Красное небо [Вильям Федорович Козлов] (fb2) читать онлайн

Вильям Федорович Козлов Красное небо

ГЛАВА 1

Ратмир любил ходить к железнодорожному мосту. У каменного фундамента лежали несколько дощатых ящиков из-под пивных бутылок. Мальчишки — сверстники Ратмира часто собирались здесь, играли в орлянку, рассказывали страшные истории. Это ребята притащили ящики, которые подобрали у насыпи. Особенно приятно тут сидеть в дождь. Хотя над головой и просвечивает небо сквозь перекрытия, ни одна капля не упадет на голову. Зато весь огромный мост начинает шелестеть и тихонько звенеть, а в речке образуются крупные белые пузыри.

И кажется, что ты вовсе не под мостом железнодорожным сидишь, а плывешь на огромном корабле по морю-океану… А если повезет и в дождь над тобой промчится состав, то можно вообразить, что на корабле произошла катастрофа, все гремит и рушится, вот-вот железная громадина опрокинется и пойдет ко дну.

Сегодня Ратмиру не хотелось ни с кем видеться. Ему было по-настоящему плохо. Хотелось побыть одному, подумать обо всем, что произошло в последние дни, особенно вчера, подумать о себе и о своем поведении.

Ратмир подошел к железнодорожной ветке. У большой пожарной бочки с насыпи вела под мост чуть приметная в высокой траве тропинка. Ратмир спустился по ней вниз и сел на на один из ящиков.

Сегодня днем похоронили младшего брата Ратмира — Святополка.

Ратмир не задумывался, любит он брата или нет. Сейчас, когда Святополк навсегда замолчал, было будто бы и жалко братишку, но ведь были моменты, когда Ратмир его ненавидел. За громкие пронзительные вопли, порой переходящие в густой басистый рев, за то, что часто приходилось оставаться с ним вдвоем в комнате, когда на улице хорошая погода и ребята играют в лапту.

И вот вчера Святополк лежал в маленьком покрашенном в розовый цвет гробике на столе, застланном поверх клетчатой клеенки новой бархатной скатертью с белыми кистями. Поэтому, когда Ратмир вошел в комнату, у него возникло ощущение, будто крикливый шестимесячный брат вовсе и не умер — просто его на время положили в розовую коробку с кружевами, а потом снова достанут и Святополк, как и прежде, будет подолгу басисто орать и размазывать по пухлым розовым щекам сопли.

Сильно убивалась мать, глаза ее не просыхали от слез. Иногда она подходила к гробику, подолгу глядела на крошечное синеватое личико с бледным заострившимся носом, потом падала грудью на стол и жутко голосила: «Как же я тебя не уберегла, мой родимы-ый! Золотко ты мое ненаглядное… Господи, лежит в гробу-то-о как живой…» Врач сказал, что брат простудился и заболел воспалением легких. Ратмир не понимал: как можно схватить в июне, когда на улице жара двадцать градусов, воспаление легких? Мать предполагала, что сонный Святополк ночью раскрылся и его разгоряченного прохватил сквозняк, на ночь была форточка открыта. И обвиняла во всем отца, который не может расстаться с этой проклятой папироской и перед сном приходится открывать форточку, чтобы проветрить комнату.

Отец хмурил светлые брови, пожимал плечами и отмалчивался. Когда мать в таком состоянии, лучше ей не возражать.

Отца в ночь перед похоронами срочно вызвали на службу: что-то случилось на железнодорожной линии. Мать не находила себе места и ругала отца, у которого, мол, самое главное в жизни работа, — мог бы объяснить начальству, что у него сын умер, и послали бы на участок другого. Подумаешь, незаменимый… Вечером пришла тетя Поля, двоюродная сестра отца, утешала мать, капала ей в стакан с водой пахучие капли, а потом увела к себе, — тетя Поля жила за рекой возле стадиона.

Позвонил отец, Ратмир сказал ему, что мать у тети Поли. Отец велел передать матери, когда та вернется, что постарается после полуночи быть дома.

Отец, конечно, переживал, но вида не показывал, что ему тяжело. Сколько помнил себя Ратмир, отец всегда был веселым, особенно в компании: рассказывал разные смешные истории, которых знал множество.

И почему-то главными действующими лицами в этих историях всегда были таинственные дядя Вацлав и мастер Моргулевич, которых Ратмир никогда и в глаза не видел.

Отец, когда был в ударе, мог экспромтом сочинить веселую частушку, мог показать фокус на спичках, а если подвыпившие развеселившиеся мужчины предлагают выйти на лужайку перед домом побороться — тогда это было принято, — то и здесь отец не ударит лицом в грязь — любого положит на обе лопатки. Ратмир гордился отцом и очень хотел быть таким же. Отец показал ему несколько полезных приемов, объяснил, что, если хочешь победить, нужно бороться до конца, бороться, когда уже выдохся, пересилить себя, выстоять — и тогда обязательно победишь даже более сильного противника. И вообще в борьбе не так нужна сила, как ловкость, увертливость, упорство. И Ратмир, следуя правилам отца, в драках часто побеждал.

Ратмир до потемок крутился возле крыльца своего дома, дожидаясь мать, но ее все не было. Он и сам не смог бы себе объяснить, почему не хотелось идти домой. О брате он не думал, однако, переступив порог кухни, сразу через полураскрытую дверь в комнату увидел узкий краешек крашеного гроба. До сей минуты он и сам бы себе не признался, что боится покойника. Да и кого бояться? Маленького Святополка, который еще и говорить-то не научился, лишь мычал да кричал. И вместе с тем какая-то смутная тревога стала закрадываться в сердце.

Он с досадой подумал, что матери уже пора бы и дома быть. Скоро десять, за окном засинели сумерки, листья на больших липах и кленах слились в сплошную мохнатую массу.

Включив в кухне свет, Ратмир достал из духовки еще теплую кастрюлю с гречневой кашей, ложкой вывернул ни тарелку большой коричневый ком, взял с плиты миску с котлетами, застывшими в подливке, и положил себе две штуки. Поужинал без всякого аппетита, хотел было на примусе подогреть чай, но раздумал, взял и выпил стакан компота. Убрав за собой и сложив посуду, вилки ложки в раковину, стал слоняться по кухне. Глаза его то и дело останавливались на гробе, стоявшем в соседней комнате. И хотя там уже было сумрачно, маленький гроб розово светился, будто внутри него зажглась лампочка. Если приподняться на цыпочки, то можно заметить краешек кружевного чепчика на белом лбу Святополка.

Ратмир быстро разобрал свою постель в углу большой кухни, взял наугад с полки над головой толстую книжку и юркнул под одеяло… Гораздо позже, анализируя свои ощущения в эту злзаповнившуюся ему на всю жизнь ночь, он пришел к выводу, что господин случай тогда сыграл с ним злую шутку.

Мало того, что он взял с полки книжку наугад, — он и раскрыл ее наугад. И надо же такому случиться, что однотомник избранных сочинений Н. В. Гоголя раскрылся именно на той странице, где начинался «Вий».

Приключения философа Хомы Брута сразу захватили его. Посмеиваясь про себя, он прочел, как волосатая ведьма оседлала бурсака и, погоняя помелом, помчалась на нем по ночным росистым полям-лугам. Поначалу Ратмир не связывал прочитанного с маленьким Святополком, лежащим в соседней комнате, но, когда дошел до того момента, как Хома стал в церкви читать у гроба прекрасной панночки молитвы, липкий ползучий страх стал подбираться к нему. То и дело, отрываясь от книжки, Ратмир кидал быстрые настороженные взгляды на полураскрытую дверь. Краешек гроба с белой кружевной накидкой, свисающей в ногах покойника, магнитом притягивал его. Хотелось встать и закрыть дверь, но он не решился вылезти из-под одеяла. Это было свыше его сил. Даже шевелиться не хотелось, поворачивать голову.

«Подымите мне веки: не вижу!» Эту фразу произнес страшное чудовище Вий. И когда он увидел дрожащего от страха Хому и ткнул в него железным перстом, вся нечисть, прилетевшая в церковь, бросилась на бедного бурсака…

Дальше Ратмир не мог читать, ужас стал охватывать его. Округлившиеся глаза не отрывались от гроба. И ему вдруг показалось, что кружевное покрывало шевельнулось, голова Святополка в чепце дернулась, глаза раскрылись, а сам гроб пополз к краю стола… Он понимал, что все это чепуха, гроб не может сдвинуться с места и тем более летать под потолком, как летала в гробе своем в старой церкви панночка-ведьма. Понимал, но ничего не мог с собой поделать. Где-то в глубине сознания билась спасительная мысль, что сейчас раздастся стук и придут родители, но было тихо. Так тихо, что он услышал тоненький звон в ушах и жужжание бьющейся под абажуром ночной бабочки.

И в этот момент погас свет. Такое случалось и раньше: реконструировалась городская электростанция, иногда электричество отключали на несколько часов. Кажется, и вчера в это же самое время выключили свет. Сначала он зажмурился и натянул на голову одеяло, но стало еще страшнее: маленький розовый гроб уже, наверное, летает по комнате, а за ним, махая перепончатыми крыльями, устремились упыри, вурдалаки, вампиры — они хотят вытащить братика из гроба и растерзать… А что, если Святополк влетит в дверь сюда, на кухню? И чем ему Ратмир поможет, если сам боится высунуть нос из-под одеяла?..

Хома Брут знал какие-то заклинания и читал молитвы, а Ратмир не умеет даже перекреститься.

Он отбросил одеяло и, широко раскрыв глаза, стал всматриваться во тьму. Постепенно в черном мраке проступило окно, меж занавесями неширокие полосы ночного сумрака. Трудно даже определить, какого цвета ночь за окном: темно-сиреневая или густо-синяя? Уже можно различить лепной карниз потолка, потом неясно очертился буфет с глобусом наверху.

Рядом с буфетом что-то шевельнулось, послышался тяжкий вздох. Его богатое воображение тут же нарисовало страшное синее лицо с оскаленными зубами и горящими под буграми бровей зеленой ненавистью глазами.

«Подымите мне веки!..» — явственно прозвучал в нем неземной, как гул вулкана, железный голос.

Ратмир пошевелился на узкой койке, и с одеяла на пол соскользнула книжка. Она глухо стукнулась о пол, и ему показалось, что опять послышался тяжкий вздох… Так страшно ему еще никогда не было.

Он боялся даже выпростать из-под одеяла руку и дотронуться до своего лица.

В комнате уже не так темно, можно различить не только буфет, стоявший у окна, но и большую железную плиту в углу, и жестяной закопченный дымоход над ней. На плите белели опрокинутые эмалированные кастрюли.

Скосив глаза, он напряженно всматривался в пространство между буфетом и дверью в другую комнату, но гроба не видел. Там царили мрак и тайна.

Он почувствовал, что ему хочется выйти. Уборная находилась во дворе метрах в двадцати от дома, но вот беда — он не мог заставить себя вылезти из-под одеяла! Он лежал, косил глаза на дверь в соседнюю комнату и не знал, что делать, а выйти хотелось все сильнее…

Тогда он стал уговаривать себя, что никаких чертей, упырей, вурдалаков и Виев на свете нет, он уже не маленький, слава богу, в шестой класс перешел! И гробы с покойниками не летают, а смирно стоят, где их поставили. И маленький Святополк лежит в своем розовом гробу на столе, накрытом пахнущей нафталином скатертью с длинными кистями… Нет ни бога, ни дьявола, ни ведьм — все это предрассудки, как говорила учительница. Тогда почему Гоголь написал про всю эту чертовщину? И так написал, что панночка и Вий стоят перед глазами как живые! И эти черти, упыри, вурдалаки, что порхают под сводами купола церкви?..

Наконец Ратмир, пересилив себя, встал с койки и, вытянув вперед руки, пошел к двери в коридор. На дверь в другую комнату он не смотрел, голова его втянулась в плечи, будто он ожидал удара сзади. В коридоре было еще темнее, чем на кухне. Нащупав засов, отодвинул его, затем отбросил толстый крючок и, передернувшись от противного озноба, выскочил на крыльцо. Здесь он почувствовал себя немного увереннее.

Прямо перед ним негромко шумели огромные деревья. Небо звездное, однако нельзя сказать, что ночь светлая. Не видно луны. В растопыренных ветвях какое-то странное шевеление, будто там прячутся крылатые мерзкие твари с дьявольским обличьем, они ждут команды Вия, чтобы всей стаей кинуться на него, Ратмира… И снова он почувствовал, как по спине пробежал холодок… Нужно было повернуться, войти в коридор и закрыть дверь, но он стоял и смотрел в парк. Ни одно окно в соседнем доме не светилось. Темное небо с неяркими звездами прорезала зловещая вспышка, немного позже послышался тяжелый гул. Он не сразу сообразил, что к железнодорожному мосту через речку приближается поезд. Гул все громче, и вот меж деревьев раз, другой полыхнули искры.

Ночь была прохладная, на руках и груди высыпали мурашки, а он все стоял и вглядывался в парк, будто и впрямь ожидал увидеть меж толстых стволов самого Вия.

В мокрой от росы траве зловеще блеснули зеленые глаза, в следующий миг раздался отвратительный визг, шипение, какой-то скрежет. Две стремительные серые тени мелькнули у самого крыльца и пропали. Но он уже сообразил, что это кошки. И оттого, что он увидел их, ему немного стало легче.

Страшно не то, что мы видим, а то, чего не видим, что рисует наше воображение.

Будто и не поблескивала на кустах холодная роса. И далекие звезды в высоком небе казались синими льдинками. Ратмир присел на перила, узкая спина его в желтой майке прижалась к прохладным крашеным доскам. Его бил озноб. Домой он не пойдет, будет здесь дожидаться родителей.

Должны они когда-нибудь вернуться?..

— Сынок, ты же как сосулька! — будто сквозь вату, услышал он встревоженный голос матери.

— Труса празднуешь, Алеша Попович? — покачал головой отец. — Не ожидал я от тебя такого!

Странно, что отец назвал его Алешей Поповичем. Обычно называет ратоборцем. Дело в том, что отец очень увлекается русской историей, собирает редкие старинные книги, даже сам пишет статьи в местную газету об истории города, в котором они живут. Эта тяга к русской старине отразилась и в том, что он своих детей нарекает редкими именами: Ратмир, Святополк, а родилась бы девочка — он назвал бы ее Олимпиадой. Прожив тринадцать лет в городе, Ратмир так и не встретил своего тезку. Да и не слышал, чтобы жил в Задвинске второй мальчик по имени Святополк.

— Я думала, ты давно спишь, — виновато заметила мать. — И решила у Поли дождаться отца… Ты давно тут сидишь?

— А-а, ерунда, я простуды не боюсь, — с трудом ворочая онемевшей шеей, хрипло сказал Ратмир.

— Какой ты Алеша Попович! — с нотками сожаления в голосе заметил отец. — Ты — язычник, идолопоклонник. Ты боишься грома и молнии, черных кошек и мышей…

— Не боюсь я кошек, — пробормотал Ратмир.

Утром он жестоко презирал себя. Даже похороны брата не отвлекли его от нестерпимой мысли, что он трус. До сих пор он не замечал за собой этого ужасного порока.

С рассветом все его страхи рассеялись, вместо них пришел мучительный стыд. Он боялся за завтраком взглянуть на отца, но тот и вида не подал, что помнит вчерашнее, как всегда был ровен и спокоен. Лишь когда мать послала Ратмира в магазин за хлебом, как бы между прочим спросил:

— Ты читал «Робинзона Крузо» Даниэля Дефо?

— Два раза, — похвастался Ратмир. Ему эта книга очень нравилась.

— Помнишь, там в одном месте сказано: страх опасности в десять тысяч раз страшней самой опасности?

— Не помню… — пробурчал Ратмир и, чувствуя, как запылали уши, выскочил за дверь.

Вместе со всеми он пошел на кладбище. Даже бросил по примеру старших горсть земли на крышку гробика.

Родители и немногочисленные родственники потянулись с кладбища к выходу.

Ратмиру не хотелось идти домой, где взрослые будут справлять поминки по Святополку. Отстав от всех, Ратмир свернул к могиле с мраморным надгробием и, петляя меж невысоких холмиков, вышел на другую сторону кладбища. Тут-то он и решил уйти от всех к железнодорожному мосту…

— Рат, ты тоже захотел на тот свет? — в друг услышал он. — Топиться будешь или под поезд полезешь? Задумался и решаешь, что лучше?

Ратмир поднял голову и увидел Тоньку Савельеву. Она тоже была на похоронах. Не потому, что скорбела о смерти Святополка — Тонька, наверное, и не видела-то его ни разу, — просто такая уж у нее натура: где что-нибудь происходит, там всегда и Тонька Савельева. Скажи ей, что на другом конце города загорелся дом, — все бросит и побежит на пожар!

Немного погодя послышался шорох, вниз по тропинке скатились мелкие камешки и перед Ратмиром появилась настырная Тонька. Из-под короткого сарафана торчат желтые с царапинами коленки. Тонька пострижена под мальчишку, ростом почти с Ратмира. Она перешла в седьмой класс, а Ратмир — только в шестой. Тоньке осенью будет четырнадцать лет, а ему в апреле исполнилось лишь тринадцать. С девчонками он не вожжался, и поэтому, когда увидел Тоньку, на лице его выразилось неудовольствие.

— Чего ты ходишь за мной? — хмуро покосился Ратмир на девчонку.

— Очень надо! — хмыкнула та, усаживаясь рядом на ящик. — Мне просто нравится под мостом сидеть.

— Ну и сиди, — сказал он и хотел было подняться, чтобы уйти. Ему совсем не хотелось разводить тары-бары с Тонькой, но та цепко схватила его тонкой загорелой рукой за плечо.

— Рат, ну почему так бывает: живет-живет человек, и на тебе — помер? Значит, и мы с тобой можем умереть?

Голубые с выгоревшими ресницами Тонькины глаза расширились, возле маленьких ушей дрожали закрученные в колечки светлые волоски. Рот у нее маленький, а губы толстые и всегда влажные, будто они только что облизала эскимо на палочке.

— Все там будем, — кивнув на кладбище, философски заметил Ратмир.

— Моя бабушка говорила: кому плохо здесь, на том свете будет хорошо, — продолжала Тонька. — И умерла она легко, как свечка угасла. И ясная, как у святой, улыбка на лице. Я нынче поклонилась ее могилке. — Тонька явно повторяла слова какой-то старушки — подруги бабушки. Ей нравилось говорить, подражая старшим.

— Никакого того света нет, — сказал Ратмир. — Больше слушай бабушкины сказки.

— А все, кто грешил на земле, прямиком попадут в ад. И там их будут рогатые черти на огне поджаривать, в кипящих котлах варить… — Тонька пристально взглянула ему в глаза. — Ты грешил, Рат?

— А что это такое? — удивился тот.

— Боюсь, попаду в ад, — по-старушечьи вздохнула девчонка. — Меня посещают грешные мысли…

Глаза Тоньки устремлены на речку, голос тихий, доверительный. Ратмиру хотелось высмеять ее, обозвать монашкой, но он этого не сделал.

Вспомнил, как сам ночью боялся нечистой силы и даже хотел перекреститься под одеялом, да не знал, как это правильно делается.

— Я покойников боюсь, — неожиданно признался он, удивляясь самому себе: еще минуту назад и в голову не пришло бы сказать такое девченке!

— Говорят, они в ночь на Ивана Купалу встают нз могил и ходют вокруг кладбища, людей пугают, — сказала Тонька.

— «Ходют»! — усмехнулся Ратмир, вспомнив про «Вия». — Летают в гробах, как на аэропланах!

— Бабушка говорила, нужно перекреститься три раза и «Отче наш» прочитать… — продолжала девчонка. — Вся нечисть сразу исчезнет.

— Страх опасности в десять тысяч раз страшней самой опасности… — сказал Ратмир и посмотрел на девчонку. — Чепуха все это! Покойники лежат в могилах, и им оттуда вовек не выбраться… Земли-то сколько наворочено? Попробуй вылези! Говорят, бывает, живых по ошибке закапывают, так они стонут, а вылезти не могут…

— Живых? — вытаращила на него глаза Тонька. — Господи, вот страх-то, а?..

Вообще-то, Тонька была своей — мальчишки с Тверской улицы давно приняли ее в свою компанию. Она не похожа на других девчонок: не ябеда, не плакса, может за себя постоять, в осенних набегах на чужие сады орудует наравне с ребятами. То, что умеют делать мальчишки, то может и Тонька. Умеет даже драться. У Володьки Грошева, приятеля Ратмира, до сих пор заметен шрам на скуле — это Тонька оставила ему заметку на память. Если ее разозлить, может без лишних слов вцепиться в физиономию. И кулаки у нее проворные, а когти, которые она в критических случаях пускает в ход, острые как бритва.

Ратмиру ни разу не приходилось с Тонькой схватываться — он с девчонками не дерется. И потом, она ему нравилась. Не то чтобы он был влюблен в нее, но в Тоньке что-то привлекало его, а что — он и сам толком не знал. Вот и сейчас, пожалуй, даже лучшему другу Володьке Грошеву он не признался бы, что этой ночью с ним произошло, а Тоньке сказал. А Ратмир дорожил своей репутацией самого сильного и смелого мальчишки на Тверской улице. Кто из сверстников мог похвастаться, что хоть раз в драке или вольной борьбе одолел его, Ратмира Денисова по прозвищу Шайтан? Кого уважают ребята на Тверской улице и как огня боятся владельцы окрестных фруктовых садов? Его, Шайтана!

И вот он испугался маленького братика в розовом гробу и не существующего на свете Вия! Так напугался, что ночью чуть не замерз на ступеньках крыльца… До сих пор стоит перед глазами насмешливое лицо отца…

Леонтий Иванович Денисов — отец Ратмира был человеком необыкновенным. Высокий, жилистый, с темно-серыми глазами и косой светлой челкой на лбу, он был на редкость смелым человеком. Когда на соседку Марфу напали хулиганы с ножами, отец, не раздумывая, бросился на помощь. Двух бандитов он кулаками свалил на землю, а третий ударил его ножом в плечо.

Раненый отец обезоружил и того, а потом всех троих сдал в милицию. Вернее, соседи по телефону вызвали милицию, потому что бандиты лежали на тропинке у входа в парк, что напротив их дома, и сами не могли подняться.

Отец мог голой рукой схватить матерую затравленную крысу, досаждавшую им на кухне, мог за сутки пройти пятьдесят километров без отдыха и остановки, поднять за край многопудовый рельс. Леонтий Иванович работал в Дистанции пути мастером. Ремонтировал железнодорожные пути. Был случай, когда из-за кривой за городом на всех парах выскочил товарняк, а в это время путейцы толкали ему навстречу качалку — ручную тележку, нагруженную шпалами. Все растерялись, и крушение было бы неминуемым, если бы отец не бросился к качалке и, схватив ее за оба колеса, не опрокинул под откос. Потом никто не мог поверить, кроме очевидцев, что один человек способен поднять такую тяжесть! Да и отец признавался, что, если бы его попросили еще раз такое сделать, он не смог бы. А тогда сработал инстинкт опасности. Бывают такие моменты в жизни каждого человека, когда он в минуты величайшей опасности способен совершить невозможное.

Конечно, отец никогда не упрекнет Ратмира в малодушии, но от этого не легче. И даже дело не только в отце — в самом себе. Пока Ратмир не избавится от тяжкого груза презрения к самому себе, ему будет не обрести душевного равновесия. Он должен что-то такое сделать, чтобы… А что сделать, он и сам еще не знал. И потому мысли его были мрачны, а настроение — хуже некуда. Сначала ему очень хотелось побыть одному, поразмыслить, сидя на ящике под мостом, обо всем происшедшем и он в штыки встретил Тоньку, но теперь она ему не мешала. Наоборот, ее мысли в какой-то степени были созвучны его собственным мыслям.

— Выкупаться, что ли? — сбоку взглянула на него Тонька. Глаза у нее сейчас точь-в-точь как вода в Самаре.

Можно и выкупаться, день жаркий, вон как солнце печет. Правда, здесь, под мостом, прохладно. Неровное солнечное пятно устроилось на босой ноге Ратмира. Тонька тоже вытянула худые ноги, стараясь дотянуться до зайчика.

Они сидели рядом на ящиках, а ступни их, купающиеся в ярком желтом пятне света, соприкасались. Разговор что-то не клеился, и Ратмир уже подумывал, как бы смотаться отсюда. Взгляд его скользнул по ногам девчонки, задержался на коленках с белыми точечками заживших царапин.

— Ты чего смотришь? — почему-то шепотом спросила она.

— Куда смотрю?

— Куда-куда… — пробормотала Тонька. — Куда не надо!

Ратмир звучно сплюнул и демонстративно отвернулся, не удостоив ее ответом. Подумаешь, на ноги взглянул! А ноги-то — две длинные палки!

— Выкупалась бы, да купальник не надела, — притворно вздохнула Тонька.

— Купайся, тут же никого нет, — лениво ответил Ратмир, глядя на воробья, опустившегося на бетонную опору с червяком в клюве. Быстро взглядывая на них и одновременно крутясь как волчок, воробьишко принялся заглатывать длинного толстого червя.

— А ты? — спросила Тонька.

— Я не буду на тебя глядеть, — пробурчал Ратмир и пожал плечами: мол, как хочешь. Ему действительно было все равно — купаться или не купаться. Из головы не шла мысль о том, что нужно на что-то такое важное решиться, совершить такое, чтобы все ахнули…

— Рат, а Рат, куда ты на каникулы поедешь?

У Тоньки была привычка задавать неожиданные вопросы, что иногда сбивало с толку.

Например, она могла спросить, какое кино идет в клубе железнодорожников, а вслед за этим заявить, что у Волковых, живущих напротив них, тараканы чуть не отгрызли грудному ребенку мизинец на правой ноге.

— К дяде, — ответил Ратмир. — Повезу ему швейную машинку.

— Она же тяжелая, — заметила Тонька.

К дяде Ефиму ему совсем ехать не хотелось, но мать как то обронила, что нужно отвезти в Красный Бор швейную машинку, а кто еще повезет, кроме него? Неподалеку от поселка находился военный городок, там дядя работал заведующим портняжной мастерской. Шил брезентовые чехлы для пушек и другой военной техники. И не только это: еще форму для командиров. В поселке у дяди был добротный дом, большой огород, фруктовый сад и даже десяток пчелиных ульев. Хотя дядя имел воинское звание старшины, он, по сути дела, был гражданским человеком. Разве портного можно считать бойцом Красной Армии?

Весной дядя по пути из Риги, где провел свой отпуск, заехал на два дня к ним и оставил швейную машинку. У него и так было много с собой вещей, а отец и мать собирались летом в Красный Бор, ну и должны были привезти машинку. А теперь выяснилось, что у отца отпуск переносится на осень, вот мать и надумала послать в Красный Бор Ратмира.

Красный Бор нравился Ратмиру — там действительно сплошные сосновые леса, много белых грибов — боровиков, две речки, — но дело в том, что он недолюбливал дядю Ефима, а почему — и сам себе не мог бы объяснить. Не нравился ему дядя, вот и все. Заехав из Риги к ним, он Святополку и ему, Ратмиру, вручил по леденцовому красному петуху на палочке и обоим сказал одно и то же: «Гляди-ко, растет, опенок!» Уж мог бы дядя заметить разницу между ним и несмышленышем Святополком. Красного петуха Ратмир великодушно подарил сопливой Наташке из соседнего дома.

Поразмыслив, Ратмир решил, что, чем скучать в пыльном и душном городе, лучше поехать в Красный Бор. Дядя дядей, но там еще живут тетя Маня и две его двоюродные сестры — Аля и Таня. Почти ровесницы, сестры были бойкими и веселыми девчонками. Одна из них перешла в третий класс, другая в четвертый.

Обе живые, симпатичные, у одной карие глаза, у второй голубые.

— О чем ты все думаешь и думаешь? — поинтересовалась Тонька. — Прямо философ… как его? Ну тот, что на чердаке или на крыше жил?

— Диоген, — улыбнулся Ратмир. И не на крыше, а в бочке.

В отличие от Тоньки, слышавшей о древних философах на уроках истории от учительницы, Ратмир в книжке прочитал про чудака Диогена; у него не было собственного дома, жены, детей и жил он где придется. Диоген утверждал, что вещи обременяют человека, а жилище привязывает к одному месту, а он свободный человек и живет где вздумается.

Книжки были самой сильной страстью Ратмира, он не расставался с ними даже на уроках. И учителя особенно не беспокоили его. Потому что если он тайком не читал, пристроив книжку на коленях, под партой, то смешил своими вопросами учителей, весь класс или затевал войну с кем-нибудь из одноклассников, и тогда над головами ребят летали бумажные «пули». Дуэльными пистолетами были резинки, натянутые на пальцы, или стеклянные трубки, из которых выстреливали жеваной промокашкой.

Солнечный луч, проникший сквозь железные опоры моста, высветил на его взлохмаченной голове темно-русую прядь. Между двумя шпалами над головой виден кусок ярко-синего неба. На Тоньку Ратмир не смотрел. Мысли его с поездки в Красный Бор снова перескочили на брата. Вспомнились ночные страхи, противный озноб, колотивший его на крыльце, лицо отца и его слова: «Труса празднуешь, Алеша Попович?» И опять ему захотелось немедленно совершить что-либо такое, чтобы в городе все ахнули, а отец, как и прежде, назвал бы его ратоборцем…

— Тонька! — вдруг осенило его. — Хочешь, я нынче ночью приду на кладбище, сяду на могилку брата и просижу… целый час?

— Я бы со страха умерла, — поежилась девчонка.

— Ты будешь свидетельницей и… Володька Грошев! — заявил Ратмир.

— А где мы будем? Тоже на кладбище?

— Подождете меня у ворот, — сказал Ратмир. Лицо его оживилось, светлые с зелеными крапинками глаза воинственно блестели. Это было то, что нужно! Он вспомнил: отец как-то говорил, что клин нужно вышибать клином… В том, что он, Ратмир, выдержит назначенное себе суровое испытание, он не сомневался. Правда, сейчас день, солнце светит и кладбище, окруженное древними громадными тополями, липами, кленами, совсем не кажется таинственным и страшным. Днем на кладбище всегда люди: кто красит ограду, кто сажает цветы, кто просто сидит на низенькой скамеечке перед могилой и думает об умершем. А ночью на кладбище никого не бывает. Наверное, даже ворота закрывают, придется через каменную оштукатуренную стену перелезать. Ночью кладбище принадлежит мертвым, и еще не известно, понравится ли им вторжение Ратмира, который собирается нарушить их покой… Об этом пока лучше не думать! Решение принято.

— Пойдем! — вскочил с ящика Ратмир — ему уже не сиделось на месте. — Надо найти Володьку… — Он сурово взглянул на девчонку. — И никому ни слова! Поняла?

— Давай, я научу тебя креститься? — предложила Тонька и тоже поднялась с ящика.

— Вот еще! — отмахнулся Ратмир. — Никакого бога, черта и дьявола нет. И Вия тоже.

— Вия?

— Ты иди туда, купайся! — показал Ратмир направо. — А я… — И, больше не обращая внимания на девчонку, он сбросил штаны, рубашку с майкой и, цепляясь руками за железные перекрытия и прижимаясь всем телом к теплому крашеному железу, усеянному большими круглыми заклепками, медленно стал продвигаться к середине моста.

Река в этом месте была довольно глубокой, и самые отчаянные мальчишки иногда прыгали солдатиком с моста в речку. Для этого нужно было по узенькому металлическому приливу добраться до того самого места, где плавно изгибающаяся вниз ферма начинала так же плавно выгибаться вверх.

Вот с этой срединной точки и считалось особенным шиком солдатиком прыгнуть в реку.

Когда Ратмир вынырнул и, отфыркиваясь, открыл глаза, он увидел Тоньку. Она стояла на берегу и хлопала в ладоши. Значит, прыжок был выполнен по всем правилам. Бросив на девчонку небрежный взгляд, Ратмир саженками поплыл против течения. Там, впереди, журчала вода, обтекая большой плоский камень-валун. После такого отличного прыжка можно немного и полежать на нем, посмотреть на яркое небо, на редкие перистые облака, на стаю белых голубей, кружащихся над рекой.

ГЛАВА 2

Он сидел в ногах у могилы Святополка и чувствовал, как сырая промозглость остывающей земли постепенно обволакивает его. Ночь была звездной, но ущербная луна пряталась где-то в густом сплетении ветвей вековых деревьев. От крестов и каменных надгробий протянулись неровные колеблющиеся тени. За спиной мрачно чернел полуразвалившийся старинный склеп. Меж каменных растрескавшихся плит проросли молодые липы, березки, стволы которых были причудливо искривлены. Ратмир днем не раз бывал в этом склепе. Он напоминал глухой каменный погреб: серые, заплесневелые, с подтеками стены, под ногами черная вонючая вода. Три ниши пустые, а в четвертой стоит мраморный гроб с зацементированной крышкой. Рассказывали, что в нем лежат останки какого-то знатного новгородского князя, умершего от чумы несколько веков назад. Эпитафий никаких не сохранилось, потому что верхняя часть склепа обрушилась. И еще толковали, что несколько раз в году темными безлунными ночами князь встает из гроба и, гремя костями, направляется к церкви, а черти и ведьмы на помеле сворой сопровождают его, гогочут, ржут, стонут, свистят…

Ратмир стал гнать прочь тревожные мысли. Достал из кармана штанов пузатый отцовский хронометр и, напрягая зрение, стал вглядываться в белый циферблат: пять минут двенадцатого! Ему казалось, что он сидит тут уж никак не менее получаса, а на самом деле прошло всего пять минут! До полуночи еще пятьдесят пять минут. Целая вечность!

Там, за кладбищенской стеной, ждут его Тонька Савельева и Володька Грошев. Сидят на низенькой скамейке у дома через дорогу и смотрят на высокую с зеленой крышей церковь. Ратмир поворачивает голову и бросает взгляд на часовню, и кажется ему, что в одном высоком окне вспыхивает и гаснет голубоватый с прозеленью свет. И в ту же секунду за спиной раздается тихий шорох, невнятный шепот и наконец глубокий вздох. Ратмир хочет повернуть голову, но шея онемела, а по спине пробегает колючий озноб. А вдруг князь в саване именно в эту ночь выйдет из склепа?..

Он с трудом поворачивает голову: сзади никого. Только слышно, как негромко лопочут листья на гигантской липе. Потянул с реки слабый ветерок, и листья зашевелились, а он уже невесть чего вообразил! А что это белеет сразу за узкой тропинкой, пересекающей кладбище? Глаза у него начинают слезиться от напряжения, но, что белеет на высокой могиле с железным крестом, он так разобрать и не может. Снова вспыхивает и гаснет свет в церковном окне. Не обыкновенный желтый свет, а какой-то зеленоватый, неземной. На мгновении из мрака церковной звонницы возникает округлый бок большого бронзового колокола, одна за другой начинают неясно вспыхивать макушки покосившихся крестов на могилах… И тогда Ратмир соображает, что на звездное небо выплыла луна и разбросала по всему кладбищу свои неровные блики.

Уткнувшись взглядом в корявый ствол старой липы, разломившей чугунную решетку с острыми зубьями пополам, Ратмир начинает во всех подробностях вспоминать свой сегодняшний разговор с отцом.

— Дай мне, пожалуйста, до утра твои часы?

— Ночью время удивительно медленно тянется… особенно на кладбище, — невозмутимо сказал отец и извлек из кармашка брюк тяжелый хронометр с множеством больших и маленьких стрелок. Часы отец получил в подарок от начальника дороги и очень дорожил ими. На задней крышке была выгравирована надпись: «За героический поступок Денисову Леонтию Ивановичу». Это когда отец столкнул с путей тяжеленную тележку со шпалами и предотвратил крушение поезда.

— На кладбище? — вытаращил на него глаза Ратмир. Эта редкостная способность отца угадывать мысли всегда поражала его, Отцу ничего не стоило узнать, что в школе у сына произошли неприятности или что в дневнике появилась двойка; не нужно было говорить ему: мол, так и так, учительница вызывает его в школу, — он сам догадывался. Правда, как-то мать сказала, что Ратмир совершенно не умеет скрывать свои чувства: у него всегда все на лице написано. Наверное, отец умел по лицу читать его мысли.

— Быть трусом — самое последнее дело, ратоборец, — глядя поверх его головы, раздумчиво сказал отец. — Но все зависит от человека: сумеет однажды побороть в себе страх — больше никогда не будет бояться. По себе знаю.

— Ты тоже… боялся? — изумился Ратмир. Он считал, что его отец — самый смелый человек на свете.

— Еще как! — улыбнулся отец. — Я боялся покойников, нечистой силы, колдунов, даже грома с молнией… А от нашего петуха — он пребольно клевался! — я бегал по двору как заяц!

— Я вернусь домой, когда полуночный петух прокукарекает, — улыбнулся Ратмир. Узнав, что отец тоже когда-то боялся покойников, он почувствовал себя увереннее.

— Часы не потеряй, Алеша Попович! — сказал отец, вручая ему увесистый, как камень, хронометр.

— Их не потеряешь, — сказал Ратмир, взвешивая часы на ладони.

Чтобы мать ничего не заметила, Ратмир в одежде ровно в десять вечера забрался под одеяло, а через полчаса потихоньку выскользнул из дому. Тонька и Володька уже ждали его в парке у дороги.

— Что это тебе взбрело? — спросил Володька, протягивая пучок тоненьких морковок. От нечего делать он забрался в чужой огород по соседству и натягал ранней моркови.

Тонька тоже хрустела морковкой. Поверх платья она набросила на себя материнскую шерстяную кофту, свисающую до колен, на ногах синие резиновые тапочки. Ратмир пожалел, что не захватил куртку: ночь, судя по всему, опять будет прохладной.

— Если я вернусь раньше чем через час, то отдам тебе перочинный ножик, — пообещал Ратмир приятелю. Очень уж вид у Володьки был понурый, — чего доброго, откажется идти на кладбище, а тогда и Тонька не пойдет. Ратмиру же нужны были свидетели.

Услышав про ножик, Грошев повеселел. Швырнул в траву оставшуюся морковь и вытер руки о штаны.

— Мелочь, — пренебрежительно заметил он. — Может, слазить к Новожиловым? У них вроде морковка побольше?

— Скорее бы яблоки поспевали, — вздохнула Тонька. — У Новожиловых белый апорт. Как мед! В прошлом году…

— Хватит о жратве, — оборвал Ратмир. — Скоро одиннадцать!

— Ты и десяти минут не высидишь там, — усмехнулся Володька. — Ножик с собой захватил?

— Пошли, — сказал Ратмир.

И вот он сидит у свежей могилы брата, на ней — венок с завядшими цветами, а в кармане лениво отстукивает неторопливое время отцовский хронометр. Не стоит его вытаскивать, только расстроишься: самое большое прошло пятнадцать минут. Осталось сорок пять. Никогда еще время не тянулось так мучительно медленно, как здесь, ночью на кладбище. Казалось, оно вообще остановилось: не вращается земля, не падают с неба звезды, а луна, напоровшись на острый сук клена, прекратила свое вечное движение и замерла на одном месте. Может, отцовские часы тоже остановились? А что это за странный монотонный звук: кап, кап, кап?..

Опять спину продрало ознобом. Звуки доносятся из склепа. Скосив глаза, он увидел черный прямоугольник сорванной с петель двери, неестественно высокий пучок облитой серебристым светом травы и… гигантскую фигуру, навалившуюся на кладбищенскую ограду. Глаза фигуры зловеще светились, а рот был оскален.

Ратмир не помнил, как вскочил на ноги и шарахнулся в сторону. Налетев на соседнюю могилу, упал и, перевернувшись через голову, пополз меж могил к церкви. Спина напряглась и помертвела; казалось, вот-вот кто-то страшный и злобный вцепится зубами в шею… Опомнился возле кладбищенской каменной стены: холодное чужое лицо и мокрые от росы руки, слышно, как с одежды тихо осыпаются песчинки. Луна наконец вырвалась на свободу, и на кладбише стало светлее. Купол церкви с позолоченным крестом тускло засиял, какие-то тени засуетились в звоннице, деревья замахали ветвями, заскрипели. Он машинально сунул руку в карман и обомлел: хронометра там не было! Забыв про все на свете, он стал лихорадочно хлопать себя по карманам, потом вывернул их наизнанку, хотя и так было ясно, что часов там нет. Круто повернувшись на месте, бросился к могиле брата н оттуда снова проделал весь путь до кладбищенской ограды, но хронометра не нашел. Вернувшись к могиле, уселся на прежнее место и стал все в подробностях восстанавливать в памяти: что же произошло? Не чувствуя страха, подошел к склепу и чуть не рассмеялся: над чугунной оградой изогнулся ствол березы, на одной из голых веток висело раскрашенное детское ведерко. Лунный свет придал ему вид головы с горящими глазами. А Ратмир принял все это за человеческую фигуру!

Вот здесь он сидел, потом, увидев страшилище, вскочил и наткнулся на соседнюю могилу, — кажется, даже деревянный крест наклонился… Ползая на коленях, он шарил руками в мокрой траве, окружающей холмики, просовывал руки в щели ограды, но часов нигде не было видно. Больше страха он не ощущал, знал, что и часы никуда деться не могли, но найти их сейчас просто было необходимо: что он утром скажет отцу?..

И он нашел их. Хронометр блеснул ему из ложбинки меж двух могил. Он лежал задней крышкой кверху по соседству с живыми цветами, щедро осыпанными сверкающей росой. И такая радость всколыхнулась в груди мальчишки, что он прижал холодный хронометр к губам и, даже не взглянув на циферблат, спрятал в карман. Снова усевшись у могилы Святополка, он взглянул на купол церкви, купающийся в лунном сиянии, потом стал смотреть на небо. Сколько там было звезд! Туманный Млечный Путь протянулся над кладбищем и исчезал за кронами высоких деревьев. Одни звезды светили ровно, ярко, другие, как маяки, то появляясь, то исчезая, посверкивали из черной бездны, третьи ежесекундно меняли свой цвет от белого до бледно-красного. А луна, заметно стершаяся с одной стороны, лениво плыла по небу, считая звезды. И за ней тянулся колеблющийся голубоватый свет.

Страха не было. Он понял, что ничего с ним здесь не может случиться, даже если он просидит на могиле всю ночь. Бедный маленький Святополк мертв. Мертвы и все остальные, что лежат в глубоких могилах. И никакая сила в мире больше их не поднимет. Лежать им в сырой земле, пока не превратятся в прах и не смешаются с ней.

Позади монотонно шуршало: «кап-кап-кап…», но он даже не оглядывался, и так знал, что это с потолка склепа падают в черную лужу на полу тяжелые капли. Он даже представил, как они набухают, вспуучиваются на сером каменном потолке, затем вытягиваются головастиком с тоненьким хвостом и звучно шлепаются.

