Заживо погребенный [Арнольд Беннет] (fb2) читать онлайн

Глава I

Халат цвета бордо

Особый угол наклона земной оси к плоскости эклиптики, — тот угол, что всего более отвечает за географию нашу и, соответственно, нашу историю, — вызвал явление, в Лондоне именуемое летом. Летящий шар отворотился самой цивилизованной своею стороной от солнца, произведя таким манером ночь на Селвуд-Teppac, в Саут-Кенсингтоне. В № 91 по Селвуд-Teppac, две лампы — в первом и во втором этаже — без слов доказывали, что человеческая изобретательность в силах перехитрить природу. № 91 был один из десяти тысяч домов между Саут-Кенсингтон-Стейшн и Норт-Энд-роуд. Дом этот, со всеми неудобствами, с подвальной кухней, сотней приступок и ступенек, с нечистой совестью (он уморил несчетных слуг), заламывал к небу дымовые трубы и обреченно ждал дня Страшного Суда для лондонских домов, решительно не замечая ни угла оси, ни скорости земной орбиты, ни даже опрометчивого лёта всей солнечной системы сквозь пространство. Вы сразу чувствовали, что № 91 несчастен, и что осчастливить его может только вывеска «Сдается внаем» на фасаде и «Непригодно для жилья» на подвальных окнах. Но ни одним из этих преимуществ он не обладал. Годами пустуя, никогда он не бывал свободен. На всем своем благородном и широком жизненном пути ни разу не сдавался он внаем.

Зайдите же, вдохните атмосферу тоскующего дома, который обыкновенно пуст, но не сдается никогда. Все двенадцать его комнат погружены в унылый мрак, за исключеньем двух; подвальная кухня погружена в унылый мрак; и только эти две комнаты, как два ящика, один на другом, борются, бедняжки, с унынием десяти прочих! Постойте-ка в темной прихожей, вберите эту атмосферу в свои легкие.

Главным, самым поразительным предметом в освещенной комнате первого этажа был халат — того цвета между лиловым и багровым, какой предки наши предпочитали называть «бордо»; одежда стеганая, подбитая лебяжьим пухом, легкая, как водород (почти), и теплая, как улыбка ласкового сердца; пусть старая, пусть кое-где и потертая одежда, пусть пропускавшая там-сям снежно-белое перо сквозь атласистые свои поры; и однако же — мечта, а не халат. Он безраздельно царствовал в нечистом, голом помещении, сияя роскошными своими складками в свете заменявшей солнце керосиновой лампы, водруженной на сигарный ящик на грязном сосновом столе. Керосиновая лампа имела стеклянный резервуар, щербатое стекло, картонный козырек и стоила, надо полагать, меньше флорина; пять флоринов окупили б стол; прочая же обстановка, — кресло, в котором раскинулся халат, стул, полка, три пачки сигарет и вешалка для брюк, — тянули еще на десять флоринов. В потолочных углах, в тени козырька, пряталась сложная система паутины — совершенно в тон устлавшей голый пол серой пыли.

Внутри халата был человек. Человек этот достиг интересного возраста. Я разумею — того возраста, когда уж вы расстались с обольщениями детства, когда вы считаете, что познали жизнь, когда вы часто погружаетесь в раздумья о том, какие дивные гостинцы припасло вам будущее; возраста, короче говоря, самого романтического и нежного из всех возрастов (то есть у мужчины). Одним словом — пятидесятилетнего возраста. Возраста, нелепо принижаемого теми, кто его еще не достиг! Духоподъемного возраста! Как же трагически обманчива бывает внешность!

У обитателя бордового халата были: короткая седеющая бородка и усы; густая шевелюра переходного окраса от перца к соли; множество морщинок во впадинах между глазами и свежей розовостью щек; и глаза эти были печальны; очень даже печальны. Встань он, распрямись, взгляни отвесно вниз, он бы увидел не свои шлепанцы, но выдавшуюсю вперед пуговицу халата. Поймите меня правильно; я не намерен ничего скрывать; я вовсе не опровергаю цифр, записанных в блокноте у его портного. Ему было пятьдесят. Да, и как большинство пятидесятилетних мужчин, он был молод, очень даже молод, и, подобно большинству пятидесятилетних холостяков, он был скорей беспомощен. Он догадывался, что ему не очень повезло. Выковыряй он, исследуй свою душу, и в ее глубинах он бы выискал печальное, жалостное желанье, чтобы о нем позаботились, укрыли бы его, защитили от грубости и неустройства мира. Естественно, сам он в этом ни за что бы не признался. И можно ль ждать от пятидесятилетнего холостяка признанья в том, что он похож на девятнадцатилетнюю девушку? Тем не менее, как ни странно, сердце пожившего, пятидесятилетнего холостяка и сердце девятнадцатилетней девушки похожи куда больше, чем девятнадцатилетние девушки могут себе представить; особенно, если пятидесятилетний холостяк сидит, одинокий и покинутый, в два часа пополуночи, в унылой атмосфере дома, который пережил свои мечты. Ей-богу же, только пятидесятилетние холостяки меня поймут.

Остается неизвестным, о чем думают юные девушки, когда они думают; девушкам и самим это неизвестно. Как правило, одинокие мечты пятидесятилетних холостяков едва ли менее взывают к толкованью. Но обитатель бордового халата был исключением из правила. Он знал и мог без нас с вами объяснить, о чем он думает. В сей печальный час, в печальном месте, грустные мысли его были сосредоточены на блистательном, необычайном успехе, выпавшем на долю одаренного и славного созданья, известного народам и газетам под именем Прайама Фарла.

Богатые и знаменитые

В те дни, когда Новая галерея еще была новой, в ней была выставлена картина, подписанная неизвестным именем Прайама Фарла и вызвавшая такой шум, что месяцами потом культурный разговор без ссылок на нее считался прямо неприличным. То, что автор великий художник, ни в ком не вызывало никаких сомнений; единственный вопрос, какой считали своим долгом решить культурные люди, был: величайший ли он художник всех времен и народов или только величайший художник со времен Веласкеса. Культурные люди и по сей день об этом спорили бы, не просочись, не дойди до них слух, что картина отвергнута Королевской академией. Культура Лондона тотчас забыла свои споры и сплотилась против Королевской академии, — института, не имеющего права на существование. Дело дошло до парламента и даже заняло у законодателей целых три минуты. Напрасно Королевская академия стала бы ссылаться на то, что не заметила картины, ибо размеры ее были два на три метра; на ней изображен был полицейский, самый обыкновенный полицейский в натуральную величину, и то был неслыханный, поразительный портрет, но мало этого: то было первое явление полицейского в высоком искусстве; говорят, преступники буквально от него шарахались. Нет уж! Никак Королевская академия не могла бы доказать, что не заметила картины. Честно говоря, Королевская академия и не доказывала, что случайно что-то проглядела. Не доказывала она и своего права на существование. Собственно, она и вообще ничего не доказывала. Она тихо-мирно продолжала существовать, ежедневно принимая сто пятьдесят фунтов шиллингами на свои полированные турникеты. О Прайаме Фарле не удавалось выяснить никаких подробностей, адрес же его был: «До Востребования, Сен-Мартен-Ле-Гран». Не один коллекционер, вдохновляясь верой в собственный вкус и благородным желаньем поддержать отечественное искусство, пытался за несколько фунтов приобрести картину, и энтузиасты эти были задеты за живое и расстроены, узнав, что Прайам Фарл назначил цену 1000 фунтов — да за такие деньги редкую марку купить можно!

В результате картина осталась непроданной; и после того, как развлекательный журнал безуспешно призывал читателей опознать изображаемого полицейского, дело заглохло, и летняя публика привычно занялась вопросами о том, кто на ком собирается жениться.

Все ждали, естественно, что Прайам Фарл, как исстари ведется среди тех, кто успешно трудится на благо Британской Живописи, предложит следующего полицейского Новой галерее, потом еще одного, и так далее, в продолжение двадцати лет, в конце какового срока Англия его признает любимейшим своим живописателем полицейских. Но Прайам Фарл вовсе ничего не предложил Новой галерее. Он будто забыл о Новой галерее, что выглядело невежливо с его стороны, чтоб не сказать неблагодарно. Наоборот даже, он взял и украсил Парижский салон большим морским пейзажем, с пингвинами на переднем плане. Его пингвины стали на выставке гвоздем программы; они сделали пингвина самой модной птицей в Париже, и даже (спустя год) и в Лондоне. Французское правительство предлагало их выкупить за счет казны по сходной цене в пятьсот франков, но Прайам Фарл вместо этого их продал американскому коллекционеру Уитни С. Уитту за пять тысяч долларов. Скоро он продал тому же коллекционеру и полицейского, которого оставил было себе, — за десять тысяч долларов. Уитни Уитт был тот самый эксперт, который выложил двести тысяч долларов за Мадонну со святым Иосифом кисти Рафаэля. Вышеупомянутый развлекательный журнал вычислил, что если учитывать только площадь, занимаемую на холсте этим полицейским, рисковый коллекционер ухлопал по две гинеи на каждый его квадратный сантиметр.

И вот тут уж читатели газет проснулись и в один голос вопросили:

— Да кто он такой, этот Прайам Фарл?

Вопрос остался без ответа, однако репутация Прайама Фарла отныне решительно упрочилась, и это несмотря на то, что он и не думал подчиняться правилам поведения, какие британское общество предписывает своим художникам, достигнувшим успеха. Во-первых, он даже не озаботился тем, чтобы родиться в Соединеных Штатах. Далее, ему следовало бы, месяцами отказываясь от интервью, сдаться наконец на уговоры самой модной газеты. Следовало бы вернуться в Англию, отрастить гриву, хвост с кисточкой и стать царем зверей; или, по крайней мере, выступить ну, хоть бы на банкете, с речью о высокой, облагораживающей миссии искусства. И, наконец, ну что бы ему стоило написать портрет своего отца, или деда в простой рабочей робе, чтоб доказать, что он не сноб? Ничуть не бывало! Мало того, что каждая его картина нисколько не походила на предшествовавшие, он пренебрег всеми вышеуказанными формальностями — и при всем при том громоздил бешеный успех на бешеный успех. Есть люди, о которых только и скажешь, что им везет, как понтёру в удачный день. И вот такой был Прайам Фарл. За несколько лет он стал легендой, заманчивой загадкой. Никто не знал его; никто его не видел; никто не выходил за него замуж. Вечно заграницей, он постоянно был предметом противоречивых толков. Самим Парфиттам, его агентам в Лондоне, ничего про него не было известно, кроме почерка — на оборотах чеков с четырехзначными числами. Продавали они в среднем по пять больших и по пять малых его полотен в год. Полотна прибывали ниоткуда, чеки отправлялись в никуда.

Юные художники, немевшие от восторга перед шедеврами его кисти, обогатившей все национальные галереи Европы (кроме, разумеется, той, что на Трафальгарской площади)^[1], о нем грезили, его боготворили, жестоко ссорились из-за него, этого воплощенья славы, роскоши, беспорочного совершенства, даже себе не представляя, что он тоже человек, как и они, вынужденный шнуровать ботинки, чистить палитру, что в груди его тоже бьется сердце и он безотчетно боится одиночества.

И вот наконец ему выпало высшее отличие, последнее доказательство того, что его оценили. Газеты взяли наконец манеру упоминать имя его без всяких пояснений. В точности так, как не пишут же они «Мистер А. Д. Балфур, известный политический деятель^[2]», или «Сара Бернар, знаменитая актриса», или «Чарльз Пис, исторический убийца», но просто «Мистер Балфур», «Сара Бернар», «Чарльз Пис»; так они теперь писали просто — «Прайам Фарл». И никто, никто в вагоне для курящих утреннего поезда не вынимал трубку изо рта, чтобы спросить: «А это кто еще такой?» Большей чести в Англии не может сподобиться никто. Прайам Фарл, первым из английских художников, дождался от общества такого высшего признанья.

И вот он сидел в бордовом халате.

Ужасная тайна

Колокольчик грянул в тишине тоскующего дома; громкий старомодный дребезг эхом раскатился над подвальной лестницей, достиг уха Прайама Фарла, и тот поднялся было, но снова сел. Он знал, что дело срочное, что надо открыть парадное, и кроме него, некому открыть; и тем не менее он мешкал.

Тут мы оставим Прайама Фарла, великого, богатого художника, ради кой-кого куда более занимательного — частного лица Прайама Фарла; и сразу перейдем к его ужасной тайне, к той роковой черте характера, которая и повлекла все престранные обстоятельства его жизни.

Как частное лицо, Прайам Фарл был отчаянно застенчив.

Он был ну совершенно не такой, как, скажем, вы да я. Не станем же мы, например, терзаться, если нам предстоит с кем-то познакомиться, занять аппартаменты в Гранд-отеле, или впервые войти в пышный дом, или пройти по комнате, в которой всюду сидят, сидят, или поспорить с величавой аристократкой на почте по ту сторону окошка, или пройти, скажем, мимо лавки, где мы слишком много задолжали. И краснеть, неметь, застывать на месте при мысли о таких простейших, повседневных делах — такое глупое ребячество нам с вами и в голову не придет. Мы при всех обстоятельствах ведем себя естественно — и с чего бы разумному человеку вести себя иначе? Другое дело Прайам Фарл. Привлекать внимание мира к зримому факту своего существования — была для него мука мученическая. Вот в письме — о, там он мог быть абсолютно наглым. Дайте ему перо — и он становится бесстрашным.

Сейчас он знал, что надо пойти и открыть дверь. И человеколюбие, и личный интерес побуждали его пойти и открыть дверь безотлагательно. Ибо звонивший был, конечно, доктор, явившийся-таки навестить лежащего наверху больного. Больной этот был Генри Лик, а Генри Лик был дурной привычкой Прайама Фарла. Хотя отчасти мошенник (о чем догадывался хозяин), слуга он был великолепный. Вот как вы да я, никогда он не робел. Естественные вещи всегда он делал естественно. Постепенно, понемножку, он стал необходим Прайаму Фарлу, как единственное средство сообщения между ним и человечеством. Из-за стеснительности хозяина, сходной с пугливостью оленя, эта парочка почти всегда держалась от Англии подальше, и в дальних странствиях Фарла неизменно выручал Лик. Видался со всеми, с кем следовало свидеться, подменял его во всем, что требовало личных встреч. И, как это свойственно дурным привычкам, Лик был дорог Прайаму Фарлу, ему необходим, и Прайам Фарл, конечно, с ним не мог расстаться, а потому год за годом, целых четверть века застенчивость Фарла росла вместе со славой и богатством. Хорошо еще, что Лик никогда не болел. Верней сказать, он никогда не болел до того самого дня, когда они — инкогнито, ненадолго — явились в Лондон. Момент он выбрал, ей-богу, самый неподходящий; ведь именно в Лондоне, в этом наследственном доме на Селвуд-Teppac, где так редко он бывал, Прайам Фарл ну буквально шагу не мог ступить без Лика. Ужасно неприятная, прямо обидная история вышла с этой болезнью Лика. Видно, он простудился ночью на пароходе. Несколько часов он перебарывал коварную болезнь, выходил за покупками, зашел к врачу; а потом, без всякого предупреждения, как раз, когда стелил хозяину постель, он оставил всякую борьбу, и, поскольку собственная его постель была не расстелена, рухнул на хозяйскую. Он всегда делал естественно естественные вещи. И Фарлу пришлось помогать ему раздеться!

И с той минуты Прайам Фарл, богатый и великий Прайам Фарл, впал в самое постыдное ничтожество. Он ничего не мог сделать для самого себя; и он ничем не мог быть полезен Лику, ибо Лик отверг бренди и бутерброды, а кроме бренди и бутербродов ледник ровно ничего не содержал. И вот Лик лежал наверху, без слов и без движенья, и ждал доктора, который пообещался вечером зайти с визитом. И летний день померк и превратился в летнюю ночь.

Мысль о том, чтоб выйти на люди и лично купить себе еды, кого-то призвать на помощь Лику, самая мысль эта была для Фарла непереносима; он никогда не делал ничего подобного. Лавка ему представлялась неприступной крепостью, охраняемой людоедами. Вдобавок, придется ведь к кому-то «обращаться», а для него к кому-то «обращаться» было хуже смерти. А потому он метался, участливый и бесполезный, вверх-вниз по лестнице, покуда Лик, болезнью низведенный с роли слуги до роли всего-навсего человека, не попросил, едва слышно, но довольно резко, оставить его в покое, уверив, что с ним все в порядке. После чего предмету зависти всех художников, символу славы и успеха, только и оставалось, что надеть халат бордо и устроиться в жестком кресле для ночного непокоя.

Снова прозвенел звонок, и резкий, внушительный стук в дверь ужасным эхом отдался по всему тоскующему дому. Так сама смерть стучится. Страшное подозрение родилось в душе у Прайама Фарла — «а вдруг он опасно болен?» Прайам Фарл вскочил, взял себя в руки и ринулся навстречу стукам и звонам.

Средство от застенчивости

За дверью переминался с ноги на ногу высокий, тощий, усталый человек в цилиндре и сюртуке; он ровно двадцать часов уже гонял по обычному своему делу, пользуя воображаемые немощи пилюлями и разговорами, подлинные же недуги предоставляя действию самой натуры и подкрашеной водицы. К медицине относился он несколько цинически, отчасти потому, что лишь благодаря излишествам Саут-Кенсингтона он, по собственному убежденью, мог оставаться на плаву, но более же потому, что жена его и перезрелые дочки слишком любили наряжаться. Годами, совершено забывая о бессмертной душе его, они с ним обращались, как с автоматом для завтраков: сунут завтрак в щель, нажмут на пуговку жилета и вытягивают купюры. И следственно он не имел ни партнера, ни ассистента, ни отдыха, ни экипажа; жена и дочки не могли себе позволить такой роскоши. Был он способный, расторопный, вечно усталый, лысый и пятидесятилетний. И еще, как это ни покажется вам странно, он был застенчив; правда, в конце концов он, разумеется, с этим свыкся, как нам приходится свыкаться с дуплом в зубе. Нет, свойств девичьего сердца лучше было не искать в сердце доктора Кашмора! Он поистине изучил человеческую природу, и воскресное бегство в Брайтон представлялось ему раем и пределом всех мечтаний.

Прайам Фарл открыл дверь, и оба нерешительных господина увидели друг друга в луче уличного фонаря (в прихожей света не было).

— Здесь живет мистер Фарл? — спросил доктор Кашмор, от стеснительности чересчур сурово.

Что до Фарла, он был буквально потрясен тем, что Лик зачем-то разоблачил его фамилию. Кажется, номера дома было бы вполне достаточно.

— Да, — признался он, смущенный и расстроенный. — Вы доктор?

— Да.

Доктор Кашмор ступил во тьму прихожей.

— Как наш больной?

— Даже не могу вам сказать. В постели, лежит тихо.

— И правильно, — сказал доктор Кашмор. — Когда он утром ко мне явился на прием, я ему порекомендовал лечь в постель.

Последовала коротенькая пауза, в продолжение которой Прайам Фарл покашливал, а доктор потирал руки и мычал какой-то резвый мотивчик.

«О Боже! — пронеслась мысль в голове у Фарла. — Да он ведь застенчив. Я уверен!»

Доктора же осенило:

«Ах, боже мой, и этот тоже — комок нервов!»

Тотчас они почувствовали расположение друг к другу, и сразу обоих отпустило. Прайам закрыл дверь, прищемив фонарный луч.

— Ах, тут, кажется, темно, — шепнул Прайам Фарл.

— Я спичкой посвечу, — обнадежил его доктор.

— Большое вам спасибо, — растрогался Прайам.

Вспышка озарила все великолепие бордового халата. Но доктор Кашмор не дрогнул. Чего-чего, а халатов, льстил себя надеждой, он всяких навидался.

— Кстати, что с ним такое, как вы думаете? — спросил Прайам самым своим мальчишеским голосом.

— Не знаю. Простуда! Резкие шумы в сердце. Все может быть. Вот я и сказал ему, что вечером зайду. Раньше никак не удавалось. С шести утра на ногах. Сами знаете что это такое — день практикующего врача.

И печально, устало улыбнулся.

— Очень мило с вашей стороны, что вы пришли, — сказал Прайам Фарл с живым участием.

Он удивительно ярко умел себя представить в шкуре другого.

— Ах, да ну что вы! — пробормотал доктор. Он был глубоко тронут. Чтоб скрыть, до чего он тронут, он снова чиркнул спичкой. — Пройдем наверх?

В спальне свеча горела на ночном столике, пыльном и пустом. Доктор Кашмор придвинул ее поближе к постели, казавшейся оазисом пристойности в пустыне неутешной комнаты; потом нагнулся, чтоб осмотреть больного.

— Он весь дрожит! — тихонько ахнул доктор.

Кожа Генри Лика и впрямь отдавала синевой, хоть на постели кроме одеяла были еще пледы, да и ночь была теплая. Стареющее лицо (ибо он был третий пятидесятилетний мужчина в этой комнате) выразило тревогу. Но он не шелохнулся, не произнес ни слова при виде доктора, только смотрел уныло. Кажется, его занимало лишь собственное хриплое дыхание.

— Из женщин есть кто-нибудь?

Вдруг доктор глянул на Фарла пронзительно. Тот вздрогнул.

— Мы тут сами по себе, — пролепетал он.

Лицо, менее привычное, чем доктор Кашмор, к тайным странностям господской жизни Лондона, такое сообщение могло бы удивить. Но доктор Кашмор и тут не дрогнул, как не дрогнул он при виде бордовой пышности.

— Тогда бегите, принесите горячей воды, — рявкнул он повелительно. — Живей! И бренди! И еще одеяло! Что же вы стоите? Ну! Где тут у вас кухня? Я с вами сам пойду! — он схватил свечу; лицо его выражало: «Да, вижу, от тебя толку мало».

— Мне крышка, доктор, — едва слышно прошелестело с постели.

— Увы, голубчик! — пробормотал доктор себе под нос, пробираясь по ступеням вслед за Прайамом Фарлом. — Если я не волью в тебя чего-нибудь горяченького!

Хозяин и слуга

— Теперь дознанье будет? — спросил Прайам Фарл в шесть часов утра.

Он рухнул в жесткое кресло на первом этаже. Незаменимый Генри Лик был утрачен для него навеки. Он не постигал, как будет теперь жить. Он не мог себе представить своего существования без Лика. И, — мало этого, надвигающийся ужас появления на люди в связи со смертью Лика был попросту непереносим.

— Нет! — обнадежил доктор. — Ах, нет! Я же присутствовал. Острая двусторонняя пневмония! Что ж, бывает! Я выдам свидетельство о смерти. Конечно, вам придется пойти его заверить.

И без дознанья дело принимало самый мучительный для Фарл а оборот. Он понял, что просто всего этого не вынесет, и спрятал лицо в ладонях.

— Где нам искать родственников мистера Фарла? — спросил доктор.

— Родственников мистера Фарла? — отозвался Прайам Фарл, не понимая.

И вдруг он понял. Доктор Кашмор считал, что фамилия Лика — Фарл! Вся душа застенчивого Прайама Фарла встрепенулась, и он ухватился за безумную возможность избежать всякого появления на люди в качестве Прайма Фарла. Да пусть себе считают, что это он, а не Генри Лик, скоропостижно скончался на Селвуд-Teppac в пять часов утра! И он тогда свободен, волен, как птица!

— Да, — подтвердил доктор. — Их следует известить, естественно.

Прайам быстро пробежал в уме каталог собственной родни. Но решительно никого не мог припомнить ближе некоего Дункана Фарла, троюродного брата.

— По-моему, у него их и не было, — ответил он, и голос у него дрожал от сознания собственной отваги. — Разве что дальние какие-то. Но мистер Фарл никогда про них не говорил.

Что было правдой.

Он с трудом из себя выдавливал эти два слова «мистер Фарл». Но когда они слетели-таки с его уст, он понял: дело сделано, возврата быть не может.

Доктор покосился на руки Прайама, трудовые, загрубелые руки художника, вечно возящегося с красками.

— Простите, — сказал доктор. — я полагаю, вы его слуга, или…

— Да, — сказал Прайам Фарл.

И точка была поставлена.

— Назовите полное имя вашего хозяина, — сказал доктор.

Прайам Фарл содрогнулся.

— Прайам Фарл, — почти прошептал он.

— Как! Не?.. — громко вскрикнул доктор, которого превратности жизни Лондона наконец-то потрясли.

Прайам кивнул.

— Ну и ну! — доктор дал волю своим чувствам. Говоря по правде, именно эта превратность жизни Лондона ему польстила, он ощутил свою значительность, сразу забыл усталость и обиды.

Он увидел, что халат бордо облекает человека, который букавально валится с ног, и с тем своим добродушием, какого не в силах были побороть никакие тяготы, вызвался помочь по части предварительных формальностей. И он ушел.

Месячное жалованье

Прайам Фарл не намеревался спать; он хотел обдумать положение, в которое так лихо себя поставил; но он заснул — и в этом жестком кресле! Разбудил его ужасный грохот, как будто дом бомбардируют и мимо ушей его несутся кирпичи.

Когда он наконец совсем очнулся, бомбардировка оказалась настойчивым, надсадным стуком в парадную дверь. Он встал, увидел заспанного, неумытого, лохматого бордового субьекта в грязном каминном зеркале. И, потянувшись, направил сонные свои стопы к парадной двери.

За дверью стоял доктор Кашмор и еще один пятидесятилетний субъект, чисто выбритый, строгий, в глубоком, полном трауре — и даже были на нем черные перчатки.

Это новое лицо холодно оглядело Прайама Фарла.

— Ах! — произнес скорбящий.

Зашел в дверь и последовал за доктором Кашмором.

Дойдя до края коврика в прихожей, скорбящий заметил белый квадратик на полу. Поднял, внимательно осмотрел и протянул Прайаму Фарлу:

— Повидимому, это вам, — сказал он.

Прайам взял конверт, увидел адрес: «Генри Лику, эсквайру, Селвуд-Teppac», — писаный женскою рукой.

— Это же вам, — наседал несгибаемым голосом скорбящий.

— Да-да, — промямлил Прайам.

— Я — мистер Дункан Фарл, адвокат, кузен вашего усопшего хозяина, — продолжал металлический голос, сквозь крупные, ровные белые зубы. — Что вы успели сделать за день?

Прайам, заикаясь, выговорил:

— Ничего. Я спал.

— Вам бы не мешло быть поучтивей, — заметил Дункан Фарл.

Ах, вот и он, троюродный братец, которого он видел только когда-то в детстве! В жизни он бы не узнал Дункана. Дункан явно и не думал узнавать его. Все мы имеем обыкновение через сорок лет делаться неузнаваемыми.

Дункан Фарл прошествовал по первому этажу, на пороге каждой комнаты восклицая «Ах!» или «Ха!» Потом они с доктором направились наверх. Прайам, в полном смятении, торчком стоял в прихожей.

Наконец Дункан Фарл спустился.

— Подите сюда, Лик, — сказал Дункан.

И Прайам малодушно ступил следом за ним в ту комнату, где стояло жесткое кресло. Дункан Фарл уселся в это жесткое кресло.

— Жалованье какое получали?

Прайам попытался вспомнить, сколько он платил Генри Лику.

— Сотня в год, — сказал он.

— А-а! Недурное жалованье. Когда получали в последний раз?

Прайам вспомнил, что платил Лику два дня тому назад.

— Третьего дня, — был его ответ.

— Снова повторяю: можно бы вести себя поучтивей, — заметил Дункан, вытаскивая блокнот. — Вот тут, однако ж, восемь фунтов, пять шиллингов, это вам за месяц. Складывайте вещи и извольте удалиться. В ваших услугах я более не нуждаюсь. От каких бы то ни было замечаний воздержусь. Но потрудитесь хотя бы одеться — сейчас три часа пополудни — и безотлагательно оставьте этот дом. Но предварительно дайте мне осмотреть ваш сундучок… или сундучки.

Через час, в сумерках, Прайам Фарл стоял позади собственной двери с жестяным чемоданом Генри Лика и его же котомкой, понимая, что события жизни подхватили его и несут с неимоверной быстротой. Он хотел быть свободным, и вот он свободен. Волен, как птица! Он только дивился тому, как столь многое, и в столь короткое время могло произойти всего лишь в результате мгновенного отклонения от истины.

Глава II

Помойное ведро

Из кармана плаща у Лика торчал сложенный «Дейли Телеграф». Прайам Фарл был отчасти денди и, как все уважающие себя денди и как все портные, не любил, чтоб укромные складки одежды кто-то портил неумеренным использованием карманов. Сам же плащ и костюм под ним были очень даже ничего себе; поскольку, принадлежа покойному Генри Лику, сидели на Прайаме Фарле, как влитые, да и были сшиты на него, поскольку Генри Лик имел обычай одеваться исключительно из гардероба своего хозяина. Наш денди рассеянно вытащил «Телеграф», и взгляд его упал на следующее: «Прекрасный частный отель самого высокого класса. Роскошная мебель. Чуткое внимание к удобствам клиента. Прекраснейшая во всем Лондоне репутация. Изысканная кухня. Тишина. Для лиц самого привилегированного положенья в обществе. Ванные комнаты. Электричество. Отдельные столики. Без унизительных чаевых. Однокомнатные номера от 2,5 гиней, двухкомнатные от 4 гиней в неделю. Квинс-Гейт, № 250.» Пониже было еще одно сообщение: «Не меблированные комнаты. Роскошный особняк. Сорок спален. Великолепные салоны. Повар из Парижа. Отдельные столики. Четыре ванных комнаты. Биллиардная, ломберная, просторный холл. Молодое, веселое, музыкальное общество. Бридж (по маленькой). Оздоровительные процедуры. Прекраснейшее место во всем Лондоне. Без унизительных чаевых. Однокомнатные номера от 2,5 гиней, двухкомнатные от 4 гиней в неделю, телефон 10, 073, особняк Трефузиса».

Тут как раз на Селвуд-Teppac показался кэб.

Прайам поскорей его окликнул.

— Слышь, хозяин, — сказал кэбмен, опытным глазом окинув Прайама Фарла и смекнув, что тот не привык возиться с багажом. — Дай вот этому медяк, уж он тебе подмогнет. Чего там в тебе и весу-то.

Маленький, тощий мальчонка, с историческими остатками сигареты во рту, не ожидая, пока его попросят, взбежал, как обезьянка, по ступеням, и вырвал из рук Прайама поклажу. Прайам за этот подвиг дал ему один из шестипенсовиков Лика, мальчишка щедро на монету поплевал, одновременно — фантастическая ловкость! — зажимая нижней губою сигарету. Потом извозчик благородным жестом приподнял поводья, Прайаму пришлось решиться, и он забрался в кэб.

— № 250 Квинс-Гейт, — сказал он.

Прижимаясь щекой к плечу, чтоб уклониться от поводьев, и, через крышу кэба, бросая это указанье во внимательное извозчичье ухо, вдруг он ощутил себя снова англичанином, англичанином до мозга костей, в истинно английской обстановке. Этот кэб был — как дом после странствий по пустыне.

№ 250 Квинс-Гейт он выбрал, приняв за оплот покоя и укромности. Он прямо предвкушал, как погрузится в этот № 250, как в пуховую постель. Другое место его устрашило. Он помнил ужасы континентальных отелей. В своих странствиях он довольно натерпелся от молодого, веселого, музыкального общества шикарных отелей и бридж (по маленькой) его не слишком привлекал.

Пока лошадка цокала по ущельям среди знакомой штукатурки, он продолжал изучать «Телеграф». И немало удивился, обнаружа там не одну колонку восхитительных дворцов, причем все обладали прекраснейшей репутацией в Лондоне; Лондон весь как будто был одним сплошным самым прекрасным местом. И как уж он был ласков, гостеприимен, Лондон, как жаждал он твоего покоя, удобства, заботился о твоей ванне, о твоем оздоровленье! Прайам вспомнил убогие меблирашки восьмидесятых. Все изменилось, изменилось к лучшему. «Телеграф» весь ломился, сочился, прыскал этим лучшим. Лучшее кричало с колонок на первой странице, парило даже над названием газеты. Там он, кстати, заприметил от названья слева, новую, утонченную кофейню на Пиккадилли-Серкус, принадлежащую благородной даме, (сама же она ею и управляла) где вы могли насладиться настоящим хлебом, настоящим маслом, настоящим кексом и настоящей гостиной. Поразительно!

Кэб остановился.

— Тут это? — спросил извозчик.

И это было тут. Но дом был непохож даже на скромную гостиницу. Он был в точности похож на самый обыкновенный дом, высокий, узкий, зажатый между своих же близнецов. Прайам Фарл недоумевал, покуда наконец его не осенило. «Ах, ну конечно, — сказал он сам себе, — тут покой, укромность. Мне тут понравится», — и выпрыгнул из кэба.

— Я вас оставляю, — бросил он извозчику, как положено, (гордый тем, что с юности запомнил эту фразу), будто извозчик — вещь, предложенная ему на пробу.

Перед ним было две кнопки. Он нажал одну и ждал, когда врата раздвинутся и представят взору роскошную меблировку. Никакого отклика! Он уже принялся проверять по «Телеграфу» номер дома, но тут дверь тихо подалась назад, разоблачив фигуру пожилой особы в черном шелке, которая смерила его мрачным, недоуменным взором.

— Прошу прощенья… — залепетал он, сраженный этой мрачной строгостью.

— Комнаты желали? — она спросила.

— Да, — признался он. — Желал. Нельзя ли посмотреть?

— Зайдете, может? — сказала особа. И в унылом лице, по четкому повеленью мозга, зародилось подражание улыбке, притом удивительно ловкое подражание. Просто непонятно, и как ей удалось так натренировать свои черты.

Прайам Фарл, краснея, шагнул на турецкий ковер, и его обступил мрак собора. Он было приуныл, но турецкий ковер несколько его ободрил. Когда глаз свыкся с освещением, стало ясно, что собор наредкость узок, а вместо хоров в нем лестница, тоже покрытая турецким ковром. На нижней ступеньке покоился предмет, которого природу он разгадал не сразу.

— Надолго вам? — выговорили губы напротив.

Его ответом — ответом нервной, застенчивой натуры — было тотчас выскочить вон из дворца. Он опознал предмет на лестнице. То было помойное ведро, венчанное крученой тряпкой.

Им овладел глубокий пессимизм. Все силы его оставили. Лондон сделался враждебным, черствым, жестоким, невозможным. Ах, как же он томился сейчас по Лику!

Чай

Час спустя, по любезному совету извозчика оставя вещи Лика в камере хранения на Саут-Кенсингтон-Стейшн, он пешком добрел от старого Лондона до центрального кольца нового Лондона, где делать никому решительно нечего, кроме как дышать воздухом в парках, рисоваться в клубных окнах, разъезжать в особенных экипажах, ловко обходясь без лошадей, покупать цветы, египетские сигареты, разглядывать картины, есть и пить. Почти все дома стали выше, чем были прежде, улицы стали шире; на расстоянии ста метров один от другого подъемные краны, царапая облака, бросая вызов закону тяготения, непрестанно вздымали кирпич и мрамор в высшие слои атмосферы. На каждом углу продавали фиалки, и воздух полон был пьянящим духом денатурата. Вот наконец он оказался перед фасадом с высокой аркой, помеченной единым словом: «Чай», и за аркой увидел множество лиц, потягивавших чай; рядом была другая арка, украшенная тем же словом, и за нею потягивало чай уже большее множество лиц; потом была еще арка, и еще; а потом он вышел на круглую площадь, показавшуюся ему смутно знакомой.

— Боже правый! — сказал он сам себе. — Да это же Пиккадилли-Серкус!

И в тот же миг взгляд его различил над узкой дверью образ зеленого дерева и слова «Зеленый вяз». То был вход в помещения «Зеленого вяза», о которых так сочувственно отзывался «Телеграф». Прайам Фарл, можно сказать, был человек передовой, с гуманными идеями, и мысль о благородно воспитанных дамах, оказавшихся в нужде и отважно борющихся за существование, вместо того, чтоб гибнуть с голоду, как прежде, задела в нем рыцарскую струнку. Он решился оказать им помощь и выпить чаю в гостиной, воспетой «Телеграфом». Собрав все свое мужество, он проник в коридор, освещенный розовым электричеством, потом поднялся по розовым ступеням. Наконец его остановила розовая дверь. Она могла б скрывать ужасные, сомнительные тайны, но кратко повелевала: «Толкнуть», и он толкнул бесстрашно… Он оказался в своего рода будуаре, густо населенном столиками и стульями. Мгновенное перемещение с шумной улицы в тишь гостиной его ошеломило: он содрал с головы шляпу так, будто шляпа раскалилась добела. Кроме двух стоящих бок о бок в дальнем конце будуара тонких, высоких фигур, никто здесь не нарушал покоя столов и стульев. Прайам уже готов был промямлить извиненья и спастись бегством, но тут одна из благородных дам, вонзивши в него взгляд, его пригвоздила к месту. Он сел. Дамы возобновили свою беседу. Он украдкой огляделся. Вязы, твердо укоренясь по краям циновки, с восточной роскошью росли вдоль стен, верхние ветки расплескав по потолку. Карточка на одном стволе гласила: «Собакам вход воспрещен», и это ободряло Фарла. Погодя одна из дам величаво подплыла, мельком на него глянула. Она ни слова не сказала, но твердый, суровый взор сказал без слов: «Смотрите у меня, чтобы вести себя прилично!»

Он готов был рыцарственно улыбнуться, но улыбка скоропостижно почила на его устах.

— Чаю, пожалуйста, — сказал он едва слышно, а робкий тон его договорил: — Если, конечно, это не слишком вас обременит.

— К чаю что желаете? — спросила дама кратко и, поскольку он явно пришел в смятение, пояснила: — Булочки, кекс?

— Кекс, — ответил он, хоть с детства ненавидел кекс. Но он перепугался.

«На сей раз ты легко отделался, — говорили складки муслиновых одежд, уплывая из виду. — Но без глупостей, пока меня не будет!»

Когда, молча и сурово, она метнула перед ним заказанное угощенье, он обнаружил, что все на столе, кроме ложечек и кекса, поросло вязами.

Одолев одну чашку и ломтик кекса, установив, что чай спитой и не пригоден для питья, кекс же — создан из материала, скорей предназначавшегося для изготовления охотничьих сапог, Фарл отчасти обрел присутствие духа и вспомнил, что никакого преступления, собственно, не совершил, войдя в этот будуар, он же гостиная, и попросив еды взамен на деньги. Меж тем дамы притворялись друг перед дружкой, что его не существует; никакой другой смельчак не рисковал спастись от голода в сем девственном вязовом лесу. Фарл начал рассуждать, рассужденья скоро приняли необычайный — для него — оборот, и он украдкой заглянул в бумажник Генри Лика, (прежде ему знакомый только с внешней стороны). Несколько лет уже он думать не думал о деньгах, но обнаружив, что после уплаты за храненье багажа в брючном кармане Лика сиротствовал один-единственный соверен, он догадался, что рано или поздно придется озаботиться финансовой стороной существования.

В бумажнике оказались две банкноты по десять фунтов, пять французских банкнот по тысяче франков, и несколько мелких итальянских банкнот: все вместе составляло двести тридцать фунтов, впрочем, нашлась еще свернутая рулетка, несколько почтовых марок и фотография приятной женщины лет сорока. Сумма не показалась ни крупной, ни мелкой Прайаму Фарлу. Просто представлялась чем-то, что позволит на некий неопределенный срок выбросить из головы всякую мысль о деньгах. Он даже не потрудился подивиться, на что понадобилось Лику таскать в бумажнике доход свой за два года. Он знал, во всяком случае, определенно догадывался, что Лик мошенник. И все же он прискорбно, он цинично привязался к Лику. И мысль о том, что никогда уж Лик его не побреет, не заявит тоном, не терпящим возражений, что пора постричься, не сдаст вещей в багаж, не закажет в дальний экспресс билета, наполняла его истинной тоской. Не то чтоб он жалел Лика, не то чтоб думал, тем более шептал бы «Бедный Лик!» Всякий, кто имел удовольствие знакомства с Ликом, знал, что главным содержаньем, наполненьем жизни Лика были заботы о Лике, и где б ни очутился Лик, ясно было, что он нигде не пропадет. И потому предметом жалости Прайама Фарла оставался исключительно Прайам Фарл.

И хотя достоинство его жестоко пострадало в последние минуты на Селдом-Террас, кой с чем он мог себя поздравить. Доктор, например, жал ему руку на прощанье; жал открыто, в присутствии Дункана Фарла: лестная дань личному его обаянию. Но главным утешением для Прайама Фарла было то, что он перечеркнул себя, он больше не существовал для мира. И, если честно, утешение это даже перевешивало скорбь. Он вздохнул — с невероятным облегчением. Ибо вдруг, чудом, он освободился от угрозы леди Софии Энтвистл. Спокойно оглядываясь назад, на недавний, в общем, эпизод, связанный с леди Энтвистл в Париже — истинную причину внезапного его бегства в Лондон — он сам поражался скрытой своей способности вдруг взять и отмочить ужаснейшую глупость. Как на всех робких людей, вдруг нападали на него приступы немыслимой отваги — особенно тогда, когда хотелось угодить даме, случайно встреченной в поезде (с женщинами он вообще гораздо меньше робел). Но предложить руку и сердце потрепанной завсегдатаице отелей вроде леди Софии Энтвистл, открыть ей свое имя, позволить ей его предложение принять — это уж не лезло ни в какие ворота!

И вот он свободен, свободен, ибо он покойник!

Холод у него прошелся по хребту, когда представилась ужасная судьба, которой он избегнул. Ему, пятидесятилетнему мужчине, со своими правилами, подобно дикому оленю привыкшему к свободе, — и склонить гордую выю под солидною обувкой леди Энтвистл!

Но нет худа без добра, и была, была определенно, оборотная, приятная сторона даже в перемещенье Лика в иную сферу деятельности.

