Странный человек Валька Сорокин [Евгений Александрович Спиридонов] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Евгений Александрович Спиридонов Странный человек Валька Сорокин

Об авторе

Говорят, что время излечивает любые душевные раны, но вот уже почти два года прошло после смерти Жени Спиридонова, а все так же больно…

Подвело Женю сердце, но подлинной причиной смерти была контузия, полученная от фашистской мины двадцать два года назад.

Болезнь свою он охарактеризовал однажды так: «Больно. Очень больно достается каждое движение. Больно сидеть, больно стоять, больно ходить и даже лежать…»

Тем не менее я не встречал более жизнерадостного и компанейского человека. К нему шли, как на огонек, погреться, отдохнуть душой, поднять настроение. За месяц до смерти Спиридонов принимает участие во Всесоюзном конкурсе… юмористов. Конкурс был объявлен редакцией «С добрым утром!»; Женя получает на нем третью премию.

Все мы с детства знаем, что мужество бывает разное. Мужество бойца, который в разгар боя первым бросается в атаку и, презирая свистящую, гудящую, вырывающуюся из-под ног фонтанами огня и земли смерть, увлекает за собой всю роту. И мужество человека, которого жизнь опрокинула, лишила работы, друзей, здоровья, перспектив, но не сдающегося, не теряющего достоинства, борющегося до конца, из года в год, изо дня в день.

От Жени Спиридонова жизнь потребовала обоих этих видов мужества. И он с честью выдержал ее экзамен.

Чистая комната, белоснежные простыни, ласковые врачи и сестры… И насколько все это хуже, страшнее первого знакомства с госпиталем. Тогда, в январе сорок пятого, на границе с Пруссией возил Женю грязный, усталый обозник на видавшей виды армейской телеге из одного переполненного лазарета в другой.

Жгло раны, тошнило, разламывало позвоночник, но тогда была надежда, да что там надежда — уверенность, что все кончится хорошо: осколки мины извлекут, ушибы подлечат — и снова он будет со своей разведротой пролагать пути наступления на Берлин.

Так и случилось — вскоре место в госпитале было найдено.

Однако сейчас болезнь, обрушившаяся на него, была безжалостна: не затухающая ни днем ни ночью боль, постепенное, неотвратимое окостенение позвоночника и суставов, прогрессирующий паралич. Средств, способных побороть болезнь, медицина пока не знает. Вот он, второй и страшный взрыв той фашистской мины.

Но самые трудные минуты в жизни Спиридонова пришли, когда наступление болезни удалось приостановить, когда он встал с постели, смог передвигаться.

…Мать Жени была убежденной большевичкой. Из тех, что во время войны шли на самые трудные участки, голодали, видели, как голодают их дети, но и ста граммов хлеба не взяли сверх положенного из казенного котла. В четырнадцать лет Женя ушел из школы на завод монтером. В шестнадцать райком комсомола направил его как добровольца в военкомат. Роста Женя был малого, а тут еще война да работа заморили.

— И чего это нам таких присылают! — возмущался майор в военкомате.

Женя столько наговорил в ответ, что майор махнул рукой: «Лешак с тобой! Воюй, раз ты такой вострый!»

За малый рост и отчаянный характер Женю взяли в разведроту. Он всегда лез первым в самое пекло, но до января сорок пятого воевал без единой царапины. И вот Висла, Сандомировский плацдарм, наступление. Две полосы обороны армия, в которой служил Спиридонов, прошла почти без потерь. Третья обошлась ей очень дорого. Здесь-то и обрушилась на Женю та подлая мина. День победы был отпразднован в Чехословакии. Но он не стал для Жени началом мирной жизни. Пять лет в составе особого отряда колесил он по болотам и лесам Западной Украины, вылавливая бандеровские банды.

Банд было много. Они сжигали дома, вырезали целые села. Окруженные, дрались остервенело, в плен почти не сдавались. Бывало так: разбегутся по лесу, попрячутся в блиндажи, «схроны», — и попробуй их оттуда выкури! Чаще всего в таких случаях взрывали у входа противотанковую мину. Но иногда позарез нужно было взять бандита живым. Среди добровольцев, рискующих броситься в черную дыру лаза, первым был Женя Спиридонов.

И потом, служа на границе, в мирной спокойной обстановке, тоже не раз оказывался он в переделках.

К тому времени Спиридонов был уже офицером-локаторщиком. Заступая на дежурство, он нес ответственность за тысячи квадратных километров нашего неба.

Короче говоря, семнадцати лет был на передовой, привык к опасностям, к ответственности, к мысли о своей нужности, к ненормированному рабочему дню. Без всего этого Женя не мыслил жизни. И вдруг — мертвый штиль.

Из миллионного населения города, куда его забросила болезнь, он знал только жену, дочь и участкового врача. Больше никого.

— И чего ты рыпаешься? — недоумевали некоторые «доброжелатели». — Пенсия у тебя приличная, квартира, семья, тишина… Другие-то радуются такому положению…

«Тихая» жизнь Женю не прельщала.

«Любая физическая боль, — писал он в «Комсомольскую правду», — бледнеет перед душевной мукой человека, теряющего в жизни цель, перед мукой одиночества и темнотой животного существования…»

Николаю Островскому Спиридонов не подражал. Просто у них очень похожие судьбы. Просто у Жени тоже не было иного выхода, иного способа служить людям. Он начал писать. В тридцать пять лет, не имея за плечами не только литературного института, но даже опыта работы в стенгазете. Зато у него было другое — богато прожитая жизнь, огромный запас наблюдений, воспоминаний, мыслей, чувств… Это много, но это и мало. Спросите у любого писателя, как невыразимо трудно сделать из фактов жизни рассказ или повесть. Даже если у тебя есть талант.

У Спиридонова был талант.

Первый свой фельетон он писал не один месяц. Теснились мысли, рассыпались слова, не клеилась композиция. Радость от удачно найденного слова сменялась недовольством, надежды — отчаянием… Почта унесла фельетон в областную газету. Прошла неделя, вторая, третья, месяц, другой… Ему не нужны были гонорары и аплодисменты, нужна была хотя бы небольшая надежда, что работать стоит. Это был вопрос жизни и смерти в полном смысле слова. Редакция молчала.

Женя заставил себя снова сесть за машинку. Можно сказать, он рождался и умирал с каждым своим маленьким рассказом, испытывал в работе над несколькими страницами и радость открытия мира, и сладость первой влюбленности, и муки поисков смысла бытия, и взлет открытия, и горечь поражения… Отдохнув от очередного дружески беспощадного анализа своего детища, Женя брался за следующий рассказ. И так в течение почти пяти лет.

В этой книжке собрана лишь небольшая часть того, что было написано Спиридоновым. Без сомнения, отпусти судьба ему еще хотя бы несколько лет жизни, Женя изменил бы в повести и рассказах очень многое. Мужества зачеркивать написанное у него было достаточно, и той вечной неудовлетворенности, которая дается только настоящим художникам, — тоже. За два дня до смерти Женя признавался в письме: «Какая-то дикая неудовлетворенность. Не вижу строки у себя, которую не хотелось бы сжечь…»

Не все безукоризненно в тех произведениях, которые публикуются в этой книжке. В рассказе «Узелок с сувенирами» заметна некоторая прямолинейность в обрисовке отрицательных персонажей «нагнетание» одноплановых деталей. Но это, так сказать, «детали!» А главное — книжка получилась. Хорошая книжка, честная, взволнованная, во многом талантливая. С каждой страницы ее на нас смотрит Женя Спиридонов, везде мы чувствуем его любовь к детям, готовность защищать слабого, непримиримость к нечестности, злу, предательству, жадности, глупости… Широк диапазон авторских эмоций и интонаций — от глубочайшей нежности до ненависти, от лирических излияний до сарказма.

Это особенно ощущается в повести «Странный человек Валька Сорокин». История славного мальчугана-фантазера Валь-Валя, которого оставила мать, хватает за сердце. В повести отлично слепленные характеры, яркий, образный язык, масса талантливых деталей, сочетание мягкого юмора, элегической грусти и публицистической заостренности. Немного можно припомнить произведений, которые так остро и глубоко ставили бы проблему ответственности родителей за судьбу детей.

Возле тяжело больных людей обычно чувствуешь себя как-то неуютно — вроде ты в чем-то виноват перед ними. К Жене Спиридонову это никакого отношения не имело. Боль сопутствовала каждому его движению, но никто никогда этого не замечал. С ним всегда было легко, весело, интересно. К нему, смертельно больному, часто приходили «поплакаться» по поводу плохого настроения, выговора, полученного от начальства, просто по поводу головной боли. И Женя всем искренне сочувствовал, всех утешал, взбадривал. В редакциях как-то очень быстро забыли о его болезни и без смущения посылали его в командировки куда-нибудь в забытое богом и дорожными мастерами село… Женя ездил.

Больше всего на свете он боялся, как бы его не стали жалеть. В трамвае он уступал место женщинам, подхватывал самую тяжелую авоську, а добиваясь квартиры, ни разу не «козырнул» своей болезнью. Женя был гордый. И он имел право на гордость. Ни перед кем он за свою жизнь не согнул головы — ни перед врагами, ни перед болезнью, ни перед смертью.

Придя ненадолго в сознание в последние минуты жизни, Женя думал не о себе… «Ну вот, моим хорошим не спать сегодня», — сказал он медсестре. А чуть попозже, увидев плачущую дочь, стал подбадривать ее: «Держись пистолетиком!» И при этом пытался улыбаться.

Моему сыну скоро семь. Я был бы счастлив, если бы, став взрослым, он хоть немного был похож на Женю Спиридонова.

А. Нуйкин

Странный человек Валька Сорокин (повесть)

Идут часы

День, длинный-длинный день… Часы звонить и говорить умеют: тик-так, скучно так, в детском садике ремонт… Идут часы, двенадцатью глазами смотрят.

Отец сидит, не глядит и разговаривать не хочет.

Валь-Валь вздохнул:

— Пойду. Гулять пойду… Во дворе поиграю будто, а сам на улицу уйду… Я далеко уйду!

Молчит отец.

— Я на поезде уеду!

Молчит отец, хмурится. Когда он хмурится, у него на лице кожа лишняя.

Вот встал он, по комнате прошелся… На секретере авторучка лежит. С золотым пером авторучка. Хорошая. Такой ручкой что хочешь нарисовать можно. Отец осторожно, пальцем одним, погладил ее. Взял.

— Это мамина, — подсказал Валь-Валь. — А сломается когда, моей будет! Она скоро сломается?

Отец положил ручку на место и опять на диван уселся: локти в колени, подбородок на кулаки. Огорчился Валь-Валь: не хочет отец разговаривать — и все тут. Языка будто нет.

— Как хочешь… — Валь-Валь пуговку на рубашке завертел-закрутил… Оторвалась пуговка. Сунул Валь-Валь пуговку в карман. И из комнаты выкатился.

