Роман-газета для юношества, 1989, №3-4 [Юрий Николаевич Иванов] (fb2) читать онлайн

Роман-газета для юношества, 1989, №3-4. Кров.

НЕТ, РУССКИЕ НЕ ХОТЯТ ВОЙНЫ!

Увидеть советскую книгу на прилавке японского магазина — большая удача. Увидеть же советского писателя среди авторов бестселлеров года, да еще дающего автограф наследному принцу — событие до сих пор здесь небывалое. Большой успех выпал на долю калининградца Юрия Иванова, написавшего роман о детях блокадного Ленинграда «Долгие дни блокады» (в японском издании — «900 дней в осаде»). Книга не только выдержала шесть изданий, разойдясь рекордным для Японии тиражом 90 тысяч экземпляров, но и вошла в 1983 году в тройку лучших произведений для детей. В чем же причина?

— Как это часто бывает в нашем деле, начало положила счастливая случайность, — объяснил Масаясу Кониси, главный редактор одного из крупнейших детских издательств «Ивасаки сётэн». — Осенью 1978 года по приглашению Союза писателей СССР и ВААП я вместе с редакторами других японских издательств поехал в Советский Союз. В первом же советском городе — Хабаровске — посчастливилось разговориться с очень интересным и приятным человеком, писателем Павлом Халовым. От него я впервые узнал о блокаде Ленинграда, о трагедии его жителей. Особенно меня потрясли рассказы пережившего блокаду писателя о детях, маленьких страдальцах и героях Ленинграда. Оказавшись в городе на Неве, наша делегация много гуляла по его прекрасным улицам и набережным, посетила Пискаревское кладбище, где особенно остро ощущаются необъятность горя и мужества ленинградцев, безграничность их любви к родному городу, к своей Родине. А потом состоялась встреча с писателями. Я говорил о своих чувствах, о стремлении поделиться ими с японскими детьми, для которых работает «Ивасаки сётэн». Тогда в зале поднялась милая женщина, работница детской библиотеки Садовникова. «Я очень рада, что вы расскажете детям Японии о блокаде, — сказала она. — Между прочим, один мальчик, переживший блокаду, стал писателем и написал о ней книгу для детей. Я попрошу его прислать ее вам».

Вскоре после возвращения домой я действительно получил бандероль с книгой от писателя Юрия Иванова. Пошел с ней к директору Японо-советского центра авторского права Канэко — сам я не знаю русского языка. Канэко-сан порекомендовал молодую переводчицу Аяко Миядзима, которая помогла познакомиться с содержанием романа. Книга о детях блокадного Ленинграда мне понравилась сразу. Я почувствовал: она будет понятна и интересна японским школьникам. Это очень важно, что трагизм и ужас войны показаны в книге через переживания их русских сверстников. Для подавляющего большинства японцев блокада Ленинграда, да и вся Отечественная война советского народа остается «белым пятном». У нас мало кто понимает: одна только блокада Ленинграда в арифметическом отношении — это четыре Хиросимы, это сумма всех жертв войны среди мирного населения Японии. Ко всем нам сейчас подкрадывается ядерная война. Чтобы предотвратить новые страдания, надо чаще вспоминать о страданиях пережитых, рассказывать о них тем, кто родился и вырос в мирное время. Поэтому-то я так благодарен цепочке счастливых случайностей, которая завершилась изданием книги «900 дней в осаде».

— Успеху книги очень способствовали иллюстрации замечательного художника Пахомова, — считает переводчица Аяко Миядзима. — Его «Ленинградская летопись», из которой выбраны иллюстрации для японского издания, дышит историей: пришедшие на Неву за водой голодные, похожие на привидения дети, урок в подвале при свете печки — «буржуйки», мальчик-рабочий в кузнечном цехе, ночное дежурство на крыше, январский салют сорок четвертого… Я прожила в Ленинграде около года — стажировалась на курсах русского языка при университете. Знакомые ленинградцы рассказывали о войне, о блокаде. Их настроение точно передано в романе писателя Иванова, в рисунках художника Пахомова. Я постаралась, как могла, сохранить это настроение и в своем переводе: нечеловеческая стойкость, казалось бы, самых обычных людей, превосходство гордости и решимости победить над жестокостью силы и стали… Кажется, это настроение поняли читатели. И маленькие, и большие. Я получила много писем от школьников и родителей. Все они пишут о необходимости предотвратить новые блокады и бомбёжки, отнимающие у ребят родителей, превращающие детишек в стариков. Гуманизм и высокую воспитательную значимость «900 дней в осаде» оценили и педагоги — они настойчиво рекомендовали книгу ученикам, поощряли использование ее в качестве темы для сочинений…

СОЧИНЕНИЯ. Много сотен испещренных колонками иероглифов страниц из школьных тетрадей поступило в адрес жюри 29-го Всеяпонского конкурса молодых читателей. Надо отметить, что конкурс, проводимый ежегодно Ассоциацией школьных библиотек, а также рядом газет и издательств, на этот раз проходил в обстановке исключительно интенсивной антисоветской кампании, сопровождающейся взрывом ненависти и клеветы, антисоветских и антирусских предрассудков. Каждый томик «900 дней в осаде» становился поэтому как бы глотком чистого воздуха в отравленной атмосфере прививаемой японцам с ранних лет ненависти к Советской стране.

«Раньше я читала, что СССР — это очень мощная держава, которая угрожает другим странам. Теперь я со стыдом вспоминаю о том времени, когда верила, что Советский Союз стремится оккупировать Японию, — написала в своем сочинении о романе Ю. Иванова шестнадцатилетняя Хироко Хитгари. — Большое спасибо автору за его книгу. Из нее я впервые узнала, какие тяжелые испытания выпали на долю жителей России и Ленинграда, и убедилась, что Советский Союз выступает против войны. Эта прекрасная книга очень важна для тех, кто сам не пережил войну».

