КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Война за империю [Игорь Игоревич Николаев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Игорь Николаев,Евгений Белаш Война за империю

'Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род, если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?'

(Редьярд Киплинг 'Баллада о Востоке и Западе')
'Говорят, что этих людей закрутил вихрь событий, но дело в другом. Никто их никуда не увлекал, и не было необъяснимых сил и невидимых рук. Просто всякий раз, когда они оказывались перед выбором, то принимали верные, со своей точки зрения, решения, но в итоге цепочка верных по отдельности намерений приводила в тёмный лес… Оставалось лишь плутать в злых чащах, пока, наконец, не выходили на свет выжившие, с ужасом глядя на оставленную за спиной дорогу с трупами. Многие прошли через это, но благословенны те, кто понял своего врага и потом не проклинал его'

А.В.Томсинов 'Слепые дети Кроноса'

Часть первая Дети своих отцов

'Войны начинают напуганные люди. Они боятся войны, но куда больше — того, что случится, если они не начнут воевать'

Том Клэнси

Глава 1

Ноябрь 1943 года
Туман стелился над водой сплошной дымовой завесой. Белесая пелена обволакивала корабль ватным одеялом. Солнце уже начало восхождение из-за горизонта, но лучи увязали в тумане, путаясь и слабея в его паутине, умирали и падали на палубу бесплотными бликами. Эсминец самым малым ходом пробирался вперед, раздвигая мглу острым форштевнем. Вся команда истово надеялась, что англичане не успели набросать новых мин. Воздух был напитан сыростью, крупные капли оседали на металле и дереве, покрывая одежду моряков мокрыми пятнами.

Лейтенант — вахтенный офицер — опустил бинокль, позволив прибору свободно повиснуть на ремешке. Неосознанным жестом потер ладони, словно желая сохранить ускользающее тепло. Он очень сильно боялся, хотя скорее умер бы, чем признался в своем страхе хоть полусловом, хоть взглядом. Командир заметил это движение и ободряюще кивнул — самую малость, чтобы не заметил никто посторонний. И лейтенанту стало чуть теплее. По крайней мере, на душе.

Командир отдал несколько быстрых распоряжений штурману и рулевому, чуть скорректировал курс. А лейтенант еще раз мысленно перебрал инструкции, полученные перед выходом с базы, и незаметно покосился на человека, сидящего в углу мостика, на откидном металлическом сидении. Совершенно чужеродного и неуместного здесь человека в форме полковника советских сухопутных войск, взошедшего на борт в последние минуты перед выходом в море.

Ветер, ранее лишь слегка поглаживавший белую мглу, крепчал и уже ощутимо покусывал туманную завесу. Солнечные лучи все смелее и напористее пронизывали ее. Лейтенант на глаз прикинул, что туман продержится еще от силы с полчаса.

А дальше будет плохо.

Разведка вообще есть одна из самых неприятных вещей, что могут выпасть на долю военного человека. А на флоте в особенности. И уж совсем скверная задача — крутиться у южного побережья проклятой Британии, проверяя на собственной шкуре, как близко можно подобраться к Острову и придет ли кто-нибудь по твою душу.

Ну почему именно эсминец, да еще одиночный? — подумал с потаенной тоской вахтенный офицер, сохраняя на лице бравый и суровый вид истинного морского волка. Не субмарина, не крейсер, не дивизион эсминцев на худой конец, а маленький корабль, одинокий как … ну, одинокий, в общем.

Лейтенант еще раз взглянул на русского полковника. Наблюдатель от советского Генерального штаба сидел тихо и что-то сосредоточенно писал в большом блокноте. Надо думать, русским тоже очень интересно, что происходит в море, а с собственным флотом у них весьма скверно… ну и пусть сидит. Пока проблем не создает.

Еще одна корректировка курса. Эсминец пробирался вдоль побережья, с запада на восток. Если бы не туман, береговую линию можно было бы увидеть даже без бинокля. С полчаса назад (если быть точным, прошло ровно тридцать три минуты) над кораблем пролетел вражеский разведчик, какая-то английская крылатая сволочь. Похож на 'Бленхейм'… Скользнул крестообразной тенью на пределе видимости и ушел в сторону Острова. И это было тягостнее всего — гадать, заметил ли англичанин одиночный корабль, не приближаются ли уже самолеты или 'ганботы', наведенные точным указанием? А уж на экранах радаров эсминец заметен, как следы крысы на рассыпанной муке.

Туман утратил плотность, повис огромными рваными полотнищами. Эсминец уже не прорезал себе путь, а скользил между отдельными туманными айсбергами, как лодка среди островов архипелага. Лейтенант разрывался между чувством долга, которое приветствовало такое развитие событий, и инстинктом самосохранения. Нет тумана — больше обзор — задание выполняется в соответствии с четкими инструкциями. А соответственно, больше неприятностей, которые не замедлят воспоследовать. И пусть все вооружение приведено в боевую готовность, снаряды в стволах, а зенитные артавтоматы ловят в прицел даже редких птиц… все равно это смертельно опасно.

А ведь все могло сложиться совершенно иначе…

Лейтенант позволил себе немного, самую малость помечтать.

Конечно, исход войны решался главным образом на континенте, где победоносные армии Deutsche Sozialrepublik и Советского Союза неожиданно для всех (и отчасти для самих себя, честно говоря) разгромили объединенные полчища Франции и Англии. И еще нескольких мелких держав, зачем-то полезших в большую драку больших парней. Но и флоту нашлось, чем заняться. И вот теперь кто-то охотится за вражескими 'купцами', кто-то уходит в дальние рейды, кто-то блокирует и штурмует Мальту, выламывая очередной — не первый, слава богу — зуб из широкой и жадной пасти английского морского владычества.

А кто-то ищет приключений на свою задницу у парадного входа Британии и катает сухопутных чужаков. Хоть сидит в сторонке и не мешает, все равно чужак! Пусть даже у него предписание, подписанное лично Фридрихом Хейманом, вторым человеком после премьер-министра Шетцинга. Русский в своем темно-зеленом мундире по-прежнему что-то писал, изредка окидывая мостик и море вокруг быстрым внимательным взглядом. Офицеру было лет сорок или около того, вполне обычный человек ничем не примечательной внешности. Коротко стриженный и гладко выбритый, без модных у русских усов щеточкой. Ничего примечательного, но командиру эсминца каждый раз становилось не по себе, когда его взгляд случайно сталкивался с глазами русского. Что-то было в темных зрачках… что-то нехорошее. Лейтенант видел многое, помнил еще высадку английского десанта в Зеебрюгге, в девятнадцатом. Настолько невыразительный, и в тоже время, цепкий взор, моряк видел у фотографов на политических мероприятиях, портных старой школы или ветеранов совсем уж страшных битв. Такие замечают все и ничему не удивляются, поскольку и так уже заглядывали в самый ад.

Чертовы русские… Ну и что, что союзники уже двадцать с лишним лет. Ну и что, что у них тоже коммунизм. Все равно странные они и настораживающие.

Тем временем туман почти совсем развеяло, его остатки висели призрачными лоскутками, как дрема, ускользающая после утреннего пробуждения. Лейтенант сверился с картой, пожевал губами и подумал, что пора уже довернуть ближе к берегу, что проступал вдали черной, отчетливо видимой полосой.

И в это мгновение отрывисто и пронзительно залаял сигнал воздушной тревоги.

Эсминцы Германской Социальной Республики изначально не предназначались для отражения массированных воздушных налетов. На стадии проектирования уделом этой серии считались постановки мин и торпедные атаки. Но к ранней весне сорок третьего года даже самые малые суда спешили обзавестись солидным набором средств ПВО, поэтому эсминец был отнюдь не беззащитен. И теперь ему пригодился каждый ствол.

Обычно в ответных нападениях островитян участвовали малые суда, уровня немецких 'шнелльботов'. Но на сей раз из облаков выпала стая крылатых хищников. С десяток 'бофайтеров', их ни с чем не спутать, слишком уж плавны и обтекаемы линии силуэтов. И еще три или четыре истребителя прикрытия — 'спитфайры'. Такого количества с лихвой хватило бы для утопления небольшого прибрежного конвоя с парой транспортов и десятком кораблей охранения.

Англичане действовали быстро и решительно. Истребители закружились в верхнем эшелоне, а 'бофы' в одну минуту выстроили широкую карусель вокруг эсминца, после чего начали быстро ее сужать. Русский наблюдатель без спешки, но весьма споро закрыл блокнот, сложил его в планшет, и сунув туда же карандаш, сел прямо, крепко ухватившись руками за сиденье.

Орала сирена, переговорные трубы доносили быстрые, резкие слова команд и рапортов. Мигали сигнальные лампы, и дрожала под ногами палуба — машинное отделение выжимало все возможное из дизелей, корабль стремительно набирал ход, спеша разогнаться до своих предельно возможных тридцати узлов

Против эсминца девять-десять бофайтеров. На каждом самолете по четыре двадцатимиллиметровые пушки и наверняка подвешено что-то потяжелее. Плюс тотальное преимущество в скорости и маневренности.

Значит, будет тяжко, жарко и больно.

Корабль разворачивался к родному берегу, пеня воду за кормой бешено вращающимися винтами, призывая помощь по радио. Стволы задрались в небо на максимальный угол возвышения, орудийные команды положили специальные ключи на головки снарядов, ожидая указаний — какую высоту подрыва устанавливать. На припавшего к зенитному директору офицера молились истовей, чем на распятие в церкви.

Первой атаковала 'анти-флак секция' бофайтеров, то есть группа, предназначенная для выбивания зенитных средств. Налетели на сходящихся курсах в пикировании под углом 45 градусов. И с минимальной паузой сразу за ними рванулись остальные, в 'звездной' атаке с разных направлений.

Будь эсминец по-настоящему большим кораблем солидного водоизмещения, хотя бы просто крейсером, бой затянулся бы надолго. Но водоизмещение в две тысячи тонн не оставляло особого резерва прочности и устойчивости. На подвеске у бофайтеров висели не бомбы и не торпеды, от которых можно и нужно спасаться маневром, а блоки по восемь стремительных пятидюймовых ракет HVAR. В каждой — взрывчатки как в шестидюймовом снаряде, от которого при случае не поздоровится и крейсеру, не то, что эсминцу. Итого, неполная сотня реактивных снарядов. И все они устремились к мишени, оставляя дымные следы, будто стрелы с привязанными пучками горящей пакли. Конечно, в цель суждено было попасть немногим, но и тех оказалось достаточно.

Вокруг разверзся ад. Горел металл, из многочисленных пробоин рвались столбы угольно-черных дымов. Корабль яростно отстреливался, ставя дымовую завесу, команды при орудийных установках знали свое дело. Стволы захлебывались бешеной стрельбой, ежесекундно выбрасывая в воздух многие килограммы стали и взрывчатки. Дымные очереди полосовали небо злобными плетьми, то и дело проходя в опасной близости от атакующих самолетов. Спитфайр, который вообще не участвовал в бою, получил снаряд в основание крыла и отвернул в сторону. Один из бофайтеров вышел из боя, сильно кренясь и дымя правым двигателем. Поврежденный самолет уцелел, но вкус к бою явно утратил.

И все же это был конец. Взрывы огненными когтями рвали сталь. Многочисленные осколки невидимыми веерами рассекали воздух и кромсали людскую плоть, как ампутационные ножи. Пунктиры трассирующих очередей кололи палубу, убивали моряков, крошили прожекторы и надстройки. Зажигательные снаряды прыгали в воздухе пылающими углями, поджигая все, что могло гореть. Огонь эсминца слабел буквально с каждой секундой.

На помощь спешил ближайший воздушный патруль немецких ВВС, но… если они окажутся достаточно близко, если прибудут достаточно быстро, если у них хватит сил, чтобы не только связать боем спитфайры, но и отогнать бофайтеров…

Осколок полоснул лейтенанта по скуле острейшей бритвой, царапнул кость. Кровь сразу и обильно хлынула на китель, боль полоснула по лицу. Офицер закрыл рану ладонью, чувствуя, как липкая жидкость горячими струйками течет меж пальцев. Остро и сильно воняло паленой синтетикой — в коммуникационных шахтах горела изоляция проводов.

Моряк случайно взглянул на русского наблюдателя, про которого напрочь забыл. Тот сидел в той же позе — прислонившись к переборке прямой спиной, крепко держась за сиденье обеими руками, планшет подтянут на ремне к самой груди, чтобы не болтался. И вновь лейтенанта поразил взгляд сухопутного 'гостя'. Темный бездонный взгляд оптического прибора, лишенного страха и вообще любых эмоций.

Вахтенный офицер хотел было выругаться, помянув русских варваров, у которых все не как у людей, но оставшиеся в строю 'бофы' пошли на новый заход, к ним присоединились спитфайры. И моряк вновь забыл о странном госте. Требовалось чудо, чтобы изувеченный корабль дотянул до прихода помощи, и это чудо можно было только создать своими руками.

* * *
Пожилой человек сидел на веранде и с легким прищуром смотрел на солнце. Желто-красный круг клонился к закату, солнечные лучи обрели особенный, неповторимый лимонный оттенок с розоватым отливом. Старик повернул голову, и лучик скользнул по морщинистому лицу, легко и тепло, словно котенок тронул мягкой лапкой.

— Хорошая осень в этом году, — буркнул себе под нос человек. — Долгая, теплая…

Тихо поскрипывало деревянное кресло-качалка, ветерок овевал прохладой открытую веранду, где сидел старик. Рядом с креслом стоял высокий круглый столик изящной работы, сильно разнящийся с прочей обстановкой — прочной и грубоватой. Пожилой человек вытянул руку, снял со столика полупустую стеклянную банку без наклеек и сделал глоток желтоватой жидкости. Характерный запах сообщил лучше всякой этикетки, что это совсем не лимонад. Как будто для того, чтобы развеять последние сомнения у возможного наблюдателя, хозяин банки пропел негромким, хрипловатым, но вполне приятным баритоном, слегка дирижируя сосудом в такт словам:

Генри Бичер совместно

С учителем школы воскресной

Дуют целебный напиток,

Пьют из бутылки простой;

Но можно, друзья, поклясться:

Нас провести не удастся,

Ибо в бутылке этой

Отнюдь не невинный настой!

Человек поставил банку обратно и неожиданно легко поднялся из кресла, подойдя к низкому, по пояс, ограждению веранды. Теперь его можно было рассмотреть внимательнее. Не слишком высокий, чуть ссутуленный, в простой клетчатой рубашке из грубой шерсти и таких же рабочих штанах на старых подтяжках, что, наверное, помнили еще времена 'сухого закона' и 'ревущих двадцатых'.

За его спиной стукнула дверь. На веранду шагнул другой человек, даже на беглый взгляд значительно моложе. Если старик будто сошел со страниц бытописания фермеров до начала Депрессии, то новый персонаж больше напоминал коммивояжера средней руки. Костюм, аккуратно повязанный галстук с медной заколкой, коричневые туфли. Все достаточно новое, недорогое и несущее чуть заметный отпечаток стремления владельца казаться состоятельнее и значимее, чем на самом деле.

— Тебе пора, — негромко сказал старик, не оборачиваясь, с искренней печалью. Помолчал и добавил — Сынок.

Молодой человек в костюме легко подошел к нему вплотную и положил руку на плечо. Слегка сжал длинными пальцами, куда более сильными, чем могло бы показаться по беглому взгляду.

— Да, отец. Пора, — в его голосе звучал та же печаль, разбавленная чувством необходимости.

— Плюнул бы ты на эти европы, Питер, — старик повернулся к нему, попутно взглянув на теряющиеся вдали вершины, окаймляющие округ Хот-Спрингс, что находится в штате Вайоминг. — Нет там ничего хорошего, уж я то знаю…

— Я помню, — улыбнулся молодой человек. — Мистер Даймант Шейн, доблестный ветеран Битвы Четырех, кавалер медали Британской империи за сражения девятнадцатого года.

Теперь, когда Питер Шейн улыбался, было видно, что он отнюдь не так юн, как могло показаться вначале. Короткие светлые волосы и гладкая кожа безмятежного лица создавали обманчивое впечатление, но глаза… Эти глаза определенно видели много, слишком много скверных вещей.

— Непоседа, — вздохнул старый Даймант и сел обратно в кресло-качалку. — Хлебнешь? — спросил он, указывая на банку, в которой еще оставалось изрядное количество доброго деревенского самогона.

Питер качнул головой, отказываясь, и присел прямо на перила ограды, поддернув брюки.

— Бросил бы это дело, — сказал Шейн-старший, снова тяжело вздыхая. — Бегать с пистолетиками и бороться с разными большевиками — это занятие для молодых и глупых. Тебе уже за тридцать, пора остепениться, сесть за начальственный стол и говорить 'да, сэр, я немедленно отдам соответствующий приказ, господин министр!'.

Шейн-младший не удержался от новой улыбки, настолько точно отец воспроизвел гнусавый акцент 'Большого медведя' Джефферсона, шерифа округа, неистового республиканца и непримиримого борца с самогоноварением.

— Отец, мы это обсуждали, — отозвался Питер. — Это моя работа, она мне нравится, я умею ее делать. И, кроме того… — он сделал паузу. — Ну, ты знаешь…

— Не доведут тебя до хорошего эти старые детские обиды и игры в месть, вот что, — буркнул старик и умолк, видя, как непроизвольно опустились в мрачной и злой гримасе уголки губ сына.

Даймант еще раз глотнул из банки.

— А тебя не доведет до добра привычка глушить 'чай' до ужина, — подколол в ответ сын.

— Я уже сорок лет пью по стаканчику перед завтраком, обедом и ужином, оттого здоров и переживу всех этих новомодных докторишек, — сварливо ответил Даймант и резко сменил тему разговора. — Тебе денег надо?

— Ты весь в Дедулю, — ответил Питер, качнув головой в непонятном жесте, то ли восхищаясь, то ли немного, самую малость, осуждая. — Завязывал бы с этим, прости Господи, бизнесом. Варить самогон бочками и давать деньги в рост — занятие для молодых, — Питер определенно решил вернуть отцу шпильку.

Старик прищурился в хитрой усмешке и стал похож на мудрого, саркастичного лепрекона, глумящегося над незадачливым искателем горшка с золотом.

— Что, уже полиция караулит за калиткой? — медовым голосом вопросил старший Шейн. — Или разоренные заемщики осаждают мой скромный нищий домик?

Питер развел руками в шутливом жесте капитуляции. Вот уж действительно, чего нельзя было отнять у хитреца Дайманта, так это умения организовывать дело. Вернувшийся в двадцатом году из Европы ветеран с самого начала выгодно отличался от преступников 'новой волны' тем, что вел 'бизнес' тихо, не переходя границ и не привлекая постороннего внимания. В итоге 'сухой закон' отменили, большинство знаменитых и богатых гангстеров давно уже свезли на кладбище, а старый Шейн все так же, как и двадцать лет назад, потихоньку варил самогон в маленькой лесной винокурне, для ценителей хорошего и недорогого напитка. И давал деньги в долг под хороший, приемлемый процент проверенным и достойным людям, не желающим связываться с официальными кредитными учреждениями. Шейн-старший преуспел в незаметности настолько, что его приемный сын беспрепятственно вышел в люди и даже смог устроиться на ответственную государственную службу. А, как известно, проще верблюду протиснуться через игольное ушко, чем человеку с запятнанной репутацией попасть в G-2, где и обретался ныне Уильям Питер Шейн.

— Так денег надо? — нетерпеливо повторил Даймант. — Даже если не брать во внимание, что ты мне вроде как родня, с твоего жалования уже хороший процент набежал. Мне прямо неудобно.

Питер, который доверял доморощенным, но проверенным временем финансовым талантам отца куда больше, чем любому банку и хранил жалование в тайных кубышках Шейна-старшего, покачал головой.

— Нет, — уточнил он, — Мне много не надо. Пусть лежит у тебя.

— Жениться тебе пора, перед людьми уже неудобно, — с некоторой горечью промолвил отец. — В твоем возрасте уже второго, а то и третьего ребенка в школу провожают. И когда появляется жена, лишних денег в карманах уже не водится. Да и по дальним странам не побегаешь…

Он замолчал, моргнув несколько раз, будто в глаз попала соринка.

Питер поднялся на ноги, смахнул со штанин пару пылинок от перил и шагнул к отцу.

— Пап, я вернусь, ты же знаешь, — с неподдельной теплотой сказал он. — И скоро постараюсь перевестись на какую-нибудь кабинетную работу.

Сын присел на корточки у кресла, так, что глаза старшего и младшего Шейнов оказались на одном уровне.

— Но не сейчас, — мягко проговорил Питер. — В Европе неспокойно, особенно когда русские и немецкие большевики скрутили в бараний рог французов и экспедиционный корпус Его Величества, упокой Господь его душу.

Солнце совсем покраснело, ему оставалось совсем немного до того, чтобы коснуться краешком горизонта. Легкий ветерок, овевающий веранду, наполнился прохладой. Старик глотнул из банки в третий раз. Питер накрыл его натруженные узловатые пальцы, покрытые пигментными пятнами, своей ладонью и закончил:

— Того и гляди война придет на сам Остров. Нельзя мне сейчас уходить с полевой работы… Нельзя.

— Как скажешь, — улыбнулся Даймант, но было видно, что это далось ему не без усилий. Взгляд старика непроизвольно скользнул по нагрудному карману пиджака Питера, по краешку серо-коричневого железнодорожного билета, выглядывавшему оттуда. Старший Шейн посмотрел на дорогу, уходящую к югу, в сторону железнодорожной станции.

— Что ж, если оказия занесет в Англию, ты знаешь, кому передать привет от старого Шейна. И… береги себя. Без тебя мне будет… тяжело.

— Обязательно, — искренне отозвался Питер, выпрямляясь. — Обязательно.

Глава 2

Унылый осенний пейзаж проносился за окном автомобиля.

Премьер-министр Великобритании Уинстон Леонард Спенсер-Черчилль откинулся на мягкую кожаную обивку кресла и прикрыл глаза. Ему не хотелось видеть серые деревья, серые дома, серое небо. Даже редкие прохожие на улицах казались серыми, отмеченными печатью вселенской скорби и уныния.

Премьер чувствовал себя опустошенным и уставшим. Невероятно уставшим. Обычно для бодрости и полноценного отдыха ему хватало нескольких часов сна и бодрящей утренней ванны, но сегодня испытанные средства не помогли. День не задался с самого утра. Точнее гораздо раньше, если уж зреть в корень.

Этой ночью Черчиллю снился странный сон — Ее Величество посетила дом министра, как рядовой человек из простонародья. Они вели беседу о необычных вещах, проигранной войне и грядущей гибели страны. Все это было так удивительно… Начиная с того, что королева Соединённого Королевства Великобритании и Северной Ирландии никогда и ни при каких обстоятельствах не приехала бы самолично на совещание к министру. Пусть даже этот министр с приставкой 'премьер', его прозвище 'бульдог Британии' и фактически он — диктатор воюющей страны…

Черчилль не верил в пророчества снов, но на минуту задумался, что бы могло означать нынешнее сновидение?.. Конечно, это случайность, но все-таки слишком уж знаковая. Сначала ночной сон со странным визитом. А с утра — вежливое и холодное предложение навестить Ее Величество лично. Причем не в традиционном Букингемском дворце или Виндзорском замке, а в 'Фрогмор-хаус', загородной резиденции членов королевской семьи.

Что бы это могло значить? Стремление избежать официальной обстановки? Неформальная беседа? Или ненавязчивое подчеркивание подчиненного положения диктатора, принуждение его к поездке в усадьбу, где обычно любуются на парк с красивыми павильонами и скорбят у могилы великой Виктории?..

Черчилль открыл глаза, помассировал набрякшие веки и опухшее лицо. Он знал, что имеет нездоровый, болезненный вид. Лет двадцать, может быть, даже десять назад премьер помечтал бы об отдыхе, недолгом отпуске в сухом теплом климате. Сейчас же сама мысль о праздном ничегонеделании казалась столь же неуместной, как плохо подогнанный пиджак на приеме.

И самое скверное, что у него никак не получалось выстроить стратегию и примерный ход грядущего разговора. Премьер всегда знал или хорошо представлял, чего следует ждать от собеседника-оппонента, поэтому любая сколь-нибудь значимая беседа превращалась в подобие шахматной партии. Но не в этом случае.

Фрогмор раздражал одним своим видом. Расположенный в центре парка, неуместно светлый, почти праздничный, без всяких следов маскировки. Трехэтажный дом с окнами, последовательно уменьшающимися в высоте от этажа к этажу — он всем своим видом располагал к празднику или на худой конец умиротворению. Словно и не существовало угрозы ежедневных налетов вражеской авиации. Хотя, конечно, кто будет тратить драгоценные самолеты, чтобы бомбить бесполезный объект архитектуры… Сталин и Шетцинг — практичные люди.

Праздник и умиротворение… А умиротворения министр себе позволить как раз и не мог. Быть может, это и было задумкой — размягчить его, ненавязчиво сменить суровый деловой настрой? В таком случае она не удалась, с мрачным удовлетворением подумал Черчилль. Автомобиль прошуршал колесами, остановился. Премьер тяжело вздохнул и полез наружу.

Как это всегда бывает при хорошей организации и долгих полезных традициях, присутствие слуг и охраны было почти незаметным. Требовалось приложить некоторое усилие, чтобы увидеть следы неусыпного бдения слуг короны, но премьер не имел на то ни времени, ни желания. Поэтому пальто и шляпа сами собой исчезли с плеч и головы, двери открывались невидимками, а ноги несли грузное тело в нужном направлении, будто по своей прихоти или мистическому зову.

Его приняли в гостиной, которую словно целиком выпилили из кукольного домика. Паркет, дробящийся сложным темно-коричневым рисунком, потолок, разделенный на прямоугольные секции с низко подвешенными хрустальными люстрами. Мебель с резными ножками и кресла с высокими спинками, обтянутые мягкой обивкой малинового цвета. Все какое-то чуточку игрушечное, ненастоящее. В таких интерьерах пьют чай с молоком, ведут салонные беседы, самую малость флиртуют с дамами надлежащего возраста и положения. Но никак не обсуждают вопросы войны и мира.

— Ваше Величество, — склонился он в полупоклоне, рассчитанном до миллиметра — высказать искренне уважение и при этом ни на йоту не уронить гордость самого ответственного человека в стране.

— Приветствую, сэр Уинстон, — глубоким, чуть-чуть хрипловатым голосом произнесла королева, указывая премьеру на то самое кресло отвратительного малинового цвета.

Они сидели друг против друга, на противоположных концах маленького, очень низкого — едва ли выше колена — темно-коричневого столика. Чайник, две чашки, даже молочника и сахарницы нет. Черчилль осторожно откинулся на спинку, кресло было явно маловато для его габаритов. Маловато и неприятно мягко, политик больше привык к строгим и твердым сиденьям.

Элизабет молча и внимательно смотрела на него огромными блестящими глазами. Уинстону становилось очень неуютно под этим взглядом. Вся обстановка и ситуация неприятно напоминали иной разговор, состоявшийся двадцать четыре года назад, в девятнадцатом.

Тогда всесильный Дэвид Ллойд-Джордж призвал к себе не слишком удачливого, почти опального председателя 'танкового комитета' и дал тому шанс. Настоящий, значимый шанс еще раз испытать судьбу и добиться большего. Черчилль использовал возможность сполна, но до сих пор с чувством глубокого неудовольствия вспоминал тот день. Благодарность к 'Человеку, выигравшему войну' он пронес через всю жизнь, но так и не смог забыть унизительный момент абсолютной зависимости от чужого решения.

'Урок смирения', так назвал этот эпизод тогдашний премьер. И сейчас, глядя на девятнадцатилетнюю девушку, которая годилась ему во внучки, выдерживая ответный взгляд, полный строгой требовательности, Черчилль вновь ощутил … неудобство. Вполне естественное, следует признать, поскольку формально достаточно одного слова юной королевы, чтобы отправить в отставку 'Пожарного империи'. С неизбежным и тяжелым правительственным кризисом, но все же это возможно.

Оба молчали, измеряя волю друг друга пронизывающими взглядами. Толстяк в костюме, сточивший зубы на костях политических врагов. И молодая женщина, волею случая и злой судьбы ставшая правительницей четверти мира, окрашенной в розовый цвет.

Элизабет была строга и скромна во всем, включая одежду, выдержанную в соответствии с правилами нормирования. Юбка и жакет с широкими плечами и двойным рядом изящных деревянных пуговиц. Экономный и строгий крой, ровный светло-серый цвет вместо прежних голубых и светло-фиолетовых оттенков. Никакого запрещенного шелка, дорогих тканей, плиссировки и карманных отворотов. Воплощение изящества и в то же время чисто военной лаконичности. На мгновение министр даже залюбовался девушкой, но сразу опомнился и добавил во взор ожидания.

— Сэр Уинстон, — повторила она, чуть нахмурившись, словно эти два слова оставляли на языке горьковатый привкус.

— Ваше Величество, — так же эхом отозвался он. Премьер сделал вывод из того, что ему даже из вежливости не предложили чаю и с терпением каменного изваяния ждал продолжения.

— Я хочу задать вам один вопрос… — медленно, с задумчивой расстановкой вымолвила Элизабет. Она определенно колебалась, что было неожиданно с учетом предшествующих событий. Будто приняла некое решение, но еще не утвердилась окончательно в его необходимости.

— Я готов ответить на любой Ваш вопрос, — отозвался премьер, стараясь, чтобы его слова звучали одновременно и с должной церемонностью, и с почти задушевной почтительностью. — Разумеется, если это будет в моих скромных силах.

Ошибка, непростительная ошибка, подумал он запоздало. Насчет 'скромных' сил — неуместно и отчасти вредно. Не стоило давать даже микроскопический повод для мыслей о том, что нечто может находиться за пределами возможностей премьер-министра Британии. Следует тщательнее взвешивать слова…

— За минувшие дни я встречалась со многими достойными и опытными людьми, облеченными ответственностью, — ее голос заметно окреп, похоже, Элизабет черпала силу и устойчивость в заранее заученной речи. — Некоторые из них поддерживали ваш курс на решительную конфронтацию с коммунистами России и Германии. Сторонники войны были уверены в своей правоте, красноречивы и убедительны. Другие решительно выступали против, столь же уверенно и безапелляционно. Теперь я намерена выслушать вас.

Пауза, очень уместная и в меру короткая — в самый раз для того, что один осмыслил сказанное, а другой сделал вдох и выдох, подходя к сути вопроса.

— Зачем эта война Британии, вам и лично мне? — очень внятно, чеканя каждую букву, произнесла она.

Черчилль кашлянул, засопел, скрывая за естественными для его возраста и состояния действиями безмерное удивление. Разумеется, суверен есть олицетворение державы, его возможности и прерогативы не афишируемы, но весьма высоки. И тем не менее столь резких движений не позволял себе даже покойный Георг… Так сразу и определенно заявить о тождестве себя и державы… Осталось понять, что здесь — максимализм юности или нечто иное.

Как же я упустил это, — укорил себя министр. Как мог настолько сосредоточиться на персоне Его Величества и совершенно упустить из виду юную наследницу? И вот сейчас Георг Шестой в могиле, упокоившийся при весьма подозрительных обстоятельствах. А его дочь — подлинный ящик Пандоры в человеческом обличье, способный на все, и совершенно непредсказуемый.

Элизабет истолковала секундную заминку по-своему.

— Британия вступила в войну для защиты своих интересов на континенте, во исполнение союзнического долга перед Францией и Польшей, а также во имя борьбы с безбожным большевизмом, — вымолвила она. — Это было понятно и разумно, несмотря на все тяготы, присущие военному времени.

Черчилль поневоле восхитился, сохраняя на лице выражение предельного внимания. Такую грамотную, выверенную речь даже в парламенте можно услышать только по особому поводу.

— Мы проиграли, — продолжала Элизабет. — Это тягостное, но необходимое признание. Наши союзники разгромлены, остатки армии в спешке эвакуированы. В обозримом будущем нам не вернуть позиций на континенте. Скажите, сэр Уинстон, зачем Британии продолжение войны, которая ежедневно пожирает миллионы фунтов и тысячи жизней моих подданных?

— Потому что этого требует британская честь, — Черчилль отозвался почти сразу, выдержав минимально возможную паузу после завершения речи Ее Величества. — Отступление унизит нас и заставит предков перевернуться в гробах.

Ее брови недоуменно вздернулись, бледное лицо подернулось чуть заметным румянцем. Но Элизабет не произнесла ни слова, ожидая продолжения.

— Кроме соображений чести есть и иные, более приземленные причины, — произнес Черчилль и немного наклонился вперед, словно подчеркивая важность сказанного. Премьер с глубоко скрытым удовлетворением отметил, что рассчитал верно. С одной стороны, он привлек внимание Ее Величества, с другой подчеркнул, что не позволит говорить с собой свысока. Рискованно, но …

— С точки зрения досужих критиков и бульварных газет наши дела не слишком хороши, — говорил он, спокойно и размеренно, как в давние времена, еще до работы в 'The Morning Post', когда начинающий политик тренировался в ораторском искусстве. — Мы действительно потеряли многое, очень многое. В первую и главную очередь — репутацию. Но это поверхностный взгляд.

Черчилль сложил пухлые пальцы и продолжил:

— Враги монархии, оппозиционеры, вражеские наймиты всеми возможными способами уверяют Великобританию, что война проиграна бесповоротно, теперь следует просить перемирия, чтобы выиграть время. К сожалению, к этой позиции склоняются многие честные граждане и даже опытные политики, которые искренне считают, что спасение следует искать в легких и быстрых решениях.

— Капитуляцию вы считаете быстрым и легким решением? — коротко спросила Элизабет.

— Безусловно, — ответил, как отрубил премьер. — Выйти из драки намного легче, чем продолжать, а оправдания для проявления слабости находятся всегда и в изобилии. Но мы должны принимать решения исходя лишь из двух оснований — имеет ли смысл продолжать и есть ли у нас силы, чтобы продолжать. Я отвечаю утвердительно на оба вопроса.

— Поясните.

— Империя жива до тех пор, пока стоит на вершине мира и сталкивает обратно всех, кто пытается подняться. Положение безусловного лидера дает власть, силу и богатство. Но и обязывает драться с любым, кто обретет хотя бы возможность занять наше место, не говоря уже о намерениях. Тот, кто забывал об этом правиле, встречал неизбежный финал. Мы сами показали в свое время слабость и расплатились за это Мировой войной, что едва не погубила империю в четырнадцатом-девятнадцатом годах. Сейчас ситуация повторяется.

Черчилль откинулся на отвратительно мягкую спинку, положил руки на подлокотники и продолжил.

— Нам вновь брошен вызов, на этот раз еще более весомый и агрессивный. Тридцать лет назад мы имели дело с одной лишь Германией и заручились поддержкой сильных союзников, которые принимали на себя часть тягот. Теперь же против Британии союз двух коммунистических держав, которые являются главной военной силой на континенте. Франция и европейские карлики разбиты. Америка ведет свою игру, и пока там сильны изоляционисты во главе с президентом Ходсоном, повторения семнадцатого года ждать не приходится. Ставки высоки, поражения огромны, потери крайне существенны. Именно поэтому мы не в силах позволить себе роскошь отступления. Британия может купить передышку и восполнить часть утраченного. Но враги восстановятся быстрее, а мораль и боевой дух наших граждан останутся надломленными. Это правило большой игры великих держав — необходимо быть настойчивым в победах и вдвойне настойчивым — при поражениях.

— Итак, по-вашему, основание продолжать войну есть, — сказала Элизабет с неясным выражением, не то соглашаясь, не то просто отмечая факт. — Судя по всему, вы видите и возможности для этого?

— Безусловно.

В облике премьера произошла трудноуловимая перемена. Он не менял позы и выражения лица, но вся полная фигура излучала угрожающую силу. Теперь при одном лишь взгляде на Черчилля было понятно, почему его называют 'пожарным империи' или просто 'Бульдогом'.

— Сила Британии всегда была скрыта в морских волнах, а не закопана в земле. Континент остался за коммунистами, но океан по-прежнему принадлежит нам. В обозримом будущем мы не сможем вернуться на европейский берег, но в английских руках испытанное и действенное оружие — морская блокада.

— К их услугам ресурсы всей Евразии, кроме Китая, нашего Ближнего и Среднего Востока, а также нашей же Индии, — деловито произнесла Элизабет, и Черчилль вновь поразился — юная леди, которую никто не готовил к военной карьере, оценила ситуацию как настоящий штабной офицер.

— Это так, — согласился он. — Но к нашим услугам весь остальной мир. Если коммунисты объединят свои флоты и добавят то, что осталось от французского, они все равно не смогут тягаться с Королевским Флотом даже численно. А принимая во внимание школу и опыт — разрыв недосягаем самое меньшее лет десять. Империя в состоянии годами удерживать блокаду континентальной торговли, а для большевиков это критично. Они слишком много потеряли в годы смуты и очень зависимы от внешних технологических поставок. Особенно русские, которые заполнили золотом немало карманов за океаном.

— И владельцы тех карманов так же не поддержат нас.

— У Штатов хватает своих проблем, а позиции экспансионистов Рузвельта понемногу крепнут. Для Англии главное, чтобы американцы не вмешивались в конфликт на стороне ее противников, и это вполне решаемо.

— Коммунисты могут торговать через нейтральные стороны? — вопросила Элизабет.

— Могут. Но это опять же решаемо, — усмехнулся премьер-министр, в меру откровенно, в меру цинично, как равный равному. — Десяток-другой исчезнувших кораблей, которые быстро отправят на дно неопознанные субмарины, несколько подрывов на 'дрейфующих' минах — и нейтралы быстро уяснят, что торговля с безбожными большевиками неугодна высшим силам. А после того, как мы затянем удавку, останется только ждать. Коммунисты смогут торговать лишь через 'восточный путь' Владивостока, а он весьма скуден и к тому же находится слишком близко к японской 'Азиатской сфере Сопроцветания'. Японцев уже давно выжимают из Китая, теперь они просто обречены стать нашими добрыми друзьями. Большевики не пойдут на организацию постоянных и обширных морских коммуникаций, которые все время находятся под угрозой вражеского удара. И перебрасывать флот на дальний Восток так же не смогут.

— Что же будет дальше? — пояснение министра определенно заинтересовало Ее Величество, она чуть приоткрыла рот и закусила нижнюю губу, как ребенок, которому рассказывают страшную, но увлекательную сказку.

Все-таки она — дитя, с мрачным удовлетворением отметил про себя старый политический волк. Дитя, которое может и знает больше, чем любой сверстник. Но даже эта не по годам умная девочка может быть управляема.

— Дальше последует неизбежное. Немцы одержимы реваншизмом, они будут готовы драться до последнего, лишь бы отплатить нам за унижения двадцатых. Но Советскому Союзу дальнейшая война не нужна, ему требуются мир и время, чтобы окончательно нивелировать потери двадцатых-тридцатых годов, а затем двинуться дальше. Достаточно быстро ущерб от изоляции превысит допустимый уровень, затем между бывшими союзниками неизбежно начнутся трения. Шетцинг не сможет отступить, а Сталин не станет участвовать в личной войне гуннов после решения континентальных проблем.

— И вы полагаете, мы сможем использовать их разногласия?

Черчилль вздохнул. Короткий, но предельно интенсивный диспут отчасти утомил его, но именно теперь следовало оставаться предельно собранным. В любой речи главное — финал, яркое и сильное завершение.

— Я не могу сказать, как и в какой форме бывшие друзья станут на путь вражды. Но это неизбежно. Если только Шетцинг не найдет способ укротить реваншизм немцев, а Сталин не захочет завоевать мир. Но и то, и другое невозможно. И тогда придет наше время, время творческой импровизации, раскола союзов, нашептывания на ухо, подкупа и обещаний. Всего того, в чем нам нет равных. Владение океаном и интрига — вот старое доброе оружие Британии, и оно не подведет.

Глава 3

В отличие от многих других авиационных частей немецкой Второй воздушной армии, 'Грифоны' базировались только на постоянных бетонных аэродромах. Новомодное американское изобретение — металлические сетки, превращавшие любое ровное поле в аэродром за считанные часы — прижилось и часто использовалось, но размещать на импровизированных площадках четырехмоторные бомбардировщики немецкие авиаторы опасались. И, в общем, правильно делали.

Молодой командир бомбардировщика Карл Харнье размашистой походкой направлялся к машине под номером '9', радовался жизни и думал, как хорошо, что его с товарищами готовили еще по довоенным нормам, не экономя на топливе и теоретической подготовке.

Что главное в войне для бомбардировщика, особенно тяжелого бомбардировщика? Казалось бы, лети в строю, без всяких изысков и фигур пилотажа, сбросил бомбы по команде старшего группы, затем назад. Никаких виражей, стремительных атак от солнца, штурмовки на бреющем полете у самой земли.

Однако, все не так просто…

Строй держать — это нужно уметь. Чем более компактно построение, тем плотнее совместный огонь бортового оружия всей группы, и тем выше шансы вернуться домой. Поэтому лететь приходится буквально крыло к крылу, при любых групповых маневрах. А ведь есть еще бомбардирское искусство, когда штурман, глядя в хитрое устройство, рассчитывает параметры сброса бомб. И только попробуй отвернуть или отклонится от его указаний.

Но это все лирика, а практика укладывалась в простую математику. На один вылет у тяжелых четырехмоторных приходилось до трех процентов потерь. Казалось бы, три машины из сотни — это немного. Однако десять вылетов — тридцать процентов, потеря трети первоначального состава. А Карл Харнье недавно отметил шестидесятый боевой вылет и был тому весьма рад.

Ревя моторами, 'Грифоны' один за другим покидали взлетные полосы. Круг над аэродромом, еще один. Сбор эскадрильи. И вот уже вся авиагруппа, гудя моторами, подобно огромным тяжеловесным жукам, устремляется на север, к серебристойниточке Ла-Манша, отделяющего такой далекий и одновременно такой близкий Остров от континента.

Полная авиагруппа, все тридцать девять машин шли плотным строем, красиво и ровно. 'Тридцать девять' само по себе число не внушающее, но только если не смотреть из кабины самолета, летящего на высоте семи тысяч метров, со скоростью более трехсот километров в час. Приятно было чувствовать себя частью единого отлаженного механизма, включающего десятки машин и сотни людей. Тридцать девять — и это лишь одна из трех групп, идущих на цель. Соседей из других авиагрупп Карл видел смутно, но знал, что они идут по флангам его собственной.

Вдалеке мелькнула группа истребителей.

— Смотри, Карл, 'малыши'! — указал рукой в теплой перчатке штурман-бомбардир, моторы были новые, хорошо отлаженные, чтобы перекрыть их ровный гул, даже не нужно было особо повышать голос. — Только почему так далеко?

— За небом лучше следи. А далеко, потому что у нас стрелки в бою, как чумные. Валят все, у чего меньше четырех моторов.

Здесь Харнье, честно говоря, немного прихвастнул, приравняв 'обстреливают' к 'валят'. Но собеседник был не придирчив.

Легкие одномоторные истребители прошли в стороне, покачали на прощание крыльями и отвалили, с шиком — по одному, переворотом 'через крыло'.

— Пижоны, — проворчал бомбардир, но в голосе его явственно слышалась тоска.

Харнье по должности было не положено высказывать уныние, служа образцом подражания для всего экипажа, но тоску коллеги он понимал очень хорошо.

Из-за недостаточной дальности одномоторные истребители не могли сопровождать подопечных даже по всей Южной Англии, а двухмоторных не хватало. Настолько не хватало, что некоторые пилоты были уверены — их просто не существует, так редко двухмоторники появлялись в прикрытии. Отсюда происходила привычка бортовых стрелков палить без промедления во все, у чего меньше четырех винтов, а так же брать в полет двойной боекомплект. Над Британией вероятность встретить свой истребитель была исчезающее мала, а возможность отхватить пригоршню доброго английского свинца, как раз наоборот, оказывалась удручающе велика.

И сейчас приближался момент, когда бомбардировщикам придется в гордом одиночестве снова испытать на себе всю мощь противовоздушной обороны британцев.

В наушниках щелкнуло, голос командира истребителей коротко сообщил:

— Все, дальше вы сами. До встречи на обратном пути.

Это Карлу понравилось. Коротко и без лишних сантиментов. Иные эскортники начинали бурно провожать и даже извиняться за невозможность дальнейшего сопровождения, желая всяческих подвигов. И тем лишний раз подчеркивали всю тяжесть предстоящего мероприятия.

— Да, если не потеряемся, — ответил кто-то из эскадрильи.

— За небом смотрите, болтуны! — вступил в разговор командир эскадрильи, на том диспут и закончился.

Быть первым пилотом тяжелого бомбардировщика нелегко. В том числе и потому, что большая часть работы заключается в долгом, монотонном ожидании. Истребителю и штурмовику легко — полет достаточно короткий, да еще все время происходит что-нибудь интересное. Пилоту легкого или среднего бомбера тяжелее, но скучать так же не приходится. А 'Грифон' мог держаться в воздухе многие часы и все это время первый пилот должен держать строй, а также сохранять полную готовность к действию, несмотря на монотонность полета.

Минуты тянулись друг за другом. Как обычно, поначалу казалось, что толпы 'Спитфайров' поджидают за ближайшей тучей, тем более что сегодня было облачно. Напряженные глаза, сами того не желая, видели крохотные точки по всем сторонам света, ком подкатывался к горлу и хотелось кричать. Но со временем привычка и обыденность взяли верх.

Карл вошел в привычный ритм полета, и примерно через четверть часа напряженное ожидание атаки сменилось механическим обзором небесного свода. На задворках сознания опять же, как обычно, трепетала надежда, что сегодня встречной атаки не будет. Такое тоже случалось — несмотря на разрекламированные успехи радиолокации сквозь сито невидимой завесы сплошь и рядом проходили незамеченными не то, что эскадрильи или отдельные самолеты, но даже целые авиадивизии. Надежде способствовало то, что пока 'Грифоны' нарезали пространство плоскостями винтов, глотая расстояние до цели километр за километром, на других участках невидимого воздушного фронта отдельные самолеты и группы демонстративно показывались англичанам, распыляя внимание и маскируя направление главного удара.

Как обычно, хуже всего была неизвестность. Дивизия уже далеко углубилась в воздушное пространство Острова, к этому времени британцы скорее всего вычислили ее, отследили ее и приняли меры. Успеют или не успеют…

Ожил шлемофон.

— Готовность два, — кратко сообщил командир группы. — Снижаемся.

Похоже, прилетели, подумал Карл. Во рту пересохло, ноги, несмотря на теплые унты и носки из настоящей французской ангорской шерсти заледенели, а по спине наоборот текли струйки пота. Желудок завязывался узлом, к горлу подступил ком. 'Грифоны' сбрасывали высоту постепенно, 'ступеньками', стремясь во что бы то ни стало сохранить строй.

Они вышли из облаков как-то сразу, вдруг. Внизу замелькали крошечные геометрические фигуры застроек

— Готовность один. Разбор целей, размыкаемся.

Штурман-бомбардир прильнул к прицелу. Ровная эшелонированная цепь машин начал распадаться. Наступал самый опасный момент бомбардировки, когда тяжелые самолеты с полной бомбовой загрузкой разделяются на отдельные звенья. Именно сейчас атака истребителей способна сорвать всю операцию, потому что оказавшись под ударом бомбардировщики будут вынуждены бесполезно сбрасывать груз, облегчая машины, и снова сбиваться в тесную толпу. Но, кажется, на этот раз повезло, истребители так и не появились. Вокруг замелькали шапки разрывов зенитных снарядов, к счастью редкие. Вообще потери от зениток, как правило, оказывались невелики, в основном действуя на психику и сбивая прицел. Но все относительно — свои проценты от общих бомбардировочных потерь наземная артиллерия собирала достаточно регулярно.

Бомбардир колдовал над прицелом, как алхимик из сказки, что-то подкручивая, что-то подстраивая, бормоча под нос не то проклятия, не то молитву. Эскадрильи разбились на множество отдельных звеньев по три самолета. Каждый экипаж в этот момент старался навести свой груз как можно точнее.

— Готовность ноль. Начали.

И ни одного истребителя, как хорошо, боже, как замечательно!

— Еще, еще немного командир! Вот оно!

Гудение приводов утонуло в гуле двигателей, но вибрация открывающихся бомболюков передалась на весь корпус. Теперь штурман-бомбардир просчитал направление и ввел в прицел все необходимые поправки. Любое смещение относительно прямой отныне приводило к промаху, и Харнье должен был выдерживать идеально ровный курс, во что бы то ни стало.

Бомбардир снял перчатку, пошевелил враз озябшими пальцами над кнопкой сброса, занес другую руку подобно спортивному судье, готовому скомандовать старт.

— Ждем…

Карл отрешился от панорамы в стекле кабины, не смотрел на проплывающие под ним застройки, он глядел только на приборы, держа курс.

— Две с половиной тонны на радость Томми! — с жизнерадостным воплем бомбардир замкнул электрическую цепь.

Харнье хорошо представлял и видел у соседей по звену, как это выглядит со стороны. Открываются створки бомболюка, и бомбы, как игрушечные, начинают высыпаться, смешно раскачиваясь в полете. Этот поток кажется бесконечным, но внезапно обрывается, когда бомбовый отсек опустошен. Бомбы и так кажутся маленькими, а, удаляясь к земле, превращаются в точки, рассеивающиеся подобно россыпи чернильных брызг.

И, вечность спустя, когда кажется, что уже ничего не произойдет, что вся партия опять оказалась с бракованными взрывателями — уже далеко позади на земле начинают вырастать маленькие кустики разрывов, такие безобидные, такие крошечные, если смотреть с высоты… Если все сделано правильно, и эскадрилья отбомбилась синхронно, то разрывы идут сплошным ковром на широком фронте, словно невидимая щетка ровно сметает дома, строения — все, что хоть на полметра возвышается над уровнем земли. И ломаные линии человеческого труда замещаются мешаниной частых кротовьих нор.

В звене все были опытными пилотами и компенсировали сброс бомб, убавляя скорость, чтобы резко полегчавшие машины не ушли вверх, а сохранили прежнюю высоту и ровное построение. Но даже в эскадрилье это получилось далеко не у всех. А если пересчитать на дивизию, то счет нарушивших строй должен был пойти на десятки. Неизбежные издержки работы — пока за штурвалами сидят люди, нельзя ожидать, что все будут действовать одинаково четко и правильно.

— Попали! Попали! Попали! — бомбардир, как обычно после удачного сброса, впал в истерический экстаз, одергивать его было бесполезно, если тот не сбрасывал напряжение, то впадал в уныние и на обратном пути был бесполезен. А возвращение домой обещало стать интересным и бурным, потому что если их не встретили на подступах к цели, значит, будут ловить на отходе и уже наверняка. Машины облегчены, уходить легче и проще, но с другой стороны — пилоты устали, а внимание стрелков рассеяно.

'Грифон' довернул влево, пристраиваясь к самолету командира эскадрильи. Тройки снова собирались в компактные 'коробочки', звено к звену, эскадрилья к эскадрилье.

Половина дела была сделана. Контроль результатов бомбардировки — удел разведчиков. А четырехмоторникам предстоял долгий путь домой. Налегке 'Грифоны' летели быстрее, зато англичане теперь точно знали, где искать противников.

Настроение Карла портилось со скоростью штормового шквала. Насколько удачно эскадрилья отбомбилась, настолько сложно все стало после. Авиагруппа смешалась, из почти четырех десятков собрались вместе едва ли два с лишком, идущих рваной 'строчкой', остальные отстали и заблудшими овцами мыкались позади, стараясь пристроиться к кому-нибудь попутному. Эфир наполнился возмущенными возгласами и приказами. Возвращение не задалось с самого начала.

Харнье вызвал командира, предложил сбросить скорость и собрать прежний состав, но тот лишь отмахнулся по радио:

— Спокойно, Карл, скорость нам поможет. Будем дома. А парни подтянутся.

Естественно парни не подтянулись.

Дивизия поднялась выше уровня облаков, внизу стелилась ровная пелена небесной ваты, непроглядной и беспросветной, скрывающей землю. В отдалении, прямо и правее от основного курса тучи собрались в удивительную фигуру, какой Карл раньше никогда не видел — гигантскую колонну, словно выраставшую из молочно-белого ковра и стремившуюся ввысь. Этот огромный столб походил одновременно и на изящное произведение архитектуры с множеством завитков и украшений, и на вихрь торнадо, будто остановленный фотографическим моментом. Плотная белая гладь подсвечивалась неярким солнцем, приобретая розоватый оттенок.

Харнье никогда не был ни лириком, ни поэтом, но чудесное произведение природы захватило его. Сложная комбинация множества природных условий создала нечто, чего никогда не было и больше никогда не будет. И здесь, на высоте пяти тысяч метров, перед лицом небесной сказки, казалось странным и неестественным, что очень скоро множество людей начнут яростно убивать друг друга.

Сначала все увидели 'Блейнхейм'. Двухмоторный бомбардировщик, выступающий зачастую и как корректировщик-наводчик, вынырнул из пелены облаков. Какое-то время он летел параллельно, на отдалении от немецкого строя, не проявляя враждебных намерений. Вот сейчас как никогда к месту пришлись бы истребители, чтобы свалить попутчика, но истребителей не было и оставалось только надеяться, что наводчик ошибется. Рассказывали, что однажды такое случилось — неопытный корректировщик напутал с целеуказанием и перехватчики промахнулись на добрых три сотни километров. Но подобные вещи никогда не происходят по желанию, только внезапно…

Затем появились 'Темпесты' из передовой ударной группы, которую британцы обычно называли 'акулами'. Пользуясь превосходством в скорости и мощными пушечными батареями 'акулы' должны были разбить бомбардировочный строй, дав работу более легким и слабовооруженным машинам. Совсем недавно 'Грифоны' несли смерть с неба, безнаказанно и уверенно, теперь пришло время возмездия.

Бой разгорался медленно, как огонь, облизывающий большой кусок угля. Но равномерно и по нарастающей. Больше всего Карлу хотелось отключить радио, сорвать наушники, только бы не слышать отчаянные крики убиваемых, безнадежные призывы о помощи. Но помочь им не мог никто.

— Сколько? — бросил Карл в микрофон. Его поняли.

— Дымные следы к земле. Два или три, — так же коротко ответил оператор хвостовой турели, его голос в наушниках то и дело прерывался короткими, в три-четыре патрона, очередями. — Еще с полдесятка пока держатся, но теряют высоту…

Стиснув зубы до хруста и боли в челюстях, Карл вел машину вперед, сосредоточившись на соседях и командире эскадрильи, усилием воли превратив себя в автомат управления, отбросив все чувства, все мысли.

Скорость, высота, состояние самолета, топливо. И строй, сейчас строй был всем. Сбить бомбардировщик трудно — машина слишком велика даже для авиапушек, а на английских машинах до сих пор часто ставили только пулеметы. Но это были очень хорошие пулеметы, и их много, до восьми на один самолет. Пользуясь полным превосходством в маневренности, несколько истребителей могут забить любой бомбардировщик, как стая волков одинокого лося — наскоками, удар — отход и новый заход. Достаточно поджечь хотя бы один мотор или повредить управление, тогда тяжелый неповоротливый 'Грифон' начнет отставать, выходя из зоны общего прикрытия своей группы. В этом случае его уже ничто не спасет.

Поэтому — сбиться в компактную группу-каре, как в давние времена пикинеры под атакой кавалерии, чтобы многократно перекрыть всю сферу огнем бортового оружия. Встречать любую атаку огнем десятков стволов. Идти вперед и держать строй, во что бы то ни стало, даже если в баках сухо, стрелки перебиты, а пилоты истекают кровью.

Только вперед, в группе, потому что отставший — умрет. И 'Грифон' с цифрой '9' шел со всеми вместе.

Они почти дотянули до побережья, 'акулы' кружили в отдалении, раз за разом пробуя бомбардировщики на прочность быстрыми одиночными заходами и короткими очередями. Но звенья держались, и Карл даже перестал отгонять сумасшедшую мысль, что на этот раз противник промахнулся по-крупному, не сумев собрать все силы в единый кулак. Однако англичане оказались на высоте, вторая ударная группа появилась, как у них водилось, внезапно, прижав 'Грифоны' резко и энергично.

Остроносые 'спитфайры' с эмблемами королевских военно-воздушных сил, разбились на две группы и сразу пошли в атаку на замыкающие машины. Вновь заработала бортовая артиллерия звена, отстучал длинную очередь башенный стрелок Харнье. Трассеры редкими замедленными пунктирами крестили пространство, 'спиты' скользили между ними, как будто настоящие обитатели подводного мира.

Первая пара 'Спитов' промчалась, уйдя в сторону, ограничившись парой коротких очередей, не нанеся никакого вреда. Большинство стрелков сделало одну и ту же ошибку, стараясь подстрелить их на отходе, Пользуясь этим, вторая пара появилась, будто из ниоткуда, зацепившись за эскадрилью, как репей на собачьем хвосте. Один из истребителей на несколько мгновений завис позади, почти на осевой линии, после чего исторг из себя длинные языки пламени двадцатимиллиметровых пушек. И немедленно отвалил со снижением, сопровождаемый трассерами бомбардировочных пулеметов. В него вроде бы даже попали, но свое дело истребитель сделать успел — несколько пушечных очередей уже прострочили крыло и борт идущей в конце белой 'тройки'. Второй воздушный охотник повторил маневр предшественника — заход с хвоста, залп сразу из всей батареи, затем резкий уход в сторону и вниз. Кормовой пулемет 'тройки' захлебнулся, от хвостового оперения полетели клочья. Расстреливаемый 'Грифон' ощутимо заколебался, корму шатало и дергало, пилот потерял управление.

— Смотри, Карл, Пинтера подбили! Не горит, но топливо теряет.

— Да что же он не стреляет!

— Видимо стрелка убили.

— Прикройте его, — сквозь зубы прорычал Карл.

Теперь по англичанам вели огонь все самолеты звена, но 'тройка' слишком отстала, а 'Спитфайры' крутились и прыгали в воздухе как стрекозы, словно законы аэродинамики были для них не писаны, уходя от пуль, прикрываясь все больше отстающим бомбардировщиком.

— Почему так мажет?! — ныл штурман, — Почему он так мажет?!

Охотники на мгновение словно зависли, а затем синхронно разделились и расстреляли по мотору на каждом крыле 'тройки'.

— … Помогите! Помогите!!! — прорвалось сквозь эфир. Знакомый голос, но Карл никак не мог вспомнить, чей.

С 'тройкой' было покончено. Натужно и страшно воя, коптя небо двумя моторами и оставляя огненный след второй парой, неуправляемый концевой 'Грифон' устремился к земле. Один за другим начали раскрываться купола парашютов.

— Карл, погляди! Все небо одни парашютисты, как подснежники!

— Стрелки 'спитфайр' завалили!

Челюсти свело от напряжения, Харнье вцепился в штурвал, готовясь к новой атаке, но, не сумев разбить строй оставшихся девяти машин, спитфайры отвалили в сторону, видимо в поисках более легких целей.

Атаки на группу больше не повторялись. Но даже простой взгляд на окружающее 'Грифон' небо давал представление о масштабах развернувшегося сражения. Кругом, куда не кинь взгляд, мелкими группами и в одиночку летели бомбардировщики. Многие были повреждены, тащились с трудом, отставая от товарищей, дымя сдающими моторами. Спитфайры действовали все агрессивнее, подтягивались и харрикейны, атакуя ослабленные бомбардировочные 'боксы'.

— Еще четверть часа и дивизию разорвут на клочки, как кот подушку, — с мрачным юмором заметил штурман.

— Дотянем до воды, там встретят, — стараясь говорить ровно и не сорваться, ответил Карл.

— Боже, вот они, вот они! — воскликнул кто-то по радио. Карл закрутил головой, высматривая новые беды, но сразу же понял, что на сей раз вести оказались добрыми.

Впереди темнела узкая чернильная полоска воды — Пролив, а от него неслись стремительные черные точки. Истребители снова брали тяжеловозов под свою опеку.

Харнье тяжело сглотнул, чувствуя, как пересохший язык царапает небо.

Еще один вылет, еще один раз он обманул смерть, не попав в статистические три процента потерь.

На берегу Канала, с биноклями стояло несколько человек. Один из них выделялся примечательным внешним видом — в кожаном плаще, изжелта бледный, возрастом лет шестидесяти, не меньше. Лысый, как панцирь черепахи, с умными глазами, полуприкрытыми тяжелыми морщинистыми веками. Это был бессменный председатель Объединенного авиационного комитета Манфред Рихтгофен по прозвищу 'Красный барон'. Сподвижник и друг премьер-министра Германской Социальной Республики Рудольфа Шетцинга еще со времен Великой Войны.

— Какие потери? — холодно спросил Рихтгофен, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Неизвестно.

— Что? — не понял Барон.

— Пока неизвестно, — поправился стушевавшийся офицер. — Но ориентировочно, судя по отзывам истребителей эскорта — на сотню самолетов минимум три машины безвозвратных потерь.

— С учетом тех, кто не дотянет, разобьется при посадке и просто невосстановим, будет не меньше пяти, — подытожил Рихтгофен. — Опять одна потеря на двадцать вылетов… Слишком много.

— Уйдем в ночь? — спросил один из спутников. — Иначе останемся без самолетов.

— Нельзя, — ответил Барон после секундного молчания. — Нельзя. Ночные бомбардировки без точной привязки и радиомаяков бесполезны. Только как пропаганда, притом непозволительно дорогая и бесполезная.

— Днем бомбить слишком тяжело и затратно, ночью бесполезно, что же делать? — вновь спросил собеседник. — Что мне сказать начальнику Генерального Штаба?

— Пока не знаю, — отозвался Рихтгофен, не отрываясь от созерцания авиадивизии, тянущейся дальше, вглубь континента, как стая уставших журавлей. — Не знаю… Мы в вилке, которая происходит от технической недостаточности и дефицита сил. Чтобы действовать днем, нужно больше истребителей сопровождения с большим радиусом действия. Чтобы бить ночью, нужно переоснащать всю радиолокацию и вводить специальные группы наводчиков. С тем, что у нас сейчас, не добьемся успеха ни так, ни этак.

— Это неприемлемый ответ, — жестко возразил спутник.

— Какой есть, — в тон ему ответил Барон, оторвавшись от зрелища самолетов, и задушевно добавил, — как говорил мой покойный отец, если бордель перестает приносить доход, бесполезно переставлять кровати, нужно менять девочек.

Спорящий поперхнулся, остальные как по команде уставились в разные стороны, тщательно изображая глухоту и немоту.

Рихтгофен отвернулся, давая понять, что разговор закончен, и снова уставился в небо.

Вечерело. Солнце уже спрятало нижний край за горизонтом, окружающий мир окрасился в багровые тона. Вода в проливе отливала обсидиановой чернотой, отражая красноватые отблески. Прямо над группой, на высоте от силы в пятьдесят-шестьдесят метров, с воем прошел 'Грифон', охваченный пламенем. Неуправляемая машина, подобно огненному ангелу, тяжко врезалась в землю в километре от береговой линии и развалилась на части, без взрыва.

