Тарас Бульба [Николай Васильевич Гоголь] (fb2) читать онлайн

I

- А по­во­ро­тись-ка, сын! Экой ты смеш­ной ка­кой! Что это на вас за по­повс­кие под­ряс­ни­ки? И эдак все хо­дят в ака­де­мии? ^[1] - Та­ки­ми сло­ва­ми встре­тил ста­рый Бульба двух сы­но­вей сво­их, учив­ших­ся в ки­евс­кой бур­се и при­ехав­ших до­мой к от­цу.

Сыновья его только что слез­ли с ко­ней. Это бы­ли два дю­жие мо­лод­ца, еще смот­рев­шие ис­под­лобья, как не­дав­но вы­пу­щен­ные се­ми­на­рис­ты. Креп­кие, здо­ро­вые ли­ца их бы­ли пок­ры­ты пер­вым пу­хом во­лос, ко­то­ро­го еще не ка­са­лась брит­ва. Они бы­ли очень сму­ще­ны та­ким при­емом от­ца и сто­яли не­под­виж­но, по­ту­пив гла­за в зем­лю.

- Стойте, стой­те! Дай­те мне разг­ля­деть вас хо­ро­шенько, - про­дол­жал он, по­во­ра­чи­вая их, - ка­кие же длин­ные на вас свит­ки! Экие свит­ки! Та­ких сви­ток еще и на све­те не бы­ло. А по­бе­ги ко­то­рый-ни­будь из вас! я пос­мот­рю, не шлеп­нет­ся ли он на зем­лю, за­пу­тав­ши­ся в по­лы.

- Не смей­ся, не смей­ся, батьку! - ска­зал на­ко­нец стар­ший из них.

- Смотри ты, ка­кой пыш­ный! А от­че­го ж бы не сме­яться?

- Да так, хоть ты мне и батько, а как бу­дешь сме­яться, то, ей-бо­гу, по­ко­ло­чу!

- Ах ты, ся­кой-та­кой сын! Как, батька?.. - ска­зал Та­рас Бу-льба, отс­ту­пив­ши с удив­ле­ни­ем нес­колько ша­гов на­зад.

- Да хоть и батька. За оби­ду не пос­мот­рю и не ува­жу ни­ко­го.

- Как же хо­чешь ты со мною биться? раз­ве на ку­ла­ки?

- Да уж на чем бы то ни бы­ло.

- Ну, да­вай на ку­ла­ки! - го­во­рил Та­рас Бульба, за­су­чив ру­ка­ва, - пос­мот­рю я, что за че­ло­век ты в ку­ла­ке!

И отец с сы­ном, вмес­то при­ветст­вия пос­ле дав­ней от­луч­ки, на­ча­ли на­са­жи­вать друг дру­гу ту­ма­ки и в бо­ка, и в по­яс­ни­цу, и в грудь, то отс­ту­пая и ог­ля­ды­ва­ясь, то вновь нас­ту­пая.

- Смотрите, доб­рые лю­ди: оду­рел ста­рый! сов­сем спя­тил с ума! - го­во­ри­ла блед­ная, ху­до­ща­вая и доб­рая мать их, сто­яв­шая у по­ро­га и не ус­пев­шая еще об­нять не­наг­ляд­ных де­тей сво­их. - Де­ти при­еха­ли до­мой, больше го­ду их не ви­да­ли, а он за­ду­мал не­весть что: на ку­ла­ки биться!

- Да он слав­но бьется! - го­во­рил Бульба, ос­та­но­вив­шись. - Ей-бо­гу, хо­ро­шо! - про­дол­жал он, нем­но­го оп­рав­ля­ясь, - так, хоть бы да­же и не про­бо­вать. Доб­рый бу­дет ко­зак! Ну, здо­ро­во, сын­ку! по­че­лом­ка­ем­ся! - И отец с сы­ном ста­ли це­ло­ваться. - Доб­ре, сын­ку! Вот так ко­ло­ти вся­ко­го, как ме­ня ту­зил; ни­ко­му не спус­кай! А все-та­ки на те­бе смеш­ное уб­ранст­во: что это за ве­рев­ка ви­сит? А ты, бей­бас, что сто­ишь и ру­ки опус­тил? - го­во­рил он, об­ра­ща­ясь к млад­ше­му, - что ж ты, со­ба­чий сын, не ко­ло­тишь ме­ня?

- Вот еще что вы­ду­мал! - го­во­ри­ла мать, об­ни­мав­шая ме-ж­ду тем млад­ше­го. - И при­дет же в го­ло­ву эта­кое, что­бы ди­тя род­ное би­ло от­ца. Да буд­то и до то­го те­перь: ди­тя мо­ло­дое, про­еха­ло столько пу­ти, уто­ми­лось (это ди­тя бы­ло двад­ца­ти с лиш­ком лет и ров­но в са­жень рос­том), ему бы те­перь нуж­но опо­чить и по­есть че­го-ни­будь, а он зас­тав­ля­ет его биться!

- Э, да ты ма­зун­чик, как я ви­жу! - го­во­рил Бульба. - Не слу­шай, сын­ку, ма­те­ри: она - ба­ба, она ни­че­го не зна­ет. Ка­кая вам неж­ба? Ва­ша неж­ба - чис­тое по­ле да доб­рый конь: вот ва­ша неж­ба! А ви­ди­те вот эту саб­лю? вот ва­ша ма­терь! Это все дрянь, чем на­би­ва­ют го­ло­вы ва­ши; и ака­де­мия, и все те книж­ки, бук­ва­ри, и фи­ло­со­фия - все это ка зна що, я пле­вать на все это! - Здесь Бульба приг­нал в стро­ку та­кое сло­во, ко­то­рое да­же не упот­реб­ля­ет­ся в пе­ча­ти. - А вот, луч­ше, я вас на той же не­де­ле отп­рав­лю на За­по­рожье. Вот где на­ука так на­ука! Там вам шко­ла; там только на­бе­ре­тесь ра­зу­му.

- И все­го только од­ну не­де­лю быть им до­ма? - го­во­ри­ла жа­лост­но, со сле­за­ми на гла­зах, ху­до­ща­вая ста­ру­ха мать. - И по­гу­лять им, бед­ным, не удаст­ся; не удаст­ся и до­му род­но­го уз­нать, и мне не удаст­ся наг­ля­деться на них!

- Полно, пол­но выть, ста­ру­ха! Ко­зак не на то, что­бы во­зиться с ба­ба­ми. Ты бы спря­та­ла их обо­их се­бе под юб­ку, да и си­де­ла бы на них, как на ку­ри­ных яй­цах. Сту­пай, сту­пай, да ставь нам ско­рее на стол все, что есть. Не нуж­но пам­пу­шек, ме­до­ви­ков, ма­ков­ни­ков и дру­гих пун­ди­ков; та­щи нам все­го ба­ра­на, ко­зу да­вай, ме­ды со­ро­ка­лет­ние! Да го­рел­ки по­больше, не с вы­дум­ка­ми го­рел­ки, не с изю­мом и вся­ки­ми выт­ре­бенька­ми, а чис­той, пен­ной го­рел­ки, что­бы иг­ра­ла и ши­пе­ла как бе­ше­ная.

Бульба по­вел сы­но­вей сво­их в свет­ли­цу, от­ку­да про­вор­но вы­бе­жа­ли две кра­си­вые дев­ки-прис­луж­ни­цы в чер­вон­ных мо­нис­тах, при­би­рав­шие ком­на­ты. Они, как вид­но, ис­пу­га­лись при­ез­да па­ни­чей, не лю­бив­ших спус­кать ни­ко­му, или же прос­то хо­те­ли соб­люс­ти свой женс­кий обы­чай: вскрик­нуть и бро­ситься оп­ро­метью, уви­дев­ши муж­чи­ну, и по­то­му дол­го зак­ры­ваться от сильно­го сты­да ру­ка­вом. Свет­ли­ца бы­ла уб­ра­на во вку­се то­го вре­ме­ни, о ко­то­ром жи­вые на­ме­ки ос­та­лись только в пес­нях да в на­род­ных ду­мах, уже не по­ющих­ся бо­лее на Ук­рай­не бо­ро­да­ты­ми стар­ца­ми-слеп­ца­ми в соп­ро­вож­де­нии ти­хо­го треньканья бан­ду­ры, в ви­ду обс­ту­пив­ше­го на­ро­да; во вку­се то­го бран­но­го, труд­но­го вре­ме­ни, ког­да на­ча­лись ра­зыг­ры­ваться схват­ки и бит­вы на Ук­рай­не за унию. Все бы­ло чис­то, вы­ма­за­но цвет­ной гли­ною. На сте­нах - саб­ли, на­гай­ки, сет­ки для птиц, не­во­да и ружья, хит­ро об­де­лан­ный рог для по­ро­ху, зо­ло­тая уз­деч­ка на ко­ня и пу­ты с се­реб­ря­ны­ми бля­ха­ми. Ок­на в свет­ли­це бы­ли ма­ленькие, с круг­лы­ми туск­лы­ми стек­ла­ми, ка­кие встре­ча­ют­ся ны­не только в ста­рин­ных церк­вах, сквозь ко­то­рые ина­че нельзя бы­ло гля­деть, как при­под­няв над­виж­ное стек­ло. Вок­руг окон и две­рей бы­ли крас­ные от­во­ды. На пол­ках по уг­лам сто­яли кув­ши­ны, бу­ты­ли и фляж­ки зе­ле­но­го и си­не­го стек­ла, рез­ные се­реб­ря­ные куб­ки, по­зо­ло­чен­ные чар­ки вся­кой ра­бо­ты: ве­не­цей­ской, ту­рец­кой, чер­кес­ской, за­шед­шие в свет­ли­цу Бульбы вся­ки­ми пу­тя­ми, че­рез третьи и чет­вер­тые ру­ки, что бы­ло весьма обык­но­вен­но в те уда­лые вре­ме­на. Бе­рес­то­вые скамьи вок­руг всей ком­на­ты; ог­ром­ный стол под об­ра­за­ми в па­рад­ном уг­лу; ши­ро­кая печь с за­печьями, ус­ту­па­ми и выс­ту­па­ми, пок­ры­тая цвет­ны­ми пест­ры­ми из­раз­ца­ми, - все это бы­ло очень зна­ко­мо на­шим двум мо­лод­цам, при­хо­див­шим каж­дый год до­мой на ка­ни­ку­ляр­ное вре­мя; при­хо­див­шим по­то­му, что у них не бы­ло еще ко­ней, и по­то­му, что не в обы­чае бы­ло поз­во­лять шко­ля­рам ез­дить вер­хом. У них бы­ли только длин­ные чу­бы, за ко­то­рые мог выд­рать их вся­кий ко­зак, но­сив­ший ору­жие. Бульба только при вы­пус­ке их пос­лал им из та­бу­на сво­его па­ру мо­ло­дых же­реб­цов.

Бульба по слу­чаю при­ез­да сы­но­вей ве­лел соз­вать всех сот­ни­ков и весь пол­ко­вой чин, кто только был на­ли­цо; и ког­да приш­ли двое из них и еса­ул Дмит­ро Тов­кач, ста­рый его то­ва­рищ, он им тот же час предс­та­вил сы­но­вей, го­во­ря: "Вот смот­ри­те, ка­кие мо­лод­цы! На Сечь их ско­ро пош­лю". Гос­ти позд­ра­ви­ли и Бульбу, и обо­их юно­шей и ска­за­ли им, что доб­рое де­ло де­ла­ют и что нет луч­шей на­уки для мо­ло­до­го че­ло­ве­ка, как За­по­рожс­кая Сечь.

- Ну ж, па­ны-бра­ты, са­дись вся­кий, где ко­му луч­ше, за стол. Ну, сын­ки! преж­де все­го выпьем го­рел­ки! - так го­во­рил Бульба. - Бо­же, бла­гос­ло­ви! Будьте здо­ро­вы, сын­ки: и ты, Ос­тап, и ты, Анд­рий! Дай же бо­же, чтоб вы на вой­не всег­да бы­ли удач­ли­вы! Что­бы бу­сур­ме­нов би­ли, и тур­ков бы би­ли, и та­тар­ву би­ли бы; ког­да и ля­хи нач­нут что про­тив ве­ры на­шей чи­нить, то и ля­хов бы би­ли! Ну, подс­тав­ляй свою чар­ку; что, хо­ро­ша го­рел­ка? А как по-ла­ты­ни го­рел­ка? То-то, сын­ку, дур­ни бы­ли ла­тын­цы: они и не зна­ли, есть ли на све­те го­рел­ка. Как, бишь, то­го зва­ли, что ла­тинс­кие вир­ши пи­сал? Я гра­мо­те ра­зу­мею не сильно, а по­то­му и не знаю: Го­ра­ций, что ли?

"Вишь, ка­кой батько! - по­ду­мал про се­бя стар­ший сын, Ос­тап, - все ста­рый, со­ба­ка, зна­ет, а еще и при­ки­ды­ва­ет­ся".

- Я ду­маю, ар­хи­манд­рит не да­вал вам и по­ню­хать го­рел­ки, - про­дол­жал Та­рас. - А приз­най­тесь, сын­ки, креп­ко сте­га­ли вас бе­ре­зо­вы­ми и све­жим виш­ня­ком по спи­не и по все­му, что ни есть у ко­за­ка? А мо­жет, так как вы сде­ла­лись уже слиш­ком ра­зум­ные, так, мо­жет, и пле­тю­га­на­ми по­ро­ли? Чай, не только по суб­бо­там, а дос­та­ва­лось и в се­ре­ду и в чет­вер­ги?

- Нечего, батько, вспо­ми­нать, что бы­ло, - от­ве­чал хлад­но­к­ров­но Ос­тап, - что бы­ло, то прош­ло!

- Пусть те­перь поп­ро­бу­ет!- ска­зал Анд­рий. - Пус­кай то­ль­ко те­перь кто-ни­будь за­це­пит. Вот пусть только под­вер­нет­ся те­перь ка­кая-ни­будь та­тар­ва, бу­дет знать она, что за вещь ко­зац­кая саб­ля!

- Добре, сын­ку! ей-бо­гу, доб­ре! Да ког­да на то пош­ло, то и я с ва­ми еду! ей-бо­гу, еду! Ка­ко­го дьяво­ла мне здесь ждать? Чтоб я стал греч­ко­се­ем, до­мо­во­дом, гля­деть за ов­ца­ми да за свиньями да ба­биться с же­ной? Да про­па­ди она: я ко­зак, не хо­чу! Так что же, что нет вой­ны? Я так по­еду с ва­ми на За­по­рожье, по­гу­лять. Ей-бо­гу, по­еду! - И ста­рый Бульба ма­ло-по­ма­лу го­ря­чил­ся, го­ря­чил­ся, на­ко­нец рас­сер­дил­ся сов­сем, встал из-за сто­ла и, при­оса­нив­шись, топ­нул но­гою. - Зат­ра же едем! За­чем отк­ла­ды­вать! Ка­ко­го вра­га мы мо­жем здесь вы­си­деть? На что нам эта ха­та? К че­му нам все это? На что эти горш­ки? - Ска­зав­ши это, он на­чал ко­ло­тить и швы­рять горш­ки и фляж­ки.

Бедная ста­руш­ка, при­вык­шая уже к та­ким пос­туп­кам сво­его му­жа, пе­чально гля­де­ла, си­дя на лав­ке. Она не сме­ла ни­че­го го­во­рить; но ус­лы­ша о та­ком страш­ном для нее ре­ше­нии, она не мог­ла удер­жаться от слез; взгля­ну­ла на де­тей сво­их, с ко­то­ры­ми уг­ро­жа­ла ей та­кая ско­рая раз­лу­ка, - и ни­к­то бы не мог опи­сать всей без­молв­ной си­лы ее го­рес­ти, ко­то­рая, ка­за­лось, тре­пе­та­ла в гла­зах ее и в су­до­рож­но сжа­тых гу­бах.

Бульба был уп­рям страш­но. Это был один из тех ха­рак­те­ров, ко­то­рые мог­ли воз­ник­нуть только в тя­же­лый ХV век на по­лу­ко­чу­ющем уг­лу Ев­ро­пы, ког­да вся юж­ная пер­во­быт­ная Рос­сия, ос­тав­лен­ная сво­ими князьями, бы­ла опус­то­ше­на, выж­же­на дот­ла не­ук­ро­ти­мы­ми на­бе­га­ми мон­гольских хищ­ни­ков; ког­да, ли­шив­шись до­ма и кров­ли, стал здесь от­ва­жен че­ло­век; ког­да на по­жа­ри­щах, в ви­ду гроз­ных со­се­дей и веч­ной опас­нос­ти, се­лил­ся он и при­вы­кал гля­деть им пря­мо в очи, ра­зу­чив­шись знать, су­щест­ву­ет ли ка­кая бо­язнь на све­те; ког­да бран­ным пла­ме­нем объялся древ­ле мир­ный сла­вянс­кий дух и за­ве­лось ко­за­чест­во - ши­ро­кая, раз­гульная за­маш­ка рус­ской при­ро­ды, - и ког­да все по­речья, пе­ре­во­зы, приб­реж­ные по­ло­гие и удоб­ные мес­та усе­ялись ко­за­ка­ми, ко­то­рым и сче­ту ник­то не ве­дал, и сме­лые то­ва­ри­щи их бы­ли впра­ве от­ве­чать сул­та­ну, по­же­лав­ше­му знать о чис­ле их: "Кто их зна­ет! у нас их рас­ки­да­но по все­му сте­пу: что бай­рак, то ко­зак" (что ма­ленький при­го­рок, там уж и ко­зак). Это бы­ло, точ­но, не­обык­но­вен­ное яв­ленье рус­ской си­лы: его вы­шиб­ло из на­род­ной гру­ди ог­ни­во бед. Вмес­то преж­них уде­лов, мел­ких го­род­ков, на­пол­нен­ных пса­ря­ми и лов­чи­ми, вмес­то враж­ду­ющих и тор­гу­ющих го­ро­да­ми мел­ких кня­зей воз­ник­ли гроз­ные се­ле­ния, ку­ре­ни и око­ли­цы, свя­зан­ные об­щей опас­ностью и не­на­вистью про­тив нех­рис­ти­анс­ких хищ­ни­ков. Уже из­вест­но всем из ис­то­рии, как их веч­ная борьба и бес­по­кой­ная жизнь спас­ли Ев­ро­пу от не­ук­ро­ти­мых на­бе­гов, гро­зив­ших ее оп­ро­ки­нуть. Ко­ро­ли польские, очу­тив­ши­еся, на­мес­то удельных кня­зей, влас­ти­те­ля­ми сих прост­ран­ных зе­мель, хо­тя от­да­лен­ны­ми и сла­бы­ми, по­ня­ли зна­ченье ко­за­ков и вы­го­ды та­ко­вой бран­ной сто­ро­же­вой жиз­ни. Они по­ощ­ря­ли их и льсти­ли се­му рас­по­ло­же­нию. Под их от­да­лен­ною властью гетьма­ны, изб­ран­ные из сре­ды са­мих же ко­за­ков, пре­об­ра­зо­ва­ли око­ли­цы и ку­ре­ни в пол­ки и пра­вильные ок­ру­ги. Это не бы­ло стро­евое соб­ран­ное вой­ско, его бы ник­то не уви­дал; но в слу­чае вой­ны и об­ще­го дви­женья в во­семь дней, не больше, вся­кий яв­лял­ся на ко­не, во всем сво­ем во­ору­же­нии, по­лу­ча один только чер­во­нец пла­ты от ко­ро­ля, - и в две не­де­ли на­би­ра­лось та­кое вой­ско, ка­ко­го бы не в си­лах бы­ли наб­рать ни­ка­кие рек­рутс­кие на­бо­ры. Кон­чил­ся по­ход - во­ин ухо­дил в лу­га и паш­ни, на днеп­ровс­кие пе­ре­во­зы, ло­вил ры­бу, тор­го­вал, ва­рил пи­во и был вольный ко­зак. Сов­ре­мен­ные ино­зем­цы ди­ви­лись тог­да спра­вед­ли­во не­обык­но­вен­ным спо­соб­нос­тям его. Не бы­ло ре­мес­ла, ко­то­ро­го бы не знал ко­зак: на­ку­рить ви­на, сна­ря­дить те­ле­гу, на­мо­лоть по­ро­ху, спра­вить куз­нец­кую, сле­сар­ную ра­бо­ту и, в при­бав­ку к то­му, гу­лять нап­ро­па­лую, пить и браж­ни­чать, как только мо­жет один рус­ский, - все это бы­ло ему по пле­чу. Кро­ме рей­ст­ро­вых ко­за­ков, счи­тав­ших обя­зан­ностью яв­ляться во вре­мя вой­ны, мож­но бы­ло во вся­кое вре­мя, в слу­чае большой пот­реб­нос­ти, наб­рать це­лые тол­пы охо­че­ко­мон­ных: сто­ило только еса­улам прой­ти по рын­кам и пло­ща­дям всех сел и мес­те­чек и прок­ри­чать во весь го­лос, став­ши на те­ле­гу: "Эй вы, пив­ни­ки, бро­вар­ни­ки! пол­но вам пи­во ва­рить, да ва­ляться по за­печьям, да кор­мить сво­им жир­ным те­лом мух! Сту­пай­те сла­вы ры­царс­кой и чес­ти до­би­ваться! Вы, плу­га­ри, греч­ко­сеи, ов­це­па­сы, ба­бо­лю­бы! пол­но вам за плу­гом хо­дить, да пач­катъ в зем­ле свои жел­тые че­бо­ты, да под­би­раться к жин­кам и гу­бить си­лу ры­царс­кую! По­ра дос­та­вать ко­зац­кой сла­вы!" И сло­ва эти бы­ли как иск­ры, па­дав­шие на су­хое де­ре­во. Па­харь ло­мал свой плуг, бро­ва­ри и пи­во­ва­ры ки­да­ли свои ка­ди и раз­би­ва­ли боч­ки, ре­мес­лен­ник и тор­гаш по­сы­лал к чер­ту и ре­мес­ло и лав­ку, бил горш­ки в до­ме. И все, что ни бы­ло, са­ди­лось на ко­ня. Сло­вом, рус­ский ха­рак­тер по­лу­чил здесь мо­гу­чий, ши­ро­кий раз­мах, дю­жую на­руж­ность.

Тарас был один из чис­ла ко­рен­ных, ста­рых пол­ков­ни­ков: весь был он соз­дан для бран­ной тре­во­ги и от­ли­чал­ся гру­бой пря­мо­той сво­его нра­ва. Тог­да вли­яние Польши на­чи­на­ло уже ока­зы­ваться на рус­ском дво­рянст­ве. Мно­гие пе­ре­ни­ма­ли уже польские обы­чаи, за­во­ди­ли рос­кошь, ве­ли­ко­леп­ные прис­лу­ги, со­ко­лов, лов­чих, обе­ды, дво­ры. Та­ра­су бы­ло это не по серд­цу. Он лю­бил прос­тую жизнь ко­за­ков и пе­рес­со­рил­ся с те­ми из сво­их то­ва­ри­щей, ко­то­рые бы­ли нак­лон­ны к вар­шавс­кой сто­ро­не, на­зы­вая их хо­лопьями польских па­нов. Веч­но не­уго­мон­ный, он счи­тал се­бя за­кон­ным за­щит­ни­ком пра­вос­ла­вия. Са­мо­уп­рав­но вхо­дил в се­ла, где только жа­ло­ва­лись на при­тес­не­ния арен­да­то­ров и на при­бав­ку но­вых пош­лин с ды­ма. Сам с сво­ими ко­за­ка­ми про­из­во­дил над ни­ми расп­ра­ву и по­ло­жил се­бе пра­ви­лом, что в трех слу­ча­ях всег­да сле­ду­ет взяться за саб­лю, имен­но: ког­да ко­мис­са­ры не ува­жи­ли в чем стар­шин и сто­яли пред ни­ми в шап­ках, ког­да пог­лу­ми­лись над пра­вос­ла­ви­ем и не поч­ти­ли пред­ковс­ко­го за­ко­на и, на­ко­нец, ког­да вра­ги бы­ли бу­сур­ма­ны и тур­ки, про­тив ко­то­рых он счи­тал во вся­ком слу­чае поз­во­ли­тельным под­нять ору­жие во сла­ву хрис­ти­анст­ва.

Теперь он те­шил се­бя за­ра­нее мыслью, как он явит­ся с дву­мя сы­новьями сво­ими на Сечь и ска­жет: "Вот пос­мот­ри­те, ка­ких я мо­лод­цов при­вел к вам!"; как предс­та­вит их всем ста­рым, за­ка­лен­ным в бит­вах то­ва­ри­щам; как пог­ля­дит на пер­вые под­ви­ги их в рат­ной на­уке и браж­ни­чест­ве, ко­то­рое по­чи­тал то­же од­ним из глав­ных дос­то­инств ры­ца­ря. Он сна­ча­ла хо­тел бы­ло отп­ра­вить их од­них. Но при ви­де их све­жес­ти, рос­лос­ти, мо­гу­чей те­лес­ной кра­со­ты вспых­нул во­инс­кий дух его, и он на дру­гой же день ре­шил­ся ехать с ни­ми сам, хо­тя не­об­хо­ди­мостью это­го бы­ла од­на уп­ря­мая во­ля. Он уже хло­по­тал и от­да­вал при­ка­зы, вы­би­рал ко­ней и сбрую для мо­ло­дых сы­но­вей, на­ве­ды­вал­ся и в ко­нюш­ни и в ам­ба­ры, отоб­рал слуг, ко­то­рые долж­ны бы­ли завт­ра с ни­ми ехать. Еса­улу Тов­ка­чу пе­ре­дал свою власть вмес­те с креп­ким на­ка­зом явиться сей же час со всем пол­ком, ес­ли только он по­даст из Се­чи ка­кую-ни­будь весть. Хо­тя он был и на­ве­се­ле и в го­ло­ве его еще бро­дил хмель, од­на­ко ж не за­был ни­че­го. Да­же от­дал при­каз на­по­ить ко­ней и всы­пать им в яс­ли круп­ной и луч­шей пше­ни­цы и при­шел ус­та­лый от сво­их за­бот.

- Ну, де­ти, те­перь на­доб­но спать, а завт­ра бу­дем де­лать то, что бог даст. Да не сте­ли нам пос­тель! Нам не нуж­на пос­тель. Мы бу­дем спать на дво­ре.

Ночь еще только что об­ня­ла не­бо, но Бульба всег­да ло­жил­ся ра­но. Он раз­ва­лил­ся на ков­ре, нак­рыл­ся ба­раньим ту­лу­пом, по­то­му что ноч­ной воз­дух был до­вольно свеж и по­то­му что Бульба лю­бил ук­рыться по­теп­лее, ког­да был до­ма. Он вско­ре зах­ра­пел, и за ним пос­ле­до­вал весь двор; все, что ни ле­жа­ло в раз­ных его уг­лах, зах­ра­пе­ло и за­пе­ло; преж­де все­го зас­нул сто­рож, по­то­му что бо­лее всех на­пил­ся для при­ез­да па­ни­чей.

Одна бед­ная мать не спа­ла. Она при­ник­ла к из­го­ловью до­ро­гих сы­но­вей сво­их, ле­жав­ших ря­дом; она рас­че­сы­ва­ла греб­нем их мо­ло­дые, неб­реж­но вскло­чен­ные куд­ри и сма­чи­ва­ла их сле­за­ми; она гля­де­ла на них вся, гля­де­ла все­ми чувст­ва­ми, вся прев­ра­ти­лась в од­но зре­ние и не мог­ла наг­ля­деться. Она вскор­ми­ла их собст­вен­ною грудью, она воз­рас­ти­ла, взле­ле­яла их - и только на один миг ви­дит их пе­ред со­бою. "Сы­ны мои, сы­ны мои ми­лые! что бу­дет с ва­ми? что ждет вас?" - го­во­ри­ла она, и сле­зы ос­та­но­ви­лись в мор­щи­нах, из­ме­нив­ших ее ког­да-то прек­рас­ное ли­цо. В са­мом де­ле, она бы­ла жал­ка, как вся­кая жен­щи­на то­го уда­ло­го ве­ка. Она миг только жи­ла лю­бовью, только в пер­вую го­ряч­ку страс­ти, в пер­вую го­ряч­ку юнос­ти, - и уже су­ро­вый пре­ль­сти­тель ее по­ки­дал ее для саб­ли, для то­ва­ри­щей, для браж­ни­чест­ва. Она ви­де­ла му­жа в год два-три дня, и по­том нес­ко­ль­ко лет о нем не бы­ва­ло слу­ху. Да и ког­да ви­де­лась с ним, ког­да они жи­ли вмес­те, что за жизнь ее бы­ла? Она тер­пе­ла ос­корб­ле­ния, да­же по­бои; она ви­де­ла из ми­лос­ти то­лько ока­зы­ва­емые лас­ки, она бы­ла ка­кое-то стран­ное су­ще­ст­во в этом сбо­ри­ще без­жен­ных ры­ца­рей, на ко­то­рых раз­гульное За­по­рожье наб­ра­сы­ва­ло су­ро­вый ко­ло­рит свой. Мо­ло­дость без нас­лаж­де­ния мелькну­ла пе­ред нею, и ее прек­рас­ные све­жие ще­ки и пер­си без лоб­за­ний отц­ве­ли и пок­ры­лись преж­дев­ре­мен­ны­ми мор­щи­на­ми. Вся лю­бовь, все чу­в­ст­ва, все, что есть неж­но­го и страст­но­го в жен­щи­не, все об­ра­ти­лось у ней в од­но ма­те­ринс­кое чувст­во. Она с жа­ром, с страстью, с сле­за­ми, как степ­ная чай­ка, ви­лась над детьми сво­ими. Ее сы­но­вей, ее ми­лых сы­но­вей бе­рут от нее, бе­рут для то­го, что­бы не уви­деть их ни­ког­да! Кто зна­ет, мо­жет быть, при пер­вой бит­ве та­та­рин сру­бит им го­ло­вы и она не бу­дет знать, где ле­жат бро­шен­ные те­ла их, ко­то­рые раск­лю­ет хищ­ная по­до­рож­ная пти­ца; а за каж­дую кап­лю кро­ви их она от­да­ла бы се­бя всю. Ры­дая, гля­де­ла она им в очи, ког­да все­мо­гу­щий сон на­чи­нал уже смы­кать их, и ду­ма­ла: "Авось ли­бо Бульба, прос­нув­шись, отс­ро­чит денька на два отъезд; мо­жет быть, он за­ду­мал от­то­го так ско­ро ехать, что мно­го вы­пил".

Месяц с вы­ши­ны не­ба дав­но уже оза­рял весь двор, на­пол­нен­ный спя­щи­ми, гус­тую ку­чу верб и вы­со­кий бурьян, в ко­то­ром по­то­нул час­то­кол, ок­ру­жав­ший двор. Она все си­де­ла в го­ло­вах ми­лых сы­но­вей сво­их, ни на ми­ну­ту не сво­ди­ла с них глаз и не ду­ма­ла о сне. Уже ко­ни, чуя рас­свет, все по­лег­ли на тра­ву и пе­рес­та­ли есть; верх­ние листья верб на­ча­ли ле­пе­тать, и ма­ло-по­ма­лу ле­пе­чу­щая струя спус­ти­лась по ним до са­мо­го ни­зу. Она про­си­де­ла до са­мо­го све­та, вов­се не бы­ла утом­ле­на и внут­рен­не же­ла­ла, что­бы ночь про­тя­ну­лась как мож­но дольше. Со сте­пи по­нес­лось звон­кое ржа­ние же­ре­бен­ка; крас­ные по­ло­сы яс­но сверк­ну­ли на не­бе.

Бульба вдруг прос­нул­ся и вско­чил. Он очень хо­ро­шо пом­нил все, что при­ка­зы­вал вче­ра.

- Ну, хлоп­цы, пол­но спать! По­ра, по­ра! На­пой­те ко­ней! А где ста­ра'? (Так он обык­но­вен­но на­зы­вал же­ну свою.) Жи­вее, ста­ра, го­товь нам есть: путь ле­жит ве­ли­кий!

Бедная ста­руш­ка, ли­шен­ная пос­лед­ней на­деж­ды, уны­ло по­п­ле­лась в ха­ту. Меж­ду тем как она со сле­за­ми го­то­ви­ла все, что нуж­но к завт­ра­ку, Бульба раз­да­вал свои при­ка­за­ния, во­зил­ся на ко­нюш­не и сам вы­би­рал для де­тей сво­их луч­шие уб­ранст­ва. Бур­са­ки вдруг пре­об­ра­зи­лись: на них яви­лись, вмес­то преж­них за­пач­кан­ных са­по­гов, сафьянные крас­ные, с се­реб­ря­ны­ми под­ко­ва­ми; ша­ро­ва­ры ши­ри­ною в Чер­ное мо­ре, с ты­сячью скла­док и со сбо­ра­ми, пе­ре­тя­ну­лись зо­ло­тым оч­ку­ром; к оч­ку­ру при­цеп­ле­ны бы­ли длин­ные ре­меш­ки, с кис­тя­ми и про­чи­ми поб­ря­куш­ка­ми, для труб­ки. Ка­за­кин ало­го цве­та, сук­на яр­ко­го, как огонь, опо­ясал­ся узор­ча­тым по­ясом; че­кан­ные ту­рец­кие пис­то­ле­ты бы­ли зад­ви­ну­ты за по­яс; саб­ля бря­ка­ла по но­гам. Их ли­ца, еще ма­ло за­го­рев­шие, ка­за­лось, по­хо­ро­ше­ли и по­бе­ле­ли; мо­ло­дые чер­ные усы те­перь как-то яр­че от­те­ня­ли бе­лиз­ну их и здо­ро­вый, мощ­ный цвет юнос­ти; они бы­ли хо­ро­ши под чер­ны­ми ба­раньими шап­ка­ми с зо­ло­тым вер­хом. Бед­ная мать как уви­де­ла их, и сло­ва не мог­ла про­мол­вить, и сле­зы ос­та­но­ви­лись в гла­зах ее.

- Ну, сы­ны, все го­то­во! не­че­го меш­кать! - про­из­нес на­ко­нец Бульба. - Те­перь, по обы­чаю хрис­ти­анс­ко­му, нуж­но пе­ред до­ро­гою всем при­сесть.

Все се­ли, не вык­лю­чая да­же и хлоп­цев, сто­яв­ших поч­ти­тельно у две­рей.

- Теперь бла­гос­ло­ви, мать, де­тей сво­их! - ска­зал Бульба. - Мо­ли бо­га, что­бы они во­ева­ли храб­ро, за­щи­ща­ли бы всег­да честь лы­царс­кую, ^[2] что­бы сто­яли всег­да за ве­ру Хрис­то­ву, а не то - пусть луч­ше про­па­дут, что­бы и ду­ху их не бы­ло на све­те! По­дой­ди­те, де­ти, к ма­те­ри: мо­лит­ва ма­те­ринс­кая и на во­де и на зем­ле спа­са­ет.

Мать, сла­бая, как мать, об­ня­ла их, вы­ну­ла две не­большие ико­ны, на­де­ла им, ры­дая, на шею.

- Пусть хра­нит вас… божья ма­терь… Не за­бы­вай­те, сын­ки, мать ваш у… приш­ли­те хоть вес­точ­ку о се­бе… - Да­лее она не мог­ла го­во­рить.

- Ну, пой­дем, де­ти! - ска­зал Бульба.

У крыльца сто­яли осед­лан­ные ко­ни. Бульба вско­чил на сво­его Чер­та, ко­то­рый бе­ше­но от­шат­нул­ся, по­чувст­во­вав на се­бе двад­ца­ти­пу­до­вое бре­мя, по­то­му что Та­рас был чре-з­вы­чай­но тя­жел и толст.

Когда уви­де­ла мать, что уже и сы­ны ее се­ли на ко­ней, она ки­ну­лась к меньшо­му, у ко­то­ро­го в чер­тах ли­ца вы­ра­жа­лось бо­лее ка­кой-то неж­нос­ти: она схва­ти­ла его за стре­мя, она при­лип­ну­ла к сед­лу его и с от­ча­яньем в гла­зах не вы­пус­ка­ла его из рук сво­их. Два дю­жих ко­за­ка взя­ли ее бе­реж­но и унес­ли в ха­ту. Но ког­да вы­еха­ли они за во­ро­та, она со всею лег­кос­тию ди­кой ко­зы, не­со­об­раз­ной ее ле­там, вы­бе­жа­ла за во­ро­та, с не­пос­ти­жи­мою си­лою ос­та­но­ви­ла ло­шадь и об­ня­ла од­но­го из сы­но­вей с ка­кою-то по­ме­шан­ною, бес­чувст­вен­ною го­ряч­нос­тию; ее опять уве­ли.

Молодые ко­за­ки еха­ли смут­но и удер­жи­ва­ли сле­зы, бо­ясь от­ца, ко­то­рый, с сво­ей сто­ро­ны, был то­же нес­колько сму­щен, хо­тя ста­рал­ся это­го не по­ка­зы­вать. День был се­рый; зе­лень свер­ка­ла яр­ко; пти­цы ще­бе­та­ли как-то враз­лад. Они, про­ехав­ши, ог­ля­ну­лись на­зад; ху­тор их как буд­то ушел в зем­лю; только вид­ны бы­ли над зем­лей две тру­бы скром­но­го их до­ми­ка да вер­ши­ны де­рев, по сучьям ко­то­рых они ла­зи­ли, как бел­ки; один только дальний луг еще стлал­ся пе­ред ни­ми, - тот луг, по ко­то­ро­му они мог­ли при­пом­нить всю ис­то­рию сво­ей жиз­ни, от лет, ког­да ка­та­лись по ро­сис­той тра­ве его, до лет, ког­да под­жи­да­ли в нем чер­ноб­ро­вую ко­зач­ку, бо­яз­ли­во пе­ре­ле­тав­шую че­рез не­го с по­мо­щию сво­их све­жих, быст­рых ног. Вот уже один только шест над ко­лод­цем с при­вя­зан­ным ввер­ху ко­ле­сом от те­ле­ги оди­но­ко тор­чит в не­бе; уже рав­ни­на, ко­то­рую они про­еха­ли, ка­жет­ся из­да­ли го­рою и все со­бою зак­ры­ла. - Про­щай­те и детст­во, и иг­ры, и всё, и все!

II

Все три всад­ни­ка еха­ли мол­ча­ли­во. Ста­рый Та­рас ду­мал о дав­нем: пе­ред ним про­хо­ди­ла его мо­ло­дость, его ле­та, его про­тек­шие ле­та, о ко­то­рых всег­да пла­чет ко­зак, же­лав­ший бы, что­бы вся жизнь его бы­ла мо­ло­дость. Он ду­мал о том, ко­го он встре­тит на Се­чи из сво­их преж­них со­то­ва­ри­щей. Он вы­чис­лял, ка­кие уже пе­ре­мер­ли, ка­кие жи­вут еще. Сле­за ти­хо круг­ли­лась на его зе­ни­це, и по­се­дев­шая го­ло­ва его уны­ло по­ну­ри­лась.

Сыновья его бы­ли за­ня­ты дру­ги­ми мыс­ля­ми. Но нуж­но ска­зать по­бо­лее о сы­новьях его. Они бы­ли от­да­ны по две­над­ца­то­му го­ду в Ки­евс­кую ака­де­мию, по­то­му что все по­чет­ные са­нов­ни­ки тог­даш­не­го вре­ме­ни счи­та­ли не­об­хо­ди­мостью дать вос­пи­та­ние сво­им де­тям, хо­тя это де­ла­лось с тем, что­бы пос­ле со­вер­шен­но по­за­быть его. Они тог­да бы­ли, как все пос­ту­пав­шие в бур­су, ди­ки, вос­пи­та­ны на сво­бо­де, и там уже они обык­но­вен­но нес­колько шли­фо­ва­лись и по­лу­ча­ли что-то об­щее, де­лав­шее их по­хо­жи­ми друг на дру­га. Стар­ший, Ос­тап, на­чал с то­го свое поп­ри­ще, что в пер­вый год еще бе­жал. Его возв­ра­ти­ли, вы­сек­ли страш­но и за­са­ди­ли за кни­гу. Че­ты­ре ра­за за­ка­пы­вал он свой бук­варь в зем­лю, и че­ты­ре ра­за, отод­рав­ши его бес­че­ло­веч­но, по­ку­па­ли ему но­вый. Но, без сом­не­ния, он пов­то­рил бы и в пя­тый, ес­ли бы отец не дал ему тор­жест­вен­но­го обе­ща­ния про­дер­жать его в мо­нас­тырс­ких служ­ках це­лые двад­цать лет и не пок­лял­ся на­пе­ред, что он не уви­дит За­по­рожья во­ве­ки, ес­ли не вы­учит­ся в ака­де­мии всем на­укам. Лю­бо­пыт­но, что это го­во­рил тот же са­мый Та­рас Бульба, ко­то­рый бра­нил всю уче­ность и со­ве­то­вал, как мы уже ви­де­ли, де­тям вов­се не за­ни­маться ею. С это­го вре­ме­ни Ос­тап на­чал с не­обык­но­вен­ным ста­ра­ни­ем си­деть за скуч­ною кни­гою и ско­ро стал на­ря­ду с луч­ши­ми. Тог­даш­ний род уче­ния страш­но рас­хо­дил­ся с об­ра­зом жиз­ни: эти схо­лас­ти­чес­кие, грам­ма­ти­чес­кие, ри­то­ри­чес­кие и ло­ги­чес­кие тон­кос­ти ре­ши­тельно не при­ка­са­лись к вре­ме­ни, ни­ког­да не при­ме­ня­лись и не пов­то­ря­лись в жиз­ни. Учив­ши­еся им ни к че­му не мог­ли при­вя­зать сво­их поз­на­ний, хо­тя бы да­же ме­нее схо­лас­ти­чес­ких. Са­мые тог­даш­ние уче­ные бо­лее дру­гих бы­ли не­веж­ды, по­то­му что вов­се бы­ли уда­ле­ны от опы­та. При­том же это рес­пуб­ли­канс­кое уст­рой­ст­во бур­сы, это ужас­ное мно­жест­во мо­ло­дых, дю­жих, здо­ро­вых лю­дей - все это долж­но бы­ло им вну­шить де­ятель-ность со­вер­шен­но вне их учеб­но­го за­ня­тия. Иног­да пло­хое со­дер­жа­ние, иног­да час­тые на­ка­за­ния го­ло­дом, иног­да мно­гие пот­реб­нос­ти, воз­буж­да­ющи­еся в све­жем, здо­ро­вом, креп­ком юно­ше, - все это, со­еди­нив­шись, рож­да­ло в них ту предп­ри­им­чи­вость, ко­то­рая пос­ле раз­ви­ва­лась на За­по­рожье. Го­лод­ная бур­са рыс­ка­ла по ули­цам Ки­ева и зас­тав­ля­ла всех быть ос­то­рож­ны­ми. Тор­гов­ки, си­дев­шие на ба­за­ре, всег­да зак­ры­ва­ли ру­ка­ми сво­ими пи­ро­ги, буб­ли­ки, се­меч­ки из тыкв, как ор­ли­цы де­тей сво­их, ес­ли только ви­де­ли про­хо­див­ше­го бур­са­ка. Кон­сул, дол­женст­во­вав­ший, по обя­зан­нос­ти сво­ей, на­б­лю­дать над под­ве­домст­вен­ны­ми ему со­то­ва­ри­ща­ми, имел та­кие страш­ные кар­ма­ны в сво­их ша­ро­ва­рах, что мог по­мес­тить ту­да всю лав­ку за­зе­вав­шей­ся тор­гов­ки. Эти бур­са­ки сос­тав­ля­ли со­вер­шен­но от­дельный мир: в круг выс­ший, сос­то­яв­ший из польских и рус­ских дво­рян, они не до­пус­ка­лись. Сам во­ево­да, Адам Ки­сель, нес­мот­ря на ока­зы­ва­емое пок­ро­ви­тельство ака­де­мии, не вво­дил их в об­щест­во и при­ка­зы­вал дер­жать их пост­ро­же. Впро­чем, это нас­тав­ле­ние бы­ло вов­се из­лиш­не, по­то­му что рек­тор и про­фес­со­ры-мо­на­хи не жа­ле­ли лоз и пле­тей, и час­то лик­то­ры по их при­ка­за­нию по­ро­ли сво­их кон­су­лов так жес­то­ко, что те нес­колько не­дель по­че­сы­ва­ли свои ша­ро­ва­ры. Мно­гим из них это бы­ло вов­се ни­че­го и ка­за­лось нем­но­го чем креп­че хо­ро­шей вод­ки с пер­цем; дру­гим на­ко­нец сильно на­до­еда­ли та­кие бесп­рес­тан­ные при­пар­ки, и они убе­га­ли на За­по­рожье, ес­ли уме­ли най­ти до­ро­гу и ес­ли не бы­ли пе­рех­ва­ты­ва­емы на пу­ти. Ос­тап Бульба, нес­мот­ря на то что на­чал с большим ста­ра­ни­ем учить ло­ги­ку и да­же бо­гос­ло­вие, ни­как не из­бав­лял­ся не­умо­ли­мых розг. Ес­тест­вен­но, что все это долж­но бы­ло как-то ожес­то­чить ха­рак­тер и со­об­щить ему твер­дость, всег­да от­ли­чав­шую ко­за­ков. Ос­тап счи­тал­ся всег­да од­ним из луч­ших то­ва­ри­щей. Он ред­ко пред­во­ди­тельство­вал дру­ги­ми в дерз­ких предп­ри­яти­ях - обоб­рать чу­жой сад или ого­род, но за­то он был всег­да од­ним из пер­вых, при­хо­див­ших под зна­ме­на предп­ри­им­чи­во­го бур­са­ка, и ни­ког­да, ни в ка­ком слу­чае, не вы­да­вал сво­их то­ва­ри­щей. Ни­ка­кие пле­ти и роз­ги не мог­ли зас­та­вить его это сде­лать. Он был су­ров к дру­гим по­буж­де­ни­ям, кро­ме во­й­ны и раз­гульной пи­руш­ки; по край­ней ме­ре, ни­ког­да поч­ти о дру­гом не ду­мал. Он был пря­мо­ду­шен с рав­ны­ми. Он имел доб­ро­ту в та­ком ви­де, в ка­ком она мог­ла только су­щест­во­вать при та­ком ха­рак­те­ре и в тог­даш­нее вре­мя. Он ду­шев­но был тро­нут сле­за­ми бед­ной ма­те­ри, и это од­но только его сму­ща­ло и зас­тав­ля­ло за­дум­чи­во опус­тить го­ло­ву.

Меньшой брат его, Анд­рий, имел чувст­ва нес­колько жи­вее и как-то бо­лее раз­ви­тые. Он учил­ся охот­нее и без нап­ря­же­ния, с ка­ким обык­но­вен­но при­ни­ма­ет­ся тя­же­лый и сильный ха­рак­тер. Он был изоб­ре­та­тельнее сво­его бра­та; ча­ще яв­лял­ся пред­во­ди­те­лем до­вольно опас­но­го предп­ри­ятия и иног­да с по­мо­щию изоб­ре­та­тельно­го ума сво­его умел увер­ты­ваться от на­ка­за­ния, тог­да как брат его Ос­тап, от­ло­жив­ши вся­кое по­пе­че­ние, ски­дал с се­бя свит­ку и ло­жил­ся на пол, вов­се не ду­мая про­сить о по­ми­ло­ва­нии. Он так­же ки­пел жаж­дою под­ви­га, но вмес­те с нею ду­ша его бы­ла дос­туп­на и дру­гим чувст­вам. Пот­реб­ность люб­ви вспых­ну­ла в нем жи­во, ког­да он пе­ре­шел за во­сем­над­цать лет. Жен­щи­на ча­ще ста­ла предс­тав­ляться го­ря­чим меч­там его; он, слу­шая фи­ло­со­фи­чес­кие дис­пу­ты, ви­дел ее по­ми­нут­но, све­жую, чер­но­окую, неж­ную. Пред ним бесп­ре­рыв­но мелька­ли ее свер­ка­ющие, уп­ру­гие пер­си, неж­ная, прек­рас­ная, вся об­на­жен­ная ру­ка; са­мое платье, об­ли­пав­шее вок­руг ее девст­вен­ных и вмес­те мощ­ных чле­нов, ды­ша­ло в меч­тах его ка­ким-то не­вы­ра­зи­мым сла­дост­рас­ти­ем. Он тща­тельно скры­вал от сво­их то­ва­ри­щей эти дви­же­ния страст­ной юно­шес­кой ду­ши, по­то­му что в тог­даш­ний век бы­ло стыд­но и бес­чест­но ду­мать ко­за­ку о жен­щи­не и люб­ви, не от­ве­дав бит­вы. Во­об­ще в пос­лед­ние го­ды он ре­же яв­лял­ся пред­во­ди­те­лем ка­кой-ни­будь ва­та­ги, но ча­ще бро­дил один где-ни­будь в уеди­нен­ном за­ко­ул­ке Ки­ева, по­топ­лен­ном в виш­не­вых са­дах, сре­ди ни­зеньких до­ми­ков, за­ман­чи­во гля­дев­ших на ули­цу. Иног­да он за­би­рал­ся и в ули­цу арис­ток­ра­тов, в ны­неш­нем ста­ром Ки­еве, где жи­ли ма­ло­рос­сий­ские и польские дво­ря­не и до­мы бы­ли выст­ро­ены с не­ко­то­рою при­хот­ли­вос­тию. Один раз, ког­да он за­зе­вал­ся, на­еха­ла поч­ти на не­го ко­лы­ма­га ка­ко­го-то польско­го па­на, и си­дев­ший на коз­лах воз­ни­ца с прест­раш­ны­ми уса­ми хлыс­нул его до­вольно исп­рав­но би­чом. Мо­ло­дой бур­сак вски­пел: с бе­зум­ною сме­лос­тию схва­тил он мо­щ­ною ру­кою сво­ею за зад­нее ко­ле­со и ос­та­но­вил ко­лы­ма­гу. Но ку­чер, опа­са­ясь раз­дел­ки, уда­рил по ло­ша­дям, они рва­ну­ли - и Анд­рий, к счас­тию ус­пев­ший отх­ва­тить ру­ку, шлеп­нул­ся на зем­лю, пря­мо ли­цом в грязь. Са­мый звон­кий и гар­мо­ни­чес­кий смех раз­дал­ся над ним. Он под­нял гла­за и уви­дел сто­яв­шую у ок­на кра­са­ви­цу, ка­кой еще не ви­ды­вал от­ро­ду: чер­ног­ла­зую и бе­лую, как снег, оза­рен­ный ут­рен­ним ру­мян­цем солн­ца. Она сме­ялась от всей ду­ши, и смех при­да­вал свер­ка­ющую си­лу ее ос­ле­пи­тельной кра­со­те. Он ото­ро­пел. Он гля­дел на нее, сов­сем по­те­ряв­шись, рас­се­ян­но об­ти­рая с ли­ца сво­его грязь, ко­то­рою еще бо­лее за­ма­зы­вал­ся. Кто бы бы­ла эта кра­са­ви­ца? Он хо­тел бы­ло уз­нать от двор­ни, ко­то­рая тол­пою, в бо­га­том уб­ранст­ве, сто­яла за во­ро­та­ми, ок­ру­жив иг­рав­ше­го мо­ло­до­го бан­ду­рис­та. Но двор­ня под­ня­ла смех, уви­дев­ши его за­пач­кан­ную ро­жу, и не удос­то­ила его от­ве­том. На­ко­нец он уз­нал, что это бы­ла дочь при­ехав­ше­го на вре­мя ко­венс­ко­го во­ево­ды. В сле­ду­ющую же ночь, с свой­ст­вен­ною од­ним бур­са­кам дер­зостью, он про­лез чрез час­то­кол в сад, взлез на де­ре­во, ко­то­рое рас­ки­ды­ва­лось вет­вя­ми на са­мую кры­шу до­ма; с де­ре­ва пе­ре­лез он на кры­шу и че­рез тру­бу ка­ми­на проб­рал­ся пря­мо в спальню кра­са­ви­цы, ко­то­рая в это вре­мя си­де­ла пе­ред све­чою и вы­ни­ма­ла из ушей сво­их до­ро­гие серьги. Прек­рас­ная по­ляч­ка так ис­пу­га­лась, уви­дев­ши вдруг пе­ред со­бою нез­на­ко­мо­го че­ло­ве­ка, что не мог­ла про­из­несть ни од­но­го сло­ва; но ког­да при­ме­ти­ла, что бур­сак сто­ял, по­ту­пив гла­за и не смея от ро­бос­ти по­ше­ве­лить ру­кою, ког­да уз­на­ла в нем то­го же са­мо­го, ко­то­рый хлоп­нул­ся пе­ред ее гла­за­ми на ули­це, смех вновь ов­ла­дел ею. При­том в чер­тах Анд­рия ни­че­го не бы­ло страш­но­го: он был очень хо­рош со­бою. Она от ду­ши сме­ялась и дол­го за­бав­ля­лась над ним. Кра­са­ви­ца бы­ла вет­ре­на, как по­ляч­ка, но гла­за ее, гла­за чу­дес­ные, прон­зи­тельно-ясные, бро­са­ли взгляд дол­гий, как пос­то­янст­во. Бур­сак не мог по­ше­ве­лить ру­кою и был свя­зан, как в меш­ке, ког­да дочь во­ево­ды сме­ло по­дош­ла к не­му, на­де­ла ему на го­ло­ву свою блис­та­тельную ди­аде­му, по­ве­си­ла на гу­бы ему серьги и на­ки­ну­ла на не­го ки­сей­ную проз­рач­ную ше­ми­зет­ку с фес­то­на­ми, вы­ши­ты­ми зо­ло­том. Она уби­ра­ла его и де­ла­ла с ним ты­ся­чу раз­ных глу­пос­тей с раз­вяз­нос­тию ди­тя­ти, ко­то­рою от­ли­ча­ют­ся вет­ре­ные по­ляч­ки и ко­то­рая по­верг­ла бед­но­го бур­са­ка в еще большее сму­ще­ние. Он предс­тав­лял смеш­ную фи­гу­ру, раск­рыв­ши рот и гля­дя не­под­виж­но в ее ос­ле­пи­тельные очи. Раз­дав­ший­ся в это вре­мя у две­рей стук ис­пу­гал ее. Она ве­ле­ла ему спря­таться под кро­вать, и как только бес­по­кой­ст­во прош­ло, она клик­ну­ла свою гор­нич­ную, плен­ную та­тар­ку, и да­ла ей при­ка­за­ние ос­то­рож­но вы­весть его в сад и от­ту­да отп­ра­вить че­рез за­бор. Но на этот раз бур­сак наш не так счаст­ли­во пе­реб­рал­ся че­рез за­бор: прос­нув­ший­ся сто­рож хва­тил его по­ря­доч­но по но­гам, и соб­рав­ша­яся двор­ня дол­го ко­ло­ти­ла его уже на ули­це, по­ка­мест быст­рые но­ги не спас­ли его. Пос­ле это­го про­хо­дить воз­ле до­ма бы­ло очень опас­но, по­то­му что двор­ня у во­ево­ды бы­ла очень мно­го­чис­лен­на. Он встре­тил ее еще раз в кос­те­ле: она за­ме­ти­ла его и очень при­ят­но ус­мех­ну­лась, как дав­не­му зна­ко­мо­му. Он ви­дел ее вскользь еще один раз, и пос­ле это­го во­ево­да ко­венс­кий ско­ро уехал, и вмес­то прек­рас­ной чер­ног­ла­зой по­ляч­ки выг­ля­ды­ва­ло из окон ка­кое-то толс­тое ли­цо. Вот о чем ду­мал Анд­рий, по­ве­сив го­ло­ву и по­ту­пив гла­за в гри­ву ко­ня сво­его.