Двенадцатилетняя Ясуко Хаяси написала: «Мне было очень жалко Володю, у которого умерла мама. Я дошла до страницы, где описывается страшное утро, когда Володя прикоснулся к холодному лицу мамы и понял, что она мертва… Тогда я подумала, что непременно надо написать об этой книге. Я очень беспокоилась: что же будет делать Володя? Мне даже почудилось, что я сама стала Володей. Эта книга взволновала меня до слез: оказывается, русские совсем не такие, как о них пишут многие газеты! Они тоже способны страдать и быть мужественными… К счастью, книга не вся печальная. Дочитав ее до конца, я поняла, что у Володи и его друзей после войны наступит хорошая жизнь, что они всегда будут бороться против новой войны. И тогда я успокоилась. Нет, русские не хотят новой войны!»

Специальный приз газеты «Майнити» присужден сочинению Мисако Моримото, пятнадцатилетней школьницы из Осаки, города-побратима Ленинграда. «Сейчас, спустя 38 лет после окончания второй мировой войны, взрослые неохотно рассказывают молодежи о пережитом ужасе и бессмысленности войны, а молодежь тоже не стремится узнать об этом от своих родителей и близких. С этими мыслями я взялась читать книгу „900 дней в осаде“ и прочла ее одним духом.

…В лучах вечерней зари видны десятки вражеских самолетов. На мирных жителей как бы набросился бог смерти. Как можно прожить на 125 граммах хлеба в день? Без воды, без электричества, без дров. Повторится ли ужасная трагедия войны, обрушивающая несчастья на детей?..

Автор книги пишет не только о страданиях Володи, выжившего под градом пуль. Писатель клеймит сумасшествие, ужас, подлость войны. Он подчеркивает, что война несет народам бедствия, он выступает против войны. Ныне в еще более прекрасном Ленинграде спокойно течет река Нева. От всей души желаю, чтобы реки всего света мирно впадали в моря, чтобы не было ненавистной войны».

Сколько искренности в этих строках, как глубоко они прочувствованы! Но, не правда ли, странно читать слова «я верила, что Советский Союз стремится оккупировать Японию», «русские… тоже способны страдать и быть мужественными», «взрослые неохотно рассказывают молодежи о пережитом ужасе и бессмысленности войны»? Для нас это звучит странно, даже чудовищно. Но, к сожалению, в Японии не только дети, но и очень многие взрослые имеют самое извращенное и примитивное представление о нашей стране, ее культуре, народе, политике. Стоит подчеркнуть, что антисоветизм используется не просто ради оправдания роста военных расходов, но и для разжигания огня из притушенных капитуляцией, но тлевших все послевоенные годы углей национализма и шовинизма. Члены прогрессивных политических организаций, рабочих и учительских профсоюзов, объединений творческих работников видят свой долг в активизации антиядерной и антивоенной деятельности в массах, и особенно среди подрастающего поколения. На экраны выходят фильмы о Хиросиме и Нагасаки. Выпускаются альбомы фотографий и сборники воспоминаний не только о страданиях японцев, но и о тех злодеяниях, которые совершались во имя «Великой Японской империи». Создаются антивоенные музеи, пишутся книги, песни, симфонии, борющиеся против угрозы гибели миллионов. Особое место занимают переводы произведений иностранных авторов, зовущих на борьбу за мир. В этот ряд встал и роман Юрия Иванова «900 дней в осаде».

Юрий Тавровский

Юрий Иванов ДОЛГИЕ ДНИ БЛОКАДЫ Роман

Глава первая НАДЕЖДЫ И МЕЧТЫ

Ну, кажется, все собрано. Теперь главное, чтобы автобус, который мы заказали в Интерклубе, пришел вовремя. Так получилось, что сегодня у нас выдался свободный день: продукты привезут лишь завтра, зачем же мучить команду в каютах раскаленного яростным африканским солнцем траулера?.. Правда, капитан поворчал немного — не любит, когда старпом покидает борт судна, но такой уж у него характер… И покатим мы сейчас на побережье океана!

На пирсе слышится скрип тормозов. Автобус? Выглядываю в иллюминатор: из кабинки выскакивает уже знакомый нам шофер Интерклуба — Жозе. Завидя меня, он машет рукой:

— Хеллоу, мистер Волкофф! Давай-давай, друг.

Жозе живописен. Его тощий торс прикрыт шкурой леопарда, из-под которой торчат босые пыльные ноги. В правом ухе сияет золотая серьга, в курчавые волосы воткнуты карандаш и шариковая ручка.

Какая жара! Плотная завеса коричневой пыли висит над портом, и солнце, похожее на медузу, желтым сгустком плывет в ней. Куда ни кинешь взгляд — всюду мешки с какао. Задохнуться можно от него!.. Слышны веселые голоса — моряки траулера торопятся занять в автобусе место получше.

— За швартовами поглядывай! — говорю вахтенному штурману. — Бывает, шалая волна в порт закатывается.

— Поезжайте, не выворачивайте душу, — отзывается тот.

— Митьку не забыли? — спрашиваю я и хлопаю Жозе по крепкой и угловатой, как сук дерева, коленке. — Жми, дорогой.

Горячий ветер врывается в окна.

…Африка. Попасть сюда оказалось когда-то чудом. Чудо свершилось. Мечтайте, мальчишки и девчонки, мечтайте и стремитесь к осуществлению мечты!

Резко затормозив, автобус сворачивает с шоссе. Пальмы подступают к самой дороге, их листья шуршат по крыше автобуса, стайка зеленых птиц с криками летит вслед, потом отстает. Автобус выскальзывает из-под пальм, и мы видим океан, выкатывающийся сине-зелеными валами на широкую полосу песчаного берега.

Приехали!