Страх ушел, зато навалилась сонливость. Еще какое-то время он боролся с ней, но постепенно голова его склонилась к коленям, слипающиеся глаза сомкнулись и он заснул, убаюканный монотонным «кап-кап-кап».

— Ратмир! — тоненьким голосом кричал ему в ухо Святополк. — Ратми-ир! Ты-ы живой?

Раскрыв глаза, он секунду соображал, где он, затем, вспомнив, вскочил с земли и прислушался. Немного погодя голос Тоньки Савельевой испуганно позвал:

— Ратмир! Ты что, умер?

Прыгая через могилы, он бросился к кладбищенской стене. Было темно, луна с неба куда-то исчезла, лишь звезды по-прежнему брызгали из бесконечности в глаза тоненькими острыми лучиками, которые, как утверждает учитель, идут от звезды до Земли сотни тысяч лет.

На оштукатуренной стене сидела Тонька и таращила на него большие глаза. Одной рукой она держалась за толстую ветку клена, рельефно отпечатавшегося на белом фоне высокой стены.

Ратмир уже было ухватился за ствол, чтобы вскарабкаться на стену, но, вспомнив про часы, остановился, достал их из кармана и взглянул на циферблат: половина первого! Он лишних полчаса просидел, вернее, проспал у могилы брата.

— А… петух? — растерянно произнес он.

— Какой петух? — округлила глаза Тонька.

Ратмир сунул часы в карман и в два счета вскарабкался на стену, а оттуда одновременно с Тонькой спрыгнул на землю и стал озираться: Володьки нигде не видно.

— Домой ушел… — сказала Тонька. — Понял, что ему ножика не видать как своих ушей, и ушел.

— А ты что же? — покосился на нее Ратмир.

— Оставить тебя там… одного? — удивилась девчонка.

Тогда еще Ратмир не задумывался о цене истинной дружбы: он неосуждал приятеля, который ушел, не дождавшись его, и отнюдь не испытывал благодарности к продрогшей Тоньке, проторчавшей полтора часа у кладбищенской стены. Он не удивился ни тому, ни другому. Его переполняло чувство довольства собой: он победил страх и был счастлив. Ему хотелось во все горло крикнуть: «Люди, я не боюсь ни чертей, ни покойников! Я не трус!» — Страшно было? — зябко ежась в своей длинной кофте с материнского плеча, заглядывала ему в глаза Тонька.

Ему хотелось сказать, что кладбище — ерунда, — если надо, он там пробудет и всю ночь, но вместо этого сказал:

— Такое померещилось… Мороз по коже, а потом… прошло! Потом я звснул.

— Заснул? — не поверила девчонка.

— И не услышал крик петуха…

— Я тоже не слышала.

— Наверное, только в книжках петухи кукарекают в полночь, — сказал Ратмир.

— Озолоти — и минуты не осталась бы я ночью на кладбище, — передернула плечами девченка.

— Жалко братика, — вздохнул Ратмир.

— Ему на роду было написано в младенчестве богу душу отдать, — сказала девченка.

— Бабушка сказала? — покосился на нее Ратмир. — Или сама придумала?

— У меня была хорошая бабушка, — вдруг обиделась Тонька.

— Давай наперегонки: кто быстрее до дома? — предложил Ратмир и, не дожидаясь ответа, припустил по тротуару. Позади него шлепала в резиновых тапочках Тонька.

Дверь была не закрыта, и Ратмир, стараясь не шуметь, пробрался в комнату родителей и положил сверкающий никелем хронометр на стол, рядом с вазой, в которой голубели полевые цветы. Возвращаясь с работы, отец всякий раз приносил их для матери.

В обед отец сказал, что взял ему билет до Красного Бора, поезд отправляется вечером и прибудет на станцию в пять утра. Швейную машинку отец забрал с собой на работу. За полчаса до отхода пассажирского Ратмир должен быть на месте. Отец будет его ждать с машинкой на вокзале. Внимательно посмотрев в глаза сыну, усмехнулся и прибавил:

— Алеша Попович этой ночью победил Змея Горыныча?

— Змей Горыныч? — хмыкнул Ратмир. — У меня был противник пострашнее — сам Вий!

Сборы у Ратмира были недолги: мать приготовила ему две смены белья, новую рубашку, синие резиновые туфли, кулек с гостинцами для двоюродных сестер. Ратмир с полки над своей койкой взял две любимые книжки: «Странников» Шишкова и «Остров Сокровищ» Стивенсона. Подержал в руках томик Гоголя с «Вием», но затем со вздохом поставил на место: вернется из Красного Бора еще раз перечитает.

Теперь надо было подняться на чердак и взять спрятанную там одну вещь… Но туда не так-то просто попасть: мать убирает из коридора лестницу в кладовку. Впрочем, Ратмира это мало беспокоит, он прекрасно обходится без лестницы. Нужно одной ногой наступить на ручку двери в кладовку, рукой ухватиться за железную скобу, вбитую в стену, немного подтянуться и головой приподнять крышку деревянного люка, откидывающуюся назад на петлях. В бревно вколочена еще одна скоба, а ухватившись за нее, уже ничего не стоит взобраться наверх. Чердак без перегородок, тут можно в прятки играть, прячась за побеленными печными трубами и балками.

Сквозь круглое окно льется солнечный свет, в нем весело роятся золотые пылинки. Ратмир нагибается над старым громоздким диваном с разодранной зеленой плюшевой обивкой и источенными жучком резными ножками. Засунув руку в брюхо дивана, находит меж звонких пружин завернутую в тряпицу финку с фигурной костяной рукояткой. Эту финку нашел он Первого мая за городом, куда вместе с родителями ездил на массовое гулянье. Километрах в пятнадцати находится зеленая зона, там в большие праздники устраиваются народные гулянья. Так вот там, в зеленой зоне, в перелеске, Ратмир наткнулся на следы недавнего пикника: пустые бутылки, обрывки газет, яичная скорлупа, а в толстую березу на уровне его головы была воткнута красивая финка с вырезанной из кости рукояткой. Долго не раздумывая, Ратмир выдернул ее и спрятал в карман.

Полюбовавшись на финку, Ратмир обернул ее тряпкой и осторожно опустил в карман брюк, лезвием кверху. На чердаке к печной трубе прислонен трехногий старый зеленый умывальник, напоминающий знаменитого Мойдодыра из детской книжки. Нос-кран у него почему-то повернут соском кверху. Услышав негромкий смех, Ратмир подошел к круглому чердачному окошку и выглянул. В солнечном парке ни один лист на деревьях не шевельнется. Кто-то уже развесил на веревке, натянутой между двумя кленами, белье. На коричневой тропинке свернулся калачиком дворовый пес Брехун. Он уткнулся носом в хвост и сладко спит. Может, он в молодости и брехал без конца, а теперь больше молчит. Лает только в самых необходимых случаях, например, когда из третьей квартиры выскакивает во двор пьяный Королев и с ожесточением ломает руками венский стул, тем самым выражая свой протест жене. Варвара Степановна, жена Королева, женщина рослая и сильная. Она на голову выше щуплого мужа. Венские стулья она еще позволяет Королеву калечить, а больше — ничего. Соседям она как-то заявила, что стулья старые и все равно нужно скоро новые покупать.

Так вот, когда разбушевавшийся Королев выскакивает из квартиры с венским стулом в руках, Брехун, держась от него на приличном расстоянии, басисто лает. Лай у него не совсем обычный: густой, дребезжащий, с подвыванием. И еще лает Брехун на точильщиков ножей и ножниц, которые изредка появляются под окнами и зычно возвещают: «То-чу-у ножи-и, ножницы-ы и прочее-е-е!» Пес лает на точильщика до тех пор, пока тот не приступит к работе, а лишь завертится от ножного привода большое точило и послышится отвратительный визг, который издает металл, соприкасаясь с камнем, Брехун тут же умолкает и, наклонив лобастую голову с висячими ушами, с удовольствием слушает. Наверное, этот ужасный скрежет напоминает ему что-то приятное.

С чердака Ратмир видел, что рядом с Брехуном на корточках сидела Тонька Савельева и прутиком щекотала его черный нос. Брехун, не открывая глаз, махнул лапой, но девчонка не унималась, она теперь водила прутиком по самому кончику. Брехун сморщил пупырчатый нос, мотнул головой и чихнул. Тонька так и покатилась со смеху. Она продолжала смеяться, даже когда пес, недовольный, поднялся с тропинки и, укоризненно взглянув на нее коричневыми добрыми глазами, удалился в тень клена. Там, в траве, он схватил себя зубами за хвост, некоторое время покружился на одном месте и, тяжело вздохнув, улегся. Шерсть у Брехуна свалявшаяся, сразу не разберешь какого цвета: то ли темно-серого, как у овчарки, то ли коричневая с желтым. Нижняя часть морды поседела, длинный хвост с прядями черных волос. Ростом Брехун чуть меньше овчарки, а какой он породы, никто не знал. Обыкновенная дворняга, неизвестно почему привязавшаяся именно к этому дому.

Тонька Савельева бесцельно бродила по парку, иногда останавливалась у клена или дуба и, задрав вверх голову, что-то пристально разглядывала в густых ветвях. Голубые глаза ее от солнца щурились, толстогубый рот приоткрывался, и видны были белые влажные зубы.

Девчонка скучала и явно кого-то ждала в парке. Ратмир вытащил из щели между досками осколок зеркала, специально предназначенный для этой цели, и стал наводить солнечный зайчик на девчонку. Яркий блик соскользнул с разлапистых кленовых листьев Тоньке на голову, вспыхнули русые с желтизной волосы. Затем лучик ударил ей прямо в глаза. Девчонка зажмурилась и завертела головой, но Ратмир поспешно отвел зеркальце. По тому, как Тонька продолжала глазеть на дерево, он понял, что она не догадалась, откуда попал ей в лицо зайчик. Немного подождав, он снова направил луч ей в лицо. На этот раз девчонка не зажмурилась, тараща расширившиеся глаза, проследила за лучом и, глядя на чердачное окошко, негромко спросила:

— Рат, это ты?

Он засунул зеркальце в щель и отодвинулся от окошка, почувствовав затылком упругую паутину. Так и есть: порвал пауку-крестовику новенькую сеть!

— Я же знаю, что это ты, — донеслось до него снизу.

— Знаешь, а спрашиваешь, — пробурчал Ратмир.

— Что ты там делаешь? — заинтересованно спросила Тонька. — Голубиные гнезда разоряешь?

— Вот еще! — фыркнул тот. — Делать мне нечего!

— На речку сходить, что ли? — неуверенно произнесла девченка. И непонятно было, приглашает она его или просто рассуждает сама с собой вслух.

На речку, конечно, можно было бы сходить. До отъезда еще времени много. Ратмир собирался попозже зайти за Володькой Грошевым. Одному тащиться через весь город не хотелось. Приятель жил в соседнем доме, как две капли воды похожем на дом, в котором живет Ратмир.

— Вывелись птенцы? — спросила Тонька.

— Какие птенцы? — отвлекшись от своих мыслей, переспросил Ратмир.

— Взглянуть бы на них…

Вот оно что! Тоньке хочется сюда. Голубиные гнезда разбросаны по обеим сторонам чердака. Это даже не гнезда, а грязные площадки с наслоениями засохшего помета, на которых кое-как слеплены из сена и прутьев большие дырявые корзинки, в них-то голуби и выводят птенцов.

Он услышал, как девчонка пошла в их подъезд, но не двинулся с места: Тонька сама заберется сюда, ей не надо помогать, на деревья лазает как обезьяна.

Спустя некоторое время в коридоре послышалось шуршание, скрип, и в следующее мгновение Ратмир увидел в отверстиии люка Тонькину голову. Девчонка подтянулась на руках, коленками уперлась в доски и оказалась на чердаке. Со света она не сразу увидела мальчишку. Тонька все в том же коротком платье и босиком. Улыбнувшись Ратмиру, она быстро обследовала чердак. Вспугнутые голуби недовольно разбубнились, хлопая крыльями, стали нырять в щели под застрехами. В солнечном столбе еще быстрее заплясала искрящаяся пыль.

Проведя ладошкой по драной обивке дивана, девчонка уселась на него. Пружины голосисто запели, девчонка рассмеялась:

— Как музыкальная шкатулка.

Ратмир молча смотрел в окно. За парком блестела булыжником мостовая. Сразу от дороги вниз к речке спускались огороды. Отсюда видно купающихся ребятишек. На зеленом берегу разбросана их одежда. Что-то грустно нынче Ратмиру. Не оттого, что он уезжает из города, в Красном Бору тоже будет неплохо. И речка там есть, а за дальним сосновым бором — красивое лесное озеро. Оно глубокое, можно прямо с берега нырять и дна не достанешь. Только сейчас по-настоящему он понял, что жалко ему маленького Святополка. Как-то сразу пусто и тихо стало в квартире. Мать ходит с покрасневшими глазами, иногда присядет у плиты и задумается. Утром у нее подгорела картошка с салом. Ратмир хотел было сказать матери за завтраком, но отец взглянул на него и покачал головой: дескать, лучше помолчи! Так и сжевали подгоревшую хрустящую картошку, запив холодным кофе с молоком.

— Рат, послушай-ка, вот новость! — услышал он голос девчонки (совсем забыл про нее!). — Помнишь, у Сорокиных жил какой-то ихний родственник из деревни? Ну, такой тихий дядечка в косоворотке и сапогах? Так его нынче ночью забрали, оказался шпион!

— Шпион? — обалдело уставился на нее Ратмир.

— У него два нагана нашли и взрывчатку. Говорят, хотел железнодорожный мост взорвать.

— Зачем? — задал глупый вопрос Ратмир.

— Зачем шпионы все взрывают? Чтобы нам навредить, — бойко продолжала Тонька.

Надо же, в соседнем доме жил шпион, он, Ратмир, много раз видел его, но ему и в голову не пришло, что это враг! Незаметный такой гражданин в серой косоворотке. Даже в самую жару носил он сапоги, а на голове кепочку блином. Вежливый, всегда с ребятами здоровался… А машинист Сорокин-то, что же он, не знал?

Будто отвечая на его вопрос, Тонька сказала:

— И Сорокина забрали. Говорят, он тоже немецкий шпион. И дядечка этот никакой ему не родственник.

Ну и дела! Живешь себе, встречаешься, разговариваешь с людьми, а среди них скрывается шпион! И ничем-то он не отличается от других. Такой же, как и все.

— А тетя Маня? — спросил Ратмир. — Тоже шпионка?

— Она плачет-рыдает, — ответила Тонька. — Столько лет, говорит, прожила с мужем душа в душу и не знала, что он… шпион! Мол, политикой он сильно интересовался и даже как-то выпивши сказал ей, что скоро будет война с немцами и они победят Россию…

— Я шпионов, кроме как в кино, не видел, а тут сразу два жили под самым боком! — удивился Ратмир.

— Все ахают, — сказала Тонька.

Детей у Сорокиных не было, — кажется, один мальчик родился и сразу умер. Машинист был спокойный мужчина лет тридцати пяти, а жена его, тетя Маня, немного моложе. Жили они хорошо, никогда не ссорились. По крайней мере, скандалов у них никто не слышал. Ратмир много раз видел, как машинист в железнодорожной фуражке с деревянным сундучком в руке степенно проходил через парк к своему дому. Он водил товарные поезда, а тетя Маша работала в железнодорожной школе уборщицей. Дядечка в косоворотке появился у них сразу после майских праздников. Никто на него и внимания не обратил — мало ли к кому приезжают родственники из деревни?

— Иди-ка сюда, что я тебе покажу! — другим, незнакомым голосом позвала девчонка.

Ратмир подошел и остановился перед ней. Глядя на него снизу вверх раскосыми расширившимися глазами, Тонька приглушенно скомандовала:

— Сядь рядом!

Ратмир переступил босыми ногами по песку, отбросил со лба жесткую русую прядь — была у него такая привычка — и нехотя — он не привык, чтобы им командовали, — сел на диван, который издал еще более протяжный и жалобный писк.

Тонька, прижмурив глаза, прошептала:

— Поцелуй меня…

Ратмир ошеломленно отодвинулся, он почувствовал, как кровь прилила к щекам, стало горячо ушам. Он облизнул пересохшие губы и выдавил из себя:

— Кажись, мать зовет…

Никто его не звал, просто внизу, в коридоре, хлопнула дверь.

Их глаза встретились. Ему показалось, что острый черный зрачок девчонки пульсирует. Веснушки возле носа шевелились, будто живые.

— Дай руку! — потребовала она.

Он машинально протянул и — тут же отдернул, вскрикнув: девчонка резко нагнула голову и, хищно оскалившись, больно укусила в мякоть возле большого пальца. Откинувшись на спинку дивана, она беззвучно смеялась. Голубые с кошачьей прозеленью по ободку ее глаза возбужденно блестели.

Оборвав тихий смех, Тонька вскочила с дивана, быстро прошуршала к люку и, уже спустив вниз ноги, презрительно произнесла:

— Ты трус, Шайтан, трус!

Он слышал, как она осторожно спустилась в коридор, что-то негромко треснуло, — уж не зацепилась ли платьем за скобу? Чуть слышно стукнула дверь, и стало тихо. Перед самым его носом большой паук-крестовик неторопливо штопал порванную сеть. На кусок синего неба, видневшийся из круглого окна, медленно наползало облако, напоминающее голову жирафы. В ушах его звенел, набирая силу, Тонькин голос: «Трус, трус, трус!»

Провожал Ратмира на вокзал Володька Грошев. Мать тоже стала было собираться, но Ратмир, не любивший этих всяких встреч-проводов, отговорил ее, сказав, что хватит с него Володьки и отца…

Обычно сдержанная, мать привлекла его к себе и чмокнула кудато в ухо, потому что Ратмир, не привыкший, как он называл, к телячьим нежностям, стал решительно уклоняться от материнских объятий.

— Ты теперь один у меня, — всхлипнула мать, доставая из кармашка фартука скомканный носовой платочек. — Как приедешь, напиши, сынок… И ради бога, не озорничай! С дядей лучше не спорь, не любит он этого… И сестер не обижай… Я ведь тебя знаю!

Когда он уже вышел с сумкой на крыльцо, мать выбежала прямо в фартуке и сунула ему в руки большой пакет со снедью.

— Тебе на дорожку, — сказала она. Глаза ее покраснели, губы дрожали.

— Будто я на Сахалин еду, — проворчал Ратмир, покосившись на Грошева, но пакет взял и положил в сумку, поверх книг.

Мать не уходила, все заглядывала сыну в лицо, говорила, что они с отцом постараются через месяц приехать, отцу обещали в июле отпуск… У матери было предчувствие, будто она чуть ли не навсегда прощается с сыном… Знала бы она, что ее предчувствие не обманет, ни за что не отпустила бы его в Красный Бор!..

— Не купайся в Черном озере, — говорила мать. — Я еще девчонкой была, помню, сразу трое там утонули…

Ратмир потянул носом и сказал:

— Горелым пахнет…

— Печенка! — воскликнула мать и, дотронувшись рукой до взлохмаченной головы сына, бросилась на кухню.

— Пошли, — кивнул приятелю Ратмир. — А то до самого отхода поезда будет учить меня, как жить надо…

— Мать есть мать, — солидно заметил тот.

Володька — его ровесник, они учатся в одной школе и даже сидят за одной партой у самой стены. За время учебного года их по нескольку раз разъединяют, но они рано или поздно всегда снова оказываются вместе. Хотя все в школе считают их закадычными друзьями, они все время ссорятся, даже, бывает, дерутся. Правда, высокому, худому Володьке не справиться с Ратмиром, но тем не менее, когда разозлится, первым налетает с кулаками… и получает решительный отпор. Надо сказать, что Володька Грошев — парень не злопамятный и долго дуться не умеет. И потом, Ратмир пристрастил его к чтению книг на уроках. Если раньше задняя парта вызывала у учителей больше всего нареканий, то в последний учебный год ни Ратмира, ни Володьку больше не ругали и не ставили им в дневники плохие от-метки за поведение. Они на пару взахлеб читали художественную литературу. Но и тут было различие: Ратмир читал классику, как, например, «Дон Кихота», «Робинзона Крузо», «Таинственный остров» Жюля Верна, сказки «Тысяча и одна ночь», а Володька — глотал книжки про войну: «Конармию», «Цусиму», «Как закалялась сталь». Любил он читать и про разбойников, сыщиков, беспризорников и всякую шпану. «Странников» Шишкова перечитал несколько раз, Ратмир с трудом отобрал у него эту книжку.

На вокзале они присели на длинную скамью из реек. Отца еще не было.

— Я, наверное, загремлю в пионерлагерь, — с грустью произнес Володька. — Батя мой едет на курорт, и мать с ним… В пионерлагере тоже жить можно, если попадутся хорошие пацаны. Я тебе рассказывал в прошлом году, что мы учудили? Вызвали деревенских мальчишек и устроили с ними на озере морской бой… Двое чуть не утонули, а старшая пионервожатая…

— Рассказывал, рассказывал, — перебил Ратмир — ему совсем не хотелось за двадцать минут до отхода поезда выслушивать уж который раз про детские проказы в пионерлагере.

— Чего это Тонька нынче такая злющая? — сказал Володька. — Я позвал ее на вокзал, так она дураком меня обозвала…

— Дурак ты и есть, — рассеянно ответил Ратмир — он смотрел вдоль перрона, где у ларька толпились люди, с той стороны должен был появиться отец.

На перрон вышел дежурный в красной фуражке, в руке — свернутый зеленый флажок. На груди поблескивала цепочка со свистком. За пакгаузом гукнул паровоз: на станцию прибывал пассажирский из Риги. Когда маслянистая черная громада локомотива вырвалась из-за складских помещений, над крышами взмыли галки. Дым из паровозной трубы накрыл их густым расползающимся белым облаком.

— Чего это я дурак? — обиделся Володька. Вытянутое книзу лицо его стало угрюмым.

— Что-то батя не идет, — заметил Ратмир. Ему было трудно объяснить, почему он обозвал приятеля дураком.

— Чего ты с Тонькой на чердаке делал? — помолчав, поинтересовался Володька.

— С Тонькой? — не глядя на него, сказал Ратмир. — Она дура.

— Один ты умный, — заметил Володька.

— Тоже дурак, — улыбнулся Ратмир — ему хотелось сгладить свою резкость.

Пассажирский остановился, потом снова дернулся и немного прополз вперед, теперь багажный вагон оказался как раз напротив горы белых ящиков. С лязгом раздвинулись двери на роликах, и грузчики стали швырять в черный проем вагона багаж. Слышно было, как ящики грохались на пол.

— Где этот Красный Бор? — спросил Володька. Он долго сердиться не умел, да и времени для этого не было.

Ратмир объяснил, заодно рассказал про двоюродных сестренок, про речку и Черное озеро.

— Счастливчик ты, Шайтан! А мне куковать в пионерлагере, — вздохнул Володька. — Чего доброго, целых две смены… С тоски подохнешь!

— У меня дядя тоже не сахар, — сказал Ратмир. В Красном Бору ему не дадут особенно прохлаждаться: дядя Ефим быстренько впряжет в домашнюю работу.

Володька поскреб пальцами затылок, волосы у него были пегие: спереди русые с желтизной, а к макушке темные. Подбородок острый, хоть орехи коли, щеки впалые, а светло-коричневые глаза глубоко запрятаны. Володька внешне выглядел старше своих лет, да и рост у него был приличный, почти на полголовы выше Ратмира.

— Что я тебе, Рат, скажу… — таинственно начал он и, оглянувшись, понизил голос до шепота. — Я в нашем сарае, в дровах, нашел рацию! Лампы там к ней и всякие запчасти.

— Да ну? — удивился Ратмир.

— Сорокин, гад, спрятал, их сарай рядом с нашим.

— На кой тебе рация? — взглянул на него Ратмир. — Отдай.

— Кому?

— Отнеси в милицию, — посоветовал Ратмир. — Это же серьезная улика.

— Я включил ее, пищит, огоньки мигают… Была бы у тебя тоже рация, я тебе бы в Красный Вор шифрограмму отстукал… А ты — мне.

— Нынче же отдай, — сказал Ратмир. — Ладно бы еще пистолет нашел…

— Я все дрова перекидал, больше ничего не было.

И тут показался отец со швейной машинкой в руках. Володька сразу умолк и даже отошел в сторонку…

— Ты там очень-то с дядей не конфликтуй, — сказал отец. — Я знаю, он большой зануда, но в гостях, ратоборец, не дома. Терпи, казак, — атаманом будешь!

— Он меня не любит, — ответил Ратмир.

— Он никого не любит, кроме Мани да своих дочек. И еще себя.

— Когда ты приедешь? — поинтересовался Ратмир.

— Может, через две недели, — сказал отец. — Мы на этой ветке начнем путь ремонтировать. — Ну, пойдем в вагон, Илья Муромец! — потрепал его по плечу отец. — Через три минуты отправление…

— Я сейчас… — Ратмир подошел к Володьке, протянул руку, потом толкнул кулаком в грудь. Все-таки Грошев — единственный в городе у него настоящий друг-приятель. И вот сейчас Ратмир почувствовал некоторую грусть, что расстается с ним.

Ни Володька, ни Ратмир, ни даже прозорливый отец еще не предполагали, что в скором времени грянут такие грозные события, которые в один миг превратят это безмятежное синее небо в железный ад. И много еще лет над их головами будет грохотать красное небо.

— Рацию отдай, Грош! Ты же поможешь диверсанта разоблачить!

— На кой она мне? — пожал плечами Володька.

Ратмир стоял у опущенного окна и смотрел, как все дальше отодвигается большое кирпичное здание вокзала, все быстрее уползает перрон со стоящими на нем высоким отцом в железнодорожной фуражке и худым как жердь Володькой Грошевым. Ни отец, ни Володька не подняли руку и не помахали ему. И он им не помахал. Тогда это у мужчин не было принято…

Уезжая теплым летним вечером в Красный Бор, Ратмир и подумать не мог, что больше он никогда не увидит древний, утопающий в зелени город Задвинск таким, каким он был в июне 1941 года.

ГЛАВА 3

Утром, уходя на службу, дядя Ефим сказал Ратмиру:

— Вы, я знаю, городские, народ балованный, а у нас тут бездельников не больно жалуют… Будешь, племяшок, гряды в огороде пропалывать или воду в бочку из колодца таскать?

Ратмиру не хотелось делать ни того, ни другого: ему хотелось пойти на речку Боровинку и выкупаться, но с дядей лучше не спорить, он всегда прав… И потом, если начнешь возражать, нотациями замучает. Остановится напротив и, заложив ладонь за широкий командирский ремень со звездой, начнет пространно разглагольствовать о необходимости повседневного труда, о том, как он в детстве гусей пас, когда еще был от горшка два вершка, обязательно вспомнит, что в позапрошлом году задарма сшил свояку (отец Ратмира приходится дяде Ефиму свояком, потому что тот женат на сестре матери тете Мане) костюм из первостатейного командирского сукна… Этот полувоенный костюм до сих пор висит в гардеробе, отец его, кажется, ни разу и не надел. Не потому, что костюм был плохо сшит — дядя свое дело знает, — просто отец привык к синей железнодорожной форме, а дядин костюм был из зеленого сукна.

— На работу опоздаете, — заметил Ратмир, почувствовав, что дядя настропалился и впрямь просветить его о пользе труда в обществе. Прислонившись к резному столбу крыльца, он уже заложил крепкую ладонь за коричневый ремень и даже ногу отставил в начищенном хромовом сапоге.

— Не твоя забота, — сказал дядя. — Ты глянь на мой дом? — повел он глазами вокруг. — У кого еще в поселке есть такая добрая хоромина? Бревна-то подогнаны одно к одному. Думаешь, даром мне все это досталось? Сам ездил в лес, сам метил деревья. А за яблоньками проскочил аж в самый Питер! Зато ни у кого в поселке нет такой душистой антоновки…

— Я пойду воду таскать, — сказал Ратмир и, повернувшись к дяде спиной, направился к колодцу.

— Племяшок, воды натягаешь, потом сбегай на Ближний луг — нарви молочая кролям! — бросил вслед дядя.

Он никогда не называл его по имени, вот придумал противное «племяшок»! Имя у него и вправду не простое, многие на нем спотыкаются. Тонька, например, звала его Рат, двоюродные сестренки — Мирка, а тетя Маня — Денис, по фамилии. Все это еще можно стерпеть, но вот «племяшок» раздражало Ратмира. Тем более что он никакой дяде не племянник, тете Мане — другое дело.

Колодец был во дворе у дощатого забора. Крутя рогатый барабан с тонким металлическим тросом, Ратмир доставал помятым с одного бока ведром холодную колодезную воду и бухал в огромную железную бочку, стоявшую рядом. Туда, наверное, сорок ведер влезало… Льешь-льешь — и конца-края не видно! Из темной дыры тянет прохладой и сыростью.

— Там большая жаба живет, — услышал он тоненький голосок. Это Аля.

— Я раз вытащила ведро, а там — жук-плавунец, — прибавила Таня. У нее голос погрубее.

— Что вы хотите делать: воду таскать или молочай кроликам рвать? — повернулся к ним Ратмир.

— Мы хотим купаться, — ответила Аля.

— Папа нам не разрешает воду доставать из колодца, — прибавила Таня.

Родные сестры, а не похожи друг на друга! Аля немного выше Тани, и волосы у нее почти черные. Нос маленький, вздернутый, губы припухлые, карие глаза большие. Таня полнее сестры, ноги у нее толстые, и она, точь-в-точь как ее отец, вывернув ноги вовнутрь коленками и уперев руки в бока, начинает покачиваться с носка на пятку. Только в отличие от дяди Ефима не произносит длинных речей. Кстати, хотя дядя и любит поговорить, речь его невнятная и путаная. Иногда его сразу трудно понять, слишком часто прерывает он ее такими междометиями, как «э-э, да-а, эхма». Черты круглого лица у Тани погрубее, чем у сестры, нос крупнее, волосы светлые, а глаза голубые.

Дядя Ефим — очень хороший семьянин, он никогда голоса не повысит ни на кого, даже на Ратмира, а уж о том, как он нежно заботится о своей семье, и говорить не приходится: тетю Маню он называет «мамуля», только что на руках ее не носит, а дочек — «кошечки» и «воробышки». И работой никого из своих домашних не обременяет. Дядя Ефим считает, что трудиться должны мужчины. Жена его, тетя Маня, никогда и нигде не работала, зато она прекрасная домашняя хозяйка: готовит так, что пальчики оближешь! Ее и заставлять не надо, она сама все делает по дому, в охотку копается в огороде. Любит ходить за ягодами, грибами. Правда, если примется поливать из лейки грядки, дядя Ефим тут же выскакивает из дома и выговаривает:

— Мамуля, ты же знаешь, что тебе нельзя поднимать тяжести? Скажи племяшку, пусть он польет…

Ратмир половину своих дел перекладывает на Алю и Таню, и те беспрекословно его слушаются. Как-никак он все-таки старший двоюродный брат. Когда дядя дома, Ратмир, понятно, не трогает девчонок. Дядя тут же вмешается и прочтет «племяшку» лекцию о том. что женщин в обществе нужно беречь и не загружать тяжелой работой, потому как они существа слабые и нежные…

Пусть воду из колодца им тяжело таскать, но молочай-то кролям могут нарвать?

Сестры притащили из сарая три корзинки, они заявили, что без него на Ближний луг не пойдут, потому что там позавчера мальчишки убили гадюку, а они до смерти боятся змей.

— Гадюка первой не укусит, — сказал Ратмир. — А потом, может, это был уж?

Наполнив бездонную бочку, он вместе с девчонками отправился на Ближний луг. Нужно было выйти к железной дороге и идти вдоль путей до каменного моста. По обе стороны его и начинался Ближний луг. Был еще и Дальний, но это совсем в другой стороне.

В самом Красном Бору домов пятьдесят и две улицы. Есть еще военный городок, там красные кирпичные казармы, складские помещения, дядина мастерская. Вообще, военных в поселке немного, только в субботу и воскресенье приходят красноармейцы и командиры в клуб на танцы. А местная молодежь ходит в клуб к военным. Почти все поселковые жители работают в воинской части.

Миновав небольшую деревянную станцию, они вышли к железным воротам с большой красной звездой, прошли мимо будки на переезде и, спустившись с откоса, зашагали по узкой травянистой тропке. Ратмир впереди, за ним Аля и Таня.

Ближний луг широко открылся перед ними сразу, как только они поравнялись с железнодорожной казармой, стоявшей на опушке бора. Ратмир велел девчонкам рвать молочай — его здесь навалом, — а сам подошел к мосту, под которым доживал свои последние деньки Черный ручей. В половодье он заливает весь Ближний луг, речкой бурлит под каменным мостом, а летом, особенно если оно выдавалось засушливое, быстро мелеет, а иногда и совсем пересыхает до осени когда проливные дожди снова его заполнят мутными водами, перемешанными с ржавой травой и опавшими листьями.

В ручье все еще теплилась жизнь. Присев на корточки, Ратмир стал пристально вглядываться в коричневатую, цвета крепкого чая, воду. По спокойной поверхности сновали серебристые жучки, похожие на капельки ртути, под водой переползали с одного места на другое пятнистые маленькие тритоны, по дну, поднимая облачка мути, сновал жук-плавунец.

В воздухе что-то свистнуло и у самого лица громко булькнуло. Тритоны вмиг исчезли, жук-плавунец спрятался под корягу. Ратмир поднял голову и увидел на железнодорожной насыпи Пашку Тарасова, с которым был знаком еще по своим прежним приездам сюда. Пашка в засученных до колен широких штанах и голубой майке стоял на шпалах и смотрел на него. Давно нестриженные вьющиеся волосы мальчишки дыбом стояли над головой. Солнце просвечивало их, и Пашка походил на святого с нимбом. И красивое лицо его с большими синими глазами и всегда розовыми, как у ангелочка, щеками чем-то напоминало лик святого. Тот, кто не знал Пашку, легко мог впасть в заблуждение, считая его паинькой-мальчиком.

Но этого «ангелочка» в поселке терпеть не могли и называли хулиганом. Если у кого вдруг разбилось стекло, знай: это Пашка опробовал новую рогатку. Значит, кто-то в этом доме ему насолил и вот он таким образом отомстил. Ни одна драка в поселке не обходится без Пашки. И просто удивительно, как он ухитрялся, находясь в самой гуще дерущихся, сберечь свое светлое личико в целости. Были на счету Пашки Тарасова и дела посерьезнее: так, например, он прокатился по главной поселковой улице верхом на супоросной свинье, у которой потом оказался наполовину мертвый приплод. Скандал был большой.

Пашка Тарасов жил на Зеленой улице — ее так называли, потому что она примыкала к лесу. Дом у Тарасовых большой, бревенчатый, крыша обита цинковым железом. Родители у Пашки рослые, и отец и мать. Тетя Маня говорила, что Тарасовы все синеглазые, красивые.

Кроме Пашки Ратмир видел его сестренку — ее звать, кажется, Катя. Маленькая, а любит приставать к компаниям взрослых ребят. Правда, Пашка ее всякий раз прогоняет.

— Потешные вы, городские, — усмехнулся Пашка Тарасов. — Ну чего ты в этой вонючей луже увидел?

— Тут целое государство, — ответил Ратмир.

Пашка, роняя с насыпи мелкие камни, спустился к нему и тоже присел на корточки. Долго молча всматривался в воду, потом сплюнул и сбоку посмотрел на Ратмира.

— Хочешь, покажу тебе гнездо черного дятла?

— Разорил? — спросил Ратмир.

— Дятел — полезная птица, зачем его трогать? Это Ефим Авдеевич Валуев ласточкины гнезда разоряет на своем доме…

— Зачем? — удивился Ратмир.

— Гадят, говорит, на стены… Знаешь, как он разоряет? Заберется на чердак, приставит лестницу к стене и буравом напротив гнезда просверливает дырку… Знаешь, как Валуева в поселке прозвали? — взглянул на Ратмира синими, как утреннее небо, глазами Пашка. — Краб!

— Ты прозвал?

— Люди, — веско заметил Пашка.

— Краб… — повторил Ратмир. — Почему Краб?

— Все к себе в нору тащит, — пояснил Пашка. — Все ему мало… Жадный больно!

— А ты добрый? — поглядел на него Ратмир. Не то чтобы он обиделся на Валуева — Краб так Краб, — просто ему не понравилось, что Пашка так вольно о людях судит, будто прокурор!

— Чего из города-то уехал? — перевел разговор на другое Пашка. — У нас тут скукота. Днем-то, когда все на работе, поселок пустой… — Тут ему, видно, в голову какая-то мысль пришла: он умолк и, морща гладкий лоб с нависшими над ним золотистыми кудрями, задумался.

— Ми-ра-а! — донеслось с Ближнего луга. — Мы нарвали моло-ча-я-я…

Аля и Таня поднимали вверх корзинки с травой и показывали ему.

— Сесть бы на товарняк и умотать отсюда куда-нибудь, — задумчиво продолжал Пашка. — Я ни разу море не видел. А ты?

Ратмир тоже никогда на море не был.

— Иди-и сюда-а! — кричали девчонки. — Мы гнездо пеночки в траве нашли-и…

Пашка вскочил на ноги и, показав им кулак, крикнул:

— Только троньте! Живо хари намылю-ю!

Девчонки замолчали, потом, посовещавшись, поднялись на насыпь и, даже не взглянув на мальчишек, по линии ушли в поселок. Пашку в Красном Бору все побаивались.

— Танька-то уродина, а Алька ничего, — заметил Пашка, провожая их взглядом.

Ратмир вспомнил чердак, Тоньку Савельеву… и настроение у него сразу упало.

— Ну их к бесу, этих девчонок, — зевнул Пашка. — Давай поборемся?

— Жарко… — сказал Ратмир. Померяться силами с Пашкой он был не прочь: если победит — тот поменьше задаваться будет…

— Боишься? — насмешливо блеснул глазами Пашка.

— Тебя? — усмехнулся Ратмир.

Они вышли на луг и, обхватив друг друга, стали топтаться, уминая траву. Пашка изловчился и повалил его в траву, но Ратмир сумел вывернуться из-под него и одержать верх. Несколько раз они схватывались, дыхание стало учащенным, лица покраснели, но один другого пересилить так и не смог. Пашка начал злиться и против правил двинул противника кулаком в подбородок. Не очень сильно, но ощутимо. Ратмир тут же с размаху врезал ему в поддыхало. Пашка согнулся пополам и, вытаращив потемневшие глаза, хватал ртом воздух. Отдышавшись, он протянул руку и сказал:

— Ни ты, ни я. Ничья у нас.

Ратмир не возражал. Пашка — парнишка крепкий, на год старше его и ростом чуть выше, так что ничью можно было считать почетной.

Они лежали в густой высокой траве и смотрели на бледно-зеленое небо. Облака растворились. Над головами бесшумно пролетали лимонницы и крапивницы, а иногда и сам генерал-махаон.

Случалось, бабочки садились прямо на них, и тогда мальчишки боялись пошевелиться. Над Ближним лугом стоял ровный неумолчный звон: тысячи невидимых насекомых издавали его.

— У нас по соседству в доме двух шпионов поймали, — сообщил Ратмир.

— К нам приезжали две машины с военными, прочесывали лес… — отозвался Пашка. Говорят, ночью с чужого самолета сбросили парашютистов…

— Нашли?

— Знаешь, какие у нас леса? — приподнял голову Пашка. — На десятки, сотни верст! Попробуй найди… Один парашют, говорят, в лисьей норе обнаружили.

— Я рацию в дровах нашел, — соврал Ратмир, но тут же устыдился и прибавил: — Приятель мой нашел.

— Ясное дело, шпионы.

— У них оружие обнаружили и взрывчатку, — продолжал Ратмир.

— Найди я пистолет — никогда бы не отдал, — заметил Пашка.

— Интересно: у моего дядьки есть наган? — проговорил Ратмир.

— Он же портной! — усмехнулся Пашка. — Строчит на швейной машинке… Помолчав, прибавил: — Жадюга он. За копейку задавится… Я прошлой осенью забрался к нему в сад, так он как-то пронюхал и содрал с моего тятьки пятерку! Сказал, что я лучшую яблоню обобрал… А что я, дурак рвать кислятину?

— Хочет собаку завести, — откликнулся Ратмир. То, что Пашка так отзывается о Валуеве, его ничуть не задевало.

— У него собаки долго не живут: одна под полуторку угодила, другая сорвалась с цепи, какой-то дохлятины в лесу нажралась и околела, а третью сам из ружья ухлопал: она, вишь, плохо его драгоценный сад караулила…

— Не любишь ты его…

— А кто его любит? — хмыкнул Пашка. — Краба-то?

Отец тоже не очень-то лестно отзывается о своем родственнике, а вот мать считает дядю Ефима образцовым семьянином и часто приводит его отцу в пример: мол, он хозяйственный, оборотистый, дом у него — полная чаша, для жены готов луну с неба достать…

Все это так. Больше того: дядя непьющий — разве только по праздникам выпивает рюмку-две — и не курит. И никогда ни у кого не одолжается, а вот к нему часто приходят односельчане стрельнуть на выпивку. Кажется, хороший, положительный человек дядя Ефим, а люди его не жалуют. Да и что греха таить, Ратмир тоже не испытывает к нему ни малейшей симпатии, и даже не потому, что дядя заставляет его работать по дому. Что-то есть такое в Валуеве, что отталкивает от него. Крепкий, кряжистый, он и вправду похож на краба. Особенно когда, раскорячившись, согнется в огороде над грядкой и руками шевелит. Хотя голос у него мягкий, ровный, глаза всегда холодные и пустые. Равнодушные глаза. Даже когда он говорит правильные вещи, слушать его неприятно.

Вот тетя Маня совсем другая: ее все в поселке любят. Черноволосая, с маленьким острым носом и живыми карими глазами, тетя и сейчас еще видная женщина. Голос у нее звучный, смех заразительный. Тетя кого угодно может передразнить, и очень похоже. Не передразнивает она лишь мужа своего. И никогда плохого слова о нем не скажет. Видно, любит. Погожим вечером они рядышком садятся на скамейку в саду под вишней и о чем-то подолгу негромко беседуют. Тетя Маня невысокого роста, волосы у нее завиты в мелкие кудряшки. Лицо белое, брови черные, у носа родимое пятнышко. За столом тетя всегда подкладывает Ратмиру лучшие куски, хотя дяде это и не нравится: Ратмир видит, как он крутит курчавой головой и кривит тонкие губы.

Ратмир услышал тоненький свист, сначала подумал, что свистит на ромашке маленький изумрудный жучок. Сорвал былинку и потыкал жучка, тот раскрыл жесткие крылья, секунду потанцевал в желтой чашечке цветка и улетел, а свист остался. Свистел носом задремавший Пашка Тарасов. Длинные девчоночьи ресницы закрыли его глаза, щеки порозовели, рот приоткрылся, в густых лохмах запутались травинки.

