КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Повседневная жизнь европейских студентов от Средневековья до эпохи Просвещения [Екатерина Владимировна Глаголева] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Е. В. Глаголева Повседневная жизнь европейских студентов от Средневековья до эпохи Просвещения

Предисловие АНКЕТА АБИТУРИЕНТА

Всеобщее образование привело бы к тому, что число сеющих сомнения намного превысило бы число способных их разрешить.

Ришелье. Политическое завещание
Школяр, студент, студиозус… Кто он, герой нашей книги? Сколько ему лет? Из какой он семьи? Богат или беден? Что уже повидал в этой жизни и что ему еще предстоит? Можно ли узнать его в толпе — вон, глядите, идет «скубент»? Верно, изменился за столько-то лет, с XII по XVIII век? Многое преобразилось: выросли новые города, открыты новые земли, новые пути, написано множество книг, люди живут в других домах, ходят в иных нарядах, а по сути — всё как прежде. Посланные «в науку» или сами жаждущие знаний, школяры меряют версты — в собственных экипажах или дилижансах, верхом, а то и на своих двоих, в шумной компании или в одиночку. А впереди — долгие годы зубрежки, глотания библиотечной пыли, скрипения пером по бумаге вслед за не менее скрипучим голосом профессора, забот и унижений, но еще и веселых кутежей, шумных забав и прочих радостей, из которых состоит жизнь в университетском городе.

Возраст

Учиться никогда не поздно — да и никогда не рано. Были бы желание, средства и способности. В университеты поступали и сущие дети, обучившиеся только грамоте и латыни, и взрослые мужи с солидным жизненным опытом, порой даже обремененные семьей.

В Парижском университете на факультете искусств учились тринадцатилетние подростки. Бывало, что туда определялись и в более нежном возрасте, поскольку экзамены на бакалавра разрешалось держать с четырнадцати лет.

В 1370 году мантуанский герцог Лодовико Гонзага добился от папы Урбана V необходимых разрешений, чтобы его десятилетний племянник Саграмозо, побочный сын его покойного брата Франческо, стал каноником в Мантуе. Окончив школу в этом городе, мальчик отправился в Болонский университет изучать каноническое право, ведь после получения университетского диплома он мог бы стать епископом.

Голландец Гуго Гроций, впоследствии знаменитый юрист, записался в Лейденский университет в 1594 году, когда ему было 11 лет. Его соотечественник Рембрандт ван Рейн стал студентом того же университета в 1620-м, четырнадцати лет от роду.

С другой стороны, в студенческой среде встречались и великовозрастные ревнители науки. Так, Эразм Роттердамский (1469–1536)[1], известный гуманист эпохи Возрождения, занялся систематической учебой к тридцати годам. Жан Кальвин (1509–1564), со временем ставший видным деятелем Реформации, поступил на богословский факультет Сорбонны четырнадцатилетним. Его однокашником был Игнатий Лойола (1491–1556), будущий основатель ордена иезуитов, которому уже исполнилось 32 года. Он успел побывать солдатом, пережил мистический кризис, поправляясь от ран, полученных при Памплоне, и решил посвятить себя Богу.

Великий реформатор русской жизни царь Петр Алексеевич издал 31 января 1714 года указ об обязательном образовании для отпрысков благородных семейств: «Послать во все губернии по нескольку человек из школ математических, чтоб учить дворянских детей, кроме однодворцев и приказного чина, цифири и геометрии и положить штраф такой, что невольно будет жениться, пока сего выучится». На овладение научными знаниями, достаточными, по мнению царя, для несения государственной службы, отводилось пять лет — с десяти до пятнадцати. Но на самом деле «Митрофанушки» доживали в блаженном неведении грамоты и до семнадцати, и даже до двадцати лет, и если какой-нибудь неуч с пробивающимися усами не успел жениться до того, как на смотре попался на глаза царю, его отправляли в классы.

Впрочем, иногда и женитьба не спасала. Иван Иванович Неплюев (1693–1773), замеченный князем Александром Даниловичем Меншиковым после дворянского смотра в 1715 году, был определен в новгородскую математическую школу, хотя к тому времени уже имел жену и обзавелся двумя детьми. Оттуда его отправили в Нарву, а затем в петербургскую Морскую академию, которой заведовал француз Баро, и, наконец, в Ревель для службы гардемарином на корабле под началом англичанина Рю. Продолжал он обучение уже в Венеции и испанском Кадисе, а в 1720 году вернулся в Россию, заслужил на экзамене похвальный отзыв Петра I и был назначен главным командиром над строящимися морскими судами в Петербурге.

Петр Андреевич Толстой (1645–1729), скомпрометировавший себя поддержкой царевны Софьи во время Стрелецкого бунта 1682 года, вызвался добровольцем ехать за границу для обучения морскому делу, чтобы реабилитировать себя в глазах молодого царя Петра. Ему тогда было 52 года, он имел не только детей, но и внуков и к морскому делу никакого влечения не испытывал. Зато за полтора года, проведенных в Италии, он выучил итальянский язык, постиг тонкости политического закулисья, что впоследствии пригодилось ему на дипломатической службе, и стал убежденным сторонником петровских преобразований. Позднее в свободное время он переводил на русский язык «Метаморфозы» Овидия.

Обучение в университете по полной программе продолжалось лет пять — семь, хотя до финиша доходили далеко не все, многие завершали учебу на одном из промежуточных этапов — получив степень бакалавра, а иногда и раньше. Например, Рембрандт бросил университет через несколько месяцев, вознамерившись стать не филологом, а художником. Петр I, заставлявший дворян учиться, не хотел, чтобы этот процесс чересчур затягивался: в излишнем стремлении к знаниям царю мерещилось желание увильнуть от службы. Царский указ от 17 октября 1723 года не велел держать в школах дворянских недорослей старше пятнадцати лет, «хотя б они и сами желали, дабы под именем той науки от смотров и определения в службу не укрывались». «Дщерь Петрова», российская императрица Елизавета, высочайшим указом от 17 мая 1756 года позволила «недорослям из шляхетства учиться в Университете до шестнадцати лет, а по склонности к наукам и до двадцати», а начальству — определять успевших в науках на военные и гражданские должности, «ставя учение наравне со службою». Однако один из основателей Московского университета Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765) впервые сел на школьную скамью в 19 лет, в 24 года поступил в академический университет в Санкт-Петербурге, а завершил свое образование в Германии тридцатилетним.

Пол

Как правило, в университетах было четыре факультета: вольных искусств, богословский, юридический и медицинский. Черные университетские мантии надевали поверх камзолов и штанов — никаких юбок, а магистерский колпак — это вам не чепчик. Что девушкам делать в университете? Для чего им учиться? Женщина-священник, женщина-врач, женщина-юрист, женщина-математик — это же нонсенс! Девочки могли обучаться в монастырях, но их образование ограничивалось грамотой, рукоделием и катехизисом: этого достаточно, чтобы вести домашнее хозяйство и воспитывать детей добрыми христианами.

Изменения в этой области начались в эпоху Реформации, утвердившей право на знания для всех людей. В 1530 году в Виттенберге открылась школа для девочек. В Женеве мальчики и девочки получали бесплатное начальное образование. Такая же ситуация была в Голландии: начиная с трехлетнего возраста все мальчики и девочки четыре года ходили в начальную школу, где их учили читать, писать, считать и толковать Библию. Однако следующий этап — Латинская школа с шестилетним курсом обучения, где преподавали латинский и греческий языки, логику, риторику, готовя к поступлению в университет, — был предназначен только для мальчиков. Девочки из богатых семей, если хотели получить классическое образование, могли заниматься с домашними учителями.

Не все женщины были готовы смириться с таким положением дел. «Настало время, чтобы суровые законы мужчин более не препятствовали женщинам заниматься науками и образованием, и мне кажется, что имеющие такую возможность должны использовать свои дарования к обучению девушек, чтобы показать мужчинам, как они неправы, лишая нас этого блага и этой чести», — писала французская поэтесса Луиза Лабе (1524–1566) в предисловии к сборнику своих произведений (1555). Дочь и жена канатчиков, она стала хозяйкой литературного салона и написала три элегии и 24 сонета. Луиза жила в Лионе, во Франции, а в местном университете впервые внедрили систему смешанного обучения, открыв его двери перед девушками.

В 1678 году венецианка Елена Лукреция Корнаро Пископия (1646–1684) стала первой женщиной с университетским дипломом, получив докторскую степень на философском факультете в Падуе. Надо сказать, что в этом достижении большая заслуга ее тщеславного отца, демонстрировавшего способную дочь знакомым, точно какую-нибудь диковинку на ярмарке, и нанимавшего для нее самых лучших учителей. Сама же Елена в 1665 году, в 19 лет, поселилась в бенедиктинском монастыре, впрочем, не принимая пострига; это обеспечивало ей спокойную уединенную жизнь, но не налагало ограничений, связанных с монастырскими обетами. К двадцати трем годам девушка знала латынь, греческий, древнееврейский и испанский языки, основы естественных наук и философии. Прославившись в Италии, она была принята в академии Падуи, Рима, Сиены, Брешии и Венеции. Слава о ней перешагнула Апеннины: в 1670 году кардинал Фридрих из Гессен-Дармштадта советовался с ней по вопросам стереометрии, а в 1677-м французский кардинал Эмманюэль де Бульон устроил диспут с участием Елены и двух маститых ученых, которых она привела в восхищение.

Семья Корнаро была древней и знатной, она дала Венеции четырех дожей, поэтому с отцом Елены в обществе считались. После того как ученая девица с честью выступила на публичном диспуте по философии в Венеции на латинском и греческом языках, ее отец пожелал, чтобы Падуанский университет присвоил ей степень доктора богословия, но столкнулся с противодействием местного епископа, бывшего канцлером университета, а потому обладавшего правом решать такие вопросы. Кардинал Григорий Барбариго считал, что предоставить женщине степень доктора значит выставить себя на посмешище. После долгих споров пришли к компромиссу: 25 июня 1678 года Елена Корнаро защитила диссертацию по философии и была принята в Коллегию врачей и философов падуанских ученых, но без права преподавать. Она умерла в 38 лет, завещав сжечь все свои рукописи.

Надо отметить, что Луиза Лабе получила диплом, не обучаясь в университете. Дамы не могли стать студентками, однако никто не препятствовал им получать знания, например, присутствуя на сеансах в анатомическом театре (вскрытие трупа предварялось небольшой лекцией профессора) или на публичных лекциях и диспутах. Но только со второй половины XIX века среднее образование стало обязательным для девочек во Франции, Испании, Финляндии, однако они обучались по иной, чем мальчики, программе. Ближе к концу столетия женщины получили возможность поступать в университеты; правда, поначалу им были доступны лишь профессии школьных учительниц и акушерок.

Происхождение

Изначально общее образование было всесословным. Кем бы ни были родители смышленого мальчика, желавшие отдать его в учение, он мог выбрить себе тонзуру на макушке и обрядиться в черную сутану, ведь в Средние века все студенты были клириками. В дальнейшем это условие было снято, и единственным ограничителем оставались финансы: за учебу и проживание надо платить.

Университетское образование долгое время служило «социальным лифтом», и многие дети разночинцев стиснув зубы упорно штурмовали университетскую крепость, ожидая получить в награду вожделенный диплом врача или юриста.

Университеты создавались по типу средневековых цехов, поэтому в них существовали привилегии, передаваемые по наследству. Так, сыновья докторов пользовались преимуществом при сдаче экзаменов. Оба деда Парацельса — по отцу и по матери — были врачами. Некоторые известные в XIV–XVIII веках медики были врачами в седьмом поколении. К потомственным врачам присоединялись выходцы из скромных семейств цирюльников, аптекарей и городских или полковых хирургов: нежданно свалившееся наследство, щедро предоставленная кем-то стипендия или упорный труд позволяли им вырваться из отцовской лавки и занять место среди привилегированного докторского сословия.

Бывало, что в медицину приходили и люди, поначалу далекие от этой области: сыновья королевских чиновников, юристов или честных буржуа. Франсуа Рабле (1494–1553) был сыном королевского адвоката из Шинона, Мишель Нострадамус — сыном нотариуса из Сен-Реми-ан-Прованс. Родителями будущих эскулапов могли быть и ремесленники, трактирщики, мелкие торговцы, купцы. Выходцы из небогатых, хотя порой и древних дворянских родов тоже не чурались занятий медициной.

Короче говоря, происхождение не являлось помехой для постижения наук. Зато двери французских университетов были закрыты перед необращенными евреями (впрочем, этот запрет можно было преодолеть, приняв крещение), сыновьями палачей и незаконнорожденными.

В Оксфорде с 1380 по 1500 год соотношение между представителями разных социальных групп было следующим: 61 процент студентов из крестьян, около 18 процентов — сыновья мещан и ремесленников, 8,4 процента из мелкопоместных дворян, два процента из духовенства и всего 0,6 процента из аристократов.

В первой половине XVII века в Клермонском коллеже во Франции, основанном в 1560 году (он представлял собой нечто среднее между средним и высшим учебным заведением), обучались две тысячи экстернов и 300 интернов. Половину из них составляли отпрыски знатных семейств, четверть — состоятельные буржуа и еще четверть — выходцы из менее зажиточных, но заслуженных семейств. Ученики проходили строжайший отбор, поскольку полученное образование позволяло войти в элиту королевства. Все носили форму — черную сутану и квадратный колпак, — уравнивавшую графа с сыном обойщика. Впоследствии Жан Батист Поклен, ставший Мольером, практически на равных общался с принцем Конти, покровительствовавшим его бродячей актерской труппе, поскольку оба были выпускниками Клермонского коллежа, хотя учились в нем в разное время.

Обучение в Киево-Могилянской академии было всесословным. Среди учеников Славяно-греко-латинской академии в Москве были даже дети кабальных людей; помимо русских, там учились греки, македонцы, грузины и т. д. Согласно составленной в Синоде ведомости о составе учащихся академии, в 1729 году из 259 учеников самые большие группы составляли выходцы из духовенства — 95 человек и солдатские сыновья — 79, дети мастеровых — 25, подьяческие отпрыски — 21; посадских людей насчитывалось 11, детей различных служителей — девять, благородных «шляхтичей» — всего трое, детей приказных сторожей — четверо, лекарских детей — двое, один матросский сын и т. д. В ведомостях за другие годы фигурируют сыновья типографских рабочих, новокрещеных татар и даже «богаделенных нищих». Впрочем, 7 июня 1728 года Синод предписал «помещиковых людей и крестьянских детей, также непонятных и злонравных от помянутой школы отрешить и впредь таковых не принимать». Поэтому крестьянин из Холмогор Михайло Ломоносов, явившийся в Москву в 1731 году, назвался ректору академии архимандриту Герману дворянским сыном и был зачислен. Учившийся там же прежде него Василий Тредиаковский был сыном священника.

При Академии наук, открытой по плану Петра в 1725 году, были учреждены гимназия и университет. Первоначально высшие слои русского общества охотно отдавали своих отпрысков в гимназию, куда принимали детей с шести лет, тем более что предполагалось обучать их не только наукам — для подготовки к университету, — но и обхождению в свете. Однако грубость и неумелость преподавателей, большинство из которых были немцы и даже не владели русским языком, отвратили общество от этого учебного заведения, так что туда начали поступать только выходцы из «подлых» сословий.

В Школу математических и навигацких наук, открытую в Москве в 1701 году, принимали детей «дворянских, дьячих, подьячих, из домов дворянских и других чинов» в возрасте от одиннадцати до двадцати трех лет. Для них образование было обязательным. Способные, но незнатные выпускники математической школы, «которые окончили геометрию», становились деятелями народного просвещения: по указу 1714 года их посылали «во все губернии» под начало архиереев, которые должны были выплачивать им «кормовые» из своих доходов, чтобы «в тех губерниях обучать поповских и других церковного, також и купеческого чину и дворовых людей детей, кроме шляхетства, арифметике». Тот же указ предписывал «во всех городах поповских, дьяконских и другого церковного чина не женатых всех переписать и к тому обучению во определенные места высылать немедленно, а протчих чинов детей, кроме шляхетства, призывать, чтоб они шли в то учение без всякого сумнительства и опасения, ибо то его величества соизволение не ради чего другого, но для народной пользы; и не обуча церковного чина детей женить и венечных памятей давать не велеть, и коликое число в которой губернии вышеозначенных детей и с каких чинов во учение в записке и кто из них из науки в науку превосходить будет и кто науку окончит, о том в адмиралтейскую канцелярию писать и присылать верные ведомости всегодно за руками посланных с Москвы учеников».

На 1 апреля 1704 года в Навигацкой школе учились 300 человек — это оказался исторический максимум ее состава. Дети дворян составляли примерно пятую часть от общего числа учеников. Но довести дело до конца удавалось не всем, а сословные различия проявлялись при распределении.

Учащиеся первоначально штудировали русскую грамматику и арифметику в подготовительном классе, затем осваивали геометрию и тригонометрию, наконец, овладевали знаниями по астрономии, географии, навигации, геодезии и оттачивали фехтовальные приемы. Большинство учеников из простого люда заканчивали свое образование «геометрией», а в «навигаторских» классах могли обучаться только дети дворян. Выходцы из низших сословий после завершения учебы назначались на службу писарями, помощниками архитекторов и на различные вспомогательные должности в Адмиралтейство. Выпускники школы из дворян направлялись служить на флот, в артиллерию, в инженерные войска или продолжали свое образование.

К 1750 году в Навигацкой школе было почти пусто: в 1732-м открылся Сухопутный шляхетский кадетский корпус, наделявший своих выпускников офицерским чином и оттянувший к себе дворянских отпрысков, которые в большинстве своем предпочитали твердую сушу зыбкой морской стихии. А дети мелкопоместных и беспоместных дворян не могли ходить в классы «от босоты» и были вынуждены искать себе средства для пропитания на стороне, поскольку скудного казенного содержания для жизни не хватало.

В Европе в военные училища, готовившие офицеров, тоже принимали только дворян, причем родовитых, о чем пишет в воспоминаниях Иван Неплюев: «А в гардемарины без имянного королевского указу никого не принимают, понеже все должны быть свидетельствованные дворяна; а некоторые есть и офицерские дети, записанные особым имянным королевским указом за службы отцов их. Гардемаринам жениться отнюдь не дозволяется, покуда не выйдет в офицеры. Жалуют оных в поручики и в подпоручики, а на фрегаты в офицеры, а фрегатные у них против сухопутных; оные же жалуются в артиллерийские офицеры такими же рангами; тако ж выпускают их в драгунские и пехотные полки в поручики и в прапорщики; и ежели который может у полковника купить роту, того жалуют и в капитаны, потому что полковник вербует солдат за свои деньги».

В 1724 году в России действовало 25 «цифирных» школ, открываемых при монастырях и архиерейских домах. Вместе с тем специальное математическое и техническое образование не встретило признания у привилегированных сословий. В 1716 году дети дворян были освобождены от посещения этих школ, а бо́льшая часть детей духовенства была отозвана под предлогом необходимости пополнения архиерейских школ. В 1744 году «цифирные» школы были слиты с гарнизонными.

Образование

Чтобы поступить в университет, прежде следовало получить начальное образование, которое в Средние века сводилось к овладению латинской грамматикой. Эту науку можно было постичь в «грамматической школе» или с помощью частного преподавателя. Не стоит и говорить о том, что результаты обучения по двум этим системам сильно разнились, так что студенты-первокурсники отличались друг от друга по уровню знаний.

После Реформации эти различия приняли и национальный характер. В протестантских (преимущественно германоязычных) странах дело начального образования взяли в свои руки гражданские власти — государи и городские советы, а не Церковь, как в католических странах.

Соратник Мартина Лютера Филипп Меланхтон (1497–1560) заложил основы новой образовательной системы, за что его прозвали «учителем Германии». Меланхтон реформировал «латинские школы» (в которых изучали латынь), учредив высшую школу (нечто вроде лицея), служившую переходным звеном между «латинской школой» и университетом. Там преподавали латинскую литературу, риторику и диалектику, математику и греческий язык. Он же написал множество школьных учебников, в частности грамматику греческого и латинского языков, которые использовались вплоть до XVIII века, в том числе и в католических школах.

В Страсбурге в 1538 году появилась первая гимназия, которую ее ректор, известный гуманист Иоганн Штурм, превратил в престижное учебное заведение. Его методики с успехом применялись во многих других школах.

Кроме того, педагоги-протестанты утверждали главенствующую роль семьи в воспитании и образовании детей. Их усилия довольно быстро начали приносить плоды. Когда пятнадцатилетний Феликс Платтер в 1552 году явился из протестантского Базеля в католический Монпелье, чтобы поступить на медицинский факультет местного университета, он знал латынь настолько хорошо, что мог сочинять на ней стихи. Его домохозяин, аптекарь Лоран Каталан, с грехом пополам изъяснявшийся на латыни и пораженный тем, как глубоко его постоялец знает Священное Писание, спросил, откуда у него такие познания, и юноша ответил, что его всему научил отец.

Преподаватели голландских «латинских школ» XVII века жаловались на отсутствие у молодежи тяги к знаниям. К концу столетия они находились в полном упадке в небольших городах; французский вытеснял латынь, государственной «латинской школе» предпочитали школы частные, открываемые французскими иммигрантами, или услуги гувернеров-швейцарцев.

В XVII столетии большое распространение получили коллежи (фр. collège). Если средневековые школы давали своим ученикам лишь умение говорить и писать на латыни, немножко сведений из областей права и прикладной логики, арифметики и календарной астрономии, фантастическую географию и очень много пения, в коллежах начинали с грамматики, хронологии, поэтики и риторики, а вершиной обучения являлось богословие. Философия заменяла собой все науки: в нее входили математика, физика, механика. Кроме того, большое внимание уделялось физическому развитию: верховой езде, фехтованию, танцам. И, разумеется, катехизису.

В протестантских коллежах изучали латынь, греческий и иврит, тогда как иезуиты, руководившие большинством католических коллежей, делали акцент почти исключительно на латыни. «Ректор примет меры к тому, — говорилось в учебном плане Клермонского коллежа во Франции, — чтобы латинский язык всегда употреблялся в классах между учениками. Они могут отступать от этого правила лишь в выходные дни и в часы отдыха. Притом провинциал вправе принять решение о том, чтобы и в эти дни и часы использовать в обиходе латинский язык».

Иезуиты поощряли за заслуги призами и лавровыми венками, но не только. Нередко ученик переходил в следующий класс в течение учебного года. Индивидуум не должен был подстраиваться под уровень класса. Обычный срок обучения в Клермонском коллеже составлял семь лет, но одаренный ученик мог перескакивать через ступени. А вот учителя-англичане в московской Навигацкой школе «остропонятных» учеников, забегавших вперед, бранили: дожидались бы отстававших товарищей, как доносил царю Петру заведовавший ею Алексей Курбатов.

Рене Декарт (1596–1650) поступил в Коллеж Ла Флеш восьмилетним и проучился там десять лет. Способный мальчик был болезненным, а потому ему позволяли утром заниматься лежа в постели.

Французским нововведением, распространившимся затем по Европе, были «хозяйственные коллежи» (где обучали, например, межеванию) — аналог современных профессионально-технических училищ.

Арман Жан дю Плесси де Ришельё (1585–1642) девяти лет от роду начал учебу в Наваррском коллеже, где в свое время получали образование французские короли Генрих III и Генрих IV. Там изучали грамматику, вольные искусства (в общей сложности четыре года) и философию, курс которой включал логику и основы естественных наук (еще два года). Воспитанники овладевали основами стихосложения и прозы, развивали в себе способности к полемике и ученому спору. В 15 лет, по выходе из коллежа, Арман блестяще владел латынью, прилично говорил по-итальянски и по-испански, в деталях знал античную историю, а также сформировал характер, подчинив себя строгой внутренней дисциплине.

Став кардиналом, он пригласил во Францию Яна Амоса Коменского (1592–1670), известного на всю Европу чешского педагога, но тот предпочел работать в протестантских странах — Англии, Швеции, Голландии. Его идеей была «пансофия» — «всеобщая мудрость»: всех надо учить всему, не проводя различия по материальному, религиозному или половому признакам. Коменский отвергал зубрежку, не говоря уже о телесных наказаниях, и уделял повышенное внимание «полезным знаниям». Например, он считал, что не надо зацикливаться на латыни, лучше подробнее изучить географию, историю или биологию. Ученика нужно прежде всего научить думать самостоятельно и развить его вкус, приохотить к получению знаний, и тогда он будет учиться всю жизнь.

Идеи Коменского всё-таки опережали свое время, а потому привились не сразу, даже в «просвещенной» Европе. Что уж говорить о России! Например, Петр I сам решал, какие науки полезны, а какие нет. Однажды дворянские дети-«гуманитарии», не желавшие поступать в Навигацкую школу, массово записались в Славяно-латинскую академию. Петр велел взять несостоявшихся богословов в Петербург в Морскую академию и в наказание заставил забивать сваи на Мойке.

Если сирота Коменский всеми своими достижениями в жизни был обязан полученному образованию, то в петровской России попасть в школу считалось страшным несчастьем. Детей забирали насильно, держали в тюрьмах и «за караулом». В рязанскую школу, открытую в 1722 году, набрали 96 учеников, но из них 59 бежали. Вятский воевода Чаадаев, желавший открыть в своей провинции цифирную школу, встретил противодействие со стороны духовенства, в том числе епархиальных властей. Чтобы набрать учеников, он разослал по уезду солдат воеводской канцелярии, которые хватали всех годных для школы и доставляли в Вятку. Дело, однако, не удалось. В цифирных школах обучали грамоте, письму, арифметике и частично геометрии — этим ограничивалась тогдашняя программа начальной школы. К концу царствования Петра таких училищ насчитывалось до полусотни: они были заведены во многих уездных городах, но не во всех губернских. Петру не удалось сделать их всенародными: в них обучались преимущественно, если не исключительно, «дьячьи и подьяческие дети», то есть юношество, предназначенное для приказной службы.

В 1721 году сподвижник Петра I Феофан Прокопович в Петербурге при своем доме на Аптекарском острове создал школу для сирот и детей бедных родителей. Учили в ней русскому, латинскому и греческому языкам, рисованию, пению, игре на музыкальных инструментах и некоторым другим наукам — как в Европе. Но просуществовала эта школа недолго.

Майор Данилов, учившийся в 1730-х годах в Московской артиллерийской школе вместе с сотнями других дворянских детей, впоследствии оставил записки, в которых есть несколько занятных эпизодов, живописующих отечественное образование. Одна барыня, узнав, что он артиллерийский ученик, зазвала его к себе в дом и просила проэкзаменовать ее сына, который тогда гонял шестом голубей. Когда выяснилось, что ее отпрыск ничего не знает из арифметики, она стала умолять Данилова поселиться в ее доме и заниматься с недорослем. Муж сестры этой барыни числился учеником в той же артиллерийской школе. Его супруга упросила Данилова перейти от сестры в ее дом, чтобы заниматься с ее мужем и вместе с ним ездить в школу; но тот был «великий шалун», ничему учиться не хотел, выписался из школы в армейский полк и тем избавился от учения. В самой же школе не было ни порядка, ни надзора. Штык-юнкер, обучавший арифметике, с трудом разбирал старый печатный учебник арифметики Магницкого и редко приходил в школу трезвым.

В царствование Елизаветы Петровны (1741–1762) были открыты гимназии в Москве (1755) и Казани (1758). Однако высший слой дворянства воспитывал своих детей дома. Воспитателя-немца заменил гувернер-француз — как правило, человек глубоко невежественный, а то и с темным прошлым. В пансионах, игравших роль средних школ, французский язык ставился так же высоко, как латынь в иезуитских коллежах, а прочие науки преподавались весьма поверхностно.

Во второй половине XVIII века сеть российских учебных заведений расширилась, но при этом усилился принцип сословности. В каждом губернском городе учреждались главные училища с четырьмя классами, а в уездных городах — малые народные училища с двумя классами, но они не давали доступа к высшему образованию. Средние учебные заведения — шляхетские корпуса, благородные пансионы и гимназии — были закрытыми; их устав разработала сама императрица Екатерина II совместно с И. И. Бецким. Надо полагать, в них можно было получить приличное образование, чтобы поступить в какой-нибудь зарубежный университет, поскольку Московский университет пребывал в запустении и небрежении и русских дворян, как при Петре Великом, опять посылали учиться за границу.

В 1838 году французский путешественник, опубликовавший большую статью о проблемах образования в журнале «Ревю де дё монд», восторженно писал об образованности датчан:

«…каждый матрос, каждый крестьянин умеет, по меньшей мере, читать и писать; образование горожан настолько же хорошо, как в Германии. В большинстве семейств в Копенгагене дети говорят на трех-четырех живых языках; девушки проводят часть дня за уроками, а по вечерам слушают семейное чтение. Поскольку все они образованны, им и в голову не приходит гордиться своей ученостью. Я встречал здесь много женщин, которые знают язык, историю и литературу Франции, Германии, Англии, но среди них нет синих чулок.

Образование молодых людей долгое и серьезное. Никто не может надеяться получить хорошее место, не выдержав нескольких экзаменов. Они проводят шесть лет в гимназии и четыре в университете».

В Дании учащийся, желавший поступить в университет, должен был сдать экзамен. Ему задавали вопросы по основам религии и библейской истории, всеобщей истории, арифметике, геометрии, древнегреческой и латинской литературе. Он должен был написать сочинения на датском языке и латыни, сделать переводы с латинского, французского и с немецкого. Письменные и устные экзамены проходили публично, каждый в течение четырех дней. После этого публиковались списки выдержавших экзамен с пометками «laudabilis», «haud illaudabilis», «non contemnendus» («похвально», «не вполне бесславно» и «немаловажно»). Через год абитуриент, занимавшийся изучением математики, истории и философии, должен был выдержать второй экзамен и лишь по его итогам записаться на один из четырех факультетов.

Но до этого было еще далеко; вернемся в более отдаленные времена.

Жизненный опыт

Школьные годы были важным этапом в становлении личности. Ребенка отправляли в учебное заведение за знаниями, но на него обрушивались жестокость, непонимание, косность, боль и унижения. Эразм Роттердамский сравнивал школы с застенками: учителя вколачивали в учеников необходимый набор информации розгой, треххвостой плеткой и линейкой. Других педагогических приемов не знали даже домашние учителя, занимавшиеся со своими воспитанниками индивидуально. Наказывали всех, даже принцев (юного Людовика XIII (1601–1643) пороли до пятнадцати лет, хотя он тогда уже был королем), за исключением разве что наследников английского трона, при которых состояли «мальчики для битья». Помимо «образовательной» функции, розга обладала и «воспитательным» значением, внушая «благонравие»: слишком непоседливых детей укрощали и делали «шелковыми». В некоторых городах Германии вплоть до середины XVII века дети должны были почтительно целовать розгу перед тем, как подвергнуться наказанию, а в Гессене — еще и произносить: «Ach du liebe Rut, / Mach du mich gut, / Mach du mich fromm, / Dass ich nicht zum Henker komm!» («О, дорогая розга, сделай меня добрым, сделай послушным, чтобы я не достался палачу!»). Учитель с учениками регулярно совершал выезды на природу, чтобы дети своими руками срезали орудия своих будущих пыток. Кроме того, педагоги щедро раздавали пощечины и затрещины; нерадивых учеников выставляли к позорному столбу в дурацком колпаке, надевали на них колодки, сажали в холодный чулан на хлеб и воду. Русский историк С. М. Соловьев рассказывает о пансионе некоего Эллерта в Твери в середине XVIII века, где учеников заставляли говорить исключительно по-французски: «…за одно русское слово наказывали по руке линейкой из толстой подошвенной кожи. В пансионе много было изуродованных учеников; однако заведение было всегда полно, хотя за обучение брали довольно дорого, по 100 рублей. Два раза в неделю в пансионе бывал танцкласс, на который съезжались из города и окрестных деревень девицы-дворянки, чтобы изучать менуэт и контрдансы. За обучение танцам Эллерт брал по 30 рублей с каждой пары ног. Он не церемонился и со своими ученицами: раз при всех отбил руки о спинку стула одной девице за непонятливость».

Неудивительно, что после такого «начального обучения» немногие сохраняли интерес к наукам. Зато, если они действительно хотели учиться, их уже ничто не пугало. С другой стороны, при столь суровом воспитании дети быстро переставали быть детьми: привыкали ловчить, выкручиваться, рассчитывая только на себя и не ожидая помощи и сочувствия от старших, или, наоборот, подольщаться к учителю или покровителю для получения привилегий и благ.

«Счастливое детство» порождало стремление отыграться за него в период «беспечной юности»: дорвавшись до вольной студенческой жизни, школяры порой не знали удержу, предаваясь разного рода шалостям и проказам, далеко не всегда невинным.

Итак, наш герой многолик: это и «юноша бледный со взором горящим», поставивший перед собой цель и готовый пожертвовать всем для ее достижения, и «молодой повеса», привыкший брать от жизни всё, и зрелый муж, не жалеющий трудов в надежде узреть истину. Теперь ему надо только определиться, в какую сторону направить свои стопы, ведь школ на свете много.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ КУДА ПОЙТИ УЧИТЬСЯ

Учись, мой сын: наука сокращает
Нам опыты быстротекущей жизни…
А. С. Пушкин. Борис Годунов

Возникновение университетов

Соборные школы. — Университеты. — Высшие школы в России. — Закрытие университетов в революционной Франции

Создателем европейской образовательной системы традиционно считается король франков и император Запада Карл Великий: именно он, сколотив огромное государство, решил организовать школу для своих детей и придворной знати, которая готовила бы королевских чиновников для управления провинциями. Но придворная академия, основанная в VIII веке в Аахене, не выполнила бы своего предназначения, если бы Карлу не пришла в голову светлая мысль поручить ее руководство Флакку Альбину Алкуину Йоркскому (около 735–804), талантливому организатору учебного процесса. Опыт руководящей работы у него был: в 767 году Алкуин возглавил соборную школу Йорка, где учился сам, которая благодаря ему прославилась и стала вровень со школами в Кентербери и Ярроу[2]. Самое главное — у богослова Алкуина была своя концепция образования: он хотел «взрастить на земле франков новые Афины» и считал необходимым идти к изучению теологии через постижение светских наук. Обращаясь к ученикам, он говорил: «Изучайте науки. Пусть по ним пройдется ваша мудрость, о любезные дети, пока более зрелый возраст и новые душевные силы не позволят вам приступить к вершине всего — Священному Писанию. Вооружившись таким образом, вы выступите после неодолимыми защитниками и утвердителями истин веры».

Именно соборные школы были в те далекие времена главными центрами образования, наравне с монастырскими, обладавшими крупными библиотеками. Однако минусом монастырей была их удаленность от городов. Соборные же школы, дававшие бесплатное и качественное образование, быстро снискали популярность.

В Париже такая школа была основана на острове Сите, в приходе собора Парижской Богоматери. Славу ей принес архидьякон Альберт (?—1040). В 1103 году директором школы стал знаменитый в ту пору богослов Гильом из Шампо[3], что еще больше укрепило ее престиж; парижская школа стала привлекать иностранных учащихся. Париж считался столицей наук. «Самые известные ученые преподают там все науки; туда устремляются со всех концов Европы; там возрождаются аттический дух, таланты греков и ученость индийцев», — писал современник. Однако ученик Гильома Пьер Абеляр (1079–1142) разошелся с учителем в вопросе об универсалиях[4] и основал свою школу на левом берегу Сены, на холме Святой Женевьевы. И он был не одинок; независимые умы основывали собственные школы, обзаводились учениками — так возник целый Латинский квартал.

Ме́ста при соборе не хватало; школяры селились в «коллегиях» (общежитиях, где можно было и учиться) или у вольных профессоров, дававших им частные уроки; понемногу сложилась новая общность студентов и преподавателей — университет[5], искавшая покровительства местных властей или противопоставлявшая себя им. Изначально объединение школ получало название «studium generale» или «universale»; оно претендовало на монополию в преподавании богословия, гуманитарных и естественных наук (еще одно название, гимназия, сохранилось в Германии).

Одни университеты появились по воле студентов, например в Болонье, другие — по воле преподавателей, как в Париже, или по совокупному желанию тех и других, как в Монпелье, третьи — по решению императора или папы, как в Неаполе, Тулузе или Саламанке. В разросшихся университетах мог наступить раскол; студенты и преподаватели, переходя в другое место, основывали там новое учебное заведение. Именно так возникли Кембридж после раскола в Оксфорде в 1208 году и университет в Падуе, родившийся в 1222-м после миграции преподавательского состава из Болоньи.

Университеты обретали устав, избирали органы самоуправления (ректора, канцлера) и настаивали на признании своих привилегий. Студенты и преподаватели считались «подданными» учебного заведения, юрисдикция которого распространялась и на «обслуживающий персонал»: книготорговцев, пергаментщиков, переписчиков. Войдя во вкус борьбы за свои права, они и в дальнейшем занимали активную позицию, вмешиваясь в политику, принимая сторону одних против других.

Старейшие университеты Европы
Появление университетов, основанных на демократических принципах, с общими правилами преподавания, с углубленным изучением древнегреческих авторов Аристотеля, Фалеса, Евклида, Архимеда, стало поворотным моментом в развитии образования. Эта похожесть происходила от того, что в средневековых государствах еще не было чиновников от образования, уставы и привилегии предоставлялись университетам папскими легатами, которые сверялись с существующими образцами, а правительство в эти дела не вмешивалось. Папы же видели в университетах мощное идеологическое орудие. Именно выпускникам этих заведений предстояло отстаивать каноны богословской науки, бороться с ересями. Для пущего единообразия папская власть внедрила общепризнанную лицензию на преподавание, дававшую право обучать студентов во всех городах, в отличие от прежних разрешений такого рода, выдававшихся епископами.

Что значит основать университет? Необходимы политическая воля и согласие Церкви. Но этого мало: нужны помещения, деньги на обустройство, на привлечение преподавателей, наконец, сами преподаватели, способные составить учебному заведению солидную репутацию. Инициативные основатели не смогут ничего реализовать в одиночку, без поддержки общественности. А общественность, в свою очередь, сама по себе ничего не сможет без компетентных и энергичных людей, способных руководить университетом…

Университет — не просто место, где учатся и учат; политика имеет огромное значение, и он не может оставаться «над схваткой». А политические игры порой приводят и к роковому исходу. Так, попытки в XIV–XVI веках создать университет в польском городе Хелмно (Кульм) на границе с Померанией, которая тогда находилась под властью Тевтонского ордена, закончились неудачей.

Привилегия на создание «studium generale» в Хелмно была дана в 1386 году папой Урбаном VI (1378–1389), одновременно с буллой об основании Гейдельбергского университета. Это была полноценная привилегия, такая же, как у университета в Болонье. Отметим, что университет в Хелмно был нужен Тевтонскому ордену как инструмент борьбы с Польшей в момент заключения Кревской унии с Литвой (1385), однако это была не единственная причина его основания.

Важный момент: папаУрбан V (1362–1370) выдавал привилегии университетам после получения ими привилегии от своего основателя, местного государя, а его преемник — до светской привилегии. Университеты, созданные Урбаном VI, были «детьми раскола»: это относится к Гейдельбергу, Кёльну, Эрфурту — и Хелмно. По плану Урбана VI основанные им университеты должны были способствовать восстановлению ортодоксального христианства и вернуть народы в подчинение Святому престолу. В 1385–1386 годах папа находился в состоянии конфликта с кардиналами, в Италии ему грозила война. В тот самый день, когда он издал буллу для Хелмно, он даровал индульгенции участникам тевтонского крестового похода в Литву. Ему противостоял авиньонский «антипапа» Климент VII, раздававший бенефиции[6] в Ливонии. Короче говоря, в момент издания папской буллы она уже оказалась неактуальна, и дело с университетом заглохло.

В XV веке к идее о создании университета в Польше вернулась буржуазия, хотя власти всячески тормозили эту инициативу снизу. Но горожане не сдавались: была объявлена подписка на строительство в Хелмно коллегии. Возглавили эту кампанию силезец Конрад Бычина, ученый уличный писец из Хелмно, и его коллега из Гданьска. В XVI веке в Торуне и Гданьске горожане снова выступили с такой же инициативой, но похоже, что концепцию средневекового университета там уже нельзя было осуществить, к тому же существовавшие в тех же Хелмно или Торуне протестантские и иезуитские коллегии, гимназии и академии вполне удовлетворяли образовательные запросы населения.

Другой пример: Генрих Наваррский (будущий французский король Генрих IV) в 1594 году, находясь в Туре, распорядился основать там университет, но у местных властей, разоренных войной и вынужденных принимать на постой войска, не нашлось на это денег. Он также основал протестантские университеты в Ла-Рошели, Ниме и Монтелимаре, но и они существовали только на бумаге.

К XVI веку старым университетам становилось тесно в средневековом панцире, но сбросить его они не решались. В Европе к северу от Альп наблюдался противоречивый процесс: упадок университетов на фоне расцвета интеллектуальной и культурной жизни.

Французы предпочитали теперь учиться дома и уже не уезжали за границу так часто, как веком ранее. Студенты, которые намеревались посвятить себя науке или преподаванию, поселялись в каком-нибудь крупном университетском городе и после окончания учебы оставались жить и работать там, где учились. Остальным же Париж или Монпелье больше не казались «землей обетованной». По большому счету везде одно и то же…

Но это было не совсем так. Порой корявое и трухлявое внутри дерево выбрасывало зеленые побеги. Так, в 1530 году в Париже по инициативе Гильома Бюде (1457–1540) был основан Королевский коллеж, который тогда назывался Коллежем королевских лекторов. Бюде изучил все науки: богословие, юриспруденцию, математику и филологию, но прославился в основном как эллинист. В созданном им коллеже преподавали дисциплины, отсутствовавшие в программе Сорбонны: греческий и древнееврейский языки, а также математику; его девизом было «Docet omnia» («Учить всему»). Ныне это Коллеж де Франс — одно из престижнейших образовательных учреждений в мире.

По сравнению с более древними европейскими школами нидерландские университеты (Лейден, Утрехт, Гронинген, Хардервейк) обладали прелестью новизны: свободные от оков средневекового наследия, они были открыты для новой мысли, свежих идей. Теология там не довлела над остальными предметами, а получение знаний имело явно выраженную прикладную направленность. С 1630 года все голландские ученые приняли идеи Коперника о гелиоцентрической системе мира, отрекшись от геоцентризма Птолемея. Медицина сблизилась с физикой, и часто докторскую степень присваивали сразу по обеим дисциплинам.

Новое пробивало себе дорогу с большим трудом; для успеха, помимо оригинальных задумок, требовались еще политическая поддержка и финансовая подпитка, а соединить три этих фактора удавалось не всегда. В 1594 году польский великий гетман коронный Ян Замойский учредил в принадлежащем ему городе Замостье академию нового типа, чтобы обучать дворянство средней руки и готовить его к общественной жизни. Папа Климент VIII даровал академии свою буллу 29 октября 1594 года; официальная церемония открытия состоялась 15 марта 1595-го. Идея принадлежала секретарю и другу Замойского Шимону Шимоновичу (Симонидесу) — поэту и педагогу, воспитателю Томаша Замойского, сына гетмана. Профессор Лейденского университета Иосиф Скалигер считал, что Шимонович превзошел античных поэтов, в Европе его называли «польским Пиндаром» и усиленно подражали его одам, драмам и панегирикам. Шимонович же предвосхитил идеи равенства, получившие развитие через полтора века после его смерти (1629), и с этих позиций подходил к проблеме образования.

Назначенный «директором наук» и инспектором Замойской академии, он стал приглашать туда знаменитых профессоров-гуманистов, озаботился созданием библиотеки и «русской типографии» для издания книг на славянских языках. Но денег, выделенных покровителем, не хватало, знаменитости из Италии не приехали. Удалось привлечь только нескольких молодых магистров из Кракова да горстку иностранцев — английского правоведа Уильяма Брюса, итальянского теолога Доменико Конвалиса, голландского математика Адриана ван Ромена. Ливонский дипломат, просветитель и первопечатник Давид Хильхен, сосланный в конце жизни из Риги в Замостье, успел собрать прекрасную коллекцию древних рукописей и наладил работу типографии.

Изначально академия состояла из трех факультетов: вольных искусств, права и медицины. С 1637 года она получила право присваивать степень доктора философии, а в 1648-м возник теологический факультет. В 1669 году учебное заведение получило статус университета, став первым частным учебным заведением такого ранга. Правда, студентов там было сравнительно немного: в 1595-м — порядка семидесяти, а в 1646-м — около 120. Наследники Замойского вели многолетнюю упорную борьбу с епископом Хелмно за право контролировать университет; неудивительно, что Замойская академия быстро скатилась до уровня двух других польских университетов, которые готовили юрисконсультов для судебной системы и кандидатов на церковные должности. Попытки реформировать образовательный процесс результатов не дали, университет захирел и в 1784 году был закрыт австрийцами и превращен в среднюю школу.

И всё же дело Замойской академии не осталось втуне. Киевский православный митрополит Петр Могила считал, что она «много пользы и утешения принесла». Сам он вошел в историю благодаря созданной им Киево-Могилянской академии, пройдя тем же путем, что и его европейские предшественники 500 лет назад.

Ее предшественницей была Киевская братская школа: 15 октября 1615 года при типографии Киево-Печерского монастыря в поселке Новый Свет был создан кружок Киевского Богоявленского братства под покровительством архимандрита Елисея Плетенецкого. За основу ее устава, принятого в 1620 году, был взят устав Львовской братской школы, к тому же в Киеве преподавали некоторые учителя из Львова и Луцка.

В 1631 году митрополит Киевский и Галичский, архимандрит Киево-Печерской лавры Петр Могила основал Лаврскую школу, которая годом позже присоединилась к школе братства. Материальную поддержку школе оказывали запорожцы, в частности гетман Петр Сагайдачный, ведь учились там в основном дети мещан и казаков. Петр Могила европеизировал это учебное заведение, переориентировав его на «латинскую» систему.

Однако студентов воспитывали в православном духе. Наряду с латынью они изучали церковнославянский, русский, греческий, польский языки. Преподавателей сначала рекрутировали из европейских университетов, а потом стали взращивать в своих рядах; Петр Могила обеспечивал их средствами к существованию. Он же на свои деньги выстроил новое каменное помещение под школу, существующее по сей день, а перед смертью завещал любимому детищу библиотеку, содержавшую 2131 книгу, дома на Подоле и несколько сел. Однако он не успел добиться для «коллегии», которую в его честь стали именовать Киево-Могилянской, статуса высшей школы. Только 26 сентября 1701 года при ректоре Иосифе Крюковском она согласно указу Петра I была переименована в академию и стала первым в Восточной Европе православным высшим учебным заведением.

В том же году Эллино-греческая академия, основанная в 1687 году братьями Иоанникием и Софронием Лихудами при Заиконоспасском монастыре, стала называться Славяно-латинской[7]: в преподавании упор был перенесен с греческого языка на латынь. По истечении четырех лет ученики свободно читали и писали на этом языке, а еще через два года могли говорить на нем, чтобы осваивать стихосложение, красноречие и богословие.

Царь Петр, конечно же, не мог не думать о том, чтобы и в России появился университет не хуже иноземных. В 1697 году, оказавшись в ходе своего европейского турне в Кёнигсберге, он, как вспоминал великий немецкий ученый Готфрид Лейбниц, «осмотрел в городе все любопытства и не оставил в городе никаких ремесленников без посещения и без осмотра работ их, он познакомился с профессорами и требовал у них наставления, как бы удобней завести науки в народе непросвещенном и предрассудками зараженном». В Англии помимо арсеналов, доков, музеев и кабинетов редкостей государь посетил Гринвичскую обсерваторию, Королевское общество (аналог Академии наук), где, как говорят, встречался с Исааком Ньютоном, и Оксфордский университет.

Вскоре по возвращении в беседе с патриархом Адрианом он выразил недовольство московской академией: там мало кто учится и нет надлежащего надзора. Петр хотел иметь школу, из которой бы «во всякие потребы люди происходили, в церковную службу и в гражданскую, воинствовати, знати строение и докторское врачевское искусство» и которая избавила бы отцов, желающих обучить своих детей «свободным наукам», от необходимости обращаться для этого к иноземцам. Но осуществить свой амбициозный план царь не успел.

В январе 1735 года, когда Петр уже десять лет покоился в могиле, барон Иоганн Альбрехт фон Корф (1697–1766), только что назначенный «главным командиром» Петербургской академии наук, внес в Сенат предложение организовать при академии «семинарию» для русских дворян, которые обучались бы естественным наукам у академических профессоров, но получил отказ. Корф не отступил и в мае представил новый проект: на обучение в академию предлагалось прислать наиболее способных учеников, набранных по монастырям. Так в Петербург попал Михайло Ломоносов, учившийся тогда в Славяно-латинской академии.

Два года спустя в Саксонии открылся Гёттингенский университет, который впоследствии оказал значительное влияние на развитие Московского университета. Хотя формально в России университет существовал — при Академии наук, — Ломоносов упорно доказывал, что это заведение нельзя считать таковым. Академический университет делился на математический, физический и гуманитарный классы; Ломоносов же твердил: «…в университете неотменно до́лжно быть трем факультетам: юридическому, медицинскому и философскому (богословский оставляю синодальным училищам), в которых бы производились в магистры, лиценцияты и докторы» (письмо от 12 октября 1748 года по поводу проекта университетского регламента, составленного ректором академического университета Г. Ф. Миллером). В переписке с графом И. И. Шуваловым великий русский ученый предлагал план учреждения российского университета по образцу Лейденского, но вольности голландского образовательного учреждения оказались «несовместными» с русским самодержавием.

Первая страница указа императрицы Елизаветы Петровны об основании Московского университета. 12 (23) января 1755 г.
Двадцать пятого января 1755 года, в День святой мученицы Татианы (на именины матери Шувалова), императрица Елизавета Петровна подписала указ об учреждении Московского университета с тремя факультетами и двух гимназий при нем — для дворян и разночинцев, «с приложением высочайше утвержденного проекта по сему предмету». В университете было десять профессоров: на юридическом — «всей юриспруденции», «юриспруденции российской» и «политики» (истории международных отношений и права), на медицинском — «химии физической и особливо аптекарской», «натуральной истории» и «анатомии», на философском — философии (логика, метафизика, нравоучение), «физики экспериментальной и теоретической», красноречия и «истории универсальной и российской, также древности и геральдики».

Увы, детище Шувалова и Ломоносова довольно быстро зачахло. К 25-летнему юбилею Московского университета число студентов не доходило до сотни; иногда на юридическом и медицинском факультетах оставалось по одному студенту и по одному профессору, который читал лекции по всем наукам; студенты занимались в университете не более ста дней в году, родной речи почти не слышно было с кафедр; люди хорошего общества побаивались отпускать в университет своих сыновей, поскольку там их могли «научить плохому». Только благодаря усилиям горстки энтузиастов, в первую очередь М. М. Хераскова, в 1763–1770 годах директора Московского университета, настойчиво добивавшегося введения русского языка в преподавание, ему удалось выстоять и со временем превратиться в престижное учебное заведение.

К 1790 году во всей Европе насчитывалось 143 университета[8]. Но тут во Франции, охваченной революцией, университеты, наряду со всеми другими профессиональными ассоциациями, запретили. 18 августа 1792 года Законодательное собрание приняло закон, по которому подлежали закрытию университеты, факультеты, медицинские общества и т. д. А 20 термидора 1-го года Республики (8 августа 1793-го) Конвент проголосовал за уничтожение всех академий и литературных обществ, запатентованных государством или находящихся на его содержании. Так во Франции был поставлен крест на шестисотлетней истории высшего образования.

Учебная программа

Факультет вольных искусств. — Богословие. — Право. — Медицина. — Новые веяния. — О пользе перемены мест

В университетах было от трех до пяти факультетов. Подготовительный курс можно было пройти в коллегиях факультета вольных искусств. Этих искусств было семь, и курс подразделялся на два цикла: тривий (базовый), включавший грамматику, логику (диалектику) и риторику, и квадривий (арифметика, геометрия, астрономия и музыка, то есть гармония)[9]. Осилившие эту премудрость могли продолжить учебу на факультете богословия, медицины или юриспруденции. Уже в XIII веке наметилась специализация; так, Болонский и Орлеанский университеты славились юридическими факультетами, Монпелье — медицинским, Париж — теологическим.

Подавляющая часть студентов посещала только факультет искусств, где преподавали грамматику, философию, древнюю словесность. Получив степень магистра искусств, множество школяров этим и ограничивалось.

Впрочем, и это было немало. В XIII столетии, писал хронист из Сен-Дени в «Деяниях Филиппа Августа», «в Париже процветали философия и все отрасли знания, а семь искусств изучались и пребывали в таком почете, какого им не оказывали в Афинах, Египте, Риме или где бы то ни было в мире». Тогдашние поэты выражали ту же мысль в стихах, сравнивая Парижский университет со всем, что было «самым-самым» в мире. Обучение в Париже считалось необходимым для завершения образования, поэтому туда устремлялась самая знатная и изысканная публика: на острове Сите учились принцы крови, отпрыски знатных фамилий, будущие папы Целестин II (1124), Адриан IV (1154–1159) и Иннокентий III (1198–1216), а папа Александр III (1159–1181) отправил туда своих племянников. Из иностранцев следует отметить архиепископа Майнцского, святого Томаса Кентерберийского, Джона из Солсбери. Гора Святой Женевьевы притягивала к себе студентов из Дании.

За курс богословия, долгий и трудный, брались очень немногие: в конце Средневековья это часто были монахи нищенствующих орденов. В самом деле, требовался некий импульс свыше, чтобы сделаться теологом. В XVI веке в Швейцарии во время увеселительной прогулки по реке лодка со студентами опрокинулась, и они пошли ко дну. Один из тонущих, Олевианус, перед лицом неминуемой смерти принес обет, что если выживет, то бросит изучение права и займется богословием. С большим трудом ему удалось спастись. Он сдержал слово, поступил в Гейдельбергский университет и впоследствии стал проповедником.

Если в XII столетии будущие богословы стекались в Париж, чтобы разобраться в споре об универсалиях и сделать выбор в пользу реализма или номинализма, в XVII веке большим престижем пользовался факультет теологии университета в Дуэ, ставший ареной борьбы между иезуитами и янсенистами. Этот университет тогда привлекал к себе лучшие умы. Декарт читал там свое «Рассуждение о методе».

Киево-Могилянская академия готовила исключительно богословов; продолжительность обучения доходила до двенадцати лет, но студенты могли учиться и дольше, сколько пожелают, если оставались на второй, а то и на третий год в одном из восьми классов: аналогия (фара), инфирма, грамматика, синтаксима, пиитика, риторика, философия и богословие. Им преподавали церковнославянский, русский, латинский, греческий, польский языки, отечественную и мировую историю, литературу, поэзию, философию, а также нотное пение, катехизис, арифметику, риторику, богословие.

Курс в московских Заиконоспасских школах был рассчитан на 13 лет и подразделялся на те же восемь «школ». Ученики постигали грамматику, пиитику, риторику, логику и физику на латинском и греческом языках.

В европейских средневековых университетах высоко котировался факультет канонического права, поскольку юридическое образование давало больше возможностей для трудоустройства как в церковном, так и в светском мире. С XIII века преподаватели-богословы горько сетовали на конкуренцию со стороны юристов, которые привлекали к себе гораздо больше студентов. Даже высшие церковные иерархи чаще изучали право, чем богословие.

Болонский университет монополизировал преподавание римского права; этим занимались одновременно множество профессоров, у каждого из которых была своя школа. Студенты платили им за обучение либо индивидуально, либо в складчину. Парижу не было дозволено преподавать гражданское право — за этим надо было ехать в Орлеан.

Все студенты Орлеанского университета были клириками, многим предстояло сделать церковную карьеру, самые известные становились епископами, игравшими большое значение в царствование Людовика Святого, Филиппа III и Филиппа IV. После того как Анжуйский дом завладел Сицилией, он беспрестанно черпал нужные кадры в Орлеанском университете. В XIII веке изучение гражданского права и профессура были самыми надежными способами добиться высоких государственных должностей: Симон Парижский стал канцлером Королевства Сицилия, Пьер из Оксонна сделал карьеру в Англии — оба прежде преподавали в Орлеане.

Орлеанские юристы соперничали с болонскими; их преподавание основывалось на диалектическом методе и новом умонастроении, которое выражалось в неприятии затверженных толкований и несогласии с канонистами (учеными, занимавшимися церковным правом), вольной интерпретации текстов и наполнении общих идей большим практическим смыслом.

В эту же эпоху право преподавали и в Авиньоне, Безье, Монпелье, но пальма первенства быстро перешла к Тулузе. В 1284 году профессором тамошнего университета был Гильом Ферьер, учившийся в Орлеане и ставший затем вице-канцлером неаполитанского короля Карла II и кардиналом Франции при папе Целестине V. В XIV веке университет процветал благодаря заботе о нем двух пап — Климента V и Иоанна XXII, в прошлом профессоров права. Тулуза тоже разработала свою методу: так, Пьетро Перегросси, учившийся в Болонье и Орлеане, переводил свои итальянские комментарии на провансальский диалект, чтобы его лучше понимали студенты, — в Орлеане такое и представить себе не могли. Однако университеты поддерживали тесные связи и даже практиковали «научные обмены»: тот же Ферьер давал уроки в Орлеане.

Медицинские школы довольно быстро встали на путь самостоятельного развития. В середине XV века врачи добились права не пребывать в статусе клириков (надо сказать, что на практике это правило уже давно не соблюдалось). Медицинский факультет открывал хорошие перспективы в смысле материальной обеспеченности, но доктора могли найти себе клиентов только среди зажиточных людей; средний класс и беднота предпочитали обращаться напрямую к аптекарям, хирургам и цирюльникам, которые тогда выполняли нехитрые врачебные операции типа кровопускания. Теоретики-врачи считали, что практики-хирурги отбивают у них хлеб, и делали всё, чтобы исключить эту корпорацию из сословия ученых мужей, к которому принадлежали сами.

На самом деле более надежный способ получения обширной практики — стать настоящим врачевателем, способным не только рассуждать на латыни, но и лечить. После изгнания сарацинов из Испании многие знаменитые арабские врачи, последователи Авиценны и Аверроэса (Абу-ль Валида Мухаммеда ибн Рушда), обосновались в Монпелье, создав там ядро медицинской школы. Профессора университета являлись еще и успешными врачами-практиками, чем, собственно, и снискали медицинскому факультету европейскую славу. Например, граф де ла Шамбр из Савойи лечился в Базеле, но был признан тамошними врачами прокаженным и неизлечимым; в Монпелье же его исцелили.

Преимущество обучения в Монпелье заключалось в том, что студенты могли сопровождать докторов во время визитов к пациентам, следить за постановкой диагноза, осуществлением медицинских предписаний и действием лекарств. За известным врачом по улице следовала толпа студентов.

Докторов выпускали и другие университеты на юге Франции, например в Валансе или Ажене, но они не столь высоко котировались в сопредельных странах. В немецкоговорящих государствах ходила поговорка про французские медицинские школы: «Accipimus pecuniam, et mittimus stultos in Germaniam» («Мы берем деньги, а их отправляем в Германию дураками»). Поэтому в Базеле, например, даже выпускник Монпелье не мог начать практиковать, не выдержав публичного диспута, то есть не сдав экзамен на профпригодность.

Качество обучения во многом зависело от позиции руководства школы и ее высоких покровителей. Курфюрсты Пфальца заботились об основанном ими Гейдельбергском университете и развивали новые течения, например, гуманизм на юридическом факультете. Фридрих I Победоносный (1451–1476) реформировал богословский факультет, разрешив преподавать там реализм. Отто Генрих (1556–1559) в 1556 году преобразовал университет в Высшую школу евангелизма; отныне студенты могли посещать занятия в светской одежде. На теологическом факультете стали в обязательном порядке изучать древнееврейский и греческий языки, на медицинском — уделять больше внимания практике.

Английский король Генрих VIII (1509–1547), порвавший с Римской католической церковью, поступил еще более радикально: повелел Кембриджскому университету распустить факультет канонического права и прекратить преподавание «схоластической философии». Каноническое право было заменено преподаванием древних языков, Библии и математики.

В Киево-Могилянской академии круг изучаемых наук был расширен в XVIII веке. В программу обучения ввели немецкий (1738) и французский (1753) языки, а также еврейский диалект арамейского языка для изучения христианских первоисточников. Преподавали также естественную историю, географию, математику; некоторое время изучали архитектуру и живопись, высшее красноречие, сельскую и домашнюю экономию, медицину и русскую риторику. Число преподавателей в 1742 году доходило до двадцати, а учащихся — до 1234 человек; в академической библиотеке имелось более десяти тысяч книг.

Получить хорошее образование и «найти себя» можно было, переходя из одного университета в другой. Так и делали люди, действительно желавшие стать учеными. Например, Николай Коперник (1473–1543) в 1491 году поступил в Краковскую академию, где изучал математику, астрономию, медицину и право, но проучился там всего три-четыре года и диплом не получил. Дядя хотел сделать его каноником, и в 1496 году Коперник отправился в Италию, в Болонский университет, изучать каноническое и гражданское право, но посещал также курсы медицины и философии. Кроме того, он выучился там греческому языку, что помогло ему в изучении трудов древних ученых. В Болонье он жил в доме астронома Доменико Марии да Новары, который одним из первых усомнился в системе Птолемея и поделился сомнениями с пытливым учеником.

Голландский гуманист Эразм Роттердамский приобрел глубокие и разнообразные познания, путешествуя по всей Европе и впитывая всё лучшее, что порождала современная ему человеческая мысль. Вот как описывает Стефан Цвейг первое пребывание Эразма в Англии в 1499 году:

«Хотя Виклиф давно забыт, в Оксфорде продолжает развиваться более свободное, более смелое направление богословия; здесь Эразм находит учителей греческого языка, которые знакомят его с новой классикой; лучшие умы, самые выдающиеся люди становятся его покровителями и друзьями… Близкая дружба с благороднейшими людьми поколения, Томасом Мором и Джоном Фишером, покровительство Джона Колета, епископов Уорхэма и Крэнмера свидетельствуют, к чести и славе Эразма, что он произвел глубокое впечатление. Страстно, жадно впивает молодой гуманист этот пропитанный мыслью воздух, использует время своего пребывания в гостях, чтобы всесторонне расширить знания; в беседах с аристократами, с их друзьями и женами оттачиваются его манеры. Растущее чувство уверенности помогает совершиться быстрому превращению: из робкого, неловкого священника получился аббат, который носит сутану, как вечернее платье. Эразм начинает заботиться о нарядах, учится верховой езде, охоте; в гостеприимных домах английского высшего света он усваивает тот аристократизм поведения, который в Германии так выделяет его из среды более грубых и неотесанных провинциальных гуманистов и в немалой мере определяет его культурное превосходство. Здесь, в центре политической жизни, среди лучших умов Церкви и двора, его взгляд обретает ту широту и универсальность, что впоследствии будет изумлять мир. Светлей становится и его характер. „Ты спрашиваешь, люблю ли я Англию? — радостно пишет он одному из друзей. — Так вот, если ты веришь мне, поверь и в этом: нигде мне еще не было так хорошо. Здесь приятный здоровый климат, культура и ученость лишены педантизма, безупречная классическая образованность, как латинская, так и греческая; словом, я почти не стремлюсь в Италию, хотя там есть вещи, которые бы надо увидеть. Когда я слушаю моего друга Колета, мне кажется, будто я слышу самого Платона, и рождала ли когда-нибудь природа более добрую, нежную и счастливую душу, чем Томас Мор?“ В Англии Эразм выздоровел от Средневековья»[10].

Но доктором богословия Эразм стал в Болонском университете, прожив три года (1506–1509) в Италии.

Вопрос веры

Реформация и роль в ней университетских профессоров. — Католические университеты и протестантские академии. — Гонения и репрессии. — Иезуиты и янсенисты

Географическое положение и академические достижения университета были не единственными критериями, которыми руководствовались студенты при выборе места учебы. Начиная с XVI века они должны были учитывать и то, является ли данное учебное заведение католическим или протестантским.

Джон Виклиф (1320?—1384), выпускник богословского факультета Оксфорда, проповедовал реформацию Церкви и быстро стал во главе антиклерикального и антипапистского движения. Его ученики — лолларды — разбредались по всей стране, порицая церковные порядки и требуя возврата Церкви к бедности. Во время Великого западного раскола[11] Виклиф выступил за отделение Церкви от государства. Он осуждал индульгенции, проповедовал возврат к Библии как единственному источнику веры и даже отстаивал интересы крестьян, противостоявших аристократии, среди которых пользовался большой популярностью. Своими учеными трудами Виклиф высек первую искру, из которой впоследствии разгорелся костер Реформации. Увы, его последователь Ян Гус, декан богословского факультета Пражского университета, на этом костре сгорел, а учение Виклифа, осужденное тем же самым Констанцским церковным собором, который в 1415 году приговорил к смерти Гуса, было запрещено и изгнано из университетов.

Профессор Виттенбергского университета Мартин Лютер (1483–1546) в 1515 году начал писать комментарии к Посланиям апостола Павла и постепенно пришел к убеждению, что спасение возможно единственно через веру. В 1517-м он вывесил на дверях Виттенбергского замка свои «95 тезисов», которые ознаменовали собой начало Реформации. Вице-канцлер университета Ингольштадта Иоганн Экк (1486–1543) раскритиковал тезисы Лютера о недопустимости индульгенций, но получил в 1519 году отповедь от Филиппа Меланхтона, ученика Лютера и профессора греческого языка из Виттенбергского университета. Папа Лев X обвинил Лютера в ереси и дал ему 60 дней на отречение от своих убеждений, однако этого не произошло: 25 декабря 1520 года Лютер публично сжег «буллу Антихриста», окончательно превратив Виттенбергский университет в очаг сопротивления. Напомним, что это учебное заведение было основано совсем недавно — в 1502 году, еще не имело сложившихся традиций и было более восприимчиво к новым идеям.

Пока Лютер, изгнанный из Священной Римской империи и отлученный от Церкви, переводил Библию на немецкий язык в замке Вартбург, под покровительством основателя Виттенбергского университета курфюрста Фридриха Саксонского, Меланхтон заложил основы лютеранской теологии. После смерти учителя он возглавил лютеранскую церковь.

Ученики неистовых профессоров, провозглашавших новые идеи или боровшихся с ними, должны были решать, на чьей они стороне, тем более что Реформация вышла далеко за рамки богословских споров. Вопрос о вере стал важным инструментом международной политики и развязал кровавые братоубийственные войны.

В ночь с 17 на 18 октября 1534 года на улицах Парижа и некоторых других французских городов, в частности Тура и Орлеана, были вывешены оскорбительные и подстрекательские плакаты против евхаристии (причащения), сочиненные пастором из Невшателя Антуаном Маркуром. Он был ярым последователем Жана Кальвина, еще одного противника и обличителя католичества. Один такой плакат очутился даже на двери королевской спальни Франциска I в замке Амбуаз, что было вызовом «христианнейшему королю», «старшему сыну католической церкви». До сих пор он довольно терпимо относился к реформистам, но теперь перешел к более жестким мерам. Публично заявив о своей приверженности католической вере, король приказал разыскать и схватить виновных. Запылали костры.

Эти казни оттолкнули от Франциска I немецких государей, покровительствовавших Реформации, тогда как он хотел заручиться их поддержкой и создать лигу против императора Священной Римской империи Карла V. Протестанты стали уезжать из Франции; Кальвин обосновался в Женеве и открыл там университет.

В том же году английский король Генрих VIII порвал с Римом, при поддержке парламента провозгласив себя главой церкви Англии, и в Оксфорд и Кембридж устремились студенты, не желавшие терпеть над собой власть папы. Этот процесс усилился при его сыне Эдуарде VI (1547–1553), продолжавшем реформировать церковь в кальвинистском направлении.

В университетах главенствующее положение занимал теологический факультет, а потому вопрос веры был жизненно важен. Выбор между католичеством и протестантством университетское руководство делало, сообразуясь с политикой государства; студенты и преподаватели, которые были с ним не согласны, уезжали в другие страны. Так, в 1540 году полсотни членов университетской общины Лувена в Испанских Нидерландах были преданы суду инквизиции; знаменитому фламандскому географу Герарду Кремеру (Меркатору) (1512–1594) пришлось бежать. Три десятилетия спустя, когда протестанты Нидерландов восстали против жестокой диктатуры герцога Альбы, их предводитель Вильгельм Оранский осадил Лувен. Жители города согласились открыть ему ворота в обмен на обещание их не грабить; взбешенный герцог пригрозил репрессиями. Не дожидаясь, пока он выполнит свои угрозы, студенты и профессора сбегали один за другим. В 1578 году королевский гарнизон под предлогом защиты университета от оранжистов обложил его данью и осадил дом ректора. Тогда сбежали последние, и через два года от университета осталось одно название.

Власти действовали на опережение, потому что население в целом пока еще «не раскачалось» и не разделилось на два непримиримых лагеря. «23 марта (1554 года. — Е. Г.) из Тулузы (в Монпелье. — Е. Г.) прибыл комиссар и стал вместе с бальи[12] рыскать по городу в поисках лютеран. Так называли тогда всех христиан-реформистов, слова „кальвинист“ и „гугенот“ еще не были известны. Глашатай объявил под звук трубы, что все, кому о них что-либо ведомо, должны на них донести под страхом сурового наказания», — вспоминал много позже студент из Базеля Феликс Платтер, приверженец «истинной» религии, то есть протестантизма. Студенты-немцы отнеслись к новому распоряжению довольно легкомысленно, не собираясь отказываться от своих привычек. Поэт Петер Лотах, писавший элегии на латыни, чуть было не попался в лапы инквизиции за то, что ел мясо во время Великого поста. Его выручил из беды секретарь доктора Ронделе, профессора медицинского факультета. Всего за десять лет в городе произошли коренные перемены: Монпелье из католического стал протестантским; с 1563 года все церкви и колокольни снесли, остался лишь один клирос, где католики и протестанты справляли свои обряды. Половина населения еще исповедовала католичество, но охраной правопорядка занимались гугеноты. Полиция культа была очень строга: если хоть раз прослушаешь католическую мессу, нужно покаяться перед всей общиной, будто всю жизнь был папистом.

В Париже в это же время преследование лютеранства сменялось воинствующим кальвинизмом. Истинным предметом борьбы между протестантами и католиками была власть — точнее, влияние на юного короля Франциска II. После неудачи протестантского заговора 1560 года кальвинисты сменили меч на перо. Один из памфлетов, направленных против кардинала Лотарингского, стоявшего во главе католической Лиги, нашли у издателя, печатавшего, среди прочего, вирши бакалавра медицины Жака Гревена. Узнав об этом, рифмоплет предпочел не испытывать судьбу и эмигрировал в Англию, а книгоиздателя повесили.

Религиозные войны вальцовым катком прошлись по университетам. Например, к 1564 году во французском Кане у семи докторов медицинского факультета не было ни одного слушателя. Учебные здания университета Монпелье были разрушены, библиотека уничтожена, преподаватели разбежались. О начале занятий на медицинском факультете теперь возвещал большой колокол, висевший на соседней площади — там, где некогда стояла церковь Святого Фермина. А ведь раньше в ней проходили пышные церемонии посвящения в ученые степени…

Когда Генрих Наваррский, перешедший в католичество ради того, чтобы занять французский престол под именем Генриха IV, в 1594 году вступил в Париж, нельзя было не изумиться и не преисполниться скорби при виде университета. Как писал один современник, его стены оглашали вопли иноземных наемников, сваливавших там свою амуницию, блеяние овец и мычание быков; короче говоря, храм наук превратили в авгиевы конюшни. Четыре года спустя король издал Нантский эдикт, предоставлявший свободу вероисповедания и наделявший протестантов некоторыми привилегиями.