А меж­ду тем степь уже дав­но при­ня­ла их всех в свои зе­ле­ные объятия, и вы­со­кая тра­ва, обс­ту­пив­ши, скры­ла их, и только ко­зачьи чер­ные шап­ки од­ни мелька­ли меж­ду ее ко­лосьями.

- Э, э, э! что же это вы, хлоп­цы, так при­тих­ли? - ска­зал на­ко­нец Бульба, оч­нув­шись от сво­ей за­дум­чи­вос­ти. - Как буд­то ка­кие-ни­будь чер­не­цы! Ну, ра­зом все дум­ки к не­чис­то­му! Бе­ри­те в зу­бы люльки, да за­ку­рим, да приш­по­рим ко­ней, да по­ле­тим так, что­бы и пти­ца не уг­на­лась за на­ми!

И ко­за­ки, при­наг­нув­шись к ко­ням, про­па­ли в тра­ве. Уже и чер­ных ша­пок нельзя бы­ло ви­деть; од­на только струя сжи­ма­емой тра­вы по­ка­зы­ва­ла след их быст­ро­го бе­га.

Солнце выг­ля­ну­ло дав­но на рас­чи­щен­ном не­бе и жи­ви­те­ль­ным, теп­лот­вор­ным све­том сво­им об­ли­ло степь. Все, что сму­т­но и сон­но бы­ло на ду­ше у ко­за­ков, вмиг сле­те­ло; серд­ца их встре­пе­ну­лись, как пти­цы.

Степь чем да­лее, тем ста­но­ви­лась прек­рас­нее. Тог­да весь юг, все то прост­ранст­во, ко­то­рое сос­тав­ля­ет ны­неш­нюю Но­во­рос­сию, до са­мо­го Чер­но­го мо­ря, бы­ло зе­ле­ною, девст­вен­ною пус­ты­нею. Ни­ког­да плуг не про­хо­дил по не­из­ме­ри­мым вол­нам ди­ких рас­те­ний. Од­ни только ко­ни, скры­вав­ши­еся в них, как в ле­су, вы­топ­ты­ва­ли их. Ни­че­го в при­ро­де не мог­ло быть луч­ше. Вся по­верх­ность зем­ли предс­тав­ля­ла­ся зе­ле­но-зо­ло­тым оке­аном, по ко­то­ро­му брыз­ну­ли мил­ли­оны раз­ных цве­тов. Сквозь тон­кие, вы­со­кие стеб­ли тра­вы скво­зи­ли го­лу­бые, си­ние и ли­ло­вые во­лош­ки; жел­тый дров выс­ка­ки­вал вверх сво­ею пи­ра­ми­дальною вер­хуш­кою; бе­лая каш­ка зон­ти­ко­об­раз­ны­ми шап­ка­ми пест­ре­ла на по­верх­нос­ти; за­не­сен­ный бог зна­ет от­ку­да ко­лос пше­ни­цы на­ли­вал­ся в гу­ще. Под тон­ки­ми их кор­ня­ми шны­ря­ли ку­ро­пат­ки, вы­тя­нув свои шеи. Воз­дух был на­пол­нен ты­сячью раз­ных птичьих свис­тов. В не­бе не­под­виж­но сто­яли яст­ре­бы, расп­лас­тав свои крылья и не­под­виж­но уст­ре­мив гла­за свои в тра­ву. Крик дви­гав­шей­ся в сто­ро­не ту­чи ди­ких гу­сей от­да­вал­ся бог весть в ка­ком дальнем озе­ре. Из тра­вы по­ды­ма­лась мер­ны­ми взма­ха­ми чай­ка и рос­кош­но ку­па­лась в си­них вол­нах воз­ду­ха. Вон она про­па­ла в вы­ши­не и только мелька­ет од­ною чер­ною точ­кою. Вон она пе­ре­вер­ну­лась кры­ла­ми и блес­ну­ла пе­ред солн­цем… Черт вас возьми, сте­пи, как вы хо­ро­ши!..

Наши пу­те­шест­вен­ни­ки ос­та­нав­ли­ва­лись только на нес­колько ми­нут для обе­да, при­чем ехав­ший с ни­ми от­ряд из де­ся­ти ко­за­ков сле­зал с ло­ша­дей, от­вя­зы­вал де­ре­вян­ные бак­лаж­ки с го­рел­кою и тык­вы, упот­реб­ля­емые вмес­то со­су­дов. Ели только хлеб с са­лом или кор­жи, пи­ли только по од­ной чар­ке, единст­вен­но для подк­реп­ле­ния, по­то­му что Та­рас Бульба не поз­во­лял ни­ког­да на­пи­ваться в до­ро­ге, и про­дол­жа­ли путь до ве­че­ра. Ве­че­ром вся степь со­вер­шен­но пе­ре­ме­ня­лась. Все пест­рое прост­ранст­во ее ох­ва­ты­ва­лось пос­лед­ним яр­ким отб­лес­ком солн­ца и пос­те­пен­но тем­не­ло, так что вид­но бы­ло, как тень пе­ре­бе­га­ла по нем, и она ста­но­ви­лась тем­но­зе­ле­ною; ис­па­ре­ния по­ды­ма­лись гу­ще, каж­дый цве­ток, каж­дая трав­ка ис­пус­ка­ла амб­ру, и вся степь ку­ри­лась бла­го­во­ни­ем. По не­бу, из­го­лу­ба-тем­но­му, как буд­то ис­по­линс­кою кистью на­ля­па­ны бы­ли ши­ро­кие по­ло­сы из ро­зо­во­го зо­ло­та; из­ред­ка бе­ле­ли кло­ка­ми лег­кие и проз­рач­ные об­ла­ка, и са­мый све­жий, обольсти­тельный, как морс­кие вол­ны, ве­те­рок ед­ва ко­лы­хал­ся по вер­хуш­кам тра­вы и чуть дот­ро­ги­вал­ся до щек. Вся му­зы­ка, зву­чав­шая днем, ути­ха­ла и сме­ня­лась дру­гою. Пест­рые сус­ли­ки вы­пал­зы­ва­ли из нор сво­их, ста­но­ви­лись на зад­ние лап­ки и ог­ла­ша­ли степь свис­том. Тре­ща­ние куз­не­чи­ков ста­но­ви­лось слыш­нее. Иног­да слы­шал­ся из ка­ко­го-ни­будь уеди­нен­но­го озе­ра крик ле­бе­дя и, как се­реб­ро, от­да­вал­ся в воз­ду­хе. Пу­те­шест­вен­ни­ки, ос­та­но­вив­шись сре­ди по­лей, из­би­ра­ли ноч­лег, раск­ла­ды­ва­ли огонь и ста­ви­ли на не­го ко­тел, в ко­то­ром ва­ри­ли се­бе ку­лиш; пар от­де­лял­ся и кос­вен­но ды­мил­ся на воз­ду­хе. По­ужи­нав, ко­за­ки ло­жи­лись спать, пус­тив­ши по тра­ве спу­тан­ных ко­ней сво­их, Они рас­ки­ды­ва­лись на свит­ках. На них пря­мо гля­де­ли ноч­ные звез­ды. Они слы­ша­ли сво­им ухом весь бес­чис­лен­ный мир на­се­ко­мых, на­пол­няв­ших тра­ву, весь их треск, свист, стре­ко­танье, - все это звуч­но раз­да­ва­лось сре­ди но­чи, очи­ща­лось в све­жем воз­ду­хе и уба­юки­ва­ло дрем­лю­щий слух. Ес­ли же кто-ни­будь из них по­ды­мал­ся и вста­вал на вре­мя, то ему предс­тав­ля­лась степь усе­ян­ною блес­тя­щи­ми иск­ра­ми све­тя­щих­ся чер­вей. Иног­да ноч­ное не­бо в раз­ных мес­тах ос­ве­ща­лось дальним за­ре­вом от вы­жи­га­емо­го по лу­гам и ре­кам су­хо­го трост­ни­ка, и тем­ная ве­ре­ни­ца ле­бе­дей, ле­тев­ших на се­вер, вдруг ос­ве­ща­лась се­реб­ря­но-ро­зо­вым све­том, и тог­да ка­за­лось, что крас­ные плат­ки ле­та­ли по тем­но­му не­бу.

Путешественники еха­ли без вся­ких прик­лю­че­ний. Ниг­де не по­па­да­лись им де­ревья, все та же бес­ко­неч­ная, вольная, прек­рас­ная степь. По вре­ме­нам только в сто­ро­не си­не­ли вер­хуш­ки от­да­лен­но­го ле­са, тя­нув­ше­го­ся по бе­ре­гам Днеп­ра. Один только раз Та­рас ука­зал сы­новьям на ма­ленькую, чер­нев­шую в дальней тра­ве точ­ку, ска­зав­ши: "Смот­ри­те, дет­ки, вон ска­чет та­та­рин!" Ма­ленькая го­лов­ка с уса­ми ус­та­ви­ла из­да­ли пря­мо на них узенькие гла­за свои, по­ню­ха­ла воз­дух, как гон­чая со­ба­ка, и, как сер­на,про­па­ла, уви­дев­ши, что ко­за­ков бы­ло три­над­цать че­ло­век. "А ну, де­ти, поп­ро­буй­те дог­нать та­та­ри­на!.. И не про­буй­те - во­ве­ки не пой­ма­ете: у не­го конь быст­рее мо­его Чер­та". Од­на­ко ж Бульба взял пре­дос­то­рож­ность, опа­са­ясь где-ни­будь скрыв­шей­ся за­са­ды. Они прис­ка­ка­ли к не­большой реч­ке, на­зы­вав­шей­ся Та­тар­кою, впа­да­ющей в Днепр, ки­ну­лись в во­ду с ко­ня­ми сво­ими и дол­го плы­ли по ней. что­бы скрыть след свой, и тог­да уже, выб­рав­шись на бе­рег, они про­дол­жа­ли да­лее путь.

Чрез три дни пос­ле это­го они бы­ли уже не­да­ле­ко от мес­та быв­ше­го пред­ме­том их по­езд­ки. В воз­ду­хе вдруг за­хо­ло­де­ло; они по­чувст­во­ва­ли бли­зость Днеп­ра. Вот он свер­ка­ет вда­ли и тем­ною по­ло­сою от­де­лил­ся от го­ри­зон­та. Он ве­ял хо­лод­ны­ми вол­на­ми и рас­сти­лал­ся бли­же, бли­же и, на­ко­нец, обх­ва­тил по­ло­ви­ну всей по­верх­нос­ти зем­ли. Это бы­ло то мес­то Днеп­ра, где он, до­то­ле спер­тый по­ро­га­ми, брал на­ко­нец свое и шу­мел, как мо­ре, раз­лив­шись по во­ле; где бро­шен­ные в сре­ди­ну его ост­ро­ва вы­тес­ня­ли его еще да­лее из бе­ре­гов и вол­ны его стла­лись ши­ро­ко по зем­ле, не встре­чая ни уте­сов, ни воз­вы­ше­ний. Ко­за­ки сош­ли с ко­ней сво­их, взош­ли на па­ром и чрез три ча­са пла­ва­ния бы­ли уже у бе­ре­гов ост­ро­ва Хор­ти­цы, где бы­ла тог­да Сечь, так час­то пе­ре­ме­няв­шая свое жи­ли­ще.

Куча на­ро­ду бра­ни­лась на бе­ре­гу с пе­ре­воз­чи­ка­ми. Ко­за­ки оп­ра­ви­ли ко­ней. Та­рас при­оса­нил­ся, стя­нул на се­бе пок­реп­че по­яс и гор­до про­вел ру­кою по усам. Мо­ло­дые сы­ны его то­же ос­мот­ре­ли се­бя с ног до го­ло­вы с ка­ким-то стра­хом и не­оп­ре­де­лен­ным удо­вольстви­ем, - и все вмес­те въе-ха­ли в пред­местье, на­хо­див­ше­еся за пол­верс­ты от Се­чи. При въезде их ог­лу­ши­ли пятьде­сят куз­нец­ких мо­ло­тов, уда­ряв­ших в двад­ца­ти пя­ти куз­ни­цах, пок­ры­тых дер­ном и вы­ры­тых в зем­ле. Сильные ко­жев­ни­ки си­де­ли под на­ве­сом кры­лец на ули­це и мя­ли сво­ими дю­жи­ми ру­ка­ми бы­чачьи ко­жи. Кра­ма­ри под ят­ка­ми си­де­ли с ку­ча­ми крем­ней, ог­ни­ва­ми и по­ро­хом. Ар­мя­нин раз­ве­сил до­ро­гие плат­ки. Та­та­рин во­ро­чал на рож­нах ба­раньи кат­ки с тес­том. Жид, выс­та­вив впе­ред свою го­ло­ву, це­дил из боч­ки го­рел­ку. Но пер­вый, кто по­пал­ся им навст­ре­чу, это был за­по­ро­жец, спав­ший на са­мой сре­ди­не до­ро­ги, рас­ки­нув ру­ки и но­ги. Та­рас Бульба не мог не ос­та­но­виться и не по­лю­бо­ваться на не­го.

- Эх, как важ­но раз­вер­нул­ся! Фу ты, ка­кая пыш­ная фи­гу­ра! - го­во­рил он, ос­та­но­вив­ши ко­ня.

В са­мом де­ле, это бы­ла кар­ти­на до­вольно сме­лая: за­по­ро­жец как лев рас­тя­нул­ся на до­ро­ге. За­ки­ну­тый гор­до чуб его зах­ва­ты­вал на пол-арши­на зем­ли. Ша­ро­ва­ры ало­го до­ро­го­го сук­на бы­ли за­пач­ка­ны дег­тем для по­ка­за­ния пол­но­го к ним през­ре­ния. По­лю­бо­вав­шись, Бульба про­би­рал­ся да­лее по те­с­ной ули­це, ко­то­рая бы­ла заг­ро­мож­де­на мас­те­ро­вы­ми, тут же отп­рав­ляв­ши­ми ре­мес­ло свое, и людьми всех на­ций, на­пол­няв­ши­ми это пред­мес­тие Се­чи, ко­то­рое бы­ло по­хо­же на яр­мар­ку и ко­то­рое оде­ва­ло и кор­ми­ло Сечь, умев­шую только гу­лять да па­лить из ру­жей.

Наконец они ми­но­ва­ли пред­мес­тие и уви­де­ли нес­колько разб­ро­сан­ных ку­ре­ней, пок­ры­тых дер­ном или, по-та­тарс­ки, вой­ло­ком. Иные ус­тав­ле­ны бы­ли пуш­ка­ми. Ниг­де не вид­но бы­ло за­бо­ра или тех ни­зеньких до­ми­ков с на­ве­са­ми на ни­зеньких де­ре­вян­ных стол­би­ках, ка­кие бы­ли в пред­местье. Не­большой вал и за­се­ка, не хра­ни­мые ре­ши­тельно ни­кем, по­ка­зы­ва­ли страш­ную бес­печ­ность. Нес­колько дю­жих за­по­рож­цев, ле­жав­ших с труб­ка­ми в зу­бах на са­мой до­ро­ге, пос­мот­ре­ли на них до­вольно рав­но­душ­но и не сдви­ну­лись с мес­та. Та­рас ос­то­рож­но про­ехал с сы­новьями меж­ду них, ска­зав­ши: "Здравст­вуй­те, па­но­ве!" - "Здравст­вуй­те и вы!" - от­ве­ча­ли за­по­рож­цы. Вез­де, по все­му по­лю, жи­во­пис­ны­ми ку­ча­ми пест­рел на­род. По смуг­лым ли­цам вид­но бы­ло, что все они бы­ли за­ка­ле­ны в бит­вах, исп­ро­бо­ва­ли вся­ких невз­год. Так вот она, Сечь! Вот то гнез­до, от­ку­да вы­ле­та­ют все те гор­дые и креп­кие, как львы! Вот от­ку­да раз­ли­ва­ет­ся во­ля и ко­за­чест­во на всю Ук­рай­ну!

Путники вы­еха­ли на об­шир­ную пло­щадь, где обык­но­вен­но со­би­ра­лась ра­да. На большой оп­ро­ки­ну­той боч­ке си­дел за­по­ро­жец без ру­баш­ки: он дер­жал в ру­ках ее и мед­лен­но за­ши­вал на ней ды­ры. Им опять пе­ре­го­ро­ди­ла до­ро­гу це­лая тол­па му­зы­кан­тов, в сре­ди­не ко­то­рых отп­ля­сы­вал мо­ло­дой за­по­ро­жец, за­ло­мив­ши шап­ку чер­том и вски­нув­ши ру­ка­ми. Он кри­чал только: "Жи­вее иг­рай­те, му­зы­кан­ты! Не жа­лей, Фо­ма, го­рел­ки пра­вос­лав­ным хрис­ти­анам!" И Фо­ма, с под­би­тым гла­зом, ме­рял без сче­ту каж­до­му прис­та­вав­ше­му по ог­ром­ней­шей круж­ке. Око­ло мо­ло­до­го за­по­рож­ца чет­ве­ро ста­рых вы­ра­бо­ты­ва­ли до­вольно мел­ко но­га­ми, вски­ды­ва­лись, как ви­хорь, на сто­ро­ну, поч­ти на го­ло­ву му­зы­кан­там, и, вдруг опус­тив­шись, нес­лись впри­сяд­ку и би­ли кру­то и креп­ко сво­ими се­реб­ря­ны­ми под­ко­ва­ми плот­но уби­тую зем­лю. Зем­ля глу­хо гу­де­ла на всю ок­ру­гу, и в воз­ду­хе да­ле­че от­да­ва­лись го­па­ки и тро­па­ки, вы­би­ва­емые звон­ки­ми под­ко­ва­ми са­по­гов. Но один всех жи­вее вскри­ки­вал и ле­тел вслед за дру­ги­ми в тан­це. Чуп­ри­на раз­ве­ва­лась по вет­ру, вся отк­ры­та бы­ла сильная грудь; теп­лый зим­ний ко­жух был на­дет в ру­ка­ва, и пот гра­дом лил с не­го, как из вед­ра. "Да сни­ми хоть ко­жух! - ска­зал на­ко­нец Та­рас. - Ви­дишь, как па­рит!" - "Не мож­но!" - кри­чал за­по­ро­жец. "Отче­го?" - "Не мож­но; у ме­ня уж та­кой нрав: что ски­ну, то пропью". А шап­ки уж дав­но не бы­ло на мо­лод­це, ни по­яса на каф­та­не, ни ши­то­го плат­ка; все пош­ло ку­да сле­ду­ет. Тол­па рос­ла; к тан­цу­ющим прис­та­ва­ли дру­гие, и нельзя бы­ло ви­деть без внут­рен­не­го дви­женья, как все от­ди­ра­ло та­нец са­мый вольный, са­мый бе­ше­ный, ка­кой только ви­дел ког­да-ли­бо свет и ко­то­рый, по сво­им мощ­ным изоб­ре­та­те­лям, наз­ван ко­зач­ком.

- Эх, ес­ли бы не конь! - вскрик­нул Та­рас, - пус­тил­ся бы, пра­во, пус­тил­ся бы сам в та­нец!

А меж­ду тем в на­ро­де ста­ли по­па­даться и сте­пен­ные, ува­жен­ные по зас­лу­гам всею Сечью, се­дые, ста­рые чу­бы, бы­вав­шие не раз стар­ши­на­ми. Та­рас ско­ро встре­тил мно­жест­во зна­ко­мых лиц. Ос­тап и Анд­рий слы­ша­ли только при­ветст­вия: "А, это ты, Пе­че­ри­ца! Здравст­вуй, Ко­зо­луп!" - "Отку­да бог не­сет те­бя, Та­рас?" - "Ты как сю­да за­шел, До­ло­то?" - "Здо­ро­во, Кир­дя­га! Здо­ро­во, Гус­тый! Ду­мал ли я ви­деть те­бя, Ре­мень?" И ви­тя­зи, соб­рав­ши­еся со все­го раз­гульно­го ми­ра вос­точ­ной Рос­сии, це­ло­ва­лись вза­им­но; и тут по­нес­лись воп­ро­сы: "А что Касьян? Что Бо­ро­дав­ка? Что Ко­ло­пер? Что Пид­сы­шок?" И слы­шал только в от­вет Та­рас Бульба, что Бо­ро­дав­ка по­ве­шен в То­ло­па­не, что с Ко­ло­пе­ра сод­ра­ли ко­жу под Ки­зи­кир­ме­ном, что Пид­сыш­ко­ва го­ло­ва по­со­ле­на в боч­ке и отп­рав­ле­на в са­мый Царьград. По­ну­рил го­ло­ву ста­рый Бульба и раз­дум­чи­во го­во­рил: "Доб­рые бы­ли ко­за­ки!"

III

Уже око­ло не­де­ли Та­рас Бульба жил с сы­новьями сво­ими на Се­чи. Ос­тап и Анд­рий ма­ло за­ни­ма­лись во­ен­ною шко­лою. Сечь не лю­би­ла зат­руд­нять се­бя во­ен­ны­ми уп­раж­не­ни­ями и те­рять вре­мя; юно­шест­во вос­пи­ты­ва­лось и об­ра­зо­вы­ва­лось в ней од­ним опы­том, в са­мом пы­лу битв, ко­то­рые от­то­го бы­ли поч­ти бесп­ре­рыв­ны. Про­ме­жут­ки ко­за­ки по­чи­та­ли скуч­ным за­ни­мать изу­че­ни­ем ка­кой-ни­будь дис­цип­ли­ны, кро­ме раз­ве стрельбы в цель да из­ред­ка кон­ной скач­ки и гоньбы за зве­рем в сте­пях и лу­гах; все про­чее вре­мя от­да­ва­лось гульбе - приз­на­ку ши­ро­ко­го раз­ме­та ду­шев­ной во­ли. Вся Сечь предс­тав­ля­ла не­обык­но­вен­ное яв­ле­ние. Это бы­ло ка­кое-то бесп­ре­рыв­ное пир­шест­во, бал, на­чав­ший­ся шум­но и по­те­ряв­ший ко­нец свой. Не­ко­то­рые за­ни­ма­лись ре­мес­ла­ми, иные дер­жа­ли ла­воч­ки и тор­го­ва­ли; но большая часть гу­ля­ла с ут­ра до ве­че­ра, ес­ли в кар­ма­нах зву­ча­ла воз­мож­ность и до­бы­тое доб­ро не пе­реш­ло еще в ру­ки тор­га­шей и шин­ка­рей. Это об­щее пир­шест­во име­ло в се­бе что-то окол­до­вы­ва­ющее. Оно не бы­ло сбо­ри­щем браж­ни­ков, на­пи­вав­ших­ся с го­ря, но бы­ло прос­то бе­ше­ное раз­гулье ве­се­лос­ти. Вся­кий при­хо­дя­щий сю­да по­за­бы­вал и бро­сал все, что до­то­ле его за­ни­ма­ло. Он, мож­но ска­зать, пле­вал на свое про­шед­шее и без­за­бот­но пре­да­вал­ся во­ле и то­ва­ри­щест­ву та­ких же, как сам, гу­ляк, не имев­ших ни род­ных, ни уг­ла, ни се­мей­ст­ва, кро­ме вольно­го не­ба и веч­но­го пи­ра ду­ши сво­ей. Это про­из­во­ди­ло ту бе­ше­ную ве­се­лость, ко­то­рая не мог­ла бы ро­диться ни из ка­ко­го дру­го­го ис­точ­ни­ка. Рас­ска­зы и бол­тов­ня сре­ди соб­рав­шей­ся тол­пы, ле­ни­во от­ды­хав­шей на зем­ле, час­то так бы­ли смеш­ны и ды­ша­ли та­кою си­лою жи­во­го рас­ска­за, что нуж­но бы­ло иметь всю хлад­нок­ров­ную на­руж­ность за­по­рож­ца, что­бы сох­ра­нять не­под­виж­ное вы­ра­же­ние ли­ца, не морг­нув да­же усом, - рез­кая чер­та, ко­то­рою от­ли­ча­ет­ся до­ны­не от дру­гих братьев сво­их юж­ный рос­си­янин. Ве­се­лость бы­ла пьяна, шум­на, но при всем том это не был чер­ный ка­бак, где мрач­но-иска­жа­ющим ве­сельем за­бы­ва­ет­ся че­ло­век; это был тес­ный круг школьных то­ва­ри­щей. Раз­ни­ца бы­ла только в том, что вмес­то си­де­ния за указ­кой и пош­лых тол­ков учи­те­ля они про­из­во­ди­ли на­бег на пя­ти ты­ся­чах ко­ней; вмес­то лу­га, где иг­ра­ют в мяч, у них бы­ли не­ох­ра­ня­емые, бес­печ­ные гра­ни­цы, в ви­ду ко­то­рых та­та­рин вы­ка­зы­вал быст­рую свою го­ло­ву и не­под­виж­но, су­ро­во гля­дел ту­рок в зе­ле­ной чал­ме сво­ей. Раз­ни­ца та, что вмес­то на­сильной во­ли, со­еди­нив­шей их в шко­ле, они са­ми со­бою ки­ну­ли от­цов и ма­те­рей и бе­жа­ли из ро­ди­тельских до­мов; что здесь бы­ли те, у ко­то­рых уже мо­та­лась око­ло шеи ве­рев­ка и ко­то­рые вмес­то блед­ной смер­ти уви­де­ли жизнь - и жизнь во всем раз­гу­ле; что здесь бы­ли те, ко­то­рые, по бла­го­род­но­му обы­чаю, не мог­ли удер­жать в кар­ма­не сво­ем ко­пей­ки; что здесь бы­ли те, ко­то­рые до­то­ле чер­во­нец счи­та­ли бо­гатст­вом, у ко­то­рых, по ми­лос­ти арен­да­то­ров-жи­дов, кар­ма­ны мож­но бы­ло вы­во­ро­тить без вся­ко­го опа­се­ния что-ни­будь вы­ро­нить. Здесь бы­ли все бур­са­ки, не вы­тер­пев­шие ака­де­ми­чес­ких лоз и не вы­нес­шие из шко­лы ни од­ной бук­вы; но вмес­те с ни­ми здесь бы­ли и те, ко­то­рые зна­ли, что та­кое Го­ра­ций, Ци­це­рон и Римс­кая рес­пуб­ли­ка. Тут бы­ло мно­го тех офи­це­ров, ко­то­рые по­том от­ли­ча­лись в ко­ро­левс­ких вой­сках; тут бы­ло мно­жест­во об­ра­зо­вав­ших­ся опыт­ных пар­ти­за­нов, ко­то­рые име­ли бла­го­род­ное убеж­де­ние мыс­лить, что все рав­но, где бы ни во­евать, только бы во­евать, по­то­му что неп­ри­лич­но бла­го­род­но­му че­ло­ве­ку быть без бит­вы. Мно­го бы­ло и та­ких, ко­то­рые приш­ли на Сечь с тем, что­бы по­том ска­зать, что они бы­ли на Се­чи и уже за­ка­лен­ные ры­ца­ри. Но ко­го тут не бы­ло? Эта стран­ная рес­пуб­ли­ка бы­ла имен­но пот­реб­нос­тию то­го ве­ка. Охот­ни­ки до во­ен­ной жиз­ни, до зо­ло­тых куб­ков, бо­га­тых пар­чей, ду­ка­тов и ре­алов во вся­кое вре­мя мог­ли най­ти здесь ра­бо­ту. Од­ни только обо­жа­те­ли жен­щин не мог­ли най­ти здесь ни­че­го, по­то­му что да­же в пред­местье Се­чи не сме­ла по­ка­зы­ваться ни од­на жен­щи­на.

Остапу и Анд­рию ка­за­лось чрез­вы­чай­но стран­ным, что при них же при­хо­ди­ла на Сечь ги­бель на­ро­да, и хоть бы кто-ни­будь спро­сил: от­ку­да эти лю­ди, кто они и как их зо­вут. Они при­хо­ди­ли сю­да, как буд­то бы возв­ра­ща­ясь в свой собст­вен­ный дом, из ко­то­ро­го только за час пред тем выш­ли. При­шед­ший яв­лял­ся только к ко­ше­во­му; ко­то­рый обык­но­вен­но го­во­рил:

- Здравствуй! Что, во Хрис­та ве­ру­ешь?

- Верую! - от­ве­чал при­хо­див­ший.

- И в тро­ицу свя­тую ве­ру­ешь?

- Верую!

- И в цер­ковь хо­дишь?

- Хожу!

- А ну, пе­рек­рес­тись!

Пришедший крес­тил­ся.

- Ну, хо­ро­шо, - от­ве­чал ко­ше­вой, - сту­пай же в ко­то­рый сам зна­ешь ку­рень.

Этим окан­чи­ва­лась вся це­ре­мо­ния. И вся Сечь мо­ли­лась в од­ной церк­ви и го­то­ва бы­ла за­щи­щать ее до пос­лед­ней кап­ли кро­ви, хо­тя и слы­шать не хо­те­ла о пос­те и воз­дер­жа­нии. Только по­буж­да­емые сильною ко­рыс­тию жи­ды, ар­мя­не и та­та­ры ос­ме­ли­ва­лись жить и тор­го­вать в пред­местье, по­то­му что за­по­рож­цы ни­ког­да не лю­би­ли тор­го­ваться, а сколько ру­ка вы­ну­ла из кар­ма­на де­нег, столько и пла­ти­ли. Впро­чем, участь этих ко­рыс­то­лю­би­вых тор­га­шей бы­ла очень жал­ка. Они бы­ли по­хо­жи на тех, ко­то­рые се­ли­лись у по­дош­вы Ве­зу­вия, по­то­му что как только у за­по­рож­цев не ста­ва­ло де­нег, то уда­лые раз­би­ва­ли их ла­воч­ки и бра­ли всег­да да­ром. Сечь сос­то­яла из шес­ти­де­ся­ти с лиш­ком ку­ре­ней, ко­то­рые очень по­хо­ди­ли на от­дельные, не­за­ви­си­мые рес­пуб­ли­ки, а еще бо­лее по­хо­ди­ли на шко­лу и бур­су де­тей, жи­ву­щих на всем го­то­вом. Ник­то ни­чем не за­во­дил­ся и не дер­жал у се­бя. Все бы­ло на ру­ках у ку­рен­но­го ата­ма­на, ко­то­рый за это обык­но­вен­но но­сил наз­ва­ние батька. У не­го бы­ли на ру­ках деньги, платья, весь харч, са­ла­ма­та, ка­ша и да­же топ­ли­во; ему от­да­ва­ли деньги под сох­ран. Не­ред­ко про­ис­хо­ди­ла ссо­ра у ку­ре­ней с ку­ре­ня­ми. В та­ком слу­чае де­ло тот же час до­хо­ди­ло до дра­ки. Ку­ре­ни пок­ры­ва­ли пло­щадь и ку­ла­ка­ми ло­ма­ли друг дру­гу бо­ка, по­ка од­ни не пе­ре­си­ли­ва­ли на­ко­нец и не бра­ли верх, и тог­да на­чи­на­лась гульня. Та­ко­ва бы­ла эта Сечь, име­в­шая столько при­ма­нок для мо­ло­дых лю­дей.

Остап и Анд­рий ки­ну­лись со всею пыл­кос­тию юно­шей в это раз­гульное мо­ре и за­бы­ли вмиг и от­цовс­кий дом, и бур­су, и все, что вол­но­ва­ло преж­де ду­шу, и пре­да­лись но­вой жиз­ни. Все за­ни­ма­ло их: раз­гульные обы­чаи Се­чи и нем­но­гос­лож­ная уп­ра­ва и за­ко­ны, ко­то­рые ка­за­лись им иног­да да­же слиш­ком стро­ги­ми сре­ди та­кой сво­евольной рес­пуб­ли­ки. Ес­ли ко­зак про­во­ро­вал­ся, ук­рал ка­кую-ни­будь без­де­ли­цу, это счи­та­лось уже по­но­ше­ни­ем все­му ко­за­чест­ву: его, как бес­чест­но­го, при­вя­зы­ва­ли к по­зор­но­му стол­бу и кла­ли воз­ле не­го ду­би­ну, ко­то­рою вся­кий про­хо­дя­щий обя­зан был на­нес­ти ему удар, по­ка та­ким об­ра­зом не за­би­ва­ли его нас­мерть. Не пла­тив­ше­го долж­ни­ка при­ко­вы­ва­ли цепью к пуш­ке, где дол­жен был он си­деть до тех пор, по­ка кто-ни­будь из то­ва­ри­щей не ре­шал­ся его вы­ку­пить и зап­ла­тить за не­го долг. Но бо­лее все­го про­из­ве­ла впе­чат­ленья на Анд­рия страш­ная казнь, оп­ре­де­лен­ная за смер­то­убий­ст­во. Тут же, при нем, вы­ры­ли яму, опус­ти­ли ту­да жи­во­го убий­цу и сверх не­го пос­та­ви­ли гроб, зак­лю­чав­ший те­ло им уби­ен­но­го, и по­том обо­их за­сы­па­ли зем­лею. Дол­го по­том все чу­дил­ся ему страш­ный об­ряд каз­ни и все предс­тав­лял­ся этот за­жи­во за­сы­пан­ный че­ло­век вмес­те с ужас­ным гро­бом.

Скоро оба мо­ло­дые ко­за­ка ста­ли на хо­ро­шем сче­ту у ко­за­ков. Час­то вмес­те с дру­ги­ми то­ва­ри­ща­ми сво­его ку­ре­ня, а иног­да со всем ку­ре­нем и с со­сед­ни­ми ку­ре­ня­ми выс­ту­па­ли они в сте­пи для стрельбы нес­мет­но­го чис­ла всех воз­мож­ных степ­ных птиц, оле­ней и коз или же вы­хо­ди­ли на озе­ра, ре­ки и про­то­ки, от­ве­ден­ные по жре­бию каж­до­му ку­ре­ню, за­ки­ды­вать не­во­да, се­ти и та­щить бо­га­тые то­ни на про­до­вольствие все­го ку­ре­ня. Хо­тя и не бы­ло тут на­уки, на ко­то­рой про­бу­ет­ся ко­зак, но они ста­ли уже за­мет­ны меж­ду дру­ги­ми мо­ло­ды­ми пря­мою удалью и удач­ли­востью во всем. Бой­ко и мет­ко стре­ля­ли в цель, пе­реп­лы­ва­ли Днепр про­тив те­че­ния - де­ло, за ко­то­рое но­ви­чок при­ни­мал­ся тор­жест­вен­но в ко­зац­кие кру­ги.

Но ста­рый Та­рас го­то­вил дру­гую им де­ятельность. Ему не по ду­ше бы­ла та­кая празд­ная жизнь - нас­то­яще­го де­ла хо­тел он. Он все при­ду­мы­вал, как бы под­нять Сечь на от­важ­ное предп­ри­ятие, где бы мож­но бы­ло раз­гу­ляться как сле­ду­ет ры­ца­рю. На­ко­нец в один день при­шел к ко­ше­во­му и ска­зал ему пря­мо:

- Что, ко­ше­вой, по­ра бы по­гу­лять за­по­рож­цам?

- Негде по­гу­лять, - от­ве­чал ко­ше­вой, вы­нув­ши изо рта ма­ленькую труб­ку и сплю­нув на сто­ро­ну.

- Как нег­де? Мож­но пой­ти на Ту­ре­щи­ну или на Та­тар­ву.

- Не мож­но ни в Ту­ре­щи­ну, ни в Та­тар­ву, - от­ве­чал ко­ше­вой, взяв­ши опять хлад­нок­ров­но в рот свою труб­ку.

- Как не мож­но?

- Так. Мы обе­ща­ли сул­та­ну мир.

- Да ведь он бу­сур­мен: и бог и Свя­тое пи­са­ние ве­лит бить бу­сур­ме­нов.

- Не име­ем пра­ва. Ес­ли б не кля­лись еще на­шею ве­рою, то, мо­жет быть, и мож­но бы­ло бы; а те­перь нет, не мож­но.

- Как не мож­но? Как же ты го­во­ришь: не име­ем пра­ва? Вот у ме­ня два сы­на, оба мо­ло­дые лю­ди. Еще ни ра­зу ни тот, ни дру­гой не был на вой­не, а ты го­во­ришь - не име­ем пра­ва; а ты го­во­ришь - не нуж­но ид­ти за­по­рож­цам.

- Ну, уж не сле­ду­ет так.

- Так, ста­ло быть, сле­ду­ет, что­бы про­па­да­ла да­ром ко­зац­кая си­ла, что­бы че­ло­век сги­нул, как со­ба­ка, без доб­ро­го де­ла, что­бы ни от­чиз­не, ни все­му хрис­ти­анст­ву не бы­ло от не­го ни­ка­кой пользы? Так на что же мы жи­вем, на ка­ко­го чер­та мы жи­вем? рас­тол­куй ты мне это. Ты че­ло­век ум­ный, те­бя не­да­ром выб­ра­ли в ко­ше­вые, рас­тол­куй ты мне, на что мы жи­вем?

Кошевой не дал от­ве­та на этот зап­рос Это был уп­ря­мый ко­зак. Он нем­но­го по­мол­чал и по­том ска­зал:

- А вой­не все-та­ки не бы­вать.

- Так не бы­вать вой­не? - спро­сил опять Та­рас.

- Нет.

- Так уж и ду­мать об этом не­че­го?

- И ду­мать об этом не­че­го.

"Постой же ты, чер­тов ку­лак! - ска­зал Бульба про се­бя, - ты у ме­ня бу­дешь знать!" И по­ло­жил тут же отмс­тить ко­ше­во­му.

Сговорившись с тем и дру­гим, за­дал он всем по­пой­ку, и хме­ль­ные ко­за­ки, в чис­ле нес­кольких че­ло­век, по­ва­ли­ли пря­мо на пло­щадь, где сто­яли при­вя­зан­ные к стол­бу ли­тав­ры, в ко­то­рые обык­но­вен­но би­ли сбор на ра­ду. Не на­шед­ши па­лок, хра­нив­ших­ся всег­да у дов­би­ша, они схва­ти­ли по по­ле­ну в ру­ки и на­ча­ли ко­ло­тить в них. На бой преж­де все­го при­бе­жал дов­биш, вы­со­кий че­ло­век с од­ним только гла­зом, не­с­мот­ря, од­на­ко ж, на то, страш­но зас­пан­ным.

- Кто сме­ет бить в ли­тав­ры? - зак­ри­чал он.

- Молчи! возьми свои пал­ки, да и ко­ло­ти, ког­да те­бе ве­лят! - от­ве­ча­ли под­гу­ляв­шие стар­ши­ны.

Довбиш вы­нул тот­час из кар­ма­на пал­ки, ко­то­рые он взял с со­бою, очень хо­ро­шо зная окон­ча­ние по­доб­ных про­ис­шест­вий. Ли­тав­ры гря­ну­ли, - и ско­ро на пло­щадь, как шме­ли, ста­ли со­би­раться чер­ные ку­чи за­по­рож­цев. Все соб­ра­лись в кру­жок, и пос­ле третьего боя по­ка­за­лись на­ко­нец стар­ши­ны: ко­ше­вой с па­ли­цей в ру­ке - зна­ком сво­его дос­то­инст­ва, судья с вой­ско­вою пе­чатью, пи­сарь с чер­нильни­цею и еса­ул с жез­лом. Ко­ше­вой и стар­ши­ны сня­ли шап­ки и раск­ла­ня­лись на все сто­ро­ны ко­за­кам, ко­то­рые гор­до сто­яли, под­пер­шись ру­ка­ми в бо­ка.

- Что зна­чит это соб­ранье? Че­го хо­ти­те, па­но­ве? - ска­зал ко­ше­вой. Брань и кри­ки не да­ли ему го­во­рить.

- Клади па­ли­цу! Кла­ди, чер­тов сын, сей же час па­ли­цу! Не хо­тим те­бя больше! - кри­ча­ли из тол­пы ко­за­ки.

Некоторые из трез­вых ку­ре­ней хо­те­ли, как ка­за­лось, про­ти­виться; но ку­ре­ни, и пьяные и трез­вые, пош­ли на ку­ла­ки. Крик и шум сде­ла­лись об­щи­ми.

Кошевой хо­тел бы­ло го­во­рить, но, зная, что разъярив­ша­яся, сво­евольная тол­па мо­жет за это при­бить его нас­мерть, что всег­да поч­ти бы­ва­ет в по­доб­ных слу­ча­ях, пок­ло­нил­ся очень низ­ко, по­ло­жил па­ли­цу и скрыл­ся в тол­пе.

- Прикажете, па­но­ве, и нам по­ло­жить зна­ки дос­то­инст­ва? - ска­за­ли судья, пи­сарь и еса­ул и го­то­ви­лись тут же по­ло­жить чер­нильни­цу, вой­ско­вую пе­чать и жезл.

- Нет, вы ос­та­вай­тесь! - зак­ри­ча­ли из тол­пы, - нам нуж­но бы­ло только прог­нать ко­ше­во­го, по­то­му что он ба­ба, а нам нуж­но че­ло­ве­ка в ко­ше­вые.

- Кого же вы­бе­ре­те те­перь в ко­ше­вые? - ска­за­ли стар­ши­ны.

- Кукубенка выб­рать! - кри­ча­ла часть.

- Не хо­тим Ку­ку­бен­ка! - кри­ча­ла дру­гая. - Ра­но ему, еще мо­ло­ко на гу­бах не об­сох­ло!

- Шило пусть бу­дет ата­ма­ном! - кри­ча­ли од­ни. - Ши­ла по­са­дить в ко­ше­вые!

- В спи­ну те­бе ши­ло! - кри­ча­ла с бранью тол­па. - Что он за ко­зак, ког­да про­во­ро­вал­ся, со­ба­чий сын, как та­та­рин? К чер­ту в ме­шок пьяни­цу Ши­ла!

- Бородатого, Бо­ро­да­то­го по­са­дим в ко­ше­вые!

- Не хо­тим Бо­ро­да­то­го! К не­чис­той ма­те­ри Бо­ро­да­то­го!

- Кричите Кир­дя­гу! - шеп­нул Та­рас Бульба не­ко­то­рым.

- Кирдягу! Кир­дя­гу! - кри­ча­ла тол­па. - Бо­ро­да­то­го! Бо­ро­да­то­го! Кир­дя­гу! Кир­дя­гу! Ши­ла! К чер­ту с Ши­лом! Кир­дя­гу!

Все кан­ди­да­ты, ус­лы­шав­ши про­из­не­сен­ны­ми свои име­на, тот­час же выш­ли из тол­пы, что­бы не по­дать ни­ка­ко­го по­во­да ду­мать, буд­то бы они по­мо­га­ли лич­ным участьем сво­им в изб­ра­нии.

- Кирдягу! Кир­дя­гу! - раз­да­ва­лось сильнее про­чих. - Бо­ро­да­то­го!

Дело при­ня­лись до­ка­зы­вать ку­ла­ка­ми, и Кир­дя­га вос­тор­жест­во­вал.

- Ступайте за Кир­дя­гою! - зак­ри­ча­ли.

Человек де­ся­ток ко­за­ков от­де­ли­лось тут же из тол­пы; не­ко­то­рые из них ед­ва дер­жа­лись на но­гах - до та­кой сте­пе­ни ус­пе­ли наг­ру­зиться, - и отп­ра­ви­лись пря­мо к Кир­дя­ге, объявить ему о его изб­ра­нии.

Кирдяга, хо­тя прес­та­ре­лый, но ум­ный ко­зак, дав­но уже си­дел в сво­ем ку­ре­не и как буд­то бы не ве­дал ни о чем про­ис­хо­див­шем.

- Что, па­но­ве, что вам нуж­но? - спро­сил он.

- Иди, те­бя выб­ра­ли в ко­ше­вые!..

- Помилосердствуйте, па­но­ве! - ска­зал Кир­дя­га. - Где мне быть дос­той­ну та­кой чес­ти! Где мне быть ко­ше­вым! Да у ме­ня и ра­зу­ма не хва­тит к отп­рав­ленью та­кой долж­нос­ти. Буд­то уже ни­ко­го луч­ше­го не наш­лось в це­лом вой­ске?

- Ступай же, го­во­рят те­бе! - кри­ча­ли за­по­рож­цы. Двое из них схва­ти­ли его под ру­ки, и как он ни упи­рал­ся но­га­ми, но был на­ко­нец при­та­щен на пло­щадь, соп­ро­вож­да­емый бра­нью, под­тал­ки­ваньем сза­ди ку­ла­ка­ми, пин­ка­ми и уве­ща­нья­ми. - Не пяться же, чер­тов сын! При­ни­май же честь, со­ба­ка, ко­г­да те­бе да­ют ее!

Таким об­ра­зом вве­ден был Кир­дя­га в ко­за­чий круг.

- Что, па­но­ве? - про­возг­ла­си­ли во весь на­род при­вед­шие его. - Сог­лас­ны ли вы, что­бы сей ко­зак был у нас ко­ше­вым?

- Все сог­лас­ны! - зак­ри­ча­ла тол­па, и от кри­ку дол­го гре­ме­ло все по­ле.

Один из стар­шин взял па­ли­цу и под­нес ее но­во­изб­ран­но­му ко­ше­во­му. Кир­дя­га, по обы­чаю, тот­час же от­ка­зал­ся. Стар­ши­на под­нес в дру­гой раз. Кир­дя­га от­ка­зал­ся и в дру­гой раз и по­том уже, за третьим ра­зом, взял па­ли­цу. Обод­ри­тельный крик раз­дал­ся по всей тол­пе, и вновь да­ле­ко за­гу­де­ло от ко­зац­ко­го кри­ка все по­ле. Тог­да выс­ту­пи­ло из сре­ди­ны на­ро­да чет­ве­ро са­мых ста­рых, се­до­усых и се­до­чуп­рин­ных ко­за­ков (слиш­ком ста­рых не бы­ло на Се­чи, ибо ник­то из за­по­рож­цев не уми­рал сво­ею смертью) и, взяв­ши каж­дый в ру­ки зем­ли, ко­то­рая на ту по­ру от быв­ше­го дож­дя раст­во­ри­лась в грязь, по­ло­жи­ли ее ему на го­ло­ву. Стек­ла с го­ло­вы его мок­рая зем­ля, по­тек­ла по усам и по ще­кам и все ли­цо за­ма­за­ла ему грязью. Но Кир­дя­га сто­ял не сдви­нув­шись и бла­го­да­рил ко­за­ков за ока­зан­ную честь.

Таким об­ра­зом кон­чи­лось шум­ное изб­ра­ние, ко­то­ро­му, не­из­вест­но, бы­ли ли так ра­ды дру­гие, как рад был Бульба: этим он отомс­тил преж­не­му ко­ше­во­му; к то­му же и Кир­дя­га был ста­рый его то­ва­рищ и бы­вал с ним в од­них и тех же су­хо­пут­ных и морс­ких по­хо­дах, де­ля су­ро­вос­ти и тру­ды бо­евой жиз­ни. Тол­па разб­ре­лась тут же празд­но­вать изб­ранье, и под­ня­лась гульня, ка­кой еще не ви­ды­ва­ли до­то­ле Ос­тап и Анд­рий. Вин­ные шин­ки бы­ли раз­би­ты; мед, го­рел­ка и пи­во за­би­ра­лись прос­то, без де­нег; шин­ка­ри бы­ли уже ра­ды и то­му, что са­ми ос­та­лись це­лы. Вся ночь прош­ла в кри­ках и пес­нях, сла­вив­ших под­ви­ги. И взо­шед­ший ме­сяц дол­го еще ви­дел тол­пы му­зы­кан­тов, про­хо­див­ших по ули­цам с бан­ду­ра­ми, тур­ба­на­ми, круг­лы­ми ба­ла­лай­ка­ми, и цер­ков­ных пе­сельни­ков, ко­то­рых дер­жа­ли на Се­чи для пенья в церк­ви и для восх­ва­ленья за­по­рожс­ких дел. На­ко­нец хмель и утом­ленье ста­ли одо­ле­вать креп­кие го­ло­вы. И вид­но бы­ло, как то там, то в дру­гом мес­те па­дал на зем­лю ко­зак. Как то­ва­рищ, об­няв­ши то­ва­ри­ща, рас­чувст­во­вав­шись и да­же зап­ла­кав­ши, ва­лил­ся вмес­те с ним. Там гурьбою уле­га­лась це­лая ку­ча; там вы­би­рал иной, как бы по­луч­ше ему улечься, и лег пря­мо на де­ре­вян­ную ко­ло­ду. Пос­лед­ний, ко­то­рый был пок­реп­че, еще вы­во­дил ка­кие-то бес­связ­ные ре­чи; на­ко­нец и то­го под­ко­си­ла хмельная си­ла, и тот по­ва­лил­ся - и зас­ну­ла вся Сечь.

IV

А на дру­гой день Та­рас Бульба уже со­ве­щал­ся с но­вым ко­ше­вым, как под­нять за­по­рож­цев на ка­кое-ни­будь де­ло. Ко­ше­вой был ум­ный и хит­рый ко­зак, знал вдоль и по­пе­рек за­по­рож­цев и сна­ча­ла ска­зал: "Не мож­но клят­вы прес­ту­пить, ни­как не мож­но". А по­том, по­мол­чав­ши, при­ба­вил: "Ни­че­го, мож­но; клят­вы мы не прес­ту­пим, а так кое-что при­ду­ма­ем. Пусть только со­бе­рет­ся на­род, да не то что­бы по мо­ему при­ка­зу, а прос­то сво­ею охо­тою. Вы уж зна­ете, как это сде­лать. А мы с стар­ши­на­ми тот­час и при­бе­жим на пло­щадь, буд­то бы ни­че­го не зна­ем".

