КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Бледный гость [Филип Гуден] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Все книги автора

Эта же книга в других форматах


Приятного чтения!




Филип ГуденБледный гость

Печаль для похорон пусть остается:

Нам на пиру не нужно бледной гостьи.

Сон в летнюю ночь, акт I, сц. I[1]

Растущий месяц

Убийца пристально рассматривал тело своей жертвы: откинутая в сторону рука еще подергивалась, а вытянутую ногу сводила судорога. Он еще раз занес дубину, но, похоже, новый удар не требовался: лежащий у его ног, без сомнений, умер, а слабые конвульсии – всего-навсего остатки покинувшей тело жизни. Из-под расколотого черепа растекалось густое, темно-красное пятно.

До этого момента полностью поглощенный своим делом, преступник стал озираться. Надвигались сумерки. Кто притаился в зарослях? Чьи глаза там сверкнули? Неужели кто-то видел? Или это какой-нибудь зверь? Душегуб нерешительно двинулся по направлению к кустам, однако неясный звук с противоположной стороны заставил его, резко обернувшись, замахнуться дубиной, но, как оказалось, без надобности.

Он подождал, окинул взглядом труп и решил, что его следует спрятать. Неуклюже, все еще сжимая дубину, он откатил тело к ближайшим зарослям. Времени укрыть его понадежнее не было. Но он оставит эту грязную работу птицам и лесным тварям: их желудки спрячут тело лучше всего.

Наполовину прикрыв тело листвой, убийца повернулся и, воровато сутулясь, попятился прочь от места преступления. Он двигался на цыпочках, словно опасаясь, что земля поглотит его… И вдруг замер.

Медленно-медленно он устремил взгляд вверх, все отчетливее осознавая истину, до сих пор ускользавшую от него. Рыжая борода его топорщилась. Над ним высился небосвод, глубокая, темнеющая синева; все это время убийца искал не там. Его поза словно говорила: «Если у меня есть враг, то он смотрит на меня сверху. В этот самый момент. Пока я думал, что никто меня не видит, он наблюдал за мной. За каждым моим движением. И даже хуже: он прочел каждую мою мысль и заглянул в каждый уголок моего сердца. Он увидел мою лживость, мои высокомерие и злобу». Убийца вжал голову в плечи, руки, сжимавшие дубину, безвольно повисли.

Его охватил благоговейный ужас. Он обернулся и взглянул на плохо скрытое свидетельство своего преступления. Он попытался отбросить дубину, но рукоять словно прилипла к рукам. Тогда он закрутился на месте, и с каждым разом круги становились все шире и шире. Он метался, пока не рухнул на землю. Только тогда дубина выпала из его обессилевших рук. Он закрыл лицо руками.

Что я наделал? Господи, спрячь меня от знания того, что я сотворил, от знания самого себя!

О, спрячь меня от Бога!

Но это не произвело должного эффекта. В этот момент Бог появился справа.

Лицо убийцы было закрыто руками, и он не сразу увидел своего Создателя. Затем, поняв, что он не один, убийца взглянул украдкой меж растопыренных пальцев.

Бог заговорил:

– Где брат твой?

Убийца с трудом поднялся на ноги, с изумлением глядя на Бога. Его взгляд словно вопрошал: «Какой брат?» Но Всевидящий повторил свой вопрос.

– Не знаю, – ответил убийца. – Разве сторож я брату моему?

– Что сделал ты? – спросил Бог.

Душегуб проследил взгляд Создателя, смотревшего в сторону зарослей, где лежало тело.

– Голос брата твоего Авеля взывает ко мне. Голос крови брата твоего взывает ко мне от земли.

Убийца ничего не сказал, лишь пал на колени. И едва слова слетели с уст Господа, голова Каина резко подалась вперед, тело неуклюже согнулось и лоб его уткнулся в землю.

– Теперь ты проклят самой землей, что разверзла свои уста, дабы принять кровь брата твоего Авеля. Ты проклят средь людей, Каин, и земля не будет тебе больше опорой. Отныне ты ей чужой.

Теперь Каин уже полностью распластался у ног Всевышнего. Первоубийца, похоже, пытался обнять мать свою землю. Но Господь был непреклонен.

– Будешь ты изгнанником и скитальцем в этом мире. Не будет тебе дома ни в одном месте.

– Все люди отвернутся от меня, – простонал растянувшийся на земле человек. – Все проклянут меня, и один убьет меня.

Он поднял голову, с мольбой глядя на Бога. Казалось, его борода, ярко-рыжая, отметина Каина и Иуды Искариота, вобрала в себя последние блики исчезающего света.

– Нет, – сказал Господь. – Ты обречен скитаться до конца дней твоих, и ни один человек не сможет окончить их, прежде чем я решу. Убившему Каина отмстится семикратно.

И в сгущающейся темноте Господь шагнул вперед, чтобы отметить Каина печатью греха, дабы все люди знали, что он есть первоубийца и что наказание его – лишь Бога право и ни одного человека.

Господь протянул свой большой палец, желая заклеймить лоб Каина.

И тут раздался чей-то грубый, издевательский гогот.

Он донесся до меня откуда-то слева. Прервавший свое действие Бог заметно смутился. Темнота быстро сгущалась, и толпа казалась сплошной массой форм и теней. Авансцена осталась без освещения. Было ясно, что «Братья Пэрэдайз» намеревались добраться до конца своего «Каина и Авеля», прежде чем ночь опустит свой занавес. И я сильно сомневался, что у них при себе имеется лампа или факел. Они были обычными, простыми ребятами, эти три актера, но тем не менее в своем ремесле разбирались неплохо. Пэрэдайз, игравший Каина, к примеру, прекрасно изобразил смесь яростного гнева и нечистой совести. Господь Бог удался не хуже, хотя тут помогла внешность актера: у него были длинная белая борода и угрюмые брови. И пока он вглядывался во мрак, заполнявший рыночную площадь, гогот раздался снова, хриплый и совершенно неуместный.

Вначале я подумал, что кому-то просто до смерти надоела пьеса. Скажем, одному из зрителей опостылел заезженный библейский сюжет о братоубийстве, и он с удовольствием бы станцевал сейчас жигу или отмочил какую-нибудь непристойность. За лондонской публикой подобное, конечно, водилось, но на то он и Лондон, а мы находились в провинции.

Тем временем толпа зашевелилась: кто-то протиснулся прямо к временно возведенным подмосткам, залез на сцену и повернулся лицом к публике. Господь Бог и Каин в каких позах были, в таких и остались: один протягивал большой палец ко лбу другого, чтобы отметить его печатью проклятия.

Я ждал, что же будет дальше, и поражался неискушенности этой маленькой актерской труппы. Как они могли прекратить представление из-за какого-то нахала, влезшего на сцену? Что ж они не объяснили доходчиво этому типу, куда он лезет? Мы, актеры труппы лорд-камергера, порой сталкиваемся с такими типами, которые уверены, что публика нашего «Глобуса» предпочитает видеть на сцене их, а не актеров. Однако желающие занять наше место на подмостках живо выпроваживаются кулаком, пинком или крепким словом.

Здесь же, на рыночной площади, эти провинциальные актеры просто остолбенели. Как и толпа, они ждали, что незваный гость будет делать дальше. Даже актер, игравший убитого Авеля, перекатился со своего места на край помоста, чтобы видеть происходящее. Джек Уилсон пихнул меня локтем в бок, давая понять, что намечается отменное представление. Субъект, стоявший посреди сцены, слегка шатаясь, извлек бутылку откуда-то из складок одежды.

Я почувствовал укол разочарования. Человек, играющий пьяного, может быть весьма забавным на сцене, но настоящий пьяный совсем другое дело: чем крепче он верит в то, что разглагольствует о чем-то важном, тем более он утомителен.

Поглядев на Бога, новоприбывший произнес:

– Это нещессно! Ты прзнаешь Авеля и его горелые жертвопрношения, а Каина и его плоды ты не прзнаешь, – сказал человек, грозясь Создателю бутылкой, зажатой в кулаке.

Белобородый Бог отступил на пару шагов. Авель вновь поднялся на ноги; лицо его было измазано овечьей кровью для придания пущей убедительности первому убийству. Все три актера – Бог, Каин и Авель – выглядели оскорбленными. Возможно, я был не прав в своих предположениях относительно их неискушенности. Скорее всего, привыкшие к тому, что им внимают в почтительной тишине, они просто не были готовы к какому-либо вмешательству в ход постановки.

– Плоды! – продекламировал пьяный, весьма невнятно да к тому же брызжа слюной на тех, кому «посчастливилось» стоять слишком близко к сцене. – Плоды он добывал щессно, в поте лица своего… Каин прсстой земледелесс. Пощему Господь не увжает крессьян? Пощему он не увжает Каина? – горестно вопрошал наш пьяница.

– Каин был убийцей, – прошипели слева от меня.

Слушатели разделились на согласных и несогласных. Теперь это была просто толпа крестьян, собравшихся на рыночной площади. Человеку со стороны они могли показаться скопищем неотесанных олухов и грубиянов. Но, на мой взгляд, они охотно поощряли этого пьяницу в надежде на занятное зрелище. За одно это по крайней мере достойные уважения, они невероятно напоминали нашу лондонскую публику.

– Ввот што он делает. Когда нам нужн дощь, он пслает засуху. А когда мы ждем солнца… Шшто он пслает?

Он замолчал, будто ждал ответа. Когда же его не последовало, он отчеканил, разбрызгивая слюну по ближайшим рядам:

– Дощь-гррад-бурю!

К этому времени на площади стало совершенно темно. Я ошибся насчет того, что актеры не припасли с собой ничего для освещения, поскольку неожиданно несколько факелов вспыхнуло по краям сцены. Мне не известно, кто их зажег и хотел ли он тем самым осветить происходящее. Дымящиеся факелы испускали зловещий, колеблющийся свет над Каином, Авелем и Богом, которые сбились в тревожную кучку.

Он не договорил, потому что Каин ударил его сзади. Тем самым оружием, которым он убил своего брата в пьесе (хотя и не на самом деле). И даже если это была не настоящая дубина, а бутафорская безделица для сцены, все равно она весила достаточно, чтобы сбить с ног крестьянина. Тот выронил бутылку, качнулся вперед и чуть не свалился с помоста.

В темноте возникло движение.

– Оставь Тома в покое! – закричал кто-то.

– Он дело говорит!

– Ты получишь за Тома!

Впрочем, помощь пока не требовалась: выпрямившись, Том отшагнул вправо и огляделся, пошатываясь, вокруг, будто не понимал, где находится и как сюда попал. К прискорбию, вмешался Господь Бог. Вероятно, не перенеся унижения, нанесенного словами крестьянина, он выступил вперед и прижал большой палец ко лбу несчастного Тома, дабы отметить его печатью падшего, погрязшего в грехе человека. Со своей стороны Том был крайне несогласен с подобным обращением: он замахнулся на Всевышнего кулаком, и едва братья Пэрэдайз навалились на протестующего фермера, на сцене образовался настоящий кавардак. То и дело раздавались звуки глухих ударов, вскрики и проклятия.

Толпа ждала этого момента, когда с благочестием драмы было наконец покончено, момента, сулившего радости потасовки. Несколько зевак взобрались на ходившую ходуном сцену и ввязались в драку. Все происходило в кромешной темноте, не считая неровного света факелов. Очень скоро в качестве оружия в ход пошел сценический реквизит: охапка веток, изображавших кусты, где было спрятано тело Авеля, и камень из парусины, за которым Господь ожидал своего выхода. Некоторые из тех, кто еще не присоединился к всеобщему действу, определенно подумывали об этом, в то время как остальные пытались оттащить их назад, и вокруг уже развязывались драки поменьше.

Я потянул Джека за рукав.

– Нам пора, – сказал я.

Навидавшись стычек на улицах Лондона – с их пьяными новичками и отставными ветеранами, утратившими сноровку, но знающими толк в беспорядках такого рода, – я понимал, что лучшее место в шумной драке – это быть подальше от нее.

– Давай подождем, посмотрим, что будет, – предложил Джек.

– Нет, Джек.

– Становится интересно!

– Нет, Джек, – повторил я, а потом добавил: – Здесь не может произойти ничего интересного. Это безмозглая деревенщина. Только посмотри на них. Хлеба и зрелищ, вот и все их интересы.

– О чем это ты толкуешь, приятель? – послышался хриплый голос справа.

– Да ничего особенного, – ответил я, отодвигаясь влево и предоставляя Джеку возможность поплатиться за свое любопытство.

Впрочем, всеобщая давка и непроглядный мрак сделали мое отступление весьма затруднительным, и вот я почувствовал, как меня схватили за шиворот.

– Повтори, что ты сказал! – послышалось за моим плечом.

– Сперва отпусти.

– Ну да, чтобы ты удрал. Так что ты там сказал?

Ворот больно сдавил мне горло. Меня обдало нетрезвым дыханием этого джентльмена, и я подумал, что мы оба привлекаем излишнее внимание тех, кто не очень интересовался происходящим на сцене.

– Что именно?

– О нас, деревенских.

– Что за надобность мне повторяться, если ты все слышал?

– Потому что – я – так – сказал!

Каждое слово крестьянин сопровождал грубым рывком за мой ворот взад-вперед.

– Отлично, – отозвался я, стараясь держаться с достоинством, и уже собирался принести ему извинения, как меня посетила одна глупая идея.

И если поначалу я желал убраться подальше от этой суматохи на площади, то теперь чувствовал себя задетым. Почему бы его не проучить, высказав все, что я думаю на самом деле?

Я сказал, что мы с другом окружены индивидуумами определенного сорта, а именно…

– Я покажу тебе, что именно, если ты не начнешь говорить по-английски!

– А именно болванами и сельскими дурнями!

Получив пинок коленом, я растянулся на мощенной камнями земле.

– Я еще не закончил… невоспитанными, невежественными…

Крестьянин принялся пинать меня ногами по ребрам. Несколько свидетелей этой сцены присоединились к нему. Среди них были и женщины, несомненно не меньше мужчин взбешенные клеветой по поводу их деревенских нравов. И я думаю, если бы бившие меня не промахивались, в темноте то и дело попадая друг в друга, все могло бы обернуться гораздо хуже.

Впрочем, меня спасло то обстоятельство, что я актер (Ник Ревилл к вашим услугам!), а актер обязан знать, как принимать удары на сцене и в жизни. Однажды, когда у меня появилась небольшая роль в труппе лорд-адмирала, я наблюдал за репетицией и упал с галерки театра «Роза» прямо к ногам зрителей, занимавших дешевые нижние места. Все, чем я поплатился, была пара синяков и бурные аплодисменты. А когда один актер колотит другого на сцене дубиной или колет его мечом, вовсе не подразумевается, что удары эти безобидны. Так что мне прекрасно известно, что ключевой момент в подобных ситуациях – это быть уступчивым и не предпринимать никаких ответных действий.

– Что – ты – теперь – скажешь? – услышал я сквозь звон в ушах.

Я не сказал ничего, только думал, что сталось с Джеком. Рот мой был полон крови.

Должно быть, этого молчания оказалось достаточно для кучки моих истязателей, поскольку я почувствовал, что они расступились. Кое-кто вообще поспешил покинуть место происшествия, видимо устыдившись того, в чем принял участие, и желая избежать проблем. Это был мой шанс. Я поднялся на ноги и, прихрамывая, поплелся прочь.

Никто не остановил меня. По-прежнему площадь наводняли люди, а со сцены доносились громогласные вопли и брань. Очевидно, битва между актерами и зрителями была еще далека от завершения.

Я не знал Солсбери. Гостиница, в которой мы остановились на ночь, располагалась где-то на окраине города, но где именно, я с трудом соображал. Джек Уилсон и я оказались на площади под вечер, и нашим вниманием завладели приготовления к театральному представлению на открытом воздухе. Мы остались посмотреть, даже вопреки тому, что действие, развернувшееся на голых подмостках, оказалось старомодной морализаторской чепухой, как это всегда бывает с постановками вроде «Адам и Ева» или «Каин и Авель». Чтобы мы имели представление о том, что нас ждет, представлению предшествовало нечто вроде проповеди от бородатого человека с косматыми бровями, позже исполнившего роль Господа Бога (и чье имя, как я потом узнал, было Питер Пэрэдайз; он являлся лидером этого братского трио). Говорил он напыщенно и крайне неизящно, называл нас «братья и сестры», словно пуританин. Он сказал, что все мы ходим под Богом и что мы не должны печься о земных привилегиях и благосостоянии. Все это хорошо, конечно, думал я, колесить с места на место со всем своим жалким скарбом, питаться корками хлеба у задних дверей, но некоторым из нас необходимы средства к существованию, чтобы творить, и покровители, которые нам благоволят.

Джек и я посмеивались над отсталыми вкусами жителей этого городка. И если бы не на удивление достойная игра актеров, мы бы уже давно ушли и присоединились к нашим ребятам в гостинице «Ангел». Но профессионалу обычно доставляет удовольствие (порой схожее с завистью) наблюдать за другим профессионалом, даже если тот работает с плохим материалом. В общем, это был как раз тот случай.

Поскольку стоял июнь, запад еще хранил остатки дневного света. Я вспомнил, что в город мы въехали с востока, со стороны, где располагался «Ангел», так что я изменил направление и свернул на другую улицу, а затем еще раз, пока не обнаружил, что вернулся к рынку.

Похоже, боль от побоев помутила мой разум. Я обошел площадь стороной. Драка, кажется, прекратилась, но люди все еще бродили вокруг в темноте. Я сплюнул кровью. Лицо саднило там, где было оцарапано о булыжную мостовую. Особой боли я не ощущал, но был бы рад поскорее присоединиться к своим товарищам и забраться в кровать. Однако не прежде чем сделаю выговор Уилсону за бегство с поля боя.

К счастью, был один верный способ установить мое приблизительное местонахождение. В Солсбери есть большая церковь, больше любого подобного сооружения в Лондоне, действительно самая большая церковь, какую я когда-либо видел. Высокая, как Вавилонская башня, она выглядит достаточно просторной, чтобы вместить половину городского населения. Ее шпиль врезается в небо, словно стрела. Последние две мили нашего дневного путешествия среди холмов мы не сводили глаз с этой сверкающей на солнце иглы, указывавшей нам путь к нашему ночлегу. Церковь расположена в южной части города. Так что я подумал, если держаться моей правой руки, то можно отыскать путь к гостинице «Ангел». На улицах мне попалось несколько местных, но, помня свой недавний опыт их уважительного отношения к приезжим, – и в частности к приезжим, которые говорят какие-либо неприятные вещи, – я не решился спросить дорогу…

Неожиданно я понял, что стою на коленях посреди большой дороги, корчась от рвоты. Желчь и кровь.

Все же мне надо было решить, каким путем, вперед или скорее назад, следовало идти к «Ангелу», иначе предстояло блуждать по Солсбери до самого утра. Недалеко находился открытый дверной проем с крытым крыльцом. Я на четвереньках добрался до проема и спрятался там.

Было темно и тихо, и я, вероятно, на несколько минут уснул, потому что следующее, что я помню, был свет, паривший в воздухе прямо передо мной.

Заслоняя глаза, я вытянул руку, но чужая, крепкая рука убрала ее. Светильник сдвинулся в сторону.

– Дайте-ка взглянем на вас.

Сквозь полуприкрытые веки я разглядел серьезное лицо.

– Вы не местный, – произнес незнакомец.

– О господи, неужели и вы собираетесь избить меня?

Впрочем, открыв глаза полностью, я понял, что мой вопрос был абсурден. Надо мной склонился одетый в ночную сорочку человек средних лет с седеющей квадратной бородкой и спокойными серыми глазами. Я смог увидеть так много, поскольку, несмотря на то что светильник он опустил на землю, дверь в дом была распахнута, и на пороге стоял еще один человек в белом, державший в руке свечу.

Я направлялся в гостиницу «Ангел». Возможно, вы укажете мне направление?

Я попытался встать, и незнакомец, подхватив меня под руку, помог мне подняться на ноги.

– «Ангел» находится на Гринкросс-стрит. Совсем недалеко отсюда.

– Благодарю вас. Тогда я, пожалуй, пойду.

Но я не смог и с места сдвинуться.

– Будет ли ваша компания переживать, что вы задерживаетесь? – спросил он.

– Компания?

– Ваши друзья актеры.

– Нет, только не они, – ответил я. – До завтрашнего утра они и не подумают озадачиться тем, где я пропадаю.

– В таком случае вам лучше пройти в дом и отдохнуть.

– Да, благодарю вас.

– Следуйте за мной.

Человек со свечой к этому моменту уже исчез.

Хозяин провел меня в гостиную, задержался на миг в прихожей и крикнул:

– Мартин!

На столе, где горели свечи, были аккуратно разложены бумаги и несколько перьев. Хозяин указал мне на стоящее рядом кресло. Сев, я издал невольный стон.

– Мой дорогой сэр, вы ранены.

– Вовсе нет, – поспешил ответить я, – пара пустяков. Наказание за болтливость.

– У вас кровь на лице.

– Только моя.

На пороге показался коренастый человек.

– Могу предложить вам сидр, – сказал хозяин. – Впрочем, очищенное пиво было бы для вас сейчас лучше всего.

– Сидр, – ответил я тотчас. Я не имел понятия, что такое очищенное пиво, но то, как это звучало, мне определенно не понравилось.

Седобородый джентльмен отдал приказ слуге и сел за стол. Он придвинул несколько свечей ближе ко мне, вроде бы для моего удобства, но на самом деле я думаю, чтобы составить более подробное представление обо мне.

– Вы, кажется, собирались поинтересоваться, с кем имеете честь говорить, – сказал хозяин.

Конечно, я собрался, но его стремительность застала меня врасплох, так что я просто кивнул.

– Меня зовут Адам Филдинг, гражданин Солсбери.

На этот раз я кивнул медленнее.

– Ник Ревилл, – заявил я официальным тоном. – Я… – Я замолчал, потому что хозяин поднял руку.

– Подождите.

Он подался вперед и, прищурившись, посмотрел на меня. Мне сделалось не по себе под его испытующим взглядом, буравящим мою физиономию. Мне хотелось стереть кровь с лица, но я не шевельнулся.

Улыбнувшись, хозяин откинулся в кресле.

– Не волнуйтесь, мастер Ревилл. Это просто моя причуда.

– Какая?

– Смотреть, что собой представляет мой собеседник, прежде чем он сам расскажет о себе.

– И что же вы увидели, сэр? – спросил я, желая подыграть такому славному джентльмену.

В этот момент Мартин вернулся с кружками сидра для хозяина и меня. Филдинг дождался ухода слуги, а я сделал первый глоток. Я и не понимал, насколько устал и измучился от жажды, пока не попробовал сидра.

– Изготовлен из моих яблок. Хороший сорт Но вы, кажется, спрашивали, что я увидел.

Я кивнул, вдруг вспомнив, что он упомянул мою «компанию» еще на крыльце. Откуда он о ней узнал?

– Что ж, мастер Ревилл, вы актер, один из вновь прибывшей лондонской труппы, расположившейся в гостинице «Ангел» на Гринкросс-стрит.

Я чуть кружку не опрокинул.

– Не беспокойтесь, – сказал мой хозяин. – Об этом я знал заранее. Я мировой судья этого города. Давать разрешение на въезд подобным гостям и наблюдать за ними – одна из моих обязанностей.

– Но мы не даем здесь представления, ваша честь, – заявил я, желая показать собеседнику, что мне известна подходящая форма обращения к джентльмену его положения. – Мы тут проездом.

– Это так. Единственная труппа, получившая право играть здесь за многие недели, – это «Братья Пэрэдайз». Они ставят библейские сюжеты и прочие нравоучительные истории.

– Да, я видел их на рыночной площади.

– Полагаю, вы бы управились с их репертуаром гораздо быстрее, раз вы из слуг лорд-камергера.

– «Братья» достаточно профессиональны, – заметил я. – Но почему вы думаете, что наш патрон именно лорд-камергер?

– Все просто, – сказал Филдинг, но я почувствовал, что ему льстит мое удивление. – В городке, подобном этому, а по вашим лондонским меркам просто в деревне, мировой судья считает своим долгом быть в курсе абсолютно всего, что происходит. Кроме того, сестра Мартина замужем за хозяином «Ангела».

Гак вот в чем дело. – Я был слегка разочарован.

Тем временем дверь в гостиную вновь отворилась. На пороге показалась та самая фигура, которая держала надо мной второй светильник, пока я приходил в себя на крыльце. Это была девушка. С подносом в руках, она направилась через комнату прямо ко мне. Лицо ее дышало свежестью, милой прелестью юности, этого не мог скрыть даже рассеянный свет свечей. Но очертания ее фигуры умело скрывала ночная рубашка. На подносе девушка несла чашу с водой и какие-то склянки.

Филдинг сидел к ней спиной, но улыбнулся, заслышав ее шаги:

– Дорогая, это Николас Ревилл, которого судьба привела к нашему крыльцу. Мастер Ревилл – моя дочь Кэйт.

Я хотел было встать, но девушка удержала меня, накрыв мою руку своей.

– Прошу вас, мастер Ревилл, сидите спокойно. Вы крайне измотаны и, вижу, ранены.

– Сам виноват, – промолвил я.

Кэйт поставила поднос на стол, смочила кусок ткани в чаше и принялась стирать запекшуюся кровь с моего лица. Я стойко снес это испытание, хотя, знаете, пожалуй, был бы счастлив сносить его бесконечно.

Покончив с этой процедурой, под пристальным, но одобрительным взглядом отца Кэйт погрузила пальцы в одну из склянок и толстым слоем нанесла мазь на рану, объясняя, что в этом средстве – настойка из листьев подорожника, как раз для заживления порезов и ссадин. Слегка щипало. Но и это я бы согласился терпеть очень, очень долго.

Кажется, ее тонкие пальцы исцеляли одним лишь прикосновением… Я чувствовал тепло, источаемое ее телом… И думал, хлопочет ли она вокруг меня по собственной инициативе или по наказу отца, который, обнаружив меня у дверей своего дома, тотчас послал ее за мазями. Я бы предпочел первое.

– Ну вот и все, – заключила Кэйт.

Я поблагодарил ее, отчаянно соображая, стоит ли сказать что-нибудь эдакое, вроде того, как я блуждал в ночи в поисках гостиницы, но обнаружил своего «Ангела» в ином обличье и в другом месте…

Все же я придержал язык за зубами. Возможно, потому что Филдинг не сводил с нас глаз, хотя и не говорил ни слова. К тому же есть женщины, не восприимчивые к моему остроумию.

– Что ж, я ухожу спать, отец, – промолвила Кэйт. – Не мучай нашего гостя расспросами всю ночь напролет.

Это замечание, по сути довольно дерзкое, даже при обращении к родителю ребенка уже выросшего, было произнесено ласково и воспринято со снисходительной улыбкой.

Когда Кэйт ушла, Филдинг спросил:

– Так на чем мы остановились? Ах да. Я рассказывал вам о вас же. Такие уж у старика причуды, не обессудьте. Есть еще кое-что.

– Еще, сэр?

– Да, мастер Ревилл. Вы родом не из Лондона, но живете там год или около того. Пожалуй, вы откуда-то из западных провинций, более западных, чем Солсбери…

– Из деревни под Бристолем. Живу в Лондоне два года, – заявил я, слегка раздраженный тем, что мой выговор все еще выдает мое происхождение. У Филдинга, безусловно, отменный слух. И проницательный взгляд, и хваткий ум.

– Сегодня вы шли впереди вашей компании, – продолжал он, – рядом с повозкой, груженной реквизитом и костюмами, в которой, возможно, сидели более маститые актеры. Вероятно, вы еще недостаточно опытны или слишком молоды для таких удобств.

– Продолжайте, – усмехнулся я, потягивая сидр.

– Порой вы с трепетом, хотя от тоски и не умираете, вспоминаете ту, что осталась в Лондоне.

Я заерзал в кресле.

– Вас частенько посещают мысли о родителях…

Черт возьми, как он узнал?!

– В частности, о вашем отце, приходском священнике.

Я совершенно растерялся, оказавшись не в состоянии задать вопрос, который и без того был написан у меня на физиономии.

Адам Филдинг, мировой судья, был, несомненно, крайне доволен произведенным им эффектом.

– У вас есть осведомитель? – предположил я с жалкой надеждой в голосе.

Филдинг покачал головой.

– Тогда как? Откуда?!

– Да, мастер Ревилл, удивительная вещь: сколько информации мы выдаем о себе буквально задаром!

– Но я ничего не говорил, почти ничего, ваша милость.

– Это не имеет значения. Позвольте объяснить. Мне уже известно, что вы из слуг лорд-камергера, которые остановились на ночь в гостинице «Ангел». Следовательно, в Солсбери вы должны были добраться днем. Кроме того, я знаком с обычаями бродячих трупп. Костюмы и все прочее перевозятся в повозках, тогда как бедняги актеры ковыляют рядом.

– Об актерах заботятся в последнюю очередь, – согласился я, – наш извозчик не перестает повторять, что люди ходят смотреть не на нас, а на костюмы.

– Поскольку вы молоды, вы шли достаточно быстро. И разумеется, не в одиночестве. Актеры по природе своей не могут без компании. Еще кое-что: ваша обувь покрыта дорожной пылью, тогда как гетры практически чистые, чего не случилось бы, иди вы позади повозки. В этом случае вы были бы покрыты пылью с головы до ног.

– Превосходно, ничего не скажешь, но как насчет моих мыслей?

Филдинг улыбнулся и сделал глоток сидра.

– Вы о женщине, которую вы оставили в Лондоне?

Я кивнул, подумав о распутнице Нэлл.

– Ну, каждый молодой человек, проживший в Лондоне год, непременно обзаводится любовницей – или же с ним что-то не так. А вы, как я могу судить, вполне нормальный юноша, мастер Ревилл.

Был ли это комплимент или легкая насмешка? Я так и не понял.

– Вполне естественно, что, будучи в отъезде, мысленно молодой человек возвращается к своей возлюбленной. С другой стороны, он уже вполне готов к новым похождениям, после столь продолжительного с нею общения. Так что он припоминает ее с грустью, и только.

– Я… Да, вы описали мое состояние весьма точно. – Я действительно не слишком много думал о Нэлл во время нашего трехдневного путешествия из Лондона, и мне стало почти стыдно.

– Я и сам прошел через подобное, – пояснил Филдинг. – Я тоже оставил женщину, когда в первый раз уезжал из города.

– Что с нею стало?

– А… – только и махнул он рукой.

– Вы сказали, мой отец – священник.

– Это так?

Было что-то трогательное в его стремлении оказаться правым и быть признанным таковым.

– Да, вполне, он был священником.

– Был?

– Мои родители погибли во время вспышки чумы… Меня тогда в деревне не было.

– Поэтому вы спаслись.

– Господь спас меня, так бы сказал мой отец. Но как вы догадались о его профессии? Вы должны обладать даром прорицания, не меньше.

– Никакой ворожбы, поверьте. Вы укрепили мою уверенность в правоте своей реакцией. Но еще до того вы сами сказали, что родились в деревне под Бристолем. Вы явно человек образованный, а в деревнях образование получают только дети священников, сквайров или школьных учителей.

– Так почему бы мне не оказаться сыном какого-нибудь учителя?

– Возможно, школьный учитель еще мог бы оказаться вашим отцом, но только не сквайр. Вы уж простите, мастер Ревилл, но сыну человека состоятельного просто не позволят присоединиться к труппе бродячих актеров.

– Это так, – согласился я. – Денег и респектабельности такое ремесло ему не принесет.

– Тогда почему вы за него взялись? – Филдинг поглядел на меня поверх стакана.

– Не знаю. Возможно, единственное тому объяснение – призвание. Так для моего отца призванием была его работа.

Я тут же пожалел о своих словах и благодарил Бога, что никто из труппы их не слышал. Я знал, с каким презрением воспринимаются там подобные сантименты.

– Призвание, однако, не столь высокое, как у вашего отца. Души грешников от вечного пламени вы не спасете, – заметил судья. – И не проведете их по тернистому пути к спасению.

– Пусть этим занимаются другие, вроде тех «Братьев» с рыночной площади. Меня мало заботит, куда направляются люди, – к спасению или прямиком в ад. Это не мое дело.

– Что ж, это вы сейчас так думаете, – загадочно улыбнулся Филдинг.

– Пожалуй, сэр, если вы не возражаете, я пойду в гостиницу к своим приятелям. Не то чтобы они волновались из-за моего отсутствия, но…

– Ну да, они ведь решили, что вы нашли себе на ночь одну из местных шлюх, – усмехнулся судья.

Я слегка покраснел и поднялся из-за стола. Адам Филдинг проводил меня до дверей и напоследок, как положено хозяину, поинтересовался моим самочувствием. Потом объяснил, как добраться до «Ангела», и пожал мне руку.

– Я удивлен, что вы не спросили, куда мы двинемся завтра, – вдруг сказал я. – Или вы уже знаете?

– Знаю, – кивнул судья. – Я сам прибуду туда в назначенный срок.

– В назначенный срок?

– С нетерпением жду новой встречи с вами в канун солнцестояния, мастер Ревилл.

– А ваша дочь?

– О, уверен, она тоже будет рада увидеть вас вновь.

Что ж, после такого непонятного ответа мне только и оставалось, что пожелать судье доброй ночи и отправиться в гостиницу. Теперь найти «Ангел» труда не составило, еще и потому, что чудесной июньской ночью небо оставалось достаточно светлым.

Ставни были закрыты, и свет за ними не горел, так что мне пришлось разбудить одного из конюхов, которому на ночь место нашлось только в стойле среди лошадей. Мальчишка показал мне заднее окно, оставлявшееся открытым как раз для припозднившихся постояльцев вроде меня.

Поднявшись на верхний этаж, где расположилась наша труппа, я наконец с удовольствием забрался под одеяло на кровать, которую мы с Джеком Уилсоном делили на двоих. При других обстоятельствах он бы обязательно услышал все, что я думаю по поводу его бегства с рыночной площади, но он крепко спал или притворялся, что спит. В любом случае, сказал я себе, если бы не моя злополучная стычка с тем олухом, который прицепился к моим замечаниям по поводу местных нравов, я бы никогда не встретил ни Адама Филдинга, ни его дочери Кэйт.


Ранним утром мы были уже на ногах. Прежде подобных путешествий я не совершал, но к походному распорядку привык быстро. Поднявшись и одевшись, мы запили хлеб элем и на рассвете двинулись дальше. В дороге мы проводили все утро, в полдень делали остановку в придорожной таверне, если такая попадалась, или находили место для привала и утоляли голод тем, что было припасено. После небольшого отдыха, необходимого скорее нашей несчастной кляче, что тащила повозку, труппа продолжала свой путь, надеясь достичь места очередного ночлега ко времени ужина. И если, на наше счастье, то был город или хотя бы большая деревня, мы, покончив с вечерней трапезой, разбредались кто куда в поисках развлечений. Именно это занятие и привело нас на рыночную площадь, где выступали «Братья Пэрэдайз». Глядя на их постановку библейской притчи, я не переставал благодарить судьбу за то, что она свела меня со знаменитой труппой лорд-камергера. Нам не приходилось бродяжничать, довольствоваться временными подмостками и выступать в захолустье. Мы гастролировали по большим городам, нас принимали в домах самых знатных особ, и выступали мы перед самой изысканной публикой. Кроме того, мы были защищены от всевозможных чиновничьих проволочек и от унизительного обхождения, свойственного мировым судьям и прочим напыщенным представителям городских властей, которые решали, что следует и чего не следует показывать на сцене их гражданам. Разумеется, не стоит чесать всех под одну гребенку, и мой новый знакомый Адам Филдинг не в счет.

Всякая труппа должна гастролировать. Почему бы не сыграть хорошую пьесу за пределами столицы? Впрочем, есть и более практические соображения: скажем, вспышка чумы или очередной нелепый указ городского совета могут вынудить вас покинуть Лондон на некоторое время. Или вам захочется исчезнуть ненадолго из поля зрения быстро пресыщающейся столичной публики, зная, что по возвращении она вас примет с разыгравшимся не на шутку аппетитом (хотя и виду, разумеется, не подаст). Либо, как в нашем случае, актерам давалось особое задание.

Мне нравится представлять, будто наша труппа – это королевская процессия, совершающая поездку по провинции: многочисленной свиты и каравана вьючных лошадей, разумеется, нет, но все же пышное, церемонное шествие. Нас ждут затаив дыхание, как что-то возвышенное, снизошедшее до суетной мирской жизни. Или мне просто нравится так думать…

Конечно, если бы вы увидели нас устало бредущими по дороге, которая идет через большую равнину до северной границы Солсбери, вы подумали бы, что это просто компания бродяг. В середине нашей колонны лошадь тянула повозку, груженную бутафорией, костюмами и прочими принадлежностями актерского обихода. Этот сценический инвентарь представляет наибольшую ценность в труппе, так что сложено все было аккуратно и укрыто от непогоды просмоленными холстинами. Повозкой правил Уильям Фолл, наш коллега и «извозчик», заполучивший столь высокое звание в силу того, что именно этим ремеслом зарабатывал на жизнь его недавно скончавшийся отец. Уильям частенько говаривал, что перевозки – дело куда более прибыльное, чем игра на подмостках. Он должен был ухаживать за лошадью, однако, когда мы останавливались в гостинице, этим занимались местные конюхи. Лошадь звали Флам, то ли потому, что это был фламандский тяжеловоз, то ли потому, что он страдал одышкой и хрипел, да так, что можно было подумать, будто это его последнее путешествие: пфлам-пфлам!

Место рядом с Уиллом предназначалось для одного из двух наших «ветеранов», занимавших главенствующее положение в труппе, да и в поездке; дорога давалась им с трудом, и время от времени они сменяли друг друга, чтобы отдохнуть. Сегодня утром, когда мы покидали Солсбери, первым туда сел Ричард Синкло, дублирующий актер и опытный путешественник. Он отвечал за правильность направления – не слишком сложное задание, если учесть, что дорога от Лондона до Солсбери была прекрасно видна, поскольку в это время года она была хорошо утоптана путниками и наезжена обозами, следующими в обоих направлениях. Однако на этот раз, перед последним переходом к месту нашего назначения, мастер Синкло решил подправить маршрут, поскольку мы слегка отклонились от дороги, избегая особенно разбитых участков.

Труппа разделялась на тех, кто шел впереди и позади повозки. Молодые, соответственно, шли впереди. Хотя бы первые несколько часов. Так что мы с Джеком Уилсоном частенько оказывались, так сказать, в авангарде.

Этим солнечным утром я вдоволь посмеялся над его трусливым побегом прошлым вечером. Джек не обиделся. Если честно, я и сам не слишком переживал по этому поводу. В конце концов, ценой пары синяков и ссадин я познакомился с мировым судьей Филдингом и с его прелестной дочерью. А кроме того, мне обещали, что мы увидимся снова. Надежда на это, вкупе с предвкушением грядущего, особого представления, которое мы должны были дать через несколько дней, придавали сияния этому летнему утру. Я даже радовался тому, что вновь иду по холмам и долам после узких городских улочек. Не то чтобы я прежде не замечал этих красот…

«Холмы и долы», конечно, не совсем верное описание окружающего нас ландшафта. К северу от Солсбери тянется возвышенность со скудной растительностью. Однако многочисленные курганы и длинные впадины придают ей вид зеленого стеганого одеяла, которое изо всех сил натянули на великоватую для него кровать.

Небо огромно. Над головой – пение невидимых птиц, порхающие бабочки и прочие летучие твари.

Джек подтолкнул меня локтем и сказал: «Смотри!» Поначалу я решил, что его утомили мои насмешки и он пытается отвлечь меня, но, проследив взглядом направление, в котором указывал его палец я встал как вкопанный. Справа, в нескольких сотнях шагов от нас, возвышалось внушительное скопление камней, темнеющих в лучах утреннего солнца. Одни казались остовом дома какого-то великана, другие же просто отброшенными за ненадобностью, словно они не подходили для осуществления некоего замысла. Некоторые камни стояли вертикально, другие исполняли роль перекладин – все это напоминало гигантские дверные проемы, через которые светило солнце. Присмотревшись к этим каменным исполинам, я понял, что они располагаются по кругу. Было очевидным, что это не случайное расположение, кто-то расставил их в таком порядке для некой цели, кто-то из расы более могущественной, чем ныне живущие в нашем грешном мире. Мне стало как-то не по себе, а потом я услышал смех, донесшийся со стороны телеги, которая поравнялась с нами.

– Знаете, что это такое? – спросил Ричард Синкло, восседавший рядом с Фоллом.

Похоже, мое изумление его развеселило.

– Нет, – ответил я. – Ничего подобного я прежде не видел.

– Да-авненько я тут не бывал, – задумчиво протянул Ричард. – В свое время я тоже ломал голову над этими глыбами…

Он глянул по сторонам: остальные уже столпились вокруг, чтобы послушать мастера Синкло.

– Говорят, – начал он, – эти камни перенес сюда из Ирландии сам Мерлин по приказу короля Артура.

– Зачем?

– Чтобы запечатлеть в веках память о тех, кто погиб в битве.

– Это просто легенда, – пожал плечами Ричард и сделал Фоллу сигнал трогать.

Я еще с минуту постоял на месте, разглядывая каменный круг. Нельзя сказать, что я поверил в байку Синкло, как и нельзя утверждать обратное. Во времена короля Артура на этой земле случались многие необычные вещи… Внезапно облако закрыло солнце, и камни стали похожи на торчащие из земли клыки. У меня мороз пробежал по коже. Так что я поспешил присоединиться к товарищам.

Впрочем, на этом загадки тем утром не закончились.

Вскоре мы спустились с возвышенности и вошли в лес. Дорога сузилась настолько, что нам пришлось растянуться в длинную цепочку. После открытой всем ветрам возвышенности лес казался душным, сжимающимся вокруг пространством. Лучи солнца с трудом пробивались сквозь раскидистые кроны деревьев. Я оказался в самом хвосте нашей компании, ближайший человек шел впереди в паре десятков шагов. И вдруг я почувствовал, что за мной наблюдают. Я ощутил легкое покалывание в затылке. Если вы актер, то эта реакция развита у вас до совершенства и, по сути, довольно приятна. Но на этот раз ощущение было как раз противоположным. Дорога передо мной убегала за поворот. Я украдкой поглядел через плечо, но потом, упрекнув себя в трусости, просто развернулся, чтобы убедиться, что я действительно иду последним.

Вокруг не было никого. Когда я повернулся обратно, шедшие впереди уже успели скрыться из виду.

Я прибавил шагу и вскоре увидел спину одного из приятелей, похоже, Лоренса Сэвиджа. Не желая выдать тревоги, я напустил на себя нарочито беспечный вид: расправил плечи и поднял голову, глядя прямо перед собой. Но мерзкое ощущение в затылке не проходило. Более того, несмотря на мой быстрый шаг, я никак не мог догнать Сэвиджа, поскольку лесная дорога сильно петляла. Так что очень скоро я вновь остался в одиночестве. Деревья теперь росли еще ближе друг к другу, словно пытались уничтожить тонкую ниточку дороги, разделявшую их. С каждым поворотом я надеялся выйти на открытое пространство и увидеть своих друзей, но снова и снова меня постигало разочарование: всякий раз это были лишь новые ярды безлюдной дороги, которая протискивалась между сдвигающимися стенами зелени.

Меня охватил страх, что я каким-то образом сбился с пути и все дальше ухожу в неверном направлении. Я остановился, часто дыша и прислушиваясь, в надежде уловить чей-нибудь оклик, болтовню или смех, скрип повозки или тяжелый сип бедняги Флама, звуки, которые я бы точно услышал, находисьмоя компания где-нибудь поблизости. Ничего. Только шелест листьев и шорох, будто кто-то крадется в зарослях. Наверное, я заблудился, повторил я сам себе, только совсем не понимал, как это случилось. Отследить свой путь назад было нетрудно, однако…

По каким-то причинам в голове у меня всплыл образ каменного круга, который мы недавно видели. И вместе с этим меня посетила мысль, что те, кто его строил, людьми в привычном понимании этого слова определенно не были.

А потом я увидел это.

Увидел краем глаза, как оно движется.

Что-то белесое среди деревьев, слева от меня.

Я попытался убедить себя, что это просто игра света. Даже сделал несколько шагов вперед. Но белая фигура сделала то же самое, по-прежнему улавливаемая только краем глаза.

Я остановился. Фигура тоже.

Чудовищным усилием воли я заставил себя посмотреть влево. Просто лесные заросли. Свет кое-где проникал сквозь чащу, порождая бесформенные светлые пятна. Может, это я и принял за фигуру преследователя?

Я заколебался, не решаясь спросить, есть ли там кто, – дураком выглядеть не слишком хотелось. Потом, сообразив, что бояться этого еще большая глупость (кто тут мог меня услышать?), я все-таки крикнул:

– Кто здесь?

Слова прозвучали менее уверенно, чем я рассчитывал. Впрочем, ответа не последовало. Я с облегчением вздохнул.

Но едва я сделал шаг, белая фигура снова появилась слева от меня и заскользила среди деревьев, балансируя на границе поля зрения. И тут я перепугался не на шутку, от страха позабыв себя и то, что бегу не по той дороге, чем только усугубляю свое положение. Моим единственным желанием было нестись сломя голову через этот проклятый лес и вырваться наконец на открытое место. Но на петляющей дороге особенно не разбежишься, и все это время белая фигура не отставала от меня.

И вот уже в полной панике, я выбежал на поляну. Там, беспечно расположившись на травке, трапезничала вся моя компания. Выходит, я бежал по верному пути! Повозка стояла посреди поляны, стреноженный Флам пасся тут же. Только представьте, прекрасное место для полуденного отдыха, приветливое солнце, в общем, настоящая идиллия, пасторальная сцена, не хватало только напевающего простые песенки барда или пастушка, играющего на тростниковой дудочке.

И тут на поляну выбегает растрепанный и красный как помидор Николас Ревилл. Некоторые оборачиваются, но остальные слишком заняты едой и болтовней. Кое-кто уже вообще дремлет на шелковистой травке.

Обессиленный, я доковылял до Джека Уилсона и Лоренса Сэвиджа.

– Ник! Что с тобой такое?… – вытаращился на меня Лоренс.

Джек ухмыльнулся, вероятно ужасно довольный моим жалким видом. Еще бы, ведь все утро я высмеивал его за позорное бегство с рыночной площади.

– Ничего, – отдуваясь, отозвался я. – Все нормально.

– Будь ты белым как полотно, я бы сказал, что ты привидение увидел, – сказал Лоренс.

– Я… мне показалось, что среди деревьев кто-то есть.

Джек, Сэвидж и другие ребята поглядели туда, где дорога выходила на поляну. Там, по обе стороны от тропы, стояли плотные стены зелени. Легкий ветерок вился в кронах деревьев. Небо было чистым и безмятежным.

– Что именно ты видел? – спросил Майкл Донгрэйс, один из самых младших в труппе, игравший девиц и пажей.

– Чтоб я знал! – Я уже совсем запутался, уверенность, что я вообще что-то видел, слабела. – Игра воображения, пожалуй. Только и всего.

И действительно, расположившись на поляне, в окружении друзей и коллег, жуя хлеб и потягивая эль, чувствуя, как подсыхает на солнце мое мокрое от пота лицо, а сердце и легкие возвращаются к нормальной работе, я предпочел счесть произошедшее со мной просто плодом разыгравшейся фантазии.

Посудите сами, когда я вглядывался в заросли, я ведь ничего не видел. А человеку, останься он один в таком лесу, что угодно может показаться, даже прелестным летним утром.

– Я уж подумал, это тот джентльмен, с которым у тебя вчера завязалась нешуточная дискуссия, – съязвил Джек. – Этакий леший. Наверное, пожелал продолжить разговор с помощью коряги, что покрепче.

Все засмеялись, и я понял, что рассказ о моих вчерашних злоключениях уже прошелся по кругу. Веселая история: Ник Ревилл вновь схлопотал за свой Длинный язык. А теперь утверждает, что ему мерещится всякое посреди чащи.

Так что я посмеялся со всеми, а потом повалился на землю.

Вскоре Ричард Синкло сообщил, что сдает свой пост Томасу Поупу, поскольку до конца путешествия оставалось уже совсем немного, и мы вновь двинулись в путь.


Спустя несколько часов мы были уже на месте. Мы миновали лес, сочные пастбища и какую-то захудалую деревеньку под названием Сбруйный Звон, как сообщил кто-то из наших. Не имею понятия, откуда он это знает. Местные вышли поглазеть на нас, и мы снисходительно махали им руками.

Когда же мы добрались наконец до границ большого поместья, хватило одного взгляда, чтобы понять: это и есть цель нашего путешествия.

На пологом холме стоял большой дом, называвшийся Инстед-хаус. Рядом блестело зеркало пруда.

– Как думаешь, здесь останавливалась королева? – спросил Лоренс Сэвидж, шагая рядом со мной.

– Вполне возможно. Говорят, она побывала во всех богатых домах своего королевства.

– Вот почему знатные люди строили такие хоромы, – уверенно заявил Лоренс. – Чтобы она могла рассчитывать на королевский прием, куда бы ни отправилась.

– Впрочем, теперь ей не до путешествий, – сказал я.

Я вспомнил, как был представлен королеве несколько месяцев назад. Величайшая из женщин, которую, увы, старость не обошла стороной. Помню, как благоговение сковало мой язык, и я едва мог вымолвить слово. Помню, как под ее тонкой кожей просвечивал череп.

Нет, нашей королеве Елизавете более не под силу длительные разъезды по стране.

Я предпочитал молчать о том, что мы обсуждали с ее величеством. Отчасти потому, что случилось после нашей с ней беседы, отчасти – судя по скептической реакции моей подружки Нэлл – потому, что мне бы никто не поверил. Как же, жалкий актер удостоился аудиенции у самой королевы!

И все же эта аудиенция имела место быть. И какая аудиенция!

– Что, прости? – Погрузившись в воспоминания, я не услышал, что сказал Лоренс.

– Я говорю, «вот он, гнойник довольства и покоя».[2]

Он махнул рукой в сторону особняка, который тогда нам еще не казался таким уж большим.

– Я не совсем понимаю… – начал я.

Мы как раз шли по берегу пруда.

– Слова Шекспира, не мои. «Гнойник довольства и покоя». «Гамлета» помнишь?

– Конечно, – ответил я.

Мгновенно перед внутренним взором всплыли соответствующие строки, реплика Гамлета перед его отъездом в Англию и накануне войны, на которую отправляется Фортинбрас. Что-то по поводу того, как чрезмерное благополучие и безмятежность заставляют человека желать обратного. Размышляя, смогу ли я когда-нибудь позабыть об этой пьесе, я процитировал:

– «Вот он, гнойник довольства и покоя: Прорвавшись внутрь, он не дает понять, Откуда смерть».

– Браво, Николас! Ты выучил текст наизусть! Я пожал плечами и указал в сторону дома:

– Лучшего описания не найти.

– Прямо-таки карбункул, притом чудовищных размеров, – поддакнул Лоренс.

– Но, согласись, весьма роскошный, – добавил я.

– Твоя правда, – кивнул Лоренс. – Превосходное доказательство прогнившей гордости и разлагающегося тщеславия хозяина, лорда Элкомба.

Я слегка опешил от таких слов. Совершенно не в манере Сэвиджа.

Он был самым кротким из людей, которых я встречал. Безобидное выражение лица, темные волосы, нелепый чуб спадает на лоб, черты на редкость невыразительные… Кстати, именно из-за этих черт, я думаю, он был так хорош на сцене. Речь его всегда подчеркнуто вежлива, тон – спокойный и ровный. Однако роли ему доставались все больше отрицательные. То тихоня-отравитель, то улыбчивый убийца… В общем, на такого и не подумаешь.

Так что вам должно быть понятно, почему я был удивлен. Весьма опрометчиво и неблагоразумно отзываться подобным образом о человеке, на гостеприимство и доброжелательность которого мы рассчитывали. Вполне естественно, что мне захотелось выяснить причины такого нелицеприятного суждения и что-нибудь о самом лорде Элкомбе.

Мы шагали по длинной подъездной аллее, и я спросил:

– Тебе что-то известно об Элкомбе?

– Только то, что он знатен и благороден. Владелец сего прекрасного здания, которое унаследовал от своего отца, хотя, думаю, пришлось потрудиться, чтобы привести его в порядок. Ходят слухи, папаша его по молодости ошивался при дворе покойного короля и славился той же расточительностью, что и монарх.

– Ну, то была совсем другая эпоха, – заметил я.

– Что ж, тогда вернемся к действительности, – продолжил Лоренс. – Нынешний лорд – отец двоих сыновей, старшего, Генри, и младшего, не припомню его имени. Старшему удачно сосватали какую-то девицу, так что бракосочетание состоится через несколько дней, и скромные слуги лорда, как его там, камердура приглашены для увеселения гостей на свадебной пирушке. Их благодушному вниманию будет представлена пьеса одного из столичных писак – мастера Уилла Шмякспира!

Лоренс остановился, чтобы отдышаться. Потом спросил:

– Ну, как?

– Достойно, – ухмыльнулся я. – Но как же называется пьеса?

– Что-то вроде «Дурдом в летнюю ночь».

– Смешно. Только что-то я не вижу здесь прогнившей гордости и разлагающегося тщеславия. История вполне обычная. Наследник богатого вельможи собирается жениться. Званый ужин, богатый стол и жалкие оборванцы вроде нас, подбирающие с него крохи. А теперь давай выкладывай, что ты знаешь об Элкомбе. И избавь меня от своей чепухи.

– Больше мне ничего не известно, – уклончиво ответил Лоренс. – Кроме, пожалуй, одной вещи.

Спрашивать об этой вещи я не стал, полагая, что порой лучше промолчать, если хочешь узнать больше. Последовала пауза, и Лоренс задал такой вот странный вопрос:

– Знаешь, кто будет играть роль твоего приятеля Деметрия?

Тут следует отметить, что намечавшаяся постановка, как вы уже догадались, называлась «Сон в летнюю ночь». Я должен был исполнять роль Лизандра, одного из незадачливых любовников, оказавшихся в афинском лесу. Лизандр и Гермия, Деметрий и Елена – две пары главных героев, молодые люди то влюбляются, то охладевают друг к другу.

Уж не знаю, кто должен был играть Деметрия, но, полагаю, один из пятерки самых подходящих на эту роль молодых актеров.

– Неужели ты? – спросил я.

Лоренс в ответ лишь расхохотался, что меня слегка покоробило. В конце концов, юный любовник из него вышел бы что надо.

– Тогда кто?

Лоренс махнул рукой.

– Ну, откройте же тайну, мастер Сэвидж!

Неожиданным образом то, что мгновение назад меня никак не интересовало, стало вдруг необычайно важным. Отбросив в сторону свои убеждения, я принялся упрашивать Лоренса рассказать, кто же, черт побери, играет Деметрия, моего друга по несчастью и соперника.

– Спроси Ричарда Синкло, – сказал наконец Сэвидж. – Он тебе скажет.

– Из чего следует, что это вполне можешь оказаться ты. Как пить дать!

– Нет. Вот спросишь Синкло – и все узнаешь.

Видите, чем мне пришлось довольствоваться?! А ведь любопытство буквально съедало меня!

Инстед-хаус возник перед нами внезапно, едва мы миновали изящный сад, разбитый вокруг него. И если прежде по мере приближения он будто бы и не увеличивался в размерах, то теперь он занимал собой все пространство.

Приметами прошлых времен являются замки-крепости, нынешнего века – одышка и ожирение. Довольство и безопасность лишают нужды в зубчатых стенах и рвах. И если предков наших волновала надежность их убежища, то теперь дом – лишний повод для хвастовства. Может быть, на меня так подействовали презрительные слова Лоренса в адрес этого дома и его обитателей, но это были мои первые мысли, когда я увидел особняк во всей его красе.

Внушительный, продолговатый фасад здания из-за большого количества окон казался стеклянным, несмотря на то что холодный их глянец оттенялся теплым цветом камня. По углам располагались башенки, стройные и изящные.

На пути к главному въезду к повозке подбежал человек в ливрее и заговорил с мастером Поупом. Не сомневаюсь, он интересовался тем, кто мы и по какому делу. В результате мы сменили направление, проследовали вдоль дома и завернули за его крыло. Я подумал, что это похоже на плавание кругами вокруг острова, в поисках подходящего места для высадки. Мне случалось бывать в некоторых богатых домах Лондона, – даже пару раз в качестве гостя, – но по сравнению с этим величественным гигантом они казались куцыми и тесными.

Подходящий въезд нашелся за очередным углом. Им пользовалась чернь и прочая братия вроде нас. Разумеется, и пышности в нем было гораздо меньше. Мы въехали во внутренний двор. Наши «ветераны», Поуп и Синкло, углубились в переговоры с худощавым типом, которого я принял за дворецкого. Я стоял рядом с остальными в ожидании дальнейших указаний. О да, мы знали свое место.

В конце концов кто-то из слуг занялся Фламом и повозкой, а дворецкий, высокомерно махнув длинной костлявой рукой, приказал следовать за ним. Синкло и Поуп пошли первыми. Гуськом мы миновали низкий дверной проем, за ним началась крутая лестница. Никогда мне еще не приходилось преодолевать столько ступеней сразу. Один пролет сменял другой, и я начал думать, что такими темпами мы, должно быть, уже вскарабкались на самое небо. Но нет, лестница вывела в просторное пыльное помещение, которое, судя по наклонному потолку, грубо оштукатуренным стенам и треугольным окнам, располагалось под самой крышей. По обе руки от нас тянулись ряды двухъярусных кроватей. Здесь, как поведал наш надменный провожатый по имени Освальд Иден, мы и должны были расположиться. Кроме того, всем своим видом он показывал, что мнения об актерах самого низкого.

– Располагайтесь как дома, господа. Хотя, возможно, обходятся с вами и не по заслугам.[3]

Голос был сухой, как шелест пожухлых листьев. Кроме того, я заметил, что руки у него непропорционально длинные. Скажу даже, чересчур длинные. Под стать его угловатой фигуре.

– Считайте, что вам улыбнулась удача, – добавил сей благородный джентльмен.

Меня удивляло спокойствие и молчание «ветеранов». Вот если бы здесь были мастер Шекспир или Дик Бербедж, они бы мигом поставили этого чванливого типа на место. Наверняка бы его впечатлило то, что мы регулярно выступаем перед ее величеством и всем королевским двором. И если уж на то пошло, то незваными гостями здесь мы не были: нас пригласили, и мы не отказались приехать в такую глушь, хотя и живут здесь знатные люди. Однако Идену, похоже, все должно было сойти с рук. Синкло и Поуп не совершали никаких попыток пресечь наглое обращение. Возможно, они просто растерялись. Но я буквально кипел от злости, о чем и поведал тут же Сэвиджу.

– Не хозяин в доме правит, а слуга, – только и заметил он. – Хотя в нашем случае хозяину могущества было не занимать.

Слава провидению, дворецкий вскоре ушел, и мы смогли спокойно устроиться на месте нового пребывания. Воздух под крышей был спертым, было жарковато. Пыль так и плясала в солнечном свете. День входил в ту свою фазу, когда время тянется ужасно медленно. Кое-кто из наших повалился на узкие кровати, возобновляя свой прерванный на лесной поляне сон. Но только не Ричард Синкло, который вскоре призвал нас к порядку.

– Джентльмены, – сказал он. – Добро пожаловать в Инстед-хаус! Лорд Элкомб благосклонен к актерам, в особенности тем, кто играет на подмостках «Глобуса». Уверен, я смело могу говорить об этом от его имени.

– Мало же он знает, – заметил Сэвидж.

И, хотя реплика его предназначалась только мне, думаю, слышали и другие, ибо понизить голос он не потрудился.

– Но вы не должны забывать, – продолжал Синкло, – что, хотя мы привыкли быть в центре внимания и осознавать, что все взоры обращены только к нам, в Инстед-хаусе мы лишь «вставной номер», наше представление – второстепенное по важности событие. Наша задача – привнести в торжество небольшую долю развлечения, только и всего.