— Не готовы, — прошептал Барон одними губами, так что слышал его только холодный ноябрьский ветер. — Не готовы…

Глава 4

Плохо возвращаться домой на рубеже осени и зимы по московским улицам, под утро, при свете уличных фонарей и одиноких звезд. И совсем скверно, когда домой надо идти по крошеву из льдинок и холодной воды, едва переставляя гудящие от усталости ноги (а вы попробуйте порхать бабочкой после суточного дежурства), с тяжелой сумкой наперевес, поминутно оскальзываясь и едва не падая под ее тяжестью.

Наталье было тяжело и очень грустно. Вообще-то ее никто не обязывал брать дополнительную смену, но лишние часы дежурства — это дополнительные деньги. Медики получали неплохое жалование, особенно квалифицированные хирурги и травматологи. Но одной жить и растить маленького сына было очень тяжело.

Денег не то, чтобы хронически не хватало, но и достатка совершенно не наблюдалось. Поэтому Наталья раз за разом с тяжелым сердцем оказывалась перед выбором. Или обычный рабочий день до семи вечера с плановыми дежурствами и стандартной зарплатой. Или дополнительные смены, внеплановые ночные бдения, подмены заболевших или не столь прилежных коллег, мелкие подработки вроде медицинских процедур на дому и небольших консультаций — с непременным уведомлением фининспектора о дополнительных доходах.

А еще курсы повышения квалификации, лекции узких специалистов и приглашенных светил…

Да, жизнь стала тяжела. Ее маленькая семья была обута, одета, сыта и умеренно счастлива. Но каждый раз, когда приходилось возвращаться домой к рассвету, Наталья гнала от себя ядовитую и назойливую мысль, что поддержание скромного уюта для двух человек достается слишком высокой ценой. А за этой мыслью приходила другая, наполнявшая душу страхом и даже злобой — мысль о бывшем муже… Та тянула следующую — о жизни вообще. О том, как тосклива и беспросветна судьба…

Слезы сами собой навернулись на глаза. Стиснув зубы, Наталья махнула сумкой, стараясь отогнать скверные думы. Это стало ошибкой. Тяжелое 'кладбище вещей', как назвал ее как-то муж, повело Наталью в сторону. Нелепо взмахнув руками, переступив с ноги на ногу, женщина каким-то чудом удержала равновесие, но неловкий шаг принес ее прямо в лужу. Хрупнула тоненькая ледяная корочка, туфли чавкнули, щедро глотнув ледяной воды.

Уставшая одинокая женщина потерянно застыла посреди переулка, с трудом удерживая проклятую сумку, чувствуя, как теряют чувствительность пальцы ног. Надо было спешить, немедленно бежать домой, отогреваться. До дома оставалось совсем недолго, пять или семь минут по переулку, поворот налево и последний бросок через колодец двора. Но она уже не могла. Жалость к себе, усталость, печаль накрыли ее полностью и без остатка. Неверным шагом женщина добрела до стены ближайшего дома, прислонилась к ней спиной и тихо заплакала.

Сколько Наталья так простояла, бог знает. Из омута безбрежной печали выдернул новый ритмичный шум, четкий и ясный. Кто-то шел по ее следам, быстрой и решительной походкой, широко печатая шаг.

Превозмогая слабость, неловко переставляя непослушные ноги, женщина поспешила дальше, домой. Даже после большой чистки криминала в декабре сорок первого Москва все еще оставалась не самым безопасным местом в мире. Сама Наталья ни разу не сталкивалась с уличными хулиганами, не говоря уже о бандитах, но была наслышана о 'подвигах' лихого ночного люда. И это еще одна причина, по которой полуночные бдения были так мучительны — постоянный страх.

Она шла и шла, а незнакомец догонял. На каждый ее неверный шаг в скользкой, обледеневшей обуви он делал два или даже три, приближаясь с неумолимостью пушкинского командора.

Еще метр, еще два, еще чуть-чуть… Она миновала переулок, свернула к входу во двор и, заворачивая, невольно оглянулась. В неверном, мерцающем желтоватом свете уличного фонаря из темноты возникла здоровенная мужская фигура, черная и зловещая. Это было так неожиданно, что Наталья в испуге вскрикнула и бросилась бежать, не сомневаясь, что неизвестный преследует именно ее. В панике женщина забыла бросить сумку и, поминутно скользя, заковыляла через гулкий колодец дворика. Когда же она снова оглянулась, огромный преследователь был уже рядом. Со слабым криком Наталья прижалась к кирпичной стенке и крепко зажмурилась.

— Здравствуйте.

Голос был негромкий, немного хрипловатый, низкий. Но какой-то странный, практически лишенный эмоций, словно запись фонографа.

Спустя почти полминуты она набралась смелости приоткрыть один глаз.

Он стоял рядом, на расстоянии вытянутой руки. Фонарь светил незнакомцу прямо в спину, ослепляя Наталью, она видела лишь темный силуэт то ли в плаще, то ли в пальто, с высоко поднятым воротником и в шляпе. Мужчина неподвижно, терпеливо ждал.

— Зд-дравствуйте, — ответила она. Зубы стучали от холода и страха одновременно, Наталья изо всех сил сдерживала дрожь в голосе, но без особого успеха.

— Извините, я напугал вас, — так же бесстрастно сказал неизвестный.

— Н-немного, — согласилась она. Страх постепенно уходил. Кто бы ни был незнакомец, дурных мыслей и намерений у него, по-видимому, не было.

— Это ваш дом?

— Да, мой.

Теперь она победила страх и почти с любопытством старалась рассмотреть его получше. Первое впечатление оказалось обманчиво. Незнакомец не был ни огромным, ни широкоплечим, как показалось поначалу. Вполне обычный рост.

— Мой тоже. Позвольте, я помогу.

Ровный голос странно контрастировал со смыслом сказанного. Человек не столько спрашивал, сколько сообщал о намерении. И действительно, не ожидая ответа, он шагнул к ней, перехватывая сумку. Наталья обмерла, все-таки грабитель, промелькнуло в голове, усыпил бдительность, сейчас наверняка ударит, собьет с ног и побежит.

Человек терпеливо ждал, легко держа увесистую сумку.

— Да, я покажу, — неуверенно сказала она.

— Показывайте.

До подъезда дошли в молчании. Наталья попыталась рассмотреть спутника получше, но лампочки уличного освещения были слишком слабыми. А под мощным фонарем у двери подъезда он как назло отвернулся, глядя куда-то в сторону. Впрочем, что-то рассмотреть все же удалось.

Мужчина оказался среднего роста, может быть даже чуть ниже среднего, одетый неброско, в полувоенный плащ 'шинельного' покроя мышино-серого цвета. Такую одежду экспортировали немцы, с большим успехом. Стоили плащи не так уж дешево, так что хозяин явно не бедствовал.

— Этаж? — так же лаконично спросил он.

— Третий.

Он легко поднимался по лестнице, не касаясь перил. Наталья отметила, с какой непринужденной легкостью, едва ли не на кончиках пальцев, он держит объемистую поклажу. Хотя, конечно, для мужчины женская сумка, пусть даже тяжелая — это нетрудно.

У двери квартиры Наталья долго не могла достать ключи, замерзшие пальцы в легких перчатках не могли ухватить скользкий металл. Что-то негромко звякнуло — незнакомец вынул свою связку, и открыл замок сам.

Наталья обмерла. В одно мгновение все страхи вновь промелькнули в голове. Грабитель? Заранее подготовился и сделал копии ключей, усыпил бдительность… И сразу новая ужасная мысль заслонила все предыдущие страхи — Аркаша дома, а дверь уже отперта… Что делать, что делать?! Ударить, сейчас, немедленно, вцепиться ногтями в лицо, пока хотя бы одна его рука занята, кричать во все горло. Что кричать?.. 'Пожар!' Так вернее.

Видимо, все эмоции отразились у нее на лице, потому что незнакомец слегка усмехнулся. Странной усмешкой — одними губами, все остальное оставалось в тени под шляпой.

— Я тоже здесь живу. Теперь. Прежний хозяин, как мне сказали, уехал в другой город.

До нее сначала не дошел смысл слов. А затем вспомнилось… Да, прежний сосед собирался съехать, но затем, как-то получилось, что она почти две недели систематически не ночевала дома и не следила за событиями.

— Предлагаю все же зайти. Сегодня холодно, у вас мокрая обувь, замерзнете. Так можно тяжело заболеть.

Он сказал это без всякой усмешки, просто отмечая факты. Свободной рукой толкнул дверь.

— Подумайте, если бы я хотел причинить вам вред, у меня было много возможностей. Ночь, темнота, никого на улице. Не бойтесь меня.

— Вот еще!

И, гордо выпрямившись, она шагнула в темный коридор.

Туфли предательски хлюпнули.

* * *
Тик-так, тик-так.

Тикают большие напольные часы в корпусе из темного дерева, с большим золоченым циферблатом.

Тик-так.

Часы идут. На них нет секундной стрелки, она отвлекает, мешает ходу мысли. Хозяин кабинета, обставленного в неярком, рабочем тоне, и без того знает цену каждому мгновению.

Тик-так.

Время идет, минута за минутой уходят в небытие, исчезают в бездне прошлого. Хозяин часов знает, что время — величайшая ценность в мире. Все можно заработать, украсть, вернуть при потере. Только время никогда не возвращается, оно течет, как полноводная река, безразличное ко всему, поглощающее все.

Сталин закрыл глаза, помассировал лицо и опухшие веки. Даже не видя документов, разложенных на столе в строгом рабочем порядке, он машинально продолжал обдумывать их содержимое. Генеральный секретарь считал, анализировал, строил выводы, разрушал их и перестраивал заново, оперируя фактами, как строительными кубиками. Но как ни поверни, ситуация получалась нерадостной. Не катастрофичной, далеко не безнадежной, но определенно скверной.

Советский Союз вступил в континентальный конфликт сороковых годов нехотя, что называется — с зубовным скрежетом. Советские лидеры много лет готовились к открытому противоборству с миром капитала, но при этом ничего так не боялись, как этой самой войны. Слишком хорошо все помнили, сколь дорого обошлась Российской империи неудачная попытка поучаствовать в таком заманчивом переделе мира тысяча девятьсот десятых годов. В итоге шестерни для первого советского танка нарезали вручную, едва ли не напильниками, потому что после революций и гражданской войны на всю страну не осталось ни одного станка, способного справиться с такой задачей. У командиров на учениях в двадцатых годах не было простых часов. И даже сейчас нельзя сказать, что последствия гражданской смуты изжиты в полной мере хотя бы для армии, не говоря уже о прочем хозяйстве.

Но буржуи, еще с двадцатых годов целенаправленно ведущие дело к конфликту, в конце концов, сами хлебнули его полной ложкой. Все завершилось на редкость удачно, лучшего и желать не приходилось. Однако…

Сталин открыл глаза, провел ладонями по лицу еще раз, ощущая морщины и складки — метки времени и ответственности, следы бессчетных успехов и поражений. Часы все так же мерно тикали в углу, укрывшись в глубоких ночных тенях, напоминая о драгоценных минутах и часах, уходящих безвозвратно.

Генеральный секретарь встал из-за широкого стола, скользнув взглядом по серым папкам на зеленом сукне. Прошелся по ковровой дорожке, мягко ступая сапогами с низкими голенищами. Кровь радостно побежала по жилам, только теперь Сталин понял, насколько утомило многочасовое сидение за бумагами. Он прохаживался по кабинету, сам похожий на бесплотного призрака за границей света настольной лампы.

И продолжал думать.

Любое значимое решение и действие неизбежно влечет за собой длинную цепь последствий. Летом нынешнего, сорок третьего года англо-франко-польская коалиция пала под натиском германских и советских легионов. Это было невероятно хорошо и граничило с чудом, авторитет коммунистического блока неизмеримо поднялся, а угроза новой интервенции отступила далеко за горизонт. Теперь с 'красными дикарями' считаются все. И в то же время победа оказалась отравлена последствиями.

Чертовы немцы.

Сталин встопорщил усы и полез в карман за трубкой. Подойдя к столу, не торопясь набил ее табаком из распотрошенной папиросы, долго прикуривал. Часы тихонько отзвонили час ночи. Время отдыха и сна для большинства людей, разгар рабочего 'дня' для советского диктатора. Легкий ароматный дымок поплыл по кабинету, светились алыми точками крошки табака в трубке.

Чертовы немцы и чертовы англичане.

Островитяне многое потеряли, но сдаваться определенно не собирались. Было много надежд на смену главы державы, когда король Георг неожиданно умер, якобы отравившись грибами. Но, похоже, этим чаяниям не суждено сбыться, в политике англичан значимых изменений не произошло. Перемирие — да, временное и негласное. Мир и капитуляция? Никогда. И дьявол бы с ними, этими островитянами, если бы череда успехов окончательно не лишила союзников здравого смысла.

Для СССР победа была желанным, но все же только шагом на долгом пути, а вот для немцев сгибание англичан в бараний рог стало самоцелью. И проросший комплекс непобедимости у германской нации сулил новый виток противостояния, непрогнозируемого, вредного и дорогостоящего. Deutsche Sozialrepublik изо всех сил готовилась к высадке в Британии, намереваясь закончить операцию в этом году, до зимних штормов. С одной стороны, у них были для этого все возможности, все же следовало признать, что немецкая армия вытащила на себе две трети успехов в Европе, а может быть и больше. Да и стремительный захват Мальты морским и воздушным десантом, казалось, лишний раз доказывал, что для мирового социализма преград уже не существует.

С другой же… Англичане частично оправились от поражений, кроме того, теперь они сражались за собственный дом, укрываясь за противотанковым рвом под названием Ла-Манш. Стройный план высадки рушился, рассыпаясь на множество мелких проблем, недостатков, внеплановых забот. На испытаниях 'ползающие' танки срывали гусеницы при выходе на берег, увязали на любых пляжах, кроме галечных. Да еще и постоянно ломали воздухопитающие трубы. Стандартные плавсредства не позволяли нормальную выгрузку техники, самоходные баржи черпали воду даже от близкого разрыва бомбы. Вопросы снабжения стали кошмаром планировщиков. Полномасштабное производство быстросборных десантных барж не могло быть развернуто ранее января и категорически не успевало насытить войска. При том, что по самым общим и заниженным прикидкам англичане были способны загнать в Пролив четырехзначное число своих кораблей, от эсминцев и меньше. И каждое, если ему не помешать, могло утопить полноценное судно с бойцами и техникой. Это если каким-то чудом удастся обезвредить Королевские ВВС.

И коммунистическая коалиция не успела.

СССР участвовал в проекте уже скорее по инерции, немцы, отлично это понимая, злились и предъявляли претензии. Англичане наращивали присутствие на море и в воздухе, охотясь за торговыми судами, рейдерами и блокадопрорывателями.

В центре стола лежала тощая папка со стопкой машинописных листов — отчеты офицеров Контрольной группы при Генштабе СССР. По личному указанию Шапошникова, в соответствии с договоренностями о сотрудничестве они внимательно отслеживали практические эксперименты Германии по вопросам высадки. Один специалист даже поучаствовал в разведывательном походе миноносца. Одиночное судно проверяло перспективы малой отвлекающей операции без предварительной поддержки и авиационного щита. Корабль едва избежал гибели в бою и все же затонул на подходе к родным берегам. Офицер чудом спасся, что, впрочем, не стало самым серьезным испытанием в его богатой событиями жизни. Товарищ Шанов, кажется?.. Да. Хороший, проверенный товарищ.

Трубка погасла, Сталин и не заметил, как выкурил ее за невеселыми раздумьями.

По всему выходило — нужно что-то решать, радикально и быстро. Пока приготовления не прошли точку невозвращения, пока триумфальная победа не обернулась заведомым и унизительным поражением, как у всех, кто доселе пытался штурмовать английский берег.

Но что можно сделать?

Генеральный секретарь знал, что из каждой ситуации есть выход. Но пока не представлял, как можно распутать сложнейший клубок, в котором намертво спутались цели, желания и комплексы сразу нескольких стран и народов.

Зимний десант невозможен. Нельзя продолжать подготовку по инерции, это бесплодная трата сил. Нельзя просто выйти из коалиции, это повлечет разрыв союза с немцами, которых все равно уже не остановить.

Где же выход? Готовиться к весенней операции?

Сталин прочистил трубку, снова набил ее табаком и продолжил свой поход по кабинету. Семь неспешных шагов в одну сторону, семь в другую. И снова.

Решение должно быть, поэтому его нужно искать и найти. Снова, как это уже было бессчетное число раз, на протяжении четверти века.

Найти, во что бы то ни стало.

Глава 5

Как и было оговорено, прибывшего поздним вечером Шейна встретили на Union Station, затем долго везли на машине. Питер так и не смог определить, где именно располагается конечная точка путешествия — похоже, водитель намеренно плутал. Единственное, что понял Шейн — встреча происходила в неприметном поместье, расположенном между Вашингтоном и побережьем Атлантики. Еще до депрессии сильные мира сего предпочитали строиться здесь — близко к административному сердцу страны, близко к океану, далеко от любопытных и назойливых глаз.

Одинокий слуга проводил гостя в большой зал. Он очень сильно походил на библиотеку, в которую встроили небольшой кусочек салуна с настоящего Дикого Запада — длинную барную стойку с внушительным арсеналом бутылок. Книжные шкафы здесь были наглухо закрыты резными дубовыми панелями, как будто на скрытых от посторонних глаз полках хранились не книги, а секретные архивы. Здесь Шейна уже ждали.

Питер по природе своей был флегматичен, к тому же специфическая служба приучила к сдержанности. И все же ему понадобилась вся выдержка, чтобы сохранить на лице выражение уверенного спокойствия. Потому что неприметного и незнаменитого работника G-2 встречал не кто иной, как Говард Хьюз. Легендарный, знаменитый, скандальный, эпатирующий и так далее, и так далее. Магнат, авиатор, конструктор, изобретатель. В дополнение ко всему прочему — один из лидеров движения экспансионистов в Соединенных Штатах, сподвижник самого Франклина Рузвельта, вице-президента страны. Непримиримый враг президента Ходсона и курса изоляционистов.

— Прошу вас, мистер Шейн, садитесь и чувствуйте себя, как дома.

Питер Шейн сел в кресло из темного, почти черного дерева, отполированного временем и, надо полагать, тысячами сиятельных задниц, которые перебывали в нем за много лет. Радушный хозяин шагнул к высокой барной стойке и в пол-оборота спросил:

— Выпьете?

— Нет, благодарю, я не пью на работе.

— Вы в гостях, мой друг, — человек у стойки быстро и деловито смешивал себе какой-то коктейль.

— Нет, — ответил Шейн, стараясь, чтобы это короткое слово прозвучало одновременно и вежливо, и твердо. — Я рассматриваю эту встречу, как собеседование с работодателем.

— Интересный подход.

Говард Хьюз, промышленник, режиссер, авиатор и миллионер, сел в такое же кресло, как у Питера, добродушно улыбнулся, чуть приподняв высокий стакан в шутливом салюте.

Шейн склонил голову в ответном жесте и положил руки на подлокотники, чувствуя спиной твердую деревянную спинку.

— Что ж, в определенной мере вы правы, — сказал Хьюз, потягивая из стакана через высокую соломинку нечто искрящееся мириадами пузырьков. Шейн силился вспомнить, как называется этот сосуд, но забыл. Впрочем, он был уверен, что из такого на ночь глядя и в деловой беседе не употребляют. Эксцентричный Хьюз был оригинален во всем.

Миллионер пил, оборвав мысль на середине фразы, Шейн глядел поверх него, будто восхищаясь скромной неброской роскошью зала, одновременно оценивая собеседника. Хьюз был очень похож на свои фотографии в газетах. Кажущийся очень молодым, очень высокий, этакий сорванец в костюме. Живое, выразительное лицо, однако… что-то в нем было неправильное. Легкая, едва заметная деформированность правой скулы, переходящая на челюсть. Как от сильного удара, который смял кость, не оставив следа на коже. Шейну вспомнились глухие слухи о некоем полете миллионера на экспериментальном сверхвысотном самолете, в ходе которого отказал обогрев маски, и Говард обморозил лицо. Возможно, за домыслами и в самом деле что-то стояло… Разумеется, обстановка не располагала к расспросам.

Только теперь Шейн понял, что в зале они не одни. В самом дальнем углу, среди глубоких теней, скрывалась еще одна фигура. Единственная лампа под стеклянным абажуром давала слишком мало света, было непонятно даже, мужчина то или женщина, но стороннее присутствие Шейн ощутил безошибочно. Почувствовал и сразу же выбросил из головы все мысли об этом. Тот, кто хотел присутствовать при разговоре, намеревался не раскрывать инкогнито, следовательно, так тому и быть.

— В определенной мере, вы правы, — повторил Хьюз, как ни в чем не бывало, отставив стакан. Шейну подумалось, что в то время как он изучал зал и персону эксцентрика-дельца, тот, в свою очередь, оценивал разведчика. — Воспринимайте это как деловую встречу.

Хьюз положил ногу на ногу, сплел длинные пальцы на колене, очень внимательно взглянул на Шейна.

— Видите ли, мистер Шейн, вы привлекли… мое внимание.

Питер уловил секундную заминку перед словом 'мое'. Хотел ли ораторсказать 'наше' и остановился в последнее мгновение? Или же специально продемонстрировал слушателю, что представляет нечто большее, чем волю одного человека?

— А это весьма непросто — заинтересовать меня. Впрочем, мои интересы весьма разнообразны и многосторонни, они требуют широкого подхода талантливых помощников. Буду откровенен, вы можете стать одним из них. Но для этого вам предстоит удивить меня. Даже скорее, поразить своими познаниями и умением делать большие выводы на малых основаниях.

Одним из первых уроков, которые Шейн накрепко затвердил от приемного отца, было то, что умело приврать и прихвастнуть о себе — не грех, а благо. Но в то же время, поучал Даймант, бывают случаи, когда нужно говорить только правду, потому что попытка приписать лишнее может быть убийственна. В самом прямом смысле. Поэтому Питер глубоко вдохнул и сказал с искренностью исповедующегося:

— Я не аналитик. Я специальный курьер и исполнитель особых поручений. Иногда боевик и убийца. Мог бы перейти на кабинетную работу, но она мне претит. Предпочитаю бороться с врагами отечества… на их территории.

— Скромность — это похвально, — отозвался Хьюз. — Но о ваших истинных талантах предоставьте судить мне. Для начала мне бы хотелось услышать от вас, скажем…

Говард добросовестно задумался и поднял очи к высокому потолку, словно и в самом деле вспоминал. И наконец 'вспомнил':

— О нефти. Насколько я помню, вы подготовили нечто вроде докладной записки, которой не дали хода? Что ж, здесь вы найдете более благодарную аудиторию. Поделитесь с нами своими соображениями.

Все-таки 'с нами' …

С полминуты Шейн сидел в полной неподвижности и думал. Его так и подмывало хоть краешком глаза глянуть в сторону безмолвной тени в дальнем углу, но разведчик сдержался.

— Итак, о нефти, — без перехода и вступлений заговорил Питер. — Сейчас ситуация в Европе замерла в неустойчивом положении. С одной стороны, Британия потерпела сокрушительное поражение на континенте. С другой, большевики ступили на поле, где англичане традиционно сильнее, то есть в сферу морской войны и торговли. Все указывает на то, что противники решили идти до конца, потому что опыт Мировой войны показывает — такие разногласия неразрешимы миром. И кто долго откладывает, тот много проигрывает. Стратегия Великобритании очевидна — душить большевизм экономической блокадой. Учитывая довоенный торговый оборот с нами, то есть с Америкой, это крайне болезненная для красных процедура. Кроме того, она играет на руку нашим, отечественным экспансионистам, поскольку если убытки продолжатся, Ходсону и его клике придется вылезать из раковины нейтралитета. И открыто подержать какую-то сторону конфликта.

— Очень интересно, мне нравится ваше умение подняться над проблемой и смотреть на ситуацию со стороны, от третьего лица, — одобрил Хьюз, его глаза блеснули в свете лампы, словно он знал нечто, очевидное всем присутствующим, но скромно о том умалчивал. Шейн предпочел сделать вид, что не понял истинного смысла, сказанного.

— Открытый штурм острова слишком сложен и непредсказуем, поэтому я полагаю, что коммунисты со временем неизбежно постараются использовать то, что господин Бэзил Генри Лиддел Гарт назвал 'непрямыми действиями'.

Шейн прикрыл глаза и процитировал по памяти:

— 'Обходной путь часто оказывается самым коротким. Прямое наступление истощает нападающего и упрочняет оборону защитника. Непрямой подход ослабляет защищающегося, выводя его из равновесия.'

Питер перевел дыхание и впервые пожалел, что отказался от напитков. Стаканчик доброго виски был бы сейчас весьма кстати. Но предлагать повторно определенно никто не собирался. Конечно, можно было бы прерваться и налить самому. Быть может, это даже сыграло бы ему на пользу, показав уверенность в себе. Но все же Питер решил, что это было бы излишним.

— Англичане упустили свой звездный час, когда они могли беспрепятственно бить по ключевым уязвимым точкам врагов. Надо было сразу ставить все на удары по Баку, тогда можно было бы вызвать у СССР топливный голод. Но в то время островитяне пытались быть сильными везде и, как следствие, не преуспели во всем. Теперь у русских недосягаемые для английской авиации резервные топливохранилища в Поволжье, где хранится около двух миллионов тонн бензина. А ПВО в районе Баку значительно усилена. Это показывает, что коммунисты хорошо понимают роль топливного вопроса в войне, и наверняка будут совершать какие-то ответные действия в том же направлении.

Шейн задумался, прикидывая, как отразить самое важное. Кратко и в то же время исчерпывающе.

— Англичане очень зависимы от внешних топливных поставок, поэтому естественно было бы попробовать ударить по этой зависимости. Дольше, но экономнее обессиливать врага, чем бить его в открытом сражении. Посаженная исключительно на собственные ресурсы английская экономика протянет считанные месяцы. Но разрушить систему британских морских поставок флоты Союза и Германии не в силах.

— Рейдеры? Субмарины? Воздушные атаки? — спросил Хьюз.

Шейн сдержанно улыбнулся, будто отдавая должное тонкому юмору собеседника.

— Пиратство всегда проигрывает организованной силе. Рейдеры не раз бросали англичанам вызов — пробовали и французы, и немцы. С предсказуемым итогом, поскольку исход крейсерских операций в конечном итоге, все равно определяется соотношением линейных сил. Не думаю, что в этот раз случится чудо.


— Любопытно, — сказал Хьюз, явно заинтересованный.

— Таким образом, надо смотреть, есть ли возможность обрезать снабжение Британии без боев на морских коммуникациях. Поначалу я подумал об Индии, не зря говорят, что мозг Империи находится на острове, а сердце — в Индии. Предыдущая угроза индийским владениям стоила русским убитого императора Павла, настолько серьезно ее воспринимали британцы. Но если внимательно посмотреть на карту, то… сомнительно. Слишком большие расстояния. Нужны долгие месяцы, если не годы, чтобы подготовить войска, проложить новые дороги, преодолеть сопротивление колониальных войск. Отметим, что такая возможность есть, но это слишком далекая перспектива. Скорее Англия падет, чем противники империи доберутся до ее индийских владений. А бороться с восстаниями в Индии и Ираке англичане умеют.

Хьюз погладил гладко выбритый подбородок, чуть сощурился, но молча слушал. Так же безмолвствовал неизвестный человек — тень в тени.

— С помощью хороших карт, справочников и вполне доступных бюллетеней можно узнать многое, — продолжал Шейн. — Я оценил добычу нефти на Ближнем Востоке. Например, Ирак. Крупнейший поставщик нефти в метрополию. Прогнозируемая добыча в этом году — пять миллионов тонн, к следующему году должна вырасти до восьми. Провинция Хузистан, десять миллионов тонн нефти, по прогнозам английских компаний на текущий период. И почти все идет на нужды Англии.

Шейн потер лоб.

— Если бы здесь была карта региона, я бы мог более подробно и предметно показать все возможности и прогнозы, — предложил он. Взгляд разведчика скользнул по глухим шкафам, похожим на вертикальные гробы, предназначенные для великанов. Почему-то Питер был уверен, что среди них наверняка найдутся любые карты всех уголков мира.

— Нет нужды, я понял ход вашей мысли, — отозвался Хьюз. — Перейдите к выводам.

— Подытоживая можно сказать, что коммунисты не могут полностью перекрыть все снабжение Британии. Но в их силах подорвать ее нефтяной баланс. Это непросто, придется организовывать полноценную военную операцию и нарушать нейтралитет Ирана и Турции. Но при таких ставках риск оправдан. Нейтралам нечего противопоставить красным ордам. Англия не сможет выставить достойный экспедиционный корпус. А Ходсон не станет вмешиваться, если красные будут действовать быстро. Другой сторонней силы, способной остановить коммунистов, кроме Америки, не существует.

— Вы полагаете, если красные лишат англичан нефти Ирака и Хузистана, это приведет империю к катастрофе? — спросил Хьюз.

— Напрямую — вряд ли. Но очень сильно приблизит. Островитянам придется покупать нефть у других поставщиков, уже по совсем иной цене. А платежеспособность Британии, насколько я могу судить, оставляет желать лучшего. Бензин там уже нормируется, и для автомобилистов установлен так называемый 'базовый рацион' на уровне тысячи миль в год. Спрос на велосипеды вырос впятеро с начала войны. В восточной и юго-восточной Англии закрыто больше десяти тысяч заправочных станций. Учитывая, что конфликт продолжится и будет идти преимущественно в океане и в воздухе, потребности в топливе только возрастут, а денег у Империи не прибавится.

— Думаете, потребности возрастут? Напомню, Британия уже не связана войной на суше.

— Это неизбежно. Блокада потребует постоянного напряжения всего флота, это тысячи кораблей, от линкоров до катеров, каждый из которых жадно пожирает топливо, пусть и не слишком высокого качества, но в огромных количествах. А воздушная война хоть и не столь прожорлива, но требует самого лучшего бензина, который дефицитен и дорог. В особенности если Англия станет докупать нефть на стороне по твердой цене. В общем…

Шейн еще немного подумал.

— …Если русские и немецкие коммунисты начнут бить по ближневосточной нефти, то Англии придется скверно. Без существенных потерь нефтяной дефицит можно разрешить только с помощью Соединенных Штатов и кредитов. Но президент Ходсон и его команда не будут подавать англичанам милостыню, они считают более перспективной торговлю с континентом. Поэтому будут только рады, если коммунисты побреют английского льва. Главное, чтобы это произошло достаточно быстро.

— Как вы думаете, мистер Шейн, насколько быстро британцы могут столкнуться с такой… проблемой?

— Полагаю, уже в будущем году. Но у меня нет настолько полных и достоверных сведений, чтобы делать полноценные выводы по стратегии и военным действиям.

Хьюз встал, быстро и легко, прошелся вдоль огромных окон, протянувшихся вдоль целой стены, от края до края. Вдали полыхало зарево, неприятно напомнившее Шейну артиллерийскую канонаду. Но это был лишь грандиозный фейерверк, в Вашингтоне что-то праздновали. Хотя город считался оплотом консервативной строгости и сдержанности, но и здесь случались большие праздники.

— Можете идти, друг мой, — произнес, наконец, Хьюз, не оборачиваясь. — Вас проводят в гостевой дом, там вы сможете разместиться со всеми удобствами. Утром вас отвезут на вокзал. Наше общение было весьма познавательным.

— Это чувство взаимно, — ответил со всей возможной церемонностью Шейн, так же поднимаясь. — Не смею настаивать, но надеюсь, что нам представится возможность продолжить.

— Кто знает, мистер Шейн … может быть, когда-нибудь… — неопределенно отозвался Хьюз.

Питер Шейн твердым решительным шагом проследовал к выходу, едва ли не печатая шаг. Вежливо попрощался, дубовая дверь глухо стукнула за ним.

— Весьма любопытный молодой человек…

Голос прошелестел, как осенний лист, подхваченный ветром. Тень в тени шевельнулась, послышался странный скрип, словно вместо живого человека там скрывалась деревянная кукла.

— Да, — ответил Говард Хьюз, с достоинством, но в то же время и ноткой легкой почтительности. — Поэтому я хотел, чтобы вы взглянули на него лично. Мне кажется, он нам подойдет.

— Хороший, умный мальчик. Но он ошибается.

Снова тот же скрип. Фигура невидимого собеседника сдвинулась с места, выкатилась на свет. Именно выкатилась, поскольку теперь стало видно, что загадочный человек — седой калека в кресле-каталке. Она то и скрипела. Если бы Шейн увидел его теперь, то даже в слабом искусственном свете узнал бы Франклина Делано Рузвельта. Второго по могуществу человека в Штатах, вице-президента и главного врага изоляционистов Америки.

— Он умеет думать и пользоваться открытыми источниками, — задумчиво продолжил вице-президент. — Но доступа ко всей информации не имеет, поэтому выводы неверны. Война сильно перекроила мировой баланс добычи и переработки нефти. Одни возможности закрылись, другие наоборот, широко открыли двери. При текущем годовом импорте около восемнадцати миллионов тонн, британцы покроют потребности за счет нефти из Венесуэлы и нашего, американского бензина, который падает в цене из-за избыточного предложения. Даже если случится чудо, и эти пути окажутся недоступны, то англичане затянут пояса, но удержатся за счет доминионов и Суматры.

— Я и не намеревался использовать его как штабного аналитика, — пожал плечами Хьюз. Теперь, когда ему не нужно было контролировать себя, отчетливая гримаса перекосила некогда изувеченное лицо.

— Да, — согласился калека, подъезжая еще ближе. — Его таланты лежат в иной области. Боевик, который умеет не только стрелять, но и думать, ненавидит коммунизм и готов на многое, чтобы карабкаться вверх… Ему не повезло попасть в армейскую разведку, в нынешние времена там карьеры делаются куда медленней, чем раньше. Но тем больше будут его старание и энтузиазм. Я склонен согласиться с вами, мистер Говард. Незаменимых людей нет, но этот … Шейн нам определенно будет полезен.

Глава 6

Шанов проснулся непозволительно поздно. Он ощутил на лице приятное касание не по-зимнему теплого солнечного лучика, слышал городской шум, но с минуту привычно сохранял полную неподвижность. Ровно дыша, с закрытыми глазами, внимательно прислушивался к происходящему вокруг. Он слегка напряг мышцы шеи, чувствуя затылком сквозь тощую подушку привычную твердость пистолета.

Мимолетом вспомнилась мудрость старого китайца Дэминя. Тот, бывало, говорил: 'Привычки бывают полезные и неполезные. Полезные способствуют продлению жизни, неполезные ее разнообразно укорачивают, вот истинная суть вещей'. Старик был мудр и такую традицию утреннего подъема — с внимательной оценкой обстановки — наверняка одобрил бы.

Шанов сел на кровати, окинул взглядом комнату. Да, новое жилище куда комфортнее предыдущего. День начался. Начался непозволительно поздно, но сегодняшнее утро было отдано специально под переезд и обустройство на новом месте, на службе его ждали только к трем часам.

Подъем, осторожный, без рывков и молодецкой удали. Затем несколько шагов по комнате, от одной стены к другой. Шанов выслеживал собственное самочувствие, как охотник добычу, но все было как обычно, то есть вполне нормально. Скверные симптомы, навещавшие его уже дважды, никак себя не проявляли. Зато, будто перехватывая эстафету, отозвались давние раны, на разные голоса напоминая о себе хозяину. Особенно рука.

— Советская власть, ГОЭЛРО и гири — вот, что спасет нас, — пробормотал Шанов привычную шутку, начиная утреннюю гимнастику. Глубокая, но осторожная разминка и разогрев мышц надежно заглушили привычное нытье старых увечий. Перехватывая поудобнее двухпудовку, спортсмен мимолетно сделал зарубку на память — повесить турник и поискать борцовский мешок, благо, размеры новой квартиры позволяют.

Спорт не подвел. Взбодрившийся и раскрасневшийся, чувствуя, как горячая кровь вымывает из тела остатки боли, Шанов пошел в туалетную комнату.

Наталья не без основания считала, что если ей в чем-то и повезло, так это с жилищем.

Дом был типичной новостройкой рубежа десятилетий, так называемой 'второй архитектурной волны', когда первый жилищный аврал слегка спал, и от чисто коммунального строительства начали постепенно отходить в сторону смешанного. Типовая шестиэтажная восьмигранная башня-карандаш с двором-колодцем, была построена по американской методике так называемых 'модулей'. Каждый отдельный 'модуль' был рассчитан на две семьи и состоял из общего коридора, четырех сдвоенных комнаток и общих санузла с кухней. Самое главное, их строили быстро и достаточно много, даже сейчас, несмотря на военное время. По слухам, в скором времени ожидался переход к еще более простому и массовому 'третьему проекту' — четырехэтажным 'моноблокам' с полностью отдельными квартирами, но все это было делом будущего.

Наталья всеми силами старалась превратить маленькое жилье в уютный и милый приют, украшая его цветами, небольшими вышивками и прочими милыми женскому сердцу мелочами.

Утро прыгало по комнате солнечными зайчиками, стучалось в окно воробьиным чириканием и шумом проснувшегося города. Сегодня у женщины был выходной день. Сын Аркадий сам проснулся, собрался и ушел в школу, можно было поспать подольше. Но ее разбудили, причем очень необычным образом.

За стеной лилась вода, кто-то шумно умывался, плескаясь и негромко напевая.

Взоры всех людей, кто живёт трудом своим,

Приковал СССР. Шепчут: 'И мы победим!'

Коммунизма идеи зовут за собой

И китайца, и немца. 'Буржуев долой!'

Большевик Сталин правит твёрдой рукой.

'Пятилетку в три года!' — вот лозунг какой.

Несмотря на разруху, совершим мы рывок.

И крестьянин вчерашний встаёт за станок.

Даёшь Магнитку, даёшь Волховстрой!

Впереди только высь, нам не ведом покой.

Даёшь Волго-Дон, даёшь Сталинград!

И каждый своей сопричастности рад.

Даёшь Уралмаш, даёшь ДнепроГЭС!

До самого неба запустим экспресс.

Голос был довольно приятный, мужественный баритон, но вот на ухо певцу наступил большой, косолапый медведь. Кроме того, у него было плохо с переходом к высоким нотам и, стараясь вытянуть особо душевную строку, певец иногда срывался на фальцет. Умывался он довольно долго, затем шум воды смолк. Босые ноги или легкие тапочки бодро прошлепали по коридору, снова стукнула дверь. Наталье вспомнился ночной поход, неожиданная встреча и новый сосед. Ой, как невежливо получилось, даже имя не спросила… Надо идти знакомиться. И завтракать.

Они столкнулись в коридорчике, одновременно открыв двери комнат. Он с некоторым изумлением взглянул на нее, слегка приподняв бровь.

— Доброе утро. Извините, я, наверное, побеспокоил вас. Думал, что никого нет дома, будний день. И я слышал, как кто-то уходил утром.

— Это был сын. Он третьеклассник, — пояснила женщина. — А у меня сегодня выходной…

— А-а-а, — понимающе кивнул он. — Тогда давайте знакомиться. Я — тов… Шанов. Боемир Ефимович Шанов.

— Наталья. Коновалова.

— Приятно познакомиться. Теперь извините, дела утренние. Совершенно не ждут.

— Да, да, конечно…

Держа на весу авоську с продуктами, сосед прошествовал на кухню, она последовала за ним.

Кухни во 'втором проекте' были на удивление большими. Нашлось место для титана, питающего теплой водой санузел и кухонную раковину, а также для довольно большого стола, нескольких шкафчиков и новинки прогресса — двухконфорочной газовой плиты. Такие стали ставить в жилые дома лишь год назад. Планировалось в ближайшее время охватить газификацией большую часть жилого фонда, но война властно вмешалась в гражданскую жизнь.

Аркадий позаботился о маме и здесь, на столе стоял заботливо прикрытый салфеткой стакан еще теплого чая, на маленьком блюдечке — бутерброд с маслом.

— У вас хороший и заботливый сын, — заметил Шанов, зажигая газовый огонь. Мужчина деловито доставал на свет чугунную сковородку без ручки, несколько яиц, кусок сала, завернутый в газету. Скоро мелко порубленные кусочки сала зашкворчали на сковороде. Шанов методично разбивал яйца ножом, больше похожим на уменьшенный мясницкий тесак.

— Хотите присоединиться? — неожиданно спросил он, в пол-оборота к ней.

— Нет, спасибо.

— Приятного аппетита.

Плавно завязался разговор ни о чем. О погоде, о способах приготовления яиц и прочих пустяках — беседа из тех, которыми занимают время вежливые, но не слишком хорошо знакомые люди.

Шанов продолжил кулинарное колдовство, посыпая яичницу странными порошками из глиняных горшочков, на вид очень старых и экзотических. Потом с аппетитом начал ее уплетать. Наталья пила чай, исподволь оценивая нового соседа. Он был немного ниже среднего роста, но с жилистой фигурой спортсмена. Женский взгляд Натальи отметил белую рубашку с очень короткими рукавами и темно-коричневые штаны на завязках, такие носили лет двадцать назад. И то, и другое достаточно старое, почти ветхое. Похоже, Шанову не было совершенно никакого дела ни до моды, ни до женского внимания… последняя мысль отозвалась в ее сердце едва заметным уколом. Шанов был бы похож на оборванца, если бы не идеальная чистота одежды и следы тщательной починки, сделанной мужской рукой — на это указывали ровные, но слишком крупные стежки.

Коротко стриженые волосы, но не чисто военный 'ежик'. Цвет неопределенный, с серым отливом, похож на преждевременную равномерную седину. Немного позади левого уха среди волос пролегла голая полоска длинного неровного шрама, идущего почти по всему затылку. Лицо ничем не примечательное, узкое, скуластое. Высокий лоб, глубоко прорезанный тремя вертикальными морщинами, тонкие, бледные, но хорошо очерченные губы. Выделялся взгляд — с легким прищуром на левый глаз, очень цепкий и внимательный. Возраст определить было сложно, Шанову равно можно было дать и лет тридцать, и все пятьдесят. Не то преждевременно состарившийся, не то хорошо сохранившийся. Медицинский опыт Натальи склонялся к первому.

Еще у Шанова была очень странная манера общения. Он говорил неизменно ровно, проявляя эмоции с крайней скупостью. Улыбался редко, самыми краешками губ, при неподвижном лице. Скорее даже не улыбался, а обозначал видимость улыбки. И время от времени неожиданно делал паузы на одну-две секунды, словно оценивая на внутренних весах — о чем стоит сказать, а о чем умолчать. О себе не говорил вообще, ограничившись определением 'небольшой служащий'. Впрочем, даже если бы он не оговорился в самом начале разговора, оборвав себя на слове 'товарищ', у Шанова прямо-таки на лбу было написано: 'военный'. Это читалось в выправке, прямой как доска осанке, в несуетливом властном достоинстве, облегающем Шанова будто невидимый плащ. Наталья была наблюдательна, многолетнюю привычку командовать и подчиняться она вычисляла с первого взгляда. Еще сосед очень характерно ел, не жадно, но быстро, низко наклонившись над сковородкой, как бы закрывая ее собой от ветра и дождя

— У вас было ранение правой руки? — спросила Наталья, проверяя догадку

Он аккуратно положил вилку и прямо посмотрел на женщину. Она никак не могла понять, какого цвета у него глаза, не то карие, не то угольно черные, они словно переливались оттенками темного, в зависимости от настроения и света.

— С чего вы взяли? — довольно резко спросил он в ответ. Плечи слегка напряглись, голова чуть опустилась.

— Немного неестественно держите кисть, движения скованные, — против воли она привычно взяла тон профессионального медика. — Я врач, хирург-травматолог. Помимо прочего специализируюсь на огнестрельных ранениях и минно-взрывных травмах. У вас было повреждение правого предплечья и лучезапястного сустава, тяжелое, скорее всего с раздроблением. Довольно давно. Лечили очень хорошо, но такое всегда оставляет след.

Шанов слегка расслабился.

— Да, у меня было… была тяжелая… травма. Лет… да, около десяти лет назад. Иногда болит и мешает, особенно в такую погоду.

Его вилка проскребла по дну сковородки, собирая остатки завтрака.

— Ну что же, можно сказать, что мы познакомились. К сожалению, мне пора.

Особого сожаления в его голосе не слышалось. Шанов резко встал, размашистым движением прихватил сковородку. Посуду он мыл так же, как и ел — быстро, но без спешки, аккуратными точными движениями. Закончив, не оборачиваясь, ушел. Наталья допила чай, обдумывая то, что узнала о соседе за это короткое утро.

Наверняка военный. Судя по манере общения — офицер, причем достаточно высокого полета, но не 'кабинетный'. На руках нет характерного следа въевшихся горюче-смазочных, значит не из мехвойск. Был ранен. Занимается физкультурными упражнениями или много времени проводит за тяжелой работой. И определенно связан с какими-то немалыми секретами, ей и ранее приходилось общаться с людьми, опутанными разнообразными подписками, но у Шанова постоянный самоконтроль и взвешивание всякого слова превосходили всякую меру. Обычные 'труженики войны' ведут себя несколько по-иному, без параноидального самоконтроля.

Очень, очень интересный человек, буквально сотканный из контрастов.

И как-то немного, самую малость грустно становилось оттого, что он ушел, не обернувшись и не сказав хотя бы 'до свидания' …

* * *
В то время как полковник Шанов знакомился с новой соседкой, несколькими тысячами километров южнее и западнее происходили значительно более масштабные события. И в отличие от знакомства мужчины и женщины, касающегося лишь их самих, баталия в Средиземном море обещала повлиять на весь мир, значительно изменив баланс сил в конфликте континентального социализма и островного империализма.

Захват немцами Мальты, уже после окончания собственно европейских сражений, стал лебединой песнью парашютно-десантных войск германской Социальной Республики. Хотя десантный корпус полег почти в полном составе, итог окупал все потери, позволяя если не запереть Средиземноморье для англичан, то, по крайней мере, очень сильно осложнить им жизнь. Этот остров был словно самим богом предназначен для размещения авиации, и одно время даже казалось, что теперь английские транспорты станут ходить в Метрополию длинным маршрутом, огибая Африку, вместо пути через Суэцкий канал и Гибралтарский пролив. Однако немцы не приняли во внимание, что быстро взятое может быть так же быстро потеряно. А так же слишком рано списали со счетов британский флот.

Операция готовилась столь стремительно и в обстановке такой секретности, что даже не имела собственного названия, все планировалось буквально по ходу и, что называется 'на живую нитку'. Адмирал Эндрю Браун Каннингем собрал сливки Средиземноморского флота и бросил их в классический десант. Выжимая все возможное из ходовых установок, к Мальте двинулись линкоры 'Худ', 'Вэлиент' и 'Резолюшн', авианосец 'Арк Ройал', два крейсера и полтора десятка эсминцев. За ними шли быстроходные транспорты 'Бреконшир' с самоходными тендерами, под завязку забитыми пехотой почти без тяжелого вооружения, но с боевым духом, как у шотландских горцев при Балаклаве.

Если бы немецкая разведка оказалась чуть расторопнее; если бы захватчики немного выше оценивали способности англичан к творческой импровизации; если бы аэродромные площадки были введены в работу хотя бы на два-три дня раньше; если бы основной радар оказался установлен более удачно относительно окружающих гор и давал сигналы с меньшим опозданием… Этих 'если бы' оказалось много, но все они имели одну причину — эйфория от предыдущего грандиозного успеха.

Немцы опоздали, и стальная армада соединения Каннингема обрушилась на Мальту.

Формально у захватчиков был сильный авиационный кулак, способный сорвать атаку англичан. Но переброшенные на остров истребители и пикировщики не имели опыта слаженных, последовательных налетов на сильные флотские группировки при жесточайшем цейтноте. Одно дело — громить торговые караваны, ломая сопротивление эскорта при собственном численном превосходстве. Другое — пытаться затормозить бронированного Левиафана, возникшего буквально из воздуха, идущего напролом. В тот час, когда Шанов и Наталья вели неспешную, добрососедскую беседу за завтраком, английские линкоры уже выбрасывали тонны стали и взрывчатки на известняковые скалы острова, а тендеры с пехотой подходили к берегу.

Немцам не хватило часа, может быть двух, чтобы вовремя сориентироваться и организовать воздушный 'конвейер' с последовательными налетами, идущими волна за волной. И эти часы стоили им Мальты.

Глава 7

Солнечный диск светился последними лучами, неспешно прячась за горизонт. Быстро темнело. Спальня погружалась во мрак.

Рузвельт сидел недвижимо в своем кресле, в пол-оборота к окну, устремив взгляд куда-то в бесконечность. Лишь пижама слегка приподнималась на груди при вдохе. Анна Элеонора Рузвельт также не спешила отходить ко сну. Это была давняя-давняя традиция — после серьезных дел и совещаний муж всегда делился соображениями. Он не должен был делать этого, никогда и ни при каких обстоятельствах. Государственным секретам следовало оставаться запертыми в стенах кабинетов, и никак не обговариваться в супружеской спальне. Но Франклин Рузвельт не обращал внимания на эти правила. Он игнорировал их ради единственного человека, который оставался рядом во всех жизненных испытаниях. В пользу той, кто дала ему разумных советов больше, чем многие государственные мужи.

Впрочем, строго говоря, Элеонора крайне редко что-либо действительно советовала напрямую. Обычно она просто очень внимательно слушала и временами задавала вопросы, но как-то так получалось, что ее краткие и проницательные замечания раскрывали проблемы с совершено иной стороны, подсказывали неожиданные решения. Наконец, неспешный разговор в конце рабочего дня сам по себе успокаивал и облегчал душу.

Молчание затягивалось. Наконец, вице-президент глубоко, очень глубоко вздохнул и слегка потянулся. Черты лица еще больше заострились, кожа в неверном свете лампы приобрела бледно-восковой оттенок.

— Не волнуйся, я еще вполне крепкий старик, — неожиданно тепло улыбнулся Рузвельт жене, перехватив ее обеспокоенный взгляд.

— Ты плохо выглядишь… Слишком много работы, — произнесла она, с заботой в голосе.

Рузвельт развернул на месте каталку. Скрип колес утонул в мягком ворсе ковра. Вице-президент подъехал к кровати, но укладываться не спешил. Несколько мгновений Франклин с хитроватым прищуром смотрел на жену.

— Как тебе последние новости?

Это уже было открытым приглашением к беседе.

— Последние события, несомненно… познавательны и любопытны, — ответила Элеонора.

Самым главным и самым сложным было направить мысль мужа в нужное русло, но не тормозить его мысль. Легкой заинтересованности оказывалось вполне достаточно.

— Еще бы, — фыркнул, уже не сдерживаясь, Рузвельт, — Пожалуй, никогда еще мне не было так интересно жить! Черт возьми, я добропорядочный христианин и дорожу бессмертной душой. Но иногда кажется, что предложи Враг рода человеческого еще лет двадцать жизни и я мог бы…

Мгновенная тень промелькнула по его лицу, голос слегка дрогнул на последних словах. Тема здоровья вице-президента была болезненной и запретной. Оно и раньше было далеко от безупречного, теперь же Франклин буквально чувствовал, как смерть с каждым прожитым месяцем подкрадывается все ближе и ближе. По словам врачей, спокойный образ жизни и отход от всяческих дел могли бы дать ему лет пять, может, немного больше. Но вице-президент, как и раньше, вставал засветло и работал, работал, работал. Чувствуя, как жизнь покидает его с каждым часом, с каждым подписанным документом, с каждым совещанием, закончившимся за полночь…

Элеонора села на постели и нежно накрыла его ладонь своей.

— Нет, дорогая, все в порядке.

Он солгал, и они оба это знали, но не показали виду. Как обычно. Но это 'обычно' в последнее время происходило слишком часто.

— Все хорошо, все в порядке, — повторил он снова, и было неясно, утешал ли Франклин ее или убеждал себя. — Мне еще рано скрипеть костями на тот свет. Слишком интересные события произойдут в ближайшее время. Я не могу отказать себе в удовольствии присутствовать. И обязательно — деятельно поучаствовать.

Он посмотрел в потолок задумчивым взором, скользнул взглядом по стенкам комнаты обтянутым синими обоями — предмет раздора в семье. Элеонора считала, что синий не полезен, отягощая сон, а самому Франклину такой цвет нравился. Свой кабинет он так же указал обставить в соответствующем тоне, после чего выражение 'синий кабинет' стало нарицательным, описывая в целом официальную оппозицию президенту Ходсону.

— Советский посол имел личную беду с нашим достопочтенным президентом, — задумчиво вымолвил Рузвельт. — Конечно, Василевскому не хватает лоска потомственного дипломата, сказываются происхождение и военная служба. Но он был весьма убедителен и изощрен в формулировках. Все по делу, ничего лишнего, и можно даже публиковать его слова в газетах, придраться не к чему.

Он немного помолчал и подытожил:

— Да, советская дипломатия определенно набралась лоска и стиля… Но на содержание эта мишура никак не влияет. Учитывая нездоровую страсть большевиков к порядку, дисциплине и регламентации, можно сказать, что устами своих посредников с нами говорил Дядюшка Джозеф. И он весьма настойчиво интересовался, что намерена делать Америка, если коммунисты решат, по выражению одного молодого человека, побрить британского льва, и процедура затянется.

Элеонор сложила руки на груди совершенно мужским движением и спросила:

— Их так волнует наша позиция?

— Два субъекта, два вектора движения, — задумчиво и непонятно отозвался вице-президент.

Элеонора поправила подушки, устроилась поудобнее.

— Дорогой, ты не мог бы спуститься на землю?

— А, да, — Рузвельт и в самом деле будто очнулся от грез. — Видишь ли… в любой запутанной игре всегда есть точка равновесия. Момент, когда можно приложить совсем незначительное усилие, чтобы необратимо изменить мир и историю. И всегда есть субъект, который может это усилие применить. Сейчас наступил как раз такой момент, точнее их будет два, один за другим. И субъекта тоже два.

— И мы — номер один? Америка?

— Да. Мы как магнит для всей мировой и европейской политики — находимся на расстоянии, но оказываем влияние на любое решение. Слово филадельфийской швеи сейчас стоит очень дорого… Даже заявление о нейтралитете будет выступлением в пользу одной из сторон. И судя по всему, Ходсон уже принял решение. Он позволит коммунистам взяться за бритву…

Рузвельт безрадостно усмехнулся.

— Все упирается в торговлю. Ходсон и его коллеги рассуждают практично. Англия — соперник. Коммунисты — ответственные и платежеспособные покупатели. Английские манипуляции ведут к затягиванию военных действий и сокращению торговли с континентом. Коммунисты готовы покупать и дальше. Соответственно, нужно дать красным возможность как можно быстрее разобраться с блокадой и вернуть былые торговые обороты. Главное, чтобы Шетцинг и Сталин не затягивали и решили английскую проблему как можно скорее. На этом еще можно будет даже заработать, потому что крушение Англии так или иначе взломает ее колониальные рынки, защищенные протекционизмом.

— Звучит действительно весьма… практично.

— Да — еще более мрачно усмехнулся вице-президент. — Ходсон умен, дальновиден, просто хитер, наконец. Но он и его команда ограничены в дальновидности, как и все изоляционисты. Они живут днем сегодняшним, не видя будущего. Америка бежит впереди своих проблем, но стоит нам споткнуться хоть на мгновение, и проблемы догонят нас. Изоляционисты обещают процветание, и действительно могут его обеспечить. Но процветание окажется сугубо временным, пока евразийские коммунисты нуждаются в наших товарах и технологиях. Эта нужда со временем неизбежно начнет иссякать, сойдет к минимуму, если красные сумеют сформировать объединенный европейский рынок и пришьют к нему Китай. А это вполне возможно, последние пять лет японцы в Поднебесной только отступают.

Он умолк, смежив веки. Краешек солнца мигнул и исчез за горизонтом, вечерняя прохлада струилась в приоткрытое окно. Элеонора протянула руку к тумбочке, щелкнула переключателем ночного светильника, неяркий свет вспыхнул под голубым абажуром. Одинокая букашка, непонятно откуда взявшаяся в декабре, жужжа крылышками, забилась у светильника, отбрасывая на стены причудливые тени.

— И что же будет, если им это удастся? — вопросил вице-президент в пространство. — Тем более, если они повергнут и поделят Британию и хотя бы часть английских колоний? Тогда коммунисты станут понемногу закрывать рынки и переходить к собственному протекционизму. А затем начнут экспансию в нашу традиционную сферу интересов. И Америка станет на порог нового конфликта, по сравнению с которым Мировая война — всего лишь разведка боем. Да, это заботы далекого грядущего, возможно даже следующего поколения… Но решать их необходимо сегодня.

Вице-президент умолк, печально качая головой. Элеонора выждала пару минут и спросила:

— Таким образом, действия первого субъекта предопределены?

— Да. Волей изоляционистов Соединенные Штаты продолжат соблюдать нейтралитет, соответственно выступят на стороне большевизма. И тогда придет черед второго субъекта.

— Кто же это?

— Сталин.

— Неужели? — Элеонора либо действительно удивилась, либо талантливо разыграла удивление, предоставляя мужу возможность выговориться. Рузвельт никогда не мог понять этого до конца. Да и не стремился, будучи благодарным жене за возможность еще раз упорядочить все мысли и расчеты в спокойном, нетребовательном разговоре, или, скорее даже, умело направляемом монологе.

— Да, вторым субъектом будет именно Дядюшка Джозеф, любимец изоляционистов и промышленников, по крайней мере, половины из них. Если мне не удастся переломить ситуацию… а скорее всего мне не удастся…, то европейские дела замрут, балансируя, как тысяча злобных демонов на конце одной иглы. Черчилль обозначил свои намерения, прозрачно, но предельно ясно — Англия не признает поражения и пойдет до конца. Шетцинг так же поведет Германию к безоговорочной победе… или поражению. Поэтому, при нашем нейтралитете, финал будет зависеть от Сталина и его команды. Если СССР выйдет из игры, немцы могут сколько угодно стучать зубами о британский берег, победы им не видать. Если же русские поддержат союзника…

— Продолжение войны? — подсказала Элеонора.

— Нет. Совершенно новый конфликт. На новой доске и с обнуленными ставками. В Союзе наверняка есть сторонники и войны, и мира, поэтому конечное решении будет принимать один человек. Тот, кто на вершине.

— Сталин, — повторила жена, но на этот раз уже не вопросительно, а с утверждением.

— Именно. Соль в том, что действия Гарольда Ходсона и партии изоляционистов предсказать легко. А вот решение Сталина предугадать невозможно. Слишком много неучтенных факторов, слишком мало информации о том, что на самом деле происходит в руководстве Германии и Союза. Впору кидать монетку, она будет столь же правдива, как орды наших 'специалистов по международной политике'.

Последние слова Рузвельт торжественно проскандировал в нарочито пародийной манере, подражая голосу радиодиктора. Задумчиво погладил переносицу породистого носа и продолжил, неожиданно сменив тему разговора:

— Война, это такая интересная вещь… Она похожа на праздник, начинают, думая о сладостях и подарках, но мало кто вспоминает о грязной посуде, разбросанной оберточной бумаге и похмелье. В Европе прошел большой праздник, но он не закончен, пока англичане сидят за своим противотанковым рвом, строя красным страшные и оскорбительные физиономии. Потому что Европа — это много заводов и портов. А много заводов и моря — это корабли, большие корабли, транспортные, которые заберут у англичан морскую торговлю, и военные, которые не дадут Ройял Нэви разобраться с новой проблемой… Не сейчас, не через год и не через пять, но так будет. Поэтому британцы сделают все, чтобы предотвратить подобное будущее и это неизбежно, как ход времени. А как поступят коммунисты — скоро узнаем.

— И… что ты будешь делать?..

— Пока ничего, во всяком случае, внешне. У меня связаны руки. Президент защитит свой торговый нейтралитет, хотя бы на первых порах. А без открытой и отчаянной просьбы о помощи со стороны Черчилля нет смысла даже начинать борьбу. Мои репутация и вес слишком дорого стоят и слишком тяжело достались, чтобы разменивать их в бесплодных мероприятиях. Я все же постараюсь переубедить Гарольда. Надеюсь, что сумею победить его политическую близорукость… Еще я попробую осторожно разъяснить некоторые истины британскому Бульдогу по неофициальным каналам. Он играет свою игру умело и четко, но впал в непростительный грех самоуверенности. Вижу и прорицаю, что на новом пути его ждет немало увлекательных сюрпризов.

Рузвельт подкатил коляску вплотную к кровати. По-видимому, время лекций заканчивалось, но неожиданно вице-президент ухватил новую мысль.

— После того как Британия проиграла европейскую кампанию, у них остался единственный рациональный путь — договориться с нами. Американская поддержка в обмен на их богатства, доступ к колониальным рынкам и многое иное.

— Насколько я знаю англичан, в их понимании это означает отдать все. Отказаться от империи, которая веками правила миром…, Пожалуй, здесь бессилен любой прагматизм.

— Увы, дорогая, ты убийственно права, — тепло улыбнулся Франклин. — В итоге островитяне все-таки придут к нам с мольбой о помощи. И это будет отвратительно поздно, возможно необратимо поздно. Что ж, подождем слова дядюшки Джозефа. Полагаю, его решение будет быстрым.

Вице-президент явно устал, взгляд потускнел, паузы в речи стали чаще и длиннее. Пальцы безвольно легли на подлокотники.

— Пора спать, — мягко заметила она.

— Да, наверное, ты права. Завтра трудный день. Впрочем, как обычно. А мы сегодня хорошо побеседовали, — с обычной хитрецой сказал он, — тебе снова удалось вызвать меня на разговор. Мой ангел здравого смысла! Дипломатия на пороге сна, вот как бы я это назвал.

— Да, милый, конечно. Но 'Философия в будуаре' мне нравится больше.

— Кто? — не понял он, — А, вспомнил… Тот сумасшедший француз, Де Сад, который сидел в тюрьме и писал разные гадости, перемежая их рассуждениями о скотской сущности человека. Возможно, ты права.

Он привычно перебрался с каталки на постель. Элеонора терпеливо ожидала на своей половине, не делая ни малейших попыток помочь — он это ненавидел, как свидетельство собственной слабости.

— Вот и все, — сказал Рузвельт, наконец, со вздохом облегчения, накрывшись одеялом. — Теперь можно с чистой совестью сказать, что день закончен. Как тосклива была бы наша жизнь без дружеских объятий Морфея!

Тихо щелкнул выключатель светильника, спальня погрузилась во мрак.

— Возможно, ты права… — неожиданно вымолвил он. — Если бы потомки знали, как и где принимались великие решения, навсегда изменившие их жизнь… Но для них мы останемся титанами, напряженно мыслившими в гулких кабинетах и глубоких бункерах, за томами отчетов и кипами карт. В окружении подобных нам гигантов мысли. Наверное, так оно и к лучшему… Доброй ночи.

— И тебе доброй ночи.

Прошло минут пять, может быть десять, когда в темноте вновь раздалсяего голос. Вице-президент произнес слова, которые жена меньше всего ожидала от него услышать.

— Я боюсь… Пожалуй, впервые по-настоящему боюсь. Мировая война четверть века назад показала наглядно, что когда в жестком клинче сходится сразу несколько непреклонных игроков, то в финале рушатся любые довоенные планы. Никто не получает всего, на что рассчитывал. Вопрос лишь в том, кто потеряет меньше. Если Старый Свет полыхнет новой войной… я боюсь, что в конечном итоге ее проиграют все участники, даже мы.