Когда он клал в карман бумажник, рука наткнулась на письмо, доставленное Лику утром. После недолгого спора с самим собой о том, имеет ли он право вскрыть письмо, он его вскрыл. Письмо гласило: «Дорогой мистер Лик, я так рада, что вы мне написали, и фоточка такая симпатичная. Зря только вы на машинке печатаете. Не знаете, как это действует на женщину, не то бы не печатали. Но все равно я рада с вами познакомиться, как вы предлагаете. Может, сходим вместе в «Маскелин и Кук» завтра вечером (в субботу)? Только знаете, это теперь не в «Эджипт-Холле». Это в «Сент-Джордж-Холле» теперь, по-моему. Но вы в «Телеграфе» поглядите; и время там указано. Я подойду, к открытию. Вы меня по фоточке узнаете; и еще у меня красные розы будут на шляпке. Покамест au revoir. Искренне ваша. Элис Чаллис. P. S. Там в «Маскелин и Куке» много темных мест. Так что попрошу вас, чтобы вели себя как джентльмен. Вы уж извините, это я так, на всякий случай. Э. Ч.»

Пройдоха Лик! Хотя б отчасти, явилось объяснение крошечной пишущей машинке, которую его слуга везде таскал с собой, а теперь Прайам оставил на Селвуд-Террас.

Прайам бросил взгляд на фотографию, в бумажник; и, как ни странно, в «Телеграф».

Женщина с тремя детьми ворвалась в гостиную и тотчас заполнила собою все; дети, на разные голоса ликуя, орали: «Ма-а!» «Мамма!» «Ма-а-а-ма!» Когда одна из благородных дам плыла мимо него, он рискнул выговорить:

— Простите, сколько я вам должен?

Не отклоняясь от курса, она кинула на стол бумажку, и предупредила строго:

— В кассу заплатите.

Он отыскал кассу, скрытую в вязовых пущах, и тут уж увидел истинную аристократку — и даже не в муслине. Те, другие, были графские дочери, но эта — наследная княгиня в наряде для коктейля.

Он выложил соверен Лика.

— Помельче не нашли? — отрезала княгиня.

— Да, ксожалению, простите, — промямлил он в ответ.

Она брезгливо взяла соверен, повертела.

— Теперь с этим возись, — припечатала она.

Потом отперла один ящичек, другой, скрепя сердце, отсчитала восемнадцать шиллингов и шестипенсовик, и отдала все это Прайаму Фарлу, не глянув на него, не проронив ни слова.

— Благодарю вас, — сказал он, засовывая сдачу в карман.

И под крики «Ма-ама!», «Ма-а-а!», «Ма-а-ма-а!» он поспешил прочь, — отринутый — без сожаленья, гордо — хрупкими, тонкими созданьями, борющимися за существование в огромном городе.

Элис Чаллис

— Вы мистер Лик, наверно? — окликнула его какая-то женщина, когда он мешкал возле Сент-Джордж-Холла, осматривая вечернюю публику. Он отпрянул так, будто женщина со смутным акцентом кокни приставила пистолет к его виску. Он перепугался не на шутку. Простительно полюбопытствовать, а что же он делал возле Сент-Джордж-Холла? Ответ на столь естественный вопрос затронет самые тайные пружины человеческого поведенья. Два человека уживались в Прайаме Фарле. Один был застенчивый и робкий господин, давным-давно себя убедивший в том, что решительно предпочитает не встречаться с себе подобными, — собственно, возведший свою трусость в добродетель. Второй был лихой, отчаянный парнюга, любивший самые рисковые приключенья и обожавший брататься с первым встречным. № 2 часто ставил № 1 в затруднительные положения, из которых № 1, как он ни злился, как ни стеснялся, не спешил выпутываться.

И разумеется, это № 2 с самым беспечным видом шел по Риджент-стрит, вдохновленный зыбкой возможностью встретить женщину с красными розами на шляпке; зато № 1 предстояло расхлебывать кашу. Никто не мог бы удивиться больше № 2, когда исполнялась тайная мечта № 2 о неожиданном сюрпризе. Но как бы искренне, как бы невинно ни было удивление № 2, — № 1 это ничуть не облегчало положенья.

Фарл приподнял шляпу и в тот же миг разглядел красные розы. Он, конечно, мог отречься от имени Лика и бежать, но он не шелохнулся. Левая нога готова была пуститься наутек, но правая приросла к месту.

И вот они пожали друг другу руки. Но как она его узнала?

— Я, по правде, вас не очень-то и ожидала, — сказала дама, все с тем же едва заметным акцентом кокни. — Но, думаю, чего же случай упускать, раз он не смог придти. Взяла и сама вошла.

— Но почему вы меня не ожидали? — спросил он нерешительно.

— Ну, раз мистер Фарл умер, у вас, понятно, много дел, да вы и не в настроении, наверно.

— А-а, ну да, — заторопился он, поняв, что надо быть поосторожней; он совсем забыл о смерти мистера Фарла. — Но откуда вы знаете?

— Откуда я знаю? — вскрикнула она. — Интересно! Да поглядите вы вокруг! И так по всему Лондону, шесть часов кряду. — Она показала на оборванца с оранжевым плакатом в виде фартука. На плакате огромными черными буквами значилось: «Скоропостижная кончина Прайама Фарла в Лондоне. Срочный особый выпуск». Другие оборванцы, тоже в фартуках, правда, других тонов, столь же выразительно возвещали своей оснасткой о кончине мистера Фарла. И, вываливаясь из Сент-Джордж-Холла, толпа жадно выхватывала газеты у этих вестников беды.

Он покраснел. Странно, — полчаса целых идти по центру Лондона, и не заметить, что летний ветер по всем углам треплет твое имя. Но ничего не поделаешь. Такая уж натура. Только сейчас он понял наконец, какими судьбами Дункан Фарл объявился на Селвуд-Teppac.

— Так что же, вы плакатов не видали, что ли? — недоумевала она.

— Не видел, — сказал он просто.

— Ну, значит, очень уж задумались! — она вздохнула. — Хороший был хозяин?

— Да, очень, — ответил Прайам честно.

— Вы не в трауре, как я погляжу.

— Да. То есть…

— Я и сама насчет траура не очень, — она продолжала. — Говорят, уваженье надо выказать. А по мне, если не можешь уваженье выказать без пары черных перчаток, с которых вечно слезает краска… Не знаю, как вы, а я всегда была не очень насчет траура. И зачем на Бога лишнее роптать! Правда, по-моему, про Бога тоже чересчур много болтают. Не знаю, как вы, а по-моему…

— Я совершенно с вами согласен, — и он расцвел той нежной улыбкой до ушей, которая порой, вдруг и не спросясь, преображала все его лицо.

Она тоже улыбнулась, взглянув на него уже почти по-дружески. Была она маленькая, толстоватая — да что там, толстая; пухлые розовые щеки; снежно-белая хлопковая блуза; красная юбка в неровных складках; серые хлопковые перчатки; зеленый зонтик; и в довершение всего — черная шляпка с красными розами. Фотография в бумажнике у Лика принадлежала прошлому. Выглядела она на все сорок пять, фотография же отражала тридцать девять, ну, чуть-чуть побольше. Он глянул на нее сверху вниз, добродушно, снисходительно.

— Вам, наверно, скоро бежать, у вас, наверно, куча дел. — Только она и держала беседу на плаву.

— Нет. Там у меня — всё. Уволили.

— Кто?

— Родственники.

— А почему?

Он только плечами пожал.

— Ну, вы жалование-то свое с них содрали за последний месяц, уж это точно, — она сказала твердо.

Он был рад ей дать удовлетворительный ответ.

После паузы она храбро продолжала:

— Значит, мистер Фарл был из художников из этих? Так я по газете поняла.

Он кивнул.

— Дело у них непонятное, — заметила она. — Но многие, кажется, неплохие деньги загребают. Кому-кому, а вам ли не знать, вы в этом варились.

Никогда еще в жизни он не беседовал подобным образом с лицом, подобным миссис Элис Чаллис. Все в ней было для него внове — одежда, манеры, поведенье, произношенье, взгляд на мир и его цвета. Он встречал, конечно, таких людей, как миссис Чаллис, на страницах книг, но никогда еще ни с кем из них лицом к лицу не сталкивался. Вдруг до него дошло, как все это смешно, в какую идиотскую историю он, кажется, собрался вляпаться. Голос разума ему говорил, что нелепо длить это свиданье, но робость и безумство пригвоздили к месту. К тому же в ней была прелесть новизны; и что-то задевало мужскую струнку.

— Ну как? — она сказала. — Не стоять же нам тут вечно!

Толпа меж тем схлынула, служитель закрывал и запирал двери Сент-Джордж-Холла. Прайам кашлянул.

— Жалко, суббота сегодня, магазины все закрыты. А может просто так пройдемся по Оксфорд-стрит? Как? — ее предложение.

— Я с удовольствием.

— Ну вот, а теперь я кое-что вам хочу сказать, — приступилась она со спокойной улыбкой, когда они двинулись с места. — Не надо вам со мной робеть. Чего уж тут. Я вся тут перед вами, как я есть.

— Робеть! — воскликнул он, искренне удивленный. — По-вашему, я робкий? — ему-то казалось, что он себя ведет с великолепной наглостью.

— Ну и ладно, — сказала она, — Чего уж. Ничего приятного. Со мною вам ни к чему это — стесняться. Где бы нам поговорить как следует? Я сегодня вечером свободная. Насчет вас не знаю.

Ее глаза с вопросом глянули в его глаза.

Без чаевых

Час спустя они бок о бок входили в сверкающее заведение, по всем стенам как бы всё в мелких зеркалах, так что, куда б ни бросил взор любопытный наблюдатель, он всюду видел себя или искаженные свои фрагменты. Зеркала то и дело перемежались эмалированными табличками, твердившими: «Без чаевых». Кажется, хозяева заведения стремились как можно четче донести до сознанья посетителя, что, как бы он ни изощрялся, что бы тут ни назаказывал, на чаевые ни под каким видом ему нечего рассчитывать.

— Я всегда сюда хотела, — оживленно пролепетала миссис Элис Чаллис, снизу глядя в скромное, немолодое лицо Прайама Фарла.

Затем, после того, как они благополучно одолели первый озеркаленный портал, огромный детина в полицейском мундире, ловко подражая полицейскому, вытянул вперед руку, им преграждая путь.

— По порядку, пожалуйста, — произнес он.

— Я думал, это ресторан, а не театр, — шепнул Прайам миссис Чаллис.

— Ресторан это и есть, — объяснила ему спутница, — но, слыхала я, нельзя им по-другому, такая тут всегда толпа. А красота какая, а?

Он с этим согласился. Он понял, что Лондон ушел от него далеко вперед, и надо очень уж поспешить, чтобы за ним угнаться.

Наконец, еще одно подражание полицейскому отворило еще одни двери, и, вместе с другими грешниками, они были из чистилища допущены в грохочущий рай, где снова им предлагалось все, что угодно, кроме чаевых. Там их отвели в самый угол просторного, высокого зала, где затаился маленький столик, загроможденный грязными тарелками и пустыми стаканами. Господин в вечернем костюме, неся на своем челе: «Только без оскорбительных чаевых!», скакнул мимо столика, единым, волшебным махом все с него смел, с чем и удалился. Подвиг был поразительный, но Прайам не успел еще оправиться от удивления, как ему пришлось дивиться снова, обнаружив, что господин в черном костюме волшебным образом успел всучить ему исписанное золотыми буквами меню. Меню — объемля все на свете, кроме чаевых — было чрезвычайно длинное, и, зная, видимо, по опыту, что документ этот не из тех, какие можно изучить в два счета, господин в вечернем костюме деликатно не прерывал занятий Прайама и миссис Элис Чаллис с четверть часа. Потом он прилетел стрелой, вдоль и поперек проэкзаменовал их относительно меню, опять бежал, и, когда он исчез, оказалось, что столик под чистой скатертью сверкает чистою посудой. Оркестр вдруг впал в дикое веселье, как в мюзик-холле после какого-нибудь особенно изнурительного пассажа. И он гремел все громче, громче; и чем громче он гремел, тем громче разговаривали вокруг. И гром тарелок в оркестре мешался с грохотом тарелок на подносах и столах, а пререкания ножей и вилок сливались с воплями упрямцев, которым во что бы то ни стало хотелось, чтоб собеседник их услышал. И господа в вечерних костюмах (для всех сидящих за столиками, повидимому, запрещенных), носились туда-сюда с непостижимой быстротой, суровые, сосредоточенные маги. И с каждой мраморной стены, с каждого зеркала, с каждой дорической колонны беззвучно, настоятельно вас предупреждали: «Без чаевых».

Так Прайам Фарл приступил к первой своей трапезе на людях в новом Лондоне. Отелей он понавидался; понавидался и ресторанов в полудюжине стран, но ни один еще не впечатлял его, как этот. Он помнил Лондон деревянных забегаловок, и кусок, можно сказать, почти не лез ему в горло из-за роившихся в голове мыслей.

— Правда, так интересно тут? — млела миссис Чаллис над стаканом портера. — Я так рада, что вы меня сюда привели. Мне давно сюда хотелось.

Потом, несколько минут спустя, она говорила, перекрикивая несусветный шум:

— Знаете, я уж сколько лет хотела снова замуж выйти. А когда всерьез захочешь замуж выйти, что дальше-то? Можно, конечно, в кресле сидеть и дожидаться, пока яйца будут по шесть пенсов дюжина, а толку-то? Что-то делать надо. Тут поневоле вспомнишь про брачное агентство, да? Ну, брачное агентство, ну и что такого-то? Хочешь замуж, значит хочешь, и чего уж притворяться, будто у тебя такого и в мыслях нет? Вообще, притворяться — ой, это я терпеть не могу. И какой-такой в том стыд, если ты замуж хочешь, да? По-моему, брачные агентства — вещь очень даже хорошая, очень даже полезная. Говорят, обманывают там. Ну, кто нарывается, того обманывают. И без брачного агентства обманут за милую душу, я так считаю. Нет, меня лично никогда еще не обманывали. Если ты человек простой и с головой на плечах, никогда тебя не обманут. Нет, я так считаю, что брачное агентство — самая полезнейшая вещь, ну самая, буквально — после подмышечников — каких только наизобретали. Ну, и если что из этого получится, я со всем моим удовольствием им уплачу положенное. Вы-то как? Со мной согласны?

Вдруг тайна разъяснилась.

— Совершенно! — сказал он.

А по спине у него поползли мурашки.

Глава III

Фотография

После того, как миссис Чаллис высказалась в пользу брачных агентств, существование Прайама Фарла стало мукой. Таких, как она, он привык считать «женщинами вполне приличными»; но поистине!.. фраза неокончена, потому что Прайам Фарл и сам не кончил ее у себя в мозгу. Пятьдесят раз доводил фразу до этого «но поистине», а дальше ее заволакивало пренеприятным облаком.

— Наверно, нам пора идти, — сказала миссис Чаллис, когда ее мороженое было съедено, а у него растаяло.

— Да, — подхватил он, а про себя прибавил: «Но куда?»

Однакож лучше было унести ноги из этого ресторана, и он попросил счет.

Пока ждали счета, положение становилось все напряженней. Прайам осознал в себе желание швырнуть на столик деньги и дунуть прочь. Даже миссис Чаллис, смутно это чувствуя, затруднялась продолжением беседы.

— А вы на фотокарточке похоже вышли! — заметила она, оглядывая его лицо, которое, надо признаться, заметно изменилось за последние полчаса. Вообще, лицо у него способно было принимать по сотне разных выражений за день. Теперешнее выражение было выражение тревоги — средней степени. Лучше всего вы себе представите это выражение, вообразив субъекта, запертого в железной камере и замечающего с тоской, что стены по углам раскалились докрасна.

— На фотокарточке? — вскрикнул он, потрясенный тем, что похож на фотографию Лика.

— Да, — твердо заверила она. — Я вас в миг узнала. По носу особенно.

— А она у вас с собой? — спросил он, мечтая поглядеть, на какой такой фотографии Лик обладает его, Прайама, носом.

Она вынула из сумочки фотографию — не Лика, Прайама Фарла. Ненаклеенный снимок с негатива, — проявлял с Ликом вместе, помнится, искал позу для картины — и очень, надо признаться, недурной вышел фотопортрет. Да, но зачем Лику понадобилось раздавать снимки своего хозяина незнакомым дамам, рекомендуемым через брачные агентства? Этого Прайам Фарл не постигал. Разве что из чистого нахальства, — бессмысленый и наглый розыгрыш.

Она смотрела на снимок с явным удовольствием.

— Ой, ну честно, ну правда, очень, очень хорошо вышли? — настаивала она.

— Ну, наверно, — согласился он. Он, кажется, двести фунтов отдал бы за смелость ей объяснить в немногих хорошо подобранных словах, что все это вместе взятое ужасная ошибка, страшная, глупая неосторожность. Но и за двести тысяч фунтов такой смелости ему было не купить.

— Ах, мне нравится, — сказала она пылко, пусть с лишним жаром, но как мило! И положила фотографию обратно в сумочку.

Потом она понизила голос.

— Вы мне еще не рассказали, были вы когда женаты, или нет. А я все жду.

Он залился краской. Его потрясла нескромность этого вопроса.

— Нет, — сказал он.

— И всегда так жили, вроде как один. Без дома. В разъездах. И некому было толком за вами приглядеть? — и была истинная печаль в ее голосе.

Он кивнул:

— Ну, как-то привыкаешь.

— Да-да, — она сказала, — я понимаю.

— И никакой ответственности, — прибавил он.

— Ну да. Это я тоже понимаю, — она помешкала, — Но все равно, мне вас так жалко… столько лет!..

Глаза ее увлажнились, и такой искренний был у нее голос, — Прайам Фарл вдруг понял, что странным образом тронут. Конечно, она говорила про Генри Лика, скромного слугу, а не про его прославленного хозяина. Но Прайам и не видел разницы между своим жребием и жребием Лика. Вдруг он понял, что нет тут особой разницы, и несмотря на многообразные совершенства своего слуги, он не был никогда присмотрен — по-настоящему. Из-за этого ее голоса, вдруг он пожалел себя так, как она его жалела; вдруг он понял, какое у нее доброе сердце, а есть ли что на свете дороже доброго сердца! Ах! Если б леди София Энтвистл так говорила с ним!..

Явился счет. Сумма была столь ничтожна, что Прайаму было даже совестно платить. Искорененье чаевых позволило владетелю зеркального дворца предлагать полный обед примерно за те же деньги, как наперсток чая и десять граммов кекса в заведении по соседству. К счастью, владетель, предвидя, очевидно, эти муки совести, изобрел особый способ уплаты — сквозь крошечную дырочку, так, чтобы получатель не видел ничего, кроме стыдливых рук. Что до магов в вечерних костюмах, те, очевидно, ни разу себя не запятнали прикосновением к наличности.

Очутившись на улице, Прайам соображал смущенно, что же теперь делать. Правила этикета миссис Чаллис, надо вам сказать, были решительно ему незнакомы.

— Э-э, не пойти ли нам в «Альгамбру», или еще куда-нибудь? — предложил он, смутно догадываясь, что именно так следует развлекать даму, удовольствием видеть которую ты обязан исключительно ее матримонималиальным планам.

— Очень даже мило с вашей стороны, — ответила она. — Но я так понимаю, что вы это только для вежливости предлагаете — будучи джентльменом. Не очень-то вам надо сегодня в мюзик-холл идти. Ну да, я сама сказала, что свободная сегодня, но я это не подумавши. Я без всякого намека. Нет, правда! Я, наверно, лучше домой сейчас пойду, а в другой раз, может…

— Я вас провожу, — сказал он быстро. Снова сгоряча и сдуру!

— Нет, вы вправду хотите? Вы можете? — в синеватом свете электричества, ночь обращавшем в бледный день, она покраснела. Да, покраснела, как девочка.

Она его повела по какой-то улочке, где оказалось что-то вроде вокзала, прежде неведомого Прайаму Фарлу, выложенного плиткой, как мясная лавка, и вылизанного, как Голландия. Под ее руководством он взял билеты до станции, о которой прежде не слыхивал, потом они прошли через турникет, тот лязгнул за ними, как запираемый сейф, а дальше идти было некуда, не было никакого выхода, кроме длинного темного туннеля. Рисованные руки, тычущие в таинственное слово «лифты», направляли вас по этому туннелю. «Просьба поторопиться», — раздалось из призрачного мрака. И миссис Чаллис побежала. Меж тем по туннелю, препятствуя всякому человеческому продвижению, задул ровный, невиданной силы пассат. Едва Прайам припустил бегом, пассат сдернул с него шляпу, и та бодро поплыла назад, в сторону улицы. Он бросился за ней, как двадцатилетний мальчишка, сумел поймать. Но когда он достиг конца туннеля, потрясенный взгляд его не увидел ничего, кроме огромной, туго набитой людьми клетки. Клетка звякнула и ушла с глаз долой, вниз под землю.

Нет, это было уже слишком, такого он не мог ожидать даже и в этом городе чудес. Через несколько минут другая клетка поднялась на уровень туннеля в другом месте, изрыгнула своих пленников и, подхватив Прайама и много кого еще, столь же проворно опустилась и выбросила всех в каких-то белых копях, состоящих из несчетных галерей. Он метался по этим несчетным галереям внизу, под Лондоном, следуя указаниям рисованых рук, метался долго, и таинственные поезда без паровозов проносились мимо. Но даже духа миссис Чаллис он не находил в этом подземном мире.

Гнездышко

На листке бумаги, озаглавленном «Гранд-отель Вавилон, Лондон», тщательно измененным почерком он вывел следующее: «Дункану Фарлу, эсквайру. Сэр, в том случае, если мне придут письма или телеграммы на Селвуд-Teppac, будьте добры их переслать по вышеозначенному адресу. Искренне ваш, Г. Лик». Не так-то легко ему было подписаться именем покойника; но почему-то он догадывался, что Дункан Фарл — такое сито, в котором (в силу его юридического склада) застревают самомалейшие подозрения. А потому, чтобы получить возможное письмо или телеграмму от миссис Чаллис, надо открыто назваться Генри Ликом. Он потерял миссис Чаллис; на ее письме не было адреса; он знал только, что живет она в Патни или где-то рядом; и единственная надежда ее найти основывалась на том факте, что ей известен адрес Селвуд-Teppac. А он хотел ее найти; он страстно этого желал. Ну хоть бы для того, чтоб объяснить, что их разлученье вызвано единственно капризом головного убора, что он потом искал ее по всему подземелью, отчаянно и безнадежно. Не могла же она вообразить, будто он нарочно улизнул? Нет! Ну хорошо, если она неспособна себе представить такую дикость, почему было не подождать его на платформе? Но все же он надеялся на лучшее. Лучшим была бы телеграмма; ну, на худой конец, письмо. А по получении он кинется к ней, чтоб объяснить…Но вообще-то, ему хотелось ее видеть — просто хотелось, вот и все. Как она ответила на предложенье пойти в мюзик-холл, каким тоном она ответила, — такое не может ведь не тронуть. И эти ее слова: «Мне вас так жалко… столько лет!» — ну, в общем, совершенно изменили его понятия. Да, ему надо было с ней увидеться, надо было убедиться, что она его уважает. Женщина, невозможная в обществе, женщина со странными ухватками, манерами (таких, конечно, миллионы), а вот поди ж ты, уважение ее не хочется утратить!

Потеряв ее, он оказался в крайности, принужден был действовать без промедленья. И он сделал самое естественное для вечного путешественника. Он въехал в лучший отель Лондона. (Вдруг он понял, что идея какой бы то ни было частной гостиницы — сомнительная идея). И вот у него номер с видом на Темзу — роскошный покой, в котором: письменный стол, софа, пять электрических светильников, два кресла, телефон, электрические звонки, тяжелая дубовая дверь с замком, ключом в замке; короче — его крепость! Только смелому по плечу штурмовать такую крепость — и он ее штурмовал. Он зарегистрировался под именем Лика, имя вполне простое, толков не вызовет, и коридорный, кстати, оказался прелестным малым. Вполне можно было положиться на этого коридорного и на телефон с целью избежать грубого соприкосновенья с внешним миром. Наконец он себя почувствовал почти в полной безопасности: весь огромнейший отель — гнездышко к его услугам, позволявшее упрятаться, лежать как в вате. Он был самодержавное лицо, неограниченный правитель комнаты № 331, с правом использовать почти неограниченные возможности Великого Вавилона в своих личных целях.

Он запечатал конверт и тронул кнопку звонка.

Явился коридорный.

— Вечерние газеты есть у вас? — спросил Прайам Фарл.

— Да, сэр, — и лакей почтительно уложил на стол газетную кипу.

— Это все?

— Да, сэр.

— Спасибо. Кстати, не слишком поздно будет беспокоить посыльного?

— О, что вы, сэр. — («Слишком поздно! В отеле Вавилон? О, великий царь!» — звучало в его ошеломленном голосе).

— Тогда пусть посыльный тотчас доставит это письмо.

— В кэбе, сэр?

— Да-да, в кэбе. Не знаю, будет ли ответ. Он там посмотрит. А потом пусть он заглянет на Саут-Кенсингтон-Стэйшн и возьмет мой багаж. Вот деньги и квитанция.

— Спасибо, сэр.

— Он сразу же отправится? Могу ли я на вас положиться?

— Можете, сэр, — ответил лакей с полной убежденностью.

После чего он удалился, и дверь была прикрыта рукой, испытанной в прикрывании дверей, прикрыта тем, кто жизнь посвятил усовершенствованию природных даров лакейства.

Слава

Он лежал на софе, стоявшей в изножий кровати, выключив все освещение, кроме единственной лампы под малиновым абажуром над самой его головой. Вечерние газеты — белые, сероватые, розоватые, бежевые и желтые — с ним делили ложе. Он собирался заглянуть в некрологи; заглянуть снисходительно, небрежно, только чтоб узнать, в каком духе о нем пишут журналисты. Некрологам он знал цену; часто над ними посмеивался. Знал он и выдающийся идиотизм художественной критики, над которой и посмеиваться не станешь, так от нее претит. Потом он вспомнил, что ему не первому предстоит читать собственный некролог; выпадало и другим такое приключение; и он вспомнил, как, узнавая, что из-за чьей-то ошибки подобный случай произошел с великим имяреком, он, будучи философом, тотчас себе рисовал, в каком умонастроении великий имярек приступит к знакомству с жизнеописанием собственной персоны. И сейчас он добросовестно проникся этим умонастроением. Вспомнил слова Марка Аврелия о тщете славы; вспомнил всегдашнее свое усталое презренье к прессе; со скромной мудростью рассудил, что в искусстве все неважно, кроме самой работы, и никакие потоки дурацкой болтовни ни на йоту не убавят и не прибавят твоей ценности для человечества.

И он стал читать газеты.

При первом же беглом взгляде на их содержимое он подпрыгнул. Тут уж было не до рассуждений. У него подскочила температура. Сердце громко бухало. Участился пульс. До самых пальцев на ногах по телу прошелся трепет. Конечно, он смутно мог предполагать, что он, наверно, довольно-таки великий художник. Конечно, его картины продаются по баснословным ценам. И он догадывался, хоть и туманно, что привлекает к себе неумеренное любопытство публики. Но чтобы сопоставлять себя с титанами планеты! Всегда ему казалось, что его известность, пожалуй, не то, что у других, какая-то невсамделишная, что ли. Никогда, при всех безумных ценах, при всем любопытстве публики, он и представить себе не мог, что он — один из титанов. Теперь он это смог себе представить. Сам вид газет красноречиво об этом говорил.

Невиданно громадный шрифт! Шапки на две колонки! Целые полосы в траурной кайме! «Кончина величайшего художника Англии». «Скоропостижная кончина Прайама Фарла». «От нас ушел великий гений». «Безвременно оборвано великое поприще». «Европа в трауре». «Невосполнимая утрата для мирового искусства». «С величайшим прискорбием…» «Наши читатели будут потрясены». «Для каждого ценителя великой живописи эта весть станет личным ударом». Так газеты соревновались в силе скорби.

Он уже не относился к ним снисходительно, небрежно. По спине у него прошелся холодок. Вот он лежит, один-одинешенек, в малиновом сиянье, запертый у себя в крепости, просто человек, с виду ничем не отличающийся от других людей, а его оплакивают европейские столицы. Он так и слышал их рыданья. Каждый любитель великой живописи испытывал чувство личной утраты. Мир затаил дыханье. В конце концов, не зря стараешься; в конце концов, стоящую вещь человечество оценит по заслугам. То, что сообщали вечерние газеты, было прямо поразительно, и как поразительно трогало. Известие о его кончине повергло в глубокое уныние род человеческий. Он забыл, что миссис Чаллис, например, удалось ловко скрыть свою печаль по случаю невосполнимой утраты, и что насчет Прайама Фарла она спросила даже скорее как-то вскользь. Он забыл, что не улавливал решительно никаких признаков всепоглощающей скорби, как собственно и скорби вообще, на многолюдных улицах столицы; что отели, скажем, не сотрясались от рыданий. Зато он знал, что вся Европа в трауре!

— Я был, наверно, очень даже ничего себе художник — ах, но почему же был, — говорил он сам с собой, смущенный и счастливый. Да-да, счастливый. — Ну, просто слишком привык к своей работе, вот и не замечаю, недооцениваю. — Это говорилось со всей мыслимой скромностью.

О том, чтобы бегло, небрежно глянуть в некрологи, уже не могло быть и речи. Он ни строчки не пропустил, ни единого словечка. Даже отчасти пожалел, что подробности его жизни так темны, так скудны. Можно бы, кажется, побегать, порыться, поразузнать, за что вам только жалованье платят! Но тон был избран верно. Молодцы ребятки, постарались. Взгляд встречал сплошь, исключительно одну хвалу. Лондонская пресса предалась буквально оргическим восторгам. Скромность ему нашептывала, что все это чуточку слишком; но тут вмешивалась беспристрастность: «Ну, а что они могут сказать против меня?» Чрезмерные хвалы, как правило, обладают тошнотворным действием, но тут ребята писали явно от души; как искренне звучанье каждой фразы!

Никогда еще план мирозданья так не удовлетворял его! Он был почти утешен в потере Лика.

Когда, после продолжительного чтения, он напал на фразу, робко намекавшую в связи с пингвинами и полицейским, что капризный выбор сюжетов, быть может, некоторая поза, — его это задело.

— Поза! — в душе воскликнул он. — Ну и ложь! Какой осел безмозглый мог это написать!

И еще он обиделся на замечание в конце статьи, весьма хвалебной во всех отношениях, писанной специалистом, взгляды которого всегда он уважал: «Однако, как широко известно, сужденья современников в подавляющем большинстве своем оказываются ложными, и нам следует об этом помнить, выбирая нишу для нашего кумира. Только время может установить истинную цену Прайама Фарла».

Напрасно шептала ему скромность, что сужденья современников и впрямь обычно ложны, и это широко известно. Ему от этого было не легче. Было неприятно. Всякое правило имеет исключения. И если в статье великого знатока был хоть какой-то смысл, этой концовкой он абсолютно все испортил. Время, время! Да к черту время!

Только дойдя до последней строчки самой паршивенькой вечерней газетенки, он наконец взбесился. Большинство газет оправдывало скудость биографических деталей тем, что Прайам Фарл был совершенно неизвестен в английском обществе, был склонен к уединению, терпеть не мог публичности, был нелюдим и прочее. Этот «нелюдим» как-то покоробил; но когда самая паршивенькая вечерняя газетенка бухнула сплеча, что всем были известны его странности, вот тут он взвился. Тут уж ни скромность, ни философическое расположенье духа не в силах были успокоить его вполне.

Странности! Скажите! Интересно — что они еще выдумают?

Нет, да по какому праву..?

Правящие классы

Между четвертью и половиной двенадцатого он сидел один за столиком в ресторане «Гранд-отеля Вавилон». Вестей о миссис Чаллис у него не было; она не поспешила телеграфировать на Селвуд-Teppac, как он отчаянно надеялся. Зато в вещах Генри Лика, благополучно доставленных посыльным с Саут-Кенсингтон-Стейшн, он обнаружил свой старый фрак, не слишком даже старый, и он облекся в этот фрак. Желанье повращаться неопознанным в элегантном обществе завсегдатаев дорогих отелей, в обществе, к какому он привык, напало на него. Ему вдобавок есть хотелось. А потому он спустился в знаменитый ресторан, широко смотревший большими окнами на залитое ярким светом великолепье набережной Темзы. Бледно-кремовая зала была набита дорогостоящими женщинами и дорогоплатящими мужчинами, и официантами в серебряных галунах, чьи ловкие, нечеловечески бесшумные услуги стоили не менее четырех пенсов за минуту. Музыка, полуночный насущный хлеб любви^[3], текла почти бесшумно по подсвеченному воздуху. То была самая прекрасная имитация римской роскоши, на какую только способен Лондон, и после Селвуд-Террас, после изысков зеркального дворца без чаевых Прайам Фарл наслаждался, как наслаждаемся мы родиной после чужих небес.

Рядом с ним был пустой столик, к которому теперь с должной помпой подводили молодого человека и великолепную даму, чья юность стекала с блистающих плеч, как палантин. И скоро Прайам Фарл подслушал следующую беседу:

Он:

— Ну, вы что будете?

Она:

— Чарли, милый, вы лучше заглянули бы сюда, вы же не можете платить такие деньги?

Он:

— А кто говорит, что я могу? Газета платит. Так что валяйте.

Она:

— Неужто лорд Назинг такой душка?

Он:

— Лорд Назинг не при чем. Это наш новехонький главный, специально выписанный из Чикаго.

Она:

— И долго он продержится?

Он:

— Сто вечеров, скажем, столько, сколько будет идти ваша пьеса. А потом — за полгода в зубы и под зад коленом.

Она:

— И сколько он получит в зубы за полгода?

Он:

— Три тыщи.

Она:

— Ой, мне столько не получить.

Он:

— Ну и мне тоже. Но мы-то с вами не родились в Чикаго.

Она:

— Мне десять тысяч долларов предлагали, между прочим, чтоб я туда поехала.

Он:

— Чего ж вы мне не сказали в интервью? Я два антракта угробил, выуживая из вас что-нибудь стоящее, а вы, оказывается, такое прятали за пазухой. Нельзя так поступать со старым преданным поклонником. Я это вставлю. Poulet chasseur?^[4]

Она:

— Ой, нет. И помыслить не могу. Я на диете, как, вы не знали? Никаких соусов. Ни сахару. Ни хлеба. Ни чая. И в результате я шесть кило за полгода скинула. Ужас как раздаваться было начала.

Он:

— А это можно вставить?

Она:

— Только попробуйте!

Он:

— Ну что ж тогда? Зеленый салат и «Перье» с содовой? Я тоже на диете.

Официант:

— Салат зеленый, «Перье» с содовой? Слушаю, сэр.

Она:

— Что-то у вас невеселый вид.

Он:

— Веселый! Какое! Вы себе не представляете терзаний моей души. Думаете, раз специальный корреспондент «Рекорд», так у него и души нет.

Она:

— Книжки этой, верно, начитались, — Омар Хайам, — только о ней и разговору. Или как там она называется?

Он:

— А-а, Омар Хайам дошел и до театрального мира? Значит, в конце концов, земля все-таки вертится!

Она:

— Подбавьте-ка мне чуточку соды. И убавьте наглости. Ну, а какую же книгу вы мне прикажете читать?

Он:

— Сейчас социализм в большом ходу. Почитайте Уэлса о социализме. Через годик-другой он завоюет театральный мир.

Она:

— Уж будьте уверены! Уэлса не терплю. Вечно он взбивает всякие подонки. Против пены я не возражаю, а насчет подонков — благодарю покорно! Что это они там играют? Что вы сегодня делали? И это салат? Нет-нет! Не надо хлеба! Вы что — не слышите? Вас спрашивают.

Он:

— Да из-за Прайама Фарла совсем с ног сбился.

Она:

— Прайам Фарл?

Он:

— Ну — художник. Вы знаете.

Она:

— Ах да! Он! Я плакаты видела. Умер, кажется. Что-нибудь таинственное?

Он:

— Еще бы! Все дико странно! Богат был сказочно! А умер в дыре какой-то на Пулэм-роуд. И слуга исчез. Мы первые узнали об этой смерти, потому что у нас связь установлена со всеми Лондонскими конторами такого рода. Между прочим, это не для распространения — наш маленький секрет. И Назинг тут же послал меня писать историю.

Она:

— Историю?

Он:

— Ну, подробности. У нас на Флит-стрит так называется, «история».

Она:

— Какая прелесть! И много интересненького накопали?

Он:

— Не то чтоб очень. Я повидал его кузена, — Дункан Фарл, адвокат на Клемент-лейн, он и узнал-то, потому, что мы ему телефонировали. Но он мне почти ничего не пожелал рассказывать.

Она:

— Скажите! Нет, я надеюсь, там кроется что-то ужасное.

Он:

— А вам-то что?

Она:

— Ну, хочется явиться на дознанье, или в полицию, да мало ли. Я всегда поддерживаю дружбу с этим миром. Дико волнительно — сидеть на этой их скамье.

Он:

— Дознания никакого не предполагается. Хотя тут много непонятного. Видите ли, Прайам Фарл никогда не жил в Англии. Вечно за границей. По этим иностранным отелям вечно мотался.

Она (после паузы):

— Я знаю.

Он:

— Что именно вы знаете?

Она:

— Даете слово, что не будете трепаться?

Он:

— Ну.

Она:

— Я с ним познакомилась в Остенде, в одном отеле. И он — он прямо рвался написать мой портрет. Но я отказалась.

Он:

— Но почему?

Она:

— Если б вы знали, что это за тип, вы бы не спрашивали.

Он:

— Ой! Но послушайте! Вы просто должны мне разрешить это использовать в моей истории! Выкладывайте всё.

Она:

— Ни за какие коврижки.

Он:

— Ну — он пытался за вами приударить?

Она:

— Но как!

Прайам Фарл (про себя):

— Вот наглая ложь! В жизни я не бывал в Остенде!

Он:

— Но можно я это использую, не называя вашего имени? Скажем — одна знаменитая актриса?

Она:

— Ну, это пожалуйста. Можно даже указать, что из музыкальной комедии.

Он:

— Идет. Как-нибудь разрисую. Уж положитесь на меня. Огромное вам спасибо.

В этот миг священник прошел по зале, тощий и очень юный.

Она:

— Ах! Отец Лука, вы ли это? Присаживайтесь к нам, располагайтесь. Отец Лука Виджери — мистер Докси из «Рекорд».

Журналист:

— Очень приятно.

Священник:

— Очень приятно.

Дама:

— Кстати, отец Лука, я прямо мечтаю завтра послушать вашу проповедь. О чем она?

Священник:

— О нынешних пороках.

Дама:

— Какая прелесть! Я последнюю читала — пальчики оближешь!

Священник:

— Если у вас нет билета, вы не сможете войти.

Дама:

— Но мне так хочется! Я пройду через дверь ризницы, если, конечно, у вашего Святого Беды есть дверь ризницы.

Священник:

— Исключено. Вы себе не можете представить, какая бывает давка. И у меня нет фаворитов.

Дама:

— Ну как же нет? А я?

Священник:

— У меня в церкви модные женщины имеют те же шансы, что и остальные прихожане.

Дама:

— Ах, какой же вы жестокий.

Священник:

— Возможно. Должен сообщить вам, мисс Коэнсон, что я видел, как две герцогини стояли в конце прохода у Святого Беды, и весьма этим удовлетворен.

Дама:

— Ну, я-то не доставлю вам такого удовольствия. Стоять у вас в проходе! И не мечтайте. Разве я вам ложу не устраивала?

Священник:

— Я на эту вашу ложу согласился исключительно из чувства долга: мой долг — бывать везде.

Журналист:

— Пойдемте вместе, мисс Коэнсон, у меня два билета от «Рекорд».

Дама:

— Ara! Так прессе вы, значит, рассылаете билеты?

Священник:

— Пресса — дело другое. Официант, принесите полбутылки «Хейдсика»^[5].

Официант:

— Полбутылки «Хейдсика»? Да, сэр.

Дама:

— «Хейдсик». Вот это я люблю. А мы на диете.

Священник:

— Я не люблю «Хейдсик». Но я тоже на диете. Предписание врача. Каждый вечер перед сном. Оказывается, мой организм требует. Мария леди Рондел мне выдает — и слушать не желает возражений — по сотне в год, чтобы я мог это себе позволить. Её личный тонкий способ поддерживать доброе дело. И льда, официант. Я как раз сегодня ее видел. Остановилась здесь на сезон. Здесь ей будет легче. Она так удручена смертью Прайама Фарла, бедняжка. Такая артистичная натура, знаете! У покойного лорда Рондела было, считается, лучшее собранье Фарла в Лондоне.

Журналист:

— А вы встречались с Прайамом Фарлом, отец Лука?

Священник:

— Никогда. Я так понимаю, он был с большими странностями. Терпеть не могу странностей. Я к нему как-то по почте обращался, просил, чтобы он написал Святое Семейство для Святого Беды.

Журналист:

— И что же он ответил?

Священник:

— Он не ответил. Учитывая, что он даже не член Королевской академии, это, по-моему, с его стороны было большое свинство. И тем не менее Мария леди Рондел считает, что он непременно должен быть похоронен в Вестминстерском аббатстве. Спрашивает, чем я могу способствовать.

Дама:

— Похоронен в Вестминстерском аббатстве! Я и не знала, что он такой столп! О Господи!

Священник:

— Я совершенно доверяю вкусу леди Рондел, и, естественно, не смею возражать. Кое-что я, кажется, смогу устроить. Мой дядя епископ…

Журналист:

— Простите, но мне казалось, что поскольку вы отпали от церкви…

Священник:

— Поскольку я воссоединился с Церковью, хотели вы сказать. Церковь едина.

Журналист:

— От англиканской церкви, я имел в виду.

Священник:

— А-а!

Журналист:

— Поскольку вы отпали от англиканской церкви, между вами и епископом возникли трения.

Священник:

— Только на религиозной почве. К тому же моя сестра — любимая племянница епископа. А я ее любимый брат. Сестра моя сама очень интересуется искусством. Разрисовала мне грелку на чайник — просто упоительно. Разумеется, в вопросе национальных похорон последнее слово за епископом. А потому…

Но тут невидимый оркестр заводит «Боже Короля храни».