Университеты перестали быть подконтрольными папе и перешли под влияние светских властей. С начала XVII века устав Парижского университета составлялся королевскими комиссарами по согласованию с парламентом, высшей судебной инстанцией. Такой подход гарантировал толерантность — но не везде. В Кане и Монпелье католики и протестанты совместными усилиями принялись возрождать университеты. Зато кардинал Лотарингский, в свое время основавший Реймсский университет, вознамерился не допустить распространения «ереси» в своей провинции.

К тому времени у французских протестантов уже были свои высшие школы, созданные по женевскому образцу, которые называли академиями, — в Ниме, Ортезе, Оранже, Седане. Проучившись два года философии и получив степень магистра искусств, студент мог приступить к трехлетнему курсу богословия. Для углубленного изучения первоисточников требовалось знание древнееврейского и греческого языков, латинской грамматики и риторики; эти предметы входили в учебную программу. Один из профессоров избирался ректором на год или два. Финансирование академий осуществлялось синодами.

Академии готовили протестантских проповедников — это было их главное предназначение, но некоторые предоставляли также возможность изучать другие дисциплины, в том числе математику и музыку. Например, в 1583 году Генрих Наваррский присвоил академии, основанной его матерью Жанной д’Альбре в Ортезе в 1566 году, статус Королевского университета Беарна с правом выдавать дипломы докторов не только богословия, но и естественных наук, права и медицины. А вот в Академии Монтобана, получившей этот статус в 1598 году, кафедры математики, юриспруденции и медицины пустовали за неимением средств.

В 1599 году «гугенотский папа» Филипп Дюплесси-Морней основал в Сомюре Протестантскую академию, прославившуюся на всю Францию, да и на всю Европу, и привлекавшую многочисленных студентов, местных и иностранных.

Сын Генриха IV Людовик XIII подтвердил Нантский эдикт, но его наследник Людовик XIV отменил его в 1685 году, провозгласив лозунг: «Одно государство, одна религия». Протестантские академии закрывались одна за другой. Академия в Ортезе перестала существовать еще в 1620 году, после присоединения Беарна к Франции. В 1659 году в Монтобане начались стычки между студентами — католиками и протестантами, и по приказу Королевского совета академию перенесли в Пюилоран, а в 1685-м закрыли вообще. Дольше всех держалась Академия Оранжа; ее студенты и преподаватели разбежались только после драгонад[13] 1686 года, найдя прибежище в Нидерландах. Зато Людовик XIV после присоединения Эльзаса к Франции в 1681 году подтвердил привилегии Страсбургского университета. Тамошние профессора-лютеране присваивали ученые степени католикам и протестантам без разбора.

В то время как гугеноты искали спасения от притеснений в протестантских странах, гонимые католики устремлялись во Францию и Испанские Нидерланды. В 1569 году Уильям Аллен основал в Дуэ семинарию для подготовки английских священников, программа обучения в которой частично воспроизводила программу местного университета. 25 марта 1575 года испанский губернатор, уступая давлению со стороны английской королевы Елизаветы I, которая вообще хотела закрыть это католическое заведение, потребовал перенести его в Реймс. Во время реймсского изгнания англичане перевели Новый Завет на родной язык и опубликовали его в 1582 году. Спустя десять лет они вернулись в Дуэ и к 1609 году завершили перевод на английский всей Библии.

Там же, в Дуэ, епископ Джон Лесли, написавший историю шотландской королевы Марии Стюарт, основал в 1573 году шотландскую коллегию. Он был противником Реформации и считал, что протестантская Англия подрывает союз между Францией и Шотландией. Шотландцы, жившие во Франции, автоматически получали двойное подданство. В конце XVII века в коллегию поступали бежавшие с родины сторонники низвергнутых Стюартов. Последний британский монарх-католик Яков II Стюарт, также нашедший приют во Франции, распределил свою библиотеку и прочие исторические раритеты между шотландскими коллегиями Дуэ и Парижа.

Наконец, в 1603 году ирландец Кристофер Кьюсак основал в Дуэ коллегию Святого Патрика, опираясь на поддержку испанского короля Филиппа III. В 1610 году коллегия слилась с факультетом теологии местного университета. Со временем ирландские коллегии возникли в Тулузе, Бордо, Нанте, Лилле, Антверпене, Лувене и Париже. Они поддерживали неугасимое пламя борьбы за свободу и независимость, а потому привлекали к себе пристальное внимание английских шпионов и агентов влияния.

Помимо борьбы между католиками и протестантами, вся католическая Европа пережила конфликт между университетами и иезуитами, взявшими под свое начало почти всю систему среднего образования. В 1626 году университет Лувена даже отправил в Испанию богослова Корнелия Янсения (1585–1638), чтобы тот попытался сплотить все университеты против иезуитов. Во Франции провинциальные университеты в конце концов нашли с иезуитами общий язык, но Сорбонна затеяла три крупных судебных процесса, чтобы отстранить монашеский орден, созданный ее же выпускником Игнатием Лойолой, от преподавания наук. Первый процесс состоялся в 1565 году, когда иезуиты только-только обосновались в Латинском квартале Парижа и открыли Клермонский коллеж; второй — в 1594-м. Иезуитов изгнали из Франции, но вновь вернули в 1611 году, после третьего процесса. Когда Королевский совет разрешил иезуитам преподавать все науки в Клермонском коллеже, университет перешел в контрнаступление, запретив присваивать ученые степени обучавшимся у иезуитов; отныне студенты должны были не только предоставлять справку о посещаемости, но и клясться, что у них не было других учителей. Тогда иезуиты стали сами присваивать ученые степени, опираясь на соответствующую буллу папы римского. Перемирие было заключено лишь в 1642–1643 годах: иезуиты больше не претендовали на присуждение ученых степеней, а Парижский университет не закрывал свои двери перед выпускниками Клермонского коллежа, особенно после того, как в 1682 году ему было присвоено название Королевский коллеж Людовика Великого.

Между тем учение Янсения о предопределении и благодати, изложенное в его книге оБлаженном Августине и противостоящее доктрине иезуитов, послужило толчком к возникновению во Франции и Нидерландах нового религиозного течения — янсенизма. Людовик XIV относился к нему резко отрицательно и на этой почве сумел столковаться с иезуитами, чтобы изгнать из университета Дуэ, к тому времени ставшего французским, профессоров-янсенистов.

В 1762 году Орден Иисуса был окончательно запрещен во Франции; Парижский университет немедленно прибрал к рукам бывшие иезуитские коллежи. Но он недолго праздновал победу: с изгнанием иезуитов в обществе начали множиться проекты образовательной реформы, а закончилось всё, как мы уже знаем, закрытием всех университетов.

Высшие военные училища и другие школы

Мореходные училища. — Военные академии. — Пажеские корпуса. — Подготовка инженеров. — Ветеринарные школы. — Политехническая школа. — Академия художеств

Вопрос о нужности университетов был решен радикально только в одной стране. Однако вопрос о недостаточности университетов для подготовки необходимых специалистов поднимался уже давно и в самых разных краях. Священники, юристы, врачи, конечно, были востребованы, но не в таких количествах. Но как же обойтись без строителей, инженеров, картографов, землемеров, военных? Кто будет строить дома, добывать руду, плавить металл и сражаться за него?

В 1416 году третий сын португальского короля Жуана I инфант дон Генрих (1394–1470), прозванный «Генрих-мореплаватель», на обрывистом утесе мыса Сагриш основал Морскую академию, где обучали математике и астрономии применительно к навигации. Преподавали там итальянцы и каталонцы, сведущие в гидрографии. Португалия, подарившая миру великих первооткрывателей и бывшая тогда одной из крупнейших морских держав наряду с Испанией, стала и центром «навигацкой науки». Ее интересы простирались на Запад, на Юг и на Восток, а с учетом того, что корабли становились всё больше, а их грузы — всё ценнее, потребность в грамотных капитанах, которые привели бы их в пункт назначения в целости и сохранности, была остра как никогда.

Курсантов в академию отбирали очень тщательно, не говоря уже о преподавателях. Профессор гидрографии обучал слушателей математике, физике, механике парусов и корабельных маневров, астрономии, навигации, теории корабля. Откуда их набирали? Из университетов. Изначально все они были клирики и лишь со временем сменились исключительно военными.

Основателем школы гидрографии в Дьепе, в Нормандии, стал в 1537 году аббат Пьер Деселье, кюре местной деревушки. Учителя из этой школы составили самые точные карты той эпохи, затмить их удалось только голландцам к середине XVII века. Дьеп стал первым французским портом, где мореплаванию учили «по правилам». Другой священник, Презо Ученый, занимался подготовкой мореходов в Онфлере, еще одном нормандском порту. Там преподавали капитаны и лоцманы в отставке, которые на общественных началах делились опытом с молодежью.

Параллельно, в 1571 году, король Карл IX (1560–1574) учредил школу гидрографии в Марселе, на Средиземном море. Сменивший его на троне Генрих III своим ордонансом ввел выпускные экзамены для капитанов кораблей, которые должны были продемонстрировать свои навыки и умения двум «старым мастерам» в присутствии адмирала или его заместителей и двух городских нотаблей.

Преподаватели-энтузиасты, учившие бесплатно, теперь становились профессорами на жалованье. Так произошло, например, с аббатом Гильомом Дени, открывшим в Дьепе школу в 1665 году. У него не было отбоя от учеников, число которых доходило до двухсот. Правда, это были настолько шумные и озорные дети, что приходилось обращаться к услугам надзирателя из корсаров.

В 1666 году была основана Королевская школа гидрографии в Гавре, а в 1673-м — в Сен-Мало, на Атлантическом побережье. К преподавателям этих школ предъявлялись высокие требования. Согласно королевскому ордонансу 1681 года об учреждении подобных учебных заведений во всех крупных портовых городах, учителя должны были обучать слушателей рисованию и черчению, чтобы те были способны «изображать порты, береговую линию, горы, деревья, башни и прочие вещи, служащие ориентиром в гаванях и на рейдах, и снимать карту местностей, кои они откроют». Занятия — не менее четырех в неделю — должны были проводиться публично, профессорам надлежало являться на них «с картами, лоциями, глобусами, сферами, компасами, астролябиями и прочими инструментами и книгами, потребными для их искусства». Смотрители сиротских домов обязывались поставлять учителям учеников, посылая ежегодно в школу двух-трех мальчиков и снабжая их необходимыми книгами и инструментами. Учителя освобождались от общественных повинностей, например караульной службы в составе «народных дружин», зато не могли отлучаться из города без разрешения адмирала или мэра под страхом лишения жалованья.

Университеты тоже отреагировали на новые веяния: в 1679 году в Дуэ была открыта первая во Франции артиллерийская школа, основанная Людовиком XIV; ее курсанты должны были изучать математику и химию. Поскольку корабли были вооружены пушками, познания в артиллерии оказывались нелишними для морских офицеров. Кроме того, король преобразовал в 1704 году курсы математики, читавшиеся в Кане и Дуэ, в королевские кафедры математики и гидрографии «для образования молодых людей, избравших для себя карьеру морехода».

В XVIII веке французские гардемарины, подобно средневековым студентам, должны были пройти через три мореходные школы — в бретонском Бресте, Рошфоре и Тулоне, — чтобы получить законченное образование. Впрочем, программа обучения в них была стандартная: математика, судостроение, основы баллистики, гидрография, фехтование, танцы. Во второй половине столетия эти школы пришли в упадок: несмотря на блестящее образование морских офицеров, французский флот терпел поражения, но дело тут было в недостатке практики, а не в пробелах академической программы.

Подобные школы создавались и в других европейских странах. Иван Неплюев в своих записках сообщает, что партии русских студентов из дворян, определенных Петром I в гардемарины, были рассеяны по важнейшим городам Европы: учились в Венеции, Флоренции, Тулоне, Марселе, Кадисе, Париже, Амстердаме, Лондоне.

«Наших русских гардемарин в Тулоне было семь человек: Андрей Иванов сын Полянский, Воин Яковлев сын Римский-Корсаков, Михаил Андреев сын Римский-Корсаков, князь Александра Дмитриев сын Волконский, князь Борис Семенов сын Борятинский, князь Борис Григорьев сын Юсупов, Александра Гаврилов сын Жеребцов. Учатся они в академиях с французскими гардемаринами, которых в той академии 120 человек, навигации, инженерству, артиллерии, рисовать мачтапов (масштабированные карты. — Е. Г.), как корабли строятся, боцманству (то есть оснащивать корабли), артикулу солдатскому, танцевать, на шпагах биться, на лошадях ездить; в школу ходят дважды в день; а учат их всему безденежно королевские мастера; а жалованья от королевского величества дается им на месяц по 3 ефимка; а ежели кто согрешит, в штраф сажают в тюрьму, по рассмотрению вины, за большую вину на полгода на один хлеб и воду, и никого в тюрьму не пущают».

Не все русские, посланные за границу, возвращались, получив образование; некоторые на чужбине умирали от болезней, погибали на поединках, устраивались на службу. В 1715 году Петр распорядился перевести в Петербург 200 учеников старших классов из московской Навигацкой школы — они должны были стать первыми студентами Морской академии.

«В Академии учить наукам: арифметике, геометрии, навигации, артиллерии, фортификации, географии, рисовать и воинским обучениям; мушкетами и на рапирах и некоторых астрономии. И для того учения учителей, которых наук ныне в Академии не обретается, прибрать способных, а для раздачи денежные казны комиссара, а для смотрения над учителями и над школьниками товарища да для перевода книг, принадлежащих к наукам, переводчика», — говорилось в царском указе 1719 года.

От желаемого до действительного было неблизко: Петр I, в 1724 году посетивший Морскую академию, был шокирован невежеством учеников, которые «за босотою и неимением дневного пропитания» месяцами не ходили в школу а 55 человек «кормились мольною работою».

Впоследствии академия готовила офицеров флота, геодезистов, картографов. В 1752 году она была преобразована в Морской кадетский корпус, который просуществовал до октября 1917 года.

Далеко не все европейские страны были морскими державами, и в гораздо большей степени им требовались офицеры для сухопутной армии, в которой важную роль играла конница. В конце XVI века бывший военный, непревзойденный наездник и прекрасный фехтовальщик Антуан де Плювинель открыл в Париже свою академию, чтобы готовить кавалерийских офицеров для королевской армии. Казна выделяла ей от восьмисот до тысячи экю на каждого студента в год. Помимо обучения военному делу Плювинель рассказывал своим слушателям о событиях из недавней истории Франции, воспитывая в них патриотизм, а также занимался их светским воспитанием, прививая хороший вкус и элегантные манеры.

Прежде французское дворянство было вынуждено ездить для обучения в Италию, вводя свои семьи в серьезные расходы. Сам Плювинель отправился за границу в десятилетнем возрасте и проходил обучение у знаменитого наездника Пиньятелли.

Академия была его мечтой. Плювинель творчески переработал методы итальянской школы, отказавшись от грубого обращения с лошадьми и стараясь сформировать у своих учеников навыки дрессуры, которые пригодились бы и для «укрощения людей». Среди его учеников были будущий король Людовик XIII и герцог Девонширский Уильям Кавендиш, а также маркиз де Шиллу — будущий кардинал Ришелье. В провинции первое учебное заведение такого типа открылось в Тулузе в 1598 году.

Апогей учреждения военных академий пришелся на 70–80-е годы XVII века: в Париже только в квартале Сен-Жермен действовало семь академий, восьмая находилась на правом берегу Сены, на улице Сент-Антуан. В провинции их было полтора десятка — в Лилле, Анже, Блуа, Безансоне, Страсбурге, Бордо… Во время войны Аугсбургской лиги (1688–1697) число курсантов резко сократилось: молодые дворяне познавали военную науку на поле боя. К 1691 году в столице остались только две академии, зато их слава стала поистине мировой. В Академию Франсуа де ла Гериньера на нынешней улице Медичи приезжали ученики со всей Европы.

Курс Военной академии на улице Бонзанфан в Париже, которую окончил будущий маршал Тюренн, соответствовал программе Плювинеля: верховая езда, танцы, фехтование, математика (основы фортификации), гимнастика, рисование (картография). В некоторых случаях к этим дисциплинам добавлялись музыка, история или иностранные языки. Гуманитарные науки не приветствовались. Обучение было рассчитано на два года. Пансионеры вносили вступительный взнос в размере десяти ливров помимо платы за обучение. Экстерны ежегодно выплачивали каждому преподавателю от двух до пяти ливров.

С академиями конкурировали пажеские корпуса, школы кадетов и недолговечные военные училища, дававшие такое же образование. Военный министр Людовика XIV маркиз де Лувуа (1641–1691) создал девять кадетских школ со строгим распорядком и надзором за учащимися. Однако в 1729 году во всех четырех существовавших тогда в столице академиях обучалось только 44 пансионера и 38 экстернов.

Когда из Франции в очередной раз были изгнаны иезуиты, Людовик XV (1715–1774) преобразовал основанную ими коллегию Ла-Флеш в Школу кадетов (1760). Она подготовила множество молодых офицеров, в числе которых был и Наполеон Бонапарт.

Кроме того, королем были основаны Школа инженеров и королевских корабелов (1741), Королевская школа мостов и дорог (1747), Королевская школа военных инженеров в Мезьере (1748).

Надо отметить, что в других странах Западной Европы военные училища появились только в XIX веке. Например, в Англии Военная академия в Вулвиче (ныне это юго-восточный пригород Лондона), учрежденная для обучения кадетов для королевской артиллерии, получила статус королевской только в 1841 году. Школа для штабных офицеров (в будущем — Королевское военное училище) была основана в 1799-м.

В Пруссии же, обладавшей в XVIII веке самой вымуштрованной армией в Европе, военных училищ не было вовсе, а Фридрих II Великий (1740–1786) даже ставил себе в заслугу, что его армия состоит из наемников. Военной школой становилась сама армия, но к обучению в ней солдат и офицеров подготавливала система всеобщего среднего образования, прививавшая дисциплину, привычку к порядку и чувство долга. Эта военная машина громила французские войска, несмотря на блестящее образование их офицеров…

Основателем российских военных школ стал, разумеется, Петр Великий. 1 августа 1701 года в Московскую артиллерийскую школу приняли 300 первых учеников в возрасте от семи до двадцати пяти лет. В «нижней» школе обучали чтению, письму и арифметике, в «верхней» осваивали геометрию, тригонометрию, фортификацию и архитектуру. Инженерные науки преподавали иностранцы.

После смерти первого российского императора школа сдала свои позиции, а в 1758 году ее объединили с окончательно захиревшей Инженерной школой, создав Соединенную артиллерийскую и инженерную дворянскую школу. Ее попечитель генерал-фельдцейхмейстер П. И. Шувалов приказал обучать иженеров и артиллеристов по единой программе. С 1760 года ученики школы выпускались офицерами. Екатерина II преобразовала школу в кадетский корпус, который постепенно стал общевойсковым учебным заведением. Его выпускники, желавшие поступить кондукторами в инженерное ведомство, должны были выдержать экзамены по математике, артиллерии и фортификации, а потому желающих с каждым годом становилось всё меньше.

Сухопутный шляхетский корпус был основан в 1731 году при Анне Иоанновне. Военными упражнениями там занимались только один день в неделю, чтобы в «обучении другим наукам препятствия не было». Программа преподавания была удивительно широка: сверх начальной математики, грамматики и других элементарных наук кадеты изучали еще риторику, философию, юриспруденцию, государственную экономию, историю, геральдику, фортификацию, артиллерию, географию, навтику (мореплавание), гравирование, живопись, даже «делание статуй» (скульптуру), а со времен Александра Сумарокова (1717–1777), учившегося в корпусе в 1732–1740 годах и дебютировавшего в его стенах как поэт, к художествам прибавилось сценическое искусство.

Современники шутили, что из шляхетских корпусов выходили офицеры, знавшие всё что угодно, кроме того, что нужно. Впрочем, полученные ими знания были довольно поверхностными. В Сухопутном шляхетском корпусе обучались недоросли в возрасте от пяти лет до двадцати одного года, разделенные на пять классов, по три года в каждом, с особыми программами для каждого класса. В третьем классе (с двенадцати до пятнадцати лет), где должны были проходить историю, ее не изучали потому, что кадеты не знали географии, которая стояла в программе предшествующего класса, но там ее не проходили «ради слабого понятия учеников и употребления большего времени на изучение языков». По сути, целью образования было воспитать молодого шляхтича, искусного в языках, верховой езде, танцах, шпажной битве и в умении вести приличный разговор. Три добродетели должны украшать благовоспитанного шляхтича: приветливость, учтивость и смирение. Всё это вряд ли могло пригодиться в бою.

В 1759 году по поручению Елизаветы Петровны первый куратор Московского университета И. И. Шувалов подготовил проект устава Пажеского корпуса. В штат корпуса входили девять камер-пажей и 40 пажей; по достижении определенного возраста камер-пажи выпускались офицерами в гвардию, а пажи — в армейские части. В программу пребывания в корпусе входило изучение немецкого, латинского и французского языков, физики, географии, геометрии, алгебры, фортификации, истории, геральдики. Первым директором корпуса стал швейцарец барон Теодор Генрих фон Чуди, секретарь графа Шувалова, которому тот выхлопотал и место секретаря Московского университета. Его задачей было реформировать Пажеский корпус по версальскому образцу, искоренив распущенность и пороки. Чуди с жаром взялся за дело и представил меморандум из двенадцати пунктов с изложением своего взгляда на образование и воспитание пажей — это были принципы гуманной педагогики, резко отличавшейся от общепринятых тогда в России воспитательных методов, среди которых главенствовала розга. Но уже на следующий год Чуди покинул Россию навсегда. В 1765 году академиком Г. Ф. Миллером была составлена новая программа обучения пажей. В корпусе стали изучать математические и военные науки, философию, мораль, право, историю, географию, генеалогию, геральдику, юриспруденцию, государственный церемониал, русский и иностранный языки, каллиграфию, а также упражняться в верховой езде, танцах и фехтовании.

Потребности армии во многом способствовали развитию специального образования. Например, военные инженеры решали также гражданские задачи, поэтому спрос на них был большой. В 1675 году герцог де Вильяэрмоса, наместник испанского короля во Фландрии, основал Академию математики в Брюсселе. Каждый год туда зачисляли 30 слушателей из числа военных; они изучали геометрию, фортификацию, артиллерию и географию. Через год из них отбирали лучших и оставляли еще на год для углубленного изучения фортификации, рисования, геометрии и навигации. Большое внимание уделялось практическим занятиям. Выпускники становились инженерами и могли не возвращаться в свой полк. Академия превратилась в настоящий европейский культурный центр, но в 1706 году была закрыта, поскольку Брюссель вышел из сферы влияния Испании.

Выпускники брюссельской академии преподавали до 1705 года в Королевской академии математики в Каталонии. А в Барселоне герцог де Бурнонвиль открыл на свои средства Академию военной архитектуры с кафедрой математики. Воспитанники этих училищ строили крепости и порты по всей Испании и на Карибских островах, но инженеров всё равно было страшно мало: 90 человек в XVI веке, 290 в следующем. Однако с воцарением в Испании Бурбонов (1700) в их подготовку была привнесена система, академии стали множиться и дело пошло на лад.

В 1707 году в Москве, в Немецкой слободе, открылась Госпитальная школа — первое в России медицинское училище для подготовки армейских докторов и фельдшеров. На протяжении тридцати лет ее директором и единственным профессором анатомии и хирургии был голландский врач Николай Бидлоо (1674?—1735), личный врач царя Петра. При школе функционировал анатомический театр, куда свозили трупы бездомных. Помощниками Бидлоо, доктора медицины Лейденского университета, были два лекаря. «Взял я в разных городах 50 человек до науки… из которых осталось 33, 6 умерло, 8 сбежали, 2 по указу взяты в школу, 1 за невоздержание отдан в солдаты», — отчитывался Бидлоо перед царем. Результатами своей деятельности он был доволен: «Я лутчих из сих студентов Вашего Царского Величества освященной особе или лутчим господам рекомендовать не стыжуся, ибо они не токмо имеют знание одной или другой болезни, которая на теле приключается и к чину хирургии надлежит, но и генеральное искусство о всех болезнях от главы даже до ног… како их лечить».

Первые в мире ветеринарные школы были основаны во Франции: в Лионе в 1761 году и в Альфоре в 1765-м. Их основатель Клод Буржела был королевским шталмейстером и руководил Академией верховой езды в Лионе.

Ветеринары отличались гораздо менее косными представлениями о науке, чем врачи, пользовавшие людей. Именно на лошадях были поставлены самые разные эксперименты, в том числе по измерению артериального давления.

Для новых школ требовались преподаватели. Идея педагогических училищ, зародившаяся в Австрии времен Марии Терезии (1740–1780) и Иосифа II (1765–1790), была подхвачена во Франции.

Высшая школа ремесел и Горный институт, основанные в Париже незадолго до Великой французской революции, пережили революционную бурю и даже укрепили свои позиции.

Послереволюционная Франция испытывала острую нехватку кадров: офицеры-аристократы эмигрировали или были гильотинированы, все университеты закрыты, а между тем в стране царила разруха, нужно было восстанавливать транспортную инфраструктуру. Комитет общественного спасения издал декрет об учреждении Центрального училища общественных работ (1794). После первых трех месяцев «революционных занятий» по математике, физике и химии учащихся разделили на три категории: одним предстояло учиться в течение двух лет, чтобы затем поступить на государственную службу, другие могли завершить курс за год, а третьи вообще не нуждались в обучении. Еще бы: физические и химические лаборатории еще не были готовы, профессора звезд с неба не хватали, и на первых лекциях набиралось не больше трех десятков слушателей. На следующий год училище преобразовали в Политехническую школу, которая должна была готовить студентов для Артиллерийского и военно-инженерного училища, Горного института и Школы мостов и дорог. Политехническая школа быстро завоевала престиж в Европе, так что в 1803 году Швейцарская республика даже добилась права отправить туда учиться 20 молодых людей в обмен на предоставление Франции четырех своих полков.

Наконец, не следует забывать и об искусстве. В 1648 году Шарль Лебрен (1619–1690), приложивший руку к украшению Версальского дворца, и другие художники создали Королевскую академию живописи и скульптуры, в которую входила Академия архитектуры. Главный министр «короля-солнце» Жан Батист Кольбер издал в 1676 году эдикт о создании в провинции академических училищ для обучения молодых художников, ремесленников и рабочих мануфактур теории рисунка и копированию узоров. Но первой ласточкой в этой области стала общественная бесплатная Рисовальная школа в Руане, основанная в 1740 году городской Академией наук, литературы и искусства. Около полувека ею руководил фламандский художник Жан Батист Декан (1706–1791); по образцу этой школы создавались аналогичные училища по всей Европе.

Граф И. И. Шувалов стал инициатором создания и первым президентом (1757–1763) Академии художеств в Санкт-Петербурге, передав ей свои коллекции произведений искусства. В академию перевели несколько художественно одаренных питомцев Московского университета, в числе которых был Василий Баженов. Кроме наук об искусстве, ученикам академии преподавали историю, анатомию, мифологию, математику, иностранные языки. По вторникам, средам и четвергам проходили уроки в «рисовальной палате» под руководством иностранных мастеров — скульптора Никола Франсуа Жилле, живописца Луи Жозефа ле Лоррена, рисовальщика Жана Мишеля Моро, гравера Георга Фридриха Шмидта, которые помогли основать русскую академическую школу живописи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДОРОГА К ЗНАНИЯМ

Во французской стороне,
На чужой планете,
Предстоит учиться мне
В университете.
До чего печален я —
Не сказать словами.
Плачьте, верные друзья,
Горькими слезами.
Из вагантов. Перевод А. Гинзбурга

Студенческие миграции

География странствий. — Путешествие как часть учебного процесса. — Трудности и опасности. — Ограничения властей. — Католики и протестанты. — Новые центры знания

Париж, «город городов», по выражению средневекового хрониста Жана де Жодена, уже в XIII веке был «городом-светочем». Его университет, открытый для всех желающих учиться, притягивал к себе студентов, как магнит, превращая французскую столицу в интеллектуальную столицу Европы. Здесь учились немецкий принц Альберт Великий, шотландский францисканский богослов, философ Иоанн Дунс Скот (1266–1308), каталонский поэт, философ и миссионер, один из родоначальников европейской арабистики Раймунд Луллий (1235–1315), английский философ и естествоиспытатель Роджер Бэкон (1214–1292), флорентийский поэт и ученый Брунетто Латини (1220–1294) и его знаменитый ученик, один из основоположников современного итальянского языка, автор «Божественной комедии» Данте Алигьери (1265–1321). Население города увеличивалось за счет студентов, что, в свою очередь, привлекало ремесленников всякого рода, купцов, кабатчиков и т. д. Если в 1150 году в Париже проживало около 50 тысяч жителей, то в 1300-м — уже от 250 до 300 тысяч.

Но во Франции были и другие образовательные центры. Орлеан, Бурж, Пуатье, Тулуза, Монпелье кишели иностранными студентами. Медицинский факультет университета в нормандском Кане привлекал англичан, немцев, поляков, силезцев. Студенческие миграции существовали и внутри страны. Так, после XIV века лионская молодежь предпочитала получать юридическое образование не в родном городе, а в университетах Валанса, Авиньона или Тулузы.

Однако в начале XVI столетия Лион стал столицей французского Ренессанса. Этот космополитический город, через который к тому же лежала дорога на Италию, стал не только площадкой для творческих экспериментов художников, архитекторов, поэтов, но еще и крупным центром международной торговли — там устраивали четыре ярмарки в год. Кроме того, двор короля Франциска I наведывался туда практически ежегодно, и тогда Лион превращался во временную столицу Франции. Там возводили замки и разбивали военный лагерь, устраивали празднества и турниры, давали литературные вечера и утонченные пиры. Эразму Роттердамскому Париж показался после Лиона клоакой, а Франсуа Рабле, объехав почти все французские университеты, обосновался в Лионе. За 50 лет население города увеличилось в полтора раза — до 60 тысяч человек. В XVII веке юридический факультет вернул себе былой престиж; в течение трех лет там попеременно преподавали гражданское, каноническое и французское право.

Уроженцы Прованса и Ниццы отправлялись учиться в Болонью и даже в Прагу и Гейдельберг, а позже, когда их родной город оказался владением Савойи, входившей в Священную Римскую империю германской нации, — в Вену. С 1385 по 1685 год студенты из Ниццы первые четыре года изучали медицину в епископстве Соспель, а завершающую стадию обучения проходили в Турине, Болонье, Гейдельберге или Вене.

Университеты в рейнских городах (Майнц, Страсбург, Базель) привлекали не только немцев, но и венгров, англичан, поляков, итальянцев, французов и голландцев. Греки и македонцы устремлялись в Венецию и Падую.

В XIV–XVI веках Ягеллонский университет в Кракове принимал тысячи учащихся со всей Польши и Литвы, в том числе с украинских и белорусских земель, а также из России, германских государств и Испании. В период его расцвета около 40 процентов студентов составляли иноземцы.

В те времена было принято переходить из одного университета в другой (как в раннем Средневековье переходили из монастыря в монастырь), восполняя пробелы в своем образовании, ведь знания можно было получить только изустно, от преподавателя, или из книг, а их было мало. Странствующие студенты как раз и переносили с собой книги, идеи, познания, которыми делились друг с другом, благо у всего научного мира был один общий язык — латынь. Эразм Роттердамский, став студентом в 25 лет, исколесил всю Европу, неоднократно бывал во Франции, Англии, Базеле и посетил несколько итальянских городов, не говоря уже о голландских. Путешествовали и наставники школяров. Например, Иоанн Дунс Скот преподавал сначала в Оксфорде, потом в Париже, а скончался в Кёльне; Фома Аквинский (1125–1294) преодолел 11 тысяч километров пешком или верхом на осле, от Кёльна до Неаполя через Париж; Андреас Везалий (1514–1564) начал учебу в Испанских Нидерландах, продолжил в Париже и Монпелье, вернулся в Леуварден, докторский колпак получил в Базеле, а потом преподавал в Падуе. Так выткалась паутина личных связей между университетами и учеными, ставшая кровеносной системой интеллектуальной жизни Европы. Не случайно в Средние века, да и в эпоху Возрождения, одни и те же художественные течения (романский стиль, готика и т. д.) одновременно возникали в разных регионах.

Но вообще-то среднестатистические студенты предпочитали учиться поближе к дому, а не ехать за тридевять земель, тем более за границу. Можно представить, с какими опасностями было сопряжено подобное путешествие: в Италии свирепствовала чума, Франция и Англия вели Столетнюю войну (1337–1453), а тут еще в католической церкви произошел Великий раскол… Вот лишь один пример: в 1422 году, за 30 лет до окончания Столетней войны, теолог Жан Бопэр решил отправиться из Франции в Англию, но по дороге угодил в засаду и лишился руки.

Весной 1436 года Париж, уже 16 лет находившийся под английской оккупацией, являл собой ужасное зрелище: он обезлюдел от голода и чумы, был разорен войной, покинут знатными жителями; его население сократилось наполовину, по улицам рыскали волки, опустевшие дома разбирали на дрова; поговаривали о том, чтобы перенести столицу в какой-нибудь из городов на Луаре… Какое уж тут учение?

В середине XVI века Франция пребывала в состоянии войны с Испанией; испанцы не могли учиться в университете Монпелье, однако по меньшей мере один представитель этой нации добился позволения находиться в нем и в марте 1553 года даже был произведен в бакалавры. Но это, впрочем, исключение из правила. Как всегда бывает, войнам сопутствовал всплеск шпиономании, препятствовавший свободному перемещению жителей Европы, в том числе и школяров. Группа германских студентов из Монпелье решила отправиться в Тулузу, но на полпути, в Нарбонне, тамошний губернатор принял их за лазутчиков и велел поворачивать оглобли, угрожая повесить их на первом же дереве, если они попытаются пройти в Тулузу пешком. 1 марта 1557 года в тот же Нарбонн приехали базелец Феликс Платтер и еще три немецкоязычных студента, в том числе двое из Страсбурга. Все они назвались швейцарцами, потому что во Франции к ним было более благожелательное, по сравнению с «другими немцами», отношение из-за союзных договоров. Их отвели к губернатору, которому они сказали, что являются студентами и хотят посетить Францию. Тот не поверил и позвал человека, который мог поговорить с ними на латыни. По счастью, при Феликсе оказалось письмо из Базеля, написанное на этом языке, и все сомнения разрешились. После этого губернатор был так любезен, что даже порекомендовал им один из постоялых дворов.

Помимо всего прочего, путешествие — удовольствие не из дешевых, а лишних денег ни у кого не водилось. И всё-таки находились смельчаки, которых тяга к знаниям заставляла отправляться в путь. И дело было не только в престиже некоторых университетов, снискавших себе хорошую репутацию, но еще и в том, что правители университетских городов брали эти учебные заведения под свое покровительство и обеспечивали «распределение» их выпускникам с учеными степенями. Если не видишь себе применения на родине — может, фортуна улыбнется за рубежом?

Впрочем, власти быстро поняли опасность утечки мозгов и приняли меры. Например, в 1349 году Флоренция запретила своим гражданам учиться где-либо еще, кроме своего университета. В 1407 году аналогичный запрет издало правительство Венецианской республики: отныне ее подданные могли посещать только Падуанский университет (Падуя была аннексирована двумя годами ранее). Но эти запреты пошли на пользу делу образования, поскольку способствовали возникновению и развитию новых университетов — например, в Сарагосе, Валенсии, Гранаде, Турине, Галле или Геттингене. Если в 1300 году в Европе насчитывалось в общей сложности полтора десятка высших учебных заведений, за два века их число увеличилось до семидесяти.

Реформация придала новый толчок «академическим странствованиям». В 1523 году Густав Ваза изгнал из Швеции датчан и стал королем, основав новую династию. Населению страны навязывали лютеранство, и университет Упсалы, на какое-то время превратившийся в оплот католицизма и потому потенциально нелояльный властям, быстро опустел. Студенты теперь отправлялись учиться в протестантские университеты Германии, предпочитая Виттенберг. В 1593 году общее собрание студентов и преподавателей в Упсале постановило полностью «перековаться» и превратить университет в кузницу кадров для лютеранской церкви. Сын Густава Вазы, впоследствии взошедший на трон под именем Карла IX, даровал университету новые привилегии.

Жан Кальвин, отрекшийся от того, чему его учили на богословском факультете Сорбонны, и посвященный в доктрину Лютера во время изучения права в Орлеане, принес знамя Реформации в Женеву, которую сделал бастионом кальвинизма. В местном университете даже лекции читали на французском языке, а не на латыни. В 1536 году подрывные сочинения Кальвина распространились по французским провинциям и Испанским Нидерландам. В Дуэ был основан университет, который должен был стать католическим противовесом Женеве и привлечь к себе франкоязычных студентов, которые до того отправлялись в Париж или Орлеан. Правда, лекции там читали на латыни. Благодаря этому в Дуэ могли преподавать английские профессора-католики из Оксфорда, отправившиеся в изгнание, после того как Генрих VIII порвал со Святым престолом.

Во избежание дурного влияния кальвинистов французские власти предписывали землякам, желающим получить образование, учиться на родине. Молодых католиков из Германии, Голландии, Шотландии, Ирландии и Англии с распростертыми объятиями принимали в Лувене, Париже, Саламанке, Риме и Кёльне. Между тем французские протестанты пробирались в академии Женевы, Базеля, Гейдельберга и Лейдена. В 1621 году, во время первого похода Людовика XIII против гугенотов, в Лейденском университете училось сразу 50 студентов-французов (22 изучали философию, двое — право, трое — медицину, 17 — богословие и шестеро — точные науки), хотя обычно их было полтора-два десятка[14]. Кроме того, на разных факультетах занимались немцы, датчане, шведы, поляки, венгры и англичане, в том числе представители правящих династий. Необходимо отметить, что религиозный фактор не был определяющим: всё-таки в университеты отправлялись за знаниями, а в Лейденском университете в те времена преподавали отец ятрохимии[15] Франциск Сильвий, он же Франсуа Дюбуа или Франц де ле Боэ (1614–1672), и основатель первой научной клиники ятрофизик Герман Бургаве (1668–1738), читавший к тому же лекции по ботанике и химии.

В XVII веке студенты уже не осаждали, как столетием раньше, итальянские университеты, а начали покидать Апеннинский полуостров, в аудиториях оставались только местные уроженцы. Та же картина наблюдалась в Германии, измученной Тридцатилетней войной (1618–1648), и в Испании ближе к концу века. Французам было велено сидеть дома, но по мере территориальных завоеваний Людовика XIV некоторые бывшие иноземные университеты, например в Перпиньяне, Авиньоне, Безансоне, Страсбурге, становились французскими.

И всё же многие студенты по-прежнему уезжали учиться за границу из любви к странствиям или по обычаю, необходимости, наконец, по материальным причинам. Уильям Гарвей (1578–1657), впоследствии прославившийся открытием кровообращения, начал учиться в Кентербери, продолжил в Кембридже, потом побывал во Франции, Германии, Италии и на какое-то время закрепился в Падуе. Еще один известный в будущем врач, уроженец Женевы Теодор Троншен (1709–1781), пройдя тривиум в Кембридже и поднабравшись практических знаний при посещении лондонских больниц, уехал учиться в Лейден к Бургаве и получил там докторский колпак в 1730-м, когда ему едва исполнился 21 год. Студенты Лейденского университета отправлялись защищать диссертации в Хардервейк или Дуйсбург, по обе стороны границы между Германией и Голландией, а студенты из Лувена предпочитали сдавать экзамены в Понт-а-Муссоне во Франции. Англичане и шотландцы даже в XVIII веке ездили обучаться медицине в Лейден или Париж, а затем становились докторами в Реймсе или Кане. 13 марта 1736 года российский Кабинет министров утвердил кандидатуры Густава Райзера, Дмитрия Виноградова и Михаила Ломоносова для отправки «в Фрейберг к бергфизику Генкелю» изучать химию и горное дело. При этом в правительственном распоряжении специально оговаривалось, что в случае, если «потребно им будет ехать для окончания тех своих наук и смотрения славнейших химических лабораторий в Англию, Голландию и во Францию», после обучения в Германии русских «пенсионеров» следует направить в названные страны.

Пешком и верхом

Опасности пути. — Как снискать хлеб насущный. — Дорожные приключения. — Ночлег в пути. — Разбойники. — Водные преграды. — Попутчики

Пара крепких молодых ног всегда была самым надежным транспортным средством. Испокон веков по дорогам, проселкам, лесным тропинкам брели путники: сезонные рабочие, солдаты-наемники, ремесленники, странствующие торговцы, монахи, паломники и, конечно, студенты. Их обгоняли нарочные на взмыленных лошадях, кареты и повозки; скрипучие крестьянские телеги какое-то время ехали вровень с пешими, и если удавалось задобрить хозяина, он соглашался подвезти уставшего странника в обмен на занимательную беседу. Школяры отправлялись в дальний путь вдвоем с товарищем, а то и в одиночку, закинув за спину котомку и набив железные подковки на башмаки, чтобы не сразу сносились.

Пешие странствования по дальним краям уже сами по себе способны сделать человека философом. Григорий Сковорода (1722–1794) в 22 года симулировал сумасшествие, чтобы его исключили из Киевской духовной академии, — очень хотелось посмотреть свет. За три года он прошел по дорогам Польши, Австрии, Италии и Германии, овладел несколькими языками, как мертвыми (латынью, древнегреческим, древнееврейским), так и живыми (немецким), изучил классическую и новоевропейскую философию, а последние 20 лет жизни вел существование странствующего философа на Украине, скитаясь по деревням, останавливаясь на ночлег в избах простых крестьян и поучая их добру.

Но, разумеется, пешком в путь отправлялись не от хорошей жизни, а от нужды, ведь не сама дорога была целью. Василий Тредиаковский (1703–1769), сбежавший в 1726 году из Славяно-латинской академии за границу, мог полагаться лишь на свой «острый разум» и сильно бедствовал в Голландии. В Париж он явился, «шедши пеш за крайней уже своей бедностию», но все его жертвы и труды были вознаграждены: в Сорбонне он учился философии и математике, слушал лекции по богословию, принимал участие в публичных диспутах и довольно удачно дебютировал как поэт.

В середине XVI века сын доктора Гертенштейна из Люцерна, сам учившийся медицине, но не получивший ученой степени, решил попытать счастья за рубежом. Во Франции, в Тулузе, он довольно успешно практиковал, сделал себе имя и сколотил капиталец. Свои накопления он решил вложить в дело в Пьемонте, но его предприятие пошло прахом, и он пешком вернулся в Тулузу. В Тулузе, где его многие знали и величали «господин доктор», тогда свирепствовала чума, и Гертенштейн там не остался: свистнул свою собаку, взвалил на плечо меч (все швейцарцы при необходимости становились солдатами) и пошел в Лион, но умер по дороге…

Путник был беззащитен перед силами природы; переночевать на постоялом дворе или чьем-то сеновале считалось удачей, потому что селения были редки, и часто темнота застигала человека в поле или в лесу. Дороги зачастую были только «направлениями», риск заблудиться в лесу или угодить в болото был велик. Мало того, на путешественника могли напасть дикие звери или разбойники. Поэтому странствующие студенты предпочитали отправляться в дорогу целой компанией — так было безопаснее и веселее.

В пути они не придерживались практически никаких моральных норм, потому что нужно было выжить любым способом. Нашествие студентов становилось сущим бедствием для трактирщиков и держателей постоялых дворов, потому что грозило неприятностями и убытками и хозяину, и его постояльцам. «Орды Тамерлана не производили таких опустошений, как они, — пишет исследователь жизни испанских вагантов Хулио Монреаль. — Они могли среди ночи напасть на курятник, или на кладовую трактирщика, или на какой-нибудь дом по соседству, и лучше бы стая лис ворвалась на птичий двор, чем шайка студентов. В кладовых они хозяйничали так, как не удалось бы всем монастырским котам вместе взятым: ни одна связка колбас, ни один окорок не укрылись бы от их прожорливости, и Одиссей не проявил столько же хитроумия, чтобы ввести греков в Трою, сколько они, чтобы стащить съестное из самых укромных уголков».

Справедливости ради надо сказать, что студенты, чтобы раздобыть себе пропитание, не только воровали, но и пытались прокормиться честным путем. Например, Диего Торрес Вильяроэль (1693–1770), обошедший в XVIII веке Испанию и Португалию, играл на музыкальных инструментах, пел и танцевал, даже участвовал в корриде. Наконец он вернулся в свою альма-матер — университет в Саламанке — и занял там кафедру профессора математики.

В разные времена власти разных стран издавали суровые законы против бродяжничества и нищенства, а голодные, одетые в лохмотья студенты, перебивавшиеся подаянием, выглядели весьма подозрительно.

В 1778 году Филипп Пинель[16] и некий молодой англичанин отправились из Монпелье в Париж пешком, закинув за спины мешки со скудными пожитками. По дороге путники без документов показались подозрительными одному бальи, который велел их арестовать.

С Михаилом Ломоносовым произошло еще более замечательное приключение, о котором рассказывается в академической биографии создателя Московского университета, написанной М. И. Веревкиным (1784). Во время странствований по Германии в 1740 году он чуть не сделался солдатом прусской армии:

«Миновав Диссельдорф, ночевал поблизости от сего города, в небольшом селении, на постоялом дворе. Нашел там прусского офицера с солдатами, вербующего рекрут. Здесь случилось с ним странное происшествие: путник наш показался пруссакам годною рыбою на их уду. Офицер просил его учтивым образом сесть подле себя, отужинать с его подчиненными и вместе выпить так ими называемую круговую рюмку. В продолжение столарасхваливана ему была королевская прусская служба. Наш путник так был употчеван, что не мог помнить, что происходило с ним ночью. Пробудясь, увидел на платье своем красной воротник; снял его. В карманах ощупал несколько прусских денег. Прусский офицер, назвав его храбрым солдатом, дал ему, между тем, знать, что, конечно, сыщет он счастье, начав служить в прусском войске. Подчиненные сего офицера именовали его братом.

„Как, — отвечал Ломоносов, — я ваш брат? Я россиянин, следовательно, вам и не родня…“ — „Как? — закричал ему прусский урядник, — разве ты не совсем выспался или забыл, что вчерась при всех нас вступил в королевскую прусскую службу; бил с г. порутчиком по рукам; взял и побратался с нами. Не унывай только и не думай ни о чем, тебе у нас полюбится, детина ты добрый и годишься на лошадь“.

Таким образом сделался бедный наш Ломоносов королевским прусским рейтаром. Палка прусского вахмистра запечатала у него уста. Дни через два отведен в крепость Вессель с прочими рекрутами, набранными по окрестностям.

Принял, однако же, сам в себе твердое намерение вырваться из тяжкого своего состояния при первом случае. Казалось ему, что за ним более присматривают, нежели за другими рекрутами. Стал притворяться веселым и полюбившим солдатскую жизнь…

Караульня находилась близко к валу, задним окном была к скату. Заметив он то и, высмотрев другие удобности к задуманному побегу, дерзновенно оный предпринял и совершил счастливо.

На каждый вечер ложился он спать весьма рано; высыпался уже, когда другие на нарах были еще в перьвом сне. Пробудясь пополуночи и приметя, что все еще спали крепко, вылез, сколько мог тише, в заднее окно; всполз на вал и, пользуясь темнотою ночи, влекся по оному на четвереньках, чтобы не приметили того стоящие на валу часовые. Переплыл главный ров… и увидел себя наконец на поле. Оставалось зайти за прусскую границу. Бежал из всей силы с целую немецкую милю. Платье на нем было мокро».

Одному отправляться в дорогу было заведомо опасно; всегда лучше иметь надежного попутчика, предпочтительно знающего дорогу и обычаи тех мест, куда ты направляешься, или просто порядочного человека, на которого можно положиться.

Известный врач и профессор Базельского университета Феликс Платтер (1536–1614) оставил красочный рассказ о своих юных годах, подробно описав и свои путешествия. В 15 лет отец отправил его учиться медицине во Францию, в Монпелье. Медлить с отъездом было нельзя — в Базель пришла чума; но именно поэтому лионские купцы, возвращавшиеся с Франкфуртской ярмарки, под покровительство которых Платтер-старший собирался передать сына, решили объехать город стороной. По счастью, один парижанин по фамилии Робер направлялся в Женеву через Базель; договорились, что Феликс поедет с ним.

Отец купил ему лошадку за семь крон, положил в узел из клеенки две рубашки и несколько платков, тщательно зашил в камзол сына четыре золотые кроны и вручил на дорогу три кроны мелочью, предупредив, что все деньги на его снаряжение взяты в долг.

В путь выехали в воскресенье 9 октября 1552 года в девять утра. Мать плакала, не чая вновь увидеть единственного сына, ведь ему столько лет придется провести на чужбине. К тому же она боялась, что Карл V, осадивший Мец, сотрет Базель с лица земли и мальчику будет некуда возвращаться. Отец провожал Феликса пару миль. В тот же день их служанка свалилась от чумы, которая произвела большие опустошения на их улице.

Сын школьного учителя, а не дворянина, Феликс не привык к верховой езде. Вечером первого же дня его лошадь упала, и он ударился о камень, но, к счастью, не расшибся. Спускаясь по лестнице, он зацепился за ступеньку шпорами и скатился кубарем. Его спутник Томас Шепфиус, также отправлявшийся учиться на врача, был постарше, но оказался таким же горе-кавалеристом: его приходилось ждать, потому что он вечно плелся где-то сзади. Выяснилось, что его надули барышники, всучив никуда не годную лошадь. Она быстро захромала, и Томасу приходилось большую часть пути идти пешком. От своей клячи он избавился, продав за жалкие гроши.

Ночевали на постоялых дворах в деревнях, где было тесно, шумно и не продохнуть от дыма, или в городских гостиницах, где, конечно, было почище, но и дороже.

Через четыре дня путники заблудились ночью в густом тумане. В деревушке, на которую они каким-то чудом набрели, их отказались пускать на ночлег, но один местный житель согласился проводить их через лес. Здесь начинается история, которая пригодилась бы автору приключенческого романа. Провожатый привел трех путешественников на скверный постоялый двор посреди леса, который держала какая-то женщина. Собственно, это был даже не дом, а продуваемый всеми ветрами одноэтажный сарай, состоявший из общей комнаты и каморки. В зале с камином стоял длинный стол, за которым сидели савойские крестьяне и нищие, ели жареные каштаны с черным хлебом и запивали молодым вином. Делать нечего — пришлось остаться, хотя у хозяйки не было ни постелей, ни конюшни. Лошадей пристроили в хлеву, не расседлывая, а сами подсели к бродягам. Вид у них был совершенно разбойничий, но, по счастью, они перепились и заснули у очага. Проводник ушел спать на сеновал, а путники забаррикадировались в каморке, подперев дверь кроватью и закрыв ставни. Вынули из ножен рапиры и положили на стол. Спать никто и не думал. Напряженно вслушивались в тишину, вздрагивая от каждого шороха. Наконец нервное напряжение сделалось невыносимым; они решили бежать, благо заплатили хозяйке еще с вечера. Отодвинули кровать, осторожно пробрались в общий зал — все спят.

Тут пришел проводник и предупредил Робера (он единственный из всей компании понимал по-французски): бродяги договаривались рано утром подстеречь их в лесу и ограбить. Но они еще крепко спали, когда путники покинули негостеприимные стены за три часа до рассвета. Проводнику пообещали щедрую награду, если он выведет их к Лозанне проселком. На счастье путешественников, он оказался честным малым.

К рассвету путники выбрались из леса на большую дорогу и к полудню уже были в Лозанне, где рассказали о своих приключениях. Как оказалось, они действительно подвергались большой опасности: в лесу под Мезьером ежедневно убивали людей — там орудовала банда Длинного Пьера. Некоторое время спустя его изловили и колесовали в Берне; между прочим, он признался, что намеревался убить в Мезьере несколько студентов.

Феликс и Томас расстались с Робером в Женеве и поехали дальше под покровительством врача Мишеля Эроара, путешествовавшего со своим лакеем. Дорога, шедшая вдоль озера и кромки гор, становилась довольно опасной. Граница между Савойей и Францией проходила по реке Эн, через которую пришлось переправляться на лодках.

Впоследствии путникам еще не раз доводилось форсировать водные преграды — и вброд (при воспоминании об этом у Феликса даже 30 лет спустя мороз подирал по коже), и на пароме. Несмотря на то что был уже конец октября, на юге Франции стояла страшная жара, и после обеда путники отдыхали, пережидая зной до вечерней прохлады.

В общей сложности путешествие продлилось 20 дней, из которых собственно путь занял 15 дней — остальное время ушло на ожидание попутчиков и отдых. Феликс преодолел 95 миль и потратил 10 ливров, 12 шиллингов и 10 денье, в том числе на корм для лошади, чаевые и пошлину за переправу через реки. Добравшись до цели путешествия, Монпелье, он продал своего конька за восемь крон и на эти деньги купил одеяло и кое-что из одежды.

Пять лет спустя, завершив образование и возвращаясь домой, Феликс Платтер решил проехать через всю Францию и побывать в Париже.

В дорогу он со спутниками отправился 3 марта 1557 года. Наступил Великий пост, а это означало, что в католической Франции на всём пути уже не придется есть мяса. Дороги становились всё хуже (только дорога из Парижа в Орлеан была мощеной). По ночам улицы городов не освещались и было темно, хоть глаз выколи. В Кастельнодари Феликс, разыскивая гостиницу, ударился головой о крюк, на котором мясники вывешивают свой товар. С наступлением темноты городские ворота закрывали, и путникам, не успевшим войти, приходилось ночевать на постоялых дворах за городской чертой. Эти заведения по-прежнему были ненадежны; в одном месте в компанию к студентам набивался какой-то подозрительный тип со слугой, оба вооруженные холодным оружием (в те времена во Франции запрещалось носить с собой пистолеты); пришлось сбежать и прятаться от них в лесу.

(Надо отметить, что в те времена встреча с разбойниками почти гарантированно стоила жизни. Позже налетчики отнимали у проезжающих только кошелек. Брат Феликса Томас Платтер, в 1595 году повторивший путь из Базеля в Монпелье, опасаясь дорожного нападения, взял с собой вместо денег переводной вексель. Василий Баженов, в 1762–1763 годах путешествовавший по Италии с образовательной целью, тоже подвергся нападению разбойников, лишился всех денег, но остался жив.)

На Гаронне начался паводок; реку нужно было пересечь на лодке вместе с лошадью. Лодка дала течь, лошадь Феликса испугалась и прыгнула в воду. К счастью, она добралась до берега, иначе ее хозяин лишился бы всей поклажи, как не раз бывало с другими путешественниками.

В некоторых городах юга Франции тогда свирепствовала чума. В Эгильоне путников заставили поклясться, что они не были в Тулузе. 40 лет спустя на слово уже не верили: во время эпидемии чумы перед отъездом нужно было получить у секретаря суда справку о добром здоровье (услуга платная) для предъявления на въезде в другой город.

Наконец, Феликс в очередной раз убедился на собственном опыте, как важно подобрать хорошего попутчика. Его спутник доставлял ему массу хлопот и неприятностей: то он поранился и его надо было лечить, то захотел вдруг съездить из Парижа в Орлеан, что было совсем не по пути, и пришлось ехать с ним, то тянул с выездом под разными предлогами, а то вдруг потребовал, чтобы Феликс отдал ему свой плащ, потому что его собственный совсем истрепался. Неудивительно, что Феликс, добравшись до Базеля, на радостях разрядил свой пистолет в стену чьего-то сада и подарил плащ проводнику. Его возвращение праздновала вся улица.

На почтовых

Дороги. — Почты. — Транспортные средства и тарифы. — Почтовые станции. — Таможенные формальности

Древние римляне, завоевав и присоединив к своей империи очередную провинцию, принимались строить там дороги и «транспортные инфраструктуры». Сооруженные ими акведуки продолжали восхищать путников и много веков спустя, когда почин соплеменников Юлия Цезаря уже давно канул в Лету. Дороги в Европе были ужасны, и достаточно продолжительное путешествие превращалось в подвиг.

«Я отправился на почтовых в жуткий холод. В шести лье от Блуа дороги были столь испорчены льдом и рытвинами, что мой конь несколько раз упал, хотя и не причинив себе вреда. Когда он споткнулся в последний раз, ударившись мордой о землю, оголовье порвалось», — вспоминал граф де Форбен, следовавший в 1683 году из Блуа в Пуатье по казенной надобности. В глухой провинции проехать куда-либо без проводника оказывалось просто невозможно: не было не только дорожных указателей, но и самих дорог. «За ночь выпало столько снега, что дороги совершенно замело, но купцы, много раз ходившие по этим местам, от дерева к дереву, не могли заблудиться» — эта запись из мемуаров того же автора относится к следующему году, когда он путешествовал по Оверни.

«Из Франкфурта ехал я по немецким княжествам: что ни шаг, то государство, — писал веком позже Д. И. Фонвизин в „Письмах из Франции“. — Я видел Ганау, Майнц, Фульду, Саксен-Готу, Эйзенах и несколько княжеств мелких принцев. Дороги часто находил немощеные, но везде платил дорого за мостовую; и когда, по вытащении меня из грязи, требовали с меня денег за мостовую, то я осмеливался спрашивать: где она? На сие отвечали мне, что его светлость владеющий государь намерен приказать мостить впредь, а теперь собирать деньги».

В правление Людовика XV французских крестьян обязывали отработать некоторое время на строительстве дорог, и образцовые для той эпохи (хотя и не идеальные) французские «магистрали» считались главным детищем и заслугой этого короля. Особенно они выигрывали в сравнении с грязными и узкими улицами французских городов. В официальном сообщении от 8 августа 1740 года говорилось, что в провинции имеется «75 тысяч саженей превосходных дорог, так что ныне возможно проезжать рысью в любом направлении через горы и болота, кои до проведения этих работ преодолевали со страхом, да и то не во всякий месяц в году».

Далекий предшественник Людовика Возлюбленного Людовик XI (1461–1483) своим эдиктом 1464 года организовал во Франции систему почт. На всех главных дорогах королевства устроили почтовые станции, отстоявшие друг от друга на четыре лье, то есть 16 километров (впоследствии это расстояние сократили до двух лье); их смотрители должны были всегда держать наготове четыре-пять лошадей, предназначенных прежде всего для королевских гонцов, однако предоставляемых и прочим путешествующим по десять су за перегон. С 1550 года на почтовых станциях стало можно получить упряжных лошадей для частных карет по 20 су за лошадь (за это время инфляция съела 60 процентов покупательной способности денег). Почтовую повозку сдавали по 50 су за перегон плюс 25 су с упряжной лошади и по 20 су с дышловых лошадей. Поскольку на ровной местности в экипаж впрягали двух лошадей, а для следования на подъем — трех, за два лье приходилось выложить от 100 до 120 су. Переезд из Парижа в Руан обошелся бы в 880 су, или 44 ливра. Ясно, что студент, который за семь-восемь су мог в то время купить пару башмаков, предпочитал идти пешком, а не отдавать такие безумные деньги за проезд.

В XVIII веке поездка в почтовой карете из Парижа в Кале, откуда можно было отправиться морем в Англию, обошлась бы в 980 ливров: на пути лежало 49 почтовых станций, на каждой из которых нужно было менять лошадей, платя 20 ливров за четверку. На эти деньги можно было бы купить сотню жареных кур.

В Провансе на королевских дорогах взимали двойную пошлину. По приказу короля лошадей могли давать бесплатно; почтовые смотрители компенсировали свои убытки, деря втридорога с остальных проезжающих. Те, кто очень спешил, имели право воспользоваться королевскими почтовыми каретами, но согласно эдикту 1704 года такие услуги оплачивались по двойному тарифу.

Можно было воспользоваться и верховыми лошадьми, предоставляемыми вместе со сбруей, но никто не гарантировал, например, что седло окажется удобным. Во время одного из путешествий по югу Франции в конце XVI века спутник Томаса Платтера измучился из-за узкого седла без подушечки и боялся, что у него образуется грыжа. Путешественники сошли с лошадей, чтобы размять ноги; смотритель почтового двора решил, что они вздумали дойти пешком до следующей станции, и помчался вдогонку, крича, что они всё равно должны заплатить ему за перегон.

В Испании почтовая служба была организована по такому же принципу, только вместо лошадей использовались мулы, а менять их можно было и на середине перегона. В Италии проезжающим приходилось туго: например, в окрестностях Милана не имелось почтовых станций и негде было достать лошадей; даже на Аппиевой дороге, ведущей из Рима в Капую, почты не было. Приходилось либо идти пешком, либо ехать верхом, либо тащиться в собственном экипаже.

В начале XVII века во Франции появились почтовые рыдваны — большие брезентовые фургоны без рессор, в которых пассажиры сидели на лавках, подвешенных к бортам, чтобы смягчать толчки. В середине века появились почтовые кареты, крепившиеся на прочных ремнях над шасси. Путешественников, которые в них передвигались, болтало во все стороны на щербатых мостовых. Такие кареты были хрупкими и ненадежными. Англичанин Артур Янг, побывавший во Франции во времена Людовика XV, рассказывает, что его экипаж разломился надвое и путешественник остался на дороге вместе с задними колесами, тогда как кучер умчался на передних, погоняя лошадей.

К 1665 году из Парижа в провинцию регулярно отправлялись 43 конных экипажа. С 1 апреля 1776 года появился более быстрый транспорт — дилижансы. Это были монументальные экипажи, вмещавшие до четырнадцати пассажиров: впереди располагались три места для особо важных персон, с которых можно было видеть дорогу и лошадей; в центре, одна напротив другой, — две банкетки по три места, сзади — «ротонда» на два места, куда попадали с тыла; наконец, три самых дешевых места были на «империале», то есть на крыше, под открытым небом, без защиты от дождя и ветра.

Когда дорога шла на подъем, пассажиров высаживали, чтобы «кобылам было легче». В самых трудных случаях им — разумеется, за исключением привилегированных путешественников — даже приходилось толкать экипаж.

Дилижансы, которые исправно обеспечивали транспортные перевозки до появления железной дороги, имели один крупный недостаток — неустойчивость. Багаж складывали на крышу, и очень часто на дорогах с колдобинами и ухабами центр тяжести смещался, экипаж утрачивал равновесие и с грохотом валился набок. В горах подобные происшествия оканчивались трагически.

Еще одну опасность представляли собой бандитские налеты. Впрочем, если пассажиры не сопротивлялись и без лишних уговоров отдавали ценности, всадники в масках вели себя по-джентльменски и даже предлагали дамам руку, помогая выйти из экипажа. Собрав «дань», они скрывались в облаке пыли, предварительно перерезав подпруги, чтобы исключить возможность погони.

Студенты имели право носить оружие, в том числе и для защиты от нападения в пути. Эта привилегия неоднократно подтверждалась, например, указами германских императоров.

Из-за дурного состояния дорог удавалось преодолеть не больше 30 километров в день, и только в окрестностях Парижа — 75–80 километров. К тому же общественные средства передвижения были по карману далеко не всем.

Аналогичная ситуация наблюдалась и в других странах. Иван Неплюев, возвращавшийся весной 1720 года на родину после заграничной стажировки, подробно описал переезд из Гамбурга (туда курсанты добрались из Копенгагена «на почте») в Санкт-Петербург.

«21 числа [апреля 1720 года] господин Питер Говерс (российский консул. — Е. Г.) дал нам совет, чтоб ехать [из Гамбурга] чрез Берлин на почте, понеже ландсцуги не нашли, чтоб прямо ехать в Данциг… Того ж 21 числа поехали из Гамбурга на ординарной почте — на фуре 6 человек да на экстраординарной почте — на двух фурах по 4 человека; платили на ординарной почте по 6 штиверов с персоны на милю да на всякой перемене почтарю пост-гелт[17] по 12 грошей с персоны, а перемена от перемены по 3 и по 4 мили немецких; а на экстраординарной почте платили на три лошади по 48 рейхсталер талер штиверов на милю с 4 человек, понеже в фуре сидит 4 человека, а имеют три лошади; да на всякой перемене за телегу по 4 штивера; а ехали и переменяли лошадей обе почты вместе и деньги платили вообще. От Гамбурга их (австрийцев. — Е. Г.) владения — 7 миль. Берлин — столица прусского короля; червонный ходит 130 штиверов или грошей. Издержали мы денег на пищу по червонному да на проезд без мала 3 червонных с персоны; а пути от Гамбурга до Берлина 33 мили. От Говерса имели мы письма в Берлин к послу, графу Александре Гавриловичу Головкину. Прибыли мы в Берлин 24 числа поутру, и осматривали у нас багаж.

25-го поехали мы из Берлина на экстраординарной почте на трех фурах. Платить до Данцига на 56 миль по ефимку на милю со всякой телеги да за телеги по 4 штивера на всякой перемене; всего до Данцига издержали от Берлина по 5 червонных, и с пищею. Господин посол Головкин дал нам подорожные, чтоб от Мемеля до Риги в Курляндии брать подводы без прогон. Владение прусское до Гданска, а 7 миль владение польское, понеже Данциг принадлежит республике Польской; а дорогой городок от городка в Пруссии по 3 и по 4 мили.

Прибыли во Гданск 30 числа и порядили до Кёнигсберга яхту с персоны по получервонному, без пищи…

Поехали от Гданска мая 2 числа. Ехали рекою 7 миль, заливом 17 миль. Прибыли в Кёнигсберг 14 числа, Королевец тож. В Кёнигсберге управляет государевы интересы консилиер королевского величества прусского, которому прозвание Неглин. Наняли из Кёнигсберга до Мемеля на 15 миль, дали по получервонному с персоны, без пищи; ехали сухим путем три мили, заливом 12 миль.

Поехали из Мемеля 8 числа и наняли до курляндской почты на 8 миль, дали по рейхсталеру с персоны.

9 числа по подорожной взяли на курляндской почте подводы.

Прибыли в Митаву 11 числа. Митава — столица курляндская. В ней владетельница государыня царевна Анна Ивановна; при ней из русских генерал-кригс-комиссар Петр Михайлович Бестужев, полк драгунский Каргопольский. Пути от Мемеля 33 мили.

Поехали от Митавы 12 числа.

Приехали в Ригу 13 числа. Расстояние 7 миль. В Риге губернатор князь Никита Иванович Репнин дал нам подорожную, чтоб нам до Санкт-Петербурга давали по подставам почтовых по подводе на человека, с прогонами, а на прогоны нам денег не дал.

Выехали мы из Риги 15 числа.

Прибыли в Дерпт 17 числа.

18-го из Дерпта в Нарву.

В Нарву прибыли 19 числа.

Из Нарвы поехали 20 числа.

Прибыли в Санкт-Петербург 22 числа. Расстояние от Риги (до Дерпта) 202 версты, от Дерпта до Нарвы 141, от Нарвы 165… Во весь вышеписанный вояж издержал я собственных 400 рублей да государевых 600 рублей».

Во Франции в 1787 году путешественник, едущий в дилижансе, платил за каждое лье 16 су, передвигавшийся в кабриолете или карете — 10 су, в повозке или фургоне — 6. За поклажу брали по 6 денье с фунта на расстояние до 10 лье, по 9 денье — за путь в 10–15 лье, а затем заставляли приплачивать по 3 денье за каждые пять лье. Люди выкручивались, делая небольшие дневные переходы.

Чтобы перевозчики не завышали цены на транспорт, те регулировались государством. Съездить из Парижа в Лион стоило 114 франков, включая питание, если сидеть внутри дилижанса; путешествие на империале обходилось дешевле — в 50 франков, но без питания. Можно было бесплатно провезти с собой кладь весом не более десяти фунтов.

Путь из Парижа в Лион занимал пять дней, из Парижа в Марсель — девять, а в Страсбург — шесть дней. В маленькие города добирались на перекладных, почтовыми каретами или дилижансами.

К концу XVIII века во всей Франции было 1200 почтовых станций вдоль 9500 километров дорог, по которым разъезжали почтовые экипажи. Многие из этих станций сохранились до сих пор. Это просторные дома у края дороги, с воротами, над которыми красовалась вывеска в виде почтового рога. Войдя или въехав в ворота, путники попадали на мощеный двор, куда выходили двери конюшен. На первом этаже станции помещалась кухня, а на втором располагались комнаты для проезжающих, выходящие дверями на внешнюю галерею. «Удобства» находились на улице. Комфорт, разумеется, был минимальным, постели кишели насекомыми. Несмотря на это, многие опытные путники были очарованы опрятностью французских постоялых дворов после итальянских, не шедших с ними ни в какое сравнение, — например Джакомо Казанова, исколесивший практически всю Европу.

Феликс Платтер вспоминает о ночевке на одной из таких станций на пути из Женевы в Лион: ужин оказался тяжеловат, и ночью ему скрутило живот; мальчик не добежал до уборной и справил нужду прямо на галерее. Утром смотритель начал громко возмущаться, обнаружив такое свинство; Мишель Эроар, путешествовавший с Платтером, свалил вину на своего отсутствующего слугу, которого он выслал вперед, чтобы заказать обед на следующей почтовой станции.

Надо отметить, что во время переезда у Феликса впервые появились проблемы с желудком, которых он прежде не знал. В самом деле, знакомство студента с заграницей начиналось с постоялых дворов, и далеко не всегда чужая пища приходилась ему по вкусу. Например, Платтер с содроганием вспоминал каракатиц, которых ему пришлось есть в Бордо. На это же обстоятельство обращают внимание многие авторы мемуаров.

Экономить в пути на еде было делом обычным, но одно дело — ограничивать себя, а другое — наживаться на других. А. Н. Радищев, посланный Екатериной II в числе российских студентов учиться в Лейпциг, вспоминал, с чего начались разногласия между школярами и определенным им в наставники («гофмейстеры») майором Бокумом:

«Мы все воспитаны были по русскому обряду, и в привычке хотя не сладко есть, но до насыщения, обыкли мы обедать и ужинать. После великолепнаго обеда в день нашего выезда ужин наш был гораздо тощ и состоял в хлебе с маслом и старом мясе, ломтями резанном. Таковое кушанье, для немецких желудков весьма обыкновенное, востревожило русские, привыкшие более ко штям и пирогам. И если захочешь без предубеждения внять вине нашего неудовольствия, к несчастию нашему потом обратившегося, то найдешь корень онаго в первом нашем ужине. Покажется иному смешно, иному низко; иному нелепо, что благовоспитанные юноши могли начальника своего возненавидеть за таковую малость: но самого умереннейшаго человека заставь поговеть неделю, то нетерпение в нем скоро будет приметно. Если сладость наскучить может, кольми паче голод. Худая по большой части пища и великая неопрятность в приуготовлении оной произвели в нас справедливое негодование. Федор Васильевич [Ушаков] взялся изъявить оное пред нашим начальником. Умеренное его представление принято почти с презрением, а особливо женою Бокума, которую можно было почитать истинным нашим Гофмейстером. Сие произвело словопрение, и кончилось тем, что Федор Васильевич возненавижен стал обоими супругами.

Но не знал наш Путеводитель, что худо всегда отвергать справедливое подчиненных требование и что высшая власть сокрушалася иногда от безвременной упругости и безразсудной строгости.

Мы стали отважнее в наших поступках, дерзновеннее в требованиях и от повторяемых оскорблений стали наконец презирать его власть. Если бы желание учения не остановляло нас в поступках наших и не умеряло нашего негодования, то Бокум на дороге бы изпытал, колико безразсудно даже детей доводить до крайности. Во всех сих зыблениях боязни и отваги младшие предводительствуемы были старшими».

Подготовка к путешествию была вопросом более финансовым, нежели организационным: в Средние века не требовалось ни виз, ни даже паспортов. На въезде в город путешественники должны были объявить свое имя, звание и цель поездки, но проверить достоверность этих сведений не всегда было возможно. Например, группа студентов из Монпелье (французы, швейцарцы, немцы), отправившихся в 1696 году в Испанию, выдала себя за торговцев вином и хлебом из Лангедока; благодаря этой уловке на границе их пропустили без лишних сложностей, поскольку торговая деятельность считалась полезной для государства. Перед отъездом надо было уплатить таможенную пошлину и купить справку о здоровье.