Ратмир хотел было соломиной пощекотать Пашкин нос, но в этот момент услышал металлический звенящий звук и лихую песню: «Эх, тачанка-ростовчанка, все четыре колеса-а…» Из-за высоченных сосен на тропинку, что тянулась вдоль железнодорожной насыпи, выкатился железный обод, а затем показался босоногий мальчишка лет восьми в синей рубахе и разодранных на коленях штанах. В руке он держал изогнутую проволочину, которой направлял обод. Несмотря на жару, на голове мальчишки был надет красноармейский шлем со звездой. Потел он в нем, наверное, отчаянно, но почему-то не снимал.

Поравнявшись — мальчишка, конечно, не заметил их в траве, — он неожиданно сменил пластинку и во все горло затянул:

— «Дан приказ: ему-у — на запа-ад, ей — в дру-угую-ю сторону-у, уходили-и комсомольцы на гражданскую-ю войну-у…» Пашка открыл глаза, приподнявшись на локтях, взглянул на мальчишку, сплюнул в сторону и окликнул:

— Ты чего, Федька, горлопанишь на всю губернию? Не видишь, люди отдыхают? Вот сейчас встану и по шее надаю…

Федька завертел головой — он все еще не видел их, — а обод свернул с тропинки и, врезавшись в густую траву, завалился набок.

— Ура-а! — наконец заметив их, заорал Федька. — Война началась с немцами!

— Война? — вскочил на ноги Ратмир. — С какими немцами?

— Чего он там мелет? — нехотя поднялся с примятой травы и Пашка.

Федька, улыбаясь во весь рот, стащил с головы шлем, вытер им лоб, переносицу и снова напялил. Шлем был велик и сползал на глаза, мальчишка его поминутно подкидывал, дергая головой. Изогнутой на конце проволочиной он ловко подцепил из травы колесо.

— Бей фашистов в хвост и в гриву! Ура-а! — гаркнул Федька и снова погнал зазвеневший обод по тропинке. На них он больше не обращал внимания.

— Чего он радуется? — удивился Ратмир.

— Федька-то? Так он малость чокнутый… — зевая, ответил Пашка. — Разве нормальный человек нацепит в такую жару буденновский шлем?

— А вдруг и правда война?

— Жалко, что меня не возьмут в армию. — вздохнул Пашка. — Надо было родиться раньше… — Он уставился своими яркими синими глазами на Ратмира, на губах появилась улыбка. — Если война, удеру из дому! На фронт! Воевали же мальчишки в гражданскую?

Снова послышался знакомый звон: Федька бегом возвращался со своим ободом.

— «Если завтра война, если завтра в поход, я сегодня к походу готов…» — безжалостно фальшивя и коверкая слова известной песни, весело голосил мальчишка.

ГЛАВА 4

Как в тот грозный сорок первый год многие мальчишки восприняли войну с Германией? В общем, с воодушевлением. Никто не сомневался, что непобедимая Красная Армия в два счета разгромит фашистов.

Мальчишки завидовали отцам, старшим братьям, в первые же дни призванным в армию. Мирные игры вроде пряток и лапты были тут же позабыты: играли только в войну. Все хотели быть «красными» и никто — «белыми».

Ратмир собрался было сразу уехать в Задвинск, но дядя Ефим рассудил иначе.

— Сиди тута, племяшок, и не чирикай, — заявил он. — От границы до Задвинска рукой подать, и твоя мамка не сегодня завтра сама заявится сюда. Немец прет как ошалелый, погляди, сколько на дню эшелонов с эвакуированными проходит через станцию?..

И действительно, скоро немцы захватили Задвинск. Об этом сообщили по радио. А родители все не приезжали. Эшелоны с эвакуированными шли и шли на восток мимо Красного Бора. Некоторые ненадолго останавливались, а многие проскакивали без задержки. Если эшелон начинал притормаживать, на станцию бежали ребята, торопились женщины, прижимая к груди лукошки с земляникой, разложенной в бумажные кульки. От эвакуированных красноборцы узнавали о наступлении немцев, о бомбежках — в общем, о войне, которая неумолимо приближалась и которая не была похожа ни на одну из предыдущих войн.

Тревожное и поначалу не совсем понятное слово «эвакуация» прочно вошло в обиход. Эвакуированные — это были люди будто из другого мира, они не походили на тех, кого Ратмир каждый день встречал в поселке. Какой-то налет таинственности и вселенской печали отпечатался на их осунувшихся, поблекших лицах. Даже ребятишки были не похожи на себя: тихие, молчаливые, они смотрели на мир из вагонов и теплушек большими глазами, в которых застыли страх и отрешенность. В основном ехалиженщины с детьми, старики и старухи. Молодых и здоровых мужчин было мало.

Молодые и здоровые, одетые в новую красноармейскую форму, ехали совсем в другую сторону: туда, где вовсю гремела железом война, полыхали невиданные пожарища, рвались, разрушая все окрест, бомбы и снаряды. Бойцы не хмурились и не печалились: они со смехом выскакивали из красных теплушек, бежали к водонапорной башне, цедили в зеленые и белые котелки воду, а если эшелон задерживался, сбросив гимнастерки с крепких белых тел, принимались обливаться водой, весело гоготали, брызгали друг на друга, а услышав крик командиров «По вагона-а-ам!», как молодые кони топоча по лужайке, устремлялись к своим теплушкам, на ходу прыгали в черные проемы раздвинутых дверей. Оттуда высовывались руки и подхватывали их. И по станции рассыпался громкий мужской смех.

Пришла война и в Красный Бор.

Случилось это в полдень. День выдался жаркий, сухой. Уже с неделю печет. Дождем и не пахнет. Кое-где на свежих сосновых досках подремонтированного забора выступили янтарные капли смолы. Уходя на работу, дядя Ефим, как обычно, велел Ратмиру наполнить бочку водой, а примерно через пару часов, когда вода нагреется на солнце, из лейки полить грядки.

Дяде Ефиму выдали пистолет в новой коричневой кобуре, портупею. В ладно сшитой гимнастерке и синих галифе, да еще с пистолетом, старшина выглядел солидно. Он был среднего роста, худощав и русоволос. Военная форма сидела на нем ладно, вот только ноги были кривоваты. Свою службу в армии Валуев начал кавалеристом, а потом стал портным. Но привязанность к лошадям сохранил до сих пор. Увидит на улице лошадь, — а теперь через Красный Бор каждый день тянулись обозы беженцев, — подойдет к окну, подолгу рассматривает и приговаривает: «Рысачок орловских кровей. А это — ух какой першерон вышагивает! А вот монголочка, вишь, маленькая, а какой воз тащит?» И в голосе у дяди звучат ласковые нотки.

Чтобы не быть привязанным полдня к огороду, Ратмир, наполнив бочку, позвал девчонок, игравших с куклами на лужайке у забора, и дал задание быстро полить огород. Сестры дружно заявили, что они шьют куклам сарафаны и купальники и им нынче не до огорода. Они и правда обложились разноцветными лоскутками. «Вот дурищи! — с досадой подумал Ратмир. — Одной десять, другой одиннадцать лет, а все еще в куклы играют…» А вслух произнес:

— А я думал, польете огород — пойдем на речку.

Аля и Таня оторвались от своих кукол и посмотрели на него. Обе в одинаковых розовых сарафанах, узких в талии и широких в подоле. На ногах белые босоножки. Отец не разрешает им ходить босиком.

— Не будешь нас топить? — спросила Таня.

Как-то раз Ратмир поднырнул под нее и ухватился за пятку. Девчонка заорала благим матом, переполошила купающихся. По правде говоря, Ратмир перепутал: он хотел немножко попугать Алю, а попалась Таня.

— Я к вам близко не подплыву, — пообещал Ратмир.

— Идиотская привычка у этих мальчишек — хватать за ноги под водой, — заметила Аля. — Пашка Тарасов такой же… Я из-за него раз воды наглоталась!

— Пусть только попробует, — сказал Ратмир.

Сестры были трусихи и предпочитали на речку ходить вместе с Ратмиром, при нем никто к ним не приставал, даже Пашка.

Черпая лейками воду из бочек, девчонки принялись поливать огород. Поливали старательно, даже не забывали окропить стволы яблонь и слив. А Ратмир, намотавший руки у колодца, сидел, прислонившись спиной к забору, и смотрел на них.

Пыль и вода оставили на ногах девчонок грязные разводы, белые босоножки тоже испачкались.

Послышался далекий добродушный гул мотора. Ратмир еще не научился отличать по звуку наши самолеты от немецких. Погода хорошая, и самолеты в небе не диковинка.

Над поселком на большой высоте прошли девять самолетов. Девять золотистых с черной окаемкой паучков. Поди разберись, чьи это самолеты! Летят с запада, в сторону большой узловой станции Лепилино — она в тридцати километрах от Красного Бора. Говорили, что на станции два дня назад фашистские самолеты «юнкерсы» разбомбили эшелон с эвакуированными, погибло много людей.

И вот сейчас, дожидаясь у колодца девчонок, он снова отчетливо услышал глухие удары, точнее, не услышал, а ощутил. Земля под ним чуть заметно вздрагивала, колебалась.

Сестры сложили свои цветные лоскутки и полураздетых кукол в большую фанерную коробку, сбегали домой и надели под сарафаны купальники. Аля захватила полотняное полотенце с кружевами и вышивкой по краям.

— Скорее бы дождик, — вздохнув, произнесла Таня и встала перед Ратмиром, точь-в-точь как утром дядя Ефим: ноги вывернула носками внутрь, руки уперла в бока и стала покачиваться.

— А ты так умеешь? — взглянул Ратмир на Алю.

— Что умею? — не поняла она.

— Айда на речку, — сказал Ратмир. — Скоро обед.

До речки было минут десять ходьбы. Можно идти через поселок, но ближе по железнодорожным путям. Речка называлась Боровинкой. Была она неширокой, с пологими берегами, заросшими осокой и тростником. Купаться лучше всего у бревенчатого моста, здесь Боровинка неожиданно расширялась и было глубоко.

На речке купалась мелюзга: голозадые мальчишки и девчонки. На глубину они не лезли, барахтались у берега на мелководье. Ратмир разделся в стороне от девчонок, степенно поднялся на мост, потом утвердился на ненадежных перилах и только собрался ласточкой нырнуть, как из-за перелеска вынырнула полуторка и, грохоча бортами на колдобинах, устремилась к мосту. Ему бы сразу прыгнуть, но черт дернул оглянуться на машину, он тут же потерял равновесие, нелепо замахал руками, изогнулся и, слыша смех сестер, раскорякой полетел в воду.

Он изо всех сил греб под водой к противоположному берегу, а когда вынырнул и раскрыл глаза, то увидел, что никто на него и не смотрит: головы ребят задраны вверх. Стоя по грудь в воде, он тоже взглянул на знойное небо и совсем близко заметил самолет с черными крестами на серых крыльях. Самолет пикировал прямо ему на голову. В уши ворвался сердитый рев моторов, вот самолет — это был «юнкере» — резко стал выходить из пике, и в то же мгновение от него отделились несколько золотистых капель. Ратмир успел насчитать шесть штук. Гул моторов перекрыл душераздирающий пронзительный вой, переходящий в отвратительный визг. Ратмир еще не успел толком понять, что происходит, как один за другим раздались несколько оглушительных взрывов, ощутимо тряхнувших землю под ногами. И снова нарастающий рев моторов, несущийся почти отвесно вниз «юнкерс», визг бомб — теперь Ратмир понял, что это за страшные капли вываливаются из серого брюха бомбардировщика, — и тяжелые удары: один, второй, третий… Над Красным Бором поднялось черное жирное облако, оно до половины окутало пожарную вышку, заслонило солнце.

Стало тихо, но это была гнетущая тревожная тишина, нарушаемая добродушным удаляющимся мурлыканьем моторов. И вдруг разом, будто по команде, захныкали на берегу сбившиеся в кучу голые ребятишки. Аля и Таня в одинаковых сиреневых купальниках — они еще и в воду не успели войти — стояли под толстой сосной и смотрели на дымное облако, все шире расползающееся над перелеском, за которым сразу начинался поселок.

— Домой! — крикнул Ратмир, выскакивая на берег. Поспешно натянул штаны, рубаху и, не заправив ее под ремень, припустил к поселку. Он даже не почувствовал, как стекает по ногам вода из невыжатых трусов. Страха не было, но зато предчувствие, что случилось жуткое, непоправимое, преследовало его. В нос лез незнакомый ядовитый запах, большим пальцем ноги задел на тропинке камень, но боли не почувствовал. Сзади что-то кричали девчонки, но он не оглянулся. Солнце пробилось сквозь клубящийся дым и гарь и яростно хлестнуло мальчишку по расширившимся глазам. Он выскочил на переезд, неподалеку от которого возвышалась на холме железнодорожная казарма, увидел на путях срезанную осколком ветку березы, неизвестно как сюда попавшую, а рядом целехонький скворечник с обломком шеста, из круглой дырки которого, помаргивая, спокойно смотрел на него желторотый птенец. И тут услышал дикий пронзительный вопль:

— Убили-и! Люди-и добрые-е, Васеньку-у мово убили-и!

Дядя Ефим стоял у забора и, вывернув ноги носками вовнутрь, покачивался взад-вперед. Рука заложена за ремень — классическая поза Валуева. Тонкие губы крепко сжаты, светлые глаза устремлены на небольшую, еще курящуюся зеленоватой дымкой воронку, как раз посередине огорода, который незадолго до этого поливали его дочери. Исхлестанный осколками дощатый забор повалился, в сарае, примыкающем к дому, зияли обрамленные разодранной щепой дыры, дверь валялась на траве. С колодца сорвало крышу и зашвырнуло на соседний участок, а в железной бочке осколок пробил такую дыру, что в нее можно было кулак засунуть.

— Ишь упакал, стервятник, аккурат в лучшую мою яблоньку… — процедил сквозь зубы дядя.

— Как еще в дом не угораздило, — подала голос тетя Маня — она стояла на крыльце с кухонным полотенцем в руке.

Ратмир перевел с нее взгляд на девчонок и внутренне содрогнулся: если бы он не позвал их на речку, а, послушавшись дядю, выжидал бы, пока вода в бочке нагреется, то как раз бы эта бомба и накрыла их всех в огороде…

Сестры стоят рядом, лица у них бледные, а в глазах — запоздалый страх: они, наверное, тоже представили себе, что бы могло случиться, если бы они не пошли на речку.

— Ефим, что ж это делается-то на белом свете? — плачущим голосом произнесла тетя Маня. — Я стою у печки, снимаю шумовкой с чугунка накипь, и вдруг — хрясть! хрясть! Дом так и заходил ходуном, стекла — на пол, а чугунок с похлебкой подскочил и опрокинулся… Без обеда теперь будем.

— Мне есть не хочется, — проговорила Аля.

— Годами наживал добро, из кожи лез, чтобы все было путем, как у людей. А теперь что? Все коту под хвост? — думая о своем, сказал дяди Ефим.

— Петуховым прямо в избу упакал, — продолжала тетя Маня. — Бабку Прасковью — насмерть, хорошо, что остальных-то дома в это время не было.

— Это только начало, — мрачно изрек дядя. — Надо отсюда, мамуля, тикать…

— Тикать? — непонимающе взглянула на него жена.

— Собирай, Маня, вещички, что поценнее, складывай в сундуки-чемоданы. Отправлю я вас к родной сестре в город Кунгур… Уж туда-то, на Урал, немец в жизнь не доберется!

— Ефим, неужели так серьезно? — спросила тетя Маня. Руки ее бессильно опустились, полотенце соскользнуло на ступеньку.

— Собирай монатки, мамуля, — сурово проговорил дядя Ефим. — Хорошо бы и мебелишку отправить, да не разрешат… Поезда переполнены, человек на человеке сидит. У меня тут кругом свои, уж вас-то я, понятно, устрою получше.

— А там не бомбят? — взглянула на отца Аля.

— Может, у начальства вагон выпрошу, — хмуря лоб и что-то соображая, сказал дядя. Тогда кое-что из мебели захватишь… Гардероб орехового дерева, кровать…

— О чем ты, Ефим? — упрекнула тетя Маня. Пропадай оно все пропадом! Самим бы остаться целыми, потом заново все наживем.

— Где растяпа да тетеря, там не прибыль, а потеря, — мудрено изрек Валуев. — Что толковать о том, что будет? Надо сберечь то, что есть.

С неба, безмятежного и солнечного, пришел прерывистый мурлыкающий звук. До сегодняшнего дня, пожалуй, никто в поселке не обращал на него внимания, а сейчас такой вроде бы безобидный рокот заставил насторожиться. Ратмир видел, как у Тани голова втянулась в плечи, Аля нащупала ее руку и крепко сжала. Дядя Ефим, щуря глаза, посмотрел на небо, потом на своих домочадцев, на лице его выразилось беспокойство.

— Фриц, — сказал он. — Опять вынюхивает, проклятый!

Звук мотора стал удаляться, а скоро и совсем пропал.

— Папа, увези нас отсюда? — попросила Таня. — Мне боязно.

— Как страшно визжат бомбы… — сказала Аля. — Я видела, как они падали на поселок. Папа, зачем он кидал их на дома, на людей?

— Фашист и есть фашист, — звучно сморкнулся в платок дядя Ефим. — Ни малого, ни старого не пожалеет! В газетах пишут, мол, в каждом захваченном населенном пункте на главной площади партийных вешают…

— За что такая напасть-то? — вздохнула тетя Маня, нагнулась и подняла полотенце. — Поешьте хоть картошки с мясом?

— Вот что, Маня, — озабоченно взглянул на жену дядя. — Ты с дочками сходи в магазин, купи побольше сахару, мыла, спичек, консервов разных… Продукты надо на черный день запасать. Слыхал я, скоро введут карточную систему.

— А тебя-то, Ефимушка, не перебросят куда-нибудь отсюда? — спросила тетя Маня.

— Дело военное, — солидно заметил тот. — Выйдет такой приказ — и в одночасье погрузимся в эшелон…

— Могут и на фронт?

— На передовой кадровому портному неча делать, — успокоил дядя Ефим. — Наше оружие — игла да нитка… Без обмундирования и солдат не солдат.

— Зачем вам тогда пистолет? — поинтересовался Ратмир.

— Попадись фриц — насквозь продырявлю! — похлопал по кобуре Валуев.

Все ушли в дом, а Ратмир сидел на скамейке возле колодца и, глядя на воронку, предавался грустным размышлениям: где его родители? Что с ними? В том, что отец сумел отправить мать из захваченного немцами города, он не сомневался, но вот куда? Казалось бы, она должна была приехать сюда… А если эшелон с эвакуированными попал под бомбежку? Не случилось ли беды с отцом?.. Об этом не хотелось думать. В Красном Бору все чаще останавливались разбомбленные составы. Рассказывали страшные вещи: и днем и ночью налетали на поезда «юнкерсы» и бросали фугасные и осколочные бомбы. Машинисты на всех парах гнали эшелоны в ночь, стараясь уйти из-под бомбежки, но уйти от самолетов было невозможно. Они бросали осветительные ракеты, и становилось светло как днем. Осколки насквозь прошивали вагоны, калеча детей, женщин, стариков. Как только путь исправляли, состав, никого не дожидаясь, трогался дальше.

Ратмир мучался сомнениями: живы ли родители? В армию отца не могли забрать, потому что он железнодорожник. А путейцам сейчас доставалось ничуть не меньше, чем бойцам на фронте. Под бомбежками и пулеметным огнем самолетов они восстанавливали развороченный железнодорожный путь, взорванные мосты, ставили на рельсы опрокинутые паровозы и вагоны. В любой момент отец мог погибнуть, тем более что он наверняка находился на самых опасных участках. Не такой он человек, чтобы за спинами других прятаться. И мать могла сто раз попасть под бомбежку…

Он гнал мрачные мысли прочь, но они не уходили. Теперь он уедет в далекий город Кунгур, там не будет слышно войны, мурлыкающего гула «юнкерсов», отвратительного визга бомб. Эта первая бомбежка не очень напугала Ратмира. По-настоящему страшно стало, когда он увидел дом Петуховых без крыши и потолка. Сквозняк шевелил разодранные обои на стенах. Стол и стулья опрокинуты, самовар с погнутым краном закатился под рукомойник, на полу валялись золотистые луковицы, а у порога лежала бабка Прасковья… Потом Ратмир видел и других погибших в этот день от бомбежки, но ничто так его не поразило, как убитая на пороге своего разрушенного дома бабка Прасковья.

Никогда Ратмир не думал, что война может быть такой безобразной. Он представлял себе несущуюся по зеленому лугу конницу, стремительные танки, мчащиеся на укрепления противника, бегущих в атаку во весь рост с винтовками наперевес красноармейцев, батареи длинноствольных орудий, стреляющие по команде командира, краснозвездные самолеты, пикирующие на вражеские колонны солдат.

А это какая-то совсем другая война: жестокая, слепая. Кому помешала бабка Прасковья? Или четверо ребятишек, убитых осколками? Все огороды под окнами усеяны битыми стеклами. Израненные яблони, груши, вишни, будто кровь, источают сок. На пыльной дороге валяется ворона. На ней не видно крови, птицу убило воздушной волной.

Война принесла горе и смерть всему живому. Даже не верилось, что там, в небе, в кабинах самолетов с черными крестами, сидят люди о двух ногах и руках. Они представлялись чудовищами со звериным обликом, лишенными всех человеческих чувств. Их бомбардировщики сеяли смерть и огонь, их бомбы визжали в красном небе: «Смерть! Смерть! Смерть!» Страшные многоголовые драконы из детских сказок, изрыгающие из пастей огонь и дым, казались милыми безобидными котятами, по сравнению с «юнкерсами», пикирующими на мирные города и села.

В мудрых сказках всегда богатыри Иваны побеждали драконов. Верили люди, что и фашистскую гидру, которую еще не видывал мир, рано или поздно одолеет храбрый русский Иван.

…Звякнула дужка помятого с одного бока цинкового ведра, и через колодец перемахнул Пашка Тарасов. Синие глаза его возбужденно поблескивали, в кулаке что-то зажато.

— Угадай: что тут у меня? — покрутил он кулаком.

Очнувшийся от мрачных мыслей Ратмир пожал плечами. Откуда ему знать, что у того в кулаке? Вот отец смог бы угадать. Он это здорово умеет. Угадывает даже мысли.

Пашка разжал кулак, и на потной ладони заблестел острыми за-зубренными краями небольшой продолговатый осколок.

— Это смерть моя, — серьезно сообщил Пашка, любовно глядя на железяку.

— У нас в огороде штук десять валяются, — кивнул на продырявленную стену Ратмир. — И поболе твоего.

— Я стоял на крыльце, когда они начали бомбить, — стал рассказывать Пашка. — Слышу, визжат, а я стою как бревно, и с места не сдвинуться. Чувствую, бомба летит прямо на меня, а я стою… И в самый последний момент, когда вот-вот накроет, шлепнулся на пол… Как вжарила! Уже потом гляжу, на том месте, где я стоял, на уровне головы торчит из бревна эта штуковина… Еще горячая была.

— А мы на речке были, — сказал Ратмир. Рассказывать, что бы могло случиться с ним и девчонками, если бы они тут остались, ему почему-то не захотелось.

— Одиннадцать человек в поселке разбомбило, — сообщил Пашка. — Все больше стариков да ребятишек… Мужики и бабы на работе были.

— Испугался? — спросил Ратмир.

— Я ж говорю, ноги от крыльца было не оторвать, — ответил Пашка. — Противно бомбы воют, прямо все нутро выворачивают.

— Я скоро уезжаю в Кунгур, — сказал Ратмир.

Пашка оглянулся, придвинулся ближе и, понизив голос, горячо заговорил:

— Рванем на фронт, а? Заберемся на тендер паровоза, в уголь закопаемся и доедем… Фронт-то, говорят, недалече. Чего здесь пропадать? Я по радио слышал, что одного пацана в разведчики взяли. Он, понимаешь, был в тылу у немцев, ну, все разведал, перебрался к нашим и рассказал. Попросимся и мы в разведчики, слышишь, Родька?

Пашка на свой манер перекрестил Ратмира, — кстати, с его легкой руки и другие в поселке стали звать Родькой.

— А если не возьмут?

— Мы тоже соберем в тылу у немцев разные сведения и нашим доложим, — уговаривал Пашка. — Куда денутся? Скажем, что родители погибли и мы теперь круглые сироты…

«Может, так оно и есть…» — мелькнула мысль у Ратмира.

— Я поеду в Кунгур, — повторил он.

— Чего я тебя уговариваю-то? — презрительно посмотрел на него Пашка. — Одного меня скорее возьмут.

— Я даже не знаю, живы ли… мои отец и мать, — с болью вырвалось у Ратмира.

— Теперь время такое: утром жив, а вечером аминь — тебя уже и нету, — безжалостно отрубил Пашка.

Повернулся и, зажав свою «смерть» в кулаке, пошел по тропинке к калитке. На полдороге оглянувшись, с усмешкой произнес:

— Когда самолет начнет на тебя бомбы кидать, не беги от него. Наоборот, рви навстречу… Бомбы-то падают дальше.

И ушел, стукнув калиткой. Пышная шевелюра его еще какое-то время мелькала меж круглых палок палисадника.

В доме отворилась дверь, и тетя Маня позвала:

— Иди поешь чего-нибудь.

— Неохота, — не сразу отозвался Ратмир, глядя прямо перед собой.

ГЛАВА 5

Полуторка, крытая новым зеленым брезентом, стояла у крыльца. Все вещи погружены. На больших, перевязанных сыромятными ремнями чемоданах и узлах сидели тетя Маня, Аля и Таня. Стуча хромовыми сапогами по ступенькам, торопливо спустился с крыльца дядя Ефим. К груди он прижимал швейную машинку в чехле, тоже перетянутую узким ремнем.

— Как же ты, Маня? — упрекнул он жену, подавая ей машинку. — Ей цены нет. Настоящий «Зингер»!

— Из головы вон, — вздохнула тетя Маня, осторожно ставя машинку меж узлов. — А тебе не понадобится?

— У меня целая мастерская, — усмехнулся дядя Ефим. — Ну, с богом, сказал он и, потрогав крепления бортов, подошел к кабине.

Шофер, бросив в траву окурок и старательно затоптав его сапогом, поднялся со скамьи. И тут в распахнутые ворота влетел запыхавшийся Ратмир. Немного погодя вслед за ним степенно вошел Пашка Тарасов. Этот не торопился. Буйно вьющиеся его волосы были смочены и приглажены, новая ситцевая рубаха с косым воротом подпоясана узеньким кавказским ремешком с металлическими бляшками. Непривычно было видеть Пашку таким прилизанным и праздничным. Таня и Аля высунулу из кузова любопытные носы и, посмеиваясь, во все глаза глядели на него.

Пашка остановился у забора, а Ратмир заскочил в дом и сразу вернулся, держа в руке ту самую клеенчатую сумку, с которой приехал из Задвинска. Там пара книг да выстиранное и выглаженное тетей Маней бельишко. Кинув сумку в кузов, он подошел к Пашке и протянул ему руку.

— Покедова, — потряс ее невозмутимый Пашка. — Привет Уралу.

Ратмир хотел было взобраться в кузов, но, заметив, что одна створка ворот отошла и грузовик, чего доброго, зацепит ее бортом, подбежал к воротам и раскрыл их пошире. И только после этого подошел к борту. Когда он ухватился за край и стал нащупывать ногой упор, чтобы одним махом вскочить наверх, к нему подошел дядя и придержал за штаны.

— Ты куда это, племяшок, разбежался? — осведомился он.

— Я с ними… — растерялся Ратмир. — В Кунгур.

— Ждут там тебя! — усмехнулся дядя. — А кто дом тут будет караулить? Нашу часть не сегодня завтра переведут отсюда…

— Пускай едет с нами, — подала голос из машины тетя Маня. — Чего ему тут одному болтаться?

— Залезай! — загалдели девчонки. — Тут места хватит…

— Цыц! — шикнул на них отец. — Нечего ему там делать. Шутка ли лишний рот в военное время прокормить! У моей сестры там тоже не молочные реки с кисельными берегами.

— Родя тут один останется? — ахнула тетя Маня. — Как хочешь, Ефим, я без него не поеду. Как я Варваре своей в глаза посмотрю? А вдруг, упаси бог, с ним что случится? Время-то какое! Нельзя так, отец…

— Почему один? — ощетинился дядя Ефим. — Родственницу нашу, Серафиму горбатую, приведу в дом, она и будет хозяйствовать. Давеча толковал с ней, она согласная… Вчера бомбой-то ей сильно хибару повредило. Как есть начисто один угол срезало. Не ровен час, домишко-то совсем развалится, коли еще налет да бомба близко упадет.

— Все одно не хорошо ты распорядился, отец, — упрекнула его тетя Маня. — Негоже мальчишку тут оставлять… И Варвара нам спасибо за это не скажет…

— Заладила: «Варвара, Варвара!» — В сердцах дядя Ефим пнул носком хромового сапога тугой скат. — Коли Варвара жива, так она сюда приедет за ним. Понимать надо, мамуля!

Во время этого диалога Ратмир безучастно стоял у забора, прислонившись спиной к тонким жердям. Он уже понял, что его не возьмут, оставят здесь сторожить богатый дядин дом с горбатой теткой Серафимой, что каждый вечер носила им в глиняном горшке парное козье молоко, которое Валуев любил больше коровьего.

Вчера снова был налет: «юнкерсы» сбросили на поселок две фугасные бомбы и с десяток мелких осколочных. Видно, метили в эшелон, что стоял под парами на станции, а уложили свой смертоносный груз вдоль Советской улицы, самой близкой к вокзалу. Пострадали несколько домов, в том числе и небольшая избушка тетки Серафимы, двух женщин — они стояли у колодца — убило, человек шесть ранило.

Нет, Ратмир не хотел оставаться здесь. В поселке стало страшно жить, уже после первой бомбежки те, чьи дома пострадали, погрузили кое-какой скарб на телеги и уехали к родственникам в окрестные деревни, подальше от железной дороги. А сейчас еще больше народу уедет. И днем и ночью летают немецкие самолеты над Красным Бором, правда, ночью еще ни разу не бомбили, но лежать на кровати и ждать, что «юнкере» в любой момент может сбросить на тебя бомбу, было невыносимо.

И вот тетя и двоюродные сестры уезжают в далекий город Кунгур, где над головой будет спокойное тихое небо, где о войне люди пока знают лишь из газет, а он, Ратмир, останется здесь, сторожить дядин дом. С теткой Серафимой.

Между тем грузовик выехал со двора, дядя закрыл на деревянный засов ворота и забрался в кабину. Он проводит свое семейство до станции Лепилино, а там погрузит их в вагон, в котором доедут они без пересадки до самого Кунгура. Об этом дядя Ефим загодя позаботился.

Пашка вмеете с Ратмиром вышел на дорогу. Он положил приятелю руку на плечо и негромко сказал:

— Ты теперь вольный казак…

— Говорит, я дом должен караулить, — пробормотал Ратмир.

— Пущай уматывают, а мы с тобой на фронт подадимся…

— Думаешь, там не бомбят? Я как услышу самолет… — Ратмир замолчал.

— Я тоже боюсь бомбежек, — толковал Пашка. — Ну, когда визжат проклятые… Так это пройдет. Я боюсь, когда не вижу гада, а как увижу в небе, так начинаю соображать, куда он бомбы будет кидать, тут уж не до страху.

— Нужны мы на фронте…

— Буду воевать, — сузив глаза, сказал Пашка. — У меня тут… — Он постучал себя по широкой груди. — Ух, как я их ненавижу! Понимаешь, я все время думаю о фронте, там батя мой… Может, встречу? Он и я в одном окопе! И в атаку рядом… Мой батя до чего здоров — одной рукой может двухпудовку поднять.

— Мой сильнее, — сказал Ратмир. — Он качалку со шпалами столкнул с пути, когда пассажирский пер прямо на них…

— И мой бы смог, — твердо проговорил Пашка.

— А? — рассеянно переспросил Ратмир. Он во все глаза смотрел на машину. Ему все еще не верилось, что она вот сейчас тронется и уедет без него. Это какое-то недоразумение, дядя просто разыгрывает его, он это любит… Откроет дверцу и, усмехнувшись, скажет: «Залазь, племяшок! Пошутили и будет…» Он слышал, как изнутри гулко постучали в кабину, дядя приоткрыл дверцу и, высунувшись до половины, о чем-то стал переговариваться с женой. Слов было не разобрать, потому что говорили тихо. Но вот дядя Ефим, бросив на Ратмира недовольный взгляд, крепко хлопнул дверцей, зафырчал мотор, и машина тронулась.

Ратмир в оцепенении еще стоял какое-то время и пристально смотрел на удаляющуюся полуторку, затем, сбросив Пашкину руку, что есть мочи припустил вслед, крича:

— Я с вами-и, тетя-я Маня-я! Я не хочу здесь оставаться… Возьмите, пожалуйста, меня-я…

Добежав до приземистого дома лесничего, он остановился. Поднятая скатами пыль лезла в нос, горло. Из глаз мальчишки текли горячие слезы, оставляя на бледных щеках две извилистые бороздки. Когда полуторка поравнялась с двухэтажным домом молокозавода, из кузова вылетела старенькая сумка Ратмира и шлепнулась в пыль посередине дороги.

Он даже не пошевелился, стоял возле старого телеграфного столба и во все глаза смотрел вслед удаляющейся машине. Он ожидал чуда, но чуда не случилось. Плечи его опустились, голова поникла, перед глазами все расплывалось.

Это продолжалось недолго: выпрямившись, Ратмир свирепо протер кулаками глаза, смачно плюнул на дорогу, поддел босой ногой еловую шишку, подвернувшуюся на тропинке, повернулся и твердой походкой зашагал к дому.

Пашка проводил его недоуменным взглядом, подобрал с дороги сумку и пошел вслед за ним…

После отъезда тети Мани и двоюродных сестер Ратмир старался с дядей поменьше разговаривать, а тот по любому поводу останавливал племянника и начинал разглагольствовать насчет того, что тот теперь не маленький, «должон» и сам подумать о себе; вот он, Ефим Авдеевич Валуев, уедет со своей частью (однако пока не уезжал), и весь дом с нажитым добром и мебелью останется на Ратмира. Конечно, тетка Серафима тоже будет присматривать, но она чужая, дальняя родственница, а он, Ратмир, свой, с него и спрос будет…

Ратмиру эти разговоры не нравились, он толком не понимал, куда гнет дядя. Понял он это позже…

Серафима перебралась к ним вечером. Пришла с большим узлом, в котором было завернуто постельное белье, и деревянным чемоданом с маленьким замочком. Поздоровалась с Ратмиром, взгромоздила узел на железную кровать в маленькой комнате, которую отвел ей дядя, чемодан с пожитками поставила в углу. Посидела на венском стуле, задумчиво уставясь в единственное окно, а потом затопила печку, нагрела воды в больших черных чугунах и стала во всем доме мыть полы.

Ростом тетя Серафима с Ратмира, худая, с торчащими вперед ключицами, коричневые волосы жидкие, широкий узкогубый рот, да еще два горба, спереди и сзади. Зато большие выразительные карие глаза у тети Серафимы были красивые и добрые. Говорила она мало. Когда вечером к дяде Ефиму заходили знакомые, старалась незаметно уйти в свою комнату. И там сидела тихо как мышь.

Тете Серафиме не надо было говорить, что делать, она сама знала: вставала раньше всех, кормила поросенка, кур, кролей, топила плиту и варила обед. К пяти вечера тетя Серафима уходила в военный городок — там она убирала помещения, мыла полы. Возвращалась после семи, к ужину. Ровно в час дня приходил дядя. К этому времени стол был накрыт. Дядя не любил, когда Ратмир опаздывал к обеду, но того это мало беспокоило. Сидеть напротив дяди и видеть, как он провожает взглядом каждый кусок, который ты кладешь в рот, не каждому приятно. И еще дядя любил во время обеда поучать.

— Вот ты, Серафима, всю жизнь горб… — Дядя сообразил, что это бестактно, и поправился: — Гм… да-а… э-э… спину гнула на чужих людей, а что нажила? Блоху на аркане да вошь в кармане!

— Я бога не гневлю и на жизнь не жалуюсь, — скорбно поджав губы, заметила тетя Серафима.

— Я пойду, — чуть не подавившись куском, отодвинул тарелку с жидким перловым супом Ратмир.

— Погодь, племяшок, — сказал дядя и строго посмотрел на него. — Вытряхни из погреба солому, что осталась с зимы, и сожги в огороде.

Он не может уйти на работу, не поручив какого-нибудь дела племяннику.

Ратмир, конечно, и не подумал лезть в холодный погреб и выбирать из-под остатков проросшей картошки солому, превратившуюся в труху. У него своих дел по горло: вон Пашка Тарасов ждет у колодца…

Вернувшись вечером домой, Ратмир заметил в огороде кучу соломы, перемешанной с белыми, похожими на водоросли усами давшей побеги картошки. Тетя Серафима все уже сделала за него. Увидев ее в огороде — горбунья полола капустную грядку, — Ратмир подошел. Длинные пальцы пожилой женщины ловко выхватывали из земли пучки сорной травы, лебеду, стелющуюся мокрицу. В борозде между двумя грядами — несколько зеленых куч.

— Тетя Серафима, чего вы гнете… — начал было Ратмир и споткнулся, чуть было не ляпнув по примеру Валуева «горб». — Прилетит «юнкерс», сбросит фугаску — и ни огорода, ни дома не останется…

Горбунья молча продолжала полоть. В коричневых волосах ее Ратмир заметил седые нити. Руки женщины до локтей были испачканы в земле. Дойдя до конца гряды, она с трудом разогнулась, в широком вороте серого платья обозначились худые ключицы.

— Козу жалко, — вздохнула тетя Серафима, верхняя губа ее с темным пушком дернулась, в глазах глубокая печаль. — Осколком вымя поранило и заднюю ногу… Пришлось кормилицу зарезать.

— Не прилетел бы сегодня?.. — Ратмир поднял голову и взглянул на чистое небо. — И погода уж который день стоит летная… Хоть бы дождь пошел.

— Живот подвело? — посмотрела на него красивыми печальными глазами тетя Серафима. — Возьми в горшке на припечке мясо с картошкой. Поешь, сынок. Небось набегался за день-то?

Вечером дядя Ефим часто задерживался на работе и поэтому не требовал, чтобы его дожидались ужинать. Обычно Ратмир пил чай с теткой, но случалось, как сегодня, приходил поздно и вечерял один. Тетя Серафима никогда не забывала приготовить для него что-нибудь вкусное. Но с продуктами становилось все труднее, уже ввели продовольственные карточки. Какое-то время в воскресенье все еще приезжали на подводах колхозники из деревень и привозили мясо, мед, яйца, жирных живых кур, а потом и они перестали приезжать и длинный крытый с деревянными прилавками рынок стал местом для сборищ и игр поселковых ребятишек.

Дыхание приближающейся к поселку войны чувствовалось во всем: уже никого не удивляли эшелоны с эвакуированными, — правда, их стало гораздо меньше, — обозы беженцев, все еще проходивших через поселок, привыкли люди и к самолетам, к зениткам, пятнавшим синее небо белыми шапочками разрывов. Не смогли привыкнуть лишь к одному — к бомбежкам. Когда-то за речкой Боровинкой, в сосновом лесу, были вырыты окопы и землянки, покрытые побуревшим лапником. Там еще до войны стояли летним лагерем военные. Теперь каждый вечер красноборцы от мала до велика тянулись в лес за Боровинку. Там пережидали вечерние часы самые опасные, потому что в сумерки чаще всего прилетали «юнкерсы». Кто похрабрее, около одиннадцати вечера возвращались в свои дома, а кто побаивался — оставались ночевать в землянках, благо на улице теплынь.

Ратмиру нравились эти вечерние походы в лес, разговоры у тощих замаскированных костров — яркие огни могли привлечь внимание пролетавших фашистов, — здесь и спалось ему лучше. Иногда, правда, досаждали комары, но можно улечься на сено, на голову натянуть куртку, руки втянуть в рукава и под тихое зудение заснуть.

Дядя Ефим и тетя Серафима не ходили за речку. Дядя говорил: кому от чего смерть суждено принять, от того тот и примет, а бегают от смерти только дураки. Жить стало опасно в поселке. Поврежденные бомбежками дома не ремонтировались, жители уезжали в деревни, где, говорили, поспокойнее. По проселку на запад двигались воинские подразделения, днем и ночью гудели, грохали ящиками на колдобинах тяжело нагруженные грузовики. Бойцы, если их в пути заставала ночь, занимали свободные дома и ночевали. Они бомбежек не боялись — там, куда они спешили, было пострашнее…

Несколько раз приезжали из райцентра на полуторке бойцы в зеленых фуражках и прочесывали окрестные леса. Поговаривали, что ночью немцы сбрасывают в этом районе диверсантов.

А однажды тихим вечером Ратмир услышал негромкие равномерные удары. Будто далеко-далеко били и били в огромный бубен. Это не было похоже на бомбежку. Когда стемнело, а удары все в той же последовательности и тональности продолжались, все увидели над зубчатыми вершинами сосен и елей нежно-багровую полосу, совсем не похожую на солнечный закат. Полоса то сужалась, то расширялась, меняя оттенки. Оттуда прилетали «юнкерсы» и «мессершмитты», а туда летели тяжело нагруженные наши бомбардировщики.

Днем ударов в бубен не было слышно, да и багровая полоса над лесом исчезала.

Фронт приближался к Красному Бору.

Против обыкновения, в этот день дядя Ефим не пришел обедать. Напрасно Серафима поглядывала в залепленное узкими бумажными полосками окно, дядя Ефим не шел. Пообедали вдвоем. Через поселок проходила какая-то воинская часть: сначала прогремели машины, буксируя на прицепах орудия, протопали усталые запыленные бойцы с заткнутыми за ремень пилотками, потом потянулись подводы, груженные ящиками, мешками с мукой и сухарями. Ездовые или сидели на повозках, запряженных низкорослыми лошаденками, или шлепали с вожжами в руках рядом.

— Едут, едут, и конца края нету, — вздохнула Серафима. — Господи, когда же это все кончится? — Горбунья, видно по привычке, взглянула в угол, но икон в доме дяди Ефима не было. Потом, когда он уехал, Серафима повесила туда небольшую иконку в окладе.

— Еще только началось, — заметил Ратмир. Если сначала он думал, что война скоро кончится полным разгромом фашистов, то теперь засомневался, хотя и мысли не допускал, что немцы смогут победить. Так никто не думал в поселке, да и военные говорили, что наступление немецкой орды вот-вот будет остановлено и фашистов разгромят. Это говорили те, кто шел на фронт; те же, что возвращались оттуда — это были раненые в санитарных эшелонах и бойцы, вышедшие из окружения и едущие в тыл на переформирование, — осторожно толковали, что немцы — это не япошки, воевать, гады, умеют… И техника у них получше нашей, а самолетов — полное небо… Но даже и эти бойцы и командиры, побывавшие в кровавых сражениях, верили, что оккупантов скоро остановят и погонят аж до самого Берлина!