Не прош­ло ча­су пос­ле их раз­го­во­ра, как уже гря­ну­ли в ли­тав­ры. Наш­лись вдруг и хмельные и не­ра­зум­ные ко­за­ки. Мил­ли­он ко­зац­ких ша­пок вы­сы­пал вдруг на пло­щадь. Под­нял­ся го­вор: "Кто?.. За­чем?.. Из-за ка­ко­го де­ла про­би­ли сбор?" Ник­то не от­ве­чал. На­ко­нец в том и в дру­гом уг­лу ста­ло раз­да­ваться: "Вот про­па­да­ет да­ром ко­зац­кая си­ла: нет вой­ны!.. Вот стар­ши­ны за­бай­ба­чи­лись на­по­вал, по­зап­лы­ли жи­ром очи!.. Нет, вид­но, прав­ды на све­те!" Дру­гие ко­за­ки слу­ша­ли сна­ча­ла, а по­том и са­ми ста­ли го­во­рить: "А и вправ­ду нет ни­ка­кой прав­ды на све­те!" Стар­ши­ны ка­за­лись изум­лен­ны­ми от та­ких ре­чей. На­ко­нец ко­ше­вой вы­шел впе­ред и ска­зал:

- Позвольте, па­но­ве за­по­рож­цы, речь дер­жать!

- Держи!

- Вот в рас­суж­де­нии то­го те­перь идет речь, па­но­ве доб­ро­дий­ст­во, - да вы, мо­жет быть, и са­ми луч­ше это зна­ете, - что мно­гие за­по­рож­цы по­за­дол­жа­лись в шин­ки жи­дам и сво­им братьям столько, что ни один черт те­перь и ве­ры ней­мет. По­том опять в рас­суж­де­нии то­го пой­дет речь, что есть мно­го та­ких хлоп­цев, ко­то­рые еще и в гла­за не ви­да­ли, что та­кое вой­на, тог­да как мо­ло­до­му че­ло­ве­ку, - и са­ми зна­ете, па­но­ве, - без вой­ны не мож­но про­быть. Ка­кой и за­по­ро­жец из не­го, ес­ли он еще ни ра­зу не бил бу­сур­ме­на?

"Он хо­ро­шо го­во­рит", - по­ду­мал Бульба.

- Не ду­май­те, па­но­ве, что­бы я, впро­чем, го­во­рил это для то­го, что­бы на­ру­шить мир: сох­ра­ни бог! Я только так это го­во­рю. При­том же у нас храм бо­жий - грех ска­зать, что та­кое: вот сколько лет уже, как, по ми­лос­ти бо­жи­ей, сто­ит Сечь, а до сих пор не то уже что­бы сна­ру­жи цер­ковь, но да­же об­ра­за без вся­ко­го уб­ранст­ва. Хо­тя бы се­реб­ря­ную ри­зу кто до­га­дал­ся им вы­ко­вать! Они только то и по­лу­чи­ли, что от­ка­за­ли в ду­хов­ной иные ко­за­ки. Да и да­яние их бы­ло бед­ное, по­то­му что поч­ти всь про­пи­ли еще при жиз­ни сво­ей. Так я все ве­ду речь эту не к то­му, что­бы на­чать вой­ну с бу­сур­ме­на­ми: мы обе­ща­ли сул­та­ну мир, и нам бы ве­ли­кий был грех, по­то­му что мы кля­лись по за­ко­ну на­ше­му.

- Что ж он пу­та­ет та­кое? - ска­зал про се­бя Бульба.

- Да, так ви­ди­те, па­но­ве, что вой­ны не мож­но на­чать. Ры­царс­кая честь не ве­лит. А по сво­ему бед­но­му ра­зу­му вот что я ду­маю: пус­тить с чел­на­ми од­них мо­ло­дых, пусть не-м­но­го по­шар­па­ют бе­ре­га На­то­лии. Как ду­ма­ете, па­но­ве?

- Веди, ве­ди всех! - зак­ри­ча­ла со всех сто­рон тол­па. - За ве­ру мы го­то­вы по­ло­жить го­ло­вы!

Кошевой ис­пу­гал­ся; он ни­чуть не хо­тел по­ды­мать все­го За­по­рожья: ра­зор­вать мир ему ка­за­лось в этом слу­чае де­лом неп­ра­вым.

- Позвольте, па­но­ве, еще од­ну речь дер­жать!

- Довольно! - кри­ча­ли за­по­рож­цы, - луч­ше не ска­жешь!

- Когда так, то пусть бу­дет так. Я слу­га ва­шей во­ли. Уж де­ло из­вест­ное, и по Пи­санью из­вест­но, что глас на­ро­да - глас бо­жий. Уж ум­нее то­го нельзя вы­ду­мать, что весь на­род вы­ду­мал. Только вот что: вам из­вест­но, па­но­ве, что сул­тан не ос­та­вит без­на­ка­зан­но то удо­вольствие, ко­то­рым по­те­шат­ся мо­лод­цы. А мы тем вре­ме­нем бы­ли бы на­го­то­ве, и си­лы у нас бы­ли бы све­жие, и ни­ко­го б не по­бо­ялись. А во вре­мя от­луч­ки и та­тар­ва мо­жет на­пасть: они, ту­рец­кие со­ба­ки, в гла­за не ки­нут­ся и к хо­зя­ину на дом не пос­ме­ют прий­ти, а сза­ди уку­сят за пя­ты, да и больно уку­сят. Да ес­ли уж пош­ло на то, что­бы го­во­рить прав­ду, у нас и чел­нов нет столько в за­па­се, да и по­ро­ху не на­мо­ло­то в та­ком ко­ли­чест­ве, что­бы мож­но бы­ло всем отп­ра­виться. А я, по­жа­луй, я рад: я слу­га ва­шей во­ли.

Хитрый ата­ман за­мол­чал. Ку­чи на­ча­ли пе­ре­го­ва­ри­ваться, ку­рен­ные ата­ма­ны со­ве­щаться; пьяных, к счастью, бы­ло нем­но­го, и по­то­му ре­ши­лись пос­лу­шаться бла­го­ра­зум­но­го со­ве­та.

В тот же час отп­ра­ви­лись нес­колько че­ло­век на про­ти­ву­по­лож­ный бе­рег Днеп­ра, в вой­ско­вую скарб­ни­цу, где, в неп­рис­туп­ных тай­ни­ках, под во­дою и в ка­мы­шах, скры­ва­лась вой­ско­вая каз­на и часть до­бы­тых у неп­ри­яте­ля ору­жий. Дру­гие все бро­си­лись к чел­нам, ос­мат­ри­вать их и сна­ря­жать в до­ро­гу. Вмиг тол­пою на­ро­да на­пол­нил­ся бе­рег. Нес­колько плот­ни­ков яви­лись с то­по­ра­ми в ру­ках. Ста­рые, за­го­ре­лые, ши­ро­коп­ле­чие, дю­же­но­гие за­по­рож­цы, с про­седью в усах и чер­но­усые, за­су­чив ша­ро­ва­ры, сто­яли по ко­ле­ни в во­де и стя­ги­ва­ли чел­ны с бе­ре­га креп­ким ка­на­том. Дру­гие тас­ка­ли го­то­вые су­хие брев­на и вся­кие де­ревья. Там об­ши­ва­ли дос­ка­ми челн; там, пе­ре­во­ро­тив­ши его вверх дном, ко­но­па­ти­ли и смо­ли­ли; там увя­зы­ва­ли к бо­кам дру­гих чел­нов, по ко­зац­ко­му обы­чаю, связ­ки длин­ных ка­мы­шей, что­бы не за­то­пи­ло чел­нов морс­кою вол­ною; там, дальше по все­му приб­режью, раз­ло­жи­ли кост­ры и ки­пя­ти­ли в мед­ных ка­за­нах смо­лу на за­ли­ванье су­дов. Бы­ва­лые и ста­рые по­уча­ли мо­ло­дых. Стук и ра­бо­чий крик по­ды­мал­ся по всей ок­руж­нос­ти; весь ко­ле­бал­ся и дви­гал­ся жи­вой бе­рег.

В это вре­мя большой па­ром на­чал при­ча­ли­вать к бе­ре­гу. Сто­яв­шая на нем тол­па лю­дей еще из­да­ли ма­ха­ла ру­ка­ми. Это бы­ли ко­за­ки в обор­ван­ных свит­ках. Бес­по­ря­доч­ный на­ряд - у мно­гих ни­че­го не бы­ло, кро­ме ру­баш­ки и ко­ро­те­нь­кой труб­ки в зу­бах, - по­ка­зы­вал, что они или только что из­бег­ну­ли ка­кой-ни­будь бе­ды, или же до то­го за­гу­ля­лись, что про­гу­ля­ли все, что ни бы­ло на те­ле. Из сре­ды их от­де­лил­ся и стал впе­ре­ди при­зе­мис­тый, пле­чис­тый ко­зак, че­ло­век лет пя­ти­де­ся­ти. Он кри­чал и ма­хал ру­кою сильнее всех, но за сту­ком и кри­ка­ми ра­бо­чих не бы­ло слыш­но его слов.

- А с чем при­еха­ли? - спро­сил ко­ше­вой, ког­да па­ром при­во­ро­тил к бе­ре­гу.

Все ра­бо­чие, ос­та­но­вив свои ра­бо­ты и под­няв то­по­ры и до­ло­та, смот­ре­ли в ожи­да­нии.

- С бе­дою! - кри­чал с па­ро­ма при­зе­мис­тый ко­зак.

- С ка­кою?

- Позвольте, па­но­ве за­по­рож­цы, речь дер­жать?

- Говори!

- Или хо­ти­те, мо­жет быть, соб­рать ра­ду?

- Говори, мы все тут.

Народ весь стес­нил­ся в од­ну ку­чу.

- А вы раз­ве ни­че­го не слы­ха­ли о том, что де­ла­ет­ся на гетьман­щи­не?

- А что? - про­из­нес один из ку­рен­ных ата­ма­нов.

- Э! что? Вид­но, вам та­та­рин затк­нул клей­ту­хом уши, что вы ни­че­го не слы­ха­ли.

- Говори же, что там де­ла­ет­ся?

- А то де­ла­ет­ся, что и ро­ди­лись и крес­ти­лись, еще не ви­да­ли та­ко­го.

- Да го­во­ри нам, что де­ла­ет­ся, со­ба­чий сын! - зак­ри­чал один из тол­пы, как вид­но, по­те­ряв тер­пе­ние.

- Такая по­ра те­перь за­ве­лась, что уже церк­ви свя­тые те­перь не на­ши.

- Как не на­ши?

- Теперь у жи­дов они на арен­де. Ес­ли жи­ду впе­ред не зап­ла­тишь, то и обед­ни нельзя пра­вить.

- Что ты тол­ку­ешь?

- И ес­ли рас­со­ба­чий жид не по­ло­жит знач­ка не­чис­тою сво­ею ру­кою на свя­той пас­хе, то и свя­тить пас­хи нельзя.

- Врет он, па­ны-бра­ты, не мо­жет быть то­го, что­бы не­чис­тый жид клал зна­чок на свя­той пас­хе!

- Слушайте!.. еще не то рас­ска­жу: и ксенд­зы ез­дят те­перь по всей Ук­рай­не в та­ра­тай­ках. Да не то бе­да, что в та­ра­тай­ках, а то бе­да, что зап­ря­га­ют уже не ко­ней, а прос­то пра­вос­лав­ных хрис­ти­ан. Слу­шай­те! еще не то рас­ска­жу: уже го­во­рят, жи­дов­ки шьют се­бе юб­ки из по­повс­ких риз. Вот ка­кие де­ла во­дят­ся на Ук­рай­не, па­но­ве! А вы тут си­ди­те на За­по­рожье да гу­ля­ете, да, вид­но, та­та­рин та­ко­го за­дал вам стра­ху, что у вас уже ни глаз, ни ушей - ни­че­го нет, и вы не слы­ши­те, что де­ла­ет­ся на све­те.

- Стой, стой! - прер­вал ко­ше­вой, до­то­ле сто­яв­ший, по­ту­пив гла­за в зем­лю, как и все за­по­рож­цы, ко­то­рые в важ­ных де­лах ни­ког­да не от­да­ва­лись пер­во­му по­ры­ву, но мол­ча­ли и меж­ду тем в ти­ши­не со­во­куп­ля­ли гроз­ную си­лу не­го­до­ва­ния. - Стой! и я ска­жу сло­во. А что ж вы - так бы и этак по­ко­ло­тил черт ва­ше­го батька! - что ж вы де­ла­ли са­ми? Раз­ве у вас са­бель не бы­ло, что ли? Как же вы по­пус­ти­ли та­ко­му без­за­ко­нию?

- Э, как по­пус­ти­ли та­ко­му без­за­ко­нию! А поп­ро­бо­ва­ли бы вы, ког­да пятьде­сят ты­сяч бы­ло од­них ля­хов! да и - не­че­го гре­ха та­ить - бы­ли то­же со­ба­ки и меж­ду на­ши­ми, уж при­ня­ли их ве­ру.

- А гетьман ваш, а пол­ков­ни­ки что де­ла­ли?

- Наделали пол­ков­ни­ки та­ких дел, что не при­ве­ди бог и нам ни­ко­му.

- Как?

- А так, что уж те­перь гетьман, за­ва­рен­ный в мед­ном бы­ке, ле­жит в Вар­ша­ве, а пол­ков­ничьи ру­ки и го­ло­вы раз­во­зят по яр­мар­кам на­по­каз все­му на­ро­ду. Вот что на­де­ла­ли пол­ков­ни­ки!

Всколебалась вся тол­па. Сна­ча­ла про­нес­лось по все­му бе­ре­гу мол­ча­ние, по­доб­ное то­му, как бы­ва­ет пе­ред сви­ре­пою бу­рею, а по­том вдруг под­ня­лись ре­чи, и весь за­го­во­рил бе­рег.

- Как! что­бы жи­ды дер­жа­ли на арен­де хрис­ти­анс­кие церк­ви! что­бы ксенд­зы зап­ря­га­ли в ог­лоб­ли пра­вос­лав­ных хрис­ти­ан! Как! что­бы по­пус­тить та­кие му­че­ния на Рус­ской зем­ле от прок­ля­тых не­до­вер­ков! что­бы вот так пос­ту­па­ли с пол­ков­ни­ка­ми и гетьма­ном! Да не бу­дет же се­го, не бу­дет!

Такие сло­ва пе­ре­ле­та­ли по всем кон­цам. За­шу­ме­ли за­по­рож­цы и по­чу­яли свои си­лы. Тут уже не бы­ло вол­не­ний лег­ко­мыс­лен­но­го на­ро­да: вол­но­ва­лись все ха­рак­те­ры тя­же­лые и креп­кие, ко­то­рые не ско­ро на­ка­ля­лись, но, на­ка­лив­шись, упор­но и дол­го хра­ни­ли в се­бе внут­рен­ний жар.

- Перевешать всю жи­до­ву! - раз­да­лось из тол­пы. - Пусть же не шьют из по­повс­ких риз юбок сво­им жи­дов­кам! Пусть же не ста­вят знач­ков на свя­тых пас­хах! Пе­ре­то­пить их всех, по­ган­цев, в Днеп­ре!

Слова эти, про­из­не­сен­ные кем-то из тол­пы, про­ле­те­ли мол­ни­ей по всем го­ло­вам, и тол­па ри­ну­лась на пред­местье с же­ла­ни­ем пе­ре­ре­зать всех жи­дов.

Бедные сы­ны Из­ра­иля, рас­те­ряв­ши все при­сутст­вие сво­его и без то­го мел­ко­го ду­ха, пря­та­лись в пус­тых го­ре­лоч­ных боч­ках, в печ­ках и да­же за­пол­зы­ва­ли под юб­ки сво­их жи­до­вок; но ко­за­ки вез­де их на­хо­ди­ли.

- Ясновельможные па­ны! - кри­чал один, вы­со­кий и длин­ный, как пал­ка, жид, вы­су­нув­ши из ку­чи сво­их то­ва­ри­щей жал­кую свою ро­жу, ис­ко­вер­кан­ную стра­хом. - Яс­но­ве­ль­мо­ж­­ные па­ны! Сло­во только дай­те нам ска­зать, од­но сло­во! Мы та­кое объявим вам, че­го еще ни­ког­да не слы­ша­ли, та­кое важ­ное, что не мож­но ска­зать, ка­кое важ­ное!

- Ну, пусть ска­жут, - ска­зал Бульба, ко­то­рый всег­да лю­бил выс­лу­шать об­ви­ня­емо­го.

- Ясные па­ны! - про­из­нес жид. - Та­ких па­нов еще ни­ког­да не ви­ды­ва­но. Ей-бо­гу, ни­ког­да! Та­ких доб­рых, хо­ро­ших и храб­рых не бы­ло еще на све­те!.. - Го­лос его за­ми­рал и дро­жал от стра­ха. - Как мож­но, что­бы мы ду­ма­ли про за­по­рож­цев что-ни­будь не­хо­ро­шее! Те сов­сем не на­ши, те, что арен­да­торст­ву­ют на Ук­рай­не! Ей-бо­гу, не на­ши! То сов­сем не жи­ды: то черт зна­ет что. То та­кое, что только поп­ле­вать на не­го, да и бро­сить! Вот и они ска­жут то же. Не прав­да ли, Шле­ма, или ты, Шмуль?

- Ей-богу, прав­да! - от­ве­ча­ли из тол­пы Шле­ма и Шмуль в изод­ран­ных ялом­ках, оба бе­лые, как гли­на.

- Мы ни­ког­да еще, - про­дол­жал длин­ный жид, - не сню­хи­ва­лись с неп­ри­яте­ля­ми. А ка­то­ли­ков мы и знать не хо­тим: пусть им черт прис­нит­ся! Мы с за­по­рож­ца­ми, как братья род­ные…

- Как? что­бы за­по­рож­цы бы­ли с ва­ми братья? - про­из­нес один из тол­пы. - Не дож­де­тесь, прок­ля­тые жи­ды! В Днепр их, па­но­ве! Всех по­то­пить, по­ган­цев!

Эти сло­ва бы­ли сиг­на­лом. Жи­дов расх­ва­та­ли по ру­кам и на­ча­ли швы­рять в вол­ны. Жа­лоб­ный крик раз­дал­ся со всех сто­рон, но су­ро­вые за­по­рож­цы только сме­ялись, ви­дя, как жи­довс­кие но­ги в баш­ма­ках и чул­ках бол­та­лись на воз­ду­хе. Бед­ный ора­тор, нак­ли­кав­ший сам на свою шею бе­ду, выс­ко­чил из каф­та­на, за ко­то­рый бы­ло его ух­ва­ти­ли, в од­ном пе­гом и уз­ком кам­зо­ле, схва­тил за но­ги Бульбу и жал­ким го­ло­сом мо­лил:

- Великий гос­по­дин, яс­но­вельмож­ный пан! я знал и бра­та ва­ше­го, по­кой­но­го До­ро­ша! Был во­ин на ук­ра­ше­ние все­му ры­царст­ву. Я ему во­семьсот цехи­нов дал, ког­да нуж­но бы­ло вы­ку­питься из пле­на у тур­ка.

- Ты знал бра­та? - спро­сил Та­рас.

- Ей-богу, знал! Ве­ли­ко­душ­ный был пан.

- А как те­бя зо­вут?

- Янкель.

- Хорошо, - ска­зал Та­рас и по­том, по­ду­мав, об­ра­тил­ся к ко­за­кам и про­го­во­рил так: - Жи­да бу­дет всег­да вре­мя по­ве­сить, ког­да бу­дет нуж­но, а на се­год­ня от­дай­те его мне. - Ска­зав­ши это, Та­рас по­вел его к сво­ему обо­зу, воз­ле ко­то­ро­го сто­яли ко­за­ки его. - Ну, по­ле­зай под те­ле­гу, ле­жи там и не по­ше­ве­лись; а вы, брат­цы, не вы­пус­кай­те жи­да.

Сказавши это, он отп­ра­вил­ся на пло­щадь, по­то­му что дав­но уже со­би­ра­лась ту­да вся тол­па. Все бро­си­ли вмиг бе­рег и сна­ряд­ку чел­нов, ибо предс­то­ял те­перь су­хо­пут­ный, а не морс­кой по­ход, и не су­да да ко­зац­кие чай­ки - по­на­до­би­лись те­ле­ги и ко­ни. Те­перь уже все хо­те­ли в по­ход, и ста­рые и мо­ло­дые; все, с со­ве­та всех стар­шин, ку­рен­ных, ко­ше­во­го и с во­ли все­го за­по­рожс­ко­го вой­ска, по­ло­жи­ли ид­ти пря­мо на Польшу, отмс­тить за все зло и пос­рам­ленье ве­ры и ко­зац­кой сла­вы, наб­рать до­бы­чи с го­ро­дов, за­жечь по­жар по де­рев­ням и хле­бам, пус­тить да­ле­ко по сте­пи о се­бе сла­ву. Все тут же опо­ясы­ва­лось и во­ору­жа­лось. Ко­ше­вой вы­рос на це­лый ар­шин. Это уже не был тот роб­кий ис­пол­ни­тель вет­ре­ных же­ла­ний вольно­го на­ро­да; это был не­ог­ра­ни­чен­ный по­ве­ли­тель. Это был дес­пот, умев­ший только по­ве­ле­вать. Все сво­евольные и гульли­вые ры­ца­ри строй­но сто­яли в ря­дах, поч­ти­тельно опус­тив го­ло­вы, не смея под­нять глаз, ког­да ко­ше­вой раз­да­вал по­ве­ле­ния; раз­да­вал он их ти­хо, не вскри­ки­вая, не то­ро­пясь, но с рас­ста­нов­кою, как ста­рый, глу­бо­ко опыт­ный в де­ле ко­зак, при­во­див­ший не в пер­вый раз в ис­пол­ненье ра­зум­но за­ду­ман­ные предп­ри­ятия.

- Осмотритесь, все ос­мот­ри­тесь, хо­ро­шенько! - так го­во­рил он. - Исп­равьте во­зы и маз­ни­цы, исп­ро­буй­те оружье. Не за­би­рай­те мно­го с со­бой одеж­ды: по со­роч­ке и по двое ша­ро­вар на ко­за­ка да по горш­ку са­ла­ма­ты и тол­че­но­го про­са - больше чтоб и не бы­ло ни у ко­го! Про за­пас бу­дет в во­зах все, что нуж­но. По па­ре ко­ней чтоб бы­ло у каж­до­го ко­за­ка. Да пар двес­ти взять во­лов, по­то­му что на пе­реп­ра­вах и топ­ких мес­тах нуж­ны бу­дут во­лы. Да по­ряд­ку дер­жи­тесь, па­но­ве, больше все­го. Я знаю, есть меж­ду вас та­кие, что чуть бог пош­лет ка­кую ко­рысть, - пош­ли тот же час драть ки­тай­ку и до­ро­гие ок­са­ми­ты се­бе на ону­чи. Бросьте та­кую чер­то­ву по­вад­ку, прочь ки­дай­те вся­кие юб­ки, бе­ри­те од­но только оружье, ко­ли по­па­дет­ся доб­рое, да чер­вон­цы или се­реб­ро, по­то­му что они ем­ко­го свой­ст­ва и при­го­дят­ся во вся­ком слу­чае. Да вот вам, па­но­ве,впе­ред го­во­рю: ес­ли кто в по­хо­де напьется, то ни­ка­ко­го нет на не­го су­да. Как со­ба­ку, за ше­яку по­ве­лю его прис­мык­нуть до обо­зу, кто бы он ни был, хоть бы на­идоб­лест­ней­ший ко­зак изо все­го вой­ска. Как со­ба­ка, бу­дет он заст­ре­лен на мес­те и ки­нут бе­зо вся­ко­го пог­ре­бенья на пок­лев пти­цам, по­то­му что пьяни­ца в по­хо­де не­дос­то­ин хрис­ти­анс­ко­го пог­ре­бенья. Мо­ло­дые, слу­шай­те во всем ста­рых! Ес­ли цап­нет пу­ля или ца­рап­нет саб­лей по го­ло­ве или по че­му-ни­будь ино­му, не да­вай­те большо­го ува­женья та­ко­му де­лу. Раз­ме­шай­те за­ряд по­ро­ху в чар­ке си­ву­хи, ду­хом вы­пей­те, и все прой­дет - не бу­дет и ли­хо­рад­ки; а на ра­ну, ес­ли она не слиш­ком ве­ли­ка, при­ло­жи­те прос­то зем­ли, за­ме­сив­ши ее преж­де слю­ною на ла­до­ни, то и при­сох­нет ра­на. Ну­те же, за де­ло, за де­ло, хлоп­цы, да не то­ро­пясь, хо­ро­шенько при­ни­май­тесь за де­ло!

Так го­во­рил ко­ше­вой, и, как только окон­чил он речь свою, все ко­за­ки при­ня­лись тот же час за де­ло. Вся Сечь от­рез­ви­лась, и ниг­де нельзя бы­ло сыс­кать ни од­но­го пья-но­го, как буд­то бы их не бы­ло ни­ког­да меж­ду ко­за­ка­ми… Те исп­рав­ля­ли ободья ко­лес и пе­ре­ме­ня­ли оси в те­ле­гах; те сно­си­ли на во­зы меш­ки с про­ви­ан­том, на дру­гие ва­ли­ли ору­жие; те при­го­ня­ли ко­ней и во­лов. Со всех сто­рон раз­да­ва­лись то­пот ко­ней, проб­ная стрельба из ру­жей, бря­канье саб­лей, бы­чачье мы­чанье, скрып по­во­ра­чи­ва­ем­ся во­зов, го­вор и яр­кий крик и по­ну­канье - и ско­ро да­ле­ко-да­ле­ко вы­тя­нул­ся ко­за­чий та­бор по все­му по­лю. И мно­го дос­та­лось бы бе­жать то­му, кто бы за­хо­тел про­бе­жать от го­ло­вы до хвос­та его. В де­ре­вян­ной не­большой церк­ви слу­жил свя­щен­ник мо­ле­бен, ок­ро­пил всех свя­тою во­дою; все це­ло­ва­ли крест. Ког­да тро­нул­ся та­бор и по­тя­нул­ся из Се­чи, все за­по­рож­цы об­ра­ти­ли го­ло­вы на­зад.

- Прощай, на­ша мать! - ска­за­ли они поч­ти в од­но сло­во, - пусть же те­бя хра­нит бог от вся­ко­го нес­частья!

Проезжая пред­местье, Та­рас Бульба уви­дел, что жи­док его, Ян­кель, уже раз­бил ка­кую-то ят­ку с на­ве­сом и про­да­вал крем­ли, за­верт­ки, по­рох и вся­кие вой­ско­вые сна­добья, нуж­ные на до­ро­гу, да­же ка­ла­чи и хле­бы. "Ка­ков чер­тов жид!" - по­ду­мал про се­бя Та­рас и, подъехав к не­му на ко­не, ска­зал:

- Дурень, что ты здесь си­дишь? Раз­ве хо­чешь, что­бы те­бя заст­ре­ли­ли, как во­робья?

Янкель в от­вет на это по­до­шел к не­му поб­ли­же и, сде­лав знак обе­ими ру­ка­ми, как буд­то хо­тел объявить что-то та­инст­вен­ное, ска­зал:

- Пусть пан только мол­чит и ни­ко­му не го­во­рит: меж­ду ко­зац­ки­ми во­за­ми есть один мой воз; я ве­зу вся­кий нуж­ный за­пас для ко­за­ков и по до­ро­ге бу­ду дос­тав­лять вся­кий про­ви­ант по та­кой де­ше­вой це­не, по ка­кой еще ни один жид не про­да­вал. Ей-бо­гу, так; ей-бо­гу, так.

Пожал пле­ча­ми Та­рас Бульба, по­ди­вив­шись бой­кой жи­довс­кой на­ту­ре, и отъехал к та­бо­ру.

V

Скоро весь польский юго-за­пад сде­лал­ся до­бы­чею стра­ха. Всю­ду про­нес­лись слу­хи: "За­по­рож­цы!.. по­ка­за­лись за­по­рож­цы!.." Все, что мог­ло спа­саться, спа­са­лось. Все по­ды­ма­лось и раз­бе­га­лось, по обы­чаю это­го нест­рой­но­го, бес­печ­но­го ве­ка, ког­да не возд­ви­га­ли ни кре­пос­тей, ни зам­ков, а как по­па­ло ста­но­вил на вре­мя со­ло­мен­ное жи­ли­ще свое че­ло­век. Он ду­мал: "Не тра­тить же на из­бу ра­бо­ту и деньги, ког­да и без то­го бу­дет она сне­се­на та­тарс­ким на­бе­гом!" Все вспо­ло­ши­лось: кто ме­нял во­лов и плуг на ко­ня и ружье и отп­рав­лял­ся в пол­ки; кто пря­тал­ся, уго­няя скот и уно­ся, что только мож­но бы­ло унесть. По­па­да­лись иног­да по до­ро­ге и та­кие, ко­то­рые во­ору­жен­ною ру­кою встре­ча­ли гос­тей, но больше бы­ло та­ких, ко­то­рые бе­жа­ли за­ра­нее. Все зна­ли, что труд­но иметь де­ло с буй­ной и бран­ной тол­пой, из­вест­ной под име­нем за­по­рожс­ко­го вой­ска, ко­то­рое в на­руж­ном сво­евольном не­уст­рой­ст­ве сво­ем зак­лю­ча­ло уст­рой­ст­во об­ду­ман­ное для вре­ме­ни бит­вы. Кон­ные еха­ли, не отяг­чая и не го­ря­ча ко­ней, пе­шие шли трез­во за во­за­ми, и весь та­бор под­ви­гал­ся только по но­чам, от­ды­хая днем и вы­би­рая для то­го пус­ты­ри, не­за­се­лен­ные мес­та и ле­са, ко­то­рых бы­ло тог­да еще вдо­воль. За­сы­ла­емы бы­ли впе­ред ла­зут­чи­ки и рас­сыльные уз­на­вать и вы­ве­ды­вать, где, что и как. И час­то в тех мес­тах, где ме­нее все­го мог­ли ожи­дать их, они по­яв­ля­лись вдруг - и все тог­да про­ща­лось с жизнью. По­жа­ры ох­ва­ты­ва­ли де­рев­ни; скот и ло­ша­ди, ко­то­рые не уго­ня­лись за вой­ском, бы­ли из­би­ва­емы тут же на мес­те. Ка­за­лось, больше пи­ро­ва­ли они, чем со­вер­ша­ли по­ход свой. Ды­бом стал бы ны­не во­лос от тех страш­ных зна­ков сви­репст­ва по­лу­ди­ко­го ве­ка, ко­то­рые про­нес­ли вез­де за­по­рож­цы. Из­би­тые мла­ден­цы, об­ре­зан­ные гру­ди у жен­щин, сод­ран­ная ко­жа с ног по ко­ле­на у вы­пу­щен­ных на сво­бо­ду, - сло­вом, круп­ною мо­не­тою отп­ла­чи­ва­ли ко­за­ки преж­ние дол­ги. Пре­лат од­но­го мо­нас­ты­ря, ус­лы­шав о приб­ли­же­нии их, прис­лал от се­бя двух мо­на­хов, что­бы ска­зать, что они не так ве­дут се­бя, как сле­ду­ет; что меж­ду за­по­рож­ца­ми и пра­ви­тельством сто­ит сог­ла­сие; что они на­ру­ша­ют свою обя­зан­ность к ко­ро­лю, а с тем вмес­те и вся­кое на­род­ное пра­во.

- Скажи епис­ко­пу от ме­ня и от всех за­по­рож­цев, - ска­зал ко­ше­вой, - что­бы он ни­че­го не бо­ял­ся. Это ко­за­ки еще то-лько за­жи­га­ют и рас­ку­ри­ва­ют свои труб­ки.

И ско­ро ве­ли­чест­вен­ное аб­батст­во обх­ва­ти­лось сок­ру­ши­тельным пла­ме­нем, и ко­лос­сальные го­ти­чес­кие ок­на его су­ро­во гля­де­ли сквозь раз­де­ляв­ши­еся вол­ны ог­ня. Бе­гу­щие тол­пы мо­на­хов, жи­дов, жен­щин вдруг ом­но­го­лю­ди­ли те го­ро­да, где ка­кая-ни­будь бы­ла на­деж­да на гар­ни­зон и го­ро­до­вое ру­ше­ние. Вы­сы­ла­емая вре­ме­на­ми пра­ви­тельством за­поз­да­лая по­мощь, сос­то­яв­шая из не­больших пол­ков, или не мог­ла най­ти их, или же ро­бе­ла, об­ра­ща­ла тыл при пер­вой встре­че н уле­та­ла на ли­хих ко­нях сво­их. Слу­ча­лось, что мно­гие во­ена­чальни­ки ко­ро­левс­кие, тор­жест­во­вав­шие до­то­ле в преж­них бит­вах, ре­ша­лись, со­еди­ня свои си­лы, стать грудью про­тив за­по­рож­цев. И тут-то бо­лее все­го про­бо­ва­ли се­бя на­ши мо­ло­дые ко­за­ки, чуж­дав­ши­еся гра­би­тельства, ко­рыс­ти и бес­сильно­го неп­ри­яте­ля, го­рев­шие же­ла­ни­ем по­ка­зать се­бя пе­ред ста­ры­ми, по­ме­ряться один на один с бой­ким и хваст­ли­вым ля­хом, кра­со­вав­шим­ся на гор­де­ли­вом ко­не, с ле­тав­ши­ми по вет­ру от­кид­ны­ми ру­ка­ва­ми епан­чи. По­теш­на бы­ла на­ука. Мно­го уже они до­бы­ли се­бе кон­ной сбруи, до­ро­гих са­бель и ру­жей. В один ме­сяц воз­му­жа­ли и со­вер­шен­но пе­ре­ро­ди­лись только что опе­рив­ши­еся птен­цы и ста­ли му­жа­ми. Чер­ты ли­ца их, в ко­то­рых до­се­ле вид­на бы­ла ка­кая-то юно­шес­кая мяг­кость, ста­ли те­перь гроз­ны и сильны. А ста­ро­му Та­ра­су лю­бо бы­ло ви­деть, как оба сы­на его бы­ли од­ни из пер­вых. Ос­та­пу, ка­за­лось, был на ро­ду на­пи­сан бит­вен­ный путь и труд­ное знанье вер­шить рат­ные де­ла. Ни ра­зу не рас­те­ряв­шись и не сму­тив­шись ни от ка­ко­го слу­чая, с хлад­нок­ро­ви­ем, поч­ти не­ес­тест­вен­ным для двад­ца­тид­вух­лет­не­го, он в один миг мог вы­ме­рять всю опас­ность и все по­ло­же­ние де­ла, тут же мог най­ти средст­во, как ук­ло­ниться от нее, но ук­ло­ниться с тем, что­бы по­том вер­ней пре­одо­леть ее. Уже ис­пы­тан­ной уве­рен­ностью ста­ли те­перь оз­на­чаться его дви­же­ния, и в них не мог­ли не быть за­мет­ны нак­лон­нос­ти бу­ду­ще­го вож­дя. Кре­постью ды­ша­ло его те­ло, и ры­царс­кие его ка­чест­ва уже при­об­ре­ли ши­ро­кую си­лу льва.

- О! да этот бу­дет со вре­ме­нем доб­рый пол­ков­ник! - го­во­рил ста­рый Та­рас. - Ей-ей, бу­дет доб­рый пол­ков­ник, да еще та­кой, что и батька за по­яс затк­нет!

Андрий весь пог­ру­зил­ся в оча­ро­ва­тельную му­зы­ку пуль и ме­чей. Он не знал, что та­кое зна­чит об­ду­мы­вать, или рас­счи­ты­вать, или из­ме­рять за­ра­нее свои и чу­жие си­лы. Бе­ше­ную не­гу и упо­енье он ви­дел в бит­ве: что-то пир­шест­вен­ное зре­лось ему в те ми­ну­ты, ког­да раз­го­нит­ся у че­ло­ве­ка го­ло­ва, в гла­зах все мелька­ет не­сет­ся, - ле­тят го­ло­вы, с гро­мом па­да­ют на зем­лю ко­ни, а он не­сет­ся, как пьяный, в свис­те пуль в са­бельном блес­ке, и на­но­сит всем уда­ры, и не слы­шит на­не­сен­ных. Не раз ди­вил­ся отец так­же и Анд­рию, ви­дя, как он, по­нуж­да­емый од­ним только за­пальчи­вым ув­ле­че­ни­ем, уст­рем­лял­ся на то, на что бы ни­ког­да не от­ва­жил­ся хлад­нок­ров­ный и ра­зум­ный, и од­ним бе­ше­ным на­тис­ком сво­им про­из­во­дил та­кие чу­де­са, ко­то­рым не мог­ли не изу­миться ста­рые в бо­ях. Ди­вил­ся ста­рый Та­рас и го­во­рил:

- И это доб­рый - враг бы не взял его! - во­яка! не Ос­тап, а доб­рый, доб­рый так­же во­яка!

Войско ре­ши­лось ид­ти пря­мо на го­род Дуб­но, где, но­си­лись слу­хи, бы­ло мно­го каз­ны и бо­га­тых обы­ва­те­лей. В пол­то­ра дня по­ход был сде­лан, и за­по­рож­цы по­ка­за­лись пе­ред го­ро­дом. Жи­те­ли ре­ши­лись за­щи­щаться до пос­лед­них сил и край­нос­ти и луч­ше хо­те­ли уме­реть на пло­ща­дях и ули­цах пе­ред сво­ими по­ро­га­ми, чем пус­тить неп­ри­яте­ля в до­мы. Вы­со­кий зем­ля­ной вал ок­ру­жал го­род; где вал был ни­же, там вы­со­вы­ва­лась ка­мен­ная сте­на или дом, слу­жив­ший ба­та­ре­ей, или, на­ко­нец, ду­бо­вый час­то­кол. Гар­ни­зон был си­лен и чувст­во­вал важ­ность сво­его де­ла. За­по­рож­цы жар­ко бы­ло по­лез­ли на вал, но бы­ли встре­че­ны сильною кар­течью. Ме­ща­не и го­родс­кие обы­ва­те­ли, как вид­но, то­же не хо­те­ли быть празд­ны­ми и сто­яли ку­чею на го­родс­ком ва­лу. В гла­зах их мож­но бы­ло чи­тать от­ча­ян­ное соп­ро­тив­ле­ние; жен­щи­ны то­же ре­ши­лись участ­во­вать, - и на го­ло­вы за­по­рож­цам по­ле­те­ли кам­ни, боч­ки, горш­ки, го­ря­чий вар и, на­ко­нец, меш­ки пес­ку, сле­пив­ше­го им очи. За­по­рож­цы не лю­би­ли иметь де­ло с кре­пос­тя­ми, вес­ти оса­ды бы­ла не их часть. Ко­ше­вой по­ве­лел отс­ту­пить и ска­зал:

- Ничего, па­ны-братья, мы отс­ту­пим. Но будь я по­га­ный та­та­рин, а не хрис­ти­анин, ес­ли мы вы­пус­тим их хоть од­но­го из го­ро­да! Пусть их все пе­ре­дох­нут, со­ба­ки, с го­ло­ду!

Войско, отс­ту­пив, об­лег­ло весь го­род и от не­че­го де­лать за­ня­лось опус­то­шеньем ок­рест­нос­тей, вы­жи­гая ок­руж­ные де­рев­ни, скир­ды не­уб­ран­но­го хле­ба и на­пус­кая та­бу­ны ко­ней на ни­вы, еще не тро­ну­тые сер­пом, где, как на­роч­но, ко­ле­ба­лись туч­ные ко­лосья, плод не­обык­но­вен­но­го уро­жая, наг­ра­див­ше­го в ту по­ру щед­ро всех зем­ле­дельцев. С ужа­сом ви­де­ли с го­ро­да, как ист­реб­ля­лись средст­ва их су­щест­во­ва­ния. А меж­ду тем за­по­рож­цы, про­тя­нув вок­руг все­го го­ро­да в два ря­да свои те­ле­ги, рас­по­ло­жи­лись так же, как и на Се­чи, ку­ре­ня­ми, ку­ри­ли свои люльки, ме­ня­лись до­бы­тым ору­жи­ем, иг­ра­ли в че­хар­ду, в чет и не­чет и пос­мат­ри­ва­ли с убий­ст­вен­ным хлад­нок­ро­ви­ем на го­род. Ночью за­жи­га­лись кост­ры. Ка­ше­ва­ры ва­ри­ли в каж­дом ку­ре­не ка­шу в ог­ром­ных мед­ных ка­за­нах. У го­рев­ших всю ночь ог­ней сто­яла бес­сон­ная стра­жа. Но ско­ро за­по­рож­цы на­ча­ли по­нем­но­гу ску­чать без­дей­ст­ви­ем и про­дол­жи­те-льною трез­востью, не соп­ря­жен­ною ни с ка­ким де­лом. Ко­ше­вой ве­лел уд­во­ить да­же пор­цию ви­на, что иног­да во­ди­лось в вой­ске, ес­ли не бы­ло труд­ных под­ви­гов и дви­же­ний. Мо­ло­дым, и осо­бен­но сы­нам Та­ра­са Бульбы, не нра­ви­лась та­кая жизнь. Анд­рий за­мет­но ску­чал.

- Неразумная го­ло­ва, - го­во­рил ему Та­рас. - Тер­пи, ко­зак, - ата­ман бу­дешь! Не тот еще доб­рый во­ин, кто не по­те­рял ду­ха в важ­ном де­ле, а тот доб­рый во­ин, кто и на без­делье не сос­ку­чит, кто все вы­тер­пит, и хоть ты ему что хочь, а он все-та­ки пос­та­вит на сво­ем.

Но не сой­тись пыл­ко­му юно­ше с стар­цем. Дру­гая на­ту­ра у обо­их, и дру­ги­ми оча­ми гля­дят они на то же де­ло.

А меж­ду тем по­дос­пел Та­ра­сов полк, при­ве­ден­ный Тов­ка­чем; с ним бы­ло еще два еса­ула, пи­сарь и дру­гие пол­ко­вые чи­ны; всех ко­за­ков наб­ра­лось больше че­ты­рех ты­сяч. Бы­ло меж­ду ни­ми не­ма­ло и охо­че­ко­мон­ных, ко­то­рые са­ми под­ня­лись, сво­ею во­лею, без вся­ко­го при­зы­ва, как только ус­лы­ша­ли, в чем де­ло. Еса­улы при­вез­ли сы­новьям Та­ра­са бла­гос­ло­венье от ста­ру­хи ма­те­ри и каж­до­му по ки­па­рис­но­му об­ра­зу из Ме­жи­горс­ко­го ки­евс­ко­го мо­нас­ты­ря. На­де­ли на се­бя свя­тые об­ра­за оба бра­та и не­вольна за­ду­ма­лись, при­пом­нив ста­рую мать. Что-то про­ро­чит им и го­во­рит это бла­гос­ло­венье? Бла­гос­ло­венье ли на по­бе­ду над вра­гом и по­том ве­се­лый возв­рат на от­чиз­ну с до­бы­чей и сла­вой, на веч­ные пес­ни бан­ду­рис­там, или же?.. Но не­из­вест­но бу­ду­щее, и сто­ит оно пред че­ло­ве­ком по­доб­но осен­не­му ту­ма­ну, под­няв­ше­му­ся из бо­лот. Бе­зум­но ле­та­ют в нем вверх и вниз, чер­кая крыльями, пти­цы, не рас­поз­на­вая в очи друг дру­га, го­луб­ка - не ви­дя яст­ре­ба, яст­реб - не ви­дя го­луб­ки, и ник­то не зна­ет, как да­ле­ко ле­та­ет он от сво­ей по­ги­бе­ли…

Остап уже за­нял­ся сво­им де­лом и дав­но ото­шел к ку­ре­ням. Анд­рий же, сом не зная от­че­го, чувст­во­вал ка­кую-то ду­хо­ту на серд­це. Уже ко­за­ки окон­чи­ли свою ве­че­рю, ве­чер дав­но по­тух­нул; июльская чуд­ная ночь об­ня­ла воз­дух; но он не от­хо­дил к ку­ре­ням, не ло­жил­ся спать и гля­дел не­вольно на всю быв­шую пред ним кар­ти­ну. На не­бе бес­чис­лен­но мелька­ли тон­ким и ост­рым блес­ком звез­ды. По­ле да­ле­ко бы­ло за­ня­то рас­ки­дан­ны­ми по нем во­за­ми с ви­ся­чи­ми маз­ни­ца­ми, об­ли­ты­ми дег­тем, со вся­ким доб­ром и про­ви­ан­том, наб­ран­ным у вра­га. Воз­ле те­лег, под те­ле­га­ми и по­да­ле от те­лег - вез­де бы­ли вид­ны раз­ме­тав­ши­еся на тра­ве за­по­рож­цы. Все они спа­ди в кар­тин­ных по­ло­же­ни­ях: кто под­мос­тив се­бе под го­ло­ву куль, кто шап­ку, кто упот­ре­бив­ши прос­то бок сво­его то­ва­ри­ща. Саб­ля, ружье-са­мо­пал, ко­рот­ко­чу­буч­ная труб­ка с мед­ны­ми бля­ха­ми, же­лез­ны­ми про­верт­ка­ми и ог­ни­вом бы­ли не­от­луч­но при каж­дом ко­за­ке. Тя­же­лые во­лы ле­жа­ли, под­вер­нув­ши под се­бя но­ги, больши­ми бе­ло­ва­ты­ми мас­са­ми и ка­за­лись из­да­ли се­ры­ми кам­ня­ми, рас­ки­дан­ны­ми по от­ло­гос­тям по­ля. Со всех сто­рон из тра­вы уже стал по­ды­маться гус­той храп спя­ще­го во­инст­ва, на ко­то­рый от­зы­ва­лись с по­ля звон­ки­ми ржаньями же­реб­цы, не­го­ду­ющие на свои спу­тан­ные но­ги. А меж­ду тем что-то ве­ли­чест­вен­ное и гроз­ное при­ме­ша­лось к кра­со­те июльской но­чи. Это бы­ли за­ре­ва вда­ли до­го­рав­ших ок­рест­нос­тей. В од­ном мес­те пла­мя спо­кой­но и ве­ли­чест­вен­но стла­лось по не­бу; в дру­гом, встре­тив что-то го­рю­чее и вдруг выр­вав­шись вих­рем, оно свис­те­ло и ле­те­ло вверх, под са­мые звез­ды, и отор­ван­ные ох­лопья его гас­ну­ли под са­мы­ми дальни­ми не­бе­са­ми. Там об­го­ре­лый чер­ный мо­нас­тырь, как су­ро­вый кар­те­зи­анс­кий мо­нах, сто­ял гроз­но, вы­ка­зы­вая при каж­дом отб­лес­ке мрач­ное свое ве­ли­чие. Там го­рел мо­нас­тырс­кий сад. Ка­за­лось, слыш­но бы­ло, как де­ревья ши­пе­ли, об­ви­ва­ясь ды­мом, и ког­да выс­ка­ки­вал огонь, он вдруг ос­ве­щал фос­фо­ри­чес­ким, ли­ло­во-огнен­ным све­том спе­лые гроз­дия слив или об­ра­щал в чер­вон­ное зо­ло­то там и там жел­тев­шие гру­ши, и тут же сре­ди их чер­не­ло ви­сев­шее на сте­не зда­ния или на дре­вес­ном су­ку те­ло бед­но­го жи­да или мо­на­ха, по­ги­бав­шее вмес­те с стро­ени­ем в ог­не. Над ог­нем ви­лись вда­ли пти­цы, ка­зав­ши­еся ку­чею тем­ных мел­ких крес­ти­ков на ог­нен­ном по­ле. Об­ло­жен­ный го­род, ка­за­лось, ус­нул. Шпи­цы, и кров­ли, и час­то­кол, и сте­ны его ти­хо вспы­хи­ва­ли отб­лес­ка­ми от­да­лен­ных по­жа­рищ. Анд­рий обо­шел ко­зац­кие ря­ды. Кост­ры, у ко­то­рых си­де­ли сто­ро­жа, го­то­ви­лись еже­ми­нут­но по­гас­нуть, и са­мые сто­ро­жа спа­ли, пе­ре­ку­сив­ши са­ла­ма­ты и га­лу­шек во весь ко­зац­кий ап­пе­тит. Он по­ди­вил­ся нем­но­го та­кой бес­печ­нос­ти, по­ду­мав­ши: "Хо­ро­шо, что нет близ­ко ни­ка­ко­го сильно­го неп­ри­яте­ля и не­ко­го опа­саться". На­ко­нец и сам по­до­шел он к од­но­му из во­зов, взлез на не­го и лег на спи­ну, под­ло­жив­ши се­бе под го­ло­ву сло­жен­ные на­зад ру­ки; но не мог зас­нуть и дол­го гля­дел на не­бо. Оно все бы­ло отк­ры­то пред ним; чис­то и проз­рач­но бы­ло в воз­ду­хе. Гу­щи­на звезд, сос­тав­ляв­шая Млеч­ный Путь, по­ясом пе­ре­хо­див­шая по не­бу, вся бы­ла за­ли­та све­том. Вре­ме­на­ми Анд­рий как буд­то по­за­бы­вал­ся, и ка­кой-то лег­кий ту­ман дре­мо­ты зас­ло­нял на миг пред ним не­бо, и по­том оно опять очи­ща­лось и вновь ста­но­ви­лось вид­но.

В это вре­мя, по­ка­за­лось ему, мелькнул пред ним ка­кой-то стран­ный об­раз че­ло­ве­чес­ко­го ли­ца. Ду­мая, что это бы­ло прос­тое оба­яние сна, ко­то­рое сей­час же рас­се­ет­ся, он отк­рыл больше гла­за свои и уви­дел, что к не­му точ­но нак­ло­ни­лось ка­кое-то из­мож­ден­ное, вы­сох­шее ли­цо и смот­ре­ло пря­мо ему в очи. Длин­ные и чер­ные, как уголь, во­ло­сы, неп­риб­ран­ные, раст­ре­пан­ные, лез­ли из-под тем­но­го, наб­ро­шен­но­го на го­ло­ву пок­ры­ва­ла. И стран­ный блеск взгля­да, и мерт­вен­ная смуг­ло­та ли­ца, выс­ту­пав­ше­го рез­ки­ми чер­та­ми, зас­та­ви­ли бы ско­рее по­ду­мать, что это был приз­рак. Он схва­тил­ся не­вольно ру­кой за пи­щаль и про­из­нес поч­ти су­до­рож­но:

- Кто ты? Ко­ли дух не­чис­тый, сгинь с глаз; ко­ли жи­вой че­ло­век, не в по­ру за­вел шут­ку, - убью с од­но­го при­це­ла!

В от­вет на это при­ви­де­ние прис­та­ва­ло па­лец к гу­бам и, ка­за­лось, мо­ли­ло о мол­ча­нии. Он опус­тил ру­ку и стал взгля­ды­ваться в не­го вни­ма­тельней. По длин­ным во­ло­сам, шее и по­лу­об­на­жен­ной смуг­лой гру­ди рас­поз­нал он жен­щи­ну. Но она бы­ла не здеш­няя уро­жен­ка. Все ли­цо бы­ло смуг­ло, из­ну­ре­но не­ду­гом; ши­ро­кие ску­лы выс­ту­па­ли сильно над опав­ши­ми под ни­ми ще­ка­ми; уз­кие очи по­ды­ма­лись ду­го­об­раз­ным раз­ре­зом квер­ху, и чем бо­лее он всмат­ри­вал­ся в чер­ты ее, тем бо­лее на­хо­дил в них что-то зна­ко­мое. На­ко­нец он не вы­тер­пел и спро­сил:

- Скажи, кто ты? Мне ка­жет­ся, как буд­то я знал те­бя или ви­дел где-ни­будь?

- Два го­да на­зад то­му в Ки­еве.

- Два го­да на­зад… в Ки­еве… - пов­то­рил Анд­рий, ста­ра­ясь пе­реб­рать все, что уце­ле­ло в его па­мя­ти от преж­ней бур­сац­кой жиз­ни. Он пос­мот­рел еще раз на нее прис­тально и вдруг вскрик­нул во весь го­лос:

- Ты - та­тар­ка! слу­жан­ка пан­ноч­ки, во­ево­ди­ной доч­ки!..

- Чшш! - про­из­нес­ла та­тар­ка, сло­жив с умо­ля­ющим ви­дом ру­ки, дро­жа всем те­лом и обо­ро­тя в то же вре­мя го­ло­ву на­зад, что­бы ви­деть, не прос­нул­ся ли кто-ни­будь от та­ко­го сильно­го вскри­ка, про­из­ве­ден­но­го Анд­ри­ем.

- Скажи, ска­жи, от­че­го, как ты здесь? - го­во­рил Анд­рий, поч­ти за­ды­ха­ясь, ше­по­том, пре­ры­вав­шим­ся вся­кую ми­ну­ту от внут­рен­не­го вол­не­ния. - Где пан­ноч­ка? жи­ва ли еще она?

- Она тут, в го­ро­де.

- В го­ро­де? - про­из­нес он, ед­ва опять не вскрик­нув­ши, и по­чувст­во­вал, что вся кровь вдруг прих­лы­ну­ла к серд­цу. - От­че­го ж она в го­ро­де?

- Оттого, что сам ста­рый пан в го­ро­де. Он уже пол­то­ра го­да как си­дит во­ево­дой в Дуб­не.

- Что ж, она за­му­жем? Да го­во­ри же, ка­кая ты стран­ная! что она те­перь?..

