На сопках Маньчжурии [Михаил Яковлевич Толкач] (fb2) читать онлайн

На сопках Маньчжурии

Сотрудникам военной

контрразведки «Смерш»

посвящаю

Первая глава. В Чите

Просторный кабинет был наполнен солнечным светом. У окна стоял генерал Чугунов. Тонкими пальцами потирал виски. В Москве, выйдя из подъезда наркомата, он почувствовал лёгкий озноб. В самолёте заболела голова. От аэропорта в Чите до штаба военного округа ехал в старенькой «эмке» — дыханьем студёного утренника прохватило. «Чёрт создал Читу и Могочи, а Бог — Крым да Сочи!» — Чугунов, подставив спину солнечным лучам, повёл плечами, словно так мог снять ощущение простуды, обернулся к окну.

В Забайкалье настала пора стареющего лета. Дни установились тихие, прозрачные. Тополя, сбегавшие с Титовых сопок к речке, частично сбросили листву, на фоне зеленых сосен они казались неряшливыми, обдерганными.

В кабинет вошёл майор с папкой в руке.

— Прибыл по вашему приказанию, товарищ генерал!

— Садитесь, Климент Захарович! — Чугунов указал на стул рядом с массивным двухтумбовым столом.

Майор Васин — начальник отделения военной контрразведки «Смерш» — занял указанное генералом место. Поношенная гимнастёрка с полевыми погонами, белый подворотничок оттеняли загорелую шею офицера.

— Делитесь новостями, товарищ майор! — Чугунов с сожалением покинул тёплое место у окна и расположился в кресле с твёрдыми подлокотниками.

Климент Захарович раскрыл папку и ровным голосом начал доклад. Лучи солнца отражались на его лысой голове. Чётко рисовался рваный шрам на крутом лбу.

— Есть интерес сопредельной стороны к Распадковой? — прервал подчинённого генерал.

— По имеющимся на этот час данным, пока нет.

— И то благо! А что граница?

— На пристанционном базарчике в Наушках задержан мужчина. По его словам, заслан из Харбина.

— Гость на порог — беда следом! Небось, сотник Ягупкин старается?

— Он снаряжал! Строительство в приграничной зоне интересует старого знакомого… Агента передали территориальникам!

— Есть ещё новости, Климент Захарович?

— Если не ошибаюсь, новости у вас, Тарас Григорьевич. — Майор Васин не один год работал с Чугуновым. Оставаясь лицом в лицо, они часто пренебрегали служебной субординацией.

— Не ошибаетесь! Новость не очень радужная. — Генерал вынул из жёлтого кожаного портфеля красную папку, развязал тесёмки, пробежал взглядом по машинописному тексту.

— Ставка Верховного главнокомандования Красной Армии предполагает крупное перемещение военных резервов с запада на Дальний Восток и в Забайкалье. — Генерал передал майору листки. Тот углубился в чтение.

Государственный Комитет Обороны предусматривал завоз стратегического запаса оружия, артиллерийских снарядов, усовершенствованных мин большого калибра, пороха, патронов. Накопление до намеченных пределов предписано завершить не позднее апреля 1945 года.

— Создание резерва, надо думать, связано с обеспечением наступательных операций? — Васин вернул Чугунову папку, предварительно расписавшись в конце документа под грифом «Совершенно секретно».

— Догадаться не трудно!

— Потенциальный противник прежний?

— Голова трещит от таких новостей! — ушёл от прямого ответа генерал. Достал из стола пакетик, высыпал белый порошок на язык и запил водой из стакана.

— Как там на Распадковой?

— По докладам Голощёкова, всё идёт планово.

— Всё хорошо, прекрасная маркиза… Напомните, пожалуйста, основные параметры хранилища.

— Вместимость по проекту — до миллиона единиц. Казематы и склады, в основном, подземные, — для снарядов, мин, пороховых комплексов, снарядных стаканов. Мастерские оружейников. Подъезды и охранная зона…

— Далековато от пунктов сосредоточения войск. — Чугунов развернул крупномасштабную карту Забайкальского военного округа. — По железной дороге до границы с Монголией — двести пятьдесят километров. От Наушек степью…

— Армейские базы у самой границы.

— Ладно, майор! То заботы Управления тыла — пусть там голова болит. — Чугунов сложил карту и спрятал её в стол. — Наша с вами ноша — сохранить в секрете, поелику возможно, создание арсенала в Распадковой. Сия ноша становится отныне главной, если не самой главной на ближайшие месяцы.

— Месяцы?! — удивлённо поднял лысую голову Васин.

— Строительство в Распадковой взято на контроль Ставкой. На этот счёт есть приказание начальника тыла РККА генерала Хрулёва. Объект сдать под ключ к концу 1944 года.

— Ого!

— Вот вам и «ого». По приказу ГКО с приграничной зоны в Распадковую уже передислоцируются стройбаты. Туда же гонят полнокомплектный автомобильный батальон.

— Действительно, голова кругом пойдёт! — Майор прикидывал в уме свою задачу в переменившейся ситуации.

— Железные дороги в границах Забайкальского военного округа и стройку в Распадковой приказано нашей службе прикрыть, поелику возможно, наглухо. Железнодорожники получили на этот счёт жёсткие указания.

— В последнем позвольте усомниться, Тарас Григорьевич!

— Есть отклонения? — Чугунов тёр виски. Волосы его выглядели осыпанными снегом.

— Эшелоны строителей вводятся на Распадковую среди белого дня.

— Кто разрешил? — грохотнул басом генерал.

Васин привстал. Лысина его покрылась капельками пота. Генерал повёл рукой: «Сидите!»

— Железнодорожникам намылим шеи! Командованию стройки принять меры скрытности во всех звеньях! Сегодня же подготовьте приказание!

— Есть, товарищ генерал! Должен заметить, назначение объекта известно узкому кругу, Тарас Григорьевич.

— У-узкий кру-уг… — Чугунов насмешливо растянул губы. — Юные архаровцы посёлка поди уже назовут вам и начальников сих складов, и командира стройки, и откуда прибыли. Угадал?

— Не такая уж там распашонка! — обидчиво откликнулся Васин.

— Вашими устами мёд пить! Не на пустыре роемся, не робинзоны! Покумекайте, Климент Захарович, насчёт дезы. И у нас, в штабе, и на уровне Распадковой.

— Дезинформация… — Васин сощурил зеленоватые глаза. — Овощехранилище, допустим, для гарнизонного военторга, или учебный полигон?..

— Кумекайте, товарищ майор, кумекайте! — Генерал прошёл к окну, вновь подставил спину солнечным лучам и вернулся к мысли о железнодорожниках. — Как же наш Голощёков промазал?

Перед отъездом в наркомат Чугунов специально предупредил гарнизонного уполномоченного «Смерша» о недопустимости дневной разгрузки эшелонов со строительными материалами.

— Тем паче, там и капитан Фёдоров…

— Из запаса капитан. Не всегда может оценить обстановку.

— О чём вы, товарищ майор? — повысил голос Чугунов. — Тут армия или детский сад? Оценил, не оценил…

— Виноват! — Солнце било Васину в лицо и он помаргивал, как спросонья. — Запасник и есть запасник…

— Закроешь тут глаза и уши японского генерала Отодзо Ямады! — Чугунов рассерженно вышагивал от окна к двери. — У того обстановка, у другого — распашонка. У третьего — привычка запасника! А вы зачем, товарищ майор?

— У Фёдорова как у строителя — своё руководство…

— Ещё чего?! Оперативная деятельность сего капитана в нашей епархии! Обеспечение секретности в округе и его забота. Или вы, товарищ майор, считаете по-иному?

— Мне возразить нечего! — Васин вытер платком взмокревшую лысину. — Я хотел просить вашего согласия на проверку Фёдорова.

— Не доверяете? Или кадровики промахнулись? Или вы всех подозреваете, Климент Захарович? — Чугунов сел в кресло, скривился, будто бы откусил кислого яблока. — При этих сверках-проверках я сгораю от стыда! Будто тайком читаю чужие письма. Омерзительное чувство!

— Я и сам не хотел этого, Тарас Григорьевич, но есть инструкция…

— Чья?

— Наркома. Вы разве забыли?

— Ситуация складывается не для сличения биографий!

— Проверка не повредит, товарищ генерал! — настаивал Васин, подвигая папку с заранее подготовленными запросами в Куйбышев, Управление НКГБ. Чугунов подписал бумаги.

— Отдаёт сие чем-то смрадным!

Васин с юных лет находился в среде военных и невольно впитал в себя дух организованности, особого склада жизни армейцев. Подтянутость, собранность, неторопливость, уверенность при несении службы, люди без малейшей червоточинки — вот идеал военного человека в понимании Климента Захаровича. Первые встречи с капитаном Фёдоровым насторожили майора. Многое не глянулось ему. Капитан не вписывался в созданный воображением Васина образ истинного советского командира.

— Ваши уточнения личности Фёдорова, как я полагаю, вызваны перебежкой к противнику комиссара госбезопасности? — Чугунов вернул папку майору.

— Хозяйство Люшкова было в пределах Дальневосточного края! — Васин удивлённо посмотрел на генерала. — Да и когда то было!

— Ошибаетесь, товарищ майор! Методы, навыки сокрытия военных, государственных тайн нашими органами Люшков расписал и расписывает доныне японцам во всех тонкостях, не сомневайтесь, Климент Захарович! Уверен, комиссара госбезопасности проверяли кадровики несчётно раз.

— То — Люшков. А наша забота — Фёдоров. Просто, как пара пустяков.

— Обжегшись на молоке, дуем на воду?

— Я исполняю служебную инструкцию, Тарас Григорьевич. Распадковая — особо важный объект! По плечу ли Фёдорову ноша?

— Инструкция… Дело делать — вот наша первейшая инструкция! — Чугунов не мог и не хотел завершать на этом разговор. С именем Люшкова у него были связаны свои боли. — Люшков был старшим начальником в пограничном районе — не хухры-мухры! Не чета нашему Фёдорову. — Чугунов грузно повернулся в кресле. — У тебя сколько орденов, Климент Захарович?.. Один «Знак Почёта». А молотишь в органах сколько? Лет за двадцать. У Люшкова было три высших ордена и все — за ГПУ и НКВД… Опозорил нашу службу, мерзотник! Вот вам и кристально чистый чекист! Вот вам и сличение биографий…

Разговор о Люшкове вызвал у Васина бурю чувств и горьких воспоминаний. В Хабаровске в конце июля 1937 года появился из Азово-Черноморского края комиссар госбезопасности третьего ранга. Первым арестовал своего предшественника, всех его заместителей.

В одиночной камере очутился и Васин как участник правотроцкистской организации, будто бы существовавшей в системе органов НКВД Дальнего Востока. Шрам на лбу — память о допросах! И теперешний генерал Чугунов получил тогда партийное взыскание за «потерю революционной бдительности».

— Разрешите продолжать? — отринул тяжкие картины прошлого Васин. Он сжимал в руках папку так, что побелели пальцы.

— Извини, Климент Захарович! Тронул ненароком больное…

— Чего уж там! Из песни слов не выкинешь. — Васин с разрешения генерала перечислял меры по охране от постороннего глаза начавшейся стройки в Распадковой. Генерал молча слушал, делал пометки в блокноте.

— Иногда думаю, что мне известны все твои уловки и приёмы сокрытия секретов. — Чугунов жестом остановил Васина. — Мы очень давно служим вместе. Послушав тебя сейчас, ещё раз убедился: умеешь!

— Ладно вам, Тарас Григорьевич! — Васин в смущении извлек из кармана платок и принялся вновь потирать им свою лысину.

— Ты что-то потеешь? Не хвораешь ли, Климент Захарович?

— На Распадковой не поберёгся. Там, как в трубе, сквозит.

— Ноги — в горчицу. Малинового варенья на ночь…

— Древние учили: излечись сам! — скупо усмехнулся Васин, намекая на состояние генерала. Тот понял его.

— Вернёмся к Фёдорову. Откройте свой взгляд на его возможности.

Майор замялся. Он не мог точно определить своё отношение к капитану. Сомнения — личное восприятие человека. А верны ли они? Казалось бы, чувства долга обязаны управлять поведением обоих. Следовало бы ощущать локоть друг друга — сотрудники одной службы!

— По первым впечатлениям, ждёт и не дождётся часа, чтобы вернуться на «гражданку».

— Так то ж по первому, Климент Захарович… Считаешь, у Фёдорова в прошлом имеется что-то, мешающее ему исполнять воинский долг чекиста?

— Из запаса капитан… Обкатать требуется по нашей линии.

— Бдительность… мнительность. — Чугунову, занятому мыслями о Распадковой, не по душе было отвлечение Васина на поиск изъянов в биографии капитана, судьбой предназначенного охранять секретный объект в тайге. Генерал знал, что Васин требователен до предела. Не всякому дано служить самозабвенно, как служит сам майор. Люди, призванные войной из запаса, нуждались в обучении, им необходимо какое-то время на вживание в армейские будни.

— Не слишком ли вы строги, Климент Захарович?

— Уроки Люшкова учат нас бдительности! Да и время для натаскивания новичков нам не отведено, как видите.

— Не отведено! Тут ты — в десятку! Не отведено время и для выискивания крамолы в наших рядах. — Генерал надел очки на переносье. — Климент Захарович, условимся, что сегодня вы последний раз давали запросы на подпись. Уважьте мою просьбу: не дёргайте без нужды запасников. Избавьтесь, пожалуйста, от болезненной подозрительности! Ей-ей, они дельные, проверенные-распроверенные не единожды мужики! А то ведь на сей счёт народ не зря трунит: «Скажи человеку десять раз, что он — свинья, и он захрюкает!».

— Замечание учту, товарищ генерал! Разрешите вызвать капитана Фёдорова для уточнения новой обстановки?

— Пусть приедет! Ему полезно пообщаться с опытными контрразведчиками. — Генерал имел в виду Васина.

Майор принял намёк как должное и, будто бы вспомнив, спросил:

— Слышал, прибыло пополнение из спецшколы, подходящие ребята?

— Практика покажет. А тебе подавай готовеньких? Ладно, ладно, Климент Захарович, не вставай на дыбки!

— Может, назначить к Фёдорову стажёра?

Тарас Григорьевич разгадал манёвр Васина: «Пользуется ситуацией, чтобы доукомплектовать отделение!».

— Быть по-вашему! — Чугунов, почувствовав лёгкий озноб, поднялся, пересёк кабинет и замер у окна. — Есть у меня лейтенант на примете.

Проводив взглядом майора, Чугунов снова пытался набрать тепла в солнечных лучах. Тарас Григорьевич размышлял о сложившейся обстановке. По имеющимся во вверенном ему отделе «Смерш» данным, полученным из закордонных источников, из фактов участившихся прорывов через границу вражеских лазутчиков, из обзорных справок Главного Управления военной контрразведки «Смерш» генерал делал вывод: японская разведка не ослабляет усилий в сборе информации о Забайкалье.

Противник не может не предугадывать перспективу очутиться в огневом контакте с советской стороной — на западе его союзники идут ко дну! Накопление военного снаряжения в Распадковой, узнай о нём японцы, несомненно станет дополнительным толчком к такому прогнозу. Сигналы отсюда не исключаются: наблюдатели, вероятно, где-либо затаились! Острый интерес штаба войск Квантунской армии к намерениям советской стороны непременно выявится в учащении засылки агентуры…

Немного согревшись, Чугунов вернулся на рабочее место. Среди бумаг, приготовленных помощником в отдельной папке, он обнаружил странички, исписанные твёрдым почерком, без помарок.

По прибытии пополнения в отдел «Смерш» генерал принял лейтенанта Сидорина, плечистого, со светлыми глазами крепыша. В ходе ознакомления Тарас Григорьевич завёл речь о сопредельной стороне. И тут выяснилось, что выпускник спецшколы нетвёрдо ориентируется в оперативной обстановке, связанной с противостоянием военной разведки вероятного противника и контрразведки Красной Армии.

— В Харбине до ста тысяч русских эмигрантов. Тысячи беженцев из прежней России. Ярые монархисты, офицеры белого движения и казаки атаманов Семёнова и Анненкова, барона Унгерна. — Тарас Григорьевич оценивающе посматривал из-под очков на молодого офицера. — Из сих закромов японцы черпают кадры шпионов и диверсантов, нацеленных на нас. Я дам указания архивному отделению ознакомить вас с необходимыми материалами. Вам, товарищ лейтенант, предстоит своего рода дипломная работа. Представите мне обзорную справку…

Теперь генерал сосредоточенно читал листки лейтенанта Сидорина, по своему обыкновению делая пометки на полях.

«В апреле 1918 года в Харбине организовался «Дальневосточный комитет защиты Родины и Учредительного собрания». Возглавил его генерал Хорват Д. Л., управляющий Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД).

12 августа 1918 года во Владивостоке высадился японский десант в 16 тысяч солдат и офицеров, позднее интервенционистский корпус пополнился до 150 тысяч человек.

27 ноября 1918 года есаул Семёнов Г. М. получил телеграмму из Токио: «Японское общественное мнение не одобряет Колчака. Вы протестуйте против него.

2 апреля 1919 года колчаковский министр иностранных дел, находившийся в Париже, получил из Сибири сообщение: «Имеются свидетельские показания о соглашении, заключённом Семёновым с Японией, предоставляющем в распоряжение последней все золотые прииски Забайкалья».

Под давлением японцев Колчак 23 декабря 1919 года назначает генерал-майора Семёнова Г. М. главнокомандующим всеми войсками Дальнего Востока, а 4 января 1920 года указом адмирала Колчака вся полнота военной и гражданской власти на территории Российской восточной окраины передана Семёнову Г. М.

В начале 1920 года в отделение Российского госбанка в Харбине поступило золото Российской империи, попавшее к атаману Семёнову Г. М. В марте 1920 года из Харбина японские военные вывезли сокровища через Дайрен в Японию.

В начале сентября 1920 года Семёнов Г. М. улетает из Читы на аэроплане. 21 октября 1920 года семёновцы убежали из Забайкалья и через Маньчжурию по КВЖД направились в Приморье для борьбы с Советской властью.

«В случае освобождения территории Сибири от большевиков Япония получает в Сибири полное господство. Русское административное управление будет находится под японским надзором. Все концессии принадлежат японцам. В пунктах, имеющих для японцев стратегическое значение, японское императорское правительство имеет право держать военные силы в количестве, признаваемом им необходимым».

Меморандум от 12 марта 1921 года».

Из обвинительного заключения по делу атамана Анненкова Б. В.

г. Москва 23 мая 1927 года.

«…Сторонники атамана Анненкова Б. В., учинили налёт на Войсковой казачий собор в Омске и похитили казачье знамя Ермака и «Войсковое казачье знамя трёхсотлетия дома Романовых». Окружённый девятью преданными ему «партизанами», атаман ускакал в сторону Кокчетава. Среди участников ограбления замечен урядник Синегузкин Харитон Пантелеевич.

…В кругу атаманцев Анненкова Б. В. было принято обращение «брат». На чёрном знамени «партизанского отряда имени Анненкова» был вышит девиз: «С нами Бог». И эмблема: перекрещенные человеческие кости под белым черепом. Рядом с этим знаменем хранился андреевский бело-сине-красный стяг.

…Отличившиеся в зверствах и верные атаману казаки были сведены в отряды голубых и чёрных гусар. Их пометили особой татуировкой: на груди — крест. Под ним череп, две скрещенные кости. Змея, извивающаяся на теле. Особо доверенные лица имели наколку «С нами Бог и атаман Анненков!».

…11 сентября 1918 года Анненков захватил Славгород. Напротив Народного дома «партизаны» изрубили шашками 500 делегатов Крестьянского съезда. Выделялся беспощадностью урядник Синегузкин, за что был отмечен атаманом.

…В городе Сергиополе (Аягузе) изрублены и повешены 80 человек. Сожжено село Троицкое. В селе Шмидовке (Никольское) выпороты 300 жителей. Расстреляны 30. Повешены — 5 человек. Запомнился жестокостью урядник Зверев (за псевдонимом скрылся Синегузкин Х. П.).

…Приказ атамана Анненкова Б. В., гласил: «Всякий партизан имеет право расстреливать каждого не служащего в моих частях без суда и следствия».

…«В конце 1922 года в пакгаузе транспортной фирмы «Кикути унсотан», подле вокзала Уцуномия, солдаты микадо охраняли золото, тайно доставленное сюда с Дальнего Востока России. Его захватил командир 14-й дивизии императорских войск, участвовавший в интервенции в Сибири. Часть золота впоследствии была использована на создание марионеточного государства Маньчжоу-Ди-Го. Другая часть перешла в ведение военной разведки для формирования за счёт этого опорных пунктов и резидентур в Китае и Советском Союзе.

В распоряжении Министерства иностранных дел Союза ССР имеется весьма достоверная расписка, свидетельствующая о том, что часть российского золота была действительно передана японскому военному командованию «на хранение» на железнодорожной станции «Маньчжурия».

…После оккупации японцами Маньчжурии в 1931 году руководство остатками армии атамана Семёнова Г. М. принял на себя Второй отдел штаба войск Квантунской армии. Исходя из его директив, офицеры и генералы атамана готовили вооружённые отряды против Советской России. Во Втором отделе штаба сосредоточивалась информация, собранная белой эмиграцией о Советском Союзе. Все расходы по организации шпионажа, диверсий и террора против СССР погашались за счёт средств Квантунской армии, командованию которой была выделена часть золотого запаса бывшей Российской империи, захваченного в годы Гражданской войны в Сибири и укрытого от советского правительства.

…В 1938 году на станции «Оунгари-два» подручные атамана Семёнова Г. М., выполняя указание командиров Квантунской армии, сформировали из русских эмигрантов отряд «Асано» — по имени японского полковника, ведающего в Харбине наёмниками. В годы Второй мировой войны по распоряжению японцев подразделение отщепенцев было развёрнуто в «Русский воинский отряд армии Маньчжоу-Ди-Го»

…По требованию штаба войск Квантунской армии атаман Семёнов Г. М. сформировал Захинганский казачий корпус: пять полков, два отдельных дивизиона, отдельная сотня. Под ружьё были поставлены около шести тысяч казаков, пластунов, артиллеристов. После муштры бывшие белогвардейцы зачислялись в специальные отряды резервистов и получали пособие из японской кассы.

«Бюро по делам русских эмигрантов» в Харбине, кураторство над которым держала японская спецслужба в Маньчжоу-Ди-Го, распорядилось: «Все молодые мужчины из русских эмигрантов в возрасте от 17 до 30 лет должны стать на учёт как военнообязанные».

…Захваченные и обезвреженные агенты харбинского центра дали показания об активном сотрудничестве генералов Семёнова Г. М., Власьевского Л. Ф., Бакшеева А. П., а также главарей враждебной эмиграции Родзаевского К. В., Шепунова Б. Н., Михайлова И. А. и их постоянных пособников Охотина и Ухтомского с японскими спецслужбами.

…В газете «Голос эмигранта» атаман Семёнов Г. М. утверждает: «Нам, русским националистам, нужно проникнуться сознанием ответственности момента и не закрывать глаза на тот факт, что у нас нет другого правильного пути, как только честно и открыто идти с передовыми державами «оси» — Японией и Германией.

…Семёнов Г. М. в кругу близких сослуживцев признавался:

«От японцев в период гражданской войны мною было получено 4 миллиона иен, которые я использовал на нужды белой армии.

В 1931 году, после перехода штаба Квантунской армии из Мукдена в Чаньчунь, я имел беседу с полковником Исимура — начальником разведывательного отдела штаба Квантунской армии — и договорились с ним, что буду поставлять японцам сведения о Советском Союзе. Эта договоренность послужила началом моей разведывательной деятельности в пользу императора Японии.

…С 1942 года, когда связь со штабом Квантунской армии я стал поддерживать через посредство дайренской военной миссии, японцы выплачивали мне регулярно каждый месяц по 1000 иен».

Начальник казачьего отдела штаба атамана Семёнова Г. М. генерал-майор Власьевский Л. Ф. признавался:

«Семёнов и его войска почти полностью финансируются японцами, и мы во всем от них зависимы.

…Я также контактировал с японцами по поводу получения материальной помощи, средств на содержание атаманского двора и личные расходы Семёнова. На эти нужды японцы отпускают ежемесячно 10—15 тысяч золотых иен».

Начальник военной миссии в Дайрене Ясуе Норихиро доносил в штаб:

«Бывшего атамана Семёнова Г. М. я знаю с 1920 года. Ближе познакомился с ним почти двадцать лет спустя, в Дайрене, в японской миссии, куда Семёнов приносил различную информацию. А официально для сотрудничества с миссией Семёнов был привлечён мною в 1939 году. Тогда же Семёнов представил донесение о состоянии подводного флота в районе Владивостока. Было указано количество подводных лодок, их устройство и вооружение…»

Генерал Чугунов закрыл синюю папку. Записки лейтенанта Сидорина показались ему беглыми. Общее направление мысли одобрил. Молодой офицер сосредоточил своё внимание на корыстных побуждениях японцев — ущемить русские интересы в Сибири и на Дальнем Востоке.

— На троечку с плюсом наработал, лейтенант! — Чугунов посчитал возможным назначить Сидорина стажёром.

Вторая глава. В Маньчжурии

23 мая 1898 года к правому берегу реки Сунгари, напротив маньчжурского поселения Хао-бин, причалил пароход «Благовещенск». Другое русское судно — «Святой Иннокентий» — бросило якорь в соседстве с деревушкой Ченхэ.

Бородатые люди кинули на песчаный откос сходни. С палубы «Благовещенска» спустился священник, окрестил пристань, благословил прибывших с благополучным началом экспедиции.

По шатким мосткам потянулись телеги, крытые фуры с красными крестами на брезенте, лохматые лошадки. Со «Святого Иннокентия» выгружали доски, полотняные палатки, бочки с известкой, цементом, мешки с солью, мукой, крупой…

Большинство прибывших были в чёрных куртках, синих рейтузах. Выделялись жёлтые лампасы и жёлтые же тульи картузов. Шашки в ножнах да за плечами короткие ружья.

Ветер с запада гнал жёлтую пыль. Она оседала на траве, кустарниках, застила небо, хрустела на зубах. Вода в Сунгари была мутно-бурой. Со староречья, с ближних болотец и мочажин, поднимались тучи диких уток и куликов. В вышине кувыркались со стоном чибисы. Вдали от причала темнела вязовая роща с кумирней. Там паслись коровы и козы.

В лесных зарослях на возвышенности, за полоской зеленоватой от ряски воды, таились местные аборигены. Со страхом и удивлением смотрели они на диковинных бледнолицых пришельцев.

Воинский и строительный скарб к вечеру сгрудили на крутом уречье. Выставили караулы. Офицеры увели солдат и казаков версты за три от временного бивака, на сухую равнину, в палаточный городок. Позднее на том месте был заложен посёлок Алексеевка.

Вёрстах в трёх от главного русла Сунгари, с юго-запада на северо-восток, пролегала извивистая впадина, по которой сочилась речушка Модягоувка. Исток её находился вёрстах в сорока от селения Хао-бин.

В этом междуречье — поворот Сунгари и излучина Модягоувки — новосёлы принялись возводить станционные здания, железнодорожные мастерские, прокладывать пути. Клепальщики и такелажники, плотники и слесари собирали железные фермы для моста. Они основали Мостовой посёлок, рядом с местом работы.

К причалам швартовались речные суда, привозившие из России кирпич, деловой лес, цемент, металл, рельсы. День и ночь на реке дымили трубы русских пароходов. Окрестности оглашались криками грузчиков, лязгом якорных цепей, гудками судов и плавающего крана, перестуком топоров и молотков клепальщиков.

По Сунгари из-за Амура поступали хлеб и солонина, водка и табак, крупа и овощи. Аборигены здешних мест извека питались просяными и рисовыми кашами. Ни вкуса печёного хлеба, ни картошки они не знали. Русские блюда для них внове.

Сунгарийский посёлок основали быстро. Через три года после высадки первого десанта строителей новое поселение русских получило статус города Харбина, а спустя сорок лет вот уже набралось в нём свыше 650 тысяч жителей. Русский по облику. Русский по обычаям. Русский по духу…

Малоимущие новосёлы, некогда беглые из России, разорившиеся предприниматели и торговцы находили пристанище на юго-восточной конечности Харбина, за капризной Модягоувкой. Образовались Гондатьевка да Модягоувка — посёлки бедноты и горожан среднего достатка.

Саманные фанзы, скромные домики на русский лад отсекались от деловой, чиновной части чахлой речонкой. В пору обильных дождей, обыкновенно в июле и августе, ежегодно бешеный поток ломил тут, в лощине, берега, деревья, насаждения, ворочал валуны, размывал илистое дно, образуя заводи и омуты.

Усадьба вдовы Варвары Акимовны Игнатовой располагалась в этом пригороде Харбина, в районе Питомника. Подворье до Второй мировой войны приобрёл вахмистр Егор Усов, прикочевавший на Сунгари вместе с Игнатовой. На границе Китая они отбились от разуверившейся кучки казаков атамана Анненкова.

В двух кварталах от усадьбы возвышалась над домиками звонница Алексеевской церкви, возведённая на новом русском кладбище. Позади огородов и фруктовых деревьев — спуск к Модягоувке. Восточнее — владения винозаводчика Спритенко.

Прихрамывая на правую ногу, коренастый Платон Артамонович Скопцев возвращался с работы. Поламывало спину — артельный староста подрядил грузчиков на спешную очистку речной баржи из-под соли. Тачки катали, будто бы пожар настигал. Ему с покалеченной ногой досталось круче других.

В тихом затравяневшем проулке, теряющемся в пойме Модягоувки, — палисадники в зелени. Обогнув кучу навоза у соседского плетня, он поторкал ногой тюк прессованного сена, шугнул пёстрых, меченых синькой куриц. Две чёрные свиньи развалились у заплота. Платон Артамонович повернул к дому Игнатовой. Полюбовался новыми воротами, слаженными своими руками, яркими георгинами под окном. Для бывшего казака-семёновца белёное мелом жильё за штакетником служило давним прибежищем — дружками были с покойным вахмистром Усовым.

Солнце клонилось к закату. Лучи его косым светом падали на окна южной стороны фанзы. Тень от липы лежала на пристрое. Зелёный шатер дерева нависал над крышей. Из тонкой трубы на углу фанзы струился сизоватый дым. Пахло жареным луком и свежим укропом.

Учуяв человека, во дворе взбрехнула собака. Скопцев отворил калитку. Серая взрослая овчарка упёрлась лапами ему в грудь.

— Как хозяйничала, Занда? — Простоватое лицо Платона Артамоновича потеплело. — Цела ли наша фан-цзы?

Сука вострила уши, преданно глядя на ухмыляющегося Скопцева. Поскуливала, била хвостом.

— Ну-ну, не подлизывайся, Занда!

Из саманной фанзы, вытирая белым передником смуглое лицо, выглянула моложавая женщина лет сорока.

— А-а, казак! Отволтузился?

— Но-о! — Скопцев поглаживал голову собаки, пытавшейся облизать его подбородок. — Изыдь, ластовка!

— Умаялся, поди? — Голубые глаза хозяйки лучились добротой.

— Есть маненько, Варьча. — Платон Артамонович скрылся в закутке подле деревянного сараюшки, в углу подворья.

— Разболокайся по-скорому! — крикнула она ему вслед. — Еда остывает, Платошка!

Скопцев снял с себя тесноватую куртку из далембы, потряс её и набросил изнанкой на заборчик. Расшнуровал и стянул с себя тяжёлые ботинки из юфти. Бережно поставил их на саманный кирпич. Вместо широких грузчицких шаровар надел домашние штаны и, как принято у китайцев, перехватил тесёмкой на щиколотках. Рубаха из стираной бязи плотно облегала его мускулистые плечи. Умываясь над эмалированным тазом, он заметил возле рогожного куля с угольными брикетами расколотые поленья.

— Опять за своё?! — нахмурил он русые брови. — Сколько раз повторять: мужские заботы в доме — за мною!

— Не серчай, Платоша! — Она подала ему вафельное полотенце, пригорюнилась. — После гибели Егора дом держался на мне…

— Отвыкай! — Скопцев охватил мокрыми ладонями её плечи. Она высвободилась, провела пальцем по его коротким усам:

— У-у, ёжик!

Под липой — стол-времянка. На тарелках парил борщ. На деревянной миске — горка желтоватых пампушек. Два солёных огурца источали сок на блюдечке. Зеленоватый шкалик и два лафитника.

— О-о, у нас праздник! — Платон Артамонович приглаживал свой рыжепламенный чуб. Увидев выпивку, скоренько умащивался на лавке в тени липы. — По какому случаю, если не секрет?

— Двадцать годиков, как заселили этот домик.

— Заделье подходяще! — Платон Артамонович уверенно наполнил рюмки, обласкал хозяйку шальными глазами. — Со здоровьицем, Варвара свет Акимовна!

— И тебе не болеть! — Варвара Акимовна перекрестилась.

Выпили до дна.

— Ржаную корочку бы для занюха, как водится на Руси! — Скопцев похукал, поморщился.

— Не до жиру, Платошка! Спасибо Морозовым, не отказывают в кредите.

Скопцев торопливой рукой вновь налил и залпом опорожнил лафитник.

— Дай, Иисусе, может, напьюся!

— Не ёрничай, казак!

— Прости мя, Господи! — Скопцев смачно хрумкал соленый огурец. Щурился на солнце, нацеливаясь на шкалик. Варвара Акимовна заслонила выпивку локтем.

— Чё Занда урчит?

Скопцев заглянул в закуток. Завизжала от боли собака.

— Чего ты?!

Платон Артамонович потрясал в руках свои растерзанные ботинки.

— Полюбуйся, Варь! Изнахратила вещь. Соль до крошки рассыпала.

— Какую соль, Платошка?

— Какую-какую! Слямзил фунта с два. В ботинки, когда выгружали баржу…

— Зиндан плачет по тебе, казак! — Варвара Акимовна взяла из его рук попорченный ботинок. — Без починки не обойтись. Бог шельму метит! Слушай, зачем тебе казённая соль?

— Запас карман не тянет!

— Понапрасну рискуешь! — Варвара Акимовна швырнула ботинок в сараюшку.

— Какие ботинки распатронила, зараза! — крутил головой Платон Артамонович.

— Нашёл, о чём горевать! Жизнь прокатилась, не знай за что.

Вернулись под липу. Она принесла лапшу из гречневой муки.

— Пробуй, удалась ли?

Скопцев с жадностью накинулся на собу.

— Годится!

Варвара Акимовна налила лафитники.

— Легла не клятая, встала не мятая! — Выпила лихо, без передыху. — Отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая!

— Ваньку Кузовчикова надысь встренул. — Платон Артамонович вытер пальцы о штаны. — Поклон тебе передавал…

— Спасибочко. Где обретается бедолашный? Опять поди без работы кукует?

— Мешки таскает на элеваторе. На подёнке!

— Через бюро эмигрантов попробовал бы пристроиться.

— Пробовал — кукиш с маком показали! Там привечают тех, которые в фашистскую партию вписались или в отряд Асано. Да и задолжал Ванька взносы…

— Бедному один приют — погост! — Варвара Акимовна поскучнела. — Если бы не доброта купца Морозова, и мы побирались бы…

— Не печалься, Варьча! Подкопим капиталу, сами торговлишку двинем.

— Мели, Емеля! С твоих чё ли прибытков?

— Сотник Ягупкин поспособствует. — Скопцев загадочно подморгнул, вытер полотенцем вспотевшее лицо и шею.

— Твоему сотнику лишь бы самому погреть руки! Кузовчикову много поспособствовал?

— Ванька сам недотёпа первой руки! — Рыжеватые усы Скопцева защетинились в усмешке. — Пришло на ум, как собирали нас в Дивизионной на словесность. Унтер-офицер спрашивает Кузовчикова: «Что покупает Россия в Китае?». Ваньча мнётся: «Рис, мануфактуру..». «А ещё чего?» — давит унтер. Кузовчиков пожимает плечами. Унтер даёт наводку: «Что пьём с похмелья?». Кузовчиков лупит зенки: «Неужто огуречный рассол закупаем?». Унтер во всю горлянку: «Чай! Олух царя небесного, чай!». Ваньча сомневается: «Так то ж для господ». И врезал же тогда унтер! Неделю чистил Ваньча нужники по наряду вне очереди…

Отсмеялись незлобиво. Солнце зашло за соседский двор. Тени окутали улицу.

— Слышь, Варь! А чем у вас сейчас заняты? Ну, там, под Омском. Варвара Акимовна удивлённо подняла глаза на Скопцева:

— Чего вдруг потянуло? — Она заказала себе: не возвращаться в прошлое даже в мыслях!

— Веришь, тоска навалилась…

— Верю всякому зверю… — Варвара Акимовна повела плечами, как-будто освобождаясь от тяжести. — Знобко что-то. Холодком обдало! Хлеба убирают, чего ж ещё под Омском? Мужики, считаю, поголовно с немцем дерутся…

— Оно, конешно…

— Откушай, Платошка, с дальнего дерева сняла. — Варвара Акимовна подвинула ему тарелку с яблоками. Он выбрал румяное, с хрустом вонзил зубы в мякоть плода. Брызнул сок на скатерку. Огрызок кинул через заборчик.

— Кедровые орешки пошли в зрелость, — продолжил он о своём. — В налив входит брусника. Омуль навострился на нерест…

— Не тирань себя, Платон! Зовёт сердце домой, обратись в русское консульство.

— И — к стенке!

— Пошто? Руки не в крови, с чего б в распыл сразу? Теперь не Гражданская война. Не натворил плохих дел, чего пугаться?

— Не хочу быть редиской: сверху красный, а внутри — белый.

— Дак не ной, как оголодавший щенок!

— Эх, нет ли ещё косушки?

— Забудь! Намерен жить в моём доме — забудь загул!

— Забыл! — Платон Артамонович поднял руки кверху. — А ты свою Марьяновку не вспоминаешь?

— Помолчи — за умного сойдёшь! — Варвара Акимовна жевала яблоко, а глаза полнились слезами. — Ветки обрублены там, Платошка. Колчаковцы всю родню… Как я уцелела — Богу известно!

— И здесь не вырастили корни, Варьча!

— Пустоцветы мы с тобой, казак. — Варвара Акимовна вытерла губы фартуком, приложила ладони к щекам и тихонько затянула:

Голос у неё был чистый, колокольцем звенел.

— Не надо, Варь! Ну, не надо. — Скопцев прижал её к себе. Она затихла, всхлипывала, промокнула передником глаза.

— Платон, сходил бы в бюро эмигрантов, заплатил там взносы, а то и нас сымут с учёта. Как-никак, по ихним карточкам кукурузная мука да патока. Полфунта сахара не роскошь. На базаре-то всё кусается!

— Ваш заказ, лапушка, моё — исполнение!

* * *

Раннее утро 13 июня 1938 года. Солнце вставало из-за дальнего леса на советской стороне. Два маньчжурских пограничника в светло-кремовых кителях неспешно вышагивали след в след по сырой низине. Их широкие штаны были мокрыми от росы. Контрольная полоса пролегала в мелких кустарниках. Над рекой, в пойме, копился густой туман.

Толстый пограничник, идущий вторым, смачно позёвывал, предвкушая скорый отдых. Передний вдруг присел и приложил пальцы к губам.

— Тс-с-с!

Слышались чавкающие шаги. Над туманной низиной взмыли дикие утки. Всполошилась цапля, вытянув голову на длинной шее.

— Стой! Цу! — визгливо закричал толстяк, щёлкая затвором.

Невысокий нарушитель границы замер. Рывком вынул из-за пазухи маузер и бросил к своим ногам. Туда же — игрушечный браунинг. Вздел руки вверх.

Стражники, ошарашенные случившимся, пугливо озираясь, повели перебежчика к начальству.

Вдали, в селении Тайсон, горланил петух. На востоке полнеба сияло багрецом.

Невысокий нарушитель шёл, опустив крупную голову. Удивлённый часовой у будки пропустил всех во двор погранично-полицейского поста. Разбудили старшего. Тот протирал заспанные узкие глаза. Недовольно ворчал на подчинённых.

— Рус? — Он ткнул пальцем в грудь задержанного.

Пришелец в сером комбинезоне согласно кивнул, в знак покорности стянул с головы кепку и подал старшему своё удостоверение. Японец и два китайца — дежурный наряд — долго вертели документ, передавали его друг другу, подслеповато рассматривая и сличая фото с обликом перебежчика. Копируя буквы, старшой записал в журнале фамилию и имя: «Юсиков Генириф».

Посоветовавшись, стражники сообщили о происшествии по телефону в своё подразделение.

Командир охраны границы был осведомлён, что южнее, в соседстве с Кореей, накапливаются японские и китайские войска. Есть там и русские. Прошёл слух: ожидается нападение русских! Может, этот «Юсиков» — разведчик с той стороны?..

Прибывший в селение Тайсон китайский командир приказал обыскать нарушителя границы. Тот сам сволок с себя серый комбинезон. Перед нарядом стражников оказался командир НКВД в гимнастёрке военного образца, чёрных брюках-галифе с красным кантом. На груди — три советских ордена. Из карманов выложил четыре тысячи маньчжурских гоби и три сотни русских рублей. Пограничник проворно помял его кепку, удостоверясь: нет ли чего утаённого?

— Срочно доставьте меня к старшему начальнику! — властным голосом потребовал задержанный. Стража не понимала его…

Метрах в трёхстах от границы Союза ССР в ложбине лежал сотрудник НКВД. Ещё глубже от кордона, прикрывая переднего чекиста, прятался начальник Посьетского пограничного отряда. Тот и другой ждали возвращения с места конспиративной явки руководителя Управления НКВД Союза ССР по Дальневосточному краю. Начальник пограничников данного участка имел прямое указание из Москвы, от имени наркома Николая Ивановича Ежова, обеспечить тайную встречу комиссара госбезопасности и закордонного агента. Советский разведчик, мол, имеет доступ к секретным документам маньчжурских властей и японских оккупантов. При напряженности взаимоотношений сопредельных сторон контакт имел колоссальное значение. Агент знал русский язык и на явку начальник Управления ушёл один.

Заместитель начальника разведывательного отделения краевого Управления, лейтенант государственной безопасности Константин Николаевич Стрелков должен был подстраховать своего командира. Он-то и таился в считанных шагах от предполагаемой точки свидания.

Взошло солнце. Рассеялся туман. Открылась увалистая рыжеватая равнина с редкими купами деревьев. Полная тишина. На заболоченной низине курлыкнул уссурийский журавель.

Стрелков перебежками прокрался к намеченному заранее ориентиру — никого! У зеркальца воды на одной ноге замерла серая цапля. И по росной траве тянулся свежий след на ту сторону границы.

— Срочно в отряд! — Константин Николаевич прекрасно представлял себе, чем всё это грозит, если догадка оправдается.

Нарушителя границы привезли в город Ханьчунь. Там размещалась зональная военная миссия японцев. Через переводчика было выяснено: перебежчиком является комиссар государственной безопасности третьего ранга Григорий (Генрих) Самойлович Люшков.

Небесный подарок японскому командованию, затевающему скрытно провокацию у озера Хасан!

Именитого переметчика поместили в отеле «Аконто Ямато». Приказано было приставить к нему достойную охрану. Создать условия для отдыха и работы. Люшкову предложено было подробно объяснить причину перехода границы.

В штабе войск Квантунской армии решили прикомандировать к советскому генералу офицера разведки Корэхито Тачибана, сносно владеющего русским языком. С его помощью была устроена встреча бывшего комиссара госбезопасности с журналистами. В газетах Маньчжоу-Ди-Го, Китая и Японии под броскими заголовками были оттенены слова Люшкова:

class="book"> «Сталин ведёт безумную деятельность, направленную на борьбу с политическими противниками».

Корэхито Тачибана, тогда только что окончивший военную академию, осваивался на новом поприще и нуждался в точном знании оперативной обстановки на советско-китайской границе. Ему поручили сопровождать беглого чекиста. Под усиленным конвоем они проследовали вдоль Амура и Аргуни, осуществив своеобразную рекогносцировку, уточнили карту советских укреплений.

В журнале «Рубеж» была помещена фотография бывшего комиссара НКВД вместе с офицерами генерального штаба японской армии, которым Люшков давал показания возле большой карты Советской России.

Генриха Люшкова доставили в Харбин, где в то время развернули активную подготовку разведчиков, террористов и диверсантов помощники атамана Семёнова полковники Шепунов Б. Н. и Михайлов И. А. в отряде «Асано».

Через Тачибану представитель штаба войск Квантунской армии обязал бывшего комиссара госбезопасности подготовить и направить в газеты и журналы открытое письмо о причинах бегства из СССР. Тачибана проследил, чтобы откровения предателя быстро нашли место на полосах виднейших печатных органов русской эмиграции в Харбине, Чаньчуне, Шанхае: «Гун-бао», «Русское слово», «Рубеж», «Заря», «Рупор», «Харбинское время», «Шанхайский восход», «Голос эмигранта». Жирными шрифтами были набраны заявление и автобиография Люшкова, крупная фотография его в комиссарской форме. Рядом были ловко смонтированы фотокопия партийного билета, удостоверения личности и депутата Верховного Совета Союза ССР, пропуск на XVII съезд ВКП(б).

Григорий (Генрих) Самойлович Люшков родился в Одессе в 1900 году в семье оборотистого торговца. Старший брат его рано ступил на дорогу Революции. По его стопам двинулся и Гришка. Разбитной по-одесски, языкастый, он быстро пробился в комиссары полка красногвардейцев. В 1919 году его направили в органы ЧК на Украине, а позднее — в центральный аппарат ВЧК. В Хабаровске, будучи председателем «тройки», Люшков отправил на тот свет десятки невинных людей. В Москве тем временем назначили вместо Ягоды из ЦК Ежова Н. И. Дружок по Одессе — он был сотрудником на Лубянке — позвонил: «К тебе направлен чин. Имеет особые полномочия. Пахнет жареным, это я тебе говорю!». Люшков по своей расторопности не стал дожидаться москвича: переметнулся к противнику.

* * *

По Большому проспекту шли японские солдаты в коротких зелёно-мертвенных шинелях. Сбоку вышагивал офицер в картузе с высоким околышем. Сабля задевала мостовую, подпрыгивала и командир придерживал её рукой в серой перчатке.

Платон Артамонович пропустил строй безо всякого интереса: в Харбине японцы встречались повсеместно. Ходили слухи, что оккупационные власти содержат в городе свыше тридцати тысяч солдат и офицеров армии микадо.

На перекрёстке пестрела толстая тумба, оклеенная киноафишами, распоряжениями китайских и японских правителей. За серыми зданиями ослепительно блестели купола и кресты Свято-Николаевского кафедрального собора. Синие куртки китайцев выделялись среди тёмных одежд маньчжурских чиновников. Случайный извозчик медленно ехал вдоль тротуара в надежде заполучить седока.

— Кало-отошка-а! Пладав-ай-и!

— Мадама, лу-ука нада? Шанго лу-ука!

Семенила на маленьких ножках в гете — деревянных сандалиях на высоких подставках — китаянка с малышом в простынке за плечами. Притопывал в матерчатых шлёпанцах уличный цирюльник, зазывая клиентов. Стучал в медную тарелку лудильщик в грязном халате из далембы:

— Пай-яй! Па-я-и-и!

Наперебой кричали разносчики зелени и овощей:

— Леди-изда! Леди-иза-а!

— Цветока, мадама! Цветока, капитана!

— Мадама, лу-ка! Мадама, леди-иза!

Возле остановки трамвая китаец хвалил свои тонкие, как спицы, бамбуковые палочки для чистки ушей и бамбуковые же скребницы для чесания спины.

Скопцев припомнил утренний рассказ Варвары Акимовны. На Пристанском базаре она подошла к китайцу, выкрикивавшему: «Лыба! Лыба!». Она отвернула угол мокрой тряпки, закрывавшей корзину. «Да это же раки!» Торговец озлился: «Тебе сама дулаки!». Варвара Акимовна возмутилась: «Фу, невежда!». Китаец зашёлся в крике: «Кака не свежа-а? Кака не свежа!».

Платон Артамонович привык к крикливой разноголосой улице Харбина. Корыстная суета. Толкучка в облаках чесночного запаха и жареного лука. Даже ранним утром город полон скрипа повозок, щелканья бичей, топота деревянных сандалий, прибывающих на торги крестьян из окрестных сёл. Всё это напоминало Скопцеву давнее время, когда он с отцом бывал на ярмарках в Забайкалье.

— Тавала нада? Тавала хин хао! — наседал галантерейщик с ящиком за плечами. — Капитана, тавала холошо!

Это не было лестью или заигрыванием. Принято у восточных людей сделать приятное постороннему незнакомцу.

Выбравшись из людской толчеи на Большой проспект, Платон Артамонович, закинув за плечо сумку, припасённую для покупок, поднялся на конно-трамвайный виадук. По обе стороны перекидного моста четырёхрожковые светильники уходили к Мостовому посёлку. Посверкивали рельсы трамвая. Сизоватая дымка нависала над китайским районом Фу-Дзя-Дяном.

Пришла пора маньчжурского предосенья. Холодный ветер нёс с запада жёлтую пыль, нагонял на виадук подсохшие жёлтые листья. Скопцев поднял воротник короткого пальто, поплотнее натянул картуз и по деревянным ступеням зашагал вниз, к Диагональной улице, Навстречу попался китайский полицейский во всём жёлтом: китель, рейтузы, кобура. Лишь сапоги чёрные на высоких каблуках. Скопцев приложил два пальца к своему картузу в знак приветствия и засмеялся, сбегая на тротуар.

Однажды в сильном подпитии Скопцев остановился у склада, охраняемого китайским солдатом. Приблизившись к нему, Платон Артамонович ловким приёмом выхватил из рук часового винтовку и пошёл себе дальше. Китаец бежал следом и плакал: «Капитана, моя помилайля!». Обогнав Скопцева, бухнулся на колени: «Моя пух-пух!». Скопцев лениво протянул винтовку: «Бери, китаёза!». И великодушно принял земной поклон незадачливого караульщика. А тот лепетал: «Се-се ни! Тинь-хао!». Платон Артамонович понимал благодарственные слова и самодовольно, хмельно улыбался. «А как же «тапицземи»?» Ему было забавно знать, что китайцы обзывают русских большими носами, что в их понятии невероятное уродство.

Скопцева снарядила Варвара Акимовна на пункт снабжения русских по карточкам. В этих кварталах до 1935 года жили советские граждане, позднее отозванные в Союз, — сотрудники КВЖД. От них эмигранты узнавали вести из России. Здесь можно было приобрести большевистские газеты, журналы, книжки. Тайные осведомители контрразведки атамана Семёнова «пасли» советские кварталы и жестоко карали за симпатии к совдепам.

«В минуту жизни трудную», как поётся в уличной песенке, Скопцев подался с поклоном к «блондину с ямочками на щеках» — бывшему министру финансов в Омске, при адмирале Колчаке, — Игорю Александровичу Михайлову. Казак узнал, что «блондин» платит за доносы.

Полковник Михайлов И. А. владел китайским языком и числился рядовым чиновником в Управлении КВЖД как подданный Маньчжоу-Ди-Го. Писал кисточкой быстро и легко. Обмахивался веером, словно знатный китайский бонза. Состоял тайным сотрудником военной миссии японцев. Организовал негласную слежку за эмигрантами, вызнавая настроение русских харбинцев…

За перекрёстком, ближе к затонам — серый особняк в два этажа. Над крыльцом свисал красно-чёрный флаг с белым кругом и чёрной свастикой. Бывал в этом доме Скопцев: приглашал «вождь» Костя Родзаевский. Их познакомил Михайлов. Когда они вышли из Управления КВЖД, «вождь» завёл речь о золоте Российской империи и намекнул, что к рукам министра финансов Михайлова прилипла доля драгоценностей.

— Ловкач!

Когда Скопцев вошёл в зал клуба, то обнаружил на стульях мужчин в чёрных косоворотках. Через края голенищ юфтевых сапог свисали складки широких штанов. На трибуне стоял Костя Родзаевский и запальчиво ораторствовал:

— Вы жалки и зависимы, сыны великой и славной России! Вы превратились в пасынков! А почему? Потому что нет нашей России! Её отняли у нас коммунисты и жиды. Помните листовку незабвенного адмирала Колчака?.. — Родзаевский отпил из стакана воды и оглянул единомышленников. — Помните его слова? Исчезла железная мощь великой страны, померкла её гордая слава. Так считал, и правильно считал, наш покойный адмирал! И последним между последними, жалким, презренным бездомным стал державный народ. На троне Великого Петра сидел подьячий Ленин, фельдмаршальский жезл старика Суворова был в руках Лейбы Бронштейна-Троцкого. Теперь державу тиранит инородец с Кавказа! Разве терпимо всё это для русского сердца? Что же, мириться с этим, русские соколы? Сидеть сложа руки и ждать погоды?..

«Совдепы облапошили меня — то святая правда», — соглашался мысленно Платон Артамонович, пристроившись тогда в заднем ряду слушателей. Стать на сторону Родзаевского он опасался. Он хорошо знал: «вождь» русских фашистов в Харбине — обыкновенный мелкий жулик и пройдоха. А каждый вор, как учили Скопцева с детства, — посягатель на чужую собственность. Разбойники не раз грабили торговца Артамона Скопцева. Молодой Платон однажды едва унёс ноги — бандиты напали на обоз с товаром.

— Мы должны помочь местным властям бороться с красными заговорщиками. Большевистская смута, как чума, перекинулась из России в Китай! — распалялся Родзаевский на трибуне.

Ушёл тогда Скопцев из клуба фашистов равнодушным к призывам «вождя». Со временем Платон Артамонович похвалил себя за предусмотрительность. Родзаевский набрал-таки добровольцев из «Российского фашистского союза». Началась заварушка между Советами и японцами. За пограничную речку Тумень-Ула, в районе Пулемётной Горки, бросили добровольцев. К концу августа 1938 года от них осталась горстка! Вахмистр Егор Усов позарился тогда на лёгкий прибыток — лёг в маньчжурскую землю без отпевания. Кто уцелел в боях, попал в герои, а не вернувшиеся были причислены к лику святых. А год назад Родзаевский с Шепуновым вкупе опять кликнули охотников. Нашлись отчаянные головы. Сунулись на острова Березовский да Константиновский, что в русле Амура, наглотались пуль: вся удача!

Скопцев с жгучим интересом обошёл места, где отмечались имена убиенных. На памятнике-кресте на Покровском кладбище, на братской могиле русских — и в помине нет имен добровольцев Родзаевского. Наведался в Иверский храм на Офицерской улице. Церковь построена на средства чинов Заамурского военного округа пограничной стражи. На его колоннах высечены имена погибших воинов за Отечество. Не обнаружил Скопцев новых записей, свидетельствующих об увековечении памяти ратников Родзаевского. Рядом с памятником-крестом на Покровском кладбище Платон Артамонович на надгробье чьём-то прочитал:

«Не говори с тоскою — их нет,

Но с благодарностью — были!».

Сотник Ягупкин — тщедушный брюнет с тонкими поджатыми губами и колючими глазами, лет за пятьдесят — сидел перед столом на краю стула. На другой стороне, в полукресле, в углу комнаты — улыбчивый капитан японской разведслужбы Корэхито Тачибана. Жёсткая щётка усиков над блеклой губой, едва прикрывающей выпяченные вперёд зубы офицера, воинственно ершилась.

Ягупкин из-под узенького лба строго глядел на японца в мундире. По-кошачьи мерцающие глаза помаргивали, словно в них попала соринка. Жилистой рукой сотник поглаживал свои острые коленки. Галифе с тёмно-коричневыми леями плотно облегали его тощие бёдра.

Накануне сотник побывал у своего шефа — полковника Шепунова. В притемнённой комнате стоял запах терпкого вина. Борис Николаевич, развалясь, полулежал на диване, покрытом дерматином. Френч английского сукна распахнут. Хромовые сапоги с голенищами выше колен были начищены до зеркального блеска. Он был изрядно подшофе. На пухлых щеках синели склеротические прожилки. Широкое лицо, нос картошкой — в румянце.

— Вы, голубчик, докладывали месяц назад о переброске в красную Россию агента. Есть результат? — Голос у полковника бархатистый, глубокий, таящий угрозу.

— Никак нет, ваше высокородие! Выясняю причину задержки…

— Пренеприятно, сотник! Сведения, которыми располагает штаб атамана о большевиках, сильно устарели. Не так ли, голубчик?

Полковник перешёл к маленькому столу у окна. Застегнул френч. Поправил клапаны накладных карманов на груди, ладонями легонько провёл по волнистым волосам, явно плоенных у цирюльника.

— Меняется жизнь, само собой, Борис Николаевич, — осторожно отозвался Ягупкин, стремясь не осложнять разговор.

— Не изловили ли вашего ходока на границе? Как считаете?

— Человек проворный. Но всё — от Бога! — Сотник перекрестился. — Потерпим с недельку…

— Атаман вчера приказал обновить данные по Забайкалью! Наши друзья-союзники… А-а, к чёрту недомолвки!.. Япошкам позарез нужна свежая информация. Вот и бесится Гришка! Им желательно знать график и размеры движения поездов. Есть ли новые объекты в полосе железной дороги? Обследовать зону Верхнеудинска. В какой стадии грейдер на Пекин? — Шепунов раздёрнул шторки на стенке, обнажая карту Забайкалья. Включил бра и на неё лег тусклый свет. Полковник пальцем провёл по линии железной дороги, указал на круг с пометкой «Улан-Удэ».

Сотник следил за пальцем Шепунова. Много раз обращался он к такой карте и мог с закрытыми глазами назвать населённые пункты, речки и долины, хребты, дороги, просёлки…

— Как спешно нужны материалы? — спросил он полковника.

— Вчера нужны были! Вчера, сотник! — Голос Шепунова набирал силу. — Почему и интересовался агентом. «Гришка-третий, рваная ноздря» грохнул по столу: «Винь да положь!».

Ягупкин непонимающе уставился на Шепунова: о чём речь?

Борис Николаевич хмельно расхохотался, сузил большие глаза.

— Даёте слово офицера, Никита Поликарпович?

— Как на духу, господин полковник! — Ягупкин вновь перекрестился.

— Сперва в истории Руси были два Гришки. Один Отрепьев, а другой — Распутин. Мы имеем третьего — Гришку Семёнова! Ноздри открытые, словно у каторжника, рваные клещами…

— Как он там, в Дайрене, наш атаман? — Ягупкин не принял насмешку Шепунова.

— Резвится! Чего с ним станется? Неровно дышит ко всем своим одалискам. Жена-евреечка от злости исчахла. — Полковник плюнул на пол, как последний бродяга в грязной ночлежке. Брезгливо промокнул рот белым платочком. — Срамится под старость атаман!

Сотник пожалковал тайно: опускается в пьянстве полковник.

— Чего нос отворотил, голубчик?! — вызверился Шепунов.

— Никак нет, ваше высокородие!

— Считай, сам атаман дал приказ! Лазутчика в район Байкала! Одна нога здесь, другая — там! А что слышал тут, забудь! Понял, сотник? То была байка во хмелю! Понял?

— Так точно!

— Человек должен быть безупречным, скорым на ходу! Сколько потребуется времени?

Ягупкин колебался. Полковник понимал его затруднение.

— Как закончите подготовку, доложите! Не задерживаю, голубчик. Надеюсь на вашу расторопность, Никита Поликарпович.

Истекшие дни после свидания с Шепуновым Ягупкин предугадавший провал прежней «ходки» в Россию, наполнил лихорадочным поиском нужного человека. До 1943 года, пока официально не распустили «Всероссийскую фашистскую партию», он состоял в её руководящей пятёрке. Сейчас по-прежнему надзирал негласно в Харбине за специально отобранными в «Союзе резервистов» казаками. Намечая очередного лазутчика, Ягупкин успокаивал себя, отгоняя мысли о неудаче.

Минули все оговоренные заранее с агентом сроки — крест! Новое поручение известно в Дайрене. Сам атаман позвал! Значит Ягупкин ещё может! Переброску нужно подготовить и осуществить по первому разряду! Это и прибыток. Это и уважение сулит ему, Никитке Ягупкину, рядовому офицеру в эмигрантских конюшнях! Сам атаман!..

Очутившись с глазу на глаз с японским разведчиком, Никита Поликарпович пытался держаться независимо. Ему так хотелось бы выглядеть, но он превосходно сознавал: расходы по заброске агента в тыл большевиков опять примет на себя японская сторона. А кто платит, под дудку того и пляши! Не обойтись без задания Второго отдела штаба войск Квантунской армии и Военной миссии в Харбине…

И Тачибана накануне встречи с Ягупкиным побывал у своего харбинского начальника — полковника Киото. Разговор был о засылке агента в район Бурятии. Полковник осторожничал: следует ли осложнять отношения с сопредельной стороной? Ведь никто не может гарантировать полный успех! А если акция вызовет дипломатическую ноту? Ниппон и Советский Союз находятся в состоянии нейтралитета… Тачибане важна была поддержка полковника: легче пройдёт согласование о кредите в штабе Квантунской армии. Посылка агента сжирает не одну тысячу иен!..

— Акция поднимет авторитет Военной миссии в глазах Генштаба, вашей высокой значимости в кругу генералитета Ниппон. — Тачибана догадывался, что полковник спит и видит себя в мундире генерала. — Дипломатам хлопот не добавим. Белая эмиграция сводит счёты с большевиками. Разве Ниппон отвечает за русских? Провал — их печаль. Удача — наш улов!

— Ваши резоны следует обдумать! — Полковник назначил следующую встречу на вечер того же дня.

На повторной беседе присутствовал армянин Наголян, носатый чёрный мужчина лет за сорок. По наведённым справкам Тачибана установил: Наголян выразил добровольное желание служить в Военной миссии в Харбине. Он считался знатоком русской эмиграции. Вёл широкие знакомства со многими офицерами белой гвардии, осевшими в Маньчжурии после бегства из России. Навербовал подручных в казачьих и пехотных отрядах атамана Семёнова. У него хранилась картотека учёта лиц, наиболее пригодных для разведки и подрывной работы в тылу Советского государства.

— Для начала нужно перебросить ловкого человека, — рассудил полковник Киото. — Как вам кажется, господин капитан?

— Вполне разумно, господин полковник!

— Гурген Христианович, поможете подобрать достойного человека? — обратился Киото к Наголяну.

Тачибана имел свой реестр эмигрантов, способных выполнить деликатные поручения японской разведки, но не стал возражать.

— Позвольте, господин полковник, дать ответ завтра? — Наголян дружески посмотрел на Тачибану. — Вас устроит, господин капитан?

Корэхито Тачибана в знак согласия наклонил голову.

— Саёнара, господа! До завтра! — заключил полковник. Оба собеседника, кланяясь, отпятились спинами к двери.

В тот же вечер Тачибана назначил встречу с Ягупкиным. Японский разведчик поднаторел в русском языке — общение с эмигрантами давало отменную практику. Обходился без переводчика. Он, как и многие японцы, не владел буквой «л», подменял часто на букву «р». Ягупкин про себя нередко сравнивал его разговор с гырчанием собаки, когда у неё отбирают любимую кость.

Ягупкин пришёл к капитану, решив задачу, поставленную Шепуновым. Он положил глаз на Скопцева. Правда, у бывшего казака нежелательный набор стойких примет — рыжий и хромой. По канонам разведывательной службы — не то! Если исходить, конечно, из того, что противная сторона мыслит стандартно. Фокус Ягупкина заключался в том, что засылаемого агента с помарками по утвердившейся логике противник в расчёт не примет!

— Скопцев Пратон Артамонович? — Капитан открыл крышку специального бюро и перебрал картотеку. Тень от орехового дерева, росшего за окнами, падала на круглую голову японца. Толстая шея Тачибана распирала стоячий ворот армейского мундира.

— Как есть здоровье Скопцев? — Тачибана наконец выбрал нужную карточку, положил перед собой.

— Мешки с солью носит!

— Ему поручаем груз — тащить нада. — Тачибана задался целью установить на той, русской стороне, вблизи железной дороги радиоточку. Сперва доставить туда рацию.

— Горбушка у казака плотная — утащит!

— Не есть хорошо, пойдёт свою родину. — Тачибана рассматривал данные по карточке. — Его хватают. Провал!

— Скопцев, как вы, конечно, помните, уважаемый господин капитан, ходил к Советам и вернулся удачно.

— Хорошо… — Тачибана потёр ладошку о ладошку, погасил заученную улыбку. — Не пойти ли вам, уважаемый сотник? Провал нерзя допустить!

Ягупкин не готовился к такому разговору, заёрзал на стуле. Часто-часто заморгал. Спина облилась потом: ползти через границу?!

— Запрошу атамана. — Ягупкин облизнул враз пересохшие губы-червячки.

— Зачем атаман? Шепунов рядом… Можем попросить.

— Староват! И примета стойкая — глаза митусятся!

— Если важный господин идёт — мы надеемся хороший резуртат. Верим данным. — Тачибана изобразил на лице приятную улыбку. Для японца было непонятно: русский бережёт себя и легко отсылает в рискованную экспедицию своего хромого соотечественника. Дикие люди эти русские!

— Скопцев надёжен! За деньги он всё может! — отбивался Ягупкин изо всех сил, замирая от ужаса: пересекать границу?!

— Предупреждаем, господин Ягупкин! Вы лично несёте ответ за Скопцев.

— Само собой! Вы не сомневайтесь и на каплю! За деньги он головой стену прошибёт!

— Расходы по операции примем порностью. Мы скажем, когда ехать Скопцев.

Никита Поликарпович, испытывая чувство униженности, поклонился, намереваясь покинуть кабинет. Тачибана жестом остановил его. — Ваш Аркатов выше похвалы! Радио изучир хорошо…

— Приятно слышать, господин! — Ягупкин с кислой миной на загорелом лице поклонился ещё ниже. На узеньком лбу пролегла поперечная морщина, знак душевного волнения: его, заслуженного казака, сотника, который на «ты» со многими в штабе атамана Семёнова, посылать, как рядового, через границу! «Желтомордик ты недоношенный!» — негодовал Ягупкин, отворяя двери.

— Саёнара! — Тачибана приторно улыбался. — До свидания!

В кабинете Наголяна было не очень приглядно. Канцелярский стол с облысевшими от времени тумбами. Простые стулья. На стенке у дверей — тёмные пятна, натёртые спинами многочисленных посетителей. Довершали скромное убранство комнаты цветы на подоконнике — чахлый фикус в деревянном ящике и примула в коричневом горшке из обожжённой глины. Между ними, как бы разделяя зелёных соседей, — стеклянная ваза с двумя полураспущенными астрами.

Гурген Христианович в Военной миссии японцев в Харбине по поручению полковника Киото занимался связями с местными снабженцами, фабрикантами, деловыми людьми из маньчжурской администрации. Принимал он и русских эмигрантов по делам быта, продовольственного обеспечения. Иногда разрешал конфликты между жалобщиками и здешней администрацией.

Зазвонил телефон внутренней связи, когда Гурген Христианович разбирал утреннюю почту, часто поглядывая на свои карманные часы на ремешке, лежавшие подле письменного прибора, выполненного под морскую раковину.

— Алё-о! Говорите! — поднял трубку Наголян.

Дежурный на пропускном пункте сообщил:

— Здесь господин Лю-пу-и!

— Пропустите! — распорядился Наголян. Он владел японским языком так же свободно, как и китайским. Положив трубку на аппарат, он облегчённо вздохнул, потёр свой большой нос и спрятал в карманчик жилета часы. Запахнул форменный китель.

— Можно к вам, уважаемый Гурген Христианович? — На пороге стоял смуглый скуластый мужчина. Чёрные усы придавали ему вид разбойника. Его можно было принять и за китайца, и за монгола или забайкальского челдона.

— Здравствуйте, господин заводчик! — ответил Наголян по-китайски.

— Ваньсуй! — Пожелав «десять тысяч лет благоденствия» капитану славной армии микадо, Лю-пу-и, низенький посетитель с кепкой в руке и в свободном плаще, присел на краешек затёртого стула у простенка. Поддёрнул полосатые, узкие в щиколотках брюки. В комнате запахло чесноком.

— С чем пожаловали? — Наголян прошёл к окну, поправил астры в вазе, меняя их местами.

— Ма-ма ху-ху, — смиренно отозвался Лю-пу-и.

Наголян, поняв китайское присловие, нахмурил густые брови.

— Если ничего особенного, так зачем отнимаешь у меня время, уважаемый?

— Партия консервов для доблестных военных задержится. Прессовальный станок вышел из строя.

— Цхао! — ругнулся по-китайски Наголян. — Ничего особенного!

— Мей-ю фазца! — опустил тёмные глаза Лю-пу-и.

— Ему, видите ли, не повезло! А солдаты славной армии великого священного микадо должны страдать?!

— Вот новый срок, господин капитан! — Заводчик протянул Наголяну мятый листок. Гурген Христианович распрямил его на ладошке.

— И это вы называете — новый срок?!

— Ночи пожертвуем, господин, на исправление поломки!

— Как могли прийти ко мне, когда сорван срочный заказ Военной миссии! — Наголян стукнул кулаком по столику. Искусственная ракушка подскочила. — Что доложу полковнику Киото?..

— Мей-ю фазца!

— Отправлю в «Великий Харбин», там освежат вашу память! Пощекотят ваши пальчики!

— Помилуйте, капитан! — Лю-пу-и простёр вперёд руки. — Завод «Вэгэдэка» всегда исполнял… случайность…

— Не повезло! — Капитан рывком придвинул к себе телефон, делая вид, что намерен вызвать конвоира.

— Не губите! — Лю-пу-и бухнулся на колени, будто свалился со стула.

— Сегодня же конвейер пустить!

— Постараемся, господин! Хотя не знаю…

— Не знаете?! — оборвал его Наголян. — Навестите мадам Гречко в Модягоувке — погадает! Вот вам последнее предупреждение! — Наголян вынул из внутреннего кармана военного кителя заранее сложенную вчетверо бумажку Лю-пу-и сунул её за обшлаг плаща и попятился к двери.

— Карапчи только и умеете! — Наголян зыркал горящими от негодования глазищами.

— Оскорбляете, капитан! Воруют ерги-бродяги. Моя фамилия исходит из рода Сунь-чжан-мао!

— Ну и что? Что из этого следует? Это позволяет вам срывать поставки для армии Страны Восходящего Солнца? — Наголян вышел из-за стола, всё ещё не усмирив свой гнев.

— Мей-ю фазца! — Лю-пу-и выставил перед собой левую руку. На её мизинце был отращён ноготь в вершок длиной как символ зажиточности и знатности. — Все китайцы — аристократы! Из 454 фамилий кто-либо восседал когда-либо на китайском престоле за пять тысяч лет!

— Цуба! — разбушевался Наголян, собираясь вышвырнуть посетителя за дверь.

— Шанго, капитана, шанго! — Заводчик вдруг перешел на русский язык, оградил себя кепкой, как щитом. — Десять тысяч лет вам жить, капитана. Помните, от злости легко самому задохнуться!

— Во-он!

Хиленький заводчик поспешно прикрыл за собой двери. В комнате остался острый чесночный запах.

Наголян прочитал записку, переданную ему Лю-пу-и. Моментально сжёг её над пепельницей, растёр пальцами чёрные клочья. Закурил папиросу «Антик».

В раскодированной шифрограмме из Читы был запрос Центра об интересе Военной миссии Харбина к дислокации строительных частей в Забайкалье.

Внешне Лю-пу-и не выглядел мужественным: маленький, худенький, с круглым жёлтым личиком, проворными раскосыми глазами. Лет ему было за сорок, но семьи у него не было. В Харбине он появился сразу после вселенского августовского наводнения 1932 года. Тогда в Трёхречье стихия разрушила множество сёл и городков, породив тысячи беженцев, потерявших кров и средства к существованию. Вереницы несчастных заполняли дороги Маньчжурии.

Лю-пу-и сумел сберечь часть своего имущества и в Харбине сперва занялся разносной торговлей — перепродажей продукции, доставляемой крестьянами восточных районов Китая. Накопив денег и взяв в Китайском банке кредит, он выкупил у разорившихся владельцев запущенный заводик «Вэгэдэка». Разворотливый новосёл поставил на ноги эмальцех. Позднее смонтировал оборудование для консервирования овощей.

На людях заводчик появлялся свежевыбритым. Смуглое лицо не выдавало внутреннего состояния души. Внешне он представлялся подобострастным и услужливым мелким предпринимателем, зависящим целиком от заказчиков, властей, полиции, оккупантов-чужеземцев…

Лю-пу-и снимал квартиру на самом верху доходного дома японца Мацуури на Китайской улице.

— Чем выше этаж, тем сходнее цена! — объяснял он Наголяну. Это соответствовало и его финансовым возможностям: завод «Вэгэдэка» не отличался обилием заказов.

Квартира находилась в углу этажа, а двери её выводили в коридор, кончавшийся открытой площадкой с выходом на крышу. Две комнатки и кухня вполне отвечали образу жизни заводчика. Он не был расточителен, выглядел домоседом, сну отводил большую часть суток. Экономя электричество, читал книжки на открытой площадке. На замечание соседей: «Глаза испортите, уважаемый» — отвечал со значительной миной на круглом лице: «Три дня не читаешь — рот грубеет!». Соседи восприняли это, как обиду и намёк: «Сами не читаете, то не мешайте другим!». Управляющий домом, благоволя к неприхотливому и чистоплотному жильцу, разрешил заниматься физическими упражнениями на открытой площадке.

Дом Мацуури выгодно вписывался в строй соседних зданий: в этой части Китайской улицы он был самым высоким. Из других домов было невозможно наблюдать за тем, что делается в квартире Лю-пу-и. Улица пролегала в центре пристанского района и была одной из самых оживлённых в Харбине. Дом был заселён преимущественно японскими чиновниками. На первом этаже его размещался роскошный универсальный магазин и престижное кафе.

Из окон открывался вид на Сунгари, железнодорожные мосты. За вершинами маньчжурских орехов, насаженных вдоль улиц, проглядывали дома Нахаловки, железнодорожная станция, паровозное депо, пешеходный виадук. По вечерам Лю-пу-и любил сидеть на площадке и наблюдать освещенный город. По огням просматривались кварталы Пристани и Нового города, посёлка Чэнхе. Из темноты одинокими светляками помигивали Модягоувка и Корпусной городок. В чёрной вышине красными точками помечена мачта радиостанции…

В тесной каморке за остеклёнными дверцами сидел у окна пожилой, с окладистой бородой и седоватыми длинными волосами протоиерей. Светский мужчина лет сорока в синем костюме при зелёном галстуке и с волосами на пробор вертел в руках пенсне на жёлтой цепочке. Возле него на полированном столе — стопка справочников по юриспруденции.

— Леонид, строго-настрого предупреждаю: записки мои весьма крамольные! — Басовитый голос священника бился колокольно о стенки. — Плутовские деяния кое-кого… В Дайрене за мною присматривают. Я, грешный, побаиваюсь…

Мужчина положил руку на тетради:

— Папа, сохраню, как ты желаешь! Мне позволено ознакомиться?

— Ради Бога, Леонид! Западёт в память — не забывай… Ох, грехи наши тяжкие!

— Не сомневайся, отец! Ты только за этим пустился в такой дальний вояж?

— И да, и нет. Настоятель здешнего монастыря нуждался во встрече. Заговорились, потрапезничали, а поезд на Дайрен через час. Суета сует! Как внучка?

— Шалунья, не приведи, Господь!

— Соскучился по ней, да видит Бог, — не случай! В другой раз повидаемся. — Священник придвинул к сыну тетрадки. — Лихоимство и пороки господ превысили всякую меру. Прегрешения завладели душой и помыслами…

— А на словах: радение за Россию, за её народ! — Леонид пролистал первую тетрадку.

В комнатку заглянул японец. Маленькие усики словно расплылись над раскрытыми губами — зубы навыкат. Наклонил прилизанную голову.

— В чём дело, господин Никагомицу? — спросил Леонид.

— У господина есть поручения? — Узкие глаза японца блудливо скользнули по тетрадкам.

— Сняли копии со всех документов?

— Постарарся, господин Труфанов! Глаза засрезились от напряжения.

— Можете идти. Поклон супруге!

Никагомицу приложил к плоской груди сложенные ладошки, наклонил голову и прикрыл за собой дверку.

— Неисполнительный клерк! Выгнал бы с треском да жену с детишками жалко.

— У тебя мягкое сердце, мальчик мой! — Батюшка перекрестил Леонида. — Да сохранит тебя Бог!

Они обнялись. Протоиерей троекратно поцеловал сына. Тот проводил отца до трамвайной остановки, помог подняться в вагон.

Вернувшись в контору, Леонид надел пенсне и погрузился в чтение тетрадок. Отец описывал церемонию обращения еврейки Розенфельд в православную веру. Девица была из хористок, которых содержал Григорий Михайлович Семёнов при атаманском дворе. Красавицы обходились в копеечку — до миллиона иен в год.

Далее следовало изложение обряда венчания атамана с вновь обращенной, которая в угоду щедрому покровителю назвалась православным именем Мария и взяла отчество Михайловна.

В тетрадках был обширный реестр «светских» расходов Григория Михайловича. Для ублажения невесты атаман приобрёл соболью шубу-манто ценой в 250000 рублей. Свадебный подарок жениха — кулон с бриллиантом — стоимостью 700000 рублей. В день ангела невесты преподнёс ей ожерелье с превосходной огранки изумрудом. Ювелир представил счёт на 280000 рублей…

Священник выделил исповедь некоего Зверева, который некогда доверился батюшке в Алексеевской церкви в Харбине. Казак был причастен к воровству казачьих знамён в Омске, к допросам «красных». Признался, что грех обуял его и он придумал пытку особой изощрённости: лежачему арестанту вливали через нос воду. Полковник Шепунов называл это «операцией с чайником». Жертва погибала в адских мучениях…

Чем дальше читал Труфанов записки протоиерея, тем яснее осознавал: документы взрывные! Дознайся штабисты атамана Семёнова о существовании таких обличений, беды не оберёшься! Он не исключал возможности, что дело может кончиться «операцией чайник». Не безопаснее ли переправить записки в Союз?.. Как распорядится Центр?..

Звякнул колокольчик над входной дверью. Нотариус поспешно убрал тетрадки в стол и скорым шагом очутился в небольшом холле.

— Гурген Христианович! — сердечно приветствовал он пришельца. Крепко пожал руку. Помог снять утеплённый плащ. — Как протекает жизнь, господин капитан?

— Вашими молитвами, дорогой Леонид Иванович! Да благоволением начальства, то бишь полковника Киото. — Наголян опустился в кресло, предназначенное для клиентов нотариуса. Закурил «Антик» — папиросу «от Лапото». Колечками пускал сизоватый дым.

— Вижу, расстроены чем-то, Гурген Христианович?

— Владелец «Вэгэдэка» выбил из колеи! Овощные консервы задержал. Начальство, естественно, мне замечание. Серьёзное замечание, дарагой!

— А вы меняйте замечания на рис! — Труфанов обрадовался визиту давнего приятеля. — Будете сберегать в день по горсти, через десять лет купите лошадь!

— Мне не до смеха, Леонид! В Военной миссии и так ниходзины косятся — зачуханный армяшка представляет имперские интересы — нонсенс! Спасибо, полковник Киото не позволяет им вышвырнуть меня за дверь.

— Капиталы твоего батюшки не позволяют, так вернее.

— Могут обвинить в нерадении.

— Нерадение моего японца отбивает клиентов. Это как? Молиться на него прикажете?

— Гони в шею!

— Детишки… Жена русская. Да ещё такое обстоятельство, Гурген. Доподлинной уверенности нет, но твёрдое подозрение: Никагомицу тайно посещает «Великий Харбин». Сам догадайся, чем это грозит. Потому, наверное, лучше знать, кто есть кто. Не правда ли?

— Повременить придётся, ты прав. Если это слежка, то утроить внимательность. Ни одной зацепки, дарагой!

Леонид Иванович отворил застеклённую дверцу, проверил холл и соседнюю комнату. Вернувшись к столу, тихо спросил:

— Есть новости, Гурген?

Наголян передал ему тонкую трубочку из папиросной бумаги. Нотариус положил её в карман. Гурген Христианович весело спросил:

— Не соскучился, дарагой, по Сунгари? Нет ли желания побаловаться удочкой? На протоке, возле железнодорожного моста?

— Так вот сейчас, как есть? — Труфанов поправил зелёный галстук, одёрнул полы хорошо сшитого пиджака.

— Зачем, дарагой? Авто в нашем распоряжении. Фан отвезёт и привезёт. Хоть на край света! Снасти возьмём напрокат. Приваду найдём у «Деда-винодела»! Собирайся, дарагой!

— А твой шеф? Твоя служба? Опять замечание?

— Полковник Киото осведомлён обо всех моих слабостях!

Труфанов смахнул папки, бумажки в стол. Колебался, как поступить с тетрадками отца? И всё же запер их в сейф, вделанный в стенке под картиной Верещагина «Апофеоз войны».

— Вперёд, несносный армянин!

На Китайской улице их ждал автомобиль. За рулём — китаец Фан. Путь друзей преградил фотограф с треногой на плече.

— Кака Лившиц снимайла, капитана! — Уличный фотограф сноровисто раздвинул треножник и, не успели приятели опомниться, как вспышка озарила улицу.

— Моя ходи кантола. Мала-мала снимки давайла…

— Не нравится мне такой экспромт! — обеспокоился Труфанов, умащиваясь в салоне машины.

Гурген Христианович, закурив папиросу «от Лапото», успокоил друга:

— Дарагой, свой хлеб каждый зарабатывает, как умеет. Так устроен мир! — Наголян положил руку на плечо Фана. Машина тронулась.

Отпустив Ягупкина, японский разведчик отворил дверцу отделения сейфа, вынул тонкую папку, на обложке которой чётко отпечатано:

«П. А. Скопцев. Отряд атамана Б. В. Анненкова. Рядовой казак. Рождения 1893 года. Православный. Русский».

Тачибана неторопливо листал бумаги в досье Скопцева. Вот документ о приводе пьяного казака в полицию. На Гоголевской улице Харбина собственник требовал от Скопцева уплаты «канум пулу» — налога за спаньё на земле под открытым небом в пределах его усадьбы. Капитан Тачибана знал, что бездомные «владельцы солнца» уходили ночевать на китайскую сторону, в Фу-Дзя-Дзянь, а у Скопцева тогда не было, по-видимому, ни фэна и он укладывался до рассвета под забором, где меньше задувал ветер. Хозяин усадьбы обратился в полицию. Возникла потасовка. За Скопцевым числились дебоши в опиокурильне, в харчевне русского купца Фёдора Морозова, выходца с Волги…

Тачибана мысленно посмеивался над суеверием китайцев: они сторонились рыжих людей, как наказанных Богом. А Скопцев — рыжий! Китайцы боялись общаться с жителями, имеющими светлые волосы. Правда, сыны великой Аматэрасу называют европейцев «акачихэ», как неполноценных белолицых человечков.

Он продолжал знакомство с бумагами Скопцева, сшитыми в одной папке. Китайский полицейский дотошно выспрашивал русского казака, надо полагать, выцеливая для себя осведомителя. Потому в досье набран материал, на первый взгляд, имеющий малое касательство к заявлению о «канум пулу».

«С атаманом Анненковым я лично знаком не был. Я слушал его речи и этого было достаточно, — читал протокол допроса Тачибана. — Мы шли за ним без раздумья. Нас оставалось в Джунгарии около пятидесяти из разных мест Забайкалья. Лихие казаки подобрались! Лично я из Сотникова, хотя из купцов, но в драке голыми руками меня не возьмёшь! Да вы же убедились! Были и другие из тех мест, из Забайкалья. Атаман был шибко предан царю-батюшке, царство ему небесное. Я подчинялся приказам атамана. Расправа над своими?.. А что я мог? Отказаться? У чёрных гусар шашки востры! У начальника контрразведки поручика Левандовского руки длинные. Ну, если бы, допустим, я даже решил не подчиняться, меня всё равно никто не поддержал бы. Лежал бы теперь в земле под Кара-Булаком или ещё где».

Выдержка из свидетельских показаний сотника Никиты Поликарповича Ягупкина. Тачибана с особой заинтересованностью вчитывался в них. Ему хотелось проверить свои впечатления о сотнике ещё раз.

«…Да, я знал его, как свои пять пальцев, видел в боевом деле не один раз. Может подтвердить урядник Аркатов. Они прибились к нам, семёновцам, дай Бог память, под Читой. До того воевали в Семиречье. С кем воевали? С краснопузыми, с кем более? Детишек рубили? Девочек насиловали?.. Наговор, господин инспектор! Чистая выдумка! Отважные казаки оба. И у атамана Григория Михайловича Семёнова твёрдую руку показали. Сжигали сёла? Брехня! Шла война, а на войне без потерь не бывает. Конечная мудрость была тогда — выжить в заварушке! Так что, господин инспектор, моё слово в защиту Скопцева. Во имя её, матушки России нашей, несли мы свой крест, видит Бог!»

Из собственноручно подписанных свидетельств урядника И. Д. Аркатова:

«… Я знаю цену шашки, а на ножны мне наплевать! Скопцев — отчаянный рубака, это уж точно! Не заплатил сквалыге? Землепользователю-скупердяю?.. Так то же мелочь, господин инспектор. Эй, переводчик, ты точно толмачь! Смотри у меня! Почему защищаю Скопцева? Козе понятно, господин хороший. Сейчасная жизнь его — страх Божий! Платоша пригодится, вот вам крест! Мы выполняли приказы. Почему незаконные? Не мне судить: законные или незаконные. Наша служба: «Слушаюсь!» — и руку под козырёк! Почему добровольно? Почему палачи?.. Вы, часом, не красный большевик, господин полицейский чин? Ну-ну, легче, пока моя рука не ворохнулась! Это не переводи, чернильная душа! Судьба казака — воевать. Казак он и есть казак! По своему желанию присягали царю, вере, Отечеству, как отцы наши, как деды. Такая планида! Да и вам мы под рукой, если что. Рубить лозу ещё не разучились!».

— Дикари! — Тачибана вложил папку в отсек сейфа, запер его на два ключа. Пали казаки до уровня «поклонников солнца», как называют их китайцы, бездомников этих. Он, капитан армии микадо, терпеть не мог людишек в лампасах: чубатые казаки сорок лет назад рассекли голову отцу его под Мукденом!.. Изменив однажды, они изменят и дважды. Он не раз видел в Харбине, как утрами люди в потёртых мундирах и кителях, в сюртучках с неизменными «Георгиями» и «аннами» на груди осаждали биржу труда в поисках заработка. И не жалел их!

Корэхито Тачибана считал себя с рождения солдатом. Самые первые иероглифы, прочитанные им в школьном учебнике: «Слава Будде, что я японец!». С первых шагов в казарме: «Забудь, что сердце стучит, зачем солдату сердце?». Он неизменно держал в уме строчки:

Выйди на море — трупы в волнах.

В горы пойдёшь — трупы в кустах.

Все умрём за императора!

Без оглядки примем смерть…

Корэхито был верным последователем пропагандистской идеи «Ипцу» — восемь углов под одной крышей. Восемь углов света под крышей Ниппон. Тогда будет мир и земной рай. И владыками в нём будут самураи.

Тачибана летал в благословенную Ниппон. Не успел снять шинель, как вызвали в штаб Квантунской армии, в Чаньчунь. Полковник Асадо был обеспокоен передвижением русских воинских частей в Забайкалье. Среди лета 1944 года из поля зрения императорской разведки вдруг исчезли две части, строившие укрепление в Даурии. Куда переместились? С какой целью? Конечно, для всего пространства от Владивостока до Байкала потеря двух русских батальонов — мошка в море насекомых! Но полковник славился в штабе своей въедливостью и любовью к ясности на его секретной карте.

— Узнать и доложить!

Это «узнать и доложить» повторил теперь полковник Киото в Харбине, но без огласки интереса Ниппон. Вот и приходится капитану обращаться к Ягупкину. Он намеренно не воспользовался услугой Наголяна — не верил он армянину!

Корэхито Тачибана не желал даже себе признаться, что перед большой войной на Западе Советы разгромили агентурную сеть японцев, часть нитей которой была в железном ящике капитана, тогда ещё начинавшего карьеру в разведке. Усилия штаба Квантунской армии, предпринимаемые для создания опорных пунктов соглядатаев на Дальнем Востоке и в Забайкалье, ощутимых результатов не принесли.

Полковник Шепунов, приближенный атамана Семёнова, и сотник Ягупкин уверяют, что на той стороне границы у них есть законсервированные агенты. Но как верить им? Особенно пройдохе Ягупкину! Он, как и большинство русских в Харбине, живёт подачками. А когда тебе грозит голодная смерть, ты готов продать отца родного в обмен на корм! Для дикарей это норма прозябания на чужой земле. Они бездомны, как брошенные собаки, ищут пропитание на помойках. Угроза жизни равняет всех на свете. Жить захочешь, обманешь и чёрта! Комиссар Люшков отправлял на расстрел соотечественников без трепета в сердце. Когда же коснулось себя — переметнулся! Задрожал, испугался за свою жизнь.

А что подвигнуло Наголяна к сотрудничеству с нами? Какие мотивы его поведения? Он не беден. Большевики не притесняли его никогда — родился в Маньчжурии. Почему доверяет ему слепо полковник Киото? Не потому ли, что капиталы отца Наголяна вложены в заводы, владельцем которых является компания, где солидный процент акций самого полковника?

Измена своему народу — вот определения сути поведения русских, подобных Ягупкину. Так не поступил бы сын страны Ямато. Чувство гордости за потомков священной Аматэрасу захлестнуло душу Корэхито Тачибана. Из оперативных донесений капитан знал, что в ходе войны с американцами генералы славной армии микадо Сайто и Нагумо не перенесли бесчестья и совершили над собой обряд сэппуку. На острове Сайон японские солдаты предпочли смерть подчинению акачихэ — рыжим европейцам. Вот так поступают настоящие члены небесного воинства!..

Как разведчик Корэхито Тачибана с годами службы остерегался агентов, готовых угодить любому хозяину. Гражданин-патриот — таков верный слуга Отечества! И только сложившиеся обстоятельства понуждают его иметь дело с русской эмиграцией. И выполняют они для японцев черновую работу…

Третья глава. В Забайкалье

В полдень на линейную станцию «Распадковая» — четыре пути, два тупика, четыре семафора — прибыл армейский эшелон. На платформах — полуторки с деревянными кабинками. Кузова загружены лебёдками, бухтами тросов, досками в следах извести. Трёхтонка с газогенераторным бункером темнела в хвосте поезда.

Поселковые мальчишки, будто воробьиная стайка, слетелись под сосны на бугре. Загорелые, босоногие, вихрастые, мостились они на толстых корневищах, выпученных из песчаного откоса.

— С границы военные, — определил синеглазый парнишка в коротких штанах.

— Почем знашь? — Широкоскулый подросток лет четырнадцати циркнул слюной сквозь редкие зубы.

— Ты чё, Петьча, не видишь? На бортах трёхтонки жёлтая грязь. Папка рассказывал, на границе жёлтая степь, что в Монголии, что в Даурии…

— Чё, в другом месте нет глины? — Петька, подставляя спину солнцу, плюнул в песок. Он жевал серу — смолу кедра.

— Там такие жёлтые бури! — Синеглазый зажмурился. Петька обсыпал его песком и они покатились вниз с бугра.

Из классного вагона выпрыгнул высокий офицер в мятой гимнастёрке под широким ремнём. Кожаную планшетку — через плечо. Оглядывался, задирая голову на кряжистые сосны.

— Гошка, отгадай, из какой части этот жираф? — Петька освободил синеглазого из своих объятий. Гошка отряхнул песок с волос. Приложил козырьком ладонь к глазам.

— Чё гадать-то? Танкист. Чёрный кант на околыше фуражки.

— Сам ты чёрный кант! — Петька нагрёб на свои босые ноги песок. — Строитель, вот кто! Даве бегал на Берёзовку. Шиш проскочишь напрямую — колючка! Понял? Землекопатель урчит. Солдаты с носилками да лопатами.

— На недели собирал там землянику — никакого копателя! — Гошка переметнулся в горячий песок и тоже зарыл ноги.

— Моим глазам свидетелей не надо! — Петька перекатил серу за другую щёку и усердно заработал челюстями.

— Пожрать бы! — мечтательно протянул Гошка. — Может, твои строители покормят?

Он первым подхватился. Мальчишки заспешили к путям, взбивая пыльное облако над песчаным откосом.

Прибывший с эшелоном капитан Фёдоров, очутившись за пределами вагона и направившись к месту разгрузки, ахал восторженно: по одной стороне железнодорожного пути — причудливое нагромождение диких скал, угловатых глыб гранита, высоченные сосны подпирают небо. По другую — песчаные берега широкой реки. И солнце жаркое, как в Монголии. Воздух, кажется, загустел, вобрав в себя смолистые ароматы бора, забивал легкие, дурманил голову. Капитан раскинул длинные руки, потянулся во весь рост. Першило в горле от духмяности близкой тайги, заречных лугов…

Паровоз затолкал состав в дальний тупик, оцепленный дремучими соснами.

— Выхо-оди-и! — скомандовал офицер-коротышка в приплюснутой фуражке.

Солдаты были в поношенной одежде с полевыми матерчатыми погонами. Ботинки, обмотки, брюки — бывшие не один сезон в употреблении. Пилотки побелели на ветрах и солнце-жаре. Лица измождённые, загорелые до черноты.

На земляную площадку скатывались своим ходом полуторки. Солдаты по цепочке передавали из пульманов связки штыковых лопат, побитые кирки, поперечные пилы, топоры, верёвки. Грузили имущество на машины. Наполненные строительным инвентарём, автомобили следовали по лесной дороге вглубь распадка. Сосны строем хранили просёлок.

Офицер собрал солдат и колонна тронулась за полуторками. Водитель ЗИСа, пожилой солдат в застиранной гимнастёрке, через открытый люк набрасывал в бункер сухие чурбаки, похожие на детские игрушечные кубики.

— Товаришок! — окликнул он младшего командира. Тот задержался, будто наткнулся на стенку.

— Не товаришок! Как положено, товарищ Ступа?

— Виноват, товарищ сержант Дубаев! Як раскочегарю свою коломбину, так и догоню вас.

— Догоняйте! — Сержант приложил руку к пилотке и трусцой побежал за строем.

Покормиться на солдатской кухне мальчишкам не пофартило. Они окружили газогенераторный ЗИС.

— Дяденька, самовар ваш сам пойдёт?

Водитель замахнулся кочергой:

— Геть видсиля, шкеты!

— Шуруй, дядя, шибчее! — Петька поддел босой ногой чурбачок, как футбольный мячик, и погнал его по песчаной тропе.

Из тёмного раструба на столбе раздался хрипловатый голос:

— Войска Первого Украинского фронта форсировали реку Сан, освободили города Ярослав и Солотвин… Президиум Верховного Совета Союза ССР наградил Героя Советского Союза, генерала армии Черняховского второй медалью «Золотая Звезда»…

— Что нового, гвардейцы? — Рядом с мальчишками задержался Фёдоров.

— Помолчите, товарищ капитан! — цыкнул на него Петька, признав в офицере давешнего «жирафа».

Вместе дослушали сводку Совинформбюро.

— Скоро будут наши в Берлине? — Гошка оценивал взглядом высокого капитана. Сутуловатая спина не как у настоящих военных. Поселковые детишки с малых лет видят армейцев — рядом гарнизон!

— Ставка не докладывала мне, извините за откровенность! — Фёдоров поигрывал глазищами.

— Так вы, дяденька, из конторы «Утильсырьё»? — Гошка снова щурился на солнце, пошмыгивал носом.

— Как ты догадался?! Артель куда пошлют! — Фёдоров облапил синеглазого паренька. Тот вырвался и отскочил от капитана.

— Отставной козы барабанщик!

Фёдоров наклонил голову, пошёл на ватажку.

— Мэ-е-е!

— Такой высокий, а без гармошки! — Петька пренебрежительно цыркнул слюной. — Айда на Селенгу!

Ребята со смехом и гамом помчались под обрыв, где в солнечных лучах поблескивала рябью река.

Капитан Фёдоров проводил их тёплым взглядом. В Куйбышеве у него остался Игорек, шестилетний сынишка. С бабушкой и дедушкой, в избушке напротив Ботанического сада. Как он там, без папы и мамы? Мысленно вновь упрекнул жену: «Зачем было осаждать военкомат? Зачем проситься в снайперы? Будто бы без неё не обошлось бы на фронте?..». Мимолётная радость от встречи с мальчишками померкла. Сутуля плечи, направился в военный городок.

В долине таёжной речушки Берёзовка, помеченной ровным строем армейских казарм старинной постройки, размещался воинский гарнизон. На склонах сопок темнели одинокие ели. Фёдоров привычным взглядом землеустроителя отмечал рациональность планировки городка, стройность и завершённость облика гарнизонной церкви, маковка звонницы которой выглядывала поверх сосен.

Моложавый офицер в очках с роговой оправой — уполномоченный отдела военной контрразведки «Смерш» — встретил Фёдорова как давнего знакомого. Он был предупреждён Читой о передислокации батальона строителей в Распадковую. С приветливой улыбкой на Щекастом лице тиснул ладонь Фёдорова.

