Нелсон ОЛГРЕН
БУТЫЛКА МОЛОКА ДЛЯ МАТЕРИ
Спустя два месяца после того, как члены клуба «Воины» обрили себе головы, у Била Бивена по прозвищу Левша произошел конфликт с полицией на Расин-стрит. Полицейские и репортер местной газеты стояли у стола начальника полицейского округа, когда сержант Адамович втолкнул Левшу в кабинет, придерживая его двумя пальцами за широкий ремень. Бивен был крепкий, мускулистый парень, его плечи, распиравшие тесную заношенную голубую безрукавку, так и ходили ходуном. Голова блестела после недавнего мытья, и точно так же лоснился почти скрытый между скулами небольшой нос с перебитой переносицей.
За столом сидел Козак, полицейский с одиннадцатилетним стажем. Его брат работал советником в муниципалитете. Репортер заложил сигарету за ухо, подобно карандашу.
— Мы заметили, как он преследовал пьяного на Чикаго-авеню...— начал докладывать сержант Комиски. Капитан Козак остановил его:
— Пусть этот подонок сам расскажет, как он обирает пьянчужек.
— Я не обираю пьянчужек.
— Тогда почему же ты здесь оказался?
Бивен скрестил на груди голые руки.
— Ответь мне. Если тебя привели не из-за пьянчужки, то значит за грабеж — ты, кажется из тех, кто отбирает выручку у девок на Чикаго-авеню?
— Ничего подобного.
— Толкуй, толкуй. А за что тебя взяли в прошлый раз? Я же тебя уже здесь видел...
— Я никогда здесь не был раньше.
Ни сержант Милано, ни Комиски, ни старый Адамович не шевельнулись, но Левше показалось, что полицейские обступили его еще теснее. Краешком глаза он увидел, как репортер расстегнул верхнюю пуговицу своего поношенного енотового пальто, словно в кабинете вдруг стало жарко.
— Тогда скажи сначала, как тебя занесло на Чикаго-авеню, если ты живешь в верхнем районе? Ну, орудовал бы в своем округе. Неужели тебе там мало места?
— Я шел в Нижний Чикаго... Говорил же: взять для матери бутылку молока. А тут полицейские набросились на меня. Я даже не заметил, как они подкатили... Теперь вот объясняй, за что меня сцапали. За молоком шел для матери!
— Ясно, сынок, ты хочешь, чтобы мы тебя зарегистрировали как задержанного случайно, так, что ли?
— Да, сэр.
— А как же быть с этим?
Козак кинул на книгу регистрации приводов нож с выскакивающим пятидюймовым лезвием. Левша еле сдержался, чтобы не схватить его. Ведь это был его собственный, обоюдоострый, с двумя лезвиями, пружинный, подлинно филиппинский, ручной работы, чудо-нож!
— Твой или нет?
— Никогда не видел раньше, капитан.
Козак вытянул из-за пояса полицейскую дубинку, положил нож кончиком на книгу и одним ударом перебил лезвие в двух дюймах от рукоятки. Бивен поморщился, словно удар пришелся по нему самому. Козак бросил обломок лезвия в корзинку для мусора, а нож убрал в ящик стола.
— Знаешь, зачем я сделал это, сынок? Затем, что противозаконно носить ножи длиннее трех дюймов. Ну а теперь давай, Левша, рассказывай. И лучше по-хорошему.
Парень испытал тайное удовлетворение. Выходит, Козак знает, что он был лучшим игроком-левшой в команде «Воины»: может, капитан даже был на матче с «Нотгольскими чародеями» в воскресенье, когда он, закончив свою игру, вышел вторично вместо Финта-Кодадекса. Да только за одно это его стоило назвать Железным Бивеном, или Билом-метеором.
— Все, что ты теперь скажешь, может быть использовано против тебя,— предостерег его Козак.— Ты можешь молчать, если хочешь.— Он произнес это, тщательно выговаривая каждый слог. Потом добавил отсутствующе, словно обращался к кому-то невидимому: — Мы тогда просто будем держать тебя под следствием, пока не заговоришь.