— Сильные люди, — после недолгого молчания отозвалась Элеонора. — В точности по Киплингу.

— Что?

— Ты забыл. Редьярд Киплинг, 'Баллада о Востоке и Западе', - ответила жена и процитировала:

— О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,

Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд.

Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род,

Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?

— Сильные люди… Да, очень точно сказано, — медленно, с расстановкой проговорил Рузвельт в глубокой задумчивости. — Сильные люди разных стран сойдутся в противоборстве… И никто не захочет уступить. А после уже и не сможет.

Глава 8

Большинство высших и средних военных учебных заведений при НКО СССР располагались в Москве. Большинство, но не все. Кузницей кадров военных врачей и подводников традиционно был Ленинград, лучшие штурманы выходили из стен Бакинского училища, 'знатных пушкарей' готовили в Новосибирском ракетно-артиллерийском. Насчет ракет явно поспешили, но 'пушкари Стерлигова' пользовались заслуженным уважением даже в Германии, куда регулярно отправлялись на стажировку. А лучшие военные инженеры выходили из стен Владимирской Академии Военно-инженерного управления. Здесь, в скромном трехэтажном здании дореволюционного кирпича, ковались кадры инженерных войск Красной Армии.

Генерал-лейтенант Сергей Викторович Черкасов, бессменный командир и начальник училища, любил пройтись по тесным, гулким коридорам, вдохнуть запах надраенных до блеска деревянных полов, послушать голоса, доносящиеся из аудиторий. Академия была его детищем, которое Черкасов растил и лелеял уже почти двадцать лет, с того времени, как отгремела первая советско-немецко-польская война (впрочем, совсем правильно было бы называть ее советско-немецко-польско-британской).

Близился полдень. Черкасов неслышно ступал по безупречно пригнанным доскам, обходя ежедневным дозором свои владения, приветствуя редких встречных сообразно их статусу и званию. Некоторые аудитории он миновал быстро, у других задерживался, оценивая ровный шум голосов или тишину письменной работы. Но у одной двери генерал остановился надолго, прислушиваясь…

Аудитория была небольшой, всего на два десятка человек. Двадцать 'учеников' — лейтенанты и капитаны, проходящие курсы повышения квалификации. Вдоль длинной доски, по тропке, ограниченной с обоих концов большими стендами со схемами, неспешно и размеренно ходил преподаватель, внушительно вкладывающий знания в головы слушателей. Среднего роста, чуть сутуловатый, он казался почти квадратным из-за размаха мощных плеч. Длинные руки, наверное, могли бы завязывать узлами танковые стволы. Короткий ежик волос убегал к затылку, отступая под натиском огромных залысин. На лице выделялся крупный 'римский' нос, как минимум раз сломанный.

При внушительных габаритах и достаточно впечатляющем виде, наставник двигался очень мягко, ступал плавно, словно ощупывая каждый сантиметр, на который ставил стопу. И говорил, размеренно, почти без пауз, сплетая предложения в один поток.

— При восстановлении металлических мостов ручную правку кувалдами погнутых, скрученных или иным образом поврежденных элементов, а также заварку старых заклепочных отверстий не допускают! По личному опыту могу сказать, что это самая тяжелая и в то же время самая распространенная ошибка, которую совершают девять из десяти воеинженеров на мостовых работах под огнем противника. Они либо сквозь пальцы смотрят на такие упражнения подчиненных, либо сами требуют того же. Если увидите что-то подобное, то даже если вокруг полный конец света, пресекайте любой ценой.

Поднявшись быстро, как на пружинке, один из слушателей, самый молодой — смугловатый, чернявый южанин — глянул на наставника со смесью задора и провокации.

— Разрешите, товарищ полковник!

Голос у него был звонкий, молодой, открытый.

— Давайте, Агаев, излагайте, — благосклонно кивнул Семен Маркович Солодин, офицер инженерных войск.

— Товарищ полковник, мне кажется, что в ходе боя как раз допустимо поступиться уставными требованиями, выиграв во времени!

— С одной стороны, вы правы, — ответил Солодин. — На войне самый ценный ресурс — это время. И сэкономить его — естественное и разумное желание. Но применительно к нашим баранам, то есть к восстановлению мостов и переправ, нарушение уставных требований есть тяжелейшая ошибка. Потому что, во-первых, для настоящей правки кувалдой надо быть мастером-молотобойцем с многолетним опытом. Таких умельцев среди рядового состава инженерных войск прискорбно мало, поэтому мы получим результат даже худший, чем открытый дефект, а именно — видимость исправления дефекта. Во-вторых, большинство злых дел совершаются именно в силу самого честного намерения сначала сделать быстро, а после вернуться и все закончить, как следует. Поэтому…

Наставник взял со стола томик в серой обложке с надписью 'Наставление по усилению и восстановлению мостов. 1942' и внушительно потряс книгой в воздухе.

— Поэтому только установленные нормы, даже если генерал армии лично обещает вас расстрелять, как врагов народа и наймитов мирового капитала. Я видел многих инженеров, которые думали, что сейчас они веревочкой привяжут, соплей приклеят, и так сойдет, а уж потом все переделают как надо. 'Потом' у них в лучшем случае получается выговор, вполне вероятно — снижение в звании и должности, а возможно и трибунал по условиям военного времени.

Полковник шумно вздохнул, с отчетливым шуршащим звуком загрубевшей кожи потер ладони.

— Засим пока все. Так… Завтра мы начинаем очень сложную тему — восстановление обрушенных пролетных строений с помощью надстройки. Для усвоения потребуется доскональное знание всего справочного материала, от таблиц числовых величин до расчетных усилий на нагели и умения заполнить карточку инженерной разведки моста… Агаев, вы зря улыбаетесь, достаточно неправильно зарисовать фасад и поперечный разрез пролета, чтобы запороть работу и лично познакомиться с Дисциплинарным уставом Красной Армии. Так что повторю, то, с чего начал наше знакомство — инженерный талант можно заменить учебой. Учебу чистым талантом — никогда. Все свободны.

Дробной трелью прозвенел звонок. Ученики потянулись к выходу из аудитории. Солодин задержался. Стоя спиной к выходу, он собирал портфель, тихо напевая:

Потому то с тех пор от войны до войны

Страницы истории нами полны,

С первых же строк — инженеры.

С фугасом и миною шлют нас вперед,

И то, что пехота атакой возьмет,

Сначала взорвут инженеры.

С киркой и заступом шлют нас назад

Копать окопы для тех бригад,

Что позвали господ инженеров.

Черкасов легким неслышным шагом вошел в аудиторию.

— Здравствуйте, Сергей Викторович, — сказал Солодин, разворачиваясь к начальнику всем корпусом и вытягиваясь в свободном варианте стойки 'смирно'.

— Здравствуйте, Семен Маркович. Вольно. Как ваши успехи?

— Спасибо, движемся понемножку. Хотя, конечно, работать и работать. Но ученики толковые, справимся.

Черкасов подошел вплотную к Солодину. Хотя для своего преклонного возраста он был вполне представительным мужчиной, но рядом с дышащим хищной силой и здоровьем Солодиным, генерал казался низкорослым и сухоньким.

— Услышали? — спросил Черкасов.

— Да, — Солодин чуть развел руками в извиняющемся жесте, дескать, ну кто же виноват, что у меня такой чуткий слух. — Прежде всего, заминка моих учеников, когда они вас увидели и здоровались. А еще пол деревянный, под ногами скрипит. У каждого человека походка особенная. Вы слишком жестко шагаете и чуть подволакиваете левую ногу. Китай?

Черкасов улыбнулся, оценив деликатность подчиненного, предположившего причиной его хромоты исключительно суровое боевое прошлое.

— Нет, обыкновенная старость. Позвольте полюбопытствовать, что за стихотворение вы читали?

— 'Саперы' Редьярда Киплинга. Киплинг это…

— Знаю, — вежливо, но достаточно жестко оборвал генерал полковника. — Вы еще пропустили в конце каждого абзаца строку 'Инженерных Ее Величества войск, с содержанием и в чине сапера'.

— Я подумал, что учитывая с кем мы сейчас воюем, это потянет на восхваление английских вооруженных сил. У меня уже было достаточно неприятностей из-за… идеологии.

В коридоре было умеренно шумно, в узкую щель приоткрытой двери время от времени заглядывал любопытный глаз.

Черкасов нахмурился.

— Собственно, об этом я и хотел побеседовать. Вы ведь на сегодня закончили? Прекрасно. Пройдемте-ка ко мне в кабинет, поговорим по-нашему, по-военному, так сказать.

Строго говоря, собственный кабинет у генерал-лейтенанта был, большой и просторный, но Черкасов его не любил, используя в основном как комнату совещаний по особо важным вопросам и для приема столичных комиссий. Своим личным уголком и базой генерал давным-давно сделал бывшую каптерку, по слухам, обставив ее в строгом аскетичном стиле двадцатых. Туда приглашались лишь избранные для особо ответственных бесед. Поэтому Солодин был с одной стороны, весьма польщен доверием. С другой, держался настороже.

Кабинет оказался вполне жилой и довольно комфортной угловой комнатой, обставленной скромно, но со вкусом и достатком. Из антуража выбивались только печка-буржуйка, которой, впрочем, давно не пользовались, да топчан, аккуратно застеленный одеялом в веселую красно-голубую клетку.

— Присаживайтесь, Семен. Поговорим.

Черкасов опустился на приземистый табурет, кивком указал гостю на второй и достал папиросу. Вопросительно глянул на Солодина. Тот, устраиваясь удобнее, отрицательно мотнул головой.

— Ну и славно, курить — здоровью вредить, — одобрил генерал. — А я вот никак не могу отказаться. И легкие уже пошаливают и все такое… Зараза вот такая табачная. Ну да ладно. Теперь о серьезном.

Он очень внимательно взглянул в глаза Солодину.

— Семен… кстати, ничего, что я к вам так, по-простому?

Солодин не стал возражать.

— Так вот, вы у нас новый человек. И здесь, в моем заведении, и вообще в Союзе…

Он сделал паузу, как бы предлагая Солодину вступить в беседу.

— Я бы так не сказал, — подхватил тот, — с Испании, это уже не новый.

— Новый, новый, — мягко, но непреклонно настоял Черкасов. — Почти все это время вы провели по гарнизонам да полигонам. Ну и на войне. А теперь вы наполовину человек гражданский. И даже преподаватель.

— Ну, в общем-то…

— И не надо со мной спорить в таких вопросах, — в голосе Черкасова явственно прорезался металл, напоминая собеседнику, что перед ним пусть эксцентричный и незлой, но все-таки заслуженный и вполне себе жесткий генерал-лейтенант. — Мне, друг мой, сильно под шестой десяток. Я многое видел и многое знаю. Больше чем вы, Семен, гораздо больше.

Он сделал глубокую затяжку, пустил густое облачко дыма, Солодин терпеливо ждал. Несколько раз затянувшись, Черкасов отложил дымящийся цилиндрик в простую стеклянную пепельницу.

— Продолжим, — буднично сообщил генерал. — Я вас не пугаю, не учу и не воспитываю. Я объясняю то, чего вы по неопытности не понимаете. Пока не понимаете. Одно дело — узкие коллективы, где все друг друга знают и ценят воинское мастерство. Да и просто побаиваются связываться с командирами. Там вы могли допускать свои оговорки. Но там — не здесь. Сейчас не тридцатые, конечно, но тем не менее. Многое изменилось, однако все же не стоит так явно показывать свою особицу. И бравировать ею — тем более.

— Да не бравирую я, — Солодин потер виски, качнувшись на табурете вперед-назад, — не бравирую. Ну что могу поделать, мне уже сорок лет и большую часть из них я шатался по местам, где коммунизма днем с огнем не сыскать.

— Изживайте это, — серьезно посоветовал Черкасов. — Иначе плохо закончите. Я вообще удивляюсь, как за вас раньше не взялись. Даже если вас протежировал сам Павлов. Да, сам Павлов — повторил он, заметив сдвинувшиеся брови Солодина, — все равно с огнем играли. Но, коли уж коса до поры проходила мимо — не искушайте судьбу.

— Павлов ценил мастерство и профессионализм, — буркнул Солодин. — За это меня и заметил.

— Но теперь его нет, — непреклонно гнул свое Черкасов, — а вы здесь, что для полковника военно-инженерной службы и перспективного командира… хм…

— Я переведен на преподавательскую работу в целях укрепления обороноспособности страны путем передачи новому поколению командиров Красной Армии бесценного практического опыта, — отчеканил Солодин, выпрямившись.

— Вы вышвырнуты в опалу. Улетели бы и дальше, но удержались как раз потому, что боевой и успешный командир. Однако не факт, что не покатитесь дальше. Это наверх долго и тяжело лезут, вниз падают, легко и быстро.

Черкасов снова затянулся папиросой. Солодин молчал.

— В общем, Семен Маркович, считайте все это дружеским советом. Вы меня устраиваете как подчиненный и преподаватель. Нашему заведению нужны новые люди и опытные командиры, чтобы передавать живое знание. Поэтому я вас посильно прикрою и защищу от кляуз и происков недоброжелателей. Помогу с преподавательской карьерой, коли уж с боевой службой так получилось. Со временем, возможно, порекомендую и к переводу в Москву. Но только до тех пор, пока не запахнет откровенной антисоветчиной. А если вы станете распевать песни и стихи нашего врага, с которым идет война, то трудно будет найти что-то более антисоветское, понимаете?

— Яснее некуда, — мрачно ответил Солодин. — Прикажете конспектировать учения классиков от корки до корки?

Черкасов прищурился.

— Для начала неплохо было бы избавиться от сарказма. Неуместен он здесь. Совсем.

— Извините, Сергей Викторович, — сник Солодин, — гордыня обуяла. Виноват, сделаю выводы.

— Сделайте, сделайте. Что же до конспектов… Неплохо было бы, очень неплохо, но без фанатизма. В пределах основных положений, — совершенно серьезно ответил генерал. — Вы ведь, помимо прочего, воевали в Африке?

— Довелось, — кратко сказал Солодин.

— И вам приходилось мириться с мелкими прихотями отдельных… власть имущих?

— Доводилось, — так же односложно ответил полковник.

— Вот и представьте, что вы на службе у… красного шейха. Да. Именно так. И для того, чтобы не вызвать его неудовольствия, вам требуется исполнять определенные ритуалы. Не слишком обременительные, но регулярные. И тогда будет вам счастье и удача. Конечно, если за ритуалами вы не забудете про свои основные обязанности.

— Постараюсь. С шейхом, это хорошо придумано.

— Постарайтесь, — серьезно согласился Черкасов, — очень постарайтесь. Второй раз может и не повезти.

Глава 9

В небольшой комнате за высоким квадратным столом сидели два человека. Сидели и молчали. Каждый смотрел поверх головы собеседника, будучи, на первый взгляд, целиком погружен в свои мысли. Они были совершенно непохожи. Один — достаточно высокий, светловолосый, одет в отменно пошитый костюм синего цвета. Узкое породистое лицо с орлиным носом хранило бесстрастное выражение. Другой — среднего роста, в сером пиджаке-френче с воротником стойкой. Лицо отмечено давней оспой, а в усах скрывалась сардоническая усмешка

Несмотря на все различия, в эти минуты собеседники казались близнецами. Нечто неуловимое, но в то же время отчетливое, роднило их. Более всего, пара напоминала шахматистов-гроссмейстеров, ведущих партию на незримой доске невидимыми фигурами. На гладкой поверхности стола не было ни единого документа, ни клочка бумаги — все необходимое люди держали в уме.

Обычно встречи лидеров государственного уровня долго готовятся и тщательно организуются. В таких случаях имеет значение все, от выбора места проведения до самой последней протокольной мелочи, включая — какой ручкой будет подписан тот или иной документ. Но изредка возникают ситуации, когда возможны самые разные и удивительные вещи. Например, главы СССР и социалистической Германии могут встретиться на неприметном военном аэродроме в Польше, в домике, что отродясь не видел никого в чине выше майора.

Потому что есть тайны и вопросы, которые не терпят ни единого дня промедления. И слишком важны, чтобы доверить решение помощникам, даже самым доверенным.

— Приступим, — невыразительно, словно запуская пробный камень, вымолвил премьер-министр Deutsche Sozialrepublik Рудольф Шетцинг. Он говорил по-русски, памятуя, что собеседник понимает немецкий, но не говорит на нем. — Время не ждет, официально я инспектирую объекты атомной промышленности в Хернхуте.

— Те, кому очень хочется, все равно узнают о нашей встрече, — так же безэмоционально отозвался Сталин, вынув из кармана трубку. — Но это хорошо, что время не терпит…

Шетцинг чуть приподнял бровь, выражая вежливое недоумение. Сталин не стал зажигать трубку, вместо этого он чуть постукивал ею по столу, будто отбивая ритм своих коротких, рубленых фраз.

— Есть время долгих слов и время коротких. Сейчас время быстрых мыслей и быстрых решений.

— Философ, — хмыкнул Шетцинг, в его голосе проявилось что-то человеческое, выходящее за рамки официального протокола. Это слово послужило чем-то наподобие спускового крючка. Гроссмейстеры самую малость расслабились, исчезла напряженная готовность, теперь премьер-министр и генеральный секретарь внимательно смотрели друг на друга.

— Не без того… — ответил Сталин. — Марксизм-ленинизм учит нас, что философия — важнейший инструмент познания и объяснения мира. Поэтому настоящий коммунист должен быть философом. Главное, чтобы он … всегда говорил строго по делу.

Трубка вновь тихо стукнула по столу, ставя отчетливую точку.

Шетцинг чуть склонил голову в знак согласия.

— Что ж, дело так дело, — решительно начал немец. — Иосиф…

Премьер помолчал, собираясь с мыслями. Сталин чуть сощурился. Советский лидер терпеть не мог обращения по имени, даже с добавлением отчества 'Виссарионович', видя в этом проявление панибратства. Шетцинг прекрасно знал о том и все-таки обратился по имени… Это могло быть лишь одним из двух — или демонстративным пренебрежением, или сигналом о предельной откровенности.

— Мы потеряли Мальту, — коротко сказал Шетцинг. — Бои еще не закончены, но остров мы не удержим.

— Вас предупреждали, — холодно отметил Сталин. — Нельзя быть сильным везде. И во всем. Особенно играя в английской… — генеральный секретарь на мгновение задумался о том, что при упоминании морских забот слово 'песочница' прозвучит несколько неуместно. — В английской лохани с водой.

— Вы предупреждали и о том, что война с Малой Антантой и Францией приведет к поражению, — без промедления парировал немец.

— Да, — согласился Сталин. — Тогда мы… ошиблись. А теперь оказались правы… Что вы намерены делать дальше?

— Мы будем продолжать.

Генеральный секретарь склонил голову набок, на мгновение уподобившись огромному и очень старому филину. Он покрутил трубку в руках, словно размышляя, не закурить ли. Положил ее в нагрудный карман и только после этого уточнил:

— Будете продолжать?

— Да, — отчеканил Шетцинг. — И поэтому я здесь, — он коротким жестом обвел комнату. — Прилетел на самолете, чтобы задать тебе личный вопрос. Вы с нами?

— Рудольф… — с неопределенным выражением вымолвил Сталин. Ему вспомнилась другая встреча, в совершенно ином месте, двадцать лет назад, когда относительно молодой немецкий политик впервые встретился с уже не молодым русским политиком. Тогда они впервые обратились друг к другу по имени и на 'ты'. Это не было признаком дружбы, будущие вожди не могли позволить себе такой роскоши. Скорее признаком родства душ, возможности быть чуть более откровенными в решении важнейших вопросов.

— Возможно, я стал слишком старым… — вдруг задумчиво проговорил после долгой паузы Сталин. — Возможно, я уже чего-то не понимаю…

Шетцинг не проронил ни слова, терпеливо выжидая.

Генеральный секретарь неспешно встал из-за стола, прошелся взад-вперед и продолжил размышление вслух:

— Вы настояли на раздувании большого пожара европейской войны. Мы всегда опасались этого, но все же поддержали вас. Это оказалось правильным решением. Наши недружелюбные соседи — Малая Антанта и прочие… Немало крови пролилось на границах, и за их действиями всегда стояла тень Англии или Франции. Или их обеих. Мы, наконец, смогли научить их … сдержанности.

— Это общеизвестно, — с отчетливо выраженной ноткой недовольства отозвался Шетцинг, но Сталин будто и не услышал. Он продолжал ходить и размышлять вслух с обманчивым добродушием.

— Казалось бы, самое время остановиться. Но вы решили эксплуатировать успех до конца и … затопить Британию окончательно. Мы снова вас поддержали. Но теперь обстановка слишком изменилась. Это решение уже не правильное. Аврал хорош, когда он решает одну проблему. Но индустриализация показала нам, что аврал не может быть нормой жизни.

Немец нахмурился, вспоминая, что такое 'аврал'. Вспомнил быстро, но выражение неудовольствия так и не покинуло бледного лица.

— Англичане не капитулируют, — говорил Сталин, сопровождая слова сдержанной, но решительной жестикуляцией, будто отсекал каждое произнесенное слово. — И война теперь идет по их правилам. Там, где мы пока слабее. Ты знаешь, сколько мы уже потеряли из-за сокращения торговли? Англичане перешли к открытому пиратству. Их самолеты и подводные лодки выслеживают суда от самой середины Атлантики. И нам нечего этому противопоставить. А вам?

— Мы сорвем эту удавку, — решительно начал, было Шетцинг. — Наши рейдеры и блокадопрорыватели…

— Так же, как сорвали в Мировую войну? — с ехидным прищуром желчно уточнил Сталин.

Шетцинг скрипнул зубами, сжал кулаки, но сдержался от крепкого ответного слова. Крыть и в самом деле было нечем. Немец несколько раз глубоко вздохнул и произнес почти спокойно:

— Именно поэтому нам нужно бить в самое сердце врага. Не отсекать щупальца, которые отрастут вновь, а закончить одним решительным ударом. Поэтому — десант и захват Метрополии. Без этого вражеские тени по-прежнему будут стоять за каждым углом.

— Рудольф, — Сталин подошел ближе, оперся одной рукой о край стола. — Если бы это было посильно, я бы тебя поддержал. Но в этом году высадка невозможна, и ты это знаешь. Уже слишком поздно. Теперь придется планировать операцию, самое ранее, не весну. И все это время — фора, которую Черчилль использует до последней минуты.

— С вашей помощью мы сможем! — Шетцинг стукнул кулаком по столу. — Нужны не такие уж большие силы! Баржи, десантные танки, штурмовая авиация, которая будет работать в поддержку артиллерии — объединенным силам создание такого кулака посильно! Пока англичане будут наращивать силы, мы укрепим и умножим свои, и все равно сохраним перевес.

— Это было бы верно, получись высадка этой осенью, когда у Англии почти не оставалось армии после разгрома во Франции. А сейчас неверно. К весне они восстановят потери. Когда начнется высадка, Даудинг и Паунд поведут в бой всех и все, — непреклонно продолжал генеральный секретарь. — У нас нет стольких кораблей и самолетов, чтобы остановить их. С гарантией остановить и не допустить к десанту.

— Нас поддержит Америка, мы уже ведем переговоры. Они надавят на британцев, поскольку так же несут убытки.

— Василевский обсуждал этот вопрос с Ходсоном. И главными представителями его партии. Североамериканские Штаты останутся в стороне, это решенный вопрос. Изоляционисты не поддержат никого. Они хотят торговать, им мешает блокада, они терпят убытки на транзите и новых, более протяженных торговых путях через Тихий Океан. Но они не станут вмешиваться. И это хорошо. Потому что ты знаешь не хуже меня — если Америка выйдет из изоляции, то поведут ее Рузвельт и его банда. Наши открытые враги.

— Нам нужна эта война, — с почти злобной решимостью сказал Шетцинг.

— Она нам не нужна, — так же непреклонно ответил Сталин, сделав отчетливое ударение на слове 'нам'. — Она не нужна никому. Мы все рискнули и выиграли. Теперь время пользоваться успехами. Осваивать обретенное. Готовиться и копить силы.

— Договор с Англией? — почти воскликнул Шетцинг, облекая в слова невысказанное Сталиным.

— Да! — так же энергично ответил советский лидер. — Мирные переговоры. По нашей инициативе. Какие-то уступки. Преференции. Еще что-то. Блокада обходится чрезмерно дорого, а противопоставить ей нечего. Можно вести торговлю через Тихий океан, но это слишком близко к японцам, а у них сильный флот. Да и дорого — гонять грузы по железной дороге через континент.

— Переговоры и уступки разрушат все, чего мы добились. Победители не предлагают мира и тем более не откупаются от проигравших!

— И что вы предлагаете? Представить себе, что Ла-Манш — это просто широкая река? Мы не можем победить англичан на море! Мальта лучшее тому доказательство! И не можем высаживаться на английский берег, мы упустили возможность. Нам не нужна эта война!

Воцарилась тишина. Шетцинг смотрел вниз, на полированную столешницу, нервно барабаня пальцами по ее гладкой поверхности. Сталин прекратил ходьбу, сел и все-таки начал набивать трубку, скрывая эмоции за привычными действиями.

— Эта война нужна мне, — негромко произнес немец, с откровенным упором на последнее слово, уставившись в столешницу.

— Поясни, — ответил Сталин, чиркнув спичкой.

Шетцинг посмотрел прямо на него, пронизывая сизоватый табачный дымок немигающим, холодным взглядом.

— У всего есть своя цена, — заговорил немец, так же размеренно, как до этого Сталин. — Двадцать с лишним лет мы делали невозможное, я и те, кто шел за мной. Мы победили нацистов, правых баварцев, задушили 'мятеж баронов' и взяли всю власть в стране. Мы подняли из праха экономику. Воссоздали армию и вернули военную промышленность. И все это мы сделали на одной основе. Не на марксизме или коммунизме. А на памяти о поражениях.

— Реваншисты, — сказал Сталин с почти брезгливой гримасой.

— Да. И я не вижу в этом ничего плохого. Каждый немец, переживший Великую войну помнил, как нас унизили и ограбили. Помнил Голод, эпидемии туберкулеза, тифа и сифилиса…

Шетцинг поперхнулся, закашлялся. У него внезапно и сильно заболели ноги, сломанные при падении самолета в девятнадцатом году.

— Я видел и пережил нашу гражданскую войну, — произнес генеральный секретарь. — Ты не впечатлишь меня.

— Я не впечатляю. Я объясняю суть. Каждый немец это помнил. И каждый ребенок, который рождался в немецкой семье, тоже узнавал и запоминал, что за границей живут французские и английские людоеды, которые отбирают у страны и его родителей последний кусок хлеба. Реваншизм, желание мести — вот энергия, которая питала наши победы. Мы объединяли нацию и били наших политических врагов обвинением, что они отдаляют час возмездия. Мы сумели сколотить союз с вами и уничтожить национал-социализм Гитлера, хотя за него выступала уйма всякой политической шелухи. Потому что мы говорили — 'вот, русские, в союзе с ними мы быстрее поднимемся и отомстим!'. Без реваншизма мы не добились бы и половины сделанного.

— Но теперь вы заложники, — уточнил Сталин.

— Я предпочитаю называть это не заложничеством… скорее — ценой успеха. Мы обещали возмездие и расплату. И дали народу Германии обещанное. А теперь…

На этот раз Шетцинг встал и заходил по комнате, прищелкивая пальцами.

— Да, ты во многом прав, — нехотя согласился премьер-министр. — Мы сильно рискуем.

— Мы очень сильно рискуем, — поправил Сталин.

— Пусть так. Но беда в том, что я не могу сдать назад. Я не могу договариваться с Англией после всего, что произошло. После наших побед в Европе.

— Тогда, может быть, это стоит делать кому-то другому? — в голосе Сталина отчетливо зазвенел лед, напоминая, что в этой комнате собрались не два старых друга, а политические попутчики.

Шетцинг склонился вперед, упершись ладонями в стол.

— Уже не имеет значения. Мы оказались даже слишком успешными. Если теперь, на пике побед, я скажу хоть полслова насчет переговоров и тем более о том, чтобы что-то отдать Англии… Тогда меньше чем через месяц у республики будет другой премьер-министр. Кто бы сейчас ни стоял во главе, у него только один путь — вперед, до конца. К окончательной победе или безоговорочному поражению. Черчилль это прекрасно понимает, поэтому он и провоцирует нас всеми силами.

— А Мальта? — уточнил Сталин. — Разве это не причина, чтобы сделать передышку?

— Незначительное поражение, случайная оплошность.

— Допустим, вам отступать некуда. Но нам — есть. Вы, немцы, хотите сделать из полезного мероприятия свою частную войну. Нам это не нужно.

— Иосиф, — горько усмехнулся Шетцинг. — Не обманывай себя. Мы теперь в одной команде. Наше поражение будет вашим поражением. И если вы выйдете из антибританского альянса, то союзу Германии и СССР конец. А мы нужны вам и еще долго будем нужны.

— Это … шантаж… Рудольф… — каждое слово Сталин выговаривал очень медленно, глубоко затягиваясь трубкой. — Это … нехорошо. Так шантажировать союзников.

— Это не шантаж. Это предопределенность. Мы приняли проклятие проигранной Мировой войны и теперь платим за него. Англия должна быть повержена.

— Реваншисты, — сказал, словно сплюнул, Сталин. Немец сделал вид, что не заметил оскорбительного тона.

Генеральный секретарь выдохнул дымную струйку, рассеявшуюся в воздухе серой пеленой. Нахмурился и пригладил усы.

— Вы плохо поступаете… немецкие товарищи, — сказал он после почти минутного раздумья. — Мотивы я понимаю. Но все равно, это … нехорошо …

— Неужели ты думаешь, что если бы у меня была хоть малейшая возможность, я не постарался бы решить дело миром?! — воскликнул Шетцинг. — Но ее нет!

— Сымитируйте высадку. Если германской нации нужна кровь, пусть напьется вдосталь. И больше не желает безумных вещей.

— Тогда я стану тем, кто пустил по ветру великие победы. У меня слишком много врагов, они не упустят такой повод.

— Как и у меня, — безжалостно констатировал Сталин. — И они точно так же ждут малейшего промаха.

Шетцинг промолчал. Генеральный секретарь докуривал трубку и не то обдумывал, что сказать, не то чего-то ждал.

— Дети своих отцов, — сказал он, наконец, с непередаваемой смесью горечи, плохо скрытой злобы и разочарования. — Ваши национальные комплексы … были полезны. Но теперь они слишком дорого обходятся. Что ж, суть вопроса ясна.

— Когда я смогу узнать решение? — уточнил Шетцинг, глядя в сторону.

— Скоро, — мрачно ответил Сталин. — Нужно будет … посоветоваться с товарищами.

Глава 10

Декабрь 1943 года
Шанов сидел рядом с титаном на низенькой табуреточке, колдуя над стопкой поленьев. Он выбирал отдельные полешки, придирчиво осматривал. Некоторые отправлял обратно, в общую кучу, другие ставил на попа и быстрыми ударами широкого тесака раскалывал вдоль волокон, превращая в пучок тонких лучин. Зрелище было красивое и странное, восхищающее точностью, и удивляющее бессмысленностью.

— Можно спросить, а зачем это? — осторожно поинтересовалась Наталья.

Шанов как обычно помолчал секунду-другую и ответил, когда уже казалось, что ответа не будет, короткими рублеными фразами:

— Растопка для огня. С запасом. Экономия спичек.

— Но есть газеты…

Шанов помолчал, резким движением расколол очередную деревяшку.

— Старая привычка, — сказал он лаконично, выбирая новое поленце. — Я довольно долго жил в лесах. И потом, в… других диких местах. Там экономили спички и любую растопку, особенно бумагу. С тех пор привык.

И особенно сильно тяпнул тесаком, будто показывая, что разговор закончен.

Аркадий выждал несколько минут, но мама не выходила из кухни. Тогда мальчик тихонько, стараясь не скрипнуть половицами, выглянул из-за платяного шкафа в прихожей и прокрался к двери соседа.

Мальчик, конечно же, знал, что подслушивать и тем более подсматривать нехорошо, но любопытство оказалось непреодолимо. Шанов делил с Коноваловыми жилище уже не одну неделю, но они знали о нем не больше, чем в первые дни. Однозначно можно было сказать лишь одно — приезжий был человеком значимым и ответственным. На второй день проживания неразговорчивые монтеры провели ему в комнаты отдельную (!) телефонную линию — неслыханное дело в годы коммунального общежития и телефонов общего пользования. Сосед уходил на работу затемно, возвращался поздно вечером, работал без выходных. Иногда его привозили на большом черном автомобиле, иногда возвращался пешком.

Где именно работал Шанов, было непонятно, как правило, он одевался просто, и по гражданскому. Но однажды, когда сосед, натягивая пальто, столкнулся в дверях с Натальей, та заметила под верхней одеждой темную зелень кителя и характерные просветы погон. Вещей у Шанова было мало, весь багаж уместился в два чемодана и три крепко сбитых ящика. По-видимому, переезды и чемоданная жизнь были Шанову привычны. При этом образ общения 'большого начальника' оказался для него совершенно нехарактерен. На третий день сосед постучался, извинился перед Натальей за то, что из-за графика работы не может на общих правах заниматься уборкой квартиры. И предложил взять на себя заботы, требующие особого подхода. Например, разный мелкий ремонт и так далее. Растопку титана в том числе.

Шаг, еще шаг, буквально по сантиметру Аркадий приближался к шановской двери. ЕЕ хозяин по-прежнему размеренно тюкал дрова, мама звенела посудой. Решившись, Аркадий на цыпочках пробежал отделявший его от цели метр и прильнул к оставленной щели между косяком и полуоткрытой дверью. Но разглядеть ничего не успел.

— Что-то потерял? — спросил из-за спины строгий голос.

Аркадий в панике оглянулся, Шанов вышел в коридор, сжимая в одной руке недоколотое полено, в другой большой и очень грозный нож совершенно непотребных размеров.

Пойманный с поличным ребенок понуро склонил голову, готовый к наказанию.

— Что-то забыл? — повторил Шанов.

— Н-н-нет, — дрожащим и срывающимся голосом ответил Аркадий, пунцовея от стыда. Казалось, горят даже кончики ушей.

— Ну, и что тогда? — все так же серьезно продолжал Шанов, стоя в прежней угрожающей позе, с ножом и деревяшкой.

— Да вот… интересно.

— Интересно… — задумчиво протянул Шанов, пристально всматриваясь в лицо мальчугана, точнее, в макушку, поскольку голову тот повесил совсем уж повинно.

— Нехорошо, — сказал он, наконец, строго и укоризненно. — Заглядывать в чужую дверь без спроса — очень нехорошо.

— Ага…, - не нашел ничего лучшего Аркаша, хлюпнув носом. — Я больше не буду… Честное слово.

— Ну, заходи, коли так интересно, — неожиданно сказал Шанов.

Шанов толкнул незапертую дверь и шагнул через порог, оставив проход приглашающе открытым. Аркаша оглянулся, словно ища поддержки. Конечно, не дождался, и ступил следом.

— Во вторую комнату не ходи, — сказал Шанов, быстро оглядев комнату, словно проверяя, не оставил ли он каких-нибудь секретов. После чего вернулся обратно, к расколке дров.

Аркадий остановился посреди комнаты. Обставлена она была очень скромно, если не сказать бедно. Стол у окна, колченогий и поцарапанный. На столе высился достаточно громоздкий прямоугольный предмет, скрытый наброшенной скатертью. Стулья, такие же побитые и поношенные, как стол. Обычная кровать со снятым пружинным матрасом и деревянным щитом вместо него. По-солдатски простое и строго застеленное одеяло.

У стены стояла большая сборная этажерка под потолок, заставленная книгами и стопками брошюр. В глаза сразу бросилась внушительная батарея из почти десятка толстенных томов в черной обложке и золочеными буквами на корешках. 'К.Маркс', прочитал Аркадий.

Рядом с томом Маркса стоял маленький белый бюст Ленина и лежала опасная бритва. Очень необычная на вид, с костяной рукоятью, пожелтевшей от времени и с серебряными накладками по бокам. Сам не понимая почему, Аркадий взял ее и, раскрыв, покрутил в руках. Кованое, необычно широкое лезвие с толстым обухом было отполировано и выглажено, за ним определенно тщательно ухаживали. Широкое полотно на конце срезано и заточено под тупым углом, почти как сапожный нож. В рукояти оказался стопор, надежно фиксирующий лезвие в открытом положении. На одной из серебряных пластинок были выгравированы полустертые буквы, складывающиеся в надпись. Аркадий с трудом разобрал '… вырезать красну… заразу беспо… дно и повсеме …'.

Держать в руке бритву было почему-то очень неприятно. Она холодила руку как кусок льда, рукоять казалась липкой, словно вымазанной какой-то слизью. Мальчик положил, почти бросил ее на место. От броска бритва раскрылась полностью, стопор замкнулся, и теперь странное орудие лежало, поблескивая хищным зловещим оскалом. Аркадий отвернулся.

Честно говоря, комната несколько разочаровала мальчишку. От необычного соседа он ожидал такого же необычного обиталища. Но жилье Шанова было серо, однообразно и скучно. Смотреть здесь было откровенно нечего, и Аркадий начал подумывать об отступлении, когда его взгляд его упал на стену у двери.

Три фотографии висели в ряд, заключенные в неказистые, но очень аккуратно сделанные самодельные рамки. Первая была очень старая, в желтых сглаженных тонах, характерных для фотографического дела начала века. Три человека стояли у какого-то непонятного бревенчатого строения, похожего на приземистую избу с очень узкими, похожими на бойницы оконцами. В центре композиции, небрежно заложив руки за спину, находился сухощавый, подтянутый человек средних лет в гимнастерке, с непонятными знаками различия. Гладко выбритый, с незапоминающимися чертами лица. Рядом, слегка отвернувшись от камеры, словно в неловком смущении, присел на какой-то пенек мужик, заросший густой, окладистой бородищей едва ли не до пояса. Третьим же, справа, чуть в стороне, был совсем молодой парень, почти подросток. Широко расставив ноги, по-бычьи склонив наголо обритую голову, сжав руки в кулаки, он исподлобья, уже хорошо знакомым Аркадию мрачным взглядом смотрел куда-то в сторону от объектива. Вид у парня был очень деревенский — просторная рубаха с простым шитьем на вороте, шаровары, подвязанные простой веревочкой, но при этом через плечо висел широкий солдатский ремень с массивной кобурой. В углу фотографии стоял мелкий канцелярский штамп — неразборчивые, расплывшиеся от времени буквы. Аркадий разобрал лишь 'походная… летучего отряда…'. И приписанное от руки число — '1920'.

На второй фотографии, контрастной черно-белой, вместо леса раскинулся унылый однообразный пейзаж. Не то пустошь, не то какая-то степь, поросшая неровной травой с редкими кустиками. И снова три человека. Шанов, по-прежнему справа, здесь он был уже гораздо старше, в непонятного цвета блузе со стоячим воротником, но при той же кобуре. Крайним слева стоял невысокий азиат, похоже, китаец, неопределенного возраста. Одетый также, как и Шанов, но безоружный, он разводил руками в приветственном жесте и улыбался какой-то беззащитно-детской, застенчивой улыбкой, щуря и без того узкие глаза, прикрытые очками в круглой оправе. Одно стеклышко пересекал зигзаг трещины. Между Шановым и азиатом, в центре стоял типичный светловолосый европеец, воинственно глядящий прямо в камеру. Он тоже улыбался, но криво, одной стороной лица, на голове выделялись странные проплешины, будто широкие шрамы.

Как и большинство мальчишек Союза Аркадий неплохо разбирался в военной атрибутике и готов был поручиться, что на европейце немецкая полевая форма пехотинца времен Великой Войны, но с портупейными ремнями образца тридцать пятого года. Характерное сочетание для немецких советников в Китае.

Третья фотография была цветной, очень яркой, красочной. Узнаваемая по школьным урокам истории панорама какого-то старинного европейского города. Может быть, прибалтийского, может и более западного. На переднем плане стояла пара — мужчина и женщина. Шанов, уже почти неотличимый от себя нынешнего, все такой же строгий, подтянутый. Он был одет в черный или темно-синий, плохо сидящий костюм. А рядом — очень красивая девушка с коротко стрижеными темными волосами в изящной темно-синей паре форменного вида, но без всяких украшений и знаков различия. Девушка широко улыбалась в объектив, показывая ровную линию зубов. Одна ее рука, затянутая в перчатку, была вскинута в свободном летящем жесте, словно указывая на что-то. Другая легла на плечо Шанова, слегка сжимая его. Надпись под фотографией была маленькой, изящной, всего из одного слова 'Nachtrichter', и пририсованная веселая рожица.

Больше Аркаша ничего рассмотреть не успел, из-под скатерти, прикрывающей неизвестный предмет на столе, послышался странный звук. То ли скрежет, то ли шебуршание. Тихое, но зловещее. Аркадий вздрогнул от неожиданности. Покрывало дрогнуло, под ним снова что-то прошуршало. И пискнуло.

Мальчик оглянулся по сторонам. Шанов же ясно сказал, что смотреть можно… Аркадий решительно стянул скатерть и в ужасе замер. Под тканью скрывалась большая проволочная клетка на деревянном остове. В углу поместился деревянный же кукольный домик, дно клетки засеяно слоем опилок. А у проволочной стены, встав на задние лапы и ухватившись передними за перекладины, стояло маленькое чудовище.

Больше всего создание походило на хомяка, но больше раза в три. Невероятно лохматый зверь, злобно уставился на мальчика белесыми бельмами маленьких глазок и выставил огромные зубищи. Мгновение они смотрели друг на друга, а затем зверь издал пронзительный свистящий вопль, переходящий в похрюкивание, и с громким клацаньем впился зубами в решетку, пытаясь разгрызть ее.

Аркадий отшатнулся, споткнулся и непременно упал бы, если бы вошедший Шанов не поймал его за плечо.

— Ты чего? — сумрачно спросил он, придерживая Аркадия. Ладонь у мужчины была узкая, но твердая как дерево. Мальчик лишь показал на клетку.

— Ты что, морской свинки никогда не видел?

Шанов открыл дверцу клетки, достал зверя и пригладил шерсть на лохматой морде. Маленькое страшилище ткнулось в ладонь носом и издало серию радостных пищащих звуков.

— Это морская свинка, грызун, родственниккроликов и хомяков, — пояснил Шанов, показывая зверя поближе. Теперь Аркадию стало немного стыдно своего страха. При ближайшем рассмотрении чудище действительно оказалось совсем не страшным, даже трогательным.

— А откуда он у вас? — робко спросил мальчик.

— Подарок очень хорошего человека, — пояснил Шанов, возвращая зверька на место. — Он не простой, редкий свин, 'розеточный', потому и лохматый. Уже старенький, почти ослеп.

— Сложно, наверное, с ним? У вас ведь командировки… — Аркадий пытался, но не мог увязать строгий замкнутый образ Шанова с домашним зверьком, который, к тому же, выглядел очень ухоженным и чистым.

Шанов строго посмотрел на Аркадия, словно пытаясь понять, что известно мальчику о его, шановских, командировках.

— Справляюсь, — ответил он, наконец, — Хотя бывает сложно, иногда приходится оставлять его в каком-нибудь зоологическом магазине, чтобы присмотрели, пока меня нет.

— А у него есть имя?

Шанов на мгновение задумался, не то вспоминая, не то придумывая

— Его зовут Петр Иванович. А тебе уже пора.

Выпроводив гостя, Шанов закрыл за ним дверь, склонился к клетке. Свин привычно встал на задние лапки, просунул нос между прутьев, требовательно свистнул. Хозяин почесал ему нос, зверек довольно запищал, качая лохматой головой.

— Ну что, был ты немецким Петером Гансом, — прошептал Шанов. — А стал советским Петром Ивановичем, Петькой…

Глава 11

Деревянная лошадка сломалась. Одна из тонких точеных ножек не выдержала бешеной скачки по прериям, в которые временно превратилась гостиная дома Харнье. И сломалась с легким хрустом, как трескается сахарная голова под ударом молоточка.

Заплаканный Альфи стоял рядом с верстаком, а на его покрасневшей, опухшей от слез рожице светилась обширная гамма чувств, которая может посещать только детские лица. Взрослые, с их закостенелостью, уже не способны выразить одновременно искреннее горе и столь же искреннюю надежду. Сочувствие раненой зверюшке и предвкушение ее выздоровления. Ожидание, что со временем можно будет снова поиграть с любимой игрушкой, и страх, что ничего не получится.

Для этого нужно быть ребенком в том замечательном возрасте, когда родителей любят только ради них самих, без тени корысти. А еще — вырасти в хорошей, дружной семье, где случаются неприятности и ссоры, но любовь и душевное тепло неизменно побеждают.

— Теперь берем клей… — Карл осторожно перевернул игрушку. Альфред-младший шмыгнул носом и придвинулся еще ближе к верстаку.

— Ох, какая незадача, — огорчился отец, пожимая плечами. В глазах ребенка вновь вспыхнула паника. — А открыть то я его не могу! Третью руку забыл. Так что придется тебе.

Сопя и шмыгая носом, Альфи-Альфред одолевал плотно пригнанную крышку на банке с клеем, а Карл терпеливо ждал.

Снять домик в районе Loschwitz было нелегко — крупные города работали как гигантские пылесосы, вытягивая со всей страны людей, ищущих хорошую работу и достойный образ жизни. Дрезден не стал исключением. Наплыв новых жителей соответствующим образом сказался на ценах, в том числе и на аренде жилья. Как летчику, тем более пилоту тяжелого бомбардировщика, Карлу полагалось отдельное жилище за казенный счет. Но маленький Альфред родился слабеньким и больным — сказалось хроническое недоедание его матери, чье детство, как и у Карла, пришлось на годы страшного послевоенного голода. Поэтому после недолгих обсуждений семья решила искать что-то более подходящее, чем типовой дом по установленному государством и армейским казначейством стандарту.

— Отлично, теперь кисточку… Не спеши и не набирай много, он застывает не быстро, всегда успеешь добавить, — руководил Карл.

С домиком вышло очень удачно. Не слишком далеко от центра города и не слишком близко. Места хватает на четверых, но жилье не настолько велико, чтобы плата стала неподъемной. Есть пустой гараж, который очень удобно использовать как мастерскую. Хотя, конечно, все равно казалось дороговато, даже с учетом того, что к дому проведена телефонная линия, что было очень важно для Карла. Но здесь на помощь пришел случай. Владелец дома — пожилой ветеран Соммы — сразу признал в Альфреде-старшем родственную душу. Увечные солдаты-пенсионеры с ходу нашли общий язык, вспомнили славное прошлое и выпили за здоровье некоего Фридриха Хеймана. Потом, как водится, добавили, и к утру арендная плата волшебным образом уменьшилась на четверть, в точности сравнявшись с покупательной способностью кошелька Карла.

— Можно сказать, что ты сделал лошади целебный укол, только не шприцем, а кистью и клеем. И ножка обязательно срастется, — Карл понимал, что звучит не слишком правдоподобно, но ничего лучше придумать не мог, а сын внимал каждому слову отца, как божественному откровению. — Но это еще не все.

Веснушчатое, все еще хранившее следы былого плача лицо сына изобразило живой и всепоглощающий интерес.

— А закрепить? — строго спросил Карл. — Это называется 'наложить шину', так всегда делают при переломах, чтобы лучше срослось. Возьми палочки… нет, не эти, надо потоньше… Да, все правильно. Теперь размещаем вот так и тщательно перевязать. Вечером мы еще укрепим перелом снаружи и к утру ножка у этой скотинки… то есть лошадки будет здоровой и крепкой, как и раньше.

— А дедушке Альфреду так же делали 'наложить шину'? — осведомился Альфи, старательно, высунув от усердия язык, исполняя все указания доморощенного ветеринара.

— Э-э-э?.. — Карл не сразу понял, о чем речь, все внимание уходило на то, чтобы аккуратно удерживать сломанную деревянную конечность в фиксированном положении, пока сын наложит кривую, но все же функциональную повязку.

— Когда злые англичане отрезали ему руку, — пояснил Альфи, удивляясь короткой памяти взрослых.

— А, это … я же тебе говорил, англичане ему ничего не отрезали, — строго поправил Карл. — Дед Альфред был на войне, в девятнадцатом году он потерял руку от взрыва снаряда. И не надо ему об этом напоминать!

Отец и сын понимающе переглянулись.

Харнье-старший был в целом, терпимым в общении брюзгой, но время от времени, обычно при чтении 'Военного вестника', его замыкало, как электрическую цепь ломом, на чисто кайзеровском патриотическом угаре. Тогда инвалид великой войны, не стесняясь, во всеуслышание сообщал, что думает по поводу смердящих гнилью британцев и правительства Шетцинга, преступно мягкого к этим выродкам рода человеческого. Хорошо, что 'мятеж баронов' остался далеко в прошлом, а то в свое время за это можно было заполучить большие неприятности с госбезопасностью.

— Вот и все, — Карл аккуратно установил игрушку ногами вверх, подпер с одного бока коробкой гвоздей, чтобы лошадка не опрокинулась. Тщательно вытер руки чистой тряпицей. — Теперь подождем до завтрашнего утра. И не плачь! Ты же не хочешь, чтобы она снова поломалась?

— Нет, — Альфи снова хлюпнул носом, на этот раз с суровой решимостью быть как взрослый и решительно превозмогать удары судьбы.

— Тогда вымой руки и пойдем обедать. А затем я расскажу тебе…

Что именно собирался рассказать Карл, осталось неизвестным, потому что из-за двери, отделяющей бывший гараж от дома, раздался громкий вопль. Отец с сыном одновременно переглянулись и синхронно изобразили на лицах печальную обреченность и покорность судьбе.

Альфред Харнье бушевал. Он жестикулировал единственной рукой с такой яростью, что пустой рукав рубашки, обычно подколотый булавкой, отцепился и отправился в свободный полет. Теперь инвалид Битвы Четырех походил на странного жонглера, исполняющего номер с лентой.

— Что это! — орал Альфред, брызгая слюной и чистой, незамутненной яростью. — Что это за мерзость?!

Агнета сложила руки с показным смирением, хотя Карл мог бы поклясться, что жена с трудом сдерживала смех.

— Дедушка Альфред, я приготовила борщ, — с милой непосредственностью и искренним желанием просветить сообщила она. — Сейчас его все готовят, это оказалось несложно и очень вкусно.

— Борщ!!! — возопил окончательно разъярившийся ветеран. — Это еда русских!

— Да, — согласился Карл, оставаясь, впрочем, за порогом кухни. Когда на старика нападал приступ патриотического угара, мужчинам стоило держаться подальше.

— Русские едва не убили меня в четырнадцатом, под Танненбергом! — вопиял Альфред. — От них одно только зло! Это из-за сибирских негодяев мы не смогли собраться с силами и обрушиться на французов в едином всепобеждающем порыве… Это они развратили нашу армию накануне победы! Это…

На патриарха обрушился затяжной приступ кашля, что несколько смазало пафос обличительной речи. Старик долго хрипел, сипло кашлял, покраснев и держась за тощее морщинистое горло. Семья в молчании ждала окончания приступа. Альфред оставил здоровые легкие на войне, как и многое другое, но не выносил сторонней помощи.

— Черт их всех раздери… — пробурчал он, наконец, злобно, но уже без прежнего накала страстей. — Капустный суп… Честный немец должен видеть на своем столе капусту исключительно в тушеном виде, с сосисками! И никак не в похлебке, которую наливают домашней скотине.

Сказано было откровенно грубо, но Агнета лишь скромно опустила глаза, приняв вид светлого ангела кастрюли и поварешки.

— Дедушка Альфред, я очень старалась, — вымолвила она. — И там приличный кусок свинины. С тмином, чесноком, петрушкой и майораном, как вы любите.

О том, что хорошее мясо в нынешнее время не так просто достать, Агнета как обычно, умолчала. Как и о всех остальных тяготах военного времени.

— Свинью не кладут в суп, это варварство, — Альфред все еще кипятился, но потихоньку сдавал назад, понимая, что сегодня и в самом деле перегнул палку. — Колбаски, розеты, эльзасский пирог, наконец… Но не суп!

Оставаясь в пределах гостиной, служащей заодно и столовой, Карл подмигнул сыну. Альфи кивнул в ответ, мотнув головой так, что светлый вихор метнулся, как сигнальный флажок. Среднее и младшее поколение Харнье выразило радость относительно идущей на убыль семейной бури, но в глубине души Карла все-таки грызло сомнение пополам со стыдом. Он любил отца, несмотря на вздорность и вспыльчивость инвалида. Но в последнее время все чаще думал, что не следует испытывать терпение и понимание жены. Кроме того, подобные вспышки подавали дурной пример подраставшему сыну.

Определенно, следовало как-то поговорить с Альфредом-старшим. Но как, с какой стороны подойти?..


Тем временем Агнета окончательно сбила пожар, и увечный ветеран находился в шаге от того, чтобы попробовать ложечку 'борща'. Не было сомнений, что первую он съест с брезгливой миной мученика. Вторую — чтобы удостовериться в истинности первого впечатления. Третью, подбирая самую едкую и ядовитую колкость в адрес повара. Четвертую… И вторая порция неминуема.

Это было вполне традиционно и проверено годами. Как и большинство людей своего поколения, Харнье-старший очень любил поесть, хотя его больному желудку было категорически противопоказано все, кроме постных каш и овощных бульонов. Но старик резонно замечал, что никто не вечен, а смерть от куска хорошего мяса — вполне достойна и не страшна тому, кто пережил и Мировую войну, и последующий Голод.

Телефон зазвонил внезапно и пронзительно, буквально запрыгал на небольшом столике в прихожей. Все в доме замерли, вслушиваясь, Карл решительно подошел к истошно голосящему аппарату и снял трубку.

Он говорил недолго, преимущественно слушал. А старик, женщина и ребенок замерли в молчании, ожидая исхода разговора. Потому что звонить Карлу могли только со службы, то есть во исполнение приказов командования.

После крайнего тяжелейшего налета, когда авиадивизия Карла потеряла почти десятую часть, вылеты пошли на спад. Словно командование взяло паузу, решая, что делать дальше. Последние две недели 'Грифоны' вообще почти не работали — их поставили на профилактику и тотальную переборку всех механизмов. Интенсивная работа в минувшей войне сказывалась и на четырехмоторных гигантах. Поэтому у Карла оказалось больше свободного времени на семью и гораздо меньше возможностей погибнуть.

И вот теперь — звонок… значит, указание срочное и должно быть доведено до всех летчиков, невзирая на местонахождение. Карл достал с полки небольшой блокнот и что-то быстро записывал, время от времени произнося односложное 'да' и 'понял'.

Агнета улыбнулась чуть подрагивающими губами и натянула ватные варежки, чтобы управляться с горячей кастрюлей. Старый Харнье тяжело вздохнул, еще раз тихонько кашлянул, прочищая больные, отравленные газом легкие, и стал помогать, прихватывая целой рукой столовые приборы. Альфи сел на краешек стула и молча ждал, посверкивая умными глазенками через низко опущенную челку.

Никто из членов семьи еще не знал, что случилось. И не мог узнать, поскольку Карл никогда не рассказывал дома, чем занимается в бомбардировочной авиационной дивизии. Но все понимали — что-то грядет. Может быть плохое, может быть — хотя и сомнительно — хорошее. Но в любом случае это 'что-то' весьма значимо и серьезно.

Карл закончил разговор и с веселой улыбкой сказал, что ничего не случилось, просто рутинная проверка. День продолжился, как ни в чем не бывало. В нем нашлось место и для обеда, и для игр, и для гуляния по парку. Вечером все собрались за обеденным столом, и Карл читал вслух про сапожника и гномов. А затем Альфред-старший рассказал несколько забавных историй из военной жизни, конечно, безмерно приукрашивая забавные моменты, и так же безмерно приуменьшая описание тягот.

В общем, все взрослые очень старательно и с большой изобретательностью исполняли спектакль для одного зрителя — маленького Альфреда Харнье. И у них получилось вполне успешно. Внимательный взгляд заметил бы тревогу, глубоко скрытую в глазах Агнеты. Или скорбную складку, время от времени прорезавшую лоб однорукого ветерана. Или легкую заминку в словах Карла, отвечающего на вопрос — сколько еще он пробудет дома. Но малыш еще не был искушен во лжи взрослых людей и ничего не понял.

Поздно вечером, когда Альфи заснул, Старик долго сидел в кресле-качалке, закрыв глаза и держа на коленях очень старую шкатулку — простой деревянный ящичек с крышкой на трех петлях и крючком-задвижкой. Он рассеянно поглаживал гладкую полированную поверхность пальцами единственной руки и думал о своем. Вспоминал былые годы и дни. Великую Войну и свирепый голод, что пришел вслед за ней. Только эта шкатулка и спасла Альфреда тогда, вместе с женой — да упокоится ее душа в мире — и сыном. Шкатулка, в которой лежал мешочек со швейными иглами Семья Харнье меняла их на хлеб и только потому выжила.

Карл заперся с женой в спальне и о чем-то с ней говорил. Альфред-старший не возмутился и не сказал ни слова. Он терпеливо ждал, прекрасно понимая, что у мужчин после будет совсем другой разговор.

Глава 12

Командир катера положил ладонь на верхний край полуклюза и перегнулся через фальшборт, вглядываясь в черные воды Ла-Манша. Декабрьские волны даже на вид казались тяжелыми, антрацитовыми. Они не плескались о борт, а накатывали матово блестящим, жидким стеклом, ощутимо раскачивая катер. Лейтенанту показалось, что тронь воду рукой, и пальцы наткнутся на гладкую поверхность.

Он выпрямился и взглянул на небо. Ночь распростерла над округой темные крылья, но дальше, к северо-востоку тьма озарялась вспышками и заревом. Похоже, авиация континентального союза снова пробовала на прочность британский берег. Со стороны, на большом расстоянии это выглядело красиво и загадочно. Вверх, к едва различимым звездам, тянулись тонкие белые нити, расходящиеся веерами — работала зенитная артиллерия, и лучи прожекторов шарили в вышине, нащупывая невидимые самолеты. Трассирующих пунктиров становилось больше с каждой секундой, они пронзали ночной воздух, будто целая армия безумных швей решила связать воедино землю и небо. И все это происходило в полной тишине, которую нарушали только обычные шумы шнелльбота — легкое гудение дизелей, скрип механизмов и негромкие переговоры моряков.

Лейтенант незаметно поежился и поднял потертый воротник утепленной куртки. Его слегка знобило от напряжения. Игра света вдали, с одной стороны успокаивала — определенно налет вышел масштабным и англичане, наверняка, бросили все силы на его отражение. А значит, вряд ли кто-то в этот час обратит особое внимание на одинокий кораблик.

С другой… Очень уж это было страшно. Красиво и страшно, несмотря на удаленность. Там вступили в бой десятки, сотни людей, что посылали друг в друга огненные стрелы, метали смерть с неба и земли, при этом даже не видя лиц врагов. Однако ни единого звука сражения не долетало с такого расстояния, от этого схватка авиации и ПВО обретала мистический оттенок, казалась отблеском битвы далеких и загадочных богов.

Лейтенант снова задумался над вопросом, что же ему больше нравится — быть офицером на эсминце или командиром на торпедном катере. Задача оказалась скорее риторическая — эсминец погиб в бою с английскими самолетами, и лейтенанта перевели с повышением, командовать кораблем, пусть и малым. Но все равно лейтенант время от времени машинально сравнивал выгоды и минусы прежнего и нового положения.

Теперь при свете небесного огня можно было читать газету. Командир покачал головой, взглянул на часы, отсчитывающие минуты рваным бегом светящихся стрелок. И пошел обратно, огибая люк форпика и вентиляционные грибки. На коротком пути до ходовой рубки встретилась высокая темная фигура, закутанная в длинный плащ, как в саван. Очередная серия вспышек выхватила из темноты узкое бледное лицо, ограниченное снизу воротом плаща. а сверху глубоко надвинутой фуражкой.

Офицеры коротко и дежурно поприветствовали друг друга. Человек в плаще — капитан, представитель Хеймана — остался на месте, всматриваясь в трассирующую сеть огней на северо-западе. Командир катера — лейтенант — пошел дальше, размышляя над тем, что высокопоставленные 'гости' определенно не приносят ему удачи.

В прошлый раз присутствие на борту русского наблюдателя закончилось кровопролитным поединком и гибелью корабля. В этот … собственно пока ничего не случилось, но лейтенант на всякий случай выругался про себя, как можно более богохульно, отгоняя неудачу. Не то, чтобы он был суеверен, но все же…

Вообще они оказались похожи друг на друга — тот русский и этот соотечественник. Оба немногословны и оба постоянно что-то записывали, один в блокнот, другой в записную книжку. Только русского полковника интересовало вообще все, что происходило на корабле и вокруг него. А немецкого капитана только одно.

Мины.

Формально торпедные катера — шнелльтботы — были многоцелевыми кораблями, в чью конструкцию закладывалась и возможность работы в качестве минного заградителя. Конечно, небольшой корабль много унести не мог, зато был способен прокрадываться в самые неожиданные районы и там пакостить мало, но прицельно.

Последний год постановка мин почти заглохла, торпедные катера занимались главным образом разведкой, лихими атаками на транспортные конвои и потасовками с английскими собратьями по классу. Руководство Флота готовилось к грядущей высадке и не планировало мусорить на морских коммуникациях сверх необходимого минимума. Не хватало еще, чтобы сильные и каверзные течения Канала притащили на сверхсекретные фарватеры германские же мины и сделали часть работы за британцев.

Однако теперь даже самым оголтелым и агрессивным англофобам становилось ясно, что идея стремительно десантироваться и 'затопить Британию' обратилась в мираж. Уныние и разочарование незримо, но вполне ощутимо повисли в штабных коридорах и начальственных кабинетах, проникли в ангары и казармы.

Высадки не будет…

И быстроходные катера все чаще стали выходить со стоянок в ночной поход, нагруженные под завязку минами. Прежде, в не столь давние времена, шнелльбот поднимал вместо запасных торпед шесть донных мин или четыре якорных. Теперь же еще две брали вместо глубинных бомб и две в торпедные аппараты, полностью лишая корабль главного оружия. Итого восемь или десять контейнеров со смертоносным гексонитом, похожих на сферы, ящики или огромные поплавки, в зависимости от типа и производителя.

Некоторые командиры воспринимали такой образ действий как оскорбление самой сути шнелльботов, созданных для ураганных атак в белопенных бурунах волн, стремительных нападений и отходов. Лейтенант к ним не относился, считая такую разборчивость блажью и вредным куражом. Мины, значит мины. Командованию лучше знать, чем громить врага.

Жаль, конечно, что в обозримом будущем точно уже не доведется снова потрепать британского льва… С другой стороны, 'лев' огрызался слишком больно, а мины давали больше шансов не только укусить его, но и рассказать об этом славном деянии другим.

Катер малым ходом добрался до нужной точки. Команда засуетилась на палубе, мокрой и блестящей в тусклом свете. Сначала требовалось 'ручной тягой' сбросить груз с кормы, затем освободить торпедные аппараты и прижимы на стойках с минами вместо глубинных бомб.

Работали молча, изредка перебрасываясь короткими фразами. Всем было не по себе, главным образом от того, что катер оказался практически безоружным во враждебных водах. И пушек, и проклятых радаров у лайми намного больше. Случись что — отбиться будет трудновато.