Изобрести бы… изобрести бы телевизор такой… включил его: «Вам что?» — «Мне курорт». — «Вам какой?» — «Куда мама уехала». Трах-трах! «Пожалуйста, вам курорт, куда мама уехала». Мама на берегу сидит, лечится, морем дышит. «Ой, — удивляется мама, — как ты здесь оказался?» — «Я по телевизору, придумал который. Я на минутку к тебе. Ты лечись давай поскорей, а то соскучился я». — «Я ведь только вчера уехала!» — «А я все равно соскучился. А папа… он, что ли, говорить разучился, ты не знаешь?» — «Не знаю! — Мама смеется и Валь-Валя на руки берет. — Хороший мой! Кенгуреночек… Дай я кнопку твою расцелую!»

Валь-Валь зажмурился, нос подставил… Трах-трах! — телевизор выключился. Нет курорта.

Обыкновенный двор. Солнце в глаза засматривает, щеки и нос печет, перила греет, крылечко высокое… А под старой грушей веник валяется. Веник длинный и тощий, как борода у Хоттабыча. Валь-Валь поднял его, повертел, к подбородку прикинул… укололся. Трах-тибидох!.. Над головой жук загудел — засмеялся. Валь-Валь подпрыгнул, взмахнул веником. Жук шлепнулся на землю, завертелся на спине, перевернулся… Не узнал Валь-Валя — попятился. «Это я!» — успокоил его Валь-Валь и на ладонь положил. Жук обрадовался, лакированными босоножками замахал… Валь-Валь подул ему на брюшко и побежал к отцу:

— На! Это тебе!

— Мне?

— Тебе. — Чтобы разговорился отец, чтобы не хмурился, Валь-Валь даже губу оттопырил. — Бери! Лапки, видишь, какие толстые? Во! Ты потрогай, не бойся.

Отец потрогал:

— Мда-а… Жук. Насекомое. И лапки действительно толстые. Прямо как живой!

— Он и есть живой! — Валь-Валь засмеялся, заставил жука лапками помахать. — Гляди! Ты, что ли, не видишь? Жуколей называется… Бери. Я его, знаешь, веником… А потом он хотел убежать. Он, когда на животе сидит, он летучий. Бери скорей!

— Да-а… — Отец постучал по твердой, как ореховая скорлупа, спинке жуколея. — Силен. Жук… жук-олей… жук-олень. Только это не жук-олень, а… Знаешь что, — сказал отец, — пока жуколей один, пусть он твоим считается. А мне…

— Я тебе бомбовозку! — заспешил-затараторил Валь-Валь. — Я тебе бомбовозку поймаю! Стрекоза такая. Большущая — во! По десять спичин таскает, если ей к ноге привязать. Хочешь бомбовозку?

Отец поклялся, что бомбовозка ему «во — как нужна», и отвернулся, а Валь-Валь немедленно обучением жуколея занялся: в кабину игрушечного экскаватора его посадил и посвистел потихоньку:

— Майна!

Жук не понял, из кабины полез.

— Куда?! Ты, что ли, неграмотный? — зашумел Валь-Валь, нитки принес: стал жуколея за лапки к рычагам привязывать.

Жук упирался, отмахивался… «Не хочу! Не хочу, чтобы я работал!» — кричал он Валь-Валиным тенорком, а Валь-Валь переодетым голосом уговаривал, увещевал нерадивого.

В комнате стало шумно. Отец вздохнул, встал.

— Вот что… Иди-ка умойся хорошенько и погулять сходим. Только не очень… не очень спрашивай. Уважь, брат!

— Уважу, — пообещал Валь-Валь и побежал умываться.

Улица Завокзальная, на которой живут Валь-Валь Сорокин и жук жуколей, похожа на деревенскую: широкая, в сильных травах и тополях, с сиренью в палисадниках… Всколыхнулись, зашипели гуси, вдоль тропы выстроились… Вредные они, злопамятные. Раскачиваясь на коромыслах, проплыли навстречу полные ведра. На углу, у водоразборной колонки, — очередь длинная. Женщины в платочках, чтобы солнце голову не пекло. А из мужчин — один Славка. Стоит Славка в очереди последним и раковину к животу прижимает. Настоящая раковина: большая, розовая, в черных пупырышках — рапан называется, в таких Черное море шумит.

— Твоя?

— А то чья?

Славка задиристый: чуть что — в драку лезет. «Боксером буду, — говорит он. — А может, инженером. Или врачом. Мамка говорит — хулиганом». Задиристый Славка, а раковина у него хорошая.

Валь-Валь долго придумывал, что бы такое предложить баш на баш, долго крутил раковину, прикладывал ее то к левому, то к правому уху… Славка снисходительно разрешил:

— Лизни.

— Зачем? — удивился Валь-Валь. — Может, она в микробах…

— Сам ты в микробах! — Славка рапан отобрал, об рубашку бережно вытер. — Тюлька! Рапан лизнешь — враз плавать научишься. А нырять научиться желаешь — из рапана воду пить надо. Только чтобы глубоководная вода была, не газировка какая-нибудь…

Валь-Валь обиду проглотил. Он поковырял землю ботинком, очередь оглядел:

— Давно стоишь?

— С утра. — Славка подбросил и поймал рапан. — Я, понимаешь, по третьему заходу. Попью, сбегаю — и опять сюда. Завтра на речку приходи. Поглядишь, как я нырять стану!

— Ех! — Валь-Валь даже подпрыгнул. — А у меня жуколей есть! Смотри, смотри!..

Жуколей приветственно помахал ребятам лапками и перевернулся на живот.

— Хороший жуколей. Броненосный, — скрепя сердце, признал Славка. — Только его лизать — труд мартышкин. Ни плавать, ни нырять. Пхе!

— Зато летать научишься! — Валь-Валь себе удивился: «Здорово выдумал». — А рапан, — сказал он, — мне мама привезет. С курорта. Еще пупыристее!

Славка развеселился:

— Во врать! Привезет!.. Дожидайся. Думаешь, не знает никто ничего? — Он опять подбросил и поймал рапан, покосился — каково впечатление, присвистнул: — Мать-то твоя тебя…

— Ах ты, бес рыжий! — Полная женщина в растоптанных тапочках ведра бросила и Славку за воротник — цап! — Ах ты!.. Это ты что, а? Прикусишь ты язык свой окаянный? Ну-ка, бабоньки, крапивы подайте!

Валь-Валь разглядеть и понять ничего не успел: его сразу с места сорвало. Издалека, оглянулся когда, видел, как Славка в другую сторону бежит: пятки до локтей достают.

На улице все интересно: даже то, как шагает отец. Он высокий. Когда под деревьями проходит, чуть пригибается. А под одним деревом подпрыгнул и самый хороший листок сорвал пожевать.

— И мне! — попросил Валь-Валь.

Отец не слышал. Валь-Валь перегнал его, в лицо заглянул:

— Тебя спросить можно? Один раз.

— Потом. Лучше потом… — И опять отец нахмурился.

Прошагали одну улицу, за ней другую, третью. Дома начались высокие, улицы еще шире, автомобили по ним — рекой, боками трутся, на перекатах блестят, переливаются. Посредине троллейбусы проплывают, к тротуарам причаливают, пассажиров выпускают-берут. Валь-Валь принялся считать магазины: один, два… четыре… десять… Стоп! Универмаг двухэтажный. Посчитать его за один — несправедливо, а вывеска одна. И пальцы на руках кончились. Валь-Валь посчитал универмаг за два и подогнул на ногах мизинцы. Идти стало неудобно «Ап-те-ка…» За аптекой река забурлила громче и в площадь разлилась.

А отец все шагал.

Трах-трах! — самостоятельно включился телевизор. Только теперь он показывает, что раньше было: «Значит, завтра? Окончательно решила?» — «Да, Сережа. Так лучше. Не могу… Ложью, ложью измучена! И тебе… для тебя…» — «Меня оставь!» — «Хорошо, я не буду». Валь-Валь глаза приоткрыл, из кровати выглянул: мать над чемоданом склонилась, отец у стола сидит, настольной лампой играет: чак — вспыхнуло, чак — погасло. Светло — темно, светло — темно… Чак-чак-чак-чак… Мать выпрямилась: «И зачем, зачем… почему я тебя разлюбила? Ведь ты красивый». Чак-чак-чак… Мать судорожно вздохнула, закрыла лицо руками: «Боже! Зачем я это говорю!» — и упала грудью на чемодан. Валь-Валь заволновался, одеяло откинул и в кровати сел…

А вот в телевизоре уже другое видно. Перрон вокзальный, чемоданов толкучка… «Позвольте, юноша!» — И какой-то человек Валь-Валя от вагона оттирает и по вагонным колесам молоточком стучит: тук-тук… «Цельные колеса, я проверял», — говорит Валь-Валь. Человек удивляется: верно, колеса цельные, внимательно на Валь-Валя смотрит. «У тебя, наверное, мама этим поездом уезжает, так ты не волнуйся: все в порядке у нас. А мама скоро обратно приедет». И успокаивающе молоточком помахивая и улыбаясь Валь-Валю, идет дальше: тук-тук… Ударили отправление. На перроне завертелся прощальный водоворот. «Миша! Миша! Пирожки в газете! Не сядь!.. Не сядь, говорю!», «Людка-а! Дядю, дядю целуй!» — «Какого дядю-ю?!» Смеются люди вокруг и свое кричат: «Феденька, Феденька, на сквозняке стоишь! Продует!» — «Что вы, мамаша! Вашего Феденьку в аэродинамической трубе не продуть!», «Тю, дурной!», «Я напишу, напишу тебе, Сережа! Береги его!..» Лицо у матери мокрое. Валь-Валь хмурится, отворачивается, водит пальцем по стене вагона, за которой целовались, галдели пассажиры и провожающие.

«Граждане, граждане, отправляемся!»

И водоворот вкручивался в вагоны.

Электровоз гуднул и вагон увез. И мама в вагоне уехала. «На курорт она… Заболела, — сказал потом отец. — Спи спокойно». А мать дрожала и прижималась к Валь-Валю. И Валь-Валь дрожал и прижимался к маме, прятал лицо у нее на плече… Не плакал Валь-Валь. Теперь вздрагивают рельсы, дрожит земля под сандалиями, и опять дрожит Валь-Валь, а плакать не хочет… Когда они повернулись уходить, перрон был пуст. Лишь катился за ним прощальный гудок и ветер заметал обрывки бумаги… Скучно без мамы.

Валь-Валь совсем скорость сбавил и перестал замечать, где они проходили. Очнулся: сквер, дорожки длинные и узкие, короткие и широкие, машущий прохладными лепестками фонтан… Отец шаги замедлил, а Валь-Валь к фонтану побежал.

В бассейне плавали размокшие булки и сухая тарань. «Эх ты!» — удивился Валь-Валь и руку протянул.

— Не трогай! Она плавать учится.

— А чего же она хвостом не виляет?

Мальчишка, который Валь-Валину руку остановил, задумался.

— Не все сразу, — ответил он наконец и потрогал рыбешку палочкой. — Видишь, хвост у нее уже сгибается, а раньше совсем не гнулся.

Покачиваясь на поверхности, тарань медленно проплывала вдоль бортов. «Научится!» — решил Валь-Валь и заметил еще крокодила. Крокодил посередине бассейна на большом камне притаился, сеткой дождя занавесился и злыми глазами высматривал себе жертву. А вокруг бассейна вертелись-куролесили на велосипедах малышки. Валь-Валь потихоньку обошел крокодила, подкрался сзади, бросил в него камешком…

— Ах ты!.. — визгливо закричал кто-то. — Это чей ребенок?! Вот я тебя!..