- Она дру­гой день ни­че­го не ела.

- Как?..

- Ни у ко­го из го­родс­ких жи­те­лей нет уже дав­но кус­ка хле­ба, все дав­но едят од­ну зем­лю.

Андрий ос­тол­бе­нел.

- Панночка ви­да­ла те­бя с го­родс­ко­го ва­лу вмес­те с за­по­рож­ца­ми. Она ска­за­ла мне: "Сту­пай ска­жи ры­ца­рю: ес­ли он пом­нит ме­ня, что­бы при­шел ко мне; а не пом­нит - что­бы дал те­бе ку­сок хле­ба для ста­ру­хи, мо­ей ма­те­ри, по­то­му что я не хо­чу ви­деть, как при мне ум­рет мать. Пусть луч­ше я преж­де, а она пос­ле ме­ня. Про­си и хва­тай его за ко­ле­ни и но­ги. У не­го так­же есть ста­рая мать, - чтоб ра­ди ее дал хле­ба!"

Много вся­ких чувств про­бу­ди­лось и вспых­ну­ло в мо­ло­дой гру­ди ко­за­ка.

- Но как же ты здесь? Как ты приш­ла?

- Подземным хо­дом.

- Разве есть под­зем­ный ход?

- Есть.

- Где?

- Ты не вы­дашь, ры­царь?

- Клянусь крес­том свя­тым!

- Спустясь в яр и пе­рей­дя про­ток, там, где трост­ник.

- И вы­хо­дит в са­мый го­род?

- Прямо к го­родс­ко­му мо­нас­ты­рю.

- Идем, идем сей­час!

- Но, ра­ди Хрис­та и свя­той Ма­рии, ку­сок хле­ба!

- Хорошо, бу­дет. Стой здесь, воз­ле во­за, или, луч­ше, ло­жись на не­го: те­бя ник­то не уви­дит, все спят; я сей­час во­ро­чусь.

И он ото­шел к во­зам, где хра­ни­лись за­па­сы, при­над­ле­жав­шие их ку­ре­ню. Серд­це его би­лось. Все ми­нув­шее, все, что бы­ло заг­лу­ше­но ны­неш­ни­ми ко­зац­ки­ми би­ва­ка­ми, су­ро­вой бран­ною жизнью, - все всплы­ло ра­зом на по­верх­ность, по­то­пив­ши, в свою оче­редь, нас­то­ящее. Опять вы­ныр­ну­ла пе­ред ним, как из тем­ной морс­кой пу­чи­ны, гор­дая жен­щи­на. Вновь сверк­ну­ли в его па­мя­ти прек­рас­ные ру­ки, очи, сме­ющи­еся ус­та, гус­тые тем­но-оре­хо­вые во­ло­сы, кур­ча­во рас­пав­ши­еся по гру­дям, и все уп­ру­гие, в сог­лас­ном со­че­танье соз­дан­ные чле­ны де­ви­чес­ко­го ста­на. Нет, они не по­гас­ли, не ис­чез­ли в гру­ди его, они пос­то­ро­ни­лись только, что­бы дать на вре­мя прос­тор дру­гим мо­гу­чим дви­женьям; но час­то, час­то сму­щал­ся ими глу­бо­кий сон мо­ло­до­го ко­за­ка, и час­то, прос­нув­шись, ле­жал он без сна на од­ре, не умея ис­тол­ко­вать то­му при­чи­ны.

Он шел, а би­ение серд­ца ста­но­ви­лось сильнее, сильнее при од­ной мыс­ли, что уви­дит ее опять, и дро­жа­ли мо­ло­дые ко­ле­ни. При­шед­ши к во­зам, он со­вер­шен­но по­за­был, за­чем при­шел: под­нес ру­ку ко лбу и дол­го тер его, ста­ра­ясь при­пом­нить, что ему нуж­но де­лать. На­ко­нец вздрог­нул, весь ис­пол­нил­ся ис­пу­га: ему вдруг приш­ло на мысль, что она уми­ра­ет от го­ло­да. Он бро­сил­ся к во­зу и схва­тил нес­колько больших чер­ных хле­бов се­бе под ру­ку, но по­ду­мал тут же, не бу­дет ли эта пи­ща, год­ная для дю­же­го, неп­ри­хот­ли­во­го за­по­рож­ца, гру­ба и неп­ри­лич­на ее неж­но­му сло­же­нию. Тут вспом­нил он, что вче­ра ко­ше­вой поп­ре­кал ка­ше­ва­ров за то, что сва­ри­ли за один раз всю греч­не­вую му­ку на са­ла­ма­ту, тог­да как бы ее ста­ло на доб­рых три ра­за. В пол­ной уве­рен­нос­ти, что он най­дет вдо­воль са­ла­ма­ты в ка­за­нах, он вы­та­щил от­цовс­кий по­ход­ный ка­за­нок и с ним отп­ра­вил­ся к ка­ше­ва­ру их ку­ре­ня, спав­ше­му у двух де­ся­ти­ве­дер­ных ка­ба­нов, под ко­то­ры­ми еще теп­ли­лась зо­ла. Заг­ля­нув­ши в них, он изу­мил­ся, ви­дя, что оба пус­ты. Нуж­но бы­ло не­че­ло­ве­чес­ких сил, что­бы все это съесть, тем бо­лее что в их ку­ре­не счи­та­лось меньше лю­дей, чем в дру­гих. Он заг­ля­нул в ка­за­ны дру­гих ку­ре­ней - ниг­де ни­че­го. По­не­во­ле приш­ла ему в го­ло­ву по­го­вор­ка: "За­по­рож­цы как де­ти: ко­ли ма­ло - съедят, ко­ли мно­го - то­же ни­че­го не ос­та­вят". Что де­лать? Был, од­на­ко же, где-то, ка­жет­ся, на во­зу от­цовс­ко­го пол­ка, ме­шок с бе­лым хле­бом, ко­то­рый наш­ли, ог­ра­бив­ши мо­нас­тырс­кую пе­кар­ню. Он пря­мо по­до­шел к от­цовс­ко­му во­зу, но на во­зу уже его не бы­ло: Ос­тап взял его се­бе под го­ло­вы и, рас­тя­нув­шись воз­ле на зем­ле, хра­пел на все по­ле. Анд­рий схва­тил ме­шок од­ной ру­кой и дер­нул его вдруг так, что го­ло­ва Ос­та­па ува­ла на зем­лю, а он сам вско­чил впро­сон­ках и, си­дя с зак­ры­ты­ми гла­за­ми, зак­ри­чал что бы­ло мо­чи: "Дер­жи­те, дер­жи­те чер­то­ва ля­ха! да ло­ви­те ко­ня, ко­ня ло­ви­те!" - "За­мол­чи, я те­бя убью!" - зак­ри­чал в ис­пу­ге Анд­рий, за­мах­нув­шись на не­го меш­ком. Но Ос­тап и без то­го уже не про­дол­жал ре­чи, прис­ми­рел и пус­тил та­кой храп, что от ды­ха­ния ше­ве­ли­лась тра­ва, на ко­то­рой он ле­жал. Анд­рий роб­ко ог­ля­нул­ся на все сто­ро­ны, что­бы уз­нать, не про­бу­дил ли ко­го-ни­будь из ко­за­ков сон­ный бред Ос­та­па. Од­на чу­ба­тая го­ло­ва, точ­но, при­под­ня­лась в ближ­нем ку­ре­не и, по­ве­дя оча­ми, ско­ро опус­ти­лась опять на зем­лю. Пе­реж­дав ми­ну­ты две, он на­ко­нец отп­ра­вил­ся с сво­ею но­шею. Та­тар­ка ле­жа­ла, ед­ва ды­ша.

- Вставай, идем! Все спят, не бой­ся! По­ды­мешь ли ты хоть один из этих хле­бов, ес­ли мне бу­дет нес­под­руч­но зах­ва­тить все?

Сказав это, он взва­лил се­бе на спи­ну меш­ки, ста­щил, про­хо­дя ми­мо од­но­го во­за, еще один ме­шок с про­сом, взял да­же в ру­ки те хле­ба, ко­то­рые хо­тел бы­ло от­дать нес­ти та­тар­ке, и, нес­колько по­наг­нув­шись под тя­жестью, шел от­важ­но меж­ду ря­да­ми спав­ших за­по­рож­цев.

- Андрий! - ска­зал ста­рый Бульба в то вре­мя, ког­да он про­хо­дил ми­мо его.

Сердце его за­мер­ло. Он ос­та­но­вил­ся и, весь дро­жа, ти­хо про­из­нес:

- А что?

- С то­бою ба­ба! Ей, от­де­ру те­бя, встав­ши, на все бо­ка! Не до­ве­дут те­бя ба­бы к доб­ру! - Ска­зав­ши это, он опер­ся го­ло­вою на ло­коть и стал прис­тально рас­смат­ри­вать за­ку­тан­ную в пок­ры­ва­ло та­тар­ку.

Андрий сто­ял ни жив ни мертв, не имея ду­ха взгля­нуть в ли­цо от­цу. И по­том, ког­да под­нял гла­за и пос­мот­рел на не­го, уви­дел, что уже ста­рый Бульба спал, по­ло­жив го­ло­ву на ла­донь.

Он пе­рек­рес­тил­ся. Вдруг отх­лы­нул от серд­ца ис­пуг еще ско­рее, чем прих­лы­нул. Ког­да же по­во­ро­тил­ся он, что­бы взгля­нуть на та­тар­ку, она сто­яла пред ним, по­доб­но тем­ной гра­нит­ной ста­туе, вся за­ку­тан­ная в пок­ры­ва­ло, и отб­леск от­да­лен­но­го за­ре­ва, вспых­нув, оза­рил только од­ни ее очи, по­му­тив­ши­еся, как у мерт­ве­ца. Он дер­нул за ру­кав ее, и оба пош­ли вмес­те, бесп­рес­тан­но ог­ля­ды­ва­ясь на­зад, и на­ко­нец опус­ти­лись от­ло­гостью в низ­мен­ную ло­щи­ну - поч­ти яр, на­зы­ва­емый в не­ко­то­рых мес­тах бал­ка­ми, - по дну ко­то­рой ле­ни­во прес­мы­кал­ся про­ток, по­рос­ший осо­кой и усе­ян­ный коч­ка­ми. Опус­тясь в сию ло­щи­ну, они скры­лись со­вер­шен­но из ви­ду все­го по­ля, за­ня­то­го за­по­рожс­ким та­бо­ром. По край­ней ме­ре, ког­да Анд­рий ог­ля­нул­ся, то уви­дел, что по­за­ди его кру­тою сте­ной, бо­лее чем в рост че­ло­ве­ка, воз­нес­лась по­ка­тость. На вер­ши­не ее по­ка­чи­ва­лось нес­колько сте­бельков по­ле­во­го былья, и над ни­ми под­ни­ма­лась в не­бе лу­на в ви­де кос­вен­но об­ра­щен­но­го сер­па из яр­ко­го чер­вон­но­го зо­ло­та. Сор­вав­ший­ся со сте­пи ве­те­рок да­вал знать, что уже нем­но­го ос­та­ва­лось вре­ме­ни до рас­све­та. Но ниг­де не слыш­но бы­ло от­да­лен­но­го пе­тушьего кри­ка: ни в го­ро­де, ни в ра­зо­рен­ных ок­рест­нос­тях не ос­та­ва­лось дав­но ни од­но­го пе­ту­ха. По не­большо­му брев­ну пе­реб­ра­лись они че­рез про­ток, за ко­то­рым воз­но­сил­ся про­ти­во­по­лож­ный бе­рег, ка­зав­ший­ся вы­ше быв­ше­го у них на­за­ди и выс­ту­пав­ший со­вер­шен­ным об­ры­вом. Ка­за­лось, в этом мес­те был креп­кий и на­деж­ный сам со­бою пункт го­родс­кой кре­пос­ти; по край­ней ме­ре, зем­ля­ной вал был тут ни­же и не выг­ля­ды­вал из-за не­го гар­ни­зон. Но за­то по­дальше по­ды­ма­лась толс­тая мо­нас­тырс­кая сте­на. Об­ры­вис­тый бе­рег весь об­рос бурьяном, и по не­большой лощи­не меж­ду им и про­то­ком рос вы­со­кий трост­ник; поч­ти в вы­ши­ну че­ло­ве­ка. На вер­ши­не об­ры­ва вид­ны бы­ли ос­тат­ки плет­ня, от­ли­чав­шие ког­да-то быв­ший ого­род. Пе­ред ним - ши­ро­кие лис­ты ло­пу­ха; из-за не­го тор­ча­ла ле­бе­да, ди­кий ко­лю­чий бо­дяк и под­сол­неч­ник, по­ды­мав­ший вы­ше всех их свою го­ло­ву. Здесь та­тар­ка ски­ну­ла с се­бя че­ре­ви­ки и пош­ла бо­си­ком, по­доб­рав ос­то­рож­но свое платье, по­то­му что мес­то бы­ло топ­ко и на­пол­не­но во­дою. Про­би­ра­ясь меж трост­ни­ком, ос­та­но­ви­лись они пе­ред на­ва­лен­ным хво­рос­том и фа­шин­ни­ком. Отк­ло­нив хво­рост, наш­ли они род зем­ля­но­го сво­да - от­верс­тие, ма­ло чем большее от­верс­тия, бы­ва­юще­го в хлеб­ной пе­чи. Та­тар­ка, нак­ло­нив го­ло­ву, вош­ла пер­вая; вслед за нею Анд­рий, наг­нув­шись сколько мож­но ни­же, что­бы мож­но бы­ло проб­раться с сво­ими меш­ка­ми, и ско­ро очу­ти­лись оба в со­вер­шен­ной тем­но­те.

VI

Андрий ед­ва дви­гал­ся в тем­ном и уз­ком зем­ля­ном ко­ри­до­ре, сле­дуя за та­тар­кой и та­ща на се­бе меш­ки хле­ба.

- Скоро нам бу­дет вид­но, - ска­за­ла про­вод­ни­ца, - мы под­хо­дим к мес­ту, где пос­та­ви­ла я све­тильник.

И точ­но, тем­ные зем­ля­ные сте­ны на­ча­ли по­нем­но­гу оза­ряться. Они дос­тиг­ли не­большой пло­щад­ки, где, ка­за­лось, бы­ла ча­сов­ня; по край­ней ме­ре, к сте­не был прис­тав­лен узенький сто­лик в ви­де ал­тар­но­го прес­то­ла, и над ним ви­ден был поч­ти со­вер­шен­но изг­ла­див­ший­ся, по­ли­няв­ший об­раз ка­то­ли­чес­кой ма­дон­ны. Не­большая се­реб­ря­ная лам­пад­ка, пе­ред ним ви­сев­шая, чуть-чуть оза­ря­ла его. Та­тар­ка нак­ло­ни­лась и под­ня­ла с зем­ли ос­тав­лен­ный мед­ный све­тильник на тон­кой вы­со­кой нож­ке, с ви­сев­ши­ми вок­руг ее на це­поч­ках щип­ца­ми, шпилькой для поп­рав­ле­ния ог­ня и га­сильни­ком. Взяв­ши его, она зажг­ла его ог­нем от лам­па­ды. Свет уси­лил­ся, и они, идя вмес­те, то ос­ве­ща­ясь сильно ог­нем, то наб­ра­сы­ва­ясь тем­ною, как уголь, тенью, на­по­ми­на­ли со­бою кар­ти­ны Же­рар­до del­la not­te. Све­жее, ки­пя­щее здо­ровьем и юностью, прек­рас­ное ли­цо ры­ца­ря предс­тав­ля­ло сильную про­ти­во­по­лож­ность с из­ну­рен­ным и блед­ным ли­цом его спут­ни­цы. Про­ход стал нес­колько ши­ре, так что Анд­рию мож­но бы­ло по­расп­ря­миться. Он с лю­бо­пытст­вом рас­смат­ри­вал сии зем­ля­ные сте­ны, на­пом­нив­шие ему ки­евс­кие пе­ще­ры. Так же как и в пе­ще­рах ки­евс­ких, тут вид­ны бы­ли уг­луб­ле­ния в сте­нах и сто­яли кое-где гро­бы; мес­та­ми да­же по­па­да­лись прос­то че­ло­ве­чес­кие кос­ти, от сы­рос­ти сде­лав­ши­еся мяг­ки­ми и рас­сы­пав­ши­еся в му­ку. Вид­но, и здесь так­же бы­ли свя­тые лю­ди и ук­ры­ва­лись так­же от мирс­ких бурь, го­ря и обольще­ний. Сы­рость мес­та­ми бы­ла очень сильна: под но­га­ми их иног­да бы­ла со­вер­шен­ная во­да. Анд­рий дол­жен был час­то ос­та­нав­ли­ваться, что­бы дать от­дох­нуть сво­ей спут­ни­це, ко­то­рой ус­та­лость во­зоб­нов­ля­лась бесп­рес­тан­но. Не­большой ку­сок хле­ба, прог­ло­чен­ный ею, про­из­вел только боль в же­луд­ке, от­вык­шем от пи­щи, и она ос­та­ва­лась час­то без дви­же­ния по нес­кольку ми­нут на од­ном мес­те.

Наконец пе­ред ни­ми по­ка­за­лась ма­ленькая же­лез­ная дверь. "Ну, сла­ва бо­гу, мы приш­ли", - ска­за­ла сла­бым го­ло­сом та­тар­ка, при­под­ня­ла ру­ку, что­бы пос­ту­чать, - и не име­ла сил. Анд­рий уда­рил вмес­то нее сильно в дверь; раз­дал­ся гул, по­ка­зав­ший, что за дверью был большой прос­тор. Гул этот из­ме­нял­ся, встре­тив, как ка­за­лось, вы­со­кие сво­ды. Че­рез ми­ну­ты две заг­ре­ме­ли клю­чи, и кто-то, ка­за­лось, схо­дил по лест­ни­це. На­ко­нец дверь от­пер­лась; их встре­тил мо­нах, сто­яв­ший на узенькой лест­ни­це, с клю­ча­ми и све­чой в ру­ках. Анд­рий не­вольно ос­та­но­вил­ся при ви­де ка­то­ли­чес­ко­го мо­на­ха, воз­буж­дав­ше­го та­кое не­на­вист­ное през­ре­ние в ко­за­ках, пос­ту­пав­ших с ни­ми бес­че­ло­веч­ней, чем с жи­да­ми. Мо­нах то­же нес­колько отс­ту­пил на­зад, уви­дев за­по­рожс­ко­го ка­за­ка, но сло­во, нев­нят­но про­из­не­сен­ное та­тар­кою, его ус­по­ко­ило. Он пос­ве­тил им, за­пер за ни­ми дверь, ввел их по лест­ни­це вверх, и они очу­ти­лись под вы­со­ки­ми тем­ны­ми сво­да­ми мо­нас­тырс­кой церк­ви. У од­но­го из ал­та­рей, ус­тав­лен­но­го вы­со­ки­ми подс­веч­ни­ка­ми и све­ча­ми, сто­ял на ко­ле­нях свя­щен­ник и ти­хо мо­лил­ся. Око­ло не­го с обе­их сто­рон сто­яли так­же на ко­ле­нях два мо­ло­дые кли­ро­ша­ни­на в ли­ло­вых ман­ти­ях с бе­лы­ми кру­жев­ны­ми ше­ми­зет­ка­ми сверх их и с ка­ди­ла­ми в ру­ках. Он мо­лил­ся о нис­пос­ла­нии чу­да: о спа­се­нии го­ро­да, о подк­реп­ле­нии па­да­юще­го ду­ха, о нис­пос­ла­нии тер­пе­ния, об уда­ле­нии ис­ку­си­те­ля, на­шеп­ты­ва­юще­го ро­пот и ма­ло­душ­ный, роб­кий плач на зем­ные нес­час­тия. Нес­колько жен­щин, по­хо­жих на при­ви­де­ния, сто­яли на ко­ле­нях, опер­шись и со­вер­шен­но по­ло­жив из­не­мо­жен­ные го­ло­вы на спин­ки сто­яв­ших пе­ред ни­ми стульев и тем­ных де­ре­вян­ных ла­вок; нес­колько муж­чин, прис­ло­нясь у ко­лонн и пи­лястр, на ко­то­рых воз­ле­га­ли бо­ко­вые сво­ды, пе­чально сто­яли то­же на ко­ле­нях. Ок­но с цвет­ны­ми стек­ла­ми, быв­шее над ал­та­рем, оза­ри­ло­ся ро­зо­вым ру­мян­цем ут­ра, и упа­ли от не­го на пол го­лу­бые, жел­тые и дру­гих цве­тов круж­ки све­та, ос­ве­тив­шие вне­зап­но тем­ную цер­ковь. Весь ал­тарь в сво­ем да­ле­ком уг­луб­ле­нии по­ка­зал­ся вдруг в си­янии; ка­дильный дым ос­та­но­вил­ся в воз­ду­хе ра­дуж­но ос­ве­щен­ным об­ла­ком. Анд­рий не без изум­ле­ния гля­дел из сво­его тем­но­го уг­ла на чу­до, про­из­ве­ден­ное све­том. В это вре­мя ве­ли­чест­вен­ный рев ор­га­на на­пол­нил вдруг всю цер­ковь. Он ста­но­вил­ся гу­ще и гу­ще, раз­рас­тал­ся, пе­ре­шел в тя­же­лые ро­ко­ты гро­ма и по­том вдруг, об­ра­тив­шись в не­бес­ную му­зы­ку, до­нес­ся вы­со­ко под сво­да­ми сво­ими по­ющи­ми зву­ка­ми, на­по­ми­нав­ши­ми тон­кие де­вичьи го­ло­са, и по­том опять об­ра­тил­ся он в гус­той рев и гром и за­тих. И дол­го еще гро­мо­вые ро­ко­ты но­си­лись, дро­жа, под сво­да­ми, и ди­вил­ся Анд­рий с по­лу­отк­ры­тым ртом ве­ли­чест­вен­ной му­зы­ке.

В это вре­мя, по­чувст­во­вал он, кто-то дер­нул его за по­лу каф­та­на. "По­ра!" - ска­за­ла та­тар­ка. Они пе­реш­ли че­рез цер­ковь, не за­ме­чен­ные ни­кем, и выш­ли по­том на пло­щадь, быв­шую пе­ред нею. За­ря уже дав­но ру­мя­ни­лась на не­бе: все воз­ве­ща­ло вос­хож­де­ние солн­ца. Пло­щадь, имев­шая квад­рат­ную фи­гу­ру, бы­ла со­вер­шен­но пус­та; пос­ре­ди­не ее ос­та­ва­лись еще де­ре­вян­ные сто­ли­ки, по­ка­зы­вав­шие, что здесь был еще не­де­лю, мо­жет быть, только на­зад ры­нок съестных при­па­сов. Ули­ца, ко­то­рых тог­да не мос­ти­ли, бы­ла прос­то за­сох­шая гру­да гря­зи. Пло­щадь обс­ту­па­ли кру­гом не­большие ка­мен­ные и гли­ня­ные, в один этаж, до­мы с вид­ны­ми в сте­нах де­ре­вян­ны­ми сва­ями и стол­ба­ми во всю их вы­со­ту, кос­вен­но пе­рек­ре­щен­ные де­ре­вян­ны­ми же брусьями, как во­об­ще стро­или до­мы тог­даш­ние обы­ва­те­ли, что мож­но ви­деть и по­ны­не еще в не­ко­то­рых мес­тах Лит­вы и Польши. Все они бы­ли пок­ры­ты не­по­мер­но вы­со­ки­ми кры­ша­ми со мно­жест­вом слу­хо­вых окон и от­ду­шин. На од­ной сто­ро­не, поч­ти близ церк­ви, вы­ше дру­гих воз­но­си­лось со­вер­шен­но от­лич­ное от про­чих зда­ние, ве­ро­ят­но, го­ро­до­вой ма­гист­рат или ка­кое-ни­будь пра­ви­тельствен­ное мес­то. Оно бы­ло в два эта­жа, и над ним ввер­ху надст­ро­ен был в две ар­ки бельве­дер, где сто­ял ча­со­вой; боль-шой ча­со­вой ци­ферб­лат вде­лан был в кры­шу. Пло­щадь ка­за­лась мерт­вою, но Анд­рию по­чу­ди­лось ка­кое-то сла­бое сте­на­ние. Рас­смат­ри­вая, он за­ме­тил на дру­гой сто­ро­не ее груп­пу из двух-трех че­ло­век, ле­жав­ших поч­ти без вся­ко­го дви­же­ния на зем­ле. Он впе­рил гла­за вни­ма­тельней, что­бы рас­смот­реть, зас­нув­шие ли это бы­ли или умер­шие, и в это вре­мя натк­нул­ся на что-то ле­жав­шее у ног его. Это бы­ло мерт­вое те­ло жен­щи­ны, по-ви­ди­мо­му, жи­дов­ки. Ка­за­лось, она бы­ла еще мо­ло­да, хо­тя в ис­ка­жен­ных, из­мож­ден­ных чер­тах ее нельзя бы­ло то­го ви­деть. На го­ло­ве ее был крас­ный шел­ко­вый пла­ток; жем­чу­ги или бу­сы в два ря­да ук­ра­ша­ли ее на­уш­ни­ки; две-три длин­ные, все в за­вит­ках, куд­ри вы­па­да­ли из-под них на ее вы­сох­шую шею с на­тя­нув­ши­ми­ся жи­ла­ми. Воз­ле нее ле­жал ре­бе­нок, су­до­рож­но схва­тив­ший ру­кою за то­щую грудь ее и скру­тив­ший ее сво­ими пальца­ми от не­вольной злос­ти, не на­шел в ней мо­ло­ка; он уже не пла­кал и не кри­чал, и только по ти­хо опус­кав­ше­му­ся и по­ды­мав­ше­му­ся жи­во­ту его мож­но бы­ло ду­мать, что он еще не умер или, по край­ней ме­ре, еще только го­то­вил­ся ис­пус­тить пос­лед­нее ды­ханье. Они по­во­ро­ти­ли в ули­цы и бы­ли ос­та­нов­ле­ны вдруг ка­ким-то бес­ну­ющим­ся, ко­то­рый, уви­дев у Анд­рия дра­го­цен­ную но­шу, ки­нул­ся на не­го, как тигр, вце­пил­ся в не­го, кри­ча: "Хле­ба!" Но сил не бы­ло у не­го, рав­ных бе­шенст­ву; Анд­рий от­тол­кул его: он по­ле­тел на зем­лю. Дви­жи­мый сост­ра­да­ни­ем, он швыр­нул ему один хлеб, на ко­то­рый тот бро­сил­ся, по­доб­но бе­ше­ной со­ба­ке, изг­рыз, ис­ку­сал его и тут же, на ули­це, в страш­ных су­до­ро­гах ис­пус­тил дух от дол­гой от­выч­ки при­ни­мать пи­щу. Поч­ти на каж­дом ша­гу по­ра­жа­ли их страш­ные жерт­вы го­ло­да. Ка­за­лось, как буд­то, не вы­но­ся му­че­ний в до­мах, мно­гие на­роч­но вы­бе­жа­ли на ули­цу: не нис­пош­лет­ся ли в воз­ду­хе че­го-ни­будь, пи­та­юще­го си­лы. У во­рот од­но­го до­ма си­де­ла ста­ру­ха, и нельзя ска­зать, зас­ну­ла ли она, умер­ла или прос­то по­за­бы­лась: по край­ней ме­ре, она уже не слы­ха­ла и не ви­де­ла ни­че­го и, опус­тив го­ло­ву на грудь, си­де­ла нед­ви­жи­мо на од­ном и том же мес­те. С кры­ши дру­го­го до­ма ви­се­ло вниз на ве­ре­воч­ной пет­ле вы­тя­нув­ше­еся, ис­сох­шее те­ло. Бед­няк не мог вы­нес­ти до кон­ца стра­да­ний го­ло­да и за­хо­тел луч­ше про­из­вольным са­мо­убий­ст­вом ус­ко­рить ко­нец свой.

При ви­де сих по­ра­жа­ющих сви­де­тельств го­ло­да Анд­рий не вы­тер­пел не спро­сить та­тар­ку:

- Неужели они, од­на­ко ж, сов­сем не наш­ли, чем про­ба­вить жизнь? Ес­ли че­ло­ве­ку при­хо­дит пос­лед­няя край­ность, тог­да, де­лать не­че­го, он дол­жен пи­таться тем, чем до­то­ле брез­го­вал; он мо­жет пи­таться те­ми тва­ря­ми, ко­то­рые зап­ре­ще­ны за­ко­ном, все мо­жет тог­да пой­ти в снедь.

- Все пе­ре­ели, - ска­за­ла та­тар­ка, - всю ско­ти­ну. Ни ко­ня, ни со­ба­ки, ни да­же мы­ши не най­дешь во всем го­ро­де. У нас в го­ро­де ни­ког­да не во­ди­лось ни­ка­ких за­па­сов, все при­во­зи­лось из де­ре­вень.

- Но как же вы, уми­рая та­кою лю­тою смертью, все еще ду­ма­ете обо­ро­нить го­род?

- Да, мо­жет быть, во­ево­да и сдал бы, но вче­ра ут­ром пол­ков­ник, ко­то­рый в Буд­жа­ках, пус­тил в го­род яст­ре­ба с за­пис­кой, что­бы не от­да­ва­ли го­ро­да; что он идет на вы­руч­ку с пол­ком, да ожи­да­ет только дру­го­го пол­ков­ни­ка, чтоб ид­ти обо­им вмес­те. И те­перь вся­кую ми­ну­ту ждут их… Но вот мы приш­ли к до­му.

Андрий уже из­да­ли ви­дел дом, не­по­хо­жий на дру­гие и, как ка­за­лось, стро­ен­ный ка­ким-ни­будь ар­хи­тек­то­ром ита­ль­ян­ским. Он был сло­жен из кра­си­вых тон­ких кир­пи­чей в два эта­жа. Ок­на ниж­не­го эта­жа бы­ли зак­лю­че­ны в вы­со­ко вы­дав­ши­еся гра­нит­ные кар­ни­зы; верх­ний этаж сос­то­ял весь из не­больших арок, об­ра­зо­вав­ших га­ле­рею; меж­ду ни­ми вид­ны бы­ли ре­шет­ки с гер­ба­ми. На уг­лах до­ма то­же бы­ли гер­бы. На­руж­ная ши­ро­кая лест­ни­ца из кра­ше­ных кир­пи­чей вы­хо­ди­ла на са­мую пло­щадь. Вни­зу лест­ни­цы си­де­ло по од­но­му ча­со­во­му, ко­то­рые кар­тин­но и сим­мет­ри­чес­ки дер­жа­лись од­ной ру­кой за сто­яв­шие око­ло них але­бар­ды, а дру­гою под­пи­ра­ли нак­ло­нен­ные свои го­ло­вы, и, ка­за­лось, та­ким об­ра­зом, бо­лее по­хо­ди­ли на из­ва­яния, чем на жи­вые су­щест­ва. Они не спа­ли и не дре­ма­ли, но, ка­за­лось, бы­ли не­чувст­ви­тельны ко все­му: они не об­ра­ти­ли да­же вни­ма­ния на то, кто всхо­дил по лест­ни­це. На вер­ху лест­ни­цы они наш­ли бо­га­то уб­ран­но­го, все­го с ног до го­ло­вы во­ору­жен­но­го во­ина, дер­жав­ше­го в ру­ке мо­лит­вен­ник. Он бы­ло воз­вел на них ис­том­лен­ные очи, но та­тар­ка ска­за­ла ему од­но сло­во, и он опус­тил их вновь в отк­ры­тые стра­ни­цы сво­его мо­лит­вен­ни­ка. Они всту­пи­ли в пер­вую ком­на­ту, до­вольно прос­тор­ную, слу­жив­шую при­ем­ною или прос­то пе­ред­нею. Она бы­ла на­пол­не­на вся си­дев­ши­ми в раз­ных по­ло­же­ни­ях у стен сол­да­та­ми, слу­га­ми, пса­ря­ми, ви­но­чер­пи­ями и про­чей двор­ней, не­об­хо­ди­мою для по­ка­за­ния са­на польско­го вельмо­жи как во­ен­но­го, так и вла­дельца собст­вен­ных по­местьев. Слы­шен был чад по­гас­нув­шей све­чи. Две дру­гие еще го­ре­ли в двух ог­ром­ных, поч­ти в рост че­ло­ве­ка, подс­веч­ни­ках, сто­яв­ших по­се­ре­ди­не, нес­мот­ря на то что уже дав­но в ре­шет­ча­тое ши­ро­кое ок­но гля­де­ло ут­ро. Анд­рий уже бы­ло хо­тел ид­ти пря­мо в ши­ро­кую ду­бо­вую дверь, ук­ра­шен­ную гер­бом и мно­жест­вом рез­ных ук­ра­ше­ний, но та­тар­ка дер­ну­ла его за ру­кав и ука­за­ла ма­ленькую дверь в бо­ко­вой сте­не. Этою выш­ли они в ко­ри­дор и по­том в ком­на­ту, ко­то­рую он на­чал вни­ма­тельно рас­смат­ри­вать. Свет, про­хо­див­ший сквозь щель став­ня, тро­нул кое-что: ма­ли­но­вый за­на­вес, по­зо­ло­чен­ный кар­низ и жи­во­пись на сте­не. Здесь та­тар­ка ука­за­ла Анд­рию ос­таться, от­во­ри­ла дверь в дру­гую ком­на­ту, из ко­то­рой блес­нул свет ог­ня. Он ус­лы­шал ше­пот и ти­хий го­лос, от ко­то­ро­го все пот­ряс­лось у не­го. Он ви­дел сквозь раст­во­рив­шу­юся дверь, как мелькну­ла быст­ро строй­ная женс­кая фи­гу­ра с длин­ною рос­кош­ною ко­сою, упа­дав­шею на под­ня­тую квер­ху ру­ку. Та­тар­ка возв­ра­ти­лась и ска­за­ла, что­бы он взо­шел. Он не пом­нил, как взо­шел и как зат­во­ри­лась за ним дверь. В ком­на­те го­ре­ли две све­чи; лам­па­да теп­ли­лась пе­ред об­ра­зом; под ним сто­ял вы­со­кий сто­лик, по обы­чаю ка­то­ли­чес­ко­му, со сту­пенька­ми для прек­ло­не­ния ко­ле­нейво вре­мя мо­лит­вы. Но не то­го ис­ка­ли гла­за его. Он по­вер­нул­ся в дру­гую сто­ро­ну и уви­дел жен­щи­ну, ка­за­лось, зас­тыв­шую и ока­ме­нев­шую в ка­ком-то быст­ром дви­же­нии. Ка­за­лось, как буд­то вся фи­гу­ра ее хо­те­ла бро­ситься к не­му и вдруг ос­та­но­ви­лась. И он ос­тал­ся так­же изум­лен­ным пред нею. Не та­кою во­об­ра­жал он ее ви­деть: это бы­ла не она, не та, ко­то­рую он знал преж­де; ни­че­го не бы­ло в ней по­хо­же­го на ту, но вдвое прек­рас­нее и чу­дес­нее бы­ла она те­перь, чем преж­де. Тог­да бы­ло в ней что-то не­окон­чен­ное, не­до­вер­шен­ное, те­перь это бы­ло про­из­ве­де­ние, ко­то­ро­му ху­дож­ник дал пос­лед­ний удар кис­ти. Та бы­ла пре­лест­ная, вет­ре­ная де­вуш­ка; эта бы­ла кра­са­ви­ца - жен­щи­на во всей раз­вив­шей­ся кра­се сво­ей. Пол­ное чувст­во вы­ра­жа­ло­ся в ее под­ня­тых гла­зах, не от­рыв­ки, не на­ме­ки на чувст­во, но все чувст­во. Еще сле­зы не ус­пе­ли в них вы­сох­нуть и об­лек­ли их блис­та­ющею вла­гою, про­хо­див­шею ду­шу. Грудь, шея и пле­чи зак­лю­чи­лись в те прек­рас­ные гра­ни­цы, ко­то­рые наз­на­че­ны впол­не раз­вив­шей­ся кра­со­те; во­ло­сы, ко­то­рые преж­де раз­но­си­лись лег­ки­ми куд­ря­ми по ли­цу ее, те­перь об­ра­ти­лись в гус­тую рос­кош­ную ко­су, часть ко­то­рой бы­ла по­доб­ра­на, а часть разб­ро­са­лась по всей дли­не ру­ки и тон­ки­ми, длин­ны­ми, прек­рас­но сог­ну­ты­ми во­ло­са­ми упа­да­ла на грудь. Ка­за­лось, все до од­ной из­ме­ни­лись чер­ты ее. Нап­рас­но си­лил­ся он в них отыс­кать хо­тя од­ну из тех, ко­то­рые но­си­лись в его па­мя­ти, - ни од­ной! Как ни ве­ли­ка бы­ла ее блед­ность, но она не пом­ра­чи­ла чу­дес­ной кра­сы ее; нап­ро­тив, ка­за­лось, как буд­то при­да­ла ей что-то стре­ми­тельное, не­от­ра­зи­мо по­бе­до­нос­ное. И ощу­тил Анд­рий в сво­ей ду­ше бла­го­го­вей­ную бо­язнь и стал не­под­ви­жен пе­ред нею. Она, ка­за­лось, так­же бы­ла по­ра­же­на ви­дом ко­за­ка, предс­тав­ше­го во всей кра­се и си­ле юно­шес­ко­го му­жест­ва, ко­то­рый, ка­за­лось, и в са­мой не­под­виж­нос­ти сво­их чле­нов уже об­ли­чал раз­вяз­ную вольность дви­же­ний; яс­ною твер­достью свер­кал глаз его, сме­лою ду­гою выг­ну­лась бар­хат­ная бровь, за­го­ре­лые ще­ки блис­та­ли всею яр­костью девст­вен­но­го ог­ня, и как шелк, лос­нил­ся мо­ло­дой чер­ный ус.

- Нет, я не в си­лах ни­чем возб­ла­го­да­рить те­бя, ве­ли­ко­душ­ный ры­царь, - ска­за­ла она, и весь ко­ле­бал­ся се­реб­ря­ный звук ее го­ло­са. - Один бог мо­жет возб­ла­го­да­рить те­бя; не мне, сла­бой жен­щи­не…

Она по­ту­пи­ла свои очи; прек­рас­ны­ми снеж­ны­ми по­лук­ружьями над­ви­ну­лись на них ве­ки, ок­ра­ен­ные длин­ны­ми, как стре­лы, рес­ни­ца­ми. Нак­ло­ни­ло­ся все чу­дес­ное ли­цо ее, и тон­кий ру­мя­нец от­те­нил его сни­зу. Ни­че­го не умел ска­зать на это Анд­рий. Он хо­тел бы вы­го­во­рить все, что ни есть на ду­ше, - вы­го­во­рить его так же го­ря­чо, как оно бы­ло на ду­ше, - и не мог. По­чувст­во­вал он что-то заг­ра­див­шее ему ус­та: звук от­нял­ся у сло­ва; по­чувст­во­вал он, что не ему, вос­пи­тан­но­му в бур­се и в бран­ной ко­че­вой жиз­ни, от­ве­чать на та­кие ре­чи, и воз­не­го­до­вал на свою ко­зац­кую на­ту­ру.

В это вре­мя вош­ла в ком­на­ту та­тар­ка. Она уже ус­пе­ла на­ре­зать лом­тя­ми при­не­сен­ный ры­ца­рем хлеб, нес­ла его на зо­ло­том блю­де и пос­та­ви­ла пе­ред сво­ею пан­ною. Кра­са­ви­ца взгля­ну­ла на нее, на хлеб и воз­ве­ла очи на Анд­рия - и мно­го бы­ло в очах тех. Сей уми­лен­ный взор, вы­ка­зав­ший из­не­мо­женье и бес­силье вы­ра­зить об­няв­шие ее чувст­ва, был бо­лее дос­ту­пен Анд­рию, чем все ре­чи. Его ду­ше вдруг ста­ло лег­ко; ка­за­лось, все раз­вя­за­лось у не­го. Ду­шев­ные дви­женья и чувст­ва, ко­то­рые до­то­ле как буд­то кто-то удер­жи­вал тяж­кою уз­дою, те­перь по­чувст­во­ва­ли се­бя ос­во­бож­ден­ны­ми, на во­ле и уже хо­те­ли из­литься в не­ук­ро­ти­мые по­то­ки слов, как вдруг кра­са­ви­ца, обо­ро­тясь к та­тар­ке, бес­по­кой­но спро­си­ла:

- А мать? Ты от­нес­ла ей?

- Она спит.

- А от­цу?

- Отнесла. Он ска­зал, что при­дет сам бла­го­да­рить ры­ца­ря.

Она взя­ла хлеб и под­нес­ла его ко рту. С не­изъясни­мым нас­лаж­де­ни­ем гля­дел Анд­рий, как она ло­ма­ла его блис­та­ющи­ми пальца­ми сво­ими и ела; и вдруг вспом­нил о бес­но­вав­шем­ся от го­ло­да, ко­то­рый ис­пус­тил дух в гла­зах его, прог­ло­тив­ши ку­сок хле­ба. Он поб­лед­нел и, схва­тив ее за ру­ку, зак­ри­чал:

- Довольно! не ешь больше! Ты так дол­го не ела, те­бе хлеб бу­дет те­перь ядо­вит,

И она опус­ти­ла тут же свою ру­ку, по­ло­жи­ла хлеб на блю­до и, как по­кор­ный ре­бе­нок, смот­ре­ла ему в очи. И пусть бы вы­ра­зи­ло чье-ни­будь сло­во… но не власт­ны вы­ра­зить ни ре­зец, ни кисть, ни вы­со­ко-мо­гу­чее сло­во то­го, что ви­дит­ся иной раз во взо­рах де­вы, ни­же то­го уми­лен­но­го чувст­ва, ко­то­рым объемлет­ся гля­дя­щий в та­кие взо­ры де­вы.

- Царица! - вскрик­нул Анд­рий, пол­ный и сер­деч­ных, и ду­шев­ных, и вся­ких из­быт­ков. - Что те­бе нуж­но? че­го ты хо­чешь? при­ка­жи мне! За­дай мне служ­бу са­мую не­воз­мож­ную, ка­кая только есть на све­те, - я по­бе­гу ис­пол­нять ее! Ска­жи мне сде­лать то, че­го не в си­лах сде­лать ни один че­ло­век, - я сде­лаю, я по­губ­лю се­бя. По­губ­лю, по­губ­лю! и по­гу­бить се­бя для те­бя, кля­нусь свя­тым крес­том, мне так слад­ко… но не в си­лах ска­зать то­го! У ме­ня три ху­то­ра, по­ло­ви­на та­бу­нов от­цовс­ких - мои, все, что при­нес­ла от­цу мать моя, что да­же от не­го скры­ва­ет она, - все мое. Та­ко­го ни у ко­го нет те­перь у ко­за­ков на­ших ору­жия, как у ме­ня: за од­ну ру­ко­ять мо­ей саб­ли да­ют мне луч­ший та­бун и три ты­ся­чи овец. И от все­го это­го от­ка­жусь, ки­ну, бро­шу, сож­гу, за­топ­лю, ес­ли только ты вы­мол­вишь од­но сло­во или хо­тя только ше­вельнешь сво­ею тон­кою чер­ною бровью! Но знаю, что, мо­жет быть, не­су глу­пые ре­чи, и некс­та­ти, и ней­дет все это сю­да, что не мне, про­вед­ше­му жизнь в бур­се и на За­по­рожье, го­во­рить так, как в обы­чае го­во­рить там, где бы­ва­ют ко­ро­ли, князья и все что ни есть луч­ше­го в вельмож­ном ры­царст­ве. Ви­жу, что ты иное тво­ренье бо­га, не­же­ли все мы, и да­ле­ки пред то­бою все дру­гие бо­ярс­кие же­ны и до­че­ри-де­вы. Мы не го­дим­ся быть тво­ими ра­ба­ми, только не­бес­ные ан­ге­лы мо­гут слу­жить те­бе.

С воз­рас­та­ющим изум­ле­ни­ем, вся прев­ра­тив­шись в слух, не про­ро­нив ни од­но­го сло­ва, слу­ша­ла де­ва отк­ры­тую сер­деч­ную речь, в ко­то­рой, как в зер­ка­ле, от­ра­жа­лась мо­ло­дая, пол­ная сил ду­ша. И каж­дое прос­тое сло­во сей ре­чи, вы­го­во­рен­ное го­ло­сом, ле­тев­шим пря­мо с сер­деч­но­го дна, бы­ло об­ле­че­но в си­лу. И вы­да­лось впе­ред все прек­рас­ное ли­цо ее, отб­ро­си­ла она да­ле­ко на­зад до­сад­ные во­ло­сы, отк­ры­ла ус­та и дол­го гля­де­ла с отк­ры­ты­ми ус­та­ми. По­том хо­те­ла что-то ска­зать и вдруг ос­та­но­ви­лась и вспом­ни­ла, что дру­гим наз­на­ченьем ве­дет­ся ры­царь, что отец, братья и вся от­чиз­на его сто­ят по­за­ди его су­ро­вы­ми мсти­те­ля­ми, что страш­ны об­лег­шие го­род за­по­рож­цы, что лю­той смер­ти об­ре­че­ны все они с сво­им го­ро­дом… И гла­за ее вдруг на­пол­ни­лись сле­за­ми; быст­ро она схва­ти­ла пла­ток, ши­тый шел­ка­ми, наб­ро­си­ла се­бе на ли­цо его, и он в ми­ну­ту стал весь вла­жен; и дол­го си­де­ла, заб­ро­сив на­зад свою прек­рас­ную го­ло­ву, сжав бе­лос­неж­ны­ми зу­ба­ми свою прек­рас­ную ниж­нюю гу­бу, - как бы вне­зап­но по­чувст­во­вав ка­кое уку­ше­ние ядо­ви­то­го га­да, - и не сни­мая с ли­ца плат­ка, что­бы он не ви­дел ее сок­ру­ши­тельной грус­ти.

- Скажи мне од­но сло­во! - ска­зал Анд­рий и взял ее за ат­лас­ную ру­ку. Свер­ка­ющий огонь про­бе­жал по жи­лам его от се­го при­кос­но­венья, и жал он ру­ку, ле­жав­шую бес­чувст­вен­но в ру­ке его.

Но она мол­ча­ла, не от­ни­ма­ла плат­ка от ли­ца сво­его и ос­та­ва­лась не­под­виж­на.

- Отчего же ты так пе­чальна? Ска­жи мне, от­че­го ты так пе­чальна?

Бросила прочь она от се­бя пла­ток, от­дер­ну­ла на­ле­зав­шие на очи длин­ные во­ло­сы ко­сы сво­ей и вся раз­ли­ла­ся в жа­лост­ных ре­чах, вы­го­ва­ри­вая их ти­хим-ти­хим го­ло­сом, по­доб­но ког­да ве­тер, под­няв­шись прек­рас­ным ве­че­ром, про­бе­жит вдруг по гус­той ча­ще при­вод­но­го трост­ни­ка: за­ше­лес­тят, заз­ву­чат и по­не­сут­ся вдруг уныв­но-тон­кие зву­ки, и ло­вит их с не­по­нят­ной грустью ос­та­но­вив­ший­ся пут­ник, не чуя ни по­га­са­юще­го ве­че­ра, ни не­су­щих­ся ве­се­лых пе­сен на­ро­да, бре­ду­ще­го от по­ле­вых ра­бот и жнив, ни от­да­лен­но­го та­рах­танья где-то про­ез­жа­ющей те­ле­ги.

- Не дос­той­на ли я веч­ных со­жа­ле­ний? Не нес­част­на ли мать, ро­див­шая ме­ня на свет? Не горькая ли до­ля приш­лась на часть мне? Не лю­тый ли ты изо все­го шля­хетст­ва, бо­га­тей­ших па­нов, гра­фов и ино­зем­ных ба­ро­нов и все, что ни есть цвет на­ше­го ры­царст­ва. Всем им бы­ло вольно лю­бить ме­ня, и за ве­ли­кое бла­го вся­кий из них по­чел бы лю­бовь мою. Сто­ило мне только мах­нуть ру­кой, и лю­бой из них, кра­си­вей­ший, прек­рас­ней­ший ли­цом и по­ро­дою, стал бы мо­им суп­ру­гом. И ни к од­но­му из них не при­ча­ро­ва­ла ты мо­его серд­ца, сви­ре­пая судьба моя; а при­ча­ро­ва­ла мое серд­це, ми­мо луч­ших ви­тя­зей зем­ли на­шей, к чуж­до­му, к вра­гу на­ше­му. За что же ты, пре­чис­тая божья ма­терь, за ка­кие гре­хи, за ка­кие тяж­кие прес­туп­ле­ния так не­умо­ли­мо и бес­по­щад­но го­нишь ме­ня? В изо­би­лии и рос­кош­ном из­быт­ке все­го тек­ли дни мои; луч­шие, до­ро­гие блю­да и слад­кие ви­на бы­ли мне снедью. И на что все это бы­ло? к че­му оно все бы­ло? К то­му ли, что­бы на­ко­нец уме­реть лю­тою смертью, ка­кой не уми­ра­ет пос­лед­ний ни­щий в ко­ро­левст­ве? И ма­ло то­го, что осуж­де­на я на та­кую страш­ную участь; ма­ло то­го, что пе­ред кон­цом сво­им долж­на ви­деть, как ста­нут уми­рать в не­вы­но­си­мых му­ках отец и мать, для спа­сенья ко­то­рых двад­цать раз го­то­ва бы бы­ла от­дать жизнь свою; ма­ло все­го это­го: нуж­но, что­бы пе­ред кон­цом сво­им мне до­ве­лось уви­дать и ус­лы­шать сло­ва и лю­бовь, ка­кой не ви­да­ла я. Нуж­но, что­бы он ре­ча­ми сво­ими ра­зод­рал на час­ти мое серд­це, что­бы горькая моя участь бы­ла еще гор­ше, что­бы еще жал­че бы­ло мне мо­ей мо­ло­дой жиз­ни, что­бы еще страш­нее ка­за­лась мне смерть моя и что­бы еще больше, уми­рая, поп­ре­ка­ла я те­бя, сви­ре­пая судьба моя, и те­бя - прос­ти мое прег­ре­ше­ние, - свя­тая божья ма­терь!

И ког­да за­тих­ла она, без­на­деж­ное, без­на­деж­ное чувст­во от­ра­зи­лось в ли­це ее; но­ющею грустью за­го­во­ри­ла вся­кая чер­та его, и все, от пе­чально по­ник­ше­го лба и опус­тив­ших­ся очей до слез, зас­тыв­ших и за­сох­нув­ших по ти­хо пла­ме­нев­шим ще­кам ее, - все, ка­за­лось, го­во­ри­ло: "Нет счастья на ли­це сем!"

- Не слы­ха­но на све­те, не мож­но, не быть то­му, - го­во­рил Анд­рий, - что­бы кра­си­вей­шая и луч­шая из жен по­нес­ла та­кую горькую часть, ког­да она рож­де­на на то, что­бы пред ней, как пред свя­ты­ней, прек­ло­ни­лось все, что ни есть луч­ше­го на све­те. Нет, ты не ум­решь! Не те­бе уми­рать! Кля­нусь мо­им рож­де­ни­ем и всем, что мне ми­ло на све­те, ты не ум­решь! Ес­ли же вый­дет уже так и ни­чем - ни си­лой, ни мо­лит­вой, ни му­жест­вом - нельзя бу­дет отк­ло­нить горькой су­дь­бы, то мы ум­рем вмес­те; и преж­де я ум­ру, ум­ру пе­ред то­бой, у тво­их прек­рас­ных ко­ле­ней, и раз­ве уже мерт­во­го ме­ня раз­лу­чат с то­бою.

- Не об­ма­ны­вай, ры­царь, и се­бя и ме­ня, - го­во­ри­ла она, ка­чая ти­хо прек­рас­ной го­ло­вой сво­ей, - знаю и, к ве­ли­ко­му мо­ему го­рю, знаю слиш­ком хо­ро­шо, что те­бе нельзя лю­бить ме­ня; и знаю я, ка­кой долг и за­вет твой: те­бя зо­вут отец, то­ва­ри­щи, от­чиз­на, а мы - вра­ги те­бе.

- А что мне отец, то­ва­ри­щи и от­чиз­на! - ска­зал Анд­рий, встрях­нув быст­ро го­ло­вою и вып­ря­мив весь пря­мой, как над­реч­ная осо­корь, стан свой. - Так ес­ли ж так, так вот что: нет у ме­ня ни­ко­го! Ни­ко­го, ни­ко­го! - повто­рил он тем же го­ло­сом и соп­ро­во­див его тем дви­женьем ру­ки, с ка­ким уп­ру­гий, не­сок­ру­ши­мый ко­зак вы­ра­жа­ет ре­ши­мость на де­ло, нес­лы­хан­ное и не­воз­мож­ное для дру­го­го. - Кто ска­зал, что моя от­чиз­на Ук­рай­на? Кто дал мне ее в от­чиз­ны? От­чиз­на есть то, че­го ищет ду­ша на­ша, что ми­лее для нее все­го. От­чиз­на моя - ты! Вот моя от­чиз­на! И по­не­су я от­чиз­ну сию в серд­це мо­ем, по­не­су ее, по­ка ста­нет мо­его ве­ку, и пос­мот­рю, пусть кто-ни­будь из ко­за­ков выр­вет ее от­ту­да! И все, что ни есть, про­дам, от­дам, по­губ­лю за та­кую от­чиз­ну!