Они сидели за столом, когда пришел дядя. Лицо озабоченное, под мышкой большой продолговатый пакет, завернутый в серую бумагу и перевязанный накрест шпагатом. Серафима вскочила с табуретки, засуетилась у плиты, загремев чугунами, кастрюлями, но дядя Ефим сказал, что обедать не будет, недосуг. С пакетом прошел в другую комнату. Ратмир слышал, как он открыл сундук, наверное положил туда пакет, а что в пакете, Ратмир догадывался: штука синего сукна, из которого командирам шьют галифе. Несколько таких же пакетов дядя отправил с женой в Кунгур, там можно будет обменять сукно на продукты. Сукно не ворованное — экономия и все такое. Впрочем, дядя обещал, что будет присылать им посылки.

Из комнаты дядя вышел с вещевым мешком, который сам сшил в своей мастерской и еще давно сложил туда необходимые военному человеку пожитки, с шинелью, перекинутой через руку.

— Прощевайте, крещеные, — сказал он, останавливаясь посредине кухни.

— Куда, Авдеич? — уставилась на него Серафима, держа в руках тарелку с борщом.

— Не задавай пустых вопросов, Серафима, — сурово заметил дядя. — Военный человек не должен болтать, куда он направляется… Думаю, что не на фронт. На передке портным делать нечего, под пулями да снарядами обмундирование не шьют, наша работа требует полного спокойствия и тишины.

Серафима поставила тарелку на стол, застланный зеленой клеенкой, присела на койку, что у окна. Большие выразительные глаза стали печальными.

— Теперича везде стало опасно, — сказала она. Налетят антихристы, бонбов накидают… А бонба, она не разбирает: и малого и старого косит наповал…

— Гляди в оба за домом, Серафима, — все так же сурово заговорил дядя Ефим. Сама знаешь, время теперь такое: нужен глаз да глаз! Ворье уже шныряет по деревням, так и глядят, где что плохо лежит. И за постояльцами приглядывай: бывает, закурят и с цигаркой заснут, долго ли до пожара? У себя-то дома такое никто не позволит, а тут все чужое. Душа не болит… — Дядя перевел взгляд на Ратмира. — А ты, племяшок, за мужика остаешься. Не балуй, в дом не води шпану всякую. Не нравится мне твой дружок Пашка Тарасов… Давеча видел его на нашей территории. Околачивался возле вагонов, куда военное имущество грузили. Такой, отвернись, тут же что-нибудь сопрет. По бесстыжим глазам видно…

— Отца-мать надо разыскивать, — сказал Ратмир, ковыряя ложкой в миске с гречневой кашей.

— Ищи ветра в поле! — хмыкнул дядя. — Батька твой близь фронта где-нибудь путя восстанавливает, а Варвара, я думаю, в тыл отправлена. Не оставил же Леонтий ее в оккупированном городе?..

— Даже письма нет…

— На почте тоже неразбериха, — сказал дядя. — Поезда бомбят, под откос пускают, вся связь нарушена… Теперь письмо, племяшок, ой как долго по свету странствует. Я ведь тоже от своих еще ни строчки не получил.

— Может, Варвара сюда приедет? — робко спросила Серафима.

— Раньше не приехала, а теперь куда? Слышала, по вечерам пушки гукают? До фронта напрямки через леса-болота верст пятьдесят будет.

— А если сюда… придут? — сказал Ратмир.

— Я слышал, плотно немцы застряли под Микешином. — ответил дядя. — Болота там непроходимые… — Он заволновался: — Да и сколько же ему, разэтакому, можно наступать? До Урала, что ли? Закрепляются наши по всему фронту.

— Чего же тогда вас… перебрасывают? — ввернул Ратмир.

— Не нашего с тобой ума это дело, племяшок, — помрачнев, ответил дядя.

— Я вам никакой не племяшок, — пробурчал в тарелку Ратмир, однако портной услышал.

— Не серчай, что не отправил тебя в Кунгур, — сказал он. — Там, брат, тоже несладко. Не жил у чужих людей?

«А ты — свой?» — с тоской подумал Ратмир.

— У чужих-то людей, племяшок, охо-хо как несладко! — придав теплоту голосу, продолжал дядя. — Куда ни сунься, все кругом не свое, не родное…

— В Кунгуре ведь у вас живет родная сестра? — удивился Ратмир.

— Родная-то родная… — согласился портной. — Так ведь не в гости приехал бы к ней, а жить. И никто не знает, когда эта война кончится.

— Это верно, — вздохнула горбунья, — в гостях не дома…

— Тебе-то, Серафима, чем худо у меня живется? — с неудовольствием взглянул на нее дядя. — Али ты не хозяйка в доме?

— Козушку жалко, — всхлипнула Серафима и кончиками белого платка, надвинутого на лоб, вытерла слезы. — Лежит, сердечная, во дворе и так жалобно мекает, а в глазах — тоска смертная…

— Поросенка до рождества не держите, — распорядился портной. — Как заморозки ударят, так и заколите. Я договорился с дедом Василием, он зарежет. А ты, Серафима, закопти обе ноги и повесь в подполе. Может, какая оказия случится — пошлешь Мане в Кунгур.

Дядя Ефим перекинул лямки вещмешка через плечо, взял со скамейки шинель.

— Садись за стол, — засуетилась горбунья, — поешь на дорожку.

— Бывайте, — сказал портной и в последний раз обвел комнату глазами. — Будет такая возможность — я наведаюсь. Не думаю, чтобы нас далеко перебросили… — И уже на пороге прибавил: — Глядите за домом и этих… постояльцев поменьше пускайте. Народ такой, бросит где окурок — и сгорите.

— Не сгорим, — сказал Ратмир и заставил себя посмотреть на портного. До этого он не открывал глаз от тарелки. Он даже улыбнулся, но улыбка получилась кривой. Не жизнерадостной. Нет, не мог простить Ратмир дяде Ефиму того, что недавно испытал, когда, глотая пыль, бежал за грузовиком, а горькие слезы обиды жгли глаза. И напрасно портной думает, что Ратмир будет сторожить его дом. Не жалко Ратмиру дядиного добра. Ни капельки!

Серафима кинулась к плите, вывалила в старую газету стопку блинов, завернула и стала совать портному.

— Из остатней пшеничной мучки блинчики-то, — приговаривала она. — Возьми, Ефим Авдеич, съешь вечерком и своих сослуживцев попотчуешь.

— Я напишу, — сказал дядя Ефим. — Будут письма от Мани — перешлешь мне, Серафима.

Сунул сверток в карман шинели и ушел.

— Дай бог ему здоровьичка, — перекрестилась на угол горбунья. — Хороший хозяин…

— А человек, по-твоему, он хороший? — помолчав, спросил Ратмир.

— Я замечаю, ты не любишь Ефима, — сказала Серафима. — Работящий он мужик, минуты без дела не может. И другим не дает сидеть сложа руки… Ну, скуповат, это верно, знает копейке цену. И портной хороший. Считай, полпоселка обшил, конешно, и берет за это соответственно. Глянь, дом-то у него — полная чаша! Уж он не побежит за какой малостью к соседу — все у него под рукой… Всю жизнь, как муравей, все в дом тащит. Непьющий к тому же, не курит… А как Маню свою любит! А ведь взял ее с ребятенком. Аля-то не родная ему дочка.

— То-то они не похожи, — озадаченно проговорил Ратмир. Он впервые услышал про это.

— И словом не попрекнет Маню, аАля и не знает, что не родной он ей отец.

— А кто родной?

— Был тут один… красавчик! — неохотно ответила Серафима. — Покрутился в поселке, а потом в Питер уехал, а Маню-то на девятом месяце бросил. Ефим прямо из роддома и привез ее сюда… Сказал, чтобы никаких алиментов, теперь это его дочка. Вот какой он, Ратмирушка, человек-то, Ефим Валуев. Одним словом, однолюб. Краше Мани никого и на свете нету для него.

— Побегу, Пашка ждет, — поднялся из-за стола Ратмир, — Чего ж это мы! — спохватилась горбунья. — Надо бы Ефима-то проводить… Пошли, родимый, на станцию, может, еще успеем…

— Слышишь? — остановился у двери Ратмир. — Паровоз трубит. Тю-тю, отправился эшелон! — Он кинулся к окну. — Не на фронт поехал Валуев… В другую сторону.

— Ночевать-то придешь?

— Мы с Пашкой в лесу, в землянке.

— И охота вам комаров кормить? — покачала головой Серафима.

ГЛАВА 6

Ратмир сидел за рулем полуторки, нагруженной ящиками со снарядами, и гнал на предельной скорости по разбитой проселочной дороге. Черная гладкая баранка крутилась в ладонях как бешеная, в кузове грохали, трещали ящики, а за машиной, лязгая широкими гусеницами и вращая тупыми башнями с длинными орудийными стволами, по пятам гнались немецкие «тигры»… Один выстрел, другой, третий! Перед радиатором с кипящей водой вырастает высокий черный куст разрыва, машину подбрасывает, в борта хлещут осколки, но Ратмир не выпускает скользкий руль. Главное, чтобы снаряд не угодил в ящики с минами!..

— Вставай, герой, но не сдавайся… — слышит он чей-то знакомый голос, однако никак не может вспомнить: кто же это? — Родька, кончай дрыхнуть! — Сильно встряхнули за плечо, и он открыл глаза: над ним нагнулся Пашка Тарасов, это его голос он слышал во сне. Сон кончился, а грохот снарядных разрывов остался. Ратмир вскочил на ноги и ударился макушкой о крышу землянки. В распахнутую дверь, будто крадучись, вполз неровный багровый отсвет, и тотчас сильно громыхнуло.

— Гроза? — приходя в себя, пробормотал Ратмир.

— Станцию бомбят! — крикнул Пашка. В огненном отблеске глаза его зловеще блеснули. — Бежим!

— Никак горит? — Ратмир, моргая спросонья, выскочил вслед за приятелем из душной землянки.

Пашка тащил его за руку в сторону станции, где все еще рвались бомбы, свистело и скрежетало. И почему-то непрерывно на одной густой ноте трубили паровозы. И этот жуткий ночной вопль, будто мольба, обращенная к полыхающим кровавыми зарницами небесам, наполнял душу смертной тоской.

Ослепительно вспыхнула осветительная ракета, превратив ночь в призрачный день, но недолго она красовалась в небе — скоро рассыпалась на тысячу голубых звезд и пропала. Это зенитки и пулеметы ударили по ракете. После яркого света ночь стала еще темнее.

— Погоди, пока кончится! — вырвал руку Ратмир.

— Поджилки трясутся? — повернул к нему кривящееся в презрительной усмешке лицо Пашка. Глаза его розово светились, как у кошки.

— Зачем под бомбы-то лезть? — стал злиться Ратмир. Он не любил, когда его несправедливо упрекали в трусости. Он не боялся, просто не понимал: зачем нужно бежать на станцию, когда еще бомбежка не кончилась?

Пашка резко остановился, и Ратмир налетел на него, но тот даже внимания не обратил. Стоял на тропинке и смотрел на погрузившуюся в мрак станцию. Грохот прекратился, перестали гудеть паровозы. Сотрясая над головой воздух и заслоняя далекие звезды, низко прошли невидимые бомбардировщики.

— Посмотрим, что там намолотили, — кивнул Пашка на станцию. — Я думаю, воинский эшелон накрыли… Я проснулся и слышу: летят! Вышел из землянки и вижу: вон оттуда, из леса, в сторону станции вылетела сначала одна зеленая ракета, потом вторая… Ну и началось! Диверсанты в нашем лесу, Родька! Вот бы выследить их, а?

— Приезжали бойцы, весь лес обшарили и не нашли, сказал Ратмир.

— Я сам видел, как он сигналил зелеными ракетами. Заховался где-то близко, гад!

На станции гулко хлопнуло, будто из гигантской бочки вылетело дно, послышались мужские голоса, потом натужно крякнул и тяжело задышал паровоз. Видно было, как из трубы роем вылетали искры. По путям шарили неяркие лучи фонарей, негромко лязгало железо, тарахтели двери теплушек, слышался частый топот многих сапог по перрону.

— Подсобим? — сказал Пашка, пристально вглядываясь в темень. — Там небось раненые.

С тропинки они свернули к путям и побежали вдоль насыпи. До станции было недалеко. Уже чувствовался острый запах взрывчатки, воняло горелой резиной. Пашка оказался прав: на путях стояли сразу два эшелона. И оба воинские, Несколько товарных вагонов были разворочены, один с вырванным боком лежал поперек путей. Возле них суетились бойцы и железнодорожники. Лучи фонарей выхватывали из темноты разбросанные вокруг белые ящики с непонятными надписями и цифрами, фигуры людей, освобождающих от них путь, черные неглубокие воронки. Паровоз отцеплял от состава неповрежденные вагоны и отводил на записной путь, где их ждали сцепщики. С головы эшелона вдоль путей по двое доставляли на носилках раненых в зал ожидания.

Пашка увлекал Ратмира на другой путь, где стоял еще один эшелон. Из теплушек высыпали красноармейцы, слышались возбужденные голоса, мерцали в ночи папиросные огоньки. Многие вагоны были насквозь прошиты осколками, в обшивке белели рваные дыры, оскалившиеся растрескавшейся щепой.

Они наткнулись на бойцов с носилками. Раненый глухо стонал, поминая бога и черта.

— Вы тут чего под ногами путаетесь? — прикрикнул на них высокий боец с белой повязкой на голове.

— Мы здешние, — бойко ответил Пашка. — Пришли подсобить вам.

— Что за станция? — спросил второй боец, пониже ростом.

— Красный Бор, — ответил Ратмир.

— На всю жизнь запомнится мне этот Красный Бор… — скрежетнув зубами, сказал раненый. — Кровавый Бор!

— Что с ним? — понизив голос, спросил Ратмир.

— Поглядите, нет ли кого там, — кивнул на запасные пути высокий. — Когда началось, из вагонов попрыгали кто куда…

До самого рассвета помогали ребята военным: находили лежащих на земле раненых и сообщали санитарам; тех, кто мог передвигаться, доводили до вокзала, где в зале ожидания пострадавшим наскоро делали перевязку. Здесь были местный фельдшер и акушерка. Белые халаты у них в крови.

Натыкались мальчишки и на убитых. Пашка нагибался над ними, прикладывал голову к гимнастерке, слушал, не бьется ли сердце.

— Я не могу, — с трудом подавив тошноту, шептал Ратмир.

К утру путь был расчищен, опрокинутые вагоны кранами поставлены на рельсы, лишь один, весь искореженный, с вырванными дверями, оттащен трактором в сторону. Эшелоны один за другим ушли на запад, а раненые остались на вокзале. Не очень тяжелых доставят в детский санаторий, оборудованный под госпиталь, что за военным городком, а тяжелых — увезут на машинах в райцентр, в больницу.

Пошатываясь от усталости, сдерживая то и дело подступающую тошноту, Ратмир не помнил, как добрался до дома. Не раздеваясь, упал на койку.

— Лица-то на тебе нет, родимый… И рубашка в крови. Никак зацепило? Аль нет? — склонилась над ним Серафима. — Тут одна нам погибель! Гляди, чего опять наворотил на станции… Уходить надо, сынок! У меня двоюродная сестра в Макарьеве, это двадцать верст отсюда… Приютит нас, не оставит на улице…

Горбунья еще что-то говорила, но постепенно голос ее отдалился, стал тише, совсем замолк и Ратмир провалился н глубокий, как омут, сон.

Ратмир обедал с теткой Серафимой, когда за окном раздался пронзительный свист. Так свистеть мог только Пашка.

— Пообедать не даст, отчаянная голова! — видя, что Ратмир отодвинул тарелку с жидким супом из кислицы, заметила горбунья.

После той ночи, когда «юнкерсы» разбомбили два воинских эшелона на станции, Ратмир не мог два дня прикасаться к пище: подкатывала тошнота, перед глазами стояли раненые и мертвые красноармейцы…

По сравнению с тем, что он увидел, гроб брата в комнате, кладбище в Задвинске, где он просидел на могиле больше часа, — все это теперь казалось детской игрой.

— Попей хоть чайку-то? — предложила Серафима, но Ратмир отрицательно мотнул головой и выскочил из дому.

Несмотря на жару, Пашка зачем-то надел малость широковатый в плечах серый пиджак. Вид у него был таинственно-сосредоточенный.

— Ты меня, Родя, ни о чем не спрашивай, — предупредил Пашка. — Шагай за мной и помалкивай в тряпочку.

— Может, тряпочку взять с собой? — усмехнулся Ратмир.

— Тряпочку не надо, а вот пустых бутылок захвати пяток, — распорядился Пашка.

— Зачем?

— Узнаешь, — сказал Тарасов. — Ну что гляделки выпучил? Тащи бутылки. Положи в корзинку и сверху прикрой, пусть думают, что мы за грибами…

Ратмир слазил на чердак за корзинкой, потом юркнул в кладовку и, стараясь не звякать стеклом, набрал бутылок из-под ситро, сверху прикрыл их своей грязной майкой.

Не привык он, чтобы им командовали, но из них двоих все-таки Пашка Тарасов был вожаком. Там, на станции, он наравне со взрослыми переворачивал раненых, помогал укладывать их на носилки, его не тошнило от вида оторванных рук и ног, хлеставшей из ран крови. И Пашка никогда не впадал в панику при виде заходящих на бомбежку «юнкерсов». Многие бледнели, бросались бежать куда глаза глядят и, случалось, погибали от осколков. Пашка же, задирая светловолосую голову в небо, сосредоточенно считал самолеты, смотрел, когда от них начинают отрываться бомбы, и, в зависимости от их траектории, командовал, в какую сторону бежать и когда падать на землю. Его хладнокровию мог бы позавидовать любой взрослый.

Ратмир же никак не мог перебороть в себе страх перед бомбежками. Услышав приближающийся гул «юнкерсов», он чувствовал, что его начинает колотить противная дрожь, а ноги сами несут его в какое-нибудь укрытие. Те, кто еще остался в поселке, вырыли за домами в огородах траншеи, или, как их называли, щели. Вырыл щель и Ратмир, но каждый раз, услышав гул моторов, выскакивал из дому и мчался по направлению к лесу. С перепугу несколько раз принял наши самолеты за немецкие…

Приходилось признаться самому себе, что Пашка храбрее его, не случайно его прозвали в поселке Шалый.

Пашка вел его в лес, причем не в ту сторону, куда они уходили на ночевку, а в противоположную. У Ближнего луга они пересекли железнодорожную насыпь и углубились по песчаной дороге в густой, захламленный буреломом сосновый бор. Так далеко Ратмир еще ни разу не забирался. А Пашка шлепал и шлепал впереди, оставляя в пыли следы своих босых ног. Пиджак он снял и перекинул через плечо, придерживая его пальцем, просунутым в петельку. Рубашка под штанами сбоку оттопыривалась.

Миновав неширокое болото, Пашка свернул в березняк и, когда отошли подальше от дороги, наконец остановился.

— А где же Михаил Иванович? — полюбопытствовал Ратмир, отмахиваясь от настырного слепня, с противным воем носившегося вокруг.

— Какой еще Михаил Иванович? — озадаченно взглянул на него Пашка.

— Топтыгин, — невозмутимо ответил Ратмир. — Я думал, ты меня к нему в гости привел.

— Вряд ли Топтыгин нам сильно обрадуется, — усмехнулся Пашка и, вмиг посерьезнев, ловко выхватил из-под рубахи блеснувший вороненой сталью пистолет и наставил на приятеля: — Руки вверх!

— Ух ты! Где достал? — Глаза у Ратмира загорелись. — Настоящий?

— Иди вешай на сучки бутылки — сейчас проверим, — сказал Пашка и с лязгом передвинул затвор.

Ратмир подхватил за ручку плетеную корзинку и припустил к ольшанику. Обломал несколько веток и на оголенные сучки нанизал бутылки. Как знал, взял ровно шесть: три для Пашки, три — для себя.

Первым выпустил три пули Пашка. И все промазал. Ратмир долго вертел в руках новенький пистолет ТТ — такими вооружали наших командиров, — даже понюхал его. О такой штучке Ратмир давно мечтал. До чего же приятно в руках держать! Правда, немного тяжеловат и Ратмир стрелять навскидку, как Пашка, не станет. Он подставит под руку с пистолетом вторую — согнутую в локте, тогда можно будет лучше прицелиться… Вот только какой нужно глаз закрыть: левый или правый?

— Ты какой глаз закрывал, когда целился? — поинтересовался Ратмир.

— Я? — наморщил лоб Пашка. Он очень расстроился, что промахнул. — Правый… А какой надо?

— Какой?

Ратмир мучительно соображал: какой же глаз закрывают при стрельбе? Стал вспоминать кинофильм «Чапаев», там много стреляют, но, хотя эту картину видел пять раз, вспомнить, какой глаз закрывают чапаевцы, так и не смог. Здраво рассудив, что раз Пашка влепил все три пули мимо, значит, нужно закрывать левый глаз, тщательно прицелился в крайнюю темную бутылку. Нажимать на курок нужно плавно, мушка должна совпадать с прорезью на дуле. Прогрохотал громкий выстрел, рука с пистолетом дернулась вверх. Бутылка как ни в чем не бывало висела на изогнувшейся ветке.

— Чего так долго-то? — нервничал Пашка. — Ты как я: раз-раз…

— И мимо, — закончил Ратмир и снова тщательно прицелился.

Бутылка разлетелась вдребезги после третьего выстрела. Ратмир нехотя отдал Пашке пистолет и бросился к ольшанику — ему хотелось посмотреть, где прошли другие пули, но ветви были тонкие, и никаких следов он не обнаружил.

— Снимай бутылки! — скомандовал Пашка, пряча пистолет под рубашку. — Перебазируемся на другое место.

— У тебя много осталось патронов? — спросил Ратмир, когда они углубились еще дальше в лес.

— Хватит, — ухмыльнулся приятель и наконец поведал, как он раздобыл ТТ.

Там, на станции, разыскивая на путях раненых, Пашка заметил, как под искореженным осколками вагоном что-то блеснуло. Возвращаясь с вокзала, куда они довели раненного в ногу бойца, Пашка нырнул под вагон и увидел лежащий между шпал пистолет. Сразу он не взял его, спрятал у стоявшего в тупике снегоочистителя. Если бы кто спросил про пистолет, он, Пашка, конечно, отдал бы, но никто так и не спросил…

Хозяина пистолета, наверное, убило, ну, он, Пашка, и решил, что теперь оружие навечно принадлежит ему. А патроны не проблема. У них были на постое военные, так он позаимствовал у них десятка два-три… Оказывается, они подходят и к автоматам ППШ. Жаль, что кобуры нет и запасной обоймы.

Патроны они расстреляли все до единого. С бутылками было быстро покончено, стали палить в деревья, но это неинтересно. Вошедший в раж Пашка снял с себя синюю майку, сучком прикрепил посередине осиновый лист и повесил на куст. Лист считался «десяткой». Гулкое эхо разносилось по лесу, умолкли птицы, но мальчишки позабыли про все на свете. Даже про то, что их могут услышать и застукать.

Лучше стрелял Ратмир, Пашка чаще мазал. Два раза даже в майку не попал. Ратмир растолковал ему, что, когда нажимаешь на курок, нужно следить за тем, чтобы дуло не поднималось, а у Пашки задирается вверх. И поэтому пули летят выше цели. И глаз надо зажмуривать левый. И действительно, Пашка стал стрелять лучше, но с Ратмиром ему было не сравниться.

Домой возвращались счастливые. Пистолет Пашка засунул под брючный ремень, а перед самым поселком снова набросил на плечи пиджак, чтобы не было видно оттопырившейся рубашки. На станции под парами стоял воинский состав. На крышах вагонов установлены спаренные зенитные пулеметы. По перрону с котелками пробегали бойцы. Женщины стаканами продавали только что поспевшую чернику.

Наконец-то небо заволокло облаками, а над кромкой леса засинела туча. Иссохшаяся земля соскучилась по дождю. Может, натянет. И потом, в дождь и грозу немецкие самолеты не летают, значит, будет передышка.

После отъезда портного Ратмир огородом почти не занимался, хотя теперь в основном только огород их и кормил: подкапывали молодой картофель, ели морковь, огурцы, Серафима варила суп из щавеля. Скоро должны были поспеть горох и бобы. Куриц на дворе осталось всего три штуки, да еще два кролика, которых дядя велел оставить на развод. Мяса давно не было, иногда перепадали консервы от постояльцев.

Людей в поселке осталось мало, многие дома были заколочены, но усталые с дороги бойцы, остановившиеся здесь на привал, отдирали доски и ночевали в домах, а утром, покидая поселок, снова заколачивали двери. Не видно на улице мальчишек и девчонок. Даже если кто из родителей и остались в поселке, то своих ребятишек давно отправили в деревни к родственникам.

У калитки дома дяди Ефима друзья остановились.

— Будем ночевать дома, — взглянув на потемневшее небо, сказал Пашка. — Гроза надвигается. Эх, и отосплюсь я на своей родной кровати!

— Завтра постреляем? — спросил Ратмир.

— Неча попусту патроны переводить. — Лицо приятеля стало озабоченным. — Мы вот что с тобой, Родька, сделаем… — Он оглянулся на дорогу, но кругом было пустынно. — Завтра днем пошарим в лесу, тут где-то диверсант заховался… Ну, который ракеты на станцию пускает. А как стемнеет, заляжем в бору. Он себя покажет… Сколько из-за него, гада, наших бойцов на станции погибло!

— Как же мы его найдем? Да еще ночью?

— Я тут, Родя, каждую тропку как свои пять пальцев знаю… Хожено-перехожено за грибами-ягодами! — Пашка полез в карман штанов и, звякнув чем-то, извлек оттуда гильзу от ракеты. — Гляди, что я нашел вчера в лесу.

Ратмир повертел в руках сплющенную картонную трубку с медным основанием. Края трубки были немного опалены.

— Думаешь, это его? — с сомнением спросил он, возвращая гильзу.

— Две растоптанные сапогом самокрутки во мху нашел, — продолжал Пашка. — Свернуты из наших газет…

— Что он, дурак из немецких газет сворачивать самокрутки, — сказал Ратмир. — Наверное, и одет в нашу форму.

— Надо его, змея, накрыть, понимаешь? — понизив голос, сказал Пашка. Синие глаза его стали холодными, жесткими. Иногда на его красивом лице с нежным овалом щек и круглым подбородком появлялось такое жестокое выражение, что Ратмиру становилось не по себе. Будто изнутри Пашки Тарасова вдруг выглядывал совсем другой, взрослый и решительный человек, способный на все.

— Хорошо бы… — ответил Ратмир. Но как? Он ухлопает нас, как куропаток…

— Мы не куропатки, — возразил Пашка. — Главное — выследить его… Нас тогда зачислят в воинскую часть, и мы с тобой, Родька, попадем на фронт! Шутка ли, мальчишки настоящего диверсанта поймали! Не смогут они нам отказать, вот увидишь.

— Пистолет-то один на двоих, — все еще колебался Ратмир.

— Будет два, — убежденно сказал Пашка.

— У тебя еще есть один? — обрадовался Ратмир.

— Оружие, братишка, надо в бою добывать… — рассмеялся Пашка и снова стал миловидным, похожим на ангела, только без крылышек.

Ратмир задрал голову и посмотрел на проплывающие над поселком темные клубящиеся облака. Туча уже закрыла полнеба, но молний пока не видно.

— Не пронесло бы стороной, — вздохнул Ратмир.

— Надо выспаться как следует, — на прощание сказал Пашка и улыбнулся. — Я думал, ты сдрейфишь…

— Если мы на него напоремся, стрелять буду я, — заявил Ратмир ему не понравилось последнее замечание приятеля. — Потому что я стреляю лучше, — с удовольствием прибавил он.

Пашка запустил пятерню в свои лохмы, нахмурил загорелый лоб.

— Завтра снова смотаемся на Ближний луг, потренируемся, — решил он. — Набери побольше бутылок! Или нет, лучше сделай мишень. Я не я, если не научусь попадать в «десятку»!..

ГЛАВА 7

Не одну ночь проторчали мальчишки в лесу, но диверсант ничем не выдавал себя. Воинские эшелоны проходили через станцию, однако ракеты из леса больше не вылетали.

— Не мог он совсем уйти, — переживал Пашка Тарасов. — Раз самолеты по ночам рыскают над станцией, значит, немцы пронюхали, что тут воинская база. Потому и диверсантов сбрасывают на парашютах… Если шарахнут бомбочку на артиллерийский склад, то и от поселка ничего не останется!

Ратмир слышал про базу, что расположена в лесу за Дальним лугом, но там ни разу не был. Да туда без пропусков и не пускали. На базе работали вольнонаемные из Красного Бора и из соседнего села Лихарева. В поселке воинскую базу называли «Ворошиловкой». Говорили, что сюда приезжал сам Ворошилов. Вольнонаемные ездили на работу на велосипедах. Оставляли их под навесом сразу за проходной. Пашкин отец до мобилизации работал на базе.

Выслеживали диверсантов мальчишки, сидя на деревьях. С вечера забирались на самые высокие сосны и торчали там часами. Потом Ратмир сообразил: зачем сидеть на суку, когда можно забраться на бревенчатую тригонометрическую вышку, что возвышается в лесу, и оттуда наблюдать? Так и сделали, но диверсант не давал о себе знать. Пашка злился, ругал его последними словами; он был убежден, что враг где-то тут, близко, но почему то осторожничает. А может быть, «Ворошиловку» ищет?..

Проторчав на вышке часа три, мальчишки спустились по узкой лестнице и пошли к своей землянке. Ночь была лунной, ярко посверкивали звезды. Они бы и еще посидели, но стало невмоготу бороться с дремотой. Уж которую ночь они бодрствуют, а днем какой сон?..

Первым услышал приближающийся гул самолетов Пашка. Он остановился у моста через Боровинку и задрал голову.

— Много летит, — сказал он.

— Может, мимо? — заметил Ратмир. — Сколько можно бедную станцию бомбить?

— Тяжелые… — проговорил Пашка, вглядываясь в небо, но увидеть ночью самолеты трудно. Разве иногда коротко полыхнет в кожухе мотора пламя.

Гул становился все громче, тревожнее. Если долго всматриваться в ночное небо, то начинает казаться, что оно все заполнено самолетами, а не звездами. По тому, как гул нарастал, становился пронзительным, со звонкими металлическими нотами, понятно было, что «юнкерсы» прошли над самой головой. Теперь были явственно видны слабые желтоватые вспышки выхлопов моторов.

И тут почти из-за самой пожарной каланчи, с которой они только что слезли, со свистом вылетела красная ракета. Она набрала высоту, облив макушки сосен багровым светом, плавно изогнулась наподобие огромного знака вопроса и неожиданно рассыпалась на мелкие огненные брызги. Ночь черным обволакивающим мраком надвинулась на мальчишек, пропали звезды на небе. Правда, скоро они снова вылупились и еще веселее замерцали на черном небе…

— За мной! — скомандовал Пашка и, не оглядываясь, припустил к пожарной каланче.

Мокрая от росы трава хлестала по ногам, колючие ветви молодых елок цеплялись за штанины. Ратмир налетел на куст и сучком оцарапал щеку. Бежать стало опасно, и они пошли шагом друг за другом. Пашка вытащил из-за ремня пистолет, щелкнул предохранителем. Рубаха его белела в двух метрах от Ратмира. А над головой снова нарастал, ширился гул самолетов. Развернулись и выходят на бомбежку. Но знакомого противного визга пока не было слышно.

— Как мы найдем его в такой тьме? — проговорил приятелю в спину Ратмир.

Пашка остановился и повернул к нему лицо с чуть заметно поблескивающими глазами.

— Я засек, откуда вылетела ракета, — тихо произнес Пашка. — Там, за вышкой, вырыт окоп… Помнишь, одна сосна срублена, а рядом с пнем большой муравейник?

Ратмир кивнул.

— Он там прячется, — уверенно сказал Тарасов.

И снова над лесом взвилась ракета. Не красная, а зеленая. На этот раз мальчишки даже услышали глухой щелчок. Ракета изогнулась не в сторону станции, а в противоположную.

— Проклятый фашист! — ругнулся Пашка. — На «Ворошиловку» показывает…

— Как мы его… брать будем? — спросил Ратмир, провожая взглядом рассыпающуюся ракету.

Пашка совсем близко приднинулся к нему.

— Боишься — стой тут, — сказал он. — Я — один.

— Ты обещал мне дать пистолет, — напомнил Ратмир. Он даже не обиделся на слова приятеля, потому как и в самом деле не представлял себе, что можно сейчас, ночью, в лесу сделать, чтобы взять в плен вооруженного диверсанта.

— Не промахнусь, — улыбнулся Пашка и локтем легонько двинул приятеля в живот. — На нашей стороне преимущество: мы нападем врасплох!

Самолеты снова низко прошли над головой. На этот раз их урчание было угрожающим, а немного погодя раздался знакомый отвратительный визг падающих бомб. Следующие один за другим тяжелые взрывы сотрясали землю под ногами, багровые вспышки освещали вершины деревьев. Звезды пропали с неба, куда-то в страхе забилась луна. В редкие секунды затишья слышались встревоженные птичьи крики.

— Фугаски кладет, — на ходу оглянувшись, сообщил Пашка.

Это Ратмир и без него знал. Осколочные так раскатисто и тяжело не ухают. Главное было другое: «юнкерсы» бомбили не станцию, а глухой лес, примерно в трех-пяти километрах от того места, где сейчас находились ребята. И в той стороне была воинская база.

У тригонометрической вышки Пашка остановился и стал прислушиваться, но редко прерывающийся грохот бомбежки не давал возможности что-либо услышать. Было темно, лишь огненные всполохи пробегали по небу. Ратмир с тоской ожидал, когда земля под ногами содрогнется по-настоящему. Если фашисты угодят в склад, то взрыв будет ужасный… Здесь-то, в лесу, может, ничего и не будет, а в поселке наверняка все дома разрушатся. Впрочем, никто не знал, сколько осталось на базе снарядов и взрывчатки. Каждый день с маленького разъезда, что неподалеку от «Ворошиловки», уходили в сторону фронта длинные составы с боеприпасами. Эти составы двигались только ночью.

— Постой тут, я схожу в разведку, — шепотом сказал Пашка и, сунув за пазуху пистолет, сделал несколько шагов вперед и растворился в ночи.

Из-за бомбежки не было слышно гула моторов, но Ратмир чувствовал, что «юнкерсы», разворачиваясь на очередной заход, низко пролетают над лесом. Однажды с вышки он видел, как бомбардировщики ходят по кругу над выбранной целью. Из этой бесконечной карусели на одном из витков вдруг в пике срывается «юнкерс» и с угрожающим воем устремляется вниз. В тот самый момент, когда он начинает выравниваться, от его серого брюха отрываются золотистые капли… А карусель движется и движется по кругу… Отбомбился один — вниз устремляется второй, третий, четвертый… И так пока все не отбомбятся по нескольку раз. Когда не палят зенитки, «юнкерсы» сбрасывают бомбы небольшими порциями, а уж если по ним лупят из зениток и строчат из крупнокалиберных пулеметов, а тем более если преследуют наши «ястребки», то они в панике беспорядочно высыпают все свои бомбы.

Привыкнуть можно ко всему, даже к голоду, но к бомбежке привыкнуть невозможно. Все твое существо яростно противится надвигающейся с неба смерти. А любая бомбежка может быть твоей смертью.

Ратмир научился обуздывать свой страх: когда хотелось бежать куда глаза глядят, он заставлял себя оставаться на месте и, глядя на самолеты, рассчитывал, куда примерно упадут бомбы, и, в зависимости от этого, искал подходящее укрытие. Этому он научился у Пашки. У него выработалась интуиция: иногда он оставался дома и ночь проходила спокойно, в другой раз, кажется, ничто не предвещало опасности, но они с Пашкой уходили ночевать в землянку, и точно — ночью прилетали «юнкерсы» и сбрасывали бомбы на станцию, железнодорожный мост.

Снова из леса вылетела ракета, и вслед за этим послышался сухой щелчок, будто где-то неподалеку треснула ветка, но в следующее мгновение тяжелые взрывы стали сотрясать землю, багровые всплески озаряли небо, на макушках сосен плясали огненные зайчики. Сухие иголки дождем посыпались вниз, втыкались в волосы, попадали за воротник рубашки.

Много сегодня немцы сбросили бомб. Такой затяжной бомбежки еще не было. Ратмир уже научился на слух определять вес взорвавшейся бомбы. По его подсчетам, летчики сбросили не менее десяти полутонных и тонных бомб.

А Тарасова все нет. Отчаянная голова! Ничего не боится. Если он считал, что бомбы упадут далеко, то не шел в укрытие. Один раз не выдержал и днем во время внезапного налета выхватил из-за пояса пистолет, с которым он теперь не расставался, и стал палить по пикирующим «юнкерсам». В газете писали, что бойцы иногда сбивают из винтовок «юнкерсы». В адском грохоте разрывов, конечно, никто не услышал выстрелов, но Ратмир так рисковать бы не стал. Увидел бы кто-нибудь — и прощай, пистолет!.. И вот сейчас Ратмир мучался сомнениями: мог бы он вот так же, как Пашка, один пойти в ночь на поиски диверсанта? Пусть даже в руках у него был бы пистолет?..

А Пашка пошел, и в глазах его не было страха. Пашка поставил перед собой цель — попасть на фронт. Он уже сейчас готовит себя в разведчики. А вот он, Ратмир, еще не знает: что он будет делать на фронте? И годится ли он в разведчики? А просто бойцом в Красную Армию никто его не возьмет. Они с Пашкой не раз заводили разговор об этом с командирами и бойцами, едущими на фронт. Те говорили, что армия — это не детский сад и малолеток туда ни под каким видом не берут… Вот почему Пашка хочет во что бы то ни стало поймать шпиона и представить коменданту. Может быть, тогда тот поможет ему устроиться разведчиком в воинскую часть, двигающуюся на фронт. Меньше чем разведчиком Пашка и не мыслил себя в армии. И почему-то был уверен во всемогуществе майора Федотова — коменданта, занимающегося расквартированием останавливающихся в поселке воинских подразделений. Комендатура находилась за станцией, в том самом военном городке, где шил обмундирование командирам дядя Ефим.

Где, интересно, он сейчас? Пока от дяди не пришло ни одного письма…

Ратмир вздрогнул и обернулся: перед ним стоял Пашка. Определенно из него получится разведчик! Ни один сучок не треснул под ногой. Будь на месте Ратмира диверсант, пожалуй, и он бы не заметил Пашку. Самолеты вроде бы улетели: не слышно гула моторов. Не попали летчики в склад. Небо снова стало звездным, над соснами плыла полная луна, сверкала тонкая паутина на ветвях, мягко серебрились стволы деревьев. Тень Пашки сливалась с неясной тенью высоченной тригонометрической вышки. Жалобно вскрикивала ночная птица. Скрипучий голос ее нагонял тоску.

Пашка смотрел на него и молчал. Облитое лунным светом лицо его казалось прозрачно-зеленым, в крупных глазах ярко светились две розовые точки. Вьющиеся волосы тоже блестели, будто их только что смазали. Ратмир повнимательнее всмотрелся в Пашкино зеленое лицо и почувствовал беспокойство: приятель его был каким-то не таким. Что-то с ним произошло.

— Ночью разве найдешь его? — нарушил затянувшееся молчание Ратмир.

Ему хотелось подбодрить приятеля. Диверсант тоже не дурак: выстрелив из ракеты, отойдет в другое место. Зачем ему рисковать?..

Пашка вытащил из кармана пистолет, зачем-то понюхал дуло и, блеснув глазами, протянул приятелю.

— Твой, — коротко, хриплым голосом сказал он.

— О чем ты? — не понял Ратмир. — Говорю, бесполезно его ночью искать. Выпустит ракету — и деру.

— Отбегался, — сказал Пашка. — Пришил я его, змея, Родька.

— Диверсанта? — вытаращил на него глаза Ратмир.

— Три пули всадил… — Пашка вздохнул. — Как его живьем возьмешь? Бомбы рвутся, а он стоит на полянке и башкой вертит, в одной руке ракетница, в другой — пистолет… Ну что я ему скажу: «Дяденька, руки вверх?» Он тут же в меня шарахнул бы…

И тут Ратмир вспомнил, что в коротком промежутке между разрывами бомб взвилась в небо ракета и что-то сухо треснуло. Правда, тогда ему и в голову не пришло, что это выстрел из Пашкиного пистолета.

— Ну, ты даешь! — не скрывая восхищения, сказал Ратмир. Если раньше у него и были некоторые сомнения в справедливости того, что Пашка им верховодит, то теперь они исчезли: Пашка Тарасов в его глазах выглядел настоящим героем. Вряд ли он, Ратмир по прозвищу Шайтан, был бы способен ночью в лесу выследить диверсанта и застрелить его. А вот Пашка смог.

— Я забрал у него парабеллум, — сказал Пашка. А пистолет — тебе.

Ратмир взял в руки теплый тяжелый ТТ, сердце его прыгало от радости. Теперь это его пистолет! Не надо просить приятеля дать пострелять: в любое время Ратмир может пойти в лес и палить сколько душе угодно. Патронов у Пашки много.

— А как же с диверсантом? — встревожился Ратмир. — Скажешь, что застрелил его, а майор Федотов спросит: из чего застрелил? И куда подевалось оружие врага?

Пашка достал из-за пазухи парабеллум. Прищурив глаз, прицелился в небо. Потом, вздохнув, снова спрятал.

— Парабеллум я не отдам, — твердо ответил он.

— А я — пистолет, — сказал Ратмир.

Луна вынырнула из-за вершин деревьев и высветила голубоватым светом сосновые иголки. После яростного грохота и огненных зарниц стало удивительно тихо и спокойно.

— Хочешь на него посмотреть? — спросил Пашка и пытливо взглянул на приятеля: он-то знал, что Ратмира мутит от одного вида мертвых.

— Айда, — сказал Ратмир. Он испытывал радостное волнение от того, что в его кармане, оттягивая брючину, покоился пистолет.

Полянка, где лежал человек, тоже была серебристо-голубой. На бугре, заросшем молодым сосняком, возвышалась тригонометрическая вышка. Что-то яркое посверкивало на ее вершине, будто осколок зеркала. Ратмир таращил глаза на диверсанта. Он лежал на боку, неестественно подвернув одну руку. Одет в зеленую форму бойца Красной Армии. Короткие светлые волосы спускались на лоб, лицо его не казвлось голубым — оно было белым. В темных впадинах глазниц будто вставлены две тусклые стекляшки.