Капитан отошел ближе к носовой части, чтобы не мешать сбросу. Он снял наручные часы с запястья и надел их вновь, уже на ладонь, чтобы циферблат не закрывали рукав и тонкая перчатка. Затем снова вооружился записной книжкой и карандашом, сразу пустив их в дело. Похоже, офицер подробно хронометрировал работу команды, записывая процесс освобождения от груза посекундно. Одна за другой мины отправлялись за борт, почти без плеска уходя в черную воду, как в туман. Карандаш споро чертил по бумаге, листочки немного отсырели, и владелец книжки хмурился, недовольно кривя губы.

С негромким, но кажущимся пронзительным шипением сработали торпедные аппараты, выбрасывая последнюю пару мин, на корпусе которых красовались традиционные надписи 'London' и 'Mit Liebe'. Теперь дело было за хитрыми взрывателями, срабатывавшими даже от нужного колебания воды. Лейтенант в ходовой рубке облегченно перевел дух, стараясь сделать это как можно незаметнее. Все-таки ему по должности следовало являть пример храбрости и стойкости. А то, что командир обливался холодным потом, поджидая, не появится ли патруль, команде знать не следовало.

Загудели моторы, палуба дрогнула. Шнелльбот набирал скорость и одновременно поворачивал к 'своему' берегу, оставляя за кормой битву над английским побережьем. Кто бы там ни победил, схватка шла на убыль, световые пунктиры уже не стояли сплошной стеной, а разбивались на отдельные группы, похожие на праздничный фейерверк. Интенсивность огня падала с каждой секундой.

Капитан записал последнюю строчку, что-то быстро подсчитал в уме, затем для верности проверил результат, набрасывая колонки чисел на чистом листке. Итог ему явно не понравился. Офицер спрятал записную книжку с карандашом в карман, повернулся лицом к морю и глубоко задумался.

На этот раз опасениям лейтенанта не суждено было сбыться. Катер благополучно вернулся на базу в Дюнкерк, несмотря на присутствие на борту постороннего. Капитан сухо поблагодарил за познавательное мероприятие и сошел на берег. Уже на следующий день, поглощенный рутинными заботами командир шнелльбота почти забыл про любопытный эпизод. Конечно, лейтенант и подумать не мог, чем в конечном итоге обернется этот поход для всей войны.

Впрочем, этого тогда не мог сказать никто, потому что записям, сделанным в записной книжке быстрым неразборчивым почерком, предстоял долгий путь по лабиринту делопроизводства и ступеням армейской пирамиды…

* * *
— Итак, Сталин сделал свой ход, — с этими словами Рузвельт аккуратно сложил газету и положил себе на колени, укрытые пледом. — Сдается мне, что нам в скорости пригодится ваш протеже, этот… Шейн. Как бы не хотелось избежать этого.

— Формально еще нет, — Хьюз сплел длинные пальцы, чуть заметно дернул щекой. — Никаких официальных телодвижений не последовало. Пока, во всяком случае.

— Говард, иногда вы удивляете меня.

Политик положил ладони на отполированные колеса коляски и подъехал к столу, заваленному бумагами. Теперь библиотека, ранее виденная Питером Шейном, разительно изменилась. Прежде наглухо закрытые шкафы — открыли обширные полки. На каждой горизонтальной поверхности громоздились книги, заложенные зубочистками и почтовыми карточками, статистические сборники с загнутыми страницами, раскрытые и перевернутые журналы, газетные вырезки. Здесь напряженно работали, причем, скорее всего не один день подряд.

— Вы бизнесмен, отмеченный самим Господом. Конструктор, авиатор, наконец. Прирожденный интриган…

Магнат недовольно скривился, Рузвельт предупреждающе поднял ладонь и продолжил:

— Воспринимайте слово 'интриган' как комплимент. Для меня вообще нет неких 'постыдных' черт характера и темперамента, есть лишь полезные и бесполезные для достижения вполне определенных целей. Поэтому умение читать в человеческих душах и обращать чужие страсти себе на пользу — это очень полезное качество. Но когда вы начинаете заниматься политикой… Иногда я искренне удивляюсь.

— Я бизнесмен, — сухо отозвался Хьюз. — В первую и главную очередь. Я верю в то, что может быть сочтено, измерено и взвешено.

— В таком случае доверьтесь моему чутью и опыту.

Рузвельт подкатился вплотную к Хьюзу и испытующе взглянул прямо в глаза собеседнику. Бизнесмен, несмотря на свой немалый — под два метра — рост почувствовал себя так, словно это он смотрит снизу-вверх на немощного инвалида.

Политик взял сложенную в четверть газету и слегка махнул ею, Хьюз поморщился при виде кириллических букв, складывающихся в слово 'ПРАВДА'. Он самолично организовывал оперативную доставку советских газет непосредственно вице-президенту с помощью своих трансконтинентальных авиарейсов. На взгляд коммерсанта это была пустая трата денег и ресурсов.

— Дядюшка Джозеф сказал свое веское слово самым доступным и внятным образом, который доступен человеку его положения, — сказал Рузвельт. — Через разгромную статью, в которой он заклеймил британских… поджигателей войны, — вице-президент с видимым удовольствием процитировал броскую и запоминающуюся формулировку.

— Он мог руководствоваться множеством иных мотивов, — по-прежнему сомневался миллионер. — Например, хотел подтолкнуть Черчилля, продемонстрировав, что терпение Советов имеет хорошо видимые границы.

— О, нет, — Рузвельт почти искренне развеселился. — Если бы Сталин хотел мотивировать британцев к скорейшему принятию решения, тон статьи оказался бы совершенно иным — этакая сдержанная печаль и вежливое сочувствие народу Соединенного королевства. Но вместо этого кремлевский вождь клеймит и разоблачает в своем неповторимом стиле катехизисного аттицизма. Этот текст предназначался не взыскательному читателю, искушенному в риторике, вроде нас или британского истеблишмента. Он писался для собственных соотечественников и немцев. Поэтому…

Рузвельт на мгновение задумался.

— Поэтому доверьтесь моему опыту и чутью, Говард. Теперь война за собственно Королевство неизбежна, как приход налогового инспектора. И поскольку Сталин ничего не делает экспромтом, решение было принято задолго до того, как генеральный секретарь взял в руки перо, чтобы написать первое слово.

— Новая шахматная партия началась?

— Да.

Часть вторая

Небесная саранча

'Каждое экономическое наступление вызывает к жизни противодействующие силы.'

А.Свечин 'Стратегия'

Глава 13

'Война — забава для мужчин…'

Наталья опустила руки и безвольно прислонилась к стене. Одна и та же мысль крутилась у нее в голове, вытесняя прочие.

'Мужчины начинают войны, а на женщин сваливаются все последствия'.

Хотелось вот так вот сидеть и ничего не делать, ни о чем не думать. Застыть в блаженном ничегонеделании и оставить за порогом все тревоги. Но не получалось. женщина потаенно вздохнула и встала, чтобы вновь предаться домашним заботам.

Она никогда не была мужененавистницей, но … очень уж тяжело дался декабрь. Последний месяц уходящего, сорок третьего года, буквально выпил без остатка силы, телесные и душевные. Вцепился, как сказочный упырь, не желая выпускать из удушающих объятий, методично высасывал силы и волю к жизни.

Все шло не так, валилось из рук, словно в течение года бог неудач кропотливо складывал в мешок все возможные беды, чтобы затем щедро опорожнить его на семью Коноваловых. Заболел Аркаша, не тяжело, но вялотекущая простуда сопротивлялась медицине, как топкое болото пешеходу — вроде поддается, но и отпускать не собирается. На работе прибавилось забот — традиционно в преддверии праздника пошел вал несчастных случаев. И наконец, перед самой получкой, как с неба свалился новый государственный военный заем, конечно же, сугубо добровольный и съевший почти четверть зарплаты, считая с премией по итогам года.

Поэтому к зимнему празднику маленький семейный корабль Коноваловых подошел с большой финансовой пробоиной и приспущенными флагами надежды. Окончательно Наталью добил поход по рынкам и магазинам в поисках чего-нибудь для праздничного ужина. Из-за предельной загруженности на службе она упустила возможность запастись необходимыми ингредиентами заранее и теперь капитулировала перед очередями и ценами, обратно пропорциональными друг другу.

Не сказать, чтобы встреча Нового Года сулила полный провал, что-то удалось сымпровизировать, но…

В этом многозначительном 'но' для женщины сконцентрировались все неудачи и беды, которые ей пришлось стоически превозмогать. Наталья чувствовала себя капитаном, вынужденным создавать видимость благополучия на тонущем судне, чтобы пассажиры не паниковали. Она преисполнилась решимости ни в коем случае не показывать упадок настроения Аркаше, но, похоже, Наталья оказалась неумелым лжецом.

Сын всячески старался показать, что все в порядке, мать старалась показать, что она не замечает этого и все действительно в порядке. В итоге на квартирку Коноваловых будто набросили полог, сотканный из удушливой паутины.

Словно для пущего контраста, из-за стены послышалось негромкое пение. Это гуляли Шанов с гостями. Впрочем, 'гуляли' — слишком громко сказано. Коноваловы привыкли, что их сосед живет нелюдимым угрюмым букой и как-то заведомо предполагалось, что праздники у него такие же. Но к вечеру Шанова неожиданно посетили два гостя — пожилой русский и достаточно молодой немец. Старик был благообразен и сухощав, как древнее дерево, которое давно растеряло все листья, согнулось под тяжестью лет, но привычно противостоит непогоде и природе. Говорил он очень тихо и как-то особенно правильно, чуть витиевато, как литератор минувшего века. А немец, наоборот, дышал здоровьем и силой, встряхивал мощной гривой вопиюще длинных светло-желтых волос и громогласно изъяснялся на скверном русском.

Троица закрылась у Шанова и, судя по звукам, культурно гуляла. Изредка пели, попеременно на русском и немецком, временами звенели стаканами, но спокойно, без хмельного разгула.

В восемь часов вечера Коноваловы сели ужинать. Под большой еловой веткой стояла кастрюлька с вареной картошкой, к ней примостилась сковородка с разогретой американской тушенкой, рядом салатник с пригоршней конфет.

В дверь негромко постучали, Аркадий побежал открывать. На пороге возник Шанов, в форменных брюках, подпоясанный ремнем и в светлой рубашке.

— И еще раз добрый вечер, — он поздоровался, как обычно, сдержанно и негромко, внимательно оглядывая все вокруг чуть исподлобья. — Извините… не найдется ли у вас коробка спичек? Мои закончились, а Гуггенхайм курит.

Шанов по-своему истолковал выражение лица Натальи и добавил:

— Но он будет курить только на кухне и в пепельницу. Если дым мешает, то на лестничной площадке.

— Нет… нет… если в пепельницу… — замешалась она. — Сейчас, я найду.

Получив желаемое, Шанов коротко поблагодарил и еще раз внимательно взглянул на женщину. Его взгляд лучом радара скользнул по комнате, отмечая скудость убранства на столе, единственную еловую лапу в банке с водой, грустное лицо Аркадия. На мгновение показалось, что сейчас он что-то скажет, но после секундной заминки Шанов молча вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Наталья сложила руки, ладонь к ладони и на мгновение замерла, лицом к двери, спиной к столу. Пренебрежение соседа, который даже не поздравил с праздником, задело больше всего, и легло последней гирькой на весы, отмеряющие печаль. Непрошеная слезинка повисла на реснице. Больше всего женщине сейчас хотелось сесть прямо на чисто вымытый пол и разрыдаться в голос. Но немыслимым усилием воли она сдержалась. Как солдат, поднимающийся в атаку, Наталья собрала в кулак всю волю и стерла с лица гримасу разочарования, высушила набегающие слезы. Гордо выпрямившись, она повернулась к сыну, надев — буквально пришив — на лицо улыбку.

И стук в дверь повторился снова.

Только теперь визитеров оказалось трое.

По контрасту, бок о бок, Шанов и блондинистый немец казались почти гротескной парой — один среднего роста, другой высокий, под два метра. За ними стоял, поглаживая седую бородку, старик с видом доброго дедушки Мороза. Шанов определенно чувствовал себя не в своей тарелке, но, судя по всему, не столько от смущения, сколько от непривычки к тому, что собирался сделать. Блондин улыбался во весь рот, искренне и по-доброму веселясь.

— Это… Ну, в общем… — начал Шанов и окончательно стушевался. Картина вышла настолько несообразной и непохожей на знакомого ранее офицера, что Наталья невольно улыбнулась, но сразу же приняла серьезный и ожидающий вид. Немец оскалился еще шире, хотя это и казалось невозможным, а в глазах седого старика запрыгали веселые хитрые чертики.

Шанов нервно двинул плечами, будто собирался повернуться к товарищам и просить их поддержки. Но задавил проявление душевной слабости и решительно, на одном дыхании выговорил:

— В общем, не присоединитесь ли к нам? Вместе будет веселее.

* * *
Густая, вязкая даже на вид струйка пролилась в бокал, как патока или густой сироп. Напиток, похожий на светлый мед, наполнил один бокал, затем другой. Электрический свет от низко подвешенной люстры заискрился в вине так, что на миг показалось, будто в сосудах плещется жидкое золото.

— Токай…

Сказав это, Хейман поднял бокал на свет и покрутил его, наслаждаясь игрой света на резных хрустальных боках.

— Да, — Шетцинг закрыл бутылку и поставил на стол, подальше, чтобы не мешала.

Премьер-министр Германской Социальной Республики и начальник Генерального Штаба Ротмахта чокнулись, степенно и со значением, будто подводя этим движением итоги уходящего года. Не спеша пригубили вино.

Вдалеке небо полыхало огнем салютов — Марксштадт гулял, провожая уходящий и приветствуя новый год. Хотя у немцев Рождество оставалось гораздо популярнее, но и этот день так же удостоился доли внимания и праздничного настроения. Кто-то ворчал, что это мода, перенятая у русских, которые наоборот, не жаловали рождество. А кто-то просто радовался поводу повеселиться от души. Впрочем, здесь, в загородной резиденции премьер-министра, было тихо и спокойно.

— Токай, — повторил Фридрих Хейман, уже с совершенно иным выражением. Если раньше в его словах читалась нотка недоверия, то теперь штабист выразил глубокое и искренне удовлетворение от того, что в бутылке оказалось именно то, что ожидалось. — Теперь его днем с фонарем не найти.

— Что поделать, все на свете знало расцвет и упадок, — с долей философской грусти заметил Шетцинг. — Венгерские вина в том числе. Но это хорошее.

— Склонен согласиться, — Хейман отпил еще глоток, задумчиво поставил бокал на стол. — Подумать только, я в детстве читал о нем в журнале и мечтал когда-нибудь попробовать. Кто тогда мог подумать…

Со стороны политик и штабист были не похожи друг на друга. В премьере отчетливо читалось аристократическое происхождение, светлые волосы были аккуратно зачесаны на идеальный пробор — волосок к волоску. Костюм сидел на нем второй кожей, будто владелец родился облаченным в пиджак из тонкой шерсти. Военный же был грубоват лицом, стрижен под суровый армейский ежик и немного неловок в движениях, словно каждое движение причиняло ему несильную, однако назойливую и постоянную боль.

Два совершенно разных человека, но взгляд у этой странной пары был одинаков. Их спокойные глаза, как зеркала, отражали все, не показывая ничего, что творилось за ними. Так смотрят те, кто привык к большой власти и не меньшей ответственности. Кто привычно взвешивает каждое слово даже в кругу старых друзей.

— Год закончился, — Шетцинг провел рукой по голове, будто проверяя, не выбился ли отдельный непослушный волосок из прически. Эта констатация очевидного факта была явным и неприкрытым приглашением к беседе. Хейман почесал седую макушку и невольно поморщился.

— Все так же? — спросил Шетцинг, и в его голосе прорезалось нечто схожее с участием и даже тревогой.

— Да, — односложно отозвался штабист. — Артрит скоро сведет в могилу… Похоже, та война все-таки достанет меня и через четверть века.

— Крепись, ты нужен мне и Германии. Как никогда нужен, — просто и откровенно сказал политик, поднимая бокал в жесте, похожем на салют.

— Знаю. Стараюсь.

Когда пустые бокалы были оставлены, Шетцинг склонился вперед, уперся локтями в стол и сложил длинные тонкие пальцы домиком.

— Что ж, осенью мы провалили блиц-высадку, — сказал он, подводя пробную мину. — Сейчас время последовательного планомерного приступа.

— Я знаю. Ведь мой штаб его и планировал.

— Фридрих, сколько мы знакомы? — чуть вымученно спросил Шетцинг.

— С двадцатого… значит скоро двадцать четыре года.

— Фридрих, я всегда считал тебя другом…

Штабист чуть приподнял бровь. Он привык, что товарищ и коллега всегда уверен и производит впечатление очень прямолинейного человека, даже когда крутит интриги, сложные как морской узел 'многократная восьмерка'. Такое хождение вокруг да около некоего важного вопроса было для Шетцинга совершенно нехарактерно.

— Рудольф, — Хейман тоже наклонился, и ноги, больные еще с окопного сидения в Мировой войне, сразу напомнили о себе. Но военный задавил это чувство привычным усилием воли. — Рудольф, ближе к делу. Я помню, сколько мы прошли вместе. Что ты хочешь узнать?

Шетцинг рассеянно провел рукой по пузатому боку бутылки с токайской эссенцией, будто хотел налить еще, для храбрости. Порывисто встал и сделал несколько шагов по комнате, так энергично, что фалды пиджака взметнулись за спиной.

— Я внимательно прочитал все, что вы спланировали с твоими умниками из Штаба, — четко и решительно вымолвил он, отчеканивая каждое слово, как молотком. — Я одобрил все ваши выкладки и планы. Я в очередной раз поставил свою репутацию на то, что ты снова сможешь.

Последнее слово политик отчетливо выделил голосом.

— Но я хочу, чтобы ты сейчас, прямо сейчас сказал мне, как на исповеди. Вы действительно сможете?

— Налей, — кратко попросил Хейман, так, как будто обращался не к правителю одной из сильнейших держав мира, а к окопному товарищу. И Шетцинг, не чинясь, не указывая военному на его место, снова сел и выполнил просьбу.

— Мне страшно, Фридрих, — сказал премьер-министр Республики, неожиданно и с устрашающей откровенностью. — Теперь мне по-настоящему страшно. Раньше мы могли проиграть, но теперь… Если война не закончится победой, мне припомнят все. Дружбу и союз с русскими, репрессии против национал-социалистов, чистки армии, мое дворянское происхождение и все, за что меня ненавидит наша оппозиция. Сталин так же потребует сатисфакции, поскольку ему тоже понадобится козел отпущения. Но сейчас я еще могу уйти в отставку, покинуть политику и мирно жить на каком-нибудь парадном и бесславном посту. Решать нужно теперь. Поэтому… Германия вступила в новую войну, мы сможем ее выиграть?

— Ты же видел все расчеты… — начал, было, Хейман, но премьер-министр остановил его нетерпеливым жестом.

— Видел, одобрил, поддержал, — горячо сказал Шетцинг. — Но сейчас я хочу, чтобы ты сказал мне, как мой ближайший друг, как человек, с которым мы вместе мерзли и голодали, а затем карабкались по всем ступенькам вверх, не пропустив ни одной. Скажи — это получится?

— Рудольф, я не знаю, — ответил Хейман после недолгой, но тягостной паузы.

Шетцинг стиснул зубы и с такой силой поставил бокал на стол, что вино плеснуло через край, оставив на гладкой поверхности мокрые пятна.

— Я ждал не такого ответа, — с трудом сдерживая вспышку ярости, медленно и тихо сказал премьер-министр.

— У меня нет другого. Никто никогда не пытался сделать того, что мы намереваемся совершить. Создать объединенную военно-воздушную группировку и навязать Британии тотальную воздушную войну. Выставить полторы тысячи бомбардировщиков и две тысячи истребителей. Выбив костяк их ВВС, расколоть воздушный щит этого проклятого острова. Подготовить почву для высадки в следующем году и обеспечить превосходство в воздухе, чтобы уравновесить их преимущество на море, во флоте. Рудольф, я уверен, что это возможно. Но я не могу гарантировать, что это получится. Единственное, я могу обещать точно, что не стану искать оправданий и разделю с тобой все последствия, если… Потому что помню те ступеньки и как ты протягивал мне руку каждый раз, когда я оступался.

Рудольф Шетцинг долго сидел в полном молчании, с четверть часа, может и больше. Со стороны казалось, что политик обратился в недвижимое изваяние, и потому внезапное возвращение его к жизни заставило Хеймана вздрогнуть.

— Что ж… — Шетцинг решительным движением протянул вперед руку с бокалом. — Я понял и ценю то, что ты сказал. И тогда… за новый, сорок четвертый год. Год новых побед для Германии и успеха для нас.

— За победу, — Хейман ответил тем же, сосуды столкнулись и мелодично отзвенели. — И за успех. Пусть наша небесная саранча опустошает проклятый Остров.

Глава 14

Январь 1944 года
На лекции Солодина всегда приходили раньше, чем на остальные, Семен Маркович требовал, как минимум, трехминутного опережения, чтобы, как он говорил, 'молодецкая удаль из головы успела выветриться'. И хотя слушателями были в основном людивзрослые, опытные, наставник сумел поставить себя так, что правило строго соблюдалось. А пока удаль выветривалась, Солодин еще раз оценивал предстоящий урок, перебирал в памяти примеры, обдумывал общий план.

После памятного разговора с Черкасовым инженер-сапер словно переродился. Солодин собрал в кулак всю волю и запретил себе вспоминать и сожалеть о былом. Прошлое было, но теперь закончилось. Оно получилось славным и почетным, но теперь полковника ждала совершенно иная жизнь, отчасти пугающая неизвестностью и новизной, но оттого еще более увлекательная.

Время командовать прошло, пришло время учить. Именно так Солодин сформулировал ближайшую цель и подчинил ей всего себя, без остатка. Это оказалось тяжело для человека, привыкшего на равных говорить с генералами (и даже одним маршалом). Оказалось, трудно привыкать к мысли, что на ближайшие годы все амбиции ограничены курсом повышения квалификации для командного состава. Но полковник привыкал, искал в этом свои достоинства. Его можно было назвать счастливым человеком. А если в ночных видениях Солодину и являлись призраки совсем недавнего прошлого, соблазняющие и увлекающие, так на то они и призраки, чтобы манить и увлекать…

— Итак, товарищи, приступим. Сегодня мы поговорим о…

В дверь аудитории постучали трижды, размеренно и громко. Не столько спрашивающе, сколько предупреждающе. Сразу же дверь открылась и — невиданное дело! — в аудиторию заглянул — не вошел, а именно заглянул! — Сергей Викторович Черкасов.

— Сидите, товарищи, — коротко сказал генерал, опережая готовое дружным хором вырваться из могучих глоток 'Здражлав!'. — Семен Маркович, позвольте вас на минуту.

— Учебники открывайте, страница сто тринадцать, вернусь — будем обсуждать, — деловито сказал Солодин, вставая.

— Семен Маркович, вещи не забудьте, — произнес Черкасов с непонятной интонацией, не то сожалением, не то осуждением. А может и скрытой печалью.

Аудитория обмерла.

С вещами…

Посреди гробового молчания в голове Солодина билась одна единственная мысль: 'Вот и мое время пришло'. Однако на лице полковника отразилось только вежливое удивление.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, — кивнул он, — сейчас буду.

Все в том же молчании он собрал портфель, больше всего боясь, что руки дрогнут, или какая-либо из бумаг застрянет и ее придется запихивать с усилием, сминая и комкая. Но все обошлось, тетради и конспект скользнули в утробу портфеля как по маслу.

— Ну что, товарищи курсанты, — сказал Солодин, — до встречи.

— До встречи, товарищ полковник, — дружно ответили ему, совсем не по-уставному. И в этом разнобое сильных голосов Солодин услышал не радость, не любопытство, но надежду на возвращение.

Ручка чемоданчика чуть проскальзывала во вспотевшей ладони. Солодин мимолетно удивился, почему его не встретили сразу на выходе из класса. Так не пойдет, подумал он. Отошел к окну, поставил на широкий подоконник портфель, тщательно вытер ладони носовым платком. Прошептал в пространство: 'Я Черного Шейха не боялся, 'Звонаря' Карлоса не боялся, вас и подавно не буду!', одернул форму, выпрямился до хруста в позвонках, до звенящего напряжения в шее и, чеканя жесткий шаг, проследовал в кабинет Черкасова, который ушел вперед, не дожидаясь подчиненного. Впрочем, полковник был ему за это только благодарен.

Тот был не один, но совсем не в том обществе, которого ожидал Солодин.

— Вот, Семен Маркович, по вашу душу из самой Москвы прибыли — сказал Черкасов, указывая на единственного кроме генерала человека, присутствовавшего в кабинете, — Думаю, вы знакомы.

— Так точно, знакомы, — отозвался Солодин, хмуро глядя на московского гостя и лихорадочно соображая, что к чему.

— Знакомы, — сумрачным эхом повторил вслед за ним Шанов, так же без всякого энтузиазма взирая на Солодина. Наверное, так Ленин мог бы смотреть на буржуазию.

— Вот и славно, — с некоторым даже облегчением проговорил Черкасов, — ну что же, товарищи полковники, я вас оставлю, а вы решайте свои вопросы.

Шанов, глядя куда-то в сторону, будто даже сам вид Солодина был ему неприятен, подождал, пока генерал выйдет, и неприветливо спросил:

— Представляться надо?

— Не стоит, — ответил Солодин. — я вас хорошо помню, товарищ полковник Контрольной группы при Генштабе СССР.

— Вот и хорошо, товарищ полковник, старший наставник по тактической подготовке, — вернул шпильку Шанов. — Я за вами. Приказ сверху — доставить в кратчайшие сроки.

Солодин едва не спросил, зачем и к кому, но поймал и удержал вопрос уже буквально на кончике языка. Если не сказали сначала, то спрашивать было бессмысленно. Не в узилище, и ладно, а там видно будет.

— Машина ждет у входа, — продолжал меж тем Шанов, — сейчас к вам домой, наденьте парадную форму, потом на поезд, он через сорок минут.

* * *
Солодин любил поезда, еще со времен далекого детства, переняв эту любовь от отца, начальника станции. Выращенный в вдовцом-одиночкой, Семен отказывался понимать, как можно не любить железную дорогу, мелодичный пересвист маневровых, солидный басовитый перелязг стрелок и сцепок, гостеприимные объятия вагонов. Ритмичный стук колес его не отвлекал, но наоборот, успокаивал, приводя в порядок и выстраивая в правильном порядке мысли.

Да, поезда и железная дорога — это было надежно, предсказуемо и в общем очень хорошо. Даже кипяток из поездных титанов имел совершенно особый привкус дороги, путешествий и новых впечатлений. В поездах Солодин пил только его — горячую, обжигающую воду, прогревающую тело до самых пяток. Не изменил обыкновению и на этот раз.

Вагон оказался из новых, немецкой поставки. Больше пластмассы, больше строгой геометрии, больше света и пространства, все в светлых приятных тонах. Но гораздо меньше домашнего уюта, который Солодин ценил, как человек с большим опытом путешествий.

Вот так функциональность и экономия наступают на патриархальность, подумал он, прихлебывая из стакана в ажурном подстаканнике и незаметно наблюдая за Шановым. Тот сидел неподвижно, смежив веки, и, по-видимому, спал или дремал. Багаж у него оказался так же скуден, как и у самого Солодина — фибровый чемодан средних размеров. Да, штабист запомнился инженеру человеком резким на поступки и легким на подъем.

Шанов… Давно пропавший, почти забытый, а потом снова волшебным образом воскресший…

Про него рассказывали многое, и сложно было определить, чего больше в этих историях — удивительной правды или причудливой легенды.

Летом двадцать третьего в 'Новосибирскую артиллерийскую школу', предтечу будущего знаменитого училища, пришел худой, как скелет, парень лет семнадцати. Он неспешно и уверенно прошел в приемную и коротко сообщил, что теперь будет здесь учиться, потому что стране нужны хорошие артиллеристы. Документов у парня не было никаких за исключением мятого бумажного листка, разваливающегося по сгибам, с размытой печатью и смазанным текстом. Документ был выдан походной канцелярией семнадцатого Летучего отряда Завесы, прикрывавшей восточную границу СССР. Согласно бумаге, молодой человек именовался Боемиром Шановым, имел сугубо пролетарское происхождение и последние три года вел богатую событиями жизнь. Был оружейником отряда, порученцем при командире, дозорным и даже разведчиком.

Парень 'пролетарского происхождения' расколол, как орех, стандартный экзамен, включая внеплановую алгебраическую задачу, и был зачислен. Учеба пролетела как на одном дыхании. Шанов не обладал выдающимися талантами, но явно получил хорошее школьное образование и обладал дьявольской работоспособностью. Служба его началась и проходила так же ровно и упорядоченно, как учеба. Легкий на подъем, без семьи, артиллерист поездил по всей стране, побывал даже на учебе в Германии. Везде держался одинаково — спокойно, чуть отстранено. Вел жизнь аскета и трезвенника, тратя деньги лишь на привычный набор литературы — война и классики марксизма-ленинизма. Делал грамотные и полезные, но в целом, безликие доклады на положенных собраниях, одобрял нужные решения партии, сдавал все взносы.

Любой другой на его месте стал бы предметом насмешек, но только не Шанов. Во всем, что он делал, не было ни капли наигранности или показной театральности. Шанов никогда не притворялся. Так он и шел, день за днем скромно и беззаветно служа коммунистической идее, не ища ни похвалы, ни награды, сопровождаемый насмешками одних и сдержанным уважением других. Безразличный и к тому, и к другому.

Жизнь Шанова полностью и бесповоротно изменилась после курсов в Бонсдорфе, откуда он отправился в Китай. Там артиллерист оказался в самой гуще осады Сяолинвэя, которую пережили только восемнадцать человек из почти восьми десятков русских и немецких инструкторов. Все участники знаменитого побоища получили полной мерой честно заслуженные награды, почет и уважение благодарного отечества. Кроме Шанова, которого по неизвестной причине обошли всеми отличиями и едва не отправили под трибунал.

А дальше артиллерист исчез. Никто не знал, куда он пропал, чем занимается, жив ли вообще. Впрочем, по большому счету никто особо и не интересовался. Слишком много занимательных и грозных событий происходило в мире и Союзе во второй половине тридцатых. Большая реформа армии, спор военных школ, 'заговор генералов' и многое-многое другое. Шанов пропал, как исчезали многие офицеры с куда большими звездами, бесследно и, казалось, навсегда. Его быстро забыли и лишь в воспоминаниях немногих жила память о том, что был такой человек.

До тех пор, пока не пришла новая война, и Шанов неожиданно вернулся, уже с погонами полковника.

Паровоз уносил состав на запад, к Москве. Штабист Контрольной группы по-прежнему то ли дремал, то ли спал. А Солодин прихлебывал остывавшую воду и думал, что готовит ему будущее…

* * *
Несмотря на то, что Норвегия была захвачена коммунистическим блоком, в целом, оккупация сказалась на обыденной жизни страны не так сильно, как ожидалось. Втягивающаяся в новый конфликт с Британией Социальная Республика была умеренна в требованиях, чтобы не умножать проблем. А норвежцы слишком хорошо видели, во что превратилась Франция, второй раз за тридцать лет ставшая полем боя, поэтому после ультиматума и ввода войск протестовали символически, больше для порядка. Однако и мирной обстановку назвать не получалось. Постоянные рейды британских коммандос, а также налеты бомбардировщиков регулярно напоминали, что война не закончена. Главной проблемой было то, что теперь англичане рассматривали все суда у норвежского побережья, как вражеские, без исключений. И, соответственно, атаковали их всеми способами.

В начале января сорок третьего, немцы начали проявлять пристальный интерес к норвежскому флоту, фрахтуя и реквизируя — впрочем, за плату — все наличные суда, особенно прочные и мореходные китобои. Мрачные аборигены возводили по типовым чертежам на палубах фанерные надстройки, похожие на большие сараи. Строили и недоумевали, отпуская язвительные шутки в адрес скудоумных оккупантов, которые решили разводить на кораблях домашнюю скотину. Недоумевала и британская разведка, которая была куда лучшего мнения об умственных способностях континентальных врагов и подозревала недоброе.

Но тайна хранилась недолго.

— … мотор 'Аргус', полтонны аматола, немного фанеры, гироскоп, сжатый воздух, угольная крошка, русский бензин прямой перегонки. Больше всего похоже на маленький самолет. Вес чуть больше двух тонн, дальность полета сто пятьдесят миль. Когда стартует, на палубе будто включают огромную паяльную лампу, вой и отблески пламени разносятся на многие мили.

С этими словами маршал авиации Хью Даудинг отложил в сторону листок, исписанный крупным размашистым почерком.

— Немцы, — проворчал Черчилль, тяжело вздыхая. — Способности тевтонов к творческой импровизации поражали меня еще в той войне. Но надо признать, теперь их гений уже не так сумрачен.

— Дурной знак, — мрачно сообщил маршал. — Наши противники отказались от стратегии стремительных, импровизированных действий и начали планомерное воздушное наступление. Этот их 'Воздушный Фронт', теперь еще новая напасть… Ситуация становится опасной, нас провоцируют на ресурсное противостояние, а в сложившейся ситуации карты могут лечь не в нашу пользу. Такие ракетные обстрелы с плавучих батарей обходятся в сущие гроши — по сведениям разведки, не более трех-четырех тысяч марок за снаряд. Теперь на любое место побережья от Дернесса до Дувра, особенно ночью и в плохую погоду, может упасть немецкая ракета. А в результате мы держим в постоянной готовности вдали от Канала несколько сотен 'Москито', 'Спитфайров', 'Темпестов' и 'Бофайтеров', батареи 'Бофорсов', сеть радаров. Королевские ВВС вынуждены гоняться за любым кораблем у норвежского побережья. Ведь даже самый малый траулер может нести три-четыре ракеты. Для самолета это триста миль полета и соответствующее количество топлива. А вам известно, сколь дефицитен и нормирован высококачественный авиационный бензин.

Черчилль понимающе засопел, но судя по его виду, премьер не испытывал особой скорби или тревоги.

— Не говоря о потерях пилотов… — еще сильнее помрачнев, добавил маршал. Он искренне недоумевал реакции собеседника, полагая, что премьер-министр впал в затяжную и опасную эйфорию после очевидной отмены немецкой высадки минувшей осенью.

— И вас конечно же интересует, почему я не испытываю по этому поводу никаких особых эмоций? — неожиданно спросил Черчилль с хитрым видом. Так, что, казалось, он сейчас подмигнет ошарашенному маршалу.

— На самом деле меня охватывает одно и вполне конкретное чувство, — продолжил политик, с неожиданной резвостью поднявшись из удобного широкого кресла. Он прошелся по кабинету, мимо рабочего стола, скрывающегося под Монбланом бумаг, и закончил мысль:

— Это чувство — глубокая радость.

— Поделитесь своими соображениями, — медленно, тщательно скрывая безмерное удивление, вымолвил Даудинг после долгой паузы. — Чтобы я тоже мог разделить с вами… радость.

— С удовольствием, друг мой, с удовольствием, — откликнулся Черчилль, доставая из резного деревянного ящичка сигару.

Глава 15

Океан неистовствовал. Ветер рвал волны, разметывая брызги и клочья пены. Корабль тяжко взбирался на гребни, чтобы рухнуть вниз, заставляя сжиматься сердца экипажа и пассажиров. Многотонные кулаки волн били в борта, металл гудел и стонал человеческим голосом. В обычных условиях этот путь считался бы верхом неудобств и опасностей, но зимой сорок четвертого года каждый пассажир 'Куин Элизабет' предпочитал страдать от качки и непогоды, зная, что экипаж гипотетической немецкой субмарины мучается еще больше.

— О, Господи… — прошептал Микки Мартин, сглатывая кислую горечь. — Господи, как я ненавижу корабли и море…

Сосед на нижней полке выдавил что-то полузадушенное, видимо услышал и выразил согласие. Но поскольку ему приходилось еще хуже, чем Микки, то получилось лишь нечленораздельное мычание. Мартин закрыл глаза и попробовал представить что-нибудь хорошее, доброе, светлое. Например, виды родного города, яркое дружелюбное солнце милой сердцу Австралии, Океан, который далеко-далеко за горами, а не отделен всего лишь парой тонких листов металла…

Сквозь переборку донесся многоголосый и протяжный вопль, в котором, однако, чувствовался определенный ритм. Похоже, французы снова гуляли. Мартин мысленно добавил в список для проклятий еще и 'Полк свободной Франции', а также тех, кто посадил на один корабль добровольцев-пехотинцев и летчиков 'Арсенала'.

Строго говоря, сборище наемников-добровольцев из Доминионов официально именовалось 'Корпусом добровольных помощников Военно-воздушных сил Его Величества'. Хотя теперь уже не 'его', а 'ее'. Но с легкой руки министра Черчилля все называли 'Корпус' исключительно 'Арсеналом демократии' или просто — 'Арсенал'. Формально эта организация была частью личной охраны монарха, нанятой на его личные средства, практически же — своего рода параллельной ветвью ВВС Метрополии, специализировавшейся на особых и самых ответственных зданиях — ночные полеты, разведка, специальные акции.

Из почти вавилонского сборища сорвиголов и искателей приключений разных стран, американец Клер Ли Ченнолт организовал сплоченную компанию бойцов, исполненных чувства собственной значимости, достоинства и корпоративного единства. Больше всего 'Арсенал' был похож на ландскнехтов пятнадцатого-шестнадцатого веков — необычное, но эффективное сочетание наемной военной службы и духа истового служения Королевскому Величеству. Они брали за свою работу деньги, тщательно следя за порядком расчета, но отрабатывали кровью каждый фунт.

Микки Мартин, доброволец из Австралии, больше года лихо водил бомбардировщик в ночном небе Европы. Война быстро делает людей специалистами и двадцатитрехлетний австралиец, приехавший за романтикой и полетами, стал профессионалом с большой буквы, знающим о ночном бое все. Романтика закончилась в первом сражении, а полеты — три месяца назад, когда самолет Мартина встретил особо хитрого и умного противника на русском Яке. 'Манчестер' отправился на слом, а летчик со сломанной ногой поехал в Канаду. Лечиться и путешествовать по северу континента, произнося зажигательные речи и собирая пожертвования на борьбу с коммунистической заразой.

Поездка в целом удалась, нога стала как новая, и теперь австралиец возвращался обратно, в компании технических специалистов, завербованных Короной за океаном, а также французских и польских добровольцев, которые одно время осели в Америке, но теперь, по разным причинам решили вернуться и еще раз сразить с красной гидрой.

Мартин протяжно вздохнул и попробовал, было, почитать прихваченные с собой американские газеты, но строчки заплясали перед глазами, умножая рвотные позывы. Да и читать там, в общем, было нечего. Политики и дипломаты говорили, кричали, предлагали, шумно требовали, грозили и вообще скандалили. Газеты то пестрили умиротворяющими заголовками в стиле 'Пришел мир для нашего поколения', то взрывались гневными обличениями вражеского коварства. Британия и Германия состязались во взаимных оскорблениях и все более абсурдных требованиях. Слова Черчилля 'Пусть Европа горит!' и Шетцинга 'Империализм не пройдет!' тиражировались и повторялись вновь и вновь, бросаясь в глаза с каждого газетного заголовка. Советский Союз вроде бы, по-прежнему склонялся к мирному завершению конфликта и пытался примирить германского орла с британским львом. Но безуспешно. Впереди была неизвестность, которая явственно поблескивала оружейным металлом и звенела стреляными гильзами.

— Пойду, прогуляюсь, — сообщил Мартин, осторожно спускаясь.

Мгновение покачался на носках, приноравливаясь к качке. Сосед внизу, бледный как мел, с лицом христианского мученика, что-то пробормотал и махнул рукой.

В коридоре было шатко и малолюдно. Каюта авиаторов располагалась ниже ватерлинии, далеко от первого класса, лишь изредка матросы и еще какие-то морские люди попадались навстречу. Мартин совершенно не разбирался в форме и знаках различия моряков, поэтому всех скопом зачислил в 'матросы'. Путь наверх занял почти четверть часа, Микки уже достаточно хорошо ориентировался, чтобы не блуждать по кораблю часами, но не настолько, чтобы безошибочно и с первого раза попадать куда требуется.

На палубу он выбрался достаточно быстро, но отбил палец на ноге о какую-то зловредную железяку. В темноте уже светился светлячок одинокой сигареты, мигал и попадал, чтобы снова возгореться неяркой звездочкой. Единственной на угрюмом фоне сплошь затянутого пеленой неба. Мартин встал с наветренной стороны, спасаясь от порывов ветра несущих брызги волн и дождя. Долго щелкал зажигалкой, но ветер подхватывал и срывал язычок пламени.

— Не получится.

— Что? — не понял Мартин.

— Я говорю, на таком ветру не получится, — терпеливо повторил незнакомец, громче, перекрикивая шум ветра. — Я уже пробовал.

Он взял у Микки сигарету и прикурил от своей.

— Благодарю, — сказал Мартин, принимая дар и стараясь рассмотреть собеседника при свете двух табачных угольков. Получалось плохо.

— Северный сосед? Канада? — неожиданно с добродушным юмором спросил попутчик. Он сделал два шага ближе, и теперь они могли говорить, почти не повышая голос. Летчик подождал, пока пронесется очередной порыв шквала, и ответил:

— Нет, я из Австралии.

Теперь они стояли друг против друга, почти соприкасаясь полями шляп, но черты лица собеседника Мартин по-прежнему не мог рассмотреть. Только улыбку и добродушный блеск глаз.

— Мое имя Шейн. Питер Шейн, — сообщил нежданный собеседник. — Арканзас, коммивояжер.

— Микки Мартин, Австралия. Летчик.

— 'Арсенал Демократии'? Возвращаетесь к месту службы? — немедленно догадался американец. То ли заметил, то ли почувствовал неудовольствие собеседника и немедленно поправился:

— Простите, не мое дело. Просто привычка — быстро оценивать и быстро думать. В моем деле без этого нельзя. Увы, к сожалению, я иногда еще и слишком быстро говорю.

Мартин улыбнулся и добродушно ответил:

— Все в порядке. Я действительно из 'Корпуса'. Не думаю, что это секрет, разве что вы из коммунистической разведки.

— Нет, что вы. Мой бизнес куда проще и совершенно безобиден!

— Чем торгуете, если это не секрет? Оптика, механика?

Шейн взмахнул руками.

— О, нет, что вы! Мелкая галантерея. Иголки, нитки, пуговицы, прочие швейные принадлежности. И конечно, швейные машинки, по специальным заказам, оптовые поставки, но можно договориться и об отдельных экземплярах.

Мартин неподдельно удивился.

— Пуговицы? Иголки? И ради этого стоит пересекать океан? Да еще с риском…

Он невольно оглянулся на беснующийся океан. Где-то за пеленой ветра и дождя должны были быть остальные корабли конвоя и эскорт, но в такую погоду их приходилось скорее угадывать, чем видеть.

— Что здесь сказать… — отозвался Шейн, закончив табачные манипуляции, — Раньше однозначно стоило! Вы, наверное, на официальном содержании. Поэтому давно не покупали в английских магазинах разную хозяйственную мелочь, не так ли?

Мартин слегка потупился. Что верно, то верно, 'Злой Клэр' мог спускать с подчиненных по три шкуры на дню, но в отношении снабжения 'Арсенал' сбоев не давал даже в худшие дни лета сорок второго.

— Видите! — воодушевился американец, — когда разговор заходит о войне, все в первую очередь думают о снарядах и забывают, что людям надо одеваться и чинить одежду. Об этом я и беспокоюсь. С некоторой выгодой для себя.

— И хорошая выгода? — поинтересовался Мартин.

— Теперь уже не знаю. Британская таможня никогда не была особенно приветлива к тем, кто привозит товары из-за границы. Дескать, пусть покупают отечественное. Теперь же… В каждом приезжем они видят немецкого или на худой конец русского шпиона и террориста. Еще, говорят, финансовая политика — никакого вывоза капитала из страны. И вот результат! Раньше я приезжал с отдельными образцами и стопкой контрактов, все было цивилизованно и удобно. Я раскладывал товар лицом, записывал пожелания, оформлял сделки на будущие поставки и шел дальше. Теперь как нищий коробейник тащу с собой три чемодана. Что-то конфискуют на таможне, большую часть придется раздавать в виде …э-э-э… благодарности за разные услуги и так далее. Скоро мне придется торговать вразнос, буду ходить с лотком на шее, как мои дальние ирландские предки.

— Ну-ну, наверное, не все так скверно, — осторожно заметил Мартин. Разговор начинал его утомлять. Американец был забавен и обаятелен, но сигарета дотлевала, сырость просачивалась сквозь тонкое пальто, не рассчитанное на такие испытания.

— В общем, да, — согласился Шейн. — Бывало и хуже. Но все равно теперь работа трудна и малоприбыльна. И становится труднее от раза к разу. Я почти забыл, как выглядит дом. Две-три недели у вас, на острове, потом обратно, а там я днюю и ночую в конторе. И снова к вам, в Англию.

Мартину стало совсем неинтересно, вежливо сославшись на неотложные дела, он свернул беседу и поспешил прочь с промозглого и продуваемого мостика. Повернувшись спиной к американцу, летчик не видел, как тот глубоко затянулся дымом. Яркая вспышка сигары отчетливо высветила лицо Шейна, его холодный, оценивающий взгляд, которым коммивояжер проводил австралийца.

Продавец шитья и иголок отвернулся в сторону океана, оставшись наедине с собой и стихией.

* * *
— Не слишком ли это… экзотично? — вопросила Элизабет, критически оглядывая манекен, облаченный в пятнистый комбинезон защитного цвета с желтыми и коричневыми пятнами.

— О, нет, — ответствовал премьер, проводя ладонью по материи. Обычно на такую одежду шла грубая, самая прочная ткань, но этот образец сшили из более 'цивильной' материи, причем на человека небольшого роста и скромной комплекции, на самой грани армейской системы размеров.

— Поверьте, это пойдет только на пользу боевому духу и моральному состоянию нации, — продолжил Черчилль. Ему ужасно хотелось курить, но, по естественным образом установившемуся молчаливому уговору, сэр Уинстон воздерживался от сигар в присутствии Ее Величества. Учитывая, что им приходилось проводить все больше времени в обществе друг друга, обет становился утомительным, но политик крепился.

— Не будет ли это слишком эпатажно? — все еще сомневалась Элизабет, обходя манекен по кругу.

— В таких вопросах нельзя быть чрезмерно выразительным или эпатажным. Массовое бессознательное, как назвал бы его господин Фрейд, воспринимает лишь самые яркие и однозначные символы. И чем тяжелее времена, тем сильнее нужно бить по психике многомиллионной толпы. Королева, вождь нации, которая облачается в военную форму — это крайне выразительно и вдохновляюще. Особенно…

Черчилль на мгновение запнулся, почти незаметно для стороннего взгляда, но все же решил закончить откровенную мысль.

— Особенно для мужчин. В нашей природе стремиться быть первыми и защищать тех, кто остается в тылу, за нашими спинами. Когда юная девушка облачается в доспехи, стыдно отстать от нее хотя бы в малости.

— Что ж… Я доверюсь в этом вопросе вашему… — Элизабет так же позволила себе чуть заметную паузу, которую можно было истолковать многими способами. — Опыту и познаниям в вопросах пропаганды и мобилизации воинского духа. А теперь…

Она подошла к широкому столу, заваленному документами, и премьер отметил, что королева чуть сбилась с шага, на считанные миллиметры склонила голову. Язык тела отчетливо показывал сдерживаемые постоянным напряжением воли неуверенность и страх. Но Элизабет быстро справилась с секундной слабостью.

— Теперь просветите меня, — она решительно обернулась к собеседнику. — Чего вы ожидаете дальше?

— Дальше… — премьер чуть сморщился, оправдывая оскорбительное прозвище, данное ему оппозицией в пику 'Бульдогу' — 'Мопс'. — Дальше все будет в высшей степени любопытно.

Он последний раз взглянул на манекен, словно набираясь от него вдохновения, и окончательно переключился на новую тему.

— Попытка немцев взять короткий разбег и перепрыгнуть на наш берег до осенних штормов провалилась, теперь это очевидно даже самым скудоумным гуннам. Никакое чудо, даже сам Господь не помогут коммунистам организовать что-нибудь мало-мальски пристойное до весны.

Премьер без малейшей рисовки перекрестился, пробормотав 'да простится мне поминание имени Его применительно к красным безбожникам'. И продолжил:

— Однако мира не будет, и Сталин предельно четко дал это понять. Таким образом…

Премьер прошелся по полированному паркету, заложив ладонь за лацкан пиджака, совсем как Наполеон.

— Таким образом мы вступаем в следующую фазу конфликта, и это меня безмерно радует.

— Объяснитесь.

— Наши противники действуют, с одной стороны искусно и расчетливо, с другой стороны очень предсказуемо. Сначала они хотели использовать инерцию континентальных успехов и сымпровизировать высадку. Итог был предсказуем. Теперь, судя по организации этого… 'Воздушного Фронта', попробуют рецепты господина Дуэ и намерены вести тотальную воздушную войну. Но и в этом они не преуспеют.

— Я бы очень хотела и в этом вопросе довериться вашему опыту, господин премьер… Но, признаться, теперь это гораздо сложнее.

— На самом деле, секрет нашего следующего триумфа будет очень прост, — Черчилль позволил себе легкую, предельно нейтральную усмешку, которая должна была изображать понимающую снисходительность по отношению к противнику и в то же время никоим образом не казаться насмешкой над сюзереном. — Коммунисты предельно логичны и расчетливы, но они совершают традиционную ошибку наших континентальных противников… Русские и немцы забыли, насколько полезен может отказаться колониализм. Они не приняли в расчет наших славных и добрых младших союзников.

Глава 16

То, что его везут на встречу с какой-то очень важной персоной, Солодин сообразил почти сразу. Но то, что персона очень и очень значима, полковник понял лишь, когда прямо на вокзале пришлось пересесть в закрытый черный автомобиль очень начальственного вида, который понесся сначала по городским улицам, а затем по проселочной дороге, безлюдной, но хорошо мощеной. После примерно получаса быстрой езды машина миновала высокие металлические ворота и вырулила к группе одно- и двухэтажных зданий, уютно вписанных в подмосковный лес.

Шествуя в сопровождении неразговорчивого майора госбезопасности по дорожке выложенной как-то очень по-пролетарски — битым красным кирпичом, инженер уже знал, к кому идет. Привычка Сталина общаться с людьми на даче, в приватной обстановке была общеизвестна. С одной стороны, душа полковника замирала в нетерпеливом ожидании. Очевидно, что абы кого Верховный вызывать не станет, тем более, посылая специального порученца высокого ранга. С другой, все это сильно нервировало. Очень сильно. Солодин никогда не боялся начальства, но именно теперь ловил себя на мысли, что возможно лучше было бы остаться на прежнем месте и кропотливо пахать свою преподавательскую делянку.

Глядя в широкую спину майора Солодин запретил себе думать о плохом и приказал ожидать только хорошего.

Сталин принял его на крытой полукруглой веранде с полом из некрашеных, гладко струганных досок, отполированных до блеска. Яркое январское солнце прыгало и играло в многочисленных маленьких прямоугольниках витражного остекления. Аромат горячего крепкого чая смешивался с запахом еще теплых, недавно выпеченных сушек.

— Здравствуйте, товарищ Солодин, — негромко произнес Сталин. За исключением знаменитого серого френча он был не похож на свои официальные фотографии. Бледноватое лицо со следами оспинок, седые усы. При нем не оказалось трубки, без которой трудно было представить Вождя. Полковник отметил, что в молодости Сталин был достаточно высокого роста, хотя конечно не такой гигант, как можно было предположить по парадным изображениям. Не заметил Солодин и какого-то особенного магнетического взгляда, о котором немало слышал. Взор Главного был умеренно доброжелателен, светился цепким и умным вниманием, но не более.

— Здравия желаю, товарищ Сталин! — умерено громко ответил Солодин, вытягиваясь 'во-фрунт', как и положено перед Главнокомандующим.

— Вольно, — усмехнулся Сталин. — Вольно, товарищ полковник… Проходите, присаживайтесь. Разговор у нас будет не короткий… Прошу к столу.

Стол был простой, круглый, с настоящим самоваром посередине, большой тарелкой с сушками — крупными, вкуснейшими даже на вид. На отдельном маленьком блюдечке высилась горка кускового сахара, похожего на обломки желтоватого хрусталя — полковника сразу пронзила ностальгия по детству. Чашки, снаружи зеленые, в крупный белый горошек, приглашающее сияли неземной белизной внутри. С краю стола лежала папка из простого белого картона, с единственной короткой надписью — буквами 'ГС'. Канцелярская принадлежность немного не вписывалась в общую картину весеннего чаепития.

Ну что же, если Сам приглашает… — подумал Солодин и, не чинясь, сел к столу, откинувшись на спинку плетеного стула достаточно вольно, но не разваливаясь.

— Знакомы с таким… приспособлением? — чуть прищурившись, спросил Сталин, указывая на самовар.

— А как же, — откликнулся Солодин, деловито разливая кипяток по чашкам и повторяя про себя 'это просто старый человек, обычный старый человек, я наливаю ему чай, почему бы мне не налить чаю обычному старому человеку?' — Мы народ тульский, чай да пряники — наш хлеб.

— И то верно, — согласился Сталин, принимая чашку, с видимым удовольствием вдохнул запах свежезаваренного чая, широко раздувая ноздри. — А то я подумал, в дальних странствиях, может, забыли…

Его быстрый взгляд уколол как тонкой спицей и снова скрылся за приопущенными веками. Сталин с удовольствием прихлебывал чай, похрустывая сушкой, но Солодин при всей внешней расслабленности и спокойствии был настороже. Конечно же, он никогда в жизни не видел Главного, тем более не общался с ним. Но все, что полковник слышал об Отце Народов, говорило, просто кричало, что он, Семен Маркович Солодин, здесь не для чаепития. И каждое слово, произнесенное собеседником, имеет свой вес и смысл.

— Нет, товарищ Сталин, не забыл, — осторожно произнес он. — Хотя, конечно, настоящего самовара и настоящего чая там, где я побывал, обычно не водилось.

— Это хорошо, — неопределенно сказал Сталин, и было непонятно к чему это 'хорошо' относится. То ли к тому, что за границей хорошего чая не достать, то ли к тому, что эмигрант не забыл корни.

— Как в целом живете, товарищ Солодин? — неожиданно спросил Главный.

— Спасибо, товарищ Сталин, — как только мог дипломатично ответил полковник. — Неплохо. Немного непривычно, но интересно.

— Да, нужное дело, — согласился собеседник, — подрастающее поколение нужно учить. Это очень важно — учить… Мало какая работа сравнится с учительской. Инженеры человеческих душ… Тьфу! — Сталин неожиданно фыркнул, очень по-человечески, совершенно не по-генсековски, а Солодин облился холодным потом при мысли о том, что едва не поддакнул расхожему определению, лично ему казавшемуся очень удачным. — Кто пустил это глупое сравнение? 'Инженеры!' Дети, подростки, юноши — это не машины, их по инструкции не соберешь и не настроишь!

На мгновение Солодину показалось, что Сталин, задумавшись, потерял самоконтроль. И сквозь доброжелательную, но все же маску Вождя проступил человек, искренне болеющий за всю молодежь, озабоченный тем, как научить, воспитать, терпеливо и осторожно ввести в жизнь. Но Сталин поставил чашку на стол, хороший фарфор глухо, солидно стукнул о дерево, и иллюзия рассеялась как дым на ветру. Перед полковником снова сидел Иосиф Виссарионович Сталин, Генеральный Секретарь, самый могущественный человек страны. Умный, непредсказуемый, расчетливый.

— К слову, — Сталин еще больше прищурился. — Скажите, пожалуйста, откуда пошло ваше увлечение… военной инженерией?

На мгновение Солодину показалось, что кровь в его жилах обратилась множеством ледяных кристалликов. А голове, напротив, стало очень жарко.

Полковник отставил чашку и принял положение, наиболее, по его мнению, полно отражающее несуетливое, но предельное внимание.

— Впервые я увидел, что это очень… полезное занятие… близ Сандомира в двадцатом, — преувеличенно ровным и спокойным голосом произнес Семен Маркович. — Там я мог наблюдать, как организуется настоящая военно-инженерная работа. Ваш плацдарм был укреплен образцово. И как действовали ваши…

Полковник замялся, поняв, что все-таки сказанул не то, что следовало. Сталин усмехнулся в усы и чуть склонил голову на бок, не сводя взгляда с замешавшегося офицера.

— Я увидел, как действуют большевистские команды 'прерывателей связи' и гренадер. Насколько я знаю, их специально тренировали бывшие бойцы наших, русских 'команд смерти' и немецкие … инструкторы, — на этот раз полковник был более внимателен и вовремя удержал готовое сорваться 'наемники'. — Во главе с Эмилианом Кальтнером.

— Да, товарищ Солодин, если мне не изменяет память, в Гражданскую войну вы служили на стороне белых? — с кажущимся добродушием спросил вождь.

— Нет. Я не служил, — кратко ответил полковник. Подумал мгновение и закончил. — Но мой отец до революции был железнодорожником и после нее пошел добровольцем в Донскую армию. Я не участвовал в сражениях лично, но помогал ему, чем и как мог. Когда стало ясно, что Белое движение проиграло, мы покинули страну.

Семен Маркович выдохнул, стиснув зубы. Искушение умолчать, обойти неудобные углы было велико, почти неодолимо. Но здравый смысл нашептывал, что вся его жизнь наверняка уже разобрана по дням и лежит в соответствующей папке. Поэтому скрывать что-либо от советского правителя было не просто чревато, но скорее всего, просто убийственно.

— Но почему выбрали Донскую, а не Добровольческую армию? — неожиданно спросил Сталин. — У дроздовцев сведущие в технике люди были в куда большем почете.

— К сожалению, не знаю, — машинально пожал плечами офицер. — Отец так решил. Там было что-то личное.

— Откровенность, это правильно, товарищ Солодин, — неспешно протянул Сталин, почти зажмурившись. — Очень правильно. Я рад, что вы не пытались скрыть отдельные факты… своей биографии. Что ж …

Вождь сделал легкое движение рукой, будто сметая что-то со стола, помолчал пару секунд.

— Многие хорошие, ответственные, честные люди сначала неправильно выбрали сторону в гражданской войне, но затем поправили ошибку. Можно сказать, что вы тоже встали на путь исправления в Испании.

Снова пауза. Сталин поджал губу так, словно затягивался табаком, и полковник вновь мельком подивился — почему же при нем нет трубки?

— Подумаем, — неопределенно закончил Верховный главнокомандующий. — Подумаем…

— Служу Советскому Союзу, — отчеканил Солодин. Ему показалось, что именно это сейчас будет самым правильным, чтобы заполнить тягостное молчание.

Товарищ Солодин, — неспешно произнес Сталин с какой-то непонятной задумчивостью и продолжил гораздо быстрее. — Я вас попросил придти для одного очень, очень важного дела. Я бы сказал, что нужна ваша небольшая помощь.

Попросил, ага, — подумал Солодин, но всем видом изобразил готовность помочь такому хорошему человеку.

— Возьмите.

С этими словами Сталин указал на папку. Солодин не слишком быстро, избегая суетливости, но и без промедления придвинул ее ближе, но открывать не спешил, бросив на Сталина вопросительный взгляд.

— Видите ли, обычно, когда нужна хорошая консультация, — Верховный выделил слово 'хорошая'. — Хороший совет, мы даем материал и время на его изучение. Но сейчас дело особое. Очень особое. Товарищ Солодин, вы хороший специалист-практик. И нам очень интересно не просто ваше мнение, а ваше, скажем так, впечатление. Первое впечатление от того, что вы увидите.

— Я готов, товарищ Сталин, — произнес Солодин. В нем боролись любопытство и страх.

Генеральный молча кивнул, полковник открыл папку.

Внутри было три листа хорошей бумаги. Два с несколькими таблицами и сопровождающим текстом. Все было написано и расчерчено от руки, авторучкой и карандашом, но очень аккуратно, твердыми и ровными печатными буквами, почти как в типографии.

На третьем, большом, сложенном 'гармошкой' листе расположилась подробная техническая схема. Солодин быстро просмотрел таблицы, прочитал текст. Затем осторожно разложил чертеж на столе, пригладил ладонью, всмотрелся и замер минут на пять, не меньше. Только взгляд быстрых живых глаз скользил по строчкам и символам обозначений.

Сталин терпеливо ждал, словно каменное изваяние.

— Товарищ Сталин… — произнес, наконец, Солодин. — Я могу задать вопрос? Это… предназначено для Китая?

— Нет, — кратко отозвался генеральный.

— Тогда… Насколько… я могу быть свободен в предположениях? — Солодин подбирал слова с осторожностью истинного сапера, так, словно неудачная формулировка могла убить его на месте.

— Вы уже показали похвальную откровенность. Так и продолжайте.

— То, что я вижу… гениально. Но с двумя оговорками.

— Какими?

— Первая, я не представляю, как это можно переправить к месту назначения.

Солодин поднял голову и посмотрел прямо в глаза вождю.

— Ведь не для Европы, — очень тихо сказал полковник.

— Это не ваша забота, — строго произнес Сталин. — А какая вторая оговорка?

Прежде чем ответить офицер пошевелил бровями, нахмурил лоб, словно перекатывая мысли в черепе, шлифуя их до блеска и идеальной ясности.

— Такому… проекту нужно соответствующее инженерное обеспечение. Но соединение подобного рода потребует особого обслуживания. И у нас, и у немцев было нечто сходное, но прямых аналогов нет.

— Именно поэтому вы здесь, — сухо констатировал Сталин. — Представим, что вы становитесь ответственны за формирование и работу такого инженерного соединения… в обеспечение проекта 'ГС'. Что вам, как командиру, понадобится?

Последние слова генеральный произнес без выражения, откинувшись на плетеную спинку стула, полуприкрыв глаза тяжелыми веками.

Солодин враз ощутил волну жара, прокатившуюся по телу от макушки до пяток, захотелось расстегнуть воротник и вдохнуть побольше воздуха.

'Как командиру'.

'Командиру'!

Спокойно, полковник, спокойно, осадил он себя, это еще ничего не значит. Это может быть простой оборот речи, или морковка на веревочке. Или Главный так остроумно шутит. Терпение и осторожность, прежде всего.

Как всегда, в самые ответственные моменты Солодину показалось, что все его чувства обострились. Запах остывающего чая и сушек, легкий сквозняк, несущий холодок с улицы, структура бумаги, ощущаемая кончиками пальцев — все воспринималось сразу и во всей полноте. Голова работала как цифровая машина, холодно и расчетливо.

— Разрешите подумать минуту? — спросил он.

— Думайте.

Минута тянулась, как шлейф пыли за обозом на летней грунтовой дороге. Семен Солодин понимал, что настал его звездный час. Подкрался буквально из-за угла в самой невероятной форме. И каждое правильно выбранное слово теперь приближало его к заветной цели. Или могло безвозвратно отбросить. Что сказать — он и так знал, годы опыта не прошли даром. Но как сказать?.. Советский диктатор ценил прямоту и точность. Следовательно, отвечать нужно так же — предельно строго и по существу.