На миг ос­тол­бе­нев, как прек­рас­ная ста­туя, смот­ре­ла она ему в очи и вдруг за­ры­да­ла, и с чуд­ною женс­кою стре­ми­тельностью, на ка­кую бы­ва­ет только спо­соб­на од­на без­рас­чет­но ве­ли­ко­душ­ная жен­щи­на, соз­дан­ная на прек­рас­ное сер­деч­ное дви­же­ние, ки­ну­лась она к не­му на шею, обх­ва­тив его сне­го­по­доб­ны­ми, чуд­ны­ми ру­ка­ми, и за­ры­да­ла. В это вре­мя раз­да­лись на ули­це не­яс­ные кри­ки, соп­ро­вож­ден­ные труб­ным и ли­тавр­ным зву­ком. Но он не слы­шал их. Он слы­шал только, как чуд­ные ус­та об­да­ва­ли его бла­го­вон­ной теп­ло­той сво­его ды­ханья, как сле­зы ее тек­ли ручьями к не­му на ли­цо и спус­тив­ши­еся все с го­ло­вы па­ху­чие ее во­ло­сы опу­та­ли его все­го сво­им тем­ным и блис­та­ющим шел­ком.

В это вре­мя вбе­жа­ла к ним с ра­дост­ным кри­ком та­тар­ка.

- Спасены, спа­се­ны! - кри­ча­ла она, не пом­ня се­бя. - На­ши вош­ли в го­род, при­вез­ли хле­ба, пше­на, му­ки и свя­зан­ных за­по­рож­цев.

Но не слы­шал ник­то из них, ка­кие "на­ши" вош­ли в го­род, что при­вез­ли с со­бою и ка­ких свя­за­ли за­по­рож­цев. Пол­ный не на зем­ле вку­ша­емых чувств, Анд­рий по­це­ло­вал в сии бла­го­вон­ные ус­та, прильнув­шие к ще­ке его, и не­бе­зот­вет­ны бы­ли бла­го­вон­ные ус­та. Они отоз­ва­лись тем же, и в сем обо­юд­но-сли­ян­ном по­це­луе ощу­ти­лось то, что один только раз в жиз­ни да­ет­ся чувст­во­вать че­ло­ве­ку.

И по­гиб ко­зак! Про­пал для все­го ко­зац­ко­го ры­царст­ва! Не ви­дать ему больше ни За­по­рожья, ни от­цовс­ких ху­то­ров сво­их, ни церк­ви божьей! Ук­рай­не не ви­дать то­же храб­рей­ше­го из сво­их де­тей, взяв­ших­ся за­щи­щать ее. Выр­вет ста­рый Та­рас се­дой клок во­лос из сво­ей чуп­ри­ны и прок­ля­нет и день и час, в ко­то­рый по­ро­дил на по­зор се­бе та­ко­го сы­на.

VII

Шум и дви­же­ние про­ис­хо­ди­ли в за­по­рожс­ком та­бо­ре. Сна­ча­ла ник­то не мог дать вер­но­го от­че­та, как слу­чи­лось, что вой­ска прош­ли в го­род. По­том уже ока­за­лось, что весь Пе­ре­яс­лавс­кий ку­рень, рас­по­ло­жив­ший­ся пе­ред бо­ко­вы­ми го­родс­ки­ми во­ро­та­ми, был пьян мерт­вец­ки; ста­ло быть, ди­виться не­че­го, что по­ло­ви­на бы­ла пе­ре­би­та, а дру­гая пе­ре­вя­за­на преж­де, чем все мог­ли уз­нать, в чем де­ло. По­ка­мест ближ­ние ку­ре­ни, раз­бу­жен­ные шу­мом, ус­пе­ли схва­титься за ору­жие, вой­ско уже ухо­ди­ло в во­ро­та, и пос­лед­ние ря­ды отст­ре­ли­ва­лись от уст­ре­мив­ших­ся на них в бес­по­ряд­ке сон­ных и по­луп­рот­рез­вив­ших­ся за­по­рож­цев. Ко­ше­вой дал при­каз соб­раться всем, и ког­да все ста­ли в круг и за­тих­ли, сняв­ши шап­ки, он ска­зал:

- Так вот что, па­но­ве-бра­то­ве, слу­чи­лось в эту ночь. Вот до че­го до­вел хмель! Вот ка­кое по­ру­ганье ока­зал нам неп­ри­ятель! У вас, вид­но, уже та­кое за­ве­де­ние: ко­ли поз­во­лишь уд­во­ить пор­цию, так вы го­то­вы так на­тя­нуться, что враг Хрис­то­ва во­инст­ва не только сни­мет с вас ша­ро­ва­ры, но в са­мое ли­цо вам на­чи­ха­ет, так вы то­го не ус­лы­ши­те.

Козаки все сто­яли по­ну­рив го­ло­вы, зная ви­ну; один только не­за­май­ковс­кий ку­рен­ной ата­ман Ку­ку­бен­ко отоз­вал­ся.

- Постой, батько! - ска­зал он. - Хоть оно и не в за­ко­не, что­бы ска­зать ка­кое воз­ра­же­ние, ког­да го­во­рит ко­ше­вой пе­ред ли­цом все­го вой­ска, да де­ло не так бы­ло, так нуж­но ска­зать. Ты не сов­сем спра­вед­ли­во поп­рек­нул все хрис­ти­анс­кое вой­ско. Ко­за­ки бы­ли бы по­вин­ны и дос­той­ны смер­ти, ес­ли бы на­пи­лись в по­хо­де, на вой­не, на труд­ной, тяж­кой ра­бо­те. Но мы си­де­ли без де­ла, ма­ячи­лись по­пус­ту пе­ред го­ро­дом. Ни пос­та, ни дру­го­го хрис­ти­анс­ко­го воз­дер­жанья не бы­ло: как же мо­жет статься, что­бы на без­делье не на­пил­ся че­ло­век? Гре­ха тут нет. А мы вот луч­ше по­ка­жем им, что та­кое на­па­дать на без­вин­ных лю­дей. Преж­де би­ли доб­ре, а уж те­перь побьем так, что и пят не уне­сут до­мой.

Речь ку­рен­но­го ата­ма­на пон­ра­ви­лась ко­за­кам. Они при­под­ня­ли уже сов­сем бы­ло по­ну­рив­ши­еся го­ло­вы, и мно­гие одоб­ри­тельно кив­ну­ли го­ло­вой, про­мол­вив­ши: "Доб­ре ска­зал Ку­ку­бен­ко!" А Та­рас Бульба, сто­яв­ший не­да­ле­ко от ко­ше­во­го, ска­зал:

- А что, ко­ше­вой, вид­но Ку­ку­бен­ко прав­ду ска­зал? Что ты ска­жешь на это?

- А что ска­жу? Ска­жу: бла­жен и отец, ро­див­ший та­ко­го сы­на! Еще не большая муд­рость ска­зать уко­ри­тельное сло­во, но большая муд­рость ска­зать та­кое сло­во, ко­то­рое бы, не по­ру­гав­шись над бе­дою че­ло­ве­ка, обод­ри­ло бы его, при­да­ло бы ду­ху ему, как шпо­ры при­да­ют ду­ху ко­ню, ос­ве­жен­но­му во­до­по­ем. Я сам хо­тел вам ска­зать по­том уте­ши­тельное сло­во, да Ку­ку­бен­ко до­га­дал­ся преж­де.

"Добре ска­зал и ко­ше­вой!" - отоз­ва­лось в ря­дах за­по­рож­цев. "Доб­рое сло­во!" - пов­то­ри­ли дру­гие. И са­мые се­дые, сто­яв­шие, как си­зые го­лу­би, и те кив­ну­ли го­ло­вою и, морг­нув­ши се­дым усом, ти­хо ска­за­ли: "Доб­ре ска­зан­ное сло­во!"

- Слушайте же, па­но­ве! - про­дол­жал ко­ше­вой. - Брать кре­пость, ка­раб­каться и под­ка­пы­ваться, как де­ла­ют чу­же­зем­ные, не­мец­кие мас­те­ра, - пусть ей враг при­ки­нет­ся! - и неп­ри­лич­но, и не ко­зац­кое де­ло. А су­дя по то­му, что есть, неп­ри­ятель во­шел в го­род не с большим за­па­сом; те­лег что-то бы­ло с ним нем­но­го. На­род в го­ро­де го­лод­ный; ста­ло быть, все съест ду­хом, да и ко­ням то­же се­на… уж я не знаю, раз­ве с не­ба ки­нет им на ви­лы ка­кой-ни­будь их свя­той… только про это еще бог зна­ет; а ксенд­зы-то их го­раз­ды на од­ни сло­ва. За тем или за дру­гим, а уж они вый­дут из го­ро­да. Раз­де­ляй­ся же на три ку­чи и ста­но­вись на три до­ро­ги пе­ред тре­мя во­ро­та­ми. Пе­ред глав­ны­ми во­ро­та­ми пять ку­ре­ней, пе­ред дру­ги­ми по три ку­ре­ня. Дядькивс­кий и Кор­сунс­кий ку­рень на за­са­ду! Пол­ков­ник Та­рас с пол­ком на за­са­ду! Ты­та­ревс­кий и Ты­мо­шевс­кий ку­рень на за­пас, с пра­во­го бо­ка обо­за! Щер­би­новс­кий и Стеб­ли­кивс­кий верх­ний - с ле­во­го бо­ку! Да вы­би­рай­тесь из ря­ду, мо­лод­цы, ко­то­рые по­зу­бас­тее на сло­во, за­ди­рать неп­ри­яте­ля! У ля­ха пус­то­го­ло­вая на­ту­ра: бра­ни не вы­тер­пит; и, мо­жет быть, се­год­ня же все они вый­дут из во­рот. Ку­рен­ные ата­ма­ны, пе­рег­ля­ди вся­кий ку­рень свой: у ко­го не­до­чет, по­пол­ни его ос­тан­ка­ми Пе­ре­яс­лавс­ко­го. Пе­рег­ля­ди всё сно­ва! Дать на опох­мел всем по чар­ке и по хле­бу на ко­за­ка! Только, вер­но, вся­кий еще вче­раш­ним сыт, ибо, не­ку­да деть прав­ды, по­на­еда­лись все так, что див­люсь, как ночью ник­то не лоп­нул. Да вот еще один на­каз: ес­ли кто-ни­будь, шин­карь, жид, про­даст ко­за­ку хоть один ку­холь си­ву­хи, то я прибью ему на са­мый лоб сви­ное ухо, со­ба­ке, и по­ве­шу но­га­ми вверх! За ра­бо­ту же, брат­цы! За ра­бо­ту!

Так рас­по­ря­жал ко­ше­вой, и все пок­ло­ни­лись ему в по­яс и, не на­де­вая ша­пок, отп­ра­ви­лись по сво­им во­зам и та­бо­рам и, ког­да уже сов­сем да­ле­ко отош­ли, тог­да только на­де­ли шап­ки. Все на­ча­ли сна­ря­жаться: про­бо­ва­ли саб­ли и па­ла­ши, на­сы­па­ли по­рох из меш­ков в по­ро­хов­ни­цы, от­ка­ты­ва­ли и ста­но­ви­ли во­зы и вы­би­ра­ли ко­ней.

Уходя к сво­ему пол­ку, Та­рас ду­мал и не мог при­ду­мать, ку­да де­вал­ся Анд­рий: по­ло­ни­ли ли его вмес­те с дру­ги­ми и свя­за­ли сон­но­го? Только нет, не та­ков Анд­рий, что­бы от­дал­ся жи­вым в плен. Меж­ду уби­ты­ми ко­за­ка­ми то­же не бы­ло его вид­но. За­ду­мал­ся креп­ко Та­рас и шел пе­ред пол­ком, не слы­ша, что его дав­но на­зы­вал кто-то по име­ни.

- Кому нуж­но ме­ня? - ска­зал он, на­ко­нец оч­нув­шись.

Перед ним сто­ял жид Ян­кель.

- Пан пол­ков­ник, пан пол­ков­ник! - го­во­рил жид пос­пеш­ным и пре­ры­вис­тым го­ло­сом, как буд­то бы хо­тел объя-вить де­ло не сов­сем пус­тое. - Я был в го­ро­де, пан пол­ков­ник!

Тарас пос­мот­рел на жи­да и по­ди­вил­ся то­му, что он уже ус­пел по­бы­вать в го­ро­де.

- Какой же враг те­бя за­нес ту­да?

- Я сей­час рас­ска­жу, - ска­зал Ян­кель. - Как только ус­лы­шал я на за­ре шум и ко­за­ки ста­ли стре­лять, я ух­ва­тил каф­тан и, не на­де­вая его, по­бе­жал ту­да бе­гом; до­ро­гою уже на­дел его в ру­ка­ва, по­то­му что хо­тел пос­ко­рей уз­нать, от­че­го шум, от­че­го ко­за­ки на са­мой за­ре ста­ли стре­лять. Я взял и при­бе­жал к са­мым го­родс­ким во­ро­там, в то вре­мя, ког­да пос­лед­нее вой­ско вхо­ди­ло в го­род. Гля­жу - впе­ре­ди от­ря­да пан хо­рун­жий Га­лян­до­вич. Он че­ло­век мне зна­ко­мый: еще с третьего го­да за­дол­жал сто чер­вон­ных. Я за ним, буд­то бы за­тем, что­бы вып­ра­вить с не­го долг, и во­шел вмес­те с ни­ми в го­род.

- Как же ты: во­шел в го­род, да еще и долг хо­тел вып­ра­вить? - ска­зал Бульба. - И не ве­лел он те­бя тут же по­ве­сить, как со­ба­ку?

- А ей-бо­гу, хо­тел по­ве­сить, - от­ве­чал жид, - уже бы­ло его слу­ги сов­сем схва­ти­ли ме­ня и за­ки­ну­ли ве­рев­ку на шею, но взмо­лил­ся па­ну, ска­зал, что по­дож­ду дол­гу, сколько пан хо­чет, и по­обе­щал еще дать взай­мы, как только по­мо­жет мне соб­рать дол­ги с дру­гих ры­ца­рей; ибо у па­на хо­рун­же­го - я все ска­жу па­ну - нет и од­но­го чер­вон­но­го в кар­ма­не. Хоть у не­го есть и ху­то­ра, и усадьбы, и че­ты­ре зам­ка, и сте­по­вой зем­ли до са­мо­го Шкло­ва, а гро­шей у не­го так, как у ко­за­ка, - ни­че­го нет. И те­перь, ес­ли бы не во­ору­жи­ли его брес­лавс­кие жи­ды, не в чем бы­ло бы ему и на вой­ну вы­ехать. Он и на сей­ме от­то­го не был.

- Что ж ты де­лал в го­ро­де? Ви­дел на­ших?

- Как же! На­ших там мно­го: Иц­ка, Ра­хум, Са­муй­ло, Хай­ва­лох, ев­рей-арен­да­тор…

- Пропади они, со­ба­ки! - вскрик­нул, рас­сер­див­шись, Та­рас. - Что ты мне ты­чешь свое жи­довс­кое пле­мя! Я те­бя спра­ши­ваю про на­ших за­по­рож­цев.

- Наших за­по­рож­цев не ви­дал. А ви­дал од­но­го па­на Анд­рия.

- Андрия ви­дел? - вскрик­нул Бульба. - Что ж ты, где ви­дел его? в под­ва­ле? в яме? обес­че­щен? свя­зан?

- Кто же бы смел свя­зать па­на Анд­рия? Те­перь он та­кой важ­ный ры­царь… Да­ли­буг, я не уз­нал! И нап­леч­ни­ки в зо­ло­те, и на­ру­кав­ни­ки в зо­ло­те, и зер­ца­ло в зо­ло­те, и шап­ка в зо­ло­те, и по по­ясу зо­ло­то, и вез­де зо­ло­то, и все зо­ло­то. Так, как солн­це взгля­нет вес­ною, ког­да в ого­ро­де вся­кая пташ­ка пи­щит и по­ет и трав­ка пах­нет, так и он весь си­я­ет в зо­ло­те. И ко­ня дал ему во­ево­да са­мо­го луч­ше­го под верх; два ста чер­вон­ных сто­ит один конь.

Бульба ос­тол­бе­нел.

- Зачем же он на­дел чу­жое оде­янье?

- Потому что луч­ше, по­то­му и на­дел… И сам разъезжа­ет, и дру­гие разъезжа­ют; и он учит, и его учат. Как на­ибо­га­тей­ший польский пан!

- Кто ж его при­ну­дил?

- Я ж не го­во­рю, что­бы его кто при­ну­дил. Раз­ве пан не зна­ет, что он по сво­ей во­ле пе­ре­шел к ним?

- Кто пе­ре­шел?

- А пан Анд­рий.

- Куда пе­ре­шел?

- Перешел на их сто­ро­ну, он уж те­перь сов­сем их­ний.

- Врешь, сви­ное ухо!

- Как же мож­но, что­бы я врал? Ду­рак я раз­ве, что­бы врал? На свою бы го­ло­ву я врал? Раз­ве я не знаю, что жи­да по­ве­сят, как со­ба­ку, коль он сов­рет пе­ред па­ном?

- Так это вы­хо­дит, он, по-тво­ему, про­дал от­чиз­ну и ве­ру?

- Я же не го­во­рю это­го, что­бы он про­да­вал что: я ска­зал только, то он пе­ре­шел к ним.

- Врешь, чер­тов жид! Та­ко­го де­ла не бы­ло на хрис­ти­анс­кой зем­ле! Ты пу­та­ешь, со­ба­ка!

- Пусть тра­ва про­рас­тет на по­ро­ге мо­его до­ма, ес­ли я пу­таю! Пусть вся­кий нап­лю­ет на мо­ги­лу от­ца, ма­те­ри, све­ко­ра, и от­ца от­ца мо­его, и от­ца ма­те­ри мо­ей, ес­ли я пу­таю. Ес­ли пан хо­чет, я да­же ска­жу, и от­че­го он пе­ре­шел к ним.

- Отчего?

- У во­ево­ды есть доч­ка-кра­са­ви­ца. Свя­той бо­же, ка­кая кра­са­ви­ца!

Здесь жид пос­та­рал­ся, как только мог, вы­ра­зить в ли­це сво­ем кра­со­ту, рас­ста­вив ру­ки, при­щу­рив глаз и пок­ри­вив­ши на­бок рот, как буд­то че­го-ни­будь от­ве­дав­ши.

- Ну, так что же из то­го?

- Он для нее и сде­лал все и пе­ре­шел. Ко­ли че­ло­век влю­бит­ся, то он все рав­но что по­дош­ва, ко­то­рую, ко­ли раз­мо­чишь в во­де, возьми сог­ни - она и сог­нет­ся.

Крепко за­ду­мал­ся Бульба. Вспом­нил он, что ве­ли­ка власть сла­бой жен­щи­ны, что мно­гих сильных по­губ­ля­ла она, что по­дат­ли­ва с этой сто­ро­ны при­ро­да Анд­рия; и сто­ял он дол­го как вко­пан­ный на од­ном и том же мес­те.

- Слушай, пан, я все рас­ска­жу па­ну, - го­во­рил жид. - Как только ус­лы­шал я шум и уви­дел, что про­хо­дят в го­родс­кие во­ро­та, я схва­тил на вся­кий слу­чай с со­бой нит­ку жем­чу­га, по­то­му что в го­ро­де есть кра­са­ви­цы и дво­рян­ки, а ко­ли есть кра­са­ви­цы и дво­рян­ки, ска­зал я се­бе, то хоть им и есть не­че­го, а жем­чуг все-та­ки ку­пят. И как только хо­рун­же­го слу­ги пус­ти­ли ме­ня, я по­бе­жал на во­ево­дин двор про­да­вать жем­чуг и рас­спро­сил все у слу­жан­ки-та­тар­ки. "Бу­дет свадьба сей­час, как только про­го­нят за­по­рож­цев. Пан Анд­рий обе­щал прог­нать за­по­рож­цев".

- И ты не убил тут же на мес­те его, чер­то­ва сы­на? - вскрик­нул Бульба.

- За что же убить? Он пе­ре­шел по доб­рой во­ле. Чем че­ло­век ви­но­ват? Там ему луч­ше, ту­да и пе­ре­шел.

- И ты ви­дел его в са­мое ли­цо?

- Ей-богу, в са­мое ли­цо! Та­кой слав­ный во­яка! Всех взрач­ней. Дай бог ему здо­ровья, ме­ня тот­час уз­нал; и ког­да я по­до­шел к не­му, тот­час ска­зал…

- Что ж он ска­зал?

- Он ска­зал… преж­де кив­нул пальцем, а по­том уже ска­зал: "Янкель!" А я: "Пан Анд­рий!" - го­во­рю. "Янкель! ска­жи от­цу, ска­жи бра­ту, ска­жи ко­за­кам, ска­жи за­по­рож­цам, ска­жи всем, что отец - те­перь не отец мне, брат - не брат, то­ва­рищ - не то­ва­рищ, и что я с ни­ми бу­ду биться со все­ми. Со все­ми бу­ду биться!"

- Врешь, чер­тов Иуда! - зак­ри­чал, вы­шед из се­бя, Та­рас. - Врешь, со­ба­ка! Ты и Хрис­та рас­пял, прок­ля­тый бо­гом че­ло­век! Я те­бя убью, са­та­на! Уте­кай от­сю­да, не то - тут же те­бе и смерть! - И, ска­зав­ши это, Та­рас вых­ва­тил свою саб­лю.

Испуганный жид при­пус­тил­ся тут же во все ло­пат­ки, как только мог­ли вы­нес­ти его тон­кие, су­хие ик­ры. Дол­го еще бе­жал он без ог­ляд­ки меж­ду ко­зац­ким та­бо­ром и по­том да­ле­ко по все­му чис­то­му по­лю, хо­тя Та­рас вов­се не гнал­ся за ним, раз­мыс­лив, что не­ра­зум­но вы­ме­щать за­пальчи­вость на пер­вом под­вер­нув­шем­ся.

Теперь при­пом­нил он, что ви­дел в прош­лую ночь Анд­рия, про­хо­див­ше­го по та­бо­ру с ка­кой-то жен­щи­ною, и по­ник се­дою го­ло­вою, а все еще не хо­тел ве­рить, что­бы мог­ло слу­читься та­кое по­зор­ное де­ло и что­бы собст­вен­ный сын его про­дал ве­ру и ду­шу.

Наконец по­вел он свой полк в за­са­ду и скрыл­ся с ним за ле­сом, ко­то­рый один был не выж­жен еще ко­за­ка­ми. А за­по­рож­цы, и пе­шие и кон­ные, выс­ту­па­ли на три до­ро­ги к трем во­ро­там. Один за дру­гим ва­ли­ли ку­ре­ни: Уманс­кий, По­по­ви­чевс­кий, Ка­невс­кий, Стеб­ли­кивс­кий, Не­за­май­ковс­кий, Гур­гу­зив, Ты­та­ревс­кий, Ты­мо­шевс­кий. Од­но­го только Пе­ре­яс­лавс­ко­го не бы­ло. Креп­ко кур­ну­ли ко­за­ки его и про­ку­ри­ли свою до­лю. Кто прос­нул­ся свя­зан­ный во вражьих ру­ках, кто, и сов­сем не про­сы­па­ясь, сон­ный пе­ре­шел в сы­рую зем­лю, и сам ата­ман Хлиб, без ша­ро­вар и верх­не­го уб­ранст­ва, очу­тил­ся в ляшс­ком ста­ну.

В го­ро­де ус­лы­ша­ли ко­зац­кое дви­женье. Все вы­сы­па­ли на вал, и предс­та­ла пред ко­за­ков жи­вая кар­ти­на: польские ви­тя­зи, один дру­го­го кра­си­вей, сто­яли на ва­лу. Мед­ные шап­ки си­яли, как солн­ца, опе­рен­ные бе­лы­ми, как ле­бедь, перьями. На дру­гих бы­ли лег­кие ша­поч­ки, ро­зо­вые и го­лу­бые с пе­рег­ну­ты­ми на­бек­рень вер­ха­ми; каф­та­ны с от­кид­ны­ми ру­ка­ва­ми, ши­тые и зо­ло­том и прос­то вы­ло­жен­ные шнур­ка­ми; у тех саб­ли и ружья в до­ро­гих оп­ра­вах, за ко­то­рые до­ро­го прип­ла­чи­ва­лись па­ны, - и мно­го бы­ло вся­ких дру­гих уб­ранств. На­пе­ре­ди сто­ял спе­си­во, в крас­ной шап­ке, уб­ран­ной зо­ло­том, буд­жа­ковс­кий пол­ков­ник. Гру­зен был пол­ков­ник, всех вы­ше и тол­ще, и ши­ро­кий до­ро­гой каф­тан в си­лу об­ле­кал его. На дру­гой сто­ро­не, поч­ти к бо­ко­вым во­ро­там, сто­ял дру­гой пол­ков­ник, не­большой че­ло­век, весь вы­сох­ший; но ма­лые зор­кие очи гля­де­ли жи­во из-под гус­то на­рос­ших бро­вей, и обо­ра­чи­вал­ся он ско­ро на все сто­ро­ны, ука­зы­вая бой­ко тон­кою, су­хою ру­кою сво­ею, раз­да­вая при­ка­занья; вид­но бы­ло, что, нес­мот­ря на ма­лое те­ло свое, знал он хо­ро­шо рат­ную на­уку. Не­да­ле­ко от не­го сто­ял хо­рун­жий, длин­ный-длин­ный, с гус­ты­ми уса­ми, и, ка­за­лось, не бы­ло у не­го не­дос­тат­ка в крас­ке на ли­це: лю­бил пан креп­кие ме­ды и доб­рую пи­руш­ку. И мно­го бы­ло вид­но за ни­ми вся­кой шлях­ты, во­ору­жив­шей­ся кто на свои чер­вон­цы, кто на ко­ро­левс­кую каз­ну, кто на жи­довс­кие деньги, за­ло­жив все, что ни наш­лось в де­довс­ких зам­ках. Не­ма­ло бы­ло и вся­ких се­на­торс­ких нах­леб­ни­ков, ко­то­рых бра­ли с со­бою се­на­то­ры на обе­ды для по­че­та, ко­то­рые кра­ли со сто­ла и из бу­фе­тов се­реб­ря­ные куб­ки и пос­ле се­год­няш­не­го по­че­та на дру­гой день са­ди­лись на коз­лы пра­вить ко­ня­ми у ка­ко­го-ни­будь па­на. Мно­го вся­ких бы­ло там. Иной раз и вы­пить бы­ло не на что, а на вой­ну все при­на­ря­ди­лись.

Казацкие ря­ды сто­яли ти­хо пе­ред сте­на­ми. Не бы­ло на них ни на ком зо­ло­та, только раз­ве кое-где блес­те­ло оно на са­бельных ру­ко­ят­ках и ру­жей­ных оп­ра­вах. Не лю­би­ли ко­за­ки бо­га­то вы­ря­жаться на бит­вах; прос­тые бы­ли на них кольчу­ги и сви­ты, и да­ле­ко чер­не­ли и чер­во­не­ли чер­ные, чер­вон­но­вер­хие ба­раньи их шап­ки.

Два ко­за­ка вы­еха­ло впе­ред из за­по­рожс­ких ря­дов. Один еще сов­сем мо­ло­дой, дру­гой пос­та­рее, оба зу­бас­тые на сло­ва, на де­ле то­же не пло­хие ко­за­ки: Ох­рим Наш и Мы­кы­та Го­ло­ко­пы­тен­ко. Сле­дом за ни­ми вы­ехал и Де­мид По­по­вич, ко­ре­нас­тый ко­зак, уже дав­но ма­ячив­ший на Се­чи, быв­ший под Ад­ри­ано­по­лем и мно­го на­тер­пев­ший­ся на ве­ку сво­ем: го­рел в ог­не и при­бе­жал на Сечь с обс­ма­лен­ною, по­чер­нев­шею го­ло­вою и вы­го­рев­ши­ми уса­ми. Но раз­доб­рел вновь По­по­вич, пус­тил за ухо осе­ле­дец, вы­рас­тил усы, гус­тые и чер­ные как смоль. И кре­пок был на ед­кое сло­во По­по­вич.

- А, крас­ные жу­па­ны на всем вой­ске, да хо­тел бы я знать, крас­ная ли си­ла у вой­ска?

- Вот я вас! - кри­чал свер­ху дю­жий пол­ков­ник, - всех пе­ре­вя­жу! От­да­вай­те, хо­ло­пы, ружья и ко­ней. Ви­де­ли, как пе­ре­вя­зал я ва­ших? Вы­ве­ди­те им на вал за­по­рож­цев!

И вы­ве­ли на вал скру­чен­ных ве­рев­ка­ми за­по­рож­цев. Впе­ре­ди их был ку­рен­ной ата­ман Хлиб, без ша­ро­вар и верх­не­го уб­ранст­ва, - так, как схва­ти­ли его хмельно­го. И по­ту­пил в зем­лю го­ло­ву ата­ман, сты­дясь на­го­ты сво­ей пе­ред сво­ими же ко­за­ка­ми и то­го, что по­пал в плен, как со­ба­ка, сон­ный. В од­ну ночь по­се­де­ла креп­кая го­ло­ва его.

- Не пе­чалься, Хлиб! Вы­ру­чим! - кри­ча­ли ему сни­зу ко­за­ки.

- Не пе­чалься, друзьяка! - отоз­вал­ся ку­рен­ной ата­ман Бо­ро­да­тый. - В том нет ви­ны тво­ей, что схва­ти­ли те­бя на­го­го. Бе­да мо­жет быть со вся­ким че­ло­ве­ком; но стыд­но им, что выс­та­ви­ли те­бя на по­зор, не прик­рыв­ши при­лич­но на­го­ты тво­ей.

- Вы, вид­но, на сон­ных лю­дей храб­рое вой­ско! - го­во­рил, пог­ля­ды­вая на вал, Го­ло­ко­пы­тен­ко.

- Вот, по­го­ди­те, об­ре­жем мы вам чу­бы! - кри­ча­ли им свер­ху.

- А хо­тел бы я пог­ля­деть, как они нам об­ре­жут чу­бы! - го­во­рил По­по­вич, по­во­ро­тив­шись пе­ред ни­ми на ко­не. По­том, пог­ля­дев­ши на сво­их, ска­зал: - А что ж? Мо­жет быть, ля­хи и прав­ду го­во­рят. Коль вы­ве­дет их вон тот пу­за­тый, им всем бу­дет доб­рая за­щи­та.

- Отчего ж, ты ду­ма­ешь, бу­дет им доб­рая за­щи­та? - ска­за­ли ко­за­ки, зная, что По­по­вич, вер­но, уже го­то­вил­ся что-ни­будь от­пус­тить.

- А от­то­го, что по­за­ди его уп­ря­чет­ся все вой­ско, и уж чер­та с два из-за его пу­за дос­та­нешь ко­то­ро­го-ни­будь копьем!

Все зас­ме­ялись ко­за­ки. И дол­го мно­гие из них еще по­ка­чи­ва­ли го­ло­вою, го­во­ря: "Ну уж По­по­вич! Уж ко­ли ко­му зак­ру­тит сло­во, так только ну…" Да уж и не ска­за­ли ко­за­ки, что та­кое "ну".

- Отступайте, отс­ту­пай­те ско­рей от стен! - зак­ри­чал ко­ше­вой. Ибо ля­хи, ка­за­лось, не вы­дер­жа­ли ед­ко­го сло­ва, и пол­ков­ник мах­нул ру­кой.

Едва только пос­то­ро­ни­лись ко­за­ки, как гря­ну­ли с ва­лу кар­течью. На ва­лу за­су­ети­лись, по­ка­зал­ся сам се­дой во­ево­да на ко­не. Во­ро­та от­во­ри­лись, и выс­ту­пи­ло вой­ско. Впе­ре­ди вы­еха­ли ров­ным кон­ным стро­ем ши­тые гу­са­ры. За ни­ми кольчуж­ни­ки, по­том лат­ни­ки с копьями, по­том все в мед­ных шап­ках, по­том еха­ли особ­ня­ком луч­шие шлях­ти­чи, каж­дый оде­тый по-сво­ему. Не хо­те­ли гор­дые шлях­ти­чи сме­шаться в ря­ды с дру­ги­ми, и у ко­то­ро­го не бы­ло ко­ман­ды, тот ехал один с сво­ими слу­га­ми. По­том опять ря­ды, и за ни­ми вы­ехал хо­рун­жий; за ним опять ря­ды, и вы­ехал дю­жий пол­ков­ник; а по­за­ди все­го уже вой­ска вы­ехал пос­лед­ним ни­зенький пол­ков­ник.

- Не да­вать им, не да­вать им стро­иться и ста­но­виться в ря­ды! - кри­чал ко­ше­вой. - Ра­зом на­пи­рай­те на них все ку­ре­ни! Ос­тав­ляй­те про­чие во­ро­та! Ты­та­ревс­кий ку­рень, на­па­дай сбо­ку! Дядькивс­кий ку­рень, на­па­дай с дру­го­го! На­пи­рай­те на тыл, Ку­ку­бен­ко и Па­лы­во­да! Ме­шай­те, ме­шай­те и роз­ни­те их!

И уда­ри­ли со всех сто­рон ко­за­ки, сби­ли и сме­ша­ли их, и са­ми сме­ша­лись. Не да­ли да­же и стрельбы про­из­вес­ти; пош­ло де­ло на ме­чи да на копья. Все сби­лись в ку­чу, и каж­до­му при­вел слу­чай по­ка­зать се­бя. Де­мид По­по­вич трех за­ко­лол прос­тых и двух луч­ших шлях­ти­чей сбил с ко­ней, го­во­ря: "Вот доб­рые ко­ни! Та­ких ко­ней я дав­но хо­тел дос­тать!" И выг­нал ко­ней да­ле­ко в по­ле, кри­ча сто­яв­шим ко­за­кам пе­ре­нять их. По­том вновь про­бил­ся в ку­чу, на­пал опять на сби­тых с ко­ней шлях­ти­чей, од­но­го убил, а дру­го­му на­ки­нул ар­кан на шею, при­вя­зал к сед­лу и по­во­лок его по все­му по­лю, сняв­ши с не­го саб­лю с до­ро­гою ру­ко­ятью и от­вя­зав­ши от по­яса це­лый че­ре­нок с чер­вон­ца­ми. Ко­би­та, доб­рый ко­зак и мо­ло­дой еще, схва­тил­ся то­же с од­ним из храб­рей­ших в польском вой­ске, и дол­го би­лись они. Сош­лись уже в ру­ко­паш­ный. Одо­лел бы­ло уже ко­зак и, сло­мив­ши, уда­рил вост­рым ту­рец­ким но­жом в грудь, но не убе­рег­ся сам. Тут же в ви­сок хлоп­ну­ла его го­ря­чая пу­ля. Сва­лил его знат­нее из па­нов, кра­си­вей­ший и древ­не­го кня­жес­ко­го ро­ду ры­царь. Как строй­ный то­поль, но­сил­ся он на бу­ла­том ко­не сво­ем. И мно­го уже по­ка­зал бо­ярс­кой бо­га­тырс­кой уда­ли: двух за­по­рож­цев раз­ру­бил над­вое; Фе­до­ра Кор­жа, доб­ро­го ко­за­ка, оп­ро­ки­нул вмес­те с ко­нем, выст­ре­лил по ко­ню и ко­за­ка дос­тал из-за ко­ня копьем; мно­гим от­нес го­ло­вы и ру­ки и по­ва­лил ко­за­ка Ко­би­ту, вог­нав­ши ему пу­лю в ви­сок.

- Вот с кем бы я хо­тел поп­ро­бо­вать си­лы! - зак­ри­чал не­за­май­ковс­кий ку­рен­ной ата­ман Ку­ку­бен­ко. При­пус­тив ко­ня, на­ле­тел пря­мо ему в тыл и сильно вскрик­нул, так что вздрог­ну­ли все близ сто­яв­шие от не­че­ло­ве­чес­ко­го кри­ка. Хо­тел бы­ло по­во­ро­тить вдруг сво­его ко­ня лях и стать ему в ли­цо; но не пос­лу­шал­ся конь: ис­пу­ган­ный страш­ным крю­ком, мет­нул­ся на сто­ро­ну, и дос­тал его ру­жей­ною пу­лею Ку­ку­бен­ко. Вош­ла в спин­ные ло­пат­ки ему го­ря­чая пу­ля, и сва­лил­ся он с ко­ня. Но и тут не под­дал­ся лях, все еще си­лил­ся на­нес­ти вра­гу удар, но ос­ла­бе­ла упав­шая вмес­те с саб­лею ру­ка. А Ку­ку­бен­ко, взяв в обе ру­ки свой тя­же­лый па­лаш, вог­нал его ему в са­мые поб­лед­нев­шие ус­та. Вы­шиб два са­хар­ные зу­ба па­лаш, рас­сек над­вое язык, раз­бил гор­ло­вой поз­во­нок и во­шел да­ле­ко в зем­лю. Так и приг­воз­дил он его там на­ве­ки к сы­рой зем­ле. Клю­чом хлы­ну­ла вверх алая, как над­реч­ная ка­ли­на, вы­со­кая дво­рянс­кая кровь и вык­ра­си­ла весь об­ши­тый зо­ло­том жел­тый каф­тан его. А Ку­ку­бен­ко уже ки­нул его и про­бил­ся с сво­ими не­за­май­ков­ца­ми в дру­гую ку­чу.

- Эх, ос­та­вил неп­риб­ран­ным та­кое до­ро­гое уб­ранст­во! - ска­зал уманс­кий ку­рен­ной Бо­ро­да­тый, отъехав­ши от сво­их к мес­ту, где ле­жал уби­тый Ку­ку­бен­ком шлях­тич. - Я се­ме­рых убил шлях­ти­чей сво­ею ру­кою, а та­ко­го уб­ранст­ва еще не ви­дел ни на ком.

И польстил­ся ко­рыстью Бо­ро­да­тый: наг­нул­ся, что­бы снять с не­го до­ро­гие дос­пе­хи, вы­нул уже ту­рец­кий нож в оп­ра­ве из са­моц­вет­ных ка­меньев, от­вя­зал от по­яса че­ре­нок с чер­вон­ца­ми, снял с гру­ди сум­ку с тон­ким бельем, до­ро­гим се­реб­ром и де­ви­чес­кою куд­рею, сох­ран­но сбе­ре­гав­ше­юся на па­мять. И не ус­лы­шал Бо­ро­да­тый, как на­ле­тел на не­го сза­ди крас­но­но­сый хо­рун­жий, уже раз сби­тый им с сед­ла и по­лу­чив­ший доб­рую за­зуб­ри­ну на па­мять. Раз­мах­нул­ся он со все­го пле­ча и уда­рил его саб­лей по наг­нув­шей­ся шее. Не к доб­ру по­ве­ла ко­рысть ко­за­ка: отс­ко­чи­ла мо­гу­чая го­ло­ва, и упал обезг­лав­лен­ный труп, да­ле­ко вок­руг оро­сив­ши зем­лю. По­нес­лась к вы­ши­нам су­ро­вая ко­зац­кая ду­ша, хму­рясь и не­го­дуя, и вмес­те с тем ди­ву­ясь, что так ра­но вы­ле­те­ла из та­ко­го креп­ко­го те­ла. Не ус­пел хо­рун­жий ух­ва­тить за чуб ата­манс­кую го­ло­ву, что­бы при­вя­зать ее к сед­лу, а уж был тут су­ро­вый мсти­тель.

Как пла­ва­ющий в не­бе яст­реб, дав­ши мно­го кру­гов си-льны­ми кры­ла­ми, вдруг ос­та­нав­ли­ва­ет­ся расп­лас­тан­ный на од­ном мес­те и бьет от­ту­да стре­лой на раск­ри­чав­ше­го­ся у са­мой до­ро­ги сам­ца-пе­ре­пе­ла, - так Та­ра­сов сын, Ос­тап, на­ле­тел вдруг на хо­рун­же­го и сра­зу на­ки­нул ему на шею ве­рев­ку. По­баг­ро­ве­ло еще сильнее крас­ное ли­цо хо­рун­же­го, ког­да за­тя­ну­ла ему гор­ло жес­то­кая пет­ля; схва­тил­ся он бы­ло за пис­то­лет, но су­до­рож­но све­ден­ная ру­ка не мог­ла нап­ра­вить выст­ре­ла, и да­ром по­ле­те­ла в по­ле пу­ля. Ос­тап тут же, у его же сед­ла, от­вя­зал шел­ко­вый шнур, ко­то­рый во­зил с со­бою хо­рун­жий для вя­за­ния плен­ных, и его же шну­ром свя­зал его по ру­кам и по но­гам, при­це­пил ко­нец ве­рев­ки к сед­лу и по­во­лок его че­рез по­ле, сзы­вая гром­ко всех ко­за­ков Уманс­ко­го ку­ре­ня, что­бы шли от­дать пос­лед­нюю честь ата­ма­ну.

Как ус­лы­ша­ли уман­цы, что ку­рен­но­го их ата­ма­на Бо­ро­да­то­го нет уже в жи­вых, бро­си­ли по­ле бит­вы и при­бе­жа­ли приб­рать его те­ло; и тут же ста­ли со­ве­щаться, ко­го выб­рать в ку­рен­ные. На­ко­нец ска­за­ли:

- Да на что со­ве­щаться? Луч­ше не мож­но пос­та­вить в ку­рен­ные, как Бульбен­ка Ос­та­па. Он, прав­да, млад­ший всех нас, но ра­зум у не­го, как у ста­ро­го че­ло­ве­ка.

Остап, сняв шап­ку, всех поб­ла­го­да­рил ко­за­ков-то­ва­ри­щей за честь, не стал от­го­ва­ри­ваться ни мо­ло­достью, ни мо­ло­дым ра­зу­мом, зная, что вре­мя во­ен­ное и не до то­го те­перь, а тут же по­вел их пря­мо на ку­чу и уж по­ка­зал им всем, что не­да­ром выб­ра­ли его в ата­ма­ны. По­чувст­во­ва­ли ля­хи, что уже ста­но­ви­лось де­ло слиш­ком жар­ко, отс­ту­пи­ли и пе­ре­бе­жа­ли по­ле, чтоб соб­раться на дру­гом кон­це его. А ни­зенький пол­ков­ник мах­нул на сто­яв­шие от­дельно, у са­мых во­рот, че­ты­ре све­жих сот­ни, и гря­ну­ли от­ту­да кар­течью в ко­зац­кие ку­чи. Но ма­ло ко­го дос­та­ли: пу­ли хва­ти­ли по бы­кам ко­зац­ким, ди­ко гля­дев­шим на бит­ву. Взре­ве­ли ис­пу­ган­ные бы­ки, по­во­ро­ти­ли на ко­зац­кие та­бо­ры, пе­ре­ло­ма­ли во­зы и мно­гих пе­ре­топ­та­ли. Но Та­рас в это вре­мя, выр­вав­шись из за­са­ды с сво­им пол­ком, с кри­ком бро­сил­ся нав­пе­рей­мы. По­во­ро­ти­ло на­зад все бе­ше­ное ста­до, ис­пу­ган­ное кри­ком, и мет­ну­лось на ляшс­кие пол­ки, оп­ро­ки­ну­ло кон­ни­цу, всех смя­ло и рас­сы­па­ло.

- О, спа­си­бо вам, во­лы! - кри­ча­ли за­по­рож­цы, - слу­жи­ли вы по­ход­ную служ­бу, а те­перь и во­ен­ную сос­лу­жи­ли! - И уда­ри­ли с но­вы­ми си­ла­ми на неп­ри­яте­ля.

Много тог­да пе­ре­би­ли вра­гов. Мно­гие по­ка­за­ли се­бя: Ме­те­лы­ця, Ши­ло, оба Пы­са­рен­ки, Вов­ту­зен­ко, и не­ма­ло бы­ло вся­ких дру­гих. Уви­де­ли ля­хи, что пло­хо на­ко­нец при­хо­дит, вы­ки­ну­ли хо­ругвь и зак­ри­ча­ли от­во­рять го­родс­кие во­ро­та. Со скры­пом от­во­ри­лись оби­тые же­ле­зом во­ро­та и при­ня­ли тол­пив­ших­ся, как овец в ов­чар­ню, из­ну­рен­ных и пок­ры­тых пылью всад­ни­ков. Мно­гие из за­по­рож­цев пог­на­лись бы­ло за ни­ми, но Ос­тап сво­их уман­цев ос­та­но­вил, ска­зав­ши: "По­дальше, по­дальше, па­ны-братья, от стен! Не го­дит­ся близ­ко под­хо­дить к ним". И прав­ду ска­зал, по­то­му что со стен гря­ну­ли и по­сы­па­ли всем чем ни по­па­ло, и мно­гим дос­та­лось. В это вре­мя подъехал ко­ше­вой и пох­ва­лил Ос­та­па, ска­зав­ши: "Вот и но­выйата­ман, а ве­дет вой­ско так, как бы и ста­рый!" Ог­ля­нул­ся ста­рый Бульба пог­ля­деть, ка­кой там но­вый ата­ман, и уви­дел, что впе­ре­ди всех уман­цев си­дел на ко­не Ос­тап, и шап­ка за­лом­ле­на на­бек­рень, и ата­манс­кая па­ли­ца в ру­ке. "Вишь ты ка­кой!" - ска­зал он, гля­дя на не­го; и об­ра­до­вал­ся ста­рый, и стал бла­го­да­рить всех уман­цев за честь, ока­зан­ную сы­ну.

Козаки вновь отс­ту­пи­ли, го­то­вясь ид­ти к та­бо­рам, а на го­родс­ком ва­лу вновь по­ка­за­лись ля­хи, уже с изор­ван­ны­ми епан­ча­ми. За­пек­ла­ся кровь на мно­гих до­ро­гих каф­та­нах, и пылью пок­ры­лись кра­си­вые мед­ные шап­ки.

- Что, пе­ре­вя­за­ли? - кри­ча­ли им сни­зу за­по­рож­цы.

- Вот я вас! - кри­чал все так же свер­ху толс­тый пол­ков­ник, по­ка­зы­вая ве­рев­ку.

И все еще не пе­рес­та­ва­ли гро­зить за­пы­лен­ные, из­ну­рен­ные во­ины, и все, быв­шие по­за­дор­нее, пе­ре­ки­ну­лись с обе­их сто­рон бой­ки­ми сло­ва­ми.

Наконец ра­зош­лись все. Кто рас­по­ло­жил­ся от­ды­хать, ис­то­мив­шись от боя; кто при­сы­пал зем­лей свои ра­ны и драл на пе­ре­вяз­ки плат­ки и до­ро­гие одеж­ды, сня­тые с уби­то­го неп­ри­яте­ля. Дру­гие же, ко­то­рые бы­ли пос­ве­жее, ста­ли при­би­рать те­ла и от­да­вать им пос­лед­нюю по­честь. Па­ла­ша­ми и копьями ко­па­ли мо­ги­лы; шап­ка­ми, по­ла­ми вы­но­си­ли зем­лю; сло­жи­ли чест­но ко­зац­кие те­ла и за­сы­па­ли их све­жею зем­лею, что­бы не дос­та­лось воро­нам и хищ­ным ор­лам вып­ле­вы­вать им очи. А ляшс­кие те­ла увя­зав­ши как по­па­ло де­сят­ка­ми к хвос­там ди­ких ко­ней, пус­ти­ли их по все­му по­лю и дол­го по­том гна­лись за ни­ми и хлес­та­ли их по бо­кам. Ле­те­ли бе­ше­ные ко­ни по бо­роз­дам, буг­рам, че­рез рвы и про­то­ки, и би­лись о зем­лю пок­ры­тые кровью и пра­хом ляшс­кие тру­пы.

Потом се­ли кру­га­ми все ку­ре­ни ве­че­реть и дол­го го­во­ри­ли о де­лах и под­ви­гах, дос­тав­ших­ся в удел каж­до­му, на веч­ный рас­сказ при­шельцам и по­томст­ву. Дол­го не ло­жи­лись они. А до­лее всех не ло­жил­ся ста­рый Та­рас, все раз­мыш­ляя, что бы зна­чи­ло, что Анд­рия не бы­ло меж­ду вражьих во­ев. По­со­вес­тил­ся ли Иуда вый­ти про­ти­ву сво­их или об­ма­нул жид и по­пал­ся он прос­то в не­во­лю? Но тут же вспом­нил он, что не в ме­ру бы­ло нак­лон­чи­во серд­це Анд­рия на женс­кие ре­чи, по­чувст­во­вал скорбь и зак­лял­ся сильно в ду­ше про­тив по­ляч­ки, при­ча­ро­вав­шей его сы­на. И вы­пол­нил бы он свою клят­ву: не пог­ля­дел бы на ее кра­со­ту, вы­та­щил бы ее за гус­тую, пыш­ную ко­су, по­во­лок бы ее за со­бою по все­му по­лю, меж­ду всех ко­за­ков. Из­би­лись бы о зем­лю, ок­ро­ва­вив­шись и пок­рыв­шись пылью, ее чуд­ные гру­ди и пле­чи, блес­ком рав­ные не­та­ющим сне­гам, пок­ры­ва­ющим гор­ные вер­ши­ны; раз­нес бы по час­тям он ее пыш­ное, прек­рас­ное те­ло. Но не ве­дал Бульба то­го, что го­то­вит бог че­ло­ве­ку завт­ра, и стал по­за­бы­ваться сном, и на­ко­нец зас­нул.

А ко­за­ки все еще го­во­ри­ли про­меж со­бой, и всю ночь сто­яла у ог­ней, приг­ля­ды­ва­ясь прис­тально во все кон­цы, трез­вая, не смы­кав­шая очей стра­жа.

VIII

Еще солн­це не дош­ло до по­ло­ви­ны не­ба, как все за­по­рож­цы соб­ра­лись в кру­ги. Из Се­чи приш­ла весть, что та­та­ры во вре­мя от­луч­ки ко­за­ков ог­ра­би­ли в ней все, вы­ры­ли скарб, ко­то­рый втай­не дер­жа­ли ко­за­ки под зем­лею, из­би­ли и заб­ра­ли в плен всех, ко­то­рые ос­та­ва­лись, и со все­ми заб­ран­ны­ми ста­да­ми и та­бу­на­ми нап­ра­ви­ли путь пря­мо к Пе­ре­ко­пу. Один только ко­зак, Мак­сим Го­ло­ду­ха, выр­вал­ся до­ро­гою из та­тарс­ких рук, за­ко­лол мир­зу, от­вя­зал у не­го ме­шок с це­хи­на­ми и на та­тарс­ком ко­не, в та­тарс­кой одеж­де пол­то­ра дни и две но­чи ухо­дил от по­го­ни, заг­нал нас­мерть ко­ня, пе­ре­сел до­ро­гою на дру­го­го, заг­нал и то­го, и уже на третьем при­ехал в за­по­рожс­кий та­бор, раз­ве­дав на до­ро­ге, что за­по­рож­цы бы­ли под Дуб­ном. Только и ус­пел объявить он, что слу­чи­лось та­кое зло; но от­че­го оно слу­чи­лось, кур­ну­ли ли ос­тав­ши­еся за­по­рож­цы, по ко­зац­ко­му обы­чаю, и пьяны­ми от­да­лись в плен, и как уз­на­ли та­та­ры мес­то, где был за­рыт вой­ско­вой скарб, - то­го ни­че­го не ска­зал он. Сильно ис­то­мил­ся ко­зак, рас­пух весь, ли­цо по-жг­ло и опа­ли­ло ему вет­ром; упал он тут же и зас­нул креп­ким сном.

В по­доб­ных слу­ча­ях во­ди­лось у за­по­рож­цев гнаться в ту ж ми­ну­ту за по­хи­ти­те­ля­ми, ста­ра­ясь нас­тиг­нуть их на до­ро­ге, по­то­му что плен­ные как раз мог­ли очу­титься на ба­за­рах Ма­лой Азии, в Смир­не, на Критс­ком ост­ро­ве, и бог зна­ет в ка­кие мес­тах не по­ка­за­лись бы чу­ба­тые за­по­рожс­кие го­ло­вы. Вот от­че­го соб­ра­лись за­по­рож­цы. Все до еди­но­го сто­яли они в шап­ках, по­то­му что приш­ли не с тем, что­бы слу­шать по на­чальству ата­манс­кий при­каз, но со­ве­щаться, как ров­ные меж­ду со­бою.

- Давай со­вет преж­де стар­шие! - зак­ри­ча­ли в тол­пе.