— Как добрались, Семён Макарыч?

— Милостью железнодорожного начальства. Эшелон гнали быстрее курьерского! А тут без промедления — на выгрузку!

— Иначе и быть не могло! Стройка сверхсрочная! Правда, затащили вас к нам вопреки приказу. Да это — мелочь!

— В спешке всегда накладки! — спокойно отреагировал Фёдоров, не придав значения намёку особиста.

— Стройка ударная — овощная база! — Уполномоченный загадочно усмехался.

— Овощная?!

— Обыкновенная, военторговская. По всему Забайкалью сыщи похожую!

— Овощи — фрукт полезный! — Фёдоров, усевшись на венский стул, вытянул длинные ноги. Ему осточертело за трое суток дороги и стук колёс на стыках да стрелках и грохот движения, и беспрерывные толчки буферов, и зычные гудки паровозов.

— Курите? — Уполномоченный ловко раскрыл пачку лёгкого табака.

— Извините, не балуюсь.

Особист прикрыл газетой «Красная звезда» какую-то бумагу и солдатские письма-треугольники. Свернул цигарку, прикурил и затянулся дымом.

— А я вот — грешен! По великому знакомству в военторге достаю отраву. — Он поцокал, будто смакуя дым. — Знаете, не тот эффект! Трубку бы к этому табачку — забыл дома. Ну, да ладно. Сойдёт. Как там граница? Сосед досаждает?

— Граница на замке. Сосед пошаливает. — Фёдоров почувствовал себя неуютно от нарочитости в словах уполномоченного. Обычно так ведут себя серенькие следователи, намереваясь уличить в чём-либо арестанта.

— Овощехранилище отгрохаем — Москве на зависть! Военторг ахнет! Табачку достать… То да сё. И оторопь, признаться, берёт, по секрету: война полыхает, а тут — склад под капусту. Вы как к этому?

— Война — дело временное, а жизнь — штука вечная. — Фёдоров поднялся. — Как тут с квартирами? Не присоветуете?

— Тю-ю! У КЭЧа — ни клетушки! Но вы из нашего ведомства. Побеспокоились. Комнатку загодя застолбили. Правда, в частном доме.

— По гроб жизни обязан! — Фёдоров поклонился церемонно. — Как говорится, по коням?

— А у меня — кобыла! — Уполномоченный не скрывал своего довольства жизнью. Назвал адрес, рассказал, как найти дом.

— Забегайте, капитан! Рад был познакомиться.

— А вас-то как звать-величать? — спохватился Семён Макарович. — Извините, ради Христа!

— Голощёков Яков Тимофеевич, сын собственных родителей!

— Ещё раз прошу прощенья! — Фёдоров отдал честь и покинул оперативный пункт контрразведки «Смерш».

В поиске нужного подворья Фёдоров миновал местное кладбище. Просторная поляна, окаймлённая толстыми соснами. Пологий склон щетинился крестами, пирамидками. В мыслях Семёна Макаровича — погост над речкой. Два креста на одной могиле: отец и мать! Сгорели в одночасье, спасая колхозных телят…

Семён Макарович пересёк железнодорожные пути и вскоре был У приметной избы на берегу Селенги. Три света в улицу. Шатровая крыша. Палисадник. Дом скатан, видимо, сильной рукой: брёвна толстые, лиственничные. Углы жёстко пригнаны в лапу. Мох в пазах проконопачен хозяйски, с подворотом. На ставнях, окрашенных в голубое, нарисованы белой краской диковинные птицы посередине. Ворота подворья выглядели ладно: досочки пригнаны без единой щелочки. Из угла в угол, крест-накрест, пересечены жестяной лентой и от того казались большим потемневшим конвертом.

Калитка на мощных петлях отворилась легко, без скрипа. Под ноги капитана подкатился белый колобок, ткнулся в носок сапога Фёдорова.

— Тяв! Тяв! Тяв! — Щенок напыжился, припал к земле.

Цепью загремела лохматая с обрезанными ушами сука. Оскалилась, загораживая проход незнакомцу.

— Найда, на место! — Из сеней вышла дородная женщина, погрозила собаке кулаком: — Цыть, шельма!

— Здравствуйте! — Фёдоров приложил пальцы к фуражке. — Можно повидать Маргариту Павловну?

— На постой, чё ли? Или по какому делу? — Голос женщины суховатый. Тёмные глаза насторожены. Полными руками поправила волосы, уложенные венком на голове.

— Квартирант, если позволите. — Фёдоров осторожно обошёл щенка, оглядываясь на сучку.

— А чё позволять? Вы — Фёдоров?.. Ждём, Семён Макарович. — Хозяйка пропустила капитана в сени. Половицы заскрипели под её шагами.

Семёна Макаровича окутали домашние ароматы: огуречного рассола, привялого укропа, смородинового листа. И ещё — свежего хлеба. Словно пахнуло на него духом отчего дома.

— Печиво подрумянилось? — спросил Фёдоров, обласканный этой домашностью.

— Откель знашь?

— Запахи слюну вышибают! Как бывало в детстве, когда мамка пекла хлеба.

— Но-о! — коротко, по-забайкальски утвердила Маргарита Павловна. — Пробалабонила с соседкой — подгорело маненько. В Иволге выменяла мучицы — завела квашню…

Маргарита Павловна провела Фёдорова в пристрой. Комната окнами на речку. В углу стояла кровать под серым суконным одеялом. От никелированных спинок солнце отбрасывало зайчиков и нештукатуренные стены казались приветливее. Подле окна — столик под кружевной скатёркой.

— Умываться в сенях, — вводила в «курс» хозяйка. — До ветра — во дворе. С Найдой, думаю, поладите? За щенка она загрызет!

— Постараюсь поладить и с Найдой.

— А вы надолго?

— Служба, Маргарита Павловна… Как говорится, ходим под Богом, спим на пороге. — Фёдорова заинтересовала фотография в чёрной рамке. Три казака в лохматых папахах испуганно смотрели в объектив аппарата. Глаза широко раскрыты. Позы напряжены.

— Благоверный мой… Когда на германскую угоняли. Да соседские двое. Вон тот, с краю, мордастый, говорили, сгинул на позиции. А другой, присадистый, — Скопцев Платоша… Ветро-ого-он — поискать!.. А может, сгинули в гражданскую — сколько лет ни слуху, ни духу…

Фёдорову было неловко: затронул семейное, сокровенное! Порог не успел переступить — в выяснения пустился, сыщик неладный!

— Столоваться будете у меня иль в гарнизоне?

— В гарнизоне…

— Разумно, Семён Макарыч! У нас всё по карточкам, а с рук — всю мошну растрясёшь!

— Привык на котловом довольстве.

— Сёдни ватрушками угощу! — Маргарита Павловна улыбнулась. На полных щеках образовались глубокие ямочки.

— Сбегаю на реку! — Фёдоров бросил на стул офицерскую планшетку — Воду погрею!

— Но-о… Погода подходящая. А я тем часом стол накрою.

Тыловая стенка пристроя была затянута цветастой занавеской от пола до потолка. Заметно выпирали рёбра полок. «Что там хранится?» — прикидывал Фёдоров. Маргарита Павловна на пороге задержалась.

— Платить-то кто будет? Казна или из своего кошеля?

— КЭЧ, надо полагать…

— Квартира, значит, по службе отведена, — заключила хозяйка. Поинтересовалась, привезёт ли квартирант жену. У Семёна Макаровича защемило сердце.

— На фронте она.

— Не бабское дело! Зачем отпустил под пули?

— Сама.

— Сама… сама, дай бабе волю — убежишь в поле!

Фёдоров распахнул створки окна. Сквозняком колыхнуло занавесь, открыв полки. На них — куски горной породы, угловатые камни с блёстками.

— Мужик натаскал, — упреждая вопрос Фёдорова, пояснила хозяйка. — По баловству, считай! Ну, опять забалабонила! Майка мекает, дожидаючись дойки. Ямануха Майка — строгая у меня скотинка…

По воде разносилось эхо ребячьих голосов и Семён Макарович заспешил на речку, заранее расстёгивая ворот гимнастёрки.

…Строительный батальон — отдельная войсковая часть, подчинённая одному из Управлений Генштаба РККА — передислоцировался из Даурских степей и обосновывался в лесной низине, в стороне от гарнизона Распадковой. Личный состав — предельного призывного возраста мужики — разбили палаточный городок под соснами. Задымили костры. Заурчали автомашины. Покрикивали старшины и командиры отделений. Ругались повозочные, воюя за каждую пригоршню овса для лошадей…

Капитан Фёдоров, уполномоченный военной контрразведки «Смерш» в стройбате, размещал своё «хозяйство» в свежесрубленной землянке. Тощие папки, подшивка малоформатной газеты воинской части, скромные запасы писчей бумаги и копирки, бланки строгой отчётности…

Составление донесений и обзоров, тягучие разговоры с начальником боепитания об учёте и хранении оружия, патронов, взрывчатки, головоломки при уточнении настроений рядовых и командиров, согласование своих действий с местными сотрудниками органов НКГБ — всё это оставляло тяжёлый осадок на душе. Фёдоров от природы прямой и открытый в отношениях с окружающими, в силу служебного положения вынужден был скрытничать, утаивать истинные свои намерения и цели. Майор Васин интуитивно угадал устремления Семёна Макаровича: сменить бы службу в контрразведке на землемерство!

Завладеть же безраздельно собой чувствам «временщика» не позволял: приказано — значит нужно исполнять! И устраивайся на новом месте соответственно: привёз из Даурии стулья и двухтумбовый стол, доставил тяжёлый сейф с секретными бумагами и указаниями. Успел покрасить пол в землянке. Протёр стёкла в маленькой раме окна почти у верхнего наката. Сам поправил проводку на роликах. Попросил старшину побыстрее подтянуть линию радиосети. У порога постелил мешковину. Возле чугунной печки велел прибить лист жести: выкатится уголёк — пожар! Наведался в тайгу, что за крайними палатками городка, наломал веток багульника и разбросал их вдоль стенок землянки — сбить казённый запах карболки и отпугивать мошкару да комаров.

Управившись с «хозяйством», Семён Макарович, вспотевший в хлопотах, сел за стол. Ему и самому глянулось в землянке: основательно, аккуратно, ничего лишнего.

Отец и мать — крестьяне села Красный Яр — жили в избе над Соком. Под окнами — огромные осокори. На задах усадьбы Фёдоровых — пойма. Сливаются тут две заволжские речки: Кондурча и Сок.

В школьные годы Сеня мог часами сидеть на маковке самого поднебесного тополя. Его занимало: что там, за Чубовкой? До какой грани тянутся каменские боры, что водится в шиханах Царевщины и сосновых дачах Курумоча? В ясные дни удавалось различить каменные утёсы Жигулей, зелёный шатёр Царёва Кургана. Притягали его пытливый взор извивы Сока и изумруд лугов и выгона.

Жили Фёдоровы все годы не очень — сельхозартель Красного Яра не из богатых. Мать присоветовала: «Ехай, сынок, в Самару!». У отца оказался земляк на Трубочном заводе. Без охоты Сеня покидал родной дом, деревенских товарищей. В Самаре его устроили учеником слесаря. А позднее перевели в столярку. «Стружка лесом пахнет!» — радовался Сеня, гоняя по доске рубанок. За старательность крестьянскую и безотказность в комсомол приняли. И тут выгорело проверить свою волю: комитет ВЛКСМ отрядил в милицию! Первое подчинение личных интересов общественному долгу. Как ни противился Сеня, покорился напору. Там малость подучили и направили на участок возле Ботанического сада в Самаре. Домишки частные в зелени…

С самого начала душа не легла к службе. На Трубочном заводе речи велись о деле, друг друга понимали и помогали соседу, как в единой, сплочённой семье. Удовлетворение теплило сердце. А в милиции всякая шваль на глазах поминутно: воришки, обманщики, спекулянты, картёжники, грабители — дух томится в нудьге день-деньской!..

Служба в милиции оставила и особую вешку. Однажды, обходя участок, Семён Фёдоров увидел на середине улочки большую кучу картофельной ботвы. Напротив — деревянный домик с весёлыми резными ставнями. Палисадник в мальве. Постучал в ворота:

— Хозя-аева-а!

Калитка распахнулась, будто бы во дворе ждали его, участкового милиционера. Девушка — как ангел с синими глазами. Кофта на узеньких плечах.

— Что угодно товарищу милиции?

У милиции язык прилип к нёбу!

— Гражданочка… кучу… Не положено…

— Дядя, достань воробушку!

Семён Фёдоров оборотился: кто там ещё? А девушка звонко хохотала. Он обиделся: чего смешного, если человек в версту!

— Гражданка, я при исполнении!

— Люди, что за шум, а драки нету? — Из-за девушки выглянул усатый мужчина. Заводской мастер из столярки.

— Мусор вот… Сами понимаете…

— Понимаем, Сеня, понимаем. В женихи метишь?

— Ерунду не городите, тятя! — Девушка покраснела и отступила во двор.

Через полгода сыграли свадьбу.

Семён Фёдоров отбился от милиции и вернулся в цех на Трубочный завод. С Людмилой часто гостил в Красном Яре — влекло его к земле. Сперва техникум одолел, а затем — Кинельский сельхозинститут. Война с фашистами застала Фёдорова в земельном отделе горисполкома. Сперва призвали в штаб ПриВО, а потом отправили в Читу.

— С землёй дело имел? Ясно! В милиции служил? Понятно! К строителям поедешь! Строитель без земли не строитель! Вам ясно? — Логика начальника отдела потрясла Фёдорова и он опустил руки по швам:

— Есть — к строителям!

Семён Фёдоров до всего доходил своим разумением. Посчитал: и тут доберусь до сути! При старании — горы нипочём. По-крестьянски просто учил его отец: «Догадливости тебе, Сенька, не занимать. Своим умишком и двигай дело».

* * *

Яркое солнце поднялось из-за сопок, осветило просторную долину Селенги. В комнатушке Фёдорова стоял полумрак — окошко пришторено.

Воробьи с рассветом подняли войну за скворешню на высоком шесте сбоку хлева. Победитель, загораживая собой лётку, топорщил перышки, как кот — шерсть при виде собаки. Птички клевали захватчика, пищали, живкали, чирикали…

Фёдоров быстро выпростал ноги из-под суконного одеяла, потянулся. Присев несколько раз, распахнул занавеску. Солнце ворвалось в комнатку. Воробьиная стайка вспорхнула, метнулась за сарай.

— Труси-ишки! — Фёдоров накануне, воспользовавшись оказией, приехал со стройки на трёхтонке. Маргарита Павловна истопила баньку, что нависала над обрывом к Селенге. Пропылённый, с гудящими от ходьбы ногами, Фёдоров с благодарностью принял приглашение «на санитарный день».

— Завтра выходной, и у нас общий стол, — напомнила вечером Маргарита Павловна, когда он, разморенный в бане, топал в свою каморку.

— Принято! — Он с разомлевшей улыбкой поднёс собранные пальцы к голове, обмотанной казённым полотенцем. — Но, учтите, выходной бывает у нормальных людей.

— Это вы-то ненормальный?!

— Шутю! — Фёдоров откланялся и скрылся за дверью.

Утренний чай пили с дроченями — лепёшками из тёртой свежей картошки, приправленной яйцами. Шумел самовар, взбодрённый сухими сосновыми шишками. Зайчик от него лежал пятном на потолке. По случаю воскресенья на столе красовались кружки китайской выделки, расписанные невиданными цветами и птицами с длинными хвостами.

Семён Макарович был покорён всеумелостью крестьянской и трудолюбием хозяйки. Выходец из деревни, он благоволил к её трудолюбию: топор и молоток, пила и рубанок, долото и стамеска — всё подчинялось её сильным, настойчивым рукам.

— Вы уже и по двору набегались? — спросил Семён Макарович, расправляясь с очередной лепёшкой.

— Но-о… Чего там большого? Ямануху привязала на задворках да курей выпустила, Чушке травы нарубила. Две грядки заросли — пощипала траву маненько…

— Соня я лежебокая! Мог бы помогнуть.

— В судный день всяк будет держать ответ за содеянное и несодеянное! — Хозяйка насмешливо поглядывала на Фёдорова.

— Бог видит, не нарочно! — в тон ей ответил Семён Макарович и взял поджаренную дроченю. — Ну-у, засоня!

— Не наговаривайте на себя! Эвон гимнастёрка отбелилась потом. Какое ваше главное занятие?

— Война дала дело.

— Война не бывает главным делом. — Маргарита Павловна отёрла полотенцем потное лицо, поправила венец кос на голове. — Чайку попили, а скажем: мясо ели! — Перевернув кружку вверх дном, добавила: — Досыть! Так за что до войны вам жалованье выдавали?

— Нарезал угодья, метил границы, межением называется. Топал по землице. Ножками, ножками — вёрст по тридцать в сутки!

— И вымахали в версту! — Хозяйка тяжело нахмурилась. — И мой Кузя по земле шастал с малолетства. Охотничал, шишковал, угодничал. Потом на золото потянуло. Ровно в горячке от снега до снега в тайгу да по урёмам. Какому лешему приглянулся?! В избе бывал, как зимнее солнышко, — миг и ищи-свищи…

— Открыл золотоносную жилу?

— Ка-акое! Гонял месяцами у чёрта на куличках, а домой — камни. Ну, ровно дитяте мало и только. Вертит эти голыши, слова мудрёные лопочет, с книжками сверяется…

— А что геологи?

— Баловство… Такой уж был заводной от роду. И на войну напросился самовольно. Смертью храбрых, под Москвой — всё золото! А его год и досе не берут в армию… — Она вытерла полотенцем замокревшие глаза.

— Знаете, Маргарита Павловна, я был в плену немецкой аккуратности, разумности. На севере от моего села была их колония. Издали можно было признать — другой мир! Ухожено, красиво, чинно… И вдруг — изуверство, жестокость! Уму непостижимо!

— На чужое корыто позарились — вся их культура! — с жестковатой нотой отозвалась хозяйка. — Покойный батюшка, царство ему небесное, говаривал: «Немец спокон веку корыстный!». Он с ним воевал в четырнадцатом… А ноне вовсе обнахратился. У нас эвон целый угол солдаток да вдов. Одни печали да слёзы. Соседка Агриппина вдвое горемышная. В гражданскую Ивана потеряла, а второго суженого немец сожрал. Воюет одна со своим Петьчей. Оголец, не приведи Господь! Вы как военный поговорили б. Заладил: на фронт и на фронт. Намедни с милицией из-под Иркутскова вернули.

— О чём речи, Маргарита Павловна?! Поговорим, как дважды два восемь!

Она смахнула слезинку со щеки.

— Однако хватал неуды по арифметике?

— Было дело под Полтавой! — Семён Макарович повернул разговор к её заботам: — Пенсию за мужа выдают?

— Но-о! Копейки разнесчастные. Уборщицей на вокзале подрабатываю. Майка молочком балует. Крохи от огорода. Редиска поранее под рамами. Лук сеянец. Укроп да огурцы, ежели пофартит. Ноне тепло держится, а обыкновенно в августе утренники белой простынёй по земле. Брусника да черника, опять-таки. Скоро шишковать отправимся гуртом, за кедровыми орешками…

Послышался рокот мотора. К воротам катил газогенератор.

— По мою душу! — догадался Фёдоров. — Говорил же, выходной для нормальных людей!

Подростки горланили на всю улицу:

— Самовар-самопал!

— Семь вёрст в неделю — только кустики мелькают! — Лёгкий на помине, Петька бежал рядом с автомобилем. — Шуру-уй!

Фёдоров высунулся из оконца. Дух сухой травы и смолистых сосен захлестнул лёгкие.

— Товарищ капитан, пакет из штаба! — Водитель выпрыгнул из кабины, потёр ладони о комбинезон, вынул из-за пазухи конверт с сургучной печатью и подал Фёдорову.

Семён Макарович, разорвав пакет и прочитав бумагу, чертыхнулся:

— Суши портянки — лапти сгнили! Вы свободны, Опанас!

Из трубы газогенератора пыхнул чёрный дым и машина, медленно набрав разбег, оставила позади пыльное облако.

— Неладное что? — Маргарита Павловна убирала чашки со стола. Жалеючи, посматривала на квартиранта.

— К начальству тянут. — Фёдоров почёсывал затылок.

— К начальству за добром редко зовут.

Фёдорову до боли в сердце захотелось вернуться к своим вешкам, мерительной ленте, земле нехоженой, на которой он очерчивал межи и границы, к свежему воздуху полей. Пусть он бывал нередко под дождями, в буранах, попадал в половодье, замерзал в санях-розвальнях в степи — там он чувствовал себя самостоятельным, нужным человеком. И остепенял себя недосягаемостью цели — война!

Семён Макарович ожидал очередную встречу с майором Васиным в неспокойстве. Во взгляде начальника отделения военной контрразведки «Смерш», в его неторопливых словах было что-то недосказанное, настораживающее. Фёдоров досадовал и внутренне напрягался, примечая в собеседнике затаённость. На его нрав наложила отпечаток деревня, где все двери нараспашку, а правду лепят в глаза без утайки, хотя и понимают, что кривда всегда оказывается в сапогах, а истина — босиком…

Маргарита Павловна ободряюще улыбнулась:

— Семён Макарыч, Бог не выдаст, свинья не съест!

Семён Макарович имел удачу ходить по малознакомому городу пешком. Его занимали облик улиц и домов, планировка кварталов и площадей, разбивка скверов и газонов. Постепенно в его сознании обрисовывался характер поселения.

Читу он посещал не первый раз. С неутолённой жаждой постижения присматривался он к сути города. Далёкий таёжный край, дикие горы, безлюдье и вдруг — озарение: цивилизация! Кто и как сумел проложить тут прямые улицы, вписывая их в причудливый рельеф, используя увалы и хребтики для создания архитектурного ансамбля? Художнически угадывал речные повороты Ингоды и непостоянство Читинки, умостить строения так, чтобы не испортить естественность склонов Черского кряжа и Титовых сопок, сосновых боров и каменистых берегов тощенькой Байдановки? Во всей натуре бросалась в глаза сметка русского умельца и тонкого знатока градостроительства, пленника трезвой мысли. Выгода слияния речек — оградиться от ворога водной заслоной и иметь в нужде природный путь сношений.

Именно так некогда было заложено Ингодинское зимовье, переросшее позднее в Читинский острог.

Фёдоров вспомнил прочитанное о невольниках, что строили в дремучей тайге, среди матёрых скал, опорный пункт землепроходцев России. Декабристы — цвет просвещённой Руси, — как замордованные смерды, ровняли овраги, долбили вечномёрзлую землю, ворочали вручную валуны, таскали лиственницы. Рождалась прямая улица, названная ими в честь добровольных изгнанниц, жён своих, Дамской. Тут же была поставлена православная церковь, куда несли свои тайные помыслы, страдания и покаяние бывшие князья, генералы, полковники, столбовые дворяне, гремя кандалами каторжников. Именно ссыльные, сбившись в огородную бригаду, вырастили в Забайкалье первые клубни картофеля.

На берегах Читинки отаборились возки с жёнами декабристов. В деревянных избах, срубленных непокорными мужьями, они переписывали от руки стихи Александра Одоевского «Наш скорбный труд не пропадёт…» в ответ на послание Александра Пушкина «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…».

Фёдоров задержался возле здания областной библиотеки. В прошлый наезд в Читу он побывал здесь и держал в руках книги с автографами каторжан, попавших в острог после Сенатской площади Санкт-Петербурга.

Капитан свернул к Ингоде с тем, чтобы продлить время узнавания города. До назначенного часа он желал пополнить свой запас сведений о Чите.

Ингода рвалась в своём течении мимо Титовых сопок на северо-восток. Наткнувшись на стремительную каменистую Читинку, словно испугавшись её напора, круто повернула на восток. На склонах кряжей Фёдоров видел весной море цветущего багульника — богатырского растения. Тогда ему казалось, что на подступах к городу полыхает фиолетовый огонь. Он обозревал за Ингодой в устье Читинки зелёные сопки, желтоватые прогалы точь-в-точь, как на Волге, за Самарой. Так же сбегали переулочками к воде дома с тёмными крышами, словно катились в русло серые валуны и обломки скал. Он будто бы наяву узрел село Красный Яр, столетние осокори над Соком. Бывало, он взбирался на самый высокий из них. Поверх маковок наблюдал в синеватой дымке лесистый купол какой-то округлой горы. В школе узнал, что за лесами Курумоческих дач есть Царёв Курган. Вдвоём с Людмилой побывали на Лысой горе за Постниковым оврагом, любовались Жигулёвскими хребтами, высматривали пещеры в Серных сопках…

Наискось от почтамта Читы — два этажа с башенкой и широкими кирпичными крыльями — через сквер на улице Дутина капитан попал к массивному зданию Управления Забайкальской железной Дороги. По улице Молотова он дошёл до небольшого особняка, где размещался отдел военной контрразведки «Смерш». От реки потянуло холодом и ему на память пришла здешняя побасенка: «В Чите июнь ещё не лето, а июль — уже не лето!».

Просветлённо улыбаясь, находясь во власти видений своего недавнего житья-бытья, переступил порог кабинета Васина.

— Здравия желаю, товарищ майор!

Климент Захарович, нахохлившись, как захворавшая птица, оторвал ладонь от вспухшей щеки и, страдальчески кривясь, указал на стул.

Фёдоров, сочувствуя Васину, посмурел.

— Может, я некстати?

Майор настрожил глаза и Фёдоров понял его: «Не рыпайся!». Семён Макарович вынимал из планшетки бумаги для доклада, схему на кальке.

— И это всё при себе?! — Климент Захарович поперхнулся от досады.

— Адъютант не положен! — Фёдоров распрямлял ладонью сгибы кальки.

— А выкрали б?

— Пусть бы посмели! — Он сжал увесистые кулаки.

Васин был обескуражен наивностью капитана.

— Для пересылки служебных документов существует фельдъегерская связь. Вам ясно? За вами служебный проступок!

— Готов ответить!

— Вас не спросят: готовы или не готовы!

— Не казните себя, товарищ майор! Сам доложу генералу.

— Не заедайтесь, капитан! Дырку для ордена прокололи?

— Какого ордена? — Фёдоров удивлённо распахнул светлые глаза, растерянно пожимал плечами.

— За глупость! — Васин принялся читать бумаги, выложенные капитаном из планшетки. Запрет на вырубку сосен вокруг стройки. Опахать территорию. Закончить глухую ограду. Два пропускных пункта — наружный и внутренний…

— Документацию нужно оформлять как на строительство гарнизонного овощехранилища. — Васин поморщился, осторожно потирая вздувшуюся щёку. — Токает, зараза, хоть волком вой!

— Значит Голощёков правду сказал? — Фёдоров, увидя размах стройки, поколебался в истинности сведений уполномоченного отдела «Смерш». Его сомнение увеличилось после запроса из Читы о мерах секретности по Распадковой.

— Вам доверено оградить стройку фронтовой базы! Вам ясно? А остальное — для отвода глаз. Пара пустяков, капитан! — Васин продолжил чтение плана обережения Распадковой от постороннего интереса. Увольнение в город личного состава свести до минимума. Выход за пределы палаточного городка — под роспись. Офицерам батальона увольнение сократить. В охрану объекта ввести патрули с собаками…

— Нелишне мобилизнуть сотрудников местного органа НКГБ в наших интересах. — Васин говорил медленно, едва разжимая губы. Лысая голова его блестела под лучами солнца. — Вероятные места появления агента, как считаете, капитан?

— Где скопление людей? Болгарка, колхозный рынок, вокзалы, кинотеатры…

— Возможный приезд по воде: Селенга и Уда. Или проложит тропу из тайги.

— Сколько глаз-то нужно, палки-каталки? — Фёдоров вновь почесал затылок.

— Вот и говорю, местных сотрудников мобилизнуть. А вам стажёра пошлём. Придётся привлечь коммунистов и комсомольцев на Распадковой. — Васин, наклонив голову, подставлял щёку тёплым лучам. Его глаза в упор рассматривали Фёдорова: гимнастёрка выглажена, подворотничок чистый, погон чуток вздыблен. Выбрит старательно…

Фёдоров ещё с Распадковой впал в раздумья: «Нужна противнику эта база, как козе гармонь!». Батальон налаживал взлётные площадки, сооружал укрепления по Чикою и в Даурии — ни одного намёка на шпионаж!

— Японцу тут всё известно со времён Гражданской войны, товарищ майор. Белой эмиграции — подавно! Не думаю, что разведка противника не засекла до сих пор авиазавод под Улан-Эрхериком.

— Допускать всё возможно. И проворонить агента!

— Да явись на Распадковую хоть ангел бесплотный, любой схватит за шкирку!

Васин был потрясён рассуждениями капитана и вновь подумал о докладной по поводу неполного соответствия Фёдорова службе.

— Ещё какие мысли, товарищ капитан? — гася свои эмоции, спросил Васин.

— С помощью местных коллег проверить новых поселенцев в окружающих пунктах — Сотникове, Вахмистрове, Иволге, Берёзовке, Мостовом. Я уже договорился в НКГБ Бурятии. Не мешало бы и милицию включить, как вы считаете?

— Не помешает. Из госбезопасности что-то выудили? — Васин подвинул к себе схему местности, красиво начерченную на кальку рукой землемера. Восемь вышек. Три секрета в тайге. Плотная ограда и въездные ворота с контролем. Двойной шлагбаум — на подходе и внутри на территории.

— Работают ребята! Надеюсь выудить!

— Не многовато ли всего для овощебазы? — Васин поднял воспалённые в болезни глаза на Фёдорова. — Не привлечём ли излишнее внимание постороннего глаза?

— Каша всегда от масла вкуснее, товарищ майор!

— В нашем деле две стороны. Внешняя — тут, как мне показалось, у вас есть размах. Внутренняя — не особенно! Следует ещё раз просеять личный состав, в первую голову — пополнение.

— Сей или не сей, гуще не станет!

— Поинтересуйтесь, капитан, перепиской рядовых и командиров. Возможны любопытные данные открыться! — В душе Васин по-прежнему негодовал: секретные документы Фёдоров осмелился везти при себе, как обыкновенную бумажку!

— Личной перепиской?! — Фёдоров вздёрнул голову.

— У военного цензора выборочно. Вы, ей-Богу, как новорождённый пацан. Голощёков имеет опыт — поделится. Для него просмотр писем служит определённым ориентиром для разработки отдельных неблагонадёжных из гарнизона.

— Вроде, как в замочную скважину подглядывать?

— Нечего рассусоливать! Это — обычная практика, потрудитесь исполнять! Что у вас ещё?

Васин и Фёдоров в длительном обмене мнениями, замечаниями касались наблюдения за теми жителями Распадковой, кто ранее был замечен в социальной неблагонадёжности, кто подвержен пораженческим настроениям, за кем «хвост» тянется в годы семёновщины.

— Прикинем, капитан, кого могут забросить? — вслух раздумывал Васин. — Не японец. Не кореец. Не китаец. Такого у нас тотчас раскусят. Разве под бурята попытается работать?..

— Такой вариант не исключаю, товарищ майор.

По подсказке Васина генерал Чугунов распорядился ознакомить Фёдорова с архивными материалами по белой эмиграции.

— Может, не стоит? — Фёдорову не хотелось погрязать в бумажных дебрях.

— Приказ генерала!

Фёдоров смотрел на Васина с состраданием: зубы сводят мужика с ума! Отсюда и раздражение майора.

— Климент Захарович, моя бабушка делала так: отрезала кусочек свиного сала и закладывала за щёку, где больной зуб.

Майор, занятый мыслями о предполагаемых кознях противника, округлил глаза:

— Какое сало? Какая бабушка?!

— Подержать сало за щекой полсуток — боль утихнет. Просто и здорово! — Фёдоров искренне удивлялся, что майор не берёт в ум такое верное средство лечения. — Испробовано десятки раз!

— Ну-у-у, капита-ан, — Васин, безнадёжно махнув рукой, приложил ладонь к больной щеке, — я ему — про Фому, он мне — про Ерёму! Вы сроду такой или кто испортил?

Фёдоров понимал: майор не верит в его возможности как контрразведчика. Тому свидетельство — начало встречи. И вот теперь слова без выбора. И он рассердился донельзя.

— Поле у нас, товарищ майор, вроде одно, а мерим его разными саженями. Так замечаю. И это мне не по сердцу, если честно сказать, товарищ Васин!

Климент Захарович вздыбил густые брови.

— Вы о чём, капитан?

— Ну-у, во-от… Не прикидывайтесь, будто не понимаете! Терпите меня, как неизбежное зло. Бесполезное барахло, а выбросить нельзя — начальство велело держать. Не так ли?

Майор, застигнутый врасплох, не готов был к открытому разговору о взаимоотношениях.

— Мне дано право, капитан, поставить вас по стойке «Смирно!» — Васин пощурился на солнце, поглаживал щеку. Так и не найдя пути к смене разговора, спросил: — Вам понятно?

— Разрешите идти? — Фёдоров поднялся — выше начальства на голову. Защёлкнул кнопки планшетки.

— Не разрешаю! Между нами, капитан, должно быть всё выяснено. — Васин обошёл стол, опёрся на спинку стула. — Да, вы не предназначены к нашей службе. Вы не станете отрицать?

— Руки опускаются в неверии. Отпустите на фронт!

— Зря тешите себя, капитан! Служить нам пока вместе. Надеюсь, не сбежите?

— Фёдорову не личит показывать спину противнику! Не водилось у нас такое!

— Похвально! — Васин, измученный болью, ругательски ругал себя: «Зачем дал втянуть себя в этот разговор?!» — Делайте дело, как положено контрразведчику «Смерша», никто и слова упрёка не бросит вам, капитан! Врага разобьём, тогда видно будет, кому и чем заниматься. Война нас свела, победа — разведёт!

— Вот на этом и порешим, товарищ майор. Обещаю не давать повода для вашего недовольства.

— Обещания дают пионеры, Семён Макарович.

— А я и есть пионер в «Смерше»! — И Фёдоров широко заулыбался, обезоруживая раздосадованного Васина.

Перекинув планшетку через плечо, Фёдоров покинул комнату.

Климент Захарович ещё и ещё раз взвешивал мысли о будущем капитана. Разве Фёдоров отлынивает от поручений? Возможно, он видит в военной службе что-то такое, чего не дано ему, майору Васину, с его опытом контрразведчика? Васин допускал, что новый человек свежим взглядом уловит какую-то деталь, какую-то возможность, решающую в данной ситуации. Но этого Климент Захарович не заметил в действиях и намерениях Фёдорова. И это не нерадение! Это — служба без огонька: как получится, так и ладно. Вспомнив совет насчёт сала, Климент Захарович мысленно улыбнулся: «Нужно попробовать!».

Климент Захарович глубоко прятал чувства раздвоенности в отношениях с Фёдоровым. Беспокоился, чтобы оно не прорвалось наружу и не повлияло на общую службу. С такими людьми, как Фёдоров, нужно вести себя в лобовую. И Васин не осудил себя за только что состоявшийся разговор. Чувство опасения осталось: капитан своей некомпетентностью в какой-то момент нанесёт вред службе, которой Васин верен, как семье, без которой не мыслит себя в мире…

* * *

Фёдоров, перекусив в буфете штаба, спустился в подвальное помещение. Пахло бумажной пылью, клеем, застоялым табачным дымом. Сотрудник хранилища выдал ему указанные генералом папки. Расположившись за столом под лампой и досадуя на Васина за этот «ликбез», Семён Макаровичпринялся читать пожелтевшие от времени секретные материалы.

«Обзорная справка составлена на основании анализа эмигрантской печати, агентурных донесений, документов, захваченных в ходе боевых операций 1918—1922 гг.

Семёнов Г. М., есаул Забайкальского казачьего войска. Звание генерал-майора присвоил ему адмирал А. В. Колчак. Он был фактическим командующим белоказачьими частями на Дальнем Востоке и в Забайкалье.

Окружив себя отпетыми монархистами, насильниками, палачами, выходцами из буржуазно-помещичьей среды России, атаман Семёнов, люто ненавидя Советскую рабоче-крестьянскую республику, жестоко расправлялся с мирными жителями Бурят-Монголии, Читинской и Амурской областей, с аратами братской МНР. В расстрелах, грабежах, экзекуциях отличались офицеры и солдаты, казаки барона Унгерна, генерала Тирбаха. Исполнителями карательных акций являлись мобильные отряды войсковых старшин Казакова и Фильшина, сотника Чистохина. От их рук погибли тысячи невинных жертв. Они сожгли сотни сёл и деревень.

Атаман Семёнов Г. М. виноват в расхищении золотых запасов России, доставшихся ему от адмирала Колчака А. В. Атаман в 1920 году владел 44 миллионами золотых рублей. Отступая от Читы, семёновцы на станции «Маньчжурия» сдали под расписку японскому полковнику Иссоме на хранение 22 миллиона золотых рублей. Передачу исполнял начальник личной канцелярии атамана полковник Миронов. Позднее он застрелился в Харбине.

При захвате Читы и установлении в городе диктаторской власти городскому казначейству были переданы 11 миллионов рублей. В 1920 году эта часть золота, принадлежащая народу, на бронепоезде была эвакуирована на станцию Маньчжурия и там вручена полковнику Иссоме. В марте 1920 года атаман Семёнов попал в Харбин. При нем находились 20 пудов золота. По распоряжению китайского генерал-губернатора золото конфисковали. Ещё раньше, при пересечении атаманским поездом маньчжурской границы, генерал-губернатор Цицикарской провинции отобрал у Семёнова Г. М. 326 тысяч золотых рублей.

В последующие годы атаман Семёнов Г. М. и его подручные генералы Власьевский, Бакшеев и ближайшая свита находились на содержании японцев. Для этой цели японцы отпускали ежемесячно до 15 тысяч золотых иен. На все атаманские воинские формирования выделялось из казны Японии по 300 тысяч золотых иен. Японцы оговорили с атаманом своё право на неограниченное владение богатствами Дальнего Востока и Забайкалья. Взамен они поставляли Семёнову военное снаряжение, обмундирование, оружие и боезапас.

С 1931 года, с момента оккупации Квантунской армией Маньчжурии, штаб атамана Семёнова Г. М. регулярно снабжал разведывательными данными спецслужбы Японии. Военные сформировали организацию «Кио-Ва-Кай» (Содружество наций), которая широко пропагандировала вражду к СССР, Англии, США, Китаю. В неё вступили до 4 тысяч белогвардейцев. К 1939 году казаки Семёнова собрали сведения о строящихся железных дорогах Сибири, Забайкалья и Дальнего Востока. Штаб атамана передал информацию японским разведчикам.

В Харбине атаманцы с помощью японцев открыли спецшколу по подготовке шпионов, диверсантов, террористов, радистов, нацеленных против Советского Союза.

Белогвардейцы из харбинской эмиграции в 1943 году учинили провокацию на Березовских и Константиновских островах по реке Амуру».

Фёдоров прочитал на полях справки пометку генерала Чугунова: «Жаль, не добыто доказательств причастности к сему японцев. А дело-то их рук!».

«Родзаевский Константин Владимирович.

Источники: агентурные донесения, документы из Благовещенского архива и архива Управления НКВД по Амурском области, эмигрантская, китайская, маньчжурская, парижская печать.

Родзаевский К. В. (кличка «Коська Факелов») родился в 1907 году в семье нотариуса города Благовещенска. С малых лет причастен к уголовному миру: воровал, мошенничал. С установлением в городе Советской власти тайно пересёк реку Амур и обосновался в Харбине. Учился в местном университете.

Белая эмиграция выпускала газету «Русское слово». В её редакции однажды объявился беженец с «красной стороны». Худой, оборванный, вечно голодный. Ему как очевидцу предложили написать о кознях большевиков и советском разбое в Благовещенске. Перо новичка оказалось бойким. В газете замелькали хлёсткие заметки и статьи за подписью «Костя Факелов».

У «Русского слова» был конкурент в лице еврея Евгения Кауфмана, который выпускал газету «Грош» с приложением «Новости жизни» на русском языке. Издание бульварного толка, но «уводило» читателя. Однажды в редакции взорвалась бомба. Здание на углу Китайской и Мостовой разрушилось. Покалечены сотрудники и два прохожих. На заметку маньчжурской полиции попал студент юридического факультета «Костя Факелов». Тогда не удалось доказать причастность Родзаевского К. В. к взрыву. Защитительная бумага руководителей «Русского слова» гласила: «много читает, увлекается музыкой, сам сочиняет и играет на рояле, широко образован, поведения примерного».

И вновь пометка генерала Чугунова: «Сведения неполные. Требуется уточнить».

«В 1932 году Родзаевский К. В. зарегистрировал в Харбине «Российский союз». Члены новой фашистской организации называли себя «соратниками». Выпускали свою газету «Наш путь». Между этими словами заголовка печаталась маленькая свастика, а над ней — орел и девиз «Бог, нация, труд». Русские фашисты по-прежнему приветствуют друг друга поднятием правой руки вперёд и паролем «Слава России!». Имеют свой клуб на Китайской улице, рядом с гостиницей «Модерн», лучшим отелем Харбина. На втором этаже содержат игорный зал. Над крышей клуба — флаг с фашистской символикой. У русских фашистов была своя униформа: чёрная, ремнём подпоясанная рубаха, галифе, высокие сапоги, нарукавная повязка со свастикой.

В Харбине русских, способных носить оружие, фашисты привлекали к военному обучению. Читались лекции и доклады на тему «Большевики лишили нас Родины. Мы должны вернуть её себе!».

Изучалось советское оружие. Пели советские песни, читали советские газеты. Осваивали «Боевой Устав пехоты РККА», советские наставления по оружию. В школе выдавались особые значки слушателям: для русских — гербовая доска с трёхцветным царским флагом, для поляков — жёлтый значок, для литовцев — розовой знак. За один поток здесь готовили до тысячи человек. Здесь же было отделение «Кокурю-кай» — «Общества чёрного дракона» — шпионско-террористической организации японских спецслужб из Квантунской армии.

В 1933 году в Харбине разразился скандал: у владельца гостиницы «Модерн» Каспе выкрали сына Семёна, способного пианиста. Злоумышленники требовали выкуп в 300000 долларов! Маньчжурская полиция занялась активным поиском и быстро выявила шантажистов. Ими оказались члены «Российского фашистского союза» Мартынов, Кириченко, Шандер, Глушко. Снова тень пала на Родзаевского К. В. Вмешались штабисты атамана Семёнова и негласно — японские офицеры. Дело замяли…»

Примечание, написанное рукой Чугунова: «Нет точности. Запросить фактические данные. Не впадать в сочинительство!».

«В 1937 году «Союз» преобразован в «Русскую фашистскую партию». Официально она учитывалась до 1943 года. Доныне функционирует под руководством пятёрки, в которой главным остаётся Родзаевский К. В.».

В красной папке находилось обвинительное заключение и приговор по уголовному делу барона Романа Унгерна фон Штернберга, осуждённого 15 сентября 1921 года в Ново-Николаевске (ныне Новосибирск) Чрезвычайным Сибирским Революционным трибуналом к расстрелу.

Фёдорова поразило заявление атамана на суде. На вопрос прокурора: «Что заставило вас идти войной против Советской России?» — барон Унгерн ответил: «Кормиться надо. Жидовский скот перерезали, а орда требует «чингисхановский паёк» — три барана в месяц на каждого, кроме того всего остального, а офицеришки требуют золото».

Семён Макарович с брезгливостью захлопнул красную папку с грифом «Совершенно секретно», туго затянул завязку. Сотрудник архива, пожилой лейтенант с будённовскими усами, видя небрежение капитана к секретным документам, счёл полезным сделать замечание:

— Знать необходимо! Семёнов жив и прислуживает японцам — это раз. Второе. С ним генеральская свита. И третье: выкормыши атаманов Анненкова и Унгерна, палачей Каппеля и Пепеляева обретаются в Харбине, Шанхае, Чаньчуни, Мукдене, Дайрене — шесть тысяч отпетых висельников! Ну-к, двинут через границу? А? Есть над чем подумать, товарищ капитан? — Лейтенант взбил свои усищи. — А гляньте на наш розыскной перечень. Ой-ё-ёй, сколько швали!

Лейтенант убрал красную папку в сейф, дал Фёдорову расписаться в ведомости о возвращении закрытых материалов, проводил до обитой железом, с зарешеченным оконцем двери.

В просторном садике, отгораживающем особняк от улицы, Семён Макарович, словно вернувшись из темницы, с восторгом обозревал мир. Солнце над Титовыми сопками. Голубое небо. Летящие голуби. Стучали каблуки чьих-то сапог по деревянному тротуару. Кто-то курил махорку и едкий дым тянулся между деревцами…

* * *

Васин, обдумав происшедшую беседу с Фёдоровым и согрев ладонью щёку, попросил генерала принять его. Тот согласился. Сжато рассказав о мерах, направленных на прикрытие от посторонних стройки в Распадковой, сообщил о своём впечатлении от встречи с капитаном.

— Для Фёдорова, как для всякого дилетанта, много знать, много говорить, много видеть — своего рода удовольствие. Пока удовольствие! Он ещё не осознал, что практика нашей службы создаётся из сознательных недомолвок в словах и разумной ясности в действиях для достижения цели…

Чугунов слушал сосредоточенно. Полное лицо его выглядело так, будто бы его опахнуло жёлто-серой пылью.

— Фёдоров мучается, как я полагаю, от непознанного, неизведанного в тонкостях своего дела. Он и мы обречены на страдания, добывая истину из фактов. Каждый день для нас сплошь загадка! Это следует учитывать, Климент Захарович!

Васину было приятно, что генерал разделял его точку зрения на суть офицеров, призванных из запаса, как Фёдоров. Давно зная Чугунова, он полагал, что у Тараса Григорьевича какие-то неприятности, и желал скорее завершить визит.

— Климент Захарович, помню, меня призвали в ВЧК, а я — ни в зуб ногой! — Чугунов тяжело опустился в кресло и долго молчал. — Седло да шашка, шенкеля да подкова — весь груз знаний. Два коридора да один класс ЦПШ при нашей сельской церкви…

Тарас Григорьевич повертел шеей, словно освобождаясь от тугого воротника кителя. Вздохнул, потирая крутой подбородок.

— Вы, кажется, перед войной вернулись из строевой части в особый отдел?..

— Если тюрьму считать строевой частью!

— Извини старика! Ну и повозились тогда со мною в ЧК. Самому тошно сие. Старик-рубака из конной армии снова и опять за своё. Да-а, все мы в деле набираемся сноровки, товарищ майор!

Васин ждал, когда Чугунов выскажет сегодняшнюю боль. А генерал перемежал слова молчанием, перебирал листки настольного календаря, ровно пересчитывая их с начала года. Потом рывком выдернул один.

— Вот он, роковой! — Тарас Григорьевич показал Васину листок за понедельник 17 июля. — На улицах Злочева…

— Юрий? — догадался Васин.

— Смертью храбрых…

Климент Захарович потянулся через стол, сжал руку Чугунова.

— Ваше горе — моё горе, Тарас Григорьевич.

Климент Захарович потерял жену во время конфликта на Халхин-Голе. Ушла в агентурную разведку за Керулен — не вернулась. Его родители остались под Ярцево. Деревенский холуй донёс немцам: у стариков сын энкеведист! За околицей на дубу повесили. Не сказал Васин обо всём этом генералу. И про брата своего не сказал: пропал без вести в августе сорок первого западнее Вязьмы. Не сказал! У всех своё, и у всех общее — война!

— Тамара Тихоновна пишет?

— Реденько. По моим соображениям, уже в Польше, с полевым госпиталем. Ума не приложу, как уведомить. Юрий у нас единственный. Да вы же знаете!

Генерал вынул из канцелярского шкафа початую бутылку и два гранёных стакана. Васин сторонился водки, но стакан принял. Постояли без слов. Выпили молча. Чугунов вернул бутылку и стаканы на полку. Листок календаря спрятал в карман кителя.

— В лазарете был? — Тарас Григорьевич указал на припухшую щёку Васина.

— У меня теперь свой рецепт! — Климент Захарович рассказал о совете Фёдорова насчёт свиного сала за щёку.

— Землемер-знахарь! — Чугунов трудно усмехнулся. — Приживётся у нас? Что дала твоя проверка?

— Замечаний по профилю нашей службы не поступило. Куйбышевские коллеги не имеют претензий ни к нему, ни к его родителям, ни к его тестю. Правда, из части, где служит жена Фёдорова, пока ответа нет.

— Похоже, вы компромат готовите? Просвечиваете до седьмого колена?

— Бдительность, в моём представлении, это не слова!

Чугунов тяжело вздохнул, потёр ладонями щёки, словно избавляясь от серости и налёта желтизны на лице.

— Уважая вашу, Климент Захарович, исполнительность, должен признаться, что меня не покидает предощущение бесполезной траты времени на сие занятие. Так как, по-вашему, товарищ майор, годится или не годится Фёдоров для несения секретной службы?

— Оботрётся! — Ломая в себе желание дать ход докладной о служебном несоответствии капитана, Васин покривил душой. Ломал себя и Чугунов. Известие о гибели сына подкосило его силы и он не мог сосредоточиться. Беспричинно вспомнил об информации, полученной из Главного Управления военной контрразведки «Смерш».

— Не забыли Гияса Исхаки, татарского литератора, Панисламский конгресс в Харбине?

— Который ратовал за создание Идель-Урал штатов?

— Он самый. Знаете, где объявился? При министре по восточным территориям Розенберга. В Берлине издаёт журнал «Идель-Урал».

— Взял бы винтовку в руки да против фашистов!

— Не тот человек! Носит же земля выродков! Власов, Семёнов, Исхаки — паразиты, как на подбор. Вот после Люшкова хлебаем дерьмо… А мальчишки гибнут.

Васин оставил генерала в печальных переживаниях. Разговор с Чугуновым вернул Климента Захаровича в недавнее прошлое.

В 1937 году капитана Васина, оперативного уполномоченного особого отдела в 5-м авиадесантном полку, арестовали и бросили в каменный мешок.

— Почему допустил измену в полку? Почему не разоблачил?

Командира и комиссара полка объявили «пособниками врагов народа». Васин знал их хорошо. Комиссар — участник штурма Зимнего. Командир за отличие в боевой и политической подготовке личного состава был отмечен маршалом Блюхером, награждён орденом «Знак Почёта» в 1936 году. Мастер парашютного спорта…

В одиночку к Васину поместили лейтенанта госбезопасности Константина Николаевича Стрелкова. Знал Васин его как сотрудника разведотдела краевого Управления НКВД. Он сопровождал Люшкова на границу. Измена Люшкова вулканическим извержением прокатилась по высшим эшелонам руководства НКВД страны. И нашли «стрелочника» — Стрелкова: «Почему способствовал предательству? Почему не задержал на границе?».

После полугодовой изоляции Васина вернули в органы военной контрразведки «Смерш». Облысевший. Со шрамом на лбу.

Оставшись в одиночестве за столом, Тарас Григорьевич перебирал в уме разговор с Васиным. На памяти держалось свежее донесение гарнизонного уполномоченного по Распадковой. В нём немало суждений о жизни офицеров и солдат воинских подразделений. Есть строки и о Фёдорове. Не очень лестные. Дескать, не противится вводу эшелонов днём к месту выгрузки. В личное пользование берёт газогенератор. В землянке создаёт излишние удобства…

Острее всего воспринял генерал строки о личных симпатиях, личных расположениях, дружеских отношениях — в писанине Голощёкова всё приобретало оттенок криминала. А ведь это естественные свойства человеческого общежития. Людские сердца так же не одинаковы, как и лица. И это — отменно! Вот он, генерал Чугунов, поверил Фёдорову с первой встречи. Честность, открытость в плоти и крови этого волгаря. Они сильнее его самого. Вера в человека прибавляет твёрдости и самому. Разве такие качества характера лишние для сотрудника госбезопасности? Человеческие слабости и пристрастия, здоровое начало в быту, увлечённость и ошибки — вся гамма реалий жизни красит как индивидуума любого чекиста. Иначе он — автомат без души и чувств, и допускать его до службы в органах «Смерш» рискованно…

Мысли Чугунова постепенно переключились на вседневность отдела «Смерш». Появление тайного гонца в Наушках — первый звонок всплеска усилий противника на этом участке границы. Из имеющихся в отделе данных, полученных от закордонных источников, собранной информации пограничников, некоторых материалов, присланных Главным Управлением военной контрразведки «Смерш» циркулярно, следовало, что японская разведка занята гвоздевым сегодня вопросом: начнёт ли советская сторона войну с Японией? Сведения по Распадковой могли в какой-то мере поднять занавес неизвестности…

Итогом размышлений генерала явилась его уверенность: вражеских агентов нужно опасаться именно в Распадковой!

Тарас Григорьевич допил бутылку. Долго измерял шагами свой кабинет. Сел за стол и принялся за письмо жене.

— Разрешите, товарищ генерал? — В кабинет вступил офицер секретно-шифровального отделения, приземистый мужчина с овальным лицом.

Чугунов молча отложил ручку, кивнул головой, разрешая докладывать.

— Криптограмма! — Офицер подал генералу папку. Чугунов поставил в журнале время приёма донесения, расписался и отпустил сотрудника.

«Совершенно секретно.

Штабе Квантунской армии встревожены передислокацией частей Забайкалье. Эмиграции Харбина поручено активизировать агентурную слежку железных дорогах. Возможен прорыв агента границу. Уточняем кандидатуру. Источник надёжный.

Тайга»

— Вот и продолжение наушкинского эпизода! — вслух подумал Тарас Григорьевич.

Вошёл порученец, подтянутый малый, чуб — копной.

— К вам капитан Фёдоров!

— Пусть заходит. — Чугунов вложил в папку шифрограмму, вернул очки в футляр. Генералу представлялось, что майор Васин своей проверкой бросает тень не только на Фёдорова. В тех подразделениях, куда шли запросы из Читы, наверняка сложится мнение о засоренности и неблагополучии в отделе. А если об этой канцелярской возне узнает капитан? Какой из него работник после такого?.. Голощёков шлёт цидули о всяких слабостях Фёдорова. Васин, исполняя инструкции, затеял вселенский сыск. А что капитан?..

— Изучили справки об эмиграции, Семён Макарович? — спросил Чугунов, когда Фёдоров сел за стол.

— Как приказано, товарищ генерал! Изуверившиеся там люди. Зверствовали в злобе на свою судьбу. Тешили себя зыбкой надеждой вернуть прошлое.

— Все мы вылеплены прошлым, Семён Макарович. Оно даёт о себе знать, хотим мы этого или нет.

— Если в открытую, жаль мне всю тамошнюю шатию-братию, товарищ генерал!

— Такой вывод?!

— А что выводить? Найдётся десяток отъявленных мерзавцев, способных поднять руку на свою мать. Что ж теперь, поставите против них все войска округа?..

— Признаться, Семён Макарович, ошарашили вы меня. Мы хлопочем об усилении бдительности, напрягаем силы для скрытия стройки в Распадковой — выходит, зря?..

— Так я ж, товарищ генерал, вообще оцениваю, исходя из материалов архива. — Фёдоров, заметив досаду Чугунова, встал. — По Распадковой мы с товарищем майором отстолбили самое нужное на первый случай. Или дали маху?..

— Извините, Семён Макарович, вы, как жена фокусника: всё знаете, но ничего пока не умеете. Не обиду хочу вызвать, нет! Что вы хорошо умеете, так загадывать загадки. Поступают сигналы, что вы не ладите с Голощёковым, не во всём находите общий язык с Васиным.

— И на старуху бывает проруха, товарищ генерал. Ну, судите сами, начну я копаться в открытках, письмах, собирать сплетни из области ГОБ — говорила одна баба…

— Стоп! Военная цензура зудит: «Фёдоров в письмах несдержан». Пишете жене о багульнике и омуле. Это куда ни шло. И то не рекомендую. Или вы считаете, что во всём правы? — слушая ответ капитана, Тарас Григорьевич вспоминал, как его самого дрючили на первых порах в ЧК за излишнюю открытость в переписке.

— Вот и с вами трещина, товарищ генерал! — Фёдоров развёл руками. — Не приживусь в «Смерше». Один выход — на фронт! Из вороньего гнезда не дождётесь куриного яйца!

Чугунов признался мысленно: а ведь Фёдоров-то как раз и годен в контрразведку. Не обременён грузом уложений и инструкций, не оглядывается на начальство, не всегда поступает по канонам тайной службы, но разумно. Он не играет в поддавки — в том его самость! Сильные волевые люди нередко бывают непонятными окружающим, порой даже загадочными…

— Вы, капитан, шагаете как-то широковато. Штаны не порвёте?

— Я поберегу казённое имущество, товарищ генерал! — Фёдоров лукаво глянул на Чугунова. — А если штаны узковаты — фабрика такие сшила. Разрешите, товарищ генерал, отбыть в расположение части?

— Советую, капитан, не посчитать, что генерал простит вам подобные вольности в будущем. Просто у меня сегодня такой день. — Чугунов тяжело вздохнул.

— Да уважаю я вас, Тарас Григорьевич! Ей-ей, не вру! — Фёдоров осмыкнул гимнастёрку, чётко повернулся через левое плечо и строевым шагом пересёк кабинет до двери.

Четвертая глава. На Сунгари

Платон Скопцев к полднику пошабашил в затоне, объяснив артельному старосте, что отлучается прежде срока по неотложному вызову из «Бюро эмиграции».

В полупустом вагоне трамвая, тащившемся по узкому проспекту Сюя, он сетовал на сотника: «Не ко времени вспомнил!». Водитель трезвонил вовсю, отпугивая с линии чёрных свиней, ленивых осликов, суетливых кур… Скопцеву пришли на ум слова, некогда услышанные им в зале, где пел Александр Вертинский: «Тут шумят чужие города. Чужая плещется вода… ». И он замурлыкал на тоскливой ноте давно засевшую в голове песенку.

Солнце клонилось к синеющим вдали зубчатым вершинкам пригорков. Высвечивались черепичные крыши, присеянные жёлтой пылью пустынных равнин заречья. В вагоне то светлело, то мрачнело — миновали ряды каменных домов.

Казаку чудилось, что и жизнь к нему поворачивалась так же: то явью прояснения, то тёмной стороной. Она составлена из пятен, как стёганое одеяло из разномастных лоскутов. Самым чёрным пятном своей судьбы Скопцев считал день, когда в родное село занесло власть голодранцев. Отцовскую лавку конфисковали. Отобрали лабазы колониальных товаров в Троицкосавске-Кяхте. Родителя, как вора, упрятали в тюрьму, а матушка с горя преставилась. Узнав об этом от знакомых семейских мужиков, мобилизованных атаманцами в гужобоз, он с горячей ненавистью шёл за Семёновым — укротить взбунтовавшуюся чернь!

Не менее кручинная полоса настигла Скопцева и в Маньчжурии. Тут он очутился в конце 1922 года с пустой переметной сумой. Без крова. Без родных. Без куска хлеба. От беспросветности запил напропалую: конь, седло, бурка, доха, башлык — всё спустил на ханьшин да на русскую водку!

…Гремел вагон на рельсах, входили и выходили пассажиры, китаец-кондуктор выкрикивал названия остановок, подозрительно оглядывая странного русского. Платон Артамонович до революции учился в войсковой русско-монгольской школе в Кяхте — чуток толмачил по-китайски. Понимал суетливого кондуктора. И вновь на язык Скопцева навернулись слова Вертинского: «Здесь чужие господа… Для них чужие навсегда…».

За окнами трамвая примелькавшаяся с годами явь. Желтоватые деревья. Гологрудые рикши. Босоногие, с запалёнными глазами. Крикливые разносчики зелени. Зазывалы у уличных титанов: «Кипятока!». Аршинные полотнища с иероглифами. Вывески на лавках русских купцов. Скопцев скрипел зубами от тоскливой злости. Складывал он свои утраты, удары судьбы не впервой — во всех его тяготах виноваты Совдепы!

Сперва в Харбине Скопцев, как и другие беженцы, утешался: большевики долго не протянут! Состоятельные державы, потерявшие капиталы в России, прижмут красных к ногтю. Не прижали! Донашивал казак форменную одежду, перебиваясь с хлеба на воду. С утра до вечера, бродя по харбинским улицам, он наблюдал жизнь земляков. Более чем странно одетых, с одичавшими и отрешёнными глазами, толкались они в поисках прибежища. Неудачливых эмигрантов признавал издалека по походке человека, бредущего без определённой цели.

С самого основания Харбина тут не было нищих из русской среды. Новопоселенцы чувствовали в городе себя так, как англичане или французы в колониях. Когда хлынули волны эмигрантов в ходе Гражданской войны, здешние русские пожимали плечами:

— До чего опустились люди!

А по улицам бродили с протянутой рукой и военные, и цивильные:

— Подайте доблестному воину белой армии! Кровь проливали и за вас…

Подаяние в Харбине считалось как бы приношением жертвы на алтарь Божий.

Скопцев стал «владельцем солнца», подзаборным бездомным. Едва не угодил в зиндан — китайскую тюрьму. Отстоял сотник Ягупкин. Допрашивали в полицейском участке, припоминая далёкое и близкое из жизни казака. Он не придавал особого значения таким спросам-расспросам. Ему было безразлично: не помереть бы с голодухи! Позднее раскумекал: на него положили глаз как на будущего шпика!..

Сотник Ягупкин иногда посылал Скопцева за кордон. Сторожким волком, через горы и тайгу крался казак в село под Читой, получал от мужика пакет и нёс в Харбин. Сотник не скупился, и снова пил-кутил Платон Артамонович.

С повинной головой, как затравленная собака, прибредал он к Варваре Акимовне, пригревавшей его, обездоленного. Она прозудила все уши: «Работай!». И на неделе, после Петрова дня, Платон Артамонович нанялся в артель. Наряды выгодные — разгружать соль из барж на Сунгари. Таскать мешки — не праздничные куличи лопать. Но он пока без подмоги подхватывал куль соли. По шатким сходням бежал на берег, оберегал, как мог, немощную ногу.

Скопцев пошевелил крепкими плечами, чувствуя ломоту в костях. Испытывал удовлетворение: платят прилично! Деньжата нужны: совместную жизнь с Варюхой налаживать. И на пристани никто не помыкал, не унижал: грузи больше, тащи шибчее! Не наступай на пятку ближнего — весь устав!

Трамвай позванивал в приречных кварталах. Несла свои мутные воды Сунгари. Русские так назвали маньчжурскую речку Сун-хуа-Цзян. Она огибала Харбин с севера. Основная часть его по правому берегу — деловые конторы, банки, гостиницы, рестораны. За железной дорогой — особняки китайских бонз, рядящихся под европейцев, Доходные дома и кинематографы, универсальные магазины Тун-Фа-Лана, братьев Воронцовых, Карелина, Петрова, миллионщика Чурина, особняки чиновников высокого ранга.

Скопцев иногда прохаживался по тамошним улицам, разжигал себя: если бы не красные, он мог бы иметь своё авто, кутить без оглядки в шикарных ресторанах, завёл бы своё торговое дело в центре Харбина…

Юго-восточнее от Соборной площади и восточнее Мостового посёлка расселились маньчжуры да китайцы — урочище Фу-Дзя-Дянь — огородники, маслоделы, колбасники, скорняки, лудильщики, ремесленники. А западнее — русские бедняки, солдаты, казаки, очутившиеся в чужих палестинах, как и Скопцев, после разгрома белого движения на Дальнем Востоке и в Забайкалье. Кто, замарав руки в крови соотечественников, боялся остаться на родной стороне, другие сослепу потерялись в толпах ошалевших беженцев, иные, не ведая, что к чему, были запуганы своими офицерами. Скопцев презирал, как червяков ползучих, офицерьё. Из-за них, как считал Платон Артамонович, он коротает свой век на чужбине, уподобившись босякам…

Он сошёл возле сквера у харчевни «Петров и сын». Оглянул заведение с вялой ухмылкой: гуливал, бывало, тут Платон Артамонович! Песняка давал — лампы гасли!

У витрины китайской лавки томились два русских мужика. Одежды по-китайски неброские: штаны с широким шагом, душегрейка без рукавов, подпояска кушаком. Шляпы фетровые с широкими же полями. «Сотник на месте!» — определил Скопцев, угадав в бездельниках охранников Ягупкина.

Сотник пил холодный квас за овальным столиком в углу сумеречного зальца. Пол был устелен циновками на манер китайского тёплого кана. Ореховые деревья во дворике клонили долу густые ветки и единственное окно с мелким переплётом едва пропускало солнечные лучи. Вход сюда знали лишь доверенные лица. Вторую дверцу, ловко упрятанную за шёлковыми драпри, мог отворить только сотник.

Ягупкин, находясь на содержании японской Военной миссии, не расставался с надеждой вернуться под Иркутск, на свою спичечную фабрику. Вернуться с помощью японцев. Изо всех сил старался оказать им помощь. Он полагал себя по-прежнему владельцем предприятия. При встрече с ним, как думалось сотнику, люди должны снимать шапки и кланяться по исстари заведённому на Руси порядку. Хозяину положено идти прямо, а работнику — с согнутой спиной. У Никиты Поликарповича это от родителя — любил тот подчинять других! Слабый обречён преклоняться перед сильным. Сотник мял многих белоэмигрантов, как гончар мнёт глину: доступ к японским иенам позволял! Но и сам ходил перед японцами с поклонной головой, сгорая от унижения и копя желчь… Его сила в силе шести японских армий, готовых пересечь советскую границу. Презрительно думая о своих попечителях, как мыслит содержанка о своём покровителе, ластясь и ненавидя его за сытость и значительность, в чём отказано ей судьбой, Никита Поликарпович из шкуры лез, чтобы услужить капитану Тачибана.

Скопцева он приметил ещё в походе на Борзю, в далёком двадцатом. Пронырливый, услужливый кавалерист. Отец его вёл торговлю по сёлам и улусам Бурятии, связан был с купцами Иркутска. Воинские поселения снабжал чаем и сахаром, крупой и мукой. Маркитан имел капитальные лабазы колониальных товаров в Троицкосавске. Потеря всего этого сразила Скопцева-младшего: налился злобой к новой России. Научился рубить головы, как лозу на учебном манеже. Крест наложить с правого на левое плечо — вся просвещённость торгаша, а туда же — борец за неделимую Россию и царя-батюшку!

Ягупкин сознавал, что рискует, посылая прихрамывающего Скопцева в маршрутную разведку. Казака могут опознать запросто! И привлекательность немалая: знает местность, глухую тайгу, прибайкальские нравы. «Рекомендовал Скопцева обоснованно!» — Никита Поликарпович ещё и ещё раз прикидывал в уме своё представление Шепунову и Тачибана. И вновь в памяти вспыхивала сцена разговора у Тачибана: японец обнаглел до того, что решился отправить его, сотника, как рядового, как нижнего чина, в разведку!.. И хвалил себя за успешное отражение атаки зарвавшегося желтолицего самурая!

— Проходи, казак! — Ягупкин привстал за столиком. — Хочешь кваску?

— От кваса меня мутит! — Скопцев пересёк зальцо, заметно припадая на правую ногу. В бою под Селенгинском слетел с подбитого коня на полном скаку — повредил ступню. Жилы срослись и кость вроде стала на место — ходить не мешает, но хромота пометила до края жизни.

— Чего щёки провалились? — Ягупкин пристально рассматривал казака в хилом свете.

Скопцев скривил губы в ухмылке:

— Милашка замордовала!

— Кобели-на! Вот накажу отсылкой, куда и волк не ходит!

— Завсегда рад, ваше благородие! — Платон Артамонович уставил на сотника спрашивающий взгляд.

Никита Поликарпович причесал свои чёрные волосы, долил в кружку квасу из графина.

— Если прогуляться к большевикам?

Платон Артамонович, кинув ногу на ногу, поинтересовался:

— Далеко?

— Загадывать трудно. Есть слушок, красные перебрасывают части от границы вглубь Бурятии. Учесть бы, а?

— Ваши деньги — мои ноги, уши и глаза!

— По наводке, возле твоей деревни появились солдаты с чёрными кантами. Чего они там забыли?

— За риск многонько запрошу.

— Пироги ещё в квашне, а у тебя уж слюни текут!

— Когда?

— Скажу! А пока — рот на клямку! Наказание меньше смерти у нас не бывает!

— Само собой, ваше благородие! — Скопцев представил себе путь на ту сторону. Пугался он не пограничной полосы. Большевики повернули на свой лад людей. Даже в разговоре можно засветить себя. Тамошние русские судят обо всем заинтересованно, будто бы весь мир им подвластен и они за него в ответе. В прошлую «ходку» он заночевал в таёжной деревне. Собрались в избу мужики, калякают. Ну, какое им дело было до Испании?! Да и где такая страна? У чертей на куличках! Нет же, колхозники переживали так, словно соседский дом горит и пожар грозит перекинуться на их усадьбу.

— Мне докладывали, что Иван Кузовчиков имеет родню в какой-то деревне или улусе под Верхнеудинском? Не помнишь?

Скопцев отрицательно помотал рыжей головой, иронизируя про себя: «Хитришь, господин Ягупкин! Всё-то тебе известно о каждом из нас».

— Не знаешь — и спросу нет. Настраивайся, казак, в поход! — Ягупкин потёр свой узенький лоб.

— А сколько положите?

— На малые расходы хватит. — Ягупкин потрогал ладонью графин с квасом. — Нагрелся — вкус пропал!

— Договоримся, сотник, на этом берегу! — настаивал Скопцев.

Ягупкин заморгал глазками, недовольно покрутил головой.

— Не понесёшь гоби на ту сторону!

— Моё дело, господин сотник! — с наигранным куражом говорил Скопцев, — Может, жениться нацелился!

— Ты что, выпил лишку? — Ягупкин сузил колючие глаза. — Вернёшься на коне — твои три тысячи гоби.

— Не-е… В зачуханном кабаке на них никто не глянет — три тысячи мусора! Только за иены!

Ягупкин откинулся на спинку стула и ещё чаще заморгал.

— Во-он как заговорил! Жениться. Рабочим заделался. Может, советский паспорт получил?

— Голова у меня одна, господин сотник! Сами посудите, что такое бумажки гоби? За пустые знаки рисковать?!

— Четыре тысячи!

— Половину б сейчас. Должок тянется.

— Пить нужно умеренно, казак! — Ягупкин принялся поучать Скопцева, как тратить деньги на той стороне. Там у всех карточки и талоны. Продукты нормируются. Нужно сторониться мест, где могут признать как воина атамана Семёнова.

— Унесёшь кое-какой груз. Ну, обо всем этом потом! — Ягупкин не хотел, чтобы казак знал о связях с Тачибана. Не назвал он и срок «ходки». Заключил с хитроватой усмешкой:

— Свадьбы по осени играют, казак! Гоби привалят кстати. Пожируй пока со своею Варварой всласть.

Ягупкин не замечал людей на улице: ноги будто самовольно несли его в двухэтажный особняк на Участковой улице. Ему всё слышался гневный голос полковника Шепунова: «Угождаешь? Выслуживаешься? Разлялякаешь, сотник? Через мою голову ведёшь игру?.. Мы не против союзника, но у нас свои цели, русские! И ты, сотник, на службе у атамана!». Борис Николаевич был в буйной запальчивости и изрядном хмелю. Оказывается, он осведомлён о встрече с Тачибана и обсуждении кандидатуры агента для заброски в Россию. «Почему не отзывается «Зайчик»? — кричал полковник. — Если провалился, почему не докладываете?.. А если не разрешу посылать вашего Скопцева?.. Кем он проверен? Почему остановили выбор именно на Скопцеве?» Шепунов бушевал долго и заключил злым шёпотом: «Смотри, голубчик, у нас дорога узкая — двоим не разминуться!». Смысл угрозы Ягупкину известен: в Харбине не раз случались пропажи эмигрантов!.. Понесло суховеем, как в пустыне, — Тачибана и Шепунов. Правда, утешала надежда: гроза для видимости! Повязаны они друг с другом, как трамвайный вагон с рельсом…

В арендованном ведомством Шепунова зальце сотник сбросил цивильный пиджак, засучил рукава сатиновой рубахи. Растворил окно — сквозь переплёт решётки повеяло свежестью. Плюхнулся на диван, прижал пальцами дергавшиеся веки. «Чего, собственно, всполошился?» Не согласует Шепунов кандидата, подберём другого охотника. Если Тачибана дознается о перемене, можно оправдаться: в разведках заведено полученные данные по одному каналу перекрыть иными сообщениями и только после сверки считать их достоверными. Допустим, Скопцев доложит, а второй «ходок» — подтвердит. Для страховки!.. Найдутся ли средства у полковника для расчёта за «ходки»?

— Займёт у Тачибаны? — Ягупкин не сомневался, что и тот, и другой доят одну и ту же корову. — Займёт! А два агента — это может исключить новый провал. Он уже не ждал «Зайчика» — все сроки минули!

Перебирая в уме подходящих кандидатов для засылки в Забайкалье, он словно листал их личные карточки учёта. И вспомнился забайкальский казак Иван Кузовчиков. Сотник знал, что однополчанин живёт в Нахаловке. Приютила его бывшая стрелочница с железной дороги. Казак кормится случайными заработками. В «Союзе резервистов» не числится. К партии Родзаевского равнодушен и о фашистах невысокого мнения.

С этим казаком сотник стремя в стремя проскакал по Забайкалью. В селе под Борзей Ягупкин, роясь в сундуках крестьянина, замешкался. Крыша горевшего дома обвалилась. Не жить бы сотнику, её ли б не Кузовчиков. Казак в пламени нашарил задыхавшегося в дыму и чаде, прижатого балкой Ягупкина, с натугой вызволил, облил водой, приводя в чувства. К повозке, в которой Кузовчиков отхаживал сотника, подскакал бородатый мужик на малорослой кобылке, вскинул шашку над Ягупкиным. Кузовчиков с колена срезал партизана пулей…

«Надёжный казак!» — утвердился в решении Ягупкин и послал китайца-дворника за Кузовчиковым. Ему представлялось, что засылка агента к Советам не очень сложна, сбор сведений там, на той стороне, не составит особой трудности. Не требуется шибко подготовленного разведчика: подсмотреть, услышать, уточнить. Потому Кузовчиков вполне подходящий для такой миссии. У него почему-то и грана сомнения не возникло в успехе.

На пороге комнаты Кузовчиков согнулся в поклоне. Густая борода прижалась к стираной-перестиранной гимнастёрке. В руке зажат вылинявший картуз с жёлтым околышем.

Ягупкин отставил кружку с квасом. Из-под узенького лба оглядел замершего у входа казака, будто бы не видел его никогда. Кузовчикову почудилось, что сотник залез в его нутро и там самовольно хозяйничает — закололо под лопаткой, заворочался кирпич в желудке. «Что же ты, мямля?!» — ругал себя казак, переминаясь с ноги на ногу.

— Проходите, Иван Спиридонович!

— Благодарствую премного, Никита Поликарпович! — Во рту казака сразу скопилась горькая слюна, словно полыни пожевал.

— Садитесь, на ногах правды нет! — Ягупкин дружески улыбнулся. Открылись его порченые зубы с бледными дёснами.

Иван Спиридонович примостился на краю стула, с новой силой мял старую фуражку, обдирая ладонь о кокарду. Порыжевшие сапоги были смазаны и почищены. Серая от времени гимнастерка, перетянутая на поясе ремнем, заштопана на подоле.

— Сто лет, как виделись, Иван Спиридонович, а живём в одном городе. — Ягупкин помаргивал, барабаня нервными пальцами по столику. Позванивал пустой стакан, задевая графин. И эта дробь, и этот звон передавались дрожью в сердце Кузовчикова: отвык он от внимания начальства!

— У вас забот без меня много — где ж свидеться! Спасибо, господин сотник, что позвали. — Кузовчиков вдруг осердился: «Всего-навсего поручитель по-армейски считать, а нос дерёт, что твой генерал! Забыл, видать, как обмочился, когда заметил над собой партизанскую саблю!».

— Мне приятно, что ты жив и крепок!

— Жизнь идёт сикось-накось, ваше благородие! Деньги — богатым, шишки — беднякам! Такая планида, ваше благородие!

— Времена лихие, казак. Долготерпением живём…

— Ваша правда, господин сотник! Обносился в лоск. Это есть. А так — довольны премного.

— Перемены вот-вот грянут, Иван Спиридонович. Открыто говорить пока рано. Только верным людям позволено. Перед боевым делом что требуется, фронтовик?

— Вылазка, ваше благородие!

— Правильно мыслишь, Иван Спиридонович! О нашем разговоре — молча знай! Тому-другому сказал — пошла молва по Харбину.

— Не водилось такое за мной, господин сотник. — Кузовчиков степенно погладил свою бороду. Какие-то силы распрямили его пригнутую спину.

— Хочешь повидать жену? — вдруг огорошил вопросом Ягупкин.

— Ка-ака-ая же-ена?! Бог с вами! Двадцать годиков минуло. Из поминальника, поди, уж выхерила. — Сказав так, Кузовчиков поперхнулся: «А вдруг Груня ждёт?». Она так жалела его, миловала. Он долго надеялся вернуться к ней, копил сперва фены, потом гоби на дорогу. В ночлежке захудалой обретался, чтобы подешевше, ни с кем не путался…

С годами он разуверился в обещаниях офицеров и самого атамана Семёнова. Опускался всё ниже в обществе, в рикши было настроился — ноги не ходкие. В войну шибануло. Как-никак под пятьдесят подвалило давно. И ещё страх закреплял его в Китае: нехорошее было, когда семёновцы налетали на сёла и улусы в Забайкалье. Повязала судьба с урядником Аркатовым — зверь! По пьяному делу Иван Кузовчиков поджигал избы и заимки, гнал под пули комиссаров. Какая власть такое позабудет?..

А в тайге теперь покойно — деревья под осень затихают. Угомонились птицы. Мужики зябь поднимают — пахнет прелостью. Своей-то земли у Ивана не было. Батрачил у лавошника Скопцева подённо. Вместе с батяней и шуряком. А землю Кузовчиковы любили: от неё кормились, на неё уповали в чёрные дни. «Крестьянин перестанет стараться — весь мир с голоду умрёт!» — говорил отец Ване.

Доходили слухи, что в России живут ладно. Мужики в какие-то колхозы вошли, как бывало, в сельскую общину, в станичное общество. И хотелось Ивану следовать не на вылазку, а совсем домой. Батяня и матушка, наверное, уже на том свете — на могилах постоять!

Всё это метелью взвихрилось в кудлатой приседевшей голове казака. Отразилось в распахнутых серых глазах. Ягупкин уловил перемену в его настроении и доброжелательство, с которым встретил он казака, таяло.

— Подумай, Иван. И мы подумаем. К сроку снова позову.

— Слушаюсь, ваше благородие!

«О деньгах и не заикнулся!» — Сотник вспомнил торг Скопцева за этим же столиком.

— Птицей полечу, Никита Поликарпович!

— Птицей не получится, казак. Ползком через большевистские заграждения. И не в Сотниково, а куда скажем.

— И ползком поползу, господин сотник! — Смурое лицо Кузовчикова сморщилось, как в плаче. Он тёр жилистым кулаком заросшие волосами щёки. Плечи опустились, а ноги выстукивали разнобойно в волнении.

— Переменился ты, Иван Спиридонович. — Лицо сотника очерствело. Ему было жаль разуверившегося казака. Досадовал он из-за того, что русские на чужбине обманулись в своих упованиях. Ворохнулось чувство настороженности: Кузовчиков не вернётся из «ходки».

— Могу надеяться, ваше благородие? — Кузовчиков по-строевому опустил руки по швам. За многие годы в отрыве от Родины он впервые ощутил свою нужность кому-то. Из слов Ягупкина на него дохнуло давно забытым отчимдомом.

— Без надежды, казак, жить не стоит! — Ягупкин проводил Кузовчикова до порога зальца. — Извещу по надобности.

— Благодарствуем, ваше благородие!

Очутившись на улице и закурив дешёвую папиросу «Антик», Иван Спиридонович утихомирил нервы. «Дохлую мышь к поясу привязал, а притворяется охотником!» — презрительно оценил он сотника. Он не мог простить ему беспамятство — оставил однополчанина на произвол судьбы.

Тачибана приказал по телефону начальнику школы, расположенной на станции «Сунгари-2» и подчинённой военной японской миссии, прислать к нему курсанта из русских эмигрантов Аркатова Изота Дорофеевича.

— С вещами, господин капитан? — уточнил невидимый собеседник.

— Курсант вернётся к занятиям!

— Будет исполнено!

В двухэтажном деревянном доме, что примыкал к универсальному магазину Тун-Фа-Лана, рядом с харбинской барахолкой, — здесь постоянно людно и шумно, — капитан Тачибана облюбовал конспиративную квартиру. В соседстве — общедоступная зубоврачебная лечебница с множеством пациентов.

Аркатов явился к назначенному часу. Постучал в обитую дерматином дверь на первом этаже. Открыл сам Тачибана. Присущая повседневно японцам дежурная улыбка. Короткая шея утопала в вороте мундира.

— О-каэринасай! Добро пожаровать, господин урядник! — Тачибана церемонно отступил в глубину комнаты, освещенной скупыми лучами проникающего сквозь небольшое окно солнца.

Убранство помещения напоминало кухню скромной семьи. К стенке прижимался квадратный стол под цветной клеёнкой. На подоконнике — графин с водой. В углу — корзина, прикрытая серым полотном. Три табуретки жёлтой окраски. Пахло соевой похлёбкой и свежим чесноком.

Аркатов сел к столу в выжидательной позе. Тачибана снял салфетку с фарфорового чайника.

— Аригато, господин урядник! Спасибо, что отозвались на мою просьбу посетить. — Капитан налил в маленькие чашечки тёмно-коричневый чай и пригласил Аркатова:

— Угощайтесь, Изот Дорофеевич!

— Благодарю, господин капитан! — Аркатов взял левой рукой чашечку — утонула в его широкой ладони. На правой руке у него большой и указательный пальцы были скрючены.

— Как учение? — Тачибана прищуренными глазами наблюдал за курсантом. Тёмно-синий костюм, похожий на полувоенную форму. Аккуратно пострижен. Гладко выбрит. В школе хороший порядок!

— Учиться вроде поздновато мне…

— Не даёт пользы?

— Пользительно, если считать себя военным. Обиды не имеем, господин.

— Земляков давно видери?

— Порядочно прошло. Как-то всё не с руки. — Аркатов понимал, что к Тачибана вызван не ради пустой беседы. Он имел уже дело с этим капитаном в Харбине.

— А почему бы не встретиться?.. Однопорчанам есть что помнить. Жизнь на чужой земле имеет плохие свойства… В Трехречье казаки вместе, а в Харбине — поодиночке. Где Скопцев? Где Кузовчиков? Где Ягупкин?..

— Ни к чему мне они!

— Имеем урок-практика, курсант! — Тачибана отпивал маленькими глотками чай. — Задание: искать нужных людей! Вам зачёт, Аркатов. Ягупкина исключить — нас он не забывает.

Аркатов сообразил: японцу нужно знать настроение этих двух! Затевает что-то капитан.

— Трудно разыскать да узнать — мильон людишек!

— Это — задание! Человек подвержен соблазнам, урядник. Только в целое яйцо муха не залезет.

— В небе все вороны одинаково чёрные — не просто отличить.

— Расходы, конечно, требуются. А деро спешное! — Тачибана отсчитал несколько крупных купюр и передал Аркатову. — Доклад жду завтра к вечеру!

— Как я понял, прощупать, чем дышут землячки? Или ошибся?

— Курсант вышел из вас хороший! Саёнара! До свидания, Изот Дорофеевич.

От Тачибана урядник Аркатов доехал трамваем до конного виадука. Там пересел на автобус «Чурин — Модягоувка» и сошёл затем на остановке «Полицейская». Обогнув новый Благовещенский храм Приснодевы Марии, потолкался среди грузчиков у мельницы Чурина — здесь постоянно нуждаются в сильных плечах и ухватистых руках. Среди разношёрстной братии Скопцева не оказалось. Через городской сад направился к пристанскому участку «Ковши», куда пригоняли сплотки леса, но и там казака не обнаружил. По Соляной улице вышел к причалам с баржами. И снова потерпел неудачу.

Солнце клонилось к полудню и Аркатов начал обход злачных общедоступных мест: харчевни, дешёвые столовые, третьесортные трактиры. Тут обычно ошивались любители пропустить рюмашку ханьшина (русские называли «хана») или выпить кружку пива. Площадная брань вперемешку с матюками и тоскливой песней — отличие российских эмигрантов. Китайцы не имели удачи показываться на миру нетрезвыми. Для них перепой значил «потерю лица» — равносильно осрамиться не только самому, но и всему роду до «надцатого» колена.

Он настиг Платона Артамоновича в харчевне «Таверна». Тот сидел у входа под бледной лампой в кругу грузчиков. В высоких бутылках искрилось янтарное пиво.

— Урядник! — Скопцев вышел навстречу, облапил Аркатова. — Садись в компанию! Откуда выщелкнулся?

— Из того места, что и ты!

Аркатову не нравилась «Таверна». Он поправил картуз с твердым козырьком. Затянул узел галстука, повёл глазами на выход. Скопцев понял его, бросил на стол два гоби.

— За меня, братва! У нас с полчком наметилась свиданка!

Вдвоём покинули харчевню.

— Ты Кузовчикова давно видел? — спросил Аркатов. — Втроём залиться бы, как землякам…

— Как раз сегодня утром сошли с одного трамвая! Ваня — на элеватор, а я — в Ковши… — Скопцеву была приятна встреча с однополчанином. Нечасто случалось побыть вместе казакам. Поговорить по душам.

Налетел с Участковой улицы вихрь и жёлтая пыль закурилась на проспекте Сюя.

— Скольково помню себя за границей, столько жёлтая гнусь сопровождает меня! Ну, наказанье Божье!

— Хорошо б пристегнуть Кузовчикова в компашку!

— Айда! — Скопцев ускорил шаги.

На их удачу Кузовчиков, закончив урок на погрузке соевых бобов в вагон, спешил по Тюремной к трамваю.

— Братки! Изот? Ну и ну! — Иван Спиридонович хлопал себя по бокам. — Какими судьбами?

Обнялись по-братски. Расцеловались троекратно, как водилось на Руси.

— Обмыть! Обмыть свиданку! — Скопцев явно рассчитывал на угощение урядника.

— К Чурину завалиться?.. Кошелёк маловат! — проявлял нерешительность Аркатов.

— На левый берег! — загорелся Кузовчиков. Просторная куртка его голубела на солнце, выделявшем потёртости рукавов. За поясом — брезентовые рукавицы. На ногах плетёнки на китайский манер. Тёмные волосы, словно присеенные пылью хлебных лабазов.

— Прохладно на берегу! — возразил Аркатов.

— Там подешевше! — Кузовчиков прямо-таки сиял в кругу земляков. Тугим комком распирали нашивной карман только что заработанные гоби. — Недавно гужевались с дружками в «Привале трёх бродяг». Шик-блеск: красота!

— Уступим гужееду! — засмеялся Аркатов.

У «Яхт-клуба» на песке лежала плоскодонка. Перевозчик на ломаном русском спросил:

— Понузай, капитана?

— До-шао — чэнь саньпань? — Аркатов потёр палец о палец, указывая на лодку. — Сколько?

— Шибко мало, капитана… Твоя ехать, моя возить. Чэна мало…

— Да пусть везёт, китаёза замурзанная! — Кузовчиков толкал лодку на воду.

Саньпаня отчалила, пластая мутно-рудую Сунгари.

— Бери ложки, бери хлеб — собирайся на обед! — горланил Скопцев, раздувая ноздри в нетерпении.

— Бери ложки, бери бак, если нету — иди так! — подхватил Кузовчиков, опасно раскачивая плоскодонку.

— Ванька, глянь-ка — пупырь летит! — скалил зубы Скопцев.

— Чем занимаешься, Иван Спиридонович? — спросил Аркатов.

— Моя таскала. Его наваливала! — смеялся Кузовчиков. Ему явно улыбалась судьба: вызов к сотнику, встреча однополчан! Свежий ветер лохматил его бороду.

— Зальёмся к «Деду-виноделу»! — покрикивал Скопцев. — Там пельмени знатные. Кочанная квашеная капуста — пальчики оближешь, объедаясь!

— А, может, в трактир «Вася, заходи»? — вспоминал Аркатов названия левобережных питейных заведений.

— Не-е! «Дед-винодел» — аллюр три креста!

Лёгкое строение дачного типа нависало над берегом. Красочная, от угла до угла, вывеска с аршинными буквами: «Дед-винодел». И на манер китайских полотнищ отвесно броский плакат с нарисованной бутылкой вина и словами в стихе:

«Кого-то нет, кого-то жаль, «Империаль» умчит вас вдаль!».

Казаков на пороге встретил китаец глубоким поклоном:

— Добло шанго, нас кушай!

В его сопровождении однополчане проследовали через весь зал и заняли столик под искусственной пальмой.

— Байцзю? Смилнова? — подбежал половой с полотенцем через руку.

— Не-е, хана сегодня не годится! — запротестовал Скопцев.

— Ши, хао! — Половой уставился на него, посчитав Платона Артамоновича заводилой.

— Давай смирновскую! — коротко бросил Аркатов.

— Пойду сполосну руки! — Скопцев скрылся в закутке.

— Ваша капитана, чэни еси?

— Деньги есть! Быстро, ходя! — Аркатов снял пиджак и положил на свободный стул рядом с собой. — Мечи на стол поболее капусты в кочанах. Пельмени, мясо жареное…

— Шанго, капитана! Капуста класна, как рака… — Половой побежал на кухню.

— У нас, сажая капусту, приговаривают: не будь голенаста, будь пузаста, не будь пуста, будь густа, не будь красна, будь вкусна, не будь стара, будь молода, не будь мала, будь велика!

От долгого говорения Кузовчиков поперхнулся, махнул рукой:

— Где же смирновская, чёрт побери!

— Был не в грош, день да хорош! — Скопцев вернулся к столу, плюхнулся на стул. — С утра горло пересохло!..

Официант поставил на стол графин с водкой. Кувшин кваса. Тарелку с кочанной квашеной капустой.

Аркатов потрогал графин, удовлетворённо сказал:

— Братва, со слезой смирновская! Стекло замутнело. — Он налил лафитники. — Большевикам и не снилась такая!

— Хлеб подкачал! — Скопцев отломил корку. — Ржаного бы, с душком подовым…

Аркатов перекрестился, поднял стаканчик:

— Со встречей!

— Со свиданьицем, казаки! — растроганно отозвался Кузовчиков.

— Слава Господу-Христу, что я не пьяницей расту! — Скопцев махом опрокинул водку в рот. Хукал. Кряхтел. Вилкой раздирал на куски вилок солёной капусты. Она была с бурым оттенком от брусничного сока.

Кузовчиков скрёб пальцами свою лопатистую бороду. Потянулся к графину. Руку перехватил Аркатов:

— Угощение за мною! За скорое возвращение на свои земли!

— За погибель бошей! За упокой их чёрных душ! — Кузовчиков выпил до дна. Захрустела капуста на его крепких зубах.

— Кого? — не понял Скопцев.

— Немчуру гонят с русской земли!

Урядник вытер толстые губы рукавом сатиновой рубахи, приузил дымчатые глаза. Отставил свой лафитник.

— Празднуешь, выходит? Чему скалишь зубы, Иван?

— Русские бьют немчуру!

— Какие русские? Большевики с жидами?

— Пока мы тут… — Язык не слушался Кузовчикова. — Русский мужик прёт бошей вон!

— И мы своё покажем! Красные увели дивизии на запад. Понял, Иван? — Аркатов вызывал его на откровенность.

— Воевать с Советами намерился, Изот Дорофеевич? — Кузовчиков закурил папиросу.

— Попомнят нас, обнищавших, глотавших сухой кус с водой!

— Ой-ли, урядник! — Кузовчиков отшвырнул окурок к порогу и взял Аркатова за рукав рубахи. — Помнишь, как бежали? От босоногих партизан бежали?

— Положим, казак, не бежали! Отхо-одили!

— Выпьем, полчки! — Скопцев приготовил на вилке сочный кусок мяса. — Если надо, пойдём. Куда бы ни идти, лишь бы деньги. Красные, белые, жёлтые — один хрен!

— А это помнишь, Иван? Укусил комиссар. Ты его держал, а я — удавкой. Помнишь? — Аркатов пошевелил скрюченными пальцами правой руки. — Вздёрнут тебя, архангела, на первом суку!

— Твоя правда, урядник. Вздёрнут… И на чужбине не жизнь! Похоронят на родной земле…

— А ну вас к чёрту, охламоны! — Скопцев опрокинул в рот полный лафитник. Жадно жевал кровянистое мясо.

Кузовчиков захмелел, жаловался, едва не плача:

— В ломбарде Кулаева заложил обручальное кольцо. Моё, святое кольцо! Как оборвал останную ниточку… В Серафимовскую столовку ходил. Кормили бесплатно, как последнего распропащего бродягу. Готовил лёд на Сунгари. Кубами резали. Одна юдоль тут…

— Так шёл бы в консульство советских красных, — подсказал Аркатов.

— Ты чё, урядник?! Туда ход закрыт. Опавший лист не прирастёт к дереву!

— К богатой вдовушке присоседился б! — хохотнул Скопцев, обгладывая косточку свиной отбивной.

— Гуран ты забайкальский, Платон! — тряхнул лохматой головой Кузовчиков. — Кому нужен сивый мерин? Вон, на элеваторе, бабёнка-учётчица шарахается от меня, как от чумного…

— Она бороды боится! — продолжал хохотать Скопцев.

— Казак, выше голову! — Аркатов допивал вино из фужера. — Поймать свою жар-птицу! Вон, мильонщик Кулыгин. От боксёрского восстания китайцев спрятался за городом. Доходный домишко, трухлявый, скособоченный, сгорел от гранаты. Цена ему сотня-другая даянов! Утихла заварушка, Кулыгин обтяпал документики: оборотистому мужичку китайские власти отломили из казны 50.000 рубликов! Он тотчас вложил капитал в выгодное предприятие. Зачуханный домовладелец сегодня — богач! Вот как надо охмурять свою судьбу!

— С деньгой и в аду не пропадёшь! — заметил Скопцев.

— Слушай, урядник, побалуй полчка! — Кузовчиков указал на прилавок, где лежали бамбуковые палочки, на которые были нанизаны, как шашлыки, бурые ягоды боярки, облитые сверху патокой — большие, поменьше, средняя и совсем махонькая…

— Та-гу-ляо! — крикнул Аркатов официанту.

Тот принёс одну палочку на бумажке.

— Уважил, Изот Дорофеевич! Век не забуду! Уважил! — Кузовчиков с умилением трогал толстыми пальцами липкие ягодки, облизывал, как маленький. Крошки застревали в его раскудлаченной бороде. Глаза слезились.

— Ты зря напускаешь на себя, Иван Спиридонович! Казаки — это сила! — говорил Аркатов, вертя в пальцах пустой фужер. — При царе в России было четырнадцать казачьих войск: Донское, Кубанское, Оренбургское, Забайкальское, Терское, Сибирское, Уральское, Амурское, Семиреченское, Астраханское, Уссурийское, Енисейское, Иркутское, Якутское. Почти пять миллионов рубак! Это сила? Да и ещё какая сила! В Маньчжурии нас десятки тысяч! Красную шваль сотрем в порошок!

— Не все казаки так думают, урядник, — подал голос Скопцев. Он коркой подчищал соус в тарелочке после котлеты. — Поганое офицерьё продало казаков!

— Дать бы тебе, Платон, по сопатке! — озлился Аркатов.

— Цы-цы я! Цы-цы я! Цы-цы я! — запричитал Скопцев. Слов он не знал, но мотив был популярен в Харбине и он прихлопывал по столу в такт напеву. На его звуки откликнулся официант.

— Се-се, ходя! — Скопцев соединил над своей головой руки и похлопал в ладошки. — Спаси-ибо-о!

— Сапасибо тебе, капитана! — Китаец ждал: кто станет рассчитываться из гуляк?

Аркатов вынул из кармана пиджака портмоне, подал официанту бумажные гоби.

— Ты чё, урядник, столь чаевых? — возмутился Скопцев.

— Камшо скупо — сраму не оберёшься, Платошка!

— Морду бить, а не камшо подавать! — вдруг осердился Кузовчиков. Злость обуяла его от того, что не мог так, как Аркатов, сорить гоби. Его монеты пригодятся хозяйке, которой задолжал с прошлого месяца за койку, за стол, за стирку белья.

Обнявшись за плечи, вышли они к берегу. Опять взгромоздились на плоскодонку. Молодой китаец осклабился:

— Ваша тиха сиди. Ваша лыба не ходи!

На правой стороне Сунгари Аркатов окликнул рикшу:

— Эй, малый!

Скопцев и урядник поместились в возке. Рикша снял с шеи грязное полотенце, обтёр лицо, шею, впалую грудь.

— Капитана, ехал?

— Давай, китаёза, на Соборную площадь!

— Мне тут рядом. Дотопаю пешедралом! Спасибо за угощение! Спасибо за компанию! — Кузовчиков помахал рукой отъезжающим однополчанам. — Не поминайте лихом, казаки!

Рикша напрягся, тронул тележку на больших колесах, наклоняясь грудью вперёд, набирал скорость.