— Он стоял вот здесь, — кивнул Пашка на толстую сосну. — А я спрятался там… — показал он на несколько молодых елок, прижавшихся друг к дружке. — Стоит, крутит башкой, глазами зыркает во все стороны. Фиг бы я к нему так близко подобрался, если бы не бомбежка. Самолеты с разворота прошли над нами. Вижу, он руку с ракетницей поднимает… Бабахнул, ракета все осветила, ну, я и выпалил в него… Не сразу упал. Стал так медленно поворачиваться в мою сторону, а я еще два раза в него…

— Что же мы все-таки скажем коменданту Федотову? — проговорил Ратмир, не отрывая взгляда от диверсанта. Как-то все еще не верилось, что этот крупный мужчина со светлыми волосами — мертвый. Казалось, он притворяется: вот сейчас пошевелится, встанет со мха и…

— Ничего не надо ему говорить, — подумав, ответил Пашка. — Диверсанта ликвидировали — это главное… А на фронт убежим и без Федотова. Да туда и бежать не надо — фронт сам к нам придет. Слышал, вчера вечером опять в той стороне бухали пушки?

— А он… — показал глазами Ратмир на труп. — Так и будет лежать?

— Ему теперь все равно…

— Не годится, — возразил Ратмир. — Комендант должен знать, что в лесу лежит… — Почему-то язык не повернулся произнести «убитый». — Лежит диверсант.

— Иди и скажи, — усмехнулся Пашка. — А он потом всю душу из тебя вымотает и пистолет отберет.

Все разрешилось самым неожиданным образом: послышались приглушенные голоса, треск сучьев под ногами. Пашка сделал знак, чтобы Ратмир не двигался с места, а сам метнулся к трупу, поднял лежавшую рядом ракетницу, извлек из нее пустую гильзу и вставил новую ракету, которую выхватил из кармана диверсанта. Подняв руку с ракетницей вверх, прислушался: голосов было не слышно. Пашка выпалил из ракетницы, бросил ее в мох и кивнул приятелю: мол, отрываемся!

Уже в поселке Пашка еще раз предупредил Ратмира, чтобы тот никому не рассказывал про то, что произошло на лесной полянке неподалеку от тригонометрической вышки.

Пашка кивнул — он почему-то не любил ни здороваться, ни прощаться за руку — и повернулся было, чтобы уйти, но Ратмир задержал его.

— Тебе… не страшно было в человека стрелять? — спросил он. Его мучал этот вопрос с того самого момента, когда Пашка сообщил, что убил шпиона. Ратмир еще не знал: мог бы он вот так же, как Шалый, выстрелить в живого человека? Пусть даже врага… Конечно, когда он слышал по радио о зверствах фашистов, когда смотрел на убитых бомбами односельчан и красноармейцев, его охватывала дикая ненависть к оккупантам… Вообще ко всем фашистам. А вот самому выстрелить в человека и убить его — это совсем другое дело. И Ратмир не знал: сможет ли он это сделать? А оттого что не был уверен в себе, он мучался и переживал. И завидовал Пашке Тарасову.

— А как же на фронте? — посмотрел на него приятель. — По радио говорили, что девушки-снайперы по пятьдесят-семьдесят фашистов уничтожали. Им за это присваивают звание Героев Советского Союза… — Глаза у Пашки леденисто блеснули. — Я бы их тоже пачками убивал, фашистов проклятых!

— И это… ты сейчас ничего не чувствуешь? — допытывался Ратмир. — У тебя лицо было какое-то странное…

— Чего я должен чувствовать? — удивился Пашка и повнимательнее посмотрел на приятеля. — Да ты что? Никак его жалеешь? Этого гада, который склад хотел взорвать?

— Я не смог бы… как ты, — признался Ратмир. — Мне не жалко, но, понимаешь… человек же!

— Не понимаю, — зло ответил Пашка. — Фашист не человек. Хуже бешеного зверя. Я бы тысячу, две убил их! И убью! Вот увидишь!

— Следующего я застрелю, — подумав, сказал Ратмир. — Сам. Ладно?

— Ты дмаешь, они так и будут под пули лезть? — рассмеялся Пашка. — Повезло мне, чудак! И потом, я местность хорошо знаю. От меня тут и мышь не спрячется.

— Или лучше в плен возьму, — думая о своем, проговорил Ратмир. — Пленный ценнее, чем… мертвый.

— Возьми, возьми, — усмехнулся Пашка. — Он руки поднимет и скажет: «Гитлер капут…» Мимо них с затененными фарами проехала машина. В крытом кузове мерцали огоньки папирос.

— Из комендатуры, — проводив взглядом машину, направлявшуюся в сторону военного городка, заметил Пашка. — Федотов тоже не спит!

— Думаешь, нашли?

— Завтра проверим, — сказал Пашка и покосился на приятеля, — Какое, говоришь, у меня лицо?

— Зеленое, будто тебя тошнит…

— Симпатичное, говорят у меня лицо… — неестественно громко 86 засмеялся Пашка. — Ты тоже зеленый. Это луна сегодня такая… зеленая!

И вдруг замолчал. Ратмир видел, что он пошатнулся, схватился обеими руками за жердины и, отворачивая голову в сторону, стал выгибаться, ноги его подогнулись, Пашку вытошнило. Вытерев рукавом рот и не глядя на приятеля, он сдавленно произнес:

— Чего это я? Съел за обедом что-нибудь?

— Да нет, — сказал Ратмир. — Это от другого.

Пашку бил озноб, но он, превозмогая себя, выпрямился, отпустил изгородь и повернул к приятелю лицо с провалившимися потухшими глазами.

— Когда я первый раз выпалил, он повернулся ко мне и вдруг стал икать… — с трудом выговорил Пашка. — А потом… сказал по-русски: мама-а… Неужели он русский?

— Предатель он, — сказал Ратмир. — Еще хуже немца.

— Почему они служат им? Почему? — вырвалось у Пашки, — Где таких гадов только находят?..

— Знаешь, что ты сегодня сделал? — взволнованно начал Ратмир. — Ты герой, Пашка…

— Мокрая курица я, вот кто, — пробурчал приятель и, передернув плечами, оторвался от забора. Не оглядываясь, он побрел прочь. Плечи ссутулились, босые ступни загребали пыль. Таким несчастным Ратмир еще никогда не видел своего приятеля. Впервые Пашка Тарасов проявил слабость, но оттого, что Ратмир это увидел, он проникся к нему еще большим уважением и про себя подумал, что наконец-то в своей жизни встретил настоящего друга.

Пашка ушел, а Ратмир еще долго стоял у калитки и глядел на яркую луну, большие и маленькие звезды, а карман брюк приятно оттягивал тяжелый пистолет ТТ, который теперь принадлежал ему, Ратмиру.

ГЛАВА 8

Утром, прибрав в доме, Серафима увязала свои вещички в большую цветастую наволочку, надела черный бархатный жакет — лучшее свое одеяние — и сказала Ратмиру:

— Собирайся, сынок, неча нам тут сидеть и чужой дом караулить. Уж котору ноченьку глаз не сомкну: летают, бонбы бросают… Какая это жизнь, родимый? Упакает в дом — и костей не соберут… У меня родня в Макарьеве, чай, приютят, а там, слышь, потише…

Не мог Ратмир поехать с горбуньей в тихое Макарьево, у него другие планы…

— Дядя Ефим на меня надеется, — греша истиной, ответил Ратмир. Узнает, что я бросил дом и уехал в деревню, — сильно расстроится.

— Не дом тебя, сынок, держит тут, — покачала головой Серафима. — Сорвиголова Шалый задурил тебе голову… Бывает же такое, господи помилуй: на обличье чистый херувим, а в натуре — разбойник, каких свет не видел!

— Ты езжай, тетя Серафима, а я тут останусь, — сказал Ратмир. Может, письмо от матери придет…

— Как же ты один-то? — не отступала Серафима. — Кто тебе поесть сготовит? Бельишко постирает? С голоду ведь помрешь, Ратмирушка? Коли бонбой не прихлопнет, упаси господи!

Продуктов в доме не осталось. Поросенка ночью воры увели со двора, так что не пришлось деду Василию резать его, а горбунье окорока для дяди коптить; куриц тоже всех давно порешили. Берегли ради яиц, не резали, так чужие по одной разворовали. Много теперь голодных да оборванных по дорогам бродит… Но Ратмир об этом не думал. У него тоже назревали большие перемены в жизни, и дядин дом он стеречь не собирался, да и кому теперь нужен дом? Вон сколько их стоит пустых в поселке! Стекла от бомбежек повылетали, забирайся в любую избу кому не лень и бери что хочешь. Только брать-то там нечего: более-менее ценное хозяева припрятали или с собой увезли, а кому нужна старая мебель?..

Теперь люди больше всего съестным интересовались. В магазине с утра выстраивалась очередь. Пройдешь по поселку, и кажется, что пустой он, заглянешь в магазин — всегда очередь за хлебом и крупой. Продавщица ловко состригает с карточек талоны и отвешивает пайки.

— Худо будет — притопаю к тебе в Макарьево, — пообещал Ратмир.

— У сродственницы-то большой огород, глядишь, скоро картошка поспеет — не пропадем. И озеро там рыбное: лещи, щуки.

— Обо мне не беспокойся, — сказал Ратмир.

Он помог ей дотащить узел до подводы, ожидавшей ее у изгороди. На телеге с вожжами, перекинутыми через плечо, сидел одноногий мужик и дымил самокруткой.

— Всего и добра-то? — ухмыльнулся он, глядя на них.

— А чемодан? — напомнил Ратмир.

— Куды он мне? — махнула рукой горбунья. — Я его под кровать сунула — пусть лежит.

Мужик поерзал на передке телеги, хлопнул ременными вожжами лошадь по худому крупу и неожиданно густым басом пропел:

— Н-но-о-о, комлата-я-я!

Уехала Серафима, и остался Ратмир единственным хозяином большого деревянного дома.

Вторая неделя пошла, как немцы не бомбят поселок. Люди перестали на ночь уходить в лес и спать в землянках. Не полыхают вечерами за бором зарницы, не слышно тупой канонады. Фронт отодвинулся от Красного Бора. Говорили, наши потеснили немцев километров на пятьдесят и надежно закрепились. От этой вести на душе у всех стало полегче. Люди рассуждали так: сначала остановили, а потом, глядишь, и погонят с нашей земли. Но до этого еще было далеко… Как бы там ни было, но жить стало поспокойнее. По-прежнему шли и шли на запад эшелоны с бойцами и военной техникой. А с той стороны больше не было эшелонов с эвакуированными, проезжали санитарные составы.

Лето незаметно переходило в осень, больше стало пасмурных дождливых дней, но все равно было тепло. Лес стал красивым, пестрым. И взрослые и ребятишки, которые остались в поселке, каждый день ходили в лес по грибы. Из ягод поспела брусника, гоноболь, или, как здесь ее называли, пьяная ягода.

В начале сентября в поселок пришла воинская часть и капитальнорасположилась. Бойцы рвзбили палатки в ближнем лесу, замаскировали машины, технику. Командиры расселились и домах. Пожаловали трое и к Ратмиру, но, узнав, что он хозяйствует тут один, ушли, хотя им дом и понравился. Дело в том, что бойцам и командирам пока выдавали сухой паек и им нужно было готовить, а Ратмир и сам-то дома не питался, разве что чай вечером вскипятит. Тетя Глаша, мать Пашки, раз его усадила обедать, другой, а потом он сам отдал ей свои продуктовые карточки и стал приходить каждый день. Вместе с Пашкой они накопали в дядином огороде два мешка картошки и привезли на тачке в дом Тарасовых. Они накопали бы и еще, но картошки больше не было: ее еще с начала августа подкапывали постояльцы, сам Ратмир, так что к сбору урожая картошки кот наплакал!

Впрочем, ребята так были заняты своими делами, что иной раз забывали даже про еду, хотя чувство голода почти никогда их не покидало: с жидкого супа с перловкой или пшенкой разве сыт будешь? Мяса уже давно на стол не подавалось, разве что от военных перепадет банка тушенки, так ее тетя Глаша растягивала на неделю. Ешь суп, в тарелке плавают жирные блестки и паутинки разваренного мяса, но зато до чего приятный запах! А вареная картошка с тушенкой?

Когда ели суп и картошку, приправленные мясными консервами, жизнь начинала казаться прекрасной, а уж если доставалось по кусочку колбасы, то это считалось праздником. Не верилось, что совсем недавно продавали круглое вафельное мороженое, ириски, французские булочки, шоколад. К чаю тетя Глаша на газете щипцами откалывала от серого остроугольного куска сахара маленькие дольки и выдавала своему семейству, в которое теперь влился и Ратмир.

Семейство состояло из самой тети Глаши, Пашки, младшего его брата — Сережки и малолетней сестры Катюши. Пашкиного отца в первые дни войны призвали в армию.

Дядя Ефим прислал письмо. Мастерская его находилась в Ярославле, там тоже бомбят, убило одного из лучших его портных… От семьи пока известий не имеет, но уверен, что им там живется не плохо, немец до Кунгура не долетает. Если есть письма от тети Мани, то их нужно сразу ему переслать по адресу полевой почты. Интересовался дядя и домом, хозяйством, спрашивал и про поросенка, которого украли. Он об этом еще не знал. Дядя просил Серафиму, чтобы сразу, как получит письмо, обстоятельно ответила. И еще рекомендовал вместо выбитых бомбежкой стекол вставлять фанеру, она есть на чердаке, а стекла вставлять не стоит, потому как снова могут вылететь…

Ратмир понимал, что нужно ответить дяде, но письмо было адресовано Серафиме, а потом, от тети Мани не было никаких вестей. Так что ничего приятного дяде сообщить он не мог. Серафима один раз в поселок наведалась, принесла пол-литровую банку меду, десяток яиц и буханку испеченного на поду хлеба с прилипшими к корочке капустными листьями. И два печеных леща. Горбунья опять звала его в Макарьево, говорила, что там тихо и ее родственница — она хорошая женщина — примет Ратмира как родного.

Ратмир пообещал как-нибудь туда наведаться, а сейчас недосуг, да и в поселке стало потише.

Ратмир очень обрадовался ее подаркам. Отрезав от буханки по громадному куску и густо намазав хлеб тягучим душистым медом, они с Пашкой тут же подзакусили. Сначала им показалось, что запросто умнут всю буханку с медом, но, съев по куску, призадумались: стоит ли по второму намазывать?..

Взяли и все отнесли тете Глаше, у которой глаза полезли на лоб от одного вида такого богатства.

— Украли? — между тем сурово спросила она.

— В улей к пчелам залезли и меду наскребли, — ухмыльнулся Пашка. Губы его были липкими, синие глаза довольно блестели.

— У нас тут и пчел никто не держит, — вздохнула тетя Глаша. — Липовый, деревенский…

Ратмир рассказал про приезд тетки Серафимы, и тетя Глаша успокоилась. Глаза у нее голубые. И только в гневе темнели. Нрав у Пашкиной матери был крутой, но, вспылив, она быстро отходила. Пашка прекрасно изучил характер матери: никогда не спорил с ней и старался поскорее уйти с глаз подальше, если мать начинала гневаться.

Восьмилетний Сережка уродился темноволосым, хотя у всех остальных волосы были русые. Сережа был молчаливым мальчиком, он любил одиночество и ковырялся часами в огороде, строя из палочек на песке избушку на курьих ножках.

Самой веселой и смешливой в доме была Катя. Волосы у нее густые, вьющиеся, как у Пашки, с бронзовым отливом, а хитроватые глаза — ярко-синие, как полевые васильки. Смех у девочки был тонкий, серебристый, когда Катька засмеется — будто колокольчик зазвенит. Она одна не любила играть, все время приставала к Пашке и Ратмиру, чтобы они ее взяли с собой в лес. Хитрая девчонка догадывалась, что у них какая-то тайна, и умирала от желания узнать ее. Но Пашка был так же суров с младшими, как мать с ним: Катьку, если она слишком надоедала, шлепал ладонью по крепкому задику и грозил достать узкий отцовский ремень, который, как предполагал Ратмир, не один раз прохаживался и по его спине…

В свои пять лет Катька была довольно рослой и независимой. Щуря на брата васильковые глаза, она надувала припухлые губы и, растягивая слова, говорила:

— Только, Шалый, посмей… До меня даже папа пальцем не дотрагивался!

— Я не пальцем, а ремнем, — улыбался Пашка. На большеглазую обиженную девчонку нельзя было без смеха смотреть.

Катька сразу улавливала перемену в настроении брата, бросалась к нему на шею, целовала куда придется и слезно умоляла:

— Пашенька, ну хороший, золотой, возьмите меня в лес? Я буду слушаться вас! И ничего маме не скажу… Ну возьмите, а?

Пашка с нарочитой недовольной миной высвобождался из ее объятий и грубовато советовал:

— Че ты лезешь к мальчишкам? Мы тебе пара, да? У нас свои дела — у тебя свои. Вали, патлатая, к подружкам и играй в куклы… Или помоги Сереге ведьмин дом построить, видишь, мается парень?..

— Я знаю, у тебя есть наган, — понизив голос, заявила Катька. — Не возьмешь — скажу мамане!

— Наган! — метнув взгляд на Ратмира, хмыкнул Пашка. — Игрушечный пугач, дурочка. Из него воробья не убьешь!

— Родя, скажи ему, чтобы взял меня в лес? — заглядывала в глаза Ратмиру девочка. — Я посмотрю, как вы палите.

Ратмир пожимал плечами и отворачивался: будь его воля, он взял бы Катьку. Пусть хоть она бы посмотрела, как он всаживает пулю за пулей точно в цель, а Пашка, случается, мажет из своего парабеллума. Когда промахнется, недовольно сдвинет свои густые брови вместе и начинает вертеть в руках, придирчиво рассматривать парабеллум, будто оружие виновато. Ратмир как-то предложил ему поменяться, но Пашка не пожелал расставаться с парабеллумом.

— Мы не в лес, а на станцию, — сказал Пашка.

— И я с вами, — заявила Катя.

Втроем они отправились на станцию. Дом Тарасовых находился на краю поселка, сразу за картофельным полем начинался молодой сосняк. Тетя Глаша не ходила прятаться от бомбежки в лес. Сережка тоже не ходил, а Катька иногда с ними спала в землянке. Эта настырная девчонка так и ходила за ними по пятам, со сверстницами она не водилась, может быть потому, что девчонок в Красном Бору мало осталось: все уехали в деревни.

Она взяла Ратмира за руку. И он иногда ловил на себе ее пристальный взгляд. Рука у нее маленькая, пухлая и теплая. Когда Катя вот так пристально взглядывала на него, широко распахнув васильковые глаза, опушенные длинными черными ресницами, она казалась взрослее.

— Родя (она звала его, как Пашка), почему ты идешь и не смотришь под ноги? — спрашивала она.

— А что там, мины? — улыбался он.

— Ты на листья наступаешь… — Она выпустила его руку, нагнулась и подняла красный осиновый лист. — Посмотри, какой он красивый!

Лист и вправду был тонкий, прозрачный, с паутинистой сеткой вдоль стебля. Красивый лист. Их много было, красивых листьев, под ногами, вот только в голову не приходило рассматривать их.

— Хочешь, я тебе из леса принесу дубовых листьев? Или кленовых? Они тоже красивые? — предложила Катя.

— Если бы из них можно было суп сварить, — улыбнулся Ратмир.

— Я тебе вечером кусочек шоколадки дам, — понизив голос, пообещала девочка. — Меня раненый летчик утром угостил… На вокзале.

— И не съела? — удивился Ратмир. Он уже забыл и вкус шоколада.

— Я тебе маленький кусочек оставила, — сбоку совсем по-женски взглянула на него Катя.

На станции стоял воинский состав. Паровоз пускал клубы дыма у самого переезда, а хвост торчал у стрелочной будки. На платформах вырисовывались очертания прикрытых брезентом танков, горбатились тяжелые орудия. Зеленые фургоны ничем были не замаскированы. Это радиостанции. Внутри них ехали радисты. Бойцы в новой форме, но почему-то в башмаках с обмотками не спеша направлялись с котелками к водонапорной башне. По перрону прогуливались командиры с кубиками и шпалами на черных петлицах.

Воинский состав дожидался встречного. В той стороне, откуда он должен прийти, был открыт семафор. Если санитарный, то пройдет без остановки.

Пашка сразу направился к теплушкам, возле которых курили бойцы и младшие командиры. Ратмир знал наперед, о чем заведет речь его приятель: далеко ли едут? Не возьмут ли на фронт его, Пашку? Стрелять он умеет, убил наповал диверсанта, что пускал над поселком ракеты…

Ратмиру нужно было говорить другое: мол, он попал в поезде под бомбежку, потерял родителей и теперь круглый сирота… Ратмир все это говорил, но, то ли потому, что он врать не умел, то ли по чему-либо другому, его жалостливые слова — он произносил их с отвращением — не вызывали сочувствия, ему советовали пробираться дальше в тыл и искать родителей…

День был пасмурный. Небо плотно обложили дымчатые облака. Утром высоко пролетел над поселком «юнкерс», потом низко прошли наши «Тубы» — четырехмоторные бомбардировщики. Эти тихоходы любят пасмурную погоду. В ясную их легко могут подловить «мессеры». Иногда начинал накрапывать мелкий дождь, но не надолго. Дома в поселке потемнели, заблестели бурые крыши теплушек.

Ратмир подошел к группе бойцов в обмотках и заученно завел нудный разговор о своей сиротской судьбине. Его молча слушали, но лица бойцов были непроницаемы. Когда он кончил, рябой боец с котелком в большой волосатой руке сказал:

— Таких, как ты, голубок, ох как много сейчас бродит по Расее-матушке!

— Вась, достань из моего мешка два ржаных сухаря, — повернулся к дверям теплушки другой боец, низенький и носатый. — И поищи сахару кусок.

— Я не побираться пришел, — покраснел Ратмир. — Я на фронт хочу. Воевать вместе с вами. Я стрелять умею из пистолета.

Василий протянул носатому два сухаря и извоженный кусок сахара.

— Добренький ты, Петруха! — заметил он. — Раздаешь весь свой сухой паек, а сам потом куковать будешь?

Ратмир отказался взять сухари и сахар. Тогда Петруха подозвал миловидную Катю и отдал ей. Девчонка, хлопая длинными ресницами, поблагодарила и, прижав угощение к груди, побежала домой. Ратмир знал, что она скоро вернется с полной банкой черники. Только успеет ли?.. Уже вдалеке послышался протяжный паровозный гудок. Немного погодя над бором появятся шапки дыма, а потом из-за сосен и елей вынырнет черная громада паровоза, тянущего за собой бесконечную вереницу товарных или пассажирских вагонов. Раненых доставляли в тыл в пассажирских. На крышах были нарисованы красные кресты, только фашисты все равно бомбили санитарные эшелоны. И теперь на крышах устанавливали зенитные крупнокалиберные пулеметы. А на этом воинском составе с танками на платформах даже установлены зенитки, уткнувшиеся длинными острыми стволами в серое небо.

— Бомбили? — спросил рябой боец, кивнув на поселок.

— Сколько раз, — ответил Ратмир. — Пять домов разрушили полностью, а стекла почти у всех повылетели. И людей положил, гад, немало.

— Да-а, война теперь кругом, — вздохнул низенький боец. — Нас тоже в одном месте фриц ущучил да все фугаски вдоль полотна положил, когда наши зенитчики дружно сыпанули по нему!

— Воюют же на фронте мальчишки? — гнул свое Ратмир, — И в газетах пишут, и по радио…

— Вон наш старшина стоит, — показал рябой на круглолицего мужчину в сапогах, беседующего с двумя другими бойцами. — Иди, милый, попытай свое счастье! Он у нас дядя добрый…

У круглолицего на черных петлицах по четыре красных треугольника. Лицо у старшины и впрямь улыбчивое, располагающее.

Ратмир подошел и все повторил, что рассказал бойцам. Кстати, те внимательно прислушивались, глядя в их сторону.

Круглолицый старшина понимающе покивал, улыбнулся, отчего полное лицо его стало совсем добрым.

— Повоевать, значит, соколик, захотел? — ласково взглянул он на мальчишку. — В красных и белых? Или в синих и зеленых?

— Я умею стрелять из пистолета, — ввернул Ратмир. — В любую цель попадаю.

— Снайпер, значит? — с улыбкой продолжал смотреть на него старшина. — А снайперы у нас в армии на вес золота! — Он рисстегнул кобуру, вытащил новенький пистолет ТТ и протянул Ратмиру: — Покажи-ка нам свое искусство, малыш!

Ратмир машинально взял тяжелый пистолет и недоуменно взглянул на старшину:

— Разве здесь можно?

— Можно, малыш, можно! — улыбался тот. Вокруг них стали собираться бойцы. Подошли рябой и носатый. Все с интересом смотрели на мальчишку, а тот стоял с пистолетом в руках и хлопал глазами, все еще не зная: шутка это или нет?

— Куда стрелять-то? — растерянно спросил он.

— Один секунд! — Старшина театрально снял с головы фуражку с бархатным черным околышем и вразвалку подошел к дощатой двери багажного сарая. На двери висел ржавый замок. Старшина повесил новенькую фуражку на него и отошел в сторону.

— Пали, малыш, в самую середку! — сказал он. Пропадай моя парадная фуражечка!

Ратмиру жаль было портить новую фуражку, но ему не понравилось, что добряк старшина называет его малышом. Он поднял пистолет, привычно отвел предохранитель и щелкнул затвором.

— Заряжен? — на всякий случай спросил он.

— Давай-давай! — кивнул старшина. Ему не стоялось на одном месте, и он приплясывал.

Ратмир согнул руку в локте, чтобы она не дрожала от тяжести, тщательно прицелился и плавно нажал на спусковой крючок. «Цок!» — негромко щелкнуло. «Никак осечка?» — успел подумать он и услышал, как разом грохнули все присутствующие. Старшина смеялся тоненьким захлебывающимся смехом и хлопал себя по широким галифе. Из вагонов выглядывали бойцы и тоже смеялись.

Ратмир снова передернул затвор и только тут сообразил, что из пистолета вынута обойма. Как же он сразу не почувствовал, что пистолет стал легче, чем обычно!

Увидев направляющегося к ним командира с портупеей через плечо, старшина подскочил к мальчишке и выхватил пистолет. Запихав его в скрипучую кобуру, негромко произнес:

— Не ляпни капитану, что я тебе личное оружие доверил…

— Вам, наверное, не дают в дороге патроны? — невинно поинтересовался Ратмир, когда все умолкли. — На фронте под расписку выдадут?

К ним подошел капитан. Бросив взгляд на мальчишку, зычно скомандовал:

— По вагонам! — Привет снайперу! — широко улыбнулся старшина и подмигнул.

Ратмир отвернулся и поддел ногой камешек, который, отлетев в сторону, тоненько звякнул о рельс.

Бойцы направились к своим теплушкам. Из сосняка уже показался паровоз. Он тащил за собой зеленые пассажирские вагоны. Санитарный. Ратмир думал, что он с ходу минует станцию, но состав стал тормозить. И еще об одном подумал мальчишка. Странно как-то получается: старшина показался ему на вид добрым, душевным человеком, оказался совсем не таким… Как он противно смеялся! Визгливо, с причитаниями. Выходит, внешний вид еще ничего не значит. Потом, гораздо позже, Ратмир научится получше разбираться в людях… На бойцов он не обижался, даже хорошо, что он их развеселил…

Санитарный прибыл на второй путь. Из него никто не выходил, но из открытых окон выглядывали забинтованные люди. Не успел поезд остановиться, как вокруг стал распространяться больничный запах. Из стоявшего напротив воинского эшелона стали высовываться бойцы, завязался разговор с ранеными.

Откуда то из-под вагонов вынырнул Пашка и мигнул: дескать, айда за мной! У Пашки на лбу мазутное пятно, синие глаза сияют.

— Кажется, на этот раз мы уедем! — негромко проговорил он, снова ныряя под вагон.

Послышался тонкий шипящий звук воздушного тормоза, и Ратмир, боднув приятеля в зад головой, пулей выскочил вслед за ним из-под вагона.

— Не бойсь! — ухмыльнулся Пашка. — Без нас не уедет.

Они пробрались в конец состава. Оглянувшись, Пашка показал глазами на платформу, на которой возвышались продолговатые тюки спресованного сена. Сверху был закреплен выгоревший брезент.

— Не охраняется, — шепнул Пашка. — И с тамбуром. Как тронется — заберемся в тамбур, а потом — на платформу и в сено!

— А пистолет? — вспомнил Ратмир. — Я не захватил с собой.

— На кой нам оружие? — сверкнул на него синими глазами Пашка. На фронт едем! И пистолеты, и автоматы в первом же бою добудем!

— Долго ехать-то? — спросил Ратмир, пожалев, что не взял два ржаных сухаряи кусок сахару. — Заскучаем без жратвы…

— Живы будем — не помрем! — оптимистически заявил Пашка, зорко глядя вдоль состава.

Ратмир дотронулся до кармана: слава богу, хоть финка с собой! На досуге он сделал из широкого ремня, который нашел в доме дяди Ефима на чердаке, прочные ножны. Прошил дратвой и с тех пор всегда носил наточенную финку в правом кармане брюк. Финкой можно было выстругать палку, метнуть ее в дощатый забор или дерево. Ратмир научился ловко бросать финку в цель. Правда, не всегда нож вторкивался, — случалось, со звоном отлетал в сторону.

Впереди гукнул паровоз, Ратмир было направился к платформе, но Пашка остановил.

— На ходу вскочим, — сказал он и, нагнувшись, заглянул под вагон. Там, на перроне, военный что-то в нашу сторону все время поглядывает…

Ратмир тоже заглянул под вагон и сначала увидел крепенькие ножки Катьки, а потом ее большие синие глаза.

— Я отдала дяденьке с большим носом ягоды, — сообщила она, собираясь лезть под вагон.

— Стой! — крикнул Ратмир, забыв про осторожность. — Состав сейчас тронется. Хочешь под колеса попасть?

Девочка отпрянула от вагона, а издалека, раскатисто нарастая, приближался металлический перестук буферов: паровоз уже тронулся, а до вагонов еще не дошла очередь.

— Катя, скажи тете Глаше, что мы с Пашкой… — торопливо говорил Ратмир, шагая рядом с медленно ползущей подножкой. — В общем, мы едем на фронт.

— А я? — плачущим голосом спрашивала девочка, семеня с той стороны раскачивающейся платформы. — Я тоже хочу с вами… на фронт!

— И тете Серафиме — горбатой — скажи, что я уехал…

Состав постепенно набирал скорость, все чаще постукивали на стыках рельс колеса, Катькины ноги с белыми царапинами мелькали в промежутке между двумя вагонами.

— Родя-я! Когда вы вернетесь? — кричала девочка. — Приезжайте поскорей, я буду-у жда-ать!..

— Садись! — донесся до него голос Пашки.

— Мы напишем! — напоследок крикнул Ратмир и обеими руками уцепился за поравнявшуюся с ним деревянную подножку.

Пашка помог вскарабкаться в тамбур. Черное пятно на его лбу закрыла русая прядь, глаза сердито поблескивали.

— Еще слезу пусти, — проворчал он, даже не взглянув в сторону вокзала, где сиротливо стояла на краю перрона Катя и печальными глазами смотрела на уходящий состав.

— Что бы подумала о нас тетя Глаша?..

— Ты за мою мать не беспокойся, — оборвал Пашка. — Она только рада будет, что я из дому нарезал…

Ратмир ничего не ответил, но подумал, что Пашка ошибается: как бы тетя Глаша на него ни покрикивала и даже ни замахивалась коромыслом — ударить своего непокорного старшего сына она не решалась, — все равно он ей родной сын и она будет переживать за него. А вот из-за Ратмира никто не будет переживать… Где отец, мать? Может быть, там, поближе к передовой, он встретит своего отца?..

— Свобода! — услышал он голос приятеля. — Да здравствует свобода!

Пашка смеялся, ветер растрепал его густые волосы, из распахнутого ворота ситцевой рубашки выглядывала крепкая загорелая шея. А мимо мелькали сосны и ели, шуршал близко подступивший к откосам еще зеленый ольшаник.

— Вот что я надумал, — сказал Пашка. — Это танкисты, и они вряд ли нас возьмут к себе. Главное — добраться до фронта. Там много разных частей… Если не зачислят, уйдем в тыл к немцам, соберем побольше важных сведений о расположении их отрядов, складов с боеприпасами, военной техники и доложим нашим… Ты умеешь планы рисовать? Ну, чертежи всякие?

— Не пробовал, — пожал плечами Ратмир.

— В общем, будем действовать, — продолжал Пашка. — Только придется на передовой разбежаться в разные стороны… В одну часть сразу двоих, как пить дать, не оформят. Я — в разведку, это дело решенное. Пашка сбоку посмотрел на приятеля. — А ты куда?

— Лишь бы взяли, — вздохнул Ратмир. Он не разделял оптимизма Пашки. Шутка, которую выкинул с ним круглолицый весельчак-старшина, лишний раз убедила в том, что взрослые относятся к ним, как к несмышленышам. Завернут их как миленьких с фронта назад…

Пашка сидел на верхней ступеньке и, не держась за поручни, смотрел на мелькающий осенний пейзаж. Рубашка под мышкой оттопыривается — там неразлучный парабеллум. Ратмиру и в голову не пришло взять с собой на станцию пистолет, а приятель вот захватил. Никто его и не учил, сам сообразил пристроить парабеллум под мышкой. Во-первых, незаметно, во-вторых, можно быстро выдернуть оттуда. Пашка разорвал на полосы длинное холщовое полотенце и соорудил удобную перевязь. Надо было бы и Ратмиру сделать так, тем более что приятель отдал ему половину полотенца, но взыграло глупое самолюбие, и Ратмир заявил, что в кармане удобнее таскать пистолет… И вот теперь едет на фронт без оружия. А финка если и пригодится, так хлеб резать или консервы открывать. С финкой много не навоюешь…

Ярко-желтый с красными прожилками березовый лист вспорхнул Ратмиру на плечо. Воинский эшелон мчался сквозь осеннюю березовую рощу. Листья реяли в воздухе, пытались догнать вагон, но быстро отставали и снова падали на влажную с поникшей травой землю. На телеграфные провода будто кто-то нанизал черные комочки. Это отдыхали перед дальней дорогой скворцы.

Пашка поднялся со ступенек, ногой отодвинул в сторону дребезжащую жестянку и сделал рукой приглашающий жест:

— Просю, пан ротмистр, в спальное купе!

Далеко впереди глухо протрубил паровоз. Лес отодвинулся, открылось желтое пшеничное поле. Ветер и дождь спутали налитые колосья, волнами положили пшеницу на сырую землю. То тут, то там чернели крупные птицы, лениво клевавшие переспелое зерно. Людей было не видно.

Из тамбура они перешли на платформу, с трудом вытащили один тюк, натягали из него сена и забрались в душистую мягкую нору. Пашка в целях конспирации привалил початый тюк к убежищу: теперь их никто не обнаружит.

Колеса глухо постукивали, навевая дремоту, пахло разнотравьем. Пашка немного пошуршал в сене, устраиваясь поудобнее, и скоро послышалось негромкое сопение. Пашка быстро засыпал. Ратмир же ворочался, стараясь не задевать приятеля, таращил глаза в просвет между тюками и думал о том, что ожидает их впереди…

И все сильнее хотелось есть.

ГЛАВА 9

Ратмир открыл глаза и ничего не увидел: сплошная тьма. И такая глухая тишина, будто он замурован в склепе. Протянул руку — Пашки рядом не было. Стремительно вскочил и стукнулся головой о твердый, спрессованный тюк сена. Наконец из черной тьмы выступила чуть заметная темно-синяя полоска.

— Паш! — тихо позвал Ратмир. Тишина. Где-то булькала вода. Захотелось пить.

Он ползком выбрался из норы и, стоя на корточках, огляделся: состав стоял на большой неосвещенной станции. На путях виднелись пассажирские и товарные вагоны. Много вагонов. Неподалеку хлопнула крышка букс: смазчики проверяют тормоза. Сипло попыхивают паровозы, тоненько свистит пар, слышны неясные мужские голоса.

Помешкав, Ратмир спрыгнул с платформы и пошел вдоль состава. Увидев впереди замаячившую фигуру часового с винтовкой, пригнулся, перелез через рельсы под вагоном ни другую сторону и очутился как раз напротив багажного отделения. Невдалеке смутно вырисовывалось деревянное здание вокзала с остроконечной башенкой. Там, на перроне, мерцали огоньки папирос, двигались фигуры людей. Дальше идти было опасно: если неожиданно состав тронется, то не успеешь вскочить на подножку своей платформы. Где же все-таки Пашка? И почему он его не разбудил?

Небо расчистилось, над кромкой леса посверкивали звезды. Ратмир зябко передернул плечами: в одной рубашке было прохладно. Если дни и стояли по-летнему теплые, то ночи были довольно холодными. Но это — ерунда, хуже другое: раз небо расчистилось, в любое время могут появиться немецкие бомбардировщики. Что это за станция, Ратмир не знал, но, судя по тому, что сразу за багажным отделением виднелся остов сгоревшего пульмана, вокруг чернели воронки, а вдоль полотна были сложены обломки шпал и искривленные рельсы, бомбежки здесь не редкость.

В животе громко заурчало, и он вспомнил, что уже скоро сутки, как ничего во рту не было. Воды бы хоть попить. Наверняка Пашка отправился на поиски съестного, у него, по-видимому, тоже живот подвело.

Послышался гул мотора, и к багажному отделению подкатила полуторка. Из кузова соскочили несколько военных, откинули борт и стали быстро сгружать ящики. Вслед за первой подошла вторая машина, третья… Гора ящиков быстро росла. Тут же виднелись и большие бумажные пакеты. В таких пакетах возят солдатские сухари.

Машины развернулись на лужайке и укатили, боязливо выставив вперед по две узкие полоски света. На фары шоферы надевали маскировочные колпаки с поперечными прорезями для света.

Ратмир сглотнул слюну. Он ясно представил себе, как плотно один к другому лежат в бумажных пакетах аппетитные ржаные сухари, они бывают еще сверху крупной солью присыпаны… Не заметив никого у горы ящиков и пакетов, он подошел поближе, прячась в густую тень от вагона. Тихо кругом, только на перроне движение, мигание огоньков, шуршание сапог по гравию. Не обеднеет армия, если он, Ратмир, возьмет из мешка пяток сухарей… Не помирать же с голоду?..

Вот он уже напротив сложенного у самых путей груза. Зорко оглядывается вокруг: никого близко не видно. Поблескивают две полоски накатанных рельсов. На первый путь должен прибыть состав. В него и погрузят все это добро. Ратмир вглядывается вдаль: вроде ничего подозрительного. И потом, он не знает, с какой стороны прибудет состав. Ночью издалека по искрам из трубы можно увидеть поезд. Пока тихо.

Ночь уже не кажется такой темной. Луны не видно, а звезды заполнили все небо. Неожиданно далекий голубой луч прожектора вырвался из леса, из конца в конец медленно прогулялся по небу и так же внезапно погас. Еще раз оглянувшись, Ратмир делает несколько быстрых шагов к мешкам и лихорадочно ощупывает верхний: он не ошибся, там сухари! Мешки снизу и сверху прошиты нитками. Пробует руками разорвать плотную бумагу, но ничего не получается, и тут он вспоминает про финку! Наконец-то она пригодилась. Достает из кармана, вытаскивает из тесных ножен, тычет острым концом в мешок. Наткнувшись на сухарь, финка выскакивает из руки и ныряет в щель между пакетами. Чуть не плача от бессильной злости — вот она, еда, рядом, а попробуй возьми? — Ратмир изо всей силы рвет мешок, он готов вцепиться в него зубами… Без ножа еду не добудешь. Он начинает отшвыривать мешки и пакеты в стороны, вот блеснуло лезвие, Ратмир хватает с мешка финку… И вдруг его ослепляет яркий свет, а громкий торжествующий голос оглушает:

— Попался, волчонок! И не вздумай бежать — продырявлю насквозь!

Фонарь гаснет, и в то же мгновение сильная рука крепко ухватывает его сзади за воротник рубашки. Ратмир поспешно запихивает финку в карман штанов.

— У кого же ты воруешь? — громоподобно говорит человек, встряхивая мальчишку, будто мешок с картошкой. — У воина Красной Армии, который на фронте кровь проливает, защищая Родину от фашисткой нечисти… Моя бы воля, тут же тебя на месте и кончил бы, паршивца!

Гневные слова тяжелыми камнями падают мальчишке на голову, он даже не пытается разжалобить охранника: молча стоит перед ним и смотрит в землю.

— Вот ведь какая штука эта война, — рассуждает тот, в упор разглядывая Ратмира. — Откуда ни возьмись, атакует человека серая вошь, и вот, пожалуйста: появились беспризорники!

Теперь Ратмир начинает различать в темноте поймавшего его человека: высокий, в пилотке, стеганом ватнике и с карабином через плечо. Лицо с впалыми щеками хмурое, глаза буравят мальчишку. Такой может и ударить.

— Откуда ты взялся-то тут? — Охранник нагибается и заглядывает Ратмиру в лицо. — Вроде бы я тебя на станции днем не видал.

— Я на фронт еду, — угрюмо отвечает тот.

— В каталажке твое место, — замечает охранник. — Ты за мое дежурство уже третий попался… Знаю я вас… таких фронтовиков! Ворье бесштанное — вот кто вы.

— Дяденька, отпусти меня, ради бога! — дрогнувшим голосом просит Ратмир. — Я с приятелем взаправду еду на фронт. Может, возьмут в разведку…

К складу подъехала полуторка. В кузове — продолговатые белые ящики, обитые тонкими железными полосками. Военные тут же принялись разгружать машину. К ним подошел командир с планшетом в руке. Его Ратмир не заметил, — наверное, он находился в помещении.

— Шагай, малец, и дежурку, — говорит охранник, подталкивая его в спину.

Ратмир, спотыкаясь и с тоской оглядываясь на свой эшелон, бредет к вокзалу. Впереди над частоколом из деревьев роем взлетают красные искры: прибывает встречный. А как только освободится путь, тронется дальше состав, на котором приехали Ратмир и Пашка… Где же он, Шалый? Уедет дальше и никогда не узнает, какая неприятная история приключилась с его напарником. Пашка упрямый, он своего добьется: попадет на фронт и станет разведчиком! Такие отчаянные там нужны. Шалый не побоится пойти к немцам в тыл и все там разузнать, у него не дрогнет рука выстрелить в человека. Только фашисты разве люди? Бомбят мирные деревни, убивают стариков, старух, ребятишек…

Тогда еще Ратмир не знал, что фашисты заживо гноят людей в концлагерях, сжигают их в крематориях, топят в старых шахтах, травят газами в душегубках…

В комнатке, куда Ратмира привел охранник, плавали клубы махорочного дыма. Здесь сидели железнодорожники и военные. Стрекотал в углу селектор. Молодой беловолосый боец сухарем поддевал из банки с тушенкой розовое мясо в желе и отправлял в рот. Умопомрачительный запах съестного вызвал у мальчишки обильное слюнотечение. Он отвернулся от бойца, но аппетитный запах лез в нос, обволакивал со всех сторон. Не будь здесь столько народу, он, наверное, бросился бы к бойцу, вырвал банку из рук и в мгновение ока вылизал бы ее, как собака, всю до блеска…

Дежурный в красной фуражке повесил жезл на длинный крюк на стене и крутанул блестящий рычаг, от которого прямо в стену убегали намотанные на блок витые провода. Ратмир знал, что таким образом закрываются и открываются семафоры. От каждой станции бегут к семафорам чугунные столбики с колесиками и проводами. Эти чугунные колесики с желобком посередине используются для тачек и самокатов.