- Давай со­вет ко­ше­вой! - го­во­ри­ли дру­гие.

И ко­ше­вой снял шап­ку, уж не так, как на­чальник, а как то­ва­рищ, бла­го­да­рил всех ко­за­ков за честь и ска­зал:

- Много меж­ду на­ми есть стар­ших и со­ве­том ум­ней­ших, но ко­ли ме­ня поч­ти­ли, то мой со­вет: не те­рять, то­ва­ри­щи, вре­ме­ни и гнаться за та­та­ри­ном. Ибо вы са­ми зна­ете, что за че­ло­век та­та­рин. Он не ста­нет с наг­раб­лен­ным доб­ром ожи­дать на­ше­го при­хо­да, а ми­гом раз­мы­та­рит его, так что и сле­дов не най­дешь. Так мой со­вет: ид­ти. Мы здесь уже по­гу­ля­ли. Ля­хи зна­ют, что та­кое ко­за­ки; за ве­ру, сколько бы­ло по си­лам, отмс­ти­ли; ко­рыс­ти же с го­лод­но­го го­ро­да не мно­го. Итак, мой со­вет - ид­ти.

- Идти! - раз­да­лось го­лос­но в за­по­рожс­ких ку­ре­нях.

Но Та­ра­су Бульбе не приш­лись по ду­ше та­кие сло­ва, и на­ве­сил он еще ни­же на очи свои хму­рые, ис­чер­на-бе­лые бро­ви, по­доб­ные кус­там, вы­рос­шим по вы­со­ко­му те­ме­ни го­ры, ко­то­рых вер­хуш­ки вплоть за­нес иг­лис­тый се­вер­ный иней.

- Нет, не прав со­вет твой, ко­ше­вой! - ска­зал он. - Ты не так го­во­ришь. Ты по­за­был, вид­но, что в пле­ну ос­та­ют­ся на­ши, зах­ва­чен­ные ля­ха­ми? Ты хо­чешь, вид­но, чтоб мы не ува­жи­ли пер­во­го, свя­то­го за­ко­на то­ва­ри­щест­ва: ос­та­ви­ли бы соб­ратьев сво­их на то, что­бы с них с жи­вых сод­ра­ли ко­жу или, ис­чет­вер­то­вав на час­ти ко­зац­кое их те­ло, раз­во­зи­ли бы их по го­ро­дам и се­лам, как сде­ла­ли они уже с гетьма­ном и луч­ши­ми рус­ски­ми ви­тя­зя­ми на Ук­рай­не. Раз­ве ма­ло они по­ру­га­лись и без то­го над свя­ты­нею? Что ж мы та­кое? спра­ши­ваю я всех вас. Что ж за ко­зак тот, ко­то­рый ки­нул в бе­де то­ва­ри­ща, ки­нул его, как со­ба­ку, про­пасть на чуж­би­не? Ко­ли уж на то пош­ло, что вся­кий ни во что ста­вит ко­зац­кую честь, поз­во­лив се­бе плю­нуть в се­дые усы свои и поп­рек­нуть се­бя обид­ным сло­вом, так не уко­рит же ник­то ме­ня. Один ос­та­юсь!

Поколебались все сто­яв­шие за­по­рож­цы.

- А раз­ве ты по­за­был, бра­вый пол­ков­ник, - ска­зал тог­да ко­ше­вой, - что у та­тар в ру­ках то­же на­ши то­ва­ри­щи, что ес­ли мы те­перь их не вы­ру­чим, то жизнь их бу­дет про­да­на на веч­ное не­вольни­чест­во языч­ни­кам, что ху­же вся­кой лю­той смер­ти? По­за­был раз­ве, что у них те­перь вся каз­на на­ша, до­бы­тая хрис­ти­анс­кою кровью?

Задумались все ко­за­ки и не зна­ли, что ска­зать. Ни­ко­му не хо­те­лось из них зас­лу­жить обид­ную сла­ву. Тог­да вы­шел впе­ред всех ста­рей­ший го­да­ми во всем за­по­рожс­ком вой­ске Касьян Бов­дюг. В чес­ти был он от всех ко­за­ков; два ра­за уже был из­би­ра­ем ко­ше­вым и на вой­нах то­же был сильно доб­рый ко­зак, но уже дав­но сос­та­рел­ся и не бы­вал ни в ка­ких по­хо­дах; не лю­бил то­же и со­ве­тов да­вать ни­ко­му, а лю­бил ста­рый во­яка ле­жать на бо­ку у ко­зац­ких кру­гов, слу­шая рас­ска­зы про вся­кие бы­ва­лые слу­чаи и ко­зац­кие по­хо­ды. Ни­ког­да не вме­ши­вал­ся он в их ре­чи, а все только слу­шал да при­жи­мал пальцем зо­лу в сво­ей ко­ро­тенькой труб­ке, ко­то­рой не вы­пус­кал изо рта, и дол­го си­дел он по­том, приж­му­рив слег­ка очи; и не зна­ли ко­за­ки, спал ли он или все еще слу­шал. Все по­хо­ды ос­та­вал­ся он до­ма, но сей раз ра­зоб­ра­ло ста­ро­го. Мах­нул ру­кою по-ко­зац­ки и ска­зал:

- А, не ку­ды пош­ло! Пой­ду и я; мо­жет, в чем-ни­будь бу­ду при­го­ден ко­за­чест­ву!

Все ко­за­ки при­тих­ли, ког­да выс­ту­пил он те­перь пе­ред соб­ра­ни­ем, ибо дав­но не слы­ша­ли от не­го ни­ка­ко­го сло­ва. Вся­кий хо­тел знать, что ска­жет Бов­дюг.

- Пришла оче­редь и мне ска­зать сло­во, па­ны-братья! - так он на­чал. - Пос­лу­шай­те, де­ти, ста­ро­го. Муд­ро ска­зал ко­ше­вой; и, как го­ло­ва ко­зац­ко­го вой­ска, обя­зан­ный при­бе­ре­гать его и пе­щись о вой­ско­вом скар­бе, муд­рее ни­че­го он не мог ска­зать. Вот что! Это пусть бу­дет пер­вая моя речь! А те­перь пос­лу­шай­те, что ска­жет моя дру­гая речь. А вот что ска­жет моя дру­гая речь: большую прав­ду ска­зал и Та­рас-пол­ков­ник, - дай бо­же ему по­больше ве­ку и чтоб та­ких пол­ков­ни­ков бы­ло по­больше на Ук­рай­не! Пер­вый долг и пер­вая честь ко­за­ка есть соб­люс­ти то­ва­ри­щест­во. Ско­лько ни жи­ву я на ве­ку, не слы­шал я, па­ны-братья, что­бы ко­зак по­ки­нул где или про­дал как-ни­будь сво­его то­ва­ри­ща. И те и дру­гие нам то­ва­ри­щи; меньше их или больше - все рав­но, все то­ва­ри­щи, все нам до­ро­ги. Так вот ка­кая моя речь: те, ко­то­рым ми­лы зах­ва­чен­ные та­та­ра­ми, пусть отп­рав­ля­ют­ся за та­та­ра­ми, а ко­то­рым ми­лы по­ло­нен­ные ля­ха­ми и не хо­чет­ся ос­тав­лять пра­во­го де­ла, пусть ос­та­ют­ся. Ко­ше­вой по дол­гу пой­дет с од­ной по­ло­ви­ною за та­та­ра­ми, а дру­гая по­ло­ви­на вы­бе­рет се­бе на­каз­но­го ата­ма­на. А на­каз­ным ата­ма­ном, ко­ли хо­ти­те пос­лу­шать бе­лой го­ло­вы, не при­го­не быть ни­ко­му дру­го­му, как только од­но­му Та­ра­су Бульбе. Нет из нас ни­ко­го, рав­но­го ему в доб­лес­ти.

Так ска­зал Бов­дюг и за­тих; и об­ра­до­ва­лись все ко­за­ки, что на­вел их та­ким об­ра­зом на ум ста­рый. Все вски­ну­ли вверх шап­ки и зак­ри­ча­ли:

- Спасибо те­бе, батько! Мол­чал, мол­чал, дол­го мол­чал, да вот на­ко­нец и ска­зал. Не­да­ром го­во­рил, ког­да со­би­рал­ся в по­ход, что бу­дешь при­го­ден ко­за­чест­ву: так и сде­ла­лось.

- Что, сог­лас­ны вы на то? - спро­сил ко­ше­вой.

- Все сог­лас­ны! - зак­ри­ча­ли ко­за­ми.

- Стало быть, ра­де ко­нец?

- Конец ра­де! - кри­ча­ли ко­за­ки.

- Слушайте ж те­перь вой­ско­во­го при­ка­за, де­ти! - ска­зал ко­ше­вой, выс­ту­пил впе­ред и на­дел шап­ку, а все за­по­рож­цы, сколько их ни бы­ло, сня­ли свои шап­ки и ос­та­лись с не­пок­ры­ты­ми го­ло­ва­ми, уту­пив очи в зем­лю, как бы­ва­ло всег­да меж­ду ко­за­ка­ми, ког­да со­би­рал­ся что го­во­рить стар­ший.

- Теперь от­де­ляй­тесь, па­ны-братья! Кто хо­чет ид­ти, сту­пай на пра­вую сто­ро­ну; кто ос­та­ет­ся, от­хо­ди на ле­вую! Ку­ды большая часть ку­ре­ня пе­ре­хо­дит, ту­ды и ата­ман; ко­ли меньшая часть пе­ре­хо­дит, прис­та­вай к дру­гим ку­ре­ням.

И все ста­ли пе­ре­хо­дить, кто на пра­вую, кто на ле­вую сто­ро­ну. Ко­то­ро­го ку­ре­ня большая часть пе­ре­хо­ди­ла, ту­да и ку­рен­ной ата­ман пе­ре­хо­дил; ко­то­ро­го ма­лая часть, та прис­та­ва­ла к дру­гим ку­ре­ням; и выш­ло без ма­ло­го не по­ров­ну на вся­кой сто­ро­не. За­хо­те­ли ос­таться: весь поч­ти Не­за­май­ковс­кий ку­рень, большая по­ло­ви­на По­по­ви­чевс­ко­го ку­ре­ня, весь Уманс­кий ку­рень, весь Ка­невс­кий ку­рень, большая по­ло­ви­на Стеб­ли­кивс­ко­го ку­ре­ня, большая по­ло­ви­на Ты­мо­шевс­ко­го ку­ре­ня. Все ос­тальные выз­ва­лись ид­ти вдо­гон за та­та­ра­ми. Мно­го бы­ло на обе­их сто­ро­нах дю­жих и храб­рых ко­за­ков, Меж­ду те­ми, ко­то­рые ре­ши­лись ид­ти вслед за та­та­ра­ми, был Че­ре­ва­тый, доб­рый ста­рый ко­зак, По­ко­ты­по­ле, Ле­миш, Про­ко­по­вич Хо­ма; Де­мид По­по­вич то­же пе­ре­шел ту­да, по­то­му что был сильно зав­зя­то­го нра­ва ко­зак - не мог дол­го вы­си­деть на мес­те; с ля­ха­ми поп­ро­бо­вал уже он де­ла, хо­те­лось поп­ро­бо­вать еще с та­та­ра­ми. Ку­рен­ные бы­ли: Нос­тю­ган, Пок­рыш­ка, Не­вы­лыч­кий; и мно­го еще дру­гих слав­ных и храб­рых ко­за­ков за­хо­те­ло поп­ро­бо­вать ме­ча и мо­гу­че­го пле­ча в схват­ке с та­та­ри­ном. Не­ма­ло бы­ло так­же сильно и сильно доб­рых ко­за­ков меж­ду те­ми, ко­то­рые за­хо­те­ли ос­таться: ку­рен­ные Де­мыт­ро­вич, Ку­ку­бен­ко, Вер­тых­вист, Ба­ла­бан, Бульбен­ко Ос­тап. По­том мно­го бы­ло еще дру­гих име­ни­тых и дю­жих ко­за­ков: Вов­ту­зен­ко, Че­ре­вы­чен­ко, Сте­пан Гус­ка, Ох­рим Гус­ка, Мы­ко­ла Гус­тый, За­до­рож­ний, Ме­те­лы­ця, Иван Зак­ру­ты­гу­ба, Мо­сий Ши­ло, Дьгтя­рен­ко, Сы­до­рен­ко, Пы­са­рен­ко, по­том дру­гой Пы­са­рен­ко, по­том еще Пы­са­рен­ко, и мно­го бы­ло дру­гих доб­рых ко­за­ков. Все бы­ли хо­жа­лые, ез­жа­лые: хо­ди­ли по ана­тольским бе­ре­гам, по крымс­ким со­лон­ча­кам и сте­пям, по всем реч­кам большим и ма­лым, ко­то­рые впа­да­ли в Днепр, по всем за­хо­дам и днеп­ровс­ким ост­ро­вам; бы­ва­ли в мол­давс­кой, во­лошс­кой, в ту­рец­кой зем­ле; изъезди­ли всё Чер­ное мо­ре двух­рульны­ми ко­зац­ки­ми чел­на­ми; на­па­да­ли в пятьде­сят чел­нов в ряд на бо­га­тей­шие и пре­вы­со­кие ко­раб­ли, пе­ре­то­пи­ли не­ма­ло ту­рец­ких га­лер и мно­го-мно­го выст­ре­ля­ли по­ро­ху на сво­ем ве­ку. Не раз дра­ли на ону­чи до­ро­гие па­во­ло­ки и ок­са­ми­ты. Не раз че­ре­ши у штан­ных оч­ку­ров на­би­ва­ли все чис­ты­ми це­хи­на­ми. А сколько вся­кий из них про­пил и про­гу­лял доб­ра, став­ше­го бы дру­го­му на всю жизнь, то­го и счесть нельзя. Все спус­ти­ли по-ко­зац­ки, уго­щая весь мир и на­ни­мая му­зы­ку, что­бы все ве­се­ли­лось, что ни есть на све­те. Еще и те­перь у ред­ко­го из них не бы­ло за­ко­па­но доб­ра - кру­жек, се­реб­ря­ных ков­шей и за­пястьев под ка­мы­ша­ми на днеп­ровс­ких ост­ро­вах, что­бы не до­ве­лось та­та­ри­ну най­ти его, ес­ли бы, в слу­чае нес­частья, уда­лось ему на­пасть врасп­лох на Сечь; но труд­но бы­ло бы та­та­ри­ну най­ти его, по­то­му что и сам хо­зя­ин уже стал за­бы­вать, в ко­то­ром мес­те за­ко­пал его. Та­кие-то бы­ли ко­за­ки, за­хо­тев­шие ос­таться и отмс­тить ля­хам за вер­ных то­ва­ри­щей и Хрис­то­ву ве­ру! Ста­рый ко­зак Бов­дюг за­хо­тел так­же ос­таться с ни­ми, ска­зав­ши: "Те­перь не та­кие мои ле­та, что­бы го­няться за та­та­ра­ми, а тут есть мес­то, где опо­чить доб­рою ко­зац­кою смертью. Дав­но уже про­сил я у бо­га, что­бы ес­ли при­дет­ся кон­чать жизнь, то что­бы кон­чить ее на вой­не за свя­тое и хрис­ти­анс­кое де­ло. Так оно и слу­чи­лось. Слав­ней­шей кон­чи­ны уже не бу­дет в дру­гом мес­те для ста­ро­го ко­за­ка".

Когда от­де­ли­лись все и ста­ли на две сто­ро­ны в два ря­да ку­ре­ня­ми, ко­ше­вой про­шел про­меж ря­дов и ска­зал:

- А что, па­но­ве-бра­то­ве, до­вольны од­на сто­ро­на дру­гою?

- Все до­вольны, батько! - от­ве­ча­ли ко­за­ки.

- Ну, так по­це­луй­тесь же и дай­те друг дру­гу про­щанье, ибо, бог зна­ет, при­ве­дет­ся ли в жиз­ни еще уви­деться. Слу­шай­те сво­его ата­ма­на, а ис­пол­няй­те то, что са­ми зна­ете: са­ми зна­ете, что ве­лит ко­зац­кая честь.

И все ко­за­ки, сколько их ни бы­ло, пе­ре­це­ло­ва­лись меж­ду со­бою. На­ча­ли пер­вые ата­ма­ны и, по­вед­ши ру­кою се­дые усы свои, по­це­ло­ва­лись навк­рест и по­том взя­лись за ру­ки и креп­ко дер­жа­ли ру­ки. Хо­тел один дру­го­го спро­сить: "Что, па­не-бра­те, уви­дим­ся или не уви­дим­ся?" - да и не спро­си­ли, за­мол­ча­ли, - и за­га­да­лись обе се­дые го­ло­вы. А ко­за­ки все до од­но­го про­ща­лись, зная, что мно­го бу­дет ра­бо­ты тем и дру­гим; но не по­вер­ши­ли, од­на­ко ж, тот­час раз­лу­читься, а по­вер­ши­ли дож­даться тем­ной ноч­ной по­ры, что­бы не дать неп­ри­яте­лю уви­деть убыль в ко­зац­ком вой­ске. По­том все отп­ра­ви­лись по ку­ре­ням обе­дать.

После обе­да все, ко­то­рым предс­то­яла до­ро­га, лег­ли от­ды­хать и спа­ли креп­ко и дол­гим сном, как буд­то чуя, что, мо­жет, пос­лед­ний сон до­ве­дет­ся им вку­сить на та­кой сво­бо­де. Спа­ли до са­мо­го за­хо­ду сол­неч­но­го; а как заш­ло солн­це и нем­но­го стем­не­ло, ста­ли ма­зать те­ле­ги. Сна­ря­дясь, пус­ти­ли впе­ред во­зы, а са­ми, по­шап­ко­вав­шись еще раз с то­ва­ри­ща­ми, ти­хо пош­ли вслед за во­за­ми. Кон­ни­ца чин­но, без пок­ри­ка и пос­вис­та на ло­ша­дей, слег­ка за­то­по­те­ла вслед за пе­ши­ми, и ско­ро ста­ло их не вид­но в тем­но­те. Глу­хо от­да­ва­лась только конс­кая топь да скрып ино­го ко­ле­са, ко­то­рое еще не рас­хо­ди­лось или не бы­ло хо­ро­шо под­ма­за­но за ноч­ною тем­но­тою.

Долго еще ос­тав­ши­еся то­ва­ри­щи ма­ха­ли им из­да­ли ру­ка­ми, хо­тя не бы­ло ни­че­го вид­но. А ког­да сош­ли и во­ро­ти­лись по сво­им мес­там, ког­да уви­да­ли при выс­ве­тив­ших яс­но звез­дах, что по­ло­ви­ны те­лег уже не бы­ло на на мес­те, что мно­гих, мно­гих нет, не­ве­се­ло ста­ло у вся­ко­го на серд­це, и все за­ду­ма­лись про­тив во­ли, уту­пив­ши в зем­лю гульли­вые свои го­ло­вы.

Тарас ви­дел, как смут­ны ста­ли ко­зац­кие ря­ды и как уны­ние, неп­ри­лич­ное храб­ро­му, ста­ло ти­хо об­ни­мать ко­зац­кие го­ло­вы, но мол­чал: он хо­тел дать вре­мя все­му, что­бы по­обык­лись они и к унынью, на­ве­ден­но­му про­щаньем с то­ва­ри­ща­ми, а меж­ду тем в ти­ши­не го­то­вил­ся ра­зом и вдруг раз­бу­дить их всех, гик­нув­ши по-ка­зац­ки, что­бы вновь и с большею си­лой, чем преж­де, во­ро­ти­лась бод­рость каж­до­му в ду­шу, на что спо­соб­на од­на только сла­вянс­кая по­ро­да - ши­ро­кая, мо­гу­чая по­ро­да пе­ред дру­ги­ми, что мо­ре пе­ред мел­ко­вод­ны­ми ре­ка­ми. Ко­ли вре­мя бур­но, все прев­ра­ща­ет­ся оно в рев и гром, буг­ря и по­ды­мая ва­лы, как не под­нять их бес­сильным ре­кам; ко­ли же без­вет­рен­но и ти­хо, яс­нее всех рек рас­сти­ла­ет оно свою не­ог­ляд­ную склян­ную по­верх­ность, веч­ную не­гу очей.

И по­ве­лел Та­рас рас­па­ко­вать сво­им слу­гам один из во­зов, сто­яв­ший особ­ня­ком. Больше и креп­че всех дру­гих он был в ко­зац­ком обо­зе; двой­ною креп­кою ши­ною бы­ли об­тя­ну­ты де­бе­лые ко­ле­са его; груз­но был он навьючен, ук­рыт по­по­на­ми, креп­ки­ми во­ловьими ко­жа­ми и увя­зан ту­го зас­мо­лен­ны­ми ве­рев­ка­ми. В во­зу бы­ли всё бак­ла­ги и бо­чон­ки ста­ро­го доб­ро­го ви­на, ко­то­рое дол­го ле­жа­ло у Та­ра­са в пог­ре­бах. Взял он его про за­пас, на тор­жест­вен­ный слу­чай, что­бы, ес­ли слу­чит­ся ве­ли­кая ми­ну­та и бу­дет всем предс­то­ять де­ло, дос­той­ное на пе­ре­да­чу по­том­кам, то что­бы вся­ко­му, до еди­но­го, ко­за­ку дос­та­лось вы­пить за­по­вед­но­го ви­на, что­бы в ве­ли­кую ми­ну­ту ве­ли­кое бы и чувст­во ов­ла­де­ло че­ло­ве­ком. Ус­лы­шав пол­ков­ни­чий при­каз, слу­ги бро­си­лись к во­зам, па­ла­ша­ми пе­ре­ре­зы­ва­ли креп­кие ве­рев­ки, сни­ма­ли толс­тые во­ловьи ко­жи и по­по­ны и стас­ки­ва­ли с во­за бак­ла­ги и бо­чон­ки.

- А бе­ри­те все, - ска­зал Бульба, - все, сколько ни есть, бе­ри­те, что у ко­го есть: ковш, или чер­пак, ко­то­рым по­ит ко­ня, или ру­ка­ви­цу, или шап­ку, а ко­ли что, то и прос­то подс­тав­ляй обе горс­ти.

И ко­за­ки все, сколько ни бы­ло их, бра­ли, у ко­го был ковш, у ко­го чер­пак, ко­то­рым по­ил ко­ня, у ко­го ру­ка­ви­ца, у ко­го шап­ка, а кто подс­тав­лял и так обе горс­ти. Всем им слу­ги Та­ра­со­вы, рас­ха­жи­вая про­меж ря­да­ми, на­ли­ва­ли из бак­лаг и бо­чон­ков. Но не при­ка­зал Та­рас пить, по­ка не даст зна­ку, что­бы вы­пить им всем ра­зом. Вид­но бы­ло, что он хо­тел что-то ска­зать. Знал Та­рас, что как ни сильно са­мо по се­бе ста­рое доб­рое ви­но и как ни спо­соб­но оно ук­ре­пить дух че­ло­ве­ка, но ес­ли к не­му да при­со­еди­нит­ся еще при­лич­ное сло­во, то вдвое креп­че бу­дет си­ла и ви­на и ду­ха.

- Я уго­щаю вас, па­ны-братья, - так ска­зал Бульба, - не в честь то­го, что вы сде­ла­ли ме­ня сво­им ата­ма­ном, как ни ве­ли­ка по­доб­ная честь, не в честь так­же про­щанья с на­ши­ми то­ва­ри­ща­ми: нет, в дру­гое вре­мя при­лич­но то и дру­гое; не та­кая те­перь пе­ред на­ми ми­ну­та. Пе­ред на­ми де­ла ве­ли­ко­го по­ту, ве­ли­кой ко­зац­кой доб­лес­ти! Итак, выпьем, то­ва­ри­щи, ра­зом выпьем по­пе­ред все­го за свя­тую пра­вос­лав­ную ве­ру: что­бы приш­ло на­ко­нец та­кое вре­мя, что­бы по все­му све­ту ра­зош­лась и вез­де бы­ла бы од­на свя­тая ве­ра, и все, сколько ни есть бу­сур­ме­нов, все бы сде­ла­лись хрис­ти­ана­ми! Да за од­ним уже ра­зом выпьем и за Сечь, что­бы дол­го она сто­яла на по­ги­бель все­му бу­сур­менст­ву, что­бы с каж­дым го­дом вы­хо­ди­ли из нее мо­лод­цы один од­но­го луч­ше, один од­но­го кра­ше. Да уже вмес­те выпьем и за на­шу собст­вен­ную сла­ву, что­бы ска­за­ли вну­ки и сы­ны тех вну­ков, что бы­ли ког­да-то та­кие, ко­то­рые не пос­ты­ди­ли то­ва­ри­щест­ва и не вы­да­ли сво­их. Так за ве­ру, па­не-бра­то­ве, за ве­ру!

- За ве­ру! - за­го­мо­не­ли все, сто­яв­шие в ближ­них ря­дах, гу­с­ты­­ми го­ло­са­ми.

- За ве­ру! - подх­ва­ти­ли дальние; и все что ни бы­ло, и ста­рое и мо­ло­дое, вы­пи­ло за ве­ру.

- За Сичь! - ска­зал Та­рас и вы­со­ко под­нял над го­ло­вою ру­ку.

- За Сичь! - от­да­ло­ся гус­то в пе­ред­них ря­дах. - За Сичь! - ска­за­ли ти­хо ста­рые, морг­нув­ши се­дым усом; и, встре­пе­нув­шись, как мо­ло­дые со­ко­лы, пов­то­ри­ли мо­ло­дые: - За Сичь!

И слы­ша­ло да­ле­че по­ле, как по­ми­на­ли ко­за­ки свою Сичь.

- Теперь пос­лед­ний гло­ток; то­ва­ри­щи, за сла­ву и всех хрис­ти­ан, ка­кие жи­вут на све­те!

И все ко­за­ки, до пос­лед­не­го в по­ле, вы­пи­ли пос­лед­ний гло­ток в ков­шах за сла­ву и всех хрис­ти­ан, ка­кие ни есть на све­те. И дол­го еще пов­то­ря­лось по всем ря­дам про­меж все­ми ку­ре­ня­ми:

- За всех хрис­ти­ан, ка­кие ни есть на све­те!

Уже пус­то бы­ло в ков­шах, а всё еще сто­яли ко­за­ки, под­няв­ши ру­ки. Хоть ве­се­ло гля­де­ли очи их всех, про­си­яв­шие ви­ном, но сильно за­га­да­лись они. Не о ко­рыс­ти и во­ен­ном при­быт­ке те­перь ду­ма­ли они, не о том, ко­му пос­част­ли­вит­ся наб­рать чер­вон­цев, до­ро­го­го ору­жия, ши­тых каф­та­нов и чер­кес­ских ко­ней; но за­га­да­ли­ся они - как ор­лы, сев­шие на вер­ши­нах об­ры­вис­тых, вы­со­ких гор, с ко­то­рых да­ле­ко вид­но рас­сти­ла­юще­еся бесп­ре­дельно мо­ре, усы­пан­ное, как мел­ки­ми пти­ца­ми, га­ле­ра­ми, ко­раб­ля­ми и вся­ки­ми су­да­ми, ог­раж­ден­ное по сто­ро­нам чуть вид­ны­ми тон­ки­ми по­морьями, с приб­реж­ны­ми, как мош­ки, го­ро­да­ми и скло­нив­ши­ми­ся, как мел­кая трав­ка, ле­са­ми. Как ор­лы, ози­ра­ли они вок­руг се­бя оча­ми все по­ле и чер­не­ющую вда­ли судьбу свою. Бу­дет, бу­дет все по­ле с об­ло­га­ми и до­ро­га­ми пок­ры­то тор­ча­щи­ми их бе­лы­ми кос­тя­ми, щед­ро об­мыв­шись ко­зац­кою их кровью и пок­рыв­шись раз­би­ты­ми во­за­ми, рас­ко­ло­ты­ми саб­ля­ми и копьями. Да­ле­че рас­ки­нут­ся чу­ба­тые го­ло­вы с пе­рек­ру­чен­ны­ми и за­пек­ши­ми­ся в кро­ви чу­ба­ми и за­пу­щен­ны­ми кни­зу уса­ми. Бу­дут, на­ле­тев, ор­лы вы­ди­рать и вы­дер­ги­вать из них ко­зац­кие очи. Но доб­ро ве­ли­кое в та­ком ши­ро­ко и вольно раз­ме­тав­шем­ся смерт­ном ноч­ле­ге! Не по­гиб­нет ни од­но ве­ли­ко­душ­ное де­ло, и не про­па­дет, как ма­лая по­ро­шин­ка с ру­жей­но­го ду­ла, ко­зац­кая сла­ва. Бу­дет, бу­дет бан­ду­рист с се­дою по грудь бо­ро­дою, а мо­жет, еще пол­ный зре­ло­го му­жест­ва, но бе­ло­го­ло­вый ста­рец, ве­щий ду­хом, и ска­жет он про них свое гус­тое, мо­гу­чее сло­во. И пой­дет ды­бом по все­му све­ту о них сла­ва, и все, что ни на­ро­дит­ся по­том, за­го­во­рит о них. Ибо да­ле­ко раз­но­сит­ся мо­гу­чее сло­во, бу­ду­чи по­доб­но гу­дя­щей ко­ло­кольной ме­ди, в ко­то­рую мно­го по­верг­нул мас­тер до­ро­го­го чис­то­го се­реб­ра, что­бы да­ле­че по го­ро­дам, ла­чу­гам, па­ла­там и ве­сям раз­но­сил­ся крас­ный звон, сзы­вая рав­но всех на свя­тую мо­лит­ву.

IX

В го­ро­де не уз­нал ник­то, что по­ло­ви­на за­по­рож­цев выс­ту­пи­ла в по­го­ню за та­та­ра­ми. С ма­гист­ратс­кой баш­ни при­ме­ти­ли только ча­со­вые, что по­тя­ну­лась часть во­зов за лес; но по­ду­ма­ли, что ко­за­ки го­то­ви­лись сде­лать за­са­ду; то­же ду­мал и фран­цузс­кий ин­же­нер. А меж­ду тем сло­ва ко­ше­во­го не прош­ли да­ром, и в го­ро­де ока­зал­ся не­дос­та­ток в съестных при­па­сах. По обы­чаю про­шед­ших ве­ков, вой­ска не ра­зоч­ли, сколько им бы­ло нуж­но. Поп­ро­бо­ва­ли сде­лать вы­лаз­ку, но по­ло­ви­на смельча­ков бы­ла тут же пе­ре­би­та ко­за­ка­ми, а по­ло­ви­на прог­на­на в го­род ни с чем. Жи­ды, од­на­ко же, вос­пользо­ва­лись вы­лаз­кою и про­ню­ха­ли всё: ку­да и за­чем отп­ра­ви­лись за­по­рож­цы, и с ка­ки­ми во­ена­чальни­ка­ми, и ка­кие имен­но ку­ре­ни, и сколько их чис­лом, и сколько бы­ло ос­тав­ших­ся на мес­те, и что они ду­ма­ют де­лать, - сло­вом, чрез нес­колько уже ми­нут в го­ро­де всё уз­на­ли. Пол­ков­ни­ки обод­ри­лись и го­то­ви­лись дать сра­же­ние. Та­рас уже ви­дел то по дви­женью и шу­му в го­ро­де и рас­то­роп­но хло­по­тал, стро­ил, раз­да­вал при­ка­зы и на­ка­зы, ус­та­вил в три та­бо­ры ку­ре­ни, об­нес­ши их во­за­ми в ви­де кре­пос­тей, - род бит­вы, в ко­то­рой бы­ва­ли не­по­бе­ди­мы за­по­рож­цы; двум ку­ре­ням по­ве­лел заб­раться в за­са­ду: убил часть по­ля ост­ры­ми кольями, из­ло­ман­ным ору­жи­ем, об­лом­ка­ми копьев, что­бы при слу­чае наг­нать ту­да неп­ри­ятельскую кон­ни­цу. И ког­да все бы­ло сде­ла­но как нуж­но, ска­зал речь ко­за­кам, не для то­го, что­бы обод­рить и ос­ве­жить их, - знал, что и без то­го креп­ки они ду­хом, - а прос­то са­мо­му хо­те­лось выс­ка­зать все, что бы­ло на серд­це.

- Хочется мне вам ска­зать, па­но­ве, что та­кое есть на­ше то­ва­ри­щест­во. Вы слы­ша­ли от от­цов и де­дов, в ка­кой чес­ти у всех бы­ла зем­ля на­ша: и гре­кам да­ла знать се­бя, и с Царьгра­да бра­ла чер­вон­цы, и го­ро­да бы­ли пыш­ные, и хра­мы, и князья, князья рус­ско­го ро­да, свои князья, а не ка­то­ли­чес­кие не­до­вер­ки. Все взя­ли бу­сур­ма­ны, все про­па­ло. Только ос­та­лись мы, си­рые, да, как вдо­ви­ца пос­ле креп­ко­го му­жа, си­рая, так же как и мы, зем­ля на­ша! Вот в ка­кое вре­мя по­да­ли мы, то­ва­ри­щи, ру­ку на братст­во! Вот на чем сто­ит на­ше то­ва­ри­щест­во! Нет уз свя­тее то­ва­ри­щест­ва! Отец лю­бит свое ди­тя, мать лю­бит свое ди­тя, ди­тя лю­бит от­ца и мать. Но это не то, брат­цы: лю­бит и зверь свое ди­тя. Но по­род­ниться родст­вом по ду­ше, а не по кро­ви, мо­жет один только че­ло­век. Бы­ва­ли и в дру­гих зем­лях то­ва­ри­щи, но та­ких, как в Рус­ской зем­ле, не бы­ло та­ких то­ва­ри­щей. Вам слу­ча­лось не од­но­му пом­но­гу про­па­дать на чуж­би­не; ви­дишь - и там лю­ди! так­же бо­жий че­ло­век, и раз­го­во­ришься с ним, как с сво­им; а как дой­дет до то­го, что­бы по­ве­дать сер­деч­ное сло­во, - ви­дишь: нет, ум­ные лю­ди, да не те; та­кие же лю­ди, да не те! Нет, брат­цы, так лю­бить, как рус­ская ду­ша, - лю­бить не то что­бы умом или чем дру­гим, а всем, чем дал бог, что ни есть в те­бе, а… - ска­зал Та­рас, и мах­нул ру­кой, и пот­ряс се­дою го­ло­вою, и усом морг­нул, и ска­зал: - Нет, так лю­бить ник­то не мо­жет! Знаю, под­ло за­ве­лось те­перь на зем­ле на­шей; ду­ма­ют только, что­бы при них бы­ли хлеб­ные сто­ги, скир­ды да кон­ные та­бу­ны их, да бы­ли бы це­лы в пог­ре­бах за­пе­ча­тан­ные ме­ды их. Пе­ре­ни­ма­ют черт зна­ет ка­кие бу­сур­манс­кие обы­чаи; гну­ша­ют­ся язы­ком сво­им; свой с сво­им не хо­чет го­во­рить; свой сво­его про­да­ет, как про­да­ют без­душ­ную тварь на тор­го­вом рын­ке. Ми­лость чу­жо­го ко­ро­ля, да и не ко­ро­ля, а пас­куд­ная ми­лость польско­го маг­на­та, ко­то­рый жел­тым че­бо­том сво­им бьет их в мор­ду, до­ро­же для них вся­ко­го братст­ва. Но у пос­лед­не­го под­лю­ки, ка­ков он ни есть, хоть весь из­ва­лял­ся он в са­же и в пок­лон­ни­чест­ве, есть и у то­го, брат­цы, кру­пи­ца рус­ско­го чувст­ва. И прос­нет­ся оно ког­да-ни­будь, и уда­рит­ся он, го­ре­мыч­ный, об по­лы ру­ка­ми, схва­тит се­бя за го­ло­ву, прок­ляв­ши гром­ко под­лую жизнь свою, го­то­вый му­ка­ми ис­ку­пить по­зор­ное де­ло. Пусть же зна­ют они все, что та­кое зна­чит в Рус­ской зем­ле то­ва­ри­щест­во! Уж ес­ли на то пош­ло, что­бы уми­рать, - так ни­ко­му ж из них не до­ве­дет­ся так уми­рать!.. Ни­ко­му, ни­ко­му!.. Не хва­тит у них на то мы­ши­ной на­ту­ры их!

Так го­во­рил ата­ман и, ког­да кон­чил речь, все еще пот­ря­сал по­се­реб­рив­ше­юся в ко­зац­ких де­лах го­ло­вою. Всех, кто ни сто­ял, ра­зоб­ра­ла сильно та­кая речь, до­шед да­ле­ко, до са­мо­го серд­ца. Са­мые ста­рей­шие в ря­дах ста­ли не­под­виж­ны, по­ту­пив се­дые го­ло­вы в зем­лю; сле­за ти­хо на­ка­ты­ва­ла­ся в ста­рых очах; мед­лен­но оти­ра­ли они ее ру­ка­вом. И по­том все, как буд­то сго­во­рив­шись, мах­ну­ли в од­но вре­мя ру­кою и пот­ряс­ли бы­ва­лы­ми го­ло­ва­ми. Знать, вид­но, мно­го на­пом­нил им ста­рый Та­рас зна­ко­мо­го и луч­ше­го, что бы­ва­ет на серд­це у че­ло­ве­ка, умуд­рен­но­го го­рем, тру­дом, удалью и вся­ким невз­годьем жиз­ни, или хо­тя и не поз­нав­ше­го их, но мно­го по­чу­яв­ше­го мо­ло­дою жем­чуж­ною ду­шою на веч­ную ра­дость стар­цам ро­ди­те­лям, ро­див­шим их.

А из го­ро­да уже выс­ту­па­ло неп­ри­ятельское вой­ско, гре­мя в ли­тав­ры и тру­бы, и, под­бо­че­нив­шись, вы­ез­жа­ли па­ны, ок­ру­жен­ные нес­мет­ны­ми слу­га­ми. Толс­тый пол­ков­ник от­да­вал при­ка­зы. И ста­ли нас­ту­пать они тес­но на ко­зац­кие та­бо­ры, гро­зя, на­це­ли­ва­ясь пи­ща­ля­ми, свер­кая оча­ми и бле­ща мед­ны­ми дос­пе­ха­ми. Как только уви­де­ли ко­за­ки, что по­дош­ли они на ру­жей­ный выст­рел, все ра­зом гря­ну­ли в се­ми­пяд­ные пи­ща­ли, и, не пе­ре­ры­вая, всё па­ли­ли они из пи­ща­лей. Да­ле­ко по­нес­лось гром­кое хло­панье по всем ок­рест­ным по­лям и ни­вам, сли­ва­ясь в бесп­ре­рыв­ный гул; ды­мом за­тя­ну­ло все по­ле, а за­по­рож­цы всё па­ли­ли, не пе­ре­во­дя ду­ху: зад­ние только за­ря­жа­ли да пе­ре­да­ва­ли пе­ред­ним, на­во­дя изум­ле­ние на неп­ри­яте­ля, не мог­ше­го по­нять, как стре­ля­ли ко­за­ки, не за­ря­жая ру­жей. Уже не вид­но бы­ло за ве­ли­ким ды­мом, об­няв­шим то и дру­гое во­инст­во, не вид­но бы­ло, как то од­но­го, то дру­го­го не ста­ва­ло в ря­дах; но чувст­во­ва­ли ля­хи, что гус­то ле­те­ли пу­ли и жар­ко ста­но­ви­лось де­ло; и ког­да по­пя­ти­лись на­зад, что­бы пос­то­ро­ниться от ды­ма и ог­ля­деться, то мно­гих не­дос­чи­та­лись в ря­дах сво­их. А у ко­за­ков, мо­жет быть, дру­гой-тре­тий был убит на всю сот­ню. И всё про­дол­жа­ли па­лить ко­за­ки из пи­ща­лей, ни на ми­ну­ту не да­вая про­ме­жут­ка. Сам ино­зем­ный ин­же­нер по­ди­вил­ся та­кой, ни­ког­да им не ви­дан­ной так­ти­ке, ска­зав­ши тут же, при всех: "Вот бра­вые мо­лод­цы-за­по­рож­цы! Вот как нуж­но биться и дру­гим в дру­гих зем­лях!" И дал со­вет по­во­ро­тить тут же на та­бор пуш­ки. Тя­же­ло рев­ну­ли ши­ро­ки­ми гор­ла­ми чу­гун­ные пуш­ки; дрог­ну­ла, да­ле­ко за­гу­дев­ши, зем­ля, и вдвое больше за­тя­ну­ло ды­мом все по­ле. По­чу­яли за­пах по­ро­ха сре­ди пло­ща­дей и улиц в дальних и ближ­них го­ро­дах. Но на­це­лив­шие взя­ли слиш­ком вы­со­ко: рас­ка­лен­ные яд­ра выг­ну­ли слиш­ком вы­со­кую ду­гу. Страш­но за­виз­жав по воз­ду­ху, пе­ре­ле­те­ли они че­рез го­ло­вы все­го та­бо­ра и уг­лу­би­лись да­ле­ко в зем­лю, взор­вав и взмет­нув вы­со­ко на воз­дух чер­ную зем­лю. Ух­ва­тил се­бя за во­ло­сы фран­цузс­кий ин­же­нер при ви­де та­ко­го не­ис­кус­ства и сам при­нял­ся на­во­дить пуш­ки, не гля­дя на то, что жа­ри­ли и сы­па­ли пу­ля­ми бесп­ре­рыв­но ко­за­ки.

Тарас ви­дел еще из­да­ли, что бе­да бу­дет все­му Не­за­май­ковс­ко­му и Стеб­ли­кивс­ко­му ку­ре­ню, и вскрик­нул зыч­но: "Вы­би­рай­тесь ско­рей из-за во­зов, и са­дись вся­кий на ко­ня!" Но не пос­пе­ли бы сде­лать то и дру­гое ко­за­ки, ес­ли бы Ос­тап не уда­рил в са­мую се­ре­ди­ну; вы­бил фи­ти­ли у шес­ти пуш­ка­рей, у че­ты­рех только не мог вы­бить: отог­на­ли его на­зад ля­хи. А тем вре­ме­нем ино­зем­ный ка­пи­тан сам взял в ру­ку фи­тиль, что­бы вы­па­лить из ве­ли­чай­шей пуш­ки, ка­кой ник­то из ка­за­ков не ви­ды­вал до­то­ле. Страш­но гля­де­ла она ши­ро­кою пастью, и ты­ся­ча смер­тей гля­де­ло от­ту­да. И как гря­ну­ла она, а за нею сле­дом три дру­гие, че­ты­рехк­рат­но пот­ряс­ши глу­хо-ответ­ную зем­лю, - мно­го на­нес­ли они го­ря! Не по од­но­му ко­за­ку взры­да­ет ста­рая мать, уда­ряя се­бя кос­тис­ты­ми ру­ка­ми в дрях­лые пер­си. Не од­на ос­та­нет­ся вдо­ва в Глу­хо­ве, Не­ми­ро­ве, Чер­ни­го­ве и дру­гих го­ро­дах. Бу­дет, сер­деч­ная, вы­бе­гать вся­кий день на ба­зар, хва­та­ясь за всех про­хо­дя­щих, рас­поз­на­вая каж­до­го из них в очи, нет ли меж­ду их од­но­го, ми­лей­ше­го всех. Но мно­го прой­дет че­рез го­род вся­ко­го вой­ска, и веч­но не бу­дет меж­ду ни­ми од­но­го, ми­лей­ше­го всех.

Так, как буд­то и не бы­ва­ло по­ло­ви­ны Не­за­май­ковс­ко­го ку­ре­ня! Как гра­дом вы­би­ва­ет вдруг всю ни­ву, где, что пол­но­вес­ный чер­во­нец, кра­со­вал­ся вся­кий ко­лос, так их вы­би­ло и по­ло­жи­ло.

Как же вски­ну­лись ко­за­ки! Как схва­ти­лись все! Как за­ки­пел ку­рен­ной ата­ман Ку­ку­бен­ко, уви­дев­ши, что луч­шей по­ло­ви­ны ку­ре­ня его нет! Ра­зом вбил­ся он с ос­тальны­ми сво­ими не­за­май­ков­ца­ми в са­мую се­ре­ди­ну. В гне­ве ис­сек в ка­пус­ту пер­во­го по­пав­ше­го­ся, мно­гих кон­ни­ков сбил с ко­ней, дос­тав­ши копьем и кон­ни­ка и ко­ня, проб­рал­ся к пуш­ка­рям и уже от­бил од­ну пуш­ку. А уж там, ви­дит, хло­по­чет уманс­кий ку­рен­ной ата­ман и Сте­пан Гус­ка уже от­би­ва­ет глав­ную пуш­ку. Ос­та­вил он тех ко­за­ков и по­во­ро­тил с сво­ими в дру­гую неп­ри­ятельскую гу­щу. Так, где прош­ли не­за­май­ков­цы - так там и ули­ца, где по­во­ро­ти­лись - так уж там и пе­ре­улок! Так и вид­но, как ре­де­ли ря­ды и сно­па­ми ва­ли­лись ля­хи! А у са­мых во­зов Вов­ту­зен­ко, а спе­ре­ди Че­ре­ви­чен­ко, а у дальних во­зов Дьгтя­рен­ко, а за ним ку­рен­ной ата­ман Вер­тых­вист. Двух уже шлях­ти­чей под­нял на копье Дьгтя­рен­ко, да на­пал на­ко­нец на не­по­дат­ли­во­го третьего. Уверт­лив и кре­пок был лях, пыш­ной сбру­ей ук­ра­шен и пятьде­сят од­них слуг при­вел с со­бою. Сог­нул он креп­ко Дьгтя­рен­ка, сбил его на зем­лю и уже, за­мах­нув­шись на не­го саб­лей, кри­чал: "Нет из вас, со­бак-ко­за­ков, ни од­но­го, кто бы пос­мел про­ти­вус­тать мне!"

"А вот есть же!" - ска­зал и выс­ту­пил впе­ред Мо­сий Ши­ло. Сильный был он ко­зак, не раз ата­манст­во­вал на мо­ре и мно­го на­тер­пел­ся вся­ких бед. Схва­ти­ли их тур­ки у са­мо­го Тра­пе­зон­та и всех заб­ра­ли не­вольни­ка­ми на га­ле­ры, взя­ли их по ру­кам и но­гам в же­лез­ные це­пи, не да­ва­ли по це­лым не­де­лям пше­на и по­или про­тив­ной морс­кой во­дою. Все вы­но­си­ли и вы­тер­пе­ли бед­ные не­вольни­ки, лишь бы не пе­ре­ме­нять пра­вос­лав­ной ве­ры. Не вы­тер­пел ата­ман Мо­сий Ши­ло, ис­топ­тал но­га­ми свя­той за­кон, сквер­ною чал­мой об­вил греш­ную го­ло­ву, во­шел в до­ве­рен­ность к па­ше, стал ключ­ни­ком на ко­раб­ле и стар­шим над все­ми не­вольни­ка­ми. Мно­го опе­ча­ли­лись от­то­го бед­ные не­вольни­ки, ибо зна­ли, что ес­ли свой про­даст ве­ру и прис­та­нет к уг­не­та­те­лям, то тя­же­лей и гор­ше быть под его ру­кой, чем под вся­ким дру­гим нех­рис­том. Так и сбы­лось. Всех по­са­дил Мо­сий Ши­ло в но­вые це­пи по три в ряд, прик­ру­тил им до са­мых бе­лых кос­тей жес­то­кие ве­рев­ки; всех пе­ре­бил по ше­ям, уго­щая под­за­тыльни­ка­ми. И ког­да тур­ки, об­ра­до­вав­шись, что дос­та­ли се­бе та­ко­го слу­гу, ста­ли пи­ро­вать и, по­за­быв за­кон свой, все пе­ре­пи­лись, он при­нес все шестьде­сят че­ты­ре клю­ча и роз­дал не­вольни­кам, что­бы от­мы­ка­ли се­бя, бро­са­ли бы це­пи и кан­да­лы в мо­ре, а бра­ли бы на­мес­то то­го саб­ли да ру­би­ли тур­ков. Мно­го тог­да наб­ра­ли ко­за­ки до­бы­чи и во­ро­ти­лись со сла­вою в от­чиз­ну, и дол­го бан­ду­рис­ты прос­лав­ля­ли Мо­сия Ши­ла. Выб­ра­ли бы его в ко­ше­вые, да был сов­сем чуд­ной ко­зак. Иной раз по­вер­шал та­кое де­ло, ка­ко­го муд­рей­ше­му не при­ду­мать, а в дру­гой - прос­то дурь одо­ле­ва­ла ка­за­ка. Про­пил он и про­гу­лял все, всем за­дол­жал на Се­чи и, в при­бав­ку к то­му, прок­рал­ся, как улич­ный вор: ночью ута­щил из чу­жо­го ку­ре­ня всю ко­зац­кую сбрую и за­ло­жил шин­ка­рю. За та­кое по­зор­ное де­ло при­вя­за­ли его на ба­за­ре к стол­бу и по­ло­жи­ли воз­ле ду­би­ну, что­бы вся­кий по ме­ре сил сво­их от­ве­сил ему по уда­ру. Но не наш­лось та­ко­го из всех за­по­рож­цев, кто бы под­нял на не­го ду­би­ну, пом­ня преж­ние его зас­лу­ги. Та­ков был ко­зак Мо­сий Ши­ло.

"Так есть же та­кие, ко­то­рые бьют вас, со­бак!" - ска­зал он, ри­нув­шись на не­го. И уж так-то ру­би­лись они! И нап­леч­ни­ки и зер­ца­ла пог­ну­лись у обо­их от уда­ров. Раз­ру­бил на нем вра­жий лях же­лез­ную ру­баш­ку, дос­тав лез­ве­ем са­мо­го те­ла: за­чер­во­не­ла ко­зац­кая ру­баш­ка. Но не пог­ля­дел на то Ши­ло, а за­мах­нул­ся всей жи­лис­той ру­кою (тя­же­ла бы­ла ко­ре­нас­тая ру­ка) и ог­лу­шил его вне­зап­но по го­ло­ве. Раз­ле­те­лась мед­ная шап­ка, за­ша­тал­ся и гря­нул­ся лях, а Ши­ло при­нял­ся ру­бить и крес­тить ог­лу­шен­но­го. Не до­би­вай, ко­зак, вра­га, а луч­ше по­во­ро­тись на­зад! Не по­во­ро­тил­ся ко­зак на­зад, и тут же один из слуг уби­то­го хва­тил его но­жом в шею. По­во­ро­тил­ся Ши­ло и уж дос­тал бы­ло смельча­ка, но он про­пал в по­ро­хо­вом ды­ме. Со всех сто­рон под­ня­лось хло­панье из са­мо­па­лов. По­шат­нул­ся Ши­ло и по­чу­ял, что ра­на бы­ла смер­тельна. Упал он, на­ло­жил ру­ку на свою ра­ну и ска­зал, об­ра­тив­шись к то­ва­ри­щам: "Про­щай­те, па­ныб­ратья, то­ва­ри­щи! Пусть же сто­ит на веч­ные вре­ме­на пра­вос­лав­ная Рус­ская зем­ля и бу­дет ей веч­ная честь!" И заж­му­рил ос­лаб­шие свои очи, и вы­нес­лась ко­зац­кая ду­ша из су­ро­во­го те­ла. А там уже вы­ез­жал За­до­рож­ний с сво­ими, ло­мил ря­ды ку­рен­ной Вер­тых­вист и выс­ту­пал Ба­ла­ган.

- А что, па­ны? - ска­зал Та­рас, пе­рек­лик­нув­шись с ку­рен­ны­ми. - Есть еще по­рох в по­ро­хов­ни­цах? Не ос­ла­бе­ла ли ко­зац­кая си­ла? Не гнут­ся ли ко­за­ки?

- Есть еще, батько, по­рох в по­ро­хов­ни­цах. Не ос­ла­бе­ла еще ко­зац­кая си­ла; еще не гнут­ся ка­за­ки!

И на­пер­ли сильно ко­за­ки: сов­сем сме­ша­ли все ря­ды. Низ­ко­рос­лый пол­ков­ник уда­рил сбор и ве­лел вы­ки­нуть во­семь ма­ле­ван­ных зна­мен, что­бы соб­рать сво­их, рас­сы­пав­ших­ся да­ле­ко по все­му по­лю. Все бе­жа­ли ля­хи к зна­ме­нам; но не ус­пе­ли они еще выст­ро­иться, как уже ку­рен­ной ата­ман Ку­ку­бен­ко уда­рил вновь с сво­ими не­за­май­ков­ца­ми в се­ре­ди­ну и на­пал пря­мо на толс­то­пу­зо­го пол­ков­ни­ка. Не вы­дер­жал пол­ков­ник и, по­во­ро­тив ко­ня, пус­тил­ся вскачь; а Ку­ку­бен­ко да­ле­ко гнал его че­рез все по­ле, не дав ему со­еди­ниться с пол­ком. За­ви­дев то с бо­ко­во­го ку­ре­ня, Сте­пан Гус­ка пус­тил­ся ему нав­пе­рей­мы, с ар­ка­ном в ру­ке, всю приг­нув­ши го­ло­ву к ло­ша­ди­ной шее, и, улу­чив­ши вре­мя, с од­но­го ра­за на­ки­нул ар­кан ему на шею. Весь по­баг­ро­вел пол­ков­ник, ух­ва­тясь за ве­рев­ку обе­ими ру­ка­ми и си­лясь ра­зор­вать ее, но уже дю­жий раз­мах вог­нал ему в са­мый жи­вот ги­бельную пи­ку. Там и ос­тал­ся он, приг­вож­ден­ный к зем­ле. Но нес­доб­ро­вать и Гус­ке! Не ус­пе­ли ог­ля­нуться ко­за­ки, как уже уви­де­ли Сте­па­на Гус­ку, под­ня­то­го на че­ты­ре копья. Только и ус­пел ска­зать бед­няк: "Пусть же про­па­дут все вра­ги и ли­ку­ет веч­ные ве­ки Рус­ская зем­ля!" И там же ис­пус­тил дух свой.