Возможно, он говорил все это, чтобы объяснить то «радушие», которое было нам оказано и с которым нам, может быть, еще не раз предстоит столкнуться. Ричарду были свойственны строгость и осмотрительность, он прежде думал, чем говорил, а говорил только по делу. Я вдруг осознал, что играть в доме знатного человека – задача не такая уж и простая, как мне казалось поначалу. Нужно обладать талантом истинного дипломата, чтобы возглавлять труппу лицедеев на чужой, по сути, территории. Вероятно, именно поэтому выбор братьев Бербеджей пал на мастера Синкло.

– Тем не менее я знаю, что наша труппа не ударит в грязь лицом, каковы бы ни были обстоятельства. Я знаю, что могу на это рассчитывать. Мы здесь, чтобы заниматься своим ремеслом и зарабатывать этим на существование. Мы здесь, чтобы слава о нашем добром имени разносилась повсюду и чтобы оправдать оказанное нам доверие.

С этими словами Синкло поклонился Томасу Поупу, который, как и мастер Шекспир, внес свой пай в покупку «Глобуса», когда слуги лорд-камергера пере ехали на южный берег Темзы. Томас улыбнулся и ответил легким кивком. Сердце мое взволнованно забилось, я почувствовал прилив гордости, потому что являлся членом замечательной труппы, где столь учтиво преподносились и принимались комплименты.

В то же время меня снедало любопытство по поводу исполнителя роли Деметрия. Но я понимал, момент, чтобы спрашивать об этом Синкло, не самый подходящий, к тому же он еще не закончил говорить. – В нашем распоряжении зал внизу, где мы будем репетировать. Смею напомнить, с прошлой репетиции прошло несколько дней. Так что в половине первого будьте готовы к работе.

Ни ропота, ни возражений – мы относились к своему труду с рвением и не привыкли отлынивать. Хотя, думаю, в душе кое-кто (вроде меня) сожалел, что на отдых остается совсем ничего.

Завеса тайны вокруг роли Деметрия все сгущалась. На время репетиции исполнять ее взялся Джек Хорнер. Но это была не его роль. Я могу ручаться за свои слова, поскольку знаю манеру его игры; к тому же он не расставался с листом, где были набросаны реплики героя. Налицо была явная замена. Но кого он дублировал? Я мог бы спросить и самого Джека, но отношения между нами как-то не ладились в последнее время, да и не хотелось акцентировать внимание на том, что эта информация обошла меня стороной. К Синкло же я подойти не решился: уж слишком он хмурился и был занят своими мыслями. Пришлось оставить вопрос открытым.

Как это обычно бывает со мной, во время репетиции усталость как рукой снимало. К концу сегодняшней я чувствовал себя способным отыграть еще актов десять и сплясать жигу. И это при том, что роль моя была одной из главных. Позже я расскажу поподробнее и о ней, и о самой пьесе, а сейчас перейду к тому, что произошло вечером.

Как и сказал мастер Синкло, для нас отвели зал на первом этаже. После репетиции в соседней комнате мы утолили свой голод славным ужином и добрым элем. Рабочий запал сменился приятной усталостью, пребывание в особняке лорда Элкомба стало казаться обычным делом, и, прежде чем взобраться по лестнице, «ведущей на небо», и залезть в постель, я решил перед сном подышать свежим воздухом.

На мое предложение прогуляться друзья ответили отказом, и я только обрадовался, потому что на самом деле рассчитывал побыть в одиночестве. Джек Уилсон, памятуя о вчерашнем опыте в Солсбери, ответил так:

– Господь знает, что ты схлопочешь, на свою голову, на этот раз. Не хочу я за тобой, как нянька, приглядывать.

Так что я оказался предоставленным самому себе. Воздух был теплым. Облагороженные кущи сада и хозяйственная часть дома были в другой стороне. Здесь, за пределами двора, передо мной расстилалось открытое пространство, впереди маячил лес. Я смотрел на запад, на закат небесного владыки, будто уходящего в изгнание, на облака, плывущие следом за его прощальным вечерним благословением (пожалуй, столь поэтический образ, подумал я, можно было бы представить на суд самого мастера Шекспира).

Если прикрыть глаза рукой, то за кромкой леса можно было увидеть гряду холмов. Где-то там, и не так уж далеко, находилась деревня Мичинг. Там мой отец проповедовал со своей кафедры, там я рос… Летними вечерами моя мать укладывала меня спать как раз в это время. Теперь же, когда черная смерть унесла их, я остался совсем один, и путь назад, в утерянный земной рай, был для меня закрыт.

Утерев навернувшиеся слезы, я зашагал по склону в сторону леса. Гнетущие мысли имеют обыкновение появляться внезапно, в моменты покоя и довольства, когда их совсем не ждешь. В таких случаях остается только заставлять себя думать о другом. Чем я и занялся.

Во-первых, я подумал о том, с какими замечательными людьми я работаю, ведь труппа стала моей семьей.

Во-вторых, о той, что осталась в Лондоне. Я стал думать, чем сейчас занимается моя Нэлл. В этот самый момент. Идея не самая лучшая. Наверняка сейчас она занята своим ремеслом, как я занят своим – здесь.

Что ж, работа есть работа, как сказала бы моя блудница… Просто работа.

Следом за Нэлл в памяти возник прошлый вечер. Адам Филдинг, мировой судья с проницательным взглядом. Его темноволосая красавица дочь, чьи ласковые руки ухаживали за мной. Инстинктивно я коснулся ссадины на лице. И тут же перед глазами возникли орущая толпа и представление «Братьев Пэрэдайз». Подходящее название для бродячей труппы, ставящей библейские сюжеты.

Отвлекая себя таким образом от тяжелых воспоминаний, я пересек небольшой пустырь, покрытый короткой, общипанной овцами травой, и приблизился к лесу. Остановившись, я обернулся и залюбовался открывавшимся отсюда видом на особняк. Теперь он казался еще больше и величественнее. Окна, казалось, полыхали из-за отражавшегося в них багрового заката. Несколько человеческих фигурок двигались рядом с домом. Моя тень растянулась в длинную полосу впереди меня.

Я вновь повернулся в сторону леса и шагнул в тень, образованную его деревьями. И то ли мои глаза еще не привыкли к темноте после ослепляющего блеска окон, то ли впереди действительно что-то было, но мне показалось (уже второй раз за день!), что среди чернеющих стволов промелькнула неясная фигура. Не белая, скорее мрачная, парящая тень. Я замер и присмотрелся заново. Я уже начал было себя убеждать, что пора вернуться назад, завтрашний день предстоит долгим и трудным, и нечего тут бродить, и все в таком духе. Но потом я вдруг понял, что все это мне осточертело. Все эти неясные фигуры среди деревьев, где ни попадя. Что за жалкое зрелище должен представлять собой человек, если пугается всякого шороха и тени!

Так что я решил идти вперед, в твердом намерении побороть свои страхи, но чувствуя, как сжимается от растущей паники сердце.

В сторону от проторенной тропинки к лесу уводила другая, едва заметная. Возможно, сюда бегали встречаться молодые парочки из прислуги, думал я, шагая через вересковые заросли. Оказавшись уже в пределах леса, я вновь остановился, давая глазам привыкнуть к полутьме. Чувствовалось сразу, что деревья вокруг были старше, гораздо старше, чем особняк. Нижние ветви дубов и вязов смыкались над моей головой. Повсюду мшистые, уродливые стволы. В прохладном вечернем воздухе плыл острый запах дикого чеснока. До моего слуха доносилось журчание скрытого в зарослях источника. Где-то поблизости копошились какие-то животные. Обычные звуки леса. Никакой опасности в себе они не таили. Я стал видеть четче. Ладони вспотели, я вытер их о рубашку и сделал глубокий вдох. Единственный способ победить страх – это заглянуть в его наглую физиономию. Я сделал шаг вперед…

– Тсс!

– Господи Иисусе!!!

Я едва из штанов не выпрыгнул. Отпрянув, я споткнулся о валявшуюся ветку и упал. Дыхание мое перехватило. Я поднял голову: в слабых лучах угасающего света надо мною нависала чья-то нелепая физиономия.

В грязных седых космах и бороде застряли пожухлые листья, изо рта шло умопомрачительное зловоние сгнивших зубов.

Одежду этого существа составляли звериные шкуры, кое-как прикрывавшие наготу.

Господи, настоящий дикарь!

Я уже собирался закричать в ужасе, но едва вскочил на ноги, как таинственное создание само отпрянуло в испуге и закрыло лицо узловатыми руками. Его страх придал мне решимости.

Сначала я сомневался, что это человек, но его скрюченная фигура и, если уж начистоту, его запах, тошнотворный даже на расстоянии, убедили меня, что передо мной никакой не лесной дух и не демон.

Мне доводилось слышать подобные истории о несчастных, потерянных детях, воспитанных дикими зверями и выросших среди них и самих себя считающих зверями. И когда они умирают, над их останками не бывает могильного камня, только ворох опавших листьев.

Дикарь отнял руки от лица. Они были на удивление нечеловеческими, может быть, из-за длинных грязных ногтей, больше походивших на когти животного. Потом, все еще держась от меня на расстоянии, он сказал:

– Что ты делаешь на моей территории? Пришел шпионить?

Я вытаращил глаза. Сами представьте: посреди погруженного в тень леса дикое существо, лишь отдаленно напоминающее человека, произносит вполне вразумительные слова и даже пытается угрожать.

Я не мог вымолвить ни звука. Я был слишком ошеломлен.

– Ну, так что?

Крадучись, дикарь приблизился ко мне на пару шагов, пока я собирался с мыслями. Двигался он странно, словно раскачиваясь. Я испугался, что он сейчас сшибет меня с ног и усядется сверху, и тогда я точно задохнусь от его вони.

– Я… я…

– Говори же!

Что-то в его властном тоне, совершенно несоответствующем этой взъерошенной, зловонной фигуре, заставило меня встряхнуться. Я чуть не расхохотался во все горло и взглянул на дикаря как-то иначе.

– Меня зовут Николас Ревилл, – произнес я наконец.

– И кем же является мастер Николас Ревилл?

Он шпион?

– Нет, не шпион. Актер из труппы лорд-камергера. Мы недавно прибыли в здешние места. Нас пригласили играть в доме лорда Элкомба.

– И что ты играешь?

– Слова, которые пишут для таких, как я.[4]

Дикарь кивнул в ответ на эту нарочито непростую фразу и, похоже, задумался. Я воспользовался паузой и задал встречный вопрос:

– Я назвал себя и свое ремесло, теперь твоя очередь.

– Сказать тебе, кто я? – произнес он удивленно, будто никогда прежде такого вопроса не слышал. – А кто я… Робин, так обычно меня называют.

Что ж, вполне подходящее имя для того, кто привык жить среди деревьев.[5] Только вот грудь у него скорее не красная, а серо-коричневая.[6] Еще мне припомнился разбойник Робин Гуд. И один персонаж из «Летней ночи», Плутишка Робин, большой шутник и пособник владыки Оберона.

– Но ремесла у меня нет, – добавил дикарь.

– О да, это я и сам вижу. – Я уже откровенно веселился, не переставая с удивлением разглядывать его.

– Разве повелитель нуждается в ремесле?

– Вам виднее.

– Я повелитель этой земли, – изрек Робин. – Оглянись вокруг. Все это принадлежит мне.

Если честно, я мало что мог видеть при таком освещении, но кивнул, уже раздумывая над тем, как мне избавиться от этой неожиданной компании.

– Мастер… Ревилл, так ведь?

– Да, Ник Ревилл.

– По вашему виду не скажешь, что вы верите моим словам. – От этого замечания я слегка оторопел. Вероятно, Робин прекрасно видел в темноте. – И, смею заметить, вам уже пора идти обратно. Но если желаете, приходите завтра. Осмотрите мое королевство.

– Завтра?

– Приходите днем. У меня есть что вам показать.

Хорошо.

– А теперь вы можете удалиться, мастер Ревилл, – произнесло это пугало.

– Благодарю вас… ваше… ваше величество Робин.

Я поклонился, наполовину шутки ради, наполовину сраженный серьезностью этого дикаря. Может быть, я и вернусь завтра. Неплохой способ избежать скуки и пополнить свои знания. Это долг актера – изучать все и всех, с кем сводит его судьба.

Когда я вышел из леса, начало смеркаться. Массивные формы особняка загораживали собой большую часть горизонта. В некоторых окнах еще теплились отблески заката. Молодая луна висела низко, словно ей стоило больших усилий подниматься по небосклону. Я торопливо миновал пустырь и, могу поклясться, слышал чье-то дыхание рядом, совсем близко. Бросив быстрый взгляд вокруг, я пошел быстрее. На сегодня с меня призрачных теней и странных звуков было достаточно.


Утром я решил выяснить, кто же такой этот Робин. Большого труда это не составило. Несмотря на вчерашний хамоватый прием дворецкого Освальда, отношение других слуг было гораздо приветливее. Разговорившись с одним из них, звали его Дэви, я вскользь, будто ненароком, упомянул о том, что мы недавно выступали перед ее величеством и двором в Уайтхолле. После этого он сделался словно теплый воск в моих руках, хотя название Уайтхолл ему, похоже, ни о чем не говорило. С тем же успехом Уайтхолл мог бы находиться на луне.

Как бы то ни было, все, что мне удалось узнать, в точности соответствовало словам самого Робина.

– Как давно он живет в лесу?

– Никто не знает, сэр, – отвечал Дэви. – Он… как это… изгнанец и отшельмик. Живет сам но себе, вдали от людей.

– Изгнанник и отшельник, – мягко поправил я его.

– Ну да, сэр, именно так. Эх, кабы кто учил меня грамоте!

– Чем же он занимается в лесу?

– Ну как же, с белками говорит, и с жабами, и с гадами…

– С гадами?

– С тварями вроде пауков и так далее. Что, неужели такого слова не знают в Уйатхолле? Робин – хозяин леса.

Так-так… Хозяин и повелитель леса, как Элкомб – хозяин и повелитель Инстед-хауса. А что же лорд Элкомб, он не возражает против того, что говорит дикарь? Нет, сэр, Робин вполне безобиден. К тому же, говорят, он приносит удачу. Потому мы за ним и приглядываем. Без присмотру ему никак.

Я кивнул, мол, не сомневаюсь. Мысль навестить Робина не оставляла меня. Это был настоящий актерский азарт – во что бы то ни стало изучить особенности его натуры и все их проявления. Как оказалось, идея не самая блестящая.

Утро было отведено под очередную репетицию, хотя не скажу, что пьеса была для нас в новинку. Пара ребят вроде меня и я сам не принимали участия в предыдущей постановке, но даже я видел пьесу в исполнении «камергеровцев» в Финсбери, еще на северном берегу Темзы.

Вообще, в репетиции особой надобности не было. Однако выступление перед лордом Элкомбом – ответственность едва ли меньшая, чем выступление перед королевой. Актеры не могут похвастаться тем, что у них много доброжелателей, хотя бы потому, что у властей есть несколько могущественных наблюдателей, пуритане опять же нас не жалуют, а хуже всего – чума, всадница на костлявой кляче, из-за которой то и дело закрывают театры. Так что в друзьях мы нуждались, чем влиятельнее, тем лучше. А лорд Элкомб, владелец немалой части графства Уилтшир и старинного особняка в Лондоне, как раз к таким и принадлежал. Так что его приглашение мы приняли без колебаний, поскольку это большая честь, да и вознаграждение более чем щедрое.

Тем не менее, как я уже сказал, свои роли в «Сне» мы знали прекрасно. Даже я знал. Так что, когда Лизандр в действии не участвовал, я думал о своем.

Немудрено, что я вспоминал распутницу Нэлл, ведь я исполнял роль молодого любовника. Всего несколько дней назад, подумать только, я был еще в Лондоне и говорил с ней об этой странной пьесе-фантазии мастера Шекспира. Нэлл всегда была мне хорошим другом.

Вот мы в моем жилище на южном берегу. Не в той жалкой дыре за четыре пенса в неделю, принадлежавшей двум сестрицам-ведьмам, в которой я вынужден был ютиться всю прошлую зиму, но в гораздо более уютной и удобной комнате в доме неподалеку от «Глобуса». Улица почему-то называлась Дэдмэнз-плэйс.[7] Вероятно, из-за такого неудачного названия снять здесь жилье на выгодных условиях ничего не стоило. К тому же я приглянулся моему домовладельцу мастеру Бенвиллу. В первый раз, когда он меня увидел, он долго и тщательно меня рассматривал. Я сообщил ему о своей профессии – что не всегда было мне на пользу, – а он только облизал свои тонкие губы. Я моментально сделал вывод, что сей джентльмен, по видимости, предпочитает мужской пол и всяческие интриги. И разумеется, разговоры на ту же тему. Он завалил меня расспросами, полагая, что труп па лорд-камергера – это рассадник мужеложства. Я уже собирался уносить ноги, как вдруг понял, что его любопытство может быть мне на руку. В результате мне удалось сбить плату за аренду комнаты с шиллинга и трех пенсов до шиллинга в неделю. В Бродуолле я платил меньше, но комната на улице Мертвеца того стоила. Взамен я рассказал Бенвиллу парочку пикантных сплетен, касавшихся моей труппы.

Итак, одним июньским вечером я и Нэлл лежали на кровати. Более насущные желания были утолены, так что она начала расспросы о том, куда мы отправляемся, что будем играть и перед кем, за какое вознаграждение, дадут ли мне на этот раз главную роль, и еще куча вопросов, которые сыпались на меня в беспорядке.

– Помедленнее, – взмолился я. – Я не могу ответить на все сразу!

Я только притворялся, что этот «допрос» меня утомляет. На самом деле я с удовольствием пустился в объяснения. Любой человек любит рассказывать о своем ремесле, а если нет, то у него и ремесла не имеется. Так я думаю.

– Что, еще не все? – спрашивал я. – Ты не оставишь во мне сил ни на что другое!

– Ну, Ник, еще немного. Еще один маленький вопросик! Вы все поедете в Уилтшир? Или кто-то останется в городе?

– Нет, мы не все поедем в Уилтшир, – отвечал я с легкой досадой. О чем она думает? О своих клиентах? – Шекспир, Бербедж, Хэммингс и большинство ведущих актеров остаются.

– Так-так, выходит, детишки предоставлены сами себе. Кто же о них позаботится?

Странно, но что-то подобное и мне пришло в голову, однако то, в какой манере это произнесла Нэлл, мне пришлось не по душе.

– Если ты имеешь в виду, что мы не способны позаботиться о себе сами…

– Я просто пошутила, Ник, – рассмеялась она.

– Смею заметить, мы едем в Инстед-хаус по личному приглашению лорда Элкомба! – заявил я пылко.

– Ну-ну, побереги силы на потом! – только и смеялась Нэлл.

– Я обижусь.

– Ну, тогда расскажи мне об этом своем «Кошмаре в летнюю ночь».

– «Сон в летнюю ночь».

– Сон. Вот видишь, как мало еще я знаю! И не забудь про свою роль!

Даже если Нэлл пыталась таким образом обратить все в шутку и успокоить меня, ей все равно было любопытно узнать о роли, которую я должен был исполнять. Интерес к театрам неизбежно был связан с родом ее ремесла, так что действием на сцене она обычно интересовалась мало. (Поначалу я как-то пытался настоять на том, чтобы она перестала искать клиентов среди актеров «Глобуса», но она ответила, что я не имею права вмешиваться в ее работу, как и она не имеет права вмешиваться в мою.)

Так что я, лежа плашмя на кровати и глядя на неровно оштукатуренный потолок, начал рассказывать о сюжете «Сна в летнюю ночь». Нэлл прикорнула рядом.

Я рассказал ей про Гермию и Лизандра, двух юных жителей Афин, которые влюблены друг в друга. Я сказал также, что исполняю роль Лизандра, тогда Майклу Донгрэйсу отведена роль Гермии. Все бы хорошо, да только вот суровый отец Гермии, Эгей, подыскал дочери другого жениха, Деметрия. Этого самого Деметрия любит девушка по имени Елена. Гермия и Лизандр бегут в афинский лес; Деметрий устремляется за ними, а за Деметрием – безнадежно влюбленная Елена. Намечается любовная неразбериха! Потому что в этом зачарованном лесу обитают Оберон и Титания, король и королева фей и эльфов, они любят друг друга, но постоянно ссорятся, как и обычные смертные.

– Непростой сюжет, – заметила Нэлл.

– Так и задумано, – ответил я, понимая, что и без того все упрощаю для ясности. – Я же говорю, это любовная путаница. Не разберешься, пока не поймешь.

Нэлл выскользнула из постели, и я подумал, что она направилась к ночному горшку в углу. Впрочем, я ошибся: она что-то искала на столе, среди разбросанных в беспорядке бумаг. Через пару минут Нэлл вернулась и помахала чем-то белым перед моим носом.

– Напиши, – сказала Нэлл, держа в руках лист бумаги и огрызок карандаша.

– Что?

– Я так легче пойму, если ты мне напишешь.

– Ты же читать не умеешь.

– Ну, я не совсем безграмотна. – Похоже, мои слова ее задели. – Кое-кто дает мне уроки.

Вот это новость!

– Кое-кто?

– Ну да, кое-кто из… сестер.

Нэлла имела в виду кого-то из своих подруг из притона. Шлюха-педагог! Господи, спаси нас, подумал я и прогнал возникший передо мной непристойный образ прочь.

– Тебя мог бы учить и я, я предлагал.

– Ну, ты ведь воспринимаешь меня такой, как я есть?

– Конечно.

– Необразованной и неграмотной?

– Ну… не совсем… если ставить вопрос таким образом.

– То есть ты бы хотел, чтобы я изменилась?

– Немного, да.

– Вот видишь! – торжествующе сказала Нэлл. – А теперь напиши имена героев из твоего «Кошмара».

Во избежание дальнейшей дискуссии я сел и быстро набросал на бумаге имена героев, указал стрелочки и сердечки, чтобы стало ясно, кто в кого влюбляется и с кем остается. Потом, чтобы уж довести дело до конца, я добавил еще несколько второстепенных героев.

Когда я закончил, Нэлл схватила бумагу и пристально ее изучила.

– Так. Ли… за… Лизандр. Это твоя роль. И он обведен сердечком с… ммм… Гер… с Гермией! Значит, это та, в которую ты влюблен. А вот это Де… мет… рий, ясно, и Елена. Стрелочка указывает, что она влюблена в Деметрия.

Я рассказал еще про Робина Озорника, и на этом урок был окончен. Правда, мы еще посмеялись над именами некоторых персонажей и наконец поставили на обсуждении «Сна» точку.

Позже мы вышли на улицу. Было еще светло. Если честно, я не любил показываться в обществе Нэлл там, где собиралось много людей. Особенно если на ней было платье, как сейчас: слишком откровенное и красное. Другими словами, выдававшее род ее занятий. Думаю, это объясняется двумя обстоятельствами: я не хотел, чтобы меня принимали за одного из ее клиентов, и, кроме того, сомневался, что смогу препятствовать ее промыслу. Если уж она продолжала искать клиентов в театре, то и о запрете выходить на улицы речи быть не могло.

Когда мы расставались, Нэлл проявила необычайную нежность. Возможно, потому, что нам предстояло увидеться еще не скоро. Первый раз я выезжал за пределы Лондона с тех самых пор, как прибыл сюда в 1599 году. Нэлл тоже была из провинции. Как и я, она искала удачи в большом городе. Думаю, это одна из причин, которые сблизили нас.

– Я сохраню твой листок, – сказала она, поцеловав меня в щеку.

Я не сразу сообразил, о чем она говорит.

– Когда буду думать о тебе и о том, чем ты там занимаешься, я посмотрю и сразу вспомню, что ты влюбился в этого мальчишку, которого зовут Гермия.

– Преуспеть в чтении тебе это не поможет, – сказал я.

– Хорошего тебе «Сна», – попрощалась Нэлл. – Видишь, я запомнила название.

Как потом выяснилось, слово «кошмар» подошло бы гораздо больше.

Солнечные лучи проглядывали сквозь высокие окна и падали на дубовый паркет зала, где мы репетировали. Я сидел в стороне, не занятый в действии, и образ Нэлл, идущей по улице, ее платье из тафты, яркое, как огненное пламя, мерцающее в вечернем свете, маячили у меня перед глазами.

Томас Поуп раздавал ценные указания по поводу последней сцены Лоренсу Сэвиджу и остальным, кто получил роли ремесленников – ткача по имени Моток, столяра Пилы и так далее. Поуп считал, что дельному совету всегда есть место, даже если это касается сцены, которую предстоит репетировать уже в десятый раз. Он был полной противоположностью Синкло. И говорил он все как есть, не раздумывая, будет ли это уместно. Репертуар его составляли комедийные роли (в «Сне» он играл Пака, шута Оберона и изобретательного интригана). Однако к мнению его прислушивались, он умел дать хороший совет и, если требуется, указать на промахи, при этом не обидев. Поэтому он был просто незаменим и как «предводитель» на время поездки, и как руководящий нашей постановкой.

Итак, в последней сцене ремесленники разыгрывают перед афинским двором трагическую историю Пирама и Фисбы. Ремесленники эти – бедные бродячие комедианты, творящие посмешище из возвышенных любовных переживаний и в то же время преподносящие урок о том, как не следует играть. Всякий дурак способен играть на сцене, пусть из ряда вон плохо. Но играть из ряда вон хорошо – вот это настоящее искусство.

Сэм Смит, исполнявший роль Рыла, медника, лежал на сцене с задранными кверху руками и ногами. Так он изображал Стену, которую в «трагедии о Пираме и Фисбе» представлял сам Рыло. Лоренс, как и следовало его герою, неуклюже согнулся, чтобы поглядеть в стенную щель – ее «играли» растопыренные пальцы Сэма.

Но, кажется, его прервали. Лоренс выпрямился. По его лицу пробежала тень, словно облачко накрыло солнце в жаркий летний день. Позже я вспомню об этом.

Проследив его взгляд, я обернулся к двери. Трое мужчин и женщина остановились у входа. Вся труппа обратила к ним свои взоры. Те, кто не знал вошедших, гадали, кто же это такие.

– Прошу вас, продолжайте, – сказал лорд Элкомб.

Сэвидж заглянул в щель между пальцами Смита и жалостливо вымолвил, что не видит своей Фисбы. Остальные воспользовались моментом, чтобы изучить гостей. Согласитесь, это было куда интереснее, чем уже набившие оскомину страдания Пирама.

В последующие дни у меня будет еще масса возможностей узнать подробнее о нраве лорда Элкомба и его родных, но здесь я расскажу вам о первом впечатлении.

Хозяин особняка был высоким худощавым джентльменом средних лет, одетым просто, без изысков, но очень дорого. Идеально выбритое, вытянутое лицо, орлиный нос, близко посаженные глаза, тонкие губы. Его супруга – по крайней мере, я принял эту женщину за таковую – ростом почти не уступала мужу. И хотя лицу ее были свойственны те же тонкие, вытянутые аристократичные черты, что и у Элкомба, все же линии были мягче, профиль – менее воинственным, губы – более полными.

Рядом с ними стояли двое молодых людей, я решил, что это их сыновья. Того, что выглядел старше или просто более измученным заботами, звали лорд Генри Аскрей. Он действительно был старшим сыном и наследником Элкомба. Парадоксально, но некоторые первенцы мало похожи на своих родителей. В лицах одних угадываются отдаленные черты матери или отца, в лицах других – более усовершенствованные черты обоих. Гарри же выглядел просто некой бледной, тусклой их тенью. Да, он был высок, как лорд и леди, с похожей формой лица, но взгляд его, пробирающий до костей, мучительный, ставил на дальнейшем сходстве точку. Генри Аскрей был, пожалуй, моего возраста и, похоже, страдал бессонницей. Об этом свидетельствовали темные круги под глазами и болезненная бледность кожи. Второй сын, Кутберт, был слеплен из совсем другого теста. Выглядел он здоровым, упитанным, и лицо его, хоть и не толстое, вытянутым не было, как у остальных Элкомбов.

Душераздирающая история Пирама и Фисбы тем временем близилась к своему завершению, когда Пирам закалывает себя кинжалом, ошибочно полагая, что его дражайшую Фисбу проглотил голодный лев, аФисба, в свою очередь, тоже убивает себя, потому что ее Пирам убил себя, потому что решил, что Фисба… Ну думаю, вы понимаете. Трагическая повесть о двух влюбленных из враждующих семейств, погибших по воле жестокого случая. К концу интерлюдии мы неизменно утирали глаза. Ибо хохотали до слез. И не важно, сколько раз мы были свидетелями злоключений двух несчастных молодых людей. Мастерство «ремесленников» всегда было на высоте. Как и мастерство, с которым была написана вся пьеса. Скажу больше, оно было непревзойденным. Да-да, лучшего слова мне не найти. Непревзойденный талант мастера Шекспира, указавшего нам на то, насколько призрачна грань между языком любви и языком глупости. Подчас они – одно и то же. Влюбленный человек напоминает нам сошедшего с ума, ему свойственно нести любовный вздор, что безмерно веселит остальных.

Так что немудрено, что комическая трагедия о Пираме и Фисбе вызывает такой шквал хохота.

Как я уже сказал, те из нас, кто не был занят в сцене, разглядывали гостей. Естественно, нам было небезразлично их отношение к происходящему. И вот что я вам скажу мы просто бродячий балаган самого низкого пошиба, если такая реакция – это все, чего мы заслуживаем. Единственным, кто действительно оценил наши усилия, был Кутберт. Он от души веселился. Даже неслышно повторял реплики Лоренса и остальных. Похоже, он прекрасно знает текст. Само собой, в голову мне тут же пришла одна подозрительная и небезынтересная мысль.

Что касается остального семейства: на губах Элкомба играла скупая улыбка, словно он, вроде бы и признавая наш талант, не желал унизить себя чересчур эмоциональным проявлением своих чувств, не приличествующим его особе. Лицо его супруги хранило беспристрастность и, я бы сказал, даже пуританскую строгость. Едва ли не порицание. Ну а Генри… Ох, Генри!

Скажу так: я видел людей, откровенно скучавших на комедийных представлениях, видел и тех, кто едва по полу не катался, не в силах больше смеяться. Но поверьте, еще ни разу я не был свидетелем того, как человек плачет, и не от смеха, хотя перед ним – самая абсурдная на свете история о двух влюбленных, роли которых исполняют ткач и починщик кузнечных мехов. Вот насколько был взволнован этот молодой человек. Стоя немного поодаль от родителей и брата, он то и дело украдкой подносил руку к глазам, пока несчастные любовники причитали один над другим и поносили злую судьбу.

Так и хотелось ему сказать: «Господи! Да это же комедия!»

Но вот Пирам и Фисба, после долгой агонии и предсмертных вздохов, наконец умерли. Затем поднялись и поклонились зрителям. Лорд Элкомб учтиво похлопал. Леди даже не одарила актеров кивком. Генри, казалось, готов был вот-вот убежать прочь. Так что Кутберт вновь был единственным, кто не скрывал своей признательности и одобрения. Эх, нам бы аудиторию сплошь из таких вот Кутбертов, подумал я (хотя на тот момент я, конечно, не знал, что Кутберта зовут Кутбертом).

Томас Поуп и Роберт Синкло подошли к Элкомбам, чтобы представиться. Последние наконец позволили себе улыбнуться, а то я уже начал сомневаться, для чего мы вообще сюда приехали. Вместе со мной, похоже, и вся труппа вздохнула с облегчением.

Дальше было еще интереснее. Лорд Элкомб сделал шаг вперед и, забавно помахав рукой, дабы привлечь наше внимание, произнес:

– Добро пожаловать в Инстед-хаус, уважаемые джентльмены. Вы должны простить нас за то, что не воздаем достойных почестей вашей игре, это всё приготовления к свадьбе нашего сына. Столько суматохи… Но, поверьте, ваше присутствие мы почитаем за честь. С некоторыми из вас я давно знаком, но, вижу, в труппе появилось много новых лиц. Вам, последним, мое сердечное приветствие.

Я с трудом верил в то, что этот господин мог быть сердечным вообще в чем-либо. Тем не менее он подошел к нам, пожал руки и с некоторыми даже обменялся любезностями. Леди Элкомб беседовала с «ветеранами», Генри все-таки улучил момент и исчез, а Кутберт присоединился к отцу.

В подходящий момент я шепнул Сэвиджу:

– Ну что ж, вежливости ему не занимать.

– Подожди. Ты его еще не знаешь.

Тень, которую я заметил недавно, вновь пробежала по лицу моего приятеля.

– А ты, конечно, знаешь.

Как вы понимаете, мне было очень любопытно, чем же так не приглянулся Лоренсу наш хозяин.

– Не так, как ты думаешь, Николас. Я с ним не пью и не вожу дружбы. Я просто актер. Но кое-что мне о нем известно.

Продолжения я так и не дождался. Лоренс не сказал более ни слова. Он вообще незаметно ушел, чтобы не встречаться с Элкомбом лицом к лицу и не жать ему руку.

Стояло прелестное летнее утро. Я поглядел в окно, а когда, обернувшись, столкнулся с тем, кого удачно избежал Сэвидж, Джек Хорнер, оказавшийся тут же, представил меня:

– Николас Ревилл, милорд.

Мне ничего не оставалось делать, как поклониться.

– К вашим услугам, мастер Ревилл.

– Милорд.

– Вы недавно в труппе, не так ли?

– С прошлой осени, милорд. Роль в «Гамлете» мастера Шекспира.

– А какие были после… хм? – спросил Элкомб.

Я насторожился. Может быть, пристальный взгляд его ледяных голубых глаз смутил меня или то, что они были близко посажены… Трудно сказать. Вполне возможно, я просто оказался под впечатлением слов Сэвиджа.

– О, довольно незаметные. Отравители, послы…

– Но в «Сне» вам досталась роль более существенная?

– Да, Лизандра. Одного из любовников.

– Одного из нескольких, как я понимаю. – Губы Элкомба растянулись не то в усмешке, не то в типичной его улыбке.

– Порой любящих против своей воли, – добавил я.

– Что вы имеете в виду… хм?

Что я имею в виду… Да ничего особенного. Только теперь мне было необходимо дать кое-какие объяснения своим словам.

– Видите ли, в пьесе много влюбленных, по желанию и… или против него, – промямлил я под жестким взглядом Элкомба, который теперь и не думал улыбаться. – Как… например… как Титания и Моток. Королеве фей и в голову бы не пришло влюбиться в этого осла. Или, скажем, мой Лизандр. Он тоже стал жертвой волшебного отвара Пака. Так что должен был влюбиться в первого встречного, которого увидит. То есть против своей воли… Вот что я хотел сказать.

– Отвар творит любовь. Хм…

Как видите, у Элкомба была странная привычка завершать свои реплики этим «хм». Может быть, поэтому я продолжил:

– И, милорд, я думаю, что…

– Да?…

Я впал в замешательство. Почему-то мне вдруг показалось нахальством объяснять замысел Шекспира за него. Но, как бы то ни было, драматурга рядом не было, чтобы меня поправлять, так что была не была.

– Я думаю, мастер Шекспир объясняет, что людям свойственно часто менять свои сердечные склонности. Сегодня – Гермия, завтра, а может быть, в следующую минуту – Елена… Мы полностью во власти любви. Она может заставить нас полюбить даже какого-нибудь шута или полное ничтожество…

– Продолжайте. – Элкомб прекрасно держал себя в руках. Иллюзия, что ему крайне интересны взгляды жалкого лицедея, была полной.

– Но порой, страдая от такой изменчивости… (Господи! Что я говорю!) Мы… э-э-э… чтобы объяснить ее, выдумываем всяческие зелья, которые якобы заставляют нас вести себя именно так, а не иначе. Потом мы начинаем воображать разных фей и эльфов, которые будто бы очаровывают нас и добиваются от нас того, что мы бы и так сделали.

Я запнулся, чувствуя, как земля уходит у меня из-под ног, потом добавил:

– Если вы понимаете, что я имею в виду.

Лорд посмотрел на меня в задумчивости. Я не удивился. Возможно, и мой взгляд не был лишен глубокомыслия, пока я мучился над объяснениями. Порой ты и сам не знаешь, что хочешь сказать, пока не произнесешь это.

– Так вы полагаете, что никакая сила воли не может устоять перед силой любви? Что мы способны действовать вопреки своим истинным желаниям и намерениям? Хм…

– По правде сказать, да, сэр.

– Бросьте, мастер Ревилл. Это все фантазии, годные лишь для поэтов и пьес, вроде той, которую вы будете играть. Скажите мне, вы когда-нибудь сходили с ума от любви, мучились от собственного бессилия перед нею?

– Ну…

– Сражала ли вас стрела Купидона? Сражала ли наповал? Хм…

Сказать по чести, сражала. Я так и хотел сказать. Когда мне было восемь, я без памяти влюбился в соседскую девчонку, которая была на пару лет старше. Но произнести это вслух я так и не решился.

– Я, э… Не совсем то, о чем вы говорите, но…

Господи Иисусе, да чем же я заслужил это мучение? Я вдруг почувствовал себя глубоко несчастным. Даже кровь к лицу прилила.

– Вам стоит побеседовать с моим сыном, – сказал Элкомб.

– Он… мм… философ?

Я чуть было не ляпнул «влюблен», но вовремя прикусил язык. В конце концов, я даже не знал, о каком именно сыне идет речь.

– Нет, но стал бы актером, если бы не был рожден аристократом.

Таков был ответ. Я посмотрел в сторону в поисках упитанной фигуры Кутберта. Так и есть. Болтает и смеется среди моих друзей. Что ж, подозрения оправдались.

– Вы знакомы с пьесой, милорд? – спросил я первое, что пришло в голову, лишь бы сменить тему разговора.

– Достаточно для того, чтобы посчитать ее достойным украшением свадьбы моего старшего сына, мастер Ревилл.

С этими словами и легким кивком лорд Элкомб отвел от меня свой пронизывающий, холодный взгляд и отошел к кому-то другому. Я был несказанно рад увидеть спину Элкомба. Наш диалог и так уже стал привлекать внимание. С другой стороны, я даже гордился, что он состоялся в такой манере. Разумеется, за это я поплатился во время обеда: меня засыпали вопросами и шутками по поводу того, что я теперь на короткой ноге с аристократами. Но это так, вполне безобидно. К тому же кто, если не слуги лорд-камергера, были аристократами на сцене? Поэтому нас сюда и пригласили.

Кстати, имя исполнителя роли Деметрия вскоре стало известно. Я уже и сам догадался, что Кутберт не случайно оказался на нашей репетиции. Так и вышло. Вскоре он был представлен мне как новый – пусть и временный – член труппы. И поскольку нам предстояло сыграть с ним в нескольких сценах, он был определен в опытные руки дядюшки Николаса.

Если подумать, я ничего не имею против того, чтобы аристократы рядились в сценические костюмы и читали роли до тех пор, пока они не начинают наступать нам на пятки и не нарушают наших законов. Ко всему прочему, даже будь у нас желание, мы бы не смогли отвергнуть Кутберта. Это означало бы воспротивиться решению, принятому, и не нами, еще до нашего отъезда из Лондона. Впрочем, Кутберт оказался отличным малым. Несмотря на благородную кровь и отсутствие надобности зарабатывать на жизнь (тем более ремеслом актера), он вел себя скромно и внимательно слушал все, что ему говорили. Просто ученик-мечта. Похоже, он твердо верил, что актеры – это самые загадочные существа, что их шутки самые остроумные, разум – самый возвышенный и ветры они пускают гораздо более ароматные, чем кто бы то ни было на этом свете.

Короче говоря, я решил, что мы сработаемся. Только вот, интересовался я, будут ли ему платить за это шиллинг з день. Или он заплатит всем нам за возможность выступать на одной сцене?

Репетиция с утра пораньше пробуждает отменный аппетит. Обед, как и вчерашний ужин, был обильным, дабы утолить голод всех и каждого, за исключением Кутберта, который удалился в более подходящие для его особы покои. Мы же накинулись на голубиный пирог и баранину. Освальд даже не появлялся – тот надменный дворецкий, который так «приветливо» встретил нас вчера. Вероятно, он всячески избегал общества горластых лицедеев. Наше счастье, что хотя бы его хозяин проявил больше дружелюбия и благосклонности.

Несмотря на то что репетировали мы в зале, само представление должно было проходить под открытым небом. Ричард Поуп велел нам собраться у южного крыла дома к трем часам дня, поскольку необходимо было осмотреть отведенное для игры пространство, так сказать, наши временные владения. Газон там должен был стать сценой, деревья и прочая растительность – декорациями, вечернее небо – крышей. Нам предстояло отметить все, что могло бы стать нам подспорьем: тропинки, живые изгороди, даже неровности почвы.

Еще оставалось время, и я, вспомнив о своем полушутливом обещании Робину, решил навестить лесного дикаря.

Приветливо светило солнце, полуденное благоденствие расстилалось вокруг. Если бы такая погода стояла круглый год, можно было бы считать, что жизнь удалась.

В лесу царила глубокая тишина. Я остановился. Но на этот раз не почувствовал никакой тревоги.

– Мастер Ревилл.

– Робин.

Он возник передо мной, спрыгнув откуда-то с дерева. Правда, вынужден заметить, что мое обоняние отреагировало на него быстрее зрения.

– Вижу, вы все-таки пришли.

Я кивнул:

– Я надеялся, что ты покажешь мне свое королевство, как обещал.

Робин снова весь как-то сжался и ссутулился, на тот же манер, что и вчера, и выставил руку, будто прикрываясь. Что-то лебезящее было в его поведении, что-то от собаки, которая припадает перед хозяином к земле, когда тот заносит над нею палку. В дневном свете я разглядел, что лохмотья, прикрывавшие его тело, были не цельными шкурами животных, а кусками меха и кожи, кое-как сшитыми друг с другом. Обнаженные руки и ноги были обветренными и грязными. Из бороды торчали листья, а в волосы попало перо сойки. Хотя, возможно, Робин сам воткнул его в свою шевелюру. Для красоты.

Прежде чем двинуться в чащу, Робин еще раз предостерегающе вытянул руку, будто просил меня держаться на расстоянии. Я бросил взгляд на внушительную громаду Инстед-хауса, еще видневшуюся сквозь деревья. В тихом полуденном воздухе разнеслось эхо чьего-то выкрика. Я двинулся за Робином. Он прокладывал себе путь среди зарослей, известный только ему одному. Вскоре мы подошли к заболоченной части лесного ручья. Робин был бос, хотя можно было подумать и обратное, – настолько черными от грязи и заскорузлыми были его стопы. Мои собственные ноги недолго оставались сухими и чистыми: пришлось идти прямиком через болотную жижу, чтобы не отстать от проводника, так что грязная вода мигом оказалась в моих башмаках. Я, привыкший ходить аккуратно, как все горожане, невольно издал жалкий стон при виде этой картины, но Робин никак не отреагировал. Время от времени он только оборачивался, проверяя, иду ли я за ним.

Сквозь чащу мы пробирались, пожалуй, уже минут пять. Все это время я сосредоточенно глядел себе под ноги, надеясь избежать луж со стоячей водой и всяческих ям и нор, которые в лесу встречаются на каждом шагу. Того и гляди, упадешь и рассадишь себе нос. Когда я поднял голову, грязно-серая фигура Робина исчезла.

Я только вздохнул. Опять та же история…

И тут откуда-то снизу донеслось:

– Тсс!

Я опустил голову и с трудом разглядел высунувшуюся из какой-то норы чумазую физиономию. Перо сойки торчало из косматой макушки Робина. Показавшись мне, он вновь спрятался, закрывшись рукой. Я решил, дикарь предлагает мне спуститься к нему.

Это и впрямь была нора, с неровными краями, устланная опавшими листьями. Солнечные лучи выдавали ее границы, но без них убежище было крайне трудно заметить. Итак, у Робина-дикаря жилище не хуже, чем у лисы или кролика. А что я ожидал увидеть? Роскошный особняк с высокими окнами, утопающий в лесной зелени? Или миленький лесной домик с хлопотливой госпожой Робин в придачу? Да, Ник, разве что тебе это приснилось.

Не особняк, не домик, а нора. Берлога. А что, если он имеет обычай дурить головы юным актерам и прочим нарушителям границ его королевства, заманивать их к себе в логово и затем варить их в котле? Или вялить их на зиму?

Господи, Ник, разве что тебе это приснилось, повторил я сам себе.

Дэви говорил, что Робин и мухи не обидит. И даже является местным талисманом удачи.

Я протиснулся в нору, вернее, в тесный туннель. Он шел вниз, спускаться пришлось то на четвереньках, то ползком. Потом показалось пятно света впереди. И я вновь почувствовал вонь, хотя не берусь судить, был ли это запах обитателя или же естественный, свойственный всем жилищам подобного рода.

– Тсс, мастер Ревилл, – донесся до меня голос Робина.

Я сделал последнее отчаянное усилие, испугавшись вдруг, что окажусь погребенным под обвалившимся потолком туннеля, и вылез в крошечное круглое «помещение», часть которого, как я понял, едва мои глаза привыкли к слабому свету, находилась под сросшимися корнями нескольких старых деревьев. Возможно, Робин сам вырыл это убежище, либо землю вымыло дождями. Пустое пространство средь толстых, кривых корней было заполнено переплетенными ветвями и листьями. Но кое-где свет все же проникал, словно в крошечные окна, и его было достаточно, чтобы разглядеть Робина, который сидел на корточках в противоположном углу, обняв колени.

– Добро пожаловать в мои покои, – сказал он.

Я бы поклонился, да только и без того был согнут в три погибели.

– Вы более чем любезны.

– Могу предложить вам воды.

– Я не пью воду, благодарю вас.

Я действительно не пил ее, ну или очень редко. И уж тем более не из того болота, откуда, скорее всего, Робин ее принес бы.

– Я не могу предложить вам мяса, – продолжил Робин тем же официальным тоном, – ибо мяса я не ем.

О, какое облегчение! Все мои детские страхи быть съеденным тут же улетучились. Я даже позволил себе сесть на пол норы, если так можно выразиться, сплошь усыпанный листьями.

– Убийство даже самой ничтожной твари, самой мелкой птахи сродни убийству собственного друга, – поучительно заметил Робин.

Вероятно, при этих словах я инстинктивно окинул взглядом его одеяние, сшитое из шкурок белок, кроликов и бог весть еще каких животных, поскольку он тут же добавил (несомненно заметив, на что я смотрю, ведь глаз у него был очень острый):

– Я не убиваю. Использую шкуры только тех, кому они больше не нужны. Нет греха в том, чтобы брать их у мертвых.

Мурашки побежали у меня по коже. Возможно, от сырого, промозглого воздуха норы. Что-то зашевелилось у меня на шее, и я быстро смахнул это «что-то» рукой.

– Нет, нет, мяса я не ем. И они это знают.

– Кто они?

– Мои подопечные.

Он махнул грязной рукой влево, и, немного подумав, я понял, что он указывает в сторону особняка.

– Поэтому они приносят мне только репу, зеленый салат, крыжовник, малину…

Так вот что имел в виду Дэви, говоря, что о Робине заботятся.

– …на серебряных подносах.

Заботятся, потому что он слабоумный, без сомнений.

– Разве не такого обхождения заслуживает король?

– Да, добывать пропитание самому – это ниже его достоинства, – ответил измазанный грязью «монарх».

Мои глаза привыкли к полумраку, так что я мог видеть его лицо. Я намеревался узнать о его личности столько, сколько это было возможно. Однако бедняга Робин, как видно, давно выжил из ума, а случаи, когда можно получить от убогого более или менее полезную информацию, крайне редки. Похоже, когда-то он был ладным малым. Вытянутое лицо, мужественные, открытые черты… Но голод и лишения заострили их, так что теперь нос его напоминал кончик пера. Глубокие шрамы и струпья покрывали грязное лицо и конечности. Это несчастное создание пребывало в разладе с самим собой.

Вновь я почувствовал, как по мне кто-то ползет. Перед моими глазами неожиданно повис паук, один из тех самых «гадов», о которых упоминал Дэвис.

Дикарь вдруг промолвил тихо, с грустью:

– Не всегда со мной было так.

Выходит, если одна половина Робина – монаршая – была как раз сумасшедшей, то другая, находящаяся у нее в подчинении, вполне осознавала всю плачевность ситуации.

Я ждал продолжения откровений.

– Прежде я владел большими землями. Долина, и лес, и медовые луга… Чтобы пересечь их, требовался день верховой езды, от рассвета до заката, не спешиваясь…

– Где же это королевство? – спросил я тихо, подмечая, с какой нежностью он описывал те места.

Робин постучал по лбу кривым пальцем:

– Здесь. Целое и невредимое. – И засмеялся.

И это был приятный смех, а не кваканье чокнутого, как вы могли бы подумать.

– Где никто не может прибрать его к рукам.

Или хотя бы увидеть, добавил я про себя.

– Вы мне не верите, мастер Ревилл.

Я же говорил вам, он очень проницателен! Я почувствовал себя неловко. Перо сойки настороженно торчало из всклокоченной копны волос Робина.

– Вы верно поступаете, что храните свои сокровища в голове.

– О, здесь я их тоже храню.

Все это время Робин сидел, не меняя положения. Я бы так и пяти минут не протянул. Теперь же, покопавшись в укромном углу рядом с собой, он извлек оттуда маленькую, обтянутую кожей шкатулку. Какое-то время он боролся с замком, и я слышал, как скребут по поверхности шкатулки его ногти. В конце концов он приоткрыл крышку. Что там, я не мог видеть. Немного колеблясь, он смотрел то на меня, то на шкатулку, потом принялся рыться в ее содержимом. Я уже ждал, что сейчас Робин покажет мне что-нибудь вроде засушенного крыла летучей мыши или почти истлевший букетик цветов, но вместо этого я услышал шелест бумаги. Глаза Робина бегали, белки неестественно ярко мерцали в полумраке.

Наконец он извлек на свет несколько выцветших листов бумаги. Поднеся близко к лицу, он, похоже, перечитывал их в поисках нужного места. Потом, выбрав один, протянул его мне, не выпуская из рук, чтобы я тоже прочел. Но как я ни старался, освещения было недостаточно, чтобы разобрать написанное.

– Да, – кивнул я (не переставая ругать себя за то, что вляпался в такую смехотворную историю). – да, я понимаю, что вы имеете в виду.

Что же я такого сделал, чтобы заслужить подобное доверие в глазах этого сумасшедшего? Не обидел ли я ангела Генезиуса, святого покровителя актеров, который теперь преподает мне урок за чрезмерное любопытство, проявленное мной к слабоумному дикарю?

– Это еще не все, мастер Ревилл, – заявил Робин, бережно положив лист обратно в шкатулку.

– Я весь внимание.

– Вы не единственный, кому удалось увидеть мои сокровища.

– Было бы глупо так считать.

– Он тоже их видел.

– Кто? – механически спросил я.

– О, вы знаете. Вы с ним знакомы.

– Я понятия не имею, о ком вы говорите.

– Он очень умен, – прошептал Робин. – Это волк в овечьей шкуре.

Я промолчал, просто не знал, что сказать. К тому же мне больше не хотелось слушать эту бессмыслицу.

Робин и сам молчал с минуту, но потом вдруг принялся напевать, причем мелодия была настолько сбивчивой, что, по сути, почти отсутствовала:

Адский дух живое травит,
Бродит, облик свой тая.
На кого он сети ставит?
На тебя иль на меня?
Это было последней каплей. Я понял, с меня хватит. Хватит зловония, небылиц, бумаг, а теперь еще и песен. Я решил выползти из этой грязной, сырой берлоги, но замешкался, и Робин схватил меня за руку. Пальцы его буквально впились в мою кожу. Он приблизил ко мне свое лицо, и дурное дыхание ударило мне в нос.

– Вот кто это. Ты его знаешь. Ты его видел.

Робин не хотел причинить мне вреда. Я уверен. Он никому не причинял вреда. С его тщедушным телосложением это было исключено. Однако я рывком высвободил свою руку и отшатнулся. Наверное, потом я оттолкнул его. И похоже, довольно сильно. Хотя я и не помню, поскольку мной уже правило отчаяние, так же как и острое желание поскорее выбраться из мерзкого логова. Я услышал, как он приглушенно вскрикнул, откатившись в сторону. Но я уже не оборачивался, изо всех сил карабкаясь назад – наверх, на свежий воздух.

Помню, я снова несся сквозь заросли и все подносил руку к носу, опасаясь, что на ней сохранился тошнотворный запах Робина.

На открытое пространство я выбежал немного в стороне от того места, где заходил в лес. Здесь все было спокойно. Солнце по-прежнему светило над особняком и прилегающей к нему землей. По наклону теней я почто сейчас примерно около трех часов дня. Я поспешил к месту, назначенному Поупом для сбора. Разумеется, все уже были там, а Ревилл только подтвердил свою репутацию копуши.

Несколько голов повернулось в мою сторону. Слишком поздно, понял я, осознавая, что времени привести себя в порядок уже нет. Выглядел я ужасно. И пахло от меня еще хуже. Я подскочил к собравшимся вокруг Ричарда Синкло, как раз когда он начал говорить, и торопливо стряхнул с себя, где мог, налипшие комья земли. Кутберт, как я заметил, тоже присутствовал на собрании. Похоже, он относился к своей задаче как нельзя более серьезно.

– Взгляните сюда. «Эта вот полянка будет нашей сценой». – Синкло повел рукой вокруг.

Все заулыбались, узнавая строчку из «Летней ночи».

– А эти вот кусты боярышника – уборной? – произнес кто-то следующую.

– Ну, мы устроимся гораздо лучше, – заверил нас Синкло. – Сам лорд Элкомб дал мне слово.

Затем он, в сопровождении Поупа, принялся вколачивать деревянные колышки, отмечая границы подходящего для пьесы пространства.

Пока они заняты, я расскажу вам о том, что окружало Инстед-хаус, поскольку для моей истории это важно.

Хозяйственная часть поместья, куда входили конюшни, фермы и прочие постройки, растянулась почти на полмили к северу от дома. Так надменная аристократка отмахивается от грязного просителя. С той же, северной стороны, но гораздо ближе к дому был разбит огород и стоял дровяной склад. К западу от особняка шел склон, поросший травой, а за ним начинался лес Робина. Дальше лежали пологие холмы, которые навеяли мне мысли о родном доме. Восточная оконечность поместья, а как раз с ее стороны мы и подходили вчера, и южная, – где сейчас бродили Синкло и Поуп, – являли собой то, что называется живописным обрамлением здания. И если продолжить аналогию с надменной аристократкой, это живописное обрамление, а именно сады, являло собой ее роскошные украшения, брошки и серьги, кольца и ожерелья, которые она носила, чтобы у окружающих не возникло сомнений в ее высоком происхождении.

Здесь были аллеи и беседки, клумбы и альковы, ручейки и переброшенные через них мостики, иные из которых, однако, как будто никуда не вели. Это были просто райские кущи, обрамленные живой оградой из грабов. В этой ограде были выстрижены окна и арки, создавая впечатление интерьера. Мне даже показалось, что кто-то стоит и смотрит на нас оттуда, но потом, приглядевшись, я понял, что вижу часть какой-то скульптуры, освещаемой солнцем. После пышности и надменного величия особняка здесь глаз отдыхал среди зеленых изгородей и полян вроде той, на которой мы должны были давать представление.

Нагулявшись вдоволь по саду, я прилег на склоне одной из них, сунул руки под голову и закрыл глаза. До слуха моего доносилось умиротворяющее журчание воды. Солнечные лучи ласкали мое лицо, и отвратительный запах берлоги Робина, который я все еще ощущал, постепенно выветривался. Что за странное создание! С этим его одеянием из шкур животных, с кожаными шкатулками, бумагами и песенками про дьявола. Я до сих пор чувствовал прикосновение его кривой, костлявой ручищи. Все! К лорду Робину я больше не ходок.

Размышляя в таком ключе, я погрузился в дремоту. Чьи-то говорящие тени прошли мимо. Потом до меня долетел разговор.

Говорю тебе, ходят слухи, что это против его воли, – послышался голос человека, которого я принял за Уилла Фолла, нашего извозчика и актера от случая к случаю.

– А кто распространяет-то эти слухи? – услышал я другой голос. И это был, несомненно, мой друг Джек Уилсон.

– Откуда ты знаешь? – Это был Майкл Донгрейс, тот самый, который играл Гермию.

– Да есть одна девица на кухне… – неохотно ответил Фолл и замолчал.

Остальные двое загоготали, поскольку Фолл слыл мастером по части кратковременных интрижек. По крайней мере он так рассказывал.

– Девица на кухне! – повторил Донгрейс. – Скажи нам, ты уже продемонстрировал ей свой вертел?

– Тише ты, – одернул его Джек. – Нам стоит быть поосторожнее. Его брат тут рядом.

– Так вот, Одри сказала…

– Одри! – Очередной взрыв смеха Донгрейса. – Чтоб мне в жизни не играть девицы по имени Одри!

– Ты хочешь меня выслушать или нет?

– Говори, Уилл, – вмешался Джек. – Прости моего юного друга, он еще в том возрасте, когда имена вызывают хихиканье на задних партах.

– Престо я на дух не выношу безыскусности, – заявил Майкл тоном городского сноба. – Одри… от этого имени так и тянет деревенщиной!

– Как будет угодно. Ничего плохого в нем не вижу, – ответил Уилл, делая вид, что уязвлен. – Хорошее простое имя, для хорошей простой девушки.

– До тех пор, пока она не становится слишком хороша.

Я мог представить, как с этими словами Донгрейс подталкивает Фолла локтем.

– Не беспокойся, не упущу случая оценить ее и с этой стороны. А пока, хочешь ты или не хочешь, тебе придется услышать то, что она мне сказала. Потому что от этого во многом зависит наша судьба как актеров.

Я насторожился.

– Короче говоря, Одри сказала так. Свадьбы, которую мы тут собираемся праздновать, не было бы вообще, если бы мнение Генри что-нибудь значило. Элкомб все решил сам. Деспот-папаша нашел наследнику невесту и наказал жениться.

– Да какой он деспот, – возразил Джек Уилсон. – Просто он богат. Только бедные свободны выбирать.

– Но почему сына силком тащат под венец? – спросил Майкл. – Невеста что, уродина? Как ее зовут?

– Не понимаю, какая связь между внешностью и именем, но ее зовут Марианна. Уродина, или красавица, или что-то среднее – сказать не могу, не видел.

– Так спроси у Одри с кухни.

– Не перебивай! – Фолл понизил голос. – Зачем Элкомбу так понадобился этот брак – яснее ясного. Марианна Морленд происходит из богатой семьи. Ее отец – именитый бристольский купец. Деньги к нему в карман текут рекой. Представьте, каково ее наследство, представьте приданое. Родитель наверняка расщедрится, еще бы: породниться с одной из благороднейших фамилий Англии!

– Так все дело в деньгах. Как ново.

– В них всегда все дело, – отозвался «взрослый», циничный Джек Уилсон. – Дело в том, что пару лет назад Элкомб лишился винодельни и вместе с ней огромного дохода. Только представьте, какие это были деньги! На торговле вином люди делают себе состояние! Кроме того, он чем-то провинился перед королевой, так что монаршая милость обошла его стороной. Вместо него Елизавета щедро одарила кого-то другого. Думаю, вы понимаете, что ситуация едва ли не плачевная.

– А я смотрю, ты в курсе дел, Джек! – отозвался Фолл.

– Да, держу ухо востро, – сказал Уилсон. – Не хуже Ревилла, который только прикидывается, что спит, а на самом деле ловит каждое наше слово. Вот уж у кого ушки на макушке.

Я чувствовал, что Джек смотрит на меня, но лежал тихо, хотя давился от смеха.

– И раз уж мы заговорили об Элкомбе и его деньгах, то в само поместье вложены огромные суммы. Вот если я вырву сейчас пучок травы, то можно считать, что я обогатился двумя пенни. А камни, из которых сложен дом, – это просто слитки золота.

– Выходит, Джек, ты полагаешь, что именно из-за этого сына женят насильно, – сказал Уилл. – Элкомбу просто нужен новый источник дохода. Он отчаянно нуждается в средствах.

– Это лучший способ. Кутберт своим актерским талантом нужных денег не добудет. Как бы то ни было, все очень странно. – Джек пожал плечами. – Отчего Генри идет под венец чуть ли не из-под палки? Если та девица, Марианна, и впрямь так богата и к тому же не окончательная уродина, то тут радоваться надо и благодарить папашу за выгодную партию! Если бы мне предложили богатую невесту, я бы не очень беспокоился по поводу ее внешности. А будь она очень-очень богата, я бы считал ее самым прекрасным созданием на земле!