— Вот привел мародера… — сказал охранник, обращаясь к командиру с тремя красными кубиками на зеленых петлицах. — Прищучил у мешков с сухарями. Летят на жратву, как пчелы на мед…

Командир бросил косой взгляд на мальчишку и поморщился, будто у него зуб схватило.

— Вместе с теми… утром с первым попутным отправим в тыл, — сказал он. — Не хватало нам тут еще со всяким ворьем возиться!

— В кутузку? — спросил охранник.

Командир махнул рукой и отвернулся. Перед ним лежали какие-то бумаги, чернильница с ручкой. Железнодорожники с любопытством разглядывали Ратмира. И в глазах их не было злости, скорее сочувствие. Молодой боец прикончил банку и небрежно сапогом запухнул ее под табуретку, стряхнул с галифе крошки. И только после этого посмотрел на мальчишку.

— Кто ворует, тот горюет, а мы живем — хлеб-соль жуем! — изрек он, сытно рыгнув. И раскатисто рассмеялся.

— Небось голодный? — спросил пожилой железнодорожник с противогазной сумкой через плечо.

Ратмир молча смотрел в окно, мимо которого проплывали вагоны с бойцами и платформы с танками, прикрытые брезентом. Это его эшелон. Вот пролетела платформа с тюками прессованного сена. Мальчишка даже подался вперед, стараясь получше рассмотреть: вдруг увидит Пашку? Но приятеля на платформе не было. Пашка спрятался в норе. Наверное, едет и удивляется: куда запропастился Ратмир?

Пожилой железнодорожник подошел к мальчишке, достал из сумки кусок хлеба, несколько вареных картофелин в мундире и сунул в руку. Потом повернулся к командиру, что-то быстро пишущему ученической ручкой, и сказал:

— Из-за паршивого сухаря под замок? Отпусти ты его, Васильев?

— Сегодня сухарь стащил, а завтра к тебе в квартиру заберется, — не поднимая головы от бумаг, проворчал Васильев. — Что ты тогда запоешь?

— У нас в Пензе за воровство да разбой в старину жизни лишали, — заметил молодой боец.

— Как тебя звать-то? — участливо спросил железнодорожник.

— Я не успел и мешок-то разорвать, — ни к кому не обращаясь, сказал Ратмир и, прижимая к груди угощение, пошел вслед за охранником.

Под кутузку приспособили небольшую полутемную кладовку при вокзале. Вдоль стен сколочены узкие нары, посередине шаткий стол на козлах. Маленькое окошко было забрано решеткой. Не успел Ратмир толком оглядеться, — хотя трудно было что-либо разглядеть в темной кладовке, — как на него молчком набросились двое, вмиг отобрали хлеб и картофелины. И тут же отступили к нарам. Опомнившись, Ратмир почувствовал, как в нем поднялась дикая злоба против этих двоих, лишивших его куска хлеба. Сжав кулаки, он так же молча бросился на них.

Одного ударил в зубы, вырвал из рук горбушку, второй лягнул его ногой в живот. Ратмир, охнув, согнулся, потом неожиданно резко выпрямился и боднул ударившего головой в челюсть. Тот взвыл и опрокинулся на нары. Ратмир кинулся на него, но одна нога его вдруг поехала куда-то в сторону, и он растянулся на полу. Тут же кто-то оседлал его и, схватив за волосы, стал пригибать голову к полу, на котором валялась раздавленная картофелина. Это на ней Ратмир и поскользнулся.

— Хочешь, падла, перо в бок? — шепотом произнес оседлавший его мальчишка.

Ратмир вспомнил про финку: как еще в схватке она не воткнулась в него самого, ведь лежит в кармане без чехла. Даже в этой яростной драке за хлеб насущный ему и в голову не пришло пустить в дело нож…

— Зуб, гад, выбил! — пробормотал второй, со свистом втягивая в себя воздух. Голос показался Ратмиру знакомый. Он повернул голову, чтобы посмотреть на говорившего, но тут его снова дернули за волосы. Изловчившись, он сбросил с себя противника и в свою очередь навалился на него, молотя кулаками по чему попало.

— Здыхля! — завопил поверженный противник. — Огрей его чем-нибудь по кумполу!

— Сунься только! — метнул злобный взгляд Ратмир в сторону нар, где, держась за щеку, стоял второй мальчишка.

— Шайтан! — вдруг воскликнул тот.

Ратмир опустил занесенный над извивающимся под ним мальчишкой кулак. Шайтаном мог назвать его только житель города Задвинска, потому что прозвал его так старьевщик-татарин Шамраев, что жил на берегу речки Самары. Это на его знаменитый фруктовый сад каждую осень совершал разбойничьи набеги Ратмир. Прозвище пристало. Впрочем, Ратмиру оно даже нравилось. Шайтан — это в его представлении то же самое, что джигит, отчаянный, ловкий, смелый человек…

Отпустив противника, Ратмир поднялся с пола и шагнул навстречу высокому худощавому мальчишке, размахивающему длинными руками и оравшему:

— Рат Денисов! Надо же, где встретились! За что тебя-то замели?

— Знакомый, что ли? — поднимаясь с пола, проворчал другой мальчишка. Вид у него был недовольный.

— Мы на одной парте сидели, — возбужденно говорил Володька Грошев, заглядывая приятелю в лицо. — А дом наш сгорел… Тетю Варвару Королеву во время бомбежки убило…

— А мои? Отец, мама? — осевшим голосом спросил Ратмир, ожидая услышать самое страшное.

— Надо же, Ратмирка! — удивлялся Володька. Он даже позабыл про выбитый зуб. В полутьме было заметно, как вздулась у него верхняя губа.

— А ты, лоб, верткий! — подошел к ним мальчишка. — Ну ладно, Здыхлю свалил, а со мной не всякий сладит…

Ратмир и не взглянул в его сторону. Его глаза впились в худое Володькино лицо с отросшей челкой, спускающейся на глаза.

— Да живы твои! — поняв состояние приятеля, успокоил Володька. — Мать эвакуировалась, когда немцы стали бомбить город… Ну и утюжили нас! Погоди, куда же их эшелон отправили? Кажется в Горьковскую область. Ну точно, туда! В какой-то Сергач. И Савельевы погрузились с твоей маткой в один вагон.

— А отец? — Огромная тяжесть свалилась с Ратмира. Он только сейчас почувствовал, что ноет правая скула и горит ухо. В этой схватке ему тоже перепало.

— Про дядю Леонтия в городской газете писали, — рассказывал Володька. — Двоих вооруженных диверсантов задержал, когда они на железнодорожном мосту толовые шашки закладывали… Его орденом наградили.

— Где он сейчас?

— Я тебе не Информбюро, — невесело посмотрел на него Володька. — Я сам, Рат, не знаю, где мои… Город-то немцы быстро захватили, вернулся я из пионерлагеря, а в доме почти никого не осталось. Последними уехали Лопуховы. Они мне все и рассказали. И про твоих тоже. Я сам газету прочитал, ну где про твоего отца. С матерью своей я разминулся: она поехала за мной в пионерлагерь, а я — в город. Уже слышна была канонада… Батю моего сразу же в армию призвали… В саперы.

Володька умолк, задумчиво глядя в решетчатое окно. Светало, и рассеянный свет проник в небольшую комнатку. Слышно было, как на станции пофыркивает паровоз, переговариваются сцепщики.

— Как сюда-то попал? — спросил Ратмир.

— В Задвинске я был до самого конца, — будто не слыша его, продолжал Володька. — Уже когда снаряды стали ложиться в нашем парке, ушел. На станции не было ни одного эшелона, только стояли на путях разбитые вагоны. Железнодорожники с саперами заминировали паровозное депо. Когда садились в мотодрезину, к вокзалу уже подъезжали немецкие мотоциклисты… А меня путейцы с собой взяли. Едем на дрезине, а немцы по нам из танков пуляют. Проскочили.

Ратмир наконец рассмотрел мальчишку, который поставил ему синяк под глазом. Ростом поменьше Володьки Грошева, черноволосый, с длинным острым носом и беспокойными глазами. Они все время перебегали с одного предмета на другой, ни на чем долго не останавливаясь. Спутанные лохмы мотались у самых глаз, сзади налезали на воротник грязной, порванной в нескольких местах серой рубашки. На нем были надеты зеленые солдатские галифе, подпоясанные широким командирским ремнем с медной звездой. Одна из штрипок развязалась и волочилась по полу. На ногах большие тупоносые башмаки, явно не его размера.

— Раз такое дело, корешами будем, — протянул ему ладонь лодочкой мальчишка. — Степан Ненашев.

— А я думал, ты скользкий Налим, — усмехнулся Володька.

— Надо нам отсюда, мальчишечки, когти рвать, — заметил Степан. — Комендант грозился утречком отправить с попутным в тыл, а там, дело ясное, как пить дать, в колонию для несовершеннолеток упекут. Оно, конечно, можно и оттуда нарезать, но на кой ляд нам лишние заботы?

Он метнул быстрый взгляд на Ратмира, потом на Володьку. Никто не возражал: сидеть в вонючей камере под замком радости мало. Слышно было, как высоко над станцией пролетел самолет. Наверное, разведчик, а потом могут нагрянуть и бомбардировщики. Тогда совсем плохи их дела.

— Сделаем так, — продолжал Степка. — Когда принесут нам жратву, я брошусь к охраннику под ноги, а вы сигайте в дверь…

— А ты? — спросил Ратмир.

— Верный способ, — ухмыльнулся Налим. — Сто раз проверено! А за меня не беспокойся: я проскользну между ног.

Степка разломил горбушку на три части, подобрал с пола раскатившиеся в разные стороны целые картофелины и поровну разделил. Не успели малость подкрепиться, как послышался гул моторов.

— «Юнкерсы»! — безошибочно определил Ратмир. — И тяжело нагруженные…

Володька Грошев вскочил на нары и, ухватившись за железные прутья решетки, приник к квадратному окну. Широкие с двумя круглыми заплатками на заду штаны его висели мешком, из-под рубашки выпирали острые лопатки.

Занервничал и Налим. Глаза его зашарили по камере, руки стали теребить пряжку ремня, а лохматая голова втянулась в плечи.

— Что же он, гад, не идет? — глядя на дверь, произнес он.

Часто и гулко зататакали зенитки, резко распорол небо крупнокалиберный пулемет. А гул нарастал, приближался. Теперь было ясно, что «юнкерсы» снижаются и разворачиваются. Сейчас начнут пикировать! Пронзительный свист, тяжелый удар, сразу заткнувший уши, будто ватой, — и деревянный пол под ногами заходил ходуном, с заскрипевшего потолка посыпалась труха. Володьку Грошева от окна будто ветром сдуло. Он лежал на полу, засунув под нары голову, и сучил длинными ногами в стоптанных полуботинках. Налим забился под другие нары, оттуда торчал лишь тупоносый башмак с блестящими крючьями вместо дырочек для шнурков. Все это отпечаталось в сознании Ратмира. Он стоял посередине комнаты и прислушивался: сквозь тявканье зениток, стрельбу пулеметов и мощные разрывы фугасок прорывался гулкий металлический стук. Еще один взрыв, второй, третий! Пол и стены сотрясались, где-то неподалеку сыпались стекла, трещало разрываемое осколками дерево. Внезапно дверь распахнулась и на пороге появился Пашка Тарасов со скрученной железякой в руке. Вздыбленные волосы его ореолом стояли вокруг головы, синие отрешенные глаза были расширены, на щеках полыхал румянец.

— Родька! — крикнул он, глядя на Ратмира и будто не видя его. — Бежим, не то нас накроет… Кидает прямо на вокзал!

Ратмир бросился к двери, но мощный взрыв с силой захлопнул ее, отбросив Пашку на середину комнаты. Теперь они стояли рядом и таращили друг на друга безумные глаза.

— Ребята… тут! — показал глазами Ратмир на пол.

Пашка нагнулся и вытащил за ботинок Налима. Тот тихонько выл и с прижмуренными глазами яростно отбивался. Ратмир выдернул за ноги Володьку. Глаза у того были белые, вместо губ — синяя полоска.

— Хотите жить — бегом отсюда! — стараясь перекричать грохот и скрежет, врывающийся в камеру через хлопающую дверь, орал Ратмир. — Разнесет всех!..

Пашка поставил Налима на ноги и ожесточенно тряс за плечи.

— Сердечко ушло в пятки? — говорил он. — Очнись, лохматырь, не хочешь богу душу отдать — тикай отсюда!

Потом Ратмир не мог вспомнить, как они выбрались из кладовки, переждали бомбежку по колено в воде в глинистом окопчике, потом перебежали в сосняк, углубились в лес и только там сталиприходить в себя. Лежа во мху, они видели, как разворачивались на бомбежку «юнкерсы», как отрывались от них крошечные бомбы и увеличиваясь в размерах, падали на станцию…

Этот ад продолжался долго, — по крайней мере, так им показалось. Во время бомбежки начинается иной отсчет: жив — не жив, попадет — не попадет… Даже не думаешь, когда все кончится. Лежишь и одновременно отсутствуешь. Или, точнее, живешь и умираешь, И так по многу раз. Пока бомбежка не кончится.

Один «юнкерс» вышел из пике, волоча за собой хвост густого черного дыма. Он упорно карабкался вверх, но было видно, что ему тяжело. Будто тоненькой сеткой оплетенный, сверкающий в солнечном луче тупой нос раз клюнул, другой… «Юнкерс» с ревом стал заваливаться на крыло. В это мгновение от него отделились одна за другой три черные точки. Ребята подумали, что это бомбы, но противного свиста не было слышно. Немного погодя раздались негромкие хлопки и в небе расцвели сразу три огромных белых цветка. Три гигантских одуванчика. Немецкие летчики спускались прямо на них на парашютах. А охваченный пламенем самолет с ревом врезался наискосок от станции в высокий сосняк. Выше вершин взметнулось багровое пламя, грохнул взрыв.

Глядя на спускающихся парашютистов, Пашка машинально пощупал парабеллум под мышкой и пробормотал:

— Уйдут ведь, сволочи!

— У них добрые кожаные куртки и швейцарские часы с черным циферблатом, — подал голос Налим. Он тоже смотрел на парашютистов, хотя бледность еще не сошла с его обострившегося лица с бегающими глазами. Теперь можно было рассмотреть, какого они цвета: свинцового.

Самолетов стало не слышно, но зенитки еще стреляли. Все небо над головой будто кто-то нарочно забросал круглыми ватными комками. На опушке показались четыре бойца с автоматами в руках, они гуськом направлялись в ту сторону, где должны были приземлиться парашютисты..

— Айда к самолету! — предложил Пашка.

— Нам надо поскорее отваливать отсюда, — сказал Налим.

— Да вы же, голубчики, сидели под здоровенным замком… — рассмеялся Пашка. — Я лупил по нему железякой — всю руку отбил.

Ратмир рассказал ему, как его на месте преступления сцапал охранник и отвел в кутузку, где он повстречал старого дружка…

— Я думал, ты уехал, — прибавил он.

— Без тебя? — удивленно посмотрел на него Пашка.

Ратмир ничего не сказал, но подумал, что Пашка — настоящий друг! Уже потом, позже, он убедился, что Пашка Тарасов не только выручил их из-под замка, но и спас от верной смерти: прямым попаданием тяжелой фугаски вокзал был почти полностью разрушен. От кладовки и следа не осталось, от дежурки с билетной кассой — тоже. Сохранилось лишь правое крыло, где раньше был буфет.

— Куда же мы теперь? — глядя на Пашку, спросил Володька Грошев.

— Подальше от этого… — кивнул в сторону станции Налим.

— Мы — на фронт, а куда вы, не знаю, — ответил Пашка.

— Нам в другую сторону, — ухмыльнулся Налим.

— Я так и подумал, — метнул на него презрительный взгляд Пашка. — Такие, как ты, семеро одного не боятся… Видел, как ты, будто поросенок под ножом, ножками дрыгал, спрятавшись под нары… В штаны-то, лохматырь, не наложил?

Налим исподлобья бросил на него взгляд и промолчал. Отвернулся и смачно сплюнул на мох. К его галифе пристала глина, а в солдатских башмаках звучно хлюпало при каждом шаге.

— Шнурок-то завяжи, — усмехнулся Пашка. — Галифе потеряешь.

Налим нагнулся и завязал вокруг тощей щиколотки мокрую штрипку.

Налим верховодил Володькой Грошевым — это Ратмир понял еще в кутузке, но в Пашке он почувствовал силу и сразу сник. А Володька, видно, был на перепутье: что-то его связывало со Степкой Ненашевым и вместе с тем тянуло к Ратмиру и Пашке. Он переводил взгляд с одного на другого и мучительно раздумывал: как ему сейчас поступить?..

Ратмир сорвал стебель какого-то лесного растения, пожевал и с отвращением выплюнул. Он готов был предложить старому дружку присоединиться к ним, но Пашка воспротивился бы этому. И потом, Володька вовсе не стремится на фронт, наоборот: он с Налимом пробирается в тыл.

— Чего делать-то будете на фронте? — спросил Володька, переводя взгляд с Ратмира на Пашку.

— Воевать, — коротко ответил тот.

— Берегись, фашист! — ухмыльнулся Налим. — Гитлер капут!

— Я-то буду бить фашистов, — спокойно заметил Пашка. — А ты, Вьюн…

— Налим, — ввернул Ратмир.

— У тебя на роже написано, что куковать тебе, Налим, за решеткой, — жестко закончил Пашка и отвернулся.

— Щец бы тарелку… — перевел разговор на другое Ратмир.

Невдалеке полоснула автоматная очередь, и сразу зацокали отдельные выстрелы из пистолета. Пашка пригнулся и бросился к толстой сосне. Укрывшись за ней, стал всматриваться в лес. Обернувшись к ребятам, сказал, чтобы спрятались в кустарнике. Ратмир и Володька так и сделали, а Налим замешкался, — видно, не привык подчиняться другим.

— Исчезни! — сделав зверское лицо, приглушенно прикрикну Пашка.

— Тоже мне Чапай! — негромко пробормотал Налим и нехотя присоединился к остальным.

Дальше все произошло быстро и неожиданно. Снова послышались совсем близко выстрелы. Ратмиру даже показалось, что он услышал тоненькое пение пули в ветвях. Затрещали сухие сучья под тяжелыми шагами, и на полянку, озираясь, вышел человек в черном комбинезоне, с парабеллумом в руке. Ветерок ворошил на его голове длинные соломенные волосы, закидывал их на лоб. Человек дергал головой, отбрасывая волосы с глаз. У самых ног на длинном ремне болтался планшет с зеленой картой, из кармана почти на самом колене торчал коричневый кожаный шлем.

Снова защелкали под ногами сучья, и меж стволов показался боец с автоматом. Он тоже был без пилотки, и ветер ерошил его темные волосы.

Боец зорко осмотрелся, вскинул автомат, но летчик выстрелил первым — и боец, глухо вскрикнув, выронил оружие и, схватившись за грудь, повалился на кусты.

— Хенде хох! — услышали они пронзительный мальчишеский возглас и увидели Пашку, выскочившего из-за сосны. В руке у него был зажат парабеллум, наставленный на врага.

Немец затравленно оглянулся, увидел мальчишку, и губы его раздвинула усмешка. Глядя в глаза Пашке, он сделал шаг в его сторону. Парабеллум тускло поблескивал в опущенной руке.

— Кому говорю, бросай оружие! — кричал побледневший Пашка. Глаза его сверкали. — Стрелять буду, гад! Хенде хох!

Немец, по-прежнему улыбаясь, спокойно шел на него. Дуло парабеллума в опущенной руке медленно поднималось.

— Ну, получай, фашист! — вырвалось у Пашки — и грохнул выстрел.

Немец замер на месте, улыбка исчезла с его лица. Губы искривились, и он что-то сказал по-немецки. Из его руки выскользнул парабеллум и ткнулся в мох. Коричневая резная рукоятка весело блеснула на солнце.

— Родька, подыми пушку! — крикнул Пашка, целясь в немца, который левой рукой ощупывал правую, безжизненно повисшую вдоль тела.

Ратмир выскочил из-за кустов. Не глядя на летчика, выхватил из мха парабеллум и снова отбежал в сторону. Володька и Налим, раздвинув ветви орешника, во все глаза смотрели на это.

На полянку вымахнули двое наших бойцов с автоматами на изготовку. Третий появился позже. Он конвоировал летчика, одетого точно в такой же комбинезон, как и тот, которого ранил Пашка.

— Что делается! — воскликнул командир с двумя кубиками. — Пацаны фрица заарканили!

Он подошел к раненому летчику, ощупал его карманы. Оружия больше не было, тогда лейтенант снял с него планшет и передал бойцу.

— Ты его? — взглянул лейтенант на Пашку, который уже успел спрятать парабеллум под рубаху.

— Я целил в плечо, — сказал Пашка. — Вы ведь его еще допрашивать будете?

— Где его парабеллум? — спросил лейтенант.

Ратмир вышел на поляну и протянул ему оружие. Лейтенант засунул парабеллум в карман синих галифе и снова повернулся к Пашке:

— Давай и твой!

— Мой? — Глаза у Пашки сузились, на губах появилась недобрая усмешка. — А этого не хотите? — Он показал лейтенанту кукиш. Я диверсанта в Красном Бору убил и забрал парабеллум… В честном бою заработал, понятно?!

— Из чего же ты его убил? — поинтересовался лейтенант. Голос у него ровный, спокойный, не похоже, что он обиделся на кукиш.

— Я их всех ненавижу! — повел заледеневшими глазами в сторону пленных мальчишка. — Зачем они пришли к нам? Что им тут надо?!

— Не положено гражданскому лицу, да еще несовершеннолетнему ходить в военное время с оружием, — сказал лейтенант, задумчиво глядя на Пашку.

— Я на фронт пробираюсь, — заявил тот. — Буду воевать. А может, возьмут в разведку.

— Это другой разговор, — улыбнулся лейтенант. — Тогда тебе оружие, конечно, необходимо…

Пашка с подозрением посмотрел на него, потом на молча слушавших разговор бойцов, откинул со лба кудри и произнес:

— Об этом я и толкую.

— В нашем полку воюет один пацан, — продолжал лейтенант. — Из самого Бреста. Чуток постарше тебя… Хорошо воюет. Две медали за храбрость заслужил…

— Что я говорил? — повернул просветлевшее лицо к ребятам Пашка. Ему можно, а нам?

— Парень ты, видно, смелый, сказал лейтенант, — вон здоровенного фашиста не испугался! Пойдем с нами, потолкуем с майором, — может быть, что-нибудь придумаем.

— А кто этот майор? — с сомнением в голосе спросил Пашка.

— Разведчик, — серьезно ответил лейтенант. — Понимаешь, его только что в ногу осколком ранило, а то ты бы с ним уже познакомился…

Лейтенант кивнул бойцам, и все двинулись через лес к станции. Впереди командир, за ним два пленных летчика, замыкали шествие бойцы с автоматами.

— Как тебя звать-то? — остановился лейтенант, и вся группа остановилась.

— Павел, — помедлив, ответил мальчишка. — Павел Тарасов.

— А эти… — Лейтенант кивнул на других ребят. — Тоже собрались на фронт?

— Мы, дяденька, сами по себе, — бойко ответил Налим. — Вместе от бомбежки прятались…

— Этого черномазого и того длинного я самолично сцапал вчера у состава, — заметил один из бойцов. — В вагон с провиантом забрались…

— Жить-то надо? — нахально улыбнулся Степка. — Сам о себе не позаботишься — с голодухи копыта откинешь…

На всякий случай он отступил к краю поляны. Володька Грошев поколебавшись, шагнул вслед за ним. Лишь Ратмир остался на месте. Он не знал, что делать: или идти вслед за бойцами и Пашкой, или остаться с ребятами. Там, на станции, его увидит охранник и снова посадит в кладовку…

— Идешь с нами? — спросил лейтенант Пашку.

— Я приду, — сказал тот, не двигаясь с места.

Немец, которого он ранил в плечо, долгим взглядом посмотрел на него, потом что-то негромко сказал другому немцу. Тот скользнул по мальчишке мутными глазами и отвернулся. Группа снова двинулась за лейтенантом. Пашка заметил, что комбинезон летчика у ключицы потемнел от крови. Что ж, Пашка мог быть доволен: он целился немцу в правое плечо и не промахнулся. О том, что могло 6ы случиться, если бы он промазал, не хотелось думать…

На усеянной сухими иголками и опавшими листьями небольшой полянке состоялся короткий мальчишеский совет. Налим все время озирался, поглядывал в ту сторону, куда ушли бойцы с пленными. Чувствовалось, что он боится их возвращения.

Говорил Пашка Тарасов:

— Я пойду к ним… Поговорю с этим майором.

— Дуру отберут, а тебя живо в колонию спровадят, — заметил Налим. — Это он сейчас такой ласковый начальничек!

— Я в вагон с продовольствием не забирался, — бросил на него недовольный взгляд Пашка.

— Айда лучше с нами? — предложил Налим. — Чем жить на подсосе, лучше махнем в глубокий тыл, там жратвы — завались… Будем куркулей облапошивать.

— Я — на фронт, — жестко сказал Пашка. — Воровская житуха не для меня.

— Ну и сыграешь в сундук, — усмехнулся Степка Налим. — Видал, что тут деется? А на твоем фронте и того почище. Там пачками людей убивают. Хоронить не успевают. А мне еще пожить хочется!

— Что у тебя за жизнь-то, оборвыш? — с презрением посмотрел на него Пашка. — Одежда на тебе краденая, рожа грязная, а в кармане вошь на аркане! На фронте героями погибают, а тебя где-нибудь или из вагона вышвырнут, или на путях кольями сообща порешат, потому что ворюг у нас люто не любят.

— Твой кореш тоже этим промышляет, — ядовито заметил Налим, кивнув на Ратмира.

— Пошли, — не удостоив его взглядом, сказал приятелю Пашка.

Не отошли они и пяти шагов, как их догнал Володька Грошев.

— Я с вами, — заявил он.

— А ты-то куда, Здыхля? — крикнул Налим. — На шухере-то стоять боишься, а туда же… на фронт! В детдом вас, лопухов, отправят, а не на фронт!

Мальчишки молча пошли через лес к станции. Налим еще что-то крикнул вслед, но они не расслышали. Внезапно Пашка остановился и сказал:

— Идите, я догоню.

Молча стоял он под сосной и смотрел на муравьиную кучу. Кто-то с краю наступил на нее, и муравьишки деловито ремонтировали свой дом. Когда под ногами ребят перестали потрескивать сучки, Пашка оглянулся, прошел немного вперед, прислушался, потом вынул парабеллум из-за пазухи, спрятал во мху неподалеку от раздвоенной сосны и муравейника. Положил сверху большой сухой сук и, еще раз внимательно оглядевшись, бросился догонять своих.

ГЛАВА 10

Ратмир протягивает к банкомету руку с картой.

— На все, — сглотнув слюну, говорит он.

Степка Ненашев — он держит банк — опускает пухлую колоду на колено и холодно смотрит своими свинцовыми глазами на Ратмира. Брови у него густые, черные, на переносице, где они соединяются, косой шрам.

— Клади гроши на кон, — говорит Налим.

— Не веришь? — криво усмехается Ратмир.

— Верю всякому зверю, верю ежу, а тебе погожу, — скалит редкие зубы Налим. — В банке двести рябчиков, а у тебя в кармане остался петух.

— Володь, дашь в долг? — смотрит на приятеля Ратмир.

— Во время игры в долг не дают, — замечает Степка.

Грошев облегченно вздыхает и, оттопырив нижнюю губу, уж в который раз заглядывает в карты. У него тоже денег осталось немного, давать в долг проигравшемуся Ратмиру ему совсем не хочется.

— Ладно, иду на пятерку, — соглашается Ратмир.

К тузу приходит десятка.

— Очко! — выкидывает он карты на стол.

Как чувствовал, что выиграет! И, как назло, все деньги кончились. Налим, зорко следя за Грошевым, сдает ему карту. Володька — парень осторожный и редко идет на весь банк. Получив из Степкиных рук четвертую карту, он с отвращением бросает их на стол. Лицо у него кислое.

— Перебор, — цедит Вовка.

Улыбающийся Налим округлым движением худой загребущей руки пододвигает к себе кучу смятых бумажек, небрежно засовывает их в широченный карман своих галифе.

Банк мечет Ратмир. Он поставил на кон последнюю десятку. Сначала все идет как надо: и первый, и второй круг он выиграл, — а на третьем круге Налим сорвал весь банк. Ратмир с удовольствием врезал бы ему в ухмыляющуюся рожу. Просто удивительно, как везет этому типу!

— Деньги ваши стали наши, — хихикает Налим, ловко тасуя карты. — Сейчас я и у тебя, Вовка Грош, выиграю все гроши! Тот, кто меня обыграет, еще на свет не родился!

— Жульничаешь? — покосился на него Ратмир.

— Не пойман — не вор! — скалит зубы Налим. — Ловкость рук и никакого мошенства… Гляди, заметишь что — все деньги твои!

Но Ратмиру глядеть не хочется, все равно ничего не выглядишь: Степка играет по всем правилам. А если и мухлюет, то незаметно для других. Ратмир поднимается с табуретки и отходит к окну. Третий день моросит дождь. Небо над потемневшим бором серое, по нему бегут клочья дымных облаков. Это не летний освежающий дождь, весело просыпающийся на землю из с грохотом расколовшейся синей тучи. Тучи ушли на юг, а здесь осталась сплошная унылая серость.

Вторую неделю живут в дядином доме Ратмир и его дружки, а до этого они с месяц ездили на поездах, спали под скамейками на вокзалах, днем ошивались возле эвакуационных пунктов, где их иногда подкармливали. Даже добрались до города Кирова, а потом до Буя, но ни в одном эвакуационном учреждении так и не смогли сказать Ратмиру, где находится его мать, Варвара Андреевна Денисова. Не было таких документов в организациях, занимающихся делами эвакуированных. И тогда Ратмир предложил приятелям вернуться в Красный Бор, где хоть можно жить в доме. На носу зима. До чертиков надоело ему мотаться по поездам и вокзалам. Там он и в карты научился играть…

Степка Ненашев везде себя чувствовал как рыба в воде. Один раз, в пассажирском, к ним привязались несколько чумазых оборванных парней. Налим поговорил с ними в тамбуре на каком-то малопонятном воровском жаргоне, и те сразу отстали от них. Выручал их Степка и с едой. Ночью, когда в переполненном поезде беспокойно засыпали пассажиры, Налим выползал из-под нижней скамьи — его излюбленного места в вагоне — и надолго исчезал. Возвращался он, как правило, с какой-нибудь вкусной снедью и братски делился с приятелями. Иногда он брал с собой и Володьку Грошева, — правда, тот не очень-то любил эти ночные вылазки.

Ратмир пока в их темных делах не принимал участия, но понимал, что рано или поздно и ему придется заняться добыванием пропитания для всей компании. Сколько же можно быть нахлебником Ненашева? И так уже тот нет-нет да и отпустит язвительное замечание насчет некого барина-белоручки, который живет за счет денно и нощно трудящегося народа… Надо полагать, что барином он считал Ратмира, а «трудящимися» — себя и Володьку Грошева, как правило стоявшего на шухере. На большее Володька, по словам Налима, не был способен.

Заставить себя спереть у зазевавшейся бабы мешок с едой Ратмир так и не смог, он поступил иначе: ночью забрался в товарный вагон — они тогда ночевали на Ярославском вокзале — и похитил оттуда большой бумажный куль с воблой. Часть рыбы Налим обменял на хлеб и чесночную деревенскую колбасу, а остальную две недели ели. Провоняли воблой и просолились насквозь. Главной заботой в эти дни было где-нибудь напиться. А когда едешь на товарняке и он чешет часами без остановки, напиться простой холодной воды не так-то просто…

За спиной Ратмира Налим и Володька азартно резались и очко. Кажется, Грошев стал выигрывать. Только это ненадолго: Налим все равно его обставит. Он всегда выигрывает. Сначала Ратмир подозревал его в мошенничестве, но, сколько ни следил за его руками, так ничего и не смог заметить.

Карточная игра оказалась заразным делом. Она захватила и Володьку, и Ратмира. Ему даже по ночам, во сне, мерещились карты, смятые бумажки денег. Во сне ему всегда везло…

С домом поравнялась трехтонка, нагруженная рогожными кулями, прикрытыми сверху брезентом. Большая лужа раскололась на мелкие осколки, брызги пенистой воды и грязи с прибойным шумом ударяли в забор. Немного погодя прошла еще одна машина, потом потянулись повозки, запряженные взмокшими лошадьми. На телегах, закутанные в брезентовые плащ-палатки, неподвижными снопами торчали возницы. Даже не поймешь, военные это или гражданские.

Послышался негромкий гул мотора. Пролетел «юнкерс». Даже удивительно, что он в такую погоду вылетел с аэродрома. За месяц, что Ратмира не было в Красном Бору, поселок всего два раза бомбили. Один раз сбросили бомбы у железнодорожного моста, что у Ближнего луга, второй раз — на поселок. Два дома разрушило, но жертв было немного. Жители все еще ютились по деревням, а в поселок наведывались редко. Придут, поглядят на свое брошенное на произвол судьбы хозяйство, снова забьют окна и двери досками, ободранными неизвестно кем, и — обратно в деревню.

В окно Ратмир увидел тетю Глашу. Высокая, статная, с корзиннкой на согнутой в локте руке, она прошла мимо, старательно обойдя лужу. На голове у нее васильковый платок, на ногах забрызганные грязью резиновые сапоги…

Надо бы сходить к Тарасовым, — может, Пашка прислал с фронта письмо… Добился он все-таки своего, попал в воинскую часть. Там, на разбомбленной немцами станции, и решилась его судьба. Лейтенант рассказал раненному в ногу осколком майору о том, как Пашка задержал немецкого летчика. Сначала майор хотел их всех отправить с попутным поездом в тыл, но Пашка заявил, что он не затем добрался до самого фронта, чтобы теперь возвращаться обратно. Конечно, майор может посадить его в вагон и даже приставить охрану, но только он, Пашка, все равно сбежит…

Весь день Пашка, Ратмир и Володька Грошев помогали военным и железнодорожникам приводить станцию в порядок. Здание сильно пострадало, пришлось возводить над дежуркой новую крышу: прямо на потолочины клали доски, а сверху настелили крашеным железом, сорванным с вокзала.

Пока железнодорожники восстанавливали путь, военные расчистили территорию.

Вечером, когда они, уставшие, вместе с бойцами прямо на путях подкреплялись хлебом и мясными консервами, приковылял, опираясь на узкую доску, майор. Присел на подставленный ему бойцом пустой ящик, закурил и, глядя на мальчишек покрасневшими от бессонницы глазами, сказал:

— Вам бы, ребятишки, в школе за партой сидеть, а вы вкалываете наравне со взрослыми… И вон чего выдумали: подавай им фронт!

— Сейчас везде фронт, — вздохнул пожилой боец. В одной руке у него опорожненная консервная банка, в другой — корка хлеба, которой он подчищал дно жестянки.

У майора вьющиеся светлые волосы, крепкий, раздвоенный посередине подбородок, взгляд острый. На гимнастерке орден Красной Звезды. На одном луче эмаль немного облупилась. Сразу видно, что орден майор заработал не в эту войну, а давно. Поглаживая колено раненой ноги — она у него была без сапога, — майор задумчиво смотрел на ребят. Вид у него усталый, — казалось, сейчас закроет покрасневшие глаза и заснет мертвым сном.

— Сколько тебе лет-то? — посмотрел майор на Пашку.

— Пятнадцать… Скоро будет пятнадцать, — ответил тот. — Я читал, что Тимур Гайдар в шестнадцать лет командовал армией…

— Аркадий Гайдар, — не выдержал и поправил Ратмир. — И не армией, а полком.

— Я и говорю, — закивал Пашка.

Майор смотрел на него и думал о своем сыне. Тому в этом году исполнится четырнадцать, столько же, сколько и этому синеглазому мальчишке. Врет он, что ему пятнадцать… Что же делать? Этот синеглазый все равно удерет на фронт — отчаянный! Может, пристроить при полковой кухне? Пусть картошку чистит…

— Ладно, Павел Тарасов, — бесцветным голосом произнес он. — Я оставлю тебя при своей команде. На свой страх и риск… — Он пристально взглянул на встрепенувшегося мальчишку. — Не ребячье это дело воевать… Если все вы побежите на фронт, перебьют вас, как воробьев, кто же потом, Павел Тарасов, жизнь-то новую будет строить? Кому восстанавливать города, пахать землю, выращивать хлеб?..

— Поезд прибывает, — заметил Пашка. На лице его появилась улыбка, он уже не слушал майора, мысли его были далеко — там, на фронте… И не вина Пашки, что он в этот момент забыл про Ратмира… И Пашка, и его друг понимали, что двоих майор не возьмет. Об этом они уже не раз говорили: не бывать им на пару в одной части. Если Ратмир хочет, то нужно самостоятельно устраиваться… А хотел ли Ратмир на фронт? Конечно, хотел, но не так страстно, как Пашка Тарасов. Эти бомбежки, раненые, убитые… Это здесь, в тылу, а что делается на фронте?.. И поэтому он не особенно расстроился, когда майор, скользнув по их лицам суровым взглядом, обронил:

— А вы, ребята, по домам. — Он обратился к пожилому бойцу: — Голицын, обеспечь мальчишек сухим пайком, посади на первый же поезд — и чтобы их духу тут больше не было!

На прощание Пашка сказал приятелю:

— Патроны в мешочке на чердаке. Под сундуком со старой обувью… Мамке скажи, что я… Не убьют меня немцы! Пусть не кручинится. С фронта напишу, как обустроюсь…

— Напиши… Может, я к тебе приеду, — сказал Ратмир. — Что мне одному делать в поселке?

— Добрый ты, — усмехнулся Пашка. — А нонче добрым быть нельзя. — Он повел синими глазами в сторону разбитого вокзала. — Вон что они делают, сволочи!

— На вид такие же, как все, — вспомнив про пленных летчиков, проговорил Ратмир.

— Ненавижу их! — выдохнул Пашка и даже зубами скрипнул. — Жили себе, никого не задевали, а они рано утречком на спящих… напали!

— И я ненавижу.

— Я — больше, — убежденно сказал Пашка.

Когда состав уже тронулся, он догнал вагон, на подножке которого сидели Ратмир и Володька Грошев, и сунул две банки тушенки и полбуханки черного солдатского хлеба.

— Мой паек… Отдай, Родька, матери!

Немного отстал, потом снова припустил бегом за вагоном, на ходу доставая что-то из кармана штанов.

— Это Катьке гостинец! — запыхавшись, произнес он и пихнул в руку Ратмира два больших в коричневых крошках куска серого сахара.

Таким его Ратмир навсегда и запомнил: босоногим, с торчащими надо лбом русыми кудрями, синеглазым, с румянцем во всю щеку и грустной, чуть виноватой улыбкой… А за спиной его под откосом горбатился полусгоревший пульмановский вагон с задранными в небо парами неподвижных колес…

Каково же было их удивление, когда через полчаса с крыши вагона к ним в тамбур спустился Налим. За плечами у него туго набитый вещевой мешок, на вихрастой голове, новенькая пилотка, сползавшая на острый нос.

— Ты зашухерила всю нашу малину, а теперь маслину-у получай! — скаля острые зубы и весело глядя на них хитрыми глазами, напевал он. — Ну что, заждались меня, соколики?..

Вот так снова в жизнь Ратмира и Володьки Грошева вошел Степан Ненашев по прозвищу Налим…

— В долг не играю, дело ясное, — услышал Ратмир хрипловатый голос Степки. — Гони денежки на кон, я готов хоть до утра… Такой закон! А в долг, паря, не люблю. Не интересно.

Проигрался и Володька. Этот чертов Налим кого хочешь обыграет! Хвастался, что одного кавалериста в поезде дочиста обчистил, тот даже яловые сапоги ему проиграл.

О себе Налим скупо рассказывал: сам он из-под Смоленска, отец бросил их еще до войны и уехал в Минск; когда фронт подошел к их деревне, все ушли в лес, а мать осталась дома, потому что должна была опороситься свинья… Снаряд угодил прямо в хлев: ни матери, ни сниньи с поросятами… С этого времени и началась Степкина кочевая жизнь. Одно время примкнул к веселой компании поездных воров. Весело было!.. Но попался в Бологом в крупную облаву, и распалась компания: кого в детскую колонию отправили, а кто и в тюрьму угодил…

С Володькой Грошевым Налим встретился на вокзале в Рыбинске. Грязный и голодный, лежал Володька под широкой скамьей и от нечего делать давил ногтями вшей, которых снимал с расстегнутой на груди рубахи. Пожалел его Налим, сводил в санпропускник, где их одежду прожарили в горячей камере, а сами помылись в бане; потом накормил чем бог послал… А тогда бог был милостив к Степке и послал ему чужую плетеную корзинку с вареными яйцами, большим куском сала, банкой сметаны и буханкой хлеба.

Так до встречи с Ратмиром они вдвоем и разъезжали туда-сюда на поездах. Степка обучал напарника искусству вырезать бритвой-мойкой мешки у спекулянток, пробиравшихся из деревень в голодные города. Мешочниц в ту пору много ездило и на пассажирских, и на товарных поездах. Они привозили в город муку, сало, яйца, а увозили одежду, сукно, крепдешин, деньги.

Один раз оба попались, и их жестоко избили, но Налим и не подумал бросить свой опасный промысел, только стал осторожнее: если в вагоне или тамбуре был мужчина, то проходил мимо не задерживаясь. С женщинами иметь дело было безопаснее.

А теперь вот все вместе живут в доме дяди Ефима в Красном Бору. Когда Ратмир вернулся сюда, в доме уже жили квартиранты: две молодые женщины, работающие официантками в командирской столовой. Одну звали Аней, вторую — Женей. Квартирантки, возвращаясь поздно вечером из столовой, приносили ребятам кое-какую еду. В благодарность за это мальчишки уходили из дома, когда к официанткам приходили в гости военные. Это были капитан и старший лейтенант.