Валь-Валя сдунуло с места. В сквере засмеялись и дружно зашуршали газетами.

Отец сидел на скамейке и рисовал на земле палочки и кружочки.

— Ты паровоз рисуешь?

— Да, паровоз.

— У паровоза сверху колес нет, у него труба там.

— Помолчи.

— Я молчу. А есть по две трубы. Многосильный паровоз называется. А у верблюда… у верблюда два горба когда, он, что ли, многосильный?

— Можешь ты помолчать?

— Могу. Только ты трубу нарисуй и дым из трубы. А колесо стереть можно.

Отец затоптал паровоз ногой и на скамейку откинулся.

Отсюда фонтан похож на красивый цветок. Стебелек у него тонкий, жесткий, а бутон громадный, с лепестками пушистыми, мягкими. Как тюльпан. Машет тюльпан лепестками, земли касается, с ветром и солнцем заигрывает.

Валь-Валю скучно. Распеленал жука, разбудил его за усы… Жуколей зашевелился, начал зарядку делать… Хороший жуколей, сообразительный. Почти дрессированный. Во! На дрессированного жуколея можно собаку выменять. Большую. Зимой она будет на санках катать, а летом охотиться. С хорошей собакой ничего не страшно…

Размечтался Валь-Валь. Он теперь и не Валь-Валь вовсе, а пограничник Валентин Сергеевич Сорокин. Лежит пограничник в секрете, фуражка на нем красивая и револьвер в кобуре. Рядом секретная собака-ищейка. А шпионы через границу — ууу! — так и прут, так и прут. «Стой! — кричит пограничник Сорокин. — Стрелять буду! Стой!» Самый главный шпион хотел убежать, а пограничник Сорокин: «Дозор, за мной!» — выскочил из засады… Тут штаны за сучок зацепились. «Отпусти!» — кричит пограничник Сорокин и ногой в сучок — рраз!

— Не лягайся! — Это, оказывается, отец, а не сучок вовсе.

Сидит отец на скамейке, щурится, Валь-Валя по голове гладит. Думает о чем-то. И Валь-Валь тоже на скамейке сидит, жуколея, как револьвер, в руке держит. Никаких секретов. Тепло и свет. Песок и зелень. По дорожке женщина идет: молодая, нарядная. Рядом с ней светофор в полосатых брюках вышагивает, бубнит что-то. Женщина рассмеялась, подхватила светофора под руку.

— На маму похожа, — тихо сказал Валь-Валь и потеребил отца за рукав. — Смотри, смотри!.. И платье такое же… И туфли… Ты зачем не разговариваешь?

— Думаю.

— Про это?

— Про это.

Валь-Валь пощекотал жуколею брюшко:

— Ты не очень думай. Она понарошке сердится. Набалуешь когда. — Жуколей толкался, царапался. — Не балуй, — повысил голос Валь-Валь. — Пороть тебя некому.

— Заговариваешься! — Отец сердито портсигаром защелкал, дымом окутался. — Откуда ты взял, что это… что не всерьез она?

— А-а! — Валь-Валь засмеялся. — Она ведь мама! Посердится-посердится, потом мороженого купит. Я нарочно балуюсь, когда мороженого захочеваю… захочу. А тебе она покупает?

Отец нахмурился, щекой подергал и отвернулся. Говорить не хочет.

В аллею трое мужчин зашли, с ними девчонка с горошину. Огляделись мужчины, один Валь-Валю заговорщически подмигнул, присели на скамейку напротив. Тот, что подмигивал, из кармана бутылку вытянул, у другого вобла в руках треснула…

— Иде-ем, па-ап! — закапризничала девчонка и потянула третьего за рукав.

— Отвяжись!

Девчонка сморщилась.

— Зайчик, зайчик, поскачи! — пропел второй и постучал воблиной головой по скамейке. Воблина голова прыгала и таращилась, как испуганный зайчик.

Девчонка заинтересовалась.

— О так от, вота! — подмигнул второй девчонке, отхлебнул из бутылки и пососал «зайчика».

Девчонка заплакала. Мужчины переглянулись.

— Ничего, — сказал третий. — Ее хлебом не корми, только поплакать дай. Вся в мать.

Валь-Валь завозился, заерзал, с сожалением посмотрел на жука и пустил его на дорожку. Девчонка пальцем придержала слезинку, посмотрела на Валь-Валя, потом подкатилась к жуколею, присела и нерешительно погладила его по бархатистой спинке.

— Здорово! — крякнул третий и потыкал себя в нос воблиной шкуркой. — Ах, хороша, проклятая!

Валь-Валь отвернулся. А отец все молчал.

Светлая гребенка

А может, учительница ошиблась, сказав ему сегодня:

— Удивительный ты человек, Сорокин. Читать любишь, а книги не бережешь. Убегут они от тебя, поверь мне. Читал «Мойдодыр?»

Валька кивнул и домой убежал.

Сейчас он лежит в кровати и смотрит в папину спину.

Вот папа у Вальки, тот действительно удивительный. Его мама бросила, а он все равно учится. И работает. И Вальку воспитывает. Все говорят, что удивительный.

Вот он, папа: склонился над столом, переписывает в тонкую тетрадь толстую книгу, а настольную лампу загородил другой книгой. Все книги, книги.

— Слушай, пап! — говорит Валька. — Слушай. А что будет, если книги вдруг возьмут и убегут. Что тогда?

— Пустяки, — гудит папа. — Книги, брат, не могут убежать.

— Права не имеют, да?

— Ну, не то чтобы права, а просто не могут. Разве что понарошке.

— Нет, всерьез-всерьез! — Валька приподнимается. — Вот так: возьмут и — рраз! — и нету. Насовсем. Что тогда?

Папа карандаш положил и сказал не то Вальке, не то себе:

— Да-а, дела-а… — Он зачем-то занавеску в окне отдернул и в ночь посмотрел. — Темень, глухота…

— Это без книг, да?

— Что? Ах да!.. А теперь — спать и никаких вопросов!

Положил Валька голову на подушку, и сразу стало, как папа сказал. Темно и глухо стало, и Вальке страшно захотелось почитать. Он протянул руку за книгой, а она — скок! — подпрыгнула, взмахнула обложкой и улетела. Валька замер: вот так штука! Глаза протер, а книги нет. Валька нерешительно потянулся к другой, к третьей… Скок! Скок! Скок! Стоит Валька — и книги стоят. Валька руку протянет — прыг-скок! Потеха. Тогда Валька решил поймать папину книгу и нацелился на самую толстую, неповоротливую, в кожаном переплете. Книга насторожилась. Но и Валька теперь стал хитрый. Он чуть прикрыл глаза, будто задремал от скуки, и когда книга успокоилась, стремглав кинулся на нее. Скок! — книга исчезла.

Валька захлопнул шкаф. Через стекло было видно, как книги попрыгали на свои места и, весело перемигиваясь, смотрели на озадаченного Вальку. Он показал им язык и побежал к Борьке Гусеву. Борька — настоящий друг и живет совсем рядом. А сейчас Борька был какой-то странный.

— Понимаешь… — начал Валька.

Борька кивнул.

— Значит, и от тебя?

Борька снова кивнул. Затем достал из-под шифоньера свой портфель и сунул его Вальке:

— Гляди…

Валька посмотрел. Портфель был тощий, поцарапанный и пустой.

— Бегу вчера, — рассказывал Борька, — из школы бегу. А тут горка. Знаешь, та, наша. Дай, думаю, прокачусь. Сел на портфель — вжжик! И книги — вжжик! Только это осталось. — Борька потряс пустым портфелем. — Пенал — и тот тю-тю!

— Уроки сделал? — спросил Валька.

Борька отрицательно замотал головой:

— Не-е… Как же делать? Учебников нет, почитать нечего. Скукота. И радио не работает. Хотел, понимаешь, с котенком поиграть, так он прячется, боится чего-то.

Из-под дивана выглянул котенок, настороженно прищурился на Борьку, на Вальку… и попятился обратно.

— Достанем? — предложил Валька.

И мальчики приникли к полу.

Под диваном, в самом дальнем углу, зеленые фонари освещали белые усы и темную переносицу.

— Не… Так его не достанешь, — остановил Борька Валькину руку. — Исцарапает еще. Свирепый, знаешь!.. Мясо у мамки спер — едва отняли. Рычит, кусается… Кис-кис-кис… Пусик-Пусик-Пусик Пу-у-усичка. Хоро-о-ший мой.

Котенок отодвинулся еще дальше и фыркнул пренебрежительно:

— Не хочу!

— Почему? — в один голос удивились Валька и Борька.

— Потому. — Котенок лапкой погладил пушистый хвостик. — Я с неграмотными не играю. Дикие они, кусачие.

— Сам ты кусачий! — возмутился Валька.

— Попадешься! — пригрозил Борька.

Котенок только лапкой отмахнулся:

— Как-нибудь!..

Мальчики посмотрели друг на друга и закричали вместе:

— Мы же учимся!

Котенок рассмеялся и руками всплеснул:

— «Учимся»!.. Разве так должны октябрята учиться. — Он приосанился и заговорил, как старшая пионервожатая. — Октябрята — наша надежда, они во всем должны следовать примеру своих старших товарищей — пионеров. В нашей школе четыреста двадцать пять пионеров, из них отличников сто тридцать семь, хорошистов — двести четыре, остальные взяли обязательства исправиться во второй четверти. На высоком уровне в школе проведены следующие мероприятия: неделя высокой успеваемости, месячник дружбы между учащимися младших классов, а также прочитана лекция…

Мальчики сидели перед диваном, как на школьном собрании: чинно сложив руки на коленях, глядя в пол. Жутко хотелось спать. А котенок выпил воды из графина, сказал:

— Прошу еще двадцать минут.

…Валька проснулся, но тут же снова закрыл глаза: очень хотелось спать. И в нахлынувшей дремоте он услышал где-то далеко прозвучавший голос отца:

— Уснул… Проходи, не бойся.

И Вальке показалось, будто кто-то засмеялся и сказал:

— Погаси свет. А то вдруг проснется…

Валька силился вспомнить, где он слышал этот голос, но тут свет погасили и зажгли другой. Валька сидел теперь в классе, а учительница Вера Ильинична рассказывала, как люди жили раньше, как жили их дети и что такое «отдать мальчика в мальчики». В классе было тихо, а когда Вера Ильинична проходила между рядами, все головы поворачивались за ней.

Вдруг в класс вошла завуч и сказала:

— Извините, Вера Ильинична, я на минутку… Дети, — обратилась она ко всем, — вы любите новогоднюю елку?

— Любим!!! — вместе со всеми закричал Валька.

— И подарки от деда-мороза ждете?

— Ждем!!!

Валька очень радовался, что скоро Новый год и елка, и не какая-нибудь обыкновенная, а школьная. Потом каникулы — целые две недели, почти как отпуск у папы. И Валька кричал: «Ждем!»