Что ж, начали.

Солодин вдохнул воздух полной грудью исказал:

— Если бы я был полностью ответственен за это мероприятие, то потребовал бы четырех вещей.

— Потребовали? — с ледяным спокойствием уточнил Сталин.

— Да. Если приходится брать такую ответственность, то в обеспечении нужно требовать, а не просить.

— Продолжайте, — без выражения проговорил генеральный секретарь.

— Во-первых, мне понадобится право и возможность отбирать лучших специалистов по всей стране. Из действующей армии и тыла. Во-вторых, мне понадобится много специализированной техники, которая не состоит на вооружении Красной Армии, или состоит в малых количествах. Может быть, даже придется обратиться за помощью к немцам. У них осталось много французских танков и бронемашин, которые Ротмахту только в тягость, а мне пригодятся.

— У вас хороший аппетит, — усмехнулся Сталин. Усмешка была очень нехорошей, недоброй, то ли с ехидцей, то ли со строгим укором. — Что еще?

— Третье, — Солодину захотелось зажмуриться, чтобы не видеть мрачного взгляда собеседника, но полковник переборол инстинктивное намерение. — Я буду формировать соединение, думаю, это будет бригада, для одной конкретной и очень специальной задачи. Поэтому соединение может быть… немного непохожим на шаблоны Красной Армии. В частности, я буду опираться на зарубежный опыт вообще и на свой в частности. И четвертое — это в общем производное от всего прочего. Нужен прямой выход на Генштаб, наркомат или хотя бы на близкие круги. В общем, на того, кто сможет быстро и оперативно решать проблемы. Ведь с ходу пойдут неувязки и придется перешивать организацию по ходу и на ходу… И никаких военных прокуроров, потому что неизбежно будут несчастные случаи, может быть даже смертельные. В таком деле от них не уйти, наверняка кого-нибудь намотает на гусеницы по дурости и разгильдяйству.

— Это уже пять. А не четыре, — раздельно произнес Сталин. — Вы плохо считаете, товарищ Солодин.

Мурашки пробежали по спине полковника. Генеральный секретарь посмотрел прямо ему в лицо, Взгляд Сталина ударил Солодина как молотом, словно в кромешной тьме внезапно включили огромный прожектор на пару миллионов свечей. Главный не шелохнулся, не сменил позы, но теперь он неотрывно, пристально смотрел на собеседника, не мигая, словно пронзая его насквозь тяжелым внимательным взором.

— Теперь представим, что вы действительно получили все потребное. Сколько времени вам понадобится, чтобы сформировать такую… бригаду?

— Сформировать ее можно и за месяц. Что же до полной боеготовности… Год.

— Это слишком много. Хватит ли вам четырех месяцев?

В душе у Солодина бушевал ураган эмоций. С одной стороны, Верховный говорил о его командирстве уже как о будущем факте. С другой же…

— Нет, товарищ Сталин, — коротко и решительно ответил офицер. — Никто не сможет достойно подготовить такую особую бригаду за четыре месяца.

— Не надо прятаться за 'никого', товарищ полковник, — жестко сказал Сталин, не отводя взгляда, давя им как прессом, — я спросил лично вас. Вы сможете или не сможете?

— Я не смогу, — ответил Солодин и подумал 'вот так я и закопал свою карьеру отныне и на веки вечные, аминь'.

Сталин не моргнул, не отвел глаз, но злая жесткая воля неожиданно покинула его взгляд. Остался лишь живой, почти человеческий интерес.

— Почему?

— Потому что я предпочитаю быть тем, кто скажет товарищу Сталину 'нет', чем тем, кто пообещает, а затем обманет товарища Сталина.

— Пообещает… и обманет — Главный повторил эти слова, будто смакуя их на кончике языка. Сравнение ему явно понравилось. — А сколько времени вы бы хотели получить?

— Шесть месяцев — это абсолютный минимум, чтобы просто сформировать полноценное соединение и наладить общее взаимодействие с… — полковник указал на папку с тремя листами. — А дальше каждая неделя учебы и сколачивания соединения пойдет в большой-большой плюс.

— Таким образом, минимум шесть месяцев, но лучше целый год… — задумчиво подытожил Сталин. — Товарищ Солодин, чтобы у нас не вышло недосказанностей. Вы понимаете, какова будет ваша личная мера ответственности? Если мы посовещаемся с другими ответственными товарищами, и они согласятся, что вам можно доверить это дело?

'К черту' — подумал полковник. — 'Откровенность так откровенность'.

— Да. Я буду отвечать карьерой, добрым именем и собственной головой. Без права на реабилитацию. Я готов к этому.

— Вы карьерист… — неопределенно протянул Сталин. — Иногда это бывает хорошо. Иногда плохо. Идите, нам нужно посоветоваться… с ответственными товарищами. Вас проводят в специальную гостиницу. И возьмите с собой эти документы. На досуге обдумайте их и напишите, какие сильные и слабые стороны этого проекта вы видите. Не тяните, время дорого.

Глава 17

И раз… и два… Три!!

Шанов опустил гирю на пол и несколько раз глубоко вдохнул. В открытое настежь окно вливался холодный воздух, старался добраться до обнаженного человеческого торса, но отступал под напором внутреннего жара спортсмена. Шанов любил гири. В последнее десятилетие этот снаряд несколько сдал позиции под напором немецкой моды на 'атлетизм', который делал упор на работу со штангой. Но полковник не соблазнялся западными веяниями и хранил верность проверенной временем классике.

Как обычно, хорошая разминка разогнала кровь по телу, прогрела мышцы. Но все-таки что-то пошло не так… Не было привычной легкости мыслей, готовности прямо сейчас совершить что-то значимое и полезное. Тренировка казалась какой-то неполноценной, усеченной, а в сердце будто угнездилось крошечное зерно некой потаенной тоски.

Шанов прошел несколько раз по комнате, глубоко дыша, словно промывая легкие свежим воздухом, махнул руками, потряс пальцами, готовясь к новому подходу. Щемящее чувство тревоги и тоски не отпускало, скорее наоборот, потихоньку росло. Спортсмен стиснул зубы и шагнул к гире, твердо намереваясь выгнать нежданную душевную хворь хорошей изматывающей серией толчков с груди. И едва не сел на пол прямо там, где стоял.

Перед глазами прошел огненный зигзаг, яркий, словно в темной комнате внезапно включили мощную лампу. Слабость накатила мгновенно, как волна от взорванной плотины — обложила тело ватой, забила уши, стиснула голову мягким и в то же время прочнейшим обручем. Руки затряслись мелкой, противной дрожью, которая сразу же перекинулась на ноги. Шанов сделал пару неверных шагов и присел на аккуратно застеленную кровать, изо всех сил давя поступающую панику и ужас. Комнату перед глазами повело, и офицер не сразу сообразил, что это всего лишь головокружение. Шанов с трудом сменил сидячее положение на лежачее, но яркий зигзаг перед глазами никуда не делся, мерцая, как зловещее северное сияние. Тоска превратилась во всеохватное чувство полной, беспросветной безнадеги.

Шанов был на войне, получал ранения, но никогда не испытывал ничего подобного. Тогда раны лишь придавали яростного желания жить. Сейчас же хотелось без промедления наложить на себя руки, просто перестать существовать.

— О, черт… — только и смог, что шепотом выругаться сваленный внезапным недугом офицер. — Опять?..

* * *
Путешествие 'Куин Элизабет' подходило к концу, пароход швартовался поздним вечером в Глазго. Раньше, в старые добрые мирные времена, это было бы праздничное, радостное событие, собравшее множество народа, газетчиков и фотографов. Теперь все оказалось иначе. Курс рассчитывался таким образом, чтобы последние часы пути пришлись на темное время суток, для уменьшения риска. Хотя противолодочная оборона отбила у немецких субмарин охоту подстерегать транспорты у самого берега, отдельные сумасшедшие подводники иногда испытывали удачу. Временами успешно.

Последние сутки лайнер шел на полной скорости, чередуя стремительные броски по прямой с противолодочными зигзагами. Он то отклонялся на несколько градусов от курса, то возвращался обратно, мешая возможному наведению. В сопровождении эскорта эсминцев и авиации, соблюдающая светомаскировку 'Королева' больше походила на громаду линейного корабля или тяжелый войсковой транспорт, нежели на круизное судно высшего класса.

Радостное оживление, охватившее было пассажиров во время приближении к Острову, сменилось тревогой. Люди боялись оставаться в каютах, они старались собраться на открытых местах, в крайнем случае, на верхних палубах. Там, небольшими группами по пять-семь человек, пассажиры бесцельно ходили, разговаривали ни о чем, то и дело неосознанно оглядываясь в поисках чего-то, чего они и сами не ведали. Успокаивала только близость спасательных средств. Шлюпки и пробковые жилеты стали предметом самого пристального внимания и точками, у которых стихийно собирались целые компании. В конце концов, капитан приказал разгонять околошлюпочные сборища, но это мало помогло.

Даже Микки Мартину, при всей его жизнерадостности, было не по себе. Он крепился до последнего, зачеркивая дни в календаре лишь к вечеру, испытывая снисходительную жалость к тем слабым духом, кто делал это к полудню. Но в день прибытия поймал себя на том, что физически не может больше находиться в каюте. Мартин уже был готов часами бездумно смотреть по сторонам, вслушиваясь в успокаивающее урчание двигателей, высматривая белесые бурунчики торпед на темной мрачной воде.

Город был затенен, пирс практически пуст, лишь несколько небольших групп встречающих и редкие правительственные автомобили для особых персон под не менее редкими фонарями. Ни одного лишнего человека, только таможенники, портовая охрана и полиция. Мартин сошел на берег одним из первых. Досмотр багажа проводился в огромном ангаре, разделенном длинными стойками на ряд параллельных проходов. С собой у добровольца была лишь скромная дорожная поклажа, кроме того документы 'Арсенала' способствовали ускоренному прохождению бюрократических процедур, так что летчик не задержался на контроле.

Шейн прошел мимо пилота незамеченным, склонив голову, скрывая лицо под полями шляпы. Наемники Ченнолта были по-своему забавны, и в другое время Питер, возможно, перекинулся бы с Мартином парой слов. Бесполезных знакомств не бывает, к тому же Шейн-старший рассказывал, что в Мировую войну служил вместе с каким-то австралийцем, вдруг нашлись бы общие знакомые? Но сегодня Питера ждали важные и неотложные дела. Очень важные и очень неотложные. Да и не стоило привлекать к себе внимание.

Пройдя досмотр, Шейн направился к воротам, на первый взгляд неспешным, но ритмичным и решительным шагом. Тяжелый чемодан оттягивал руку. Американец озирался по сторонам, привычно надев маску простака и изумленного гостя туманного Острова, одновременно отмечая цепким профессиональным взглядом мельчайшие подробности окружающего мира. Шейна удивила необычно многочисленная охрана порта. Хорошо скрытая от беглого обывательского взгляда, она выдавала себя темными фигурами среди теней сооружений и техники. И замешавшимися в толпе прибывших неприметными людьми, чья объемистая бесформенная одежда скрывала оружие.

Порт охранялся и охранялся отменно. Несмотря на то, что Шейн не вез с собой ничего противозаконного, разве что маленький перочинный нож, покинув территорию порта, он вздохнул с облегчением. Попутчиков у 'коммивояжера' не оказалось, большая часть прибывших на 'Куин' или осталась на территории порта, или дожидалась специального транспорта. Гражданских на борту почти не было.

Последний раз Шейн посещал Британию более двух лет назад и теперь был неприятно удивлен. Он и раньше не слишком любил эту страну. Воспитанный как стопроцентный американец из глубинки, он не понимал и не принимал аккуратную английскую архитектуру, маленькие, будто кукольные городки с непременными кладбищами павших в Великой Войне и высокопарными надписями на могилах. Но больше всего раздражала чопорность англичан, высокомерие, склонность смотреть на все свысока. Последний работяга из доков взирал на окружающий мир так, будто за плечами у него, по меньшей мере, пятисотлетняя аристократическая родословная. Разумом Шейн понимал, что это защитная реакция небольшого народа, окруженного многочисленными и сильными врагами. Но раздражения это не снимало.

Ныне же, к общему неприятию, прибавились еще и чисто бытовые неудобства. При нужде Шейн мог спать в грязи на охапке листьев, проходить в день по три десятка миль и есть отбросы. Все это ему делать доводилось, притом гораздо чаще, чем хотелось. И все же Питер по возможности предпочитал хотя бы умеренный, но комфорт. Теперь его ждали хлопоты по поиску транспорта, чтобы пересечь город из конца в конец. Стоя посреди темного пустынного проспекта, в кружении затененных домов с редкими полосками света, пробивающимися через щели плотных занавесок, Шейн почувствовал нечто вроде ностальгии. Насколько просто эти вопросы решались раньше, до войны, настолько было сложно сейчас.

Хорошо, что мне не надо искать дорогу, утешил он себя, озираясь в поисках машины. Машина 'Моррис' и в самом деле обнаружилась неподалеку, в глубокой тени под огромным тополем, невесть как пережившем новые противопожарные предписания. После того, как в сорок втором году была проведена реквизиция частного автотранспорта, пышным цветом расцвел новый вид предпринимательства — закончив дневные дела, шоферы старались подработать вечерними перевозками. Спрос был достаточно велик, а полиция смотрела на такой извоз сквозь пальцы. Но в сорок третьем цены на топливо в метрополии взлетели до небес, комендантский час ликвидировал все ночное движение, а безобидная подработка превратилась в почти что подрывную антибританскую деятельность. 'Государственные извозчики' исчезали как класс, так что сегодня Шейну весьма повезло.

Везение обошлось ему в сумму совершенно нереальную еще пару лет назад, да и теперь запредельно высокую, даже с учетом обесценивания британской валюты. Но альтернативой был пеший переход через весь город, поэтому пришлось согласиться.

— Наценка за риск? — спросил Шейн, умещаясь на тесном сидении, пристраивая рядом объемистый чемодан. Автомобиль явно знавал лучшие времена, острая пружина немедленно впилась в бок через плотную ткань пальто.

— Ага… — односложно ответил водитель, не оборачиваясь, со скрежетом включая передачу. Автомобиль тронулся, рыча мотором, как тигр в прыжке.

— Могу заплатить обменом. Есть иголки, пуговицы, разные швейные принадлежности, — деловито сказал Шейн, подумав, что никогда не нужно упускать возможности лишний раз поработать на свою легенду.

— Деньгами, — односложно ответил водитель, рыжий и в потертой кепке, все остальное скрывалось за спинкой сидения. — Если есть доллары, возьму их. Из порта, с 'Элизабет'?

— Долларов нет. Все поменял, — очень добропорядочно и законопослушно ответил Шейн.

Автомобиль вполне мог быть подставным, а водитель — получать жалование в одном из тех учреждений, что избегают больших заметных вывесок.

— Напрасно. Доллары нынче в ходу.

Словно испугавшись собственной откровенности, водитель быстро, одним глазом глядя на дорогу, через плечо посмотрел на Шейна, Но Питер лишь пожал плечами.

— Нет долларов, увы, — постарался развеять его опасения Шейн. — У вас в последний год обозвали обмен валюты 'спекуляцией'. Не хочу проблем с законом.

— Понятное дело, — отозвался рыжий. — Американец?

— Да.

— Поменьше этим козыряйте, — неожиданно посоветовал водитель. — Любит ваш брат показать, какой он весь из себя спаситель и помощник. То продает, это… А у нас три дня назад танкер на дно пустили, едва ли не у причала. Полыхало так, что с набережной было видно.

— Так мы то здесь при чем? Мы с вами дружим вроде как.

— Каждый знает, звездно-полосатые со всеми торгуют, одной рукой нам, другой красной сволочи. Немцам разные штуки для их подлодок продают, русским самолеты. Не любят у нас ваших…

— Учту, — сдержанно ответил Шейн, — Спасибо.

Теперь кололи уже две пружины.

— Не за что, — буркнул англичанин. — Это бесплатно, в придачу к поездке. А за коробку иголок подскажу, где можно остановиться. Чтобы не побили по лицу за акцент в первый же день.


— Много, — немедленно и бодро включился в торг Шейн, имидж настоящего хваткого американца следовало отрабатывать до упора. — Четверть коробки и две катушки ниток.

— Договорились, — согласился англичанин, и по быстроте ответа Питер понял, что переплатил, по меньшей мере, вдвое.

— И кто же польстился на этот двигатель прогресса? — не удержался он после очередного укола пружины, звучно хлопая ладонью по сиденью, — реквизировали ведь наверняка?

— Отобрали… Армейский Совет, будь он неладен, — злобно ответил водитель. — Курьеров вожу.

Видимо, он решил, что хватил лишку в откровенности и больше не проронил ни слова до самого места назначения. Высадив пассажира, рыжий в кепке буркнул название гостиницы-пансионата, той самой, где не будут бить за американский акцент. Еще до того, как закрылась дверца, автомобиль взревел мотором и скрылся за поворотом.

Шейн осмотрелся.

Тихий переулок с единственным фонарем заканчивался тупиком, глухой стеной небольшого трехэтажного здания, носящего неповторимую унылую печать доходного дома. Не то дешевые конторские помещения в наем, не то меблированные комнаты понедельно. На стенах висели вездесущие плакаты 'Кто-то разболтал' в добром десятке вариаций, совсем новенькие вперемешку с уже облезшими от времени и непогоды.

Несколько минут Шейн просто стоял на месте, под неработающим фонарем, суетливо роясь по карманам, доставая, роняя и отправляя обратно массу разнообразных предметов: авторучку, ножик, блокнот, спички, носовой платок. Пока не нашел искомое — клочок бумажки с нужным адресом. Так же долго, шевеля губами, разбирал скверный почерк, то и дело озирался, пытаясь при свете зажигаемых одна за другой спичек рассмотреть номера окружающих домов. Хватался за чемодан и снова бросал, сомневаясь в том, что доставлен по назначению. В общем, вел себя, как и должен вести человек, впервые оказавшийся в незнакомом городе, на незнакомой улице, по наспех набросанному адресу.

Наконец, перехватив поудобнее чемодан, Шейн шагнул к тупиковой стене и открывшейся в ней неказистой двери.

Глава 18

Даже сейчас, спустя пару недель после Нового Года, Наталье хотелось смеяться и летать при одном лишь воспоминании о минувших событиях. Так бывает — в беспросветном мраке вдруг кто-то зажжет луч света, и все невзгоды развеиваются дымом на ветру. Разум сбрасывает путы и начинает видеть все в истинном свете. Оказалось, чтобы избавиться от предновогоднего морока, нужно было всего лишь немного внимания и хорошей, правильной атмосферы праздника.

Стол у Шанова был простым, но сытным, не похожим на впопыхах собранную закуску. Хлеб, колбаса и немного овощей оказались нарезаны аккуратной рукой, которая именно резала, а не ломала крупными кусками. Мужчины пили водку, и одной бутылки им хватило на весь вечер. Наталье наливали воду, извиняясь, что не запаслись заранее вином. Зато нашлось пирожное и бутылка дюшеса для Аркадия.

Седой и благообразный старик назвался фамилией 'Стерлигов', так к нему и обращались, без имени-отчества, а светловолосый немец сообщил, что он 'Гуггенхайм', обязательно с двумя 'г'. Троица хорошо знала друг друга, в редких тостах мелькали названия далеких и непонятных мест, судя по звучанию, главным образом китайских. Пару раз Гуггенхайм выходил покурить, при этом долго и путано извиняясь за неудобства.

В общем, это не было похоже на праздник Нового Года, скорее на встречу однополчан, связанных общими воспоминаниями и сражениями. И все равно, получилось очень душевно и приятно. Напоследок, немец достал перочинный нож и буквально в несколько минут вырезал из растопочной чурки смешного деревянного зайца. Зверь стоял на задних лапах, будто по стойке 'смирно' и отдавал честь, ухмыляясь совершенно по-человечески.

— Мастер, — кратко резюмировал Шанов, а Стерлигов усмехнулся в бороду, будто вспомнил что-то неизвестное остальным.

Время от времени, Наталья ловила на себе внимательный, какой-то почти рентгеновский взгляд Стерлигова. Старик смотрел на нее, на Шанова, а затем с непонятным выражением качал головой в такт собственным мыслям. Все происходило настолько незаметно, что женщина даже сомневалась, было ли это на самом деле или ее подвело воображение.

Постепенно гуляние затихало. Гуггенхайм посмотрел на часы и, сославшись на неотложные нужды, распрощался. Затем пришло время Аркаше отправляться спать. Засобиралась и Наталья.

Ей долго не спалось. Шанов и Стерлигов еще около часа о чем-то говорили. Затем сосед прошел на кухню, судя по всему, отнес посуду в мойку. Разговор возобновился, старик что-то негромко и строго выговаривал, Шанов отвечал односложно и довольно мрачно.

Наталья не выдержала, она тихонько пробралась к двери и приложила ухо к замочной скважине, не обращая внимания на сквозняк, холодивший босые ступни. Похоже, два солдата продолжали какой-то давний разговор, суть которого была понятна обоим без пояснений. И тема оказалась вовсе не праздничной.

— Ты плохо поступил тогда… Неправильно, — сумрачно проговорил Стерлигов.

— Возможно. Но я не жалею. И снова сделал бы то же самое, — ответил Шанов, но в его голосе на сей раз не слышалось убежденности, которая прежде так отличала военного.

— Старый Дэминь был не виноват.

— Он предал нас. Если бы не случайность, тогда погибли бы все. Он предал собратьев по оружию и умер. Это справедливо.

— Если бы у тебя была семья, ты бы знал, что есть вещи, которые можно прощать. А иногда и нужно прощать, — печально сказал Стерлигов, тяжело вздохнув.

— У меня была семья, — вымолвил Шанов пустым и холодным голосом. — Была…

— Нельзя собственноручно убить всех плохих людей в мире, — с неожиданной силой, почти яростно бросил Стерлигов. — Нельзя четверть века жить ненавистью!

— Я … не могу… — отозвался Шанов после долгой паузы. — Не могу по-другому. Привык…

Последнее слово прозвучало как-то потерянно, совершенно непривычно. Наталья прикрыла рот ладонью, чтобы не выдать себя даже тенью дыхания. Ноги замерзли, внутренний голос нашептывал, что она поступает нехорошо, но жгучее любопытство — извечный женский порок — победило и холод, и этику.

— Жаль, что Руперты больше нет, — совсем тихо сказал Стерлигов. — Ты ведь мне как сын, я надеялся, что с ней ты оттаешь…

Он умолк. Отчетливо звякнул стакан в который что-то наливали.

— Ее нет, — с деланным безразличием сказал Шанов, и впервые в голосе соседа Наталье послышалось нечто похожее на душевную боль. Не надрыв, как бывает сразу после страшной потери, а старая тоска, которая тихо тлеет под пеплом времени.

— Ее нет, — тихо повторил Шанов.

— Как она тебя называла? Я запамятовал.

— 'Nachtrichter'. Полковой палач у ландскнехтов в давние времена. Немецкий юмор…

Мужчины некоторое время молчали.

— Что-то как-то невесело пошло, — высказался Стерлигов, решительно меняя тему. — Бог с ним, пусть прошлое останется в прошлом. Налей.

Наталья тихонько отошла от двери. Прошлое чуть приоткрыло полог, показало краешек былой жизни полковника. Но загадки только умножились.

* * *
— На…та… лья…

Коновалова вскинула голову, пытаясь понять, как она во мгновение ока перенеслась на кухню, за стол. Понадобилось несколько мгновений, чтобы понять — это лишь воспоминания, вернувшиеся в сновидении. Вспоминая Новый Год, она незаметно для себя задремала у теплого, хорошо протопленного титана.

Но кто позвал ее так странно, разделяя имя по слогам неверным голосом?

Шанов стоял, тяжело опираясь на стену, и это было дико не похоже на всегда пружинистого, собранного офицера. Он тяжело дышал, с хрипом хватая воздух открытым ртом. На высоком лбу выступили крупные капли пота, а лицо даже не побледнело, а побелело, как обсыпанное мелом. Полковник осел на стул, безвольно уронил руки. Прежде чем кисть правой руки скрылась под столом, женщина успела заметить, что пальцы ощутимо дрожат.

— Наталья… — выговорил Шанов и, похоже, правильное произношение целого слова потребовало некоторых усилий. — Мне… нужна…

Он помолчал, собираясь с силами, явно намереваясь сказать что-то очень важное.

— Мне нужна помощь, — наконец-то, глухо и тихо произнес он.

* * *
…Мои дорогие, у меня все хорошо, насколько это может быть в нашем захолустье. К сожалению, меня не допустили к полетам, сейчас хороших летчиков меньше, чем самолетов. Это обидно, зато у меня больше времени, чтобы писать вам. И я не участвую в боях, так что можете не волноваться за меня…

— Командир, боевая группа на подходе! — проорал штурман с такой силой, что его было слышно даже без шлемофона, зычный вопль перекрыл рев всех четырех моторов 'Грифона'. — Пора кидать!

— Ключ? — отрывисто спросил Карл Харнье. Радист понял с одного слова и отозвался тоже кратко, строго по делу:

— Ключ с интервалом в полминуты. Хорошо, что лампы прогрели. Сигнал хороший, 'боевики' держат направление.

— Кидаем? — спросил бомбардир.

— Ждем, — скомандовал Карл.

Налеты и блокировку вражеских аэродромов лучше всего производить ночью. Но это слишком сложно, необходимо добиваться идеального согласования всех действий, потому что если блокировка не удается в первые пять-шесть минут, то аэродром успевает погасить все огни, поднять в воздух готовые к вылету машины и откатить с полос, а то и укрыть в капонирах остальные. Тогда можно с чистой совестью сбрасывать бомбы в ночную мглу и возвращаться за разносом от начальства.

Но есть и другой путь — постараться захватить 'время чудес', когда ночь уже закончилась, а утро еще не началось. Все дежурные на земле устали и поневоле расслабились, естественного света очень мало, но уже можно различить наземные цели. Если все сделать правильно, то блокировка ранним утром поможет снести аэродром вчистую. Однако и цена ошибки умножается — самолетам легче бомбить, но и их хорошо видно на фоне светлеющего неба.

Утренний штурм — занятие не для слабаков. Как во всяком серьезном деле, здесь нужно разделение труда. Отдельно действует группа, связывающая боем истребители противника, отдельно — группа постановки помех, еще есть и основная боевая группа, которая должна выбомбить наземные постройки. Без взаимодействия и помощи друг другу не будет победы. Поэтому общей команде, собранной из разных элементов, нужен лидер — тот, кто ведет за собой всех, распределяет цели, при необходимости подсвечивает ее и контролирует результат. Тот, кто первым приходит и последним покидает небесное поле боя.

…Надо сказать, что газеты сильно приукрашивают. Не так уж и жарко в воздухе. Те, кто совершают вылеты, говорят по возвращении, что в основном все заканчивается стрельбой в воздух. Никто не хочет умирать напрасно и не стремится искать приключений…

Здесь, наверху, уже было достаточно светло, чтобы читать карту без подсветки. Вдали алой чертой вспыхнула линия горизонта — со стороны казалось, что кто-то взмахнул гигантской бритвой и одним движением разрезал ночной полог, за которым розовел грядущий рассвет. Но внизу, на земле, еще правила бал тьма.

Аэродром быстро гасил огни, яркие точки исчезали, как огоньки свечей на сильном ветру, но Харнье и бомбардир уже увидели все, что требовалось.

— Теперь бросаем, — отрывисто приказал Карл, крепче взявшись за штурвал. Обычно в эти минуты командир передает управление второму пилоту, чтобы полностью сосредоточиться на руководстве боем, но Харнье предпочитал чувствовать машину от начала и до конца вылета. Несмотря на толстые летные перчатки, рубчатые рукояти словно впечатались в ладони, как иглы ежа. 'Грифон' закончил разворот и в тот момент, когда бомбардировщик лег на идеально ровный курс, из объемной утробы посыпались осветительные бомбы.

…Очень жаль, но скорее всего в будущем меня так и не допустят к полетам. Буду сидеть на земле и ждать, что, быть может, и мне доведется снова подняться в воздух за Германию и нашу победу…

Заряды были выставлены так, чтобы САБы воспламенялись на разных высотах, освещая все поле боя. Ослепительно белые вспышки шли сплошной чередой сзади и внизу, отражаясь в стеклах кабины пронзительными отблесками. Множество рукотворных лун зависли, медленно опускаясь, как причудливые и загадочные елочные игрушки. Штурман орал в микрофон, указывая световые ориентиры для ведомых бомбардировщиков, бомбардир крутил верньеры аппаратуры, готовясь отправить вслед за 'светляками' 'яйца дьявола' — бомбовые кассеты. Оружие, первоначально задуманное для поражения пехоты, оказалось очень подходящим для повреждения взлетно-посадочных полос. Из каждой кассеты вылетало больше сотни маленьких чугунных цилиндров со взрывчаткой. Удар о землю взводил хитрый взрыватель, грозящий смертью или еще страшнее — увечьем — любому, кто потревожит бомбу-'бабочку'. При удаче так можно было надолго вывести из строя сразу две-три полосы, сорвав взлет и посадку вражеских истребителей.

Загремели злобными трещотками пулеметные турели 'Грифона' — англичане все же успели 'подбросить к небу' несколько самолетов, хотя обычно даже не пытались взлететь под бомбами. Или, что вероятнее, подтянулось воздушное прикрытие. Сейчас или бомбардировщик будет сбит, а операция сорвется, или четырехмоторный лидер продержится до прибытия собственного эскорта.

— Наши! Подошли! — крикнул радист. Но огненные пунктиры трассирующих очередей уже тянулись к 'Грифону' сразу с трех направлений — англичане тоже видели основную блокирующую группу и отчаянно старались сбить воздушный командный пункт за оставшиеся даже не минуты — секунды.

…Впрочем, еще говорят, что хотя сражения в небе теперь не такие горячие, как было в прошлом году, англичане все равно уже не те. Эта война скоро закончится, и я вернусь, так и не сбросив ни одной бомбы на проклятый остров. Очень жаль!..

Атака тяжелого бомбардировщика истребителями похожа на попытку первобытных людей свалить мамонта. Нужно много раз попасть в самолет, чтобы он, наконец, осветил небо огненным следом падения. И английские истребители очень старались, бешено атакуя 'Грифон', пренебрегая яростным, но неточным в утренних сумерках огнем бортовых турелей. Корпус бомбардировщика гремел и содрогался под градом двадцатимиллиметровых снарядов пушек Испано-Сюиза, но все еще держался, хотя 'Грифон' поливали огнем, как из лейки.

Глухо хрупнуло лобовое стекло кабины, на уровне головы Карла появилось мутное белесое пятно размером с футбольный мяч — слоеный пакет прозрачной пластмассы выдержал попадание, но ощутимо прогнулся внутрь. И сразу же новая крупнокалиберная пуля с тем же глухим чмоканьем ударила совсем рядом с первой. Карл прикусил губу, выводя машину на новый разворот, стараясь, чтобы штурман и радист видели аэродром как можно лучше. Помутневшая панель остекления начала осыпаться внутрь мелкими крошками, пронизывающий ледяной ветер резанул по лицу как ножом, несмотря на шлем, летные очки и маску.

…Хотя здесь на базе неплохо живется. Питание как в ресторане, раз в два-три дня нам привозят новые фильмы, на следующей неделе обещали русскую комедию про колхозную жизнь и еще что-то из их истории. Наш командир сильно ругал русских, потому что они сняли фильм про то, как якобы побеждали Пруссию в Семилетнюю войну. Но эту ленту нам наверняка не покажут.

Агнета, не беспокойся за меня, в том, что я сижу на земле есть и хорошее — врага я вижу только в газетах. Альфред, как лошадка, которую мы вместе починили? Люблю вас и надеюсь на скорую встречу. Ваш Карл.

Особенностью блокировки аэродрома является то, что атакующим самолетам приходится маневрировать главным образом в вертикальной плоскости. А немецкие истребители в этом были традиционно сильны. Благодаря внезапности и грамотному наведению с подсветкой, блокирующая группа легких бомбардировщиков и истребителей прошлась по аэродрому, как хорошим катком. Теперь минимум пару дней отсюда не взлетит ни один перехватчик, а это значит, что в щите ПВО южного побережья Британии добавится еще одна пробоина.

Конечно, решение послать лидером одиночный четырехмоторник было рискованным, но себя оправдало. По крайней мере, на этот раз. Более легкую машину уже смели бы с неба огненные метлы зениток и истребителей.

Харнье глянул на часы, зацепил краем глаза кусочек ало-розового солнца, показавшегося из-за горизонта. Время уходить. Блокировка получилась исключительно удачной, но это лишь полдела. Теперь надо еще унести ноги. Основная доля потерь блокировщиков приходилась на обратный путь, когда в воздух разъяренными осами поднимались все истребители в пределах досягаемости.

— С нами Бог, — прошептал Карл, чувствуя, как теплая струйка ползет по подбородку, сразу остывая на холоде, стягивая кожу колкими кристалликами кровавого льда. — Господи, дай нам вернуться в этот раз…

Отец, цензура свирепствует, поэтому я передаю письмо с моим сослуживцем и к нему эту приписку в отдельном конверте. Здесь ад. Воздушный Фронт — это немыслимая сила, сотни, может быть тысячи наших и русских самолетов. Но против нас австралийцы, канадцы, американцы, французы и прочий сброд со всего мира. Мы сносим их заводы, аэродромы и военные базы в щебень, но несем огромные потери, до десятой части авиадивизии за один вылет. Помнишь, ты говорил, что пора переезжать? Похоже, время настало. Держитесь подальше от крупных городов, у англичан тоже есть тяжелая авиация, и они тоже могут устроить налет. Отправляйтесь к Руру, он хорошо прикрыт с воздуха. Поторопитесь.

Глава 19

Шейн открыл глаза. Утро, половина восьмого, время вставать.

Вселение прошло без сучка и задоринки. Питер опасался, что дверь не откроют до утра, но заведение переживало не лучшие времена, и приезжего приняли как дорогого гостя, несмотря на американский акцент. Хозяйка, монументальная женщина лет пятидесяти, самолично встретив постояльца, быстро записала его в огромный гроссбух тисненой кожи, помнивший, наверное, еще времена лихой королевы Бесс, любившей гульнуть в трактирах со своими бравыми моряками. И самолично же провела наверх, в лучший номер. Шейн, разумеется, и ей предложил натуральный обмен швейными принадлежностями, встретив полное понимание.

Он жил здесь, в доходном доме, уже почти неделю, терпеливо ожидая условного сигнала о долгожданной встрече. День за днем Шейн ровно в десять утра выходил из номеров с чемоданом наперевес и возвращался уже затемно. Как правило, хотя бы с одним подписанным контрактом. Иногда он философски думал, что неправильно выбрал профессию. Как настоящий коммивояжер Питер мог бы добиться многого.

Но сегодня он, наконец, получил знак, сигнал о времени встречи.

Номер был двухкомнатный и даже с собственным ватерклозетом, так что утренний моцион с умыванием не заняли много времени. Шейн закончил бритье без четверти девять. Оделся, даже затянул галстук. Придирчиво осмотрел номер, машинально поправил чуть смятую постель. Бросил косой взгляд на очередной плакат 'Кто-то болтал!' намертво приклеенный прямо по центру двери — здесь злой немец с оскалом людоеда алчно взирал из кабины самолета на беззащитный морской караван. Выглянул в окно, выходящее на противоположную от тупичка сторону, на большую улицу.

Город проснулся и кипел жизнью. Автомобилей было мало, гораздо чаще встречались переживающие второе рождение разнообразные повозки на конной тяге, звенели гудки общественного транспорта, мимо проплыл, стуча и лязгая на повороте маленький трамвайчик. Детвора бежала за ним, норовя прокатиться на подножке или уцепившись сзади. Почти что мирная жизнь. Впрочем, опытный взгляд Шейна отметил вооруженного (невиданное дело!) полисмена, общую потертость и поношенность одежд прохожих, их целеустремленный деловой вид. Среди снующих людей не было праздных и просто гуляющих. Все были чем-то озабочены и все спешили.

На стенах и столбах было расклеено множество плакатов 'старой доброй матери' во всевозможных вариациях. Обычно суть композиции сводилась к тому, что старушка самого добропорядочного вида сидела в кресле-качалке у окна с геранью. На коленях лежал кот, у горшка с геранью — вышитая салфетка, а на стене висела фотография парня в канадской форме, или тропическом камуфляже, или в любом ином обмундировании Доминионов. Внизу плаката крупные буквы складывались во фразу 'Сын мой, ты вырос, вспомни о своей матери'.

Это художество сотнями тысяч экземпляров расклеивали по всей Британии и в еще большем количестве — по англоговорящему миру. В народе его называли 'пропаганда Черчилля', но беззлобно, скорее, с добродушной иронией. Насколько мог судить Питер, вспоминая попутчиков на пароходе, пропаганда своих целей, в общем добивалась.

Шейн машинально и привычно прикинул, как в случае чего лучше выпрыгнуть в окно, и сразу же запретил себе думать на эту тему. Сегодня эквилибристика отменялась. Даже в случае провала он должен до конца играть роль.

Восемь пятьдесят пять. Питер аккуратно извлек небольшие деревянные колышки, которыми перед сном заклинил дверь с ее ненадежным замком. Предосторожность объяснимая и приемлемая для коммивояжера в чужой стране.

Без одной минуты девять. Шейн встал напротив двери, одернул пиджак, скрестил пальцы на удачу.

Время. Дверь отворилась, и в номер без стука вошел Шейн-старший.

— Приветствую, — коротко сказал он, быстро огляделся, прошел во вторую комнату и сел на заранее приготовленный Питером стул. Коммивояжер тщательно запер дверь, снова заклинил ее и последовал за гостем.

Они сидели друг против друга, почти соприкасаясь коленями, внимательно глядя в глаза собеседнику. Конечно же, к Питеру заглянул не приемный отец, но сходство было несомненным. Только гость казался старше, более обрюзгшим, с нездоровой одутловатостью на лице и совершенно лысый. Скверно пошитый и засаленный до блеска костюм с нарукавниками мелкого конторского работника довершал образ человека, который отжил свое и влачит существование скорее по привычке.

— Излагай, — кратко сказал гость, все так же, без вступлений и приветствий.

Шейн молча, широким жестом, указал на стены и потолок. Потом ткнул большим пальцем в окно, всем своим видом изобразив вопрос

— Учи меня работать, — брюзгливо произнес гость. — Все проверено. Никто не слушает. А на улице слишком много посторонних глаз.

— Имею на продажу галантерейные товары… — постным голосом начал Шейн.

— Заткни хлебало, — мрачно посоветовал собеседник. Питер вздохнул. У Отшельника была странная для его работы привычка употреблять в просторечии немецкие и русские простонародные специфические выражения, при этом переводя их на английский дословно.

— Я знаю тебя, ты знаешь меня, — так же мрачно продолжил гость. — Все эти ритуалы нам ни к чему. Говори по делу. Снова привез заказ со стороны?

— И это тоже, — деловито ответил Шейн. — От конторы — стандартный набор инструкций и вопросов. Противовоздушная оборона, темпы производства авиационной техники. Причем с разбросом по отдельным предприятиям. Все как обычно.

Отшельник слушал, ни словом, ни делом не выдавая никаких эмоций.

— Но прибыл я главным образом, для другого, — Шейн сделал паузу, потер ладони. Несмотря на возраст и опыт, он каждый раз робел, оказываясь лицом к лицу с нынешним собеседником. Особенно теперь, особенно с этим заданием.

Отшельник молча и неподвижно ждал, изобразив на лице предельное недовольство пополам с брезгливым отвращением.

Шейн вполне понимал озабоченность и настрой собеседника.

В двадцать восьмом, после начала мирового кризиса, 'Морской конференции' и инициативы Штатов по одобрению большевистского 'флота береговой обороны' отношения между бывшей метрополией и бывшей колонией обострились до предела. Штаты и Британия совершенно серьезно готовились к войне. В этот год на берег Туманного Альбина вступил молодой и патриотичный американец. Он был очень редким и очень особенным специалистом по организации диверсий на промышленных предприятиях и прочим пиротехническим забавам. В отличие от 'одноразовых' подрывников-однодневок этот агент, под псевдонимом 'Отшельник', имел безупречную легенду и прекрасные документы с продолжительной историей. Он должен был на месте, из 'подручного материала' организовывать команды диверсантов, проводить разведку и уничтожать наиболее значимые объекты, преимущественно связанные с кораблестроением. Идея оказалась нежизнеспособной изначально, но двадцатые вообще были временем утопическим и необычным.

До войны между англосаксами не дошло, но определенные успехи диверсант сделать успел. Успехи настолько заметные, что его перевели в 'спящие' агенты. Теперь он должен был дожидаться своего часа, новой войны, в неизбежности которой не сомневались еще добрых лет десять. А до того Отшельнику полагалось планировать, собирать информацию и быть готовым погибнуть за отечество. Но совершенно неожиданно, в первую очередь для него самого, у убийцы и взрывника проснулся талант профессионального разведчика. Со временем об изначальной специализации агента забыли, так же как забыли и имя, данное при рождении. Теперь он был Отшельником, самым ценным британским резидентом департамента военной разведки США, попутно подрабатывающим на нескольких очень ответственных, очень влиятельных персон. Которые через своих доверенных лиц иногда высказывали просьбы, несколько выходящие за границы профессиональных обязанностей.

Отшельник терпеть не мог этих просьб, но, как прагматик, периодически выполнял их, умножая собственное благосостояние. Несмотря на долгую жизнь на чужбине, в глубине души он лелеял надежду когда-нибудь вернуться и дожить остаток дней на родине.

Ум, осторожность, граничащая с паранойей и простое везение — прочие резиденты и агенты горели как спички, а Отшельник продолжал работать.

— Первое, про 'Протокол Е' забудьте, — разведчик все же заговорил первым.

— Скоро в Лондон прибывает Менестрель, — сказал Шейн, делая вид, что не расслышал сказанного. — Не знаю точного времени, но в течение недели, может быть двух. Вам предстоит встретиться. У Менестреля при себе будет 'Протокол', полный список кандидатур, он желает обсудить наиболее спорные кандидатуры.

— Идиоты, — прокомментировал Отшельник. — Я получаю срочное требование о личной встрече, я аврально засвечиваю это место, проверенное и кристально чистое как слеза младенца. Бросаю все и еду аж из Лондона. И все только для того, чтобы мальчик Хьюза сказал мне, что идиоты привезут в страну бумагу,за которой охотится лично Черчилль. Питер, ты меня огорчаешь. То, что ты привозил мне от G-2 это еще туда-сюда, но после того как ты стал прирабатывать на стороне… Пусть Менестрель, или Трубадур, или как там его, свернет свой 'Протокол' в трубочку и засунет себе в известное место. Поглубже, в целях конспирации.

— Не все так плохо, — обнадежил его Шейн. — У Менестреля абсолютная память, он выучил список наизусть. Никаких бумаг, никаких свидетельств. Только личная беседа.

Отшельник тяжко вздохнул.

— Все равно идиоты, — подытожил он. — Хоть печатный, хоть в памяти, это все равно, что таскать в кармане динамитную шашку. Отец наш небесный, до чего я дожил… Питер, ты знаешь, что такое 'Протокол'?

— Нет, и знать не хочу, — отозвался курьер.

— Это список людей, которым наш 'Синий кабинет' намерен гарантировать первоочередную эвакуацию и сохранение всех иностранных активов при поражении Британии в войне. В обмен на публичное признание и всемерную поддержку американских претензий на 'британское наследство'. И этот сговор идет в обход официальной политики Ходсона. Ты представляешь, насколько чертов список 'горяч'?

Питер помолчал, собираясь с мыслями. Он даже не пытался угадать, как Отшельник узнал о содержании 'Протокола', зная, что вредный старик ничего не расскажет. Старый разведчик просто знал, и по предшествующему опыту можно было с уверенностью сказать, что знал доподлинно.

— Даже просто обсудить? — уточнил Шейн.

— Не возьмусь, — подытожил Отшельник, потирая двойной подбородок. — Сейчас все ищут шпионов, почти в каждом ведомстве есть своя контрразведка. Они, конечно, топчутся друг у друга по ногам и поминутно сталкиваются локтями, но их все равно слишком много. Британцы сильно потрепали русскую и немецкую разведсети, я тащу на себе собственную, единственную, что они не достали. Ну, разве что еще ирландцы вывернулись, но там своя специфика, это скорее приманка на которую ловят дураков. Контрразведчики деятельно меня ищут. В таких условиях я и на милю не подойду к тому, кто связан с 'Протоколом'.

Он снова в задумчивости сжал подбородок. Шейн терпеливо ждал.

— Компромисс, — сказал, наконец, Отшельник. — С Трубадуром или как там его встречаешься ты. Он называет тебе интересующие имена. Мы встречаемся, ты перечисляешь, я даю характеристику. Ты опять же запоминаешь.

— Сложно, — не выразил энтузиазма Шейн.

— Это и называется 'компромисс', сынок. Приемлемый риск для меня и возможность получить сведения для вас.

— Начнем с того, что у меня не такая хорошая память…

— Можешь начать ее тренировать, — посоветовал Отшельник. — Питер, я не прошу. Я сообщаю и уведомляю. Никаких личных встреч и никаких бумаг. Связь одноразовая и только через тебя. Не нравится — пусть ищут другого … консультанта.

— Хорошо.

— Вот и славно. О новой встрече я тебя уведомлю обычным способом.

— Встретимся здесь?

— Нет. Уже нет. Думаю, в Лондоне. В назначенный час подойдешь к указанному месту, это будет парк или сквер. Я буду там с шахматной доской, сейчас уличная игра очень популярна среди таких перечников как я. Вместе со списком выучишь партию Бендерович — Монофтальм, Мюнхен, двадцать седьмой. Ее и разыграем, вроде как тренировка этюда. Со всем общением мы должны уложиться ровно в двадцать минут. Так что отбирайте только самые важные вопросы и кандидатуры. На этом все. Теперь второй вопрос.

— Мне нужен контакт с ирландскими 'патриотами'. Хороший, проверенный, надежный контакт. Без посредников, прямо на Ангуса Галлоуэя.

Отшельник был профессионалом с большим стажем и огромным опытом, он сдержал удивление. Но Шейн слишком давно и хорошо знал собеседника, чтобы понять и оценить его изумления.

— Я поражен, — сказал, наконец, после долгой паузы, разведчик. — Питер, мальчик мой, ты лишился ума? Ты понимаешь, о чем просишь? Любое подполье всегда нашпиговано агентами и провокаторами как сыр дырками. Особенно ирландское, особенно сейчас. Даже если бы меня интересовали ирландцы, я бы сторонился их как огня. Тем более 'Безумный Ангус', да его ищут еще более старательно, чем меня. Забудь. У меня нет таких контактов, а если бы и был, я бы тебе его не дал. Ты не мой родной племянник и мне, в сущности, нет до тебя дела. Но я все еще надеюсь со временем вернуться домой и совершенно не хочу объяснять брату, почему его приемного сына прирезали в тихом углу. Или навечно заперли в подвале контрразведки.

Шейн помолчал. Минуту, другую. Отшельник терпеливо ждал.

— Дядя, — тихо сказал, наконец, Шейн. — Дядя Джей, давай по-родственному?..

— Сорванец и дурак…

Отшельник словно сбросил маску сдержанного и конспиративного резидента, теперь перед Шейном сидел еще не очень старый, но очень уставший человек.

— Говори уж. По-родственному. Что скажешь мне, со мной и умрет.

— Дядя, ты видел сводки, ты их сам и собирал. Британцы держатся, хорошо отбиваются, но пока еще ничего не определено. Им нужна помощь, но Ходсон торгует и с красными и с империей. А положение осложняется еще и тем, что нам приходится действовать через голову президента и официальных органов. Да что я говорю, ты и так все знаешь. Ходсон готов отдать Остров красным.

Отшельник кивнул, молча, внимательно.

— У британцев неплохие шансы, — продолжал Шейн. — Они очень хорошо разыграли свои преимущества, но все же следует принимать во внимание, что Остров может и проиграть. Для этого и существует 'Протокол', на самый крайний случай, чтобы извлечь хоть немного пользы из английского поражения. И для этого же мне нужен выход на ирландцев и Галлоуэя. На случай, если Британия будет оккупирована и понадобится разворачивать подпольное сопротивление красным захватчикам.

— 'Синий кабинет' бежит впереди паровоза. Британцы эффективно защищаются, а коммунисты ломают зубы об их систему противовоздушной обороны и не могут сбросить с шеи петлю континентальной блокады.

— 'Синий кабинет' думает наперед и готовится к любому развитию событий. А большевики еще не выложили все козыри.

Отшельник криво усмехнулся.

— Думаешь, я испытаю жалость от твоей родственной откровенности? Вывернусь наизнанку, чтобы добыть тебе контакт?

Шейн молчал.

— Хорошо, я помогу, — криво усмехнулся Отшельник. — Но не сейчас, — он предупреждающе поднял ладонь, обрывая готовые сорваться с уст Шейна слова. — Мне нужно проверить прежние связи, я уже давно держусь подальше от всех этих 'освободительных движений', слишком опасно. Подождешь, целее будешь.

За окном разнеслась пронзительная трель свистка полисмена, собеседники одновременно вскинули головы, насторожились в молчании. Свист повторился почти под самым окном, ударив по нервам как пилой. Послышался топот ног, кто-то быстро пробежал, свист повторился вновь, уже удаляясь.

— Воришки… — буркнул Отшельник.

— Это хорошие связи? — для порядка спросил Шейн, уже заранее зная ответ.

— Шутишь? С ирландцами хороших контактов нет. А если кто-то скажет, что у него есть, убей его на месте и беги без оглядки, — совершенно серьезно посоветовал Отшельник. — Потому что это говорит провокатор. В любом случае, в любых отношениях с ирландским подпольем девять шансов из десяти, что тебя или убьют сами 'картофельники', или возьмут англичане. Я поищу людей, которые смогут хотя бы передать твою просьбу по адресу. Дальше все в твоих руках. Если с тобой захотят говорить, если ты сумеешь быть очень убедительным… В общем, это все, чем я могу помочь.

— Понимаю. Не совсем то, чего я ожидал, но спасибо, — сердечно сказал Шейн.

— Благодарить будешь после. Если сможешь. Это все?

— Да, все.

— Я выхожу первый. Если куда-то собрался, выжди не меньше четверти часа. Я уведомлю о новой встрече, как договорились. И… Привет моему брату. Я помню Дайманта и надеюсь увидеть. Мой… гонорар за консультацию передашь как обычно, знаешь, куда. Оплата на этот раз двойная, наценка на риск.

— Сделаю, — серьезно пообещал Шейн. — Все как оговорено.

Глава 20

Февраль 1944 года
К северо-западу от Лондона располагается особняк, именуемый Приоратом Бентли — солидное серо-коричневое здание со строгими, классическими формами и почтенной историей. Строение, некогда бывшее аббатством, в двадцатых годах вместе с окружающими землями выкупили ВВС королевства. Теперь Приорат, некогда серо-коричневый, а теперь раскрашенный маскировочными полосами, стал главным нервным центром всей противовоздушной обороны Британии.

Еще в тридцатых под особняком сделали специальный многоярусный бункер, похожий на опрокинутую вниз башню. Тогда это считалось мерой предосторожности, граничащей с экстравагантностью. Но после того, как одна из летающих бомб выбила все стекла на южной стороне, а аварийно приземлявшийся тяжелый 'Веллингтон' чуть не снес само здание, основные службы стали уходить под землю.

Последние недели здесь часто работали члены Комитета оборонительных сил Метрополии. В том числе и Ее Величество с премьер-министром.

— Таким образом, следует признать, что я был прав, этот раунд мы так же выиграли, в самом начале, хотя наши противники этого еще не поняли.

Черчилль перевел дух и отпил из стакана с водой. На глубине сорока футов было жарко и сухо. В небольшой комнате на третьем ярусе хватило места лишь для пары стульев, стола и большого несгораемого шкафа. В мирное время помещение оставалось в резерве, а теперь, опять же по случайному стечению обстоятельств, оно стало своего рода кабинетом для коротких деловых совещаний.

Элизабет сидела, совсем не по-королевски подперев голову узкой бледной ладонью. На королеве все еще была куртка 'Смок'. Если раньше королева надевала пятнистый камуфляж парашютистов только для фотосъемок, то теперь все чаще появлялась в образе валькирии и в повседневной жизни. Так же она пренебрегала Лондоном и своими резиденциями, предпочитая штаб Комитета и этот бункер. Это одновременно и радовало премьера, и слегка тревожило. По-видимому, ее Величество входила во вкус кризисного управления воюющей страной. А Черчилль — и в этом он мог признаться себе откровенно — уже разучился делить власть и ответственность с кем-то выше себя.

— Коммунисты решили втянуть нас в размен ресурсов, причем собирая самые дорогостоящие сливки — авиацию, летчиков и дефицитное топливо, — без прежнего легкого самодовольства, деловито продолжил он. — Однако, как я и предполагал, сделали принципиальную ошибку. Они исходили из того, что промышленный потенциал собственно Британии уступает объединенным возможностям России и Германии, а Штаты останутся нейтральными. Но противник недооценил мобилизационные возможности Доминионов. Элита наших младших 'кузенов' может питать весьма недружественные чувства к метрополии, но понимает, что в мире без Британии придется выбирать между коммунистами и американцами. Красные их просто упразднят, а янки сильно перетасуют карты в пользу своих деловых интересов и бизнесменов. Поэтому, как и в предыдущую войну, доминионы станут критиковать нас, обвинять в том, что англичане прячутся за спинами союзников, писать памфлеты и обличительные труды. Однако все это случится потом, а до тех пор, они будут помогать всем, чем смогут. Но лишь пока Британия демонстрирует несгибаемую волю. Поэтому сейчас, как никогда, важно демонстрировать прекрасную бойцовскую форму.

— А ракеты? — с легкой тревогой в голосе спросила Элизабет. — Ракетные обстрелы происходят почти еженощно, их интенсивность растет!

Она опустила руку, подпирающую щеку, и выпрямилась с ровной, как струна, спиной. В это мгновение девушка была одновременно олицетворением и жесткой военной силы, и хрупкой женственности. Черчилль едва не залюбовался ею, но вовремя одернул себя.

— Ракеты… — премьер потер пухлые ладони, не скрывая довольной улыбки. — Несомненно, красные думали, что это гениальная идея. И она, в самом деле, была гениальной! Заставить нас распылять и без того ограниченные силы, терроризировать население, подрывать веру в способность правительства и армии защитить хартленд! И все это малой ценой, небольшой кровью. Да, великолепная затея…

Он снова потер ладони, как повар, приготовивший отменное кушанье.

— Однако в конечном итоге их изощренный план сработал в нашу пользу. Ракетные обстрелы не прицельны, практический ущерб от них значителен, но приемлем, зато внешне создается впечатление, что мы на краю поражения. Это как раз то, что нужно, дабы доминионы продолжали радовать нас искренней поддержкой, а добровольцы осаждали вербовочные пункты. И, что не менее приятно, в сущности, красные взяли на себя значительную часть расходов по тренировке наших ВВС.

Черчилль отпил еще глоток воды.

— Что такое эти 'Майские жуки', как коммунисты называют свои ракеты? Медленно летящая цель, которая почти не маневрирует, не защищается и летит главным образом ночью или в непогоду. Идеальная мишень для отработки действий наших летчиков-истребителей! Мы разорились бы, если бы попробовали применить что-то подобное своими силами, а так коммунисты обеспечили королевские ВВС лучшими в мире тренажерами за свой собственный счет!

— Как … интересно… — негромко проговорила Элизабет. — Я не подумала об этом.

— Даже Даудинг не подумал поначалу, — отозвался министр. — Это магия 'убероружия', как его называют немцы. Военным кажется, что его нельзя парировать, гражданские подавлены внешней мощью. А на самом деле наши враги пустили на ветер миллионы марок и рублей, чтобы сделать британских летчиков еще профессиональнее. И чем интенсивнее ракетные обстрелы, тем лучше.

— Мне радостно слышать это…

Против ожиданий премьер не услышал в голосе королевы радости. Некоторое облегчение — да. Но не более того.

— Дунул Господь и развеял небесную саранчу? — спросила Элизабет, и премьер одобрительно качнул головой, оценив аллюзию.

— Определенно так.

— Сэр Уинстон, я пока не столь искушена в военном деле, как вы, но, признаться, мне… тревожно.

— Я слушаю, — Черчилль обратился в слух, сцепив пальцы в замок, склонившись вперед и нахмурившись.

— Королевские военно-воздушные силы и 'Арсенал' отражают атаки 'Воздушного Фронта', 'Майские жуки' оказались грандиозным — по вашим словам — провалом. Однако, если посмотреть на вещи беспристрастно, то наши победы окажутся оборотной стороной просчетов наших врагов. Как долго еще коммунисты будут ошибаться?.. И можем ли мы и далее полагаться на их недальновидность, как основной фактор обороны?

— Это разумный вопрос, Ваше Величество, — убийственно серьезно проговорил Черчилль. — И, скажу откровенно, я ждал и надеялся услышать его именно от вас. Именно в такой форме. Это значит, что вы действительно постигаете искусство управления и оцениваете вещи по сути, а не по форме.

Элизабет чуть поджала губы, но промолчала. Черчилль отчетливо вспомнил их встречу в 'Фрогмор-хаус' и то, как пробежался по тонкому льду в предельно откровенной беседе. Видимо, вспомнила и она, поэтому в молчании ждала продолжения.

— У Британии есть, чем удивить врагов, помимо их собственной слепоты, — сказал он. — И сейчас самое время предоставить на ваше рассмотрение идею операции под названием 'Якорь'.

* * *
— Ну что же…

С этими словами медик потер широкие ладони, красные и здоровенные, как ковши экскаватора, не вяжущиеся с интеллигентным худым лицом и белым халатом. В этих мощных граблях медицинские инструменты казались игрушечными.

Шанов качнул головой, сохраняя вполне спокойное выражение лица. Это далось с большим трудом. Он много лет ничем не болел и привык, что опасности для здоровья исходят от внешних врагов. Риск получить рану или даже умереть в бою — это понятно и давно привычно. Но когда собственное тело неожиданно подводит… Здесь пасовали даже его выдержка и привычка к козням судьбы. Впрочем, Наталья уже относительно неплохо изучила своего странного и интересного соседа, поэтому внешняя безмятежность ее не обманула. Шанов нервничал и весьма сильно.

Просьба полковника оказалась неожиданной и занимательной. Шанов хотел попасть на прием к врачу, минуя официальный пути. По сути — получить частную медицинскую консультацию. Это было странно, учитывая, что полковник мог рассчитывать на лучшую в стране диагностику и при необходимости — лечение. Но у Шанова и так хватало причуд, эта не казалась самой удивительной. Сама Наталья не взялась за подобную задачу, не позволяла специализация. Однако она знала, к кому можно обратиться.

— Я так понимаю, вы не ждете от меня аккуратно заполненного бланка с печатью и красивой росписью лечащего врача? — осведомился медик.

Прежде чем ответить Шанов внимательно обозрел смотровую, сияющую кафелем и никелем, напряженно хмурясь.

— Нет, — сказал он, наконец. — Мне нужно общее понимание, что не так.

— Тогда специальные термины я опущу, — врач взглянул на Наталью, будто спрашивая у нее разрешения. Женщина почувствовала легкий жар на щеках, но сделала вид, что она здесь совершенно не причем.

— Здоровье человека зависит от трех вещей, — медик растопырил длинные сильные пальцы и загибал их по мере перечисления. — Здоровье родителей, питание и условия жизни в детстве, образ жизни. Сложно судить без полных анализов и подробной истории болезни, но в данном случае я вижу только первый элемент. Родители наградили вас прекрасным здоровьем, которое вы с тех пор усиленно тратили. Сейчас вам, если не ошибаюсь, тридцать восемь, а первое ранение… напомните.

— В тринадцать лет, — сухо сказал Шанов.

— Причем сразу комбинированное, с отягощениями. Хотел бы я побеседовать с тем, кто вас тогда лечил…

— К сожалению, он давно умер.

— Печально. Стреляная рана близ сердца, рубленая рана на голове, неизбежное сотрясение мозга… После такого не выживают. Должно быть, сам Асклепий коснулся того хирурга.

Наталья затаила дыхание, потаенная история жизни соседа по жилью открыла еще одну страницу. Тридцать восемь лет, значит родился в девятьсот шестом. Изранен тяжело, почти смертельно в тринадцать, значит это был тысяча девятьсот девятнадцатый год… И Стерлигов, новогодний гость, упоминал четверть века жизни в ненависти.

Что же случилось тогда, в год перелома Гражданской Войны?..

Словно прочитав ее мысли, Шанов машинально коснулся головы, там, где узкая полоса шрама разделяла волосы, а затем искоса бросил на женщину быстрый и колючий взгляд. Он не возражал, когда Наталья поучаствовала в осмотре, наверное, рассудив, что два врача лучше одного. Но теперь определенно жалел, что не выпроводил ее.

Впрочем, полковник промолчал, ни словом не выдав неудовольствия.

— Ну да ладно, вернемся в день сегодняшний, — продолжил медик. — Ваш организм очень сильно изношен, если по-простому. И ко всему этому прибавилось долгое пребывание в ледяной воде, о котором вы вскользь упомянули.

— Случилось… кораблекрушение. Корабль затонул, я около часа пробыл в воде, в спасательном жилете, — уточнил офицер.

— Холод — это вообще нехорошо для сосудов мозга, а в вашем состоянии особенно. Похоже, это стало последней каплей и спусковым крючком одновременно. Считайте, что выбрали свой запас удачи и сил.

— И каков будет диагноз?

— Вегетососудистая дистония, — печально ответил врач.

— Звучит… немного по-шарлатански, — честно признался пациент. — Не по-медицински.

— В какой-то степени, вы правы. Причины этой болезни толком не ясны, это какие-то нарушения сосудистой системы мозга и вегетативной нервной системы. Симптомы и некоторые общие последствия ясны, а вот как формируется дисфункция — неясно.

— Лечения, соответственно, нет?

— Формально есть, практически же это скорее профилактика симптомов и общее укрепление организма. Барбитураты в малых дозах, валериана или пустырник, радоновые и жемчужные ванны, перемена образа жизни. Последнее — главное лекарство. Просто запомните, теперь любое перенапряжение и большая нагрузка вас понемногу убивают. В самом прямом смысле.

— Перемена… образа… жизни… — с расстановкой произнес Шанов, пробуя на вкус эти слова. — То есть, никаких физнагрузок, никакого нервного напряжения, острого, пряного, соленого и жареного не есть, принимать ванны, потом сидеть в тенечке и пить валерьянку?

— Ну не настолько радикально. Но физические нагрузки ограничить, нервного напряжения избегать, сон, по меньшей мере, семь часов в сутки, а лучше побольше. И я настоятельно рекомендую полное обследование в хорошей неврологической клинике.

— Там мне помогут?

— Для начала они смогут дать более полный и развернутый диагноз. У вас могут быть и другие последствия ранений. Более того, они наверняка есть. Не исключено, что в один прекрасный момент вы не просто упадете, а упадете с инсультом.