В начале XVIII столетия путешественник, отправляясь в заграничный вояж, уже должен был выправлять себе паспорт. Педантичный Неплюев неоднократно упоминает об этом («Прибыли в Мемель 7 числа. Мемель — прусская крепость; и смотрели наших пашпортов…»), как и о том, что русские курсанты в каждом крупном городе непременно являлись к представителям своего государства, чтобы получить подорожную. Ломоносов, сбежавший от бергфизика Генкеля и скитавшийся по Германии, не мог вернуться в Россию через Голландию без документов.

Путешествуя по Германии, представлявшей собой лоскутное одеяло из множества княжеств, люди, едущие на почтовых, теряли не менее двух часов в каждом пограничном городе: было принято задерживать иностранцев без всякой видимой причины. При пересечении границы путешественнику приходилось отвечать на одни и те же вопросы: «Ваше имя и звание? Женаты ли вы? Путешествуете по делу или для развлечения?» Вероятно, этот допрос не имел никакой практической цели. Один из проезжающих ответил, что его имя Бу-хо-ху-хо. На вопрос, как оно пишется, он сказал пограничнику: «Это уж ваше дело, я вам его назвал».

Зато в конце XVIII века каждый, кто покидал Россию, должен был трижды объявить о своем отъезде в газетах, в том числе «Санкт-Петербургских ведомостях». Еще полагалось выправить подорожную и паспорт (иностранцы должны были получить эти документы через Коммерц-коллегию), а для этого приходилось посетить девять присутственных мест, везде щедро раздавая взятки.

По воде

Выгоды и опасности путешествия по реке. — Коварная морская стихия

Во время дальних путешествий часто приходилось использовать и «голубые дороги» — реки, которые порой были даже предпочтительнее дорог сухопутных: на них не было ухабов и засасывающей грязи, а скорость передвижения была практически одинаковой. Феликс Платтер, плакавший, расставаясь в Лионе с Томасом Шепфиусом (тот должен был продолжить путь по воде), еще не знал, что неоднократно встретится с другом, ведь сухопутная дорога шла вдоль Роны, а лодочники причаливали к берегу, чтобы остановиться на ночлег в тех же городах, где ночевали все остальные путники.

«18 числа [апреля 1720 года], — заносил в свой дневник Неплюев, — взошли в гамбургскую реку; на одной стороне Голштиния, а на другой Линебургия. Того ж числа легли мы на якорь возле линебургского городка Штаде и платили по облиге по 8 штиверов с баула. — 19 числа пришли к Гамбургу и ночевали за городом, в ординарии[18], понеже того дня не успели в город. От Амстердама до Гамбурга морем 60 миль немецких».

Для передвижения по рекам использовали барки — небольшие одномачтовые суда водоизмещением не более 50 тонн. При сильном встречном ветре такое судно не могло продвигаться вперед, и оставалось «ждать погоды». В Голландии по каналам плавали на трешкоутах — этаких «речных трамвайчиках»: там имелись каюта, кают-компания и места на крыше.

Река могла показать свой норов и представляла собой немалую опасность, особенно во время паводка. Немецкий студент Ульрих Гигер, направлявшийся из Страсбурга в Монпелье, сплавлялся по Роне; между Лионом и Авиньоном судно потерпело крушение. Все вещи Гигера пропали, утонули шестеро его спутников и пять лошадей, сам же он чудом остался жив и впоследствии стал врачом в Страсбурге.

Еще более непредсказуемой была морская стихия. Англичанам или датчанам, отправлявшимся учиться на континент, впору ставить памятник за мужество. Пролив Па-де-Кале, отделяющий Альбион от Франции, не более 40 километров в ширину, но в плохую погоду переправа из Дувра в Булонь могла растянуться на целую неделю.

«14 числа [октября 1716 года] отплыли мы в море 20 миль, а потом, за противным ветром, стали на якоре близ датского берега и против шведского города Готенбурга, где, простояв трои сутки, принуждены были назад поворотиться к Гельзенгеру (а между тем шведский капер взял в полон 3 купеческих голландских судна), где мы, простояв до 26 числа и не надеясь получить способного ветра, послали от нашей компании Петра Салтыкова в Копенгаген просить от посла дозволения ехать в Голландию сухим путем, что нам было дозволено, с тем чтобы ехали, буде желаем, на своем коште», — вспоминает Иван Неплюев.

Двадцать лет спустя в аналогичном положении оказались русские студенты Ломоносов, Райзер и Виноградов. 8 сентября 1736 года они отплыли из Петербурга на корабле «Ферботот», который должен был доставить их в Травемюнде. Около двух суток корабль безуспешно боролся с непогодой в Финском заливе, и 10 сентября все трое вернулись в столицу. 19 сентября «Ферботот» вновь покинул петербургский порт и на этот раз дошел до Кронштадта, где Ломоносов и его товарищи провели в томительном ожидании еще несколько суток. Наконец 23 сентября корабль взял курс на запад. Через пять дней прошли мимо Ревеля, еще через пять миновали остров Готланд, а 16 октября прибыли в Травемюнде и ступили на землю Германии. Из Травемюнде в Марбург, конечный пункт путешествия, русские студенты добирались еще почти три недели.

Но вот, наконец, путь окончен. Пора знакомиться с альма-матер и осваиваться со своим новым положением.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГОСУДАРСТВО В ГОСУДАРСТВЕ

Vivat et respublica
Et qui illam regunt.
Vivat nostra civitas,
Mecenatum caritas
Qui nos sic protegunt.[19]
Студенческая песня «Гаудеамус»

Альма-матер

Студенческие дома. — Сорбонна. — Коллегия Монтегю. — Здания университета

Итак, наш странник у цели: перед ним — университетский город с множеством церквей, харчевен, постоялых дворов, меняльных контор и самых разных лавок, где можно купить всё необходимое, были бы деньги. Главное — не затеряться в толчее, найти себе пристанище и, не тратя времени даром, приступить к учебе. Где же тут университет?

В Париже в XII веке школяру нужно было идти прямиком на остров Сите, где помещались соборная школа и различные коллегии, основанные монастырями, частными лицами и королями. Они носили имена своих создателей (например, Наваррский коллеж, основанный Жанной Наваррской) или страны, выходцев из которой в них принимали (коллегия шотландцев, ломбардцев и т. д.). Правда, самого слова «коллегия» тогда еще не существовало; студенческие общежития называли домами, отелями или хостелами, а в Англии — холлами.

Студенты получали там кров даром или за умеренную плату. Эти дома были небольшими. Например, одна из самых древних коллегий, основанная в Анже в 1116 году, была рассчитана на прием тринадцати школяров. А в Париже самый старый студенческий дом назывался Коллегия восемнадцати. Основал его в 1180 году лондонский купец Джосс, который, вернувшись из Иерусалима, купил дом рядом с соборной школой, где могли разместиться 18 постояльцев. Архидьякон из Руана Робер д’Аркур открыл в 1280 году коллегию для двадцати четырех нормандских студентов, а кардинал Шоле — дом для бурсаков из пикардийских городов Амьена и Рубе.

С середины XIII века коллегии стали предоставлять не только крышу над головой, но и услуги репетиторов, помогавших закрепить знания, полученные на лекциях в университете. Монастырские школы на левом берегу Сены, в аббатстве Святой Женевьевы и при доминиканском монастыре на улице Сен-Жак привлекали к себе студентов, сделав обучение публичным. Их примеру последовали все другие монашеские ордена — францисканцы, кармелиты, августинцы. Опираясь на поддержку пап, они противопоставили себя светскому университету. Студенты теперь оседали в Латинском квартале, не перебираясь через реку на остров Сите.

Факультет искусств находился в квартале Гарланд, на одноименной улице. Ее латинизированное название — Гарландия — впоследствии стало чем-то вроде пароля: чтобы узнать друг друга, бывшие студенты разных стран говорили: «Noi fuimus in Garlandia!» («Мы были в Гарландии!»)

Коллегия, основанная каноником из Камбре Робером де Сорбоном (1201–1274) между 1253 и 1257 годами, была предназначена для двух десятков студентов-богословов, не являвшихся монахами, но подчинявшихся строгой дисциплине: например, трапезы были общими, ежедневно полагалось присутствовать на богослужениях, не допускались никакие излишества и буйные развлечения. Зато были созданы все условия для учебы, в том числе предоставлялась возможность пользоваться библиотекой, одной из самых крупных в Париже.

Робер де Сорбон в 1250 году получил от королевы Бланки Кастильской, вдовы Людовика VIII, дом, принадлежавший некоему Жану из Орлеана, и прилегавшие к нему конюшни погонщика ослов Пьера на улице Куп-Гёль напротив дворца Терм. Пять лет спустя скончался Робер из Дуэ, врач королевы Маргариты Прованской, супруги Людовика IX Святого; он завещал полторы тысячи парижских ливров на основание дома для бедных студентов и сделал душеприказчиком своего друга Робера де Сорбона. Первыми обитателями Сорбонны стали 16 человек, среди которых были бедные студенты, бакалавры и даже доктора богословия. Впоследствии их число возросло до ста; король пожаловал им стипендию, размер которой варьировался от 18 денье до двух су в неделю. Кроме того, доходы от сдачи внаем двух подаренных им Сорбону домов на двух разных улицах шли на содержание школяров. Шестеро друзей Сорбона, ученые монахи, преподавали в коллегии бесплатно.

В Сорбонне было 36 квартир; жившие там доктора и бакалавры могли приглашать к себе бедных студентов. Никаких ограничений по национальному или социальному признаку не существовало.

Поначалу туда принимали только богословов, но в 1271 году Сорбон приобрел у Гильома из Камбре участок земли между Сорбонной и улицей Пуаре и построил там Коллегию Кальви, или Малую Сорбонну, для студентов-гуманитариев и философов (это здание просуществовало до 1635 года, когда кардинал де Ришелье велел его снести и построить на этом месте церковь — она стоит до сих пор). Кстати, сам главный министр Людовика XIII тоже когда-то учился в Сорбонне, потом стал ее социетарием, затем провизором. Именно под его чутким руководством здание Сорбонны было полностью перестроено в 1629–1642 годах и приняло современный вид. В 1648 году Сорбонна поглотила Коллегию Плесси и Коллегию восемнадцати.

В Оксфорде дома для студентов тоже содержали монахи — доминиканцы, францисканцы, кармелиты, августинцы, но были и частные заведения. Уолтер де Мертон, канцлер Англии, впоследствии епископ Рочестерский, в 1264 году основал колледж своего имени, снабдив его строгим уставом, который послужил образцом для подобных заведений в Оксфорде и Кембридже. Первая коллегия в Кембридже, Питерхаус, была основана епископом Гуго де Белшемом в 1284 году. Впрочем, в Кембридже превалировали светские коллегии, пользовавшиеся автономией и управляемые бурсаками. Постепенно коллегии поглотили холлы, то есть обычные общежития.

У иностранных студентов в Париже были собственные коллегии; например, датчане и шведы обзавелись ими уже в XIII веке. Аналогичным образом иностранцы устраивались и в других университетских городах, в частности в Тулузе. В Болонье была Испанская коллегия, основанная испанским кардиналом. В Монпелье существовала отдельная коллегия для студентов-медиков; в Падуе некий мещанин основал коллегию для студентов-правоведов; в Саламанке в конце XIV века тамошний епископ открыл коллегию для школяров, изучавших каноническое право, — их было всего шестеро. Зато архиепископ Севильи не поскупился: основанная им Большая коллегия для канонистов и теологов приняла первых обитателей в 1417 году. Папа Урбан VI открыл в 1369 году в Монпелье Коллегию двенадцати врачей для дюжины бедных студентов.

Один из профессоров Сорбонны, фламандец Иоганн Стандонк (1453–1504), основал знаменитую Коллегию Монтегю для студентов-теологов с суровым монашеским уставом, телесными наказаниями и трудовыми повинностями. В 1500 году в ней проживало более сотни бедных студентов. Эразм Роттердамский, проведший в ней несколько лет, называет ее «domus pauperum» — «дом нищеты». «Расположенная в Латинском квартале, на холме Сен-Мишель, эта тюрьма ревниво и напрочь изолирует молодого, жадного до жизни студента от деятельных мирских собратьев; как о наказании говорит он о „теологическом заточении“, в котором провел свои лучшие молодые годы. Обладавший на редкость современными гигиеническими представлениями, Эразм в своих письмах без конца сетует: помещения спален вредны для здоровья, стены ледяные, покрыты одной штукатуркой, тут же рядом отхожее место, от которого несет вонью; кто станет долго жить в этой „уксусной коллегии“, тот непременно заболеет и умрет. Не радует его и еда: яйца и мясо тухлые, вино кислое, и ночи напролет проходят в бесславной борьбе с насекомыми. „Ты из Монтегю? — шутит он позднее в своих „Разговорах“. — Должно быть, голова твоя в лаврах? — Нет, в блохах“. Тогдашнее монастырское воспитание не чуралось и телесных наказаний, но палки и розги, всё, что сознательно, ради воспитания воли готов был двадцать лет выносить такой фанатик, как Лойола, претило нервной и независимой натуре Эразма», — пишет Цвейг.

Второе такое же заведение Стандонк открыл в своем родном городе Малине, третье — в Валансьене, четвертое — в Лувене, при местном университете. Несколько выходцев из Монтегю впоследствии примкнули к Игнатию Лойоле и основали вместе с ним орден иезуитов.

Но коллегии — это всё-таки еще не сам университет.

Изначально университеты не имели собственных учебных корпусов. Занятия проводились либо в помещениях монастырей, либо в частных домах, снимаемых с этой целью цехом профессоров (за счет студентов), либо в коллегиях. Только с конца XIV века университеты начали занимать особые здания — бывшие часовни, монастырские подворья или даже дворцы, пожертвованные высокими покровителями; позже их стали строить специально. Например, в Риме в XV столетии подле церкви Святого Евстафия был выстроен дворец, который впоследствии получил название Сапьенца (Знание, Мудрость). Примерно в то же время вырос Дом мудрости в Сиене — проект епископа Мормиле, задуманный в 1392 году и осуществленный 20 лет спустя. В здании были и учебные аудитории, и дортуары. Первые обитатели поселились там в 1416 году, плата за проживание и обучение составляла 50 золотых флоринов за семестр.

Личный врач французского короля Людовика XI Жак Котье настоял на строительстве в Париже особого здания для медицинского факультета на улице Бюшри, между улицами Ра и Фуар; оно частично сохранилось до сих пор. В Коимбре, в Португалии, университет в 1537 году разместился в резиденции городского правления. Университет Кана в Нормандии первоначально занимал помещения галантерейных лавок в бывшем торговом ряду, на улице Корделье; в 1476 году Мария Киевская, дочь герцога Бургундского Иоанна Бесстрашного, завещала ему участок за церковью Спасителя, на котором архитектор Бродон в 1694–1704 годах выстроил Дворец факультетов. Общие собрания университета проходили в монастыре кордельеров по соседству.

Главное внимание тогда уделяли не форме, а содержанию. Университетские здания редко являлись шедеврами архитектуры. Томас Платтер, направлявшийся в 1595 году на учебу в Монпелье, успел по дороге посетить университетВаланса, все факультеты которого выпускали многочисленных докторов. «Это ужасно уродливое здание с единственной аудиторией у площади Святого Аполлинария, — сообщает он. — Студентов там мало». Кстати, и здание медицинского факультета в Монпелье не радовало глаз; там были всего одна аудитория и актовый зал. На факультете права эти два помещения находились в разных местах. Зато при университете были три коллегии — папская, основанная Урбаном V, королевская, созданная Генрихом II, и Коллегия Вержье, которая снабжала молодых способных учеников всем необходимым для учебы и проживания в течение десяти лет.

Совершенно иное впечатление производил Оксфорд, центр которого украшали готические здания коллегий: Крайст Чёрч, Мертон-колледж, Магдален-колледж, Юниверсити-колледж, Нью-колледж. Благодаря этим стройным, устремленным ввысь острым шпилям Оксфорд получил прозвище «город задумчивых колоколен». Правда, собор Крайст Чёрч, строившийся в XII–XV веках, и церковь Святого Петра (XII век) выбивались из общего стиля: они в большей степени относились к привнесенной из Нормандии романской архитектурной традиции, а фасад Квинс-колледжа выдержан в стиле классицизма.

В Кембридже здания коллегий, подобно храмам, были украшены статуями и колоннами; библиотеку при Тринити-колледже возвел прославленный архитектор Кристофер Рен (1632–1723), восстанавливавший Лондон после пожара 1666 года и построивший знаменитый собор Святого Павла. (Рен изучал математику в Оксфорде в 1649–1653 годах, а с 1661 года преподавал там же астрономию, но как архитектор оставил о себе память не в альма-матер, а в Кембридже.)

В России 8 августа 1754 года императрица Елизавета Петровна подписала указ о передаче учреждаемому в Москве университету «Аптекарского дома» у Воскресенских ворот на Красной площади (ныне на этом месте стоит Исторический музей). Московская сенатская контора поручила архитектору Д. В. Ухтомскому привести это здание в порядок и отпустила на ремонт тысячу рублей. Но работы в срок завершить не удалось, поэтому указ об открытии университета был официально утвержден лишь в следующем году.

Поступление

Запись в университет: собеседование, выбор наставника, оплата. — Необходимые документы. — Профессора в погоне за слушателями

Проходной балл, списки, вывешиваемые у входа, толпа родственников, ожидающих оценок, — школярам былых времен такое не могло присниться даже в кошмаре. На заре высшего образования форменных вступительных экзаменов не было, разве что обычное собеседование. Средневековый студент, решивший поступить в университет, должен был выбрать себе наставника, который будет следить за его успехами на всём протяжении обучения, поклясться соблюдать устав университета и уплатить вступительный взнос.

«4 ноября доктор Оноре Кастеллан устроил мне экзамен, после которого я был зачислен, согласно письменному извещению, которое я получил от доктора Гишара. Впоследствии, когда я стал бакалавром, меня известили в отпечатанном листке: „Феликс Платтер был вписан нами собственноручно в книгу студентов медицины 1552 года 4 ноября. Его наставник — доктор Сапорта, декан нашей Академии, уплативший пошлину. Выдано в Монпелье. Доктор Гишар“. Я в самом деле выбрал в наставники доктора [Антуана] Сапорту, как водится у здешних студентов, чтобы обращаться к нему лично за разъяснениями. К доктору Сапорте меня направил Каталан, и я был еще ему рекомендован другими», — вспоминал уже хорошо знакомый нам швейцарский студент.

Впрочем, это еще не всё. Во Франции для зачисления в университет надо было предъявить свидетельство о крещении. Согласно уставу университета Монпелье 1315 года, подтвержденному в 1534-м, отлученный от Церкви мог претендовать на поступление только после полного отпущения грехов.

Зато, например, от студентов Лейденского университета не требовали присягать «истинной», то есть протестантской, религии.

Запись в университет производилась у «педеля», который исполнял функции секретаря, привратника, сторожа и распорядителя церемоний. В английских университетах в XVII веке абитуриент должен был предъявить паспорт, аттестат, подписанный директором начальной школы, и внести деньги. Казеннокоштные студенты сдавали вступительный экзамен — впрочем, совершенно формальный: от них требовалось продемонстрировать знание на школьном уровне латыни и греческого, и любой мало-мальски способный ученик с легкостью ответил бы на вопросы комиссии. Богатым родителям достаточно было заплатить за своих отпрысков повышенный вступительный взнос, чтобы избавить их от этой «неприятности».

Теоретически обучение в университете было доступно для всех, однако на деле поступление, как и сейчас, было обусловлено несколькими обстоятельствами, в первую очередь материального порядка. Если у бедняка не имелось богатого покровителя или источника хоть каких-нибудь доходов (например, церковного бенефиция), о высшем образовании он мог забыть. В академических реестрах Лейденского университета есть записи о лишении права поступления «по причине бедности» и о вмешательствах сената в случае неплатежеспособности студентов. Бывало, что уже принятые студенты уезжали, недоучившись, поскольку не могли внести некоторые суммы, взимаемые университетом.

Напомним, что в Средние века большинство студентов были выходцы из среднего класса — сыновья зажиточных крестьян, купцов, офицеров, мелкопоместных дворян. Вопреки расхожему мнению, аристократия не посылала своих отпрысков в университеты; эта тенденция изменилась только в XVI–XVII веках. Некоторые великовозрастные школяры уже не могли рассчитывать на помощь родителей и должны были сами как-то изворачиваться, чтобы оплачивать учебу.

Но допустим, что деньги найдены. Теперь предстояло решить важнейший вопрос — выбрать наставника.

Согласно уставу университета Ареццо, основанного в 1215 году студентами из Болоньи, тот, кто неделю слушал лекции какого-либо профессора, уже считался его учеником. А если профессор больше четырех раз пускал к себе на занятия чужого ученика, то должен был заплатить штраф и возместить ущерб коллеге. По сути, в средневековом университете царили феодальные отношения и студенты становились «крепостными» своего магистра. В 1279 году один профессор из Болоньи, вынужденный прервать на время чтение лекций, отдал одному из собратьев внаймы своих слушателей вместе со школьным помещением.

В интересах учителя было набрать побольше учеников: даже после того как города или князья стали назначать профессорам жалованье деньгами или церковными бенефициями, масса преподавателей читала лекции в университетах без всякого жалованья и, следовательно, должна была существовать исключительно на гонорар, получаемый от слушателей, который назывался «корм» («pastus»).

Профессор юриспруденции Болонского университета Одофред (?—1265) ругал коллег за то, что те в поисках «корма» ходили по квартирам, зазывая школяров на свои лекции, и вербовали слушателей через лавочников, кабатчиков и даже проституток. Профессора опускались до раздачи подарков или ссужали студентам деньги под проценты, чтобы таким образом привязать их к себе.

Жилищный вопрос

Проживание на съемной квартире. — В тесноте, да не в обиде. — Студенческие обмены. — Коллегии и общежития

У студента, прибывшего в университетский город, был выбор: поселиться в коллегии, на съемной квартире — одному или с товарищами, чтобы платить в складчину, — либо снимать угол у университетского преподавателя или обладателя ученой степени. У последнего варианта было то преимущество, что домовладелец мог при случае и помочь в занятиях, и оказать протекцию.

Вот один пример: в XIV веке Джованни Паолини, сын чиновника из Мантуи, начал студенческую карьеру в Болонье не самым лучшим образом, но вовремя спохватился и взялся за ум. Однако к тому времени у него кончились деньги. Чтобы как-то помочь делу, он испросил место каноника в Мантуе. Эта просьба была поддержана профессорами университета и протоиереем Болоньи. Один из учителей был особенно заинтересован в продолжении учебы Паолини, который не только посещал его лекции, но и жил в его доме.

Эдмонд Рич из Абингдона (1170–1240), одним из первых получивший степень магистра искусств в Оксфордском университете и впоследствии канонизированный под именем святого Эдмонда, бежал из Англии во Францию, не поладив с королем Генрихом III. В Париже он поселился в Латинском квартале. Как сообщает Винсент из Бове (1190–1264), магистр выхаживал одного из своих заболевших учеников, с которым делил кров, а потом водил его с собой на улицу Фуар, где читал лекции.

В Кембридже во второй половине XVII века студент, проживающий в доме своего наставника, платил ему пять фунтов в год.

Конечно, если позволяют средства, лучше быть самому себе хозяином. Но это вариант лишь для немногих избранных. Например, побочный сын герцога Мантуанского, Саграмозо, отправился в 1384 году в Болонский университет изучать каноническое право. Родственники снабдили его целой свитой. К нему был приставлен каноник, чтобы следить за его учением и поведением, а также вести хозяйство. Он водил Саграмозо к прославленному профессору, чтобы тот руководил его занятиями и оценивал его успехи; заставлял делать уроки, обихаживал, нанимал слуг (четырех, в том числе повара) и арендовал жилье. Высокородный дядя Саграмозо, Лодовико Гонзага, снял для племянника отдельный дом, в котором новоиспеченный студент и его окружение провели целый год. Однако дом находился далеко от здания факультета, и нужно было подыскать что-нибудь поближе. Озаботиться этим следовало заранее: в июле все подходящие квартиры расхватывали, и тогда пришлось бы либо опять жить на задворках, либо выкладывать за жилье безумные деньги. По окончании учебного года студент собирался вернуться на каникулы в Мантую, но как бросить дом? Книги и другие ценные вещи можно было отдать на хранение друзьям, а охранять сам дом решили оставить повара. Но у того были другие планы: он собирался в паломничество по святым местам. С большим трудом его отговорили от этой богоугодной затеи.

В университетских городах в связи с наплывом студентов очень быстро наступил жилищный кризис. Если в 1155 году в Болонье еще можно было найти себе жилье в центре города, то в 1189-м простым смертным это было не по средствам. Папа Климент III попросил местного епископа вмешаться и остановить сумасшедший рост цен, положив за правило: если комнату хоть раз сдали студенту, впоследствии она должна постоянно использоваться по тому же назначению.

Аналогичные проблемы примерно в то же время возникли в Париже. Тамошним студентам не приходилось мечтать не то что об отдельной комнате, но даже об отдельной кровати: зачастую ее приходилось делить с товарищем.

В Кане (Нормандия) в XVI веке студенты сосредоточивались в университетских кварталах Сен-Совер (Спасителя) и Фруад-рю. За надлежащим использованием жилплощади, сдаваемой внаем студентам, следила особая комиссия, состоявшая из представителей университета и городской администрации.

Жить на съемной квартире не всегда было безопасно. Известный французский поэт XVII века Тристан Лермит учился в Амстердаме. Однажды, напившись пьян, он был ограблен собственной квартирной хозяйкой, сдававшей ему чердак.

В начале XV столетия своекоштный студент тратил в среднем 20–27 флоринов в год, причем половина этой суммы уходила на стол и квартиру. В это же время годовой заработок немецкого горнорабочего составлял 24 флорина.

Петр I, отправляя дворянских недорослей учиться за границу, с 1 января 1717 года определил, по свидетельству встретившегося с царем в Амстердаме Ивана Неплюева, «на каждого человека кормовых денег по червонному на неделю, которых денег нам на пищу и довольно было, а за квартиру платили мы каждый на неделю по 20 алтын».

Сократить расходы на проживание и на хозяйство можно было, подыскав себе компаньона для съема квартиры. Зачастую этим занимались родители студента, который был еще слишком юн и не знал жизни. Они проявляли бдительность, отдавая предпочтение человеку, уже отучившемуся несколько лет в университете и имевшему незапятнанную репутацию. Иногда «сожители» капризничали, если им называли слишком большую, на их взгляд, сумму. Один венецианский студент, согласившийся было жить вместе с товарищем, вдруг передумал, хотя за него уже внесли его долю в 18 дукатов, и поселился у одного доктора университета за 12 дукатов. Другие заявляли, что смогут за меньшие деньги объединиться с большим количеством однокашников и жить, не стесняя себя связью с конкретным человеком. Совместное проживание имело и другие плюсы: складывалось сообщество людей со схожими интересами, которые к тому же могли помочь в занятиях, если один из студентов пропускал лекции. Как правило, школяры, проживающие вместе, принадлежали к одному землячеству, а значит, говорили на одном языке и разделяли «общие ценности».

У студента мог быть слуга, который проживал в одном доме с хозяином. Если квартиру делили несколько студентов, там было несколько слуг. Женская прислуга не всегда соглашалась связываться с мужской «коммуной».

Студенческие миграции, весьма оживленные в XVI веке, сделали возможной сложную систему обменов, благодаря которой юные студенты, имевшие родителей-домовладельцев, могли вообще не платить за жилье. Например, пятнадцатилетний Феликс Платтер, направляясь в Монпелье, точно знал, где он будет жить: он собирался заменить собой Рихнера, учившегося в этом городе уже три года. Рихнер же квартировал у аптекаря Лорана Каталана, чей сын Жан Каталан проживал в Базеле у отца Рихнера, городского пристава. Теперь Рихнер уезжал в Париж, его место занял Яков Мейер из Страсбурга, и Жан Каталан уехал из Базеля в Страсбург к отцу Мейера. Там уже находился его брат Жильбер, живший в доме отца Иоганна Одрацгейма, который в это время был на постое у Лорана Каталана в Монпелье. Но Одрацгейм уже заканчивал учение, и его место у аптекаря должен был занять Платтер. Эти планы чуть было не нарушила смерть Якова Мейера от лихорадки. Каталан-отец переживал, что теперь к его сыну Жану, обретавшемуся в Страсбурге у Мейера-отца, будут хуже относиться и заставят платить за проживание. Тогда Феликс Платтер предложил отправить Жана Каталана в Базель, к его отцу; таким образом удастся пристроить обоих сыновей Каталана, а Феликс останется в Монпелье, тем более что Одрацгейм скоро вернется в Страсбург. Потом Каталан узнал, что в Базеле чума, и передумал посылать туда сына. Феликс расстроился: где взять деньги? Но Каталан успел полюбить его и пообещал, что если один из его сыновей вернется домой, Феликс будет при нем наставником, отрабатывая тем самым проживание. Впрочем, всё обошлось.

Через пару лет Феликс зажил настоящим барином:

«Хозяин перенес свою аптеку с угла площади, где она находилась, на противоположный угол, в узкий домик, и поселился там сам. Мне же пришлось проживать в другом его доме, настоящем дворце, который он получил в наследство от врача Фалькона, испанца и тоже марана[20]. Сначала я занимал там просторную комнату, а потом устроил себе рабочий кабинет из досок, в апартаментах верхнего этажа. Я украсил его картинами, а хозяин поставил там позолоченное кресло… Наверху дома находилась красивая терраса, куда поднимались по винтовой лестнице. Оттуда открывался вид на весь город до самого моря, шум которого долетал до меня, если ветер дул с той стороны. Я любил там заниматься. Я выращивал там в горшке индийское фиговое дерево (хозяин получил саженец из Испании). В доме я жил один, и обедать ходил в аптеку, которая была совсем рядом. По вечерам Гуммель (земляк Феликса, студент, подрабатывавший в аптеке у Каталана. — Е. Г.) возвращался со мной, потому что спал со мной в одной кровати, чтобы не оставлять меня ночью одного. Ему нравились звуки лютни, и я садился на окно и играл; люди из дома напротив выходили меня послушать, особенно сестра хозяина… Рядом с моим домом жил доктор права; его жена и кузина часто садились на крыше с шитьем, чтобы послушать, как я играю».

Бедный студент, воспользовавшийся гостеприимством знакомого, должен был подчиняться правилам, установленным в его доме, в частности, обедать и ужинать в определенное время, за общим столом. На ночь ворота запирали, и если постоялец не возвращался вовремя домой, ему приходилось бродить по улицам до самого утра, а это было опасно.

Совсем уж безденежные селились в коллегиях, которые предоставляли им стол и кров. Согласно уставу Парижского университета 1215 и 1231 годов, плата за проживание в коллегиях устанавливалась университетом с согласия городских властей. Студенты избирали главу коллегии из своей среды или из числа учителей.

К концу XV века в коллегиях жило около 15 процентов студентов в Париже и Тулузе и 10 процентов в Оксфорде. Соотечественники или родственники основателя коллегии могли проживать там даром; прочие студенты получали на это право, если были способны платить за уроки.

В знаменитой Сорбонне жили гости и социетарии (члены Общества). Гостем мог стать бакалавр богословия, защитивший диссертацию «Робертина» (от имени основателя коллегии Робера де Сорбона) и при этом набравший наибольшее количество голосов в результате трех голосований действительных членов. Гости получали стол и кров, могли заниматься в библиотеке, но ключ от нее им не выдавали. Они не имели права голоса на собраниях социетариев, а получив степень доктора богословия, должны были покинуть коллегию.

Чтобы стать социетарием, тоже требовалось с блеском защитить «Робертину», но при этом еще и бесплатно вести курс философии. В Общество принимали после двух голосований. Бедные социетарии получали стипендию в течение десяти лет.

Делами коллегии социетарии заправляли сообща, на равных, без какого-либо начальника. Монахов в Обществе не было; если социетарий вступал в какой-либо монашеский орден, где был единственный настоятель, его автоматически исключали из Общества Сорбонны.

Робер де Сорбон не закрывал двери своей коллегии перед богатыми. Социетарии, не получавшие стипендию, должны были выдержать те же испытания, что и прочие, но платили за проживание пять с половиной парижских су в неделю — такую же сумму получали стипендиаты.

В XVIII веке бакалавры, стремящиеся стать лиценциатами на богословском факультете Сорбонны, делились на ubiquistes (вездесущих), живших в семинариях, приходах, коллегиях, пансионах и не принадлежавших ни к какому особенному обществу; сорбонистов (гостей и социетариев); наварристов (живших в Наваррском коллеже) и монахов (доминиканцев, кордельеров).

В Кембридже в XVII столетии студенты Тринити-колледжа обитали в общежитии по двое в комнате. Три десятка жилых комнат помещались под самой крышей; в каждой, довольно просторной, было две кровати в альковах и две конторки у окна. Как правило, один из обитателей был богатым пансионером, а другой, из бедной семьи, должен был исполнять обязанности его слуги: снимать с него сапоги, заправлять постель, выносить ночной горшок. В «студенческом городке» имелись также многочисленные лавчонки, торговавшие всем необходимым; там можно было купить и провизию, и чернила, перья и тетради. На стипендию — десять фунтов в год — можно было прожить, если ограничивать себя во всём.

Курсанты военных училищ проживали не в казармах, а на съемных квартирах. «Квартиры ни гардемаринам, ни офицерам в Гишпании не дается, и нанимают за свои деньги из жалованья; а некоторым гардемаринам даны квартиры королевские в кастеле (замке. — Е. Г.); а мы нанимали из жалованья, — сообщает Иван Неплюев. — По ордеру королевскому должен всякий гардемарин во втором часу ночи быть на квартире и никуды ночью с квартиры не сходить, чего, ходя по вечерам, осматривают бригадиры, а ежели который гардемарин явится в какой вине, то поручик и прочие офицеры штрафуют; первый штраф: скажут арест, чтобы никуда с квартиры не сходил; 2-ой: сажают в камору и замыкают; 3-ий: по великой вине сажают в тюрьму и есть, кроме хлеба и воды, не дают».

Посвящение в студенты

«Лисы» и бурши. — Обряды посвящения. — Дедовщина. — Студенческие общества

Средневековый университет являлся, по сути, цехом, корпорацией, созданной по образу и подобию других «профессиональных союзов». У любого мастера были ученики и подмастерья; в университетах у магистров и профессоров были студенты и бакалавры. Ремесленники подчинялись правилам своего цеха; у университета был свой устав. Люди, занимающиеся одной профессией, селились на определенной улице; практически в каждом университетском городе был свой «Латинский квартал». У ремесленных цехов были свои ритуалы, праздники, даже свое арго; в университетах строго соблюдали церемонии, почитали святых покровителей и говорили на латыни. Наконец, подмастерья должны были совершить турне по Европе и создать «шедевр», чтобы быть произведенными в мастера; студенты переходили из университета в университет, попутно сдавая экзамены, прежде чем получить степень доктора.

В процессе этих странствий они образовывали сообщества, жившие в складчину и избиравшие старшего из своей среды. В Германии такое сообщество стали называть бурсой[21], а старшего — ректором[22]. Новенького именовали «лисой» (Fuchs) или «рыжиком»; его целью было стать полноправным членом ватаги — буршем. Проще всего это было сделать, прибившись к землякам. Но одного общего происхождения мало, новичок должен был пройти обряд посвящения, который становился настоящим испытанием на прочность. Зато потом он всегда мог рассчитывать на помощь и поддержку «братьев по цеху».

В «оседлых» студенческих общинах эти правила также поддерживались и культивировались. Новички непременно должны были явиться к землякам. Чтобы вступить в «братство», было недостаточно продекламировать «Отче наш» или предъявить справку о зачислении в университет с принесением присяги. Братство студентов было светским обществом, и «рыжикам» предстояло пройти через шутовской обряд посвящения, в котором присутствовала «дедовщина».

В руководстве для школяров конца XV века «Manuale Scolarium» описана церемония «очищения», имеющая целью превратить неотесанного юнца, полуживотное, чьи запах дикого зверя, бегающий взгляд, длинные уши и острые зубы, похожие на клыки, вызывают общий хохот и насмешки, в человеческое существо. Ему отрывают «рога», стачивают зубы, его отмывают от грязи. В пародии на исповедь он кается в невероятных прегрешениях. Бывший деревенщина, явившийся в город «из дикого леса», должен превратиться в «культурного человека».

На деле новичка подвергали издевательским процедурам: заставляли полоскать рот жидкостью из отхожего места, били, щипали, стригли тупыми ножницами, обрезали ногти, пихали в рот всякую дрянь и при этом задавали коварные вопросы типа «Сколько блох входит в меру?». Если растерявшийся «лис» (или «птенец») отвечал «не знаю», то получал пощечину со словами: «Дурак, они не входят туда, а выпрыгивают оттуда».

В разных общинах обряды отличались друг от друга. Например, в Монпелье новичок должен был «совершить прыжок» (с высоты или через препятствие). По их завершении посвященный целовал руку бакалавра, который только что над ним издевался, и устраивал пирушку для новых товарищей. После этого он поступал в слуги к одному из старших, должен был чистить его одежду и обувь, быть у него на посылках, прислуживать за столом. Только через год, задав новую пирушку, «птенец» становился «стариком» и мог сам тиранить новичков.

В Авиньоне новичка называли «желторотиком». В первый год учебы ему полагалось оказывать «старикам» разного рода услуги и выказывать к ним почтение. Он приглашал студентов на собрания, убирал со стола, не мог сидеть, высказываться и покрывать голову в присутствии старших, которые при нем сидели в шляпах, должен был идти по улице позади них и занимать место в задних рядах. За непослушание полагалось несколько ударов линейкой. По истечении годичного срока «желторотика» ждало последнее испытание. Если старшие высказывались за его принятие, то по рекомендации наставников его окатывали водой, чтобы смыть пятно «желторотости», после чего любой назвавший его «желторотиком» получал два удара линейкой.

В Алькале новеньких клали на колесо, выгоняли на улицу без верхней одежды, когда шел снег, били палками, отбирали диплом… Испанец Франсиско де Кеведо (1580–1645) вспоминал о своем первом дне в университете: «Я вошел во двор и не успел оглядеться, как они окружили меня, крича: „Новичок!“ Чтобы не подавать виду, что мне не по себе, я засмеялся; человек восемь или девять со смехом подошли ко мне». Находчивый неофит освоился довольно быстро, его приняли в общину со словами: «Да здравствует наш товарищ, примем его в друзья; пусть он пользуется правами старших: может получить чесотку, ходить грязным и так же страдать от голода, как мы!»

Обряд «крещения» новичков в Голландии отличался такой жестокостью, что в 1606 году Штаты своей властью запретили его проведение во Франекере.

Мартин Лютер одобрял обряды посвящения, считая их прологом к нелегкой студенческой жизни и подготовкой к грядущим испытаниям. Зато Эразма Роттердамского они возмущали. «Просто невероятно, что молодые люди, предающиеся изучению вольных искусств, могут до такой степени впадать в безумие, но еще более невероятно, что наставники молодежи одобряют это беспутство. Глупость, низость и жестокость прикрывают именем традиции, словно пагубная традиция не может быть укоренившимся заблуждением, которое следует истреблять с тем большим усердием, чем более широкое распространение оно получило».

Однако зло пустило корни слишком глубоко: бывшие «желторотики», пережившие побои и унижения, стремились отыграться на тех, кто приходил им на смену, и начиналась цепная реакция.

«Физически сильные мальчики тиранят тех, кто послабее, требуя от них выполнения самой черной и недостойной работы, вплоть до чистки обуви, — рассказывает леди Крейвен о порядках, царивших в Итоне в конце XVIII века. — Им позволяют обманывать друг друга, и самый ушлый пользуется наибольшим уважением. Да, в наших школах поощряют дружбу, но это дружба между ворами. Школьника будут бить, если у него не сыщется друга-защитника. Одним словом, там насаждается полнейший эгоизм».

Руководство университета в Кане в XV веке попробовало организовать студентов в братство наподобие монашеского ордена, чтобы положить конец этим отвратительным светским ритуалам. В Авиньоне тоже существовало братство студентов под покровительством святого Себастьяна с резиденцией в часовне Панисс; его глава назывался приором или ректором. Сначала оно состояло из студентов юридического факультета, потом к нему примкнули медики и богословы. Но всё это внешнее благочестие никак не повлияло на «светские» традиции.

В середине XVII века зародилась мода на студенческие общества, отличные от землячеств. Веком позже она захлестнула немецкие университеты. В одном лишь Гёттингене в шестидесятые годы XVIII столетия существовало около дюжины таких обществ, в названиях которых отражались проповедуемые ими идеалы: «Добродетель и Дружба», «Согласие и Искренность», «Согласие и Молчание», «За Родину и братскую любовь», «Надежда», «Невинность» и т. д. Названия часто были латинскими. Эти общества были скопированы с масонских лож со всей их иерархией, тайными ритуалами и разветвленной структурой («материнская ложа» контролировала «дочерние»). Вместе с тем студенческим объединениям были свойственны порочные черты общества в целом с его сословными предрассудками. Например, в 1747 году в Гёттингене появился орден Мопсов, высоко ценившийся аристократией, а какое-то время там же существовал орден лакеев, объединявший слуг студентов из благородного сословия, который, естественно, отличался от ассоциаций студиозусов из числа буржуазии.

Конечно, у каждого из этих объединений были свои обычаи и собственный кодекс чести, но все они одинаково подчинялись власти «старших», которые тиранили новичков, то есть «дедовщина» цвела там махровым цветом. Та же картина наблюдалась в студенческих землячествах. Даже если в уставах провозглашался принцип дружбы, эти объединения воспроизводили модель общества времен абсолютизма, подражая образу жизни аристократии. Там пили до потери пульса и при малейшем намеке на оскорбление хватались за шпагу, порой с трагическими последствиями. Прямую противоположность этим буйным обществам являло собой гёттингенское объединение поэтов — Союз Рощи (1772–1774), члены которого придерживались высоких нравственных идеалов и провозглашали культ природы. «Питомцы муз» нарочито отвергали нравы, царившие в студенческих землячествах, насаждая учтивые формы общения и дух истинной дружбы. По сословному составу этот союз из четырнадцати членов был неоднороден, но в нем впервые применялись революционные принципы равенства и братства, а личные качества ставились выше социального происхождения.

«Нации»

Сообщества иностранных студентов. — Национальный состав «наций». — Ксенофобия. — Взаимовыручка

Университеты сразу стали открытыми для иностранцев. Иноземные студенты, составлявшие солидный процент от общего количества учащихся, предпочитали не растворяться в общей массе, а держаться друг друга, образовывая землячества, основанные на принципах взаимопомощи. В Болонье, например, чтобы поступить в университет, достаточно было вступить в землячество.

Со второй половины XII века землячества стали называть «нациями»; этот термин упоминается в булле папы Гонория III от 1222 года. У каждой «нации» было свое самоуправление: во главе ее стоял избиравшийся ежегодно прокурор (прокуратор), в задачу которого входило отстаивать имущественные и финансовые интересы землячества. Чересчур многочисленные «нации» подразделялись на несколько секций. Каждая «нация» служила мессу в особой часовне.

К 1249 году на факультете искусств Парижского университета сложились четыре «нации»: «Франция», «Англия», «Нормандия» и «Пикардия», каждая со своим прокуратором и набором прав. Студенты, чтобы обозначить принадлежность к землячеству, прикалывали к одежде ленту определенного цвета, ибо между «нациями» существовало острое соперничество.

Во «Францию» входили, помимо собственно французов, студенты из Испании и Италии. К «Англии» причисляли также школяров из Германии, Шотландии, Скандинавии и славянских стран. После Столетней войны ее переименовали в «Германию». (Поляк Николай Коперник, поступив в 1496 году в Болонский университет, записался в «германскую нацию». Членство в ней, открытое для немецкоязычных студентов, считалось престижным.) «Нормандию» образовывали в основном учащиеся из Руанской епархии, то есть из герцогства Нормандия. «Пикардия» была, наверное, самой пестрой по этническому составу: в нее входили романоязычные уроженцы епархий Бове, Нойона, Амьена, Лана и Арраса; выходцы из Теруана, Камбре и Турне, где говорили как на романских, так и на германских языках; студенты из Фландрии и Голландии.

В Оксфорде «наций» было две: «Север», включая шотландцев, и «Юг», включая ирландцев и валлийцев.

В Орлеанском университете было аж десять «наций», из них самые крупные — «французская», «пикардийская» и «германская». В Лейпциге к трем основным «нациям» — «Саксония», «Бавария» и «Польша» — примыкала отдельная «нация Мейсена» для уроженцев этого города.

В Пражском университете тоже было четыре «нации»: «Богемия», «Бавария», «Польша» и «Саксония». В первую входили выходцы из Богемии, Моравии, южные славяне и венгры, во вторую — австрийцы, швабы, уроженцы Франконии и Рейнских провинций, в третью — силезцы, поляки, русские, в четвертую — жители Мейсенского маркграфства, Тюрингии, Верхней и Нижней Саксонии, Дании и Швеции. Собственно чехи составляли 16–20 процентов от всех студентов. Во время Великого западного раскола «Богемия» приняла сторону короля Вацлава IV (1363–1419) и поддержала решения Пизанского собора 1409 года, остальные «нации» были на стороне папы Григория XII. Тогда 18 января 1409 года король издал Кутногорский декрет, изменив устав университета: магистры из «Богемии» получали три голоса, а остальные «нации» — по одному (раньше у каждой «нации» был один голос). В знак протеста против королевского произвола иностранные (преимущественно германские) профессора и студенты покинули университет. До 1408 года там было примерно 200 докторов и магистров, 500 бакалавров и 30 тысяч студентов; теперь же от пяти до 20 тысяч студентов и 46 профессоров ушли в Лейпциг. Осенью 1409 года ректором университета, ставшего преимущественно чешским, избрали декана богословского факультета Яна Гуса (1371–1415), обличителя недостатков католицизма и одного из основоположников чешского литературного языка. (В 1415 году Констанцский собор приговорил его, к тому времени дважды отлученного от Церкви, к сожжению на костре.)

В немецких университетах «нации» как административная единица уже с XV века были вытеснены землячествами — общественными объединениями, но в скандинавских университетах деление на «нации» сохранялось еще довольно долго.

Не обходилось и без проявлений ксенофобии. Например, конфликты между «Севером» и «Югом» в Оксфордском университете привели к тому, что в 1274 году «нации» запретили. Французский хронист Жак де Витри (1180–1240) писал, что в Париже немцев считают ворами и сводниками, англичан — пьяницами и трусами, французов — заносчивыми и изнеженными, бретонцев — болтливыми и нерешительными, уроженцев Пуатье — изменниками и лицемерами, бургундцев — тупыми и неотесанными, ломбардцев — скупыми и лукавыми, римлян — буйными и неистовыми, сицилийцев — жестокими тиранами, нормандцев — самовлюбленными гордецами, фламандцев — мотами и обжорами, уроженцев Брабанта — вспыльчивыми и вороватыми. Англичане называли нормандцев легкомысленными хвастунами, немцев — гневливыми и похабными, бургундцев — глупыми и не умеющими держать себя в руках. Поляки плохо относились к мазурам[23], называя их дураками и интриганами. Чехи говорили, что немцы — «волки на арене, мухи на тарелке, змеи на груди и шлюхи в борделе». «Скорее змея нагреется на льду, чем чех пожелает добра немцу». Уроженцы Богемии заявляли, что если сами они происходят от «тела Христова», но тевтоны вышли из «зада Пилата».

Зато земляки (или люди, говорившие на одном языке) прекрасно ладили между собой, оказавшись на чужбине. Например, в Монпелье училось множество «немцев»: из Базеля, Санкт-Галлена, Лейпцига. Феликс Платтер, во время путешествия не раз пожалевший, что поехал во Францию, быстро освоился и утешился. Вновь прибывшие с родины доставляли соплеменникам письма и посылки от родных, а также «свежие» новости. Бедняки или жертвы разбойников всегда могли рассчитывать на помощь: земляки сбросятся и раздобудут им одежду, денег на первое время, а то и какой-нибудь заработок. Уезжавших провожали всем обществом и проводили ночь за дружеской пирушкой «в веселье и разных дурачествах».

Самоуправление

Университетская республика. — Выборы ректора. — Ректор и канцлер. — Прокурор. — Генеральный совет. — Устав

Средневековые юристы называли университетом (universitas) всякий организованный союз людей, всякую корпорацию (corpus), как говорили тогда, употребляя термин римского права. Университетом можно было назвать как любой ремесленный цех, так и город (univers civium).

В Италии существовала традиция городов-республик. Республиками становились и университеты.

В старейшем университете Европы, Болонском, власть в руки сначала забрали студенты, объединявшиеся в общества. Студентов было неизмеримо больше, чем профессоров, к тому же платили-то они, а, как говорится, кто платит, тот и заказывает музыку. В Падуе, как и в Болонье, студенты утверждали устав университета, избирали ректора из числа своих товарищей, выбирали профессоров и учебную программу.

В Болонье существовало два главных студенческих клуба, состоявших из разных землячеств: итальянцев и неитальянцев. Каждый клуб избирал своего председателя-ректора. Для последнего существовал возрастной ценз: не моложе двадцати четырех лет. Профессора приносили ему клятву в послушании и должны были под страхом штрафа соблюдать предписания студентов, своих работодателей, касавшиеся ведения занятий. С другой стороны, преподаватели образовали свой «профсоюз», который назывался коллегией, то есть артелью. Все профессора были уроженцами Болоньи и не принимали в свои ряды чужаков. Преподаватели делились на «читающих» (титулованных) и «не читающих», то есть не выступающих с лекциями. Прочие университеты, возникшие в XII веке в Европе, взяли эту систему за образец, но универсальной она не стала. К примеру, в Париже профессора сразу захватили бразды правления. Ректора там выбирали сначала прокураторы четырех «наций» и делегаты от преподавателей, а потом одни только преподаватели. Это было неудивительно: в большинстве своем парижские школяры были еще слишком юны, чтобы их неокрепшие голоса веско звучали в общем хоре, и уж тем более им нельзя было доверить переговоры с властями, зачастую проходившие очень сложно. Зато в Шотландии, в Глазго и Абердине, ректоров вплоть до XIX века избирали исключительно студенты.

В Оксфорде глава университета с 1201 года назывался канцлером, а преподаватели образовали свою корпорацию в 1231 году.

«Мандат» ректору выдавали на непродолжительный срок изначально на месяц-полтора. Папский легат во Франции Симон де Брион (1210–1285), впоследствии избранный папой (1281) под именем Мартина IV, понял, что столь частая смена руководства ни к чему хорошему не приводит, и предложил увеличить срок полномочий ректора до трех месяцев. Это правило соблюдалось три года, а затем срок был еще увеличен: в Париже он составлял шесть месяцев, в Шотландии — три года.

В Сорбонне главным факультетом был богословский, однако ректора университету поставлял исключительно факультет искусств (в провинции такого правила не придерживались). Докторам эта должность не светила — ректора избирали из числа бакалавров или лиценциатов. К ректору обращались «монсеньёр» и называли его в разговоре и на письме «Votre Amplitude» («ваша величина»). Университет выплачивал ему пенсию, его парадный костюм был богатым и благородным. Каждые три месяца ректор возглавлял шествие по Парижу во главе четырех факультетов. Все отправлялись в указанную им церковь, и там доктор богословия, облаченный в меха, читал проповедь в присутствии ректора. Ни в одной другой церкви проповеди в это время читать не могли. На боку у ректора висел кошелек; в нем всегда находились 50 экю, которые монсеньёр был обязан отдать королю Франции, если встретится с ним на правом берегу Сены, а король должен был отсчитать ему такую же сумму, если забредет на левый берег. Рассказывают, что Генрих IV и некоторые другие короли нарочно подстерегали университетскую процессию, чтобы получить эти деньги, и ее участники всегда с трепетом вступали на мост. Для короля 50 экю были пустяком, но для университета — значительной суммой.

Ректора избирали преподаватели, но когда 16 декабря 1485 года их выбор пал на фламандского монаха Иоганна Стандонка, студенты взбунтовались. Стандонк был тогда профессором Сорбонны, но прославился как основатель Коллегии Монтегю, печально известной суровым уставом. Новый ректор намеревался применить свои методы воспитания и к студентам, чем резко настроил их против себя.

В германских университетах ректора величали «монархом», хотя он, разумеется, подчинялся королю или императору. Если ректор принадлежал к благородному сословию, обращаться к нему полагалось со словами «ваше сиятельство» (Erlaucht) или «ваша светлость» (Durchlaucht).

В эпоху соборных школ ректор собора становился директором школы, как, например, в соборе Парижской Богоматери. Такие ректоры (канцлеры) сохранились в нескольких университетах, выросших из соборных школ: в Болонье, Монпелье, Вене и Оксфорде. Долгое время канцлер являлся представителем епископа. Он председательствовал на экзаменах, присуждал ученые степени, выдавал дипломы и исполнял роль судьи при рассмотрении дел, находящихся в церковной юрисдикции. Он всегда считался чиновником, чуждым университету, и вступал с ним в конфликт. Особенно часто это происходило в первые годы существования Парижского университета. Впоследствии его роль сошла на нет, сохранившись лишь в английских университетах.

В XIII веке, когда в Париже на холме Святой Женевьевы школы росли как грибы, ректор церкви Святой Женевьевы стал соперником ректора собора Богоматери в вопросе надзора за обучением и присвоением ученых степеней. Тогда в 1245 году факультет вольных искусств избрал собственного ректора, и в дальнейшем ректором Парижского университета всегда становился представитель этого факультета.

В германских университетах были и ректор, и канцлер. Последний имел ученую степень и иногда был профессором; он подчинялся епископу и папе; первое время его назначали, но потом стали избирать. Если канцлер, в задачу которого входил церковный надзор за университетом, слишком активно вмешивался в управление, его отношения с ректором могли быть довольно напряженными.

В России для высшего управления университетом императрица Елизавета Петровна назначила двух кураторов, а для учебных и хозяйственных распоряжений — канцелярию во главе с директором. Первыми кураторами Московского университета стали И. И. Шувалов и Л. Л. Блюментрост (правда, последний скончался прежде открытия университета), первым директором — А. М. Аргамаков (до 1757 года).

В Германии выборы ректора были многоступенчатыми и довольно сложными. На общем собрании университета избирали «управляющий комитет» из профессоров, которые, бросив жребий, назначали троих выборщиков. Те, поклявшись действовать по совести и сообразно разуму, должны были принять решение прежде, чем сгорит восковая свечка длиной в указательный палец; чересчурмедлительных могли лишить жалованья на полгода.

В Лейпциге каждая «нация» избирала своего выборщика; четверо выборщиков избирали семерых избирателей — по двое от трех «наций» и еще одного от четвертой; они, в свою очередь, выбирали по одному представителю от каждой «нации» и, сверх того, еще одного человека от той «нации», которая на предыдущем этапе выборов была представлена только одним избирателем; наконец, эти пятеро избирали ректора.

Церемония вступления в должность проходила в церкви. После приветственной речи в честь новоизбранного ректора его предшественник возлагал ему на голову шляпу, вручал серебряный «скипетр» и устав университета, и новый ректор приносил присягу на Евангелии.

В окружение ректора, помимо нескольких проректоров, входили нотариусы, синдики (для ведения судебных дел и деловых сношений), казначеи, коллекторы (для заведования доходами), конвенторы (надзиравшие за школьными общежитиями), квесторы («завхозы» в германских университетах) и др. Во главе каждого факультета стоял декан.

На защите диссертаций присутствовали цензоры; в Сорбонне по завершении экзамена они принимали решение тайным голосованием.

В Киево-Могилянской коллегии начальствующими лицами были ректор, префект (инспектор и эконом) и суперинтендант (надзиратель за благочинием воспитанников).

В Монпелье студенты избирали из своих рядов прокурора — официальное лицо с отличительным знаком в виде жезла, который заведовал университетскими финансами. По уставу 1534 года прокурор имел право отчитывать нерадивых преподавателей. Жалованье учителям выдавалось лишь в том случае, если у прокурора не было к ним претензий. В 1550 году должность прокурора отменили, заменив его четырьмя советниками из числа бакалавров; собирать вступительные взносы поручили сторожу университетской церкви. Однако сами студенты занимали активную позицию. Феликс Платтер вспоминал, как в ноябре 1556 года студент-земляк по фамилии Хохштеттер увел его с урока доктора Сапорты на «демонстрацию» против безалаберных наставников: выстроившись в колонну по одному, студенты при шпагах обошли коллегии всех «наций», вызывая своих товарищей. «Отправились к резиденции парламента. Избранный нами прокурор подал жалобу от нашего имени на небрежение, с каким профессора относятся к занятиям, и потребовал осуществления нашего старинного права назначить двух прокуроров, которые будут удерживать жалованье профессоров, не читающих лекций. В свою очередь, доктора подали свою жалобу через избранного ими прокурора. Нашу просьбу удовлетворили; два прокурора были назначены 25 ноября, и всё успокоилось».

Похожий случай, произошедший двумя веками позже в Петербурге, тоже завершился к всеобщему удовлетворению. Студенты университета подали высшему академическому начальству жалобу на нерадение своих наставников. Начальство, как водится, сняло стружку с профессоров, чем и ограничилось; профессора прочитали «слишком умным» студентам несколько лекций, проэкзаменовали их, выдали аттестаты и выпустили на все четыре стороны.

В те далекие времена тонкая грань между студентами и преподавателями временами становилась прозрачной, а то и вовсе растворялась. Вот лишь один пример. Жюльен Вере восемь лет преподавал в Коллегии Аркура, а потом вдруг решил сам сесть на студенческую скамью на медицинском факультете Парижского университета. Это не помешало его избранию в 1573 году прокурором французской «нации» на факультете вольных искусств, а на следующий год — ректором университета, который он представлял на похоронах короля Карла IX. Даже став в 1575 году директором Коллегии Ле-Мана, он продолжал учиться.

Ректор руководил с помощью университетского совета, члены которого избирались «нациями», подразделявшимися на более мелкие ассоциации избирателей; каждая из них делегировала одного-двух «советников». К XII веку такой административный механизм был уже как следует обкатан в ломбардских городах муниципалитетами и ремесленными цехами. В первых итальянских университетах все студенты составляли Генеральный совет, который собирался в церкви или в монастыре для принятия важных решений. Очень скоро право участвовать в этих собраниях было закреплено за учащимися, имеющими степень магистра.

В XV–XVI столетиях делами университета заправлял постоянно действующий совет, который в Англии называли «конгрегацией». В Париже в XVII веке окончательно сложилась «профессорская олигархия»; с утверждением абсолютизма во Франции такая же модель власти была принята и в университетах.

Университетские советы составляли устав, который долгое время существовал в устной форме (самые древние письменные редакции, сохранившиеся в Париже и Оксфорде, относятся к началу XIII века). Поначалу устав состоял из нескольких простых предписаний, относящихся к экзаменам, форме одежды и т. д. Все члены университета торжественно клялись соблюдать устав. Пересмотреть его могла лишь особая комиссия. Во Флоренции этим занималась та же комиссия, которая следила за исполнением и обновлением уставов ремесленных цехов.

В 1208 году папа Иннокентий III издал буллу для преподавателей Священного Писания, канонического права и вольных искусств, напоминая об уложении в отношении костюма, времени занятий и диспутов, похорон покойных учителей. Там говорилось, что каждый магистр должен соблюдать устав университета под угрозой исключения из него после троекратных замечаний со стороны других магистров.

По уставу 1215 года, составленному кардиналом Робертом Керзоном[24], Парижский университет считался объединением магистров и школяров, каждый из которых обладал правами и обязанностями; акцент делался на взаимопомощи. Таким образом, университет, с одной стороны, противостоял не слишком дружелюбному населению, а с другой — местным властям. Кроме того, только взаимовыручка позволяла нормально жить и учиться. Каждый школяр должен был быть прикреплен к учителю, который властен судить его. Школяры и учителя, если у них нет возможности добиться правосудия иным способом, могли поклясться друг другу защищать свои права. По смерти студентов, не оставивших завещания, опись их имущества производил ректор университета.

Устав устанавливал правила и для преподавателей. Чтобы обучать вольным искусствам, необходимо было достичь возраста двадцати одного года, изучать эти науки не менее шести лет и заключить что-то вроде двухгодичного контракта. Чтобы получить кафедру на богословском факультете, кандидату полагалось быть не моложе тридцати лет и изучать теологию восемь лет, причем последние три года специально готовиться к преподавательской деятельности под руководством наставника. Наконец, он должен был быть настолько же высоконравственным, как и высокообразованным. О преподавателях права или медицины не говорилось ничего, вероятно, в силу слабого развития этих дисциплин.

Чтобы стать профессором, нужно было получить лицензию на преподавание, которую выдавал ректор, проэкзаменовав соискателя. Лицензия выдавалась бесплатно и не требовала принесения присяги. Если соискатель был достоин ее, ректор не имел права ему отказать.

В последующих редакциях устава были закреплены более четкие правила, относящиеся к учебе и учебным программам (в них даже вносились списки обязательных и «нежелательных» книг), методам обучения, защите диссертаций и присвоению ученых степеней, а также одежде преподавателей и церемониям похорон учителей и школяров.

В университете Монпелье изначально все доктора имели равное право читать публичные лекции, экзаменовать кандидатов и присваивать ученые степени. Но в 1498 году Людовик XII учредил четыре должности профессоров на жалованье, и постепенно те прибрали к рукам все основные полномочия, стали называться «королевскими» профессорами и удалили остальных докторов — «ординарных», или «читающих». Однако это произошло не сразу, и довольно долгое время все доктора жили вместе, читали лекции, принимали экзамены, становились канцлерами или деканами и занимали в собраниях места по старшинству, в зависимости от даты своего производства в доктора. Лишь в 1554 году «королевские» профессора добились принятия устава, по которому только восемь докторов могли читать лекции и присваивать ученые степени.

В 1636 году канцлер Оксфордского университета Уильям Лод (1573–1645), архиепископ Кентерберийский, упорядочил университетский устав, который после этого сохранялся неизменным до середины XIX века. В отдельной хартии говорилось о привилегиях университетской прессы.

У каждого университета имелась своя печать. В Париже ее хранили в особом ларчике, запиравшемся на четыре замка, и у декана каждого из четырех факультетов был ключ от одного замка, так что открыть ларчик можно было, лишь собрав их вместе. Университет получил собственную печать в начале 1221 года, но уже в апреле того же года папа Гонорий III приказал своему легату уничтожить ее. Этот акт вызвал студенческие беспорядки, два человека из свиты легата были убиты. В 1246 году папа Иннокентий IV вернул университету право пользоваться печатью, но лишь на семь лет; правда, по истечении этого срока оно было продлено еще на десять лет. Устав 1253 года с оттиском этой печати ныне является самым древним документом такого рода, дошедшим до наших дней. У некоторых факультетов (например, богословского в Париже и медицинского в Монпелье), «наций», студенческих обществ и ректората были собственные печати.

Привилегии

Привилегии для духовенства. — Подсудность членов университета. — Освобождение от повинностей и налогов. — Хранители привилегий. — Соблюдение привилегий. — «Члены и подданные университета». — Найти управу на начальство

В Средние века слово «клирик» означало не только церковника, но и просто грамотного человека, ведь образование давалось Церковью. Учителя и студенты обычно были клириками, и на ранних этапах, чтобы мальчик сделался школяром, ему выбривали тонзуру на макушке, благо это не было связано с принесением монашеских обетов. Многие учащиеся университета уже были церковнослужителями или принадлежали к духовенству. Однако встречались среди них и миряне. Возникла проблема равноправия: распространяются ли привилегии духовенства на однокашников студентов-клириков?

Со времен римского императора Константина Великого (323–337), сделавшего христианство признанной на государственном уровне религией, клирики могли подвергаться только церковному, а не светскому суду. Поднявший руку на церковника подвергался отлучению от Церкви, и отменить это решение мог только папа римский.

Папа Целестин III в 1194 году издал особое распоряжение, в соответствии с которым даже гражданские дела студентов-клириков должны были передаваться церковному суду тех мест, где они проходят обучение. Хорошо это или плохо? Ведь данную папскую буллу можно было истолковать и таким образом, что студентам-клирикам не избежать церковного суда, где бы они ни находились. А в Париже, например, где было хорошо развито обычное право, студентам было проще предстать перед светским судом, чем перед церковным.

На итальянских студентов и преподавателей Болонского университета распространялось уложение 1158 года императора Фридриха I Барбароссы (1155–1190): они могли выбирать между юрисдикцией епископа, магистра гражданского права и местного светского судьи. Французский король Филипп Август (1180–1223) в хартии 1200 года уточнил, что никакой представитель городских властей не может арестовать студента или посадить его в тюрьму, если тот не совершил чудовищного преступления, которое требовало немедленного заключения виновного под стражу. Но даже в этом случае преступника следовало препроводить в тюрьму, не подвергая побоям, и передать церковному суду. Если час был неурочный, злоумышленника надлежало поместить под стражу в помещении университета. То же правило распространялось на слуг-мирян, каноников и их слуг. Если же кто ударит студента (за исключением случаев законной самообороны) и использует оружие, камни, палку, то свидетели-миряне должны схватить виновных и передать королевским властям.

Преподаватели и студенты Парижского университета восторженно встретили эту хартию. Отныне клирики и студенты-миряне были уравнены в правах. Церковь брала университет под свою защиту, ведь сам папа считался его покровителем. Согласно булле 1231 года, изданной папой Григорием IX (1227–1241), только епископ имел право содержать тюрьму для студентов. В итоге члены Общества стали подсудны исключительно университету.

Несколько веков спустя тот же принцип был соблюден в России. Указ Петра I от 7 июля 1701 года «завесть в академии учения латинския» стал привилегией для Славяно-латинской школы: признание государством ее академического статуса подразумевало судебную автономию — изъятие из-под юрисдикции приказов, за исключением уголовных дел. Преподаватели и ученики были подсудны училищному начальству, а «блюститель» (ректор) — патриарху.

Московский университет находился под покровительством императрицы и подчинялся непосредственно Сенату, все его «чины» подвергались исключительно университетскому суду.

Университеты служили источником обогащения для своего города: привлекали печатников, повышали товарооборот лавок, торговавших книгами, бумагой, пергаменом, воском; поправляли дела галантерейщиков и кабатчиков; давали возможность заработать владельцам недвижимости, сдававшим квартиры школярам и учителям. Поэтому для привлечения студентов университетам предоставлялись права и привилегии.

Права были значительные: например, освобождение от службы в армии, что было особенно важно в военное время, а в те времена войны шли постоянно. Кроме того, университеты владели неотчуждаемым имуществом и не платили некоторые налоги.

В 1252 году папа Иннокентий IV объявил, что студенты и преподаватели университета Сиены не должны привлекаться к принудительным работам и выплачивать налоги на собственность, взимаемые городскими властями. Преподаватели права и латыни избавлялись от военной службы, а последние еще и от караульной — они не должны были ходить в ночной дозор. Согласно привилегии, предоставленной в 1303 году королем Иерусалима и Сицилии Карлом II университету Авиньона, студенты освобождались от всех налогов. Питомцы Сорбонны тоже освобождались от налогов и пошлины за въезд в город. В Реймсе, согласно привилегиям, предоставленным королем Генрихом II (1547–1559) и его преемниками, принесший присягу школяр освобождался от обязанности нести караульную службу, разных податей и налога на вино. Испанский король Филипп II (1556–1598), основавший университет в Дуэ, освободил от ввозной пошлины личные вещи школяров, а также товары, которые были им необходимы, а сами они были избавлены от подушной подати, их книги не подлежали конфискации. В Москве дома профессоров университета освобождались от «постоев и всяких полицейских тягостей». В Голландии преподаватели и студенты не платили налог на алкогольные напитки в пределах шести бочек пива и двухсот литров вина в год.

Выпускники Болонской юридической коллегии были приравнены к всадникам-рыцарям. Встречались и такие привилегии, которые сегодня звучат довольно экзотично: например, подданным германских университетов позволялось узаконивать внебрачных детей, восстанавливать гражданскую честь, утверждать в должности нотариусов и увенчивать лаврами поэтов.

Ради этого можно было вытерпеть некоторые ограничения: долгополые сутаны (которые к тому же со временем вышли из употребления), обязательное посещение церковных служб, использование латыни при любых обстоятельствах… Однако те, кто записывался в студенты только для получения привилегий, как правило, долго в их рядах не задерживались.

Филипп Август назначил парижского прево[25], прежде немало повоевавшего со студентами, королевским хранителем привилегий Парижского университета. Он повиновался ректору, которому приносил присягу. Впоследствии эту должность исполняли епископы. В Париже хранителя привилегий выбирали из числа епископов Реймса, Mo, Санлиса и Бове; в Оксфорде за этот титул спорили епископы Лондона и Солсбери; в Саламанке им становился архиепископ Компостеллы, в Авиньоне — вигье (земский судья). Хранители привилегий выступали в роли судей и наказывали за нарушения отлучением от Церкви, епитимьей или запретом на преподавание.

Привилегии соблюдали строго. В 1304 году студент Пьер Лебарбье был схвачен за убийство. Прево Пьер Жюмель разобрал его дело, признал студента виновным и повесил. Это вызвало бурю негодования не только в университете, но и во всём парижском духовенстве. Ректор остановил чтение лекций, а председатель духовного суда созвал на Рождество Богородицы представителей Церкви, чтобы пройти с ними в торжественной процессии с крестами и хоругвями к дому прево. Там каждый из участников должен был бросить в дом камень, громко произнести грозное проклятие: «Отступи, отступи, сатана проклятый! Признай свое преступление и дай удовлетворение матери нашей, святой Церкви, которую ты, сколько тебе было по силам, поразил и оскорбил в ее привилегиях».

Король принял сторону духовенства — сместил прево и приказал ему дать университету удовлетворение. Университет довел свою месть до изощренности, потребовав, чтобы прево собственноручно снял труп Лебарбье с виселицы, поцеловал его в губы, положил в гроб и, провожая его до церкви, где должно было происходить отпевание, останавливался на каждом перекрестке и, положа руку на гроб, говорил: «Добрые люди, вот клирик, которого я без всякой с его стороны вины предал смерти; молитесь за него». Несчастный прево должен был подчиниться и затем еще ехать к папе, чтобы просить о снятии с себя отлучения от Церкви.

Правда, в период грандиозных бедствий, каким стала, например, Столетняя война, короли «забывали» о привилегиях университетов, в частности об освобождении их от налогов, потому что деньги требовалось получить любой ценой. Так, в 1411 году французский король Карл VI обратился к Парижскому университету за финансовой помощью; в 1416-м и 1418-м его обложили податью и заставили платить налог с продажи вина, а с 1437 по 1444 год уже Карл VII, отвоевывавший собственную страну у англичан, практически каждый год требовал от Сорбонны внести долю в общие усилия. В июне 1419 года, в апреле 1420-го и в феврале 1437-го членам университета даже пришлось нести караульную службу. Надо отметить, что корпоративный дух университета тогда был сильно подорван: сказались невыносимое напряжение, в котором приходилось жить многие годы, лишения, нищета, постоянная угроза жизни и здоровью… Тут, как говорится, не до жиру — оставили бы в покое. Зато потом, когда непосредственная опасность миновала, к членам университета вернулось чувство собственного достоинства.

В Монпелье в 1556 году несколько немецких студентов, возвращавшихся с крещенской пирушки с зажженными факелами, наткнулись на ночной дозор, который их разоружил. Поднялся большой шум. Школяры донесли бальи о том, что их привилегии были попраны, и капитан гвардейцев схлопотал выговор.