Дама:

— Уф! Тоска какая! Гаснут почти все огни.

Официант:

— Господа! Просим вас, господа!

Священник:

— Вы ж понимаете, мистер Докси, что эти семейные подробности я упомянул лишь с тем, чтоб подкрепить мое заявление, что я способен кое-что устроить. Кстати, если желаете получить текст моей завтрашней проповеди для «Рекорд», можете обратиться в ризницу.

Официант:

— Господа, господа!

Журналист:

— Очень любезно с вашей стороны. Что же до похорон в Вестминстерском аббатстве, я полагаю, «Рекорд» поддержит эту идею. Я сказал — я полагаю.

Священник:

— Леди Мария Рондел будет весьма признательна.

Свет погас на пять шестых, вся публика потянулась к выходу. Вот в вестибюле уже толклись цилиндры, палантины и сигары. Со Стрэнда пришло известие, что погода испортилась, льет дождь, и весь совокупный интеллект «Гранд-отеля Вавилон» сосредоточился на британском климате, как если бы британский климат был последнее открытие науки. Отворялись, затворялись двери, и пронзительность рожков, шуршанье шин, хриплые крики возчиков странно мешались с изящным лепетом внутри. Но вот — как по волшебству, всё излилось наружу, и остались только те обитатели отеля, которые могли удостоверить свое в нем гражданство. В шестой раз на неделе доказывалось, что в сем главном граде величайшей из империй вовсе не один закон для богатых, а другой для бедных.

Под глубоким впечатлением от того, что он подслушал, Прайам Фарл поднялся на лифте и лег в постель. Яснее ясного он осознал, что побывал среди правящего класса королевства.

Глава IV

Сенсация

Не прошло и двенадцати часов после этого разговора между членами правящего класса в Гранд-отеле Вавилон, а уж Прайам Фарл услышал первое гортанное эхо голоса Англии в вопросе о его похоронах. Голос Англии на сей раз исходил из уст «Санди Ньюс», газеты, принадлежавшей лорду Назингу, владельцу «Дейли Рекорд». Была в «Санди Ньюс» колонка, главным образом посвященная встрече в Остенде Прайама Фарла с ярчайшей звездой Музыкальной комедии. Была и передовица, в которой яснее ясного доказывалось, что Англия покроет себя несмываемым позором, если не погребет величайшего своего художника в Вестминстерском аббатстве. Правда, вместо Вестминстерского аббатства поминалась Национальная Валгалла. Казалось, газете чрезвычайно важно не называть Вестминстерское Аббатство подлинным его именем, как если бы Вестминстерское аббатство было чем-то не вполне удобопоминаемым, невыразимым, как пара брюк. Кончалась статья на слове «базилика», и когда вы достигали этого величавого существительного, вы были вполне согласны с «Санди Ньюс» в том, что Национальная Валгалла без останков Прайама Фарла у себя внутри будет чем-то невозможным, прямо-таки немыслимым.

Прайам Фарл расстроился ужасно.

В понедельник утром «Дейли Рекорд» благородно выступил в поддержку «Санди Ньюс». Очевидно, он пожертвовал воскресным днем, собирая мнения выдающихся людей — в том числе троих членов парламента, одного банкира, одного любителя крикета, одного колониального премьер-министра и президента Королевской академии — о том, является ли, или не является Национальная Валгалла подобающим местом для упокоения останков Прайама Фарла; и общим ответом стало единодушное «Да». Другие газеты выражали то же мнение. Нашлись однако и противники такого плана. Иные органы вопрошали хладнокровно, а что собственно Прайам Фарл сделал для Англии, особенно для жизни духа Англии. Он не был ни нравственным художником, как Хогарт, как Ноель Патон, нипоклонником великой и прекрасной античности, как несравненный Лейтон^[6]. Он открыто презирал Англию. Он никогда не жил в Англии. Он ничего общего не желал иметь с Королевской академией, почитая все страны, кроме своего отечества. Да и такой ли уж великий он художник? Не ловкий ли он просто-напросто мазила, работами которого кучка полоумных обожателей силком заставила нас восхищаться? Боже упаси их, эти органы, хулить покойного, но Национальная Валгалла есть Национальная Валгалла… И так далее в том же духе.

Грошовые вечерние газетенки отстаивали Фарла, одна так даже пламенно. Вы понимали, что если Прайам Фарл не будет похоронен в Вестминстверском аббатстве, все вечерние газеты в возмущении отрясут прах со своих ног о скалы Дувра и навсегда покинут Англию ради иной страны, где умеют ценить искусство. К полуночи вы уже понимали, что Флит-стрит превратилась в арену смертоубийства, не иначе, и толпы энтузиастов в честь искусства перерезают там друг другу глотки. Впрочем, поверхностному взгляду ничего подобного не открывалось на Флит-стрит; и в Клубе искусств на Дувр-стрит даже не было объявлено военное положение. Лондон трепетал, горел и волновался, решая вопрос о похоронах Прайама Фарла; через несколько часов должно было решиться, покроет ли себя Англия в глазах всего мира несмываемым позором; а город жил себе, тихо-мирно пошевеливался, как всегда. В Комедии давали прославленный ежевечерний водевиль «Билеты проданы»; в Квинс-Холле толпилась публика, решившая послушать виолончелиста двенадцати лет, который играл, как взрослый, хоть и маленький, и услуги которого на семь лет вперед закупило одно влиятельное агентство.

Наутро все противоречия уладил «Дейли Рекорд» с помощью одной из своих сенсаций. Такого рода противоречия, как правило, если не улаживаются быстро, то и вовсе не улаживаются; затягиваться они не могут. И в данном случае «Дейли Рекорд» быстро все уладил. «Дейли Рекорд» опубликовал завещание Прайама Фарла, в каковом, отказав по фунту в неделю пожизненно слуге своему Генри Лику, все остальное свое достояние Прайам Фарл отдавал нации, на постройку и содержание Галереи Великих Мастеров. Собрание великих мастеров, составленное самим Прайамом Фарлом тем нерасточительным способом, какой доступен только подлинным знатокам искусства, составит ядро коллекции. А в ядро это, сообщал «Рекорд», входит несколько Рембрантов, один Веласкес, шесть Вермееров, один Джорджоне, один Тернер, один Чарльз, два Крома и Гольбейн. (Чарльза «Рекорд» снабдил вопросительным знаком, сам будучи в нем не вполне уверен). Картины все в Париже — давно уже там, много лет. Главная мысль этой Галереи в том, что ничему не вполне первоклассному туда не должно быть доступа. Завещатель присовокуплял к своей последней воле два условия. Первое — чтобы нигде на здании не было высечено его имя, и второе — чтобы ни одна из его собственных работ не была вывешена в Галерее. Каков, а? Не правда ли, истинно британская гордость? Не правда ли, сколь выгодно он отличается, сколь он великолепно непохож на заурядных благотворителей этой страны? У «Рекорд» есть основания утверждать, что состояние Прайама Фарла составляет сто сорок тысяч фунтов, не считая стоимости картин. И после такого с кого-то еще станется заявлять, что он не достоин покоиться в Национальной Валгалле — благотворитель столь царственный, столь горделиво кроткий?

Оппозиции нечем было крыть.

Прайам Фарл в своей крепости «Гранд-отеля Вавилон» все больше и больше расстраивался. Он отлично помнил, как составил это завещание. Дело было семнадцать лет тому назад, в Венеции, ну, выпил он шампанского, и разозлился на какого-то английского критика, разбиравшего его картину. Да уж, критики английские! Конечно, это суетность его толкнула отвечать таким манером. Впрочем, он был тогда еще мальчишка. Помнится, с каким мальчишеским весельем он назначал ближайшего из родственников, кто уж там им окажется, своим душеприказчиком. С какой жестокой радостью он рисовал себе ту злость, с которой им таки придется все условия этого завещания исполнить. Потом все собирался похерить эту шутку; но то да се, и как-то руки не дошли. А собрание его меж тем росло, росло и состояние — быстро, ровно, неуклонно — и вот — да, то-то и оно! Дункан Фарл обнаружил завещание. И Дункан Фарл — душеприказчик, обязан исполнять то, что он сплеча когда-то накатал!

Он невольно улыбнулся, хоть, в общем-то, тут было не до смеха.

В теченье дня дело уладилось; высказались власти; новость распространилась. Прайам Фарл в четверг будет похоронен в Вестминстерском аббатстве. Честь Англии среди художественных наций удалось спасти, отчасти благодаря героическим усилиям «Рекорд», отчасти же благодаря завещанию, доказывавшему, что Прайам Фарл, в конце концов, дорожил интересами отечества.

Трусость

В ночь со вторника на среду Прайам Фарл ни на минуту глаз не мог сомкнуть. Голос ли Англии явился тому причиной, или голос любимой племянницы епископа, — столь искусной в раскраске подушечек на чайник — но дело принимало чрезвычайно серьезный оборот. Нация намеревалась погрести в Национальной Валгалле останки — Генри Лика! Прайам был, в общем-то, не против злой иронии; порой и сам способен выкинуть рискованную шутку; но при всем при том не мог же он допустить, чтоб продолжалось столь чудовищное заблуждение. Требовалось исправить дело, и немедля! И он, он один мог его исправить, и надо было действовать. Ужаснейшее испытание, едва переносимое для его застенчивости. Но — никуда не денешься. Помимо всех прочих соображений, тут было и соображение о ста сорока тысячах фунтов, его кровных, которые он не имел ни малейшего желания дарить британской нации. А уж любимые картины отдать народу, который обожает Лансье^[7], Эдвина Лонга, Лейтона — да от одной мысли вырвать может.

Нет, он обязан пойти к Дункану Фарлу! И объясниться! Да, объясниться в том смысле, что он не умер.

Но вот ему представился Дункан Фарл, — суровое, дурацкое лицо, стальная непробиваемая башка; представилось, как самому ему дадут пинка под зад, или пошлют за полицейским, или как-то поизощренней оскорбят невообразимо. В силах ли человеческих выдержать свидание с Дунканом Фарлом? Стоит ли ради ста сорока тысяч фунтов и чести британской нации связываться с Дунканом Фарлом? Нет! Его отвращенье к Дункану Фарлу перекрывало и сто сорок миллионов фунтов, и честь целых планет! Встретиться с Дунканом Фарлом? Нет, только не это!. Да этот Дункан и в сумасшедший дом может упечь, и вообще!..

Но надо действовать!

Тут в голову ему пришла блестящая идея: открыться, покаяться епископу. Он не имел удовольствия лично знать епископа. Епископ был некая абстракция; в большей даже степени абстракция, чем Прайам Фарл. Но с ним, конечно, можно встретиться. Чудовищное предприятие, но — надо, надо. В конце концов, ну, епископ — ну и что епископ? Человек в нелепой шляпе — только и всего! И разве Прайам Фарл, истинный Прайам Фарл, не более велик, чем какой-то там епископ?

Он велел лакею купить пару черных перчаток, цилиндр — номер семь с четвертью, и принести ему «Кто есть кто». Надеялся, что лакей поволынит с этим делом. Но лакей все исполнил с волшебной быстротой. Время так летело, что (как говорится) вы почти не замечали вращенья стрелок на циферблате. И, не успел он оглянуться, двое швейцаров уже его подсаживали в таксомотор, и вот кошмарному предприятию был дан неотвратимый ход. Таксомотор без труда мог бы взять кубок Гордона Беннета. В нем было двести лошадиных сил, не меньше, и в два счета он домчал Фарла к епископскому дому. Скорость прямо неимоверная.

— Я вас оставляю, — хотел было сказать Прайам Фарл, выходя, но потом подумал, что если отпустить машину, так вернее будет; и он ее отпустил.

Безумно торопясь, нажал звонок, чтоб не успеть сбежать. Сердце бухало, пот омочил роскошную подкладку нового цилиндра; и ноги у него дрожали — в буквальном смысле слова!

Ад подлинный — стоять у епископа под дверью.

Дверь отворил субъект в прелатски-черной ливрее и хмуро, подозрительно его оглядывал.

— Э-э… — малодушно промямлил Прайам Фарл. — Мистер Паркер здесь живет?

Фамилия епископа, конечно, была не Паркер, и Прайам прекрасно это знал. Паркер — просто первая фамилия, которая пришла в трусливую голову Прайама.

— Нет, — отвечал презрительный лакей. — Это дом епископа.

— О, прошу прощенья, — пролепетал Прайам Фарл, — а я думал, что мистера Паркера.

С чем он и удалился.

Между тем мгновеньем, когда прозвенел звонок, и тем, когда появился лакей, он осознал со всею ясностью, на что он способен, а на что он неспособен. Исправленье заблуждений Англии не входило в число его способностей. Он не в силах был разговаривать с епископом. Он ни с кем был не в силах разговаривать. Он трус в таких делах; просто трус. Что толку спорить! И ничего, ничего тут не попишешь!

«А я думал, мистера Паркера!» О, Господи Боже! Как низко великий художник может пасть!

В тот вечер он получил ледяное письмо от Дункана Фарла, с вложенным билетом на похороны (стоячее место). Дункан Фарл не осмеливается твердо рассчитывать на то, что мистер Генри Лик сочтет уместным присутствовать на погребении своего хозяина; но он вкладывает билет. Кроме того он подтверждает, что фунт в неделю будет выплачиваться в соответственном порядке. В заключение он сообщал, что многие представители печати спрашивали адрес Генри Лика, но он не счел необходимым удовлетворять их любопытство.

И на том спасибо.

— Ух ты черт! — подумал он, теребя этот билет на стоячее место.

Билет был большой, глянцевитый, и, конечно же, все это было не во сне.

Валгалла

В просторном нефе народу собралось сравнительно немного, верней, сравнительно немного сотен, и можно было легко передвигаться туда-сюда под присмотром официальных лиц. Прайама Фарла пропустили через аркаду, согласно отпечатанному на билете предписанью. Ему казалось, — расшатались нервы, — что все как-то подозрительно на него пялятся, но, конечно, никто на него ни малейшего внимания не обращал. Он был не среди избранных, пропущенных за массивный экран, отделявший неф от набитых хоров и трансептов, а среди людей обычных, люди же обычные друг другу мало интересны; им интересны избранные. Орган доносил звуки Перселла до самых дальних углов собора. Несколько духовных униформ блюли огражденное канатами пространство: место, отведенное для гроба. Полуденное солнце длинными, трепещущими копьями пробивало карминные и аквамариновые окна. Но вот служители стали образовывать среди толпы проход; волненье накалялось. Орган умолк на миг и вот зашелся снова — предельным выраженьем скорби человеческой: тяжкими складками печали аббатство накрыл траурный марш Шопена. А когда в дрожащем воздухе растаял этот стон, ему на смену взвились мальчишеские голоса, нежней самой печали.

И тут взор Прайама Фарла различил леди Софию Энтвистл, высокую фигуру под вуалью, в глубоком трауре. Она стояла на его похоронах, среди сравнительно простых людей. Конечно, при ее влиянии, ей бы на золотом блюдечке поднесли место в трансепте, но она предпочла смиренно затаиться в нефе. Она явилась из Парижа к нему на похороны. Она оплакивала суженого. Она стояла всего в каких-то пятнадцати метрах от него. Она его не замечала, но в любой момент могла заметить, и она постепенно приближалась к тому месту, где он дрожал.

И он бежал, не унося в сердце ничего, кроме злости. Она не делала ему предложенья; это он ей сделал предложенье. Она его не оставляла на бобах; он ее оставил на бобах. Он не был одной из ее ошибок; она была его ошибкой. Не она, а он был капризен, позволил себе блажь, действовал сплеча и наобум. И — он ее ненавидел. Он искренне считал, что она его оскорбила, и ее надо истребить. Он ничего ей не спускал, ставил ей всякое лыко в строку: неровные зубы, скажем, и ямочку на подбородке, и ухватки, прорезающиеся у всякой вековухи после сорока. Он бежал от нее в ужасе. Если б она его заметила, его узнала — это была бы катастрофа — совершеннейшая катастрофа во всех смыслах; и красоваться бы ему на людях так, что и в страшном сне не снилось. Он бежал безрассудно, слепо, проталкиваясь сквозь толпу, пока не добрался до решетки, и в ней была калитка — приотворенная калитка. Надо думать, его странный, выпученный взгляд перепугал того, кто сторожил калитку, малого в сутане, ибо тот отпрянул, и Прайам прошел за решетку, туда, где начиналась витая лестница, и он по ней поднялся. По лестнице змеился пожарный шланг. Прайам услышал, как стукнула калитка, — обошлось! Ступени вели к тому месту поверх массивного экрана, где стоял орган. Органист сидел за полузавешенной портьерой, под приглушенными электрическими лампами, на большом помосте, глядящем перилами на хоры, и с органистом шептались двое молодых людей. Никто из троих даже и не глянул на Прайама. Прайам исподтишка, как вор, шмыгнул к виндзорскому креслу и в него уселся, лицом к хорам.

Шепот прекратился; пальцы органиста задвигались, он жал на рукоятки, рычаги и кнопки, ногами нашаривал педаль, и Прайам услышал дальнюю музыку. А рядом, вплоть, он слышал грохот, глубокую одышку, всхлипы, выхлопы, и не сразу сообразил, что так 32-футовые и 64-футовые трубы, уложенные поверх и поперек экрана, хрипло отзываются призывным пальцам органиста. Все это было непонятно, странно, сверхъестественно — чертовщина какая-то, если угодно, — и вот эдакий тайный, скрытый механизм помогал торжественному зрелищу внизу воздействовать на души! Прайам совсем разнервничался, особенно, когда органист, красивый, моложавый, с блестящими глазами, повернулся и подмигнул помощнику.

Пронзительные голоса хористов нарастали, делались выше, выше, взбирались в зоны, почти недоступные слуху, и покуда они взбирались в эти зоны, Прайам все отчетливее понимал, что неладное что-то творится у него с горлом, какое-то судорожное сжатие и расширение, что ли. Чтоб отвлечь свое внимание от собственного горла, он приподнялся в виндзорском кресле и через перила заглянул на хоры, в своих глубинах озаренные свечами, а на высотах купающиеся в солнечном искристом блеске. Высоко-высоко напротив, на самом верху каменного обрыва, оконце, не затронутое солнцем, сумрачно горело в странной игре света. А далеко внизу, ширясь вокруг налоя, прячась в лесу статуй трансепта, был пол, весь состоящий из макушек избранных: известных, знаменитых, вознесенных — рождением, талантами, делами, или случаем; Прайам часто видел эти имена на страницах «Дейли Телеграф». Дивные голоса хористов проникали в душу. Прайам откровенно встал и перегнулся через перила. Все взгляды были устремлены в одну точку прямо под ним, — которой он не видел. Но вот кое-что вошло в его поле зрения. То был высокий крест в руках у служки. За крестом, торжественными парами, ступало духовенство, а дальше пятился господин в сутане и бешено размахивал руками, как важный деятель Армии спасения; а уж за ним шли малиновые мальчики и разевали рты в лад диким взмахам этих рук. И наконец в поле зрения вплыл гроб, под тяжким пурпурным покровом; покров этот был украшен белым крестом, и только; и покров поддерживали славнейшие сыны Европы, как по приказу поспешившие из всех ее краев, — и в их числе не кто иной, как Дункан Фарл!

Гроб ли это, пышность ли покрова, уединенно-белое сияние креста, составленного из цветов, или высокое значение тех, кто нес покров, — что именно поразило Прайама Фарла, как удар в самое сердце? Кто знает? Но он больше не мог смотреть; с него было довольно. Если б он смотрел и дальше, он разразился бы неудержимыми слезами. Неважно, что под покровом лежало тело обыкновенного жуликоватого лакея; неважно, что совершалась чудовищная ошибка; неважно, была ли побудительной пружиной всего предприятия племянница епископа с ее любовью к акварели или торжественные выводы Капитула; неважно, что досужие борзописцы недостойно, всуе трепали имя и честь искусства ради своих корыстных целей — все в целом необыкновенно сильно впечатляло. Все, что было искреннего, честного в тысячелетнем сердце Англии, всколыхнулось, как по волшебству, а потому, естественно, все в целом никак не могло впечатлять иначе, как необыкновенно сильно. Рассужденья, доводы тут не при чем; волшебство веков слилось в единый миг, в немой глубокий вздох всей Англии, от всей древней её души. Вздох этот набрался благородства, силы и значенья от великих стен и отдал их сторицей.

И все это из-за него! Он по-своему набрасывал краски на холст, и только, и вот вся нация, которой всегда он отказывал в художественном вкусе, нация, которую всегда он свирепо обвинял в сентиментальности, так торжественно предает его земле! О, божественная тайна искусства! Величье Англии его сразило! Он не догадывался о собственном величье, ни о величье Англии.

Умолкла музыка. Он случайно глянул на то, печальное оконце, ютящееся в вышине, там, куда не досягала ни одна рука людская. И мысль о том, что вот это оконце столетьями горит смиренно, отрешенно, как отшельник, над городом и над рекой, вдруг так его проняла, что больше он на него смотреть не мог. Ах, неизбывная печаль какого-то оконца! И взгляд его опустился — опустился на гроб Генри Лика с этим белым крестом, со всею славой Англии с ним рядом. И тут уж Прайам Фарл был не в силах сдерживаться. Мука, мука, как у женщины в родах, охватила его, и страшный стон чуть не разодрал его надвое.

Ужасный стон, неприкрытый, наглый, громкий. За ним последовали другие. Прайам Фарл трясся от рыданий.

Новая шляпа

Органист спрыгнул с сиденья, возмущенный таким безобразием.

— Нельзя, нельзя, прекратите эти звуки, — шепнул органист.

Прайам Фарл от него отмахнулся.

Органист повидимому не знал, что дальше предпринять.

— Кто это? — шепнул один из молодых людей.

— Понятия не имею! — сказал органист убежденно. Потом — Прайаму Фарлу: — Вы кто такой? Вы не имеете права здесь находиться. Кто дал вам разрешение сюда войти?

А раздирающие рыданья все сотрясали толстого, смешного пятидесятилетнего человека, совершенно забывшего о приличии.

— Чушь какая-то! — шепнул молодой человек, тот, что шептал и прежде.

Хоры смолкли.

— Вас ждут! — возбужденно шепнул органисту другой молодой человек.

— Ах, да пошли они!.. — шепнул переполошенный органист, не усомнившись указать адрес, но тем не менее, как акробат, запрыгнул на свое сиденье. Пальцы и башмаки тотчас взялись за работу, но, играя, он выворачивал шею, шепча:

— Лучше за кем-нибудь пойти.

Один из молодых людей быстро и скрипуче сбежал по лестнице. К счастью, органу с хором удалось сплотиться и заглушить рыданья. Скоро мощная рука из-под черной сутаны легла на плечо Прайама. Он отчаянно выдергивал плечо, но все напрасно. Сутана и двое молодых людей поволокли его к лестнице. Все трое спускались, валко, спотыкливо. А потом отворилась дверь, и Прайам очутился под открытым небом, за аркадой, судорожно дыша. Его мучители судорожно дышали тоже. Они смотрели на него с торжествующей угрозой, будто думали «Вот мы какие молодцы», и решали, что бы им еще такого учинить, и не могли решить.

— Билет предъявите! — потребовала сутана.

Прайам пошарил, но не нашел билета.

— Кажется, потерял, — еле выговорил он.

— Ладно, имя-фамилие как?

— Прайам Фарл, — ответил Прайам Фарл механически.

— Сбрендил, видно, — пробормотал презрительно один из молодых людей. — Пошли, Стен, из-за такого типа еще наш псалом пропустим. — И оба удалились.

Затем явился юный полицейский, по выходе из святилища натягивая шлем.

— Что за дела? — спросил этот полицейский уверенным тоном, обеспеченным всей мощью Империи.

— Вот, возле органа безобразил, — заметила сутана строго, — и заявляет, как будто бы имя-фамилие ему Прайам Фарл.

— О-о! — сказал полицейский. — А-а! А кто его допустил к органу?

— Почем я знаю, — ответила сутана. — У него и билета даже нету.

— А ну вон отсюда! — крикнул полицейский, яростно хватая Прайама за плечо.

— Я буду вам весьма признателен, если вы меня оставите в покое, — сказал Прайам, вся природная гордость которого восстала против этих тисков закона.

— Ах, вы будете, будете, да? А это мы еще посмотрим. Это мы еще посмотрим, да.

И он поволок Прайама вдоль аркады, под приглушенные такты: «…поглощена будет смерть навеки, и отрет Господь Бог слезы со всех лиц…»^[8] Таким манером они не очень сильно продвинулись, когда встретили другого полицейского, уже старше.

— В чем дело? — спросил старший полицейский.

— Пьяный, в аббатстве безобразил, — ответил младший.

— А нельзя идти тихо-спокойно? — спросил Прайама старший полицейский с тенью сострадания.

— Я не пьян, — свирепо рыкнул Прайам; он еще не освоился в Лондоне и не понимал, как глупо пререкаться со сторожевыми псами правосудия.

— Нельзя идти тихо-спокойно? — повторил старший полицейский, уже без тени сострадания.

— Можно, — сказал Прайам.

И он пошел тихо-спокойно. Опыт учит с быстротою молнии.

— Где же моя шляпа? — спросил он почти тотчас, невольно останавливаясь.

— Эка! — сказал старший полицейский. — А ну пошли живей!

Он шел между ними, растягивая шаг. Но едва они вошли во двор епископа, левая рука Прайама, нервно шаря в кармане, наткнулась на кусок картона.

— Вот мой билет, — сказал он. — А я думал — потерял. Я совершенно ничего не пил, и лучше вы меня отпустите. Все это ошибка.

Процессия замерла на то время, пока старший полицейский очарованно изучал официальный документ.

— Генри Лик, — расшифровал он имя.

— А всем говорил, как будто бы Прайам Фарл он, — пробормотал младший полицейский, засматривая через плечо товарища.

— И ничего подобного, — поспешно вставил Прайам Фарл.

Покуда старший вдумчиво оглядывал пленника с головы до ног, явились двое мальчишек, образовали толпу, но она тотчас рассеялась под грозным взором.

— Непохоже, чтоб он столько выхлебал, что омнибус вымыть можно, а? — засомневался старший полицейский. — Слышьте, мистер Генри Лик, — продолжал он, — знаете, чего бы я на вашем месте сделал? Пошел бы и купил новую шляпу на вашем месте, и живо!

Прайам поспешил прочь и слышал, как старший полицейский наставлял младшего:

— Он жентльмен, вот он кто, а ты балда. Забыл, что ты при исполнении?

И уж такова сила совета, данного при известных обстоятельствах лицом, облеченным властью, что Прайам Фарл пошел-таки прямо-прямо по Виктория-стрит, и в знаменитой лавке дешевых шляп, у Сотера, в самом деле купил себе новую шляпу. Потом он взял таксомотор на стоянке напротив Военных товаров, кинул адрес — «Гранд-отель Вавилон». И когда машина набрала скорость, но не раньше, он разразился неудержимой бранью. Он ругался от души, разнообразно, бесстыдно, беспощадно, по французски и по-английски сразу. И он не переставал ругаться. Такое поведение я не берусь оценивать; но что было, то было, скрывать не стану. Порыв его иссяк до того, как он добрался до отеля; вся Парламент-стрит была запружена — сплошной затор — по случаю его похорон, и шоферу пришлось искать обходных путей. Наругавшись вволю, Прайам стал понемногу успокаиваться. Правда, возле отеля, исключительно на нервной почве, он дал шоферу полкроны, — ни с чем несообразно.

Другой таксомотор подъехал к отелю почти одновременно с ним. И, в довершенье нынешних чудес, из него вышла миссис Элис Чаллис.

Глава V

Элис в отеле

Она была в тех же красных розах.

— Ой! — заговорила она быстро, щедро изливая слова из неистощимых глубин доброго сердца. — Уж так я переживала, что в субботу вечером мы потерялись. Вся испереживалась. Даже рассказать вам не могу! Ясно, это все из-за меня. Мне бы без вас в лифт не заходить. Мне бы обождать. Я даже хотела потом выскочить, да лифтер такой шустрый оказался, что куда там. А на платформах — там толпа такая, что бесполезно! Я и поняла, что бесполезно. А у вас моего адреса даже нет! Уж так я переживала, чего, думаю, человек про меня теперь подумает!

— Сударыня, — возразил он, — уверяю вас, я во всем виню только самого себя. С меня слетела шляпа и…

— Ну надо же! — перебила она, захлебываясь. — Но я что хочу сказать, вы только поймите, не из таких я дур, которые могут потеряться. Нет! Никогда со мной еще такого не бывало, и теперь уж…

Она озиралась. Он расплатился с обоими шоферами, те уехали, и теперь они с миссис Элис Чаллис стояли под огромным стеклянным портиком, под щупающими взглядами двоих швейцаров.

— Значит, вы тут остановились! — воскликнула она, как будто до ее сознания наконец-то неотвратимо дошел этот невероятный факт.

— Да, — сказал он. — Не зайти ли нам?

Он ввел ее в роскошный сумрак «Гранд-отеля Вавилон», отважно вызвав на бой демона застенчивости и наголову его разбив. Они уселись в уголке главного фойе, где лампы озаряли пустые кресла и цветенье текинского ковра. Все ушли обедать.

— Уж и намаялась я, ваш адрес добывая! — сказала миссис Чаллис. — Ясное дело, я, как только домой пришла, сразу написала на Селвуд-Террас, но только я номер дома спутала, жду, жду ответа, а вместо ответа мое же письмо назад вернулось. Насчет улицы — это я не сомневалась, и — дай, думаю, пройдусь по этой улице и подряд во все двери трезвонить буду! Ну, дом-то я нашла, а они мне адрес не хотят давать, и всё тут. Говорят — письма будут пересылаться. Да какие там письма, хватит с меня писем, спасибочки! Я и говорю — без адреса мол не уйду. Это я с помощником мистера Дункана Фарла толковала. Он там пока живет. Такой из себя симпатичный молодой человек. Очень мы хорошо потолковали. Мистер Дункан Фарл, видно, ужасно переживал, когда завещание нашел. Этот молодой человек говорит, он машинку пишущую всю вдребезги разбил. Но как похороны назначили в Вестминстерском аббатстве, так сразу он немножечко утешился. Уж я бы на таком не утешилась, ну нет! Но он и сам такой богатый — чего ему? Молодой человек говорит — вернитесь завтра, а он спросит у мистера Фарла, можно мне дать адрес или нет. Надо же, думаю, сколько шума из-за какого-то адреса! Да что ты будешь делать. Законники! Ну, вернулась я за этим адресом, и он мне дал. Я прямо вчера пришла бы. Я вчера чуть письмо не написала. А потом думаю, лучше подожду, пока похороны кончатся. Думаю, так приличней будет. Теперь-то они кончились, да?

— Да, — сказал Прайам Фарл.

Она на него посмотрела сочувственно, утешно, понимающе.

— Вам, видно, полегчало! — проворковала она. — Ведь намучились, наверно!

— В известном смысле, — не вполне уверенно согласился он. — В общем, да.

Она сняла перчатки и озиралась, как вор, должно быть, озирается прежде, чем отворить дверь, а потом вдруг подалась к нему, положила руку ему на шею и взялась за его галстук.

— Нет-нет, — она говорила. — Вы уж мне позвольте. Я умею. Никто не глядит. Расстегнулся; галстук его держал, да развязался весь. Ну вот! И все теперь будет ладненько. Ой, какие у вас две родинки смешные, рядышком сидят! Ну вот! Теперь только чуть-чуть подправить.

Меж тем ни одна женщина прежде не подправляла галстука Прайаму Фарлу, тем более, не застегивала ему воротничок, и уж тем более не рассуждала о его родинках, — одна волосатая, другая без волос, — которые воротничок скрывал, будучи как следует застегнут! Он был до крайности взволнован. Ему бы рассердиться — но руки у миссис Чаллис были — ну, руки нянюшки, что ли, нежные, бережные руки, руки, которые могут безнаказанно себе позволить неслыханную дерзость. Чтоб женщина, незванно-непрошенно поправляла ему воротничок и галстук в просторном холле «Гранд-отеля Вавилон», да еще рассказывала про его родинки! Невообразимо! И тем не менее, такое произошло. И — более того, нельзя сказать, чтоб он был недоволен. Она опять откинулась в кресле, как будто не сделала решительно ничего необычайного.

— Я смотрю, вы очень расстроились, наверно, — сказала она участливо. — Хоть он-то вам всего фунт в неделю оставил. Но лучше уж фунт в неделю, чем шиш в зубы и под зад коленом.

Шиш в зубы и под зад коленом ему напомнили только встречу с полицейскими; и больше ни с чем не связывались у него в мозгу.

— Вам ведь работа сейчас не к спеху, правда же? — она сказала погодя. — А то вид у вас неважный, вам надо отдохнуть, чашечку чая выпить, покушать. Вы уж извините, что так скоро пришла вам надоедать.

— Работа? — удивился он. — Вы о какой работе?

— Ну как же? — вскрикнула она. — Вы же ведь теперь на новое место поступили?

— Новое место? — он отозвался эхом. — Какое?

— Ну, слугой.

Была известная опасность в его склонности забывать, что он слуга. Надо было сосредоточиться.

— Нет, — сказал он. — Я не поступил на новое место.

— Так чего ж вы тут-то делаете? — крикнула она. — Я-то подумала, что с новым хозяином вы тут. А один-то — зачем?

— Ах, — он совершенно растерялся, — мне казалось, место подходящее. И я случайно сюда попал.

— Да уж, подходящее! — укорила она строго. — В жизни подобного не слыхивала!

Он понял, что её обидел, причинил ей боль. Чувствовал, что требуется изобрести разумное оправдание, но ничего такого не изобреталось. И от смущенья он сказал:

— А не пойти ли нам поесть? Мне и впрямь надо подкрепиться, верно вы говорите, что-то я проголодался. А вы?

— Где? Тут? — спросила она в ужасе.

— Да. Почему бы нет?

— Ну…

— Так идем же! — сказал он с милой непринужденностью и повел ее к восьми стеклянным вращающимся дверям, которые вели к salle à manger^[9]Великого Вавилона. При каждой двери стояла живая статуя величья, украшенная золотом. Мимо этих статуй она прошла не дрогнув, но когда увидела сам зал, окутанный сверхблагородной тишиной, полный платьев, шляпок и всего такого, о чем вы читаете в «Ледиз Пикториал»^[10], и плывущий в дальнем окне флаг на мачте, она вдруг застыла. И разлетевшийся к ним метрдотель с тяжелой цепью поперек груди тоже вдруг застыл.

— Нет! — объявила она. — Мне что-то не хочется тут кушать. Правда.

— Но почему?

— Ну, не хочется и всё. Может, еще куда-нибудь сходим?

— Конечно, сходим, — согласился он с более чем вежливой готовностью.

Она его подарила своей ободряющей, сочувственной улыбкой, улыбкой, снимавшей все сомненья, как бальзам снимает раздраженье кожи. И она спокойно понесла свою шляпку, платье, свою речь, свою непринужденность прочь от этих величавых сводов. И они спустились в гриль, где было относительно шумно и где ее розы, пожалуй, казались менее неожиданными, чем ассирийский шлем, а платье всюду находило дальнюю и близкую родню.

— Я насчет этих ресторанов не очень, — призналась она над жареными почками.

— Да? — отозвался он с сомненьем. — Прошу меня извинить. Но мне показалось на днях…

— Ах, ну да, — перебила она, — на днях я очень даже в то место пойти хотела, очень даже. И девушка на почте мне рассказывала, что это изумительное место. Так и есть. Там замечательно. Но только постыдились бы еду такую подавать. Помните их палтуса? Палтус! Да он и рядом с палтусом не лежал. И если б его минуточку готовили, а то морили-парили час целый, да потом еще ждали. А цены! Ну да, я заглянула в счет.

— По-моему, было невероятно дешево.

— Но не по-моему! — отрезала она. — Как подумаешь, что у хорошей хозяйки за все про все уходит по десять шиллингов на душу за неделю… Это же прямо безобразие! А тут, небось, еще дороже?

От этого вопроса он уклонился.

— Тут вообще прекрасно кормят, — решился он. — Собственно, я почти не знаю таких мест в Европе, где кормили бы лучше, чем здесь.

— Не знаете? — переспросила она участливо, и в тоне ее звучало: «Но я-то уж одно такое местечко по крайней мере знаю!».

— Говорят, — продолжил он, — тут не употребляют масла, которое бы стоило меньше трех шиллингов за фунт.

— Никакое масло им трех шиллингов за фунт не стоит.

— Не в Лондоне, — он не сдавался. — Его привозят из Парижа.

— И вы такому верите?!

— Ну да.

— Ну, а я не верю. Кто платит больше шиллинга с полтиной за фунт масла — тот дурак, вы уж простите мне такие выраженья. И не то чтобы масло у них очень уж хорошее. Я такое в Патни по восемьдесят пенсов покупаю.

И вдруг он почувствовал себя мальчишкой, которому еще учиться и учиться у строгой, заботливой сестры.

— Спасибо, не надо, — суховато отклонила она предложение официанта подбавить жареной картошки.

— Только потом не говорите, что все у них простыло, — засмеялся Прайам.

И она тоже засмеялась.

— Хотите расскажу, почему я против этих ресторанов, — продолжала она. — Тут не знаешь потому что, откуда у них продукты берутся. Когда у тебя кухня со столовой рядышком, а продукт на глазах у тебя от самой той минуты, когда тележка его привозит, — тогда ты знаешь, что к чему. И блюда с пылу с жару можешь подавать. Это я понимаю. А у них где кухня?

— Где-то внизу, — отвечал он виновато.

— Подвальная кухня! — крикнула она. — Да в Патни с подвальной кухней дом просто с рук не сбудешь! Нет! По мне, так пусть и вовсе их не будет — отелей этих и ресторанов, и уж точно не на каждый день.

— И все же, — он себе позволил возразить. — В отелях очень удобно.

— Да? — а в голосе звучало: докажите!

— Ну, например, здесь в каждом номере — телефон.

— В спальне то есть?

— Да, в каждом номере.

— Ну, мне он и даром не нужен, этот ваш в спальне телефон. Да я бы глаз не сомкнула, знай я, что у меня телефон в спальне! То и дело к нему бегай! И откуда ж ты узнаешь, кто это тебе звонит? Нет уж, не надо мне его! Это, конечно, неплохо для джентльменов, какие не привыкли к уюту в полном смысле, как я это слово понимаю. Но только…

Он понял, что если не отступится от своих взглядов, скоро от громады Вавилона не останется камня на камне. К тому же миссис Чаллис и в самом деле заставила его почувствовать, что на всем своем пути он был лишен самого ценного в жизни — неприбранный, наивный, неприкаянный. Совершеннейшая для него новость! Ибо если была хоть одна мужская особь по всей Европе, уверенная в том, что всегда успешно сможет перепоручить другим заботу о своем уюте, такою особью был Прайам Фарл.

— А я никогда не бывал в Патни, — отважился он, меняя разговор.

Как трудно бывает говорить правду

Она в ненавязчивых подробностях ему описывала Патни и свою жизнь в Патни, и перед мысленным взором его постепенно вырисовывались образы, дотоле ему неведомые. Патни явно обладает всеми преимуществами городского процветания. Расположен он на склоне горы, подножие которой омывает величественный поток под названьем Темза, усеянный живописными баркасами и красочными гребными лодками; над потоком висит горбатый мост, и по этому мосту, на беленьком омнибусе, вы катите себе, когда вам надо, прямо в центр Лондона. Есть в Патни улица с прекраснейшими магазинами, есть чисто деловая улица; там невозможно спать от грохота моторов; но на закате она вся искрится в своем великолепье. В Патни есть театр, есть мюзик-холл, зал для собраний, концертный зал, рынок, пивоварня, библиотека, и кафе — не хуже чем на Риджент-стрит (правда, миссис Чаллис не по вкусу их хваленый китайский чай); еще есть церкви и часовни; и Барнский луг, как пойдешь в одну сторону, и Уимблдонский луг, если пойдешь в другую. Дом миссис Чаллис на Вертер-стрит, которая очень удобно отходит от Главной улицы, прямо там, где рыбный магазин — вот где всегда есть настоящий палтус, правда, в понедельник с утра, конечно, лучше его не брать. Патни такое место, где вы живете без печали, без забот. У вас свой домик, своя мебель, и вы всё знаете, знаете все цены, вдоль и поперек исследовали природу человеческую и научились прощать людские слабости. Служанку вы не держите, с ними так трудно, со служанками, ничего-то не умеют сделать так, как сами вы умеете. Есть у вас уборщица, на случай, если лень нападет, или весь дом вверх дном надо перевернуть, чтобы как следует проветрить. С этой уборщицей, с парой перчаток и газовой плитой — домашняя работа для вас пара пустяков. Никогда вас не допекает спесь, зависть или желанье точно знать, что делают богатые, чтобы потом с них обезьянничать. Читаете вы в охотку, если ничего поинтересней нет на примете, конечно, лучше иллюстрированные газеты и журналы. С искусством вы, пожалуй, в общем, дела не имеете, и вам в голову даже не приходит, что из-за него можно ночами ворочаться без сна. Вы, в общем-то, богаты, а все потому, что тратите вы меньше, чем получаете. Никогда не рассуждаете вы об истинных причинах явлений, не ломаете себе голову над тем, как, возможно, будет развиваться общество в течение ближайшего столетия. Если вы увидите на улице несчастного старичка или старушку, вы купите у несчастного старичка или старушки коробок спичек. Что касается общественного устройства, ваш справедливый гнев вызывают главным образом богачи, которые, делая деньги, последний кусок хлеба изо рта готовы вырвать у голодного человека. Единственное, что слегка омрачает полное счастье в Патни — это шум на Главной улице, нехватка приличных прачечных, и манеры пожилой дамы на почте — миссис Чаллис на почте нравятся другие дамы), и то, что нету в доме подходящего мужчины.