Толкаясь, стирая с лиц едкую, как перец, пыль, ребята вылезают из автобуса. Восторженно залаяв, наш судовой пес Митька выскакивает на песок. Моряки отправляются вдоль по берегу — к речке, вливающейся в океан, а я ухожу в другую сторону. Митька увязывается за мной. Он убегает вперед и то бросается к грудам водорослей, выброшенных океаном на берег, и роется в них, шумно сопя, то мчится в чащобу пальм и на кого-то лает там, а потом подбегает ко мне, подпрыгивает, пытается лизнуть руку и снова убегает вперед, похожий на рыжий шар. Бегай, Митька, насыщайся, дружок, экзотикой, вернешься в родной порт, будешь рассказывать вислоухим дворнягам об Африке…

Золотой песок берега уходит к горизонту и незаметно сливается с водой и небом; тяжело ухают, ударяясь о рифы, волны. Возвращаясь в океан, они ворошат гальку, обломки кораллов и битые раковины. Присев, ворошу раковины, разглядываю. Митька, высунув язык, падает в зыбкую тень пальм, склонившихся над песком. «Хватит нам бродить по берегу, — говорят мне его глаза, — иди сюда, здесь так хорошо».

Сажусь на поваленный ствол, достаю из сумки маску, трубку и ласты, а Митька с интересом и некоторой тревогой следит за мной.

— Стереги тряпки, — говорю я псу, потому что Митька очень любит, когда ему что-нибудь поручают. — А то крабы все растащат. Понял?

Вскочив, Митька глухо взвыл и скребанул задними лапами песок — обнадеживает меня: «Будь спокоен!» — провожает меня до воды, на всякий случай оглядываясь и ворча. Я подхватываю его и вхожу в океан. Митька дрожит, но, как настоящий морской пес, не выказывает трусости: знает, что ничего плохого я ему не сделаю. Освежись! Задрав голову, Митька плывет к берегу, выскакивает на песок, встряхивается с такой силой, что чуть не валится на бок, и спешит к моим вещам, к которым, наверно, уже подбираются пройдохи крабы.

Натягиваю маску на лицо и ныряю. Моя черная тень, колеблясь из стороны в сторону, скользит над чистой полосой белого кораллового песка. Потом показывается короткая, словно подстриженная ножницами, ярко-зеленая «черепашья трава», и моя тень вязнет в ней. Вдохнув, ныряю к траве и начинаю разгребать скользкие стебли. Кое-где лежат обломки кораллов, возле них насыпаны фиолетовые, ощетинившиеся тонкими длинными иглами ежи и плавают мелкие, синие и зеленые, рыбки. Завидя меня, они бросаются следом, а потом так же стремительно возвращаются к своему кораллу: это их микромир, тут они могут прожить всю свою недолгую, но полную опасностей жизнь. А это что сверкнуло в траве? Протягиваю руку и поднимаю большую, уже без моллюска, красивую раковину. Ах, хороша! Именно такую раковину, добытую своими руками у берегов Африки, я и обещал Нине. Больше мне в океане делать нечего — я и поворачиваю к берегу.

От раковины остро и невкусно пахнет. Набрав пучок жестких сухих водорослей, я окунаю раковину в воду, смываю зеленоватую грязь и прополаскиваю. Запах пропадает, да и раковина теперь сочно сияет всеми цветами радуги..

Прижимаю раковину к уху. Неясный глухой гул. Плеск волн, шум ветра? Или гул большого города? Нинин голос прорывается сквозь этот гул, и я понимаю, зачем пришел на этот берег, зачем искал раковину.

Закрываю глаза, и из памяти, как из морских глубин, всплывают знакомые дорогие лица. И я вспоминаю родной город, своих друзей и все то, что происходило со мной и с ними не в такие уж далекие времена…

1

…Взрыв! Свист осколков, комья земли, пыль.

— Отец! Ты ранен?

— Нога… но ничего… идти могу.

— Обопрись о мое плечо!

— Товарищи, быстрее. За тем холмом — наши…

— Разрешите, мы с пулеметом прикроем отход!

Артиллерийская канонада. Посвист пуль. Глухой рокот пулемета: двое бойцов прикрывают отход отряда. Четверо несут раненого командира. Носилок нет, командир лежит на полотнище знамени, сорванного с древка. Жара, пыль, пот течет по лицам бойцов…

Володя открыл глаза. Громко билось сердце. Опять приснилось, будто он был рядом с отцом в том страшном бою, в Испании. Да-да, будь он там, в отряде, он бы помог отцу. Может, и он остался бы с пулеметчиками и прикрыл отряд огнем. Он бы не струсил, нет!

В ногах сонно мурлыкает кот Мур. Володя сел в кровати, обхватил колени руками, задумался. Отец рассказывал: отряд ушел к своим, а те двое — пулеметчики — погибли. Значит, останься он, Володя, с ними, погиб бы и он? А жизнь бы продолжалась. Как все сложно…

«Тюк-тюк-тюк» — донеслось с улицы. Володя прислушался, и сердце его сжалось: Герка. Лед с мостовой ломом срубает. Как бы прекрасно жилось на свете, не существуй Герка Рогов! Или хотя бы он жил в другом городе. Нет, не в городе, хотя бы — не в их доме. Пулеметчики — сон, Герка — действительность. Но ничего, с сегодняшнего дня все изменится, хватит!

Володя соскочил на пол и, встав перед зеркалом, замахал руками. Раз! Раз! Хуком, хуком! Он ударял сжатыми кулаками по невидимому врагу и с горькой обидой вспоминал школьный медосмотр. Вот они, мальчишки класса, толпой стоят в одних трусах: Валька Сыч, Рыбин, Жека, Коркин, Рогов и он. И другие. В общем-то, все мальчишки, кроме Жорика Коркина, ничуть не толще Володи, но врач-то, врач! Врач постучал согнутым пальцем, как в дверь, в Володину грудь и сказал: «М-да, детка. Отчего мы такие худые? Малокровие, да-с. Надо пить рыбий жир, да-с». Детка. Герка, услышав такое, тут же захохотал и как бы невзначай толкнул Володю. «О-о, молодой человек! — воскликнул врач, поправляя пенсне. — А вот у вас, мой друг, фигура Геракла». Посмотрев на Володю зелеными глазами, Герка напружинил мускулы: «Хо, так я и есть Геракл. Меня так все и зовут». Хвастун! Но ничего, ничего-о…

…Володя выскочил из темного, пропахшего кошками подъезда и, зажмурившись, остановился. А денек-то… Солнце. И небо какое синее… Снежок ночью выпал. Чистый-чистый.