Завуч улыбнулась:

— Я так и знала. Знала, что любите, знала, что ждете. Тогда передайте своим мамам, чтобы они пришли в школу завтра к семи часам. Мы сообща что-то поделаем, о чем-то поговорим. Не забудете передать?

— Нет!!!

Валька тоже крикнул «нет» и засмеялся, как все. Но замолчал первым, замолчал сразу, вдруг, словно поперхнулся. А завуч строго брови сдвинула и досказала:

— Тот, кто забудет, или чья мама не придет, тот на елку допущен не будет и останется без праздника. Понятно?

— Поня-ятно!!!

Валька больше не кричал и не смеялся вместе со всеми. Воздух в классе сделался сухим и рыхлым, как вата. Он в рот набился и в горле застрял. И все вокруг стало другим: стены в классе не голубыми, а серыми, окна мутными, скособочившимися… Завуч говорит что-то, а Валька не слышит: вата, вата, вата… Душит она, глаза застилает, тяжело на плечи наваливается. Убежать бы куда, спрятаться…

— У кого мама занята или прийти не может, — пробился через вату голос учительницы, — пусть бабушка придет или папа. Без бабушек и пап настоящего праздника у нас не получится. Не так ли, Александра Григорьевна?

— Ммм… — Завуч оглянулась на учительницу. — Да, да, разумеется! И бабушки! И папы! Пусть все приходят!

Она почему-то покраснела, заторопилась и ушла, а Вера Ильинична стала рассказывать, как в прошлом году бабушки убирали елку, и как один папа нарядился дедом морозом и как его никто не узнал, а когда узнали, стало на празднике еще веселее…

Комок в горле размяк, проглотился, и неожиданно для себя Валька сказал громко:

— У меня папа умеет дедом морозом! Он за это приз получал!

Все засмеялись. И Вера Ильинична смеялась тоже, и Валька. В классе опять стало уютно и хорошо.

— А у меня бабушка придет, — тихо сказала девочка Горяева. — Только она старенькая, она только командовать умеет.

И в классе опять засмеялись, и все закричали: «А у меня!.. А у меня!..» Вера Ильинична в ладоши хлопнула, и все исчезло.

…Стало тихо, и кто-то сказал:

— Светает. Мне пора.

— Подожди, — сказал отец. — Ты и так редко ходишь.

— Знаешь… — медленно проговорил первый голос, — если бы у тебя… если бы не было мальчугана…

— Что тогда? — спросил отец.

— Ничего. Это я так…

Когда Валька открыл глаза, папы в комнате не было, настольная лампа не горела, а в окно били лучи утреннего солнца. Валька соскочил с кровати и босиком побежал в спальню отца. Кроме солнца — никого. Измятая постель, у кровати горка окурков. Раз, два, три… семь. Семь окурков. Всю ночь курил отец, с боку на бок ворочался. На подоконнике светлая гребенка лежит. Солнце падает на нее, зубчики светятся, вытягиваются, втыкаются в пол. Красиво. Валька взял гребенку: погасло все. Положил… Косым дождем брызнули лучики с подоконника в комнату. Взял — положил, взял — положил… Здорово. Красиво. И еще приколки на подоконнике. Одна, две… три приколки. Такими волосы закалывают, чтобы не рассыпались, чтобы на плечи не падали. Когда мама причесывается, причесывалась то-есть когда, она приколки во рту держала и вынимала по одной. Вот так: раз — и прикололась, раз — и прикололась…

Валька вздрогнул: это же мама положила гребенку на подоконник! И лишние приколки — тоже положила. Она всегда так делала… делает.

Конечно, это мама положила и ушла.

— Мама!

Дрогнули лучики, засветились ярче, и опять в спальне тишина.

— Мама!!!

И опять тишина.

Валька схватил гребенку, кинулся в комнату… на кухню… Оттуда в коридор… Дверь закрыта. Заперта.

— Папа! — крикнул Валька, прижимая гребенку к себе. Подождал и крикнул громче: — Па-апа!!!

Эхо раскатилось в пустой квартире и затерялось в углах.

«Разве это обязательно»?

Если старый трехколесный велосипед поставить вверх ногами, получится электростанция. Чтобы ток был, надо изо всех сил крутить педалями. И еще динамка нужна и фонарь.

— Ты никуда вечером ехать не собираешься? — спросил Валька, когда отец уходил на работу.

— Вечером? — Вальке показалось, что отец смутился. — Не собираюсь. — Вечером я, брат, буду дома и, это самое… возможно, не один.

— Как хочешь, — согласился Валька. — Велосипед тебе не потребуется?

— Думаю, что нет.

— Вот и хорошо, — сказал Валька и, когда отец ушел, снял с его велосипеда динамику и фару.

Фару Валька приколотил к стене между календарем и часами. Славно получилось. Вот велосипед только по полу ерзает, когда педали крутишь… Пришлось закрепить его гвоздями. И еще динамка не хотела прижиматься к велосипедному колесу. Валька и тут выход нашел — привязал динамку веревкой к кровати.

К обеду электростанция дала ток. Когда вернулся с работы отец, Валька сидел и без передыху крутил педали. Вместе с отцом пришла красивая высокая женщина, от которой сильно пахло духами.

— Та-ак, — сказал отец и переглянулся с красивой женщиной. — Вот мы и дома… Мой рационализатор, кажется, опять что-то изобрел.

Женщина сказала:

— Мальчишки, они такие! — и потрепала Вальку по щеке: — Ну-с… Давай будем знакомиться!

— Здравствуйте! — сказал Валька и вопросительно посмотрел на отца.

— Бука! — Рассмеялась красивая женщина, а отец, крепко растирая затылок ладонью, неловко забормотал:

— Это… Видишь ли, братец мой… Это, как бы тебе сказать… Зоя Михайловна…

— Оставь, Сережа, мы сами. — Зоя Михайловна присела возле электростанции и два раза повернула педаль. — Это что же у тебя?

— ГЭС.

— ГЭС. Что за ГЭС?

Зоя Михайловна улыбнулась, оторвала велосипед от пола, фару от стены, смотала провода высоковольтных линий. Все у нее получалось быстро и ловко.

— Вынеси, Сережа. — Она снова потрепала Вальку по щеке. — Мы не очень умеем играть. Папа у нас работает, ему некогда заняться с мальчиком… — Продолжая говорить, она поправила ковер на полу, одернула скатерть на столе, оторвала от календаря два листочка, один послюнявила и прилепила обратно.

Валька надул было губы, но отец из-за спины Зои Михайловны сделал гримасу и показал ему кулак. «Не возражай, мол, пусть хозяйничает».

Зоя Михайловна села на диван, положила на колени сумочку:

— А теперь подойди сюда!

Валька подошел.

— Закрой глаза.

Валька посмотрел на отца. Отец кивнул. Валька глаза закрыл.

— Та-ак, так-так-так… Открой!

Валька глаза открыл.

Конфеты. Шоколадные. Коробка большая, ленточка зеленая наискосок. На картинке собака с кошкой играет в красивый мяч. «Дружба» — конфеты называются.

— Ты хочешь со мной дружить?

— Хочу, — сказал Валька и покраснел.

— Тогда получай. Э-э, нет! — Зоя Михайловна отдернула руку с конфетами. — Сначала ты меня должен поцеловать и сказать «спасибо!»

Отец усиленно подмаргивал, делал какие-то знаки… Валька побагровел еще больше, поцеловал Зою Михайловну в душистую щечку и сказал «спасибо».

— Вот мы и подружились! — Она поцеловала Вальку в лоб и легко поднялась с дивана. — А теперь давайте наводить порядок!

Они передвигали мебель с одного места на другое, с другого на третье. Вытрясали ковры. Зоя Михайловна порхала из одной комнаты в другую, уверенно командовала отцом, Валькой…

— Принеси мне ножницы. Они в спальне, в тумбочке у кровати!

Валька принес.

— В шифоньере, на средней полке, старое полотенце — подай!

Валька подал.

Она отрезала половину…

— Что с тобой? Тебе жалко?

— Ничего и не жалко!

Валька насупился, отошел, постоял в прихожей и на ум ему пришло встречавшееся в сказках слово — мачеха! Вот кто она такая. Она и в доме не первый раз: знает, где что лежит, командует, будто хозяйка.

Значит, мамы нет и не будет.

Теперь будет мачеха.

Красивая мачеха…

«Женщина со скрипом». Так уличный сапожник называет красивых женщин. И при этом языком прищелкивает и молотком крепче стучит. Будьте Здоровы! — так сапожника зовут и ходят к нему за набойками. И Валька ходил. А теперь будет ходить мачеха. И в школу она будет приходить, и все будут кричать: «Мачеха! Мачеха пришла!» А может, она еще ничего. Может, хорошая.

Валька думал обо всем сразу. На него навалилось какое-то отупение, он словно провалился в яму, в которой тепло и темно и, если не шевелиться, удобно. Это как страшный сои под мягкой подушкой. Валька сделал отчаянную попытку проснуться. Он поймал отца в коридоре, схватил его за рукав:

— Пап! Скажи, пап! Разве это обязательно?

Отец оглянулся, не видит ли Зоя Михайловна:

— Чудак-человек! Тебе же лучше будет! — И, громыхая пустым ведром, побежал за водой.

Тогда Валька пошел к сараю и, ковыряя палочкой землю, сидел там, пока его не позвали к столу.

За ужином пили вино. Отец хотел капнуть в рюмку для Вальки.

— Ты что? — Зоя Михайловна остановила его руку. — Ребенку?! Вино?!. Я вижу, ты нисколько не разбираешься в педагогике. Мне самой придется заняться воспитанием.

Валька ковырял вилкой в ногтях. Зоя Михайловна отобрала вилку.

— Очевидно, это ее манеры, — сказала она отцу и снова повернулась к Вальке. — Ты хочешь, чтобы у тебя была мама?

— У меня есть! — хрипло сказал Валька.

Отец поперхнулся чаем. Зоя Михайловна рассмеялась:

— Глупый, глупый малыш! Теперь я буду тебе мамой. Мы с твоим папой поженились.

— Ну и пусть, — сказал Валька, — а мама у меня все равно есть. Она… она недавно приходила.

Отец скрипнул стулом.

— Что ты болтаешь, Валька!

— Понимаю! — мерзлым голосом проговорила Зоя Михайловна.

— Нет-нет, — заторопился отец, — ты не так подумала… Он вечно… он такой фантазер.

— Хорошо! — перебила Зоя Михайловна. — Пей чай, а я постараюсь подумать «так». — И она села ровно и прямо, не обращая больше внимания на Вальку. Лицо ее, чуть зарумянившееся, стало опять холодным, красивым и еще более чужим.

Наступило молчание. Отец выпил еще рюмку водки, подцепил огурец на вилку, уронил на скатерть и стал крошить его ножом. Валька вылез из-за стола и ушел на веранду. В столовой заговорили:

— Браво, Сережа! Оч-чень мило! А ведь ты говорил, что она ушла давно. А твой сын, оказывается, видится с ней.

Валька плотней прикрыл дверь и достал ящик с игрушками.