Оглянулись ко­за­ки, а уж там, сбо­ку, ко­зак Ме­те­лы­ця уго­ща­ет ля­хов, ше­ло­мя то­го и дру­го­го; а уж там, с дру­го­го, на­пи­ра­ет с сво­ими ата­ман Не­вы­лыч­кий; а у во­зов во­ро­ча­ет вра­га и бьется Зак­ру­ты­гу­ба; а у дальних во­зов тре­тий Пы­са­рен­ко отог­нал уже це­лую ва­та­гу. А уж там, у дру­гих во­зов, схва­ти­лись и бьются на са­мых во­зах.

- Что, па­ны? - пе­рек­лик­нул­ся ата­ман Та­рас, про­ехав­ши впе­ре­ди всех. - Есть ли еще по­рох в по­ро­хов­ни­цах? Креп­ка ли еще ко­зац­кая си­ла? Не гнут­ся ли еще ко­за­ки?

- Есть еще, батько, по­рох в по­ро­хов­ни­цах; еще креп­ка ко­зац­кая си­ла; еще не гнут­ся ко­за­ки!

А уж упал с во­за Бов­дюг. Пря­мо под са­мое серд­це приш­лась ему пу­ля, но соб­рал ста­рый весь дух свой и ска­зал: "Не жаль рас­статься с све­том. Дай бог и вся­ко­му та­кой кон­чи­ны! Пусть же сла­вит­ся до кон­ца ве­ка Рус­ская зем­ля!" И по­нес­лась к вы­ши­нам Бов­дю­го­ва ду­ша рас­ска­зать дав­но ото­шед­шим стар­цам, как уме­ют биться на Рус­ской зем­ле и, еще луч­ше то­го, как уме­ют уми­рать в ней за свя­тую ве­ру.

Балабан, ку­рен­ной ата­ман, ско­ро пос­ле не­го гря­нул­ся так­же на зем­лю. Три смер­тельные ра­ны дос­та­лись ему: от копья, от пу­ли и от тя­же­ло­го па­ла­ша. А был один из доб­лест­ней­ших ко­за­ков; мно­го со­вер­шил он под сво­им ата­манст­вом морс­ких по­хо­дов, но слав­нее всех был по­ход к ана­тольским бе­ре­гам. Мно­го наб­ра­ли они тог­да це­хи­нов, до­ро­гой ту­рец­кой га­бы, кин­дя­ков и вся­ких уб­ранств, но мык­ну­ли го­ре на об­рат­ном пу­ти: по­па­лись, сер­деч­ные, под ту­рец­кие яд­ра. Как хва­ти­ло их с ко­раб­ля - по­ло­ви­на чел­нов зак­ру­жи­лась и пе­ре­вер­ну­лась, по­то­пив­ши не од­но­го в во­ду, но при­вя­зан­ные к бо­кам ка­мы­ши спас­ли чел­ны от по­топ­ле­ния. Ба­ла­бан отп­лыл на всех вес­лах, стал пря­мо к солн­цу и че­рез то сде­лал­ся не­ви­ден ту­рец­ко­му ко­раб­лю. Всю ночь по­том чер­па­ка­ми и шап­ка­ми вы­би­ра­ли они во­ду, ла­тая про­би­тые мес­та; из ко­зац­ких шта­нов на­ре­за­ли па­ру­сов, по­нес­лись и убе­жа­ли от быст­рей­ше­го ту­рец­ко­го ко­раб­ля. И ма­ло то­го что при­бы­ли без­бед­но на Се­чу, при­вез­ли еще зла­тош­вей­ную ри­зу ар­хи­манд­ри­ту Ме­жи­горс­ко­го ки­евс­ко­го мо­нас­ты­ря и на Пок­ров, что на За­по­рожье, ок­лад из чис­то­го се­реб­ра. И сла­ви­ли дол­го по­томбан­ду­рис­ты удач­ли­вость ко­за­ков. По­ник­нул он те­перь го­ло­вою, по­чу­яв предс­мерт­ные му­ки, и ти­хо ска­зал: "Сда­ет­ся мне, па­ны-бра­ты, уми­раю хо­ро­шею смертью: се­ме­рых из­ру­бил, де­вя­те­рых копьем ис­ко­лол. Ис­топ­тал ко­нем вдо­воль, а уж не при­пом­ню, скольких дос­тал пу­лею. Пусть же цве­тет веч­но Рус­ская зем­ля!.." И от­ле­те­ла его ду­ша.

Козаки, ко­за­ки! не вы­да­вай­те луч­ше­го цве­та ва­ше­го вой­ска! Уже обс­ту­пи­ли Ку­ку­бен­ка, уже семь че­ло­век только ос­та­лось изо все­го Не­за­май­ковс­ко­го ку­ре­ня; уже и те от­би­ва­ют­ся че­рез си­лу; уже ок­ро­ва­ви­лась на нем одеж­да. Сам Та­рас, уви­дя бе­ду его, пос­пе­шил на вы­руч­ку. Но позд­но по­дос­пе­ли ко­за­ки: уже ус­пе­ло ему уг­лу­биться под серд­це копье преж­де, чем бы­ли отог­на­ны обс­ту­пив­шие его вра­ги. Ти­хо скло­нил­ся он на ру­ки подх­ва­тив­шим его ко­за­кам, и хлы­ну­ла ручьем мо­ло­дая кровь, по­доб­но до­ро­го­му ви­ну, ко­то­рое нес­ли в склян­ном со­су­де из пог­ре­ба не­ос­то­рож­ные слу­ги, пос­кользну­лись тут же у вхо­да и раз­би­ли до­ро­гую су­лею: все раз­ли­лось на зем­лю ви­но, и схва­тил се­бя за го­ло­ву при­бе­жав­ший хо­зя­ин, сбе­ре­гав­ший его про луч­ший слу­чай в жиз­ни, что­бы ес­ли при­ве­дет бог на ста­рос­ти лет встре­титься с то­ва­ри­щем юнос­ти, то что­бы по­мя­нуть бы вмес­те с ним преж­нее, иное вре­мя, ког­да ина­че и луч­ше ве­се­лил­ся че­ло­век… По­вел Ку­ку­бен­ко вок­руг се­бя оча­ми и про­го­во­рил: "Бла­го­да­рю бо­га, что до­ве­лось мне уме­реть при гла­зах ва­ших, то­ва­ри­щи! Пусть же пос­ле нас жи­вут еще луч­шие, чем мы, и кра­су­ет­ся веч­но лю­би­мая Хрис­том Рус­ская зем­ля!" И вы­ле­те­ла мо­ло­дая ду­ша. Под­ня­ли ее ан­ге­лы под ру­ки и по­нес­ли к не­бе­сам. Хо­ро­шо бу­дет ему там. "Са­дись, Ку­ку­бен­ко, одес­ную ме­ня! - ска­жет ему Хрис­тос, - ты не из­ме­нил то­ва­ри­щест­ву, бес­чест­но­го де­ла не сде­лал, не вы­дал в бе­де че­ло­ве­ка, хра­нил и сбе­ре­гал мою цер­ковь". Всех опе­ча­ли­ла смерть Ку­ку­бен­ка. Уже ре­де­ли сильно ко­зац­кие ря­ды; мно­гих, мно­гих храб­рых уже не­дос­чи­ты­ва­лись; но сто­яли и дер­жа­лись еще ко­за­ки.

- А что, па­ны? - пе­рек­лик­нул­ся Та­рас с ос­тав­ши­ми­ся ку­ре­ня­ми. - Есть ли еще по­рох в по­ро­хов­ни­цах? Не ис­ту­пи­лись ли саб­ли? Не уто­ми­лась ли ко­зац­кая си­ла? Не пог­ну­лись ли ко­за­ки?

- Достанет еще, батько, по­ро­ху! Го­дят­ся еще саб­ли; не уто­ми­лась ко­зац­кая си­ла; не пог­ну­лись еще ко­за­ки!

И рва­ну­лись сно­ва ко­за­ки так, как бы и по­терь ни­ка­ких не по­тер­пе­ли. Уже три только ку­рен­ных ата­ма­на ос­та­лось в жи­вых. Чер­во­не­ли уже всю­ду крас­ные ре­ки; вы­со­ко га­ти­лись мос­ты из ко­зац­ких и вражьих тел. Взгля­нул Та­рас на не­бо, а уж по не­бу по­тя­ну­лась ве­ре­ни­ца кре­че­тов. Ну, бу­дет ко­му-то по­жи­ва! А уж там под­ня­ли на копье Ме­те­лы­цю. Уже го­ло­ва дру­го­го Пы­са­рен­ка, за­вер­тев­шись, зах­ло­па­ла оча­ми. Уже под­ло­мил­ся и бух­нул­ся о зем­лю на­чет­ве­ро из­руб­лен­ный Ох­рим Гус­ка. "Ну!" - ска­зал Та­рас и мах­нул плат­ком. По­нял тот знак Ос­тап и уда­рил сильно, выр­вав­шись из за­са­ды, в кон­ни­цу. Не вы­дер­жа­ли сильно­го на­по­ру ля­хи, а он их гнал и наг­нал пря­мо на мес­то, где бы­ли уби­ты в зем­лю копья и об­лом­ки копьев. Пош­ли спо­ты­каться и па­дать ко­ни и ле­теть че­рез их го­ло­вы ля­хи. А в это вре­мя кор­сун­цы, сто­яв­шие пос­лед­ние за во­за­ми, уви­дев­ши, что уже дос­та­нет ру­жей­ная пу­ля, гря­ну­ли вдруг из са­мо­па­лов. Все сби­лись и рас­те­ря­лись ля­хи, и при­обод­ри­лись ко­за­ки. "Вот и на­ша по­бе­да!" - раз­да­лись со всех сто­рон за­по­рожс­кие го­ло­са, зат­ру­би­ли в тру­бы и вы­ки­ну­ли по­бед­ную хо­ругвь. Вез­де бе­жа­ли и кры­лись раз­би­тые ля­хи. "Ну, нет, еще не сов­сем по­бе­да!" - ска­зал Та­рас, гля­дя на го­родс­кие во­ро­та, и ска­зал он прав­ду.

Отворились во­ро­та, и вы­ле­тел от­ту­да гу­сарс­кий полк, кра­са всех кон­ных пол­ков. Под все­ми всад­ни­ка­ми бы­ли все как один бу­рые ар­га­ма­ки. Впе­ре­ди дру­гих по­нес­ся ви­тязь всех бой­чее, всех кра­си­вее. Так и ле­те­ли чер­ные во­ло­сы из-под мед­ной его шап­ки; вил­ся за­вя­зан­ный на ру­ке до­ро­гой шарф, ши­тый ру­ка­ми пер­вой кра­са­ви­цы. Так и ото­ро­пел Та­рас, ког­да уви­дел, что это был Анд­рий. А он меж­ду тем, объятый пы­лом и жа­ром бит­вы, жад­ный зас­лу­жить на­вя­зан­ный на ру­ку по­да­рок, по­нес­ся, как мо­ло­дой бор­зой пес, кра­си­вей­ший, быст­рей­ший и мо­лод­ший всех в стае. Атук­нул на не­го опыт­ный охот­ник - и он по­нес­ся, пус­тив пря­мой чер­той по воз­ду­ху свои но­ги, весь по­ко­сив­шись на­бок всем те­лом, взры­вая снег и де­сять раз вы­пе­ре­жи­вая са­мо­го зай­ца в жа­ру сво­его бе­га. Ос­та­но­вил­ся ста­рый Та­рас и гля­дел на то, как он чис­тил пе­ред со­бою до­ро­гу, раз­го­нял, ру­бил и сы­пал уда­ры нап­ра­во и на­ле­во. Не вы­тер­пел Та­рас и зак­ри­чал: "Как?.. Сво­их?.. Сво­их, чер­тов сын, сво­их бьешь?.." Но Анд­рий не раз­ли­чал, кто пред ним был, свои или дру­гие ка­кие; ни­че­го не ви­дел он. Куд­ри, куд­ри он ви­дел, длин­ные, длин­ные куд­ри, и по­доб­ную реч­но­му ле­бе­дю грудь, и снеж­ную шею, и пле­чи, и все, что соз­да­но для бе­зум­ных по­це­лу­ев.

"Эй, хлопьята! за­ма­ни­те мне только его к ле­су, за­ма­ни­те мне только его!" - кри­чал Та­рас. И выз­ва­лось тот же час трид­цать быст­рей­ших ко­за­ков за­ма­нить его. И, поп­ра­вив на се­бе вы­со­кие шап­ки, тут же пус­ти­лись на ко­нях пря­мо на­пе­ре­рез гу­са­рам. Уда­ри­ли сбо­ку на пе­ред­них, сби­ли их, от­де­ли­ли от зад­них, да­ли по гос­тин­цу то­му и дру­го­му, а Го­ло­ко­пы­тен­ко хва­тил плаш­мя по спи­не Анд­рия, и в тот же час пус­ти­лись бе­жать от них, сколько дос­та­ло ко­зац­кой мо­чи. Как вски­нул­ся Анд­рий! Как за­бун­то­ва­ла по всем жил­кам мо­ло­дая кровь! Уда­рив ост­ры­ми шпо­ра­ми ко­ня, во весь дух по­ле­тел он за ко­за­ка­ми, не гля­дя на­зад, не ви­дя, что по­за­ди все­го только двад­цать че­ло­век ус­пе­ло пос­пе­вать за ним. А ко­за­ки ле­те­ли во всю прыть на ко­нях и пря­мо по­во­ро­ти­ли к ле­су. Ра­зог­нал­ся на ко­не Анд­рий и чуть бы­ло уже не нас­тиг­нул Го­ло­ко­пы­тен­ка, как вдруг чья-то сильная ру­ка ух­ва­ти­ла за по­вод его ко­ня. Ог­ля­нул­ся Анд­рий: пред ним Та­рас! Зат­ряс­ся он всем те­лом и вдруг стал бле­ден…

Так школьник, не­ос­то­рож­но зад­рав­ши сво­его то­ва­ри­ща и по­лу­чив­ши за то от не­го удар ли­ней­кою по лбу, вспы­хи­ва­ет, как огонь, бе­ше­ный выс­ка­ки­ва­ет из лав­ки и го­нит­ся за ис­пу­ган­ным то­ва­ри­щем сво­им, го­то­вый ра­зор­вать его на час­ти; и вдруг на­тал­ки­ва­ет­ся на вхо­дя­ще­го в класс учи­те­ля: вмиг при­ти­ха­ет бе­ше­ный по­рыв и упа­да­ет бес­сильная ярость. По­доб­но ему, в один миг про­пал, как бы не бы­вал вов­се, гнев Анд­рия. И ви­дел он пе­ред со­бою од­но­го только страш­но­го от­ца.

- Ну, что ж те­перь мы бу­дем де­лать? - ска­зал Та­рас, смот­ря пря­мо ему в очи.

Но ни­че­го не знал на то ска­зать Анд­рий и сто­ял, уту­пив­ши в зем­лю очи.

- Что, сын­ку, по­мог­ли те­бе твои ля­хи?

Андрий был бе­зот­ве­тен.

- Так про­дать? про­дать ве­ру? про­дать сво­их? Стой же, сле­зай с ко­ня!

Покорно, как ре­бе­нок, слез он с ко­ня и ос­та­но­вил­ся ни жив ни мертв пе­ред Та­ра­сом.

- Стой и не ше­ве­лись! Я те­бя по­ро­дил, я те­бя и убью! - ска­зал Та­рас и, отс­ту­пив­ши шаг на­зад, снял с пле­ча ружье.

Бледен как по­лот­но был Анд­рий; вид­но бы­ло, как ти­хо ше­ве­ли­лись ус­та его и как он про­из­но­сил чье-то имя; но это не бы­ло имя от­чиз­ны, или ма­те­ри, или братьев - это бы­ло имя прек­рас­ной по­ляч­ки. Та­рас выст­ре­лил.

Как хлеб­ный ко­лос, под­ре­зан­ный сер­пом, как мо­ло­дой ба­ра­шек, по­чу­яв­ший под серд­цем смер­тельное же­ле­зо, по­вис он го­ло­вой и по­ва­лил­ся на тра­ву, не ска­зав­ши ни од­но­го сло­ва.

Остановился сы­но­убий­ца и гля­дел дол­го на без­ды­хан­ный труп. Он был и мерт­вый прек­ра­сен: му­жест­вен­ное ли­цо его, не­дав­но ис­пол­нен­ное си­лы и не­по­бе­ди­мо­го для жен оча­ро­ванья, все еще вы­ра­жа­ло чуд­ную кра­со­ту; чер­ные бро­ви, как тра­ур­ный бар­хат, от­те­ня­ли его поб­лед­нев­шие чер­ты.

- Чем бы не ко­зак был? - ска­зал Та­рас, - и ста­ном вы­со­кий, и чер­ноб­ро­вый, и ли­цо как у дво­ря­ни­на, и ру­ка бы­ла креп­ка в бою! Про­пал, про­пал бес­слав­но, как под­лая со­ба­ка!

- Батько, что ты сде­лал? Это ты убил его? - ска­зал подъе­хав­ший в это вре­мя Ос­тап.

Тарас кив­нул го­ло­вою.

Пристально пог­ля­дел мерт­во­му в очи Ос­тап. Жал­ко ему ста­ло бра­та, и про­го­во­рил он тут же:

- Предадим же, батько, его чест­но зем­ле, что­бы не по­ру­га­лись над ним вра­ги и не рас­тас­ка­ли бы его те­ла хищ­ные пти­цы.

- Погребут его и без нас! - ска­зал Та­рас, - бу­дут у не­го пла­кальщи­ки и утеш­ни­цы!

И ми­ну­ты две ду­мал он, ки­нуть ли его на рас­хи­щенье вол­кам-сы­ро­ма­хам или по­ща­дить в нем ры­царс­кую доб­лесть, ко­то­рую храб­рый дол­жен ува­жать в ком бы то ни бы­ло. Как ви­дит, ска­чет к не­му на ко­не Го­ло­ко­пы­тен­ко:

- Беда, ата­ман, ок­реп­ли ля­хи, при­бы­ла на под­мо­гу све­жая си­ла!..

Не ус­пел ска­зать Го­ло­ко­пы­тен­ко, ска­чет Вов­ту­зен­ко:

- Беда, ата­ман, но­вая ва­лит еще си­ла!..

Не ус­пел ска­зать Вов­ту­зен­ко, Пы­са­рен­ко бе­жит бе­гом, уже без ко­ня:

- Где ты, батьку? Ищут те­бя ко­за­ки. Уж убит ку­рен­ной ата­ман Не­вы­лыч­кий, За­до­рож­ний убит, Че­ре­ви­чен­ко убит. Но сто­ят ко­за­ки, не хо­тят уми­рать, не уви­дев те­бя в очи; хо­тят, что­бы взгля­нул ты на них пе­ред смерт­ным ча­сом!

- На ко­ня, Ос­тап! - ска­зал Та­рас и спе­шил, что­бы зас­тать еще ко­за­ков, что­бы пог­ля­деть еще на них и что­бы они взгля­ну­ли пе­ред смертью на сво­его ата­ма­на.

Но не вы­еха­ли они еще из ле­су, а уж неп­ри­ятельская си­ла ок­ру­жи­ла со всех сто­рон лес, и меж де­ревьями вез­де по­ка­за­лись всад­ни­ки с саб­ля­ми и копьями. "Остап!.. Ос­тап, не под­да­вай­ся!.." - кри­чал Та­рас, а сам, схва­тив­ши саб­лю на­го­ло, на­чал чес­тить пер­вых по­пав­ших­ся на все бо­ки. А на Ос­та­па уже нас­ко­чи­ло вдруг шес­те­ро; но не в доб­рый час, вид­но, нас­ко­чи­ло: с од­но­го по­ле­те­ла го­ло­ва, дру­гой пе­ре­вер­нул­ся, отс­ту­пив­ши; уго­ди­ло копьем в реб­ро третьего; чет­вер­тый был по­от­важ­ней, ук­ло­нил­ся го­ло­вой от пу­ли, и по­па­ла в конс­кую грудь го­ря­чая пу­ля, - взды­бил­ся бе­ше­ный конь, гря­нул­ся о зем­лю и за­да­вил под со­бою всад­ни­ка. "Доб­ре, сын­ку!.. Доб­ре, Ос­тап!.. - кри­чал Та­рас. - Вот я сле­дом за то­бою!.." А сам все от­би­вал­ся от нас­ту­пав­ших. Ру­бит­ся и бьется Та­рас, сып­лет гос­тин­цы то­му и дру­го­му на го­ло­ву, а сам гля­дит все впе­ред на Ос­та­па и ви­дит, что уже вновь схва­ти­лось с Ос­та­пом ма­ло не восьме­ро ра­зом. "Остап!.. Ос­тап, не под­да­вай­ся!.." Но уж одо­ле­ва­ют Ос­та­па; уже один на­ки­нул ему на шею ар­кан, уже вя­жут, уже бе­рут Ос­та­па. "Эх, Ос­тап, Ос­тап!.. - кри­чал Та­рас, про­би­ва­ясь к не­му, ру­бя в ка­пус­ту встреч­ных и по­пе­реч­ных. - Эх, Ос­тап, Ос­тап!.." Но как тя­же­лым кам­нем хва­ти­ло его са­мо­го в ту же ми­ну­ту. Все зак­ру­жи­лось и пе­ре­вер­ну­лось в гла­зах его. На миг сме­шан­но сверк­ну­ли пред ним го­ло­вы, копья, дым, блес­ки ог­ня, сучья с дре­вес­ны­ми листьями, мелькнув­шие ему в са­мые очи. И грох­нул­ся он, как под­руб­лен­ный дуб, на зем­лю. И ту­ман пок­рыл его очи.

X

- Долго же я спал! - ска­зал Та­рас, оч­нув­шись, как пос­ле тру­д­но­го хмельно­го сна, и ста­ра­ясь рас­поз­нать ок­ру­жав­шие его пред­ме­ты. Страш­ная сла­бость одо­ле­ва­ла его чле­ны. Ед­ва ме­та­лись пред ним сте­ны и уг­лы нез­на­ко­мой свет­ли­цы. На­ко­нец за­ме­тил он, что пред ним си­дел Тов­кач, и, ка­за­лось, прис­лу­ши­вал­ся но вся­ко­му его ды­ха­нию.

"Да, - по­ду­мал про се­бя Тов­кач, - зас­нул бы ты, мо­жет быть, и на­ве­ки! " Но ни­че­го не ска­зал, пог­ро­зил пальцем и дал знак мол­чать.

- Да ска­жи же мне, где я те­перь? - спро­сил опять Та­рас, нап­ря­гая ум и ста­ра­ясь при­пом­нить быв­шее.

- Молчи ж! - прик­рик­нул су­ро­во на не­го то­ва­рищ. - Че­го те­бе еще хо­чет­ся знать? Раз­ве ты не ви­дишь, что весь из­руб­лен? Уж две не­де­ли как мы с то­бою ска­чем не пе­ре­во­дя ду­ху и как ты в го­ряч­ке и жа­ру не­сешь и го­ро­дишь че­пу­ху. Вот в пер­вый раз зас­нул по­кой­но. Мол­чи ж, ес­ли не хо­чешь на­нес­ти сам се­бе бе­ду.

Но Та­рас все ста­рал­ся и си­лил­ся соб­рать свои мыс­ли и при­пом­нить быв­шее.

- Да ведь ме­ня же схва­ти­ли и ок­ру­жи­ли бы­ло сов­сем ля­хи? Мне ж не бы­ло ни­ка­кой воз­мож­нос­ти вы­биться из тол­пы?

- Молчи ж, го­во­рят те­бе, чер­то­ва де­ти­на! - зак­ри­чал Тов­кач сер­ди­то, как нянька, вы­ве­ден­ная из тер­пенья, кри­чит не­уго­мон­но­му по­ве­се-ре­бен­ку. - Что пользы знать те­бе, как выб­рал­ся? До­вольно то­го, что выб­рал­ся. Наш­лись лю­ди, ко­то­рые те­бя не вы­да­ли, - ну, и бу­дет с те­бя! Нам еще не­ма­ло но­чей ска­кать вмес­те. Ты ду­ма­ешь, что по­шел за прос­то­го ко­за­ка? Нет, твою го­ло­ву оце­ни­ли в две ты­ся­чи чер­вон­ных.

- А Ос­тап? - вскрик­нул вдруг Та­рас, по­на­ту­жил­ся при­под­няться и вдруг вспом­нил, как Ос­та­па схва­ти­ли и свя­за­ли в гла­зах его и что он те­перь уже в ляшс­ких ру­ках.

И об­ня­ло го­ре ста­рую го­ло­ву. Сор­вал и сдер­нул он все пе­ре­вяз­ки ран сво­их, бро­сил их да­ле­ко прочь, хо­тел гром­ко что-то ска­зать - и вмес­то то­го по­нес че­пу­ху; жар и бред вновь ов­ла­де­ли им, и по­нес­лись без тол­ку и свя­зи бе­зум­ные ре­чи.

А меж­ду тем вер­ный то­ва­рищ сто­ял пред ним, бра­нясь и рас­сы­пая без сче­ту жес­то­кие умо­ри­тельные сло­ва и уп­ре­ки. На­ко­нец схва­тил он его за но­ги и ру­ки, спе­ле­нал, как ре­бен­ка, поп­ра­вил все пе­ре­вяз­ки, увер­нул его в во­ловью ко­жу, увя­зал в луб­ки и, прик­ре­пив­ши ве­рев­ка­ми к сед­лу, пом­чал­ся вновь с ним в до­ро­гу.

- Хоть не­жи­во­го, да до­ве­зу те­бя! Не по­пу­щу, что­бы ля­хи пог­лу­ми­лись над тво­ей ко­зац­кою по­ро­дою, на кус­ки рва­ли бы твое те­ло да бро­са­ли его в во­ду. Пусть же хоть и бу­дет орел выс­мы­кать из тво­его ло­ба очи, да пусть же сте­по­вой наш орел, а не ляшс­кий, не тот, что при­ле­та­ет из польской зем­ли. Хоть не­жи­во­го, а до­ве­зу те­бя до Ук­рай­ны!

Там го­во­рил вер­ный то­ва­рищ. Ска­кал без от­ды­ху дни и но­чи и при­вез его, бес­чувст­вен­но­го, в са­мую За­по­рожс­кую Сечь. Там при­нял­ся он ле­чить его не­уто­ми­мо тра­ва­ми и сма­чи­ваньями; на­шел ка­кую-то зна­ющую жи­дов­ку, ко­то­рая ме­сяц по­ила его раз­ны­ми сна­добьями, и на­ко­нец Та­ра­су ста­ло луч­ше. Ле­карст­ва ли или своя же­лез­ная си­ла взя­ла верх, только он че­рез пол­то­ра ме­ся­ца стал на но­ги; ра­ны за­жи­ли, и только од­ни са­бельные руб­цы да­ва­ли знать, как глу­бо­ко ког­да-то был ра­нен ста­рый ко­зак. Од­на­ко же за­мет­но стал он пас­му­рен и пе­ча­лен. Три тя­же­лые мор­щи­ны на­су­ну­лись на лоб его и уже больше ни­ког­да не схо­ди­ли с не­го. Ог­ля­нул­ся он те­перь вок­руг се­бя: все но­вое на Се­чи, все пе­ре­мер­ли ста­рые то­ва­ри­щи. Ни од­но­го из тех, ко­то­рые сто­яли за пра­вое де­ло, за ве­ру и братст­во. И те, ко­то­рые отп­ра­ви­лись с ко­ше­вым в угон за та­та­ра­ми, и тех уже не бы­ло дав­но: все по­ло­жи­ли го­ло­вы, все сгиб­ли - кто по­ло­жив на са­мом бою чест­ную го­ло­ву, кто от без­водья и бесх­лебья сре­ди крымс­ких со­лон­ча­ков, кто в пле­ну про­пал, не вы­нес­ши по­зо­ра; и са­мо­го преж­не­го ко­ше­во­го уже дав­но не бы­ло на све­те, и ни­ко­го из ста­рых то­ва­ри­щей; и уже дав­но по­рос­ла тра­вою ког­да-то ки­пев­шая ко­зац­кая си­ла. Слы­шал он только, что был пир, сильный, шум­ный пир: вся пе­ре­би­та вдре­без­ги по­су­да; ниг­де не ос­та­лось ви­на ни кап­ли, рас­хи­ти­ли гос­ти и слу­ги все до­ро­гие куб­ки и со­су­ды, - и смут­ный сто­ит хо­зя­ин до­ма, ду­мая:"Луч­ше б и не бы­ло то­го пи­ра". Нап­рас­но ста­ра­лись за­нять и раз­ве­се­лить Та­ра­са; нап­рас­но бо­ро­да­тые, се­дые бан­ду­рис­ты, про­хо­дя по два и по три, рас­слав­ля­ли его ко­зац­кие под­ви­ги. Су­ро­во и рав­но­душ­но гля­дел он на все, и на не­под­виж­ном ли­це его выс­ту­па­ла не­уга­си­мая го­ресть, и, ти­хо по­ну­рив го­ло­ву, го­во­рил он: "Сын мой! Ос­тап мой!"

Запорожцы со­би­ра­лись на морс­кую экс­пе­ди­цию. Двес­ти чел­нов спу­ще­ны бы­ли в Днепр, и Ма­лая Азия ви­де­ла их, с бри­ты­ми го­ло­ва­ми и длин­ны­ми чу­ба­ми, пре­да­вав­ши­ми ме­чу и ог­ню цве­ту­щие бе­ре­га ее; ви­де­ла чал­мы сво­их ма­го­ме­танс­ких оби­та­те­лей рас­ки­дан­ны­ми, по­доб­но ее бес­чис­лен­ным цве­там, на смо­чен­ных кро­вию по­лях и пла­вав­ши­ми у бе­ре­гов. Она ви­де­ла не­ма­ло за­пач­кан­ных дег­тем за­по­рожс­ких ша­ро­вар, мус­ку­лис­тых рук с чер­ны­ми на­гай­ка­ми. За­по­рож­цы пе­ре­ели и пе­ре­ло­ма­ли весь ви­ног­рад; в ме­че­тях ос­та­ви­ли це­лые ку­чи на­во­зу; пер­сидс­кие до­ро­гие ша­ли упот­реб­ля­ли вмес­то оч­ку­ров и опо­ясы­ва­ли ими за­пач­кан­ные свит­ки. Дол­го еще пос­ле на­хо­ди­ли в тех мес­тах за­по­рожс­кие ко­ро­тенькие люльки. Они ве­се­ло плы­ли на­зад; за ни­ми гнал­ся де­ся­ти­пу­шеч­ный ту­рец­кий ко­рабль и зал­пом из всех ору­дий сво­их ра­зог­нал, как птиц, ут­лые их чел­ны. Третья часть их по­то­ну­ла в морс­ких глу­би­нах, но ос­тальные сно­ва соб­ра­лись вмес­те и при­бы­ли к устью Днеп­ра с две­над­цатью бо­чон­ка­ми, на­би­ты­ми це­хи­на­ми. Но все это уже не за­ни­ма­ло Та­ра­са. Он ухо­дил в лу­га и сте­пи, буд­то бы за охо­тою, но за­ряд его ос­та­вал­ся не­выст­ре­лян­ным. И, по­ло­жив ружье, пол­ный тос­ки, са­дил­ся он на морс­кой бе­рег. Дол­го си­дел он там, по­ну­рив го­ло­ву и все го­во­ря: "Остап мой! Ос­тап мой!" Пе­ред ним свер­ка­ло и рас­сти­ла­лось Чер­ное мо­ре; в дальнем трост­ни­ке кри­ча­ла чай­ка; бе­лый ус его се­реб­рил­ся, и сле­за ка­па­ла од­на за дру­гою.

И не вы­дер­жал на­ко­нец Та­рас. "Что бы ни бы­ло, пой­ду раз­ве­дать, что он: жив ли он? в мо­ги­ле? или уже и в са­мой мо­ги­ле нет его? Раз­ве­даю во что бы то ни ста­ло!" И че­рез не­де­лю уже очу­тил­ся он в го­ро­де Ума­ни, во­ору­жен­ный, на ко­не, с копьем, саб­лей, до­рож­ной бак­ла­гой у сед­ла, по­ход­ным горш­ком с са­ла­ма­той, по­ро­хо­вы­ми пат­ро­на­ми, ло­ша­ди­ны­ми пу­та­ми и про­чим сна­ря­дом. Он пря­мо подъехал к не­чис­то­му, за­пач­кан­но­му до­миш­ке, у ко­то­ро­го не­большие окош­ки ед­ва бы­ли вид­ны, за­коп­чен­ные не­из­вест­но чем; тру­ба затк­ну­та бы­ла тряп­кою, и ды­ря­вая кры­ша вся бы­ла пок­ры­та во­робьями. Ку­ча вся­ко­го со­ру ле­жа­ла пред са­мы­ми дверьми. Из ок­на выг­ля­ды­ва­ла го­ло­ва жи­дов­ки, в чеп­це с по­тем­нев­ши­ми жем­чу­га­ми.

- Муж до­ма? - ска­зал Бульба, сле­зая с ко­ня и при­вя­зы­вая по­вод к же­лез­но­му крюч­ку, быв­ше­му у са­мых две­рей.

- Дома, - ска­за­ла жи­дов­ка и пос­пе­ши­ла тот же час вый­ти с пше­ни­цей в кор­чи­ке для ко­ня и сто­пой пи­ва для ры­ца­ря.

- Где же твой жид?

- Он в дру­гой свет­ли­це мо­лит­ся, - про­го­во­ри­ла жи­дов­ка, кла­ня­ясь и по­же­лав здо­ровья в то вре­мя, ког­да Бульба под­нес к гу­бам сто­пу.

- Оставайся здесь, на­кор­ми и на­пои мо­его ко­ня, а я пой­ду по­го­во­рю с ним один. У ме­ня до не­го де­ло.

Этот жид был из­вест­ный Ян­кель. Он уже очу­тил­ся тут арен­да­то­ром и корч­ма­рем; приб­рал по­нем­но­гу всех ок­руж­ных па­нов и шлях­ти­чей в свои ру­ки, вы­со­сал по­нем­но­гу поч­ти все деньги и сильно оз­на­чил свое жи­довс­кое при­сутст­вие в той стра­не. На рас­сто­янии трех миль во все сто­ро­ны не ос­та­ва­лось ни од­ной из­бы в по­ряд­ке: все ва­ли­лось и дрях­ле­ло, все по­рас­пи­ва­лось, и ос­та­лась бед­ность да лох­мотья; как пос­ле по­жа­ра или чу­мы, вы­вет­рил­ся весь край. И ес­ли бы де­сять лет еще по­жил там Ян­кель, то он, ве­ро­ят­но, вы­вет­рил бы и все во­еводст­во. Та­рас во­шел в свет­ли­цу. Жид мо­лил­ся, нак­рыв­шись сво­им до­вольно за­пач­кан­ным са­ва­ном, и обо­ро­тил­ся, что­бы в пос­лед­ний раз плю­нуть, по обы­чаю сво­ей ве­ры, как вдруг гла­за его встре­ти­ли сто­яв­ше­го на­па­ди Бульбу. Так и бро­си­лись жи­ду преж­де все­го в гла­за две ты­ся­чи чер­вон­ных, ко­то­рые бы­ли обе­ща­ны за его го­ло­ву; но он пос­ты­дил­ся сво­ей ко­рыс­ти и си­лил­ся по­да­вить в се­бе веч­ную мысль о зо­ло­те, ко­то­рая, как червь, об­ви­ва­ет ду­шу жи­да.

- Слушай, Ян­кель! - ска­зал Та­рас жи­ду, ко­то­рый на­чал пе­ред ним кла­няться и за­пер ос­то­рож­но дверь, что­бы их не ви­де­ли. - Я спас твою жизнь, - те­бя бы ра­зор­ва­ли, как со­ба­ку, за­по­рож­цы; те­перь твоя оче­редь, те­перь сде­лай мне ус­лу­гу!

Лицо жи­да нес­колько по­мор­щи­лось.

- Какую ус­лу­гу? Ес­ли та­кая ус­лу­га, что мож­но сде­лать, то для че­го не сде­лать?

- Не го­во­ри ни­че­го. Ве­зи ме­ня в Вар­ша­ву.

- В Вар­ша­ву? Как в Вар­ша­ву? - ска­зал Ян­кель. Бро­ви и пле­чи его под­ня­лись вверх от изум­ле­ния.

- Не го­во­ри мне ни­че­го. Ве­зи ме­ня в Вар­ша­ву. Что бы ни бы­ло, а я хо­чу еще раз уви­деть его, ска­зать ему хоть од­но сло­во.

- Кому ска­зать сло­во?

- Ему, Ос­та­пу, сы­ну мо­ему.

- Разве пан не слы­шал, что уже…

- Знаю, знаю все: за мою го­ло­ву да­ют две ты­ся­чи чер­вон­ных. Зна­ют же, они, дур­ни, це­ну ей! Я те­бе пять ты­сяч дам. Вот те­бе две ты­ся­чи сей­час, - Бульба вы­сы­пал из ко­жа­но­го га­ма­на две ты­ся­чи чер­вон­ных, - а ос­тальные - как во­ро­чусь.

Жид тот­час схва­тил по­ло­тен­це и нак­рыл им чер­вон­цы.

- Ай, слав­ная мо­не­та! Ай, доб­рая мо­не­та! - го­во­рил он, вер­тя один чер­во­нец в ру­ках и про­буя на зу­бах. - Я ду­маю, тот че­ло­век, у ко­то­ро­го пан обоб­рал та­кие хо­ро­шие чер­вон­цы, и ча­су не про­жил на све­те, по­шел тот же час в ре­ку, да и уто­нул там пос­ле та­ких слав­ных чер­вон­цев.

- Я бы не про­сил те­бя. Я бы сам, мо­жет быть, на­шел до­ро­гу в Вар­ша­ву; но ме­ня мо­гут как-ни­будь уз­нать и зах­ва­тить прок­ля­тые ля­хи, ибо я не го­разд на вы­дум­ки. А вы, жи­ды, на то уже и соз­да­ны. Вы хоть чер­та про­ве­де­те; вы зна­ете все шту­ки; вот для че­го я при­шел к те­бе! Да и в Вар­ша­ве я бы сам со­бою ни­че­го не по­лу­чил. Сей­час зап­ря­гай воз и ве­зи ме­ня!

- А пан ду­ма­ет, что так пря­мо взял ко­бы­лу, зап­ряг, да и "эй, ну по­шел, сив­ка!". Ду­ма­ет пан, что мож­но так, как есть, не спря­тав­ши, вез­ти па­на?

- Ну, так пря­тай, пря­тай как зна­ешь; в по­рож­нюю боч­ку, что ли?

- Ай, ай! А пан ду­ма­ет, раз­ве мож­но спря­тать его в боч­ку? Пан раз­ве не зна­ет, что вся­кий по­ду­ма­ет, что в боч­ке го­рел­ка?

- Ну, так и пусть ду­ма­ет, что го­рел­ка.

- Как пусть ду­ма­ет, что го­рел­ка? - ска­зал жид и схва­тил се­бя обе­ими ру­ка­ми за пей­си­ки и по­том под­нял квер­ху обе ру­ки.

- Ну, что же ты так ото­ро­пел?

- А пан раз­ве не зна­ет, что бог на то соз­дал го­рел­ку, что­бы ее вся­кий про­бо­вал! Там все ла­ком­ки, ла­су­ны: шлях­тич бу­дет бе­жать верст пять за боч­кой, про­дол­бит как раз ды­роч­ку, тот­час уви­дит, что не те­чет, и ска­жет: "Жид не по­ве­зет по­рож­нюю боч­ку; вер­но, тут есть что-ни­будь. Схва­тить жи­да, свя­зать жи­да, отоб­рать все деньги у жи­да, по­са­дить в тюрьму жи­да!" По­то­му что все, что ни есть не­доб­ро­го, все ва­лит­ся на жи­да; по­то­му что жи­да вся­кий при­ни­ма­ет за со­ба­ку; по­то­му что ду­ма­ют, уж и не че­ло­век, ко­ли жид.

- Ну, так по­ло­жи ме­ня в воз с ры­бою!

- Не мож­но, пан; ей-бо­гу, не мож­но. По всей Польше лю­ди го­лод­ны те­перь, как со­ба­ки: и ры­бу раск­ра­дут, и па­на на­щу­па­ют.

- Так ве­зи ме­ня хоть на чер­те, только ве­зи!

- Слушай, слу­шай, пан! - ска­зал жид, по­су­нув­ши обш­ла­га ру­ка­вов сво­их и под­хо­дя к не­му с рас­то­пы­рен­ны­ми ру­ка­ми. - Вот что мы сде­ла­ем. Те­перь стро­ят вез­де кре­пос­ти и зам­ки; из Не­мет­чи­ны при­еха­ли фран­цузс­кие ин­же­не­ры, а по­то­му по до­ро­гам ве­зут мно­го кир­пи­чу и кам­ней. Пан пусть ля­жет на дне во­за, а верх я зак­ла­ду кир­пи­чом. Пан здо­ро­вый и креп­кий с ви­ду, и по­то­му ему ни­че­го, ко­ли бу­дет тя­же­ленько; а я сде­лаю в во­зу сни­зу ды­роч­ку, что­бы кор­мить па­на.

- Делай как хо­чешь, только ве­зи!

И че­рез час воз с кир­пи­чом вы­ехал из Ума­ни, зап­ря­жен­ный в две кля­чи. На од­ной из них си­дел вы­со­кий Ян­кель, и длин­ные кур­ча­вые пей­си­ки его раз­ве­ва­лись из-под жи­довс­ко­го ялом­ка по ме­ре то­го, как он подп­ры­ги­вал на ло­ша­ди, длин­ный, как верс­та, пос­тав­лен­ная на до­ро­ге.

XI

В то вре­мя, ког­да про­ис­хо­ди­ло опи­сы­ва­емое со­бы­тие, на пог­ра­нич­ных мес­тах не бы­ло еще ни­ка­ких та­мо­жен­ных чи­нов­ни­ков и объездчи­ков, этой страш­ной гро­зы предп­ри­им­чи­вых лю­дей, и по­то­му вся­кий мог вез­ти, что ему взду­ма­лось. Ес­ли же кто и про­из­во­дил обыск и ре­ви­зов­ку, то де­лал это большею час­тию для сво­его собст­вен­но­го удо­вольствия, особ­ли­во ес­ли на во­зу на­хо­ди­лись за­ман­чи­вые для глаз пред­ме­ты и ес­ли его собст­вен­ная ру­ка име­ла по­ря­доч­ный вес и тя­жесть. Но кир­пич не на­хо­дил охот­ни­ков и въехал бесп­ре­пятст­вен­но в глав­ные го­родс­кие во­ро­та. Бульба в сво­ей тес­ной клет­ке мог только слы­шать шум, кри­ки воз­ниц и больше ни­че­го. Ян­кель, подп­ры­ги­вая на сво­ем ко­рот­ком, за­пач­кан­ном пылью ры­са­ке, по­во­ро­тил, сде­лав­ши нес­колько кру­гов, в тем­ную узенькую ули­цу, но­сив­шую наз­ва­ние Гряз­ной и вмес­те Жи­довс­кой, по­то­му что здесь дей­ст­ви­тельно на­хо­ди­лись жи­ды поч­ти со всей Вар­ша­вы. Эта ули­ца чрез­вы­чай­но по­хо­ди­ла на вы­во­ро­чен­ную внут­рен­ность зад­не­го дво­ра. Солн­це, ка­за­лось, не за­хо­ди­ло сю­да вов­се. Со­вер­шен­но по­чер­нев­шие де­ре­вян­ные до­мы, со мно­жест­вом про­тя­ну­тых из окон жер­дей, уве­ли­чи­ва­ли еще бо­лее мрак. Из­ред­ка крас­не­ла меж­ду ни­ми кир­пич­ная сте­на, но и та уже во мно­гих мес­тах прев­ра­ща­лась со­вер­шен­но в чер­ную. Иног­да только ввер­ху още­ка­ту­рен­ный ку­сок сте­ны, обх­ва­чен­ный солн­цем, блис­тал нес­тер­пи­мою для глаз бе­лиз­ною. Тут все сос­то­яло из сильных рез­кос­тей: тру­бы, тряп­ки, ше­лу­ха, выб­ро­шен­ные раз­би­тые ча­ны. Вся­кий, что только бы­ло у не­го не­год­но­го, швы­рял на ули­цу, дос­тав­ляя про­хо­жим воз­мож­ные удобст­ва пи­тать все чувст­ва свои этою дрянью. Си­дя­щий на ко­не всад­ник чуть-чуть не дос­та­вал ру­кою жер­дей, про­тя­ну­тых че­рез ули­цу из од­но­го до­ма в дру­гой, на ко­то­рых ви­се­ли жи­довс­кие чул­ки, ко­ро­тенькие пан­та­лон­цы и коп­че­ный гусь. Иног­да до­вольно смаз­ли­венькое ли­чи­ко ев­рей­ки, уб­ран­ное по­тем­нев­ши­ми бу­са­ми, выг­ля­ды­ва­ло из вет­хо­го окош­ка. Ку­ча жи­ден­ков, за­пач­кан­ных, обор­ван­ных, с кур­ча­вы­ми во­ло­са­ми, кри­ча­ла и ва­ля­лась в гря­зи. Ры­жий жид, с вес­нуш­ка­ми по все­му ли­цу, де­лав­ши­ми его по­хо­жим на во­робьиное яй­цо, выг­ля­нул из ок­на, тот­час за­го­во­рил с Ян­ке­лем на сво­ем та­ра­барс­ком на­ре­чии, и Ян­кель тот­час въехал в один двор. По ули­це шел дру­гой жид, ос­та­но­вил­ся, всту­пил то­же в раз­го­вор, и ког­да Бульба вы­ка­раб­кал­ся на­ко­нец из-под кир­пи­ча, он уви­дел трех жи­дов, го­во­рив­ших с большим жа­ром.

Янкель об­ра­тил­ся к не­му и ска­зал, что все бу­дет сде­ла­но, что его Ос­тап си­дит в го­родс­кой тем­ни­це, и хо­тя труд­но уго­во­рить стра­жей, но, од­на­ко ж, он на­де­ет­ся дос­та­вить ему сви­да­ние.

Бульба во­шел с тре­мя жи­да­ми в ком­на­ту.

Жиды на­ча­ли опять го­во­рить меж­ду со­бою на сво­ем не­по­нят­ном язы­ке. Та­рас пог­ля­ды­вал на каж­до­го из них. Что-то, ка­за­лось, сильно пот­ряс­ло его: на гру­бом и рав­но­душ­ном ли­це его вспых­ну­ло ка­кое-то сок­ру­ши­тельное пла­мя на­деж­ды - на­деж­ды той, ко­то­рая по­се­ща­ет иног­да че­ло­ве­ка в пос­лед­нем гра­ду­се от­ча­яния; ста­рое серд­це его на­ча­ло сильно биться, как буд­то у юно­ши.

- Слушайте, жи­ды! - ска­зал он, и в сло­вах его бы­ло что-то вос­тор­жен­ное. - Вы всё на све­те мо­же­те сде­лать, вы­ко­па­ете хоть из дна морс­ко­го; и пос­ло­ви­ца дав­но уже го­во­рит, что жид са­мо­го се­бя ук­ра­дет, ког­да только за­хо­чет ук­расть. Ос­во­бо­ди­те мне мо­его Ос­та­па! Дай­те слу­чай убе­жать ему от дьявольских рук. Вот я это­му че­ло­ве­ку обе­щал две­над­цать ты­сяч чер­вон­ных, - я при­бав­ляю еще две­над­цать. Все, ка­кие у ме­ня есть, до­ро­гие куб­ки и за­ко­пан­ное в зем­ле зо­ло­то, ха­ту и пос­лед­нюю одеж­ду про­дам и зак­лю­чу с ва­ми конт­ракт на всю жизнь, с тем что­бы все, что ни до­бу­ду на вой­не, де­лить с ва­ми по­по­лам.

- О, не мож­но лю­без­ный пан, не мож­но! - ска­зал со вздо­хом Ян­кель.

- Нет, не мож­но! - ска­зал дру­гой жид.

Все три жи­да взгля­ну­ли один на дру­го­го.

- А поп­ро­бо­вать? - ска­зал тре­тий, бо­яз­ли­во пог­ля­ды­вая на двух дру­гих, - мо­жет быть, бог даст.

Все три жи­да за­го­во­ри­ли по-не­мец­ки. Бульба, как ни на­ост­рял свой слух, ни­че­го не мог от­га­дать; он слы­шал только час­то про­из­но­си­мое сло­во "Мар­до­хай", и больше ни­че­го.

- Слушай, пан! - ска­зал Ян­кель, - нуж­но по­со­ве­то­ваться с та­ким че­ло­ве­ком, ка­ко­го еще ни­ког­да не бы­ло на све­те. У-у! то та­кой муд­рый, как Со­ло­мон; и ког­да он ни­че­го не сде­ла­ет, то уж ник­то на све­те не сде­ла­ет. Си­ди тут; вот ключ, и не впус­кай ни­ко­го!

Жиды выш­ли на ули­цу.

Тарас за­пер дверь и смот­рел в ма­ленькое око­шеч­ко на этот гряз­ный жи­довс­кий прос­пект. Три жи­да ос­та­но­ви­лись пос­ре­ди­не ули­цы и ста­ли го­во­рить до­вольно азарт­но; к ним при­со­еди­нил­ся ско­ро чет­вер­тый, на­ко­нец, и пя­тый. Он слы­шал опять пов­то­ря­емое: "Мар­до­хай, Мар­до­хай". Жи­ды бесп­рес­тан­но пос­мат­ри­ва­ли в од­ну сто­ро­ну ули­цы; на­ко­нец в кон­це ее из-за од­но­го дрян­но­го до­ма по­ка­за­лась но­га в жи­довс­ком баш­ма­ке и за­мелька­ли фал­ды по­лу­каф­танья. "А, Мар­до­хай, Мар­до­хай!" - зак­ри­ча­ли все жи­ды в один го­лос. То­щий жид, нес­колько ко­ро­че Ян­ке­ля, но го­раз­до бо­лее пок­ры­тый мор­щи­на­ми, с пре­ог­ром­ною верх­нею гу­бою, приб­ли­зил­ся к не­тер­пе­ли­вой тол­пе, и все жи­ды на­пе­ре­рыв спе­ши­ли рас­ска­зать ему, при­чем Мар­до­хай нес­колько раз пог­ля­ды­вал на ма­ленькое око­шеч­ко, и Та­рас до­га­ды­вал­ся, что речь шла о нем. Мар­до­хай раз­ма­хи­вал ру­ка­ми, слу­шал, пе­ре­би­вал речь, час­то пле­вал на сто­ро­ну и, по­ды­мая фал­ды по­лу­каф­танья, за­со­вы­вал в кар­ман ру­ку и вы­ни­мал ка­кие-то поб­ря­куш­ки, при­чем по­ка­зы­вал преск­вер­ные свои пан­та­ло­ны. На­ко­нец все жи­ды под­ня­ли та­кой крик, что жид, сто­яв­ший на сто­ро­же, дол­жен был дать знак к мол­ча­нию, и Та­рас уже на­чал опа­саться за свою бе­зо­пас­ность, но, вспом­нив­ши, что жи­ды не мо­гут ина­че рас­суж­дать, как на ули­це, и что их язы­ка сам де­мон не пой­мет, он ус­по­ко­ил­ся.

Минуты две спус­тя жи­ды вмес­те вош­ли в его ком­на­ту. Мар­до­хай приб­ли­зил­ся к Та­ра­су, пот­ре­пал его по пле­чу и ска­зал: "Ког­да мы да бог за­хо­чем сде­лать, то уже бу­дет так, как нуж­но".