— Ясно, — по-военному четко сказал Шанов. — Тогда два вопроса.

— Давайте.

— Первый — когда проявятся симптомы, которые уже нельзя будет скрывать от стороннего взгляда. Второй — если не ложиться в госпиталь, сколько у меня времени до … последствий.

Медик выпрямился, закинул ногу на ногу и потер друг о друга кончики пальцев, словно перетирая крупинки какого-то снадобья.

— Я не думаю, что в мире есть хотя бы один врач, который ответит на второй вопрос. Да и на первый — тоже. Вы можете свалиться в любой момент — не только на пике нагрузки. Когда я говорю 'свалиться', я имею в виду именно физически — упасть. Ноги подкосятся. Как я понял, нечто подобное с вами уже происходило. Но если вы э-э-э… уж простите, возьметесь за ум сейчас, то имеете хорошие шансы ограничиться периодическими мигренями и упадком сил. Если пустите на самотек, то каждый день будет приближать вас к гораздо более скверным вещам. Если я правильно угадываю род вашей деятельности, то даже минутная неконтролируемая слабость может оказаться смертельной. А приступ — это не минута, это, как вы уже заметили, два-три дня крайней слабости и еще несколько дней очень условной годности к физическим и интеллектуальным нагрузкам.

— Я понимаю

— Если у Вас есть какие-то органические изменения кровообращения мозга… то, может быть, в клинике Бурденко за них возьмутся.

— Может быть?

— В мозгу есть зоны, относительно доступные хирургу — и абсолютно недоступные.

— Во втором случае я буду ходить с миной замедленного действия в голове?

— Именно так. Но я даже не уверен, что эта мина есть. Ее нужно искать, для этого требуются исследования, которые мне просто нечем произвести.

— Клиника Бурденко… Барбитураты, валериана и радоновые ванны… Спасибо. Я понял. И избегать стрессов и физнагрузок.

— Еще имеет смысл тщательно санировать полость рта. Иногда такие нарушения связаны с хронической инфекцией зубов или челюстей.

— Ну от этого в любом случае вреда не будет… Понял.

— И еще… — строго остановил медик Шанова, который уже поднялся с круглого вращающегося стула. — В напутствие. Я лечу людей больше двадцати лет. Видел многих, таких как вы.

— Как я? — Шанов усмехнулся. но улыбка получилась безрадостной и довольно сардонической. — Вряд ли.

— Есть люди, которые считают, что из них, по заветам классика, можно делать гвозди. Они живут для чего-то, не для себя. Так вот… вы не железный. Я не знаю, какую цель вы себе поставили, какой граничный столб определили. Но если цените жизнь, откажитесь от него.

— Иначе?

— Я уже сказал — иначе готовьтесь к худшему.

— Спасибо, — сказал Шанов после недолгого раздумья. Его слова прозвучали достаточно искренне и как обычно — сдержанно. Если полковник расстроился, то ни в голосе, ни на его лице это никак не отразилось. — Обязательно учту.

Глава 21

Ченнолт щелкнул крышкой хронометра. Последние три часа он делал это каждые пятнадцать минут. На стене и так висел круглый белый циферблат, исправно отмеряющий бег времени, но Клэр Ли по-прежнему доверял только своим личным часам

Половина шестого утра. Полчаса как у Мартина кончилось топливо.

Он не вернется…

Над Элхемом сгустилась предрассветная тьма. Уже несколько часов побережье терзал свирепый шторм, но сюда он пока не добрался, лишь ветер глухо, по-волчьи завывал в старых дымоходах. В углу шуршала невидимая мышь. И, будто вторя ей, шуршал за конторкой Джексон 'Дайте два!' Макфарлэнд, первый квартирмейстер 'Арсенала', очками и острой мордочкой похожий на мудрую канцелярскую крысу. Вновь щелкнув часами, Ченнолт слегка подбросил тускло поблескивающий кругляш, легко поймал. Перехватил заинтересованный взгляд Джексона. Тот, будто устыдившись неуместного любопытства, немедленно склонился еще ниже над россыпью бумаг, совсем скрывшись за многоэтажными стопками ведомостей.

Без четверти шесть. Мартин не вернется…

Военные суеверны, а самые суеверные, безусловно, авиаторы. Ченнолт даже слышал про немецкого пилота, бравшего в полет собачку-пуделя. А русские по слухам перед взлетом отливали на колесо самолета. У самого Клэра Ли чудачество было безобидное и милое — эти часы, массивные, солидные, швейцарские 'Silvana' в никель-хромовом корпусе со стальной цепочкой. На крышке грубая гравировка '1935'. Эти часы сопровождали его всегда и везде, порождая у подчиненных многочисленные легенды о своем происхождении.

Шесть.

Все, 'ночные совы' не досчитались еще одного экипажа.

Ченнолт с силой сжал часы, чувствуя теплую гладкую поверхность, отполированную бесчисленными прикосновениями. Тренькнул телефон. Тихо, слабенько пискнул, будто примеряясь, и сразу же зашелся истошным дребезжащим звоном.

'Дайте два!' встрепенулся, было, но Ченнолт взял трубку.

— Босс?

— Нет, это мой злой брат-близнец, кто же еще! — рявкнул Клэр Ли.

— Босс, на проводе 'Злобный Хартинг'. Соединить?

Ченнолт поморщился. Хартинг был редкостной даже для англичанина сволочью, он руководил одним из опорных аэродромов Командования противовоздушной обороны Метрополии. И если сукин сын звонит в четверть седьмого, значит, есть неотложное дело.

— Соединяй.

Серия дробных щелчков отозвалась в трубке, а затем послышался недовольный скрипучий голос.

— 'Приют янки'?

Вопрос был явно риторический.

— Да, — подавляя раздражение, ответил американец.

— Клэр Ли Ченнолт?

— Да.

— У меня здесь разбитый 'тринадцатый северный' с экипажем. Все живые. Свалились на посадочную десять минут назад, доламывая машину. Ваши. Железо в ангаре, механику сняли, экипаж отправлен к вам.

'Тринадцатый северный', то есть DH.98/Can.NF.Mk.Х11 — ночной истребитель Де Хэвилленд 'Москито', канадского производства, дооборудованный в Ливсдене американской радиолокационной аппаратурой. Именно на таком ушел в полет Мартин. Ченнолт подавил желание пуститься в пляс, ситуация требовала выдержки и степенности.

— Спасибо, с меня причитается.

— Безусловно, полагаю, детали мы обговорим позднее.

В трубке лязгнуло — англичанин оборвал разговор, не прощаясь, но в данный момент Ченнолт почти любил его. Отличные новости, хорошее завершение одного дня и начало следующего. Жив экипаж, скорее всего, относительно цела аппаратура, стоящая дороже и машины, и экипажа. И, если очень повезло — наконец-то, есть хоть что-то относительно 'голландцев'…

* * *
К 'Приюту' доставили всех троих летчиков с разбитого самолета, но Ченнолт принял только Мартина. Стрелка-навигатора с ходу отправили на попечение медиков, а оператор оказался в невменяемом состоянии и к беседе не пригоден.

Мартин был более-менее в норме, и все же вид пилота Ченнолту очень не понравился. Австралиец смахивал на выходца с того света — бледный и растрепанный как воробей, тщательно скрывающий неуверенную походку и едва заметную дрожь в руках. Для обычного летчика, удачно разминувшегося с костлявой это нормально, но Микки был слишком опытным ночником. Ченнолт оценивающе глянул в глаза Мартина, на дне которых плескался загнанный вглубь ужас.

— Сидеть, — как обычно в сложные моменты Клэр Ли был предельно немногословен и полностью лишен такта.

Австралиец рухнул на стул как подрубленный.

— Пей.

Не дожидаясь команды, Джексон сноровисто извлек откуда-то граненую бутыль без этикетки, скрутил пробку. По воздуху поплыл удушливый запах.

Мартин отвернулся, было, от стакана, щедро наполненного суровым пойлом.

— Я сказал, пей.

Летчик глотнул, скривился, поперхнувшись.

— Теперь жрать. Разговор потом.

Бутылку сменило очень кстати забытое блюдо с бутербродами, оставшееся еще с обеда.

Сначала нехотя, потом с растущей жадностью, Мартин принялся за еду. Ченнолт прохаживался за спиной, удовлетворенно оценивая, как расслабляются плечи и одеревеневшая шея австралийца. Наконец, сытый и слегка расслабленный от спиртного Мартин откинулся на стул, свесив руки по бокам.

— Теперь рассказывай, — повелел командир.

* * *
'Москито' и так не являлся чемпионом по комфортности, теперь же, когда вместо двух членов экипажа в него втиснули троих, в кабине было совсем не повернуться. Первое время Мартину, привыкшему к самолетам побольше, приходилось нелегко, но он привык и теперь находил полет почти приятным. Микки вообще любил ночные полеты. Для большинства летчиков ночь была чем-то опасным, загадочным и зачастую смертоносным. Самый главный инструмент авиатора — человеческий глаз — оказывался почти бессилен, заставляя полагаться на куда менее надежные приборы и простое везение. Но Мартин, сколько себя помнил, ночь любил. Ему нравился мягкий полог тьмы, мерцание звезд, серебро луны. Австралиец искренне не понимал, как можно бояться ночи и ночных полетов, поэтому он и был одним из лучших ночников 'Арсенала'. Если бы только придумали бесшумные двигатели… Но таких нет и вряд ли будут.

Новый самолет Мартину в целом нравился. После больших тяжелых бомбардировщиков, небольшой и очень быстрый 'комарик' казался игрушкой. Пилотировать его было необычно, но интересно. Двигатели Мерлина мерно гудели, неустанно неся самолет над границей моря и земли на высоте трех километров — оптимальная высота работы бортовой РЛС.

'Москито' барражировал почти три часа без всякого результата, вычерчивая равномерные зигзаги вдоль побережья на участке между Дувром и Фолкстоуном. В обычной ситуации ночной истребитель работал бы 'шмелем на нитке', будучи ведомыми мощной РЛС Дувра, способной засечь мишень на семьдесят, а то и восемьдесят километров, но та была вне игры еще минимум на три дня, поэтому главным человеком в 'Москито' сейчас был оператор.

Мартин скосил глаза вправо. Оператор сидел в напряженной позе, уставившись в небольшой матово-серый экранчик электронно-лучевой трубки. Новичок, американский доброволец — 'Джонни-бродяга', как их обычно называли. Австралийский пилот, американский оператор, французский стрелок. Кажется, у красных это называется 'интернационал'. Американец был самым молодым и самым неопытным, но свое дело знал. Вообще, новый радар US/LE.A2-1 был просто чудом из чудес, по крайней мере, так утверждали. Обещанные характеристики и в самом деле впечатляли, угол захвата 60 градусов, дальность до четырех миль. В сравнении с прежними двадцатью пятью градусами и двумя километрами это впечатляло. Кроме того, антенна теперь не торчала криворогим гарпуном, отъедая драгоценные километры скорости, а была спрятана в обтекатель.

Однако, как и ранее, в конечном итоге все зависело от оператора. Только он мог разобраться в пляске размытых сигналов на крошечном стеклянном экране, сделать поправку на влажность воздуха, дальность, отклонения луча, наконец, просто угадать ту единственную точку, где сейчас находится противник. От американца сейчас зависело любое действие остальных членов экипажа.

У Мартина был хороший оператор, но сейчас тот тихо ругался, крутил многочисленные рычажки, подстраивал аппаратуру и снова ругался. Массивный ящик с блоком управления радаром традиционно укреплялся на кронштейнах, но при желании его можно было снять и, положив на колени, прихватить широким ремнем к подлокотникам. Как удобнее. 'Джонни' было удобнее именно так, он склонился в три погибели, почти уткнувшись в трубку носом, ловя зыбкий сигнал.

Мартину становилось откровенно скучно. На его взгляд сама по себе идея такого самостоятельного поиска была довольно глупой. Ловить в одиночку неведомого противника без опоры на дальнюю РЛС, было занятием сродни поиску иголки в стоге сена. Немцы ранее уже пробовали такие патрули и вылазки на эсминцах и шнелльботах, без пользы и с потерями. Теперь тем же занимались англичане, уже на самолетах. Опасности, конечно, поменьше, но…

Мартин щелкнул переключателем переговорника.

— Как успехи? — спросил он у 'Джонни'.

— Никаких, — кратко ответил тот, не поднимая головы. — Шторм, волны, помехи. Надо подняться выше, но может и не помочь.

Мартин кивнул, скорее сам себе. Было бы неплохо подняться хотя бы до шести-семи тысяч футов, но он не решался. Несмотря на заверения в том, что у красных нет ничего подобного английским РЛС, австралиец предпочитал верить в худшее и полагал, что если его слабенький радар будет лучше видеть, то и сам 'Москито' засветится никак не хуже.

Пилот глянул через плечо. Стрелок-навигатор сидел все в той же неподвижной позе, положив одну руку на казенник пулемета, другую на ящичек с инструментами. Вот уж кого было по-настоящему жаль так это его. Для бомбардировщика опаснее всего атаки с задней полусферы, и стрелок сидел, как флюгер, открытый всем ветрам и огню. Многие не выдерживали давления опасности и в 'Арсенале' стрелков все чаще заменяли призванные англичане. Но этот держался неплохо и даже слегка манерно, с чисто галльским вызовом. Почувствовав взгляд, француз оглянулся и неожиданно лихо подмигнул.

— Сигнал.

Мартин быстро развернулся обратно, рефлекторно обежал взглядом всю доступную зону обзора, проверил скорость, высоту, состояние моторов. И только потом чуть вопросительно качнул головой.

— Есть сигнал, — повторил 'Джонни', - на пределе досягаемости, но устойчивый.

— Может, корабль? — скорее для порядка уточнил Мартин.

— Нет, слишком далеко и слишком отчетливо, значит на высоте. Судно потерялось бы в фоне шторма.

— Направление?

— Строго юго-восток, на одиннадцать ча… градусов на двадцать от текущего курса.

— Давай в часах, мне так тоже привычнее, — отрывисто бросил Мартин, доворачивая штурвал.

— Уверен, что одиночный? — уточнил он на всякий случай.

Американец лишь досадливо передернул плечами.

Вот и началось.

Мартин уже почти привык к мысли, что сегодняшний вылет закончится ничем, и тем тяжелее было сбросить невольную легкую расслабленность. Привычно ворочая штурвалом, он автоматически считал. Предел дальности локатора — пять километров. Но это формально, на практике, в зависимости от высоты цели и атмосферы максимальная дальность обнаружения могла составить и милю и пять-шесть. Судя по погоде — здесь скорее меньше, чем больше. А стихия разыгралась не на шутку. Еще с обеда ветер усиливался, равномерно, но неотвратимо. К вечеру с моря нагнало сплошной облачный фронт, воды пролива непрестанно вскипали барашками штормовых волн.

Мартин лег на новый курс.

— Без изменений. Или нет… — докладывал оператор. — Неясно, он как будто висит на месте.

'Москито' и так летел на скорости едва-едва двести пятьдесят миль в час, Мартин сбросил скорость до двухсот и сразу же сбавил еще малость.

'Джонни' резко качал головой, похожий на огромного дятла, его пальцы порхали над панелью в ритме хорошей машинистки.

— Дальность где-то миля с четвертью, идет прямо на нас или под малым углом, не больше десяти градусов, может, пятнадцать, очень медленно.

Ветер попутный для нас, тот идет против, значит, это не метеозонд, размышлял Мартин. Самолет. Одиночный — значит, не бомбардировщик красных, те всегда летали группами, пусть даже и малыми. Скорее всего, это 'летучий голландец', то есть такой же одиночка. И теперь вопрос в том, есть ли у него наведение с земли. И насколько оно хорошо. Разведка клялась, что нормальные стационарные РЛС красные даже с божественной помощью введут в строй не ранее, чем через полгода. И это хорошо, вполне можно помериться силами.

— Поворачивает и, похоже, снижается. Поворот на запад, вправо от нас.

Мартин сжал зубы и слегка повернул штурвал вправо, одновременно прибавляя газ. Было бы очень хорошо подловить 'голландца' на повороте, выйдя в тыл. Тогда шестьдесят градусов 'длинного глаза', да пусть даже сорок пять реальных выведут 'москито' точно на цель, а вот большевик его даже не увидит. Но вот почему противник поворачивает? Да еще со снижением?

Мартин покрылся потом, пальцы сжали рукоятки штурвала, гул двигателей ушел куда-то на задний план.

Красный поворачивает, причем самым выгодным образом для атаки, позволяя зайти себе в хвост. Если у него есть радар, и он видит 'Москито', то это чистое самоубийство. Если радара нет, что делает одинокий самолет над проливом? При этом красный снижается, значит, предполагает, что его могут заметить.

Непонятно!.. Если только…

Он перещелкнул тангенту переговорника на общую связь.

— Делаем круг, всем смотреть!

Оператор впервые за бог знает сколько времени оторвался от радара и вперился в Мартина полубезумным взглядом.

— Такого не бывает, — нужно было объяснить, как можно короче и яснее. — Так не подставляются. Или он слепой или их несколько. Следи, я пойду в вираж.

Мгновение оператор непонимающе смотрел на него, потом кивнул и вернулся к своему волшебному окошку. Хороший 'Джонни', правильный и несуетливый…

Скорость двести пятьдесят, учесть ветер, высота две с половиной с небольшим подъемом. Полный вираж займет не меньше сорока секунд, может даже минуту.

Надо прибавить скорости, но нельзя, тогда повысится риск огненного выхлопа из выхлопных труб, и если 'голландцев' хотя бы двое, то с тем же успехом можно просто пускать из кабины сигнальные ракеты. Вот и еще одна причина, по которой обычные летчики так тяжело переучивались на ночных пилотов. Днем скорость была залогом жизни, ночью стремление 'прибавить газа' приводило на тот свет самым коротким путем.

Начало разворота. Летать по радару — все равно, что ездить на автомобиле темной-претемной ночью, ориентируясь только по свету фар. Если кто-то у них на хвосте, сейчас они это увидят. Возможно. Но заглянув за спину, они почти на минуту потеряют противника. Тот сможет перейти в наступление, уйти или сделать еще что-нибудь особо хитрое, но они узнают это только когда 'Москито' замкнет круг и снова поймает 'голландца' в пучок 'света' своего радиолокатора. Если поймает.

Мартин аккуратно, по миллиметру сдвигал штурвал, подавляя желание вывернуть до упора. Оператор колдовал, монотонно, почти шепотом повторяя себе под нос ''ничего, ничего, ничего…'.

Тридцать секунд, сейчас они развернулись строго на север, домой. Домой?.. Где теперь его дом?..

Сорок пять. Теперь ветер бил прямо по борту, машина ощутимо вздрагивала под порывами надвигающегося шторма, лобовое остекление то и дело мутнело от щедрой порции водяной мороси. За бронестеклом по-прежнему царила непроглядная тьма. Кабину освещали лишь неяркие лампочки приборов и замогильное мерцание электронно-лучевой трубки.

'Ничего, ничего, ничего…'

Разворот закончился, самолет двинулся строго на юг, по предполагаемому направлению полета 'голландца'. Пальцы окостенели, Мартин взмок.

— Ищи, — бросил он оператору сквозь сжатые зубы.

'Джонни' ответил кратко и очень выразительно, но Мартин почти ничего не понял, американец использовал какой-то местечковый гнусавый жаргон.

— Есть! — неожиданно во весь голос завопил оператор. — Параллельные курсы, угол встречи около десяти, скорость примерно сто восемьдесят миль, расстояние две мили.

— Мы заходим с тыла?

Вопрос был глупый, но после бесконечной минуты разворота Мартину нужно было что-то сказать. Видимо, оператор это понял.

— Да, при такой скорости догоним его через минуту-две.

Это была отличная новость, просто замечательная, самое опасное для ночного боя с бортовыми РЛС — потерять противника из узкого поля обзора радара. Мартин же пошел на этот риск намеренно, притом, что находился в выгодной позиции. Теперь он был уверен, что враги не работают в команде, а мишень уже почти в прицеле. Но от 'почти' до 'сбил' путь не короткий, работа предстояла сложная.

Они подтягивались к 'голландцу' очень медленно, очень аккуратно, не спеша. Даже будучи уверенным в чистом небе позади, Мартин не спешил форсировать двигатели, предпочитая медленный путь и гарантированный результат. Слегка прикусив от усердия язык, он с нежностью матери, пеленающей ребенка, управлял многотонной машиной, метр за метром продвигаясь к наилучшей позиции — сзади и выше, не далее шестисот футов от цели. 'Джонни' колдовал над своим чудо-ящиком, как средневековый алхимик над пробиркой с гомункулусом, давая на удивление точную привязку.

Слишком хорошо, слишком хорошо, думал Мартин. Слишком хорошо, чтобы продолжаться долго. Удачу надо хватать и тащить, пока дается. Еще минуту, ну, пожалуйста, еще хотя бы минуту, и я его срежу с одной попытки, не в первый раз… Еще минуточку.

— Плывет! Резко! Сигнал пляшет! Теряю… Теряю!!!

Мартин и сам видел, как необычно четкая метка цели неожиданно помутнела, распалась россыпью искрящихся точек и скачком расползлась на пол-экрана. Видел и причину. Далеко впереди прорезалась узкая, как бритвенное лезвие, полоска полыхающего сиренево-синего света. Она то исчезала, то разгоралась, пульсируя в неровном ритме, временами выбрасывая тончайшие нитевидные щупальца. Грозовой фронт.

Мартин громко, от души выругался, даже на мгновение отпустил рукояти, хлопнув кулаком в ладонь. 'Джонни' с тяжелым вздохом распрямился, он все еще контролировал свой агрегат, но уже в пол глаза, по обязанности. Экран покрылся ровной завесою монотонной ряби — электрические разряды надвигающейся грозы работали не хуже постановщиков помех. Охота сорвалась в самый ответственный момент.

— Проблемы?

Про француза как-то забыли, и его громкий жизнерадостный голос заставил Мартина вздрогнуть.

— Потеряли, — односложно ответил летчик. — Возвращаемся.

Что ж, бывало и так. Безумно жаль сорвавшейся атаки, так красиво и четко выйти на позицию стрельбы, притом без наведения с земли, только своими силами и в последний момент провалиться… оставалось утешаться тем, что, как сказал бы Ченнолт, 'притащить домой свои целые задницы' — тоже неплохой результат.

Сияние впереди заметно усилилось, гроза шла прямо навстречу и очень быстро. Почти минуту Мартин боролся со жгучим желанием продолжить поиск, теперь выслеживая противника 'на глазок' в неверном отблеске молний. Но разум все жепобедил. Топлива оставалось не то, чтобы в обрез, но и не изобильно, да и играть в чехарду в грозовом фронте было бы опасно даже тяжелому четырехмоторнику.

— Возвращаемся, — еще раз сообщил он экипажу, готовясь переложить штурвал.

И в этот момент Мартин почувствовал, что за спиной у него стоит смерть. Даже спустя много лет он не мог ответить себе на вопрос — откуда взялось это мертвящее ощущение костлявой руки, неслышно, почти нежно легшей на плечо. Просто в сознании неожиданно возникло знание — сейчас они все умрут.

Истошно завопил стрелок, изо всех сил, как заяц, попавший в силок, криком смертного ужаса, и сразу же дробно залаял его пулемет. Впереди полыхнуло — ярко, ослепительно. Гигантский разряд молнии строго вертикально распорол небесную черноту до самого моря, ярящегося пенными гребнями бурных волн. На долю секунды весь окружающий мир замер как на фотопленке, высвеченный искусственным светом невероятной яркости и контраста. И Мартин увидел его.

'Голландец' шел чуть ниже и правее, параллельным курсом, не далее пятидесяти ярдов. Два двигателя, двухкилевое оперение, слепые отблески остекления кабины.

Разум Мартина произвел мгновенный подсчет, чтобы сбить врага одной очередью ему хватило бы трех-пяти секунд, в такой позиции спасти врага мог разве что господь бог. А пока ум считал, движением всего корпуса и рук Мартин страшным яростным движением отжал штурвал от себя до упора, впечатывая 'рога' в приборную панель, ноги же так же, до упора, впечатали в пол педаль газа. 'Москито' содрогнулся в вибрирующей судороге, самолет резко клюнул носом, задирая хвост. Оператор сложился пополам, резко приложившись лицом о свой ящик. Просверк ослепительно зеленого света, словно меч плашмя прошелся над 'Москито', срезая верхушку фонаря и оконечность хвостового оперения. С треском разлетелся плексиглас остекления, что-то звучно и звонко впечаталось в бронеспинку сидения, в лобовом стекле между креслами пилота и оператора появились два круглых отверстия с краями, змеящимися трещинами. Самолет резко повело, корпус вздрагивал от попаданий. Оглушительно выли форсированные до предела 'мерлины', мелкие осколки фонаря швыряло по всей кабине. Непрерывный вопль стрелка и стаккато пулемета оборвались одновременно и сразу.

Сознание Мартина кричало от ужаса обреченности, сознания того, что их поймали в ловушку, простую до невозможности. А демон, вселившийся в его руки, продолжал делать свое дело. Одним рывком летчик сбросил скорость почти до нуля, убирая огненный выхлоп двигателей и одновременно, действуя элеронами, еще сильнее кинул машину вниз, разворачивая вправо.

Теперь 'Москито' пикировал почти отвесно, забирая в сторону. Штормовой ветер выл, врываясь в кабину через пробоины, правый мотор кашлял и утробно взрыкивал, хвостового оперения словно и не существовало. Альтиметр бешено крутил стрелки, отмеряя метры, оставшиеся до волнующегося моря. Оператор тихо подвывал, держась за разбитое лицо, кровь обильно пятнала комбинезон, заливая панель локатора. Француз молчал.

Череда зеленых трассеров вспорола темноту, выше и левее, значительно левее, била батарея самое меньшее из трех-четырех стволов. Потом еще и еще, короткими частными очередями. 'Голландец' стрелял наугад, ориентируясь на примерное направление, в целом точно, но не угадал направление разворота 'Москито'. Мартин потянул штурвал на себя, стремясь вывести машину из пике, молясь, чтобы француз не пришел в себя или не воскрес, что там с ним произошло и не вздумал снова палить. Самолет слушался, хотя скверно, выравниваясь, но катастрофически не хватало высоты. Австралиец почти планировал, оседлав ветер и не решаясь газовать. Где-то над ним крутились два вражеских ночника и Мартин не питал иллюзий относительно исхода боя. Одна искра и его добьют.

Он все-таки выровнял самолет, почти над самой поверхностью бурлящей пучины. Гроза ощутимо приблизилась, вспышки молний участились, выхватывая из тьмы волнующуюся поверхность моря. Волны жадно тянули мутные пальцы к искалеченному самолету, почти касаясь его брюха. Идти на такой высоте было смертельно опасно, но иной возможности укрыться и от радаров и от зорких глаз врага не оставалось.

Приборы работали, топлива в обрез. Внутренняя переговорная сеть тоже вырубилась, Мартин хлопнул оператора по плечу, большим пальцем показал назад. Дескать, проверь, как там коллега. Американец секунду-другую непонимающе смотрел на летчика, затем кивнул и, отстегнув ремни, полез назад. Ящик индикатора при том аккуратно отложил, насколько это было возможно в тесной кабине.

Нет, какой все-таки хороший 'Джонни' попался, только бы не перегорел от такого лихого начала карьеры.

Всепоглощающей тьмы больше не было. Было неверное и неуловимое чередование света и тени, клубящихся туч, молний, полос шквала и ливня. Вода струилась и снаружи, и внутри, смывая мелкие капли крови, собираясь на полу кабины мутными лужами. Машину трясло как в лихорадке, левый движок тянул ровно, правый был совсем плох. После некоторых колебаний Мартин отключил его совсем, чтобы не дай бог не полыхнуло, и осторожно прибавил оборотов на левый. Случалось, 'Москито' взлетали на одном движке, так что как-нибудь дотянем.

Судя по компасу, всеми манипуляциями он увел машину достаточно далеко на юго-запад. Рули высоты кое-как слушались, по горизонтали приходилось работать элеронами. Теперь оставалось лишь вернуться домой. Ориентируясь по компасу, на одном моторе и с двумя вражескими самолетами этажом выше.

* * *
— Долго возвращался? — Ченнолт был как всегда деловит и практичен.

— Долго, шел зигзагами, вышел к побережью на последних каплях, там тоже не рискнул подниматься, чтобы не получить уже от своих, рация засбоила. Но очень сильно мешали воздушные линии электропередач. Едва не сорвали раз или два. Повезло…

— Дальше было что-нибудь, стоящее внимания?

— В общем, нет. Оператор цел, только нос разбил. Стрелку посекло лицо осколками фонаря и не очень сильно контузило — малокалиберный снаряд вражеской авиапушки скользнул по черепу. Машина выглядит скверно, но по беглому осмотру — восстановима силами мастерской, радар надо смотреть отдельно, но дырок вроде нет. Нам дали чаю, плеснули бренди, замотали в одеяла, еще одежду дали, наша вымокли насквозь. И отправили. Все.

Ченнолт прошелся по кабинету, остановившись напротив окна, задумался, глядя на витражное окно. Светало, ливень не утихал.

— Получается, тебя прихватили просто и без всяких особых задумок… — не столько спросил, сколько констатировал он, наконец. — Два ночных истребителя, один накручивал круги на относительной высоте, второй прятался у самой поверхности. Ты выслеживал первого, второй выслеживал тебя. И спасло тебя чистое везение да зоркий глаз стрелка. Так?

— Да.

— Хм-м-м… — с непонятной интонацией протянул американец. — Что скажешь относительно класса?

— Очень высокий, — честно ответил Мартин. — Второй явно шел не просто низко, а очень низко. В такой шторм это… смело. Испытал на себе. И выдержка — дай бог, я ведь подошел к первому почти вплотную, а получается, это меня подпустили.

— Да… Ясно.

Ченнолт все так же рассеянно вышагивал, погрузившись в свои мысли.

— Значит, и над проливом теперь бродят 'чумные' ночники, причем с железными яйцами… И это не радует, никак не радует…

Он оборвал мерную поступь, шагнул к Мартину.

— Теперь самое главное. Очень важно, не спеши, подумай. Ты видел одного. Это наши старые добрые немецкие друзья?

— Нет, — Мартин не колебался. — Это не 'два-четыре'.

— Уверен?

Ченнолт испытующе глянул ему прямо в глаза.

— Двухкилевой, двухмоторный, в габаритах тяжелого истребителя. Видел одну секунду, в плохом свете. Ты мог ошибиться.

— Нет, разве что это какая-то очень новая разновидность. Я ведь видел 'А-24' и в живую, и в обломках. Его кабину и оперение не перепутать ни с чем.

— Хорошо, иди, давай. Сейчас спать, Джексон проводит. К вечеру садись и описывай все по секундам.

Уговаривать Мартина не надо было, напряжение, подстегивающее нервы и тело, спадало, смытое безопасностью и доброй порцией джексоновского эликсира. Австралиец поднялся, едва держась на неверных ногах.

— Еще одно…

Австралиец обернулся. Босс подошел почти вплотную.

— Что еще случилось?

— Не понимаю, — Мартин старался смотреть в глаза боссу честно, и у него почти получилось. Но только почти.

— Не ври. Сказки можешь рассказывать милым английским девочкам, — Ченнолт говорил негромко, но очень внушительно. — Ты за штурвалом не первый год и стреляли в тебя не первый раз. На дюйм разминулся с пулей, бывает, нервно, понимаю. Но не настолько. Что еще?

Мартин нервно оглянулся, одернул широкую и длинную, не по росту, куртку, в которую его обрядили англичане перед отправкой. Ченнолт шагнул еще ближе, склонил голову, будто занося над австралийцем крючковатый ястребиный нос.

— Да ничего, в общем… Просто… я всегда уходил влево. Всегда только в левую сторону. Что в детстве на велосипеде, что сейчас. Руки поворачивают сами. А вот в это раз — вправо, первый раз за всю жизнь. А когда я ушел в пике, он стрелял вслепую, на упреждение, как раз с поправкой на левый разворот.

— И попал бы? — заинтересованно спросил Ченнолт.

— Думаю, да. Прочесал бы по оси.

— Да. И такие чудеса бывают… Все, прочь.

Ушел Мартин, ушел сопровождающий его Макфарлэнд. Ченнолт продолжал думать. Телефон трезвонил почти непрерывно, в приемной, судя по звукам, было людно. Утро начиналось как обычно, если не считать того, что в эту ночь он не спал вообще. Наконец, американец снял трубку, оборвав очередной звонок, стукнул по рычагу, сбрасывая вызов.

— Шесть-девятнадцать. Срочно.

Ждать пришлось почти полминуты. Затем в трубке щелкнуло, приятный женский голос очень вежливо сказал 'слушаю'. Английские секретарши их безупречные манеры были одним из очень немногих вещей, что казались американцу достойными всяческого подражания и переноса на родную землю.

— Приветствую, Дайте, пожалуйста, самого главного командира.

— Вы уверены в необходимости этого? Самый… э-э-э главный командир только два часа как закончил свой рабочий день.

— Милочка, — начал вскипать Ченнолт, — мой вчерашний рабочий день вообще не заканчивался, он как-то вдруг стал сегодняшним. Будите.

Еще минута. Потом трубку заполнил добродушный баритон, и никак нельзя было сказать, что его обладатель прилег отдохнуть менее двух часов назад.

— Клэр, что за спешка? Джентльмены не звонят друг другу ранее десяти часов утра.

Как и положено истинному американцу, Ченнолт не признавал никакой аристократии, не испытывал пиетета перед чинами и погонами. Но маршал авиации сэр Хью Даудинг, командующий противовоздушной обороны Метрополии и тактическими авиационными соединениями, ему определенно нравился. Ченнолт чувствовал в британце духовного собрата — одновременно и авантюриста, и человека долга.

— Сэр Хью, есть новости. По поводу нашего последнего разговора.

— Говорите.

Голос маршала неуловимо изменился, он, словно подобрался, исчезла легкая аристократическая снисходительность.

— Те, о ком мы говорили на днях, — даже в разговорах по закрытым и защищенным линиям Ченнолт всегда соблюдал максимальную осторожность. — Мой экипаж их встретил и постукался кулачками. Еле унес ноги.

— Это был хороший экипаж?

— Из лучших. Сегодня вечером у меня будет подробный отчет, отправить завтра утром?

— Американский юмор, я оценил. Шлите, как только отчет будет закончен, я сейчас отправлю к вам специального курьера. Но почему не сейчас?

— Экипаж измотан, есть раненые. Сейчас они будут не вспоминать, а придумывать.

— Можете изложить суть парой слов?

Ченнолт задумался почти на четверть минуты, потирая переносицу, маршал на том конце провода терпеливо ждал, пока американец сформулирует мысли.

— То, чего мы опасались, подтвердилось. На поле новые игроки. С другой стороны забора.

И все-таки Даудинг не выдержал.

— Клэр… это они?

— Да, это они. Русские смогли довести до кондиции собственные ночные истребители. Все остальное в докладе. Надо ускорить наши приготовления … к 'Якорю'.

— Курьер отправится немедленно. Остальное обсудим лично.

Они повесили трубки одновременно.

Глава 22

Март 1944 года
Черчилль сел в уютное кресло, вытянул уставшие ноги. Очень хотелось пару глотков чего-нибудь горячительного. Весь мир считал, что британский диктатор обожает коньяк и вообще питается главным образом алкоголем. На самом деле Черчилль был весьма умерен в потреблении спиртного, предпочитая хороший виски. Эту привычку он приобрел в молодости, на юге Африки и в Индии, где пить простую воду мог только безумец, а кипятить удавалось не всегда. Отсюда родился примитивный, но действенный рецепт — плеснуть в стакан на палец виски и долить водой. Бурда получалась, прямо скажем, специфической, но, по крайней мере, от желудочно-кишечной заразы уберегла.

Немного скотча — сейчас желание было острым, как никогда. И сигару.

Но пришлось отказать себе и в том, и другом. Поздний вечер уже протягивал руку грядущей ночи, премьер не спал уже почти двое суток и чувствовал, что стаканчик виски сейчас не взбодрит, как обычно, а наоборот — отправит в глубокий сон самое меньшее часов на десять, что слишком много. А сигара усугубит.

Впрочем, табак и скотч оказались не единственными сущностями, в которых 'Бульдог' отказал себе ради высших целей. Можно сказать, что весь сегодняшний день стал временем великого самоограничения, смирения, а также истязания гордыни.

'Якорь'

Операция, которая готовилась не один месяц, в такой тайне, что … Собственно, режим секретности, окружавший задумку, и сравнить то было не с чем. Ни одна военная операция Королевства доселе не удостаивалась таких мер по обеспечению закрытости.

Но оно того стоило. Однозначно стоило.

После провала Дарданелльской операции в пятнадцатом году, ставшей личным фиаско Черчилля, он излечился от пристрастия к эффектным военным авантюрам. Порядок бьет класс, хорошо организованная и планомерная процедура всегда перемелет яркий экспромт. На это он поставил собственную карьеру и судьбу страны в минувшем году, отказавшись от мира с немецкими и русскими коммунистами. И пока что расчет себя вполне оправдывал.

Но теперь пришло время разукрасить полотно впечатляющим штрихом. Добавить ярких красок в серые будни индустриальной военно-морской войны. Да… красно-оранжевый будет очень к месту. Огонь пожаров, цвет очищения.

Премьеру захотелось вскочить и быстро пройтись по комнате в своем особняке. Деятельная натура требовала активности, решений, адреналинового накала. Тем более в такой день, точнее в такую ночь, со столь высокими ставками! Но Черчилль лишь еще больше расслабился, чувствуя, как оковы усталости наконец то слегка отпускают старые и нездоровые ноги. Не сегодня… В любой другой день, но не сегодня, не сейчас.

Бог свидетель, чего это ему стоило — уйти в самый важный момент, самоустраниться от череды событий, которые мчались, как раскрученная карусель на ярмарке. Быть не в штабе, среди мастеров, изощренных в своем деле, как отточенные скальпели хирурга. Но здесь, отойдя от всех дел, ожидая известий, как рядовой британец, обычный человек, который каждое утро открывает газету, липкую от скверной краски, чтобы прочитать свежие новости о ходе изматывающей войны. Все равно, что кормить льва травой.

И все же бывают моменты, когда свирепому хищнику приходится становиться вегетарианцем, ради блага государства.

Элизабет… Она прекрасно играла роль валькирии, королевы-воина, за чьей спиной стыдно скрываться мужчинам и защитникам. И все же образу не хватало некоей завершенности. Последнего росчерка пера в искусной росписи на важнейшем документе. Для того чтобы явить стране и миру совершенство облика, Ее Величеству требовалось совершить еще одно действие.

Элизабет должна была выиграть сражение. И не просто оказаться на первых полосах всех изданий мира, быть сфотографированной в окружении офицеров и карт. Королеве следовало почувствовать острый, не диетический вкус схватки без всяких посредников. А воинам — увидеть, что правитель страны не нуждается в тени премьера за спиной. Но чтобы достичь этой грандиозной цели, премьеру недостаточно просто сесть поодаль и никому не попадаться на глаза.

Ирония судьбы… Именно Уинстон Черчилль отобрал проект операции из целой серии предложений. Санкционировал разработку и курировал до самого конца. Он дал детищу название — 'Anchor' — 'Якорь'.

Но пережить триумф и принять славу суждено другим.

Вернее, другой.

Диктатор расслабил напряженные плечи и шею, закрыл глаза. Он знал, что не уснет до самого утра, что ни один телефон не зазвонит в ночной тишине, и курьер не постучит в дверь. Утром он сам снимет телефонную трубку и прикажет связать с Приоратом Бентли.

* * *
Кто-то полагается на тактическое мастерство и способности к импровизации. Кто-то на тщательно расписанный график и учет всех возможных факторов. Кто-то совмещает означенные подходы с той или иной степень успеха. План 'Якорь' относился к последним. Действия всех участников были расписаны едва ли не поминутно, но при этом оставляли возможность для отступлений и маневра с учетом текущей ситуации. Операцию могли спланировать только те, для кого карты и схемы стали смыслом жизни, а сухие строки отчетов — хлебом насущным. Операцию могли осуществить только те, для кого привычными стали рукояти штурвалов, а не пустые руки; те, кто давно забыл, что самолет — это не крылатый демон войны.

Иными словами, только Королевские военно-воздушные силы оказались в силах совершить задуманное.

Боевые действия открылись ночью, после полуночи, с застрельщиков — отдельных машин и малых групп, которые, подобно жалящим осам, начали прощупывать северное побережье Франции, будоража континентальную ПВО. Воздушный Фронт коммунистической коалиции — больше двух тысяч одних истребителей — был кувалдой, предназначенной для сокрушения избранных целей. Но для динамичной, но в то же время всеохватной обороны подходил куда хуже. Недостаточная оперативность связи между русским и немецким командованием сказалась на координации и сразу обозначила некоторое отставание в ответных действиях. С каждым часом это отставание усугублялось, накапливая драгоценные минуты форы для КВВС. Меж тем напор усиливался. Английские самолеты завязывали схватки в ночном небе, прорывались к наземным объектам, постоянно мельтешили на радарах, создавая впечатление, что атака направлена на все побережье.

К четырем часам утра для командования Фронта стало очевидно, что это не попытка надавить на нервы и не очередной раунд воздушного противостояния, исход которого однозначно определяется только после войны, путем кропотливого сравнения отчетности в архивах. Но к тому времени было уже поздно. Передовые группы Королевских ВВС понесли огромные потери, многие полностью утратили боеспособность, но силы Фронта оказались распылены. Первая и самая главная фаза 'Якоря' прошла успешно — теперь отставание континентальной авиации, ее запоздалая реакция на действия англичан стали необратимыми и фатальными.

Около шести утра премьер-министр Черчилль все-таки сдался и после тяжелой, изнурительной борьбы выпил стакан скотча — махнул, как в пабе субботними вечером — одним глотком. Против ожиданий алкоголь не подействовал, взбудораженный организм буквально испарил виски, как каплю на раскаленной плите. И в это же время основной поток британских бомбардировщиков уже надвигался на побережье.

Самолеты выходили на цели с рассветом, атаковали и уходили поодиночке. Раньше такая тактика означала верное самоубийство, но раздерганные силы Фронта уже не могли организованно преследовать отходящего врага. В хаосе помех русские и немецкие самолеты получали множество одновременных и взаимоисключающих приказов, стараясь делать одновременно все, и в итоге опаздывали везде.

Некоторые 'Москито' и 'Бофайтеры' с РЛС, действуя в точности по немецким шаблонам, атаковали и блокировали аэродромы, чередуя пологие пике на машины 'красных' и резкие развороты, чтобы избежать зенитного огня. Другие — маленькими группами, описанными в плане как 'команды рейнджеров' — атаковали важные цели уже при свете дня. Тяжелые истребители 'Темпест' и 'Тайфун' с авиапушками и реактивными снарядами пикировали на зенитные батареи, сквозь стену огня, буквально прокладывая своими корпусами путь для идущих следом бомбардировщиков.


Со стороны могло показаться, что британцы намерены выжечь все северное побережье, от Шербура до Дюнкерка. Но если бы некий всевидящий наблюдатель смог разобраться в хаосе титанической битвы и отделить истинные мишени от ложных и случайных, то он сразу отметил бы настоящую цель 'Якоря'. Таковыми стали порты, разгрузочные сооружения, ремонтные базы, главные наземные развязки, которые питали морские терминалы. И, конечно, корабельные стоянки, не чисто военные, эти штурмовать было слишком затратно, но все остальные сколь-нибудь значимые скопления кораблей получили свое. Досталось и Норвегии, но за эти действия отвечала отдельная группа.

Даже дезорганизованный Воздушный Фронт был слишком велик и опасен, чтобы сдаться и позволить врагу захватить полное господство в небе. Восходящее солнце, наливающееся дневной желтизной, скрывалось за дымами сбитых самолетов. Десятки серо-черных следов перекрещивали синее небо, сплетаясь с огненными трассами сотен пулеметных и пушечных очередей.

КВВС и Фронт никогда не сходились лицом к лицу, в полной силе, ранее они действовали отдельными частями. И сейчас два гиганта отчаянно сражались, меча друг в друга серебристые силуэты самолетов, бичуя снарядами, поражая бомбами и ракетами. Немецкие перехватчики и советские тяжелые истребители бросались в атаку, идя в лобовую, подныривая под вражеский строй и пикируя сверху. Английские бомбардировщики и истребители прикрытия то и дело искрили яркими вспышками попаданий, горели, выпадали из строя. Пораженные машины разваливались прямо в воздухе, исчезали в лохматых клочьях взрывов или с замедленной, печальной предопределенностью планировали к земле.

Но силы одного из великанов уже были подорваны, хотя в то время мало кто это понимал. С каждым часом схватки Фронт терял организованность, до тех пор, пока каждый полк, каждая эскадрилья не стали сражаться уже только за себя и свой маленький кусочек неба. А англичане сохранили хоть какую-то управляемость и отчаянно напирали с силой и отчаянностью, какие могут быть только у того, кто сделал главную ставку, кинув на игральный стол все фишки и заложив собственную жизнь.

К полудню возможности КВВС окончательно исчерпались. Люди еще могли сражаться, но техника — уже нет. Понеся огромные потери, британские авиачасти возвращались на базы, преследуемые одиночными истребителями с континента. Воздушный Фронт полностью утратил боеспособность, расколотый, как ваза с причудливым и сложным орнаментом, которую одним движением смахнули на пол. Северное побережье Европы, где сходились основные морские коммуникации, порты и склады для будущего десанта, затянуло дымом многочисленных пожарищ.

* * *
Черчилль положил телефонную трубку, достал из коробки сигару, обрезал шапочку и чиркнул спичкой. Настоящей, правильной сигарной спичкой, чья длина ровно три целых и пятнадцать сотых дюйма. Или восемь сантиметров, если измерять в богомерзкой метрической системе. Настоящий ценитель не должен торопиться во время раскуривания, ведь срез должен затлеть равномерно по всей поверхности.

Сигарный дым слишком крепок, его не вдыхают, а набирают в рот и будто полощут слизистую оболочку. Черчилль шевельнул челюстью, смакуя сдержанный, суровый вкус настоящей 'La Aroma de Cuba'.

Через четверть часа автомобиль унесет его в штаб, где будет много, очень много забот. Но как известно, у победителей даже раны болят меньше. А они победили. Закончилась бессонная ночь, полная тревоги, надежд и потаенного страха неудачи. Сделана самая большая жертва, которую всевластный премьер когда-либо приносил ради страны и другого человека. Жертва, о которой мало кто узнает, и никто не оценит по достоинству.

'Мы победили. Снова, как ранее, как и впредь. Я победил' — подумал сэр Уинстон, вновь затягиваясь сигарой.

Глава 23

— Итак, товарищи…

Сталин прошелся вдоль стола, мягко ступая ногами в коротких сапогах.

— Я бы сказал, что ситуация… очень… серьезная.

Обычно в этом кабинете собиралось не менее пяти-шести человек. Здесь, в большой комнате, за длинным узким столом, покрытым синеватого оттенка сукном, принимались коллегиальные решения по наиболее важным вопросам войны и мира. Но сегодня состав приглашенных был необычно мал и странен.

Прошло меньше суток после поражения Воздушного Фронта в битве за побережье. Точный ущерб уточнялся, сведения о потерях так же оставались расплывчатыми, главным образом из-за того, что многие машины совершили вынужденную посадку на чужих аэродромах, а то и в чистом поле. Однако даже самый завзятый оптимист уже не мог отрицать, что для описания случившегося самым точным определением является 'грандиозное поражение'.

Разумеется, как это всегда бывает после больших битв, вражеские потери оценивались в разы больше, нежели собственные. Если собрать все заявки и донесения, то выходило, что каждый самолет Королевских военно-воздушных сил, от тридцатитонных 'Стирлингов' до последнего 'Суордфиша' был сбит минимум дважды. Но в такие чудеса не верили и сами военные, а уж тем более — Сталин.

Помимо неописуемого урона для репутации, материальный ущерб так же превзошел все возможные пределы. Однако главная потеря измерялась не в сбитых самолетах, убитых пилотах, утопленных кораблях. Не в разочаровании всех союзников двух сильнейших коммунистических держав и не в ликовании их врагов. И даже не в миллионах человеко-часов, которые потребуются для восстановления портов, верфей, погрузочных комплексов и складов, для производства новых самолетов и тренировки летчиков.

Самое страшное заключалось в том, что англичане показали способность одним ударом вывести из строя всю транспортную систему побережья. То есть — подрубить корень возможной десантной операции, полностью прервав ее снабжение, превратив десантников в самую большую на свете орду военнопленных. И все это случилось на пике последовательного, хорошо подготовленного и очень дорогостоящего воздушного наступления СССР и Социальной Республики. Того самого наступления, которое как раз и должно было обескровить ВВС и экономику Британии, лишив ее возможности для любого масштабного и организованного сопротивления.

Это было даже не поражение. Это была катастрофа. И если отмену десанта осенью сорок третьего еще можно было замаскировать в стиле 'не очень то и хотелось', то погром, учиненный 'истощенными' КВВС в марте сорок четвертого, стал оглушительной и принародной пощечиной.

А дальше началось самое удивительное.

После событий такого масштаба и значимости Сталин сначала будто чего-то выжидал. И только на следующий день вызвал к себе всего трех человек — наркома обороны Жукова, начальника Генерального Штаба Шапошникова и наркома военного авиастроения Поликарпова.

Это могло означать все, что угодно, но самое вероятное — разнос и 'оргвыводы' для военных, которые всего месяц назад уверили Вождя, что план авиационного пресса и обескровливания английской экономики выполняется вполне успешно и приносит несомненный результат. Учитывая масштаб катастрофы, 'выводы' обещали стать очень неприятными.

— Серьезная… ситуация…

Сталин и так говорил, как правило, без спешки, обдумывая каждую фразу. Но на этот раз он буквально отделял слова друг от друга, оставляя между ними длинные паузы. Шаг — слово. Три шага — короткая фраза. Снова шаг и новое слово. Жуков сидел с каменным, непроницаемым выражением лица, лишь чуть заметно подергивалось веко левого глаза. Поликарпов, будучи профессионалом высочайшего класса, но при этом мягким и душевным человеком, не скрывал, что сильно нервничает. Он крутил в пальцах карандаш 'кохинор' и не отрывал взгляд от синего сукна. Только Шапошников сидел спокойно и безмятежно, словно все происходящее его не касалось.

— Товарищи, — негромко, едва ли не задушевно вымолвил Верховный. — Вы обещали… советскому народу… и его представителям… что если нам удастся организовать масштабное… непрерывное… постоянное авиационное давление на Англию…

Сталин дошел до конца стола и, развернувшись, двинулся в обратном направлении, к трем внимательным слушателям.

— … То таким образом… мы сможем подорвать… их экономическую силу. Потому что авиация потребляет самое лучшее, на что способна экономическая сила. И потери эти будут почти невосполнимы.

Теперь речь генерального секретаря стала более плавной и быстрой. Это могло быть как добрым знаком, так и признаком растущей ярости, прорывающей плотину внешней сдержанности.

— Что же мы видим?.. Мы видим совершенно обратное.

Сталин остановился, глубоко вдохнул. Пригладил усы и неожиданно обратился прямо к наркому обороны.

— Товарищ Жуков, что мне объяснить советскому народу?

— Товарищ Сталин… — от долгого молчания обычно низкий и резкий голос Жукова сорвался. Нарком склонил голову, но не виновато, а скорее по-бычьи, будто готовясь к атаке тореадора. — Товарищ Сталин, мы совершили просчет, но…

— Это верно, — в голосе Верховного отчетливо звякнул ледяной металл. Сталин крайне редко перебивал выступающего, если такое все же случалось, то означало, что генсек взбешен до предела и сдерживается с огромным трудом.

— Это очень верно сказано! — Сталин резко махнул рукой. — Я так и скажу советскому народу, что — просчитались! Поэтому едва закончив одну войну, мы немедленно вступили в другую и ее прос… проигрываем.

Он замолчал, тяжело дыша, раздувая ноздри, как тигр в ожидании добычи.

Карандаш в пальцах Поликарпова хрустнул и сломался. В полной тишине щелчок прозвучал оглушительно, как пистолетный выстрел. Сталин подошел к окну, за которым вовсю бушевал ранний март, так, что казалось, будто наступил, самое меньшее, май.

— Что делать? — отрывисто спросил Верховный, не оборачиваясь.

Поликарпов ссутулился и еще ниже склонил голову. Жуков бросил быстрый вопросительный взгляд на Шапошникова. Штабист чуть заметно качнул головой, словно приказывая 'молчи'. Самый старый и опытный из всех приглашенных, Борис Михайлович Шапошников лучше всех разбирался в оттенках эмоций лидера страны и понял, что это вопрос был риторическим и подготовительным. Сталин указывал, что он хочет услышать от собеседников и давал немного времени для подготовки.

Сталин вернулся к столу сел, не во главу собрания, а напротив Шапошникова, так что на одной стороне оказались генеральный секретарь и нарком авиастроения, а на другой военные.

— Мы не можем отступить, — тяжело вымолвил вождь. — Уже слишком поздно. Тогда эта лиса Черчилль отпразднует заслуженную победу, а наши позиции в Америке растают, как свечка. Мы не можем проиграть. Теперь только победа. Любой ценой. Что для этого нужно сделать?

Шапошников поправил очки в круглой оправе, провел ладонью по приглаженной прическе, разделенной прямым пробором. И только после этого сказал:

— Товарищ Сталин, победить мы можем. Но для этого придется войти в одну реку второй раз. Разрешите описать подробно?

— Разрешаю, — коротко бросил Верховный.

— План воздушного наступления строился на сравнении промышленного потенциала трех стран — Советского Союза, Коммунистической Германии и Британии. Но мы недооценили возможности Англии по мобилизации сил Канады, Австралии и других доминионов. Генеральный Штаб рассчитывал, что англичане прибегнут к их помощи, но ошибся в оценке ее объемов. Это была наша ошибка, объяснимая, но непростительная. И я полностью принимаю на себя вину за этот просчет.

— Не надо … самоуничижения, товарищ Шапошников. Вы просчитались, это понятно. Как можете исправить?

— Как я и сказал — мы войдем в одну реку два раза подряд, — Шапошников снова поправил очки. — Мы продолжим начатое.

— Что?.. — Сталина очень редко кому удавалось удивить, и это оказался как раз тот случай. Верховный чуть подался вперед, сверля штабиста холодным немигающим взглядом.

— Вы… предлагаете… продолжить? — с расстановкой, замогильным голосом спросил генсек.

— Да, — с обезоруживающим спокойствием ответил начальник Генштаба. В глазах Жукова на мгновение промелькнуло нечто схожее с лютой завистью. Хотя нарком обороны и сам был предельно тяжелым, неуступчивым и властным человеком, выдержать в такой ситуации прямой взгляд Сталина он вряд ли смог.

— Продолжайте, — вкрадчиво, почти мягко предложил Верховный.

— Товарищ Сталин, в целом стратегия была выбрана верно, но мы переоценили себя, недооценили врага и плохо продумали тактику. Мы целились в верхушку пирамиды, а надо было сокрушать ее самое. Целиком.

— Уточните свою мысль.

— Мобилизация, товарищ Сталин. Экономическое оружие сработает, но для этого использовать его надо без ограничений. Мы рассчитывали, что текущие возможности военно-воздушных сил и промышленности с лихвой перекроют возможности английского авиапрома. Теперь на стороне Англии доминионы, соответственно нам нужно сделать следующий шаг и превзойти эту новую силу снова. На данный момент…

Штабист осекся, вздохнул и поправился:

— До последних событий общая численность Воздушного Фронта составляла четыре-четыре с половиной тысячи машин, численность колебалась в зависимости от потерь и рабочего списания. Это совокупно, в семи воздушных армиях, наших и немецких. Как видим, этого оказалось мало. Следовательно, нужно восполнить потери, понесенные после их… 'Якоря' и поднять численность Фронта еще минимум на четверть. С упором на дальние истребители и бомбардировочную авиацию.

— Товарищи, — негромко и с некоторой робостью воззвал Поликарпов. — Это невозможно! Авиастроительная промышленность работает на пределе, ведь британский фронт — далеко не единственный, кому нужна авиация. Если поднять план еще больше…

Нарком воодушевился и повысил голос:

— Это, конечно, возможно, теоретически. Но таким образом мы добьемся лишь некоторого превышения производства, процентов на пятнадцать, может быть двадцать. Сможем удерживать такой темп месяц или два, а затем достигнем предела выносливости работников. Технику начнет корежить брак!

— Поэтому я и сказал о мобилизации, — сухо напомнил Шапошников. — Это действие охватывает все сферы жизни государства. Увеличить производство необходимой техники за считанные месяцы возможно, равно как и подготовку летного состава. Невероятно трудно, но возможно. И, разумеется, эти усилия должны быть совместными. И нашими, и немецкими. В одиночку не потянем.

Поликарпов взмахнул руками в жесте не то отчаяния, не то протеста, но сказать ничего не успел.

— У вас есть необходимые расчеты? — спросил Сталин, четко обозначив, в каком направлении должна развиваться дискуссия.

— Да, — Шапошников наклонился и достал из портфеля, прислоненного к ножке стула, тонкую серую папку. — Есть.

— Это все, что вы можете предложить? — осведомился Верховный.

— Нет, товарищ Сталин. Не все.

К первой папке присоединилась вторая. Сталин не сделал ни единого жеста, не попросил передать документы, поэтому начальник Генштаба пока оставил тощую стопку у себя.

— Расширенный базис военного наступления потребует изменения, как стратегии, так и тактических приемов. Немцы подсказали очень интересный метод, на который их натолкнули действия на море…

Шапошников кратко изложил суть идеи. Сталин нахмурился, но скорее в глубоком раздумье, чем недовольстве или отрицании.

— Это посильно, — вступил в разговор Жуков. — И не потребует развертывания каких-то особых мощностей. Дешево и массово. Может сработать.

— Ракеты тоже были дешевы и массовые, — брюзгливо заметил Верховный. — Сколько тысяч мы их отгрузили немцам? И чем закончилось?

Впрочем, идея определенно увлекла Сталина, так что он не стал развивать претензию дальше. Генеральный секретарь задумался, откинувшись в кресле с высокой прямой спинкой и смотря в стену. После примерно минутного молчания он совершенно другим, очень спокойным и деловитым тоном произнес:

— Борис Михайлович, оставьте ваши записи. Вы свободны. Обсудите соответствующие вопросы с товарищем Жуковым. Только, пожалуйста, помните, что 'экономическое оружие обоюдоостро, и часто наносит одновременно себе такие же раны, как и противнику', - Сталин внезапно процитировал неуживчивого и точного в определениях Александра Свечина, одного из родоначальников советской стратегии, теоретика военной мобилизации.

— Завтра будем думать все вместе, с остальными ответственными товарищами — Маленковым и другими, — завершил совещание Верховный. — А вы, товарищ Поликарпов, останьтесь. Поговорим о самолетах.

* * *
— Конфузия у летунов вышла, — сказал Покойник, почесывая подбородок.

— И еще какая, — в тон ему отозвался Солодин, обозревая окрестности с видом орла на охоте.

Давным-давно здесь проходила железная дорога, построенная еще при царизме. Но после долгих лет верной службы началась Мировая война, после Гражданская. И так две нитки стальных путей пришли в запустение — грузоперевозки сначала сместились, затем вовсе прекратились, а после было сочтено целесообразным прокладывать новую трассу совсем по другому маршруту. Лес год за годом наступал на дорогу, вытягивая щупальца корней. Дожди облизывали рельсы ржавыми языками. Дорога ветшала и ржавела, приходя в запустение.

До тех пор, пока три месяца назад сюда вновь не вернулись люди. Теперь посреди леса, в отдаленных от городов, глухих местах, буквально из ничего возник полигон для тренировки личного состава очень особого и очень важного соединения, у которого не было даже номера. Только две коротких буквы.

'ГС'.

— Кстати, слыхал, как этот 'Ге' и 'Се' обозвали у тех… — Покойник мотнул головой в сторону, где на обширной вырубке возвышалась ровная линия одноэтажных деревянных домов. — 'Гнев Сталина'.

— Красиво обозвали, — искренне восхитился Солодин. — Прямо в точку попали. Пииты.

Трактор Иванович Покойник происходил из тульских крестьян. Почему семью прозвали 'Покойниками' давно забылось, а 'Трактором' назвал отец, за любовь к разным самодвижущимся машинкам. За пятьдесят лет крестьянский сын вырос в талантливого — от бога — механика, способного починить все, что угодно. Именно от Покойника Солодин перенял оборот 'веревочкой привязать, соплей приклеить' и именно Трактора Ивановича полковник вызвал в свое подчинение первым, исполняя приказ Сталина.

— Ну, да и бог с ними, и с 'Гневом', и тем более с летунами, — решительно сообщил Солодин. — Не наши заботы, своих хватает. Пока нет приказа об обратном, делаем, что должны.

— Зачем звал? — спросил Покойник. Небольшого роста, сутулый, он был похож на печальную обезьяну, но в узких глазах светились недюжинный ум и добродушие.

— Ты ведь любишь работу? — с дружеским ехидством вопросил инженер.

— Очень, я ее ем и сплю, — подозрительно отозвался механик. — Только у меня забот по уши, забыл?

— Нет, но сейчас ты мне нужен в другом месте.

По железке прогромыхал короткий состав, его тащил к ангарам трудяга 'ФД', пыхтящий и пускающий густой дым из трубы. Несколько вагонов с непонятными конструкциями были тщательно укрыты брезентовыми полотнищами и дополнительно закрыты маскировочными сетями.

— Пара не хватает, — машинально поставил диагноз Покойник. — Пароперегреватель винтить надо… Так что от меня надо то?

— Завтра едешь на границу с Польшей. Там груз из Германии.

— Чего? — не понял механик, почесывая в затылке. Короткий седой ежик скрипел так, будто вместо волос у Покойника была металлическая стружка.

— Завтра с утра я тебе вручу стопку разных предписаний и прочих бумаг. И поедешь ты с переводчиком и чекистами, будешь там технику принимать.

— Какую? — поняв, что речь идет о чем-то техническом, старый механик сразу успокоился, придя в состояние интереса и полной готовности.

— Мне нужны ихние танки, французские трофеи. Договорился с кем надо.

— Бисы, что ли? — не понял Покойник.

— Нет, А-Эм-Икс. Сороковые. Немцам не нужны, а нам пригодится.

— А, понял, это те, у которых вместо нормальной башни яйца какие-то. Я то приму, особенно если с переводчиком и состояние надлежащее… Но нам зачем?

— На них башен нет, то есть не будет, — задумчиво отозвался Солодин. — А нужны они нам, чтобы 'Гнев Сталина' гремя огнем, сверкая блеском стали, сеял страх среди врагов коммунизма. И вот, что нам нужно с ним сделать…

Часть третья

Ожесточение

'Экономическая сила страны сказывается не в качестве тех пушек и снарядов, которые она заблаговременно сложила у себя в амбарах, а в ее способности воспроизводить их в надлежащем числе во время самой войны'

Л.Троцкий 'Война и техника', 1915 год

Глава 24

Шейн отхлебнул еще глоток пива и подавил вздох.