Жизнь в Патни представилась Прайаму Фарлу чем-то, приближающимся к Утопии. На него дохнуло романтикой — романтикой здравого смысла, простоты и доброты. Он начал понимать, что собственное существование его до этого дня все сплошь было несчастным, тщетным стремленьем к невозможному. Искусство? Но что такое искусство? К чему оно ведет? Ему вдруг плевать с высокой горы стало на искусство, вдруг опротивели все формы деятельности, к которым он привык, которые ошибкой принимал за жизнь.

С домиком, спокойным, прочным, всегда одним и тем же, не сравнятся никакие самые прекрасные отели всей Европы.

— Вы ж тут долго не пробудете? — спросила миссис Чаллис.

— Ах нет, — отозвался он. — Что-то надо решать.

— На другое место поступите? — осведомилась миссис Чаллис.

— На другое место?

— Ну? — ее улыбка была в высшей степени ободряющая, убедительная.

— Как-то сам не знаю, — проговорил он робко.

— Кое-что небось скопили, — она все так же улыбалась. — А может и не скопили. Это ж дело случая. Я всегда говорю. Это же как взяться. С чего начать. Я никогда не осуждаю, если у кого нет сбережений. А уж мужчины!.. — кажется, она хотела подчеркнуть, что мужчин в первую очередь надо извинить, если у них нет сбережений.

Женщина широких взглядов; это ясно. Понимающая — многое, человеческую природу особенно. Не из тех созданий, которые встречаются порой мужчине, созданий, которые вечно начеку, всегда готовы на вас напасть, совершенно неспособны снизойти к вашим слабостям — мягких, улыбчивых созданий с тонкими губами, слегка поредевшими на лбу волосами и с этим их: «ах, вы мне только не рассказывайте». У миссис Элис Чаллис рот был широкий, как ее понятия, и пухлая нижняя губа. Она из тех женщин, которые, так сказать, бегут тебе навстречу, едва ты только еще начал пересекать опасную дорогу между противоположными полами. Она все понимает, потому что хочет понять. А если чего и не поймет, себя обманет, решив, что поняла, а это, в сущности, одно и то же.

Она — живое доказательство тому, что для ее пола социальные различья не важны. В ее случае вообще ничто неважно, кроме различия, куда глубже всех социальных различий — исторического различия между Адамом и Евой.

Она была, как бальзам для Прайама Фарла. Таким же бальзамом была б она, наверно, и для царя Давида, для Урии Хеттеянина^[11], для Сократа, Руссо, лорда Байрона, Гейне и Чарли Писа. Все они, конечно, с радостью прибегли бы к ее утешению. Но она леди? Леди? Подумаешь! Она женщина.

Весь ее состав притягивал Прайама Фарла, как наэлектризованный магнит. Свободно нежиться в лучах ее сочувствия — да это была бы высшая награда после всех печалей! Как хорошая гостиница после мыканья по большим дорогам, как оазис после песчаных бурь, как прохлада после зноя, перевязка после нагноения раны, сон после бессонницы, покой после нещадной пытки. Одним словом, ему захотелось все ей рассказать, ибо она не потребует трудных разъяснений. Она сама дала ему повод, помянув про сбережения. В ответ на ее предположение «кое-что небось скопили», можно небрежно бросить:

— Да, сто сорок тысяч фунтов.

И уж потом, — постепенно, постепенно, — он ей полностью откроет, в какую переделку он попал. В пять минут он ей доверит главное, и она поймет, а уж потом он ей расскажет, как мучился, какое униженье претерпел за полчаса в аббатстве, и она изольет на саднящую его рану свое чудодейственное миро. И тотчас рана затянется, и вдвоем они решат, что же ему теперь делать.

Да, она его прибежище, щедрое возмещение судьбы в потере Генри Лика, (прах которого покоится теперь в Национальной Валгалле).

Но надо как-то так начать, чтоб постепенно, постепенно от одного перейти к другому. Но, пожалуй, как-то даже грубо получится, если взять и брякнуть:

— Да, сто сорок тясяч фунтов.

Сумма до нелепости громадная (хоть точная).

Но вся штука в том, что если сумма не поразит ее своей громадностью, то никак и не удастся перейти к постепенным, постепенным объяснениям.

Нет, надо изобрести иной какой-нибудь подход. Например:

— А знаете, произошла ошибка с так называемой смертью Прайама Фарла.

— Ошибка! — она воскликнет, вся внимание.

Тогда он скажет:

— Да, на самом деле Прайам Фарл не умер. Это его слуга умер.

И она выпалит:

— Но ведь это вы его слуга!

А он только головой покачает, и тогда она вскричит:

— Так кто же вы такой?

И он скажет — тихо и спокойно:

— Я Прайам Фарл. Сейчас я вам точно расскажу, как все это произошло.

Вот таким бы образом сложился разговор. Таким образом он бы сложился, стоило его начать. Но, как и в дверях у епископа, как во дворе у епископа, он ничего не мог начать. Он был не в силах вслух произнести необходимые слова. Произнесенные вслух, слова эти звучали бы смешно, неискренне, безумно, и даже от миссис Чаллис глупо было ожидать, что она их поймет, а тем более им поверит.

«Знаете, произошла ошибка с так называемой смертью Прайама Фарла».

«Да, сто сорок тысяч фунтов».

Нет, невозможно из себя выдавить ни той, ни другой фразы. Бывает правда, столь странная, что стесняешься, чувствуешь себя виноватым, прежде, чем начнешь о ней рассказывать; о ней рассказываешь, извиняясь; краснея; заикаясь; по твоему виду ясно, что ты и не надеешься, что тебе поверят; ты выглядишь идиотом; ты чувствуешь себя идиотом; ты навлекаешьна себя беду.

С мучительною ясностью он понял, что никогда, никогда не сможет ей открыть чудовищную тайну, жуткую правду. При всем величии миссис Чаллис, правда эта была еще огромней, и нельзя было рассчитывать на то, что миссис Чаллис ее когда-нибудь вместит.

— А сколько времени? — спросила она вдруг.

— Ах, не думайте о времени, — слишком поспешно отозвался он.

Последствия дождя

Когда обед совершенно кончился, и гриль опустел настолько, что, собственно, там никого не оставалось кроме них двоих и нескольких официантов, которые, стараясь их спровадить путем передачи мыслей на расстоянии, уныло топтались возле столика, Прайам Фарл стал напрягать мозги, думая о том, как бы поприличней провести вечер с нею вместе. Он хотел ее удержать, но не знал, как удержать ее. Он совершенно потерялся. Странно, что у человека, настолько великого и блистательного, чтобы быть похороненным в Вестминстерском аббатстве, не хватало простой сообразительности на то, чтоб сохранить общество миссис Чаллис! Но — ничего тут не попишешь. К счастью его посетила мысль, которую она поняла.

— Вам, видно, пора двигаться, — сказала она, медленно натягивая перчатки; и вздохнула.

— Постойте, — выдавил он, заикаясь. — Вы ведь сказали, Вертер-роуд, Патни, да?

— Да, дом номер двадцать девять.

— Возможно, вы позволите к вам заглянуть? — отважился он.

— Ну конечно! — подбодрила она.

Ничто не могло быть правильней, натуральней и проще, чем эта часть их разговора. Конечно же, он к ней заглянет. Завтра же он посетит идиллический край Патни. Нельзя терять такого друга, такой бальзам, такую мягкую подушку, такой отзывчивый ум. Постепенно, постепенно он с нею сблизится, и, может быть, в конце концов и до того дойдет, что он сможет открыть, кто он такой, в надежде, что ему поверят. И когда он к ней заглянет — а он себя убеждал, что с этим не следует тянуть — он попытает другой подход; заранее и тщательно продумает, что говорить, как говорить. Это решение его примиряло с необходимостью временной разлуки.

И он заплатил по счету под ее зорким, мудрым взглядом, ухитрившись от этого взгляда утаить точные размеры чаевых; а потом, в гардеробе украдкой сунул шестипенсовик богатому и жирному малому, присматривавшему за его тростью и шляпой. (Удивительно, как это разумное око все подобные операции мигом превращало в сплошную глупость!) И вот они молча побрели по длинным коридорам, мимо холлов, к выходу во двор. И сквозь стекло портала в глаза Прайму Фарлу ударил блик на мокром макинтоше извозчика. Шел дождь, да еще какой. Под стекло не заливало, но било, как литаврами, а посреди двора образовался пруд, и в нем плескалось несколько пролеток. Всё — конские крупы, шляпы извозчиков, их кепки, красные лица — всё сверкало, струилось и лоснилось под летним яростным дождем. Сказано, что география определяет историю. В Англии, и в Лондоне особенно, погода — главный двигатель истории. Под такой дождь не сунешься — разве что под давлением строжайшей необходимости! Стоишь под навесом — так уж стой!

И он был рад, глупо, нелепо рад.

— Это ненадолго, — заметила она, глянув в черное небо, чуть ясневшее к востоку.

— А что, если нам выпить чаю? — предложил он.

Меж тем, они только что покончили с кофе. Но она, кажется, ничего не имела против.

— Ну что ж, — она сказала. — Я всегда в это время чай пью.

Он глянул на часы.

— Уже почти четыре, — сказал он.

И, с одобрения часов, они пошли и сели в те же кресла в главном холле, на которых сидели в самом начале всего этого приключения. Прайам обнаружил кнопку звонка и заказал китайский чай и пышки. И почему-то мелькнуло у него такое чувство, что вот можно, что называется, начать жизнь сначала. И стало почти весело. Кстати, он вполне мог себе позволить быть веселым, не нарушая приличий, ибо миссис Чаллис, редкая умница, ни разу не упоминала о смертях и о похоронах.

И пока они молчали, и он собирался быть веселым, обаятельным, одним словом, самим собой, миссис Чаллис, спокойно помешивая чай, метнула такую стрелу, от которой у него искры из глаз посыпались.

— По-моему, — заметила она, — нам и кто менее подходящий мог попасться — что вам, что мне.

В первый миг он искренне не понял значенья этих слов, и она увидела, что он не понимает.

— Ну да, — разъяснила она, снисходительно и благосклонно. — Я серьезно. Я насчет хиханек-хаханек не очень. Я что хочу сказать? По-моему, если вас интересует мое мнение, мы друг другу подходим.

Вот тут-то у него искры из глаз и посыпались. И он заметил, как легкий румянец проступил на ее чрезвычайно свежей, нежной коже.

Она потягивала китайский чай, сильно растопырив пальцы.

Он совсем забыл, как они познакомились, забыл, что каждый из них, предполагается, имел вполне определенные намерения, забыл, что не случайно они обменялись фотографиями. Ему и в голову не приходило, что брак навис над ним, как меч. Теперь он этот меч увидел — тяжелый, острый, подвешенный на ужасно тонкой нити. Он дрогнул. Он не хотел ее терять, никогда больше не видеть; но он дрогнул.

— Собственно говоря…. — начал он, и осекся.

— Конечно, для мужчины положенье очень трудное, — продолжала она, теребя пышку, — я очень даже вас понимаю. И с кем-то если, то вы бы правы были. Женщины, большинство, не могут судить, какой у человека характер, как станешь с ними без дальних слов что-то улаживать, сразу ты им и не годишься. Но я не такая. Мне фигли-мигли эти даром не нужны. Я что люблю? Чтоб все было просто, ясно. Мы с вами задумали в брак вступить, что вы, что я. Так чего ж нам теперь друг перед другом притворяться? И даже смешно, нет, правда, ждать, что тебя будут обхаживать, предложение тебе делать, как будто ты никогда мужчину без пиджака не видела! Тут одно: подходят люди друг другу, или же нет. Я вам свое мнение выразила. А вы какого мнения?

Она улыбалась, честно, ласково, но зорко.

Ну что он мог сказать? Что бы вы сказали, будь вы мужчиной? Конечно, легко вам, сидя в кресле, когда напротив вас нет миссис Чаллис, изобретать дипломатические ответы; а вы на место Прайама себя поставьте! Вдобавок, он считал, что она ему подходит. И он даже думать не хотел о том, чтоб с ней расстаться навсегда. Он уже испытывал подобное, когда с него в подземке сдуло шляпу; и этот опыт не хотелось повторять.

— У вас, конечно, дома нету! — произнесла она раздумчиво, и с таким сочувствием. — Может, хотите на мой взглянуть?

И вот в тот вечер гармоничная чета зашла в рыбный на углу Вертер-роуд, купила палтуса. А в газетном киоске, через один дом, плакаты кричали наперебой: «Впечатляющее действо в Вестминстерском аббатстве» «Похороны Фарла, величественное зрелище», «Великий художник нашел упокоение» и т. д, и т. п.

Глава VI

Утро в Патни

Был, конечно, брак, вступленье в брак, но во всем прочем было так, будто он попал в рай. Рай есть отсутствие забот и целей. Рай — это где вы не хотите того, чего у вас нет. Рай — это окончательность. Окончательность — вот именно. Сентябрьским утром, после медового месяца и обустройства, он встал лениво, намного позже жены, и, надев халат бордо (который Элис обожала), пошире отворил окно и долго наблюдал ту часть вселенной, которая включала Вертер-стрит и небеса над нею. Вот появилась крепкая старуха с огромным ведром, а в нем букеты; ему огромнейшее удовольствие доставил вид этой старухи; вид этой старухи привел его в восторг. Почему? Ну, неизвестно почему, ну, может, потому, что она так и пышет жизнью, она — часть этой великолепной земли. Все на свете ему приятно; все отлично, все так красиво. Он принял теплую ванну; ванная не снабжена наиновейшими удобствами, но Элис сумеет и телегу удобно приспособить для мытья. Бродя туда-сюда по второму этажу, внизу он слышал звуки спокойной, плодотворной деятельности. По утрам она занята; ее глаза как будто говорят: «С того часа, когда я встаю, и до обеда, не рассчитывай, пожалуйста, на мою моральную и интеллектуальную поддержку. Я у тебя под боком, но я у руля, и мне нельзя мешать».

Потом он спустился, свеж, как юноша, хоть мыс, мешавший видеть собственные пальцы на ногах, стремился скорей к увеличенью. Гостиная — святилище для его завтрака. Завтрак жена сама ему подаст — в беленьком фартучке, — едва он здесь объявится! Яйца! Тосты! Кофе! Кажется, ну что такого в этом завтраке; однако же, в нем все-все-все. Лучше завтрака и придумать невозможно! Он съел, наверно, пятнадцать тысяч завтраков по разным отелям прежде, чем Элис ему показала, что такое настоящий завтрак. Подав ему все, что положено, она чуть помешкает, потом взяв со стула, ему протянет «Дейли Телеграф».

— Вот твой «Телеграф», — скажет она весело, отрекаясь от всякого права собственности и от всякого интереса к «Телеграфу». По ней, газеты — игрушки для мужчин. В жизни не заглянула она в газету, в жизни не стремилась узнать, что происходит в мире. У нее и так дел по горло!. Политика и все такое — ее это не волнует! Ее занимает жизнь. Надо жить и всё. Жить каждый час. Прайам сразу понял, что наконец-то он припал к самому истоку жизни.

В нем двадцать страниц, в «Дейли Телеграф» больше, чем человек может осилить, если б даже читал с утра до вечера и с вечера до утра, отрекшись от пищи и питья. И все притом до того приятно, до того разнообразно! Эта газета вас как бы нежно убаюкивает; идеальная приправа к яйцу в мешочек, опершись на кофейник, эта газета как бы олицетворяет незыблемость Англии на море. Прайам ее складывает поперек; прочитывает все статьи до сгиба; потом переворачивает, приканчивает остальное. Отдав должное газете, он углубляется в себя и бродит по комнате, крутя в пальцах сигарету. Ах! Первая сигарета! Стопы сами ведут его на кухню, верней, к ее порогу. Жена занята работой. Каждая ручка, каждый предмет, который может пачкать, обернут тоненькой бумажкой, вдобавок, у неё для хозяйства особые перчатки, чтоб руки оставались безупречными; и дом в эти утренние часы (царство плит особенно) как будто сплошь в папильотках.

— Элис, я пойду пройдусь, — сказал он, надев идеально начищенные штиблеты.

— Очень хорошо, душка, — ответила она, сосредоточенная на своей работе. — Обед как всегда.

Она не требует, чтоб он держался за ее юбку. Он у нее есть. Она в нем уверена. И с нее довольно. Порой, как женщина простая, вдруг получившая в наследство жемчужное ожерелье, она, так сказать, вынимает его из шкатулки, разглядывает, опять кладет на место.

У калитки он помешкал, раздумывая: налево ли пойти, к Главной улице, или направо, к Оксфорд-роуд. И он пошел направо, хоть и налево было б тоже очень даже хорошо. На пути встречались ему одни служанки, да рассыльные. Девушки в белых чепцах терли дверные ручки, окна, либо неслись по улице, как беглые монашки, либо в нежной задумчивости смотрели из окон. Мальчишки вечно запрыгивали, спрыгивали с дрожек, или с велосипедов, развозя еду-питье с такой поспешностью, как будто Патни — осажденный лагерь. Все это было безумно увлекательно и таинственно, особенная же таинственность заключалась в том, что возвышенные, избранные особы, ради которых из кожи вон лезли все эти мальчики и девочки, пребывали вечно незримы. А вот и газетный киоск, и, как всегда, Прайам понаслаждался анонсами. Сегодня, например, «Дейли Иллюстрейтед» не сулил ничего, кроме «Портрета мальчика двенадцати лет, весом в двести килограмм», «Рекорд» страстно шептал: «Что сказал немец Королю. Особый выпуск», «Джернал» вопил: «Блистательная победа Суррея», а «Курьер» орал: «Неписанный закон Соединенных Штатов. Опять скандал».

Ни за какие коврижки не стал бы он заглядывать в сами эти органы; он и по анонсам легко мог судить о том, какие такие вчерашние чудеса почему-то упустил почтенный «Телеграф». Но вот в «Файнэншиал Таймс» он увидел: «Ежегодное собрание компании Кохун. Бурные сцены!» И он купил «Файнэншиал Таймс», и сунул в карман — для жены, учитывая, что у нее интересы в пивоварне Кохунов, и, возможно, явится желание взглянуть на этот их отчет.

Простые радости жизни

Пересекши Саут-Уэстерн-роуд, он попал на Аппер-Ричмонд-стрит — улицу, которая всегда развлекает его и умиляет. Это — улица контрастов. Известно, что немного лет тому назад, то была священная улица, где ступали только избранные ноги, где каждый дом, крещенный собственным именем, стоял в собственном саду. Ныне же, благодаря усилиям энергических людей, на ней выросли церкви, красные, большие, с гигантскими колоколами, и магазины, где продаются ткани и одежда, где вы приобретете блузку за шесть шиллингов одиннадцать пенсов, и ателье фотографов, и банки, и табачные лавки, и конторы аукционистов. И все-все виды омнибусов бегут по ней. И, как ни странно, она, при всем при том, хранит свою задумчивость и гордость. Везде, где только выдастся местечко, — гигантские плакаты, сплошь посвященные еде и развлеченьям.

Вот восьмифутовый окорок, с которым не управиться за месяц целому полку; косматые, свирепые быки глядят с гигантских чайных чашек, в тревоге, что мясник их не заметит; бутыли пива плюются пеной, способной утопить почтовые суда, — вот и они, очень кстати, на плакате тут же, рядышком; а дальше — сорок сороков декохтов, какие придадут вам силу. А еще дальше, метров через пятьдесят после зазывов на гастрономические оргии, с английским здравомыслием вам предлагают средства от несварения желудка, таких масштабов, что и мастодонта, ненароком сглотнувшего слона, от них немедля пронесет. Дальше — вам предлагают развлеченья. Поразительно, какое множество дворцов сулит вам одну и ту же радость дважды в один и тот же вечер! Поразительно, какую важную роль может играть количество! Достоверное утверждение, что некто свершил нечто неким образом тысячу и один раз без передышки, размещено по всей Ричмонд-стрит, в твердой надежде, надо думать, что вы немедля ринетесь смотреть на тысячу первое свершение. И все эти свершения охарактеризованы вдобавок как оригинальные и новые! Редкие пробелы на стенах отданы благотворителям, готовым поделиться с вами сигаретами по номинальной цене — пенни пачка.

Прайаму Фарлу никогда не надоедает эта фантасмагория Риджент-стрит. Бесконечное, разнообразное зрелище еды, живой и мертвой, и свершителей, во веки веков свершающих свершенья, и миллионов и миллионов сигарет, ладанным дымом курящихся в устах юных красавцев — редкое зрелище, какого он ни разу не встречал, сколько ни колесил по свету — удивительно благотворно на него действует, тешит, убаюкивает душу. Но ни разу он не досмотрел все эти красоты до конца. Нет! Уже дойдя до Барнс-Стейшн, он видит, что все это тянется и тянется, — дальше, дальше; однако, полный до краев, он садится в омнибус и возвращается домой. Омнибус взывает к иным его потребностям; омнибус — антидот. В омнибусе чистота сближена с благочестием. В одном окне прославляется мыло, в другом, вслед за прелюдией: «Все это правда, и всем надо это знать», излагается религиозная догма; третье же окно вас умоляет не делать в омнибусе того, что вы не стали б делать у себя в гостиной. Да, Прайам Фарл всякого навидался, но никогда еще не видывал он города, столь странного, столь полного непостижимых, удивительных вещей. Жаль вот только, что он не открыл Лондона пораньше, когда так жадно искал романтики.

На углу Главной улицы он вышел из омнибуса и немного постоял, поболтал с табачником. Табачник — плотный мужчина в белом фартуке, он вечно стоит за прилавком и продает табачные изделия самым уважаемым жителям Патни. Все мысли его о Патни и о табаке. Убийство на Стрэнде его заденет куда меньше, чем поломка автомобиля на Патни-Стейшн; а смена кабинета — меньше, чем смена программы в кинематографе «Патни Эмпайр». Склонный к пессимизму, он, страшно сказать, не верил даже в Первопричину всех причин, пока однажды витрину «Салмана и Глюкштейна» не раскокал забулдыга, — вот тут уж Провидение на несколько дней возвысилось в глазах табачника! Прайам любит поболтать с табачником, хоть тот непроницаем для чужих идей и не высказывает своих.

В то утро табачник стоял в дверях. На другом углу стояла та старуха, которую утром заприметил Прайам. Она продавала цветы.

— Прелестная старушка! — от души высказался Прайам, после того, как они с табачником сошлись на том, что утро выдалось прекрасное.

— Раньше на другом углу стояла, да позапрошлым маем полиция ее переместила, — откликнулся табачник.

— А почему полиция ее переместила? — удивился Прайам.

— Не знаю даже, что тут вам сказать, — отвечал табачник, — но я ее вижу вот уже двенадцать лет.

— А я только сегодня утром ее заметил, — сказал Прайам, — вижу из окна: она идет по Вертер-стрит. Смотрю и думаю: «В жизни не видывал такой чудесной старушки!»

— Да будет вам! — проворчал табачник. — Костлявая и грязная она.

— А мне даже нравится, что она грязная, — не сдавался Прайам. — Пусть и будет грязной. Станет чистой, будет уже не то.

— Я грязь не уважаю, — постановил табачник. — Гораздо бы приличней было, если б она мылась по субботам, как все порядочные люди.

— Что же — сказал Прайам, — мне — моего обычного.

— Нет, это вам спасибо, сэр, — говорил табачник, возвращая сдачу в три с половиной пенса с шестипенсовика Прайама, покуда тот его благодарил.

Кажется, ну что такого особенного в этом разговоре! А Прайам Фарл вышел из лавки, с отчетливостью сознавая, что жизнь прекрасна. И он нырнул в Главную улицу, и затерялся в толпе колясочек и милых женственных женщин, честно толкавшихся в поисках еды и облачений. У многих с собою маленькие книжицы, в которых столбиком записано, что они, их обожатели, и отпрыски взаимной склонности съели, или вскорости съедят. На Главной улице — одна сплошная роскошь: ничего необходимого вы не найдете на этой улице. Даже в булочных — горы кишмиша и берлинского печенья. Толковые календари, граммофоны, корсеты, цветные открытки, манильские сигары, маркеры для бриджа, шоколад, экзотические фрукты, и просторные особняки — чего только не выставлено на продажу на этой улице! Прайам купил шестипенсовое издание «Опытов» Герберта Спенсера за четыре с половиной пенса и взошел на мост Патни, чьи благородные аркады отделяют второй ярус, по которому катят омнибусы и фургоны, от яруса первого, где проплывают лодки и баржи. И, засмотревшись на простор реки, на висячие её сады, он задумался; и очнулся только тогда, когда через реку промахнул электрический поезд, всего в нескольких метрах от него. А далеко-далеко угадывались башни-близнецы Хрустального Дворца, чудеснее мечети!

— Поразительно! — пробормотал он радостно. Да, жизнь — прекрасна! Патни — в точности, как описывала Элис. В урочный час, когда слева и справа от него зашлись колокола, он пошел к ней, домой.

Крах системы Патни

И вот, в самом конце обеда, над последней стадией которого они всегда просиживали долго, Элис вдруг вскочила, не доев своего чедера, подошла к каминной полке и оттуда взяла письмо.

— Может, глянул бы, а, Генри? — и она подала ему письмо. — Утром пришло, да кто ж утром такими вещами станет заниматься. Я его и отложила.

Он принял у нее письмо и развернул с тем дежурно умным видом, какой вполне успешно на себя напустит даже и самый большой дурак, если женщина у него попросит делового совета. Развернув (письмо было напечатано на гладкой, плотной, дорогой бумаге), он его прочел. В жизни таких людей, как Элис и Прайам Фарл, подобное письмо — событие немыслимое, чрезвычайное, кошмарное — конец света; обычный адресат при получении его склонен воображать, что кончилась христианская эра. И тем не менее сотни, тысячи подобных писем ежедневно рассылаются из Сити, и Сити в ус не дует.

Письмо было о пивоваренной компании Кохунов, заверенное адвокатской конторой. В письме содержалась ссылка на дословный отчет, — который можно отыскать в финансовых газетах, — о ежегодном собрании, созванном компанией накануне; и об исключительно неудовлетворительной природе заявлений председателя. Выражалось сожаление, что миссис Элис Чаллис (перемена в ее семейном положении покуда не коснулась сердец Кохунов) отсутствовала на собрании, и спрашивалось, согласна ли она поддержать борьбу комитета, основанного во имя свержения существующего правления, поддержанную уже 385 000 голосов. В заключение утверждалось, что если означенный комитет немедля не получит абсолютной власти, компания обречена на разорение.

Прайм вслух перечел письмо.

— И что ж такое это значит? — тихо спросила Элис.

— Ну, — сказал он. — То и значит.

— Так значит?.. — начала она.

— О, Господи! — вскрикнул он. — Совсем забыл! Утром в киоске вижу — что-то насчет Кохунов, подумал, тебе будет интересно, и купил.

И с этими словами он вынул из кармана «Файнэншиал Таймс», о котором решительно забыл. Вот, в самом деле: на колонку с четвертью речь председателя, и почти на две колонки — бурные сцены. Председатель был маркиз Драмболди, но титул, кажется, не защитил его от яростных нападок вроде: «Лгун!», «Мошенник!», «Негодяй!» Маркиз всего лишь сообщил, со всеми мыслимыми извинениями, что из-за чрезвычайных, неожиданных потерь компании, директора не считают себя вправе назначать какие бы то ни было дивиденды для рядовых пайщиков. Не успел маркиз всего лишь сделать это простое заявление, как тотчас чуть ли не все пайщики, менее сознательные и более алчные, чем это обыкновенно присуще даже пайщикам, стали превращать историческое помещение а зверинец. Вы могли вообразить, что единственная цель пивоваренных компаний — делать деньги, а патриотизм пивоваров старого закала, патриотизм, их побуждавший поставлять доброе старое английское пиво честному английскому рабочему по смешной цене — этот патриотизм презрен, растоптан и забыт. Нет, вы буквально были принуждены вообразить такое. Напрасно указывал маркиз, что пайщики годами и годами получали по пятнадцать процентов дивидендов, и что на сей раз было бы с их стороны естественно пожертвовать временными выгодами во имя будущего процветания. Упоминанье о высоких дивидендах не пробудило ни малейшего благодарного отклика в пайщических сердцах; они, кажется, только еще больше разъярились. Самые низменные страсти бушевали в Отеле на Кэннон-стрит. Директора, приходится предположить, и ждали разгула этих низменных страстей, ибо отряд полиции стоял у двери наготове, и одного пайщика, опасаясь, как бы он не отягчил свою душу кровью маркиза, даже вытолкали вон. Кончилось собрание, согласно выразительному слогу «Файнэншиал Таймс», полным смятением.

— Сколько у тебя в Кохунах? — спросил Прайам жену, когда они дочитали отчет до конца.

— У меня там все, — ответила она, — кроме дома этого. Папаша так постановил. Он всегда говорил, что нет ничего лучше пива. Сколько раз я слышала, что пиво — дело верное. По-моему, у меня там двести акций, по пять фунтов каждая. Ну да, так и есть. Но теперь они, конечно, намного дороже стоят. Фунтов двенадцать штука. Я одно знаю — мне они приносят сто пятьдесят фунтов в год — как часы. А что там дальше — после «полным смятением»?

Она пальцем указала на абзац, и он тихим голосом прочитал о колебаниях акций Кохунов в теченье дня. Кончалось на пяти фунтах шести шиллингах. Миссис Генри Лик за день понесла потерю больше, чем в тысячу фунтов.

— Но они всегда мне приносили сто пятьдесят фунтов в год, — повторила она так, как будто утверждала: «Рождество всегда бывает 25 декабря, и этот год не может стать исключением».

— Похоже, на сей раз они тебе ровно ничего не принесут, — заметил он.

— Но, Генри! — она не хотела верить.

Пиво обанкротилось! Да, как ни крути. Пиво обанкротилось! Кто б мог поверить, что пиво обанкротится — и где? В Англии! Умнейшие, благоразумнейшие мужи на Ломберт-стрит вкладывали деньги в пиво, верили в него, как в последний оплот нации; и вот пиво обанкротилось! Основы английского величия, если и не ушли в прошлое, то явно уходили. И нечего ссылаться на плохое управление, на опрометчивые закупки лицензий по вздутым ценам! В старые добрые дни пивоварение выдержало бы любое плохое управление! Нет! Времена уже не те. На британского рабочего, подхваченного волною трезвости, теперь нельзя уж положиться в том, что он будет пить! Это венец его грехов против общества! Тред-юнионы — пустяк, в сравнении с этим последним его капризом, сеющим отчаяние в тысячах порядочных домов! Интересно, что бы сказал на это отец Элис? В общем, даже хорошо, что он не дожил! Такой удар! Он бы его не перенес! Пол, кажется, закачался под Элис, уже превращался в трясину, которая вот-вот поглотит ее и мужа. Нет, она годами, и даже непонятно почему, чувствовала, что Англия, поскреби её хорошенько, — совсем не тот остров, каким была когда-то; и вот вам ужаснейшее подтверждение.

Она смотрела на мужа, как любая бы жена смотрела в подобных обстоятельствах. Но его идеи были еще туманнее, чем у нее, его идеи о деньгах всегда были исключительно туманны.

— Может, ты съездишь в Сити, поговоришь с этим, ну как его? — предложила она, имея в виду подпись под письмом.

— Я!!

То был вопль измученной души, вырванный у него глубокой, искренней тревогой. Чтоб он пошел в Сити разговаривать с адвокатом! Да она, повидимому, сбрендила, бедняжка! Он и из-за миллиона фунтов никуда бы не пошел! От одной мысли его тошнило, он чуть не отдал весь свой обед.

Она увидела этот взгляд, она поняла его. То было выраженье ужаса. И тотчас она нашла ему извинение. Нечего прикидываться, будто Генри — такой, как все мужчины. Он не такой. Он мечтатель. Пусть иной раз он даже очень странный. Но Генри есть Генри. Если б любой другой мужчина мялся, когда надо выручать жену в денежных делах — да это был бы просто смех; этакое бабство. Но Генри есть Генри. Не сразу, но она это поняла. Он изумительный. Но он — Генри. С великолепным великодушием она взяла себя в руки.

— Нет уж, — сказала она весело. — Акции мои, значит, мне лучше самой пойти. Если только вот вместе! — тут она наткнулась на его взгляд и поскорей поправилась: — Нет, я пойду одна.

Он вздохнул с облегчением. Он не мог не вздохнуть с облегчением.

И, тщательно умывшись и наведя красоту, она ушла, а Прайам остался один на один со своими мыслями о браке и денежных вопросах.

Элис была, конечно, сама деликатность. Никогда с тех пор, как, справясь о сбережениях, не получила у него ответа, не подвергала она его никаким расспросам по части денег. Никогда не поминала она и о собственных средствах, разве что вдруг кинет фразу в том смысле, что все в порядке, денег у них хватает. Она отказывалась от банкнот, которые он ей смущенно предлагал, советуя их попридержать на черный день. Никогда она не говорила с ним о своем прошлом, да и его прошлым не интересовалась. Есть такие женщины, для которых нет ни прошлого, ни будущего, так поглощены они настоящим. Он и она полагались оба на свое чутье, когда судили о достоинстве и о надежности другого. Конечно, на пост министра финансов он никоим образом не мог претендовать. Деньги для него были самое неинтересное из всего, что приходится брать в руки.

У него всегда было их довольно. У него всегда было их слишком много. Большая часть от двухсот фунтов Генри Лика оставалась у него в карманах, да и по собственному завещанию он имел свой фунт в неделю, из которого никогда не тратил больше нескольких шиллингов. Страсти его были — табак (обходившийся ему меньше двух пенсов в день), прогулки, наслаждение игрой красок и странностями улиц (не стоившие почти ничего), и чтение: в трех лавках Патни все, что существует величайшего в литературе, можно было приобрести по четыре с половиной пенса томик. Как ни лезь из кожи вон, не начитаешь больше чем на девять пенсов за неделю. Деньги у него буквально скапливались. Вы скажете: а почему он не заставил Элис брать у него деньги? Да такое ему даже в голову не приходило. В его системе ценностей деньги не стоили того, чтоб препираться из-за них с женой. Он с радостью в любой момент готов был отдать ей все, пожалуйста, за милую душу.

И вот, вдруг, деньги приобрели огромное значение. Ужасно неприятно. Он не испугался. Просто было ужасно неприятно. Знай он это чувство, когда денег нет, и ты себе не представляешь, где их раздобыть, он бы, возможно, испугался. Но это чувство было ему неведомо. Ни разу он не призадумался, стоит ли разменивать банкноту, опасаясь, что банкнотам может придти конец.

Всевозможные заботы его обступили.

Он решил пройтись, чтоб отделаться от забот, но заботы увязались следом. Он шел по тем же самым улицам, какие его так пленяли утром. Теперь они его совершенно не пленяли. Полно! Да тот ли это милый, идеальный Патни? Нет, скорей другое место с тем же названьем. Дурное управление пивоварением в ста пятидесяти милях от Лондона; неспособность английского рабочего выпивать назначенную пинту в нескольких десятках пабов — все вместе непостижимым образом обрушило всю систему, всю философию Патни. Плакаты в Патни на поверку — отвратительны. Торговля — грубая и гнусная, табачник — узколобый, пошлый мещанин; и так далее, и так далее, и тому подобное.

Они с Элис встретились в дверях, каждый вынимая ключ.

— Ох! — вздохнула она, войдя, — все прахом, прямо разоренье! Ошибки никакой, все прахом! В этом году нам ни единого пенни не видать! Да и на будущий год, он говорит, едва ли что-то набежит! И акции будут падать, говорит. В жизни ничего подобного не слыхивала! А ты?

Прайам с готовностью признал, что и он ничего подобного не слыхивал.

Она сбегала наверх, сбежала вниз, и настроение ее вдруг переменилось.

— Чего уж тут, — она улыбнулась, — есть у нас капиталы, нет их, а время чая есть время чая. И давай-ка чай пить. У меня терпенья нет переживать. Сказала, что после чая сделаю пирог, и сделаю. Вот ты посмотришь!

Чай был, возможно, несколько тщательнее приготовлен, чем всегда.

После чая он услышал, как она поет на кухне. И захотелось пойти, на нее глянуть. Она стояла, засучив рукава, в большом переднике на пышной груди, и месила тесто. Было б неплохо подойти, ее поцеловать. Но он никогда себе не позволял такого в неурочную минуту.

— Ой! — она захохотала. — Вот видишь! Нисколечко я не переживаю. У меня терпенья нет переживать.

Попозже он вышел из дому; как человек, пожалуй, имеющий причины смыться незаметно. Он принял великое, чрезвычайное решение. Украдкой он прошел по Вертер-стрит на Главную, и там мгновение помешкал перед писчебумажной лавкой Столи, она же — библиотека, царство кожаных сумочек и жрецов изобразительного искусства. В лавку Столи он вошел, краснея и трепеща — он, пятидесятилетний господин, лишенный возможности увидеть собственные пальцы на ногах, — и спросил несколько тюбиков краски. Энергичная юная особа, знавшая о живописи и графике, повидимому, всё, пыталась продать ему великолепный, сложный ящик с красками, легко преображавшийся в стульчик и мольберт и включавший палитру той формы, которую предпочитал покойный Эдвин Лонг, член королевской академии; набор красок, одобренный покойным лордом Лейтоном, президентом королевской академии; и особую олифу, которой пользовался (как она сказала) Уистлер. Прайам Фарл ушел из лавки без этого аппарата для сотворения шедевров, но не ушел без этюдника, который не намеревался покупать. Слишком уж была энергична юная особа. Он не решался проявить твердость, из опасенья, что вдруг она на него накинется и заявит, что отпираться бесполезно, она знает: он — Прайам Фарл. Он чувствовал себя виноватым и знал, что это у него на лбу написано. Спеша по Главной улице с этюдником, к реке, он замечал, что полицейские на него смотрят косо, навостряют шлемы, будто хотят сказать: «Эй, послушай-ка! Так дело не пойдет! Ты же в Вестминстерском аббатстве похоронен! А будешь нахальничать, за решетку угодишь!»

Был отлив. Он пробрался на песчанный берег, чуть повыше пароходного причала, и спрятался среди свай, боязливо озираясь. Как будто готовился к преступлению. Потом он открыл этюдник, смазал палитру, попробовал на руке, достаточно ли мягки кисти. И сделал этюд сцены, которую видел перед собой. Сделал быстро, меньше, чем за полчаса. Он в жизни сделал тысячи таких цветных «пометок», и ни с одной из них обычно не хотел расстаться. Ужасно он не любил расставаться со своими пометками. Теперь-то братишка Дункан до них добрался, если только пронюхал его парижский адрес, а Дункан уж пронюхал, это как пить дать.

Кончив этюд, он его оглядел, слегка прищурясь, отступя метра на три. Этюд удался. Если не считать нескольких карандашных загогулин, начертанных по чистой рассеянности и тотчас уничтоженных, это был первый его опыт с тех пор как умер Генри Лик. Но вышло очень даже хорошо. «Сомненья быть не может в том, кто это сделал!» — пробормотал он; и прибавил: «В том-то и штука. Любой знаток в минуту раскусит. Только один человек на свете мог это сделать. Нет уж, изображу-ка я что похуже!»

Тут, при виде влюбленной парочки, он со стуком захлопнул этюдник. Зря старался. Парочка исчезла в тот же миг, глубоко возмущенная тем, что посягнули на ее укрытье среди свай.

Уже смеркалось, когда Прайам воротился, и Элис близилась к завершенью пирога; он унюхал дивное тому подтверждение. Тихонько прокравшись наверх, он положил кисти на пустом чердаке. Потом хорошенько вымыл руки, чтоб не пахли краской. И за ужином сумел изобразить полнейшую невинность.

Она была весела, но эта веселость явственно ей стоила усилий. Зашел, разумеется, разговор о сложившемся положении дел. У нее, оказывается, еще остались деньги в банке — на полгода хватит. С напускной беспечностью он объявил, что о деньгах не стоит беспокоиться; тут все очень просто; деньги у него есть, и он всегда сумеет сколько угодно заработать.

— Если ты воображаешь, что я тебя отпущу на новое место, — сказала она, — так ты сильно ошибаешься. На этом — точка.

И поджала губы.

Он поразился. Никогда больше чем на полчаса подряд он не мог запомнить, что он отставной лакей. И, конечно, не в ее привычках — ему про это напоминать. Представить себя в роли лакея было комично и трагично. Лакей из него — не лучше, чем биржевой маклер или канатоходец.

— Я об это и не помышлял, — промямлил он.

— Тогда о чем же ты помышлял? — вскинулась она.

— Ах, даже сам не знаю, — ответил он туманно.

— Потому что все это, про что объявляют — работа по дому, конверты там надписывать, граммофонами торговать — все это ерунда на поеном масле, понимаешь!

Он содрогнулся.

На другое утро он купил холст 36 X 24, еще кистей и красок и тайком отнес все это на чердак. К счастью, настал как раз день уборщицы, и Элис была так поглощена, что его не замечала. С помощью старого стола и подноса из дорожного сундука он соорудил подобие мольберта и начал делать из своего этюда неважную картину. Но уже через четверть часа он обнаружил, что неважные картины может писать с тем же успехом, как служить в лакеях. Ну не умел он рассусоливать тона, подпошливать валер. Не умел и всё; от одних попыток ему скоро стало тошно. Каждый человек способен порою опуститься, не удержаться на высшей своей точке; и кой в чем Прайам Фарл очень и очень мог опуститься. Но не на холсте! Здесь он был всегда на высоте. Он передавал природу так, как он природу видел. Тут инстинкт, не совесть даже, не позволял снижать планку.

В течение трех дней, в течение которых он не пускал Элис на чердак, отчасти с помощью вранья, отчасти запирая дверь, картина была окончена; а он не помнил ничего на свете, кроме своего искусства. Он стал другим человеком, очень беспокойным человеком.

— Бог ты мой! — восклицал он, разглядывая свою работу, — а я умею писать картины!

Художники, бывает, беседуют сами с собой подобным образом.