Значит, это не мама, а она приходила ночью. Значит, это ее гребенка, с зубчиками, как солнечные лучи. А Валька спрятал гребенку среди самых любимых игрушек. Она была, как ласка, как знак, что мама не забыла, помнит, любит его… У взрослых свои секреты. И у Вальки тогда тоже появился секрет. Он каждое утро пробирался в спальню отца. И мама не забывала его: она оставляла то брошку, то зеркальце, то губную помаду…

Оставаясь дома один, он перебирал, гладил их… И ждал, ждал… А пришла мачеха.

Валька сложил вещи в коробку из-под ботинок и понес их в гостиную.

Отец держал руку Зои Михайловны в своей и говорил что-то ласковое. Зоя Михайловна слушала с выражением снисходительной доброты, будто она прощала. Оглянувшись на скрипнувшую дверь, отец закашлялся, достал из кармана платок… Зоя Михайловна покачала головой, строго и вопросительно посмотрела на Вальку.

— Вот… — Валька подошел к столу, поставил коробку и заплакал.

Бабка Варвара

Сегодня воскресенье.

На улице ни души: трава да солнце. Лишь курица одинокая под лопухами копается. Пошаркает ножкой, покидает землицы, на небо взглянет и другой ножкой зашаркает: шурх-шурх!..

Валька бросил вкурицу камнем. Она отбежала, оглянулась и снова принялась яму копать. Обеими ногами, без передыху: шурх-шурх! шурх-шурх! Только голова над лопухами мотается. Валька подождал немного и опять камнем бросил. Курица отбежала еще дальше — и там земля полетела.

Скукота!

Валька сел к забору, прислонился к нему спиной. Доски горячие, жар от них колючий, сухой. Будто репейника за шиворот насыпали. Валька отодвинулся.

Домашняя библиотечка теперь на замке: не разбежишься почитать. Зоя Михайловна сама книги выдает, следит, чтобы Валька «нерекомендованные» не читал.

Купила вчера книжку, велела Вальке прочесть. Он полистал-полистал: лобуда, скулы сводит. Бросил.

— Ты что? — Лицо у Зои Михайловны, когда она воспитательную работу проводит, ровное, чистое: ни морщинки на нем, ни облачка. Как молоко, когда с него пенки снимут.

— Ты не хочешь читать?

— Книга дребузневая.

— Как ты сказал?

— Дребузневая.

Когда мачеха сердится, у нее одна бровь кверху ползет, а другая книзу.

— Читай!

— Не хочу!

— Сядь на диван и читай!

— Сяду, а читать не буду!

После этого Валька два часа в углу простоял: с портфелем в одной руке и с книгой — в другой. Потеха! Потом Зоя Михайловна книгу взяла и стала вслух читать. Она — на диване, Валька — в углу, а по комнате слова катаются. Отдельные слова интересные попадались, и Валька стал подбирать их и в пирамиду складывать. Сложит-сложит — и прочитает. Один раз получилось: «Владимир Мономах набрал два десятка яиц и закричал: «Голенькие!» Валька стоял в углу и потихоньку смеялся. Потеха. Вторая пирамида получилась еще интересней: «Прасковья померла и выпустила изо рта облако махорочного дыма». Валька фыркнул от удовольствия и попросил:

— Я сам хочу читать.

Зоя Михайловна погладила его по голове, сказала:

— Вот видишь! Я же знала, что тебе понравится, — и ушла на кухню.

А Валька взял книгу и стал переставлять в ней слова.

Сегодня отец с Зоей Михайловной в парк пошел. Река там. Мостки наплавные, лежаки на них, вышка. На берегу песок. Лежишь: животу щекотно, спине горячо. Песчинки одна к одной, пересыпай их из ладошки в ладошку. Отец, конечно, лимонаду принес, бутылки закопал возле самой воды; горлышки торчат, волна пробки лижет… А Валька купаться не пошел. Неохота ему с Зоей Михайловной купаться. «Больше трех минут в воде не будь». «Не плавай». Сиди, ее сарафан карауль.

Прошелся Валька вдоль забора: туда-сюда… Сел — не сидится. Встал и во двор пошел.

Под крыльцом игровая — бойконур называется.

Валька доску секретную отодвинул, в щель просунулся, забрался под крыльцо, вытянул из совсекретного угла ящик, открыл… Так и есть! Порох отсырел, даже мешочек влажный. На таком порохе не взлетишь высоко. И контейнер с кабиной почернели-заржавели. Сушить все надо, чистить. В этом году, наверное, запуск не удастся: не все технические вопросы решены. А бутылке с керосином ничего не сделалось. Валька открыл бутылку, понюхал: даже не выдохся керосин. Мало, наверное, одной бутылки для запуска. Может шлепнуться ракета на полигон. Или, может быть, сделать наоборот: первая ступень чтобы на твердом топливе работала, а вторая — на жидком? Так, пожалуй, лучше. Трубу надо доставать хорошую. У водосточной стенки тонкие, разорвать может… И насчет подготовки космонавта пора как следует подумать… Кот Мурзик забастовал, тренажер-качели за версту обегает, шипит на них. Боится кот наземной подготовки. Словом, без дублера не обойтись… Кого назначить?

Перебирая детали ракеты-носителя, Валька озабоченно морщил лоб.

Скрипнула калитка. Валька к щелочке приник: бабка Варвара. Бабка Нашатырный Спирт. Вредоносная старуха. Только скажет она: «Разобьете окно, оглашенные!», как мяч сам собой поворачивается и — бух в стекло! Однажды Валька сам видел и слышал: зашумела-зашумела бабка на улице, в сторону огородов показывает. А там, в шалаше, мальчишки играли. Бабка руками машет, шумит: «Сожгут, окаянные! Беспременно сожгут!» Только она так сказала, шалаш вспыхнул и задымил. Все наперед бабка знает. До революции, наверное, колдуньей работала.

Бабка Варвара двор оглядела, на крылечко поднялась, в дверь поторкалась:

— И-э-э-эй! Хозя-ва-а! — И, не дождавшись ответа, зашмыгала: — Ишь ты! Скажи ж ты! Боже ж…

Поторкалась-поторкалась бабка в дверь, в окно поглядела, спустилась с крылечка, козырьком ладошку приставила… На сарай смотрит. Валька ждал, что она посмотрит, повернется и уйдет несолоно хлебавши, а бабка взяла скамеечку маленькую и, бормоча что-то, уселась себе. Как раз напротив лаза секретного. Надолго, видать, уселась.

Под крыльцом сразу неуютно стало. Сидеть, в три погибели согнувшись, мало удовольствия. Земля голая. Сыро, неприятно. А вылезать нельзя: узнают тогда про лаз секретный.

Бабка побормотала-побормотала и вроде носом клевать начала. Попробуй теперь ее с места стронуть.

— Гав! Гав! — осторожно потявкал Валька.

Бабка прислушалась.

— Рры-ы!.. Гав! Гав!

— Никак, собаку завели, — зашевелилась бабка. — Вот я тебя камнем сейчас, окаянную. — И в самом деле камень подняла.

— Не надо! — закричал Валька. — Это я! — И неловко пятясь, стал выбираться на свет.

— То-то голосок-то, слышу, знакомый, — сказала старуха. — Тявкает, слышу. Никак, думаю, тот самый малец, который ко мне за рябиной лазил.

Валька побагровел.

— Гулять ушли сами-то?

— Гулять.

— А ты садись, милый, садись, чем под крыльцом-то зябнуть. Хороша погодка-то больно. Жарынь!

Вблизи бабка Варвара нестрашная. Прокопченная она здорово, в узелках вся. А так ничего… Лицо, хоть и темное, в морщинках все, а не злое.

Валька сел. Бабка тоже поудобней устроилась, плечом к стволу груши притулилась, платочек поправила, повздыхала шумно.

— Я ведь чего… чего я, вижу, тоскует… Один, мол, дома. Беспременно, беспременно шалить начнет… беспременно. Поколачивает она тебя?

Валька покраснел, через губу сплюнул, сказал, нахмурившись:

— В угол вчера ставила.

— Ишь как, — пробормотала бабка. — А отец-то, чай, любит тебя?

— Любит, — сказал Валька. — Только он ее боится. А так он хороший.

Бабка потыкала костлявой рукой Вальке в голову — считай, погладила — и вздохнула:

— Учишься-то хорошо?

— Каникулы сейчас, — уклонился Валька от ответа.

— Ну ты поиграй, поиграй, малый, а я посижу на солнышке. Внук у меня… Бо-ольшой ученый стал. Письма теперь все шлет, к себе зовет. — Она помолчала. — Сына-то убили у меня… Один внук остался. А невестка все бегала-хлопотала, а потом, узнала когда, руки на себя наложила.

— Фашисты убили? — тихо спросил Валька.

— Фашисты… фашисты и есть… — В груди у бабки что-то забулькало-заклокотало. Она передохнула. — Уеду, правнуков нянчить уеду. Тоска мне здесь-то.

…Жара спадала. Тень от груши передвинулась к тропочке, дотянулась до забора, стала медленно вползать на него. Оживленно переговариваясь, протопала по улице группа людей. Люди семьями возвращались из парка. Кто-то протрещал по забору палкой: тра-та-та-та…

— Пойду, — поднялась бабка. — Скоро, чай, и твои придут… Ты, гляди, с огнем не балуй под крыльцом-то. Долго ли до греха!

— Не буду, — пообещал Валька.

Он проводил бабку за калитку, смотрел, как она переходит дорогу. Хатка ее стояла наискосок. Потемневшая, с покосившимися наличниками над ясными окнами, за похилившимся палисадничком хатка была похожа на бабку: маленькую, глазастую, в ситцевом передничке поверх темного платья. Только платочки на головах разные: крыша у хатки зеленая, облезлая, а косынка у бабки пестренькая, веселая.

— Бабушка! — нерешительно позвал Валька.

Бабка остановилась:

— Чего, милый?

— Вы приходите еще, — стесняясь чего-то, попросил Валька.

— Приду. Беспременно приду. Только уж с огнем-то не шали Христа ради.

— Я, честное пионерское, не буду.

Валька загляделся на бабку: вот она дорогу перешла, калитку открыла, вот ее косынка в окне промелькнула… Раздумался Валька и не заметил, как подошел отец с мачехой.

— Как ты провел день? — Зоя Михайловна во двор шагнула, соломенную шляпку за спину забросила. Платье на ней легкое, прозрачное, ветерок цветы шевелит-разбрасывает, Зоя Михайловна подол рукой поправляет. — Кто-то был?

— Никого не было.

— А это что?

Валька даже поперхнулся: секретная лазейка под крыльцо оставалась открытой.

— Что это?

— Это… это доска. Оторвалась доска! — Валька кинулся к доске, приладил ее, застучал по ней кулаком. — Я ее прибить хотел!

— Подожди! — Зоя Михайловна прищелкнула пальцами. — Сережа, будь добр, загляни под крылечко.

Доска упала.

Отец поставил сумку на землю, опустился на корточки, просунул голову в лазейку… Протиснулся дальше: Валька не сводил взгляда с его икр, туго обтянутых штанинами. Теперь ничего нельзя сделать. Сейчас отец вылезет и…

Утром Валька рано встал и на улицу вышел, потому что разговор в спальне услышал:

— Ты губишь его своей мягкотелостью! Он вырастает… Он стоит в углу, а по затылку видно, как он кривляется и смеется. Это ему потеха. Я для вас обоих — потеха!