Шотландцы… Если и есть кто-то более утомительный в общении, чем англичане, то это, безусловно, шотландцы. Буйные, шумные, всегда готовые поскандалить, подраться и хорошо выпить.

В минувшем году, во исполнение мобилизационной политики и сохранения общественного порядка, всем питейным заведения Королевства было предписано заканчивать работу в половине десятого вечера. В итоге после девяти часов в пабах начиналась вакханалия, когда припозднившиеся гуляки усиленно выбирали свою норму потребления. И если в более-менее приличных районах соблюдалась хотя бы видимость порядка, то здесь, на окраине Глазго, Шейну поневоле вспоминались 'ревущие двадцатые' родной Америки.

Глазго пришел в сильный упадок после Мировой войны, но на рубеже тридцатых и сороковых пережил некоторый подъем, став одним из основных центров военного производства. После начала неограниченной воздушной войны роль города еще больше возросла, так как он оказался за пределами действий авиации 'красных'. Здесь было много заводов, много работяг и с лихвой хватало приключений для чужаков.

В центре темного прокуренного зала развеселая компания сдвинула длинные скамьи и устроила пародию на церковный хор, перемежая не богоугодное занятие обильными излияниями. Пива при этомпроливалось больше, чем попадало в глотки.

Шейн молча махнул рукой, требуя еще кружку, расплатился мятой банкнотой с надорванными изжеванными краями. Не казенной, а честно заработанной на торговле швейным скарбом.

Странствия между континентами и британскими городами начали утомлять. После приснопамятной встречи с двумя могущественными людьми, кошельком и мозгом 'синего кабинета', жизнь Питера претерпела определенные изменения. Внешне все осталось без изменений — Шейн все так же исполнял обязанности курьера, передавал информацию в обе стороны, попутно укрепляя репутацию мелкого, но оборотистого коммивояжера. Несмотря на то, что англичане все более косо смотрели на мелких частников из-за океана, Шейну удавалось поддерживать легенду и даже получать прибыль от своей 'торговли'.

Однако теперь к основной работе добавились и иные обязанности. Некоторые коллеги Питера называли это 'работой на левую руку', о действиях которой, разумеется, не известно руке 'правой', то есть официальному работодателю. До определенного момента эта работа заключалась в мелких поручениях, не выходящих дальше быстрого обмена парой фраз с условленным прохожим. Шейну было очевидно, что его тщательно проверяют, поручая мелкие дела, оценивая оперативность и аккуратность.

Все изменилось после сокрушительного рейда британской авиации, всколыхнувшего и воодушевившего весь свободный мир. У Шейна создалось стойкое впечатление, что у невидимой 'левой руки' эта великая победа вызвала строго обратные чувства, встревожив и заставив ускорить некие приготовления. Заданий прибавилось, теперь они стали куда сложнее. И опаснее.

Радовали лишь две вещи — 'левая рука' хорошо платила, и Шейн, не без оснований полагал, что становится по-настоящему полезен 'Синему кабинету'. А это, со временем, могло открыть очень хорошие перспективы.

Пиво было теплым и горчило, кружка липла к руке, в прокуренном пабе уже почти не осталось воздуха, его заменила густая, вязкая субстанция, сотканная из запахов пота, скверного алкоголя, табака, а также изощренного сквернословия. Шейн отпил еще и ниже надвинул старую шляпу. Раньше он использовал образ рубахи-парня, который быстро становился своим в любой компании. Благо, разница между английскими рабочими и американскими 'реднеками' была невелика, а Шейн с детства привык к обществу работяг, немногословных и упорных в труде, буйных и неистовых в гулянии. Но сегодня, для разнообразия, он притворился смертельно уставшим от трудов человеком, что сидит себе тихо в углу, за дальним концом стойки, и обретает смысл жизни в методичной борьбе с кружкой. Главное — ни с кем не встречаться взглядом, но при этом делать это естественно, тогда быстро станешь для всех форменным невидимкой — все увидят, но никто не запомнит.

Приближался заветный момент, когда пробьет половина десятого. И еще один день впустую, а между тем риск только растет.

Бросить все, что ли… — впервые подумал Питер. Последовать совету отца, послать эту Европу к черту?

— Здаров!

У подсевшего рядом был типичный вид рабочего среднего разряда. Не мастер и не специалист — одет бедновато. Но и не из низов — платье более-менее опрятное, значит, может позволить себе 'тот, другой' костюм, как Том Сойер от Марка Твена. И щегольская кепка — шик и предмет гордости для тех, кто не мог позволить себе что-то большее, вроде новых ботинок. Шейн молча качнул головой, так, чтобы лицо оставалось в тени полей шляпы, стукнул донышком кружки по стойке, засаленной настолько, что посуда могла кататься по ней, как по льду.

— Знавал я одного доброго малого, — негромко сообщил безымянный сосед. — Патриком звали. Хороший был человек, хоть и ирландец. Сгинул на войне, в девятнадцатом. Вроде как ты него чем-то смахиваешь. Не родственники случаем?

— Не, — буркнул Шейн, внутренне собравшись и чуть плотнее подцепив пальцем ручку старой кружки. Он прикинул, как — случись что — стукнет этой самой кружкой соседа и закончил мысль чуть заплетающимся голосом:

— Я слыхал о нем. Тот рыжий был.

Человек в кепке склонился чуть ближе и произнес:

— За мной выйдешь, от входа направо и за угол. Там черный ход для ящиков с выпивкой. Открыто.

После чего с виноватым видом развел руками, сообщил, что ошибся и направился к выходу, ловко лавируя между гуляками.

Шейн несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Как обычно перед настоящим делом чуть перехватило дыхание и дрожали пальцы. Это быстро пройдет, он знал точно.

Момент истины наступил. Теперь Питер или приколотит первую ступеньку к лестнице успеха и карьеры совсем иного уровня … или еще до полуночи его закопают в безымянной могиле. На улице не бросят — незачем светиться, а в реку вряд ли кинут — далеко везти.

В подвале было темно и сыро. Низкий потолок, похожий на крышку сундука, подернулся пятнами плесени, время от времени с него срывалась одинокая капля. Единственным источником света служил старый медный подсвечник о трех свечах, зеленый от старости и влаги. Свечи были плохими, время от времени с них приходилось снимать нагар. Шейн удивился такой старине, он ожидал хотя бы одинокой электрической лампочки, но затем вновь вспомнил волшебное слово, объясняющее все несообразности — 'мобилизация'. Впрочем, быть может, так и рассчитывалось, чтобы сразу подавить волю того, кто окажется здесь, под землей.

Помимо самого Питера в подвале разместилось еще четверо. Опытным взглядом Шейн сразу оценил троих, как охрану и боевую группу, нацепив на них мысленные ярлычки. Номера один и два — громилы с расплющенными носами и ушами, вооружены короткими дубинками, в которые наверняка залит свинец. Стоят за спиной, нависают угрожающими глыбами. Безыскусные, но наверняка быстрые и опытные в драке. Номер три — тот, что вызвал Шейна из паба. Пиджак этого самого 'третьего' чуть оттопыривался на боку, совсем незаметно, но американец сделал соответствующую пометку в уме — пистолет.

И четвертый…

В подвале не было ни стола, ни стульев, только ящики и несколько пустых бочонков, рассохшихся, как глотка пьянчуги к концу дня воздержания. Питера после короткого, но дотошного обыска посадили на один из них, а напротив сел очень интересный человек, четвертый в компании.

Он был уже не молод, но в то же время высок и жилист, ни грана стариковской медлительности или сутулости. Немного старомоден в одежде, будто застрял в начале двадцатых — только сорочки с высоким стоячим воротником не хватает. Подстрижен коротко, но не как военный, с аккуратным пробором. И взгляд… очень внимательный, оценивающий взгляд синих, как утреннее небо, глаз. Человек смотрел на американца с доброжелательным интересом естествоиспытателя, готового наколоть на булавку нового жука.

— Мое почтение, — сказал, наконец, четвертый. В его словах не было ни следа ирландского акцента, впрочем, как и любого другого — безликая, чисто литературная речь. Неудивительно, учитывая, что синеглазый 'естествоиспытатель' некогда был одним из лучших лингвистов мира. Пока однажды решительно не порвал с мирной жизнью, во многом под впечатлением от гибели брата, не вернувшего с Великой войны.

— Добрый… вечер, — Шейн хотел сказать 'день', но подумал, что это не совсем уместно.

Ни единого звука не проникало сквозь толстые стены из красного кирпича. Внутри же подвала лишь капала вода, тихонько потрескивали свечи и звучали два человеческих голоса.

— Вы долго и последовательно добивались встречи со мной, — задумчиво проговорил 'энтомолог'. — Видимо, мой юный друг, вы пренебрегаете сентенцией 'не желай, а то сбудется'. Что ж, ваше желание осуществилось. Говорите.

— Ангус Галлоуэй, если не ошибаюсь, — Шейн решил, что уместный обходной маневр не помешает.

— Да, это я, — без рисовки и позерства согласился один из лидеров радикального ирландского подполья.

— Позвольте спросить, почему Глазго?

— Я наполовину шотландец, впрочем, вам это наверняка известно. Мы с покойным братом Патриком были сводными братьями — один отец, разные матери. И хотя Галлоуэи издавна были всей душой преданы священному делу освобождения Ирландии, шотландская земля так же близка моему сердцу.

— Я полагаю, вы уже составили представление о том, кто послал меня, — Шейн счел, что пора приступить к делу, но опять же, не сразу, в лоб, а аккуратным обходом.

— Я составил представление о том, кого вы хотели бы представлять в моих глазах, — ответил Ангус, и от его безмятежного, очень добродушного тона Питера бросило в холод. Больно уж не вязались внешний облик и прекрасно поставленная речь ирландца с антуражем подвала.

— Но пока это лишь слова, — завершил мысль Галлоуэй. — Им требуется достойное подтверждение.

— Я потратил немало времени, чтобы связаться с вами и думал, что рекомендации достаточно весомы, — заметил Шейн как можно более нейтрально.

— В наши дни рекомендации стоят весьма недорого, — с некоторой долей философии откликнулся Ангус. — Увы, я материалист в том смысле, который вкладывают в это понятие марксисты. Я верю только тому, в чем удостоверился сам. Рекомендации позволили вам войти сюда, но чтобы выйти, понадобится нечто большее.

— Тогда, с вашего позволения, я бы перешел к делу, только вот… — Шейн поморщился. — Вещи, о которых пойдет речь, слишком… конфиденциальны. Прошу простить, но здесь слишком много ушей.

— Да, вероятно, — задумчиво протянул Ангус и неожиданно, без паузы и перехода приказал:

— Скажите 'феномен'.

— Что? — не понял Шейн.

— Я попросил вас сказать слово 'феномен', - терпеливо повторил Галлоуэй. Он не сделал ни единого движения, даже не подмигнул, только поджал бледные губы. Но на плечи Шейну сразу легли мощные крепкие ладони громил за спиной, человек с пистолетом тоже придвинулся ближе.

— Феномен, — послушно выговорил Питер, отчаянно гадая, что бы это могло значить.

— Вознаграждение, — дал новое задание ирландец. Шейн повторил и сразу же получил новое указание.

— Этническая принадлежность.

— Тезаурус… Философский… Вызывающий…

Шейн повторил все указанное, стараясь выговаривать слова как можно тщательнее и, когда Галлоуэй сделал паузу, американец с плохо скрытым раздражением осведомился:

— Достаточно?

— Более чем, — спокойно промолвил Ангус. — Видите ли, друг мой… Означенные слова относятся к одним из самых сложных в английском языке, как в написании, так и в произношении. Как вы наверняка помните, я посвятил немалую часть своей жизни изучению языков во всем их многообразии. И сейчас меня интересовало не что вы говорите, а как вы это произносите.

Тяжелая хватка людей за спиной усилилась, Шейна буквально прижали к бочонку. Теперь он при всем желании не мог бы встать.

— Не пойму, к чему это, — Питер скорчил недовольную физиономию, стараясь побороть леденящий страх. — Но если опасаетесь, я могу написать то, что нужно, вы прочтете хоть сейчас, без посторонних глаз.

Шейн осторожно, без резких движений полез в карман и достал блокнот с карандашом. Все остальное, включая перочинный нож, у него забрали при обыске.

— Спасибо, не стоит, — мягко, с ноткой легкой печали в голосе отказался Ангус. — Это уже лишнее и ненужное.

— Объясните, — Шейн не раз оказывался на краю гибели, но такого в его практике еще не было. Подвал, похожий на склеп, доброжелательный, очень вежливый собеседник, который, похоже, уже приговорил Питера к смерти непонятно за что… Напутствие отца и рекомендация не связываться с европами вспомнились вновь, особенно остро.

— Видите ли, любой иностранный язык накладывается поверх базового, впитанного с младенчества. Это выражается и в конструировании фраз, и в манипуляциях голосового аппарата. Сколько бы не старался ученик, полного замещения не произойдет никогда. Ваш американский…

На последнем слове Ангус Галлоуэй усмехнулся.

— То есть американизированный вариант английского — очень хорош. Но я лингвист и ясно вижу, что этот язык для вас не родной. И мы ведь оба знаем, каким наречием вы пользовались по меньшей мере первые пять или шесть лет своей жизни, не так ли?

— Я родился не в Штатах, — сквозь зубы проговорил Шейн. — Могу рассказать вам историю своей жизни, если пожелаете.

— Не пожелаю, — вздохнул Ангус, и в этих словах Шейн прочитал свой приговор.

— Вы пожалеете об этом, — Питер враз охрип. — Те, кто послал меня, будут недовольны. А вы потеряете ценную возможность.

— Друг мой, это наивно, — снисходительно сказал Ангус, поднимаясь с бочонка и стряхивая со штанин невидимые пылинки. — Если вы не лазутчик, то ваше имя будет вписано в соответствующий мартиролог 'Dulce et decorum est', а руководители пришлют нового эмиссара, который вызовет больше доверия. Утешьтесь тем, что вы умрете за отчизну. Если же нет, вы не первый и не последний, кто пришел по мою душу.

Стрельнула одна из свечей, выпустил струйку черного дымка. На мгновение все взглянули в направлении подсвечника, и Шейн начал действовать.

На одно лишь мгновение враги ослабили внимание, и оказались в невыгодной конфигурации — поднявшийся на ноги Ангус встал по правую руку от пистолетчика, чуть ближе, чем следовало. Питер резким движением воткнул карандаш в ладонь одного из громил за спиной и одновременно швырнул блокнот в подсвечник. Вышло не очень удачно, одна свеча все-таки осталась гореть, но чернильные тени прыгнули из углов, еще больше скрадывая очертания, отвлекая внимание.

Получивший карандашом в руку, невольно вскрикнул от боли, его напарник машинально взглянул на раненого и ослабил хватку. Шейн молча, как змея в броске, ринулся вперед, на пистолетчика, обрушился на него всем телом, сбив с ног. Заодно опрокинул и растерявшегося лингвиста.

Стрелок оказался очень хорош, он уже успел вытащить пистолет, но оказавшийся сверху Шейн вцепился в кусок металла, как утопающий за спасательный шест, не давая нажать на спуск, стараясь вырвать оружие. Американец прекрасно понимал, что выигранные две-три секунды сейчас закончатся, а выстоять в рукопашной против нескольких противников шансов нет. Время замедлилось, раненый громила что-то вопил, потрясая окровавленной ладонью, звуки растягивались в протяжное завывание.

Питер с яростным рычанием ударил головой в лицо незадачливого стрелка, кровь из рассеченного зубами лба мгновенно залила глаза, но вражья хватка на пистолете ослабла. Шейн вырвал ствол и выстрелил стрелку в живот, вслепую. В замкнутом пространстве выстрел грохнул, как гаубичный залп. Морщась от боли в ушах, Шейн перекатился через спину, выцеливая тех, кто стоял за его бочонком. Они были уже совсем рядом, замахиваясь дубинами, но замешкались, мешая друг другу в полутьме, и Шейн оказался быстрее. Каждому досталось по две пули, для верности, в грудь, чтобы наверняка не промахнуться

Американец привалился к стене, тяжело дыша, сжимая пистолет и часто моргая, чтобы кровь из раны на лбу не залила глаза. Теперь он узнал модель — браунинг, 1922. Необычно, как правило ирландцы пользовались британскими армейскими револьверами Уэбли. Но так даже лучше. Пять выстрелов сделано, значит еще три осталось. Владелец оружия хрипел и сучил ногами, выкатив глаза и хлопая челюстью, как игрушка-щелкунчик. На пиджаке, вокруг широкого обожженного отверстия от выстрела в упор, расплывалось темное пятно.

Шейн перевел дух, чувствуя, как давление бьет в глаза и мозг, словно молотками стучит. Сердце гнало кровь по жилам с силой железнодорожного дизеля, еще не понимая, что все закончилось. Питер нашарил кепку раненого, приложил ее к голове страдальца, чтобы не забрызгаться кровью и приглушить шум. А затем добил раненого шестой пулей. Не из жалости — теперь, когда американец выжил, нахлынул запоздалый ужас. Ужас и понимание, что смерть прошла на расстоянии человеческого волоса. А за страхом пришла яркая вспышка ненависти и желания убивать в ответ.

Все так же, не вставая, Шейн направил пистолет на Галлоуэя, который поднялся на колени и простер вперед руки, будто закрываясь от пуль.

— Здесь есть электрический свет, — сказал Ангус, медленно опуская ладони. После криков и выстрелов, в погребе, воняющем кровью, пороховой гарью и страхом, его рассудительные слова прозвучали ужасающе спокойно.

— Сейчас свеча начнет гаснуть, тогда вы меня, скорее всего, застрелите, — предсказал Галлоуэй, и Шейн поневоле восхитился хладнокровием ирландца. Зрачки Ангуса расширились, превратившись в бездонные колодцы, на лице выступила испарина, но Галлоуэй держался с невероятной выдержкой.

— Это было бы преждевременно, — сообщил Ангус.

— Ты хотел убить меня, — прохрипел Шейн, почти выбрав свободный ход спускового крючка на браунинге. Больше всего Питер хотел прикончить человека, который минуту назад с легкостью приговорил его к смерти.

— А ты мог убить меня сразу, — отозвался Ангус, легко прочитавший все желания противника по его лицу. — Но не выстрелил, значит, это не было твоим заданием. И значит, нам есть, о чем поговорить.

Шейн невольно посмотрел в сторону высокой лестницы, уходящей под самый потолок, к двери.

— Никто не услышит. И никто не войдет, — опередил его Ангус. — Пока я не выйду. Кроме того, есть запасной выход.

— Скотина… Теперь уже хочешь говорить… — проговорил Шейн, все еще с яростью в голосе, но уже чуть спокойнее. Ангус понял, что самый опасный момент прошел, но его жизнь все еще висит на очень тонкой нити.

— Скажем так, — с расстановкой вымолвил ирландец. — Теперь у меня нет выбора. И теперь я точно знаю, что ты не русский убийца. Поэтому у нас только два пути. Или ты застрелишь меня сейчас. Или я очень аккуратно включу свет, мы побеседуем и попробуем решить… как мне объяснить гибель весьма ценного помощника и что полезного хотели сообщить твои патроны.

— Почему не одели мне наручники? — спросил остывающий Шейн. — Как все нормальные люди делают?

— Хотели, но ключ сломался, — горестно ответил Галлоуэй. Все-таки ирландец был не железным, и его аристократизм дал легкую трещину. — Без ножа потом не снять, что с живого, что с мертвого, крови как на бойне. Так будем говорить?..

Глава 25

Апрель 1944 года
'Как непривычно…'

Четыре мощных мотора, квартет ревущих зверей, упакованных в обтекаемые корпуса, рубили винтами воздух, неся 'Грифона' вперед, к северо-востоку Шотландии.

'Непривычно и странно'.

Карл Харнье отпустил один из 'рогов' штурвала и положил ладонь на предмет, аккуратно пристроенный к левому бедру. Даже сквозь толстую перчатку ощущалась гладкость дерева и очертания игрушки. Деревянная лошадка, та самая, которую они чинили с маленьким сыном. Прикосновение отозвалось теплом — не в пальцах, но в самом сердце. И на душе у Карла стало легче. Пришла спокойная уверенность в том, что все будет хорошо. Вражеские пули обойдут самолет стороной, поломки окажутся незначительными, а многочисленные превратности — естественные спутники жизни авиатора — окажутся слепы и не заметят ни 'Грифон', ни его пилота.

Потому что семья Харнье с ним, пусть они и далеко, съехали в район Рура. И присланный дар охранит летчика лучше любого оберега, лучше одиннадцати пулеметов, что составляют бортовую артиллерию 'Грифона'.

Впрочем, стволы тоже будут не лишними.

Харнье осторожно погладил игрушку и взялся за штурвал обеими руками. Быстрый взгляд скользнул по приборной панели, оценивая и измеряя. Все в норме. Высота… скорость… Главное — держать строй. И в третий раз Карл подумал, как же это необычно — лететь такой ордой, на рассвете, без бомб…

Эшелонированный по высоте строй бомбардировщиков двигался вперед, как огромный рой гигантских шмелей. Если бы только шмели летали толпами, по сотне за раз, и могли организовываться в строгом геометрическом порядке. А вокруг злобными осами вились истребители прикрытия — родные, немецкие 'люссеры', тяжелые 'Т', а также двухмоторные русские 'Таировы'. За долгие зимние месяцы воздушного противостояния Харнье привык, что части Воздушного Фронта действуют преимущественно ночью, в стиле, прозванном американцами 'кусай и беги'. Эффективность бомбометания значительно снижалась, но и ПВО англичан приходилось куда сложнее.

Теперь же все изменилось. Как в прежние времена, бомбардировщики шли сплошным 'боксом', под лучами утреннего солнца, подобно гоплитам греческой фаланги, ощетинившись копьями пулеметных стволов. Только теперь на каждый тяжелый самолет приходилось по нескольку истребителей прикрытия, роившихся, как легкая пехота, скорая на подъем и смертельно опасная в бою.

Воздушный Фронт больше не стремился просочиться в бреши английской противовоздушной обороны, не играл в обманные финты, чтобы заставить открыться с одного бока и ударить кинжалом в другой. И от этого становилось как-то легче даже самому закоренелому пессимисту. Бог знает, почему, ведь КВВС не стали слабее, и битва обещала быть ужасающей. Может все от того, что видеть при свете дня собратьев, стоящих бок-о-бок с тобой — спокойнее, чем знать об их присутствии где-то в ночной тьме. Но скорее всего дело было в истребителях, готовых принять удар перехватчиков, щаслонить надежным щитом тяжелые многомоторные машины.

На этот раз и груз отличался от привычного. Теперь 'Грифон' тащил отнюдь не бомбы, а мишенью оказывались не английские города и заводы, но морская гладь. В бомбовом отсеке покоились пузатые, похожие на короткие толстые сигары мины 'LM' с корпусом из водостойкого пресс-штофа и бакелита, заряженные почти тонной взрывчатки каждая, реагирующие на магнитное поле и шум винтов. Тяжелый четырехмоторник поднимал всего две таких — больше не позволяли габариты груза, но мог унести их на предельную дальность.

До точки сброса оставалось всего ничего — меньше пяти минут полета. А британцы все еще не появлялись. Это было хорошо — значит, сработали меры прикрытия. Фронт полагался не только на грубую силу и численное превосходство. Еще до рассвета малые группы 'застрельщиков' начали 'пробивать' передовую линию британской ПВО, имитируя броски к побережью и ночные атаки аэродромов, рассеивая в воздухе тонны фольги для засветки радаров.

'Накликал…'

По радиосвязи рассыпался веер предупреждений, англичане все же успели организовать противодействие, истребители передового дозора уже вели бой. Чужие перехватчики показались прямо по курсу — пока более легкие аппараты отвлекали 'Таировых' и 'Люссеров', машины с пушечным вооружением шли в лобовую атаку. Нападающие старались в полной мере использовать преимущества 'чарджа' — самой первой, наиболее организованной атаки всеми наличными силами. Даже при свете солнца было видно, как с мелких черных мошек сорвались совсем крошечные точки бело-желтого пламени. Сорвались и помчались к бомбардировщикам-гоплитам веселыми солнечными зайчиками — перехватчики открыли огонь с максимальной дистанции.

Общая скорость сближения приближалась к тысяче километров. Еще два-три мгновения, и между двумя противостоящими армадами встанет стена огня, а крылатая смерть занесет косу, готовясь вписать много имен в свой список. Но все равно Карл был спокоен. Деревянная лошадка касалась ноги, а летчик точно знал — в этом бою с ним ничего не случится.

И началась битва.

* * *
— Весна… — мечтательно улыбнулся Ходсон.

— О, да, — согласился Рузвельт. — Пожалуй, лучшее время года.

Президент и вице-президент Соединенных Штатов отпили по глотку чая и одновременно отставили чашки. Открытая веранда дома Ходсона овевалась прохладным ветерком. По небу бежали маленькие аккуратные тучки, невдалеке слышался заливистый детский смех. В общем, идиллическая картина могла вдохновлять поэтов и художников.

Политики, сидящие за небольшим чайным столиком, так же производили сугубо мирное впечатление. Рузвельт на своей каталке, укрывший ноги традиционным пледом, больше всего походил на юриста средней руки, что давно ушел на покой, но все еще консультирует более молодых и менее опытных коллег. А Гарольд Ходсон — высокий, седоватый, с вечно взлохмаченной шевелюрой, смахивал на рассеянного профессора из истории для детей в картинках. Беседа двух выдающихся людей текла ровно и спокойно, как ручеек скользит по камням, без плеска и заторов.

Но пасторальная безмятежность была только иллюзией.

— К делу, Франклин, — коротко сказал Ходсон, вокруг его глаз разбегались доброжелательные морщинки, как у веселого улыбающегося дедушки, но сам взгляд колол, как ледяная игла.

— Извольте, — Рузвельт шевельнулся, устраиваясь удобнее.

— Вы занимаетесь открытым саботажем официальной политики Соединенных Штатов. Моей политики, — Ходсон запустил пробный шар, весьма энергично и без предварительных маневров. — Я мог смириться с тем, что вы ставили мне палки в колеса осторожно и в разумных пределах. Но сейчас, коллега, вы подошли к грани допустимого слишком близко. Поэтому смиренно прошу сделать пару шагов назад.

— Невозможно, Гарольд, — вице-президент намеренно снизил градус официальности показав, что рассматривает встречу в первую очередь, как неофициальную беседу равных. — Уже невозможно.

— Что же изменилось? — спросил президент, уже зная ответ, но желая выслушать его в авторском изложении.

— Коммунисты раскручивают маховик тотальной мобилизации. Они пренебрегли и текущим ущербом для экономики, и возможными последствиями. Это то, чего я опасался с самого начала и чего ожидал. Европейская война, наконец, перешла в стадию предельного ожесточения, когда никакое перемирие уже невозможно и одна из сторон должна исчезнуть. Мы оба знаем, что в новых условиях 'Бульдог' не сможет противостоять паровому катку Советского Союза и коммунистической Германии.

— До сих пор он делал это весьма успешно.

— До сих пор он дрался с теми, кто искренне верил, что проиграв континент, Британия надорвалась и ослабла. Теперь они больше не верят и готовы идти до конца, невзирая на общественное мнение и тяготы войны для своих народов. А, как известно, Бог всегда на стороне того, у кого крепче вера и больше батальонов. Теперь Британию не спасет даже внешняя помощь. Сталин и Шетцинг могут урезать уровень жизни своих подданных до предела под лозунгом 'все для победы'. Но есть граница лишений и самоотречения, которую Доминионы не перейдут.

— И, соответственно, кто-то большой и богатый должен придти на помощь бывшей метрополии, — усмехнулся Ходсон, без язвительности, скорее с затаенной печалью.

— Да! — вице-президент повысил голос самую малость, ровно настолько, чтобы собеседник услышал и оценил. Два искушенных политика не нуждались в ярких демонстрациях эмоций.

— Да, — уже спокойно повторил Рузвельт. — Америка слишком долго пребывала в самоизоляции. То, что было хорошо для минувшего века, уже не годится для нового времени. Европейские хищники сцепились в бою, а мы теряем время.

— Франклин, сколько раз уже обсуждался этот вопрос… — поморщился президент. — В нейтралитете залог нашей силы и будущего преуспевания. Какое нам дело до того, кто кого разобьет там, за океаном, если победитель все равно будет покупать наши товары? Пусть сражаются. Пусть воюют, пусть уничтожают друг другу города, заводы и целые регионы, тем больше им придется восстанавливать, и тем больше они станут нуждаться в нас. Это хорошо для всех. Разумеется, кроме вашего блока, который желает быстрых, рискованных прибылей.

— Я уже не раз говорил, что вопрос не в прибылях, — только чуть раздувающиеся ноздри и бледные губы выдавали напряженность Рузвельта. — Да, сейчас коммунисты нуждаются в нас. В наших товарах, технике, специалистах и кредитах. И еще долго будут нуждаться, но не бесконечно! Что мы будем делать позже, когда они окончательно подомнут под себя континент и начнут строить полноценный океанский флот? Гарольд…

Вице-президент немного помолчал, собираясь с мыслями.

— Гарольд, как можно быть таким недальновидным?..

— Нет, коллега, это вы блуждаете в потемках собственной слепоты, — улыбнулся Ходсон, мягко и добродушно, без высокомерия, но с ощутимым превосходством. — Хорошо, предположим, что все случится именно таким образом. И что с того?

— Что с того? — эхом повторил Рузвельт, его побелевшие пальцы впились в край пледа, словно политик хотел разорвать его в мелкие клочки. — Вы спрашиваете, что с того?.. Это война, новая, ужасающая война, уже для нас! Помогая Британии, мы не просто остановим тяжкую поступь дьявольских копыт коммунизма, это мишура для газетчиков. Мы не дадим будущей войне придти уже к нашему порогу!

— Франклин, ваша склонность к апокалипсическим предсказаниям иногда удручает. До войны вряд ли дойдет. Более вероятно межконтинентальное противостояние, в котором свободные Америки, Север и Юг, встанут против коммунистической Евразии. Это будет технологическая гонка, в которой мы заведомо сильнее по многим причинам. Коммунизм противоречит человеческой природе, поэтому недолго будет скреплять нации. Не говоря о том, что содружество Германии и России непостоянно. Сейчас их держат вместе общий страх и конкретная цель, но со временем естественные противоречия разорвут этот союз. Войны не будет, ибо дом, разделившийся сам в себе, не устоит. И это опять же пойдет нам на пользу.

— Не гарантированно, — буркнул Рузвельт. — Слишком общий и усеченный прогноз. Двадцать лет назад никто не верил, что большевики продержатся хотя бы до начала тридцатых. Десять лет назад никто не верил, что они смогут сражаться на равных даже с 'Малой Антантой' Восточной Европы. Коммунисты — не тот враг, с которым стоит играть вполсилы.

— Франклин, даже если ваш прогноз точен… что с того?

Рузвельт воззрился на собеседника с видом праведника, который вместо святого Петра с ключами от рая, узрел адские врата. Но вице-президент сжал тонкие губы и промолчал.

— Чаю? — неожиданно спросил Ходсон. Рузвельт мотнул головой, и президент налил лишь себе. После чего вымолвил:

— Мы стоим на плечах гигантов, построивших нашу великую страну. И сами приложили немало сил, чтобы приумножить ее силу и величие. Если в гипотетической войне с красной Евразией Америка не сможет победить и подчинить себе мир, несмотря на все преимущества, которыми одарил ее Господь… То это будет уже не наша вина.

Франклин думал долго, очень долго для политика, привыкшего мгновенно прикидывать все возможные варианты на мысленных счетах. Ходсон прихлебывал немного остывший, но по-прежнему вкусный чай из белоснежной чашки китайского фарфора.

— Нет, — произнес, наконец, вице-президент, и было видно, как тяжело далось это единственное слово. — Наша страна не досталась нам от предков, мы взяли её взаймы у потомков.

Теперь помолчал Ходсон. И его ответ стал так же краток.

— Жаль.

— Пожалуй, мне пора, — сказал Рузвельт, положив ладони на колеса своей каталки. — Благодарю за чай, он был великолепен. Но я все же предпочитаю кофе. Быть может, со временем вы навестите меня, и мы побеседуем столь же плодотворно уже за чашкой мокиато.

— Не злоупотребляйте этим напитком, он вреден для здоровья, — с лучезарной улыбкой посоветовал Гарольд Ходсон.

— Я буду очень умерен и осторожен, — столь же благостно отозвался Франклин Делано Рузвельт. — До свидания, господин президент.

— До свидания, господин вице-президент.

Глава 26

Стук в дверь был очень тихим, почти неслышным, словно кошка поскреблась. Шанов оторвался от записей, поднял голову, прислушиваясь. Стук повторился. Полковник закрыл тетрадь, в которой что-то писал, накинул рубашку и пошел открывать.

В коридоре стояла Наталья, необычно собранная. Шанов отметил, что сегодня на ней белое платье с красными цветами и красными же вставками на боках и плечах, как будто накинутый жилет. На его памяти соседка обычно надевала гораздо более строгие вещи в темной окраске. Светлые волосы женщина заколола в тугой узел на затылке, а в руках держала небольшой пакет в оберточной бумаге.

— Здравствуйте, — сказал Шанов, прикидывая, что бы все это могло значить. Наталья почувствовала слабый, но очень характерный спиртовой запах, чуть заметно втянула воздух носом и взглянула ему за спину. Офицер запоздало вспомнил, что на столе, все еще стоят бутылочка с микстурой и мерный стаканчик, о которых он забыл с утра.

— Лечитесь? — строго спросила она.

— Ну… да… в общем, — неопределенно отозвался Шанов, проклиная невнимательность и забывчивость.

— Пустите, меня, пожалуйста, — строго попросила она.

Пару мгновений Шанов поколебался и, наконец, хмуро сказал:

— Проходите.

Женщина вскинула голову на длинной красивой шее и проследовала мимо него. Шанов впервые увидел ее так близко и отметил, что глаза у Коноваловой необычного изумрудного оттенка, очень насыщенного, с мелкими черными крапинками. И вообще она была похожа на эльфа — достаточно высокая, но тоненькая, с очень светлыми длинными волосами, как будто из английской сказки про народ холмов, что им с Петром в детстве читала…

Шанов мотнул головой, отбрасывая непрошеные и ненужные воспоминания. Закрыл дверь.

— Прошу, садитесь, — так же хмуро он подвинул стул и не преминул убрать подальше, в шкаф, лекарственный пузырек.

Наталья села ровно и прямо, положив сверток на стол, а руки сложив на коленях. Сейчас она одновременно походила и на прилежную ученицу старших классов, и на учительницу, готовую сурово спросить с нерадивого ученика. Шанов остался стоять, скрестив на груди руки. В клетке, стоящей около окна, Морской Свин по имени Петр Иванович просунул через прутья мордочку и тихо забурчал, присвистывая.

— Между прочим, вы могли бы и сесть, — чуть дрожащим голосом сказала Наталья. — Мне неудобно смотреть на вас снизу-вверх.

— Хорошо, — полковник сел. — Что вам нужно.

— Мне нужно… я хотела бы… — чувствовалось, что ей стоит немалого труда казаться строгой и внушительной. Шанов молча слушал, хмуря брови.

— Боемир Ефимович, ну что это такое?.. — спросила, наконец, она, так и не сумев до конца сохранить 'учительскую' маску.

— Извините, не понимаю, — недоуменно ответил Шанов, попутно удивившись, что Наталья запомнила его имя и отчество, которые, насколько мужчина помнил, она слышала от него только единожды.

— Боемир Ефимович, я вам помогла, устроила вам медицинскую … консультацию.

— Да. Спасибо.

— Ну почему же вы так ужасно относитесь к своему здоровью?

— Я пью все, что порекомендовал тот врач.

— Но это же недостаточно! Он ведь говорил о полном обследовании и о многих других вещах! Вы не соблюдаете режим, ложитесь за полночь, встаете до рассвета! Так нельзя, и я… я жалею, что тогда вам помогла! И я сама сообщу о вас в клинику Бурденко! Не хочу, чтобы вам стало… стало совсем плохо.

— Понятно, — тихо сказал Шанов.

— И вообще, что это за имя — 'Боемир'? — неожиданно выпалила она ему в лицо и мгновенно осеклась, сразу и густо покраснев.

— Понятно, — повторил Шанов, не уточняя, что именно ему понятно. — Воды хотите?

— Что?..

— Я говорю, вы хотите стакан воды?

— Нет…

— Как пожелаете, — согласился Шанов. — Что я могу сказать…

Он вздохнул, провел рукой по подбородку, словно приглаживая невидимую бороду.

— На самом деле меня звали по-другому. Но как — я забыл. Вы уже узнали обо мне немного… что было в моем прошлом, про рану в голову и стреляную еще. Вот после этого я забыл, как меня звали. Просто забыл. Меня тогда подобрал пограничный летучий отряд. Точнее, дозор. Они дали мне новое имя, сокращенное от 'Боец Мировой Революции'. Боемир. Хорошее имя, как мне кажется.

— Д-да, — вымолвила Наталья.

— Что до моего здоровья…

Шанов легко поднялся со стула, прошел по комнате, хмурясь и двигая пальцами, будто дирижируя невидимым оркестром. Остановился у фотографий на стене, подумал немного.

— Видите ли… Вы уже наверняка поняли, что я военный. Не могу сказать, чем я занимаюсь, сами понимаете. И дело тут такое…

Шанов снова сел, он казался немного растерянным и неуверенным в себе. И, судя по всему, удивлялся такому состоянию не меньше, чем пораженная Наталья.

— Если я сейчас начну… нет, не так, не то говорю.

Человек, который обычно был эмоционален, как танк в бою, неожиданно потер виски, двинул челюстью.

— Если сейчас медицина мной заинтересуется, то меня отправят на лечение. Скорее всего. И отстранят от дела, которым занимаюсь. А это важное дело, его нельзя сейчас бросать. Никак нельзя. Просто не могу. По своим причинам. Поэтому, пожалуйста… давайте вы не будете угрожать бурденкой.

— Клиникой имени Бурденко, — машинально поправила она.

— Да, извините, запамятовал. В общем…

Он посмотрел ей прямо в глаза, и Наталья не увидела во взгляде ни угрозы, ни давления. Только молчаливую просьбу, которую нелюдимому офицеру было очень сложно выразить словами.

— Давайте так сделаем, — предложил он. — Я расскажу вам, почему мне сейчас нельзя в больницу. Но потом, когда…

— Когда об этом можно будет говорить? — подсказала она.

— Я ничего такого в виду не имел! — резко отозвался он, с неожиданным напором, как будто Наталья уже выведывала важные государственные секреты. Но почти сразу сник.

— Расскажу, в общем, — глухо повторил он. — Потом. Только медицины сейчас… не надо.

Они молча сидели друг против друга, Наталья — прямо, чуть откинув голову. Шанов наоборот, склонился вперед и опустил руки на коленях. Свин сверкал бусинками маленьких глазок и тихо что-то бормотал на своем свинском языке.

— А у меня вам подарок, — сказала Наталья.

— Подарок?..

— Да. Аркадий вас хотел поздравить… с днем рождения.

— Он у меня осенью, — в замешательстве признался Боемир. — В ноябре.

— Но мы же не знали, — улыбнулась она, легко-легко, самыми краешками губ, словно бабочка крыльями взмахнула.

— Это книга, — Наталья протянула Боемиру сверток. — Она называется 'Граф Монте-Кристо', написано французским писателем Дюма. Наверное, вам будет интересно.

— Спасибо, — Шанов принял подарок, покрутил в руках, явно не представляя, что с ним делать.

— Мне не дарили подарков… давно, — неожиданно признался он. — С тридцать девятого года. Отвык.

Наталье вспомнилось, каким тоном Боемир говорил 'привык' в ответ на обвинение Стерлигова насчет жизни в ненависти. И очень захотелось спросить, кто дарил ему подарок в тридцать девятом году. Не та ли 'Руперта' о которой упоминал Стерлигов? Наталья посмотрела в словаре и узнала, что это немецкое женское имя, довольно редкое, означающее 'Известная'.

— Спасибо, — с непривычной, невиданной ранее теплотой сказал Шанов, положив ладонь на сверток. — Я его потом открою. В детстве… любил подержать подарок закрытым и помечтать о нем. Позже.

— Хорошо, — Наталья будто очнулась ото сна. Поднялась, машинальным движением пригладила волосы и чуть одернула платье. — Я тогда пойду. И пожалуйста…

Она заколебалась, думая, как же его назвать, 'Боемир' или все же по имени-отчеству. Невидимая, невесомая ниточка неожиданно связала двух одиноких людей в этой комнате. Тонкая и легкая, как лучик лунного света, непрочная. Сотканная из ее беспокойства о здоровье Шанова, его внезапно прорвавшихся воспоминаний, нежданного подарка. Из произнесенных вслух слов, но главное — из того, что осталось несказанным.

— Пожалуйста, позаботьтесь о себе.

— Подождите.

Его просьба догнала женщину у самой двери.

— Наталья… может быть вы сходите… выйдете… в общем не составите ли мне компанию.

Шанов вздохнул, борьба с внезапно проснувшимся косноязычием оказалась труднее рукопашной схватки.

— Я хочу вас куда-нибудь пригласить, — сказал он, наконец, с решимостью человека, бросающегося в ледяную прорубь.

* * *
— Черт подери! — в голос орал Солодин, сжимая телефонную трубку. — Где моя вода!?

Покойник, тихо вошедший, скорее даже просочившийся в начальственный кабинет, тихонько присел в углу, на грубо сколоченном табурете. Механик принял вид благочинный и возвышенный, всячески показывая, что вполне подождет. Свирепо взглянув на Трактора Ивановича, командир вновь переключился на содержательный разговор с невидимым собеседником. Очевидно, тот попытался оправдаться, потому что после короткой паузы полковник заорал еще громче:

— Я не требую отдельную комнату для умывания, которая, к слову, моей бригаде положена по уставу, с оборудованными местами для мытья ног! Но вода мне нужна! У нас сейчас постоянное гарнизонное размещение, а это значит, что в сутки на одного человека должно приходиться не менее тридцати пяти литров! А на деле и десяти не набирается! И они, эти десять литров, по нормам вообще допустимы только в полевых условиях!

Он снова послушал. Покойник вздохнул.

— Ну и что, что нет канализации! — снова возопил Солодин. — Все равно это считается за стационарное расположение, и даже без централизованной трубной канализации нам положено не меньше двенадцати литров на нос! И не надо мне крутить… мозг! 'Справочник офицера по войсковому хозяйству' — моя настольная книга! Так что будьте любезны, обеспечьте все необходимые санитарно-гигиенические условия и организуйте водоснабжение, иначе я вынужден буду доложить вышестоящим инстанциям!

Инженер грохнул трубкой по аппарату с такой силой, что даже стекла задребезжали, и шумно перевел дух.

— Волокитчики, мать их, — прорычал Солодин. — Я должен поколдовать и сотворить чудо, а эти… даже быт нормально организовать не могут. Ну, ничего, всех победим!

Он еще раз фыркнул, теперь с видом триумфатора.

— Все-таки волшебные слова — 'доложу по инстанции', - сообщил Солодин, окончательно отдышавшись и успокоившись. — Ей богу, вот это достижение социализма мне очень даже по душе.

— Ну, не везде и не всегда, — заметил Покойник. — Разрешите доложить, тащ командир?

— Ты хоть смирно встал бы для порядка, — буркнул Солодин. — Если уж по уставу… Докладывай. И чего так долго? Почти месяц, даже больше возился…

— Волокита! — развел руками механик. — Секретность! Но докладываю. Танки принял, танки привез. Без башен, с ЗИПом, как заказывали. Все и еще пять штук на всякий случай, для технического людоедства.

— Каннибализма, Иваныч, а не людоедства — поправил полковник. — То есть для поедания себе подобных. В нашем случае — для разборки на запчасти.

— Ну, пусть так, — отмахнулся механик. — Немцы мне всю душу вымотали — все расспрашивали, зачем нам их трофеи.

— Но ты ведь сохранил военную тайну? — строго вопросил Солодин.

— Враг не дремлет, — значительно сообщил Покойник, поднимая длинный указательный палец с намертво въевшимися пятнышками машинного масла и мазута. — Он коварен и может замаскироваться даже под союзников. Нет, ни слова.

— Это правильно. Теперь, что думаешь про машины? Яне прогадал?

— Нет, — почти благоговейно выдохнул механик. — Был бы я поэтом, как Маяковский, стихи бы про такие машины писал! Советские танки, конечно, лучшие в мире, но эти, пожалуй…

Механик осекся, Солодин усмехнулся с понимающим видом и сделал движение, будто прикрыл рот ладонью.

— Это чудо какое-то! — с жаром продолжил Покойник, немного тише. — В прежнем, 'боевом' сборе они нам без надобности, поэтому скинем все лишнее, наводчик-заряжающий тоже не нужен. И тогда в каждой машине хватит места для пяти человек или для двух членов экипажа и всякой снасти для работы. Удобство, отладка, броня, подвеска — это просто сказка. Слушай, я в это дело не верил, но ты был прав. Для бригады такие 'французы' — лучше любой 'брони', что мы нарыли бы у своих.

— Ну что, — с энтузиазмом сказал Солодин — Тогда пошли смотреть!

Глава 27

Май 1944 года
— Заходи.

Мартин мысленно перекрестился. В последний месяц босс Ченнолт перманентно пребывал в состоянии наивысшей раздражительности и внезапный вызов не сулил ничего хорошего. Впрочем, чего-то криминального или недостойного австралиец за собой не чувствовал, поэтому худшее, чего следовало ожидать от внезапного вызова на ночь глядя — разнос 'просто так' или особо скверное задание. И то, и другое было делом привычным. Мартин отчеканил три шага и застыл строго перед очами командира. Макфарлэнд 'Дайте два' привычно шуршал документами.

— Садись.

Мартин сел. Спохватился, что присев на самый краешек стула, заведомо поставил себя в положение провинившейся стороны и намеренно развалился повольготнее. Командир не преминул это отметить.

— Еще ногу на ногу закинь, — брюзгливо предложил Ченнолт.

Мартин понял, что малость перегнул и принял соответствующую моменту внимательно-выжидательную позу.

— Уже лучше. Есть дело… — чуть дружелюбнее сообщил американец.

Австралиец смотрел на командира и не узнавал его. Ченнолт бывал разным, но всегда непоколебимо уверенным в себе, как и положено стопроцентному янки. Тон, жесты, легкое покачивание головой — все выдавало человека сомневающегося и неуверенного.

— Есть дело… — повторил Ченнолт. — Сейчас поедешь с ремонтной бригадой к Саутгемптону. Там истребительный аэродром. Примешь 'Комарика', посмотришь на экипаж. Утром вылетишь, в установленном порядке и будешь нарезать круги над акваторией, пока не опустеют баки. Потом повторишь. И так до полной темноты.

У Микки отвисла челюсть. Грамотный и квалифицированный пилот-ночник в дневном и бесцельном вылете — это почти то же самое, что танк на дорожных работах. Тем более если для этой работы требуется ехать в ночь невесть куда, да еще и принимать чужую машину. Всем видом австралиец изобразил немой вопрос. Ченнолт вздохнул.

— Ситуация следующая. Есть у Ее Величества корабль, 'Глочестер'. Ничего выдающегося, но денег стоит. Неделю назад он перегонял в сопровождении конвой в Атлантике и получил две торпеды. От кого неизвестно, раньше однозначно списали бы на происки злого Ганса, но теперь вполне может статься, что подарок и от Ивана. Крейсер на ходу, но потерял скорость и хорошо осел. Поэтому, теперь он идет на ремонт в Портсмут, но на два дня завис в Саутгемптоне.

— Гражданская гавань, — заметил Мартин, — непорядок. Хорошо черпнул?

Американец фыркнул.

— Не то слово! От гидроударов разошлись швы на треть борта, и посудина ползет по уши в воде. В Саутгемптоне его на живую нитку подлатают и погонят дальше. Сегодня и завтра чинят, посменно, без перерыва, на него перевели почти весь квалифицированный гражданский персонал. Послезавтра крейсер затемно уходит дальше.

— Босс, это все хорошо, но мы то здесь при чем? — осторожно осведомился Мартин, — да и я все-таки ночной…

— Поучи меня работе, — едко заметил Ченнолт. — Сам знаю. Но дело вот в чем… Час назад мне позвонили по знакомству… Уже практически в сумерках видели и слышали воздушного разведчика. Не немецкого, русского. Вполне возможно, что у 'комми' хорошее зрение и хорошая оптика. Подраненный крейсер в гавани — цель законная и приятная. И мне это очень сильно грызет душу. Если бы я был на месте какого-нибудь Ганса или Ивана, и если бы я на ночь глядя получил сведения, что совсем одинокий крейсер кинул якорь в пределах вытянутой руки… То, наверное, что-нибудь попробовал бы изобрести по этому поводу. Боюсь, что коммунисты и изобретут. Сделать что-то они смогут только завтра, потом корабль пойдет в сопровождении специального воздушного эскорта и 'ботов Черчилля'. На базе примешь на борт моего соотечественника, он из 'Национального изобразительного сборника', при камерах и немецкой цветной пленке. Будете крутить маршрут над гаванью и снимать все, что случится. Если случится. Вот и вся твоя задача.

— Босс, можно вопрос?

— Нельзя! Все твои вопросы я и так знаю. Почему ты? У меня нет сейчас под рукой других опытных пилотов, которых завтра можно было бы запустить над Саутгемптоном. Ночник — не страшно, даже если начнется бой, я запрещаю в нем участвовать. Зачем это надо? Я хочу видеть своими глазами масштабную воздушную операцию русского Фронта и материал, с которым я мог бы поехать домой, чтобы потребовать еще пригоршню самолетов и разного оборудования к ним.

— Командир, а вы предупредили англичан, чего можно ожидать?

— А как же!

— И что?

— То же, что я сам ответил бы на их месте. Это не немецкая зона ответственности, поэтому Гансы не полезут топить крейсер без согласования с русскими. За одну ночь им всю бумажную работу по совместной подготовке не уложить. А Иваны технически не способны 'вдруг', с минимальной подготовкой провести операцию на потопление корабля… Да еще по наводке одного-единственного разведчика. Если что и появится, то их будет мало, неорганизованно и обычный 'зонтик' все отобьет.

— В общем, правильно звучит, — заметил Мартин. — Но наше дело летное, приказ партии и правительства будет выполнен.

— Завязывай с этими красными фокусами, — рявкнул Ченнолт. — Я, по-твоему, похож на Сталина?

Босс со своим томагавкообразным носом и пронзительным взглядом на Сталина не походил ни разу. А смахивал скорее, на старого и очень злобного грифа. Но Мартин решил более не испытывать терпение командира.

— Так точно, босс! Будет исполнено, босс! Разрешите идти, босс?

— Иди, — смягчился американец. — Бумаги сейчас возьмешь у… — он качнул головой в сторону 'Дайте два', тот зашуршал еще более деловито. — Все оформлено. Там полетные карты, документы на заправку и прочее снабжение за счет местных, согласования по району патрулирования. На месте дадут разрешение оператору на съемку стратегического объекта. Бедняга еще не знает, что, скорее всего этих кадров он не увидит, как своих ушей.

— Не патриотично, — позволил себе самую малость пошутить Мартин.

— А что делать… — почти горько ответил Ченнолт. — В общем, вперед! И сделай мне отличный фильм с живописными видами красивого города и большого порта.

— А если?..

— 'Если', то я хочу видеть комми, как если бы сам стал ангелом, обзавелся крыльями и с арфой летал над морем. На чем летают, как действуют, все до последней заклепки и падающих гильз. Этот фильм нужен мне. Лично мне.

Мартин уловил полную серьезность в голосе босса. Полную и абсолютную.

— Я понял. Сделаю.

— Сделай. Все, бери бумаги и прочь с глаз моих.

* * *
Шейн сидел на скамейке, глубоко засунув руки в карманы. В английской погоде его больше всего раздражала вечная сырость. Сам Питер вырос в местах теплых и сухих, поэтому постоянное навязчивое ощущение тумана, буквально разлитого в воздухе, иногда просто бесило. Впрочем, тренированное сознание давно научилось абстрагироваться от бытовых неурядиц.

Голуби столпились вокруг скамейки, воркуя и временами резко хлопая крыльями. Голубей Шейн тоже не любил, воспринимая исключительно в качестве провианта, которого немало в свое время добыл при помощи отцовского 'спрингфилда'. Крылатые крысы хотели жрать, будучи прикормленными сентиментальными 'томми', и ждали, что человек на скамейке сейчас отсыплет пригоршню крошек.

Сентиментальные англичане… Живут по карточкам, одеваются по нормам, которые не позволяют даже дорогих перламутровых пуговиц, но при этом бросают хлеб летающей нечисти…

Шейн вздохнул, почесал нос и надвинул кепку на лоб. В бесформенном пальто, с недельной щетиной он выглядел в точности как средней руки рабочий с военного завода, проводящий единственный за две недели выходной в парке, наслаждаясь одиночеством и ничегонеделанием.

Время идет… До конца условленного часа оставалось пять минут. Шейн машинально собрался, незаметно для постороннего взгляда, буквально прокатив по телу волну напрягшихся мышц. Он понимал, что если раскрыт и находится под наблюдением британских специальных служб, готовых к захвату, то никакая бойцовская подготовка не поможет. Но… мало ли?..

За три минуты до конца срока в конце недлинной аллеи показалась знакомая фигура. Ангус Галлоуэй не спеша подошел, слегка щурясь, как ученая сова. Ирландец опустился на скамейку со вздохом человека, глубоко удовлетворенного жизнью, миром и возможностью, наконец, отдохнуть после пешей прогулки.

— Рад видеть вас, — с неподдельным радушием сказал Ангус. На мгновение Питер почувствовал сомнение — этот ли человек относительно недавно без всякой злобы, с доброжелательной иронией приговорил его, Шейна, к смерти? И только чудом приговор не был приведен в исполнение.

— Тоже рад, — коротко отозвался американец.

— Прошу прощения за задержку, дела и заботы, — с ходу перешел к делу собеседник. — Итак, можете передать своим друзьям, что мы достигли соглашения.

Питер выдержал небольшую паузу, ожидая продолжения, но Галлоуэй явно не собирался развивать тему дальше без подтверждения, что его слова услышаны и поняты.

— Они будут рады этой вести, — с осторожной дипломатичностью сказал Шейн. — Признаться, я восхищен тем, как быстро вы решили вопрос. Что потребуется от нас? Я могу организовать доставку и все остальное, что необходимо.

— Пока ничего не нужно. Это мой личный агент, поскольку после резни, что вы, мой друг, учинили в Глазго, прибегать к ресурсам организации было бы… неразумно. Мне и так пришлось изобретать правдоподобную историю, которая бы все объяснила. Впрочем, это мои заботы и не относится к нашим нынешним заботам. Надеюсь, у вас хорошая память?

— Да.

— Тогда слушайте и запоминайте каждое слово. Через две недели в воскресном номере 'The New York Times' вы дадите рекламное объявление следующего содержания…

Галлоуэй продиктовал текст, Шейн добросовестно запомнил, отпечатывая слова в памяти, как литеры печатной машинки.

— Тот, кто позвонит по указанному телефонному номеру и назовет сегодняшний день недели, а также число, будет представлять меня и выполнит любой приказ. Абсолютно любой. Далее поступайте по своему усмотрению.

— Я понял.

— Вы запомнили все сказанное? — с вежливой настойчивостью осведомился ирландец.

— Да.

— Отлично… — Галлоуэй поднялся и с мечтательным прищуром взглянул на солнце.

— Еще одно, — сказал он словно себе в воротник, тихо, но очень четко и настойчиво. — Этот человек не должен вернуться. Никогда и ни при каких обстоятельствах, чем бы ни закончилось … предприятие. Надеюсь, мне не нужно разъяснять, что это в общих интересах?

— Напомню, что я не в курсе сути вашего договора. Я курьер, передаю сообщения, и только.

— И, тем не менее — передайте мои слова в точности. Для полной гарантии, что они проникнут в нужные уши.

— Будет сделано, в точности.

— Тогда оставляю вас. Впереди длинный день, открытый для множества полезных дел. Дальнейшая связь — как мы условились ранее. Вопрос поставки денег и оружия обсудим немного позже.

* * *
Оператор оказался вполне компанейским парнем. Классический янки, 'Джон Смит' с улыбкой в шестьдесят четыре зуба, набором дежурных шуточек в стиле 'Янки Дудл' и забавной, почти наивной открытостью миру, так отличавшей американцев от британцев. В пять минут парень поведал всем окружающим о жизни, карьере, любимой жене Карен и сыне Сэмми, о сволочном начальстве, стабильно недоплачивающем за метры пленки, а также о замечательной погоде, неожиданной в 'Альбионе', который обязательно должен быть 'туманным'. А еще о новых дебатах в конгрессе, 'Оборонительной программе' Рузвельта, сенатских скандалах и большом расследовании относительно махинаций с новейшими самолетами 'Черная Вдова'. Штурман, так же американец, едва не плакал от необходимости расстаться с соотечественником, но в кабине 'Москито' было место только для троих. Поэтому, учитывая солидный объем операторского багажа, Мартин здраво рассудил, что в полете над крупным портовым городом штурман ему не понадобится и сократил экипаж до двух человек — себя и стрелка.

Согласование полета заняло на удивление мало времени, немногим более, чем для полной заправки самолета. И теперь самолет Мартина плавно накручивал круги над саутгемптонской гаванью на ленивой скорости чуть больше трехсот миль в час, на высоте около тринадцати тысяч футов.

Сразу после выхода в указанный район американца как подменили. Весельчак и балагур испарился, уступив место профессионалу, занятому ответственной работой. Молча и быстро янки распаковал свои многочисленные баулы, бережно уложил киноаппарат на колени и защелкал фотокамерой. Две катушки были отсняты, как из пулемета. Затем 'Смит' толкнул Мартина в плечо и что-то прокричал. Австралиец не понял и изобразил на лице вопрос.

— Как красиво! — заорал янки в самое ухо Мартину. Тот поневоле поморщился и отстранился, прижимая к плечу слегка оглохшее ухо. Нимало не смущенный оператор вновь схватился за орудие производства, а Мартин честно постарался проникнуться красотой окружающего мира.

И это было действительно красиво. Фантастически, невероятно, волшебно. Мартин был классическим ночником и привык не полагаться на зрение. Даже в нечастых дневных полетах по необходимости — на перегоне техники или освоении технических новинок — сразу после того как полоса ВПП уходила из-под колес, он управлял машиной главным образом по приборам. Это было уже в крови, и пилот не собирался отказываться от полезной профессиональной привычки. Но неподдельное восхищение оператора 'Изобразительного сборника' захватило и его.

Солнце только начинало свой ежедневный путь по небосводу, едва вскарабкавшись из-за края горизонта. Воздух был свеж и чист, просто невероятно чист для промышленного района. Легкий ветерок относил дымку вглубь берега и через остекление кабины 'Москито' можно было рассмотреть мельчайшие подробности береговой линии, коробочки ангаров и цехов по сборке 'Спитов'. Тонкие паутинки рельсовых путей соединяли многочисленные строения. Крошечные человечки подобно муравьям трудились в утренней смене. Кораблики стояли у причалов тесно, борт к борту, тонкие стрелы кранов неустанно поднимали и опускали жирафьи шеи, разгружая маленькие кубики контейнеров, предавая их дальше, погрузчикам и человечкам. Мартину вспомнилась игрушечная железная дорога — давний подарок отца. Ветераны доминионов привозили с Мировой войны разные вещи — памятные безделушки, трофеи, оружие, иногда золото и прочие ценности. А его отец вез через два океана и несколько стран подарок малолетнему сыну.

Сейчас, при взгляде на гавань с высоты двенадцати тысяч футов Мартину вспоминалась любимая игрушка. Семья, отец, умеренно беззаботное детство…

Дальше, за береговой кромкой, скрытой под сложной сетью портовых сооружений, начиналось море. Сегодня непогода взяла перерыв, и морская гладь поражала нехарактерной для сезона прозрачностью с голубым отливом. Корабли, разбросанные по бирюзовой глади, пускали дымки и оставляли за собой кружевные пенные усы кильватерных следов.

Небо спорило чистотой и глубиной цвета с морской стихией. Несколько харрикейнов вились в воздухе немного выше 'Комарика' подобно хлопотливым чайкам — патруль не дремал. Один из них прошел совсем близко, так, что можно было видеть улыбку летчика, спрятанную между мехом воротника летной куртки и шлемом — как бы тепло ни было внизу, на земле, на высоте в пару миль и при соответствующей скорости — всегда зима. Англичанин взмахом руки приветствовал коллег, Мартин ответил тем же, американец снимал.

Янки дощелкал очередную катушку фотопленки, вновь перезарядил аппарат. Потом снова развернулся к пилоту и отчаянно зажестикулировал. Он что-то быстро, возбужденно говорил, но забыл включить внутреннюю связь, и голос совершенно терялся за шумом моторов.

— Красиво! Да, очень! — совершенно искренне согласился Мартин.

Оператор продолжал размахивать руками все сильнее, затем резко и неожиданно ударил Мартина в плечо, схватил кинокамеру и с некоторым усилием взвалил ее на плечо, направляя в сторону открытого моря.

И тут летчик увидел то, что так заинтересовало янки.

Глава 28

Приглашение Боемира Наталья восприняла благосклонно, однако текущая работа не позволила принять его сразу. Затем Шанов уехал в очередную командировку почти на две недели, после снова навалилась текучка. Но о мысли сходить куда-нибудь вместе не отказались ни он, ни она. И наконец, в первых числах мая, долгожданное мероприятие состоялось…

Наталья повернулась перед зеркалом, критически оценивая себя со всех сторон. Зеркало было большое, еще дореволюционное, заключенное в простую, но солидную раму. Оно исправно отражало светловолосую женщину в простом, но изящном белом платье без выреза, длиной чуть ниже колен, перечеркнутом частыми вертикальными полосками черного цвета и с черным же пояском. Украшений у Натальи было немного, но наличие даже двух аксессуаров способно вызвать муки выбора, а у нее было целых три кольца, которые можно надеть для столь значимого мероприятия — все фамильное наследство.

Стрелки часов неумолимо приближались к четырем часам дня, а женщина все никак не могла привести образ к желаемому идеалу. Но в дверь постучали.

Наталья ожидала чего угодно, но только не того, что увидела, открыв Шанову. Она привыкла видеть полковника в трех ипостасях — в домашней одежде, поношенной и аккуратно починенной; в гражданском, одетого как конторский работник, который за десять лет потратился только на хороший немецкий плащ-'шинель'; и наконец, в форме.

Но на пороге стоял… черт его знает, кто угодно, только не офицер Шанов.

На нем был черный костюм-тройка с крупными пуговицами, белая, с легким бежевым оттенком рубашка и красный галстук с едва заметным розоватым отливом. Комбинация, прямо скажем, экстравагантная, но на Боемире она смотрелась так, будто офицер родился в этой одежде. Неужели костюм был пошит на заказ? И когда — давно, на всякий случай, или специально для этого дня?.. Суетливые мысли мгновенно разбежались в разные стороны, как испуганные зайцы.

— У меня небольшой подарок, — с этими словами Шанов вытянул правую руку, которую до этого держал за спиной. В руке оказалась довольно увесистая коробка с большой надписью 'Красные и Белые'. Маленькие изображения аэропланов и танков, похожих на синие ромбики, отчетливо указывали, что это военная настольная игра.