В 1703 году отпущенных на каникулы учеников Славяно-латинской академии Софрона Арикова и Григория Уварова чуть было не записали в драгуны, но они обратились к экзарху (местоблюстителю патриаршего престола) Стефану Яворскому, после вмешательства которого их прислали обратно в академию. В 1711-м произошел гораздо более значительный инцидент, чуть не приведший к международному скандалу: студентов академии избили на дворе польского резидента Шпрингера. Пострадавшие подали челобитную в Сенат, и по его указу Посольский приказ организовал расследование. Шпрингер пошел к ректору академии мириться и встретил у него достаточно теплый прием, но на академическом дворе на него напали «префект с другими старцами и студенты, которых было человек с двадцать», «паки били и увечили дубьем, и бив, замкнули его в особую келью, в которой он ночевал». Послу чуть не переломали ноги, подбили глаз и оцарапали лоб, однако он предпочел замять конфликт. Поляков, виновных в нападении на студентов, допросили и выслали из России. Еще один пример: 23 ноября 1743 года студент академии Иван Миронов пошел за хлебом и оказался невольно втянут в потасовку на Тверской улице. В ходе разбирательства его заподозрили в побеге из академии, однако после дознания «по резолюции Московской Полицмейстерской канцелярии велено онаго школьника Ивана Миронова отослать в вышеозначенную Московскую академию» в распоряжение ее властей.

«Членами и подданными университета» (membra et supposita universitatis) были не только преподаватели и учащиеся, но и университетские сторожа, прислуга, книготорговцы, продавцы бумаги и пергамена, переписчики, типографщики, переплетчики и орнаментщики, аптекари, содержатели бань, изготовители математических, астрономических и хирургических инструментов, банкиры, ссужавшие профессоров и студентов деньгами, посыльные, через которых шла простая и денежная корреспонденция. Даже трактирщики, привечавшие в своих заведениях учащуюся молодежь, претендовали на привилегированную подсудность. Посыльные же перед вступлением в должность приносили присягу и получали грамоту, удостоверявшую их личность и гарантировавшую неприкосновенность. Например, в грамоте, выданной Гейдельбергским университетом, говорилось: «Предоставляем такому-то нашему посыльному по разным делам учителей и учащихся пользоваться всеми правами и вольностями нашего университета при путешествиях его как на суше, так и на воде и приглашаем всех и каждого, как скоро он будет проходить чрез ваши земли, местечки, города и проч. с вещами, книгами, платьем и другим имуществом вышеупомянутых учителей и учащихся, давать ему свободный и беспошлинный пропуск и снабжать по его просьбе всем, в чем будет нуждаться».

Теоретически подсудность университету была значительным преимуществом, но на деле всё, как обычно, упиралось в «человеческий фактор». Порой студенты не могли найти управы на свое непосредственное начальство.

Выше уже упоминалось, что А. Н. Радищев и другие русские студенты, отправленные учиться в Лейпциг, были вынуждены подчиняться назначенному им в наставники майору Бокуму, который всячески обирал и обижал своих подопечных. Когда те попытались жаловаться в вышестоящие инстанции, майор решил продемонстрировать им свою власть: «…придравшись к маловажному проступку князя Трубецкого, посадил его под стражу, отлучив от обхождения с нами, и приставил у дверей комнаты, в которую он был посажен, часового с полным оружием, выпросив нарочно для того трех человек солдат». Кроме того, арестованному («а нам за ним, если не уймемся») пригрозили телесным наказанием — ударами тесака по спине. Такие меры произвели прямо противоположное действие. Студенты пришли всей гурьбой просить об освобождении Трубецкого, но встретили грубый отказ. «Сие уязвило сердца наши глубоко, и мы не столько помышлять начали о нашем учении, как о способах освободиться от толико несноснаго ига».

Насакин, сосед Трубецкого по комнате, не получал из дому ни копейки, а потому претерпевал большую нужду. Не имея денег на дрова, он простудился и попросил Бокума отдать приказание истопить его горницу. Наставник пришел в раздражение и отвесил Насакину пощечину; тот растерялся, поклонился и вышел вон. Студенты пришли в негодование, ведь на месте несчастных товарищей мог оказаться любой из них. После обсуждения ситуации постановили, что Насакин должен пойти и ударить Бокума, иначе они не будут с ним знаться. Дальнейшие события могли обернуться для студентов весьма печальными последствиями: Насакин, подчинившись требованию коллектива, вернул обидчику пощечину; но, поскольку при нем была шпага, Бокум в своем донесении «наверх» заявил, что Насакин покушался на его жизнь. (Радищев носил при себе карманные пистолеты, заряженные дробью; к счастью, это обстоятельство Бокуму осталось неизвестным, иначе он мог бы вскрыть целый «заговор».)

Студенты решили опередить события и сами заявили о своем поступке, который считали правильным, университетскому ректору.

«Возвратяся от него, души наши покойны не были. Мы чувствовали наш проступок, но чувствовали и тягость нашего положения… Мы рассуждали, что наш поступок, конечно, не одобрят, что Бокум расцветит его тусклыми красками клеветы, что если посадил под стражу за маловажный поступок, может сделать над нами еще более и мы возвращены будем в Россию для наказания, а более того, на посмеяние; и для того многие из нас намерение положили оставить тайно Лейпциг, пробраться в Голландию или Англию, а оттуда, сыскав случай, ехать в Ост-Индию или Америку». Но майор посадил каждого из них под стражу в своей комнате, отобрав все колющие и режущие предметы. Он перехватывал письма студентов, поэтому их доношение российскому послу в Дрездене не дошло до адресата. «На почту относимы письма наши были одним из наших учителей, который из единаго человеколюбия жертвовал всем своим тогдашним щастием и отправился в Россию для нашего защищения, взяв от нас на дорогу одни карманные часы, в чем состояло всё тогдашнее наше богатство, но в предприятии своем не успел».

Жестокий наставник стремился довести дело до суда:

«Не довольствуяся тем, что посадил нас под стражу, Бокум испросил от совета Университетскаго, чтобы над нами произвели суд. К допросам возили нас скрытным образом, и судопроизводство было похоже на то, какое бывало в инквизициях или в Тайной канцелярии, исключая телесныя наказания». В итоге по решению суда студенты были освобождены. «Конец сему полусмешному и полуплачевному делу был тот, что Министр (посол. — Е. Г), приехав в Лейпциг, нас с Бокумом помирил, и с того времени жили мы с ним почти как ему неподвластные; он рачил о своем кармане, а мы жили на воле и не видали его месяца по два».

Бунты

Забастовки и переселения. — Затяжные конфликты. — Власти берут верх

В раннем Средневековье университеты были настоящими общинами: разница в возрасте, социальном и материальном положении учителей и учеников была невелика, они жили в одном доме, ели за одним столом, разделяли общие интересы. Неудивительно, что магистры принимали участие даже в играх и дебошах школяров, а во время разного рода инцидентов все держались друг за друга. Университет был настолько автономным образованием, что запросто мог перемещаться из города в город. Угроза такого перемещения служила действенным аргументом в спорах с властями.

Самым ярким примером конфликта такого рода служит забастовка Парижского университета в 1229 году.

Ректор собора Парижской Богоматери перестал выдавать лицензии на преподавание магистрам с Малого моста[26], принимавшим слишком активное участие в богословских спорах между реалистами и номиналистами. Университет обратился за защитой к королеве Бланке Кастильской, но та отказала. Тогда занятия прекратились, а школяры и профессора разбрелись в разные стороны — в Орлеан, Анже, Реймс и Оксфорд. Папа Григорий IX издал буллу, превозносившую университет Парижа — «матерь наук», и послал вести переговоры с французским двором епископа Ле-Мана и Санлиса и архиепископа Шалона, но прошел целый год, а они так ничего и не добились. Тогда новой буллой, обращенной к магистрам и школярам, папа наделял их полномочиями принять новый, расширенный устав (1231), а главное — правом прекращать занятия, пока королевское правосудие не даст им полное удовлетворение.

Угроза прекратить лекции была очень действенной, ведь речь шла о международном престиже города, да и всей страны. В 1278 году руководство Парижского университета пригрозило прибегнуть к забастовке из-за ссоры с аббатством Сен-Жермен-де-Пре (две общины не могли поделить земли, в частности заливные луга), заявив, что прекращение лекций — единственное оружие в руках мирных пришельцев, «которым туземцы постоянно чинят несноснейшие обиды».

В 1321 году одного из студентов Болонского университета магистраты приговорили к смерти по подозрению в похищении молодой женщины. Магистр права Гульельмо Толомеи подбил студентов на выступление с протестом против нарушения городскими властями университетских привилегий. Масса студентов перебралась в соседнюю Сиену, где их приняли с распростертыми объятиями и прекрасно устроили с помощью щедрых пожертвований горожан.

Некоторые конфликты длились десятилетиями и не всегда заканчивались победой университетов. Например, в 1539 году Парижский университет захватил луг Пре-о-Клер и начал там самовольную застройку. Были размечены улицы, цирюльник поставил свою лавку на берегу реки. В свою очередь, монахи из монастыря Сен-Жермен-де-Пре совершали встречные действия. В 1548 году вооруженная толпа студентов напала на монахов, потравила виноградники и отступила в боевом порядке под нажимом полиции, унеся с собой вырванные лозы, которые потом были торжественно сожжены возле церкви Святой Женевьевы в Латинском квартале.

Столичный парламент возмутился и, несмотря на заступничество ректора, начал расследование. Границы земельных участков и права собственности на землю были четко обозначены, любые проявления насилия запрещены под страхом виселицы, а домовладельцев обязали заявлять в полицию на квартирующих у них студентов, которые могли оказаться смутьянами.

Учащиеся притихли, но не успокоились. Майским вечером 1557 года из окна одного из домов, построенных на землях, которые члены университета считали своими, раздался выстрел, сразивший школяра из Бретани. Его товарищи схватились за оружие, три дома подожгли. Вмешалась полиция; кто-то был убит, кто-то арестован.

Беспорядки разгорелись с удвоенной силой. Пришлось вмешаться королю, который направил в район противостояния войска, конфисковал Пре-о-Клер и потребовал наказать виновных. Один клирик, Батист Кокастр, был повешен, а его труп сожжен. Несколько коллегий закрыли, парламент своим постановлением приостановил занятия в Королевском коллеже. Королевским эдиктом от 23 мая всем иностранным студентам повелевалось покинуть Францию в двухнедельный срок; в университете остались только интерны. Только впоследствии, после униженных просьб и покаяния делегатов университета, Генрих II отменил свое суровое решение. Пре-о-Клер был окончательно застроен к 1652 году, лишив студентов простора для буйства.

В Голландии учащиеся также поднимали бунты, если какой-то конфликт противопоставлял их властям. В Лейдене такие вспышки были отмечены в 1594,1608,1632 и 1682 годах, во Франекере — в 1623-м, в Гронингене — в 1629 и 1652-м. Наказания варьировались от штрафа до исключения или помещения под стражу на хлеб и воду.

В Париже лейтенант полиции ла Рейни, исполнявший эту должность с 1667 года, поступал с буянами сурово: зачинщиков беспорядков ждала тюрьма. В 1749 году его преемник д’Аржансон велел за нападки на правительство арестовать студента Франсуа Бониса и посадить в Бастилию; позже его выслали на юго-запад страны, в Перигор.

Финансы

Доходы преподавателей. — Налоги в пользу университетов. — Стипендии студентам. — Пожертвования

Одного сильного духа для независимости мало — нужна прочная материальная основа. Университеты, в отличие от монастырей, не обладали земельной собственностью, от которой могли бы получать доход; их финансы складывались из платы за обучение, которая шла «в общий котел», взносов за право сдать экзамен на ученую степень, штрафов и пожертвований благодетелей.

Впервые плату за обучение начал собирать со школяров Пьер Едок (1110–1179), или, на латыни, Петр Коместор (прозвище он получил за то, что был «пожирателем» книг, а прославился главным трудом своей жизни — «Церковной историей»). Около 1150 года он сам слушал лекции Петра Ломбардского в Соборной школе Парижа, потом, в 1158 году, стал профессором, а затем и канцлером университета. Папа Александр III разрешил ему взимать умеренную плату за лицензии на преподавание (напомним, что век спустя их стали выдавать бесплатно), а школяры платили за обучение по два су в неделю.

Штрафы взимались как с учителей (например, за невыполнение учебного плана), так и с учащихся (за пропуски занятий).

Преподавателям обычно платили «кто сколько может». 26 декабря 1240 года подеста (мэр) Сиены Ильдебрандино Каччаконти издал указ, облагающий особым налогом граждан, которые сдавали комнаты студентам местного университета; эти деньги шли магистрам.

В Испании, в городе Уэска, городские власти по королевскому приказу были обязаны взимать налог с каждого фунта мяса, покупаемого в главной мясной лавке; полученные суммы выплачивались в качестве жалованья докторам и бакалаврам. Понятно, что горожане массово устремились в другую мясную лавку, владелец которой, мавр, не мог поверить своему счастью. Но оно продлилось недолго — новый королевский указ обложил налогом и эту лавку.

Учителя из числа монахов нищенствующих орденов не брали со студентов платы и не делали перерывов в занятиях. Магистры из белого духовенства пожаловались папе на это явное нарушение корпоративной солидарности, однако тот их не поддержал. Тем не менее спор остался неурегулированным, и на протяжении всего XIII века вопрос, брать или не брать деньги со студентов, служил предметом дискуссий, поднимался даже на лекциях и в проповедях, не говоря уже о повседневных разговорах.

В XVI веке Королевская счетная палата Монпелье выплачивала университетским профессорам по 200 экю в год. Чтобы получить жалованье, профессор должен был явиться в палату в сопровождении нескольких студентов, в том числе одного из четырех членов университетского совета, дабы те подтвердили, что лекции читались в полном объеме и качественно.

В самом деле, профессора могли пренебрегать своими прямыми обязанностями, если им предоставлялась возможность получать доходы от частной практики (в случае врачей и юристов). А церковные бенефиции оказывались неплохим подспорьем для магистров-теологов.

Парижский университет выплачивал некоторую сумму магистрам за участие в богослужениях В один из самых напряженных моментов Столетней войны, в 1429 году, эти выплаты прекратились. Больше всех пострадала английская «нация», оказавшаяся на «вражеской» территории; ей даже пришлось занимать деньги у других «наций».

Вообще взаимопомощь играла большую роль в существовании университетов и помогала выжить. Другое дело, что учебные заведения сами едва сводили концы с концами, а потому не могли содержать «иждивенцев». Например, Замойская академия постоянно нуждалась в деньгах, так как 13 тысяч польских злотых, назначенных на ее содержание Яном Замойским, катастрофически не хватало для удовлетворения всех потребностей. По этой причине академия находилась в большой зависимости от Краковского университета, ссужавшего ее деньгами. В конце концов она захирела еще до того, как отметила свой столетний юбилей.

Добывать средства к существованию можно было не только своим ремеслом. Иногда профессорам давалось право беспошлинного импорта чужеземных напитков или разрешение на безакцизную продажу вина от Пасхи до Троицы, охоту, устроение и сдачу в аренду аптек, винных погребов и пивных.

В начале XVII столетия среднестатистическое жалованье профессора голландского университета составляло тысячу гульденов (флоринов) в год — сумма не очень большая (для сравнения: булочник получал 600 гульденов), тем более что за 100 лет эта денежная единица обесценилась наполовину, а цены выросли в пять раз. Впрочем, филологу Исааку Фоссу предложили в 1644 году в Амстердаме две с половиной тысячи гульденов и дом за 900 гульденов в год. Хороших преподавателей старались переманить к себе, завлекая повышенным жалованьем и различными льготами.

Николай Бидлоо, приглашенный в Россию в качестве придворного врача Петра I, 16 марта 1702 года подписал контракт с русским послом Матвеевым. Ему определили жалованье в 2500 гульденов в год — это было гораздо больше, чем получали в то время профессора медицины. Контракт предусматривал, что в случае его смерти его жена и дети получат половину годового жалованья.

В России конца XVII века школы, открывавшиеся, как правило, при архиерейских домах, финансировались Церковью. Славяно-греко-латинская академия существовала на средства Патриаршего казенного приказа, который финансировал также Типографскую школу (среднее учебное заведение). В дальнейшем учителя получали государственное жалованье, студенты не платили за образование, а сами находились на казенном обеспечении (прослойка своекоштных студентов возникла позже). С момента основания училища Лихудов (будущей академии), 1 июля 1685 года, их ученики получали кормовые десять рублей в год. Когда в 1736 году часть наиболее успешных школяров перевели из Москвы в Петербург, в академический университет, Сенат выделил на их содержание 300 рублей, причем на питание каждого студента отводилось пять рублей в месяц, а часть денег была потрачена на покупку для них белья и мебели — по столу на каждого.

Впрочем, в Западной Европе студенты тоже могли получать стипендии от государей, которые хотели иметь образованных подданных. Например, Лодовико Гонзага из Мантуи предоставлял субсидии студентам из этого города, учившимся в Болонье, поддерживал отношения с их профессорами и, используя свой авторитет, помогал землякам сдавать экзамены.

Папа Урбан V (1362–1370) содержал на свои средства 1400 стипендиатов. Тем, кто удивлялся такой неслыханной щедрости, папа неизменно отвечал, что пусть большинство его протеже и не станут священниками, они будут добрыми отцами семейств и тружениками, и даже если они сделаются пахарями, учеба всё равно пойдет им на пользу.

В среднем по Европе стипендии получала четверть студентов. Но были и другие способы материально поддержать неимущих школяров. Папа Григорий IX предоставлял сорокадневную индульгенцию благодетелям, оплачивавшим расходы бедных студентов на проживание и лечение. В Тулузе, воззвав к сознательности горожан, собрали для студентов 56 деревянных кроватей, 52 соломенных матраса и 49 пуховых перин. Папа Иннокентий IV в 1245 году повелел епископу Тулузы предоставить жилье для бедных школяров и проследить за тем, чтобы их привечали бесплатно в домах, расположенных «в удалении от общественных мест», для большего спокойствия.

В нормандском Кане в XVI веке стипендия начислялась по следующему принципу: сумма ежедневных расходов студента, заявленная им самим, умножалась на четыре, а из нее вычитали расходы на жилье.

Епископ Камбрейский предоставил стипендию Эразму Роттердамскому по «обычным расценкам». Но Эразму тогда было уже 30 лет, он привык к хорошему обхождению и обильному столу в домах прежних покровителей; стипендия показалась ему чересчур скудной, и он назвал своего благодетеля «антимеценатом».

Деньги требовались университету не только на оплату учителей и служителей. В 1431 году папа Евгений IV ввел в Риме новый налог на вино, чтобы построить дворец, получивший впоследствии название Сапьенца и ставший новым помещением университета. Прежде, когда у университетов не было собственных аудиторий, приходилось платить за наем, позже — тратиться на ремонт. Разнообразные церемонии, богослужения и покупка для них всего необходимого подразумевали довольно значительные траты. Они покрывались из взносов, уплачиваемых кандидатами за право сдавать экзамены на ученую степень.

Выражения «богатый университет», «роскошные университетские здания» или что-либо в этом роде не упоминаются в мемуарах, относящихся к интересующей нас эпохе. Всё, что в университетах было замечательного: библиотеки, кабинеты редкостей, обсерватории, анатомические театры, — как правило, было построено и приобретено на пожертвования или по завещанию благодетелей. Так, Робер де Сорбон в 1270 году завещал основанной им Сорбонне всё свое немалое имущество. Многие профессора или бывшие студенты, посвятившие жизнь науке, впоследствии передавали или завещали альма-матер свои коллекции или денежные средства. Практика показывает, что такой способ финансирования оказывался более продуктивным, чем содержание из казны, ведь где казенные деньги — там воровство и злоупотребления. Например, в сентябре 1757 года, когда не прошло и трех лет после открытия Московского университета, его казна полностью опустела из-за задержки годовых выплат Московской статс-конторой и раздачи университетских денег в долг частным лицам под проценты. «Профессоры и учители, не получая жалованья, принуждены общую со всеми претерпевать нужду», — говорилось в донесении императрице Елизавете Петровне. Недостаток финансирования существенно замедлил развитие первого русского университета на заре его существования.

Политика

Учеба во время войны. — Верность королю и забота об интересах университета. — Внешние признаки лояльности

При всей декларированной автономии и порой республиканских способах управления университеты были зависимы от властей предержащих, выступавших гарантами их привилегий. Во время войн и прочих конфликтов они не могли находиться «над схваткой» и сохранять нейтралитет: волей-неволей приходилось делать выбор. Это подразумевало участие в политической деятельности, ведь университеты оказывали большое влияние на «общественное мнение», особенно в Средние века, поскольку их профессора были еще и проповедниками.

Одним из самых сложных периодов в истории Франции стала Столетняя война, в которой борьба с иноземными захватчиками (англичанами) усугубилась гражданской войной между арманьяками и бургиньонами и Великим расколом Церкви.

В начале XV века Парижский университет рекрутировал в основном школяров из Франции, причем 80 процентов из них приезжали из местностей, лежащих к северу от Луары. Но на дорогах их подстерегали засады из вооруженных людей, которые, на словах отстаивая интересы какой-либо из противоборствующих группировок, на деле занимались банальным грабежом. Не желая подвергать себя опасности, многие школяры передумали ехать в столицу, да и профессорастали перебираться в более надежные места. А ведь чем меньше учащихся, тем меньше доходы…

Когда выяснилось, что король Карл VI безумен и неспособен управлять государством (1392), принцы крови начали борьбу за власть. Сложились две враждующие группировки: бургундская во главе с герцогом Иоанном Бесстрашным, защищавшим интересы своего домена, и партия Людовика Орлеанского, брата несчастного короля. В 1407 году Людовик был убит в Париже вместе со значительной частью своих приближенных, и во главе партии встал его старший сын, зять графа Бернара д’Арманьяка.

По сути, это было противостояние двух экономических и политических систем: французской, основанной на феодальном укладе, с развитым земледелием и большой ролью Церкви, и английской, в которой гораздо большую роль играли города и промыслы. Арманьяки отстаивали французскую модель: сильное государство, основанное на преданности вассалов, регулируемые финансы, независимые институты власти. Бургиньоны же тяготели к английской системе (тем более что Фландрия, производившая сукна из английской шерсти, входила в состав герцогства Бургундского): вольности для городов, отмена налогов. Парижский университет принял сторону бургиньонов. Этот выбор был продиктован не только идейными соображениями: чтобы привлечь университетскую публику на свою сторону, герцог Бургундский раздавал самым влиятельным лицам бурдюки с вином.

В 1411 году члены университета активно занимались шельмованием арманьяков. Те же поклялись выгнать университет из Парижа и заменить его другим, лояльным. Этот пункт был включен в тайный договор, с которым ректора Сорбонны, Якоба из Харлема, ознакомили на Королевском совете 6 апреля 1412 года.

С 1412 по 1419 год, то есть с момента высадки англичан на французский берег Ла-Манша до захвата ими Руана, университет следил за продвижением вражеских войск и умолял принцев оказать помощь осажденным нормандским городам. Выходцы из Нормандии составляли 36 процентов населения университетской республики (850 из 2351 человека), а треть нормандских студентов (310 человек) была из Руана; учителя же из Нормандии составляли 33 процента преподавательского состава. В 1418 году, когда положение осажденного Руана было из рук вон плохо, университет добровольно согласился обложить налогом своих членов в нарушение их привилегий ради финансирования армии, которая освободила бы этот город, — это единственный пример подобной самоотверженности. Однако Руан всё равно капитулировал.

В это время в самом Париже с благословения докторов университета сложилась пробургиньонская фракция из представителей разных ремесленных цехов. Она, не останавливаясь перед насилием и убийством, захватила власть и вернула Парижу его привилегии. Началась «охота на ведьм»: достаточно было указать на богатого буржуа и крикнуть: «Арманьяк!» — как на него тут же набрасывались мясники, избивали и обирали до нитки. В конце концов тирания черни надоела буржуазии, и в 1414 году она открыла ворота арманьякам.

И вскоре пожалела: Париж не только вновь утратил свои вольности и богатства, но и вообще рисковал перестать быть столицей, лишившись парламента и университета. Парижский прево Таннеги Дюшатель разоружил население, замуровал ворота, запретил собрания и казнил всех, кто пытался сопротивляться.

Арманьяки серьезно урезали автономию университета: вмешивались в ход общих собраний или запрещали их вообще, заставляли присягать режиму, назначали членов представительных органов и чиновников, навязывали линию поведения и вынуждали изгонять диссидентов, поощряя при этом верных себе людей. Корпоративный дух ослаб, солидарность была поколеблена.

«Чистка» Сорбонны затронула в основном факультет канонического права и пикардийскую «нацию». Больше 120 членов университета были изгнаны из Парижа в течение одного только 1416 года. Но даже в самые тяжелые времена его деятельность продолжалась, пусть и с нарушениями процедуры: лекции читали не в отведенные часы, а когда придется; к экзаменам допускали даже при наличии многочисленных пропусков занятий и несоблюдении других условий (что поделаешь — война!); общие собрания университета созывали крайне редко и протоколов их не вели.

После пяти лет страданий и репрессий сын одного квартального надзирателя украл у отца ключи от ворот Бюси и впустил в город бургиньонов. Обрадованные парижане подняли восстание; сторонников орлеанской партии убивали или бросали в тюрьмы — потом всех узников перерезали. Как минимум восемь магистров университета были убиты. Те же, кто не сочувствовал бургиньонам, в том числе и канцлер Жан Жерсон, отправились в изгнание. Их судьба напугала остальных: в августе 1418 года университет отправил покаянное письмо Иоанну Бесстрашному в котором напирал на угрозу расправы со стороны арманьяков.

Двадцать второго октября декан медицинского факультета объявил о прекращении лекций и диспутов на всех факультетах и во всех «нациях» из-за войны. Многие преподаватели не решались вернуться в Париж. Две трети студентов из англо-германской «нации» покидали университет после первой ступени образования — получив степень магистра вольных искусств.

С 1416 по 1421 год количество докторов канонического права сократилось на треть, а преподавательский состав богословского и медицинского факультетов — наполовину. Бакалавров стало меньше на 80 процентов, лиценциатов — на треть.

В 1419 году арманьяки организовали убийство Иоанна Бесстрашного, после чего взаимная вражда достигла крайнего ожесточения. Бургиньоны спровоцировали вторжение англичан и едва не покончили с французской государственностью: 21 мая 1420 года был подписан договор в Труа, по которому преемником Карла VI назначался английский король Генрих V. Новый герцог Бургундии Филипп Добрый, представлявший партию бургиньонов, заключил с ним союз против дофина Карла — будущего короля Карла VII.

Профессора Сорбонны принимали деятельное участие в переговорах, предшествовавших заключению этого договора. Его семнадцатый пункт гарантировал права собственности, прерогативы, свободы и вольности университетов и коллегий, находящихся во всех частях страны под английским господством. Чтобы сохранить свои привилегии, члены университета дважды поклялись в верности английскому монарху. Париж на 16 лет оказался в руках англичан.

Стоило установиться затишью (1421–1428), как количество преподавателей на богословском факультете и факультете вольных искусств удвоилось. Но в 1429 году отток студентов из Сорбонны возобновился — и не только потому, что в разоренном Париже было нечего есть, а жителей выкашивала оспа; часть студентов и преподавателей, не желая мириться с иноземным засильем, перебралась из Парижа в Пуатье. В скором времени к прославленным столичным теологам обратились за консультацией: одна странная девушка по имени Жанна уверяла, что «слышит голоса святых», которые пророчат четыре события: освобождение Орлеана, коронование дофина в Реймсе, избавление от англичан Парижа и освобождение герцога Орлеанского. Получив положительное заключение богословов, Карл согласился отправить Жанну д’Арк в осажденный англичанами Орлеан…

Став королем, он выступил покровителем наук, основав в Пуату университет в знак благодарности за преданность ему в тяжелую годину. Папа Евгений IV издал соответствующую буллу в 1431 году.

Практически одновременно английский король Генрих VI основал «английский» университет в нормандском Кане для подготовки руководящих кадров: на Сорбонну надежда была плохая, уж слишком часто она переходила с одной стороны на другую.

В 1437 году Париж снова стал французским. Восстановление власти христианнейшего короля заставило покинуть столицу шотландцев из англо-германской «нации» и профессоров-англичан. И всё же университет называл Карла VII «отцом» и всячески выражал ему свою поддержку, устраивая многочисленные процессии и молебны. Целью всего этого было добиться подтверждения университетских привилегий, что и было сделано дважды.

Торжественное открытие Канского университета состоялось в 1439 году, а десять лет спустя Карл VII вернул город под власть французской короны. Впрочем, университет он уничтожать не стал, отменил лишь факультет гражданского права, которого не было в Сорбонне, да и тот через два года восстановил. Университет был ему за это настолько признателен, что даже вызвался сжечь устав, дарованный ему Генрихом VI. Правда, новый французский король Людовик XI этого не допустил и даже велел университету отпраздновать восстановление Генриха VI на английском престоле 30 октября 1470 года.

Самый старый университет Нидерландов возник при не менее драматических обстоятельствах — во время борьбы Семи провинций за независимость от Испании. В 1575 году Вильгельм Оранский (1533–1584) решил поощрить жителей Лейдена, выдержавших перед этим годичную осаду города испанцами и муки голода, и основал Лейденский университет, который получил название Praesidium Libertatis (Оплот свободы).

Короли были высочайшими покровителями университетов, и учебные корпорации всячески выражали свои верноподданнические чувства. Например, 18 октября 1560 года французский король Франциск II и его мать Екатерина Медичи совершали торжественный въезд в Орлеан. По этому случаю была устроена помпезная процессия. Впереди августейшей пары, среди законников и членов ремесленных цехов, шествовали представители университета во главе с ректором и восемью регентами в алых мантиях. Студенты германской «нации», выступавшие под знаменем с двуглавым орлом, особо отличились пышностью нарядов.

Политический выбор часто определялся религиозными воззрениями. Так, во Франции во время «войны трех Генрихов» (протестанта Генриха Наваррского, короля Генриха III и главы католической Лиги Генриха де Гиза) теологический факультет Парижского университета принял сторону Лиги. В 1589 году он торжественно объявил, что народ вправе подняться против своего короля, «продавшегося» протестантам, с оружием в руках, а в 1590-м — что Генрих Наваррский, к тому времени уже провозгласивший себя Генрихом IV, не имеет никаких прав на французский престол. Главными проповедниками Лиги были доктора Сорбонны, в том числе знаменитый Жан Буше, который после вступления Генриха IV в Париж в 1594 году бежал в Испанские Нидерланды и умер в 95 лет, будучи каноником Турне, но при этом сохранив свой титул «доктора и декана священного факультета богословия Парижского университета и старейшины Сорбонны».

Как мы уже могли убедиться на примере событий Столетней войны, университет выбирал линию поведения, руководствуясь прежде всего корпоративными интересами. Когда католическая Лига потерпела поражение, Сорбонна ухватилась за возможность расправиться со своими давними соперниками — иезуитами, отбивавшими у нее клиентуру. Адвокат Антуан Арно, член парламента и государственный советник, выступивший на стороне университета, назвал иезуитов главными зачинщиками Лиги, а их Клермонский коллеж — «гнездом Сатаны, где замышлялись все убийства, совершённые или не удавшиеся в Европе за последние сорок лет». Когда Генрих IV в 1603 году призвал иезуитов обратно, поручив контроль над их учебными заведениями парижскому парламенту, его председатель Ахилл де Арлэ упрекнул короля в нерадении об университете: «Он непременно погибнет, если позволить Обществу [иезуитов] умножать свои коллегии, поскольку родители предпочтут ближайший рынок знаменитейшей ярмарке во всей Европе и, дабы дети были у них на глазах, лишат их более благотворного образования».

Это противостояние продолжалось довольно долго. Воспитанники университета и иезуитов достигали «степеней известных» и покровительствовали бывшим наставникам, которые порой «забывались». Например, доктор богословия и синдик Парижского университета Эдмон Рише (1560–1631) заявил в одной из своих работ, что у недостойных государей власть можно отнять. В 1611 году он опубликовал сочинение «О власти церковной и политической», в котором говорилось о вольностях галликанской церкви. За это он подвергся преследованиям и даже был похищен по приказу герцога д’Эпернона, сторонника иезуитов, и заключен в тюрьму Сен-Виктор, откуда его вызволил парижский парламент.

Во время гражданской войны в Англии (1642–1649) Оксфордский университет стал ядром роялистской партии, в то время как город симпатизировал парламенту, противопоставившему себя королю. Дальнейшее развитие событий (восстановление на троне Стюартов после кровавой диктатуры Оливера Кромвеля) как будто подтвердило, что позиция университета была единственно верной. В 1662 году в Кембридже несколько часов шел диспут о… форме шапок, которые носили студенты. Ранее шапки были круглыми, но архиепископ, в чьем ведении находился университет, объявил, что это головной убор пуритан. В ознаменование возвращения университета в лоно англиканской церкви и монархии студенты отныне были обязаны носить квадратные колпаки. Если бедному студенту не удавалось наскрести денег на обновление гардероба, в нем могли заподозрить приспешника Кромвеля и исключить из Кембриджа.

Со временем страсти улеглись, и начиная с середины XVIII века английские университеты уже практически не участвовали в политических конфликтах, сосредоточившись на образовательной и научной деятельности. А для некоторых учебных заведений политические потрясения в их стране окончились роковым исходом. Например, после первого раздела Польши (1772) город Замостье перешел к Австрии, и новые господа закрыли Замойскую академию, из стен которой вышли многие выдающиеся государственные деятели и просветители Польши и Украины, а также академическую типографию, в которой печаталось более двух третей всех книг, издававшихся в то время в Речи Посполитой. После завоевания Замостья войсками Великого герцогства Варшавского (основано в 1807 году из польских территорий, отвоеванных Наполеоном у Австрии и Пруссии) в здании бывшей академии были устроены казармы.

Религия

В огонь за учителем. — Университет как орудие интеллектуальной борьбы. — Под защитой университета. — Обряды. — Угроза исключения

Мы уже говорили о той роли, какую вопросы веры играли в создании университетов, и слегка коснулись проблемы религиозной терпимости. Рассмотрим теперь этот аспект подробнее, поскольку в Средние века он имел чрезвычайно большое значение, в буквальном смысле слова становясь вопросом жизни и смерти.

Царицей наук тогда была теология, и если пытливому уму становилось тесно в узких схоластических рамках, которыми ограничивали познание, неуемной душе зачастую приходилось распроститься с телом. В 1210 году ученики Амальрика из Бена (он же Амори Шартрский), слишком углубившиеся в изучение «Метафизики» Аристотеля, были обвинены в ереси и сожжены за воротами Шампо, вне городской черты Парижа.

Их учитель умер всего за год до этого трагического происшествия. В Парижском университете он преподавал богословие и философию и внушал своим подопечным идеи мистического пантеизма («Бог есть всё»), почерпнув некоторые из них в трактате «О Божественном предопределении» Иоанна Скота Эриугены (около 810 — около 877). Папа Иннокентий III осудил Амальрика из Бена за его взгляды в 1204 году, а в 1215-м философ подвергся осуждению еще и Вселенского Латеранского собора; его отлучили от Церкви, а после его смерти и похорон выкопали его тело из земли и бросили на навозную кучу. Тем не менее у него было множество учеников, которых называли амальриканами и которые не побоялись бросить вызов церковным властям и королевскому правосудию.

В целом же задачей университетов было утверждение устоев, а не ниспровержение их. Власть использовала их как орудие в сражении с различными ересями. Например, в XI–XIII веках в Ломбардии, Италии, Рейнской области, Каталонии, Шампани и Бургундии распространилось учение катаров («чистых») — религиозной секты, соединившей манихейство с христианством. Наибольшее развитие оно получило на юге Франции (Альби, Тулуза, Каркасон), поэтому другое название катаров — альбигойцы. Они утверждали, что Зло так же вечно, как и Добро, и что свободы воли не существует. Все христианские таинства они заменяли обрядом «утешения», исполняемым «совершенными», и считали, что креститься надо сознательно, а не в младенчестве. Катары были вегетарианцами и бессребрениками; строгость их нравов резко контрастировала с образом жизни католического духовенства, что настраивало население в их пользу. Когда увещевания святого Бернарда и святого Доминика не возымели действия, власти прибегли к силе: папа Иннокентий III организовал в 1209 году крестовый поход против альбигойцев, вылившийся в резню и грабеж Графы Тулузские отчаянно сопротивлялись крестоносцам, но в 1224 году Тулуза всё-таки пала, а пять лет спустя в городе был основан университет, главной задачей которого являлось истреблять катарские «пережитки».

Парижский университет поддерживал и архиепископа, и короля. Во время Великого западного раскола парижские доктора богословия сыграли важную роль: в 1393 году университет организовал большую конференцию для определения пути к восстановлению единства Церкви. В 1398 и 1407 годах он поддержал отказ французской Церкви повиноваться папской власти[27]. В тот момент международный престиж парижских магистров и политический вес Французского королевства с его столицей Парижем слились воедино.

Университет в целом никогда не уходил в оппозицию существующему строю и религии, которой тот придерживался; бунтовать осмеливались только отдельные личности. Однако университет мог попытаться отстоять своих непокорных членов — по мере возможности.

Падуанский университет встал на защиту профессора Пьетро д’Абано (1250–1316), обвиненного в колдовстве; тот умер в тюрьме до вынесения приговора, и инквизиция смогла сжечь только его бренные останки. Через 100 лет после кончины врача и философа-неоплатоника в Падуе была воздвигнута колонна в его честь. Преподававший в Оксфорде Джон Виклиф, поставивший под сомнение традиционные воззрения на евхаристию, нападал на папу, священство и духовенство, критиковал поклонение святым, обличал стяжательство Церкви; его ученики распространяли идеи учителя по всей стране и сеяли смуту, однако сам «подрыватель основ» мирно скончался в своей постели. А вот его последователь Ян Гус взошел на костер.

Во избежание подобных «инцидентов» университетское начальство принимало меры, вводя единообразие и изгоняя дух диссидентства. Например, через пять лет после состоявшейся в 1540 году «кальвинистской интермедии» в университете Лувена, когда около пятидесяти его членов были преданы суду инквизиции, от студентов потребовали клясться в ненависти к лютеранству и безраздельно поддерживать учение Римской католической церкви.

Отделаться словесными заверениями в любви к «нашей матери Церкви» было нельзя. В Париже университет не работал по церковным праздникам, посвященным Пресвятой Деве, а накануне занятия отменяли, чтобы школяры могли исповедоваться. Каждую субботу служили мессу в честь Богородицы, с 1511 года служба отправлялась в университетской церкви. Студенты были обязаны на ней присутствовать, а бакалавры — появляться в церкви не позже начала проповеди и оставаться до конца богослужения под страхом штрафа: шесть денье во время праздников и четыре денье по субботам.

Но постепенно протестантская ересь, зародившаяся в Германии и Швейцарии, распространилась и на юге Европы, в странах, истово приверженных католицизму. В 1564 году дон Франсес де Алава писал испанскому королю Филиппу II: «На медицинский факультет поступает множество иноземцев; среди них всех сыщется едва ли пять католиков, из коих двое — испанцы». Найденные у немецких студентов и у одного книгопродавца богословские книги еретического содержания сожгли на площади, но самим студентам беспокоиться было нечего: если они в открытую не занимались прозелитизмом, их не трогали. Между тем с голландскими протестантами Филипп не церемонился: их без разговоров отправляли на костер.

Французская правящая элита разделилась на католиков и гугенотов, поэтому занять «правильную позицию» порой оказывалось довольно сложно. В 1560 году в Каоре несколько студентов выступили в поддержку Реформации. Канцлер университета велел их арестовать, но за расследование этого дела взялись королевские комиссары, которые… приговорили канцлера к смертной казни, и спасло ему жизнь только заступничество маршала Монлюка, участника Религиозных войн.

С 1570 года кандидаты в бакалавры должны были приносить присягу в верности католической религии под страхом исключения из Парижского университета. И это были не пустые угрозы: 15 марта 1572 года студент Жан де Горрис был изгнан из университета за то, что отказался «поклясться образом Христа». Он обратился за поддержкой к губернатору Парижа Франсуа де Монморанси, благоволившему к кальвинистам. Король Карл IX личным указом повелел произвести студента в бакалавры, «не понуждая давать никаких клятв, до религии относящихся». Однако университетские власти всячески тянули время и ловчили, пока, наконец, Варфоломеевская ночь на 24 августа 1572 года не избавила их от необходимости исполнять королевское повеление. Де Горрис был восстановлен в университете только шесть лет спустя, признавшись, что следовал протестантскому учению, лишь повинуясь воле своего отца, а теперь, после его смерти, ничто не мешает ему стать добрым католиком. В 1578 году он получил-таки степень бакалавра.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ КОРЕНЬ УЧЕНИЯ И ЕГО ПЛОДЫ

Я философию постиг,
Я стал юристом, стал врачом…
Увы! С усердьем и трудом
И в богословье я проник —
И не умней я стал в конце концов,
Чем прежде был… Глупец я из глупцов!
И. В. Гёте. Фауст[28]

Собеседование

Проверка знаний будущего студента. — Владение языками. — Выбор программы обучения

Выбрав себе наставника, средневековый школяр являлся к нему на собеседование, чтобы учитель определил, обладает ли ученик необходимым уровнем знаний. Трудно сказать, существовали ли в этой области некие стандарты, но по крайней мере, будущий студент должен был уметь читать и писать, а также знать хотя бы начала латыни, поскольку преподавание велось именно на этом языке.

В раннем Средневековье начальное образование можно было получить в церковной школе или занимаясь с частным учителем. К XVI веку состоятельные французы стали отдавать своих отпрысков обучаться в коллежи, которые служили переходным звеном между домашним образованием и университетом. «Отец говорил, что видел в коллежской пище две выгоды: с одной стороны, веселое и невинное препровождение юности, с другой — подготовку к школе, чтобы заставить нас забыть вкус домашних сластей и приохотить к сырой воде, — вспоминал о своем детстве Анри де Мем (1532–1596), впоследствии выдающийся государственный деятель времен Генриха II, Карла IX и Генриха III (на момент поступления в Бургундский коллеж ему было всего 10 лет). — Я нахожу, что эти полтора года в коллеже были для меня благом. Я научился твердить уроки, диспутировать и выступать публично, познакомился с порядочными детьми, кое-кто из которых еще жив; приобщился к скудному школьному быту и научился жить по распорядку, так что по выходе оттуда я мог читать по памяти несколько латинских стихов и две тысячи греческих и декламировал Гомера наизусть от начала до конца».

Местного языка можно было и не знать. К примеру, папа Иоанн XXII, обучавшийся в Париже и Орлеане, вынужден был отдать на перевод адресованное ему письмо короля Карла IV (1294–1328), написанное по-французски.

Незнание языков представляло собой препятствие только на бытовом уровне, например, во время путешествия, когда странствующий студент не мог объясниться с прислугой на постоялом дворе. Иногда доходило до курьезов. Так, один уроженец немецкоязычного Базеля, оказавшись в Монпелье, пытался со всеми заговаривать на латыни, думая, что все французы должны понимать этот язык. Другой его соотечественник был убежден, что в разговоре с французами достаточно укорачивать латинские слова (убирать окончания — ит и — us), чтобы его поняли.

Михаил Ломоносов, отправляясь в Марбургский университет, совершенно не владел немецким, зато на латыни даже слагал стихи.

В эпоху Просвещения латынь существенно сдала позиции. В силу разных обстоятельств языком европейской элиты, в том числе научной, стал французский (в том же Марбургском университете его изучение входило в обязательную программу), хотя на это далеко не все смотрели с одобрением. Например, Жан Лерон д’Аламбер во вступлении к «Энциклопедии» (1751) писал о «неудобстве», которое следовало предвидеть: «Ученые прочих народов, коим мы подали пример, справедливо рассудили, что они гораздо лучше смогут писать на своем языке, чем на нашем. Англия стала нам подражать; Германия, где, казалось, нашла себе прибежище латынь, постепенно отходит от ее использования; я не сомневаюсь, что скоро за ней последуют шведы, датчане и русские. Так что к концу восемнадцатого столетия философ, который пожелал бы изучить досконально открытия своих предшественников, будет вынужден обременять свою память семью-восемью разными языками и, потратив на их изучение самое драгоценное время своей жизни, умрет прежде, чем начнет учиться».

Другое дело — военные училища, где преподавание велось на национальных языках. Иван Неплюев, отправленный набираться знаний за границу, отнесся к делу добросовестно, но незнание языков мешало учебе: «Как гишпанские, так и мы ходили в академию всегда, кроме того, что мы к обедне не ходили; а учились со оными солдатскому артикулу, танцовать и на шпагах биться; а к математике приходили, только без дела сидели, понеже учиться невозможно, для того, что мы их языку не знали».

В Страсбургском университете, даже после того как в конце XVII века Эльзас был присоединен к Франции Людовиком XIV, преподавание велось еще и на латыни и на немецком языке, что привлекало в этот город выдающихся немецких студентов; например, в 1770–1771 годах Иоганн Вольфганг Гёте (1749–1832) изучал там право.

Михаил Ломоносов (24 года), Дмитрий Виноградов (16 лет) и Густав Райзер (15 лет) были посланы в Германию с конкретной целью — обучиться химии. Но прежде, чем приступить к занятиям со своим наставником Иоганном Фридрихом Генкелем, они прибыли в Марбургский университет, чтобы восполнить пробелы в своем образовании (все трое прежде учились в Славяно-греко-латинской академии, а затем в гимназии при Петербургской академии наук).

Вручив ректору Христиану Вольфу рекомендательные письма и выслушав его наставления, молодые люди обсудили с марбургским доктором медицины Израэлем Конради условия, на которых тот согласился посвятить «московских студентов» в теоретическую и практическую химию: за 120 талеров он должен был прочесть им соответствующий курс лекций на латинском языке. Однако уже через три недели россияне отказались от его услуг, потому что он был плохим учителем и «не мог исполнить обещанного». Лекции по химии они стали слушать у профессора Юстина Герарда Дуйзинга (1705–1761); механику, гидравлику и гидростатику преподавал им сам Вольф. Помимо общих лекций, у каждого студента были намечены занятия по индивидуальному плану. Так, Ломоносов вместе с Виноградовым, в дополнение к сказанному, брал еще уроки немецкого языка, арифметики, геометрии и тригонометрии, а с мая 1737 года начал заниматься французским и рисованием.

Занятия в аудитории

Расписание занятий. — Лекции. — Ораторы, краснобаи и рутинеры. — Конспекты

Учебный год подразделялся на два периода: от Дня святого Луки (18 октября у католиков и протестантов) до Вербного воскресенья — «большой ординарный курс», который прерывался на экзамены во время Великого поста; с первого воскресенья после Пасхи до Иванова дня — «малый ординарный курс»: занятия с бакалаврами, заменявшими основного «магистра». Занятия приходилось прерывать на 80 праздничных дней, дни церковных процессий и похорон профессоров; кроме того, около ста дней посвящались «факультативам». В результате учились всего около 150 дней в году: утром — два-три часа под руководством «ординарных» учителей, после полудня — под началом «экстраординарных» наставников (бакалавров). Наверстать кое-что удавалось летом за счет индивидуальных занятий. «18 октября, в День святого Луки, профессора возобновили занятия, которые прерываются на всё лето, разве что некоторые профессора дают платные уроки», — вспоминал Феликс Платтер. Только к концу XV века в германских университетах начали различать полугодия или семестры. В Славяно-греко-латинской академии в Москве обучение велось круглый год.

Аудитории открывали в строго определенное время. Чтобы занять лучшие места, студенты выстраивались в очередь за полчаса до открытия. Как они узнавали, который час? В Париже, например, с 1370 года на всех колокольнях звонили каждые четверть часа, повинуясь королевскому ордонансу, и отбивали часы, сообразуясь с курантами Анри де Вика, установленными на фасаде бывшего королевского дворца на острове Сите (ныне это Консьержери — часть комплекса Дворца правосудия).

«В 1545 году я был послан в Тулузу учиться праву с моим наставником и [младшим] братом, под руководством старого, совершенно седого дворянина, который долго странствовал по свету, — писал в мемуарах Анри де Мем. — Три года мы были слушателями, ведя крайне стесненную жизнь и выдерживая трудную учебу, которой нынешние не смогли бы вытерпеть. Вставали мы в четыре часа утра и, помолившись Богу, к пяти часам отправлялись на учебу с толстыми книгами под мышкой, с чернильницами и подсвечниками в руках. Мы слушали все лекции до десяти утра без передышки, потом отправлялись обедать, наскоро поговорив с полчаса о том, что мы записали. После обеда мы читали, в виде игры, Софокла, Аристофана или Еврипида, а порой Демосфена, Цицерона, Вергилия, Горация[29]. В час — за учение, в пять — домой, заниматься с репетиторами и выполнять уроки по книгам, больше часа. Засим мы ужинали и читали по-гречески или по-латыни. По праздникам ходили к обедне и вечерне. Остаток дня отводили под музицирование и прогулки. Иногда мы ходили обедать к друзьям отца, которые приглашали нас чаще, чем нам дозволяли их посещать».

По уставу Парижского университета 1366 года студенты факультета искусств, слушая лекции, должны были устраиваться «на полу, на соломе, а не на лавках, ибо возвышенные седалища могут внушать юношам чувство гордости». Впрочем, благородные школяры сидели на скамеечках, которые им приносили слуги. В Лувенском университете только в 1788 году особым распоряжением императора Иосифа II были введены парты для студентов — прежде они делали записи, положив тетради на колени.

В середине XVI века изучавшие медицину в Монпелье утром слушали лекции четырех разных профессоров, а после полудня посещали занятия четырех других докторов. «Королевские профессора» назначались практически пожизненно, но их вклад в обучение юношества был далеко не равноценным, о чем свидетельствуют воспоминания Феликса Платтера: «Мы иногда обедали во время лекции Схирония, который был очень стар и однажды обмочился прямо на кафедре». В записях за апрель 1556 года он прямо утверждает, что лекции — пустая трата времени, в особенности те, что читает старый Схироний, канцлер университета. Доктор Сапорта отправился ко двору короля Наварры к господину де Вандому, которому обязался служить три месяца в году за 800 франков. Его ученики должны были дожидаться его возвращения, чтобы сдать экзамен на бакалавра, потому что только «королевские профессора» имели право присваивать ученые степени. Студенты начали разбегаться: один уехал за докторской шляпой в Авиньон, намереваясь затем вернуться в Базель; другой поступил в гувернеры, третий сбежал в Монтелимар от долгов, четвертый отправился в Париж.

В Париже, также на медицинском факультете, дневные занятия начинались с уроков репетиторов, набранных из числа заслуженных бакалавров, и двух профессоров, выбранных по жребию.

В 1505 году парижские студенты, недовольные комментариями к тестам, которые делали бакалавры, жаловались на то, что магистры с ними занимаются редко, предпочитая давать частные уроки на дому или набирать себе частную врачебную практику. После этого регенты стали назначать двух магистров-«лекторов», которым полагалось ежедневно проводить в помещении университета по два занятия, утром и во второй половине дня, за 12 парижских ливров в год.

Суть лекции состояла в том, что профессор читал своим слушателям определенную книгу, потому он и назывался лектором, то есть чтецом. В Болонском университете в начале учебного года каждый профессор вносил залог, из которого потом покрывались штрафы, которым он подвергался, если какой-либо раздел лекций (то есть чтение книги) не был завершен в отведенное на него время. Теологи читали Священное Писание, юристы — сборники канонического и римского права, медики — труды Авиценны, Гиппократа и Галена. Чтение предварялось вступлением, в котором указывалось место данной книги в системе знаний, и сопровождалось глоссой — толкованием с опровержением иных мнений.

В германских университетах полагалось, чтобы слушатель держал перед глазами текст и читал его одновременно с лектором про себя. В некоторых университетских уставах уточнялось, что в одну и ту же книгу могут смотреть не более трех слушателей одновременно.

Но книг было мало, стоили они дорого, и студенты записывали лекции в тетради, которые потом даже продавали. Переписывать под диктовку Библию или свод законов было бы просто глупо, и профессора стали составлять «суммы» — конспекты основных текстов. Так дело пошло быстрее, но лекции превратились в диктанты. Кроме того, основная масса школяров во все времена шла по пути наименьшего сопротивления и даже не пыталась самостоятельно ознакомиться с первоисточниками, имея на руках конспект. Зачем? Чтобы сдать экзамен, достаточно и тетрадей. Парижский университет изо всех сил противился этой порочной практике, побуждая профессоров не диктовать, а «говорить свободной речью» под страхом лишения права преподавать.

На сером фоне бубнящих лекторов выделялись прирожденные ораторы, которые к тому же превосходно владели материалом, имели о нем собственное мнение и стремились донести его до слушателей. «Когда мы слушаем Вильгельма из Шампо, — писал один немецкий студент из Парижа на родину, — то нам кажется, что это говорит не человек, а ангел небесный. И прелесть его изложения, и глубина мыслей превосходят всё человеческое».

Но учителя превзошел ученик, Пьер Абеляр, основавший на острове Сите собственную школу. Впоследствии, когда он подвергался нападкам и был вынужден скитаться (Гильом из Шампо стал теперь его непримиримым врагом, потому что во время спора об универсалиях они оказались в противоположных лагерях), за ним повсюду следовали три тысячи учеников. Для такой толпы не находилось достаточно просторного помещения, и Абеляр читал им лекции прямо под открытым небом. Когда он обосновался на холме Святой Женевьевы, эта часть Парижа, тогда практически задворки, быстро стала заселяться. «Благодаря ему студенты превзошли своим числом парижских обывателей, и теперь там трудно найти себе пристанище», — писал современник. Такое же магнетическое воздействие на аудиторию производили Фома Аквинский и Иоанн Дунс Скот, преподававшие в Парижском университете в XIII веке.

В университете Саламанки в середине XVI столетия богословие и философию читал монах-августинец брат Луис де Леон (1528–1591), писатель, поэт и переводчик. Профессорскую должность он получил благодаря великолепному знанию древнееврейского языка и культуры (он перевел на кастильский диалект «Песнь песней»). Однако инквизиция приговорила его к пяти годам тюрьмы. Отбыв срок, профессор вернулся в аудиторию и начал свою первую лекцию словами, ставшими знаменитыми: «Как я говорил вчера…»

Жак Кюжас (1520–1590), талантливый самоучка, самостоятельно овладевший латынью и греческим, посвятил себя юриспруденции и преподавал в Тулузе (1547), Бурже (1555) и Валансе (1567), повсюду приводя в восторг учеников, которые хранили ему верность и впоследствии занимались изданием его трудов.

Некоторые «магистры» путали красноречие с краснобайством. Иоанн из Солсбери, епископ Шартрский (XII век), осуждал учителей, «притупляющих умственные способности своих студентов, стараясь показать собственную эрудицию». Другие напускали на себя важность, читали «с выражением», делали многозначительные паузы, но все эти декламационные приемы не могли замаскировать их вопиющего невежества: вряд ли такие профессора могли ответить на вопросы слушателей. «Не мантия делает доктором и не колпак, и не возвышение, которое он занимает, — говорится в одном из средневековых текстов, — доктором делают знания и умение передать их к пользе слушающих».

Обычно преподавателя встречали и провожали аплодисментами. Но занятия не всегда протекали в такой благодушной атмосфере. Когда аудитории надоедало слушать, она начинала скрипеть перьями, хлопать в ладоши или топать ногами; нарастающий шум давал оратору понять, что пора закругляться.

По мере того как суровое Средневековье сменялось эпохой гуманизма, строгий порядок давал слабину, а уж в вольнодумном XVIII столетии он вообще оказался забыт.

Чем только не занимались школяры в учебных аудиториях — всем, чем угодно, кроме учения! Однажды во время учебы будущего поэта Ричарда Корбета (1582–1635) в Оксфорде в классе распивали спиртное. Один из студентов заснул, и Корбет — между прочим, он тогда уже был магистром искусств, а то и бакалавром — изрезал ножницами его превосходные шелковые чулки.

Аббат Бастон, во второй половине XVIII века учившийся на теологическом факультете Сорбонны, оставил подробные воспоминания о своих студенческих годах:

«Вообразите себе обширный параллелограмм, голые и пыльные стены, скамьи на семь-восемь слушателей, кафедру, стоящую на возвышении, почтенную в своей ветхости, и больше никаких украшений — таково помещение. Семинаристы Сен-Сюльпис и братство робертинов посещали занятия двух профессоров, один из которых именовался королевским профессором. Поскольку они выбрали самые удобные часы, школяров было полно; тот же час предпочитали люди, имевшие причины затеряться в толпе. Слушателей набиралось от четырех до пяти сотен, тогда как у других профессоров, в другие часы, их было от силы два десятка…

Каждый профессор с полчаса диктовал под запись в тетради, которые школяры вели с грехом пополам и никогда не перечитывали. Затем вызывали несколько десятков человек. Остаток времени занимали объяснения профессора, но его почти никто не слушал. Если стояла хорошая погода, шли гулять на площадь перед школой; если шел дождь или было холодно, сбивались в кучки по углам, и там каждый говорил о своем, но так громко, что доктор не мог расслышать сам себя. Напрасно он стучал ладонью по своей папке или папкой по краю кафедры, напрасно жаловался, сердился, грозил: разговоры прекращали, но лишь чтобы разразиться смехом, если увещевание казалось забавным или было таковым; гомон тотчас возобновлялся с новой силой. Я видел, как профессора просили болтунов удалиться, умоляли, выпроваживали, но без толку: молодежь была дотошной и хотела добросовестно отбыть свою Сорбонну. Видал я и других, которые, не выдерживая, внезапно уходили посреди занятия, и им желали доброго пути».

За три года учебы у автора мемуаров сменилось четыре или пять профессоров. Один из них, господин Шеврей, говорил очень хорошо. «В его объяснениях не было ни позерства, ни педантства. Благодаря своим редким достоинствам он добился, не требуя того, даже не прося или не показывая своего желания, что около сотни школяров обычно собирались вокруг его кафедры и слушали; и хотя остальные, легкомысленные и бесталанные, не следовали их примеру, они, по крайней мере, уходили болтать на улицу, а если оставались, то говорили очень тихо. Это было величайшее из чудес, какое только мог совершить профессор».

Другой профессор, прекрасный оратор, был самовлюбленным и заносчивым, он сыпал остротами, чтобы привлечь к себе внимание. «В конце года я показал г-ну Лефевру тетради, которые вел под его диктовку. Сие требовалось, чтобы получить аттестацию. В тетрадях не было пропусков, но они находились в плачевном состоянии. Тетради, которые диктовал он! Принести ему в таком виде! Никакой аттестации. Я ушел, сильно огорчившись. Один из моих однокашников отвел меня к сорбонцу, жившему по соседству с недовольным доктором; он как следует сшил мои тетради, обернул их в золоченую бумагу, написал на титульном листе большими буквами имя профессора, его звания, не позабыв illustrissimus и celeberrimus[30]. „Возвращайтесь к оригиналу, — сказал он мне, — ваше дело в шляпе“. В самом деле, так и случилось. Вхожу; меня не узнали или сделали вид, будто не узнали. „Вот это называется конспекты!“ — воскликнул г-н Лефевр, взяв в руки мои тетради, и проколол их осторожно, боясь повредить. Аттестация последовала тут же, даже без заглядывания в журнал: лист золоченой бумаги гарантировал, что у меня всё в ажуре».

Диспуты

Интеллектуальный спорт. — Профессиональные спорщики. — Кризис жанра

На первом этапе обучения преподаватель зачитывал текст и комментировал его, а студент просто слушал. На следующем этапе текст читал и анализировал уже сам студент, а преподаватель поправлял, если надо. Наконец, третьим этапом были диспуты, то есть семинары в нашем понимании: студенты обсуждали текст, предложенный учителем, а тот оценивал их выступления. Таким образом изучали схоластическое богословие, римское право и философию по Аристотелю.

Являясь частью учебного процесса, диспуты были и своегорода «активным отдыхом», азартным спортивным состязанием, чем-то вроде словесного турнира с элементами митинга и театрального представления. Целью участников диспутов было научиться отстаивать свою точку зрения, применяя полученные знания, и привлекать других на свою сторону.

Присутствие на диспутах было обязательным. На факультете вольных искусств в рабочие дни диспуты проводили магистры, а по воскресеньям — бакалавры. В день «диспутации» лекции не читались.

Магистр-председатель, произносивший речь, старался выбрать тему «посочнее» и поинтереснее, и формулировал тезисы, предлагая их оспорить. Другие магистры развивали эти тезисы своими аргументами. Бакалавр-оппонент должен был разрешить поставленный вопрос, дав ему логическое определение.

В Париже тезисы для диспутов объявляли за несколько дней; каждый участник был поочередно оратором и оппонентом. В ходе прений запрещалось употреблять резкие оценочные суждения: студентам, присутствовавшим при этом действе, прививали культуру спора. В Падуе запрещалось шуметь во время диспутов, вмешиваться в них или заранее сговариваться с одним из участников. Послушав, «как надо» вести научные споры, студенты вечером того же дня или в воскресенье устраивали собственные диспуты под руководством магистра или бакалавра.

Диспуты начинались в полдень и продолжались вечером и проходили почти каждый день при полном аншлаге. В Парижском университете на факультете вольных искусств раз в год или в четыре года, в зависимости от внешних обстоятельств, устраивали диспут «на вольную тему» под руководством декана, который длился… две недели. Это был своего рода фестиваль диалектики и бенефис кводлибетария — человека, отваживавшегося возражать на аргументы всех противников, которым будет угодно бросить ему вызов.

Такие диспуты проходили в особо торжественной обстановке, в присутствии ректора и докторов высших факультетов. Ректор, декан, магистры по старшинству, а затем и все желающие развивали свои аргументы, а кводлибетарий, стоявший на кафедре у всех на виду, должен был всякому возражать, порой отстаивая прямо противоположные точки зрения, облекая при этом свои рассуждения в безупречную логическую форму и выискивая малейшие щелочки в броне доказательств противника.

Однажды целый день спорили: могут ли демоны и силы тьмы быть связываемы заклинанием? Чтобы удерживать внимание слушателей, которых все эти латинские мудрствования начинали утомлять, бакалавров и школяров просили задавать вопросы юмористического свойства, возможно, даже скабрезные, но не выходящие за рамки благопристойности, — например, «о верности любовниц». Кводлибетарию же в качестве поощрения выдавали новые берет, сапоги и перчатки.

Мастера схоластических диспутов гастролировали по стране, а то и уезжали за границу, вызывая, точно странствующие рыцари, желающих сразиться с ними на словесной дуэли. Ингольштадтский профессор богословия Иоганн Экк побывал в Кёльне, Гейдельберге, Майнце, Фрейбурге, Тюбингене, а еще в Италии, и везде торжествовал победу. Диспут 28 августа 1515 года в Вене под председательством делегированного государем доктора-юриста продолжался целый день. Экку противостояли пять теологов и два магистра вольных искусств. В зале была такая давка, что некоторых студентов, лишившихся чувств, замертво выносили из залы. Экк производил выгодное впечатление спокойной уверенностью, начитанностью и громким ровным голосом. Диспут закончился вничью.

Однако самую громкую славу Экку принес диспут с Мартином Лютером, которого тот обвинил в «богемской ереси», то есть подражании гуситам. Лютера защищал Андреас Карлштадт, доктор богословия из Виттенбергского университета, и Экк сначала вызвал на бой именно его. В декабре 1518 года он опубликовал 12 тезисов, которые намеревался развить во время диспута, но поскольку они были нацелены против Лютера, тот заявил Карлштадту, что готов сразиться с Экком лицом к лицу.

Диспут между Экком и Карлштадтом начался в Лейпцигском университете 27 июня 1519 года и продолжался четыре дня. Он был посвящен свободе воли человека в выборе между Добром и Злом. Несмотря на то, что Экк в конце концов отошел от своей изначальной позиции, благодаря своей прекрасной памяти и диалектическому мышлению он сумел сбить с толку тугодума Карлштадта и был признан победителем. Однако, по его собственному признанию, Лютер превосходил его в находчивости и образованности. Их диспут о папской власти, чистилище, покаянии длился 23 дня, с 4 по 27 июля, и судьи не могли вынести вердикт. Тогда Экк заманил Лютера в ловушку: заставил его во всеуслышание заявить о том, что Констанцский собор, осудивший Гуса, был неправ и что сам он не признаёт власти папы. Богословы Лейпцигского университета признали победителем Экка, осыпали его почестями и подарками.

Со временем диспуты выродились в простое жонглирование словами и цитатами, в выхолощенное упражнение, из которого были изгнаны живая мысль и стремление родить в споре истину. Гуманисты сравнивали диспуты с петушиными боями. Культура спора была безнадежно утрачена: оппоненты не чурались взаимных оскорблений и угроз, порой брань переходила в самую настоящую драку, ученые мужи отвешивали противникам пинки и пощечины, даже кусались. И ради чего? Вместо того чтобы отстаивать свою правоту, «отличники» в искусстве диалектики приобретали эластичные взгляды и становились непревзойденными лицемерами. Жак дю Перрон (1556–1618), сын протестантского священника, бежавшего от преследований в Швейцарию, к двадцати годам стал одним из ученейших людей своего времени. Он отправился в Париж и отрекся от протестантства, чтобы получить должность королевского чтеца, а затем принял сан священника и стал придворным проповедником. Однажды он произнес перед королем Генрихом III исполненную красноречия проповедь против атеизма, приведя убедительные доказательства бытия Божия. Король осыпал его похвалами. Тщеславный священник тут же произнес новую речь, не менее убедительно доказав, что Бога нет. Король прогнал его с глаз долой, но должности не лишил.

В 1603 году семнадцатилетний маркиз де Шиллу оставил Академию Плювинеля, чтобы стать аббатом де Ришельё. Он стал усиленно изучать богословие в Наваррском коллеже и много занимался самостоятельно. Юноша познакомился с одним из мастеров полемики того времени, англичанином Ричардом Смитом, и задумал устроить публичный философско-богословский диспут в стенах Сорбонны. Руководство университета отвергло эту идею; диспут состоялся в 1604 году в Наваррском коллеже и имел большой успех.

Любовь к словопрениям сохранялась и на бытовом уровне: выпускники университетов уже не могли вести «нормальную» беседу и в разговоре норовили опровергать друг друга. «Склонность к препирательствам… может превратиться в дурную привычку и часто делает человека невыносимым в обществе, так как он начинает всем противоречить, — с неодобрением писал Бенджамин Франклин в автобиографии, вспоминая свою молодость, пришедшуюся на 1720-е годы. — Люди здравомыслящие… редко себя так ведут, кроме юристов, университетчиков, а также всех, получивших образование в Эдинбурге».

Впрочем, к концу XVIII века диспуты уже были благополучно забыты. Аббат Бастон вспоминает, что в Сорбонне лишь один профессор, нормандец по имени Жоли, внешне суровый, но добрый в душе, захотел восстановить порядок в аудитории и с этой целью ввести диспуты для упражнения в задавании вопросов и аргументации. В первый раз необычное зрелище привлекло всеобщее внимание, так что даже установилась тишина, но в дальнейшем всё пошло по-старому.

Конечно, в разумных пределах дискуссия на определенную тему не могла не быть полезной. Тот же Бастон вспоминал, как однажды, не удовлетворившись объяснениями профессора Шеврейя по поводу какого-то места из Пятикнижия, написал ему длинное анонимное письмо на латыни. Он был взволнован и польщен, когда на следующем занятии профессор упомянул об этом письме, похвалив неведомого автора, и счел своим долгом ответить на содержавшиеся в нем вопросы. «Автор» мгновенно стал университетской знаменитостью.

Практические занятия

Экспериментальные методики. — Ботаника. — Анатомические сеансы. — Везалий, «отец анатомии». — Сражения за трупы. — Больничные обходы. — Военные госпитали. — Естественные науки

Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, гласит всем известная мудрость. Чтение книг и словопрения закладывали прочную теоретическую базу, но этого было мало для подготовки специалистов-практиков. К тому же совершенно очевидно, что знания лучше усваиваются с опорой на зрительные и тактильные образы, и прогрессивные преподаватели старались оживить свои лекции, дополнив их экспериментальной частью.

Однако не все студенты были готовы воспринять передовые методы преподавания. Например, один из прототипов доктора Фауста, профессор в университете Эрфурта, рассказывая о Гомере, являл слушателям (возможно, при помощи «волшебного фонаря») героев Троянской войны и мифических чудовищ, в частности циклопа Полифема. Некоторые слабонервные учащиеся после утверждали, что чудовища пытались их пожрать.

(Говорят, что доктор Фауст погиб в 1537 или 1538 году во время взрыва, вызванного его химическими опытами в комнате на постоялом дворе в Штауфене. Но кое-кто считает, что прототипом Фауста был один из первопечатников Иоганн Фуст из Майнца (1400–1466), из жизни которого потом сделали страшную сказку.)

В 1565 году Пьер Рамю, лектор Королевского коллежа, обратился с речью к французскому королю Карлу IX, обличая существовавшие тогда методы преподавания медицины — «применения естественной философии к человеческому телу» — и требуя введения других, «как в Монпелье или в итальянских медицинских школах». Схоластические диспуты, считал Рамю, могут воспитать только схоластов, а не людей, способных врачевать болезни. Он потребовал, чтобы часть учебного года посвящалась изучению лекарственных растений, другая часть — препарированию трупов, а третья — осмотру и лечению больных.

В Париже с 1506 года ботанику преподавали в небольшом «аптекарском огороде» при факультете, на содержание которого каждый бакалавр выплачивал 18 су в год. В начале апреля 1503 года школяров вывели собирать лекарственные растения в лес Жантильи, а по возвращении бакалавры подготовили небольшое угощение в таверне неподалеку от Сен-Жермен-де-Пре. Позже профессор фармакологии водил своих студентов на занятия в Королевский сад.

В Монпелье практические занятия были подняты на небывалую в сравнении с другими учебными заведениями Франции высоту. Состоявший при медицинском факультете аптекарь смешивал лекарственные составы и изготавливал снадобья на глазах у студентов. Существовала кафедра анатомии и ботаники; студенты ходили собирать целебные травы под руководством доктора. Эти загородные экспедиции могли продолжаться несколько дней. При университете имелся анатомический театр, выстроенный из камня, со ступенеобразно повышающимися рядами, чтобы вместить как можно больше зрителей и дать лучший обзор. Доктор, руководивший сеансом, предварял его небольшой лекцией; затем королевский хирург показывал студентам различные части тела, которые он препарировал перед занятием; наконец начиналось вскрытие.

Анатомию штудировали в основном по скелетам. Изредка профессор приносил в аудиторию труп животного или какую-нибудь часть тела повешенного; целый человеческий труп ценился очень высоко — во всех смыслах.

Когда в 1527 году в Монпелье состоялось долгожданное вскрытие, пришлось уплатить пять су сторожу больницы, доставившему труп, два су его жене, предоставившей саван для переноски, два су носильщикам, два су тем, кто обмывал покойника вином, и еще два за само вино. Для внутренностей приобрели стеклянный сосуд; 18 денье ушли на благовония для зала, дрова для его отапливания и фунт свечей для освещения. Кроме того, магистру Жану Фокону, поведавшему «историю» тела, заплатили экю, прозектору — 20 су, сторожу, поработавшему вахтером и истопником, — пять су, его жене, которой потом пришлось проводить уборку зала, — 12 денье, его детям, бывшим на посылках, — четыре денье. Но и это еще не всё, поскольку надо было соблюдать заведенный порядок. После препарирования покойника похоронили с отпеванием, за что тоже было заплачено: шесть ливров священнику и могильщику, девять су клирикам и беднякам, провожавшим останки на кладбище, четыре су носильщикам, 12 денье за могилу, 12 су за гроб, 20 денье за панихиду.

В 1533 году прокурору медицинского факультета Монпелье предложили забрать труп «для опытов», но это оказалось тело зачумленного, и прокурор бежал от него, сверкая пятками. В год проводилось всего одно вскрытие, только с 1550 года специальным постановлением властей их количество увеличили до четырех. На сеансы препарирования трупа вместе со студентами приходили городские обыватели, монахи и даже светские дамы, скрывавшие свои лица под масками (вспомним рембрандтовский «Урок анатомии доктора Тульпа»).