И его губы сомкнулись. Бивен почувствовал, как сразу пересохло в горле и свело живот.
— Мы видели, как этот чудак с вывернутым наизнанку воротником получал по чеку в парикмахерском салоне Константина Стахулы на Дивижн. Ну, я и пошел за ним. И все. Для разнообразия, от нечего делать. Вы можете сказать: что за глупость пришла мне в голову. Но я ведь всего лишь местный молодой боксер, капитан.
Левша остановился, как будто рассказ его подошел к концу. Козак глянул через плечо парня на полицейских, и Левша снова торопливо заговорил:
— Этот чудак изредка доставал из кармана шкалик виски, остановится, опрокинет в себя, а шкалик — о мостовую. Один не разбился, я его поднял, так в нем не осталось ни капельки — даже донышко сухое! И вы знаете — у него были полные карманы таких бутылочек. Почему не купить нормальную бутылку вместо пяти шкаликов? Не понимаю. У перекрестка Уолтон и Нобл-стрит он, смотрю, сворачивает в подъезд. А это же тот подъезд, где живет начальник нашего участка, — мы с ним давние друзья! — Тут Бивен сделал выразительную паузу, скрестил пальцы на левой руке и невинно спросил: — Он, кстати, не заходил замолвить за меня словечко, капитан?
— В котором часу все это было, Левша?
— Ну, фонари уже светились... На Нобл-стрит ни души, а что делалось на Уолтон, я не видел, потому что начал падать снежок и из-за таверны Рамиреса улицы все равно не было видно. Тот чудак был совсем темный — по-английски еле-еле. Но сразу в крик: как выпью, мол, каждый раз одно и то же — то зарплату отбирают, то последние три чека в этом самом подъезде потеряю, а семья не верит...
Левша запнулся, сообразив, что болтает лишнее. Он разнял руки, сунул их в карманы обшарпанных штанов с подвернутыми штанинами, вытащил из левого кармана выцветшую шапочку и сжал ее в руке.
— Предыдущие случаи — не моя работа, капитан,— предупредил он вопрос Козака.
— А чья?
Молчание.
— Чем промышляет теперь Бенкс, а, Левша?
— Да так... чем придется.
— А Кошачья Лапа?
— Катается с девками на роликах. Каток около Ривервью. Работает круглый год.
— А Косоглазый что поделывает?
Молчание.
— Ты знаешь, о ком я спрашиваю.
— Чинарик?
— Ты знаешь, кого я имею в виду. Не крути.
— Говорят, дерется потихоньку.
— Кодадекса давно видел?
— Да, порядочно. Неделю, две, а то и месяц назад.
— Ну а он что?
— А?
— Что делал Кодадекс, когда ты его последний раз видел?
— Финт? Он вроде свихнулся...
— Случайно, не из-за пьяниц в подъездах?
В комнате вдруг отчетливо затикали чьи-то часы.
— Свихнуться — не значит грабить.
— Ты хочешь сказать, что Финт не грабитель в отличие от тебя.
Парень спрятал глаза за белесыми ресницами.
— Ну хорошо, ври дальше, только быстрее.
Голова Козака втянулась в плечи, лицо его, узкое в висках и расширяющееся к подбородку, напоминало утюг. Между подбородком и расстегнутым воротом на заросшей седым волосом груди висело изящное золотое распятие, немного светлее, чем золотые пуговицы формы.