Перебежав улицу, он огляделся. Пустынно. Только Герка ломом тюкает. Трах-трах. И отскакивают громадные серые кусищи льда. Герка не видел Володю, стоял к нему спиной и работал. И Володино сердце опять сжалось: силач. Самый сильный в классе, а может, и во всей школе. Вот и пользуется своей силой. То толкнет, то щелкнет по лбу будто железными пальцами, да так, что искры из глаз. И Жорика, и других, и Володю. То на нем, Володе, начнет приемы борьбы остальным школярам демонстрировать. Ну ничего, настанет день! И он проучит его как следует.

Вот и аллея, ведущая к зоопарку. Девчонка в красном свитере пробежала. Взглянула на Володю, улыбнулась.

— А я вас тут раньше не видел, — сказал Володя.

— А я недавно приехала… На Кировском проспекте живу.

Весело хрустел снег, весело звенели трамваи.

— Мне пора домой! — крикнул Володя. — До свидания.

— Пока, — ответила девочка.

Володя взглянул на уличные часы и повернул к зоопарку: надо было побывать в вольере «детского садика», над которым он как юннат шефствовал. Оглянулся: девочка убегала по аллее. Вдруг остановилась и махнула рукой. Мол, до встречи!

…Как всегда, сторожиха Мария Петровна спала в своей будке, точно белый медведь под торосом. Володя замолотил кулаками в дверь. Спит! Слона выводи — не услышит. Но вот Мария Петровна шумно заворочалась, стукнула щеколда.

— Проходь, Вова, проходь, — сказала она. — Наконец-то утро… а-аа!.. всю-то ноченьку глаз не сомкнула.

Володя засмеялся: всегда одно и то же говорит. Прошел на территорию зоопарка. Здравствуйте, звери! Без вас так скучно. И, будто здороваясь с ним, из помещения хищных громоподобно, устрашающе взревел лев Цезарь: «Вва-аа-а!» На мгновение наступила тишина, а потом весь парк заволновался, загалдел, загомонил. Володя побежал к «детскому садику». Завидя его, фыркнул и перегнулся через ограждение вольеры верблюд Майк: привет, Володя! Мальчик подергал Майка за отвислую, будто войлочную губу. Верблюд шумно задышал от удовольствия. Он совсем молодой, этот верблюд, второй год пошел, а когда-то Володя повозился с ним. Верблюжонок Майк был дохленьким, с кривыми слабенькими ногами. Мать — верблюдица отказывалась кормить малыша. Как он забавно сосал молоко из бутылки. Наевшись, верблюжонок уходил в угол своего загончика и ложился, а ему надо было ходить и ходить. «Поднимай его и ходи с ним, — сказала Володина мама, она работала тут, в зоопарке. — Каждый день». И Володя поднимал малыша, а тот ленился, сопротивлялся. «Ходить, ходить, Майк», — говорил Володя и тянул верблюжонка за собой, поддерживал его, а тот засыпал на ходу, и ноги у него подкашивались. А теперь ишь какой стал.

— Ходить! — крикнул Майку Володя. — Ах ты, соня.

Отперев железную дверь, он вошел в теплое, пахнущее сонным зверьем и сеном помещение «детского садика», и к нему тотчас бросились два щенка дикой собаки динго, а в углу заворочались медвежата. Вся тройка — Катька, Любка и Гуго — вечно неразлучные, куда один, туда и все. Володя прибрал помещение.

Отряхиваясь, он вышел на воздух и увидел, что медведи Гришка и Потап просовывают сквозь прутья когтистые лапы, просят что-то. «Иду, иду, угощайтесь». Жмуря глаза, медведи начали грызть сахар.

— Эй, Вовка! Не хапнул бы какой, — послышался за спиной голос Кирилыча, мужа Марии Петровны. — Все ж поберегись.

Кирилыч «приглядывал за старушкой Бетти», как он говорил, дневал и ночевал в зоопарке. «Он ее, эту свою слониху, пуще меня любит, — как-то жаловалась сторожиха Володиной маме. — Все о ей разговоры, все о ей одной».

— Кашляет моя. Ты уж скажи маме: как придет, чтоб сразу к моей, — сказал Кирилыч.

— Пускай в больницу идет. Бюллетень ей выпишут.

— Да не о Петровне я. Слониха кашляет… Ну, дуй — в школу опоздаешь.

— Вовка! Седой Волк подал голос! — крикнула мама, лишь только Володя вошел в квартиру. — Возвращается, телеграмма пришла!

— Голос?! Когда?

— Едет, едет! — Мама схватила Володю и крутнула его.

Володя задохнулся: отец! Наконец-то, наконец! Полтора года назад он выехал в Москву по служебным делам, оттуда прислал коротенькую открыточку, что задерживается, не волнуйтесь, ждите. И полтора года ни строчки. Лишь иногда кто-то незнакомый звонил из Москвы и подзывал к телефону Володину маму: «Это Татьяна Ивановна? Здравствуйте. Как поживаете, нуждаетесь ли в чем?.. Передаю привет от вашего мужа. Он жив-здоров. А как ваш сын? Всего вам доброго».

И вот! Какой сегодня день. Солнце, весна… Девочка. Отец! Ну, держись, Герка. Теперь-то все будет по-другому: он, Володька Волков, известный на улице и в школе по прозвищу Волк, он не отступит теперь ни на сантиметр, ни на миллиметр. Пускай он только попробует… «Ему по-прежнему не хватает калорий…» — услышал Володя встревоженный голос бабушки и возмущенно хмыкнул: сколько помнит себя, ему почему-то всегда не хватало калорий. Всем хватало, а ему — нет!