«Я с жаром принялся за учебу, — вспоминал студенческие годы в Монпелье Феликс Платтер. — Я посещал два-три занятия утром и столько же вечером. Уже 14 ноября [1552 года] в старом амфитеатре было вскрытие тела мальчика, который умер от нарыва в груди (плеврита). За грудиной обнаружилось лишь голубоватое пятно — ни опухоли, ни нарыва. В этом месте легкие были прикреплены связками, которые пришлось порвать, чтобы извлечь их. Руководил сеансом доктор Ришар, оперировал цирюльник. Помимо студентов, среди присутствующих было много дворян и горожан и даже девицы, хотя вскрывали тело мужчины».

Следующий сеанс состоялся только 19 декабря 1553 года. В 1554 году, на День Всех Святых, доктор Ронделе препарировал обезьяну. Несколько дней спустя, 21 ноября, он же вскрывал тело куртизанки, умершей родами.

Церковь относилась к вскрытию человеческого тела крайне отрицательно, и следовало обладать недюжинным мужеством, чтобы нарушить табу. На этот подвиг отважился, среди прочих, Андреас Везалий, считающийся основоположником анатомии. Родился он в Брюсселе, учился в Сорбонне и Базеле, а позже стал профессором медицинского факультета в Падуе. В 1543 году, когда ему еще не исполнилось и тридцати лет, он издал в Базеле свой главный труд — «О строении человеческого тела». Эта книга в семи томах стала плодом четырехлетних исследований. На глазах у студентов со всей Европы он препарировал в анатомическом театре трупы самоубийц и казненных. Иногда тела доставляли в университет уже полуразложившимися, так что по ним было трудно что-либо понять. Тогда Везалий установил личные связи с судьей Меркантонио и даже добивался отсрочки казни, чтобы трупы поступали на стол «свеженькими».

Энергичный молодой врач стоял неизмеримо ближе к истинному положению вещей, чем Гален, препарировавший во II веке человекообразных обезьян и, тем не менее, обладавший непререкаемым авторитетом. В своем анатомическом трактате, снабженном подробнейшими иллюстрациями (некоторые из них выполнил ученик Тициана Ян ван Калкар), Везалий исправил 200 ошибок, содержавшихся в труде Галена «О частях человеческого тела». В 1540 году он убедительно доказал свою правоту в Болонье, вскрыв трупы обезьяны и человека и продемонстрировав разницу между ними. Этим он выбил пьедестал из-под ног всеобщего кумира. Но вместо того, чтобы поставить на освободившееся место Везалия, ученые доктора подхватили низверженную статую, стараясь водрузить ее обратно. Один оппонент молодого анатома даже заявил, что во времена Галена строение человеческого тела было иным, а потому учитель всё равно прав.

Парижский парламент еще в 1551 году запретил забирать трупы без дозволения декана и препарировать их в отсутствие доктора факультета, но любовь к науке не знала преград. По легенде, Везалий, будучи в Париже, каждую ночь ходил воровать трупы на кладбище Невинных и к виселице на Монфоконе. Точно так же поступали во времена Платтера студенты в Монпелье. У них повсюду, вплоть до монастырей, были свои люди, предупреждавшие о похоронах.

Брат Бернар из монастыря августинцев вечером прятал похитителей в своей келье. В декабре 1554 года, в глухую полночь, осушив несколько бутылок, заговорщики отправились вслед за монахом на кладбище Сен-Дени, озираясь, опасаясь переговариваться и держа шпаги наготове. Выкопав труп голыми руками, они положили его в мешок, вернулись в город, постучали в ворота и, чтобы отвлечь внимание привратника, услали его за вином. Тем временем жутковатую ношу переправили в дом бакалавра медицины Галлота и потом до утра терзали труп скальпелями.

«Воодушевленные успехом этой экспедиции, мы повторили ее пять дней спустя, — продолжает Платтер. — Нас предупредили, что на том же кладбище Сен-Дени похоронили студента и ребенка. С наступлением ночи мы вышли из города и направились в тот же монастырь августинцев; это было 16 декабря [1554 года]. В келье брата Бернара мы подкрепились курицей с капустой; капусту мы сами принесли с огорода и потушили ее с великолепным вином, предоставленным братом. Выйдя из-за стола, мы выступили в поход с оружием в руках, ибо монахи из Сен-Дени, увидев, что мы выкопали ту женщину, пообещали не давать нам спуску. Миконий держал обнаженную шпагу, французы — рапиры. Оба тела выкопали, завернули в одеяла, привязали к палкам и, как и в первый раз, принесли к городским воротам. Мы не посмели разбудить привратника. Один из нас протиснулся в дыру под воротами (за порядком следили нестрого). Мы пропихнули туда же оба трупа, и он втянул их внутрь. В свою очередь, мы последовали тем же путем, лежа на спине; помню, что я ободрал себе нос. Обоих отнесли в дом Галлота и развернули. Один был студентом, которого мы знали. Вскрытие выявило серьезные повреждения: легкие разложились и распространяли отвратительный запах, несмотря на то, что мы поливали их уксусом; мы обнаружили в них кальцинаты. Ребенок же был маленьким мальчиком; мы сделали его скелет. Домой я вернулся ранним утром; мальчишка из лавки, который жил вместе со мной, не услышал звонка; напрасно я швырял камешками в ставни — он не проснулся, и мне пришлось пойти немного отдохнуть к одному из французов, которые нас сопровождали. Впоследствии монахи из Сен-Дени выставили охрану на кладбище, и если туда являлся студент, его встречали выстрелами из арбалетов».

17 января 1555 года состоялся новый сеанс анатомии под руководством доктора Гишара (объект — останки молодого подмастерья), а 31 января студенты совершили новый набег на кладбище, выкопали старуху и ребенка и вскрыли трупы в келье брата Бернара, потому что внести их в город было немыслимо. Студенты-немцы чуть не поссорились с Феликсом, потому что он не предупредил их о готовящемся сеансе, поскольку дал клятву друзьям-французам, что никому, даже своим соотечественникам, не расскажет об экспедиции.

За трупы порой приходилось в буквальном смысле драться, причем вовсе не с заплечных дел мастерами. В 1615 году несколько парижских хирургов с помощью лакея унесли останки преступника, казненного палачом Гильомом. Университет затребовал труп себе и особым постановлением запретил выдавать покойников хирургам без разрешения декана медицинского факультета, позволив последнему отбирать трупы, которые умыкнули незаконно. Хирурги на это постановление чихать хотели. В 1622 году несколько лакеев ворвались в анатомический театр Риолана прямо во время сеанса вскрытия и унесли наглядное пособие. Час мести пробил в 1672 году: по распоряжению парламента полиция забрала труп у хирургов из Коллегии Сен-Ком и передала его университету.

Больницы часто отказывались выдавать трупы нищих для «надругательства»; особенно непримиримую позицию в этом вопросе занимало руководство городской больницы Нанси в Лотарингии, так что местные студенты-медики даже в 1775 году могли увидеть только четыре вскрытия. В Париже в 1747 году доктор Уинслоу не смог провести четвертое занятие, полагающееся по программе, из-за отсутствия «материала». В Бордо было и того хуже: в 1749 году весь курс анатомии занял десять дней, а в 1756-м его вообще прикрыли.

При случае обращались к палачу, который был готов расстаться с телом своей жертвы за каких-то три ливра. В Реймсе труп «большой Жаннетты», повешенной в 1786 году за убийство, послужил для анатомических опытов, а потом ее скелет еще долго хранился на факультете. В Страсбурге анатомический театр, открытый в 1670 году, помещался при секуляризованной часовне, примыкающей к гражданскому госпиталю, который и поставлял «сырье».

В начале XVII века на медицинском факультете Парижского университета было два профессора: Жан Гишар преподавал «противоестественные предметы» (то есть патологии), а Жан де Рюэль занимался «естественными предметами» (анатомией, физиологией) и «неестественными» (гигиеной и диетологией). С 1634 года к ним присоединился профессор хирургии на латыни, с 1646-го — профессор ботаники. В 1651 году факультет настолько обеднел, что не мог им платить, и университет проголосовал за субсидию в 800 ливров.

В Бордо в 1757 году было только два профессора (медицины и ботаники), которые проводили четыре занятия в неделю. В 1758 году академик Кретьен-Гильом де Ламуаньон де Мальзерб (1721–1794), страстно увлекавшийся ботаникой, предложил местному интенданту основать при университете кафедру химии, ботаники и медицины, но члены городского правления не нашли на это денег. На следующий год университетское начальство попросило субсидию на кафедру анатомии и хирургии, но и на это в городском бюджете денег не нашлось. Тем всё и кончилось.

По части клинического образования Италия периодически опережала Францию. Первым водить студентов к «живым больным» стал в XVI веке профессор да Монте в Падуе. Больница Святого Франциска и позже поставляла наглядные пособия для обучения; этот опыт переняли в Риме. Профессор Бальиви утверждал: «Да будет ведомо молодым, что никогда им не найти более интересной и познавательной книги, чем сам больной». Голландские студенты, обучавшиеся в Падуе, внедрили этот метод в Нидерландах, и Бургаве основал в Лейдене клинику на 12 коек.

Университет Монпелье быстро последовал этому примеру, ведь еще в уставе 1239 года было записано, что претендовать на звание лиценциата медицины может лишь студент, не менее полугода практиковавшийся в больнице вне городских стен. По уставу 1634 года бакалавры должны были стажироваться в больнице в течение как минимум одного семестра. Около 1675 года при медицинском факультете была образована восьмая кафедра — практических консультаций. Париж же оставался верен сухой теории — практики там не было никакой.

Приобщать к практической деятельности начинали только бакалавров, да и то потребовались энергичные усилия Теофраста Ренодо, чтобы в 1639 году было принято решение проводить бесплатные медосмотры для бедных, в качестве благотворительности; но начались они только пять лет спустя. Консультации проводили по субботам шесть докторов; бакалавры только выписывали рецепты под их диктовку.

Лишь лиценциаты могли в течение двух лет сопровождать врачей во время больничных обходов. (Для сравнения: в Монпелье врач считал для себя огромной честью, если во время визитов к больным вместе с ним являлась большая толпа студентов.) В Страсбурге же лишь один из трех профессоров давал уроки практической медицины.

В XVIII веке парижские больницы стали более доступны для студентов, там можно было встретить не только учеников хирургов. В восьмидесятые годы Дебуа де Рошфор, ставший в 30 лет врачом больницы Шарите, давал там занятия для всех желающих; одним из его учеников был Жан Никола Корвизар (1755–1821), занявший место учителя после его смерти и впоследствии ставший личным врачом Наполеона.

Между студентами-медиками и учениками хирургов существовало соперничество в овладении практическими познаниями, которое иногда приводило к столкновениям. Во время хирургических операций будущих докторов не допускали в операционный зал, вход в который охранял швейцарец. Бывало, что те силой врывались внутрь. В архивах больницы Отель-Дье на острове Сите хранится множество жалоб монахинь на беспорядки, вызываемые этими молодыми людьми в больничных палатах.

Чтобы как-то поправить дело, властям в очередной раз пришлось вмешаться в образовательный процесс. 18 марта 1707 года французский король Людовик XIV издал эдикт о реорганизации медицинского образования, «дабы помешать особам без звания и дарования заниматься врачеванием, привнося в него зачастую лишь преступное искусство злоупотреблять доверием народа». Вопреки церковным запретам эдикт делал акцент на изучении человеческого тела в анатомических театрах и обязывал врачей раз в неделю оказывать больным бесплатные услуги. Впоследствии университетским профессорам приходилось преодолевать сопротивление больничных властей, не соглашавшихся допускать в палаты с больными более двух десятков студентов.

Будущим гинекологам получить практические навыки было весьма затруднительно. Только в Страсбурге городские власти в 1729 году поручили акушеру Фриду вести теоретические и практические занятия на медицинском факультете. В Париже отделение рожениц при больнице Отель-Дье было закрыто для представителей сильного пола. Будущие акушеры были вынуждены посещать частные уроки вольных хирургов, которые показывали им, что к чему, на «фантоме» или на бедных роженицах, соглашавшихся за умеренную плату предоставить свое тело для опасных опытов. Неудивительно, что многие доктора медицины посещали «лекции» знаменитой акушерки Анжелики Маргариты ле Бурсье дю Кудре (1714–1789), совершавшей турне по провинции с просветительской миссией. В 1759 году она опубликовала «Краткий курс искусства принимать роды», иллюстрированный цветными гравюрами.

Помимо учебника, у знаменитой акушерки имелась демонстрационная «машина» — манекен из ткани и кожи розового цвета, набитый ватой, на железном каркасе, изображающий нижнюю половину женского тела в натуральную величину, а также кукла величиной с новорожденного младенца, появлявшаяся из материнского чрева при помощи целой системы ремней и веревочек, и различные аксессуары: матка, семимесячный плод, близнецы[31]

Модель женских гениталий была выполнена анатомически точно; на различные органы был пришит 21 ярлычок. Куклу-младенца можно было поместить внутрь в разных положениях, какие бывают при родах. Всё было настолько достоверно, что можно было даже различить на ощупь левую и правую ножки, что очень важно для акушерок.

Обучение длилось два месяца, и ученики должны были тренироваться на манекене. Вернее, по большей части это были ученицы — малообразованные деревенские бабы, желавшие стать повитухами и воспринимавшие информацию только на ощупь.

Во время своих турне, финансируемых из казны, госпожа дю Кудре продавала учебники и манекены, с честью выдерживая конкуренцию «коллег» и ученых докторов, ревниво относившихся к ее славе и покровительству короля. Она умерла богатой, выполнив свою задачу: детская смертность значительно сократилась.

Несмотря на все эти меры, зачастую будущий врач за время учебы не прикасался ни к одному больному. Сдав исключительно теоретические экзамены, он получал степень магистра и право заниматься врачеванием.

Если на «гражданке» получить необходимый практический опыт было непросто, то у французских военных дело уже давно было поставлено как следует. Еще до создания специализированного ведомства военные хирурги должны были вести в больницах занятия по анатомии и оперированию. После реформы 1747 года дипломированный врач был обязан читать ежегодный курс медицины в военных госпиталях.

В 1775 году по королевскому указу в Лилле, Меце и Страсбурге были устроены учебные больницы-амфитеатры, способные принять до четырех студентов-медиков, которые были обязаны посещать занятия не только по медицине и фармакологии, но еще и по хирургии. Один врач преподавал практическую медицину, другой — теоретическую медицину и физиологию. В 1780 году эти амфитеатры упразднили, но уже на следующий год открыли снова, добавив к ним такие же больницы в Бресте и Тулоне — крупных военных портах. К концу века эти «вспомогательные больницы» обслуживали и соседние провинции.

До конца XVIII столетия в портовых медицинских школах готовили только военно-морских хирургов. Но в 1783 году во французском Бресте была создана школа военных врачей, где преподавали лекари из местных госпиталей. На учебу принимали только обладателей докторских дипломов, проходивших строгий отбор. Им платили стипендию — 800 франков в год.

В регламенте говорилось, что «молодые доктора, только выпущенные из факультета, могут обладать обширными теоретическими познаниями, но им недостает практики, столь необходимой, чтобы сделаться хорошими врачевателями… Даже когда места в военно-морских госпиталях отдавали практикующим городским врачам, те, не имев ранее возможности наблюдать болезни, приключающиеся с моряками, долгое время блуждали в потемках, прежде чем найти подходящее для них лечение». Поэтому практика была поставлена во главу угла. Учащиеся должны были следовать за профессором во время обхода и вести дневники наблюдений, которые они предъявляли каждую четверть. За их успехами следил врач-инспектор, назначаемый королем, и отчитывался перед государственным секретарем. Срок обучения составлял от двух до трех лет. Вакансии заполнялись лишь теми студентами, которые уже отучились не менее двух лет. А после трех лет учебы они имели право на распределение. Прекрасно заведенный порядок рухнул под ударами Великой французской революции.

Наконец, преподавание естественных наук тоже не могло обойтись без экспериментальной части. Незаурядный преподаватель и превосходный лектор, профессор математики и физики Георг Вольфганг Крафт (1701–1754), среди учеников которого был и Михаил Ломоносов, широко применял демонстрацию опытов, наглядно подтверждавших те или иные теоретические положения. В 1738 году он был назначен смотрителем гимназии при Петербургской академии наук. Впоследствии Ломоносов читал лекции, опираясь на учебник Крафта «Введение к математической и естественной географии» и придерживаясь его методики. Эксперимент играл важную роль и в программе обучения Московского университета: в мае 1757 года аббат Д. И. Франкози начал читать лекции по экспериментальной физике на французском языке с показом опытов.

В военных училищах теоретические курсы дополнялись физическими упражнениями, и в целом учеба не казалась обременительной. Иван Неплюев в записках приводит распорядок дня гардемаринов, обучавшихся в испанской «академии»: «Поутру соберутся все в церковь, в указной час, и чередной бригадир, понеже по установлению должны к обедне приходить на всяк день; потом в академии учатся все математике два часа; а за вины их штрафует бригадир. В другой раз сходятся гардемарины во академию после обеда в 3 часа вседневно: 3 кварты учатся артиллерному искусству, две кварты учатся солдатскому артикулу, одна кварта учатся на шпагах биться, одна ж кварта учатся танцевать; учатся сим образом, переменяясь по вся дни, по полтора часа».

Книги и пособия

Книги рукописные и печатные. — Университетские типографии. — Учебники. — Библиотеки. — Научные журналы и газеты. — Физические кабинеты

Студент мог черпать знания из трех источников: лекций преподавателей, практических занятий и книг. В XVI веке книги были дороги, и студенты использовали в основном тетрадки с конспектами, которые вели сами или одалживали у товарищей.

Феликс Платтер в Монпелье времени даром не терял: он занимался с доктором Сапортой, учился делать экстракты из лекарственных трав, записывал множество рецептов, услышанных от докторов, и переписывал их из книг доктора Фалькона, хранившихся в доме аптекаря, где он квартировал. Чтобы проникнуть в эту потайную комнату, ему пришлось воспользоваться приставной лестницей, и он чуть не сломал себе шею.

Четырнадцатого июля 1556 года из Монпелье уехали два новоиспеченных доктора-немца. По обычаю соотечественники проводили их до ближайшего поселка, где отъезжающие должны были устроить пирушку. Школяры всю ночь переписывали книжку, которую профессор Ронделе подарил выпускникам, — «Компоненты снадобий». Там был, в частности, чудодейственный рецепт отращивания волос. Безбородые студенты потом усиленно мазали этим составом свои щеки и подбородки в надежде отрастить бороду для придания себе более представительного вида; их подушки пришли в жалкое состояние, но все усилия оказались тщетны.

С развитием типографий достать нужную книгу уже не составляло проблемы. К тому же многие книжные лавки торговали подержанными учебниками.

К 1501 году во всей Европе имелось более тысячи кустарных типографий, которые напечатали 35 тысяч книг общим тиражом 200 миллионов экземпляров. Но система книготорговли еще не была как следует налажена, книгопечатники искали покупателей на ярмарках. Самые крупные книжные ярмарки тогда проводили в Лионе и Франкфурте (кстати, последняя существует до сих пор).

Первая типография во Франции была открыта при Сорбонне стараниями друзей-приоров Гильома Филе и Жана де Лапьера. В 1469 году они выписали в Париж из Майнца трех учеников Иоганна Фуста: Ульриха Геринга, Мартина Кранца и Михеля Фрибургера — и выделили им помещение. Таким образом, протестанты стали работать на католиков. Первой отпечатанной книгой стал сборник писем Гасперини из Бергамо, считавшегося тогда великим писателем, но позже полностью забытого. За три года (1470–1472) немецкие печатники выпустили в типографии Сорбонны еще 15 книг, в том числе труды древнеримского историка Гая Саллюстия Криспа, речи Цицерона, комедии Теренция и проповеди святителя Амвросия Медиоланского. Тогда же они открыли на улице Сен-Жак в Латинском квартале книжную лавку под символической вывеской: «Золотое солнце».

Ульрих Геринг скончался в Париже в 1510 году, завещав Сорбонне огромную по тем временам сумму — 8500 ливров наличными, а также свою мебель, печатные прессы и ценные книги. Но доктора Сорбонны ничего не сделали для расширения или совершенствования типографии, и та пришла в упадок.

Много печатных дворов было в Дуэ, во Фландрии: там издавались книги как на латыни, так и на французском языке. Типографское искусство было занесено туда из Лувена и Антверпена. Первый университетский учебник был напечатан в этом городе в 1563 году. Примечательно, что в самом Лувене университетская типография начала печатать учебники лишь с 1775 года.

Выпускник кафедры арабского языка Лейденского университета Томас ван Эрпен (1584–1624) учредил типографию, специализировавшуюся на изданиях на семитских языках, турецком и эфиопском. Его последователь Якоб ван Голь (1596–1667), вернувшись из «командировки» в Османскую империю, составил и издал арабо-латинский словарь.

Андреас Везалий напечатал свой семитомный учебник по анатомии в типографии Жана Опорена, профессора греческого языка из Базельского университета. Тотчас же на рынке появились его «пиратские» копии: сам Везалий признавал их существование в примечании к «лицензионному» изданию.

Учебников было мало, и стоили они очень дорого. В Москве их изданием занималась казенная типография — Печатный двор. В 1711 году у «справщика» (корректора) Печатного двора иеродиакона Германа был куплен «для школьных дел» итальянский лексикон за сумму, на которую московский школяр мог существовать целый месяц. В 1714 году Инженерная школа потребовала у Печатного двора 30 экземпляров «геометрий» и 83 книги «синусов». «Геометрии» еще нашлись, а вот про «синусы» клиенту отписали, что их нет совсем.

Двадцать пятого апреля 1756 года на Моховой улице в Москве открылись университетские типография и книжная лавка. Первыми изданиями, отпечатанными в типографии, были «Приглашение всех любителей наук» на первую годовщину университета и брошюра с речью профессора красноречия и магистра философии, ученика Ломоносова Н. Н. Поповского, произнесенной 26 апреля на торжественном акте университета.

К тому времени за границей издательское дело было налажено не в пример лучше. Михаил Ломоносов, оказавшись в Марбурге с огромной, по его представлениям, суммой денег на руках — 300 рублей, — с жадностью набросился на книги, так что даже влез в долги. С апреля по октябрь 1738 года он приобрел около семидесяти томов на латыни, немецком и французском языках: труды по химии и физике, философии и математике, горному делу и медицине, гидравлике и логике, анатомии и географии, а также пособия по иностранным языкам: «Латинский лексикон» Фабра в двух томах (Лейпциг, 1735), «Сокращенное изложение всей латыни» (Йена, 1734), «Новая королевская грамматика французского языка» (Берлин, 1736), «Итальянская грамматика» Джованни Венерони (Франкфурт, 1699). К этому следует добавить «Избранные речи» Цицерона, «Письма» и «Панегирик» Плиния Младшего, а также «Мифологический Пантеон» Франсуа Помея, трагедии Сенеки, полное собрание сочинений Овидия, эпиграммы Марциала, «Разговоры» и «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского, «Похождения Телемака» Франсуа Фенелона, «Путешествие Гулливера» Джонатана Свифта (в немецком переводе), «Избранные и лучшие письма французских писателей, переведенные на немецкий язык», «Вновь расширенное поэтическое руководство, то есть кратко изложенное введение в немецкую поэзию» Иоганна Гюбнера и стихотворения Иоганна Христиана Гюнтера.

Однако тратить столько денег на книги были готовы далеко не все, да и не всегда нужную книгу удавалось отыскать у книгопродавца. Сам Ломоносов во время учебы в Москве и Киеве часы напролет проводил в библиотеке, порой открывая для себя истинные сокровища.

Многие старинные университеты, основанные при соборных школах и монастырях, древних хранителях книжной учености, по праву гордились своими библиотеками. Например, книжное собрание университета Саламанки впечатляет даже по современным меркам: оно включало более 150 тысяч документов и ценных книг; в 1471 году здание библиотеки пришлось существенно расширить, чтобы оно могло вместить эту коллекцию.

Собрание университета Валенсии было поскромнее — 27 тысяч томов; во время Наполеоновских войн его уничтожили солдаты генерала Сюше.

Зато в Брюссельской королевской библиотеке в 1598 году имелось всего 20 трудов на латыни, 17 книг, относящихся к изучению древнееврейского языка (словарей, грамматик на латыни), восемь испанских, три итальянские, три французские, три арабские, две на голландском языке, одна на португальском, одна на немецком, одна на сирийском, одна на халдейском и один латино-греко-еврейский словарь.

Книгохранилище Оксфордского университета оспаривает у Ватиканской апостольской библиотеки право называться старейшим в Европе. Его зародышем стала коллекция книг епископа Томаса де Кобэма (около 1265–1327), который так дрожал над своими фолиантами, что придумал во избежание кражи приковывать их к полкам цепями. В XV веке расширением библиотеки занялся герцог Хамфри Глостерский, в 1450 году организовавший ее переезд в более просторное помещение, сохранившееся по сей день. Однако в скором времени для университета настали «годы тощих коров»; пришлось продать даже книжные шкафы, а их содержимое король Эдуард VI забрал себе. Восстановил собрание известный библиофил сэр Томас Бодли (1545–1613), дипломат, служивший Елизавете I. В 1602 году он преподнес в дар университету собственную коллекцию книг и старинных манускриптов, некоторые из них были получены из Турции и даже Китая. Библиотека, обосновавшись в новом здании, стала называться Бодлианской в честь благодетеля. С 1610 года она получила право, официально подтвержденное в 1662-м, непременно получать экземпляр каждой книги, издаваемой в стране. В 1749 году для части библиотеки была специально возведена ротонда Радклифа, соединяющаяся с основным зданием подземным переходом. Это необычное здание, которое по праву считается шедевром британского палладианства, стало одним из символов Оксфорда.

Идею Кобэма переняли в Сорбонне: декан дю Рюэль потратил в 1509 году два золотых экю на приобретение железных цепей, которыми книги приковали к пюпитрам. При этом библиотека Парижского университета в XVI веке отнюдь не была богатой. Во избежание повреждения ценных фолиантов в читальный зал пускали ограниченное количество школяров и на строго регламентированное время; читали они стоя. Такие же порядки были в библиотеке университета Флоренции. Но и цепи не спасали: в 1555 году декан Бодуэн, поставленный в известность о прискорбных инцидентах, распорядился составить библиотечный каталог, однако его распоряжение долго оставалось на бумаге. В Болонье тоже тряслись над книгами: в XIV веке один студент, чтобы раздобыть нужный фолиант из библиотеки доминиканцев, был вынужден прибегнуть к влиянию своего покровителя герцога Лодовико Гонзага.

В XVII столетии медицинский факультет Парижского университета своей библиотеки не имел. В 1691 году доктор медицины Пьер Бонне-Бурдело (1638–1708) подарил ему собственные книги и собрание книг своего дяди аббата Пьера Мишона Бурдело. Университет не решался принять этот дар, боясь проблем с налогами, тем более что даритель присовокупил к фолиантам две тысячи ливров на обустройство библиотеки. Чем дело кончилось, доподлинно неизвестно, потому что от этих книг не осталось и следа. Наконец, в 1733 году адвокат Прево предложил факультету библиотеку покойного доктора Пикоте де Белестра, которую потом пополнили другие частные собрания. Библиотека открылась для публики в марте 1746 года. Правила пользования книгами были впервые закреплены в уставе 1751 года. К 1789-му библиотека насчитывала около 15 тысяч томов.

Частные собрания вообще были большим подспорьем в деле организации университетских книгохранилищ. Например, в 1690 году Лейденский университет выложил 33 тысячи гульденов за домашнюю библиотеку своего бывшего профессора Исаака Фосса (1618–1689). Она считалась лучшей в мире; Фосс начал собирать ее в 1641 году, когда совершал традиционный тур по Европе: Англия, Франция, Италия… В 1648-м шведская королева Кристина предложила ему место придворного библиотекаря, а после своего отречения от трона в 1654 году расплатилась сФоссом, последовавшим за нею в Брюссель, книгами из коллекции своего отца Густава Адольфа, часть которых была «военным трофеем», захваченным в Праге.

Парижские студенты могли заниматься в библиотеке Мазарини, открытой в 1652 году, где читателям предоставляли стол, бумагу, перья и чернила, а также в Королевской библиотеке или, при наличии специального разрешения, в некоторых монастырских книгохранилищах, самое богатое из которых находилось в аббатстве Сен-Виктор. В Кембридже студенту тоже требовалось разрешение наставника, чтобы получить ту или иную книгу в библиотеке.

Приобретение канцелярских принадлежностей требовало денег: в 1542 году в Париже пучок перьев стоил три су, а ножичек для их очинки — шесть денье (на эти деньги можно было приобрести скромный головной убор). «Имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как на денежку хлеба и на денежку кваса, прочее на бумагу, на обувь и другие нужды. Таким образом, жил я пять лет, но наук не оставил», — вспоминал Ломоносов о периоде своего обучения в Заиконоспасских школах в письме И. И. Шувалову.

Библиотека университета Дуэ была единственной общей для всех факультетов. Начиная с 1770 года студенты должны были записываться в нее, чтобы иметь право пользоваться книгами. В июне 1769-го около тысячи студентов устроили акцию протеста против налога на содержание библиотеки.

В 1702 году здания университета Упсалы охватил пожар; огонь пощадил лишь библиотеку, в которой хранились ценные манускрипты. Рассказывали, что престарелый Олаф Рудбек[32] стоял на крыше, лично руководя тушением пожара.

Киевская академия обладала уникальной библиотекой из десяти тысяч томов, создававшейся на протяжении двух веков. Ее основатель Петр Могила передал коллегии свои книги, основав традицию подобных даров. Библиотека пополнялась также за счет покупки книг и поступлений от украинских типографий. Помимо книг из Великороссии, Украины, Белоруссии, в собрании имелись труды, изданные в Амстердаме, Гамбурге, Санкт-Галлене, Берлине, Братиславе, Данциге, Варшаве, Лондоне, Париже, Риме, Болонье и других местах. Кроме печатных книг, в библиотеке хранились многочисленные рукописи — хроники, летописи, воспоминания, дневники, а также лекции профессоров, конспекты студентов, документы минувших веков и текущая документация; значительное место занимали подписные издания.

В Славяно-греко-латинской академии в большом почете были старинные книги греческих, римских и византийских писателей. Помимо Аристотеля, Василия Великого и Иоанна Дамаскина, в ее библиотеке имелись Платон, Плутарх, Демосфен, Фукидид, Цицерон, Цезарь, Корнелий Непот, Сенека, Иоанн Златоуст, Григорий Назианзин и другие авторы, были широко представлены произведения античной художественной литературы: Гомер, Вергилий, Теренций, Плавт, Ювенал, Гораций, Овидий… Из произведений европейской литературы Нового времени можно было найти «Дружеские беседы» Эразма Роттердамского, «О праве войны и мира» Гуго Гроция, «Государя» Никколо Макиавелли, «О должности человека и гражданина» Самуэля Пуфендорфа и его же «О естественном праве и праве общин для всех народов». И конечно же богатой была подборка старинных русских книг, церковных и светских. В «малое число» философских и естественно-научных книг входили труды Тихо Браге, Галилея, Декарта; «Полидора Виргилия Урбинского осмь книг о изобретателях вещей» — энциклопедическое пособие по истории философии и естествознания, изданное в 1720 году и сообщавшее сведения по античной атомистике и материализму.

Библиотека Московского университета открылась в начале июля 1756 года и, как сообщалось в «Московских ведомостях», была доступна «для любителей наук и охотников чтения каждую среду и субботу с двух до пяти часов».

До второй половины XVII века обмен передовыми научными мыслями происходил только благодаря частной переписке. Например, в бумагах, оставшихся после смерти Марена Мерсенна[33], были найдены письма семидесяти восьми корреспондентов, в числе которых были Галилей, Декарт, Паскаль и Ферма.

Первый медицинский научный журнал был основан во Франции королевским хирургом Никола де Бленьи в 1679 году и назывался «Журнал новых открытий во всех областях медицины» («Journal des nouvelles découvertes sur toutes les parties de la médecine»). С 1695 no 1709 год Клод Брюне ежемесячно издавал «Прогресс медицины», а в 1754-м группа энтузиастов начала выпускать в Париже «Журнал медицины, хирургии и фармации». Аналогичные издания выходили в Италии и Германии.

В 1756 году Московский университет начал издавать газету «Московские ведомости», которая выходила два раза в неделю «по почтовым дням», когда доставлялась корреспонденция из Петербурга от куратора университета И. И. Шувалова, который определял «редакционную политику» и снабжал газету новостями «от двора».

По мере развития программы обучения в университетах библиотеки дополнялись другими пособиями и коллекциями. Так, в университете Базеля до сих пор хранится скелет Якоба Каррера фон Гебвейлера, знаменитого убийцы, собранный Андреасом Везалием с помощью хирурга Франца Екельмана. Это самое древнее наглядное пособие по анатомии, дошедшее до наших дней.

В 1632 году при Лейденском университете была построена астрономическая обсерватория; в Утрехте для наблюдений за звездным небом использовали одну из городских башен. При голландских университетах, помимо анатомических кабинетов со скелетами, мумиями и чучелами животных, существовали математические и физические кабинеты с новейшими инструментами.

Старейшим музеем Великобритании считается Эшмоловский музей, основанный в 1659 году. Ученый и политик Элиас Эшмол (1617–1692) завещал Оксфордскому университету свою коллекцию редкостей, которую, впрочем, собирал не он, а его товарищ Джон Традескант (1608–1662) со своим отцом. В собрание входили «Паросский мрамор» (древние хронологические таблицы), посмертная маска Оливера Кромвеля, рисунки Рафаэля, Микеланджело и Леонардо да Винчи и т. д. В 1683 году один из учеников Кристофера Рена выстроил для музея компактное здание, в котором ныне располагается Музей истории науки.

Вскоре после открытия Московского университета горнопромышленник Никита Акинфиевич Демидов передал ему в дар коллекцию минералов (собрание профессора Генкеля, у которого учился Дмитрий Виноградов) для создания университетского минералогического кабинета, о чем «Санкт-Петербургские ведомости» известили своих читателей 14 марта 1755 года. Но полностью коллекция была получена университетом только два года спустя.

Будущие естествоиспытатели могли пользоваться различными приборами и инструментами (микроскопами, телескопами и пр.), необходимыми для проведения опытов. Физический кабинет Петербургской академии наук, укомплектованный попечением профессора Крафта и стараниями академических мастеров, вызывал зависть ученой Европы.

Университетская премудрость

Латинская зубрежка. — Арифметический кошмар. — Астрономия и картина мира. — Алхимия. — Юристы-гуманисты. — От Авиценны и Галена к Парацельсу. — Наука и жизнь. — Учебные планы и академические обмены. — Правило целесообразности

Тривий — грамматика, логика, риторика (диалектика) — был основой средневекового образования. На иллюстрациях того времени его изображают в виде царицы, сидящей под древом познания добра и зла. На голове у нее корона, в правой руке нож, чтобы подчищать ошибки в рукописях, а в левой хлыст — необходимейшая принадлежность средневекового учителя.

Латинская грамматика была сущим наказанием для школьника, в голову которого в буквальном смысле слова вколачивали уйму трудноусваиваемой информации: руководства по этому предмету были исключительно запутанными, и зачастую сами учителя знали его плохо. Нередко годы, потраченные на изучение латыни, оказывались попросту вычеркнутыми из жизни: спина ученика была покрыта шрамами от ударов, но его голова так же пуста, как и до начала учебы. Чтобы не повторять распространенной ошибки, Этьен Паскаль, отец знаменитого Блеза Паскаля (1623–1662), начал учить сына латыни, когда ему уже исполнилось 12 лет, считая, что только в этом возрасте мальчик достаточно созрел для ее восприятия.

Вплоть до середины XVIII века овладеть грамматикой значило пройти полный курс латинского языка с чтением Гомера в латинском переводе, Вергилия, Горация, Овидия, Персия, Ювенала, Теренция, Лукиана и научиться писать латинские стихи размером древних авторов. (Стихи на латыни сочиняли знаменитый математик Готфрид Вильгельм Лейбниц и другие ученые.) Это якобы создавало основу для уразумения Священного Писания и трудов Отцов Церкви.

В начале XVI века в Гейдельбергском университете Аристотеля читали в латинском переводе, сделанном человеком, который не знал ни греческого, ни латинского языка, и ни профессор, ни его ученики одинаково ничего не понимали. Даже в эпоху расцвета Римской католической церкви, при Иннокентии III, встречались епископы, признававшиеся, что они ни слова не понимают на латыни. Поэтому уже в XIII веке один из латинистов скорбно воскликнул: «Никто не хочет учиться у древних авторов писать на латыни, все хотят учиться думать…»

Предполагалось, что учиться думать тоже надо по книжке. Постижение диалектики, которая постепенно опередила по значению грамматику, начиналось с бессмысленного зазубривания учебника логики «Summulae logicales» Петра Испанского. «Духовные лица, — говорил знаменитый теолог IX века Рабан Мавр, — должны знать эту благороднейшую науку и тщательно изучать ее законы, дабы насквозь видеть все хитроумные замыслы еретиков и быть в состоянии опровергать их опасные софизмы».

«При одной мысли о науках квадривия, — писал святой Бонифаций (672–754), — у меня от страха захватывает дух. Пред ними все науки тривия — просто детская забава». В начале XI века Герберт Реймсский (940–1003), который преподавал в Реймсской школе все семь вольных искусств и впервые перешел на арабские цифры, считал возможным изучать арифметику только с исключительно одаренными учениками. Да и в дальнейшем арифметика сохраняла звание труднопостижимой науки и была кошмаром юных «абацистов», гремевших костяшками абака — счётов. Но, возможно, и тут всё дело упиралось в невежество преподавателей, так как освоить искусство счета по учебнику оказывалось делом совсем несложным, в чем имели возможность убедиться довольно многие. Например, Этьен Паскаль вообще запрещал сыну изучать математику, пока не подрастет, и тот делал это тайком, читая Евклида и подслушивая разговоры отца с известными математиками того времени Дезаргом и Робервалем. Когда он попытался собственным путем доказать теорему, что сумма углов треугольника равна сумме двух прямых углов, отец снял свой запрет. В результате уже к семнадцати годам Блез на равных обсуждал научные проблемы с крупными учеными и написал «Опыт о конических сечениях», названный современниками «наиболее ценным вкладом в математическую науку с дней Архимеда». В 22 года Паскаль создал первый «калькулятор» для выполнения сложения и вычитания, а впоследствии сконструировал 50 образцов счетной машины (на четыре и шесть разрядов, для денежных единиц).

Не все подходили к арифметике так утилитарно, как сын сборщика налогов. Блаженный Августин (354–430) считал числа мыслями Бога, поэтому знание чисел, по его мнению, давало знание Вселенной. «Все науки, — говорил кардинал Иаков Витрийский (1160–1240), — должны восходить к Христу… Добрая наука геометрия, так как она учит нас измерять землю, куда отойдет наше тело; добрая наука и арифметика, или искусство считать, так как с ее помощью мы можем убедиться в ничтожном числе наших дней». Даже Исаак Ньютон (1643–1727) потратил несколько лет, «математически» изучая Библию в попытке открыть некий универсальный закон бытия.

Школьная астрономия Средневековья сводилась к понятиям об измерении времени, о различии солнечного и лунного месяцев, о солнцестояниях и равноденствиях, о движении планет и знаках зодиака. Всё это было нужно, чтобы определять даты переходящих церковных праздников. До середины XVII века, несмотря на открытие Коперника («Об обращениях небесных сфер», 1543), студентам преподавали геоцентрическую систему Птолемея. Даже Галилей, уверившийся в справедливости гелиоцентрической системы, сформулированной польским ученым, по-прежнему провозглашал с кафедры птолемеевскую «ересь». Несмотря на то, что инквизиция не обладала безграничной властью в Падуе, где Галилей в 1592–1610 годах преподавал прикладную механику, математику, астрономию и фортификацию, пример Джордано Бруно побуждал его «не высовываться»[34]. Его собственные труды о вращении Земли были осуждены папской цензурой в 1633 году. Рене Декарт воздержался от публикации своего «Трактата о мире», в котором утверждал, что движение планет вызвано вихревыми потоками эфира. Впрочем, у него всё равно оказалось немало последователей; французские ученые придерживались теории Декарта и в начале XVIII века.

Семь свободных искусств. Геррад из Ландсберга. Миниатюра рукописи «Сад наслаждений». 1180 г.
Гораздо бо́льшим почетом пользовалась астрология, которую преподавали… на медицинском факультете. Еще Гиппократ утверждал, что звезды оказывают влияние на зарождение болезней. Гален склонялся к мысли, что наибольшее влияние на здоровье оказывает Луна. Парацельс считал, что именно «звезды», то есть планеты, повинны в возникновении эпидемий, в том числе чумы и тифа.

И в тривий, и в квадривий входило также пение, жизненно необходимое будущим священнослужителям; но теорией музыки занимались не все учащиеся, а лишь самые одаренные из них.

Получив эти базовые знания, можно было приступать к изучению философии, богословия, права и т. д. Но суть, увы, не менялась: юных «орлят», да и зрелых «воронов» заставляли питаться мертвечиной.

До конца XVIII столетия философию преподавали по Аристотелю, хотя Рене Декарт отошел от его воззрений и предложил свою концепцию дуализма, а Антуан Арно противопоставил ей собственную монистическую теорию. Впрочем, схоластическая философия не заключала в себе никаких неоспоримых истин, утверждая, напротив, что «нет такой вещи, которую нельзя было бы оспорить». Как это правило применялось на практике, мы уже говорили в главе о диспутах. Английский философ Иеремия Бентам (1748–1832), считавший главным при оценке всех явлений принцип полезности, после недолгого пребывания в Оксфорде заявил: «Во лжи и лицемерии состоит существо английского университетского образования».

«Преподавание кажется ему отвратительным, — писал Стефан Цвейг в эссе об Эразме Роттердамском, — скоро он навсегда проникается неприязнью к схоластике с ее мертвенным формализмом, ее пустым начетничеством и изворотливостью, художник в нем восстает не с такой восхитительной веселостью, как у Рабле, но с тем же презрением — против насилия, которое совершается над духом на этом прокрустовом ложе. „Ни один человек, хоть когда-нибудь общавшийся с музами или грациями, не может постичь мистерий этой науки. Здесь надо забыть всё, что ты узнал об изящной словесности, изрыгнуть всё, что ты испил из ключей Геликона. Я считаю за лучшее не говорить ни слова латинского, благородного или высокодуховного, и делаю в этом такие успехи, что они, того и гляди, признают меня однажды своим“. Наконец, болезнь дает ему долгожданный предлог улизнуть с этих галер тела и духа, отказавшись от докторской степени».

Самой главной — и, как ни печально, неизбывной — проблемой было расхождение между университетской наукой и реальной жизнью. Университеты готовили книжных червей, а не специалистов-практиков. Редкие подвижники — ученые, мыслители, выдающиеся педагоги — были крошечными яркими островками, окруженными морем серости. Например, Бартоло да Сассоферрато (1314–1357), преподававший право в университетах Пизы и Перузы, улучшил и систематизировал глоссарий к своду законов, который теперь представлял собой уже не пересказ текста другими словами, а его толкование. Все правоведы Италии считали его своим учителем, но в XVI веке представители новой волны — юридического гуманизма, также зародившегося на Апеннинах, но развернувшегося во всю ширь во Франции благодаря Гильому Бюде и его ученикам, — подняли его на смех. Дело в том, что «бартолисты» уже не подходили к делу творчески, как их учитель, и занимались комментированием не собственно Гражданского кодекса, а средневековых глосс самого Сассоферрато. Рабле в «Пантагрюэле» высмеивает толкователей, а Бомарше в «Женитьбе Фигаро» выводит на сцену антипатичного юриста — доктора Бартоло, явно намекая на его средневековый прообраз.

Гуманисты отринули прежние догмы, провозгласив, что «истина в юриспруденции происходит из свидетельских показаний, а не от власти ученых докторов». Они уже не считали римские законы истиной в последней инстанции, неоспоримой для всех времен и народов. Римское право следовало приспособить к эпохе, а для этого требовалось как следует его изучить, основываясь на трех китах: филологии, истории и дипломатии. Некоторые представители гуманизма, юристы-практики, устремляли свой взор не к истории Рима, а к национальной истории и национальному праву. В результате римское право постепенно утратило прежнее значение, уступив место французскому Но, например, в Лувене кафедра государственного права была создана только в 1723 году.

Знаменитый французский философ Дени Дидро (1713–1784) составил в 1775 году для российской императрицы Екатерины II «План университета», который она потом поостереглась осуществить на практике. Дидро два года обучался в Париже философии и три года богословию и считал, что французский университет, не претерпевший изменений со времен Карла Великого, может служить лишь отрицательным примером: «Наш юридический факультет просто жалок. Там не читают ни слова о французском праве, ровным счетом ничего ни о нашем гражданском и уголовном кодексе, ни о процедуре, ни о наших законах, ни о наших обычаях». А ведь к тому времени французское право уже почти сотню лет входило в обязательную программу преподавания на юридических факультетах.

Неудивительно, что во второй половине XVIII века студенты-правоведы со всей Европы устремлялись не в Париж, а в Страсбург, где к тому же открылась дипломатическая школа с преподаванием политологии и современной истории. Там учился, среди прочих, Клеменс Лотар Венцель фон Меттерних (1773–1859), в будущем прославленный австрийский дипломат.

В медицине ломка стереотипов тоже шла медленно и болезненно. Долгое время непререкаемым авторитетом в искусстве врачевания считался Авиценна, или Абу Али ибн Сина (980–1037). Его «Канон врачебной науки» в пяти частях, обобщивший взгляды и опыт греческих, римских, индийских и среднеазиатских врачей, выдержал в Средние века около тридцати изданий на латыни. В Европе профессиональная медицина зародилась в Италии в XI веке; преподаватели школы в Салерно совместными усилиями с монахами из монастыря Монтекассино перевели на латынь многочисленные византийские и арабские трактаты.

Но если бы изучения этих трудов было достаточно для того, чтобы стать врачом! В Болонье в конце XIV века произошел курьезный случай. Наставник юного студента, вступивший в конфликт с поваром из-за вопроса о стирке белья, обнаружил в своей тарелке посторонний предмет, который показался ему куском мышьяка. Он решил воспользоваться тем, что находится в университетском городе, и обратиться за советом к знающим людям, которые точно скажут, что это за вещество. Вопрос решали долго, с привлечением двух аптекарей, врача и ученого доктора с медицинского факультета. Всё, что они могли порекомендовать, — дать подозрительную еду собаке и посмотреть, что произойдет. Собака есть не стала и улизнула. Вопрос остался открытым. Врач Гвидо Преонти после исследования мочи пациента заявил, что тот, верно, действительно попробовал яд, поскольку в его организме творится беспорядок, и выписал лекарства. Однако злополучный ментор не мог жить спокойно, пока в доме обитает отравитель. Слуги ни в чем не сознавались, ученик принял сторону уволенного повара. И тут в голове наставника прояснилось: не сам ли ленивый студент затеял всю эту кутерьму с отравлением, чтобы выжить наставника, заставлявшего его заниматься и препятствовавшего не всегда невинным развлечениям? Он обратился к дяде своего подопечного, грозному Лодовико Гонзага, который написал племяннику суровое письмо и попросил вмешаться Общество выпускников Болонского университета. Коварный повар бежал; двух наиболее подозрительных слуг на день посадили в камеру, нерадивый школяр покаялся, но если бы, не дай бог, дело зашло слишком далеко, светила местной медицины не спасли бы несчастного.

Веком позже, в 1497 году, в университете Феррары разгорелся спор о происхождении сифилиса (в городе тогда разразилась эпидемия этого заболевания, и его правитель решил подойти к проблеме с научной точки зрения). Сторонники придворного врача Коррадино Джиллино считали, что болезнь приключается из-за отравления спорыньей[35], и видели ее причину в неблагоприятном расположении звезд, а то и считали ее Божьей карой. Профессор медицины и философии Себастьяно далль Аквила полагал, что сифилис сродни слоновьей болезни, выявленной Клавдием Галеном во II веке, и что его надо лечить ртутью. Его коллега Никколо Леоничено винил во всём особые климатические условия, в частности влажный воздух, и заявлял, что болезнь эта новая, неизученная, а потому известные лекарства к ней неприменимы. Постепенно спор перешел от частного к общему, восстановив друг против друга сторонников греческой школы, восходящей к Плинию Старшему, поборников учения Авиценны и искателей новых путей. Начавшись в Италии, он распространился на всю Европу, захватив, в частности, Германию, Францию и Испанию.

Авиценна и арабская система врачевания были в большом почете до середины XVI столетия, но к 1557 году труды арабов перестали использоваться в преподавании, окончательно вытесненные медицинскими трактатами греков. Франсуа Рабле приложил к этому руку, пропагандируя Гиппократа и Галена — первоисточники, а не неточные латинские переводы.

Филипп Аврелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм (1493–1541), родившийся в семье врача, к шестнадцати годам уже хорошо знал основы хирургии и терапии. Получив базовое образование в Базельском университете, он уехал в Вюрцбург к аббату Иоганну Тритемию, чтобы учиться у него магии, алхимии и астрологии. Университет Феррары преподнес ему докторский колпак, и новый доктор медицины стал называть себя Парацельсом, то есть «превзошедшим Цельса» — древнеримского врача, жившего в I веке до нашей эры. Он стал родоначальником алхимической медицины, которую впоследствии преподавали только в университете Монпелье.

В Париже и Кане будущих врачей учили по «Истории животных» и «Метеорологии» Аристотеля, «Афоризмам» Гиппократа, книгам Галена. Галенисты Италии ополчились на Везалия после того, как он опубликовал свой трактат «О строении человеческого тела». Тот не выдержал и по завершении последнего публичного сеанса препарирования в Падуе в декабре 1543 года сжег все свои научные труды и книги и ушел с профессорской кафедры. В 1551 году испанский король Карл V создал особую комиссию в Саламанке для исследования методов Везалия, ставшего к тому времени придворным врачом, с религиозной точки зрения. Воистину, прав был Мольер, говоря, что доктора-схоласты стояли спиной к больному и лицом к Священному Писанию.

В медицине главенствовала теория, введенная Гиппократом, согласно которой состояние здоровья человека обусловлено сочетанием четырех природных элементов (тепла, холода, сухости и влажности) и четырьмя телесными жидкостями (кровью, слизью, желтой и зеленой желчью). В 1628 году англичанин Уильям Гарвей описал и объяснил систему кровообращения, поставив под сомнение догму великого грека. Вновь по всей Европе начались столкновения между «циркуляторами» и «антициркуляторами», пока в дело не вмешался французский король Людовик XIV, основавший в 1672 году кафедру анатомии с особым курсом о кровообращении.

Герман Бургаве, которого считают основателем современной клинической медицины, тоже вначале был сторонником Гиппократа, но понемногу стал отдаляться от взглядов предшественника, добавив к его философии спорные химические и механические объяснения; однако ему удалось разложить на компоненты кровь, молоко и все животные жидкости. При жизни он пользовался огромной славой: русский царь Петр I, будучи в 1715 году в Голландии, присутствовал на его занятиях.

Химия пробивала себе дорогу с большим трудом, усеивая ее многочисленными жертвами «передовой науки». Например, в XVII веке врач-«ретроград» Ги Патен (1602–1672) составил «Мартиролог сурьмы» (алхимики приписывали ей благородные качества, поскольку она образовывала сплавы с золотом, но врачи новой формации злоупотребляли этим снадобьем). Со времен спора о сурьме (1662) парижский медицинский факультет занимал позицию, враждебную химии. Но время шло, и ему пришлось отречься от предрассудков, чтобы поспевать за современностью, и ввести с 1770 года курс химии. Для сравнения: в Лувене кафедра химии была основана в 1687 году, преподавание велось на французском языке. В Бордо такую кафедру хотели создать в 1758-м, но не нашли денег.

Доктор богословия Арман Жан дю Плесси де Ришелье, полтора десятка лет исполнявший обязанности главы французского правительства, отдавал предпочтение «полезным» знаниям перед «бесполезными» — гуманитарными, считая, что слишком много молодых людей тратят время на изучение права, философии и литературы, вместо того чтобы готовить себя к занятиям торговлей и развивать промышленность. «В хорошо устроенном государстве, — писал он, — наставники технических дисциплин должны преобладать над учителями свободных профессий».

Но технические дисциплины во Франции преподавали разве что в военных училищах. В Англии молодые профессора и студенты, чтобы вырваться из схоластического болота, объединялись в тайные общества, пытавшиеся идти в науке своим путем. Например, Роберт Бойль, Томас Гоббс и Исаак Барроу[36] основали в 1645 году в Оксфорде и Кембридже «Невидимый колледж», предтечу Королевского общества (английской Академии наук), занимаясь естественной философией. Впоследствии благодаря Исааку Ньютону изучение математики стало неотъемлемой частью программы Кембриджского университета. С 1705 года в коллегиях при университете Дуэ с легкой руки губернатора маркиза де Поммерейля стали изучать оптику, геометрию, астрономию, архитектуру и фортификацию, химию сплавов, тригонометрию. В курс физики входили механика, математика, собственно физика, оптика, перспектива, астрономия, космография, элементы естественной истории (химия, история, география, филология); постижение этих наук было необходимо для подготовки морских и сухопутных офицеров.

В начале 1760-х годов парижский парламент издал несколько постановлений, требуя от подконтрольных двору университетов Парижа, Реймса, Буржа, Пуатье, Анже и Орлеана представить на утверждение образовательные планы для достижения «трех главных целей образования: религии, нравственности, наук, дабы просвещение могло снабжать государство христианами и гражданами, способными соблюдать законы Церкви и государства в почтении и покорности королю, исполняя различные должности, к коим они приставлены».

Парижский университет призывал наладить переписку между образовательными учреждениями для обмена опытом, повышения квалификации преподавателей, распространения новейших знаний, но при этом установить нормы преподавания во избежание произвола со стороны учителей и опасных «новаторов». Университет — это оплот вкуса, эрудиции, мудрости и добродетели, он должен хранить верность целям образования, поставленным еще Генрихом IV в 1600 году. (В отличие, например, от голландских университетов, французские не выполняли функцию научно-исследовательских центров, поэтому ученые, стремившиеся совмещать преподавание с исследованиями, искали себе места за рубежом.)

Предлагалось также закрыть обанкротившиеся университеты и тем более коллежи, чересчур расплодившиеся в провинции, где молодежь попадала в руки несведущих наставников, способных лишь плодить «лишних людей», бездельников и праздношатающихся, неспособных по невежеству заниматься какой-либо профессией, но слишком кичащихся своим гуманитарным образованием, чтобы осваивать какое-нибудь «механическое» ремесло.

В петербургском академическом университете профессоров порой бывало больше, чем студентов. Приходилось рекрутировать семинаристов, привлекая их стипендиями; но и те не ходили на лекции — или сами профессора не читали их. Справедливости ради надо отметить, что российское общество XVIII века в целом не отличалось любознательностью; в отличие от Европы, где на сеансы физических опытов приобретались билеты за немалые деньги, в Петербурге публичные лекции по физике и анатомии прекратились уже через две недели из-за отсутствия слушателей. По словам Ломоносова, академический университет «ниже образа и подобия университета не имел». Но и в Московском университете учебное дело долго не могло наладиться и давало очень скудные плоды. Лекции сначала читали на французском или латинском языке, а по-русски — только с 15 января 1768 года[37]. Первое время в университете числились 100 студентов; 30 лет спустя их было только 82 человека; в 1765 году на юридическом факультете учился всего один студент и восемь лет в его штате состоял один профессор-юрист; первая докторская степень была присвоена выпускнику университета лишь в 1768 году.

Наказания

Телесные наказания в коллежах, университетах и военных училищах. — Штрафы за прогулы и опоздания

«Татары и мавры лучше обращались со своими невольниками, чем учителя со своими учениками! — восклицал Рабле в „Гаргантюа и Пантагрюэле“. — Будь я королем в Париже, я подложил бы огонь под знаменитый наш Коллеж Монтегю и сжег бы там и ректора, и учителей за их бесчеловечность».

Доминиканский монах, философ и педагог Винсент из Бове в трактате о воспитании государей приводит следующий список «орудий принуждения»: окрики, увещевания, розги, хлысты и т. п. Учителя из упомянутого Коллежа Монтегю, славившегося варварскими методами поддержания дисциплины, сразу переходили к «и т. п.» — пинкам, затрещинам, тасканию за волосы и уши: последний прием якобы способствовал улучшению памяти ученика. Школьный регламент Вормса 1260 года дозволял ученику в случае получения серьезных телесных повреждений и переломов покинуть своего наставника без внесения платы за учебу.

Со временем многие «честные люди», которым было доверено образование молодежи, стали предпочитать физическим методам воздействия моральные, но переломить общую тенденцию им не удалось, тем более что Церковь благословляла порку ради овладения науками. Но и в протестантских учебных заведениях, которые раньше католических университетов встали на путь реформ и следовали учебному плану гуманиста Иоганна Штурма, телесные наказания были сохранены. Вплоть до 1662 года не только учеников коллегий, но и студентов-философов из протестантских академий Сомюра, Ди, Монтобана, Женевы и Берна секли в аудиториях. Известный английский поэт и гуманист Джон Мильтон (1608–1674), который учился в Крайст-колледже в Кембридже и, по свидетельствам современников, не пользовался любовью профессоров, стал одним из последних студентов этого университета, подвергшихся телесному наказанию за какую-то проделку.

Особую изобретательность по части наказаний проявляло руководство немецких учебных заведений: помимо битья палкой, линейкой и розгами, школяров заставляли есть сидя на полу или вообще оставляли без еды и питья, сажали в карцер, заковывали в железа… В Гессене учеников ставили к позорному столбу (1618). Во Франкфурте-на-Майне во времена юности Гёте гимназистов подвергали принудительным работам в богадельне, а исключение из гимназии могло закрыть доступ в «приличное общество».

Во Франции в то же время учителя драли учеников за уши и волосы, секли розгами или плетью, однако постепенно телесные наказания были изжиты, особенно из средних учебных заведений. Например, в школе Пор-Рояля[38], рассчитанной всего на 25 учеников, физическое воздействие не применялось. В ораторианских коллежах такие инциденты были редки; иезуиты предписывали наставникам прибегать к наказаниям лишь в самом крайнем случае и влиять на подопечных не тычками и поркой, а обещанием награды или внушением страха перед бесчестьем. Впрочем, при иезуитских коллежах состоял экзекутор, который должен был исправлять нравы, строго руководствуясь специальным регламентом наказаний. Но вот что характерно: чем менее способными были сами преподаватели, тем чаще они прибегали к розге. Иногда они не гнушались пороть учеников собственноручно, но, как правило, это дело поручали местному водоносу или сапожнику, привратнику или повару из самого коллежа. В Клермонском коллеже экзекутору платили по 12 су за каждую порку в классе; цена за ту же работу, выполненную за закрытыми дверями, подскакивала до трех ливров. В Коллеже Родеза плеткой орудовал один из школяров, кто покрепче. В немецких коллегиях назначали от шестидесяти до восьмидесяти ударов, но иногда их число доходило до трехсот. В среднем пороли по восемь — десять человек в день. В Коллеже Монтегю в 1760 году восемнадцатилетний студент, сопротивляясь наказанию, убил водоноса, которого директор прислал на подмогу штатному экзекутору. И только в 1769 году из правил внутреннего распорядка Коллежа Людовика Великого (бывшего Клермонского) было изгнано само упоминание о телесных наказаниях.

В 1854 году, на вручении наград в Лицее Людовика Великого в Париже, учитель риторики и писатель Ипполит Риго (1821–1858) произнес речь, впоследствии включенную в полное собрание его сочинений. Расписав ужасы жизни в Коллеже Монтегю, он добавил, что, несмотря на это, в знаменитое заведение толпами являлись юноши, «готовые снести всё — голод, холод, побои, — лишь бы иметь право учиться». По его словам, бедный мальчик Иоганн Стандонк, который впоследствии стал директором Коллежа Монтегю, пешком пришел из Малина в Париж, чтобы поступить в школу, днем трудился без отдыха, а по ночам поднимался на колокольню, чтобы заниматься при свете луны. Это было героическое время классического образования, когда Пьер де Ронсар и Жан Антуан де Баиф, делившие одну спальню, по очереди вставали после полуночи и, как говорит их биограф Жан Дора, передавали друг другу свечу, чтобы изучать греческий язык, не давая стулу остыть. То было время, когда Агриппа д’Обинье знал четыре языка и переводил платоновского «Критона» «прежде, чем у него выпали молочные зубы». «Сегодня, — говорил Риго, — школьные нравы мягче, и учителя первые ставят это себе в заслугу. В университете сократили должность великого экзекутора „Бури“, и чуткий Эразм похвалил бы хорошие постели и хорошую пишу современной молодежи. Но так же ли рано приобретаются познания? Я знаю многих из вас, которые не смогли бы перевести „Критон“, хотя у них уже прорезались зубы мудрости».

В России учеников тоже жестоко наказывали, но это не способствовало их прилежанию и успехам в учебе. «Очерки бурсы» Н. Г. Помяловского, в середине XIX века учившегося в духовной семинарии, блекнут перед описанием нравов учебного заведения для дворянских детей. До 1796 года, вспоминал будущий декабрист барон Владимир Иванович Штейнгейль в «Автобиографических записках» 1819 года, директором Морского кадетского корпуса был адмирал И. Л. Голенищев-Кутузов, который жил безвыездно в Петербурге и оставлял корпус на попечение подполковника:

«Это был флота капитан первого ранга Николай Степанович Федоров, человек грубый, необразованный, не имевший понятия ни о важности, ни о способах воспитания детей (в кадеты поступали лет десяти-двенадцати, а то и раньше. — Е. Г.). Он наблюдал только свои счеты с гофмейстером корпуса Жуковым, а на него глядя, и капитаны большею частию держались того же правила.

Содержание кадет было самое бедное. Многие были оборваны и босы. Учители все кой-какие бедняки и частию пьяницы, к которым кадеты не могли питать иного чувства, кроме презрения. В ученье не было никакой методы, старались долбить одну математику по Евклиду, а о словесности и других изящных науках вообще не помышляли. Способ исправления состоял в истинном тиранстве. Капитаны, казалось, хвастались друг перед другом, кто из них бесчеловечнее и безжалостнее сечет кадет. Каждую субботу подавались ленивые сотнями, и в дежурной комнате целый день вопль не прекращался. Один прием наказания приводил сердца несчастных детей в трепет. Подавалась скамейка, на которую двое дюжих барабанщиков растягивали виновного и держали за руки и за ноги, а двое со сторон изо всей силы били розгами, так что кровь текла ручьями и тело раздиралось в куски. Нередко отсчитывали до 600 ударов и более, до того, что несчастного мученика относили прямо в лазарет.

Что ж от этого? Между кадетами замечательна была вообще грубость, чувства во многих низкие и невежественные. В это время делались заговоры, чтобы побить такого-то офицера или учителя, пили вино, посылали за ним в кабаки кадет же и проч. Не говорю уже о других стыдных мерзостях. Вот доказательство, что тирания и в воспитании не делает людей лучшими.

Другой род наказания был пустая, т. е. тюрьма, смрадная, гнусная, возле самого нужного места, где водились ужасные крысы, и туда-то безрассудные воспитатели юношества сажали нередко на несколько суток 12- или 13-летнего юношу и морили на хлебе и воде. Самые учители в классах били учеников линейкою по голове, ставили голыми коленями на дресву и даже на горох: после сего удивительно ли, что кадеты сих гнусных мучителей ненавидели и презирали и нередко соглашались при выходе из классов вечерних, пользуясь темнотою, делать им взаимно различные пакости».

Первый директор Морской академии, француз барон П. де Сент-Илер, не сведущий в науках, своим обращением с академистами довел одного из них до подачи жалобы самому Петру I на то, что директор прилюдно давал ему пощечины и бил палкой.

Кому захочется ходить на занятия, зная почти наверняка, что в классе ждет экзекутор? Но за прогулы студентов штрафовали. По Тюбингенским статутам 1477 года школяры при явке на экзамен должны были заявлять, сколько лекций и практических занятий они пропустили и по каким причинам. В Ингольштадте две недели прогулов карались денежным штрафом, лишением стипендии и недопущением к экзамену. В Лейпциге каждый магистр должен был вести журнал посещаемости, а чтобы он добросовестно относился к этой обязанности, дважды в неделю на его лекции наведывались проверяющие, лично зачитывавшие список слушателей, отмечая отсутствовавших. За пропуски и опоздания взимался штраф и с лекторов, и со слушателей.

В военных училищах отсутствие усердия в учебе могло стать основанием для отчисления, о чем свидетельствует Иван Неплюев, обучавшийся в военно-морской «академии» в Испании: «18 числа ноября… по именному его королевского величества указу риформовали гишпанцев гардемаринов 20 человек за то, что они не имели прилежности к науке, а прочим сказали указ, что которые имеют прилежность и приняли науки, те будут пожалованы по времени в офицеры; а ежели которые прилежности к науке иметь не будут, те тако ж выкинуты из академии будут, чего ради интендант приезжал во академию».

Однако пропуски занятий не всегда свидетельствовали об отсутствии прилежания. Вот как описывал свои занятия семнадцатилетний Арман Жан Лебутилье де Рансе около 1643 года: «Я надеюсь в скором времени сделаться великим богословом. Каждый день я дважды беседую с доктором из Сорбонны, который читает мне курс богословия, — гораздо короче, чем в школах. Через восемь месяцев я пройду всю схоластику, а за оставшиеся шестнадцать до получения степени бакалавра полностью посвящу себя чтению Отцов Церкви, постановлений Соборов и церковной истории. Время от времени я хожу послушать какого-нибудь профессора, чтобы в свое время получить аттестацию».

Экзамены

Бакалавр, лиценциат, магистр искусств. — Те же этапы на теологическом и медицинском факультетах. — Темы диссертаций. — Сколько стоило сдать экзамен. — Церемонии посвящения. — Коррупция

Студент, поступивший лет четырнадцати на факультет искусств, обычно должен был проучиться три-четыре года, чтобы получить степень бакалавра искусств. На Рождество для проверки знаний магистр подвергал его первому экзамену — «responsio». В случае успеха в начале Великого поста наступало время «determinatio», который сдавали комиссии, а через несколько дней после него устраивали публичный диспут, по результатам которого присваивали степень бакалавра. Это событие отмечали особой церемонией — «inceptio» («начало»). Бакалавр должен был сам провести серию занятий, чтобы доказать свою готовность продолжить ученую карьеру.

В Кембридже, где с подачи Исаака Ньютона математика стала обязательным предметом, для получения степени бакалавра требовалось сдать «tripos». Согласно некоторым утверждениям, этот термин происходит от названия трехногого табурета, на котором сидел кандидат, отвечая на вопросы во время устного экзамена. В Кембридже даже существует легенда, что студентам, сдавшим экзамены в конце каждого из трех лет обучения, вручали по одной ножке от табурета, чтобы вместе с дипломом они получили весь табурет. Студент, сдавший «tripos» с отличием, именовался «wrangler» — старший, второй и т. д. Буквально это слово означает по-английски «крикун, спорщик»; зная, как важно было уметь вести полемику в университетских стенах, можно допустить, что и в прикладной математике ораторские способности могли пригодиться. Эта традиция с годами совершенствовалась, приобретая много разных нюансов, и к концу XVIII века студент, сдавший экзамен по математике, но показавший наименее выдающийсярезультат, стал получать в виде псевдонаграды деревянную ложку (отличник же становился «золотой ложкой», чуть уступивший ему — «серебряной»). До 1909 года списки бакалавров с указанием занятого места предавали гласности.

В Средние века кандидаты были вольны сами выбирать степень сложности экзамена. Например, в Лувене и английских университетах экзамены по уровню подразделялись на сложные (rigorosum) и обычные (transibile); успешно сдавшие сложный экзамен получали особый, почетный диплом. В немецких университетах дипломы выдавались с тремя градациями: «summa cum laude», «cum laude» и «rite» — «высокопохвально», «похвально» и «обычно»; бывало, что 20 лет подряд не случалось ни одного провала на экзамене.

Как это обычно бывает, у студентов были свои приметы и способы приманить удачу. Например, в Саламанке школяры внимательно разглядывали портал, покрытый затейливой резьбой. Считалось, что тот, кто отыщет среди множества фигур лягушку, сидящую на человеческом черепе, экзамен сдаст.

Бакалавр продолжал обучение в течение одного — трех лет, чтобы стать лиценциатом. В Париже экзамены на эту степень проходили весной, принимала их комиссия из магистров, представителя ректора собора Парижской Богоматери или самого ректора. Экзаменуемого расспрашивали о разных текстах, тот должен был поклясться, что изучил книги, положенные по программе, и участвовал в диспутах. Наставник представлял своего подопечного комиссии и ручался за его поведение. Робер де Сорбон сравнивал экзамен на факультете искусств со Страшным судом и даже утверждал, что университетские судьи суровее Небесного Судии. Однако провалы случались редко, поскольку к экзамену допускались лишь те студенты, в которых их руководитель был полностью уверен, — примерно половина от общего количества.

Через полгода после этого экзамена лиценциат проходил «inceptio» магистратуры — давал вступительный урок в присутствии ректора и комиссии из шести магистров. Годам к двадцати бывший школяр сам становился магистром — это было его посвящение в профессию.

По данным немецкого педагога второй половины XIX — начала XX века Ф. Паульсена, изучавшего архивы Лейпцигского университета, в XV столетии из сотни зачисленных на обучение студентов лишь три десятка держали экзамен на бакалавра искусств и только шестеро из них являлись на магистерский экзамен.

Для большинства выпускников университетов преподавание на факультете искусств было заветной целью, для редких избранных — первым этапом в постижении наук. Звание магистра искусств открывало доступ на высшие факультеты, каждый из которых присваивал свои степени бакалавра, лиценциата и доктора. В том же Лейпциге из примерно семисот студентов шесть с лишним сотен учились на факультете искусств, сотня — на юридическом, шесть-семь человек — на богословском и пять — на медицинском. Похожая картина наблюдалась и в других университетах.

Богословский факультет был самым престижным, возраст его студентов колебался от двадцати до тридцати пяти лет. Еще бы: первые шесть лет уходили на слушание лекций о Библии и «Сентенции» Петра Ломбардского (1145). Бывший епископ Парижский собрал и классифицировал ответы главных учителей Церкви на метафизические и нравственные вопросы христианской догмы. Освоив этот труд, школяр становился бакалавром и целый год сам толковал студентам Священное Писание. Экзамены, которые он прежде сдавал в три приема, как раз и заключались в комментировании «Сентенций». Чтобы стать магистром, следовало пройти трехлетнюю стажировку в качестве проповедника.

Подобная система сохранялась столетиями. Но в XVIII веке большинство студентов-теологов довольствовались дипломом, который можно было получить после трех лет обучения, и отправлялись в провинцию, чтобы стать священниками и получить бенефиций. Диплом Сорбонны перевешивал опыт и, возможно, гораздо более обширные знания людей, его не имевших. Однако довольно значительное число студентов стремилось стать бакалаврами. Для этого требовалось сдать экзамены и защитить диссертацию. Защита продолжалась полдня. Всё это было не слишком сложно, но стоило дорого, пишет в мемуарах аббат Бастон. Деньги делили между собой доктора; на жалобы на дороговизну они отвечали на латыни: «Наши отцы питались нами, мы питаемся вами, а вы будете питаться иными». Бакалавр получал право носить фиолетовые штаны; многим этого было достаточно, но прочие намеревались добиться степени лиценциата.

Каждый цикл лиценциатуры начинался 1 января нечетного года и длился два года. В зависимости от того, когда — в конце первой или второй половины этого цикла — претенденту удавалось получить степень бакалавра, ему предстояло пропустить два или три года, потому что один срок должен был истечь целиком. Если иметь хорошего покровителя, можно было получить «тайное письмо» и скостить срок ожидания до одного года. В промежутке между бакалавриатом и лиценциатурой жить в Париже было не обязательно, хотя факультет высказывал пожелание, чтобы будущие лиценциаты посещали защиты диссертаций и учились на чужом примере.