Тарас пог­ля­дел на это­го Со­ло­мо­на, ка­ко­го еще не бы­ло на све­те, и по­лу­чил не­ко­то­рую на­деж­ду. Дей­ст­ви­тельно, вид его мог вну­шить не­ко­то­рое до­ве­рие: верх­няя гу­ба у не­го бы­ла прос­то стра­ши­ли­ще; тол­щи­на ее, без сом­не­ния, уве­ли­чи­лась от пос­то­рон­них при­чин. В бо­ро­де у это­го Со­ло­мо­на бы­ло только пят­над­цать во­лос­ков, и то на ле­вой сто­ро­не. На ли­це у Со­ло­мо­на бы­ло столько зна­ков по­бо­ев, по­лу­чен­ных за удальство, что он, без сом­не­ния, дав­но по­те­рял счет им и при­вык их счи­тать за ро­ди­мые пят­на.

Мардохай ушел вмес­те с то­ва­ри­ща­ми, ис­пол­нен­ны­ми удив­ле­ния к его муд­рос­ти. Бульба ос­тал­ся один. Он был в стран­ном, не­бы­ва­лом по­ло­же­нии: он чувст­во­вал в пер­вый раз в жиз­ни бес­по­кой­ст­во. Ду­ша его бы­ла в ли­хо­ра­доч­ном сос­то­янии. Он не был тот преж­ний, неп­рек­лон­ный, не­ко­ле­би­мый, креп­кий как дуб; он был ма­ло­ду­шен; он был те­перь слаб. Он вздра­ги­вал при каж­дом шо­ро­хе, при каж­дой но­вой жи­довс­кой фи­гу­ре, по­ка­зы­вав­шей­ся в кон­це ули­цы. В та­ком сос­то­янии про­был он, на­ко­нец, весь день; не ел, не пил, и гла­за его не от­ры­ва­лись ни на час от не­большо­го окош­ка на ули­цу. На­ко­нец уже вве­че­ру позд­но по­ка­зал­ся Мар­до­хай и Ян­кель. Серд­це Та­ра­са за­мер­ло.

- Что? удач­но? - спро­сил он их с не­тер­пе­ни­ем ди­ко­го ко­ня.

Но преж­де еще, не­же­ли жи­ды соб­ра­лись с ду­хом от­ве­чать, Та­рас за­ме­тил, что у Мар­до­хая уже не бы­ло пос­лед­не­го ло­ко­на, ко­то­рый хо­тя до­вольно не­оп­рят­но, но все же вил­ся кольца­ми из-под ялом­ка его. За­мет­но бы­ло, что он хо­тел что-то ска­зать, но на­го­во­рил та­кую дрянь, что Та­рас ни­че­го не по­нял. Да и сам Ян­кель прик­ла­ды­вал очень час­то ру­ку во рту, как буд­то бы стра­дал прос­ту­дою.

- О, лю­без­ный пан! - ска­зал Ян­кель, - те­перь сов­сем не мож­но! Ей-бо­гу, не мож­но! Та­кой не­хо­ро­ший на­род, что ему на­до на са­мую го­ло­ву нап­ле­вать. Вот и Мар­до­хай ска­жет. Мар­до­хай де­лал та­кое, ка­ко­го еще не де­лал ни один че­ло­век на све­те; но бог не за­хо­тел, что­бы так бы­ло. Три ты­ся­чи вой­ска сто­ят, и завт­ра их всех бу­дут каз­нить.

Тарас гля­нул в гла­за жи­дам, но уже без не­тер­пе­ния и гне­ва.

- А ес­ли пан хо­чет ви­деться, то завт­ра нуж­но ра­но, так что­бы еще и солн­це не всхо­ди­ло. Ча­со­вые сог­ла­ша­ют­ся, и один ле­вен­тарь обе­щал­ся. Только пусть им не бу­дет на том све­те счастья! Ой, вей мир! Что это за ко­рыст­ный на­род! И меж­ду на­ми та­ких нет: пятьде­сят чер­вон­цев я дал каж­до­му, а ле­вен­та­рю…

- Хорошо. Ве­ди ме­ня к не­му! - про­из­нес Та­рас ре­ши­те­ль­но, и вся твер­дость возв­ра­ти­лась в его ду­шу.

Он сог­ла­сил­ся на пред­ло­же­ние Ян­ке­ля пе­ре­одеться иност­ран­ным гра­фом, при­ехав­шим из не­мец­кой зем­ли, для че­го платье уже ус­пел при­пас­ти дально­вид­ный жид. Бы­ла уже ночь. Хо­зя­ин до­ма, из­вест­ный ры­жий жид с вес­нуш­ка­ми, вы­та­щил то­щий тю­фяк, нак­ры­тый ка­кою-то ро­го­жею, и ра­зост­лал его на лав­ке для Бульбы. Ян­кель лег на по­лу на та­ком же тю­фя­ке. Ры­жий жид вы­пил не­большую ча­роч­ку ка­кой-то нас­той­ки, ски­нул по­лу­каф­танье и, сде­лав­шись в сво­их чул­ках и баш­ма­ках нес­колько по­хо­жим на цып­лен­ка, отп­ра­вил­ся с сво­ею жи­дов­кой во что-то по­хо­жее на шкаф. Двое жи­ден­ков, как две до­маш­ние со­бач­ки, лег­ли на по­лу воз­ле шка­фа. Но Та­рас не спал; он си­дел не­под­ви­жен и слег­ка ба­ра­ба­нил пальца­ми по сто­лу; он дер­жал во рту люльку и пус­кал дым, от ко­то­ро­го жид спро­сонья чи­хал и за­во­ра­чи­вал в оде­яло свой нос. Ед­ва не­бо ус­пе­ло тро­нуться блед­ным пред­вес­ти­ем за­ри, он уже толк­нул но­гою Ян­ке­ля.

- Вставай, жид, и да­вай твою графс­кую одеж­ду.

В ми­ну­ту одел­ся он; вы­чер­нил усы, бро­ви, на­дел на те­мя ма­ленькую тем­ную ша­поч­ку, - и ник­то бы из са­мых близ­ких к не­му ко­за­ков не мог уз­нать его. По ви­ду ему ка­за­лось не бо­лее трид­ца­ти пя­ти лет. Здо­ро­вый ру­мя­нец иг­рал на его ще­ках, и са­мые руб­цы при­да­ва­ли ему что-то по­ве­ли­тельное. Одеж­да, уб­ран­ная зо­ло­том, очень шла к не­му.

Улицы еще спа­ли. Ни од­но мер­кан­тильное су­щест­во еще не по­ка­зы­ва­лось в го­ро­де с ко­роб­кою в ру­ках. Бульба и Ян­кель приш­ли к стро­ению, имев­ше­му вид си­дя­щей цап­ли. Оно бы­ло низ­кое, ши­ро­кое, ог­ром­ное, по­чер­нев­шее, и с од­ной сто­ро­ны его вы­ки­ды­ва­лась, как шея аис­та, длин­ная уз­кая баш­ня, на вер­ху ко­то­рой тор­чал ку­сок кры­ши. Это стро­ение отп­рав­ля­ло мно­жест­во раз­ных долж­нос­тей: тут бы­ли и ка­зар­мы, и тюрьмы, и да­же уго­лов­ный суд. На­ши пут­ни­ки вош­ли в во­ро­та и очу­ти­лись сре­ди прост­ран­ной за­лы, или кры­то­го дво­ра. Око­ло ты­ся­чи че­ло­век спа­ли вмес­те. Пря­мо шла ни­зенькая дверь, пе­ред ко­то­рой си­дев­шие двое ча­со­вых иг­ра­ли в ка­кую-то иг­ру, сос­то­яв­шую в том, что один дру­го­го бил дву­мя пальца­ми по ла­до­ни. Они ма­ло об­ра­ти­ли вни­ма­ния на при­шед­ших и по­во­ро­ти­ли го­ло­вы только тог­да, ког­да Ян­кель ска­зал:

- Это мы; слы­ши­те, па­ны? это мы.

- Ступайте! - го­во­рил один из них, от­во­ряя од­ною ру­кою дверь, а дру­гую подс­тав­ляя сво­ему то­ва­ри­щу для при­ня­тия от не­го уда­ров.

Они всту­пи­ли в ко­ри­дор, уз­кий и тем­ный, ко­то­рый опять при­вел их в та­кую же за­лу с ма­леньки­ми окош­ка­ми ввер­ху.

- Кто идет? - зак­ри­ча­ло нес­колько го­ло­сов; и Та­рас уви­дел по­ря­доч­ное ко­ли­чест­во гай­ду­ков в пол­ном во­ору­же­нии. - Нам ни­ко­го не ве­ле­но пус­кать.

- Это мы! - кри­чал Ян­кель. - Ей-бо­гу, мы, яс­ные па­ны.

Но ник­то не хо­тел слу­шать. К счас­тию, в это вре­мя по­до­шел ка­кой-то толс­тяк, ко­то­рый по всем при­ме­там ка­зал­ся на­чальни­ком, по­то­му что ру­гал­ся сильнее всех.

- Пан, это ж мы, вы уже зна­ете нас, и пан граф еще бу­дет бла­го­да­рить.

- Пропустите, сто дьяблов чер­то­вой мат­ке! И больше ни­ко­го не пус­кай­те! Да саб­лей что­бы ник­то не ски­дал и не со­ба­чил­ся на по­лу…

Продолжения крас­но­ре­чи­во­го при­ка­за уже не слы­ша­ли на­ши пут­ни­ки.

- Это мы… это я… это свои! - го­во­рил Ян­кель, встре­ча­ясь со вся­ким.

- А что, мож­но те­перь? - спро­сил он од­но­го из стра­жей, ког­да они на­ко­нец по­дош­ли к то­му мес­ту, где ко­ри­дор уже окан­чи­вал­ся.

- Можно; только не знаю, про­пус­тят ли вас в са­мую тюрьму. Те­перь уже нет Яна: вмес­то его сто­ит дру­гой, - от­ве­чал ча­со­вой.

- Ай, ай! - про­из­нес ти­хо жид. - Это сквер­но, лю­без­ный пан!

- Веди! - про­из­нес уп­ря­мо Та­рас.

Жид по­ви­но­вал­ся.

У две­рей под­зе­мелья, окан­чи­вав­ших­ся квер­ху ост­ри­ем, сто­ял гай­дук с уса­ми в три яру­са. Верх­ний ярус усов шел на­зад, дру­гой пря­мо впе­ред, тре­тий вниз, что де­ла­ло его очень по­хо­жим на ко­та.

Жид съежил­ся в три по­ги­бе­ли и поч­ти бо­ком по­до­шел к не­му:

- Ваша яс­но­вельмож­ность! Яс­но­вельмож­ный пан!

- Ты, жид, это мне го­во­ришь?

- Вам, яс­но­вельмож­ный пан!

- Гм… А я прос­то гай­дук! - ска­зал трехъярус­ный усач с по­ве­се­лев­ши­ми гла­за­ми.

- А я, ей-бо­гу, ду­мал, что это сам во­ево­да. Ай, ай, ай!.. - при этом жид пок­ру­тил го­ло­вою и рас­ста­вил пальцы. - Ай, ка­кой важ­ный вид! Ей-бо­гу, пол­ков­ник, сов­сем пол­ков­ник! Вот еще бы только на па­лец при­ба­вить, то и пол­ков­ник! Нуж­но бы па­на по­са­дить на же­реб­ца, та­ко­го ско­ро­го, как му­ха, да и пусть мушт­ру­ет пол­ки!

Гайдук поп­ра­вил ниж­ний ярус усов сво­их, при­чем гла­за его со­вер­шен­но раз­ве­се­ли­лись.

- Что за на­род во­ен­ный! - про­дол­жал жид. - Ох, вей мир, что за на­род хо­ро­ший! Шну­роч­ки, бля­шеч­ки… Так от них блес­тит, как от солн­ца; а цур­ки, где только уви­дят во­ен­ных… ай, ай!..

Жид опять пок­ру­тил го­ло­вою.

Гайдук за­вил ру­кою верх­ние усы и про­пус­тил сквозь зу­бы звук, нес­колько по­хо­жий на ло­ша­ди­ное ржа­ние.

- Прошу па­на ока­зать ус­лу­гу! - про­из­нес жид, - вот князь при­ехал из чу­жо­го края, хо­чет пос­мот­реть на ко­за­ков. Он еще сро­ду не ви­дел, что это за на­род ко­за­ки.

Появление иност­ран­ных гра­фов и ба­ро­нов бы­ло в Польше до­вольно обык­но­вен­но: они час­то бы­ли зав­ле­ка­емы единст­вен­но лю­бо­пытст­вом пос­мот­реть этот поч­ти по­лу­ази­атс­кий угол Ев­ро­пы: Мос­ко­вию и Ук­рай­ну они по­чи­та­ли уже на­хо­дя­щи­ми­ся в Азии. И по­то­му гай­дук, пок­ло­нив­шись до­вольно низ­ко, по­чел при­лич­ным при­ба­вить нес­колько слов от се­бя.

- Я не знаю, ва­ша яс­но­вельмож­ность, - го­во­рил он, - за­чем вам хо­чет­ся смот­реть их. Это со­ба­ки, а не лю­ди. И ве­ра у них та­кая, что ник­то не ува­жа­ет.

- Врешь ты, чер­тов сын! - ска­зал Бульба. - Сам ты со­ба­ка! Как ты сме­ешь го­во­рить, что на­шу ве­ру не ува­жа­ют? Это ва­шу ере­ти­чес­кую ве­ру не ува­жа­ют!

- Эге-ге! - ска­зал гай­дук. - А я знаю, при­ятель, ты кто: ты сам из тех, ко­то­рые уже си­дят у ме­ня. Пос­той же, я по­зо­ву сю­да на­ших.

Тарас уви­дел свою не­ос­то­рож­ность, но уп­рямст­во и до­са­да по­ме­ша­ли ему по­ду­мать о том, как бы исп­ра­вить ее. К счас­тию, Ян­кель в ту же ми­ну­ту ус­пел под­вер­нуться.

- Ясновельможный пан! как же мож­но, что­бы граф да был ко­зак? А ес­ли бы он был ко­зак, то где бы он дос­тал та­кое платье и та­кой вид графс­кий!

- Рассказывай се­бе!.. - И гай­дук уже раст­во­рил бы­ло ши­ро­кий рот свой, что­бы крик­нуть.

- Ваше ко­ро­левс­кое ве­ли­чест­во! мол­чи­те, мол­чи­те, ра­ди бо­га! - зак­ри­чал Ян­кель. - Мол­чи­те! Мы уж вам за это зап­ла­тим так, как еще ни­ког­да и не ви­де­ли: мы да­дим вам два зо­ло­тых чер­вон­ца.

- Эге! Два чер­вон­ца! Два чер­вон­ца мне ни­по­чем: я ци­рюльни­ку даю два чер­вон­ца за то, что­бы мне только по­ло­ви­ну бо­ро­ды выб­рил. Сто чер­вон­ных да­вай, жид! - Тут гай­дук зак­ру­тил верх­ние усы. - А как не дашь ста чер­вон­ных, сей­час зак­ри­чу!

- И на что бы так мно­го! - го­рест­но ска­зал поб­лед­нев­ший жид, раз­вя­зы­вая ко­жа­ный ме­шок свой; но он счаст­лив был, что в его ко­шельке не бы­ло бо­лее и что гай­дук да­лее ста не умел счи­тать. - Пан, пан! уй­дем ско­рее! Ви­ди­те, ка­кой тут не­хо­ро­ший на­род! - ска­зал Ян­кель, за­ме­тив­ши, что гай­дук пе­ре­би­рал на ру­ке деньги, как бы жа­лея о том, что не зап­ро­сил бо­лее.

- Что жты, чер­тов гай­дук, - ска­зал Бульба, деньги взял, а по­ка­зать и не ду­ма­ешь? Нет, ты дол­жен по­ка­зать. Уж ког­да деньги по­лу­чил, то ты не впра­ве те­перь от­ка­зать.

- Ступайте, сту­пай­те к дьяво­лу! а не то я сию ми­ну­ту дам знать, и вас тут… Уно­си­те но­ги, го­во­рю я вам, ско­рее!

- Пан! пан! пой­дем! Ей-бо­гу, пой­дем! Цур им! Пусть им прис­нит­ся та­кое, что пле­вать нуж­но, - кри­чал бед­ный Ян­кель.

Бульба мед­лен­но, по­ту­пив го­ло­ву, обо­ро­тил­ся и шел на­зад, прес­ле­ду­емый уко­ра­ми Ян­ке­ля, ко­то­ро­го ела грусть при мыс­ли о да­ром по­те­рян­ных чер­вон­цах.

- И на что бы тро­гать? Пусть бы, со­ба­ка, бра­нил­ся! То уже та­кой на­род, что не мо­жет не бра­ниться! Ох, вей мир, ка­кое счас­тие по­сы­ла­ет бог лю­дям! Сто чер­вон­цев за то то­лько, что прог­нал нас! А наш брат: ему и пей­си­ки обор­вут, и из мор­ды сде­ла­ют та­кое, что и гля­деть не мож­но, а ник­то не даст ста чер­вон­ных. О, бо­же мой! бо­же ми­ло­сер­дый!

Но не­уда­ча эта го­раз­до бо­лее име­ла вли­яния на Бульбу; она вы­ра­жа­лась по­жи­ра­ющим пла­ме­нем в его гла­зах.

- Пойдем! - ска­зал он вдруг, как бы встрях­нув­шись. - Пой­дем на пло­щадь. Я хо­чу пос­мот­реть, как его бу­дут му­чить.

- Ой, пан! за­чем хо­дить? Ведь нам этим не по­мочь уже.

- Пойдем! - уп­ря­мо ска­зал Бульба, и жид, как нянька, взды­хая, поб­рел вслед за ним.

Площадь, на ко­то­рой дол­женст­во­ва­ла про­из­во­диться казнь, нет­руд­но бы­ло отыс­кать: на­род ва­лил ту­да со всех сто­рон. В тог­даш­ний гру­бый век это сос­тав­ля­ло од­но из за­ни­ма­тельней­ших зре­лищ не только для чер­ни, но и для выс­ших клас­сов. Мно­жест­во ста­рух, са­мых на­бож­ных, мно­жест­во мо­ло­дых де­ву­шек и жен­щин, са­мых трус­ли­вых, ко­то­рым пос­ле всю ночь гре­зи­лись ок­ро­вав­лен­ные тру­пы, ко­то­рые кри­ча­ли спро­сонья так гром­ко, как только мо­жет крик­нуть пьяный гу­сар, не про­пус­ка­ли, од­на­ко же, слу­чая по­лю­бо­пытст­во­вать. "Ах, ка­кое му­ченье!" - кри­ча­ли из них мно­гие с ис­те­ри­чес­кою ли­хо­рад­кою, зак­ры­вая гла­за и от­во­ра­чи­ва­ясь; од­на­ко же прос­та­ива­ли иног­да до­вольное вре­мя. Иной, и рот ра­зи­нув, и ру­ки вы­тя­нув впе­ред, же­лал бы вско­чить всем на го­ло­вы, что­бы от­ту­да пос­мот­реть по­вид­нее. Из тол­пы уз­ких, не­больших и обык­но­вен­ных го­лов вы­со­вы­вал свое толс­тое ли­цо мяс­ник, наб­лю­дал весь про­цесс с ви­дом зна­то­ка и раз­го­ва­ри­вал од­нос­лож­ны­ми сло­ва­ми с ору­жей­ным мас­те­ром, ко­то­ро­го на­зы­вал ку­мом, по­то­му что в празд­нич­ный день на­пи­вал­ся с ним в од­ном шин­ке. Иные рас­суж­да­ли с жа­ром, дру­гие да­же дер­жа­ли па­ри; но большая часть бы­ла та­ких, ко­то­рые на весь мир и на все, что ни слу­ча­ет­ся в све­те, смот­рят, ко­вы­ряя пальцем в сво­ем но­су. На пе­ред­нем пла­не, воз­ле са­мых уса­чей, сос­тав­ляв­ших го­ро­до­вую гвар­дию, сто­ял мо­ло­дой шлях­тич или ка­зав­ший­ся шлях­ти­чем, в во­ен­ном кос­тю­ме, ко­то­рый на­дел на се­бя ре­ши­тельно все, что у не­го ни бы­ло, так что на его квар­ти­ре ос­та­ва­лась только изод­ран­ная ру­баш­ка да ста­рые са­по­ги. Две це­поч­ки, од­на сверх дру­гой, ви­се­ли у не­го на шее с ка­ким-то ду­ка­том. Он сто­ял с ко­хан­кою сво­ею, Юзы­сею, и бесп­рес­тан­но ог­ля­ды­вал­ся, что­бы кто-ни­будь не за­ма­рал ее шел­ко­во­го платья. Он ей рас­тол­ко­вал со­вер­шен­но все, так что уже ре­ши­тельно не мож­но бы­ло ни­че­го при­ба­вить. "Вот это, ду­шеч­ка Юзы­ся, - го­во­рил он, - весь на­род, что вы ви­ди­те, при­шел за­тем, что­бы пос­мот­реть, как бу­дут каз­нить прес­туп­ни­ков. А вот тот, ду­шеч­ка, что, вы ви­ди­те, дер­жит в ру­ках се­ки­ру и дру­гие инст­ру­мен­ты, - то па­лач, и он бу­дет каз­нить. И как нач­нет ко­ле­со­вать и дру­гие де­лать му­ки, то прес­туп­ник еще бу­дет жив; а как от­ру­бят го­ло­ву, то он, ду­шеч­ка, тот­час и ум­рет. Преж­де бу­дет кри­чать и дви­гаться, но как только от­ру­бят го­ло­ву, тог­да ему не мож­но бу­дет ни кри­чать, ни есть, ни пить, от­то­го что у не­го, ду­шеч­ка, уже больше не бу­дет го­ло­вы". И Юзы­ся все это слу­ша­ла со стра­хом и лю­бо­пытст­вом. Кры­ши до­мов бы­ли усе­яны на­ро­дом. Из слу­хо­вых окон выг­ля­ды­ва­ли прест­ран­ные ро­жи в усах и в чем-то по­хо­жем на чеп­чи­ки. На бал­ко­нах, под бал­да­хи­на­ми, си­де­ло арис­ток­ратст­во. Хо­ро­шенькая руч­ка сме­ющей­ся, блис­та­ющей, как бе­лый са­хар, пан­ны дер­жа­лась за пе­ри­ла. Яс­но­вельмож­ные па­ны, до­вольно плот­ные, гля­де­ли с важ­ным ви­дом. Хо­лоп, в блес­тя­щем уб­ранст­ве, с от­кид­ны­ми на­зад ру­ка­ва­ми, раз­но­сил тут же раз­ные на­пит­ки и съестное. Час­то ша­лунья с чер­ны­ми гла­за­ми, схва­тив­ши свет­лою руч­кою сво­ею пи­рож­ное и пло­ды, ки­да­ла в на­род. Тол­па го­лод­ных ры­ца­рей подс­тав­ля­ла на­подх­ват свои шап­ки, и ка­кой-ни­будь вы­со­кий шлях­тич, вы­су­нув­ший­ся из тол­пы сво­ею го­ло­вою, в по­ли­ня­лом крас­ном кун­ту­ше с по­чер­нев­ши­ми зо­ло­ты­ми шнур­ка­ми, хва­тал пер­вый с по­мо­щию длин­ных рук, це­ло­вал по­лу­чен­ную до­бы­чу, при­жи­мал ее к серд­цу и по­том клал в рот. Со­кол, ви­сев­ший в зо­ло­той клет­ке под бал­ко­ном, был так­же зри­те­лем: пе­рег­нув­ши на­бок нос и под­няв­ши ла­пу, он с сво­ей сто­ро­ны рас­смат­ри­вал так­же вни­ма­тельно на­род. Но тол­па вдруг за­шу­ме­ла, и со всех сто­рон раз­да­лись го­ло­са: "Ве­дут… ве­дут!.. ко­за­ки!.."

Они шли с отк­ры­ты­ми го­ло­ва­ми, с длин­ны­ми чу­ба­ми; бо­ро­ды у них бы­ли от­пу­ще­ны. Они шли не бо­яз­ли­во, не уг­рю­мо, но с ка­кою-то ти­хою гор­де­ли­вос­тию; их платья из до­ро­го­го сук­на из­но­си­лись и бол­та­лись на них вет­хи­ми лос­кутьями; они не гля­де­ли и не кла­ня­лись на­ро­ду. Впе­ре­ди всех шел Ос­тап.

Что по­чувст­во­вал ста­рый Та­рас, ког­да уви­дел сво­его Ос­та­па? Что бы­ло тог­да в его серд­це? Он гля­дел на не­го из тол­пы и не про­ро­нил ни од­но­го дви­же­ния его. Они приб­ли­зи­лись уже к лоб­но­му мес­ту. Ос­тап ос­та­но­вил­ся. Ему пер­во­му при­хо­ди­лось вы­пить эту тя­же­лую ча­шу. Он гля­нул на сво­их, под­нял ру­ку вверх и про­из­нес гром­ко:

- Дай же, бо­же, что­бы все, ка­кие тут ни сто­ят ере­ти­ки, не ус­лы­ша­ли, не­чес­ти­вые, как му­чит­ся хрис­ти­анин! что­бы ни один из нас не про­мол­вил ни од­но­го сло­ва!

После это­го он приб­ли­зил­ся к эша­фо­ту.

- Добре, сын­ку, доб­ре! - ска­зал ти­хо Бульба и ус­та­вил в зем­лю свою се­дую го­ло­ву.

Палач сдер­нул с не­го вет­хие лох­мотья; ему увя­за­ли ру­ки и но­ги в на­роч­но сде­лан­ные стан­ки, и… Не бу­дем сму­щать чи­та­те­лей кар­ти­ною адс­ких мук, от ко­то­рых ды­бом под­ня­лись бы их во­ло­са. Они бы­ли по­рож­де­ние тог­даш­не­го гру­бо­го, сви­ре­по­го ве­ка, ког­да че­ло­век вел еще кро­ва­вую жизнь од­них во­инс­ких под­ви­гов и за­ка­лил­ся в ней ду­шою, не чуя че­ло­ве­чест­ва. Нап­рас­но не­ко­то­рые, нем­но­гие, быв­шие иск­лю­че­ни­ями из ве­ка, яв­ля­лись про­тив­ни­ка­ми сих ужас­ных мер. Нап­рас­но ко­роль и мно­гие ры­ца­ри, прос­вет­лен­ные умом и ду­шой, предс­тав­ля­ли, что по­доб­ная жес­то­кость на­ка­за­ний мо­жет только раз­жечь мще­ние ко­зац­кой на­ции. Но власть ко­ро­ля и ум­ных мне­ний бы­ла нич­то пе­ред бес­по­ряд­ком и дерз­кой во­лею го­су­дарст­вен­ных маг­на­тов, ко­то­рые сво­ею не­об­ду­ман­ностью, не­пос­ти­жи­мым от­сутст­ви­ем вся­кой дально­вид­нос­ти, детс­ким са­мо­лю­би­ем и нич­тож­ною гор­достью прев­ра­ти­ли сейм в са­ти­ру на прав­ле­ние. Ос­тап вы­но­сил тер­за­ния и пыт­ки, как ис­по­лин. Ни кри­ка, ни сто­ну не бы­ло слыш­но да­же тог­да, ког­да ста­ли пе­ре­би­вать ему на ру­ках и но­гах кос­ти, ког­да ужас­ный хряск их пос­лы­шал­ся сре­ди мерт­вой тол­пы от­да­лен­ны­ми зри­те­ля­ми, ког­да па­нян­ки от­во­ро­ти­ли гла­за свои, - нич­то, по­хо­жее на стон, не выр­ва­лось из уст его, не дрог­ну­лось ли­цо его. Та­рас сто­ял в тол­пе, по­ту­пив го­ло­ву и в то же вре­мя гор­до при­под­няв очи, и одоб­ри­тельно только го­во­рил: "Доб­ре, сын­ку, доб­ре!"

Но ког­да под­ве­ли его к пос­лед­ним смерт­ным му­кам, - ка­за­лось, как буд­то ста­ла по­да­ваться его си­ла. И по­вел он оча­ми вок­руг се­бя: бо­же, всь не­ве­до­мые, всь чу­жие ли­ца! Хоть бы кто-ни­будь из близ­ких при­сутст­во­вал при его смер­ти! Он не хо­тел бы слы­шать ры­да­ний и сок­ру­ше­ния сла­бой ма­те­ри или бе­зум­ных воп­лей суп­ру­ги, ис­тор­га­ющей во­ло­сы и би­ющей се­бя в бе­лые гру­ди; хо­тел бы он те­перь уви­деть твер­до­го му­жа, ко­то­рый бы ра­зум­ным сло­вом ос­ве­жил его и уте­шил при кон­чи­не. И упал он си­лою и воск­лик­нул в ду­шев­ной не­мо­щи:

- Батько! где ты! Слы­шишь ли ты?

- Слышу! - раз­да­лось сре­ди все­об­щей ти­ши­ны, и весь мил­ли­он на­ро­да в од­но вре­мя вздрог­нул.

Часть во­ен­ных всад­ни­ков бро­си­лась за­бот­ли­во рас­смат­ри­вать тол­пы на­ро­да. Ян­кель поб­лед­нел как смерть, и ког­да всад­ни­ки нем­но­го от­да­ли­лись от не­го, он со стра­хом обо­ро­тил­ся на­зад, что­бы взгля­нуть на Та­ра­са; но Та­ра­са уже воз­ле не­го не бы­ло: его и след прос­тыл.

XII

Отыскался след Та­ра­сов. Сто двад­цать ты­сяч ко­зац­ко­го вой­ска по­ка­за­лось на гра­ни­цах Ук­рай­ны. Это уже не бы­ла ка­кая-ни­будь ма­лая часть или от­ряд, выс­ту­пив­ший на до­бы­чу или на угон за та­та­ра­ми. Нет, под­ня­лась вся на­ция, ибо пе­ре­пол­ни­лось тер­пе­ние на­ро­да, - под­ня­лась отмс­тить за пос­ме­янье прав сво­их, за по­зор­ное уни­же­ние сво­их нра­вов, за ос­корб­ле­ние ве­ры пред­ков и свя­то­го обы­чая, за пос­рам­ле­ние церк­вей, за бес­чинст­ва чу­же­зем­ных па­нов, за уг­не­тенье, за унию, за по­зор­ное вла­ды­чест­во жи­довст­ва на хрис­ти­анс­кой зем­ле - за все, что ко­пи­ло и су­гу­би­ло с дав­них вре­мен су­ро­вую не­на­висть ко­за­ков. Мо­ло­дой, но сильный ду­хом гетьман Ост­ра­ни­ца пред­во­дил всею нес­мет­ною ко­зац­кою си­лою. Воз­ле был ви­ден прес­та­ре­лый, опыт­ный то­ва­рищ его и со­вет­ник, Гу­ня. Во­семь пол­ков­ни­ков ве­ли две­над­ца­ти­ты­сяч­ные пол­ки. Два ге­не­ральные еса­ула и ге­не­ральный бун­чуж­ный еха­ли вслед за гетьма­ном. Ге­не­ральный хо­рун­жий пред­во­дил глав­ное зна­мя; мно­го дру­гих хо­руг­вей и зна­мен раз­ве­ва­лось вда­ли; бун­чу­ко­вые то­ва­ри­щи нес­ли бун­чу­ки. Мно­го так­же бы­ло дру­гих чи­нов пол­ко­вых: обоз­ных, вой­ско­вых то­ва­ри­щей, пол­ко­вых пи­са­рей и с ни­ми пе­ших и кон­ных от­ря­дов; поч­ти столько же, сколько бы­ло рей­ст­ро­вых ко­за­ков, наб­ра­лось охо­че­ко­мон­ных и вольных. Отв­сю­ду под­ня­лись ко­за­ки: от Чи­ги­ри­на, от Пе­ре­яс­ла­ва, от Ба­ту­ри­на, от Глу­хо­ва, от ни­зо­вой сто­ро­ны днеп­ровс­кой и от всех его вер­хо­вий и ост­ро­вов. Без сче­ту ко­ни и нес­мет­ные та­бо­ры те­лег тя­ну­лись по по­лям. И меж­ду те­ми-то ко­за­ка­ми, меж­ду те­ми восьмью пол­ка­ми от­бор­нее всех был один полк, и пол­ком тем пред­во­дил Та­рас Бульба. Все да­ва­ло ему пе­ре­вес пред дру­ги­ми: и прек­лон­ные ле­та, и опыт­ность, и уменье дви­гать сво­им вой­ском, и сильней­шая всех не­на­висть к вра­гам. Да­же са­мим ко­за­кам ка­за­лась чрез­мер­ною его бес­по­щад­ная сви­ре­пость и жес­то­кость. Только огонь да ви­се­ли­цу оп­ре­де­ля­ла се­дая го­ло­ва его, и со­вет его в вой­ско­вом со­ве­те ды­шал только од­ним ист­реб­ле­ни­ем.

Нечего опи­сы­вать всех битв, где по­ка­за­ли се­бя ко­за­ки, ни все­го пос­те­пен­но­го хо­да кам­па­нии: все это вне­се­но в ле­то­пис­ные стра­ни­цы. Из­вест­но, ка­ко­ва в Рус­ской зем­ле вой­на, под­ня­тая за ве­ру: нет си­лы сильнее ве­ры. Неп­ре­обо­ри­ма и гроз­на она, как не­ру­кот­вор­ная ска­ла сре­ди бур­но­го, веч­но из­мен­чи­во­го мо­ря. Из са­мой сре­ди­ны морс­ко­го дна воз­но­сит она к не­бе­сам неп­ро­лом­ные свои сте­ны, вся соз­дан­ная из од­но­го цельно­го, сплош­но­го кам­ня. Отв­сю­ду вид­на она и гля­дит пря­мо в очи ми­мо­бе­гу­щим вол­нам. И го­ре ко­раб­лю, ко­то­рый на­не­сет­ся на нее! В ще­пы ле­тят бес­сильные его снас­ти, то­нет и ло­мит­ся в прах все, что ни есть на них, и жал­ким кри­ком по­ги­ба­ющих ог­ла­ша­ет­ся по­ра­жен­ный воз­дух.

В ле­то­пис­ных стра­ни­цах изоб­ра­же­но под­роб­но, как бе­жа­ли польские гар­ни­зо­ны из ос­во­бож­да­емых го­ро­дов; как бы­ли пе­ре­ве­ша­ны бес­со­вест­ные арен­да­то­ры-жи­ды; как слаб был ко­рон­ный гетьман Ни­ко­лай По­тоц­кий с мно­го­чис­лен­ною сво­ею ар­ми­ею про­тив этой неп­ре­одо­ли­мой си­лы; как, раз­би­тый, прес­ле­ду­емый, пе­ре­то­пил он в не­большой реч­ке луч­шую часть сво­его вой­ска; как об­лег­ли его в не­большом мес­теч­ке По­лон­ном гроз­ные ко­зац­кие пол­ки и как, при­ве­ден­ный в край­ность, польский гетьман клят­вен­но обе­щал пол­ное удов­лет­во­ре­ние во всем со сто­ро­ны ко­ро­ля и го­су­дарст­вен­ных чи­нов и возв­ра­щение всех преж­них прав и пре­иму­ществ. Но не та­кие бы­ли ко­за­ки, что­бы под­даться на то: зна­ли они уже, что та­кое польская клят­ва. И По­тоц­кий не кра­со­вал­ся бы больше на шес­ти­ты­сяч­ном сво­ем ар­га­ма­ке, прив­ле­кая взо­ры знат­ных панн и за­висть дво­рянст­ва, не шу­мел бы на сей­мах, за­да­вая рос­кош­ные пи­ры се­на­то­рам, ес­ли бы не спас­ло его на­хо­див­ше­еся в мес­теч­ке рус­ское ду­хо­венст­во. Ког­да выш­ли навст­ре­чу все по­пы в свет­лых зо­ло­тых ри­зах, не­ся ико­ны и крес­ты, и впе­ре­ди сам ар­хи­ерей с крес­том в ру­ке и в пас­тырс­кой мит­ре, прек­ло­ни­ли ко­за­ки все свои го­ло­вы и сня­ли шап­ки. Ни­ко­го не ува­жи­ли бы они на ту по­ру, ни­же са­мо­го ко­ро­ля, но про­тив сво­ей церк­ви хрис­ти­анс­кой не пос­ме­ли и ува­жи­ли свое ду­хо­венст­во. Сог­ла­сил­ся гетьман вмес­те с пол­ков­ни­ка­ми от­пус­тить По­тоц­ко­го, взяв­ши с не­го клят­вен­ную при­ся­гу ос­та­вить на сво­бо­де все хрис­ти­анс­кие церк­ви, за­быть ста­рую враж­ду и не на­но­сить ни­ка­кой оби­ды ко­зац­ко­му во­инст­ву. Один только пол­ков­ник не сог­ла­сил­ся на та­кой мир. Тот один был Та­рас. Выр­вал он клок во­лос из го­ло­вы сво­ей и вскрик­нул:

- Эй, гетьман и пол­ков­ни­ки! не сде­лай­те та­ко­го бабьего де­ла! не верьте ля­хам: про­да­дут пся­юхи!

Когда же пол­ко­вой пи­сарь по­дал ус­ло­вие и гетьман при­ло­жил свою власт­ную ру­ку, он снял с се­бя чис­тый бу­лат, до­ро­гую ту­рец­кую саб­лю из пер­вей­ше­го же­ле­за, раз­ло­мил ее над­вое, как трость, и ки­нул врозь, да­ле­ко в раз­ные сто­ро­ны оба кон­ца, ска­зав:

- Прощайте же! Как двум кон­цам се­го па­ла­ша не со­еди­ниться в од­но и не сос­та­вить од­ной саб­ли, так и нам, то­ва­ри­щи, больше не ви­даться на этом све­те. По­мя­ни­те же про­щальное мое сло­во (при сем сло­ве го­лос его вы­рос, по­ды­мал­ся вы­ше, при­нял не­ве­до­мую си­лу, - и сму­ти­лись все от про­ро­чес­ких слов): пе­ред смерт­ным ча­сом сво­им вы вспом­ни­те ме­ня! Ду­ма­ете, ку­пи­ли спо­кой­ст­вие и мир; ду­ма­ете, па­но­вать ста­не­те? Бу­де­те па­но­вать дру­гим па­но­ваньем: сде­рут с тво­ей го­ло­вы, гетьман, ко­жу, набьют ее гре­ча­ною по­ло­вою, и дол­го бу­дут ви­деть ее по всем яр­мар­кам! Не удер­жи­те и вы, па­ны, го­лов сво­их! Про­па­де­те в сы­рых пог­ре­бах, за­му­ро­ван­ные в ка­мен­ные сте­ны, ес­ли вас, как ба­ра­нов, не сва­рят всех жи­вы­ми в кот­лах!

- А вы, хлоп­цы! - про­дол­жал он, обо­ро­тив­шись к сво­им, - кто из вас хо­чет уми­рать сво­ею смертью - не по за­печьям и бабьим ле­жан­кам, не пьяны­ми под за­бо­ром у шин­ка, по­доб­но вся­кой па­да­ли, а чест­ной, ко­зац­кой смертью - всем на од­ной пос­те­ле, как же­них с не­вес­тою? Или, мо­жет быть, хо­ти­те во­ро­титься до­мой, да обо­ро­титься в не­до­вер­ков, да во­зить на сво­их спи­нах польских ксенд­зов?

- За то­бою, па­не пол­ков­ни­ку! За то­бою! - вскрик­ну­ли все, ко­то­рые бы­ли в Та­ра­со­вом пол­ку; и к ним пе­ре­бе­жа­ло не­ма­ло дру­гих.

- А ко­ли за мною, так за мною же! - ска­зал Та­рас, над­ви­нул глуб­же на го­ло­ву се­бе шап­ку, гроз­но взгля­нул на всех ос­та­вав­ших­ся, оп­ра­вил­ся на ко­не сво­ем и крик­нул сво­им: - Не поп­рек­нет же ник­то нас обид­ной речью! А ну, гай­да, хлоп­цы, в гос­ти к ка­то­ли­кам!

И вслед за тем уда­рил он по ко­ню, и по­тя­нул­ся за ним та­бор из ста те­лег, и с ни­ми мно­го бы­ло ко­зац­ких кон­ни­ков и пе­хо­ты, и, обо­ро­тясь, гро­зил взо­ром всем ос­та­вав­шим­ся, и гне­вен был взор его. Ник­то не пос­мел ос­та­но­вить их. В ви­ду все­го во­инст­ва ухо­дил полк, и дол­го еще обо­ра­чи­вал­ся Та­рас и все гро­зил.

Смутны сто­яли гетьман и пол­ков­ни­ки, за­ду­ма­ли­ся все и мол­ча­ли дол­го, как буд­то тес­ни­мые ка­ким-то тя­же­лым пред­вес­ти­ем. Не­да­ром про­ве­щал Та­рас: так все и сбы­лось, как он про­ве­щал. Нем­но­го вре­ме­ни спус­тя, пос­ле ве­ро­лом­но­го пос­туп­ка под Ка­не­вом, вздер­ну­та бы­ла го­ло­ва гетьма­на на кол вмес­те со мно­ги­ми из пер­вей­ших са­нов­ни­ков.

А что же Та­рас? А Та­рас гу­лял по всей Польше с сво­им пол­ком, вы­жег во­сем­над­цать мес­те­чек, близ со­ро­ка кос­те­лов и уже до­хо­дил до Кра­ко­ва. Мно­го из­бил он вся­кой шлях­ты, разг­ра­бил бо­га­тей­шие зем­ли и луч­шие зам­ки; рас­пе­ча­та­ли и по­раз­ли­ва­ли по зем­ле ко­за­ки ве­ко­вые ме­ды и ви­на, сох­ран­но сбе­ре­гав­ши­еся в панс­ких пог­ре­бах; из­ру­би­ли и пе­режг­ли до­ро­гие сук­на, одеж­ды и ут­ва­ри, на­хо­ди­мые в кла­до­вых. "Ни­че­го не жа­лей­те!" - пов­то­рял только Та­рас. Не ува­жа­ли ко­за­ки чер­ноб­ро­вых па­ня­нок, бе­лог­ру­дых, свет­ло­ли­ких де­виц; у са­мых ал­та­рей не мог­ли спас­тись они: за­жи­гал их Та­рас вмес­те с ал­та­ря­ми. Не од­ни бе­лос­неж­ные ру­ки по­ды­ма­лись из ог­нис­то­го пла­ме­ни к не­бе­сам, соп­ро­вож­да­емые жал­ки­ми кри­ка­ми, от ко­то­рых под­виг­ну­лась бы са­мая сы­рая зем­ля и сте­по­вая тра­ва по­ник­ла бы от жа­лос­ти до­лу. Но не вни­ма­ли ни­че­му жес­то­кие ко­за­ки и, под­ни­мая копьями с улиц мла­ден­цев их, ки­да­ли к ним же в пла­мя. "Это вам, вражьи ля­хи, по­мин­ки по Ос­та­пе!" - при­го­ва­ри­вал только Та­рас. И та­кие по­мин­ки по Ос­та­пе отп­рав­лял он в каж­дом се­ле­нии, по­ка польское пра­ви­тельство не уви­де­ло, что пос­туп­ки Та­ра­са бы­ли по­больше, чем обык­но­вен­ное раз­бой­ни­чест­во, и то­му же са­мо­му По­тоц­ко­му по­ру­че­но бы­ло с пятью пол­ка­ми пой­мать неп­ре­мен­но Та­ра­са.

Шесть дней ухо­ди­ли ко­за­ми про­се­лоч­ны­ми до­ро­га­ми от всех прес­ле­до­ва­ний; ед­ва вы­но­си­ли ко­ни не­обык­но­вен­ное бегст­во и спа­са­ли ка­за­ков. Но По­тоц­кий на сей раз был дос­то­ин воз­ло­жен­но­го по­ру­че­ния; не­уто­ми­мо прес­ле­до­вал он их и нас­тиг на бе­ре­гу Днест­ра, где Бульба за­нял для роз­ды­ха ос­тав­лен­ную раз­ва­лив­шу­юся кре­пость.

Над са­мой кру­чей у Днест­ра-ре­ки вид­не­лась она сво­им обор­ван­ным ва­лом и сво­ими раз­ва­лив­ши­ми­ся ос­тан­ка­ми стен. Щеб­нем и раз­би­тым кир­пи­чом усе­яна бы­ла вер­хуш­ка уте­са, го­то­вая вся­кую ми­ну­ту сор­ваться и сле­теть вниз. Тут-то, с двух сто­рон, при­лег­лых к по­лю, обс­ту­пил его ко­рон­ный гетьман По­тоц­кий. Че­ты­ре дни би­лись и бо­ро­лись ко­за­ки, от­би­ва­ясь кир­пи­ча­ми и ка­меньями. Но ис­то­щи­лись за­па­сы и си­лы, и ре­шил­ся Та­рас про­биться сквозь ря­ды. И про­би­лись бы­ло уже ко­за­ки, и, мо­жет быть, еще раз пос­лу­жи­ли бы им вер­но быст­рые ко­ни, как вдруг сре­ди са­мо­го бе­гу ос­та­но­вил­ся Та­рас и вскрик­нул: "Стой! вы­па­ла люлька с та­ба­ком; не хо­чу, что­бы и люлька дос­та­лась вражьим ля­сам!" И наг­нул­ся ста­рый ата­ман и стал отыс­ки­вать в тра­ве свою люльку с та­ба­ком, не­от­луч­ную со­пут­ни­цу на мо­рях, и на су­ше, и в по­хо­дах, и до­ма. А тем вре­ме­нем на­бе­жа­ла вдруг ва­та­га и схва­ти­ла его под мо­гу­чие пле­чи. Дви­нул­ся бы­ло он все­ми чле­на­ми, но уже не по­сы­па­лись на зем­лю, как бы­ва­ло преж­де, схва­тив­шие его гай­ду­ки. "Эх, ста­рость, ста­рость!" - ска­зал он, и зап­ла­кал де­бе­лый ста­рый ко­зак. Но не ста­рость бы­ла ви­ною: си­ла одо­ле­ла си­лу. Ма­ло не трид­цать че­ло­век по­вис­ло у не­го по ру­кам и по но­гам. "По­па­лась во­ро­на! - кри­ча­ли ля­хи. - Те­перь нуж­но только при­ду­мать, ка­кую бы ему, со­ба­ке, луч­шую честь воз­дать". И при­су­ди­ли, с геть­ма­н­с­ко­го раз­ре­шенья, спечь его жи­во­го в ви­ду всех. Тут же сто­яло на­гое де­ре­во, вер­ши­ну ко­то­ро­го раз­би­ло гро­мом. При­тя­ну­ли его же­лез­ны­ми це­пя­ми к дре­вес­но­му ство­лу, гвоз­дем при­би­ли ему ру­ки и, при­под­няв его по­вы­ше, что­бы отов­сю­ду был ви­ден ко­зак, при­ня­лись тут же раск­ла­ды­вать под де­ре­вом кос­тер. Но не на кос­тер гля­дел Та­рас, не об ог­не он ду­мал, ко­то­рым со­би­ра­лись жечь его; гля­дел он, сер­деч­ный, в ту сто­ро­ну, где отст­ре­ли­ва­лись ко­за­ки: ему с вы­со­ты все бы­ло вид­но как на ла­до­ни.

- Занимайте, хлоп­цы, за­ни­май­те ско­рее, - кри­чал он, - гор­ку, что за ле­сом: ту­да не подс­ту­пят они!

Но ве­тер не до­нес его слов.

- Вот, про­па­дут, про­па­дут ни за что! - го­во­рил он от­ча­ян­но и взгля­нул вниз, где свер­кал Днестр. Ра­дость блес­ну­ла в очах его. Он уви­дел выд­ви­нув­ши­еся из-за кус­тар­ни­ка че­ты­ре кор­мы, соб­рал всю си­лу го­ло­са и зыч­но зак­ри­чал:

- К бе­ре­гу! к бе­ре­гу, хлоп­цы! Спус­кай­тесь под­гор­ной до­рож­кой, что на­ле­во. У бе­ре­га сто­ят чел­ны, все за­би­рай­те, что­бы не бы­ло по­го­ни!

На этот раз ве­тер ду­нул с дру­гой сто­ро­ны, и все сло­ва бы­ли ус­лы­ша­ны ко­за­ка­ми. Но за та­кой со­вет дос­тал­ся ему тут же удар обу­хом по го­ло­ве, ко­то­рый пе­ре­во­ро­тил все в гла­зах его.

Пустились ко­за­ки во всю прыть под­гор­ной до­рож­кой; а уж по­го­ня за пле­ча­ми. Ви­дят: пу­та­ет­ся и за­ги­ба­ет­ся до­рож­ка и мно­го да­ет в сто­ро­ну из­ви­вов. "А, то­ва­ри­щи! не ку­ды пош­ло!" - ска­за­ли все, ос­та­но­ви­лись на миг, под­ня­ли свои на­гай­ки, свист­ну­ли - и та­тарс­кие их ко­ни, от­де­лив­шись от зем­ли, расп­лас­тав­шись в воз­ду­хе, как змеи, пе­ре­ле­те­ли че­рез про­пасть и бул­тых­ну­ли пря­мо в Днестр. Двое только не дос­та­ли до ре­ки, гря­ну­лись с вы­ши­ны об ка­менья, про­па­ли там на­ве­ки с ко­ня­ми, да­же не ус­пев­ши из­дать кри­ка. А ко­за­ки уже плы­ли с ко­ня­ми в ре­ке и от­вя­зы­ва­ли чел­ны. Ос­та­но­ви­лись ля­хи над про­пастью, ди­вясь нес­лы­хан­но­му ко­зац­ко­му де­лу и ду­мая: пры­гать ли им или нет? Один мо­ло­дой пол­ков­ник, жи­вая, го­ря­чая кровь, род­ной брат прек­рас­ной по­ляч­ки, об­во­ро­жив­шей бед­но­го Анд­рия, не по­ду­мал дол­го и бро­сил­ся со всех сил с ко­нем за ко­за­ка­ми: пе­ре­вер­нул­ся три ра­за в воз­ду­хе с ко­нем сво­им и пря­мо гря­нул­ся на ост­рые уте­сы. В кус­ки изор­ва­ли его ост­рые кам­ни, про­пав­ше­го сре­ди про­пас­ти, и мозг его, сме­шав­шись с кровью, об­рыз­гал рос­шие по не­ров­ным сте­нам про­ва­ла кус­ты.

Когда оч­нул­ся Та­рас Бульба от уда­ра и гля­нул на Днестр, уже ко­за­ки бы­ли на чел­нах и греб­ли вес­ла­ми; пу­ли сы­па­лись на них свер­ху, но не дос­та­ва­ли. И вспых­ну­ли ра­дост­ные очи у ста­ро­го ата­ма­на.

- Прощайте, то­ва­ри­щи! - кри­чал он им свер­ху. -Вспо­ми­най­те ме­ня и бу­ду­щей же вес­ной при­бы­вай­те сю­да вновь да хо­ро­шенько по­гу­ляй­те! Что, взя­ли, чер­то­вы ля­хи? Ду­ма­ете, есть что-ни­будь на све­те, че­го бы по­бо­ял­ся ко­зак? Пос­той­те же, при­дет вре­мя, бу­дет вре­мя, уз­на­ете вы, что та­кое пра­вос­лав­ная рус­ская ве­ра! Уже и те­перь чу­ют дальние и близ­кие на­ро­ды: по­ды­ма­ет­ся из Рус­ской зем­ли свой царь, и не бу­дет в ми­ре си­лы, ко­то­рая бы не по­ко­ри­лась ему!..

А уже огонь по­ды­мал­ся над кост­ром, зах­ва­ты­вал его но­ги и ра­зост­лал­ся пла­ме­нем по де­ре­ву… Да раз­ве най­дут­ся на све­те та­кие ог­ни, му­ки и та­кая си­ла, ко­то­рая бы пе­ре­си­ли­ла рус­скую си­лу!

Немалая ре­ка Днестр, и мно­го на ней за­водьев, реч­ных гус­тых ка­мы­шей, от­ме­лей и глу­бо­ко­дон­ных мест; блес­тит реч­ное зер­ка­ло, ог­ла­шен­ное звон­ким ячаньем ле­бе­дей, и гор­дый го­голь быст­ро не­сет­ся по нем, и мно­го ку­ли­ков, крас­но­зо­бых ку­рух­та­нов и вся­ких иных птиц в трост­ни­ках и на приб­режьях. Ко­за­ки жи­во плы­ли на уз­ких двух­рульных чел­нах, друж­но греб­ли вес­ла­ми, ос­то­рож­но ми­ну­ли от­ме­ли, вспо­ла­ши­вая по­ды­мав­ших­ся птиц, и го­во­ри­ли про сво­его ата­ма­на.

Примечания

1

Свит­кой на­зы­ва­ет­ся верх­няя одеж­да у ма­ло­рос­си­ян. (Прим. Н. В. Го­го­ля.)

(обратно)

2

Ры­царс­кую. (Прим. Н. В. Го­го­ля.)

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***