— Я сказал ему, что всей зарплаты я у него не отберу, что мне нужно только немного мелочи, которую на днях верну. Но он меня, видно, не понял. Поднял крик, что потерял последний чек, просил оставить деньги. «А что же ты их пропиваешь,— говорю,— если хочешь их сохранить». Тут он ухмыльнулся и достает из четырех разных карманов четыре шкалика — и все разные. «Выбирай,— говорит,— один, какой хочешь». Ну я и выбил из его рук все четыре. Все четыре. Не люблю я, когда взрослый человек напивается вот так. Свинья! И наверняка без американского гражданства. «А теперь,— говорю ему,— давай сюда мелочь». Никогда никого так не упрашивал. Я не люблю ходить вокруг да около, когда у меня затруднения, капитан. А тут еще ноги у меня насквозь промокли, на улице-то слякоть... Ну а он решил, будто я его собираюсь убить. Орет. Пришлось одной рукой зажать ему рот, а другой я сделал полунельсон и говорю на ухо вежливо так: «Спокойно». А он вырывается, выкручивается. «Полегче,— прошу я его.— Будь разумнее. Мы же с тобой одной веревкой повязаны». Хмель из него вышел, я уже насилу его держу. Ни за что не подумаешь, что у такого старого пропойцы еще столько сил — он же пьянствовал там на Дивижн день за днем, год за годом! Все-таки оторвал мою ладонь ото рта и давай вопить: «Бандит! Бандит!» И я уже чувствую, что вот-вот отпущу его...
— Потому что другой рукой ты шарил по его карманам?
— Нет. Просто я захват сделал правой, а правая у меня слабее левой, да и левая уже не та — я же вывихнул ее на подаче.
— Так ты держал револьвер в левой руке?
Левша поколебался. Потом прошептал:
— Да, сэр,— и почувствовал, как из подмышки по ребрам покатилась капля пота. Остановилась и снова поползла вниз, под ремень.
— Сколько же ты денег у него забрал?
— Да нисколько, ведь у меня обе руки были заняты! Я все время пытаюсь вам втолковать, к этому подвожу, а вы не даете сказать. После всех хлопот мне достался лишь один из его шкаликов, ни больше ни меньше!
— Сколько раз ты выстрелил?
— Один только раз, капитан. Да это только называется «выстрелил». Выпустил заряд ему под ноги. Для острастки — чтобы он не кинулся на меня. Пальнул для самозащиты. Я уже только одного хотел — смыться оттуда.
Он беспомощно оглянулся на Комиски и Адамовича.
— Бывает, находит иногда на человека. Сами знаете. Вот и на меня нашло.
Левша замолчал. В кабинете было слышно теперь только, как шуршит карандаш репортера да тикают невидимые часы.
«Нужно будет расспросить Косоглазого, имеет ли право репортер записывать показания»,— горячечно подумал Левша и добавил уже вслух, прежде чем сумел остановить себя:
— Кроме того, я хотел показать ему...
— Что ты хотел ему показать, Левша?
— Что он напрасно принимает меня за пацана.
— Он обозвал тебя пацаном?
— Нет. Но мог. Думаете, мало таких, которые считают меня пацаном? Я им покажу — пацан я или нет!..
Парень чувствовал, что должен в чем-то оправдаться, но никак не мог решить, в чем именно: в том, что ограбил человека, или же в том, что потерпел поражение.
— Меня тут все знают. Я был членом клуба «За чистоту нашего города»... Я говорю тому чудаку — вежливо, как надлежит американскому гражданину, что в этом подъезде живет мой приятель Косоглазый. «И тут тебя,— говорю,— грабят в последний раз. Больше тебя не будут трогать. В дальнейшем я беру тебя под свою защиту, так и знай. Жильцам этого дома не по вкусу такие истории, так же, как и нам с тобой. Время положить этому конец. Все мы хотим жить по-человечески, не так ли?» Вот так и втолковывал ему.
Козак переглянулся с репортером, и тот принялся быстро, но осторожно протирать кончиком старого галстука очки в черной черепаховой оправе. Очки соскользнули, повиснув на черной тесемке, репортер подхватил их и снова водрузил на место.
— Ты убил его выстрелом в пах, Левша. Он умер.
Репортер подался немного вперед, но не заметил на лице Левши никакой реакции и расслабился. «Хороши эти удобные старые кресла. Откуда они в полицейском участке?» — подумал он. Козак приложил руку козырьком ко лбу и пробежал глазами протокол, который лежал перед ним. Лампа на столе все еще горела — не иначе он работал всю ночь. По мере того как утреннее небо в окне за спиной Козака светлело, глубокие морщинки под глазами, черные, словно в них скопилась сажа, сбегали вниз и любопытным образом делали его лицо похожим на морду сенбернара.