Бакалавры должны были сдать два экзамена, сложность которых зависела от воли четырех докторов, выбранных по жребию, состав которых менялся на каждом экзамене. Экзамен должен был длиться четыре часа, но порой члены комиссии из жалости к экзаменующемуся или самим себе существенно сокращали это время, в особенности если были монахами. В конце они клали бумажки со своими заключениями в небольшую коробочку — «капсулу», которую можно было вскрыть лишь на собрании факультета. Ко второму экзамену допускали в случае, если на бумажках значилось «достоин».

В лиценциатуру записывалось до сотни бакалавров.

В течение двух лет нужно было посещать все защиты бакалавров, лиценциатов и докторов, число которых могло достигать шести сотен. На них надо было присутствовать определенное время и даже выступать. Иногда в один день проходили три-четыре защиты, и приходилось бегать из Сорбонны во дворец архиепископа, из Наваррской коллегии в монастырь августинцев, и вместо того чтобы изучать первоисточники или заниматься чем-нибудь не менее полезным, соискатель носился по улицам, пыхтя и обливаясь по́том. За отсутствие полагалось платить штраф — пять су; сумма смешная, но пушинка к пушинке… К тому же за отсутствие на защите, где предстояло оппонировать, штраф был гораздо выше. Более того, если оппоненты, стоящие в списке первыми, манкировали, а выступить соглашался лишь пятидесятый, штрафовали всех с первого до сорок девятого. Штрафы шли в факультетскую казну.

Затем лиценциата «просили» защитить три диссертации — малую, большую и сорбонскую.

Малая защита продолжалась шесть часов; речь шла о таинствах — всех вообще и каждом в отдельности, при этом полагалось критиковать англиканскую церковь.

Большая защита начиналась в восемь утра и заканчивалась в шесть вечера. В ней речь шла о религии, Церкви, Священном Писании, соборах, церковной истории, священной и смешанной хронологии. Естественно, бакалавру было невозможно обладать достаточно обширными познаниями, чтобы охватить все эти темы, поэтому он должен был ловко свести разговор к предмету, который знал хорошо. На каждую аргументацию отводилось по три четверти часа.

Сорбонская защита проходила в зале Сорбонны, и за его аренду нужно было уплатить 50 луидоров. Защита начиналась в шесть утра и заканчивалась в шесть вечера; речь шла об инкарнации и благодати. По сути, эта защита проводилась для проформы. Рассказывают, что однажды в состав комиссии входил доктор, который был глух как тетерев, но делал вид, будто следит за дискуссией; когда второй доктор вышел, диссертант воскликнул: «Я утверждаю, что мудрейший магистр, здесь присутствующий, архиглух, глух, как пень, если бы только пни принимали в Академию. — Я это отрицаю, сказал оппонент. — Я это докажу. Если бы он не был глух и архиглух, то услышал бы, что я непоправимо согрешил, перейдя на французский, и к тому же насмехаюсь над ним. Однако он рукоплещет мне, кивает и считает, что я говорю хорошо». «Bene, optime»[39], — ответил глухой доктор и, обратившись к оппоненту, спросил: «Что вы можете на это возразить?» Так продолжалось до возвращения его коллеги.

Спрашивается, как можно было выдержать целый день без еды? По правилам, диссертант мог лишь перекусить украдкой, с риском, что придется отвечать оппоненту с набитым ртом, но на практике в соседней комнате к полудню накрывали стол и диссертант угощал там своих друзей и оппонентов. На большой защите к ним присоединялся доктор — председатель комиссии. На сорбонской защите председателя не было. Но если вдруг посреди пиршества появлялся какой-нибудь доктор, вздумавший послушать защиту, приходилось всё бросать и бежать обратно в зал. После обеда защита продолжалась, и диссертант мог подкрепляться лимонадом или кофе. В шесть вечера в зал входил слуга, приставленный охранять шубы у входа, и объявлял, что пора заканчивать. Председатель вставал и, обращаясь к присутствующим, спрашивал: «Estisne contenti?» («Довольны ли вы?») — «Sumus» («Довольны»), — отвечали ему, хотя к тому времени единственным присутствующим на собрании был тот самый слуга.

После защиты факультет публиковал список лиценциатов. Оказаться в первых строчках списка было очень престижно, однако первым всегда ставили человека самого благородного происхождения, а первый по знаниям и заслугам занимал лишь пятое место. Впрочем, если во всём выпуске оказывался один-единственный дворянин, его записывали первым с пометкой «благороднейший», как если бы он был сыном герцога и пэра. Вторую и третью строчки занимали приоры Сорбонны, четвертую — «благороднейший» выпускник Наваррской коллегии. Чтобы получить пятое место, люди не останавливались ни перед чем: начинались происки, интриги, махинации, заговоры, переговоры; весь Париж бурлил, по улицам разъезжали кареты с гербами, в которых везли рекомендательные письма от важных особ; письма от особ помельче доставляли в фиакрах или просто пешком, держа их в кармане. Разумеется, дамы принимали в этом процессе самое деятельное участие. Доктора, которые составляли список, зачастую не были ни на одной защите и не имели ни малейшего представления о соискателях, поэтому всё решали быстрота и натиск. Величайшим унижением было оказаться в списке последним, поэтому в самом конце вместо номера перед фамилиями ставили звездочку. Чаще всего туда помещали монахов.

Лиценциат должен был принять участие в трех торжественных дискуссиях, после чего получал, наконец, степень доктора. Отныне он имел право голоса в совете себе подобных — своего рода академии, члены которой пользовались большим почетом, обладали бенефициями и по большей части жили в Париже.

Обучение на факультетах права и медицины длилось в среднем шесть лет.

В Монпелье, славившемся своим медицинским факультетом, учеба продолжалась три года, включая два с половиной года занятий в университете и полгода практики вне его стен. После этого претендент сдавал экзамен на бакалавра, который длился четыре часа. Затем ему полагалось прочесть три публичные лекции, комментируя медицинские тексты. Присутствовавшие на них студенты при получении диплома должны были подтвердить, что бакалавр хорошо справился с задачей.

Франсуа Рабле, поступивший на факультет в 1530 году, стал бакалавром уже через полгода после зачисления и через две недели после начала занятий: ректор зачел ему обучение в другой школе. Рабле произвел фурор, комментируя труды Гиппократа по греческой рукописи, а не латинскому переводу, который считал несовершенным. Аудитория была набита битком: все хотели послушать ученого бакалавра. Его пример еще долго оставался уникальным.

Феликсу Платтеру пришлось проучиться четыре года, прежде чем он смог сдать экзамен на бакалавра. Это произошло 28 мая 1556 года. Его оппонентами выступили четыре доктора университета и два лиценциата. Экзамен продолжался с шести до девяти часов утра (днем стояла страшная жара, и заниматься было невозможно). «Затем на меня набросили красную мантию, и я произнес благодарственное слово в стихах — „carmine“, в котором не преминул упомянуть о немцах; вначале я продекламировал на память довольно длинную речь. Наконец, я уплатил 11 франков и 3 су, и мне вручили диплом, запечатанный в церкви Святого Фермина, где хранились печати университета», — вспоминал потом Платтер. «Немцы меня поздравляли; я, со своей стороны, устроил для них пирушку. Я уже занимался врачеванием и упражнялся, пользуя своих соотечественников».

В Париже студент становился бакалавром после первой серии экзаменов по физиологии, анатомии, гигиене, патологии. После этого его подвергали новым испытаниям — по физиологии, ботанике, врачебной теории и практике. Бакалавры должны были обойти всех докторов-регентов со списком экзаменующихся, чтобы рассчитывать на их присутствие на экзамене.

Многим бакалаврам не на что было купить себе мантию, в которой члены университета должны были являться на торжественные мероприятия и диспуты. Правда, на ее приобретение отводилось полгода, но и за этот срок не все могли скопить достаточно денег. Бедных ученых выручали хозяева пансионов, которые сдавали бакалаврские мантии напрокат. На собственные лекции бакалавры должны были являться в черных мантиях поверх городского костюма.

Степень бакалавра позволяла заниматься врачеванием в небольших городках в окрестностях Монпелье. Томас Платтер, младший брат знакомого нам Феликса, полтора года (с 21 апреля 1597 года по 19 октября 1598-го) провел в Юзесе, где снискал хорошую репутацию. К чтению лекций можно было приступить после полугодичной практики. 1 июля Платтеру прислали официальное запечатанное уведомление, что он должен прочесть курс лекций в Монпелье. Он решил публично комментировать книгу Галена «De Arte Parva» («Об искусстве врачевания»). В начале октября 1598 года он поселился в Монпелье в доме знаменитого хирурга и стал готовиться к занятиям. Три дня, начиная с десяти часов утра, он читал лекции в присутствии большого числа бакалавров, лиценциатов и студентов (все они расписались на его дипломе — листе пергамена, который потом должен был завизировать декан). После первого занятия вся компания отправилась к кондитеру, и Томас угостил слушателей за свой счет, чтобы они прилежно посещали его лекции и дали ему хорошую аттестацию.

Три лекции были прочитаны «под звук колокола, с кафедры, в мантии и квадратном колпаке», под аплодисменты. Чтобы быть допущенным к экзаменам на лиценциата, требовалось прочесть 16 лекций.

Степень лиценциата присуждалась по результатам защит четырех диссертаций, следовавших через день (по медицине, хирургии и практическим вопросам), причем темы кандидату сообщали лишь накануне. Каждая защита длилась не менее часа. Затем соискателя подвергали четырехчасовому опросу (с полудня до четырех часов дня) по двум темам, которые определяли днем раньше путем жеребьевки. Одна из тем должна была касаться какого-либо заболевания, другая — одного из афоризмов Гиппократа. Эта защита проходила в церкви Богоматери, в приделе Святого Михаила. Стоя в разноцветном сиянии витражей, кандидат зачитывал свой доклад, после чего все экзаменаторы в мантиях по очереди задавали ему вопросы по разным областям медицины. Во время этих нескончаемых вопросов и ответов, в духоте, при жарком свете свечей, присутствующие развлекались тем, что попивали белое вино, закусывая сластями и фруктами, оплаченными кандидатом. С 1732 года кандидату на степень лиценциата предстояло еще выдержать экзамен по практической анатомии.

Наконец, неделю спустя проводилась церемония посвящения в лиценциаты; диплом вручал епископ или его заместитель в присутствии двух профессоров. Это была аллегория брачного союза: новые лиценциаты становились «супругами» факультета и клялись ему в верности. Врачам, не имевшим склонности к преподаванию и намеревавшимся посвятить себя практике, этого было достаточно. Впрочем, при желании степень доктора можно было получить и позже.

Но если человек стремился получить высшую ученую степень, ему предстояло подготовиться к новым словесным ристалищам. В Реймсе надлежало написать «общую диссертацию о пользе пяти разделов медицины». В Кане с 1711 года диссертация тоже была посвящена общему предмету медицины и завершалась толкованием с листа афоризмов Гиппократа. (В 1755–1758 годах высказывания классика заменили текстами Бургаве.) В Монпелье свежеиспеченный лиценциат, мечтавший нахлобучить себе на голову докторский колпак, должен был прежде подвергнуться новым экзаменам, которые длились три дня. Но чтобы практиковать в университетском городе, лиценциат должен был получить степень доктора-регента.

В Реймсе для этого надлежало пройти через более серьезные испытания, продолжительные и дорогостоящие. В Париже лиценциат должен был в течение двух лет сопровождать врачей в больничных или приходских обходах. После этого он подавал заявление канцлеру и декану с просьбой допустить его к «vesperies» — диссертации, состоявшей из двух положений, а затем к защите докторской диссертации.

В конце XVIII века в Монпелье существовал обычай являться на защиту диссертации всклокоченным, словно после ночи, проведенной в приступе вдохновения. Так что прическа «только что с постели» — не новейшее изобретение, она сооружалась и брадобреями эпохи Просвещения; только они использовали не лак, а натуральные средства.

При защите диссертации в большей степени оценивались ораторские способности соискателя и владение им диалектическими приемами, нежели суть его работы. Будущий знаменитый психиатр Филипп Пинель трижды пытался получить в Париже степень доктора-регента — и безуспешно. Дело в том, что он был непреодолимо застенчив и испытывал мучения, выступая на публике. Во время третьей попытки, в 1784 году, его соперником оказался бывший жандарм. Тема диссертации была такой: «Верховая езда и гигиена наездника». Соискатель, нахальство которого было равновелико его невежеству, не сомневался ни в чем. Это был громогласный гасконец цветущего вида. У Пинеля же была невыгодная внешность, и ростом он не вышел: рядом с ним соперник выглядел великаном. Жюри отдало предпочтение гасконцу.

В 1673 году Людовик XIV через распоряжение Королевского совета запретил парижскому факультету устраивать защиту диссертации на тему о пользе минеральных вод, поскольку эта тема имела отношение к болезни короля.

Декан медицинского факультета Барон собрал целых три тома «эротико-медицинских» диссертаций, например, на такие темы: «Здорово ли заниматься любовью» (1688), «В каком положении проще оплодотворить женщину» (1673).

Аббат де Ришельё, впоследствии знаменитый кардинал, защитил диссертацию на степень доктора богословия 29 октября 1607 года, получив разрешение на досрочное завершение обучения (к тому времени он уже стал епископом Люсонским и должен был срочно вступить в должность). Современники были поражены тем, что молодой богослов посвятил свою диссертацию, озаглавленную «Вопросы теологии», королю Генриху IV, пообещав оказывать ему важные услуги, и взял эпиграфом слова из Священного Писания: «Кто уподобится мне?»

Михаил Ломоносов всего после двух лет обучения в Марбурге представил весной 1739 года «Физическую диссертацию о различии смешанных тел, состоящих в сцеплении корпускул», в которой рассматривались вопросы строения материи и намечались контуры новой корпускулярной физики и химии.

Александр Радищев в «Житии Федора Васильевича Ушакова» (1789) воспроизводит полный текст диссертации заглавного героя, учившегося, как и он, на юридическом факультете Лейпцигского университета. Ограничимся кратким ее изложением, приведенным Радищевым:

«По прошествии трех лет обязаны мы были к наступившему для нас времени на испытание, показать наши успехи в учении, представя письменно связь мыслей о какой-либо материи. Федор Васильевич избрал для сего наиважнейшие предметы, до человека касающиеся в гражданском его отношении.

Человек, живущий в обществе под сению законов для своего спокойствия, зрит мгновенно силу общую, до днесь ему покровительствовавшую, возникающую на его погубление. Друзья его до сего дня, сограждане его возлюбленные, становятся его враги, преследуют ему, и рука сильнаго подавляет слабаго, томит его в оковах и темнице, отдает его на поругание и на смерть. Что может оправдать таковое свирепство? Сие-то намерен показать Федор Васильевич в сочинении своем, разыскав следующие задачи:

1. На чем основано право наказания?

2. Кому оное принадлежит?

3. Смертная казнь нужна и полезна ли в Государстве?

Показав, что при определении наказаний иной цели иметь не можно, как исправление преступника или действие примера для воздержания от будущаго преступления, Федор Васильевич доказывает ясными доводами, что смертная казнь в обществе не токмо не нужна, но и безполезна. Сие ныне почти общеприемлемое правило утверждает он примером России».

Как видим, в эпоху Просвещения бесплодная софистика была уже забыта и темы, поднимавшиеся диссертантами, звучат вполне современно.

Диссертации писали и защищали на латыни. После защиты их печатали, иногда с посвящениями, причем оформление этих научных работ отличалось особой пышностью, фантазией и выразительностью, с аллегорическими картинами и т. п. (У Мольера в «Мнимом больном» врач Диафуарус дарит экземпляр своей диссертации Анжелике, чьей руки домогается; ее служанка Туанетта использует его как картину для украшения комнаты.)

В Париже диссертации сначала писали от руки, потом стали печатать — сначала только с одной стороны листа, а с 1719 года — с обеих. Обычно диссертация умещалась на четырех страницах; труды в два десятка листов были редки, не говоря уж о монументальной диссертации некоего Борде на семидесяти четырех страницах (1754).

Как правило, диссертацию печатали на обычной бумаге, но если она имела посвящение важной особе, то из-под пресса выходило «подарочное издание» с портретом «адресата». В 1666 году Никола де Майи посвятил свою диссертацию о полезности реймсского воздуха городу Реймсу, и ее напечатали на шелке. Публикацией диссертаций занимались типографии при университетах.

Не стоит забывать и о том, что за учебу и за право сдать экзамены надо было платить, причем недешево. Если сыновья докторов-регентов Парижского университета могли получить степень бакалавра после двадцати восьми месяцев занятий, остальные, обладая степенью магистра искусств, должны были отучиться 36 месяцев, а если не имели ее, то и все 48. Обучение на другом факультете засчитывалось в этот «стаж» лишь наполовину. Чтобы стать доктором медицины в Париже, надо было учиться от пяти до восьми лет, а расходы на обучение составляли в среднем пять-шесть тысяч ливров, а то и больше. Поэтому многие предпочитали учиться в провинции, где срок обучения был сокращен до трех лет.

В XVI веке в Париже сдать экзамен на степень магистра искусств стоило примерно 60 ливров, на степень доктора медицины — 880 ливров, доктора богословия — тысячу ливров. (Для сравнения: пастух получал 28 ливров в месяц, королевский мушкетер — 300 ливров в год.) К этому надо добавить разного рода подарки, которые полагалось преподнести нужным людям, и оплату «банкетов». Еще в начале XIV века докторская степень «влетала» претенденту в три тысячи турских ливров. Стоит ли удивляться, что «избранных» было мало?

Впрочем, талант всегда пробьет себе дорогу. По уставу Парижского университета 1598 года честные и знающие студенты могли бесплатно сдавать экзамены на ученую степень, дав обязательство возместить деньги в лучшие времена. В 1669 году медицинский факультет Анжерского университета избавил будущих врачей от внесения платы за экзамен и обучение при условии, что они выплатят эту сумму потом, когда обзаведутся частной практикой.

Если какой-то университет оказывался не по карману, всегда можно было отправиться за докторским колпаком в другой. Факультетам было выгодно заманивать к себе как можно больше потенциальных лиценциатов и докторов. Некоторые университеты из тех же материальных соображений решили положить конец «бродяжничеству»: например, поступая в университет Бордо, бакалавр давал ректору торжественное обещание получить степени лиценциата и доктора именно в этих стенах и не покидать их без разрешения главы университета.

Феликсу Платтеру, ставшему бакалавром в Монпелье, отец посоветовал держать экзамен на доктора в родном Базеле, тогда никто не посмеет утверждать, что он не отважился бросить вызов альма-матер. Ни один доктор из иностранного университета не мог практиковать в Базеле, не выдержав публичного диспута и не уплатив взнос в 12 флоринов, тогда как право сдать экзамен на доктора обходилось в 20 флоринов. Феликсу исполнился всего 21 год, он еще даже не брился, однако уже поднаторел в диспутах и преуспел во всех областях медицины — практике, теории и хирургии. Экзамен он сдал блестяще и потом стал профессором Базельского университета.

А вот для Готфрида Вильгельма Лейбница (1646–1716) юный возраст оказался препятствием на пути к докторской степени, и чтобы его преодолеть, пришлось уехать в другой город. Лейбниц с пятнадцати лет учился в Лейпцигском университете, где когда-то преподавал его отец. Усвоив курс философии, он через два года перешел в Йенский университет и стал изучать математику и право, делая акцент на юридической практике. В 1663 году он получил степень бакалавра, а год спустя — магистра философии и вернулся в Лейпциг в надежде получить там докторский колпак. В 20 лет он был бо́льшим знатоком правоведения, чем все его преподаватели вместе взятые, однако его планы рухнули. По обычаю, накануне докторского экзамена Лейбниц обходил всех профессоров с визитами; когда он постучался в квартиру декана, на порог вышла его жена и грубо спросила, что нужно молодому человеку. Тот объяснил, что желает сдать экзамен на степень доктора, на что деканша ему заявила: «Не мешало бы сначала отрастить себе бороду, а уж потом являться по таким делам». Уязвленный Готфрид отреагировал на эти слова с юношеским максимализмом: развернулся и ушел навсегда. В Лейпциг он больше не вернулся, а направился в университет Альтдорфа-Нюрнберга, где 5 ноября 1666 года без труда защитил докторскую диссертацию «О запутанных судебных случаях». Восхищенные экзаменаторы умоляли его остаться при университете, но у амбициозного юноши были другие планы.

Надо отметить, что в Лейпциге диплом доктора права приносил практические выгоды. Лейбниц оказался самым юным из множества соискателей, в числе которых были и родственники деканши. Вот почему она так резко отбрила выскочку-юнца, хотя ее муж был о нем прекрасного мнения и дважды предоставлял ему возможность читать лекции с кафедры. На счастье Готфрида, диплом, выданный в маленьком городке, ценился одинаково с полученным в крупном университетском центре.

Образованное население Европы вообще отличалось большой мобильностью. Вот лишь несколько примеров. Некто Галорий, уроженец Южной Франции, учился в Базеле на врача и выучил там немецкий язык; его жена и дети оставались в Монпелье, и экзамены на бакалавра он сдавал там, часто посещая немецкую «нацию». Впоследствии он стал врачом в Кракове. Томас Шепфиус, который вместе с Феликсом Платтером приехал в Монпелье в октябре 1552 года, 5 мая следующего года уже вернулся обратно, к жене и детям, а по дороге сдал экзамен на доктора в Валансе. Впоследствии он стал городским врачом в Кольмаре (Эльзас).

Экзамены на степень бакалавра, лиценциата или доктора проходили под аккомпанемент чавканья и бульканья: претендент должен был «накрыть поляну», вернее, оборудовать «буфет» для экзаменаторов. Даже во время Великого поста угощение не отменялось, а только состояло из постных блюд и выпечки. Правда, однажды ректор университета Монпелье, пожалев и без того тощий кошелек одного будущего доктора, специально велел вставить в последний вывод его диссертации фразу, которой сопровождался сбор пожертвований в первую субботу Великого поста: «Animabus corporisque curandis» («Излечи душу и тело»), и принести только хлеб и вино — для тех, кто не сможет воздержаться от приема пищи.

В завершение испытаний на степень доктора назначался «лепешечный акт»: присутствующим раздавали лепешечки и конфеты за счет соискателя, а тот вел ученые дискуссии с другими кандидатами или бакалаврами под председательством молодого доктора. Наконец, на День святого Мартына устраивался «регентский акт» — защита шуточной диссертации под председательством нового доктора. После этого диссертант получал докторский диплом и в течение десяти лет во время общих собраний занимал место на скамье «молодых докторов», пока его не переводили в старшие.

После успешной сдачи экзаменов или защиты диссертации полагалось устроить пир («аристотелевский обед») для учителей и друзей.

В Германии экзаменаторам, пока продолжались испытания, каждый день доставляли для подкрепления сил сыр, хлеб и две-три фляги вина; самому испытуемому, однако, строго воспрещалось приносить с собой что-либо съестное или вино под страхом недопущения к экзамену. По завершении церемоний канцлеру или его представителю преподносили меру мальвазии и фунт конфет. «Аристотелевский обед» проходил под председательством декана, в присутствии ректора и докторов высших факультетов и за счет виновника торжества. Школяры, которых туда не приглашали, нападали на служителей, несших кушанья и напитки к столу или от стола в квартиры господ магистров и докторов, стараясь вырвать у них из рук блюда и фляги, мешали гостям идти на пир или, наоборот, вталкивали их в помещение, где должно было состояться угощение. В Лейпциге за день до «аристотелевского обеда» вывешивали приказ ректора школярам сидеть смирно в своих бурсах, гостям и служителям не мешать и кушаний не отнимать.

Став бакалавром медицины, Феликс Платтер устроил пирушку для земляков. В 1555 году магистр Гильельм Эдуард, став доктором, организовал целое шествие с веточками укропа и сахарными фигурками; когда его участники разошлись, виновник торжества угостил приглашенных великолепными закусками, обильно орошавшимися гипокрасом; в толпу разбросали около центнера драже. Пожалевший денег на такое мероприятие был бы не понят и обруган.

Присуждение ученых степеней медикам включало и особый ритуал: для бакалавров — схоластический, для лиценциатов — религиозный, для докторов — религиозный в Монпелье и университетский в Париже.

В Монпелье церемония проходила в актовом зале. Бакалавр приносил клятву Гиппократа и снимал с себя черную ученическую мантию. Председатель собрания произносил ритуальную фразу на латыни, под которую помощник облачал новоиспеченного бакалавра в предписанную папой Урбаном V пурпурную мантию с широкими рукавами и капюшоном с черной косицей. Это была знаменитая «мантия Рабле»: студенты-фетишисты оторвали от нее столько лоскутков на счастье, что ее пришлось шить заново в 1605,1720 и 1787 годах.

Посвящение в лиценциаты проводил сам канцлер университета. Этот сложный ритуал сложился еще в XVI веке и был должным образом регламентирован в 1556 году. Лиценциаты в сопровождении заслуженных бакалавров отправлялись приглашать на церемонию членов парламента, купеческого старшину, эшевенов[40] и прочих высших должностных лиц. К старшине и эшевенам обращались по-французски, к магистратам — на латыни.

На следующий день в семь часов утра доктора-регенты, предварительно принеся присягу, в строжайшей тайне составляли список кандидатов в порядке заслуг, соискателей приглашали в резиденцию архиепископа в ближайший понедельник. Впереди выступал обслуживающий персонал; соискатели выходили из помещения факультета и шли в сопровождении бакалавров к резиденции канцлера. Тот уже ждал вместе с регентом, в окружении докторов-регентов и представителей руководства. После переклички кандидаты, стоя на коленях и с непокрытой головой, принимали благословение и клялись всеми силами бороться с теми, кто занимается врачеванием незаконно. Председатель брал в руки квадратный колпак и, совершив крестное знамение, возлагал его на голову новоизбранного «во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа», прикасался щекой к его щеке и обнимал его.

Неофит поднимался на большую кафедру и оттуда обращался к последнему посвященному, сидевшему на малой кафедре, приглашая его к дискуссии. Председатель же дискутировал с тем, кто выступал накануне в «vesperies». Потом герой дня возносил хвалу Богу, председателю, декану, докторам и, спускаясь с вершин, на пороге факультета благодарил последующих ораторов.

В Монпелье кандидат в лиценциаты отправлялся во дворец епископа в сопровождении профессоров, студентов и нотаблей. Там он клялся перед прелатом соблюдать устав университета. После церемонии он устраивал банкет, а каждый доктор к тому же должен был получить от него свечу и марципан.

В выставленный соискателю счет также записывали четыре су за траву или солому, которыми в зависимости от времени года (летом — травой, зимой — соломой) устилали полы в храмах, где проходили все эти академические церемонии, чтобы присутствующие могли усесться с удобством.

Если лиценциат готовился стать доктором, ему предстоял «триумфальный акт». Накануне в церкви Святого Фермина звонили во все колокола. В день посвящения виновник торжества в красной шелковой мантии отправлялся вслед за скрипичным ансамблем в церковь в обществе своего «крестного» (в нашем понимании — научного руководителя) и профессоров в мантиях. После новых речей и клятвы Гиппократа ему вручали золотое кольцо — «древний символ благородства», черный колпак с красной кисточкой, золоченый пояс и собрание сочинений Учителя (Гиппократа).

Третьего марта 1555 года состоялось посвящение в доктора медицины Гильома Эроара, который вернулся в Монпелье из долгой поездки на Сицилию. Церемония в церкви Святого Фермина под руководством доктора Сапорты прошла очень торжественно, под звуки органа. Посвящаемый произнес благодарственную речь на пяти или шести языках, в том числе на немецком, хотя и не знал его. Его торжественно провели по городу под звуки флейт, прикрепив к его шапочке шелковый султан. Участники кортежа несли веточки укропа и сахарные фигурки. Потом был пир с раздачей драже, завершившийся танцами.

Томас Платтер, учившийся в Монпелье 40 лет спустя, описывает два обряда посвящения в доктора: большой и малый. Первый был гораздо торжественнее: накануне кандидат устраивал исполнение серенады оркестром из труб, флейт и скрипок для всех докторов, хирургов и аптекарей города, а в день своего триумфа объезжал город верхом под звуки труб. Разумеется, всё заканчивалось пиршеством. Для малой церемонии пира не устраивали, но расходы составляли не менее 100 франков на свечи, перчатки (их раздавали участникам действа) и драже. Иностранцы нечасто тратили столько денег на эту процедуру — разве что в расчете на получение профессорской кафедры.

Джон Локк (1632–1704), какое-то время учившийся в Монпелье, 19 марта 1676 года сделал в дневнике юмористическую запись: «Рецепт изготовления доктора медицины: процессия докторов в красных мантиях и черных шапочках; десять скрипок исполняют мелодии Люлли. Профессор садится, подает знак скрипкам, что будет говорить, чтобы они замолчали, встает, начинает свою речь с похвалы коллегам и заканчивает ее филиппикой против новшеств и кровообращения. Садится. Снова вступают скрипки. Соискатель берет слово, делает комплименты канцлеру, профессорам, Академии. Снова скрипки. Председатель берет колпак, который швейцар вносит на конце жезла (он участвовал в шествии), возлагает его на голову нового доктора, надевает ему на палец кольцо, обвивает его чресла золотой цепью и учтиво просит садиться. Всё это было для меня очень поучительно».

Французский журнал «Меркюр галан» в октябрьском выпуске 1680 года опубликовал рассказ о пиршестве, устроенном профессором Барбейраком в честь посвящения в доктора медицины его сына. Накануне были разосланы приглашения всем важным особам, в том числе дамам. В назначенный день большой зал факультета был обит дорогой тканью, кафедра и скамьи — синим сукном с вензелем кандидата и его невесты. На обратном пути выстроился роскошный кортеж: впереди шли музыканты — 14 скрипачей, шесть гобоистов и четыре трубача, — за ними виновник торжества, профессора, доктора, четыре слуги, согнувшиеся под грузом серебряной посуды, родственники и друзья при всём параде. Они прошествовали по дороге, усыпанной цветами, к дому Барбейрака. Крыльцо было украшено триумфальной аркой с вплетенными в нее лавровыми листьями. После произнесения положенных благодарственных речей молодой доктор ушел переодеться, после чего предстал перед гостями в светском наряде и открыл бал с девицей Бомпар. Потом были ужин под музыку, представление, раздача корзинок со сластями. Глубокой ночью дам развезли по домам в каретах по ярко освещенной улице. Празднества продолжались три дня, и каждую ночь музыканты исполняли серенаду под окном мадемуазель Бомпар.

В Авиньоне церемония обставлялась не менее торжественно — там устраивали даже кавалькаду. Будущий доктор, впереди которого шли менестрели и шуты, отправлялся с друзьями на факультет верхом или пешком. После опроса, произведенного двенадцатью старейшими докторами, лауреата той же толпой провожали до дома. Но после 1605 года из провожающих остался лишь один представитель факультета.

В Реймсе после защиты докторской диссертации в присутствии всего факультета председатель заставлял соискателя принести, положа руку на распятие, клятву доктора (Пьер Жан Жорж Кабанис (1757–1808), произведенный в доктора в 1783 году, позднее перевел ее с латыни на французский язык в стихотворной форме). После этого кандидату вручались докторская шапочка, золотое кольцо, пояс и книги — раскрытые и закрытые. Новоиспеченный доктор произносил с кафедры хвалебную речь, превознося до небес факультетское начальство. А вечером учителя и ученики дружно пировали под чтение подходящих к случаю стихов.

Поэзия была частой гостьей на подобных церемониях. В 1622 году Дени Дюпон принес благодарность альма-матер латинским гекзаметром, а друзья восславили в стихах его самого. Оды, акростихи на латыни — фантазии и творчеству не было предела.

В каждой стране подобные церемонии были отмечены национальной спецификой: в Италии устраивали балы, в Испании — корриду. Считалось, что эти мероприятия крепят университетскую солидарность, так что пирушки даже упоминались в уставах учебных заведений.

Все эти мероприятия обходились очень дорого. В Париже кандидат в доктора должен был преподнести подарки декану, докторам-регентам, причем настолько значительные, что в 1452 году кардинал д’Эстувиль даже ограничил их стоимость. Только на шапки и перчатки для преподавателей, ректора, канцлера, служителей и десятка друзей в XVII веке уходила кругленькая сумма — порядка 120 ливров.

В Монпелье посвящение в доктора завершалось раздачей конфет, цукатов, перчаток, денег сторожам, клирикам, звонарям и общим банкетом. В XVI веке городские власти тоже попытались установить определенные ограничения на эти расходы.

В Реймсе доктор преподносил декану и президенту пару белых лайковых перчаток, две головы сахару и три фунта свечей, каждому доктору — пару перчаток, сахарную голову и светильник, их супругам — по паре белых перчаток.

Полный ритуал посвящения в доктора, с более продолжительными испытаниями, стоил гораздо дороже. В Лейпциге в начале XVI века доктор права должен был потратить 250 дукатов. Во Франции до 1785 года соискатель мог уложиться в 2400 ливров, а позже раскошеливался уже на три тысячи. Если добавить к покупке сахара и перчаток расходы на печатание диссертации и программок, чаевые и расходы на банкет, выходили все четыре тысячи.

«Купить можно всё» — с этим искушением сталкивались во все времена. В конце концов, университетский диплом — такой же товар, как и другие. Во Франции, например, в XVII веке дипломы стали выдавать даже студентам, ни разу не появившимся в аудитории, — были бы деньги.

Окончив в 1640 году Клермонский коллеж, Жан Батист Поклен, впоследствии прославившийся под именем Мольер, отправился изучать право в Орлеан — не то чтобы он не мог сделать этого в Париже, а просто ему требовалась «бумажка»: в Орлеане можно было получить диплом за деньги, потратив на учебу гораздо меньше времени. А становиться адвокатом он вовсе не собирался, поскольку мечтал о карьере драматурга. Многие другие выпускники университетов, получившие юридическое образование, потом прославились как авторы пьес.

Юридический факультет Парижского университета уже в XVI веке считался самым «коррумпированным»; там были не профессора и студенты, а продавцы и покупатели. Факультетский совет допускал к докторскому экзамену лишь тех, кто имел по крайней мере 80 ливров годового дохода, поэтому этот факультет был самым аристократическим.

Зато теологический факультет в XVI веке стал самым плебейским факультетом в Париже. На нем почти не было состоятельных студентов, экзамены сдавали одни бурсаки и нищенствующие монахи. Но это были борцы за идею, ради науки жившие впроголодь, перебивавшиеся случайными заработками и получавшие вожделенный диплом не ранее тридцати пяти лет. В Оксфорде докторов из ордена нищенствующих монахов, для которых получение степени было обставлено более легкими условиями, называли «восковыми» («doctores cereati»).

В 1679 году на юридических факультетах ввели контроль посещаемости, но и это правило быстро научились обходить. Тогда пришлось принять суровые меры: в 1751 году правительство закрыло университет в Каоре «в наказание за торговлю учеными степенями»; как писал маркиз д’Аржансон, «человек с улицы мог стать там доктором в три дня». Но в некоторых других университетах подобные злоупотребления продолжались. Некто Вердье Дюкло после четырех лет слушания публичных лекций и посещения частных уроков в Париже отправился в Нанси получать ученую степень; 18 июля 1785 года он был произведен в бакалавры медицины, 21 июля — в лиценциаты, а 26-го стал доктором! При таком темпе учеными докторами становились в 25, а то и в 23 или даже в 21 год. Франция не была исключением: дипломами приторговывали и в других европейских образовательных центрах, например вуниверситете голландского Неймегена. Разумеется, при такой системе диплом становился простой бумажкой.

«Быть студентом вовсе не значит учиться. Так это теперь, так это было и тогда, — отмечает русский историк Н. В. Сперанский. — Одни из средневековых учащихся изумляют нас своим нечеловеческим упорством в труде, другие… поражают отчаянностью своих похождений, исключавших всякую возможность занятия наукой». Очень многие бросали учебу на середине (или их отзывали родители и покровители, потерявшие всякое терпение). Угар студенческих лет сменялся похмельем: ничему не учившиеся дебоширы, выжившие после попоек, драк и дуэлей, становились прихлебателями, шутами, шулерами, сводниками, ландскнехтами, крючниками, даже служителями при банях или помощниками палачей. Но бывало, что и отличники погибали — от голода и переутомления…

«Распределение»

Доходы клириков: бенефиции и пребенды. — Конкуренция среди врачей. — Смена профессии. — Цена диплома

«Dat Galenus opes et Justinianus honores… sed genum et species cigitum ire pedes» — «Дает Гален богатство, a Юстиниан почет… но род и вид вынуждены ходить пешком», — говорили в университетских кругах. Это означало, что на одном дипломе факультета вольных искусств далеко не уедешь: хочешь занимать достойное положение в обществе — изучай право, хочешь грести деньги лопатой — становись врачом. Однако высшим факультетом, как мы помним, считался богословский[41].

В Средние века все учащиеся были клириками. С 1265 года университеты составляли списки особо отличившихся студентов и направляли их папе, который награждал отличников бенефициями. С 1431 года треть бенефициев, которыми располагали кафедральные капитулы, распределялась между выпускниками четырех факультетов. Соискатель должен был обратиться к церковному начальству, подав просьбу в январе или в июле. Распределение бенефициев происходило в порядке старшинства: первыми шли выпускники богословского факультета, затем — юридического, медицинского и вольных искусств.

Большинство студентов, покинувших родной город, а часто и свою страну почти с пустыми карманами, чтобы поступить учиться в надежде на доходное место по окончании университета, стремились получить хотя бы пребенду (земельный участок с домом при церкви и денежное жалованье). Ясно, что далеко не каждый становился кардиналом, знаменитым ученым, открывал собственную школу или частную практику. Нередко бедные клирики, страдавшие от голода, начинали жалеть обо всех муках, связанных с постижением наук.

Бенефициарий должен был отправлять службы, носить тонзуру и церковное облачение и жить холостяком. Однако он имел право получить образование, а для этого оставить исполнение своих обязанностей, но не более чем на пять лет. Немало клириков, обладающих пребендами, жили вдали от своих церквей, чтобы учиться в университете.

Алчные церковники стремились нахапать столько бенефициев, что физически не могли справляться со всеми своими обязанностями. Лучшие из них нанимали вместо себя бедных священников. В университете все честные магистры были против совмещения пребенд: один священник — одна церковь.

Видные члены университета могли оказывать некоторое покровительство бедным, но прилежным студентам. Людовик Святой наградил одного студента пребендой Сен-Кантен в Вермандуа, потому что тот занимался даже по ночам.

Робер де Сорбон в молодости был одним из бедных школяров, перебивавшихся в Париже милостыней в надежде получить по завершении учения бенефиций. Упорство и самоотверженность принесли свои плоды: он был рукоположен в священники, стал доктором богословия и каноником в Камбре. Его проповеди имели такой успех, что Людовик Святой сделал его сначала своим капелланом, а потом духовником.

Жан Шарлье родился в Жерсоне в 1363 году в крестьянской семье. Он был старшим из двенадцати детей. Родители дали ему религиозное воспитание, а монахи из Реймсского монастыря Святого Реми отметили его блестящий ум. Его отправили в Париж, где он получил стипендию в Наваррском коллеже, куда принимали студентов из Шампани. Проучившись после получения степени магистра искусств еще 11 лет, Жерсон стал в 1392 году доктором богословия и преподающим профессором, хотя еще пятью годами ранее стал обладателем ученой степени, позволявшей преподавать и тем зарабатывать на жизнь. Параллельно он получил бенефиции как священник: приход в Шампо-ан-Бри, пребенду декана капитула церкви Сен-Донатьен в Брюгге; в 1395 году он стал каноником собора Парижской Богоматери и был избран канцлером университета. Однако он не мог провести в университете реформы, которые считал необходимыми, и в 1399 году подал в отставку. Через два года его покровитель герцог Бургундский уговорил его вновь взять на себя обязанности профессора и канцлера. Кроме того, Жерсон был популярным проповедником.

Московская Славяно-греко-латинская академия выпускала широко образованных служителей Церкви. Однако лишь немногим ученикам, поступившим в академию, удавалось ее окончить. Школ тогда имелось мало, а потребность в грамотных людях была велика.

«А таковой малости школьников, что в высших школах, наипаче в философии и богословии, причина, что до тых школ мало доходят, понеже иным посылаемы бывают в Санкт-Петербург для обучения ориентальных диалектов, и для Камчадальской экспедиции, иным в Астрахань для наставления Калмыков и их языка познания, иным в Сибирскую губернию и… в Оренбургскую экспедицию… иныи же берутся и в Московскую типографию, и в Монетную Контору, многий же и бегают, которых и сыскать невозможно, — сетовал в 1735 году ректор академии архимандрит Стефан. — А самое же главное, что те ученики, которые, закончив фару, инфиму, грамматику, синтактику, поступают уже в пиитику, риторику и философию и покажут себя с хорошей стороны, их тут же берут в московские госпитали учениками».

Как уже было сказано, в Европе лечением больных занимались три категории врачевателей: доктора, обучавшиеся в университетах и имевшие ученую степень (их было мало, и их клиентуру составляли аристократы и богатые горожане), хирурги, усвоившие свое ремесло опытным путем, и аптекари. Доктора принадлежали к высшей касте (в XVII веке их было две сотни на всю Францию); хирурги и аптекари состояли в ремесленных цехах и лечили от всех болезней. До 1686 года хирурги находились в одной корпорации с цирюльниками, и их самолюбие от этого страдало. Аптекари до 1777 года считались коллегами торговцев пряностями, поскольку пряностям приписывали целебные свойства; во Франции первая школа фармацевтов появилась только в 1756 году.

Феликсу Платтеру отец советовал «особенно тщательно изучать хирургию, поскольку в Базеле большое количество врачей, и я никогда не смогу бороться с ними, если не выкажу выдающихся познаний, я, сын бедного школьного учителя, тогда как другие принадлежали к богатым семействам с хорошими связями». Еще бы: в маленьком, пусть и университетском городе практиковали целых 17 врачей: одни уже имели докторскую степень, другие скоро должны были ее получить. Однако количество не означает качество: у одного доктора совсем не было клиентуры, двум другим пришлось уехать, третий сам, как умел, приготавливал пациентам снадобья, настоящих специалистов не ценили. Аптеки приходили в упадок: лекарств заказывали мало, рецепты писали на немецком, а не на латыни; врачи только и умели, что прописывать слабительное — александрийский лист, корень солодки — и не знали рецептов Монпелье. Два молодых врача даже переборщили со слабительным: один уморил пациента, другой сам чуть не умер. Узнав об этом, Феликс, выпускник Монпелье, ободрился в надежде внедрить в Базеле неведомые его коллегам методы врачевания: клизмы, топические (локального действия) лекарства, микстуры…

Теодор Троншен (1709–1781), получивший в 1730 году докторскую степень за диссертацию по гинекологии, сначала поселился в Амстердаме, где стал председателем медицинской коллегии и инспектором больниц. Штатгальтер предложил ему место своего лейб-медика, однако Троншен откликнулся на зов соотечественников и вернулся в 1750 году в родную Женеву, где читал курс анатомии в Академии медицины. Он посвятил себя борьбе с предрассудками и пропаганде оспопрививания и гигиены. Цари и короли наперебой заманивали его к себе, но Троншен отклонял самые блестящие предложения и оставался в Женеве.

Несмотря на то что место врача было хлебным, многие изучали медицину лишь для общего развития, а позже посвящали себя деятельности совершенно иного рода. Например, Франциск Скорина, получив в 1504 году в Краковском университете диплом бакалавра искусств, поступил в секретари к датскому королю Иоганну I, а в 1512 году стал доктором медицины в Падуанском университете. Вскоре после этого он основал типографию в Праге и в 1517 году выпустил первую книгу — кириллическую «Псалтырь». В последующие два года он издал Библию в двадцати двух иллюстрированных томах, переведя ее на белорусский язык. Затем он обосновался в Вильно и основал там в 1521 году первую типографию в восточнославянских землях. Книга «Апостол», изданная в Вильно в 1525 году, четыре десятилетия спустя послужила образцом для русского первопечатника Ивана Федорова. Французский врач Франсуа Рабле вошел в историю как писатель. Впрочем, изучение человеческого тела и его недугов довольно часто приводило врачевателей к постижению хитросплетений человеческой души; по крайней мере в русской литературе за примерами далеко ходить не надо.

Первая печатная кириллическая библия. Ф. Скорина. Прага, 1517–1519 гг.
Выдающиеся юристы тоже не замыкались в своей профессии. Гильом Бюде (1467–1540), изучавший гражданское право и служивший нотариусом и королевским секретарем, приобрел столь обширные познания, что Эразм Роттердамский называл его «французским чудом». Он основал Коллегию королевских лекторов (ныне Коллеж де Франс). Богословие, юриспруденция, математика, филология — не было такой науки, которую бы он не изучал, но в особенности он прославился как эллинист. В 1522 году король Франциск I поручил его заботам королевскую библиотеку в Фонтенбло, где были собраны все копии древних рукописей, какие только имелись во Франции.

Наконец, можно в очередной раз вспомнить о Михаиле Ломоносове, который, по выражению Пушкина, «сам был первым нашим университетом».

В государствах Европы университетским дипломам придавали большое значение. Например, во Франции с XVI века для исполнения придворных должностей требовалась степень лиценциата права, а с 1679 года ее было необходимо иметь всем судьям. (Анри де Мем, став доктором права в 18 лет, пару лет вел занятия на юридическом факультете в Париже, а потом был представлен ко двору и получил там должность.) Священник, не являющийся доктором богословия, не мог и надеяться стать епископом. Впрочем, рядовым кюре, учителем начальной школы, мелким клерком, секретарем, аптекарем или даже хирургом можно было сделаться, не тратя времени на учебу в университете.

Торговля должностями, широко распространенная во Франции во времена абсолютизма, со временем свела на нет ценность образования. «Такой бедной учености, я думаю, нет в целом свете, ибо как гражданские звания покупаются без справки, имеет ли покупающий потребные к должности своей знания, то и нет охотников терять время свое, учась науке бесполезной, — с удивлением и сожалением писал в 1778 году Фонвизин в „Письмах из Франции“. — При невероятном множестве способов к просвещению глубокое невежество весьма нередко. Оно сопровождается еще и ужасным суеверием».

Фонвизин считал, что самый верный способ развратить молодого человека — послать его в Париж. Увы, он был во многом прав.

Российские недоросли, которых Петр I отправлял учиться за границу, по возвращении домой поражали соотечественников не приобретенными познаниями, а рассказами о заморских диковинках. Усвоенные заграничные пороки смешивались с доморощенными дурными привычками, и вместо специалиста, которого ожидал увидеть Петр, на родину являлся петиметр[42].

Вероятно, даже царь довольно быстро распростился со своими иллюзиями. По воспоминаниям Ивана Неплюева, Петр собирался определить вернувшихся из-за границы курсантов в рядовые гардемарины, но его остановил его любимец Г. П. Чернышев:

«Грех тебе, государь, будет: люди по воле твоей бывши отлученные от своих родственников в чужих краях, и по бедности их сносили голод и холод и учились, по возможности желая угодить тебе и по достоинству своему и в чужом государстве были уже гардемаринами, а ныне, возвратясь по твоей же воле и надеясь за службу и науку получить награждение, отсылаются ни с чем и будут наравне с теми, которые ни нужды такой не видали, ни практики такой не имели».

Вчерашний студент особо подчеркивает, что прославленный в петровских баталиях Чернышев разговаривал с ними как с равными, и даже не допустил поклониться себе, хотя не имел с ними «ни свойства, ни знакомства», — сподвижники российского императора знали цену высшему образованию. Сам же Петр, позволив Неплюеву поцеловать свою руку, сказал: «Видишь, братец, я и царь, да у меня на руках мозоли; а всё от того: показать вам пример и хотя б под старость видеть мне достойных помощников и слуг отечеству». Однако из тридцати человек, посланных с Неплюевым за границу, достойными руководящей должности или офицерского чина были признаны от силы пятеро.

К сожалению, привычка к учебе вырабатывается годами, и когда над российскими дворянами, освобожденными (1762) от обязательной службы, перестала висеть петровская дубинка, многие очень быстро охладели к получению знаний. В России XVIII века диплом мало что значил. Ученому, желавшему работать на своем поприще и служить отечеству, требовались железные нервы, крепкое здоровье и бойцовский характер, без которых тот же Ломоносов не смог бы свершить и половины того, что сделал (хотя, если бы ему не чинили препон, он сделал бы много больше).

«Положим, что ты пребыванием своим в училище приобретешь знания превосходнейшия, что достоин будешь управлять не токмо важным отделением, но достоин будешь венца; не уже ли думаешь, что тебя Государь поставит на перьвую по себе степень? — писал Александр Радищев, учившийся в Лейпциге. — Тщетная мечта юнаго воображения! По возвращении твоем имя твое будет забыто. Вместо того что ты известен ныне чрез твоего начальника, о тебе тогда и не воспомянут, ибо не удостоит тебя Государь, может быть, воззрения отвлеченный от того или правления заботою, или надменностию сана своего, или завистию вельможей, которые, осаждая непрестанно престол Царский, претят проникнуть до него достоинству. А если изтекает на него награждение, то уделяют его всегда в виде милости, а не должным за заслуги воздаянием. Ты поместишься в число таких людей, кои не токмо не равны будут тебе в познаниях, но и душевными качествами иногда ниже скотов почесться могут; гнушаться их будешь, но ежедневно с ними обращаться должен. Окрест себя узришь не редко согбенные разумы и души, и самую мерзость. Возненавиден будешь ими; поженут тебя, да оставишь ристание им свободно. А если тогда начальник твой будет таковых же качеств, как и раболепствующие ему; берегись, гибель твоя неизбежна».

ЧАСТЬ ПЯТАЯ ОТ СЕССИИ ДО СЕССИИ

Gaudeamus igitur
Juvenes dum sumus.
Post jucundam juventutem
Post molestam senectutem
Nos habebit humus[43].

Моральный и физический облик студента

«Справочник превосходного студента». — Соблазны большого города. — Эволюция костюма. — Досуг

Несмотря на напряжение сил и все лишения — холод, голод, а то и побои, — студенческие годы были для многих самыми счастливыми в жизни, потому что являлись периодом вольницы: вырвавшись из-под опеки семьи, подростки были предоставлены сами себе, прежде чем впрячься в ярмо избранной профессии и покориться правилам своего цеха.

Вступление в эту практически взрослую жизнь в довольно раннем возрасте было психологическим шоком, и нельзя сказать, чтобы резкая перемена образа жизни всегда оказывала благотворное влияние на вчерашних детей. Герой романа Шарля Сореля «Правдивое комическое жизнеописание Франсиона», вышедшего в 1623 году, говорит: «…меня причисляли к тем, кого называли чертенятами, по ночам я бегал по двору, сунув в штаны хлыст, чтобы нападать на шедших в уборную…

На мне были плоская шапочка, куртка без пуговиц, застегнутая булавками и шнурками, ветхое платье… любой, кто говорил мне об опрятности, делался моим врагом… Я боялся хлыста не больше, чем если бы моя кожа была из железа, и совершал уйму проделок, например, бросался в людей, проходивших по улице мимо коллежа, хлопушками, кульками с разной дрянью, а то и какашками». Ученики Коллежа Бове швыряли в прохожих камни и обливали их водой. «Почти все школяры предавались пороку, с самого начала поразившему наш коллеж: распаляемые своей юностью, они научились сами доставлять себе чувственное удовольствие». Всё это было гораздо интереснее, чем нудная учеба.

Руководство коллегий пыталось обуздать распоясавшихся учеников, вводя наказания и штрафы за нарушения устава, который запрещал шуметь днем и ночью, участвовать в попойках, выбегать за ворота, когда они заперты, вступать в непристойную связь с кухарками, приводить в коллегию любовниц, бросаться камнями и посудой и т. п. Штрафы варьировались в зависимости от степени вины: поднял руку, чтобы бросить камень, — одна сумма, бросил — другая, бросил и попал — третья. Однако все эти меры не давали ожидаемого результата, и в университет студенты попадали «подготовленными».

В «Справочнике превосходного студента» 1495 года перечисляется всё, что было запрещено учащимся (вероятно, список был составлен на основе практических наблюдений): проводить ночь (которая начинается в восемь-девять часов вечера зимой и в девять-десять часов летом) вне дома, забавляться по воскресеньям с мирянами (студенты считались клириками), купаться по понедельникам, слоняться по рынку по средам, отсутствовать на заутрене, дремать на мессе, пропускать вечерню, драться с малышней, марать книги во время службы, производить беспорядки, говорить глупости, рубить деревья, мешать палачу, когда он исполняет свои обязанности, декламировать комедии в церкви и на кладбище… Из этого списка видно, что подавляющую массу студентов составляли легкомысленные и разнузданные мальчишки, а не серьезные молодые люди, сознательно вставшие на путь постижения знаний.

Мартин Лютер говорил, что «лучше мальчиков из христиан посылать прямо в пасть ада, чем в университет, так как Сатана от начала мира не выдумывал ничего более сильного, чем высшие школы». Это высказывание чем-то напоминает фразу Михаила Жванецкого: «Может, в консерватории что-то подправить?» На самом деле развращающее действие оказывало не пребывание в стенах университета, а выходы за эти стены, ведь соборные школы открывались в крупных городах, а там всегда было множество искушений для неокрепших личностей.

«О город соблазна и греха! — восклицал хронист XII века, говоря о Париже. — Сколько ловушек ты устраиваешь юности, сколько проступков заставляешь ее совершить!» А ведь в те времена французская столица только-только выплеснулась за пределы острова Сите и состояла из трех десятков узких и грязных улочек, обнесенных городской стеной. По сути, это была большая деревня, о чем красноречиво свидетельствует такой эпизод. 2 октября 1131 года принц Филипп, старший сын короля Людовика Толстого, ехал верхом по улице Сен-Жан. Вдруг дорогу ему перебежал поросенок; конь испугался, сбросил седока и затоптал его насмерть. После этого печального происшествия жителям столицы строго-настрого запретили выпускать свиней на улицу.

На протяжении всего XVI века французские короли издавали ордонанс за ордонансом, один другого строже, направленные против пьянства, разврата, богохульства и их рассадников — кабаков и «веселых домов»; пытались также, с одной стороны, обуздать тягу обеспеченных сословий к роскоши, чтобы не вводить остальных в искушение, а с другой — очистить города от бродяг и нищих (мужчин отправляли на галеры, женщин били кнутом); но все эти меры не приносили результата.

Впрочем, в словах Лютера было рациональное зерно, поскольку больше двух веков спустя их практически повторила в своих мемуарах знатная английская дама леди Крейвен: «Нравственность — последнее, о чем пекутся в наших общественных школах. Я видела своими глазами двух молодых людей из благородных семейств, порученных заботам наставника из Итона, который не только сопровождал их в Лондон в игорные дома, но даже поощрял к дурному поведению и приобщал к порокам всякого рода. Один из них, после того как его обобрали два прохвоста, сам принялся обманывать других, и дело зашло так далеко, что я сочла своим долгом сообщить об этом другу его отца, который жил в Ирландии и решился удалить сына с театра его подвигов. Его похитили из таверны, где он поселился, в тот самый момент, когда он угощал своих друзей бургундским и шампанским. Этому молодому человеку только-только пошел семнадцатый год, он был наследником баронства в Ирландии. Он умер из-за своего сумасбродства, не достигнув совершеннолетия. В то время, когда он только вступил на скользкий путь, мне довелось однажды обедать с директором Итонского колледжа, который, несомненно, был превосходным человеком, и я спросила, считает ли он наставника, которому доверили этих молодых людей, достойным направлять их при вступлении в свет. Директор ответил, что в Итонском колледже этот человек всегда считался превосходным гуманитарием, а в остальном он мало его знает».

«Помни, дочь моя, что ты в Саламанке, которую во всем мире называют „Матерью наук“, кладезем искусств, сокровищницей изобретений, где обычно учатся и проживают десять-двенадцать тысяч студентов — красавцев, затейников, буянов, выдумщиков, независимых, страстных, расточительных, себе на уме и всегда веселых», — наставляла молодую девушку дуэнья в новелле Сервантеса (1547–1616) «Подставная тетка».

В Средние века студентов легко можно было отличить в толпе. Формально являясь клириками, они были обязаны иметь на затылке тонзуру, причем она должна была быть хорошо видна. Начиная с XII–XIII веков епископ мог выстричь макушку любому желающему, достигшему семилетнего возраста, лишь бы тот умел читать и писать и знал Священное Писание. Кроме того, клирикам навязывали «дресс-код»: темную простую одежду, не слишком короткую и не слишком длинную; запрет налагался на красный и зеленый цвета, вышивку на перчатках, длинноносые туфли и т. д. Одежда школяров, как правило, была сильно поношенная, латаная и грязная, да и сами они не отличались опрятностью.

Может, они и рады были бы следить за модными тенденциями, но на это у них не было денег. Оставалось дурачиться. Когда в 1578 году французский король Генрих III ввел моду на широкие накрахмаленные жабо, во время карнавала в Сен-Жермене студенты напялили на себя огромные воротники из картона и кривлялись: «По волу и хомут!» В результате многие шутники провели остаток вечера на сырой соломе в тюрьме Шатле.

Испанец Франсиско Лопес де Убеда в своих записках 1605 года создает красочный портрет веселой компании из семи повес, известных всему студенческому городку. Они ни минуты не могли постоять спокойно: плясали, скакали, пели, пялились на девушек… Заводилой у них был высокий и худой юноша, которого звали Дон Журавль, он носил шутовской костюм епископа. Рядом с ним держался школяр в лохмотьях, которого они называли Башней. Пятеро остальных рядились канониками и архидьяконами; один носил кличку Мамелюк, другой — Скорпион, третий — Кегля, четвертый — Осьминог, пятый — Черпак, и эти прозвища соответствовали их внешности или наряду.

В XVII веке костюм школяров был еще прост: черный камзол, черные штаны, соединявшиеся с ним шнурками, черные чулки, черная шляпа, белый накрахмаленный галстук. Только к концу столетия студенты принялись щеголять в ярких нарядах, являясь в них даже на сеансы в анатомическом театре. Сундуки сменились просторными платяными шкафами.

Эволюционировали и прически. У швейцарца Теодора Троншена, учившегося медицине в Лейдене, были пышные волосы, которые он старательно расчесывал. Увидев его однажды, Бургаве заметил, что уход за такой шевелюрой, наверное, требует массу времени, пропадающего впустую. Когда Троншену передали эти слова, он тут же коротко постригся. Бургаве был поражен этой жертвой. Впрочем, тогда как раз в моду вошли парики, избавлявшие от необходимости проводить много времени у парикмахера. Студенты Лейденского университета пользовались правом ходить по улицам в домашних халатах и туфлях при условии ношения париков и шляп. (Кстати, тот же Троншен в зрелом возрасте всячески порицал ношение париков, считая это негигиеничным.)

Впрочем, сыновья богатых родителей никогда не отказывали себе в приличном гардеробе.

«Ты тратишь время на то, чтобы носиться верхом по городу, играть в кости, карты или в мяч; ты купил себе собаку и ездишь на охоту; ты тратишь деньги на роскошные наряды и нежные меха, чтобы явить всем свою зрелость, — с горечью писал беспутному сыну, учившемуся в XIV веке в Болонском университете, некий синьор Борботтано. — Я узнал — не от твоего учителя, но от нескольких верных людей, — что ты не имеешь прилежания к учебе, развлекаешься игрой на гитаре, посещаешь непотребных женщин…» Отец пытается воззвать к здравому смыслу непутевого отпрыска: «Я не так богат, как ты считаешь, и твои сестры тоже имеют право на мою заботу; виноградники не принесли урожая в этом году…» На это сын грубо отвечал: «Остающиеся дома судят об отсутствующих, как им заблагорассудится, и, сидя за столом, с аппетитом уплетая мясо из котлов и хлеб, сколько влезет, совершенно забывают о тех, кто, подвергаясь суровым правилам школы, тоскует от голода, жажды, холода и наготы». Возможно, для кого-то это было верно, но, похоже, сын синьора Борботтано хватил через край. «Твои родители преисполнены скорби и достойны жалости, — с горечью написал ему отец. — Ты сокращаешь их жизнь».

Деньги

Работа для студентов. — Стипендии. — Обменный курс. — Цены на еду и одежду. — Долги. — Транжиры и скареды

Конечно, в массе своей студенты были бедными, даже нищими; для них не считалось зазорным просить милостыню. На южном портале собора Парижской Богоматери есть барельеф, изображающий горожанина, подающего милостыню бедному студенту. «В Париже очень много студентов; но по большей части это страшная нищета», — писал венецианский посланник Марино Кавалли своему правительству в XVI веке.

Те, кто не имел возможности получать помощь родственников и покровителей, зарабатывали переписыванием бумаг, нанимались прислугой в коллегии или к богатым товарищам и профессорам, выполняли всякую черную работу и даже занимались сводничеством. Прочие строчили письма родителям, пользуясь проверенными жалостливыми формулировками из письмовника, а в случае отказа угрожая продать книги.

Даже богатые родственники могли держать студентов на коротком поводке. Например, герцог Мантуанский Лодовико Гонзага заранее продумал бюджет своего племянника Саграмозо, учившегося в Болонье в конце XIV века, выделив строго определенную сумму на каждую статью расходов и исключая возможность непредвиденных трат. За три года наставнику Саграмозо пришлось понести существенные издержки из собственных денег, а его подопечный даже иногда закладывал кое-что из одежды, чтобы выпутаться из материальных проблем.

Феликс Платтер рассказывает о некоторых своих приятелях из Базеля, тоже явившихся во Францию изучать медицину в середине XVI века. Один получил наследство, но ко времени его приезда в Монпелье от этих денег не осталось и кроны. У другого, Гуммеля, было всего три кроны и конь, которого он продал также за три кроны, но потратил все эти деньги еще в пути. Отец, солдат-наемник, дал ему плащ, изначально бывший черно-белым, но затем выкрашенный в черный цвет; старая краска местами проступала сквозь новую. Феликс упросил аптекаря Каталана, у которого квартировал, взять Гуммеля подручным в аптеку вместо подмастерья, уезжавшего в Тулузу. Тот сначала отказывался, потому что Гуммель не говорил по-французски, но потом согласился при условии, что первый год не будет платить ему жалованье. Гуммелю оставались чаевые, которыми он должен был делиться с двумя-тремя другими помощниками хозяина. Один школьный учитель из Базеля, молодой человек, женился на семидесятилетней женщине, которая дала ему денег, чтобы он мог получить образование во Франции. После ее смерти он практиковал в Равенсбурге.

В случае крайней нужды всегда можно было обратиться к землякам — «нации» помогали материально своим членам, ссужая им деньги под залог.

Но были и казеннокоштные студенты, получавшие стипендию от властей.

Как мы помним, Михаил Ломоносов, обучаясь в Славяно-греко-латинской академии, жил на десять рублей в год, то есть на три копейки в день. Школяры каждый день были вынуждены делать выбор, что купить: кусок хлеба или перья и чернила. К счастью, холмогорскому самородку время от времени помогали земляки. «Во время бытности его в Москве каждый год приезжал для торговых надобностей сосед его куростровец Федор Пятухин и, будучи по знакомству, посещал его и временно по недостатку его снабдевал деньгами, коих и задавал ему до семи рублей, а получил от него при отъезде его за море в Санкт-Петербурге», — записал полвека спустя академик И. И. Лепехин, посетивший родные места Ломоносова. Ученики, которые могли рассчитывать только на себя, подряжались рубить дрова, писать письма, прошения, читать псалмы над покойниками. Многие не выдерживали лишений и бросали учение.

Через 20 лет, в сентябре — октябре 1755 года, первым тридцати казеннокоштным студентам нового Московского университета определили размер жалованья в 40 рублей в год.

Бедные, но одаренные школяры могли претендовать на материальное вспомоществование от высоких покровителей, среди которых были и августейшие особы, и знатные аристократы, а также представители университетского руководства, действовавшие как частные лица. Так, португальский король Жуан III Благочестивый (1521–1557) учредил стипендии, чтобы его подданные могли обучаться за границей и привозить оттуда на родину свежие идеи. Академия Цюриха предоставила юному Конраду Геснеру[44] пенсион, чтобы он мог отправиться на учебу во Францию.

Профессор Питер Брейгель из Леувардена выплачивал шесть стипендий студентам-медикам из четырех коллегий. Эти коллегии предоставляли не только стол и кров, но и определенные должности при университете, исполнение которых позволяло школярам поддерживать свое существование в период учебы. Чаще всего студенты занимались репетиторством.

Гражданин Брюсселя Анри де Бронхорст в завещании от 20 июня 1629 года основал стипендию сроком на девять лет для коренных брюссельских династий, отправлявших своих отпрысков учиться в университет Дуэ; в результате среди брюссельских магистратов было много выпускников этого университета. Эта стипендия, кстати, существует до сих пор и каждый год предоставляется особым ведомством бывшей провинции Брабант одному из членов «lignages de Bruxelles» (кланов уроженцев Брюсселя). Размер этого пособия индексируется Ассоциацией потомков брюссельских династий.

Условия получения стипендий варьировались по воле их учредителей: например, магистр Робер Пелерен, священник из епархии Кутанс в Нормандии, предоставил в 1644 году четыре с половиной тысячи турских ливров для выплаты стипендий магистрам искусств, которые пожелают изучать богословие или медицину; впоследствии право на стипендию требовалось регулярно подтверждать, сдавая экзамены. Если стипендиат не получал степени бакалавра в течение трех лет после завершения начального курса обучения, он терял право на стипендию и проживание в коллегии. Стипендия составляла 50 ливров, выплачивали ее через прокурора коллегии. К этому добавлялись выплаты из средств, завещанных другими благотворителями. В 1665–1675 годах студенты-богословы могли получать стипендию вплоть до защиты докторской диссертации при условии, что их доходы, включая бенефиции, составляли менее 300 ливров в год, а для студентов факультета искусств — 150 ливров.

В Реймсе Антуан де Бошен учредил две стипендии по 30 ливров для бакалавров из местных уроженцев, которые должны были «отработать» их, посещая все занятия и публичные диспуты.

В XVIII веке доктор Жан де Дист завещал свое состояние медицинскому факультету Парижского университета, что позволило оплачивать сдачу экзаменов на все ученые степени для одаренных, но бедных студентов. Премию распределяли по конкурсу, который проводили каждые два года, начиная с 1766-го. Для участия в нем надо было представить свидетельство о крещении, подтверждающее, что претенденту исполнилось 22 года и что он католик («еретиков» учиться не принимали); рекомендательные письма от почтенных людей, подтверждающие благонравие соискателя; диплом магистра искусств Парижского университета или доктора медицины другого университета.

В 1772 году Луи Дебуа де Рошфор, сын доктора медицины Парижского университета, тоже решивший посвятить себя этой профессии, принял участие в конкурсе. Премия была лишь одна, и Дебуа ее не получил, но его соперник умер, и факультет передал премию ему.

Отправляясь учиться за границу, студенты привозили туда деньги своей родины. Их всегда можно было обменять на национальную валюту; впрочем, иностранные монеты в гостиницах и тавернах тоже принимали. К примеру, во Франции с 1484 года главной денежной единицей был экю; с 1574 года экю стоил три ливра; один ливр стоил 20 су, один серебряный су — 12 денье. Для повседневных операций использовали мелкие деньги из сплава серебра с медью: блан (10 денье), тестон (десять су или 120 денье). Наряду с этими монетами на западе Франции имели хождение испанские деньги, а в прибрежных городах, например в Кале, — английские; и те и другие стоили больше ливра. Соотношение 240:20:1 между медными, серебряными и золотыми монетами использовалось и в других странах, некогда входивших в Римскую империю. В Англии 12 пенсов стоили шиллинг, а 20 шиллингов составляли фунт стерлингов. Основой испанской денежной системы вплоть до середины XIX века были реалы — серебряные монеты, вошедшие в обращение в Кастилии в XIV веке. Два реала — песета, четыре или восемь реалов — пиастр, 16 реалов или два пиастра — один золотой эскудо, который во Франции назывался пистолем. С 1640 года пистоль равнялся луидору, введенному Людовиком XIII и стоившему десять ливров. Он приравнивался к двойному дукату, чеканившемуся в Испании и Фландрии и имевшему широкое хождение в Европе. Двойной эскудо (дублон) был золотым и стоил 32 реала.

В самой Испании в XVI–XVII веках принимали лишь местные деньги, золотые и серебряные, за исключением большого праздника в монастыре Монтсеррат, когда можно было расплатиться и иностранной валютой. Курс денег в Кастилии отличался от каталонского. В Каталонии ливр равнялся десяти реалам, крона — 20 су (10,5 реала), а дукат — 12 реалам. В Кастилии чеканили бланы (восемь бланов — ¼ реала). В Барселоне были в ходу денье, двойной денье, эллер (шесть денье или четверть реала), полуреал и реал. Валенсийский реал стоил в Барселоне 18 эллеров.

Французский серебряный экю 1641 года соответствовал восьми реалам, английской кроне или немецкому талеру, доминировавшему в международной торговле. Чеканка этой серебряной монеты в подражание швейцарскому и саксонскому гульдинеру (равному 60 крейцерам) началась в 1515 году в Иоахимстале в Богемии (ныне Яхимов в Чехии). На аверсе монеты был изображен богемский лев, а на реверсе — святой Иоахим. Сложное название «иоахимсталер» в Европе сократили до «талера», а в России — до «ефимка». В 1566 году в Лейпциге серебряный талер стал называться рейхсталером, а гульдинер (гульден) позже был приравнен к ⅔ талера.

До 1523 года во Флоренции чеканили золотой флорин. В Венеции похожая монета называлась дукатом, или цехином. В Германии и Нидерландах флорин получил название гульден. Венгерские и чешские дукаты (флорины) имели широкое хождение в Речи Посполитой. «Червонный золотой» («злотый») первоначально стоил 30 серебряных грошей. В связи с девальвацией серебряных и медных денег курс постоянно менялся. Так, Неплюев в дневнике записал, что «червонный ходит 130 штиверов, или грошей».

Французский Монпелье находился недалеко от Испании и при этом принимал множество студентов из Германии и Швейцарии. Они довольно быстро осваивались с хитросплетениями обменного курса. Вот, например, какие цены были в середине XVI века в кабачке «Три короля», куда часто захаживали после занятий студенты-медики, в том числе Феликс Платтер: «Заказывали меру превосходного муската, который обходился нам в один штивер[45], т. е. один батцен[46] или каролус. К этому добавляли кусок мяса, например свинины, потому что в доме моего хозяина его не ели, и хорошей горчицы. Расходы не превышали одного штивера с человека».

Зато одежда влетала в копеечку. Один парижский студент уплатил за ткань для верхней одежды и штанов 7 ливров 8 су, за ночной колпак 3 су 6 денье, а за шнурки для штанов с наконечниками 20 денье; пошив мантии стоил 7 су 6 денье, окрашивание штанов — 9 денье; работа портного — 5 су. Дороже всего обходилась обувь, которая буквально горела на ногах школяров, ведь им приходилось делать большие концы по городу. Тот же студент заплатил 15 августа за пару башмаков 7 су 6 денье и потом дважды чинил их, соответственно за четверть и половину этой суммы; на Рождество ему понадобилась новая обувь за 8 су, но уже в феврале ее тоже пришлось сдать в починку.

«На Троицу я надел новые штаны красного цвета, — пишет Феликс Платтер. — Они были в обтяжку, с разрезами поверх подкладки из тафты, и такие короткие, что я сидел практически на сборках. Я с трудом мог наклониться, настолько они были тесные. Но обошлись они мне всего в одну крону, а крона тогда равнялась 46 штиверам. Портные сами продают ткань, и если надо, соорудят вам штаны за одну ночь». В феврале 1553 года он заключил договор с сапожником: тот обязался поставлять ему каждое воскресенье по паре новых туфель за три франка[47] в год, а старые забирать себе. Студенты носили туфли на тонкой подошве, поэтому в дождь и снег поверх туфель надевали галоши. Столько же — три франка — стоила лютня, без которой Феликс не мог обойтись.