– По слухам…

– Чьим?

– На этот раз не Одри, а других женщин, тоже с кухни…

– О-о-о, мастер Фолл, вижу, времени вы не теряли, сняли самые сливки, – сказал Майкл.

– Обещаю, впредь буду оставлять их для тебя. Как только ты научишься пользоваться своим вертелом.

– Не отвлекайся, Уилл, – вновь вмешался Джек.

– Так вот. Те дамы понятия не имеют, с чего это молодому господину так не по душе столь богатое брачное ложе.

И это все?! Я, хоть и мысленно, присоединился к негодованию Уилсона и Донгрейса, которые выпрашивали у Фолла более интересных подробностей.

Немного подразнив их любопытство, он продолжил:

– Рассказывают разное. Будто бы молодой лорд предпочитает женщинам молоденьких мальчиков. Кстати, Майкл, может быть, это твой шанс. Наверняка ты в его вкусе.

– Катись ты!..

– Еще говорят, что Генри ненавидит отца и сделает все, чтобы досадить ему. Однако боится он его гораздо больше, иначе давно бы уж отказался от этой женитьбы.

– Да, Элкомб может внушить страх, – промолвил Джек задумчиво. – Человек, которому не стоит переходить дорогу. Вон, даже мастер Ревилл со мной согласен. Глядите, он, кажется, кивает. Или, может, это ветер качает ее, потому что она пустая?

Я понял, что ненароком выдал себя, согласно кивая на рассуждения Джека. Да, он попал прямо в точку. Я вспомнил близко посаженные глаза Элкомба, его пристальный, пронизывающий взгляд.

Поскольку притворяться дальше было бессмысленно, я сел.

– Да ты настоящий шпион, Ник! – рассмеялся Уилл.

Помнится, кое-кто тоже принял меня за шпиона.

– Брось, Уилл. Будь все столь же открыты, как ты, нужда в шпионах разом бы отпала. Как настоящий друг, ты всегда готов нам рассказать все как есть и о своих похождениях, и о многом другом. К тому же мне было очень интересно послушать твои кухонные байки.

– Не думаю, что это просто байки. Или ты считаешь, свадьбу отменят и мы отправимся домой несолоно хлебавши?

– Я очень сомневаюсь, – сказал Джек. – Приготовления в самом разгаре. К тому же Кутберт потеряет свой шанс блеснуть на сцене.

– А разве не может быть иных причин, по которым Генри не желал бы жениться? Кроме его любви к мальчикам и ненависти к отцу? – спросил я.

– Например?

– Другая женщина, которую он любит.

– Это тебе не «Сон в летнюю ночь», – отмахнулся Уилл.

– Говорю вам, здесь замешана другая женщина. Я даже видел, как они тайком шептались.

На это вся троица заметно напряглась и села прямо, ожидая продолжения.

Я напустил на себя важный вид:

– Думаю, она не его сословия, гораздо ниже по положению. У нее грубое красное лицо и толстые руки. Но это все издержки ее ремесла.

– Она прачка? – предположил Уилл.

– Нет, там, где она работает в поте лица, стоит ужасная жара, специфический запах и лязгает металл.

– Неужели в кузнице? – Похоже, Донгрейс был озадачен.

– Нет. – Я выдержал паузу. – На кухне.

– Ах, вот куда ты клонишь, – усмехнулся Джек.

– И зовут ее, дайте вспомню… Зовут ее Одри.

Развить мысль по поводу этой «кухонной мелодрамы» я не успел: Фолл бросился на меня и принялся тузить. Когда же я все-таки спихнул его с себя и мы распластались на траве, тяжело дыша, он спросил:

– Серьезно, Ник, тебе правда что-то известно?

– Про Одри?

– Про женщину, которую Генри любит.

– Абсолютно ничего, – признался я. – Но согласитесь, эта версия ничуть не хуже прочих.

Здесь нам пришлось поставить точку и вспомнить о том, для чего мы сюда пришли. Поуп и Синкло завершили свое ответственное дело, и теперь ничто не мешало нам разыграть «Сон» «на природе». Вернее, спланировать все «выходы» и «явления» перед первой репетицией in situ.[8] Театр или любое помещение (как, например, Уайтхолл, где мы играли прошлой зимой) хорош тем, что пространство четко ограничено и у тебя не возникает путаницы в том, откуда выходить на сцену и где именно на ней остановиться. К тому же в театре есть такое полезное и удобное место, как закулисье, скрытое от глаз зрителей. На открытом же воздухе тайнам и секретам не оставалось никакого шанса: и если актера обнажала проникновенная игра, то здесь, если не изобрести подобие занавеса, «обнажение» грозило всей постановке. К счастью, поблизости росло несколько деревьев, как раз ограничивающих пространство нашей зеленой «сцены», среди которых можно было бы развесить некое подобие кулис. Там мы могли ожидать своего выхода и производить все необходимые по ходу действия превращения.

Из головы у меня не шел наш разговор с друзьями. Вернее, мысли о предстоящем бракосочетании и то, насколько верны могут быть сплетни о Генри Аскрее. Ошибиться я не мог: молодой лорд выглядел действительно очень несчастным. Может быть, бессонница, которой он был заметно измучен, была вызвана любовным страданием? Может быть, он проливал слезы над Пирамом и Фисбой, потому что его на самом деле до глубины души потрясла смерть двух влюбленных? Пусть и шутов? Как я ни силился, я не мог поставить себя на его место. И не столько потому, что мне не приходилось испытывать глубокой, ранящей любви (помните расспросы лорда Элкомба о стреле Купидона?), сколько потому, что я не мог представить себя наследником огромных земель и громкого титула. И своего отца, заставляющего меня жениться против моей воли, если такое действительно имело место быть в случае с Генри. Как бы то ни было, Джек Уилсон был прав: в богатой семье у наследника практически нет выбора.

То, что ситуация и в самом деле была непроста и даже трагична, подтвердилось очень скоро.

Поуп отпустил нас на пару часов, как только мы приноровились выходить на «зеленые подмостки» и уходить с них. Снова мы могли потратить время по собственному усмотрению: обхаживать ли девиц с кухни, наведываться ли в гости к лесным дикарям, валяться ли на кровати, повторяя роль, – что угодно. Я наконец-то начал понимать, отчего труппы так жалуют гастроли посреди лета. Предприятия такого рода в первую очередь означали отдых с работой по совместительству. Тогда как в театральной суматохе столицы, когда утром репетируется одна пьеса, днем ставится другая, а текстом третьей надо владеть уже к следующей неделе, очень легко сойти с дистанции. По сути, такой темп выматывает тебя целиком. Здесь же, в Инстед-хаусе, мы, кроме репетиций, могли отдыхать, глазеть по сторонам и гулять.

А потом болтать о том, где гуляли. Моих приятелей как ветром сдуло после муштры Поупа Я же решил исследовать некоторые из аллей. Возможно, таким образом я пытался представить, каково это быть наследником поместья. И чем дальше я брел по кущам, окруженным могучей стеной из грабов, тем сильнее росло мое любопытство.

Миновав очередной поворот, я остановился затаив дыхание. Открывшееся мне изобилие запахов и форм поразило меня. Рукой я заслонил глаза от солнца. На миг мне показалось, что за мной следят, но потом я откинул эти мысли. Кто мог знать, что я здесь?

Впереди передо мной стоял массивный беломраморный фонтан. Его основание украшали рельефы нимф и морских чудовищ. По центру возвышалась фигура Нептуна, будто только что вышедшего из океанской пучины. На его трезубце даже висели каменные водоросли. Я заглянул в воду: там мельтешили тени каких-то рыб, возможно карпов. Перебирая пальцами по холодному мрамору, я обошел вокруг фонтана. Во все стороны от него расходились тропинки-лучи, обрамленные лавандой и розмарином. Передо мной посыпанная гравием дорожка уводила к беседке, стоящей на небольшом возвышении. Беседка казалась достаточно просторной, чтобы вместить целую фермерскую семью. Рядом находились солнечные часы, чей медный гномон показывал шестой час. По кругу циферблата была выгравирована фраза на латыни: tempus edax rerum.[9] Фраза принадлежала Овидию, и я кивнул, соглашаясь с мудростью поэта: время действительно пожирает все.

Сад был разделен на ровные части, отделенные друг от друга дорожками и живыми изгородями. Каменные скамьи располагались в уютных уголках, в стороне от тропинок. То и дело встречались черные обелиски, расставленные по саду парами, словно бесстрастные наблюдатели. Не было недостатка и в статуях нимф, фавнов и прочих мифологических существ. Пока я блуждал среди этих красот, солнце уже начало клониться к западу, и у подножия зеленых изгородей появились густые тени. Я с трудом мог представить, что кто-нибудь может ходить сюда, чтобы отдохнуть. Сад, хоть и предназначенный изначально для развлечений и игр, оставлял странное ощущение запустения и оторванности от окружающего мира.

Пока я стоял, оглядываясь по сторонам и вдыхая аромат цветов, сквозь журчание фонтана и гудение пчел до моего слуха донесся еще один звук. Будто кто-то тихо разговаривал сам с собой, бормотал себе под нос, время от времени повышая тон. Напомнив себе о принятом недавно решении не соваться в дела, касающиеся происходящего в Инстед-хаусе, я решил уйти прочь. Я даже отошел от беседки и вернулся к фонтану Нептуна, но, минуя один из альковов, образованных изгибом изгороди, заметил человека, сидевшего в тени на каменной скамье. Похоже, находился он здесь уже давно, хотя прежде я его не заметил. Поза его была полна отчаяния. Сидел он, сгорбившись и закрыв лицо руками. Бормотание его я не мог разобрать. Возможно, судя по неровному тону голоса, это были возражения или проклятия. Я узнал его сразу. И, наблюдая Генри Аскрея в таком состоянии, даже устыдился той беззаботной чепухи, что мы несли о нем и его горе на поляне. Ибо это действительно было горе.

Я старался двигаться как можно осторожнее, но Аскрей, как видно, почувствовал мое присутствие, потому что вдруг посмотрел на меня, отняв руки от лица, белого как мел и не выражавшего ничего, кроме страшного, безнадежного отчаяния. Взгляд его был безразличен и отчужден. Потом Генри снова опустил голову. Я не стал дожидаться, пока он возобновит свои стенания, и поспешно покинул сад.

Генри, по сути, было все равно, что я его увидел, я это понимал. По крайней мере он не старался скрыть свои чувства. Что само по себе смущало и ставило в тупик не меньше, чем его жестокое страдание. И это в самый разгар свадебных приготовлений!


На следующий день приключились две вещи, которые только укрепят страхи тех, кто верит, что пятница – это несчастливый день.

Итак, пятница, утро. Разносится известие, что прибыли «Братья Пэрэдайз», незабвенная троица святош с рыночной площади в Солсбери. В Инстед-хаус они приехали, чтобы представить кое-что из своего репертуара вниманию тех, кто придет на них посмотреть. К нашему счастью, братьев расположили не в главном здании, а где-то в северной, хозяйственной части поместья, кажется, недалеко от пивоварни. В противном случае мы бы едва перенесли их соседство. Также к нашей радости, они не намеревались давать представление во время свадебного торжества. Иначе бы это вообще плохо кончилось. Однако прислуге и прочим работникам, если у них имелось свободное время вечером, было позволено пойти посмотреть историю о Каине и Авеле или о Ноевом ковчеге. Я не мог взять в толк, почему братьям вообще позволили проехать в поместье, пока не услышал, что на то была особая воля леди Пенелопы, жены Элкомба. Она считала, что их нравоучительные постановки пойдут на пользу воспитанию благочестия и праведности среди слуг.

На мой взгляд – весьма трогательное проявление заботы, и я ничего не имел против Пэрэдайзов, хотя, будучи представителями другой труппы, они моментально становились нашими соперниками. Их пьесы были глубокомысленны и производили впечатление, но все же чего-то им не хватало. Некой завершенности и изящности. Разве эти зубодробительные монологи и простая до скуки интрига могли сравниться с грацией и красотой тех, что выходили из-под пера мастера Шекспира или Эдгара Боскомба и Ричарда Милфорда?Почему бы братьям не выбрать для своих постановок реальных персонажей – королей, графов, шутов, – вместо Исаака и Авраама? Разве они не видят, что на дворе семнадцатое столетие?!

Другими словами, пусть сидят там, где они есть, и довольствуются деревенской аудиторией, а нам оставят дворянские поместья.

Это было первое происшествие.

Второе же оказалось куда серьезнее, чем приезд актеров-проповедников. В сущности, оно послужило началом целой веренице последовавших затем бед и несчастий.

Как вы помните, от Дэви я узнал, что Робина считают чем-то вроде живого талисмана, пусть немного лохматого и зловонного. Немудрено, что людьми простыми он воспринимался как некое божество, как дух-покровитель леса. Пару раз в день кто-нибудь из кухонной прислуги доставлял Робину еду – зелень, репу, крыжовник и так далее, как он сам и рассказывал. Правда, не на серебряных подносах, а в обычных плетеных корзинах. Порядок был такой: оставить подношения на старом пне и забрать пустую корзину с прошлого посещения.

В пятницу очередь идти в лес выпала приглянувшейся Фоллу Одри. Угощение составляли остатки фруктов и кое-какие овощи. Смелости девушке было не занимать, так что она частенько подсматривала, как дикарь забирает еду. Сегодня же она решилась на новый шаг: позвать его по имени, только тихо-тихо, чтобы не спугнуть. Ей бы этого не хотелось, к тому же Робин был безобиден, как дитя, все это знали. Ну а если что не так, то бегала Одри быстро. Зато, если все получится, будет что рассказать. Может, даже мастеру Фоллу, господину актеру, приехавшему откуда-то с востока.

Однако бедняжке Одри так и не случилось проверить, придет Робин на зов или нет. Поставив корзину на пень и сунув под мышку пустую, она, как обычно, направилась к зарослям боярышника, где пряталась. И вдруг истошно закричала. От ужаса она даже не сразу поняла, что это болтается перед ее лицом. Что-то грязное и кривое. Вокруг распространялся острый, отвратительный запах. Перепуганная Одри подняла голову и едва не потеряла сознание: то, чего она не разобрала сразу, оказалось свисающими сверху ногами Робина. Несчастный повесился на ветви вяза. Лицо его было еще чернее, чем ступни. Изо рта вывалился распухший язык.

Горбатая луна

Смерть лесного дикаря многих огорчила, но и только. Приготовления к свадьбе не были приостановлены или даже омрачены этим событием, поскольку и прежде не вызывали слишком уж большой радости в Инстед-хаусе. Разумеется, на кухне, в этом рассаднике сплетен и слухов, пошли разговоры и причитания, откуда они распространились потом на все поместье. Мы же, новоприбывшие, восприняли это известие практически безучастно (я по понятным причинам помалкивал о двух своих встречах с Робином).

Впрочем, когда случаются подобные вещи, как бы далек ты ни был от них, неприятный осадок держится день-другой. И как раз на эти дни выпадал самый разгар лета. С тех пор как мы приехали сюда, рассветы стали еще прозрачнее, теплее и ярче. Целый день небо оставалось чистым, а к вечеру закатное сияние окутывало особняк роскошными золотистыми переливами. И как резко контрастировала со всем этим великолепием июньской благодати смерть несчастного!

Я расспросил Дэви о том, что говорят насчет самоубийства Робина, – вернее, паренек сам отыскал меня, чтобы поведать свежие слухи.

– Одни считают, что он повесился, потому что сошел с ума.

Я подумал, что это вполне правдоподобная версия, если вспомнить более чем странное поведение дикаря и его небылицы. А кто не свихнется в таких условиях? Однако я напомнил себе, что самое простое объяснение чаще всего не выдерживает критики.

– Кое-кто же говорит, что его вздернули, сэр, потому как он увидел то, чего не следовало.

– И кто же мог его повесить, Дэви?

– Феи и лесные духи, конечно.

Что ж, даже если Робин и провинился перед ними, вряд ли вся эта лесная мелюзга смогла бы с ним справиться, из-за хрупкости сложения и крошечных размеров. По крайней мере сведения о габаритах эльфов, вроде Паутинки и Горчицы, сообщал нам мастер Шекспир в своей пьесе.

– Сомневаюсь, что это они, Дэви, – сказал я.

– Прошу прощения, сэр, но вы, благородные люди из Уайтхолла, вряд ли слышали что-нибудь о наших обычаях и поверьях.

Я не стал с ним спорить и спросил, что еще болтают.

– Кит, один из наших, считает, что Робин продал дьяволу душу и тот просто забрал причитающееся. Но Кита слушать – только время тратить. Угрюмый он тип. Его не любят, да и сам он людей не жалует. Только и слышишь от него: «Катитесь вы все к…» Ну в общем, к тому, чье имя нельзя упоминать. И все-таки…

– Да?… – подбодрил я Дэви.

– И все-таки, сэр, Одри с кухни говорит, что прекрасно разглядела ноги Робина. И одна из них была… была с копытом. Она так говорит.

Дэви опасливо огляделся, даже съежился, и дрожь пробежала по его щуплому телу.

Я засмеялся:

– Ну, тут я могу вас с Одри успокоить. Мне приходилось видеть ноги Робина. И поверь мне, они были вполне человеческими, хотя и грязноватыми.

– Вы уверены, сэр? Тот… тип, про которого нельзя говорить… Он очень хитер!

– Робин был человеком, как мы с тобой. К тому же ты сам говорил, что он и мухи не обидит и даже приносит удачу.

Кажется, можно было и не повторяться для пущей убедительности: Дэви склонен был верить мне без оглядки.

– Не знаю, что и думать, сэр. Пожалуй, вам в Уайтхолле виднее.

– Вот и прекрасно, – подвел я итог.

Хотя на самом деле ничего прекрасного тут не было. Что-то не вязалось, что-то с самоубийством Робина было не так. Разумеется, в чепуху про дьявола я не верил. Однако мне потребовалось время, чтобы понять, что же именно меня беспокоит.

Его похоронили очень быстро, я бы сказал, поспешно, несколько часов спустя после снятия с дерева. И не на кладбище, прилегавшем к ближайшей церкви (как раз в Сбруйном Звоне), а в дальней стороне леса, на дикой земле, где он вел свою странную жизнь. В двух вещах Робину все-таки повезло – если можно так выражаться в отношении мертвых – он избежал многолюдной похоронной процессии и сердце ему не пронзили, как это практикуется с теми, кто наложил на себя руки.

Несколько рабочих, под руководством управляющего, сняли труп, завернули в саван и закопали его в наспех вырытой, неглубокой яме. Священника все же пригласили произнести несколько слов над импровизированной могилой. Вряд ли можно говорить о настоящей заупокойной службе, ведь самоубийцы обрекались на вечные адские муки, – но облегчение та речь душе Робина, наверное, все-таки принесла, так же как и самому пастору, выполнившему свой христианский долг.

Помню, мой отец однажды хоронил человека, труп которого выловили в реке. Люди в Мичинге говорили, что он утопился, но отец был уверен, что юноша просто оступился, и его унесло течением. Хотя на дворе тогда было лето, и река стояла низко, а течение было слабым.

– Тем не менее, – говорил отец, – раз никто не видел, как молодой человек совершает самоубийство, и раз никто не располагает достоверной информацией о том, что он собирался это сделать, значит, он заслуживает погребения по христианскому обычаю. И пока я священник, никто не переубедит меня.

Наверное, здешний пастор был чем-то похож на моего отца.

По крайней мере Робин был похоронен надлежащим образом.

Но не забыт. Наоборот, появилось странное ощущение, что он где-то поблизости.

Слухи множились, а их разнообразие росло как на дрожжах. Особенно популярны были истории вроде той, что рассказал мне Дэви: будто бы это все происки дьявола или лесных эльфов, что Старый Ник пришел за душой Робина, и так далее. Мучивший же меня вопрос основывался на более практичных и земных соображениях. Он бы и не возник, не узнай я случайно, что веревка, на которой повесился Робин, была сохранена. Управляющий крестьянами, скользкий тип по имени Сэм, решил, видимо, что ее неплохо оставить «на память».

Я слышал, что веревки, на которых вешали в Тайберне,[10] палачи после казни разрезали на небольшие части и продавали по нескольку шиллингов за штуку, потому что считалось, что пот и жир висельника обладают целебными свойствами. Также я слышал, что безнадежно больные выкладывали большие деньги, чтобы им позволили приложить к больным частям тела свежеотрубленную голову. Как я и говорю, до сих пор я только слышал о подобных вещах, но, похоже, тут я столкнулся с ними впрямую.

Однако оказалось, что Сэм просвещен в данном деле меньше, чем лондонские жители. Он действительно сохранил веревку, но не для того, чтобы заработать на чьем-либо несчастье, во всяком случае не тем способом, что предполагалось. Простаков на ферме и по поместью достаточно, так что он решил брать полпенни за демонстрацию веревки и пенни – за позволение ее потрогать. Чем он собирался заманивать посетителей, я не знаю. Возможно, обещаниями, что веревка исцеляет слепоту и хромоту. Или просто хотел сыграть ни благоговейном страхе, свойственном человеку, когда он видит (или трогает) что-то связанное со смертью Да, скользким типом был этот Сэм. Так поведала Одри, разумеется, через своего ухажера Фолла.

В общем, я понял, что следует навестить этого «изобретательного» управляющего. Он жил в маленьком двухэтажном домике около фермы, откуда и руководил своими работниками. Держался он от них поодаль, думаю, чтобы придать своей фигуре весу и загадочности; даже дом огородил невысокой изгородью.

Крайнее удивление появилось на физиономии Сэма в ответ на заявление, что лондонский актер хочет видеть веревку висельника. Не знаю, может быть, мы и похожи на тех, кто везде и всюду возит с собой необходимое «снаряжение» и ставит подмостки только с целью повеситься среди сельского пейзажа. Тем не менее, когда я показал Сэму пенни, он не колебался. Прикрыв дверь комнаты и привычным движением упрятав монетку в карман, Сэм прошел к сундуку, стоявшему в углу, открыл его и церемонно извлек оттуда сверток из шерстяной ткани. Потом, сопя от усердия, положил на пол и развернул. Луч света коснулся грязного мотка веревки. Управляющего переполняла такая гордость, как будто он только что благословил новорожденного.

– Можете потрогать, мастер…

– Николас.

– Можете потрогать, вы же заплатили.

Этого я делать вовсе не собирался, но все же опустился на колено, чтобы лучше разглядеть. Мурашки побежали у меня по спине, и зачесалась шея, словно ей грозила петля. Даже не разматывая веревки, несложно было определить, что в ней пять-шесть футов. Неровно обрубленный конец растрепался – его с трудом перерезали. На другом находилась петля с неумелым, но прочным узлом. Думаю, этот узел выдержал бы и двойной вес, не говоря уже о худом, как скелет, теле Робина. Он вдруг представился мне, висящий среди деревьев. Я выпрямился и, вынув из кармана шестипенсовик, поднял его над головой, так что монетка поймала солнечный луч, проникавший сквозь крошечное грязное окошко. Комната была тесная, со спертым воздухом. Сэм весь напрягся, приготовившись сделать все, что попросят.

– У меня есть пара вопросов, – сказал я и тут же подумал зачем. Зачем трачу деньги, чтобы узнать подробности смерти лесного отшельника. Шесть пенсов не великая сумма, но все же половина дневного жалованья. Я сунул монетку в засаленную лапу Сэма.

– Итак, вы обрезали веревку и сняли Робина.

– Не я, мастер Николас. Мои люди.

– Но вы можете описать, как они это сделали?

– Они просто срезали веревку и опустили его, вот и все.

– Как именно? Меня интересуют детали. Или я зря заплатил шесть пенсов?

Сэм задумался и нахмурил лоснящиеся от жира брови. Думаю, он решил, что я стремлюсь получить от подробного описания процесса некое нездоровое удовольствие.

– Оливер взобрался на дерево и потом на ветку, откуда свисало тело. Но ему пришлось спуститься за ножом.

– Зачем?

– Узел веревки оказался слишком толстым. Оливер попытался развязать ею руками, но ветка начала раскачиваться, и он чуть не упал. Я сказал, что веревку надо срезать.

– И он воспользовался ножом.

Сэм снисходительно кивнул, словно потакая блажи слабоумного ребенка.

– Чьим?

– Своим. – Управляющий поглядел на меня озадаченно. А я и сам не понимал, для чего веду все эти расспросы. – Он вынул его из ножен, прежде чем забираться на дерево, чтобы, чего доброго, не напороться, если упадет.

– Ему легко было забираться?

– Не очень. Но он парень молодой и ловкий. Как раз для него занятие.

– Что было потом?

– Потом Оливер разрезал узел, хотя не так быстро, потому что нож был тупым.

Сэм кивком указал на веревку. Это объясняло, почему перерезанный конец так растрепан.

– Кто еще присутствовал при этом?

– Еще пара ребят, они поддерживали тело за ноги.

– Для чего?

– Как же, чтобы оно не упало и не повредилось.

– Ну да, конечно, – кивнул я. – Очень разумно с вашей стороны.

– Да я тут ни при чем. С нами был еще Браун. Он и посоветовал.

– Ах, Браун. – Я попытался сообразить, сколько же человек присутствовало при снятии. – Кто такой Браун?

– Священник из Сбруйного Звона.

– Он читал проповедь над могилой Робина?

– Да. Странный тип. Кому он нужен был, этот жалкий никчемный дикарь.

– Меня интересует еще кое-что. Говорят, Робина повесили лесные духи или что-то в этом роде.

– Язык, он без костей, – пожал плечами управляющий.

– Это верно, но представим, что Робин сам повесился. Как он мог это проделать?

– Да очень просто, мастер Николас. Залез на дерево, обвил один конец веревки вокруг ветви, другой вокруг шеи и спрыгнул вниз, в пустоту…

Заметив, что я собираюсь уходить, Сэм произнес:

– Советую вам заглянуть в амбар.

– А что там?

Сэм только поскреб пальцем нос – бесформенный вырост на лице.

– Сами-то в это верите? – Я кивнул на грязную веревку. Мне показалось, она вздыбилась и начала извиваться под моим взглядом.

В комнате стало заметно жарче.

– Жизнь в лесу может довести человека до отчаяния.

– Нет, я имею в виду примету. Говорят, будто, коснувшись веревки висельника, обретаешь удачу и все в таком духе.

– Что ж, язык, он без костей, – повторил Сэм. – Валяйте, проверьте, что зря деньгами сорить.

Я дотронулся до мотка и тут же отдернул руку. Возникло сильное желание убраться из этой душной комнаты, так что я поспешил на свежий воздух, замешкавшись, правда, в поисках двери. Пальцы мои горели.

Надо мной простиралось полуденное небо, тихое и безоблачное. Я огляделся. Отыскать амбар труда не составляло: из всех хозяйственных построек, разбросанных среди вязов и кленов, он был самой большой. Кроме того, туда шла накатанная колея. Приблизившись я услышал чей-то низкий голос, доносившийся изнутри, правда слов я разобрать еще не мог. Ворота были распахнуты настежь; в темной глубине амбара виднелась какая-то фигура. Должно быть, человек стоял на чем-то: между его ногами и полом было достаточно пространства. Но вдруг мне стало нехорошо. Потому что на самом деле он висел, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Я потер глаза и прищурился, но висельник, похоже, был настоящим. На деревянных ногах я шагнул внутрь, ощущая, как подступает к горлу тошнота.

И замер, едва переступив порог. Кучка зевак столпилась вокруг висельника. Одетое в белый балахон тело тихо раскачивалось под скрип потолочной балки, к которой была привязана веревка.

– Что ж, – заключил Уилл Фолл, – должен сказать, зрелище вышло весьма реалистичное.

– С меня и этого вполне достаточно. Не думаю, что захочу увидеть такое еще раз, тем более по-настоящему, – отозвался я.

– Какой же тогда из тебя лондонец, если ты и в Тайберне ни разу не был. Мой покойный папаша нарочно вез меня в такую даль, только бы показать, как вешают преступников.

Эту песню я и прежде слышал: ты не будешь настоящим лондонцем, если не сделаешь того-то и не сходишь туда-то… По каким-то непонятным мне законам это что-то всегда оказывалось малоприятным, хотя и захватывающим, предприятием. Обычно я либо не обращал внимания на подобные советы, либо отшучивался. Но сегодня мне было не до смеха. После встречи с Сэмом остался осадок. На кончиках моих пальцев еще ощущалось прикосновение к веревке на которой повесился Робин. Я и перевести дух не успел, как уже созерцал труп повесившегося в амбаре человека и толпу любопытных зрителей, совсем как в Тайберне. Я не видел тут ничего забавного.

– Кстати, неплохо взять с собой какую-нибудь девицу, – Уилл обернулся и понизил голос, – особенно необъезженную. Поверь мне, они просто обожают глазеть на то, как вешают людей. Особенно если те корчатся и извиваются. Ничто их так не заводит, даже приворотные зелья. Твоя подружка опомниться тебе не даст, как вы уже будете кататься по земле. Тебе лишь останется отыскать подходящий уголок.

– Я запомню, – кивнул я. Интересно, присутствовала ли когда-нибудь при казни Нэлл?

Уилл обернулся еще раз. Раскрасневшаяся на солнце Одри, его «девица», знала свое место и следовала за нами на расстоянии. Она стала местной знаменитостью с тех пор, как обнаружила тело Робина, в частности благодаря слуху о копыте на одной ноге несчастного безумца. Мне было любопытно, понравилась ли ей похожая сцена, сыгранная в амбаре. Правда, я не очень уверен, можно ли тут говорить о человеческих склонностях, а точнее, о склонностях слабого пола. Между тем Уилл не унимался (похоже, ему была по душе тема о женщинах и виселицах):

– А представь, в какой экстаз может ввести женщину «смерть предателя»…[11]

– Ты встречал таких?

– Живу надеждой.

– Стране нужно больше предателей.

– Несомненно, – подхватил Уилл, не обращая внимания на мой ироничный тон. – Побольше типичных, банальных предателей. Те, что вроде графа Эссекса, не годятся. Им только головы рубят. А конечности и потроха оставляют нетронутыми.

Я перевел взгляд вперед, на поля и на особняк, высившийся за ними. Оказывается, с какой стороны ни подходи к нему, он неизменно занимает главенствующее положение в открывающемся пейзаже.

Уилл и его подружка были в числе тех, кто собрался поглазеть на висельника. Внешность Одри и правда была самой заурядной. Блюла ли она целомудрие, неизвестно. Но даже если блюла, то, судя по полным обожания и преданности взглядам, которыми она одаривала Фолла, это ненадолго.

Сцена в амбаре, как вы уже догадались, была всего лишь разыграна, но, скажу вам, весьма правдоподобно, чтобы ввести в заблуждение человека, стоящего в нескольких ярдах от входа. К тому же все действо происходило в тени. «Самоубийца» болтался на страховочных тканых ремнях, которые на спине крепились к веревке, а саван прекрасно скрывал все это хитроумное приспособление. Петля вокруг шеи, разумеется, тоже была фальшивкой, чем-то вроде льняного лоскута, который бы сам легко разорвался, случись что. Безотрадную картину призваны были дополнять страшная гримаса и предсмертный сип из передавленного горла – короче говоря, уловки, которые обожает любой актер (ведь все мы в душе немного дети). Само собой, тело висельника просто обязано было раскачиваться из стороны в сторону. Не скажу, что так уж приятно вытворять подобное на высоте шести футов над землей без опоры под ногами, однако на что не пойдешь ради возможности изумить толпу и заодно вить ее на путь истинный.

Итак, «Братья Пэрэдайз» (а звали их, кстати, Питер, Пол и Филип) сочинили и поставили еще одну пьесу, завершение которой я увидел в амбаре. На этот раз в качестве воспитательного сюжета была выбрана история Иуды Искариота, предавшего нашего Спасителя. Зрителям был предложен печальный рассказ о тридцати серебрениках, вероломном поцелуе в саду, об одержимости предателя и о том, как он повесился на старом сухом дереве. Как я понял, с задачей своей трио справилось прекрасно, особенно удалась им последняя сцена. По словам Уилла Фолла, вышло весьма реалистично. А для неискушенных работников поместья, думаю, эффект оказался ошеломляющим, поскольку они были лишены тех способов приятного времяпрепровождения и развлечений, к которым прибегали лондонские жители, а именно: регулярно посещать публичную казнь через повешение и, если повезет, казнь предателей.

Выждав паузу, для эффекта выдержанную после сцены повешения Пола Искариота-Пэрэдайза (вновь нацепившего рыжую бородку), Питер, предводитель этой благочестивой троицы, шагнул вперед и, как и в Солсбери, принялся за очередную поучительную проповедь. Снова он звал нас на пуританский манер «братья и сестры», хотя истинные пуритане никогда не снизойдут до таких вещей, как театр и драма, даже если речь идет о постановке библейского сюжета. Я не совсем разбирал, о чем толкует этот святоша, но кое-что мне удалось уловить: он обличал жадность и тягу к накоплению богатства, скупость и зависимость от презренного металла, и, на всякий случай для полного понимания, скряжничество и роскошь. Искариот искушаем был тридцатью серебрениками! Узрите, в какую бездну отчаяния повергла его жажда наживы! Прочь, алчность! Да не будете вы одержимы скупостью и жадностью! Грядет день, когда богато погонят из его замка и место его займет неимущий! Пока лились эти речи, я думал: как и предыдущая «проповедь» на рыночной площади, нынешняя звучала в слегка бунтарской манере. Знал ли Элкомб, более того, знала ли сама леди Пенелопа, что святоши-лицедеи, злоупотребив ее покровительством и великодушием, пустились в еретические нравоучения о вреде богатства и собственности, здесь, на окраине ее же владений? Это к счастью, пожалуй, что большая часть глубокомысленных идей Питера-проповедника не дошла до умов собравшихся вокруг. В конце концов, интересы их ограничивались лишь эффектной сценой самоубийства Иуды. Но, как бы то ни было, старший Пэрэдайз, с его белой густой бородой и суровыми бровями, был сильным оратором, хотя, возможно, сам о том не догадывался. Он буквально рокотал, подобно могучим раскатам грома. Полагаю, силы физической ему так же было не занимать, как и его братьям. У меня уже был шанс убедиться в том, что братья могут за себя постоять: достаточно вспомнить, как «Каин» заехал дубиной крестьянину Тому и потасовку, развязавшуюся после.

И еще меня интересовало, дошли ли до Пэрэдайзов слухи о смерти Робина и не использовали ли они это под шумок для собственной выгоды. Но даже если так, мог ли я обвинять их в подобном поступке? Это в природе актеров всех времен и народов – ловить момент, оставаться на плаву, на гребне волны сиюминутного, которая несет их к успеху.

С другой стороны, слишком уж гладенькое выходило совпадение: повесившийся безумец в лесу и выбор Пэрэдайзами истории про Искариота.

Если только Робин повесился сам.

Визит к Сэму лишь умножил мои сомнения, так и не дав ответа на волновавший меня вопрос. С целью получить хоть какую-то ясность я решил осмотреть место, где нашли тело лесного дикаря. Дерево я нашел быстро – земля вокруг него была сильно истоптана. Нужная ветка тоже сразу бросалась в глаза – длинная, ровная и относительно низко расположенная. Обрубок веревки до сих пор свисал с нее.

Было тепло, но у меня мороз пробежал по коже.

Ничто из того, что я здесь видел, не подтверждало моих подозрений. Но и не опровергало их. И вся беда в том, что я бессилен был что-либо сделать с этим, Уверен, Ричард Синкло и Томас Поуп выслушали бы меня с пониманием и сочувствием, но вряд ли смогли бы помочь, даже если бы очень хотели. В поместье мы не имели никакого веса, оставаясь лишь гостями, которым к тому же заплатили, дабы они отыграли представление. Поэтому, что бы ни творилось во владениях Элкомба, нас это никоим образом не касалось. А самоубийство чудака из чащи, даже если оно произошло при весьма странных обстоятельствах, вскоре, несомненно, забудется, тем более накануне такого важного события, как свадьба наследника.

Но, похоже, с последним как раз были проблемы. Многочисленные слухи о том, что Робина вздернули лесные духи и прочая нежить или что его душу прибрал к рукам сам Старый Ник, не только не утихли, но в час, когда сердцам и помыслам жителей Инстед-хауса следовало быть обращенными к грядущему бракосочетанию Генри и Марианны, активно препятствовали этому, привлекая к себе слишком много внимания.

Кто-то из господ, надо полагать сам лорд Элкомб, пришел к выводу, что пора поставить точку на истории с кончиной лесного дикаря, и посчитал нужным прибегнуть к помощи со стороны, чтобы окончательно прояснить ситуацию.

Это обнаружилось следующим утром, причем довольно неожиданным путем. Решив исследовать восточную часть поместья, я прогуливался недалеко от маленького озерца, отблеск которого мы видели, когда подходили к Инстед-хаусу. На водной глади отражался солнечный свет. Я думал, вырыли ли этот водоем для Элкомба или его сотворила сама природа, а дом лишь был построен в такой удобной близости от воды?

Шутки ради я попробовал представить, что земля вокруг принадлежит мне, но для моего разленившегося разума это оказалось непосильной задачей. И было из-за чего лениться. Здесь нас кормили так щедро, что в сутки на трапезу мы тратили времени в два раза больше, чем привыкли. К тому же до свадьбы и представления оставалось еще несколько дней. Так что я бродил гут, слегка подавленный, с томиком в руке, и размышлял о Гамлете мастера Шекспира, который тоже бродил по пышным покоям замка, с томиком в руке, но куда более подавленный, чем я.

Роль Лизандра я знал безупречно. В Лондоне я бы лихорадочно зубрил свои реплики накануне представления, а потом для представления, которое должно состояться послезавтра, и, конечно, для того, что будет еще на следующей неделе. Но здесь, в провинции, торопиться было некуда. Поэтому, за неимением никакой работы, мысли мои походили на пушинки чертополоха, попавшие в завесу влажного тумана. Ухаживать мне тоже было не за кем, хотя, признаюсь, я начал подумывать о том, а не завести ли здесь пассию, как это сделали некоторые из моих друзей.

Провинция есть провинция.

– Мастер Ревилл!

Я обернулся и увидел девушку, направлявшуюся ко мне по зеленому газону.

Сердце мое заколотилось, и я почувствовал, как у меня внутри все сжалось. Позже я не смог бы поклясться, что не думал о ней в тот самый миг или что ее появление меня не удивило.

– Мастер Ревилл! – позвала девушка еще раз.

Из-за крохотных полей ее шляпки ей приходилось прикрывать глаза рукой, чтобы лучше видеть.

Я улыбнулся, едва она приблизилась. По крайней мере я надеялся, что улыбаюсь. Если честно, я немного разволновался.

При свете дня моя знакомая была еще прекраснее, чем при свечах в доме своего отца. Благодаря тому, что шляпка почти не спасала лицо девушки от солнца, у меня появилась возможность украдкой изучить его. Кожа отличалась той естественной белизной, которой могут похвастаться только юные прелестницы. Глаза – серые и проницательные – были точь-в-точь как у отца, однако выражение их смягчалось веселыми, насмешливыми искорками. Полные, яркие губы, аккуратный вздернутый носик, характеризующий ее как особу решительного нрава. По крайней мере, я сделал такой вывод. То, что находилось ниже ее прекрасной шеи, я запретил себе разглядывать, удовольствовавшись одним общим впечатлением от фигуры девушки. Откровенно пялиться на эту часть тела было бы крайне грубо. Опуская взгляд ниже, я рисковал унизить и собственное достоинство в ее глазах. А мне этого очень не хотелось.

Разумеется, я уже был влюблен в нее по уши, и все еще не вымолвил ни слова!

– Госпожа… Филдинг, – запинаясь, выдавил я.

– Как ваши ссадины?

Девушка протянула было руку к моему лицу, как несколько дней назад, когда лечила меня, но, к моему сожалению, опустила ее, так и не коснувшись, решив видимо, что подобный жест не совсем приличен при дневном освещении.

– Гораздо лучше, – ответил я. – Сказать по совести, я совсем позабыл о них, все благодаря вашим стараниям.

– Отец рассказал мне, откуда они у вас.

– О, да сущие пустяки, – махнул я рукой, сконфуженный напоминанием о моем неблагоразумном поведении на рыночной площади и удивленный, что Адам Филдинг разузнал об этой истории. Кажется, у него в гостях я старался держать на этот счет язык за зубами. Однако, по его собственным словам, он был человеком, в чьи обязанности входит знать все.

– Что же вы думаете о провинции?

– Я сам из провинции.

И это, я уверен, Кэйт уже узнала от своего отца. Впрочем, мысль о том, что Филдинг и его дочь обсуждали меня, была довольно лестной.

– Во всяком случае, – продолжал я беспечным тоном, – в Лондоне некоторые вещи обстоят гораздо хуже. Мальчишки-подмастерья, как волчьи стаи, снуют туда-сюда, только и рыщут, кого бы обвести вокруг пальца или осмеять.

Слова мои возымели действие, ибо глаза Кэйт удивленно расширились, и я, воодушевленный успехом, решительно продолжил:

– Там полно бывших солдат и моряков, теперь изгоев, отчаявшихся найти себе применение, поскольку все их способности заключатся лишь в умении сражаться и затевать драки. Там есть кварталы, в которые страшно забредать даже днем, не то что ночью.

Глаза девушки распахнулись еще шире. Слишком поздно я заметил, что в них таилось вовсе не удивление, а легкая насмешка.

– Какие странные вещи вы рассказываете, мастер Ревилл! Похоже, от моего внимания многое укрылось, когда я была в Лондоне несколько недель назад!

– Возможно, вы проходили мимо… хм… соответствующих мест, – предположил я, запнувшись.

– Мимо злачных притонов, вы хотели сказать. Впрочем, моя тетушка живет недалеко от въезда в город.

– Мир по ту сторону реки… Что ж, мне не посчастливилось завести там знакомых.

– «Мир по ту сторону»? Вы говорите так, будто Речь идет об адском Стиксе!

– Именно так, – кивнул я, отмечая, что Кэйт не только прекрасна, но еще остроумна и находчива. – Целая флотилия Харонов готова переправить вас на южный берег, где живу я и моя труппа.

– И еще драчливые солдаты и язвительная ребятня.

– Вы смеетесь, госпожа Филдинг, но в Лондоне действительно есть места, где вам не стоит появляться, по меньшей мере после наступления сумерек, даже если вы не в первый раз в столице. Я бы очень волновался за вас, случись такое.

– Как мило с вашей стороны, что вы волнуетесь о моем благополучии, мастер Ревилл.

– Прошу вас, зовите меня Николас, если, разумеется, вы не против, чтобы я звал вас Кэйт. И разве могу я отплатить вам в полной мере за ваше беспокойство о моем благополучии, когда вы лечили мои раны.

На это Кэйт ничего не ответила, только чуть повернулась в сторону, будто приглашая пройтись. Неспешно мы двинулись к озерцу, сверкавшему на солнце. Я украдкой бросал взгляды на спутницу, но, поверьте, вовсе не из распутных побуждений. Вырез ее платья был достаточно глубоким, но не вызывающим. Юбка с фижмами подчеркивала изящную талию.

– Что вы читаете? – спросила она, взглянув мельком на книгу в моей руке.

Я мог бы ответить в манере Гамлета, отвечавшего на подобный вопрос Полония: «Слова, слова, слова». Но вместо этого я сказал:

– Сборник стихов одного из наших драматургов.

– Наших?

– Из лондонского «Глобуса».

– Ах, вы о мастере Шекспире?

– Нет, Кэйт. – Я немного удивился ее осведомленности. – Не Шекспир, величина поменьше. Точнее, новый писатель. Некто Ричард Милфорд. Его пьеса «Венецианская блудница» была довольно тепло встречена в начале года. Этот успех вдохновил его обратиться к поэзии. Сборник называется «Венок».

Милфорд подарил мне книгу, только что напечатанную, незадолго до нашего отъезда из Лондона. Свежие листы хрустели. Могу поклясться, он даже прослезился. Несомненно, для него это была священная минута, повод для гордости, хотя, должен признаться, священное таинство и трепетное чувство осознания себя писателем, мне недоступны. Тем не менее Милфорд доверял моему суждению, и мое одобрение было для него важно, несмотря на все существующие между нами различия.

– «Блудница», какое точное название, – промолвила Кэйт. – Истинно лондонское. Даже представить не могу, как бы его восприняли в здешней округе. Так о чем он пишет?

– О чем и все остальные поэты в своих первых сборниках.

– О любви?

– Именно.

– И это стоит внимания?

– Он неплох, – ответил я сдержанно. – Кое-что в нем есть.

– Тогда прочтите мне немного, – попросила Кэйт.

– Только давайте присядем, не могу читать вслух, бродя на своих двух.

Мы достигли воды. Вдоль берега располагались каменные скамьи, отстоящие друг от друга на равном расстоянии. Камень нагрелся на солнце, так что мы уселись на скамью, правда на разных ее концах, и я принялся листать томик, хотя уже точно знал, какой именно сонет собираюсь выбрать. Найдя нужную страницу, я начал читать:

Когда затмятся солнечные очи,
Когда иссякнет звездный свет ночной,
И скроется луна в покоях ночи,
И будет мир объят вселенской тьмой,
Как светоч ясный, нам за все утраты
Останется сие, и среди тьмы
Путь будет ясен Естеству трикраты,
И цель свою не потеряем мы.
Я говорю о красоте твоей,
Которая могиле не подвластна,
Пускай сама ты и подвластна ей,
Спасет нас слава той, что так прекрасна.
И кто мое сие услышит слово,
Искать не станет светоча иного.[12]
Осторожно я поднял взгляд на Кэйт – посмотреть, какова ее реакция на творение Мифлорда. Не то чтобы я волновался за стиль и язык автора, но чтецу, как и актеру, всегда по вкусу похвалы, касающиеся манеры исполнения. Девушка смотрела на меня сосредоточенно. Невозможно было понять, что выражает ее взгляд, однако я приметил, что в уголках ее губ таится улыбка.

– По-моему, этого следовало ожидать. Весьма типично, – сказала она.

– Вы уже знакомы с его творчеством? Но эта книга только выходит.

– Типично для поэтов с нетерпением ждать конца света… поскольку это благоприятная обстановка для рождения образа одинокого светоча посреди вселенской темноты.

– Согласен, поэты говорят о любви весьма причудливым образом. – Я почувствовал себя слегка уязвленным, будто это я был автором сонета. – Это у них в крови с рождения. И не следует воспринимать все, что они говорят, так близко к сердцу.

– Похоже, воспринимается именно так.

– Неужели?

– Та глубина чувств, которую он якобы посвящает своей возлюбленной, на самом деле направлена на него самого.

Я засомневался, что правильно сделал, согласившись декламировать Милфорда. Ведь я лишь хотел создать настроение, трогательное и мягкое, а не затевать дискуссию о принципах любовной поэзии. Но Кэйт продолжала с упорством:

– В конце, помните? Он говорит, как это… И кто мое сие услышит слово, Искать не станет светоча иного. Но как, скажите, пожалуйста, если в мире не останется ни одного источника света, как кто-нибудь сможет прочитать написанное им, какими бы прелестными ни были эти строки? Что бы он ни воспевал, это не красота возлюбленной, а его собственный сонет. Разве я не права, Николас?

– Э-э… да, полагаю, что так, – кивнул я, пораженный тем, что она запомнила строки всего лишь после одного прослушивания и несколько мужским взглядом на хрупкий мир любовной лирики.

– Вот именно, – самоуверенно заметила Кэйт. – И не думаю, что он вообще вдохновлялся какой-либо женщиной. Свое стихотворение он писал в пустой воздух.

– Но это не значит, что он не подразумевал наличия возлюбленной, – возразил я.

– Но это также не подразумевает, что она была, – отозвалась Кэйт.

– Если вы хотите так думать… – Я забарабанил пальцами по переплету книги, понимая, что наш спор ведет в никуда. – Я знаю этого джентльмена, но недостаточно хорошо, чтобы рассуждать за него о подобных вещах.

– Ага! – Легкая, но победная улыбка девушки напомнила мне то, как Нэлл обычно радовалась, если одерживала верх в споре.

– Но я уяснил для себя одну вещь, Кэйт.

– Какую же?

– Я никогда не напишу вам любовного стихотворения.

К моему удивлению, она ничего не ответила, хотя моя фраза была лишь добродушной, хоть и подзадоривающей, шуткой. Я поспешно перевел разговор на другую тему:

– Вы здесь из-за свадьбы?

– Я здесь с отцом, он приехал по делу. Несколько дней назад здесь умер человек.

– Да, в прошлую пятницу. Он повесился на дереве.

– Я слышала, ходит множество слухов о том, как именно он умер.

– Да, простые люди здесь всякое рассказывают.

– Поэтому лорд Элкомб, желая окончательно прояснить ситуацию, пригласил моего отца проверить, действительно ли человек покончил с собой, и принародно объявить об этом, чтобы положить конец перетолкам.

– Его голос, как мирового судьи, разумеется, имеет вес.

– Моего отца все знают, его уважают во всем графстве.

Выражение лица Кэйт смягчилось. Я вспомнил, как она разговаривала с Филдингом, мягко журя и очень нежно. Вероятно, в ее жизни не было иной любви.

– Разве эта работа не для следователя? – спросил я, искренне удивленный.

– Лучше спросите об этом отца. Но, насколько мне известно, такой случай недостоин внимания следователей. Самоубийство – дело неприбыльное.

– Да, у того человека совсем ничего не было, совсем ничего. Он жил в лесу, и прислуга с кухни кормила его. Здесь верили, что, пока он живет поблизости, он приносит дому удачу.

Кэйт обернулась через плечо на роскошный особняк, возвышавшийся на холме.

– Похоже, она его не покинула.

– Я встречал этого лесного обитателя дважды, он был странным созданием, носил звериные шкуры и обходился без обуви, – спешно добавил я.

– Он предоставил вам аудиенцию?

– Да, именно так. Он считал себя хозяином леса, как Элкомб является хозяином поместья. Его звали Робин.

– В честь Робина Гуда.

– Вид у него был такой же истерзанный, как у малиновки в суровую зиму. Могу ли я поговорить с вашим отцом о нем? У меня есть кое-какие соображения по поводу его смерти.

Кэйт согласилась отвести меня к Филдингу. Когда я выразил удивление ее хорошему знакомству с поместьем, она ответила, что приезжает в Инстед-хаус с тех пор, как себя помнит.

Адам Филдинг и его дочь были размещены куда лучше, чем слуги лорд-камергера. Судя по апартаментам, Элкомб с большим вниманием относился к этим гостям и был серьезен в своем желании пресечь слухи о смерти Робина с помощью мирового судьи. Я остался подождать в передней, а Кэйт прошла в комнаты, чтобы сообщить о моем приходе отцу. Через несколько минут она вновь появилась и предложила пройти, сказав, что Филдинг уже видел нас. Окна гостиной выходили на восток, как раз на пруд, около которого мы совсем недавно сидели на скамье. Что ж, тот факт, что судья уже был готов к нашему приходу, только подтверждало известное впечатление о нем, как о человеке, который знает все. Окна были распахнуты, и комнату наполнял пряный запах лета. Сам Филдинг сидел за небольшим столом и что-то писал. Когда я вошел, он поднял голову.

– Ваша честь, – поклонился я.

– Мастер Ревилл… Николас. А я все думал, когда же мы с вами вновь встретимся.

– Для меня это большая честь, сэр.

– Вы ведь не откажете мне в удовольствии возобновить наше знакомство, я уверен. Пожалуйста, садитесь. Я не хозяин в этом доме, но слугами я могу повелевать. Вы чего-нибудь желаете?

– Нет, благодарю вас.

Надеюсь, о вас здесь как следует заботятся.

– Некоторые считают, что более, чем мы заслуживаем.

Некоторые, вроде Освальда Элдена, добавил я про себя.

– Думаю, если бы все мы получали то, что заслуживаем, это были бы очень разные судьбы. Кэйт сказала мне, у вас есть чем поделиться со мной.

– Да, сэр. Но сначала, не могли бы вы… объяснить мне, хм… почему вы здесь? Простите, если это звучит бестактно. Я вовсе не хотел вас обидеть.

Филдинг немного помолчал, словно собирался с мыслями. Потом заговорил:

– Выясняется, что в поместье человек наложил на себя руки. Тем не менее ходят разнообразные слухи о его смерти, в частности нелепые басни про дьявола и лесных духов. Такой поворот событий нежелателен в любое время, особенно сейчас, когда людям не стоит отвлекаться на глупости, в самый разгар приготовлений к свадьбе наследника поместья. Так что лорд Элкомб обратился ко мне с просьбой сделать все, что в моих силах, чтобы успокоить умы. В любом случае это одна из тех ситуаций, когда закону стоит сказать свое слово и когда он должен это сделать. Если человек умирает, этого нельзя оставлять без внимания. Кем бы он ни был. Ответил ли я на ваш вопрос?

– Да, спасибо.

– Но вам это должно быть уже известно? Кэйт наверняка рассказала вам.

– Мне необходимо было услышать это от вас, сэр, ведь я не знаю, какой эффект произведут мои слова. То, что я хочу рассказать, мало касается дьявольщины и лесных фей, но уж точно не будет способствовать успокоению умов.

– Что ж, Николас, вы будете моим первым свидетелем. Говорите.

И я рассказал.

Судья слушал очень внимательно. Я вел рассказ четко, со всеми подробностями. Все в моем слушателе, от его манер до ровно подстриженной бородки, от занимаемого им поста мирового судьи до его спокойных серых глаз, внушало ощущение ясности и порядка. После того как я закончил, а много времени мое повествование не заняло, Филдинг сцепил пальцы замком.

– Почему вы уверены, что, кроме вас, никто этого не заметил? – спросил он наконец.

– Я не обладаю какой-то особенной проницательностью, ваша честь. Возможно, другие и заметили, но только ничего не сказали, потому что на Робина и без того внимания не обращали. Боюсь, что человеком в привычном смысле этого слова он не был.

– Что именно вам показалось странным в его руках?

– Я не могу сказать точно. Возможно, долгое пребывание в лесной стихии вызвало такую их искривленность, а может быть, это врожденное. Но больше они походили на лапы животного, чем на человеческие руки. Он мог хватать предметы, но не держать их правильно. Определенно он не был способен завязать тот узел на веревке, на которой он якобы повесился.

– Два узла, по существу, – поправил меня Филдинг. – Вы сказали, веревка была обвязана вокруг дерева так же прочно, как и вокруг его шеи.

– И на дерево не так-то легко взобраться. Управляющий Сэм рассказал мне, что, когда они снимали тело, один из его людей проделал это с изрядным трудом. А ведь он молод и ловок.

– Тогда как Робин был тщедушен и выглядел изможденным.

– Да.

– И особой силой не отличался, так?

Вспомнив, как дикарь схватил меня в своей норе, я счел нужным ответить:

– Кое-какая все же имелась.

– И, как видно, достаточная, – подхватил Филдинг, – чтобы взобраться на дерево, затем перелезть на ветку, потом, вероятно балансируя, широко расставив ноги, в течение нескольких минут завязывать веревку вокруг шеи и ветви – или наоборот, – и к тому же завязать узлы настолько прочные, насколько это возможно.

Я молчал, не желая мешать судье в выводе собственных заключений.

– И вы, Николас, полагаете, что ничего из этого Робин сделать не мог?

– Не знаю, сэр. По-своему, он был довольно ловким, двигался очень быстро, как животное. Думаю, он мог взобраться на тот вяз и на другие деревья тоже.

– Вы осматривали землю вокруг вяза?

– Да, – ответил я, довольный собственной скрупулезностью, – но это мало что прояснило. Собственно, вообщеничего, кроме, конечно, числа людей, которые были там.

– Когда снимали тело.

– Похоже на то.

– Похоже и возможно. Возможно и похоже. Похоже и кажется. Ничего определенного.

– Ничего, ваша честь.

– Вы упомянули веревку. А что с ней было не так?

– Робин сшивал свою одежду, если так это можно назвать, жилами животных и даже травяными нитями. Откуда он мог раздобыть веревку, чтобы повеситься на ней?

– Видимо, в особняке.

– Люди с кухни носили ему остатки еды. А не веревки с петлями для повешения.

– Он мог хранить веревку как раз на такой случай, как Иеронимо в пьесе Томаса Кида.

– «Испанская трагедия», – подхватил я просто автоматически, но тем не менее мне было приятно вспомнить более безопасный мир подмостков.

– Правда, мы говорим о реальности, – добавил Филдинг, помрачнев.

– Есть еще кое-что, – сказал я, – я этого не упоминал, потому что не был уверен, как вы на это отреагируете, но…

– Да?

Филдинг вновь направил на меня свой острый, проницательный взгляд, когда я принялся описывать более детально свой второй визит в обитель Робина и то, как он показал мне свое логово и шкатулку. И бумаги.

– Вы их не читали?

– У меня не было возможности. Робин не выпускал их из рук. К тому же освещение было слишком плохим.

– Вы возвращались потом, чтобы прочесть их?

– Нет.

– Так чего же мы ждем? – Филдинг впервые за все время разговора поднялся из-за письменного стола и стремительно схватил с кресла парчовый камзол: – Идемте.

Я послушно последовал за ним. Кэйт не было видно. Как и его дочь, Филдинг прекрасно ориентировался в доме и его окрестностях, так что спустя несколько минут мы двигались к западу от особняка по направлению к лесу. Мой спутник замедлил шаг. пропускав меня вперед.

– Раз уж идем, заодно покажите мне и дерево.

Второй раз я стоял под вязом, роковым для бедняги Робина. Я указал на ветвь, откуда свисало его тело, хотя нужды в этом не было: ее длина и «удобство расположения» идеально подходили для самоубийства через повешение. И к тому же на ветви оставался грязный кусок веревки. У корней дерева валялись пожухлые листья и мелкие сухие веточки, возможно опавшие, когда Робин забирался наверх или когда снимали его тело.

Адам Филдинг присел на корточки. Очевидно, он мало что мог различить на земле, потому что вскоре опустился на четвереньки, приблизив свой нос по-собачьи к самому грунту. Он расчистил небольшой участок от листьев и травинок и просеял сквозь пальцы щепотку рыхлой почвы. Потом вновь поднялся на ноги и переместился к подножию вяза, будто собирался подвергнуть его допросу. Подняв голову, он несколько раз обошел вокруг дерева. Я стоял на месте, поскольку не совсем понимал, что от меня требуется, и не желал мешать ему в этом священнодействии.

В конце концов он остановился.

– Взгляните на это, Николас.

Я подошел к нему.

– Похоже, здесь проще всего взобраться на дерево, как вы думаете? В этот нарост упираемся ногой, тело подтягиваем, цепляясь за эти мелкие ветки, как вам это? К тому же, судя по наклону этих самых веток, кто-то уже проделал описываемый путь. А потом можно ухватиться вот за эту ветку на другой стороне, и так далее.

Сначала я решил, что Филдинг хочет проверить свои предположения самолично (я редко встречал людей более энергичных, и это несмотря на его возраст). Потом я заволновался, что судья попросит меня залезть на вяз. Против лазания по деревьям я ничего не имею, но нечто во мне протестовало против того, чтобы забираться на то самое дерево, на котором повесился бедный Робин. Тем не менее мысли Филдинга были заняты уже другим.

– Теперь, Николас, отведите меня… как вы это назвали?… К логову того странного человека.

Это было проще сказать, чем сделать. Когда через лес вел Робин, нужды следить за дорогой у меня не было. Поэтому путь я помнил довольно смутно. Мы плутали среди теней и света, пробирались сквозь заросли и обходили кругом плотный разросшийся подлесок. Казалось, чем больше времени мы находимся в лесу, тем больше он сгущается. И как только Робин мог называть это «королевством»?

Иногда мне казалось, что я узнаю вал над норой рядом с несколькими раскидистыми деревьями, однако всякий раз я ошибался, это было что угодно, только не лаз в укромное жилище. Я взмок и занервничал. Какая-то птица завела свои трели, причем они больше напоминали смех, что-то вроде «ха-ха-ха».

Но больше меня смущало не то, что я не могу отыскать убежище Робина, а то, что я трачу время Филдинга. В конце концов, это я пришел к нему за помощью, потому что меня беспокоило то, как умер один странный дикарь. Я вызвался показать судье нечто, что могло бы помочь ему в его расследовании, однако у меня не было никаких идей, что же именно это может быть. Филдинг молчал, возможно, потому, что его терпение было на исходе.