— Ты выстрелил ему прямо в пах.— Голос Козака был монотонным, невыразительным, будто он не придает значения тому, что читает.— Пятеро детей. Стелла, Мария, Анна, Клара, Винцент. Тринадцать лет, десять, шесть, шесть и двухмесячный малыш. Средний еженедельный заработок — пятьдесят пять долларов. Ну так что: скажешь наконец правду об этом?
— Пуля, может быть, отскочила рикошетом! Вот что'
— Кто был с тобой?
— Я был один. Не зря же меня прозвали Одиноким Волком! — В его голосе прозвучали первые слабые нотки страха.
— Ты сказал: «Мы увидели человека». Каким он был? Высоким, грузным?
— Он был фунтов на двести двадцать,— пояснил Комиски. — Не меньше. Фунтов на пятьдесят тяжелее этого парня. И на полголовы выше.
— Так кто же «мы», Левша?
— Капитан, я действительно сказал: «Мы увидели». Ведь его видели многие, вот что я хотел сказать, когда он разменивал чек у Стахулы. Там было полно народу. Константин разменивает чеки только тем, кого знает. Между прочим, если уж об этом зашла речь, мне даже известно, зачем приходил старик. Моя мать хотела, чтобы мы уступили ему нашу лавочку, так что, думаю, приходил он по этому поводу. Но сделал я это один, капитан.
Газетчик поправил очки. Он уже знал, чем закончит репортаж: «Ваш корреспондент никогда не видел более холодных стальных глаз, чем у этого закоренелого убийцы, который надменно именует себя Одиноким Волком Потомак-стрит». Репортер поерзал в кресле, пытаясь подальше отодвинуться от горячего радиатора, но подниматься и толкать тяжелое кресло ему не хотелось.
— А где был в ту минуту твой лысый приятель?
— Не знаю, о ком вы, капитан. У нас в округе теперь ни у кого нет волос. Все, кто получил эту проклятую повестку в армию, побрили себе головы.
— Я говорю о Бенксе. Ты не бойся, сынок, мы не будем тебе шить давних грехов. Достаточно и этой истории. Старика вы грабили вдвоем с Бенксом. Кто из вас кому помогал — он тебе или ты ему? Кто был с револьвером — он или ты?
Левша услышал, как во двор участка въехал полицейский «форд»; через минуту в кабинет донесся плеск переливаемого бензина — водитель заправлял бак. Тяжело дышал Милано, разглядывая свои ботинки, зашнурованные на все дырочки и завязанные двойным бантиком. «Время уже менять шнурки,— видно, думал он,— или перейти на один бантик».
— Бенкс — это та беззубая обезьяна, которая выступала когда-то на ринге в Сити-гарден, да? В весе, кажется, сто восемнадцать фунтов, не так ли?
— Я не знаю его настолько хорошо, чтобы что-то сказать. Видел раз или два, как он дерется на ринге, но рта он не раскрывал, и какие у него зубы — мне неизвестно. А впрочем, если мы с вами говорим о том самом парне, то появился он, по-моему, году в тридцать третьем, капитан.
— Кажется, ты тоже раз или два выступал в Сити-гарден?
— Ага. Раз или два.
— Ну и как у тебя выходило, Левша?
— Оба раза победил за явным преимуществом. Рефери остановил оба боя в первом раунде. Один раз я встречался с черномазым из «Савоя». Если бы он поднялся, я б его покалечил на всю жизнь. Порешил бы, ей-богу. Я тогда еще и сам не знал, какой у меня сильный удар.
— И оба раза твоим секундантом был Бенкс?
— Совсем нет, сэр.
— Врешь, сукин сын. Я собственными глазами видел его в твоем углу, когда ты выиграл у Куни. Он же твой менеджер!
— Против этого я и не возражаю.
— А говоришь, что он не был твоим секундантом.
— Он и не был.
— Кто же был?
— Чинарик.
— Ты сказал, что Чинарик твои встречи УСТРАИВАЛ. Думал бы сначала, а потом врал.