Ивану Спиридонович стало не по себе: люди здесь дома, всё у них своё на этой набережной, в этом городе, даже у самого разнесчастного кули, который таскает мешки сои на элеваторе, у рикши есть свой город, своя фанза. И накатила зависть к этим китайцам, к маньчжурам. У него не было ничего, кроме дороги в приют бездомных!

Он огляделся в поиске питейного заведения. Пошатываясь и запинаясь сандалиями, выбрел в Продовольственный переулок. Двери обшарпанной фанзы были распахнуты настежь. Слышался гомон. Он перешагнул порог. Его охватил чесночный дух. Запершило в горле от чада. Он отмусолил две бумажки гоби.

— Байцзю! — крикнул китайцу, указывая на стакан. — Наливай ханы!

Пил ханьшин, не закусывая. В пьяной голове вставали картины прошлого. Он укорял себя за нерешительность. Пятнадцать лет назад мог вернуться в своё Сотниково. Словно въявь видел газету «Вперёд». Её издавали на КВЖД. И жирный текст на первой полосе:

«…Во исполнение Манифеста ЦИК Союза ССР от 15 октября 1927 года и в ознаменование 10-летия Октябрьской революции Президиум Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР постановляет:

…освободить от дальнейшего пребывания под стражей всех трудящихся, осуждённых по приговору судов или административных органов за контрреволюционную деятельность, имевшую место во время Гражданской войны по первое января 1923 года. Все незаконченные производством дела этого рода подлежат прекращению…».

Не нашёлся тогда настырный человек, который подтолкнул бы нерискового казака к двери Советского консульства на Гиринской улице Харбина…

Иван Спиридонович одёрнул куртку, убеждаясь, что брезентовые рукавицы за кушаком, направился к выходу. Ему хотелось петь, но в голове мутилось, с языка срывались одинокие слова о последнем нонешнем денечке…

Дверь фанзы захлопнулась позади, как выстрелила.

— Баиньки, Ваня… гули-гули, Ваня… — бормотал он, держа направление на Нахаловку.

Пятая глава. На Распадковой

В августе 1944 года дальние гольцы побелели, словно вымазали их известью. От Селенги утрами тянуло холодом. Раннюю зиму сулили местные знатоки климата.

Военные строители нажимали: до заморозков нужно было выйти из нулевого цикла. Из земли, то есть. Заложить фундаменты, вырыть котлованы. А они — ого-о! В две смены чертоломили солдаты — пот солью инеел на гимнастёрках! Скрытые казематы, многоярусные хранилища снарядов и мин, помещения для интендантов и конторы, навесы и площадки на подъездах, контрольные участки оружейников. И всё это — «объект». Сперва это — кубометры перелопаченного грунта. Тысячи «кубиков» гравия, песка, мелкого камня, глины!

Фёдоров обходил фронт работ. Свежая земля пахла вкусно, напоминала ему прежнюю службу межевщика. И удовлетворение селилось в душе: должны поспеть к зиме! Присматривался к землекопам, шоферам, повозочным, плотникам. Встревал с ними в разговоры накоротке — тянут лямку безропотно. Рапорты с просьбой отправить на фронт командование части запретило: сдать «объект» в срок — вот вам, добровольцы, боевая операция! И солдаты трудились с ожесточением, полуголодные, на пределе физических сил, стремились чем-то помочь тем, кто громит фашистов на Западе.

В гуще строителей Фёдоров чётче обозначил свою роль: упредить врага, чтобы не помешал он этим терпеливцам доделать начатое. Втайне капитан полагал: обойдётся без вражеских помех! Но при очередной встрече в Чите майор Васин, словно развенчивая его надежду, дал понять: в Харбине интересуются строителями! Есть утечка сведений из Распадковой. Фёдоров, шагая по лесной дороге, мысленно не соглашался с майором:

«Если в Харбине интересуются, значит, там уже знают про стройку в Распадковой. Скрыть от неприятеля «объект» не удалось. Чего ж пороть горячку? Он будто бы услышал наяву распекающий голос Васина: «Эшелоны когда прибыли на станцию? Средь бела дня. По секрету — всему свету! По графику курьерского мчались!» Майор Васин точно скопировал слова Фёдорова указанные им при первой встрече со здешним особистом Голощёковым. Фёдоров брезгливо сплюнул: «Очкарик стукнул в Читу!». Иронически осудил коллег: «Овощехранилище! Военторговские базы!».

Слева дымила труба стекольного завода — «стеколки», по-здешнему. С первых пятилеток коптит. Рассчитывали на местный песок, а оказалось — не технологичен! Завозят теперь по Селенге, где-то на берегу Байкала добывают. Мысль о непредусмотрительности планировщиков вернула Фёдорова к собственным заботам. Нужно было задержать эшелоны на узловой станции до ночи — не тянулась бы теперь цепочка упрёков. «В нашем деле скоро вовсе не однозначно быстро, товарищ капитан!» — слышались Фёдорову поучения майора. Выходит, не хватило умишка! Когда-то, после увольнения из милиции, он начинал в Самаре, считай, с нуля, — таскал рейку за геодезистом, забивал колья, копал ямки, проверял реперы — опять копал грунт. Брал полезное на ум и вскоре стал младшим землемерным помощником. Сам, своим трудом и упорством. А тут — не межевое ведомство. Майор Васин в органах военной контрразведки не один год, и то ездит в Москву за советом… «Ты, капитан, не обижайся. Подумай сам: завозим боевое снаряжение на новую базу. Для чего? Готовимся к боевым действиям. А против кого? То-то! У нас с соседями пакт о нейтралитете. Для них иметь зацепку — праздник сердца! Нам на два фронта — нож острый. Вам ясно?» — «Я понятливый, товарищ майор!» — «Это — хорошо демонстрируете, капитан!» Фёдоров не считал себя полным олухом. У него была странная особенность восприятия чужих речей: если нудные и пустые, он тотчас отключался и думал совсем о постороннем. Его подмывало спросить: «Зуб вылечили салом, товарищ майор?». И стеснялся прерывать общие рассуждения Васина: начальник!..

Из-за сосен показались красно-кирпичные казармы и Семён Макарович прибавил шагу. Усталость давила плечи — километров пятнадцать отмахал! Хотелось есть. И оправдание дальнего перехода: «Вдруг письмо от Людмилы!». Сердце тревожно холодело: снайпер всегда ближе всех к врагу!

— Пляши, Макарыч! — Маргарита Павловна встретила с конвертом в руке. Фёдоров потоптался по-медвежьи — ни плясать, ни танцевать не умел.

«…Берегите себя, родные мои папа и мама. Со мною ничего не случится. На моём личном счету 21 фриц. Вот царапнуло маненько. Задело кожу на левом плече. Землемеру моему не пишите об этом. Я сама расскажу после победы.

Целую всех вас. Игорёк, слушайся дедулю и бабулю, вспоминай папку и меня.

Людка-верблюдка»

Охватив голову руками, Фёдоров будто застыл. Согнулся над столом в шинели, грязных сапогах. «Людка-верблюдка» — шутливое прозвище в семье. А если не просто задело? Приписка рукой тестя:

«Сеня, она у нас везучая! Служи крепче. Пиши ей чаще. Даст Бог, обойдётся…».

— Чё, неладное? — Хозяйка тронула его за плечо.

— Людмилу ранило…

— Эх, мнеченьки! Сильно?

— Если правда в письме, не очень.

— Вытребуй Анику-воина домой — вся правда! Не кровяни сердце, Макарыч. Так и отпиши: ступай, мол, домой скоренько, баба!

Фёдоров был недоволен собою: «Здоровый мужик рассоплился!». Майор не так глянул! Голощёков не так поступил! Межевщик, хандру — в сторону! Придёт время, будешь мерить усадьбы, очерчивать границы угодий, копаться в огороде. Никто тебя не упрекнёт в промашке!

Семён Макарович заставил себя подняться и улыбнуться:

— Всё в норме, как два на два — восемь, Маргарита Павловна!

Вечером принялся за письмо Людмиле. Стук в окно: посыльный из штаба! А там — шифровка из Читы:

«По сведениям пограничников, в наш тыл прорвался агент сопредельной стороны».

К кому идёт непрошеный гость? С какой целью? В какую сторону направляется? В какую личину вырядится? Кто его хозяева? Есть ли сообщники? Кто они? Где у него застолблена «крыша»?..

Мелкие и крупные вопросы пока повисают в воздухе — это проигрыш чекистов. Но есть и плюсы: они имеют время для встречи лазутчика. Перекрыть наблюдением дороги и тропинки, взять под контроль предполагаемые квартиры, облюбованные заранее противником, не спускать глаз с подозреваемых, потенциальных помощников врага. Не утратить бы эти плюсы! Чужой агент знает, что его ищут, о себе заботится. Заметает следы, пытается затеряться в народе…

Фёдорову представлялось, что настрой людей такой, что агенту ни в какую не спрятаться! Люди схватят врага!

Оставшись с глазу на глаз с начальником стройки, пожилым инженером-полковником, Семён Макарович сообщил о полученной ориентировке. Наметили упреждающие меры: ужесточить пропускной режим в охраняемой зоне, прекратить увольнение офицеров и рядовых из расположения части.

— Каждый новый человек неизбежно должен попасть в поле зрения наших людей, — говорил Фёдоров.

Полковник устало потянулся, потёр ладонь о ладонь. Доверительно скосил глаза на Фёдорова.

— Семён Макарович, вы мне по душе. Разрешите быть откровенным?.. Расположение базы засекли. Как и кто — ваше дело. Теперь же, как мне представляется, сюда нужны батареи зенитной артиллерии для прикрытия с воздуха хранилища. А из-за какого-то мерзавца лишать людей маленьких радостей, извините, не по-человечески. Может, я и ошибаюсь, не понимаю вашей службы…

Трезвые слова умудрённого жизнью человека легли на сердце Фёдорова. Он был полностью согласен с полковником. Разделял его соображения как офицер, как землемер. Но он был из органа карательного, охранительного, отвечающего за безопасность страны — не имел права по долгу службы соглашаться с выводами доброго по натуре командира. Всё это легко читалось во взгляде Фёдорова и полковник сник, погасив в своих глазах теплоту доверия.

— В политотдел загляните, капитан. Со своими коллегами из местных органов встретьтесь. — Полковник встал, считая беседу оконченной.

Огорчился Фёдоров: вынужден был порвать ниточку откровения! Простился смущённо. По дороге накапливал возмущение: «Все всё знают! Один он, бедный капитан, будто бы в коротких штанишках! Иди туда-то, скажи то-то. Секрет остаётся секретом, пока о нём знает один человек. Знают два, считай, осталось полсекрета. А если три — да здравствует базар!..

Скрепя сердце, Фёдоров встретился с Голощёковым. Тот был радушным, сиреневые глаза поблескивали под роговыми очками. Он заявил, что имеет уже ориентировку. Семён Макарович смотрел на уполномоченного «Смерша», как на чудо: «По сути, щекастый молодчик занимается доносительством, а выглядит невинным младенцем!».

В напряжении и ожидании текли августовские дни, недели — ничего подозрительного не происходило, Фёдоров мысленно подбадривал себя: лазутчик шёл не в Распадковую! А может, затаился, караулит свой час?..

От неведения, от переживаний за Людмилу он исхудал — шинель обвисала, как на жерди.

— Макарыч, попомни моё слово, никому не нужным станешь — ни службе, ни снайперше! — Маргарита Павловна подливала в стакан козьего молока. — Не кривись, как середа на пятницу! Жирное, вкусное — от Майки!

— Вытерплю, Павловна! Наша родовая жилистая, — отшучивался он, торопясь к «трёхтонке», коптящей под окнами.

Листья черёмухи обожгло первым инеем — кумачом трепетали на ветру. Каплями охры выделялись листки на берёзках. Притихла тайга. Ребятишки готовились к школе. Жители пристанционного посёлка потянулись за брусникой. Азартные охотники обходили угодья, заранее примечая скопление белки и соболя.

Фёдоров исчах в заботах: не проворонить бы агента, если он надумает просочиться в охраняемую зону вместе со здешними таёжными добытчиками. А если он встретится на шишкованье со своими сообщниками? Если так обусловлено — прохлопаем! И капитан запросил Васина: «Разрешите приехать в Читу!». Он посчитал, что совет кадрового чекиста в данном разе будет кстати.

Васин, знобко поводя плечами — лихорадка вторую неделю трепала, — выслушал доклад Фёдорова со вниманием, уточнял некоторые детали. Разговор затянулся. Попили горячего чаю с сухарями.

— Как наш уполномоченный по гарнизону, помогает? — Васин принял таблетку и запил стаканом воды.

Фёдоров ответил не сразу: как быть? Махнув рукой, ответил прямо:

— Ерундовый человек! — Говоря так о коллеге, Фёдоров не собирался его чернить. В своей жизни он не мог терпеть криводушных людей.

— Ты, капитан, не думай, что все кадровые сотрудники, как стёклышко, светлы. Мы — из народа. А народ разнолик. Мы — соответственно. Ладно! Вернёмся к своим делам. Зарубите себе на носу, капитан: агент идёт к вам! Из этого исходите. Из этого стройте версии. Не расхолаживайте себя поблажкой: пронесёт!

Семён Макарович покраснел, как школьник, застигнутый за непотребным занятием: «Откуда Васину известны тайные думки его, Фёдорова?».

— Понимаю, Климент Захарович.

— Выделим, как обещали, сотрудника на время. Из спецшколы прибыл лейтенант Сидорин Григорий Григорьевич. Имейте в виду: горяч, фантазёр, спортсмен первого разряда по боксу. По мере нужды, сдерживайте его благие порывы. Вы — человек уравновешенный. Сочетание классическое: лёд и пламень!..

— Какой там лёд! Преувеличиваете, Климент Захарович, по доброте своей…

Фёдорова познакомили с помощником: остроносенький паренёк с веснушками на щеках. Шагает, будто бы пританцовывает. До поезда на Распадковую оставалось десять часов. Семён Макарович больше молчал, захваченный мыслями об агенте.

Сидорина, по натуре разговорчивого и общительного, тяготило молчание капитана: «Зачем Васин послал к этакому бирюку?». Сняв сапоги и шинель, ослабив ремни, Фёдоров, не обращая внимания на сослуживца, завалился на койку.

— Ломит кости, как черти в молотилке прокрутили! — сказал Семён Макарович извиняющимся голосом. — От майора, что ль, перешла испанка?

Лейтенант не знал, что такое «испанка», уточнять не счёл нужным. Повесил новенькую шинель с погонами в шкаф, используемый вместо гардероба, причесал русый чуб перед зеркальцем на дверце шкафа, разогнал складки свежей гимнастёрки под широким офицерским ремнём.

Семён Макарович смотрел на него с любопытством и завистью: ничто не печалит парня! И мысленно представил себе этого чистенького, приглаженного лейтенантика в котловане, среди замызганных строителей, на раскисшей кваше лесной дороги. Про себя Фёдоров окрестил помощника Григри — Григорий Григорьевич. И снова вернул себя в ямы и кучугуры стройки. Солдаты в виде рабочих и вольнонаёмные, похожие на солдат. И явилось неожиданное предположение…

— Григорий Григорьевич, у вас, конечно, есть штатский костюм?

— Купил. — Сидорин непонимающе глядел на капитана.

— Вот и ладно. Форму свою спрячьте до лучших времён. — Фёдоров поднялся на койке и начал пояснять свою задумку. На Распадковой лейтенанта никто не знает. Приедет и оформится под видом рабочего по вольному найму. Вы лопату от топора отличите?

Сидорин явно разочаровался. Ему очень хотелось покрасоваться в гарнизоне. Новенькая форма, золотистые погоны офицера. Отлично сшитые сапоги. Фуражка с гладкой тульей. Лейтенант обидчиво жевал свои припухлые губы с заметным пушком.

— Войдёте в контакты с местным населением. Встречаться будем в условленном месте, — развивал свою мысль Фёдоров.

— Если вам, товарищ капитан, я неподходящий, так скажите…

— Пузыри оставим детям, товарищ лейтенант! — Фёдоров ожидал подобной реакции — сам бы возмутился, окажись на месте Сидорина. — Запасайтесь справочниками, наставлениями строймастера. Чтобы дважды два — восемь!

И вдруг Фёдоров прилёг в растерянности: как Васин глянет на затею? Лейтенант прикомандирован временно в Распадковую. В штате числится за Читой. И неловко теперь перед Сидориным — торопыга Длинноногий!

Васин принял Фёдорова поздним вечером. Выслушал. Подумал. У него поднялась температура и он поминутно вытирал платком лысину. Что-то было разумное в идее Фёдорова. А если промахнётся землемер? Агент расшифрует неопытного Сидорина. Примет свои меры предосторожности.

— Вы считаете, что Сидорин войдёт в роль без оплошки?

— Без ошибки живут лишь жмурики на погосте, товарищ майор!

— Прошу яснее!

— Виноват! Доля риска имеется, безусловно.

— Допустим, враг узнал подсадку. Спросит себя: зачем на Распадковой сексот?.. Чего морщитесь, капитан? У вас, на гражданке, это ругательно. А у нас «сексот» — секретный сотрудник. Вам ясно?..

— Значит отбой! — досадливо заключил Фёдоров.

— Значит отбой, капитан!

— Ну-у, никак в ударники не просочусь! — Семён Макарович щадил больного майора. — К слову, тогда свиное сало поспособствовало?

— Да ну вас!

В гостинице Фёдоров застал лейтенанта погрустневшим. Писал письмо. Русый чуб спадал на лоб.

— Мыслю нашу с вами, Григорий Григорьевич, срубили под корень! — Семён Макарович сознался Сидорину в своём скоропалительном решении.

Лейтенант, отложив письмо, торопливо изымал из чемодана свою новенькую форму. Говорил обрадованно:

— Вы извините меня, товарищ капитан.

— Понимаете, Григри, сам замысел, в принципе, приемлем. Вероятно, пригодится как-нибудь. Не обижайтесь на «Григри». Замётано?

— Можно, я маме напишу насчёт Григри?..

— Он повёл разрешительно своим маршальским жезлом! — Семён Макарович смеялся по-мальчишески громко и заразительно.

* * *

Маргарита Павловна стояла с Фёдоровым у хлевушка. За жердяными воротцами лежала чёрная коза с маленькими рожками. Косые лучи солнца освещали ползагонки.

— Чё, лежебока, сенца ждёшь? — Хозяйка раскрыла воротца.

Ямануха скосила голову и мекнула. Щенок тыкался мордой в перекладину, пытаясь пролезть внутрь клети.

— На осерёдыше твой корм, Майка. Боюсь, непогодой прохватит копну насквозь…

Фёдорова одолевали служебные хлопоты и ему хотелось отвлечься от них хоть на время.

— Переправим копёшку! Дважды два — восемь! Лодку найти б…

— Разе Заиграеву спросить? Не откажет, думаю.

— Петькину маму?

— Но-о!

— Что нам, казакам — день в работе, два гулям! — Фёдоров направился к соседке. Щенок увязался за ним. Он взял его на руки, Найда сердито скалила зубы.

Вскоре лодка отвалила от берега. На корме оголённый до пояса Петька. В белой исподней рубахе с засученными рукава Фёдоров взялся за вёсла.

— Греби ровнее! Не заглубляй вёсла! Ну, недотёпа! — покрикивал Петька, циркая слюной сквозь зубы. — Иди сюда, командир!

Парнишка присел у борта, пропуская мимо себя Фёдорова — лодку повернуло поперёк течения, грозя опрокинуть. Петька успел выправить посудину. Семён Макарович держал курс на остров. Заиграев сноровисто выгребал, пересиливая стремнину. Причалили к песчаной косе. Выпрыгивая на берег и подтягивая лодку. Петька до колен замочил штаны.

— Ну, ругатель, приступим? — Фёдоров достал из лодки, грабли и верёвку.

— Не люблю тюх-матюх!

Солнце жарило, будто бы в середине лета. Небо — бездонное, голубое. Привявшая трава источала прелые запахи. В глубине острова стрекотали сороки, недовольные вторжением людей. Петька вывел Фёдорова к поляне, окружённой черемуховыми деревьями. Семён Макарович дотянулся до ветки и сорвал тёмные ягоды. Пожевал и выплюнул — вязало во рту.

— От живота — первое средство! — тоном знатока пояснял Петька. Нос его шелушился на солнце, задорной пуговкой украшал загорелое до черноты лицо.

Копна сена в неделю ненастья изрядно осела. Потемнела сверху, приплюснутая дождём. Растянув верёвку двойной петлёй, Фёдоров укладывал на неё пласты сена. Пыль щекотала в носу, сухая трава колола оголённые до локтя руки. Петька подгребал клочки остожья.

— Объедение яманухе! — Семён Макарович различал сухой типчак, костёр, пырей, стебли хвоща. Растёр метёлку мятлика, понюхал и чихнул громко. И вновь застрекотали сороки. На тропе из-за кустов показался мужчина в фуражке речника. Узнав Петьку, поздоровался.

— Слышу, кто-то хозяйничает. — Из-под чёрных клочковатых бровей пытливо смотрели тёмные глаза здешнего бакенщика. — Увезут в два счёта — ищи да свищи, паря!

— Омуль ещё не пошёл, дядя Филипп? — Петька щурил на солнце озорные глаза. Отмахивался от слепней, жуя серу.

— Спасовские косяки скатились. Ноне не очень плотно идёт…

— Браконьеров прихватили?

— Попались двое. Ну, покедова! Поклон мамке передавай. Как она?

— Ничё. Всё в прачечной. Взялась полы мыть на вокзале…

— Ну, бувайте! — Бакенщик, косолапо шагая, скрылся в береговых зарослях.

Вязанку едва поднял на плечи Фёдоров — гнулся под тяжестью коромыслом. Ступал аккуратно, чтобы не раструсить ношу.

Маргарита Павловна работала поломойкой на железнодорожном вокзале — имела время после обеда. Она помогала Фёдорову таскать вязанки по крутому откосу к усадьбе.

За три рейса свозили весь запас с острова.

— Заводной ты, паря! — Маргарита Павловна принимала от Фёдорова и забрасывала вилами на чердак порцию за порцией пахучее сено.

— Руки работы просят, хозяюшка. — На длинных ногах Семён Макарович дотягивался почти до дверец сеновала.

— Чё там полошишься, Петьча? — совсем по-забайкальски покрикивал Фёдоров на зазевавшегося Заиграева.

— Не гони, дядя! — с задиристостью отзывался подросток.

— Первейшее дело — по вёдру запастись на зиму! — Семён Макарович подгребал остатки сена у сараюшки. — Бывало, с отцом с зари до зари отдавали сенокосу. Стожки наши на Кондурче выгодно отличались: сбитые, уплотненные, прикрытые сверху жердинами. Не хвалюсь: пасхальными яичками, поставленными на попа, смотрелись! Дожди не пробивали, под вьюгами не лохматились. Стожар высокий, подстилка из тальника — не гнило от сырой земли.

— Судьба тебе, Макарыч, быть пахарем, а не офицером! — Маргарита Павловна была довольна: одной заботой меньше.

Сеном набили чердак плотно. Во дворе запахло полынком, сухой травой. Щенок вертелся под ногами, цапая Фёдорова за сапоги. Найда тревожно вострила уши, присматривая за своим несмышлёнышем. Ямануха Майка подбирала клочки сена. Хозяйка отпугивала её, но коза вновь и вновь нарушала запрет.

— Признаюсь, Павловна, не переношу козьего молока! — Фёдоров принялся подметать двор измызганной метлой. — Прёт от него козлом!

— Привычка ко всему надобна. — Маргарита Павловна, считая дело сделанным, положила грабли на колышки, вбитые в стенку хлевка. — Чекушка не помешает с устатку? Как ты, Макарыч?

— Как дважды два — восемь! — Фёдоров поднял обе руки «за». Он чувствовал усталость, но на душе было легко. Рукавом вытирал потное лицо.

— Сгоношим, Макарыч! Может, Грушу кликнем?

— Само собой — лодка-то её. Петьку б чем-ничем побаловать.

— Мал ещё! — отрезала хозяйка. — Привыкать к делу без подношений — свято!

— Как прикажете, командир! — Фёдоров расчесал свой чуб деревянным гребнем.

Застолье удалось на славу. У Маргариты Павловны нашёлся «спасовского» улова малосольный омуль. Картошка с песчаного бугра — искристая! Зеленоватые помидоры со своего огорода. Заиграева принесла рыбу холодного копчения с прошлогодней путины. Довершение — «гусиха» с бражкой. Пенистая, с горчинкой. Пришёлся кстати и офицерский доппаёк Фёдорова. Женщин насмешил Фёдоров, принюхивающийся к омулю. Брезгливо сморщился.

— Или я порядочная бестолочь, или рыба порченая!

— С душком омуль-то, Макарыч! — Маргарита Павловна хохотала во всё горло. — Нарочно приквашиваем — особенный скус!

Семён Макарович вновь пожевал дольку рыбы. Прижмурился, почмокал и тоже рассмеялся.

— Живы будем — фиг помрём!

Говорили о войне, предстоящей зиме, о скорой страде Прибайкалья — покатит на нерест омуль. Агриппина Петровна Заиграева, широкоскулая, с обветренным лицом женщина сорока пяти лет, сетовала на строптивость Петьки, загадывала его будущее. А потом запела приятным голосом о неразделённой любви. Сильным сопрано подпевала Маргарита Павловна.

Где эти лунные ночи?

Где это пел соловей?

Где эти карие очи?

Кто их ласкает теперь?

Солдатки-вдовы выплакивали в песне своё неизбывное одиночество, свою печаль-кручину, как молитву:

Под окном черемушка колышется,

Распускает лепестки свои.

За рекой знакомый голос слышится

Да поют всю ночку соловьи…

Окно на речку было распахнуто. Слаженные голоса эхом прокатывались на Селенге. Полная луна заглядывала в избу. Ветер сквозь створки наносил запахи заречных трав и плеск о берег близкой воды…

— Душевное спасибо, дорогие женщины, за хорошие песни! — Фёдоров растроганно озирал соседок.

— Какая жизнь, какая думка — такая и песня! — Маргарита Павловна перевернула кружку на блюдечке.

— Не зря говорят, что только первую песенку, зардевшись, поют, а потом — в слезах, — поднялась Заиграева. — У меня, поди, изба пошла по горнице, а сени — по полатям!

— Агриппина Петровна, в Доме Красной Армии новый фильм для военных. Позвольте взять с собой Петьку вашего?

— Неслух! А-а, пусть его!

— Балуешь пацана! — Маргарита Павловна усмотрела в просьбе Фёдорова желание командира поощрить Петьку за дневную работу. Семён Макарович уловил её недовольство, с виноватой улыбкой оправдывался:

— Не очко меня сгубило, а перебор да недобор!

— Ох, не доведёт вас, Макарыч, доброта в рай!

Мальчуган ног под собой не чуял: офицер вёл его в кино!

Начался показ вестей с фронта. Дымили фашистские танки. Пыль. Клубы гари. В небе самолёты с вывертами кружились. Петька наклонялся вперёд, что-то выкрикивал. Зал был настроен радостно: «Наши идут вперёд!». А Фёдоров за всем, что показывали на экране, видел смерти. Гибли советские. Гибли немцы. Разрушения подчистую! Потом возводить всю внове. Пот, мозоли, страдания. И советских. И немцев…

Петька остался смотреть художественный фильм «Два бойца», а Фёдорову предстояло шагать в ночь с проверкой постов охраны, он с сожалением покинул Дом Красной Армии.

* * *

Капитан Фёдоров готовил отчёт для Васина. В комнате держался кислый запах табачного дыма. Семёну Макаровичу, проведшему большую часть своей жизни на свежем воздухе, ненавистна была такая затхлость. Ошалев от писанины, он растворил окно настежь. Доносился шорох сосновых веток — дерево подпирало крышу здания. За углом, на пустыре, мальчишки гоняли мяч. Азартные крики мешали сосредоточиться. Слышнее зазвучало радио. Диктор громко сообщал:

— Войска Четвёртого Украинского фронта в ходе успешного наступления освободили город Старый Самбор… Войска Третьего Прибалтийского фронта начали Тартускую наступательную операцию…

Где-то там, в пекле боевых действий, его Людмила. Прислала фото. В шапке-ушанке. Полушубок с оторочкой. Винтовка с оптическим прицелом на плече. Семёну Макаровичу с первого взгляда показалось: чужая женщина! Симпатичная, чем-то напоминающая Людмилу. Он до сих порникак не мог представить себе хохотушку на смертельном рубеже, выцеливающую врага. «Это до ранения или после?» — Фёдоров вынул из кармана гимнастёрки карточку и принялся рассматривать.

— Товарищ капитан! — Громкий голос лейтенанта Сидорина застал врасплох. «Ну, Григри!» — поднял на помощника сердитые глаза. Тот протянул грязную бумажку.

— Вот, товарищ Фёдоров!

Семён Макарович прикрыл окно и тотчас досадливо повёл носом: не проветрилась комната! Отворачиваясь от лучей полуденного солнца, прочитал записку:

«Встречаемся 18/VIII — Номер К-12».

— Откуда она у вас, товарищ лейтенант?

Сидорин, одернув гимнастёрку и пошевелив острыми плечами, словно снял непомерную ношу. Сержант Дубаев накануне увидел на сопке мальчишек — бегали, кричали «ура», прятались за камнями. А внизу, у подошвы горы, располагаются палатки с батальонным имуществом. «Не повредили ли пацаны склад?» — решил он проверить палатки. Карабкаясь по крутому склону, сержант сронил камень. В углублении белела бумажка.

— Вроде тайника, выходит, — заключил доклад Сидорин.

— Сержанту делать нечего? — Фёдоров бросил на стол записку. — Кому известно о происшедшем?

— Дубаев говорит, никому.

— Камень на месте?

— Скатился далеко вниз. Я осмотрел — гладкий…

Фёдоров почувствовал непонятное ему раздражение. Или потому, что лейтенант оторвал его от фотографии, или вид Сидорина, праздничный, беззаботный… И записка смущала его. Чёткие буквы. Почерк, похоже, ученический. Бумага обёрточная, края оборваны неровно.

— Ваше мнение, лейтенант?

— Что-то тут есть. — Лейтенант явно осторожничал. — Опять же, примитив, если «почтовый ящик» агента…

— Определённее можете?! — Фёдоров сорвался на крик: всё не так, как думалось! Наблюдали, упреждали, проверяли, высматривали — на тебе!

— Доложить надо, товарищ капитан!

Фёдорову было неловко от своей несдержанности. Он вертел в руках бумажку, посмотрел через неё на свет.

— На зубок, что ль, испробовать? — Он виновато усмехнулся.

Дежурный по отделу военной контрразведки «Смерш» в Чите навострился: дело, по его соображению, серьёзное!

Минут через пять — звонок: майор Васин!

— Установить негласное наблюдение! Выезжаю к вам.

Начальству виднее, где ему быть. Фёдоров не прочь бы и самостоятельно подумать и решить. Сомневался он — детским озорством отдавало от записки! Но, опять-таки, лазутчик прорвался через границу и пока не обнаружен.

— Товарищ лейтенант, берите мотоцикл дежурного по части и — в местный отдел НКГБ. Попросите увеличить находку на фотографии. Второе: предупредить сержанта Дубаева! Без расписки, но строго: губы на замок! Нашу контору он знает.

Сидорин прищёлкнул каблуками, тряхнул русым чубом. Загремел в коридоре.

Надежды на скорый результат Фёдоров не питал: если это и был «почтовый ящик», то сержант Дубаев провалил его…

…Майор Васин прибыл в Распадковую рано утром. Фёдоров встретил его на вокзале.

— Есть новости, товарищ капитан? — Васин шагал широко. Демисезонное пальто нёс на руке.

— Без перемен на нашем фронте. — Фёдоров предложил перекусить в гарнизонной столовой. Васин отказался.

— Зовите Сидорина и — к тайнику!

По дороге в горы Фёдоров попытался намекнуть: не пустышку ли тянем? Васин резонно указал: «Кто-то же положил записку под камень!».

Вернулись они часа через три. Солнце поднялось над хребтами за Селенгой. Васин воздерживался от оценки случившегося. В комнате Фёдорова майор удобно устроился на кожаном диване. Ему нравилась основательность и аккуратность обстановки оперативного пункта «Смерш» стройбата. Он видел в ней отражение характера капитана.

— Вы у «Фёдора» бывали? — спросил Васин, отпивая из стакана холодный чай. Увидя недоумение капитана, майор хмыкнул: «Неумехи! Один — зелёный, другой — землемер!». Климент Захарович пояснил: «Фёдором» называют формуляр, картотеку с именами потенциальных противников. Без знакомства с архивом трудно ориентироваться. Бывшие купцы. Лица духовного звания. Белые офицеры. Ярые каратели. Крупные уголовники. Активные белогвардейцы.

— Есть заключение графологов?

Фёдоров подал Васину протокол экспертов.

«Ученический почерк. Неустойчивый характер. Писавшему 14—15 лет».

Солдат, дежуривший у входа, отворил двери.

— Товарищ капитан! — Заметив Васина, смешался: «Можно ли при штатском пускать посетителя?»

— Что у вас? — спросил Фёдоров.

— Петька Заиграев… Ну, вы, товарищ капитан, знаете его, футболист малый.

Климент Захарович посматривал на Фёдорова. В круглых глазах играли чёртики: «Ещё и футболист!».

— Пусть войдёт.

Петька Заиграев в стоптанных ботинках переступил порог. На лице — тревога.

— Садись, футбольный капитан! — Семён Макарович дружески подмигнул парнишке. — Чем порадуешь?

— Мне бы с глазу на глаз.

— Мой начальник. При нём можно, если даже секретное.

Петька недоверчиво смотрел на Васина: в гражданской одежде над военным капитаном командир?..

Подросток рассказал о том, что ранним утром подался в тайгу за грибами. Напал на полянку — жёлтая от маслят и рыжиков. Он сел в мох и — за нож. Корзинка полнилась на глазах. Тихо сперва было, а потом кедровки повели себя колготно. Кто-то ходил недалеко! Петька подосадовал: набредёт на добычливое место! Делиться удачей ему не хотелось. Чтобы не быть обнаруженным, прилёг в подсохший папоротник.

Из-за сосен вышел мужчина с мешком-горбовиком за спиной. В серой стёганой телогрейке. Высокие болотные сапоги. Голенища подвернуты до колен. Кепка — блин грязно-коричневый. Гнулся под заплечной ношей. В руке — железный совок, каким в Забайкалье собирают чернику и бруснику.

— Что-нибудь приметное запомнил? — Васин кахикнул в волнении.

— Психовал я… Шёл-то он не к Распадковой — в тайгу! А горбовик полон. Почему? — Заиграев раскраснелся, переживая лесную встречу по-новому. Слова сглатывал. — Не к посёлку шёл. Почему опять в тайгу? И не к ягодным местам с совком. Почему?..

— Ты, Петро, не торопись. — Фёдоров с одобрением слушал приметливого соседа. — Ты, конечно, посчитал, что увидел шпиона?

— Но-о! Гошка рассказывал, как у них на границе нарушители хитрили. Он с отцом всю жизнь на границе. И этот, с горбовиком, оглядывался, прислушивался… Углубился в осинник, а дальше — промоина. По ней спустился в Гадючий овраг. А чего там не видел? Там жабы да змеи. Ну, думаю себе: унесло! Маслята — мои! А сердце тукает: мужик незнакомый, чего ищет?

— Что заметил особенного? — нетерпеливо повторил Васин.

— Погоди!.. Кажись, припадал направо…

— Ты следил за ним?

— Но-о.

— Вот тебе и но! — Майор скептически настраивался: ягодник заблудился, искал тропу. Мальчишка, наслушавшись выдумок приятеля о границе, начитавшись приключенческих книжек, морочит голову.

Петька чутко уловил перемену в разговоре.

— Ищите сами, Шерлоки Холмсы!

— Не пузырись, сосед! — Фёдоров придержал паренька за плечи. — Рассказывай поподробнее, пожалуйста.

— Я пошёл следом, — без прежнего вдохновения говорил подросток, искоса поглядывая на Васина. Ему было обидно: явный шпик топчет тайгу, а эти… — В багульнике замер, на краю ската. Он в мелком сосняке. Горбовик снял. Борода рыжеватая. Размазал пот — грязные пятна, как у смазчика. Глянул в мою сторону, как выстрелил…

Зазвонил телефон. Васин взял трубку и мотнул головой Фёдорову. Тот увёл Петьку за двери.

Майор прижимал трубку к уху плечом — руки заняты писанием. Царапал какие-то значки, буквы, понятые лишь самому Васину. Попросив невидимого собеседника обождать, крикнул Фёдорову:

— Парнишку потом — ко мне!

Закончив разговор с Читой, Климент Захарович позвал капитана и Петьку.

— Злой, говоришь, мужик?.. Тебе, Заиграев, подвалила удача, а ему… Или ты думаешь иначе?

— Иначе! Зачем бы в «Смерш»?! — Петька вновь вошел в роль свидетеля метаний мужчины в тайге. — Испугался я от его виду — зверюга! Быстренько вернулся к корзине. Срезаю грибы, а из головы не выходит рыжий. Вдруг подумал: не городской ли? Заплутался. Дай, думаю, ещё раз гляну: помочь, чё ли? Подкрался к обрыву — нет ягодника. Туда-сюда — корова языком смахнула! Слышу: ветки потрескивают. Заметил на той стороне оврага. И горбовик легко на спине подпрыгивает. Так и убёг за Берёзовый ключ.

— Чем же он не понравился? — Фёдоров так же, как и Васин, нуждался в подробностях. — Что привлекло твой глаз?

Парнишка задумался. Детские пальцы со следами грибной слизи мяли подол рубахи.

— Загар какой-то красный. У нас, сами видите, тёмно-коричневый, почти чёрный. — Петька протянул к Васину свои руки. — Не наш загар. И горбовик — будь здоров! А места не ягодные. Мама говорила, когда-то пал там прокатился, пожар был, весь брусничник тогда выгорел. Досе не вырос. А раньше в тех местах брусника ковром краснела. Какой он добытчик, если рыжики и маслята топтал без разбора?.. Почему не срезал? Почему горбовик стал лёгким? Понятно?

Фёдоров был покорён Петькой. Одобрительно похлопал его по костистым плечам.

— Ты спускался в овраг? — спросил Васин.

— Побоялся, дяденька…

— А сейчас найдёшь овраг?

Петька норовисто тряхнул стриженой головой: чего спрашиваешь! Он тут родился и вырос — любой пенёк свой!

— Маслят нажарил? Или сушить намереваешься? — Фёдоров раскачивался на длинных ногах.

— Тут они, в коридоре. Солдат караулит.

— Одна нога здесь, другая — дома! — топнул Фёдоров.

— И никому ни слова! Даже матери! — предупредил Васин.

— Но-о. — Петька явно не хотел нести корзину с грибами домой. Ему не терпелось увидеть своими глазами, как поднимутся цепи солдат, окружая сопки со всех сторон.

— Ты ещё здесь?! — Васин погрозил пальцем.

Парнишка поплёлся в коридор. Недовольно прикрыл дверь.

Васин вытирал испарину на лбу и впалых щеках. Изредка покахикивал. На плечи наброшено демисезонное пальто цвета переспелой груши.

«В баньку бы ему да берёзовым веничком, да чаю с малиной, да ещё стакан водки или спирту с перцем и — под стёганое одеяло», — думал Васин.

— Вы не слушаете меня, капитан! — Васин подтянул к затылку короткий воротник пальто. — Что главного отметили вы в рассказе Пети Заиграева?

Семён Макарович, застигнутый вопросом врасплох, заговорил о подозрительном поведении неизвестного, о его приметах.

— Малое же вы, капитан, уловили! — перебил его майор. — Неизвестный ходил в том месте, где прежде брусники было навалом. Вам ясно?..

— Возможно…

— Какой же вывод? Он на поверхности! Человек из бывших местных. Тут давно не был. Про лесные пожары не знает. Не исключено, что он и есть К-12. Ваше мнение, капитан?

— Записка наивна, как дважды два — восемь! А насчёт замеченного в тайге, может, ищейку пустить? Местная милиция поможет.

Васин отмахнулся: агент не из простаков!

— Разрешите, товарищ майор? — В комнату вошёл Голощёков.

Васин в упор разглядывал его.

— Начальство, понимаешь, в поте лица надрывается, а подчинённые чем заняты, если не секрет?

— Не был извещён Читой! Отсутствовал во вверенном мне гарнизоне. Выявлял классово-чуждый элемент в селе Сотниково.

— В районе Распадковой замечен подозрительный мужчина лет за пятьдесят. Хромает на правую ногу. Рыжеватый. Плотного сложения. — Васин подробно описал таёжника, встреченного Петей Заиграевым.

Голощёков быстро чиркал карандашом в блокноте.

— Позвольте, товарищ майор… — Уполномоченный «Смерша» потрогал свои пухлые щёки. — В Сотникове проговорились… Хм-м… Позвольте, когда ж это было? Да, суток трое назад какой-то не местный мужик побывал в селе, интересовался Агриппиной Кузовчиковой. Дом её забит…

— О хромоте не упоминалось?

— Не обратил внимания. Виноват!

— Немедленно возвращайтесь в Сотниково! Всё разузнайте и завтра утром доложите. Насторожите своих помощников!

— Есть узнать и доложить! — Голощёков чётко повернулся через левое плечо и скрылся за дверью.

— Слушайте, капитан, не даёт покоя утечка данных по Распадковой. — Васин снова закашлялся. Измождённое лицо покраснело. Фёдоров твёрдо решил: баньку организовать!

— Как в части с разговорами по телефону? — продолжил Васин, вытирая губы платком. — Небось, ля-ля-ля?

— Притормаживаем говорливых! А с этой «овощной базой» — посмеиваются командиры!

— Деза не отменяется, капитан! Что ж, Семён Макарович, зови Петьку. Прогуляемся по тайге! — Васин бодрился, хотя простуда клонила его в постель.

Солнце перевалило за полдень. От сосен тянуло смоляным духом. Кедровки кричали.

Петька опередил взрослых, чтобы не миновать скрытый поворот к грибным местам.

— Очень уж добрые глаза у лейтенанта Сидорина, — отвечая на свои мысли, промолвил Васин, придерживая ход и утихомиривая сердце.

— Васильковые глаза всегда добрые, поверьте, Климент Захарович!

— Наивность, капитан, в контрразведке — беда! Доброта не самое лучшее свойство.

Фёдоров, сам ходок первой руки, едва поспевал за майором. Старался понять: «Чем не понравились Васину глаза лейтенанта? Откровенные, не замутнённые мудростью возраста. Разве это беда? Беда, если в глазах льстивая преданность и бездумность показной прилежности». На ум почему-то пришёл Голощёков.

— А какая оценка глазам Голощёкова, товарищ майор? — спросил Семён Макарович.

— Понял вас, капитан! — Васин привалился спиной к сосне и в глазах его запрыгали чёртики. — Не можете простить ему сообщение о том, как вы с курьерской скоростью вкатили на Распадковую?.. Он не желал вам насолить, ей-ей. Просто, он понимает нашу службу прямолинейно. С годами останется в нём сухой служака, скажем, как ваш покорный слуга…

— Не могу согласиться! Есть в нём что-то, в моём понимании, от иезуита!

— Эк, куда хватил!

Петька издали подал сигнал: приближаемся!

Фёдоров огляделся, чтобы запомнить местность. В споре с Васиным, брать или не брать охрану, он не взял верх и теперь, увидя сумеречный бор, пожалел о своей покладистости — самое подходящее место для засады!

Почти до заката солнца обследовали мрачный, заросший кустарником Гадючий овраг. Шарили в пещерках, образованных водополом в ливни, под размытыми кореньями на склонах.

Васин, облепленный паутиной и сухой листвой, был неутомим. Покашливание выдавало его путь. Майор всё ещё не мог принять всерьёз свидетельства Петьки Заиграева. Хотя в чём-то его рассказ подтверждался сведениями, переданными из Читы по телефону.

— Гляньте-ка, Климент Захарович! — Фёдоров стоял над большой промоиной в зарослях мелких сосенок. Васин увидел свежие следы. Вмятина от каблука скособочена, подошва со стёртыми рубчиками.

Ливневым потоком вывернуло старую осину — образовалось углубление у корней. Натоптано без остережения. Валежник отброшен. Что-то было спрятано.

Петька кинулся туда первым.

— Осторожно! — крикнул Фёдоров.

Ямка была пуста. Земля уплотнена чем-то тяжёлым, чего там теперь не было. Вокруг — следы резиновых сапог.

Васин вытер обильный пот с лица. Присел на колодину. Не в его состоянии одолевать крутые склоны!

— Неизвестный наблюдает за нами и хохочет от души! — Фёдоров улыбался. На его зарозовевшем лице были следы пыли.

— Что ж тут смешного?! — Васин в замешательстве оглядывал крутые берега оврага. — Не его ли послание обнаружил Дубаев?

Петька метался по буераку, стараясь выискать что-либо подозрительное. В душе он ругал и Фёдорова, и его штатского начальника. Послушался бы сразу, перехватили бы шпиона!

— Не попробовать ли, товарищ майор, пустить собаку? — спросил Фёдоров.

— Видите же, махорка рассыпана!

Петька встрепенулся: «Майор!». Разве же он не на службе, что без формы? Уж майору-то положено быть решительным и догадливым, не в пример капитану Фёдорову.

Из леса возвращались с первыми сумерками. Молчаливые. Нахмуренные. Усталые.

— Я читал: есть ищейки — даже махорка им нипочём! — Петька едва поспевал за Васиным.

— Химический порошок, футболист, собьёт с толку любую овчарку.

У железнодорожного переезда Фёдоров взял за плечо Петьку.

— За помощь спасибо, Петя! А на фронт, Петро, больше не бегай. Мать пожалей — ты у неё один.

* * *

Васин поднял руки вверх, чертыхаясь в горячем пару. Выскочил в малюсенький — едва вмещается человек на лавке — предбанник. Хватал ртом воздух, обмывал пылающее лицо холодной водой из бочки.

— Слабак, Климент Захарович! — хохотал Фёдоров, плеская из ковшика воду на раскалённую каменку. Седой пар волной поглотил его. Слабенький свет свечи едва мерцал в серой мгле.

Климент Захарович по-быстрому оделся, напахнул шинель Фёдорова. С полотенцем на шее затрусил в избу. Хозяйская сука Найда, оберегая щенка, заворчала на гостя, вздыбила загривок: подгребла малыша к себе.

— Не трону… не трону… — Васин притишил шаги, опасаясь броска суки.

— С лёгким паром вас! — Маргарита Павловна занесла в горницу самовар.

— Спасибо, хозяюшка! — Васин взял у неё самовар и водворил на стол. — Будто вновь народился…

— Но-о… Пользительно всегда.

— Постоялец ваш — мастак баниться! — Васин покрутил головой, пытаясь вытряхнуть воду из уха. — Уморил было!

— Натрём барсучьим жиром грудь — к утру простуды, как не было.

У Фёдорова лицо — кумач. Он поставил рядом с самоваром армейскую фляжку.

— После бани — укради, но выпей! Маргарита Павловна, пожалуйста, посуду.

Она принесли два стакана. Фёдоров пригласил её за стол, она отказалась — доглядеть за Майкой, курятник закрыть, баньку притушить…

Климент Захарович понюхал: что налито? Поёжился, хукнул, будто опускается в прорубь, вылил содержимое стакана в рот. Не дыша, выпил воды. Схватил солёный огурец. Захрустел.

— Ну, капитан, не полегчает, считай себя на губе, под строгим арестом!

— Не боись, Семён Макарович! — подала голос хозяйка. — Хворь сымет — веками проверено.

Залаяла собака. Послышался тенорок Петьки. Строгий голос Маргариты Павловны: «Дай хоть ночью покой людям!». В окно просунулась ушастая голова Петьки.

— Товарищ капитан, а на мост людей послали? Он, паразит, может сигануть за Селенгу!

— А ты грибы засолил, сыщик? — спросил Васин.

— Но-о… Если что, я сплю возле окна. — И исчез в темноте. Найда вскоре утихла. На дворе шуршали шаги хозяйки.

— Сколько защитников у красной России! — Васин пересел на диван. — Сегодня мы с вами, Семён Макарыч, завтра — они, такие вот Петьки-Гошки. Как-то спокойнее на душе, когда знаешь об этом…

Ему хорошо было в избе. Разлилось тепло по жилам. Горели ноги в валенках — хозяйка заставила обуть. Шумело в голове от спирта. Капитан не казался угловатым — просто высокий человек сутулится. Притуплялась острота обиды за неудачу в тайге…

— Интересное дело, Климент Захарович. — Фёдоров с наслаждением пил чай со смородиновым листом, неторопливо обтирал потное лицо. — Бывало, ночь застигнет в далёком поле, на обмере угодий… Костерок. В котелке булькает чай. И разговоры… Про что, вы думаете, калякали? Про то же самое. Кто после нас выйдет на это поле? Кто с рейкой да мерной лентой придёт на землю… Выходит, каждый кулик про своё болото?

— Чересчур хватил! Какое сравнение? — Васин прошёл по комнате, наполняясь чувством умиротворения: звала к себе кровать с белой подушкой.

В окно постучали. Фёдоров распахнул створки. Посыльный из штаба.

— Майора Васина Чита требует к прямому телефону!

Климент Захарович с сожалением похлопал ладонью по белой подушке, торопливо взялся за одежду.

* * *

Григри доставил обнадёживающую весть: сотрудники местного отдела НКГБ засекли неизвестного! Но на переезде в Заудинском посёлке упустили.

— Точнее! — потребовал Васин.

— Вспрыгнул на тормозную площадку проходящего поезда, а сотрудник госбезопасности сорвался, едва не угодив под колеса.

— Лапти! Приметы хоть зафиксировали?

— Могучий мужик. Борода — лопатой. В сером ватнике…

— Не хромал?

— Не установлено, товарищ майор. — Сидорин озарил Васина светлым взором. — В здешних архивах сохранилась обзорная справка на разыскиваемых семёновцев. Среди них местный уроженец, некий Скопцев. По показаниям жителей Сотникова — рыжий казак. Из торговцев. Служил у барона Унгерна. Причастен к делу по станице Кулинга: летом 1921 года сожгли вчистую! Людей перебили, посекли. В селе Укыр сжигал дома лично…

— Заметьте, товарищ майор, Скопцев прихрамывал. — Сидорин закончил с таким искрением, будто лично собрал сведения на белого казака.

Хромой, рыжий! Перед отъездом из Читы Климент Захарович знакомился с оперативными донесениями пограничной службы. Из бурятского улуса под Куналеем сообщали о появлении там рыжего незнакомца, хромающего на правую ногу. А из-под Чикоя — о подобном же человеке, ночевавшем у некой Серафимы. Имеет ли отношение хромой к тайнику в тайге? Не он ли укатил на поезде? Два или один агент?

Климент Захарович сбросил пиджак, расшнуровал ботинки и прилёг на диван.

— Извините, товарищи, давит под ложечкой…

— Может, врача? — забеспокоился Фёдоров.

— Не суетитесь, капитан. Составьте справку о приметах ягодника. Это — первое. Взять слепок со следов в Гадючьем овраге. Второе. Узнайте у Голощёкова о сведениях по Сотниково. Теперь о Скопцеве. Не он ли напугал Петьку Заиграева?

— Вполне.

Васин сел на диване, потёр ладонью левую сторону груди.

— На всякий случай, товарищ капитан, переснимите карточку, отдельно лицо казака Скопцева.

Сидорин и краснел, и бледнел в ожидании конца разговора старших по званию. Васин словно услышал его тайную маяту.

— Как бы вы, лейтенант, поступили в данной обстановке?

— Оцепил бы лесной квартал, где замечен мнимый ягодник, и прочесать. Поднял бы гарнизон. Засаду по Сотниково. Проверки на железной дороге. В тайгу послать охотников…

— Тайга и есть тайга, лейтенант, — вмешался Фёдоров. — Она на стороне неизвестного. И время, как мне представляется, уже упущено изрядно…

Васин, покряхтывая и ворча под нос, умащивался на диване.

— Путного ничего не придумаем. По домам, братцы!

— Собираться на губу? — Фёдоров поправил пальто на спине лежавшего майора. — Не помогла банька?

— Ну-у, язви вас! — Васин погрозил пальцем. — Не вздумайте тревожить медсанчасть!

Фёдоров, идя домой, не мог избавиться от дневных забот. Веди он расследование самолично, наверное, поступил бы, как и Васин. Наблюдение, проверки, патрули, сведения по архиву. Но самостоятельно! Без оглядки дышится легче. А теперь привычное, по подчиненности: подать-принести, пойти-послать, написать-запросить. «Хватило ли б тебе уменья, сообразительности, напора?» — спросил себя Семён Макарович и ответил, мысленно ухмыльнувшись: «Упустить шпиона — вполне!».

Не одобрял Фёдоров и самоистязание Васина. Заболел — в постель и исполняй предписания лекаря! Отлежись — скорее и с большей пользой вернёшься на службу. Майор же после парной, после чая с малиной — бегом к телефону! Приказ? Вызов генерала? А если схватит крупозное воспаление лёгких?.. А что ты, Фёдоров, знаешь о майоре? А, может, в этом самоотречении майор топит своё горе? Может, ты, Фёдоров, мелко пашешь? Долг, обязанность перед Родиной… Да ведь и Родине важно, чтобы мы были здоровы…

«Слушай, капитан, а что с запиской? Был ли агент возле сопки? Сидорин не докладывал. А ты, что ж, капитан?» В рассуждениях Семён Макарович не заметил, как вошёл в дом и снял шинель. Поправил газету над электрической лампочкой — вместо абажура затеняла комнату.

— Не помешаю? — Маргарита Павловна с порога насупилась: — Куда подевались, варнаки? Спустилась в погреб за барсучьим жиром — хвать, а вас и след простыл.

— Служба, Маргарита Павловна. Товарищ передавал большое спасибо за хлеб-соль, за лёгкий пар…

— Явится, так отхожу мешалкой, век будет помнить, товарищ-то!

— Извините, ради Бога, хозяюшка!

— Не затемняйся Богом! — Она подала Фёдорову бумажку.

«Товарищ капитан, не забудьте про лодки у разъезда Мостового. Он, гад, и туда может сигануть! П. З.»

— Ай да защитник Красной Руси! — восхитился Фёдоров. — Спокойной ночи, Маргарита Павловна!

— Ну, балмошные люди! — Хозяйка осторожно прикрыла за собой двери.

Оставшись в исподнем, Семён Макарович склонился над столом с карандашом в руке.

«Дорогая Людмила! Родная Людка-верблюдка!

Так закрутился, что написать путное письмо нет минуты. Часы отстукали двенадцать. У вас там ещё солнце закатывается, а у нас — глухая ночь. И мысли мои расхристанные. Прости меня, неумеху и растеряху!

Писал тебе, что с начальством отношения натянутые. Сгоряча, пожалуй. Помаленьку меняю, вроде, своё понимание характера командира. Предан он службе до кончиков пальцев, как фанатик. Он весь в службе: мысли, поступки, мечты, досуг, отдых — всё делу! Если спросить его насчёт книг, театра, кино, курорта, домашней вечеринки, по-моему, он удивится: есть такое на свете?! Конечно, утрирую, но процентов на 80 соответствует. Однолюб он, можно сказать. И, знаешь, затягивает меня новая служба. Заражает она, чё ль? Видала, словцо-то? Извини, Людка, болтаю чего попадя. Тебе, наверное, некогда? А мне — как разговор с глазу на глаз. Смутно на душе. Захлёстывает «текучее» дело, как говорит хозяйка Маргарита Павловна.

У нас снежок уже показывал нос и утрами бывает прибелено повсюду: травка, крыши, камни…

Игорёк вырастает без нас, пока мы воюем. Громко сказано: ты воюешь, а мы так — при сём. Ты не очень-то геройствуй, а то груди не хватит для наград, и про нас помни. Ладно? Мы хоть и не воюем, а хорошие.

Целует тебя «Дядя, достань воробушку!».

И приписал пониже:

«Люда, я люблю тебя! Сенька-землемер».

Прокукарекал горластый петух в соседском дворе и Фёдоров улёгся на койку в углу…

Он не слышал, как Маргарита Павловна отвернула занавеску и утреннее солнце полоснуло его по глазам.

— К вам, Семён Макарыч, учителка.

Фёдоров встряхнулся: что же подняло ночью учительницу? Он глянул на ходики: восемь!

— Извините! — Семён Макарович прошмыгнул мимо пожилой женщины с широким скуластым лицом. Умывался наскоро. Пятернёй пригладил свалявшийся за ночь чуб.

— Здравствуйте! Слушаю вас. — Фёдоров покрутил шеей, расправляя подворотничок гимнастёрки.

— Прошу прощенья за столь ранний визит. Едем с учениками в город, а дело неотложное, как мне представляется. — Женщина оглянулась на хозяйку: не при ней бы вести беседу!

— Простите, как ваше имя-отчество? — выручил её Фёдоров.

— Галина Степановна Ширяева. Веду седьмой класс в соседнем селе Сотниково.

— Не возражаете, если провожу вас до поезда?

— Спасибо, Маргарита Павловна! — Ширяева поклонилась хозяйке и вышла.

Фёдоров развёл руками и виновато посмотрел на хозяйку. Говорила Ширяева на ходу сбивчиво:

— Ученики затеяли игру в разведчиков. Противником согласились быть здешние, поселковые семиклассники. С весны тянется…

Семён Макарович приноравливался к коротким шажкам учительницы. И всё досадовал: проспал! Ему уже слышались насмешливые реплики Васина и он заранее сгорал от стыда.

— Крутую сопку выбрали местом своих баталий. Позавчера пытались занять позиции и увидели затаившихся военнослужащих. Вчера — опять засада!

— Позвольте, какая засада? — Фёдоров встрепенулся, отгоняя мысли о Васине.

— Может быть, ученики мешают вам? Не попали бы в какую-либо неприятность. Время-то военное!..

— Почему ко мне пришли?

— В гарнизоне посоветовали. Вы ведь со «Смерша»?

— Угу. — Фёдорова словно окатило горячим паром: чекисты всполошились от ученической записки! В Читу доложили, Васин приехал — срам!

— Ваши вояки, Галина Степановна, пусть играют. Рад был познакомиться. Спасибо за визит!

— Что вы?! Какое спасибо?

— Ну, а солдаты на сопке… Тактические занятия. — Фёдоров, как мог, выкручивался из щекотливого положения.

Ширяева подала ему руку и побежала к пригородному поезду, размахивая кожаной сумкой.

Семён Макарович повернул к штабу. Как объясняться с майором? И всё Григри! Такое наблюдение состряпал, что вихрастые мальчишки обнаружили. И сам-то, ломовик, не мог проверить…

Васин за ночь сдал: обострились скулы, горячечный румянец покрыл щёки. Прохаживался в пальто. Пил маленькими глотками тёплую воду из стакана.

«Некстати всё это! И сердце пошаливает. В распадке сразу почувствовал спиной: тянет, как в трубе!

— Маргарита Павловна грозилась высечь вас! — Фёдоров не отважился рассказать о записке: больной человек вконец! И не сказать нельзя. К удивлению Фёдорова, майор остался внешне невозмутим. Однако по сузившимся глазам можно было догадаться — бушует!

— Товарищ капитан, я говорил вам про наивность, а вы мне пели про васильковые глаза и доброту. Помните? Вот финал: какое ЧП, таков и итог. Обидно, конечно. Или не так?

Фёдоров махнул отрешённо рукой. Его разбирала злость: неужели же я такой растяпа?!

— Наука на будущее, Семён Макарович — не верь с первого захода! Зовите василькового лейтенанта!

Сидорин выслушал замечания и надул щёки, как обиженный мальчик. Заалело лицо. А в светлых глазах — непокорство.

— Ситуация тревоги, товарищ майор! В нашем деле, как вы знаете, товарищ майор, мелочей не бывает. А вдруг бы настоящий «почтовый ящик», а мы не углядели?

— Ещё одна такая ситуация, — майор сжал кулак, — не обойтись без взыскания, лейтенант! Давайте отбой засаде!

Лейтенант Сидорин отменил по телефону оцепление сопки со злосчастным камнем.

— История с запиской — наши издержки, — довольно свободно продолжал лейтенант. — Серьёзнее дело с «грибником». Слепки следов готовы. Кое-где на деревьях удалось снять отпечатки пальцев. Правда, смазанные. Собака вела след «грибника» до Берёзового ключа. Неизвестный вошёл в воду, брёл ручьём метров двести. На той стороне опять присыпал свои следы химическим порошком. Ищейка отказалась вести. По нашему предположению, неизвестный углубился в тайгу…

— Так считают и сотрудники местного отдела НКГБ? — Васин с нескрываемым интересом наблюдал за лейтенантом.

— Да. Судя по отпечаткам сапог, неизвестный заметно прихрамывает на правую ногу. Вмятины разной глубины.

Фёдоров удивлённо пожимал плечами: когда Сидорин всё это успел?

— И у «Фёдора» побывали, Григорий Григорьевич?

— Непременно, товарищ капитан! Интересная подробность. Неизвестный спрашивал Агриппину Кузовчикову. Помните, Голощёков докладывал?.. Действительно, Агриппина Петровна Кузовчикова, рождения 1905 года, из духовного звания, проживала в Сотниково до Гражданской войны, а точнее — до 1923 года. Затем переехала в Распадковую. Работает прачкой в гарнизонной бане. Сын её — Пётр Заиграев. Он записан в метрике по второму мужу Агриппины Петровны.

— Петька?! — Фёдоров не знал, что и думать. — А кто первый муж её?

— Иван Спиридонович Кузовчиков, рождения 1896 года, здешний бедный казак. Ушёл с белыми за границу в 1921 году.

— Ну-у, лейтенант! Заплели вы плетёнку! — Васин приободрился. Снял пальто. — Что же получается? Неизвестный потому вышел с горбовиком на сожженные ягодные поляны, что помнил их по тем, давним временам. И в Сотниково — тоже. Товарищ капитан, немедленно размножить фото «троицы», что взяли у вашей хозяйки.

— Принято!

Лейтенант Сидорин продолжал развивать свои планы. Блестели его глаза цвета весенних фиалок. Веснушки на гладких щеках выделялись рыжими крапинками. Русый чуб — вразлёт!

— Создать несколько оперативных групп и с местными промысловиками осмотреть заимки, укромные урочища. — Видя, каким усилием Васин сдерживает своё несогласие, торопливо досказал: — Понимаю вас, товарищ майор. Тайга бескрайняя. Самолёт пустить!

— Иголка в стоге сена! Тем более — местный человек. — Васин, обжегшись на записке, не торопился с выводами. — А вот почему в Харбине решились заслать агента со стойкими приметами? А?

В текучке будней, в беготне и запарке ни лейтенант, ни капитан, ни майор не задумались над этой деталью. Что это? Скудость кадров? Расчёт заранее на провал? Или простая наглость? Или отвлекающий манёвр?..

— Вы убеждены, что агент не имел контакта с Заиграевыми?

— Вы полагаете, товарищ майор, что Петя Заиграев выполняет волю вражеского разведчика?

— Как сформулирован вопросик? А, Фёдоров? — Васин скривил губы. — Что значит — учёный сыщик!

— Это простое осмысление ситуации, товарищ майор!

Васин легонько хлопнул ладонью по столу:

— Вечер вопросов и ответов закрыт! Вы, товарищ капитан, дали поручение насчёт репродукций фото?

— Так точно! А как быть с поиском в тайге?

— Не в ущерб основным версиям разрешаю пощупать брошенные заимки. Притом — давних, времён Гражданской войны. Свяжитесь с охотником Дондоком Цыдендамбаевым — знаток прибайкальских лесных угодий!

— А Заиграевы? — спросил Сидорин.

— Наблюдать! Теперь насчёт заимок. Разрешать разрешаю, но не создавайте вселенскую облаву, как с той запиской.

— Тем временем агент сделает своё дело и смоется восвояси без помех! — Вольное поведение могло кончиться для Сидорина служебной взбучкой. Однако Васин лишь покровительственно сощурил глаза.

— Как поступить, указание за Фёдоровым! — Климент Захарович проглотил какую-то таблетку и запил водой. — В гольцах, надо полагать, снег пал. У меня всегда к ненастью мотор глохнет.

— В госпиталь стрелка указывает! — подсказал Фёдоров.

— Что-о вы! Лейтенант Сидорин строг на сей счёт: агент смоется! Какой-то лазарет? Упаси и помилуй!

— Одна неувязочка, товарищ майор! — Сидорин не принял шутку Васина. — Пётр Заиграев заметил рыжего. Сотрудник местного НКГБ — бороду лопатой. Не стыкуется!

— Завтра! — Васин указал Сидорину на двери.

— Есть завтра! — Лейтенант сердито пристукнул каблуками. Двери без скрипа закрылись за ним.

— Всю ночь с местными сыщиками Сидорин мотался. А мы гоняли чаи да веничком баловались, — винился Васин. — Поддержите молодое дарование, капитан Фёдоров! Слушайте, Фёдоров! Квартиру-то вам готовили с заглядом наперёд.

— То есть?

— Голощёков, как я догадываюсь, знал о Кузовчикове. Разместил вас в соседях. И жительство, и наблюдение, и… двадцать одно — ваши не пляшут!

— Ну-у, сора-атничек! Ну-у, Голощёков! — Видя, как Васин поспешно складывает в поношенный портфель полотенце, бритву, зубную щётку, спросил: — От мешалки Маргариты Павловны убегаете?..

— Генерал приказал быть в Чите. Да и у вас тут, как думаю, осталась пара пустяков… Следы ног есть. Две бороды — есть. Короткая нога имеется. Место появления известно. Так что, Семён Макарович, у вас почти всё есть! Ну, а такой пустяк, как словить шпиона, сработаете без меня!

— Благодарю за столь высокое доверие! — Фёдоров пожал горячую руку майора.

— Привет хозяйке. Адрес мой старый. — Васин бодрился, а у самого пот ручьём по безволосой голове. — Звони, землемер! И не пасуй. Провожать не разрешаю!

Поисковые группы, отряженные лейтенантом в тайгу, возвращались в Распадковую ни с чем. Фёдоров выслушивал добровольных помощников — никакого просвета! И выпала капитану неприятная встреча с Петькой Заиграевым.

— Не нашли шпиона? — Чистый требовательный взгляд, верящий в силу старших. Незамутнённый недоверием и сомнениями, грузом поражений.

Петька заметил смущённость Фёдорова. Его неискренность. Вяло извинился. Торопливо ушёл.

Фёдоров проследил в окно за парнишкой: покинул двор с удручённым лицом. Припустил бегом. Куда бежишь, защитник России? О чём сейчас думаешь? Виноват ли ты в том, что мать когда-то связала свою судьбу с человеком, оказавшимся потом в беде? Васин заронил в душу Фёдорова смятение. Семёну Макаровичу хотелось верить Петьке. И что-то сдерживало, смущало. Если мальчишка слаб волей, враг вполне мог запугать его, подчинить своему коварному замыслу. И капитан усилил наблюдение за усадьбой Заиграевых…

Лейтенант Сидорин не желал мириться с неудачей. Отпустив на отдых оставленных ему солдат во главе с сержантом Дубаевым, он заперся в гостинице КЭЧа и принялся с новой тщательностью обозревать карту окрестностей Распадковой, где был замечен рыжий неизвестный. Прослеживал тропинки и стёжки, ведущие в город из Гадючьего оврага. Красным карандашом метил места, где успели побывать поисковики. Его редкие значки терялись на просторном зелено-оранжевом поле топокарты.

— Начнём сначала! — Сидорин поднял по тревоге своих солдат.

Цепью пошли от места обнаружения первых следов неизвестного. Прочёсывали тайгу, расширяя зону проверки дугообразно с прицелом на окраины города. Углубления. Вывороченные бурей деревья. Разлапистые корневища. Овраги и канавы, свежие обломы веток. Всё под контроль! Малейший намёк на отпечатки сапог Сидорин изучал, ползая на коленях. Чем ближе к городской черте, тем поиск усложнялся — следы людей встречались чаще.

— Товарищ лейтенант, изнемогают солдаты! — взмолился Дубаев. Гимнастёрка на нём потемнела от пота. — Как табуны лошадей проскакали — разберись да заметь!

— Доведём поиск до городских улиц! — Сидорин был непреклонен. Интуиция подсказывала ему: агент не мог не понимать, что, бродя по тайге, попав на глаза мальчишке, он уже не невидимка!

Приметы станут известны органам НКВД. Он должен менять обличье. Он должен влезть в запасную одежду. Он должен избавиться от резиновых сапог, от приметной кепки, от горбовика, чтобы в городе предстать в изменённом виде. Такая логика поведения вырабатывается опытом разведки.

Выглядев полянку, усеянную бурым папоротником, Сидорин объявил привал. Давая солдатам передышку, он обрисовал предполагаемого незнакомца. Облепленные хвоинками, паутиной, угрюмо слушали солдаты. Дубаев расположился на сваленной бурей лесине.

— Опрашивать встречных следует! — сказал он. Сидорин согласился и приказал узнавать о прихрамывающем рыжем ягоднике каждого, кто попадётся на глаза.

Веером разошлись солдаты по густому сосняку. В центре — сержант Дубаев. Шуршала сухая хвоя под ногами.

Солнце перевалило зенит — пора обедать! Сидорин задумался: варить в котелках сухой паёк? Или всухомятку? Завершить ли урок и тогда браться за еду?..

— Лейтена-ант! — Голос Дубаева вырвал Сидорина из задумчивости.

Солдат в короткой шинели махал призывно:

— Товарищ лейтенант!

Сидорин припустил бегом по взлобку. В рытвине на песчаном склоне, прорезанном щелью ливневого потока, набросан свежий валежник, нарушен пласт слежавшейся хвои. Помня приказ лейтенанта при обнаружении подозрительного места ничего не трогать и не менять, солдат, опираясь на толстый сук, замер у размыва, на краю ямы.

Дубаев отослал солдат подальше, за сосны. Лейтенант сапёрной лопаткой очертил границы раскопа. Осторожно разгребал завал.

Сырой песок. Плесневелые листья. Сгнившие ветки. Снимая слой за слоем, Сидорин обнаружил носильные вещи.

— Надо ж! — Дубаев опасливо заглядывал через плечо лейтенанта в углубление. — Признаюсь, не верил в поиск!

Сидорин со всей предосторожностью очищал болотные сапоги, кепку-блин от песка.

— Зовите, сержант, солдат!

Поисковики толпились вокруг ямки. Смолили самокрутки. Махорочный дым сбивал смолистые запахи тайги. Лейтенант, примостившись на бугре, составлял акт изъятия. Сержант и солдаты подписали его.

В оперативный пункт контрразведчиков Сидорин, сияя и пламенея, внёс на вытянутых руках таёжную добычу.

— Быстро понятых! — Фёдоров моментально оценил ситуацию. — Зовите сюда Петьку Заиграева!

Мальчишка в присутствии понятых признал: найденные на бугре вещи он видел на грибнике или ягоднике, что шастал в Гадючьем овраге.

— К протоколу опознания приложите свой акт изъятия вещдоков в лесном укрытии! — напомнил капитан Фёдоров.

Сиял и Петька, поглядывая на капитана: «Чья правда, капитан из «Смерша»?..».

Шестая глава. В поселке Модягоувка

Скопцев с котомкой за плечами несмело отворил калитку подворья. Занда лениво гавкнула и, завиляв хвостом, просеменила к воротам. Рыжеватая борода Платона Артамоновича кудлатилась в пол-лица. Весь он провонял застарелым дымом и собака с настороженностью обнюхивала его.

— Не признаёшь, ластуха? — Скопцев топтался на месте, посматривая на фанзу: «Где же Варвара?».

Варвара Акимовна распахнула дверь, уперла руки в бока.

— Ты где шатался, шатун беспутный?

— Отлучился… Вот, вернулся…

— Не слепая! — Варвара Акимовна потрясла кулаком: — Связался с Ягупкиным?

— Я — казак подневольный, сама знаешь, Варьча.

— Мало ему Егора Усова, тебя захомутал! У тебя своего ума нет, чё ль?

— Не шуми, лапушка! Обскажу, дай перевести дух. — Платон Артамонович напряжённой походкой пересёк двор, плюхнулся на крылечко. Стянул с плеч мешок на лямках. Больную ногу положил на ступеньку.

— Месяц шлёндал чёрт знает где, а теперь хвост поджал!

— Я рад, что опять мы свиделись.

— А я рада? Кто меня спросил? Месяц ошивается у шишиги, прости меня, Господи — нате, явился-не запылился, гусь лапчатый.

— Варьча, не руби меня на котлеты! — Скопцев молитвенно сложил немытые ладошки. — Помилуй, за ради Бога!

— И на котлеты не годишься, варнак! — Она скрылась в домике, загремела посудой.

— Картошку окучивай одна, — доносился её злой голос. — Капусту поливай — одна. Поли грядки… А он на всё готовенькое — ловко устроился! А тут пластайся одна, как проклятая!..

— Ты за мною, Варя, не следи. Ладно?

— Видал — миндал! Его благородие, пуп земной — не следи! Чем заслужил почтенье?

— Вот премию получил! — Платон Артамонович не подумал, что для Игнатовой слово «премия» — пустой, незнакомый звук. Торопливо вынул из внутреннего кармана ватного полупальто пухлое портмоне — часть денег, выделенных Ягупкиным на «ходку» за советскую границу.

Получил получку я —

Девяносто два рубля!

Веселись, душа и тело —

Вся получка пролетела!

— Гульнём! Как считаешь, лапушка, имеем право гульнуть во славу Отечества?

— Гульни, если дурной! — Варвара Акимовна в спешке уронила деревянную ложку. Та закатилась под столик. В поисках её хозяйка досадовала: — До судного дня не нашаришь треклятую!

— Не ворчи, лапушка. Я — вот он! — Скопцев засмеялся, снял ватник, положил заношенный картуз на пятнистую котомку и, кряхтя и сопя, стащил юфтевые сапоги.

— Эк, невидаль! Красотуля! Не наводи тень на плетень! — Варвара Акимовна обтирала ложку, выуженную под столиком. — Зла на тебя не хватает, Платоша. Небось, голоден, как волк?

— Есть маненько, Варьча.

Скопцев брился под липой, укрепив осколок зеркала над рукомойником. То и дело размашисто правил лезвие опасной бритвы на широком армейском ремне из кожи, зацепленном за штахетину. Из горной долины сквозило студёным ветром и Платон Артамонович подумал,что пора переносить умывальник в сени.

— Когда была в услужении в полковничьей семье, покойная Ольга Гавриловна говорила: «Чем больше женщина стоит у зеркала, тем меньше она привлекает мужчин!».

— Не бросай камни в мой огород, Варьча!

В углу усадьбы отгорожен шелевкой закут. Скопцев ещё летом укрепил наверху его железную бочку. В неё наливали воду. За день она нагревалась на солнце — самодельный душ! Платон Артамонович открыл кран, поёжился под струей. Намылился. Обмывался наспех и в опорках голышом перебежал через двор к крыльцу.

— У-у, бесстыжий! — Хозяйка бросила ему чистое исподнее и полотенце. — Прикрой срам!

Пока Скопцев облачался, она ровным голосом рассказывала о том, что возле фанзы вертелся подозрительный мужик, спрашивал о постояльце.

— Какой из себя?

— Зубы блестят за версту. Кривоног, кажись. Пометилось мне, он в отступлении в Джунгарии орал больше всех, стрелял сдуру…

Скопцев догадался: Аркатов!

— Если шибко надо, пришкандыбает! — Скопцев прикидывал: «Срок, выказанный сотником на всю «ходку», ещё не истёк». Направляясь через границу, он сознательно не отметился на явочной квартире на станции «Маньчжурия». «Чем меньше круг осведомлённых, тем надёжнее!» — взял за правило Платон Артамонович. Так его потеряли. Отсюда интерес Аркатова. Правда, вернувшись «оттуда», он отбил депешу сотнику: «Тётка выздоровела, Соловьёв». Условленную фразу: мол, всё в порядке.

Скопцев не имел силы и желания являться сейчас с отчётом. Отоспаться в тишине, отогреться под боком Варвары, поесть по-людски…

За стол сели в горенке в один свет на юг. Вишневка алела в стаканах. Варёная картошка парила ароматно, поблёскивала искорками в лучах предвечернего солнца. В миске — малосольные огурцы, пучок мытого укропа. На блюдце — ломтики копчёного свиного сала.

Варвара Акимовна, всё ещё обижавшаяся на Скопцева, сдержанно спросила:

— Наградные за какие шанюшки?

Скопцев, выпив наливку, смачно пережёвывал огурец.

— Всё в порядочке, Варьча, ей-ей!

— Все жданки съела, глядючи за калитку, рыжий лешак! Разлука, что ветер: большую сердечность раздувает, а малую — гасит, как свечку. — Она заменила в присловье «любовь» на «сердечность» — не девица, чтобы объясняться в чувствах! Она подсела к Скопцеву, гладила его чисто выбритое лицо, словно распрямляя глубокие морщины.

— Гулёна ты, гулёна. Усы зачем сбрил? — Добавила со всхлипом опасливо: — Дружки-то ненадёжные, Платошка. Поостерёгся б…

Он смежил глаза и почувствовал, что она целует его в висок. Ощущал её теплое дыхание. Прикосновение мокрых от слёз щёк.

— Варька… Варенька… Клятый я человек…

— Пьяненький ты, Платоша. Не за грузчицкую работу тебя озолотили, не обманывай. Один нос торчит, как картошка. Голова твоя забубённая!

Напоминание о грузчиках настроило его на откровенность. Там, на пристани, Скопцев, быть может, впервые понял, что для его напарников самое главное — иметь работу. Они считали: есть дело — есть жизнь! В его сознании было заложено ещё отцом: есть капитал — есть человек! А грузчики радовались, если десятник перехватывал для артели выгодный подряд. В тяжком труде зарабатывается ими хлеб и скудный приварок. А не унывают! И его это очень удивляло.

— Шалопут! — Варвара Акимовна не могла взять в толк, чему он дивится. — В божьем мире всё держится на работе. Солнце работает. Луна — работает. Трава — работает. Река — работает. Куда ни глянь — труд на первом месте. И мы — живое мясо природы — работать должны. Чего же тут непонятного? Мы же не можем отделить себя от травы, от земли, от солнца, от цветов…

— Какая ты грамотная!

— Видно, сладко ты, Платоша, ел и мягко спал с детства?

Скопцев не нашёл скорого ответа. Он загорелся было желанием пригласить к себе артель с пристани. Угостить, поговорить, попеть песни…

— Боже сохрани, водить бродяг!

— Свойские мужики, ты чё, Варьча!

— Не люблю загулов! И Егор Усов не приучал…

Скопцев обиделся: дался ей Усов! Налил полный стакан вишнёвки. Выпил одним махом. И прослезился, роняя голову на стол.

— Не понимаешь души!

— Иди спать, Платошка!

— А ты?

— И я. Не ночевать же мне в чумызе соседской! — Варвара Акимовна поддерживала Скопцева под руку. В горнице уложила на кровать.

— Жалеешь меня, да? — бормотал он, умащиваясь в постели.

— Дурашка! Жальчее, чем любее. — Она погладила его плечо. Набросила на него пикейное покрывало.

Скопцев храпел заливисто, скрежетал зубами. Она толкала его в бок, чтобы повернулся…

Проснулся Скопцев поздним вечером. В горнице было душно. Рядом посапывала Варвара Акимовна. После обильного ужина было тяжело в желудке. Сохло во рту. Он босиком прокрался в сенцы, нашарил кружку. Холодная вода приятно прокатилась по горлу. Вышел в халате на крыльцо, тихонько вдел ноги в опорки. Переживания последних недель будоражили его, держали в плену.

На тёмном небе крупные звёзды помаргивали, и на ум Скопцеву явился Ягупкин с его митусением — небось, трухнул, шельмец! Агент исчез! Придётся наведаться к нему. Заставит писать за весь маршрут день за днём, за каждый пустяк готов цепляться. Развернёт, как в прошлые разы, карту. Для него, сотника, населённые пункты — чёрные кружочки на бумаге, а для Скопцева — живые картинки да страхи жуткие! Потому-то и врезалось в память. Вот домик — флюгер на коньке и цифры светят — 1896 год. Рельсы укатаны от станции «Хужир» — ветка за холм. Что-то там скрывают большевики. Кусок грязной газеты «Забайкальский рабочий», мятый, захватанный — свидетель для сотника: казак был на той стороне, не сфальшивил!..

Платон Артамонович позвал Занду. Она тёрлась мордой о его голые ноги. У соседей уже не было света. Тишина завладела посёлком. Порой взбрёхивала собака. Шумно дышал паровик на винном заводе Спритенка. Доносились паровозные гудки… А на Модягоувке, подле Алексеевского храма, правее, в Гандатьевке, ближе к пороховым складам — безмолвье!

Скопцев восстанавливал в памяти переход границы, мытарства по Забайкалью, силясь привести в порядок отдельные воспоминания и сложить всё в цельную картину «ходки». Он отчётливо представлял, что Ягупкин потребует данные во всех деталях. Но в голове воскресали только отрывки и эпизоды, и он сердился на себя. Выпитая наливка мутила разум, и он вяло думал, что сотник потерпит, что собранные сведения невесть как важны и маловесны, чтобы бежать с ними сломя голову к Ягупкину. Малы или не малы, а писать придётся. Груз он донёс, как велено. Аванс отработал, как умел. Теперь постараться вырвать из рук сотника причитающееся сполна! Ягупкин, небось, слупил с японцев за сведения куш! Никитка — выжига, какого свет не видывал…

Скопцев, взяв Занду на поводок, плотнее запахнув халат, покинул двор. Стёжка вывела их в сторону Питомника. Миновали мостик через глубокую Модягоувку. Ветер освежал разгоряченное тело Платона Артамоновича. Опорки скользили на травянистых кочках межи.

— Цу! Цу! — Сторож-китаец загородил дорогу. — Назад ходи, капитана!

Занда зарычала, наструнивая поводок. Скопцев притянул её к своей ноге и тем же путём возвратился во дворик.

— Чего бродишь, Платон? — В белой сорочке до пят, раскосмаченная, на пороге стояла Варвара Акимовна.

— Занду прогулял маненько. Не полошись, Варьча. Посидю тут…

— Не остынь на ветру. — Она бросила ему ватник. — Прикрой плечи.

Оставшись в темноте, Платон Артамонович вновь и вновь прокатывал в уме свою дорогу на советской стороне. И не переставал удивляться: как удачно прошла «ходка»!..

* * *

Скопцев ослушался сотника Ягупкина: на станции «Маньчжурия» не явился к доверенному лицу. Он внял голосу инстинкта: знаешь один — могила, знают двое — сомнительно, а когда осведомлён третий — жди передряги! Он имел свою тропу на ту сторону.

Наведался к старьевщику на краю станционного посёлка, присмотрел для себя подходящую одежонку — поношенный ватник, широкие штаны из полубрезента, картуз с суконным верхом и ичиги из сыромятины. И ещё заплечный мешок из ряднины.

Переодевшись в общественном туалете, Платон Артамонович свернул прежнюю одежду и фетровую шляпу, юфтевые сапоги в тючок, внутрь припрятал гоби, документы — всё оставил на вокзале в камере хранения ручной клади. Квитанцию отправил по почте на адрес, который сообщил ему Ягупкин при последней встрече в Харбине. Приписал: «Хранить до моего востребования». При себе Скопцев оставил две бумажки. Удостоверение о том, что «Козлов Платон Артамонович направляется в южные районы Читинской области и Бурят-Монгольской АССР на заготовки бондарной клёпки от промартели инвалидов «Рассвет». Круглая печать со смазанным текстом приляпана по низу бумаги. Другой мандат начинался с описания признаков физических недостатков гражданина Козлова П. А. и заканчивался заключением врачебной комиссии Верхнеудинского окружного комиссариата о том, что «обследованный гражданин Козлов П. А. освобождается от воинской повинности как инвалид с детства».

Завернув в китайскую парикмахерскую, Платон Артамонович постригся коротко. Примерил картуз — рыжие вихри не высовывались наружу.

Скопцев приблизился к границе через топкое болото и зыбкие пески на стыке Китая, Маньчжурии и Советской России. Он знал, что в этом закутке, вблизи монгольских полупустынь, менее всего подстерегает неудача. На уроках в войсковой русско-монгольской школе казачества в Троицкосавске Скопцев запомнил: северный угол Внутренней Монголии населён разными племенами — бургутами, горлесами, олётами, табангутами, бурятами, монголами — кочевники едва понимают друг друга. Занимаются скотоводством и охотой. Легко выдать себя за любую родовую личность. У Скопцева от матери пошли чуток раскосые глаза. Не особенно остерегался он и китайских стражников да монгольских цириков. По давним наблюдениям агентов Ягупкина, эти пограничники без проволочек отпускают нарушителей на ту сторону, уповая на строгий контроль русских.

Как и в прежние «ходки», Скопцев попал сперва на скотомогильники. Кочевники туда опасались показываться — волки! Затем прокрался в заболоченную низину степной Дучин-Гола. Мокрой поймой выбрел к тому месту, где речушка огибает пологую сопку, отмечавшую государственную границу. Он заранее запасся прочным длинным шестом. Светлое время суток потратил на наблюдения: как часто ходят русские пограничники, есть ли смотровые вышки, не обнаружатся ли «секреты», прикидывал на глазок возможность подхода незамеченным к точке прорыва, отметил впадины, купы кустарников, серые глыбы слежавшейся глины. Помнил с прошлых раз пятачок каменистой прогалины, где речушка ближе всего подходит к подошве горушки. За ней — равнина, поросшая берёзами и сосняком…

В темноте пересёк вброд Дучин-Гол. Глаза привыкли к густому мраку, и он выцелил самую узкую, примеченную днём, полоску взрыхлённой земли. Прополз ужом в сырую ложбину, опираясь на шест, поднялся и тотчас упал, вжался в землю. Два пограничника след в след топали по стёжке, посвечивая фонарём. Вот стихли их вкрадчивые шаги. Скопцев разбежался, спружинил на шесте, перемахнул, как птица, запретную грань. Стяг — на плечо. Из карманчика брюк вынул флакон. Просеял сквозь пальцы нюхательный табак на место падения. Поправил лямки увесистого мешка и прыжками, по-заячьи, одолел косогор. Почувствовав под ногами твёрдую дорожку, замер. Прислушался. Пошумливали сосенки. Шелестели листья берёз. На небе тучи то заслоняли, то освобождали луну.

И пошли чередоваться седловины да перевалы, горки да зелёная тайга вплоть до истоков Ингоды. Осталась справа гора Сохандо. Глухими дебрями достиг он начала речки Чикоя. В верховьях её некогда царская казна мыла золото.

Отец Скопцева, расторопно ведя торговлю в Троицкосавске и крепости в Кяхте, и, подобрав двух старателей — Ли и Бато, — испытал на фарт свою судьбу. Брал он с собой и Тошку, так звали Платона в семье. Казённые прииски к тому времени захирели, а одиночки потихоньку искали россыпи. Скопцев чётко помнил золотоносные площади. И он правил свои шаги на заимку, где таборились когда-то с отцом и старателями-подёнщиками Ли и Бато в промывной сезон. Он хотел освоиться с порядками, приметами советской жизни. Для пробы они с Ягупкиньм ещё в Харбине выбрали таёжное селение Чикой. Первый длительный привал Скопцев решил сделать в зимовье, до революции принадлежавшем торговцу. Руководствуясь памятью, он продирался сквозь заросли обрывистого ущелья, одолевал осыпи и буреломы.

В далёком прошлом тут работали на подёнке Ли и Бато. Странная пара: круглолицый китаец с косичками, как у маленькой туркменки, и высокий кривоногий бурят. Они не доверяли друг другу. Терпели сквозь мучения: мыть породу вдвоём сподручнее! В конце сезона 1915 года, заподозрив, что Ли утаил-таки самородок, Бато придушил спящего китайца. Отец Платона Артамоновича скрыл от полиции преступление.

Заимка выглядела заброшенной. Отвалы дресвы в чахлой траве. Сосенки моют корни в ручье. Вода молочно-серая на перекатах.

Скопцев сбросил на берег заплечный мешок. Не спеша обследовал поляну. Наткнулся на лопату без черенка. Полузамытые носилки. Стёжка к землянке окаймлена дикой лебедой. Несеянная конопля вымахала в рост человека. Заросшая зелёным мхом крыша обвалилась. В отдалении от запущенного жилья — следы копыт. На глинистой плешине берега коряга, выброшенная паводком из русла Высохшие катыши кабаргиного помёта…

На четвереньках прополз внутрь зимовья. В углу гнездилась сова. Слепо путаясь и хлопая крылами, она вырвалась через дымоход на волю. Сосновыми ветками, как веником, Платон Артамонович вымел мусор. Подпер сухой лесиной матицу, чтобы не обрушился потолок. Нашлись заржавелые топор и кирка.

Мёртвый буерак хранил старательский бивак от людского глаза — десятки вёрст от поселений!

Метрах в десяти от ручья темнели четыре столба и на них — сайва, бревенчатый срубец. Когда-то в нём прятали от грызунов да медведей съестное. Венцы покрылись зелёным налётом. Углы протрухлявели. Снизу были видны проломы в полу. Свисали плети высохшей травы. На суку хранились полуистлевшие силки. Выбрав из них наиболее сохранившийся, поспешил на звериную тропу у говорливого Ручья, насторожил ловушку на косулю у водопоя. Он не сомневался, что диких коз наплодилось в горах за войну прорва — охотники на фронте, а бабам да мальцам сюда ход не по зубам. Тяжёлый заплечный мешок во избежание порухи от грызунов укрепил на проволочной петле посередине потолка землянки.

К вечеру жильё приобрело сносный вид. Очищенные от мха и плесени нары были пригодны к ночёвке. Природные камни, сложенные горкой в центре землянки, под дымоходом, готовы были принять огонь. На гвозде-колке у входа Скопцев снял котелок, в ручье набрал воды. Сушняк горел без дыма, не выдавая присутствия человека. В заплечном мешке, кроме манерки с запасом воды, принёс он пшено и соль, сухари и консервы, куски рафинада, сухую колбасу и плитку шоколада.

Утолив первый голод, Скопцев лёг на сосновый лапник, настеленный по всем нарам. Наломал он и багульника — запах отпугивал насекомых и мышей. Прислушиваясь к тишине, он обдумывал дальнейшие шаги. С наступлением темноты тайга зажила ночной жизнью. Зашуршали мыши в поиске семян травы. Сова, выдворенная из облюбованного пристанища, сердито ухала, хлопала крыльями. Скрипели сухостойные сосны под напором холодного сквозняка в распадке.

Мысли отбрасывали Скопцева в далёкие годы молодости, месяцы боёв в Забайкалье. Стычки с красными партизанами. Атаки на Читу. Отход к Монголии. Чем дальше вспоминал Платон Артамонович, тем яснее обнаруживал, что время унесло остроту восприятия пережитого. Вроде и не было крови, пожаров, выстрелов, смертей. Он отделял себя от сотника Ягупкина, от урядника Аркатова, от атамана Семёнова. Тогда он был молод и глуп — выполнял приказы, ничего не соображая, ослеплённый злобой. Теперь бы был умнее, терпимее, не лез бы в пекло схваток, сдерживал руку с шашкой. Во время разлада в отрядах Анненкова, когда Красная Армия выперла атаманцев в Китай, урядник Аркатов увлек казака Скопцева в район города Урумчи, оттуда подались на Калган, а затем из Урги на Читу. Здесь и попали в отряд подполковника Сысоева. Им нацепили погоны с двумя буквами «А. С.» — атаман Семёнов… А зачем он теперь в Забайкалье, где родился и сказал первое слово «мама»? За какие клады рискует головой? Светила надежда: получить иены, выцелить удачное дело, зажить мирно с Варварой Акимовной…

Разбудил его звук, схожий с щелчками затвора. Машинально схватился за большой охотничий нож. Мгновенно озирнул зимовье. В сизоватом свете утра он различил на пороге полосатого зверька. Подняв передние лапки, бурундук вертел головой, посвистывал, прищёлкивал в удивлении…

…Весь световой день Скопцев затратил в походе к населённому пункту Чикою. До самого села он не дошёл. Затаившись в перелеске, наблюдал за улицами, огородами, скирдами соломы возле тока на выгоне. На окраине заметил автомашину с солдатами. Не решился спуститься к людям. По левой стороне речки углубился снова в тайгу. Заночевал в каменистой долине. Нарезал сосновых веток, сложил их гнездом, забрался внутрь и сверху накрылся серой ватной телогрейкой. От дыханья будто ожили ветки — запахло смолой.

Вернувшись в зимовье, Скопцев наметил новый маршрут, восточнее, считая, что в отдалении от границы, в глубине Бурят-Монголии, меньше вероятность «засветиться». Двое суток одолевал он дорогу через горы, ущелья, ручьи и болотистые распадки — вышел в район Малого Куналея. И вновь постигла неудача: на картофельном поле люди в красноармейских одеждах собирали урожай! Обогнув это семейское село, он вышел к речке Хилку. В широкой пойме набрёл на деревеньку, расселившуюся по долине.

Возле гумна гремела молотьба. Две низкорослые монгольской породы лошадки ходили по кругу, приводя в движение машину. У барабана маячила женщина. Позади скирды мальчишки и девочки обступили чёрную легковую машину. Бородатые старики, суетливые бабы в кичках на головах и многоярусных юбках толкались вокруг низенького бурята в городской шляпе. Он что-то говорил, размахивая руками, словно крыльями. Рядом с ним — худой мужчина в гимнастёрке. Правый пустой рукав был вздет за командирский ремень…

По всем законам тайной «ходки» Скопцев должен был бы немедленно покинуть опасную зону. А Платон Артамонович, ощущая холодок под сердцем, неспешно приблизился к молотильщикам: нужно испытать себя!

— Мне б этого бурятёнка на ночку! — Подавальщица снопов закинула руки за голову с кичкой, выпятив тугие груди под цветастой кофтой.

В толпе загоготали. Пухленький оратор оглядывался, ища поддержки у однорукого. Тот погасил невольную улыбку.

— Серафима, уймись! Это ж председатель Совнаркома!

— С начальством, однако, ещё слащее! — Серафима ящерицей соскользнула по навалу снопов, пытаясь залучить предсовнаркома. Тот же торопился, смущённо потупив глаза и покраснев до ушей. Озорница натолкнулась на Скопцева.

— Ядрёна копалка! — Она облапила Платона Артамоновича, прижала к своей оттопырившейся груди. — Откеля, рыжий?.. Заготовитель по древесине?..

Платон Артамонович обмер: «Вляпался!». Во рту враз явилась горечь, язык прилип к нёбу. Отвлекала людей машина, увозившая коротышку-бурята.

— Откуда, спрашиваешь? Из того места, откуда все люди! — осклабился Скопцев, подлаживаясь под её тон.

— Айда к барабану! — Она потянула его за рукав. — Нечего шляться без дела, заготовитель! Э-э, да ты хромоножка!

Цепляясь за верёвку, он покарабкался на скирду. Снизу подталкивала Серафима.

— Шибчее дрыгайся, паря!

Мальчишка тронул лошадей. Загудел барабан. Серафима заняла Место у подавального стола. Кивнула Скопцеву: «Сноп!». И повелась круговерть: сноп-стол! Взмах назад, опять сноп-стол! Пот заливал глаза. Серафима скалила белые зубы.

— Шибчее, заготовитель!

Пошабашили на току в сумерках. Скопцев чувствовал ломоту в спине. Кострика и пыль набились за шиворот.

— Нагнись, рыжий! — Серафима запустила горячую руку за ворот его рубахи и шершавыми пальцами выбирали колючки. — Заготовитель, ядрёна вошь!

В деревню шли разнобойно. Скопцев прислушивался к народу. У женщин на языке одно: кто получил письмо с фронта, у кого нет вестей. Бойкая молодуха возмущалась поведением деревенских подростков.

— Меньша схлестнулась со старшиной. Подумать, пятнадцати нет, а уже…

— Но-о. Он-то бугаина! Мотнул хвостом и в Дивизионную усвистал.

— Перевели в Распадковую на стройку.

— Живот на нос лезет у меньшой-то.

— У вас гарнизон, что ль? — спросил Скопцев.

Серафима устало махнула рукой: — Строили что-то. Среди ночи фють — и были такие. Плачут девчонки. Да и то — ни мужика, ни жениха, ни танцора…

На столбе у школы был укреплён репродуктор раструбом. Диктор читал вечернюю сводку Совинформбюро. Скопцев узнал, что Румыния ведёт переговоры о мире. Дипломаты Финляндии и Советского Союза встречаются с целью перемирия. Освобождён от фашистов город Каунас. «Эх, трепачи!» — осудил Скопцев своих харбинских руководителей.

— Где столуешься, заготовитель? — Серафима придержала Скопцева. Тот передёрнул плечами.

— Божий человек: кто что подаст!

Заночевал он у разбитной солдатки. Она предупредила: курить не смей! Ложку, миску, кружку после него сорок раз обмыла и вынесла в амбар: «Чужой веры человек касался!». Место ему отвела на кровати, сама ловко забралась на русскую печь.

Платон Артамонович, забывая на время о своей «ходке», перебирал в памяти события дня. Перед глазами встала картинка посрамления предсовнаркома.