— Для вашего сына, — пояснил офицер. — Он не дома?

— Спасибо! — Наталья подхватила коробку обеими руками. — Вы проходите! Аркадий у друзей, в гостях, но вечером вернется и будет рад.

— Нет, спасибо… я подожду за дверью, пока вы будете готовы. Не торопитесь.

Высказав непривычно длинную тираду, он отступил на шаг, в общий коридор, будто вычеркивая себя из пространства жилого помещения. И там, в коридоре, замер, как молчаливое изваяние. Только теперь Наталья обратила внимание, что Боемир еще и уложил коротко стриженые волосы в строгую прическу с пробором налево.

— Да, конечно, я постараюсь не задерживаться, — произнесла она, очень стараясь, чтобы слова прозвучали спокойно, со сдержанным и величавым достоинством.

По большому счету, ничего выдающегося и не было. Не случилось феерии развлечений, походов по ресторанам и всего, что обычно понимается под 'выходом в свет'. Они просто гуляли по Москве, никуда не спеша и не задумываясь о заботах грядущего. Говорили о чем-то, о чем впоследствии не могли вспомнить. Смотрели на вечерний город, который был велик и красив, даже, несмотря на 'световую дисциплину' вызванную необходимостью экономить электричество — мобилизация коснулась всех сторон жизни. Шанов в своей обычной манере — короткими, тщательно обдуманными фразами — рассказывал истории из жизни некоего китайского гарнизона, про который ему 'говорили товарищи'. Поведал так же и о том, кто такой Гуггенхайм, что приходил в гости на Новый Год. Высокий светловолосый немец оказался десантником-парашютистом. Шанов не рассказал, какие события свели и сдружили двух таких непохожих людей, но Наталья и так поняла, что случилось это отнюдь не за чаем с ватрушками. Слишком явственно, пусть и неосознанно, Шанов поджимал некогда травмированную правую руку, когда повествовал о великих талантах Гуггенхайма по добыче провианта среди пустынных равнин.

А она совершенно неожиданно для себя начала говорить о таких скучных и привычных вещах, как минные травмы, послеоперационная реабилитация, проблемы чистки раны, загрязненной инородными частицами и клочками одежды. Но Боемир очень внимательно слушал и периодически вставлял замечания, которые опять же свидетельствовали, что проблема знакома ему не с чужих слов.

В общем, вечер получился … странным. Но при этом — очень теплым и душевным.

А потом они танцевали на уличной танцплощадке, среди других пар, кружащихся под 'Амурские волны'. Танцор из Шанова получился никудышным, но у офицера оказалась отменная координация движений, поэтому он мгновенно схватывал основные движения, копируя их немного тяжеловесно, но точно. Впрочем, Наталья простила бы ему даже топтание на одном месте.

Слишком давно не было в ее жизни обычного совместного вечера и крепкого мужского плеча рядом.

Лишь один раз поход омрачился — разговор коснулся Аркаши, и женщина опрометчиво заметила, что иногда бывает тяжеловато одной. Офицер молча, немного странно посмотрел на нее, и Наталья вдруг вспомнила, что он ни разу не спросил, где же Коновалов-старший, отец семейства.

'В разводе' — невпопад сказала она и покраснела, представив, как странно и глупо это, должно быть, выглядело со стороны. Но он лишь кивнул, словно получил исчерпывающий ответ. И больше тема одиночества Коноваловой никак не всплывала — ни тайно, ни явно.

А потом все закончилось. Хорошее всегда преходяще, и может быть это по-своему хорошо. Ведь окажись человеческая жизнь сплошным праздником, ушло бы само понятие 'праздник' — без контраста с обыденностью.

— Простите, — сказал Шанов. — Я хотел… пригласить вас еще в ресторан… Но забыл, честно говоря. Очень уж хорошо все было.

— Ничего, — улыбнулась она. Боемир держал ее под руку, и Наталья чувствовала под рукавом пиджака крепкие мышцы — словно металлический слиток.

— Ничего, может быть в другой раз.

— Конечно. Непременно, — произнес он. И добавил после долгой паузы. — Мне очень понравилось. Спасибо, что… приняли приглашение.

— Пожалуйста, — честно сказала она и крепче взялась за его руку — несмотря на май, вечером похолодало, зябкий ветерок скользил по улице.

Наталья вспомнила их самую первую встречу. Насколько слабой и потерянной она чувствовала себя тогда, настолько спокойно женщине было сейчас.

— Жаль, нескоро получится, — задумчиво и с легкой грустью заметил он. — Мне предстоит много … рабочих поездок. Я буду редко бывать… дома.

Слово 'дом' далось ему с некоторым трудом, так, будто Шанов не привык считать какое-либо место своим постоянным домом.

— Да, я понимаю, — ответила она, стараясь не выдать грусть и некоторое разочарование.

Они вошли в дом, поднялись наверх…

— Доброй ночи, — сказал Шанов. — Спасибо… за вечер.

— Доброй ночи, Боемир.

* * *
Сталин внимательно посмотрел на Поликарпова, постукивая по столу пустой и холодной трубкой. Негромко, размеренно, словно отмеряя метроном уходящие секунды.

— Товарищ нарком военного авиастроения, вы уверены в своих словах? — очень тихо спросил Верховный. — Вы хорошо все обдумали после нашего последнего… разговора?

Сталин ценил Николая Николаевича Поликарпова, как профессионала высочайшего класса. Если и было что-то, чего Поликарпов не знал о самолетах, то этого не знал никто. Кроме того, Николай Николаевич обладал редким даром — он умел сочетать и жесткость, и человечность в руководстве людьми. Нарком был строг, но в то же время не жесток, он всегда в точности знал, где заканчивается предел возможностей для каждого отдельного человека, коллектива, отрасли в целом. Однако временами мягкость Поликарпова оборачивалась непониманием того, что обтекаемо называлось 'требованиями текущего момента'. И, соответственно — неспособностью удовлетворить эти требования.

Как сейчас, например. Но если прежде 'закидоны' доброжелательного наркома были не фатальны, то теперь все обстояло совершенно по-иному…

— Да, товарищ Сталин, — четко и твердо ответил Николай Николаевич. — То, что требует Ставка, невозможно.

— Объясните вашу позицию, — вежливо попросил Верховный, но нарком слишком долго общался со Сталиным напрямую и хорошо понимал, что в словах генерального секретаря на самом деле не было ни просьбы, ни вежливости.

— Товарищ Сталин, перефразируя Ломоносова, чтобы где-то прибавить, нужно где-то убавить. Авиационная промышленность работает на пределе возможного. Если еще больше поднять план, то мы получим аналог тридцать седьмого.


Сталин поморщился, вспоминая тридцать седьмой год. Последний мирный год для СССР. Ну, почти мирный, поскольку китайская кампания и мелкие потасовки на западных границах давно уже стали привычными и обыденными. Это был год, когда Советский Союз, наконец, начал пожинать настоящие плоды индустриализации и милитаризации. Когда производство по-настоящему современной и развитой военной техники хоть как-то стало приближаться к потребностям армии, готовящейся к скорым войнам. Год великих, широко освещенных успехов и тяжелых, тщательно скрываемых поражений в борьбе за вал и качество.

— Нельзя поднять производство самолетов, не закладывая предварительно соответствующий фундамент производственных возможностей и кадров, — объяснял меж тем Поликарпов, терпеливо и рассудительно, как привык делать всегда при общении с высокопоставленным руководством. — Можно выиграть еще процентов десять-пятнадцать в сравнении с нынешним уровнем. Брак повысится, но на условно терпимом уровне. Как я уже говорил, можно обеспечить двадцатипроцентный рост, но на достаточно короткое время. То, чего требуют военно-воздушные силы — стабильного увеличения еще на тридцать процентов от нынешнего уровня — добиться невозможно. То есть, возможно…

— Возможно, значит. Но… — подтолкнул Сталин.

— Если провести дополнительную мобилизацию высококвалифицированных рабочих в промышленности, снизить нормы приемки, поднять нормы выработки, урезать выходные… Тогда процентов тридцать накинуть получится. Может быть даже сорок. Но через два, самое большее три месяца резервы такого рывка будут исчерпаны, и продукция захлебнется в вале брака. Просто ресурс людей закончится. Мы не просто не сможем поддерживать темп, но скорее всего еще получим просадку относительно текущего уровня. Для моторостроения последствия вообще будут катастрофичными, потому что все в авиастроении упирается в выпуск моторов. Чтобы совершить такой скачок нужен, самое меньшее, год подготовительной работы всей страны, а лучше полтора-два года!

— Следующая война будет вестись уже с помощью реактивной авиации и реактивных двигателей. Если она, конечно, случится, — сказал Сталин, приглаживая ус. — Значит, вы все-таки говорите, что это возможно…

— Товарищ Сталин! — Поликарпов начал терять самообладание. — Я говорю, что возможно. Но я говорю и то, что последствия окажутся…

— Катастрофичными. Я помню.

— А у немцев ситуация будет еще хуже, у них нет таких механизмов концентрации и мобилизации, как у Советского Союза! У Социальной Республики все производственные цепочки, так или иначе, завязаны на незначительное количество специалистов сверхвысокой квалификации. В авиастроении у них вообще нет конвейерного производства в нашем понимании, у них отдельные группы строителей работают над самолетом во время всего производственного цикла. Это дает непревзойденное качество работы, но ставит жесточайшие ограничения на лимит выпуска.

— Я знаю, товарищ Рихтгофен исчерпывающе проинформировал меня о специфике немецкого авиапрома, — ответил Верховный, снова пристукнув трубкой по столу. — И сообщил, что в течение трех месяцев немцы обеспечат рост производства на двадцать процентов от текущего уровня. С учетом… 'высочайшего качества' — это очень много.

Поликарпов промолчал, он уставился в стол, поджав губы и скорбно нахмурившись. Молчал и Сталин, явно предлагая высказаться наркому.

— Я… — начал, наконец, Николай Николаевич и вновь умолк.

— Товарищ Поликарпов, вам нужен отдых, — неожиданно и очень твердо произнес Верховный, глядя на высокий, с широкими залысинами лоб собеседника, словно пытался проникнуть взором в самую глубину мыслей Поликарпова.

Тот вскинулся и посмотрел на вождя округлившимися глазами.

— Вы слишком много работали, — с тяжелой, безапелляционной непреклонностью продолжал Верховный. — Пора отдохнуть. Пусть вашу работу пока сделает… кто-то более энергичный.

Поликарпов еще больше поджал губы, так, что они сложились в тонкую нить. Нервным движением махнул рукой, но не стал протестовать, поняв, что решение окончательное.

— Кому сдать дела? — глухо спросил он.

— Зачем сдавать? Не надо сдавать, — сказал Сталин. — Вы останетесь на своей должности… Пока останетесь.

Это 'пока' упало между генсеком и наркомом, как могильный камень.

— Отдохните, сосредоточьтесь на реактивной тяге. А над вопросами текущего производства пусть пока поработает кто-нибудь из ваших заместителей. Скажем… Яковлев.

— Понимаю, — все так же глухо отозвался нарком. — Разрешите идти, товарищ Сталин?

— Идите.

Глава 29

Личный кинозал Ее Величества постепенно заполнялся людьми. Мартин тихо стоял в сторонке, пытаясь решить, что ему делать — продолжать ли ожидать или занять место, а если сесть, то где. Австралиец был не робкого десятка и редко терялся, но теперь… Зал оказался невелик — всего четыре ряда удобных кресел и почти все уже заняты. Притом, практически все присутствующие внушали почтение неслабым количеством регалий. В лицо летчик почти никого не знал, но, похоже, что здесь собрался цвет и ВВС, и Флота. Вдоль рядов сновали адъютанты и референты, разнося папки с документами. Впрочем, насколько мог судить Мартин, печатное слово мало интересовало присутствующих. Так же, как и неизвестный летчик из 'Арсенала'.

Черт с вами, решился он, пойду и займу первое попавшееся, и пусть потом какой-нибудь генерал от авиации попытается меня выгнать. 'Больше наглости, сынок!', кстати, вспомнилось любимое напутствие Босса.

Кресло оказалось очень удобным, ворс обивки шуршал солидно и ободрительно, спинка принимала форму тела. Сидевший рядом генерал-майор неодобрительно покосился на австралийца с нашивками флайт-капитана, но промолчал. Мартин прикрыл глаза и принял как можно более беззаботный вид. Пусть думают, что я особо секретный человек, решил он.

Легкая волна пробежала по присутствующим, в зал вошли три новых персоны. Все присутствующие дружно, как один человек, встали. Поднялся и Мартин, хотя и замешкавшись на мгновение. Королева легким движением руки приветствовала присутствующих, генералитет так же дружно склонил головы. Незнакомый с традициями Мартин опять чуть припозднился. Элизабет он, разумеется, знал, а Черчилля не распознал бы только слепой. Третьего австралиец вспомнил после секундного раздумья. Маршал авиации Даудинг, командующий истребительными силами Империи, 'Лошадиная физиономия', как в минуты раздражения называл его Ченнолт, был как обычно импозантен и благороден. Хотя и слегка бледен.

Троица прошествовала к первому ряду, где в центре оставался незанятый пятачок на четверых, но остановилась, немного не доходя. Премьер обратился к королеве, очень тихо, но активно жестикулируя, она что-то ответила, столь же негромко.

— Ваше Величество, я продолжаю настаивать на том, что вы совершаете ошибку, — очень тихо, но с некоторым напором говорил министр.

— Отнюдь, — коротко ответила Элизабет.

— Вы составите превратное представление о происшедшем. Сначала следует ознакомиться с протоколами и картами, изучить предысторию…

— Сэр Уинстон, понимаю ваше беспокойство. Но как сюзерен и королева я должна обратиться к народу и выразить свое отношение, сказать ободряющие слова. Для этого необходимо увидеть то, что видели уцелевшие, то, что передается из уст в уста в обход прессы и радио. Только так я смогу найти должные слова, чтобы разделить с ними скорбь и ободрить павших духом. Поэтому я посмотрю этот фильм.

Мартин не слышал ни слова, но видел, как после ровного и размеренного ответа Элизабет премьер буквально всплеснул руками, но сдержался, хотя и с огромным трудом. Доселе молчавший Даудинг начал искать кого-то взглядом среди сидящих. Нахмурился и что-то сказал адъютанту. Тот со сноровкой породистой борзой немедленно рысью двинулся по периметру зала, прочесывая его рентгеновским взором. А затем устремился к Мартину с целеустремленностью пикировщика, выходящего на цель.

— Вас ожидают.

Мартин растерялся и оглянулся, думая, что обращаются не к нему.

— Вас ожидают, — настойчиво повторил адъютант, — будьте любезны проследовать за мной.

И Мартин проследовал. Первая упорядоченная мысль — 'будет, о чем рассказать дома' немедленно умерла, задавленная осознанием ситуации — королева, премьер и маршал ожидают флайт-капитана. Поэтому он просто старался не споткнуться, сопровождаемый множеством недоуменных глаз.

На расстоянии вытянутой руки Элизабет совершенно не походила на свои плакатные изображения и официальные фотографии. Там обычно изображали суровую и выдержанную даму, холодно красивую и сдержанную. Живая Элизабет оказалась значительно моложе, но на лице у королевы не было ни следа естественной в таком возрасте беззаботности или радости. Такое выражение Мартину приходилось видеть у пилотов после третьего-четвертого вылета за день, когда усталость разбегается морщинками от уголков глаз, опускает уголки губ, превращая лицо в невыразительную трагическую маску. На мгновение ему показалось, что в глубине ее темных глаз плещется безмерное отчаяние.

Возникла секундная заминка, надо было как-то приветствовать хозяев положения, но Мартин не представлял каким образом. Как офицер 'Арсенала' он не подчинялся напрямую ни Черчиллю, ни Даудингу, формально его нанимателем и высшим руководителем была сама королева. Элизабет сама легко протянула руку. Мартин благодарно подхватил ее и поднес к губам, как он искренне надеялся, в светском полупоклоне.

— Благодарю вас, капитан, вы оказали нам неоценимую помощь.

Голос у нее оказался тоже очень приятным. Глубоким, с едва заметной хрипотцой, но не природной, а какая бывает от долгого чтения вслух.

Даудинг дипломатично кашлянул.

— Я всегда к Вашим услугам, — стараясь держать светскую марку, ответил австралиец. — Как и весь 'Арсенал демократии'.

Уголком глаза поймал невольную улыбку маршала и понял, что ляпнул бестактность, поскольку вообще-то официально состоял в 'Корпусе добровольных помощников Ее Величества'. Но оправдываться было поздно и неуместно, поэтому Мартин воинственно выставил подбородок и повторил:

— Всегда готов служить Вам.

— Благодарю, — она изучающе смотрела на него, панический огонек в глазах уступил место веселым искоркам. Почему-то Мартину это было очень приятно, хотелось сказать что-нибудь хорошее, очень ободряющее, например, пообещать вымостить дорожки ее резиденции кусками обшивки сбитых вражеских самолетов…

— Давайте начинать, — сказал Черчилль, которому процедура приветствия капитана явно казалась неуместной. Он обозрел Мартина с головы до ног, как портновскую мерку снял и нехотя буркнул, — Присаживайтесь с нами, будете давать пояснения по ходу просмотра.

Все, наконец, заняли свои места. Мартин несколько мгновений проникался величием момента: левым локтем он касался маршала авиации, одного из высших военных руководителей Империи. Правым… Нет, не прикосновение, это было бы слишком бестактно. Но видеть и ощущать в непосредственной близи тонкую руку, затянутую в строгий серый шелк…

Черчилль махнул, референт поймал его движение и в свою очередь подал сигнал. Свет плафонов померк.

Экран замерцал белым светом. Угольно-черными зайчиками запрыгали какие-то пятна и тени, промелькнула череда чисел. Сразу же, без перехода, из клубящихся теней возник яркий, красочный вид обычного аэродрома, ряд расчехленных одномоторных истребителей, вокруг которых обыденно мельтешила аэродромная обслуга. На переднем плане расположились готовый к полету 'Москито' и два улыбающихся молодых человека в стандартных летных комбинезонах мышиного цвета и немного щегольскими прическами. В одном из них Мартин узнал себя и против воли улыбнулся. Но почти сразу вспомнил о последующих событиях, улыбка исчезла.

— Насколько я понимаю, мы видим не самые первые налеты? — очень тихо спросила Элизабет.

— Да, Ваше Величество, так же негромко ответил маршал Даудинг. — К моменту начала съемок первая волна уже начала атаку наших радиолокационных станций в совокупности с массированными постановками помех нового типа. По-видимому, они подняли группы с минимальным разрывом во времени и хорошо налаженным радиообменом. Мы ожидали прорыва немецких сил и посчитали, что это подготовка их действий. В первой волне шли штурмовики Кочеригина в сопровождении очень сильного истребительного эскорта. В целом система радиолокационного оповещения продолжила работу, но с большими разрывами и не скоординировано. И мы по-прежнему ожидали только немцев. Здесь вторая фаза, прорыв бомбардировщиков собственно к гавани.

Оператор был подлинным мастером своего дела. Обычно при съемке с плеча стандартным громоздким аппаратом картинка получалась прыгающей и расплывчатой, а использование капризной цветной пленки требовало виртуозного чувства света и дистанции. Но у американца были железные руки и острый глаз. Изображение практически не дрожало и лишь слегка расплывалось, когда оператор ловил фокус.

Сначала он сделал крупный план неба и патрульного истребителя, затем камера быстро, но плавно обежала видимую часть береговой линии, давая представление о масштабе и обстановке. Невооруженным взглядом было видно, что обычная производственная суета портового района стремительно менялась. Люди бросали работу и разбегались по укрытиям, кое-где натягивали маскировочные сети, пряча особенно важные объекты. Хотя, казалось бы, что можно прятать под ними в промышленной застройке?.. Мартин отметил неожиданно много невесть откуда появившихся пожарных машин с характерными красно-оранжевыми крышами. Кое-где разворачивались мобильные зенитные экипажи на грузовиках.

Над трубами некоторых кораблей вились темные дымки — все, кто мог быстро поставить на ход машины, стремились как можно скорее покинуть гавань. Один из лихтеров, стоящих под разгрузкой рванул в пролив без подготовки, прямо из-под кранов, какие-то тючки и непонятные связки посыпались в воду, как разноцветное конфетти.

Камера снова вернулась к небу, скользнула по группе темных точек, неотличимых от роя мошек. Вернулась к гавани. Хищные очертания военного корабля нельзя было перепутать ни с чем. Стремительные обводы, низкий силуэт, тонкие спички орудийных стволов — более всего 'Глочестер' походил на крокодила, случайно оказавшегося посреди стада маленьких бегемотиков. Пришвартованный в стороне от основных стоянок гражданских судов, он выделялся особенно масштабной суетой вокруг. Похоже было, что ремонтные работы уже в разгаре и прекращать их не собираются даже несмотря на ожидаемый налет. Это очень контрастировало со всем остальным портом, стремительно замиравшим в ожидании беды. Организаторы или не понимали, что происходит, или надеялись на воздушный зонтик прикрытия.

Камера снова сменила точку обзора.

Буквально несколько секунд назад над вымершей гаванью кружили лишь спитфайры, выстраивающие оборонительные круги. Несколько групп стареньких харрикейнов барражировали прямо над акваторией. Противник же клубился вдалеке толпой черных точек. И как-то сразу эти точки приблизились, стремительно обретая зализанные формы боевых самолетов, построенных в ровные и устрашающе красивые боевые порядки.

— Основная волна, бомбардировщики Ильюшина, — комментировал Даудинг. — насколько можно судить, при стандартной бомбовой нагрузке.

Элизабет кивнула, показывая, что специальная терминология и иноязычные названия для нее не новость. Даудинг продолжил в мертвой тишине, прерываемой лишь стрекотом киноаппарата.

— Ниже, в другом эшелоне Туполевы, но с усиленной загрузкой — бомбы на пятьсот килограммов — а так же с торпедами.

Армада приближалась. Сомкнутую фалангу бомбардировщиков лидировали эшелонированные по высоте плотные группы истребителей. Даже при беглом взгляде их было как бы не раза в два больше, чем английских.

— Мне казалось, что крупный объект в такой близости от берега должен быть прикрыт и с земли. Артиллерией, — неожиданно заметила королева внешне совершенно нейтральным тоном.

— Да, — на это раз ответил со второго ряда полноватый седеющий адмирал. — Так обычно и делается. Но артиллерии наземной ПВО не хватает, и ею прикрываются в первую очередь военные объекты. Саутгемптон не был столь важен, за год его грузооборот упал почти в два раза. 'Торговцы' слишком уязвимы в проливе, и мы стараемся направлять все сколь-нибудь крупные суда в порты на северо-западе.

— До сих пор Саутгемптон не часто привлекал внимание врагов. И никогда — столь масштабно, — дополнил Даудинг. — Поэтому мы прикрывали его от эпизодических налетов небольших групп оперативными истребительными силами, успешно маневрируя ими благодаря радиолокационной сети. Этого вполне хватало. Мы среагировали и на этот раз,успели поднять в воздух все наличные силы и организовать хотя бы первичную оборону. Даже, несмотря на ущерб, понесенный из-за налета на станции РЛС. Но русских было слишком много.

На экране разверзся кромешный ад, еще более ужасный оттого, что страшное сражение разворачивалось в тишине, под едва слышный шелест проматываемой пленки…

Англичане встретили нападавших достойно, более чем достойно, но советская армада сразу же широко охватила всю гавань 'щупальцами' истребительных групп, а высотные истребители скользнули с высоты на средний эшелон, как сползает с крыши подтаявший пласт снега. Эскорт большевиков буквально в несколько секунд связал весь 'зонтик' англичан и бомбардировщики, как шакалы, набросились на портовую часть. Небольшие, безобидные на вид кустики разрывов поднимались тут и там. Занялись первые пожары. Машинки пожарных и медиков, как яркие заводные игрушки, метались меж обломков.

Ракурс съемки менялся — 'Москито' Мартина забрался подальше, почти к центру города, оттуда драма раскрывалась во всем мрачном великолепии и масштабе, запечатлеваясь на время в неверной памяти людей. И навсегда — на пленке…

Оператор полностью сосредоточился на крейсере, более не выпуская его из кадра. Большинство рабочих разбежалось при первых упавших бомбах, и кто стал бы их за это винить? Крейсер защищал себя сам. С палубы потянулись в небо тоненькие паутинки трассеров зенитных автоматов, сплетаясь и расходясь. Они плели сеть огня и стали — щит, прикрывающий обездвиженный корабль от небесной смерти. И первые бомбардировщики шарахнулись в стороны как стая ворон, испуганных внезапно брошенным камнем.

Краем глаза Мартин заметил, как напряглась рука Элизабет, стискивая подлокотник.

Пока Туполевы восстанавливали строй, на крейсер налетели двухмоторные истребители. Из под крыльев срывались крошечные, с булавочное острие, ракетные снаряды, оставляя за собой белесый дымный след. Сразу несколько разрывов поднялись в разных местах палубы, два или три на главной надстройке. Экипаж высыпал на палубу, сражаясь с начинающимися пожарами, ударили струйки брандспойтов, сбивая пламя.

— Бог мой, какие люди, — потрясенно произнес кто-то сбоку прерывающимся голосом. — Какие безумно смелые люди…

Истребители повторили заход, прерывисто мигали огоньки пулеметно-пушечного огня, которым они свирепо поливали 'Глочестер'. Крошечные человечки на палубе падали, забавно дергали ногами. Хотя Мартин уже видел это вживую, он вновь почувствовал, как до хруста сжимаются зубы. Пилот хорошо знал, что делает с человеческой плотью даже обычная пуля авиационного пулемета. Большая часть смешно падавших человечков была мертва. Меньшая — изувечена на всю жизнь.

Значительная часть зенитных автоматов прекратила огонь, темп стрельбы орудий заметно упал. Пользуясь этим, пикировщики выстроились над крейсером в круг. Полетели бомбы. Казалось, у каждого, кто сидел в зале, устремив взгляд на экран, остановилось сердце. Водяные столбы разрывов поднимались вдоль бортов, опадая сверкающим хрусталем мириадов капель. Мимо. Мимо. Мимо. Только одно попадание. Мартин прекрасно знал, чем закончится эта история, но все равно был бессилен перед магией момента. И вот он уже яростно желал, всем сердцем надеялся, чтобы безуспешная атака оказалась последней и всем сердцем надеялся.

Но на цель выходили все новые и новые самолеты…

— Новая волна, на этот раз с тонными бомбами, — сухо прокомментировал Даудинг. — Надо иметь очень много машин, чтобы так эшелонировать атаку.

Самолеты подкрались незаметно, вышли почти перпендикулярно кромке берега — эскадрилья бомбардировщиков и двухмоторных истребителей. Все случилось очень быстро. Около трех десятков машин скользнули низко, у самой поверхности. Тяжело груженые топ-мачтовики атаковали 'Глочестер' без особого порядка, как придется, но терзаемому множественными пожарами кораблю этого было достаточно. Бомбы, даже с такого расстояния кажущиеся непривычно большими и тяжелыми, тем не менее, прыгали по воде огромными скачками, рикошетируя, как пускаемые детьми камешки, врезаясь в борт корабля. Мартин заметил только два попадания, хотя теперь точно знал, что их было самое меньшее три.

Камера прилежно фиксировала, как крейсер вновь скрылся за стеной водных взрывов. Когда те опали, расходясь волнами, корабль тонул, скрытый сплошным огнем и дымом.

Пленка протрещала последние метры, аппарат щелкнул и остановился.

— Мы поднимем его, — тихо и убежденно сказал премьер-министр. — Чего бы это ни стоило.

— Но это значит, что теперь наше побережье открыто, — еще тише отозвалась Элизабет, и Мартина передернуло от холода ее слов. — И коммунисты могут побеждать там, где и когда выберут.

Глава 30

Август 1944 года
Корабль был стар. Он никогда не принимал участие в сражениях, но без него и ему подобных солнце славы Британских военно-морских сил закатилось бы бесповоротно много лет назад. Ведь с тех пор, как на смену ветру пришла энергия пара, уголь стал кровью, питающей флот. А корабль служил 'сollier', то есть угольщиком, построенным на рубеже веков.

Он много прожил, и многое повидал, ходил по всем морям и океанам, которые когда-либо видели британский флаг. Его промораживал ледяной ветер далекого севера, и раскаляло беспощадное солнце тропиков. Про углевозы не складывали поэм, их не упоминали в газетных статьях, служба на этих кораблях не считалась престижной и достойной упоминания. Но на них десятилетиями держалась вся военно-морская мощь любой страны, имеющей хоть сколь-нибудь современный боевой флот. Без пара не будет движения и форштевень не вспенит податливые волны, а топки прожорливы, поглощая уголь щедрой мерою.

Шло время, заслуженные ветераны углевозы один за другим уходили в прошлое, их места занимали танкеры — плавучие цистерны, наполненные жидким топливом. Однако, совершенно неожиданно, те немногие угольщики, что не были разрезаны на металл или переоборудованы под другие грузы, вновь стали в строй. И не просто заняли соответствующие места в реестрах, но превратились в корабли стратегической важности, столь же значимые, как линкоры и авианосцы.

Углевозы очень прочны, кроме того они имеют бортовые и подпалубные цистерны для увеличения и уменьшения осадки, а также многочисленные продольные переборки поперек корпуса, чтобы уголь не пересыпался. Все это служит дополнительной защитой. И в довершение, капитанский мостик, жилые помещения и машинное отделение находятся в кормовой части судна, то есть даже масштабные повреждения носа и средней части не ведут к гибели и потере управляемости. В новых условиях морской войны эти качества оказались столь же важны, как дециметровые калибры и возможность поднимать в воздух орды самолетов.

Корабль шел вперед, тяжело, переваливаясь на волнах. В его трюм было залито на два метра цемента — для упрочнения дна. Весь остальной свободный объем занимали уголь, зола, бревна и пустые бочки — для увеличения плавучести при пробоинах и гашения ударной волны. Над углевозом вился воздушный эскорт из одного 'Веллингтона' со звеном 'Бофайтеров', а мощная радиостанция и радарная установка позволяли держать прямую связь с командирами самого высокого ранга и обшаривать небо всевидящим лучом.

Корабль 'sapper', то есть 'сапер', уже вошел в зону, обозначенную на картах, как территория минной угрозы, но пока ничего не происходило. Бывший угольщик пошел длинными зигзагами, перепахивая море, как швея крестит иглой шов. На седьмой минуте такого движения корпус содрогнулся, по левой скуле в воздух взлетел водяной столб, поднимаясь до уровня сигнальной мачты. Мириады водяных брызг рассыпались в воздухе, как граненый хрусталь, искрясь и переливаясь в лучах весеннего солнца. Хотя все члены команды и так были соответствующе экипированы, среди них не нашлось того, кто не проверил машинально — надет ли пробковый жилет.

Почти сразу же рванула еще одна мина — эта уже бесконтактная, с акустическим детонатором, реагирующим на звук или магнитным — на металл. А может быть и с новейшим гидродинамическим, чувствующим малейшее колебание столба воды. Кувалда гидравлического удара тяжко ударила в борт, заставив содрогнуться весь корабль. Часть швов разошлась, но цементная подушка погасила энергию взрыва и не допустила существенной течи.

Еще один взрыв. И еще. Снова и снова…

Мины висели в подводной мгле, как чуткие щупальца невидимого чудовища, притаившегося на дне. Как ядовитые стебли, караулящие жертву, чтобы коснуться ее металлического бока и выпустить ядовитые шипы. Взрывы шли уже с минимальным перерывом, часто сливаясь в частые серии. Обычное судно давно боролось бы за выживание, устраняя многочисленные течи в изувеченном корпусе, взывая о помощи. Но упорный 'сollier' шел вперед, как бульдозер, прокладывая просеку в невидимом лесу; как ледокол, крушащий торосы.

Первая бомба упала по правому борту, ее фонтан затерялся на фоне очередной мины. Немецкие тяжелые истребители уже сцепились в схватке с эскортом корабля-сапера, а бомбардировщики метали бомбы, целясь в надстройку, потому что попадание в палубу лишь поднимало в воздух куски металла и тучи угольной крошки, смешанной с золой. А торпеды вредили углевозу примерно так же, как и мины, то есть до определенного момента — никак.

Двухсотметровый угольщик, перепахивающий очередное минное поле в западном устье Ла-Манша, стягивал к себе все больше самолетов, становясь эпицентром яростной баталии. Обломки и огонь поднимались от воды и судна к небу, а с высоты падал металл и шел огненный дождь.

* * *
Черчилль сделал глоток воды, оставил стакан. Простое, незамысловатое движение далось с неожиданным трудом. Пальцы не то, чтобы не слушались… Скорее действовали сами по себе, так что приходилось контролировать перемещение взглядом. Рука чуть подрагивала, незаметно под рукавом, но ощутимо для владельца.

Премьер поджал и без того тонкие бледные губы, давя неконтролируемую вспышку злобы. Тело не могло предать его сейчас, в самый важный момент! Только не теперь… Усталость, хронический недосып, невероятная, непредставимая ответственность — все это понятно и очевидно. Но только не теперь.

'Мы отдохнем, непременно отдохнем' — пообещал он своему уставшему, изношенному телу. — 'И будем спать целые сутки напролет'.

Но не сегодня, не сейчас…

Маршал авиации Хью Даудинг, командующий Королевскими Военно-воздушными силами, приял гримасу премьера по-своему.

— Поэтому я и решил, что сначала следует обсудить это с вами… Прежде чем…

Маршал многозначительно умолк. Черчилль понимающе кивнул. Встал со стула и подошел к окну. Взглянул на вечерний Лондон, строго соблюдающий светомаскировку и стремительно поглощаемый сумеречными тенями.

'Даже дома заботы не отпускают меня…'

Черчилль встряхнул кистями рук, как после омовения, и вернулся обратно, за стол, на котором лежали три серые папки с одинаковыми штампами. Их принес Даудинг. Премьер сел в кресло, чувствуя, как обрюзгшее тело буквально расплывается по сидению. Политик чувствовал себя медузой, аморфной, беспомощной медузой.

'Только не сейчас!'

Он стиснул зубы, сжал кулаки и выпрямился.

— Хорошо, что вы ознакомили меня с этим… — сухим и ломким голосом сообщил он. — Нам нужно обдумать, как все это представить…

Он помолчал, думая, не оставить ли здесь многозначительную паузу, но решил, что не стоит.

— … Ее Величеству.

— Он выросла, — неожиданно заметил маршал.

— Что? — недоуменно вопросил премьер, окончательно выбитый из колеи неуместным, фамильярным замечанием собеседника.

— Она выросла, — повторил Даудинг. — Не в том смысле, какой обычно вкладывают в эти слова. Выросла, как государственный деятель, как командир и Королева.

Последнее слово авиатор ощутимо выделил голосом.

— Да, — вымолвил Черчилль.

— Я думаю, нам стоит описать ситуацию в точности, как есть, — сообщил Даудинг. — Вашими стараниями Ее Величество уже не то дитя, коим было не так давно. Теперь поздно смягчать и приукрашивать недобрые вести.

— Моими стараниями, — эхом повторил Черчилль. И с неожиданной, пугающей самого себя откровенностью, сказал:

— Иногда я… боюсь того, что сделал. Иногда я думаю, что мне не стоило вовлекать ее в наши… скорбные дела. Быть может, стоило все же решать сиюминутные политические проблемы своими силами. Я приобщил Элизабет к войне, дал ей вкусить сполна ответственности и побед. Но тем самым и намертво привязал ее к своим собственным стремлениям, амбициям… и возможным поражениям.

Премьер потянулся за стаканом и сделал еще глоток. Вода показалась вяжущей и горьковатой на вкус.

— Как бы то ни было, сделанного не обратить вспять, — сумрачно, но без осуждения сказал маршал. — Нельзя все время побеждать, иногда приходится приносить и дурные вести.

— Да, — проговорил министр. — Да…

За окном полоснул длинный световой луч — где-то в отдалении включили стационарный прожектор ПВО. Включили и выключили.

— Расскажите мне своими словами… — Черчилль шевельнул бровью в сторону папок, лежащих на столе, как акт о смертной казни, составленный в трех копиях. — Надо обдумать, как все это представить, беспристрастно и объективно, но… без чрезмерного сгущения красок.

Даудинг шевельнул усами, словно разминая губы в упражнении по риторике, повел шеей, будто воротник мундира натирал ее.

— Первоначально численность коммунистического Воздушного Фронта превышала наши оборонительные силы в полтора-два раза. В зависимости от разнообразных условий, — сказал маршал. — Но нам удавалось достаточно легко держать паритет и уравнивать силы, потому что мы сражались, действуя от хорошо организованной обороны, оперируя силами на меньшей дистанции и с хорошим взаимодействием. Кроме того, значимую роль играл немаловажный фактор так называемой 'повторной ротации' — мы теряли самолеты и людей преимущественно на своей территории, поэтому ущерб смягчался за счет ремонта техники и возвращения в строй выживших. Это уменьшало общие потери на четверть, а то и больше. Коммунисты же, как правило, несли безвозвратные потери. Их выжившие становились нашими пленными. Теперь…

Даудинг перевел дух, готовясь перейти к самой неприятной части краткого отчета.

— После Саутгемптона они ослабили интенсивность налетов на собственно Метрополию и перешли к массированным минным постановкам с воздуха, отправляя по пятьсот и более бомбардировщиков за один вылет.

— Нас бьют нашим же оружием, — мрачно буркнул Черчилль. — Мы накинули удавку на их морские перевозки, они пытаются сделать то же в ответ?

— Именно так. И они уже не пытаются, а делают, притом небезуспешно. Мины дешевы — смесевая взрывчатка, корпус из прессованного картона и прочих эрзацев. Единственный сложный агрегат — комбинированный взрыватель, но их все равно можно штамповать, как Pie Points. Красные перекрывают устья портов и Ла-Манш с обеих сторон. Они уже давно занимались минными постановками, но главным образом с кораблей. А теперь как будто тумблер переключили — в игру активно включилась авиация. И это очень плохо.

— Наши летчики стали хуже воевать? — осведомился премьер?

— Нет. Но теперь схватки происходят главным образом над морем и близ вражеского побережья, соответственно безвозвратные потери КВВС возросли, а боевые возможности уменьшились, потому что сражения идут за границей берегового щита ПВО. Кроме того, теперь их легкие истребители с малым радиусом действия могут лучше прикрывать бомбардировщики. Прошли славные времена, когда 'Грифоны' совершали дальние рейды на нашу территорию вообще без эскорта. Коммунисты сменили тактику… И кроме того, они постоянно наращивают силы.

— Да, разведка докладывает о росте производства авиации в СССР и Германии, — согласился Черчилль. — Но насколько я помню, числа вполне умеренны. Кроме того, им дорого это далось, в Германии даже было несколько выступлений против новой политики цен и трудовой дисциплины, да и русским тяжело — мобилизационные ограничения, запрет перевода с авиационных заводов et cetera.

— Числа умеренны потому, что до нас еще не добрались все выпускаемые самолеты, — отрезал маршал. — Из-за естественного разрыва между ростом производства и подготовкой летного состава. Что касается недовольства в России и Социальной Республике, то их оценка выходит за рамки моих полномочий. Я сужу о результате, а он заключается в том, что Воздушный Фронт постоянно наращивает силы. По оценке данных, которые нам доступны, большевики смогли поднять производительность своего авиапрома почти на треть. Господин премьер-министр…

Маршал авиации наклонился вперед и положил на стол раскрытую ладонь, указывая на папки с бумагами.

— Раньше мы несли приемлемые потери, отбивали их набеги и даже могли позволить себе регулярные акции показательной порки, наподобие 'Якоря'. Но уже сейчас общий баланс потерь вызывает опасения. Если коммунисты смогут поднять производство самолетов еще хотя бы на сто машин в месяц и выдержат прежнюю интенсивность налетов еще три-четыре месяца, то их число начнет бить нашу организованность и тактическое превосходство. И, что хуже всего — это станет очевидно для всех сторонних наблюдателей. Сэр Уинстон, нам нужно больше самолетов и летчиков. И это уже не промышленный, а политический вопрос, потому что резервы Метрополии опустошены дочиста, мы больше не в состоянии наращивать производство. Точнее, в состоянии, но на считанные проценты, за счет оптимизации и жесткой экономии.

— Мы не можем требовать от Доминионов наращивания поставок и призыва, — глухо проговорил Черчилль. — Они и так дали больше ожидаемого, заставлять их выложить еще — значит расписываться в собственной слабости и отталкивать к нашим врагам. Америка останется в стороне, пока Ходсон и изоляционисты крепко держатся в седле. Они продадут все, что угодно, но у нас уже нет денег, чтобы закупать больше техники. Останется только торговать территориями и влиянием, но это все равно, что кричать на весь мир 'мы проиграли!'.

— Тогда нам остается только молиться, чтобы большевики не смогли бросить на чашу весов еще хотя бы одну воздушную армию. И держаться. Но английский дух не вечен, господин премьер-министр…

Черчилль сделал вид, что не услышал последней фразы.

— Теперь давайте подумаем, как представить эти данные Ее Величеству, — спокойно и выдержанно сказал он. — В свете, который не скрывает угроз, но при этом позволяет смотреть в будущее с умеренным оптимизмом.

Зазвонил телефон — темно-коричневый, под цвет столешницы и потому почти незаметный. Несколько мгновений Черчилль молча смотрел на надрывающийся аппарат, затем поднял трубку и все так же, без единого слова, прижал к уху.

Разговор вышел очень коротким, точнее даже не разговор, а монолог невидимого собеседника, поскольку премьер произнес лишь одно слово:

— Это достоверно?

И после короткого ответа повесил трубку.

Даудинг видел Черчилля во всех возможных видах — злого, рассерженного, разъяренного, оптимистичного, ироничного, язвительного, торжествующего… Но никогда еще не видел, чтобы 'Пожарный Империи', всесильный 'Бульдог' Черчилль бледнел на глазах.

Премьер-министр скрестил пальцы и поджал губы, которые на фоне мертвенно-бледного лица казались синими, как у утопленника. Он медленно вдохнул и выдохнул, шумно, как паровоз, сбрасывающий давление в котле.

— Что произошло, — негромко спросил маршал авиации.

— Сообщение. Не подтвержденное, сверхсрочное, но скорее всего верное, — отозвался Черчилль. Его лоб пошел глубокими складками, глаза прищурились — разум политика набирал обороты, осмысливая услышанное и готовясь к яростной вспышке деятельности.

— Произошло покушение. В один день. В Вашингтоне на Ходсона, в Нью-Йорке на Рузвельта. Президент убит, вице-президент тяжело ранен.

— Дьявольщина… — только и сумел выговорить пораженный авиатор.

Одним рывком премьер поднялся на ноги, с такой легкостью, словно его внушительные телеса были наполнены блау-газом для дирижаблей.

— Господь слышит мои молитвы, — лихорадочно пробормотал 'Бульдог'. — Еще ничего не потеряно!

Глава 31

Шейн отступил в угол, пытаясь стать как можно менее заметным, пригладил ладонями костюм и поправил узел галстука. Он чувствовал себя не в своей тарелке, слабо понимая, почему внезапно понадобился патронам здесь и сейчас. Не каждый день и даже не каждое десятилетие убивают президента Соединенных Штатов, а уж двойного покушения не было вообще никогда в истории страны

За стенами разверзся форменный ад — нет на свете существа более хитрого, изворотливого, скользкого, чем репортер большого города, и все газетчики в округе, стекались к Нью-Йоркской больнице специальной хирургии, построенной еще в 1863 году. Несмотря на позднее время, магниевые вспышки и свет автомобильных фар превратили вечер в день. Толпа шумела, ее волнение и многочисленные выкрики сливались воедино, как множество басовитых пароходных гудков в порту.

— Надо было везти в Пресвитерианскую больницу! — надрывался врач, белый халат на нем топорщился, как будто под него насовали ваты.

— Не надо, — сурово возвестил мужчина в безликом сером костюме, явственно выдававшем работника Секретной службы. Его коллеги совместно с городской полицией держали оборону на входе и рассыпались по всему зданию, словно больница вот-вот должна была подвергнуться нападению.

Впрочем, кто знает… когда в один день убивают президента и ранят вице-президента, все возможно. Люди в сером смотрели на Питера с подозрением, но в целом достаточно нейтрально, не мешая его терпеливому ожиданию почти у самой палаты, где временно разместили вице-президента Франклина Рузвельта. Кто мог отдать такой приказ о внимании к персоне Шейна, Питер даже не пытался угадать. И коротал ожидание в обдумывании простого вопроса — зачем сильные мира сего неожиданно призвали незаметный винтик государственной машины. Это было непонятно, странно и потому весьма … угрожающе. Особенно в свете предшествующих событий.

— Пожалуйста, пройдите за мной.

Рядом материализовался очередной 'серый', с видом безучастным и одновременно требовательным. Шейн стоически перенес очередной обыск, в ходе которого остался без наручных часов и маленькой металлической расчески. Наконец, широкие двери палаты приоткрылись перед ним, лишь на одну створку и самую малость — ровно настолько, чтобы протиснуться боком. И закрылись сразу же за спиной с глухим похоронным стуком.

В обычное время здесь, вероятно, размещалось не менее пяти человек, но сейчас все кровати и прочее 'лишнее' оснащение было вынесено. Большая белая комната всецело принадлежала лишь одному пациенту. Шейн мимоходом удивился — куда делся многочисленный штат, всегда сопровождавший вице-президента? Секретари, стенографисты, курьеры и прочие. Но затем все сторонние мысли вылетели из головы.

Франклин Рузвельт лежал под одеялом, вытянув руки вдоль тела. Кисти, высовывающиеся из рукавов пижамы, казались бледными до прозрачности. Голова его покоилась на двух подушках, а взгляд был устремлен за окно, туда, где угадывалась в сумерках сине-серая полоса Ист-Ривер. Шейн помялся у входа с непривычной для себя робостью, думая, что ему делать дальше, но долго гадать не пришлось, пациент сам обратил на него внимание.

— Проходи, мальчик мой, — с неожиданной, почти отеческой теплотой сказал вице-президент. Голос его был тих и надтреснут, в нем отчетливо слышался легкий хрип, но речь все равно казалась тверда и уверенна. — Здесь стул, садись. Поговорим.

Шейн сел на предложенный стул, металлический и неприятно холодящий даже сквозь одежду. Невольно отодвинулся чуть подальше от стеклянной тумбы с какими-то очень неприятными на вид инструментами.

— Времени мало, — сказал вице-президент. — Скоро я окончательно выйду из строя, до утра самое меньшее… Поэтому если хочешь что-то спросить — говори сейчас.

Шейн стиснул зубы, чувствуя, как сводит спазмом челюстные мышцы. Сейчас или уже никогда… И Питер решился.

— Мой отец учил, что все неясные вопросы надо прояснять, а у нас такой вопрос имеется, — сказал он так, чтобы собственный голос звучал твердо и жестко. Получалось не очень хорошо, но Питер старался. — Я вел переговоры с ирландцами, провел их относительно успешно, Галлоуэй отправил в Штаты своего человека с наказом не допустить его возвращения. И теперь Гарольд Ходсон убит

— Трагическая потеря.

— Стрелок, убивший президента, застрелен. Но его уже опознали, — тщательно подбирая каждое слово, вымолвил Питер. — Это ирландский террорист и социалист.

— Неисчислимы и коварны происки мирового коммунизма, — заметил вице-президент. — Думаю, что мои неудавшиеся убийцы так же были наняты красными. Мы не будем этого слишком явно афишировать, такие жесткие обвинения следует очень тщательно обосновывать, но каждый желающий — узнает.

Шейн долго собирался с силами, чтобы произнести следующую фразу, понимая, что после нее дороги назад уже не будет.

— Вы меня использовали, — сказал он. — Я был уверен, что все эти переговоры для того, чтобы подготовить ирландское подполье к возможной оккупации. А вы… вам всего лишь нужен был стрелок со стороны, снайпер, чтобы…

Шейн умолк, подумав, что выражение 'всего лишь' несколько неуместно. Питеру захотелось прокричать прямо в лицо калеке, что его, Питера Шейна, верного бойца, солдата Америки, превратили в обычного посредника для заказного убийства.

— Теперь я соучастник… — тихо проговорил Шейн. — Соучастник убийства президента Соединенных Штатов…

— Мы с Гарольдом искренне уважали друг друга, но наши разногласия оказались непреодолимы. И уважение к уму и талантам оппонента только укрепляло понимание того, что конфликт уже не может быть разрешен… конвенционными методами. Удивительное совпадение, что все пришлось на один день — и его… действия, и мои. Судьба иногда проявляет своеобразное чувство юмора…

Вице-президент говорил очень ровно, лишь замедленный темп речи и лихорадочный блеск в расширенных зрачках указывали на то, что оратор не стоит за кафедрой, а лежит на больничной койке. И тон, смысл его слов… так говорят если не с равным себе, то, по крайней мере, с достойным настоящей откровенности.

— Мы с ним оба стоили друг друга. Только у меня получилось, а у него… почти получилось. Расстрелянная из пулеметов машина и две пули у меня в ноге — малая цена за … мою победу в нашем затянувшемся диспуте. Но, как я понимаю, тебя сейчас беспокоит в первую очередь собственная судьба.

— Да.

— Ты справился, и теперь ты здесь.

— Почему?

— Потому что наступают суровые времена. Времена волшебства и больших возможностей, когда самым ценным капиталом становятся верные люди. Ты очень хорошо поработал, и пора сделать следующий шаг.

— Сейчас будет предложен выбор. Или я окончательно приму вашу сторону, или не приму и тогда следует ждать неприятностей? — сардонически хмыкнул Шейн. Он внезапно почувствовал, насколько устал от всего — от интриг, двойной работы, постоянного риска, неожиданных поворотов. Устал, и потому бросал слова, как мячи для бейсбола, прямо в лицо раненому, уже не заботясь о производимом впечатлении.

— А тебе нужен выбор? — неожиданно спросил Рузвельт.

Шейн хотел что-то сказать, но осекся.

— Мой юный друг, ты ненавидишь коммунизм, честолюбив и способен на многое. Но у тебя нет возможностей, чтобы взлететь по-настоящему высоко, — Рузвельт улыбнулся доброй, дружелюбной улыбкой, сквозь которую, однако, едва заметно проступил волчий оскал. Затем продолжил уже совсем другим, очень серьезным тоном:

— У меня мало времени. Я не молод, не здоров, и это … приключение так же не добавит мне долгих лет жизни. А впереди очень много работы. И много врагов, скрытых и явных, потому что сторонники Ходсона остались везде, и многие будут мешать нашему делу всеми силами. Мне и дальше пригодится зрелый, честолюбивый патриот, в чьей верности не нужно сомневаться. Патриот не по рождению, а по собственному выбору. В такой ситуации тебе действительно нужно что-то выбирать?

Вопли снаружи усилились. Раздавались свистки полиции, непрерывно гудели автомобильные клаксоны. Прожекторы крестили темнеющее небо световыми столбами, словно в Англии, при очередном авианалете. Похоже, Нью-Йорк медленно, но верно сходил с ума.

— Пожалуй, нет… — медленно проговорил Питер. — Но я не понимаю… Черт подери, вы ведь могли просто попросить Черчилля, он выслал бы хоть целый батальон вам в помощь. Зачем нужен был стрелок со стороны?

— Нет, не могли, — спокойно ответил вице-премьер. — Это сделало бы нас обязанными 'Бульдогу'. А в игре, которая уже идет к кульминации, без того хватит долгов и обязательств.

Шейн добросовестно подумал и произнес лишь одну короткую фразу:

— Да, выбирать не нужно.

Лежащий улыбнулся, но глаза его холодно блеснули, как осколки льда, прикрытые тяжелыми веками.

— Это хорошо. Возьми недельный отпуск, поезжай к отцу, отдохни. Потом возвращайся на службу и жди новых указаний от нас. Ты будешь нужен, и в достаточно скором времени.

Дверь приоткрылась, очередной агент Секретной службы негромко сообщил:

— Ваша жена здесь, она поднимается и будет через минуту.

— Все, ты свободен, — повелел вице-президент.

Шейн молча склонил голову, будто одновременно и прощался, и признавал старшинство собеседника, его право указывать. Питер тихо покинул палату, незамеченным спустился по широкой лестнице, минуя охрану, испуганный медперсонал и репортеров, которые просачивались в больницу, как микробы. На спокойном, невыразительном лице курьера не отразилось ровным счетом ничего, хотя в душе у него бушевал шквал эмоций. Шейн понимал, что сделал самую большую ставку в своей жизни, которая может закончиться для него в равно степени как возвышением, которое обещал будущий президент США Франклин Делано Рузвельт, так и пулей из подворотни, которая обрубит все веревочки, связывающие высокопоставленным экспансионистов со снайпером, убившим Гарольда Ходсона.

Но бывают случаи, когда разум не в силах взвесить, учесть абсолютно все. Тогда настает момент, когда надо или выходить из игры, или безоглядно ставить все на удачу, на благосклонность фортуны.

И Питер Шейн сделал ставку.

* * *
В кабинете Сталина было жарко. Лето в этом году вообще выдалось на редкость теплым, нечастые и короткие ливни перемежались неделями удушающего пекла. Но температуру в небольшом зале нагнетало не только солнце за окнами…

За длинным столом сидели Молотов — нарком иностранных дел; глава правительства Маленков; Берия — руководитель разведки и главный куратор военного производства; Великанов — рулевой Госплана. И нарком обороны Жуков. Люди, управляющие СССР — каждый из них отвечал за широчайший круг проблем и нес тяжкий груз огромной ответственности. Они привыкли к власти, привыкли пить ее вкус ежедневно и ежечасно.

Сейчас пять человек замерли в молчании. В молчании и терпеливом ожидании, потому что самое главное решение сейчас принималось не здесь, а за неприметной дверью в стене, противоположной окнам. Там, где находилась личная комната отдыха Сталина. Место, где генеральный секретарь иногда уединялся в перерывах между совещаниями, чтобы на несколько минут забыть о насущных думах, а затем вернуться к работе с новыми силами.

Однако теперь Верховный не отдыхал, он держал совет с единственным человеком во всем Советском Союзе, которого называл по имени-отчеству.

— Борис Михайлович… что нам теперь делать?

Начальник Генерального Штаба СССР привычным жестом поправил очки. Он был слишком стар и опытен, чтобы удивляться чему-либо, поэтому лишь отметил для и про себя, что такого Сталина он еще не видел. Собственно, такого Сталина вряд ли вообще кто-то видел, по крайней мере, из ныне живущих.

Вождь всегда был сдержан и подобен глыбе, о которую разбиваются любые невзгоды. То, что обычный человек воспринимает как ужасную катастрофу, для Сталина было лишь поводом к очередному раунду нескончаемой битвы. Гражданская война, послевоенные бедствия, коллективизация и индустриализация, внутренняя оппозиция и сговоры, трения с немецкими союзниками, европейские катаклизмы… Они могли приводить Сталина в ярость, но вождь никогда и никому не позволял видеть себя растерянным и тем более — испуганным. Культивируемая много лет привычка стала натурой, неотъемлемой часть образа.

До сего дня.

— Что делать? — повторил Верховный, в сторону, не глядя на штабиста.

— Это… беда, товарищ Сталин, — заметил Шапошников.

— Это катастрофа, — необычно пустым, дребезжащим голосом отозвался генеральный секретарь. — Все строилось на том, что Америка останется в стороне. Но Ходсон убит, изоляционисты рассеяны и теряют время. А Рузвельт жив и теперь использует каждую минуту.

Сталин сжал кулак и тихо проговорил, почти прошипел, как гремучая змея перед броском:

— Проклятый паралитик.

Шапошников достал из кармана чистый белый платок, спокойными, уверенными движениями развернул его и тщательно протер круглые стекла очков. Сталин молча наблюдал за этими манипуляциями, понимая, что начальник Генерального Штаба не столько следит за чистотой оптического прибора, сколько собирается с мыслями, готовясь сказать нечто очень важное.

— Сначала предполагалось, что мы дожмем англичан минной и воздушной войной, при нейтралитете Америки, — начал Шапошников, когда, наконец, водрузил очки обратно на нос. — До весны следующего, сорок пятого года, времени хватило бы. С лихвой. Но теперь это уже никак невозможно. К тому времени Рузвельт и его клика сумеют провернуть штурвал государственного управления, нейтралитет закончится, а к такому противостоянию мы не готовы ни сейчас, ни в ближайшие лет пять-семь, самое меньшее. Конечно, есть вероятность, что экспансионисты не смогут или не успеют переломить государственный курс изоляционистов, но со смертью Ходсона и выдвижением Рузвельта на первое место это крайне маловероятно…

— Они сумеют, — с тяжелой, мрачной обреченностью вымолвил Сталин. — Они сумеют… У изоляционистов нет фигуры, хоть сколь-нибудь сравнимой калибром с покойным Ходсоном. А Рузвельт сможет быстро объединить вокруг себя всех колеблющихся, перетянув их в свой лагерь. Им понадобится от силы полгода, чтобы сформировать несколько полноценных армейских корпусов, еще меньше — чтобы протолкнуть через Сенат какой-нибудь закон о безвозмездной помощи Британии… И вся наша работа пойдет насмарку.

Верховный сделал несколько тяжелых шагов, как школьник, получивший двойку, почти отирая плечом стену.

— Мы проиграли, — очень тихо, почти шепотом сказал он. — Надо отменять операцию…

— Нет.

Сталин вскинул голову и развернулся к штабисту, резко и энергично, но молча. На его лице промелькнула вспышка сумасшедшей надежды. И сразу пропала, задавленная невероятным усилием воли.

— Что же нам делать? — повторил генсек.

— То же, что в таких ситуациях всегда делали коммунисты. Идти вперед, до победы. Мы еще не проиграли, — с сумрачным спокойствием повторил Шапошников. — Я не политик, потому не берусь рассчитывать долгосрочные последствия смены власти в Штатах. Но как военный могу сказать — теперь надо или отменять высадку, или … переносить ее с будущей весны на эту осень.

Сталин по-прежнему молчал, но Шапошников понимал, что сейчас перед ним самый внимательный слушатель из всех, что когда-либо внимал словам штабиста.

— Высадка в декабре уже невозможна — слишком высок риск многодневных бурь. В ноябре тоже, погода слишком неустойчива, если десант и удастся переправить, то снабжение с большой вероятностью захлебнется в штормах. Но если удастся зацепиться за берег и устранить угрозу британского флота, то мы будем в состоянии поддерживать уже налаженные коммуникации, невзирая на погоду, хотя и на пределе. В любом случае успех или неудача собственно десанта определится в течение десяти дней, самое большее — двух недель. Это и будет время пиковой нагрузки на коммуникации в проливе. Поэтому, если начать операцию в конце октября, можно успеть.

— Две недели… — повторил Сталин. — То есть назначить день 'Д', скажем, на двадцатые числа октября… Или даже на рубеж октября-ноября, надеясь на чудо и хорошую погоду… Тогда к тому времени, когда придут штормы со стороны Гренландии, уже станет ясно, за кем победа.

Верховный достал трубку и пачку папирос. Пока он методично, очень аккуратно потрошил папиросу, набивая трубку желто-коричневыми крупинками табака, молчал в ожидании уже Шапошников. Штабист понимал, что для генерального секретаря это была такая же пауза, как для самого Шапошникова — протирание очков. Возможность взять перерыв и хорошенько подумать.

Сталин чиркнул спичкой, зажег трубку и сделал глубокую затяжку. По комнате поплыл сизый дымок.

— Мы рассчитывали, что впереди самое меньшее семь месяцев подготовки, — заговорил Верховный, и Шапошников отметил, что генсек резко изменился. Ушли последние нотки растерянности и душевного смятения. По светлому паркету снова шагал Вождь, который если и боялся чего-либо, то исключительно в очень дальнем уголке души, куда не было хода никому на свете.

— Семь месяцев… А теперь, Борис Михайлович, вы говорите, что можно успеть всего за два месяца с хвостиком.

Сталин остановился. Поднял трубку.

— С ма-а-аленьким таким хвостиком… и вы это гарантируете?

— Нет, товарищ Сталин. В новых обстоятельствах успех никто не гарантирует. Мы можем победить, можем проиграть. Но если не начнем в этом году, то проиграем наверняка.

— Сплошные риски, никаких гарантий, — протянул в глубокой задумчивости Верховный.

— Товарищ Сталин, у нас эталона нет, — честно ответил штабист. — Не с чем сравнивать, не от чего отталкиваться. Ни мы, ни немцы и близко к такому размаху не приближались раньше. Это как в прорубь нырнуть с размаху — или выплывем, или потонем. На треть все решит подготовка, на вторую треть — импровизация, а на последнюю — чистая удача.

— И вы готовы рискнуть? — с холодным прищуром спросил Верховный. — Как … настоящий коммунист?

— Да, — выпускник Императорской академии Борис Шапошников вернул столь же морозный, выдержанный взгляд.

— Хорошо, что вы так верите в мощь нашей армии… и в мощь немецкой армии тоже… Если бы еще не приходилось верить в чистую удачу…

Сталин снова затянулся трубкой, заложил свободную руку за спину, сжав ее в кулак. Задумался, склонив голову.

— Коммунисты не верят в удачу, — сказал он, после долгого раздумья. — Не верят. Но…

Сталин усмехнулся веселым дьяволом.

— … Но если другого выхода не остается, может быть и в самом деле стоит спросить у судьбы? — спросил он у Шапошникова.

Верховный аккуратно положил трубку на стол, так, чтобы на столешницу не просыпались тлеющие крошки, затем достал из кармана монету. Обычный пятиалтынный, пятнадцать советских копеек.

— Орел — начинаем, — предложил он. — Решка — отменяем. Посмотрим, благоволит ли судьба материалистам?

Ошарашенный начальник Штаба открыл рот, пошевелил враз побелевшими губами, пригладил волосы. Но так и не нашелся, что сказать.

Подкинутая коротким скупым движением сверкающая монетка блеснула в солнечном свете, как крошечная золотая рыбка. Сталин ловко поймал ее в одну ладонь, прихлопнув другой. Не глядя на результат, отвернувшись, взял одной рукой спичечный коробок, вытряхнул рядом с трубкой все спички. Положил монету внутрь коробка, все так же, почти на ощупь.

— Черт побери, — прошептал Шапошников, который понял, как ошибался, когда думал, что знает все о невысоком человеке в полувоенном френче, мягких сапогах и с неизменной трубкой.

Щелчок закрытого коробка прозвучал в полной тишине, как лязг затвора.

Сталин положил вместилище с монетой на угол стола. Обычная коробочка из шпона с зеленой этикеткой и надписью 'Люкс; главспичкпром', в которой теперь хранился неизвестный никому результат совета Верховного с судьбой.

— После победы посмотрим, — сказал Сталин почти весело, щурясь в недоброй усмешке. Пойдемте к товарищам, Борис Михайлович, начнем составлять директиву о начале операции. Свою судьбу мы будем ковать сами.

а что было дальше — в свое время…


Оглавление

  • Часть первая Дети своих отцов
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24
  • Глава 25
  • Глава 26
  • Глава 27
  • Глава 28
  • Глава 29
  • Глава 30
  • Глава 31