— А он делает оба дела, капитан. Во время боя он занимается ведром и губкой, а после гонга обрабатывает рефери и судей. Чинарик еще не проиграл ни одной встречи. Того черномазого он сам выбрал для меня в раздевалке. Поднес мне победу, как бы сказать, на блюдечке.— Левша покрутил старую зеленоватую кепочку на указательном пальце, вспоминая время, когда она была новой и имела наушники. Теперь ее клетки выцвели, от наушников остались одни нитки.
— С чего бы это весь ваш сброд пожелал обрить головы, Левша?
— Я того чудака сам завалил. Я здоров как бык,— сказал Бил и начал незаметно набирать в легкие воздух. Когда они наполнились, он закрыл глаза, как закрывал их, плавая под водой у пляжа на Оук-стрит, а затем медленно-медленно стал выдыхать.
— Я тебя не об этом спрашиваю. Я тебя спрашиваю, что случилось с вашими волосами?
Непоследовательные мысли Била зацепились за слово «пожелал». Хорошее слово и подходящее: «Что, сэр, в морду желаешь?» Неплохо.
— Я забыл, о чем вы спрашиваете.
— Я спрашиваю, почему вы не сделали этого раньше, чтобы нам легче было переловить вас, бритоголовых?
— Легче? Нас, бритых, теперь в округе больше, чем обросших, так что легче или тяжелее — как сказать. Но получилось это на самом деле случайно. Кто-то договорился с моей матерью: он ей дает напрокат парикмахерское кресло, а она бреет всех на Потомак-стрит по ту сторону нашей лавки; половину выручки себе, а половину — на помощь сиротам. Ну, мать и начала с меня, чтобы я, мол, стал примером, но от срезанных волос у нее началась аллергия, ей пришлось лечь, а я добрился сам. После того мне проходу на улице не давали. Господи, прости и помилуй! Повсюду, куда ни ткнусь, только и слышу: «Ага, лысый Бил!» — и каждый в меня пальцем тыкает. Ну, день я терпел, на другой — беру ножницы, выхожу на двор, и первым мне встречается Байблбак — вы его вряд ли знаете. Я его хап, ножницами чик-чик и выстриг волосы на макушке. Тот Байбл, по-моему, сроду не стригся, он говорил, что скорее в муниципалитете взяточников пересажают, чем он подстрижется. Глянули мы с Байблом на себя в витрину — и ну хохотать. Нахохотались мы с ним, а тогда он и говорит: «Ты раз уж начал, то кончай». Сели на тротуар, я его достриг, а потом повел к себе, нагрел воды и добрил то, что осталось. Потом через пару дней вышли мы вдвоем с Байблом и давай стричь всех, кто под руку попадется! А вскоре к нам со всей округи посыпала ребятня, показывают свои голые головы, мы тоже, говорят, хотим в Клуб бритоголовых. Они, вишь, решили, что это у нас клуб, дошло до того, что парнишка с лысой головой мог запросто побить большого парня, а тот просто боялся дать сдачи, чтоб не связываться с бритоголовыми. Ну, мы подумали-подумали и решили поменять название, и теперь называемся не «Воинами», а «Гражданско-спортивным клубом бритоголовых патриотов Америки».
Левша помолчал, а потом осторожно добавил:
— До сих пор я играл за «Воинов», а в будущем году запишусь в клуб «Золотые перчатки», если не надумаю поступить в колледж. Ведь я ходил в школу, закончил восемь классов. Если я и дальше буду набирать вес, как теперь, то за год потяжелею до ста девяноста восьми фунтов при росте пять фунтов десять дюймов. Я бы уже теперь мог выступать в полутяжелом весе.
Он переступил с ноги на ногу и потянулся рукой к воротнику — наверное, хотел расстегнуть его и продемонстрировать свои мышцы. Но Адамович положил одну ладонь ему на плечо, а другой хлопнул по руке, и Левша опустил ее. Адамовичу не нравился этот парень. Беда с этими эмигрантами. Хотя как посмотреть. Вон ирландцы проникли и в муниципалитет, и в полицейское управление, и в бюро по образованию, и в почтовое ведомство, а мексиканцы, испанцы, поляки тем временем довольствуются пособием и пьют. Поступали бы, как ирландцы, горько думал Адамович.