Я протер глаза. Внезапно краем глаза я уловил среди деревьев то самое белое нечто, с которым я впервые столкнулся в лесу за несколько миль от особняка. Я быстро повернулся – но поздно, оно уже исчезло. У меня закружилась голова. Я ухватился за ближнюю ветку, чтобы не упасть. Филдинг остановился рядом. Я открыл рот и сказал, вернее, промямлил: «Вы… видели?…», но по решительному выражению его лица было ясно, что судья не видел ничего. Тем лучше, можно списать все на разыгравшееся воображение.

– Николас?

– Простите, сэр. Но я не могу найти этого места. Лес оказался больше, чем я предполагал.

– Что ж, придется прервать поиски. К тому же подошло время обеда.

Я неохотно согласился.

– Я полагаю, выход там, – сказал Филдинг, возвращая себе роль руководителя.

Мы двинулись налево, в указанном им направлении, словно два джентльмена, возвращающихся с утренней прогулки.

– Расскажите мне о вашей пьесе, Николас. Уверен, репетиции проходят успешно.

– Вполне успешно, ваша честь. Для нас непривычно иметь столько времени для подготовки представления. В Лондоне «Сон в летнюю ночь» мы бы уже дважды отыграли перед паствой и сейчас бы уже репетировали другую.

– Паства?

– Так Дик Бербедж называет нашу публику. Паствой.

Филдинг рассмеялся. У него был приятный, непринужденный смех.

– Потому что театр – это храм, куда люди ходят делать свои подношения и молиться на своих идолов?

– Я уверен, Дик не имел в виду ничего неучтивого.

– А я думаю, что имел. По крайней мере надеюсь на это.

Что ж, зная боевой нрав мастера Бербеджа, я мог только согласиться.

– Признайтесь, вам не хватает спешки и напряжения лондонской жизни.

– У провинции есть свои достоинства, и мне приятно находиться здесь, но если честно, то по Лондону я скучаю. Возможно, постановка пьесы с городскими декорациями облегчит мою тоску. В «Сне» есть и дворец, и лес.

– Как здесь, – Судья помолчал, потом продолжил: – В этой пьесе вы играете одного из влюбленных молодых людей.

– Вы ее уже видели?

– Да, дайте-ка вспомню, в девяносто пятом… А вот как называлось место…

– Театр, рядом с Финсбери-филдс.

– Да, как раз там. Моя родственница живет в северной части города, – добавил судья.

Я вспомнил, как Кэйт упоминала свою тетушку, когда я пытался поразить ее рассказом о злачной жизни Лондона.

– Теперь труппа лорд-камергера размещена в «Глобусе», с куда большим комфортом, – сказал я, – хотя иные скажут, что мы переехали в менее респектабельное место.

– Опять вы о респектабельности, Николас. Можно подумать, что вам лет столько же, сколько и мне. День, когда актер становится слишком респектабельным, – это день его смерти, по крайней мере смерти его таланта.

Вы правы, сэр, – согласился я, хотя было довольно неожиданно слышать подобные рассуждения из уст мирового судьи. – И, отвечая на ваш вопрос, я действительно играю одного из влюбленных, Лизандра. А роль моего соперника исполняет Кутберт, младший сын лорда Элкомба.

– Выходит, он играет в пьесе.

– И мне кажется, с большим рвением и серьезностью относится к делу. Стойте!

Я замер, поскольку мы оказались как раз в том месте, где находилось убежище Робина. Теперь я был совершенно уверен в этом. Да, справа – несколько старых раскидистых деревьев, а под ними – укрытая пожухлыми листьями насыпь. Я наклонился и увидел нору, ведущую в логово дикаря.

– Это здесь.

Филдинг наклонился рядом со мной.

– Я нашел жилище Робина, когда не искал его.

– Бывает. Что ж, я подожду здесь. Вам лучше известно, что вы ищете.

Пока я полз по смердящему лазу, меня не покидало чувство, что Робин поджидает меня на другом конце, одетый в лохмотья из звериных шкур, измазанный грязью. Рука, которая не может хватать. Разговор, который не имеет смысла.

Вскоре я оказался в яме, служившей Робину жильем. Некоторое время мои глаза привыкали к мраку. Свет еле пробивался сквозь законопаченные листьями щели. В сторону от меня шмыгнуло какое-то мелкое животное. Тонкие корни щекотали мне лицо. Растревоженное сознание уже рисовало мне образ того, кто сидит в углу и тихо вздыхает. Белая фигура, что опять мне почудилась совсем недавно. Или призрак Робина. Все знают, что жестокая смерть не дает душе успокоиться.

Только найди поскорее то, что ты ищешь, Ревилл, и убирайся отсюда, пока лесная нежить не прибрала тебя и не вздернула на ближайшем дереве!

А что я ищу? Ах да, обтянутую кожей шкатулку, которую мне показывал Робин. Точнее, не столько шкатулку, сколько хранящиеся в ней бумаги. Бумаги, которые хозяин этого жилища, человек, балансирующий на грани безумия, если не окончательно безумный, считал крайне важными. Я опустился на колени, осторожно нащупывая руками путь перед собой. Почти сразу, в ближайшем углу, я на что-то наткнулся. Это была шкатулка с защелкой. Я сгреб находку и поскорее полез обратно, да так быстро, что земля осыпалась комьями.

Каким приветливым показалось мне солнце после погружения во тьму! Адам Филдинг стоял тут же, у входа. Похоже, он был рад меня видеть. Я протянул ему шкатулку.

– Нет, Николас. Это ваша находка. Доведите поиски до конца.

Я осмотрел шкатулку. Меньше фута длиной, полфута шириной, и глубиной всего несколько дюймов. На вес она была легкой, но внутри что-то лежало. Это стало ясно, когда я потряс ее. Там, где кожа не была ободрана, она позеленела от сырости и плесени. Защелка была тугой и ржавой, но замка на ней не было. Я открыл крышку и обнаружил стопку потемневших листков бумаги. К моему ужасу, едва солнечные лучи коснулись их, они зашевелились, словно живые существа. Они дрожали, вздымались и опадали, словно шкатулка хотела изрыгнуть свое содержимое.

– Господи!..

С отвращением я инстинктивно отбросил ее. Крышка отлетела от удара, и листы рассыпались по земле. Из-под бумаг выползли несколько самых больших жуков, каких я только видел в жизни. Их спинки, переливающиеся на солнце, отливали зеленым глянцем. Через мгновение они уже спрятались среди листьев и травы. Чувствуя себя ужасно глупо, я наклонился и собрал бумаги. Они были мятыми и заплесневелыми, и то, что было на них написано, если оно было написано, стало совсем неразборчивым.

Я протянул грязные листы Филдингу, будто говоря: видите, в конце концов, что-то там было, в этой яме, шкатулка и ее замаранное содержимое. Судья взял бумаги с гораздо меньшей деликатностью, чем я, поднес к носу, потом поскреб жирный налет на верхнем листе.

– Это все содержимое шкатулки? – спросил он.

– Я не знаю, Робин показал мне пару листов, да и их я толком разглядеть не мог.

– Как вы думаете, что на них было написано?

– Понятия не имею, – совсем сник я. – Похоже, он считал эти бумаги очень ценными, такие положено хранить в шкатулках.

– Бумаги вроде правовых документов или те, что подтверждают титул, это вы имеете в виду?

– Да… Наверно. – Я был растерян. – Робин говорил, что раньше владел большим поместьем и требовался день верховой езды, чтобы пересечь его. Я не думаю, что он всегда здесь жил. – Я указал на нору.

– И вы полагаете, что за этим скрывается какая-то тайна, Николас. Что Робин на самом деле был известным и знатным человеком.

– Необязательно, – ответил я, хотя, возможно, именно это я и подразумевал. – Но похоже, он не всегда был лесным дикарем.

– Это тонкая дешевая бумага, – сказал судья, – не предназначенная для долгого хранения. Ни один юрист не согласится иметь с такой дело. Здесь могли быть какие-то записи, но чернила размазаны или размыты так, что не осталось и следов.

Он отдал листы мне обратно. Должно быть, я выглядел крайне разочарованным, потому что Филдинг добавил:

– Вы хорошо потрудились, Николас, вытащив это из мрака на свет божий. И если вы окажетесь так добры и вернете шкатулку и ее содержимое назад, я смогу вас заверить, что ваша находка будет в полной сохранности.

– Но это не имеет смысла.

– Имеет. Ценность этих вещей сейчас неясна, только и всего. – Таков был таинственный ответ Филдинга.

Я подобрал отломанную крышку и шкатулку и положил внутрь бумаги. Но тут кое-что бросилось мне в глаза. Филдинг уже отошел немного в сторону, изучая окрестности жилища Робина.

– Сэр, – позвал я, – ваша честь.

– Зовите меня Адам, – отозвался судья рассеянно.

Мне стало приятно от такого знака дружеского отношения.

– Адам, здесь все-таки кое-что есть.

Я ткнул пальцем в слово, которое можно было различить в самом низу замусоленного до черноты обрывка бумаги. Слово, небрежно написанное толстыми, некрасивыми буквами.

Это было судебное постановление.

Слово было: ПОМИЛОВАН.


Деметрий обзывал меня трусом за то, что я прячусь в зарослях. На это Пак ему отвечал моим голосом:

Трус! Чтобы звезды изумить собою,
Ты хвастаешь кустам, что вышел к бою,
И прячешься?
Томас Поуп, наш «предводитель», исполнял роль Пака, древнего духа, который злораден только самую чуточку. Я слушал, как он говорит «моим» голосом, и думал, действительно ли я звучу вот так, действительно ли он меня так удачно копирует. Мы ведь сами себя слышать не можем; на худой конец, нас кто-то передразнивает. Это то же самое, что пытаться увидеть свой затылок в зеркале.

Наконец я, Лизандр, валюсь на землю, сраженный усталостью. Моему примеру следуют Деметрий, Елена и Гермия. Всех нас привел на эту поляну Пак, чтобы излечить от нашей «любовной болезни», точнее, от любовной путаницы. Теплый воздух высушил землю. Подразумевалось, что наши тела укрывает туман, но этой подробности суждено было существовать только в умах зрителей и наших собственных. Никакого тумана не было и в помине. В этот прекрасный июньский вечер любой бы мог завалиться спать прямо на земле.

До настоящей летней ночи оставалось не так уже и много времени. Сегодняшняя репетиция была ознаменована присутствием среди нас Кутберта Аскрея, исполнявшего роль Деметрия. Надо сказать, учился и вживался в роль он быстро и на сцене вел себя естественно, в самом хорошем смысле. И если бы ему не была уготована праздная жизнь в качестве младшего сына состоятельного человека, в нашей труппе могло бы случиться самое желанное пополнение. Правда, наши шутки он находил невероятно забавными и ловил каждое слово «ветеранов» с таким рвением, будто от этого зависела его жизнь, но все мы в дни учения совершали те же ошибки, да что там, гораздо худшие. Думаю, его особое расположение я заслужил благодаря тому, что мы разделяли друг с другом очень много сценического времени. Похоже, Кутберт считал меня кем-то вроде учителя, корифея театрального искусства, потому что буквально изводил меня бесконечными расспросами.

Кроме Кутберта в постановке были задействованы и другие временные актеры, а именно семеро детей, которые по случаю свадебных торжеств недавно приехали в Инстед-хаус со своими родителями. Особняк постепенно заполнялся гостями, которых я, ослепленный их блеском, делил на три группы: знатные, знатные вдвойне и знатнейшие. Я помню наше выступление в Уайтхолле, но та публика, что собралась здесь, казалась еще более роскошной и пышной. Тем не менее некоторые из этих гостей вполне походили на обычных людей, так что могли даже сыграть детей. Это и были отпрыски лордов и леди, рыцарей и их прекрасных дам, которые временно пополнили ряды нашей труппы. В их задачу входило появляться на сцене в различные моменты действия, водить хороводы, держать в руках свечки и петь, вернее, попискивать своим сопрано.

Я изумлялся мастерству и дипломатии Томаса Поупа и Ричарда Синкло, которые с легкостью управлялись со своими маленькими подопечными, сочетая непоколебимость, доброту и терпение.

Пока Поуп репетировал с желторотыми птенчиками, как они должны вести себя, когда зрители в конце аплодируют актерам, я имею в виду поклоны и прочие движения, остальные воспользовались передышкой и расположились неподалеку от зеленой сцены. В самом начале репетиции я заметил, что Адам Филдинг и его дочь в стороне наблюдают за нами. Их присутствие, особенно Кэйт, окрыляло Лизандра, точнее, меня. Теперь, разумеется, их нигде не было видно, но зато Кутберт подсел рядом и сразу же перешел к делу, а именно к возобновлению нашего прерванного разговора в манере «вопрос – ответ».

– Мы остановились на твоем рассказе о юности, проведенной в труппе лорда-адмирала.

– Да, я был там вроде ученика. Играл незначительные роли, в основном слуг и третьесортных убийц. Но это хорошая труппа.

– И все же им не сравниться со слугами лорд-камергера?

– Разумеется.

– Так что ты, Николас, можно сказать, находишься на самой вершине.

– Не думаю. Сам я ощущаю, что стою еще где-то у подножия холма, в лучшем случае только начал восхождение. И хотя это самый высокий холм в округе и путь наверх крут и извилист, я все же решительно настроен достичь его вершины.

– Очень поэтичный образ, Николас, запиши это где-нибудь. Твои амбиции делают тебе честь.

Слегка приободренный этими словами, я заметил:

– Твой отец, похоже, весьма благожелательно относится к актерам.

– Да, но не по причине преклонения перед театральным искусством, по крайней мере не совсем поэтому. Тут дело в королеве. Она останавливалась здесь несколько раз, когда я был еще маленьким. Я ее почти не помню, но храню королевский подарок – серебряную шпильку.

– Насколько мне известно, королева Елизавета – это набожный верующий у алтаря драмы, – сказал я, не добавляя, что лично беседовал с нею на разные темы, в том числе и о театре.

– Набожный верующий у алтаря, хм… Как бы то ни было, но, по словам моей матушки, отец понял, что актеры считают большой удачей покровительство знатных и влиятельных лиц и что поддержка театра может стать весьма выгодной и для него самого.

Я был слегка смущен подобным откровенным описанием мотивов Элкомба. Едва ли не разочарован. Разумеется, куда бы ни шла королева, остальные обязаны следовать за ней, но также приветствуется и инициатива. Кутберт, похоже, был расположен к доверительной беседе, так что я решал получить разъяснения по еще одному вопросу.

– Твоя матушка сама, похоже, сторонница театра, ведь, как я понимаю, те бродячие актеры на ферме прибыли сюда с ее позволения.

– Ты о Пэрэдайзах? Да, у них здесь есть свои связи. По твоему тону не скажешь, что ты от них в восторге.

– Я их видел в Солсбери и, признаюсь, был удивлен, что они приехали в Инстед-хаус.

– Они на самом деле не братья. Только зовут себя так.

– И свою публику тоже, – добавил я. – То и дело твердят «братья и сестры», как слабоумные.

– Со своими библейскими сочинениями они здесь уже не в первый раз. Матушка верит, что всё сие в наше назидание. Позволяя прислуге смотреть постановки, в которых кара настигает неправедных и отчаяние становится уделом грешников, она надеется исправить их поведение.

– Но наказание ждет провинившихся в любой пьесе, – возразил я, помалкивая о проповедях, которыми Питер Пэрэдайз имел обыкновение начинать и заканчивать представление.

– Да, но как сказала бы матушка, не все пьесы отмечены священной миссией являть людям библейские сюжеты. Они не предназначены для того, чтобы веселить или пугать.

– Я бы так не сказал, если вспомнить, как ваши рабочие наблюдали за тем, как вешается Иуда. Мне показалось, они были просто в восторге от постановки. Если и говорить о возвышенном, то это было именно вознесение их духа к самому что ни на есть приподнятому состоянию.

Кутберт довольно усмехнулся на мою шутку о вознесении, потом сказал:

– Но разве это не работа актера – играть, не важно, мечется он по сцене или неподвижен?

– Могу я задать еще вопрос?

Кутберт посмотрел на меня. Томас Поуп все еще разучивал с малышами хороводы и танцы с воображаемыми свечками, воздетыми к садившемуся солнцу. Я заметил, что некоторые мои приятели, в том числе и Лоренс Сэвидж, то и дело бросают в нашу с Кутбертом сторону взгляды. Думаю, вступление в ряды труппы сына хозяина поместья, да к тому же столь молодого, вызывало определенного рода негодование.

– Ты бы сам согласился играть с нами?

– Но ведь я и играю, Николас, хотя, конечно, мне бы и в голову не пришло соревноваться с вами в мастерстве.

– Я имею в виду зарабатывать на жизнь актерским ремеслом.

– А, ясно. Ну да, думаю, согласился бы. Если бы был волен выбирать. Но, увы, этого я лишен. Родиться среди подобной роскоши и знать, что твоим это никогда не будет, – значит родиться в клетке.

– С золотыми прутьями и мраморным настилом.

– Да, с прекрасным видом и так далее. Но все же это клетка. Говорю тебе, Николас, я бы многое отдал, чтобы стать свободным, как вы.

Весьма странно, когда завидуют (особенно если сын аристократа) тому, о чем ты даже не задумываешься. Свобода! Да, мы со свободным сердцем можем беспокоиться о том, где будем жить в следующем месяце, если нынешним нашим обиталищем заправляет какой-нибудь извращенец. И никто не запретит нам полететь в канаву, если публика или владельцы театра дадут нам хорошего пинка!

Ничего из этого я не сказал Кутберту, но зато задал еще один вопрос, крутившийся у меня на языке.

– По-твоему, твой брат Генри тоже несвободен?

И совершил ошибку. По изменившемуся выражению лица собеседника стало ясно, что я перешел какую-то черту. Моментально между нами пробежал холодок.

– Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. – В голосе Кутберта появилась отчужденность, свойственная голосу его отца.

– Да ничего… – Я натянуто улыбнулся. – Я ляпнул глупость.

Вроде бы он принял это за попытку извиниться, но дружеская атмосфера между нами испарилась в прохладном вечернем воздухе. К счастью, репетиция подходила к концу. Томас Поуп как раз завершал действие напутственной речью Пака. Прежде чем все мы разошлись, он подвел итог нашей сегодняшней работе. Как я уже говорил, Поуп обладал даром облекать критику в форму похвалы. Для Кутберта у него тоже нашлось замечание, трезвого, но общего сорта, и я заметил, что мой новый друг (если только он им еще оставался) воспринял совет смиренно, как прилежный ученик.

Слова Кутберта о свободе не выходили у меня из головы, и я думал, действительно ли задел его вопросом о брате, и тут на меня набросился Сэвидж. Впервые я видел его таким рассерженным, скажу, он прямо оправдывал свою фамилию.[13] От злости его широкое невыразительное лицо страшно раскраснелось. Из обрушившейся на меня тирады я узнал, что наша труппа оказалась между двух огней. С одной стороны – кучка бродяг, которые живут в амбаре и ставят безвкусные пьески на библейские сюжеты, пороча тем самым имя актерского искусства. И с другой стороны – с гораздо более худшей, – унизительное соседство отпрыска-выскочки из знати, использующего влиятельность своего отца, чтобы выбить местечко в труппе профессиональных актеров, и позволяющего себе важничать, жеманничать и мямлить, потому что лизоблюды все равно станут ему рукоплескать. И что еще хуже, во сто крат хуже, так это то, что члены этой самой труппы – а подразумевается, что они профессионалы, – расшаркиваются перед этим выскочкой и елейно заверяют его, что он на самом деле великолепный актер.

Я попытался прервать этот поток и возразить, что на самом деле Кутберт Аскрей – «если это его ты имеешь в виду», добавил я язвительно, – способный актер и получил роль вполне заслуженно, и что он не представляет никакой угрозы труппе, и что, насколько я знаю, никому за это ничего не платили, и так далее. Однако Лоренс только распалялся. «Так теперь это Кутберт, да, Николас? Я видел вас на травке любезничающими и хохотавшими, словно мартышки». В ответ я спросил, что же я, по его мнению, должен был сделать. Отвернуться и не разговаривать с ним? Лоренс ответил: «Да, вот что ты должен был сделать, Николас. Пусть мы ничего не можем поделать с тем, что он играет в нашей труппе, потому что его папаша купил это поганое место на свои поганые деньги, но мы свободны не общаться с ним и не подтирать ему зад! Надо держаться подальше от таких типов, как он, вот что я скажу!»

Только впоследствии я понял, что вовсе не Кутберт привел Лоренса в такую ярость, по крайней мере не главным образом. Он не мог спокойно наблюдать, как я и, без сомнений, Томас Поуп, да и другие, общаемся и расхваливаем сына человека, которого, по некоторым причинам, он презирал, – лорда Элкомба.

В течение всех этих свадебных приготовлений Адам Филдинг оставался в поместье, продолжая расследование обстоятельств смерти Робина. Кэйт была при отце, и я не упускал случая перекинуться с нею парой слов или увидеть ее хотя бы издали. Каждый раз, как я встречал ее, мое сердце бешено билось в груди и ладони становились влажными. Если она и была хоть немного взволнована моим присутствием, то никогда не показывала этого. Держала она себя по-прежнему мягко, с легкой насмешкой, оставалась находчивой в беседе и более не просила читать сонетов Милфорда или кого-нибудь еще. Но, несмотря на эту дистанцию между нами, я ловил себя на мысли, что думаю о ней, вернее, ее образ иногда возникал перед моим внутренним взором в течение дня или когда я ворочался от бессонницы на своей койке наверху, под крышей особняка. Я стал предаваться грезам и хандре, пристрастился ко вздохам и если ловил себя на этом, то вздыхал еще более выразительно. Похоже, и аппетит у меня пропал, и спать я стал хуже. Налицо бесспорные признаки влюбленности, которые я с радостью и лелеял. Конечно, я старался мыслить трезво и не позволял воображению разыграться дальше скромных поцелуев.

О Нэлл, оставшейся в Лондоне, я даже не вспоминал, правда учитывал, что она еще до сих пор там.

Самой смелой моей фантазией, касавшейся Кэйт, была идиллия, в которой мы с ней женимся и живем долго и счастливо. Наверно, сам Гименей летал где-нибудь в небесах прямо над Инстед-хаусом (даже если Генри вовсе не горел желанием присоединиться к свите этого славного божества). Я уже дошел до того, что попросил у судьи руки его дочери, – только мысленно, конечно. Но как далеко может завести любовная лихорадка! Интересно, как бы Филдинг взглянул на перспективу заполучить в зятья бедного актера? Без энтузиазма, думаю. Если бы я поднялся хоть немного выше по тому холму, о котором рассказывал Кутберту, если бы был более талантлив и искусен в деле, которым занимался, тогда бы все обстояло совсем иначе. Другими словами, если бы я был совладельцем «Глобуса». Но я едва миновал период, когда был всего лишь учеником. Так что мне пришлось бы очень постараться чем-то угодить или блеснуть умом, чтобы повлиять на Филдинга. Чтобы выглядеть в его глазах достойной партией для Кэйт.

Как вы видите, все эти рассуждения и расчеты совершенно не учитывали ее собственных чувств ко мне. Возможно, из-за моего подспудного страха, что это не более чем обычная учтивость и женское кокетство. А возможно, я помышлял о том, как завоевать расположение ее отца, потому что это казалось делом более легким, чем завоевание расположения самой Кэйт.

Поэтому, когда Филдинг попросил меня присутствовать при формальной беседе с лордом и леди Элкомб, я согласился, хотя и был сбит с толку. Для чего я ему понадобился?

– Потому что, Николас, я ценю ваши глаза и уши в подобных делах. А кроме того, как мировой судья, я могу требовать от вас содействия когда захочу. Но вы ведь первым обнаружили, что с обстоятельствами самоубийства Робина что-то не так. Так что вы заслужили право знать о продвижении расследования и о новых подробностях, если таковые будут.

– Но ведь Робин… Он же был просто местным полоумным, – сказал я, немного удивленный, что его самоубийство может иметь какое-то значение.

– И поэтому обстоятельства его смерти можно оставить невыясненными?

– Нет, нельзя, но… сэр… Адам… насколько все это своевременно?

– Конечно, несвоевременно, равно как и смерть Робина, – ответил Филдинг. – Но надо во всем этом разобраться.

– Мы накануне торжественного празднества, я сомневаюсь, что лорд и леди Элкомб будут счастливы отвечать на ваши вопросы в такой момент.

– Ну, на подобный случай у меня есть мое звание и должность, которые имеют некоторый вес. Ко всему прочему эту пару я знаю уже давно, так что, поверьте, они не откажут потратить на нас полчаса.

Так и вышло. Нас проводили в покои лорда и леди Элкомб, представлявшие собой множество комнат на втором этаже с прекрасным видом из окон. Я еще не привык к размерам апартаментов особняка, в самых меньших из которых моя комнатушка на Дедменз-плэйс могла бы поместиться несколько раз. И никак не мог отойти, к своему удивлению, от того количества света, что лилось сквозь огромные окна. Привыкнув жить в городе, по крайней мере не в самом его процветающем районе, где солнечный свет, кажется, дробится на множество малюсеньких лучиков и вынужден отчаянно пробиваться сквозь смог, прежде чем проникнуть в крохотное окошко, я был ослеплен блеском и открытостью пространства интерьеров особняка.

Перед разговором с Элкомбами Филдинг предупредил меня, что моя задача сводится к тому, чтобы наблюдать и слушать очень внимательно и не раскрывать рта, если меня ни о чем не спросят. Мой юный возраст и актерский талант могут сослужить хорошую службу, добавил он, поскольку, без сомнений, я смогу воспроизвести услышанное гораздо точнее и полнее, чем человек почтенного возраста. От меня требовалось записать как можно больше из услышанного, как только беседа окончится. Я сделал, как хотел судья (все еще лелея надежду завоевать его благосклонность), и разговор, который следует ниже, – это результат моих трудов.

Один из лакеев провел нас к Элкомбам. Те сидели рядом друг с другом и будто приготовились, чтобы с них рисовали портрет: настолько чопорной была их поза. Вытянутое лицо хозяина дома не смягчала ни одна приветливая черточка. Жена была под стать ему, несмотря на всю свою писаную красоту. После того как нам предложили присесть, Филдинг приступил к расспросам.

Филдинг. Позвольте поблагодарить вас за то, что согласились нас принять.

(Элкомб кивает, леди Элкомб чуть улыбается.)

Филдинг. Мастер Ревилл здесь в качестве моего помощника.

Элкомб. Да, мы уже встречались. Мастер Ревилл любезно согласился разъяснить мне истинный смысл «Сна в летнюю ночь» мастера Шекспира.

(Мастер Ревилл отчаянно краснеет и горит желанием прятаться под богатым ковром посреди комнаты.)

Филдинг. Могу ли я напомнить вам, милорд, что мое присутствие здесь вызвано вашим желанием разобраться в деле, связанном со смертью того, кого здесь называли Робином.

Элкомб. Вы что-нибудь обнаружили, сэр? Этого достаточно для того, чтобы пресечь гуляющие по поместью слухи и басни? Хм?…

Филдинг. С вашего позволения, я должен исполнить некоторые надлежащие процедуры, чтобы достичь подобного результата. Первым делом я бы хотел прояснить ряд вопросов о личности умершего.

Элкомб. Я расскажу все, что в моих силах.

Филдинг. Кем был Робин?

Леди Элкомб. Просто бездомным сумасшедшим.

Филдинг. Я имел в виду, моя госпожа, откуда он был родом. Ведь не в лесу же он родился, не гак ли? Мастер Ревилл говорит, что Робин прежде был кем-то… другим.

Леди Элкомб. Тогда почему бы мастеру Ревиллу не ответить на ваш вопрос, если он столько знает.

(Она бросает на меня столь ледяной взгляд, что мне хочется не только залезть под ковер, а просто провалиться на месте. Однако ее супруг делает успокаивающий жест в ее сторону.)

Элкомб. В какой-то степени я могу удовлетворить ваше любопытство, сэр.

Филдинг. Не простое любопытство, милорд. Я говорю он имени закона. Человек наложил на себя руки, и я обязан выяснить почему.

Элкомб. Да будет так. Робин был сыном одной женщины, жившей в поместье во времена моего отца. Она была слаба умом. И едва ли понимала, кто она такая. Ей позволяли жить здесь из сострадания.

Филдинг. Что с ней стало?

Элкомб. Она уехала в другое место.

Ник Ревилл (понизив голос). «К тому же девка умерла».[14]

Элкомб (у которого неожиданно обнаружился тонкий слух). Юный талант, похоже, знаком с Кристофером Марло. Что ж, мастер Ревилл прав. Без сомнений, она уже мертва. С ее отъезда прошло слишком много времени.

Филдинг. Зато Робин оставался здесь, вынужденный сам заботиться о себе?

Элкомб. Нет. Когда она пропала, Робин на это еще не был способен. Поэтому Веселушка прихватила младенца с собой.

Филдинг. Веселушка?

Элкомб. Так ее прозвали за смешливый нрав.

Филдинг. Должно быть, она была очень задорной особой.

Элкомб. Скорее дурочкой. Как я говорил, она была слаба умом. Она смеялась по любому поводу. Или вовсе без повода.

Филдинг. А что же Робин? Ее сын. Должно быть, он вернулся сюда неспроста.

Элкомб. Никто не знает, когда это произошло, но вернулся он уже взрослым человеком. По крайней мере я не замечал его присутствия, пока он не появился в лесу… думаю, несколько лет назад.

Филдинг. Но кто-то должен знать наверняка?

Леди Элкомб. Разумеется. Вы ведь не думаете, что нам двоим может быть известно обо всем, что творится в самых дальних уголках поместья?

Филдинг. Почему он вернулся?

Элкомб (с долей насмешки). Возможно, он считал, что возвращается домой. Право, я не знаю, сэр, но он единственный, кто точно это знал.

Филдинг. А кто был отцом Робина?

(Лорд Элкомб, кажется, смущен вопросом. Миледи воспринимает его болезненно.)

Элкомб. Когда я говорил, что Веселушка постоянно смеялась, я имел в виду, что рот ее не закрывался ни на минуту. Но то же самое можно было бы сказать и о других частях ее тела. Любой работник с фермы или бродяга мог при желании воспользоваться ее безотказностью.

(Николас внимательно следит за реакцией леди Элкомб на слова ее мужа, но ее саму слишком занимает Реакция Филдинга.)

Филдинг. Понимаю.

Элкомб. Полагаю, не совсем, сэр. Все очень просто: я совсем ничего не знаю об этом типе. Я потребовал вашего присутствия в Инстед-хаусе только лишь затем, чтобы прекратить глупые россказни о смерти Робина. Не более того.

Филдинг. Требования закона могут не совпадать с вашими пожеланиями, милорд. Скажите, вы когда-нибудь пытались расковырять дырку на протертом рукаве?

(Лорд и леди Элкомб смотрят на Филдинга, потом друга на друга с недоумением и раздражением.)

Элкомб. Что такое вы обнаружили, что позволяет вам говорить загадками? Хм?…

Филдинг. Ровным счетом ничего.

Леди Элкомб. Ничего?

Филдинг. Именно, здесь нечего искать. Я настаиваю на том, что Робин из леса, как и его мать, которую вы описали, был слабоумным. Полагаю, долгая жизнь в лесу окончательно уничтожила те задатки трезвого ума, с которыми он, возможно, был рожден, и что в одно прекрасное утро он обвязал веревку вокруг шеи и тихо ушел в другой мир. Будьте спокойны, я сделаю все, чтобы распространить подобное видение вопроса среди наиболее впечатлительных жителей поместья, милорд.

Ревилл. Но…

Филдинг. Да, мастер Ревилл?

Ревилл. Ничего, сэр.

Элкомб. Выходит, ничего странного в том, как этот человек повесился, нет?

Филдинг. Таково мое мнение.

Леди Элкомб. Разве вы не могли нам сказать это сразу, сэр? Ради чего стоило мучить нас всеми этими вопросами?

Филдинг. Я всего лишь хотел прояснить некоторые моменты для себя, и, как вижу, для вас я тоже кое-что сделал понятным. Однако приношу свои извинения за то, что отнял ваше драгоценное время, особенно в такой важный и деликатный момент для вашей семьи.

Леди Элкомб (невероятно учтиво). Что ж, судья Филдинг, теперь, когда вы более не строгий следователь, вы со своей прелестной дочерью можете вновь стать нашими дорогими гостями.

Элкомб. А мастер Ревилл, в свою очередь, спокойно вернется к пьесе, хм.

Филдинг (поднимаясь и легко кланяясь). Милорд, миледи.

(Николас Ревилл также встает и отвешивает скромный поклон, прежде чем последовать за мировым судьей к выходу. Он молчит. Он ошеломлен.)


Едва мы оказались за дверьми и вне досягаемости слуха проворного лакея, я развернулся к Филдингу:

– Сэр, Адам! Тут какая-то уловка?

– О чем вы?…

– Как вы могли сказать, что в смерти Робина нет ничего странного? После того как я объяснил вам, что он не мог сам завязать узлы на веревке и залезть на вяз! А шкатулка с бумагами?

– Тише, Николас, тише, вы слишком разгорячились.

– Но вы упустили несколько моментов!

В пылу негодования я позабыл об учтивости, с которой стоило относиться к этому седобородому джентльмену.

– Нет, это вы упускаете некоторые вещи из виду. – возразил Филдинг. – Скажите мне, что случилось с Робином.

– Ну, я не знаю…

– Ах, вы не знаете. Отчего же?

– Меня не было там в момент его смерти.

– Вас не было там в момент его смерти, – повторил Филдинг с раздражающей расстановкой. – Вот как. Тогда расскажите мне, что, по-вашему, могло произойти.

Мы вышли наружу и двинулись в сторону озерца. Стоял типичный июньский день, теплый, свежий, ясный.

– Я… ну… ну, хорошо. Я думаю, это умышленное убийство. Думаю, Робину помогли тихо уйти в мир иной.

– Вы знаете латынь, Николас? Ну конечно, вы знаете, вы же сын священника из Сомерсета. Так я спрошу у вас на этом языке: cui bono?

Вопроса я не понял – не значения, которое было очень простым, – но смысла и цели, ради которой он был задан. Как не мог понять причины, почему мастер Филдинг обращается ко мне в несколько отстраненной, даже насмешливой манере. Разве я болтал без умолку во время беседы с Элкомбами?

На случай, если он вдруг подумал, что мне не по зубам перевести латынь, я быстро ответил:

– Вы спросили меня: «Кому выгодно?»

– Это главный вопрос, когда налицо убийство. Кому выгодно?

– А поскольку никому пользы от смерти Робина нет, значит, нет и причины кому-то убивать его. Нет мотива.

– Вот вы сами все и сказали.

– Но…

– Вы должны понять, Николас, вы в плену собственного предубеждения.

– Но разве вы не продумывали иной ситуации, сэр?

– Продумывал, но продолжайте.

– Что он… что его убили… чтобы заставить замолчать, закрыть его рот навеки.

– И что же из того, что Робин говорил, могло быть настолько опасным? Судя по вашим описаниям, он не вкладывал особого смысла в те звуки, которые произносил. И если вы намекаете на то, что он владел какой-то страшной тайной, а я полагаю, именно это вы и делаете, то кто мог ее узнать, и если узнал, то почему не убил Робина сразу, а оставил его в покое? И только спустя долгое время осуществил свой замысел, да еще в столь, скажем, неподходящий момент?

– А как насчет таких очевидных улик, как узлы на веревке? Или бумаги в шкатулке?

– На которых ничего не разобрать.

– Одно слово мы все-таки обнаружили: помилован. Филдинг засмеялся, что меня задело.

– Помилован! Из одного кирпича дом не построишь. Бумаги испорчены временем, их уже не восстановить, так что эту улику из списка мы вычеркиваем. Что до веревки, то вы сами сказали, что при самоубийстве Робина не присутствовали. Тогда откуда вы можете знать, на что он был способен, а на что нет? Охваченный отчаянием или другой могучей страстью, человек способен обрести невиданные до той поры способности.

– Что ж…

– Я действительно считаю, что мы должны оставить это дело, мастер Ревилл. Кэйт и я можем вновь стать обычными гостями на свадьбе, а вы…

– А я могу вернуться к своей пьесе, знаю, – отозвался я, не способный удержаться от резкости в тоне.

Мы подошли к воде и каменной скамье, на которой всего пару дней назад я так счастливо проводил время рядом с Кэйт.

– Только еще одно, ваша честь. В самом начале, когда я пришел к вам рассказать о своих подозрениях и догадках об этом деле, вы, кажется, поддерживали меня. И когда вы оказались на месте, где окончилась жизнь Робина, вы вели себя так, будто тоже считаете, что есть некоторые невыясненные подробности.

– Что ж, всегда есть некоторые невыясненные подробности, если копнуть поглубже. А мое поведение в лесу и ранее – это называется держать ум открытым.

– А сейчас?

– Если ум ваш открыт слишком долго, мастер Ревилл, кое-что может туда проникнуть. Так что будьте осторожны.

Полная луна

Наша труппа была приглашена на званый обед. Но конечно, свой хлеб мы должны были еще отработать. Обед предшествовал вечернему представлению, из-за которого мы, собственно, и прибыли в Инстед-хаус. Но что за великолепное пиршество это было, хотя и являлось всего лишь прологом более пышного, послесвадебного застолья!

Свет раннего вечера струился в широкие окна банкетного зала, были зажжены все свечи в серебряных канделябрах, расставленных по столам, – уверен, на случай внезапного затмения солнца. Невеста, жених, их родители и званые гости расположились на просторном возвышении по центру зала, тогда как мы сидели ниже и должны были благоговейно взирать снизу вверх на сильных мира сего. Соседство мы делили с простыми людьми из поместья и его округи. Насколько позволял мне судить мой опыт работы в театре, на низших по положению внимания обычно не обращают. Поэтому мы с интересом следили за теми, кто сидел на помосте. Число приглашенной знати было столь велико, что помещалась она за столом, который на самом деле состоял из трех, сдвинутых П-образно. Гости занимали столы только с одной стороны, чтобы беспрепятственно обозревать остальной зал, что они и делали время от времени, правда без особого интереса.

У меня и моих друзей впервые появилась возможность рассмотреть невесту, и согласно тому, что мы слышали о нежелании Генри Аскрея связывать с ней свою судьбу, а также собственным обсуждениям возможных причин этого, мы рассматривали Марианну со всем пристрастием. И вскоре вопросы, касавшиеся ее внешности, получили ответы.

У нее что, две головы? Нет.

У нее косоглазие? Отнюдь нет, насколько мы могли судить.

Или у нее лицо в оспинах? Ничего подобного!

Тогда, может быть, ее фигура невыносимо безобразна? И вновь нет. Напротив, сложение Марианны Морленд оказалось изящным и весьма утонченным. Джек Уилсон, Майк Донгрэйс и я с аппетитом обсуждали вырез ее подвенечного платья, демонстрирующий соблазнительную ложбинку, – такой фасон был позволителен для незамужней девушки, коей Марианна еще являлась. В конечном счете мы пришли к выводу, что любой из нас не отказался бы от такой прелестной партии и с готовностью пошел бы под венец. К тому же эта прелестная партия сулила немалое приданое.

Ну а что же наш упрямый жених Генри Аскрей? Последние дни он выглядел менее угрюмым, чем обычно. Пару раз я виделего то в компании Кутберта, то с кем-то из гостей и даже замечал некое подобие улыбки, неуклюжую усмешку, смягчавшую его изможденные черты. Я даже перестал придавать особое значение тому состоянию, в котором застал его в грабовом саду, а также слухам, касающимся его острого нежелания вступать в брак. Возможно, все женихи проходят через испытание сомнениями и тревогами. Что мне было, по сути, известно? (Только то, что, если бы передо мной открылась перспектива женитьбы на, скажем, госпоже Филдинг, меня бы ожидали многие беспокойные дни и бессонные ночи.)

Однако, что бы ни заставило лорда Генри улыбаться несколькими днями ранее, сейчас того веселья как не бывало. Прежнее угрюмое выражение его вытянутого лица вернулось на свое место. Сидя за самым главным столом, он, похоже, полностью погрузился в себя. Я надеялся, что его невеста не воспринимает этого на свой счет, и, судя по ее улыбкам, кажется, так и было.

Родители невесты, Морленды из Бристоля, сидели рядом с хозяевами, лордом и леди Элкомб. Эти бристольцы сияли, как две золотые сонеты. Как добросовестная хозяйка заботится о сохранности любимого комода, без конца полируя и начищая его, так и эта пара – именовавшаяся просто мастер Мартин Морленд и госпожа Фрэнсис Морленд – была защищена от нужды, пока так ослепительно сияла. Было такое ощущение, что ничто не может навредить им, вернее, что все стечет с них, как с гуся вода, если какие-нибудь неприятности вдруг обрушатся им на голову.

Гости все еще продолжали занимать свои места. Фамилии наиболее знатных содержали в себе целые графства: Девоны, Корнуоллы, Сурреи, Ратленды. Менее именитых – названия городов или местечек: Уинчестеры, Экстеры, Дерби. Приятно было видеть среди них судью Филдинга и его дочь, хотя мы и не разговаривали с того дня, как поспорили после визита к Элкомбам. Как видно, натянутая атмосфера во время разговора с хозяевами не повлияла на его присутствие в Инстед-хаусе. Кэйт весело и непринужденно болтала с Кутбертом.

Столы, расположенные чуть ниже помоста, были заняты рыцарями и их дамами в компании с такими личностями, как добрейшего вида священник но имени Браун (который присутствовал при погребении Робина) и местный приходской учитель. Здесь же усадили детей благородных особ, наших маленьких актеров, которым еще предстояло сыграть фей и эльфов. Как и некоторые из моих приятелей, они были так взволнованы перед представлением, что не могли взять в рот ни крошки.

Должно быть, кошелек Элкомба заметно прохудился, как считал Джек Уилсон, поэтому хозяину особняка понадобился союз с Морлендами, однако перед гостями все было обставлено так, словно его богатства неисчерпаемы. Даже наши столы были покрыты дорогими скатертями, мы пили из хрусталя и ели с серебра. Прислугу отобрали исключительно мужского пола, ведь в подобных случаях их работа обходится гораздо дороже, чем женская. Серые шерстяные ливреи были призваны свидетельствовать не только о состоянии Элкомбов, но и о том, с каким вкусом и умом оно тратится. Hecoмненно, здесь прослеживалось влияние миледи.

Что до угощения… До нас дошли слухи, что шеф-повар и два его помощника были выписаны из Лондона специально для свадебных торжеств. А то, что они приготовили… Боже правый! Не могу представить, сколько скота, домашней птицы и рыбы испустило свой последний вздох в угоду нашему удовольствию! Каким же огромным был выбор яств на главном столе, если даже наши ломились от телятины, крольчатины, жареных гусей и кур, – и это было только начало! Мне было бы достаточно куска хлеба и кружки эля – как видите, я сохранил деревенские привычки, к тому же перед представлением у меня обычно плохой аппетит, – однако нам подали манчеты[15] с соусом к ним и восхитительное красное вино. А потом и жаркое из барашка, жаркое из козленка, а еще пирожные и оладьи с повидлом и фрукты с кремом.

Говорят, пиршества устраивают для того, чтобы воспламенять чувства, по крайней мере наши плотские потребности. И в каком-то смысле это было правдой, касательно нынешних празднеств. Поскольку впервые за последнее время я поймал себя на том, что вспоминаю Нэлл и думаю, что было бы неплохо, окажись она сейчас рядом, под рукой, так сказать. И это несмотря на то что в течение ближайшего часа мне предстояло заняться совсем другим делом. Возможно, этот приступ вожделения был спровоцирован появлением на столе леденцов в виде целующихся фигурок, заставляющих сначала задуматься об их назначении подсластить нам жизнь, а потом о том, зачем кому-то хочется целовать другого, чтобы сделать свою жизнь слаще. Вместе с леденцами были поданы цукаты и фрукты в сиропе и аппетитные бисквиты под сладким кремом, называвшимся, как поведал мне мудрый и всезнающий Джек Уилсон, «испанская паста». Удивительное лакомство.

Однако я уже готов был хвататься за живот, когда на столе появились конфеты в форме гербов и вензелей. Джек был сбит с толку, но я, с моей любовью к загадкам, быстро разгадал, в чем тут дело. Засахаренная эмблема яркого цвета представляла собой большой L-образный символ, помещенный в некое подобие изогнутой впадины.

– Это ребус, – пояснил я, – графический каламбур на имя семейства. Элкомб. Вот это «L», а остальная часть в виде кривой впадины – это «комб».[16] Получаем Элкомб.

Я ждал, что Джек похвалит меня за сообразительность, но он почему-то сказал:

– Тебе следовало бы стать школьным учителем, Ник. А то, что интересует меня – это каков этот ребус на вкус. Пожалуй, отгрызу-ка я немного от наших хозяев.

Со всех сторон неслись болтовня и смех под звон бокалов и клацанье столового серебра. Из дальнего угла лились звуки лютни и гобоя, словно приправа к трапезе. Я заметил, что в нашей части зала, как ни странно, гости пытались вести себя за столом прилично. Никто не вытирал рот рукой, зато почти каждый пользовался белоснежной салфеткой, аккуратно прижимая ее к губам. Не наблюдалось озверелой давки ножей или ложек над супницей с мясной похлебкой.

Однако всему есть конец, и, смакуя кусочки, еще перемалываемые зубами, и допивая последние капли из чаши блаженства, мы должны были покинуть пиршество, поскольку наш удел – доставлять удовольствие остальным, в частности Элкомбам, Морлендам и их гостям. Томас Поуп подал незаметный знак, и мы поднялись со своих мест. Меня впечатлило, что Кутберт также вышел из-за привилегированного стола, увидев, что мы собираемся уходить. Истинный актер, промелькнула у меня мысль, и я подумал, что, возможно, он все же немного лукавил, говоря, что «несвободен». Действительно ли ему хотелось сбежать из золотой клетки подальше от беззаботного существования? Думаю, отпрыск благородного семейства вполне мог играть на сцене, до тех пор пока ему за это не платили. Но едва вопрос коснулся бы оплаты, как ему пришлось бы откланяться. Актерский труд – не такое уж прибыльное дело.

Садящееся солнце касалось лучами нашей импровизированной сцены и зрительских рядов, возведенных для того, чтобы дорогим гостям удобнее сиделось и смотрелось. Над всем этим простиралась бесконечная синева вечернего небосвода. В стороне находился сад с изгородью из грабов.

Представление должно было начаться в восемь часов и окончиться, когда стемнеет. Воцарение летней ночи сопровождается завершающими репликами Оберона и Пака, их фигуры мерцают в свете факелов, когда они призывают благословение для новобрачных пар и просят у зрителей снисхождения. Затем на сцену высыпают детишки со свечками в руках и поют песню во славу жениха и невесты.

Дрожь пробежала по моему телу. Думаю, дело было в ожидании спектакля и совсем немного – в мрачном предчувствии. Я участвовал в постановках на открытом воздyxe всего лишь пару раз и никогда прежде в составе слуг лорд-камергера. Разумеется, для многих трупп это было обычным делом, особенно для тех, кто не мог похвастаться собственным зданием театра. Я подумал о братьях Пэрэдайз (интересно, придут ли они посмотреть нашу пьесу?), которые перевозили свое добро с места на место и давали нравоучительные представления на временных подмостках посреди рыночных площадей.

Играть на открытом воздухе… довольно опасное это было занятие. Не из-за ветра и дождя, обычных неудобств, способных уносить слова в сторону или вообще разогнать публику. Скорее тут причина в чувстве, которое я могу описать только как чувство подавленности. Представьте, между актером и остальным огромным миром нет ничего, и бесконечный небосвод нависает над его головой. Человек во всей своей героической мизерности стоит один на один против неба и звезд…

Занавес был натянут между деревьями, ограничивающими «сцену»; за ним мы могли ждать своей очереди и накладывать грим. С нами не было костюмера, просветившего бы нас на тему сценических туалетов или напомнившего об абсолютной нашей незначительности по сравнению с тем, что на нас надето. Тем не менее Джек Хорнер. задействованный в одной из мелких ролей, вызвался пригладить складки и расправить кружева. Возможно, об этом его попросил Синкло. Джек играл Эгея, тиранически настроенного отца Гермии, и Филострата, распорядителя празднеств при дворе Тезея. Так что он появлялся только в начале и в конце пьесы.

Он бегло оглядел меня и сопроводил мой внешний вид парой напутствий.

– Спасибо, Джек.

– Наслаждайся, Николас, – ответил он и отошел в сторону.

Кутберт Аскрей также должен был получить одобрение Хорнера, и я заметил, что с ним Джек ведет себя гораздо более любезно. От внимания Лоренса Сэвиджа это тоже не ускользнуло.

Я все еще находился под впечатлением от его недавней атаки, когда он налетел на меня, не выбирая слов, с требованиями прекратить всяческое общение с Кутбертом. С того дня мы не разговаривали.

– Скажи мне, Лоренс, ты только отца ненавидишь? Или его сыновей тоже?

Не знаю, зачем я это спросил. Возможно, хотел продемонстрировать, что не я один вежлив с Аскреем, или, как назвал это сам Лоренс, занимаюсь подтиранием его зада.

Сэвидж уже облачился в грубую робу Мотка, поэтому и ответил в соответственной манере:

– Я что, обязан обожать это семейство?

– Нет, – признался я. – Нет, конечно. Но с тех пор как мы здесь, вернее, когда мы еще шли по дороге в Инстед-хаус, ты ясно дал понять, что презираешь Элкомба и все, что с ним связано.

– И тебя мучает любопытство?

– Да, я бы хотел это узнать, если мы, конечно, еще друзья.

К моей радости, «невыразительное выражение» лица Лоренса смягчилось, и я даже мог надеяться, что наши отношения вернутся в свое прежнее русло.

– Что ж, Николас, у нас есть немного времени, прежде чем высокомерная публика водрузит свои ягодицы на отведенные ей места.

Выглянув из-за занавеса, можно было увидеть, как к месту представления стекается многочисленная толпа гостей. Девоны и Корнуоллы. Уинчестеры и Дерби. Вся Англия в миниатюре. Некоторые направлялись в сторону сада, чтобы немного прогуляться перед спектаклем. В позолоченном закатом вечернем воздухе неслись смех и громкая болтовня. Наверняка найдутся те, кто, набив живот и повеселев от доброго вина, не устоит от соблазна хорошенько вздремнуть во время представления.

– Позволь я объясню тебе, в чем тут дело, – начал Сэвидж. – Есть одна история о женщине, жившей в районе Чипсайда. У нее было пятеро детей, трое из которых умерли. Младший из оставшихся двоих еще учился ходить, а старший… Старший был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, как на самом деле устроен мир. Ее муж умер почти сразу после рождения младшего сына. Он был перчаточником, и женщина унаследовала его мастерскую. А также его долги. Видимо, ей не хватало умения или желания продолжать работу мужа, дело быстро захирело, и его за бесценок купил человек с соседней улицы, долгое время бывший соперником ее умершего супруга. Вдова не очень огорчилась. Она еще сохранила привлекательность, черный цвет был особенно ей к лицу, так что она надеялась выйти замуж, как только положенный срок траура подойдет к концу. До того же времени, чтобы прокормить двоих детей, ей пришлось заняться работой, которая, по ее мнению, была для нее унизительной: стирать белье и тому подобное. Траур окончился, а предложений от женихов, которые бы ее устраивали, все не было. Возможно, слухи о доставшихся ей в наследство долгах мужа распугали всех претендентов на ее руку или же дело было в ее гордости, а она действительно была гордой женщиной. Однако, полагаю, был один человек, однажды отвергнутый ею, но которого в нынешнее тяжелое время она бы с радостью приняла, делай он ей предложение.

Я понимающе кивал, пока Лоренс вел свой рассказ, понизив голос, однако связь между этой историей и Элкомбом оставалась для меня совершенно неясной.

– Дела шли все хуже. Пришлось съехать в трущобы на реке Флит. Там вдове пришлось бороться за то, чтобы с нее и детей не сорвали последнюю одежду. И вот одним прекрасным утром двое сыновей, младший из которых уже твердо держался на ножках, гуляли на улице. Может быть, старший развлекал малыша тем, что рисовал палкой на грязи, или учил считать крыс, бесстрашно шныряющих по набережной. Эти твари выглядели гораздо более упитанными и довольными, чем изгои общества, жившие по берегам этого зловонного потока.

– Да, мне известно это ужасное место, – кивнул я. – Но что же было дальше?

– А вот чтобы узнать, Ник, нам следует подождать окончания истории. Смотри.

Он кивнул в сторону зрительских ярусов, к этому моменту уже заполненных, за исключением центральных рядов, отведенных для жениха, невесты и их родственников. Я был так увлечен рассказом Лоренса, что почти позабыл о публике. Но только почти. Ни один актер не может забыть о своих зрителях.

– Вот и подошел наш час, – сказал Сэвидж и скользнул в сторону.

Я был возмущен. Наверняка он прервал свое повествование на самом интересном месте, чтобы я еще больше захотел услышать его окончание! По-прежнему я не видел никакой связи между Элкомбом и маленькими Сэвиджами, – ведь было очевидно, что старший сын вдовы это сам Лоренс. Однако обсуждение и впрямь следовало отложить на потом, поскольку приближался Томас Поуп в костюме Пака, с целью дать нам последние наставления и приободрить. Особенно внимателен он был к детям, открывавшим представление танцем фей и эльфов.

Фанфары возвестили приход Элкомбов и Морлендов, и это был сигнал к началу спектакля.

Я ждал своего выхода, и пока Ипполита и Тезей ворковали о том, как же долго тянется время перед их свадьбой, я окинул быстрым взглядом публику в поисках Кэйт. Да, вот она, сидит рядом с отцом в одном роду с Элкомбами. И вновь я почувствовал, как меня охватывает дрожь, но, клянусь, на этот раз не из-за волнения перед игрой, но из-за присутствия Кэйт. Она еще ни разу не видела меня на сцене, но я тут же осек себя: вряд ли ей было до этого какое-то дело. И потом, у меня уже не осталось времени для сердечных переживаний, я должен был выйти на освещенную золотом зелень в роли страдающего от любви Лизандра.

Мне не случалось ни читать, ни слышать,  —
Будь то рассказ о подлинном иль басня, —
Чтобы когда-нибудь струился мирно
Поток любви.[17]
Итак, представление началось. Переплетенные судьбы влюбленных, их блуждания по лесу, где извилистые тропинки знаменуют запутанный путь, которым идут люди, преследуя свои желания, вмешательство Оберона и Титании, обладающих силой богов и слабостью к смертным, особый взгляд на проблему любви грубых ремесленников – все это оказалось прекрасным десертом для пиршества. Строки мастера Шекспира приятны слуху своим сладкозвучием, но есть в них и терпкость – результат наблюдений и опыта.

По мере развития действия небеса сворачивали золотой покров дня, чтобы спрятать его в темном ночном ларце. Но поскольку был июнь, смена освещения шла плавно и постепенно. И даже когда вся любовная путаница разрешилась и порядок был счастливо ознаменован свадебными торжествами, запад все еще хранил сияние света, тогда как с противоположной стороны полная луна – этот бледный гость нашего праздника – снисходительно смотрела вниз.

После того как Пак произнес финальную реплику – «доброй ночи вам, друзья. Вы похлопайте, а Робин вам отплатит, чем способен», – детишки вновь выбежали на сцену, чтобы сплясать танец со свечками; огоньки образовывали эффектный сияющий круг на фоне сумерек. Своевременно раздались аплодисменты, возможно столь бурные по причине участия в пьесе дражайших чад многих зрителей, и мы, стоя посреди залитого лунным светом газона, прилежно раскланивались. Вот что значит играть перед высшим светом. Ни тебе шлюх, ни воришек, ни бранящихся солдат и необразованных подмастерьев. Вместо этого вкус, уравновешенность и сдержанность. Долго я бы такого не вытерпел, но, согласен, весьма приятный опыт.

– Ну, как я сыграл? – кинулся ко мне Кутберт, едва мы оказались за «кулисами», если можно так сказать.

Дрожащее пламя нескольких факелов давало мало света – луна справлялась лучше. Здесь мы переоделись в повседневное и сдали сценические костюмы Джеку Хорнеру. Поскольку труппа гастролировала, гардероб «на выезд» предоставлялся менее роскошный, чем для сцены «Глобуса». По сути, это была смесь более дешевых костюмов из кладовых театра и нашей собственной одежды. Ко всему прочему, мы могли не хлопотать над гримом, ведь слабый вечерний свет не мог сравниться с ослепительным освещением лондонских подмостков.

– Как я сыграл? – повторил Кутберт в нетерпении, свойственном всем новичкам. – Я был неплох?

– Ты был великолепен, – ответил я. – Мы еще сделаем из тебя настоящего актера.

И я почти не кривил душой, делая ему комплимент. Он действительно отразил натуру Деметрия. На волне ликования, сопровождающего окончание успешно отыгранного спектакля, Кутберт был так же открыт моим похвалам, как я был готов раздавать их. Его лицо сияло радостью в мерцающем свете факелов.

– Будь уверен, я вошел во вкус. Сейчас я готов пожертвовать всем, что имею, и двинуться в путь вместе с твоей труппой.

– Мы бы с великой радостью приняли тебя, – сказал я, размышляя, что бы сделал с коллегой-аристократом Лоренс Сэвидж или кто-нибудь из наших, но мне не хотелось в такой момент разочаровывать Кутберта.

– Впрочем, все это только мечты, – вымолвил он, словно прочел мои мысли, и лицо его помрачнело. – Мой отец никогда не позволит мне этого сделать.

– Я думал, ты шутишь.

– Я сам так думал. Но почему я должен исполнять роль, которой противлюсь всем своим существом?

Я решил, что Кутберт говорит о роли младшего брата, которая обычно является довольно неблагодарной. Пытаясь вернуть ему вдруг улетучившуюся веселость, я сказал:

– Если бы ты стал членом нашей труппы, тебе бы пришлось играть множество неинтересных тебе ролей. Взять хотя бы меня. За то время, что я работаю со слугами лорд-камергера, меня уже дважды травили, один раз рубили на части и по меньшей мере трижды закалывали шпагой. Остальные роли не лучше: послы, солдаты или члены совета. А еще меня, жестокого убийцу, вообще затащили в заросли, где размозжили череп. Приятного в этом, скажу тебе, мало. Злодеи и чиновники – вот мой хлеб.

– И любовники.

– Эти в моем списке появились совсем недавно.

– Но, Николас, мне бы действительно этого хотелось. Один день быть убийцей, другой – жертвой… Быть победителем в битве, а потом побежденным. Или продавцом ядов по понедельникам, а по четвергам – покинутым влюбленным, глотающим отраву.

Как видно, попытки умалить в глазах Кутберта притягательность театра лишь распалили в нем жажду иметь то, чего у него никогда не будет, пока отец стоит на его пути.

Почти все мои коллеги разошлись, беседуя с лордами и леди или в компании слуг и служанок. Я очень хотел остаться один, наверное, чтобы вдруг случайно встретиться с Кэйт Филдинг и услышать ее мнение о постановке. Поэтому, видя, что мои попытки развеселить Кутберта безрезультатны, я еще раз заверил его, что Деметрий получился что надо – нет, правда, отличная игра, – и поспешил навстречу сгущавшейся темноте.

Почти сразу я натолкнулся на Кэйт. В буквальном смысле. Причем ни я, ни она друг друга не узнали.

Осторожнее, сэр!

Кэйт, госпожа Филдинг…

– Неужели мастер Ревилл?

– Он самый.

– Что ж, вы, похоже, куда-то торопитесь. Не смею вас задерживать!

Мы посмотрели друг на друга. Луна светила над нашими головами. Недалеко в темноте двигались огни факелов, теплый воздух доносил звуки веселого смеха и голосов.

– Нет… вовсе нет. Ничего срочного. Вам понравилось представление?

– Да. И хотя я уже видела «Сон в летнюю ночь» несколько лет назад, но, кажется, она более эффектно смотрится на открытом воздухе и среди зелени.