— Скокну к тебе, Серафима?

— Зачем?

— Поиграем в жмурки!

Она сама спустилась вниз, прошлёпала по горнице. Скопцев в дрожи ожидания откинул приглашающе край одеяла. Она зажгла керосиновую лампу, подвешенную на колке у порога. Сняла с припечка его волглые ичиги.

— Гостенёк, вон двери! — и бросила к кровати его ичиги. — Быстренько!

— Ты чё, Серафима?! — Скопцев, словно ошпаренный, подхватился на постели. — Для красного словца болтнул…

— Повторять не привыкла! — Она стояла посередине горницы в длинной ночной сорочке. Глубокий разрез спереди открывал настежь округлые груди. — Кузнечик рыжий! Игрун шибко?

Среди ночи он очутился на улице незнакомой деревни. Бродили собаки, нацелясь испробовать прочность его брюк. Злоба давила ему горло. И страх быть задержанным гнал прочь от тёмных изб за околицу. Досыпал он в скирде. Спозаранку, сбивая ичигами густую росу на жнивье, умелся в тайгу на звериные тропинки. Поднимался в царство высоких хребтов…

Не знал Скопцев, что утром в избу Серафимы пожаловал однорукий.

— Где ночлежник? Ну, хромой да рыжий!

— Тебе-то чё? Ты почто меня пасёшь? — Серафима с ещё неприбранными волосами напирала грудью на раннего гостя.

— Ты смотрела его документ?

— Сторожем у своей калитки, как помню, тебя, бригадир, не нанимала!

— Пускаешь в дом кого попадя!

— Кому захочу, тому распахну! Мой чемодан, кому хочу, тому и дам, без твоей резолюции!

— Уймись, баба! Участковый даве напоминал — на границе тревожно! Хромоногий откуда?

— Иди ты, знаешь, куда? В пим дырявый! — Серафима указала на двери. — На лёгком катере, к ядрёной матери!

…В силке смертно билась молодая косуля. Скопцев перерезал ей горло. Здесь же, у берега, освежевал. Нежное мясо посолил и развесил над костром вялиться. Остатки козы зарыл в землю. Захоронение притрусил старогодним листом и завалил хворостом наглухо. Закопал он пустую банку, бумажки, сгрёб в ямку окровавленную траву, дресву.

Стояла светлая пора предосенья. Брызнуло багрецом на черёмуху. Гроздья тёмных ягод обвисали на ветках. Повыше зимовья краснела брусника. Он нарвал ягод, залил кипятком в кружке. Кислый навар заменил ему чай. Сова вновь завладела углом избёнки и Скопцеву стоило труда выпроводить её прочь.

Платон Артамонович убедился, что внешний вид его не привлекает ничьё внимание, и местные люди принимают его за своего. Можно двигаться в Кяхту! С ней он связывал надежду собрать побольше сведений о приграничной полосе.

Проснулся чуть свет. Утренник бросил на траву седоватый налёт. Сухие дрова приготовил с вечера — костёр быстро разгорелся. Забурлил кипяток в котелке. Накоротке перекусил. Свежатину прихватило тонкой плёнкой и сукровица закоптилась. Он упаковал припасы в мешок. Наполнил манерку брусничным отваром. В хлопотах незаметно минуло утро и тут Платон Артамонович уловил отдалённый стук копыт. В лихорадке прибросал землёй костёр. Мясо завернул в широкие листья лопуха. Котомка стала ещё объемнее. Впопыхах перебрёл ручей и укрылся в частых зарослях за глыбами камней.

У заимки показались два верховых. Зелёные фуражки. На плечах — серые накидки. С винтовками. Спешились. Принюхивались.

— Кто-то побывал в зимовье! — Кряжистый пограничник с удивлением обошёл землянку, нагнувшись, заглянул внутрь её. Озадаченно добавил: — Не зря командир изменил наш маршрут!

— Мабуть, охотник Бато прикочевал на разведку, — благодушно отозвался второй, смахивая с плеча накидку.

— Вполне. Сезон белковать приспел. Наши тут с весны не бывали. Кто-то же ночевал! — Напарник, отвернув рукав гимнастёрки, крутнул головку часов. — Телепаются! Накачало без пяти минут одиннадцать. Выбиваемся из графика!

Благодушный свернул самокрутку, пыхнул дымом и закашлялся:

— Во-о горлодёр выдал старшина!

— Бато-о! — громко крикнул кряжистый.

— О-о-о… — откликнулось эхо в ущелье.

Лошади пофыркивали, тянули головы к траве у своих передних ног. Звякали удила.

— На обратном пути завернём, может, застанем! — решил кряжистый, вскакивая на лошадь.

Скопцев дождался, пока пограничники покинули заимку, и обратно пересёк ручей. Обследовал зимовье: всё ли захватил с собой? Нет ли улик пребывания его в землянке? И снова посыпал свои следы махоркой. Сперва пробегал ручьём метров триста, выскочил на берег, веткой сосны заметая свои отпечатки на глинистой дресве, и правой стороной удалился на север.

Через трое суток очутился в селе Чикое. Ему пофартило: вниз отплывал катер, привозивший продукты лесорубам. Назвавшись отцом солдата: свиделись, мол, в Малом Куналее, — напросился в рейс до устья.

— Прыгай сюда! — разрешил шкипер. — Слыхал, красноармейцев в Распадковую гонят или болтают зря?

— Погрузили в машину, а куда… — Скопцев пожал плечами, помогая убрать сходни. — Дело военное…

— Но-о. — Шкипер вертел штурвал, отводя судно от берега.

Притулившись к капитанской будке, Платон Артамонович посматривал на село. Спина, как магнитом притянута к обшивке. Мозг тревогу бил: опасно! К причалу направлялись два пограничника с собакой на поводке. Катер набирал ход, выруливая на стремнину. Полоса воды становилась шире, разделяя судно и землю. Поплыли назад тёмные избы, клетки огородов, пожарная каланча… Скопцев чувствовал, как по спине мороз колюче ползёт. В горле ком чёрствый…

Сошёл он на берег километрах в пятидесяти от Чикоя, на маленьком причале лесного пункта.

— Пограничная полоса, — предупредил шкипер. — Пропуск в порядке? Тут строгости!

— Имеется! — Скопцев хлопнул себя по карману. От пристани он круто забрал в гору по левой стороне Чикоя. Сердце всё ещё учащённо колотилось: «Занёс чёрт в зубы дракона! Помоги, Господи!». А в сознании укреплялось главное из происшествия: он внешне не отличается от здешних жителей!

По тайге, переваливая хребты, Скопцев достиг окрестности Кяхты. Узнал урочище: прежде тут были купеческие дачи. Новые хозяева забросили строения, порушили самые капитальные домики. Выбрав сохранившийся угол сарая, Платон Артамонович расположился на ночёвку. Посчитал: в понедельник меньше праздношатающихся, нежелательных встреч легче избежать. Оставив в приюте свой скарб, он поднялся на скалистую, открытую всем ветрам вершину.

Солнце оседало за Селенгой, за Джидинским кряжем. Внизу уже темнело. Берёзки роняли наземь жёлтый лист — внизу полянка казалась бурым ковром. Охровым пятном выделялся пихтовый колок. Прежде горожане осёдлывали Боргойские сопки — там царствовал кедрач!

Вдали в серое небо поднимались дымки Кяхты. Из распадков речек Грязнухи и Кяхтинки сочились сизоватые сумерки. Зажглись первые огоньки. Где-то там обитает Бато. Жив ли? Уцелел ли в вихре времени? Вместе со Скопцевым бурят участвовал в походе отрядов барона Унгерна. Под Чикоем Бато попал в артиллерийскую вилку — контузило! Свело щёку и открыло веко левого глаза. Опустился уголок рта. Скопцев различил стайку строений на склоне Бургустанского хребтика. Там жили родственники бурята. Деревянная юрта, где он оставил тогда покалеченного старателя, как помнил Платон Артамонович, лепилась к сосне на берегу Кяхтинки…

Перед глазами Скопцева теперешняя Кяхта вместилась в просторной долине, расширявшейся к югу. Развал приземистых сопок сглаживался в просторах монгольской равнины. Поселение это, как узнал Тошка Скопцев в войсковой школе, связано с именем графа Саввы Лукича Владиславича-Рагузинского, императорского посланника. На речке Буре, в 10 верстах от Кяхты, он заключил договор с Китаем о границах. Форпост был заложен в урочище Заргайтуй при слиянии речек Кяхтинки и Грязнухи. Случилось событие в Троицын день 1727 года. По имени посланника царя и в честь весеннего праздника пограничный пункт России нарекли Троицкосавском.

Спустя три года, в ста двадцати саженях от русской слободы, у самой границы с монгольской стороны выходцы из китайской северной провинции Шанси построили торговый городок Маимачен. Три главные улицы и одна поперечная. Узкие, без выделения домов — сплошной глиняный вал. Жизнь китайского поселения полностью подчинялась торговле.

Русские казаки, солдаты на пустыре, заросшем пыреем, помогли возвести маркитанам торговую слободу. Военные жили в казармах, а пришлый люд — в деревянных избах. Общими силами соорудили православный собор, гостиные ряды, лабазы и лавки…

Скопцев пробовал отыскать в предвечерних сумерках холмы, за которыми укрывалась речушка Батайка. В его время буряты-шаманисты молились там богам горы Батай. Деревья и кусты были увешаны ленточками, волосами из конских хвостов и грив. Изменили ли Советы обычай народа?..

Маковка Троицкосавского православного собора без креста казалась культей инвалида. В день трехсотлетия дома Романовых в храме было торжественное богослужение во здравие монарха.

Купец первой гильдии Артамон Скопцев был в числе именитых гостей городских властей, а молодой Платошка Скопцев нес свечи в крестном ходе…

Скопцев отыскал глазами среди темных строений Троицкосавский острог. Во время набега на городок семёновцев в застенках содержались тысячи красных — их никто не считал! Сотник Ягупкин и урядник Аркатов тогда руководили казнью большевиков. Среди исполнителей был и Бато. Барон Унгерн мобилизовывал инородцев и заставлял их участвовать в кровавых делах, чтобы отсечь им путь к революционерам.

Низкие тучи гнало ветром с запада, из-за Селенги. Над покалеченным куполом собора вились вороны и галки, как мошкара. Скопцев с надеждой смотрел на тяжёлые облака. Морось и туман, дождь и слякоть — надёжные спутники тайного ходока. С рассветом нужно будет пересечь падь Большой Суджи, затем Монастырскую низину. Не миновать старого кладбища. Раньше в урочище селились табангуты.

Засеял мелкий дождик. Платон Артамонович спустился к случайной хижине. Он подосадовал: не удалось различить с горы отцовские лабазы. В них хранили козловые товары. Забайкальские казаки охотно покупали ергачи — зипуны и унты из шкурок дикой козы. Там же хранились запасы стеариновых свечей. Возчики, нанятые отцом, сибирским трактом доставляли их из Казани через Верхнеудинск.

Следующий день ушёл на наблюдение за городом. Серая пелена застила долину: моросило! Платон Артамонович, спрятавшись под кедром, прикидывал свой маршрут в Кяхту. Здесь же пообедал всухомятку. В сумерках тронулся в путь.

Бурятский посёлок на речке Кяхте Скопцев нашёл уверенно. По давнишним приметам он обнаружил юрту Бато. Шагах в ста от конца береговой улицы. Голая, как столб, она сиротливо торчала под такой же обездоленной, с обломанной вершиной сосной на скосе холма. Ни забора. Ни ворот. Ни огорода. Из хозяйственных построек — полуобвалившийся сарай. Из трубы сочился тёмный дымок и, прижатый сыростью, пластался по-над землёй.

Перешагнув порог и прикрыв за собой скрипучую дверь, Скопцев осмотрелся. В печи дымили головешки. Реденько вспыхивало пламя. В его отблесках он заметил у оконца тёмную фигуру человека.

— Сайн байна! — поздоровался он по-бурятски. Голос враз осип от неизвестности. — Бато здесь живет?

— Сдеся. — Фигура у окна пошевелилась. — Ходи… ходи…

Головешки разгорелись. В небольшом освещении Платон Артамонович угадал бывшего старателя. Глаз широко открыт. Щека перекошена. Голова с редкими седыми волосами подрагивала в тике.

Бурят прошёл к печи, лучинкой выудил огонёк и запалил фитиль плошки. Поднял пузырёк с хлипким пламенем.

«Хозяин, однахо? — В голосе Бато не было удивления. — Мокрый шибко, паря…

Бато достал из-за печи слинялый тэрлэг — свободный из синей далембы халат с глубоким запахом. Подал замызганный кушак.

— Разболакайся…

Скопцев развесил на жёрдочке у печи свою мокрую одежду. Ичиги сунул на припечек. Бурят неодобрительно поцокал, принёс из угла соломы и набил ею обувки гостя.

— Однахо, далеко ходил? — Бато поднёс Скопцеву кружку с арсой. Тот отказался.

— Лучше аракушки для сугрева.

— Зачем Бато арака? Голова и так пуста. Шибко пуста. Трясется вот, как лист осины. — Бурят произносил слова с растяжкой. Под редкой бородкой кривился скособоченный рот.

— Ночевать пустишь, Бато?

— Гостю не откажем. Ты же не беглый варнак?.. Однахо, как звать тебя? Пуста голова…

— Не забыл барона Унгерна? — Скопцев присматривался к пожилому человеку с татарской бородкой. В попорченных зубах едва держалась трубка на длинном чубуке.

— Платон, чё ли?.. Думаю, голос слышал. Рыжий голова видел… Кто — забыл. Пуста башка, шибко… Жить, паря, что по скользкому бревну речку переходить.

— Может, ты, Бато, в комсомол записался? Или в пионеры? — нехорошо усмехнулся Скопцев. В узких глазах Бато, словно выгоревших с годами, он заметил настороженность.

— Ты чё, паря? — Бато захихикал, прикрывая рот ладошкой. — Консомол… пионер…

Голова его содрогалась в смехе. Он просеменил по юрте. Натянул малагай — лохматую шапку.

— Мёрзнет башка. Шибко пуста… — Смеженными веками Бато прятал от гостя свой страх в глазах. На ичигах пришельца он заметил бутончики отцветшей полыни: «Со степи человек!». А где степь? За границей степь. С той стороны жди беды. Кто с той стороны, пограничники велят говорить. Как поступить? Хозяин выручил, когда случилось с Ли. Платон заступался в отряде офицера Сысоева. Водкой угощал… Как быть? Жить тут Бато. Скопцев ночевал и ушёл. Кому будет плохо? Плохо будет Бато. А он жёнку отдал земле тут. И мать с отцом в бурятских выселках схоронил…

Гость вёл себя по-хозяйски. На полке, затянутой материей, нашёл миску с остатками боз — крупных пельменей — и поставил разогревать в печь.

— Косушку б араки! — Скопцев снова упёр взгляд в хозяина. Тот беспомощно развел руками.

— Если уж не повезёт, так не повезёт! Откуда дождь? Как помнится, тут редки дожди…

Упоминание о непогоде прибавило уверенности Бато. Следы Скопцева смыло. А если собаки взяли ранее? У пограничников умные собаки!

— Бато, не психуй! — угадал настроение хозяина Скопцев. — Бумаги у меня верные. Сбегай-ка лучше за аракой! Держи деньги.

Бато помусолил в пальцах красную тридцатку.

— Шибко мало. Ой, как мало! — Растопырил пятерню. — И то мне нальют, а тебе — нет. Тебе триста нада, паря!

Скопцев добавил тридцаток. Шелохнулась мыслишка: «Вот так и засвечиваются!». На всякий случай задёрнул на оконце тряпку.

— Ты чё, однахо? — удивился Бато. — Соседи спросят: «Бато, зачем застишься?». Что отвечу?

— Сквозит! Мне простуда не в масть! Чего стоишь?! — Скопцев терял выдержку. В юрте было прохладно, сыро.

Бато вернулся с полбутылкой мутной араки. Платон Артамонович раскрыл свою банку рыбных консервов. Налил в кружки самогонки.

— За встречу, Бато!

Бато пить отказался, сославшись на плохое здоровье. Он всё больше утверждался: «Гость с той стороны!». По всем правилам он обязан был сообщить о посетителе в комендатуру. А чем это грозит?..

— Военных много в Кяхте? — спросил Скопцев, утирая губы ладонью. Арака растеклась в желудке — теплее стало!

— Всегда есть. Граница рядом…

— А что строители делали?

— Однахо, ходили сопки. Поле ровняли. Потом ходили на Хужир…

— Что строили?

— Однахо, самолёты садить… Шибко работал. Луна на небе — работают. Солнце стало — работают. Палатки поле. Кухня — поле…

— Давно был в Улан-Удэ? Как там жизнь? — Скопцева тянуло на сон, но он не позволял себе расслабиться. Ему нужно было знать теперешнюю жизнь в Бурятии. Он имел поручение Ягупкина выяснить, как провалился «Зайчик», но спрашивать Бато он не решался пока.

— Однахо, Иволгу ходил. — Бато набил трубку табаком-самосадом, прикурил от огонька плошки. — В дацане Буддой говорил. Добрые люди бухулером угощал. На «оби» ходил. Подношение духам вязал. Мои грехи шибко хадаки весить. У Бато нет шёлкового пояса. Загадывал желание…

— Чего ж нагадал? — Скопцев был знаком с обычаем бурят посещать священные места, обвязывать ветки разноцветными лентами.

— Сила природы, однахо, всё ломает. И горы, и леса, и человека. Вода да огонь — его оружие. Главный лама принял подарок. Серебряный колоколец. Зачем он Бато? Лошади нет. Коровы нет. Верблюд нет. Сам осёл! — Бурят по-старчески засмеялся, но глаза в этом смехе не участвовали. — Лёгкую смерть, однахо, нагадал хозяин…

— Ночевать у тебя останусь, Бато. Проверки ночью бывают?..

— Опасно шибко… Пограничник смотрит. Скажу — друг. Лучше сарай. Скажу: плохо, однахо, смотрел…

— Ладно, не трясись! Помнится, Бато, у тебя родня в Кирилловке есть?

— Было маленько… Теперь называется Наушки. — Бато осознавал, что расспросы гостя могут повредить ему. Скопцева интересуют военные. А как отказать?..

— Пойдёшь, Бато, к родичам! Смотри и запоминай: какие машины военных, какие части, чем занимаются. Что на станции разгружают. Как уехать из Наушек? Нужен ли пропуск? — Скопцев, имея в памяти участие Бато в расправах над красными, уверен был, что не подвергается опасности: не посмеет выдать!

Бато предстояло обследовать таёжные угодья: белковать вот-вот! В охотсоюзе обещали муки и сахара, чаю, пшена, спичек, табака — всё завезено в лавку промысловиков. А другие охотники промах? Нет! Не тут-то было, Бато! Хватится начальник: «Где Бато?». А Бато нет. Вернётся из Наушек, что ответит?

— Обходил угодья!

— Без припасов? — Бато раскурил трубку, похмыкал в редкие усишки и циркнул слюной на пол. — Совсем дурак начальник? Встаёшь, однахо, без головы…

Скопцева прорвало! Кто убивал красных партизан? Бато! Кто в конце августа 1918 года арестовывал большевиков в Кяхте? Бато! Кто утром 13 сентября того же года расстреливал советчиков за казармами, в овраге?.. Бато!

Бато перепугался: рыжий казак донесёт! Хромой казак — страшный человек! Он достреливал раненых красногвардейцев в овраге. Не помилует!

— Латна, паря! Пойду в Наушки…

Ночевал Скопцев в юрте, укрывшись старой дохой. Лежалая солома пахла прелью и он долго ворочался, пока уснул. Пробудился от внутреннего толчка: опасность!

Бато сидел у окна. У порога — мешок и ружьё.

— Собрался? — Скопцев опасливо оглянул комнату.

Бато молча закинул за спину котомку. В руку — берданку.

— Еда в подполе, — сказал он на пороге.

За последним домом бурятского стойбища Улаачи Бато сел на придорожный камень. Низкое небо. Ветер булгачил тёмные тучи. Клочья густого тумана оплетали вершины сосен. Издали донёсся тонкий свисток паровика — звали людей в цеха, за станки…

Бато сосал чубук пустой трубки. Вздыхал. Глаза слезились. На малагай оседала морось.

Бато знают как примерного охотника. Он сдал в фонд обороны беличьих шкурок больше всех в районе. Отловил пять живых соболей. Бато всю войну помогал своему народу. А где был Скопцев? Кому он помогал? По какому праву требует от него, Бато, повиноваться, как при атамане?.. Если выполнить поручения гостя, всё равно, что плюнуть знакомым и незнакомым в лицо! Сказать про Скопцева пограничникам? Так не может Бато ответить на добро бывших хозяев. Доносчиков Бато не уважает. А если донесёт? Сам себе скажет: подлый ты человек, Бато!..

Скопцев так, примерно, и полагал, уловив настроение бывшего атаманца. Бато знает про него такое, что Платошке не миновать перекладины на площади Кяхты!..

Бато, сидя на камне, рассуждал про себя: принесёт он из Наушек сведения, а Платошка… Не пощадит рыжий хромоножка! А если податься в тайгу? Переждать беду! Набив самосадом трубку, Бато закурил. За плечи котомку, в руку — берданку. По мокрой траве заступал прочь от дороги на Кяхту.

Вскоре Бато услышал позади шаги. Обернулся: Скопцев!

— Чё, выбрал путь короче, Бато? — Скопцев опирался на толстую палку. За спиной — большой мешок. На поясе — чехол с охотничьим ножом. На голове — кепка, брошенная Бато за печь. Болотные сапоги присвоил гость.

— Бато не ответит злом на добро!

— Верю. — Скопцев, припадая на правую ногу, обогнал Бато и возглавил маршрут.

Спустились в низину, заросшую мелкими берёзками и соснами. Впереди — кряж с крупными валунами.

Бато приостановился, переводя дух. Огляделся и Скопцев.

— Куда ведёшь, Бато? — Платон Артамонович с жутковатым чувством видел перед собой могучие кедры, справа — тёмный провал ущелья. — Не заблудился, Бато?

Не дожидаясь ответа, Скопцев с силой ударил напарника палкой по голове. Бато упал с хрипом. Рука выпустила берданку. Скопцев вырвал из чехла охотничий нож…

…К обеду небо оторвалось от гор. Скопцев купил билет до Улан-Удэ и быстро забрался на верхнюю полку вагона.

Вагон был общим. Людей набилось полно. Говор, суета, пререкания. Когда поезд отошёл от перрона Наушек, люди постепенно размещались, находили свободные места.

Скопцев хвалил себя за сдержанность. В последнее мгновенье инстинкт задержал его руку, даровав Бато жизнь. Хлопая напарника по дряблым щекам, он помогал ему придти в себя. Тот открыл глаза, застонал, хватаясь за голову.

— Плохой, однако, человек…

— Это — первый урок, Бато! — жёстко сказал Скопцев. — Не дай тебе Бог дожить до второго! Запомни: меня ты не видел! Но, если кто придёт от меня, приюти! Понял?

— Понимаю, хозяин! Шибко понимаю… — Бато кривился от боли. Скопцев отвлёкся от воспоминаний. Внизу шумели пассажиры. Старик с бородкойклинышком, агроном из подсобного хозяйства военторга, говорил о том, какая уродилась капуста, как сложно будет её убрать. Раненый в глаз моряк с тёмной повязкой наискось лица пытался рассказать о хорошем уходе за ним в Кяхте, в госпитале. Молодая бурятка ехала из семейского колхоза в Мухоршибири и возмущалась, как тамошние бабы матюкаются и бесстыдно липнут к командировочным из городов.

— Однако, шибко некрасиво для женщин…

— Виснут на шею, это точно.

— Плоть требует своё! — Старичок поглаживал бородку. Моряк масляно посверкивал одним глазом.

Всем этим людям легко: они чисты перед властью. Он мог рассказать про свои неустроенность и печали. Ему нельзя, и он молчал. У них были паспорта и бумаги — не подкопаешься! Им нечего остерегаться. Ловчить и врать, скрывая истинные мысли и намерения. Он слушал рассуждения матроса и бурят, и ему все острее хотелось раскрыться, поведать им о жизни на чужбине. И ему становилось тоскливо и горько до слёз от того, что в их среде он одинок, лишён права на открытость. Победи они, атаманов в двадцатые годы, где были бы вы, чинарики? Бурятка слезилась бы в своей дырявой юрте. Моряк гнул бы спину у хозяина, а этот агроном с бородкой елозил бы на чужой земле, угождая и пресмыкаясь, как червь, молясь на землевладельца. А сегодня туда ж — плоть! Вогнать бы тебе плёткой с десяток горячих — забыл бы про свою дряхлую плоть!..

* * *

Утром Варвара Акимовна приготовила чай с ватрушками. Скопцев обежал глазами стол в поисках выпивки. Она сделала вид, что не догадывается о его побуждениях. Издали послышался колокольный звон Алексеевского храма. Она перекрестилась:

— Прости мя, Господи, мои вольные и невольные прегрешения.

— Бог знает о вольных и невольных? И ты веришь?

— Если уж дурак, то до края жизни! — Варвара Акимовна сердито отхлебнула чай из кружки. — Без веры живут свиньи!

— Ты неправа, зазнобушка! Свинья верит, что корыто наполнят. Хрюкает, мордой землю роет.

— Прекрати богохульничать! — Она расстроенно всхлипнула. — Упадёт грех на твою безмозглую башку!

Скопцеву все эти байки были ни к чему: нужно подаваться к сотнику. По пути завернуть в артель. Он надеялся, что его не отчислили.

— Во что ты веришь, Платон?

— Вот в них! — Платон Артамонович потирал свои крепкие ладони.

— А чего ждёшь? В какую веру веришь?

— Слушай, лапушка, ты, часом, не из ГПУ? — Скопцев легонько ущипнул Варвару Акимовну.

— Дуралей! К чему душу клонишь?

— Без трёпу?.. Зайти в тайгу, понюхать кедровую шишку. Чего смеёшься?!

— Штукарь ты, сухота моя! Впрягайся-ка подобру-поздорову в работу! Чтоб как все люди… А то врать ловок, а к делу — живот болит!

— Так точно, моя принцесса! — У Скопцева болела голова с похмелья и он взмолился: — Варьча, лапушка ненаглядная! Капелюшечку на зубок…

— У-у, малахольный! — Варвара Акимовна достала из шкафика бутылку, сама налила стаканчик. — Наготовлю впрок рассолу, чтобы тебя похмелять, Платошка!

Он быстро опорожнил лафитник. Веселее заработала голова.

— Ты вот насчёт грузчиков, Варьча. Они — народ стоющий! Горбятся до третьего пота, а себя не теряют. Ну, слямзят. Ну, побранятся. По бедности напьются до положения риз…

— В бедности да по совести — нос не очень-то задерёшь!

— Ты у меня, как микадо японский, — умная! — Скопцев ни с того, ни с сего затянул писклявым голосом:

Не вейтеся, чайки, над морем,

Вам негде, бедняжечкам, сесть.

Слетайте в долину Онона,

Снесите печальную весть…

Варвара Акимовна тихонько поглаживала его рыжую голову.

Платон Артамонович резко оборвал песню. И вновь явственно увидел перед собой Кяхту: Бато оставил в живых! Не сдержи он тогда руку с ножом — труп, следствие, поиск! Удалось бы выбраться к Варваре — цыганка надвое гадала!

Платон Артамонович тщательно побрился. Варвара Акимовна ножницами подровняла волосы на висках и затылке. Приготовила новый костюм: «К начальству зовут, чего замухрышкой казаться! Семейный мужчина!».

Седьмая глава. Селенга — Чита

Климат Забайкалья точно наказывал военных строителей: мелкие дожди с мокрым, быстро тающим снегом, холодные ветры — дереволомы. Утренники с морозным инеем.

Капитан Фёдоров и лейтенант Сидорин в сырых одеждах, перепачканных жёлтой глиной, возвращались пешком в Распадковую. Солнце за тёмными тучами уже скатилось к хребтам Мандрика и в кварталах гарнизонного городка затеснились первые сумерки.

— Григри, обождите меня, пожалуйста, в нашем оперпункте. — Семён Макарович топтался на галечнике, обивая комья вязкой грязи с сапог.

— Слушаюсь! — Лейтенант, устало горбя плечи, поплёлся в посёлок, прикрывая голову капюшоном плаща.

…Генерал Чугунов командировал Васина на юг Бурятии с тем, чтобы уточнить сигналы о появлении на Чикое неизвестного. Майор опросил Серафиму, однорукого парторга колхоза, других жителей селения на речке Хилке. Пограничники показали ему заимку, где они обнаружили следы пребывания, по их предположению, охотника Бато. Васин дотошно обследовал ущелье, берега ручья. На его удачу, ненастье не смыло все отпечатки ичигов. Собака след не взяла, но навела на захоронение останков кабарги. Следопыты из погранзаставы определили: на заимке побывал человек, хромающий на правую ногу. Откликнулся шкипер, разрешивший рыжему мужчине отплыть из Чикоя на катере леспромхоза…

Большого труда стоило Васину отыскать в тайге охотника Бато — помогли работники «Союзпушнины» и пограничники. Майору важно было самому удостовериться, что на покинутой заимке у истоков Чикоя Бато не появлялся.

— Однахо, рыжий хозяин попался? — Бато сидел у костра — ноги калачиком. Трубка во рту. Ветер теребил его жиденькую бороду.

Из-под малагая выглядывал уголок бинта. Под глазом фиолетовым пятном выделялся след удара палкой. Бурят без утайки поведал свою историю. На это ушло всё светлое время дня. Пограничники отбыли на заставу, а Васин заночевал у охотничьего костра…

Возвратясь из поездки, Васин вместе с помощниками обобщил накопившийся материал и доложил суммарные соображения по дальнейшей разработке генералу Чугунову. Тарас Григорьевич ещё и ещё раз возвращал майора к событиям на Распадковой. Находка, о которой сообщил Фёдоров, расценена генералом как овеществлённый укор всему отделу «Смерш»: неизвестный или неизвестные опережают чекистов! Чугунова с утра взвинтило очередное послание Голощёкова: снова обличал Фёдорова — выпивает с Заиграевой, а она из бывшей семьи «культового служащего». «Служителя культа, — поправил в сердцах Тарас Григорьевич. — Предмета не знает, а сигнализирует. Будто бы сама природа одарила его проницательностью отличать правого от неправого, сортировать общество на верных и неверных».

Масло в полыхающий огонь настроения подливали сотрудники шифровального отделения — двое суток не могли отладить связь с Харбином. В обусловленное расписанием время закордонная рация не выходила в эфир. Генерал приказал радистам «держать волну» круглосуточно. На запасной канал посадил дополнительного оператора. Чугунов уповал на почтового курьера: такой вариант предусматривался для связи с группой разведчиков «Тайга». Утром же послал запрос в Главное Управление военной контрразведки «Смерш» с просьбой выяснить по их каналам причину молчания Харбина.

— Всё у нас не так, всем удаётся бежать, — печальным голосом говорил Тарас Григорьевич. — Нужно признать, не все в отделе способны отражать атаки врага! Кажется мне, что мы выступаем в роли каких-то дилетантов. Ей-ей, за всю службу не случалось столько проколов, сколько нынче с конца лета…

Васин не отзывался, смотрел с виноватым лицом на Чугунова. Генерал не обрушил гнев на него, но майор принимал удар как должное.

— Тратим порох чёрт знает на что! — продолжал Тарас Григорьевич. — Всё по старинке, всё с довоенным настроем! Родословные крапинки на биографии, вольные разговоры, слухи и домыслы…

Чугунов знал, что Васин загружает своих помощников и уполномоченных в частях писанием запросов, анализом сводок из воинских соединений. Так, как заведено было в мирное время.

— Активность противника вокруг Распадковой — своеобразный оселок для проверки нашей собранности, квалификации в отражении атак. Учтите, командующий войсками округа весьма встревожен. Он располагает данными о том, что грузы заводов-изготовителей ждут отправки в Распадковую.

— Нам помогают территориальные органы НКГБ. — Васин пролистывал бумаги в папке. — Просмотрены массы документов прошлых лет. Мы знаем вероятных пособников врага. Уточнены списки разыскиваемых со времён гражданской войны. Наиболее подозрительные находятся под неусыпным вниманием госбезопасности…

— Противник опережает нас! — повторил Чугунов. — В этом весь фокус! Немедленно принять меры усиления охраны важнейших объектов по всему округу!

— Наша ошибка, что мы сфокусировали внимание лишь на Распадковой…

— Не могу согласиться, товарищ майор! — Генерал медленно двигал по столу блокнот. — Начали новую базу — тут как тут появление неизвестных! Значит утечка информации. Значит все ваши проверки, Климент Захарович, не стоят и выеденного яйца!

— Не очисти мы наш тыл от социально опасных элементов, не сомневаюсь, было бы куда сложнее вести контрразведывательную профилактику!

— Ладно, Климент Захарович! Оставим поиск виновников на потом! А сейчас отправьте Фёдорову депешу. Пусть держит ушки на макушке!

…Шифровку от Васина капитан Фёдоров получил к концу рабочего дня и теперь спешил к командованию части.

Смахнув дождевые капли с лица, одёрнув плащ-палатку, поправив мокрую пилотку, Семён Макарович попытался придать себе вид построевитее. Он знал, что в глазах начальника стройки, кадрового военного инженера, выглядит весьма непредставительно.

Семён Макарович, приняв к руководству указания Читы, считал важным увеличить охранную зону по периметру вдвое, на въездном пункте ввести двойной караул с автоматами и прикрыть его нарядом с ручным пулеметом, возвести по углам будущей базы дополнительные сторожевые вышки со сменными часовыми…

— Не слишком ли, капитан, для «овощной» базы? — нахмурился полковник.

— Военная стройка — чего необыкновенного? — Фёдоров продолжал развивать мысль об охране «объекта».

Полковник слушал Фёдорова выжидательно, критически оглядывая мешковатую фигуру капитана. «Принял бы предложения, а насчёт неуклюжести — пусть трунит, — отстранённо думал о себе Семён Макарович. — Меня не убудет, полковника не прибудет!..»

— Задумано с размахом, товарищ капитан! — Начальник стройки грузно повернулся на стуле. — Подскажите мне, капитан, где взять личный состав для всего этого?

— Обстоятельства, товарищ полковник.

— Вы, капитан, явно хотите поставить меня перед фактом служебного несоответствия! Чем я вам не нравлюсь?! — Полковник скосил строгие глаза на Фёдорова. — Или вы, капитан, пришли, так сказать, с целью перестраховки? Был у полковника, дескать, предупреждал…

Фёдоров чувствовал, как прилипает к спине волглая рубаха, остывают ноги в мокрых сапогах. Он понимал начальника стройки и потому сердился, сознавая его правоту, которая не стыкуется с мерами охранительного порядка. Но от последнего предположения его охватила злость.

— А если наша стройка в один прекрасный день взлетит на воздух? — набычил голову Фёдоров.

— Не пугайте, капитан! Давайте-ка вашу бумагу. — Полковник долго изучал намётки Фёдорова.

— Ничего сработано, с академической обстоятельностью…

Полковник черкал жирным карандашом. Согласился на сокращение числа входов на стройку и отправку солдатской почты из части раз в неделю с цензурным досмотром.

— Ваши ужесточения доступности, товарищ особист, сводят до смехотворности вами же придуманную «дезу». Сами представьте себе: овощебаза с артиллерийским прикрытием! — Полковник поднялся. — Не задерживаю, товарищ капитан!

— У меня не всё, товарищ полковник! — Фёдоров сердито просматривал помарки начальника стройки на плане усиления охраны. Он понимал, что «объект» под контролем Москвы и полковнику до его намёток, как коту до горчицы.

— Выкладывайте!

— Спилили две сосны — оголяем «объект». Прошу не обижаться, товарищ полковник, но доложу соображения по начальству.

— В том ваше занятие, капитан! — повысил голос начальник.

— Посмотрю, что вы ответите генералу Чугунову!

— Чёрт с вами, охранители! — Полковник вызвал из приёмной чистенького лейтенанта и продиктовал приказ о сохранении деревьев на территории и вокруг стройки.

— Довольны, капитан?

— Зря вы так, товарищ полковник! Зря! Опомнитесь, самому стыдно станет. — Фёдоров перекинул планшетку через плечо и направился к выходу.

— Капитан, вернитесь! — Полковник вскочил и топнул ногой.

— В чём дело, товарищ полковник? — Фёдоров привык, что сотрудники «Смерша» в частях были вне субординации. Семён Макарович был утомлён и взбешён пренебрежением начальника стройки к мерам секретности.

— Это я спрашиваю вас, капитан, почему нарушаете Устав РККА?

— Виноват! Разрешите быть свободным?

Полковник спохватился и усовестился своей горячности. Возвращаясь за рабочий стол, буркнул:

— Идите, товарищ капитан. Классовый враг не дремлет! Блюстители, едрёна мышь! О том не думают, что каждая пара рук на счету…

…Лейтенант Сидорин плохо спал ночами. Ему снилась мама. Он видел её парящей на жёстких крыльях над синим поездом. Он выглядывал из окна вагона, махал ей рукой. Она обгоняла поезд, что-то пронзительно кричала и, сорвавшись в штопор, падала за красным лесом… Сидорин просыпался в страхе. Долго лежал с открытыми глазами на жёсткой кровати офицерской гостиницы.

Мать лейтенанта на «гражданке» лечила детей, а в войну — военврач второго ранга — служила на ВСП (военно-санитарном поезде), железнодорожники называли его «Чайкой». Сперва мать отговаривала его от учёбы в спецшколе: «Будь, Гриша, просто военным, если без этого тебе свет не свет. Но только не сыщиком!». Теперь же в письмах молила сына: «Заклинаю, Гришенька, береги себя!». Лейтенант не помнит своего отца. По рассказам мамы, геолог Сидорин изыскивал трассу новой железной дороги за Байкалом. В горах канул навсегда. Никто не узнал, что с ним случилось, как погиб, где его кости…

После хождения в слякоть и пешего марша от стройки до штаба части вконец измотанного лейтенанта Сидорина сморил сон в тёплой комнате. Положив голову на стол, он чмокал губами и похрапывал. Проснулся от тяжёлых шагов Фёдорова.

— Покумекаем, Григри! — Фёдоров оставил у входа плащ-палатку, потирал озябшие руки. — Нам с вами, товарищ дорогой, нужно определиться: кто побывал возле объекта? Тут какая-то чертовщина, товарищ лейтенант!

— Товарищ капитан, попросите Васина потревожить «закордонку». Есть же там каналы осведомления!

— На Васине — округ! Без наших поручений задыхается. Самим лопатить надобно. Придётся пройтись ещё раз по владельцам раскрытых явочных квартир противника, по их соседям. — Увидя несогласие в глазах Сидорина, добавил: — Ничего не попишешь, Григри!

Фёдоров вынул из планшетки бумагу, исчерченную карандашом жирными пометками. Передал лейтенанту:

— Остатки наших трудов!

— Нм-мда-а. Тяжела рука начальства!

— На то и начальство, Григри. — Семёну Макаровичу не давала покоя мысль о Гадючьем овраге. Неизвестный мог делать привал. Пожелал перекусить. Курил, пил воду, задевал за деревья…

Следующий день начался удачно: светило солнце, ветер утих. Лужи да исчахающие ручьи — свидетели вчерашнего ненастья. Фёдоров и Сидорин направились в тайгу. Озарённые ранними лучами, деревья в распадке замерли в золотистом мареве. На листках сверкали капли влаги. Стрекотали кедровки.

Метр за метром на коленях исследовали поисковики буерак. Пальцами перещупали впадину, где кто-то что-то хранил. Лейтенант воспринял поход болезненно: он посчитал, что капитан не верит в добросовестность розыска, который был предпринят ранее вместе с сержантом Дубаевым. И втайне надеялся: контроль ничего нового не выявит! Так и получилось.

Вечером Фёдоров докладывал по телефону Васину о проделанном за сутки. Упомянул и о стычке с начальником стройки. Сперва Семён Макарович и в мыслях не держал передавать в Читу спор с полковником. Когда возвращались с Сидориным из тайги, встретили капитана Голощёкова. Тот между прочим спросил: «Чего сцепились с начальником стройки?». Потому Фёдоров изменил своё решение: изложил суть разногласий Васину. Гарнизонный особист, несомненно, включит в своё донесение узнанное, очевидно, от лейтенанта из приёмной полковника. Но как это подаст? Позицию начальника стройки можно расценить как сознательное оголение фронтовой базы, делая её уязвимой перед авиацией противника. А Фёдоров уважал полковника и не увидел в его поступках криминала.

— Нам известен полковник — старый ворчун, не более того! — Васин оценил деликатность Фёдорова, который не упомянул Голощёкова. — Тут вот какое дело, капитан. Не прохлопать бы подслушивание. Твои, небось, всё разлялякивают?

— Товарищ майор, как первоклашку!

— Без обид, Семён Макарович — служба! Опознавателей бы…

— Поясните, Климент Захарович, для начальных классов!

— Кто помнит Скопцева в лицо. Разве не ясно? Кто опознает Скопцева, должен немедленно известить органы НКГБ. Что по Кузовчиковой-Заиграевой?

— Пустыня! — Фёдоров встречался с Агриппиной Петровной в гарнизоне: отдавал бельё в стирку. Ему каждый раз было до боли неловко: за кем слежка?!

— Наблюдение не ослаблять! — заключил разговор Васин.

Простая русская женщина, обойдённая счастьем, несёт свой крест безропотно. Грамота — два класса церковно-приходской школы. Дьякон не имел средств для обучения девочки в гимназии. Везти в Верхнеудинск — опять рубли! Церковный приход в Турунтаево — нищенский. Перепадало порой от беглых варнаков да гулевых ямщиков, гонявших по Итанце на кислые воды в Горяченск и Турку. Подкармливали изредка богатые буряты из Баргузина и Курумкана, приезжавшие в Ильинку на лечебные грязи и купанья в минеральных источниках. А зима — голодуха!

На постой попал как-то казак Иван Кузовчиков — в охране губернатора находился. А генерал изволил наведаться к Байкалу. Переглянулись, перемолвились казак с молодой дочкой дьякона — прикипели друг к другу. Тайком увёз Иван Грушу в Сотниково, обвенчались без родительского благословения в Вахмистрово. И стала Агриппина казачкой… Потеряла счёт дням и ночам в ожидании своего казака с войны — восемь годков минуло. Потом сошлась с Заиграевым, смирным мужиком — вдовцом из Иволги, в её дом вошёл — батрак из батраков! По второму разу вдовой сделала война с фашистами…

Агриппина Петровна не подозревала, надо думать, что её проверяют, за ней наблюдают, что её дом попал в поле зрения военной контрразведки «Смерш». Она старалась исполнять свою незамысловатую работу аккуратно — стирала и гладила бельё: гимнастёрки, брюки, портянки, простыни, полотенца, наволочки, считая, что помогает в борьбе с фашистами, сожравшими её мужа под Москвой. Когда из Сотникова передали, что незнакомый мужчина спрашивал Кузовчикову, дескать, обмолвился насчёт мужа, Агриппина Петровна птицей полетела в город к военкому. И понурой прибрела она обратно: «Выдумали люди!». Тайком от Петьки проплакала до утренней зари — вдовья ночь длинна и горюча!..

…Двое суток ушло на ревизию связевых линий. Лейтенант Сидорин замотал монтёров, линейщиков, электромехаников — каждый столб, кабельные колодцы, проводки в зданиях штаба части подверглись проверке.

— Подслушивание не обнаружено! — доложил в Читу Фёдоров.

— Задокументировано?

— Само собой, Климент Захарович… У лейтенанта есть идея…

— Что-то шибко идейный ваш лейтенант! — Васин закашлялся и Фёдоров, отведя трубку от уха, засмеялся: «Зря тогда Маргарита Павловна не отходила мешалкой майора!».

Лейтенант намеревался под видом охотника вместе с надёжными промысловиками заняться свободным поиском в тайге.

— Ему разрешено обследовать брошенные заимки! Чего ж тут идейничать?

…На заседании Военного Совета, когда зашла речь о фронтовой базе, обустраиваемой в районе Распадковой, генерал Чугунов упомянул не пойманных неизвестных.

Командующий — подтянутый генерал лет пятидесяти — спросил с грозой в голосе:

— Ловкие такие? Или же сами промахнулись?

— Не всё выяснено. Доложу позднее. Возможно, потребуется помощь.

— Ну, батенька мой, армия должна воевать, а охранять её секреты и тылы — ваша забота, товарищ Чугунов! — Командующий потёр свой широкий нос, повертел очки в толстых пальцах и добавил с жёсткой нотой: — И если, как говорят старики, не дай Бог… Первым к ответу потяну вас, Тарас Григорьевич! Ловите скорее ваших гостей!

— Наших, товарищ командующий! — Чугунов болезненно воспринял слова упреждения. Он был ревнив к своей профессии. Он закипал в гневе, услышав нелестный отзыв о своей службе. После заседания Военного Совета поставил по стойке «смирно» Васина:

— У вас есть ясность? Опять окажемся в хвосте? Коли не умеем, так открыто признаться!

— Работаем, товарищ генерал. — Васин знал вспыльчивость генерала. Воздерживался от лишних слов.

— Вводить максимальный режим розыска?

Васин не считал себя провидцем, но, основываясь на собственном опыте и объективных данных, известных по Распадковой, полагал: последует вторая «ходка» оттуда. Что мог установить агент или даже агенты?.. В лучшем для них случае, что ведётся строительство. Что даёт это противнику? Подробности проекта лазутчик вряд ли мог вызнать — пробыл у «объекта» от силы неделю. Конечно, майор не допускал и мысли о безукоризненности своих рассуждений. Он выбирал оптимальный вариант, намечал свою версию развития событий. Появление агента в районе Распадковой можно и, пожалуй, нужно ожидать! Если сопредельная сторона всерьёз займётся «объектом», то так оно и случится…

В захудалом городишке угрозыск имеет под рукой технику, архив, участковых милиционеров, приметливых дворников. А территориальное пространство — медный пятак! В военном же округе — «хозяйство Тараса», как в обиходе называли отдел «Смерша» — по обводу тысячи и тысячи километров. Сотни городов и посёлков, сёл и городков, несчётное число разъездов, полустанков, станций, пристаней и переправ — гуляй, агент, без оглядки! Угрозыск имеет дело с одиночками и мелкими группами, орудующими самостийно на свой страх и риск. За лазутчиками — система. Немецкая и английская секретные службы — элитные во всём свете — прародители японской разведки…

— Чего молчите, майор?

— Поработаем сами, товарищ генерал. Не проторить ли свою зелёную тропу через границу?

— Группе «Тайга» не веришь, Климент Захарович?

— Не имею оснований! Её активность, точное информирование не помешают в данном разе! Вводить же максимальный режим розыска не считаю своевременным.

— Климент Захарович, насчёт закордонки ваши замечания не принимаю. Японцы умеют хранить тайны! — Генерал взял из рук Васина жёлтую папку. — Познакомлюсь подробнее. Покумекаю один на один с документами.

Васин покинул кабинет Чугунова.

После обеда из шифротделения доставили наконец раскодированное донесение, полученное по запасному каналу почтовой связи.

«Срочно. Совершенно секретно.

По сведениям достоверного источника в Харбине вновь объявился Скопцев Платон Артамонович, рождения 1898 года, село Сотниково Турунтаевской волости Верхнеудинского уезда Иркутской губернии, из семьи крупного купца. Казак-каратель армии барона Унгерна. Получил пособие резервиста за три истекших месяца одномоментно и наградные сто иен. По имеющимся данным, посетил тайно Забайкалье. Итог «ходки» устанавливаем».

Из Главного Управления военной контрразведки «Смерш» в тот же вечер сообщили лаконично:

«В Харбине задержан китайской полицией один из группы «Тайга». Обстоятельства, мотивы и следствие уточняются».

Чугунов переживал: насколько катастрофичен провал? Повлияет ли он на добычу оперативной информации? Какие меры необходимо предпринять для обезопашивания «закордонки»? Какие каналы задействовать, чтобы наблюдение в Харбине не ослабевало?

Перечитав ещё раз почтовое донесение, генерал пришёл к выводу: в Гадючьем овраге побывал Скопцев! А что прятал? Связано ли его посещение с базой в Распадковой?..

И вновь мысль о группе «Тайга». Сумели послать весточку по почтовому варианту, значит, кто-то уцелел. А рация? А радист?..

* * *

В просторном кабинете генерала люди держались подобранно. Строгая мебель. Длинный стол с приставными тумбами. Зашторенные карты на стенах. Стайка разномастных телефонов на особом столике. Большие окна прикрыты тяжело свисающими драпри.

Позднее других прибыл представитель пограничных войск — полковник с казацкими усами и седой шевелюрой на крупной голове. Он испытывал чувство изрядной вины: допустили прорыв через границу Союза ССР. По каналам НКГБ стало известно: какой-то казак вернулся в Харбин из «ходки» в Россию. Кому счёт? Пограничникам — проморгали! Полоса госграницы длинная, с невыгодным рельефом, в горах, полупустынной местности — как предугадать и предотвратить попытку противника пробиться в Союз? Нарушители не так часто пересекали границу в данном секторе — тем обиднее полковнику ждать укора от генерала, который по поручению Москвы собрал это совещание. Попрёки будут — полковник не сомневался. Сел в простенке, зажав под мышку тонкую папку.

Генерал Чугунов вышел из боковой двери, коротко оглянул прибывших, махнул рукой: «Садитесь!». И открыл совещание. Без предисловий поднял майора Васина.

— Суммируйте данные по известному всем здесь эпизоду!

Васин вёл речь о том, что нужно усилить бдительность в войсках. Агенты, обнаруженные в районе Распадковой, как он считает, были своеобразными предвестниками чего-то нового от противника.

— Почему проклятые японцы выбрали именно наш участок для прорыва? — возмущённо пробурчал полковник.

— Не разделяю мнение! — Чугунов поджал тонкие губы. На пограничников у него был свой «зуб»: упустить двух лазутчиков! Как сквозь решето текут! Генерал получил нагоняй из Главного Управления военной контрразведки «Смерш».

— Противник атакует не только наш участок, — более спокойнее продолжил Чугунов. — Активизирована заброска агентуры и бандгрупп в Приморье, Хабаровском крае. У них там отменный суфлёр в лице предателя Люшкова. О чём сие свидетельствует? Неприятель учуял определённые изменения в структуре войск Дальнего Востока и Забайкалья. Поелику так, то нам предстоит принять меры более жёсткого режима. Это как дважды два… восемь! Не так ли, капитан Фёдоров?..

— Согласен! — Семён Макарович вздрогнул от неожиданности, привстал в растерянности.

Собравшиеся заулыбались над этим «согласен».

— Раз капитан Фёдоров согласен, то продолжим! — усмехнулся и Тарас Григорьевич. — Появление агентов в районе Распадковой приобретает своеобразную окраску. По достаточно установленным данным, лазутчики из местных казаков. Но цели их пока нами не раскрыты.

Тарас Григорьевич, осведомлённый о создании резерва военного снаряжения на востоке страны, считал опасным усиление интереса противной стороны к местности, через которую пролегла железная дорога, где спешно строится шоссе стратегического назначения. Из секретных материалов Чугунов знал, что с начала 1944 года отмечено свыше сотни случаев нарушения дальневосточной границы…

Фёдоров слушал со вниманием пограничника, майора Васина, представителя военной прокуратуры и про себя делал вывод. Ни полковник с казацкими усами, ни широколобый в пенсне прокурор, ни генерал с его правильными словами и упрёками, наставлениями — никто не добьётся результата, если рядовой пограничной службы не проявит старания, зоркости и отваги, если розыскник отдела военной контрразведки «Смерш» покажет себя неумелым, не настойчивым, без терпения и приметливости, без таких, как Петька Заиграев — безо всего этого, — гуляй, шпион, вольно! Семён Макарович не отбрасывал мысль о полезности настоящего сбора, но и не улавливал особенного толка. Он переживал за Сидорина: справляется с охраной стройки, ладит ли с начальником объекта? Тот, несомненно, таит обиду. Задумавшись, Фёдоров пропустил многое из слов генерала.

— Вы оградили командиров, знающих секреты, от нежелательных контактов? — услышал он вопросы Чугунова. — Где офицеры расквартированы? С кем общаются? Командиры не ангелы. Им не чужды слабости. Где проводят часы досуга? Где обедают и ужинают? Где веселятся? Они, фактические исполнители, верят в то, что строят овощехранилище?

— Ухмыляются! — подал голос Фёдоров. — Ваш подсказ, товарищ генерал, учтём в практических действиях!

— Подска-аз… Партикулярный вы человек, капитан. — Глаза генерала, спрятанные за толстыми стёклами очков, иронично ощупывали Фёдорова. Седые белокурые волосы слегка шевелились на висках в движении воздуха из открытой фрамуги.

— Значение «объекта», охрана которого вам поручена, переоценить трудно. Из этого исходите, капитан! Кстати, какие женщины имеют доступ на стройку? В каком кругу проводят время командиры, солдаты?..

— Так они ж на работе от темна до темна! — Фёдорова поразило замечание генерала.

— А в темна?.. Сказать вам нечего! Позаботьтесь о безопасности командного состава, товарищ капитан! — Чугунов поднялся, снял очки. — Свободны, товарищи! Каждому на своём участке усилить внимание и пресекать возможные проявления благодушия.

За тонкой перегородкой с самого раннего утра, как в пустой бочке: бу-бу-бу! Фёдоров накрылся одеялом с головой. До первых петухов они с Сидориньм ходили по гарнизону, в палаточном городке строителей — как проводят люди свободное время?.. Не успел досмотреть первый сон, воробьи затеяли драку под застрехой. Писк. Живканье. И громкий голос Маргариты Павловны досаждал. Семён Макарович с трудом ловил слова.

— Вольности позволяет, архаровец!.. Изводись теперь. Пороли мало! Ах, Петенька… ах, Петушок…

Фёдоров выпростал ноги из-под одеяла. Поприседал у кровати. Вышел в горницу в сапогах и соколке. Полотенце через плечо.

— Доброе утро! Чем встревожен гарнизон?

— Чё? — Сухое, в крапинках оспы лицо хозяйки замкнуто.

— Не войну ли японцы начали? — Фёдоров сладко потянулся, изгибаясь коромыслом.

— Какие-такие японцы? — Она смежила маленькие цвета спелой вишни глаза. — Груня вон вся истерзалась. Изверг её Петьча… Неделя нет слуху. Замоталась баба! А вам — япо-о-онцы! У вдовы голос пропал от горя… Япо-онцы тебе! Выродила на свою голову…

— А что милиция? — насторожился Фёдоров.

— Какая теперя милиция?! Тьфу-у!

— Один или с кем ещё?

— Оди-ин? Держи карман шире! Сманил дружка, Гошку Андреева. И другая баба купается в слезах.

— Еду взяли? Хлебные карточки целы? — Под причитания хозяйки Фёдоров успел обмундироваться.

— Картохи с ведро да постного масла пузырёк. Краюшку хлеба отломили у Заиграевых. Луковицу ещё — шелухой насорили…

В комнате уполномоченного отдела «Смерш» Фёдорова встретил Сидорин той же новостью. Оказывается, у Андреевых и собака пропала, сибирская лайка. И ружья недосчитались.

— В тайге пацанва? — высказал догадку Сидорин.

Лейтенант Григорий Григорьевич Сидорин прижился на стройке: майор Васин оставил его в Распадковой для усиления контрразведывательных сил. И молодому офицеру пришлось по душе работать с Фёдоровым — без лишней дёргалки по пустякам.

Узнав в посёлке об исчезновении мальчишек, лейтенант побывал в местном оперпункте милиции. Там готовились выйти с поиском, подбирали следопытов. Расспросил Агриппину Петровну: как и когда обнаружена пропажа сына, не было ли у них в доме посторонних? Не давая повода к открытию своего интереса, Сидорин беседовал с Заиграевой, держа в прицеле неизвестного верзилу. Лейтенант никак не мог смириться с «проколом» — враг ускользнул из-под носа!

Установилась осенняя погода: частые дожди, снежок в горах, солнце закрывали тяжёлые лохматые тучи.

Ребята могли заблудиться, замёрзнуть, простудиться, погибнуть при встрече с медведем-шатуном. Поселковый совет поднимал жителей Сотникова, охотников-промысловиков… Обо всём этом Сидорин доложил Фёдорову.

— Начиналось, как следует догадываться, с наших шпионов, Семён Макарович.

— И с записочек под камешками!

Лейтенант покраснел, насупленно отвернулся. Фёдоров поглядел на часы: в Чите уже семь утра. Майор ещё дома. Но Семён Макарович счёл возможным потревожить его. И намекнул:

— Не мы ли виновники?.. Нельзя ли организовать помощь военными?

— Разве сроки готовности объекта отодвинуты? — Майор и мысли не допускал, чтобы снять солдат со стройки.

— Подростки знают местность, не первый раз в тайге. С ними, как вы докладывали, охотничья собака. Паника не лучший советчик, товарищ капитан! Вам ясно? Кстати, ваши юные сыщики впустую топчут тайгу. Сами знаете, почему, или напомнить?

Разговор с Васиным не успокоил Фёдорова. Верно, конечно, что искать агентов в тайге — зряшное занятие. Но дети подвергаются опасности в порыве благом! А тут ещё явилась Галина Степановна Ширяева: «Нет ли чего нового о Пете и Гоше?». И почему она думает, что сотрудники «Смерша» должны знать все новости? С тяжёлым сердцем пришёл Семён Макарович на квартиру. В глазах хозяйки тот же вопрос. Он отрицательно мотнул головой. Она отрешённо махнула рукой: «Какой с вас спрос!» А поздним часом — стук в стекло. На пороге — Петька Заиграев!

Маргарита Павловна кулак ему под нос.

— Варнак! Вгонишь мать в могилу! Шишига дикошарый!

Обветренное потемневшее лицо Петьки выражало такое торжество, что у Фёдорова оборвалось сердце: что нашли? Мальчишка стянул с головы лохматую шапку. Открытые глаза — словно фонарики в темноте.

— Поговорить бы…

Фёдоров звонил в милицию, в поселковый Совет дежурному: один беглец отыскался!

— Знаешь ли ты, анархист, что наделал? — Семён Макарович, понимая, что разговор не для всех ушей, торопливо надевал шинель, шапку. — Всю вселенную подняли на ноги!

— В кутузку его, шалыгу! — Маргарита Павловна норовила тыкнуть паренька кулаком.

Ночь была с лёгким морозцем. Ветер рвал полы шинели. С высоких сосен слетали хвоинки, секли лицо.

— Дома был, Петя?

Парнишка схватил руку Фёдорова.

— Шпион есть!

Семён Макарович сделал вид, что не знает, с кем Заиграев убегал в тайгу. Ступал во весь мах и Петьке приходилось бежать. В комнате сотрудников отдела военной контрразведки «Смерш» мальчишка ударил шапкой по столу.

— Опять не верите!

— В присутствии майора Васина мы договорились: наши дела никто не должен знать!

— Да вы чё?! Гошка такой парень! — Заиграев схватил со стола зажигалку, чиркнул колесиком. Заплясало синеватое пламя острым язычком.

— Вот как ручаюсь! — Петька накрыл огонь ладонью.

— Мальчишка сопливый! — Фёдоров с силой вырвал из его пальцев зажигалку. Промыли опалённое место, смазали йодом, забинтовали ладонь.

— Дуралей: дважды два — восемь! Марш к мамке!

— Расскажу сперва! — упрямо стоял на своём Петька.

…Заиграев подговорил одноклассника Гошку Андреева и вдвоём ушли в горы. Дали клятву: пока не отыщут след шпиона, не покажутся в Распадковой. Обследовав падь за падью, в самые непролазные буреломы забирались — напрасно! Из сил выбились. Собака поранила ногу. Еда кончилась. В горах снежок запорошил траву и камни. Стрелять дичь ребята опасались: вспугнёшь шпиона!

Пареньков выследил старый охотник Дондок Цыдендамбаев. Привёл обалделых от холода и голода на свою заимку. Отпоил чаем. Накормил вяленой олениной. Собака бессильно лежала на сене. Исподволь старик выспросил: зачем одни шатаются по тайге?

— Ходил человек ещё до снега, болотный сапог на ногах. Чай пил, однако, беседу беседовал, — рассказывал Дондок ребятам. — Спать пустил каменке. Утром нет человека. Почему нет? Нет его большого горбовика. Почему нет? Тяжёлый горбовик. Помогал с плеча снять, однако. Устал человек. Почему не помочь?

— Алханай! — сокрушался старик. — Шкурка унёс. Запас тащил. Не человек, однако, чудовище. Алхана! Такой человек шибко плохой. Шибко не таёжный паря!

Отпустил охотник ребят с условием, что они тотчас спустятся в Распадковую.

Петька и Гошка ещё трое суток бродили в чаще. И наскочили на замаскированную землянку. Забросана валежником. Внутри ничего не нашли…

…Сияют глазёнки Петьки. Уши покраснели.

— Гошка караулит. Бежать надо! Вернётся шпион — его хап!

— Гошка один в тайге?! — У Фёдорова — буря в голове. Если там укрытие преступника и он вернётся, Гошке несдобровать!

— А чё? Одностволка заряжена. Собака заранее учует…

Семён Макарович жизнью учен: преступник, как правило, дока в таких делах, запросто обведёт подростка. Пара пустяков, как говорит, майор Васин. И шевельнулось сомнение: не очередной ли подвох? Не записка ли в новом варианте?

— Далеко отсюда?

— К утру поспеем! — Петька полагал, капитан тотчас поднимет солдат и облава двинется в глубину леса, к тайному зимовью.

Семён Макарович смотрел на Заиграева с досадой и восхищением: столько старания и энергии! Лицо загорелое до темноты, скулы выпирают, как отполированные. Руки грязные, исцарапанные. Воспалённые глаза.

— Беги, Петя, домой и успокой маму. Скажи и Андреевым. Мол, охотимся на белок. — Фёдорову неловко было учить мальчишку обману, но в данном разе, наверное, стоило покривить душой. Нельзя же трезвонить в городке о находке ребят, о поисках вражеских агентов.

— Неправда это, но ведь война! — понял его Петька. Нахлобучил Шапку. — Не мешкайте, товарищ капитан!

Посыльный из штаба привёл Сидорина.

— Что с ребятами?

Выслушав Фёдорова, лейтенант осуждающе упрекнул: «Говорил же насчёт прочески таёжных угодий!». Вслух ограничился советом:

— Васину нужно передать. Новая окраска эпизода.

Климент Захарович слушал Фёдорова молча.

— Ваши мысли, капитан?

— Отбыть на место. А там — по обстановке.

— Мысль оригинальна! — В голосе Васина слышалась ирония. Но майор не стал навязывать свои меры. Лишь предупредил: — Не исключайте дезертиров или беглых уголовников. Влезли эти пацаны не в своё дело! Отвечаете за них головой!

— Мне ясно!

Петька уверенно вёл в темноте сотрудников военной контрразведки «Смерш». Посвечивал себе под ноги ручным фонариком.

Холодный ветер шумел в вершинах сосен. В отдалении погукивали паровозы.

Фёдоров придерживал за поводок Найду — хозяйка разрешила взять суку в тайгу. Сидорин шёл рядом с Петькой.

У склона крутой сопки Заиграев задержался, мигнул фонариков — стоп! С высоты хребта небо на востоке виделось розоватым разливом. Темнели неровными валами макушки сосен и елей. Перевели дух. Фёдоров сориентировал по компасу карту. Сидорин финкой сделал засечку на гладкой коре осины.

Добрались до вершинной маковки. Голый камень. Глыбы обломков скалы. Низкорослые стланики. Петька крикнул кукушкой.

— Какая же кукушка о такую пору?! — укорил Сидорин. Он был в короткой защитного цвета телогрейке, разгорячен в марше.

Петька снова прокуковал:

— Заснул, чё ли?

Найда поскуливала у ног Фёдорова, принюхивалась, острила уши и припадала к земле.

Сверху отозвалась кукушка три раза. Фёдоров облегчённо вздохнул: жив, пострелёнок! Покарабкались по осыпи, цепляясь за мелкие сосенки. На ровной площадке, в густых зарослях кедрача настороженно поводила головой рослая собака. Коренастый парнишка в шубейке держал наперевес одностволку.

— Ты, Петьча?

— Но-о. Что тут?

— Тихо.

Поздняя луна освещала горы. Темень под соснами. Буреломные переплетения сухостоин. Причудливые очертания вывороченных корневищ.

Зимовье было собрано наспех. Это сразу настроило Фёдорова отрицательно: обманка! Землянка крыта жёрдочками, ветками кедра. Сверху — малый слой каменистой земли. Лаз — на четвереньках! Внутри просторно. Вместо нар — пополам расколотая лесина. Пахло смольём и прелью. Собаки улеглись в стороне. Ребята прижались друг к другу спинами, шептались. Гошка жевал хлеб, принесённый Петькой. Присвечивая фонариками, контрразведчики ориентировали карту. По их расчётам, километров десять до Иркиликского кряжа. За перевалом — долина речки Итанцы.

С первым светом начался детальный осмотр. Лесины срублены наверху. Брёвна спускались на площадку. Остатки порубок сброшены вниз. Пеньки завалены сучьями, присыпаны прелой хвоей…

Фёдоров разочаровался окончательно: зимовье готовил предусмотрительный охотник. Пожалел о потерянной ночи. Неловко было перед Сидориным. Поднял с постели в Чите майора.

На площадке расхаживал Сидорин. Мокрый от росы, васильковые глаза — провалы! Жевал пухлые губы.

Пареньки водили собаку между соснами, спускались к обрыву. Найда вдруг взбрехнула. Лайка припала на брюхо. Сидорин вырвал из-за пояса пистолет «ТТ». Гошка насторожил ружьё, прячась за камнем. Фёдоров ругал себя: нужно было отправить ребят вниз! Завяжется перестрелка — пуля не выбирает цель!

Петька сползал правее зимовья, как ящерица. В отдалении пострекотывала сорока. Порхали с режущими криками кедровки.

— Ты, однахо, куда ползешь, паря? — Из сосняка вышел старик в войлочной шляпе с обвислыми полями. Потёртый тэрлэг перехвачен красным кушаком.

Петька смущённо поднялся, отряхивая мелкие камешки с колен и локтей.

— Дедушка Дондок! — Гошка потрясал одностволкой.

Фёдоров вспомнил, что Васин поминал старого охотника. Как же не удосужился познакомиться?!

— О-о, военный человек, однахо. Дело, паря, серьёз. Мало-мало думал: Петька игрушки играет…

Скрывать от охотника цель прихода в тайгу не имело смысла.

— Сиди, однахо, чай пей. Моя мала-мала ходил…

Старый бурят ступал мягко, точно шёл по минному полю. Неодобрительно качал головой, видя следы парнишек. И вновь пришлось упрекнуть себя Фёдорову: нужно было раньше встретиться с промысловиками!

— Охотник без собаки? — удивился Сидорин.

— Собака караулит заимку! — пояснил Петька. — Человек в болотных сапогах может вернуться!

Ни Фёдоров, ни Сидорин не стали разуверять парнишку. С другой стороны сопки послышался голос Дондока:

— Начальник!

Гуртом сбежали вниз.

Бурей свалило вековой кедр рядом с одинокой сухостоиной. Трухлявая серединка его высыпалась. Он лежал верхушкой вниз. Коренья торчали пиками. В ямке росла лопушистая малина. Гладкий валун прикрывал промоину. Сбоку — плоский камень. Чьей-то рукой был приставлен другой обломок скалы. В избушке-тайнике белела береста. Земля подберестой была мягкой, Фёдоров оттеснил собак. Отстранил Дондока. Приказал ребятам спрятаться за валуном. Сидорин опустился на колени, руками разгребал свежий грунт. Нащупал пальцами что-то металлическое…

* * *

Генерал Чугунов и майор Васин прибыли на Распадковую без предупреждения, как только раскодировали шифрограмму Фёдорова о находке тайника в тайге.

В ходе Гражданской войны да, пожалуй, ещё с русско-японской 1904 года противная сторона владела данными и картами дорог, их обустройства, расположения военных арсеналов, вооруженческих парков от Владивостока до Байкала, где побывали её интервенционные силы. Генерал ставил себя на место закордонных штабистов и приходил к выводу, что задавал бы себе тот же вопрос: а что нового за забором соседа?

Изменник Люшков раскрыл многое из государственных и военных секретов. Однако истёк пятилетний срок, как комиссар госбезопасности перебежал границу. Что делали, скажем, сапёры и армейские строители в последние месяцы? Укрепляют оборону или готовят проходы в пограничных заграждениях для прорыва? Рассуждая по такой логике, японцы, вероятно, и вышли на Распадковую.

Проезжая мимо стройки, Тарас Григорьевич недовольно похмыкивал, постреливая крутым взглядом в Васина.

— В штаб вашей части! — приказал он шоферу «виллиса», высланному по требованию генерала из Распадковой к аэропорту.

Начальника стройки они встретили у входа в штаб. Полковник, облачавшийся в камуфляжный комбинезон и резиновые сапоги, направлялся на место работы. Без показной строевитости представился. «Увалень!» — определил Чугунов.

— Почему валят деревья без всякой нужды? — басовитый голос генерала набирал силу. — Кто позволил оголять объект?..

Полковник попытался оправдать строителей: мешали, мол, сосны развороту кранов, проложить дорогу.

— Дивизионную видели? Сосны между казармами, среди плацов, рядов цейхаузов. Рощи в посёлке. А ведь при царе военная авиация только рождалась.

— Сроки, товарищ генерал!

Чугунов сузил глаза, с силой вогнал кулаки в карманы серого макинтоша.

— В случае налёта японской авиации я прикажу поставить вас, полковник, капитана Фёдорова и начальника объекта в центре обнажённой вами базы как мишень!

— Виноват, товарищ генерал! — Полковник подобрался, осмыкнул пузырившийся под ремнём на спине комбинезон.

— За каждое дерево, срубленное без разрешения офицера, виновника — штрафбат! Вам сие понятно, товарищ полковник?..

— Так точно, товарищ генерал! Какие будут приказания?

— Работать! До третьего пота работать, товарищ полковник. В три-четыре смены! — Чугунов вернулся в машину, прихлопнул дверцу.

— К Фёдорову!

В землянке, где располагался, как именовал в шутку сам капитан, полевой пункт оперативного командования, Тараса Григорьевича порадовала опрятность и ухоженность помещения. Чистота, начиная со входа. В обстановке ничего лишнего. Необходимое для работы — под рукой. Машинка на самодельной подставке слева от света, падающего сквозь небольшое оконце. Сейф прикрыт сверху подшивкой малоформатной газеты. Даже мешковина у порога отдавала домашним уютом. Раздражение, взявшее в плен генерала при виде безалаберности на обустройстве объекта, угасало. Сняв плащ и приведя в порядок седоватые волоса, Чугунов громыхнул:

— Карту!

Фёдоров развернул километровку на своём столе. Он изрядно оробел при виде разгневанного генерала. Овладев собой, словами знатока докладывал о маршруте мальчишек, о заимке охотника Дондока, о подходах к тайной землянке. Уверенно водил пальцем по синим пунктирам на топокарте. Расспросив, как организовано наблюдение у сваленного кедра, генерал посчитал, что не требуется никаких корректировок. — На объект!

— Сделаем! — Фёдоров сложил осторожно карту, убрал её в сейф.

Чугунов с суровинкой смотрел на капитана, его мешковатую фигуру: «Штатский мужик! Сделаем, эх, землемер!». Но генералу нравилась самостоятельность капитана, его основательность. Без подобострастности. Соглашается с начальником не потому, что он — начальник, а в соответствии со своим разумением. Отстаивает личное мнение, но и отвечает за своё утверждение. Всё это во многом было свойственно самому генералу…

Весь световой день Чугунов с оперативниками был на колёсах. Дольше всего задерживались на стройке. Беседовали с солдатами и офицерами, занятыми окарауливанием объекта. И вновь генерал отметил: с Фёдоровым знакомы строители! Среди них он — свой человек. Этот плюсик отложился в памяти Тараса Григорьевича. Съездили в Сотниково и Вахмистрово, визуально определяя район появления лазутчиков. Генерал посетил в городе местный наркомат госбезопасности, встретился с секретарём обкома ВКП(б).

Вечером Фёдоров сопровождал Чугунова и Васина к гарнизонному уполномоченному военной контрразведки «Смерш». Голощёков, увидя измученного кашлем Васина, набрякшие мешки под глазами Чугунова, расторопно предложил перекусить. Генерал охотно согласился. Фёдоров позавидовал сообразительности коллеги.

Длительное пребывание на холоде, пешие переходы, свежий воздух — аппетит явился незвано. Молоденькая официантка, заинтересованно поглядывая на незнакомого генерала, проворно подавала блюда.

— Здесь питаются офицеры? — Тарас Григорьевич вертел в пальцах стакан с чаем.

— Так точно! — Голощёков преданно глядел на генерала.

— Я вижу гражданских. В чём дело?

— Вольнонаёмные. По карточкам скудно снабжают, а военторг нередко подбрасывает из подсобного хозяйства сверх нормы…

— А глаза есть? — Чугунов снова досадовал на упущения даже в мелочах.

— Личный состав проверяется при найме. Пришлых пока не берём. Местные — просвечены! — Голощёков блеснул очками в тусклости электрической лампочки.

Деловой разговор продолжился и в оперативном пункте «Смерша».

— Воздушные тревоги объявляли? — допытывался Чугунов. — Как со светомаскировкой? Какие бомбоубежища? Хватит ли на всё население щелей и укрытий?

Голощёков обстоятельно отвечал, а Фёдоров обижался в душе: «Совсем за малоумков принимает нас!». Генерал будто бы угадал мысли капитана, обернулся к нему:

— Цензоры опять недовольны! В письмах строителей полно вольностей, не дозволенных в военное время. Вы интересуетесь почтой, капитан Фёдоров?

— Беседую с работниками полевой почты. Как-то неловко отбивать хлеб у цензоров!

— Упускаете возможность глубже узнать личный состав! — заметил Голощёков. — В строчках письма откровения нездоровые проявляются. Чужая душа — потёмки! А тут — обмолвка! Паникёры. Пораженцы. Распространители слухов…

— Не рисуйте, капитан, образ врага там, где его быть не может! Нельзя отставать от времени. Оно ныне диктует иные методы и приёмы. В оперативной практике нужно исходить из того, что ваш гарнизон, ваша стройка попали в поле зрения противной стороны.

— Социально опасный элемент положено знать! — в отчаянной отваге упорствовал Голощёков. — Главное Управление «Смерша»…

— Довольно, капитан! — оборвал Голощёкова генерал. — Замешательство при разночтении следов лазутчиков — наш минус с тремя восклицательными знаками! — Чугунов потёр виски, как при головной боли. — Мыслить требовалось, а у нас времени не оставалось. Погрязли в бумажках! И враг не вписывался в наши предопределения…

— Если и были промахи, то не связанные с логикой контрразведки, — подал голос Васин, принимая нагоняй и на себя.

— Оставьте свою логику, майор! Осрамились по первое число! Контрразведчик на то и контрразведчик, упредитель, если желаете, чтобы диверсант, провокатор, шпион, террорист, прохиндей любой окраски трясся крупной дрожью при одном упоминании «Смерша». Лично товарищ Сталин назвал нашу службу: «Смерть шпионам». Чтобы пикнуть не смел, гадина! Не дать ему ни единого шанса навредить Отечеству!

— Без очистки тыла от нелояльных элементов нет нашей службы, товарищ генерал! — резко выступил Голощёков. — Вспомните выселение корейцев и китайцев с Дальнего Востока. А немцы Поволжья?..

— Прямота похвальная, капитан. Да зиждется она, позвольте заметить, не на квалификации упредителя, а на сознании своей непогрешимости, обложенной инструкциями, предписаниями, которые вы до буковки соблюдаете.

— Плохо же вы думаете, товарищ генерал, о своих подчинённых! — Голощёков сжимал зубы и желваки бугрились на его румяных щеках.

— Что ж, откровеннее не скажешь! Без обиняков! — Чугунов в новом свете увидел гарнизонного особиста. — Промашки ваши, как теперь я думаю, не просто изъяны в действиях, а порок, загнанный в глубь характера. Отсюда стандарт мышления.

— Я так понял, что вы, товарищ генерал, осуждаете моё исполнение служебного долга! Вы считаете, что указания сверху глупые и не отвечают духу времени?

— Да-а, вы, капитан, оказывается, фрукт с душком! По-моему, пора ставить вопрос о вашем неполном служебном соответствии.

— Разрешите подать рапорт о несогласии?

— Как положено Уставом РККА, так и поступайте, капитан.

В Читу Чугунов возвращался в одном купе с Васиным. Проводник принёс чай. Пили его с кусочками шоколада из запаса генерала.

— Густо глуп этот Голощёков! — заговорил Тарас Григорьевич, переживая стычку в Распадковой вновь. Ему было обидно, что до сих пор не раскусил службиста.

Васин отмалчивался. Предупреждение Голощёкову он принял и на себя.

— Этот субчик попортит крови! — вздохнул Чугунов.

Возвратясь в Читу, Тарас Григорьевич попросил принести ему личное дело Голощёкова. Десятилетка перед войной. Отец — профессор Иркутского университета — поспособствовал сыну попасть в спецшколу. А потом опять протекция — в тыловой гарнизон уполномоченным особого отдела…

* * *

«Дорогая, желанная моя!

Мне хочется говорить с тобой, чтобы не чувствовать себя одиноко. Стараюсь не оставаться наедине с собой. Тоска гложет! Мысли вьются вокруг тебя, далёкой, недосягаемой. Если бы я сказал тебе, что в восторге от своих обязанностей по службе, то был бы далёк от правды и впал бы в великое преувеличение. И всё ж-таки, как мне кажется, я приобрёл служебное соответствие (как научился фасонисто выражаться!). Каков твой благоверный!

Мой главный начальник в трауре: единственный сын, капитан-артиллерист, погиб где-то в Польше. Мы переживаем и сочувствуем — дядька шибко ладный. Не далее, как вчера, слушал его речения-нравоучения. Каюсь, смысл его наставлений не достигал моих извилин. Понимаешь, я, как озорник-мальчишка, считал в уме его «сие», «поелику», «сим», «коли»… Сознаю: хамство! И ничего не мог поделать с собой.

Еда наша не шибко, чтобы очень. А на «гражданке» карточки отовариваются не всегда сполна. Засадили пустыри, полосу отчуждения вдоль железной дороги, тропинки перекопали, лесные поляны взрыхлили. И, представь себе, обходятся без землеустроителей, как дважды два — восемь!»

— Записался, Семён Макарович! — В комнату заглянула Маргарита Павловна. — Чаи гонять не желаете?

Фёдоров в мыслях всё ещё разговаривал с женой и не сразу понял, что сказала хозяйка.

— Отведайте свежего смородинового варенья с добавлением бруснички — ароматное до чего!

— Всенепременно, Маргарита Павловна! По обыкновению, до седьмого поту?

— Так заведено, Макарыч, не нами. Не нам и разводить!

Погода стояла промозглая — дождь со снегом. По стеклам окон ручьями стекала влага.

Хозяйка догадалась, кому он писал.

— Аника-воин всё на позиции?

— Но-о. — Фёдоров улыбнулся: перенял-таки местное наречье!

Варенье было духмяное, уводило память в раннюю осень, к событиям в тайге.

— Скопцева вы хорошо знали, Маргарита Павловна?

— Как сказать… Больше, когда забривали в солдаты…

— По мобилизации?

— Но-о. Конец германской, чё ль… Платон развозом занят был по улусам. Отец его, тот, правда, чистый лавошник, отродясь в долги ни на грош! Скупердяй — свет не видывал!

— Не очень-то вы о них…

— Дак жизнь така. Вот, было, в Сотникове конокрада имали. — Маргарита Павловна подлила в кружку Фёдорова заварки. — Мужики осатанели — лошадей пять умыкнули! Так Скопцев-младший, веришь, оскалил зубы, как рыжий волчонок, всё под дыхало метил сапогом. Это вот втемяшилось, как сёдни вижу.

Повздыхав, отпив чаю, Маргарита Павловна добавила:

— Человек не орех, сразу не раскусишь…

— А Кузовчиков?

— Иван-то?.. Простодырый, прости мя, Господи! Что он, что его Груня — ни дров, ни лучины, а жили без кручины. — Она поправила косу — венок на голове, будто прихорашиваясь перед встречей с желанным. Улыбнулась, открыв ямочки на щеках: — По девкам да бабам мастак был Ваньча! Ох, па-адок был…

В окно затарабанили. Залаяла Найда.

— Кого носит в таку растелешь?

Маргарита Павловна вернулась из сеней с телеграммой, стряхнула капли дождя.

— Тебе, Макарыч.

Ёкнуло сердце у Фёдорова: развернул листок с опаской!

«Родной я Самаре десять суток прилетай целую Людмила».

Семён Макарович растерянно перевернул свою кружку вверх дном на блюдце. Потом — к телефону. Заказать разговор с Читой. Проситься в отпуск по семейным обстоятельствам, хоть на трое суток без дороги.

Маргарита Павловна, полагая, что депеша служебная и мозолить глаза занятому постояльцу не личит, молча убрала посуду и ушла к себе.

Фёдоров мерил клетушку широкими шагами. Стройка ведётся на пределе сил. С тайником врага в тайге — мрак! А он — здрасте! Поеду к жене. Семён Макарович представил себе иронический взгляд майора, суровый упрёк Чугунова, сложил телеграмму в четвертушку, спрятал в карман гимнастёрки. Генерал Чугунов не берёт же отпуск, не летит на могилу сына. А мог по праву отца!

Трубку телефона он не поднял. Сел дописывать письмо. Пошлёт его не на полевую почту, а в Самару — должно застать Людмилу дома!

Восьмая глава. На Сунгари

— Ты где пропадал, рыжий? — сурово встретил Скопцева хмурый сотник.

Платон Артамонович усмехнулся: «Точь-в-точь такой же вопрос задала Варвара Акимовна!» Озорно подмигнул Ягупкину:

— Трамвая дожидался, ваше благородие!

— Здесь не цирк, казак! — Ягупкин часто-часто заморгал. — Ты не клоун! Чего весёлого?

— Дак рад, что вижу вас в здравии, господин сотник!

— Ты, что, голубчик, с утра нализался?

— Никак нет! Одну рюмашку для разминки.

— На станции «Маньчжурия» тоже разминался? Почему не дал условный сигнал?

— Простите мою дурашливость!

— Садись и исповедывайся! — Ягупкин разложил на столе карту Забайкалья. Угол прижал графином с квасом. На топокарте темнели пометки, значки, кружочки. Платон Артамонович подвинул венский стул с гнутой спинкой ближе к сотнику, размахнул полы пиджака, будто демонстрируя белую наглаженную рубашку. Рассказ его был длинный, перемежающийся молчанием. По памяти он называл населённые пункты, дороги, речки, броды. Докладывал, что слышал, что видел, от кого узнал. Ягупкин чертил на карте крыжики, делал записи в толстой тетрадке. Скопцев, чтобы не мазать карту пальцами, водил остро заточенным карандашом по извивам голубых речек, по тёмно-коричневым обозначениям хребтов…

— Надеюсь, вас не засекли?

— Исключено, господин сотник! Двигался только по ночам. Тьма такая, что свою руку не увидишь. А днями — в чаще да в оврагах. Дик и безлюден ныне дальний лес. Вплоть до железной дороги не встретил ни живой души!

— Складные байки, казак!

— Вот вам крест — правда! — Скопцев махнул рукой сверху вниз, с правого на левое плечо. Он будто бы вновь увидел свой переход. Сутками карабкался по горам и перевалам, по осыпям да буреломам. По каменным ручьям, сухим листам да хвое. Спотыкался на валежинах. Сдирал в кровь колени, взбираясь на кручи. Мошкара да комары тучами набрасывались. Под солнцем — слепни да оводы съедали…

Город обошёл тайгой. Поднялся на Лысую гору. Два дня таился в кустах. Сухие куски хлеба жевал да вяленую козлятину. Прислонясь спиной к дереву, застывал. С первыми лучами солнца он забирался на высокую ветвистую сосну и в бинокль запоминал местность.

— Севернее Распадковой что-то строят солдаты. Машины, кран. Котлованы огорожены забором. Сторожевые вышки по углам…

— Что строят? — впился маленькими глазами Ягупкин в казака. — Важное? Или солдатский нужник?

— Овощехранилище, говорят. Да не верится мне. Охрана такая зачем?

— Не мог точнее разузнать! — пожалковал сотник.

— Влопаться можно! Строгость ужасть! Загудеть — запросто! Под Берёзовкой частые проверки с царского времени — гарнизон!

— Груз в надёжном месте?

— А как же! — Платон Артамонович покривил душой. Нарвался на пацана. Прикончить собрался — уполз, гадёныш!

— Чего молчишь, рыжий? — Ягупкин почёсывал карандашом свой узенький лоб. Он заметил заминку в рассказе Скопцева.

— Припоминаю местность. Вроде, надёжно…

— Как понимать — вроде? Ходишь вокруг да около!

— Глушь непролазная. Ни один чёрт не сыщет. Зимой запорошит — ни в жисть.

— А если мне потребуется?

— Вот планчик. — Скопцев положил перед Ягупкиным бумагу, нарисованную в доме Игнатовой. — На скосе сопки. Сухостоина возле валуна. А это — овраг. Впадает в ручей. От ручья вверх двести шагов. Обломки буроватой скалы.

— Приложишь к письменному отчёту. А чего замолчал наш общий знакомый в Гусином Озере?

— Не выпало случая побывать у него. Цепляются патрульные — ужасть! Прочёсывают леса — бредень!

«Как же ты уцелел, голубчик? В удаче ли дело?» — И решил сотник испытать казака своим способом.

— Значит, стройка, говоришь? — переспросил Ягупкин.

— Точно, ваше благородие! И бабы в посёлке, и пассажиры в поезде одно: арсенал строят! Когда выдавал себя за комиссованного, сержант присоветовал: «В Распадковой нанимают на базу — подавайся туда!». А как насчёт уговора, господин сотник?

— Ты о чём, казак?

— Варвара собралась прикупить землицы чжанов пять. Мне б в пай войти…

— Войдёшь в пай, казак! — Ягупкин, помаргивая, подправлял значок на карте. «Подержать тебя, шельмеца, на поводке!» — думал сотник. — Не обидим, не сомневайся. Ты и Варваре доложил о «ходке»?

— Не считайте меня глупее козы! Не совсем же я Балда Иванович! — озлился Скопцев. — А ежли насчёт нового арсенала сомневаетесь — не держите в голове! Молодые бабёшки шашни разводили с командирами. Увезли мил-дружков — погоня! Им сто вёрст нипочём! В поезд и — на Распадковую. Это по Кяхте данные. Бато сообщил.

— Он живёт в юрте? — недоверчиво поглядывал сотник.

— В хоромах с подпорками! Правее пожарной каланчи, на отлёте бурятских выселок. — «Чего придирается?!» — сердился Скопцев про себя.

— О «Зайчике» разведал?

— Там такие попрыгунчики — не возрадуешься! Строгость на всяком шагу, товар… фу-у ты! — господин сотник…

— Товарищ… — Ягупкин мелко хохотнул. Убрал графин с карты, налил квасу в стакан, пригубил. Он лихорадочно складывал в голове разрозненные эпизоды из сказанного казаком. «Зачем понадобились новые склады большевикам? От царя-батюшки досталось артиллерийское хозяйство. Вбухивать деньги в стройку зазря не станут! Не иначе готовится крупная компания. Против кого? Яснее ясного — Япония! Новость, как смачный кусок! Не продешевить бы…» Родилась ещё одна мыслишка, пока, вроде, лёгкого тумана.

— Заложить мину можешь? Ты в охотниках, часом, не ходил?

— Подрывником не привелось. А не можно только на небо залезть, ваше благородие. — В ответе казака Ягупкин не уловил огонька. Поощряюще улыбнулся.

— На небо и не требуется. Завезут на Распадковую, допустим, снаряды — чик! Небу жарко станет!

— Малодоходное занятие получается! — гнул своё Платон Артамонович, почёсывая рыжий затылок. — И расчёт по капле, как сок из берёзы…

— Казак, ты же такой, что обведёшь самого чёрта! — Никита Поликарпович вцепился в свою задумку, как клещ в вола. — Сам атаман благословит!

— Дело своё я сделал — деньги на бочку! А потом про иное.

— Будет расчёт! — обещал Ягупкин.

— Расплата, наверное, в гоби?

— Ты, Скопцев, что-то волынишь. Продался большевикам-товарищам? Или цену себе набиваешь? — Сотник вперил студёные глаза в обветренное лицо казака.

— Не ищите кость в курином яйце, ваше благородие!

— Гляди у меня! Сам знаешь, расчёт у нас без остатка!

— Обижаете, сотник! — Скопцев поскучнел от неопределённости с оплатой за поход к Советам. — В нашей жизни треклятой лучше быть клювом цыплёнка, чем задом коровы. Ведь цена — жизнь. Паскудная, всё ж-таки жизнь, господин Ягупкин. Мне бы иенами для Варвары…

В голове сотника созревал план дерзкой диверсии. Отбросив свои подозрения, он наседал на Скопцева.

— Сделаешь дело — союзники озолотят!

— А вдруг меня приметили? Может, капкан наготовлен, как на волка? За понюшку табака… того-этого.

Ягупкин уже видел себя в кабинете атамана с планом подрыва складов. Он не сомневался: Григорий Михайлович оценит!

— Знал тебя, Платон Артамонович, как смелого казака, верного присяге. Твой подвиг запишут в историю освобождения России от большевистского ига!

— Пишут пусть куда угодно. Побольше иен — вся любовь! Смертельное дело! Рази с урядником Аркатовым?

— Он годится?

— Изот-то Дорофеевич? Да он в кишки залезет ощупью!

— Подумаем, казак! И ты думай-прикидывай. Значит, говоришь, тайник в тайге надёжный?

«Вот привязался, как репей к заду!» — ругнулся Скопцев.

— В глухом месте. Примету оставил. Наследил засечки…

— Не раскроют таёжники?

— Людей наплодилось — муравьев в лесу меньше. Шныряют повсюду. Но всё от Бога! — Скопцев широко перекрестился. — Пойтить, оно, конешно, ноги свои… Цена какая?

— Ваш запрос?

Толстыми пальцами разгребал казак рыжие волосы, пожевывал потрескавшиеся в походе губы:

— Мильон иен!

Сотник ахнул втайне. Ответил спокойно:

— Удачи, тебе! О деле на время забудь.

— Да, запамятовал! Бурят Бато поставлял мне сведения не за так. Добавка полагается к расчёту.

Ягупкин вновь встрепенулся: «Завалился казак! Продался, мерзавец! Подослан оттуда!». Разоткровенничал, как баба в постели! «Запа-амятовал!» Вызнавал, подлец!.. Сотник видел перед собой человека с хитринкой, с угодливостью в лицемерных глазах, с жадностью голодной собаки, — такой готов продаться любому, кто больше заплатит! Но и прельстительно использовать его в задуманном деле: везучий пройдоха!

— Полагаю, миллион — цена сходня, господин сотник. А ежели вдвоем, то другому — само по себе. Без дележа… С ним обговор — особый, без меня, чтобы…

— В землянке жить зимой годно?

— Человек проживет. Тварь живучая — человек…

Ягупкин пересчитывал четки, перекатывал в уме подробности отчета Скопцева.

— Выходит, бурят пожалел тебя, сведениями снабжал? — с нажимом допытывался Ягупкин. — Какой ценой жалость куплена?

— Господь с вами, ваше благородие! — Скопцев встал на колени, часто и мелко крестился. — Как на духу, сгореть мне в аду!

— Ладно, Платон Артамонович, поднимись! Твои люди, не косоглазые. И расчет у нас свой. И насчет цены — тоже.

До умопомрачения испугался Скопцев. И горько было ему от недоверия сотника: «Сам попробовал бы разок сходить за кордон в Россию!». И досадовал остро: к Варваре являться без обещанных денег!

— К вечеру можешь понадобиться. Смотри, не напейся!

— Понятно! — вяло отозвался Скопцев. — Разрешите кваску?

Сотник налил и подал стакан. Платон Артамонович шутливо хукнул и опрокинул квас в рот.

Проводив Скопцева, сотник сосредоточился на карте Забайкалья, запоминая маршрут агента — Шепунов жаден до подробностей.

Борис Николаевич в разговоре с Семёновым как-то упомянул о «ходке» в Россию. Теперь из Дайрена штабисты осаждали по телефону: «Союзники нуждаются в свежей информации!». Потому полковник говорил с Ягупкиным благожелательно. Сотник разложил на канцелярском столе карту-пятивёрстку. Беседовали долго и вдумчиво.

— Установили судьбу «Зайчика»? Засветился или переметнулся добровольно?

— Не удалось, ваше высокородие. Сплошная засекреченность — с одной стороны. Проверки документов на всяком шагу — с другой. Скопцев не рисковал.

— Данные он добыл важнецкие! Если в Распадковой действительно новый арсенал, весть важнейшая! Союзникам повод предпринять демарш — нарушение нейтралитета! Сведения наши, сотник! Наши!

— Так точно, ваше высокородие! — Ягупкин принимал ликование полковника. Он и сам, отряжая Скопцева в тыл большевиков, не предполагал такой удачи.

— Никита Поликарпович, мне нужно точно знать, как в действительности выглядит стройка. Каков размах? Сколько хранилищ? Их ёмкость? Реальна ли угроза для нашего союзника?

— Понимаю, господин полковник! — Ягупкин не доложил о переброске второго агента в Забайкалье. Не заикнулся он и о диверсии в Распадковой — повременить с идеей, чтобы обмозговать сначала самому до тонкостей.

— Нельзя строить планы на отрывочных показаниях Скопцева! Как вы считаете, ваше высокородие?

— Да, их нужно перекрыть из других источников.

— Перебросить туда ходока — это денежки!

— Атаман не поскупится! Я доложу о вашем личном отличии в данном деле, сотник. — Полковник поворошил свои волнистые волосы. — Рваная ноздря облизнётся! А поскупится, мы ему кукиш под нос — выкусь, Гришка-третий! И продадим секрет союзникам напрямую!

На широком лице полковника высветилась злорадная ухмылка. Он выдвинул ящик стола. Стукнул стакан о бутылку. Чистым платочком протёр посуду.

— Виват, Никита Поликарпович! — Он чокнулся с Ягупкиным. Прошёлся, и хромовые сапоги его вкрадчиво поскрипывали.

— Прошу вас, капитану Тачибана пока ни слова! Эти японцы распространяют смрадное дыхание вокруг себя. Им наплевать на наши интересы. Думаю, сотник, вы реально оцениваете ситуацию?

— Оно, конешно, ваше высокородие. Уточнить необходимо. Финансирование — само собой.

— Даже по вызову Тачибаны найдите увёртку. Увильнуть от рандеву вам удастся, не сомневаюсь. У нас свои цели в России. Они противны японским. Для нас там — Родина. Для них — колониальное пространство!

— Оно, конешно, господин полковник! — Ягупкин, редко употреблявший спиртное, быстро хмелел и терял дар речи.

— Материалы Скопцева нужно перепроверить, Никита Поликарпович, непременно! — Шепунов наполнил стаканчики. Сотник пить отказался, ссылаясь на язву желудка.

— Великий Хайям советовал: «Пей, друг, но не кричи о том, что пьёшь. Пей изредка и тайно — в миг счастливый».

Тачибана был раздражён: с утра позвонили из штаба Квантунской армии по поручению полковника Асадо и напомнили, что разведданные, обещанные капитаном, не поступили. А как они могли поступить, если сотник Ягупкин потерял агента «Зайчик», а повторная засылка Скопцева неизвестно чём закончилась.

Капитан в который раз пытался дозвониться до сотника — тщетно! Упрекал себя в поспешности: преждевременно сообщил в Чаньчунь о переброске в Россию агента! И Тачибана отправил нарочного на поиск Ягупкина. Набрал номер телефона Шепунова.

— Господин полковник? Рад слышать ваш голос!.. Что? Как ездил? Хорошо ездил. Сотник Ягупкин давно находился?.. Са-а-а! — Тачибана сердито захмыкал: сотник любит чай замутить! — Обещар встретиться? И со мною обещар… Звоните, Борис Николаевич О-ка-эринасай! Добро пожаровать! Аригата… Спасибо!

Тачибана возмущённо положил трубку на аппарат. Откуда Шепунову известно об отлучке из Харбина? Кто ему докладывает? Как он смеет следить за японским офицером? Волна негодования захлестнула капитана. Русские эмигранты много позволяют себе!

Корэхито Тачибана соблюдал древний обычай «Обон». По буддийскому поверию 12 и 13 августа души усопших опускаются на грешную землю на пару дней. Это — праздник почитания памяти предков. Традиции свято придерживаются в Ниппон. Встречать «Обон» полагается в родительском доме.

Подполковник из русского отделения разведывательного Управления генштаба армии микадо от имени генерала Мацумури разрешил Тачибану слетать на острова ко дням поминовения. В ночь на 12 августа 1944 года Корэхито был в деревне и прижимал к своей груди сухонькую старушку-мать.