У студентов деньги утекали сквозь пальцы, поэтому «жалованье» казеннокоштных учащихся находилось у их наставника, выдававшего им деньги по своему усмотрению. «А жалованья королевского в руки нам не давал поручик де-компания, а платил за нас за пищу и за квартиру по две добли на месяц с персоны, отчего мы имели нужную пищу, а пили только воду, — вспоминал Иван Неплюев время своей учебы в Испании. — Оный же за мытье рубашек и прочего платил за нас по полупецы на месяц, и по приказу его переменяли мы по три рубашки в неделю и брали на месяц по паре башмаков, за которые он платил за нас по 9 реалей, да плата за пару; он же платил за нас балбиру (цирюльнику. — Е. Г.) по 4 реаля на месяц, который брил нам бороды по 2 раза в неделю, а паруки нам пудрил по трижды в неделю; и за тем за всем осталось нам по 4 реаля по 5 кварт от месяца; и оные платил за нас портному мастеру за починку верхнего платья, или кто что возьмет новое против жалованья».

Отправляясь в Марбургский университет, Ломоносов получил в июле 1736 года от Академии наук 300 рублей. Около семи рублей он потратил тут же, отдав долги, часть прожил в Петербурге, еще часть ушла на оплату путевых расходов, так что в Германию он въехал с двумя сотнями рублей, которые перевел в немецкую валюту по курсу 80 копеек за талер. В финансовом отчете, отправленном в столицу 26 сентября 1737 года, Ломоносов перечислил свои траты:

«В Петербурге и в пути до Любека истрачено 100 руб.

От Любека до Марбурга 37 т[алеров].

Один костюм стоил 50 т.

Дрова на всю зиму 8 т.

Учитель фехтования — на первый месяц 5 т.

Учитель рисования 4 т.

Учитель французского языка 9 т.

Парик, стирка, обувь, чулки 28 т.

Учитель танцев за пять месяцев 8 т.

Книги 60 т.

Сумма 100 рублей и 209 т.».

Академическая канцелярия должна была выплачивать русским студентам 400 рублей на человека в год, но уже в первый год обучения Ломоносову и его товарищам недоплатили по 100 рублей. Зимой 1737/38 года Ломоносов, привыкший в Заиконоспасских школах беречь каждую копейку, смог уложиться в присланные ему 200 рублей, но потом не только потратил всю стипендию, но и наделал долгов, сумма которых в несколько раз превышала положенное ему жалованье. Его друзья Виноградов и Райзер вели себя точно так же. Академия велела отказаться от услуг учителей танцев и фехтования, не тратить деньги на наряды и не делать долгов и объявила всем троим суровый выговор. Добросердечный ректор университета Кристиан Вольф уплатил долги русских студентов (впоследствии Академия наук возместила ему эту сумму), чтобы они могли продолжить учебу у профессора Генкеля. К тому времени годовое содержание русских студентов было урезано вдвое, деньги высылали непосредственно Генкелю, который выдавал их на руки своим подопечным небольшими суммами — не более десяти талеров в месяц, указывал, где снимать квартиру, сам нанимал учителей и покупал одежду. Например, в августе 1739 года Ломоносов получил сшитое специально для него по заказу Генкеля новое платье стоимостью 42 талера 4 гроша, в сентябре — плисовый китель и четыре холщовые рубашки на 9 талеров 11 грошей, в октябре — башмаки и туфли и т. д.

Надо полагать, студенческие стипендии не «индексировались», несмотря на рост цен. Так, когда архитектор Василий Баженов иживописец Антон Лосенко отправились в 1759 году учиться за границу, Петербургская академия художеств назначила им содержание 350 рублей в год. В переводе на французские деньги это составляло 50–60 франков в месяц. На эти деньги молодые люди могли снять лишь самую бедную комнату на задворках Парижа.

Конечно, обидно, когда лучшие годы проходят, а ты вынужден считать гроши, точно старый скареда. Но у бедняков не было иного выхода — разве что совершать преступления. Зато сыновья богатых людей прожигали жизнь, не задумываясь о последствиях. Весельчак Жюльен де Ламетри (1709–1751) похвалялся тем, что потратил до последнего гроша (отнюдь не на книги) шесть тысяч ливров, которые отец, богатый купец, прислал ему для сдачи экзамена на степень доктора медицины в Париже; в итоге докторский колпак он получил в Ренне. Бережливый Филипп Пинель был его полной противоположностью: лишь изредка ходил в гости и никого не принимал у себя; поход в театр был выдающимся событием. Так, он выбрался как-то раз в Итальянскую комедию посмотреть «Докторов медицины», где высмеивали месмеристов[48].

В общем, образ студента, созданный английским поэтом Джеффри Чосером в «Кентерберийских рассказах» еще в XIV веке, долго оставался узнаваемым:

Прервав над логикой усердный труд,
Студент оксфордский с нами рядом плелся.
Едва ль беднее нищий бы нашелся:
Не конь под ним, а щипаная галка,
И самого студента было жалко —
Такой он был обтрепанный, убогий,
Худой, измученный плохой дорогой.
Он ни прихода не сумел добыть,
Ни службы канцелярской. Выносить
Нужду и голод приучился стойко.
Полено клал он в изголовье койки.
Ему милее двадцать книг иметь,
Чем платье дорогое, лютню, снедь.
Он негу презирал сокровищ тленных,
Но Аристотель — кладезь мыслей ценных —
Не мог прибавить денег ни гроша,
И клерк их клянчил, грешная душа,
У всех друзей и тратил на ученье
И ревностно молился о спасенье
Тех, щедрости которых был обязан.
К науке он был горячо привязан.
Но философия не помогала
И золота ни унца не давала.
Он слова лишнего не говорил
И слог высокий мудрости любил —
Короткий, быстрый, искренний, правдивый;
Он сыт был жатвой с этой тучной нивы.
И, бедняком предпочитая жить,
Хотел учиться и других учить[49].

Быт

Местные особенности. — За столом. — Студенческий рацион. — Злоупотребления

Эпоха глобализации приучила нас к тому, что, куда бы мы ни приехали, даже на другом континенте, мы всюду найдем привычную еду, средства передвижения и никого не удивим своим внешним обликом или костюмом. Однако в интересующее нас время всё было иначе и даже переезд в соседний город оборачивался сменой культурной среды.

Например, в Женеве потешались над длинными патлами Феликса Платтера, уроженца Базеля. Чтобы на него не показывали пальцем, пришлось ему, не стригшемуся с детства, пойти к цирюльнику. Во Франции с Феликсом приключился другой конфуз: в харчевне хозяйская дочка хотела его поцеловать, а он стал отбиваться, чем всех развеселил: оказалось, здесь так принято здороваться. В Монпелье он приехал к началу сбора оливок и в первое утро, разбуженный шумом, увидел крестьян с палками, шедших отрясать оливки, и испугался, приняв их за солдат с пиками. В начале декабря 1556 года так похолодало, что в окрестностях Монпелье кое-где образовался лед. Студенты-немцы отправились кататься на коньках, чем сильно удивили французов.

Но разве можно сравнить это удивление с тем культурным шоком, который испытывали уроженцы «Московии», попав в «просвещенную Европу»! Всё казалось им диковинным; трудно было понять, что важно, а что нет, что нужно перенять, чему и как учиться. Князь Борис Куракин, учившийся в Венеции, оказался в 1705 году в Голландии. Вот как он описывает памятник Эразму в Роттердаме: «Сделан мужик вылитой медной с книгою на знак тому, который был человек гораздо ученой и часто людей учил, и тому на знак то сделано».

Сложнее всего было привыкнуть к иноземной пище и манерам поведения за столом. Например, французы в XVI веке ели суп руками: вычерпывали гущу, а потом выпивали бульон. («Король-солнце» Людовик XIV даже в конце XVII века не пользовался столовыми приборами и ел руками соусы; веком позже дочери Людовика XV пили бульон из тарелок через край.) На постоялых дворах на весь стол был один нож, прикованный цепью, которым пользовались по очереди, и больше никаких приборов. А в Швейцарии тогда все ели ложками. Когда один студент из «немцев» потребовал у служанки ложку, та не понимала, чего от нее хотят; постоялец вспылил, думая, что над ним издеваются; его уняли с большим трудом.

Зато перед Великим постом на юге Франции было принято разбивать глиняную посуду, употреблявшуюся для подачи мяса, и покупать новую — под рыбу.

В Испании, отметил для себя Томас Платтер в 1596 году, всё отличается от Франции: обычаи, одежда женщин, форма бокалов (из них можно пить лишь маленькими глотками); каплунов не шпигуют салом, а поливают растопленным.

Впрочем, какие каплуны! Студентам, которых не подкармливали родственники, приходилось класть зубы на полку. Рабле рассказывает, на каком жалком пайке сидели постояльцы Коллегии Монтегю: младшим полагалось давать за обедом и ужином по куску хлеба и по одному яйцу или по половине селедки. Пить разрешалось одну воду. Старших кормили лучше. Им выдавали треть пинты вина, 1/30 фунта масла, блюдо дешевых овощей, варенных без мяса, целую селедку или пару яиц и на закуску кусочек сыра. В Ланском коллеже бурсаки отдавали объедки со своего стола бедным однокашникам-землякам.

Проживавшие на частных квартирах харчевались лучше, но не роскошно. Феликс Платтер без особого воодушевления вспоминает, чем его кормили у аптекаря Лорана Каталана из Монпелье: «В доме моего хозяина жили скудно; кухня была испанская, не говоря уж о том, что мараны не употребляют в пищу те же продукты, что и евреи. В скоромные дни на обед ели похлебку с капустой из баранины, редко — из говядины, бульона было мало. Похлебку ели руками, каждый из своей тарелки. На ужин всегда подавали салат и немного жаркого, от остатков ни у кого не было несварения желудка. Хлеб в достаточном количестве и вкусен; вина дают немного, оно темно-красное, его сильно разводят водой. Служанка сначала наливает вам воды, сколько попросите, а потом добавляет вина. Если не допьете, она остальное выльет; вино здесь не хранится больше года и быстро превращается в уксус».

И без того неизбалованные разносолами школяры были обязаны еще и соблюдать посты, питаясь сушеной треской, гнилой селедкой и прогорклым китовым жиром.

«С Пепельной среды, — вспоминает Платтер, — начинался Великий пост, во время которого запрещалось под страхом смерти есть мясо и яйца. Правда, мы, немцы, тайком нарушали этот запрет. Тогда-то я и научился намазывать лист бумаги маслом, разбивать сверху яйца и поджаривать всё это на углях. Из осторожности мы не пользовались никакой кухонной утварью. На протяжении всего Великого поста я бросал на пол в своем рабочем кабинете скорлупу от яиц, которые жарил на свечке на промасленном листе бумаги. Позже служанка нашла кучу скорлупы и рассказала хозяйке…»

Хозяева не стали доносить на постояльца-лютеранина, но ему пришлось отказаться от кулинарных экспериментов.

«На обед подавали капустные щи на постном масле и хека. Из других рыб — морской язык, которого тушили в растительном масле прямо во время обеда, или тунец. Сливочное масло при готовке не использовали вообще. Макрель, сардины хороши и вареные, и жареные, угри водятся в изобилии, а еще лангусты и креветки, которых приносят целыми корзинами. К несчастью, в нашем доме их видели редко. На ужин был салат-латук, или эндивий, или лук (его продают на рынке огромными связками к Дню святого Варфоломея — 24 августа), припущенный в подслащенном соке. Всю зиму угощались также жареными каштанами, но не было ни сыра, ни фруктов».

Впоследствии Феликсу довелось отведать каракатиц и крабов-пауков.

С другой стороны, может, и неплохо, что будущие ученые, врачи и юристы воспитывали в себе привычку к воздержанию. Нелепая смерть эпикурейца и материалиста Ламетри (по совместительству врача, специализировавшегося на болезнях, передающихся половым путем) могла послужить им уроком. Находясь в Потсдаме, Ламетри вылечил английского посла Тирконнеля, который устроил пир по случаю своего выздоровления. Врач уплетал за обе щеки и оприходовал почти всё блюдо паштета с трюфелями. В результате у него начались жар и бред, и он скончался в 42 года, оставив безутешную вдову и пятилетнюю дочь.

Помимо еды, школяры должны были покупать себе свечи, чернила, бумагу, перья, не говоря уже об одежде и обуви; при этом не наживался на них только ленивый. В университетских городах лавочники старались извлечь максимальную выгоду и взвинчивали цены. Иногда студенты ради экономии просили родителей закупить всё необходимое в родном городе, по менее высоким ценам.

Феликс Платтер был не прочь принарядиться. Однажды отец прислал ему кожи, выкрашенные в зеленый цвет, и юноша заказал себе из них костюм. Штаны оказались узковаты; портной уверял, что материала не хватило, но позже выяснилось, что он украл кусок и сшил сумку своей жене. Впрочем, Феликс не слишком расстроился: штанов из кожи в Монпелье тогда никто не носил, и на какое-то время он стал законодателем мод.

А. Н. Радищев с возмущением описывает злоупотребления уже упоминавшегося майора Бокума, приставленного к русским студентам в Лейпциге и получившего в свое распоряжение деньги, выделенные на их содержание:

«Причина нашего неудовольствия была недостаток иногда в нужных для нашего содержания вещах, то есть в пище, одежде и протчем. Вторая зима по приезде нашем в Лейпциг была жесточее обыкновенных, и с худыми предосторожностями холод чувствительнее для нас был, нежели в самой России при тридцати градусах стужи.

Домостроительство Бокума простиралось и на дрова, и мы более в сем случае терпели недостатка, нежели в чем другом. Хотя запрещено было, как то нам сказывали, присылать к нам деньги из домов наших, но мы, неизвестны будучи о сем запрещении и охотны, особливо на случай нужды, преступить сие повеление, имели при отъезде нашем из России по нескольку собственных денег. Кто их имел, не только удовлетворял необходимым своим нуждам, но снабжал и товарищей своих. Словом, во всё продолжение нашего пребывания кто имел свои деньги, тот употреблял их не токмо на необходимые нужды, как то на дрова, одежду, пищу, но даже и на учение, на покупку книг; не утаю и того, что деньги, нами из домов получаемыя, послужили к нашему в любострастии невоздержанию, но не оне к возрождению онаго в нас были причиною или случаем. Нерадение о нас нашего начальника и малое за юношами в развратном обществе смотрение были онаго корень, как то оно есть и везде, в чем всякий человек без предубеждения признается».

С этими записками перекликаются воспоминания В. И. Штейнгейля о Морском кадетском корпусе:

«Зимою в комнатах кадетских стекла были во многих выбиты, дров отпускали мало, и, чтоб избавиться от холода, кадеты по ночам лазили чрез забор в адмиралтейство и оттуда крали бревна, дрова или что попадалось; но если заставали в сем упражнении, то те же мучители, кои были сего сами виновники, наказывали за сие самым бесчеловечным образом. Может быть, это тиранство одну только ту выгоду приносило, что между кадетами была связь чрезвычайная. Случалось, что одного пойманного в шалости какой-либо замучивали до последнего изнеможения, добиваясь, кто с ним был, и не могли иного ответа исторгнуть, кроме — „не знаю“. Зато такой герой награждался признательностию и дружбою им спасенных. С этой стороны воспитание можно было назвать спартанским. Нередко по-спартански и кормили. Кадеты потому очень отличали тех капитанов, кои строго наблюдали за исправностию стола….»

Здоровье

Средневековые эпидемии. — Чума и миграции студентов. — Антисанитария

Говоря о бедных студентах, не следует забывать, что не только они бедны. Вернее, их нищета зачастую была лишь отражением общего безрадостного положения дел. Например, население Парижа, этих «новых Афин», регулярно страдало от голода, пожаров, войн и, разумеется, эпидемий.

На узких, загаженных улочках Латинского квартала, где в холодных, сырых и грязных помещениях теснилась школьная беднота, свирепствовали болезни.

Вот данные средневековых хронистов: в 1105 году в Париже разразилась эпидемия болезни, напоминающей грипп. В 1129 году Господь наслал на столицу спорынью, и эпидемию отравлений удалось остановить лишь 3 ноября 1130 года после шествия с мощами святой Женевьевы. В 1224 году зимние холода наступили 9 октября и продолжались до 25 апреля; по всей Европе прокатились эпидемии заразных болезней. В конце августа 1348 года в Париже началась чума и продолжалась два года. Король запретил мести улицы после сильного дождя, чтобы уменьшить сброс нечистот в Сену — главный источник питьевой воды. Эпидемии чумы потом повторялись довольно часто: с 1360 по 1363 год, в 1379–1380, в 1382-м, с 1399 по 1401-й. В 1437-м она выкосила 50 тысяч человек за полгода, а после вдобавок наступил страшный голод. В 1467 году в летнюю жару распространилась еще какая-то зараза. Париж настолько обезлюдел, что Людовик XI приказал присваивать звание гражданина любому, кто пожелает поселиться в столице. Чума вернулась в 1522 году, потом в 1531 (городским властям даже пришлось прикупить новые участки земли под кладбище), 1544, 1561 (студенты перебрались в Орлеан) и, наконец, 1636 годах.

То же самое наблюдалось и в других городах. В XIV веке в Падуе неожиданно скончались два студента, что вызвало панику в университете. Когда один подававший надежды молодой человек из Мантуи, выйдя из аудитории, вдруг рухнул замертво, несколько студентов покинули город. Оставшиеся, если их тоже коснулась болезнь, обращались к врачам. Но врачи-земляки, не решавшиеся требовать плату за лечение, и пользовали больных кое-как, а другие не внушали большого доверия. Так, один из заболевших усомнился в способностях призванного к его одру эскулапа, потому что тот не назначил ему особой диеты. Созывать консилиумы врачей (для состоятельных пациентов) было рискованно: ученые доктора плодили интриги и были способны, чтобы досадить коллегам, рискнуть здоровьем доверившегося им человека.

В Монпелье эпидемии чумы вспыхивали в 1502,1525 и 1533 годах. В 1580-м все иностранные студенты — и из коллегий, и с факультетов — вернулись в свои страны. Современники описывали это бегство: профессора уезжали за город, коллегии закрывались, аудитории пустели, студенты гурьбой уходили из города…

В Германии в 1519 году чума изгнала студентов из Лейпцига в Виттенберг, в 1527-м и 1535-м — из Виттенберга в Йену, в 1552-м — в Торгау. В 1578 году «черная смерть» окончательно добила университет Лувена. Та же беда продолжалась и в XVII веке. В 1631 году мэр Пуатье заставил профессоров закрыть школы. В 1665-м, во время великой эпидемии чумы в Лондоне, закрылся Кембриджский университет.

Доктора изобретали различные снадобья, духовенство служило молебны, но корень зла был неистребим, потому что заключался в ужасающей неопрятности и несоблюдении элементарных правил гигиены. Например, в 1374 году, во время очередной эпидемии чумы в Париже, всех домовладельцев обязали устроить при своих домах отхожие места в достаточном количестве (до того содержимое ночных горшков попросту выплескивали на улицу). Но это распоряжение пришлось возобновлять несколько раз, поскольку исполнять его никто не спешил.

На протяжении веков Париж поддерживал свою репутацию грязного города с немощеными улицами, по которым текли вонючие ручьи. В Лондоне нечистоты тоже сливали в Темзу, так что она даже не замерзала холодной зимой, и из нее же брали воду. Д. И. Фонвизин, путешествовавший по Европе в конце XVIII века, был поражен антисанитарией французских городов, где мясники разделывали туши прямо на улице и кровь, смешанная с грязью, текла мимо модных лавок с самой изысканной продукцией.

«Однажды я должен был проводить на бал дочь доктора Гриффи, согласно обычаю, — вспоминает Феликс Платтер о своем пребывании в Монпелье. — Проходя рядом с ней мимо выгребной ямы, я посторонился, чтобы уступить ей лучшую сторону дороги, но так неудачно оступился в лужу, что обрызгал девицу с головы до ног грязной водой. Я готов был сквозь землю провалиться, тем более что один мой товарищ, который шел с нами, поспешил вперед предупредить, что я окатил свою невесту святой водой. Девушка поняла, что у меня не было дурного умысла, и попросила меня отвести ее домой, чтобы переодеться».

Драки и хулиганство

Бесчинства студентов. — Вмешательство властей. — Сражения между школярами и бюргерами. — Право носить оружие. — Поединки и стычки

Наличие в городе университета было, с одной стороны, благом, о чем мы уже говорили, а с другой — настоящим бедствием: школяры вели себя дерзко, нарушая практически все Божьи заповеди по списку; жители университетских городов порой находились на осадном положении, поскольку студенты совершали набеги на сады, врывались ночью в дома, вторгались на свадебные пиршества и требовали угощения, по ночам шумели на улицах, пускали в ход кулаки, камни и даже холодное оружие, били окна, оскорбляли, лупили и грабили горожан и задирали патрульных. В Риме, если распоясавшимся студентам попадался на глаза еврей, неосторожно вышедший из гетто (район между Капитолийским холмом, островом Тиберина и площадью Ларго Арджентина, окруженный высокими стенами с тремя воротами), его хватали, волокли на площадь Святого Петра и там секли и брили, если только он не покупал себе свободу, уплатив «налог на бороду».

В 1132 году епископ Парижский провозгласил интердикт на холме Святой Женевьевы, облюбованной школярами, пытаясь положить конец их бесчинствам. Но если даже епископу не удавалось с ними справиться, что уж говорить о светских властях. В 1200 году состоялось форменное сражение между студентами и людьми парижского прево; на поле боя остались лежать пять трупов. Но король Филипп Август отстранил прево от должности и принял сторону студентов, грозивших в противном случае покинуть город. К тому времени в Париже насчитывалось около двадцати тысяч школяров, и эта угроза звучала вполне весомо.

Король уступил, и теперь на студиозусов не было никакой управы: вплоть до XVI века они состояли в юрисдикции лишь университетского суда и епископа и за преступления, которые всем остальным гражданам грозили виселицей, отделывались поркой и епитимьей.

Двадцать шестого февраля 1229 года, в самый разгар карнавала, студенты снова схлестнулись с сержантами парижского прево, пытавшимися усмирить буянов. Хозяин трактира не пожелал отпустить студентам вино даром; пустяковая ссора переросла в сражение между горожанами и школярами. Все кабаки были разгромлены, вино вылито на землю, множество людей избито до полусмерти; победа осталась за студентами. Горожане пожаловались королеве Бланке Кастильской, и та велела парижскому прево «принять меры». Он с радостью повиновался: несколько студентов были убиты, множество других покалечены. В знак протеста университет прекратил лекции, и 15 апреля профессора покинули Париж, уведя за собой большую часть слушателей в Оксфорд и Кембридж. Оставшиеся же и не думали менять свой образ жизни.

Горожанам, доведенным до крайности студенческими бесчинствами, разбоем и воровством, приходилось самим защищать себя. За 1223 год парижские буржуа убили 320 школяров и побросали их тела в Сену. В 1354 году в Оксфорде состоялось целое побоище; победившие горожане разгромили 14 студенческих общежитий, студенты потеряли шестерых убитыми, 20 человек были ранены. В конце XV столетия Вена зачастую становилась ареной кровавых схваток школяров с бюргерами; некоторые ремесленные цехи давали отпор университетским буянам. В 1501 году кёльнские бочары, плотники и каменщики штурмом взяли бурсу и избили студентов. В Лейпциге университету объявили войну сапожные подмастерья. В Гейдельберге дело доходило до возведения баррикад. Школяры зачастую сталкивались с бродягами, разбойниками и прочей шушерой и терроризировали целые кварталы. Тогда обыватели перегораживали улицы цепями, освещали их за свой счет и формировали «народные дружины», заступавшие в дневной и ночной дозоры, словно в военное время.

Конечно, постоянное пребывание в состоянии войны не устраивало ни ту ни другую сторону. Феликс Платтер приводит в своих записках следующий эпизод: «18 апреля [1554 года] в Монпелье прибыли два солдата из Базеля, гвардейцы короля Наварры, с высокомерным видом, в красивой одежде с разрезами, в полном вооружении и с алебардами. Они возвращались домой. Показав им город, мы пригласили их пообедать. В Базеле они были врагами студентов и часто дрались с ними по ночам, но после оказанного нами приема пообещали, что теперь, когда вернутся, всегда будут принимать сторону студентов, а не выступать против них. Мы проводили их до моста Кастельно; там выпили на посошок и, чтобы скрепить принесенную ими клятву, крестили их чарой вина, вылитой на голову».

Надо сказать, что в средневековой Германии городские власти даже побуждали население к овладению оружием, чтобы в случае чего горожане могли сражаться в одном строю с солдатами. В XIV–XV веках в германских городах множились школы фехтования, пользовавшиеся определенными привилегиями; их посещали бюргеры, мастеровые и студенты. Ученики устраивали поединки на шпагах, кинжалах и алебардах, которые вскоре вытеснило учебное оружие — деревянная сабля, «Dusack». Но с конца XV века обычные горожане перестали учиться фехтованию, больше полагаясь на распространившееся к тому времени огнестрельное оружие, ведь целью-то было отбить нападение, а то и просто припугнуть воров. Теперь поединки устраивали только аристократы, солдаты и студенты — лишь они имели право ходить со шпагой на боку. Бюргеров это задевало, и в 1514 году старшины Вены добились запрета для студентов носить шпагу. Тогда 800 венских школяров отправились пешком в Вельс, умолять императора Максимилиана вернуть им привилегию. Император, большой поклонник рыцарских романов и кодекса чести, эту просьбу удовлетворил.

Студенты очень дорожили своим правом носить оружие. Снова передадим слово Платтеру: «26 августа [1554 года] немцы провожали своего товарища с факелами и были арестованы капитаном стражи. Стражники отобрали у них шпаги и кинжалы. Это вызвало большой переполох в аптеке моего хозяина, где я тогда находился. Мы побежали посмотреть, что происходит. Этьен Конценус упорно отказывался отдать свой кинжал капитану. Мэтр Каталан вмешался и попросил отдать кинжал ему. Тот подчинился, и шум утих, но на следующий день они подали жалобу бальи, протестуя против нарушения привилегий немцев. Капитан получил выговор, а нам было обещано, что подобное больше не повторится».

Предполагалось, что оружие нужно студентам для самообороны, однако, увы, оно использовалось и для поединков. Студенты дрались между собой не менее ожесточенно, чем с горожанами и полицией; в этих схватках принимали участие даже бакалавры.

В 1554 году в Монпелье праздновали свадьбу. После пира, когда в доме новобрачных гости танцевали при открытых дверях, туда явился студент Лебо, который выдавал себя за дворянина и поэтому носил шпагу. С ним был его приятель Мильс, хороший танцор, не пропускавший ни одного бала. Но другой студент, итальянец Фламиний, заносчивый крепыш, стал насмехаться над Лебо и даже поставил ему подножку, так что тот чуть не упал. Лебо отвесил обидчику пощечину. Они бы подрались, если бы их не разняли, но Фламиний пообещал, что отомстит.

На следующий день, в понедельник, Лебо прогуливался после обеда по мощеной площади Нотр-Дам, как вдруг откуда ни возьмись выскочил Фламиний и ринулся на него с кинжалом. Лебо попятился, выхватил шпагу и направил ее острие на врага. Тот попытался выбить у него оружие, но Лебо проткнул его шпагой насквозь. «Я мертв!» — успел воскликнуть Фламиний и упал. Его положили на лестницу и унесли. Лебо, всё еще державший шпагу в руке, пытался скрыться, заскочив в ближайший дом. Подоспела полиция. Пока бальи осматривал место происшествия, его виновник убегал по крышам, перепрыгивая с одной на другую. Однако его все-таки арестовали и посадили в тюрьму. Через довольно продолжительное время он был помилован королем, потому что твердил, что его противник сам напоролся на шпагу. Позже он стал врачом в Туре.

В Понт-а-Муссоне герцог Лотарингский Карл III был вынужден в 1579 году учредить особую службу из двух судебных приставов и их начальника, которая пресекала шумные выходки и разбирала конфликты между студентами. С апреля 1584 года в городе по ночам патрулировал отдельный отряд, примерно наказывавший буянов, благодаря чему их наконец-то удалось усмирить.

Парижский прево и парламент выносили самые суровые постановления, стараясь положить конец этим бесчинствам. Запрещалось, «под страхом виселицы, носить палки, шпаги, пистолеты, кинжалы»; но только лейтенант полиции ла Рейни во времена Людовика XIV сумел беспощадными мерами навести в столице порядок.

Вплоть до XVIII века полиции приходилось разнимать и предотвращать столкновения между студентами-медиками и подмастерьями-хирургами. В 1745 году в Париже открылся анатомический театр, построенный по плану профессора анатомии Якоба Уинслоу (1669–1760). Внизу афиши, сообщавшей о лекции этого прославленного академика, было приписано: «Вход с тростями и шпагами запрещен». Как вспоминал швед Карл Петер Тунберг, учившийся в 1770 году в Париже, «в дверях всегда стоял охранник, чтобы пресекать шум и беспорядки и не позволять входить со шпагами».

Студенты, записывавшиеся к разным преподавателям, устраивали стычки даже в больнице, где проходили практические занятия, поэтому их пускали туда группами не больше пяти человек, запрещая проносить трости и шпаги и принимая меры, чтобы соперничающие фракции не находились в больнице одновременно.

На улицах шотландского Абердина то и дело вспыхивали схватки между студентами конкурировавших коллегий — Королевской и Маршальской.

Не лучше обстояло дело и в других учебных заведениях. Например, военные академии должны были воспитывать дворянскую элиту, однако «недоросли» зачастую посещали занятия по принуждению и без всякого желания. «Курсанты» шатались без толку по городу, затевая драки и пропивая отцовские денежки. Доходило до трагикомических ситуаций: кадету из знатного рода Лаколони грозил суд за дуэль. За него заступились учителя математики, ибо Лаколони защищал честь этой науки перед другими кадетами, пренебрегавшими ею и презиравшими ее.

Немецкие студенты очень щепетильно относились к вопросам чести, и поединки между ними происходили чуть ли не каждый день и по любому поводу. Во время учебы в Лейпциге Иоганн Вольфганг Гёте вызвал на дуэль студента из Прибалтики, загородившего ему вход в театр. Они сразились, Гёте был ранен в руку. Несколько лет спустя, вспоминая об этом происшествии, он записал: «Что за важность человеческая жизнь? Одно-единственное сражение забирает их тысячами. Гораздо важнее честь. Вопросы чести нужно отстаивать со всею страстью».

Кабаки

Парижские кабаре. — Таверны и постоялые дворы. — Отношение к пьянству

С наступлением тепла школяры устремлялись в поля и луга — веселиться на природе, дышать свежим воздухом, не забывая захватить с собой провизию и выпивку. В XVII веке студенты не обделяли своим вниманием кабаки в пригородах Парижа — Шайо, Пасси, Вожираре, пили пиво в зеленых беседках на берегу Бьевры и Сены, в Сюрене и в Сен-Клу.

В кабаре подавали только вино; обычно такое заведение состояло из главного зала, окруженного отдельными «кабинетами», которые снимали группы клиентов. Горячительное способствовало частым ссорам и дракам. У каждого кабаре была своя репутация, и о человеке могли судить по тому, какому заведению он отдает предпочтение. Например, знаменитая «Сосновая шишка» неподалеку от собора Парижской Богоматери видала в своих стенах Франсуа Вийона и Франсуа Рабле, который писал там «Гаргантюа», а позже была приютом поэтов (туда захаживали Расин, Мольер, Буало). Место было не самое роскошное, но вино подавали лучшее, да и подходящая закуска к нему находилась. В заведениях на берегах Сены, в Сен-Клу, можно было встретить представителей всех сословий, если только они были платежеспособны.

В тавернах можно было еще и поесть. В XVI веке таверна превратилась в центр социального притяжения, альтернативный церкви, и между кюре и хозяевами таверн началась настоящая война за влияние. Женщины ходили в церковь, мужчины отправлялись в таверну, но, как правило, находились они поблизости друг от друга. Впрочем, и женщинам вход в таверну не был заказан, поскольку в этих заведениях отмечали различные важные события: рождение детей, завершение сбора урожая, праздник местного святого, свадьбы и похороны (с привлечением странствующих кюре, которые отбивали хлеб у «оседлых»).

Для привлечения клиентуры хозяева таверн поощряли игру в карты и зернь (кости); снаружи, во дворе или между домами, можно было поиграть в шары или поупражняться в стрельбе из лука. Поскольку деньги водились не у всех, многие клиенты расплачивались натурой; таверны и постоялые дворы быстро превратились в злачные места. Принимая плату, хозяин не задавал вопросов о происхождении товара, а зачастую становился скупщиком краденого, даже входил в долю с разбойниками и давал деньги в рост.

Еще в 1228 году церковный собор в Вальядолиде издал суровые распоряжения, запрещающие студентам находиться в обществе жонглеров и ночных бродяг, а также заходить в таверны. Надо полагать, этот запрет не соблюдался.

Во Франции постоялые дворы, где тоже подавали вино и допускали азартные игры, принято было помечать пучком соломы. В некоторых городах власти запрещали местным уроженцам посещать постоялые дворы, в которых людей поощряют к разврату и мотовству.

Кабаре и таверны часто открывались за городскими стенами, если их владельцы не могли или не хотели платить ввозную пошлину на продукты, вино и стройматериалы. Именно такие заведения предпочитали безденежные студенты, облюбовавшие в XVI веке холм Монмартр в Париже, сплошь покрытый ими.

В «золотой век» «короля-солнце» Людовика XIV «Париж был одним большим постоялым двором», вспоминал один иностранный путешественник: «Кухни дымят во всякий час; повсюду кабаки и кабатчики, трактиры и трактирщики… Роскошь здесь в таком изобилии, что тому, кто пожелал бы обогатить триста пустынных городов, достаточно было бы разгромить Париж Здесь процветает бесчисленное множество лавок, где продаются совершенно ненужные вещи, судите ж о числе тех, где покупают что-то нужное… Народ благочестиво посещает церкви, в то время как аристократы и дворяне ходят туда развлечься, поговорить и завести интрижку. Он прилежно работает каждый день, но любит выпить в праздник, хотя небольшая мера вина в Париже стоит больше, чем целый бочонок в деревне. В мире не сыщется более искусного народа, который бы меньше зарабатывал, поскольку он тратит всё на чревоугодие и одежду, и между тем он всегда весел. Однако быть бедным в Париже, постоянно находиться среди всех этих наслаждений, не имея возможности изведать ни одного из них, — страшнее этого ада нет во всём свете».

В начале XVIII века нынешняя улица Шоссе д’Антен называлась «дорогой Большой Пинты»: она извивалась у подножия холмов между полями, болотами и садами от Монмартра до злачного квартала Птит-Полонь (Малая Польша), а вдоль нее стояли кабаре, где подавали молодое вино. Туда приходили не только поесть и выпить, но и потанцевать. Войдя, посетители пересекали огромную кухню, где в исполинском очаге жарились на вертеле окорока и бараньи туши, и попадали в большой зал с расставленными вдоль стен столами, на которых плотными рядами стояли бутылки, кувшины с вином и тарелки со снедью. Середину занимали танцоры, отплясывавшие контрданс и котильон под визг скрипок, вопли дудок и кларнетов.

Таверны и кабаки множились и процветали по всей Европе, и студенты всех без исключения университетов усердно их посещали, к великому неудовольствию своих родителей, чьи денежки утекали, словно вода в песок. Помешать этому было невозможно, хотя попытаться стоило. Например, отец Гёте заставил его перевестись в 1770 году из Лейпцига, где тот изучал право, в Страсбург, полагая, что юноша слишком уж много времени проводит в знаменитом лейпцигском погребке Ауэрбаха.

Надо сказать, что, получая ученые степени и переходя из разряда учащихся в разряд преподавателей, далеко не все бывшие студенты ставили крест на «грехах молодости», а потому подавали дурной пример собственным ученикам. В XVI веке власти Краковского университета в особом распоряжении обличили «отвратительный порок пьянства» некоторых профессоров, которые по ночам шатались по городу, шумели и нарушали покой горожан, и постановили: преподаватель, ведущий себя подобным образом, лишится жалованья и не будет допущен к чтению лекций; если же он не исправится, то будет исключен из университета, а то и отлучен от Церкви.

В Лейдене студенты братались с преподавателями в кабачках «Кедровая шишка» и «Сражающийся лев», и эти попойки нередко заканчивались потасовкой.

«Я никогда не видел в Монпелье пьяных, за исключением немцев», — особо отмечает в своих записках Феликс Платтер. А его брат Томас добавляет, что и в Испании не увидишь пьяного на улице, поскольку это позор.

Прекрасный пол

Свобода нравов. — Жрицы любви. — Серенады. — Любовные приключения

Хорошенькие служанки из таверн, также являвшиеся приманкой для студентов, не отказывали посетителям в услугах интимного свойства. В эпоху Возрождения нравы отличались простотой; например, во Франции в XVI веке партнер по танцам должен был поцеловать партнершу в губы. Актрисы из бродячих трупп, выступавших на площадях, собирая деньги со зрителей, раздавали записочки с указанием места и времени свидания. Школяров манили к себе и публичные бани, снискавшие к временам позднего Средневековья дурную славу, и скрывавшиеся под их сенью запретные плоды. Пусть формально студенты считались клириками и даже носили тонзуру и сутану, обетов они еще не давали, а потому считали себя свободными от моральных оков.

Одно из постановлений парижского парламента, относящееся к середине XVI века, с прискорбием констатировало, что студенты бродят по городу неприлично одетые, со шпагами и кинжалами, надвинув шляпы на глаза, чтобы нельзя было разглядеть лица. С наступлением темноты они без зазрения совести грабят прохожих, а затем отправляются пропивать добытые таким образом деньги в кабаки и «веселые дома». Общаясь с беспутными женщинами, они получают дурные болезни. В самом деле, в середине прошлого тысячелетия сифилис производил опустошения в рядах учащихся. В Бреславльской хронике за 1502 год сообщается о «французском насморке» (гонорее), которым заразилось 250 человек.

Томас Платтер, побывавший в 1595–1597 годах на юге Франции и в Испании, досконально изучил местные обычаи и сообщал довольно любопытные сведения. Например, он пишет, что в Авиньоне много публичных женщин: они пользуются покровительством папы и платят ему пошлину. Жрицы любви живут на двух довольно длинных улицах и занимают на них все дома. Некоторые одеты очень богато; они показываются на люди, приглашают прохожих зайти и даже останавливают их на улице. Говорят, что их начальница, которую в насмешку называют аббатисой, обязана отдаваться бесплатно любому студенту, который об этом попросит.

В Барселоне отдельная узкая улочка была отведена для публичных женщин; днем вход на нее был открыт, а на ночь перекрывался цепью. Спальни (около сорока) находились на первом этаже, соприкасаясь, точно кельи в монастыре. Все женщины проживали на ближнем постоялом дворе. Днем они сидели в красивых креслах на пороге, в богатых нарядах, играли на лютнях и пели или свободно ходили по улицам, точно порядочные. Полиция приставила своего человека присматривать за ними. На улицу запрещено было входить с холодным или огнестрельным оружием. Там жил особый хирург, который осматривал женщин и прогонял заразных. Они платили налог королю и не считали свое ремесло зазорным. «Собственный» капеллан служил у них мессу, исповедовал и т. д.

Раннее знакомство с доступными женщинами убивало в зародыше всякое уважение к прекрасному полу. В Авиньоне во время карнавала школяры и семинаристы, завидев девушку легкого поведения, хватали ее — кто за руку, кто за ногу, — и резко дергали, так что она падала навзничь на мостовую, а затем устремлялись к новой жертве. Правда, девицы могли избежать этого издевательства, уплатив экю. Бывало, что жестокосердым школярам удавалось заработать таким образом до сотни экю, которые поступали в общую кассу.

Высокая романтика трубадуров приобретала гротескные формы. Население университетских городов не могло спать по ночам из-за чрезмерного увлечения студентов музыкой. Согласно уставу университета города Лерида, утвержденному в сентябре 1300 года королем Арагона Хайме II Справедливым, у школяров, которые шлялись по ночам, могли отобрать их инструменты, «ибо они нарушают тишину и покой».

Феликс Платтер вспоминал, как один приятель, живший по соседству, позвал его на ночной «концерт». «16 апреля [1554 года] молодой дворянин Гишар де Сандр попросил меня устроить серенаду одной девице. Мы явились на место в полночь. Сначала ударили в барабаны, чтобы разбудить всех обывателей на этой улице. После вступили трубы, за ними гобои. Им на смену пришли флейты, за которыми следовали виолы и, наконец, три лютни. Серенада длилась добрых полтора часа. Затем нас отвели в кондитерскую и отлично угостили: остаток ночи мы пили мускат и гипокрас».

Такие серенады обычно исполняли накануне студенческих пирушек, устраиваемых руководством университета Монпелье на дни святого Луки и святого Николая.

Бакалавры из Саламанки были непревзойденными мастерами серенад под аккомпанемент гитары, которыми они заслуживали благосклонность слабого пола. Такие серенады описаны в «Подставной тетке» Мигеля Сервантеса:

«Тем временем наступила ночь, и вот в подобающий для такого рода торжественных выступлений час собрались девять ламанчских головорезов, четыре певца с гитарами, морская труба, арфа, бандура, двенадцать бубенцов, саморская волынка, тридцать щитов и столько же панцирей; всё это было роздано целой ватаге однокашников или, вернее, собутыльников наших студентов. Это пышное шествие направилось к околотку и к дому любезной сеньоры; свернули в улицу, и безжалостные бубенцы загремели так оглушительно, что, хотя ночь давно переступила порог безмолвия и все соседи кругом спали также сладко, как шелковичные черви, им пришлось всё-таки отогнать в сторону сон. Во всей округе не оказалось ни одного человека, который бы не проснулся и не подбежал к окну. Вслед за тем волынка заиграла „гамбетас“ и закончила „эстурдьоном“[50] только под самыми окнами дамы. […]

На улице появилась большая толпа народа. Певцы и вся братия решили, что это городская полиция; а поэтому построились в круг и поместили в середину отряда музыкальный обоз; при приближении полиции они начали греметь щитами и звенеть панцирями; услышав эти звуки, полиция не пожелала танцевать танец со шпагами, исполняемый садовниками на празднике „тела Господня“ в Севилье, и прошла дальше, потому что альгуасилы, нижние чины и сыщики не почуяли себе большой наживы от здешней ярмарки. Наши храбрецы возликовали и хотели было продолжать начатую серенаду; но один из главных устроителей потехи заявил, что музыки не будет до тех пор, пока сеньора донья Эсперанса не покажется у окна. Но как они настойчиво ее ни вызывали, на крики не вышла даже дуэнья. Все были рассержены и пристыжены и собирались забросать дом камнями, разбить решетчатые ставни, устроить страшный кавардак и кошачий концерт, то есть поступить так, как свойственно поступать юнцам в подобных случаях. Тем не менее, несмотря на свою досаду, они решили еще раз „пропустить по маленькой музыке“ и сыграли несколько вильянсиков[51]; затем снова зазвучала волынка, оглушительно-резко зазвенели бубенцы, и на этом серенада окончилась»[52].

Студенческая пора приходилась на весну жизни. Стоит ли удивляться, что молодая кровь бурлила и скучные книги часто оказывались забыты ради чьих-то прекрасных глаз? Жильбер Каталан, которого отец вызвал из Базеля домой в Монпелье, послушно отправился в путь, но по дороге, в Женеве, увидал девушку редкой красоты и влюбился. Он упросил отца оставить его в Базеле, чтобы не прерывать учебы, а на самом деле надеялся письмами и подарками склонить девицу к замужеству. Конечно, ни о какой учебе не было и речи: «Ромео» чаще посещал игорные дома, чем занятия, и проводил время в шалостях и любовных похождениях.

Напомним, что студенты той поры были «тинейджерами», но отношения между полами не составляли для них никакой тайны, тем более что брачный возраст тогда наступал гораздо раньше восемнадцати лет. Знаменитый юрист Жак Кюжас умер, оставив сиротой свою тринадцатилетнюю дочь Сюзанну. Спустя два года она обвенчалась с председателем тулузского парламента де Ту, но ее благочестивый и немолодой супруг с прискорбием узнал, что его юная жена уже не девица, и умер от горя. Молодая вдовушка вновь вышла замуж, однако не угомонилась и принимала в своей спальне школяров, которые сбегали с занятий к дочке своегобывшего профессора: это называлось «комментировать произведения Кюжаса». Раздосадованный профессор права Эдмон Мениль, которому приходилось читать лекции в полупустой аудитории, написал эпиграмму на Сюзанну:

Viderat immensos Cujati nata labors
Aeternum patri promeruisse decus;
Ingenio haud poterat tam magnum aequare parentem
Filia; quod potuit corpora jecit opus[53].
Выражение «комментировать произведения Кюжаса» прижилось и впоследствии стало обозначать вольности школяров с дочерью наставника; имя Кюжаса часто заменяли другим, принадлежавшим, как правило, преподавателю права или грамматики.

Какие только приключения не выпадали на долю любвеобильных школяров! История, которую приводит в своих записках Феликс Платтер, могла бы послужить основой для лихо закрученного сюжета сериала. Судите сами:

«Батт Халер, мой однокашник, был единственным сыном, и поэтому ему всё сходило с рук. Это был красивый мальчик с нежным голоском, пил он только сладкое вино. Став студентом, он только и делал, что играл на лютне, гонялся за красотками, участвовал во всех играх и маскарадах. В конце концов он пообещал жениться на молодой швее и в самом деле женился на ней и прижил двух детей, которые выросли хорошими людьми, потому что практически не видали своего отца и воспитывались в доме своего деда. Он же продолжал жить по-прежнему и влюбился в молодую девицу. В ее доме танцевали по ночам на каталонских коврах, чтобы не будить соседей. Девица забеременела, и ее посадили в тюрьму вместе с матерью, которую подозревали в сводничестве. Ребенка окрестили; мать изгнали из города, и она укрылась в Шлингене, где выходила замуж три раза. А ее обольститель бежал в Лотарингию, влюбился там в монахиню и похитил ее. За ними погнались, девицу отбили, а его потом тоже схватили, заковали в железа и посадили в телегу. Переезжая через речку, телега развалилась, пленник свалился в воду и утонул».

Вспоминая годы московского ученичества, Михаил Ломоносов признавался: «Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодоленную силу имели». Молодому здоровому помору было 23 года; при всей тяге к образованию он не мог устоять перед соблазнами, о чем и поведал в написанном тогда же стихотворении:

Услышали мухи
Медовые духи,
Прилетевши, сели,
В радости запели.
Егда стали ясти,
Попали в напасти,
Увязли бо ноги.
Ах! — плачут убоги, —
Меду полизали,
А сами пропали.
Эти стихи были впервые опубликованы в 1855 году с пояснением: «Сочинение г. Ломоносова в Московской академии за учиненный им школьный проступок». В чем состоял этот проступок, осталось неизвестным, хотя кое-какие предположения строить можно; но видно, что виновник раскаялся. Учитель Ломоносова Ф. Кветницкий отдал должное его способностям, поставив на листке пометку «Pulchre» («Прекрасно»).

Женитьба

Семья или учеба? — Правила вступления в брак. — Абеляр и Элоиза. — Общественное мнение. — Любовь и деньги

Слово «бакалавр» — «bachelor» на вульгарной латыни — в раннесредневековой Франции обозначало юношу, готовящегося к посвящению в рыцари, и молодого человека вообще; в английском языке оно стало значить «холостяк». В университетской среде это была младшая из трех ученых степеней; бакалавр имел право сам проводить занятия со студентами или претендовать на бенефиций. После реформы 1074–1075 годов, проведенной папой Григорием VII (1073–1085), клирики должны были соблюдать безбрачие; женившись, каноник не мог получить бенефиций, а ранее имевший лишался его, так что приходилось выбирать: деньги или семья.

Несмотря на то что целибат был закреплен еще в правилах Эльвирского собора в начале IV века, до григорианской реформы многие клирики вступали в брак, да и после далеко не все соглашались принять обет безбрачия. Например, Тибо из Этампа (1080 — после 1120), считающийся если не основателем, то предтечей Оксфордского университета, был категорически против запрета на женитьбу для клириков. В одном из писем, дошедших до нашего времени, он утешает некоего Филиппа, подвергнутого наказанию за проступок, связанный с сексуальным поведением. Тибо уверяет его, что гордыня — гораздо больший грех, и намекает, что давшие обет целомудрия часто впадают в грех содомии.

Надо полагать, Тибо знал, о чем говорил. Учение и преподавание в университете было делом преимущественно мужским, и не исключено, что между учителем и учеником могли возникнуть отношения иного свойства, а профессор оставался холостяком не только из-за страстной любви к науке. В «Божественной комедии» Данте Алигьери с глубоким почтением отзывается о своем учителе Брунетто Латини, однако помещает его в седьмой круг ада (Часть 1. Ад. Песнь XV), не давая четких пояснений по этому поводу. Большинство исследователей полагают, что Данте подразумевал склонность своего учителя к однополой любви.

Школяры были низшими клириками, а потому теоретически могли вступать в брак, но препятствием к этому становилось хроническое отсутствие денег. Связывать себя брачными узами разрешалось юношам, достигшим четырнадцати лет, и девушкам с двенадцати лет. Разумеется, ранние браки редко заключались по взаимному влечению: решение принимали родители (во Франции и в Англии совершеннолетие наступало в 21 год, а мужчина мог жениться и обзавестись собственными детьми еще до достижения этого возраста). Тайные браки преследовались по закону. Размеры приданого оговаривались в брачном контракте.

В «Сентенциях» Петра Ломбардского, которые усердно изучали на богословских факультетах университетов, перечислены причины для заключения брака: стремление иметь детей; боязнь не сохранить целомудрия, пребывая в безбрачии; стремление примирить семьи… Это были «правильные» причины, к дурным же относились стремление разбогатеть и красота избранницы или избранника (любовь и брак — вещи несовместные).

В аристократической и буржуазной среде — особенно в Англии с ее принципом майората — было принято, что женится только старший сын; прочие становились священниками или военными и оставались холостяками, если только им не удавалось подцепить богатую наследницу или вдову.

Некоторые студенты умудрялись использовать женитьбу в интересах учебы. Например, Якобино Браджери, бедный сын вдовы из Мантуи, который в XIV веке вместе с братом учился в Болонском университете, еле сводил концы с концами. Однако ему повезло встретить в Болонье девушку из зажиточной семьи, которая была согласна выйти за него замуж; за ней давали хорошее приданое. Якобино обратился за разрешением на брак к герцогу Мантуанскому; тот не одобрил эту идею, думая, что тогда его подданный навсегда останется в Болонье, однако студент клятвенно заверял своего господина, что пробудет там не больше, чем требуется для завершения учебы. Впоследствии Якобино блестяще сдал экзамены на врача (получив приданое жены, он смог внести сумму, необходимую для защиты диссертации).

Легкомысленным юнцам приходилось валяться в ногах у своих покровителей — хорошо, если таковые имелись. В ту же эпоху мантуанский протоиерей однажды вступился за проштрафившегося студента, которого вызвали на суд старейшин. Школяр обольстил тринадцатилетнюю девушку, ее родители жаждали мести. Чтобы уладить инцидент, протоиерей был вынужден пообещать выдать ее замуж. Но это означало дать ей приданое, а священнику вовсе не улыбалось расстаться с полусотней золотых монет. Он, в свою очередь, умолял герцога надавить на отца виновного студента, чтобы тот выплатил хотя бы половину суммы.

Самым серьезным проступком, причем не только в университетах, считалась женитьба без разрешения. Иван Неплюев, посланный Петром I в Испанию для обучения в военно-морской академии, вспоминает о таком случае: «12 числа сентября вся компания, офицеры и гардемарины, собраны были в кастель, и при нас указом королевским с одного гардемарина офицеры велели снять королевский мундир и объявили нам его за бездельника, чтоб гардемарины с ним компании не имели за то, что он женился без указу, — понеже им жениться не велено; и отказали оному от компании, а сверх того, оный из королевской службы выкинут и отпущен на волю; а покуда об нем отписывались к королю, потуда он сидел в тюрьме, с 25 дня».

Тяжелый выбор между любовью и карьерой порой оканчивался драмой. Пожалуй, самая известная из таких историй — любовь Пьера Абеляра и Элоизы, приключившаяся зимой 1117/18 года. Правда, к тому времени Абеляр уже не был студентом: он основал собственную школу риторики и богословия, где преподавал красноречие и схоластическую философию. Научный мир был тогда поглощен спором об универсалиях, и Абеляр проповедовал реализм в противовес номинализму своего бывшего учителя Гильома из Шампо, который пустил в ход все свои связи, чтобы выжить неблагодарного ученика из Парижа. И вот его пригласили в наставники к благородной девице, воспитывавшейся в монастыре. Абеляр поселился в доме ее дяди, каноника собора Парижской Богоматери, чтобы жить рядом с ученицей. Он был уже далеко не юн, но и еще не стар; в его душе внезапно вспыхнула неукротимая страсть к умной и миловидной девушке; он засыпал ее откровенными письмами, и она в конце концов уступила. Впоследствии Абеляр сам описал их бурный роман в «Истории моих бедствий»: «Перед нами лежали раскрытые книги, но мы говорили более о нежности, чем о философии; поцелуев было больше, чем сентенций, а глаза наши более упражнялись в любви, нежели в чтении Святого Писания».

Дядя застиг влюбленных в неподходящий момент и начал тяжбу с целью «возмещения морального ущерба». К тому времени Элоиза уже была беременна; Абеляр отправил ее к своим родителям в Палле, где она благополучно разрешилась от бремени сыном, которого назвала Астролябом. Она написала дяде письмо, в котором просила не настаивать на ее замужестве (она знала, чем грозит женитьба ее любимому, и не желала ему неприятностей). Но Абеляр тоже понимал, насколько тяжело положение незамужней женщины с ребенком; оставив сына на попечение своей сестры Денизы, он привез Элоизу в Париж и тайно с ней обвенчался — на рассвете, в присутствии пары свидетелей. Но дядя выдал их тайну. Хуже того, не надеясь на правосудие, он подослал к Абеляру своих подручных, которые оскопили богослова. Это уже ни в какие ворота не лезло, потому что подобному наказанию подвергали только насильников и прелюбодеев, а Абеляра причислить к ним было нельзя. К тому же после такого позора на его церковной и преподавательской карьере можно было поставить крест. Но и это еще не всё: насилие, совершённое над самым известным клириком Парижа, да еще и в приходе собора Парижской Богоматери, шокировало всё королевство. Зуб за зуб: обоих злодеев тоже оскопили и выкололи им глаза; дядю Элоизы на два года отстранили от исполнения обязанностей каноника. Но поправить уже ничего было нельзя: Элоиза удалилась в монастырь в Аржантее, Абеляр — в Сен-Дени, где занялся серьезными теологическими исследованиями. Между тем вся страна распевала написанные им любовные песни, которые он посвятил Элоизе. Даже за монастырскими стенами их чувство не угасло; пережив любимого на 22 года, Элоиза попросила похоронить ее рядом с ним.

В Парижском университете доктора медицины, менее всех других связанные с религией, получили разрешение жениться только в XV веке, а философы, богословы и юристы — еще позднее, в конце XVII столетия. В Праге запрет на женитьбу для профессоров университета был отменен в 1609 году. Обычно университетские уставы требовали безбрачия только от ректора, однако и подавляющее большинство профессоров не позволяло себе вступать в брак, поскольку такой поступок вызвал бы резкое осуждение со стороны общественности в силу сложившихся стереотипов. Когда в XIV веке один профессор из Вены всё-таки отважился жениться, современники объяснили эту «выходку» помешательством: «Uxorem dixit versua in demention» («Сойдя с ума, он женился»). Во времена Лютера считалось позором, если ученый человек вступал в брак: «Софисты показывали на него пальцем, говоря: смотрите, он выходит в свет и не хочет быть духовным». Да и позже, например, Лейбниц восхвалял Кеплера за то, что тот остался холостяком, стремясь наслаждаться наукой. Сам Лейбниц тоже не был женат.

Вот еще одна жутковатая история, которую противники женитьбы могли бы использовать в качестве аргумента. В университете Нима был профессор философии Гильом Биго. В его доме жил писарь и музыкант Пьер Фонтан, красивый молодой человек, ставший любовником его жены. Слуга раскрыл хозяину глаза, и тот чуть не сошел с ума от ревности. 8 июня 1547 года разгневанный муж, сопровождаемый несколькими студентами в масках, застиг изменницу в постели с ее «милым другом». Любовника связали, оскопили, отрезали нос и выбросили на улицу. Несчастный провел остаток жизни в Монпелье, ползая на костылях. Биго же арестовали, посадили в тюрьму и приговорили к смерти, но позже амнистировали. Его жена исчезла во время процесса.

Обзаведение семьей всегда сопряжено с большими тратами, а «интеллигенция» никогда не могла похвастаться большими доходами. Душевное благородство тем более редко сочеталось с материальной обеспеченностью. Например, доктор Гугелен из Базеля женился на хорошенькой бесприданнице, хотя его собственное состояние уже было потрачено на обучение. Всю последующую жизнь он пребывал в крайней нужде, тем более что на его иждивении оказалась не только жена, но и теща. Помня об этом примере, Феликс Платтер дал себе зарок, что не женится, пока не обзаведется клиентурой, которая позволит ему содержать семью, и сдержал слово, хотя все годы ученичества тосковал по невесте, дожидавшейся его в Базеле.

Жизнь есть жизнь, и ученые тоже люди. Жак Саломон получил в Монпелье докторскую степень и женился на старшей дочери королевского профессора Ронделе. Когда она умерла, оставив ему дочь, он женился снова и имел многодетную семью. Конрад Геснер в 19 лет вступил в брак с девушкой из бедной семьи, несмотря на то, что друзья всячески отговаривали его от этого шага.

Праздники, развлечения и проказы

Традиции. — Уличные гулянья. — Зрелища. — Казни. — Карнавал. — Танцы. — Музыка. — Комедии. — Спорт. — Розыгрыши

В Средние века практически треть года приходилась на праздники, только католических насчитывалось более полусотни. Но если церковные праздники были в большей степени церемонными, чем веселыми, то во время приуроченных к ним светских веселье било через край. Например, на Рождество, Новый год или Крещение устраивали День дурака: слуги менялись местами с хозяевами, все общепринятые правила выворачивали наизнанку, потешались даже над религией. В некоторых городах Европы в канун Рождества праздновали День осла в память о бегстве Святого семейства в Египет: молодая девушка с младенцем на руках въезжала в церковь верхом на осле, а во время мессы все молитвы завершали дружным «и-a». Правда, Церковь быстро положила этому конец. В начале мая молодые люди клали на порог девушек на выданье ветки деревьев, символизировавших качества или недостатки невест, а вечером Иванова дня (24 июня) молодые пары, взявшись за руки, прыгали через костер, чтобы у них были дети. Разве могло нечто подобное обойтись без участия студентов?

Короли исправно снабжали народ зрелищами, да и подданные не оставались в долгу. Когда сыновей Филиппа Красивого (1285–1314) посвятили в рыцари, Париж устроил праздник в честь этого события. Помимо пиров в особняках принцев, на улицах устроили гулянья и игрища. Как вспоминал современник, там можно было поглазеть на невиданных животных и дикарей, знатных дам верхом на лошадях в богатой сбруе и веселых доступных красавиц в броских нарядах. Дети играли в рыцарей, устраивая турниры; на площадях били фонтаны вина, дворцовая стража демонстрировала ружейные приемы, все жители города нарядились в карнавальные костюмы и танцевали. На перекрестках установили подмостки с загородками, и там представляли сцены из Нового Завета, а также блаженных в раю и грешников в аду. На острове Сен-Луи, соединенном с островом Сите понтоном из лодок, состоялся военный парад, в котором приняло участие всё мужское население Парижа в красивых нарядах и при оружии. Это представление вызвало такой восторг у зрителей, что через несколько дней его повторили для английского короля на пустыре Пре-о-Клер.

В XVIII веке в Париже устраивали больше тридцати праздников в год, не считая воскресений; например, в марте 1722-го в честь прибытия испанской инфанты возвели восемь триумфальных арок. Иногда для простого народа давались бесплатные спектакли, и просвещенные иностранцы удивлялись тому, что неграмотная толпа аплодирует в «нужных» местах.

Впрочем, публика сбегалась на любое зрелище, даже не блиставшее красотой и изяществом. Например, популярным развлечением были казни, производимые с завидным разнообразием: преступников вешали, колесовали, четвертовали, сжигали живьем… Народ даже не нужно было сгонять на площадь, где стоял эшафот: в Париже на самые лучшие места продавали билеты, а «бесплатные» занимались заранее. Студенты и тут были в первых рядах, причем не всегда являлись пассивными зрителями: не зря же в университетских регламентах школярам запрещалось мешать палачу выполнять его работу…

Но даже если бы они захотели помочь профессионалу, то, наверное, сделали бы только хуже. Например, в Монпелье в XVI веке ввели санкции против людей, занимающихся врачеванием, не будучи докторами. Их сажали на осла задом наперед, дав в руки хвост вместо поводьев, и так возили по городу, а мальчишки швыряли в них грязью. После этой унизительной процедуры самозванцев изгоняли из города. 19 декабря 1595 года студентам попался такой «врач-контрабандист». Они утащили его в анатомический театр, чтобы посадить на осла, но жена бедолаги бегала по улицам, крича, что ее мужа хотят вскрыть живьем. Жители квартала отбили его у студентов, и больше его никто не видел.

Феликс Платтер описывает цирковое представление, которое сильно отличается от тех, к каким привыкли мы. «6 января [1556 года] было выступление бродячих циркачей. После невероятных прыжков они устроили бой льва с быком, которому подпилили рога. Оба были привязаны веревками к двум столбам, вбитым посреди арены. Лев, подзадориваемый стрекалами, начал нападать на быка, который отбрасывал его рогами и убил бы, будь его рога целы. Но лев, утомив своего противника, прыгнул ему на спину через голову легко, как кошка, впился в него зубами и свалил, но не убил. Пришлось быка прикончить».

Студенты были душой и завсегдатаями любого праздника и оживляли жизнь университетского города. В Каоре (Франция) во время карнавала они под руководством своего «аббата» наполняли город шумом игр. Устав университета Монпелье 1534 года предписывал всем студентам принимать участие в традиционной кавалькаде. То же относилось к праздникам. Например, 1 января молодые люди организовывали исполнение серенад и веселились на балах.

«С наступлением Нового [1553] года начались всяческие увеселения, в основном галантные серенады, устраиваемые по ночам перед домами, — вспоминает Феликс Платтер. — Музыкальными инструментами были тарелки, бубен и флейта (один музыкант играл на всех трех сразу), гобой, который тут очень распространен, виола и гитара, которые тогда были еще в новинку. Богатые горожане устраивали балы, на которые приводили девиц. После ужина там танцевали при свете факелов бранль, гальярду, вольту, гавот до самого утра. Эти балы продолжались до конца карнавала».

«Французские» танцы в основном были быстрыми, хотя и чередовались с медленными и торжественными. В XVI веке веселую гальярду (состоявшую из прыжков и пируэтов) танцевали после плавной паваны; за алемандой шла куранта, а за ней — сарабанда, менуэт, гавот, бурре, паспье (нужно было ловко прыгать, просовывая свою ногу между ногами партнера), ригодон (партнеры выделывали антраша, не сходя с места) и джига; самые неугомонные могли после джиги сплясать чакону и пассакалью. Парные танцы (бурре, вольта) чередовались с хороводными или массовыми (гавот, бранль). Всё это исполнялось под немудрящие мелодии, наигрываемые на скрипках, дудках, бубнах и барабанах.

Отец Теодора Троншена, в будущем известного всей Европе врача, хотел, чтобы его сын стал священником, но этим планам осуществиться не удалось. Несмотря на прилежание к учебе, юноша страстно любил танцы, считавшиеся развлечением, не совместимым с изучением богословия, даже в протестантской Женеве. Эта страсть настолько захватила его, что ему случалось отмахать ночью несколько лье пешком в поисках «танцулек», о его присутствии на которых не донесли бы его родителям.

Шестого января, на Богоявление, студенты выбирали «короля»[54], который в благодарность за «коронацию» платил за пир, за факелы, а также за услуги трубачей и скрипачей. Но в 1533 году избранному «королем» Филиппу Брингье это оказалось не по средствам, и все расходы пришлось возместить университету Монпелье. Кроме того, «королевский» кортеж, состоявший из вооруженных шпагами школяров, порой вызывал беспорядки, поэтому в конечном итоге «королевскую» власть в Монпелье отменили.

Тогда школяры стали выбирать «аббата», который пользовался теми же прерогативами: теоретически — играть по отношению к младшим роль наставника, на практике — поощрять их к распутству. Поэтому университет потребовал низвержения «аббата», продал его шляпу и уничтожил его кафедру. В знак протеста в 1529 году во время традиционного представления 6 января студенты разыграли «воскрешение аббата».

«Мы отпраздновали Богоявление среди немцев; был славный пир и концерт, я играл на лютне» — это снова Платтер. Умение играть на лютне очень пригодилось будущему врачу. Он регулярно заказывал себе в Базеле струны к своему инструменту и ноты с музыкальными новинками. Позже отец рекомендовал ему освоить арфу, потому что это редкий инструмент и играющий на нем будет вне конкуренции.

Матео Алеман (1547 — около 1614) в «Жизнеописании Пикаро Гусмана де Альфараче» (1599) превозносит музыкальные таланты студентов из Алькалы, которые, впрочем, слишком уж увлекались серенадами: «На книги они и смотреть не желали, равно как и заниматься тем, ради чего явились в университет; они никогда не выпускали из рук гитару, умели всех развлечь, пели красивые сонеты и всегда имели новые наготове, аккомпанируя себе на своем инструменте».

В начале февраля два дня (в понедельник и «жирный вторник») веселились на карнавале перед началом Великого поста: снова танцы, серенады и маскарад. Во вторник по Монпелье бегали парни с корзинами вместо щитов и с мешками апельсинов, стоивших очень дешево — два денье за дюжину. На площади Богоматери они принимались бросать друг в друга апельсины, и вскоре вся площадь покрывалась раздавленными плодами. Даже доктора права в «жирный вторник» бегали по улицам в масках и швыряли в горожан апельсины.

«Воспитанники муз» и «ученики Гиппократа» развлекались тем, что разыгрывали фарсы и комедии. Им было с кого брать пример. Бродячие труппы комедии дель арте часто высмеивали докторов-шарлатанов в сценках, когда Арлекин (Дзани) оставлял в дураках чересчур доверчивого Панталоне. Правда, иногда после представления комедианты сами превращались в торговцев «панацеями», пытаясь всучить почтеннейшей публике разные снадобья — притирания, зубной порошок, средство от бородавок и т. д. Школяры же могли развивать этот нехитрый сюжет до бесконечности.

Одна «труппа» авиньонских студентов настолько прославилась, что ее стали приглашать давать представления в других городах. Это, разумеется, не могло не сказаться на учебе. Поэтому им запретили играть вне университетских стен. В отместку школяры стали высмеивать пороки великих и малых, не щадя и отцов города. Городской совет пожаловался папе, и тот буллой учредил цензуру, запретив представлять трагедии или комедии, не одобренные полицейскими властями.

В Монпелье в начале XVI века блистало актерское трио, состоявшее из Рабле и его друзей Сапорты и Пердрие, учившихся на медицинском факультете. От них порой доставалось не только власть имущим, но и братьям-студентам: медики были заклятыми врагами юристов. После нескольких десятилетий взаимных оскорблений со сцены последователи Юстиниана и Гиппократа решили взяться за оружие: в 1532 году они приобрели в складчину аркебузы, порох, пули, пики и латные нагрудники.

В Кане университетская реформа 1521 года запретила танцы и прочие буйные увеселения. Зато в 1527 году адвокат Жан Лемерсье по примеру Руана пригласил поэтов участвовать в творческом конкурсе по случаю очередного «Праздника нормандцев», начиная с XII века отмечавшегося 8 декабря в городах этой провинции, и с тех пор он проводился при университете вплоть до Великой французской революции.

Школяры из Кана, чувствовавшие в себе пристрастие к Мельпомене, ставили комедии Плавта. Но в 1579 году король Генрих III, находившийся в Блуа, запретил студентам «разыгрывать фарсы, комедии, трагедии, фаблио и сатиры, сцены на латыни и на французском языке, содержащие похоть, брань, божбу и прочие возмутительные вещи в отношении властей и частных лиц, под страхом тюремного заключения и телесных наказаний». Кроме того, школярам было запрещено посещать залы для игры в мяч и кабаре. Канская молодежь стала проводить досуг, состязаясь в борьбе, плавании, стрельбе из лука, прыжках и музыке.

Труппы бродячих актеров выступали в залах для игры в мяч, имевшихся в каждом мало-мальски приличном французском городе. Сэр Роберт Даллингтон, опубликовавший в 1604 году в Англии «Впечатление о Франции», был поражен повальным увлечением французов спортивными играми, которые его соотечественники считали пустой тратой времени: «Французы рождаются с ракеткой в руке… Эта страна усеяна залами для игры в мяч, которых больше, чем церквей, а игроки многочисленнее, чем любители пива в Англии». В Париже в то время было не меньше 1800 залов и открытых площадок для игры в мяч, а в Монпелье — всего семь. Почему же студентам запрещали их посещать?

Еще 22 января 1397 года парижский прево возобновил запрет на игру в мяч, на который игроки в очередной раз не обратили никакого внимания. Полгода спустя прево пошел на уступки: играть разрешили, но только по воскресеньям, «поелику многие мастеровые и прочие простолюдины оставляли работу и семьи в рабочие дни, нарушая общественный порядок». Но и это не помогло: азартные игроки выходили на площадку каждый божий день. Понятно, что студенты, люди увлекающиеся, могли вообще забросить учебу, если бы ими овладела эта «зараза».

В 1610 году игроки в мяч (во Франции сложилось четыре школы этой игры: голой рукой, рукой в перчатке, битой и ракеткой) образовали свой цех, закрыв множество залов, где допускались нарушения спортивных правил (к 1657 году в Париже оставалось 114 залов). Например, некоторые мошенники набивали мячи камнями, что могло обернуться трагедией: брат Мишеля Монтеня погиб, получив удар таким снарядом. Да и без того это была травмоопасная игра: когда Феликс Платтер, уже став бакалавром медицины, возвращался домой в Базель, ему пришлось всю дорогу лечить попутчика, который повредил себе глаз, неудачно упав во время игры в мяч.

Кроме того, в игре не было арбитра, счет вели зрители. Зная о буйных нравах студентов, нетрудно предположить, что несогласие между болельщиками могло вылиться в потасовку.

В XVII веке в некоторых залах для игры в мяч, получивших особое разрешение, можно было играть в бильярд (около 1630 года в Париже насчитывалось примерно 150 таких залов). Большим поклонником бильярда был кардинал Ришельё, который велел обучать ей молодых офицеров из Королевской академии; ее выпускники даже сдавали особый экзамен на владение навыками бильярдной игры.

Запрет на танцы также можно объяснить «сопутствующими обстоятельствами»: бедные студенты не могли посещать балы во дворцах и отправлялись в таверны, где отплясывал простой народ. Где таверны — там вино, где танцы — там женщины… Танцы называли «буйным» развлечением. Но с середины XVII века они вошли в обязательную программу обучения, и не только в дворянских военных училищах, но и в светских школах. Ломоносов, Виноградов и Райзен, прибывшие в Марбургский университет для постижения наук, тоже взяли себе учителя танцев; впрочем, руководство Петербургской академии наук вскоре велело отказаться от его услуг, чтобы сократить и без того существенные расходы.