– Потому что так нам легче вообразить себя юными любовниками, сбежавшими в афинский лес?

– Некоторым из нас, возможно.

– Ах да, я забыл, вам не по вкусу любовная поэзия. Вы полагаете, поэты пишут в пустоту.

– А вы считаете, если я помню правильно, что даже в таком случае вовсе не значит, что они не хотят, чтобы их слова были восприняты со всей серьезностью.

Приятно было сознавать, что она запомнила мою точку зрения, хотя мы и обменивались фразами в довольно воинственной манере.

– Ну, допустим, вы правы, – сказал я. – Кто сказал: «Самая правдивая поэзия – самый большой вымысел»?[18]

– Все тот же мастер Шекспир, полагаю.

– Вот я вас и разоблачил, Кэйт.

– Каким образом, мастер Ревилл?

– Легко. Вы узнаете цитаты, разбираетесь в идеях и взглядах наших авторов. Поэтому я пришел к следующему выводу под видимым 6езразличием к любовным виршам вы скрываете их предпочтена. Признайте, что храните в укромном месте один из последних сборников сонетов, что жаждете и вздыхаете о любви, – в глубине сердца, конечно.

– Похоже, мастер Ревилл, вам никак не выйти из роли. Вы говорите в точности как пылкий Лизандр!

– Допустим, Лизандр тут ни при чем, – возразил я, пытаясь сообразить, как долго еще смогу держать все в тайне.

Да и имел ли я право рассказать ей о своих чувствах? В висках бешено колотилась кровь. Пламя факелов вдруг показалось мне расплывчатым эфиром в нежном, наполненном мотыльками воздухе. Я понял: это, без сомнений, любовь (хотя часть меня продолжала отчаянно сопротивляться наваждению). Все симптомы налицо.

Но едва я открыл рот, чтобы произнести речь, которая могла бы круто изменить мою жизнь (или, скорее всего, оставить все как есть), как увидел, нет, скорее почувствовал, что еще кто-то приближается к нам в темноте.

– Кутберт! – Девушка его тоже заметила.

– Кэйт! Как тебе мой Деметрий? Я был хорош, правда?

– Более страстного любовника мне не приходилось видеть, друг мой.

– Поначалу я немного волновался, но потом все пошло как по маслу. Вот Николас уверяет, что я был просто великолепен.

– О да, – промямлил я, – великолепен.

– Скажи, Ник, когда мы искали друг друга в тумане…

– Когда ты преследовал меня с обнаженным мечом… тебе не приходило в голову, что вместо того, чтобы зайти вот с этой стороны, гораздо эффектнее вышло бы, если…

Я понял, что пора уносить ноги.

– О, боюсь, вы должны меня извинить, мне необходимо вас покинуть, – выпалил я, буквально сбегая от них.

Сказать по правде, появление Кутберта стало для меня своего рода спасением, потому что я опасался насмешек со стороны Кэйт в ответ на объяснения в любви. Но мне вовсе не хотелось обсуждать с ним идеи возможных преобразований в постановке пьесы, сделавших бы ее более захватывающей и смешной.

Нет, в Кэйт он найдет лучшего собеседника.

Мои приятели, вдоволь получив причитавшихся им аплодисментов и похвал, теперь шли и попивали эль, желая восполнить буйное пиршество и возлияния, прерванные необходимостью отыграть в спектакле. Быстро нагнав их и увидев Сэвиджа, я вспомнил, что он должен мне окончание истории о двух мальчиках.

– Послушай, Лоренс, – сказал я, стараясь сдерживать нетерпение, хотя и жаждал услышать продолжение рассказа. – Давай-ка проясним кое-что. И на этот раз обойдемся без тайн и недомолвок. Ты ведь говорил о себе, о своем брате и о своей матери, так ведь?

– Как ты догадался?

– Просто слушал.

Лоренс отхлебнул из кружки местного эля. Потом заговорил:

– Как я уже сказал, двое сыновей бедной вдовы болтались по берегу реки Флит. Младшему вскоре наскучило слушать брата, и он потопал на своих крепеньких ножках на другую сторону улицы, потому что там что-то сверкало на солнце. Старший же замечтался и ухода малыша не заметил.

Все еще одетый в костюм Мотка, Сэвидж сделал паузу для очередного глотка из кружки. Мне показалось, что картина из прошлого вновь разворачивается у него перед глазами. Я бы поторопил Лоренса, но мрачное, сосредоточенное выражение его лица заставило меня промолчать.

– Неожиданно из-за угла показалась группа всадников, скачущих во весь опор, будто сам дьявол хватал их за пятки. Старший мальчик слышит их быстрее, чем видит, и бросается к брату, оказавшемуся прямо у них на пути. Но слишком поздно. Малыша забивает копытами несущаяся лошадь, а затем и следующая. Несутся они так бешено, что тело ребенка отшвыривает к обшарпанной стене дома. Старшего обдает жаром тел всадников и коней, и он поначалу не понимает, что произошло. Он поворачивается и видит съежившийся у стены комок тряпья. На улице всегда полно мусора, но он не помнит, чтобы эта самая груда тряпок находилась здесь прежде. Потом до него доходит, что это такое.

Лоренс еще раз глотнул эля. Глаза его влажно заблестели. Он вспотел. Чуб прилип ко лбу.

– Я перебежал дорогу и поднял этот ком на руки. Томас, конечно, был мертв. Если первая лошадь его не прикончила, то это сделала вторая. Или третья, или четвертая, а потом его с силой откинуло к стене. Череп его был расколот, содержимое вытекло наружу. Моя мать как раз в этот момент вышла по какому-то делу на улицу. Наверно, я плакал или кричал, уже не помню. Мы забрали тельце в дом и уложили на сундук, служивший нам столом. Томасу было всего полтора года.

Лоренс вновь поднес кружку к губам.

– Сестер и братьев, потерянных прежде, я не слишком оплакивал, наверно, потому, что они умирали еще во младенчестве. Но к Томасу я сильно привязался.

– Это страшная история, Лоренс, мне жаль твоего брата, – покачал я головой, – но все же есть правосудие. Уверен, виновников смерти Томаса призвали к ответу.

– Не призвали, – мрачно усмехнулся Сэвидж. Даже зловеще. – Они оказались слишком богаты и могущественны, по крайней мере один из них.

– Но перед законом все равны, – возразил я, твердо веря в то, что говорю.

– Не торопись. Позднее, тем же днем, когда тело Томаса лежало, завернутое в саван, в маленькой колыбельке, его последнем приюте перед могилой, нам нанес визит один человек. Джентльмен, судя по манере говорить и вести себя. Он сказал, что слышал про постигшее мою мать несчастье, и попросил принять его соболезнования. И не только соболезнования, как выяснилось тут же. В руке у него появился тугой кожаный мешочек, и содержимое его он высыпал на крышку сундука, того самого, где недавно лежало тело моего брата. Я видел, как приковали к себе взгляд матери серебряные монеты и как на нее влияли манеры посетителя. Она всегда была падкой на обходительный тон и соответствующее обращение. Как я сказал раньше, я уже был достаточно взрослым, чтобы понимать, как устроен этот мир. Наш гость дал ясно понять, что эти деньги будут принадлежать матери, если она не поднимет вокруг смерти ребенка шумихи или поднимет, но не больше той, которую может себе позволить женщина, живущая в таких условиях, как наши. Этим он хотел сказать, что обитатели местных трущоб мало чем отличаются от крыс, рыскающих по берегам Флит. Почти каждый день чей-нибудь ребенок вываливался из окна, или тонул в реке, или его затаптывала лошадь. Так что ничего из ряда вон выходящего не случилось. В обмен на то, что мать не станет обращаться к следователю, виновная сторона обязуется выплатить ей определенную сумму через три месяца, когда Томас будет благополучно похоронен и забыт. Последнего посетитель не сказал вслух, но это то, что он подразумевал.

– Кем он был?

– Позже я выяснил, что это был не кто иной, как дворецкий Элкомба, Освальд Иден, который до сих пор служит у него и которому мы обязаны столь «теплым» приемом. Он ехал на второй лошади. Думаю, хозяин и слуга спешили по какому-то важному делу. У Элкомба особняк где-то в Уайтфрайерзе.[19]

– Но это был несчастный случай.

Я осторожно огляделся по сторонам, опасаясь, что поблизости мог оказаться кто-нибудь из именитых гостей. Однако все, кто подходил под это описание, вернулись в банкетный зал, и только мы, бедные актеры и горстка простых жителей поместья, бродили по окрестностям сада. И никто, кроме Сэвиджа и Ревилла, заметьте, не был занят столь же серьезной беседой.

– Только несчастный случай, – повторил я.

– О да, Николас, только несчастный случай. Каждый второй ребенок в трущобах гибнет от подобных несчастных случаев, разбивается, тонет или попадает под копыта лошади. А если нет, так чума выкосит. Ничего особенного, совсем ничего.

Мысленно я спросил, тогда почему же это имеет такое значение для тебя, но совесть меня остановила. К тому же Лоренс, сам того не ведая, ответил на мой вопрос.

– Мать колебалась всего мгновение, потом протянула руку, чтобы сгрести деньги с сундука. Монет было так много, что они не могли уместиться в горсти, поэтому она вытянула передник и ссыпала их в него. Передник был запачкан кровью Томаса. Эта картина все время стоит у меня перед глазами. На фоне других жестокостей этого мира то, что сотворили Элкомб и его дворецкий, всего лишь крошечная песчинка, – однако я всем сердцем ненавижу их за это и буду ненавидеть до конца моих дней.

Я ни разу не видел Лоренса в подобном состоянии. Тихий и обходительный, сейчас он был весь красный от обуревавших его чувств, и лицо его покрывали капли пота. Потом он добавил:

– В конце концов, чего еще можно ожидать от сильных мира сего? Копытами своих лошадей они растопчут любого, кто встанет у них на пути. Но я не могу простить свою мать. Вся ее гордость тут же испарилась при виде серебряных монет.

– Что же случилось потом?

– Все просто, Ник. Томас был благополучно похоронен и забыт. После этого наша жизнь изменилась. Через несколько месяцев человек, посланный Освальдом, принес оставшуюся часть денег, плату за пролитую кровь моего брата. Мать, конечно, приняла их, а некоторое время спустя и предложение, которое ей сделал тот самый перчаточник, соперник моего отца. Так что мы вернули себе и дело, и лавку, которые потеряли около года назад. Отчим был порядочным негодяем, но я утешал себя тем, что мать была с ним несчастлива. Он колотил меня, будто имел на это право, пока я не вырос и не стал достаточно сильным, чтобы дать сдачи. Что я однажды и сделал. Потом убежал из дому. Бежал и бежал, пока в один прекрасный день не вступил в труппу лорд-камергера в качестве ученика.

Я и подумать не мог, что история Лоренса настолько драматична. Он предстал предо мной в совершенно ином свете.

– Теперь ты знаешь, почему я ненавижу Элкомба и все, что с ним связано. Всю эту роскошь и власть.

– Тогда зачем ты согласился играть здесь?

– Я актер, до мозга костей. Ты и сам такой. Мы и перед дьяволом сыграем, если прикажут и хорошенько заплатят. Кроме того, я не думал, что вновь почувствую былую боль, пока мы не приблизились к границам поместья. И Освальд, этот заносчивый, высокомерный мерзавец… Признаюсь, не ожидал его застать на том же посту. Вряд ли он когда-нибудь думал, что маленький мальчик из трущоб на реке Флит, наблюдавший, как он сыплет серебро на крышку сундука, однажды приедет в родовое поместье его хозяина.

– Вряд ли он вообще заметил какого-либо мальчика, Лоренс.

– Слуга зачастую куда могущественнее, чем хозяин, – кивнул он, повторяя слова, уже сказанные им однажды. – Да, скорее всего, он меня не заметил. Ни тогда, ни сейчас. А теперь, если извинишь, мне надо еще выпить.

Лоренс, шатаясь, отправился на поиски новой порции эля, оставив меня наедине со своими мыслями, посвященными всему, что я слышал в этот вечер: негодующие реплики Кутберта в адрес своего отца, препятствующего стремлениям сына быть актером; презрительная тирада Лоренса Сэвиджа о богатстве и власти. Если сопоставить эти два взгляда с сопротивлением Генри Аскрея тиранической воле родителя, то выходило, что о владельце поместья нельзя сказать ничего положительного. Вспомнив его холодный, тяжелый взгляд, я признался самому себе, что и я того же мнения.

Я огляделся. Луна освещала зеленую поляну, служившую сценой. К этому времени вокруг уже никого не было. Мои друзья разошлись, а виновники торжества и их гости, думаю, все еще пировали в банкетном зале. Невесту, конечно, уже уложили в постель, со всеми причитающимися почестями, ведь это была ее последняя ночь на этой земле в качестве девственницы. Уверен, спала она в полном одиночестве. Но еще больше я был уверен в том, что лорд Генри вряд ли захочет овладеть ею в их первую брачную ночь. Как и в последующие.

Наша труппа должна была оставаться в поместье еще несколько дней, до церемонии бракосочетания, после которой ожидалось, что мы устроим небольшое праздничное представление, этакий маскарад с песнями и танцами. Но, несмотря на эту предстоящую нам роль гостей-слуг, наша основная задача была выполнена. Осознание этого приводило мои чувства в смятение. С одной стороны, я был рад поскорее уехать отсюда, но с другой стороны… Уехать – значит расстаться с Кэйт Филдинг. Нет, не расстаться… Это звучит так, будто между нами есть какая-то связь. Просто не увидеть ее больше. И хотя Кэйт еще не предоставила мне ни одного шанса, хотя я боялся, что все эти объяснения не приблизят меня к ней ни на дюйм, я знал, что если не найду способа поведать ей о своих чувствах, то буду жалеть об этом всю оставшуюся жизнь.

Поднявшись по длинной лестнице, я вошел в наши залитые лунным светом «апартаменты». Многие мои приятели уже спали, и воздух наполнялся храпом и прочими неконтролируемыми во сне звуками. Сбросив башмаки, я рухнул плашмя на бугристый матрас и попытался заснуть. Из-за завтрашней свадьбы придется вставать рано. Но заснуть никак не получалось. Я снова видел Кэйт. Кэйт окликает меня, пока я прогуливаюсь у озера, Кэйт критикует сонеты, Кэйт протягивает руку к ссадинам на моем лице…

Перед сном в голову лезут разные глупые идеи. Может, мне стоит поранить себя каким-то образом в ее присутствии, чтобы вызвать ее сочувствие и внимание? Нет, она бы тут же разгадала мою хитрость.

Тогда мне надо написать в ее честь сонет, а не полагаться на слова Ричарда Милфорда. Впрочем, сомневаюсь, что и этот замысел Кэйт не раскроет.

Понравилась ли ей моя игра? Она сказала, что пьеса ей понравилась (честно говоря, иначе и быть не могло), но ни словом не обмолвилась о моей игре, о моем страдающем от любви Лизандре. Зато когда встрял Кутберт, она похвалила его, разве не так? Хотя, может быть, она просто не хотела показаться невежливой. В конце концов, он просто играл в спектакле. И ему было необходимо одобрение. «А разве мне оно не было так же необходимо?» – раздавался внутри меня хныкающий голос.

Жалея себя таким образом и сетуя, я, видимо, забылся сном, потому что следующее, что я помню, – это пробуждение от яркого сияния. Сначала я не мог понять, где нахожусь. Луч лунного света нагло бил мне в лицо из оконца напротив. Я прищурил глаза. Почему я проснулся? Слышалось шуршание, какая-то мелкая возня, но не было никаких признаков того, что. кроме меня, еще кто-нибудь не спит. Сам не знаю почему, я поднялся и, не обуваясь, направился к окну, обойдя чью-то кровать. Пол ужасно скрипел. Окно было закрыто наглухо, ночи ведь непредсказуемы. Я попытался выглянуть наружу как можно дальше, но не смог увидеть ничего, кроме бледного лунного глаза, шарящего по густой траве.

Есть в «Сне» одна сцена, когда столяр Пила спрашивает, будет ли светить луна во время представления о Пираме и Фисбе. Моток и Клин обращаются к календарю и обнаруживают, что да, луна должна светить. Ремесленники, как ребята практичные, собираются использовать это обстоятельство в качестве бесплатного освещения. Моток говорит: «Ну что ж, тогда можно не затворять одну оконную створку в той палате, где мы будем играть, и пускай луна светит в окно».[20]

Как по сигналу, луна действительно взошла в тот момент спектакля над нашими головами. И теперь свет ее проникал в узенькие оконные створки. Наша «обитель» находилась под самой крышей, так что в паре футов от окна находился парапет. И створки открывались внутрь. Я потянул за ручку, и после небольшого усилия она поддалась. Свежий ночной воздух хлынул мне в лицо. Я посмотрел на спящих за моей спиной товарищей. Мне не очень хотелось, чтобы они видели, как я вылезаю на крышу.

Оказавшись снаружи, я выпрямился и крепко ухватился за парапетную плиту. Камень еще хранил тепло прошедшего дня, чего не скажешь о сточном желобе под ногами. Думаю, было час или два ночи. По календарю должно было наступить равноденствие, но заря еще и не думала заниматься. Луна безраздельно царила на небосклоне. Редкие облака призрачной пеленой укрывали звезды. Где-то ухала сова Я выглянул за парапет и будто оказался на краю утеса такой головокружительной высоты, что мне почудилось, будто все предметы внизу расплываются и раскачиваются. Прямо передо мной лежала наша недавняя сценическая площадка. Перед ней – зрительские ряды. Чуть поодаль – грабы, окружающие сад. Слышалось мягкое журчание фонтана. И отдаленный собачий лай.

Вытянув шею и повернув голову, я увидел край дома, а дальше, за угловой башенкой, освещенную луной кромку леса, где окончил свои дни слабый умом Робин. Как быстро Филдинг изменил свое мнение и признал, что дикарь умер собственной смертью, – если только можно сказать так про самоубийство!

Я вновь перевел взгляд на сад. Как обнаруживалось с высоты, планировка его напоминала шахматную доску. С одной стороны он был разделен на клетки тропинками и низкими изгородями, а лунное сияние было достаточно ярким, чтобы освещенные его части отбрасывали густые, темные тени. С другой – скульптуры, фонтан Нептуна и летняя беседка были подобны фигурам, расставленным по клеткам и готовым к игре или уже передвинутым.

Я моргнул. Потом моргнул еще раз. Мне показалось, что в лунном свете одна из беломраморных скульптур, расположенных в центральной части сада, шевелится. Вот замерла, а теперь опять шевелится… У меня мурашки поползли по коже. Потом я заметил, как неясная тень отделилась от обширной темной части сада и двигается навстречу освещенной. Двигается и замирает, двигается и замирает. Как будто что-то замыслила, какую-то хитрость или хуже. Белая фигура, похоже, совершенно не подозревала о том, что черная неумолимо подкрадывается к ней. Я чуть не закричал, чтобы предупредить. Но побоялся выдать себя. Лишь беззвучно раскрыл рот и стал свидетелем странной картины: белая и темная фигуры встретились и схватились друг с другом. Потом в ночном воздухе раздался сдавленный крик.

В тот же самый миг на лик луны наплыло облако. Эффект был подобен внезапно потушенной единственной в помещении свечи. Ко времени, как луна появилась вновь, декорации уже сменились. Ни единой двигающейся фигуры, ни белой, ни черной, в саду не было. Лишь ночь и тишина. Более ничего.

Я подождал, но чувства подсказывали: то, чему суждено было случиться, уже случилось. Тем не менее некоторое время я еще стоял на месте, держась за парапет. После, замерзший и напуганный, я влез обратно в окно, бесшумно закрыл его и на цыпочках, по скрипучему полу пробрался к своей кровати. Лег и закрыл глаза. Лунный свет больше не попадал мне на лицо – передвинулся в дальний угол наших «покоев». На смену прежним образам Кэйт пришла бессвязная череда видений. Огороженный от остального мира сад, поделенный на квадраты света и тьмы, размытые сцепившиеся фигуры. Сдавленный крик.

Я стал свидетелем какого-то представления, игры. Но какой? И кто были игроки?

Спал я всего несколько часов. К моменту, когда я проснулся, серый предутренний свет уже вытеснил из нашей комнаты бриллиантовое лунное сияние. Пели птицы. Вспомнив увиденное ночью, я подумал, что, возможно, знаю, что за игра это была: игра моего воображения. Может, все это мне просто приснилось (может же человеку присниться, что он проснулся). Ну а если я действительно вылез через окно на крышу, что я действительно мог увидеть или услышать? Неясные тени, крики жертв ночных животных. Только и всего. Успокоив себя таким образом, я вновь забылся беспокойным сном.

Но все-таки игра имела место быть, и игра смертельно опасная, и настолько же серьезная, поскольку несколько часов спустя, утром – едва Инстед-хаус засуетился перед близившейся свадьбой наследника поместья, – в грабовом саду было обнаружено тело Генри Аскрея, второго лорда Элкомба. Способ убийства был страшен: лорда с чудовищной силой натолкнули на стрелку солнечных часов, находившихся рядом с беседкой. Первым (не считая убийцы, конечно) его увидел один из садовников. Он обнаружил своего хозяина лежащим ничком на солнечном циферблате, с раскинутыми руками и ногами. Сначала садовник не узнал его. Он решил, что это один из гостей или даже кто-то из тех жалких лицедеев, напившийся вдрызг и заснувший здесь в такой вот неудобной позе. Но потом, подойдя ближе, он увидел безжизненное выражение распахнутых глаз своего господина. Рот был раскрыт, обнажились зубы.

Поначалу садовник не понял, что за черный треугольный предмет лежит на груди умершего. Только когда другие слуги, в том числе и дворецкий Освальд, пришли, чтобы опознать и убрать труп, выяснилось, что это был зауженный конец длинного медного гномона, чья вполне безопасная тень служила указателем времени. Он проткнул сердце и прошел насквозь. Скорее всего, Элкомба толкнули на циферблат и затем удерживали с невероятной силой и яростью, чтобы стрелка не только пронзила спину и сердце, но и вышла наружу из его груди. Черной она была от запекшейся крови. Под давлением металл погнулся, но не прежде, чем достиг цели своего назначения.

«Tempus edax rerum» – было написано по кругу циферблата. В случае с хозяином Инстед-хауса эти слова оправдали себя: время действительно пожирает все.

Происшедшее можно было бы принять за несчастный случай. Элкомб, возможно, перебрав вина прошлым вечером (хотя трудно представить, что такого хладнокровного человека, как он, может погубить такая банальная вещь), или поддавшись приступу ярости, или же забывшись, поскользнулся и упал на солнечные часы в собственном саду, напоровшись на стрелку циферблата. А в мучительных попытках освободиться он только способствовал еще более глубокому проникновению в его тело острого, как кинжал, медного гномона.

Но все же тут чувствовался злой умысел человека. И тому доказательством стал Генри Аскрей-младший, которому надлежало в день летнего солнцестоянияобручиться с наследницей Морлендов. Он показался на одной из тропинок сада, пока Освальд и бывшие с ним слуги отходили от первого шока и ужаса. Молча они разглядывали тело, соображая, как осторожнее всего снять его с гномона, чтобы унести в дом. Аскрей был в одной рубахе и бриджах. На лице его читалось недоумение. Одежда была сплошь запачкана кровью, бесспорно, его отца. Ему начали задавать вопросы, но он отмалчивался или же просто был не в состоянии говорить. Он остановился, слегка приоткрыв рот и даже не посмотрев (как позже вспомнили) на тело Элкомба. Потом вновь пошагал, словно был не в себе, словно его вовсе не касалось, что это утро – утро его женитьбы Освальд отдал приказ остановить его, двое крепких ребят схватили сына и наследника погибшего хозяина, отвели в дом и заперли в одной из комнат на нижнем этаже.

Я едва ли могу описать то оцепенение и последовавший за ним беспорядок, воцарившиеся в поместье, едва разлетелась новость об убийстве Элкомба. Смерть любого человека оставляет мрачный отпечаток в душах тех, кто его хоть как-либо знал. Так было со смертью Робина. Но эта, вторая по счету страшная смерть не шла ни в какое сравнение со смертью лесного жителя. Вернее, потрясение от нее. Поскольку один человек ушел в иной мир, обитая лишь на границе с миром людей, а второй жил в самом его центре. Чтобы объяснить точнее, Элкомб был вроде огромного колеса,[21] от движения которого зависели сотни простых людей, от садовников до пивоваров, от поваров до егерей. Любили ли лорда или ненавидели, или же он с презрением относился к своим подчиненным – было не важно. Он являлся гарантом того, что множество мужчин, женщин и детей могут рассчитывать на кров, еду и одежду в обмен на работу в его поместье. И эта смерть, причем смерть при странных обстоятельствах, перевернула мир Инстед-хауса вверх дном.

Даже мы почувствовали всю горечь потери. В конце концов, Элкомб пригласил нас в свой дом, и, каковы бы ни были причины его к нам благосклонного отношения, мы могли только благодарить его за проявленное к нам внимание.

Однако беда была не столько в подвешенном состоянии, в котором оказались подчиненные лорда, сколько в его последствиях.

Во-первых, смерть Элкомба стала настоящим семейным горем для леди Пенелопы и Кутберта. Вдова весь день не выходила из покоев, Кутберт вообще исчез. Для них ужасным ударом было узнать, что виновник смерти Элкомба – это их плоть и кровь. Истинный кошмар отцеубийства.

Но это еще не все. Наступавший день должен был быть ознаменован важным событием для Инстед-хауса. Самые знатные люди страны съехались сюда на бракосочетание Генри Аскрея и Марианны Морленд. Но теперь отец жениха был зверски убит, а сам жених заперт в собственном доме. Раскол и ненависть в знатной семье явились миру в самой неприглядной и страшной форме.

Разумеется, о свадьбе уже не было речи.

Прежде чем день подошел к концу, большинство гостей разъехались по домам, кто с каменным лицом, кто с заплаканным. Я был свидетелем того, как Морленды садились в свою карету. Люди склонны с интересом наблюдать за тем, как другие переносят физические или душевные муки, так что я оценивающе рассматривал чету Морлендов, заметно утерявших свой вчерашний блеск. Лица их прелестной дочери я не видел – она опустила вуаль. Но когда она садилась в богато украшенную карету, споткнулась, и мать подхватила Марианну под руку. Внезапно я проникся сочувствием к этой девушке, с которой даже не имел чести разговаривать и к которой ни разу не был ближе чем в десяти ярдах. Вряд ли она сама выбрала Генри Аскрея себе в мужья. Скорее всего, за нее это сделали охотившиеся за титулом родители. Кто знает, по собственной воле она шла под венец или смирилась с желанием родителей?

Как я заметил прошлым вечером, между будущими мужем и женой особых проявлений чувств не было: ни обожающих жадных взглядов, ни коротких рукопожатий. Но каково бы ни было их отношение друг к другу, сейчас девушка тяжело страдала. Ситуация была слишком болезненной, чтобы разбираться в ней и чтобы оставаться в этом месте. Проснуться утром в день свадьбы в трепетном предвкушении и вдруг обнаружить, что все рухнуло. Вернуться в родительский дом, не выйдя замуж… Репутация, возможно запятнанная навеки, и неясное будущее… Скорбь об убитом человеке, который должен был стать ее свекром, и еще большая – о несостоявшемся муже, скорее всего сотворившем ужасное преступление…

Вот что ожидало молодого Генри Аскрея: арест, заключение, обвинение, суд, приговор. И затем неизбежное наказание, которому подвергаются все убийцы. Два первых звена этой цепи уже были выкованы, на подходе было третье. Под замком его держали недолго. Ближе к вечеру следующего дня из Солсбери приехал следователь. Совет присяжных, представленный людьми из окрестных деревень, в том числе и из Сбруйного Звона, был поспешно созван управляющим Сэмом заранее. Едва этот джентльмен появился, они тут же, как добропорядочные граждане, бросились выносить приговор а сидели они в том самом помещении, где проходили репетиции нашей труппы), но потом выяснилось, что до этого еще надо предъявить обвинение в убийстве. Следователь предвидел такой ход событий, потому что привез с собой двух судей. Они немедленно сообщили, что требуется рассмотрение данного дела в суде, и уехали тем же вечером, забрав с собой арестованного Аскрея в Солсбери. На дворе уже были сумерки, поэтому весь эскорт гнал лошадей галопом, чтобы успеть назад до темноты. Адам Филдинг во всем этом участия не принимал, полагаю, из-за дружеских отношений, в которых он состоял с семьей Элкомбов.

Процесс шел удивительно быстро, но это объяснялось тяжестью преступления и общественным положением жертвы. Большинство считало, что Генри не место в отцовском доме и что лучше ему переехать в другое, более приличествующее его нынешнему положению. Этим местом являлась городская тюрьма в Солсбери, где он должен был оставаться до рассмотрения его дела, которое должно было состояться в течение недели.

На допросе Генри сообщил, что обнаружил тело отца в саду еще раньше утром и что, наверное, тогда и испачкал кровью одежду. Больше он не сказал ничего. Это продолжительное молчание, помимо очевидных улик, вроде запачканной кровью одежды, обличало его как несомненного убийцу. Возникало только одно предположение о возможных мотивах, о котором вдруг заговорили все: Генри Аскрей должен был покориться тирану-отцу и жениться на Марианне Морленд помимо своей воли. В конце концов, проблема разрешилась накануне свадьбы. Говорили, что Генри случайно или намеренно встретился с отцом в саду. Что, возможно, он предпринял последнюю попытку убедить Элкомба избавить сына от нежеланного ярмо супружества. И возможно, принялся обвинять отца в том, что тот заботится только о себе и своем благополучии и ему нет никакого дела до счастья собственного чада. Элкомб же, в свою очередь, мог рассмеяться ему в лицо и посоветовать не глупить и не мучиться оттого, что он не любит свою будущую жену и что она ему даже не нравится. Для этого есть шлюхи. Возможно, отец насмехался над ним в плане мужской силы.

Возможно… Возможно…

На самом деле никто не знал, как все было в действительности, однако все были уверены, что перед ними фрагмент диалога, случившегося между лордом и Генри за миг до того, как последний ударил первого или оттолкнул его от себя. По злому велению случая отец стоял спиной к солнечным часам и торчащему вверх медному гномону. Когда же «кинжал» врезался в тело между ребрами и пронзил сердце, что сделал сын? Застыл ли на месте, ошеломленный и забрызганный кровью, пока отец бился в агонии? Ждал ли невозмутимо того, что будет дальше? Или накрыл рот Элкомба рукой, чтобы прекратить крики и стоны? Или же, почуяв запах крови и придя в ярость, воспользовался моментом и протолкнул тело отца вниз, на поверхность циферблата, пока конец стрелки, окровавленный и скользкий, не прорвался через грудь лорда?

Как видите, версий было множество и столько же на подходе. Сплетни, слухи, одинаково исполненные скорби и негодования, сходились только в одном: молодой Генри той ночью все же не мог сознательно прийти к решению убить отца. Во-первых, если вы планируете совершить подобное, то вряд ли выберете для своей цели открытый участок сада и такое неподходящее и странное оружие, как стрелка солнечных часов. Во-вторых, все соглашались, что Генри не подходит под «типаж» убийцы, что бы это ни значило. Хотя он и был угрюмым молодым человеком, подавленным и просто глубоко несчастным. И несчастным еще более глубоко из-за приближающейся свадьбы. Я могу это подтвердить, ведь я видел его однажды в саду, бормочущим и проклинающим все на свете.

В общем, планировал ли он убийство отца или нет, уже не имело значения. Исход этого дела мог быть только один. Ни одно его слушание не длилось бы более получаса. Против Генри никто не собирался свидетельствовать, равно как и в пользу его невиновности, но даже если бы таковые нашлись, то их показания не возымели бы никакого влияния на решение присяжных. Потому как против Генри Аскрея восставали его собственное, практически полное молчание, его окровавленная одежда и его известные разногласия с отцом накануне свадьбы. Все это вместе представляло собой убедительное доказательство вины молодого человека. И судьба его была очевидна: его вздернут публично, как обычного преступника, и труп его будет болтаться на веревке, доступный всеобщему обозрению. Ведь только государственные изменники имели право быть казненными в безлюдном дворе на плахе.

Королева, и лишь она одна, могла отменить приговор. Впрочем, одинаково справедливо можно заметить, что не было ни одной причины, по которой королева Елизавета пожелала бы помиловать безнравственного молодого человека, отнявшего жизнь у одного из ее самых влиятельных придворных, даже если этот молодой человек был сыном того самого придворного. Я думал, хоть и немного цинично, что лучше бы Генри Аскрею иметь хоть часть тех обходительности, грации и жизнерадостности, коими обладала наша владычица. Но нет. Ничего подобного за ним не наблюдалось. Он был, без сомнения, конченым человеком, доживая последние дни в тюремной камере в Солсбери.

Что же могло произойти дальше? Полагаю, Кутберт унаследовал бы титул и поместье, и если ему не суждено было топтать подмостки, то, во всяком случае, он мог бы стать покровителем актерской труппы, другими словами, сыграть роль, согласно велению его сердца.

События, которые я здесь описал, развернулись в течение пары дней, и разумеется, в этот промежуток времени жизнь за стенами погруженного в траур особняка продолжала идти своим чередом, вернее, некоторое подобие жизни. Завершались приготовления к погребению лорда Элкомба. Его должны были похоронить в семейном склепе, рядом с отцом, первым обладателем титула. Леди Элкомб почти не покидала своих покоев, хотя несколько раз я видел ее облаченную в черные одежды фигуру рядом с домом. Также ее замечали в обществе либо бледного Брауна, либо высокомерного дворецкого.

Освальд взял на себя заботы об управлении поместьем. Однако сейчас, когда старый хозяин был убит, нынешний томился в тюрьме, а новый еще не был официально титулован, он считал себя не просто временным исполнителем обязанностей, но полноправным господином всего, что видел вокруг. Каждый раз, как я видел лицо Идена, мне вспоминалась промерзшая земля холодным зимним утром. А его длинные руки были похожи на две иссохшие жилы, болтающиеся по бокам.

Судя по всему, наша труппа тоже должна была покинуть Инстед-хаус. Делать нам здесь было больше нечего. О «Сне в летнюю ночь» быстро позабыли, как и о намечавшемся маскарадном празднике (иначе и быть не могло). Однако Ричард Синкло и Томас Поуп после долгого совещания между собой и парой-тройкой компетентных коллег сообщили, что слуги лорд-камергера останутся в поместье на похороны Элкомба. Поскольку, объяснили они, милорд был верным поборником театрального искусства, и мы обязаны оказать ему услугу, проводить в последний путь. Без сомнений, Синкло и Поуп верили в то, что говорили. Проводить в последний путь – это благородный поступок. Мы не имели ничего общего, например, с лавочниками, чьи отношения с покупателями строго зафиксированы в доходной книге. Взаимосвязь между нами и нашими друзьями и покровителями была гораздо глубже, совсем иного уровня. Кроме того, наверняка обсуждалась мысль, что со смертью хозяина Инстед-хауса связь с его семейством не должна быть прервана. На место прежнего придет другой. А в лице Кутберта мы уже обрели страстного поклонника театра.

Несмотря на это, самые молодые участники труппы были готовы уехать в Лондон немедленно, кроме некоторых, вроде Уилла Фолла, у которого здесь оставалась сердечная зазноба, хотя он и пожаловался мне, что его замарашка Одри не желает с ним встречаться под предлогом всеобщего горя.

У Лоренса Сэвиджа имелось свое, весьма циничное, мнение насчет задержки нашего отъезда.

– Все потому, что эти ублюдки нам еще не заплатили и вряд ли заплатят, ведь Элкомб мертв. Так что старики Синкло и Поуп решили, что хотя бы поедим и попьем задарма еще немного, к тому же тут до похорон рукой подать. А похороны пробуждают отменный аппетит. Представь себе, наверняка нам скормят объедки со свадебного пиршества.

– Ситуация, обратная той, что была в «Гамлете», – кивнул я. – На этот раз яства перекочуют со свадебной трапезы на похоронную.[22]

– В такой пьесе тебе еще не случалось играть, не правда ли? – хмыкнул Лоренс.

Что касается меня, я вовсе не горел желанием уехать как можно скорее, поэтому не огорчился из-за задержки. Не потому, что надеялся преуспеть в отношении Кэйт Филдинг… Но потому, что эти надежды все еще теплились во мне. Что ж, вечное заблуждение влюбленных. Ведь порой достаточно лишь одного взгляда украдкой издалека. О большем я и не мечтал.

Как я уже говорил, Адам Филдинг не участвовал в аресте Генри Аскрея, однако оставался с дочерью в поместье на случай, если потребуется его помощь или слово утешения вдове и ее младшему сыну. Или же мне просто хотелось так думать.

Но я еще не рассказал о собственной версии смерти Элкомба. Тот момент, когда я стоял ночью на крыше дома и разглядывал шахматную доску-сад, где, будто переставляемые невидимыми руками пешки, навстречу друг другу двигались черная и белая фигуры, – тот момент был похож на сон. Бледный свет луны, плеск воды в фонтане, крадущаяся поступь черной фигуры, внезапно наплывшее на луну облако, скрывшее подробности происходящего, потом сдавленный крик… Действительно ли я это видел, или мне все померещилось, особенно после истории Сэвиджа о человеке в черном, откупающемся кровавыми деньгами за убийство маленького ребенка?

Но, судя по тому, что мне говорили чувства, а не разум, это был никакой не сон. Инстинкт мне подсказывал: в саду действительно были эти фигуры и некое… взаимодействие между ними. Может, это был тот самый момент убийства Элкомба? Я постарался припомнить расположение фигур относительно солнечных часов и беседки. Но все, что я смог увидеть своим внутренним взором, – лишь размытая картина, где ни один из предметов не являлся достаточно четким, чтобы его опознать. Сам факт того, что я мог стать свидетелем убийства, крайне меня тревожил, так что я попытался найти другое объяснение увиденному, но не смог, как ни силился. Что ж, если предположить, что это действительно было убийство Элкомба, что я и правда наблюдал именно за этим, тогда что же, черная фигура – это Генри Аскрей, а белая – его отец? Ерунда какая-то. На мой взгляд, если рассматривать вопрос с данной точки зрения, то осторожное, быстрое передвижение тени больше ассоциировалось с повадками Элкомба, тогда как белая фигура могла быть его злополучным сыном. И хотя после их столкновения я ничего не видел, думаю, как это заведено в природе, тьма поглотила свет. Тем же должен был закончиться спор между отцом и отпрыском, если только он имел место быть.

И все же, когда тело Элкомба обнаружили, на нем было его обычное черное одеяние. А на появившемся вскоре Генри – белая рубашка и светлые бриджи, сплошь забрызганные кровью убитого лорда. Получается, если отец подкрался к сыну и случилась потасовка, то устраивавшего засаду постигла та участь, которую он готовил жертве: и белая пешка съела черную. Но остается вопрос: зачем отцу вообще «подкрадываться» к сыну? Разве он не добился от наследника чего хотел? Генри вот-вот должен был жениться на Марианне и предоставить тем самым родителю деньги, в которых тот так нуждался. Зачем Элкомбу понадобилось так рисковать, устраивая среди ночи встречу с сыном?

И еще был вопрос, касающийся времени. То, чему я стал свидетелем, произошло в промежутке между часом и двумя ночи, до рассвета было далеко. И что же мы имеем? Сын Элкомба убил отца и остальные четыре-пять часов оставался в саду, бродя в окровавленной одежде по аллеям и дрожа от предутренней свежести? Что ж, может быть и так. Человек с помутненным рассудком вполне мог так поступить. Человек, только что убивший собственного отца. В конце концов, что теперь для него время?

Отец… время… Возможно, молодой Аскрей хотел остановить время, чтобы отложить момент свадьбы, – навсегда.

Вот какие мысли, если только это можно назвать мыслями, роились в моей голове. Думаю, размышляя таким образом, я лишь стремился найти повод отложить то, что должен был сделать. Рассказ об увиденном не смог бы вызволить Генри из тюрьмы. Скорее лишь усугубил бы его положение, подтвердив его вину. Но я четко понимал, что не могу, не имею права молчать. И человеком, которому я собирался поведать мою историю, вновь должен был оказаться судья Адам Филдинг.

Но прежде необходимо было выяснить вещь несколько иного толка. Как помните, Лоренс открыл мне причину своей ненависти к Элкомбу и его окружению. Еще больше он ненавидел свою мать за то, она приняла откуп за смерть маленького Томаса. Что он тогда сказал? «Я ненавижу их обоих за то, что они сделали, и буду ненавидеть до самой смерти». Итак, первым умер хозяин. И вполне естественно подумать, не так ли, что у Лоренса был очевидный и ясный мотив к убийству. В конце концов, последний раз, когда я его видел, он, пошатываясь, отправился бродить в темноте, разгоряченный выпивкой и еще более воспоминаниями о смерти брата и предательстве матери.

Разве не справедливо предположить, что он, окончательно опьянев, свалился где-нибудь недалеко от места, где мы играли пьесу, а потом, проспавшись, спустя несколько часов, обнаружил Элкомба, бродящего по саду по причине бессонницы? Далее следует сцена яростного спора между двумя мужчинами. Мой коллега напоминает лорду об инциденте, случившемся много лет назад, когда спешившие куда-то всадники задавили маленького мальчика. Возможно, Элкомб уже не помнит ничего подобного. Он, возможно, просто отмахивается, пропускает мимо ушей (ему ведь есть о чем подумать: о свадьбе старшего сына и о богатом приданом невестки). Возможно, отпускает шутку по поводу того, в чем его обвиняют. В конце концов, что есть ребенок нищенки для одного из величайших людей страны? Произнесенные им слова приводят Лоренса в ярость. Актер толкает лорда так резко, с такой силой, что тот надает и напарывается на гномон. Лоренс давит на тело сверху, или невозмутимо наблюдает за корчами своего врага, или бросается прочь, напуганный тем, что сделал.

Я знал Сэвиджа не слишком хорошо, только как своего коллегу по труппе. Его обходительность и доброжелательность были просто незаменимы, когда в пьесе фигурировал колоритный злодей. К тому же роли в комедиях были его очевидным коньком. Он был мягким, общительным, с легким характером. Вот почему я был удивлен, даже шокирован его рассказом о смерти маленького брата. Не узнай я правды, я бы никогда не подумал, что детство и юность Лоренса были омрачены таким ужасным обстоятельством. Но потом я вспомнил (может быть, это был не совсем верный ход моих мыслей) о роли, которую он играл в «Сне в летнюю ночь». Моток превращается в осла, хотя о том и не подозревает, и становится надменным бездельником. Это превращение, вызванное любовной путаницей. Однако ненависть также способна изменять облик и придавать ему формы гораздо более уродливые и менее комичные, чем ослиная голова. Мог ли Лоренс превратиться в кровожадного дикаря, руководимого ненавистью и страхом перед Элкомбом?

Честно скажу вам, я очень сомневался. И все еще был склонен доверять тому, что подсказывала мне о Лоренсе интуиция. Но я не мог быть абсолютно уверен. Только в том случае, если в ночь убийства он находился в нашей «обители» наверху, где спит по крайней мере большинство из нас, можно было бы с уверенностью говорить, что он непричастен к смерти Элкомба. Где находилась его кровать, я точно вспомнить не мог. Наверное, на противоположной стороне комнаты, у окна, четвертая или пятая по счету после моей. Но в том-то вся и загвоздка: где он устроил себе ночлег в ту злополучную ночь, я не знал. Некоторые мои приятели, взбудораженные успехом представления и в предвкушении развлечений, которые сулит гастрольная поездка, так и проболтались где-то до утра. Спрашивать, где именно и не видели ли они случайно Лоренса Сэвиджа, было бессмысленно: это означало лезть не в свое дело. Мы можем отвечать друг за друга на сцене, но, за исключением чрезвычайных ситуаций, никого не касается, где и как ты проводишь свои свободные от работы часы.

Мне оставалось лишь одно. Я должен был спросить у самого Лоренса. Я попробовал сформулировать то, как начну с ним разговор. Выходило малоубедительно: «Ну, Лоренс, ты, наверно, очень рад, что его светлость убит…» или «Я видел кое-что странное, когда стоял на крыше той ночью, Лоренс…» Однако, когда наша встреча состоялась, Сэвидж избавил меня от труда подыскивать нужные слова, перейдя сразу к делу. Из чего я сделал вывод, что его волнует тот же вопрос.

– Говори, Николас.

– Мне необходимо кое-что выяснить, Лоренс.

Мы решили пройтись вдоль южного фасада дома, недалеко от сада, где был убит Элкомб.

– Я догадываюсь, что ты имеешь в виду. Это связано и с историей, которую я тебе рассказал, так ведь? Про мою мать, про брата и про Элкомба с его дворецким.

На миг мне показалось, что Лоренс собирается признаться, что все выдумал. Что это была просто байка.

– Я бы не хотел, чтобы мои слова были восприняты неправильно.

Так и есть, он все придумал.

– Я не отрицаю произошедшего в трущобах Флит. Я видел это собственными глазами. И я не собираюсь отрицать, что… ненавижу… ненавидел Элкомба. Я сказал то, что сказал. И не возьму слов обратно. Но ты должен понять, когда я рассказывал про Томаса, я был пьян и… измучен воспоминаниями. Рассказав тебе обо всем, я испытал огромное облегчение. Ты отличный слушатель, Ник.

– Спасибо, – сказал я немного сконфуженно, не зная, как на это реагировать.

– Если честно, я желал ему смерти и его дворецкому тоже, но теперь я понимаю, насколько осторожным следует быть с тем, что говоришь, особенно если ты пьян, или зол, или все вместе.

– Будь на этот счет спокоен, Лоренс. Элкомб убит рукой человека и стрелкой солнечных часов, а не чьим-либо резким словом.

– О, благодарю тебя.

Лорен положил мне руку на плечо, словно с его души сняли тяжкий груз. Наверное, он мучился, проводя параллели между своими проклятиями и смертью врага. Видите ли, это в природе актеров и поэтов, глубоко верить в силу слов и бояться ее.

– В свое время, думаю, он вдоволь наслушался грубых и резких высказываний в свой адрес, – добавил я.

– Не сомневаюсь, – подхватил Сэвидж.

– Так где ты был той ночью?

– Почему ты спрашиваешь?

– Из чистого любопытства.

– Точно не могу сказать. Помню, что выпил, а после того как мы поговорили, выпил еще. Думаю, в таком состоянии я болтался где-нибудь. А потом завалился спать там, где меня сморил сон, потому что, открыв глаза, обнаружил, что лежу на траве. Следующее, что помню, я лежу в одежде на своей кровати и за окном начинает светать.

– То есть каким-то образом ты должен был взобраться по всем этим ступеням к нашей комнате и отыскать в темноте свою кровать.

– Естественно, Ник. Не Горчица же с Бобом меня туда затащили. Я Моток только на сцене, даже если веду себя как осел.

– Вовсе нет, никогда, – поспешил я заверить его, не желая будить в нем ни малейшего раздражения. – А когда ты… э-э-э… прогуливался, ты не заметил ничего… вернее, никого… рядом с садом?

– Там была целая куча народу. Однако вряд ли я могу вспомнить, кто именно.

– Да, разумеется.

– А что видел ты? – Внезапный встречный вопрос показался мне несколько резким. – Наверняка все эти расспросы неспроста.

– Я был на крыше, – сказал я, – и мне показалось, что в саду кто-то ходит. Но сейчас я думаю, что это мне только померещилось.

Лоренс полюбопытствовал, что именно мне померещилось, и я вкратце описал ему, что видел. В конце концов, он тоже был со мною откровенен, и за мной в каком-то смысле оставался долг. Но конечно, ничего конкретного о фигурах в саду он сказать не смог, только намекнул, что, вероятно, я выпил немного больше, чем помню. Либо так, либо просто игра лунного света и тени. И моего воображения.

Тем не менее чем больше я об этом думал, тем сильнее крепла во мне уверенность, что я действительно видел то, что видел. Но что именно? Оставалось только обратиться к Филдингу. Лучшего я придумать не мог. Но надо сказать, во второй раз идти к нему с очередными сомнительными подозрениями относительно смерти я как-то опасался и все думал, не получится ли прежнего эффекта, когда после беседы с четой Элкомбов судья внезапно заявил, что все мои выводы и наблюдения беспочвенны и надуманны.

Как всегда, Филдинг что-то писал, и я почувствовал вину за то, что отрываю его. Тем не менее он сказал, что все в порядке, и попросил рассказать, с чем я пришел. На этот раз Филдинг не принял меня за фантазера, но отнесся к моим словам очень серьезно и дважды просил повторить историю от начала до конца. Другими словами, подошла моя очередь быть допрошенным по всем статьям. Его интересовало все: точное время, причина, по которой я решил, что на дворе стояла глубокая ночь, проснулся ли я оттого, что услышал крик или зов о помощи, или от шума, в общем, что именно был за звук. Я повторил, что ничего не слышал, а если и слышал, то сознание надежно хранит эту информацию от меня. Я проснулся оттого, что лунный свет падал мне в лицо. Почему я пошел к окну? Для чего я вылез наружу? Что именно я увидел, когда посмотрел вниз, на сад? Как долго я стоял у парапета? Я видел две фигуры или три?

В завершение всего Филдинг заставил меня изобразить, как именно двигалась черная фигура, когда подкрадывалась к белой. Пригнувшись, я перебежками пересек комнату судьи, не забыв во время остановок воровато оглядеться по сторонам. Как актер, я должен уметь быстро перевоплощаться, так что я на некоторое время стал ночной тенью, подбирающейся к своей добыче. Филдинг зааплодировал, то ли в знак молчаливой похвалы, то ли потому, что увидел достаточно. Потом по его же требованию я выпрямился, чтобы изобразить уже белую фигуру, подрагивающую и переминающуюся с ноги на ногу, не смеющую даже обернуться вокруг. Пока я это проделывал, меня не покидало малоприятное чувство, что я собираюсь напасть сам на себя.

– Ну как, сэр? – спросил я, окончив импровизированное представление.

Он тяжело опустился в не очень удобное на вид кресло. Таким мрачным мне еще не приходилось его видеть. Взгляд его серых глаз будто был направлен внутрь него самого, и на его открытое лицо набежала тень. Неудивительно, что смерть Элкомба и заключение Генри стали для судьи тяжелым ударом. Уныние и хаос, воцарившиеся в особняке, кажется, не обошли стороной и этого славного человека.

– Что, Николас? – рассеянно спросил он, словно все еще обдумывал то, что я ему показал.

– Признаться, я немного волновался, решив рассказать вам эту историю, ведь мы не разговаривали с вами со времени беседы с Элкомбами. А теперь, когда я прихожу к вам с делом, которое даже для меня самого является довольно туманным, вы подвергаете меня подробным расспросам и, кажется, всерьез воспринимаете все, что я говорю.

– Сейчас тяжелое время для семьи и всех, кто с ней знаком. – Филдинг, похоже, проигнорировал подразумеваемый мной вопрос. – Потеря главы семейства – это всегда страшное испытание. А потеря его при столь жестоких обстоятельствах – это вдвойне тяжкий удар. Арест обвиненного в смерти отца сына… – Судья покачал головой – дескать, слова здесь бессильны. – Кроме того, нельзя забывать, как страдают Пенелопа и Кутберт, потерявшие мужа и отца, а теперь еще над ними нависла опасность потерять и сына с братом.

Перед глазами у меня предстала одетая в черное фигура леди Пенелопы. Кто знает, что творится у нее на сердце? Разве что священник Браун или Освальд, который постоянно был рядом с ней. Что до Кутберта то после смерти отца он практически исчез из виду.

– Вы тоже считаете, что Генри Аскрей убил свое го отца? – спросил я.

– А вы сами что думаете, Ник?

– Я долго пытался понять, что именно я увидел тогда в саду, что именно произошло у меня на глазах. И если мое зрение не сыграло со мною шутку, то я видел человека, одетого в черное, который, похоже, собирался напасть на другого, одетого в белое. Но только чем все закончилось, мне неизвестно.

– Потому что облако закрыло луну.

– Именно так.

– Тем не менее кое-что здесь сходится, – заметил Филдинг. – Должно быть, затем последовала схватка между лордом Элкомбом и его убийцей. Вы видели самое начало, пролог, так сказать.

– Я не совсем уверен в этом…

– Почему же?

Я не хотел признаваться судье, что в собственном представлении ассоциировал темную фигуру с Элкомбом, а белую – с его сыном и что в данном случае лорд – безжалостный, не терпящий возражений, – скорее перехватил бы занесенную над ним руку, чем позволил бы насадить себя на гномон.

Поэтому я сказал:

– Потому что на дворе была глубокая ночь, а тело нашли только утром. И если я видел схватку между Генри и его отцом, то, выходит, сын все последующее время оставался в саду, замерзший и окровавленный.

– Вместо того чтобы вернуться в дом, умыться и уничтожить запачканную одежду.

– Верно?

– Так поступает осторожный, думающий человек, который желает оградить себя от грозящего ему наказания. Выходит, Генри потерял и смекалку, и желание.

Я кивнул. Это вполне соответствовало моим догадкам о душевном состоянии Генри. В конце концов, тот факт, что юноша оказался в саду, измазанный кровью и совершенно растерянный, хотя и мог являться признаком его виновности в случившемся, в то же время свидетельствовал в пользу совершенно обратного: Генри не был убийцей, не был человеком, заметающим следы.

– Тем не менее отца он не убивал. Я в этом абсолютно уверен, – твердо заявил Филдинг. – Я знаю мальчика с его малых лет и наблюдал, как он растет. Он странный паренек, угрюмый и замкнутый, но он не убийца.

– Что же тогда нам делать, Адам? Его же повесят!

Судья поднялся. Мрачное выражение его лица сменилось решительным.

– Нам придется положиться на собственные ум и сообразительность, чтобы доказать невиновность Генри.

Должно быть, преимуществом его позиции являлись обширные знания английских законов и судебного дела, но даже я, человек в этих сферах несведущий, понимал, что как только человек попадает в тюрьму, можно считать его случай безнадежным. Обвинения выдвигаются только против виновных, это все знают.

– Но как?

– Мы найдем того, кто убил лорда Элкомба.

Некоторое время спустя мы уже стояли перед роковыми солнечными часами в саду. От всей конструкции остался лишь каменный пьедестал, а медный циферблат и гномон разъединили и убрали, когда снимали тело Элкомба. На камне сохранились бурые следы крови. Как и на траве вокруг. Пение птиц наполняло воздух теплого утра. Порхали бабочки. Солнце светило с обычной его отстраненностью и безразличием.

Пока мы направлялись к саду, Филдинг объяснил мне, зачем я ему понадобился. Ему хотелось, чтобы, я помог ему восстановить ход событий, расставить, так сказать, фигуры на доске (я рассказал ему о схожести между планировкой сада и шахматной доской). Было бесполезно объяснять, что я уже пытался это проделать и потерпел фиаско. Нам предстояло осмотреть место убийства.

Как и в случае с участком под деревом, на котором повесился Робин, Филдинг опустился на четвереньки и тщательно исследовал землю возле пьедестала. В идеале нам бы подошла грязь, сырая и мягкая, на которой хорошо видны отпечатки ног, но дождя не было с тех пор, как наша труппа прибыла в поместье. Впрочем, несколько вмятин в земле по сторонам от пьедестала и чуть подальше от него я все-таки обнаружил. Филдинг объяснил мне, что это:

– Их оставил Генри Аскрей, старший, имею в виду. Последние его следы на этой земле. Представим: он напоролся на острие гномона. Он не может освободиться, потому что у него нет сил или возможности оттолкнуться, чтобы поднять свое тело. В смертельной агонии он колотит ногами по земле, колотит так сильно, что оставляет эти глубокие выбоины. Бедняга.

Меня передернуло от описанной картины.

– Но больше тут ничего нет. Только многочисленные следы людей, снимавших тело. Ничего такого, чего бы я не заметил.

– О чем вы?

– Я уже был здесь. Утром, когда обнаружили Элкомба. Однако во второй раз можно увидеть то, чего не замечаешь в первый.

Этого человека отличала удивительная смесь наблюдательности и ума. Вспомнить хотя бы, с какой точностью он проанализировал меня тогда, в его доме в Солсбери. Кэйт, без сомнений, унаследовала эти качества.

Наверное, образ судьи меня вдохновлял, потому что я тоже рискнул проверить свои силы в умении делать логические выводы:

– Думаю, лорд Элкомб был знаком с убийцей. То есть если это не был его сын, то человек, которого он знал.

– Почему вы так решили?

– Он ему доверял, – ответил я. И потом добавил, вдруг поняв, что такое вполне допустимо: – Или ей.

– Только давайте не будем еще более усугублять положение вещей, Николас. Просто допустим, что это был мужчина. А теперь говорите, что у вас на уме.

– Будьте терпеливы, сэр, вам придется смириться с тем, что я думаю не так быстро, как вы. Итак, кроме раны, которую проделало острие гномона, на теле не было никаких следов насилия.

– Пожалуй, вы правы, – согласился Филдинг.

– Одежда молодого Генри была запачкана кровью отца, однако ни на его лице, ни на его руках не было царапин и ссадин.

– Это значит, что борьбы между отцом и сыном или между ними и кем-нибудь еще не было.

– Да, – сказал я, чувствуя себя менее уверенным в том, что говорю, чем это звучало.

– И все-таки человек мертв.

– Он не ожидал нападения. Элкомб ведь не был вооружен. Его никто не сопровождал. Если он пришел сюда, чтобы встретиться с кем-то, или же встретил кого-то случайно, то не думал, что ему что-то угрожает. И позволил этому кому-то приблизиться, чего бы не случилось, встреть он чужого или врага.

– Согласен.

– Наверняка они перебросились парой фраз, воз можно, Элкомба оскорбили или обвинили в чем-то, и оба все еще стояли слишком близко друг к другу. Тот, другой, мог наброситься на лорда, застав его врасплох, и толкнуть на солнечные часы. А может, он даже не толкал. Просто отступил и поспешно скрылся. При таком раскладе не потребовалось бы никаких особенных усилий или борьбы, чтобы убить Элкомба. Это было проще простого. Поэтому я и предположил, что убийцей могла оказаться и женщина.

Но прежде чем я это произнес, я понял, что не в состоянии представить, чтобы кто-нибудь мог смутить или застать врасплох Элкомба, тем более особа женского пола.

Адам Филдинг раздумывал, поглаживая бородку.

– То есть если мы собираемся найти настоящего убийцу и снять обвинения с молодого человека, то, следуя вашим догадкам, мы должны присмотреться к кругу приближенных Элкомба или тех, кому бы он по крайней мере позволил подойти на близкое расстояние.

– Да, мне так кажется, – сказал я, начав уже сомневаться, что правильно сделал, выдвинув свою версию.

– Тем не менее то, что вы видели ночью, не может быть связано со смертью Элкомба. Вы рассказали о засаде, о том, что одна фигура подкрадывалась к другой. Но это совершенно не походит на то, что вы описали только что касательно убийства лорда.

– Я не знаю точно как, но полагаю, все это связано.

– Что заставляет вас так думать?

– Моя интуиция.

– Что ж, вещь, порой заслуживающая доверия не больше остальных.

– Сэр, у меня есть вопрос. Смерть Робина, ну, лесного жителя… Не может ли она быть как-либо связана с тем, что случилось с Элкомбом?

Филдинг ответил сдержанно:

– Разумеется. Все это связано.


– Вы нравитесь моему отцу, – сказала Кэйт. – Он хорошо о вас отзывается.

– Правда?

– О ваших остром чутье и воображении. Он говорит, последнее у вас особенно развито.

Что это было? Неужели комплимент? Или мне тонко намекнули, что я законченный фантазер?

Вновь я и Кэйт прогуливались вдоль озера рядом с домом. Вели мы себя до крайности благопристойно и чинно, спешу заметить. Заметить с сожалением. Никаких открытых деталей туалета. Кэйт держит меня под руку…

Мы обошли пруд кругом и, выбрав тенистое местечко на склоне холма, уселись на траву, наслаждаясь открывающимся видом на восточный фасад особняка. Вход в него был окаймлен черным полотном. Несмотря на этот символ траура, в который был погружен дом, солнце светило так же ярко, как в тот момент, когда наша труппа оказалась на территории поместья.