Картина была дивная, ослепительная! Сколько воздуха! Какая поэзия! А уж верность натуре! Точно такие картины он имел обыкновенье продавать по восемьсот, по тысяче фунтов, покуда не был погребен в Вестминстерском аббатстве! Одна беда — каждый сантиметр картины кричал: «Прайам Фарл», в точности, как было и с этюдом.

Глава VII

Исповедь

В тот вечер он был страшно возбужден, и, кажется, даже не пытался скрыть свое возбуждение. Собственно, он и не мог бы его скрыть, как бы ни старался. Жар творенья нашел на него — все прежние порывы, все изнурительные радости. Дар дремал, как лев в чащобе, и вот он выпрыгнул, голодный, алчный лев. Месяцами не брался он за кисть; месяцами душа проворно уклонялась от самой мысли о живописи, довольствуясь лишь видом красоты. Неделю тому назад, спроси он себя, будет ли снова писать, он бы скорей всего ответил: «Да нет, пожалуй». Вот как не знает человек собственной природы! Но теперь этот лев стоит над ним, и лапой давит грудь, и сколько производит шума!

Теперь он понял, что последние несколько месяцев были как бы прелюдия; не писать нельзя — иначе спятишь; все остальное — вздор. Еще он понял, что писать он может в единственной манере — манере Прайама Фарла. Если откроется, что Прайам Фарл не погребен в Вестминстерском аббатстве; если поднимется скандал, и будут неприятности с законом — ну чтож, тем хуже! Но он будет писать.

Не ради денег, заметьте! Попутно, разумеется, и деньги будут. Это само собой. Впрочем, он уже успел совсем забыть о финансовой стороне жизни.

И вот он бродил взад-вперед по гостиной на Вертер-роуд, протискиваясь между буфетом и столом, сокращая круги вокруг камина, возле которого сидела Элис с приспособлением для штопки на коленях, в очках — она надевала очки, когда надо было подробно разглядеть что-то очень темное. Гостиная была ужасна в прелестном духе Патни: гравюрки по картинам Б. У. Лидера, чл. корол. академии, навязчиво жизнеподобные обои, ярко коричневая мебель о ребристых ножках, ковер, имевший все черты отставной гувернантки, пристрастившейся к спиртному, темное облако на потолке над сильной лампой. К счастью, эти подробности его не раздражали. Они и не могли его раздражать: он их не видел. Когда его глаза не радовались красоте, они и вовсе отвлекались, куда-то уходили от впечатлений мира. Что же до меблировки, понятия его на этот счет были весьма просты: в доме должно быть кресло.

— Гарри, — сказала его жена, — может, тебе бы лучше присесть, как думаешь?

Спокойный голос здравого смысла остановил его круженье. Он посмотрел на Элис, она сняла очки и посмотрела на него. Печатка мотнулась на часовой цепочке. Его и раньше подмывало довериться кому-то, а рядом с ним была жена, человек не просто под рукой, под боком, но самый подходящий человек. И — подступило: все-все ей рассказать; она поймет; всегда все понимала; и никогда себе не позволяла всполошиться. Самые немыслимые происшествия, едва ее коснувшись, как-то сразу превращались в простейшую, привычнейшую повседневность. Такая катастрофа с пивоварней! Она же отнеслась к ней так, будто руины пивоварен — зрелище, которое мы наблюдаем на каждом перекрестке.

Да-да, надо все ей рассказать. Три минуты назад он и не помышлял рассказывать ей, или кому бы то ни было, что бы то ни было. В одну минуту он решился. Открыть ей свою тайну, и это плавно подведет к картине, которую он кончил.

— Послушай, Элис, — начал он. — Мне надо с тобой поговорить.

— Ну, — сказала она. — Только б лучше ты поговорил со мной сидя. Не знаю даже, и что такое в последние дни на тебя нашло.

Он сел. И вдруг она ему уже не показалась такой уж близкой. Весь их брак вдруг представился ненатуральным — каким-то даже не вполне реальным. Он не знал, что годы проходят прежде, чем между мужем и женой установится подлинная близость.

— Понимаешь, — сказал он. — Генри Лик не мое настоящее имя.

— Правда? — она усмехнулась. — Ну и что с того?

Она ничуть не удивилась, узнав, что Генри Лик не его настоящее имя. Женщина мудрая, она умела понимать превратности судьбы. И она за него вышла просто потому, что он есть он, такой особенный, немного странный (хоть обаянья этой странности она бы не сумела описать).

— Ну, если, конечно, ты не убил кого-то или тому подобное, — прибавила она с ясной улыбкой.

— На самом деле — я Прайам Фарл, — выговорил он хрипло. Хриплость происходила от застенчивости.

— Но Прайам Фарл, по-моему, был твой хозяин.

— По правде говоря, — сказал он, нервничая, — тут произошла ошибка. Та фотография, которую ты получила, была моя фотография.

— Ну да, — она сказала. — Это я знаю. И что же дальше?

— Ну, то есть, — заторопился он, — это слуга мой умер, не я. Понимаешь, а доктор, когда пришел, решил, что Лик — это я, и я не стал его разубеждать, это так сложно, ну, и я не решился. Оставил все, как есть — но были и еще причины. Ты же знаешь, какой я…

— Даже не понимаю, и что ты мне такое здесь рассказываешь?

— Ну как же ты не понимаешь? Все так просто. Я Прайам Фарл, и у меня был слуга, Генри Лик, и он умер, а подумали, что это я. Но это был не я.

Он увидел, как лицо у нее изменилось и сразу снова стало прежним.

— Так значит, этого Генри Лика похоронили в Вестминстерском аббатстве вместо тебя? — голос был мягкий, увещающий. И эта поразительная женщина снова надела очки и взялась за иглу.

— Ну да, разумеется.

И тут его прорвало, он рассказал ей все, сперва с середины и до конца, потом вернулся опять к началу. Он ничего не утаил, и никого, кроме леди Софии Энтвистл.

— Понятно, — заключила она. — Но ты ни слова никому не говорил?

— Ни слова.

— Я бы на твоем месте так бы и помалкивала, — почти шепнула она. — Так лучше будет. И на твоем бы месте я не переживала. Я все поняла, как все случилось, и хорошо, что ты мне рассказал. Ты только не переживай. В последние дни ты весь извелся. Я думала, это из-за моих денег, ан нет, оказывается. Но может, с того пошло. А теперь лучше всего — возьми и все забудь.

Она ему не поверила! Просто-напросто всю историю сочла выдумкой; и впрямь, рассказанная на Вертер-стрит подобным образом, история звучала фантастично; почти совсем невероятно. Миссис Лик и раньше замечала, что муж у нее немного не как люди. Вдруг ни с того ни сего развеселится, если в небе какой-то там оттенок, или лошадь на улице как-то там взмахнет хвостом — ужасно, ужасно странно. Или вдруг сделается весь такой рассеянный — не поймешь его. Слуга он был негодный, из рук вон — она не сомневалась. Но она выходила не за слугу, за мужа, и очень была довольна своим выбором. Ну, предположим даже, мания у него? Но вот он рассказал про эту манию, и что? Только подтвердились ее смутные догадки насчет его рассудка. Да и мания-то, кстати, совершенно безобидная. И теперь все, между прочим, объяснилось. Объяснилось, между прочим, зачем ему вздумалось останавливаться в «Гранд-отеле Вавилон». Конечно, все из-за этой мании. И даже хорошо, что теперь уж она знает худшее.

Она теперь еще большеего обожала.

Оба посидели молча.

— Ну да, — повторила она самым обиходным тоном. — Я бы помалкивала. И все бы поскорей забыла.

— Забыла бы? — он барабанил пальцами по столу.

— Ну да! Ты только, главное, не переживай, — она с ним говорила, как добрая няня говорит с ребенком — или с сумасшедшим.

И с беспощадной ясностью он понял, что она ни единому его слову не поверила и, в своем великодушии, со своей спокойной мудростью, просто старалась его утихомирить. Он-то думал, что потрясет ее до глубины души; думал, что они проговорят до самого рассвета. И вот! «Я бы все забыла»! И этак снисходительно! И этак спокойно продолжает штопку!

Тут было о чем призадуматься, и крепко призадуматься.

Слезы

— Генри, — крикнула она наутро, когда он уже исчезал на лестнице. — Ты чего это там делаешь?

Она вела себя как ни в чем не бывало. Она была из тех женщин, которые придерживаются той мудрой политики, что лучше оставлять мужей в покое, как бы они вас ни выводили из терпенья. Но у нее, во-первых, тоже были нервы; она тоже была человек. Четыре дня целиком Генри был уж чересчур таинственный!

Он остановился, свесился через перила и странным, сдавленным голосом сказал:

— Поднимись, увидишь.

Рано или поздно она должна была увидеть. Рано или поздно положение, раз уж напряглось, обречено было все больше напрягаться, и не могло не разрешиться взрывом. А в таком случае — чем скорей, тем лучше. И он решился.

Она поднялась и увидела.

Еще в начале лестницы она стала принюхиваться, фыркать, а когда он повернул для нее ручку чердачной двери, она вскрикнула:

— Как тут краской пахнет! Мне и вчера уж показалось…

Будь у нее более гибкий ум, она могла бы вскрикнуть:

— Как тут шедевром пахнет!

Но гибкость ее ума была совсем иного рода.

— Ты что ли стульчик из ванной разрисовываешь?…Ой!

Это восклицание у нее вырвалось, когда, войдя на чердак, она увидела испод картины, помещенной Прайамом на упомянутом стульчике, который он стянул из ванной накануне. Элис отошла к окну, откуда хорошо была видна картина. Она сияла и переливалась в свете утра. Она была прекрасна; вполне подстать множеству картин той же кисти, распределенных по европейским галереям. Она обладала тем бесценным свойством — благородной сдержанности и сиянья вместе — какое отличало все работы Фарла. Она озаряла, она преображала весь чердак; тысячи студентов и любителей от Санкт-Петербурга и до Сан-Франциско, снявши шляпы, холодея от восторга, повалили бы сюда, прознай они, что здесь таится, и если б их сюда пустили. Прайам и сам был доволен; он был в восторге; он волновался. И он стоял перед картиной, переводя глаза с нее на Элис, как молодая мать, когда золовка пришла полюбоваться на младенца. Что же до Элис, та не произнесла ни слова. Перво-наперво, до нее дошло, что у мужа хватало совести тайком от нее, тишком чем-то такое заниматься; потом до нее дошла сама картина.

— И это ты сам сделал? — спросила она неловко.

— Да, — он подтвердил со всей беспечностью, на какую только был способен. — Ну, как тебе? — а про себя подумал: «Теперь она увидит, что я не сумасшедший. Теперь ее проймет».

— Ну, красиво, конечно, — сказала она великодушно, без малейшего однако убеждения. — И что же это у тебя? Мост Патни, да?

— Да, — сказал он.

— Так я и подумала. Мне сразу показалось. Ой, а я и не знала, что ты умеешь рисовать. Да, красиво — для любителя.

Она сказала это твердо, но вместе с тем вкрадчиво, и посмотрела прямо ему в глаза. Так она, со свойственным ей тактом, давала ему понять, что не приняла всерьез то, что он вчера молол. Он опустил глаза, но не она.

— Нет-нет-нет! — вскинулся он, когда она сделала шаг в сторону картины. — Не подходи! Ты как раз правильно стоишь.

— Ох! Ну раз ты не хочешь, чтоб я подошла поближе… — она ему потакала, она его ублажала. — Как жалко, что ты на мосту омнибуса не нарисовал!

— Да вот же он. Смотри, — он показал.

— Ах, ну да! Да, я вижу. Только знаешь, это больше похоже на фургон Картера Патерсена, чем на омнибус. Если б ты буковки нарисовал: «Авангард», или «Юнион Джек» — тогда бы сразу понятно было. Нет, очень красиво, правда. Это ты, наверно, научился рисовать от своего…, — она осеклась. — А что это там сзади за такая красная полосочка?

— Это железнодорожный мост, — пробормотал он.

— Ой, ну конечно! Какая же я бестолковая! Вот бы тебе и поезд туда же уместить. С поездами на картинах что плохо? Они не двигаются никуда. И по мебельным фургонам я замечала. А ты? Но если ты светофор поставишь, людям понятно будет, что поезд остановился. Хотя не помню, есть там на мосту у нас светофор, или же нет.

Он промолчал.

— А с правой стороны у тебя паб «У лося». Надо же. Я сразу его узнала. Да каждый бы узнал.

Опять он промолчал.

— И что ты с этим хочешь сделать? — спросила она ласково.

— Хочу продать, душа моя, — отвечал он мрачно. — Ты, возможно, удивишься, когда узнаешь, что это полотно стоит по меньшей мере восемьсот фунтов. А какой дикий шум поднялся бы на Бонд-стрит и не только, если б обнаружилось, что я здесь пишу себе, вместо того, чтоб гнить в Вестминстерском аббатстве. Подписывать, наверно, не стану — я редко подписывал картины — но поживем-увидим… Я по полторы тысячи получал за мелкие вещицы, похуже этой. Но в данном случае — сколько дадут, за столько и отдам. Нам скоро понадобятся деньги.

Слезы вскипели в глазах у Элис. Она поняла, что он безумней, куда безумней, чем она воображала — эти восемьсот и полторы тысячи фунтов за мазню, где непонятно ничего и глаз не на чем остановить! Когда прекрасные, настоящие картины, с горами и озерами, и в чудных рамках, можно купить у рамочников на Главной улице по три фунта штука! А он про сотни и про тысячи тут толкует! Понятно, — эта блажь, что якобы он может рисовать, пошла с того же бреда, который он вчера ей вываливал. Интересно, что дальше будет? Кто б догадался про ростки безумия в таком прекрасном человеке! Да, пусть безобидного безумия, но ведь безумия! Ей ведь запомнилось, как ее будто кольнуло что-то, когда она узнала, что он остановился в «Гранд Вавилоне» сам по себе — богатый гость! Она тогда подумала, что это очень странно, но, уж конечно, насчет безумия не догадалась. А самое плохое в безобидном безумии — что оно может в любой момент развиться в опасное безумие.

Ей оставалось одно, только одно: обеспечить ему полный покой, укрыть его от всех волнений и тревог. Все на нервной почве — все эти расстройства. Он огорчился из-за смерти своего хозяина. А теперь еще из-за этой неприличной пивоваренной компании он огорчился.

Она шагнула к нему, потом замешкалась. Надо было в секунду все решить, весь план продумать! Собраться с мыслями, пошевелить мозгами! Как бы его приободрить насчет этой дурацкой мазни? Она заметила наивный взгляд, который порою появлялся в его глазах, мальчишеское выражение, не вяжущееся с его седеющей бородой, с брюшком.

Он смеялся, пока она не подошла совсем близко и он увидел слезы в ее глазах. Тогда он перестал смеяться. Она теребила край его халата, подольщаясь.

— Нет, очень даже красивая картина! — повторила она снова. — И, если хочешь, я посмотрю, может, сумею ее продать. Но только, Генри…

— Да?

— Пожалуйста, пожалуйста, не беспокойся ты насчет денег. У нас их куча будет. И вовсе тебе не надо беспокоиться, я не хочу, чтоб ты беспокоился.

— Но отчего ты плачешь? — спросил он шепотом.

— Ах, просто… просто я подумала, какой ты милый, что стараешься так заработать деньги, — солгала она. — На самом деле вовсе я не плачу.

И она выскочила вон, на самом деле плача. Предельно все это было комично, но он счел за благо не бежать за нею, чтоб тоже не расплакаться…

Покровитель искусств

За кризисом на Вертер-роуд № 29 последовало затишье. Прайам продолжал писать, и больше не делал из этого тайны. Однако о его живописи в их разговорах не поминалось. Оба избегали ее касаться, она — на всякий случай, он — из-за того, что ее взгляды на искусство показались ему недостаточно тонкими. В каждом браке есть такой предмет — обычно не один — о котором муж никогда не помянет своей жене, из уважения к своему уваженью к ней. Едва ли Прайам догадывался, что Элис считает, что он сходит с ума. Он думал, что просто кажется ей чудным, как все художники кажутся чудными всем не художникам. Ему было не привыкать: Генри Лик всегда считал его чудным. А насчет того, что не поверила, когда он ей открылся — он не стал осуждать ее за то, что сочла его либо лжецом, либо безумцем. По зрелом размышлении он себе внушил, что просто она сочла всю его историю неловкой шуткой, капризом, одним из бурных приступов дурашливости, какие на него вдруг находили.

Таким образом, ход эволюции, очевидно, прекратился на Вертер-роуд на три дня целых. Но вот произошло одно невероятное событие, после которого прогресс возобновился. Прайам с раннего утра был на реке, делал наброски, потом дошел до Барнса, оттуда свернул на Барнский луг, потом по Аппер-Ричмонд-роуд дошел до Главной улицы. Он стоял на южной стороне Аппер-Ричмонд-роуд, а на северной, почти у самого угла, стояла лавка его табачника. Что-то необычайное в облике этой лавки заставило его пуститься через улицу: табаком он уже запасся. Необычайным был вид витрины. Прайам застыл посреди улицы. Дальше можно было не идти. Посреди витрины стоял его «Мост Патни». Прайам не мог оторвать от него взгляда. Он поверил своим глазам — глаза были самой совершенной его частью и никогда его не обманывали; но будь на его месте человек с обыкновенными глазами, тот едва ли мог бы им поверить. Полотно без всякого сомненья наличествовало в витрине. Вставленное в дешевенькую рамку, какие используют обычно для рекламы мыла и табака. Он почти точно помнил, что эту рамку он уже видел в лавке: она обрамляла рекламу «Теддис Снафа». Видимо, табачник, изъял из рамки джентльмена восемнадцатого века с пальцами под носом и заменил его «Мостом Патни». Так или иначе, рамка была слегка великовата, но зазор как-то не замечался. Крупная надпись на рамке гласила: «Продается». А вокруг располагались сигары обоих полушарий, от тощеньких «Сиак Вифф», по пенни штука, до роскошнейших манильских; и сигареты на всякий вкус; и величавое разнообразье крошки от всех сулимых видов табака; и пенковые трубки, и деревянные, и схемы таинственного их устройства; и мундштуки для сигар и сигарет, уложенные на плюше; и карманные сигарочницы из алюминия и прочих драгоценных металлов.

Сияя здесь, картина выглядела почти нелепо. Прайам посреди улицы залился краской. Ему казалось, что сама нелепость зрелища неизбежно соберет здесь толпы, они запрудят улицу, будут препятствовать движению, а когда какой-то индивид, не вовсе идиот в искусстве, заметит качество картины, — о, тут пойдет такое любопытство публики, так всколыхнется пытливость журналистов! Поразительно, и как это ему хоть на минуту могло взбрести на ум, будто удастся упрятать авторство картины. Она попросту кричала: «Прайам Фарл», каждым сантиметром своим кричала. В любой картинной галерее Лондона, Парижа, Рима, Милана, Мюнхена или Бостона она бы стала центром, средоточием, объектом восторженного поклонения. Она напоминала его знаменитый «Pont d'Austerlitz»^[12], висящий в Люксембурге. И ни рамке «химического золота», ни пестрому разнообразью других товаров не под силу было ее убить.

Толпы однако никакой не наблюдалось. Люди проходили туда-сюда, как если бы в десяти милях от них никакого не было шедевра. Вот, правда, служанка, красными руками обнимая каравай, остановилась поглазеть на витрину, но сразу снова побежала мимо.

Первым бессознательным побужденьем Прайама было ворваться в лавку и потребовать с табачника объяснения сего феномена. Но он, разумеется, одумался. Разумеется, он понял, что своим наличием в витрине картина обязана исключительно заботам Элис.

Он медленно побрел домой.

Она выбежала в прихожую на хруст его ключа.

— Ой, Генри, — заговорила она возбужденно, — я что хочу сказать. Прохожу я мимо лавки мистера Эйлмера, а он витрину украшает, и вдруг меня прямо как стукнуло: он же твою картину может выставить. Ну, я подбегаю и его спрашиваю. Он говорит, пожалуйста, но только, говорит, надо ее сейчас же принести. Ну, я сбегала и принесла. Он рамочку нашел, и надпись сделал, и про тебя расспрашивал. Такой любезный. Ты сходил бы, глянул. Думаю, ее и купить могут, ничего не будет удивительного.

Прайам сначала ничего на это не ответил. Просто не мог.

— А что Эйлмер про нее сказал? — спросил он, погодя.

— Ой, — заторопилась жена, — ну, в общем, мистер Эйлмер в таких делах не специалист. Он же по другой части. Просто ему хотелось нам услужить. Я видела, так он хорошо ее пристроил.

— Ну что ж, — сдержался Прайам, — и ладно. А не пора ли нам обедать?

Странно — и что у нее за отношенья с этим Эйлмером! Ведь это она порекомендовала ему Эйлмера, когда, в первое утро своего пребывания в Патни, он спросил: «А водятся ли в этом блаженном краю приличные табачники?» Кто знает, может, если б не безнадежно больная, лежачая жена табачника, быть бы Элис миссис Эйлмер. Да, очень похоже, что Эйлмер безответно влюблен в Элис. Как хорошо однако, что Элис не досталась Эйлмеру. Прайам уже себя не мыслил без нее. Несмотря на ее взгляды насчет изобразительного искусства, Элис была его воздух, атмосфера, его кислород. А вдобавок зонтик, защищавший его от града неприятных обстоятельств. Что за странная однако штука — любовь! Именно силою любви его картина попала в витрину табачника.

Какая бы сила ее туда ни поместила, никакою силой ее оттуда не удавалось вызволить. Неделями стояла она в витрине, и никакой толпы не собирала, не вызывала никакого шума! Ни единого слова в газетах! Лондон, признанный центр мирового искусства, как воды в рот набрал, жил себе, как ни в чем не бывало. Единственное непосредственное следствие очередной выставки Прайама было то, что он переменил табачника и направление своих прогулок.

Но вот произошло еще одно невероятное событие.

Однажды вечером Элис, вся светясь, положила пять соверенов в руку Прайама.

— Продалась за пять гиней, — объяснила она, ликуя. — Мистер Эйлмер себе ничего взять не захотел, насилу я ему несколько шиллингов всучила. Как замечательно, ну прямо замечательно! Нет, но я же сразу говорила, что по-моему это очень красивая картина, — поспешила она прибавить.

На самом деле, то поразительное обстоятельство, что картина, которую нарисовал на чердаке ее Генри, продалась за столь крупную сумму, как пять фунтов, сразу возвысило его искусство в ее глазах. Отныне не приходилось считать его работу блажью безобидного безумца. И ей уже искренне казалось, будто она сразу раскусила, что в этом что-то есть.

Купил картину большой чудак, знаменитый хозяин гостиницы «У лося», что дальше по реке, однажды вечером, когда он был — ну, не то чтобы пьян, но более оптимистичен, чем состояние английского общества это допускало. Картина понравилась ему по той причине, что его паб столь безошибочно на ней узнавался. Он заказал тяжелую золотую раму и вывесил картину у себя в салоне. Карьера покровителя искусств, к сожалению, скоро оборвалась по вине врачей, предписавших его заточенье в сумасшедшем доме. Весь Патни предрекал, что он кончит сумасшедшим домом, и весь Патни оказался прав.

Глава VIII

Вторжение

Однажды в декабре, под вечер, Прайам и Элис сидели вместе у себя в гостиной, и она приступала к завариванию чая. Ажурная скатерочка лежала на столе наискосок (Элис видела точно такую же скатерочку, точно так же положенную на образцовый столик в образцовой гостиной в Уоринге), клубничное варенье помещалось в северной части компаса, мармелад был Антарктикой, хрустящее печенье и печенье пышное представляли соответственно Восток и Запад. Все это довершало серебро и два заварочных чайничка Элис (она больше чем на пять минут не давала застаиваться чаю, какой он там ни будь китайский), а кувшин с водой под особой крышечкой стоял на подносе вне скатерки. На некотором расстоянии, но все же на столе, стонал на спиртовке чайник. Элис нарезала хлеб для тостов. Огонь был как раз для тостов, вилка лежала под рукой. Чем дальше продвигалась зима, тем чаи у Элис делались уютней и уютней и роскошнее, к тому же, превращаясь прямо-таки в чайные церемонии. И во избежанье треволнений и опасностей при переходе холодным коридором к кухне, она так устроилась, чтоб все свершалось приятно и прилично в самой гостиной.

Прайам скручивал сигареты, много сигарет, и скрутив, раскладывал их по порядку на каминной полке. Дружная, счастливая чета! Притом чета, могли вы заключить по роскоши чайного стола, не имевшая нужды в деньгах. Меж тем два года минуло с той катастрофы, что постигла Кохунов, и Кохуны так от нее и не оправились. Деньги на хозяйство исправно поступали. Способ их добывания скоро приобрел некоторую важность в глазах Прайама и Элис. Но еще прежде на их долю выпало одно удивительное, неслыханное событие. Вы можете сказать, что уж кому-кому, а Прайаму Фарлу и раньше выпадало предостаточно удивительных, неслыханных событий. Однако всё, что с ним случалось прежде, было преснятина, дело обычное (как, скажем, надписать конверт), в сравнении с этим происшествием.

Все началось в тот миг, когда Элис проткнула длинной вилкой каравай. Раздался стук во входную дверь, ужасный, дикий стук, как стук самой судьбы, пожалуй, но судьбы, замаскированной под истопника.

Элис пошла открывать. Она всегда выходила на стук; Прайам никогда. Она его оберегала от нежданных и нежеланных встреч, так же точно, как, бывало, его оберегал слуга. Газ в прихожей не горел, и Элис приостановилась — его зажечь, ибо уже стемнело. Потом она отворила дверь и на пороге, в полумраке, увидела тощую, низкорослую особу, особу очень среднего возраста, одетую бедненько, хоть и опрятно.

— Это дом мистера Генри Лика? — спросила особа, скорбным, изнуренным голосом.

— Да, — отвечала Элис. Что было не вполне правдой, поскольку «это» безусловно принадлежало скорее ей, чем ее супругу.

— О! — произнесла особа, озираясь; и, не дожидаясь приглашения, нервно шагнула через порог.

В тот же миг три мужские фигуры выпрыгнули, бросились, хлынули из палисадничка и вслед за особой ворвались в прихожую, чуть не сбив с ног Элис и шумно дыша. Один из троих был здоровущий, мордастый с мощными кулачищами угрюмый малый (он-то, видно, и стучал), а двое других — викарии, со всеми внешними признаками викариев; то есть поджарые, чисто выбритые, с честными глазами.

Прихожая вдруг преобразилась в людное собранье, и Элис, прежде в ней никогда не наблюдавшая такой толкучки, вполне естественно, непроизвольно охнула.

— Да, — с нажимом произнес один викарий, — как вы ни охайте, но мы решились войти и мы вошли. Джон, закрой-ка дверь. Мать, не суетись.

Джон, которым оказался мордастый, закрыл дверь.

— А где мистер Генри Лик? — осведомился другой викарий.

Тут Прайам, любопытство которого вполне извинительно было задето необычайными звуками в прихожей, приник к щелке в двери гостиной, и немолодая особа поймала его взгляд. Тотчас она распахнула дверь, и, тщательно его оглядев, вскричала:

— Попался, Генри! Тридцать лет прошло! Подумать только!

Прайам был в совершеннейшем недоумении.

— Я его супруга, мэм, — печально адресовалась гостья к Элис. — Я очень извиняюсь, но приходится вам это сообщить. Я его супруга. Я истинная миссис Лик, а это сыновья мои, пришли со мною вместе добиваться справедливости.

Элис быстро оправилась от потрясения. Не так-то легко было удивить ее превратностями жизни. Она частенько слышала о двоеженстве, и от того, что муж оказался двоеженцем, не стала падать в обморок. И в душе она тотчас принялась подыскивать ему оправданье. Стоит только глянуть на эту истинную миссис Лик: вот из-за таких-то человек и делается двоеженцем! Как тут не сделаешься! Да еще через тридцать лет!..

Двоеженство ей не казалось таким уж преступленьем, и вовсе она не собиралась бежать на речку и топиться из-за того, что не по всем правилам вышла за Прайама!

Нет, надо отдать справедливость Элис, она всегда принимала жизнь как она есть.

— По-моему, вы лучше войдите и спокойно посидите, — пригласила она.

Менее всего викарии хотели спокойно посидеть. Но делать было нечего. Элис их усадила рядышком на диване. Мордастый старший брат, не произносивший до сих пор ни звука, сел на стул между дверью и буфетом. Их мать села у стола. Прайам рухнул в свое кресло между буфетом и камином. Что до Элис, та продолжала стоять; и никаких признаков волнения не выказывала, разве что вертела в пальцах вилку для тостов.

То была великая минута. Обычные люди, увы, к великим минутам непривычны, и когда им выпадет такое, не знают, как себя вести. Некто, ничего не зная и ненароком заглянув в окно, решил бы, верно, что просто гости званы на чай, но слишком рано явились, и мастера светской беседы среди них не нашлось.

Викарии, однако, вовсе не собирались отступать.

— Ну, мать! — воззвал один из них.

И мать, как будто тронули внутри у ней пружинку, завела:

— Он тридцать лет назад на мне женился, мэм, а через четыре месяца, как старшенький мой родился — вон он, Джон (ткнув в угол возле двери) — он из дому ушел и бросил он меня. Я очень извиняюсь! Но что ж поделать. А я ж ему ни слова поперек. А через восемь месяцев близняшки мои родились — Гарри и Мэтью (указывая на диван) — Гарри я назвала, потому что он, по-моему, на него похож, и чтобы показать, что зла я не держу, ведь я ж надежду питала, что вернется он. Одна я осталась с малыми детками! И хоть бы словом единым он что объяснил! Пять лет спустя вдруг узнаю про Гарри — Джону вот тогда пять годочков было — но он был на континенте, а куда ж я с тремя детишками-то потащусь! А хоть бы и поехала я!.. Я очень извиняюсь, но он же бил меня, да, мэм, с кулаками на меня набрасывался! Поколачивал, бывало. Но он мой муж законный, в радости и в горе, мэм, и я его прощала, я и сейчас его прощаю. Надо прощать и забывать — такое мое мнение. И вот мы узнаем про Гарри, благодаря Мэтью нашему, он потому что в святого Павла соборе служит и в миссии еще работает. Ваш молочник, вот кто, Мэтью и говорит: у меня, говорит, клиент один, так у него, говорит, фамилие такое же, как мол у вас. Ну дальше, сами знаете, слово за слово. Вот мы к вам и пришли!

— Я в жизни не видывал этой дамы, — выпалил Прайам, — и я совершенно уверен в том, что на ней не женился. Я вообще ни на ком не женился, кроме тебя, Элис, разумеется!

— Но как тогда вы это объясните, сэр? — крикнул Мэтью, младший близнец, вскочив и вынув из кармана синюю бумагу. — Будьте любезны, передайте это отцу, — и он вручил бумагу Элис.

Элис посмотрела в документ. То было свидетельство о браке, заключенном между Генри Ликом, слугой, и Сарой Физерстоун, девицей, выданное соответственной конторой в Паддингтоне. Прайам тоже посмотрел. Еще одна проделка Лика! Никакое откровение о прошлом Генри Лика его б не удивило. Тут ничего не оставалось делать, кроме как правдиво отпираться, и держаться на этом до конца. И пытаться не стоило успокоить эту даму, ей растолковывая, что она вдова джентльмена, покоящегося в Вестминстерском аббатстве!

— Я ничего не знаю, — сказал упрямо Прайам.

— Но вы, я полагаю, не станете же отрицать, сэр, что имя ваше и фамилия ваша — Генри Лик, — крикнул Генри, вскочив с дивана и встав рядом с Мэтью.

— Я отрицаю все, — сказал Прайам. Ну как им объяснить? Он даже Элис не сумел убедить в том, что он не Генри Лик, а с этими гостями — что уж и пытаться?

— Я полагаю, мэм, — продолжал Генри, адресуясь к Элис важным тоном, как если бы она была многолюдной паствой, — что по крайней мере вы с моим отцом… э-э… живете вместе под одной фамилией… э-э… мистер и миссис Лик?

Элис только брови подняла.

— Все это сплошное недоразумение, — нервно вмешался Прайам. Но тут его осенила блестящая идея. — Можно подумать, что в целом свете существует один-единственный Генри Лик!

— Вы на самом деле узнаете моего мужа? — вступила Элис.

— Вашего мужа! — Мэтью был возмущен.

— Ну, не то что я его узнала, как он был, — сказала истинная, законная миссис Лик. — И он ведь меня тоже не узнал. Тридцать же лет прошло!.. В последний раз, когда я его видела, ему всего-то двадцать два, или двадцать три года было! Но он того же самого типа мужчина, и глаза у него такие же. Вы только гляньте на Генри моего глаза, а вдобавок я двадцать пять лет назад слыхала, что он на службу поступил к мистеру Фарлу, он что ли художник, или кто, ну, которого в Вестминстерском аббатстве схоронили. И все в Патни знают, что этот джентльмен…

— Джентльмен! — сердито проворчал Мэтью.

— Слугою был у Прайама Фарла этого. Все говорят.

— Полагаю, вы не станете опровергать, — проговорил Генри-младший, — что едва ли Прайм Фарл держал двух слуг по имени Генри Лик?

Сломленный этим сократовским доводом, Прайам молчал, тиская собственные колени и глядя на огонь.

Элис подошла к буфету, где держала лучший свой фарфор и вынула оттуда еще три чашки с блюдечками.

— Не попить ли нам чайку, — сказала она преспокойно. Потом достала чайницу и положила в заварочный чайник семь ложечек чаю.

— Спасибо вам большое, — простонала подлинная миссис Лик.

— Мать, не сдавайся! — увещевали ее викарии.

— А помнишь, Генри, — хныча, обратилась она к Прайаму, — как ты сказал, что ни за какие коврижки ты в церковь не пойдешь жениться? А я тебе уступила, всегда я тебе уступала, помнишь? А помнишь, как крестить ты не хотел маленького, бедненького Джонни? Теперь-то я надеюсь, что твои понятия переменились? И до чего же странно, ну до чего же странно, что двое твоих сыновей, и как раз те, кого ты до нынешнего дня в глаза не видел, оба они служат церкви! А все ему благодаря, Джонни, это он им обеспечил. Если б я тебе рассказала, чего мы только натерпелись, ты бы не поверил. Они же в писарях служили, и писарями им бы и оставаться веки вечные, кабы не Джонни. Но Джонни — он всегда умеет зашибить деньгу. Все — дело его инженерное! И вот, пожалуйста, Мэтью в соборе Святого Павла служит, в год пятьдесят фунтов огребает, а у Генри, у того приход в Бермондси будет, — в тот месяц обещали, и за все спасибо Джонни! — она уронила слезу.

Джонни, в углу, до сих пор себя ничем не проявивший, кроме стука в дверь, строго придерживался политики невмешательства.

Прайам Фарл, раздосадованный, оскорбленный, ничуть не тронутый сей повестью, только плечами пожал. Его одушевляло одно желанье — вылететь в окно, подальше от потомства своего покойного слуги. Но летать он не умел. Могучий Джон сидел слишком близко к двери. И он опять пожал плечами.

— Да, сэр, — сказал Мэтью, — вы можете сколько угодно пожимать плечами, но вам не отменить нашего бытия на этом свете. Мы существуем, и ничего вы с этим не поделаете. Вы — наш отец, и, признаюсь, мы некоторым образом должны бы вас уважать. Но как вы можете рассчитывать на наше уважение? Чем вы его заслужили? Не тем ли, что измывались над нашей матерью? Не тем ли, что бросили ее самым жестоким, бесчеловечным образом и предоставили ей одной бороться с трудностями жизни? Не тем ли, что покинули детей своих, рожденных, равно как и нерожденных? Вы двоеженец, сэр, обманщик женщин! Бог знает…

— Вы хлебца не поджарите, — Элис прервала сей страстный поток красноречия, всунув вилку для тостов ему в руку, — пока я чай буду заваривать?

Новый способ осаживать мустанга на всем скаку, но он подействовал.

С некоторой небрежностью держа вилку над огнем, Мэтью озирался, выказывая свой праведный ужас и прочие чувства.

— Смотрите, не спалите, — сказала Элис ласково. — Может, на скамеечку бы присели? — тем временем она налила кипящей воды в чайничек, прикрыла его крышкой и глянула на часы, засекая ту точную секунду, когда начался процесс настаивания.

— Разумеется, — выпалил Генри, близнец Мэтью, — стоит ли говорить, мэм, что мы вам горячо сочувствуем. Вы оказались в… э-э…

— Это вы про меня? — отозвалась Элис.

И слышно было, как Прайам упрямо бормотал себе под нос:

— В жизни ее не видывал! В жизни не видывал эту женщину!

— Я должен сказать вам, мэм, — продолжал Генри, которого было не испугать, не сбить с выбранного курса, — что говорю от имени всей нашей семьи. Мы вам искренне сочувствуем. Вы не могли знать, что это за человек, когда с ним вступали в брак, или, если быть точным, когда проходили с ним через процедуру бракосочетания. Однако же, путем расспросов мы разузнали, что знакомству своему с ним вы обязаны услугам брачного агентства, а когда поступаешь подобным образом, невольно подвергаешь себя риску. Вы оказались в чрезвычайно деликатном положении. Однако же не будет преувеличением сказать, что вы сами его на себя навлекли. По долгу службы встречал я множество примеров тому, к каким печальным следствиям приводит небреженье законов нравственных. Но думал ли я, гадал ли я, что самый печальный тому пример найду я в собственном моем семействе! Для нас это открытие явилось столь же тяжким ударом, поверьте, как и для вас. Мы страдали. Страдала наша мать. А теперь, боюсь, пришел и ваш черед страдать. Вы — не жена этому человеку. Ничто, ничто не может сделать вас ему женой. И вы живете с ним под одною крышей… в подобных обстоятельствах… э-э… без какого бы то ни было третьего лица. Уж и не знаю, как бы доходчивее описать ваше положение. Едва ли, впрочем, мне это пристало. Но ни одна леди, поверьте, не могла бы оказаться в положении более двусмысленном… э-э… боюсь, тут этого слова не избежать — в положении откровенно безнравственном, и э-э… чтобы вновь заслужить уважение общества, вам… э-э… остается одно и только одно. Я говорю от лица семейства и я… э-э…

— Сахару? — спросила Элис у матери викариев.

— Да, пожалуйста.

— Один кусочек, или два?

— Два, пожалуйста.

— От лица семейства… — продолжал Генри.

— Не передадите ли чашечку вашей матушке? — попросила Элис.

Пришлось Генри исполнить это указание. Однако, увлекаемый потоком красноречия он, к сожалению, опрокинул чашку прежде, чем она попала в руки его матери.

— Ох, Генри! — пробормотала эта дама в скорбном ужасе. — Вот уж руки-крюки! И скатерть чистая, как на грех!

— Ой, ну что вы, что вы, это пустяки, — сказала Элис и, обращаясь к своему Генри: — Сбегай на кухню, милый, принеси чего-нибудь — это вытереть. За дверью висит — сам увидишь.

Прайам ринулся вперед с удивительным проворством. А поскольку дело не терпело отлагательства, стражу входа-выхода ничего не оставалось иного, как только его пропустить. В следующий миг хлопнула дверь подъезда. Прайам не вернулся. Элис же промакнула чай чистенькой, крахмальной салфеточкой, извлеченной из буфета.

Отбытие

Остальным членам семейства покойного Генри Лика — с чашками в руках — трудновато оказалось поддерживать беседу в том ключе, какой избрали близнецы — викарии. Миссис Лик, их матушка, откровенно роняла слезы на поглощаемые бутерброды, варенье и зеброподобные тосты. Джон сметал все, предлагаемое Элис, и уныло, сумрачно молчал.

— Он собирается вернуться? — осведомился наконец Мэтью.

— Кто? — отозвалась Элис.

На секунду Мэтью задумался, потом с нажимом, злобно отчеканил:

— Отец.

Элис улыбнулась:

— Да нет, едва ли. Ушел, наверно. Понимаете, он весь такой какой-то. Его не пересилишь, хоть ты из кожи лезь. Нет, его только по шерстке можно гладить. У него, конечно, есть свои хорошие качества — я с вами откровенно, ведь он ушел — у него есть свои хорошие качества. Но когда миссис Лик, ведь так она назвалась, по-моему, рассказывала про его жестокость, ах, как я ее понимала. Боже меня упаси его осуждать, он иногда такой хороший, а потом раз и… еще чашечку, мистер Джон?

Джон подошел к столу и молча подставил свою чашку.

— Вы ж не хотите сказать, мэм, — простонала миссис Лик, — что он?..

Элис скорбно кивнула. Миссис Лик разрыдалась.

— Когда Джонни пять неделек было, — запричитала она, — он мне руку выкрутил. И без денег меня держал. А один раз в погребе меня запер. А утром как-то, я гладила, так он ка-ак выдернет утюг горячий у меня из рук и ка-ак…

— Ой, не надо! Не надо! — увещевала ее Элис. — Я все знаю, что вы мне скажете. Знаю потому, что и сама…

— Как! Неужели же он и вам утюгом грозил?

— Да если б только грозил! — у Элис был вид мученицы.

— Выходит, он не переменился ни чуточки за все эти года! — всхлипывала мать викариев.

— Может, он изменился, но только к худшему, — отозвалась Элис. — И кто ж мог знать? — она смотрела на викариев. — Кто ж мог догадаться? И все-таки никто-никто не может быть добрей, это когда вдруг на него найдет!

— Ой, правда-правда, он такой всегда был переменчивый, такой чудной!

— Чудной! — подхватила Элис. — Вот именно что! Чудной! Я даже думаю, что у него не все дома. Такие дикие фантазии. Я, правда, на это без внимания, но все же, все же. Редкий день бывает, когда утром проснусь и не подумаю: «А ведь сегодня его, наверно, заберут».

— Заберут?

— Ну. В Хенвил, еще куда-то, мало ли. И вам не надо забывать, — Элис твердо смотрела викариям в глаза, — что вы одной с ним крови. Не забывайте. Я так поняла, миссис Лик, что вы хотите его заставить к вам вернуться, и это, конечно, его долг.

— Д-да-а, — промямлила миссис Лик.