— Но, Зоинька… я всегда считал телесные наказания…

— Он считал! Макаренко! Ты не видишь, куда он катится? Где твое мужское слово? Власть отца?

…Отец вылез, отряхнул ладони:

— Сырость. Когда крыльцо моешь, воды много льешь. — Он взял доску, поставил на место, пристукнул. — Ничего там нет.

Отец хмуро отвернулся, пошел к рукомойнику.

«…Прощай! — думал я об отце. — Сейчас мне двенадцать, через пять — будет семнадцать, детство пройдет, и в мальчишеские годы мы с тобой больше не встретимся.

Помнишь, как в глухом лесу звонко и печально куковала кукушка и ты научил меня находить в небе голубую Полярную звезду? А потом мы шагали на огонек в поле и дружно распевали твои простые солдатские песни.

Помнишь, как из окна вагона ты показал мне однажды пустую поляну в желтых одуванчиках, стог сена, шалаш, бугор, березу? «А на этой березе, — сказал ты, — сидела тогда птица ворон и каркала отрывисто: карр… карр!» И вашего народу много полегло на той поляне. И ты лежал вон там, чуть правей бугра, — в серой полыни, где бродит сейчас пятнистый бычок-теленок и мычит: муу-муу! Должно быть, заблудился, толстый дурак, и теперь боится, что выйдут из лесу и сожрут его волки.

…Прощай! — засыпал я. — Бьют барабаны марш-поход. Каждому отряду своя дорога, свой позор и своя слава. Вот мы и разошлись…»

Валька отложил книгу и прикрыл глаза.

Теперь будет так: «Это что такое?» — спросит отец. Обольется Валька стыдом за него, голову виновато опустит. «Что это такое, — спрашиваю?» — повысит голос отец и шагнет ближе, дрожащими пальцами расправляя ремень. Захлебнется Валькино сердце… «Проси прощения!» — чужим голосом прикажет отец. «Сам проси!» — крикнет Валька, и тогда… Будет ночь впереди и горящая поясница. А за ужином изучающая улыбка мачехи и суровое покашливание трусливого человека. И горький хлеб вприкуску с молчанием. Теперь будет так…

Книга падает на пол.

За окном глухая ночь. Давно прекратился шепот в спальне. Тускло горит ночничок. Валяется на полу запретная книга. В книжном шкафу торчит забытый мачехой ключ. Пусть торчит, пусть валяется. Теперь будет так…

…Прощай! — засыпает Валька. — Бьют барабаны марш-поход. Каждому отряду своя дорога, свой позор и своя слава. Вот мы и разошлись…

Семнадцать шагов

В четвертом «В» двадцать две парты, стол, стул, плакаты на стенах… Над классной доской портрет бородача. Валька назвал его Гамалея, а учительница услыхала и мимоходом поправила: «Это не Гамалея, Сорокин». С тех пор зовут бородатого Не-Гамалея-Сорокин. Глядит Не-Гамалея в класс, хмурится: порядки ему не нравятся.

Учительница, Анна Владимировна, молодая, первый год учит.

«Завтра у Анны Владимировны день рождения! Всем явиться в парадной форме и на уроках вести себя хорошо!» Это вчера Тамара Семенова объявила. Тамара — начальство, две нашивки на рукаве. А сегодня все поздравляли учительницу. И Валька тоже поздравлял. Он подошел последним, сказал:

— Поздравляю, Анна Владимировна! — и положил перед ней девчоночью скакалку.

— Это что? — Учительница распутала веревку, удивленно брови-ниточки вскинула. — Это зачем?

— Это скакалка. Прыгать и скакать, — объяснил Валька. — Вот так, — и показал, как это делается.

Смеялись весь урок. Анна Владимировна от подарка отказалась. Валька обиделся. На переменке скакалку из кармана достал и попрыгал маленько. Учительница покраснела и сказала:

— Не паясничай.

Анна Владимировна, гладко причесанная, в темном с белыми пуговицами костюме, со строгим лицом между парт ходит.

— Что вы знаете о своем городе, ребята?

Валька за окно смотрит: города не видать. За окном школьный сад. Деревья в саду побурели, ветки набухли, набрякли: тронь ножичком — и сок выступит.

— Что вы знаете о своем городе, ребята? — Анна Владимировна прическу поправляет, прохаживается. — Сорокин! Что ты знаешь о нашем городе?

— О городе? — Валька очнулся, встал, парту погладил, кусок краски-замазки отколупнул. — О городе… Зимой он белый-белый, а летом зеленый.

— Отлично!

— В городе много садов… Парк культуры и отдыха… Парк отдыха и культуры…

— Ну?.. А еще что?

Очень тихо, когда все ждут. Очень трудно, когда все смотрят. Валька переступил с ноги на ногу. Поежился.

— Ничего ты не можешь, Сорокин! Хулиганить только можешь.

— Могу. Почему не могу. — Валька побагровел, сбычился. — Я, может, все знаю, только сказать не могу.

— Может, это секрет?

В классе фыркнули, кто-то потихоньку мяукнул. Валька оглянулся — притихли.

— Может, ты все-таки поделишься с нами? — Анна Владимировна повела рукой. — Видишь, как ждут тебя все. Дети, давайте хором попросим Сорокина…

— Не надо! — хмуро сказал Валька. — Я расскажу…

— Ну вот и отлично! — Анна Владимировна улыбнулась, круто повернулась на каблучках. — Тихо, дети!.. Можно к доске, Сорокин. Выйди, мы на тебя посмотрим.

— Я с места, — буркнул Валька, вытянулся в струну, побледнел и… поглупел.

Никто не умеет так правдоподобно глупеть, как он. Скошенный в переносицу взгляд, приподнятые брови и лицо… Нет, не лицо это, а карнавальная маска: кто-то яйцом нарядился.

«Боже, какой ужас», — поражается Анна Владимировна.

— То в окно глядит, спит с открытыми глазами, а то выкинет такое, до чего и взрослому не додуматься, — жаловалась она, приходя после уроков в учительскую. — Дефективный какой-то.

Учителя пожимали плечами, однако, встречая Вальку, приглядывались к нему. «Мальчик средний, правда, есть в нем что-то такое…»

Валька поглупел, и в классе что-то произошло. Задвигались и нехорошо, как перед дракой, притихли мальчишки, девчонки за косы ухватились — заплетать… Анна Владимировна встревожилась, хотела крикнуть: «Сорокин, выйди из класса!»

Валька опередил. Он сделал шаг в сторону, вышел из-за парты и, крестя перед собой воздух, скороговоркой высыпал:

— Эни-бени, лики-пики. Бакс! — И вытаращил глаза.

Боже!.. Содом и Гоморра!.. Замяукали, запрыгали, затопали, засвистели, кто-то выстрелил из хлопушки… Девчонки взвизгнули, повскакали с мест.

Валька прикрыл ладонью зевок и подергал плечиком.

Анна Владимировна побледнела: это он ее передразнивает.

«Средний мальчик! Да он обыкновенный хулиган! О, сколько крови он испортил мне за полгода! Эни-бени… Лучше бы закончить медицинский. Была бы врачом, прописывала «средним мальчикам» слабительное. Эни-бени… Бежать! Хулиган! Это он ее передразнивал. Бежать, бежать…»

Анна Владимировна присела к столу. «Боже, какая отвратительная слабость. Эни-бени… Бакс, бакс… Встряска ему нужна. Сильная встряска!»

— Сорокин! Собери портфель… Молчи! Я не давала тебе слова! Собирай книги и — марш домой! Потрудись больше в школе не появляться без матери. Довольно! — Анна Владимировна хлопнула журналом.

Класс вздрогнул. Девчонки выпрямились, положили руки на парты, мальчишки переглянулись… Отяжелевшая ветка стучала в окно шоколадными почками.

Валька медленно собрал книги, сунул их в портфель, застегнул. Медленно, не глядя ни на кого, пошел через класс. В коридоре он остановился и, прислонившись к стене, задумался. Двери, двери, двери… Закрытые двери. Окна. На подоконниках цветы. На горшочках таблички. «Гортензия. Ответственная за полив Исмаилова Галя. 5-й «В» класс». «Бегония. Ответственный за полив Коробков Саша. 4-й класс «А». «Фикус…» Фикус макус.

В открытые форточки тек сладкий запах весенней земли и солнца. Шаркая шлепанцами, шла по коридору техничка — звонить на перемену. Остановилась:

— Али прогнали? — вздохнула. — Такой у тебя отец хороший, а ты вот озорник. В кого пошел?

Валька с трудом отлепился от стены, постоял, потом, волоча ноги, пошел на улицу. Смачно чавкнула парадная дверь.

Вспомнилось Вальке, как писали сочинение «Самый памятный день в моей жизни».

— Не надо ничего придумывать, — предупредила Анна Владимировна, — и пишите покороче. Пишите то, что было, что произошло на самом деле и какое впечатление это оставило. Лучшие сочинения будут зачитаны сначала на районной, а потом областной конференциях учителей.

Писали старательно. Каждый о своем. Валькин сосед по парте начал свое сочинение так: «Я, Сидоршин Г. Г. (Геннадий Григорьевич), родился зимой в роддоме. Из роддома меня привезли на такси…»

Валька докосился к нему в тетрадку, толкнул его в бок:

— Слышь, Г. Г., сколько взяли?.. За такси, спрашиваю, сколько взяли?

— Не помню, — прошептал Генка. — Отец платил, я не помню.

Валька написал про свою соседку. Хорошая такая старуха, только маленько помешанная. Она покупает хлеб и сушит сухари. Сухари она носит в белом мешочке и раздает на улице детям. Подойдет, даст сухарик, погладит по головке и идет дальше. Когда сухари кончаются, бабка плачет. Просто так: стоит и плачет. Мальчишки звали ее Бабка Дай Сухарик. К Бабке Дай Сухарик часто приезжают разные люди. А недавно приезжал один военный — майор и рассказал про бабку историю. Оказывается, бабка — вовсе не бабка. Оказывается, она всю войну прожила в Ленинграде. Она, оказывается, спасала детей. Ходила по подъездам и собирала детей. Детей было много, а хлеба мало, и она помешалась. Теперь она покупает хлеб и раздает сухари детям.

Валька так и назвал свое сочинение «Бабка Дай Сухарик».

«И майора, — приписал он в конце, — тоже спасла. Майор — хороший дядька, он нам пистолет показывал. А бабку он зовет Мать».

Оценок ждали с нетерпением.

Через два дня Анна Владимировна принесла тетрадки, сложила их стопочками: пятерки, четверки, тройки…

И двойки. По классу пролетел вздох тревоги — две двойки.