Он у неё остался один на всём свете. Мать до слёз жалела его, пленника военного быта. У порога домика посыпала на плечо Корэхито соль: отогнать все несчастья от сына! Усадила на татами возле котацу — жаровни, вделанной в пол и прикрытой одеялом, под которым сын в детстве прятал ноги в пору непогоды. Любимым блюдом Корэхито была домашняя соби — смесь пшеничной и гречневой муки с добавлением яиц. Смесь отваривают и подают с сасими — сырым тунцом, обмакнутым в соевый соус. Мать виновато поглаживала плечо сына: нет нужного набора продуктов для приготовления именного кушанья. Подала сасими из сырой рыбы. Корэхито не упрекал её: третий год войны!

Корэхито родился в год Буйвола, то есть в 1901 году. Он мечтал, как и каждый истинный сын племени Ямато, иметь жену девяти достоинств, так полагалось с древних времен в Стране Восходящего Солнца. Красивые руки, ноги, глаза, рот, голова, хорошие нрав, цвет лица, голос и фигура. Избранница, рождённая в год Овцы, на шесть лет моложе Корэхито, отвечала его мечте, как представлялось молодому Тачибана. Он подарил ей серебряную статуэтку — три обезьянки. «Мидзору» — закрой глаза, ничего не замечай. «Какдзору» — зажимай уши, не слушай. «Ивандзору» — закрой рот, не говори. Символ замужней японской женщины: смирись, не ревнуй, не перечь! Юная жена холодно приняла традиционный подарок. Повела себя, как хостесса, — девушка из бара. Она была настоящая беппин — красавица, подобная цветку сакуры. Легкомысленность переняла у иностранцев, рвалась к свободе, не подобающей жене офицера армии микадо. Она не признавала совета мужа: «Не бойся немного согнуться, чтобы прямее выпрямиться потом!». Она только смеялась, когда муж напоминал ей: «Чужой рис всегда белее своего!».

На берегу ручья позади родного домика свешивали свои зелёные косы большие ивы-янаги. Эти деревья приносят удачу человеку! — так гласит поверье. Они не помогли Корэхито обрести семейное счастье.

В дни побывки он обнаружил на полочке запылённую книгу «Хлеб и солдат». С малых лет она была для Корэхито настольным пособием: священная битва людей Солнца! Она звала его на путь воина. Верность старшему, признание военного дела единственным занятием, достойным самурая, презрение к черни, не военным, обязательное самоубийство (хара-кири) в случае, когда опозорена честь…

Молодая жена танцевала, как Саломея. Женщина из библейского предания потребовала от царя Ирода голову апостола Иоанна Крестителя, а жена Тачибана потребовала от Корэхито уйти из армии. Это пострашнее, чем отсечь голову! Он остался в армии. Она покинула дом навсегда.

Отправляясь на острова, Тачибана надеялся, что за время его отсутствия сотник справится с поручением.

— Доробо! Вор! — злился капитан. Он перелистал настольный календарь: 27 августа 1944 года! В Ниппон цифра «7» всегда связывается с несчастьем.

Возвращаясь на самолёте с островов, Тачибана простудился. Теперь кутался в подстёженную шинель, прикрывал рот тёплым воротником. Сосал горькую таблетку белого стрептоцида. В открытое окно проникал сырой воздух, замешанный на жёлтой пыли. Он разбавлял запахи казённого помещения, настоенные на бумажной мелочи, поломойной хлорке, санитарной карболовке. Корэхито ещё плотнее запахивал шинель, вертел толстой шеей, будто ему мешал стоячий ворот мундира.

На подоконнике темнел обрубок дерева. Кустарная рука вырезала из него личико. Раздвоенная чёлка на лбу — кукла бедняков из его деревни. Мать, провожая в обратный путь, в Маньчжурию, затолкала ему в карман плаща талисман. Корэхито, поправляя ножны сабли, обнаружил деревянный чурбачок, намеревался выбросить подарок: «Он не маленькая девочка!».Что-то удержало руку: Кокэси осталась с ним. Кокэси улыбалась из-под шали, напоминая о родном очаге: близкий ему человечек, деревянная матрёшка. Улыбающаяся деревяшка успокаивала его, словно посылая привет и благословение матери. Никто не обратился к нему за всю жизнь по-приятельски: «Тачибана-кун». И он страдал от одиночества, и ждал этого уважительного «кун». Корэхито поглядывал на Кокэси, будто бы кукла могла утолить его душевную жажду…

Вернулся посыльный, неряшливый китаец в смешной соломенной шляпе. Приложив руку к груди, гонец доложил: «Нет господина Ягупкина!».

— Иди! — Корэхито мысленно проклинал сотника и его агента. И тотчас, вызвав по телефону инспектора жандармерии, потребовал отыскать Ягупкина и доставить к нему.

Перед капитаном на столе — чёрная папка с бумагами. Тачибана прочёл их. Секретные документы с описанием покушения на Гитлера 20 июля 1944 года. В приложении сообщалось о каре, постигшей участников заговора в армии, абвере, генеральном штабе, в главном имперском управлении безопасности. До пяти тысяч офицеров и чиновников всех рангов обезглавлены! Смещён адмирал Канарис, руководитель военной разведки и контрразведки рейха. Отозван из Ниппон немецкий посол и как изменник казнён.

Не коснётся ли германская катастрофа его, капитана Корэхито Тачибана, судьбы? Не отразятся ли события в немецких коридорах на его служебной карьере?.. По поручению генерала Ямадо он когда-то побывал в Берлине, беседовал с Канарисом. На взгляд Тачибана, немецкий адмирал был умным и умелым разведчиком. Не откажешь ему в дальновидности.

«Если бы усмотрели мою вину, уже не было бы меня в Харбине!» — успокоил себя капитан, перегоняя языком таблетку за другую щёку. И вернулся к заботам повседневности. Вспомнил донесение, полученное на той неделе от местного соглядатая. Он отметил пьяную компанию в харчевне «Деда-винодела». Казак угощал большую группу лампасников. Не Скопцев ли пустился в загул?.. А если Ягупкин переметнулся к американцам? Заокеанская разведка запускает щупальцы в Китай, нанося ущерб интересам Ниппон. В разгар битвы славных воинов микадо с белыми пришельцами опасно недооценивать коварство чужеземцев. «Мать наша, богиня солнца Аматэрасу, не позволь свершиться худшему!» — суеверно молил капитан, воспитанный с детства в вере божественного происхождения нихондзинов.

Простуда Тачибана усугубилась поездкой в штаб Квантунской армии, в Чаньчунь. Собрали там командиров на закрытую лекцию советника Второго отдела генштаба. Каково же было удивление Тачибаны, когда за столом, рядом с генералом, увидел бывшего комиссара госбезопасности Люшкова, объявленного теперь господином Муратовым. Тачибана с брезгливостью смотрел на перебежчика. Он твёрдо знал: изменив своей Родине, тот может перемахнуть к любому другому, как приблудная собака, видя лакомую кость.

Бывший комиссар из России рассказывал офицерам о месте военной контрразведки в системе обороны Союза ССР. Корэхито задал лектору вопрос: «Как господин Муратов оценивает состояние русских армий на Дальнем Востоке?». Бывший комиссар госбезопасности ответил, что они ослаблены за счёт переброски дивизий на запад. «Какая вероятность войны с Россией?» — снова спросил Тачибана. Господин Муратов покровительственно улыбнулся: «Военный разведчик знает это лучше меня!».

Потом была поездка на станцию «Аньда», вблизи Харбина. Взяли туда офицеров по особому списку.

Тачибана при виде вывески на железных глухих воротах — «Управление водоснабжения и анализа» — усмехнулся: за кирпичными заборами ещё с 1935 года располагается секретный объект военно-медицинского ведомства штаба Квантунской армии.

Группу офицеров встретил генерал-майор Сиро Исии. Важное лицо в белом халате. Блоки, как в детской больнице. Много света. Ветерок гуляет — свежий воздух гонит вентилятор. Из беседы офицеры узнали, что подопытные русские пытались бежать отсюда, оказывали сопротивление. И Тачибана в душе ликовал: русские переняли японское установление. Солдат Ниппон борется до конца. Если потеряно оружие — дерись руками! Отказали руки — воюй ногами. Руки и ноги не действуют — кусайся! Если и это не помогает, крепче прикуси язык и заколи себя любым способом! Делегацию пропустили в блок, где проводились опыты по обмораживанию людей. Глядя на обречённых в лагере особых лабораторий, Тачибана пытался представить себе, о чём думают, понимают ли, что им суждено погибнуть от заражения? Он не сумел прочитать ничего в глазах лагерников. Они шли устало, едва передвигая ноги, не оглядываясь, не разговаривая — чередой немых! Тачибана прислушался к себе: не шевельнётся ли в нём жалость?

И с облегчением вздохнул: твёрд дух самурая! Эти черви должны считать за честь умереть во благо Страны Восходящего Солнца!

Тачибана от природы не был кровожадным и зрелище смерти не радовало его. Гибель этих подопытных он считал необходимой: на себе испытав новое бактериологическое оружие, они тем самым спасали будущее Ниппон. Сохранение расы Ямато — древнего племени, от которого пошли японцы, — куда важнее для судеб мира, чем жизнь сотни китайцев, русских, маньчжур, называемых служащими лабораторий «брёвнами».

Одно время в Харбине вспыхнула эпидемия и врачи терялись в догадках: откуда и что за поветрие? Весьма узкий круг военных был осведомлён, что из лабораторий Аньда разбежались заражённые крысы и атаковали город. Этот секрет держался в строжайшей тайне и утечка информации грозила смертью без суда!

Тачибане пришло на ум, с каким восторгом читал он в «Асахи» сообщения корреспондента Хатанаки из Куйбышева, где в то время находился иностранный персонал, о том, что столица России плотным кольцом немецких танковых дивизий окружена, что её падение — дело считанных дней! Это было в самом начале декабря 1941 года. А через два дня — сообщение о контрнаступлении Красной Армии под Москвой — ушат холодного душа!.. Сегодня советские дивизии подбираются к самому рейху. Открыт второй фронт.

Корэхито размышлял о предыдущих августовских днях 1944 года — перелёт на острова, лекция господина Муратова, лагерь на станции «Аньда» — много слышал разных разговоров о ходе войны. Они не радовали: падал дух сынов Аматэрасу! И сам Корэхито спрашивал себя: «Погибнет или выстоит Германия в борьбе с большевиками?». Капитан не был безоговорочно уверен в крахе фашизма: как невозможно истребить идею самурая, так никому не под силу вытравить движение фашистов!..

Тачибана почувствовал жжение в желудке, глянул на часы: двенадцать! Как ловко увёртывается этот сотник от ответа! Даже жандармы не напали на след. Или вновь нерадение?.. Здесь, в Харбине, даже сыны Ямато погрязают в пучинах корысти.

Он сложил аккуратно папки в стенной сейф, запер его и опечатал. Проверив комнату и ставни на окнах второго этажа, выходящие на Китайскую улицу, Корэхито покинул здание штаба военного округа.

Его путь к гостинице «Ямато-отель» пролегал мимо здания полицейского участка. Над дверью висело полотнище с надписями на китайском, корейском, японском и русском языках: «Вход свободный!». И это неизменно вызывало улыбку на болезненном лице Тачибана. Сегодня Корэхито не до улыбок: простуда гнула его к земле. Голова словно налита свинцом. Но шёл он, как и подобает японскому офицеру, выпрямившись, придерживая правой рукой саблю в ножнах.

На каждом перекрёстке городских улиц — цудзи-блокгаузы. Из шпальных брусьев в два ряда. Пустоты заполнены гравием. Из амбразуры — обзор улицы. Тачибана контролировал возведение цудзи. В инструкции японского военного командования цель строительства указана витиевато:… «Для противодействия пагубным усилиям тлетворных, неразумных, заблудших элементов, к нашему прискорбию, существующих в сем мире, нарушить покой, благоденствие и счастье граждан империи Маньчжоу-Ди-Го, осиянной благодатью великой эпохи Сиова, простёршей свои лучи над божественной Ямато». И во всей надзорной службе Тачибана соблюдал жёсткий посыл: «Вы должны быть вечно благодарны Ниппон за её заботу о вас. Вы должны знать, что делают ваши соседи, и сообщать нам. Тогда благоденствие будет царить в государстве Маньчжоу-Ди-Го».

Квартира-номер Корэхито Тачибана находилась на втором этаже «Ямато-отель». Оборудована она была на японский манер. Дверь из коридора в номер обыкновенная. Далее — раздвижная дверца. Перед ней Тачибана оставил уличную обувь и заменил на комнатную. По деревянным ступенькам он поднялся в крохотную прихожую. Здесь же помещение с постелью и ночной одеждой. Он миновал эту комнату. Вошёл в раздвижную стенку — сёдзи из рисовой бумаги. Циновки на полу гостиной светло-жёлтого цвета. Крохотные столики. Игрушечный комод. Грелка — хибати. На стенках свитки с изречениями мудрецов древней Страны Восходящего Солнца. Картины. Потолок в виде камышового переплёта. От окна гостиницы внутренняя комната отделена сёдзи — дневной свет проникал сквозь рисовую занавеску. Отодвинув сёдзи, Корэхито вновь по ступенькам спустился к окну настоящего номера. Он как бы пометил родной очаг, потрогал перья тростника, свисавшего с потолка.

Омыв руки, Тачибана опустился за столик. Позвонил в колокольчик. Явился китаец в белой блузе, переломился пополам в ожидании приказаний. Корэхито распорядился подать ему скияки — тонко нарезанную жареную говядину, приправленную овощами и соевым соусом. И обязательное блюдо «Национальный флаг». В центре подноса с белым рисом выложены кружки красной моркови — флаг Страны Восходящего Солнца…

Корэхито не какой-то «собственник солнца», как русский эмигрант, который весь день бродит в поисках занятий и подачки, а с темнотой укладывается спать на тепловой трассе или, в лучшем случае, отправляется на ту сторону Модягоу в китайскую ночлежку или солдатскую казарму, а офицер императорской армии и может позволить себе питаться по своему вкусу, как приличествует капитану разведки генштаба воинов микадо.

Орудуя уверенно палочками, Корэхито разрушил белый круг на «Национальном флаге», пожевал крупинки риса. Маленькими глотками отпил из стаканчика горячее сакэ и с удовлетворением отметил тёплый ток, разливавшийся по телу, оттесняя озноб.

Разомлев от сытной еды и приятного сакэ «Белый журавль», Корэхито размышлял о положении в Харбине. Взвесив все «за» и «против», он уверовал в свои предположения: полковник Киото покровительствует армянину Наголяну только из корыстных побуждений! Капитал приносит дивиденды семейству полковника. При удобном случае, стоит, наверное, поделиться наблюдениями в разведотделе штаба Квантунской армии…

В контору нотариуса Труфанова вошли два китайских солдата в светло-серых одеждах и картузах с красными околышами. Замерли по обе стороны двери. Возглавлявший их офицер в серо-голубом мундире без позволения сел в кресло для посетителей.

— Нинь-хао! — Леонид Иванович вышел из-за барьера своего бюро, поклонился, стягивая с рукавов налокотники, отложил в сторону пенсне. — Чем обязан, господа?

— Как ваша драгоценная фамилия? — Офицер утробно рыгнул. Укитайцев это считалось признаком хорошего тона: угостили, мол на славу!

Труфанов вырос и воспитался в обстановке харбинского общества и хорошо знал правила здешнего обихода. Ответил, как положено в данном случае:

— Моя дешёвая фамилия Труфанов, — И вновь наклонил голову.

— Игонян! — насупился офицер. — Твоя вредный! Ходи участок!

Перебирая в памяти встречи последних дней, вспоминая прегрешения минувшего, Леонид Иванович не находил в своём поведении ничего такого, что могло быть расценено властью как нарушение закона. Объясняться с офицером не стал: в полицейском участке всё выяснится! Задёрнул шторки среднего окна…

Накануне Труфанов рассчитал клерка-японца Никагомицу за нерадивость и слишком неумеренное любопытство. Нотариус заметил, что служащий заглядывал в тетрадки, оставленные отцом на сохранение и опрометчиво не закрытые им в сейф. Помощник оскалил зубы: «Русская собака, попомнишь меня!». Не он ли наплёл что-то японцам? Инспектор на Полицейской улице был хорошим знакомым Труфанову и нотариус полагал уладить недоразумение без осложнений. Но стража конвоировала его на Таможенную — там обосновались японские жандармы.

Шагали по середине Китайской улицы. По бокам — солдаты с короткими винтовками. Офицер двигался по тротуару.

Труфанову обычно нравилось толкаться в толпе, запружавшей улицы Пристани. Он чувствовал себя уверенно — город русского облика! Оазис России среди Захинганских плоскогорий, островок славянского духа на Сунгари. Добротные дома, слаженные умелыми руками. Церкви и храмы. Говор типично московский, «аканье» на всяком углу. И одежды европейского покроя. Всё это принималось Труфановым как незыблемая данность. Как в Чите или Подмосковье, или в Казани, где отец начинал службу священника. И вишнёвые палисадники с мальвами и георгинами, и дворики с запахами укропа и спелых яблок, и утренние перебранки соседок…

— Твоя ходи! — Солдат ткнул стволом задумавшегося нотариуса. Задержался офицер, зло зыркнув на Труфанова.

На пересечении Путевой улицы к Труфанову подбежал китаец.

— Капитана, где тут вода бросай? — Торопливо начал расстёгивать ширинку широких штанов: ему нужна была уборная! Труфанов узнал в спрашивающем хозяина фанзы возле Иверского собора, там некогда справлял службу отец.

— Цу! — крикнул офицер с тротуара.

— Ни на-бень куй? — семенил рядом прохожий, делая вид, что вот-вот обмочится.

— В зиндан ведут! Во шан зиндан куй! — Труфанов обрадовался: есть свидетель, который наверняка сообщит Наголяну о происшествии.

— Куня твоя еси? Сеза еси?

— Куня осталась дома. Девочка Нина.

— Шанго! Сё-сё, капитана! — Китаец свернул в подворотню и начал «вода бросай».

Скопцев возвращался в посёлок Модягоувку с угрюмым лицом. Ягупкин волынит: «Отчётные документы на проверке». В «Союзе резервистов» поцапался с мордастым чиновником из-за пособия и расплаты за дни отлучки из Харбина по делам сотника. Кинули гроши, как нищему. Наведался в артель грузчиков — новая осечка. За неявку на работу выхерили из списка!.. Ягупкин сперва наплёл напраслину насчёт измены и тут же лисой: «Славный сын казачьего войска!». Он, Платон Артамонович, сын русского купца, имевшего тысячи капитала, бродит по китайскому городу с протянутой рукой, уподобившись последнему попрошайке! Артельщики дали понять: с белогвардейским начальством якшаешься, вхож в клуб фашистов — разминёмся по-доброму!

Белёный мелом домик-фанза с палисадником в тихом кривом переулке над горным ручьем для Скопцева стал желанным, словно плотик для утопающего в море. Солнце билось в двух окнах вдовьей избы. Он юркнул за калитку с оглядкой. Ему почудилось в предвечерней дымке, что на перекрёстке со стороны пустыря маячит человек в серой шинели и шапке с красной полосой по диагонали на меховой опушке. Точь-в-точь большевик, который под Читой срубил двух казаков, но попался на пику Скопцева…

Платон Артамонович выглянул за калитку, как застигнутый воришка. В начале переулка кто-то широко шагал, задрав голову в шапке и высматривая номера домов. Захолодело под ложечкой: комиссар ищет его, Скопцева! Острое чувство рискованного любопытства удерживало в проёме калитки. Платон Артамонович различил в садике углового каменного дома низкорослый тополь. Ветер колыхал его полуобнажённый стан с жёлто-красными ветками наверху.

— Тьфу, зараза! — Скопцев вздрогнул от тычка Занды в его колени.

Ветер из долины хлопал неплотно закрытыми воротцами в огород. Платон Артамонович набросил проволочную петлю на стояк, потрогал решётку дверец — надёжно. Похрюкивала свинья в хлевке.

Варвара Акимовна приняла от него лёгкий плащ и картуз. Унесла за деревянную перегородку.

— Приветили, небось, как желанного героя? — Она приглаживала седоватые волосы под белым с чёрными горошинами платочком.

— Держи карман шире! — Платон Артамонович стянул тесные ботинки и с наслаждением топтался на жёлтых циновках.

— А долго чё?

— Народищу — не протолкаться! — Он повесил на спинку венского стула свой новый пиджак. — Потом обдало, пока всех и вся обошёл.

— Душ заправлен, Платошка!

В сенях пахло укропом и чесноком. Скопцев укрылся в закутке — зашуршали струи тёплой воды.

Варвара Акимовна обрабатывала огород. Капуста и картошка, огурцы и томаты хорошо родились. Зелень почти круглый год на столе. Зимами вышивала, вязала, плела дорожки и половички из старых тряпок. После гибели Егора Усова она запустила лавчонку, а затем продала её. Присоседился казак Скопцев. Сильные руки, могучие плечи, умение крестьянствовать, приторговывать — чем не пара?.. Он возил удобрения на огород в тележке, окапывал кусты картошки, чинил забор и постройки. Закатав рукава, белил кухню или колол дрова, щепал лучину для самовара, ворчал по-домашнему: «Подай кухонный нож! У-у-у, неповоротливая! И за что я тебя жалею?». Варваре Акимовне в такие дни казалось: «Есть семья. Есть мужчина в доме!». Он обнимал её волосатыми с рыжинками руками и она готова была простить ему пьянки, дебоши в фанзе Смирнова, долгие отлучки по не известным ей делам. Теплила надежду: бросит пить, наступит день, когда устроится на приличную службу, заживут по-семейному, как другие русские в посёлке Модягоу…

Платон Артамонович вышел из закутка в халате, с мокрыми волосами. От него пахло мылом. Потянулся, помял пальцами рудую от загара шею, помассировал калеченную ногу. Повёл горбатым носом.

— Горит что-то!

— Ой, пироги! — Варвара Акимовна кинулась к печке.

— Смотреть надо! — Платон Артамонович разглядывал себя в настенное зеркало, тёр морщины на лбу.

Варвара Акимовна поставила на стол пирог.

— У нас опять праздник, Варь? — Скопцев косился на пирог, расчёсывая свои огненные волосы перед зеркалом.

— Сегодня, Платон, двадцать четыре года со дня гибели моей горемычной хозяйки Ольги Гавриловны.

— Помянем! — Скопцев засуетился возле настенного шкафика.

— Утресь сбегала в Алексеевский храм, свечку поставила. — Варвара Акимовна опустилась на колени под образами, зашептала молитву, кланяясь до полу. Перед ликом Божьей матери светилась лампадка. Перекрестился и Платон Артамонович.

Самовар пофыркивал на столе. Скопцев разлил по лафитничкам водку.

— Пусть ей земля будет пухом!

Платон Артамонович вперил взор в окно: за палисадником будто вновь показался комиссар в серой шинели.

— Чего ты, Платошка?

— Ровно знакомый прошёл.

Варвара Акимовна распахнула окно, высунулась до пояса.

— Примерещилось тебе! — От вина у неё блестели светлые доверчивые глаза. — Пугливый стал, чтой-то…

— За правду на нож иду! — загадочно отозвался Платон Артамонович. — Вон уж осень натягивает…

— Разве тут осень?.. Пылища. Ветрища. Жёлтое облако нечисти несёт с захода солнца…

— Степя там, пустыня голая из песков. — Скопцев отхлёбывал с чмоканьем чай, супился, вспоминая разговор с Ягупкиным. — Когда начнётся настоящая жизнь?.. Даве сотник намекал, дескать, продался большевикам…

— У начальства тутошнего так заведено. У кого совесть осталась — пиши в большевики! Ты там поаккуратнее держись, Платошка! Неровен час, охмурят и обдерут, как липку. Меньше рот открывай. А, может, тебя приметили в лавке Чурина?.. Газетки советские или ещё чё…

— Ты чё, Варьча? Я сам смотрю за тем, кто почитывает советские газетки. — Он налил водки, поднял свой лафитник. — За упокой души убиенной Ольги!

— А у нас собирают антоновку. — Варвара Акимовна тяжело вздохнула, вытерла платочком глаза.

Скопцев смачно жевал кусок сала.

— Кружит люд по белу свету, а для чего? Кто ответит? Китайцы считают нас несчастными. По их поверью, человек, ушедший с земли, где покоятся его предки, бездолен. А те, которые ушли со своей родной земли и покинули своих земляков, те вдвойне страдальцы.

— Ты к чему б это, Варьча? — навострился Скопцев.

— Томно на сердце, Платоша. Деревню свою вспомнила.

Молчали. Во дворе хрюкала свинья. Переговаривались куры, вспархивая на седала.

— Что насчёт денег? — нарушила молчание хозяйка. — Можно выписывать чек в банк и прикупить земли? Или нести последнее кольцо в заложный магазин?

Скопцев ожидал такого оборота. Налил водки. Выпил. Похукал. Закусывая, частил:

— Того-этого… Знаешь, по пятнадцать гоби за день сунули… Наградных сто иен. Разругался вдрызг!

— Это ж каторга! — Варвара Акимовна подобрала со стола крошку пирога, отправила в рот. — А пособие?

— Ежли, мол, работал — накось, выкуси! — Скопцев сердито выкрикнул: «Там вор на воре сидит и вором погоняет! Казаки бают, если состоял бы в фашистах Родзаевского, то, мол, заплатили бы с лихвой…».

— Это в чёрных распоясках которые?.. Покупают у меня картошку. Прохиндеи один к одному! — Она отбросила полотенце, которым обтирала блюдца. — Сколько ж отхватил сотник?

— Поди, узнай! Но не думаю, что много. Деньги-то идут от японцев, так надо считать. А те знают — куда нам деваться? Тут же не большевики!

— Ты-то откуда знаешь про большевиков? — Она обняла его за крепкие плечи. — Небось, у Чурина начитался?

Универсальный магазин «Чурин и К°» — знаменитость во всём Харбине. Притягательное место для всех русских. В магазине можно было почитать свежие газеты со всего света. Держал купец и советские книжки, журналы, проспекты…

* * *

Сотник Ягупкин, доложив полковнику Шепунову о возвращении агента, продолжал обобщать данные. Вызов к Тачибане через жандармерию напугал его: неужели что-то не в масть? Он полагал: Шепунов доложит японцам. Откупившись от стражника двумя хрустящими гоби, сотник пообещал лично прибыть к японскому капитану незамедлительно. Он одновременно со Скопцевым другим маршрутом отправил в Советскую Россию казака Кузовчикова. Теперь принимал от него доклад.

Темнели мешки под серыми со стальным отливом глазами сотника. Нервные пальцы перебирали чётки, нанизанные на красный шнурок.

— Не торопись, казак, начни с прорыва через кордон. — Перед Ягупкиным лежала карта Забайкалья. Пока она была, словно размытая картина. Её нужно проявить, придать чёткость — объекты, дороги, новые посёлки, промыслы, разработки.

Иван Спиридонович потирал коленки, говорил басом. В Кяхте он купил по случаю пользованную солдатскую одежду и выдавал себя за раненого. В пассажирском поезде «Наушки — Улан-Удэ» познакомился с красноармейцем. У того на гимнастёрке справа нашита жёлтая полоска в палец. Оказалось, отличие тяжелораненого фронтовика. Расставшись в Ганзурино, Кузовчиков втайне от людей примастерил и себе жёлтую ленточку. Мол, на побывку пробирается из тылового лазарета, в Онохой. В России к таким солдатам относятся с уважением. Пешком следовал дальше, выспрашивая про строительные части. Дескать, дружок получил на врачебной комиссии ограничение и теперь что-то делает топором да пилой. Отсылали в Распадковую и в Татаурово. В приречном селе Иволга, в заброшенном зимовье, припрятал солдатское обмундирование, а из мешка — ранее ношенное на себя. Под крестьянина обрядился.

Сотник, помаргивая и сопя, склонился над картой — искал населённые пункты.

— Иволга не в тайге! В пойме Селенги… Что там красноармейцам делать?

— Квартируют, а ездиют в горы… В Иволге обзавёлся горбовиком. За ягодами, мол, собрался. Иначе как пояснить: зачем по тайге шастаешь?

Нужно было пересечь реку. По мосту страшновато: не разминёшься, если кто знакомый. В тайге или на дороге — иное дело. Можно вовремя стрекануть. Сунулся было к разъезду Мостовому — охрана с собаками. Едва унёс ноги!

— Почему охрана? Что караулят?

— Мост железнодорожный. Он ещё от царя остался. Шугнули меня — до самой Итанцы мёл. Двое суток отсиживался в тайге. А как в Распадковую попасть? Подался на наплавной, что в Вахмистрово. Теперь там не наплавной, а из железа. Правда, господин сотник, жидковатым мост оказался. Пустить танк, вряд ли вытерпит…

«Приметливый этот пластун!» — удовлетворённо думал Ягупкин. О мосте через Селенгу можно умолчать. Потом продать сведения подороже!

Отчитываясь за «ходку» на ту сторону границы, Кузовчиков не смел открывать всю правду. Оборачивалось там не очень по-складному. Едва отвертелся от железнодорожного контролера. Раненый сержант заступился. И борода лопатой вызывала излишнее удивление — там их не носят. В Иволге старик-бурят намеревался отвести путника в сельский Совет на отметку — пришлось вострить ноги…

С запинками рассказал Иван Спиридонович о вынужденном посещении Сотникова: через него тянут шоссейку. Калякает народ, от самой Москвы, мол, до Пекина налаживают. Большие силы собрали в селе — машины, краны, бетонные трубы.

На самом же деле отклонение от маршрута было вызвано жгучим желанием Кузовчикова побывать на родной усадьбе. Искушение было столь велико, что казак пренебрёг опасностью.

Село Сотниково находилось на берегу Селенги, среди невысоких сопок. Окружено оврагами, поросшими хвойными лесами. Спускаясь к селу, встретил пастуха, старого-престарого челдона, спросил о Кузовчиковых. Глухой скотовод отнекнулся. Подслеповато разглядывая казака из-под шапки с оторванным ухом, прошамкал: «Померли, как есть… Инда забылись…».

До поздней ночи таился он в закустаренном овраге, чтобы в темноте проникнуть в своё подворье. Задами усадьбы прокрался в собственный двор. Запустенье, дом заколочен. Дышало нежилым. «Где же Груня?» Теряя осторожность, Иван Спиридонович посидел на подгнившем крыльце, утихомиривая сердце и набираясь духу покинуть родной очаг…

— Народ в России повеселел, — докладывал Кузовчиков. — Красная Армия для них, что родня. Хвалят без удержа. Люди валят в тайгу — кто на лесоповал, кто по ягоды да грибы. Жратва туго даётся. Всё по пределу. Карточки да талоны — ордера. Наши тут, в Харбине, толком не знают. Всучили карточки без прикрепления. А там изволь отовариваться лишь в своём магазине. Было напоролся, язви его! Потом уж не совался в казённые лавки. На базаре втридорога, но без риску, если не жадничать…

Кузовчиков, не приученный к штатской одежде, чувствовал себя не в своей тарелке. Переминался, почёсывался, поводил широкими плечами и всячески уходил от назойливой мысли: «Не спросил бы сотник про аванс — ухнули денежки у «Деда-винодела»! Он ёрзал на кожаном диване — виной были узкие брюки.

— С женой встретился? — Острые глаза под узким лбом покалывали казака. Пальцы замерли на чётках. Редко возвращались агенты из Советской России. А тут сразу двое целёхонькие! Не продались ли? Не двойники ли? Подсунут ежа из НКВД — завертишься ужом!

— Никак нет, господин сотник! — Кузовчиков скоренько перевёл разговор на строительство в Распадковой. Затеяли недавно. Охраняют жестоко. С умом да смекалкой попасть за колючку вполне…

— Каков характер стройки?

— Чё? Не понял, извиняйте…

— Что там будет? Завод? Склад? Жильё? — Ягупкин намеренно напирал именно на эту часть отчёта Кузовчикова. Он хотел удостовериться в подлинности сведений, доставленных Скопцевым.

— По всем разговорам, склады. Для всего войска, как думается.

— Источник?

— Чё? — Кузовчиков взмокрел. Рукавом вытер лицо, поскрёб пальцами бороду.

— Откуда узнал, болван!

— Люди болтают, ваше благородие.

— Точно или слухи?

— Болтают. В посёлке вострил уши. Одни байки: склады! А кто другое: засыпать картошку!

— Точнее нужно докладывать, казак! Тот и тот говорил, из такой-то деревни, в такое-то время…

— Виноват, ваше благородие, не обучен. За двадцать с лишком лет переменилось всё: и люди, и местность, и разговоры…

— Значит стройка большая? Военные строят? — Сотник возвращал беседу в нужную ему сторону.

— Два дня таился на горе. В бинокль разглядывал котлованы. В память складывал увиденное, — Кузовчиков умолк, припоминая тропки, дороги, сторожевые вышки, обрывы над буераками, скальные выступы — всё, что осталось там, в Забайкалье.

— Сколько складов? Сколько рядов? Расстояние между рядами? Высота зданий? — сыпал вопросы Ягупкин.

— Насчитал четыре ряда по пять котлованов в ряд. В крестьянстве занимался плотницким рукомеслом. Считаю, если из дерева арсеналы, то месяца через три-четыре выведут под крыши.

— Двадцать блокгаузов… Сильны большевички! — Ягупкин сделал карандашом наброски хранилищ. — Похоже, Иван Спиридонович?

— Есть схожесть. Вчерне…

— В строители примут, если со стороны, как считаете?

— Начальство жмёт на сроки. Берут кого попадя. Одеться подходяще, можно примелькаться. — Кузовчиков догадался, что угодил сотнику.

— Значит Распадковая… Ну, спасибо, голубчик!

— Рад стараться, ваше благородие! — Кузовчиков подхватился, но сотник остановил:

— Посидите!

Ягупкин замолчал надолго: изучал карту Забайкальской области, перекидывая взор за Иркутск — там его спичечная фабрика! И вновь на изгиб Селенги, ближе к Верхнеудинску: что там затеяли большевики?..

В раскрытое окно наносило перегорелым соевым маслом, шумы близкой улицы. Вдруг кто-то запел по-русски:

Ай-и да вспомним, братцы, да вы, амурцы,

Двадцать перво сентября…

Как дралися мы с японцем

Ай-и да с полуночи до утра…

Сотник поспешно прихлопнул створки.

— Китайцы говорят: «Горе выходит изо рта!» — И снова обратился к карте.

Кузовчиков же пропускал мысленно, как в кино, картинки своего скитания по запретным дорогам Бурятии. Замирало сердце, когда доходил до бегства на товарном поезде, — на волоске был от провала!

— Передвижение войск замечал? — вернул Кузовчикова на землю вопрос Ягупкина.

— На запад, как есть. В обрат только с ранеными…

— Крупные склады горючего? Радиостанции?

— Не говорили же… Заслоны сильные, господин сотник…

Ягупкин отворил дверцы шкафа и вернулся к столику с бутылкой. Разлил по стаканчикам красное вино.

— Спасибо, казак!

— Рад стараться, ваше благородие!

Вино показалось Кузовчикову кислым, но почмокал обветренными губами. Окропил бороду красными каплями. Сообразив, что отчёт исчерпан, Иван Спиридонович осмелился попросить вознаграждение.

— Тебе, голубчик, через банк или наличными? — Сотник был расположен к своему давнему спасителю: «ходка» удалась! Информация Скопцева подтвердилась. Тачибана и Шепунов вынуждены будут раскошелиться!

— Смею просить: из в рук в руки!

— Надеюсь, отзовётесь, если позову?

— Всенепременно! Как есть, завсегда. — Кузовчиков кланялся поясно, приняв от Ягупкина толстую пачку гоби.

…Ветры времени хлестали не только по маньчжурским землям. Хлестали они по Кузовчикову нещадно. Скудные шли годы на тощих семёновских харчах. Зряшная жизнь изматывала казака. Без обещанного скорого похода на большевиков. Без чаемых перемен к лучшему. Затягивало болото безысходности — судьба изгнанника! Минутами он уступал страху — не жить бы! Годы и годы скитания от казармы, где была ночлежка, до бездолья в поисках применения рук, выглядывая кусок. Быть вторым сортом для китайцев, никем — для японцев. Даже для своих, русских, что работали на КВЖД ещё со времён царя. И слышать, как выстрел в спину: «Саранча семёновская!».

Выйдя от Ягупкина, казак думал, что предпринять. Он давно не держал в руках сразу столько гоби. Сел на лавочку под вязом.

Солнце пекло по-летнему. В затишке зеленела трава. Мимо текла чужая жизнь. На маленьких ножках семенили в длинных одеждах китаянки. Бежали рикши. Ослики с вьюками на спинах. Погонщики в ватных безрукавках…

Найти б девушку поприличнее. Завалиться в путную харчевню. Отказался от мысли — это он уже пробовал. Оставался без гроша в кармане. Вечер тихий. Тёплый. Жёлтые деревья ловили последние лучи солнца. Его ждала клетушка у сердобольной старушки, единственного близкого человека. Да ещё бездомная собака, всегда караулящая у входа — он подкармливал её.

Широким шагом пересёк сквер, завернул в лавку. Купил кашемировый платок в цветах роз: пусть покрасуется хозяйка! Живётся ей трудно — пособие от КВЖД ничтожное. Скрюченные подагрой пальцы. Одиночество беспросветной нужды!

Хоть один день в пиршестве! Два круга чесночной колбасы. Жареную курицу. Кулёк с белыми пампушками. Пакетик с китайскими липучками. Бутылку вина с красивой наклейкой.

У крыльца его дожидалась собака. Репейники на шерсти. Уши покусанные. Для неё — колбаса с ливером. Две мозговые кости. Собака с лёту проглотила колбасу. Кости грызла с хрустом. Иван Спиридонович смотрел на неё с жалостью: что делает голод?!

Старуха встретила его ворчанием: зачем тратишься на тварь? Одни блохи от неё. Зачем повожаешь? Он жалостливо поглаживал свою бороду. Вынул из кармана платок, накинул на тощие плечи хозяйки. От злоупотребления денатуратом гноились её глаза.

— Это мне?! — Старуха изумлённо мяла в кулаке нежную ткань. Лицо её, изборождённое морщинами, с волосиками на бороде кривилось в плаче.

— Это не всё! — с хвастливой ноткой в голосе приговаривал Иван Спиридонович, выкладывая на стол покупки. Он размещал яства, разворачивая бумагу. Протяжно напевал:

…Налетели ветры злые

Со восточной стороны…

Сорвали-то чёрну шапку

С моей буйной головы…

Старуха плакала навзрыд, помогая постояльцу налаживать стол. Пировали до поздней ночи. Сверчали цикады. Шумел тёплый ветер в карагаче. На Сунгари гудели пароходы. Или то пели паровозы на железной дороге. Иван Спиридонович горевал: нужно было прихватить бутылку ханьшина! От вина лишь на время веселело в голове. Старуха вызывалась сбегать за шкаликом. Он запретил.

— Горемышный ты, Ваня. Ну, что тебе сидеть со старухой? — Она облизывала блёклые губы, отпивая сладкое вино. — Нашёл бы себе бабу, народили детишек. Сколько тебе?

— Без двух пять десятков. На что я годный, хозяюшка? Об меня, как о половую тряпку, ноги обтирают. Что этот сотник? Так себе, прыщик! А я?.. Всё на подтирке! Ни угла, ни земли, ни работы…

— Ехай к себе, в Сотниково.

— Ладно, засиделись, хозяюшка! — Иван Спиридонович ушёл в свою клетушку, рухнул подкошенно на жёсткий топчан. От вина разболелась голова. Он тёр кулаками виски, ругал свою жизнь последними словами…

Наголян, сославшись на головную боль, отпросился со службы на час раньше официального окончания занятий в миссии. Полковник Киото посоветовал обратиться в поликлинику железнодорожников, где лечились японские сотрудники. Гурген Христианович поблагодарил покровителя и на машине Военной миссии доехал до пересечения Стрелковой и Почтовой. Он снимал двухкомнатную квартиру в доходном доме Ягунова. Платил и за пансион. Жил в соседстве с другими сотрудниками Военной миссии и японскими чиновниками.

Запершись в дальней комнате, Гурген Христианович лежал на диване и обдумывал случившееся. В обеденный перерыв он, как было условлено, поехал на трамвае в район Пристани. Сошёл за квартал от нотариальной конторы Труфанова. Неспешно двигался по Китайской улице в сторону харбинской барахолки. Его обтекала крикливая, суматошная река прохожих. Издали ошарил взглядом фасад конторы. И пошёл ещё медленнее. Шторки на среднем окне были задвинуты: «Опасность!». Наголян свернул на Биржевую и пересёк Городской сад. Очутился на остановке автобуса «Чурин — Модягоувка». Доехал до Соборной площади.

Здесь он направился в аптеку Самуила Топаза. Купил порошки от головной боли и попросил разрешить воспользоваться телефоном. Соединился с хозяином завода «Вэгэдэка».

— Господин Лю-пу-и?.. У аппарата Наголян.

— Ваньсуй, Гурген Христианович! Чем заслужил ваше драгоценное внимание?

— Консервы срочно требуются! Отгрузите на станцию «Сунгари-два».

— Понял вас, господин! Очередная партия готова.

И вот, прикрыв глаза, Наголян ломал голову: что случилось с Труфановым?.. Место встречи с заводчиком определено. Из разговора он догадался об опасности…

Лишившись заработка в артели грузчиков на Сунгари, Платон Артамонович снова выполнял негласное поручение сотника: бродил по китайской стороне Харбина — Фу-Дзя-Дяню. Навыки разговорной китайской речи, приобретённые в войсковой русско-монгольской школе в Кяхте, подкреплённые в общении со здешними аборигенами, позволяли ему запоминать происходящее в среде коренного населения и русской эмиграции. Ягупкин продавал его информацию маньчжурским и японским властям.

Нужда подгоняла казака бывать на грязных шумных улицах предместья. Тянулись грубые крестьянские повозки. В верёвочной упряжи — мулы или волы, а то и шустрые ослики. Не спеша шагали погонщики в тёмно-синих халатах. Бродили средь улицы чёрные свиньи. Учёного вида люди зачем-то на ходу держали в руках веера. Воняло от жаровен, расположенных на тротуарах, — пеклись пампушки на хлопковом масле. Над головами прохожих висели огромные фонари из промасленной бумаги, разрисованные драконами и фигурками людей, украшенные длинными шёлковыми кистями — следы празднеств в честь Шэн Нуна, первого китайского землевладельца, обожествляемого народом. Раздавались мелодичные звоны — сигналы рикш, требующих дорогу. Следовали ряды лавчонок с полотнищами по вертикали, изукрашенными иероглифами…

Здесь же уличные библиотеки. За один фень без ограничения времени можно читать книги. Предприимчивый владелец соорудил из бамбуковых палок полки с томиками о похищении Чжана Фэя и кровавых тайнах династии Цин. Мальчишки с утра на табуретках смотрели книжки под открытым небом. В соседстве — лавка с прессованными угольными шариками и древесным углём — того же хозяина. За свою сообразительность он приторговывал дополнительно несколько феней в день.

Пёстрый, колготной и чужой мир. Скопцев не прилагал усилий для его познания. Ум его был занят странным заданием Ягупкина: «Найти двух-трёх опытных волчатников, умеющих хорошо подвывать по-звериному». Ему удалось выискать таких волковоев.

Доклад о них сотнику Скопцев отложил на завтра. После «ходки» в Советский Союз, Платон Артамонович почувствовал себя увереннее, пробовал иногда возражать Ягупкину и замечал с удовлетворением, что сотник выслушивает его замечания. Рассеялся страх, вызванный намёками об измене в пользу большевиков, больше не мерещилось преследование со стороны красных. И деньги, в которых Скопцев постоянно нуждался, стали вдруг появляться: то наградные за усердную службу, то воспомоществование ко дню ангела, то перерасчёт за командировку в Хайлар (Платон Артамонович искал там охотников также на волков!)…

Почувствовав свою некую значительность, казак подумывал: «Не предложить ли свои услуги напрямую капитану Тачибана?». Он полагал: служба японцам несомненно прибыльнее! Содержание идёт ведь не из кармана Ягупкина! Слыхивал Скопцев и о том, что кое-кто из резервистов подрабатывает у американцев. Тогда он не взял в ум молву…

Хождение по крикливым звонким улочкам Фу-Дзя-Дяня вымотало Платона Артамоновича. В домике Варвары Акимовны он наскоро перекусил и завалился в постель. Про себя решил: «Попасть на глаза капитану Тачибана! От злобы, узнав о поступке казака, сотник Ягупкин завяжется в три узла!».

Разбудил стук в дворовое окно. Лаяла Занда. Заворочалась хозяйка.

— Какого беса об таку пору принесло?

Скопцев спросонья прошлёпал к окну, став обочь его по армейской предусмотрительности.

— Стучит кто? Чего надо?

— Сотник зовёт! — донёсся голос со двора.

Платон Артамонович собрался быстро, как по команде в воинской казарме. Он ведь резервист!

Варвара Акимовна, позёвывая и приохивая, ворчала:

— Ночь-полночь… Прутся! Ни совести, ни стыда…

Темнота слепая. Занда злобно рычала. Над городом стояли багровые отблески. Звёзды жёлтыми слитками манили ввысь.

Возле калитки на Скопцева навалились трое. Горло перехватили удавкой. Мешок — на голову! Он задыхался, в глазах завертелись жёлтые круги. Ему связали ноги. По низу мешка вместе с руками обкрутили верёвкой. Поволокли через огород к обрыву. Занда заходилась в остервенелом рыке. Хозяйка утихомиривала суку.

Скопцев слышал тяжёлое сопение мужиков. Одно желание — дышать. Он широко открывал рот, кахикал, как загнанная лошадь. Внутри мешка было пыльно.

— Ну и боров! — Голос приглушён, с сипом. Сильные пальцы подавливали его шею. Ткнули носком сапога в бок.

— Катите, товарищи, как бревно!

«Товарищи!» — похолодел Платон Артамонович. Не тополь тогда видел, запоздало ахнул он, — большевистского агента!

Его сбросили под откос — покатился вниз. Ощутил воду. Забулькало вокруг. Слёзы потекли по щекам, солёными каплями попадали в рот. Мешок стянули. Полная чернота. Силуэты мужиков. На камешках плескалась вода.

— С каким заданием ходил в Советский Союз? — Тенорок с писком. — В твоей правде — твоя жизнь!

Тишина давила на уши. Замирало дыхание. Казак соображал: как выкрутиться? О признании и не думалось.

— Зачем ходил в Россию? — не унимался тенорок.

Скопцев не проронил ни слова. Мысленно крестился, молил Бога спасти.

— Вяжи камень к ногам! — Басистый голос как приказ.

К его ноге приметнули угловатый камень. До боли стянули лодыжку.

— Сапоги новые! — спохватился тенорок.

Камень отвязали, сняли сапоги. Потянули брюки, порвав ошкур. И снова груз к ноге!

— Признаешься, что был на русской стороне? Последний шанс даём! — Хрустел песок и галька под ногами.

Молчал Скопцев.

— Именем трудового народа… за казни невинных… за шпионство на японцев…

— Убейте, братцы, но не топите! — Скопцев издал всхлип.

— Глади на него! Холодной воды забоялся. — Из сырого мрака раздался смех. Ногами затолкали в воду.

— Твоё последнее слово, иуда!

— О-о-у-у-у!!! — завыл казак, взбулгачивая омут.

Кто-то прихлопнул протабаченной ладонью его рот. Он извернулся, укусил руку.

— Помоги-ите-е!!!

Наверху послышались шаги, китайский говор.

— Полиция! — Мужики, оставив полузатопленного Скопцева, побежали прочь.

Задохнувшись в страхе, казак волочил за собой камень. С крутояра спускались люди с фонарем. Не красные ли опять?! Скопцев лихорадочно рвал узлы верёвки на ногах. Нашарил мокрые брюки. Освободившись от пут, бежал изо всех сил по берегу.

— Цу! Цу! — неслось позади.

Выскочив на шаткий мосток, напялил брюки. Босиком шпарил по тропинке.

…Недалеко от мостика, возле ограды спиртоводочного завода Спритенко, стояли двое.

— Как он? — спросил тщедушный мужчина.

— Воды холодной забоялся!

— Не признался?

— Никак нет, господин сотник!

— Ты вот что, Изот Дорофеевич, — Сотник снизил голос до шёпота. — Этих двоих… Ну, понимаешь… без шуму в расчёт…

— Сделаем!

Утром среди деревьев на берегу вспучившейся после ливней Модягоувки китайский сторож Питомника обнаружил два окоченевших трупа. Документов не было. У одного на ладони кусаная рана. Возле другого валялись заляпанные глиной сапоги.

Девятая глава. В Харбине

К осени 1944 года события на мировых фронтах развивались не в пользу союзников по блоку Рим — Берлин — Токио. Альянс профашистских государств — Финляндии, Румынии, Болгарии — распался окончательно. Англо-американские войска наращивают удары по Германии. Красная Армия — у порога рейха…

В секретных обзорах, с которыми Тачибану ознакомили в штабе войск Квантунской армии, отмечались оглушительные потери германской армии в ходе войны. Разбиты или понесли невосполнимые утраты двести двенадцать дивизий и двадцать две бригады. Выведено из строя 6700 танков, 28 тысяч орудий и минометов, 12 тысяч самолётов. Больше полутора миллионов человек значатся в графе убитых! Немецкое командование уповает на фергельтунгсмиттель — средство мщения — реактивные снаряды «фау». Практика не подтвердила надежды — разрушения хаотичны, случайные, нерациональные…

— Слабое утешение! — заключил свои размышления Тачибана. Он сидел за столом угрюмый, серый. Простуда цепко держала его в своих изнуряющих объятьях. Не отпускали и мрачные мысли: «Что будет с Японией?». На Тихом океане для неё создалась критическая обстановка: пали Марианские острова, дивизии императора на филиппинских архипелагах попали под уничтожающие удары американцев. Удача явно отвернулась от Страны Восходящего Солнца!

Тачибана теперь сожалел о своём раздражении, выказанном в дни ожидания сообщений Ягупкина. Сотник может возомнить, что без русских армия микадо бессильна! Тем более что Шепунов доложил о блестящем результате поиска Скопцева. Ведут обобщение данных. С минуты на минуту должен прибыть Ягупкин… Возможно, информация сотника скрасит скорбное настроение?..

В приёмной Тачибана томился Ягупкин с папкой под мышкой. В углу помещалось высокое трюмо, как в женской туалетной, и, прежде, чем показаться шефу, сотник оглядел себя в зеркало. Прилизаны поредевшие волосы на узкой голове, впалые щёки. Уши — топориком. Плечи опали, словно у немощного старика. Веки подёргиваются. Никита Поликарпович приободрился, развернул грудь — офицер казачьего войска! Делая вид, что не замечает хмурости и квёлости Тачибана, легко пересёк кабинет, стараясь держаться по-военному стройно.

— Здравия желаю!

— Нинь-хао! — вяло отозвался по-китайски Корэхито.

— Разрешите доложить?

— Хорошо… хоросо. Садитесь, господин сотник. Почему поздно докрад? — скрипуче заговорил Тачибана. — Агент вернулся не вчера и не после вчера!

— Подытоживали материалы, господин капитан! — жизнерадостно продолжил Ягупкин. Он чувствовал себя победителем. Как передал Шепунов, результат «ходки» уже на столе у атамана Семёнова. Но царапнуло сердце замечание японца о позднем докладе: «Каналья, следит за каждым шагом!».

— За добытые сведения нас засыпать иенами следует!

— Спешить надо, когда ловил блох, господин сотник! — отрезал Тачибана, гася победительный звон Ягупкина. Японец заученно улыбался. Лицо его было похоже на жёлтую маску с оттенками серого налёта. Липа под окном кабинета покачивалась от ветра и тень её от уличного электрического света двигалась на полу чёрным пятном.

— Почему рацию унесли тайгу? — размежил веки круглых, чуть навыкате глаз Тачибана. — Почему дареко от железной дороги?

— Другого места без риска не подобрали.

— Риск есть наш ремесло! — Тачибана выплюнул в корзину горькую пилюлю, пополоскал рот водой из стакана. Придвинул к себе потёртую карту Забайкалья, которую принёс Ягупкин. Сделал пометки в своём блокноте. Он молча осмысливал оброненное в докладе сотника предложение о минировании стройки в Распадковой.

— Глупый казак! — промолвил японец. — Отсыреет техника. Без рации нет быстрой связи!

— Как могли подумать?! В бересте машинка. Не сомневайтесь, шеф! — Ягупкина озадачило поведение Тачибана: упоминание о диверсии пропустил мимо ушей!

Тачибана же вспомнил неудачную попытку разгрома артиллерийских складов в районе Соловьёвской. Диверсантов выследили и перестреляли. Лейтенанту Корэхито Тачибана влетело от начальства по первое число!

— Скопцев хорошо справился с заданием! — напомнил о себе Ягупкин.

— Заработал — хорошо платим! Оставьте, сотник, карту и письменный отчёт.

Ягупкин увял. Отвечал на вопросы с усилием, выстраивая в уме официальный рапорт на имя полковника Киото. «Этот желтомордик, доходяга при погонах, не принимает в расчёт диверсию!» Сотник рассеянно слушал скрипучий голос японца. От густых чёрных волос капитана наносило застарелым потом. Тачибана монотонно рассуждал вслух. Глупо портить дело мелочью. Пустить под откос поезд? Укол булавки! Подготовить крупную диверсию в тылу большевиков…

— По моему мнению, господин Тачибана, стоит подождать завершения строительства. Вы верно подметили: мелкие уколы лишь насторожат русских контрразведчиков.

— Для начала нужно перебросить в тайгу ровкого радиста. Он наблюдает. Даёт нам сигнал. — Тачибана рассматривал черновой набросок Распадковой, составленный со слов Кузовчикова. Но о нём сотник даже не упомянул.

— Операция предстоит нелёгкая. Не стоит торопиться. Сами понимаете, господин Ягупкин, нужны средства, грамотная подготовка…

— Верно полагаете, уважаемый господин! — возликовал сотник: оценил-таки идею, желтомордик!

— Есть кандидаты на исполнителей?

— На примете двое. Если вы, конечно, позволите, назвал бы Скопцева и урядника Аркатова.

— Справятся?

— Они же казаки! — с ноткой хвастливости заявил Ягупкин. — И проверены. Аркатова вы знаете…

— Когда, кем проверены?

— Обижаете, господин капитан! — Ягупкин рассказал об испытании Скопцева страхом на берегу Модягоувки.

— Не есть хорошо топить! — Тачибана смотрел на сотника с замороженной улыбкой. — Его бойся. Его ходи за границу со страхом. Боязливый агент — не хоросо!

— Верный способ, конешно, грубоватый. Без осечки! Как есть надёжный!

Тачибана заговорил о том, что агентов нужно отбирать среди тех, победа большевиков для которых означала бы гибель. Такая селекция избавляет от провалов. Некоторые, безусловно, погибнут…

Ягупкин знал всё это и без японского подсказа, и думал об ином: «Какая выгода ему, сотнику?». Запросить три миллиона иен в золоте! Услышав его условия, Корэхито Тачибана словно приклеил улыбку на своём болезного вида лице. Он не имел полномочий на столь крупные расходы.

— Хорошо, господин Ягупкин. Вы получите на диверсию миллионы. Группу поведёте лично! Рично, вам ясно?

— Доложу атаману ваше драгоценное мнение! — пролепетал Ягупкин. Веки задергались в тике.

— Докрадывайте! — От мёрзлой улыбки шефа Ягупкина передёрнуло. — Материалы оставьте! Мы обобщим и суммируем, как вы позволили сказать в начале нашей полезной беседы. Не задерживаю вас, уважаемый господин! На будущее запомните: искать вас пошлю японский патруль с наручниками!

— Саёнара!

— До свидания, господин офицер! — Ягупкин отступил спиной вперёд.

Тачибана, придерживая подстёженную шинель на узких покатых плечах, кивнул чёрной головой и привычно улыбался: «Тёмная лошадка этот сотник!». И вспомнил поговорку: «И тонкая веточка может выколоть глаз!». Предстояла встреча с полковником Киото — он уже зазвонился по поводу информации с Забайкалья. Если верить Ягупкину, в Распадковой военное ведомство русских что-то строит. Внимание интересов штаба Квантунской армии было приковано к Благовещенску и Хабаровску, Чите и Владивостоку… А тут не известная ранее станция! Если верить сотнику Ягупкину, стройка заслуживает того, чтобы её изучить. Будто бы арсенал для фронта. Если верить…

Японская разведка располагала малой возможностью в Забайкалье. В 1937—38 годах число соглядатаев заметно сократилось. «Глаза и уши», оставленные в начале двадцатых годов, ОГПУ срезало под корень. Часть информаторов покинули земную жизнь. Другие по возрасту вышли в тираж, лишены доступа к важным сведениям. Перебежчик Люшков в своих объяснениях раскрыл множество секретов НКВД. Из его откровений Тачибана, нацеленный в своей деятельности на территорию Забайкалья, выделил место, где описаны «ворошиловские замки» на границе. Сплошное выселение в Среднюю Азию корейцев и китайцев в 1938 году практически исключило появление в приграничной зоне желтого косоглазого человека… Тачибана вынужден возиться с русской эмиграцией. Атамана Семёнова приручили деньгами. Его штабисты находятся на содержании японской казны. Они приказывают своим подчинённым быть послушными исполнителями замыслов императорских специальных служб. Агенты они не первого класса, годные для простых поручений, но их много, фактически резерв неисчерпаем…

— Точная, безошибочная картина. Это — первое, — рассуждал после доклада Тачибана полковник Киото. — Оценить варианты уничтожения объекта. Это — второе. И третье, пожалуй — главное. Намечаемая диверсия не наша! У советской стороны не должно явиться повода для дипломатической переписки. Существует состояние нейтралитета. Наши европейские союзники находятся в тяжёлой боевой обстановке. Открылся второй фронт! Не лучшие времена и для нашей благословенной Ниппон. Тут, капитан, мы должны проявить максимум предусмотрительности и аккуратности. Акция не должна вызвать демарш России! Что вы думаете, господин капитан?

— Вы, как всегда, мудры! Казаки не чают часа похода на Россию. Пусть и диверсию примут как составную похода. Советская сторона поймёт: происк атамана Семёнова!..

— Так и действуйте, капитан. Прорабатывайте варианты. Конечно, мы попросим согласия штаба. Не посоветоваться ли вам с господином Муратовым?

— Как прикажете, господин полковник! — Тачибана, пересиливая озноб, поднялся и наклонил голову в знак повиновения.

Наглотавшись таблеток и выпив изрядно сакэ, Корэхито Тачибана специальным самолётом перелетел из Харбина в Дайрен, во второе русское отделение разведотдела генштаба. Полковник Асадо устроил встречу с господином Муратовым — Люшковым. Капитана-разведчика интересовали вопросы охраны русскими крупных военных строек. Система постов. Подчинённость караулов. Обеспечение техникой связи и сигнализации. Возможности проникновения на объект. Варианты такого проникновения…

Обрюзгший Люшков с бегающими, запуганными глазами, сперва опасливо переспрашивал: кто да зачем? Ему во всех виделись тайные агенты НКВД. Полковник со второго отделения успокоил перебежчика и господин Муратов разговорился. Он вёл анализ оперативных донесений и сообщении с фронтов на Западном театре войны, дипломатических предсказаний из материалов военных атташатов Москвы, Берлина, Рима в тех пределах, которые определялись командирами генштаба Японии.

— Советские радуются победам. Стали более откровенными. Менее подозрительными. Ликуют под орудийные залпы. — Бывший комиссар госбезопасности часто отпивал из чашечки остывший чай. Тёмные глаза Люшкова пробегали по листкам справок, лежавшим перед ним на столе. —Обстоятельства объективно способствуют переброске агентуры. Проникновение в тыл Советского Союза обойдётся меньшей ценой. Чувство успеха на фронтах притупляет чувство самосохранения…

— А на границе? — Тачибана почтительно наклонил голову.

— Важно приучить охрану повторяющимся появлением, скажем, одного и того же человека в определённое время и в определенном месте. Постоянная фиксация однотипности усыпляет зоркость и снимает остроту настороженности. Наблюдатель теряет бдительность. Мы не раз наказывали пограничников именно за такие упущения. Привычность обстановки не провоцирует тревогу. Приучает к мысли: обыденность, ничего особенного!

Капитан-разведчик ещё раз утвердился в мысли, что, изменив однажды, предают вторично. Уважение к Люшкову у него не прибавилось. Да и поучения не очень глубокие.

После разговора с Муратовым капитана принял полковник Асадо, ведающий сбором сведений по Забайкалью и отслеживающий положение военных сил на границах Монголии и Забайкальского военного округа. Предложение Тачибана занимательно с точки зрения тайного удара по противнику.

— Откуда, капитан, ваша уверенность, что русские готовят крупные хранилища артснаряжения? — Полковник Асадо не стирал с лица улыбку, передние зубы оттопыривали верхнюю губу широкого рта.

— Разговоры жителей Распадковой. Планировка котлованов. Оценка завозимых стройматериалов. По докладу русского агента, вернувшегося недавно из Забайкалья, местность у нового объекта лесистая. Русские вырубили деревья на площадке. С горы просматривается территория.

— Завлекательно, капитан! — Асадо поправил очки в роговой оправе. — Заманчивая цель для камикадзе!

— И для диверсии пригодна. Можно оценить варианты, господин полковник. Акция с земли имеет определенные преимущества.

— Доводы!

— Взрыв вызовет детонацию. Взлетит на воздух не один арсенал. Вероятно разрушение соседнего стекольного завода, посёлков Шишковка и Механлит. Ударная волна может достичь паровозоремонтного завода. Есть признаки, что на нём ремонтируются танки и бронетехника…

— Завлекательно! — Полковник оживлённо рассматривал топокарту Бурятии. Водил пальцем по изгибу Селенги возле Улан-Удэ. — С земли — риск большой. Кого полагаете на исполнителя?

— Казаки! Они исполняли деликатные поручения на той стороне. Диверсия — дело рук мстителей атамана Семёнова!

Асадо понял подтекст ответа и согласно кивнул головой.

— Эти русские неутолимы во мщении! — Полковник поднялся и приветливо спросил: — Не выпить ли нам сакэ?

Тачибана проследовал за Асадо в заднюю комнату кабинета. На столике он увидел графин и две маленькие рюмки. На тарелочке — кукурузные палочки, осыпанные солью. Полковник налил сакэ.

— Угощайтесь, капитан. Я оставлю вас ненадолго.

Минут через тридцать беседа продолжилась. Тачибана заметил, что полковник ведёт разговор более заинтересованно, чем до выпивки.

— Самурай не может не радоваться возможности навредить своему противнику. Мы не должны останавливаться ни перед какими жертвами для достижения цели. Операция, предложенная нами, капитан, понравилась командованию отдела. Не следует жалеть средств и сил в выборе верного решения и обеспечения безусловного успеха.

Тачибана вслушивался в слова Асадо с внутренним напряжением: к чему клонит полковник? Понял главное: акция одобрена в принципе!

— Командование смущает выбор исполнителей.

— Вы, господин полковник, бывали в дельфинариях? Дельфинов там муштруют с помощью приманки. Прыгнул — получай рыбку! Позволю себе аллегорию. Русские эмигранты подобны дельфинам в морском садке. От нас они получают рыбу. Будут прыгать, как мы прикажем. Рыба в нашей сумке.

— Следы не должны вывести на нас, капитан!

— Зритель видит выпрыгивающего дельфина. Он никогда не увидит хозяина сумки с рыбой!

— Возвращайтесь в Харбин и вместе с полковником Киото займитесь детализацией операции. Саёнара, капитан!

* * *

Мысль, подкинутая вовремя, может в последующем показаться собеседнику собственной. Так случилось с предложением сотника Ягупкина.

Полковник Асадо пересказал идею минирования объекта в Распадковой начальнику штаба войск Квантунской армии. Тот принял её с лёгкостью и поощрением. В свою очередь, начштаба упомянул о ней при докладе у главнокомандующего — опять благожелательное понимание.

Капитана Тачибану снова вызвали в Дайрен. Полковник Асадо, покручивая золотой аксельбант на правом плече — примета причастности хозяина к генеральному штабу Ниппон, — заинтересованно выслушал пояснения разведчика.

— Командование приняло решение предпринять операцию по Распадковой! — с торжественностью в голосе заговорил полковник и многозначительно посмотрел на капитана. — Цель её: взорвать заполненные арсеналы противника! Отмечается ваша инициатива.

— Благодарю, господин полковник! — Тачибана встал и наклонил голову.

— Мне выпала честь сообщить вам, капитан Тачибана, что именно вам поручается подготовка и реализация секретной операции под кодовым названием «Гнев Аматэрасу».Так в наших документах. Для русских, которым будет позволено знать об акции, она именуется «Медведь». Так посоветовал господин Муратов. Об этом вам разрешается известить в Харбине полковника Шепунова. Кто те люди, которые намечены вами для участия в операции? Что о них думает господин Наголян?..

— Предложение пока не вышло за стены моего кабинета в Харбине, господин полковник. Стоит ли преждевременно до окончательной проработки и утверждения плана беспокоить занятых людей? — Тачибана поручил доверенному человеку следить за армянином и не счёл нужным осведомлять об этом Асадо.

— И всё же, капитан?

— Считаем возможным вынести на ваше рассмотрение трёх русских…

— Это — детали! — отмахнулся Асадо. — Вы посылаете, вам отвечать! Можно ли на них положиться?

— Я назвал бы их людьми безысходности. Особого доверия они не заслуживают. Жадны, вороваты. Мечтают скорее вернуться на свою бывшую родину, выпустить кишки из большевиков. Спят и видят себя хозяевами России!

— Хозяевами в Сибири будут нихондзины! Они догадываются?

— Чем позднее они поймут, тем лучше для нас. Пусть прокладывают дорогу для будущего Ниппон!

— Вы правильно уловили суть ситуации, капитан! Более достойного для руководства операции офицера командование не могло и желать. Фитиль от бомбы будет в надёжных руках. В нужный момент вы подожжёте его.

Тачибана понял, что Асадо, как и полковник Киото, отмежёвывается от успеха и неудачи будущей акции в Распадковой. Это и огорчало, и радовало. Техническое обеспечение всегда встречает рогатки да ежи — полковники помогут. В случае неуспеха камни падут на голову его, Корэхито Тачибана. И всё же самостоятельность нравилась капитану.

План Тачибана — тайная операция «Гнев Аматэрасу» — согласованный с Киото и Асадо, обрастал грифами, подписями, подробностями, дополнениями, уточнениями, передавался из кабинета в кабинет и наконец лёг на стол командующего Квантунской армии. Тот мельком глянул на резолюции, поднял глаза на адъютанта. Встретив покорный наклон головы, генерал кисточкой нарисовал иероглиф, утверждающий документ. С того момента на проект выписывались официально секретные средства, обеспечивалось вещевое довольство, техническое оснащение агентов. За него отчитывались. За ним следили в штабах.

На очередной встрече сотника Ягупкина с полковником Шепуновым возник разговор о перспективе в действиях разведки. Борис Николаевич недвусмысленно дал понять, что японцы готовят акцию в тылу Красной Армии. Нужно, дескать, содействовать им через Тачибана. Сотник легко догадался: диверсия в Распадковой! Но счёл за безопасное не напоминать о своём авторстве. Он радовался, что Тачибана отказался от намерения включить его в состав диверсионной группы. Никита Поликарпович припомнил поучение, данное ему одним генералом в Омске: «Если ты хочешь поделиться чем-то с приятелем, подумай тихонько: «Я скажу это через пять минут». По происшествии срока ты поймёшь, что у тебя пропало желание откровенничать». Если сорвётся по Распадковой, тогда каждому, причастному к ней, захочется свалить с себя ответственность, может настать такой момент, когда все взгляды упрутся в тебя: вот виновник!

На одном из совещаний в кабинете полковника Киото поинтересовались мнением сотника о разрабатываемой акции «Медведь». Он отозвался сдержанно, как малоосведомлённый исполнитель:

— На своих людей надеюсь. Остальное — за главным зачинщиком. Моё дело телячье: оправился и — в стайку!

Тачибана с подозрением глядел на сотника: уходишь от ответа, русская собака! Никита Поликарпович выдержал его взгляд, помаргивая, по своему обыкновению.

Гимназистка с портфельчиком в руке перебежала Офицерскую и скрылась за воротами. Дом был на замке и это огорчило девочку. Отец должен был вернуться из своей конторы. Она была в душевном волнении: по истории Руси получила высшую оценку! Вот обрадуется папа!

Труфановы занимали полдома в одноэтажном особняке за железной кованой оградой. Хозяин выехал в Дайрен — служебная длительная командировка, а жильё сдал в аренду нотариусу.

Гимназистка присела на лавочку под вязом. Разгорячённое лицо подставила ветру. Русые волосы собраны в косу. Мать покинула семью, когда Нине было десять лет — девочка очутилась сиротой при живой родительнице.

Открыв дом своим ключом, Нина принялась наводить порядок на кухне. Спеша утром в гимназию, она не сделала этого до ухода. Её удивило, что отец не оставил записку. У них было заведено так: кто полагал задержаться позднее условленного времени, тот или звонил по телефону, или уведомлял запиской. Завершив уборку, девушка позвонила в контору — никто не ответил. Она знала, что Леонид Иванович уволил своего клерка-японца. Забравшись с ногами на диван, она попыталась прикорнуть, но волнение от удачного урока не отпускало её. Она поставила на диск патефона любимую пластинку: в комнате зазвучал голос Александра Вертинского…

И прежде бывало, отец по делам клиентов отлучался из Харбина. Она ещё раз позвонила — контора молчала. Достала толстый альбом, собранный из цветных копий картин Репина, Шишкина, Маковского, Федотова. Отец привёз его от дедушки, который увлекался живописью и коллекционированием художественных открыток и репродукций русских передвижников.

Она растворила окно во двор. Тишина. Шелест листьев вяза. Негромкая музыка из соседнего дома. Редкие гудки паровозов на станции…

Утром Нина собралась в гимназию. Оставила записку:

«Папа, тревожилась всю ночь. Целую! Твоя дочурка».

На улице она огляделась: почему-то ожидая обнаружить отца, спешащего домой.

— Лай-лай! — Из-за угла показался китаец. Две корзины на коромысле гнули его к земле. На голове соломенная шляпа шалашиком. Плетёнки на босую ногу. Он семенил к воротам Труфановых. Вместо обычного «нинь хао» — «здравствуй» — китаец сказал:

— Финчань ла?

— Чифан ла! — отозвалась Нина, как принято у китайцев: «Сыта вполне. Того и тебе желаю!».

— Тавала нада? — Китаец, словно напуганный, оглядывался. — Тавала нада, куна?

— У меня нет денег. Чэна нет!

— Чэна нету — это ничево. Чэна потом еси. Чэна будет — плати еси. В одной корзине была зелень: пучки редиски, морковка, чеснок, репа. Нина отвернула тряпку на второй и выбрала жёлтый перстенёк.

— До-шао чэнь? Сколько стоит?

— Русские люди чэна юдоши-ю! Русски денег еси… Китаец мало еси… Ваша, куна, не кушать не могу! — Китаец подал Нине слоеную булочку. — Твоя баклава кушай!

— Сё-сё! — Нина приняла угощение. — Спасибо.

— Твоя зови ян-че?! Рикша ходи полиция.

— Зачем полиция? — недоумевала Нина, пряча булочку в портфельчик.

— Капитана мей-ю лань! — переминался китаец под тяжестью корзин. — Потерял лицо капитана. Его ходи полиция. Мей-ю фазца. Не повезло капитана. Таможня ходи. Солдат ходи. Капитана ходи.

Китаец надвинул шляпу на лоб, переваливаясь с ноги на ногу, двигался в сторону Офицерской, протяжно зазывал:

— Мадама, тавала нада! Редиза… лука…

Встревоженная сообщением разносчика, Нина вернулась в дом и ещё раз позвонила в контору отца. Никто не ответил. Оставив портфель с учебниками и тетрадями дома, Нина побежала на остановку трамвая. Контора отца оказалась на замке. Увидев девушку, хозяин соседней лавочки на Диагональной крикнул:

— Леонида Ивановича увели вчера стражники. Показалось, на Таможню…

По бокам входа в полицейский участок висели полотнища с одинаковым текстом на китайском, японском, русском языках: «Добро пожаловать!». Дежурный полицейский в светло-жёлтом мундире подвигал пальцами по строчкам в журнале.

— Нету, мадама… Труфан нета…

Нина в слезах вернулась домой: отец арестован! В полицейском участке с ней не захотели объясняться. Она вспомнила, что отец ездил на рыбалку и охоту со служащим Военной миссии Наголяном. Она позвонила ему по телефону.

— Дядя Гурген, вы отца не видели? Не ночевал дома. Не знаю, что и думать…

Наголян попробовал успокоить девушку, пообещал разузнать, если удастся.

— Буду благодарна… Жду вашего звонка… — сквозь слёзы лепетала Нина.

Наголян был встревожен арестом Труфанова. Узнал он об этом от разносчика зелени. А до этого нотариус не явился в кафе универсального магазина японца Мацуури на обусловленную встречу. На телефонные звонки ни контора, ни квартира не отзывались. Как было принято между ними, рандеву должно состояться на следующий день в то же время в кинотеатре «Модерн», что в центре Китайской улицы. Оно не случилось…

Вмешиваться в поиск Труфанова Гурген Христианович не имел права: чего это ответственный сотрудник Военной миссии Японии в Харбине вдруг печётся о каком-то содержателе нотариальной конторы, русском юристе?.. Привлекать лишний раз к своей персоне внимание карательных служб Харбина Наголян считал непозволительным грехом.

— Девочка, умница ты наша, сходи в «Великий Харбин». В третьем отделе есть капитан Оцука. Объяснись, но ни в коем случае не ссылайся на меня. Хорошо, дарагая?

— А зачем? — не поняла Нина.

— Так нада, дорогая Нино! — Гурген Христианович с тяжелым грузом на сердце положил трубку.

«Великий Харбин» — полицейское и сыскное управление города — пользовалось дурной славой. Обыватель обходил стороной его и без острой нужды в нём туда не обращался. Располагалось Управление на Новогородней улице в двухэтажном доме с подвалом. Недалеко от конторы Труфанова.

Капитан Тачибана получил информацию о задержании русского нотариуса из ежесуточной жандармской справки. По донесениям негласного агента ему было известно, что Труфанов и Наголян часто встречаются, удят рыбу на Сунгари, иногда выезжают пригородным поездом на станцию «Барим». Там блеснят хариуса на горной речке Ял, собирают грибы в прибрежных лесах, стреляют фазанов. Тачибана решил поприсутствовать незаметно на допросе нотариуса. Офицер-следователь оставил его в соседней комнате с полуоткрытыми дверьми. В ответах Труфанова капитан не уловил даже намека на преступные связи с армянином. Вопросы следователя о каких-то записках протоиерея сперва заинтересовали Тачибану, но в ответах нотариуса он не обнаружил криминала. Пусть русские сами разбираются в своей переписке! К тому же, есть тут капитан Оцука, ведающий эмиграцией…

Нину принял вежливый красивый японец. Расспросил о случившемся. Проверил по журналу записи о лицах, задержанных по подозрению. Говорил он чисто по-русски. Нина поняла, что он осведомлён о её приходе.

— Посидите, уважаемая! — И кому-то позвонил.

Вскоре в кабинет вошёл с поклоном другой японец. Нина была изумлена до крайности, узнав в вошедшем уволенного отцом клерка Никагомицу. Тот был в военном мундире. Как у многих представителей Страны Восходящего Солнца, у него были выпячены передние зубы и на жёлтом лице — заученная улыбка.

Оцука, заметив удивление на разрумянившемся от волнения лице Нины, спросил:

— Вы знакомы?

— Имел несчастье служить у её отца! — объяснился Никагомицу. Выслушав распоряжение старшего, пригласительным жестом указал Нине на выход:

— О-каэринасай, мадама!

Нина поклонилась Оцука:

— Саёнара, господин!

Длинным коридором прошли в конец здания, по крутой лестнице спустились в подвал. Тишину рванул дикий вопль человека. Нина отпрянула к стенке, ускорила шаги, а Никагомицу расширил рот в усмешке. В одну из дверей он постучался. Она тотчас распахнулась. Офицер в форме жандарма засиял улыбкой:

— О-каэринасай! Добро пожаровать! Сюда, сюда, мадама!

В квадратной комнате с зарешеченным под потолком окном были два стола и две табуретки светло-небесного цвета. Подле стены — тумбочка с прибором. Ближе к углу на столе укреплён ящик, подобный электронагревателю.

Никагомицу покинул комнату, а офицер, потирая маленькие ладошки, словно экскурсовод, мурлыкающим голосом на довольно сносном русском повёл рассказ о великих достижениях Ниппон в области развития техники. Он подвёл Нину к столику в углу. Она увидела в ящике отверстия будто бы гнезда для стержней к плойке волос. Японец пояснил:

— Сюда вставляются пальцы вредного человека. — Потом быстро отошёл к окну. — Здесь я нажимаю кнопку. А в ящике выдвигаются иголки. Немного больно вредному человеку. Его спрашивают. Если он морчит, я нажимаю другую кнопку. Немножко иголки под ногти. Немного ещё больнее пальцы…

Офицер улыбался, посматривал на руки Нины, словно примеряя, в меру ли для них отверстия, и спрашивал тихим голосом: всю ли тонкость техники она поняла? Готова ли она испытать себя на машинке? Или расскажет про всё без испытания?..

Нина была в обморочном состоянии от одной мысли, что её отец уже побывал в этой пыточной.

— Я от Оцука! Я по поводу Леонида Труфанова.

Экскурсовод, посчитавший, что девушка прислана к нему на допрос, теперь воскликнул:

— Хай! Хай… срышу, мадама!

— Оцука ждёт меня с отцом!

— Са-а-а! — Офицер покрутил ручку телефона и с возгласом «Доккой сю!» снял трубку, что-то быстро протараторил.

Нина безвольно опустилась на табуретку, вытерла платочком слёзы.

В комнату втолкнули Леонида Ивановича. Вид его потряс Нину: скулы в струпьях, глаза полны страдания, щёки запали на бледном лице, как после сыпного тифа. Она помнила отца таким, когда он валялся в заразном отделении больницы.

— Па-а-па-а! — Девушка бросилась к отцу. Тот обессиленно обвис на ней. Разбитыми губами шептал:

— До-оченька… до-оченька…

— За что они так?!

— Его паспорт не пролонгировал, — сказал «экскурсовод» и прибавил тоном учителя: — Плохой пример! Вредный человек! Его зиндан. Штраф три тысячи. Зиндан три лета и три зим…

— Нина, нужны три тысячи иен выкупа. Просрочен, оказывается, китайский паспорт. Или продержат тут три года! — говорил Леонид Иванович, держась за плечо дочери. — Никагомицу обнаружил мою провинность!

— Саёнара, мадам! — Офицер бесцеремонно оторвал девушку от заключённого и силой выпроводил её из комнаты. Там её дожидался бывший клерк, сопроводил до выхода из «Великого Харбина».

Ягупкин прибыл в японскую миссию несколько раньше, чем приказал капитан Тачибана. Солдат в салатного цвета одежде полупоклонился, указал на кресло.

— Прошу, господин!

Никита Поликарпович увидел себя в большом трюмо, водворённом в угол. Помаргивающие глаза горели, как у чахоточного. Прежде скрываемые полнотой скулы выпирали, делая его похожим на длиннолицего маньчжура. Узенький лоб прорезала ещё одна морщина.

Операция «Медведь», как догадывался сотник, полным ходом двигалась к назначенному сроку. Черновая работа отводила ему короткие часы для сна. Тайный груз в Хайлар, отбор одежды, обуви, оружия. Доставка к месту сбора. Ягупкин готов был разбиться в лепёшку на этой стороне границы, лишь бы не оказаться по велению Тачибана в Забайкалье!

В кабинете Тачибаны, куда вскоре пригласили Ягупкина, кроме хозяина, был полковник, ранее не знакомый сотнику. Поджав тонкие губы под щетинистыми усиками, он сквозь роговые очки изучающе встретил Никиту Поликарповича. Жёлтое с красным пятном на щеке лицо офицера оставалось непроницаемым. Золотые аксельбанты через плечо указывали на причастность его к генеральному штабу Японии. Повели разговор о прорыве диверсионной группы через советскую границу.

Ягупкин проявлял заметную запальчивость, желая показать, что подготовка идёт успешно потому, что активное участие в ней принимают русские эмигранты.

— Хорошо… Хоросо. — Тачибана покачивался за столом. — Значит идут двое? Состав не изменился?.. Хоросо! Вы оцениваете такой факт? Скопцева могли заметить. Три раза один кувшин лить воду?

Ягупкин настаивал на кандидатуре Скопцева. От напряжения у него чаще смежались веки. Ему было известно, что японцы уже вызывали Аркатова и Скопцева почему-то в обход, его, Ягупкина. Очевидно, у японцев появились новые каналы поступления разведданных из Советского Союза. Или попросту не доверяют? Может, отказ его от «ходки» сыграл роль?

— Командование спрашивает, сотник, о допустимости участия казака в операции «Медведь», — промолвил полковник Асадо.

— Скопцев выбрал безопасную тропу. В тайге он как дома. Он знает место укрытия… Хотя отрицать определённый риск не могу. В нашем деле без этого не обойтись!

Полковник положил холёные руки на эфес сабли и луч солнца блеснул на его тяжёлых очках.

— Как замысел с волками? — спросил он.

От своего агента Ягупкин получил данные: Тачибана лично побывал в Хайларе, встречался с казаками, подобранными Скопцевым на роль подвывал. Вопрос японца оскорбил его: «Перепроверяют, косоглазые!».

— Вабельщики ладные. — Никита Поликарпович, увидя недоумение японского полковника, пояснил: — Тот, кто воет по-волчьи, и есть вабельщик. Три казака, как велено. Есть и живой волк, в хлеве содержится связанным.

— Не исдохнет? — уточнил Тачибана.

— Кормят мясом. — Ягупкин замялся, погладил колени. — Выйдет ли у нас фокус? Волки не нападают на табуны. Лошади становятся, как правило, в круг и задними ногами отбиваются. Видел лично!

— Как правило, сотник? — Полковник кольнул взглядом Ягупкина. — Забайкальские волки не нападают. Здешние волки нападут!

— Забайкальские казаки знают повадки хищников, — упорствовал Ягупкин. — С детства знакомы с травлей волков. Азартная забава для них…

Тачибана перебил его:

— В деле смотрели волковои?

— Проверял лично! Вой такой — душу наизнанку!

— Беседа была полезной! — Полковник Асадо отвернулся к окну.

— Саёнара! — Ягупкин отпятился к двери и скрылся за тяжёлой створкой.

— Русские идут против русских! — Полковник потер чистым платочком стекла роговых очков, водрузил на переносицу. — Их родина испытывает напряжение, а они — нож ей в бок!

— Дикари! — фыркнул Тачибана. — Ценность эмигранта в ежеминутной готовности идти туда, куда пошлём.

— Вы пошли б, капитан, взрывать склад в Ниппон?

— Я не могу поставить себя на их место, господин полковник! Я — самурай! А это — нелюди! Если они начнут задумываться над своей судьбой — умрут с голоду!

— Ваша верность Ниппон в ваших поступках! — Полковник поощрительно улыбнулся. — Но, капитан, если они идут на акцию от нужды, а не по убеждённости, есть ли уверенность в исходе дела?

— Дела наши в руках всевышнего!

— Этот сотник с претензией на руководящую роль вам известен?

— Работаем в контакте свыше десяти лет! — Тачибана чувствовал, как кровь прилила к лицу: полковник проверяет! Он нервно достал из папки два листка. — Сведения советника жандармерии Накамура.

«Сотник Никита Поликарпович Ягупкин родился в Усолье Иркутской губернии 17 апреля 1895 года. Единственный сын мелкого фабриканта. В 1915 году был призван как доброволец в казачий полк. Отправлен на Западный фронт. Под Ровно был ранен в бою с немецкими гренадёрами. Награждён Георгиевским крестом и отмечен чином вахмистра. Под командованием полковника Анненкова участвовал в партизанских набегах на германские тылы. Там получил ранение в шею и контузию. Лечился в Киеве. Вторично награждён и представлен к очередному чину. После переворота в Петербурге вместе с фронтовиками попал сперва в Омск, а позднее был прикомандирован к штабу атамана Семёнова. В Забайкалье выделялся изощрённым нетерпением к большевикам. Расстреливал красных партизан. Замечен в грабежах. В Маньчжурии был в свите атамана Семёнова. Лично знаком с генералом. Из его рук получил звание сотника».

Особое примечание:

«Состоит в «Русской фашистской партии» с момента образования. Входил в руководящую пятёрку. Связан с китайской полицией. Имеет счёт в банке Шанхая. С женщинами постоянной связи не имеет. Скрытен. Время проводит в одиночестве. Изредка посещает клуб русских фашистов. В пьянках не замешан. Оружием владеет отменно. Как солдат отличается в рукопашном бою, как всадник — в скачках и вольтижировке. Стойкая примета: в результате контузии постоянное помаргивание»…

Полковник Киото до полудня распекал своих подчинённых: сотрудники «Великого Харбина» переходят, дескать, всякую грань дозволенного, применяют пытки без особой нужды на то! Примешивают личные мотивы в общественно опасные моменты. Это — пища для газетчиков.

Наголян догадывался, что буря вызвана его докладом о судьбе Леонида Труфанова.

Полковник предупредил, что будет беспощаден к виновникам малейшего превышения полномочий:

— Наносить какой-либо урон престижу Ниппон как священной империи не позволю! — Киото пристукнул кулаком по столу. И разрешил всем покинуть кабинет.

В коридоре знакомый офицер из Военной миссии предупредил по-дружески Тачибану:

— Корэхито, не суйся! Раскалился: плюнь — засверчит!

— Приказ, как не пойдёшь?!

В кабинете Киото было сумеречно. Драпри свисали до полу. Сквозь узкую щель в складчатой материи солнечный свет проникал до половины комнаты. За столом, кроме хозяина, находился полковник Асадо.

— Мы посчитали необходимым, капитан, ещё раз рассмотреть варианты операции «Гнев Аматэрасу». — Полковник Киото раскуривал сигарету. Он был долгое время военным атташе в Берлине и привёз оттуда эту вредную привычку. — Вы настаиваете на подрыве объекта?

— Предпочитаю такой вариант, господин полковник!

— Рассчитываете на детонацию?

— Как усиливающий фактор.

— Всё это проблематично, капитан, как мне представляется, — заговорил Асадо. — Не вернее ли послать камикадзе?

— От нашего приграничного аэродрома до объекта без малого восемьсот вёрст. Могут быть самые непредсказуемые случайности.

— Случайность мы должны исключить! — раздражённо заметил Киото, придавливая окурок в пепельнице. — Акция в Распадковой, очевидно, не повлияет на общий ход войны, но станет утешением самураям, проливающим кровь за страну Ямато!

«При удаче полковники первыми будут отмечены наградами и обласканы в Генштабе, — думал Тачибана, примостившись на стуле У стены. — Если же промах — капитана на поджарку!»

— Возможно, остановиться на поджоге? — предположил Асадо. — Такой вариант до конца отработан?

— Обсуждали с полковником Шепуновым. Он резонно возразил: «Деревянную постройку сжечь — стоило ли затевать возню?». Конечно, термит мы не исключаем. Но это как запасной ход.

— Согласимся? — Киото посмотрел на Асадо. Тот утвердительно мотнул головой.

— Определён руководитель группы? — спросил Асадо.

— Решение не окончательное. Полковник Шепунов склонен к уряднику Аркатову. Я своё слово не сказал!

— Не промахнитесь, капитан! — В голосе Асадо зазвучала угроза. — Операция взята на контроль военным министерством!

— Будем стараться! — Тачибана приложил руку к груди.

* * *

После рассказа Нины о посещении и ужасах «Великого Харбина» Гурген Христианович решал сложную задачу: где добыть три тысячи иен? Личных денег у него не было. Вмешивать Лю-пу-и? А с каких-таких щей заводчик расщедрится? Кто нотариус ему? Сват? Брат? Отец родной?..

Мысленно упрекал он Труфанова за расчёт Никагомицу, за хранение отцовской тайны, за небрежность с паспортом. Да что толку казнить себя задним числом?!

Вскоре в закутке конторки завода «Вэгэдэка» объявился зеленщик. Он обычно снабжал по утрам хозяина свежей морковкой. У Лю-пу-и слабело зрение и он, завтракая, потреблял красные овощи. Рассчитываясь за очередную покупку, заводчик поспешно положил на дно корзины зеленщика толстую пачку, завёрнутую в тряпку.

— Мой подарок за сочную морковь! — сказал он, провожая китайца за ворота.

К вечеру Нина внесла в «Великий Харбин» залог за отца.

* * *

В фанзе царила серая мгла — лунный свет лежал на полу комнаты. Хлипал огонёк лампадки под образом в углу.

Они отдыхали в постели, жаркие от любовной утехи. Он знал, что покидает Харбин надолго. Подумалось о беседе с Ягупкиным, с японским капитаном.

— Помнишь, Варьча, мою первую долгую отлучку? — Платон Артамонович высвободил свою руку из-под её головы.

— Ещё бы! — Она хрипловато рассмеялась. — Это, когда ты первый раз заночевал у меня? Как такое забыть!

В трепетном голосе её прорвалась грусть. Он помрачнел. По-разному прошли их встречи. Душевные разговоры. Дружеские перебранки. Но главное — близость, доверие, общность быта. Он много почерпнул от неё. Надеялся, что и она что-то от него получила. Как женщина, она была мудрее и сильнее в крутых обстоятельствах. Он не всегда был благодарен ей. У неё была тьма недостатков: она часто кисла и раздражалась, но он порой любовался и её недостатками. Помня обещания Ягупкина и Тачибаны, он лелеял надежду провести конец жизни в достатке с Варей. Он подумал, что не исключено, что это их последняя ночка и отверг опасную мысль, не желая подчиниться ей.

— Чего ты завёл об отлучке?

Он прижался к её теплому боку.

— Предстоит поездка…

— Надолго?

— Кто ж его знает.

— Не очень-то доверяй Ягупкину! За так продаст чёрту!

— Много денег обещает.

— Новую голову не купишь. И чести не купишь. Полковник Луговской любил повторять: «Душу — Богу. Сердце — даме. Жизнь — государю. А честь — никому!». А ты у меня разве бесчестен?..

— Не хорони, Варьча, ране срока!

Она смахнула просторным рукавом слёзы со своих глаз.

— Не ходил бы, а?

— Служба, Варьча. Присяга!

— Какая присяга? — Варвара Акимовна села на кровати. — Косоглазым японцам? Жадному сотнику? О нас с тобой некому думать.

— Последний раз. Даю зарок!

— Постылая жизнь. — Она уткнулась лицом в его широкую грудь.

— Хватит, хватит, лапушка!

— Не для того, Платоша, человек рождён, чтобы другим плохо делать.

— А для чего?

— Я так думаю: помочь соседу, если ему в жизни не везёт… Сердобольно если… — Она шмыгала носом.

— Откуда, Варьча, знаешь про Ягупкина? — с ноткой ревности спросил Скопцев.

— Мой полковник, у которого прислуживала, рассказывал ещё тогда, в России. Мол, подлой масти человек. И в Харбине вахмистровые дружки стороной обходили сотника. «Продажная шкура!» — называл его Егор Усов. — Варвара Акимовна вдруг разрыдалась во весь голос. — Меня приневоливал… не по женскому делу. Нет! Доносить про всех. Про казаков знать.

— И про меня?

— Ага. — Она сжалась, ожидая удара. — Прости, Платоша!

Во рту Скопцева враз скопилась густая горькая слюна.

— Эх-х… сте-ервы-и… — Он с омерзением плюнул на циновку. Торопливо оделся. Чертыхался, не находя сапог.

Время шло к третьим петухам. Запинаясь о табуретку, Платон Артамонович прошёл на кухню. Варвара Акимовна, голося заунывно, поплелась за ним. Включила электричество. Он сидел за столиком, утопив пальцы в рыжую шевелюру.

— Платошка… Ну, что же теперь… О тебе не молвила, ей-ей…

— Не врёшь?

Варвара Акимовна пала на колени перед образами.

— Вот тебе крест!

— Ладно. Налей лафитник! — Платон Артамонович до боли в сердце жалковал, что обмолвка хозяйки испоганила так хорошо начавшуюся ночь.

Женщина по-быстрому наладила стол. Нашёлся шкалик «смирновской». Выпили молча. Она обняла Скопцева, распущенные волосы накрыли его плечи.

— За что Бог наказывает меня? Как мечталось любить до гроба! Не спать ночами, дожидаючись желанного. Замирать от счастья. Не сподобилась…

Платон Артамонович тёр кулаками глаза. Чтобы скрыть свою слабость, гнул голову к столу.

— Как началось в Марьяновке, так и катится досе. — Она говорила, как исповедовалась. — Ни просвета, ни утешенья…

Само собой полилось признание в том, что она долго не открывала Скопцеву.

Варя Игнатова после налёта колчаковцев на Марьяновку уехала в Омск. Там случайно нанялась в семью штабного офицера Павла Ивановича Луговского. Домик, где размещалась на постое семья, мостился над обрывом к речке Оми. Жена полковника Ольга Гавриловна была привлекательной — стать, небесные глаза, светские манеры. Павел Иванович ревновал её к другим офицерам. В Омске в то смутное время их кишмя кишело: штабисты, добровольцы, чехи, казаки, иностранцы…

Скопцеву было памятно столпотворение при штабе адмирала Колчака. По улицам, кабакам шлялись орды крикливых, пьяных, издёрганных, дебоширивших фронтовиков, норовивших взять без отдачи.

— Нашёл — едва ушёл. Хотел отдать — не могли догнать! — прервал он исповедь Варвары Акимовны. Он хорошо представлял себе наплыв добровольных изгнанников в серых шинелях. Насмотрелся на них в годы того самого кровопускания в Сибири, Семиречье, под Читой — всюду, куда заносила его судьба с белыми атаманами.

— Три девочки в семье полковника. Хиленькие, как росточки картофеля в тёмном подполе, а шустрые, любопытные — к вечеру, бывало, у меня ноги гудели, за ними бегаючи. Да ещё хворь Ольги Гавриловны. Нажила подагру. С молодости пристрастилась к шампанскому. Муж закрывал глаза на её слабость. Откликнулось в зрелости — суставы вспухли. По три-четыре дня не вставала с постели. Страдала молча, лишь обильный пот ручьём с холёного лица, иногда криком исходила ночью. Девочки вскакивали, жались к старшей Кате. Ей было пятнадцать годков. Лене — четырнадцать, а Сане — всего восемь. Компрессы на ступни да колени. Жар сильный. Горит вся, как есть… К подъёму солнца, бывало, угоманивались… Ей бы на грязи да кислые воды — война полыхает! Как боли отпустят, так на прогулку вдоль Оми до Казачьего собора, что напротив кадетского корпуса. Одевалась шикарно — оглядывались прохожие.

Потом, как сорвались из Омска, — покатило-поехало. Будто чёрная карусель: Славгород, Семипалатинск, Павлодар, Сергиополь… На телеге, в бричке, на фуре санитарной. С болезненными девочками. С Ольгой Гавриловной. Нахлебались слёз досыть!

Варвара Акимовна налила себе рюмочку, отпила глоток и вновь заплакала.

— Как помяну, так сердце саднит. По степям, по мёрзлым рекам, среди инородцев, среди пьяни казацкой. Господи, смилуйся! Ольгу Гавриловну бьёт лихоманка, а рядом бухают пушки. Кони рвут постромки. Девочки омертвели, накроются суконным одеялом, глазёнки светятся страхом. Наедет Павел Иванович, удостоверится: живы! «Простите меня, родные!» — и ускачет в штаб. Вся помощь… А вокруг холод, грязь. Молоко достать для хозяйки — мука адская! На телеге тряско. Казаки глумливо зыркают. Того и смотри — обидят. Полковник служивого приставил караулить семью.

Так и докатились до громадных гор. На двуколках, редко на автомобиле, чаще с лазаретными обозами. Один раз мимо проскакал в окружении чёрных гусар сам Анненков. Папаха заломлена набекрень. Лицо калёное на морозном ветре.

Чёрные горы надвигались на каменистую дорогу. Заснеженные вершины. Скалы отвесные, отполированные вечными сквозняками, обступили нас. Из России утекали офицеры с семьями, родственниками — обоз растянулся на несколько вёрст, задерживал движение строевых.

Скопцев слушал Варвару Акимовну, и ему вспоминался тайный приказ Анненкова первой сотне атаманского полка взять женщин и отдать в распоряжение «братьев», как называли атаманцев. Верховодил хорунжий Ганага. Женщин раздевали и они переходили в пьяные компании казаков из рук в руки. Потом рубили шашками…

— Не надо, Варьча! — взмолился Платон Артамонович.

— Надо, Платошка, надо!