— И если вы уговорите его вернуться, если вы сумеете ему доказать, что это его долг, конечно, ради бога. Но мне вас жалко. Наверно, я вам обязана сказать: дом этот мой, и мебель тоже. У него ни кола ни двора. Он за всю жизнь ничего не скопил, ужасно непрактичный, я так считаю. Много я от него натерпелась, много, а все-таки жалею я его. Жалею, да. И в беде не брошу. Может, трое здоровенных молодцов с ним и сладят. Но не знаю, не знаю. Он очень, очень сильный. И так умеет увернуться.

Миссис Лик качала головой, вся во власти нахлынувших воспоминаний.

— Так или иначе, — строго заключил Мэтью, — а надо притянуть его к суду за двоеженство.

— Непременно, — подтвердил Генри.

— Ваша правда! Истинная ваша правда! — вскрикнула Элис. — Так будет только по-справедливости. Он, конечно, станет отпираться, отрицать, что он мол вовсе и не тот самый Генри Лик, ох, как он будет отпираться! Но в конце-то концов вы, ясное дело, все докажете. Плохо только, что на суды на эти столько денег ухлопать надо. Ну, эти частные сыщики и все такое. И, конечно, скандал будет. Обо мне-то вы можете не беспокоиться! Я ни в чем не виновата. Меня тут в Патни каждая собака знает, и знает уже двадцать лет. А вот вам, мистер Мэтью и мистер Генри, вы же духовные особы, не знаю, как это вам понравится, когда отца вашего в тюрьму упрячут. А тем ведь кончится. Но справедливость есть справедливость, закон есть закон, и то сказать, чересчур много развелось мужчин, которые обманывают нас, бедных, наивных, беззащитных женщин. Уж я таких историй понаслышалась. Теперь-то вижу: все правда, все. Слава Богу, хоть бедная мамочка не дожила, не видит, в какую переделку я попала. Папаша-то, какой там ни старик, а был бы жив, так дело без кнута не обошлось бы, уж это вы мне можете поверить.

После нескольких разрозненных, не очень дельных замечаний со стороны викариев, раздался звук из угла подле двери. То был кашель Джона.

— Пойдем-ка мы лучше отсюда! — сказал Джон. Таков был его первый и последний вклад в беседу.

В ванне

Прайам Фарл бродил по вольным рощам Уимблдона и произносил монологи, используя выражения не чересчур изысканные. Впопыхах он выскочил из дому без пальто, а было холодно и ветрено. Но он не ощущал холода; он ощущал лишь ветер перемен.

Вскоре после того как его картину купил полоумный владелец вполне впрочем лицензированного заведенья, Прайам обнаружил, что рамочник на Главной улице знает одного человека, который не прочь покупать все, что бы он ни написал, и сношения стали регулярными. Обыкновенно цена за полотно назначалась в десять фунтов наличными. Таким манером Прайам зарабатывал примерно две сотни в год. Картины отправлялись, деньги поступали, и больше Прайам знать ничего не знал. Много недель он прожил в ежедневном ожидании скандала, прихода полиции и прочих бед, ибо не мог же он себе представить, что картины так никогда и не попадутся на глаза первоклассному ценителю искусства. Но ничего такого не происходило, и понемногу, понемногу он успокоился. Он был счастлив; счастлив, что может беспрепятственно упражнять свой дар, счастлив, что зарабатывает достаточно денег для покрытия всех расходов, своих и жениных; он стал счастливей, чем в былые дни странствий, славы и богатства. Элис поражалась тому, что он умеет заработать; и кажется, понемногу избавлялась от сомнений в его правдивости и здравости рассудка. Одним словом, судьба вздремнула, и всеми силами старался Прайам ее не разбудить. Он оказался на той безопасной, мирной колее, которая решительно необходима застенчивому, нервному художнику, будь он хоть трижды велик и знаменит.

И вот это ужасное вторжение, это воскресенье ранних грехов истинного Генри Лика! Он нервничал; он испугался; он бесился. Но он нисколечко не удивлялся. Одно странно — как ранние грехи Генри Лика не стали ему портить жизнь уже давным-давно. Но что же делать? А что тут сделаешь? Такое бедствие: он ничего не может. Надо просто положиться на Элис. Элис изумительна. Чем больше думаешь, тем больше поражаешься тому, как славно она противостояла этим викариям. Неужто у него отнимут эту несравненную женщину путем нелепого разбирательства, суда по обвинению в двоеженстве? А двоеженство в Англии тюрьмою пахнет. О, дикая несправедливость! Да, эти два викария, их бессловесный братец и скорбная мамаша в тюрьму его загонят, загонят в гроб! И как все Элис объяснить? Нет, невозможно Элис объяснить!.. Впрочем, очень может быть, Элис и не захочет объяснений. Как-то она их никогда не требует, не хочет даже. Всегда говорит: «Я все, все понимаю», и начинает ужин стряпать или начинает стряпать обед. Удобнейшая, мягчайшая подушечка, какую только могла создать природа!

Тут резкий ветер стих и хлынул дождь. И наплевать бы ему на дождь. Но у декабрьского дождя есть мерзкое свойство: он ледяной и может зарядить надолго. Он способен превозмочь все самые глубокие, упорные раздумья. И превозмог таки раздумья Прайама. Заставил его признать, что скорбная его душа облечена плотью, и плотская эта оболочка промокла до костей. И постепенно, постепенно душа Прайама уступила напору дождя, и Прайам пошел домой.

Очень, очень осторожно он повернул ключ в замке, как вор пробрался в дом и долго-долго, чтоб не скрипнула, притворял за собою дверь. В прихожей он внимательно прислушался. Ни звука! Верней сказать, ни звука, кроме плюханья капель со шляпы на линолеум. Дверь гостиной была приоткрыта. Он робко ее толкнул, вошел. Элис штопала носки.

— Генри! — она вскрикнула. — Ты же вымок до нитки! — она встала.

— Убрались? — спросил он.

— И ты вышел без пальто? Генри, ну как можно? Я тебя уложу в постель — сейчас же, не то ты у меня завтра сляжешь с воспалением легких!

— Они убрались? — повторил он.

— Ну да, а как же.

— И когда опять пожалуют?

— А зачем? — был ответ. — По-моему, с них хватит, по-моему, я им разобъяснила, что лучше бы они тебя оставили в покое. Ты в жизни видывал когда-нибудь такие тосты, как он приготовил?

— Элис, поверь, — говорил он погодя, в почти кипящей ванне, — поверь, все это ужасная ошибка. Я в жизни не видел эту женщину.

— Конечно, ты ее не видел, — она его успокоила, — конечно, ты не видел. Да если бы и видел — так ей и надо! Сразу видно — приставучая, любого воркотней своей со свету сживет. И совсем не бедные они. Истеричные, все истеричные, кроме старшего, который молчал все время. Мне он даже понравился.

— Но я не видел! — он стукнул по воде кулаком.

— Миленький, я знаю, что ты ее не видел.

Но он догадался, что просто она его ублажает. Он догадался, что она любой ценою хочет его оставить при себе. И на миг ему неприятно приоткрылась вся мера беспринципности, на какую порой способна прекрасная и любящая женщина.

— Только я надеюсь, что больше таких не будет! — заключила она сухо.

А-а! То-то и оно! Мало ли грехов на совести у проходимца Лика, как бы все не обрушились на бедную голову его хозяина! Уже испуганному внутреннему взору Прайама предносились обширные края, населенные безутешными вдовами Генри Лика и его отпрысками, духовными и не очень. Странное однако нашел себе пристанище этот тип — Вестминстерское аббатство!

Глава IX

Лощеный господин

Автомобиль был из тех электрических чудес, какие действуют споро и бесшумно, как, скажем, гильотина. Без вони, грохота, без отвратительного скрежета — вот как он двигался, этот автомобиль. Он подплыл к калитке с таким отсутствием всяческого звука, что Элис, вытирая пыль в гостиной, ничего не слышала. Она ничего не слышала, покуда скромненько не звякнул колокольчик. Резонно допустив, что звонить таким манером мог посыльный от мясника, она пошла открывать. Как была — в переднике и даже с тряпкой в руке. Красивый, гладкий мужчина стоял на пороге, и фоном ему служил вышеописанный автомобиль. Был мужчина смугл, имел черные кудри, усы подстать, и карие глаза. Дивной новизны цилиндр блистал над блистающими глазами и кудрями. Пальто на нем было с каракулевым подбоем, и сей важный факт как бы ненароком выдавали лацканы воротника и отвороты рукавов. На шелковом, на черном галстуке, в математическом центре безупречного морского узла сияла жемчужная булавка. Стального цвета были у него перчатки. Главную отличительную черту чеканных, нежно полосатых брюк составляла почти неземного вида складка. Шевровые штиблеты его были почти так же гладки, как его же щеки. Щеки эти поражали мальчишескою свежестью, а между ними, над снежнозубою улыбкой, нависал крючковатый ключ к его характеру. Вполне возможно, Элис, просто по легкомыслию, и разделяла вульгарное предубеждение против евреев. Но сейчас она, конечно, ничего такого не испытывала. Обаяние этого нового для нас лица, его замечательная любезность всегда и везде побеждали печальный предрассудок. К тому же и лет ему было не больше тридцати пяти, и никогда еще столь драгоценный красавец-мужчина не стаивал на пороге Элис.

Мгновенно она сопоставила его в уме с недавними викариями, и сравнение выходило не в пользу англиканской церкви. Она не знала, что этот человек — опасней тысчи викариев.

— Тут живет мистер Генри Лик? — осведомился он, улыбаясь и приподняв цилиндр.

— Да, — с ответнойулыбкой сказала Элис.

— И дома он?

— Да, — сказала Элис, — но только он сейчас работой занимается. Знаете, погода такая… и он не может надолго выходить… для работы то есть… и вот он…

— Не могу ли я увидеть мистера Лика в его студии? — спросил лощеный господин с таким видом, будто произнес: «Не удостоите ли вы меня сей наивысшей чести?»

В жизни Элис еще не слыхивала, чтобы чердак называли студией. Она помолчала.

— Я насчет картин, — объяснил посетитель.

— Ой! — оживилась Элис. — Может, зайдете?

— Я приехал с единственной целью повидать мистера Лика, — с нажимом пояснил незнакомец.

Конечно, за два года мнение Элис о способностях мужа по части рисованья отчасти изменилось. Раз человек умеет заработать две-три сотни в год, наляпывая как попало краски на холсты — и малюя картины, которые, в глубине души считала Элис, ну ни на что на свете не похожи, смех да и только, — значит, приходится серьезно относиться к его этим занятиям на чердаке. Правда, цена, по мненью Элис, была настолько высоченная, ну прямо сказка, учитывая качество работы. Но сейчас, видя на пороге такого симпатичного еврейчика, а за ним такой шикарный автомобиль, вдруг она поняла, что тут возможны чудеса и сказки похлеще даже. Ей виделось уже, как цена подскакивает с десяти до пятнадцати, а то и до двадцати фунтов за картину — только надо, конечно, держать ухо востро, чтоб муж все не испортил, не выкинул чего с этой дурацкой своей застенчивостью.

— Сюда, пожалуйста, — указала она проворно.

И вся эта элегантность за ней проследовала до двери чердака, и Элис распахнула дверь, кратко объявив:

— Генри, тут к тебе один господин, картинами интересуется.

Connoisseur^[13]

Прайам оправился скорей, чем можно было ожидать. Первая мысль его была о том, какие ненадежные, прямо невозможные созданья эти женщины, и даже лучшие из них способны на непостижимые вещи, вещи просто невообразимые, покуда они их не выкинут! Ни словом его не предуведомив, притащить невесть кого прямо к нему на чердак! Однако же, встав и разглядев нос вошедшего (чьи ноздри тонко трепетали, вбирая пары керосиновой лампы), он мигом успокоился. Он понял, что не напорется на хамство, тупость, ни на нехватку воображения, ни на отсутствие отзывчивости. Гость между тем сразу, деловито и уверенно взял быка за рога.

— С добрым утречком, мэтр, — с ходу начал он. — Прошу прощенья, что вот нагрянул. Но я хотел узнать, не имеете ли вы в предмете продать какую-нибудь картину. Фамилия моя Оксфорд, я выступаю от лица коллекционера.

Искренность, почтительность, очень мило сочетались с меркантильной прямотой, а также с широкой, обворожительной улыбкой. Никакого удивленья обстановкой чердака выказано не было.

Мэтр!

Не стоит, по-видимому, прикидываться, будто и самому что ни на есть великому художнику не лестно, когда его называют — мэтр. «Мастер» — ну, кажется, то же самое слово, но какая разница! Давно уж к Прайаму Фарлу не обращались — мэтр. Впрочем, из-за своей нелюдимости он и вообще очень редко слышал это обращение. Оконченная только что картина стояла на мольберте у окна; она изображала одну из самых дивных лондонских сцен: Главная улица Патни — ночью; две лошади, влекущие омнибус, мощно, с силой рвутся из темного проулка, и, не совсем вырвавшись из тени, но уже обтянутые холодным блеском Главной улицы, странно подобны конной статуе. Такой нахлест тонов, так сложны перепады освещения. По спокойному взгляду гостя, по той позе, которую тот невольно принял, чтоб смотреть на картину, Прайам мгновенно догадался, что смотреть на картины для этого человека — дело привычное. Тот не отпрянул, не ринулся поближе к полотну, не зашелся в истерике, не вел себя, как при встрече с призраком убиенной жертвы. Просто он смотрел на картину, якобы спокойно, и держал язык за зубами. А картина была вовсе не из легких, не из простых. Сплошною новизной, дерзостью опыта, своей блистательною крайностью она в человеке несведущем не задевала ни единой струнки, кроме чувства юмора.

— Продать! — вскрикнул Прайам. Как все застенчивые люди он прикрывал застенчивость чрезмерным панибратством. — За эту — сколько? — и ткнул в картину.

Вот так, без обиняков.

— Достоинства редкие, — пробормотал мистер Оксфорд со спокойным видом знатока. — Редкие достоинства. Могу ли я поинтересоваться — сколько?

— Но это я вас спрашиваю, — Прайам тискал перепачканную маслом тряпку.

— М-м! — заметил мистер Оксфорд и выразительно глянул, ничего, впрочем не присовокупив. Потом: — Скажем, двести пятьдесят?

Прайам, в общем, уже решил завтра же отдать картину своему рамочнику и не ожидал за нее выручить ни единым пенни больше, чем двенадцать фунтов. Но эти художники — странные организмы.

Он затряс головой. Хоть двести пятьдесят фунтов была сумма, которую он заработал за весь истекший год, он покачал седою головой.

— Нет? — проговорил мистер Оксфорд любезно и почтительно, скрестив за спиной руки. — Да, между прочим, — с живостью обратился он к Прайаму, — вы ж видели, наверно, портрет Ариосто кисти Тициана, который купили для Национальной галереи? И каково ваше мнение, мэтр? — и вытянулся, весь ожидание, пылая интересом.

— Ну, только это никакой не Ариосто, и уж точно не Тициан, а в остальном вещь первоклассная, — сказал Прайам.

Мистер Оксфорд улыбнулся понимающе, довольный, и покачал головой. — Я так и знал, что вы это скажете, — заметил он. И проворно перешел к Сегантини, Д. У. Моррису, а потом к Боннару^[14], спрашивая мнения у мэтра. Несколько минут они прилежно обсуждали живопись. А Прайам годами не слыхал голоса осведомленного здравого смысла, рассуждающего об искусстве. Годами он ничего, кроме детского лепета, не слышал о картинах. Он, собственно, выработал привычку не слушать. Самым буквальным образом в одно ухо впускал, в другое выпускал. И теперь он прямо-таки жадно впивал, глотал и поглощал речи мистера Оксфорда, и понял, как же он изголодался. И он говорил с ним откровенно. Он теплел, он разгорался, он зажигался. И мистер Оксфорд слушал его в восторге. Мистер Оксфорд обладал, по-видимому, природным благоразумием. Он просто считал Прайама великим художником, вот и все. Никаких ссылок на странную загадку — отчего великий художник вдруг стал писать свои картины на чердаке по Вертер-роуд, в Патни! Никаких неудобных вопросов о прошлом великого художника, о прежних его картинах. Только прямое, полное признание в нем гения! Странно, но приятно.

— Значит, двести пятьдесят вы не хотите? — мистер Оксфорд вдруг перескочил опять к делу.

— Нет, — стойко держался Прайам. — Честно говоря, — прибавил он, — в общем-то, я эту картину хотел себе оставить.

— И на пятьсот вы тоже несогласны, мэтр?

— Ну, тут я, пожалуй, соглашусь, — и он вздохнул. Вздох был искренний! Он в самом деле с радостью оставил бы себе эту картину. Он знал, что в жизни еще не писал ничего лучше.

— И я могу унести ее с собой? — спросил мистер Оксфорд.

— Да, пожалуй.

— Осмелюсь ли просить вас отправиться со мною вместе в город? — продолжал мистер Оксфорд, сама почтительность, — у меня есть несколько картин, и очень бы хотелось, чтоб вы глянули на них, думаю, они вам доставят удовольствие. И мы оговорим дальнейшие дела. Если вы, конечно, сможете мне уделить часок. Так могу ли я просить…

Прайаму очень захотелось ехать, желание боролось в нем с застенчивостью. Тон, каким мистер Оксфорд говорил: «…думаю, они вам доставят удовольствие», явственно намекал на что-то совершенно незаурядное. А Прайам даже не мог упомнить, когда глаза его видели картину одновременно и незнакомую, и великую.

Галереи Парфиттов

Я уже упомянул, что тот автомобиль был из ряда вон. Честно говоря, он был исключительно из ряда вон. Куда крупней обыкновенного автомобиля. То, что писаные богатыми и для богатых газетные «заметки автомобилиста» привычно именуют «лимузин». Снаружи и внутри он поразительно был нов и безупречен. Дверные ручки слоновой кости, мягкая желтая кожаная обивка, кедровая отделка, нарядные серебряные штучки, лампы, скамеечки для ног, шелковые подушки — все было новое, с иголочки, все будто ни разу не использовалось. Автомобиль будто доказывал, что мистер Оксфорд никогда не пользуется машиной дважды, каждое утро приобретая новую, как биржевой маклер — новый цилиндр, а герцог Селси — новые штаны. Был тут и письменный столик, и всякие кармашки для бумаг, и подвесные ухищрения для определенья времени, температуры воздуха и колебаний барометра; была и разговорная труба. Вы чувствовали, что будь машина связана беспроволочным телеграфом с биржей и палатами парламента, будь вдобавок небольшой ресторанчик у ней в хвосте, мистеру Оксфорду не было б нужды вообще из машины вылезать; так бы он и проводил в ней дни свои с утра до поздней ночи.

Да, все, все было безупречно — машина, оснастка самого мистера Оксфорда, цвет его лица — и Прайам себя почувствовал слегка обшарпанным. Он и был слегка обшарпан. В Патни он как-то опустился. Он — прежний денди! Но ведь когда это было! В дни блаженной памяти Лика. И пока автомобиль плыл без запаха, без звука, по запруженным улицам Лондона к центру, то срывался, как звезда, летел, как метеор, то нежно, мягко замирал, то, ринувшись вперед, небрежно обходил земное, прозаическое средство сообщенья, Прайаму все больше и больше делалось не по себе. Он свыкся с распорядком своей жизни в Патни. Из Патни он, в общем-то, не выезжал, разве когда вдруг тянуло освежиться в Национальной галерее, да и туда он неизменно ездил поездом и подземкой, и подземка всегда в нем вызывала удивление, будила романтические чувства и, выбросив из-под земли на угол Трафальгарской площади, как будто странно, блаженно его встряхивала. Так что он давным-давно не видел главных улиц Лондона. Он начал уж позабывать роскошь и богатство, хозяев восточных сигаретных лавок с фамилиями на «опулос», надменность высших классов, еще большую надменность их лакеев. И он оставил Элис в Патни. И тайный бес схватил его, вцепился, дергал, тянул обратно к простоте предместья, заставлял морщиться, корчиться и уклоняться от блеска лондонского центра, чуть ли буквально не выхватывал его из машины, чуть ли не толкал под зад, чтоб со всех ног мчался обратно в Патни. Он бы картину отдал за то, чтоб оказаться в Патни, вместо того, чтоб проноситься мимо Гайд-Парк-Корнер под аккомпанемент любезнейших, почтительных, тактичных соображений мистера Оксфорда.

И только другой бес, знакомый бес стеснительности ему не позволял властно остановить машину.

Машина затормозила на Бонд-стрит, перед зданием с широкой аркой и символом империи, широко веющим над крышей. Таблички уведомляли, что проход под арку стоит шиллинг. Однако мистер Оксфорд, выставляя вперед последнюю картину Прайама так, будто она стоит пятьдесят тысяч, а не пятьсот фунтов, без единого слова прошел мимо уведомлений, и Прайам пошел следом, подчинясь его внушительному жесту. Почтенные ветераны, сплошь в медалях приветствовали мистера Оксфорда при входе, а уж внутри святилища некие созданья в цилиндрах, столь же безупречных, как у Оксфорда, приподняли перед мистером Оксфордом сии уборы, он же не приподнял своего в ответ. Только наполеоновски кивнул! Весь он вдруг странно преобразился. Вы видели перед собою человека нерушимой воли, привыкшего использовать людей, как пешки в шахматной запутанной игре. Наконец они вошли в таинственный покой, и мистер Оксфорд, скинув на руки пажу цилиндр, меха, перчатки, велел послать за кем-то, кто тотчас явился с рамой, в точности подходящей для картины Прайама.

— Сигару не желаете ли? — мистер Оксфорд проворно вернулся к прежней своей манере, предлагая ящик, где каждая сигара была облечена отдельной золотой фольгой. Такая сигара стоит крону в ресторане, пол кроны в лавке и два пенса в Амстердаме. Царственная сигара с ароматом рая и пеплом белее снега. Но Прайам не мог оценить ее по достоинству. Нет! На стертой медной табличке под аркой он рассмотрел слова: «Галереи Парфиттов». То были знаменитые дельцы, с которыми он прежде имел сношенья, но которых, правда никогда не видел. И ему было страшно. Его терзали жуткие предчувствия и отвратительно сосало у него под ложечкой.

Тщательнейше осмотрев картину сквозь ладанные облака, мистер Оксфорд выписал чек на пятьсот фунтов и, зажав в зубах сигару, протянул чек Прайаму, который пытался его принять с небрежным видом, но это ему не удалось. Чек подписан был: «Парфитты».

— Слышали, может быть, что я тут теперь единственный владелец?

— Вот как? — Прайам волновался, как неопытный юнец.

Потом мистер Оксфорд по глухим коврам повел Прайама в зал, где с помощью рефлекторов высвечивалось маленькое, но несравненное собрание картин. Мистер Оксфорд не преувеличил. Они доставили удовольствие Прайаму. Такие картины не каждый день увидишь, и не каждый год. Был тут прелестнейший Делакруа, того уровня, какой нечасто попадался Прайаму; был и Вермеер, делавший излишним путешествие в Рикс-музеум^[15]. А на стене подальше, к которой мистер Оксфорд подвел его напоследок, на подчеркнуто почетном месте, висел пейзаж Вольтерры, городка в горах Италии. У Прайма сердце так и подпрыгнуло при виде этой вещи. В нижнем углу роскошной рамы черными буквами значилось: «Прайам Фарл». И до чего отчетливо он помнил, как её писал! И до чего была она прекрасна!

— Ну вот, — проговорил мистер Оксфорд, — по моему скромному мнению, это один из самых лучших Фарлов. А вы как считаете, мистер Лик?

Прайам старательно прикинул.

— Я с вами согласен, — сказал он.

— Фарла, — сказал мистер Оксфорд, — пожалуй, единственного из новых можно поставить рядом с гигантами, выставленными в этом зале, а?

Прайам вспыхнул.

— Да, — выговорил он.

Между Патни и Вольтеррой — существенная разница, во многом; но Вольтерра и Главная улица Патни на двух картинах неоспоримо, очевидно, безусловно — были писаны одной и той же кистью; вы не могли не видеть, что тут одна манера, те же мазки, один и тот же взгляд, охват и постиженье, одним словом, та же ослепительная, строгая передача натуры. Сходство бросалось в глаза и безусловно убеждало. Оно бы не укрылось даже от аукциониста. Однако мистер Оксфорд о нем не проронил ни слова. Он его, кажется, вовсе не заметил. Все, что он сказал, выходя из зала, когда Прайам окончил свою довольно односложную хвалу, было:

— Да, вот она, та маленькая коллекция, которую я собрал, и я горжусь, что смог ее вам показать. А теперь я бы очень хотел, чтоб вы со мной отобедали в клубе. Ну, пожалуйста. Я буквально буду в отчаянии, если вы откажетесь.

Прайаму с высокой горы было плевать на отчаяние мистера Оксфорда, и вся душа его противилась обеду в клубе мистера Оксфорда. Но он ответил «Да», потому что так было всего легче при его стеснительности, а мистер Оксфорд был человек решительный. Прайаму ужасно не хотелось идти. Его расстроило, встревожило, его пугало молчание мистера Оксфорда.

На автомобиле они подкатили к клубу.

Клуб

Прайам прежде никогда не бывал в клубе. Мое заявление вас может удивить, вы можете даже мне не поверить, но тем не менее это — сущая правда. Родину клубов он покинул еще в юности. Что же до английских клубов в иных городах Европы, они знакомы были ему по внешности, да по одобрительному лепету их приверженцев за tables d'hôte, и желание дальнейшего с ними ознакомления не было столь жарким, чтобы его сжигать. Вот он и не знал клубов.

Клуб мистера Оксфорда его встревожил, запугал — такой громадный, черный. На первый взгляд он напоминал ратушу какого-нибудь крупного промышленного города. Когда вы стоите на тротуаре перед пролетом гигантских ступеней, ведущим к первой паре вращающихся дверей, голова ваша оказывается определенно куда ниже ног существа, оглядывающего вас из-за стекла. Голова ваша куда ниже и подоконников могучих окон цокольного этажа. Потом — еще два этажа, а уж над ними выступает карниз резного камня, угрозой нависающий над вашим взором. Десятой части этой глыбы, да что там, всего осколка с краю хватило бы на то, чтоб раздавить слона. И весь фасад при этом черен, черен от вековых углеродных отложений. Мысль о том, что это здание — ратуша, используемая не по назначению, постепенно покидает вас, пока вы смотрите. Вы понимаете нелепость этой мысли. Вы ощущаете, что клуб мистера Оксфорда — памятник, реликт, остаток тех веков, когда ходили по земле гиганты, и он, неповрежденный, дошел до нас, пигмеев, старающихся его приспособить. Единственным потомком гигантов был, по-видимому, страж за дверью. Когда мистер Оксфорд и Прайам вскарабкались к дверям, этот единственный гигант с гигантской силой распахнул гигантскую дверь, они вошли, и дверь захлопнулась за ними, заметно всколыхнув воздух. Прайам оказался в огромном интерьере, под потолком, плывущим в дальней, дальней вышине, как небеса. Он смотрел, как мистер Оксфорд расписывается в гигантском томе под гигантскими часами. Покончив с этой процедурой, мистер Оксфорд, пройдя мимо бескрайних перспектив справа и слева, ввел его в очень длинную залу, обе длинных стены которой были утыканы несчетными огромными крюками — то там, то сям висело на крюке пальто, висел цилиндр. Мистер Оксфорд выбрал два крюка в этом пространстве, и когда они с Прайамом достаточно разоблачились, ввел его в еще другой огромнейший покой, по-видимому призванный напоминать о банях Каракаллы. Над гигантской чашей, выдолбленной из цельного гранита, Прайам почистил ногти такой громадной щеткой для ногтей, каких прежде не видывал даже и в ночных кошмарах, а служитель почистил его орудием, напоминавшим грозное оружие, некогда служившее Анаку^[16].

— Сразу отправимся к столу, — осведомился мистер Оксфорд, — или желаете сначала джина с агностурой?

Джин с ангостурой Прайам отклонил, и по впечатляющей лестнице темного мрамора, потом через другие апартаменты, они вошли в столовую, которую можно было успешно использовать для выездки лошадей. Здесь вы видели шесть гигантских окон в ряд, и на каждом занавес пышными каскадами стекал из незримости в зримость. Потолок тоже, вероятно, существовал. На каждой стене висели гигантские картины в тяжелых, узорных рамах, а в простенках стояли на базальтовых колоннах героические мраморные бюсты. Стулья нельзя бы было сдвинуть с места, если б не могучие ролики, но рядом со столами они казались изящными безделушками. В одном конце столовой стоял буфет, который не дрогнул бы под цельной бычьей тушей, в другом конце — пламя, над которым можно бы поджарить эту тушу в её целостности, плясало под каминною доской, до которой не дотянулся бы локтями Голиаф.

И — торжественная тишина. Полы, покрытые пушистыми коврами, глушили все шаги. Нигде ни звука. Звук, сам по себе, повидимому, здесь не поощрялся. Прайам уже прошел через широкий вход в освещенную залу, где все стены огромными буквами предупреждают: «Тихо!» И он заметил, что все кресла и диваны здесь пышны и обиты мягкой кожей, так что, сидя в них, вам не удастся произвести даже и самомалейший скрип, как ни старайтесь. На первый взгляд казалось, что здесь никого нет, но, приглядевшись повнимательней, вы замечали, что зала кишит лилипутиками, что они ходят, сидят в креслах, задуманных, очевидно, каждое для троих. Эти лилипуты были члены клуба, обращаемые в кукол его громадностью. Странная, мрачная порода! Повидимому, они достигли последних стадий разложенья, ибо повсюду, где могли они преклонить головы, было протянуто белое сукно, чтоб, не дай Бог, они не осквернили тех мест, которые освящены касанием могучих затылков, уж давно почивших. Редко они вступали в разговор друг с другом, только обменивались взорами, полными недоверья и вражды; а если вдруг случалось им заговорить, была в их тоне одна усталая брюзгливость. Впрочем, они довольно смутно различали один другого в унылом сумраке, — сумраке, на который не оказывал почти никакого действия желтоватый свет электрических ламп в огромных люстрах. Все заведение было погребено в прошедшем, погружено в сон о титаническом былом, когда, конечно, жили те великаны, которые могли собой заполнить эти кресла и покоить ноги на этих каминных решетках.

И в этой обстановке мистер Оксфорд потчевал Прайама, кормил-поил с обыкновенных крошечных тарелок, из самых обыкновенных мизерных бокалов. На вполне современное угощенье, отменное притом, памятная история клуба не наложила никакого отпечатка — разве что стилтоновский сыр как будто изготовили в гомерову цветущую эпоху и ввел его в употребленье сам Улисс. Едва ли следует упоминать, что все это вместе взятое произвело на Прайама самое гнетущее впечатление. (Но как, как мог дипломатичный мистер Оксфорд догадаться, что Прайам никогда в жизни не бывал в клубе?) Он впал в безмолвную тоску и отдал бы гигантскую сумму, такую же гигантскую, как этот клуб — да самый чек бы отдал, лежавший у него в кармане — за то, чтоб так и не встретить на своем пути мистера Оксфорда. Он был чересчур чувствителен для клубов, а настроений его никогда нельзя было предвидеть. Мистер Оксфорд не сумел предвидеть, какое действие окажет на Прайама этот клуб. Скоро он и сам понял свою ошибку.

— А не выпить ли нам кофейку в курительной? — предложил мистер Оксфорд.

Людная курительная была той частью клуба, где не считался преступлением обычный, не приглушенный разговор. Мистер Оксфорд нашел свободный от лилипутов уголок, там они расположились, и сигары, ликеры сопутствовали кофею. Здесь вы то и дело наблюдали, как карлики откровенно хохочут в волнах дыма; еще чуть-чуть, и гомон мог обратиться в гвалт; время от времени некий малютка входил и, надрывая горло, выкликал имя какого-нибудь карлика. Вдруг Прайам ободрился, и зоркий мистер Оксфорд тотчас это заприметил.

Мистер Оксфорд поскорей заглотнул свой кофий, потом перегнулся через стол, приблизил свою физиономию к лицу Прайама, пристроил поудобней ноги под столом, выдохнул внушительное облако дыма из своей сигары. То была явная прелюдия к разговору по душам; близилась развязка, к которой уже несколько часов он вел.

У Прайама упало сердце.

— Каково ваше мнение, мэтр, — осведомился мистер Оксфорд, — сколько максимум могут стоить полотна Фарла?

Прайам терзался. Мистер Оксфорд был само внимание, любезность, и он ждал ответа. Но Прайам не знал, что тут сказать. Он только знал, что бы он сделал, достань у него на это храбрости: без церемоний, без оглядки кинулся бы вон из этого клуба.

— Я… я не знаю, — промямлил Прайам, заметно побледнев.

— Потому что в свое время я порядком поднакупил Фарлов, — продолжал мистер Оксфорд, — и, должен признаться, недурно сбыл. Одну только картину себе оставил, которую утром вам показывал. Вот я и думаю: попридержать, пока цена еще подскочит, или же прямо сейчас сбагрить.

— И за сколько бы вы могли ее сбагрить? — бормотнул Прайам.

— А что? Не буду от вас скрывать, — ответил мистер Оксфорд, — да вот, пожалуй, что и за пару тысяч. Она, конечно, размера не то чтобы большого, но это один из самых лучших Фарлов, какие есть в природе.

— Я бы продал, — пролепетал Прайам едва слышно.

— Продали бы, а? Что ж, очень возможно, вы и правы. Вот ведь меня какой вопрос волнует: а вдруг вот-вот объявится другой художник, который такие вещи будет делать лучше даже, чем сам Фарл? По-моему, такая возможность не исключена. Объявляется умнейший, знаете ли, ловкий малый, и подделывает Фарла так, что только такие люди, как вы, мэтр, ну, может быть, как я, заметят разницу. Такую работу можно ведь великолепнейшим образом подделать, была бы ловкость рук, а, как по-вашему?

— О чем вы? — спросил Фарл, похолодев.

— Ну, мало ли, — загадочно ответил мистер Оксфорд, — всякое бывает. Можно подделать стиль, и затопить рынок полотнами, в общем и целом, буквально как у Фарла. Долгое время никто и в ус не будет дуть, ну, а потом — полное смятенье в публике и обвал цен, как результат. И самая-то прелесть в чем? А в том, что публике, ей от всего этого ни горячо, ни холодно. Потому что ведь подделка, которую никто не может отличить от оригинала, она, конечно, и не хуже оригинала, вот ведь как. Понимаете? Тут же такие колоссальные возможности, если, конечно, кто-то их сумеет ухватить! Вот почему я почти готов последовать вашему совету и продать своего последнего Фарла.

Он улыбался все более и более интимно. Взгляд его что-то такое в себе таил. Будто что-то такое внушал Прайаму, что не выразишь словами. На ясном лице было выражение, присущее в подобных случаях подобным лицам, и в нем читалось: мы-то мол с вами знаем, что не существует ни добра, ни худа, — по крайней мере, многие вещи, которые обычный раб условностей считает злом, на самом-то деле суть добро. Так Прайам истолковал это выражение лица.

«Вот грязный негодяй, он ведь хочет, чтоб я для него подделывал самого себя! — подумал Прайам, скрывая вдруг накатившую ярость, — он с самого начала знал, что никакой нет разницы между тем, что я ему продал, и тем, что у него уже висит. Намекает, дрянь, на то, что мы поладим. А до сих пор играл со мною в кошки-мышки!»

Вслух он сказал:

— Не знаю, могу ли вообще вам что-нибудь советовать. Я не умею продавать картины, мистер Оксфорд.

Это было сказано таким враждебным тоном, который должен бы навек лишить мистера Оксфорда дара речи, но нет, нисколько не лишил. Мистер Оксфорд вильнул, как конькобежец, выделывающий новую петлю, и начал разливаться о достоинствах пейзажа Вольтерры. Он разобрал его по косточкам, притом так тонко, верно, будто картина сейчас у него перед глазами. Прайам подивился этой точности. «А понимает кое-что, подлец!» — мрачно размышлял Прайам.

— Вы не находите, что я тут перехваливаю, а, cher maître? — заключил мистер Оксфорд, улыбаясь.

— Слегка, — сказал Прайам.

Если б только он мог убежать! Но он не мог. Мистер Оксфорд его буквально загнал в угол. Никакой надежды на избавление! К тому ж он толстый, ему за пятьдесят.

— А-а! Так я и знал, что вы это скажете! А теперь — не будете ли вы так добреньки, не сообщите ли, в какой период вы её писали? — спросил мистер Оксфорд, эдак небрежно, но так сжал кулаки, что побелели костяшки пальцев.

Вот она, развязка, вот куда мистер Оксфорд все время гнул! Все время зубастая улыбка мистера Оксфорда скрывала знание о том, кто такой Прайам!

Глава X

Тайна

— О чем вы толкуете? — спросил Прайам Фарл. Но вопрос прозвучал неубедительно, с таким же успехом он мог сказать: «Я знаю, о чем вы толкуете, и отдал бы миллион фунтов, ну, около того, чтобы мне только провалиться сквозь этот пол». Несколько минут тому назад он готов был отдать пятьсот фунтов, ну, около того, чтоб просто отсюда убежать. Теперь он уже хотел, чтобы с ним произошло чудо Мэсклина^[17]. Вселенная как будто рушилась вокруг Прайама Фарла.

Мистер Оксфорд все улыбался, правда так, как когда вы сдерживаете дыханье на пари. Вы чувствуете, что силы ваши на исходе.

— Вы Прайам Фарл, правильно? — тихо, очень тихо спросил мистер Оксфорд.

— С чего вы взяли, что я Прайам Фарл?

— Я считаю, что вы Прайам Фарл, потому что вы написали ту картину, которую я купил у вас сегодня утром, а я уверен, что никто кроме Прайама Фарла написать ее не мог.

— Значит, вы с самого утра со мной играли в кошки-мышки?

— Ну, зачем же так, cher maître, — шепотом урезонивал его мистер Оксфорд, — просто должен же я был нащупать почву. Прайам Фарл, считается, похоронен в Вестминстерском аббатстве, естественно, я это знаю. Но лично для меня наличие в природе картины «Главная улица Патни», притом явно только что написанной, абсолютно точно доказывает, что он отнюдь не похоронен в Вестмистерском аббатстве, а живет себе и поживает. Непонятная вещь, поразительная вещь, как могла произойти столь дикая ошибка на похоронах, совершенно поразительная вещь, и влечет за собой самые немыслимые последствия! Но это дело не мое. Естественно, для того, что произошло, были какие-то солидные причины! Меня это не волнует, меня это не касается — то есть профессионально не касается. Просто я заявляю, когда вижу картину, на которой еще краска не обсохла: «Эта картина написана таким-то художником. Я эксперт, тут я ставлю на карту свою репутацию». И, пожалуйста, только не надо мне рассказывать, что данный художник умер несколько лет тому назад и с национальными почестями похоронен в Вестминстерском аббатстве. Не надо. Не может такого быть. Я эксперт. И если факты о смерти и похоронах не вяжутся с моими выводами об авторстве картины, так я вам скажу: тем хуже для фактов. Я скажу: ну, значит… э-э… произошло какое-то недоразумение насчет… э-э… трупов. Ну как, cher maître, как вам мое рассуждение? — мистер Оксфорд легонько барабанил пальцами по столу.

— Не знаю, — сказал Прайам. Что было новой ложью.

— Вы — Прайам Фарл? — не отставал мистер Оксфорд.

— Ну, если вам так угодно, — свирепо рыкнул Прайам, — да, да. И теперь вы знаете.

Мистер Оксфорд отпустил свою улыбку. Он невероятно долго ее удерживал. Он отпустил ее, и глубоко, с облегчением, вздохнул. Он бежал на коньках по тончайшему льду, обегая грозные полыньи, и вот достиг безопасного берега, и только сейчас начал понимать, какой опасности бросал он вызов. Он совершенно был уверен, что разбирается в картинах. Но когда ты говоришь, что совершенно уверен, особенно, когда говоришь с вызовом, с нажимом, за этим всегда кроется: «не совсем уверен». Так было и с мистером Оксфордом. И впрямь, — исходя из существования всего-навсего какой-то там картины, доказывать, что кошмарнейшим образом успешно обморочили самую поразительную нацию на свете — да тут не просто неосторожность нужна со стороны доказывающего.

— Но я не хочу, чтоб это дальше шло, — так же свирепо шепнул Прайам, — и хватит об этом.

— Естественно, — сказал мистер Оксфорд, но тону его не доставало убежденности.

— Это одного меня касается, — сказал Прайам.

— Естественно, — повторил мистер Оксфорд, — по крайней мере должно бы вас одного касаться. И стоит ли говорить, что уж кто-кто, а я никогда бы не стал соваться, но…

— Прошу вас вспомнить, — перебил Прайам, — что вы эту картину купили сегодня утром просто в качестве картины, за ее достоинства. Вас никто не уполномочил связывать с нею мое имя, и я должен вас просить оставить имя мое в покое.

— Безусловно, — согласился мистер Оксфорд. — Я купил ее в качестве шедевра и вполне доволен своим приобретением. Подпись мне не нужна.

— Я последние двадцать лет не подписывал своих картин, — сказал Прайам.

— Прошу меня извинить, — возразил мистер Оксфорд, — но каждый квадратный сантиметр каждой вашей картины подписан, очень даже подписан. Вы кистью не можете холста коснуться, и чтоб его не подписать. Только величайшим художникам дается свыше право не ставить буковок в углу картин, чтобы потом их не присвоил какой-нибудь другой художник. По мне, так все ваши картины подписаны. Но кое-кому требуются иные доказательства, кроме точного знания и тонкого вкуса, и вот тут-то могут возникнуть неприятности.

— Неприятности? — отозвался Прайам в остром приступе тоски.

— Да, — подтвердил мистер Оксфорд. — Мой долг — поставить вас в известность, а вы уж постарайтесь понять сложившееся положение. — Он вдруг стал важен и серьезен, всем своим видом показывая, что дошел до самой сути. — Тут приходит ко мне недавно человек один, так, мелкий торгаш, предлагает картину, и я сразу узнаю: картина ваша. Я ее купил.