– Что-то не похоже на вас, Николас. Ни фантазий, ни поэзии…

Я отметил это «Николас», как и то, что Кэйт проявила заботу обо мне и сообщила, что думает на мой счет судья Филдинг. Не скрою, мне было очень приятно, что Кэйт обратилась ко мне по имени, однако я ничего не мог с собой поделать: мне казалось, что тут есть какой-то подвох. Воздух здесь был буквально пропитан подозрительностью – что неудивительно там, где произошло убийство. Поэтому радостно колотившееся в присутствии Кэйт сердце слегка унялось, в основном вследствие последних мрачных и совсем неромантичных дней. И все же ладони мои взмокли и во рту пересохло.

– Боюсь, я не взял с собой сегодня Ричарда Милфорда. Он остался под подушкой.

– Где, я уверена, сладко посапывает. Но может быть, вы порадуете меня импровизацией?

– Я не поэт, Кэйт, совсем не поэт…

– Несмотря на богатое воображение?

– Мне требуется вдохновение.

Я надеялся, что девушка не станет настаивать на проверке моих (несуществующих) поэтических способностей, однако не хотел оставлять без ответа ее подтрунивания.

– И что же может вас вдохновить?

– О, ну как… обычные вещи… мимолетность красоты… изгиб бровей… весенний ветерок… угасание природы осенью… уста возлюбленной…

– Так вы влюблены?

Я запнулся, чуть не сказав, что она и есть моя возлюбленная, но вместо этого заявил:

– Однажды вы сказали относительно строк моего друга Мил форда: «Не думаю, что он вообще вдохновлялся какой-нибудь женщиной». Вот вам мой ответ.

– По-моему, мы всё уже знаем о весенних цветах и об осенних листьях. Разве нет? – поменяла она тему разговора, устремляя взгляд вдаль, поверх озера. – Если бы я жила в городе, я бы о нем писала… если уж говорить о поэзии. О его видах и запахах… О его величии и влиянии на людей…

– Но вы говорили, что у вас тетя живет в Лондоне. Так что вы должны быть с ним знакомы не понаслышке.

– Только в качестве гостя.

– Я тоже гость, задержавшийся там на два года, ко и всего.

Странно, что я, по сути, решил признаться в своем провинциальном происхождении, желая произвести впечатление на даму. Обычно я предпочитаю выдавать себя за потомственного лондонца. Наверное, я понял, что достучаться до сердца Кэйт можно, лишь оставаясь честным и открытым.

– Да, я помню, вы приехали откуда-то из здешних мест. Ваши родители жили в деревне.

– Мой отец был священником в графстве Сомерсет. Он и моя мать погибли.

– Я тоже рано лишилась матери, но я немного ее помню, – отозвалась Кэйт. – Отец часто рассказывает о ней. Говорит, я на нее похожа.

– Думаю, она была… красивой женщиной.

Клянусь, запнулся я не для пущего эффекта.

– Ну, отец пристрастный свидетель, – лукаво улыбнулась Кэйт.

– Все свидетели пристрастны, – возразил я легкомысленно, – особенно когда сами полагают, что нет.

– Я как раз слышала, что вы стали свидетелем чего-то очень странного той страшной ночью.

Я смутился и не без легкого раздражения понял, что Филдинг не держит секретов от дочери.

– Да, я рассказал вашему отцу о том, что видел. Или что мне показалось. Но я бы не хотел, чтобы эта история стала известна всем и каждому.

– Почему нет?

– Потому что все происходило как во сне, в ночном кошмаре… размытые очертания, неясные образы… Вам ведь не понравилось бы, что посторонние болтают о ваших снах.

– Я посторонняя?

– Вы не так меня поняли. Может, лучше поговорим о чем-нибудь другом?

Простите, если рассердила вас, Николас.

Кэйт коснулась моей руки. Господи, ради этого стоило сердиться, хотя она и не смотрела на меня.

– Что это в воде? Вон там…

Я проследил ее взгляд, но не заметил ничего, кроме солнечных бликов на поверхности озера. Кэйт, однако, встала и подошла поближе к тростниковым зарослям у кромки воды, прикрывая глаза рукой и пристально всматриваясь вперед. Я остановился рядом с ней.

– Где?

Вместо ответа она указала рукой. Ничего, кроме мелкой ряби и покачивающегося тростника у берега. Но потом, дальше того места, куда я смотрел, там, где вода была темнее, а глубина больше, мне померещилось какое-то движение. На поверхность вдруг вырвались какие-то пузыри, и все это сопровождалось непонятным шипением.

Сначала я подумал, что это рыба, невероятно большая рыба, просто чудовищно огромная. Мне захотелось отойти от берега подальше, но присутствие Кэйт меня остановило. Что бы ни скрывалось там, на глубине, оно вряд ли могло выползти на сушу. На подводное существо это не было похоже; скорее на длинный белесый предмет цилиндрической формы, поднимающийся со дна озера, двигающийся медленно, по спирали и распускающий вокруг себя волны. Разглядеть яснее, что это было такое, не представлялось возможным: вода была слишком мутной, а отражение в ней солнечного света слишком ослепительным.

Кэйт ухватилась за мое плечо. Я слышал, как прерывисто она дышит.

Разрешить загадку нам так и не удалось. Едва это нечто готово было оказаться на поверхности, разоблачив наконец себя, как тут же нырнуло обратно, будто водяной или кто-нибудь похуже рывком утащил этот странный предмет ко дну. На его месте возник водоворот, потом гладь успокоилась, и все стихло.

Мы стояли, ошеломленные, Кэйт все еще держалась за меня. При других обстоятельствах я был бы только счастлив этому, счастлив представившейся возможности успокоить и защитить ее. Но, по правде говоря, меня самого трясло.

– Что это было, Николас?

– Хотел бы я знать. – Меня передернуло. – Что-то тутнечистое.


– Ник, ты просто обязан это увидеть, – заявил Уилл Фолл.

– Ты повторяешься.

– Мы надеемся, что Пэрэдайзы порадуют нас чем-то особенным.

– Уилл, ты говоришь, как второсортный обыватель, уж прости, – поморщился я, даже не пытаясь сделать тон более мягким. – Такое впечатление, что ты актеров раньше не видел.

Я, Уилл и его подружка Одри направлялись в амбар, где Пэрэдайзы давали очередное, так сказать, поучительное представление для работников поместья. Меня мало удивлял тот факт, что в столь печальное время, перед похоронами лорда Элкомба, они решили, что имеют полное право ставить свои пьески. Ведь, несомненно, ими двигали куда более возвышенные стремления, чем наши низменные коммерческие соображения.

– Я вовсе не клевещу на нашу труппу, – заявил Уилл, – но эти братья напоминают мне время, когда театрализованные представления были совсем иного толка, нежели сейчас.

– Ну да, ты ведь такой старый.

– Эпоху, которая была более откровенной, – продолжал Уилл, не обращая внимания на мои слова, – лишенной изощренности.

– Так и говори: то время было грубым и бестактным.

– Нет, я скажу: грубо отесанным и безыскусным.

– Что то же самое.

– Думай как хочешь, Ник. Но я очень хочу посмотреть, что еще они могут вытворять со своими веревками и ремнями. Нам очень понравилась та сцена с Иудой, правда, Од? Было совсем как по-настоящему.

На красном лице коротышки Одри, топавшей рядом с Уиллом, изобразилось удивление, что к ней обращаются с вопросом, она смутилась и пробормотала что-то нечленораздельное.

– Интересно, кого убьют сегодня? – беспечно произнес Уилл.

Я считал, что в свете недавних событий подобная фраза весьма не к месту, но упрекать Фолла не имело смысла: он был в своем репертуаре. Как раз в безыскусном и неотесанном.

Как и несколько дней назад на представлении об Иуде, сейчас в амбаре вновь собралась толпа в крестьянских робах; я заметил Сэма, деловитого управляющего и хранителя веревки, а также моего информатора Дэви. Интересно, что, несмотря на эту импровизированную сцены и декорации, публику охватило неподдельное волнение в ожидании спектакля. И что бы ни собирались представить на суд зрителей Питер, Пол и Филип на этот раз, я не сомневался, история обязательно должна была включать в себя убийство или самоубийство, – все как в реальной жизни.

Однако, вероятно, чтобы отвлечь людей от трагических событий, произошедших в поместье, братья выбрали притчу другого толка, не содержавшую в себе сцен насилия: библейскую историю о богаче и Лазаре. Вы ее знаете. Богач живет в своем роскошном дворце, а бедняк у его ворот. После смерти богач попадает в ад, а бедняк в рай, где покоится в довольствии и радости на пажитях Отца нашего Авраама. Это утешение всем беднякам (или людям не очень богатым), ибо нам воздастся за наши страдания и лишения на земле. И самое главное, богачи обречены на вечные муки за роскошь, которой обладали при жизни.

Большинство людей, если бы пришлось выбирать между удовлетворением своих прихотей или тем, чтобы их врагов постигло наказание, выбрали бы второе. Так что это была притча из разряда, так сказать, приносящих удовлетворение алчущим справедливости сердцам.

Поначалу я решил, что публике будет неинтересна пьеса без сцены убийства, – как будто было недостаточно того, что случилось в нескольких сотнях ярдов от того места, где мы сейчас стояли. Однако Пэрэдайзы не зря ели свой хлеб. Они знали, как увлечь публику, используя при этом достаточно примитивные краски и приспособления. Высокомерие богача и смиренность Лазаря; падение первого в ад и вознесение на небеса второго. Этот трюк был исполнен с помощью все тех же ремней и весов, на которых «вешался» Иуда. И в тот момент, когда Пол – Лазарь Пэрэдайз медленно поднялся в воздух, к потолочным балкам под дырявой крышей, Филип – Богач Пэрэдайз провалился, вернее, повалился на желтую солому, олицетворявшую яркий пламень ада, где тут же и начал с усердием корчиться. Такие одновременное вознесение и падение вызвали в толпе восхищенные вздохи. Даже я был вынужден признать, что братья знают толк в веревках и ремнях.

Питер Пэрэдайз, исполняющий роль праотца Авраама, поведал нам о пропасти, разделяющей рай и ад, и что никто не может ее преодолеть. Опять твердя свое «братья и сестры», как будто его жизнь от этого зависела, он призывал нас обернуться спинами к достатку и удовольствиям и позаботиться о нашей бессмертной душе, избавив ее от растления. Мне показалось, собравшаяся разношерстая публика с трудом понимает подобные вещи. Что они знали о достатке? Начнем с того, что я об этом знал. Всякий раз, когда я наблюдал выступление Пэрэдайзов, это имело форму проповеди. Братья, по крайней мере Питер, являлись троицей священников. Мой отец, стоя на кафедре, тоже прибегал к маленьким хитростям для пущей эффектности. Разница между двумя ремеслами, как оказалось, небольшая.

Но Питер все же сделал ошибку. В своем активном подстрекательстве толпы эмоциональными речами он переступил грань разумного. В какой-то момент – не могу вспомнить, в какой точно, – он перешел от обобщенных разглагольствований, которые в общем-то никого конкретно не обижали, на личность погибшего лорда. Вот, рокотал Питер, вот он, Богач, вот оно, богатство, и власть, и высокомерие. А теперь, где он, этот возгордившийся? Где? Брови Питера сомкнулись еще плотнее, борода его встопорщилась еще более торжественно. Он оглядел толпу, будто ожидая увидеть среди собравшихся почившего Элкомба. Затем он указал в сторону Богача, все еще корчившегося на соломе. Элкомб отправился туда, куда заслужил. В самое пекло ада, где он обречен на вечные муки и страдания.

Мне стало не по себе. De mortuis nil nisi bonum[23] – так говорят (если только что-нибудь смыслят в латыни). О мертвых мы должны говорить только хорошее, хотя бы из страха, что станут говорить о нас самих после нашей смерти. Что бы ни сделал плохого лорд Элкомб в своей жизни, его тело все еще не было предано земле, а эти лезущие напролом «святоши» уже очерняют его память. Толпа, до этого времени согласно и даже с радостью внимавшая словам «проповедника», призвавшего избегать богатства, которого у этих людей и не предвиделось, теперь забеспокоилась и зашевелилась. Люди начали перешептываться. И едва голос Питера Пэрэдайза набрал новые обороты, раздались выкрики:

– Эт нещесно!

– Не такой уж и худой был наш хозяин!

– Богатство его сгубило, как ни крути.

Чуткий, внимательный актер тут же приспособил бы свое выступление под эти признаки разногласия и протеста, и лучше бы Питеру было тут же замолчать, однако в нем воспылал дух священника, несущего Слово, и такие мелкие неприятности вряд ли могли его отпугнуть от исполнения миссии. Помня о потасовке в Солсбери, я не на шутку забеспокоился. Эти братья поднимали шум везде, где появлялись. А поскольку, как поведал Кутберт, братьями они вовсе не были, послание их могло быть каким угодно, но не братским.

Как и в прошлый раз, я взял стоявшего рядом приятеля за плечо, давая понять, что пора уходить. Однако второй рукой Уилл обнимал свою подружку и был так увлечен, щупая ее грудь, что вряд ли был способен уделить мне какое-либо внимание. Так что я развернулся, чтобы пойти к выходу.

И столкнулся нос к носу с дворецким Освальдом. Не знаю, как долго он тут стоял, рядом с выходом, следя за гротескными телодвижениями Пэрэдайзов и слушая яростную речь Питера. Но его вытянутое, бледное как у мертвеца лицо выражало крайнее неодобрение (как всегда, впрочем). А столкновение со мной, видимо, побудило его к решительному протесту:

– Эй, вы! Что происходит? Совсем из ума выжили?! – промолвил он. – Как язык у вас повернулся городить такое в доме, где царит траур?

Опешив, я решил, что это он мне, прежде чем сообразил, что Освальд метит в троицу на сцене. Его странный надтреснутый голос, напоминающий шорох листьев, оказывается, таил в себе завидную силу. Люди в недоумении и тревоге обернулись. Управляющий Сэм весь как-то съежился. Создалось впечатление, что вокруг – застигнутые врасплох ученики, прогуливающие занятия. Освальд стоял, вытянув длинную правую руку и пальцем указывая в сторону сцены, чтобы уточнить, к кому он обращается.

Питер Пэрэдайз замолк на полуслове, притворяясь, что только что заметил присутствие Идена.

– Кто тут имеет смелость прервать Слово Божие?

Амбар погрузился в гнетущую тишину. Конечно, большинство работников, находившихся здесь, не состояли в прямом подчинении Освальду, но все в поместье знали его как сурового надсмотрщика. Полагаю, Питер Пэрэдайз тоже. Следующие же слова Идена это и подтвердили:

– Как видишь, это я, дворецкий Освальд! И я говорю, что вы без должного уважения относитесь к дому, памяти умершего и к постигшему его горю!

Вы бы не смогли устоять перед этим сухим, уверенным голосом, услышь вы его. И вам пришлось бы признать, что Иден имел некоторое право говорить в таком духе. Как признала это толпа, несмотря на свой естественный страх перед Освальдом.

– Мы уважаем лишь Слово Господа нашего, брат мой.

Солнечные лучи, попадавшие в амбар сквозь прорехи в крыше, внезапно будто стали еще жарче. Воздух, в который из-за многочисленных ног взметались клубы пыли, словно налился свинцом. Раздался всеобщий вздох потрясения. Вот она, настоящая драма!

– Нет уж, умник. Здесь вам придется уважать мое слово. Вам не хватает должных манер, чтобы разглагольствовать тут во время всеобщего траура.

В толпе с готовностью закивали головами и принялись поддакивать, и не только потому, что людям хотелось выслужиться перед Освальдом. Скорее наоборот: дворецкий просто вновь напомнил им о том, что есть хорошо и правильно. Это был вопрос порядочности. Может, лорд Элкомб и был истинным дьяволом на земле, но это еще не значит – по меньшей мере так заведено у англичан, – что можно осуждать человека после того, как он умер.

Даже Питер Пэрэдайз, облаченный в белую робу и с лицом, еще более белым от клокочущего в нем праведного гнева, понял, что утерял свое влияние на слушателей. Пол и Филип, «выбравшись» из ада и «спустившись» из рая, встали по обе стороны от незадачливого оратора. Вида троица была довольно жуткого. Впрочем, как я заметил, Освальд им ни в чем не уступал. Питер спустился с возвышения в конце амбара, служившего сценой, и направился к дворецкому сквозь расступающуюся толпу. Я бесцеремонно остался стоять там, где стоял, совсем близко от дворецкого. Уилл Фолл и Одри куда-то пропали. Что ж, им было чем заняться.

Освальд же и Питер, оказавшись лицом к лицу мерили друг друга взглядами, и их дыхание смешивалось в одно. Актер-проповедник уступал Освальду пару дюймов в росте, но с лихвой компенсировал это другим. Наряд Идена, кажется, был еще чернее, чем обычно, – в знак скорби о хозяине, тогда как старший Пэрэдайз, облаченный в белое, словно символизировал собой избранного, а за спиной у него стояли два так называемых брата, готовые следовать за предводителем, куда бы он ни шел.

Повисло молчание, наконец Питер промолвил:

– Осторожнее, дворецкий.

– Думаете, провозглашая добродетельность, вы можете болтать все, что вам вздумается?

– У меня на то разрешение миледи, брат мой, – прогромыхал Питер.

– Больше нет. Я здесь по ее приказу сообщить вам, что вы должны уехать.

– Мы подчиняемся только прямым указаниям леди Пенелопы.

– Госпожа сейчас слишком занята другими делами, чтобы сообщать о своем решении лично.

– Нет ничего важнее деяний Господа нашего, Освальд. Ты должен смириться.

– Пока хозяин был жив, – покачал головой дворецкий, – он терпел бродяг вроде вас только потому, чтобы доставить госпоже удовольствие, но теперь в вас нет нужды.

Похоже, такой ответ сразил Пэрэдайза наповал. Во всяком случае, борода его сконфуженно опала. Если их покровительница действительно лишила труппу своей милости, то братьям здесь больше нечего было делать. Питер, наверное не находя что ответить, просто повторил:

– Осторожнее, дворецкий.

На что Освальд отреагировал очень странным для него способом. Он засмеялся. Из неожиданно широко распахнувшегося узкого рта Идена раздался непонятный звук, более похожий на потрескивание сухих дров в огне. От этого смеха у меня свело челюсть.

На Пэрэдайза он также произвел огромное впечатление, слова едва ли могут это описать. Если вы без конца играете то Бога, то Авраама или Моисея, естественно, в конце концов вам начинает казаться, что все вокруг должны вас непременно уважать и чтить. Питер сделал шаг назад и воздел руку, как тогда в Солсбери, когда собирался пометить печатью греха лоб Каина. Но Освальд был непоколебим.

Тогда Пэрэдайз прибег к последнему предостережению:

– Говорю тебе, дворецкий, как Господь Бог покарал твоего хозяина, так Его десница настигнет и тебя, в самый неожиданный момент. Стрелы времени в руках нашего небесного покровителя, и ни один смертный не в силах отнять у него лук.

Иден никак не отреагировал на эти грозные поэтические излияния. Поэтому «святоша», смирившись с тем, что ему не удастся запугать этого человека, обошел его и вышел из амбара. Следом – Пол и Филип. И вновь в амбаре раздался всеобщий вздох, на этот раз – облегчения и отчасти сожаления, что за словесным «побоищем» не последовало рукопашного (случись такое, я бы поставил на Освальда).

Дворецкий, похоже сам неплохо разбиравшийся в театральных эффектах, выждал паузу, прежде чем одарить суровым взглядом притихших работников. Люди не смели смотреть ему в глаза.

Устало и с презрением он вымолвил:

– Вы, глупые ленивые твари, отправляйтесь работать.

Смиренно, будто пристыженные школьники, люди двинулись к выходу. Я ждал в стороне, желая показать, что к ним не отношусь. С минуту Освальд рассматривал меня, но, когда я уже чувствовал, что более не выдержу его взгляда, он отвернулся и ушел.

По дороге обратно я вновь и вновь мысленно возвращался к тому, что увидел и услышал. День стоял тихий, теплый, щебетали птахи, но душа моя находилась под гнетом недавних событий.

Я имею в виду убийство лорда Элкомба. Я не переставал обдумывать то, чем поделился с Фиддингом, в частности предположение, что Элкомб хорошо знал убийцу, поэтому и подпустил его так близко. Но, как показала мне сцена в амбаре, расстояние между врагами тоже может быть незначительным, особенно когда вот-вот начнется драка.

Последние слова Питера въелись мне в память. Все эти стрелы времени и карающие десницы… Ерунда, конечно, у времени нет стрел. Время – это ничто, хотя и забирает у нас все, что мы имеем. Но некое подобие стрелы было у солнечных часов – гномон. Если нам вдруг понадобится отыскать стрелу времени, то в результате мы доберемся до солнечных часов. Только ли случайностью был этот образ, использованный Пэрэдайзом? Или же подспудным намеком на то, как умер Элкомб? Если так, то это было вызвано лишь личным отношением к гибели лорда самого Питера. Он явно не скорбел о кончине богатого безбожника.

Вот что еще беспокоило меня: если вы постоянно играете Бога, сколько раз предстоит это проделать, прежде чем действительно сыграть его? Легко ли войти в образ наместника Господа, обладающего властью посылать стрелы времени в намеченную цель? Вернее, трудно ли? Оборвать жизнь, которую вы – вернее, Бог – считаете недостойной?

Я остановился посреди небольшого пролеска, являвшегося зеленой границей поместья. Неужели я серьезно считаю, сказал я себе, что Пэрэдайзы взяли на себя роль судей, чтобы приговаривать и наказывать? Я огляделся. Недалеко находился домик Сэма, где я обнаружил веревку Робина. Если так, если эта «святая троица» возомнила себя карателями Господними, то при чем тут был слабоумный из леса? Видите ли, я исходил из мнения Филдинга, что обе смерти каким-то образом связаны, и мое собственное чутье подсказывало мне то же.

Внезапно я вспомнил бессвязную болтовню Робина о дьяволе. Называть дьяволом того, кто считает себя Богом на земле, – весьма обидно. Достаточно обидно, чтобы захотеть заткнуть обидчику рот. Не так ли? Пэрэдайзы весьма ловко управлялись с веревками и ремнями, не хуже моряков, снующих по реям и мачтам. Когда они прибыли сюда? До или после того, как обнаружили тело Робина? Немного раньше, я был уверен. И где-то на краю моего сознания возникли кое-какие мрачные подозрения.

В этот момент со стороны донесся смех и звуки какой-то возни. Я насторожился, но потом понял, в чем дело, и успокоился. Не узнать густой, низкий хохот, перекрывавший тонкое хихиканье, было невозможно.

– Уилл? – решил я удостовериться.

Короткий девичий взвизг, потом тишина, потом мужской голос в ответ:

– Ник?

– Нет, лесной дух, намеренный пресечь ваши безнравственные делишки.

– Проваливай, Ник. Нам с Одри надо обсудить кое-какие сплетни.

Новый взрыв смеха. Похоже, как ни тяжело Одри переживала смерть хозяина, она быстро оправилась.

Я пошел прочь. Знание того, что некоторые вещи неподвластны стрелам времени, весьма обнадеживает.

Обстановка в поместье день ото дня становилась все более гнетущей. Внезапная смерть Элкомба сковала всех нас наподобие того, как особняк был увешан черными полотнищами и лентами. Несмотря на всю красоту этого места, в самом его сердце таилось что-то страшное, что-то нечистое, как я недавно сказал Кэйт.

В последний день перед похоронами я решил прогуляться, вырваться из гнетущей обстановки. В ходе приготовлений к погребению Элкомба в особняке невозможно было находиться из-за мрачной, удручающей атмосферы. Выражение моего собственного лица стало таким несчастным, что невозможно было смотреть. Все, казалось, забыли, что такое смех или улыбки. Может, я и преувеличиваю, но совсем немного.

Так что я шагал по пролеску и даже подумывал засвистеть, но скорее это была некая форма защиты, а не естественное стремление. И хорошо, что я не решился, потому что вскоре увидел идущих мне навстречу леди Элкомб, Кутберта и Кэйт Филдинг, поглощенных разговором. Я было порадовался, что миледи находится в столь молодой компании, когда заметил приближающегося к ним Освальда. Дворецкий склонился над ухом леди Пенелопы, вероятно напоминая ей об обязанностях находящейся в трауре вдовы, так что бедная женщина отделилась от остальных. Также я миновал Адама Филдинга, такого же мрачного и нахмуренного, как и другие. Мимоходом он пожелал мне доброго утра.

Что ж, подумал я, однажды наступает момент, когда ты понимаешь, что хватит с тебя всеобъемлющего траура, и ты не собираешься более пить горе из общей чаши, тем более что предстоящие похороны – не твои.

На душе у меня полегчало. Я как раз шел по длинной аллее, являющейся главным подъездным путем к особняку. Это было похоже на побег из тюрьмы или, как сказал бы Кутберт, из клетки с золотой решеткой. Я шел и шел, без какой-либо цели, и неожиданно оказался в Сбруйном Звоне, деревушке, начинающейся сразу же за границей поместья. После громоздкого величия особняка здесь меня встретили милые, уютные домики с узкими окнами и покосившимися дверьми. Всё здесь, даже сараи, было в стиле английской глубинки, а мусорная куча у въезда в деревню источала на утреннем солнце откровенный, резкий запах. Имелись тут и скромная церковь, и вполне толковый кабак, названный в честь кого-то по прозвищу Долговязая Дубина, а также кузница, пекарня и так далее. По единственной улице сновали прохожие, мимо громыхали телеги. Простота этого места напомнила мне родной Мичинг.

Но похоже, убежать от проблем не так легко, как кажется. И это касалось не столько поместья, сколько процесса, шедшего сейчас в Солсбери. Я заметил типа, шедшего, покачиваясь, в мою сторону. Что-то удивительно знакомое было в его походке. Вот только что? В правой руке он держал бутылку, к которой прикладывался буквально на каждом шагу. Но по-моему, только для виду. Бутылка была пуста. Потом послышалось:

– Это нещесно.

Где я уже слышал это? Ну конечно же, на рыночной площади в Солсбери, когда Пэрэдайзов потеснил какой-то пьяница. Это был тот самый выпивоха, Том, – так, кажется, его звали? – которого долбанул по голове Каин. Как видно, возлияния были для него обычным делом не только по вечерам, но и в утреннее время.

Никто на него не обращал внимания, пока он ковылял по улице. К нему, наверное, давно привыкли и перестали замечать. Возможно, он жил где-то тут. Я старался не смотреть на него слишком пристально, когда проходил мимо, но зато он покосился на меня, и взгляд его был, как у всех пьяниц, вечно настороженных, что вслед им заметят что-нибудь насчет их пропитого вида.

– Эй, ты…

Я не обернулся.

– Я грю, ты. Чужак…

Точно. Он обращался ко мне. Я прибавил шагу, надеясь, что, как и положено дурной дворняжке, он отстанет от меня, едва я миную его территорию. Но мне не повезло.

– Стоять, грю.

Я остановился, чтобы высказать все, что о нем думаю. Вокруг уже начали собираться прохожие, в надежде на небольшую стычку или что-нибудь похуже. Шатаясь, Том приблизился ко мне. Со своими свиными глазками, при дневном освещении он выглядел не более привлекательно, чем в свете факелов на рыночной площади. Я отступил, сжимая кулаки на случай, если ему взбредет в голову кинуться на меня с бутылкой. Еле стоя на ногах, он замер в нескольких футах от меня, в нос мне ударил кислый запах плохого пива. Он протянул мне какой-то свиток:

– Это твое.

– Мой Лизандр, – сказал я, узнавая плотный бумажный цилиндр по знакомому обтрепанному краю.

Свиток был аккуратно обвязан веревкой с пометкой «HP» и инициалами прежних Лизандров. Конечно, после того как мы отыграли «Сон», в репликах моих нужды особой не было, но если ты на гастролях, то лучше беречь листок с написанной на нем ролью как зеницу ока, чтобы по возвращении в «Глобус» сдать хранителю. Переписывать реплики для актеров – это рутинная работа, и если ты теряешь свой лист или роняешь в суп, хранитель имеет право вычесть стоимость работы по восстановлению текста из твоего жалованья.

Как только Том – из неотесанного деревенщины вдруг превратившийся в доброго самаритянина – вручил мне свиток, моя рука автоматически потянулась к мешочку на поясе. Оказалось, он развязался, вот почему слова мастера Шекспира оказались на пыльной улице посреди Сбруйного Звона.

Я взял свиток из грязной руки Тома. К счастью, деньги были на месте, и, вынув из мешочка пенни, я вручил его своему благодетелю в знак благодарности за радение о процветании драматического искусства. Он осмотрел монетку на свету и поплелся, не сказав ни слова, в сторону «Долговязой Дубины», чтобы успеть потратить вознаграждение, прежде чем оно куда-нибудь денется. Собравшиеся разбрелись, кто куда, остался лишь один человек.

Он подошел ко мне:

– Вы, должно быть, мастер Ревилл.

– А вы, кажется, преподобный Браун, – кивнул я.

Это был тот самый священник. Маленький, пухлый человечек, проповедник из Сбруйного Звона, гость на предсвадебном вечере и утешитель леди Пенелопы.

– Откуда вы меня знаете, сэр? – спросил я.

Он-то не спросил у меня того же. Ведь догадаться было нетрудно по его одеянию.

– Меня потрясла ваша игра накануне этого страшного события. От судьи Филдинга я узнал ваше имя.

Несмотря на то что комплимент был связан с трагическим происшествием, все же это был комплимент. А актеры обожают комплименты, пусть они исходят из уст самого дьявола. А если уж вас расхваливает священник, то ваша святая обязанность не только принять, но и искренне порадоваться похвале. К тому же я с благоговением и уважением относился к тем, кто носит сутану. Из-за моего отца, как понимаете.

– Так вам понравилась постановка?

– Нет, мастер Ревилл. А если и да, то это удовольствие было столь сильно омрачено последовавшей за ним трагедией, что стало неуместным.

Это было произнесено почти как упрек.

– Я понимаю вас, простите, что спросил.

– Вы, актеры, тут ни при чем. Вы отлично поработали. Не умаляйте своей заслуги.

Такие речи мне нравились больше. В этом кругленьком человечке ощущались открытость и откровенность, так что в самые краткие сроки и посредством ряда вопросов моя жизнь была разложена по полочкам. Как я родился и рос недалеко отсюда, в Мичинге, в семье священника, как погибли во время эпидемии чумы мои родители, как после этого я отправился в Лондон пытать счастья, искать заработка, и не то чтобы я всегда помышлял быть актером или ехал в столицу только для этого, но, пояснил я, это было по крайней мере искренним и даже благородным зовом моего сердца, хотя отец никогда не был хорошего мнения о театре.

Я все болтал и болтал… Наверное, потому, что вырвался на время из угнетающей обстановки в Инстед-хаусе.

– Я не вижу вреда в театрах, – произнес мой новый знакомый, пока мы неспешно прогуливались по деревушке.

Попадавшиеся нам навстречу люди приветствовали священника с радостью и заметным уважением.

– Однако чаще всего церковная кафедра – это враг сценических подмостков, – возразил я.

– Вознаграждать добродетельных. Наказывать грешников. Так что кафедра и подмостки выструганы из одного дерева.

Браун предпочитал изъясняться несколько рублеными фразами. Выговор у него был верный, не режущий слух, однако чувствовалось в этом акценте какое-то напряжение, что делало его не похожим ни на лондонский, ни на местный диалект.

– Так всегда и бывает, отступники всегда получают по заслугам, – согласился я, припоминая похожую беседу с Кутбертом. – Или почти всегда. Хотя чаще достается невинным.

– Остается только верить, что на небесах им воздастся за их добродетель, мастер Ревилл.

– Согласен. Сейчас вам, похоже, приходится много времени проводить в Инстед-хаусе.

– Бедный дом.

– Бедный? Ах да, я понимаю…

Какой бы рубленой ни была манера речи Брауна, тон его был исполнен глубокого сострадания. Человек, который провожал Робина в последний путь. Он сказал:

– Людям крайне необходимо утешение.

– У моего отца не было столь… э-э… разноликой паствы. Ваши прихожане живут и в особняке, и в деревенских лачугах, одни знатны, другие совсем простого происхождения.

– Возможно, он просто не делал между ними различий.

– Вы хотите сказать, потому что все мы равны перед Богом. – Я хотел показать, что благочестивые помыслы мне не чужды.

– Я так не думаю, – возразил этот странный священник. – Кто сказал, что Господь покинул этих простых людей в их лачугах. Расскажите мне о прихожанах Мичинга.

Я рассказал, что помнил. О могильщике Джоне, о Молли, жившей в конце аллеи Спасения, о друзьях моего детства, в частности о Питере Эгете. Пока я рассказывал, мы дошли до конца улицы и повернули обратно.

– У меня был похожий приход. На севере, – сказал Браун, когда я замолчал.

Это проясняло вопрос относительно его акцента. Дальнейшее развитие беседы было прервано все тем же Томом, вывалившимся из кабака. Похоже, он счастливо пропил полученный от меня пенни и теперь вернулся на улицу в поисках очередной милостыни. В его руке по-прежнему была зажата пустая бутылка. Будто какой-то талисман.

Том ковылял и выкрикивал свой боевой клич:

– Это нещесно!

Поравнявшись со мной и Брауном, он брякнул:

– Этт нещесно, прподобный, неправильно!

Удивительно, какие чудеса проворства и скорости проявил священник, несмотря на свои бочкообразные формы. Он подскочил к пьяному и примирительно промолвил:

– Ну конечно, неправильно. А вот ты прав.

Внезапно он выхватил у Тома бутылку, по-дружески взял его под руку и, стоически перенося спиртные пары, чуть ли не клубившиеся вокруг пьяницы, кротко повел его по улице, что-то приговаривая тихим голосом. Перед этим, правда, он помахал мне на прощание рукой.

Куда они направились, я не знаю. Может, Браун обойдет с Томом всю деревню, а потом пихнет в самый центр вонючей мусорной кучи у въезда, а может быть, как и полагается доброму христианину, отведет напившегося домой.

Но каков бы ни был конечный пункт этого путешествия, я не мог не поразиться той покорности, с которой Том позволил священнику себя куда-то увести. Как сказал Браун, людям крайне необходимо утешение.


Похороны Элкомба стали мрачным событием. Хочу сказать, крайне мрачным, учитывая страшные обстоятельства его кончины и то, что его старший сын до сих пор томится в тюрьме в ожидании суда. День его стремительно приближался, но прежде, чем наследника должны были обвинить и повесить, предстояло похоронить отца в семейном склепе. И все обитатели поместья должны были отдать последнюю дань памяти своему умершему хозяину. Утром в день похорон мы выстроились во впечатляющую своей длиной вереницу, тянувшуюся от парадной лестницы до апартаментов четы Элкомб. Гроб с телом лорда, укрытый черным бархатным покрывалом с вышитым на нем семейным гербом, стоял в дальней комнате. Все ведущие к ней покои также были декорированы черной тканью, зеркала в них были отвернуты к стенам.

Пока мы медленно продвигались к дальней комнате я вспомнил, как вместе с Филдингом шел тем же путем на беседу с Элкомбами. Тогда на носу была свадьба; теперь – похороны. Некоторые из знатных особ, прежде приглашенные на потерпевшее крушение бракосочетание, теперь вернулись в Инстед-хаус, чтобы присутствовать на погребении. Впрочем, их очередь почтить память Элкомба наступала после работников и слуг. Однако среди именитых особ я не приметил ни Марианны Морленд, ни ее родителей. То ли они почтительно остались в стороне, не желая обижать чувства скорбящих, то ли их отсутствие было знаком того, что с Элкомбами их связывало все, что угодно, только не любовь.

Леди Пенелопа и Кутберт стояли рядом с гробом, солнце светило им в спину. Чуть подальше – преподобный отец Браун. Легким кивком он поприветствовал меня, когда увидел. Снова мне подумалось о широте его паствы – от влиятельных лордов и леди до деревенских пьяниц. Тут же поблизости стоял Освальд. Он пристально изучал лица взрослых и детей, подходивших к гробу, чтобы перекреститься или поклониться. На счету его была одна небольшая победа: изгнание Пэрэдайзов. Сразу после стычки с Питером в амбаре братья собрали свой скарб и поколесили прочь из поместья, хотя, как я слышал, далеко они не уехали и остановились где-то в окрестностях. Конечно, дворецкий был прав: у обитателей поместья имелись гораздо более важные дела, чем кривлянье набожных шутов.

Подошла моя очередь, я посмотрел на вдову и ее сына. Лицо леди Пенелопы укрывала вуаль, а обычно спокойные черты Кутберта теперь напоминали скорее непроницаемую маску. Взгляд мой он встретил с абсолютным равнодушием. Браун поджал свои пухлые губы. Я перекрестился над обтянутым бархатом гробом и направился к выходу. Лоренс Сэвидж на эту церемонию не пришел. Очевидно, его давнюю ненависть не могла унять даже смерть Элкомба. Или же он не был уверен, что сможет со всей серьезностью подойти к делу, оказавшись у гроба своего врага, и не удержится от довольной улыбки, радуясь участи человека, убившего его младшего брата.

Едва выйдя из покоев Элкомбов, я столкнулся с Адамом Филдингом и его дочерью, ожидавшими своей очереди. Кэйт была прекрасна. Траур удивительно шел ей. Мы не общались с ней с того дня, как увидели что-то странное на озере.

– Николас, – поприветствовал меня судья.

– Ваша честь.

– Какой печальный долг мы все здесь выполняем. И что нам еще предстоит.

И это были не просто слова. Судья выглядел глубоко потрясенным навалившимся на Инстед-хаус горем.

– Да, – все, что я смог сказать.

– Вы скоро уезжаете?

– Да, как только пройдут похороны. Нам больше здесь делать нечего. Слуги лорд-камергера исполнили свой долг. Мы выедем рано утром.

– Значит, завтра вы будете в Солсбери? – спросила Кэйт.

– Возможно, точно не могу сказать.

– Остановитесь в «Ангеле»?

– Все эти вопросы решает Ричард Синкло.

– В таком случае, где бы ни нашла приют ваша труппа, вы переночуете у нас, в нашем доме, – заявила Кэйт.

– Вы слишком добры ко мне, – сказал я, радуясь ее словам, как младенец, хотя это было не более чем обычное приглашение.

Но сначала, Николас, мне надо кое-что выяснить, – сказал Филдинг, поглаживая бородку и мрачно глядя на меня.

– Сэр?

– Хорошо ли вы знаете ваших коллег?

– Мы работаем вместе, дышим одним воздухом и делим друг с другом кров. Этого достаточно, чтобы ответить утвердительно.

– Тогда, после похорон, не могли бы вы отобрать несколько наиболее надежных ваших приятелей? На которых действительно можно положиться. Включая вас, разумеется.

– Они все заслуживают доверия. Ну, почти все.

– Конечно, Николас, – кивнул Филдинг, и впервые за все это время в его глазах вспыхнула задорная искорка. – Все надежны, на всех можно положиться. Но те, которых вы выберете, должны быть еще и достаточно сильными.

– А вот здесь вы проявляете свое незнание вопроса, сэр, уж простите меня. Чтобы зарабатывать на жизнь, актеру необходимо уметь все: и прыгать, и танцевать, и драться. Сила – одно из первых требований.

– Я рад, что вы с такой гордостью отзываетесь о своей профессии, – сказал судья, но от меня не укрылись ироничные взгляды, которыми обменялись они с дочерью.

– Так, значит, я должен сделать это после похорон?

– Да, за церемонией последуют поминки, на которых ради приличия нам придется присутствовать. Но как только вы соберете своих, мы покинем остальных, предоставив им возможность заесть свое горе.

– И куда же мы пойдем? Для чего мы вам нужны?

– Я бы предпочел сейчас не распространяться о подробностях дела, – уклончиво ответил Филдинг.

На ферме полно сильных мужчин. Вы могли бы выбрать кого-нибудь среди работников, – не унимался я, желая выведать его намерения.

– Я бы предпочел актеров.

– Чтобы разыграть небольшую сценку?

– Возможно, – кивнул судья, – но это не то, к чему вы привыкли.

Понимая, что о цели намечающегося предприятия мне сейчас ничего не узнать, я ограничился тем, что выяснил точное время и место, где мы должны будем встретиться.

Почему-то я не был удивлен просьбой Филдинга. Большого энтузиазма она во мне также не вызывала, но делать нечего. Отступать было поздно.

Поминки были еще более сдержанными, чем сама церемония погребения. Мой личный опыт в таких вещах был весьма скуден. В дни, когда отец читал проповеди на похоронах, я предпочитал уходить гулять в поле или корпеть над учебниками. Но все-таки я замечал, что вопреки тому, что проводы человека в последний путь занятие весьма невеселое, в течение оставшейся части дня преобладало более приподнятое настроение. Всякий раз, наблюдая за людьми, вернувшимися с похорон, особенно когда они были уже сыты и выпили достаточно эля, мне казалось, что я взираю на новоявленную расу бессмертных. Они говорили и вели себя так, будто сами никогда не умрут, такими шумными и чванливыми они становились. Я вспомнил, как однажды, при похожих обстоятельствах в доме новоиспеченной вдовы Блэкмен, желая укрыться от толчеи и гомона, я поднялся наверх и обнаружил эту самую вдовушку, всю такую разгоряченную и энергичную в…

Впрочем, это совсем другая история, и ее сейчас не обязательно рассказывать.

Ничего похожего на описанную мной оживленную атмосферу, жившую в детских воспоминаниях, на похоронах Элкомба не было. Тон Брауна, когда он произносил речь над гробом, был исключительно торжественным. Думаю, прямолинейность и простое обращение священника очень импонировали миледи. Кто-то тихо напевал или нашептывал молитвы, создавая тем самым небольшой фоновый шум. Ни одной слезинки не стекало по щекам вдовы из-под густой вуали, ни одного стона не сорвалось с ее губ. Кутберт и еще трое из наиболее преданных умершему людей внесли гроб в склеп позади часовни. Священник и леди Пенелопа с приближенными вошли следом, мы же остались ждать снаружи. Когда они вернулись, тяжелые двери склепа закрылись с таким лязгом, словно это клацнули челюсти самой смерти. Я вздрогнул.

Поминки устроили в том же зале, где прежде пировали в честь свадьбы, и так же ближе к вечеру. Но, как я и сказал, это было лишь сухое соблюдение обычая, ничего похожего на то, что я помнил из детства. Никто из присутствующих не мог забыть предыдущего пиршества и отделаться от ощущения болезненного контраста с нынешней трапезой. И если потерять мужа это одно (например, вдова Блэкмен не тратила время на демонстрацию своих страданий), то осознание, что сын погибшего настолько ненавидел или боялся своего отца, что убил его, должно было удваивать тяжесть страданий: внезапная смерть и вероломство в самом сердце семьи.

Как вы знаете, Филдинг твердо верил в то, что Генри невиновен, поэтому задался целью вычислить настоящего убийцу. Думаю, актеры понадобились ему как раз для проведения расследования. Но, клянусь жизнью, я понятия не имел, что он задумал. Поэтому, просто положившись на судью и его здравый смысл, я сделал то, о чем он меня просил, и «завербовал» Уилла Фолла и Джека Уилсона, благо оба они были молодыми и крепкими парнями. Зная, что порой намек куда важнее реального факта, я вскользь упомянул о таинственном деле, которое нам предстоит (не мог же я дать им понять, что мне самому ничего не известно). Кстати, Уилл согласился сразу же. Из чего я сделал вывод, что увлечение кухаркой шло на убыль; возможно, он понял, что ни одна деревенская зазноба не стоит того, чтобы возвращаться к плугу и пахоте. Иначе бы он нашел массу причин отказаться.

А вот сидевший близко к нам Майкл Донгрэйс, который исполнил в «Сне» роль Гермии, все услышал и вызвался присоединиться к нам сам. Я открыл было рот, чтобы указать ему на его слишком юный возраст, как вдруг понял, что возражения в данном случае бессмысленны. Слишком юный для чего, в конце концов? Филдинг ведь не потрудился разъяснить суть вещей, только потребовал ребят сильных и выносливых. А Майкл как раз таким и был, не зря же исполнял женские роли. Так что я не стал противиться его участию, только сказал, что они должны ждать моего сигнала, в то время как сам занимался тем же, то и дело поглядывая в сторону Филдинга. Трапеза вскоре должна была подойти к концу, пора бы уже…

Но тут неожиданно к нам подсел Кутберт, одетый в черное, с бледным как мел лицом, и я услышал от него весьма неожиданные слова.

Я помнил, как он заявил после спектакля, что бросил бы все ради возможности присоединиться к труппе. Помнил, с какой горечью он говорил, что отец никогда не позволит ему так поступить. Похоже, именно эту тему он и собирался со мной сейчас обсудить. Он наклонился над столом, приблизив ко мне свое лицо:

– Мастер Ревилл, вы, вероятно, помните нашу последнюю беседу?

– Вы правы… милорд. Это было как раз после вашего триумфального дебюта в роли Деметрия.

– Мне больно думать о том, что в сиюминутном гневе, взволнованный представлением, я мог сказать такие вещи, о которых бы стоило промолчать.

– О том, чтобы стать актером?

– Да. – Тень тяжкой боли появилась на его лице. – И о том, что отец мне не позволит.

– Я помню. Золотая клетка и так далее…

Кутберт вновь поморщился:

– Думаю, я могу рассчитывать на то, что вы окажете мне услугу никогда не вспоминать о моих глупых, необдуманных словах.

– О каких словах речь?

– Спасибо. Я вам очень признателен.

Кутберт вернулся на свое место за столом на возвышении, где сидели близкие родственники погибшего и знатные знакомые. Я был потрясен его словами, и это напомнило мне то, о чем я почти забыл. Во всей этой ситуации, среди выгадавших и пострадавших от смерти Элкомба, положение Кутберта было самым завидным. Это же очевидно. Ему, может быть, теперь и не светила возможность подняться на актерские подмостки, но поскольку брат его был заключен в тюрьму (и по сути уже являлся висельником), перед ним открывались куда более существенные перспективы, я имею в виду наследование поместья, как говорится, по велению долга. Леди Пенелопа в данном случае сохраняла пожизненное право на имущество умершего мужа, однако хозяином поместья становился все-таки Кутберт.

Неохотно жуя то, что лежало на тарелке, я сидел и думал. Несмотря на сладость здешнего воздуха, было в нем что-то зловещее. Если предположить, что Кутберт готов унаследовать фамильное состояние, само шедшее к нему в руки, значит, он молча признает виновность своего брата в смерти отца. Я попытался поставить себя на место младшего Аскрея. Если бы у меня был брат, считал бы я целое поместье достаточным искуплением за поруганную честь семьи – и даже за личное горе, – которое бы повлекла за собой его казнь? Я не был столь наивным, чтобы думать, будто все люди похожи. Не все семьи связаны узами любви и долга, особенно в тех высоких кругах, из которых происходили Аскреи и им подобные. Нет и закона, по которому все братья обязаны любить друг друга. Порой обоюдная братская ненависть берет начало с самых пеленок. В голову мне пришли слова из истории о первом убийце на земле: «Разве сторож я брату моему?»

Я перевел взгляд на Лоренса Сэвиджа, жадно набросившегося на еду и напитки, словно желавшего нанести как можно больший ущерб продовольственным запасам дома своего врага и вызвать дополнительные расходы. Впрочем, враг его был уже мертв. «Разве сторож я брату моему?» Лоренс пытался быть таковым для маленького Томаса. И потерпел крах. Я внезапно понял, что этот гнев, до сих пор не утихающий в его груди, был направлен на него самого за то, что не уберег младшего брата от гибели.

Я едва не пропустил взгляд Филдинга, проходящего мимо нашего стола, так глубоко я погрузился в эти мрачные размышления. Судья предупредил, чтобы все выглядело естественно, так что Джек, Уилл, Майкл и я уходили по одному, через небольшие интервалы, будто бы по нужде. Впрочем, и без нас было полно сновавших по залу гостей и слуг, так что нашего ухода никто не заметил. Как объяснил Филдинг, не то чтобы дело было крайней секретности, но лучше его обсуждать в отсутствие любопытных свидетелей. В этом плане, конечно, поминки предоставляли широкие возможности для любителей подслушивать.

Оказавшись снаружи, мы пересекли лужайку и направились к озеру. Впервые за все время нашего пребывания в этом большом и мрачном доме небо стало затягиваться темными облаками, в воздухе чувствовалось какое-то напряжение. Адам Филдинг ждал на берегу. Я представил ему своих спутников, он приветственно кивнул каждому, а потом вкратце объяснил, что от нас требуется. Наблюдательный человек, глядя на нас, заметил бы, что мы воспринимаем происходящее, как захватывающее приключение.

У самой кромки воды покачивалась старенькая лодка. На дне ее лежали мешки из дерюги, а сама она на вид едва могла вместить двоих. Я не терплю воды, поэтому стоял в сторонке, пока друзья отталкивали лодку, хотя было ясно как день, что в капитаны этой команде судья прочил меня. Ну почему концы моей судьбы всегда уходят в воду? Этой самой судьбе должно быть хорошо известно, что у меня врожденное, прямо кошачье отвращение к этой вероломной стихии.

Чем дальше, тем хуже. Приятели мои с легкостью запрыгнули в лодку, беспечно располагаясь по местам. Должно быть, они прежде работали паромщиками на Темзе (хуже оскорбления придумать невозможно). Я же поскользнулся и чуть не упал в воду, пока перебирался черезборт Я уселся на корме (как видите, даже сухопутные крысы вроде меня знают, что это такое). Покрытая зыбью поверхность воды простиралась, казалось, до самого горизонта. Джек приподнял край дерюги, и нашим глазам предстали несколько мотков веревки и целая груда крюков и кошек. Уилл привычным движением взялся за весла, словно за пару хороших кожаных вожжей. Майкл устроился на носу.

Мы сидели и ждали, а судья на берегу с заметным волнением всматривался в сторону особняка. Вскоре показалась Кэйт, направляющаяся к нам по зеленому склону, и мое сердце отчаянно забилось. Я приосанился, желая выглядеть перед ней бывалым моряком. Мои друзья обменялись многозначительными взглядами. Ну и пусть, какое мне дело до того, что они знают о моих чувствах? Кэйт улыбнулась нам всем, и мне показалось, что меня она все-таки выделила. Взявшись за руки, отец и дочь двинулись вдоль берега.

Как по команде, Уилл опустил весла в воду, и лодка заскользила по тревожно плещущейся воде. Филдинг и Кэйт шагали быстро, чтобы не упустить нас из виду. В прибрежных зарослях закрякала утка, и мы дернулись от неожиданности. В спину мне дул холодный ветер, намокшие штанины прилипли к покрытым мурашками ногам, которые, как я теперь заметил, были увиты зелеными водорослями. Над нашими головами величаво проплывали облака, эти небесные галеры. Лодка миновала заросли водяных лилий и тростника, и тут Кэйт остановилась на берегу и указала в нашу сторону. Я сказал Уиллу «сушить весла».

– Точно здесь? – спросил Джек.

– Трудно сказать, отсюда все выглядит совсем по-другому, – ответил я.

– То самое место, да, Николас? – спросила Кэйт. Прозрачный воздух делал слышимость прекрасной К тому же мы находились всего в нескольких ярдах от берега. – Мы сидели вон там, под теми деревьями!

Друзья переглянулись еще более многозначительно.

– Думаю, да!

– Вы сообразите, что надо делать? – спросил Филдинг.

Вместо ответа я взял одну из кошек, которую Джек заблаговременно привязал к веревке, и перебросил через борт со всей своей «сухопутной» небрежностью, так что лодка сильно закачалась и мы едва не перевернулись. Лодка черпнула воды. Я беспечно посмотрел на остальных, словно говоря: «Не волнуйтесь, я знаю, что делаю». Уилл Фолл только глаза закатил, а Кэйт всплеснула руками и закричала:

– Осторожнее, Ник!

Поверьте, ради этого я готов был и в воде оказаться.

– Большую рыбу собрался ловить, Ник? – спросил Майкл.

– Не рыбу, Майк. Наш бравый кормчий будет выуживать мертвецов, – отозвался Уилл.

– А что мы ищем? – спросил Майкл уже более серьезным тоном. – Судья сказал искать, а что именно – не уточнил.

– Нечто белесое, – ответил я.

Джек посмотрел на меня с недоумением.

Мы должны были поднять что-то со дна озера в этом самом месте. Это все, что было известно моим друзьям. Сам я знал немногим больше. Просто Филдинг решил, что виденное нами с Кэйт заслуживает пристального внимания и изучения. Почему он так решил, я не имею ни малейшего понятия.

– Немного подгреби, Уилл, – попросил Джек, разматывая веревку, чтобы кошка ровно скользила по дну. – Давай маленькими кругами, потом сделаешь большой. Посмотрим, что там за дрянь на дне.

Моя оплошность с кошкой чуть не потопила нас, поэтому я был счастлив передать дело в руки Уилсона. Мне не хотелось выглядеть нелепо в глазах Кэйт. Уилл мастерски управлялся с веслами, пока мы расширяющимися кругами плавали над местом поиска. Майкл всматривался в воду, Джек травил веревку, стараясь удерживать крюк на самом дне. Я же, сидя на корме, занимался тем, что снимал водоросли со штанин, изредка поглядывал вокруг и заодно прикидывал, какая под нами глубина. Из бравого капитана меня разжаловали в юнги.

Внезапно лодка замерла и задрала нос кверху, словно ее кто-то схватил сзади. Веревка в руках Джека натянулась так сильно, что он едва не потерял равновесие. Посыпались проклятия, но сообразительный Уилл быстро подал назад, чтобы ослабить натяжение. Сначала мы решили, что это рыба, но после маневра Фолла веревка опала, тогда как рыба продолжала бы тянуть ее. Кэйт и ее отец с берега внимательно наблюдали за нашими передвижениями.

Джек потянул веревку. Никакого эффекта. Он потянул сильнее. То же самое. Только столп воздушных пузырьков вырвался на поверхность, сопровождаемый запахом сырости и какой-то гнили. Шею мне обдало холодом. Но я сумел взять себя в руки, а заодно принял командование на себя.

– Майкл, Уилл! – приказал я. – Сместитесь на противоположный борт для противовеса. А ты, Джек, тяни. Я помогу.

Я взялся за грязную веревку, и вместе мы принялись тащить кошку наверх. Вскоре сопротивление ослабло, зато прибавилось весу. Столп пузырей со свистом взмыл к поверхности и замерцал недобрым светом в солнечных лучах.

– Отлично, ребята! – похвалил нас явно довольный Филдинг.

Дюйм за дюймом мы с Джеком, тяжело дыша, подтаскивали нашу добычу к поверхности, и тут раздался некий звук, нечто среднее между отрыжкой и хлюпаньем. Лодка сильно раскачивалась.

На поверхность, словно гигантский пищевой комок, отрыгнутый озером, всплыла мочалка из буро-зеленых водорослей. Кошка прочно застряла в этом мотке осклизлых стеблей. Вот и вся наша добыча! В нос ударил острый запах разложения.

Я посмотрел на Филдингов и пожал плечами, словно извиняясь. Что теперь? Но они не обратили на меня внимания. Их взгляды были прикованы к тому, что находилось у меня за спиной.

Я повернулся.

Чуть поодаль, в дюжине футов от лодки, из озерной глубины вырывалась еще одна порция воздушных пузырей. В конце концов, на поверхности показался человек. Сначала появилась белая голова, потом плечи, потом туловище. Отвратительно одутловатое лицо было сплошь облеплено зеленой слизью.

Мы вновь едва не перевернулись, отпрянув в панике, настолько велико было потрясение.

– Господи, избави нас! – выдохнул Джек.

Майкл побледнел как полотно. У Фолла отвисла челюсть. Думаю, со мной произошло то же самое.

На берегу Кэйт замерла в ужасе. Только судья сохранил присутствие духа:

– Успокойтесь, джентльмены. Вреда он вам не причинит.

Позже я часто думал, знал ли он, что мы обнаружим?

Как бы то ни было, судья был прав. Тело в воде никому уже не могло навредить. Должно быть, мы растормошили сгусток водорослей, а тот, в свою очередь, побеспокоил тело, оно всплыло и теперь покачивалось на волнах с раздутой, как бочонок, грудью. Интуиция говорила, что именно это мы и видели с Кэйт. Оно подошло к поверхности, но затем снова погрузилось в глубину. Думаю тогда, пару дней назад, оно не готово было всплыть окончательно. Всем известно, что утопленники обладают собственной волей, они всплывают и опускаются на дно, когда им заблагорассудится. Белесый цвет раздувшемуся телу придавали лохмотья ткани, в которую оно было завернуто. Эти лоскуты только оттеняли наготу утопленника, его зеленовато-восковую бледность. Они были похожи на колыхающиеся корневища водных растений.

Немного придя в себя, мы смогли действовать вполне самостоятельно и не ждать указаний Филдинга. Собственно, ведь для того он нас и собрал. Пожинать этот «урожай» со дна озера. Утопленник во многом облегчил нам задачу, самостоятельно выбравшись на поверхность.

Даже не пытаясь подтрунивать друг над другом, как это было в самом начале «плавания», и вообще ограничиваясь односложными словами, а то и вовсе невнятным бормотанием, мы оттолкнули в сторону моток водорослей и погребли к покачивающемуся, как поплавок, телу. Правда, немного не рассчитали скорость и проплыли чуть дальше, немного задев труп. Он на миг осел, словно готовый вновь пойти ко дну, но через мгновение снова закачался на поверхности, непотопляемый как пробка. Что я вам говорил о своенравии утопленников!

Распухшее, залепленное водорослями лицо с рас крытым ртом безразлично глядело на нас снизу вверх пустыми глазницами. Последняя деталь вызвала во мне приступ отвращения.

Я отвел взгляд, радуясь, что на трупе все еще сохранялось некое подобие ткани, иначе рыбешки давно уже принялись бы за лакомый кусок. Я и Джек, пыхтя и отдуваясь, обвязали веревками ноги и верхнюю часть туловища утопленника, после чего Уилл с заметным трудом принялся грести к свободной от тростника части берега. Ближайшее такое место находилось рядом с тем, откуда мы отплыли.

К тому времени, как мы дотащили труп до суши, Кэйт (скорее всего, по велению своего отца) уже бежала к дому, чтобы привести помощь. Сам Филдинг шел по берегу, не переставая пощипывать бородку. Весть о том, что произошло на озере, должно быть, уже разнеслась по округе, поскольку вскоре сбежалась целая толпа слуг и гостей поместья. Солнце светило им в спину, так что они были похожи на стаю черных стервятников.

Позже, возвращаясь в мыслях к этим событиям, я никак не мог взять в толк, что заставило их покинуть «проводы» одного мертвеца, чтобы увидеть поднятого с глубины другого.

По мере приближения я мог лучше разглядеть их лица, и все они выражали замешательство, волнение и ужас. Филдинг, остановившийся впереди остальных, выглядел не лучше. К счастью, вытаскивать из воды тело нам не пришлось, этим занялись другие, под руководством судьи. И если посреди озера утопленник казался вздувшимся и толстым, то теперь, когда его положили на траву, этот несчастный выглядел съежившимся и жалким. Люди обступили тело. Филдинг и кое-кто из присутствующих нагнулись было, чтобы осмотреть тело, но, думаю, пораженные видом лица с пустыми глазницами и разинутым ртом, отпрянули. Никто, как видно, человека этого не знал, или, по крайней мере, не был достаточно уверен, чтобы опознать.

То, что произошло со мной дальше… Я не знаю, как это объяснить. Может быть, так на меня повлияла эта сбивающая с толку находка посреди озера, может быть, все эти люди, похожие на стервятников, ошеломленно взирающие на восковое тело утопленника. Но вдруг между мной и недавними плакальщиками будто опустилась пелена, за которой мне виделось просто скопище живых существ, под стать стаду животных. Не знаю, понимаете ли вы меня. Вот лежит мертвый человек, абсолютно голый, если не считать пары лоскутов, прикрывающих его тело. А вот и стадо одетых в траур, вдруг сбежавшихся посмотреть на еще один труп прямо с поминок Элкомба. Было ясно как день, что никто – ни они, ни мы – не представляет, что делать дальше. Помню, однажды я видел похожую картину в детстве: стадо коров собралось вокруг мертвого теленка. Одна из телок, наверно его мать, облизывала его в тщетных попытках вернуть к жизни. Остальные стояли вокруг, равнодушные и недвижные.