— Каши, — потребовал Володя. — Большую тарелку. Полную.

Бабушка удивленно поглядела на него и торопливо двинулась к плите.

— Я готова, — сказала мама, поднимаясь из-за стола. — Придешь после школы в зоопарк? Страус Жорка приболел — не ест, не пьет, забился в угол и стонет. Да, тебе же письмо. Кажется, от Лены.

— Письмо? От Лены?

— Лови, — сказала мама. Стремительно надев шубку, она на ходу повязывала платок. — Догони!

Володя схватил пальто и мигом выскочил за ней на лестницу.

— Браво!

Это Комаров, сосед по лестничной площадке. Он распахнул дверь своей квартиры и дружелюбно кивнул Володе:

— Привет.

— Чудо у тебя мама, — засмеялся сосед. — Точно девочка.

Комаров в их доме появился недавно. В один из вечеров пришел знакомиться. Торт принес. Рассказывал, что по специальности он электрик и будет работать на фабрике «Красное знамя». До нее рукой подать. «Он похож на краба», — сказала мама, когда Комаров ушел. И верно: ходит сосед как-то немного боком, выставив вперед правое плечо, будто все время пробирается через какие-то дебри.

Однако письмо! Володя надорвал конверт. Это было самое первое в его жизни письмо от девочки! Вот что писала Лена: «Мне лежать еще и лежать. Но я уже начинаю сама ходить. Придешь — покажу. И очень скучаю… По всем! Как там Герка? Все еще хвастает своей силой? А этот ябеда Сыч все ябедничает? А кто теперь чемпион по „маялке“? Приходи, а мое письмо никому не показывай. И на мое место никого не пускай. Хорошо? Твой старший товарищ Лена».

— Эй, долго мне еще ждать?

Володя вздрогнул. В подворотне, засунув руки в карманы брюк, стоял Герка. «Что это я?» — подумал Володя и, чтобы казаться выше, распрямился и задрал голову. Сейчас он ему… Ну, держись, Герка!.. И все же… Володя чуть замедлил шаги — все же Герка был на голову выше его. Да и старше: два года Герка сидел в шестом классе и вот теперь тоже второй год мается в седьмом. Жорик как-то подсчитал, что если он и дальше так будет учиться, то в девятом классе сможет обзавестись семьей.

Герка был в одной легкой куртке, ворот нараспашку, и без шапки. Закаляется. На куртке — значки «Ворошиловский стрелок» и «Будь готов к труду и обороне». Герка — школьный чемпион по стрельбе из винтовки, бегу в противогазе и метанию гранаты. К тому же Герка не глуп, но он «неустроенный в жизни», как про него однажды сказал мудрый Коркин. Дело в том, что его мать, дворник тетя Соня, постоянно болеет, и очень часто, вместо того чтобы идти в школу, Герка подметает улицу и лестницы дома, а зимой скалывает с мостовой лед. А где его отец — никто толком не знает.

— Ну, что тебе сегодня бабка положила? — спросил Герка.

— Не называй мою бабушку «бабкой»! Понял? — Володя подошел к Герке вплотную, сжал кулаки. — С сегодняшнего дня…

— Я у тебя спрашиваю: что она нам сегодня в портфель кинула?

— Булку с маслом и яичницей, — буркнул Володя. — Так вот, Герка…

Не вынимая рук из карманов, Герка ударил ногой по пухлому портфелю, и тот шлепнулся.

Стиснув зубы, Володя поднял портфель и поглядел, куда бы поставить, чтобы двинуть Герку, но тот вдруг вырвал портфель, встряхнул его, и портфель открылся. Сплюнув, Герка вынул из него завтрак и зашелестел бумагой.

Володя схватил Герку за воротник, рванул на себя. Тот засопел и резко ударил его в поддых. В глазах у Володи потемнело.

— Простите, юноши, вы деретесь?

В проеме подъезда показалась высокая сутулая фигура музыканта Гринькова.

Под мышкой он держал небольшой черный футляр. Был Гриньков одним из лучших трубачей города, показывал однажды мальчишкам диплом победителя какого-то конкурса.

— А ну, стыкнемся еще, — не очень уверенно сказал Володя, как только Гриньков ушел. Усмехаясь, Герка жевал его бутерброд. — Ну, гад! Мой завтрак верни.

— Э, да ты еще и жадюга?

— Я — жадюга? Я?! Лопай сколько влезет.

— Да пошутил я, — миролюбиво сказал Герка. — Ты думаешь, почему я за тебя лопаю, а? В пулеметное училище собираюсь, вот!

— Есть такое? — недоверчиво проворчал Володя. — И потом — вагонеточником же ты хотел стать. На «американках».

— А там надо быть очень сильным! — не обращая внимания на его вопрос, воскликнул Герка. — Может, придется пулемет на себе тащить, понял? Не хватает мне никакой еды, Волк… А вагонеточником я буду летом.

— Стыкнемся еще, а?

— Некогда. — Герка надел варежки, пошел на улицу. — Видишь, еще сколько льда скалывать? Да, к Лене пойдешь — привет передавай.

Показался «подкидыш» — трамвайчик в одни вагон. На этом трамвайчике вожатой работала мать Жорика Коркина. И хотя до школы было две остановки, все равно Жорик ездил на трамвае, и, когда проносился мимо дома, где жили Герка и Володя, сам жал на педаль и звенел что было силы. Вот его довольная очкастая физиономия торчит. Володя махнул ему рукой и пошел медленнее, ожидая, когда трамвай промчит мимо, — как правило, на этом же «подкидыше» ездил в школу и Рыбин. Только не в трамвае, а на заднем буфере, или, как он говорил, «на колбасе». Ишь, стоит и не держится руками.

— Во-олк! — закричал Рыбин. — Привет другу зверей.

— Подвези портфельчик, — отозвался Володя.

— Швыряй!