— И сколько вы за нее заплатили? — прошипел Прайам.

Помолчав, мистер Оксфорд ответил:

— Что ж, не возражаю, назову вам цифру. Я за нее заплатил пятьдесят фунтов.

— Да ну? — вскричал Прайам, смекнув, что некое лицо, или лица нажили на его работе четыреста процентов. — И кто же этот тип?

— А-а, да так, мелкий торгаш. Никто. Еврей, конечно, — мистер Оксфорд произнес это «еврей» с неподражаемой иронией. Прайам прикинул, что, будучи евреем, тот торговец, повидимому, не его рамочник, ибо тот — чистокровный йоркширец из Ревенсторпа. Мистер Оксфорд продолжал: — Я продал ту картину и удостоверил, что это Прайам Фарл.

— Скажите!

— Да. Я вполне полагался на свое суждение.

— И кто купил?

— Уитни Си Уитт, из Нью-Йорка. Теперь-то он, конечно, постарел. Да вы его, наверно, помните, cher maître, — мистер Оксфорд сверкнул глазами. — Я продал ему эту картину, и он, конечно, положился на мою гарантию. Скоро мне предложили еще картины, тоже безусловно ваши, тот же человек мне предложил. И я их продал. Я продолжал их покупать. Не скрою, сорок картин купил в общей сложности.

— А этот мелкий торгаш — он догадывался, чьи это картины? — насторожился Прайам.

— Он-то? Да догадайся он, стал бы он их сбывать по пятьдесят фунтов штука? Понимаете, сначала я считал, что покупаю вещи, писаные вами до вашей, так сказать, кончины. Я ж, как все, считал, что вы… э-э… в аббатстве. Потом-то мне в душу закрались некоторые сомненья. И вот, в один прекрасный день, у меня на пальце остается немножечко краски, и тут уж, скажу я вам, я беспокоюсь не на шутку. Однако остаюсь при своем мнении и продолжаю гарантировать, что это — картины Фарла.

— И вам не приходило в голову навести справки?

— Приходило, ну как же, приходило, — вздохнул мистер Оксфорд. — Я уж и так и сяк старался выведать у этого еврея, откуда он берет картины, а он — ни в какую. Н-да-с, тут я почуял тайну. Ну, а зачем мне тайны, они мне ни к чему, из них шубу не сошьешь, и я решил, что бог с ней с этой тайной. Такой линии и придерживался.

— И что же вам мешало придерживаться ее и дальше? — вскинулся Прайам.

— Да вот, обстоятельства и помешали. Я, собственно, все картины продавал Уитни Си Уитту. Что ж, и отлично. По крайней мере, мне казалось, что все отлично. Я ручался именем и репутацией Парфиттов, что картины ваши. И вот в один прекрасный день я узнаю от мистера Уитта, что оборотная сторона холста проштемпелевана, и на резиновом штемпеле значится имя изготовителя холста и дата, притом дата — после ваших, так сказать, похорон, ну, и лондонские торговые агенты навели справки у тех, кто продает художникам краски и холсты, и те готовы свидетельствовать, что холст этот был выделан уже после похорон Прайама Фарла. Схватываете, в чем заковыка?

Прайам схватывал.

— Моя репутация, репутация Парфиттов поставлена на карту. Если эти картины не ваши — значит, я жулик. Имя Парфиттов загублено навеки, и поднимается такой скандал, каких свет еще не видывал! Уитт грозится предъявить иск. Я предложил забрать обратно все картины по той же цене, которую он заплатил, и — без вычета комиссионных. Не хочет! Старик, сами понимаете, немножечко gaga^[18], наверно. Вот и не хочет. Бушует. Его, видите ли, обвели вокруг пальца, он, мол, этого так не оставит. Пришлось ему доказывать, что картины ваши. Пришлось представить ему основания, на которых я давал свои гарантии. Короче говоря — я разыскал вас!

Снова он вздохнул.

— Послушайте, — сказал Прайам. — И сколько в целом заплатил вам Уитт за мои картины?

Мистер Оксфорд помолчал, потом ответил:

— Что ж, не возражаю, назову вам цифру. Он заплатил мне семьдесят две тысячи фунтов с мелочишкой, — он улыбнулся, как бы оправдываясь.

Прайам сообразил, что те четыреста фунтов, которые он получил за свои картины, составляют куда меньше одного процента от того, что получил за них в конце концов лощеный, процветающий делец, и традиционный гнев художника против дельца — производителя против паразита-посредника — вспыхнул в его сердце. До сих пор он не имел серьезных оснований жаловаться на своих агентов. (Исключительно успешные художники редко их имеют). Теперь же он видел в торговцах картинами то, что видят в них обыкновенные художники, — порожденье всяческого зла! Теперь он понял, откуда у мистера Оксфорда шикарный автомобиль, оснастка, клуб, красотки! Все это заработано не мистером Оксфордом, а для мистера Оксфорда, в жалких мастерских, да что! на чердаках, трудолюбивыми, обтрепанными художниками! Мистер Оксфорд — наглый вор, мерзкий угнетатель гениев! Мистер Оксфорд, одним словом, — чертово отродье, и Прайам молча, но очень искренне, послал его на подобающее ему место.

Все это ужасно было несправедливо со стороны Прайама. Никто не просил Прайама умирать. Никто не просил его отрекаться от себя. И в том, что начиная с известного времени, он получал десятки вместо тысяч фунтов за свои картины, — исключительно его собственная вина. Мистер Оксфорд просто покупал и просто продавал; такая уж работа. Но грех мистера Оксфорда в глазах Прайама был тот, что мистер Оксфорд был перед ним ни в чем не грешен. Даже при меньшей проницательности, чем та, какой обладал мистер Оксфорд, можно было заметить, что Прайам весьма нелестно оценил его последнее сообщение.

— Для нас обоих, — завел мистер Оксфорд вкрадчиво, — было бы, конечно, лучше, если бы вы дали мне такую возможность доказать мистеру Уитту, что гарантии мои — не ложные гарантии.

— Почему это — для нас обоих?

— Потому что… ну… я с восторгом заплатил бы вам, скажем, тридцать шесть тысяч фунтов в знак признательности за… — он осекся.

Возможно, он тотчас сообразил, какую жуткую он совершил бестактность. Или уж ничего не следовало предлагать, или уж всю сумму, которую он получил, за вычетом небольших комиссионных. Предложить Прайаму ровно половину — был непроизвольный порыв, роковая глупость со стороны природного дельца. А мистер Оксфорд был прирожденный делец.

— Я у вас ни пенни не возьму, — отрезал Прайам. — Ничем не могу вам быть полезен. Мне, кажется, пора. Я и так опаздываю.

Неудержимая холодная ярость как подтолкнула его в спину, и, грубо презрев все обольщенья клуба, он встал из-за стола. Мистер Оксфорд, все более и более делаясь дельцом, встал тоже и проследовал за ним, прямо-таки провел его к гигантской гардеробной, что-то заискивающе, подобострастно, шепча Прайаму в ухо.

— Будет разбирательство в суде, — объявил мистер Оксфорд уже в огромном холле, — и ваши свидетельские показания мне будут прямо-таки необходимы.

— И слушать не желаю. До свиданья!

Гигант у двери едва успел распахнуть ее для Прайама. Прайам бежал — бежал, и его преследовал кошмар: виденье людного суда. Невыразимая мука! Он посылал мистера Оксфорда в преисподнюю и даже ниже, и клялся, что палец о палец не ударит, чтобы спасти мистера Оксфорда от пожизненных каторжных работ.

Получение денег

Он стоял у подножья монумента и дико разговаривал с самим собой. Ну хоть слава Богу, вырвался оттуда, от этих карликов, ползающих по коврам, невидимо ютящихся на креслах и диванах. Он, собственно, не помнил, что с ним происходило с той минуты, когда он выскочил из-за стола; не помнил, встречал ли что-то, кого-то на пути наружу; помнил только льстивые, подобострастные увещеванья мистера Оксфорда, преследовавшие его до самой двери, где стоял гигант. Клуб ему запомнился, как прибежище черной магии; отвратительная жизненность всей этой мертвечины; а все, что там творится — непостижимая нелепость. «Тихо! Тихо!» — взывают белые бумажки в одной огромной зале, а рядом допущен гомон! А эта жуткая столовая с неприступными каминными решетками, до которых ни одному карлику вовек не дотянуться! Он продолжал высказывать весьма нелестные сужденья о клубе и о мистере Оксфорде на весьма повышенных тонах, не замечая улицы. Он очнулся, когда некий довольно испуганного вида субъект ему отдал честь. То был шофер мистера Оксфорда, терпеливо дожидавшийся, когда же мистер Оксфорд сочтет возможным снова поместиться в свой салон на колесах. Шофер, повидимому счел, что Прайам надрался, либо спятил, но его обязанность была отдавать честь, и больше ничего, а потому он отдал честь Прайаму и больше ничего.

Совершенно забывая о том, что шофер тоже человек, собрат его, Прайам тут же повернулся на каблуках и зашагал прочь по улице. На углу этой улицы был крупный банк и, преисполнившись беззаветной отваги, как солдат в сраженье, Прайам переступил порог. Никогда еще прежде не бывал он в лондонском банке. Сначала он ему напомнил клуб, только на огромном плакате был означен день месяца, как бы мистическое число — 14 — другие же плакаты содержали разрозненные буквы алфавита. Потом он разглядел, что это такой большой зверинец, в котором дрессированные молодые люди разных размеров, разных лет, сидят в крупных клетках из красного дерева и проволоки. Он шагнул прямо к одной из клеток — с дыркой — и швырнул туда чек на пятьсот фунтов — довольно вызывающе швырнул.

— Вам рядом, — так за решеткой произнесли уста над высоким воротничком и зеленым галстуком, и надменная рука швырнула чек Прайаму обратно.

— Рядом! — повторил Прайам в растерянности, но и в бешенстве.

— Там — от А до М, — произнесли уста.

Тут-то Прайам понял значенье одиноких букв, и, в новом припадке бешенства, метнулся к соседней клетке. Где другая надменная рука приняла чек, повертела так и сяк, с видом, говорившим: «Небось поддельный!»

И:

— Не подписано! — отрезали другие уста над другим высоким воротничком и зеленым галстуком. И вторая надменная рука толкнула чек к Прайаму так, будто это ходатайство о вспомоществовании.

— А-а, вот оно что! — еле выговорил Прайам от ярости. — А пера, например, у вас не найдется?

Зачем же было так себя вести? Он никакого права не имел вымещать дурное настроение на совершенно неповинном банке, выплачивавшем двадцать пять процентов своим акционерам, тысячу в год своим директорам и оставшуюся мелочь своим людям в клетках. Но ведь Прайам был не такой, как вы да я. И не всегда он вел себя вполне разумно. Ну не умел он злиться на одного человека, скажем, или на одно здание. Если уж он злился, так на всех и вся, оптом, в розницу и без разбора, и солнце, звезды и луна не составляли исключения.

После того, как он подписал чек, та же надменная рука снова его цапнула, и на лицевую, и на оборотную сторону обрушился град подозрений; затем пара глаз недоверчиво оглядела ту часть особы Прайама, которая им была видна. Затем глаза отпрянули, уста открылись в кратком слове и — о странность! — уже четыре глаза и два рта склонились к чеку и устремили свое вниманье на Прайама. Прайам думал, что сейчас пошлют за полицейским; в чем-то он, как ни странно, чувствовал себя виновным, по крайней мере подозрительным и был готов сквозь землю провалиться. Ужасно унизительно, когда тебя бессовестно оглядывают с таким холодным разочарованьем.

— Вы, значит, мистер Лик? — шелохнулись уста.

— Д-да, — очень медленно.

— В каком виде желаете?

— Буду весьма вам признателен, если вы мне выдадите банкноты, — высокомерно отчеканил Прайам.

Надменная рука дважды перещупала все купюры и, с особенным бумажным хрустом, одну за другой выложила перед Прайамом. Прайам, не глядя, все это сгреб и, без церемоний, без всякой благодарности дающему, сунул в правый карман штанов. И, чертыхаясь, вышел прочь из банка.

И все же, все же ему заметно полегчало. Пестовать и лелеять свою тоску, имея в кармане пятьсот фунтов наличными, согласитесь — очень, очень трудно.

ВИЗИТ К ПОРТНОМУ

Постепенно он угомонился, его успокаивала ходьба, быстрая, бесцельная ходьба, а горящий взор раздвигал перед ним толпу на тротуаре успешней, чем окрики лакея. И вот, сам не зная как, очутился он на набережной. На благородную излуку Темзы уже спускались сумерки, и восхитительная панорама открылась перед ним, странно впечатляющая панорама, которая даже из куда менее поэтических натур делывала поэтов. Гранд-отели, службы миллионеров и правительства, гранд-отели, мечи и распашные окна правосудия, гранд-отели, громадные арки вокзалов, купола соборов, здания парламента и гранд-отели смутно вставали на речном изгибе, чернея в темной фиолетовости неба. Огромные трамваи пролетали мимо, как озаренные аквариумы, пролетки обгоняли трамваи, а их уж обгоняли автомобили; призрачные баржи, взрыхляя воду, вдевались в пролеты мостов, как нить вдевается в игольное ушко. Лондон, Лондон рокотал, имперский, величавый, сверхримский Лондон. И вот — что это? — ни один муниципальный фонарь еще не зажигался, а уж невидимая рука, рука судьбы, печатала посланье на зыбкой стене мрака, постепенно заслонявшей дальний берег. И послание гласило, что чай Шиптона — лучше всего на свете. А потом рука все это стерла и в другом месте написала, что лучше всего на свете — виски Макдонелла; и эти две доктрины, подрагивая пиротехникой, продолжали опровергать одна другую, и все густела ночь. Пять минут целых прошло, покуда Прайам не разглядел за пререканьями этих истин верх скрытого лесами и незнакомого ему строенья. Сквозное, зыбкое, оно было прекрасно в сумерках, и поскольку Прайам подошел тем временем к мосту Ватерлоо, всегдашняя тяга к красоте его и погнала на южный берег Темзы.

Поплутав вокруг Ватерлоо-Стейшн, он, наконец-то вышел с тыла к нужному строенью. Да, вещь оказалась дивная; башня взбиралась несколькими разноцветными слоями, все уменьшаясь, пока не таяла крылатой статуэткой в небе. А снизу здание было тяжелое, обширное, и по фасаду — колонны, а за ними стрельчатые окна. Два крана тянули шеи из общего массива, и все вместе окружал дощатый забор. Через дверцу в заборе виднелся мерцающий, шипящий свет. Прайам Фарл робко заглянул вовнутрь. Там был простор. Несколько молодцов, кудлатых, мускулистых, темнея на фоне озаренных решетчатых лесов, обтесывали и расщепляли каменные глыбы. Картина взывала к кисти Рембранта.

Неопрятный толстяк тотчас устремился к двери. В руке он держал рулетку, губами зажимал кончик толстого карандаша. Это он растолковывал сны архитектора сонным британским малым. Жизненный опыт сделал его грубоватым.

— Слышь, — адресовался он к Прайаму, — какого тебе дьявола тут надо?

— Какого дьявола мне надо? — отозвался Прайам, еще не вполне расставшийся с воинственным расположеньем духа. — Я просто хотел бы знать, что это за здание, черт вас дери?

Толстяк слегка перекосился. Вынул изо рта карандаш и сплюнул.

— Новая картинная галерея это, строится по завещанию — ну, Прайма Фарла. Вишь ты, не знал? — У Прайама дрогнули губы, он чуть не вскрикнул. — Видал? — продолжал толстяк, тыча пальцем в дощечку на заборе. На дощечке значилось: «Рабочие не требуются».

Толстяк холодным взором окинул Прайама с ног до головы, вернее, от позеленелой шляпы до мешковатых, мятых брюк.

И Прайам побрел прочь.

Он был ошарашен. Потом снова его охватило бешенство. Он отлично сознавал весь юмор положения, однако юмор этот был несколько своеобразный, не то чтобы животик надорвешь. Прайам бесился, и не брезговал такими выражениями, какие мы используем в бешенстве, когда нас никто не слышит. Снова захваченный своим искусством, как некогда на континенте, он давно уже не читал газет, и, хоть и не забыл о своей просьбе к нации, никак не предполагал, что она может вылиться в столь архитектурные формы. Он ничего не знал о хлопотах Дункана по увековечиванью родового имени. Нет, это его просто подкосило. Мысли о том, какие дикие последствия могут за собой повлечь ненужные, пустые жесты, на него нахлынули. Когда-то, давным-давно, под действием досады, он начеркал несколько строк на листке бумаги и подписал в присутствии свидетелей. И ничего — ничего решительно — не происходило целых два десятилетья! Бумага спала… и вот вам, пожалуйста, эта бетонная громада в самом центре Лондона! Невероятно. Нет, это превосходит все границы!

Его дворец, его музей! Плод минутного каприза!

Ах! Как же он бесился. Как всякий стареющий артист, в истинной силе, уж он-то знал, что не бывает удовлетворения, кроме удовлетворения усталости после честного труда. Уж он-то знал, что слава, богатство, безупречная одежда — ничто, а стремленье к совершенству — все. Никогда еще не был он так счастлив, как в эти последние два года. Но и на прекраснейшие души порой находит, и прекраснейшие души восстают порой против доводов рассудка. Вот и душа Прайама вдруг возмутилась. Вдруг снова ему захотелось славы, богатства, безупречной, дорогой одежды. Вдруг ему показалось, что он был выкинут из жизни, и потянуло безотлагательно в нее вернуться. Скрытые оскорбленья мистера Оксфорда жалили и жгли. А этот толстый подрядчик его принял за бедолагу, клянчащего работенки!

Он быстро зашагал к мосту и нанял кэб до Кондюит-стрит, где обреталась фирма портных, с парижским ответвлением которой он имел дело, когда еще был записным денди.

Странный порыв, конечно, но вполне простительный.

Озаренные башенные часы — налево, все дальше, дальше от катящего по мосту кэба, — показывали, что неподкупное Провидение бдит над Израилем.

Мнение Элис

— Одно здание, по-моему, обойдется не меньше семидесяти тысяч, — говорил он.

Снова он был с Элис, в укромности Вертер-роуд, и ей рассказывал обо всех почти перипетиях убывающего дня. Дома он оказался много позже того времени, какое положено для чаепития; и Эллис, умница, не стала его дожидаться. Зато теперь она его поила особым чаем для смельчаков и путников, а сама сидела напротив, за столиком, и только и делала, что слушала, да подливала ему в чашку.

— Ну да, — она сказала, ничуть не удивившись этим цифрам, — я прямо не понимаю: и о чем он думал, твой Прайам Фарл! Как будто мало нам этих картинных галерей! Вот будет там толкучка, не сунешься, тут новые и строй! Была я в Национальной галерее, два раза была, так я, ей-богу, чуть ли не одна-одинешенька по залам там ходила. И ведь бесплатно! Не нужны они людям, эти галереи! Были б нужны — валил бы туда народ! Ну виданное ли дело — пустой паб, к примеру? Или «Питер Робинсон»?^[19] А там ведь денежки выкладывай! Нет, ну это ж прямо дурь какая-то! И почему он не оставил эти деньги тебе хотя бы, или больницам бы пожертвовал, да мало ли? Нет, не дурь это! А прямо безобразие! И надо это прекратить!

Прайам меж тем готовился сегодня отважно взяться объяснить жене, кто он такой. И уже приближался к роковому мигу. Ее речь на него нагоняла известные сомнения, усугубляла трудность предприятия, но он решился смело продолжать.

— Ты сахар положила? — спросил он.

— Да, ты просто размешать забыл. Давай я тебе размешаю.

Обворожительное женское внимание! Он ободрился.

— Послушай, Элис, — приступился он, пока она помешивала чай, — ты помнишь, как я впервые сказал тебе, что умею рисовать?

— Да, — был ответ.

— Ну вот, и сначала ты думала, что я дурачусь. Ты думала, что я немного не в себе, ведь правда?

— Нет, — сказала Элис, — просто я подумала, что на тебя дурь нашла. — Она смущенно усмехнулась.

— Ну, и что оказалось?

— Ну, ты же деньги зарабатываешь, тут чего уж говорить, — признала она мило. — И что б мы без них делали, прямо я не знаю.

— Значит, ты была неправа, не так ли? А я был прав?

— Ну да, — она просияла улыбкой.

— А помнишь, как я сказал тебе, что я на самом деле — Прайам Фарл?..

Она кивнула без особенной охоты.

— А ты подумала, что я совсем с ума сошел. Ах, ну не спорь! Я же прекрасно видел, что ты думаешь.

— Я подумала, что ты не совсем здоров, — призналась она откровенно.

— А вот ты и ошиблась, детка. И сейчас я тебе снова повторяю, что я Прайам Фарл. Честно говоря, я, может быть, и сам тому не рад, но тем не менее. И вся-то заковыка в том, что тип, который утром приходил, он это выведал, и теперь будут неприятности. Уже, собственно, были неприятности, и дальше еще будут.

Это произвело впечатление. Она не знала, что сказать.

— Но, Прайам…

— Он заплатил мне сегодня пятьсот фунтов за картину, которую я только что кончил.

— Пять…

Прайам простительно театральным жестом выхватил деньги из кармана и просил ее их пересчитать.

— Пересчитай, — повторил он, видя ее нерешительность.

— Ну как? — спросил он, когда она с этим покончила.

— Ой, да все правильно. Но только, Прайам… Я не хочу, чтоб дома была такая куча денег. Ты б лучше положил их в банк.

— Да черт с ним, с банком! — вскрикнул Прайам. — Ты лучше слушай, и постарайся убедиться, что я не сумасшедший. Да, не спорю, я немного застенчив, и только по застенчивости допустил, чтоб вместо меня похоронили этого проклятого лакея.

— Уж можешь мне и не говорить, какой ты робкий, — она улыбалась. — Да каждая собака в Патни это знает.

— Ну, я-то, собственно, в этом не вполне уверен! — и он тряхнул головой.

А потом он начал все с самого начала и во всех подробностях, с психологическим анализом собственных переживаний, ей описал ту историческую ночь на Селвуд-Teppac. В течение пяти минут, при мощной поддержке пятисот фунтов наличными, он убедил ее в том, что он и в самом деле Прайам Фарл.

И ждал, что она зайдется от удивленья и восторга.

— Ну, раз так, стало быть так, — только и заметила она, окидывая его через стол снисходительным, хозяйским взглядом. Дело в том, что имена ее не занимали, ее занимала жизнь. А он был ее жизнь, и коль скоро он не изменился, ни по существу, ни с виду, — раз он остался самим собой — ей и не важно было, как его зовут. Она прибавила:

— Ей-богу, я прямо не понимаю, Генри, ну что было у тебя в голове — такое учинить!

— Я сам не понимаю, — бормотнул он.

Потом он ее посвятил в происки мистера Оксфорда.

— А хорошо, что ты костюм себе новый справляешь, — вздохнула она погодя.

— Почему?

— Ну, раз будет суд.

— Суд между мистером Оксфордом и этим Уиттом. А мне-то что за дело?

— Тебя вызовут показания давать.

— Не стану я показания давать. Я уже сказал Оксфорду, что палец о палец не ударю.

— Ну, а вдруг заставят. Они могут, у них суб… суб… ну, я забыла, как называется. И тебе тогда придется выходить к трибуне.

— К трибуне? Мне? — Прайам совершенно был сражен.

— Конечно, кому ж понравится такое! — посочувствовала она. — И без нового костюма тут никак. Хорошо, что заказал. Когда примерка?

Глава XI

Бегство

На другой год, в июле, однажды ночью Прайам с Элис так и не ложились спать. Элис прикорнула на часок в углу дивана, Прайам читал с нею рядышком, в кресле, а в два часа, когда только чуть-чуть редела ночь, только суля рассвет, вдруг оба они вскочили и лихорадочно засуетились при газовом освещении в гостиной. Элис заваривала чай, намазывала бутерброды, варила яйца, носясь из комнаты в комнату. Сбегала наверх, кое-что побросала в уже почти уложенные чемодан и сумку, снесла вниз. Все силы Прайама тем временем ушли на то, чтоб принять ванну и побриться. Не обошлось без пролития крови, что было натурально в столь несказанный час. Покуда Прайам поглощал еду, Элис носилась по дому. То вдруг являлась она в гостиной, зажав в зубах горсть булавок, то кидалась в прихожую, чтоб убедиться, что ключи от чемодана и сумки с ее портмоне благополучно лежат на подставке для зонтиков, — как бы не забыть. В промежутках между этими действиями она прихлебывала чай.

— Ой, Прайам, — сказала она наконец, — вода нагрелась. Ты кончил? Скоро рассветет.

— Вода нагрелась? — он был в недоуменьи.

— Ну да, — она сказала. — Надо же все это помыть. Неужели же ты думаешь, что я оставлю в доме всю эту кучу грязи? А пока я мою, ты прикрепи наклейки на багаж.

— К чему же нам наклейки? Мы весь багаж возьмем с собой.

— Ой, ну Прайам же, — она не сдавалась. — Какой ты скучный!

— Я путешествовал побольше твоего, — он попытался улыбнуться.

— Да уж, представляю, как ты путешествовал! Но если тебе все равно, что вещи пропадут, так мне не все равно!

Меж тем она поставила посуду на поднос и унеслась из комнаты.

Через десять минут, в шляпке и в перчатках, под густой вуалью, она осторожно приоткрыла входную дверь и выглянула на освещенную фонарями улицу. Глянула направо, потом налево. Потом дошла до калитки, снова глянула.

— Ну что? — шепнул Прайам ей в затылок.

— Все в порядке, по-моему, — шепнула она в ответ.

Прайам вышел из дому с чемоданом в одной руке, с сумкой в другой, с трубкой во рту и с перекинутым через плечо плащом. Элис взбежала по ступенькам, оглядела дом изнутри, молча закрыла дверь, заперла. А потом они с Прайамом вышли и, крадучись под летними звездами, как будто тащат в чемодане награбленное, заспешили по Вертер-роуд к Оксфорд-роуд. Завернув за угол, оба вздохнули с глубоким облегчением.

Побег удался.

Со второй попытки. Первая, предпринятая среди бела дня, совершенно провалилась. За их кэбом до самого Паддингтонского вокзала следовали тогда три других кэба с репортерами и фотоаппаратами трех воскресных газет. Один журналист ловко пронырнул вслед за Прайамом к билетной кассе, подслушал, как тот просил два билета второго класса до Уэймута и сам поехал в Уэймут вторым классом. Туда доехали благополучно, но поскольку через два часа по их приезде Уэймут стал еще даже невозможней, чем Вертер-роуд, пришлось позорно воротиться.

А Вертер-роуд стала самой знаменитой улицей во всем Лондоне. Фотографии ее десятками печатались во всех газетах, причем помечалось крестиком жилище Прайама и Элис. Журналисты всех мастей кишели там с утра до поздней ночи. Фотоаппаратов было чуть ли не больше, чем фонарей. А один знаменитый репортер из «Санди Ньюс» снял даже квартиру точь-в-точь напротив нумера четырнадцатого. Прайам с Элис шагу не могли ступить в безвестности и тишине. И если будет преувеличением утверждать, что вечерние газеты выходили с экстренным сообщением: «5 ч. 40 мин. Миссис Лик отправилась за покупками», то ей-богу, не такое уж это серьезное будет преувеличение. Две недели Прайам носа не высовывал из дому в дневное время. И тут уж Элис, встревоженная его бледным видом и расшалившимися нервами, предложила план побега до раннего летнего рассвета.

Вот они добрались до Ист-Патни-Стейшн; ворота были заперты, первому рабочему поезду было еще не время. И они ждали. Вокруг не было ни души. Только башенные часы прилежно будили каждые четверть часа всю ближнюю округу. Потом привратник отпер ворота — еще ужасно было рано — и Прайам, торжествуя, купил билеты до Ватерлоо.

— Ой, — вскрикнула Элис, когда они всходили по ступенькам, — я же ведь шторы не раздвинула, совсем забыла!

— А для чего ты собиралась раздвинуть шторы?

— Ну как же, раз они задернуты, каждый дурак сразу сообразит, что нас там нет. А если…

Она стала спускаться.

— Элис! — окликнул он странным, не своим голосом. Лицо у него побелело и ходили желваки.

— А?

— К чертям собачьим эти шторы. Иди сюда, или, ей-богу, я тебя убью.

Она поняла, что нервы у него так взбунтовались, что от любого пустяка может произойти падение правительства.

— Ах, ну и ладно! — это милое послушание совершенно успокоило его.

Через четверть часа они благополучно затерялись в пустыне Ватерлоо, и почтовый поезд понес их в Борнмут для краткой передышки.

Национальное любопытство

Интерес Соединенного Королевства к необычайному делу Уитта против Парфиттов достиг уже, кажется, наивысшей степени накала. И у Королевства были, были причины для столь пламенного интереса. Уитни Уитт, истец, приехал в Англию, со всеми своими чудачествами, свитой, безмерными богатствами и скверным зрением, исключительно ради того, чтоб вывести на чистую воду галерею Парфиттов. Отчасти трогательная фигура — седой, полуслепой, некогда тонкий знаток, он, просто по привычке, продолжал скупать драгоценные картины, которых уже не мог он видеть! Мистер Уитт неумолимо ополчился против Парфиттов, будучи убежден в том, что мистер Оксфорд пытался нагреть руки на его слепоте. И вот он начал дело, невзирая на слепоту, невзирая на затраты. Апартаменты его и царственное ежедневное пребывание в «Гранд-отеле Вавилон» обходились в баснословную сумму, точно подсчитываемую в пространных статьях иллюстрированных газет. Далее шел мистер Оксфорд, довольно молодой еврей, который приобрел Парфиттов, который, собственно, и был Парфитты — он тоже живописно выделялся на фоне Лондона. Он тоже швырял деньги направо и налево; немудрено: на карту была поставлена сама судьба Парфиттов. И наконец, больше всех раздражал общество загадочный субъект, таинственно маячивший на заднем фоне, субъект необъяснимый, обретавшийся на Вертер-роуд в Патни, личность которого и должен был установить процесс Уитта versus^[20] Парфиттов. Если Уитт выигрывает процесс, тогда Парфиттам крышка. Мистер Оксфорд угодит в застенок за мошенничество, а имя Генри Лика пополнит список тех лихих мерзавцев, какие выдавали себя за собственных господ. Но если Уитт проигрывает дело — о, тут пойдут такие тонкости, такие новые загадки! Если Уитт проигрывает, тогда значит — всенародные похороны Прайама Фарла были — позорный фарс. Простой лакей лежит под освященными сводами Аббатства, и зря скорбела вся Европа! Если Уитт проигрывает — значит нация стала жертвой небывалого, чудовищного обмана! И тут опять встает вопрос — зачем?

Так что ничего нет удивительного, что всенародный интерес, подпитываемый неугомонной, наредкость предприимчивой прессой, поднялся до такой точки, что, кажется, уж дальше некуда. Но бегство с Вертер-роуд июньским утром еще невероятно подстегнуло этот интерес. Разумеется, задернутые шторы все вскорости разоблачили, ищейки из воскресных газет обнюхивали все платформы и все вокзалы Лондона. Исчезновенье Прайама, надо сказать, сильно подмочило репутацию мистера Оксфорда, особенно, когда усилия ищеек не увенчались успехом и Прайам упорствовал в своей невидимости. Если вы честный человек, — зачем же вам бежать от взора публики, тем более ночью? От этого вопроса оставался всего один шаг к неумолимому выводу, что линия защиты мистера Оксфорда слишком фантастична, и кто же ей поверит? Разумеется, газеты, твердя, что дело sub judice^[21], а потому они ничего не вправе разглашать, много раз его обсасывали и мусолили; теперь же они дружно приступились снова, призвав в присяжные все общество. И за три дня Прайам стал бесспорным преступником, преступником, бежавшим от правосудия. Что толку было бы доказывать, что он всего-то навсего свидетель, свидетель, вызванный для дачи показаний! Он преступил неписанный закон Английской конституции о том, что лицо, замешанное в знаменитое судебное разбирательство, принадлежит отныне не себе, но нации. Он не имел права собой распоряжаться. Тайком обретя укромность, он просто-напросто ограбил печать и публику, лишив неотторжимых прав!

И кто же будет отрицать после этого, что он двоеженец?

Уже поговаривали, что он на пути в Южную Америку. И общество жадно вникало в статьи особых специалистов по договорам об экстрадиции с Бразилией, Аргентиной, Эквадором, Чили, Парагваем и Уругваем.

Викарии Мэтью и Генри проповедовали в ломящихся от паствы храмах Патни и Бермондси, и проповеди их дословно перепечатывали «Голос Христианина», «Святое дополнение» и прочие светильники прогресса.

И постепенно нос Англии все ниже склонялся над утренней газетой. И повсюду, от острова Уайт до Хексема, кофий остывал и делался прямо-таки несъедобным бекон, пока проглатывались последние новости. И то сказать — он обещал быть потрясающим, этот процесс Уитта против Парфиттов. Из-за таких процессов только и стоит жить, только такие процессы и могут примирить человека с этим нашим кошмарным английским климатом. И вот настал день слушания дела, и те вечерние газеты, которые выходят в девять часов утра, оповестили, что Генри Лик (или Прайам Фарл, это уж кому как больше нравится) с супругой (или сожительницей и добровольной жертвой) воротились на Вертер-роуд. И Англия затаила дух, и даже Шотландия притихла в ожиданьи; Ирландия — та шелохнулась в своем кельтском сне.

Упоминание о двух родинках

Театр, в котором разыгрывалась волнующая драма «Уитт против Парфиттов», не имел обычных прелестей современного места развлеченья. Слишком высокий по собственной длине и ширине; скудно освещенный; зимой промозглый, а летом душный из-за отсутствия всякой вентиляции. Попади такой зал на глаза совету графства, и сразу бы его забраковали, объявив опасным в рассуждении пожара, ибо коридоры были узки, а выходы витиеваты, как в средние века. Сцены не имелось, отсутствовала рампа, и стулья были простые, деревянные, — все, кроме одного.

Единственное это сиденье занимал главный актер — в потешном парике и блистательном малиновом костюме. Судья он был вовсе недурной, однако же ошибся в выборе профессии; редкостный талант его к третьеразрядным шуткам принес бы ему целое состояние в мире музыкальной комедии. Впрочем, как сказать — он получал сто фунтов в неделю жалования; а лучшие комедианты зарабатывали меньше. Он помещался посреди двойного ряда модных шляпок, а за шляпками скрывались лица четырнадцати приятельниц и родственниц. Шляпки эти играли роль украшенья, гарнира, что ли. Главный актер пытался вести себя как бы во власти заблужденья, будто он сияет в своей славе один одинешенек, — но тщетно.

Было еще четверо ведущих актеров: мистер Пеннингтон, к.а.^[22], мистер Водри, к.а., со стороны истца, и мистер Касс, к. а., и мистер Крепитюд, к. а. со стороны ответчика. Эти актеры были звезды в своей профессии, как бы менее блистательные, а на самом-то деле даже и поярче, чем исполнитель в малиновом костюме. Парики были у них качеством похуже, и невидные костюмы; но их это ничуть не занимало, ибо, если он получал сотню в неделю, они получали сотню в день. Трое второстепенных исполнителей получали в день по десяти гиней; один имел поручение приглядывать за делом — от самого епископа и от капитула аббатства, ибо, принадлежа к братству христиан, а потому терзаясь и ужасаясь из-за косвенного допущения ответчика, что якобы они у себя погребли лакея, епископ и капитул решились ни под каким видом не допускать эксгумации. Статистами, роль которых состояла в том, чтобы шептаться между собою и с артистами, были поверенные, секретари поверенных; и совместные их усилия оценивались в сто пятьдесят фунтов в день. Двенадцать достойнейших мужей на скамье присяжных получали совокупно примерно такую сумму, которая позволила бы королевскому адвокату безбедно продержаться в живых в течение целых пяти минут. Общие расходы предприятия составляли таким образом шесть, не то семь сотен фунтов в день. Предварительные же затраты исчислялись в тысячах. И все бы, все прекрасно окупилось, будь для представления нанят, скажем, Ковент Гарден и ложи продавались бы, как на Тетраццини^[23] и Карузо, но в нелепом зале, как ни был он набит до самых до опасных своих дверей, убытки, конечно, могли быть прямо роковые. К счастью, делу оказывалась поддержка не только со стороны государства, но и со стороны двух богачей-капиталистов, Уиттни Си Уитта и мистера Оксфорда; а потому устроители вполне могли благородно пренебречь презренными финансовыми соображениями и спокойно предоставить исполнителям вольно предаваться искусству для искусства.

Открывая слушание, мистер Пеннингтон, к а., мгновенно представил доказательства своего редкого исполнительского дара. Начал он спокойно, по-домашнему, обращаясь к присяжным, как к друзьям детства, а к судье, как к сообразительному родному дядюшке, и в самых простых, доходчивых словах поведал о том, что истец, мистер Уиттни Си Уитт, требует с ответчика семьдесят две тысячи фунтов, то есть сумму, заплаченную им за никчемные поделки, подсунутые почтенному и близорукому истцу в качестве шедевров. Мистер Пеннингтон поведал о жизни и смерти великого художника Прайама Фарла, о торжественном его погребении и скорби всего мира. Он поподробнее остановился на гении Прайама Фарла и на доверчивой натуре истца. Далее он задался вопросом, кто мог бы осуждать истца за то, что он поверил в честность фирмы с таким безупречным именем, как Парфитты. Затем он рассказал, как по случайности, по штемпелю на задней стороне холста, вдруг обнаружилось, что те картины, которые, как утверждалось, принадлежали кисти Прайама Фарла, писались уже после его кончины.

И он продолжил, не меняя тона:

— Объяснение тут проще простого. Прайам Фарл, оказывается, вовсе и не умер. Умер его лакей. Совершенно естественно, более чем натурально, великий гений Прайам Фарл решает провести всю оставшуюся жизнь простым лакеем. Всех он обманул: доктора, кузена своего Дункана Фарла, власти, епископа и капитул Вестминстерского аббатства — словом, всех на свете! В качестве Генри Лика он женится, в качестве Генри Лика снова принимается за живопись — в Патни; за таковым занятием он проводит несколько лет, ни в ком решительно не возбуждая ни малейших подозрений. И вдруг, — по странному совпадению, сразу же после того, как мой доверитель пригрозил ответчику судом, — он открывает свое истинное лицо, как Прайам Фарл. Вот такое простейшее, достовернейшее объяснение, — проговорил мистер Пеннингтон, к. а. и прибавил, — каковое сейчас представит вам на рассмотрение ответчик. Конечно вас, людей бывалых, многоопытных, оно тотчас же убедит. Вы не станете же отрицать, что подобное то и дело происходит, что это вещи повседневные, привычные, на каждом шагу встречаются. Мне пожалуй, даже стыдно, что вот стою тут перед вами и тщусь опровергнуть историю, столь правдоподобную, столь убедительную. Чувствую, что дело мое почти пропащее. Однако, делать нечего, я уж попытаюсь.

И так далее, в том же духе.

То было одно из грандиознейших его свершений в области иронии, которую так любят присяжные заседатели. И в публике решили, что дело, считай, решено.

После того, как мистер Уиттни Си Уитт и секретарь его наполнили весь зал гнусавым отзвуком Нью-Йорка (сдержанная ярость престарелого Уитта произвела сильное впечатление), была вызвана свидетельница миссис Лик. Ее под обе руки поддерживали два викария, однако им не удалось сдержать ее рыданий под мощный оклик пристава. Она заявила о своем браке.

— Это ваш муж? — осведомился мистер Водри, к. а., (принявший на себя главную роль, ибо Пеннингтон, к. а. был занят уже в другой пьесе и в другом театре), хорошо отрепетированным драматическим жестом указывая на Прайама Фарла.

— Да, — прорыдала миссис Лик.

Несчастная сама верила тому, что говорила, а викарии, хоть и не проронив ни слова, сумели впечатлить присяжных. Когда к допросу приступил Крепитюд, к. а., и заставил таки ее признать, что при первой встрече с Прайамом у него на Вертер-роуд, она его не вполне узнала, она ответила:

— Но потом-то я сообразила. Неужели же может женщина не узнать отца своих детей?

— Может, — вставил судья. Была ли это шутка, или нет — тут мнения публики разделились.

Миссис Лик была, надо сказать, жалка, но уж нисколько не забавна. Зато мистер Дункан Фарл, сам того не желая, несколько разрядил атмосферу.

Дункан с негодованием отмел всякую возможность того, что Прайам — это Прайам. Он подробно изложил все обстоятельства, сопровождавшие смерть на Селвуд-Teppac, и пятидесятые различными способами доказал, что Прайам никак быть Прайамом не может. Этот человек, выдающий себя здесь за Прайама, — не джентльмен даже, тогда как Прайам — кузен Дункана Фарла! Дункан был свидетель безупречный, сдержанный, точный, непоколебимый. Приступив к допросу этого свидетеля в интересах своего клиента, Крепитюд просил, чтоб он подробно описал свою детскую встречу с Прайамом. Никакой настырности Крепитюд не проявлял.

— Расскажите нам, как это все было, — просил Крепитюд.

— Ну, мы подрались.

— О! Подрались! Но из-за чего же подрались два нехороших мальчика? (Смех в зале).

— Из-за кекса с изюмом, кажется.

— О! Не с тмином, например, а именно с изюмом? (Громкий смех в зале).

— По-моему, с изюмом.

— И каков же был исход кровопролитной схватки? (Громкий смех).

— Кузен мне вышиб зуб. (Бурные раскаты смеха, в котором участвует и суд).

— И что же вы ему сделали?

— Кажется, ничего особенного. Помню, одежду на нем порвал. — Смех переходит во всеобщий рев, в котором принимают участие все, кроме Прайама и Дункана Фарлов.

— О! И вы уверены, что все это точно помните? (Взрыв истерического смеха).

— Да, — отчеканил Дункан Фарл, холодно припоминая прошлое. В глазах его был отсутствующий взгляд, и он прибавил: — Помню, на шее у моего кузена, под воротником, были две маленькие родинки. Да, я точно помню. И как это я сразу не сообразил.