Эта немая сцена у озера длилась всего несколько мгновений, но мне показалось, что целую вечность.

Итак, все мы стояли как вкопанные. Кроме одного.

Посмотрев поверх голов, я увидел фигуру, отделившуюся от толпы. Освальда узнать труда не составило. Я знал, что если кто и способен прояснить ситуацию, то только дворецкий. Так предсказывала мне моя интуиция.

Едва я решил выяснить, что Освальд тут делает, как толпа зашевелилась. Словно кто-то снял заклинание, и люди заговорили одновременно. Кто-то кинулся к лодке, чтобы укрыть тело лежавшими там мешками, другие решали, кто и куда понесет тело.

Я пошел за дворецким. Проходя мимо Филдинга, в глазах его я увидел собственные тревогу и молчаливое понимание.

Только что описанное мною – то, как нам помогали вытаскивать на берег тело, всеобщая скованность и молчание собравшихся вокруг нашей находки, – все это произошло быстрее, чем я об этом рассказываю. Поэтому неудивительно, что со стороны особняка продолжали прибывать люди, любопытствующие узнать, из-за чего тут вся эта суматоха. В обратном направлении двигались только двое: дворецкий Освальд и актер Ревилл. Похожий на жердь, Освальд заметно торопился, но ни разу не обернулся, что меня и насторожило. Словно у него что-то на уме, словно он спешит по какому-то делу, которое предпочитает оставить в тайне.

За ним легко было уследить: он не прятался и вокруг никого не было. Обойдя особняк с южной его стороны, он спустился по западному склону-пустырю в сторону леса Робина. Я помедлил, прикидывая, как поступить лучше, и двинулся туда же немного с другой стороны. Если дворецкий кого-то искал, то понятно, почему не оглядывался и не смотрел по сторонам: был слишком сосредоточен на том, что впереди. Достигнув кромки деревьев, его худощавый силуэт исчез среди теней.

Выждав немного, я побежал следом, а когда поравнялся с деревьями, сбавил темп и отдышался. Вот он, вновь передо мной, зеленый массив леса, тревожащий и непредсказуемый.

Освальд зашел в него немного левее, рядом с тем местом, где я впервые повстречался с Робином; недалеко рос и вяз, на котором дикарь повесился. Я пересек границу между низиной и кущей и принялся думать, что делать дальше. И тут откуда-то слева донесся чей-то разговор, тихий, буквально шепотом, так что слов нельзя было разобрать.

Осторожно я двинулся в сторону голосов. Впрочем, иначе передвигаться в лесном полумраке было сложно. Тон говоривших постоянно балансировал на грани раздражения, он то вскипал, то опадал. Я приблизился к крошечному пятачку открытого пространства, посреди которого стояли две фигуры: темная и светлая. Прямо перед моим носом рос какой-то куст, так что я решил укрыться за ним, присев на корточки. Одежда моя все еще была сыровата после поездки по озеру. Разобрать что к чему в сумеречной тени леса было трудно, но некоторое преимущество у меня все же имелось: я знал одного из говоривших. Освальд стоял практически напротив того места, где я прятался, лицом ко мне и своему собеседнику. Что касается последнего, то моему взгляду была доступна лишь его широкая спина.

– Вам больше нечего тут делать, – сказал Освальд.

– Вы позвали меня только для того, чтобы сообщить об этом?

– Свое вы отработали.

– Меня подобные вещи мало волнуют. Хлеб насущный и средства к существованию.

Было что-то знакомое в этом голосе. Кто же это такой?

– Как же вы живете? – презрительно фыркнул дворецкий.

– Как птицы, брат мой.

Ну конечно, это же Питер Пэрэдайз! Массивное телосложение, неизменное «брат мой» всем и каждому… Но с чего вдруг Освальду понадобилось разговаривать с тем, кого он сам недавно выставил из поместья?

– Как птицы? То есть червей и мух собираете?

– Я имею в виду, живем тем, что нам дают. Что Бог нам посылает, – ответствовал Пэрэдайз с усталостью и с чувством достоинства в голосе.

– А что, если он пошлет вам… вот это?

Освальд замахнулся, словно хотел ударить Питера, но опустил руку. Весьма неожиданный поворот событий: дворецкий, обычно столь невозмутимый и сдержанный, поддался желанию применить физическую силу.

– Говорю тебе, Пэрэдайз, вы злоупотребили оказанным вам гостеприимством.

Иден произнес фамилию актера, как сплюнул.

– Старая песня.

– Знаешь, что бывает с теми, кто злоупотребляет гостеприимством? Если говорить вашими же словами, тьма будет их единственным приютом и ночлегом.

– Как это случилось с дикарем, которого нашли болтающимся на дереве?

– Именно так.

– И как случилось с твоим хозяином?

– Не смей упоминать его имени.

– И с тем, кто не успел отрастить жабры, чтобы жить под водой?

Удивительно, как быстро слухи о найденном в озере теле достигли ушей Питера Пэрэдайза!

– Как видишь, здесь… опасное место, – промолвил Освальд.

– Я вижу, что это место греха и разврата, – ответил Пэрэдайз. – Но раз уж ты заговорил о тех, кто отправляется во тьму, то их гораздо больше, чем тех, кто остается здесь. Если уж на то пошло, брат мой, мертвые всегда должны численно превосходить живых. И не стоит забывать, что не для всех это будет тьма. Так что ты меня не запугаешь.

Действительно, не похоже было, чтобы слова Освальда и несостоявшаяся попытка начать драку возымели хоть какое-то действие на Питера Пэрэдайза. В сущности, я наблюдал сейчас ту же сцену противостояния, что и в амбаре после представления о Богаче и Лазаре. Взаимный обмен угрозами. Правда, в тот раз кулак первым занес Пэрэдайз, тогда как теперь роли поменялись. Повисла пауза, после которой Освальд шагнул в чащу.

Пэрэдайз подождал немного, потом повернулся и тяжело вломился в заросли, рядом с тем самым местом, где я прятался. Его седая всклокоченная борода и нахмуренные брови проплыли в лесном сумраке. Один взгляд в сторону и вниз – и он бы меня увидел. Впрочем, смотрел Питер только вперед.

Я тоже решил подождать. Подождать и подумать. Потом я отправился вдогонку дворецкому. Из этих двоих он казался наиболее осведомленным в происходящем. Треск веток выдавал продвижение Освальда в глубину леса, и мне было любопытно узнать, куда он направляется.

Похоже, блуждание по зарослям стало входить для меня в привычку, и к тому же довольно глупую. На сей раз я в этом убедился. Вы уже достаточно наслышаны о том, какой я мастер по части того, чтобы заплутать в чаще, так что времени тратить зря не стану, только скажу, что настал момент – всего через несколько минут, как я двинулся по следам Освальда, – когда я вдруг обнаружил, что не слышу больше, чтобы кто-нибудь впереди прокладывал себе путь среди деревьев. Я остановился, затаив дыхание.

Пришлось признать – я упустил его. Что ж, родиться охотничьей собакой мне не случилось.

Но тут сзади хрустнула ветка; выходит, Освальд, если только это был он, каким-то образом сделал крюк и теперь находится у меня за спиной.

Бездна разделяет лихорадку погони и ужас от преследования. Дворецкого я считал опасным типом, возможно доведенным до отчаяния, и терять ему было нечего. Заметил ли он, как я уходил с того мрачного сборища (то есть с поминок)? Я боялся пошевелиться и обернуться, опасаясь, что в сгущающейся темноте Освальд без труда сможет заметить бледное пятно моей физиономии. Но я знал, что он прямо за моей спиной. Я чувствовал его присутствие буквально затылком.

Я запаниковал. Затаив дыхание, я бросал затравленные взгляды по сторонам. В глубине леса уже царила ночь, хотя солнце еще не село. Мрачные облака затянули небо. Видимо, ясная июньская погода исчерпала себя. Мне показалось, я узнаю верхушки ближних деревьев. Это было убежище Робина, его логово, вернее, гряда старых лесных великанов, окаймлявшая поверху насыпь, под которой оно находилось.

За спиной у меня раздался шелест листьев. Потом прекратился. И раздался вновь. Кто-то осторожно крался в моем направлении. Без колебаний я рухнул на четвереньки. Наверное, мною руководил инстинкт. Словно животное, я вперился взглядом в темноту, пытаясь обнаружить нору, ведущую в берлогу Робина. Вот она! Я пополз вперед, но ошибся. Оказывается, когда стоишь на четвереньках, все вокруг выглядит иначе. Затравленным зверем я вертел головой по сторонам. Встань и встреть своего врага как человек, говорил я сам себе, но не находил в себе сил сделать этого. Скорее чувствуя, как темный силуэт приближается ко мне, я метнулся в противоположном направлении и совершенно случайно обнаружил, что позади меня – нора в убежище лесного дикаря. Эта вонючая, грязная нора теперь показалась мне такой родной и уютной. Узкий лаз расширился в вымоину под корнями деревьев. Едва заметные остатки света пробивались сквозь сплетение корней.

Я затаился. Ситуация была подобна той, когда мелкий зверек укрывается в своем жилище, тогда как хищник рыщет неподалеку, принюхиваясь в поисках входа. Я изо всех сил напрягал свой слух, но до меня доносились лишь звуки леса. Может быть, я ошибся, и Освальд не хитрил, не делал крюк, чтобы застать меня врасплох, и все, что я услышал и увидел, являлось лишь игрой моего перенапряженного рассудка. Но и в этом случае я считал, что лучше пока сидеть в норе Робина и не высовываться. Более безопасного места в лесу сейчас было не найти, хотя прежде, сказать по правде, эта берлога меня пугала.

Откинувшись на локтях назад – раз уж мне предстояло просидеть здесь некоторое время, я имел право расположиться так, как мне будет удобно, – я рукой сдвинул какой-то предмет. На ощупь он походил на коробку. Я, естественно, сразу же вспомнил шкатулку, которую мне показывал Робин и которую позже я показывал Филдингу, с ее животным (те жуки) и растительным (обрывки бумаги) никчемным содержимым. Похоже, дикарь хранил тут целую коллекцию коробочек. Я потряс находку. Внутри что-то лежало. Я крепко сжал ее в руках, в надежде позже исследовать ее тщательнее.

Время шло, и я начал уставать от сидения в темноте. Звуки снаружи – шорохи, шуршание, неясные вздохи – напоминали все что угодно, только не присутствие рядом человека, так что я сделал вывод, что если кто и был там, то уже, должно быть, устал от ожидания, как и я, и ушел.

Мои догадки оправдались. Никто не схватил меня, едва я выполз на свежий воздух. Никто не пустился преследовать меня, пока я спешил покинуть погрузившийся во мрак лес, на ходу зарекаясь ни за что на свете более не пересекать его границ. Вздох облегчения вырвался у меня из груди, едва я достиг открытого пространства. Солнце садилось. Вокруг никого не было. Я посмотрел на шкатулку, которую держал в руках. Она была очень похожа на ту кожаную, в которой я нашел жуков и бумаги и которая разбилась, упав на землю. По сути, кто-то будто бы наспех присоединил ее отлетевшую крышку на место. Очень неожиданное и странное наблюдение.

Я осторожно открыл шкатулку. Никакие жуки на этот раз внутри не копошились. Там были аккуратно сложенные бумаги. Что ж, опять Ревиллу выпало на долю что-то найти, – следовательно, после, как водится, он должен выставить себя дураком.

Поэтому, прежде чем броситься со всех ног сообщать Филдингу последние новости, мне надо было быть уверенным, что находка действительно того стоит. Вынув стопку бумаг, я бережно опустил шкатулку на землю. Потом развернул листы. Около полудюжины довольно плотных и незатертых. Сердце мое забилось чаще при виде крупного почерка, которым они были исписаны. Не изысканный, но я бы сказал, четкий и достаточно разборчивый.

Достаточно разборчивый, чтобы понять смысл. Который, однако, был… одновременно очевиден и туманен. Я прочел бумаги. Запутался и прочел снова. Обрывки некой истории. Перед глазами у меня стала возникать картина, подобно тому как очертания пейзажа проступают сквозь туман, который тает временами, позволяя разглядеть линию холмов и долин, прежде чем сгуститься вновь и оставить вас в неведении и недоумении по поводу того, где вы находитесь и в какую сторону вам двигаться.

Тщательно сложив листы обратно в шкатулку, я сунул ее под мышку и со всех ног бросился к особняку и к моему руководителю в подобных делах мировому судье Адаму Филдингу.


– Я должен рассказать вам одну очень печальную мелодию, миледи.

Прямая как струна, леди Пенелопа сидела в кресле посреди одной из комнат покоев, которые она совсем недавно делила со своим супругом. На ней было черное платье, лицо закрывала вуаль. Траур продлится еще много месяцев, хотя по обычаю скоро черный цвет в одежде можно будет заменить темным пурпуром. Я вдруг поймал себя на том, что размышляю о ее шансах выйти замуж во второй раз, и счел эти шансы довольно высокими. Недавно ей пришлось перенести тяжелые испытания – жестокая смерть мужа, заключение сына в тюрьму и его надвигающаяся казнь, – но ее особая красота не померкла. Найдется немало охотников до ее титула и изысканных черт. Кроме того, я заметил, что брак сам по себе сродни старой, доброй привычке. И когда узы его разбиты смертью одного из супругов, для большинства людей это лишь переходный момент на пути к очередному браку. Словно поменять костюм, ибо трудно бродить по этому миру нагими, да еще и в одиночку.

– Поверьте мне, Пенелопа, – продолжал Филдинг, – я бы не прибег к этому собранию, если бы то меня не вынудили обстоятельства. Обстоятельства, которые касаются всех нас.

Причину, по которой судья обратился к леди Элкомб по имени, я узнал лишь позже.

Леди Пенелопа грациозно – едва ли не кокетливо, как мне показалось, – кивнула Филдингу своей по-монашески укрытой в черное головой. Скоро вы снова окажетесь замужем, подумал я, изумляясь невероятной женской способности выносить тяготы судьбы, которые раздавили бы мужчину.

– Вряд ли что-нибудь сравнится с тем, что я уже пережила, – сказала она.

Адам Филдинг оглядел тех, кто был в комнате. Кроме самого судьи, леди Элкомб и меня здесь находились еще три человека: разумеется, Кэйт, Кутберт Аскрей и Освальд (который и виду не подавал, что недавно был в лесу). За окнами стояла ночь. В руке Филдинг держал те самые бумаги, которые я отдал ему двумя часами ранее. То, что он обнаружил в этих листах, столь его поразило, что он сразу же потребовал этого собрания в присутствии миледи, ее сына и дворецкого, извинившись за необходимость нарушить ее траур.

– Сегодня вечером мой молодой друг обнаружил эти бумаги в убежище Робина. Он правильно сделал, показав их мне. В них содержится история, которую только вы, моя госпожа, можете подтвердить. И хотя это грозит причинить вам новую боль, вы обязаны это сделать, поскольку, уверяю вас, – если эта история является правдой, – мы сможем снять с вашего сына Генри обвинение в убийстве отца.

Я заметил, как крепко ухватились пальцы леди Пенелопы за подлокотники кресла. Но она ничего не сказала. – Миледи, должно быть, вы помните, как незадолго до дня свадьбы я беседовал с вами и лордом Элкомбом о смерти Робина.

– Да, я помню.

– Ваш супруг рассказал, что этот несчастный был рожден в поместье, а затем мать увезла его отсюда. Когда он вернулся, никто не знает, но с тех пор он жил в лесу, и, как видно, на протяжении долгих лет. Возможно, Робин решил вернуться в родные края после смерти матери, хотя никому не известно, жива ли была на тот момент Веселушка – так, кажется, ее звали – или же мертва.

– Откуда же людям это знать? – Голос леди Элкомб выдал напряжение последних дней, она произнесла эти слова почти шепотом.

– Действительно, откуда? – подхватил Филдинг. – Она была простой женщиной, даже имя ей заменяло прозвище, данное местными работниками.

– Я в то время здесь еще не жила, – снова шепот.

– Не совсем так, моя госпожа. Впрочем, Веселушка и впрямь покинула Инстед-хаус вскоре после вашего переезда сюда.

– Вы уверены в том, что сейчас говорите, судья Филдинг? – спросил Кутберт, подойдя к матери, словно желал ее защитить.

Прелестное лицо Кэйт выглядело встревоженным, не знаю только, из-за ее ли отца или из-за леди Элкомб.

– Не могу сказать, что полностью, – кивнул Филдинг. – Поэтому я должен быть крайне осмотрителен. Возможно, будет лучше, если я расскажу вам эту историю. В конце концов, то, что написано тут, в этих бумагах, может оказаться неправдой.

– Так расскажите же, и покончим с этим.

– Хороню, миледи. Жила-была одна молодая женщина, которая только что вышла замуж и приехала в поместье мужа. Через полгода она исполнила свой долг перед супругом, родив ему наследника. Поскольку ребенок появился на свет преждевременно, некоторое время думали, что он не выживет. Но он не умер, и с каждым днем в нем прибавлялось сил и здоровья. Он рос буквально по часам. Однако родительской радости не суждено было длиться долго, поскольку вскоре стало ясно, что с малышом что-то не так. Не с его телом, но с его разумом. Мать это быстро поняла, как и отец, – даже если он не мог в этом себе прямо признаться. Жестокосердной эта супружеская пара не была, по крайней мере, они не поспешили избавиться от малыша, бросив его на произвол судьбы или отнеся в лес, как поступили бы наши предки. Но родители не могли смириться с мыслью, что этот несчастный дурачок, этот слабоумный… однажды унаследует поместье. Лучше бы он умер. Многие дети умирают. Особенно нежеланные. Но этот был совсем иного сорта. Каким бы немощным ни являлся его ум, физического здоровья мальчику было не занимать, – будто бы вся отводившаяся ему сила сосредоточилась в мышцах, не коснувшись разума. Кто может осуждать родителей за то, что они чувствовали и что они сделали? У них было одно преимущество – о рождении ребенка знали единицы. Малыш был недоношенным, как я сказал, и, когда стало очевидно, что он слаб рассудком, были приняты все меры, чтобы его существование оставалось в тайне.

Глубокая тишина воцарилась в комнате, освещенной лишь слабым светом нескольких свечей. Я удивлялся жестокости Филдинга, и оставалось только верить, что подобная тактика была необходима для достижения задуманного им. Леди Элкомб сидела вполоборота, но, как и остальные, ловила каждое слово судьи.

– В то время в поместье на ферме жила женщина, прозвище которой свидетельствовало о ее беззаботном нраве и распущенности. У нее тоже был сын, долговязое, хромое создание, росшее само по себе. Без сомнений, не единственный ее ребенок, правда, остальные уже лежали в могилах. В частности, совсем недавно она разрешилась бременем, и ребенок, проплакав неделю, отдал Богу душу. Вот к этой особе, вероятно, и обратились родители слабоумного малыша… Или, возможно, обратился только его отец. Многих детей отдают на поруки кормилице. Та может быть простой женщиной, но обязательно хорошего нрава, ибо всем известно, что дитя впитывает характер свой кормилицы вместе с ее молоком. Вот и эта женщина была обычной крестьянкой, но отнюдь не святая. Скорее неряха с дурной головой. Распущенная и ленивая. Вот поэтому родители… или только отец… решили отдать ребенка ей. Они понимали, особенно усердствовать в воспитании малыша она не станет и если не уморит его до смерти, то и печься о его здоровье тоже не будет. Так что Мэри приняла на воспитание наследника поместья, а его отец и мать умыли руки, избавившись от первенца подобным путем.

– Нет, – глухо произнесла леди Элкомб, смотря в сторону. – Нет, умоляю, не думайте, что мать забыла свое несчастное дитя. Она знала, что будет наказана за то, что совершила. Она думала, Господь Бог заберет у нее жизнь или, по меньшей мере, сделает бесплодной.

– Но этого не произошло, – сказал Филдинг более мягким тоном. – Она родила еще двоих сыновей, здоровых и умных детей. Отец был доволен. Наследование поместья – обеспечено. В подтверждение тому родители дали старшему мальчику имя первенца. Долг жены был исполнен. Как и долг кормилицы Мэри, либо она сделала то, чего от нее хотели. Потому что вскоре после того, как ей отдали ребенка, она исчезла. Уехала из поместья со своим увальнем сыном и крошкой воспитанником. Был ли последний жив, или его бросили в лесу, никто не знал. В любом случае, какова бы ни была его судьба, исчезновение Веселушки наверняка принесло огромное облегчение молодым родителям. Возможно, они заплатили ей за то, чтобы она уехала… или же отец сделал это в одиночку… Главным оставалось одно: проблема решена. История умалчивает о том, как и на что жила Мэри в чужом далеком городе. Но ее собственный сын по каким-то причинам покинул мать и вернулся в родные места. Привыкший к суровой нищенской жизни, молодой человек поселился в лесу на границе поместья, где и коротал с тех пор свои дни. Одежду он мастерил из шкур лесного зверья, питался кореньями и ягодами и тем, что приносили ему из особняка. Он называл себя Робином. Или же его так прозвали. Дикарь, лесной житель. Что до Мэри, то она в конце концов одумалась. Встала на путь истинный, или ее кто-то наставил. Она прослыла самой богобоязненной жительницей того города и дни своей буйной молодости вспоминала с раскаянием и стыдом. Умерла она тихо, в своей постели – по меньшей мере, я надеюсь, что так и было, поскольку историю я веду с ее собственных слов, так что о кончине Мэри мы можем только догадываться.

Адам Филдинг помахал кипой бумаг. Он расхаживал по комнате, повествуя о событиях прошлого задумчиво и размеренно, будто бы не прочел об этом, а придумывал все тут же сам. Леди Элкомб сидела неподвижно. Остальные стояли, настороженные и ошеломленные.

– Перед смертью кормилица Мэри написала что-то вроде… исповеди. Где и описала вкратце случившееся в ту давнюю пору. В основном же она рассказывает о ребенке. Не о неуклюжем пареньке, вернувшемся в поместье, а о том, которого ей отдали на воспитание и которого она с собой и увезла. Поскольку, видите ли, он не умер и не был брошен в лесу. Наоборот, он жил… хотя это не было на руку ни ему самому, ни кому бы то ни было еще. Несмотря на свой бестолковый нрав, Мэри заботилась о малыше, как могла, со всей нежностью, на которую была способна. Возможно, ей был дан шанс стать настоящей матерью. Так что мальчик вырос сильным и здоровым, хотя и слабоумным.

Внезапно раздался резкий, полный отчаяния всхлип. Плечи леди Пенелопы сотрясались от немых рыданий, хотя она заставила себя замолчать. Сердце мое сжалось от жалости к этой женщине, прошлое которой разоблачалось таким вот путем. Но, думаю, саму ее вовсе не это заставляло сейчас так страдать.

– У него было имя, данное ему при крещении. Генри, так его звали, в честь отца. И мальчик не был окончательным идиотом. Рассудок его хранил некую способность понимать, подобие здравого смысла. Достаточное, чтобы уяснить то, что говорила ему «мать», его кормилица. И какие истории она ему рассказывала! Обрывки тех любимых в детстве рассказов он сохранял в своей памяти и будучи уже взрослым. Это были библейские притчи. Возможно, о Каине и Авеле в том числе. И должно быть, Мэри не раз повторяла историю о том, откуда сам Генри родом, историю о большом особняке и о благородном семействе. Думаю, мальчик слышал это неоднократно, поскольку дикарь Робин рассказывал то же самое. Правда, о последнем мне поведал другой участник этой истории, лично имевший возможность убедиться, что Робин считал себя наследником какого-то большого поместья. В случае с лесным жителем это только игра воображения, разумеется, – столько лет жить в одиночестве посреди чащи, как тут не лишиться рассудка. Но Генри действительно слышал рассказы о богатом наследстве от Мэри. Но разве он не был наследником знатного дома, сыном именитого человека, первенцем могущественного и состоятельного аристократа? Разумеется, был. Возможно, Мэри говорила мальчику, что его отец избавился от него, когда он был совсем маленьким. Или что она была его настоящей матерью, – а это в каком-то смысле сущая правда. Кто знает? Единственное, что мы можем утверждать, – это то, что в укромных уголках своего рассудка Генри хранил намерение вернуться в поместье и в семью, о которых так часто слышал. После смерти Мэри в том городе его больше ничто не держало. Взяв с собой предсмертное письменное признание своей матери, он отправился на юг. Домой. Днем он шел по полям и лесам, на ночь укрывался там, где находил убежище, стараясь держаться в стороне от людей. Одежда его была белого цвета, наверное, потому, что ему этот цвет представлялся цветом траура, или потому, что так его одевала Мэри. В конце концов, естественно, после сна на голой земле и долгого путешествия одеяние его истрепалось и запачкалось. А матери рядом, чтобы позаботиться о нем, больше не было.

Вновь со стороны кресла донесся сдавленный, всхлипывающий звук. Филдинг говорил теперь бегло, уверенно, и дело тут было не в безжалостности его рассказа. Позже я понял, что таков был единственный способ ему самому сохранять спокойствие по мере приближения к трагической кульминации повествования: оставаться лишь рассказчиком, излагающим ясно, четко и максимально доходчиво для адресата.

– И вот теперь история входит в несколько неясную фазу, – продолжал судья. – Однако мы должны постараться получить всю картину целиком, по возможности логически дополняя ее с помощью нашего воображения. На кону человеческая жизнь. Достигнув границ поместья, где был рожден, Генри узнал его – не по воспоминаниям, конечно, но по рассказам Мэри. Большой особняк на холме, озеро и прочие достопримечательности. Дом. Но хотя юноша был дома, кто мог узнать об этом? Ведь он привык быть осторожным, словно животное. Он не был в состоянии объявить о себе по всем правилам, единственное, что могло тут помочь, – это исповедь умирающей женщины. Читать он не умел, но каким-то образом понимал, что эти листы для него жизненно важны. Он решил укрыться в лесу. И, как вы понимаете, здесь у истории может быть только одно продолжение. В чаще он, естественно, натолкнулся на это странное создание, звавшееся Робином. В каком-то смысле у них была одна мать. Так что можно было называть их братьями. Генри недоставало ума, чтобы научиться читать, однако он мог повторить, что он наследник большого поместья и прилегающих земель, и тут, представьте, он находит еще одного претендента на это место, оспаривающего его права, другого слабоумного, годами верившего в то, что ему причитается богатое наследство.

Кутберт Аскрей не удержался от резкого смешка. Как и остальные, он с интересом ждал кульминации, и, видимо, иначе он на подобный поворот событий отреагировать не мог. Я заметил, что взгляд Кэйт направлен то на отца, то на леди Элкомб.

Соперники, будь они лесные жители или императоры, неизменно начнут конфликтовать. Ни в одном государстве не может быть двух королей. Они будут драться до тех пор, пока один не выйдет победителем и не поставит ногу на тело врага. Наша история – не исключение. Слабый умом Генри был силен физически, возможно, гораздо сильнее того, кого я зову его «братом», – человека, многие годы остававшегося самому себе хозяином и чья сила за это время была жестоко подточена полуживотным существованием. Несложно предположить, что случилось дальше. Не прошло и нескольких дней после появления Генри, как оба люто возненавидели друг друга и сделались заклятыми врагами. И если преимущество Робина заключалось в знании леса, то Генри мы можем приписать силу… и свирепость. Продолжение нам известно. Одной летней ночью или ближе к утру Генри подкрался к Робину и убил его. Помня истории о ненависти Каина к Авелю, о том, как сын Давида Авессалом повесился на дубе, и то, как покончил с собой Иуда Искариот, Генри повесил Робина на дереве.

Адам Филдинг замолчал и остановился посреди комнаты. Голос его сделался хриплым. Похоже, его уже мало беспокоило то, что он сейчас просто рассказывает «историю», поскольку, по существу, он уже добрался до самой сути дела. Я опустил взгляд и с изумлением заметил, что мои руки сжаты в кулаки. Снаружи в окна глядела гнетущая темнота, и мне захотелось, чтобы поскорее наступил рассвет.

– Но все же эта трагическая повесть здесь не оканчивается. Я вновь не могу быть абсолютно уверен в том, что происходило далее, и никто не может. Но мне кажется… лорд Элкомб и его несчастный отпрыск, вернувшийся за причитающимся наследством, случайно встретились. Мастер Николас Ревилл был тому свидетелем, так что он может нам поведать, что именно он увидел той лунной ночью.

Услышав свое имя, я понял, что должен описать то походившее на сон видение, где были сад, напоминающий шахматную доску, и белая с черной фигуры. С запинками (куда уж мне до беглости и уверенности речи Филдинга!), я подробно рассказал о том, что видел, или думал, что видел, то и дело сожалея, что меня вообще понесло в ту ночь к окну.

Затем судья вновь взял на себя роль рассказчика. Он говорил мягко, теперь с заметным трудом, ибо последовавшее описание той страшной ночи было, несомненно, самым ужасным во всей этой истории.

– Итак, моя госпожа, похоже на то, что произошла встреча этих двух людей, отца и отвергнутого сына. Вряд ли между ними состоялся какой-нибудь бурный спор, поскольку Генри – я имею в виду Генри-сына – был не способен вести подобного рода разговоры. Были ли вообще произнесены какие-либо слова, никто никогда не узнает. Посреди ночи белая фигура позабытого отпрыска возникла перед его отцом, и тот, скованный ужасом, столкнулся лицом к лицу с ребенком, от которого избавился много лет назад. Дал ли Генри каким-либо образом понять, кто он такой? Узнал ли его родитель, интуитивно или как-то еще? Я не смею осуждать несчастного слабоумного за злой умысел. Он не ведал, что творит, не думал о последствиях. Каким-то образом отец отпрянул… споткнулся… и упал на диск солнечных часов, стоящих посреди сада. Гномон пронзил его сердце, и лорд Элкомб быстро умер.

Филдинг вновь замолчал и тяжело вздохнул.

– Все это, конечно, очень интересно. – Голос, на удивление ровный, принадлежал Кутберту Аскрею. Он покинул свое место рядом с матерью и вышел на пятачок слабого света, посылаемого единственным канделябром в комнате. – Очень интересно, – повторил он, – но какие у вас есть доказательства, ваша честь?

В этом вопросе мне почудилась легкая насмешка. Адам Филдинг молчал какое-то время, пощипывая по привычке бородку.

– Как я сказал, многое в этой истории мы должны оставить на усмотрение нашей собственной логики и воображения. Но, несомненно, доказательства имеются. Я прав, моя госпожа? – спросил он мягко.

Впервые леди Элкомб посмотрела судье прямо в глаза и убрала с лица вуаль. Она заговорила голосом, столь же удивительно спокойным, что и у ее сына:

– Вы правы, судья Филдинг. Такой ребенок действительно был… Его отдали на воспитание кормилице при тех самых обстоятельствах, которые вы описали. Но перед престолом Господним я буду отрицать, что это было сделано в надежде, что он умрет. По крайней мере, я такого никогда не хотела.

Адам Филдинг кивнул в благодарность за то, что она сказала.

– Когда та женщина уехала, я действительно решила, что ребенок умер. Потом родились другие дети и заняли место того… которого больше не было на свете.

– Пенелопа, – произнес Филдинг все тем же мягким тоном, – вы знали, что Генри, ваш первенец, вернулся домой?

– У меня были подозрения.

– И более ничего?

– Застать нас в такое время! – внезапно воскликнула леди Элкомб с негодованием. – Поставить все под угрозу!

Сначала я решил, что вдова имеет в виду свадьбу, но потом понял, что следом за мужем она встревожилась, что сын вернулся, чтобы мстить и мучить их. И поэтому, вместо того чтобы по-матерински радоваться возвращению того, кто давно был забыт, она восприняла Генри как угрозу. В конце концов, в особняке жил уже другой Генри, свадьба которого должна была состояться со дня на день. Появление в поместье слабоумного несчастного моментально ставило все под сомнение. По закону титул и земли Элкомба должен был наследовать именно он. Так что своим присутствием Генри-первенец мог перевернуть жизнь Элкомбов вверх дном. Понятно, что мать это совсем не радовало.

Судя по всему, помимо хладнокровия, ее натуре была присуща и безжалостность.

– Что ж, более он никому не сможет причинить вреда, – произнес Филдинг тоном, в котором чувствовалась борьба глубокого сожаления и ярости. – Он покоится на дне озера. Точнее, его обряжают в саван в одной из подвальных комнат вашего дома, миледи. Вероятно, не в подвале следовало бы ему лежать, учитывая его происхождение. Тем не менее вскоре он присоединится к отцу.

– Чепуха, – сказал Кутберт. – Откуда нам знать, что этот тип тот, за кого вы его выдаете? Говорю вам, судья Филдинг, вы клевещете на меня и мою мать, в то время как это тело, поднятое из озера, к нам не имеет никакого отношения. Обычный бродяга, утопленник, какой-нибудь Том Простачок. И даже если словамоей матери правда, это еще не доказывает, что тело в подвале – мой брат.

Там, где боль леди Элкомб укрывалась за молчанием или сдержанным комментарием, муки Кутберта обращались в гнев. И я прекрасно его понимаю. Услышать вдруг, что у него есть еще один брат, да к тому же слабоумный калека. Потом узнать, что именно этот брат убил его отца, а не тот Генри, что томится в солсберийской тюрьме… Да это самого дьявола приведет в ярость.

– Это действительно твой брат, – сказала леди Элкомб своему третьему сыну.

Последовавшее молчание нарушил лишь тихий возглас Кэйт Филдинг.

– Откуда вам знать? – не унимался Кутберт. – Вы не можете быть уверенной после стольких лет.

– Это «тело», как ты его назвал, я видела. Мать способна узнать свое дитя при любых обстоятельствах, сердцем. Но у Генри была особая отметина. У него всего три пальца на левой руке. – Теперь леди Пенелопа заметно дрожала. – Это уродство у него с рождения. И теперь он лежит там внизу, недвижный и бледный. Это Генри.

– Вы ничего нам не говорили, сударыня, – сказал Кутберт.

Он имел в виду не трехпалую руку, а всю эту ужасную историю с первенцем в целом.

– Я надеялась унести эту тайну в могилу, но Господь не позволил.

При тусклом свете мне показалось, что единственная слезинка медленно стекает по ее щеке. Даже если и так, леди Элкомб не утерла ее.

И вновь вмешался Кутберт, то ли пытаясь защитить мать от дальнейших унижений на публике, то ли давая волю собственному гневу и замешательству.

– Очень хорошо. – Он громко сглотнул. – Очень хорошо. Но откуда нам знать, действительно ли он встречался с моим отцом.

– Я могу прояснить здесь ситуацию.

Теперь на свет выступил дворецкий Освальд. Его вытянутое, морщинистое лицо вполне дополнял голос – трескучий, как старый пергамент.

– Сам я не видел, как хозяин встречался со своим сыном, но судья Филдинг, думаю, все рассказал верно. Поскольку встреча лорда Элкомба и этого человека была назначена. Мой хозяин был очень великодушен, проявив ко мне некоторое доверие в столь деликатном деле. Исход той встречи, думаю, был как раз таким, как описал судья.

Я ждал, что Филдинг надавит на дворецкого. Кто назначил встречу? Как вообще можно устроить свидание с идиотом, который не в состоянии определить, который час и день? И вообще для чего его устраивать? По-моему, это не имело смысла или оставалось не совсем ясным.

Судья не задал ни один из этих вопросов, чем меня удивил. Вместо этого он сказал:

– Благодарю вас, Освальд. Вы сможете подтвердить под присягой, что намерения вашего хозяина по этому делу были вам ясны в полной мере?

Освальд промолчал, едва одарив Филдинга кивком.

– Миледи, не будете ли вы столь же любезны в письменном виде составить отчет об этой истории вашей семьи? Для доподлинного подтверждения существования вашего старшего сына, который теперь мертв.

Леди Элкомб ничего не сказала, даже не шевельнулась.

– Ради спасения другого вашего сына от виселицы, – настаивал Филдинг.

– Видимо, весь свет должен узнать о нашем позоре, – сказала она со смирением.

– Николас?

– Мм… что? – Я отвлекся, соображая, что же про исходит.

– Вы можете под присягой подтвердить то, что видели в саду?

– Разумеется, ваша честь. Но видел-то я совсем немного.

– Что ж, вся эта история собрана по кусочкам. Но, составленных вместе, их будет достаточно, чтобы освободить Генри Аскрея из тюрьмы. Это так же точно, как и то, что мертвый Генри виновен в смерти своего отца.

– Но как же все-таки… как же Генри оказался в озере? – спросил я, поскольку более никто, кажется, не задавался этим вопросом.

– После того как отец затих, я думаю, он, находясь в крайнем смятении, побрел прочь, – объяснил Филдинг, с небрежностью в голосе. – Должно быть, Генри запачкался кровью и решил отмыть ее в озере. Или утопился в отчаянии. Разве это имеет значение? Теперь уже все кончено.

– Да, – кивнул я.

Но разумеется, кончено еще ничего не было. Я это прекрасно понимал. Да вы и сами видите.

Луна идет на убыль

На следующий день мы покинули Инстед-хаус вместе с Адамом Филдингом. Поверьте, ни разу в жизни я не испытывал подобного облегчения, поворачиваясь к чему-либо спиной. Слуги лорд-камергера прибыли в поместье отпраздновать свадьбу и внести посильную лепту в торжества, сыграв на импровизированных подмостках «Сон в летнюю ночь» Шекспира. Но вместо бражничества во славу Гименея мы угодили на тройной пир смерти. Гибель Робина предшествовала убийству лорда Элкомба, а оно, в свою очередь, – смерти (случайной, или парень сам наложил на себя руки) его слабоумного сына.

Но похоже, трем богиням, плетущим наши судьбы, этого набора несчастий было недостаточно. Бедный утопленник лежал в подвальной комнате особняка – безжизненное свидетельство беспощадности его отца и мучительный позор матери. Старший сын семейства, теперь, выходит, средний, все еще находился в тюрьме по обвинению в убийстве отца, хотя судья Филдинг, кажется, твердо верил, что несколько письменных показаний в его седельной сумке являются твердой гарантией того, что Генри Аскрея выпустят. Кроме того, брак так и не был заключен, два семейства жестоко разочаровались в своих надеждах и стремлениях, и одно из них стояло на грани разорения.

Я гадал, если Генри все же отпустят, возобновят ли семьи переговоры по поводу его союза с Марианной? Мне представлялось это весьма сомнительным. Чету Морлендов, как я понял во время предсвадебного пиршества, более интересовал громкий титул, чем что-либо еще. В конце концов, деньги у них уже были. У Элкомбов же ситуация была прямо противоположная: обладая титулом, они не могли похвастаться богатой казной. Конечно, все это относительно, как я полагаю. Инстед-хаус и его обитатели выглядели вполне процветающими, на мой взгляд, – несчастными, но процветающими. И все же вряд ли купцы из Бристоля захотят породниться с аристократами, имя которых запятнано позором и грозящей одному из них виселицей. Да и сторона жениха, лишившись настойчивости Элкомба, не выказывала ни малейшего энтузиазма к возобновлению отношений. Следовательно, не было решительным образом никаких причин для заключения этого союза.

Судья Филдинг и я ехали по просторной равнине, лежащей к северо-западу от Солсбери. Пели жаворонки, синел ясный купол неба, погода вновь была к нам благосклонна. Время было послеобеденное. Запись показаний Освальда и леди Элкомб заняла какое-то время, так что мы вынуждены были задержаться в поместье. Дворецкий и вдова дали показания в приватной обстановке. Вряд ли они согласились бы на эту процедуру, если бы Филдинг не заверял, что без их свидетельствований обвинения с Генри не снять. Я также изложил в очередной раз то, что видел с крыши особняка той ночью. Несмотря на мои неоднократные заявления о сомнительной реалистичности происходящего тогда, судья настаивал, что мои показания станут хорошим подспорьем при доказательстве невиновности Генри Аскрея.

– Это часть картины, – сказал он. – Завиток в узоре.

Поскольку из-за всех этих дел выехать в Солсбери одновременно с моими коллегами никак не удавалось, мы с судьей договорились, что составим друг другу компанию. Труппа же, как и предполагалось, выехала рано утром; похороны лорда Элкомба состоялись, и дань уважения нашему влиятельному патрону была отдана (разумеется, никто, кроме меня, не знал истинной истории злоключений этой семьи). Слуги лорд-камергера, как всегда, двигались пешком, но, поскольку к тому времени, когда мы с Филдингом тронулись в путь, было уже далеко за полдень, мы не рассчитывали нагнать их. По сути, они уже должны были достичь Солсбери и остановиться в «Ангеле».

Кэйт Филдинг также отправилась домой на рассвете, чтобы приготовить дом к возвращению отца Она напомнила мне, что приглашение переночевать у них остается в силе. Для большей безопасности и ради доброй компании она присоединилась к труппе и удостоилась чести занять место рядом с Уиллом Фоллом, которое господа Синкло и Поуп любезно уступили для леди. Наблюдая, как ей помогают взобраться на повозку, я подумал, что хоть это и не была карета, но галантной обходительности моим коллегам по отношению к Кэйт было не занимать.

Разумеется, Уилл позаботится о том, чтобы барышне в дороге не было скучно. Сердце мое уколола ревность, но я напомнил себе, что девушка вряд ли отвечает на мои чувства взаимностью. В любом случае самого Уилла более привлекали служанки и девицы легкого нрава, вроде Одри с кухни. Покидаемая пассия продекламировала целую речь, бурную и крепкую на слово, прежде чем позволить своему полюбовнику усесться на место возничего рядом с леди из Солсбери. Наверное, она тоже ревновала. Даже у таких, как она, есть чувства. Интересно, какими заверениями отделался Уилл от своей деревенской подружки. Он не вернется в Инстед-хаус. Удобно устроившись подле Кэйт и привычно усмехаясь, он делает знак старому Фламу. За тяжеловозом, похоже, хорошо смотрели в местной конюшне, так что, когда кляча трогается с места, не слышно ни кашля, ни сипа.

Да, Уильям Фолл не вернется. И я глубоко надеюсь, никто из нас тоже. Немногие пришли проводить труппу в дорогу и теперь глядели вслед удаляющейся повозке. К моему удивлению, среди провожавших был Кутберт Аскрей, он пришел пожать в последний раз руки Синкло и Поупу и еще раз услышать, что он бы вполне мог стать актером… да, хорошим актером. Гнев и растерянность, охватившие его прошлым вечером, похоже, теперь угасли, и он пребывал в своем обычном благодушном настроении. Освальда поблизости не было. Как и леди Элкомб. Не то чтобы я ожидал их присутствия, но люди попроще, вроде управляющего Сэма и моего приятеля из прислуги Дэви, пришли и, похоже, искренне сожалели об отъезде актеров. Отчасти это объяснялось тем, что Инстед-хаус вновь должно было охватить уныние. Но что мы, лицедеи, можем с этим поделать, – это плата за блеск и шумное веселье, которые сулит наше появление, куда бы труппа ни следовала. И должно быть, жизнь без нас кажется ужасно скучной.

Итак, как я уже сказал, я был занят тем, что помогал Адаму Филдингу собирать доказательства невиновности Генри Аскрея, и теперь, наслаждаясь погожим летним днем, мы не спеша ехали по равнине, как раз по тому самому пути, по которому я и мои коллеги шагали не так уж много дней назад. Можно было спокойно вздохнуть, оставив позади мрачный дом и размышления о случайных смертях, о самоубийствах и просто убийствах. Можно было, но я этого не делал. Хотя необходимость то и дело следить за лошадью отвлекала меня от мрачных раздумий. Это норовистое создание одолжил мне по просьбе судьи один из конюхов. Сам Филдинг ехал на собственном жеребце, как того требовало его положение, тогда как Николас Ревилл был вынужден править лошаденкой-коротышкой с белыми ногами и неопределенного окраса крупом, которая проявляла чрезмерный интерес к породистому жеребцу Филдинга.

Так что, скажу я вам, мне было совсем не до событий последних дней.

Однако оставались некоторые вопросы, которые я был бы не прочь обсудить с судьей. Несмотря на все объяснения, имевшие место прошлым вечером в покоях миледи, и на свидетельства, собранные в надежде высвободить Генри Аскрея из тюрьмы, я все-таки сомневался в правильности интерпретации событий Филдингом, в верности его истории. Оставалось слишком много неясных моментов, вообще не получивших объяснения. И тех, которые объяснения не получат никогда. Например, хотя бы такой, относительно несущественный вопрос, почему Генри столь противился браку с Марианной Морленд. Так я и спросил у Филдинга, вернее, рискнул спросить, ведь теперь союз этот вряд ли будет заключен. В силу давнего знакомства с семейством Элкомбов, судья мог предложить какую-нибудь новую версию.

Он немного подумал, одной рукой теребя бородку, другой небрежно держа поводья.

– Не все молодые люди страстно желают с головой окунуться в радости супружества, – наконец изрек он. – И прежде чем вы это скажете, причина тому вовсе не в их стремлении продолжать жизнь в распутстве и блуде. И даже не в том, что они предпочитают собственный пол. Насколько я знаю, все это не в натуре Генри Аскрея. Наверное, он просто не готов к браку. Вот и все.

– Ну да.

Вероятно, Филдинг решил, что такое объяснение просто до разочарования, потому что добавил:

– Порой именно в этом все дело. Вот вы, Николас, готовы жениться?

– Может быть, его возлюбленная не собиралась замуж?

– Необязательно, – качнул головой судья. – Готовые к браку всегда находят подобных себе.

– Я даже не знаю, что сказать, Адам. Полагаю, если я так тяну с ответом, значит, мой ответ – нет, я не готов.

Я счел нужным смолчать о том, что на этом свете была одна девушка, на которой я без раздумий бы женился. И женился бы хоть завтра.

– В Лондоне у вас есть подруга?

– В каком-то смысле, – ответил я. О, вероломство тех, кто без зазрения совести болтает о своих возлюбленных у них за спиной! Поверьте, я не был настолько равнодушен к Нэлл. – В любом случае при первой нашей встрече мою позицию вы описали весьма точно. Вы сказали, что молодой человек при первой своей поездке за пределы города, как это… «готов к новым похождениям».

– У вас прекрасная память.

– Натренировал, зубря роли.

– Думаю, есть еще кое-что, касающееся поведения Генри, – продолжал судья. – Чем больше его отец настаивал на заключении брака, тем сильнее юноша этому сопротивлялся. Свобода воли членов семейства полностью зависит от знатности рода. Разумеется, дочери вообще ничего не могут за себя решать, но и сыновья также способны оказаться в клетке, которую им подготовили заранее.

Как видите, мысль Филдинга о клетке и свободе странным образом перекликалась с аналогичными словами Кутберта.

– Впрочем, сыновьям далеко до покорности дочерей, они менее сговорчивы. И восстают, едва почуяв, что их свободе что-то угрожает.

– Выходит, Генри бунтовал?

– Да, угрюмо и молчаливо, но ему и в голову бы не пришло убить отца. Все просто. Не всегда для нас приемлемо то, что уготовано нам родителями. Вспомните вашу пьесу.

– Пьесу?

– «Сон в летнюю ночь» мастера Шекспира. Есть уже оговоренный союз для заключения брака и отчаянное ему сопротивление.

Да, Адам Филдинг был прав. Но наше представление будто бы проходило совсем в другом месте, совсем в другое время, не имеющее ничего общего с двумя людьми, едущими по равнине и беседующими о проблемах супружества и убийствах.

– Однажды и мне пришлось быть в каком-то смысле бунтарем, – сказал вдруг Филдинг. – Я не хотел жениться на девушке, которую выбрал для меня отец.

– И что дальше? – спросил я, польщенный этим откровением судьи. И удивленный не меньше, как это всегда бывает, когда человек, умудренный годами и опытом, вдруг сознается в юношеском неповиновении и пылкости.

– О, я последовал совету своего отца, как обычно.

– Правда?

– Мы поженились. И были очень счастливы, пребывая в таком блаженстве, которое только возможно на этой земле. Она была матерью Кэйт.

То, как он произнес эти слова, исключало дальнейшие расспросы. В любом случае моя лошадь встала как вкопанная. Пусти мы лошадей чуть быстрее, я бы наверняка перелетел через ее голову.

Я кричал, я мягко уговаривал, я умолял. Но тщетно. А жеребец Филдинга примерно трусил по пыльной дороге.

Думаю, судья не волновался поначалу, что я отстал. Когда же он наконец повернулся, то первым делом громко засмеялся:

– Николас, вы правите лошадью, будто на стуле сидите!

Потом прокричал совет:

– Вы только зря тратите время. Представьте, что ваш скакун более никогда не тронется с места. И дайте ему понять, что вас это нисколько не заботит.

Что ж, я скрестил руки на груди, и вскоре мое равнодушие принесло свои плоды. Лошадь пошла. Поравнявшись с Филдингом, я заметил, что он силится придать своему лицу серьезное выражение. Я вновь пустился в расспросы. Ведь оставались еще кое-какие невыясненные обстоятельства. Вроде того, какая связь существовала между Питером Пэрэдайзом и Освальдом, на дух не выносившим драматического искусства? Я рассказал, как преследовал его от озера до самого леса, а также передал диалог в зарослях, настолько точно, насколько помнил.

– Думаю, объяснить это несложно, – сказал Филдинг. – Тут иной случай родственных уз. Освальд Иден и Питер братья. Питер сменил имя, начав актерскую жизнь. Он боится после смерти отправиться в чистилище, но возвещает царство небесное.

– Что? Освальд?! – воскликнул я в изумлении, в то же время почему-то совсем не удивляясь. В конце концов, Иден и Пэрэдайз это одно и то же.[24] – Освальд приходится братцем этой благонравной компании?

– Только одному из них. Братья ведь лишь название. Один Питер, полагаю, имеет право носить благословенное имя рая Господня. Однако компаньонов своих зовет «братьями», а те вполне счастливы, живя под божественным знаменем его вымышленной фамилии.

– Выходит, когда Питер называл Освальда «брат мой», он не следовал своей обычной манере, а действительно подразумевал то, что говорил… Поэтому Пэрэдайзов так привечали в Инстед-хаусе? – спросил я. – Из-за братских уз между Питером и Освальдом?

– Это узы Каина и Авеля, думается мне, – отозвался Филдинг. – Нет, скорее миледи поощрила их присутствие. С годами она стала очень набожной. Мы слышали вчера вечером почему. Она считала, что может быть проклята за то, что сделала… позволила сделать с ее первенцем. Так она пыталась искупить свой грех. В глубине души она добрая женщина.

– Иной случай родственных уз… – повторил я себе под нос слова Филдинга.

И вдруг меня словно громом поразило, и неожиданно несколько разрозненных частей всей этой истории соединилось у меня в голове в одно целое.

– Адам, – сказал я, с трудом сдерживая волнение, – вы сами когда-нибудь видели Робина? Человека, который повесился или не вешался, а его повесил его младший брат, или тот его тоже не вешал… в общем, не важно, как там все происходило… Вы его видели?

– Он был осторожным, робким созданием. Как бы я его увидел? И зачем?

– Просто он выглядел немного похожим на Элкомба. У них похожие черты лица.

– Да?

– И он любил рассказывать всю эту чепуху про богатое наследство.

– Жизнь в лесу погубила его рассудок.

– А когда вы спрашивали Элкомба о Веселушке – продолжал я настойчиво и без остановки, – помните, что он про нее сказал? Что она была доступна всем, что «любой работник с фермы или бродяга мог воспользоваться ее безотказностью»?

– И что же?

Подобное безразличие со стороны Филдинга мне уже начинало докучать. В конце концов, я же выслушал достаточное количество его собственных идей. Поэтому продолжил:

– Отец лорда Элкомба, о котором я знаю немного, без сомнений, злоупотреблял своей властью. В молодости он вполне мог иметь связь с той женщиной. Это могло бы объяснить сходство между Элкомбом и Робином или то, почему один так мучительно переживал присутствие на его земле другого.

– Вы, вероятно, правы, – вымолвил Филдинг, помолчав. – Мне самому в голову пришла подобная мысль, едва лорд Элкомб рассказал о Веселушке.

– Что ж… тогда ладно… – Я был разочарован.

– Выяснить, так это или нет, теперь уже никто нам не поможет, – пожал плечами судья. – Насчет нрава старого Элкомба вы совершенно правы. Тогда многое было дозволено. Вполне возможно, что предыдущий лорд был отцом Робина. Но в свете настоящих событий раскрыть такую правду – даже будь подобное возможно – лишь усилить боль и страдания семейства. Пользы от этого не будет. Не будем гадать, пусть все остается как есть.

Я мог бы поспорить с ним в этом, хотя и лез не в свое дело. Но, как назло, моя лошадь рванула галопом и понесла, не разбирая дороги. Я мало понимал, куда мы движемся, и хватался за поводья, за гриву, за луку седла, за что угодно, ибо в любую минуту мог вылететь из седла прямо на твердую, ухабистую землю и впечататься физиономией в одну из каменистых россыпей, усеивающих равнину.

Очертаний окружающего пейзажа я уже не разбирал. Горизонт взмывал и падал у меня перед глазами. Я боялся даже оглянуться, так что оставался в неведении, был ли Филдинг встревожен моим затруднительным положением. Скорее всего, он посиживал себе в седле своего жеребца и помирал со смеху.

Мне показалось (насколько это позволяла прыгающая перед глазами картина), что на горизонте появилось что-то светлое и громоздкое. По мере приближения я стал различать те самые странные камни-великаны, которые мы видели на нашем пути в поместье Элкомбов. Камни, которые напоминали мне балки огромного дома и которые, согласно рассказу Ричарда Синкло, были перенесены сюда и установлены самим Мерлином, волшебником при дворе короля Артура. В прошлый раз мы с приятелями прошли стороной это место, тогда как сейчас лошадь несла меня прямиком туда. Столбы и перекрывавшие их глыбы на расстоянии выглядели весьма внушительно, отчасти из-за их туманного происхождения, отчасти из-за производимого ими впечатления, что они восстают против неба. Если же приблизиться, можно было подумать, что это челюсть Господа Бога.

Ближе… и ближе… и ближе! Иисусе, когда же эта несносная лошадь остановится, или сбавит скорость, или сменит направление, ведь нас – меня! – ожидает непосредственное, зубодробительное и костекрушащее столкновение с камнем!

Стремительно растущие гиганты яростно раскачивались передо мной, словно части некой каменной гримасы. Путаные обрывки молитв пронеслись в моей голове, и я крепко схватился обеими руками за взмыленную шею лошади.

И только в самый последний момент она вдруг свернула в сторону и остановилась так внезапно, что я едва не кувырнулся через ее голову. Как ни в чем не бывало, она тут же принялась пощипывать травку, росшую сочными пучками у основания камней, словно мы сделали остановку во время неспешной прогулки! Опасаясь, как бы лошадь вновь не передумала, я сполз с седла. Ноги мои не гнулись и сильно дрожали после тряски, так что я едва не повалился на землю.

Спустя какое-то время ровное дыхание и способность мыслить восстановились в достаточной степени, чтобы я мог приступить к оценке ситуации. Я стоял в непосредственной близости от круга гигантских камней, похожих на торчащие кверху зубы. Еще чуть-чуть, и мы, без сомнения, столкнулись бы вон с тем каменным монстром, и мозги Ревилла – чего не могу сказать о моей лошади в силу их очевидного отсутствия – сейчас бы стекали по его поверхности. Что ж, оставалось только ждать, когда Адам Филдинг приедет и заберет меня. Жалостливо я бы умолял позволить мне остаток пути до Солсбери провести на спине его послушного жеребца.

Так что я решил подождать. За спиной среди камней тихо посвистывал ветер, и я никак не мог отделаться от ощущения, что это свист человека. Старательно прислушиваясь в надежде уловить отдаленный топот копыт, я слышал лишь разморенный гул летнего дня – жужжание насекомых, пение птиц. Где же Филдинг? За пределами круга повсюду были разбросаны поваленные столбы и камни, служившие им перекрывающими плитами. Взобравшись на одну из них, я с удивлением обнаружил, насколько хорошо отсюда просматривается равнина. Я прикрыл глаза рукой и вгляделся в подернутый летним маревом запад, готовый тут же закричать и замахать рукой, едва покажется судья. Но он не появлялся. Невысокие холмы и насыпи возвышались над зеленым покровом. Ветер печально завывал среди столбов и пригибал к земле траву. Легкий холодок пробежал у меня по спине, и я вновь подумал о той могучей расе, которая, я не сомневался, высекла и придала форму этим глыбам, а Мерлин уже довел дело до конца, возведя их здесь. В местах, подобных этому, легко верится в магию.

Довольно тоскливо было стоять тут, посреди равнины под открытым небом, да еще и между зубами Господними. Ну, сказал я себе, жду еще пару минут и отправляюсь в Солсбери с помощью транспортного средства, которое никогда не подводит: на своих двоих. До города было рукой подать, всего каких-то несколько миль. В том направлении, подумал я и повернулся на восток. И если идти так, чтобы моя тень была передо мной, то, пожалуй, вполне можно оказаться на месте до наступления ночи.

Но, обернувшись, я увидел вдалеке всадника, трусцой ехавшего по равнине. Вы даже представить не можете, какое я испытал облегчение. Я закричал и принялся размахивать руками, с радостью заметив, что всадник слегка изменил свое направление и теперь движется прямо к каменному кругу. Я сел на плиту, служившую мне наблюдательным пунктом, потом прилег на бок, продолжая одним глазом следить за неторопливым приближением Филдинга. Поверхность камня нагрелась на солнце, и его мшистые углубления будто были высечены как раз по форме тела, по крайней мере моего. Я прикрыл глаза. Клонившееся к западу солнце припекало. Позволив своим мыслям течь свободно, я начал думать о Кэйт. Оставалось надеяться, что она не слишком близко познакомилась с Уиллом во время поездки. Но ведь, скорее всего, дочь мирового судьи, с присущим ей остроумием и проницательным взглядом, найдет Фолла довольно простоватым. В конце концов, он привык к девицам вроде Одри и к другому не стремился, будучи всего лишь сыном извозчика (не подумайте, что я обращаю внимание на происхождение). И к тому же он не вышел ростом. Коротышка Фолл.

Наверное, я задремал. Поскольку, когда открыл глаза и посмотрел в небо, солнце было уже у горизонта, а фигура всадника заметно увеличилась. Воздух был плотным и прогретым, поэтому заметно колебался, так что казалось, что всадник и его лошадь мерцают на фоне июньского марева. Я снова сел и помахал рукой, до него теперь было около полумили, но, как видно, он и сам знал, куда двигаться, так что я невольно опять закрыл глаза. И через миг распахнул их, встревоженный большой черной тенью, гораздо большей, чем приближающаяся фигура, будто бы всадник неожиданно пришпорил скакуна, чтобы поскорее преодолеть остававшееся расстояние. Но это было невозможно, поскольку он до сих пор ехал в том же неторопливом темпе.

Еще раз я сел прямо, но инстинкт подсказывал: лучше распластаться на камне и лежать тихо, не высовываясь.

Что-то меня в этом всаднике настораживало… но что?

Если к вам приближается пеший, его легко узнать по походке, осанке и фигуре, даже если вы не слишком хорошо его знаете. Однако в случае с наездником это дается тяжелее, потому что его очертания сливаются с очертаниями лошади, и получается совсем иной образ. И все же – когда между мной и всадником осталась последняя пара сотен ярдов – я понял, что это не Филдинг. Я слишком надеялся увидеть именно его, и это стремление, вкупе с жаром и слепящим светом летнего дня, подвело меня, заставило поверить, что ехать в мою сторону может только он.

Но нет, вместо Филдинга на лошади сероватой масти ехал дворецкий Освальд Иден.

Вот с ним-то мне как раз и не хотелось встречаться. Я подумал, если вот так остаться лежать тихо-тихо на вершине камня, может, он проедет мимо? Тупица Ревилл, нечего было высовываться, кричать и размахивать руками! Тут, как назло, подошла моя лошадь, только привлекая лишнее внимание ко мне. Так что даже если Освальд не знал, где именно я прячусь, ему было ясно, что наверняка недалеко от лошади.

Не было никаких сомнений: дворецкий прибыл по мою душу. Или если дело не во мне, то уж точно добра от него ждать не приходилось, и, встреть Ревилла, он без колебаний бы с ним и разделался. Я распластался на камне, будто меня должны были принести в жертву, но все равно Освальд запросто мог заметить мою возню, если давным-давно этого не сделал.