В военном городке вот уже второй месяц стояла артиллерийская часть. Она побывала в жестоких боях, на гимнастерках бойцов и командиров рядом с орденами и медалями желтели, розовели узкие полоски — знаки легких и тяжелых ранений.

Капитана авали Сергей Петрович, и он ухаживал за рослой красивой Аней, а старший лейтенант Гриша — за рыжеволосой полненькой Женей.

Давно не было слышно немецких бомбардировщиков. И в поселок понемногу стали возвращаться из деревень жители.

Ратмиру выдали в поселковом Совете продуктовые карточки и поинтересовались: кто с ним живет в доме? Ратмир ответил, что случайно повстречался с мальчишками из своего города, жили в одном доме. Что касается Володьки, то это была чистая правда. Ребятам негде жить, родители у них погибли… Однорукий председатель поселкового Совета Дмитрий Филимонович Кондратьев внимательно посмотрел на мальчишку. Брови у него густые, кустистые, лоб морщинистый, узкие глаза добрые. Рука отнята выше локтя, и рукав гимнастерки аккуратно заправлен за широкий командирский ремень. Кондратьев недавно вернулся из госпиталя, и его выбрали председателем поселкового Совета. Мужчин в поселке почти не осталось, лишь старики и женщины, да еще малые ребятишки.

— Гляди, если твои дружки шалить начнут в поселке, поганой метлой их отсюда выметем вместе с тобой, — предупредил председатель.

— Они смирные, мухи не обидят, — ответил Ратмир, хотя знал, что Кондратьев так заявил неспроста. Налим в одиночку совершил несколько ночных налетов на заколоченные дома, но особенно не разжился: в избах осталась старая мебель, дешевая посуда да чугуны с горшками. Ничего ценного.

— Карточки, понятно, им выдать мы не можем, — сурово продолжал председатель. — Чужие они, да и нигде не работают… — Он оценивающе оглядел Ратмира. — А ты паренек крепкий! Кость у тебя широкая. Надо будет подумать: куда тебя определить?.. Сколько годков-то?

— Скоро четырнадцать, — сказал Ратмир.

— Чего это у тебя, парень, имя-то такое заковыристое?

— У бати спросите, — хмуро ответил Ратмир. Не любил он, когда спрашивали об этом. Уж какое есть имя, такое и будет. Не сам выбирал.

— Ты, говорят, вместе с Пашкой Шалым диверсанта за речкой подстрелил? — поинтересовался председатель.

— Пашка его ухлопал, — сказал Ратмир. К чужой славе он не собирался примазываться.

— А чего же с ним на фронт-то не подался? — допытывался председатель.

— Отправьте меня, я с удовольствием, — сказал Ратмир.

— Там только вас и ждут, — вздохнул Кондратьев и шевельнул обрубком, отчего его опущенное плечо дернулось.

Он еще поинтересовался, не пишет ли Ефим Валуев. Ратмир отрицательно покачал головой. На то давнишнее письмо из Ярославля он так и не ответил, а когда сам очутился в этом городе, то и в голову не пришло разыскать дядю.

— Отца я твоего знаю, — сказал Кондратьев. — Сурьезный мужик. Лучшим мастером считался Леонтий Иванович в нашем околотке, силищи неимоверной человек! И работяга, каких поискать… Где он сейчас?

— Я сюда перед самой войной приехал, — угрюмо заметил Ратмир. — С тех пор ни слуху ни духу…

— Раскидала война людей по белу свету, — покачал головой Дмитрий Филимонович. — Время такое теперича тяжелое, полегче станет — объявится твой батька! Не такой человек Леонтий Иванович чтобы не выдюжить. Его ни пуля, ни бомба не возьмет!

Ратмир понимал, что Кондратьев просто успокаивает, но все равно чувство благодарности к этому однорукому человеку шевельнулось в нем. Когда-то отец работал в этом поселке на железной дороге, тут он и с матерью познакомился. А в Задвинск они переехали, когда Ратмиру было четыре года, но вот все равно отца помнят и уважают.

— Подскажи паренькам-то своим: пусть завтра приходят к проходной, — сказал Дмитрий Филимонович. — В воинской части найдется для них какая ни на есть работа… Там и покормят.

— А я?

— Батя твой потомственный путеец — быть и тебе железнодорожником, — решил председатель. — Поговорю нынче же с мастером, пусть оформляют рабочим.

— Железнодорожником? — удивился Ратмир. Ему и в голову не приходило пойти по отцовским стопам.

— Почетная профессия, — улыбнулся Кондратьев. — И продуктовые карточки будешь получать, как настоящий рабочий человек.

Против рабочих карточек Ратмир не возражал.

Стоя у окна и глядя на улицу, по которой все двигались груженые повозки, он вспомнил: ведь председатель поселкового сказал, чтобы на днях заходил в правление, а он так ни разу и не заглянул туда. Карточная игра захватила его: иногда они дулись с утра до поздней ночи. И вот Ратмир все проиграл, что представляло для Налима какую-либо ценность. Остался лишь пистолет с мешочком золотистых патронов… Финку и ту проиграл! Степка Ненашев уже не раз предлагал играть под пистолет. В полторы тысячи оценил его, да еще триста посулил за патроны…

Ратмир вспомнил про дамский велосипед, что висел под самым потолком на крюке в кладовке. Шины спущены, розовая шелковая сетка на заднем колесе оборвалась, но никелированный руль и обода сверкали как новые.

— Сыграем на велосипед? — предложил Ратмир.

— На кой мне твой велосипед? — хмыкнул Налим. — Что я его, к товарняку прицеплю и по шпалам покачу в туманную даль?

— Как хочешь, — пожал плечами Ратмир. Проклятый азарт не давал ему покоя, — казалось, что уж на этот-то раз он обязательно выиграет: не может ведь все время везти одному человеку? Повезет же когда-нибудь и ему?..

— На пистолет давай? — вкрадчиво сказал Налим. — Мало полтора куска — держи два! Я нынче добрый, ясное дело!

Велико было искушение, но Ратмир отказался. Пистолет — это самое дорогое, что у него осталось, да еще продуктовые карточки… Может, на них сыграть?.. А потом уж, если проиграет, идти в поселковый и оформляться рабочим на станцию. Там выдадут рабочие карточки, а на них одного хлеба дают в два раза больше, чем иждивенцам. А какой он иждивенец? Сам о себе заботится…

Игру заканчивали ночью при керосиновой лампе. Электричество уже давно не действовало в поселке: старая воинская часть уехала и законсервировала небольшую электростанцию, обеспечивающую военный городок и поселок электроэнергией. У лампы было треснутое у края закопченное стекло, которое время от времени нужно было чистить колючим черным ершом, лежащим за рамкой с портретами родственников Валуевых. На одной фотокарточке были сняты отец, мать и он, Ратмир. В смешной матроске с якорями на воротнике. Лицо круглое, лобастое, глаза по ложке и нос пуговкой.

На кону лежала продуктовая карточка. Хлебная уже давно перекочевала к Налиму в карман. Банк метал Степка. Володька Грошев с блестящими от возбуждения темно-серыми глазами следил за его ловкими пальцами. Ратмир понимал, что проигрывает, но остановиться уже не мог. Проклятый азарт, желание отыграться и вернуть свои деньги и карточки не оставляли его до самой последней минуты. Время для них не существовало. Мелькали короли, валеты, десятки, тузы. Когда на руках были туз или десятка, внутренний голос подленько шептал: «Иди на все! Бей по банку». Ратмир слушался внутреннего голоса, шел на все, и худые пальцы Налима с черной окаемкой на отросших ногтях небрежно выбрасывали ему к тузу ехидно улыбающегося короля или нагло таращившего глупые глаза валета. Тревожно замирало сердце: взять еще карту или остановиться? Светло-свинцовые глаза Степки Ненашева пристально следили за лицом Ратмира. Казалось, Налим по лицу читает мысли партнера. Да так оно и было. Это очень опытные игроки при плохой карте делают хорошую мину… Ратмир не мог остановиться на тринадцати очках, он чувствовал, что Налим заметил его внутреннее смятение, и… протягивал руку за следующей картой. К тринадцати приходила девятка. Перебор! И всего на одно-единственное проклятое очко!

Ратмир, не сдержав себя, с перекосившимся от злости лицом замахивается картами на Степку, но в самый последний момент рука его останавливается. Немного выпуклые оловянные глаза Налима насмешливо смотрят на него.

— Ох уж эта война, — добродушно говорит Степка. — Все нервишки людям поистрепала… — Глаза его леденеют, продолговатое лицо становится хищным. — Не умеешь играть в очко не садись за стол, Родька. А проиграл — будь мужчиной. Как раньше-то играли? Имения спускали за ночь, дворцы, целые состояния — и ничего… улыбались и поздравляли счастливчика с выигрышем. А ты готов в морду запустить картишками… Ай-я-яй, Родька! Нехорошо так, некультурно.

Ратмир отворачивался, чтобы не видеть его наглую рожу, еще секунда — и он набросится на Степку с кулаками. А тот с ухмылочкой подливает масла в огонь:

— Проигрывать тоже надо, Родька, красиво, с достоинством… Вон погляди на Здыхлю. Проигрался до нитки и молчком отвалил от стола, даже не пикнул…

— Дал бы я тебе н поганое рыло, — бурчит Грошев, но Налим делает вид, будто не слышит.

— Бывало и так: проиграется в пух и прах аристократ, особливо если еще казенные денежки спустит, достанет револьверчик из сейфа и, ясное дело, пульку себе в лоб! Ты, Родька, ведь не аристократ и стреляться не станешь? Лучше проиграй ты свой пистолет в карты?

— Заткнись, — сквозь стиснутые зыбы цедит Ратмир. — Я не аристократ и не джентльмен — могу и рыло тебе начистить!

Степка поднимается из-за стола, лицо его становится серьезным. В глазах лишь поблескивает бесовский огонь. Кончик острого носа его лоснится, на подбородке свежая царапина: прошлой ночью лазил в чей-то дом и оцарапался о разбитое стекло.

— Ладно, мальчики, повеселились и будет… — Он молча начинает выгребать на стол из карманов галифе смятые деньги. Даже пригоршню мелочи выложил. Хлебную и продуктовую карточки придвинул к Ратмиру. — Все делим на три части… Карточки, Родька, забери. Они твои.

Он разделил деньги, свою долю снова положил в карман. Володька, с недоверием наблюдавший за его манипуляциями, подскочил к столу и, не считая, сграбастал расправленные бумажки.

— Сыграем? — алчно, с радостным блеском в глазах предложил он.

— Играть со мной не советую, — ответил Налим. — Пустое это дело, соколики… В этом деле я чемпион! Мы других будем потихоньку обыгрывать, ясное дело…

— С чего ты такой нынче добрый? — недоверчиво посмотрел на него Ратмир, однако деньги и карточки забрал.

— Мы кто? Кореши? — воскликнул Налим. — А раз так, все должно быть поровну. Что у меня, ясное дело, совести нету? Своих обдирать? Не такой человек Степка Ненашев, чтобы корешей обчистить! Это я так, попугал, значит, вас, соколики!

— Я думал, мы снова будем играть, — разочарованно протянул Володька.

— Деньги ваши будут наши, — засмеялся Налим. — Зачем судьбу-то пытать? Играй, Здыхля, с другими, а я — собаку на этом деле съел! Я у самого Леньки Золотого Зуба выиграл тыщу!

— Кто такой Золотой Зуб? — спросил Ратмир.

— Большой человек, — заметил Налим. — Битый фраер. На югах сейчас кантуется Ленька Золотой Зуб. На солнышке греется и в синюю волну поплевывает, а мальчики на барахолке денежки ему добывают… Ленька — это сила!

— Ворюга твой Ленька, — сказал Ратмир.

— Бери выше, — рассмеялся Налим. — Начальник над ворами — вот кто Линька. Пахан. Скажет ножик тебе под лопатку воткнуть — и крышка тебе! Закопают родненького где-нибудь под откосом. И мать родная на твою могилку не придет…

— А если я ему пулю в лоб?

— Тогда я снимаю перед тобой шляпу, Родя! — изогнулся в шутливом поклоне Налим. — Буду тебе на цирлах преподносить бациллу!

— Чего? — не понял Ратмир.

— Кофей и эту какаву буду тебе по утрам в постелю подавать, — ответил Степка. — И все воры будут тебя уважать и слушаться… Засиделись мы тут, братцы-кролики! Надо нарезать отсюда… Дождь тут, тоска!

— Куда? — спросил Ратмир.

— Туда, где нас нет, — засмеялся Степка, и глаза его ожили, посветлели. Нас теперь трое — не пропадем! И Ленька Золотой Зуб не страшен нам… — Он взглянул на Ратмира. — С твоей пушкой сам злодей фюрер Гитлер нам нипочем!

— Опять будем шарить по поездам? — спросил Володька.

— А что, тут лучше пухнуть с голоду? — зыркнул на него Налим. — Поселок маленький, все на виду. Съедут с хавиры официантки — и хана, братцы, нам. Зима за окном, а у нас и одежки путной нету. Добывать теплое обмундирование надо, ясное дело!

— Я вчера одноногого Андрея видел, он сказал, что тетка Серафима на этой неделе вернется, — вспомнил Ратмир.

— Горбатая? Про которую ты говорил? — спросил Налим.

— Может, меду привезет, — сказал Ратмир.

— Так как, хлопчики, отваливаем? — посмотрел на них Налим. — Сами себе господа, заберемся под вагонную полку и будем дремать под стук колес… Как это в детской песенке поется? «Мы едем, едем, едем в далекие края…» Или там-там-тарарам, нынче здесь, завтра там…

— Я как все, — сказал Володька Грошев. — Мне и тут не дует.

— А ты? — толкнул в бок Ратмира Налим. — Или будешь дожидаться, когда тебе медку привезут и в рот будут класть по чайной ложечке?

Ратмир молчал, он думал о матери. Володька сказал, что она уехала с эшелоном в Сергач Горьковской области… Где этот Сергач? Надо на карте посмотреть. Если туда доберешься, то мать, наверное, не трудно будет разыскать… Есть же эти… эвакуационные пункты, где все знают про эвакуированных. Надо ехать разыскивать мать. Не сидеть же ему тут, стеречь дядин дом? Да и кому он нужен! Переночуют бойцы и — на фронт. Сколько домов в поселке пустых, стоят себе целыми. Налим прочесал их, говорит, ничего подходящего не сыщешь — все хозяева увезли да попрятали.

— Ты знаешь, где город Сергач? — спросил Ратмир.

— Степка Налим проехал зайцем всю Россию-матушку, — ответил приятель. — Ох и много в ней городов разных!

— Я про Сергач спрашиваю, он в Горьковской области.

— В Горьком был, а про Сергач не слыхал, — сказал Степка. — Да ты не сумлевайся, отыщем мы, если надо, и Сергач, и Дергач…

— Мне в Сергач надо, — сказал Ратмир.

— А что ты там потерял? — спросил Налим.

— Ладно, дождемся Серафиму и уедем отсюда, — решился Ратмир. Загостились у него ребятки, пора их выпроваживать. И так уже в поселке на них косо поглядывают!..

— Давайте спать, — зевнул Володька. — Как это говорят: утро вечера мудренее?

— Я не люблю на одном месте долго задерживаться, — снимая с ног тяжелые, несокрушимые башмаки, говорил Налим. — Меня все время вдаль дорога туманная манит…

— Не дорога тебя манит, а чужой мешок с харчами, — заметил Володька.

ГЛАВА 11

Эту молодуху в черном овчинном полушубке и крепких неподшитых валенках они запомнили еще на барахолке. С тугой котомкой за плечами она не спеша ходила меж торгующих всяким барахлом людей и останавливалась лишь у тех, кто продавал золотые или серебряные вещи. Подолгу придирчиво осматривала, взвешивала в руке, дотошно интересовалась пробой, потом негромко говорила, что даст за кольцо с рубином «килу» сала, банку меда, ну еще прибавит лук, чеснок.

Если соглашались, поторговавшись, то снимала с плеч мешок с лямками, развязывала и доставала завернутый в газету кусок сала и литровую банку с желтым медом.

— Тута ровно кила, — говорила она, взвешивая в руке сало. — У нас дома безмен не врет.

Выменянноеколечко заворачивала в белую тряпицу, засовывала за пазуху, завязывала мешок, продевала руки в скрученные жгутом лямки и шла дальше, зорко озираясь по сторонам. Около женщин и стариков, продававших разное тряпье и кухонную утварь, она не задерживалась.

Ратмир бы и внимания на нее не обратил, но настырный Налим почему-то сразу засек эту тетку.

— Золотишко скупает, ясное дело, — шепнул он приятелям. — Часики, кольца, браслеты… Жирная тетя! Эх, ей бы поглубже за пазуху заглянуть…

Ратмир остановился возле худенького седого старичка в пенсне на красноватом от мороза носу. Старичок был в длинном черном пальто и белых фетровых валенках с кожаными заплатками на задниках. Через согнутую в локте руку почти до земли свисали новые диагоналевые брюки. Подойдя поближе, Ратмир почувствовал запах нафталина. Но не брюки привлекли внимание мальчишки: на коричневом чемодане, лежащем прямо на снегу у ног старичка, были разложены книги. Много книг. Почти невидимый глазу снежок слегка припорошил обложки. Ратмир взглянул на старичка. Тот строго и торжественно смотрел прямо перед собой и в отличие от других не зазывал громким голосом покупателей. Опустившись на колени перед чемоданом, мальчишка стал перебирать книги… «Утраченные иллюзии» О. Бальзака, «Капитанская дочка» А. Пушкина, «Белые ночи» Ф. Достоевского, Лесков, Шишков, Лермонтов, «Казаки» Л. Толстого…

Ратмир очнулся, когда над ним проскрипел простуженный голос:

— Ты любишь, мальчик, книги?

Ратмир кивнул и снизу вверх взглянул на старичка: позолоченное пенсне нацелилось прямо на него, прищуренные глаза за стеклами расплывались.

— Сейчас никто книги не покупает, — печально проговорил старичок. — Людям не до книг.

— Сколько стоит вот эта? — протянул ему Ратмир потрепанный томик Джека Лондона.

— Ты не читал «Белый Клык»? — блеснул пенсне старичок.

— Тут еще «Зов предков», — сказал Ратмир. — И потом, я хорошие книги перечитываю.

— А что ты еще читал?

Ратмир принялся перечислять: что-что, а книг прочел он много. Дома, в Задвинске, была своя полка, заставленная любимыми книгами. Володька Грошев рассказывает, что подожженный бомбой дом сгорел… Ни о чем так не жалел Ратмир, как о книгах. И вот сейчас в небольшом незнакомом городке, на толкучке, или балочке, как называет ее Налим, он наткнулся на книги. Повеяло чем-то далеким, утраченным… Бывало, с увлекшей его книгой он не расставался неделями. Вместе с учебниками носил ее в школу, вынимал тайком на уроках и перелистывал. Некоторые главы он мог наизусть рассказывать. Хорошая книга доставляла ему точно такую же радость, как какая-нибудь желанная вещь вроде красивого перочинного ножа или новых длинных брюк, которые мать обещала купить, да все откладывала… Книги он выменивал на разные вещи у приятелей. Те не ценили их и готовы были за биту для игры в орлянку отдать две-три книги на выбор. Причем сами их даже не читали. Мать редко читали, а отец больше увлекался историческими и еще техническими книгами по железнодорожному транспорту. Любил исторические романы и Ратмир.

Какова же была радость Ратмира, когда он под другими книгами обнаружил два малоформатных зеленых томика «Дон Кихота». Вспоминая о доме, он вспоминал и о книжках, среди которых была самая любимая — «Дон Кихот» Сервантеса. Он как раз собирался летом, во время каникул, снова перечитать ее…

— Ты читал «Дон Кихота»? — спросил старичок, от которого не укрылась радость мальчишки при виде книги.

— Давно, — ответил Ратмир. — Еще в четвертом классе.

Даже не верилось, что он когда-то учился в школе, вместе с Володькой Грошевым сидел на одной парте, куролесил на переменках, смешил весь класс, спорил с учителями… А теперь они с Володькой мотаются по чужим незнакомым городам и чувствуют себя счастливыми, если есть где переночевать в тепле и желудок набит жратвой… А когда однажды сердобольная женщина, приютившая их на ночь, предложила помыться в своей истопленной по случаю субботы русской бане, они были наверху блаженства. Это был настоящий праздник, потому что в бане они не были ровно два месяца. И когда Налим похвастался, что «увел» у этой женщины из комода восемьсот рублей, завернутых в газету, Ратмир молча отобрал у него сверток, вернулся в дом и, выждав момент, положил на место. Почему-то большинство людей прячут свои сбережения в комодах, сундуках, шкафах, и обязательно под чистое глаженое белье…

Все это промелькнуло в голове Ратмира, пока он смотрел на зеленый томик «Дон Кихота». Радость померкла в его глазах: он вспомнил, что нет денег. Конечно, можно схватить книги и скрыться в толпе. Наверное, старичок и кричать бы не стал, но пойти на это Ратмир не мог. Будь это еда — другое дело, но тут книги…

Со вздохом он поднялся, огорченно шмыгнул носом и стряхнул снег с занемевщих коленей. И снова старичок безошибочно уловил настроение мальчишки. Сквозь позолоченное пенсне он все видел и понимал.

— Мальчик, выбери себе по вкусу две книги, а денег не надо, — улыбнулся старичок. — Я тебе их дарю.

Ратмир, не веря своим ушам, смотрел на старичка. Надо сказать, что за месяцы бродяжничества он больше встречался со злом, нежели с добром. Война ожесточила многих людей, даже хороших, сделала их подозрительными, недоверчивыми. Сколько раз озябшие мальчишки стучались в двери и окна, умоляя пустить их переночевать хоть на полу, и сколько раз в ответ слышались брань и угрозы, что спустят собаку или огреют поленом… Да и пусти их!.. Ратмир и Володька еще не потеряли совесть, а Налим обязательно что-нибудь да стибрит. Но и на него невозможно обижаться: не Степка — подохли бы с голоду.

Ратмир держал в руках два томика «Дон Кихота» и сборник повестей Джека Лондона. Он ничего не говорил, только смотрел на старичка в пенсне оживившимися благодарными глазами.

— Бери-бери, — сказал старичок.

Ратмир сидел у окна на грубой с высокой спинкой вокзальной скамье и вместе с трогательным и благородным рыцарем Дон Кихотом яростно сражался на холме с ветряной мельницей. Стены вокзала раздвинулись, отступили, умолк говор многочисленных пассажиров, даже не чувствовался спертый, с примесью карболки, запах давно не проветриваемого как следует помещения. Перед мысленным взором мальчика расстилались каменистые равнины солнечной Испании, воинственно ржал верный Росинант, со свистом крутились решетчатые крылья старой мельницы, с дьявольским коварством поднявшие в воздух храброго рыцаря Дон Кихота…

— Степку бьют! — вывел его из забытья взволнованный голос Володьки Грошева.

— Попался? — Ратмир запомнил страницу и положил книгу в вещмешок.

— Он у тетки стащил сидор, — на ходу рассказывал Володька. — Я стоял на шухере, ему свистнул, но его мужики догнали и стали лупить…

Когда они прибежали на место происшествия, толпа уже расходилась, а Налима, крепко держа за воротник стеганой телогрейки, вел в комнату дежурного милиционера пожилой железнодорожник в черных валенках. Вид у Степки был жалкий: глаза опухли от слез, на лбу синяк, карманы галифе и телогрейки вывернуты, облезлая беличья шапка засунута за пазуху. Он жалостливо шмыгал носом.

Степка даже не посмотрел в их сторону, будто они и незнакомы, но голова его несколько раз мотнулась в одну и в другую сторону: мол, выручайте, братцы, если сможете!

Рядом с железнодорожником семенила пожилая тетка, закутанная по самые глаза в пушистый оренбургский платок.

— Ну и жулики! — тараторила она. — Ну и проходимцы! Так и гляди в оба: крест с шеи сопрут…

— На кой мне твой крест, — блеснул в ее сторону глазами Налим.

— Ишь зыркает зенками! — не унималась баба. — Такой и ножиком пырнуть может!

Железнодорожник, Степка Ненашев и женщина с белым мешком под мышкой скрылись за высокой коричневой дверью с надписью: «Участковый жел. дор. мил.». В замке двери торчал плоский ключ с колечком.

— Я ему свистнул… — бормотал над ухом Володька.

Ратмир молча стоял на перроне и смотрел на приближающийся пассажирский поезд. Окутанный клубами морозного пара паровоз толкал перед собой бешено крутящиеся в ярком луче головного фонаря крупные снежинки. На крышах вагонов возле вентиляционных труб намело небольшие сугробы снега. Снег и на поручнях, и на ступеньках вагонов. Еще не совсем темно, и заиндевелые окна не освещены. В этих краях уже можно светомаскировку не соблюдать: немецкие бомбардировщики сюда не залетают. Случается, на большой высоте прочертит морозное небо неширокой белой полосой разведчик, или, как его называют, рама, и исчезнет.

Дождавшись, когда из комнаты участкового вышли женщина с мешком и железнодорожник, Ратмир сказал Володьке, чтобы он ждал его на путях возле товарняка, застрявшего на небольшой станции Мураши вот уже вторые сутки. В одном из вагонов жили трое военных. У них была печка-чугунка, а дров они сами вволю заготовили. К самой станции с южной стороны подступал сосновый бор. Военные ехали в тыл за лошадьми, которых они погрузят в вагоны и повезут поближе к линии фронта. Весной дороги будут худые, так вот лошади и поволокут на передовую пушки и другую боевую технику. Где никакая машина ни пройдет, там вездеход-лошадка проскочит…

С военными познакомился Степка Ненашев. Он помог им таскать из леса сушняк, а потом стал с ними играть в карты. Коневодам было скучно, и они охотно пускали к себе мальчишек погреться у печки. Иногда угощали густым вареном из почерневшего котелка, давали по сухарю на брата. На раскаленной чугунке всегда стоял закопченный чайник с кипятком. Заварки у коневодов давно не было, и когда Налим принес им полпачки настоящего грузинского чая, то старший из них выделил мальчишкам по большому куску сахара.

Как-то Налим разжился подмороженной картошкой. Ее нарезали дольками, присаливали и налепляли на раскаленную чугунку сначала одной стороной, потом другой. Сладковатые подрумяненные кругляши все ели с большим удовольствием.

— Голь на выдумки хитра, — смеялись коневоды, удивляясь, что можно без жира так аппетитно поджарить картошку.

— Не поешь толком — будешь волком, — не лез и карман за словом Налим, уписывая картошку.

…Ратмир вдруг сорвался с места, пробежал по перрону до конца состава, затем повернулся и, петляя меж пассажиров, проскочил в коридор и с ходу ворвался в милицейскую комнату. Моргая глазами, уставился на милиционера, стоявшего у круглой черной печи и гревшего об нее ладони с растопыренными пальцами. Налим, понурив голову и, как всегда в подобных случаях, напустив на себя несчастненький вид, стоял у стены. На грязных щеках две светлые полоски от слез. Притвора Налим мог в любой момент выжать из себя горючую слезу. И голос у него менялся: становился плаксивым и тонким.

— Товарищ милиционер! — выпалил Ратмир. Там у седьмого вагона бандиты проводника зарезали!..

Высокий милиционер и синей форме и с кобурой на боку, из которой выглядывала рукоятка нагана, отскочил от печки, будто обжегшись. Поспешно продевая длинные руки в рукава шинели, спросил:

— Запомнил в лицо?

— Ряшка — во! — сделал округлое движение руками Ратмир. — Как пырнет финкой в живот…

— Не уйдет! — пробормотал милиционер, расстегивая кобуру.

Ратмир первым выскочил из комнаты, милиционер — за ним. Остановившись, повернул ключ в двери.

— Ой, что там делается!.. — повернувшись к нему, закричал Ратмир. — Еще, кажется, кого-то…

Милиционер, топоча сапогами, без фуражки выскочил на перрон и кинулся к седьмому вагону, который был почти в самом конце. Порядок номеров вагонов не соблюдался. На бегу участковый доставал из кобуры наган. Как Ратмир и предполагал, милиционер не вытащил ключ из двери. Немедля мальчишка освободил Степку. Пробежав на другую сторону вокзала, они, прыгая через обледеневшие шпалы, помчались к товарняку, стоявшему на запасном пути. Из теплушки выглядывал Володька и махал им рукой.

— Правда проводника пришили? — на ходу спросил запыхавшийся Степка.

— Тебя самого когда-нибудь пришьют, — ответил Ратмир.

— Такая у нас опасная работенка… — ухмыльнулся Налим, и подбитый глаз его зловеще блеснул.

— Не нравится мне все это, — сказал Ратмир.

Станцию Мураши покинули ночью. Опять была давка у вагонов, ругань, крики, визг женщин. В этой сумятице охотились разные поездные воришки. Они бритвами, зажатыми между пальцами, вспарывали мешки и выхватывали оттуда все, что под руку попадется. Впрочем, воры были опытные и на ощупь сразу определяли, что в мешках.

Мальчишки вскочили на обледенелую подножку, на ходу с другой стороны трехгранником открыли тяжелую заиндевелую дверь в тамбур. Оттуда проникли в душный переполненный вагон, гудящий, как растревоженный улей. Люди неохотно теснились на сиденьях, давая место новым пассажирам. Верхние полки были заняты, под нижними сиденьями, где не стояли вещи, можно еще было пристроиться. Правда, мало радости нюхать пыль и видеть перед самым носом чужие валенки и сапоги, но зато тепло было и можно вытянуться, а это все лучше, чем сидеть скорчившись в проходе и держаться за привязанный лямками к руке или ноге мешок с добром. Когда кто-нибудь с трудом пробирался в туалет, в проходе шелестел ропот обеспокоенных пассажиров.

Ратмир и Володька устроились на полу под нижними сиденьями. Под головы положили тощие мешки. Расслабленное тело ощущало вибрацию вагона, совсем близко звонко щелкали колеса на стыках рельс. Тоненько дребезжала какая-то железяка. В вагоне было сумрачно. Керосиновая лампа, вставленная в фонарь над проходом, освещала весь полудремлющий вагон.

С другой стороны подполз к ним Налим. Глаза возбужденно блестят, одна скула вспухла, на лбу ссадина.

— Она в следующем вагоне, — зашептал Степка. — Я ее сразу приметил.

— Кто она? — спросил Ратмир.

— Та тетка, что золотишком промышляла на толчке, — напомнил Налим. — Устроилась на лавке у самого выхода. Выманить бы ее в тамбур.

— Ты же Налим, — тихонько хмыкнул Володька. — Заползи ей в грудя и конфискуй драгоценности…

— Там еще крутится в тамбуре какой-то лоб, — озабоченно заметил Налим. — Не опередил бы он нас?

— Я больше в эти игры не играю, — сказал Ратмир, отвернулся и даже закрыл глаза.

— Она же, ясное дело, спекулянтка! — горячо зашептал Степка. — Видел, как на барахолке обдирала людей? За банку меда — золотые серьги! Я не я, если ее не пощупаю… Добра-то сколько!

— Близок локоть, да не укусишь, — шепотом отвечал ему Володька. — Не выйдет она в тамбур. Чего ей там делать? Да еще с золотом за пазухой?

— Я покараулю, — сказал Налим и, вытирая телогрейкой вагонную пыль с пола, дал задний ход.

Глухой ночью он растолкал их.

— Приехали, — шептал он. — Станция Березай, а ну-ка, шпана, вылезай!

Было тихо. Не слышно перестука колес. Лампа в вагоне чуть светилась. Стекло от копоти почернело. Люди, притулившись друг к дружке, спали. Сквозь замороженные окна багрово светили неясные огни. Мимо, пыхтя и отдуваясь, прошел отцепленный паровоз. Жарко полыхнула топка. Значит, станция узловая, раз локомотив меняют.

Протирая слипшиеся глаза и зевая, Ратмир и Володька пробрались через спящих в проходе к выходу. Налим уже ждал их в тамбуре. После душного вагона в ноздри резко ударило морозной свежестью. Почему-то не видно людей, штурмующих вагоны, лишь бродят вдоль состава черные смазчики с железными прутьями и длинноносыми масленками. Поднимают крышки букс и заливают мазут. Из конца в конец разноголосо хлопают крышки букс, на втором пути тоненько свистит паром паровоз. Возле него — гора угля. Где-то неподалеку журчит из шланга вода, звякает рельс, будто по нему ударяют молотком.

— Она туда пошла! — кивнул в сторону путей Степка. — А за ней два хмыря…

— Она? — тупо взглянул на него Ратмир. Спросонья он еще туго соображал.

— Был один, а теперь их двое, — рассуждал Налим. — Ясное дело, майданщики следили за ней.

— Ну ее к черту! — остановился Ратмир. — Что за станция?

— Шахунья, — ответил Степка. — Я слышал, железнодорожники говорили, что поезд до утра будет стоять.

— Я пойду на вокзал, — сказал Ратмир. — Спать хочется.

— Дай хоть пушку-то, попугать? — попросил Налим.

— Вооруженное нападение с целью грабежа… Ты знаешь, что за это бывает?

— Пойдем, — махнул рукой Степка, и они с Володькой скрылись в тени длинного деревянного строения, напоминающего склад. Еще какое-то время скрипели на снегу их башмаки, потом стало тихо.

Ратмир не пошел на вокзал. Остановившись у одинокого пассажирского вагона, стоявшего в тупике, достал из кармана кожаный кисет с махоркой и аккуратно сложенными газетными листками, бензиновую зажигалку, сделанную из винтовочной гильзы, и, свернув цигарку, закурил. Крепкий дым обжег горло, мальчишка закашлялся. Курить он еще по настоящему не научился, да, признаться, это дело ему не очень то нравилось. А Володька Грошев и Налим смолили вовсю. Наверное, чтобы не отставать от компании, начал баловаться и Ратмир. Первое время крошки махорки прилипали к губам, горчило от дыма в горле, а потом он научился сворачивать самокрутки профессионально, но похвастаться желтыми пальцами, как Налим, не мог. Курил редко и неохотно.

Мороз был приличный. Далекие звезды, казалось, кто-то укутал в комочки желто-розовой ваты. Звезд было много, но ярко сверкал лишь ковш Большой Медведицы.

Услышав пронзительный женский крик, Ратмир поперхнулся дымом и, швырнув окурок в снег, опрометью кинулся в ту сторону. Он перемахнул через одну пару путей, другую, проскочил под вагонами товарняка и выскочил на пустошь. Ни домов, ни деревьев. Там, впереди, в белой морозной пелене шевелились фигуры людей. Крик перешел в хрипение и оборвался. На ходу расстегнув ватник, Ратмир выхватил из-под шерстяного дырявого свитера, подпоясанного ремнем, нагревшийся пистолет, щелкнул предохранителем. От тени, отбрасываемой каким-то приземистым без окон строением, прижавшимся к путям, отделилась высокая фигура и нелепо замахала руками.

— Тетку зарезали! — приглушенно крикнул Володька Грошев, поравнявшись с Ратмиром.

Тот пробежал мимо, даже не взглянув на него. Неподалеку от узкой протоптанной в снегу тропинки он увидел лежащую на спине женщину и двоих в темных длинных пальто, согнувшихся над ней. Третий маячил в стороне, очевидно опасаясь подойти ближе.

Это был Налим. Он что-то говорил бандитам, но Ратмир толком не понял. Голос у Степки был умоляющий, просительный.

Один из парней в пальто торопливо обыскивал неподвижно лежащую женщину; когда он ее перевернул, раненая застонала… Дальше все произошло в считанные секунды: бросив взгляд на замолчавшего Налима — тот смотрел на Ратмира, — бандит резко обернулся.

— Атанда! — негромко крикнул он.

Второй, шаривший у женщины за пазухой, вскочил на ноги и тоже повернулся к мальчишке. В следующее мгновение что-то просвистело у самого уха Ратмира. Бандит бросил в него финку. Она зарылась в снег далеко за спиной Ратмира. Второй бандит шел на него с опущенной финкой в руке. Запомнилась черная челка из-под меховой шапки, бледная полоска узких губ и две круглые льдинки вместо глаз.

— Свои, братцы! — истерично вскрикнул Налим. — Убери, паря, пику!

— Рыба, заткни пасть фраеру, а я этого гаденыша сделаю, — не спуская неподвижного взгляда с мальчишки, негромко сказал бандит с черной челкой.

Ратмир ожидал, что парень поднимет руку — и тогда он выстрелит, но бандит не стал взмахивать финкой — он выбросил руку вперед, намереваясь снизу вверх ударить в живот, Ратмир резко отшатнулся и почувствовал, что теряет опору. Уже падая назад, он навскидку выстрелил в заслонившую небо фигуру. В сверкнувшей вспышке он увидел свою подпрыгнувшую вверх руку с пистолетом. Извернувшись в воздухе, он упал на бок, тут же вскочил и увидел совсем близко лежащего в снегу человека. Шапка его откатилась в сторону, лицо зарылось в снег. И было оно такое же белое. В вытянутой вперед руке синевато блестела финка.

Второй бандит, по кличке Рыба, петляя на снегу как заяц, убегал в сторону складских помещений, смутно вырисовывающихся вдали.

— Капут налетчику, — услышал Ратмир голос подошедшего Налима. — Видно, пульку, ясное дело, прямо в сердце послал.

Ратмир взглянул на уменьшающуюся во тьме фигуру второго бандита. Если хорошенько прицелиться, можно и этого срезать… Но стрелять больше не стал. Бросив тревожный взгляд на станцию, что виднелась за черными неподвижными составами, сказал:

— Надо сматываться.

— А что, если эти мальчики из банды Леньки Золотого Зуба? — потерянно сказал Степка. — Они нас и под землей сыщут…

Ни крик женщины, ни выстрел не привлекли внимания людей. В такой поздний час никого на улице не видно. На вокзале могли ничего не услышать, а и услышали, так вряд ли бросились бы на помощь.

Время было тревожное: распоясались воры и бандиты. До поселка, в который направлялась с поезда женщина, было километра два. Зачем она пошла туда ночью? Не могла подождать рассвета? Утром вряд ли решились бы на нее напасть.

Ратмир спрятал пистолет, бросил взгляд на два распростершихся на снегу тела и молча зашагал к станции. Где-то далеко гукнул локомотив, а немного погодя послышался протяжный стон.

— Бежим! — толкнул его в бок Налим.

— А она? — кивнул в сторону лежащей женщины Ратмир.

— Оклемается, — махнул рукой тот.

— Нельзя так, — сказал Ратмир. — Замерзнет.

— Не на себе же ее потащим? — Налим явно нервничал, все время озирался. — Я видел, он ее финкой в плечо.

— На первом же поезде нарезаем отсюда, — сказал Ратмир подошедшему к нему Володьке. — Все равно в какую сторону!

— Я думал, он тебя… — зябко передернув плечами и не попадая зубом на зуб, проговорил Володька.

— От страха-то зубами стучишь? — в упор посмотрел на него злыми глазами Ратмир. — Ни вора из тебя, Володька, не получится, ни бандита! Придется завязывать с этим делом.

— А ты? — взглянул на него приятель.

— Я уже завязал.

— А человека убил…

— Не человека, — поправил Ратмир. — Убийцу! Или он меня, или я его. Туда ему, гадине, и дорога… Жалею, что второго не успел…

— Что теперь будет-то? — растерянно произнес Грошев.

— Что будет? — недобро глянул ему в глаза Ратмир.

— Эти… — кивнул Володька в сторону вокзала. Убьют они нас… Укокошат!

— А-а, туда нам и дорога! — вырвалось у Ратмира. Он неожиданно сильно хлопнул приятеля по плечу. — К чертям собачьим бандитов! И всю эту собачью голодную и холодную жизнь! Да разве это жизнь, Вовка? Хватит! Наелись…

— Я с тобой, Шайтан, — вспомнив старую кличку приятеля, сказал Володька. И в голосе его прозвучали уважительные нотки.

Над синим лесом фейерверком взлетел сноп искр, немного погодя — второй, третий… Гулко рявкнул паровоз.

— Пассажирский! — обрадовался Ратмир, заметив тускло светящиеся квадраты окон.

— Налим! — осторожно позвал Володька, вглядываясь в ночь, но никто не отозвался.

— Домой! — сказал Ратмир. — Погуляли и хватит.

— Где теперь наш дом? — с грустью спросил Володька. — Нет у нас никакого дома. И будет ли?

— Так не бывает, — задумчиво сказал Ратмир, глядя, как вагоны замедляют свой бег. — У каждого человека должен быть свой дом. Как же иначе?

— Хорошо бы, — покорно согласился Володька, хотя оптимизма приятеля совсем не разделял.

На станции Ратмир подошел к железнодорожнику с сундучком, наверное, машинисту, и сказал:

— Дяденька, вон там за сараем тетенька раненая лежит, бандиты ее…

— Что делается на белом свете! — покачал головой железнодорожник. Грабят в вагонах, режут людей на путях…

— Куда милиция смотрит, — притворно возмутился Грошев.

— У нас тут всего один милиционер, и тот язвой желудка мается, а ворья разного, как мошки, развелось… Давил бы их, мразь!

Ратмир посмотрел на Грошева, лицо его скривилось, как от зубной боли.

— Жрать нечего, вот и воруют, — пробормотал он.

— Ох, не скажи, парень! — возразил железнодорожник. — Честный человек пойдет работать, а воруют отбросы всякие… Вот вы вроде бы ребята хорошие, а чего ж за женщину не вступились?

— Они же бандиты! — сказал Володька. — Пырнет ножом — и загремишь прямо в рай…

— Вот почему и ворье расплодилось, что многие так же, как ты, рассуждают! Эх, да что говорить… — Он остановил мужчину в замасленном полушубке: — Сидоров, пошли сходим за рыбный склад — там, говорят, женщину ранили…

Когда они торопливо зашагали через пути, Ратмир повернулся к Володьке:

— Дураки мы с тобой, Володя, уши развесили… Налим наговорит! Наслушался я его воровской романтики под стук колес… Морду ему набить, что ли?

Степка Ненашев отыскал их на перроне. Ратмир был мрачен, из головы не шли слова железнодорожника: «Ворья разного, как мошки, развелось… Давил бы их, мразь!» Это и к нему, Ратмиру, относится. Поехал мать разыскивать, а постепенно стал и к воровству привыкать. Был он в Сергаче, заходил на эвакуационный пункт, там все бумаги перерыли, но фамилии Денисовых не встретилось. Сказали, вполне возможно, что эшелон проследовал дальше, на Урал. А Урал — он большой, как мать отыщешь, если неизвестно даже, в какой она области?..

— Приехали, — сказал Ратмир.

— Драпать надо отсюда, — пробормотал Степка, озираясь.

— Я говорю, баста, накатались мы, Степа! — продолжал Ратмир. — С тобой не только вором, но и бандитом скоро заделаешься.