Сдвинув на затылок кожаный, на меху, летчицкий шлем, подарок отца, Володя перебежал улицу и вышел к Неве. Река была еще скована толстым льдом. В одном месте краснолицые мужчины выпиливали огромными пилами метровые ледяные кубы, и они на изломах отливали ослепительно сине-зеленым цветом, таким прозрачным и глубоким, будто и не лед это вовсе, а гигантские кристаллы каких-то драгоценных камней. А вблизи стрелки Фондовой биржи маячила на льду реки черная фигура. Это был известный на весь Ленинград рыболов дядя Коля-капитан. Он был частью и плотью этой реки, набережной и вообще города. Зимой — на льду, всю весну, лето и осень — на набережной. Напротив входа в университет у него было особенное, необыкновенно уловистое окуневое местечко. Каких он там окуней выуживал! Свое место на набережной дядя Коля определял при помощи специального морского инструмента — секстанта. Жорик убеждал Володю, что просто у дяди Коли есть особая метка на гранитном парапете. Так это или нет, но рыболов с секстантом в руках приводил зевак в восторг.

— Волк!

Володя обернулся. Жека Вербицкий догонял его. Жека — друг на всю жизнь. В первом классе они познакомились, до прошлого года за одной партой сидели. А Лена сидела с Ирой Неустроевой, а потом Лена говорит: «Вов, давай я к тебе сяду? Ира просит, чтобы Жека — к ней…» Вот такие дела…

— Привет! — сказал Володя. — А у меня отец возвращается.

— Да ну?! Вот здорово. А где он пропадал?

— Дела, дела, — уклончиво ответил Володя.

— А мой батя на своем «Тайфуне» где-то в Индийском океане, — вздохнул Жека, — А мать опять в экспедицию собирается…

Все в классе знали, что месяц назад отец Жеки, капитан дальнего плавания, отправился в тяжелейший рейс: из Ленинграда в Австралию за какими-то грузами, а оттуда — во Владивосток. А мать Жеки — геолог. И лишь весна — уезжает она в тайгу, на поиск нефти. И случается, что месяц-два, а то и больше, Жека живет один… Самостоятельный мужчина. Правда, тетка-библиотекарша у него есть в Ленинграде, вроде присматривает за ним. Но все же…

Жека был старше Володи, шире в плечах, крепче. Кепка мохнатая, заграничная, на самые брови надвинута; глаза Жеки глядят всем в лицо смело, потому что никого он не боится. Даже Герку. Жека — спортсмен, в секцию бокса уже три года ходит. А за спиной у Жеки ранец из нерпичьей шкуры. В ранце карты морские, фотографии знаменитых кораблей и капитанов. Однажды Жека флаг морской, самый настоящий, принес. Темно-синий. А посредине — белый прямоугольник. Флаг отплытия — лысым называют еще этот флаг. Перед самым отходом судна в рейс поднимают его на мачте.

Вот и школа. Здание было старым, когда-то в нем размещалась гимназия. Говорят, что во время Революции здесь засели юнкера, и красногвардейцы их из пулеметов обстреливали. Это, наверно, было именно так, потому что Герка однажды выковырнул из стены застрявшую в штукатурке пулю.

— День-то, Адмирал?

— Ха-арош, Волк. Паруса бы поднять и… Прибавим обороты, Волк, — сказал Жека. — Гляди, Динамит. Химия у нас завтра?

— Ага… Доброе утро, Василий Петрович!

— Что? — рассеянно спросил химик, взглянув в их сторону затуманенными глазами. — Ах да, да…

Жека и Володя поглядели ему вслед. Все в школе любили чудаковатого учителя, вечно увлеченного невероятными идеями и страстного изобретателя. Химик руководил кружком «Умелые руки», и всю прошлую зиму кружковцы строили аэросани. Когда сани были готовы, снег сошел. Чтобы не ждать зимы, Василий Петрович предложил построить мощный глиссер. И построили! К сожалению, испытать его не успели, потому что Нева уже покрылась льдом. Теперь кружковцы сооружали гидроплан. Но главной страстью Василия Петровича было изобретение взрывчатых веществ, и редко какое лабораторное занятие обходилось без взрывов.

Его не зря прозвали «Динамитом»: он был взрывчатым, как динамит. Попробуй не выучи урок! Тихий и спокойный учитель начинал медленно бледнеть, и на его лице четко выступали синие пятнышки: следы пороха, память о первых, еще детских опытах. И вдруг в нем все вскипало. Василий Петрович начинал топать ногами и кричать на весь класс: «Как?! Вы не выучили урок? Не понимаю, не могу понять! Все, что окружает нас, весь мир, вся атмосфера, мы с вами — все это химия! Надо знать химию. Садитесь. Плохо. Очень плохо! С минусом!»

Однажды Василий Петрович поставил в один день две уникальные отметки: одну — «отлично с плюсом» — Рыбину за то, что тот сам придумал новый взрыв; вторую — «очень плохо с двумя минусами» — Рогову. Герка этим очень гордился: он был единственным человеком не только в Ленинграде, но и в стране с такой отметкой…

— Эй, Адмирал, Волк! — послышался за спинами мальчишек голос Боброва. Вместе с ним шел и Рыбин, оба — первейшие приятели Герки Рогова. — Сбавьте обороты.

Володя и Жека остановились. Шурик будто катился. У него была круглая, с маленькими ушами голова, курносый нос, круглый рот — будто Шурик все время произносил букву «о». И маленькие глазки. Шурик всегда хитрил, чтобы спастись от двойки.

— Сегодня будет большая игра в «перышки», — сказал Шурик, — Волк, как ты? Придешь? Ведь хотел отыграться…

— Жулик ты. Перья у тебя какие-то особенные.

— Я — жулик, да? — заволновался Шурик. — Тренироваться надо.

— Это точно. Главное во всем — тренировка! Вот, к примеру, «маялка», — нетерпеливо сказал Рыбин и резким угловатым движением вынул из кармана кусочек меха с пришитой к нему свинцовой бляшкой. — Глядите, какую сделал.