На помощь неожиданным образом пришла моя лошадь. Она припустила со всех своих четырех белых ног, заметив впереди своего родича, и спешила поздороваться с лошадью Освальда.

Дворецкий был куда более искушен в верховой езде, нежели я, и, наверное, без труда расправится с незваным гостем. Однако ждать я не стал, чтобы убедиться в этом, и, пока дворецкого отвлекали, постарался незаметно улизнуть. Скатившись к заднему краю плиты, я неудачно спрыгнул вниз и напоролся ребрами на торчащий из земли камень, однако обращать на это внимание было некогда, я спешил в глубь гигантского круга, припадая к земле и просто на четвереньках. Серые монолиты, прежде вызывавшие отчуждение, теперь представлялись мне надежным убежищем. С равнины доносились ржание, громкие понукания Освальда и еще какие-то странные звуки. Отлично! Дворецкий все еще был занят. Может, все-таки он не такой уж и хороший наездник. Почти по центру каменного круга лежала пара поваленных блоков, скорее всего столб и его перекрытие, судя по тому, под каким углом они лежали. Но даже при таком их положении я мог спрятаться за ними, не пригибаясь. Трава была здесь выше, между поваленными плитами росла ежевика, и я, не обращая на нее внимания, укрылся в этом тенистом углу и только надеялся, что Освальд проедет мимо, не заметив меня, по крайней мере, если он не собирался прочесывать местность. После я мог бы вылезти из убежища и поспешить в Солсбери.

Я ждал, хотя на равнине все смолкло. И это ожидание среди камней, кажется, тянулось целую вечность. Говорят, круг – это магическая сущность, внутри которой время останавливает свой бег. Однако в случае с этим конкретным кругом такого не случилось. Тени на траве постепенно удлинялись, неспешно двигаясь в сторону поваленного столба. По-прежнему вокруг не было ни звука, за исключением гула насекомых и птичьих голосов. Стороной проскакал кролик. Норки этих зверьков были тут повсюду. Тишина.

Я не шевелился. Все тело затекло. Руки и лицо чесались от колючек ежевики. Чтобы дать отдых членам, я решил распрямиться, как вдруг похолодел от ужаса.

Где-то рядом хрустнули камешки и раздался какой-то шорох.

Я мигом сунулся обратно в убежище.

– Вы здесь?

Я чуть было не ответил – очень трудно этого не сделать, если вопрос снисходит к вам прямо из небес, – но вовремя опомнился.

– Вы здесь, мастер Ревилл?

Это был Освальд. Подобный сухому пергаменту, голос совсем не вязался с окружающей обстановкой, вдали от Инстед-хауса, где ему самое место.

– Я знаю, что вы здесь.

Чего ж тогда спрашивать, подумал я с раздражением.

– Уверен, вы меня слышите, мастер Ревилл.

Я принудил себя к молчанию, и теперь это давалось легче: не выдавать себя, не отвечать. И хотя слова Идена напоминали невинную забаву в прятки, тон – совершенно другое.

– У меня есть кое-что для вас.

Голос был то громче, то тише, то чуть ли не у меня над ухом, то на расстоянии. По-моему, в своих поисках Освальд бродил наугад среди торчащих кверху камней и поваленных блоков. Я вжался еще дальше в угол между двумя глыбами. Их неровные края, завешенные ветвями ежевики, создавали иллюзию убежища. Угол, под которым светило солнце, был мне на руку, – там, где я прятался, царила глубокая тень. Вероятно, я смог бы выстоять в драке с Освальдом, но ведь неизвестно было, что за оружие он взял с собой. Более того, я ничего не знал о том, какой силой он располагает и насколько далеко он может зайти. Но без сомнений, он не о погоде со мной собирался разговаривать.

В какой-то момент наступила тишина. Потом, хотя я ничего и не видел, но каким-то образом догадался, что сей джентльмен подошел к дальнему краю одного из моих камней. Я чувствовал, он близко. Возможно, все дело было в моей интуиции, в этом природном изобретении, приводящем в равновесие чаши весов хищника и его жертвы.

Сразу же пришла и уверенность.

– Ну же, мастер Ревилл, довольно игр.

Я услышал, как, кряхтя, Освальд влезает на поваленную глыбу. Вероятно, он проделал это по той же причине, что и я ранее: для лучшего обзора окрестностей.

Вот он! Его тень растянулась на траве. Я видел и слышал, как он идет по наклонной поверхности камня, будто у него была роль на сцене без слов. Дойдя до края глыбы, он остановился и огляделся. Я сидел, абсолютно недвижный, в своем укрытии. Освальд, в своем обычном одеянии, торжественно черном, покивал головой сам себе и развернулся кругом, чтобы вернуться обратно. Я стал смотреть в землю, наверное, из-за простодушной веры в то, что если я его не вижу, не увидит меня и он.

Потом он появился прямо надо мной.

Шаги его смолкли. «Ага», – донеслось до меня. Потом, судя по шаркающему звуку, он, должно быть, наклонился, чтобы поднять какой-то предмет.

– Мастер Ревилл?

Я смотрел в землю.

– Я вас вижу.

Не шевелиться. Может, это уловка, чтобы я себя выдал. Как у детей. Только это совсем не ребенок, а весьма опасный взрослый человек, Освальд, который стоит прямо надо мной. Но ничего. Скоро уйдет. Только не смотри наверх.

– Я вижу вас, Николас. А вот что вы видели той ночью? Боюсь, видели слишком много.

Украдкой я бросил взгляд сквозь ветви ежевики.

Костлявая фигура Освальда, очерченная солнечным светом, казалось, сужается кверху. Оттуда, где я сидел, он выглядел… опасным. И в руках своих он держал большой камень.

Почему-то я чувствовал себя каким-то преступником, пойманным в капкан и беззащитным. Я спокойно улыбнулся. По крайней мере, губы мои совершили что-то подобное.

– Спрашиваю вновь, что вы видели?

– Ничего, – ответил я наконец.

– В покоях миледи вы рассказали другое.

– Вас я ни разу не упоминал.

– Но что вы поведали судье?

– Что бы ни поведал, теперь это не имеет значения. Письменные показания в седельной сумке судьи Филдинга.

Сказав это, я уже жалел о своих словах, ведь я практически предоставил Освальду прекрасный повод для того, чтобы напасть на Филдинга, пока тот едет по равнине… если этого уже не произошло. У меня похолодело в животе. Вспомнить только, как долго я ждал, что жеребец судьи покажется перед моими глазами. Возможно, дворецкий уже разделался с Филдингом и теперь собирается покончить с последним свидетелем против него. Прежде я не слишком задумывался над тем, что Освальд может быть участником тех ночных событий. Но теперь, разве слова и поведение дворецкого не доказывали его причастность?

Я увидел, как он, широко расставив ноги, заносит свои длинные руки над головой. Должно быть, камень в них был тяжелым. Вершина плиты, на которой он стоял, была всего в семи футах от моей макушки. Так что промах исключен. И если, швырнув камень, Освальд не убьет меня, то, конечно, сильно потом, не спеша, прикончит. Я не мог выбраться из тесного убежища, ставшего для меня ловушкой, или выбрался бы недостаточно быстро, чтобы избежать удара по голове. В детстве я видел, как мальчишки забивают камнями раненую птицу, – я и сам это делал, и теперь мне за это очень стыдно. Но нанести удар – несложно.

Меня передернуло в ожидании того, когда упадет камень. Стоило, наверное, свернуться калачиком, чтобы защитить голову от удара, но это означало бы сдаться на милость врага, и что-то во мне решительно против этого восставало. Секунды казались часами, что там – вечностью. Освальд все еще громоздился надо мной с воздетыми руками, будто сам окаменел.

– Стой!

Он уже готов был к броску, но, когда я закричал, остановился. Полагаю, швырнуть обломок камня в беззащитную жертву не так уж и просто. Даже в самом черством сердце может таиться сомнение. Так и случилось с Освальдом. А может, всему виной мой окрик. Во всяком случае, дворецкий своего дела до конца не довел.

И это дало возможность Адаму Филдингу приблизиться на достаточное расстояние, чтобы застать злодея врасплох, – ну почти так. Я заметил, как судья крадется по глыбе позади Освальда, и крикнул, чтобы отвлечь внимание дворецкого (а также в слабой надежде избежать того, что мне размозжат голову). Освальд развернулся назад, чувствуя чье-то присутствие за спиной. Простым ударом Филдинг оттолкнул его. Или же Освальд потерял опору под ногами из-за тяжелого камня, который держал в руках.

Толкнули его, или он сам виноват, развязка была единственно возможной. Повалившись назад, он ударился головой о глыбу и упал в ту самую щель, где сидел я. Тело его соскользнуло и обмякло на траве Освальд лежал в удивительно спокойной позе, будто решил вздремнуть, руки и ноги раскинуты в стороны, голова прислонена к основанию плиты под таким наклоном, под каким голов я в жизни не видел. На его груди лежал камень, тот самый, которым он собирался расколоть мой череп.


– Как вы себя чувствуете?

О, ради этих ощущений можно было бы пожертвовать целостью головы и мозгов! Ведь Кэйт вновь хлопотала надо мной, прямо как после той первой переделки в Солсбери. По правде говоря, раны мои не были сколько-нибудь тяжелыми. Порезы и уколы от шипов ежевики, а также множественные болезненные ушибы на боку, там, где я приложился ребрами к торчавшему из земли камню, когда упал на землю. Ничего особенного. В конце концов, прочим в этом моем приключении повезло меньше – смерть от веревки, утопление, падение с высоты, даже смерть на солнечных часах.

– Хмм, – произнесла Кэйт, разглядывая посиневший участок кожи под моими ребрами, – выглядит ужасно.

Мы сидели в гостиной, там, где я беседовал с ее отцом две недели назад. В Солсбери было погожее утро, яркий солнечный свет и свежий сельский воздух проникали в распахнутые окна, чуть смешиваясь с запахами и звуками городка. Кэйт настаивала на доскональном осмотре, в границах пристойного, конечно. Было очень приятно, поверьте, наблюдать за ней в образе сестры милосердия.

– Все не так уж и плохо, – вымолвил я мужественно.

– Жаль, нельзя было оказать вам помощь раньше, тогда бы мы смогли использовать традиционное средство от таких ушибов.

– Какое?

– Жареный конский навоз.

– О да, какая жалость.

– Только его следует применять сразу же, иначе толку мало. Так что придется вновь положиться на подорожник.

– Ничего, – сказал я, – жить буду.

Потом, когда Кэйт ощупывала мои ноги, она обнаружила шрам от колотой раны, которую я получил прошлой зимой в Уайтхолле. Перестав морщиться от боли, я обнаружил, что девушка потрясена увиденным. По меньшей мере именно так я объяснил себе выражение ее лица.

– Еще одно приключение, – произнес я свойским тоном. – Кое-кто пытался меня убить.

– Кажется, для вас это вошло в привычку.

Я пожал плечами:

– Лондон, что скажешь.

– Ах да, вы предупреждали, это безнравственный город. Подмастерья диких нравов и отчаянные отставные солдаты.

– Я думал, вы этого не знаете.

– Я скоро туда снова еду.

– Правда? – Я не смог скрыть радости ни в голосе, ни на лице. – Собираетесь навестить тетушку в Финсбери-филдс?

– У вас прекрасная память, Николас.

Мне хотелось сказать, как я могу позабыть что-нибудь, связанное с вами, Кэйт. Но вместо этого я ограничился объяснениями насчет актеров и памяти, как и в случае с ее отцом на обратном пути в Солсбери.

– Что ж, поскольку вы будете в столице, Кэйт, я настаиваю, чтобы вы пришли на представление слуг лорд-камергера.

– Но я уже видела ваш «Сон в летнюю ночь».

– Однако вы не видели пьес в нашем собственном доме.

– В доме?

– Я имею в виду театр «Глобус».

– Ваш друг Уилл Фолл уговаривал меня сделать то же самое.

Очередной приступ ревности.

– Ах да. Вам понравилось путешествие?

– Да, очень. Он очень мил, не правда ли? Ваш друг Фолл.

Я что-то не совсем понимал. Одобрение? Или пренебрежение? Или насмешка? Поэтому я пустился убеждать Кэйт посетить наш театр, объясняя, что представление в Инстед-хаусе нельзя сравнивать с нашей игрой на настоящей сцене.

– И кроме того, впечатление от нашей работы в Инстед-хаусе затмили события, случившиеся после, – добавил я, повторяя слова священника Брауна из Сбруйного Звона. – Это был не повод для веселья, но прелюдия печали. Нет, вы обязаны увидеть нас во всем блеске и великолепии.

– Я думаю, вы скорее имеете в виду себя, Николас.

Я покраснел, как школьник, не смея смотреть ей в глаза. Лови момент, Николас. Кэйт как раз наклонилась ближе, чтобы положить мазь на особенно тяжелую рану на моей руке.

– Да, именно так, – кивнул я.

– Хорошо, я приду, чтобы посмотреть на вашу игру. Если до тех пор вы не окажетесь втянутым в очередное приключение. Вы можете его не пережить.

Она подняла на меня чистый, искренний взгляд.

– Обещаю, никаких приключений, пока вы не приедете в Лондон.

Набравшись смелости, я потянулся вперед и поцеловал ее в губы.

Их прикосновение, их вкус я чувствовал еще несколько часов спустя. Вернее, старался уверить себя в этом, не позволяя ни капле жидкости коснуться моего рта, – вел себя словно зеленый, по уши влюбленный школьник.

Ближе к обеденному часу вернулся из тюрьмы Адам Филдинг. Там он совещался с двумя судьями, уже выезжавшими в Инстед-хаус для дознания о смерти лорда Элкомба и забравшими Генри Аскрея на судебное разбирательство. Вооруженный письменными показаниями леди Элкомб и (ныне покойного) Освальда, а также моими, Филдинг с успехом убедил своих знакомых в том, что обвинение против юноши следует отозвать.

Адам Филдинг спас мне жизнь. Я не сомневаюсь, если бы он не подкрался к Идену и не толкнул его, дворецкий обрушил бы камень на мою голову. Освальд бы не промахнулся. И я бы лежал посреди каменного круга на солсберийской равнине – корм для воронья и прочих падальщиков.

Филдинг заметил мою лошадь, когда ехал к гигантским камням. Потом он увидел лошадь Освальда, привязанную на границе круга. Не знаю, узнал ли он животное или нет, но оно его насторожило. Спешившись, он пошел на голос, раздававшийся неподалеку. Увидев черную худощавую фигуру, кравшуюся по поваленным глыбам, он понял, что я в опасности, и сам подкрался к Освальду. Несмотря на свои годы, Адам Филдинг сохранял хорошую форму и проворство. Взобраться на шестифутовую высоту особенного труда не составило а подобраться к человеку, полностью поглощенному своей добычей, вообще было похоже на детскую игру.

Я был обязан ему своей жизнью.

После мы отправились в Солсбери, прочь от каменного круга, я и Филдинг – на его породистом жеребце, с трупом Освальда, перекинутым через спину его лошади. Моей же лошади и след простыл. Теперь голова дворецкого свисала с одного лошадиного бока, ноги – с другого. Филдинг хранил несвойственное ему молчание, так что это было молчаливое трио, двое живых и один мертвый, направляющиеся в город под убывающей луной.

Я был рад, что дело находилось в руках уважаемого гражданина Солсбери. Моя труппа остановилась в гостинице «Ангел» на Гринкросс-стрит и следующим утром отбывала в Лондон. Я поговорил с Ричардом Синкло, вкратце рассказав о случившемся, и попросил разрешения задержаться на день-другой на случай, если вдруг потребуются мои свидетельские показания. Джек Уилсон и Лоренс Сэвидж буквально завалили меня вопросами, но я пообещал, что поведаю им всю историю от начала до конца, как только мы соберемся все вместе в «Глобусе».

Но что же все-таки это за история?

Филдинг объяснил, что, как и я, подозревал дворецкого в причастности к убийствам, произошедшим в Инстед-хаусе. Освальд утверждал, что был обеспокоен намечавшейся встречей его хозяина с сумасшедшим старшим сыном. Однако между ними существует более глубокая связь, – судья поднял руку со скрещенными пальцами, – связь, предполагающая, что Освальд знал гораздо больше, чем просто о намерениях Элкомба. То ли он, то есть Элкомб,отправился в сад, чтобы заставить молчать своего первенца и тем самым обеспечить благополучное заключение союза между вторым сыном и Марианной Морленд, то ли собирался прибегнуть к уловкам и подкупу, чтобы слабоумный покинул поместье… однако потерпел неудачу. И чтобы там ни произошло, Филдинг был уверен, что в том повинен именно Освальд.

– Он не мог точно знать, чему вы стали свидетелем той ночью, – объяснил судья. – После дачи своих показаний он внезапно понял, что разоблачил себя. Или то, что вы, должно быть, видели больше, чем рассказали. Поэтому решил подстеречь вас на обратном пути в Солсбери. Ведь на равнине нередко бесчинствуют разбойники, грабят путешественников.

– Наверное, он был очень предан памяти умершего хозяина.

– Только по большей части предан собственной памяти. К тому же, полагаю, у него были некие склонности и намерения…

– Насчет леди Пенелопы?

– Да, Николас. Вы тоже заметили.

До этого момента, надо сказать, не замечал, но порой ты не понимаешь, в чем суть, пока не произнесешь это вслух.

– Он был рядом с ней после смерти ее супруга, постоянно поблизости. Все тому свидетели. И с ее мужем он был в хороших отношениях. Но он ведь дворецкий!

– Что ж, всякое бывает, – сказал Филдинг, – например, герцогиня Суффолк вышла замуж за своего шталмейстера.

– А в одной из пьес Шекспира есть некий амбициозный дворецкий. Но он скорее комический персонаж.

– В отличие от Освальда. Ну, Николас, я очень надеюсь, что юного Генри Аскрея освободят завтра и он благополучно вернется домой.

Надежды судьи оправдались. Наутро Аскрея от пустили, и он отправился в Инстед-хаус. Леди Элкомб могла вздохнуть с облегчением: с ней оставались два сына из трех, хотя старшего признали только из-за его смерти. С другой стороны, могла ли она сильно горевать о первенце, если не видела его с тех пор, как он был совсем крошкой? Добавить к тому, что было известно о несчастном и о его роли в гибели отца… Не думаю, что кто-нибудь сильно сожалел о том, что тот сейчас покоится в семейном склепе.

Без сомнений, семья станет более сплоченной. Леди Элкомб со временем может вновь выйти замуж, когда ее вдовий наряд сменится на пурпурный. Генри Аскрея отныне никто не станет вынуждать жениться на Марианне Морленд или на ком-либо еще, а Кутберт. возможно, осуществит свое стремление играть на сцене… хотя, мне кажется, это вряд ли случится. Подобные вещи для аристократов – лишь прихоть, забава, не более.

Что же касается надежд Николаса Ревилла, то осуществиться им было не суждено.

Должен признаться, сердце мое сжималось в предвкушении провести ночь в доме судьи. Я почему-то решил – виной тому любовная лихорадка, – что, любезно приглашая меня, Кэйт имела в виду ее часть дома, чтобы, понимаете, оказать помощь молодому актеру. Да, конечно, я знаю, я сам себе все придумал… Но вы должны признать, исключать такой возможности не стоило.

Правда, когда мы с ее отцом подъехали вечером к дому, измотанные тряской и приведшие лошадь с перекинутым через ее спину трупом, это мало походило на достойное начало романической идиллии. На следующий же день Кэйт осматривала мои раны и, кажется, была очень счастлива в роли сестры милосердия, но не более. И я поцеловал ее! Правда, ответного поцелуя не последовало. На этом все закончилось, оставались лишь детали. Я должен был выступить с показаниями перед двумя судьями, рассказать об Освальда Идене и его намерении убить меня, а также торжественно заявить, что Адам Филдинг спас мне жизнь, подоспев вовремя.

Я, кстати, также слышал, что Питер Пэрэдайз, узнав о смерти брата, со смирением заявил, что на все воля Божья. Братья Пэрэдайзы нынче направлялись в Экстер, чтобы засорять там головы жителям своими неистовыми проповедями.

Я же должен был вернуться к обязанностям актера. Труппа уже добралась до Лондона, и мне тоже не терпелось вновь увидеть свой город. Но прежде чем уехать их Солсбери, я заручился обещанием Кэйт, что она непременно посетит «Глобус», чтобы посмотреть на нашу игру, когда приедет в столицу. В ответ же услышал то, на что надеялся: она приглашала меня навестить ее и ее тетушку в Финсбери. В общем, еще не все потеряно.

Я наведался в «Ангел» и там узнал, что группа торговцев отправляется следующим утром в Кингстон. Мне не слишком хотелось путешествовать в одиночку, во мне говорило обычное благоразумие, а недавний опыт избавил от сомнений. В результате я присоединился к ним. Повозки у них не было, вместо нее они использовали вьючных лошадей, чтобы перевозить копченые окорока, имбирь, тушки индеек и так далее, и двигались они очень медленно. Тем не менее их компания пришлась мне по душе, так же как и торговцам моя, – если только я не льщу себе, еще бы, настоящий живой лондонский актер в караване. В Кингстоне мы расстались около Темзы и оставшиеся несколько миль я шел один.

Приближаясь к Лондону, я почувствовал, как потяжелел воздух. Вдоль дороги тянулись обветшалые домишки, и окружающий пейзаж был блеклым, изможденным, выветренным, словно дни его были сочтены. Я подходил к городу с юга, миновал Бродуолл, где прошлой зимой вынужден был терпеть неприятное соседство двух полоумных старух. Стоял прекрасный день, я свернул в восточном направлении и пошел по южному берегу реки в сторону Пэрис-Гарден и находившейся там медвежьей ямы. Знакомые звуки – звон колоколов, крики паромщиков, грохот катящихся мимо телег – были бальзамом для моей души. Река так сияла на солнце, словно Господь только что сотворил ее. Вода выглядела чистой, даже в голову не могло прийти, что этот поток несет в себе все городские отходы. Этим чудесным днем я и думать не думал об этом, просто радовался возвращению на родную землю.

В конце концов над крышами невысоких зданий я увидел белые стены «Глобуса». У меня почему-то ком в горле встал, когда я посмотрел на эти стены, подобные стенам легендарной Трои. Это напомнило мне, как я впервые увидел их, приехав два года назад в Лондон. Тогда мне не терпелось оказаться на подмостках театра и показать, на что я способен.

И вот я иду по одному из мостиков, перекинутых через многочисленные каналы на этом берегу Темзы, приближаюсь к Брэндз-рентс и через пару минут буду дома, среди моих друзей.

Перед новолунием

– Ник, смотри, что у меня есть для тебя.

– О Нэлл! Разве мало ты мне всего показала?

Я попытался собрать весь энтузиазм, на который был способен, но, честно говоря, немного устал после бурной схватки в постели. Вот что значит вновь оказаться дома, и надо заметить, Нэлл, на мой взгляд, встретила меня как Пенелопа Одиссея, вернувшегося в Итаку после двадцатилетних скитаний. Столь страстной была встреча в моей комнате на Дэдменз-плэйс.

Но прежде меня встретил мой похотливый домовладелец мастер Бенвелл. Он с жадностью выслушал рассказ о моих приключениях в поместье, поскольку до него дошли кое-какие слухи о трагических событиях в Инстед-хаусе. Разумеется, смерть лорда Элкомба и расстроенная помолвка Генри Аскрея и Марианны Морленд были у всех на устах. Это неизбежно, когда злой рок настигает сильных мира сего… Уверив Бенвелл а, что он получил от меня самую точную версию, я решил напомнить ему об этом в следующий раз, когда тот начнет ворчать, что я плачу только шиллинг в неделю.

Нэлл я поведал урезанный вариант истории, исключив любое упоминание о Кэйт Филдинг, – хотя сейчас меня мало беспокоило то, что подруга может начать ревновать, чего не могу сказать о ранних днях нашего знакомства. Нэлл, впрочем, была на удивление равнодушна к моему рассказу. Наверное, она думала, что провинциалы (к которым мы оба с ней относились), что ни день вешаются, топятся и падают на гномоны.

– Похоже, опасное место, Ник. – Единственный ее комментарий.

– Провинция?

– Да, опасное место.

– Ну да, полно медведей, волков и драконов.

– Правда?

Кажется, она совсем не обратила внимания на мое поддразнивание и, похоже, думала совсем о другом. Поднявшись с постели, нагая и беззастенчивая, как Ева до грехопадения, она порылась в мешке, который принесла с собой, и извлекла оттуда бумагу с карандашом. Потом села на кровать и, неуклюже расправив лист на коленях, принялась что-то писать, то и дело останавливаясь, чтобы подумать. Когда Нэлл протянула мне бумагу, написанное я еле разобрал.

Она выхватила лист, едва его не порвав.

– Я сама прочту, если ты не можешь. Это пара строк из сонета.

Она кашлянула и прочла:

Прекрасен губ ее коралл,
Глаза ее – алмазы…
– Ах, губы, – протянул я, – теперь понимаю. Губы. И чьи же это губы и глаза?

Ее собственные ответили на этот вопрос, что и требовалось доказать. Так я и знал.

– Ты это сама написала? – усмехнулся я.

– Ты же видел.

Ее тон должен был заставить меня сбавить обороты и отнестись к ее работе с большим вниманием, но почему-то мне было уже все равно.

– Я имею в виду, ты о себе написала эти строки? – спросил я.

– Меня научили.

– Ну да, одна из сестер.

– Выходит, она учит тебя читать и теперь еще и писать. Кто она?

– Дженни, – ответила Нэлл, подозрительно быстро.

– Мне кажется, это кто-то из твоих… посетителей.

– И что с того? Что в этом такого?

– Давай обсудим это потом, – только и сказал я.

Вся нега, или, если быть совсем уж честным, удовлетворенный и вновь разгоравшийся аппетит, нашей недавней встречи мигом улетучилась. Нэлл, похоже, это тоже почувствовала. Она соскочила с кровати. Торопливо одевшись и пояснив, что у нее есть срочное дело (можно и не сомневаться какое), она ушла. Впрочем, прежде чем хлопнуть дверью, она удостоила меня быстрого поцелуя в щеку.

Я лежал на спине и пялился в низкий, неровный потолок Бенвелла. Я не мог притворяться, что очень уж переживаю по поводу того, как все оборачивалось. Нэлл и я и без того теперь встречались нечасто. И возможно, наши неистовые занятия любовью были знаком, что отношениям приходит конец, а не свидетельством того, что они только начинаются.

Я растянулся на постели, словно сытый кот на солнышке. И думал о Кэйт Филдинг. Не то чтобы я имел какое-либо право на дочь судьи, напомнил я сам себе. Только поцелуй. На который девушка даже не ответила.

Надо навестить Кэйт. Наверняка она уже в Лондоне, у своей тетушки в Финсбери. Я мог бы сообщить ей о предстоящем представлении в «Глобусе», о том, какая роль досталась мне в пьесе и какие моменты достойны ее внимания. Она ведь пообещала прийти в театр.

Вздохнув, я повернулся на бок и забылся неспокойным сном, хотя на дворе был лишь ранний вечер. Во сне я видел черную и белую фигуры, двигающиеся по шахматной доске, пока луна играла в прятки, укрываясь за облаками.


Несмотря на то что стоял самый разгар летнего сезона, время, когда труппы отправляются на гастроли, все надеялись, что «Глобус» по-прежнему будет на высоте и сполна удовлетворит аппетит местной публики. Так что едва слуги лорд-камергера вернулись из путешествия, нас сразу же заняли в репетициях нескольких пьес. Одна мне очень нравилась, по той простой причине, что там у меня была большая роль, чего не скажешь об остальных постановках.

Называлась она «Любовь зла» и написана была Уильямом Хордлом. Забавная история о любви взаимной и безответной, о союзах заключаемых и расторгаемых, о мести удавшейся и неудавшейся. В общем, трагикомедия. У меня действительно была хорошая, весомая роль безответно влюбленного в одну девушку человека. Обычно в ходе столь драматичного сюжета несчастный влюбленный должен в результате найти себе подходящую спутницу где-нибудь к концу пятого акта. Однако Уильям Хордл – угрюмая личность. В пьесе он сделал счастливыми только две пары из трех – довольно неплохо в реальной жизни, но ниже нормы для разыгрываемой на сцене. Душевное страдание, которое мне предстояло сыграть, резко контрастировало с ролью Лизандра, чьи стремления и желания были в конце концов осуществлены. В этой же пьесе такого не происходит. Большинству актеров скорее по душе играть муку, чем счастье. Легче играть грусть, хмурить лоб и произносить горестные реплики. Выходит более естественно и предоставляет больше шансов показать себя в выгодном свете. Я подумал, что этот спектакль был бы хорошим поводом для Кэйт сдержать свое обещание и прийти в «Глобус» посмотреть на игру Ревилла.

Таким образом, одним свободным утром я вышел из дому и направился на север, к Финсбери в поисках дочери мирового судьи. Я даже взял с собой афишу. Дом тетушки Кэйт располагался за городской чертой в Финсбери-филдс. Миновав болотистые Мурфилдс, где пастбища были пересечены канавами. Воду в этих канавах покрывала густая пена и похожие на перья водные растения. День был теплым, так что рвы источали не слишком ароматный запах гнили, и я свернул в сторону Сомерсета. Все равно пейзаж вокруг был знаком большинству актеров, поскольку два театра – «Театр» и «Занавес» – располагались недалеко от трущоб на реке Флит, бывшей, по сути, обычной канавой. Разумеется, в них не было и доли того великолепия, коим обладал «Глобус», даже если их труппы были по-своему хороши.

Я уже миновал пределы каменного пояса, которым город окружал себя и который, признаться, обеспечивал горожанам не слишком надежную защиту. Должен сказать, большинство домов, разбросанных к северу от Лондона, разительно отличались от беспорядочной застройки в Сауторке на южном берегу реки. Укрывающиеся за мощными стенами и охраняемые привратниками, эти северные особняки несли в себе больше сельских черт, чем городских. До Лондона было рукой подать, доносился звон колоколов, но вокруг все утопало в зелени, и небо было совершенно чистым.

Дом я узнал по фигурам грифонов у ворот, которые мне описала Кэйт, а потом я заметил и внушительный фасад здания из красного кирпича, виднеющийся сквозь зеленые заросли. Тетушка Кэйт, Сюзанна Ноувелз, была замужем за преуспевающим торговцем, очень преуспевающим, судя по красоте его резиденции. Кэйт рассказала, что у тетушки были дети от прежнего брака, как и у ее супруга, однако сейчас супруги были уже не в тех годах, чтобы производить на свет потомство. Когда я оказался за воротами, из сторожевого домика вышел охранник, и, пока мы с ним пререкались, я заметил двух женщин, прогуливающихся под сенью старых дубов. Одну из них я сразу узнал.

– Кэйт! – окликнул я ее.

Заметив меня, она помахала рукой, улыбнулась и пошла в мою сторону. Мы обменялись целомудренными поцелуями, но все же она задержала мою руку в своей чуть дольше необходимого. Потом повернулась к спутнице, направлявшейся к нам:

– Это мастер Ревилл. Я вам рассказывала, он актер.

Первое, что пришло мне в голову, – это то, для чего Кэйт представляет меня леди Элкомб, – ибо именно она приближалась в нашу сторону. Наверное, я был похож на идиота, раскрыв в удивлении рот, потому что совершенно не понимал, что вдова Элкомба делает здесь, в Финсбери-филдс и почему сменила траур на что-то светлое и жизнерадостное, более подходящее для погожего летнего дня. Однако, когда она подошла ближе, я обнаружил, что это вовсе не Пенелопа Элкомб, а женщина, очень на нее похожая. Та же величественная осанка, те же полные губы. Но она была старше хозяйки Инстед-хауса, волосы были тронуты сединой, и чуть больше морщин на ее лице. Несмотря на это, однако, чувствовалось в ней умиротворение, которого я не видел в леди Элкомб.

Кэйт Филдинг представила мне эту леди как свою тетушку, Сюзанну Ноувелз, мы разговорились, и в течение той приятной беседы я был польщен ее интересом к лондонским театрам и актерам, а также ее просвещенностью в данном вопросе. Кэйт замечала мое смущение и знала, без сомнений, чем оно вызвано. Но я должен был ждать развязки, хотя кое-что уже понимал, и эти проблески были подобны первым лучам рассвета.

Я предложил дамам взглянуть на афишу пьесы Хордла.

– Вы играете в этой пьесе, мастер Ревилл? – спросила госпожа Ноувелз.

– Да, мадам. Страдающего от любви человека.

– Полагаю, обретающего в конце счастье?

– Мне бы не хотелось раскрывать все секреты, но, думаю, могу вас заверить, что если вы не упустите случая посмотреть представление, вы и Кэйт, то будете очень удивлены.

– Я пообещала, тетушка, – сказала Кэйт, – что обязательно приду в «Глобус», чтобы посмотреть на игру Николаса.

Я почувствовал, как сладко сжимается у меня в груди, и это ощущение было лишь слегка омрачено ее следующими словами:

– И на всю труппу, конечно.

– Что ж, тогда мы сделаем это все вместе, – кивнула госпожа Ноувелз.

Я слегка растерялся от этого «все», но потом решил, что она имеет в виду своего мужа или кого-то еще. Потом тетушку Ноувелз призвали какие-то неотложные дела в доме, и мы с Кэйт остались одни. Похоже, нам так и суждено было бродить по садам и лужайкам, и нам вовсе не светили какие-то общие неотложные дела в доме, вдали от посторонних глаз. И все-таки я был очень рад компании этой особы при любых обстоятельствах. И к тому же мне хотелось расспросить ее кое о чем.

– Кэйт, я понятия не имел, что леди Элкомб приходится вам тетушкой.

– Это ни для кого не секрет, Николас.

– Но вы никогда об этом не говорили и даже не называли ее тетей.

– В отличие от тетушки Ноувелз, хотите вы сказать. Я заметила, как вы на нее смотрели. Они очень похожи, Пенелопа и Сюзанна. Но со временем перестаешь замечать это или очень скоро забываешь.

Мы нашли в саду укромный уголок и устроились там.

– На близком расстоянии сходство не так уж и велико.

– О Николас, звучит так нелюбезно.

– Простите, я не хотел, – поспешил я извиниться. – Я имел в виду то, что ваша тетушка, ваша лондонская тетушка, выглядит более счастливой, чем тетушка из Инстед-хауса.

– Что ж, господин Ноувелз полностью посвятил себя супруге.

Она умолчала о том – да это и без слов было понятно, – что лорд Элкомб, должно быть, не был столь же предан своей жене.

– Но почему-то вы никогда не рассказывали о леди Элкомб, – повторил я, возвращаясь к прежней теме и, возможно, испытывая терпение Кэйт.

– Причина того, почему я не зову ее тетушкой, весьма проста. Просто я таковой ее не считаю. Она знатная леди, у нее земли, особняки, власть, и… ну, говоря по правде, она всегда держалась со мной на расстоянии, даже когда я была ребенком. Наверное, потому, что мой отец некогда был в нее влюблен.

Я посмотрел на Кэйт, видимо, чуть пристальнее, потому что она добавила:

– Это было очень давно. Еще до того, как он женился на моей матери.

– Вы в курсе дел, я вижу, – сказал я, удивленный тем, что дочери известно так много о любовных похождениях отца.

– Матушка иногда говорила об этом, – продолжала Кэйт, – была такая шутка между родителями, веселая шутка о том, что мы достаточно часто бывали в Инстед-хаусе, и я играла со своими кузенами, и леди Элкомб одаривала меня снисходительными кивками и улыбками, которые можно по пальцам пересчитать. Немудрено, почему я больше люблю тетушку Ноувелз.

Так много сведений сразу, что я даже не знал, с чего начинать. Кузены. Кутберт и Генри. Я припомнил, как Кэйт однажды назвала Кутберта «друг мой», кажется, это было после спектакля.

– Мы? Вы сказали, мы достаточно часто бывали в Инстед-хаусе.

– Мой отец, матушка и я. Я проводила время в компании Генри и Кутберта. Кутберта в основном. Генри всегда был угрюмым и предпочитал одиночество.

– Выходит, ваша матушка приходится… приходилась сестрой леди Элкомб и госпоже Ноувелз.

– Да, Николас, разумеется. Хотите, я нарисую вам семейное древо, чтобы вы лучше разобрались в положении вещей?

– Это было бы очень любезно с вашей стороны, – ляпнул я, прежде чем понял, что сказал глупость.

Кэйт посмотрела на меня с удивлением. Она ведь просто пошутила. Мы сидели на разных концах садовой скамьи, как обычно. На разных концах. Рядом находилась статуя, Купидон с луком и стрелами и повязкой на глазах, что символизировало его неведение о том, в кого он стреляет. Присутствие этого мраморного карапуза весьма соответствовало моменту (и даже предполагалось), однако сейчас я не был настроен на флирт и добродушные подшучивания, – хотя никогда и не заходил в этом за рамки дозволенного по отношению к Кэйт. Сейчас между мной и невидящим мальчуганом была лишь одна параллель: слепота.

– Так ваша матушка… была младшей из сестер? – предположил я.

– Средней. Тетушка Ноувелз старшая, леди Элкомб – младшая.

– Вы рассказывали, что помните матушку?

– Да, очень ясно, хотя она умерла много лет назад. Родители были очень привязаны друг к другу и ко мне, я не чувствовала себя брошенной, как порой случается с детьми.

Адам Филдинг сказал о матери Кэйт: «Мы были очень счастливы». Как всегда, когда разговор заходил об отце Кэйт, лицо ее смягчилось, и я подумал, какой необычайно счастливой была эта семья и оставалась таковой.

Затем я заметил еще один знакомый силуэт, приближающийся к нам со стороны дома, будто он по волшебству появился здесь, ведь о нем говорили и его упоминали. Это был мировой судья. Я всего лишь несколько дней назад попрощался с ним, и он даже намеком не выдал своего намерения отправиться в Лондон вместе с дочерью. Но, с другой стороны, одернул я себя, с чего бы ему предупреждать меня об этом? Увидев нас на скамье, он повернул в нашу сторону.

– Что ж, Ник, рад снова вас видеть, – сказал он, тепло пожимая мне руку.

– Я тоже рад видеть вас, сэр.

– Мне только что стало известно, что Генри Аскрей вернулся в Инстед-хаус, – сказал судья. – Все обвинения с него сняты.

– Значит, справедливость восторжествовала, – отозвался я.

– Похоже на то, – вымолвил Филдинг, задумчиво пощипывая бородку и глядя на меня оценивающе.

– И все тайны раскрыты.

На это судья ничего не ответил, продолжая испытующе меня разглядывать.

– Кутберт приехал? – спросила Кэйт.

– Да, – кивнул ее отец. – Он и принес хорошие известия. Он сейчас разговаривает с тетушкой.

Кажется, этот дом превращался в место сбора членов семьи Филдинг и Аскрей. Я почувствовал себя немного не к месту, и в голове у меня зароились другие мысли. Так что я решил уйти, и в тот же самый момент Кэйт, улыбнувшись, поднялась со скамьи. Я понял, она собирается пойти поздороваться с кузеном. Снова мы обменялись поцелуями – большего под холодным серым взглядом Филдинга мы позволить себе не могли, – и теперь уже я задержал ее ладонь в своей чуть дольше, чем позволяли приличия.

Отцу Кэйт пояснила:

– Завтра мы собираемся в театр, посмотреть на мастера Ревилла и его друзей. Как называется эта пьеса, Николас?

– «Любовь зла».

– Да, «Любовь зла», – кивнула Кэйт.

– В «Глобусе», – напомнил я ей вслед. – Завтра днем.

После ее ухода мы с судьей немного помолчали. Ветерок покачивал верхушки садовых деревьев. На северо-западе собирались облака.

Наконец Филдинг сказал:

– Вы возвращаетесь назад, в Лондон?

– Да, как раз сейчас собирался уходить.

– Вы не будете возражать, если я составлю вам компанию?

– Буду только рад.

Молча мы вышли из сада. Вдалеке виднелась городская стена, а за нею коптящие трубы и макушки церквей, сверкающие в лучах утреннего солнца. Дорога была относительно сухой, время от времени телеги с грохотом проезжали мимо, и тогда мы отступали в придорожную траву, чтобы пропустить их.

Ни один из нас до сих пор не вымолвил и слова, но я чувствовал, что Филдинг ждет, когда я прерву молчание.

Я набрал в легкие воздуха и сказал:

– Скажите, это я должен был найти тот документ в норе Робина? Эту последнюю «исповедь» Мэри. Или вы сами собирались отыскать его? То есть сделать вид, что занимаетесь поисками.

Судья был слишком прозорлив, чтобы притворяться, будто не понимает, о чем я веду речь. Но единственным признаком того, что ему неловко, были его старательные попытки избежать моего взгляда, пока мы шли бок о бок по дороге.

– Это просто случайность, что вы нашли бумаги так скоро, я ведь положил их в убежище Робина тем же днем, – сказал он тихо. – И не представлял, что, когда вы ушли за Освальдом, он приведет вас в лес или что вы вновь окажетесь в логове лесного дикаря. Отвечая на ваш вопрос, Николас, скажу – нет, я не собирался возложить поиски бумаг на ваши плечи, хотя уже составлял план действий. Скорее всего, я бы обратился к вам за помощью, попросил бы в последний раз побывать в жилище Робина, так что все равно бы документ нашли вы. Или же я сам бы проделал всю работу. Однако вы справились в одиночку, без всяких подсказок. Хотя и немного раньше, чем я предполагал.

– Поэтому вы поспешили собрать нас всех у леди Элкомб. Поскольку бумаги были обнаружены, вы не желали тянуть время и сразу же использовали их по назначению.

– Все верно. Единственным моим желанием было помочь несчастному Генри Аскрею избежать судебного разбирательства. Ведь за ним незамедлительно последовала бы казнь.

– Да, невиновных вешали и будут вешать. Ничего с этим не поделать. – Я нарочно говорил жестко.

– Но я мировой судья, – отозвался Филдинг, как-то просто и грустно. – Я… если бы я мог, я сделал бы все, чтобы это предотвратить.

– В таком случае вам пришлось бы признаться, что это вы совершили убийство, – отрезал я.

– Да, наверное, но ведь это не было настоящим убийством.

– По-моему, это должны решать присяжные.

– Верно, Николас. Я заслуживаю вашего сурового отношения. Действительно, все решают присяжные.

– Тогда почему вы говорите, что это не было убийством?

– Гибель лорда Элкомба – следствие несчастного случая. Хотя смерть, произошедшая чуть ранее, вечером, была не просто смертью. Как раз она и являлась убийством, настолько подлым, насколько можно представить. Я говорю о несчастном Генри Аскрее, первенце, слабоумном наследнике, белой фигуре в саду.

Впервые голос Филдинга сменил мягкую, полную сожаления интонацию на мучительную и яростную.

– Ночная встреча между Элкомбом и его старшим сыном действительно состоялась. Хотя покойный мальчик вряд ли имел понятие о ходе времени, свиданиях и помолвках. Скорее всего, дождавшись ночи, он выбрался из своего убежища в лесу, чтобы взглянуть на величественный Инстед-хаус. Возможно, у него возникли смутные подозрения, что это и есть то место, где он родился, хотя, как мы слышали, кормилица увезла его с собой, когда он был совсем маленьким.

– Согласно ее «исповеди», – заметил я, – которую. написали вы.

– Я написал лишь правду, по крайней мере то, что было на нее похоже, – возразил Филдинг. – О Мэри я знал совсем немного, надо было разузнать больше. Остальное домыслил сам.

– Используя логику и воображение.

– Именно так. По большому счету я не лгал.

– Даже не прибегая ко лжи, можно ввести в заблуждение.

– Suppresno veri,[25]проговорил Филдинг, – верно, именно скрывая правду, а не заведомо распространяя ложь, мы и вводим других в заблуждение. Не стану добавлять себе грехов, кривя перед вами душой. Однако Мэри действительно уехала из Инстед-хауса с крошкой Аскреем и своим старшим сыном. Последний вернулся и с тех пор известен как Робин. Генри же оставался с кормилицей, пока она не умерла. А после тоже отправился в место, где был рожден.

– А это правда, что она жила и умерла как благочестивая горожанка?

– Здесь я могу заручиться словом человека, который знал эту женщину и историю ее жизни. Он был проповедником в Чешире.

– Ах да, слово человека Божьего. Что ж, против такого свидетельства не поспоришь, – кивнул я, подумав об отце Брауне. Он приехал с севера и был знаком с Филдингом.

– Поэтому, заверяю вас, – добавил торопливо судья, – написал я лишь то, что было правдой, даже если это и значило ввести в заблуждение.

– Вы сделали то, чего не могла Мэри. Она ведь не умела писать.

– Только свое имя и самые простые слова.

– Но даже этого женщина не была в состоянии написать верно, – добавил я, – то, что я принял за «помиловать», на самом деле было ее прозвище – Веселушка.[26]

– Генри принес эти бумаги с собой и отдал Робину на сохранение. Должно быть, между ними были теплые взаимоотношения, а не враждебные. Эти листы – все, что осталось у Генри от женщины, бывшей ему матерью. Но они не имели какой-либо ценности, необходимы были другие. Подделать почерк ничего не стоило, но очень сложно полностью замести следы, и рука волей-неволей тебя выдаст.

– Дело не только в этом, не так ли, – сказал я. – Вы ведь не дали кому-либо возможность взглянуть на «исповедь», и когда я принес вам бумаги тем вечером, вы очень быстро забрали их у меня из рук, и никто более не был к ним допущен. Но, как я говорю, суть дела не только в этом. Кажется весьма странным, чтобы женщина, в поместье слывшая обычной потаскухой, рот которой ни на минуту не закрывался, была способна написать историю своей жизни. Я еще могу поверить в ее раскаяние и обращение в богобоязненную прихожанку. Но я не могу представить себе того, чтобы она вдруг научилась читать и писать. По меньшей мере что-нибудь еще, кроме своего прозвища. «Веселушка». Зачем ей было учиться писать?

– Я тоже видел, что случилось той ночью, – сказал судья. – По крайней мере часть картины, как и вы, правда более ясную. Сон не шел ко мне, я бродил вокруг дома. Элкомб и Освальд знали, что несчастный слабоумный обычно выходит ночью посмотреть на залитое луной великолепие особняка. Элкомб принял решение раз и навсегда покончить с этой ничего не ведающей угрозой его поместью. Один из них – или оба – напали на Генри, повалили на землю и задушили. Кое-что из этого мы с вами видели.

– Потом они оттащили его к озеру, – догадался я.

– Я тогда не понял, что они собираются делать с телом, пока вы с Кэйт не рассказали, что видели на берегу. Белесый объект всплыл к поверхности и вновь ушел на дно. Я сообразил, что это наверняка тело Генри, и he мог успокоиться, пока его не вытащили на сушу.

– И вы решили призвать Элкомба к ответу. Это вы были с ним тогда в грабовом саду.

– Я его долго не мог найти. Все бродил, мучась бессонницей, вокруг дома и по саду, все думал о том, чему стал свидетелем и что теперь с этим делать. В конечном счете стало светать, и я вновь увидел Элкомба. Он, наверное, как раз возвращался от озера, где вместе с дворецким заканчивал свою грязную работу. Освальда поблизости не было. Я ничего не сказал Элкомбу, но мои лицо и глаза выражали достаточно, поскольку, едва я направился к нему, он встревоженно попятился. Вид его, мертвенно-бледный, наводил ужас. Он все отступал, отступал и вдруг споткнулся о диск солнечных часов. Я находился в нескольких шагах, и даже если хотел помочь, было уже поздно. Он корчился от боли и бился, но гномон только глубже проникал в его тело. Я смотрел на него без жалости. Он был дурным человеком.

– И заслуживал смерти?

– Все мы заслуживаем смерти, – вздохнул Филдинг. – Или никто из нас. Порой я склоняюсь к последнему, но только порой. Нет, Элкомб был особенно порочным представителем своего круга. Он убил ради спасения благосостояния и репутации в обществе. Он заставлял другого своего сына делать то, чего тот не хотел. И не думаю, что на этом Элкомб бы остановился: во имя своих амбиций он бы сделал что угодно.

– Включая убийство Робина?

– Да, у меня практически не осталось сомнений, что он и Освальд вздернули беднягу. Наверное, чтобы испугать Генри и заставить его уйти. Знаете, как фермер развешивает на веревке трупы ворон, чтобы их товаркам не повадно было. Им было известно о связи между Генри и лесным жителем. Убрав одного и убедившись, что второй никуда не собирается уходить, они покончили и с ним.

– А вы ведь обвиняли в смерти Робина самого Генри, – напомнил я.

– Не обвинял, нет, ни в коем случае. Просто в тот момент удобнее было сказать именно так.

– Удобнее для вас. – Тон мой снова сделался жестким.

– Именно, – согласился Филдинг. – После того как Элкомб напоролся на гномон, я перестал отдавать отчет своим поступкам. До самого утра я бесцельно бродил по окрестностям, чувствуя самого себя убийцей, Каином. Когда же вернулся к дому, я узнал, что в саду нашли юного Генри и схватили его, потому что он убил отца.

– Близилась его свадьба, и он не находил себе места, – подхватил я, решив использовать логику и воображение. – Чувствительный и нелюдимый молодой человек, возможно, размышлял о деспотизме, свойственном отцам. А потом вдруг наткнулся на труп своего отца, насаженный на гномон, подошел ближе, испачкался в крови и, потеряв дар речи, на негнущихся ногах побрел прочь.

– Так что вы понимаете, с того момента это стало для меня задачей номер один – оправдать невинного.

– Даже ценой впутывания во все это его брата, его несчастного тезки, старшего Генри.

– К тому времени он уже был мертв, – заметил Филдинг. – Вреда бы это ему не причинило.

– А его памяти? – позволил я себе возразить. – Это нанесло вред его памяти. Разве он не заслуживал того, чтобы его имя осталось незапятнанным?

– Он был просто слабоумным, – пожал плечами судья.

– Он был человеком, – отчеканил я.

Городские стены приближались. Облака уже закрыли большую часть неба. Хорошего это не предвещало: день будет ненастным.

– Полагаю, отец в таком деле располагает большим правом, чем остальные.

Я замер на полуслове. Потому что не совсем понял его фразу. Потом, сообразив, я почувствовал, как у меня подкашиваются ноги.

– Вы уверены? – спросил я, хотя тут же спохватился, удивляясь нелепости вопроса, ведь в противном случае судья бы не завел этой темы. – Уверены, что он ваш сын?

– О да, не может быть никаких сомнений.

Адам Филдинг остановился, в первый раз за все время нашего пути от дома его свояченицы, и пристально посмотрел мне в глаза:

– Я пришел посмотреть на него, после того как вы с друзьями вытащили тело из озера. В той маленькой комнатке. Если мать может узнать свое дитя инстинктивно и безошибочно, то, думаю, отец тоже на это способен. Это был наш ребенок. Я как-то рассказывал вам, что в молодости пережил период бунтарства. Я хотел жениться на Пенелопе, прежде чем она стала леди Элкомб. И мы могли бы пожениться если бы мой отец не упорствовал и не настаивал на том, чтобы я предложил руку и сердце Элизабет, ее сестре. В результате брак с ней действительно оказался счастливым. И счастье было полным, хотя и не долгим, как вы уже знаете. Кроме того, плодом нашего союза стала Кэйт, и она лучшее, что у меня есть. Отцу моему было виднее, чем мне. Или же это было везение, судьба, я не знаю. Тем не менее в день своей свадьбы я чувствовал себя несчастнейшим из людей, как младший Генри Аскрей. Но прежде мы с Пенелопой сделали то, что обычно делают юные создания, оставшись наедине. Она забеременела. Но вскоре тоже пошла под венец, – вышла замуж за Элкомба. Ее отец тоже заставлял девушку сделать это против ее воли. Ребенок родился чуть раньше срока, хотя не настолько, как было представлено ее супругу. Он так и не узнал, думал, сын – его плоть и кровь, она же надеялась, что нет, но, конечно, хранила молчание. Остальное вам известно. У ребенка обнаружили… изъян. Полагаю, Пенелопа увидела в этом наказание за наше прегрешение и за то, что обманывала мужа. Элкомб решил избавиться от Генри и отдал кормилице в надежде, что своим дурным уходом за ребенком она его уморит. Но чего он не учел, так это того, что за малышом, вопреки его чаяниям, присматривали очень хорошо, и он вырос достаточно крепким и здоровым, чтобы однажды вернуться в родные места. И когда он объявился тут, Элкомб осознал всю значимость нависшей угрозы. Милорд привык брать то, что хочет, и не выбирал средств для защиты своих интересов.

Я посмотрел вокруг. Мы почти подошли к Мургейт.[27]

– Ну вот, Николас, – вздохнул Филдинг, – теперь вы знаете все, по крайней мере именно это я намеревался вам рассказать. Остальное додумайте сами.

– Только я не понимаю, зачем вы это сделали, – сказал я.

– Идите же, – вместо пояснения вымолвил судья. – Что я вам говорил? Все решают присяжные.

– Нет, – ответил я тем же открытым, честным взглядом. – Решать должны вы.

– Я уже это сделал, – отозвался судья. – Я примирюсь со своей совестью. Это нелегко, но я постараюсь.

– Когда мы впервые встретились, ваша честь, – начал я, – мы говорили о том, чем я зарабатываю на жизнь.

– Да, я помню.

– Вы сказали, что, служа актером, я не спасу грешные души от адского пламени, а я ответил, что меня это мало беспокоит.

– Что ж, зато теперь вы начали об этом задумываться, – отозвался Филдинг с мрачной усмешкой.

– Я должен идти на репетицию. Завтра на эту пьесу собираются прийти ваша дочь и ее тетушка. «Любовь зла».

– Думаю, меня вы в театре не увидите, – покачал судья головой.

– Да, я знаю. Что ж. Остается только одно.

Филдинг посмотрел на меня вопросительно.

– Я должен поблагодарить вас за то, что спасли меня тогда, на равнине. От Освальда. Меня бы здесь сейчас не было, и я не радовался бы тому, что направляюсь на репетицию к своим друзьям, если бы не вы.

– Вы уже отблагодарили меня, Николас, этого достаточно. И что бы вы не думали теперь, пусть это не омрачит ваших мыслей и не повлияет на то, чем вы занимаетесь.

На следующий день – оглядывая публику, собравшуюся в «Глобусе» в перерывах между актами, – я заметил в одной из частных лож на верхнем уровне Сюзанну Ноувелз (рядом с миловидным джентльменом, судя по всему ее супругом), Кэйт Филдинг и Кутберта Аскрея. Адама Филдинга с ними не было. Когда пьеса была отыграна и мы завершили ее нашей обычной жигой и тому подобным, я еще раз увидел эту почтенную четверку, вернее, чтобы быть более точным, наиболее значимую ее половину. Кузина Кэйт под руку с кузеном Кутбертом как раз поворачивали за угол Бренд-рентс, когда я выглянул из маленького окошка у заднего входа за туалетной комнатой, наверное уже зная, что увижу.

Они вели себя, словно пара, и говорили, словно пара, и смеялись, словно пара, и я сразу вспомнил те случаи, когда видел их вместе, – хотя тогда ничего не подозревал, – как на предсвадебном пире в честь Генри и Марианны. Но ведь я и так уже обо всем догадался, разве нет? По тому, как просияло лицо Кэйт, едва она услышала, что в Финсбери приехал ее кузен. По тому, как поспешно она покинула нашу компанию, чтобы повидаться с ним. И еще по множеству моментов, имевших место в последние недели, ставших для меня теперь абсолютно ясными и очевидными.

Ну и болван же ты, Ревилл!

Что ж, я желал им счастья… и для меня самого это было доказательством, что я действительно полюбил Кэйт… ведь в этой ситуации думал лишь о ее благополучии. Я даже не мог завидовать Кутберту, по крайней мере завидовал совсем немного. До тех пор, пока он не начнет зазнаваться, что может стать актером.


Они поженились следующей весной. В Инстед-хаусе. Свадебные торжества в каком-то смысле искупали разлад союза Аскрей – Морленд, и не последнюю роль в этом играл тот факт, что на этот раз жених и невеста действительно подходили друг другу, действительно были влюблены (я могу писать это практически без дрожи в руке, вы не подумайте).

Через две недели за их свадьбой последовала еще одна, и два этих события помогли развеять тени прошлого, улечься болезненным воспоминаниям о череде жестоких смертей и сыновьях, потерянных и вновь обретенных. Судья Адам Филдинг и леди Пенелопа Элкомб были женихом и невестой на этой второй свадьбе, и миледи, подобно своей знаменитой тезке, жене Одиссея, спустя двадцать с лишним лет воссоединилась с мужчиной, которого любила.

О том же, рассказывал ли впоследствии судья об истинных событиях той роковой летней ночи своей новоиспеченной супруге, я ничего не могу вам сказать, поскольку для меня самого это остается тайной.


Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

Примечания

1

Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

2

У. Шекспир. Гамлет, IV, 4, 28–30 (пер. М. Лозинского).

(обратно)

3

Полоний. Милорд, с ними обойдутся по заслугам.

Гамлет. Нет, черт побери, любезный! Лучше! Гораздо лучше! Ибо, если с каждым обходиться по заслугам, никто не уйдет от порки.

У.Шекспир. Гамлет, II, 2, 541–543 (пер. С.Степанова).

(обратно)

4

Полоний…Что вы читаете, милорд?

Гамлет. Слова, слова, слова.

У. Шекспир. Гамлет, II, 2, 194–195 (пер. М.Лозинского).

(обратно)

5

Robin (англ.) – малиновка, птичка с красной грудкой.

(обратно)

6

«И не белее снега охра кожи». У.Шекспир. Сонеты, 130, 3 (пер. С. Степанова).

(обратно)

7

Dead Man's Place (англ.) – приют мертвеца.

(обратно)

8

На своем месте (лат.).

(обратно)

9

Овидий. Метаморфозы XV, 232. Всепожирающее время (лат.).

(обратно)

10

Тайберн – место публичной казни в Лондоне до 1783 г.

(обратно)

11

«Смерть предателя» – особенно жестокий вид казни, которой подвергались государственные изменники.

(обратно)

12

Перевод С. Степанова.

(обратно)

13

Savage (англ.) – дикий, злой, свирепый.

(обратно)

14

К. Марло. Мальтийский еврей, IV, 1 (пер. В. Рождественского).

(обратно)

15

Manchet (англ.) – в елизаветинскую эпоху сорт круглых пшеничных булочек.

(обратно)

16

Игра слов. Comb (coomb) (англ.) – впадина, овраг, ложбина

(обратно)

17

Пер. М.Лозинского.

(обратно)

18

У. Шекспир. Как вам это понравится? III, 4 (пер. Т.Щепкиной-Куперник).

(обратно)

19

Уайтфрайерз – район в центре Лондона.

(обратно)

20

Пер. М.Лозинского.

(обратно)

21

Ср. У.Шекспир. Гамлет, III, 1, 13–22:

«…тот, чей мощный дух
Для многих есть надежда и опора.
Известно, что величье умирает
Не в одиночку, – как водоворот,
Влечет в пучину все, что было рядом,
Как колесо, что на горе стоит,
Причем штуковин разных десять тысяч На спицах у него закреплены.
Коль вниз оно пойдет, – со всем навесом
Покатится в тартарары».
(Пер. С. Степанова)
(обратно)

22

Ср. У.Шекспир. Гамлет, I, 2, 179–180:

Какой расчет! С поминного стола
На свадебный, остыв, пойдет закуска.
(Пер. С. Степанова)
(обратно)class='book'>23О мертвых ничего, кроме хорошего (лат.).

(обратно)

24

Игра слов. Eden (англ.) – рай, райский сад Эдем. Paradise (англ.) – рай.

(обратно)

25

Сокрытие истины (лат.).

(обратно)

26

Mercy (англ.) – помиловать, Merry (англ.) – Веселушка.

(обратно)

27

Место рядом с болотами Мур-филдс, где до 1762 года в Лондоне находились городские ворота.

(обратно)

Оглавление

  • Растущий месяц
  • Горбатая луна
  • Полная луна
  • Луна идет на убыль
  • Перед новолунием
  • *** Примечания ***