— ...Потому-то я и хочу выпутаться из этой переделки,— говорил между тем Левша,— так, чтобы карьера на ринге не пострадала. А со всем этим, конечно, завязываю. Получил уже урок на всю жизнь, будьте уверены. Поступлю в лучший колледж и буду хорошим.
Теперь, если бы тот, с ученой мордой, что записывал, спросил у него: «В какой-такой лучший колледж?» — Левша загнул бы что-нибудь позаковыристей, скажем: «Бузоологический студенческий колледж». Может, это немного собьет Козака с панталыку, может, Козак даже решит, что он псих, и пошлет на обследование. Но тут нужно позаботиться, чтобы не слишком загибать. В меру.
Он снова потоптался на месте, и только беспокойное шарканье его тупоносых туфель, обычных школьных туфель, нарушило тишину в душной комнате. Билу хотелось разглядеть лицо репортера, но каждый раз, когда он ловил блеск окуляров, страх охватывал его, и он опускал глаза. Левша никогда не видел таких очков на тесемке и много отдал бы за то, чтобы их хотя бы примерить. Нет, лучше уж смотреть в забранное решетками окно за головой капитана. Багровое январское солнце угрюмо и неподвижно висело там, подобно застывшему в тумане пламени. Прогрохотал пустой грузовик на восток — на слух «Шевроле-38» или «Форд-37» с цепью для прицепа сзади; Левша закрыл глаза и представил себе, как цепь бьется о мостовую, высекая искры, подскакивая... Пуля тоже отскочила...
— Как ты думаешь, что мы должны делать с такими, как ты, Бил?
Парень с особой остротой отметил, как фамильярное «Левша» превратилось в «Бил», и у него снова пересохло в горле.
— За непреднамеренное убийство могут припаять от одного до четырнадцати лет.— Собрав всю свою выдержку, он посмотрел Козаку прямо в глаза.
— И ты согласен следующие четырнадцать лет трубить на каторге? Тебя это устраивает?
— Почему именно четырнадцать? Четырнадцать — самый большой срок. А у меня будет первая судимость. И потом, я стрелял защищаясь. Это была самозащита. Есть же неписаное право...
— Кто подал тебе эту идею?
— Придумал. Только вот что. На подземные работы вы все равно меня не сможете упечь, сами знаете.
— Мы можем тебя послать на ферму святого Карла, Бил. А когда достигнешь совершеннолетия, перевести. Конечно, в том случае, если тебя не признают виновным в преднамеренном убийстве.
Такое Левша не хотел даже допускать.
— Э, несколько лет на ферме мне не повредят. Я все равно собирался бросать пить-курить: боксеру-профессионалу нельзя. Вот на ферме и брошу.
— Когда ты оттуда выйдешь, тебе будет года тридцать два, Бил. Не многовато ли для профессионала, а?
— Я столько сидеть не буду. Обжору Пионтека, который живет около пакгауза, дважды досрочно выпускали с фермы святого Карла. А у Обжоры, чтоб вы знали, не хватает шариков в голове. И он даже не имеет американского подданства.
— Ну, поговорим тогда о таком месте, откуда досрочно не выпускают. Скажем, об электрическом стуле. Ты знал Антонио с Нобл-стрит? Его зажарили прошлым летом...
Приоткрыв дверь, в комнату заглянул полицейский в штатском, глянул на Била и уверенно сказал:
— Это тот самый, капитан. Тот самый человек.
Левша заставил себя добродушно усмехнуться. Это в последние пару дней ему уже не раз помогало. Успеваешь сосредоточиться. С нарочитой небрежностью он зевнул и легко, как кот, потянулся.
— Капитан, я впервые попадаю в такую переделку,— признался он и сделал драматическую паузу. А затем рубанул сплеча: — Вообще-то я даже рад оказаться рядом с советником муниципалитета. Пусть на скамье подсудимых.