Войско разбили на три части. Обоз с полковником Луговским очутился в северной группе генерала Бакича. И беженцы, и обозники, и повозочные…

Возчики были из крестьян Семиречья. Сломалось, допустим, колесо, чёрные гусары убивали подводчика, ломали всю телегу, нагоняя страху на остальных: «Умышленно портите колёса!».

Скопцев помнил приказ атамана Анненкова:

«Замеченных в распространении провокационных панических слухов, агитирующих в пользу большевиков — немедленно расстреливать на месте таких негодяев даю право каждому офицеру и добровольцу».

Скопцев содрогнулся, представив, как по приказу урядника Александра Яркова догонял на коне девочку с обрубленной рукой, изнасилованную пьяным вахмистром.

— Варьча! — простонал он, сжимая до боли в суставах лафитник с водкой. — Я отделил себя от того, от всего!

— От сердца всё равно не отделишь, хотя бы очень хотел. Прожитое всегда с нами!

Казаки ехали в красных башлыках, белых ремнях, чёрно-красные ленты на шапках. Доходили слухи, что по приказу комендантов добровольцы хватали девочек в возрасте от девяти до двенадцати лет, меняли их каждый день, а потом продавали хунхузам…

Павел Иванович, как чахоточный, появлялся у санитарной фуры, проверял, уцелела ли семья, молил Бога о спасении…

— Лечиться б от всего! — Скопцев пристукнул кулаком по столу, сронив на пол пустой шкалик.

— Нет такого лекарства, Платошка! — Варвара Акимовна истово перекрестилась. — Завела молитву, дурашка, терпи!

Так и тянулись до Джунгарских ворот. Истязание семей продолжалось. В сумерках к нашей фуре подползла девочка лет тринадцати. Мы знали её — дочка офицера Оренбургского казачьего полка. Без пальтишка. Вся в синяках. Заикается. Глазёнки безумные. Тут попались два офицера. Узнав об изуверстве, давай нахлёстывать коней.

— К атаману!

Позднее Павел Иванович рассказывал нам, что Анненков будто бы освирепел:

— Доставить боевое охранение!

Группа офицеров притащила отделённых насильников.

— Судите сами! — решил атаман.

Какой там суд?! Налитые ненавистью и болью офицеры постреляли извергов. Хорунжий Ганага кричал:

— Атаману было известно про всё! — Тут же получил пулю.

Начался новый подъём в горы. Ветер, как в трубе выл. Обоз едва двигался. В ущелье полковник Луговской заметил всадников. Среди них — сотник Васильев, старый казачий офицер.

— Нет ли дороги удобнее? — остановил его Павел Иванович.

— Плохо управляете обозом, полковник! — крикнул Васильев. — Зверев, облегчить телеги!

Казаки накинулись на визжащих женщин, толкали в заросли. Поднялся гвалт. Полковник выстрелил, пытаясь усмирить насильников. Развернул лошадь Васильев.

— Изменник! — В упор сразил Луговского.

Ольгу Гавриловну тащили пьяные атаманцы. Она билась в припадке, кричала неистово: «Палачи! Изверги!». С нечеловеческой силой оттолкнула Зверева, тиснула к себе Катю. Ужас исказил лицо девочки. Их поволокли по снегу. Васильев хлестнул лошадь и нашу фуру увлекло дальше. На ходу меня выхватил казак. Дыханье сперло от его перегара, вонючего пота. Царапалась. Визжала. Он повалил в канаву. Юбку нахлестнул на голову…

И вдруг очнулась от тишины. Надо открыть глаза — трясусь! Стоял казак с погонами вахмистра. Оголённой шашкой машет. «Боже, прими мою душу!». А вахмистр поднял меня, бросил поперёк седла, пришпорил жеребца. Скакали, как бешеные. Казак приговаривал: «Потерпи! Конь резвый…». Егор Усов — мой спаситель…

— Знаешь, Платон, и во сне снится, и ровно в явь слышу вопли досе. Как уцелели — Богу известно!

— Лапушка моя! — Скопцев притянул её голову к себе, ворошил мягкие волосы.

— В Харбине все годы угадываю одного казака… Будто бы он тогда насильничал, Зверев. И голос его. И со спины — он…

— Кто ж такой, Варьча? — Скопцев скрипнул зубами.

— Бог ему судья! Минуло — сгинуло — не воротишь! И нет у меня твёрдости, что он. Помню фамилье — Зверев…

Десятая глава. Госграница — Харбин

Поношенная шинель не грела и пограничник притопывал на шатком настиле наблюдательной вышки. Ветер с пустыни рвал уши его армейской шапки.

Песчано-жёлтая земля уходила увалами за горизонт сопредельной страны. Оттуда наносило облачками оранжевую пыль. В ложбинах и на скатах холмов с севера бледно зеленели кустики травы. Там укрывались ломаные змейки китайских окопов. За оголившимися к осени караганами — фанза из самана с плоской крышей. Сбоку — замаскированный дот с чёрным зевом амбразуры…

Однообразная картина, обозреваемая с вышки, приедалась и часовой, пряча озябшие руки в рукава шинели, позевывал, переминался в ожидании смены.

Над раздвоенным горбом бурой горушки закурилась пыль. Ветром донесло глухой нарастающий гул, будто бы речка сорвалась с кручи, ворочая камни, гремя на перекатах. Пограничник прильнул к биноклю. Из-за голых обрывов сопки вывернулся табун рыжих, серых, мышастых лошадей. Волной катились к границе. Распушив гриву и хвост, вожак проскакал в долинку позади фанзы, вздыбил передние ноги, протяжно заржал. Косяк сгрудился. Похрапывали кобылицы, отбиваясь от жеребцов. Пыль желтоватым туманом наползала на запретную полосу, пересекла госграницу, окутала наблюдательную вышку. Караульный границы громко чихнул.

— Будь здоров, Иван Петров! — шутливо крикнул снизу напарник, постучав по опоре вышки.

— И тебе не болеть!

— Кобылки опять пожаловали?

— Есть такое дело. Передай на заставу: с полста монголок. Видать, одичавшие…

На кордоне к сигналу постового отнеслись спокойно: табуны с противной стороны часто навещали приграничную зону. Пустынные волки преследуют их повсеместно. Лошади, особенно неприрученные, прижимались к границе, где чаще встречаются селения, наездники, — зверью поменьше простора, чем в безлюдной степи.

А в отдалении от советской границы, на взлобке горбатой сопки, в окопчике «секрета» лежали Тачибана и Ягупкин. Они осмотрели междуречья Хайлара-Хе и Хунуньчи, на восточной стороне железной дороги, теперь наблюдали за табуном в долинке. Попытались было взобраться на соседнюю гору Оботу, чтобы сверху прикинуть ещё раз будущий путь диверсантов, но маньчжурские солдаты из укрытия остановили их: на маковке сопки ощетинились зенитные пушки. Побывали они в этот раз и на холмистой равнине в непосредственной близости у советской границы. Купа колючей караганы скрывала их.

— Сколько матов и циновок пропадает! — Ягупкин указал на заросли чия, метёлкикоторого густо выделялись в оранжевой степи.

Тачибана покосился: «До легкомысленного ли разговора!» Его глаза сквозь бинокль озирали ту сторону. В окуляр попал и часовой на вышке.

Сползли по южному склону с вершинки, пересекли солончаковую впадину. В зарослях караганы были спрятаны осёдланные лошади. Тачибана развернул крупномасштабную карту границы. Ягупкин проложил маршрут агентов, водя пальцем вдоль речек.

— Хорошо дует ветер! — заключил Тачибана и ловко сел на лошадь. За ним — сотник. Потрусили к городу.

— Термитные шарики на случай поджога не забыли? — Тачибана поровнял свою лошадь с Ягупкиной. Поехали стремя в стремя.

— Договорились же!

— Они сами должны решать, что использовать! Мины пронесут — совсем хоросо. Термит лучше — его в деро!

— Говорено же! — в раздражении отозвался Ягупкин. Его заботил сам прорыв через госграницу. На той стороне — всё в руках и ногах Аркатова и Скопцева.

— Не пренебрегать возможностями местных жителей! — скрипуче вёл разговор Тачибана. — Недовольные советской властью. Обиженные ею. Приверженцы монархии…

— С вашего разрешения, господин капитан, не будем отвлекаться от переброски.

В молчании въехали в тёмную улочку приграничного селения. Стук лошадиных копыт о сухую землю выдавал их путь.

Тачибана сортировал в уме события последней недели. Перед глазами плыли образы, созданные впечатлениями дня. Они сливались друг с другом, медленно возникали снова чётче и рельефнее.

…На конспиративной квартире в Харбине заключительная беседа со Скопцевым.

Тачибана изучал сидевшего перед ним человека: доверить группу ему или не доверить? Оправдает или не оправдает рекомендации сотника Ягупкина? Сорок шесть лет, а выглядит на все пятьдесят с гаком. Передряги помолотили эмигранта. Был он нахальным и отчаянным, если судить по бумагам, а теперь в рыжих глазах покорность и стремление услужить сильному. Притворное смирение на грубом лице. А почему удачлив? Побывал в России тайно и вернулся — везение или двойник?..

Тачибана всякий раз, сталкиваясь с русскими эмигрантами и видя внутреннее борение потенциального агента между заклинаниями «я — не шпион!» и отчаянием «как жить?», сочувствовал таким. Если эмигрант — честный человек и любит свою Россию, то пустит в лоб себе пулю. Тачибана знает также, что обычный человек любит жизнь и у него нет решимости застрелиться. Именно из второй категории и был казак Скопцев. Такие не являются воителями за веру, царя, Отечество, а всего лишь во многом соглядатаи японской, маньчжурской, китайской специальных служб. Они готовы были за деньги проводить в жизнь политику Ниппон трёх уничтожений: всё сжечь, всех убить, всё захватить! Аматэрасу Омиками указывала ему, капитану армии микадо, этот путь.

— Вам нравится убивать людей?

Скопцев растерянно пожал плечами:

— Наклепал кто-то!

— Имеем точные сведения.

— Вы про войну?.. Там за раз два раз да по ошибке раз! Кто кого первым.

— Не боитесь, что большевики прикончат вас?

— Теперь уж не знай, кого бояться. Всё к одному концу.

— Не юлите, казак! Пожить ришний день — нормально. Вы разве ненормальный?

— Как могли подумать?! Вот крест — в своём уме! — После насильного купания в Модягоувке он боялся панически всего.

— Мы платим хорошие деньги, господин Скопцев. Должен остеречь вас: если ваша Варвара или кто другой услышат о нашем беседе, вас не станет прежде, чем вы успеете перекреститься.

— Спросите сотника — язык у меня заклёпан на сто заклёпок.

Отпустив Скопцева, Тачибана решил: возглавит группу урядник Аркатов. Он владеет радиоключом. Он — надёжнее!..

…В темноте сотник Ягупкин посетил русскую избу. Аркатова и Скопцева застал в большой комнате с занавешенными окнами. Под низким потолком горела электрическая лампочка. Казак молился под образом. Аркатов поднялся навстречу с дивана.

— Когда в дело?

— Думаю, завтра, братцы. — Ягупкин, помаргивая, вертел головой, как уж при виде опасности. — Настроение как, голубчики?

— А-а-а, курва-хозяин, кормит хуже собак! — Аркатов провёл ладонью с крючковатым пальцем по заметному животу.

— Ладно, служивые! Сделаете дело, гульнёте!

— Аркатов, нет ли чего на зубок в печке? — позевывая, спросил Скопцев. — Пузо приросло к хребтине!

— Разевай рот шире! — Аркатову не поглянулось, что сотник подранжирил его с рядовым казаком.

— Вы идете на святое дело…

— Не пой аллилуя, господин сотник! — Брюзжащий голос Аркатова наливался злостью. — Имейте в виду, к нашему возвращению — деньги на бочку! Как уговорились — по миллиону иен!

— Покажи-к зубы! — Сотник прикрыл гневные глаза. — Не сменил на золотые? Если бы ты реже открывал рот для болтовни, то были бы целы свои зубы! Не води ноздрями! Понял?..

— Так вы, сотник, обкрадываете нашего брата! — подал голос Скопцев. — Сколько отвалили вам японцы?.. Сказать нечего?..

Свирепо окинул глазами агентов: «Раскатать бы вас, мерзавцев!». Момент не подходящий — заброска!

— Отсыпайтесь, братцы! Силы вам потребуются…

Покинул избу Ягупкин в полном расстройстве: нет былой покорности! Быть может, впервые он осознал: «Пора рубить концы» В Шанхайском банке накопились кое-какие деньги. С собой можно кое-что увезти. А там — американцы без дела не оставят…

* * *

…В первый день октября 1944 года, во второй половине его, к советской границе опять накатили табуны. С ними из-за жёлтых увалов прикочевали баргуты. Жёлтая пыль вихрилась над землёй. С треском ломались под копытами стебли высохшего чия. Метались на малорослых лошадёнках всадники, направляя косяки к озерку, бывшей старице Хайлар-Хе, — зеленела трава. У подошвы двугорбой горки раскинули юрту из серой кошмы. Запылал костёр и округа заполнилась едким дымом, гонимым в сторону госграницы с Россией. Охрипло лаяли собаки, сцепляясь в грызне, визжали в злобе. Степные вороны с карканьем отлетали за озеро, кружась и взмывая в пепельной вышине.

За кочевьем наблюдали с советской стороны. На заставе привычно фиксировали нашествие баргутов. Прорывов с сопредельной земли давно не было и на всех участках госграницы текла размеренная жизнь.

Надвинулись сумерки. Ярче светились огни кочевников. Лошади разбрелись по северным склонам в поисках сохранившейся травы.

В частых зарослях колючей караганы, на укрытой кронами поляне, пофыркивали две осёдланные лошади. Третья — под вьюком. На войлочной подстилке сидел Ягупкин. Перед ним, положив локти на брезентовый мешок, — Аркатов. Спиной к сотнику — Скопцев. Наставления и слова расставания уже сказаны — дожидались полночи.

— Лошадёнки квёлые — одни гривы, — с сомнением обронил Скопцев, покусывая сухую былинку. — Поскачут ли как надо?

— Ну-у, лавошник! — Аркатов сел. Охватив колени волосатыми руками, убежденно продолжил: — В лёгкой упряжке монголка может прочесать за сутки сто пятьдесят вёрст!

— Тебе повезло, Изот! — ухмыльнулся Скопцев. — Уродов этих мне попадалось немало. Правда, они выносливы. Зимой сами кормятся, как олени на севере. С папаней возили товары по улусам на монголках. Привыкает она к местности жутко! Бывало, папаня крикнет: «Ехай, Тошка!». Стегаю монгола кнутом — мертво! Ни с места. Уросит, шельма. Верите, приходилось за повод тащить за околицу, покуда ни увидит первую избу другого села. Тогда сигай скорее в кошевую — попрёт самодуром?

— Казаки из Забайкалья при царе, царство ему небесное, на монголках переход сделали до Уральска, — Ягупкин подкатился ближе к казакам. — Восемь тысяч вёрст за четыре месяца прошли. Под седлом она зла и быстра. Испокон века ездоки дорожили ею, Платон Артамонович.

— У нас, на Кубани, конь ценится дороже дома! — Аркатов улёгся рядом с сотником на войлоке.

Крупные звёзды мигали в чёрной бездне неба. Сотник посмотрел на светящийся циферблат наручных часов. Поднялся. Встали и агенты. Ягупкин пожал им руки.

— Помоги нам, Бог! — Ягупкин скрылся в зарослях.

Вскоре за буграми раздался тоскливый вой с надрывом. Ему вторил другой, ближе к юрте. Стая волков окружала долинку, надвигаясь из степи. Храпели, кружились кобылицы, ржаньем сзывая жеребят. Вожак табуна бил копытом, учуя хищников. Повёл косяк на берег озерка. Там завыла волчица — протяжно, голодно.

Засветился фонарь возле юрты. Тревожный переклик кочевников. Гавкнули собаки и трусливо умолкли — наносило волчий дух из-за горушки.

Стая обтекала табуны. Злобное нетерпеливое завывание приводило в трепет лошадей. Косяки, как взбесившиеся, кинулись к тихой госгранице. Волки погнались следом. Секреты китайской пограничной стражи, оказавшиеся на пути перепуганных коней, были смяты и истоптаны копытами.

В темноте суетились кочевники, призывая на помощь духов небесных и всемогущего Будду. Плакали дети. Взбрёхивали собаки, теснясь у ног хозяев.

Как лавина с крутых гор, обрушились табуны на запретную черту, перемахнули следовую полосу, углубились в пойменные чащи Аргуни. На китайской стороне истошно завывали волки, укрываясь в складках оранжевых бугров. Раздалось несколько выстрелов…

Дежурный командир на Н-ской заставе отметил в журнале:

«2 октября в 0 часов 19 минут со стороны сопредельной страны через КСП прорвались лошади, напуганные волками, голов до ста. Скрылись в заросли над Аргунью, на территории соседней заставы. Заявлений хозяев табунов не поступило…».

…Умчались кони. Утих гул копыт. Волки не подавали голосов. От советской границы в сторону Хайлара удалялись два всадника. Башлыки заслоняли их лица. Свежие лошади бежали бойко — поёкивали селезёнки. Копыта обмотаны тряпьём — тихо на твёрдой дорожке. Из дальней рощи караганы ударили выстрелы. Щуплый всадник опрометью — с коня!

— Что это, господин капитан? — Сотник замер, вертя головой.

— Волков развелось много. Отстрел начался.

Сотник Ягупкин вскочил, перекрестился. Агент докладывал ему вчера: Тачибана встречался с хунхузами. Значит ликвидируют казаков-подвывал! Убирают свидетелей! Молился он не потому, что скорбел об убитых волковоях. Он просил Бога о милости к себе. И железно утвердился в мысли: «Смываться срочно!».

Утром в урочище под Хайларом нагрянули китайские жандармы и начальники из штаба пограничной стражи. Обнаружили в карагане три трупа русских. Без документов. Лица изуродованы — опознать невозможно.

— Вы убили казаков! — Полицейские согнали кочевников к свёрнутой в дорогу юрте. Кто-то пытался ускакать за холмы.

— Цу! Цу! — закричали жандармы.

Баргуты отнекивались, стоя на коленях.

— Хунхуз стрелял!

Полицейские окружили мужчин, погнали в город. Женщины бежали с детьми рядом.

— Не виноваты!

— Цу! Цу! — Жандармы целились в них из маузеров.

* * *

Прогромыхав копытами по открытому полю вдали от границы, кони запалённо умерили бег. Кобылицы призывно ржали, собирая жеребят. Вожак, насторожив уши, тяжело фыркал.

От косяка отделились три лошади, направились к темнеющему бору. Замерли под соснами. Двое мужчин свалились наземь. Вслушивались в неясные шорохи ночи. Ветер от границы катил сухие листки. Кони перебирали ногами. Подмёрзшая земля отдавала гудом — опасно! Кривоногий мужик подхватился. Перерезал ремни на спине лошади. Ткнул ножом в бок.

— Пошла!

Конь вздрогнул, присел от боли на задние ноги, сорвался на галоп. Так же поступили с другой лошадью. С третьей сняли вьюк и разделили на две части. Бесшумно, сноровисто. Остерегались нечаянного стука. Ремни и все приспособления, которыми были закреплены на скакунах, уложили в брезентовый мешок. Место остановки присыпали кайенской смесью толчёного перца и махорки, чтобы сбить собак со следов.

— В запасе у нас по крайней мере шесть часов. — Кривоногий прилаживал ношу на своих плечах. — Утром баргуты пожалуют к пограничникам за своими косяками…

— Шесть часов — совсем немало! — беспечно, с лёгкостью отозвался широкий в плечах мужчина. — Присядем на дорожку, Арат?

— Осатанел! Давай ноги в зубы и — аллюр три креста!

Они натёрли свои сапоги пахучей мазью, отбивающей нюх у ищеек. Горбясь и спотыкаясь, поступали через шумящий бор, огибая снежные плешины. Протащившись километра три с тяжёлым грузом, мужчины сели на песчаном бугре. Под корнями сосны закопали брезентовый мешок со снаряжением. Себе оставили объёмистые холщовые мешки, одностволки, патронташи и небольшие фибровые баульчики.

— Может, вместе, урядник? — Скопцеву не хотелось оставаться одному в дикой тайге.

— Разве забыл приказ?

— Что ж, до встречи в условленном месте, Аркатов!

— Лучше в Харбине. — Аркатов проследил, как валко шагал Скопцев в сереющей полумгле. Потрогал маузер за поясом. Тронулся на северо-восток, к Сретенску.

Корэхито Тачибана охватило чувство неизвестности: как осуществится операция «Гнев Аматэрасу»? Начало положено. Выдержат ли казаки? Всё ли предусмотрено? Не переметнутся ли русские?

В 1941 году Тачибана временно работал в разведуправлении Генштаба Японии, занимался анализом поступающих данных от агентуры и дипломатов, примерно тем же, что ныне делает перебежчик Люшков. Ежедневно из донесений узнавал, как немецкие войска в России занимают города, сёла, сея там панику и хаос, захватывая тысячи и тысячи пленных.

— И всё это правда? — с примесью сомнения спрашивал он старшего начальника.

— У нас нет блефа! — отвечал тот и пускался в глубокомысленные рассуждения: — Ниппон проснулась в начале двадцатого века полной сил и воли, готовой принять предначертания судьбы. Ей нужно было держаться вровень с веком, который должен стать японским веком! Победы наших немецких союзников укрепляют дух Ниппон, сражающейся в Восточной Азии. Дух Ниппон является духом Германии и её союзников, сражающихся в Европе.

Тачибана тогда ещё раз убедился: «За улыбкой прячет меч Ниппон!». Встреться сейчас тот штабист, Корэхито спросил бы его насчёт духа Германии. Ещё год назад Тачибана слушал по радио речь министра иностранных дел Ниппон Мамоту Сигемицу. «Пакт трёх держав по-прежнему сияет и освещает нам дорогу к победам». Кроме улыбки, ныне те слова ничего не стоят. Тень недоверия лежала сегодня на сердце капитана. Он как офицер разведки убедился: в Харбине три хозяина. Квантунская армия. Дипломатические чины Токио. И наконец — маньчжурское отделение дзайбацу. Последняя, маловидимая власть — направляющая сила здесь для всех японцев. Армия исполняет волю дзайбацу и часть этой власти — военная разведка генерала Доихара. Капелька её — он, капитан Тачибана. Дзайбацу — крупные монополии. Они тайно содержали и армию, и дипломатов, и разведку. Взамен требовали сведения о потенциале противника, его возможностях устоять под напором дзайбацу. Это раздражало Тачибану: дух бусидо и жёлтый дьявол капитала! Идея великой Ниппон и презренные деньги — омерзительно для истинного самурая! Толпа честолюбивцев, растленных собственной алчностью, если она окажется у руля страны Ямато, оставит сынов божественной Аматэрасу на задворках мира! Военные люди — всегда исполнители чужой воли. Они делают всё для долга перед Ниппон. Победить врага и сохранить Страну Восходящего Солнца — вот благая цель самурая!

Лёгкий стук в дверь прервал размышления капитана Тачибана. Согнувшись до пояса, порог переступил солдат в поношенной форме. На крошечном подносе подал офицеру пакет. Опустив посыльного, Тачибана с замиранием сердца вскрыл конверт. Там были две шифрограммы. Одна короткая, как выстрел: «Прошли. Арат». Другая — из разведуправления: «Поздравляем началом операции. Ждём успешного продолжения. Полковник Кадзуо». Они были своеобразными уколами в сердце: «Тачибана может!». Он сдерживал чувства удовлетворения. Мысленно послал благодарность богине Аматэрасу и божественному микадо. Он настолько расчувствовался, что позволил себе позвонить сотнику Ягупкину.

— Жду вас. Нет, не в штабе, в отеле «Ямато».

Тачибана быстро оказался в гостиничном номере-квартире. Его несла на крыльях удача. Переоделся в домашнее. Выпил маленькую рюмку сакэ.

В комнате было тихо и одиноко. Кукла Кокэси посматривала из-под чёлки. Душа его пела от довольства. Он будет двигаться вперёд, пусть медленно, как червь, но только вперёд! Это — закон и долг самурая. Осуществив диверсию, он, офицер божественного микадо, внесёт свою лепту в борьбу сынов Ямато. Он с презрением думал о полковнике, своём начальнике, который вышел из подлого племени низов, а не из клана самураев. Потому-то он сравнивал глупого казака и его, Тачибана!..

Приглашая Ягупкина в номер-квартиру, Тачибана желал ещё раз подчеркнуть своё превосходство над диким русским. А сближает их одно: тайная война. И ничего более!

Слуга открыл перед сотником дверь.

— О-каэринасай! — воскликнул Корэхито. — Добро жаловать!

Тачибана сидел на пятках. Кимоно распахнуто, открывая впалую грудь. На маленьком столике бутылка и маленькие рюмки.

Ягупкин опустился на циновку. Подобрал под себя ноги в шерстяных носках. Он в страхе ждал вопроса: «Как посмел без спроса отправлять в Россию казака Кузовчикова?». Никита Поликарпович отрядил в «ходку» Ивана Спиридоновича с целью контроля: каков результат диверсии? И Скопцев, и Аркатов могли провалиться, случайно погибнуть. Кузовчиков имел задание осесть на окраине города, собирать сведения о движении поездов, новостройках. Если грохнет в Распадковой, эхо неминуемо докатится до города. Сотник без большой уверенности назвал на этот раз адрес и пароль старого агента. Довоенный. На всякий случай. Он полагал: агент сохранился. Этот же адрес имел и Скопцев — укрыться после диверсии!

Опасения его основывались на предположении: Тачибана болезненно воспримет самовольство, как пощечину, посчитав «ходку» Кузовчикова проявлением недоверия к нему, офицеру Японии, к действиям штаба Квантунской армии. Не доложил он о Кузовчикове и Шепунову — одна шайка-лейка!

Тачибана налил в рюмки сакэ. Молчал Ягупкин. Улыбался Корэхито. Сотник помаргивал в тике.

— За здоровье микадо! — Тачибана приберёг новость.

Ягупкину надоело корчиться на циновке. Хлопнул рисовую водку одним глотком.

— Са-а-а! — Тачибана расширил глаза. — Молодес, за императора залпом!

— За нашу операцию! — Тачибана наполнил стаканчики побольше. Он коротко рассказал о полученном радио от «Арата».

— За это налейте ещё, господин офицер! — Ягупкин в радости потёр пальцами свой узкий лоб.

— Са-а-а! Русский манер…

Закусывали комочками жареного теста и апельсинами. Тачибана вёл воздержанный образ жизни — быстро захмелел. Он хотел, чтобы Ягупкин называл его Тачибана-сан, уважительно, с почтением, как весьма влиятельное лицо.

— Ты знаешь, сотник, кто самурай? Не знаешь! — Корэхито опирался локтями о столик и, не мигая, смотрел на Ягупкина. Тот вертел задом на циновке, высвобождая ноги. Он знал, что слово «самурай» происходит от японского самурау — служить. Термин этот сочетается со словом буси — воин. Кодекс самураев бусидо — путь воина.

Тачибана пьяненько смеялся: выучил русский про самураев!

— Как пишется моя страна? Не знаешь! Два иерографические знака: Нихон. Первый знак — солнце. Второй — корень. Страна Восходящего Солнца — Ниппон! А кто главный после микадо? Не знаешь! Дзайбацу! Войну с русскими знаешь? Разведка нихондзина — сила и воля! В 1904 году кавалерийская группа вашего генерала Мищенко должна была пойти в рейд под Инькоу. Штабу нашего фельдмаршала Ояма было известно о готовящейся вылазке за две недели до начала. Русские не знали, а Ояма знал…

— За такую информацию, сотник! — Тачибана поднял стаканчик.

Ягупкину до слёз было обидно: из-за растяп солдаты и всадники устилали жёлто-красные земли Маньчжурии своими телами! Он со злостью пил сакэ, жевал полусырое тесто. Ноги закостенели в неудобстве. Он тайно ругал японские обычаи.

— Металл проверяется на огне, господин Ягупкин, а человек — на вине. У меня давно не было радости. Сегодня я рад… — Тачибана вперил свой взгляд в сотника. — Когда для выбора имеется два пути, выбирай тот, который ведёт к смерти!

Никита Поликарпович прикипел к циновке: японец собрался избавиться от свидетеля! Он и спаивает для того! Взметелились мысли: выход охраняется, окна высоко от земли. Глаза моргали непрестанно. Захмелев и ожидая неприятности в связи с «ходкой» Кузовчикова, сотник обострённо воспринимал слова Тачибана, лихорадочно ища в них намёк и решение своей судьбы.

— Хороший отдых рождает хороший мысль! — Тачибана наливал очередную рюмку себе и гостю. — Хорошая пища рождает хорошее настроение.

— Вернее, хорошее вино, сан-Тачибана! — Ягупкин перепутал порядок слов: сакэ ударило в голову. И страх мутил ум. Он тоскливо затянул:

Звенел звонок насчет поверки…

Ланцов задумал убежать…

— Это из Александровского централа преступник, — заплетающимся голосом пояснял Никита Поликарпович. — От моего города рукой подать… Там у меня спичечная фабрика, Тачибана-сан.

— Воистину храбр тот, кто смерть встречает с улыбкой. — Тачибана думал о своём. — Смерть не бесчестит, сотник!

Ягупкина бросало в жар: «Прикончит!». Он страстно желал завершить застолье, улизнуть из «Ямато-отеля».

— Такое по плечу только самураю, Тачибана-сан!

— Вы, Ягупкин, понимаете настоящую поэзию? Не ваши песни, а настоящие? Не понимаете! Лучшие поэты — нихондзины!

Карээда ни

Карасу но томаритару я

Аки но курэ.

— Понял, сотник?

— Извините, Тачибана-сан.

— Вам и не положено понимать. Вы не нихондзин. По-русски это вот сто:

На голой ветке

ворон сидит одиноко.

Осенний вечер.

— Тут мир философии! Вселенский смысл. Каждый нихондзин с детства знает.

Фурункэ я

кавадзу тобикому

мидзу-но ото.

— Ты учил своего Пушкина? Он не сказал так коротко о мире.

Старый пруд…

Прыгнула в воду лягушка.

Всплеск в тишине.

— Тут вечное, и мгновения жизни, господин Ягупкин. — Тачибана застыл, сложа руки на груди ладонь к ладони.

Ягупкин тихонько изменил позу, вытягивая ноги на циновке.

— Хай! — поднял голову Корэхито. — Слышу. Лучше 50 иен сейчас, чем сто иен — потом! Саёнара!

— Саёнара! — Ягупкин на коленях отполз к порогу, шатаясь поднялся, едва ни свалив раздвижную стенку. Слуга вывел его из отеля.

* * *

Варвара Игнатова не открывала ставни уличных окон, как от неё ночью ушёл Скопцев. Постоянные покупатели по-свойски стучали в калитку. Она отпускала им картошку, лук, чеснок. Занда была притянута к хлевку за короткий поводок.

— Мигрень изводит! — жаловалась она соседям.

Думала о Скопцеве. О своей судьбе. О годах, проведённых в изгнании. И не находила в прошлом дней, в которые хотелось бы вернуться, в которых бы желалось побыть ещё раз да покрасоваться в своём счастье. Заботы о больной полковничихе, боль утраты родных, тяготы переходов, пьяная ругань казаков, гибель Егора Усова, надсада по уходу за усадьбой, умасливание квартального старосты, чтобы не зачисляли на принудительные работы в городе, подачки чиновникам городского департамента при регистрации торговой лицензии — маета и унижение до слёз! Всюду не считали человеком, смотрели на неё, как на вещь, из которой можно вылущить выгоду. А Платон Скопцев? Чем он лучше других? И тут же урезонивала себя: зачем так? Мыкается где-то по чужой указке. Мужик хозяйственный, подлаживал сарай, фанзу, тяжёлые хлопоты по хозяйству брал на себя. Маленькое счастье заглянуло во вдовье оконце. А кто порушил его? Кто застил поздний рассвет? Кто покусился на надежду?..

Она сходила в Алексеевскую церковь, поставила большую свечку во здравие раба Божьего Платона. На Стрелковой улице жила Вера-хиромантка. Варвара Акимовна наведалась к ней: «Жив ли червовый король?». Предсказательница уверяла Игнатову: «Жив и здоров!». Она уходила домой с долей успокоения. Очутившись в своём подворье, оставшись наедине со своими думками, вновь впадала в тревогу. Она даже не подозревала, как прочно лёг на сердце рыжий казак. Вставала утрами, а подушка мокрая от слёз. Нередко Варвара Акимовна ночами вскакивала в душевном надрыве с кровати. Падала на колени перед образами, истово била поклоны, крестилась до изнеможения. Молилась за Платона Скопцева, прося у Бога защиты и удачи ему. На какое-то время умиротворялась. Она обряжалась в домашний халат и начинала хозяйничать в избе, на огороде. Вернётся Платошка, а у неё — порядок во всём!

Чулан в углу не прибирался с той поры, как она узнала о гибели Егора Усова. Здесь было подобие мастерской. Станок по дереву — Егор точил различные ручки. Инструмент пимоката — пробовал Усов катать тёплые сапоги из овечьей шерсти. Катанки выходили кособокими — баловство одно без уменья! Варвара Акимовна наткнулась на тёмную бутылку, запылённую, в паутинах. В нос ударило резким запахом серы. Она опустошённо села на табуретку, слаженную рукой Егора.

— На кого спокинул несчастную! — Охватила голову своими холодными руками. Зарёванная, в тёмных кругах глаза её пробегали по углам чулана. Чудились тёмные фигуры…

Жизнь шла для неё, как в тумане. Ночами наваливалась тревога с особой силой. Чуткая дремота, когда слышен каждый скрип двери, писк мыши, вздох поросёнка в закути, вряд ли можно было считать сном. Голос сторожа в Питомнике, а она подхватывалась и опрометью — к двери: Скопцев! И, разочарованная, возвращалась, как пьяная, в кровать. Утром ходила с больной головой, квёлая, словно захворавшая курица.

Она рискнула навестить сотника Ягупкина: может, есть весточка от Скопцева?

По этой улочке провожала она вахмистра Усова в последний поход. Тут она обняла его напоследок. По этой притоптанной мураве ушёл от неё Скопцев. Она всё выскажет кощею-сотнику!

Встречались китайцы в синих тёплых кацавейках.

— Исидраствуй, мадама!

— Нинь-хао! — отвечала она по-китайски.

В Харбине стояла предзимняя пора. Листья с вязов почти облетели. Голыми зябли ореховые деревья вдоль улиц. На тротуарах китайцы в стёганых халатах торговали горячими каштанами. Дымились жаровни.

— Пампуська нада? — покрикивал торговец.

Душа Варвары Акимовны, не приемля всего суетного, была далеко от вседневности восточного города. Она чувствовала себя посторонней в людской толчее. Шла по Китайской улице, как во сне…

Парили лапша и рис в переносных харчевнях под навесами из циновок. Трепыхались полотнища вывесок с иероглифами. Попадались японцы с саблями. Семенила от фанзы к фанзе китаянка в длинных чёрных шароварах, в матерчатых туфлях. Плакала, прижимая руки к лицу.

У каждого своё горе, своя удача, своя жизнь, и хочется плакать, уменьшить боль в груди. А вот кинотеатр «Атлантик». Варвара Акимовна хорошо помнит, как пробилась здесь на концерт Фёдора Ивановича Шаляпина. Голос певца захватил её до исступления. Десять лет минуло, а как сегодня раскатистый бас отдавался в сердце…

В тот день, осени 1944 года, Игнатова не нашла Ягупкина. Опустошённой вернулась в свою фанзу. Занда бросилась ей на грудь и лизала руки.

* * *

В Джунгарских воротах в седой древности образовался естественный проход. Через эти ворота хлынули некогда кочевники Чингисхана. Шли тут хунхузы на неправедную добычу. Ловили удачу контрабандисты всех мастей. Сюда рванулись полки атамана Анненкова, теснимые красными бойцами.

Через эти ворота с востока всегда летят злые ветры. Сбивают с ног. Глаза засоряет снегом, жёлтой пылью жизнь сметает…

Здесь судьба пометила и Варвару Игнатову. Анненковские беглецы из России нарушили китайскую границу. Жена полковника Луговского, словно предчувствуя свою гибель, вручила прислужнице небольшой ларец с семейными драгоценностями. В суматохе насилия и расправы над женщинами ни у кого не возникло даже мысли о ларце. Игнатова обнаружила богатство полковничьей семьи в Урумчи, куда добралась с узлами под покровительством вахмистра Егора Усова. Судили-рядили: как поступить? Луговские остались навеки в ущелье поднебесных Ала-тау…

Егор Усов и Варя Игнатова, как дурной сон, помнили тот переход. Вознаграждением за страдания принесли они два кольца из золота с рубиновыми камнями, колье, золотую цепочку. Игнатова хранила их, как страшную память о минувшем. После долгих раздумий и терзаний, впав в полную нищету, Варвара Акимовна продала ювелиру одно кольцо с драгоценным камнем, купили фанзу и лавчонку с товаром. Сослуживцы, осевшие в Харбине, как и другие эмигранты, позавидовали: везёт! Откуда достаток?..

Вахмистр Егор Усов по пьянке болтнул: «Игнатова из похода имеет кое-что!». Докатился слушок до Ягупкина. Тот учинил вахмистру допрос — толку никакого! Мало ли что во хмелю придумаешь?! Засечка о богатстве, унесённом Игнатовой из России, осталась в памяти сотника.

Возвращаясь под вечер из «Ямато-отеля», Никита Поликарпович на ветру трезвел. Вспоминая разговор с Тачибаной, сотник предугадывал свой рок: «Пустит в расход японец!». И он твёрдо определил срок бегства из Харбина. Ворохнулось желание: «Пощупать Игнатову насчёт золотишка!»

С первой темнотой Никита Поликарпович подошёл к воротам подворья Варвары Акимовны. Занда злобно залаяла, рвалась на укороченном поводке у хлевушка.

Игнатова отворила калитку. Узнала сотника.

— Наведать вот. — Он, не дав ей опомниться, вошёл во двор. Прихлопнул воротца, накинул крюк.

— Намедни была у вас насчёт Скопцева.

— Имеешь вести? — встрепенулся Ягупкин и часто заморгал.

— У вас всё вести, сотник! — У Варвары Акимовны учащённо застучало сердце: «Со злом явился гостенёк незваный!». И собака привязана. И соседи не услышат, если закричать. В посёлке бесчинствовали хунхузы и люди запирались пораньше в фанзах.

— Угостила б, Варвара. — Ягупкин усаживался за стол.

— Зачем пожаловали, господин сотник? — спросила Игнатова, не принимая намёка.

— Хочу спросить про одно дельце. И выпить есть повод. Скопцев твой хорошо начал. Сулено миллион, если сбудется так, как задумано. И землицы прикупите. И торговлю расширите. Скопцев-то из купеческого сословия — слямзить, обжулить, обхитрить — всё по его части.

— Платона Артамоновича не трожь! Выбрался было на сушу, так ты снова сунул в мутную прорубь.

— Хин-хао! — Ягупкин поправился. — Очень хорошо. К денежному истоку, а не проруби, дура!

— Слушай, сотник, если копаешь ямку другому, то примеряй к своему росту.

— Ну-к, сядь! — зло крикнул Ягупкин. — Разговорилась, понимаешь.

Варвара Акимовна отступила к порогу. Ягупкин переметнулся к двери. В тепле снова заработала сакэ — хмель ударил в мозг. Он схватил Игнатову, не дав ей опомниться, уволок в горницу, повалил на диван.

— Отпусти, клятый? — Варвара Акимовна царапалась, пыталась укусить насильника. Одной рукой он удерживал её, а другой рвал кофту, юбку. Ладонью зажимал рот…

— Вот так вот, голубица! — Ягупкин оставил её недвижную на диване. Помаргивающими глазами ошаривал её оголенное тело. И вновь бросился на неё…

Во дворе в злобном лае заходилась Занда.

Дрожа и щёлкая зубами, Варвара Акимовна сползла на пол. Темные глаза в отвращении были закрыты.

— Скотина! Чего тебе ещё, гадина?

— Это — по делу. Где драгоценности полковничихи?

— Истратила с вахмистром покойным…

— Байки оставь Платошке! — Ягупкин рывком усадил её на стул! Как на допросе, он стал напротив. — Где ценности? Добром говорю!

Всколыхнулось прожитое огнём в голове: кто гасил её маленькое счастье? Кто испоганил навсегда? Кто разметал надежду? Она обжигала взглядом Ягупкина. В её воспалённом мозгу он рисовался носителем всех обид, гонений, мучений, выпавших на её долю. Прикрывая изорванной кофтой обнажённую грудь, упала на колени под образы. Билась лбом о пол.

— Грехи замолишь потом. Показывай золото!

— Счас… Сейчас. — Она суетливо пошла к выходу. Ягупкин загородил дорогу. Она отстранила его. — Никуда не денусь. Твой верх, сотник.

Она скрылась в тёмных сенцах, уронила ведро, пробираясь в чулан.

Он вернулся за стол. Во рту скопилась горечь — сплюнул на пол. Он не сомневался — добро в его руках!

Варвара Акимовна показалась на свет с бутылкой в руке.

— Вот, Никита Поликарпович, получай! — Она стала вплотную к сотнику. Тот протянул руку к бутылке. Варвара Акимовна бухнула его по голове. Стекло — вдребезги! Лицо и голову Ягупкина обдало вязкой жидкостью. Он обмяк, свалился со стула. Комната наполнилась серным запахом. Дымил костюм сотника. Вздулось лицо.

— Помо-оги-ите-е! — орал Ягупкин, ощущая огонь на лице, руках, на груди. Глаза жгло, веки слипались. Сквозь пальцы сочилась маслянистая жидкость.

— Дура-а, лей на меня воду!

Варвара Акимовна смотрела, как чернело и набрякало лицо Никиты Поликарповича. Едкий пар окутывал его тело. Она потирала пальцами лоб, щеки. Силы оставили её — упала на циновку.

Ягупкин бешено вертелся по горнице, кричал с хрипом, раздирая изъязвлённые кислотой губы. Сорвал с себя пиджак. Сослепу выскочил в сени, окунул голову в бочку с водой…

Тачибана направлялся в «Ямато-отель» от полковника Киото. Всю дорогу из Военной миссии капитан размышлял о только что состоявшемся разговоре. После общих слов о совещании командиров высокого ранга, полковник коснулся операции «Гнев Аматэрасу». Советская Россия недовольна, что японская сторона использует белую эмиграцию в своих, как они заявляют, неблаговидных целях, засылая агентов и учиняя диверсии. Солдат и офицеров атамана Семёнова Япония, мол, поддерживает за золото, будто бы вывезенное из Сибири, а оно — из государственной казны императора Николая-второго…

Перебирая в памяти удручающий разговор, Тачибана не обращал внимания на вечерний голос Харбина — редкие сирены пароходов, гудки паровозов, сигналы авто, унылые выкрики поздних разносчиков товара, шелест листвы на бульваре, вкрадчивые шаги пешеходов, лёгкое позванивание колесика собственной сабли, задевающей камни, — всё это не оседало в сознании капитана. Ему слышался строгий голос Киото:

— Понимаете, что это предупреждение?

— Я читал что-то в газетах. Публикации появились после неудачи казака по кличке «Зайчик».

— Правильно! И что же? Как вы оцениваете ситуацию?

— Откровенно, я как-то не задумывался. Такие писания, такие разговоры есть и будут. И то, что какое-то число эмигрантов попадает впросак, вовсе не довод, чтобы отменить операцию, господин полковник. Попадали и будут попадать! Материал этот не иссякнет. Цена ему невелика. Вы обратили внимание, уважаемый господин Киото, ни один из казаков, провалившихся в Советской России, не разоружился?

— Это приятно слышать!

— У каждого из них свой счёт к Советам.

— Учтите, напоминаю вам ещё раз, сегодня не с руки нагнетать остроту в отношениях с Советским правительством.

— Операция «Медведь» — козни атамана Семёнова!

— Скажу вам откровенно, капитан, я был против операции с самого начала. Она может обрушиться скандалом. Обдумайте сказанное.

Тачибана понимал: при неудаче несдобровать! Но он так же осознавал, что операция «Гнев Аматэрасу» одобрена в генштабе Ниппон и полковнику не по зубам сдержать её развитие — каток двинулся безостановочно!

Словно подслушав умозаключение капитана, стрельнул полковник сузившимися глазами:

— Провал ляжет на вас как потеря чести самурая!

— Понял вас, господин полковник! Я поступлю так, как велит наш обычай. — Тачибана сложил ладошки вместе и поклонился. — Но я жду хороших известий!

Корэхито Тачибана замедлил шаги. Оглянул Соборную площадь. Толстенький китаец со светлым лицом приподнял шляпу в знак приветствия. Капитан небрежно бросил палец к картузу с высоким околышем. Он знал мелкого заводчика Лю-пу-и. Механический и эмальучасток, иконопись. Последний год открыл консервный цех. Связан с поставками армейским интендантам. По делам производства и коммерции общается с Наголяном, водит знакомство с инженерами на железной дороге. Живёт на третьем этаже углового дома Мацуури. Пользуется услугами японского магазина, где приказчиком тайный агент Тачибаны. Лю-пу-и, полукитаец, полурусский, прибился в Харбин вместе с казаками атамана Семёнова. По состоянию здоровья отстал от белогвардейцев, занялся бизнесом. Удача сопутствовала ему на лесозаводе Конда. На скопленный капитал приобрёл прогоревшие мастерские «Вэгэдэка». Жертвует иногда мизерные суммы на фашистское движение русских эмигрантов. Числится членом совета клуба Родзаевского… Партнёрство с интендантами не гладкое, конфликты улаживает всё тот же Наголян. Почему полковник Киото так терпим с армянином? Капиталы отца Наголяна, конечно, играют не последнюю роль… Но доверять секреты? И вновь, словно наяву, Тачибана услышал возражения полковника Киото: «Связь с русскими Гурген Христианович осуществляет отменно. Тут вы заблуждаетесь, капитан!».

Тачибана второй час допрашивал Варвару Акимовну.

Маленькая сырая комната в здании «Великого Харбина». Хилый свет из оконца под самым потолком. В углу у столика расположился солдат, стриженный под машинку — пишет протокол.

Игнатова сидела на привинченной к полу табуретке. Платок сбился на волосах. Глаза потухшие.

— Кто научил тебя? Кто говорир лить кислоту лицо сотника? Кто научир? — Тачибана пощёлкивал пальцами. У него не было намерения лично истязать женщину.

Варвара Акимовна молчала. Лицо её распухло от побоев. Щека вздулась сине-опаловым мешком. Она молила Бога о смерти. Пыталась удариться головой о каменную стенку — раскровянила лоб…

Корэхито Тачибана не отступал:

— С кем связана? Кто научил?

Она отрицательно мотала головой. Японца раздражал фанатизм русской бабы: почему не просит пощады? Почему смиренно отдалась чёрной судьбе? Откуда у неё терпение и сила переносить муки?..

А у Варвары Акимовны все эти окаянные дни в «Великом Харбине» возникали в памяти картинки отступления за границу Китая. Вьюга поднялась — застит белый свет серая дымка: день ли, ночь ли… Жёлтая пыль смётками муки в глаза, уши, рот, за шиворот — ни дыхнуть, ни глазом моргнуть! Смерть принять — един конец!..

Она с вахмистром Усовым на одном коне. Откололись в песчаной коловерти от отряда. Лошадь выбилась из сил — пена клочьями. Спешились. Усов тянет за повод. Другой рукой её поддерживает. А кто он ей? А она кто ему? Пришей-пристебай — вся родня!.. И умирать в дикой земле не хотелось. Уцепилась за стремя, опухшие ноги едва двигались… Как уцелело офицерское барахлишко, самому Богу не известно! Не думалось тогда о богатстве — выкарабкаться бы живыми из смертной передряги.

Ветер в ущелье волком голодным завывал. Сшибал с ног. Давил на грудь. Она потеряла счёт шагам. Слепо переставляла ноги. Как очутилась под карагачом, она не помнила. Усов укрыл её своим полушубком, а сам — рядом в козьей дохе…

И вновь перед глазами объятое ужасом лицо Ольги Гавриловны. Девочки, заходящиеся в плаче и крике. Озверелые рожи пьяных казаков…

Покашливание Тачибаны вернуло её к действительности.

— Кто подослал тебя, Игнатова?

— Сердце подсказало! — разомкнула она спёкшиеся в крови губы. — Изверги вы! Убивайте скорее!

Капитана очень тревожил главный вопрос: «Знает ли эта русская о переброске Скопцева в Россию?». Если она передала своему резиденту сведения об Аркатове и Скопцеве, то операция «Гнев Аматэрасу» под угрозой. Под угрозой и сам капитан! Не выяснив связи Игнатовой, Тачибана не имел права лишать жизни женщину. Он должен уверовать в личный мотив поступка. Убедиться: она не разведчик красных.

Из разведуправления штаба Квантунской армии дважды интересовались результатом расследования. Не иначе Шепунов, представлявший в Харбине атамана Семёнова, доложил о покушении на жизнь сотника. Тачибана воздержался от сообщения.

Варвара Акимовна отрешилась от всего земного. Она хорошо понимала: живой от японцев не уйти! А, появись она дома, люди Ягупкина доконают.

Получив по радио вторую весть от Аркатова из района Распадковой, Корэхито Тачибана навестил в лазарете Ягупкина. У того были перебинтованы грудь и руки. Обваренные кислотой скулы, нос, веки выделялись жуткой раной на белом лице сотника.

— Поздравляю, Никита Поликарпович! Операция развивается по плану. Ваша заслуга будет отмечена Ниппон!

Ягупкин заметно пошевелился.

— Благодарю!

— Не думаете ли вы, господин сотник, что Игнатова связана с НКВД?

— Мне… всё равно… — Ягупкин со стоном снова пошевелился. — Есть вера, есть жизнь, господин сотник. Любое ваше желание исполним…

Трудно раздирая губы, Никита Поликарпович медленно поводил по своей груди забинтованной рукой.

— Писто… лет…

— В лазарете запрещено. — Корэхито Тачибана с содроганием смотрел на обезображенное лицо Ягупкина. Подсунув под подушку маленький бельгийский браунинг, он тронул плечо сотника.

— Торько уважая вас, сотник…

Ягупкин, ощутив пистолет, прерывисто задышал. Влага наполнила его глазницы.

— Покор… но благода… рю…

— Надеемся на скорое выздоровление, господин Ягупкин.

Капитан Тачибана тихонько прикрыл за собой двери. Мысленно поблагодарил Аматэрасу: «Ещё одним свидетелем меньше!»

Ягупкин тягуче думал, перебирая свою жизнь. Ничто в его судьбе от него не зависело. Он отдавал распоряжения, он решал вопрос жизни и смерти обречённых другими. А отчитываться он намеревался перед Россией. Он собирал досье, от которых зависело благополучие и даже счастье приближённых к атаману Семёнову. Но пользовались привилегиями другие. Постороннему могло показаться: как тут человеку не наслаждаться своей тайной и явной властью? Так считали эмигранты. Он, вероятно, мог бы радоваться и упиваться властью, если бы хоть намёк был на то, что в своей судьбе он — хозяин. А этого не было, как он ступил на тропу, уводящую его из России. То одно, то другое напоминало ему, что он, Никита Поликарпович, лишь песчинка, которая может быть вдавлена в грязь сапогом японца или высшего чина атаманской иерархии. Никто ещё не заставлял его задуматься над этим так, как капитан Тачибана. С появлением этого японца в Харбине, с получением приказа атамана Семёнова подчиняться японскому офицеру, жизнь сотника свелась к повиновению. Каждое свидание с Тачибана напоминало ему о прошлых и нынешних грехах, грозило, унижало, растаптывало как личность. Его, Георгиевского кавалера, офицера русского казачьего войска!

Боль, как чесоточный зуд — Ягупкин перестрадал им в первую мировую, в партизанских набегах с Анненковым, — не оставляла сотника ни днём, ни ночью. Выклянчив у сестры милосердия обезболивающий укол, Никита Поликарпович будто бы проваливался в чёрную беззвучнуюпропасть. Воротясь из беспамятства, снова утопал постепенно в мучениях. Чтобы заглушить терзания, ревизовал свою жизнь, отсеивал мелочное, уходил от неприятного и неизменно достигал грани, когда вопрос зарождался с пугающей прямотой: как дожил до такого конца? Проторив по памяти извивистую стёжку своих похождений, приобретений, взлётов, падений, он неизменно обнаруживал один ответ: корысть! Он отвергал доводы собственного «я», выискивал оправдание поступков, но сам же сознавал зыбкость своих возражений. Даже хмельная проделка в подворье Игнатовой, как последний гвоздь в домовину, загоняла Никиту Поликарповича к тому же ответу: жадность!

Он твёрдо верил, что японцы, выведав всю подноготную, терпят его, пока он нужен им для достижений цели. Сотник полагал, чем кончится операция «Медведь». Тачибана, Шепунов, их начальники тогда припомнят намёк Ягупкина о возможности минирования артиллерийских складов в Распадковой…

…На вечернем обходе больных дежурная медсестра лечебницы служащих КВЖД и сотрудников японских учреждений в Харбине обнаружила Ягупкина с остекленевшими глазами. Лежал он, вытянувшись, с откинутой рукой. В глазницах скопилась влага, как озерки в мочажинах. Рядом с подушкой таился браунинг. Там же — стреляная гильза и красные чётки…

Одиннадцатая глава. В Забайкалье

Трёхтонка, загруженная доверху пиловочником, едва заползла на песчаную горушку. Двигатель её чахоточно кашлял, норовисто похрапывал, не развивая обороты — позади чёрный полог дыма навис над дорогой.

Поселковые жители спешили на «стеколку», обегали замершую автомашину: тонкий гудок завода звал их на утреннюю смену.

Усатый шофёр в защитного цвета ватнике, перетянутом брезентовым ремнём, в армейской серой шапке, поминая святых и богородицу, выпятился из деревянной кабинки наземь. Откинул боковину капота, потрогал свечи, проводку, сунулся к боку цилиндров, обжегшись, отдёрнул ладонь. Редкие снежинки с шипением таяли на горячем моторе.

— Искра в колесо ушла? — Задержавшийся у трёхтонки мужик сочувственно смотрел на шофёра.

— Подь ты! — Водитель хлопнул створкой капота.

Коротконогий прохожий с ухватистыми руками и небольшими острыми глазами на красноватом лице был в подшитых резиной валенках, замазученной телогрейке, опоясанной бечёвкой. Тёплые брюки — в белых мазках известки. «Из вольнонаёмных!» — догадался шофёр.

— Слухай, товаришок, покрути, будь ласка! — Он протянул заводную ручку коротконогому.

— Нашёл осла!

— Всё для фронта? Мда-а…

— Если для фронта — так и сказал бы! — Прохожий крутанул крыльчатку, обследовал топливник и вывел резолюцию: — На ладан дышит меринок твой!

— Не хуже иных-прочих! — обиделся водитель.

— Воспоминания былого! — Мужчина взял ручку, принялся вертеть ею, намереваясь пустить двигатель. Чихнув вяло, мотор нехотя провернул коленчатый вал и вновь застыл.

— Бензинчику б! А то — чурка. Нет мощности, вот и не тянет.

Шофёр чесал затылок под шапкой.

— Сдаётся мени, в вентиляторе загвоздка…

— Сдаё-ётся… Знать должон, паря! Не первый день, однако, замужем. — Добровольный ремонтёр сунул палец в трубу электровентилятора, осторожно повращал им, выудил из нутра растрескавшуюся чёрную шишку сосны.

— Сдаё-ётся!

— Ну, шке-еты! Ну, пацанва! — Водитель досадливо подёргал свой висячий ус.

— За баранку, товаришок! — Мужчина отирал ладони о свои ватные брюки. Двигатель рокотал, постреливая дымком.

— Колы до нас, то ходи сюда! — Водитель отворил противоположную от руля дверцу.

Нежданный помощник забрался в кабину.

— Мене Опанасом кличут.

— А меня — Кирей.

— Не опоздать бы! — Шофёр поддал газу, разгоняя «ЗИСа».

— Начальник?

— А хто ж! А ты, бачу, кумекаешь трошки? Чому не шоферишь?

— Права отобрали — пару овечек в кузове засекли мильтоны. Вот мобилизнули на «Механлит».

— Наладится, не турбуйся!

— Тормозни, товаришок. К приятелю обещал…

На закрайке соснового колка мужчина покинул трёхтонку. Вечером, в первых сумерках, Опанас издали угадал давешнего мужика. Шофёр был рад отблагодарить доброхота.

— Садись, друже!

Тот не отказался. От него пахло калёным железом и смолой. На буроватом лице — следы копоти. Опанас тронул машину.

— В Жигулях нефть пошла. Может, мою коломбину переведут на бензин.

— Уже добывают или разведали?

— Ни, добывают!

— За газетами не слежу. Радио у нас не имеется. Деревня, одним словом.

— А моя деревня, Киря, накрылась. Печные трубы — вся деревня. — Опанас кулаком ударил по рулевой колонке. — Суседи отписали: жинка с дочкой в будке, на железнодорожном переезде.

— Переможется, Опанас. Главное — живые.

— Оно и верно. Слухай, товаришок, а чому ты не в армии?

Попутчик тронул рукой живот.

— Иной раз так схватит, мать родную не вспомнишь.

— Дольку спирту чистого, граммов двадцать, и по следам масла коровьего. Каждый день до обеда — як рукой сымет. Сусед мой стал на ноги. Врачи на его уже крест с прибором!

Засмеялся Киря, распахивая железом начиненный рот: спирт, масло… Хлеб по выдаче!

— После войны воспользуюсь советом, Опанас!

* * *

Ещё до происшествия в усадьбе Игнатовой сотник Ягупкин снарядил в разведывательный вояж казака Кузовчикова. Тот пересёк границу на рассвете в районе руин «Вала Чингисхана».

Песками и перелесками достиг железной дороги. На глухом разъезде Билютай в полночь сел в пассажирский поезд.

Пробравшись среди спящих в середину вагона, высмотрел свободную полку под потолком. Ватник — под голову. Объёмный мешок — в ноги. В тепле быстро уснул. Пробудился — окна светлые. Люди внизу загомонили. Из отрывочных слов Иван Спиридонович понял: мужики и бабы следуют на лесозаготовки. Ранним утром с ними вместе сошёл на полустанке «Безречная». Смешавшись с колхозниками, покинул перрон и оставил пределы небольшого посёлка.

В Харбине, намечая маршрут «ходки», со слов Ягупкина он запомнил названия населённых пунктов, повторением закрепил их в памяти — пятивёрстка была отпечатана ещё в царское время. Теперь приходилось на месте сверять сведения с натурой и Кузовчиков побаивался «засветиться».

В отрогах гольца Саранакан, в таёжной пади Ореховая, у крутолобой сопки — заимка. Памятная с Гражданской войны. Отсиживались в зимовье с Ягупкиным, покалеченным в деревне. Красные партизаны едва не прищучили тогда в землянке. В том глухом местечке Иван Спиридонович надеялся и теперь привести себя в порядок, отоспаться. В его уме стояла картинка прежнего укрытия: землянка ласточкиным гнездом прилепилась на краю взлобка. На вершинке седловины — сухие лиственницы и нагромождение валунов…

На вторые сутки Кузовчиков выбрел охотничьей тропой к Бургени, каменистой пади. Уторённый тракт с промоинами и грязью. Сновали автомобили, тянулись тележные обозы с брёвнами. В глубь тайги — порожние. Он подсел на пустую телегу.

— Из Куналея, чё ли? — Молодка в мужском пиджаке, перетянутом по талии сыромятным ремешком, окинула Кузовчикова усмешливыми глазами.

— Не-е. — Кузовчиков снял с плеч свой мешок, уложил рядом.

— Почё бородат? Молокан, чё ли?

— В тайге бритву посеял.

— Собрался на тот год две найти?

— Но-о…

Повозчица махала кнутом и лошадь проворнее заступала мохнатыми ногами.

— А я подумала: семейский.

Сбрить бороду было несообразно: половина лица окажется белой, незагорелой. Ещё приметнее. «Отбрешешься!» — успокаивал его Ягупкин в Харбине. И при встрече на явке агент может не признать его.

В другой обстановке Иван Спиридонович не преминул бы поволочиться за ядрёной бабёнкой, зазывно постреливающей карими глазами. А тут, пообещав наведаться в другой раз, спрыгнул на ходу, накинул лямки мешка на плечи, углубился в густой сосняк.

Заимку он нашёл без особых потуг. И оторопел: зимовье было заселено лесорубами. Наблюдая издали за крутолобым кряжем, он перенёсся мысленно в восемнадцатый год. Ягупкин передвигался с трудом. Лошадей они потеряли за Песчаной под напором красноармейцев. Побросали скарб и шашки. Партизаны обложили Ореховую падь и Кузовчиков простился было с этим светом. Ягупкин вытряхнул из своего мешка гражданскую одежду. Иван спорол погоны с буквами «А. С.» и кокарду с фуражки. Винтовки укрыли в каменных завалах. Тайком от сотника Кузовчиков спрятал наган с полным барабаном. Зачем сделал, он сам бы не ответил. Выкараулив удобный час, они проломились чащобой через цепи красных и тайгой ушли на Кяхту…

Иван Спиридонович отдохнул в закутке оврага, перекусил и в сумерках прокрался к заветному тайничку: оружие на месте! Было по-осеннему прохладно. Разжигать костёр в тайге Кузовчиков не отважился. Нагрёб кучу листа и хвои под елью, умостился, как белка в гнезде. Едва сомкнёт веки, перед глазами встают видения. Вот он наткнулся на китайских стражников. Попытались задержать. Сноровка в рукопашном бою помогла убежать в заросли чия и тростника. Водой убрёл по Керулену на монгольскую сторону. Тут как тут — цирики! Ужом пополз по лощинке. Монголы не преследовали.

— Большевики заняты войной с немцами, — рассуждал на прощанье сотник. — Они ликуют и упиваются победными звуками салютов. Но последние слова немцами не сказаны.

Кузовчикова не устраивали громкие слова. Он надеялся, что опасное поручение будет оплачено по-божески и ему не придётся перебиваться случайными заработками.

— Насчёт вознаграждения б… чтоб по справедливости…

— Ишь, навострился — денежки подавай! Заработай сперва!

— Так точно, ваше благородие! — Кузовчиков, как в строю, руки по швам и глазами «ел начальство».

— Сиди, голубчик! Слушай и запоминай! — Ягупкин наказывал устроиться в Дивизионной. Передал ему поддельный паспорт на имя Петрова Ивана Спиридоновича.

— Не вызывай к себе интереса, смотри, бери в ум…

— А дальше чё?

— Чё да чё — язык на плечо! — сердился сотник. — Когда потребуешься, тебя найдут.

— А как узнаю?

— У-у, заакал, челдон! Того человека ты знаешь в лицо. Он скажет: «Привет из Кяхты!». Его слова — закон. Груз отдашь ему.

— Так точно, ваше благородие!

Ягупкин открыл Кузовчикову своего агента, прирученного ещё в довоенное время. Служил тот на угольном складе. Узнать его легко — на подбородке угловатое родимое пятно в пятак величиной.

— Назовёшь пароль: «Купи себе пимы, паря!». Он должен ответить: «Пока свои ладны!». Встречу не откладывай надолго. Передашь ему задание: укрыть человека! По такому же паролю. Про себя — молчок! И тогда же проследи: как поведёт себя меченый? Если не заюлит, ладно. А если что другое, то остережёшь того, кто найдёт тебя по первому паролю. Дескать, не ходи к угольщику.

— А дальше чё?

— Выуживай сведения у подгулявших горожан, воинских начальников. Заводи дружбу с солдатами. Прислушивайся к болтовне командирских жён. От их болтовни нам польза!

— Доколь работать?

— Остальное узнаешь у знакомого. — Ягупкин встал из-за стола и протянул руку. — Ну, Иван Спиридонович, да поможет нам Бог!

Кузовчиков наметил поселиться на окраине города, ближе к Дивизионной. В молодости он с приятелями ходил туда собирать рыжики и маслята, совком нагребали в горбовики бруснику. В то время в той горной долине ютились несколько бедняков в землянках. Попав в урочище, Иван Спиридонович не признал местность. Лишь Лысая гора по-прежнему вздымала голую маковку над тайгой.

Посёлок с тремя улицами. Срединная, от оврага вверх, названа в несть какого-то Демьяна Бедного. В развале между сопками образовалось кладбище. Домики одноэтажные, деревенского типа. Изредка — под тесовыми крышами, просторные, за высокими заборами. Купами сохранились сосны, даже по улицам — вразброс. На фоне осеннего неба зелень их выглядела тёмными копнами. С Лысой горы вниз сбегали светлые тропки.

Дорога из города полого поднималась в сопки, вилась между соснами. Пахло смолой и прелой хвоей. Встретилась женщина в плисовой жакетке. Ноги в глубоких калошах. Катила тележку, на которой был укреплён объемистый оцинкованный бак.

— Здравствуйте!

— Чё надо, борода? — Женщина скосила на Кузовчикова тусклые глаза, придерживая за оглобли двуколку.

— Кто тут сдаёт угол внаём?

— Вон, спроси Плешчиху! — Она кивнула головой на крайнюю в улице мазанку. Поправила на голове сбившийся платок и пустила тележку под горку.

У жёрдочной калитки — скамейка из горбыля. Деревянный почтовый ящик прикреплён снаружи столбика. Во дворе старуха. Ватная кацавейка засалена. Мотает кургузой метлой у крыльца. Узнав, в чём нужда пришельца, тотчас согласилась принять на постой. Условия строгие: никаких женщин не приводить, возить или носить воду с аллейки!

В первый же вечер после постного чаепития при керосиновой пятилинейке (стекло расколото и залеплено полоской бумаги) Иван Спиридонович узнал историю посёлка. Внизу, на той стороне железной дороги, напротив тюрьмы, была окраина города, в уличном обиходе — Шишковка. Военведу надо было строить изопродпункт — долой домишки!

— Теперь солдатские поезда там дезинфицируют. Военных кормят в столовке. Ну, которые на фронт. — Хозяйка убирала со стола кружки в тазик с тёплой водой. Ополаскивала их и водружала в стенной шкафик. — Жителей посёлка стали переселять в тайгу, на край города. Ну, вот и есть Новая Шишковка. Которые побогаче, как Галушевские или Клепиковы, свои дома снизу перетащили сюда. Под железом которые. А по большей части — кто как сумел. Кто из самана. Кто из малогодных шпал…

— То-то, смотрю, хатёнки ледящие…

— Трудом праведным не наживёшь хоромов каменных! — Хозяйка вытерла морщинистое, бурое от загара лицо подолом кофты.

— Шишковка — прозвище подходящее! — Кузовчиков размяк в тепле и душевности беседы. — Придумано ладно…

— Дак шишки тутот-ка прорва! — оживилась хозяйка. — Самовар разжечь — шишка. Печка — шишки!.. Ну, а понижее нас — Берёзовка. Колки тама-ка берёзовые да грузди ядрёные. А дале — Дивизионная. Служилые там муштру проходят. К железной дороге — Аллейка. Водоразборная колонка распроединственная. Пёхом сюда водичку. Кто на коромысле. Кто на тележке. Так что подставляйте горбушку, ваше величество!

— С нашим расположением, Анисья Трифоновна! Сделаем в акурат!

— Ты надолго?

— Месяц на поправку. Наладится здоровье — опять на войну турнут.

— Выходит, паспорта у тебя чёрт-ма? В домовую книгу вписать. Есть гумага?.. Сделай пометку в военкомате или у коменданта. Квартальный староста строгонький! Безногий Мордовский. У него всё честь по чести чтоб…

— Обладим, Анисья Трифоновна. Поработать придётся — харчиться надо. — Кузовчиков не освоился со здешними порядками и опасался показать фальшивый паспорт.

— Без карточек худо, Ваньча! Ты чё можешь?

— По плотницкой части.

— Махать топором? — Хозяйка вытерла тряпкой капли воды на столе. — Чай попили, скажем: «Мясо ели!». Говоришь, по топорному делу мастак?.. Ты вот что, Ваньча, у Грушевских старшина с Дивизионки. Сухари сушит с Муськой Конопатой. А та берёт у меня яйца. Понял?

Иван Спиридонович ничего не понял, но кивал головой, будто бы поддакивал хозяйке. Анисья Трифоновна села на лавку у печи.

— Там, ботают, стройка вовсю ведётся. Ну, полштофа на стол. Смекаешь? Ломать голову ни к чему! — Анисья Трифоновна подсказала, к кому обратиться за «первачом», у кого бражка хмельная водится. — Ходить в гору напрямую — вёрст пять. Зато у них паёк покрепче. Из военторговской лавки перепадает. Ордера на промтовары дают. Ну, а с его зазнобой Муськой — слово за мною. Ну, ты, Ваньча, не подведи старуху!..

Мазанка, в которой Кузовчиков снял угол, стояла с краю улицы. Машинист Плешков строился, когда земельный участок ему отвели за последними усадьбами новосёлов. Избёнка затеяна была небольшая, в расчёте на троих. Перед войной он начал возводить подобие веранды. Стройку свою не успел завершить — призвали в военно-эксплуатационное отделение. А там — фронт. Вскоре подошла очередь сына. Осталась Анисья Трифоновна в избе одна. В войну посёлок разрастался за счёт приезжих и вскоре улицы дотянулись До дремотного бора. Дом Плешковых оказался крайним в порядке. Дальше — тайга. Там — царство военведа: склады ГСМ да полигон стрелковый. А теперь вот новая стройка…

Убого и нище жил тут люд. Знали друг друга, и появление постояльца у Плешковой не осталось незамеченным. Первым увидела его продавщица Муська. Краплёное оспой лицо тридцатилетней вдовы посветлело: она не имела дел с такими бородатыми мужчинами!.. Тощая, с тонкими губами, она рвалась взять от жизни всё возможное сегодня, не откладывая на завтра. Привадила старшину из Дивизионной. Двойная выгода: мужик в доме и пакеты с продуктами от него нехудые. А тут новая цель…

— Тебе, Павлик, плотники нужны? — спросила она кавалера, когда ложились в одну постель и согревались под одеялом.

— Спрашиваешь! Мастеровых забрали на стройку, а морозам не скажешь: зайдите завтра! — Старшина ногтем мизинца чистил гнилые зубы. — А спрос с кого, как считаешь?

— Со старшины! — Муська накрыла его рот ладошкой и поцеловала в висок.

— Правильно мыслишь, подруга! Тут дует, там — течёт. Сквозняки да дыры — горю синим пламенем!

— У соседки остановился здоровый мужик, после ранения солдат. Тётка Анисья ручается. Плотницкая часть…

Старшина приходил к ней, издёрганный заботами. Пил и ел, не ощущая ни радости, ни удовлетворения, как принудительную работу выполнял. За ночь восстановив силы, по-скорому выпивал стакан молока и, сжевав глазунью из трёх яиц, мчался на рабочую вертушку «Город — Стеклозавод — Дивизионная». Пробежав под горку с полкилометра, окунался в нервотрепку будней. С Кузовчиковым вёл речь на ходу.

— Топор от гвоздодёра отличаешь?

— Обижаете, товарищ старшина! В крестьянстве без ловкой руки…

— Ладно, Петров! — Старшина вернул Ивану Спиридоновичу его сомнительный паспорт. — Подожди в КЭЧе. Думаю, поладим.

— Благодарствую. Магарыч за мной!

— Магарыч магарычом, солдат, а спрос на всю катушку. Не хвалюсь — норовом крут. Скажет любой в гарнизоне. И поимей для памяти!

Старшина Малахов знал о приказе по гарнизону: бдительность! Проверять всех, кого нанимаешь на работу. Да зима на носу. Прорех в коммунальном хозяйстве — не сосчитать. А мужик на вид исправный. Жёлтая нашивка за тяжёлое ранение. Справка из госпиталя…

От Маруськи вернулся Кузовчиков за полночь. Магарыч он поставил-таки Малахову. Набрались прилично — на «ты» перешли и обнялись напоследок. Лёжа в своём углу, Иван Спиридонович в полудрёме выстраивал картинку за картинкой панораму своего похода от границы. С первыми лучами солнца он забирался в заросли, торопливо проглатывал сухие куски хлеба, запивал водой из помятой манерки. Прислонясь к дереву, застывал, смыкал веки. После ночной усталости он мертвецки засыпал, укрывшись травой и ветками. Он старался выспаться, чтобы не ослабнуть в дороге. Муравьё, отогревшись на солнце, забиралось на шею, он давил их пальцами спросонок. К вечеру ему удавалось собраться с силами и вновь карабкаться, спотыкаться, одолевать буреломы — в пути всю ночь. С рассветом он опять засыпал убойно в лесном укрытии. Мешок его с каждым днём тощал. Главное место занимал груз, упакованный Ягупкиным для передачи на встрече с напарником.

…Старшина, обрадованный удачным пополнением изрядно поредевшего штата, снабдил Кузовчикова продуктовыми карточками, прикрепил к гарнизонной столовой. «Побрейся, Спиридонович! Пугаешь народ своей лопатиной!» — советовал Малахов. Мнимый Петров отшучивался: «Зима на носу, а с бородой — теплее!».

Дотемна не расставался Иван Спиридонович с плотницким инструментом. Примелькался в гарнизонных кварталах. Иные уже приветствовали: «Как драгоценное, Спиридонович?». И ему было лестно это слышать. Позволял себе и вольности. Как-то начальник Дома офицеров пристал:

— Укоротить бы мачту антенны, Спиридоныч!

— Закончу заделывать щели в казарме солдат, так хоть кальсоны тебе укорочу! — И посмеивался себе в бороду.

В очередное воскресенье Иван Спиридонович наведался на железнодорожный вокзал. Шагал по перрону с шести до семи вечера — никто не подошёл. Как было условлено в Харбине, он обязан был повторить выход в следующее воскресенье. И так до встречи с другим агентом.

А тут старшина нарядил его подправить крыльцо в прачечной. С ящиком в руке пересёк плац. На сушилках — бельё. Ветер рвал подштанники да рубахи, как паруса на китайской сампане, что плавали по Сунгари. Поднырнув под шевелившийся полог выстиранных простыней, Иван Спиридонович услышал гневный возглас:

— Не мог обойти, варнак?!

Женщина несла на коромысле корзины с мокрым солдатским исподним. Белый платок облегал её голову. Ноги — в глубоких калошах. Тёмная юбка обмахрилась по низу. Голос до боли знакомый.

— Грунь… — Иван Спиридонович невольно опустил ящик наземь. Шаркнул ладонями по линялым штанам.

— Гру-уша!

Женщина расширила большие глаза. Корзины зашатались. Ноги разъехались на сырой глине.

— Ваньча! Ва-ань…

Иван Спиридонович озирнулся, охваченный враз слабостью и ужасом.

— Я вечером… Живой я! — Подхватив ящик с инструментом, он без оглядки зашагал к красному зданию, над дверью которого курился седой пар.

Не откладывая далее посещение угольного склада, Кузовчиков отпросился у старшины и на пригородной «вертушке» доехал до остановки «Механлит». Слева на сопке виднелся плотный забор, увитый колючей проволокой. На углу возвышалась будка часового. Распахнулись ворота, выпуская телегу, и Кузовчиков увидел врытые в землю цистерны: склад ГСМ! Мимо кагатов угля он пробрался к главному входу экипировочного склада для паровозов…

В числе задач, решаемых группой «Тайга», являлась добыча сведений о «законсервированных» агентах, оставленных некогда семёновскими контрразведчиками. Из Харбина долгое время Чугунов такого рода информацию не получал. В связи с активностью противника, нацеленной на Распадковую, «закордонка» передала один довоенный адрес: пункт снабжения паровозов. Расплывчато: попробуй вычислить затаившегося изменника в полутысячном коллективе!

Лейтенант Сидорин провёл целое исследование, тревожа слой архивной пыли, пока докопался до упоминания в документах некоей личности с угольного склада. Пролистал сотни бумажек в папках оперативно-следственных материалов. Перелопатил множество судебно-следственных дел, законченных производством с вынесением приговоров. Нашлась-таки справка о задержании лазутчика «с той стороны». В его задание входили легализация и устройство на железную дорогу, выявление параметров графика движения поездов, состояние паровозного парка в пределах тягового участка. На допросах тот выложил явку и пароль. Чекисты решили было использовать шпиона для «игры» с харбинской разведкой. Ему позволили послать хозяевам сообщение о благополучном прибытии в город на Селенге. С началом войны разбитной мужик явился в военкомат как доброволец. В суматохе мобилизационных недель его упустили из виду. Когда хватились, то эшелон был уже за Москвой. В районе Вязьмы вражеская авиация накрыла поезд…

Сидорин присмотрелся к дому, где предположительно мог жить содержатель явочной квартиры. Двухэтажный деревянный дом, принадлежавший до революции прасолам Клепиковым. Теперь улица Ранжурова. В соседстве вагоноремонтное депо и военно-продовольственный пункт…

В сером ватнике, лохматой шапке, старых ботинках, веснушчатый лейтенант показался на угольном складе. По наводке местных чекистов, он признал человека, якобы оставленного семёновцами для сбора сведений в пользу врага — хозяина явки.

Вечером следующего дня Сидорин уверенно приблизился к месту экипировки паровозов. Командовал загрузкой тендеров углём худой, сутулый, явно больной мужчина с впалыми щеками. Железнодорожная шинель свободно свисала с плеч. В подшитых валенках с трудом переставлял ноги. На подбородке — родимое, сизоватое с фиолетовым оттенком, пятно…

Лейтенант дождался конца смены и незаметно проследовал за экипировщиком до виадука возле пожарного депо. Когда меченый спускался на приречную сторону, Сидорин догнал его и назвал пароль. Отозвался пискливым голосом. Ответ был правильным. Заходясь в кашле, экипировщик испуганно говорил:

— Сегодня ко мне нельзя. Родня гостит. Приходите завтра часов в восемь вечера.

В те же сутки сотрудник местного НКГБ позвонил Фёдорову:

— Засветился твой лейтенант!

После встречи с Сидориным, часов в десять вечера, к дежурному в бюро пропусков НКГБ явился гражданин с меткой на подбородке: «Подозрительный тип привязался!». И описал лейтенанта во всей его молодой красе. И изложил письменно свою историю.

Вечером, приняв доклад лейтенанта о встрече с содержателем явочной квартиры, Фёдоров посчитал необходимым продолжать наблюдение за угольным складом. После звонка республиканских коллег это теряло смысл. Капитану пришлось менять своё решение на ходу. В темноте он направился в гарнизонную гостиницу, где поместился Сидорин. Она находилась в центре военного городка. Фёдоров не раз чертыхался, оступаясь на разъезженной колее, пока достиг цели.

В ночном небе звёзды — по кулаку! Ветерок наносил с Селенги всполошенные крики диких гусей, очевидно, обманутых электрическими огнями города.

Фёдоров застал лейтенанта в необычной позе: тот лежал на полу посередине комнаты. Перед ним была расстелена крупная карта. Рядом — настольная лампа без абажура. В её свете выделялись на путеводителе буквы «Харбин».

— Бог помощь, Григри!

— О-о, товарищ капитан! — Сидорин со смущением подхватился, одёрнул гимнастерку и зарумянился, как застигнутый за непотребным делом. — Раздевайтесь, Семён Макарович…

Фёдоров снял шинель, бросил её на стул. Фуражку — наверх шкафа. Разогнал складки гимнастёрки под ремнём.

— Как насчёт чайку волжскому водохлёбу? — Семён Макарович съел в столовке дольку селедки и вдобавок кусок солёного омуля с гороховым пюре — жажда одолевала.

— Это — мигом! — Сидорин помчался на кухню гостиницы.

Капитан нагнулся, рассматривая чертёж города, — кварталы, мосты, линии транспортных коммуникаций, размещение храмов и предприятий…

Сидорин вернулся с оцинкованным чайником и двумя кружками, водрузил их на узеньком столике у окна. Поднял с полу карту и настольную лампу — на подоконник!

— Изучаю стольный град эмиграции, — пояснил лейтенант и принялся помещать на столике блюдце с кусочками рафинада, упаковку печенья-галет. — Извините, гостей не ждал!

— Сойдёт! — Фёдоров обжигался кипятком, сдобренным фруктовым концентратом, называемым витаминным чаем. Рассказал он и о предупреждении местного НКГБ, чем вконец расстроил Сидорина.

— Перевоплощался… Архивную пыль глотал. Всё впустую!

— Не пропадёт наш скорбный труд! — силился взбодрить сослуживца Фёдоров. — Не переживай, Григри! Это ведь как дважды два — восемь…

— Не скажите! Пойдёт полоса невезения…

Семён Макарович на правах старшего тоном и манерой разговора давал понять Сидорину, что он должен уметь мириться с огорчениями, иначе победы не видать, что такое в практике контрразведки случается, что дело, в общем, поправимо. Фёдоров развернул карту Харбина.

— Как глянется столица?

— Тренирую воображение, товарищ капитан. Мысленно хожу по улицам, сажусь в трамваи, переправляюсь через Сунгари, заглядываю в дома…

— Наших возмутителей спокойствия не увидели? — шутливо спросил Фёдоров. — Не встретились случайно в трамвае? — Прищучим, тогда спрошу! У меня такое предчувствие, Григри, что встреча состоится. Всполошили харбинцы наше ведомство не на шутку. Видел, как шурует Голощёков? За каждым кустом выискивает врага. А ты, понимаешь, разлёгся на полу, воображение развиваешь!

— А чего это Голощёков насторожен с нами, будто проверяет?

— И ты заметил? Насторожен — не то слово, лейтенант! Мне представляется ситуация в таком ракурсе. Люди с трудом терпят чужое превосходство, не любят чувствовать чей-то перевес над собой. Вот жил-был Яков Тимофеевич, складывал про запас бумажонки в распухшие досье, карауля чужие судьбы. И вдруг в одночасье живое дело: враг в натуре! Живое дело — у нас с тобой. У него — копилка, полная подозрений. А ему хочется доказать — я пекусь о Родине отважнее всех! А старание-то его не от души, а от нарочитой услужливости с оглядкой на начальство. А люди редко уважают бумажных крючкотворов!.. Да шут с ним, с этим Голощёковым!

— Вольготнее, когда сосед надёжный, — не согласился Сидорин.

Фёдоров подошёл к настенной полочке, где ютилась стопка книг, склонил голову, силясь прочесть название на корешках.

— Юриспруденция?

— Краеведение. Историю пытаюсь постигнуть. Что тут да как было до нас, — пояснял Сидорин, исправно дожёвывая сухое печенье.

— История — результат пота, крови, страданий, мук людских. И до нас, и при нас, и после нас. Не так ли, Григри?

— Не очень так, Семён Макарович! История человека — его поступки. История общества — поступки народа. К своему сожалению, всё чаще обнаруживаю, что история общества замешана на крови.

Вытерев тыльной стороной ладони рот, Сидорин снял с полки томик с закладками и увлечённо продолжил:

— Подумать только, на месте стройки топал человек железного века! На левом берегу Селенги обнаружены стоянки людей двадцатипятитысячелетней давности! Вообразить даже немыслимо!..

— Поближе ничего не обнаружил, Григри? — усмехнулся капитан.

— В Берёзовке среди солдат вели революционную работу члены «Забайкальского отделения Всероссийского союза Верхнеудинского гарнизона» в 1906 году.

— А ещё ближе? — подзадоривал капитан.

— Не успел! Харбин отвлёк…

— Тут и газеты не поспеваешь просмотреть! — сокрушался Фёдоров, допивая бурый кипяток. — Спасибо за хлеб-соль, Григорий Григорьевич. Пора разбегаться! Слышал, третий петух голосит…

Иван Спиридонович расстался с «меченым» в потёмках. Издали понаблюдал за агентом. Тот звонил кому-то по телефону. Поманил напарника, сменил ватную телогрейку на форменную шинель, нахлобучил шапку и скорым шагом пустился по направлению вокзала. Миновал контору кондукторского резерва, обогнул паровозное депо. На «Аллейке» оглянулся и ещё быстрее потопал к жёлтому одноэтажному дому напротив железнодорожной поликлиники. Кузовчиков ахнул: «Отделение НКГБ»!

Иван Спиридонович поспешно поднялся переулком вверх и у подошвы Лысой горы перевёл дух: «Загубил себя!». И бороду не сбреешь, и другого посыльного от Ягупкина не спасёшь. Утешал себя тем, что квартировал в глухом посёлке. И ругал себя вместе с Ягупкиным: «Подсунул сотник гнилой товар!». И не дождаться неизвестного гонца не имел права… А, может, не дрожать, как загнанному зайцу, повиниться?.. От этой мысли он содрогнулся: тюрьма светит в лучшем случае. А если обнаружат — ещё горше! В метании души, противоречивых чувствах направился он в свой угол, в мазанку Плешковой…

В тот же вечер из НКГБ позвонили капитану Фёдорову:

— Побывал бородатый мужик по паролю! Угольщик прибежал со страхом за свою жизнь. Установлено наблюдение за домом и работой содержателя явочной квартиры врага.

Фёдоров, в свою очередь, послал шифровку майору Васину.

Пересиливая страх, суетясь, Кузовчиков вновь явился к железнодорожному вокзалу в условленное время. Примостившись у билетной кассы, он прикрывал лицо воротником зимнего полупальто. Замирал от каждого пристального взгляда. После рабочего дня (а работали и в воскресенье) люди разъезжались на пригородных поездах в Заудинск, Тальцы, Онохой, Дивизионную, Ганзурино. В нервной тряске, обмирая от всякого приближения подозрительного человека, Иван Спиридонович дотерпел кое-как до девятнадцати. Прихватил ещё минут пять на непредвиденное опоздание. Ему представлялось, неизвестный ему агент, явившись к «Меченому», схвачен НКГБ. Его било, как в морозном ознобе, от такого предположения. Он поспешно затёрся в толпу пассажиров, рывком поднялся в облепленный вагон «вертушки». До его слуха донеслись слова из станционного громкоговорителя: «Войска Первого Прибалтийского фронта вышли на побережье Балтийского моря и отсекли немецкую группу армий «Север» от Восточной Пруссии… Войска Третьего Украинского фронта форсировали реку Морава».

И в вагоне, и пробираясь от стеклозавода по лесной тропе к Шишковке, Иван Спиридонович с удивлением думал: «Как легко попасть в объятья страха!». Трусости за собой он не замечал. А вот дрожь во всём теле унять не может. Пугал его и возможный провал не известного ему агента. Всю вину Ягупкин свалит на него, Кузовчикова. Расправа последует…

В один из свободных воскресных дней Ивана Спиридоновича потянуло в Сотниково. Из посёлка Шишковка, где он поселился у глуховатой бабки, спустился к новому мосту, пересек Селенгу. На выгоне перед деревней разговорился с подростком, пасшим коров. Скотина разбрелась в пойме реки Иволги, выбирая полянки с пожухлой травой. «Не знаешь, куда подевались Кузовчиковы?» Паренёк насупил бровишки: «Тетка Агриппина, чё ль?» — «Она самая. Дом пошто забит?» — «Дак она вышла замуж и переехала за Селенгу, кажись, в Распадковую». — «Давно, однако?» — «До войны, считай. Ейный мужик плотничал у военных» — «Эх, незадача! Повидать бы надо» — «Чего проще, от вокзала третий дом над речкой. Спроси Заиграеву — всяк укажет. Петьча ейный набегает в Сотниково, чё передать?» — «Сам наведаюсь!»

И теперь, после нечаянной встречи с Агриппиной у прачечной, Кузовчиков с жгучим нетерпением ждал темноты. Он давно желал такой минуты. И боялся. И надеялся. И страдал в неведении. Затаился в тальнике на берегу Селенги. Погас свет у соседей. Темнели окна Заиграевых. Стихли поселковые собаки. Иван Спиридонович перекинул своё большое тело через жердяной заплот. От хруста прясел похолодел. Прислушался. Вдруг собака во дворе! Прижимаясь спиной к бревенчатой стене, приблизился к окну. Задохнулся от волнения. Укрепившись в силах, легонько стукнул по стеклу. В сенях послышались мягкие шаги.

— Кто там? — Голос Агриппины настороженный.

— Груня… Я это… Ваня…

Она приоткрыла двери. Прислонилась к косяку. Шубейка накинута на плечи. Волос под шерстяным платком. Пахнуло домашним теплом.

— Груша… Грунюшка… — У него першило в горле.

— Мам… А, мам, кто пришёл? — ломкий голос подростка из глубины избы.

— Соседка. Спи, Петьча! — Агриппина Петровна прикрыла двери, оттёрла плечом Ивана Спиридоновича во двор.

— Откель ты, Ваня?

— Домой вот… а там окна заколочены… Бурьян во дворе…

— Каин ты, Ваньча! Каин! Камнем висел на моей шее целых восемь лет. Ни весточки. Ни похоронки. Век вековать соломенной вдовой, чё ли? Встренула пришлого хорошего человека, расписались. Так и его война сожрала! Как считаешь, так и суди, Ваня. В дом не смею. Петьче знать незачем. Прости, за ради Бога!

— Ладно, Груша… Ладно! Живы, и ладно. — Голос Ивана Спиридоновича прерывался. Ему желалось рвануть к себе Агриппину, прижаться и расплакаться.

— Если ничего, Ваньча — покайся. Стираю бельё командиру. Он вроде ничего. Поговорю, если хочешь. Ну, сошлют на фронт…

— Похорошела ты, Грунюшка…

— Где ты обретаешься?

— Саднит в душе. Хоть петлю на шею! — Иван Спиридонович отступил к заплоту — в избе послышались быстрые шаги. Переметнулся через жердины без остережения. Загавкала собака, встревоженная чужими звуками. Он сбежал по крутому откосу к речке. От воды несло сыростью. У Заиграевых засветилось окно…

Светились окна и в посёлке стеклозавода. За Селенгой — огоньки Вахмистрова и районного центра Иволги. Дела этих домов, этих улиц, тех заречных сёл сами по себе, а он, Кузовчиков, сам по себе, отторгнутый этим миром, как с другой планеты. Даже своей фамилией не смей пользоваться! Это оглушило его своей очевидностью, оглоушило безжалостностью. Для Груши он — чужой. И парнишке её. И для новых знакомых по гарнизону. На сущей земле он никому не нужен: ни здесь, ни в Харбине. Такое открытие, как гром в чистом небе. Но оно вызревало давно в его неприкаянном сердце.

Иван Спиридонович сидел на берегу реки. Его охватило безразличие. Ему представлялось, как «Меченый» докладывает о его приходе, обрисовывает его приметы. На ноги поставлены сыскные люди, усилен контроль на улицах, вокзалах, дорогах. Он теперь похож на зайца, поднятого с лежки охотниками. «К одному концу!» — Кузовчиков направился в военный городок…

* * *

Генерал Чугунов смотрел в запотевшее окно — морось осенняя затянула полнеба. Клочковатые блёклые тучи опустились до маковок сопок, блудили в вершинных соснах. Со второго этажа, где размещалось «хозяйство» генерала, было видно, как часовой торил тропу у входа — пять шагов туда и столько же обратно. Вода прыскала из-под его солдатских ботинок. «Трудно ли сообразить грибок?!» — осудил он коменданта штабного помещения.

Тарас Григорьевич засиживался на службе: дома было невыносимо смотреть на старенькую мать, истерзанную неисправимой скорбью. Не глаза, а свежие раны. Один был внук. Послушный. Уважительный. В армии — капитан. Три ордена на груди. И сразу — пустота. И невестка на войне. «Терпи, сынок!» — провожала она его в штаб. Дескать, горе всех коснулось, у всех печали сверх меры. А сама едва держится на ногах…

Чугунов, расхаживая по кабинету, силился припомнить что-то важное, но оно не давалось. Он снова и снова пересыпал в памяти истекшие часы, возвращался в мыслях к прочитанным бумагам, к состоявшимся разговорам. «Что-то» не открывалось! И он вновь воззрился на площадку у входа. Часовой, как заведённый, шагал под мелким дождём. Некогда и Тарас Григорьевич был таким же караульным в Троицкосавской крепости, под Кяхтинской слободой. Генерал словно ощутил на своих плечах тяжёлое сукно набухшей от влаги шинели, промокшую шапку на голове, сырые портянки в ботинках. Он зябко поёжился, вспоминая себя на посту в ненастье. Тогда они, красные конники, квартировали в крепости, оберегали границу от белых на стыке с Монголией…

— Стоп! — Тарас Григорьевич по-молодому энергично прошёл к столу. Нацепив на переносье очки в тонкой оправе, принялся перечитывать обзорную справку командования пограничного округа.

— Вот оно! — Чугунов отметил абзац, где упомянуты табуны на границе. Между прочим, как о второстепенном наблюдении записано. В ежедневных сводках даже не отражено. Нашествие косяков диких монголок началось в самом конце сентября и продолжалось в первой декаде октября. И только на одном участке: стык кордонов Китая, Монголии и Союза ССР.

С чего бы лошадям мчатся к границе, пересекать запретную полосу? Волки в такую пору сыты. Потомство выпестовано. Течка не к сроку…

Генерал погрузился в думы о неизвестных, самом неприятном эпизоде за последние полгода службы. Выстроил события последовательно, как солдат в колонну. И вновь затушёвывалось что-то существенное. Тарас Григорьевич до боли в голове пересеивал отрывочные данные по прорыву вражеских агентов…

…Майор Васин колдовал над папкой с грифом «Совершенно секретно». На одном из документов мелким почерком генерала Чугунова написано: «Операция «Тайга». Каждое дело, с которым сталкивается военная контрразведка «Смерш», получает условное наименование. Если сам шеф лично установил кодовое обозначение, то дело имеет особое значение.

В папке под строгой «крышей» секретности были записи бесед с офицерами, занятыми на объекте, с местными жителями. Васин изучил материалы, присланные по запросу Чугунова из центральной картотеки Главного Управления военной контрразведки «Смерш» на лиц, которые по своим жизненным данным в чём-то могли привлечь внимание закордонных лазутчиков, Климент Захарович не раз обращался к оперативным бумагам, находившимся в папке. Справки. Записки. Заключения экспертов. Рапорты Фёдорова и Голощёкова. Фотографии. Показания очевидцев…

По мере пристального изучения документов, сопоставления фактов и наблюдений майор Васин пришёл к выводу, что засылка разведчиков из Китая означает: первое — в районе Распадковой противник не имеет агента, второе — задание одноразовое. Если в Забайкалье затаился постоянный резидент, то в Харбине не рискуют нагружать его. Поведение людей, замеченных в районе Распадковой и оставивших следы своего пребывания, со всей очевидностью свидетельствует о неопытности посланцев «оттуда»…

Вызов к Чугунову нарушил ход раздумий майора. Покашливая, Васин переступил порог кабинета.

— Садитесь, Климент Захарович! — Генерал высказал свои соображения по поводу сводки пограничников.

— Считаете, новая переброска? — спросил Васин.

Чугунов пожал плечами. Пролистал бумаги.

— Не нравятся мне сии набеги дикарей! Кстати, табуны были из монголок. Негоже писать с иронией о них, как сделано сие в обзорной бумаге. Лошади монгольской породы незаменимы в сибирских условиях. На таких мы всю Гражданскую войну провоевали. Табуны, хм-м-м… Волки оголодали, что ль?

— Волки всегда голодны, товарищ генерал. — Васин знал о пристрастии Чугунова, как бывшего кавалериста, к лошадям и ожидал длительных рассуждений касательно этих животных.

— Считаете, набеги случайные?

— Не исключаю, товарищ генерал. Поиск травы, преследование…

— Так-то оно так, да з хаты як? — Тарас Григорьевич подвинул к майору сводную справку пограничников. — Обратите внимание — залповый прорыв! И на одном отрезке границы. Что, тут самая свежая трава? Почему баргуты сгоняют табуны именно сюда? Где здесь логика, товарищ майор?

— Догадки. Нужно добывать факты, товарищ генерал.

— Это — за вами!.. Во времена Блюхера, когда японцы цеплялись за советский Дальний Восток, смутно помню, то ли под Шмаковкой… Нет, точно, под посёлком Кронштадтка! В апреле 1920 года. Там мы растрепали белую сволочь. Вмешались японцы, спасая своих подопечных. Я в секрете находился. Заметил косяк одичавших монголок. Бешеным галопом неслись на наши позиции по опушке леса. Намётом шёл каурый жеребчик. Что-то висело сбоку. По нашим сигналам эскадронцы обложили незваных гостей. На жеребце в сетке — разведчик белых! Нет ли аналогии, Климент Захарович?

— Пограничники прозевали?

— Вот-вот, тактично посоветуйте вернуться к эпизоду лошадиного нашествия…

— Время упущено да и снега теперь там…

— Снега испортили картину, само собой. — Чугунов нервно барабанил пальцами по столу. Но пытался сдержать себя: как расслабились на границе! — Остался лес. Есть люди. Есть опавшая хвоя и лист, привявшая трава. Да что учить следопытов-розыскников! За сколько дней можно добраться от границы до Распадковой?

— Если воспользоваться поездом, дней пять.

— То-то ж, Климент Захарович! Менее недели… Анализируем, логику пристёгиваем, а шпион — в деле! А вы сГолощёковым освободили себя, чтобы слать запросы в поисках внутренних врагов. Планомерное, многолетнее установление личности каждого! Не потому ли противник опережает нас?..