— Хочу познакомить вас с тремя сочинениями. — Анна Владимировна взяла тетрадку из первой стопки. — Как образец короткого и глубокого рассказа прочитаю сочинение Тамары Семеновой. Тамара назвала свое сочинение «Самый памятный день моей жизни». — Учительница открыла тетрадку, подобрела, потеплела голосом. — Послушайте… «Летом я отдыхала в пионерском лагере. Там было хорошо. Мы ходили в лес и на реку. Наша пионервожатая Зинаида Васильевна рассказывала нам много интересного и читала «Монгольские сказки». Директор Борис Егорович два раза выступал с докладами. Мы собирали гербарий. За лето мы загорели и я поправилась на два кило. В последний день у нас была линейка и мы говорили речи. Этот день я не забуду никогда».

Тамара Семенова, порозовев от волнения и гордости, сидела прямо, глядела в одну точку перед собой.

Вальке сочинение не понравилось.

— Чего же в нем хорошего? Подумаешь: поправилась на два кило!

В классе зашумели.

— Ти-хо!.. Я никому не давала слова. О тебе, Сорокин, разговор впереди. А пока, пока послушайте… — Анна Владимировна открыла другую тетрадку, встала и заходила по классу. — Послушайте сочинение Горяевой. «Это было давно. Я тогда была маленькой. Мама собрала вещи в мешок и вышла из дома на улицу и пошла по дороге. Я кричала, но мама не слышала, она уже далеко ушла, и я осталась с бабушкой…» Сочинение Горяевой называется «Как мы потеряли маму». Встань, Горяева!

Во втором ряду встала девочка. Она сидела впереди Вальки. Он разглядывал, будто в первый раз видел, подштопанное в локтях платье, белый воротничок и розовые, как недозревшие вишни, мочки ушей. Все глядели на Горяеву.

— Грязно. Чрезвычайно грязно. — Учительница вертела тетрадку. — Пятна, кляксы. Ты под дождем писала, Горяева? И тему можно было другую придумать. Ты была в пионерлагерях, Горяева?

— Была она! — выкрикнул Генка Сидоршин. — Ей бесплатно путевку давали! Как остронуждающейся!

Горяева еще ниже опустила голову, мочки ушей «дозрели», стали густо-вишневыми.

— Вот видишь! — В голосе учительницы послышалась укоризна. — Были, наверное, интересные встречи, беседы. Был, наверное, пионерский костер. Костер был у вас, Горяева?

— Был, — едва слышно прошептала Горяева.

— Вот видишь! Можно было про костер написать. А ты?.. — Анна Владимировна покачала головой: — «У меня была кукла Машенька, и когда меня повели в детдом, я схватила одной рукой бабушку за подол, а двумя руками вцепилась в Машеньку…» У тебя сколько рук, Горяева?

— Две…

— Непохоже. Одной рукой ты держала бабушку, а двумя Машеньку. Один и два сколько будет, Горяева?

На Горяеву было больно смотреть. Валька стал глядеть в парту, а видел побелевшую над белым воротничком шею Горяевой, завитки волос и мочки ушей, как восковые сережки, как крупные слезы. Валька глядел в парту.

Анна Владимировна строго посмотрела на Горяеву и, не услышав ответа, открыла следующую тетрадь. Валька сразу узнал свою, с чернильным пятнышком на обложке.

— Я вижу, что многие из вас неправильно поняли тему сочинения «Самый памятный день в моей жизни». Значит, все должны были написать о чем-то радостном, приятном. А вот Сорокин написал о своей соседке, которая сошла с ума. — Анна Владимировна постучала костяшками по столу, чтобы прекратили смеяться. — Разве тебе не о чем больше было написать? Написал бы, как вы с мамой ходили в кино или в театр. Описал бы, что ты там увидел. Ты ведь ходишь в кино с мамой?

Белесые Валькины брови опустились совсем низко. Он колупал краску на парте и молчал.

— Сорокин, я замечаю, что ты в последнее время усвоил манеру отмалчиваться. Тебя спрашивают русским языком: ты ходишь с мамой в кино? Ну вот, опять молчание. Не хочешь разговаривать с учителем? Я тебя в последний раз спрашиваю.

Валька вдруг выскочил из-за парты, опрокинул чернильницу, книги рассыпал и, закрыв лицо ладонями, бросился вон из класса.

Потом был педсовет. Вызвали отца. Он сутулился в стороне, глядел в пол и тоже никак не мог объяснить учителям, почему Валька не ответил, ходил ли он с мамой в кино.

С Вальки взяли клятву. Отец тоже дал обещание.

Когда они шли после педсовета домой, отец молчал, хмуро глядя себе под ноги. Холодно и тускло отражалось в его калошах невеселое небо. Валька шел сзади и удрученно сморкался. Тяжело было у него на душе. Жалко отца. Непривычно видеть его, большого и сильного, таким беспомощным. «Нынче все уроки наизусть выучу, — думал Валька, — завтра получу пятерку и покажу ему. Ей не покажу, а ему только. Пусть он радуется, а то и вправду прямо беда со мной».

Около дома отец остановился, положил ладонь на Валькину голову, другой рукой взял за подбородок и посмотрел в глаза.

— Неладно как-то, брат, у нас получается. Где-то мы маху дали. Нд-а!!! — Он вздохнул, помолчал и добавил не совсем уверенно: — А все-таки ты учись как следует. А то вырастешь, потом спохватишься. И прошу тебя, не злись на меня. Я ведь вижу, ты последнее время букой глядишь. Прошу, брат, не злись.

Как всегда, когда хотелось плакать, у Вальки сладко защипало в носу, будто после газировки, но он сдержался и сбивчиво проговорил:

— Да ты ничего… нет, не думай… Я не буду больше, честное слово.

Дома после обеда Валька сел на кухне, открыл задачник и стал решать пример с двумя скобками.

— Задаемся по четыре, — бормотал он, — семь в уме… теперь ноль сносим.

В комнате Зоя Михайловна шепотом ругала отца:

— А я тебе говорю, что пора это сделать. Ты знаешь, что я против физических мер, но бывают случаи. Педагогика не отрицает… Песталоцци допускал телесные наказания.

«Вот зануда, — думал Валька, прислушиваясь краем уха к свистящему шепоту мачехи. — Шипит и шипит на него, а он слова сказать не может. Двинул бы кулаком по столу, чтобы она присела».

Потом тоже шепотом заговорил отец, а Зоя Михайловна отвечала уже полным голосом:

— Ах, вот в чем дело! Ах, вот как! Я мало делаю. Ну, конечно, конечно. Тогда, может быть, ее пригласишь?.. Она будет делать больше.

Кончилось тем, что Зоя Михайловна открыла дверь на кухню и сказала ровным, почти ласковым голосом:

— Валентин, как сделаешь уроки, собирайся. Мы пойдем с тобой в кино.

Глаза у нее — Валька заметил это сразу — так и горели ненавистью, точь-в-точь как у кошки, которую дернешь за хвост и она внезапно оглянется.

— Валентин, ты меня слышишь?

— Я не хочу в кино…

— Ну, вот посмотри, пожалуйста, — сказала Зоя Михайловна отцу, — в кино он идти не хочет. Может, мне в воспитательных целях пойти с ним собак гонять?

— Валька, ты почему не идешь?

Валька свесил брови над глазами и угрюмо молчал, «еинелед итсевзиорп», — читал он про себя в задачнике, что означало: «произвести деление».

— Да за что же мне такое мучение! — закричала вдруг Зоя Михайловна, заламывая руки. — За что? За что-о-о? — Она подбежала к дивану, упала на него бочком, и Валька, скосив глаза, видел, как лопатки у нее на спине то сходились, то расходились.

С отцом тоже сделалось что-то неладное. Он ни с того ни с сего молча схватил висящее на гвозде полотенце, неумело хлопнул два раза Вальку по голове, потом трясущимися руками надел шапку, пальто и, не застегнувшись, выбежал вон.

Зоя Михайловна полежала еще немножко, потом встала и тоже ушла.

Валька остался один. Он не чувствовал боли от отцовских ударов, но было как-то особенно унизительно. Уж лучше бы огрел как следует. Валька закрыл задачник, сел на пол к батарее и стал думать: «Он меня и не хотел бить. Это он для нее ударил, чтобы она не ревела. Уж из дому, что ли, удрать. Пусть одни живут. Отца только жалко, заездит она его». Валька представил, как отец приходит домой с Зоей Михайловной, а его нет. День проходит — его нет. Два проходит — его нет. Искать пойдут, в милицию заявят. А Валька в это время будет шпиона выслеживать. Выследит, подождет, когда он зайдет в телефонную будку — кланц! — и закроет его там. Привалит камнем и будет дверцу держать, пока люди не подбегут. Шпион в него бах! бах! из пистолета через дверь, ранит в висок, а Валька все равно не отступится. Когда подбегут люди, он упадет без сознания, в крови. Вся школа соберется, весь четвертый «Б». Директор скажет: «Эх, и такого парня мы на педсовет вызывали!» Зоя Михайловна плакать будет. Отец подумает: «И зачем я его, дурак, тогда полотенцем ударил!»

По телевизору будут показывать. Мама увидит и вскрикнет: «Ой, это ведь мой Валька!» — и бросит все. И приедет. Возьмет Вальку за уши и поцелует мягкими прохладными губами.

Хорошо сидеть у батареи. Коленки вот так обнимешь, уткнешься в них лбом и думай. Мама все говорила: «Не сиди так, будет у тебя искривление позвоночника». Мама, мама! Никогда ты, видно, не приедешь. Бросила своего Вальку. Плохо тут без тебя. А что если пойти на вокзал, сесть в поезд, который идет до курорта и поехать разыскивать маму? Денег на билет нет, так под лавку можно забраться. Валька маленький, свернется там комочком, и никто не догадается. Надо только булок набрать на дорогу и колбасы. В школе завтраки не есть, а припрятывать. У Вальки даже уши разгорелись от волнения. Он встал с пола, подошел к кухонному шкафу, взял с полки оставшийся от обеда кусок булки, освободил в портфеле одно отделение, застелил дно газеткой и положил туда. Долго стоял раздумывая, потом насыпал в спичечную коробку горстку соли и тоже спрятал.

Зеленый поезд

Вот наконец и пришла настоящая весна, которую так ждал Валька. Потеплела земля, зазеленели деревья, люди пошли по городу в сандалиях. После дождя на асфальте оставались замечательные лужи. Когда было особенно тяжело на душе, Валька тайком разувался и ходил по ним босиком. Зобастые сизари нисколько не боялись Вальки. Они залезли в самую середину лужи и, задирая головы, пили дождевую воду. Завидовал Валька голубям. Он в эти дни всем завидовал — и девчонке, прыгающей со скакалкой в скверике, и перемазанному мороженым карапузу, и даже старушке, которая, смешно семеня ногами, пробиралась с палочкой по тротуару. Хорошо им жить: мама их не бросила, мачехи у них нет, из школы не выгоняли.

Пора, пора уходить. В Валькином тайнике уже накопилось много продуктов. Восемь кусков сахару, две почти целые селедки, четыре кренделя, три высохшие булки и шоколадка. Скопил он и денег — рубль тридцать три копейки.