Конечно, когда вам говорят со сцены ну, хоть бы и про одну родинку, это ужасно, удивительно смешно. При упоминании же о двух родинках сразу зал буквально покатился со смеху.

Мистер Крепитюд склонился к поверенному напротив; тот склонился к своему секретарю, секретарь что-то шепнул Прайаму Фарлу, и тот кивнул.

— Э-э… — начал было мистер Крепитюд, но осекся и сказал Дункану Фарлу: — Благодарю вас. Вы можете занять свое место в зале.

Потом свидетель по имени Жюстини, кассир в «Отель де Пари», в Монте-Карло, объявил под присягой, что Прайам Фарл, знаменитый живописец, на четыре дня останавливался у них в отеле в мае, в жаркую погоду, семь лет тому назад, и то лицо в суде, которое ответчик выдает за Прайама Фарла, ничего общего с тем знаменитым живописцем не имеет. И никакие расспросы адвокатов не могли поколебать мистера Жюстини. Вслед за ним выступил распорядитель из отеля «Бельведер» в Монт-Перелине, близ Веве в Швейцарии, повторил подобный же рассказ и остался столь же тверд.

А дальше вынесены были сами картины, явились эксперты, и началось подробное освидетельствование. Но едва оно началось, пробили часы, и на сегодня представление закончилось. Главные актеры скинули с себя сценические костюмы и схватились за вечерние газеты, дабы убедиться в том, что репортеры, как всегда, возносят им хвалы. Судья, подписчик агентства по рассылке газетных вырезок, рад был обнаружить, что ни одна из его шуток не была опущена ни одной из девятнадцати главных утренних лондонских газет. Стрэнд и Пиккадилли только и думали, что о деле Уитта против Парфиттов: его на все лады склоняли вечерние плакаты и пронзительные голоса мальчишек-газетчиков. Телеграфные провода трясло от дела Уитта против Парфиттов. В больших промышленных городах заключались пари, и ставки делались большие, очень большие. Англия, одним словом, была довольна, и главные актеры имели право спокойно перевести дух. Но люди самые дотошные, по клубам, по пабам, туманно говорили что-то насчет двух родинок, и что, мол, Прайам тогда кивнул в ответ, когда ему шептал что-то секретарь: подобные детали не ускользают от современных очеркистов, зарабатывающих тысячу фунтов в год. И люди самые дотошные считали, что эти родинки обещают много еще чего очень даже интересного.

Отказ Прайама

«Лик дает показания».

Новость полетела по телеграфным проводам, попала на плакаты через пять минут после того, ка Прайам принес присягу. Англия затаила дух. Три дня прошли с начала слушания (ведь актеры, получающие по сотне фунтов в день, не станут щелкать хлыстом над экспертами, зарабатывающими по десятке; и потому дело продвигалось сдержанным и важным шагом), и страна ждала щелчка.

Никто кроме Элис не знал, чего можно ожидать от Прайама. Элис знала. Она знала, что он в ужасном состоянии, и это может привести к ужасному исходу; и знала, что ничего не может с ним поделать! Была, была с ее стороны попытка омыть его светом разума, но успеха не имела. А повторять попытку Элис не решалась. Пеннингтон, к. а. к тому же настоял на том, чтоб она покинула зал на время показаний мужа.

Прайам ко всему процессу относился с возмущением, то жгучим, то холодным. Все это разбирательство было ему в высшей степени противно. Он ненавидел Уитта столь же остро, как ненавидел Оксфорда. Всего-то он и просил от мира, что тишины, укромности, немного, кажется, совсем немного, но даже в этом было ему отказано. Он не просил, чтоб его хоронили в Вестминстерском аббатстве; погребение это ему навязали. А если он решил назваться другим именем — кому какое дело? Если он предпочел жениться на простой женщине, жить в пригороде и писать картины по десяти фунтов каждая, кому это мешало? И зачем понадобилось выволакивать его на люди, из-за того, что два субъекта, на которых ему было решительно плевать, повздорили из-за его картин? Чего ради ему портили жизнь в Патни, изводили наглым любопытством зеваки, репортеры? И за что, за что, с помощью синего клочка бумаги, его подвергли невыносимой пытке, заставили, сгорая со стыда, явиться перед целым светом в качестве свидетеля? Эта последняя незаслуженная кара, этот нестерпимый ужас венчали все, лишая его сна много ночей подряд.

Давая показания, он имел, конечно, вид пойманного преступника — эти нервные жесты, дрожащие приспущенные веки, слабый, сиплый голос, который он с трудом выталкивал из горла! Нервозность с подоплекою обиды составляет роскошный материал для пластического искусства перекрестного допроса, и Пеннингтон, к. а. прямо-таки бил копытом, так и рвался в бой, тогда как Крепитюд, к. а. выказывал куда меньше рвенья. Крепитюд был адвокат ответчика, мистера Оксфорда, так что Прайам был его свидетель, но свидетель жуткий, свидетель, настойчиво, свирепо отказывавшийся открыть рот до того, как дал присягу. Да, он, разумеется, кивнул в ответ на шепот того секретаря того поверенного, но своего кивка он подтвердить не пожелал и ни единым словом не помог мистеру Крепитюду во все три дня процесса. Сидел себе и молча полыхал.

— Ваше имя Прайам Фарл? — начал Крепитюд.

— Да, — хмуро буркнул Прайам, и по всему видно было, что этот человек лжет. Он украдкой поглядывал на судью, как будто бы судья — бомба с запаленным фитилем.

Допрос начался неубедительно и дальше продолжался из кулька в рогожку. Самая мысль о том, что этот запуганный, виляющий тип — всемирно известный, прославленный, великий Прайам Фарл, была просто смехотворна. Крепитюду приходилось призывать на помощь все свое самообладание, чтоб не накричать на Прайама.

— И это все, — заключил Крепитюд, после того, как Прайам дал робкие, дурацкие объяснения о своей жизни после смерти Генри Лика. И кто же эдакому поверит? Он объявил, что «эта Лик» ошибкой приняла его за своего мужа, потом добавил, что она истерична, и уж такое замечание окончательно восстановило против него публику. Заявление, что у него, собственно, не было никаких определенных оснований выдавать себя за Лика — мол, так просто, вдруг нашло — принято было с немым презрением. Когда Прайама просили объясниться по поводу показаний отельных служащих, и он ответил, что то и дело за него представительствовал лакей, — это уж было черт знает что такое.

В публике удивлялись, отчего же Крепитюд не спрашивает насчет двух родинок. На самом деле, Крепитюд боялся их касаться. Упомянув о родинках, он все поставил бы на карту, и мог все потерять.

А вот Пеннингтон, к. а., спросил про родинки. Не ранее однако, чем убедительнейшим образом продемонстрировал суду путем двухчасового перекрестного допроса, что Прайам ничего не знает о своем собственном детстве, ничего не знает ни о живописи, ни о сообществе художников. Он сделал из Прайама котлету. И голос Прайама звучал все глуше, и жесты все больше выдавали в нем лжеца.

Пеннингтон, к. а., сделал несколько блистательных ходов.

— Итак, вы утверждаете, что вместе с ответчиком пошли в его клуб, и там он вам поведал о своих невзгодах!

— Да.

— Он предлагал вам деньги?

— Да.

— О! И какую же он предложил вам сумму?

— Тридцать шесть тысяч фунтов. (Волненье в зале).

— Тэк-с! И за что же были вам предложены такие деньги?

— Не знаю.

— Не знаете? Да будет вам.

— Я не знаю.

— И вы приняли это предложение?

— Нет, отказался.

— И почему вы отказались от такого предложения?

— Просто не захотел его принимать.

— Стало быть, денег никаких ответчик в тот день вам не вручал?

— Вручал. Пятьсот фунтов.

— И за что же?

— За картину.

— За картину, точно такую, как те, что вы продавали по десять фунтов?

— Да.

— И вам это не показалось странным?

— Нет.

— И вы продолжаете утверждать, — имейте в виду, Лик, вы принесли присягу! — вы продолжаете утверждать, что отказались от тридцати шести тысяч фунтов с тем, чтобы принять пятьсот?

— Я продал картину за пятьсот фунтов. (Плакаты на Стрэнде: «Строгий допрос Лика»)

— Теперь — по поводу той встречи с мистером Дунканом Фарлом. Вы же, разумеется, Прайам Фарл, вы же, разумеется, все это помните?

— Да.

— Сколько вам тогда было лет?

— Не знаю. Десять, или около того.

— О! Вам было около девяти лет. Самый возраст для кекса. (Бурный хохот в зале.) И мистер Дункан Фарл говорит, что вы ему выбили зуб.

— Выбил.

— А он на вас порвал одежду.

— Было дело.

— Он говорит, что запомнил этот факт, потому что у вас на шее обнаружились две родинки.

— Да.

— Есть у вас две эти родинки?

— Да. (Невероятное волненье в зале).

Пеннингтон помолчал.

— И где они расположены?

— У меня на шее, под воротничком.

— Будьте добры, положите на это место руку.

Прайам приложил руку к шее. Волнение в зале было чрезвычайное.

Пеннингтон снова помолчал. Но, убежденный в том, что Прайам самозванец, он продолжал с издевкой:

— Быть может, если моя просьба вам не представится слишком наглой, вы снимете воротничок и покажете свои родинки суду?

— Нет, — отчеканил Прайам. И в первый раз прямо взглянул мистеру Пеннингтону в лицо.

— Быть может, вы предпочли бы снять воротничок в комнате Его Чести, если Его Честь не возражает?

— Я нигде не стану снимать воротничок.

— Однако же… — начал судья.

— Я нигде не стану снимать воротничок, Ваша Честь, — выговорил Прайам громко. Снова на него нахлынули возмущенье и обида. Его прямо-таки взбесили эти эксперты, объявившие его картины ловкой, но ничего не стоящей подделкой его же работ! Если собственные картины, якобы написанные после его смерти, не могут доказать, что он — это он; если слово его отметается с издевкой этими хищными зверями в париках — почему какие-то там родинки должны доказывать, что он — это он. Он решил не сдаваться.

— У свидетеля, господа присяжные заседатели, — с торжеством провозгласил мистер Пеннингтон, — имеются две родинки на шее, как раз в том самом месте, на которое указывает мистер Дункан Фарл, но он не желает нам их приоткрыть!

Двенадцать юридических умов благородно задались вопросом, могут ли закон и правосудие Англии принудить свободного человека снять воротничок, если тот отказывается снимать воротничок. Судопроизводство однако продолжалось. Шестьсот, не то семьсот фунтов в день следовало отработать, и оставалось еще множество свидетелей. Следующей вызвали Элис.

Глава XII

Выступление Элис

Вызвали Элис, она поднялась на трибуну, добродушно кивнула старичку-приставу, поцеловала книгу так, будто это пухленький племянник, — и общее настроение вдруг переменилось, вдруг всем захотелось улыбаться. Она заметно припарадилась, надела все выходное, и тем не менее, глядя на нее, вы никогда бы не сказали, что перед вами жена сверхзнаменитого художника. В ответ на соответственный вопрос, она сообщила, что до того, как вышла за Прайама Фарла, была вдовой подрядчика в строительной конторе, его весь Патни знал, и Уэндсуорт. Вот именно — вдова подрядчика в строительной конторе, которого весь Патни знал, и Уэндсуорт. То-то и оно, и сразу видно!

— Как вы встретились со своим нынешним мужем, миссис Лик? — спросил Крепитюд.

— Миссис Фарл, я извиняюсь, — весело поправила она.

— Ну хорошо. Миссис Фарл.

— По-моему, — раздумчиво сказала Элис, — это даже чудно, ей-богу, что вы меня миссис Лик называете, когда вам деньги платят за то, чтоб вы доказывали, что я миссис Фарл, мистер… ой, фамилию забыла.

Это уязвило мистера Крепитюда. Уязвило его и то, что свидетельница, давая показания, ведет себя так, будто у себя на кухне разговаривает с посыльным из мясной лавки. Мистер Крепитюд к такому поведению допрашиваемых не привык. Вдобавок, хоть Элис была его свидетелем, свидетелем защиты, он злился на нее уж потому, что злился на ее супруга. Мистер Крепитюд покраснел. Судейские сзади увидели, что шея у него вся побагровела над невыразимо белым воротничком.

— Не будете ли вы любезны мне ответить… — выговорил он.

— Я встретилась со своим мужем перед Сент-Джордж-Холлом, как было условлено, — сказала Элис.

— Но еще прежде. Как вы познакомились?

— Через брачное агентство.

— А-а! — заметил Крепитюд и решил этой тропой далее не следовать. Он начал понимать, что многого от Элис не добьется. Впрочем, она и сама оказалась в чрезвычайно трудном положении, ибо Прайам строго-настрого ей запретил вступать в переговоры с поверенными и секретарями поверенных, а потому Крепитюд не знал, какие западни ему сулит этот допрос. Он из нее вытянул подтверждение тому, что муж ее действительно Прайам Фарл, но никаких доводов она не приводила, и даже, кажется, не отдавала себе отчета в том, как ему необходимы эти доводы.

— Есть ли у вашего супруга родинки? — ни с тогони с сего спросил Крепитюд.

— Есть ли..? — Элис вся подалась вперед.

Водри, к. а. так и подскочил.

— Прошу отметить, ваша честь, что мой высокоталантливый собрат задает наводящие вопросы, — объявил Водри, к. а.

— Мистер Крепитюд, — проговорил судья, — вы не могли бы поставить свой вопрос иначе?

— Имеются ли у вашего супруга родимые пятна… э-э… на теле? — снова приступился Крепитюд.

— А-а! «Родинки», вы сказали? Можете не беспокоиться. Есть у него родинки, рядышком, вот тут на шее, — и в наступившей тишине она точно показала место. Потом, заметив общее молчание, она прибавила: — Вот все, что я знаю.

Крепитюд, решив окончить допрос на этой выигрышной ноте, сел на свое место. И Элис пришлось отчитываться перед Водри, к. а.

— Вы познакомились со своим мужем через брачное агентство? — спросил он.

— Да.

— И кто же из вас первым прибегнул к услугам этого агентства?

— Я прибегла.

— И с какой же целью?

— Мужа, конечно, я найти хотела. А для чего ж еще люди в брачное агентство ходят?

— Вы здесь не для того, чтоб задавать вопросы, — отрезал Водри.

— Ну да, я-то думала, вы знаете, для чего люди ходят в брачное агентство. Что ж, век живи, век учись, — она весело вздохнула.

— И вы полагаете, что брачное агентство — самый лучший способ…

— А это смотря что вы имеете под «самый лучший», — сказала Элис.

— Ну, женственный.

— Да, — сказала Элис. — Полагаю. А если вы будете мне тут доказывать, что я не женственная, так я вам тоже скажу, что не мужественный вы.

— Итак, вы заявляете, что впервые встретились со своим мужем перед Сент-Джордж-Холлом?

— Да.

— И прежде никогда его не видели?

— Да.

— И как же вы его узнали?

— По фото.

— О, так он вам фотографию свою прислал?

— Да.

— С письмом?

— Да.

— И как было подписано письмо?

— Генри Лик.

— И это было до смерти того человека, который похоронен в Вестминстерском аббастстве?

— На пару дней пораньше. (Волненье в зале)

— Итак, ваш муж себя называл Генри Ликом еще до той смерти?

— Да нет, не называл он себя. Письмо-то написал тот человек, тогда-то ведь он пока еще не умер. А муж нашел мой ответ и фото мое у того в бумажнике, потом уже. И шел случайно мимо Сент-Джордж-Холла, как раз когда я вроде…

— Так-так. Шел случайно мимо Сент-Джордж-Холла, как раз, когда вы вроде… (Смешки в зале).

— Ну, я его увидела и с ним заговорила. Понимаете, я ж тогда подумала, это тот самый, который письмо мне написал.

— Что же заставило вас так подумать?

— У меня фото было.

— Значит, тот, кто вам написал письмо и потом умер, послал вам не свою фотографию. Он вам послал чужую фотографию — а именно фотографию вашего супруга?

— Ну да. Чего ж тут непонятного? Я думала, вы поняли уже.

— И вы всерьез рассчитываете на то, что присяжные поверят вашему рассказу?

Элис с улыбкой повернулась к присяжным.

— Да нет, не то чтобы. Я и сама-то долго поверить не могла. Но это правда.

— Итак, сначала вы не верили, что ваш супруг — действительно Прайам Фарл?

— Ну да. Понимаете, ведь он же мне ничего такого и не говорил. Только вроде как намекал.

— А вы не верили?

— Не верила.

— Вы считали, что он лжет?

— Нет, просто — думаю, мало ли, что человек в голову себе забрал. Знаете, мой муж ведь не такой, как другие джентльмены.

— Готов себе представить, — сказал Водри. — И когда же вы впервые поверили, что ваш супруг — настоящий Прайам Фарл?.

— Вечером это было, в тот день, когда мистер Оксфорд к нему приехал. Тогда он мне все и рассказал.

— Ara! В тот самый день, когда мистер Оксфорд ему заплатил пятьсот фунтов?

— Да.

— Как только мистер Оксфорд заплатил ему пятьсот фунтов, тотчас же вы и поверили, что ваш супруг подлинный Прайам Фарл. И вам это не кажется предельно любопытным?

— Так уж было, — только и сказала Элис.

— Вернемся однако к этим родинкам. Вы указали место на шее справа. А вы уверены, что родинки эти не с левой стороны?

— Постойте-ка, — она нахмурилась. — Когда он утром бреется, он теперь пораньше встает, я вижу его в зеркале, и в зеркале родинки эти слева. Ну да! Значит, на нем-то они с правой стороны. Да. Все сходится.

— И вы никогда не наблюдали их иначе, как в зеркале, любезнейшая? — вмешался вдруг судья.

Элис почему-то покраснела.

— По-вашему, это очень остроумно, — отрезала она и тряхнула головой.

В публике думали, что сейчас обрушится потолок. Но потолок не рухнул, благодаря премудрой глухоте судьи. В самом деле, не напади на его Честь внезапная глухота, трудно сказать, как бы сумел он совладать с возникшим положением.

— Можете ли вы как-нибудь нам объяснить, — осведомился Водри, — отчего ваш муж отказывается представить свою шею на обозрение суда?

— А я даже и не знала, что он отказывается.

— Но он отказывается.

— Ну, — сказала Элис, — если б вы меня не выгнали из зала, когда его допрашивали, может, я вам и подсказала бы. А так чего уж. И поделом вам.

И на этом кончилось выступление Элис.

Недовольство публики

Суд встал, в карманы знаменитых артистов хлынули еще семьсот фунтов стерлингов. По тону вечерних объявлений, по содержанию вечерних газет, по соображениям в набитых пригородных поездах очевидно было, что все разбирательство уперлось в вопрос о родинках. Есть у Прайама эти родинки — значит, он истинный Прайам. А нет — так значит, он самый обыкновенный жулик. Публика взяла дело в свои руки. Неподкупный здравый смысл публики нашел себе применение. В целом, надо признаться, неподкупный здравый смысл был настроен против Прайама. Большинство считало, что вся история — ну просто чушь собачья. Не надо ума большого, чтобы понять, что будь у Прайама эти две родинки, он бы, как дважды два, их показал. Других же, меньшинство, тех, кто толковал про психологию, про свойства художественной натуры, честили радикалами, либералами, политиканами и чуть ли не закоренелыми приверженцами буров^[24].

Оставались однако еще кое-какие вопросы.

Почему, например, судья не притянул его за неуважение к суду? И упекли бы его куда следует, силком раздели бы — и вся недолга!

Или — почему Оксфорд не принанял кого покрепче, чтоб поругался с ним на улице, и ругань перешла бы в рукоприкладство, а там уж и одежду разорвать недолго?

Ничего себе — английское правосудие! Да грош ему цена, если оно не в состоянии даже заставить человека, чтоб показал присяжным свою шею! Смех, да и только, а не английское правосудие!

И полные поезда высмеивали данное установление своей страны в таких тонах, что, позволь себе подобное, скажем, иностранец, Европа была бы ввергнута в войну и в конце концов ей дали бы понять, где раки зимуют! Да, вековым традициям английского правосудия приходилось нелегко, а все потому, что Прайам не пожелал снимать воротничок.

А он не пожелал.

На следующее утро были консультации, были обсуждения, были совещания там и сям, и основной закон королевства так и сяк обрыскивали, пытаясь обнаружить законный способ исследовать родинки Прайама — все тщетно. Прайам благополучно явился в суд, как всегда, в высоком воротничке, и был тридцать раз сфотографирован у входа.

— Да он в нем спал! — крикнул какой-то весельчак.

— Не-а! Спорим, он свежий у него! — кричал другой. — Мадама, небось, за ним следит!

Подвергаясь подобным оскорблениям, человек, бросивший вызов высшему суду и правосудию, прошел к своему месту в театре. Судейские его пытались урезонить, он отвечал молчанием. Пронесся слух, что он прячет в кармане револьвер, дабы защищать невинность своей шеи.

Знаменитые артисты, смекнув, какое было бы безумие терять по шесть-семь сотен фунтов ежедневно из-за того только, что Прайам оказался упрямым идиотом, продолжали слушание дела. Мистер Оксфорд, уже с новой армией экспертов, известных всей Европе, рвался доказать, что картины, написанные после некоего погребения в Национальной Валгалле, написаны Прайамом Фарлом, ибо никем другим написаны быть не могут. То было, в некотором роде, доказательство посредством документа. Иначе говоря, из каждого квадратного сантиметра каждой картины выводилось непреложное заключение о наличии родинок на шее Прайама. Строгое доказательство — комар носу не подточит. Прайам, в своем высоком воротничке, сидел и слушал. Были у экспертов и два крупных достижения, оба, впрочем, непроизвольные. Во-первых, они наслали на судью здоровый сон, а во-вторых, так утомили публику, что та уже считала, что напрасно столь многого ждала от этого процесса. Экспертиза тянулась два дня целых и потянула еще на тысячу фунтов. На третий день Прайам, отчасти закаленный славой, явился в том же высоком воротничке и еще более решительный, чем прежде. В одной газете, среди громких криков о родинках и достижениях экспертов, проскользнуло тихое сообщение о том, что полиция собрала уже предварительные доказательства двоеженства, и арест его неминуем. Но с ним случилось кое-что, даже почище ареста за двоеженство.

Новый свидетель

Главный коридор отделения Королевской скамьи в Доме Правосудия, как и все главные коридоры, есть место странных встреч и разговоров. Здесь вас может ожидать и сюрприз, который изменит всю вашу оставшуюся жизнь, и просто приглашение на посредственный обед в нижнем ресторане; никто заранее не знает. Прайам, конечно, никакого приглашенья на обед не получил. Протискиваясь сквозь толпу — потому что в этом коридоре разве что спичками и зубочистками не торгуют, в остальном же он ничем не отличается от утреннего Стрэнда — он увидел, как мистер Оксфорд беседует с какой-то дамой. Ну, а он ни единым словом не обменялся с мистером Оксфордом после той исторической сцены в клубе, и впредь не собирался хоть единым словом с ним обмениваться; однако между ними не произошло и формального разрыва. Самое благоразумное, следственно, было повернуть и пойти другим коридором. Так Прайам бы и смылся, ибо очень был способен на поразительное благоразумие, когда надо избежать ненужной встречи. Но в ту самую секунду, когда он поворачивал, дама, беседовавшая с мистером Оксфордом, увидела его, шагнула к нему с быстротою мысли и протянула ему руку. Высокая, тощая, чопорно достойная при всей резкости движений, как у заводной куклы. Юбка, плащ, все это было у нее — не придерешься; но притом, увы, — большие ноги (не ее вина, конечно, хотя мы склонны считать большие ноги преступлением), а оперенная шляпа — и того больше. Свой возраст она скрывала под вуалью.

— Здравствуйте, мистер Фарл, — уверенно адресовалась она к нему, но голос дрогнул.

То была леди София Энтвистл.

— Здравствуйте, — ответил он и тоже протянул ей руку.

А что еще он мог сказать, а что еще он мог сделать?

Тут руку протянул и мистер Оксфорд.

— Здравствуйте, мистер Фарл.

И, пожимая ненавистную руку мистера Оксфорда, опять Прайам сказал: «Здравствуйте».

Прошлого как не бывало; прошлое как бы исчезло, как будто кануло в пошлость многолюдного коридора. По всем правилам благородного поведения, леди Софии Энтвистл полагалось ткнуть в Прайама дрожащим пальцем и выставить его на позор пред целым светом, как безжалостного похитителя доверчивых девичьих сердец; ему же полагалось дать пинка мистеру Оксфорду, вредному еврею. Но они всего-навсего пожали друг другу руки и пожелали друг другу здравствовать, хоть здравие друг друга едва ли пристально их занимало. Что и показывает, до какой же степени пришло в упадок древнее достоинство народа.

Потом они помолчали.

— Вы знаете, наверно, мистер Фарл, — вдруг заговорила леди София, — что я буду давать свидетельские показания на этом процессе.

— Нет, — сказал он. — Я не знал.

— Да, оказывается, весь континент обрыскали в поисках хоть кого-нибудь, кто б вас встречал под собственным вашим именем и безусловно мог бы вас опознать, и все напрасно — конечно, из-за своеобразия ваших манер во время путешествий.

— Подумать только, — сказал Прайам.

И этой женщине он строил куры. Он ее целовал. Они друг другу обещали руку и сердце. С его стороны, конечно, чистейшее безумие; однако, в глазах лица беспристрастного, никакое безумие не извиняло того, что он ее бросил, бежал от ее интеллектуальных чар. Взгляд его проник сквозь вуаль. Нет, она была даже моложе Элис. И не более некрасивая, чем Элис. И, рассуждая о картинах, она не вонзала ему нож в сердце, ввинчивая в рану. Она была одета лучше Элис. И эту милую сдержанность самой бы Элис нечем было крыть. Да, но все же… Она вела себя великолепно, как бы забыв про все, что ей выпало на долю. Да, но все же… Даже и в столь горький час он нашел в себе силы ее ненавидеть, за то, что он ей строил куры. И тут ему, конечно, нет прощенья!

— Я была в Индии, когда впервые услышала про этот процесс, — продолжала леди София. — Сперва решила, что это просто-напросто новое дело Тичборна^[25]. Ну, а потом, зная вас, я в этом усомнилась.

— И поскольку леди София оказалась в Лондоне, — вставил мистер Оксфорд, — она, такая добренькая, согласилась принести свои бесценные свидетельства в мою пользу.

— Это, положим, сильно сказано, — возразила холодно леди София, — я здесь потому, собственно, что вы меня вынудили повесткой. И все из-за вашего знакомства с моей тетушкой.

— Вот именно! Вот именно! — поддакнул мистер Оксфорд. — Кому ж это приятно — давать показания и подвергаться перекрестному допросу! А уж вам! Тем более я вам признателен за вашу доброту, леди София.

Прайам все понял. Леди София, после его предполагаемой смерти, поведала родне об их помолвке, а наглый мерзавец мистер Оксфорд ее на эту удочку поймал и вынудил давать нужные ему показания. Вот-вот, — и после этих показаний все, кому не лень, станут острить в том духе, что чем жениться на тощей вековухе, Прайам Фарл предпочел прикинуться мертвым.

— Понимаете ли, — пояснил ему мистер Оксфорд, — леди Энтвистл, самое-то главное, видела вас в Париже с вашим лакеем вместе — и лакей был явно ваш слуга, а вы его господин. А значит, о том, чтоб она попалась на удочку лакею, выдающему себя за господина, не может быть и речи, тут номер не пройдет. И какое счастье, какое счастье, что я в самое время напал на след леди Софии! Подумать только! Вчера вечером!

И ни единого упоминания об упрямстве Прайама по поводу воротничка! Воротничок Прайама в глазах мистера Оксфорда был, повидимому, неким явлением природы, как дождь, как риф на дне морском, как нечто, что приходится покорно принимать! И никакой досады на Прайама! Нет, положительно, великий дипломат, этот мистер Оксфорд!

— Мне нужно вам сказать несколько слов, — обернулась к Прайаму леди София.

Мистер Оксфорд с поклоном ретировался.

А леди София пристально смотрела на Прайама. И снова ему пришлось признать, что она великолепна. Она была главной его ошибкой; но она была великолепна.

При последней встрече он ее обнимал. Она пришла в Вестминстерское аббатство на его похороны. И всего этого для нее как будто не существовало! Она стояла перед ним, спокойная, светская, приемля свое ужасное прошлое. И, кажется, она его простила.

Леди София сказала просто:

— Ну, мистер Фарл, давать мне эти показанья или нет? Вы понимаете ведь, что все от вас от одного зависит?

Но с чем сравнить ее небрежный тон? Прямо какое-то геройство. И даже ноги у ней стали меньше.

Он себе поклялся, что скорей даст себя разодрать в клочья, чем станет в угоду бессовестному мистеру Оксфорду сдирать с себя воротничок в присутствии всех этих драматических артистов. Его ужасно оскорбили, расстроили, над ним позорно измывались, им помыкали. Все совали нос в его дела, и он готов был скорей дать себя разодрать в клочья, чем выставлять напоказ эти родинки, которые вмиг решали дело.

Так вот — она его разодрала в клочья.

— Не беспокойтесь, прошу вас, — сказал он ей в ответ. — Я уж сам постараюсь.

В эту минуту явилась Элис, приехавашая следующим поездом.

— До свиданья, леди София, — сказал, поклонившись, Прайам, и он ее покинул.

Мысли о правосудии

«Фарл снимает воротничок». «Уитт против Парфиттов. Процесс окончен». Эти и подобные плакаты трепал на Стрэнде ветерок.

Никогда еще в истории империи снятие полотняного крахмального воротничка (размер 42) не вызывало и тысячной доли того волненья, какое вызвало снятие данного воротничка. То был эпохальный жест. Им завершалась драма «Уитт против Парфиттов». Знаменитые артисты, занятые в пьесе, разумеется, не дали делу тотчас развалиться. Нет, оно должно было идти к концу степенно, стройно, величаво, согласно форме и расходам. Подобало вызвать и допросить новых свидетелей (например, докторов), а прежних вызвать снова. Дункана Фарла, например, снова допросили, и если положенье было унизительно для Прайама, не менее унизительно было оно и для Дункана. Правда, у Дункана было то преимущество, что судья не спрягал и не склонял его в хвост и в гриву, произнося заключительное слово, как и присяжные, произнося вердикт. Англия вздохнула с облегчением, когда все это кончилось и знаменитые артисты ушли со сцены в блеске славы. По правде говоря, Англия, столь гордая своими установлениями, поднатерпелась страху. Методы ее судопроизводства чуть не посрамились из-за того, что кто-то там не захотел снимать воротничок на публике. Собственно, они и посрамились, но потом все обошлось, и Англия сделала вид, что методы именно сработали как надо. Ведь произошла бы жуткая несправедливость, если бы Фарл так и не снял этот свой воротничок. Поговаривали, естественно, что, в тюрьме за двоеженство, хочешь — не хочешь, а воротничок с тебя сдерут; но потом пронесся слух, что насчет двоеженства как-то, кажется, поторопились, и миссис Лик потом сама запуталась. Но так или иначе, английское правосудие вышло из передряги с честью. Ведь это жуть, какое было дело. И все теперь рассуждали исключительно умно. И газеты, особенно те, что повечерней, в один голос кричали, что Фарлу теперь несдобровать, какой он там ни знаменитый — гениальный.

Вставал вопрос: как Прайам угодил в тенета правосудия? Он не был двоеженцем. И вообще он ничего не сделал. Ровно ничего. Он даже судебному приставу ложных сведений не давал. И доктор Кашмор не мог пролить свет на происшествие, потому что доктор Кашмор умер. Жене и дочкам удалось таки его доканать. Судья намекал, что высоко духовный гнев епископа и капитула настигнет Прайама Фарла; но звучало это несколько туманно и не доходчиво для профанного уха.

Короче говоря, ужасно непонятная история. И ради национального спокойствия, национального достоинства, национальной гордости, в конце концов, через несколько дней пришлось ее похерить. И когда газеты объявили, что, по желанью Прайама, музей Фарла будет завершен постройкой и по всей форме передан нации, нация согласилась принять это возмещение морального ущерба и отправилась на отдых к морю.

Желанье жить

На этом Элис настояла, а потому, перед последним расставаньем с Англией, они туда отправились, и Прайам делал вид, будто всего лишь потакает Элис; на самом деле, мрачное любопытство его толкало в том же направлении. Поехали автобусом, через весь Патни, до самого до Уэлам-Грин, а там пересели на другой автобус и, мимо Челси, мимо магазина военных и морских товаров, мимо отеля Виндзор, проехали к самому Вестминстерскому аббатству. И после блеска октябрьского дня исчезли в прозрачном сумраке Валгаллы. Элис в первый раз увидела Валгаллу, хотя, конечно, слыхать-то про это дело она слыхала. Когда-то она ходила в музей мадам Тюссо, и в Тауэр ходила, а в такую даль как-то все недосуг было добираться. И впечатление оказалось очень сильное. Служка им указал на неф; и они постеснялись просить более подробных объяснений. Духу не было спрашивать про это. Прайам слова не мог из себя выдавить. С ним бывало: заскочит что-то в горле, и рот открыть боишься, будто из него душа вылетит и невозвратно упорхнет. И Прайам ну никак не мог это найти. Кроме устрашающего надгробья Ньютона, неф был гол, как новорожденный. Но Прайам же прекрасно помнил, что его похоронили в нефе — и всего-то три года тому назад! Поразительно, правда, чего только ни происходит за три года? И он твердо знал: ничего тут не удаляли, потому что еще накануне «Дейли Рекорд» спрашивала от имени возмущенной публики, неужели епископ и капитул полагают, что три месяца — срок недостаточный для исправленья капитальнейшей ошибки по части похорон? Прайам был подавлен; он вообще был подавлен, собственно, после суда. Быть может, это гнев епископа с капитулом на него давил. Радостный трепет уже не пронимал его при виде, скажем, простой уличной сценки. А теперь еще этот гроб куда-то запропастился! И Прайам совсем уж приуныл.

Но вот, озираясь, раскрыв глаза, а еще больше рот, Элис вдруг вскрикнула:

— Ой, что это?

Она углядела надпись, выбитую на одной из каменных плит, составляющих весь пол собора. Оба наклонились. «Прайам Фарл» — гласил красивый шрифт, и были еще даты рождения и смерти. И все. Рядом, на соседних плитах, проступали другие славные имена. Такая строгость обозначенья мест вечного покоя понравилась Прайаму, он вдруг почувствовал гордость самим собой и этой смешной Англией, которую, сами не зная почему, мы все так любим. Мрак его рассеялся. И знаете, какая мысль вдруг хлынула от сердца к голове Прайама? «О, Господи! Да я теперь буду писать картины еще лучше прежнего!» И жажда снова начать работу вдруг на него напала. Даже слезы навернулись на глаза.

— А мне нравится! — шепнула Элис, разглядывая плиту. — По-моему, красиво.

Ну, а он сказал, ведь так он, правда, думал, потому что ему снова захотелось жить, до дрожи захотелось жить:

— Как хорошо, что меня там нет.

И они друг другу улыбнулись, и руки их непроизвольно встретились.

Несколько дней спустя епископ и капитул, подстегнутые жаркими укорами «Дейли Рекорд», подправили плиты Валгаллы, под покровом ночи перенеся бренные останки бессмертного организма, известного как Генри Лик, на другое место.

На борту

Несколько дней спустя Северо-Германский пароход компании Ллойда вышел из Саутгемптона в сторону Алжира, среди прочих пассажиров унося Прайама и Элис. Стояла звездная, ветреная ночь, и белый кипень, вихрясь с кормы, тропой бежал к отодвигающейся Англии. Прайаму полюбились склоны Патни, широкая река под ними; но, покидая Англию, он, по-моему, не слишком тосковал. Пребывание в нашей стране не венчало его блеском. Он был не создан для светской жизни, не умел произвести впечатление, покрасоваться, и вовсе не выказывал благоразумия на важных поворотах своей судьбы. Он не умел красиво говорить, ни как-то уж особенно читать, ни выражать себя в выверенных поступках. Он умел выражать себя только на кончике кисти. Он только умел писать дивной прелести картины. И это в нем было главное. Во всем второстепенном он порой бывал даже и глуп. Но никогда он не бывал глуп на холсте. Тут он высказывался весь, высказывался в совершенстве для тех, кто умел его понять, для тех, кто умеет его понять, для тех, кто будет понимать его еще пятьсот лет. Так зачем же требовать от него еще чего-то? Зачем же в нем разочаровываться? Не требуем ведь мы от канатоходца, чтоб он играл прекрасно на бильярде. Вот вы, вы, зерцало благоразумия, вы-то, уж конечно, не совершали бы тех ляпов, не оступались бы, не обмишуривались, как Прайам; зато, понимаете ли, кой в чем в другом он был великолепен, прошу прощения, не вам чета.

А пароход спешил по белой удлиняющейся тропе, все прочь от Англии, и один вопрос время от времени всплывал в голове Прайама:

«Интересно, что они в следующий раз насчет меня придумают?»

Только не воображайте, будто бы они с Элис смотрели неотрывно на наш необычайный остров. Нет! Ничего подобного не происходило, и на то были у обоих у них свои причины. Лишь в минуты сравнительного покоя, всегда сменяющие вспышку, Прайам спокойно размышлял, и видел собственные ограниченья, и думал радостно о тех годах, какие расстилались перед ним, посвященные единственно тому, что так умел он делать, в сладостном изгнании с очаровательницей Элис.

Примечания

1

То есть Национальной галереи в Лондоне.

(обратно)

2

Артур Джеймс Балфур (1848–1930) — премьер-министр Англии (1913–1920; 1935–1937).

(обратно)

3

Перефразированный Шекспир: «Я музыку послушала. Она насущный хлеб влюбленных». «Антоний и Клеопатра», акт 2, сц 5. (перевод Б. Пастернака).

(обратно)

4

Курица под красным соусом (фр.)

(обратно)

5

Марка шампанского.

(обратно)

6

Патон, сэр Джозеф Ноел (1821–1901) — придворный художник при королеве Виктории, создававший полотна религиозного и литературного содержания; Лейтон, барон Фредрик (1830–1896), в свое время знаменитый художник, президент Королевской академии (1830–1896), разрабатывал мифологические и литературные сюжеты в академической манере.

(обратно)

7

Есть два английских художника Лансье, два брата: Чарльз Лансье (1799–1879), автор исторических полотен; и сэр Эдвин Генри Лансье (1802–1873), главным образом анималист.

(обратно)

8

Книга пророка Исайи, 25, 8.

(обратно)

9

Столовой (фр.).

(обратно)

10

Женский журнал с картинками (англ.).

(обратно)

11

Урия Хеттеянин, военачальник при войске Давида, муж Вирсавии, которую полюбил Давид. Вторая книга Царств, 11,26, 12, 24–25.

(обратно)

12

«Мост Аустерлица» (фр.).

(обратно)

13

Знаток — обычно в области искусства, (фр.)

(обратно)

14

Сегантини, Джованни (1855–1899) — итальянский художник, в основном, мастер ландшафта; Моррис Джеймс Уилсон (1864–1924) — художник, родом канадец, всю жизнь провел во Франции, картины выставлены в Лувре, в Национальной галерее в Лондоне. Боннар, Пьер (1867–1947) — французский художник-импрессионист.

(обратно)

15

Государственный музей в Амстердаме.

(обратно)

16

Анаки (Еноки) — древние гиганты, жившие в горах Палестины. См. Второзаконие, 1, 18: «…народ сей более и выше нас… да и сынов Еноковых видели мы там».

(обратно)

17

Мэсклин, Невил (1732–1811) — английский астроном. Директор Гринвичской обсерватории. Исследовал прохождение светил, плотность земли.

(обратно)

18

Впал в детство (фр.).

(обратно)

19

Сеть магазинов женской одежды в Англии, в том числе и в Лондоне.

(обратно)

20

Против (лат.)

(обратно)

21

Букв: под судом (лат.), то есть в процессе расследования.

(обратно)

22

То есть королевский адвокат.

(обратно)

23

Тетраццини, Ева (1862–1938) и Луиза (1871–1940), сестры, знаменитые итальянские певицы.

(обратно)

24

Англо-бурская война (1899–1902) — война Англии против двух бурских республик, Оранжевой и Трансвааля, окончившаяся превращением обеих республик в английские колонии.

(обратно)

25

Дело Тичборна — нашумевший английский процесс. В 1853 г. Тичборн, наследник большого состояния и баронет, отправился в морское путешествие, но скоро корабль его потонул, и больше о Тичборне не слышали. А в 1865 г. один проходимец объявил себя Тичборном. Суд длился 188 дней, и в конце концов самозванец был изобличен.

(обратно)

Оглавление

Глава I

  Халат цвета бордо

  Богатые и знаменитые

  Ужасная тайна

  Средство от застенчивости

  Хозяин и слуга

  Месячное жалованье

Глава II

  Помойное ведро

  Чай

  Элис Чаллис

  Без чаевых

Глава III

  Фотография

  Гнездышко

  Слава

  Правящие классы

Глава IV

  Сенсация

  Трусость

  Валгалла

  Новая шляпа

Глава V

  Элис в отеле

  Как трудно бывает говорить правду

  Последствия дождя

Глава VI

  Утро в Патни

  Простые радости жизни

  Крах системы Патни

Глава VII

  Исповедь

  Слезы

  Покровитель искусств

Глава VIII

  Вторжение

  Отбытие

  В ванне

Глава IX

  Лощеный господин

  Connoisseur[13]

  Мэтр!

  Галереи Парфиттов

  Клуб

Глава X

  Тайна

  Получение денег

  ВИЗИТ К ПОРТНОМУ

  Мнение Элис

Глава XI

  Бегство

  Национальное любопытство

  Упоминание о двух родинках

  Отказ Прайама

Глава XII

  Выступление Элис

  Недовольство публики

  Новый свидетель

  Мысли о правосудии

  Желанье жить

  На борту

*** Примечания ***