Все. Теперь они знали. Он им сказал.
— Это ты о моем брате, Бил?
Левша торжественно кивнул. Теперь-то они наконец узнали, кого им надо задержать.
Репортер взял сигарету из-за уха и вставил себе в рот. Адамович загоготал.
Бил дернулся: Адамович открыто смеется над ним! Да они все смеются прямо ему в лицо! Он слышал этот жуткий смех, и на мгновение перед его глазами заплясал красный дождь. Когда он прошел, Бил увидел, что Козак сидит, чуть откинувшись на спинку кресла, и смотрит на него с выражением человека, который только что уклонился от удара и теперь размышляет над тем, как бы ему лучше поквитаться с нападающим. Капитан, видно, был не из тех, кто отбивается вслепую. И не из тех, кто прощает. И это спокойствие капитана смущало Левшу больше, чем хохот Адамовича. Он слушал речь капитана и вдруг решил вернуть утраченное хладнокровие, спровоцировав их всех.
— Ты, патлатый,— крикнул он репортеру.— Бери свой карандаш и записывай, что я, Бил Бивен, продырявил старого пропойцу, записывай, что я никогда не разлучаюсь со своим шестизарядным и сделаю решето из каждого, кто попадется мне под горячую руку! Записывай, что Бил никого не боится и никому не даст спуску...
Но что это? Все вокруг оставались тихими, мирными, неподвижными: на момент ему даже почудилось, что Адамович собирается погладить его по голове и сказать что-нибудь по-отечески.
Адамович и на самом деле заговорил:
— Полегче, парень,— посоветовал он.— Ты ведь на допросе. Мы все здесь собрались, чтобы тебе помочь. Хотим, чтобы ты вернулся домой, к своему боксу. Мы пытаемся спасти тебя, а ты не даешь, сынок.
Козак раздул ноздри, и будто он бог весть чего достиг, заговорил с фальшивым дружелюбием страхового агента, который обобрал клиента как липку, а теперь подталкивает к двери.
— Хочешь рассказать нам, откуда у тебя револьвер, Левша?
— Ничего я не хочу рассказывать.
Теперь Бил чувствовал уже холодную ненависть к ним ко всем. Ко всем, кто был в этом кабинете, и ко всем, кто был за его стенами. Но Козака это, казалось, меньше всего трогало. Он опустил глаза на лист протокола и своим видом давал понять, что все в полном порядке. Репортер спрятал блокнот в карман и застегнул верхнюю пуговицу пальто, как будто допрос уже кончился.
Все произошло слишком быстро. Неужели они больше не будут допрашивать его? Бил хотел, чтобы допрос продолжался, чтобы они угрожали ему, зловеще покачивали головами, упрашивали и обещали помиловать, если он расскажет, где достал револьвер.
— У меня нет на вас злости, капитан. И на вас всех тоже. Я все понимаю. Каждый из нас живет как может. Кто более сильный, тот и выиграл. А ваше дело — давить нас, вам за это деньги платят...
Он обращался уже только к капитану, потому что Комиски и Милано незаметно вышли. Но Козак изучал протокол так, словно Била Бивена по прозвищу Левша в комнате не было. Словно он вообще не существовал.
— Я все еще тут,— сказал Левша, и губы его изогнулись в кривой усмешке.
Козак поднял глаза, его большое, обветренное, невыразительное лицо сразу напомнило Билу боксерскую рукавицу. Капитан смотрел словно сквозь Левшу, в его глазах не появилось и проблеска узнавания. Бил почувствовал нарастающий страх: он боялся, что его больше ни о чем не спросят — ни о револьвере, ни о старине, ни о том, что он теперь чувствует.
— Не смотрите на меня так, словно меня тут нет,— попросил он. От страха его голос звучал сдавленно и слабо.
— Что-нибудь еще! Спрашивайте о давнишних делах! О том, как они с Финтом обчистили игральный автомат! Или как они с Кейси отвлекли внимание в магазине и потихоньку вытянули четыре доллара! Что-нибудь еще! Только спрашивайте!