Ясно представлял себе Валька, как в быстром зеленом поезде подъезжает он к маминому курорту, к морю. Мама сидит на берегу и, опершись подбородком на кулаки, как она это всегда делала, думает о Вальке. «Хоть бы он приехал, — думает она, — хоть бы догадался». А Валька — вот он! Выскакивает из вагона и что есть духу мчится ей навстречу. Мама испуганно ахнет, тоже побежит к Вальке, возьмет его за голову теплыми нежными ладонями и сильно прижмет лицом к груди. «Как вырос-то, господи!» — скажет она. Валька и вправду сильно вытянулся за зиму. В классе все были ниже его ростом. Учительница всегда говорила: «Посмотри, посмотри, Сорокин, ведь ты выше всех на целую голову, как тебе не стыдно получать двойки!»

Пора, пора в дорогу.

Мачеха и учительница завели переписку. Утром Зоя Михайловна писала записку учительнице, запечатывала в конверт и подавала его Вальке.

— После уроков ты мне должен принести ответ от Анны Владимировны, ясно?

Валька приносил ответ. Зоя Михайловна — опять записку. Анна Владимировна — опять ответ. Так и носил Валька две недели. Сначала маленькие записки были, а потом целые письма. Советовались, наверное, как надо правильно воспитывать Вальку. Валька таскал-таскал, а потом ему надоело.

— Не возьму, — сказал он один раз мачехе. — Если вам надо, — в ящик вон бросьте, а я не почтальон.

Скандал поднялся. Зоя Михайловна зарыдала, отец дал Вальке затрещину, а потом как заорет на мачеху. Та — чик-чик, туфли на ноги и — деру из дому. Отец ее догнал, опять привел за талию. После этого совсем житье плохое стало. Хоть домой не заходи, слова нормального сказать некому.

В дорогу, в дорогу!

Позавчера отец уехал в командировку, и Валька остался с Зоей Михайловной один на один. Тишина висит в доме такая, что почесаться боязно. Валька старается бывать там поменьше. Поел — и на улицу. На пустыре за домом можно играть в футбол или в чижа. Витька Горшков — тоже двоечник — отличная компания. С ним никогда не скучно, он выдумщик — то самострел придумает делать, то собаку стричь, то еще что-нибудь. Можно на пустыре и просто лечь на землю животом и смотреть, как муравей пробирается между травинок. Муравей маленький, трава для него все равно что лес для Вальки. В траве прохладно, свет там не такой, как у нас, а зеленый. Тишина стоит в муравьином лесу.

Перед уходом надо будет отцу записку оставить. Написать и положить ему в книгу, чтобы чуть-чуть выглядывала. А много писать не надо: «Не ищи меня. Я жив и здоров. Я уехал к маме. Мы тебя потом вызовем». И все… Валька расскажет маме, как плохо отцу жить с Зоей Михайловной, и они пошлют ему телеграмму, чтобы приезжал. И будут они жить у моря втроем!

Убегать из дому лучше всего с утра. Днем никто не спохватится, ночью только охать да причитать будут, а на другое утро Валька уже почти до самого моря доедет. В дорогу надо будет взять книжки про войну. «Сын полка» надо будет взять. Еще решил захватить с собой Валька перочинный ножик, лобзик и старый треснутый милицейский свисток на стальной цепочке — на случай, если жулики сунутся.

Весь дорожный багаж едва-едва уместился в портфеле. Старый потрескавшийся портфель раздулся, растолстел, сделался тяжелым, будто кирпич. В ночь перед побегом Валька на всякий случай вынес его из дому и спрятал в тайнике под крыльцом. Вечером он не находил себе места.

— Валентин, что с тобой? — заметила Зоя Михайловна. — Почему ты сидишь как на иголках?

Валька промолчал.

Ночью он спал беспокойно, то и дело вскакивал и, вскинувшись над постелью, с тревогой и страхом вглядывался в смутно белеющие окна. Все ему снилось, что за ним гонятся. Было непонятно, кто гонится, и от этого становилось еще страшнее. Бежал Валька какими-то кустами, и они его больно хлестали все почему-то по правой руке. Погоня настигала. Деться от нее было некуда: впереди обрыв. Валька подбегает к круче, на секунду останавливается и прыгает вниз. Ужас, какой никогда не доводилось переживать наяву, раздирает сердце. Валька летит, летит, а земля где-то все еще далеко внизу, а ужас все сильнее и сильнее. И когда уже кажется, что вот он сейчас упадет на острые камни и разобьется вдребезги, Валька просыпается. Сердце у него колотится где-то у самого горла, холодный пот леденит виски. Хочется плакать.

Под утро только заснул измученный Валька крепко, без сновидений. Проснулся уже поздно, когда на полу через всю комнату протянулось длинное, наполненное горячим солнцем окно. Светлые пылинки без останову гонялись друг за другом. Большая синяя муха гудела и колотилась в стекло. На будильнике было десять. Проспал! Валька торопливо вскочил с постели, натянул штаны с рубашкой, сполоснул под краном лицо. Ну вот и настал день, когда он уходит. От волнения у него даже стучали почему-то зубы. Впереди длинная и опасная дорога. Нож — здесь, свисток — здесь. Все остальное в портфеле. Валька сел к столу, написал отцу записку и вложил в книжку, которую отец читал каждый день, — «Основы гидродинамики».

Теперь можно идти. Прощай дом, прощай тайник под крыльцом, прощай пустырь. Валька уходит.

От Валькиной улицы до вокзала совсем недалеко. Пройти сквериком, потом три остановки на трамвае проехать. Только он не дурак, чтобы платить за трамвай три копейки. Можно и пешком.

Смутно и неспокойно на душе у Вальки. Кажется, все прохожие подозрительно на него посматривают: «А куда это ты, мальчик, отправился? Уж не из дому ли решил удрать?», «А что это у тебя такой раздутый портфель?» Валька старательно делает независимый вид: «Мало ли куда я иду! Просто прогуливаюсь. Разве запрещено?» А вот и вокзал. Широкая асфальтированная площадь блестит под солнцем. С хмурым и торопливым видом бегут люди. Здесь на мальчишку с пузатым портфелем никто не обращает внимания. Два темных входа засасывают толпу под землю. Валька знает, что там подземные переходы. Он ходил по ним с отцом, когда провожали маму.

— Пирожки! Пирожки!

— Кому мороженого? Берите мороженое!

Валька вспомнил, что забыл позавтракать. Торговка в грязном халате подхватывала вилкой горячие, сверкающие от сала пирожки и совала их в протянутые руки. Один толстый дяденька купил целых шесть пирожков и съел их, не сходя с места. Здорово ел: укусит — и нет полпирожка. Валька долго стоял у лотка, сжимая в потном кулаке мелочь. Постоял, подумал и решил не покупать ни пирожков, ни мороженого. Дорога дальняя, нечего с самого начала деньги транжирить.

Надо было спросить, как пройти на поезд, который идет на курорт. Валька долго ходил по вокзальной площади, выбирая человека с добрым лицом, у которого можно было бы спросить. Вот седоусый старик в соломенной шляпе, вышитой рубашке навыпуск ведет за руку девчонку с бантиком. Валька подошел было к ним, но старик вдруг остановился и так сердито начал отчитывать девчонку за то, что она шаркает туфлями по асфальту, что лучше было не связываться. Хотел Валька поговорить с чистильщиком обуви, но тот сказал:

— Уходи от шнурков!

Молодой веселый парень в сдвинутом на одно ухо картузе вез на маленьких колесиках тележку с ящиками. Он подмигнул Вальке и пригласил неожиданно:

— Садись, мужик, прокачу.

Обрадованный Валька побежал к нему.

— Не, дяденька, я не сяду! Я пешком дойду. Вы мне скажите только, где тут поезд, который на курорт едет?

Парень остановился, с любопытством оглядывая мальчишку.

— Хе-хе, курортник! Силен, бродяга! Тебе, наверное, на электричку надо?

Валька кивнул головой:

— Конечно, на электричку!

— Ну, а если тебе, милый друг, надо на электричку, то ступай в ту вон, видишь, большую дверь, пойдешь переходом, а как увидишь написано «Платформа № 6»… Читать умеешь?..

— А как же!

— Тогда все в порядке. Как увидишь надпись, так и дуй на выход. Там тебя уже электричка ждет.

Валька помялся, почесал нога об ногу и неуверенно спросил:

— А она зеленая?

— Хе-хе! А ты на красных не ездишь? Силен, бродяга! Ну, не сомневайся, зеленее не бывает.

Парень зачем-то ущипнул Вальку за щеку и покатил свою тележку дальше.

Людской поток, нырнувший в сумрачный тоннель перехода, сделался молчаливым и побежал еще быстрее. Вальку затолкали. Перекидывая тяжеленный портфель из руки в руку, постоянно натыкаясь на бегущих навстречу людей, обливаясь потом, он старался не отстать от старушки в длинном желтом платье, которая все твердила:

— Ах, батюшки! Кабы на электричку не опоздать.

На бегу Валька задирал голову и читал тускло светящиеся надписи: «Платформа № 3», «Платформа № 4». «Платформа № 5». Ага! Вот она, шестая. Люди бросились вверх по каменным боковым лестницам, в конце которых сиял ослепительный солнечный свет. Кто-то крикнул:

— Еще две минуты…

Люди надавили сзади и пронесли Вальку мимо старушки. Она лезла вверх, притопывая по два раза на каждой ступеньке, и бормотала:

— Погодили бы маненько… Не трогались бы.

На улице тесный людской поток наконец рассеялся, и Валька побежал свободно сам по себе. Чудесный зеленый сверкающий поезд с низкими широкими вагонами, со створчатыми дверями стоял на путях. Радостно встрепенулось сердце у Вальки. Только сейчас он по-настоящему поверил, что действительно уедет к маме. У дверей каждого вагона возникали небольшие водовороты из шляп, авосек, плеч и рюкзаков. Все торопились. Все торопились к морю. Валька влез в вагон, и никто не спросил у него билета. В просторном вагоне двумя рядами стояли красивые желтые лавки с высокими спинками. Он прикинул, что в случае, если будут спрашивать билеты, можно отлично залезть под лавку и лечь там на боку. Окна в поезде были открыты. Валька сел с краешка на скамейку, а лысый дяденька, у которого на носу росли волосы, сказал:

— Тебе, наверное, к окну хочется? Ну, давай, давай с тобой местами поменяемся.

Валька оказался у окна. Отставши от всех, влезла в вагон старушка в желтом платье. Морщинистые дряблые щеки ее покраснели, на лбу в складках морщин стоял пот. Хорошая старушенция! Влезла и говорит:

— Ну вот, теперь езжай!

И действительно, поезд сразу же мягко тронулся с места. Он стремительно и бесшумно набирал скорость. Иногда только под колесами что-то крепко и отрывисто погромыхивало. Все быстрее и быстрее отъезжал назад вокзал. В окно уже начал потягивать теплый ветерок и поднимать со лба Валькины волосы. Через несколько минут поезд вылетел из города, и перед восторженными Валькиными глазами развернулись зеленые поля с редкими березами. В вагон врывались незнакомые, но странно волнующие запахи полевых цветов. Их было много. Они подступали к самой дороге и, проносясь мимо поезда, сливались в одну разноцветную полосу.

Время от времени поезд басовито гудел. Запрокинув голову, Валька подставлял лицо тугому теплому пахучему ветру и беспрестанно радостно повторял про себя: «К маме! К маме!»