— Товарищ генерал! — Васин стал по стойке «смирно». — Уважая вас, должен предостеречь. Вы не первый раз бросаете тень на суть занятий органов безопасности. Как понимать вас мне, кадровому сотруднику НКГБ?..

— Чугунову шьёте дело? — Генерал сдёрнул с переносицы свои очки. — Сегодня же отошлёте «телегу» на имя наркома?

— Обижаете, товарищ генерал!

— Тебя отметили, Климент Захарович, меня тиранили на всяких уровнях — уточняли личности!

— Я подчинён требованиям центрального аппарата государственной безопасности!

— Грош цена нашим проверкам, ежли душа — потёмки! Никак не установишь её. Она молча отвергает всех и вся. Позволю себе напомнить вам о Люшкове.

— Слишком расширительно толкование моих слов, Тарас Григорьевич! Я оцениваю конкретную ситуацию.

— Что же это с нами творится, Климент Захарович? Вы, кого я знаю много лет, смеете подозревать меня в подрыве органов?..

— Вы неосторожны в речах!

— Ладно, Климент Захарович! Погорячились оба. Прошу вас, оставьте всё иное и всю энергию — Распадковой. Фёдоров следит за таёжным тайничком?

— Тайник мы оставили за охотником.

— Не понял! — Тарас Григорьевич насторожил глаза. — Доложите подробнее, товарищ майор!

— Продолжительное время наблюдение ничего не принесло. Мы отозвали лейтенанта Сидорина.

— Мотивируйте сие решение!

— Охотник Дондок не спускает глаз с горушки…

— Та-ак, самодеятельность…

— Охотник ничуть не хуже лейтенанта приглядит за тайником, не сомневаюсь! — стоял на своём Васин.

— Если провороним, спрошу с вас! — Генерал упёр кулаки в стол, сжав губы. — Ох, неспроста эти дикие лошадки!

Генерал вызвал по внутренней связи полковника из штаба пограничного округа, высказал недовольство по поводу табунов. Пританцовывая пальцами по столешнице, опустил трубку на аппарат.

— Хватились, голубчики! На границе нашли три бесхозных лошади. Понятно, товарищ майор? Бесхозных!.. Прикажите вернуть лейтенанта Сидорина в тайгу! Второе. Пусть Фёдоров возьмёт на заметку всех, кто поселился в Распадковой и окрестностях после, скажем, пятого октября.

— Разрешите исполнять? — поднялся Васин. Он покинул кабинет с нехорошим осадком на сердце.

К Распадковой был не один день пути и Аркатов расчётливо тратил силы. В опасной полосе кордона ему пришлось задержаться — инструкция Тачибана. Перепрятал груз: не навёл бы Скопцев красных оперативников! В тайге, развернув антенну, передал в Харбин: «Прорвались!».

Разыгрался буран — следы замело начисто! Пришлось по-быстрому стебать-хлебать, чтобы уместись от границы и поспеть к сроку на место обусловленной встречи со Скопцевым.

Аркатов уяснил ещё в Харбине потайную мысль японского капитана: нужно умело «отдать» красным Скопцева! Урядник догадывался, что Ягупкин не осведомлён о замысле Тачибана. Японцы придумали уловку для отвлечения противника от основной акции на базе. Перед самой заброской Тачибана в Хайларе поручил ему удостовериться, как «возьмут» «Рыжика» и как сотрудники «Смерша» поступят со спрятанной в тайнике рацией. Тачибана приказал «Арату» запомнить по карте место хранения радио.

По лесным чащобам шёл он без отдыха по двадцать часов в сутки. Уклонялся от наторенных дорог. По-волчьи выбирал глухомань. В тайге наткнулся на двух охотников-бурят. Попили чаю. Он выпросил вяленого мяса. Шатун, мол, разорил его зимовье!..

Скопцев первым явился в Распадковую. Нашёл прибежище на Лысой горе, в частной хибарке старой рассыльной паровозного депо. Представился отчисленным из армии по ранению. На стройку прислал, мол, военкомат. С пропиской уладится, как только зачислят в штат строителей. Щедро отвалил хозяйке тридцаток.

Платон Артамонович шёл по узкой улочке посёлка. Вон лавка купца Матафонова. Отец недолюбливал чалдонистого соперника — завсегда сбивал цены на табак!.. Странная жизнь текла мимо Скопцева: тут не кричали рикши, как в Харбине, не зазывали в лавочки купцы, не орали пьяные казаки, не было полураздетых женщин, заманивающих прохожих на «свидание». Поленницы дров у заплотов. Снежком припорошены крыши. Дымки ввинчиваются в высокое небо. И таким неизбывным веяло ото всего окружающего, что спазм давил горло. Хотелось криком кричать: «Примите меня, люди!».

Он направлялся на Лысую гору, на место обусловленной встречи с Аркатовым — «Аратом». Второй раз шёл. В первый назначенный срок урядник не показался. Без его ведома Платон Артамонович не имел права идти к тайнику…

Встретились в заброшенном сарае, облюбованном Скопцевым ещё в первый заход. Вязанки валежника для отвода глаз. На случай постороннего интереса.

— Пошто опоздал?

Аркатов развязал вещевой мешок.

— Попал в проверку! Давай пожрём. Живот подвело.

Изот Дорофеевич ел с жадностью. Тужилась кожа на обветренных щеках. Маленькие глазки маслились в удовольствии.

— В рот не оскверняет. — Аркатов смачно пережевывал мясо оленя, добытое у бродячих белковщиков. — Оскверняет изо рта. Так сказано в святом писании. Как ты, «Рыжик», по такому делу? Не скурвился пока?

— Иди-к ты, урядник! — Скопцев жевал краюшку хлеба, хрустел солёным огурцом. — Жизнь, она, курва, всякая бывает!

— У тебя не ладонь, а лопата. Ишь, гребёшь в рот, как волк!

Скопцев засопел, примеряясь, куда способнее звездануть урядника. Аркатов смахнул снедь в мешок.

— Расселись, как у тёщи на блинах! Ты крышу имеешь?

— Имею. Могу и тебя пристроить. Только с пропиской.

— Негодность предлагаешь, «Рыжик». Ты когда в тайгу?

— Как сказали…

— Не тяни. Заметил, ты опять хромаешь. Почему не послушался сотника?

— Не учи! Без сопливых обойдусь, урядник!

— Не просопливься, казак!

Нагруженные вязанками, они покинули сараюшку.

— А ты успел что? — спросил Скопцев.

— Лопух один попался. Шофёр со стройки.

Со стороны глянуть, натрудились мужики, надышались смолистого воздуха в бору. Плетутся домой с дровами.

— Разбегаемся! — Урядник кривоного свернул в сторону ПВЗ — паровозо-вагонного завода. — И на погосте бывают гости!

К восемнадцати часам Скопцев прибыл на перрон. Обошёл здание вокзала, заглянул в кассовый зал — нет Кузовчикова. Подозрение вползло змеёй в душу. Мысленно стал прокладывать маршрут отхода к границе. У него была надежда: Бато укроет и обогреет! Но груз — в тайнике. Его нужно передать Аркатову. Туда путь неизбежен. «Арат» стукнет по радио в Харбин — прощай, миллион иен!

* * *

Петька Заиграев ни свет ни заря явился к Фёдорову.

— Ночью кто-то побывал у нас!

— Ну и что? — Семён Макарович чистил бархоткой пуговицы на шинели.

— Мамка почему плачет? Голос был мужской, а говорит, соседка приходила. Почему? И следы у заплота. И на берегу Селенги…

— Ну-у, следопыт-самоучка! — Фёдоров повесил шинель на крюк у порога. — Ладно, Петруша, разберёмся…

— Опять не верите?..

— Сгинь, злодей! — Фёдоров насупил брови, а глаза смеялись.

Вдвоём вышли за ворота. Солнце краешком диска показалось над Лысой горой. Дым над трубой «стеколки» казался разлохмаченной куделью, простёршейся вдоль реки.

Только приехал Фёдоров в свою землянку, звонок от Голощёкова:

— Жду вас, капитан! Нечто потрясающее!

— А без загадок можно?

— На месте увидите!

В уютном кабинетике сидел Яков Тимофеевич и курил трубку.

Дым ароматным облаком нависал над столом. Роговые очки капитан снял и подслеповато пощуривался. Обласкал Фёдорова лучезарной улыбкой.

— Поздравьте меня, Семён Макарович! — Голощёков похлопал ладошкой по стопке исписанных бумажек. — Знакомься, разрешаю!

То было признание Ивана Спиридоновича Кузовчикова-Петрова. Фёдоров дважды перечитал показания. Что-то не глянулось ему в постановке вопросов, носили они обвинительный уклон с упором на прошлое казака.

— Я позвал вас, капитан, почему? Как считаете? — Не дожидаясь ответа, объявил: — Агент нацелен на стройку!

— Так уж и нацелен? Так вот просто? — Фёдоров был озадачен: в протоколе допроса он не заметил ничего похожего.

Голощёков с видом триумфатора открыл дверцы шкафа и указал на груду одежды и объемистый мешок.

— Между прочим, там — вещдоки! И ещё кто-то должен прибыть сюда и получить от него груз…

Капитан закрыл шкаф, поправил роговые очки на переносице и вернулся за стол. Раскрыл толстый фолиант с убористым текстом.

— Так! Ага, Иван Спиридонович Кузовчиков, — проговорил Голощёков с победной ноткой. — Дальше. Дальше… Ага, Платон Артамонович Скопцев… Берём только местных по рождению. Вычленим таковых… Так, второй ходок, может быть, и Скопцев…

— В Читу доложили? — спросил Фёдоров.

— Хочу ещё раз опросить бородача! — Голощёков явно упивался случившимся и своей в этом ролью.

Иван Спиридонович вошёл без стеснения. Окинул взглядом офицеров. В уме сравнивал их с теми, которых знал по войне, по Харбину. Что-то было такое в манере держаться, в произношении слов, чего не мог осознать казак. Одно уловил он: от них не последуют зуботычины!

— Писать можете? — Фёдоров с откровенным интересом смотрел на Кузовчикова.

— Обучены.

Семён Макарович мог ручаться, что среди работников квартирно-эксплуатационной части гарнизона встречал бородача. Тогда и мысли не мелькнуло: вражеский разведчик! Теперь Фёдоров, наблюдая с какой петушиной надутостью Голощёков ведёт себя, внутренне посмеивался: «Проворонил лазутчика, Яков Тимофеевич, милый!».

— Кто бы мог вас встретить, Иван Спиридонович, не предполагаете? — спросил Фёдоров. — Сотник Ягупкин сказал, что на обусловленное место придёт ваш знакомый, не так ли?

— Так сказал… Именно, знакомый. — Кузовчиков поворошил свою лопатистую бороду. — Ежли Скопцев… Навроде был в Харбине. Или урядник…

Вмешался Голощёков, церемонно наклоняя голову в сторону Фёдорова:

— Не возражаете, товарищ капитан, если задержанный изложит сказанное на бумаге?

— Попить бы, товарищи…

— У нас вы должны обращаться — «гражданин», — Голощёков смёл с лица своего приветливость. Стакан с водой унёс в соседнюю комнату. — Здесь напишете дополнение к прежним своим показаниям.

Казак поклонился Фёдорову и исполнил приказ Голощёкова.

— Каков улов? А, Фёдоров? — Яков Тимофеевич подмигнул, набивая трубку табаком «Золотое руно».

— Деталька одна, мелочишка, можно сказать. — Фёдоров тёр свой высокий лоб. — Вот память… Рыбы мало потребляю, фосфора не хватает…

— Чего ж, Сеня, не ешь? Для офицеров в магазине имеется.

— Для фосфора, Яшка, свежая рыбка требуется! Ага, вспомнил.

— Стройка тут при чём? Кузовчиков-то плотничал в КЭЧе. А там чья епархия? Не запамятовал, капитан?

— Не было стройки, не было и шпионов! — Голощёков прижмурил светлые глаза. — Считаешь, на гарнизон нацелен?

— Не волнуйся, Яшка! Настойка валерьянового корня помогает.

— Тебе хахиньки! А тот, другой… — Голощёков начал осознавать свой просчёт: обыск в усадьбе Плешчихи! Проводил он его рано утром. Понятыми были Муська-продавщица и её ночной сторож, одноглазый инвалид войны. Изъяли солдатскую шинель, картуз манерку. В холщовом мешке два тугих пакета и бинокль. Под перекладиной недостроенной веранды Голощёков нашарил наган в тряпице. Семь патронов были в гнёздах.

— Во-о, арап! Ну-у, тихоня! — причитала Анисья Трифоновна, суетясь и досматривая за военными, не унесли б чего ненароком, как понял её Голощёков.

— Во-о, язви его, борода! — кричала Плешкова на всю ограду, чем привлекла внимание соседей и прохожих. — Обстыдил на всю Шишковку! Ровно шалаву каку последню. Осрамил, варнак!

Во дворе, при понятых, вскрыли пакеты. В одном — сухие батареи к рации. Во втором — два серых шарика и досочки на манер тёрки для спичек. Завёрнуто в пергамент по отдельности.

Голощёков не посмел открыть Фёдорову свой промах. Ведь второй агент мог знать, где обосновался Кузовчиков. Шум, поднятый Анисьей Трифоновной, вполне допустимо, достиг затаившегося поблизости лазутчика…

Наблюдая, как изменялось настроение Голощёкова, Фёдоров сочувственно сказал:

— Определённо, валерианка тебе не помешает!

— Сам ты психопат! — огрызнулся Голощёков, направляясь в комнату, где Кузовчиков писал свои показания.

Васин прилетел военным самолётом в тот же день, к вечеру Фёдоров и Голощёков встретили его на посадочной площадке. На «эмке» начальника гарнизона поехали в Дивизионную. По дороге обменялись первой информацией о разоружившемся агенте.

— А вы не допускаете мысли, что Кузовчиков-Петров играет в прятки? — спросил Васин. — Может, так было задумано в Харбине?

— Я верю, — без раздумья ответил Фёдоров.

— Не исключаю прикрытие других фигурантов, — более сдержанно отозвался Голощёков.

В комнате оперпоста наметили план подробного допроса Кузовчикова. Васин осмотрел вещи, изъятые в доме Плешковой при обыске.

— Поторопились, товарищ Голощёков! — заметил он, откладывая в сторону пакет с серыми шариками и досочками. — Срочно в технический отдел местного НКГБ. Попросите, капитан, чтобы результат выдали к утру. И обыск делали без Кузовчикова! Это никуда не годится! Сами понимаете!

Голощёков пристыженно отводил глаза от Васина. Сложил в полевую сумку находку.

— Попросите коллег установить наблюдение за домом Плешковой! — распорядился Васин. — Могут заглянуть. Могут! Сухие батареи, как магнит, тянут. Без питания рация — пустой груз.

— Кстати, товарищ майор, не вредно было бы усилить контроль за складами и мастерскими, где хранятся или применяются БАС-65 или БАС-80, — дополнил Фёдоров.

— Дельная мысль! Подскажите при разговоре, товарищ Голощёков. У нас, мол, своих сил мало…

Голощёков, отослав связного в город с сумкой, вернулся в кабинетик.

Васин молча изучал первые показания казака. Бегло прочитал предысторию Кузовчикова. Его занимали мысли о последнем задании.

— Как он пришёл к вам? — Климент Захарович массировал пальцами шрам на лбу. В напряжении он саднил, мешая думать.

— Солдат вызвал меня на рассвете. Он сидел на пороге оперпункта.

— Его могли видеть посторонние?

— Безлюдно было…

Обсудили варианты открывшейся возможности поработать с агентом. Если выпустить Кузовчикова на волю и ждать встречи с другим лазутчиком на вокзале? Сумеет ли он сыграть роль? Готов ли он к такому повороту судьбы?

— За ним что числится по розыскнику? — уточнил Фёдоров.

Голощёков торопливо листал реестр разыскиваемых преступников.

— Та-ак… Вот, голубок! — обрадовался Яков Тимофеевич, отсекая ладонью полкниги. — На учёте как участник карательных акций в годы семёновщины. Рядовой казак. Служил при штабе карательного батальона…

— А что закон сулит ему? Если дойдёт до трибунала…

— Не бери в голову, капитан! — Голощёков снисходительно поглядывал на Фёдорова. — В военное время ему как шпиону, с учётом прошлого, по меньшей ВМН обеспечена!

Фёдоров поспешно прикрыл наглухо дверь соседней комнаты, где находился Кузовчиков. Васин досадливо проследил за капитаном: «Разлялякались, контрразведчики!».

— Кузовчиков разоружился добровольно. Скидка полагается! В штрафной батальон — и дело с концом! Пусть покажет себя в бою…

— Товарищ Фёдоров, не нам решать! — остановил Васин подчинённого. — Подумайте лучше, как в наших целях использовать разведчика неприятеля? Из первичных его показаний могу заключить: он уже перегорел. Он отдался судьбе. Он готов на всё. Он не актёр и в наши игры вряд ли сыграет с пользой…

— Не вернуть ли его в Харбин? — Фёдорову не хотелось отдавать казака в руки трибунала. — Пусть побудет у нас, соберётся с мыслями, войдёт в нашу легенду. Попытка — не пытка!

— Прозондируем. — Васин согласился без особой надежды.

Позвали Кузовчикова. Вошёл он без прежней уверенности. Фёдорову казалась поразительной перемена: сжался казак, вроде, постарел лет на двадцать. Отрешённо сел на табуретку.

— Иван Спиридонович, не хотите ли вернуться? — спросил Васин.

— Куда? В Харбин?

— Мы попробуем помочь вам…

Иван Спиридонович вспомнил свой закуток в казарме для обнищавших эмигрантов-военных, топчан, покрытый казенным одеялом и матрац, набитый рисовой соломой. Фанза-развалюха старухи. Как стыдно было торговать примусными иголками. Как неделями голодал, дожидаясь грошей на пропитание из фонда атамана Семёнова.

— Господа… товарищи-граждане. Не нужно! Пошлите куда угодно… Нет моей мочи жить на чужбине! Принял горя — им-м!

— Думать надо было, когда истязал людей! — обрезал Голощёков. — Рассоплился тут!

Кузовчиков съёжился, потупился, словно уменьшился в плечах. Обречённо теребил свою бороду.

— Молодой. Глупый… Не воротишь, что ушло…

— Как вы должны были связываться с Ягупкиным? — спросил Васин, листая показания Кузовчикова.

— А никак! Вернулся б и доложил.

— Когда вернулся?

— Тот, другой, сказал бы. Я должен был тихо работать… Эх, пропала моя жизнь так и так…

Перед офицерами сидел сломленный судьбой человек. Фёдоров с жалостью смотрел на него. Послать его на фронт — лучший выход. Вреда он пока не причинил. Дать человеку шанс оправдаться. Капитану не нравилось, что Голощёков готов был в два счёта списать человека. Он подумал и об Агриппине Петровне: как на ней отразится явка Кузовчикова с повинной? Голощёков пришьёт ей связь с иностранным шпионом, опишет как соучастницу. Вон с каким весёлым блеском в глазах под очками он строчит протокол допроса. В каждом движении сквозит торжество: словил вражеского разведчика! А то, что этот разведчик по липовому паспорту был принят в штат КЭЧа, поднадзорной уполномоченному отдела «Смерш», очкарик уже, конечно, не вспоминает…

До окончательного определения судьбы Кузовчикова решено было отконвоировать в тюрьму. Так приказал генерал Чугунов.

Нарядили двух солдат, призванных недавно из запаса. Кузовчиков шагал с поднятой головой. Шапка-ушанка вздета на маковку. Седоватые волосы пошевеливал ветер из долины. Казак во все глаза смотрел на улицы, на избы, на встречных людей, будто бы прощаясь навек.

— За что тебя, мужик? — поинтересовался красноармеец в куцей шинели, в обмотках и больших ботинках. Другой конвоир, круглолицый, губастый, смолил самокрутку.

— В распыл его определили! Шпиён японский! — Губастый подтолкнул сзади прикладом Кузовчикова. — Шевелись, зараза!

— Не похож на шпиона!

Кузовчиков ускорил шаги. Он не придал значения словам солдат. О том, что придётся ответить за содеянное, он не сомневался. И вдруг пронзило ум: «Распыл!». Безо всякого-якого, так вот — к стенке?.. Ещё с Гражданской войны Иван Спиридонович твёрдо знал: самым достоверным бывает «солдатский телеграф». Этот губастый не сам выдумал «распыл». Кто-то уже приговорил казака! И нежданно всколыхнулось в душе: нет!.. Он не увидит это небо, эту подмёрзшую землю, эту взрябленную ветром реку, эти синеющие горы за железной дорогой, этот песок не потопчет… «Нет! Нет! Нет!» — закричала каждая клеточка его могучего тела. Хлопок выстрела — и как будто бы и не было его на этом свете!..

Приблизились к тюрьме за высокой стеной. Он пошёл влево. Какая-то сила толкала его в спину. Конвоиры удивлённо переглянулись. Кузовчиков, обогнув угол стены, сорвался к обрыву. Без промедления сиганул вниз, закувыркался, как тяжёлый мешок. Позади клацали затворы.

По реке плыла шуга. Его обожгло холодом. Течение повлекло его к мосту. Одежда тянула в глубину. Сапоги были с тугими голенищами — крепко держались. Шапку сронил под откосом. Густые волосы, борода обледенели. Охранник на мосту не заметил Ивана Спиридоновича среди льдинок, комков снега. Справа уплыл завод «Механлит». Надвинулся кагат дров западнее «стеколки». Кузовчиков выгребал на быстрину. Струёй его вышвырнуло на шиверу. Ноги почувствовали опору. На четвереньках выполз на песчаную отмель. Между ракитником по кочкарникам поскакал вглубь острова. С детства помнил: осерёдыш тянется на две версты и служит местом заготовки сена. Он боялся столкнуться с односельчанином…

Какие-то деревца. Какая-то дорожка в лужицах. Копешка сена с хлыстами наверху. Всё это не задерживало взгляд беглеца. Опамятовался, наткнувшись на ограждение из жердин. Чернела избушка бакенщика…

Тишина!

Мокрый ватник оттягивал плечи, вода с него капала наземь. Руки покраснели. Пальцы не чувствовали ничего. Покалывало под ложечкой. Он припустил к домику. С силой рванул дверь — не заперто! Обметнул взглядом комнату. У порога — ватные брюки и куцый пиджак. Суконная фуражка с «крабом» — флотская! У печки дыбился брезентовый плащ с оторванным карманом. Смятые бахилы с ремешками…

Сапоги — долой! Ватник и мокрые брюки — вон! Вместо портянок — полотенце и широкие занавески с окна.

Спустя минуты из домика бакенщика выбежал по-новому обряженный Кузовчиков. За плечами — мешок. Картошка, полбуханки черствого хлеба. Соль в тряпице. Коробок спичек и столовый нож на деревянной ручке. На голове красовалась фуражка речника.

Тропой пересёк остров, направляясь к протоке. Молил Бога о какой-никакой посудине. Он понимал, что его ищут. Подняты на ноги караульные службы. Пристянуты солдаты гарнизона. Оповещены контрольные посты на дорогах и переправах. Во все глаза смотрят на вокзалах и в поездах…

У причальных кольев обнаружил полузатопленную плоскодонку. К черёмуховому кусту прислонено весло-кормовик. Вытащить на сушу лодку, отлить воду из неё для беглеца не в тягость. Протока, отделявшая остров от материка, забита шугой. Плоскодонка с трудом ползла под напором Кузовчикова. Он с силой разметал куски льда, скопления смёрзшегося снега. Поминутно оглядывался, прислушивался. Опасался он и берега: ну-к, хозяин навстречу!

Лодка ткнулась в мель. Кабаргой загнанной прыгнул Кузовчиков в траву. Брызги — фонтаном! Слева темнели окраинные избы Сотникова. У подошвы сопки — дорога. И дальше — зелень тайги! Спешным шагом — вперёд! На его удачу, до леса никто не встретился. Он побежал с новой силой, огибая плешины снежной корки. Обросшим деревцами буераком достиг седловины, перевалил на сторону таёжной речки Малая Пьяная. Минутку передохнув, побрёл замёрзшим ручьем саженей триста. Скосом горы удалился от воды в сосновый бор, одолевая заломы сваленных сухостоин.

На вершине у большого камня оглядел долину Селенги. Город дымил. Труба «Механлита» исходила чёрной копотью. На путях Дивизионной ползала «маневрушка» с вагонами. Над стекольным заводом клубился седой пар. Острым глазом выделил третий дом от вокзала: «Прощай, Груша!».

Иван Спиридонович опустился на валун. Плечи задёргались в рыдании. Он сполз с валуна в пожухлую, прихваченную первыми утренниками траву. В нос ударило свежей прелостью, будто бы только подсохшим сеном. Он гладил перед собой землю заклёклыми руками. Такое сено он помнил по утренним зорям. Ему почудилось, что слышно мягкое живканье литовки…

Толчок в сердце: ищут! Его ищут как беглеца… В спешке он сильно перетянул бахилы ремешками. А ему примерещилось, что сапоги крепко обхватили икры, тянут ко дну. Льдины тёрлись, крошились. В мешанине снега, льда, обломков брёвен, коры, хвороста он приметил сучковатую лесину. Она-то и вынесла его на быстрину. Не землю и траву сырую гладят руки — ослизлый ствол той замшелой сосны. Иван Спиридонович по-звериному озирнулся, прячась за валуном. Поцарапал смёрзшуюся бороду, отдирая остатки мелких сосулек. По щекам катились слёзы…

— Крж-ж-чи-и! — В вершине соснового дерева железно проскребла кедровка.

Кузовчиков встрепенулся, осознав случившееся: убежал!

Получив из Распадковой донесение Васина о побеге вражеского лазутчика, Чугунов вылетел на место происшествия. Гневу генерала не было предела: никак не удаётся отбить атаки противника!

В гарнизоне он первым делом выслушал объяснение Голощёкова. Тот попытался сгладить остроту ситуации.

— Расследование даёт основание полагать, что Кузовчиков утонул в Селенге.

— И концы в воду, так, что ль? — Чугунов отверг догадки капитана. — Должна быть высокая степень достоверности!

— Шуга, быстрое течение, холодная вода…

— Каждому младшему из размладших в нашей службе известно, что конвоировать арестованных необходимо с максимальной предусмотрительностью! — не принимал доводы Чугунов. — Вы допустили непростительный проступок!

— Комендант прислал нерасторопных новичков…

— Давайте сюда ротозеев!

Виновники вошли, понурив головы. Без ремней. Ботинки без шнурков на босые ноги. Путались в ответах, тараща глаза на генерала.

— Утоп, как есть! — горячечно глядел на Чугунова губастый.

— Мырнул — нет никого! Я стрелил, чтобы привлечь, — оправдывался его напарник, сжимая и разжимая пальцы в кулаке.

— На хлеб и воду разгильдяев! — Чугунов хмурил брови. — Двадцать суток гауптвахты каждому!

Наряды солдат из полка НКВД с собаками прочесали окрестности и усадьбы Ошуркова, Сотникова, Иволги, Дивизионной, Мостового — пусто. Дозорами были перекрыты таёжные тропы, уводящие путника к границам Монголии. Оповещены пограничные заставы.

Генерал склонялся к версии Голощёкова: беглец утонул!

Ознакомившись с материалами, собранными оперативниками по факту разоружения закордонного агента, Чугунов усмотрел в них множество просчётов. Как ему представлялось, вызваны они леностью ума и исполнением служебного долга спустя рукава. Почему не потребовали от Кузовчикова обрисовать сотника Ягупкина? Почему не придали значения упоминанию о каком-то уряднике? Почему поспешили с обыском и не устроили засаду в доме Плешковой? Где гарантия, что второй шпион не наблюдал за Кузовчиковым? Сообщник мог явиться за грузом… Теперь же он не покажется на перроне, как планировали в Харбине. В городе на каждом углу судачат о побеге шпиона возле тюрьмы. А если Кузовчиков прикрывал своей сдачей главные фигуры и отвлекал внимание чекистов от чего-то, более важного?..

За преступную халатность генерал понизил Голощёкова в звании и объявил ему о неполном служебном соответствии.

— При первом же замечании в будущем разжалую в рядовые и направлю в штрафбат! — распалённо кричал Чугунов.

Фёдоров совестился, наверное, больше других: он поверил Кузовчикову! Неужели же Иван Спиридонович заранее готовился околпачить чекистов? Семён Макарович догадывался, что сквозь полуприкрытую дверь казак услышал приговор Голощёкова: высшая мера наказания! Кого ни поставь на место Кузовчикова, сорвётся в бега!..

А тут звонок из милиции: заявление от бакенщика! Злоумышленник унёс вещи, оставив взамен поношенный ватник, сапоги, брюки. Прихватил продукты, спички, нож.

— Поручите старшему лейтенанту Голощёкову заняться осмотром владений бакенщика. Вещи — на экспертизу! — приказал генерал Васину. С надеждой добавил: — Может, уголовники шалили?..

Оперативная группа войск НКВД обследовала остров. Дождь со снегом слизали следы. Чугунов поручил ей ещё раз прочесать урочище речек Пьяных, наиболее вероятный путь Кузовчикова. На хребтике ищейка унюхала было след беглеца, но у ручья Малой Пьяной заскулила, повертелась на берегу и с виноватым видом легла у ног проводника.

Заключение экспертов было однозначным: термитные шарики и досочки к ним предназначены для поджога, гасятся только песком. По запросу Чугунова из Москвы подтвердили: подобный термит используется десантниками, разведывательно-диверсионными группами для скрытого поджога объектов противника.

— Где намеревались агенты устроить пожар? — спрашивал Чугунов своих помощников в Распадковой. — Давайте порассуждаем логически. Ранее противник, зная оставшееся тут хозяйство от царского времени, не предпринимал столь активных атак. Почему?

— Думаю, что было бы нормально учинить диверсию, когда немцы стояли под Москвой. — Васин, считавший себя виновнее других во всех неудачах, сторонился взгляда Чугунова. В памяти держался и нелицеприятный разговор о настроениях генерала.

— А ещё логичнее — нож в спину, когда снимались дивизии на западные фронты, — заметил Фёдоров. — Может, берлинские союзники понуждают японцев? Зажатые с двух сторон, немцы запросили подмогу с востока?..

— Не та ситуация на театре войны. Японцев колотят сегодня уже на их собственной земле. Такого не бывало за всю историю Страны Восходящего Солнца!

— Собака хватает врага мёртвой хваткой! — заключил Фёдоров и помял шею ладонями: не первый час сидели в оперпункте. — Вот возведём деревянные строения — термитик тут как тут!

— Пожалуй… — Чугунов был огорчён до крайности и не скрывал этого.

— Батареи питания не востребованы. Как вариант, агент должен будет взять рацию в тайге и искать источники тока… — предположил Васин. — Учтём при разработке розыска.

— Возможна и такая версия. — Чугунов распрямил плечи, помассировал подбородок. — Если совершил ошибку, лучше всего сразу рассмеяться! — советуют китайцы.

Фёдоров в душе возлагал вину за побег на Голощёкова. И не потому, что Кузовчикова упустили, а потому, что Яков Тимофеевич дал повод такому обороту случая.

— Согласен с китайцами, товарищ генерал! — Фёдоров попытался улыбнуться. Длинный, нескладный, стоял он у окна. Гимнастёрка топорщилась за спиной горбом. — Пусть враги волнуются! Им всё равно труднее, нежели нам. Мы на своей земле. А они — пришей-пристебай Андрюху к колокольне! Мы заняты делом, а они — наёмники!

— Прописи, кажется, есть смысл напоминать. — Чугунов, меривший шагами комнату оперпункта, похлопал капитана по плечу. — И вам — тоже, товарищ Фёдоров. Всепоглощающая конспирация. Сплошная засекреченность. Профилактика и загляд наперёд. Это и аз и буки даже для новичков нашей службы! А тут, други, жизнь с поворотом.

— А Голощёков бухнул: ВМН! Получилась фита и ижица, товарищ генерал! — осмелился заметить Фёдоров.

— Сей Голощёков в самой глубинке моих печёнок застрял!

— Так прогоните его! — Фёдоров смотрел невинными глазами на генерала. — Или держите, чтобы не выше вашей головы?

Васин даже рот раскрыл от такого неприличия со стороны капитана. Чугунов, как в судороге, скосил губы, глаза налились гневом. Слов не выбирал:

— Орясина порядочная вы, капитан! О таких, как в данном разе вы предстаете перед нами, острословы говорят: мышцами силён мужик!

— Виноват! Прошу простить остолопа! — Фёдоров позволил себе, надо полагать, такой выпад потому что чувствовал себя свободнее, чем, скажем, майор Васин. Он один напрямик отвечал за всё, происходящее на его участке, а это иное дело по сравнению с тем, что приходится принимать на себя сотруднику аппарата. Семён Макарович и не догадывался, какой сюрприз приготовила ему судьба… — Хватил лишку, признаюсь, товарищ генерал!

— Оперативно-розыскные материалы для прокурора готовит старший лейтенант Голощёков. — Чугунов поднялся, считая совещание законченным. — Вам, Васин и Фёдоров, — сбережение стройки и тайник в тайге! Поеду к наркому госбезопасности, попрошу оказать вам всемерную помощь.

Старший лейтенант Голощёков в считанные дни словно слинял во всём облике. Ни прежнего лоска, ни благодушия показного, ни наигранного панибратства. Глаза выцветились старым пеплом. Трубка гасла поминутно. У него не хватало терпения разжигать её и он держал её в зубах потухшую.

Вызванные с гауптвахты виновники сперва твердили, как заученное: арестант утоп! Голощёков предъявил им одежду и сапоги, переданные ему из милиции. Солдаты опознали всё.

— Выходит, не утонул шпион. Вы сознательно упустили его?

— Видит Бог, неправда это! — Пожилой солдат замахал руками. Челюсти его задрожали, как после удара. — Не было сговору!

— По закону военного времени полагается расстрел!

Солдат скис окончательно:

— Как же… у меня трое… смилуйтесь! А ты что молчишь, раззява? — накинулся он на губастого напарника. — Слышишь, куда гнётся планида? Речист был с арестантом: «распыл», «к стенке». Сами теперь вот в распыл…

Губастый переминался безмолвно с ноги на ногу. Поскрипывали его расшнурованные ботинки. Рыхлое лицо покрылось серым налётом. В больших глазах заледенел страх.

— Кровью искупите свою вину перед Родиной! — Голощёков закончил протокол и указал солдатам, где поставить подписи.

Конвойный увёл их снова на гауптвахту гарнизона.

Яков Тимофеевич в волнении чиркнул колесиком зажигалки, раскурил трубку и задумался надолго. Ведя опросы, составляя протоколы, он никак не мог отделаться от предположения, что убежавший агент выведал в гарнизоне какие-то секреты и, вернувшись в Харбин, выложит их японской разведке. Тогда последует… Что последует, Голощёков и думать страшился. Он хмуро смотрел на появившегося в кабинетике старшину Малахова. Этот хлюст виновен во сто крат больше, чем солдаты! Именно он ввёл агента в военную среду.

— Вы давно связаны со шпионом Петровым?

— Кто ж мог подумать… — Малахов чесал свою грудь, вороша помятую гимнастёрку. Глаза опущены к полу.

— Пудри мозги своей Муське! Органы «Смерша» располагают данными, что вы пьянствовали вместе с Петровым. Не отрицаете?

— Дак магарыч…

— Так и запишем. Позволяли шпиону бывать в казармах, гостинице офицеров, цейхгаузе?

— Дак работа плотника…

— Помолчи! Нарушил присягу, выдавая военную тайну! Сколько времени собирали шпионские сведения?

— Завертелся, закрутился…

— Раскрутишься в трибунале! — оборвал его Голощёков.

— Не тяни душу, старлей! — ожесточился старшина. — Трибунал так трибунал! Едино — на фронт!

— На фронт, чтобы к немцу податься? К стенке тебя, предателя! — Голощёков терял контроль над собой.

— Охолонь, Голощёков! — вызверился Малахов. — Не корчи из себя орла, если мокрая курица!

— Замолчи, гнида! — Голощёков сунул старшине протокол для подписи. Тот придирчиво прочитал и всё, где указывалось на якобы имевшую место измену присяге, вычеркнул.

— Напраслину не приписывайте!

Малахова увели. Голощёков выпил стакан воды. Покурил. Сложил ненужные бумаги и спрятал в сейф. Успокоившись, приказал впустить Анисью Трифоновну. Женщина робко переступила порог.

— Здравствуйте, товарищ командир!

— Садись, Плешкова! Посмотри внимательно, знакомы ли тебе эти вещи? — Голощёков положил на стол ватник, брюки, сапоги, изъятые милицией у бакенщика.

— Навроде, постояльцевы. — Анисья Трифоновна потрогала верхнюю пуговицу телогрейки. — Моя рука. Крестиком, суровьём, чтоб покрепчее. А ежли его, то чё?

— Не чё, гражданочка, а тюряга светит! — Голощёков оставил протокол, убрал вещдоки в шкаф, плотно притворил дверцы, — Вы способствовали проникновению шпиона на военный объект? Расскажите подробно!

— Ты чё, рожа красная? — подалась вперёд Плешкова. — Белены объелся, так иди да отрыгни!

— В твоём доме хранилось шпионское снаряжение! Не отрицаешь?

— Пугашь? Сын и муж кровь проливают, а ты пужашь?

— Вот-вот, муж и сын жизнью рискуют, а вы приютили врага!

— Приютила, баишь? — Анисья Трифоновна поднесла к пылавшему от возмущения лицу старшего лейтенанта свои руки, пошевелила узловатыми пальцами. — Шпала — пупок наружу пялится! Таскала не один год! А ты, срамотник, пугашь?! Да я отпишу мужу, возвернётся, тебя из-под земли вынет, мозгляк, и узлом завяжет, сопля ты зелёная!

— Гражданка, вы оскорбляете представителя власти! — Голощёков и в самом деле позеленел в приступе озлобления. Стукнул кулаком по столу. — Арестую и в каталажку к уркаганам!

— Чё?! Меня-а?! — Анисья Трифоновна расхохоталась. Дряблые щеки её тряслись. Щербатый рот — в распашку. Заслезились глаза. — Очнись, кочурик! Ты мух ловил, а тётка Плешчиха виновна? Жил — почёсывался, умер — свербеть стало пуще!

Женщина повернулась к столу, за которым писал протокол Голощёков, похлопала себя по мягкому месту.

— Чмокни сюда, ежли позволю! — Плешкова запахнула плисовую жакетку, сплюнула на пол. — Говори спасибо, что буркалы твои бесстыжие не высверлила пальцами!

Оставив в распале Голощёкова, Анисья Трифоновна покинула оперпункт.

Заседание военного трибунала было кратким, а приговор лаконичным, типичным для 1944 года: за пособничество вражескому агенту, проникшему в гарнизон, старшина Малахов разжалован в рядовые и вместе с солдатами, прозевавшими арестанта, приговорены к высшей мере социальной защиты — расстрелу! Согласно Указу Президиума Верховного Совета Союза ССР мера наказания заменена отправкой в штрафной батальон с последующим этапированием в действующую армию.

Административным органам города предложено определить меру ответственности гражданки Плешковой А. Т. за нарушение паспортного режима.

Фёдоров и Васин склонились над топокартой района стройки. На продавленном диване — сухонький охотник Цыдендамбаев в меховой душегрейке. Пощипывает редкую бородку.

— Его вины нету! Моя полная вина! — Охотник прицокнул, покрутил седой головой. — Зачем сопку ходил, старый барсук?

— Да не казнитесь, уважаемый! — оторвал глаза от карты Семён Макарович. — Вы тут… как вам сказать…

— Строго говори, однако! Зачем покинул одного Гришу?

Климент Захарович потирал свою лысину, шмыгал длинным носом. Нервно покусывал кончик карандаша.

После телефонного звонка из Распадковой генерал Чугунов долго отчитывал майора: «Недоброжелательство в отношениях сотрудников очень часто кончается служебным проступком! Вы могли поправить Фёдорова и не сделали этого вовремя! Самодеятельность развели! Выискивали блох в собственных портках!».

— Живой Сидорин? — Бурят с надеждой смотрел на майора.

— В госпитале лейтенант. — Васин находился во власти переживаний, никак не хотел смириться со случившимся в тайге. — Эх, всё, не как у людей!

— Сидорин молодой, повадка волка не знает, — сокрушался Дондок.

— Спасибо за помощь! — Васин пожал руку старому охотнику, провожая к выходу.

— Ничава, паря. Сидорин молодой. Заживёт, однахо…

…У потайного зимовья находился Григри, как приказал генерал Чугунов. В помощники вызвался Цыдендамбаев. Принёс в секрет свою оленью доху, съестные припасы.

В тайге легко обмануться. Шорохи, трески, шумы деревьев, травы, крики птицы. Нужно уметь отличать именно те звуки, которые обнаружат постороннего.

Засада длилась неделю — никого! Караулили скрадку ещё десять дней — никого! Притуплялась острота восприятия. День за днём одно и то же: сдержанный гул сосен на ветру, крики прожорливых кедровок. Ночью — снег, а с солнцем — ростепель. Костёр не разжигали. Еда — всухомятку…

На переломе напряжённого ожидания, наверное, была необходимость смены наблюдателей. Разоружение Кузовчикова и его побег смешали планы Васина и Фёдорова.

Выпал снег и не растаял, как прежде. Появилось множество следов — охотники двинулись на промысел. У Сидорина накапливалось сомнение: тайник оставлен до весны!..

Старый Дондок проявлял беспокойство: план добычи белки! Опытный охотник не желал выпадать из рядов передовых членов артели. В сидении на сопке он не усматривал толку. Сперва мальчишки играли. Теперь — безделье взрослых!

Отупевший в тихом безмолвии, лейтенант Сидорин отпустил Цыдендамбаева на заимку, вниз долины. Горячего захотелось, Григри посчитал, что в солнечный день агент вряд ли осмелится навестить скрадку.

— Быстро, однако, обернусь. — Охотник сноровисто приладил лыжи. Скрылся среди сосен.

Доха нахолодела — Сидорин трясся в ознобе. Распрямлял ноги, поводил плечами, похлопывал руками. Околеешь, к чёртовой матери! Григри выбрался из временного укрытия, как медведь из берлоги. Смотреть на белый снег — искорки до боли в глазах! Над головой стрекотали кедровки. Задуматься бы лейтенанту: чем встревожены птицы?

Скрипела на ветродуе сломанная в ураган лиственница. Звук привычный, раздражающий. Что-то иное показалось Григри в скрипе. Он отвернул ухо шапки. Внизу похрустывал снег. Лейтенант упал в ложбинку. Может, Цыдендамбаев вернулся? Григри осторожно высвободил из-под рукава часы: одиннадцать утра!

Человек в белом халате крался от дерева к дереву, замирал под соснами. Осматривался. Рост — под два метра. Плечи медвежьи, распирают балахон. Лёгкие ичиги перетянуты у колен ремешком. Как же задержать его? А если есть второй, страхующий? Приказ он помнил: брать живым! Кольнула мысль: вернётся охотник без остережения!

Неизвестный спрятался за ближней сосной. Григри видел лишь часть головы. Тот принюхивался: пытался учуять запах дыма!

Внезапно упал, откатился за камень. Сидорин разгадал манёвр неизвестного: провоцирует открытие огня из засады! Шалишь, не на дурака напал!

Пришелец не обнаруживал себя. Григри заволновался: не переполошился ли гость?..

— Эй-и, кого караулишь? — Голос сверху разорвал тишину.

Пока лейтенант выпрастывал плечи из дохи, незнакомец ударил снизу — звук выстрела раздробился эхом! Григри пытался ответить, правую руку с пистолетом не мог поднять…

Аркатов пересёк речку Уду по наплавному мосту. Подмораживало и ноги с хрустом давили ледок. Слева осталась станица Заудинская. На песчаной горушке в посёлке Комушки урядник высмотрел за последней избой одинокую сосну, окружённую мелюзгой-подгоном. Рядом — скос кучегуры. Оглядевшись, прислушавшись и не обнаружив ничего необычного, он забросил антенну на деревца. Место выхода в эфир выбрал с умыслом: вблизи селения Саянтуй вещала государственная радиостанция. Сторожа посторонних волн в небе вряд ли спохватятся, даже изловив дробь морзянки в таком соседстве. Передал несколько слов: «Нахожусь у цели. Приступаю выполнению задания. Арат». Получив из Харбина подтверждение приёма донесения, Аркатов быстро смотал антенну, упаковал её вместе с рацией в мешок и с поспешностью убегающего от преследователей удалился в сторону железной дороги.

От реки тянуло сыростью, наплывал туман. Справа остался лесозавод. Освещенная пилорама. Татакал дизельный двигатель. Визжала циркулярная пила. Пахло свежими опилками.

От рысцы по незнакомой дороге он запалился. Полупальто, подпоясанное узким ремешком, держало тепло и он изрядно вспотел. За плечами мотался увесистый мешок. Ощутив приторный дух гнилья, Аркатов догадался: поблизости мясокомбинат! Такая же вонь в Харбине в округе мыловарни на краю Гандатьевки…

В темноте забрался в кювет и ждал товарного поезда. Застыл без движения. Улучив подходящий момент, сноровисто заскочил на свободную тормозную площадку и притулился к подрагивающей стенке вагона. Холод к утру набирал силу. Ветерок с речной поймы пронизывал даже ватник. Скукожившись, пошевеливая плечами, притоптывая в сапогах, он дотерпел до города. Едва поезд стишил ход, выбросился наземь у входного семафора и твёрдой походкой пересёк переезд. По Мухинской улице направился к Лысой горе. Накануне он условился соСкопцевым встретиться.

Намереваясь сократить дорогу, Аркатов свернул в лес. Ломился сквозь заросли сосняка. Натыкался на пни, корневища, кололи низкие ветки. Чертыхаясь и осторожничая, вернулся на Мухинскую. Вскоре на боковой дорожке обрисовались двое. В чащобе белели особнячки железнодорожников.

— Эй, погоди! — Аркатова заметил мужик в шапке-непроливайке.

Урядник сделал вид, что не слышит, машинально ускорил движение, надеясь укрыться в тёмном лесу.

— Не боись! — подал голос другой, с сундучком в руке.

Враз потяжелел мешок за спиной. Нащупал за поясом маузер. Отклонился на случайную тропу, светлевшую в густых деревьях.

— Стой! — Прохожие побежали за ним.

Аркатов прибавил ходу. Те наддали. Послышалось тяжёлое дыханье гонцов. Урядник резко обернулся и встал. Мужчины наткнулись на него, как на стенку. Заученным приёмом Аркатов ударил первого ногой в пах. Другого — рукояткой маузера в висок. Оба очутились на земле. Сундучок отлетел в траву. Шапка-кубанка скатилась с дорожки…

— Зазноба задержала? — ворчанием встретил его Скопцев. Он опирался спиной на толстую сосну в овраге. Под его ичигами скрипел снег.

— Ты — догадливый, казак! — Аркатов запалённо хукал, разводил руками, умеривая дыханье. Мешком упал под дерево. Ноги метнул вверх, прислоня к стволу сосны.

В овраг вползала рассветная синь. Пошумливали вершины деревьев. От плешин снега наносило холод.

Скопцев жевал корку, сопел недовольно. Он был в летней тужурке, обтёрханном плаще. Дожидаясь Аркатова, продрог.

— Ошивался где-то, а тут продавай дрожжи!

— Непредвиденные обстоятельства. — Аркатов всё ещё загнанно похекивал. Рукавом ватника отирал лицо. Пережив опасность, он не сдерживался. — Всё жрёшь, как заморыш!

— Удачи и неудачи не связываю с желудком, Изот Дорофеевич, никогда! — Платон Артамонович отхватил кусок краюхи, жамкал так смачно, что щёки ходуном ходили. — У меня огневой контакт с пузом!

В первом свете утра очертилось его буроватое лицо с широкими скулами. Как у большинства его собратьев по окраске, у Скопцева была молочно-белая кожа, испещрённая мелкими веснушками, а нос за лето обшелушился в загаре.

— Оглоед ты, казак! — злился Аркатов, изрядно перетрусивший в ночной стычке. — И не духарься, рыжий!

— Ты чё щеришься, урядник? — Скопцев с нарастающей тревогой всматривался в потное подёргивающееся лицо Аркатова. — В Харбине, небось, заждались, а мы собачимся впустую…

— Бьётся в истерике твой сотник, тебя не видя! — Аркатов рывком поднялся, поправил лямки мешка на плечах, хлопнул себя по боку, удостоверяясь, на месте ли маузер. Тоном приказа добавил: — Нужно доставать груз!

— Чего засуетился, урядник? На пятки наступают?

— Не твоё дело! Твоё дело: хрюкнул и — в загонку! Не ширь ноздрю! Духарь отыскался! — В обидных словах срывал свою злость Аркатов.

— Зря вы так, Изот Дорофеевич! Смерть заодново ходит…

— Ладно! Балахоны на месте? Лыжи приготовил?

— Как договорились — исполнено.

— Веди к тайнику!..

День разгулялся: чистое небо над горами, в лучах солнца искрился снег. Урядник с биноклем притаился на каменистой сопке. Он успел изучить противостоящую за распадком гору. Вот из укрытия выбрался человек в дохе. Разминается. Правота Тачибаны подтверждается: красные обнаружили тайник! Ветром донесло звук выстрела. Скопцев скатился под горку. Почему нет погони? Тот, в дохе, недвижен. Аркатов осудил противника: в секрете один человек. Или это новая уловка? Где же преследователи?..

Скопцев бежал в низину. Соображает: достичь чернотала, затем ручьём выскочить на песчаные бугры и нырнуть в ущелье, поросшее сосняком. «Рацию-то не достал!» — спохватился Аркатов. Кто теперь поверит, что это рыжий выходил ночью на связь с Харбином? Аркатов в волнении приник к биноклю. Скопцев стремительно катил по спуску на лыжах. Петляет, уклоняется от низких веток. И никто его не настигает!.. Везёт рыжему! Урядник навострился вдогонку, чтобы пересечь путь Скопцева в излучине ручья…

Цыдендамбаев, услышав выстрел в горах, заторопился к лейтенанту. С крутолобой сопки заметил убегающего человека. Тёмные ичиги выделялись на белом покрове земли. Далеко умотал пришелец! Он затеряется, если выпустить в низинный лес. Глаз охотника не подводил. Цыдендамбаев прилёг на обломок скалы. Выцелил утекающего. Плавно нажал на спусковой крючок берданки.

И второй выстрел услышал Аркатов. Перекрестился набожно. Отполз за выступ утёса. Приладил лыжи и заскользил вниз, в другую сторону от тайника…

«Здравствуй, Дядя — достань воробушку!

Пишу тебе в теплушке. Слёзы — ручьём. Не мог приехать! Твоя Людка добралась почти до тебя. Уговорила пилота — вёз почту. Сначала до Уфы. Потом — до Иркутска. И тут — стоп! Вашу милость посетить — гони пропуск! За Байкал — ни на шаг! Хлопотать нет часу, как говорят хохлы. Эх, жизнь-жестянка! Когда теперь увидимся? Так хочется прижаться к тебе, мой лучший на свете землемер!

Верная тебе до гроба Людка-верблюдка».

«Милая, любимая, родная!

Судьба наша такая — воевать. Людка, отчаянная твоя голова! Совсем было собрался просить начальство: «Отпустите к жене!». И остановил себя: «Не стыдно?». Не мог поступить иначе. Не мог — и всё тут! Ну-к, все запросятся к семьям? У каждого есть что-то неотложное, своя боль, своё желание… Прости меня, но честно пишу тебе: не просился. Совесть не позволила. Одним словом, лопух твой и не самый смелый на свете землемер. Заклинаю тебя, Люда, береги себя! У нас Игорёк. У нас впереди — океан счастья! Это я тебе обещаю, твой Сеня.

Обнимаю и целую тебя тысячу раз».

Труп лежал на снегу возле кирпичного дома, где размещался оперпункт гарнизонных контрразведчиков. Рогожный куль прикрывал мёртвого с головой. Видны были лишь ноги в ичигах, перетянутых у щиколоток и под коленями сыромятными ремешками.

Фёдоров, дожидаясь, пока Голощёков пропустит во двор опознавателей, поёживался на морозном ветре. Маргарита Павловна робко вышла из двери. Без причины поправляла серую шаль на своей голове. Недоумённо смотрела на Семёна Макаровича.

— Товарищ Черных, будьте внимательны, — обратился к ней капитан и сдёрнул куль с мертвяка. — Знаете ли вы этого человека?

Покойник был в белом халате. Из-под пушистой шапки торчали рыжеватые волосы. Бурые усы щетинились над прикушенной губой. Жёлто-меловая кожа лоснилась, как у живого. На подбородке алели потёки.

— Почто его? — Маргарита Павловна ступила с опаской к убитому. Тёмные глава её расширились. Она облизнула сухие губы.

— Кто это? — повторил вопрос капитан.

— Неужто Платон? Не могу ручаться, однако, схож… Сын лавошника Скопцева. Обутки плошее, а о ту пору в сапожках форсил, голенища бутылками!

Семён Макарович попросил Черных отойти в сторону. Из дверей показалась Заиграева в светлых бурках. Мужской полушубок не первой носки. На голове — тёплый платок. Теребила пальцами курчавый воротник.

— Чё надо, командир?

— Человек нам не знаком. Узнаете ли вы его?

Заиграева разрыдалась и попятилась. Фёдоров придержал её.

— Агриппина Петровна, видели ли вы его прежде?

— Давно. Тогда он был щуплее. Глаза с косинкой. Уши прижаты, как у нашкодившей собаки.

— Кто же он?

— Скопцев его фамилье… Платошкой кликали. С моим Иваном на германскую забрили… Жалость кака!

— Кого жалеете?! Предатель в момент измены сам ставит на себе крест! — жёстко ответил Фёдоров.

— Какой-никакой, а человек! — подала голос Маргарита Павловна. — Почто его кокнули?

— Вот, разбираемся…

Заиграева вдруг осела. Маргарита Павловна всполошенно кинулась к ней. Потёрла снегом лицо, похлопала по щекам.

— Сомлела баба! Тираните, как погребальных! — Она помогла соседке подняться и увела её в дом.

Вызвали Петьку Заиграева. Тот смело — к мертвецу. Отвернул капюшон маскхалата. Не обнаружив раны, обратился к Фёдорову:

— Куда его, дядя Сень?

— Кто это? Где вы видели его? — Фёдоров был официален.

— Вроде знакомый… Горбатый нос. Тот был в болотных сапогах и кулаки, как гири. Бурый загар. Ну, да, это из Гадючьего оврага.

Опознаватели собрались в комнате «Смерша».

— Не буду в обиде, Яков Тимофеевич, если вы сами оформите протоколы. — Фёдоров с тяжёлым осадком на душе ушёл к себе.

Васина он застал в своём кабинете. Майор вопросительно смотрел на Семёна Макаровича.

— Голощёков фиксирует… Скопцев Платон Артамонович.

— Твёрдо?

— Можно считать, опознали. Тяжела эта ноша, заниматься трупами, Климент Захарович! Не по мне такое!

— А вы точнее можете? — Васин пропустил мимо ушей последние слова капитана. — Скопцев или кто другой?..

— Твёрдо одна Заиграева опознала. — Фёдоров удручённо расхаживал по комнате. На крашеном полу оставлял мокрые следы.

Двенадцатая глава. На Распадковой

В самом конце октября 1944 года Изот Аркатов вышел окраинными улочками в тайгу. За ремнём, опоясывавшим ватную стёганку, торчал топор. Через плечо — моток верёвки. Кирзовые сапоги крошили верх наста, мяли корку подмёрзшего песка. Снег держался местами, и на свободных от него плешинах зеленела прибитая ненастьем трава.

Сосновым бором Аркатов попал на высокий холм, за которым начиналась территория стройки. Обширная поляна над Берёзовым ключом была огорожена частым забором. На углах его — вышки с утеплёнными будками. Слышалось вжиканье пил, стук топоров. Грохотал экскаваторный двигатель. Дымили костры в прогалах между зданиями.

День был пасмурный. Низкие тучи кудлатились над вершинами сопок. Дымы стройки стелились над долиной, сквозняком их утягивало вверх и там они смыкались с подбрюшьем тёмных облаков.

Аркатова беспокоила приближающаяся зима. Снегом занесёт овраг, нужно искать новый тайник для рации и остального снаряжения. Теперь, осмотрев сверху панораму стройки и определив, что до завершения её — срок немалый: большинство помещений без крыш, часть лишь в срубах, — принял твёрдое решение о перемещении в более подходящее место своего заграничного груза. По рассказам Скопцева, урядник представил себе местоположение усадьбы Кузовчиковой-Заиграевой. Пришло время потревожить бабу.

Прислушивался он к разговорам среди горожан: что толкуют о происшествии в тайге? Но о гибели Скопцева никто и словом не обмолвился. Был слух о японском шпионе, будто бежавшем из-под носа тюремщиков, однако он воспринял его как очередную выдумку: побасенок на сей счёт во время войны не перечесть!

После рабочего дня Аркатов подкараулил прачку за железнодорожным переездом. Заиграева, худая, в тонком пальтишке, резиновых ботах, спешила домой. Клетчатый платок — до глаз. Изот Дорофеевич, нахлобучив лохматую шапку, обметнув шею до подбородка тёплым шарфом, придержал её.

— Погодь, дело есть!

— Чего тебе? — подняла она глаза на окрик. Аркатов взял её за тонкий локоть.

— Мужик законный возвернётся, чем оправдаешься?

«Как же про Ивана, если она сама с ним встречалась?» — Агриппина Петровна заподозрила неладное. В сердце ударила тревога.

— Тебе-то кака боль? Кто ты есть?

— Будешь много спрашивать, язык отсохнет!.. Твой Иван душил комиссаров. Властям ты не сообщила про муженька? Знаю, не сказала! Где твоё место? В тюрьме твоё место! К военным пристроилась? Зачем? Шпионишь!

— Отойди, чумной, а то закричу!

Аркатов приставил к её спине финку.

— Пикнешь — прирежу! Показывай избу! Иди, будто знакомого повстречала.

— Чего пристал? Про Ивана — быльём поросло!

— Шагай, курва, без остановки! — Аркатов надавил ножом.

Домик Заиграевых был старым, сработанным из малогодных шпал. Горенка да прихожая. Усадьба задами упиралась в обрыв. Хлев из жердей, обмазанных глиной.

— Сараюшку не запирай!

— Соседей кликну! — противилась Заиграева.

Аркатов — нож к горлу.

— Пикни только! Прирежу ублюдка твоего! Помни! — Аркатов сбежал по тропке на берег реки.

К усадьбе Заиграевых он вернулся поздним вечером. В ямке под обрывом положил мешок с грузом. Крадучись, поднялся к сараюшке. Поторкал дверку — не заперта! Опасаясь засады, он постоял, прижавшись к стенке. В правой руке — маузер! Ни звука. Спустился с ношей. Сторожко отворил дверцу. Присвечивая ручным фонариком, ногами раскидал в углу сухой навоз, опустился на колени, проделал углубление под нижней жердью. В нишу положил тяжёлый свёрток. С тщательностью замаскировал тайник…

* * *

«Потенциальный противник» — усмехался про себя генерал Чугунов, вспоминая разговор в Москве, в Главном Управлении военной контрразведки «Смерш», куда его вызывали недавно в связи с начавшейся переброской на Дальний Восток вооружения, горючего, военного снаряжения. Квантунская армия — вот настоящий противник Забайкальского фронта! Зачем вымучивать этакую секретность? Из вражеской армии тянется интерес к тайнам Забайкалья. Она создана на полуострове Квантун сперва как оккупационная. Клочок суши был арендован Россией у китайцев в 1896 году на 25 лет. После поражения царских войск в 1904—1905 годах на Дальнем Востоке японцы захватили полуостров, посчитав его российским владением. В 1923 году, когда истёк арендный срок, Япония не вернула Китаю Квантун. В 1931 году военные силы ринулись отсюда на Маньчжурию.

К осени 1941 года вблизи советских границ было сосредоточено около миллиона солдат и офицеров Страны Восходящего Солнца — едва ли не весь цвет императорской армии! Самураи, готовые шагнуть за Амур, ходили с летучим присловием на устах: «Не опоздать на автобус!». Победа советских людей под Москвой и Сталинградом отрезвила восточных вояк.

На «оперативку», как любил называть утренние совещания генерал, пригласили и Голощёкова. Возвращаясь из Москвы, Чугунов задержался в Распадковой. Отвлекаясь от «московских мыслей», Тарас Григорьевич обратился к гарнизонному уполномоченному:

— Что наработали вы, товарищ старший лейтенант?

— Обо всём комплексе оперработы или только по эпизоду рации, товарищ генерал? — Голощёков выглядел щеголем: отлично сшитая гимнастерка, свежие погоны и подворотничок, тёмно-синие бриджи — с иголочки. Сапоги — что зеркало: смотри и не насмотришься. Аккуратная подстрижка усиливала впечатление приглаженности здоровяка в роговых очках.

— По данному эпизоду, поелику короче! — суховато уточнил Тарас Григорьевич.

Голощёков изложил вкратце ход поиска неизвестной радиостанции и проведённых оперативных мероприятиях по выявлению радиста. Фёдоров с завистью слушал складную речь уполномоченного: умеет подать! Свою же повседневную заботу Семён Макарович не смог бы так ловко обсказать — толкучка одна!

Отвечая своим мыслям, Тарас Григорьевич сказал:

— Японцы клянутся в своём нейтралитете.

— Не просматривается их след, товарищ генерал! — ответил Васин. — Интерес вроде белой эмиграции…

— За её спиной — японская разведка, как дважды два — восемь, не правда ли, товарищ Фёдоров? — Чугунов имел сведения из Харбина об активных контактах эмиссаров атамана Семёнова и сотрудников разведотдела штаба Квантунской армии.

Длинная фигура Семёна Макаровича загораживала свет от окна. О делах зарубежья он мало что знал, потому отозвался неопределённо:

— Можно полагать…

— Разрешите, товарищ генерал? — Голощёков поправил роговые очки на переносице. — Установлен контакт шофера Ступы и слесаря Зверева.

— Эка невидаль!

— Зверев в Распадковой недавно. Ранее, как мы полагаем, Ступа не знал его. Что у них общего?

Фёдоров поежился, будто на него плеснули ледяной водой. Шофёра Опанаса Ступу он знал больше года. Неужели тот ловко маскировался?..

— Конкретнее, прошу! — Генерал строго смотрел на Голощёкова.

— Выпивают вместе. А Ступа нелюдим. Где их интерес?

— Ну, батенька, с такой меркой в России можно каждого зачислить в шпионы. Отвлекаетесь чёрт-те на что!

— Откуда деньги на водку? На рынке бутылка пятьсот рубликов тянет! — не уступал Голощёков.

— Так часты гулянки? — вмешался Васин. Он досадовал: рядом неделю, а молчал этот любитель «Золотого руна»!

— Засекли две встречи…

— Вы, старший лейтенант, не задавайте нам вопросов! Оперативно-розыскные действа — ваша область службы! Будут выводы, вон есть майор Васин — доложите…

За окнами погромыхивал состав. Коротким гудком подал сигнал паровоз. Размеренно позванивал стакан, задевая на подоконнике графин с водой.

Генерал не нашёл возможным обсуждать предположения уполномоченного «Смерша». Он бережно протёр очки кусочком замши, изъятой из коричневого футляра.

— Рельсы дотянули до базы? — сменил разговор Чугунов.

— Ветка почти готова, товарищ генерал, — доложил Фёдоров.

— Порассуждаем, отстранясь от текущего момента. Поставим себя на место противника, — продолжил Чугунов. — База им установлена. Назначение узнал, допустим, от Кузовчикова. И срок окончания стройки добыт. Спрашивается в задаче: что предпринять, чтобы масштабнее навредить неприятелю?

— Не слишком ли большая фора врагу? — с ноткой досады спросил Васин. Он не полагал, что тайна в Распадковой раскрыта агентами во всех тонкостях.

Чугунов поводил плечами, оглянулся на двери.

— Сквозняки, чёрт бы их побрал! Притворите, пожалуйста, створки покрепче, Климент Захарович. Мне не хотелось схопить испанку!

Васин придавил кулаками половинки рамы, прихлопнул форточку. Фёдоров не мог скрыть усмешку: старатель!

— Фора невелика! Смогли же агенты поджечь у нас под ногами землю? — Чугунов вертел в пальцах футляр очков. — Вот гасим, а она всё тлеет!.. Хреновые из нас пожарники!

— Если Кузовчиков искренне сдавался, то тем самым путал какие-то карты противника, — заметил Фёдоров. — Не состоялась встреча на вокзале. Каким звеном был он в неведомой нам цепи?..

— Вы же верили Кузовчикову! — удивился Голощёков.

— Червячок сомнения точил меня, — признался Семён Макарович.

— Считаете, будут искать? — спросил Чугунов. — Восстанавливать цепочку?

— Был же у них какой-то замах на него! Уверенности стопроцентной у меня нет, но этот казак спутал-таки харбинские планы!

— Вернёмся к планам, — Чугунов водил ладонью по карте-схеме нового арсенала. — Сорвать стройку им не по зубам. Затормозить — поздно! Помешать завозу «начинки»? Это не исключено, но мера спорадическая…

— Агенты имели радиостанцию. Выходили несколько раз в эфир. Их снабдили снарядами для диверсии. — Васин, облокотясь о стол, просматривал свои записи. — Возможно, противник намерен взорвать склады?

— Одним махом?! — усомнился Фёдоров. Сколько же динамиту нужно пронести через контроль!

— И в самом деле, Климент Захарович, если противник мыслит теми же категориями, что и вы, то как осуществить замысел?

— Методом детонации! — вставил слово Голощёков.

— Для сего нужно, по меньшей мере, знать начинку, товарищ старший лейтенант. Противник, как я полагаю, пока не может знать этого. Кстати, я сам этого не знаю.

— Скорее всего, жечь вагоны со снарядами. И термит тут в масть! — Фёдоров, пренебрегая субординацией, обратился непосредственно к генералу. — Откуда у вас уверенность, что шпион не сидит за пределами Забайкалья, на базах отправителя? Не шлёт нам мину замедленного действия?..

— Уверять в обратном у меня нет оснований, капитан. Но не считаю, что японцам удалось населить всю страну своими агентами. Или вы иного мнения, товарищ Фёдоров?

— Уж шибко прыткие эти агенты! — Фёдоров почесал затылок, нисколько не смущаясь строгого взгляда генерала. — Скопцев убит в тайге. Кузовчиков сбежал. А в эфире баба-яга или шишига из-под колоды?..

— Дорассуждались до чёртиков! — Чугунов хмуро обратился к Васину. — Пеленгаторы задействованы?

— Круглосуточно, товарищ генерал!

— Поручим Голощёкову поискать лешего среди отделочников и интендантских команд! — Чугунов кивнул на старшего лейтенанта. — Как показали последние месяцы, он вполне способен тайно раздеть до наготы потенциального врага. Наловчился он и упускать таковых!

— Приказание будет исполнено, товарищ генерал! — Голощёков щёлкнул каблуками начищенных сапог.

— Позвольте, товарищ генерал? — Фёдоров с извинением посмотрел на Васина: «Простите за самовольство». — Не попробовать ли ввести в качестве, так сказать, раздражителя Агриппину Заиграеву? Кузовчиков побывал у неё. Скопцев интересовался. Значит какие-то виды на неё имеют закордонники-супостаты!

Васин понял замысел Фёдорова:

— Дать ей круглосуточный пропуск на территорию складов. Специально найти предлог для её посещения базы…

— Отказываюсь понимать! — блеснул очками Голощёков. — Заиграева и наши секреты!

— Тут наша игра, старший лейтенант! Считаю, такой шаг перспективен. Да и проверяли её по нашей просьбе. — Васин выжидающе смотрел на генерала.

— А как же предостережение старшего лейтенанта? — Чугунов иронично глянул на майора. — Как быть с проверкой личности этого порождения культа религиозного?

— Установим неусыпное наблюдение!

— Как она среагировала на побег Кузовчикова? — обратился генерал к Фёдорову.

— Перемен не установлено. Трудится, как и прежде, прилежно и безотказно.

— Разве мы не знаем, что и среди более надёжных граждан выявлялись изменники? Какой-то нонсенс! — Голощёков сник.

— Перейдём на французский, господа? — Чугунов обвёл всех насмешливыми глазами. — Что ж, если согласны, то послушайте меня, хохла черниговского. Придётся помогнуть, как предложил капитан Фёдоров, нашим противникам…

Селенга замерзла. В воде остались плоты. Лесной склад был завален пиломатериалами. Брёвна для снабжения города дровами некуда было вытаскивать из реки. На разгрузку лесобазы были мобилизованы жители и работники предприятий. Кирей Зверев очутился среди грузчиков на аврале.

Доставали лес из воды допоздна. Под звёздами Изот Дорофеевич направлялся в посёлок НСЧ — так назывался строительный участок железной дороги. Лицо Аркатова-Зверева раскраснелось, словно он побывал в парной. В мышцах — приятная слабость. Под шапкой — огонь! И наполненность души какая-то лёгкая, ранее не знакомая вовсе…

Двое подавали доски. Вверху принимал солдат.

— Живее переставляйте ноги, славяне!

Сперва на холодном ветру было знобко. Незаметно темп движения ускорился. Первая пара грузчиков оборачивалась скорее. Кирей осердился: чем мы хуже? Стал подталкивать напарника. Первая пара — две ходки, а они — полторы. Азарт состязания брал за душу. Подручный попался тоже с «заводом». Шлёпая по грязному снегу, почти бегали. Новое, давно не испытываемое чувство желания превосходства разжигало кровь.

— Хватай — подавай! — покрикивал Кирей. — Руки — крюки, шибчее!

Бегом неслись к кагату. Заметил, что первая пара не обходит лужицы с ледком, а пересекает поперёк — давай за ней!

Далёкое воспоминание кинуло в жар. Он помогал таскать мешки на мельницу, к верхнему жернову. По ступенькам лестницы, рискуя сорваться или подломить ногу, мчался на верхотурье. И кровь пульсировала в висках, как вода в узком русле. И сухо во рту. И пот заливает глаза. Опередить других — гордость перед завозчиками! Отец — хозяин ветряка — подбадривал с надрывом: «Наддай!». Мешки очутились наверху. Он привалился к перекладине ветрила. Услышал похвалу снизу. День будто бы посветлел…

С таким же лёгким настроением вышел Кирей Зверев на дорогу к «стеколке». И вдруг поразился: «А чем всю жизнь был занят?». Он ничего толком не умел: ни пахать, ни жать, ни строить, ни молотком колотить. Его и не учили этому. Его учили одному: делать зло человеку! «Рассоплился!» — одёрнул себя, запахивая плотнее поношенную солдатскую шинель. Последние дни Кирей ощущал какой-то озноб во всём теле и падал духом: «Не заболеть бы!».

На въезде в военный городок он заметил газогенератор Опанаса. Поднял руку. Шофёр остановил трёхтонку.

— Здорово булы, товаришок. Сидай, колы до посёлка!

Кирей оббил с валенок прилипший песок, опилки, нахлобучил будёновку в мазутных пятнах. Чёрные брови над маленькими глазами вздыбились:

— Кстати, Опанас! — Он проворно забрался в кабинку. — Слушай, браток, если человек стахановскую премию получил, что из этого следует?

— Насчёт обмыть? Га? — Вечер у Опанаса намечался свободным.

— Догадливый, хохол!

— Куда прикажете? — Вишнёвые глаза шофёра утонули в весёлом прищуре. — А-а-а, оцэ на повороте к Селенге? Хлебный ларёк рядышком с кирпичным сараем? Собака бурая лежит на завалинке возле козла?

Оба расхохотались. Кирей выпрыгнул на песчаный взгорок, махнул рукой в брезентовой рукавице. — Не опаздывай, Опанас!

Зверев спешил. В тот вечер необходимо было переместить рацию. Пользуясь ранними сумерками, урядник незаметно затерялся меж соснами. Трусцой одолевал взлобки, бегом — по заснеженным низинкам. Перед тайником в Гадючьем овраге отломал сосновую ветку, заметал свои следы. Разворошив валежник, вынул брезентовый мешок из выемки, вложил его в фанерный баульчик, хранимый в соседстве под кучей хвороста. Вспугнул кедровку, обосновавшуюся на ночлег в дупле осины…

Аркатову-Звереву дано было право самому определять способ уничтожения базы: управлять акцией из Харбина не было возможности. Двусторонняя связь не предусматривалась. Урядник умел зашифровывать короткие тексты по памяти. Сносно работал телеграфным ключом. У него не было ни кодовой книги, ни таблицы шифров. Разовые передачи вполне устраивали Тачибану. Сообщения следовали на русском языке. В случае провала японских следов не должно оставаться!..

В городе он удачно легализовался, прибившись к ремесленникам-инвалидам. Артель «Механлит» не имела отдела кадров — инспектор, бухгалтер, кассир, секретарь в одном лице. Приняли без проволочки сменным слесарем. Отдежурил сутки, двое — свободных…

Случайные люди подсказали Аркатову-Звереву, где спросить насчёт угла. Саманный домик располагался между длинными бараками, в глубине огороженной штакетником усадьбы. Со стороны улицы его закрывали разросшиеся черёмухи и тополя. От калитки к нему вела дорожка средь грядок и посадок малины.

Опанас без ошибки выцелил жильё Зверева. Издали учуял дурманящий запах жареного сала с луком. В прихожке стянул с себя армейский ватник. Сполоснул руки под умывальником в сенях. Пригладил ладонями свои русые волосы.

— Вечер добрый, Кирей! Хозяевам — теж!

— Хозяева в гости стреканули! — Зверев был в заячьей безрукавке, накинутой поверх застиранной гимнастёрки.

На столе в кухне под электрической лампой поблескивала бутылка. Два стакана. Опанас положил к ним краюху тёмного хлеба.

— Моя доля, Кирей.

— Обижаешь? — Зверев сузил дымчатые глаза.

Гость отнёс хлеб и засунул в карман ватника. Смущённо сел за стол.

— Сиротливо без людыны! Один да один со своей коломбиной. Старшина собачится. В гараже — доброго слова нема! Наедине со своим горем тяжко, Кирей…

— Конечная мудрость, Опанас — выжить в жестокой заварушке, в шухере этом! — Хозяин налил в кружки водки. В сковороде золотисто отсвечивали ломтики свиного сала и жареная картошка.

— Гарную премию отхватил!

— Не жалуюсь! — Шалые глаза Зверева блестели нетерпением.

Он обметнул взглядом стол. Сбегал в сени и вернулся с миской солёных огурцов.

— Гулять так гулять! Режь последний огурец! — Зверев поднял кружку. — Ну, товаришок, за победу!

Опанасу и выпить зверски хотелось, и завтра с рассветом за баранку. Ну-к, старшина унюхает? Загремишь в штрафбат, как ворюга последний…

— Не чикайся, Опанас! — Кирей опорожнил кружку, хекнул, ложкой зачерпнул картошку. Жевал убористо, жадно — поблескивали его стальные зубы.

Опанас отважился: водка обожгла горло. Заел салом. Явилась вялость в теле.

— Чого оця премия?

— Заказ фронта выполнили до срока! — Кирей хватал куском хлеба ломтики сала со сковороды. Проворные глазки его метались в поисках съестного. Отправил огурец в рот.

— Мы теж не подкачаем, Кирей. И нам выпадет премия. Как считаешь, друже?

— Всё от Бога! База важная, военная. Мой приятель по цеху всю дорогу напевает: «Наш Владимир Коккинаки долетит до Нагасаки и покажет он Араки, где и как зимуют раки!».

— То ж до войны спивали! — Опанас хмельно улыбался. — А база мировецкая! Скоро конец!

— Век жизни человека известен: наслаждайся и умирай! Вот начало и вот конец. — Кирей вновь наполнил кружки. Первым выдул и торопливо зажевал огурцом.

— Водку днём с огнём не сыщешь. Откуда у тебя? — Опанас тонул в расслабляющей истоме.

— А-а, выделили стахановцам. Пять тридцаток кладовщику — вся хитрость!

— Ловкач! — Опанас лениво подчистил кусочком хлеба сковороду, вытер пальцы о штаны. — Меня, Киря, перевели в батальон обслуживания. Возим грузы на склады…

— Крыши же нет! Под снег грузы?!

— Накроют. Куда ж девать ящики? На складской ветке целые вагоны простаивают! — Опанас умолк, наслаждаясь покоем, глядя на покалеченную руку Кирея. — Чи на войне, чи шо?

— В детстве нашли заряженный патрон. Взялся, недоумок, разряжать… Жизнь не пощупал руками — вот получил!

— Ты кажешь — дистанция жизни… А на кой ляд вона мени? Кому нужен? Я, как мой старый автомобиль, изношен, ослаблен, латан-перелатан…

— Послужим ещё, старина!

— На моей коломбине только я и рискую, — с заметной гордостью сказал Опанас. — Никто не отважиться ездить! Взрывоопасный механизм! Вот ты говоришь, выжить в заварушке. Комиссар учил меня: «Не живи, Панас, растительной жизнью, как чертополох на задворке! Живи соколом!».

— Небось, из жидков комиссар? Сокол-то — хищник!

— Товаришок, не завирайся! Взвейтесь, соколы, орлами! При царе спивали. Тогда що, не розумели? — Опанас смежил хитроватые глаза, ослабил ремень на гимнастёрке.

— Ты при царе кем был? — заинтересованно воззрился Кирей.

Шофёр моментально затянул пояс, выколесил грудь, выпучил глаза под жидкими бровями.

— Стать! Ешь очами офицера, ме-ерза-авец!

Зверев невольно подхватился, как брошенный пружиной, раскрыл в изумлении рот: «Повело товаришка!». Вскочил и Опанас:

— Не обижайся, будь твоя ласка! Унтер-офицером был. Вот и зацепило. — Опанас засобирался в казарму. — Пора на топчан!

Кирей опомнился и посоветовал:

— Горсть пшена пожуй, а лучше — проглоти. Никакой старшина не учует! Возьми кедровых орешек — верное средство. — Кирей проводил Опанаса до калитки:

— Уважил, приятель. Спасибо! Заходи, всегда рад!

…Чугунова не порадовал ход стройки. Дел ещё на тысячи и тысячи рук! До глубоких заморозков не перерезать победной ленты. А как мечталось командованию рапортовать к празднику 27-й годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции — не получается! Генерал видел, с каким напряжением работают строители. При нём кровельщик едва удержался на крыше — голова закружилась от малокровия! Не бросил, пока не окончил урок. Подносчик бетона шатался от слабости. Котловое довольство здесь не фронтовое!

Тарас Григорьевич, вернувшись в оперпункт «Смерша», доложил по телефону свои соображения члену Военного Совета фронта (так именовался теперь прежний Забайкальский военный округ). Со всей твёрдостью настаивал: военных строителей нужно перевести на снабжение по нормам действующей армии! Член Военного Совета пообещал обговорить предложение с командующим войсками. Завершая разговор, спросил:

— По части вашей службы нечего доложить?

— Работаем с переменным успехом.

— Желаю постоянных удач!

Поздним вечером Чугунов собрал контрразведчиков в кабинетике Голощёкова.

— Товарищ старший лейтенант, проследите за выполнением приказа о повальной проверке территории базы! — распорядился генерал. — Миноискателями прощупать все закрома, все клетушки и закутки нового хранилища. То же проделать на прежних цейхгаузах. Сапёрам проползти на животах! И пусть подпишут акт: «Мин не обнаружено!».

— Это правильно, товарищ генерал! — выпалил Фёдоров.

Офицеры невольно заулыбались: капитан одобряет генерала! Чугунов не дал развить свою мысль Фёдорову. Обратился к Голощёкову:

— Задача ясна?

За время обследования с генералом гарнизона и новой базы старший лейтенант потерял наглаженный вид: бриджи в пятнах глины, сапоги поблекли. Он кивком головы подтвердил: «Будет исполнено!».

— Эфир молчит. Он догадывается: засвечен! — Фёдоров, занятый своей идеей, горячо доказывал: — Пеленгаторные машины на виду. Вот и приблизить бы час «икс»!

— Как продолжение нашей дезы? — Генерал по-мальчишески подмигнул Васину. — Как вы, майор? Пустить слушок по гарнизону… Подыграем?

— Не получилось бы, как с овощной базой. — Васин потёр свою лысину, виновато поглядывая на Чугунова.

— Самокритика — шаг к исправлению! — Тарас Григорьевич обратился к Фёдорову: — Кумекай дальше, капитан! И ужесточи контроль при входе на стройку. Удвоить посты! Кстати, допуск Заиграевой на базу оформлен?.. Если нет, то придержите пока.

Фёдоров протянул генералу лист бумаги с рапортом об отчислении на фронт. Тарас Григорьевич нацепил на переносье очки, прочитал просьбу.

— Майор Васин знает?

— Я посчитал…

Чугунов сердито сдвинул брови:

— Считать будем после Победы!

— Между прочим, какой-то Изот Дорофеевич числится во всесоюзном розыскном реестре, — напомнил о себе Голощёков.

— Вы хотите сказать…

— Так точно, товарищ генерал! Местные товарищи обещали присмотреть за Киреем Зверевым. Ну, а мы — за Ступой. Это редкое сочетание: Изот и Дорофей… Да впридачу Опанас!

— Сейчас любая версия годится для отработки!

— Товарищ генерал, считаю своевременным допросить официально Заиграеву, — сказал Голощёков. — Она скрывала данные о первом муже.

— Опять двадцать пять! — Фёдоров ударил кулаком себя по коленке. — Ну, что стоило Заиграевой просто приколоть вилами соседа? Тогда она была бы социально нормальным элементом. И ты, Яков Тимофеевич, не вёл бы на неё досье. За ней — статья убийцы. Теперь же она — выродок культового звания. Ату её! И ты потеешь, и твои сексоты мёрзнут, мокнут, добывая компромат…

— У вас, товарищ капитан, политическая близорукость! Заявляю официально, товарищ генерал! — Голощёков побледнел от напряжения.

— Не майся дурью, Голощёков! Курица она домашняя, а не социальный элемент! Она ни сном, ни духом не ведала ничего о Кузовчикове.

— То-то вы бражку с ней распивали! Не во сне, ни на духу, а в натуре! — распалялся Голощёков.

— У вас, Голощёков, мания хватать да имать! Лечиться надо!

— Товарищи офицеры! — забасил Чугунов. — Сие не посиделки!

— Предлагаю административно выселить Заиграеву в Курумкан, на лесозаготовки! — упорствовал Голощёков.

— Ну, держиморда! — задохнулся в возмущении Фёдоров.

— Прекратить! — грохнул Чугунов. — Товарищ старший лейтенант, подготовьте материалы.

— Да вы что-о?! — Семён Макарович отбросил субординацию, обернулся к Васину, ища поддержки. — Это же произвол!

— А вы, капитан, что? — Лицо генерала побагровело. — Вы не в институте благородных девиц! Сие помните, Фёдоров!

— Товарищ генерал, я ручаюсь за эту семью! Голощёков мстит за побег Кузовчикова.

— Не медлите, товарищ старший лейтенант, с документированием. А вам, товарищ майор, поручение перепроверить личный состав вольнонаёмных в гарнизоне. — Генерал повернулся к Фёдорову и с напором добавил: — Вы, капитан, пока служите в органах контрразведки «Смерш» и извольте вести себя согласно нашим правилам и установлениям!

— Товарищ генерал, я — коммунист! Это — первое. Фёдоровы не пятнали свою фамилию кривдой никогда! Это — второе. И ещё. Прошу удовлетворить мою просьбу об отчислении в маршевую роту для отбытия на фронт!

Чугунов, как больная птица, скосил голову, поднял бровь удивлённо: такой прыти от Фёдорова он не ожидал. Звание кричало: «Поставь капитана на место!». А голос человека, умудрённого жизнью, остуживал: «Не руби с плеча!».

— Трое суток домашнего ареста, товарищ капитан! Наказание отбудете после поимки агента противника!

— Вот спасибо! — Фёдоров поклонился. — Отосплюсь всласть!

— Това-арищ капитан! — Васин удручённо развёл руками. — Не похоже на вас, Семён Макарович!

Генерал продолжал изучающе смотреть на Фёдорова. Этот землеустроитель живёт эмоциями мирного человека. Всё мерит мерками житейскими. Он далёк от официальной оценки обстоятельств. Возможно, не знает указаний Центра об очистке приграничных областей и полосы отвода железных дорог от социально опасных элементов. Оправдывает ли всё это несдержанность? Фёдоров нарушает элементарную воинскую дисциплину!.. И всё же, все же… У него не близорукое сердце, у этого волгаря! Сердечный человек, руководствуется своей совестью в любой обстановке. Достоинство и честь дёшево не отдаст. И отдаст ли?.. А как быть ему, генералу?..

— Материалы по Заиграевой пришлите в Читу нарочным! — заключил Чугунов.

Семён Макарович мысленно обвинил Голощёкова: провокатор! Рушилась вера в справедливость. Гибло его представление о Тарасе Григорьевиче как о достойном уважения коммунисте. Фёдоров считал неотвратимым обратиться в военную прокуратуру с протестом и любой ценой вырваться на фронт.

— Офицеры, свободны! Васин, останьтесь! — Чугунов в раздражении ходил по комнате.

Фёдоров не мог успокоиться. Он представлял себе, какими глазами будет глядеть на него, советского офицера, Петька Заиграев, как с презрением подожмёт губы Маргарита Павловна. А каково Агриппине Петровне? За что ей такой довесок к горькой судьбе? И от самого себя куда деваться?..

В соседней комнате Голощёков задержал Фёдорова.

— Ты, кореш, охолонь! Чем не нравится тебе Распадковая? Чем лучше фронт? — Голощёков закурил трубку и по комнате поплыл аромат «Золотого руна».

— Мне не нравятся ловкачи! — Фёдоров затягивал ремень на шинели. — У тебя всё?

— Нет, капитан! Нам пахать вместе, как бы ты ни лютовал, Сеня, агент за нами. — Вид у Голощёкова был победительный, будто бы вражеский радист уже изобличён и водворён за решётку.

— Чему радуешься, Голощёков?

— Ну, не надо, дорогуша! Слюнтяйство оставь за порогом «Смерша». Вот, завяжу узел, и ты вынужден будешь отказаться от газогенератора: шофёр Ступа под наблюдением! Придётся казённые сапоги по грязи бить! — Голощёков засмеялся и глаза под очками утонули в пухлых щеках.

— Ты же подводишь генерала! — сказал Фёдоров.

— Чугунову нужна была зацепка? Нужна. Зря, что ль, он сидит в Распадковой? Он получил зацепку. А что из этого выйдет, наблюдения покажут. Он доложит по начальству: был на месте, принял меры!

— Везёт тебе, Яков Тимофеевич! — с иронией заметил Фёдоров.

— Везёт тому, кто сам везёт, запомни, Сеня! Пусть Зверев не шпион. Но почему у него красный загар? Почему он навязывает дружбу шофёру, причастному к базе? Вот и оцени сам. Считаю: тут попадание в яблочко!

— Трепло! — Фёдоров всё ещё не мог успокоиться. — А Заиграева чем тебе насолила? Чего к ней-то прицепился?

— Мне-е?! Ну-у, ты пузырь, Сеня! Государству она мешает! Понял? Социально опасный элемент! Если хочешь знать, она у здешних ребят на учёте давно как потенциальный преступник. После побега Кузовчикова — яснее ясного!

— Посему ты поселил меня в соседи к ней?

— Не отрицаю. Свой глаз всё-таки…

Фёдоров с надеждой поглядывал на дверь, за которой остались Чугунов и Васин: генерал даст ход рапорту! Голощёков выбил пепел из трубки в кадку фикуса. Повёл речь о предстоящем поиске радиста. Он считал, что агент будет вертеться, как вьюн без воды: документы у него фальшивые!

— Проколется! Как наставляет наш генерал? Только глубокие знания, основательная подготовка, постоянное, планомерное изучение противника могут привести к искомой истине.

— Подкован ты на все четыре ноги, Яков Тимофеевич. Не мне, сирому, чета! — Фёдоров убедился, что ответа от генерала он не получит немедля, стал собираться. — Среди чиновников, заметь себе, старший лейтенант, нет столетних. Интриги сводят их до срока в могилу! И насчёт истины можно поспорить. Она тогда для тебя истина, когда сам её добудешь, а не уловишь в словах начальника.

Домой Фёдоров попал после полуночи. На цыпочках пробрался в свою клетушку. Ввернул лампочку под самодельным абажуром из старой газеты. Отсыревшая шинель давила плечи. Кинул её на диван. На столе конверт: из Куйбышева! Торопливо распечатал. Выпал листок с машинописным текстом. Между печатными строками, по заранее пробитым точкам, от руки фиолетовыми чернилами:

«Красноармеец Фёдорова Людмила Карповна… Смертью храбрых 17 октября 1944 года в 200 метрах южнее фольварка Замосць в братской могиле…».

Жёлтые круги поплыли в глазах. Семён Макарович пластом рухнул на диван, на серую шинель солдатского покроя…

В субботу 4 ноября 1944 года в Забайкалье буранило. Распадковую затянуло серой пеленой. По развалу сопок крутило низкие тучи, гнало белое крошево и вдоль заборов загорбились первые намёты снега.

Фёдоров после извещения о гибели Людмилы ходил сам не свой. Он помогал сапёрам проверять миноискателем складские помещения. Тут его и настиг посыльный.

— Товарищ капитан, приказано прибыть вам к начальнику гарнизона! — откозырял и был таков.

Фёдоров увидел в затишке газогенератор. Поспешил к нему.

— Не могу! — Опанас вытирал ветошью замазученные ладони, виновато глядя на капитана. — На разрядных грузах.

— Во как нужно! — Семён Макарович чиркнул себя по горлу.

— Хиба по старой дружбе. — Опанас почёсывал затылок, отворачиваясь от буранистого ветра. — Сидайте, будь ласка!

Фёдоров подобрал полы шинели и — в кабинку.

Опанас вертел руль, пытаясь удержать «коломбину» в колее. Фёдоров хватался за скобу перед собой, чтобы не удариться о передний щиток. Ступа разговор издалека завёл:

— Откуда деньгу люди гребут? Ну, скажем, слюсарь…

— Ты о чём, Опанас?

— Есть тут людына. На «Механлите», в артели. Був у него. Царский паёк на столе. Звидкиля? Га? — Вишнёвые глаза Опанаса с хохлацкой хитринкой посматривали на Фёдорова. — Премию выдали! За дурачка мэнэ считает! Пре-емия!

— Он тебя в гости, а ты — в подозрение. Не по-дружески выходит.

— Двоюродный тын нашему плетню — вся дружба! А водка за какие вареныки?

— Ты меня спрашиваешь? — рассмеялся Фёдоров.

— Какие тут смешки! На толчке пятьсот карбованцев за пляшку. А ця промова: «Живи, пока живётся!», «Про када-сь наслухався!».

— Ну, Опанас, бесшабашный человек попался…

— Пальцы крючком. Глаза кабаньи. Хохоток с душком яким-то…

— Как фамилиё твоего царя?

— Киреем звать. Бодай его лыхо — не спросил фамильё! Кирей да Кирей.

— А ты спроси, товарищ Ступа! И к хохотку прислушивайся почутче. Уловил, товарищ Ступа?

— Думка ваша приёмна, товарищ капитан. А чого вы сумны?

— Не грусть, Опанас, горе душит!

— Жинка? — Шофер сбросил газ,притормаживая в размыве на спуске.

— В Польше…

— Ну, що ты зробышь?! — Опанас с силой нажал педаль — «коломбина» уросливо рванулась. — На каждом шагу — недоля! Ну, гады! Ну, фрицы!

Подъехали к штабу гарнизона в молчании. Фёдоров спрыгнул и поднял руку в знак благодарности.

— Думку вашу понял. До побачення!

У начальника гарнизона — полковника танковых войск — находились командиры и замполиты военных строителей, железнодорожники, офицеры комендатуры отдела передвижения войск, начальник политотдела спецчастей гарнизона. Разговор шёл о начале заполнения новых хранилищ военным снаряжением. Обговаривался график подачи грузов и сроки приёма в эксплуатацию новой ветки на базу.

— Товарищ капитан! — Начальник гарнизона обратился к Фёдорову. — Всякие радиоштучки, о которых наслышан гарнизон, вблизи новых арсеналов, сами понимаете, недопустимы!

Требование уместнее было бы адресовать гарнизонному уполномоченному отдела «Смерш», но Семён Макарович возражать полковнику не стал.

— Мне ясно!

— А мне — не очень! Конкретные действия?

Поднялся Голощёков, найдя необходимым восстановить служебную принадлежность.

— Активности агентуры врага не замечено. Поиск появившейся было в эфире радиостанции в районе Распадковой, вверенной по службе мне, ведётся непрерывно пеленгатором. Контакт держим с территориальными органами НКВД и НКГБ.

После обмена мнениями и докладами, Фёдоров направился к выходу. Его придержал Голощёков.

— Завернём ко мне, Сеня! Ну, не дуйся, как мышь на крупу. Да и буран приутихнет…

— Айда!

Яков Тимофеевич располагался в просторной комнате. Опрятный двухтумбовый стол. Два телефона на подставке с витыми ножками. Портреты Дзержинского и Ленина…

Голощёков помог Фёдорову снять шинель: портупея застряла под погоном. Усадил его в кресло.

— Никакие слова изменить ничего не в силах, Сеня! Одно средство превозмочь боль — побороть свою слабость.

После стычки по поводу Заиграевой Фёдоров чувствовал себя с Голощёковым стеснительно, словно напроказивший школьник перед наставником. И не потому, что был неправ, — в этом Семён Макарович не раскаивался: ему было неуютно сознавать, что старший лейтенант полон рвения, как будто бы ничего предосудительного он не совершал.

Голощёков воспринял молчание Фёдорова за знак примирения.

— Время и мужество — целители и утешители, — продолжил он негромко. — Не посчитай за банальность. Так оно и есть в жизни. Сам пережил. Отец погиб в июле сорок первого, под Смоленском. Не трави, Сеня, себя!

Пили крепкий ароматный чай. Окно секла снежная крупа. Бешеный ветер крушил что-то на железной крыше казённого особняка на пологом холме.

Фёдоров прислушивался к тихому голосу сослуживца, к буйным наружным звукам, посматривал, как обиходил комнату Яков Тимофеевич, и проникался чувством прощения. Ровным голосом спросил хозяина:

— Что даёт наблюдение за поднадзорными?

— Выпивают втихаря. — Голощёков враспояску прошёл к вешалке, достал расчатую пачку «Золотого руна», набил трубку и закурил. — Ничего конкретного пока не установлено.

— Шофёра Ступу перебросили на транспортировку взрывгруза. Теперь бить мне казенные сапоги пехтурой, как ты и предрекал. По-дружески прошу: оставь в покое Заиграеву!

— Каток покатился, Сеня! Теперь всё в руках Чугунова…

— Спасибочко за чай, Яков Тимофеевич! — От последних слов Голощёкова настроение Фёдорова помрачнело.

Спал военный городок. Спал посёлок железнодорожников. Встретился парный патруль. Присветили ручным фонариком. Откозыряли капитану. Дома Фёдоров долго стучал в калитку. За хозяйкой такого прежде не замечалось: калитка на запоре! Скворечня на шесте раскачивалась в завихрениях бурана. Лаяла Найда.

— Семён Макарович? — кричала Маргарита Павловна.

— Собственной персоной!

— Счас… — Хозяйка в густом месиве снега и лёгкого песка, срываемого ветром с барханов, не признала сразу постояльца.

— Собрался уж уходить! — Фёдоров протиснулся в калитку, заметённую бураном, задвинул засов.

— Варнаки шастают. Перво дело — замок!

— Замок — от честных людей. Бесчестного никакой запор не остановит. В милицию надо!

Поднимаясь в сени, Маргарите Павловна придержала шубейку, сползавшую с плеч, осудила:

— Ноне у милиции каша во рту замерзает! Пугнули сами — вся милиция. Тебе, Макарыч, конверт тама-ка…

Письмо от тестя, из Куйбышева:

«Игорек спрашивает про маму. Что отвечать ребёнку? Эх! Тебе, понятно, не легче, но ты при боевом деле. Надо пересилить боль свою. Сеня…».

Тесть переслал соболезнующее послание однополчан Людмилы:

«…Подразделение передислоцировалось на запад. В трёх грузовиках. Откуда ни возьмись, фрицевские танки. Расстреливали из пушек и пулемётов в упор. Ваша жена, наш боевой товарищ, бросила гранату под гусеницу… Разделяем Ваше горе, скорбим вместе с Вами. Она была смелой до отчаянности. Можете гордиться ею! Схоронили на польской земле в тот день 29 замечательных ребят. И Людмилу. С воинскими почестями положили в братскую могилу. Рядом с шоссе на Краков. Силы духа Вам и личного мужества!

Замполит роты Н. Каштанов».

— Чай напрел, Макарыч! — позвала хозяйка.