Репортер прикурил сигарету.
— Что ж, в твоем деле теперь ажур,— проговорил Козак и снова уставился в протокол.
— Я родился в этой стране. У меня американское гражданство...
Но никто уже не слушал, что говорит Бил Бивен по прозвищу Левша.
Он с сожалением смотрел, как удалился репортер — в конце концов мог бы оставить покурить,— и теперь стоял, тяжело переступая с ноги на ногу и ожидая приказа идти куда-нибудь еще. Затем стал потихоньку пятиться к дверям — пусть хоть Козак прикажет Адамовичу схватить его. Когда до двери осталось два-три шага, он повернулся к Козаку спиной.
Его никто не останавливал. Что означает это словцо — «ажур»? Он повернул ручку и вышел; в конце коридора он увидел дверь в зал суда, и сердце у него заколотилось так, что удары отдавались по всему телу, — а что, если махнуть туда? Он оглянулся... Адамович шел шагах в пяти сзади, ступая неслышно, как кот, как может ступать только старый, стреляный полицейский, и смотрел куда-то в сторону, с выражением равнодушия, и это означало: беги не беги — все равно не убежишь.
Одинокий Волк с Потомак-стрит покорно остановился посреди длинного хмурого коридора, ожидая, пока сержант подойдет и засунет два пальца за его ремень. Неужели эти легавые не понимают, что когда он подаст знак, Финт, Кошачья Лапа и Бенкс подлетят к участку на кремовом «бьюике», ударят по окнам из автоматов, и тогда он, Левша, зигзагом метнется через зал суда, выпрыгнет на пожарную лестницу и — фьюить! — с крыши третьего этажа через крышу автомобиля на сиденье шофера? Они разыгрывают все как по нотам, как в том фильме с Джорджем Нафтом, и берегитесь, легаши, когда Левша Бил начнет охотиться за вами!
Пальцы сержанта сомкнулись на ремне за его спиной.
Когда двери в конце коридора открылись, пахнуло холодом и тяжелым духом карболки из подвальных камер. На дворе, где-то далеко вверху, загудели колокола святого Иоанна. Нащупывая в темноте извивающиеся ступени винтовой лестницы, Бил слышал пронзительный скрежет трамвайных колес — видно, водитель затормозил на углу Чикаго-авеню и Огден-стрит перед красным светом. Потом трамвайные колеса снова скрежетнули и взвизгнули, словно под них попала кошка. «Идет ли еще снег на дворе?» — подумал он, увидев белые стены подвала.
— Тебе ничего не нужно, сынок? — совсем по-отечески спросил Адамович, закрывая за Билом дверь камеры. «Парень просто не чувствует всей беды,— думал сержант.— Попробуй таких вот заставить почувствовать вину, если они в церковь не ходят. А если бы и ходили — какая с того польза, если они не знают, что такое грех?»
Он еще раз заглянул в тускло освещенную камеру и увидел, что парень опустился на колени. Словно почувствовав на себе взгляд сержанта, Бил медленно повернул к нему бледное лицо. Неужели на нем было написано молитвенное покаяние? Старый Адамович снял фуражку.
— Что вылупился? Думаешь, я буду молиться? Да скорее ваша легавка провалится, чем Левша начнет молиться! Молиться, продавать корешей или просить пощады! Топай прочь отсюда! Прочь, чтоб у тебя руки-ноги поотсыхали. Я уронил шапочку и ищу ее, ясно?
Адамович смотрел, как Левша на четвереньках шарит по полу, разыскивая вылинявшую шапочку. Когда Бил нашел ее, старик надел фуражку и пошел, чувствуя смутное неудовлетворение.
Он не видел, как Левша, все еще стоя на четвереньках, закрыл обеими ладонями рот и впился глазами в черную стену. Тени, одна другой темнее, расплывались у него перед глазами.
— Я знал, что мне никогда не исполнится двадцати одного, — тихо сказал Левша.
Перевели с английского Ст. НИКОНЕНКО, Ник. УМАНЕЦ
Создано программой AVS Document Converter
www.avs4you.com