— Это ты… кх-хы! — Налим сделал палец крючком. — На тот свет человека отправил!

— Мразь это, а не человек! — крикнул Ратмир. Глаза его зло заблестели. — Я таких бы, как фашистов, стрелял… Пачками!

— А я чего? — пошел на попятный Налим. — Он мог бы и по-хорошему золотишко взять… Сказал бы пару ласковых словечек — и тетенька сама ему узелочек отдала бы, а он финкой!

— Небось ты разжился? — покосился на него Ратмир. Он уже остыл. — Узелочек-то по-хорошему взял?

— Какие-то мужики прибежали, один за ноги, другой за руки и унесли родимую…

— Кто это? — испуганно прошептал Володька Грошев, глазами показывая на высокого парня в длинном пальто. — Тот самый?

Парень прошел мимо, даже не посмотрев в их сторону.

Володька проводил его настороженным взглядом.

— А ну как и тот… на этот поезд? — сказал он.

— Тебя первого порешит, — усмехнулся Ратмир. — Ты самый заметный… Один нос чего стоит!

— Нас трое, а он один, — озираясь вокруг, подбодрил Степка, однако в голосе его тоже чувствовалась тревога.

— Не трое нас, Степа, — сказал Ратмир. — А ты — один. — Повернулся и зашагал вдоль состава.

Ратмир сразу проснулся и чуть приоткрыл глаза. Сначала он ничего не увидел, кроме неширокой полоски света, пробивающегося под нижнее сиденье вагона. Что-то чуть слышно касалось его одежды. Скосив глаза, он увидел руку с растопыренными пальцами. На одном пальце блестел желтый перстень. На тыльной стороне запястья наколка: синий якорь и две извилистые линии над ним. Они, по-видимому, должны символизировать волны моря. Рука, извиваясь змеей, поползла по его одежде. Вот пальцы дотронулись до кармана брюк, потом скользнули выше и коснулись груди. На миг исчезнув из поля зрения, рука снова появилась у другого кармана, задержалась на мгновение, тщательно ощупывая кисет и зажигалку, затем снова исчезла.

Немного погодя послышался шепот:

— Голенький… Нет и у этого дуры.

Другой голос, чуть громче:

— Хоть одного бы запомнил, Рыба!

— Мы же не на солнечном пляже эту деву разделывали, — оправдывался Рыба. — Темно, и потом, тот, с пушкой, как с неба свалился…

— Может, с другим поездом отвалили?

— Крутились возле этого, а в какой вагон сунулись, я не заметил.

— Четыре вагона прошел — одна мелкота по углам… А их, говоришь, было трое?

— Одного бы я узнал по голосу, — заявил Рыба. Он клянчил у нас барыш. Из мелких воришек.

Ратмир почувствовал, как его крепко ухватили за ногу и сильно дернули.

— Ваш билет, гражданин? — в ухо прорычал кто-то.

Ратмир дернулся под сиденьем, будто хотел ускользнуть, но рука держала крепко.

— Дяденька ревизор, я к тетке в Кунгур еду, — плачущим голосом запричитал Ратмир. А билет у меня вместе с мешком жулики в Ярославле сперли…

— Нет, — помедлив, сказал Рыба.

— В следующий раз, лапоть, пасть не разевай, — насмешливо посоветовал «дяденька ревизор» и отпустил ногу.

Бандиты ушли, а Ратмир с удовлетворением подумал, как правильно он сделал, что принял все меры предосторожности: ребят рассовал по разным вагонам, велел Степке рот не раскрывать, а если кто заговорит с ним, то притворяться простуженным и хрипеть…

Ратмир не сомневался, что бандиты попытаются их разыскать. Не сомневался и в том, что Налим прикарманил золотишко. Не такой он человек, чтобы уйти пустым. Наверняка обшарил все карманы бандита. Главным был тот, которого Ратмир убил, Рыба — его помощник. Значит, и добыча была у главного.

Пассажирский врубался в морозную ночь, выстилая перед собой неширокую желтую дорожку. Шпалы занесло поземкой. Где поблескивали рельсы, снег почернел от мазута.

Волоча за собой длинный, пронизанный искрами дымный хвост и натужно урча, вспотевший локомотив тяжело преодолевал крутой подъем. На востоке темная синь ночного неба перемешалась с зеленоватой полосой занимающегося рассвета. Неярко вспыхивали зарницы, гася одну за другой бледные звезды.

На смену темной ночи приходило позднее морозное утро.

ГЛАВА 12

Ратмир один сидит за большим столом и, хлебая алюминиевой ложкой горячее варево, смотрит на тоненько сопящий самовар, белый и с медалями на груди. Медалей много, больших и маленьких. Не самовар, а настоящий гвардеец. Тетка Серафима моет в лохани у печки посуду. Слышно, как бренчат тарелки, хлюпает вода. Иногда раздается протяжный вздох. У горбуньи такая привычка: делая любую работу, вздыхать. А спроси, чего вздыхает, толком и не ответит.

Обедает Ратмир потому один, что нынче задержался на работе: меняли шпалы на двести шестом километре, а ремонтная дрезина пришла за ними в четыре часа. Опытные путейцы всегда берут с собой еду, а Ратмир не догадался. Правда, бригадир Филимонов угостил его краюхой хлеба и печеной картошкой. Посыпав ее серой солью, Ратмир с удовольствием закусил. Бригадир предлагал ему и молока, но Ратмир из приличия отказался.

Облизав ложку, Ратмир бросает взгляд на горбунью, но та уже и сама отложила надраенную алюминиевую чашку в сторону и накладывает в фаянсовую тарелку стушенную вместе с репой картошку.

— Ешь, сынок, — говорит она, ставя перед ним тарелку. От второго вместе с паром распространяется сладковатый запах. И репа, и картофель подмерзли в подполе, поэтому все сладкое. Ратмир воротит нос в сторону от надоевшего кушанья. Он с удовольствием съел бы эту самую подмороженную картошку, если бы в ней был хотя бы малюсенький кусочек мяса. Но мяса давно не подавала тетка Серафима. Вместо мяса на продуктовые карточки давали перловую крупу и комбижир, отдающий солидолом. Случайные постояльцы рассказывали, что в блокадном Ленинграде выдают по карточкам крошечный кусочек хлеба. А Ратмир, как рабочий-путеец, получал шестьсот граммов хлеба каждый день. Серафима — немного поменьше, она работала в воинской части уборщицей.

Третий месяц работает Ратмир на станции. Председатель поселкового Совета Кондратьев определил его рабочим в путевую бригаду. По отцовским стопам пошел Ратмир. Железнодорожники ремонтируют поврежденный бомбами путь, меняют шпалы, ставят рельсы, забивают молотами костыли. Работа тяжелая, зато все время на свежем воздухе. Ратмир уже успел загореть. На участке он сбрасывает с себя рубаху и ворочает наравне со взрослыми. Солнце припекает, в лесу заливаются птицы.

Ратмир пробует, как бригадир Филимонов, с одного раза кувалдой загнать в шпалу костыль, но у него не получается: силенок маловато. Еда-то нынче какая! А отец запросто с одного взмаха забивал костыль, да и многие путейцы умеют это делать. Ратмиру нужно три-четыре раза тяпнуть тяжелым молотом на длинной ручке по упрямому горбатому костылю.

Первое время, возвращаясь домой и наскоро поужинав, он снопом валился на койку и засыпал, как в бездну проваливался, утром ныли все до единой мышцы. Теперь стало полегче. Филимонов ставит его туда, где не надо поднимать тяжести, но упрямый мальчишка сам хватается за молот, шпалы, становится в ряд наравне со взрослыми поднимать рельс. Он самый молодой в бригаде.

Пряча на чердаке пистолет, Ратмир наткнулся на большой деревянный ящик. Он и раньше видел его, но не обращал внимания: в ящике лежала старая обувь, части от граммофона, всякая рухлядь. Копнув поглубже, он обнаружил там желтые пыльные книги в мягких обложках. Это были дешевые собрания сочинений Джека Лондона, Льва Толстого, исторические романы Лажечникова, Алексея Константиновича Толстого — «Князь Серебряный» (этот роман Ратмир проглотил за две ночи) и Алексея Николаевича Толстого — «Петр Первый» и «Хождение по мукам». Были и другие книжки неизвестных авторов. Ратмир читал все без разбора.

Когда он раскрывал книжку, на смену настоящему тревожному миру приходил другой мир — далекий, малознакомый и тоже тревожный. И все равно тот, другой, мир ему нравился больше. Забывалась война, чувство постоянного голода, бомбежки, тяжелая работа. Раздвигались стены дома, да что стены — раздвигалось само пространство, исчезало время. Этот книжный мир был для мальчишки отдыхом, радостью. До чего же трудно было заставить себя дунуть на фитиль лампы и снова вернуться в настоящее… Его бы воля, он читал бы круглые сутки!

А сегодня, гоняя пустые чаи с хлебом у самовара, Ратмир думал о Мартине Идене. Он нравился ему, более того: казался близким, родным человеком. Может быть, потому, что тоже в одиночку, надеясь лишь на себя, пробивался в суровой жизни. Пробивался к свету и правде. Ратмиру нравились такие сильные мужественные люди, умеющие постоять за себя. Он, конечно, понимал, что Мартин Иден жил в другом, чуждом ему, Ратмиру, мире, но его чувства, радость и горе были понятны мальчишке. Где бы человек ни жил, что бы он ни делал, но если он настоящий человек, то его мысли и чувства, поступки близки и понятны всем людям. И для самого себя Ратмир сделал вывод: нужно во что бы то ни стало научиться драться, как Мартин Иден, освоить бокс, приемы вольной борьбы. Тяжелая физическая работа развивала его мышцы, он сам чувствовал, что стал намного сильнее своих сверстников. И это ощущение, что ты становишься крепче, заставляло его хвататься за конец рельса, толкать вагонетку, махать кувалдой. Хотелось испытать себя, убедиться, что тебе уже многое по плечу.

Хотя Мартин Иден и был сильной личностью, он тянулся к людям, у него смолоду было много друзей… А вот Ратмир остался один. Нет у него сейчас ни одного друга. Пашка на войне. На днях прибегала синеглазая Катя Тарасова, принесла почитать письмо от брата. Пашка пишет, что майор определил его на кухню, но Пашка там и месяца не задержался: подружился с разведчиками, стал проситься с ними в тыл к немцам. Его не взяли, тогда он самовольно отправился туда, вынюхал все что надо, вернулся и самому начальнику разведки обо всем доложил, а он много чего увидел. Ему легче, чем разведчикам, потому что на мальчишку никто внимания не обращает… В общем, теперь он живет вместе с разведчиками, ему выдали форму, автомат. Парабеллум тоже при нем. В конце Пашка так, между прочим сообщил, что его представили к медали «За отвагу»… Спрашивал он и про Ратмира, просил сообщить: где он и как живет?..

— А ты чего не пошел на войну? — посмотрела на него большими синими глазами девочка.

— Не взяли, — улыбнулся Ратмир.

— А Пашку взяли.

— Повезло, — сказал Ратмир. Признаться, он завидовал другу.

— На войне могут убить, — совсем как взрослая, проговорила девочка. — Я не хочу, чтобы тебя убили.

— Я напишу Пашке, — ответил озадаченный Ратмир и переписал с измятого треугольника письма адрес полевой почты.

— Приходи к нам, — потупясь, сказала Катька.

— Зачем? — удивился Ратмир.

— У нас скворец живет на яблоне! — сообщила девочка. — Каждое утро поет, заслуша-аешься!

Катя тоже подросла. Руки вылезают из рукавов плюшевого жакета, а старая юбчонка выше колен. На ногах девчонки грубые шерстяные чулки со штопкой на колонках и большие материнские стоптанные башмаки. Тихая она нынче н серьезная. В середине года в поселке открыли школу. Катя ходит в первый класс. На пальцах у нее фиолетовые пятна от чернил.

— А у нас скворцов не слышно, — сказал Ратмир. Дядя Ефим почему-то не сделал ни одного скворечника. Надо будет на досуге сколотить из досок парочку. Со скворцами веселее.

Катя подошла поближе и, заглянув в глаза, тихо попросила:

— Возьми меня, Родька, в лес пострелять?

Аня пригласила его в лес за подснежниками, а маленькая Катька — пострелять! Теперь опасно в лесу стрелять: кругом расположились воинские части. Саперы, химики, пехотинцы. Нарыли окопы, землянки. Ратмир несколько раз ходил в лес за березовым соком и всякий раз натыкался на бойцов. Они тоже пристраивали котелки к березам.

— Из чего стрелять-то? — сказал девчонке Ратмир. — Из пальца?

— У меня много патронов, — сообщила Катя. — Маленьких таких. Пашка спрятал в подполе за кадкой, а я нашла.

— И не боишься?

— Стрелять-то?

— Да нет, Пашки. Он приедет…

— Пашка не жадный, — перебила девочка. — Я ему написала, чтобы привез мне с фронта маленький наган. Беленький такой. И папке написала.

— Напиши, чтобы куклу прислали! — усмехнулся Ратмир.

— Я в куклы не играю, — нахмурилась Катька.

— Ты — девочка, зачем тебе наган? — назидательно заметил Ратмир. — Кавалеров будешь отпугивать?

— Каких кавалеров? — вытаращила васильковые глаза Катя. — Нету их у меня.

— Будут, — сказал Ратмир.

— Дурак, — обдала его презрительным взглядом девочка.

Обиделась и ушла. Надо бы и впрямь зайти к ним… послушать скворца.

Серафима надела стеганку, валенки с самодельными галошами и ушла. Наверное, к соседям, поболтать. Аня и Женя примолкли в своей комнате, пишут письма фронтовикам.

Ратмир отодвинул старую фарфоровую кружку, из которой пил чай, лег на койку и вытащил из-под подушки книгу, раскрыл на заложенной бумажкой странице, но на этот раз уйти в увлекательный книжный мир Джека Лондона не смог. Вспомнилось то зимнее утро, когда он вылез из-под скамьи и отправился навестить Налима и Володьку, ехавших в других вагонах…

Сначала он прошел в четвертый вагон, где укрылся Налим. Не найдя его там, он один за другим осмотрел все вагоны, но ни Степки Ненашева, ни Володьки Грошева не обнаружил. Поезд был дополнительный, и, наверное, поэтому в вагонах не сидели в проходе, более-менее было свободно. Пользуясь ключом, Ратмир легко открывал двери и переходил из вагона в вагон. Приятелей нигде не было. Дождавшись остановки, он выскочил наружу. Несколько раз прошелся вдоль состава, но никого не увидел. Выбрав удобный момент, залез под вагон и заглянул в собачий ящик: полушубок был на месте. Ладно, Налим мог сойти на любой станции, Ратмир был уверен, что выменянные женщиной на продукты драгоценности у него. А Володька? Куда он подевался? Если бы даже он решим уйти с Налимом, то нашел бы возможность сообщить Ратмиру. А может быть, они его искали и не нашли? А может, их сбросили? Те самые бандиты, что у него билет требовали?.. Промучавшись полночи без сна, он лишь под утро крепко заснул. Ребята могли тоже проскочить по вагонам, но тогда бы они обязательно наткнулись на него. Они знали, что «плацкартное» место Ратмира под нижним сиденьем.

Ратмир еще раз прошел весь состав, но ребят не было. Не встретил он и ночных «гостей», обшаривших его. Эти тоже исчезли. В мрачном настроении он забрался на свое место. Здесь за трубами водяного отопления был спрятан завернутый в портянку пистолет. Оставь Ратмир его при себе, бандиты сразу обнаружили бы. Все, кажется, предусмотрел Ратмир, а вот приятелей проморгал… Если бандиты опознали Налима, то он, наверное, уже не живой. Но Володьку они никак не могли опознать, потому что его в глаза-то не видели. Куда же он делся?..

В Шуе Ратмир, дождавшись попутного поезда, как обычно ключом открыл дверь последнего вагона и устроился под скамьей. Через три дня он уже переступал порог дядиного дома в Красном Бору. Серафима даже не удивилась, увидев его. Нагрела в русской печке в двух больших чугунах горячей воды, принесла из сеней деревянное корыто, выложила длинное с вышитыми по краям петухами полотенце, белье и ушла к соседке.

Ратмир вымылся в корыте. Заслонка в печи была открыта, и огненный отблеск плясал на стенах кухни. Два небольших окна с внутренней стороны для светомаскировки заложены фанерными щитами, покрашенными в черный цвет. Из печки тянуло теплом, на полу в мыльных лужах отражался свет керосиновой лампы.

К середине апреля снег в поселке сошел. На дороге разлились сверкающие в солнечных лучах лужи. По утрам грузовые машины со стеклянным звоном крошили скатами хрупкий ледок. Немецкий бомбардировщик ночью сбросил у железнодорожного моста, что у Дальнего луга, большую бомбу. Многие в поселке даже не проснулись. Ратмир тоже ничего не слышал. «Юнкерсы» теперь не так часто летали. А если и летали, то высоко и бомб давно не бросали. Фронт отодвинулся на запад, и почти все коренные жители вернулись в свои дома.

Газеты и радио сообщали, что наступление противника наконец-то остановлено. Радостные вести вселяли уверенность в завтрашнем дне, люди легче переносили голод и лишения. Ранним утром, до работы, и поздно вечером сельчане вскапывали запущенные огороды, вывозили на тачках навоз, жгли в садах листья и сучья.

Ратмир проснулся от гулких ударов: дом вздрагивал, дребезжали стекла. Было темно, как в склепе. На печи завозилась Серафима, забормотала:

— Господи, спаси нас и помилуй…

Но вниз не спустилась. Да и Ратмиру не хотелось вылезать из-под теплого одеяла. Былой страх перед бомбежками притупился, инстинкт подсказывал, что стороной пронесет… И действительно, скоро тяжелые ухающие удары прекратились, удалился знакомый гул «юнкерса». Но заснуть ему в эту ночь больше не пришлось: примерно через полчаса после бомбежки раздался громкий стук в дверь. Стучал бригадир Алексей Васильевич Филимонов.

— Какое дело, парень, — сказал он, когда Ратмир в одних трусиках, взъерошенный и полусонный, вышел на крыльцо. — По-быстрому одевайся, на двести тридцать восьмом километре путь повредил сыч проклятый… Три эшелона скопилось. Надо до рассвета путь наладить. Дрезина на стрелке ждет.

Филимонов побежал дальше, будить других, а Ратмир пошел одеваться. В голове шумело: вчера допоздна вкалывали у Ближнего луга, теперь, не выспавшись и не отдохнув, надо двигать на Дальний луг…

Бомба угодила в железнодорожное полотно и разбросала стальные рельсы, как соломины. Один рельс, восьмеркой изогнутый взрывной волной, валялся под откосом, вывороченные из насыпи шпалы стояли торчком. А со стороны Дальнего луга, не доходя десяток метров до поврежденногопути, коптил небо паровоз. Смутные фигурки людей виднелись возле товарных вагонов. Небо было звездное, над кромкой бора висел яркий месяц, на востоке вспыхивали и гасли бледные зарницы. И что удивительно: совсем рядом, в березняке, скрывающем речку Боровинку, распевал соловей. Причем на редкость голосистый, выводил свою песню с замысловатыми переливами и руладами.

Соловей не обращал внимания на эшелон, путейцев, поспешно ремонтирующих путь, на звон кувалд, ударяющих по рельсам. Соловей самозабвенно пел.

Ратмир таскал с платформы, прицепленной к дрезине, новые, пахнущие пропиткой шпалы, вкапывал их в щебенку, вместе со всеми укладывал на полотно длинные тяжелые рельсы, забивал костыли. Воронку сровняли с насыпью, утрамбовали, сверху насыпали щебенки. Филимонов, сбросив ватник, махал и махал кувалдой, загоняя на зависть Ратмиру с первого удара костыли в шпалы. За его спиной черной громадой вырисовывался паровоз. Из трубы через равные промежутки выскакивали похожие на ватные затычки комки дыма.

Ратмир разогнул занемевшую спину, смахнул пот со лба и увидел прямо перед собой странное существо: вроде бы мальчишка, а вместе с тем и большеголовый старичок с крошечным сморщенным личиком, Не по-детски серьезные глаза внимательно смотрели на Ратмира. Существо было одето в стеганный ватник, из которого торчали голова в кепке на тонкой шее и две худущие ноги в громадных солдатских башмаках. Даже удивительно было, как они держались на этих слабых ногах-палках.

— Сколько она весит? — сурово спросил мальчишка, кивнув на кувалду, о которую оперся Ратмир.

— Не взвешивал, — ответил тот. — Но думаю, не меньше чем полпуда.

Мальчишка подошел поближе, взялся за длинную рукоятку, но поднять кувалду не смог, лишь немного протащил ее по заскрежетавшему гравию. Опустив молот, с отвращением посмотрел на свои руки.

— Никуда не годятся, — тихо произнес он. — Паучьи лапы.

— Больной, что ли? — спросил Ратмир.

— Дистрофик я, — солидно заметил мальчишка. Сколько ему лет, ни за что не определишь: ростом почти с Ратмира, а лицо стариковское, все в тонких морщинках, особенно глубокие они у губ, отчего на лице мальчишки застыло скорбное выражение.

— А что это такое? — удивился Ратмир — он никогда не слышал такого слова.

— У нас в Ленинграде про дистрофиков анекдоты рассказывают, — улыбнулся мальчишка, отчего морщинки паутиной расползлись по всему лицу. — Лежат дистрофики в больнице, один кричит тонким голоском: «Сестра, сестра! Сними с меня муху, она мне все ребра переломает!» — Из Ленинграда, значит? — с уважением посмотрел на него Ратмир. О героическом блокадном городе много писали и говорили. Ленинградцы умирали от голода, но врагу не желали сдаваться.

— Нас человек сто через Ладожское озеро переправили в тыл, — пояснил мальчишка. — Только по льду и по воздуху можно с Ленинградом держать связь. Ледовую дорогу бомбят, а в небе полно немецких самолетов. Нас три раза бомбили, пока переправлялись через Ладогу.

— И куда ты? — поинтересовался Ратмир.

— В Рыбинск, там моя тетя живет, а если ее нет, то в детдом. Родители мои погибли. Мать, сестренка, бабушка — умерли с голода, отца убили на фронте. Один я.

Все это мальчишка с лицом старичка говорил тихим бесцветным голосом. Казалось, даже равнодушным. Тонкие с синевой губы его почти не разжимались, отчего слова звучали глухо. Ратмиру приходилось нагибать голову, чтобы его услышать.

Расчистив путь, железнодорожники стали усаживаться на дрезину. Над бором занималась широкая желтая полоса. Соловей все еще пел, но не так задорно. Месяц куда-то исчез, наверное, скрылся за деревьями. Паровоз задышал чаще, из-под больших красных колес в обе стороны поползли облака пара.

— Пойду, — сказал мальчишка. — До Рыбинска еще далеко.

— Доедешь, заметил Ратмир, поднимая кувалду. Ему тоже нужно идти к дрезине. Уедут они — и сразу вслед отправится эшелон. Сначала один, потом второй. А на станции дожидается встречный.

— Я раньше тоже был сильный, — вздохнул мальчишка. — В своем классе никому не уступал.

— Были бы кости, — успокоил Ратмир, — мясо нарастет!

— Скорее бы, — сказал мальчишка, повернулся и, с трудом переставляя тонкие ноги в тяжелых башмаках, зашагал к эшелону.

Ватник, как на вороньем пугале, болтался на костлявых плечах мальчишки, тонкие ноги полоскались в широких штанинах, башмаки царапали насыпь, оставляя размазанные, вытянутые в длину следы. Ратмира будто кто-то под бок толкнул, он кинулся к путейцам и, глядя на них сузившимися глазами, быстро заговорил:

— Там, в эшелоне, голодные ленинградцы едут… Мальчишка, он — дистрофик. Дунет ветер — упадет… Голодные они, больные…

Рабочие смущенно переглядывались, никто в такую рань не взял с собой еды. Ратмир вывернул на землю содержимое своей сумки оттуда выпала книжка. Это был недочитанный потрепанный томик Джека Лондона «Мартин Иден». Он поднял книжку и бросился догонять мальчишку.

— На тебе. — Остановив его, Ратмир протянул книжку.

Мальчишка взял, взглянул на заголовок.

— Я люблю Джека Лондона, — сказал он. — Помнишь, у него есть рассказ «Белое безмолвие»? Как человек умирал на морозе от голода?

Ратмир не читал этого рассказа.

— Тебе понравится, — сказал он.

— Меня зовут Вадим, — протянул тонкую руку мальчишка.

Ратмир осторожно пожал бледные, как макаронины, пальцы и назвал свое имя, но в этот момент басисто загудел паровоз и стало ничего не слышно. Вадим, прижав книжку к груди, что-то говорил. Ратмир видел, как шевелятся его синие губы, но слов не слышал. Наверное, мальчишка благодарил. Он повернулся и все так же медленно побрел к эшелону.

ГЛАВА 13

Они сидят на поваленном телеграфном столбе, а чуть выше, на железнодорожной насыпи, путейцы разравнивают, утрамбовывают щебень. Мотодрезина, на которой приехал отец, стоит у каменного моста. Машинист ковыряется в моторе. На фарфоровых чашечках опрокинутого телеграфного столба сидят крапивницы. Ремонтники обнажены до пояса, загорелые тела блестят от пота.

— Я в сорок втором приезжал сюда, — говорит отец. — Выскочил из локомотива, добежал до дома, а на дверях замок. И соседей не видать.

— Нас сильно бомбили, все и разъехались кто куда, — вставляет Ратмир.

— А ты куда? — пытливо смотрит на сына Леонтий Иванович.

— Долго рассказывать, — уклоняется от ответа Ратмир.

— А чего же не уехал с тетей Маней?

— Нужен я им…

— Понятно, — хмурится отец. — Ефим Авдеевич… А сам-то он где?

— В Ярославле галифе и гимнастерки шьет… Говорят, скоро вернется сюда их часть. И тетя Маня приедет.

— Ты, ратоборец, не держи зла на них, — советует отец. — Валуев такой уж человек, не переделаешь. А Маша — добрая, душевная…

— Я знаю, — коротко говорит Ратмир.

— Погнали немца, — помолчав, продолжает отец. — Вот и пришел на нашу улицу праздник.

— Я был в Сергаче, маму не нашел, — сказал Ратмир. — Первое письмо от нее получили месяц назад.

— Я виноват, — вздохнул отец. — Написал ей, что Валуевы из Красного Бора уехали. Вот она и не писала сюда. Думала, что и ты с ними.

— Я бежал за машиной… — Ратмир мрачнеет. — Не догнал… А мою сумку выбросили на дорогу. В пыль.

— Главное — жив, — оглядывает его отец. — И возмужал, Илья Муромец! Вон какие бицепсы…

— Вернется Валуев — я уйду из дома, — говорит Ратмир.

— Скоро наши освободят Задвинск, и я мать привезу. Она ведь на Урале. С чего ты взял, что она в Горьковской области?

— Володька Грошев сказал. Я с ним случайно встретился.

— Разбросала война людей по белу свету…

— Возьми меня с собой? — не глядя на отца, попросил Ратмир.

Долго молчал Леонтий Иванович. Обдумывал слова сына. Не такой он человек, чтобы утешать или обманывать. Взвесив все, он сказал:

— Жди меня здесь, Соловей-разбойник. Говорю, скоро Задвинск освободят, привезу мать с Урала, приеду за тобой. Я ведь эту ветку сейчас восстанавливаю. Знаю, ты не трус, но там, где я, как на горячей сковороде. Нечего тебе там делать, дружище. Бригадир Филимонов доволен тобой, говорит, фамильная в тебе закваска… Я рад, что ты пошел по моей дорожке.

— Я не буду железнодорожником, — сказал Ратмир. — Учиться пойду.

— По-твоему, железнодорожники все безграмотные?

— Я историю, отец, люблю… Помнить, у тебя в шкафу были книжки Ключевского? В общем, я прочел его «Историю России»… Хочу все знать про наше прошлое!

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — усмехнулся отец. — Кстати, откуда пошло это выражение?

— После того как Борис Годунов отменил уход крестьян в Юрьев день от помещиков, — без запинки ответил Ратмир. — С того и началось на Руси крепостное право.

— Эх, мальчишки, мальчишки, — сказал отец. — Соскучились вы по школе! Ты бросай, пожалуй, работу, иди учиться, школу-то открыли?

— Осенью пойду в школу, — сказал Ратмир. — В Задвинске.

— Школу-то еще надо построить, — заметил отец. — Город сильно разрушен.

— Построим, — спокойно ответил Ратмир. — Я теперь никакой работы не боюсь.

— А как насчет дров?

— Каких дров? — удивился сын.

— Помню, какое у тебя лицо было, когда я тебя звал дрова пилить…

— Когда это было! — совсем по-взрослому заметил Ратмир.

И отец, и сын одновременно взглянули друг на друга: почти два года они не виделись, а такое ощущение, что прошла вечность. Да так оно и было! Два года войны можно приравнять к любому сроку. Даже к вечности!

Леонтий Иванович осунулся, у носа появились глубокие морщины, которых раньше не было. На скуле — шрам, на одну ногу прихрамывает. К железнодорожному френчу привинчены два боевых ордена: Красной Звезды и Красного Знамени. Вид у отца усталый, глаза стали жестче, меньше улыбается.

А отец, глядя на сына, с гордостью думает, что не сломала война мальчишку, вон какой крепыш растет! Только слишком серьезный и не по-детски рассудительный, а что характер проявляет — это хорошо. И пусть учится. На историка? Это замечательно! Что греха таить, Леонтий Иванович и сам мечтал об этом. Но его жизнь сложилась по-другому, а у сына все еще впереди.

Старший Денисов приехал в Красный Бор на дрезине. Ратмир не знает, а ему пора возвращаться, машинист уже нервничает, поглядывает в их сторону. Вечером Леонтий Иванович должен быть на месте, а до этого места езды пять часов, не меньше. А еще нужно в воинской части взять по разнарядке взрывчатку — за этим он, собственно, и приехал сюда на моторной дрезине. Сын поднялся со столба, посмотрел на путейцев. Леонтий Иванович с удовлетворением отметил, что Ратмир переживает, неудобно перед другими, что рассиживает в рабочее время, хотя кто его упрекнет? Столько не виделись!..

Без поцелуев и нежных слов простились отец и сын. В их семье это не принято. Однако рукопожатие было долгим и крепким. И кто знает, сколько усилий пришлось приложить Ратмиру, чтобы не броситься отцу на грудь и не прижаться лицом к его колючей щетинистой щеке. Да и отцу хотелось сказать сыну на прощание совсем не те слова, которые он произнес. А сказал он вот что:

— Мы с тобой, ратоборец, пережили самое страшное и вот выдюжили, теперь нас, русских, ничто не сломит!.. Такой уж он был человек.

Отец уехал на дрезине в ту сторону, куда все еще каждый день шли воинские эшелоны. В сторону фронта, все дальше отодвигавшегося от Красного Бора. Еще до приезда отца, как-то вернувшись с работы, Ратмир заметил у своей койки обшарпанный, перевязанный веревкой небольшой чемодан.

— Мальчонка такой востроносенький приволок давеча, — пояснила тетка Серафима. — Глаза бегают, вороватые. Бросил чемодан и говорит: на поезд надо бежать, едет куда-то… Жалел, что тебя не застал… Кто это?

— Налим, — улыбнулся Ратмир и, нагнувшись над чемоданом, стал развязывать веревку.

— И верно, Налим, — сказала Серафима. — Такой из любых рук выскользнет… Чего он приволок-то, Ратмирушка? Уж не краденое ли?

В чемодане лежали книги. Много книг. И художественные, и исторические. Кто бы мог подумать, что Степка Ненашев вспомнит о его страсти к чтению! Значит, жив курилка! Жаль, что не повидались, Налим, наверное, знает, где и Володька Грошев…

Между книжками Ратмир обнаружил в чемодане завернутое в грязную бумажку желтое колечко с красивым камнем. Расправив бумажку, прочел: «Привет, Кирюха! Читай свои книжки и не поминай Степку Ненашева лихом. Кантуюсь на поездах, может, когда встретимся? Не забывай, Керя, что от работы кони дохнут… Насчет колечка не сомневайся: не краденое, законный трофей — нашел на полу в вагоне, когда тебя шукал по всему составу. Побожился, что, коли жив останусь — бандиты не убьют, — тебе его отдам».

Вспомнилась та жуткая морозная ночь, лежащая на снегу раненая женщина в черном полушубке… До сих пор Ратмир не может до конца осознать, что он тогда застрелил человека. Он понимал, что это убийца, бандит, но, когда вспоминал об этом, чувство какой-то неосознанной вины долго не покидало его.

Книгам он был рад и с теплым чувством благодарности подумал о Степке Ненашеве: даже в нем, поездном воришке, сохранилось что-то человеческое, доброе… А вот что делать с кольцом, не знал. Мелькнула было мысль — отдать Серафиме, но та, пожалуй, не возьмет, начнет выпытывать: откуда оно, зачем? Да и к чему горбунье золотое кольцо? Ратмир, как и многие мальчишки его поколения, был равнодушен к таким металлам, как золото, серебро, платина. По правде говоря, он и не отличил бы начищенную медяшку от чистого золота. Мать его не носила драгоценностей, да у нее их и не было. Он засунул бумажку с кольцом в оцинкованную коробку из-под патронов, где лежали его мелкие вещи, и забыл про него.

Жизнь постепенно входила в свою колею. Уже давно на станцию не прилетали «юнкерсы». Нет-нет днем высоко пролетал немецкий разведчик. Зенитки даже не стреляли по нему, потому что самолет проходил на такой немыслимой высоте, что попасть в него было невозможно. Самолет тянул за собой бесконечную белую полосу, она долго маячила в небе, расползалась, расчленялась на дымчатые сегменты. Иногда за разведчиком устремлялись в погоню наши истребители.

Ратмир ждал отца, по радио передавали, что наши войска освободили Задвинск и теснят оккупантов на запад. Мать писала, что у Ратмира появился брат, а вот как звать его, не сообщила. Неужели опять наградили маленького братца старинным именем вроде Рюрика или Руслана?..

Осенью Ратмир твердо решил идти в школу. Отвык он за два года войны от учебы, непривычно будет садиться за парту. Лучше бы, конечно, пойти в школу в Задвинске, но сохранилась ли там хотя бы одна школа? Отец рассказывал, что город дважды переходил из рук в руки, там были сильные бои и почти все здания разрушены.

Второе лето войны тоже выдалось жаркое, путейцы работали без рубах, Ратмир загорел до черноты, а вот ноги были белые. Никто из ремонтников не снимал брюки, хотя почему бы на таком пекле не раздеться до трусов? Пострадавший от частых бомбежек путь нужно было заменять на огромных расстояниях. Специальный поезд, нагруженный рельсами, шпалами, щебенкой, увозил их эа десятки километров от станции, а вечером привозил обратно.

Усталый, с противогазной сумкой через плечо, Ратмир возвращался с вокзала домой. Плечи под ситцевой рубахой горели то ли от солнца, то ли от тяжести; нынче он штук пятьдесят перетаскал на себе с напарником тяжеленных сосновых шпал. До сих пор ощущался запах креозота. Волосы и кожа им пропитались, что ли?

Настроение было приподнятое: завтра воскресенье, хоть отоспится, да и книжка ждет его под подушкой интересная…

Открыв калитку, он увидел на крыльце Ефима Авдеевича Валуева. Дядя стоял на верхней ступеньке в белой майке и синих галифе. Вывернув колени вовнутрь, как умел лишь он один, покачивался на носках хромовых с солнечным блеском сапог. На плече — расшитое красными петухами полотняное полотенце. Дядя Ефим смотрел на Ратмира и улыбался.

— Здравствуй, здравствуй, племяшок! Давненько не виделись… Вижу, вырос, совсем мужичок! Пойдем-ка в тенечек да потолкуем по душам. Полный мне подавай отчет по дому. Ты тут оставался за хозяина, с тебя, племяшок, и спрос!

Ратмир отвернул большой камень у колодца, достал из-под него завернутый в промасленную тряпку пистолет. Поблизости никого не было, дядин голос слышался с огорода, о чем-то толковал он с соседкой. Наверное, упрекал, что она за своими курами не следит: опять в огород забрались…

Красивая штука пистолет, но что с ним делать? Как заноза сидит эта мысль в Ратмире, с тех самых пор как спрятал под камень пистолет. Тут же лежало в бумажке и золотое колечко.

— Рат, дай мне потрогать? — услышал он за спиной тоненький голосок.

Так и есть, Катька подкралась! Как же он не услышал? Валуева опасался, а Катя запросто подошла. Тоже разведчица, в брата!

— На, — протянул он ей пистолет. Обойма с патронами была вытащена и лежала отдельно. — Хочешь, подарю?

Катя всерьез приняла его слова. Долго вертела пистолет в руках, прицелилась в скворечник, прибитый к столбу забора, потом со вздохом отдала Ратмиру:

— Тяжелый… Если бы был маленький.

— Игрушечный? — улыбнулся Ратмир.

— Скоро война кончится, совсем по-взрослому сказала девочка. — Зачем тогда людям пистолеты?

— Верно, незачем они мирным людям, — сказал Ратмир. — Пошли отдадим его председателю поселкового Кондратьеву?

— Жалко, — вздохнула Катя. — И потом, у него одна рука, зачем ему оружие?

— Пошли, — решился Ратмир.

Девочка проводила его до поселкового Совета, подождала на крыльце. Ратмир вышел минут через десять. Лицо у него немного расстроенное.

— Ругался? — спросила Катя.

— Благодарность объявил, — улыбнулся Ратмир. — Руку жал, говорил, что я сознательный…

— Я тоже сознательная, — сказала Катя. — Нонче же сдам Кондратьеву все патроны, у меня их много!

— Зачем мне пистолет? — размышлял Ратмир вслух. — Сдал и сдал… Учиться надо, два года пропустил… Эх ты, Александр Македонский!

— Кто это такой? — спросила Катя.

— Великий полководец, — ответил Ратмир. — Он весь мир покорил… и у него не было никакого пистолета.

— Ой, я совсем забыла! — Катя достала из кармашка сарафана смятый треугольник солдатского письма. Васильковые глаза ее так и светились радостью. Она загорела, две толстые короткие косички с белыми лентами прыгали на ее плечах, когда она вертела пушистой головой.

— Катя шла, шла, шла и… — с улыбкой начал Ратмир.

— И письмо нашла! — тут же подхватила девочка.

Выросла Катя и похудела, ноги тонкие стали, на овальном лице выделяются большие синие глаза. Иногда их заволакивает недетская печаль, другой раз, как нынче, так и брызжут радостью.

— Рат, погляди, какой наш Пашка! — Она протянула ему фотографию.

Ратмир даже остановился, разглядывая ее: на любительской фотокарточке был запечатлен его друг в военной форме, на гимнастерке сияла медаль «За отвагу». Сурово и мужественно смотрел с маленькой любительской фотографии повзрослевший Павел Тарасов. Форма ладно сидела на нем, сбоку на ремне кобура, справные сапоги. Лишь буйные русые кудри напоминали в этом воине прежнего Пашку по прозвищу Шалый.

— А от папы нет и нет писем, — тихо произнесла девочка. — Мамка по ночам плачет, я слышу… Тогда и мне плакать хочется, только я тихонько.

— Не надо плакать, — сказал Ратмир и дотронулся рукой до ее золотистых волос.

— Я люблю своего папу, и маму, и Пашку… — Она посмотрела синими погрустневшими глазами на Ратмира. И тебя…

— Послушай, Катя, хочешь, я тебе подарю золотое колечко? — вспомнил про Налимов подарок Ратмир. — Красивое, с камнем?

Девочка подняла к нему порозовевшее лицо, в синих глазах плеснулась радость. Тогда еще Ратмир не знал, что есть много способов доставлять людям искреннюю радость. И один из них — это подарок. Для него это кольцо не представляло никакой ценности, просто вспомнил про него и предложил.

Катя примерила кольцо ни все пальчики, ни на одном оно не держалось. Со вздохом сожаления она протянула кольцо Ратмиру.

— Большое… — Как-то странно посмотрела ему в глаза и сказала: — Ты лучше подари его той толстой тете, ну, которая у вас живет.

— Бери-бери, — отвел ее руку Ратмир. — Сейчас велико, потом станет в самый раз.

— Ой, Рат, нагнись, что я тебе на ухо скажу, — обрадованно произнесла Катя.

Ратмир нагнулся, она обхватила его шею тонкими руками и чмокнула в щеку.

— Спасибо! Я его далеко-далеко спрячу, а когда вырасту, надену вот на этот… нет, на этот палец и буду до самой смерти носить!

Но Ратмир уже не слушал девочку — он думал о Пашке. И, честно говоря, завидовал ему. Пашка — разведчик, воюет, на груди медаль, а он, Ратмир, ворочает с утра до вечера шпалы, заколачивает в них костыли, укладывает на свежую насыпь тяжеленные рельсы… Правда, по этим рельсам мчатся на фронт составы с боевой техникой, солдатами, продовольствием… Не будь их, путейцев, что бы Пашка и другие делали там, на фронте? Понимал Ратмир, что его работа важная, почти приравнена к солдатской службе, но до Пашки Тарасова ему далеко… Пашка — герой, а он, Ратмир, обыкновенный путеец. Пашка на фронте в самой гуще борьбы с фашистами, а он, Ратмир, в тылу…

— Рат, она такая большая, эта тетя, а ее ка-ва-лер — совсем маленький, — говорила Катя, семеня рядом. — Зачем он ей нужен такой?

— Какой? — недоуменно посмотрел на нее Ратмир.

— Рат, если мы потеряемся, ну, ты уедешь куда-нибудь далеко, то по этому кольцу сразу меня узнаешь, да? — заглядывала ему в глаза девочка.

— А ты меня узнаешь? — рассеянно спросил он.

— Я тебя всегда узнаю, — помолчав, очень серьезно ответила девочка.

Ратмир рассмеялся, потрепал ее за одну из косичек и, совсем забыв, что он путеец и ему выдана рабочая хлебная карточка, предложил маленькой девчонке:

— Давай наперегонки, кто быстрее до водонапорной башни?

— Я сниму туфли, — сказала Катя. Шлепнулась прямо в пыль, расстегнула ремешки туфель, аккуратно связала их вместе, поднялась, начертила босой ногой черту на дороге, заставила рядом встать Ратмира.

— Раз-два-три, ну попробуй догони-и! — И припустилась во весь дух.

А Ратмир остался на месте: он увидел, как почти над самой головой бегущей девочки, весь облитый солнцем, трепетал крыльями золотой жаворонок. И звонкая серебристая песня его взлетала в чистое синее небо.

Ратмир смотрел на бегущую девочку, поющего жаворонка, на зубчатую кромку ярко-зеленого соснового бора и улыбался.

Так хорошо ему давно не было.

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13