Почаёвничав в подавленном настроении, Фёдоров извинился перед Маргаритой Павловной и, облачившись в сырую шинель, направился в штаб батальона. Тревога гнала его в снежную тьму. Буран слепил глаза, переметал дороги. Ему невыносимо тяжко было привыкать к мысли: Людмилы нет и не будет! И служба идёт нескладно. Намерение дезинформацией вызвать агента на активные поступки пока не дало результата…

В коридоре штаба Фёдоров неожиданно увидел майора Васина. Шинель и серая ушанка были в снежинках. Видимо, с ночного поезда только что пришёл. Дня три назад Семён Макарович проводил майора в Читу. «Не даёт покоя и ему наш агент!» — догадался Фёдоров. Поздоровались.

— Не спится, Семён Макарович?

— А-а-а, какой тут сон! — Фёдоров бросил пальцы за ремень.

— Погода не для сна. Забуранило в Забайкалье. — Васин опустил портфель на пол и сел на деревянный диван в коридоре. — Погодка в самый раз для пакостников!

— И повод для воровских дел имеется. Красный Октябрь для наших противников — кумач для быка! — Фёдоров опирался о спинку дивана. В глазах его читались боль и безнадёжность. Васин видел удручённое состояние коллеги.

— Печаль свою не превращайте, Семён Макарович, в мировую скорбь. Ты извини, пожалуйста, за такие шершавые речи. У генерала сын погиб, сам знаешь. У Голощёкова — отец…

— Не могу, Климент Захарович! Похлопочите, чтобы отослали меня на фронт! Смутно на душе…

— Держись, мужик! Утешать не стану — это пустые звуки… Думай о деле — тут утоление наших болей.

— Не по себе мне, Климент Захарович. Какое-то предчувствие воротит душу. Знаете, как перед бедой! — Фёдоров сел обок Васина, расстегнул шинель, рядом положил ушанку. — Покойный отец говаривал: «И грабли раз в году стреляют!».

— Считаешь, погода ему в масть?

— Ящики перегружают прилюдно в тупике. Автомашины снуют от вагонов до артиллерийских складов… Заманчиво, чёрт его дери!

— Голощёков надежную охрану выставил, как считаешь? — забеспокоился Васин. — Оцепление частое? Если что, не провороним?..

— Всего в жизни не предусмотришь, Климент Захарович… Каждое дело — на свой манер! — Фёдоров тёр виски пальцами.

Климент Захарович не открылся в своём неизбывном горе. Он потерял жену. И тосковал по ней. И частые хвори его — от тоски. Вечерами в своей холостяцкой квартире в Чите ждал, что кто-то позвонит ему в дверь. И этот «кто-то» будет она. Но такого звонка всё не было. Пять лет нет такого сигнала. Ушла в темноту и — ни слуху, ни духу. Так часто оборачивается судьба разведчика. Климент Захарович знал это по службе. Но с личной участью никак не мог смириться! И для Васина самым верным другом стала работа. В редкие свободные часы он жил в тягостном одиночестве…

— Не пора ли нам пора, что мы делали вчера? — нарушил тишину Васин. — Веки сами слипаются. Пусть Голощёков самолично ловит шпиона! Доверим ему такой пустяк…

Климент Захарович подхватил пухлый портфель и ушёл в комнату для приезжих. Фёдоров подался в оперпункт «Смерша». Укрывшись шинелью, задремал на диване. Подняли его донкающие звуки. Тутукал маневровый паровоз. На гарнизонной пожарной каланче надрывно донкал колокол:

— Тревога!

Из штаба выскочили вместе с Васиным. Первая мысль: где? Засеянное снежинками небо бордово светилось над воинской веткой.

На ветке новостройки, где на ночь были оставлены неразгруженные вагоны, полыхало пламя, озаряя округу багрянцем.

— Разрядный груз! — кричал составитель поездов, сигналя фонарём с красным огнём. — Не приближайтесь!

Возле колеи суетился солдат в куцей шинели. Поблёскивал штык его винтовки. Другой военный в ватнике спускался к пути от сосен. Размахивал рукой с наганом. Помощник машиниста «маневрушки» раскатывал брезентовый шланг, прикрывая лицо локтем. В отдалении слышались звуки пожарной машины…

На пригорке, в густом бору, прятался Зверев. Отблески пламени плясали на деревьях и стволы сосен чудились отлитыми из красной меди. По расчётам урядника, огонь должен вот-вот поднять на воздух содержимое вагона. От станции бежали солдаты. В пелене бурана и красных отсветах пожара они представлялись великанами. Повизгивала сторожевая овчарка. Раздавались команды:

— Впере-ёд!

Зверев сорвался с места. Бежал он в глубину тайги. На спуске в овраг замер, прислушался. Посыпал свои следы махоркой. Спружинив на ногах, прыгнул вниз. Стремился как можно дальше улететь от обрыва. Приземлился, пропахав борозду в снегу. Рукавом разровнял её и вновь рассеял махорку. В густом лесу буран не властвовал. Гудели вершины деревьев, трусил снежок. На бегу, проваливаясь до колен в сугробах, он ловил ухом звуки. Взрыва он не услышал: «Неужели в вагоне хранились не опасгрузы?». В суматохе, в нервном напряжении мог и пропустить момент. Вон, буран и тот мало слышен, не то, что на открытом месте…

В сомнениях и переживаниях Зверев очутился километрах в пяти от города. Распадком прокрался в Гадючий овраг. Там хранились лыжи, подбитые камасиной. Они скользили отменно вперёд и тормозили движение назад. Став на лыжи, Зверев почувствовал себя уверенно. Погони он не слышал. Шумели деревья. Вырулив на дорогу, ведущую в город, он попал на твёрдую лыжню, слегка припорошенную свежим снегом. И снова обратился к махорке, высеяв её на длинной отрезке своего следа…

— Не духарись, Изот! — урезонил себя Зверев, свободно двигаясь по спуску в улицу.

Метель не ослабевала. Дорогу пересекали перемёты. Зверев замер. Воровски оглянул округу. Кроме свиста ветра, ничего не услышал. Опустил уши лохматой шапки — два дня выискивал такую на барахолке. Пересёк пустырь. Темнели три сосны. Возле них — остатки чьей-то лачуги. В развалине спрятал лыжи. Дождался, пока позёмка сгладит следы и целиной потопал в посёлок НСЧ.

В своём запечном закутке, накрывшись с головой одеялом, мысленно перелопачивал случившееся. Картинки обрастали детальками, представала настоящая панорама пережитого.

…Накануне он встретил шофёра Ступу. Обменялись мнениями о боях советских воинов в Венгрии и Югославии, посетовали на погоду, договорились о вечеринке в праздничные дни. Опанас пожалковал:

— Нема часу дух перевести! Партия вагонов со снарядами привалила! Хай ему бис в бок! Раньше возили от пакгаузов, а теперь — от проходной. Вертишься, як белка в колесе.

— Ездка коротка — одно смыканье! — сочувствовал бывший шофёр Кирей Зверев.

— Так я ж кажу: вертёж-крутёж! Набиваем нижний склад под крышу…

Зверев после встречи со Ступой взобрался на вершину Лысой горы и поверх вершин в бинокль прикинул расстояние от проходной до крайнего хранилища — метров сто от силы! Если поджечь вагон на краю ветки, то пожар перекинется на строения. Ветер с Селенги тянул по долине Берёзовки в сторону нового хранилища.

Глубокой ночью Зверев проник к стоянке вагонов. Разгружать опасный груз в темноте интенданты не разрешали. Он видел караульных в оцеплении. Обмануть их не составляло труда — в школе под Харбином он навострился оставлять в дураках постовых. Высмотрел он в метельной замятие часового у вагонов. Улучив промежуток, когда он топал у края сцепки, Зверев открыл крышку буксы, накрутил на сучковатую палку маслянистую паклю, помазал откатную полосу дверей вагона и успел сорвать пломбу с запорной накладки. Скатился в кювет. Караульщик, пытаясь поднять ворот короткой шинели, отвернулся от ветра. Похлопывая себя по бокам, вновь отошёл за вагон. Следующим заходом Звереву удалось бесшумно отодвинуть дверь — по смазке она откатилась легко. Прикрывшись полой, он ширкнул термитным шариком о досочку. Вспышка ослепила его. Он сунул огненный ком в щель двери, с остережением притворил её. Отпрыгнул в кювет. Упал и, утопая в намёте, уполз в тень навала грунта, образовавшегося при расчистке ложе ветки. Оскользнулся на глинистом гребне и по-заячьи упрыгал в первые сосновые заросли. В бору побежал на горку. Оглянулся: огня не было. Темнели вагоны. Часовой притопывал в сторонке от рельсов…

Железнодорожники и пожарная инспекция гарнизона свели расследование случая к одному знаменателю: искры из трубы маневрового паровоза стали причиной возгорания. Правда, и те, и другие недоумевали: почему не взорвались снаряды? Интендант, ведающий артиллерийскими складами, осведомлённый о манёвре сотрудников контрразведки «Смерш», профессионально доказал, что груз не успел нагреться до критической степени.

Невыспавшиеся, обескураженные контрразведчики сошлись в оперативном пункте сотрудников «Смерша». Голощёков курил трубку и с сожалением разглядывал свои хромовые сапоги, измызганные глиной. Фёдоров у порога очищал полы своей мокрой шинели. Васин, покашливая и шмыгая носом, расположился на диване и листал свой блокнот.

За окнами завывал с прежней силой буран. Гудели телефонные провода. Сухая ветка тополя, задевая край железной крыши, рождала скрежет, раздражающий слух.

— Что ж мы имеем с гуся, как говорят одесситы? — Васин обвёл взглядом коллег. — Что доложим генералу? Удача или неудача видится вам в этом пожаре?

— Как смотреть на происшествие. — Фёдоров не склонен был драматизировать ситуацию. В его понимании, уловка удалась, враг раскрылся. Распекать устроителей оцепления за то, что не словили диверсанта, нет основания: буран изрядно подвёл!

— Удача и неудача — родные сестры! — Голощёков стучал трубкой о край кадки с фикусом, выколачивая пепел.

— А кто осуществил диверсию? — напирал Васин.

— А почему не согласиться с выводами специалистов о возгорании от искры паровоза? — спросил Голощёков.

— Потому, товарищ старший лейтенант, что «маневрушка» в те часы находилась на ветке стеклозавода! — парировал Фёдоров, уловивший подтекст вопроса Голощёкова, желавшего умалить просчёт в организации охраны взрывгруза. По мнению Семёна Макаровича, теперь нужно усердно следить за эфиром. Исполнитель акции с пожаром не преминет отчитаться перед хозяевами. Это ведь его первый реальный шаг!

— Ты допускаешь, капитан, что будет второй? — Голощёков вновь раскурил трубку и пыхал табачным дымом. В душе он обиделся на Фёдорова, но внешне держался беспристрастно.

— И второй. И третий! — Васин заказал по телефону разговор с Читой. — Товарищ старший лейтенант, насторожите пеленгаторщиков! Ушки на макушке!

— Слушаюсь!

— По Заиграевой есть новое?

— Наблюдение пока ничего не дало! — ответил Голощёков.

— А не даст! — Фёдоров снял шинель, повесил её у входа. Ему хотелось спать.

— Поживём и увидим, Семён Макарович!

— Планомерно, поголовно, всесторонне… — Фёдоров впервые с утра улыбнулся. — А подарок к празднику получили, Яков Тимофеевич!

— Случайное, конечно, бывает. Не без греха наша служба!

Васин, занятый суммированием деталей пожара, намётками дальнейших розыскных действий, отреагировал резко:

— Случай, милейшие, — первейший враг шпионов, грабителей, диверсантов, убийц! Случайно одно. Случайно второе. Случайно третье. Уже закономерность! Преступник попадается!

— Если толковые преследователи! — ввернул Фёдоров и заговорили о Распадковой. По его убеждению, агенты всё ещё не покидают город. Они понаблюдали за пожаром — урона базе не нанесли. Они не оставят её в покое! Возможно, догадались, что взрыв не случайно не состоялся…

Затрезвонил телефон. Васин схватил трубку, придвинул к себе блокнот и начал докладывать генералу.

Фёдоров разбирал бумаги на столе. Перед ним на видном месте — приказ:

«За нарушение субординации, выразившееся в пререкании с командиром, и обсуждение приказания вышестоящего начальника капитана Фёдорова С. М. подвергнуть домашнему аресту на трое суток с исполнением служебных обязанностей».

За чтением этого документа и застал его лейтенант Сидорин. Капитан возликовал:

— Здравствуй, вояка!

На бледном лице Григри выделялись веснушки яркой крупой. Русый чуб острижен под «ёжика». Семён Макарович, которому лейтенант показался совсем мальчишкой, прикинул: «Вылитый Серёжка, братишка самарский!».

— Лейтенант Сидорин прибыл для дальнейшего прохождения службы! — Васильковые глаза его сияли. — Выписали, Семён Макарович.

Фёдоров в порыве чувств обнял Григри, усадил на диван.

— Как чувствуешь себя?

— К службе годен! — Лейтенант пошевелил пальцами правой, раненой руки. — Пистолет держит!

— А чего ж нашивку за ранение? — Фёдоров ткнул его в грудь. — Пришейте жёлтую ленточку, тяжёлое ранение!

— Так то, если в действующей армии… Насмотрелся на фронтовиков в госпитале. Такое рассказывают! — Сидорин смущённо признался: — Просил командование госпиталя выписать меня в маршевую роту.

— Не вышло? — посмеивался Фёдоров. — Ишь, стрекануть от нас собрался!

Из-за двери выглянула ушастая голова Гошки Андреева. В комнате он снял шапку. Выцветшие за лето волосы упали на лоб. Широкоскулое лицо — в тревоге.

— Петька ходит будто во сне! Что с ним?

— А мы знаем? — Фёдоров пересел за стол. — У нас не справочное бюро, Андреев.

— Дак он вам доверяет…

— Двоек нахватал — весь сон!

— Опять смеётесь!

— Ну, докладывай!

— После убийства шпиона в тайге он, как помешанный. Что-то скрывает от меня. И дома у них кавардак!

Фёдоров вспомнил разговор хозяйки о варнаках. Странное поведение Петьки.

— Вот тебе, лейтенант, и первое поручение. Ты знаком с Петькой. Разберитесь. Гошка поможет.

Сидорин и Гошка покинули оперпункт. И сразу же звонок Голощёкова:

— Известная вам квартира посещена. Тебе ясно, Сеня? Он мечется! Не зря едим хлеб России! А ты, помнится, ручался? А?..

— Один хлеб едим, Яков Тимофеевич!

Фёдоров, положив трубку, подумал: не потому ли Петька нервничает? И от Ступы что-то нет сигнала: как там его Кирей?

Вечером к Фёдорову домой вновь пришла учительница Ширяева.

— Такое дело… Не знаю, как сказать. — Учительница мяла уголок шали.

— Начните сначала, Галина Степановна.

Агриппина Петровна Заиграева доводится дальней-предальней родственницей Ширяевых. В родне уж забыли про это. И вот вчера, как сказала Груня, объявился в посёлке родственник первого мужа. Он работал на Дальнем Востоке. Предприятие оборонное, вредное производство. Он уехал без разрешения. Тут бы устроиться куда-нибудь, а трудовой книжки нет. Вот и попросила Агриппина Петровна: не выправит ли она документ?

— Моя дочка служит в отделе кадров паровозоремонтного завода. Чует сердце: что-то тут нескладно!

Фёдоров, поразмыслив, подсказал:

— А вы согласитесь, Галина Степановна. Мы, в свою очередь, поинтересуемся родственником. Вы, надеюсь, не отказали?

— Обещала подумать.

— Товарищ Ширяева, конечно, вас не нужно предупреждать, что служба наша особой гласности не терпит.

— Непременно! — Ширяева извинились, поговорила о чём-то с Маргаритой Павловной. Учительница покинула дом, а хозяйка — с вопросом к постояльцу:

— Не тот варнак, что шуровал у Заиграевой в сараюшке? Чему дивитесь, Семён Макарович?.. Говорила Груше: «Сбегай в милицию. Теперь, «здрасте!», родственник нагрянул!

«Ну, остроносенький мой лейтенант, не оплошай!» — думал Фёдоров, шагая на рассвете в свой оперпункт. Снег слепил глаза. Он опустил уши шапки. Позади послышались быстрые шаги: Петька! Приложил пальцы к губам, как заговорщик. Остановились за углом кирпичного дома.

— Шпиона словили? — спросил Петька, пугливо оглядываясь. Он прикрывал лицо воротником овчинного полушубка.

— Работаем, футболист! — Фёдоров загородил собой мальчишку от ветра. — Выкладывай свои секретные планы.

— Ходит к нам чёрный мужик! Кривоногий. Злой! Мамка плачет. Мне ничего не говорит. От каждого стука вздрагивает…

Петька признался: взял у Гошки Андреева одностволку. Патроны с картечью!

— Убью!

Фёдоров прижал к себе парнишку.

— Потерпи маненько, Петьча!

— Так вы знаете его?! — Он по-мальчишески порывисто сжал руку Семёна Макаровича. — Если что, я помогну, дядя Сеня!

— Тс-с-с! — Теперь Фёдоров приложил палец к губам.

* * *

Накануне 7 ноября 1944 года установилась морозная ясная погода. Распадковая — в белом убранстве. На зданиях — красные флаги. Праздничные лозунги. Портреты Ленина и Сталина. Жестковатый ветер взвихрял позёмку, переметая дороги.

Шофёр Опанас Ступа загрузился на ветке ящиками со снарядами и повёл «коломбину» на новую базу. Мотор постреливал, как при обеднённой смеси горючего. Опанас с тревогой ожидал подъёма на пологий перевальчик. Двигатель чихал всё чаще. На самом взлобке, среди соснового мелколесья, машина, чихнув чёрным дымом, замерла. В самом неподходящем месте!

— Бис тоби в бок! — Опанас выбрался из кабины на обочину. Обошёл автомобиль, приминая свежий снег ботинками. Первым делом сунул палец в раструб отвода вентилятора — урок Кирея запомнил! Так и есть — сосновая шишка.

— Вот бесенята! — Опанас озадаченно смотрел на топливник. Чёрный бугор, залепленный снегом, выпирал со стороны кабины. Банка не банка — квадратная железная коробочка. Трогать побоялся — вдруг грохнет? В кузове — ящики со снарядами!

Чумазый шофер «полуторки», гружёной ящиками, притормозил возле газогенератора.

— Помочь?

— Подкинь, товаришок, до КПП. — Опанас стал на крыло ГАЗа. Вскоре он вернулся к машине в сопровождении сержанта Дубаева.

Тот, прежде чем поднять тревогу, решил сам удостовериться. Обжёгся на записке! Обошёл автомобиль — ничего! Так и есть — опять подвох!

— Играете, красноармеец Ступа?!

— Туточки воно було! — Опанас гладил ладонью железо. Хлопал глазами в недоумении.

Сержант принюхался. Не уловив запаха спиртного, гаркнул:

— Два наряда вне очереди! Доложите командиру автовзвода!

— Слухаю! — Ступа недоумённо вертел головой: как могло произойти, что коробочка исчезла?..

После очередной ездки Опанас завернул в оперпункт «Смерша». Беседа с Фёдоровым заняла не больше пяти минут.

Вечером Ступа отпросился у взводного: проведать приятеля перед праздником. Доложил он и о наказании.

— Тебе, Ступа, игрушки, а дело-то серьёзное! — насупился взводный. — Из «Смерша» про тебя спрашивали, старший лейтенант.

— «Смерш» сам по соби, а я — сам по соби!

Кирея он застал дома. Тот — шматок сала на стол. Бутылка нашлась. Краюха хлеба да луковицы. Заплёлся разговор. Первым делом — о дорожном происшествии.

— Чёрт попутал! — хохотал Кирей, оголяя свои стальные зубы. Крючковатыми пальцами скрёб свою шею. — Сказки да и только!

— Тоби сказки, а мэни — «Смерш»!

— Унтер, а труслив! — Кирей прятал свои кабаньи глазки, смачно пережёвывая шкурку сала. — Примерещилось тебе, товаришок!

— Своим очам не верить? — Ступа налил себе в кружку.

— И старшина не страшен? — поддел Кирей.

— Ось, бачишь? — Опанас потряс карман гимнастёрки. Там пересыпались сухие кедровые орешки. — Твоя наука, друже!

— С праздником! — Зверев первым поднял кружку.

Выпили. Закусили. Кирей нервно похохатывал. Маленькие глазки втягивались в складки припухших щёк.

— Три к носу — всё пройдет, Опанас!

В сыром хвойном климате Распадковой Кирей начал отекать. «От живота, наверное!» — успокаивал он встревожившихся стариков, а сам с опаской смотрел утрами на себя в зеркало: одутловатость не уменьшалась! Руки покрылись красными точками. Врачебной помощи он боялся. Уходить обратно в Харбин? Тачибана отправлял провалившихся агентов на дно Сунгари!

— Чого ты, Киря, поправился, чи шо? — Опанас заметил опухлость Зверева. — На стахановских харчах?

— Родина не забывает своих героев! — Зверев выцедил из кружки остаток водки. — Слушай, а как «Смерш» узнал про тебя?

— Побачив коробку, найперше позвал сержанта Дубаева.

— Специалиста нашёл!

— Так вин под Москвой минёром служил.

— Тогда, конешно… Говорят, у вас пожар случился?

— Искра с паровоза! Обошлось без взрыва — пожарники успели погасить вагон… Да, кореш, про тебя Фёдоров пытал.

— Это кто? — насторожился Зверев.

— Особист наш, капитан.

— А я при чём? — Голос Зверева отвердел, наливаясь тревогой.

— Я кажу ему: гарный хлопец!

— А он? Ему-то зачем я понадобился?

— «Смершу» до всех дело — такая служба! Ну, друже, пора!

Выпили посошок. Зверев проводил Ступу за ворота. Прислушался, как под ногами Опанаса поскрипывал снег. Метались мысли: засвечен! Если следили, то видели, как он снимал «липучку» с топливника, — провал! Возможно, обнаружили следы от машины в тайге?.. Нечистый попутал припереть мину сюда, на квартиру. Как не пофартило! Мина была пристроена им незаметно. Завёз бы Опанас на базу. Надо же случиться задержке на подъёме! И похвалил себя за предусмотрительность: проследил за рейсом. Вскоре Зверев покинул домик в поселке НСЧ. Он нёс мину в сарайчик Заиграевой — решил повременить: пусть уляжется суматоха после пожара! И этот интерес особиста. Он пропустил время связи с Харбином на прошлой неделе. А сегодня под утро его сигнала ждут хозяева…

* * *

Голощёков опирался на заплот усадьбы Заиграевой. Рядом стоял Фёдоров. Оба в белых маскировочных халатах. У старшего лейтенанта поперёк груди — автомат ППШ.

— Не бросился бы наутёк! — тихо сказал Фёдоров. — Надёжная ли засада у стариков!?

— Будь спок, капитан! Научились кое-чему.

Ждали сигнала Петьки. Он должен был задёрнуть занавеску, как только не известный ему гость переступит порог сенец.

Гнало и гнало позёмку. Гасли огни в избах. На окраине посёлка горланили песню — кто праздничку рад, тот накануне пьян!

— Не мог он пропустить мимо ушей обмолвку Опанаса насчёт «Смерша»! — маялся в напряжении Фёдоров. — Засуетится ли?..

— Засуетится! — Голощёков переминался в валенках.

Вот взметнулась палка из-за угла избы: гость в сарае! Фёдоров поправил на рукаве красную повязку — комендантский патруль! Приосанился Голощёков. Из сумерек выдвинулся Васин в шинели. Серая шапка с опущенными ушами…

Забелела занавеска на окне Заиграевых. Троица поспешила в избу.

— Извините, хозяева! — Климент Захарович шагнул в прихожую.

Вошедший минутой раньше Зверев не успел расстегнуть брезентовый плащ и опустить мешок на пол. Васин продвинулся вперёд, отрезая гостю путь к окну.

— Зажгите свет, пожалуйста! — попросил он. Агриппина Петровна, обмершая от страха, щёлкнула выключателем.

— Военные у вас квартируют? — Голощёков очутился за спиной Зверева.

Агриппина Петровна рухнула на колени, теряя соображение. Она боялась за Петьку. Зверев прожигал её кабаньими глазками.

— Чего перепугалась, хозяйка? Нет так нет. — Васин притёрся к Звереву — тому руки не поднять.

— А ваш документ, гражданин! — Голощёков тронул Зверева за плечо.

— Можно. — Зверев пошевелил рукой. Пухлое лицо в напряжении. В голове сумбур. Ждали или случайная проверка? Рука вспотела, сжимая рукоять маузера. Двоих вояк пришьёт в два мига!

— Ти-ихо-о! — Строгое предупреждение за спиной. Лейтенант Сидорин перехватил руку Зверева. Фёдоров вырвал маузер.

— Руки на затылок! — потребовал Васин.

Зверев локтем ударил Фёдорова в пах. Смел с дороги Петьку. Сунул кулак в подбородок Сидорина. Плечом высадил оконную раму и вывалился наружу. Комната наполнилась клубами заснеженного воздуха. На беглеца кинулся сержант Дубаев. Вслед за Зверевым выпрыгнул Сидорин. Помог скрутить Кирея.

К усадьбе подкатил газогенератор. Группа захвата и задержанный поместились в кузове.

— Допрашивать немедленно, пока не опомнился! — распорядился Васин по прибытии в оперпункт.

Зверев вёл себя уверенно. В длинном офицере он признал капитана, о котором трезвонил Опанас.

— Зверев Кирей Сергеевич? — Семён Макарович держал перед глазами справку. — 1898 года рождения?

— Там всё написано. — Зверев потирал ладонями колени, стригая острыми глазками по комнате.

— Это ваша медицинская справка об освобождении от призыва в Красную Армию? — вмешался Васин.

Зверев подтвердил.

— А маузер? — Васин положил на стол оружие.

— Бес попутал! Возвращался из «Механлита» — вижу на снегу. Надо б сразу в милицию…

— Допустим. А где паспорт? — вновь спросил Фёдоров.

— На Дальнем Востоке остался. Работа дрековая. Вот и стреканул сюда. В бегах не до паспорта!

— Почему отёки? Вы больны? — Васина удивило спокойствие Зверева: сила воли или на что-то надеется?

— Здоровье подорвано на том производстве, в «почтовом ящике».

— Вы настаиваете, что ваша фамилия Зверев?

— А какая же ещё?

— Проверка предстоит, Зверев, — Васин в детстве увлекался собаками. В обличье задержанного чудился ему мопс. Кривые ноги. Круглая голова с выпяченным подбородком. Чёрные брови над маленькими жгучими глазами.

Фёдоров отправил с Сидориным задержанного в камеру подследственных.

Доложили Чугунову. Тот предупредил:

— У него могут быть сообщники. Возможны не выявленные нами связи. Прикажите от моего имени не пускать на стройку, на базу ни одной машины без тщательной проверки сапёрами! — После долгой паузы добавил: — Этапируйте Зверева к нам. И не повторите фокус-покус с побегом! И ещё. Пустые ящики не завозите больше на склады!.. И последнее. Лейтенанту Сидорину и старшему лейтенанту Голощёкову до конца оформить документы. Привезёте лично.

— Слушаюсь, товарищ генерал! Разрешите спросить?..

— Что у вас, Климент Захарович? — Выслушав майора, Чугунов согласился на отзыв Сидорина из Распадковой.

Задержанный вошёл в кабинет Васина без тени смущения, уверенный в себе. В камере он мысленно проследил свой путь от границы до Распадковой и не обнаружил ничего такого, что могло бы стать уликой против него. Перемолол в уме действия в посёлке, поступки с Агриппиной Кузовчиковой, шофёром Ступой, казалось, особых «проколов» не допустил. Маузер нашёл — на том стоять!

Его остригли, и Сидорин, сидевший в углу за маленьким столиком, изумился при виде Зверева. Голова будто поделена на две половины: верхняя — белая до ушей, нижняя — рыже-коричневая, как разноцветный детский мяч.

— Садитесь, Зверев. — Васин указал на стул. — С вами говорит майор Васин Климент Захарович, начальник отделения военной контрразведки «Смерш». Протокол допроса ведёт лейтенант Сидорин Григорий Григорьевич, уполномоченный того же отделения. Предупреждаю: за дачу ложных показаний положена статья УК РСФСР. Вот прочтите и распишитесь.

— Я — неграмотный! — дурачился Зверев.

— А вы приложите большой палец и крестик поставьте! — Васин возмущался: наглец!

Кирей ухмыльнулся и расписался.

— Вы по-прежнему утверждаете, что фамилия Зверев — ваша?

— Документы у вас.

— Маузер нашли?

— Ага, нашёл.

— Почему не призваны в Красную Армию?

— В «почтовом ящике» был на брони. И язва желудка.

— Почему пытались бежать из дома Заиграевой?

— Испугался — маузер при себе.

— Вы давно знакомы с Заиграевой?

— Какой Заиграевой? Никакой Заиграевой не знаю!

— Хозяйка дома, где вас задержали.

— Дак бельишко отдавал стирать. Откуда знать, что она Заиграева? Груша да Груша…

— Фамилия Скопцев ни о чём вам не говорит?

— Он — мобилизованный в трудармию? — Зверев внутренне усмехнулся: «На пушку берёт майор!». В Распадковой похоронили «Рыжика». Как вышли на Скопцева? Заметили ли его связи?..

— Опухли отчего?

— Не от пьянки ж!

— Направим вас, урядник, в лазарет! — Васин следил за поведением задержанного. Не подействовала и обмолвка насчет урядника. Климент Захарович решил прервать беседу. Зверева увели.

Генерал Чугунов выслушал Васина. Прочитал протоколы.

— Говорите, не торопился отлежаться в лазарете?.. Возможно, стойкая примета на теле. Пусть врачи проявят наблюдательность.

В это время в кабинете майора зазвонил телефон. Трубку поднял Сидорин, назвал себя. Выслушав собеседника, пропел:

— О-о-о, ля-ля! — и поспешил к генералу. Миновал в приёмной дежурного офицера с независимым видом.

— Разрешите, товарищ генерал?

— Докладывайте, лейтенант.

— Врачи обнаружили на правом плече Зверева татуировку: череп с перекрещенными человеческими костями и слова «С нами Бог и атаман Анненков!».

Чугунов крякнул, сдернул с переносицы очки. Васин встал из-за стола.

— В школе нам говорили, что татуировки подобного толка накалывали самые отпетые головорезы атамана Анненкова, — продолжал Сидорин.

— Хорошая у вас память, товарищ лейтенант! — Генерал поднялся, прихлопнул папку с материалами по Распадковой. — И школу вы окончили хорошую. Есть что от Фёдорова?

— Работают с Голощёковым.

Около полуночи Васин вновь был у Чугунова. Ознакомились с заключением врачебной комиссии. У Зверева наличествует язва желудка в выраженной форме. Нуждается в обследовании в стационарных условиях.

— Что же, поелику возможно, пусть лечат. — А мы тем временем идентифицируем личность задержанного, так считаю, товарищ генерал.

— Возражений нет, Климент Захарович.

К обеду следующих суток в Читу прибыл капитан Фёдоров. На вокзале его встретил Сидорин с машиной.

— Как рука, Григри? — Фёдоров обнял Григория Григорьевича.

— И рука, и это — в норме! — Лейтенант погладил пальцами свой припудренный подбородок, куда угодил кулак Зверева при задержании. — Петька успокоился?

— Гоголем шагает. Майор Васин окрестил его защитником России. Думаю, правильно окрестил. Да, чуть не забыл! Дондок Цыдендамбаев шлёт тебе привет. Всё судит Скопцева: унёс связку шкурок!

— Мне старик показался самоуверенным сперва. Но следопыт будь спок! — Сидорин вдруг улыбнулся. — Письмо получил от мамы. Лежала в госпитале по ранению, а мне слала письма, как здоровая. Вот ведь женщины!

Промолчал Семён Макарович — Людмила! Перевёл разговор на Распадковую. Они с Голощёковым обыскали всю усадьбу Заиграевых. В поленнице дров обнаружили магнитную мину. В углу хлева под навозом лежала в брезентовом чехле рация…

Тарас Григорьевич ночью поднял по ВЧ своих коллег в Казахстане. Обещали помочь, но для ускорения следствия советовали командировать в Алма-Ату своего сотрудника.

— Капитана Фёдорова рекомендовал бы, — сказал Васин.

— Он из запасников! — Тарас Григорьевич отхлебнул чаю и настрожил глаза. — Помните? Да и рапорт его…

— Ошибался, — Климент Захарович позволил себе улыбнуться. Желтизна нездоровая на лице сгустилась. Поворот разговора был ему неприятен.

— Не зловредный и злопамятный старик брюзжит, товарищ майор. Нет. Учтите ещё один урок нашей службы. Не торопись с заключением! Между прочим, Климент Захарович, ваше недоверие, имею в виду первые дни отражения удара противника, мешало делу, привело к «проколу» по Распадковой. Казак Скопцев наследил и ушёл, помахав нам ручкой.

— Понял вас, товарищ генерал! — Лысина майора покрылась капельками пота.

— Приготовьте все необходимое для Фёдорова!

Васин пристыженно вышел.

Фёдоров по-прежнему не робел перед начальством.

— Капитан Фёдоров прибыл по вашему приказанию!

— Сидайте поближе, Семён Макарович. — Чугунов жестом указал на стул. — Что из дому пишут?

— Живут…

— Сами не болеете? — Тарас Григорьевич был обеспокоен видом Фёдорова. — Измотались в розыске?

— Не жалуюсь. — Семён Макарович помнил, как сержант Дубаев учил солдат: «Сопи в обе норки, когда начальство расспрашивает!». Мог бы открыться в душевной боли, да сдержался.

— Семён Макарович, перед судьбой непозволительно падать на колени. Ни в коем разе! Она, как тяжёлый танк, сомнёт и смешает с землёй. Самое трудное, хлопец — переломить себя.

— Не в моей натуре хныкать, товарищ генерал!

— Сие гарно сказано! Не имеем права киснуть, товарищ капитан. Значит так называемый Зверев организовал базу в усадьбе Заиграевой?

— Мина магнитная. Рация не советского производства.

— Следы не стёрли? Местные товарищи помогли снять отпечатки?

— Хорошо помогали. И Голощёков расторопно вёл себя…

— Работнули неплохо. — Генерал встал. — У вас есть уверенность, что раскрыты все агенты? Что никто не вертится вокруг новой базы?

— Первый заход отбит, я так думаю…

— Думаете диалектично, Семён Макарович. Сегодня же отбывайте в Алма-Ату! Проведёте опознание по фотографии личности Зверева. Подробности узнаете у майора Васина. Он ждёт вас!

— Разрешите обратиться по личному вопросу?

— Слушаю.

— Можно вернуть мой рапорт?

— Рапорт? — Тарас Григорьевич сделал удивлённые глаза. — А-а, просьба отправить на фронт. Правильно, товарищ Фёдоров, как дважды два — восемь!

Оба облегчённо рассмеялись.

* * *

«Начальнику отдела военной контрразведки «Смерш», генерал-майору Чугунову Т. Г.

Рапорт

После неудавшейся идентификации личности Зверева Кирея Сергеевича, задержанного в посёлке Распадковая с оружием, подозреваемого как агента-диверсанта иностранной державы и Аркатова Изота Дорофеевича, засланного через границу белой эмиграцией в тыл Забайкальского фронта, подследственный был направлен на врачебно-экспертную комиссию по поводу язвы желудка. При обследовании была обнаружена татуировка на правом плече с текстом: «С нами Бог и атаман Анненков!». Пониже — череп с перекрещенными костями.

По имеющимися данными, такая отметка была наколота ярым сторонникам атамана Б. В. Анненкова, зверствовавшего в годы Гражданской войны в Семиречье. Возникло предположение о причастности Зверева к палачам указанной банды. По Вашему приказанию уполномоченный отдела военной контрразведки «Смерш» капитан Фёдоров С. М. отбыл в Алма-Ату. С помощью сотрудников НКГБ Казахской ССР он побывал в Семипалатинске, Славгороде, Усть-Каменогорске, Урджарском районе Семипалатинской области, в селе Черкасском Талды-Курганской области, на озере Ала-Куль и урочище Ак-Тума, в трёх километрах от него. Встречался со свидетелями и очевидцами зверств анненковцев, бывшими участниками белого движения в Сибири, отбывшими сроки наказания, сотрудниками пограничной охраны…

Майор Васин К. З.

Приложение:

1) Отчет о командировке капитана Фёдорова С. М.

2) Изъятия из обвинительного заключения по уголовному делу бывшего атамана Анненкова Б. В. и протокола выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР от 25 июля — 12 августа 1927 года в г. Семипалатинске.

3) Показания свидетелей тт. Блохина, Голубева, Довбни, Турчинова, Яркова, опознавших Зверева».

Генерал Чугунов взвесил на ладони папку с бумагами, открывающуюся рапортом Васина.

— Ай да землемер! Не зря казахские товарищи с похвалой пеняли: «Одержимого капитана прислал, аксакал! Ни днём, ни ночью покоя не знает».

— Не оставить ли Фёдорова в отделе? — Васин потёр свою лысину. — Акция по Распадковой может продолжиться.

— А стройка?

— Туда — Сидорина.

— Отложим решение! Ознакомившись со всеми материалами по Распадковой, считаю, дальнейшее дознание поведёт следователь. Ваше мнение, товарищ майор?

— Оперативные действия исчерпаны! — заключил Васин.

Фёдорова озадачил разговор у генерала. Упрёки за просчёты по Распадковой. Общие рассуждения о предположительных акциях противника. И вдруг поворот:

— За Казахстан — спасибо, товарищ капитан!

Фёдоров ляпнул первое, пришедшее на ум:

— Вам спасибо за науку! В Семиречье просто работал. А как иначе — война!

* * *

Зверев отоспался, отъелся. Отеки сошли. Исчезли красные пятна на руках. Его побрили. Сводили в баню. Волосы на голове заметно отрасли. Красно-бурый загар побледнел.

Он первый раз видел вблизи советского генерала. В меру седой. В меру полный. Голос с суровинкой, без угроз. Глаза неотступные, с грустью, как у человека, много перевидевшего и ещё больше пережившего. Вызывал доверие, расположение.

Он догадывался, что контрразведчики обратили внимание на его клеймо. В Харбине собирался вытравить — всё откладывал. В японской школе отстоял своё право носить татуировку как символ верности белому движению. Дорого обойдётся символ, дурья башка!

Он полагал, что затянувшееся лечение отнюдь не дань милосердию, а вынужденная пауза, вызванная поиском-розыском его следов в прошлом и настоящем. Возвращаться в далёкие годы он страшился даже мысленно. «Оберегающий язык да сбережет голову!» — считают дунгане, среди которых он провёл не один месяц.

— Мне доложили, что вы, Зверев, отказываетесь отвечать на допросах. Так ли это?

— Говорить не о чем, — коротко отозвался Зверев.

— Жизнь у вас такая разнообразная и вдруг — нечего! Не всерьез, Зверев. Я вашего Тачибану… А, впрочем, начнём издалека. Как вы докатились до предательства?

Зверев из обмолвок сперва майора Васина, а теперь генерала о чине урядника, о японском капитане делал вывод: контрразведчики знают его биографию. Нервы истратишь, отнекиваясь. Один среди красных — разве не запутаешься?..

— Ну, помолчите, если вам нравится. — Чугунов, подперев голову кулаком, не спускал глаз с арестованного. — Крупный агент по мелочам не растекается, Зверев.

— Мелочь?! — обиделся Кирей. — База к небу — мелочь?

— Не хвались, идучи на рать, хвались, возвращаясь с рати! Так судили наши предки. Крупный агент — фигура! Он освещает не только прифронтовую территорию. Оценивает состояние промышленности, хлебного дела противной стороны. Такого агента уважать не грех. А вы своим молчанием не набивайте себе цену, урядник. Зря ломаетесь! Из вас японцы готовили мелкого шпионишку. Шавку, извините за сравнение!

— Не обижайте шавку, товарищ генерал! — подал голос Фёдоров, записывающий беседу. — Как насчёт чёрного полушубка,господин урядник?

Зверев сперва не понял вопроса. Внезапно память отбросила его в 1920 год. Чёрный мягкий полушубок отличной дубки, из романовской овцы. Атаман Анненков набросил его на плечи урядника Синегузкина! Носили полушубки такого цвета чёрные гусары Семиреченской армии — офицеры, наматывавшие кишки живых врагов своими руками. Он гордился отличием: его, урядника, не офицера, не человека «голубой» крови, а кубанского пластуна, сына мирошника, заметил сам генерал Анненков!

Впервые с момента задержания Зверев вспотел от страха. Как мог узнать о полушубке эта жердина, капитан Фёдоров?..

— Вы, Зверев, будем пока так вас называть, — опавший лист. — Генерал раскрыл папку уголовного дела. — Листопад миновал, а дерево растёт. Вы для России отпали. Она — живёт и борется! Это-то вы хоть понимаете? Понимаете, мнимый Зверев-Аркатов?

Зверев понимал одно: пришёл конец! Красные расплели его плетёнки. На Кубани его призвали в царскую армию, в пластуны попал сын станичного мельника Пантелея Синегузкина. На фронте с германцем зачислили в отряд полковника Бориса Анненкова. Партизанил в немецком тылу. Анненков приблизил его к себе за удаль и твёрдую руку. После Октябрьской революции Советская власть распорядилась: «Казачий отряд Анненкова разоружить и направить в Омск на переформировку». Полковник не разрешил сдавать оружие. В Омске местный Совет казачьих депутатов вновь предложил разоружиться. Анненков вывел отряд за Иртыш и перешёл на «партизанское» положение, обслуживая контрреволюцию. В его сподвижниках ходил и урядник Харитон Синегузкин…

— Поправляйте, урядник, если допущу ненароком ошибку. — Чугунов листал бумаги в папке. — Красочная ваша биография!

— Давность времени, господин генерал! — выдохнул Зверев.

— Как смотреть, урядник. Одиннадцатого сентября 1918 года атаман Анненков привёл вас в Славгород и приказал изрубить шашками 87 делегатов крестьянского съезда. Вы, Синегузкин, были в личном конвое атамана. Командовал вами Фёдор Черкашин. На площади против Народного дома вы лично секли невинных людей. Вырывали глаза, отрубали языки. Последнего обречённого, крестьянина из селения Чёрный Дол, живым закопали в землю. Вы лично танцевали на могиле. Земля под вами шевелилась, потому что жертва, задыхаясь, пыталась выкарабкаться на свет.

Синегузкин охватил покалеченной рукой колени, другой — поглаживал бок. Его пробирала дрожь.

— В селе Черкасском вы рубили крестьян. Сперва руку, ногу, разрезали животы. Заскочили в дом батрачки. Насадили на штык выхваченного вами из колыбели младенца, а со штыка бросили в горящую печь!

— Всё это задокументировано, Синегузкин, — вновь вмешался Фёдоров. — По фотографии вас опознали десятки человек как исполнителя зверских расправ…

— Нашлись снимки: вас фотографировали в Омске, Семипалатинске, в Сергиополе, ныне называется город Аягуз. Узнаёте себя, Синегузкин? — Тарас Григорьевич с папкой подошёл к Харитону Пантелеевичу, показал старые фотографии. Тот мельком глянул на снимки и отчуждённо отвернулся.

— Откуда у вас жестокость, Синегузкин? — спросил Фёдоров.

— Я выполнял приказ! — выкрикнул урядник. Короткая шея его покрылась красными пятнами.

— Напомню вам переход китайской границы. — Генерал вернулся за стол, разгладил листки в папке. — Атаман Анненков, сидя на кауром жеребце, обратился к братам. Так обращались друг к другу, Синегузкин?

— Так приказал атаман.

— Вот его слова. — Чугунов читал признания рядового, который дал показания, сдавшись красноармейцам. — Со мною пойдут только сильные, здоровые браты-борцы. Тех, кто устал, кто хочет назад, в Советскую Россию, я не держу и зла на них не попомню. Кто со мною — налево. Кто возвращается — вправо. Многие откололись вправо.

— Слушайте, Синегузкин! — сердито прикрикнул Фёдоров, заметив отсутствующий взгляд арестованного. — Слушайте! Вы позвали людей, сбивая партии по двести человек. Было такое?.. Некоторые перед уходом целовали стремя седла атамана. В партиях были китайцы, сербы, афганцы, дунгане, русские…

— Вы повели их в урочище Ак-Тума, Синегузкин. Правильно освещаю? — спросил Чугунов.

— Так приказал атаман Анненков! — Урядник выбивал дробь ногами, как в ознобе.

Тысячи бывших сподвижников-братов атамана втянулись в ущелье. Тогда за пулемёт легли вы, Синегузкин. Ударили в упор. Так было?

— Приказал атаман!

Советский консул в Чугучаке 5 августа 1927 года вскрыл пять могил в местности Ак-Тума, в трёх верстах от озера Ала-Куль. Судмедэксперты установили: убиты свыше трёх тысяч восьмисот солдат, казаков, офицеров.

— Сколько на вашей совести, Синегузкин? — пристукнул кулаком Фёдоров. — Сами, небось, ускакали с киргизом через границу. Помните?..

Как не помнить?! Он тогда кричал по-киргизски: «Чап-кыпа! Чап-кыпа!». Гони скорее! И стегал своего жеребца камчой. Спутник вторил: «Чап-кыпа!». Заночевали в какой-то роще. Гнойные выпоты в углах лошадиных глаз и ввалившиеся бока свидетельствовали, что путь был очень тяжёлым и что всадники скакали без остановки. Синегузкину было так же ясно, что дальше запалённые лошади потеряют прыть. Костёр не разводили, опасаясь стражи. Ночью он заколол ножом своего спутника, снял с него увесистый пояс с золотом. Имея запасного коня, Синегузкин без помехи удалился от опасной границы…

— Потом вы попали в банду другого атамана, — донёсся до Синегузкина голос генерала Чугунова. — Омывали свои руки рабоче-крестьянской кровью. Вы участвовали в расправе над троицкосавскими большевиками. Позади вас оставались пустыня и море крови. Теперь вы в услужении японцев! Они послали вас на диверсию против своего народа. Я правильно, Синегузкин, изложил ваше прошлое?

— Меня расстреляют? — выдавил из себя урядник. — Это всё Ягупкин да Тачибана. Пошлите под пули… искупить кровью…

Тарас Григорьевич захлопнул папку.

— Меру наказания определит военный трибунал. Если по-человечески, будь моя воля, я не оставил бы вам ни единого шанса ходить по белу свету!

* * *

Вернувшись в Распадковую, Фёдоров первым делом отправился на стройку. Помещения хранилищ были накрыты, ворота утеплены. Часть складов была заполнена. На территории сновали автомашины, встречались незнакомые интенданты…

По первым сумеркам Семён Макарович пришёл на квартиру. Хозяйку нашёл зарёванной.

— Что случилось, Маргарита Павловна?

— Увезли Грушу! Как варначку каку!

— Кто увёз?

— Подкатила машина. Два милиционера — собирайся! Петька только со школы. Груня успела крикнуть: «Пригляди за избой!». Умчали куда-то с узлом…

Семён Макарович накинул на себя шинель, нацепил портупею с кобурой. Шапку — на себя!

— Ну-у, Голощёков!

Утром следующего дня очутился в приёмной генерала.

— По чьему приказанию прибыли? — Перед Чугуновым лежало представление майора Васина о переводе капитана Фёдорова в отдел.

— По велению своей совести! — отчеканил Фёдоров.

— А мы, выходит, без совести? Мы — палачи! Один Фёдоров имеет сердце! — гремел голос генерала. — Есть военная необходимость, товарищ капитан! Мы, люди в серых шинелях, отдали себя службе до последней капельки нашей крови. Это вы понимаете?

— Нет, товарищ Чугунов! Не понимаю! Я жил одним правилом: не навреди соседу! Тебе, Семён, не может быть хорошо, если рядом человек плачет от горя! Так считал и считаю! Ни в какое ярмо свою шею не подставлял! Никакой пакости от Голощёкова и ему подобных не потерплю!

Чугунов трудно дышал, справляясь с волнением. Наклонился к окну. У входа в штаб стоял часовой в тулупе. Притопывал ногами в валенках. Катила легковушка, оставляя сизый дымок позади. Утреннее солнце посверкивало на кончике штыка часового у входа…

— Пришёл запрос из Главного управления военной контрразведки «Смерш» на одного оперативника для использования в действующей армии. Не возражаете, Семён Макарович?

— Есть отбыть на фронт! — Длинный, нескладный, в помятой гимнастёрке с полевыми погонами, Фёдоров принял стойку «смирно». Заветренное лицо полыхало румянцем.

Генерал резко обернулся, обнял капитана, притянул его на мгновение к себе, похлопал ладонью по спине.

— Удачи тебе, сердечный мужик! А с Заиграевой разберусь. Слово старого кавалериста!

Семён Макарович ткнулся пылающим лицом в жёсткий воротник кителя Чугунова.

— Спасибо… Тарас Григорьевич. — Голос сорвался на хрип.

…Вечером, отчитавшись перед командующим войсками фронта, Чугунов вышел на берег Ингоды. Пихты уже сбросили иглы. Лишь отдельные ветки желтели хвоинками. Соседки их — сосны — красовались в тёмно-зелёном убранстве. Генерал подставил лицо тугому ветру. Тарас Григорьевич припоминал неласкающие слова командующего. Чем закончится анализ отражения забайкальцами атак противника по Распадковой, там, в Москве, загадывать трудно. Могут шарахнуть коротко: «Неполное служебное соответствие». И поделом: многое можно было предотвратить! И в действиях группы «Тайга» в Харбине случился сбой. Могут и отстранить. Но останутся оперативники Васин и Сидорин, Фёдоров и Голощёков… Страшно, когда позади никого. Страшно, если вслед идёт пустыня. А почему он посчитал, что уже всё предопределено? Противник знает объект. Он следит за ним. Кто исключил возможность нахождения в Распадковой вражеского агента? Ведь каждая акция по-своему запутана. Каждый лазутчик — загадка. Он — человек. В мире же нет и одного человека, похожего на другого. Он сам по себе. Он — самость. Нет, исключить вероятность того, что выловлены пескари, а щука затаилась, — никак нельзя! Мысли генерала обрели новое направление: что ещё не учтено в охранной зоне Распадковой?..

Тринадцатая глава. В Харбине

Тачибана в своём кабинете читал газету «Асахи». Его интересовали сообщения о «Кайтен» — людях-торпедах и лётчиках отряда «Горная вишня». Пилотов-смертников журналисты называли «Ветром богов». Ветер помог некогда Ниппон устоять перед чужеземцами. В 1281 году монгольский завоеватель Хубилай-хан пытался высадиться на островах людей Ямато. Тайфун — «божественный ветер» — разметал эскадру. Нога монгола не ступила в Ниппон!

На столике в углу желтела статуэтка Будды. Тачибана в знак почтения капнул чай из фарфоровой чашки на плечо Будды. И думал о судьбе самурая-смертника. Вишня цветёт, отлетают лепестки. Завязь остаётся. Плод будущего. Умирает самурай, как лепесток сакуры, но остаётся Ниппон…

Отодвинув газету, Тачибана, сложив ладошки вместе и наклонив голову, тихо произнёс заклинание:

— Да хранит трёхтысячелетнюю империю могучая покровительница, богиня солнца Аматэрасу О-ми-ками! Камикадзе — последняя надежда Ниппон!

Корэхито Тачибана припомнились стихи монаха Сайпоо-хооси:

Я хотел умереть бы весной,

В месяц смены одежды,

В вечер полной луны,

И лежать, опочив, под цветами…

Месяц смены одежды — февраль. Отмечается день кончины Будды. Что-то одолевают мрачные мысли Тачибану.

— Сиката-га най! — Корэхито отпил глоток сакэ «Белый журавль». — Ничего не поделаешь!

Тачибана вычитал где-то изречение прусского короля конца восемнадцатого века Фридриха Великого: «Впереди француза идут сто поваров. Я же предпочитаю, чтобы впереди меня шли сто шпионов!». Знаменитый германец известен в истории как гениальный полководец. Тачибана причастен к разведке. Он прокладывает сынам Ямато путь в дикой России. Корэхито отмечал маленькую победу: от «Арата» вновь поступило радиодонесение: «Нахожусь цели».

Не дожил сотник Ягупкин. Когда ты потерпел фиаско в своих намерениях и расплачиваешься за свою неосмотрительность смертью, значит, твоя жизнь проведена бесцельно. Помни, человек, твоя смерть не роняет твоего достоинства. Можно ли это отнести к сотнику Ягупкину? Нет! Дикарь остался дикарём: требовал от Игнатовой то, что ему не предназначалось! Золото Игнатовой принадлежало божественному микадо. Ей надо было жертвовать ценности на пользу Ниппон. Все должны помогать, чтобы уберечь империю от позора. Игнатова виновата вдвойне. Тачибана держит её на свободе, как приманку: если она — агент русских, то связной объявится!

Тачибану до глубины души бесило неповиновение харбинцев строгому ритуалу утренней церемонии в честь микадо. Ровно в 11 часов во всех общественных, торговых, государственных учреждениях раздавался звонок: прекратить занятия! Дети и взрослые обязаны поворачиваться на восток, лицом к Ямато, делая поклоны в сторону резиденции божественного императора. Минута молчания в честь героев, павших за установление Страны Восходящего Солнца. Затем поклон в сторону резиденции императора Маньчжоу-Ди-Го Пу-и. И ещё один поклон храму богини Аматэрасу О-ми-ками. В центре Харбина был такой храм.

По указанию японских властей непослушных, кто уклоняется от церемонии, тащили в полицейский участок. Учили повиновению бамбуковыми палками. Чаще других доставалось русским эмигрантам, не имеющим гражданства Маньчжоу-Ди-Го. Эти варвары не считаются с обычаями приютившей их страны!

Тачибане не нравилось, что в Харбине преобладала русская архитектура и православные церкви. Купцы, бывшие дворяне, богатые беженцы возводили русские кварталы, гимназии, особняки, как в Москве, торговые лабазы, христианские соборы. Презирая русских, он с трудом переносил балы в русском собрании, где приходилось бывать по служебным надобностям, мирился с противными престольными праздниками с колокольным звоном, купеческими оргиями. Всё претило истинному самураю!

Корэхито боготворил Токио, его старинные кварталы Асакуса, Мэгуро. Там носили традиционную японскую одежду, исполняли обряды и праздники предков. 3 марта — праздник девочек, 5 мая — мальчиков. День памяти предков Обон, именитое число Кигенсэцу — основание империи. Там пахло духом нации. И, находясь в отдалении от Ниппон, Корэхито тосковал по родине. Душой рвался туда в пору цветения сакуры…

Тачибана отвлёкся от далёких грёз, раскрыл папку с донесениями осведомителей. Задержал взгляд на сообщении о казаке Иване Кузовчикове. По отдельным словам агента предположил, что русский вернулся из Советской России. Как мог Ягупкин за его спиной вести свою игру?! Корэхито позвонил советнику жандармерии Накамура и попросил разыскать русского казака Кузовчикова и доставить к нему в штаб.

Чтобы уйти на время от забот местных, Корэхито вновь взялся за газеты. В «Асахи симбун» привлекла внимание статья о взаимоотношениях Ниппон и Китая. «Наш самый большой враг — это коммунистические армии. Чунцинская армия Чан-Кай-Ши потеряла волю к борьбе…» Не порадовали известия и с Тихого океана. Морской бой в проливе Суригао сложился не в пользу кораблей микадо. Жестокие сражения ведут доблестные сыны Ямато на филиппинских островах…

Чтение не отвлекло от мрачного переживания. Некоторое забвение приносила хорошая порция сакэ «Белый журавль». Корэхито сознавал: часто обращается к рюмке! И не мог ничего поделать с тягой к хмельному. Иметь бы рядом хорошую женщину — не привязался ни к одной. Брать напрокат из борделя считал унижением для самурая. Недавно он видел, как в трамвай вошёл офицер. Женщина должна уступить ему место. Дикарки не пошевелились! Самурай дал пощечину ближней мадам. Тачибана аплодировал ему. Корэхито одобрительно думал: японка — одна из самых морально устойчивых в мире. Только в Ниппон действует закон для неверных жён — два года тюрьмы по жалобе мужа! Муж имел по закону право привести в дом наложницу.

Тачибана торопливо наполнил рюмку, залпом выпил сакэ. Он вспомнил о своей жене, о своём поведении с ней. Он не унизил себя до жалобы. Он не имел наложницы. Конфуций сказал: «На то, что не правило — не смотри! Того, что не правило — не слушай! Того, что не правило — не говори! Не по правилам не действуй!». Корэхито старался следовать мудростям китайского учёного.

Мысли переметнулись на сотника Ягупкина. Не слушался он внутреннего голоса, пришлось уйти из жизни. Что умного может сделать варвар, низший человек, русский? У человека одерживает верх натура, а не долг, человек делает дикарство. Не делай другому того, что не желательно тебе. Ягупкин для другого не вырвал бы со своей головы даже одного волоса!

Сакэ разогрело тело. Сакэ развеселило голову. Корэхито смотрел в окно. На Сунгари плыли джонки. На них сено и арбузы горкой. На вершинах мачт — красные флюгарки. «Почему красные?» Тачибана вернулся к столу и кисточкой нарисовал пометку: обратить внимание жандармского советника! По телефону напомнил Накамура о срочном розыске Кузовчикова.

Он вновь обратился к папке с донесениями городских агентов. Сообщалось об освобождении под залог нотариуса Труфанова из «Великого Харбина». Капитан припомнил, что этот русский выходец из семьи священника посмел уволить уважаемого Никагомицу. Жандармы проучили вредного человека! Иного варвар и не заслужил. Не он ли научил Игнатову искалечить сотника Ягупкина?.. Агент не написал, по чьему распоряжению освободили непочтительного русского. Нужно обязательно проверить! Тачибана нарисовал кисточкой несколько иероглифов на листке…

На закате поздней осени Иван Спиридонович добрался до Харбина. Он и сам не представлял, какой ценой одолел дорогу. Обрадовался, как малыш, получивший впервые новогодний подарок, когда увидел плоскокрышую саманную фанзу бабки Марфы.

— Здравствуй, добрая хозяйка! — Иван Спиридонович обессиленно опустился на порог избёнки. Кашель сотрясал его большое исчахшее тело. Притупился страх перед сотником Ягупкиным, который строго спросит: почему не дождался другого агента?..

— Как скелет комара ты у меня! — охала старуха, раздувая самовар под вязом.

— Кости есть — обрастём мясом! — Кузовчиков умильно оглядывал дворик. Чесалось всё тело и он торопливо снимал дорожные одёжки.

— Откуда заявился, болезный?

— Не спрашивай, хозяйка! Досталось сивому мерину! — Кузовчиков оставил во дворе обтёрханные пиджак, шапку, прохудившиеся ичиги. В пристрое обмылся тёплой водой — Марфа нагрела на летней плите в дворике бачок.

За столом сидел босиком в исподнем. На плечи Марфа накинула свою пуховую шаль. Пили чай с малиновым вареньем. И он томился в уюте и покое. В углу за печью дожидался его топчан. Ватное одеяло, смётанное из разноцветных лоскутов. Суконные шлёпанцы на манер китайских «Все только вперёд!» без задников. Марфа натёрла грудь Кузовчикова барсучьим жиром на денатурате. Сверху одеяла набросила изношенный овчинный полушубок.

Печь истопила, как в морозное время.

— Утворил ты себя, казак! — пеняла она Ивана Спиридоновича, подтягивая одеяло к его подбородку — Пропотеешь, даст Бог, оклемаешься. И где тебя черти носили!..

Под её незлобивое ворчание он умиротворённо посапывал, засыпая на топчане. Для него в тот час полуразвалившаяся фанза чудилась райским уголком. Ночью он метался в жару. В бреду звал неведомую тут Грушу. Размахивал исхудалыми руками, словно плыл по воде. Вскакивал, пытаясь покинуть закуток. Марфа силой укладывала его на волглую от пота постель. Горевала, глядя на длинное костистое тело постояльца: был-то мужик справный — тело не уколупнёшь! Как огонь солому, извела хворь. Поместить бы казака в Казым-Бековскую монастырскую больницу страждущих — кто похлопочет?

Утром, придя в себя, Иван Спиридонович слабым голосом попросил пить. Марфа дала ему отвар липового цвета. Пил он жадно, проливал жидкость. Капли светлыми катышками застревали в его взлохмаченной бороде. Почувствовав облегчение в груди, он откинулся на подушку и попытался представить себе своё будущее. Сотник Ягупкин дознается о его возвращении. Как объяснить ему нарушение приказа?.. Изменил человек с угольного склада. На вокзал в условленное время никто не явился — не его вина! Он расскажет про новый арсенал, про гарнизон… Разве было бы вернее, если бы он вывел другого посланца на предателя?.. Сотник поймёт причину возвращения. Придя к такому итогу, Иван Спиридонович отправил Марфу к сотнику Ягупкину.

— Сбегаю, милок, сбегаю, — суетилась она, затвердив адрес, названный Кузовчиковым. Хлебнув в сенях денатурата, Марфа пустилась в центр города.

Иван Спиридонович, собрав оставшиеся силы, вынул из фанерного чемодана истрёпанные брюки с жёлтым лампасом, выстиранную гимнастёрку, чистые портянки. Покашливая и отплёвываясь, обулся. Истратив запас энергии, вернулся на топчан. Опирался на стенку печи. Надеялся, что сотник отзовётся и навестит своего спасителя, ходока в Россию.

Хозяйка вернулась к обеду. Перекрестилась с порога:

— Преставился твой знакомый, царство ему небесное! Сорокоуст отпели уж…

Кузовчиков расстроился вконец. Его било в ознобе, изо рта показалась кровь. Сквозь хрипы Марфа разобрала его жалобу:

— Как же обещанное? Кто ж отблагодарит, должок закроет?..

— Бог обласкает, Бог обогреет. — Марфа стянула с него сапоги, уложила на топчан, вытерла рот белой тряпицей. Скоренько согрела молоко. Добавила капли меда. Пил он с трудом, в горле булькало. На время затих.

Марфа сгоняла к соседу, пожилому, в отставке военному фельдшеру. Тот простукал ребристую грудь казака, послушал со спины, посмотрел язык.

— Легочное заболевание, — заключил лекарь.

— Ой, боженька! Отчего ж приключилось?

— От длительного переохлаждения, мадам. Скоротечная чахотка! Истощение сопутствует. Яички, сметана, фрукты. Желательно мёд с коровьим маслом…

Старая Марфа понимающе кивала седой головой, провожая фельдшера до воротец.

— Нет у него денег, — сказала она откровенно. — И родни никого. Карман пустой! А мои прибытки, сами знаете, сосед.

— Слыхал, в Союзе резервистов помогают.

— Где такой находится?

Фельдшер растолковал, как проехать к центру Харбина, найти клуб фашистской партии, обратиться к её председателю Родзаевскому.

— Приварочное довольствие для неимущих эмигрантов. Просите настойчиво! Или пусть определят в дом призрения.

— Премного благодарны, ваше благородие!

Марфа пустилась в неближний путь на поиск Родзаевского. Ей не повезло: председателя на месте не оказалось. Его правая рука по партии, господин Зиберг, открестилась. Другие ничего не посоветовали. Разгневанная, брела старуха к трамваю. На остановке увидела Варвару Акимовну Игнатову. Когда-то они были знакомы. Вахмистр Егор Усов какое-то время работал на товарном дворе станции «Сунгари», а Марфа — стрелочницей.

Женщины разговорились. Вздыхая и сморкаясь, Марфа поведала о несчастье Кузовчикова. Изругала всех и вся последними словами.

— Тянет ярмо человек — нужен. Упал в борозде — пропадай, как бездомная собака! На одной дорожке со смертью казак — вряд ли разминутся. Отлучился в конце лета. Теперь кровью исходит. И им — по херу! Рожи наели — щёки лопаются!

— Лицо, как занавеска от души, Марфа! Оно закрывает то, что темнится в душе. Такого издали видно: несердечный истукан!

Варвара Акимовна извелась в тоске да походах к японскому следователю — с Ягупкиным всё вяжут. Несла она в мастерскую прохудившееся ведро — запаять дно. Отложив своё намерение, она позвала Марфу к знакомому китайцу за собачьим салом. Все годы пребывания в Маньчжурии Варвара Акимовна видела и испытывала на себе доброту китайцев. Они знали русские праздники досконально. На Троицу приносили в корзинах траву, скошенную в поле, берёзовые ветки, срезанные в посёлке Бариме за городом. Перед Пасхой разносили творог, яйца, масло, свечи… Зеленщики просили наличными. Молочники, булочники давали в кредит. Вся бухгалтерия — дверной косяк или оконная рама. Химическим карандашом записывали долг, а в конце месяца — расчёт. «Нет чэна? Ничаво, будут чэна?»

— Не чужой, русский, — как не помилосердствовать? — говорила на ходу Варвара Акимовна. Из разговора Марфы она поняла, что Кузовчиков был связан с Ягупкиным. Мелькнула искра: вдруг знает что-либо про Скопцева?!

— Китаец — травник или как? — Марфа едва поспевала за быстрой на ногу Игнатовой. — Ему от груди зелье…

Китаец расспросил Марфу о состоянии казака и дал баночку желтоватой мази, научил, как её пользовать. Рекомендовал покормить больного собачьим мясом.

Женщины приняли его поучения, но от последнего совета их затошнило. Не сговариваясь, до самой фанзы и не вспоминали его.

В тёмной клетушке Кузовчиков лежал, вытянувшись — голени за краем топчана. Скулы и кости у шеи выпирали. Глаза в яминах провалились. Открыты, а как остеклившиеся. Синюшные губы. Дыхание с хрипом и хлюпаньем внутри. Борода смочалилась. Над лбом в волосах ползали вши. Вонь мочи и застарелого пота — не продохнуть! Он жалко растягивал губы, силясь улыбнуться. Пытался подняться, худое тело, как скелет, не слушалось. Иссохшие руки теребили одеяло в поисках опоры.

— Лежи, казак! — Варвара Акимовна с трудом сдерживала себя, чтобы не расплакаться. Дошёл мужик до ручки!

— Грей воду! — Варвара Акимовна сняла тёплую кофту, засучила рукава платья. — Как же ты допустила? Гниёт человек!

— Он — колодина! А у меня где силы?

— Бухаешь? — Варвара Акимовна учуяла винный перегар. Глаза Марфы гноились.

— За свои, кто указчик!

— Она на меня с шашкой, а я отбиваюсь прикладом! — Иван Спиридонович оголил свои бескровные дёсны в улыбке. Слезинки таились в уголках его глаз.

Женщины сволокли его в большое корыто с горячей водой. Обмыли щелочным раствором. Он стеснялся своего тщедушия, своей беспомощности.

— Дома был. Дуралей побежал. Ну, тюрьма. Ну, фронт…

— Где — дома, Ваня? — не поняла Варвара Акимовна.

— В Сотникове… В России.

— Платона моего не встренул?

Кузовчиков обессилел, язык не повиновался ему. Он отрицательно вертел головой.

В сумерках пришёл коренастый китаец, снял соломенную конусообразную шляпу.

— Капитана Кузовчиков еся? Его плосят…

— Кто просит? — Иван Спиридонович, напившись чаю, лежал в запечье.

— Его капитана плосят. Тачибана — большой капитана.

В кругах бывших казаков Иван Спиридонович краем уха слыхал такую фамилию.

— На кой хрен понадобился?

— Моя звать. Твоя ходи!

— Какой из него ходок?! — осердилась Варвара Акимовна, наступая на посыльного. — Видишь, ходя, человек хворью скован? Япошка не велик барин, пусть сам подымет зад!

— Его начальник. Ходи нада. Зад нилизя.

Кузовчиков воспрянул духом от явления посланца. Он посчитал, что покойный Ягупкин сообщил японцам о «ходке» в Советскую Россию, и теперь его требуют, чтобы выслушать да отблагодарить вознаграждением.

— Встану на ноги, всенепременно найду капитана Тачибану. Так и передай, ходя, мол, казак Кузовчиков подбился маненько…

Посыльный поклонился, отпялился к выходу и удалился с полусогнутой спиной.

Варвара Акимовна, наказав Марфе использовать собачье сало для натирания больного, отправилась к аптекарю Коташевичу. Того на месте не оказалось. Тогда она навестила Самуила Топаза — провизор не брал за визит. Он пообещал посетить Кузовчикова и, если в силах, помочь.

— Сё-сё! — Варвара Акимовна машинально благодарила по-китайски.

Аптекарь поднял очки на лоб.

— Русская мадам говорит еврею спасибо по-китайски? До чего же ты дожил, Муля?!

Игнатова забежала к постоянному разносчику зелени на проспекте Сюя. Попросила за её счёт снабжать Марфу редькой и свежим луком.

— Ма-ма ху-ху! Ничава особенного, мадама! Его больной игонян. Его кушай нада шанго…

В спешке Варвара Акимовна и не заметила, что всё ещё таскает с собой дырявое ведро. Поспешила в мастерскую к лудильщику. Из Нахаловки она на трамвае переехала в Новый город. Обратилась к жене русского купца Морозова, полнотелой женщине со светлыми глазами. Рассказала о беде Кузовчикова, о его нищенском положении.

Торговец Фёдор Морозов рождён в селе Новодевичье на Волге. Крещён в местной монастырской церкви. Натурой удался предприимчивой. В двадцать лет, взяв в банке кредит, занялся перепродажей дёгтя и хозяйственного мыла. Оборотистый мужик преуспел в торге и основал лавки в Тереньге и Дворянске. Ходовой товар давал прибыток. Винное дело ловко присовокупил. Затем лампадное масло пустил в оборот. Бакалея и мануфактура — фабрикантом становился, миллионщиком. Сызрань, Симбирск, Москва, Белосток, Лодзь, Гамбург… После революции очутился в Харбине с малым капиталом: истощала мошна в разгулах да загулах! Но лавку держал, торговлей без прежнего размаха занимался…

— Дарья Николаевна, не откажите в милости! Бог не забудет вашу доброту! — Варвара Акимовна перекрестилась. — За припасами будет приходить Марфа из Нахаловки. Казак на её руках исходит. Что полагается, на меня пишите…

— Поможем, чем можем, милая. А что, так сильно хворает казак?

— Скоротечная чахотка!

— Спаси его, Господь!

Свежая зелень, сметана, мёд да масло, покой в фанзе, лекарства Топаза, забота Варвары Акимовны — всё вместе подняло Кузовчикова на ноги. Он не выходил за пределы дворика. Занялся прежним: готовил примусные иголки. Хрипел, кашлял, задыхался, но упрямо мастерил на продажу незамысловатые поделки. Марфа реализовывала их на Зелёном базаре.

— Есть навар, хозяйка? — сипел он, как продырявленный мех в кузнице, встречая на пороге Марфу. Борода скомкана наподобие кудели. Не глаза — колодцы бездонные. — День-другой, наведаюсь к японцу. Получу монеты — кутнём, хозяюшка дорогая!

— Сжуй вот, кутила! — Марфа подавала ему ярко-красную морковку — Лекарство принимал? Смотри у меня!

И всё же Иван Спиридонович в погожий день ушёл со двора. С великим трудом доплёлся до первого китайского ресторана на проспекте Да-Тун. Озяб под ветром с Сунгари — истрёпанная шинель не держала тепла, а в теле казака его осталось на грош. Силы оставляли его. Он опустился за первым столиком у двери.

— Его, капитана, чэна еси? — Китаец в белом одеянии подозрительно смотрел на странного русского ламоцзами. Синюшное лицо в обрамлении седоватой бороды. Руки белые в крупных жилах. Щёки в нездоровом румянце.

Неделикатный вопрос поверг Кузовчикова в ярость.

— Измываешься, косоглазая гнида?! — Он зашёлся в кашле. Пал кудлатой головой на стол. Китаец испугался:

— Шанго, капитана! Шанго! Ханьшин?

— Пшёл прочь, замурзик! — Иван Спиридонович рукавом шинели вытер замокревшие губы. — Позову, как надумаю!

— Ши, хао! — поклонился официант.

Оставшись один, Кузовчиков притишил дыхание. Затолкал в рот пилюлю, прописанную Топазом, поводил языком, пока не проглотил. И всё ещё в не прошедшей злости поманил рукой китайца. Заказал множество блюд. Официант косился на него, не решаясь спросить о деньгах. Иван Спиридонович догадался о его сомнениях: показал ему кошель с гоби.

Сперва блюдо с кусочком жареной утки. Без костей. Тут же ножка курицы. Кости остались на кухне. Кузовчиков ел с жадностью. Запивал яблоневым квасом. Потом жареная свинина. Два ломтика рыбы. Довершение — чашечка риса и кружечка густого чая.

Китаец внёс тазик с полотенцем. Иван Спиридонович распахнул шинель, обтёр шею, вспотевшее лицо и руки. Отсчитал гоби. Официант удивленно выкрикнул, сколько казак дал камшо — чаевых, чтобы другие не скупились. И тогда Кузовчиков вспомнил, как они втроём когда-то гульнули у «Деда-винодела», какие сладкие были ягодки боярки, облитые сверху патокой. Попросил разомлевшим от еды голосом:

— Та-гу-ляо!

Официант быстро вернулся с бамбуковой палочкой, на которую, как шашлыки на шампур, были нанизаны ягодки буроватого цвета.

На Диагональной улице было людно. Кузовчиков не спешил. Еда взбодрила его. Выделил призыв горластого торговца:

— Дыня нада! Кушай дыня — болеть ни еси! Шанго дыня!

Иван Спиридонович научился у китайцев есть дыни. Заплатив за плод, он обтёр его о полу шинели и резким рывком разломал вдоль пополам. Мякоть и сок он ловко выплеснул на мостовую. Новый взмах — и семена веером по улице. Откусывал большими кусками то от одной, то от второй половины. Некультурно, но было вкусно и приятно.

Набрёл на уличного продавца чая. Тотчас откупил у него весь самовар и горку пампушек. Принялся зазывать прохожих:

— Налетай, честной народ! Угощаю! Пей чай от пуза!

Погода стояла сырая, ветреная, и охотников на дармовщину набралось изрядно. Довольный собой, Иван Спиридонович завернул в китайскую лавку. Выбрал отрез ситца для Марфы. Расплатился последними гоби.

От обильной пищи, от длительного хождения, удовлетворённый своими поступками, Иван Спиридонович ослаб окончательно. Мелкими шагами добрался до Деповской у пешего виадука. Сел на приступок, чтобы собраться с силами. Свёрток с ситцем затолкал за пазуху. Его принимали за попрошайку. Кто-то кинул ему на колени жёлтую монетку. Он машинально взял её и разглядел, что то — советский пятак. И заперебоило сердце, будто бы ткнули в него иголкой. Он разымал губы, хватая ртом сырой воздух. Насилуя себя, поднялся и поплёлся по пыльной улочке в Нахаловку.

Во время вселенского наводнения в августе 1932 года Сунгари затопила почти половину Харбина. Фанзу Марфы размыло, обвалился угол. Кое-как она замазала дыру. Соседи помогли подпереть хижину столбом. Жильё обросло лебедой в рост человека. Ветвистый вяз затенял оконца, осыпал дворик листвой. Запустение — в каждом углу усадьбы. Но для Кузовчикова фанза была спасительным пристанищем, как гавань для корабля, потрёпанного штормом в бурном океане…

Следующий день занялся тёплым. Солнце рано выглянуло из-за пристанских зданий, обогнуло приречный элеватор Чурина, окрасило золотом паруса сампаней и джонок на Сунгари. Кузовчиков поднялся первым. Зелёный с лица, трудно переставляя ноги, он вышел на крыльцо, ступил наземь и умостился на завалинке. Запахнул старую казачью шинель. Пошевелил пальцами в валенках. Бородатое лицо подставил горячим лучам солнца. В его памяти воскресло небо над сопками, изба в Сотниково. Перекрещенные шелёвками окна. Бурьян до наличников. Черёмуховый куст в палисаднике. Испуганные глаза Груши. Её грудной голос певуньи будто наяву звал: «Ваня! Ванька! Ваньча!». А в груди вырастал ёж, колючки его впивались в сердце. В горле — ком! Бег под обрыв Селенги. Бег по осерёдышу. Бег по тайге. Бег с горы, через кордон…

Хмельная после вчерашней заправки денатуратом, Марфа прошлёпала по голым половицам, заглянула в закуток: как там квартирант?.. Не обнаружив Кузовчикова, обеспокоенно направилась во двор.

Иван Спиридонович лежал возле завалинки, подвернув руку под лохматую бороду. Рядом темнела лужица крови. Глаза стеклянно смотрели в чужое для него небо. Ветром наносило мелкую пыль и она жёлтым пеплом оседала на мёртвое тело казака.

…Хоронили Кузовчикова на церковном кладбище. Впряженный в двуколку ослик едва волок повозку с чёрным гробом. Марфа в тёмном платке и такой же кофте под коротким пальто держалась за дроги. Варвара Акимовна в белой накидке и белом полушалке — траур по-китайски — шла вяло, опустив голову. Ошинованные колёса взбивали жёлтую пыль. Ветер подхватывал её и уносил вихрями вдоль Скобелевской улицы. За повозкой плелась собака.

Отпевали Ивана Спиридоновича в Алексеевской церкви. Батюшка, хилый старик с серебряным крестом на епитрахили, речитативом тянул:

…новопреставленному рабу Божию Ива-ану-у…

Варвара Акимовна, Марфа с плакальщицами подхватывали:

…в-е-ечна-а-а па-амять…

Пахло ладаном и сгоревшим воском. Поминальные свечи, свитки с погребальными заклинаниями сожгли на могиле, подровняли жёлтый холмик. Игнатова расплатилась с гробовщиками. Рассчиталась с возницей и плакальщицами. Они покинули погост. Они с Марфой посидели на чужой скамейке поблизости от захоронения казака. На соседнем сером камне были высечены слова:

Добрая слава — живым.

Вечная память — усопшим!

Поминки Игнатова устроила в фанзе Марфы. Пришли три соседки да позвали отставного фельдшера. Пили горькую. Хлебали щи. Жевали блины с мёдом. Посередине стола сиротливо стоял лафитник с водкой, покрытый ломтиком хлеба — для покойника.

— Не зря говорят в народе: «Не суди человека по богатой свадьбе, а смотри на его похороны». Тут подлинная судьба покойного! — сказал фельдшер, шевеля усищами.

— Совестливому человеку — честь до гроба! — Лицо Варвары Акимовны увяло. На нём ещё заметны были следы побоев на допросах у Тачибаны. — Иван Спиридонович смирный был, безответный.

Марфа опьянела. Глаза слезились. Узловатые пальцы непрестанно мяли мякиш.

— Под меня катил шар Ваня, — осоловело плела она околесицу непослушным языком. — Фигушки, казак, не для тебя росла!

— У порога сироты правда и враньё — в очередь! Царство ему небесное! — Согбенная соседка крестилась и плакала. А у порога фанзы стояла лохматая собака, ждала подачки…

Корэхито Тачибана терпеливо ждал очередного сообщения «Арата». Ему досаждали штабные чины: «Как идёт операция «Гнев Аматэрасу»? Отвечал он сдержанно: «Развивается по намеченному плану».

Вести с той стороны границы не поступали и он замкнулся в себе, подозревая худшее. В своём кабинете без интереса просматривал бумаги в папке. Изредка его тревожили чиновники из Военной миссии. Поступали донесения тайных агентов. Однажды наткнулся на информацию о смерти и похоронах казака Кузовчикова. Описаны были хлопоты вдовы Игнатовой по его лечению и проводах на кладбище в Модягоувку. Тут же справка на Марфу-стрелочницу и купца Фёдора Морозова. Сведения о священнике Алексеевской церкви. Всё это не давало ответа на главный вопрос: «Игнатова является агентом русских или нет?». И Тачибана посчитал преждевременным арестовывать её. Пусть поживёт как приманка…

Город отмечал Новый 1945 год. Тачибана решил поинтересоваться у Шепунова судьбой агентов, засланных в Россию. Тот ответил, что по его каналам никаких известий не поступало. Попутно проинформировал, что разведчик под псевдонимом «Зайчик» провалился по собственной неосторожности. Как установлено, «Зайчик» широко погулял на базарчике в Наушках. В билетную кассу сунул пачку тридцаток, как купец. Назвал Верхнеудинск вместо Улан-Удэ. Подозрение пало: здоровый, а не на фронте — почему?

— Кто бы мог подумать? — В голосе полковника Шепунова — сожаление. — Когда готовили, был стеснительный…

— Саёнара! — не дослушав Шепунова, бросил трубку Тачибана: подлые дикари! Японскому капитану припомнился случай по Берлину. На одной из улиц старик, облачённый в старый мундир солдата, безумными глазами таращился на прохожих и напевно выкрикивал: «Вир альте Аффен зинд нойе Ваффен!». Зная с пятого на десятое немецкий, Корэхито перевёл песенку для себя: «Мы, старые обезьяны — новое оружие!». Певца настигли два молодчика с красными повязками на рукавах, затолкали в чёрную машину. У Тачибаны было желание поступить так с Шепуновым…

Он зашёл в ресторан «Нью-Харбин». На столах красовались нарциссы. Подавали маринованные побеги бамбука. «Дикари!» — презрительно смотрел он на празднества. Он не отрицал влияние Китая на культуру страны Ямато. Китайцы замерли в своём движении. Нихондзины превзошли учителей. Он переносился мысленно на острова Ниппон. Там красочно и торжественно встречают Новый год. По радио звучат 108 ударов колокола. После этого ложатся спать. Ещё в темноте поднимаются, чтобы не пропустить рассвет Нового года. На праздничном столе — рисовое печенье: знак изобилия. Длинные тонкие макароны — примета благоденствия на долгие годы. Гороховые запеканки и соусы — символ здоровья…

К Новому году нихондзины стремятся расплатиться со всеми долгами. Ох, как желал Корэхито рассчитаться с русскими! Сполна! За всю страну Ямато! Будь его власть, пустил бы гвардию самураев вперёд, через русскую границу. В минуты переживаний он молил «Арата»: сверши диверсию! Помоги ему, Аматэрасу! Пусть агент достигнет арсенала русских. Эхо взрыва докатится до Москвы, до Токио, до Берлина. Пусть маленькая победа, но пыль, нагромождаясь, образует горы.

Ниппон нужна хоть небольшая радость. В заливе Лейте бог отвернулся от императорского флота — врагами потоплены лучшие корабли. Тачибана был потрясён мрачным известием. Он возлагал надежду на Квантунскую армию, на камикадзе, на всемогущественную богиню солнца Аматэрасу О-ми-ками.

Упование на смертников, на помощь божественных сил с каждым днём ослабевало. Неведение толкнуло Тачибану на опрометчивый шаг: позвонил во Второе русское отделение Управления разведки. И то, что услышал от полковника, повергло его в неописуемый ужас: операция «Гнев Аматэрасу» провалена!

— Приговора не будет, капитан! — В голосе начальника не услышал он раздражения. — Когда японец теряет лицо, он обращается с последней молитвой к микадо. Самурай может потерять жизнь свою, но честь — никогда!

— За мною завещание на белом кашне и последняя чашечка сакэ! — упавшим голосом попрощался Тачибана с полковником.

Убрав в сейф со стола бумаги с ярко-красной пометкой «Кио ку мицу!» — «Совершенно секретно», Тачибана тихо произнёс:

— Клянусь богиней солнца, что с настоящей минуты посвящаю себя службе микадо и моей стране Ямато на небесах!

Он шёл, как во сне, по весенним улицам Харбина, наполненным ароматами цветущей черемухи и ранней вишни. Сабля его в никелированных ножнах постукивала по дорожке. Он представлял себе, как в храме Якусуни монах будет так же стучать зубильцем, высекая на мраморной доске его фамилию. Там тысячи имён самураев, погибших в поединках с врагами трёхтысячелетней страны Ямато.

Корэхито Тачибана привычно свернул в переулок, скрылся за калиткой. Отдельный домик стоял в глубине усадьбы, цвели деревья. Было тихо. Слуга открыл перед ним дверь.

В своей тайной квартире, где прежде Корэхито отдыхал, принимал самых засекреченных агентов, держал чемодан с самурайской амуницией. Он сменил одежды. Обрядился в просторное белое кимоно. На столике в углу теплился жертвенник. В его тусклом свете выделялся обнажённый кинжал с обломанным наискось и острым, как бритва, концом. Окна он зашторил. Звуки улицы не проникали в особняк.

Сильный побеждает слабого — таков естественный закон в обществе. Как и во всей природе. Но разве он, сын людей солнца, слабее русских дикарей?..

Древние мудрецы учили: «Кто умеет разбивать чужие армии, не сражаясь, кто умеет брать чужую крепость, не осаждая её, тот сохранит в целости и добьётся власти в Поднебесной!».Тачибана хотел именно без осады взять крепость большевиков, уменьшить риск нападения на Страну Восходящего Солнца. За что же немилость Аматэрасу?..

Небо незаметно руководит людьми, помогает им устраивать свою жизнь. Тачибана, очевидно, ошибся в оценке силы неба. И оно преподало урок. Он вознамерился бороться с врагами Ниппон тайным образом. Это, вероятно, была ошибка. Он нарушил естественный ход событий. Владыка неба, светлейшаяАматэрасу, наказала его. Стороны горы — теневая и солнечная: Сиката-га най! Тут ничего не поделаешь! А он решил создать для нихондзин всюду свет. Крайность — несчастье. Он опозорил честь самурая, оказавшись нестойким.

Мама выбрала ему примету на всю жизнь — журавль, символ долголетия. Он же в свои сорок четыре года уходит из мира. Демон Хадзюн — злой дух — мешает ему исполнить завет предков, толкает на путь греха — уклониться от обряда хара-кири. Кто положит в гроб шесть грошей, чтобы заплатить демону при переправе через адскую реку Сандзу-Когава?..

С детства его увлёк демон Асюра — дух войны. Это достойно потомка самураев. Он размышлял о том, кто встретился ему на жизненном пути. Поучение древних китайцев утверждает: у каждого человека есть три полезных и три вредных друга. Полезные друзья — друг прямой, друг искренний, друг много слышавший. Вредные друзья — друг-лицемер, друг льстивый и друг-краснобай. Тачибана не всегда был справедлив с полезными друзьями и не отвергал вредных. Аматэрасу покарала его: самурая перехитрили варвары! Он поверил подсказке дикаря Ягупкина. А что умного может придумать человек низшего клана? Он доверил диверсию уряднику Аркатову — нечистоплотному варвару! Наверное, в Ниппон многие прислушивались к иноземцам, что Аматэрасу позволила иностранцам бомбить острова, города нихондзин.

Нет, он отгонит демона-искусителя, злого духа Хадзюн! Он уйдёт из жизни, как подобает самураю!

Тачибана снял с себя все одежды, накинул хаори — саван самурая. Вызвал по телефону своего слугу. Тот явился спустя полчаса. Корэхито за это время написал на белом кашне прощальные слова матери-Ниппон.

Молчаливый солдат с повязкой на правом глазу угадал по приготовлению капитана о предстоящем хара-кири. Тачибана не позволял себе даже в уме так называть операцию по-вульгарному. Он готовился к сэппуку, как принято в благородных кругах нихондзинов.

Благоговейно приложился к чашечке сакэ помертвевшими губами. Взял в руки обломанный кинжал.

— Оповести, что я умер мужественно! — обратился он к солдату.

Подержав лезвие кинжала над жертвенником, Корэхито перехватил его в правую руку, распахнул хаори, жалом ножа отрубил кусок кожи в пяти сантиметрах ниже пупка. Боль пронзила тело Тачибана. Он зашатался. Резким движением вонзил кинжал в левый бок, сдвинул его вправо, распоров живот горизонтально. Вырвав кинжал, он снова пырнул себя под диафрагму и из последних сил прорезал живот к низу.

Воля покинула Корэхито. Он вновь зашатался. Секундант заботливо поддерживал капитана под локти. Кровь лилась на циновку.

— Могу ли я приступить к обязанностям секунданта? — с ужасом в голосе спросил солдат. По условиям обряда хара-кири он обязан был отсечь голову самоубийцы.

— Нет! — Корэхито, ничего не видя, нашарил артерию на шее и, находясь в смертной агонии, полоснул кинжалом по правой стороне горла.

Одноглазый секундант, дрожа от страха, опустил бездыханного капитана на пол.

* * *

Отгремели громкими колоколами дни Победы. Москва отсалютовала триумфаторам. Приняла их парад.

На восток России потоком катили армейские эшелоны. В одном из них — мать Григри Сидорина. Она не спала от самого Байкала: увидеть сына!

На Распадковой ВСП — военно-санитарный поезд — задержался на несколько минут: спустили на перрон безногого солдата.

Сияющий, начищенный, набритый, в парадных погонах старшего лейтенанта, Сидорин бежал рядом с вагоном:

— Ма-ама-а!

Его подхватили за руку, втащили в тамбур. Затих в её объятьях. Ощущал, как по шее стекают её слезы, как сильно бьётся сердце. Минутки стоянки — два воробьиных скока! И ушли они на бестолковое: а помнишь? а ты как? когда свидимся?

— По ва-аго-онам!

И сохранились на губах старшего лейтенанта тёплые поцелуи матери, невысохшие слёзы на его тонкой шее и неразлучный с военно-санитарным поездом запах карболовки…

Скрылся за поворотом по-над срезом сопки поезд. На перроне остался беспомощный фронтовик да медицинская сестра, сопровождающая его до родного порога. Возле них суетилась старушка. Заплаканная. Растерянная. На коленях обняла сына.

Ребятишки с острым любопытством и жалостью притихли в отдалении. За ними — в чёрном платке, с потухшими главами нестарая женщина.

— Петьча, чего зенки лупишь? Помогни людям!

— Сейчас, мамка! — Паренёк подбежал к солдату-обрубку. Подставил своё неокрепшее плечо под его руку, обнял за спину. Медсестра — с другой стороны.

— Помоги тебе, Бог! Спасибо, Агриппина Петровна! — Мать низко поклонилась Заиграевой. Догнала сына.

Агриппина Петровна осталась на перроне. Она дожидалась следующего эшелона. Вернувшись из Курумкана, она с исступлением верила: муж приедет с войны!

* * *

В ночь на 17 августа 1945 года вместе с оперативной группой отдела военной контрразведки «Смерш» 1-й Краснознаменной армии майор Фёдоров был выброшен на парашюте в окрестности Харбина с целью захвата штабных архивов Квантунской армии.

Ранним солнечным утром Семён Макарович с пятью десантниками приблизился к небольшому особняку, где по данным закордонной группы разведчиков «Тайга» были спрятаны в подвале документы карательных органов японцев. Через улицу возвышался многоэтажный дом. Из его окон раздались винтовочные выстрелы.

— Братва, дышать поочерёдно, смотреть и слушать всем сразу! По-пластунски вперёд! — Майор Фёдоров передёрнул затвор автомата. Прижимаясь к стенке дома, достигли угла переулка. Согнувшись коромыслом, Семён Макарович увильнул в мёртвую зону.

— Славяне, за мной!

Под вечер оперативная группа «Смерша» сошлась на Китайской улице. К десантникам приближался офицер, обмахивающий платком загорелую лысину.

— Архив противника взят под охрану, товарищ подполковник! Кое-что японцы успели сжечь, — Фёдоров стоял с рукой под козырёк. Десантный комбинезон ладно вправлен в кирзовые сапоги.

— Потери?

— Никаких потерь! Два на два — восемь!

— Выходит, делов-то — на пару пустяков? — засмеялся Васин.

— Батько Тарас будет доволен!

Советских офицеров обтекала шумная толпа осмелевших харбинцев.

* * *

Из окна первого этажа особняка, укрытого за железной оградой на Соборной улице в центре Харбина, генерал Чугунов смотрел на чисто прибранный дворик. Здесь был временный кров фронтовых контрразведчиков «Смерш». Ореховое дерево роняло прижелтевшие листья.

Тарас Григорьевич вдруг подумал: «Предвестье осени эти листья. И моей осени!». Ещё в Чите он принял решение, что по окончании войны с Японией он уйдёт в отставку.

— Разрешите, товарищ генерал? — Дверь открыл Сидорин. Пилотка набекрень. Светлые глаза в ожидании.

— Входите, старший лейтенант! — Чугунов вернулся за стол. Раскрыл папку, пролистал бумажки. Отчёты, донесения, рапорты — Труды оперативных групп, искавших в Маньчжурии предателя из НКВД, перебежчика к врагу Г. С. Люшкова.

— Садитесь, докладывайте!

Старший лейтенант сел на приставной стул, вынул из планшетки блокнот. По памяти начал с биографии изменника.

— Сие нам известно, Григорий Григорьевич, — перебил Чугунов Сидорина. — Что вы привезли из Дайрена?

— Люшков Григорий-Генрих Самойлович после побега из СССР служил при штабе Квантунской армии. Потом его отозвали в Токио и определили в «Бюро по изучению Восточной Азии». У него была подложная фамилия Муратов. Им руководили офицеры из генштаба японской армии. Предатель обрабатывал материалы из советской прессы и агентурные донесения. Одновременно как советник второго отдела штаба Квантунской армии участвовал в разработке планов разведопераций и провокаций против Советского Союза.

— Источники? — Генерал делал пометки в своей рабочей тетради.

— Показания начальника Дайренской военной миссии Такеока. Люшкова из Токио перебросили в Маньчжурию и поручили помогать терпящей поражение Квантунской армии. — Сидорин заглянул в свой блокнот. — Опасаясь советской контрразведки, изменник попросил усилить его охрану. Его переселили в гостиницу «Ямато». Люшков попросил Такеока устроить ему побег в Китай. Японский разведчик запросил Токио, мол, Ямоучи Хасимото намерен скрыться в Китае. Последовал приказ: «Убрать!». 19 августа текущего года Такеока вызвал к себе Люшкова и жёстко потребовал кончить жизнь самоубийством. Изменник резко запротестовал. Вот дословно, товарищ генерал, показания японского сотрудника: «Я имел намерение отравить Люшкова в своем кабинете. У меня были кристаллы цианистого калия. Я предложил ему чашку чая. Полагал незаметно опустить туда яд. Люшков не стал пить. Продолжал настаивать на побеге. Я сделал вид, что согласился. Позвал его в порт, чтобы присмотреть судно, на котором он мог бы уплыть. Люшков обрадовался. На пороге я выстрелил ему в левую сторону груди. Он упал». — Сидорин вновь пролистал блокнот. — Вот фрагменты из показаний пленного чиновника миссии Аримица Кадзуо: «…Такеока приказал мне отнести труп в заднюю часть двора, но человек застонал. «Задуши его!» — потребовал офицер. Я отказался. «Застрели его!» — последовал новый приказ. Я выстрелил из пистолета в висок человека. Труп мы завернули в одеяло и бросили на кучу угля…».

Чугунов нацепил очки, взял блокнот старшего лейтенанта, бегло просмотрел листки.

— Логична кончина предателя! — Тарас Григорьевич устало вздохнул. — Напишите обстоятельный рапорт о своём расследовании.

* * *

По Китайской улице шёл русский офицер. Погоны капитана посверкивали в солнечных лучах. Возле небольшого здания с выгоревшей вывеской «Нотариальная контора Л. И. Труфанова» задержался. Из соседней лавочки выглянул торговец.

— Вы к Леониду Ивановичу?

— Хотел бы увидеться. — Капитан надвинул фуражку с красной звёздочкой ниже на лоб.

— Леонид Иванович перевёлся в Дайрен, к своему отцу. Месяца три назад. Дочка Нина пока тут. Адрес знаете?

— Спасибо, дарагой!

Нина Труфанова встретила капитана с недоумением:

— Вам кого, господин офицер?

— Нино! Нехорошо, понимаешь, забывать старых знакомых.

— Гурген Христианович! — Девушка недоверчиво смотрела на Наголяна.

— Ну, слава Богу, признала!

А потом была встреча с юрким хозяином завода «Вэгэдэка». Очень жалели, что не застали капитана японской армии Оцука.

— Центральный комитет отозвал его на острова. Коммунисты там нужнее, чем в Харбине, — сказал владелец завода.

— А где шофёр Фан? — поинтересовалась Нина.

— Ему дел хватает! Переведён в другой город, — неопределённо ответил Наголян. Обратился к Лю-пу-и: — Ты всё в доме Мацуури живёшь?

— Мы — люди без запроса, товарищ командир!

Попив чаю, друзья попрощались с молодой хозяйкой. Над Харбином занималась вечерняя заря. В свете уличных фонарей были видны столы на тротуарах. Фрукты. Кувшины с молоком. Китайцы зазывали прохожих:

— Кушать нада! Совсем без чэна. Русский люди шанго… Хин-хао!

— Старики твои живы и здоровы, Аскар. Отец как аксакал по-прежнему в почёте. Недавно грамоту получил за труд.

— Рахмат, капитан! — Лю-пу-и приложил ладонь к груди. Он понимал, что время возвращения его в Киргизию ещё не наступило.

Улан-Удэ — Самара. 1977—1992 гг.

Оглавление

Первая глава. В Чите

Вторая глава. В Маньчжурии

Третья глава. В Забайкалье

Четвертая глава. На Сунгари

Пятая глава. На Распадковой

Шестая глава. В поселке Модягоувка

Седьмая глава. Селенга — Чита

Восьмая глава. На Сунгари

Девятая глава. В Харбине

Десятая глава. Госграница — Харбин

Одиннадцатая глава. В Забайкалье

Двенадцатая глава. На Распадковой

Тринадцатая глава. В Харбине