Коля Рыбин был весь угловатый: лицо с выступающими скулами и острым взглядом, острые колени, острые локти.

— Ребята, погодите минутку.

Все четверо обернулись: их звала Зоя Александровна — старшая пионервожатая школы. Рыбин и Бобров были у нее «на особом учете». Рыбина множество раз обсуждали на пионерских сборах за изготовление взрывпакетов и увлечение запрещенной в школе «маялкой», а Шурика — за игру в «перышки», игру явно не пионерскую.

— Какое небо, мальчишки. — Зоя поглядела на небо. — Какое небо!

— Летная погода! — дружно воскликнули все.

— Да-да, летная! Не забыли, что в воскресенье лыжный марш-бросок на десять километров? Готовьтесь! И все как один…

Смуглая, с чернущими, как вар, глазами, быстрая, Зоя минуты не могла постоять спокойно: ей бы мчаться на лыжах, выбрасываться из самолета с парашютом! Парашют — пожалуй, главное в жизни Зои. Она уже множество раз прыгала, однажды сломала ногу и рассказывала: «Два месяца, пока поправлялась, были самыми ужасными в моей жизни — ни одного прыжка с парашютом!»

— Так в прошлое ж воскресенье «бросались», — сказал Володя.

— Ну и что же? Вот и хорошо! Враг не дремлет, мальчишки. И мы все должны быть стрелками, лыжниками…

— Если завтра война, если завтра в похо-од! — пропел Рыбин. — Сапером стану, Зоя Александровна. А саперам зачем бегать? Заложил мину: б-бам! И порядок.

— Сапером? Это хорошо, это дело… А ты, Бобров, перевоспитывайся. Азартные игры — опасный порок.

— Приложу все силы, — пообещал Шурик и помчался, как-то смешно выворачивая ступни.

Мальчишки прибавили шагу. Быстро взбежав на третий этаж, вошли в свой седьмой «б» класс. Конечно же, все девчонки уже в сборе, кроме Инны Кочкиной, вечно опаздывает, и Лены. И мальчишки уже почти все в классе. Вот и Коркин — добродушный малый, председатель классного совета отряда, избранный на эту должность почти единогласно за то, что давал всем сдувать задачки и умел сочинять стихи. А Валька Сычев, известный ябеда и подхалим, моргая выпуклыми птичьими глазами, что-то быстро писал, прикрывая листок бумаги рукой.

— Привет, мучители учителей! — сказал Жека.

— Привет, Адмирал, — отозвалась Ира Неустроева, самая красивая девчонка в классе, и покраснела. — Как дела?

Все знали, что она влюблена в Жеку, а тот внимания на нее не обращает. «Моряк должен быть вольным, как птица… — как-то сказал Жека своему другу. — Ничто не должно его держать на суше, Волк». Но все же сидел с Иркой за одной партой…

— …сорок шесть… сорок семь… сорок… — доносился из угла класса глуховатый голос Боброва. — На рекорд идешь, Рыба, а?

— На рекорд… — произнес потный Колька.

«Маялку» он гонял. Шурик считал, а Рыбин, вывернув ногу в колене, поддавал и поддавал кусочек меха. Нога у него, правая, будто резиновая. Рыбин утверждал, что она даже толще левой: развилась, мол.

— …шестьдесят три… шестьдесят четыре… — бубнил Шурик.

— Доиграется, рекордсмен, доиграется, — пробурчал завистливо Валька Сычев.

Володя сунул портфель в парту. Место рядом с ним пустовало, Ленино место. Он потрогал письмо в кармане. Может, все же рассказать Жеке? Или — Жорику Коркину? Стиснув ладонями уши, тот неподвижно глядел в стену. Наверняка какое-то новое стихотворение сочинял. Володя подошел к нему, тронул за плечо.

— Что-то случилось? — спросил Жорик и внимательно поглядел в Володино лицо. — Влюбился?

— Скажешь тоже, — деланно засмеялся Володя.

— Влюбился, — убежденно произнес Коркин. — Ну?

— Вовка, иди сюда, — позвал Жека. — Гляди.

Он выволок из ранца потрепанную книгу и осторожно открыл твердую, с изображением якоря в цепях, обложку.

— «Лоция Английского (Ла-Манша) канала, от Северного моря в точке порт Гавр до выхода в Бискайский залив в точке мыс Лизард», — торжественно прочитал Жека. — Представляешь? В общем, вот что я решил твердо: в море! Давай вдвоем, а?

— Но ведь ты же хотел поступать в училище.

— Я передумал. Пока мы тут на уроках корчимся, все уже будет открыто-переоткрыто. А что останется нам?

— Но как? Ведь мы…

— Ну что ты мычишь? Бежать. Понял? Так вот, скоро в Ленинград придет «Шпицберген», а там капитаном — друг отца. Будем ходить туда, все вынюхаем, устроим тайничок и…

— А как же мои звери? Зоопарк?

— Звери, зоопарк! Да знаешь, сколько мы разных зверей увидим в Южной Америке, Африке!

— Добрый день, леди энд джентльмены! — послышался звонкий веселый голос. — Поздравляю всех с первым марта, днем весны!

Они обернулись. У двери класса стояла стройная девчонка с тугой золотисто-белой косой, которая была завязана синим бантом. Девчонка улыбалась всем сразу, перебегая взглядом больших светлых глаз с одного лица на другое, и колотила себя портфелем по коленкам. Это была она!

— Я — новенькая, — сказала девочка, мотнула головой, и коса перелетела с груди за спину. — Меня зовут Нина. Где можно сесть?

Бобер прервал счет, девчонки зашушукались, кто — то хихикнул. Жорик поправил очки и внимательно рассматривал новенькую. Лишь Рыбин все поддавал и поддавал «маялку»: старый рекорд готов был вот-вот рухнуть.

— На моей парте свободное место, — неожиданно для самого себя сказал Володя. — Садитесь.