Студенты были мастерами на проказы всякого рода. Годы ученичества не могли обойтись без розыгрышей. Часто подшучивали друг над другом. Феликс Платтер рассказывает о нескольких таких эпизодах. Один из «немцев» обозвал другого «желторотиком», тот ответил «сам такой» и заставил забияку сбрить бороду. Преображенного таким образом студента трудно было узнать; его выдали за вновь прибывшего, который якобы привез письма из дома; земляки наперебой приглашали его в трактиры и угощали. Когда обман раскрылся, все дружно посмеялись. Но вот другая шутка показалась Феликсу несмешной: его накормили пирогом с кошатиной, выдав ее за кролика.

Студенты почитали удальством пошуровать в чужой кладовой или в саду. Тот же Платтер вспоминал, как они с приятелями таскали сушеный виноград из погреба аптекаря, у которого подрабатывали, а веточки бросали обратно, так что хозяин винил во всём крыс. Автор подчеркивал, что по прошествии многих лет ему было очень стыдно за свое тогдашнее поведение.

Похожее чувство раскаяния испытал бывший аббат Ришельё, став кардиналом. Однажды он приказал своему камердинеру Дебурне разыскать садовника Рабле, служившего в доме, где он когда-то снимал жилье, и привести к нему вместе с дочерьми. Перепуганный садовник упал на колени перед всесильным королевским министром и стал уверять, что не делал и не думал ничего дурного. «Не помните ли вы молоденького студента, у которого наставником был господин Мюло, а слугой — господин Дебурне, ваш земляк?» — спросил Ришельё. — «О да, монсеньёр, — ответил простодушный старик. — Однажды они съели все персики в моем саду и не сознались в этом». — «Так это был я, и теперь я хочу заплатить вам за ваши фрукты». Рабле получил от кардинала сотню пистолей, а две его дочери — по двести.

Ваганты

Студенческое стихотворчество. — Тропы. — Голиарды. — Сатирические пьесы. — «Суписты». — Carmina Burana. — Gaudeamus. — «Тунос»

Если уроки танцев или игры в мяч приходилось брать дополнительно, то пению учили в школе, причем основательно. Разумеется, это было церковное пение, но проказливые студенты быстро начали добавлять к гимнам куплеты собственного сочинения. В своих латинских виршах они использовали более естественную просодию (строение стиха), основанную на силовом ударении, освободив, таким образом, латынь от оков греческого ритма. Сначала эти куплеты по-прежнему исполняли на мотив григорианских песнопений[55], но впоследствии, воодушевленные успехом, «авторы-исполнители» стали менять не только слова, но и музыку. Так родился новый стиль, подвижный и едкий. Стихи были короткие, построенные на ассонансах, в них вплетались междометия и звукоподражания; такие произведения называли тропами.

Первые дошедшие до нас тропы относятся к XI веку. Студенты творили на латыни; им было трудно отойти от этого языка, который они слышали с утра до вечера и на котором были вынуждены общаться даже между собой, потому что иначе с трудом понимали бы друг друга: Европа являла собой лоскутное одеяло из королевств, княжеств, маркграфств, национальных областей, жители которых говорили на своих диалектах. Впрочем, окситанский язык, имевший распространение на юге Франции, был тогда более упорядоченным, чем северофранцузский лангдойль, поэтому одни из первых тропов были написаны на нем.

Гуго Орлеанский (около 1093–1160), писавший на латыни, был одним из самых известных поэтов своего времени, ему даже приписывали произведения других авторов. Поучившись в Орлеане, он стал учителем грамматики и бродил из города в город — Ле-Ман, Тур, Реймс, Бове, Санс, Париж, — предаваясь игре, пьянству и сочиняя острые сатиры. Сам себя он называл «архипоэтом».

Ему на смену пришел Филипп Готье из Шатильона (1135–1201), известный также как Готье из Роншена или Готье из Лилля: уже по прозвищам видно, что и он немало побродил по свету. На латыни он именовался Филиппус Галтерус, а в Англии был известен как Уолтер де Шатильон. Сочиненная им «Александрида» — длинная героическая поэма по мотивам исторических трудов Квинта Курция — была написана гекзаметром и посвящена архиепископу Реймса. Правда, в ней упоминаются события, связанные со Страстями Христовыми, словно они происходили в эпоху Александра Великого. Позднее Якоб ван Маарлант[56] перевел эту поэму на голландский язык, а Ульрих фон Эшенбах — на немецкий в 1285 году.

Одним из первых произведений испанской литературы считается поэма неизвестного автора[57] «Причина любви и спор между водой и вином, или Апрельская сиеста», относящаяся к началу XIII века. Главный герой, от лица которого ведется рассказ, — любвеобильный студент, побывавший в Германии, Франции и довольно долго живший в Ломбардии. Он влюбляется в девушку и пробуждает в ней ответное чувство — сначала заочно, посредством писем, из которых она понимает, что «он школяр, а не рыцарь, хорошо слагает стихи, читает и поет». В конце поэмы студенту является голубка, которая проливает воду из одного стакана в вино, налитое в другой, чем вызывает спор между двумя жидкостями. Казалось бы, какая связь между двумя этими частями? Самая прямая: спор между водой и вином — это спор между клириками (студентами) и рыцарями (военными), в том числе и за любовь прекрасных дам.

Песни, которые распевали школяры, быстро приняли фривольный, а порой и сатирический характер. Их авторы объединялись в ватаги бродячих учителей, «вечных студентов» и попов-расстриг — вагантов (от лат. clerici vagantes — странствующие клирики), и никакими распоряжениями епископов нельзя было заставить их замолчать.

К середине XV века мир школяров состоял из «стрижей» (студентов, не связанных ничем, кроме обязательств по отношению к учителю, а следовательно, совершенно безнадзорных); пансионеров, платящих за «педагогики» (когда учитель содержал на полном пансионе учеников, доверенных ему родителями); студентов, живших в коллегиях. Различные беспорядки, связанные с войнами, эпидемиями и прочими бедствиями, вынудили множество школяров забросить учебу, жить мелким воровством и бродяжничать. Эти ватаги, как писал один испанский автор начала XVII века, были «сборищем бродяг, радостью девиц, грозой трактирщиков, бичом хозяек и проклятием отцов». Но в конце Средневековья студенты уже не могли быть слишком вольными, им полагалось состоять в общине, прикрепиться к какой-либо коллегии, соблюдать дисциплину. С бродячими студентами обращались сурово, как с нищими.

Если клирик был уличен в бродяжничестве, ему обривали голову, чтобы уничтожить следы тонзуры, и лишали всех привилегий. Однако студенты из мирян, бросившие университет, таким унизительным мерам не подвергались. Но из городов их гнали, поэтому шумные компании бродили по полям и лесам, совершая набеги на поселки во Франции, Англии, Италии и Германии, где Лютер клеймил их за грубость и невежество. Непокорные, неукротимые, невоздержанные на язык и не признающие никаких моральных запретов, они становились бродячими певцами и комедиантами.

Валлийский историк и церковный писатель Геральд Камбрийский (около 1146 — около 1223) цитирует в своем «Церковном зерцале» («Speculum ecclesiae») светские пьесы, написанные латинскими стихами, приписывая их авторство некоему епископу Голиасу. «Этот Голиас, столь знаменитый в наши дни, был паразитом; лучше бы он звался Гулиас, поскольку был обжорой[58] и распутником», — утверждает автор. Последователей Голиаса, исполнявших его песни и пьесы, называли голиардами.

Однако в церковных документах XII–XIII веков не упоминается ни о каком епископе Голиасе, да и само это имя — лишь средневековый вариант библейского Голиафа. При этом пьесы, приписываемые «ученикам Голиаса» или ему самому, выдержаны в едином стиле и имеют общие черты; песни же были явно написаны человеком ученым, причем получившим образование в Париже. И те и другие направлены против Святого престола и Церкви и носят антипапистский характер. Между тем в начале XII века Парижский университет стал местом ожесточенных споров между Пьером Абеляром и святым Бернардом, «человеком папы». Последний сообщал о своем противнике в одном из писем папе Иннокентию II: «Вот выступает новый Голиаф со своим оруженосцем Арно из Брешии». Мы уже знаем, что Абеляр обладал талантом композитора и «автора слов» (его любовные песни, посвященные Элоизе, утрачены, но некоторые написанные им гимны сохранились до наших дней). Впоследствии память об Абеляре стерлась, зато слово «голиард» осталось, и голиардам придумали наставника — некоего «епископа Голиаса». Вот только его «духовные сыновья» были уже не дерзкими фрондерами, посягнувшими на авторитет папы, а просто бродягами, шутами, зарабатывавшими на кусок хлеба тем, что развлекали посетителей кабаков сальными историями, незаконно совершали церковные обряды или обучали желающих грамоте. Впрочем, в 1229 году голиарды принимали активное участие в волнениях, вспыхнувших в Парижском университете из-за происков ректора собора Парижской Богоматери и папского легата.

Голиарды пародировали церковные ритуалы, сводя их к какому-то шутовству. Например, в Сен-Реми они как-то отправились к мессе друг за другом, причем каждый волочил по земле селедку на веревочке, и нужно было наступить на селедку впереди идущего, не позволив при этом наступить на свою собственную. «Священники и клирики… пляшут на клиросе, нарядившись женщинами… и распевают непотребные песни, — говорится в одном донесении, составленном Парижским университетом. — Они едят кровяную колбасу прямо в алтаре, во время мессы. Играют в кости на алтаре. Кадят вонючим дымом от подошв старых башмаков. Бегают и скачут по всей церкви, не краснея от стыда. Наконец, возят по городу старые повозки и тележки-балаганы и вызывают взрывы хохота своих приспешников и прохожих на нечестивых представлениях, полных бесстыдных жестов и грубых, богопротивных слов».

Для своих светских сатирических пьес голиарды выбирали религиозные сюжеты, перевирая тексты католической литургии. Термины схоластической философии также часто использовались в их стихах — то ли из желания высмеять ее, то ли потому, что эти слова уже навязли в зубах и от них не так-то легко было отделаться.

В 1227 году Трирский собор наложил запрет на участие голиардов в богослужениях, а в 1300-м Кёльнский собор запретил им проповедовать и торговать индульгенциями; кроме того, их полностью лишили привилегий духовенства. К концу XIII века во Франции голиардов практически не осталось, но в Германии они просуществовали до конца XV столетия. Благочестивый немецкий поэт Гуго фон Тримберг (1240–1313) особую главу своей дидактической и бытописательной поэмы «Гонщик» («Der Renner») посвятил «разбойникам» и прочим «вагантам», а в Англии о них неодобрительно отзывался «отец английской поэзии» Джеффри Чосер (1343–1400).

В начале XIV века в Саламанке бедные, но музыкально одаренные студенты образовывали свои «группы» и зарабатывали серенадами себе на похлебку, поэтому их называли «супистами» («sopistas») — от слова «суп» («sopa»). Их инструментами были упоминающиеся в «Книге о доброй любви» Хуана Руиса (около 1283 — около 1350) бандуррия[59], лютня, гитара и тамбурин, а репертуар состоял из народных песен.

В более позднее время распространились представления, будто ваганты или голиарды (существует и множество других названий) составляли некое закрытое общество, братство с ответвлениями в разных странах. Это не более чем миф, хотя, разумеется, нет дыма без огня.

В XIII веке в Баварии получило известность «братство» «Benedikt beuern», члены которого сочиняли сатиры против Римской курии и скабрезные песни на латыни, немецком и французском языках, впоследствии (1225–1250) объединенные в сборник «Кармина Бурана» («Carmina Burana»), В общей сложности он состоит из 315 песен: «Carmina ecclesiastica» (религиозные песни), «Carmina moralia et satirica» (песни на темы морали и сатирические), «Carmina amatoria» (любовные песни), «Carmina potoria» (застольные песни), «Ludi» (забавы) и пр. Музыка к ним была записана невмами[60].

По счастью, не все авторы песен, вошедших в этот сборник, остались неизвестными, ведь среди них были выдающиеся люди. Например, Пьер из Блуа (около 1135 — около 1203), изучавший право и богословие в парижской соборной школе и именно в период ученичества создавший несколько текстов на латыни, включенных в «Кармина Бурана». В 1167 году он стал наставником короля Сицилии Вильгельма II Доброго (1166–1189), чье царствование осталось в памяти сицилийцев как «золотой век». Примерно в 1173 году Пьер перебрался в Англию и поступил в секретари к королю Генриху II и канцлеру Томасу Бекету. Около 1182 года он был назначен архидьяконом в Бат, где провел 26 лет, а впоследствии служил вдове Генриха Алиенор (Элеоноре) Аквитанской.

Около восьмидесяти песен, вошедших во все разделы «Кармина Бурана», сочинены французом, оставшимся в истории под именем Филипп Канцлер (1165–1236). Как видно из его прозвища, он был ректором собора Парижской Богоматери и канцлером университета, заведуя религиозной стороной обучения. Первое время он боролся с независимостью магистров и школяров от духовенства, но после университетской забастовки 1229 года принял сторону студентов. Филипп был человек большой учености: эллинист, арабист, философ, он писал стихи на латыни и на французском и сам сочинял к ним музыку.

А в конце того же столетия появилась песня, с некоторыми изменениями дошедшая до наших дней и известная теперь практически каждому. Она была основана на латинской рукописи болонского епископа Страды 1287 года, но пели ее в ритме сарабанды. Современем эта песня обросла новыми куплетами и к ней, наконец, добавились слова, которые сейчас узнает любой человек, даже не знакомый с латынью: «Gaudeamus Igitur» («Возрадуемся»). Но современную торжественную мелодию на эти слова написал в 1717 году Иоганн Кристиан Грюнхаус.

В рукописном песеннике, составленном между 1723 и 1750 годами и хранящемся в библиотеке Марбурга, содержится вторая по старшинству латинская версия «Гаудеамуса», также сильно отличающаяся от нынешней. Автор же современного варианта известен абсолютно точно: Христиан Вильгельм Киндлебен, немецкий богослов (1748–1785), опубликовавший в 1781 году в Галле сборник «Студенческие песни» («Studentenlieder»), куда вошел и «Гаудеамус», снабженный немецким переводом. Киндлебен сам признался, что значительно переработал исходный латинский текст, однако именно его вариант превратился в настоящий студенческий гимн.

Колесо фортуны. Миниатюра рукописного сборника поэзии голиардов «Кармина Бурана». Начало XIII в.
В XVII веке «супистов» стали называть «тунос». Считается, что это название восходит к прозвищу «король Туниса», которое получал главарь нищих со «Двора чудес» в Париже, красочно описанного Виктором Гюго в «Соборе Парижской Богоматери». В среде испанских и португальских студентов стало особым шиком одеваться по моде «тунос»: куртка в обтяжку поверх белой рубашки с широким воротом, широкие пышные штаны, доходящие до середины икр, чулки и башмаки или сапоги, длинный плащ, украшенный лентами — знаками амурных побед (лента, подаренная девушкой, считалась залогом любви). Но главный признак «туно» — яркая широкая лента «бека» («beca»), которую носят на груди. Ее выдают лишь тому, кого приняли в Общество, на ней вышит герб университета, а ее цвет соответствует факультету.

В отличие от испанцев, португальцы одевались более скромно: черные штаны, куртка, плащ и башмаки, белая рубашка. Только в Альгарве предпочитали синий цвет — в память о Генрихе Мореплавателе.

«Тунос» носили треуголки; за отворот каждой была заложена деревянная ложка: будет чем хлебать суп во время странствий, ведь наследники вагантов просто обязаны путешествовать.

Романтизированный образ такого школяра — перекати-поле — можно увидеть на рисунках художников более поздних эпох, например Гюстава Доре (1832–1883): вот он идет вместе с погонщиками мулов по большой дороге, в черном плаще, дырявом и латаном, но держится молодцевато, виртуозно играет на гитаре и баскском барабане, поет серенады под балконами — пылкий, бедный и голодный. Начиная с XIX века общества «тунос» регулярно проводят свои фестивали в разных странах Европы.

Ныне в вагантах видят некий далекий идеал, архетип средневекового студента. В Италии в 2002 году существовало около восьмидесяти студенческих ассоциаций под именем «Голиардия», похожих по своей структуре на рыцарский орден, хотя вместо владения мечом в них ценится искусство диалектики. Некоторые из членов этого общества впоследствии перебрались в США, основав там в 2010 году первый Голиардический орден.

Послесловие

Студент — это особый статус. Это звание наднационально. В любой стране, на любом континенте студент всегда найдет «своих».

Что изменилось за века? Разве что университеты обзавелись современными зданиями и оборудованием, просторными кампусами (хотя и допотопные «общаги» еще существуют), но при этом утратили судебные полномочия над своими питомцами; студенты не носят шпаги, не устраивают серенады прекрасным дамам и не вступают в сражения с горожанами, зато больше половины среди них — девушки. А в остальном… Попробуйте сами провести параллели — может быть, обнаружатся различия, но вряд ли принципиальные.

Студенты по-прежнему остаются самой мобильной частью населения, а университеты соперничают за привлечение как можно большего числа учащихся и выдающихся преподавателей. Учиться всё так же никогда не рано и никогда не поздно: на студенческой скамье можно встретить и двенадцатилетнего вундеркинда, и пенсионера, не расставшегося с мечтой получить диплом.

В 1987 году Европейская комиссия приняла программу обменов студентами и преподавателями между университетами и высшими школами Европы[61]. Ей дали название в честь великого гуманиста эпохи Возрождения Эразма Роттердамского, пополнявшего свои познания в процессе путешествий, по-своему расшифровав его имя (на латыни — «Erasmus») — «European Action Scheme for the Mobility of University Students» («Схема действия Европейского сообщества для повышения мобильности студентов университетов»). Благодаря этой программе студенты начиная со второго года обучения могут переходить из одного европейского вуза в другой и обучаться там по своему профилю в течение оговоренного срока — от трех месяцев до года, освобождаясь от платы за учебу, установленной в принимающем университете, и сохраняя прежнюю стипендию. За 26 лет (1987–2013) этой возможностью смогли воспользоваться три миллиона человек. С 2004 года программу расширили на весь мир (теперь она называется «Erasmus mundus»), а к курсу обучения добавили аспирантуру и стажировки на предприятиях в разных странах мира.

Мечтал ли о таком сам Эразм? Наверняка. Как и многие другие бывшие студенты, имена которых теперь известны во всем мире.

Вся жизнь — школа. Сначала мы учимся сами, потом учим других. Со временем воспоминания о скучных лекциях, часах, проведенных в библиотеке в поисках материала для курсовой, бессонных ночах перед экзаменами несколько притупляются, а память о радости открытий, победах над собой, веселых вечеринках в кругу верных друзей остается навсегда. Студенческая пора — лучшая в жизни, это вам скажет любой бывший школяр, а на встречах выпускников всегда многолюдно: «Noi fuimus in Garlandia!»

ПРИЛОЖЕНИЕ

Создание университетов в XI–XVI веках
Год основания Город, страна Примечания
1088 Болонья, Италия При основании этого старейшего в мире высшего учебного заведения впервые было использовано слово «университет». Изначальной целью было изучение Юстиниановых дигестов (текстов римского права, собранных при императоре Юстиниане), заново открытых в Италии около 1070 года, для разработки средневекового римского права. Университет славился преподаванием церковного и гражданского права. Устав получил в 1158 году от Фридриха Барбароссы.
1120 Париж, Франция На холме Святой Женевьевы на левом берегу Сены возникли новые учебные заведения, поскольку соборная школа на острове Сите уже не вмещала всех желающих. В 1200 году король Филипп Август подтвердил исключительную власть епископа Парижского над этими школами. В 1210-м папа Иннокентий III дал разрешение на создание сообщества магистров и студентов. В 1215-м папский легат Роберт Керзон привез устав и разработал программу обучения. В 1246-м сообщество получило финансовую и юридическую автономию и собственную печать. С 1260-го учебное заведение стало называться университетом. В 1292 году он получил от папы право обучать всех христиан мира.
1167 Оксфорд, Англия Точная дата основания неизвестна. Здесь преподавали в 1096 году, но в то время обучение еще нельзя было назвать университетским. В 1116 году школу при кафедральном соборе возглавил Тибо из Этампа, бежавший от преследований во Франции. В 1167 году английский король Генрих II запретил соотечественникам учиться в Париже. Английские студенты, изгнанные из Парижа по королевскому ордонансу, обосновались в Оксфорде. Многочисленные коллегии, основанные монахами разных орденов, с 1231 года стали называться университетом. С конца XV века, после разрыва с католической церковью, в обучении перешли от схоластики к гуманизму. В 1636 году был принят устав.
1209 Кембридж, Англия Основан членами Оксфордского университета, бежавшими из-за конфликта с местными властями. До основания университета город Кембридж не существовал. В 1318 году папа Иоанн XXII разрешил университету выдавать дипломы. С конца XVII века в университете уделялось повышенное внимание прикладной математике, фактически математической физике, изучение которой было обязательным.
1218 Саламанка, Испания Второй старейший университет Испании после Паленсии в Кастилии (1208). Основан королем Леона и Астурии Альфонсом IX на базе школы при кафедральном соборе, чтобы его подданным не нужно было отправляться за университетскими дипломами в Кастилию. Преподавались гражданское и каноническое право, медицина, логика, грамматика и музыка. Впоследствии университет Паленсии захирел, а университет Саламанки окреп и стал первым в Европе, официально именующимся университетом и имеющим собственную библиотеку со штатным библиотекарем. Папа Александр IV подтвердил его статус буллой от 1255 года.
1222 Падуя, Италия Основан преподавателями и студентами, покинувшими Болонский университет, где нарушались их права и привилегии. Изначально преподавание ограничивалось правом и богословием, но вскоре к этим предметам добавились медицина, философия, астрономия и риторика. С 1399 года университет был разделен на две части: «Universitas Iuristarum» (там преподавали гражданское и каноническое право, богословие) и «Universitas Artistarum» (всё остальное). Они объединились только в 1813 году. С 1493 года университет размещался в Палаццо дель Бо. С XV века, с переходом Падуи под власть Венецианской республики, начался период расцвета, длившийся три столетия. Студентов и профессоров привлекала атмосфера толерантности. Там преподавали Джованни Пико делла Мирандола, Николай Коперник и Галилео Галилей. В 1678 году Елена Лукреция Пископия получила степень доктора философии, став первой в мире женщиной с университетским дипломом.
1224 Неаполь, Италия Основан Фридрихом II Гогенштауфеном, императором Священной Римской империи. Поставлял кадровый резерв для администрации императора.
1229 Тулуза, Франция Основан во исполнение мирного договора, заключенного между графом Тулузским Раймондом VII и королем Франции Людовиком IX для прекращения гражданской войны и искоренения «катарской ереси». Папа Григорий IX наделил его теми же привилегиями, что и Парижский университет. В XIV веке были приняты уставы университета и трех факультетов: вольных искусств (в 1751 году слился с университетом Каора), богословия, права. В XV веке был открыт медицинский факультет (прежде медицину преподавали на факультете вольных искусств). Факультет права пережил расцвет в XVI веке.
1240 Сиена, Италия В 1252 году папа Иннокентий IV наделил университет важными привилегиями — освобождением от налогов и военной службы. Одним из магистров медицинского факультета был Педро Испано, будущий папа Иоанн XXI (1276), личный врач императора Фридриха II Гогенштауфена. В 1321 году студенты Болонского университета массово «эмигрировали» в Сиену в знак протеста против казни одного из их товарищей. С 1355 года император Священной Римской империи взял университет под свое покровительство; его выпускники могли преподавать на всей территории империи.
1289 Монпелье, Франция Обладал относительной независимостью от папы и короля. Славился медицинским факультетом с самыми прогрессивными методами преподавания, принимал студентов со всей Европы. Зато школа искусств пришла в упадок уже в XIII веке.
1290 Коимбра, Португалия Основан королем Динишем I в Лиссабоне; в 1308 году переведен в Коимбру, где уже была старинная школа. Согласно булле папы Николая IV, действовали факультеты искусств, канонического и гражданского права и медицины; богословие оставили в удел монастырям доминиканцев и францисканцев. Теологию было разрешено преподавать с 1380 года. Университет еще несколько раз переводили из Коимбры в Лиссабон и обратно; лишь в 1537 году он окончательно обосновался в Коимбре.
1303 Рим, Италия Основан папой Бонифацием VIII для подготовки священников в расчете на то, что тот будет больше подвержен его влиянию, чем Болонский и Падуанский университеты. Перестал быть папским университетом только в 1870 году.
1303 Авиньон, Франция Основан папой Бонифацием VIII в противовес Сорбонне, державшей сторону французских королей. Уже существовавшие школы сгруппировали в четыре факультета. Король Сицилии Карл II предоставил университету привилегии. Пока Авиньон был папским городом, его университет соперничал с университетами Монпелье и Экс-ан-Прованса, принимая до 17 тысяч студентов, но после возвращения пап в Рим его звезда закатилась.
1306 Орлеан, Франция Основан папой Климентом V. Славился юридическим факультетом, зато официально не имел факультета искусств. Согласно булле папы Гонория III преподавание римского права в Париже было запрещено, а в Орлеане практиковался обновленный подход к изучению «Корпуса гражданского права» Юстиниана. Достигнув расцвета в XVI веке, спустя два столетия университет пришел в упадок.
1321 Флоренция, Италия Основан Флорентийской республикой и признан папой Климентом VI в 1349 году. Именно папа потребовал, чтобы главный богословский факультет находился во Флоренции. При Карле IV в 1364 году университет стал императорским, но в 1473-м, когда Флорентийскую республику возглавлял Лоренцо Великолепный, был переведен в Пизу. По воле Карла VIII в 1497–1515 годах вернулся во Флоренцию, но снова оказался в Пизе с возвращением к власти семейства Медичи.
1339 Пиза, Италия Основан папой Климентом VI, по воле которого преобразованы в университет школы права, существовавшие с XIII века. Вначале испытывал сложности из-за нескончаемых войн и соперничества с соседним Флорентийским университетом. В 1472 году Лоренцо Великолепный решил объединить оба учебных заведения и сделать Пизу единственным университетским городом в своих владениях. Там преподавали гуманитарные дисциплины (красноречие, поэтику), точные и естественные науки.
1348 Прага, Чехия В 1347 году папа Климент VI издал буллу об основании университета в Праге по образцу Парижского, а на следующий год ему даровал привилегии и иммунитет король Богемии Карл IV, первый европейский монарх с высшим образованием (окончил Парижский университет). С 1372 года факультет права стал отдельным университетом. В 1419-м факультеты права и богословия прекратили существование, остался только факультет искусств, ставший центром движения гуситов. В 1417–1430 годах ученых степеней не присваивали, преподавали только 8–9 профессоров. Император Священной Римской империи Сигизмунд перевел угасающий университет в свою собственность и тем спас его. Император Фердинанд I призвал в Прагу иезуитов, и в 1562 году они открыли академию (коллегию) Клементинум, которая стала университетом в 1616 году.
1364 Краков, Польша После нескольких неудачных попыток основан королем Казимиром Великим по образцу Парижского университета, однако заработал лишь три года спустя в составе трех факультетов: вольных искусств, медицины и права (папа Урбан V не дал разрешения на факультет богословия). Первые преподаватели — чехи, немцы, поляки — пришли из пражского Карлова университета. Преемник Казимира Лайош (Людвиг) Великий не интересовался университетом, однако его дочь Ядвига, став королевой Польши, заложила свои драгоценности, чтобы наладить его работу, и уговорила папу Бонифация IX восстановить университет и добавить к нему богословский факультет. С 1400 года благодаря супругу Ядвиги Владиславу Ягайле начался расцвет Ягеллонского университета. Там учились Николай Коперник, белорусский первопечатник Франциск Скорина и «черный маг» Иоганн Георг Фауст. Некоторые авторы утверждают, что там даже был факультет черной магии. В XVI веке университет пережил кризис.
1365 Вена, Австрия Основан эрцгерцогом Рудольфом IV и его братьями Альбрехтом III и Леопольдом III. Но полноценное существование университета началось лишь через 20 лет, когда Альбрехт переманил преподавателей из Сорбонны и добился открытия богословского факультета. К 1450 году в университете обучалось шесть тысяч студентов, но осада Вены турками несколько десятков лет спустя привела к его краху: число учащихся сократилось до 30 человек. Университет был реформирован в 1749 году.
1367 Печ, Венгрия Основан королем Лайошом Великим; просуществовал менее ста лет.
1379 Эрфурт, Германия По просьбе горожан Эрфурта был составлен декрет папы Климента VII, но открытие университета пришлось отложить из-за Великого западного раскола. Десять лет спустя декрет был подтвержден папой Урбаном VI, и университет открылся в 1392 году. Однако преподавание в городских школах велось уже на протяжении целого столетия, поэтому Эрфуртский университет считается старейшим в Германии. Его окончили Иоганн Гутенберг (1420) и Мартин Лютер (1502).
1386 Гейдельберг, Германия Основан курфюрстом Пфальца Рупрехтом I с благословения папы Урбана VI. Поскольку после Великого западного раскола выпускники Сорбонны, подчинявшиеся авиньонскому папе, не могли служить в церквях Пфальца, подчинявшегося папе римскому, требовался свой богословский факультет. Первые профессора приехали из Парижа и Праги. В XVI веке Гейдельберг стал «немецкой Женевой» — центром кальвинизма, привлекая преподавателей и студентов со всей Европы. Тридцатилетняя война (1618–1648) подорвала деятельность университета, а в 1693 году Гейдельберг был полностью разрушен войсками французского короля Людовика XIV, и университет временно закрылся.
1388 Кёльн, Германия Первый университет в Германии, основанный городскими властями. Был знаменит в Средние века, но не смог перестроиться в эпоху Возрождения.
1391 Феррара, Италия Основан маркизом Альбертом V д’Эсте с дозволения папы Бонифация IX. Состоял из факультетов вольных искусств, богословия и права. Славился своими преподавателями. Здесь учились Николай Коперник, Джироламо Савонарола, Лудовико Ариосто. После вхождения Феррары в Папские земли в 1598 году утратил свое влияние.
1396 Задар, Хорватия Основан доминиканцами как богословско-философская школа; с 1553 года стал университетом и получил право присуждать ученые степени. С 1807 года перестал существовать как высшее учебное заведение.
1409 Экс-ан-Прованс, Франция Основан Людовиком II Анжуйским, графом Прованским; утвержден буллой папы Александра V. После учреждения в Эксе парламента (высшего судебного органа) в XVI веке резко увеличился приток студентов на факультет права. В 1557 году к нему добавился медицинский.
1409 Лейпциг, Германия Основан немецкими профессорами и студентами, покинувшими Пражский университет после покушения на их право голоса, при поддержке саксонского курфюрста Фридриха I и папы Александра V. Имел четыре факультета.
1413 Сент-Эндрюс, Шотландия В 1410 году группа монахов-августинцев, покинувшая Парижский университет после Авиньонского раскола, вместе с учащимися Оксфорда и Кембриджа, изгнанными из этих городов в результате англо-шотландских войн, образовала школу в Сент-Эндрюсе, где преподавали богословие, логику, философию и право. Местный епископ Генри Уордло предоставил им привилегии и просил «антипапу» Бенедикта XIII даровать школе университетский устав. Король Яков I Стюарт (1406–1437) поддержал эту петицию, хотя и находился тогда в плену у англичан. Бенедикт издал целых шесть булл, предоставив школе статус университета 28 августа 1413 года в обмен на лояльность Шотландии. Папа тогда укрывался в замке Пенискола в Испании; булла прибыла в Сент-Эндрюс только через пять месяцев, в феврале 1414-го, и была встречена колокольным звоном, потешными огнями и всеобщим ликованием. Предполагалось, что университет станет оплотом католичества, но после того как в 1560 году Шотландия официально порвала с Римом, в нем стали готовить протестантских священников. Гражданские и религиозные войны привели к упадку университета, не имевшего богатых покровителей. К 1773 году в нем обучалось менее ста студентов.
1419 Росток, Мекленбург — Западная Померания, Германия Учрежден папой Мартином V. В XV–XVI веках ежегодно принимал 400–500 студентов, в том числе из Скандинавии и Прибалтики. В 1437–1443 годах находился в Грейфсвальде, в 1487–1488 годах — в Любеке. С 1542 года вместе с Ростоком университет принял протестантство и обратился к гуманизму. После Тридцатилетней войны имел лишь региональное значение.
1425 Лувен, Голландия Основан герцогом Брабанта Иоанном Бургундским (1403–1427) с согласия папы Мартина V. Включал факультеты искусств, церковного и гражданского права и медицины, до 1432 года не имел права преподавать богословие. Первые профессора были из Парижа и Кёльна. В XVII веке стал колыбелью янсенизма. В 1788 году факультеты права, медицины и искусств были перенесены в Брюссель.
1431 Пуатье, Франция Основан французским королем Карлом VII в благодарность области Пуату за преданность ему во время Столетней войны. Папа Евгений IV издал соответствующую буллу в 1431 году. Часть студентов и преподавателей перебралась в Пуатье из Парижа, захваченного англичанами. Именно парижские профессора допрашивали в Пуатье Жанну д’Арк, утверждавшую, что она «слышит голоса».
1432 Кан, Нормандия, Франция В 1417 году английский король Генрих V захватил Кан и уничтожил существовавшие там учебные заведения. В 1424-м от имени его сына Генриха VI (ему тогда еще не исполнилось трех лет) папе Мартину V был подан проект создания Нормандского университета, который был основан в 1432 году Джоном Ланкастером, регентом Французского королевства. Целью университета было формировать английскую элиту для управления французскими владениями британской короны, поскольку лояльность к ней Парижского университета вызывала сомнения. Изначально там были только факультеты канонического и гражданского права, но после того, как в 1436 году французы отвоевали Париж, к ним добавились факультеты искусств и теологии, а затем и медицины. Папа Евгений IV своими буллами от 1437 и 1439 годов подтвердил основание нормандского университета, считавшегося третьим английским университетом после Оксфорда и Кембриджа, а Генрих VI даровал ему устав. Торжественное открытие университета состоялось 20 октября 1439 года в церкви Святого Петра. Отбив Кан у англичан, 31 июля 1450 года французский король Карл VII признал существование университета, но отменил факультет гражданского права, поскольку в Парижском университете его не существовало (он был восстановлен в 1452 году). В 1457 году был принят новый устав, являвшийся лишь копией старого.
1450 Барселона, Испания Учрежден королем Альфонсом V Арагонским на базе медицинской школы, существовавшей в Барселоне уже полвека. С 1539 года профессоров принимали на конкурсной основе. В 1714 году закрыт династией Бурбонов (до 1837); факультеты философии, права и канонического права перенесены в Серверу, в Барселоне остался только медицинский факультет.
1451 Глазго, Шотландия Основан папой Николаем V по инициативе короля Якова II при местном кафедральном соборе. Единственное светско-церковное учебное заведение в Шотландии, где можно было изучать право, медицину, ветеринарию, стоматологию, прикладные науки, древние и живые языки, литературу, богословие и историю.
1452 Валанс, Франция Основан 26 июля 1452 года дофином Людовиком, будущим французским королем Людовиком XI. 12 октября 1461 года он даровал университету устав, а марте 1480-го — привилегии. Университет начал бурно развиваться. В нем преподавали маститые профессора из разных стран, например правовед Жак Кюжас. Учебное заведение имело четыре факультета: вольных искусств, теологии, права и медицины. После разорения города протестантами в 1562 году университет на некоторое время пришел в упадок.
1460 Базель, Швейцария Старейший университет Швейцарии, основан по инициативе городского совета папой Пием II. Изначально имел факультеты искусств, медицины, богословия и права. В XVIII веке утратил свое значение; с 1600 по 1785 год количество студентов сократилось с тысячи до шестидесяти, осталось 18 профессоров.
1465 Братислава, Словакия Истрополитанский университет (Истрополитана — греческое название Братиславы) основан венгерским королем Матвеем Корвином (Матьяшем Хуньяди) с соизволения папы Павла II. В университете царила антисхоластическая атмосфера, большое внимание уделялось естественным наукам, математике, астрономии и медицине. Первые преподаватели были из Венского университета, потом из Италии и Кракова. После заключения в тюрьму (1472) ректора Яноша Витеза, участвовавшего в заговоре в пользу польского короля Казимира IV, многие профессора покинули университет. С 1488 года он стал приходить в упадок и был закрыт после смерти (1490) Матвея Корвина, который его финансировал.
1477 Упсала, Швеция Основан буллой папы Сикста IV по образцу Болонского университета. Во времена реформ короля Густава Вазы (1523–1560) обезлюдел: шведские студенты предпочитали учиться в протестантских университетах Германии, в особенности в Виттенберге. Чтобы спасти положение, к концу XVI века университет из очага католицизма превратился в бастион лютеранства. Кроме богословия, там стали преподавать астрономию, физику и латинское красноречие для подготовки светских специалистов.
1479 Копенгаген, Дания Старейший университет Дании, с 1536 по 1920 год единственный. Был центром католического богословия, имел также факультеты права, медицины и философии. В 1531 году был закрыт Церковью, чтобы остановить распространение протестантства; восстановлен в 1537-м королем Христианом III и преобразован в лютеранскую семинарию. В 1675 году в университете введены выпускные экзамены.
1495 Абердин, Шотландия Королевская коллегия была основана в 1495 году папой Александром VI по просьбе епископа Абердина, выступавшего от лица шотландского короля Якова IV. После Шотландской реформации 1560 года оттуда исключили профессоров-католиков. В 1593 году в городе основали Маршальскую коллегию. Оба учебных заведения поддержали восстание якобитов и после поражения в 1715 году подверглись «чисткам». Карл I в 1641 году попытался объединить их в Каролинский университет; аналогичную попытку предпринял Оливер Кромвель в 1654-м, но при Карле II оба университета вновь стали независимыми.
1499 Алкала-де-Энарес, Испания Основан выпускником юридического факультета Саламанкского университета кардиналом Франсиско Хименесом де Сиснеросом, впоследствии великим инквизитором. В 1502 году он собрал восемь лучших специалистов для работы над Комплутенской (латинское название Алкалы — Комплутум) полиглоттой — первого печатного издания Библии на всех языках. На медицинском факультете учились две тысячи студентов. Сервантес в одной из книг задавал вопрос, найдется ли во всей Испании столько больных, чтобы задать работу всем этим докторам. В 1836 году университет был переведен в Мадрид.
1499 Валенсия, Испания Достиг расцвета в XVII–XVIII веках; там преподавали математику, физику, гуманитарные науки, философию и медицину. Первым в Испании ввел в программу изучение лекарственных растений. В XVII веке его преподаватели и студенты разделились на томистов (последователей Фомы Аквинского в схоластической философии и католической теологии) и антитомистов, ведших ожесточенные споры.
1502 Виттенберг, Германия Основан саксонским курфюрстом Фридрихом III, который передал университету замок. Виттенберг вместе с церковью и обеспечил ему независимость и собственную юрисдикцию. Университет готовил юристов, богословов и врачей для нужд Саксонии. В 1512 году Мартин Лютер получил в нем степень доктора и преподавал теологию; пять лет спустя он вывесил на дверях университетской церкви свои 95 тезисов против индульгенций. Университет стал оплотом Реформации.
1519 Лион, Франция В этом году была основана Коллегия Святой Троицы, которой впоследствии руководили иезуиты. Это было первое учебное заведение смешанного обучения: туда принимали девушек. Там учились поэтессы Луиза Лабе и Пернетта дю Гилье. Благодаря наличию школ разного уровня Лион входил в число университетских городов, которые стремились посетить желавшие пополнить образование, хотя университет как таковой появился там только в XIX веке.
1527 Марбург, Германия Первый протестантский университет Германии, основанный гессенским ландграфом Филиппом Великодушным. В 1609 году там открылась первая в мире кафедра химии. В середине XVIII века ректор, профессор Христиан Вольф, ввел в программу обучения высшую математику, астрономию, алгебру, физику, оптику, механику, военную и гражданскую архитектуру, логику, метафизику, нравственную философию, политику, естественное право, право войны и мира, международное право, географию.
1537 Лозанна, Швейцария После аннексии в ходе Бургундских войн кантона Во войсками кантона Берн (1536) бернские власти основали школу, изначально состоявшую из коллегии с шестью классами и кафедрой теологии для подготовки пасторов. В 1708 году там открылись кафедры истории и права, в 1788-м — кафедры теоретической и экспериментальной физики, хронологии и статистики.
1538 Страсбург, Франция В этом году вольный город Страсбург, перешедший в лютеранство, призвал Иоганна Штурма из Французского коллежа для основания высшей школы. Гимназия Иоанна Штурма была одновременно средней школой и факультетом искусств, где изучали латынь, греческий язык и науки по новой методике; ее ректора называли «новым Цицероном». Одним из ее преподавателей был Жан Кальвин, впоследствии внедривший методику Штурма в Женеве. В 1566 году император Священной Римской империи Максимилиан II присвоил гимназии ранг академии с правом готовить бакалавров и лиценциатов, а в 1621-м император Фердинанд II повысил ее до университета с правом вручать докторские дипломы.
1544 Кёнигсберг, Пруссия По замыслу основателя, герцога Альбрехта Бранденбург-Ансбахского (1490–1568), «Альбертина» должна была стать лютеранским противовесом Краковскому университету (герцогство Пруссия тогда было вассалом Речи Посполитой). Там преподавали богословие, медицину, философию и право. Первым ректором стал поэт Георг Сабинус, зять Филиппа Меланхтона. В 1697 году «Альбертину» посетил Петр I, в дальнейшем там учились русские студенты, в том числе Кирилл Разумовский. В 1786 и 1788 годах ректором университета был Иммануил Кант (похоронен близ него).
1559 Дуэ, Испанские Нидерланды Основан испанским королем Филиппом II в качестве филиала университета в Лувене для укрепления позиций католицизма в Нидерландах. Имел пять факультетов: богословия, канонического права, гражданского права, медицины и вольных искусств. Первым канцлером университета был англичанин Ричард Смит (тогда в Дуэ находилось множество католиков — англичан, шотландцев и ирландцев, бежавших от англиканской церкви). Университет воспринял многие традиции Оксфорда. В XVIII веке он далеко обогнал университет Лувена с его четырьмя сотнями студентов: количество учащихся составляло 1,5–2 тысячи человек. На факультете искусств были кафедры истории, древнееврейского и греческого языков, с 1704 года добавилась кафедра математики. Технические науки преподавали в коллежах, находившихся под влиянием иезуитов. С 1679 года наряду с университетом действовало первое во Франции артиллерийское училище. С 1749 года университет перешел под юрисдикцию парламента Фландрии. Не имея покровительства властей, университет был небогатым, но независимым. Помимо обширной библиотеки, при нем имелись музей этнологии и археологии и музей естественных наук.
1559 Женева, Швейцария Протестантская академия, основанная Жаном Кальвином для подготовки пасторов. Ее первый ректор, французский гуманист Теодор де Без (Беза), способствовал ее международной известности.
1575 Лейден, Голландия Основан Вильгельмом Оранским в качестве поощрения жителей Лейдена, выдержавших годичную осаду города испанцами и муки голода. Получил название «Praesidium Libertatis» («Оплот Свободы»). Его существование основано на идее противостояния разума грубой силе. На одном из витражей в часовне при основном здании университета изображены профессора, которым слева угрожает испанский солдат, а справа — французский революционер. Стал образцом для других голландских университетов. Впервые ввел изучение восточных языков.
1579 Вильно, Литва Основан королем Стефаном Баторием и папой Григорием XIII. На протяжении двух веков университетом руководили иезуиты. С 1773 года он стал светским учебным заведением — Главной литовской школой, а с 1794-го — Главной виленской школой.
1583 Эдинбург, Шотландия Учрежден королевской хартией Якова VI Шотландского, но финансировался городскими властями, что сделало его первым гражданским университетом.
1592 Дублин, Ирландия Первый университет в Ирландии. Основан королевой Англии и Ирландии Елизаветой I по образцу Оксфорда и Кембриджа, но на учебу принимались только протестанты.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Лекция в университете Болоньи. Миниатюра 1472 г.
Король Леона Альфонс IX, основатель университета Саламанки. Миниатюра XIII в.
Булла папы Николая IV об основании университета Монпелье. 1289 г.
Королева Ядвига основывает Ягеллонский университет в Кракове. Я. Матейко. Вторая половина XIX в.
Приезд Тибо из Этампа в Оксфорд в XII веке. Почтовая открытка 1907 г.
Коллеж Сорбонна в 1550 году. Э. Нуво. Литография 1850 г.
Курс философии. Студенты-клирики должны были слушать лекции, сидя на полу. Миниатюра Больших французских хроник. Конец XIV в.
Большой холл оксфордского колледжа Крайст Чёрч. Фото 1860–1880-х гг.
Библиотека Лейденского университета. Гравюра XVII в.
Основатель Парижского университета Робер де Сорбон. Гравюра Б. Монкорне. Середина XVII в.
Париж на рубеже XVI–XVII веков. Гравюра 1608 г.
Пожар в старой Сорбонне в 1670 году
Печать Парижского университета
Площадь Сорбонны с Большими воротами и капеллой Святой Урсулы, построенной кардиналом Ришельё. Гравюра Ж. Маро. Между 1652 и 1661 гг.
Колледж Крайст Чёрч в Оксфорде. Гравюра Н. Парра. 1742 г.
Вид на Оксфорд со зданием Бодлианской библиотеки — ротондой Рэдклифа
Тринити-колледж в Кембридже. Гравюра Д. Логгана. 1690 г.
Кембриджский Королевский колледж
Амальрик из Бена преподавал в Парижском университете философию и богословие. Большие французские хроники. XIV в.
Казнь учеников Амальрика. Миниатюра Ж. Фуке. Большие французские хроники. 1455–1460 гг.
Мартин Лютер. Л. Кранах Старший. Около 1532 г.
Эразм Роттердамский. Г. Гольбейн. 1523 г.
Стена Реформаторов в Женеве: Гильом Фарель, Жан Кальвин, Теодор де Без, Джон Нокс. 1909 г.
Анатомический театр в Лейденском университете. Гравюра начала XVII в.
Урок анатомии доктора Тульпа. Р. ван Рейн. 1632 г.
Экскурсия студентов к дольмену в Пуатье. Гравюра Й. Хофнагеля. Не позднее 1600 г.
Старейший в мире действующий ботанический сад в Падуе. Гравюра 1545 г.
Миниатюра латинского перевода «Начал» Евклида. Между 1309 и 1316 гг.
«Арифметика, сиречь наука числителная. С разных диалектов на славенский язык преведеная, и во едино собрана, и на две книги разделена» Л. Магницкого. Москва, 1703 г.
Фронтиспис книги Галилео Галилея «Диалог о двух главнейших системах мира». Лион, 1641 г.
Николай Коперник. Гравюра XVII в.
Кабинет астронома. Гравюра Д. Галле по рисунку Д. Страдануса. 1520 г.
border=0 style='spacing 9px;' src="/i/65/307765/i_044.jpg">
Елена Лукреция Корнаро Пископия — первая женщина, получившая ученую степень доктора философии в 1678 году. XVIII в.
Встреча докторов Парижского университета. Миниатюра манускрипта «Королевские песни во славу Зачатия». Около 1530 г.
Парадный вход в университет Саламанки, Испания. Гравюра XIX в.
Студента, разглядевшего лягушку на черепе на резном портале университета Саламанки, по поверью, ждет удача на экзаменах
Университетская библиотека Саламанки
Краков — первый университетский город в Польше. Гравюра мастерской М. Вольгемута. 1493 г.
Двор Большой коллегии в Кракове
«Германская нация» в университете Болоньи. Миниатюра XV в.
Эволюция костюма студентов. Рисунок из альбома, выпущенного к четырехсотлетию Лейпцигского университета. 1809 г.
Влюбленная пара — профессор Пьер Абеляр и Элоиза
Надгробие Абеляра и Элоизы на парижском кладбище Пер-Лашез
«Перед нами лежали раскрытые книги, но мы говорили более о нежности, чем о философии». Каноник Фульбер застает врасплох Абеляра и Элоизу. Ж. Виньо. 1819 г.
Голиарды. Миниатюра Манесского кодекса начала XIV в. Фрагмент
Ноты для лютни. 1521 г.
Танцующие студенты университета Альтдорфа. Гравюра И. Пушнера. 1725 г.
Танец бурре. Гравюра Ж. ле Баса. Вторая половина XVIII в.
Дом в Марбурге, где жил Ломоносов во время учебы в тамошнем университете
Зал для игры в мяч в Париже. Гравюра начала XVII в.
Дружеская попойка в студенческом общежитии в Йене. 1750 г.
Церемония посвящения в магистры. Гравюра 1532 г.
Паспорт, выданный Михаилу Ломоносову Марбургским университетом 13 мая 1741 года для возвращения на родину
Киевский митрополит Петр Могила, основатель первой православной академии. XVII в.(?)
Восточнославянский первопечатник Франциск Скорина. Гравюра 1517 г.
Студенты Киево-Могилянской академии. Гравюра И. Щирского. 1701 г.
В московском Заиконоспасском монастыре с 1687 года действовала Еллино-греческая школа (впоследствии — Славяно-греко-латинская академия). Литография XIX в.
Императорский диплом профессора химии, выданный Ломоносову. 1745 г.
Первый куратор Московского университета Иван Иванович Шувалов. А. Лосенко. 1760 г.
Михаил Васильевич Ломоносов. Гравюра М. Шрейера. Середина XVIII в.
Воскресенские ворота на Красной площади. Слева — здание присутственных мест, где первоначально располагался Московский университет. Гравюра конца XVIII в.
Академия наук в Санкт-Петербурге. Гравюра Г. Качалова по рисунку М. Махаева. 1753 г.
Главный корпус Московского университета на Моховой построен по проекту Матвея Федоровича Казакова в 1793 году. Акварель конца XVIII в.

БИБЛИОГРАФИЯ

Глаголева Е. В. Повседневная жизнь Франции в эпоху Ришелье и Людовика XIII. М.: Молодая гвардия, 2007 (серия «Живая история»).

Зюмтор П. Повседневная жизнь Голландии во времена Рембрандта. М.: Молодая гвардия, 2001 (серия «Живая история»).

Ключевский В. О. Русская история: Полный курс лекций. М.: Правда, 1993.

Ларионов А. А. История Славяно-греко-латинской академии в XVIII веке (1700–1775) //bogoslov.ru/text/365350.html.

Ломоносов М. В. Сочинения: В 8 т. Т. 8. М.; Л.: АН СССР, 1948.

Неплюев И. И. Жизнь Ивана Ивановича Неплюева (им самим описанная). М.: Грачев и К°, 1870.

Радищев А. Н. Житие Федора Васильевича Ушакова, с приобщением некоторых его сочинений // Радищев А. Н. Полное собрание сочинений. Т. 1. М.; Л.: АН СССР, 1938.

Ру С. Повседневная жизнь Парижа в Средние века. М.: Молодая гвардия, 2008 (серия «Живая история»).

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. 22–28. М.: Социально-экономическая литература, 1988.

Сперанский Н. В. Очерки по истории народной школы в Западной Европе. М., 1896.

Суворов Н. С. Средневековые университеты. М.: Тов-во И. Н. Кушнерев и К°, 1898.

Фонвизин Д. И. Письма из Франции // Фонвизин Д. И. Драматургия, поэзия, проза. М.: Правда, 1989.

Цвейг С. Триумф и трагедия Эразма Роттердамского. М.: Правда, 1963.

Черкасов П. П. Кардинал Ришелье: Портрет государственного деятеля. М.: ОЛМА-Пресс, 2002.

Шевырев С. В. История Императорского Московского университета. М.: Университетская типография, 1855.

Штейнгейлъ В. И. Сочинения и письма. Иркутск: Восточно-Сибирское книжное изд-во, 1985.


Bourchemin P. Etudes sur les Académies protestantes au XVIe et au XVIIe siècle. Paris: Grassart, 1882.

Brayard F., Maurepas A. de. Les Français vus par eux-mêmes. Le XVIIIe siècle. Paris: Editions Robert Laffont, 1996.

Cadilhon F., Mondot J., Verger J. Universités et institutions universitaires européennes au XVIIIe siècle. Entre modernisation et tradition. Bordeaux: Presses universitaires, 1999.

Carrano P. Illuminata: La storia di Elena Lucrezia Comaro, prima donna laureata nel mondo. Milan: Mondadori, 2001.

Clark W. Academic Charisma and the Origin of the Research University. Chapter 4. Chicago: University of Chicago Press, 2006.

Craven E., princesse Berkeley. Mémoires. Paris: Mercure de France, 2008.

Delaunay P. La vie médicale aux XVIe, XVIIe et XVIIIe siècles. Paris: Michel E. Slatkine, 1935.

Durkheim E. L’Histoire de l’enseignement en France. Paris: Presses universitaires, 1938.

Farge A. Vivre dans la rue à Paris au XVIIIe siècle. Paris: Gallimard, 1992.

Félix et Thomas Platter à Montpellier, 1552–1559, 1595–1599: Notes de voyage de deux étudiants balois publiées d’après les manuscrits originaux appartenant à la Bibliothèque de l’Université de Bâle. Montpellier, 1892.

Franklin A. La vie privée dʼautrefois. Ecole et collèges. Paris: 1892.

Lavallée T. L’Histoire de Paris depuis le temps des Gaulois jusqu’à nos jours. Paris: Michel Lévy frères, 1857.

Les universités européennes du XIVe au XVIIIe siècle. Genève: Librairie Droz, 1967.

Luminet J.-P. La perruque de Newton. Paris: JC Lattès, 2010.

Maestre y Alonso A. La Universidad de Salamanca, Recuerdos del Siglo XVII. Madrid: Revista de Espana, 1890.

Mesnard J. Le XVIIe siècle, époque de crise universitaire. Paris: Percées, 1972.

Monreal J. Correr la Tuna. Madrid: Almanaque de la Ilustracion, 1879.

Symonds J. A. Wine, Women and Song. New York: AMS Press, 1966.

Tournier L. L’Université de Paris dans les événements politiques du royaume de France (1405–1452): Thèse de doctorat soutenue à l’Université de Reims, 2000.

Turot C. De l’organisation de l’enseignement dans l’Université de Paris au moyen âge. Paris; Besancon, 1850.

Vie de François Rabelais. Collectif. Paris: Slatkine, 1938.

Waddell H. The Wandering Scholars. London: Constable, 1927.

Примечания

1

Для частных лиц указаны годы жизни, для монархов и пап — годы правления.

(обратно)

2

Первая была основана в 664 году святым Феодором Кентерберийским — греческим монахом, считающимся вдохновителем английского национального самосознания. Ее многочисленные студенты изучали Священное Писание, греческий и латынь, учились церковному пению и вычислению даты празднования Пасхи. Самым известным выпускником монастырской школы в Ярроу, в Нортумбрии, северо-восточной области Британии, был Беда Достопочтенный (673–735), впоследствии преподававший там же в течение сорока лет и написавший многочисленные труды по богословию, астрономии и хронологии.

(обратно)

3

Гильом (нем. Вильгельм) из Шампо (около 1070–1121) — французский философ и богослов, основатель аббатства Сен-Виктор, епископ Шалона-сюр-Марн. Во время спора об универсалиях выступил на стороне реализма. С 1098 года преподавал риторику, диалектику и теологию. Придерживался теории креационизма, согласно которой каждая душа специально создана для определенного человека. В 1108 году удалился с несколькими учениками в пустынь, которая стала аббатством, но вскоре возобновил чтение лекций после настойчивых просьб своих бывших студентов и епископа Гильдеберта из Ле-Мана.

(обратно)

4

Универсалии (от лат. «universalis, universus» — «общий, всеобщий») — термин средневековой философии, обозначающий общие понятия, идеи.

(обратно)

5

Происходит от тех же латинских слов. К 1218 году возник юридический термин «universitas» — «община».

(обратно)

6

Бенефиций (от лат. «benefîcium» — «благодеяние») — в Средние века условное срочное пожалование, преимущественно в виде земельного участка, за выполнение военной или административной службы; у католиков — церковная должность и связанные с ней статьи доходов.

(обратно)

7

Славяно-греко-латинской академия официально стала именоваться с 1775 года.

(обратно)

8

Более подробные сведения о создании университетов в XI–XVI веках см. в Приложении.

(обратно)

9

«Septem artes liberalis» обычно переводится как «семь вольных (свободных) искусств». Но многие средневековые ученые склонны были производить слово «liberalis» не от «liber» — «свободный», а от «liber» — «книга» и говорить о «семи книжных искусствах».

(обратно)

10

Цвейг С. Триумф и трагедия Эразма Роттердамского / Пер. с нем. М. С. Харитонова. М: Правда, 1963.

(обратно)

11

После восстановления папского престола в Риме (с 1309 по 1377 год он некоторое время находился в Авиньоне) папа Урбан VI оказался столь грубым, что кардиналы отменили его избрание, совершённое под давлением общественности, и выбрали (1378) Климента VII, который вернулся в Авиньон. У обоих пап нашлись последователи, никто не желал уступать. В 1409 году Пизанский собор низложил римского папу Григория XII и авиньонского Бенедикта XIII и избрал третьего — Александра V, который разместил свою резиденцию в Пизе. Но только Вселенский собор в Констанце, созванный пизанским папой Иоанном XXIII по требованию Сигизмунда Люксембургского и продолжавшийся четыре года (1414–1418), положил конец расколу. В 1417 году был избран папа Мартин V (римский папа Григорий XII добровольно сложил с себя полномочия, а двое остальных были низложены).

(обратно)

12

Бальи — королевский чиновник, глава судебно-административного округа-бальяжа в северной части Франции.

(обратно)

13

Драгонады — преследования протестантов в 1681–1686 годах с целью заставить их отречься от своей веры и перейти в католичество. В дома, где жили гугеноты, определяли на постой драгунов, которые всячески притесняли хозяев, подвергая их жестоким пыткам, насилуя женщин, избивая детей и т. п.

(обратно)

14

Приток французских студентов увеличивался, если одну из кафедр занимал профессор-француз. Например, в 1593 году, когда профессором Лейденского университета стал Жозеф Жюст Скалигер (1540–1609), творец научной хронологии, выдающийся филолог, историк, теолог, математик и астроном, в университет прибыли учиться 37 его соотечественников. Рекорд же 1621 года объясняется переходом в Лейден богослова-кальвиниста Андре Риве (1572–1651), автора многочисленных трудов на латыни и французском.

(обратно)

15

Ятрохимия (от греч. «иатрос» — «врач») — направление в естествознании и медицине, объяснявшее происхождение заболеваний химическими процессами в человеческом организме. Франциск Сильвий считал причиной всех болезней образование в теле больного едких жидкостей кислотной или щелочной природы и в соответствии с принципом «лечи противоположным» в первом случае назначал прием щелочей, во втором — кислот.

(обратно)

16

Филипп Пинель (1745–1826) — известный французский врач-психиатр, впервые классифицировавший душевные заболевания и избавивший от цепей умалишенных, содержавшихся в лечебницах. Сын бедного хирурга, сначала стал священником и преподавал теологию, но в 1771 году отказался от этой деятельности и изучал математику и медицину в Тулузе. Работая над диссертацией, наблюдал за поведением буйных сумасшедших в местной больнице. Продолжил учебу в Монпелье, а в 1778 году перебрался в Париж, где какое-то время зарабатывал частными уроками математики и переводами медицинских книг.

(обратно)

17

Почтовые деньги (искаж. нем.).

(обратно)

18

От «ordinario» — почтовая станция, постоялый двор (ит.).

(обратно)

19

Да здравствуют республика / И те, кто ею управляет. / Да здравствуют наше государство / И щедрость меценатов, / Нам покровительствующих (лат.).

(обратно)

20

Мараны — в средневековых Испании и Португалии евреи, официально принявшие христианство.

(обратно)

21

Burse (от др. — греч. βυρσα — кожа, бурдюк) — кошелек; здесь: деньги, используемые совместно (нем).

(обратно)

22

Ректор — руководитель (лат.); это звание тогда присваивалось самым разным гражданским чиновникам и церковным иерархам.

(обратно)

23

Мазуры — жители Мазовии, исторической области Польши в среднем течении Вислы и нижнем течении Нарева и Буга.

(обратно)

24

Роберт Керзон (около 1160–1219) — англичанин, учившийся в Оксфорде, Париже и Риме, в 1211 году был назначен канцлером Парижского университета, а в 1212-м на собрании кардиналов (консистории) избран кардиналом-священником.

(обратно)

25

Прево — королевский чиновник, обладавший судебной, фискальной и военной властью в пределах своего административного округа.

(обратно)

26

Малый мост соединял остров Сите, на котором стоит собор Парижской Богоматери, и левый берег Сены, где открывались «независимые» школы. В те времена на мостах строили жилые дома, и преподаватели этих школ жили на Малом мосту со своими учениками.

(обратно)

27

К этому примешивались и политические причины, о которых говорилось в предыдущей главе: арманьяки поддерживали «антипапу» Климента VII, воссевшего в Авиньоне, а бургиньоны и англичане — римского папу Урбана VI.

(обратно)

28

Перевод Н. А. Холодковского.

(обратно)

29

Этот час был единственным дневным развлечением. Робер Гуле в книге «Гептадогма» (1518), посвященной педагогике, говорит, что такие игры «лишают дьявола возможности застигнуть умы незанятыми».

(обратно)

30

Известнейший и прославленный (лат.).

(обратно)

31

Единственный уцелевший экземпляр этой «машины», запатентованной в 1778 году, хранится в Музее Флобера и истории медицины в Руане.

(обратно)

32

Олаф Рудбек (1630–1702) — врач по профессии и человек энциклопедических познаний (он изучал ботанику, музыку, механику, художества и древности), очень много сделавший для университета Упсалы: посадил при нем первый ботанический сад, которым после занимался Карл Линней, а став в 1660 году его профессором и ректором, переквалифицировался в архитектора и руководил постройкой анатомического театра, а также других сооружений.

(обратно)

33

Марен Мерсенн (1588–1648) — монах нищенствующего ордена минимов, известный эрудит, философ, богослов и математик, теоретик музыки, сформулировавший первые законы акустики, долгое время носившие его имя, и, независимо от Галилея, законы свободного падения тел.

(обратно)

34

Николай Коперник специально обнародовал свое открытие незадолго до смерти, опасаясь преследований со стороны Церкви. Между тем голландский астроном Гемма Фризий (1508–1555), первый профессор математики Лувенского университета, начал преподавать гелиоцентризм уже в 1540 году. Учение Коперника было запрещено католической церковью с 1616 по 1828 год, но в 1691 году Мартин ван Вельден пылко отстаивал его в том же Лувенском университете. Правда, в итоге ему, как и Галилею, всё же пришлось покориться. В московской Славяно-латинской академии картина мироздания излагалась по Аристотелю и Птолемею.

(обратно)

35

Спорынья — грибковая болезнь злаков. Зараженные мука и корм для скота могут вызвать у человека и животных тяжёлое заболевание — эрготизм (от фр. ergot — спорынья), проявляющееся желудочно-кишечными расстройствами, головной болью, утомляемостью, судорогами, психозами; иногда вследствие спазма периферических сосудов возникает гангрена.

(обратно)

36

Роберт Бойль (1627–1691) — ирландский физик и химик, один из основателей естественной философии; происходил из богатой аристократической семьи, в юности объездил всю Европу, познакомился с трудами Галилея и приобщился к экспериментальной физике; его имя носит закон сжатия газов. Томас Гоббс (1588–1679) — английский философ, автор трактата о государстве «Левиафан» (1651); встречался в Италии с Галилеем и во Франции с Мерсенном; изучал движение тел (механистический материализм), выдвинул эмпирическую теорию познания и новую политическую философию, основанную на понятии общественного договора. Исаак Барроу (1630–1677) — филолог, математик и теолог, известный своими трудами о дифференциальном и интегральном исчислении; путешествовал по Франции и Италии, был в Константинополе, в 1663 году стал первым профессором математики в Кембридже, а в 1669-м уступил кафедру своему ученику Исааку Ньютону, считая его более способным, и посвятил остаток жизни богословию.

(обратно)

37

В конце июля 1767 года Екатерина II приехала в Москву на торжественную церемонию открытия работы Уложенной комиссии. Принимая преподнесенные директором Московского университета М. М. Херасковым каталоги лекций университетских профессоров, государыня выразила пожелание, чтобы «лекции в университете на российском языке преподаваемы были». В середине января следующего года газета «Московские ведомости» поместила сообщение: «С сего 1768 году в Императорском Московском университете, для лучшего распространения в России наук, начались лекции во всех трех факультетах природными Россиянами на Российском языке. Любители наук могут в те дни и часы слушать, которые оным в лекционном каталоге назначены».

(обратно)

38

Эта школа была основана в 1637 году при монастыре Пор-Рояль-де-Шан. Преподавали в ней (на французском языке, а не на латыни) «отшельники», удалившиеся от мира ради самосовершенствования, в том числе Блез Паскаль, разработавший новую методику обучения детей чтению. В школе поддерживалась строгая дисциплина, однако отношения между учителем и учениками строились на взаимном доверии и уважении. Среди выпускников школы был знаменитый драматург Жан Расин, обучавшийся там в 1655–1666 годах.

(обратно)

39

Хорошо, отлично (лат.).

(обратно)

40

Эшевены — назначавшиеся сеньорами либо избиравшиеся горожанами должностные лица, преимущественно в северных городах Франции, имевшие административные и судебные полномочия.

(обратно)

41

Единственным исключением был университет Анже во Франции, где в силу исторических причин высшим факультетом считался юридический.

(обратно)

42

Петиметр (фр. «petit maître» — «маленький господин») — щеголь.

(обратно)

43

Возрадуемся, / Пока мы молоды. / После милой юности / И тяжелой старости / Нас примет в себя земля (лат).

(обратно)

44

Конрад Геснер (1516–1565) — сын бедного скорняка, убитого на войне, когда мальчику было десять лет; учился в Цюрихе, Базеле, Бурже, Париже, Страсбурге и Монпелье, в 21 год был избран профессором греческого языка в Лозанне, в 1541-м стал доктором медицины. Его научные интересы распространялись на филологию, фармакологию, минералогию, ботанику, зоологию; он предпринял одну из первых попыток классификации растений и совершил восхождение на гору Пилатус, став одним из родоначальников альпинизма. В труде по сравнительному языкознанию он описал все 130 языков, известных в его время.

(обратно)

45

В Голландии штивер равнялся 0,05 гульдена.

(обратно)

46

Батцен (батц) — медная монета, чеканившаяся в Берне в XV веке, свое название получила от древнегерманского «Bätz» (медведь) — символа Берна, изображение которого было помещено на ее аверсе. Из Берна батцен распространился по всей Швейцарии, а с середины XVI века и в Южной Германии. В Швейцарии он стоил 1/10 франка, а в Германии — 1/15 гульдена (около 3 ¾ копейки). Впоследствии они вышли из обращения.

(обратно)

47

В те времена франк приравнивался к ливру.

(обратно)

48

Месмеристы — последователи австрийского врача Франца Антона Месмера (1734–1815), создателя учения о «животном магнетизме». Месмер лечил нервные заболевания при помощи «намагнетизированного» ушата, но на самом деле, похоже, был первым психотерапевтом.

(обратно)

49

Перевод И. А. Кашкина.

(обратно)

50

«Гамбетас» и «эстурдьон» — старинные испанские плясовые песни.

(обратно)

51

Вильянсико (от «villa» — «деревня») — испанский песенный жанр.

(обратно)

52

Перевод Б. А. Кржевского.

(обратно)

53

Дочь Кюжаса убедилась, что труды ее отца принесли ему вечную славу; не будучи наделена таким же умом, как великий родитель, она, как могла, воспользовалась своим телом (лат.).

(обратно)

54

В этот день празднуется поклонение волхвов младенцу-Христу; у французов «волхв» («roi mage») трансформировался в «короля» («roi»). На праздник пекут лепешку с сюрпризом — бобом или другим мелким предметом; нашедший сюрприз провозглашается «королем» и выбирает себе «королеву». Каждый раз, когда он поднимает кубок, присутствующие провозглашают: «Король пьет!»

(обратно)

55

Средневековая традиция приписывала авторство большинства песнопений римской литургии папе Григорию I Великому (590–604). Изначально исполнение их было одноголосным, но со временем григорианский хорал лег в основу многоголосной европейской музыки. Древнейшие рукописи григорианского пения содержат только тексты; первые полностью нотированные (невменные) певческие книги относятся к X веку. К XII–XIII векам григорианское пение утвердилось на территории от Британских островов до западнославянских земель.

(обратно)

56

Якоб ван Маарлант (Jacob van Maerlant) — фламандский писатель, считающийся родоначальником голландской литературы. Точные даты его жизни неизвестны: он родился между 1230 и 1240 годами в Брюгге, а умер между 1288 и 1300 годами в Дамме. Один из самых плодовитых авторов; большая часть его произведений — переводы с французского (он учился в Париже) и латыни. В начале творческого пути переводил поэмы и перелагал стихами французские романы («Александрида», «История Трои»), затем счел такого рода литературу пустой и ненужной и взялся за научные и исторические труды для просвещения голландской аристократии: создал вольное переложение «О природе вещей» Лукреция в двадцати томах, «Жития святого Франциска» Бонавентуры, «Зерцала истории» Винсента из Бове и др. Хотя он был правоверным католиком, ему предложили перевести Библию на народный язык. Перу Маарланта принадлежат также едкие сатиры на продажное духовенство. Он был одним из самых образованных людей своего века и более двух столетий почитался как самый прославленный фламандский поэт.

(обратно)

57

Она дошла до наших дней в списке, сделанном Лопе де Моросом, поэтому авторство часто приписывают ему.

(обратно)

58

«Gula» — «глотка, горло» (лат.).

(обратно)

59

Бандуррия — трехструнный щипковый инструмент с грушевидным корпусом, похожий на мандолину.

(обратно)

60

Невмы — знаки нотного письма, состоявшие из черточек, точек, запятых и др. Они обозначали отдельные звуки и группы звуков, ходы голоса вверх и вниз, но не указывали точную высоту звуков, которую впоследствии стали обозначать буквами, а затем с помощью параллельных линий, на которых размещались невмы.

(обратно)

61

Изначально стран-участниц было 11, а теперь — 33: 27 членов Европейского союза, Марокко, Исландия, Лихтенштейн, Норвегия, Швейцария и Турция.

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие АНКЕТА АБИТУРИЕНТА
  •   Возраст
  •   Пол
  •   Происхождение
  •   Образование
  •   Жизненный опыт
  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ КУДА ПОЙТИ УЧИТЬСЯ
  •   Возникновение университетов
  •   Учебная программа
  •   Вопрос веры
  •   Высшие военные училища и другие школы
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДОРОГА К ЗНАНИЯМ
  •   Студенческие миграции
  •   Пешком и верхом
  •   На почтовых
  •   По воде
  • ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГОСУДАРСТВО В ГОСУДАРСТВЕ
  •   Альма-матер
  •   Поступление
  •   Жилищный вопрос
  •   Посвящение в студенты
  •   «Нации»
  •   Самоуправление
  •   Привилегии
  •   Бунты
  •   Финансы
  •   Политика
  •   Религия
  • ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ КОРЕНЬ УЧЕНИЯ И ЕГО ПЛОДЫ
  •   Собеседование
  •   Занятия в аудитории
  •   Диспуты
  •   Практические занятия
  •   Книги и пособия
  •   Университетская премудрость
  •   Наказания
  •   Экзамены
  •   «Распределение»
  • ЧАСТЬ ПЯТАЯ ОТ СЕССИИ ДО СЕССИИ
  •   Моральный и физический облик студента
  •   Деньги
  •   Быт
  •   Здоровье
  •   Драки и хулиганство
  •   Кабаки
  •   Прекрасный пол
  •   Женитьба
  •   Праздники, развлечения и проказы
  •   Ваганты
  • Послесловие
  • ПРИЛОЖЕНИЕ
  • ИЛЛЮСТРАЦИИ
  • БИБЛИОГРАФИЯ
  • *** Примечания ***