Кто-то фыркнул. Прозвенел звонок, захлопали двери, застучали крышки парт. Володя сел. Нина посмотрела ему в лицо, и Володя увидел, что один ее глаз немного косит.

— Что сейчас? — спросила она.

— Зоология, — вместо Володи громко сказал Жорик. — И учитель новый. Ира, дашь ему ветки! — Жорик вынул из парты пучок тополевых веток с уже распустившимися клейкими листками и отдал Ире Неустроевой.

— Сто один! — выкрикнул Шурик. — Ур-ра! Поздравим нового рекордсмена страны и мира Николая Рыбина!

— Ур-ра! — заорали все.

— Благодарю вас, друзья мои, — сказал Колька. — К этому рекорду… уф!.. К этому рекорду я готовился всю свою жизнь. — Он поднял руки над головой, сжал их в приветствии. — Но нет предела человеческим возможностям!

Дверь в этот момент распахнулась, и на пороге класса появился Рогов. На его груди сияли надраенные до блеска значки, за ремень заткнуты потрепанные книжки и замусоленные тетрадки. А во рту… Во рту у Герки дымилась трубка! Девчонки завизжали, Колька Рыба и Бобер взвыли, а Герка, согнув ногу, дотянулся до ручки и закрыл дверь. Потом голосом, очень похожим на директорский, произнес:

— Дети. Поздравляю вас с весной.

— Какой занятный подросток, — сказала Нина.

— Деточка, я не подросток! Я Геракл! — солидно и медленно промолвил Герка и направился к своему месту.

Он сидел за партой один. У самого окна. Из окна была видна Нева и стены Петропавловской крепости.

2

Грохнула дверь, и в класс стремительно вошел невысокий сухощавый человек с громадным портфелем. Все вскочили, двадцать пять пар глаз с любопытством уставились на нового учителя. А тот поставил портфель на стол, скрестил руки на груди и с таким же любопытством поглядел в класс. У него были длинные, почти до плеч волосы, короткая курчавая борода, усы. И добрые лучистые глаза.

— Здравствуйте, — неожиданно сильным и густым басом проговорил учитель и махнул рукой. — Садитесь.

По классу будто винтовочная пальба прокатилась — каждый как по уговору старался погромче хлопнуть откидной крышкой. Так уж принято в классе «приветствовать» появление нового учителя. Учитель открыл свой пухлый портфель и вытащил картонный ящичек с дырками. Открыл его, перевернул, и на стол шлепнулась большущая пупырчатая лягушка. Ира Неустроева взвизгнула и закрыла лицо ладонями. Герка загоготал, а Володя, улыбаясь, вытянул шею — учитель нравился ему все больше. Учитель посадил лягушку себе на ладонь и сказал:

— Друзья мои, я должен помочь вам понять природу. Вот ты, милая девочка, почему ты завизжала?

— Она про-отивная… — пролепетала Ира. — Боюсь лягух.

— Противная? Ну что ты. И это не лягуха, а жаба. Очень спокойная, умная. Она живет у меня под диваном. Погляди, девочка, какие у нее золотистые, доверчивые глаза… Кто не боится взять жабу в руки?

— Я даже могу ее себе на голову посадить, — вызвался Володя.

— Только не урони, — разрешил учитель.

Володя пристроил жабу на голову, и она спокойно сидела.

Учитель подошел к Володе:

— Любишь зверье?

— Да его ж главная мечта быть подметальщиком у львов! — крикнул Шурик Бобров. — Да он со зверями разговаривает. С птицами.

— Это верно? — заинтересовался учитель.

— Верно. — Володя почувствовал на себе восторженный взгляд Нины. — Только я еще твердо не решил, кем буду.

— Может, расскажете о чем? — ревниво перебил Володю Герка, — Что-нибудь о себе. Интересненькое.

— Да-да, конечно, — Учитель упрятал жабу в ящичек и начал говорить: — Был ясный летний день. Все было готово к отплытию. Туго натянут такелаж. Он похрустывал и поскрипывал, когда набегала волна и слегка качала корабль. Участники экспедиции Зоологического музея Российской Академии наук один за другим поднимались на борт. Среди них был и я… Нам предстоял далекий, трудный путь через океан к Южной Америке, в устье таинственной и опасной, почти не исследованной Амазонки… — Учитель подошел к окну, поглядел на Неву. Потер лицо ладонями, вздохнул, повернулся вновь к классу. — Никто тогда и не подозревал, что профессор Осмоловский погибнет от стрелы индейца-караиба, что трое из нас заблудятся в джунглях, и долгие полторы недели мы, оборванные, израненные, измученные, будем бродить в зеленой сьерре и тащить на своих плечах собранные в джунглях коллекции…

Время летело незаметно. И как-то неожиданно раздался звонок.

— Рассказывайте, — закричали все. — Еще!

— Друзья мои. Мы еще о многом и о многом поговорим, а сейчас у меня лекция в Зоологическом музее. — Учитель рванулся к двери, распахнул ее и, задержавшись на мгновение, крикнул:— Зовите меня Ник… — Дверь хлопнула.

Никто так и не понял, как же его звать. Николай? А дальше как?

— Ай да Ник, — сказал Герка, выходя из-за парты и вытаскивая свою трубку. — Каков дед, а? Шхуны, коралловые рифы, индейцы: а-ам! Скушали кого-то… Эй, косоглазая, что скажешь?

— Ты! — крикнул Володя, вставая. — Я тебя… я…

— На дуэль? — ухмыльнулся Герка. — Подохну от смеха.

Володя что было силы ударил Герку по лицу. Трубка вылетела из его рта. Герка бросился на Володю, но в него вцепились Жека и Жорик. Стряхнув мальчишек с себя, Герка поднял трубку, почистил ее и спокойно сказал:

— Ну что ж… Где? Когда?

— Завтра. В девятнадцать ноль-ноль. В Собачьем переулке, — отчеканил Володя. Он видел, как, нахмурив брови, но с уважением и вместе с тем с испугом, глядела на него Нина, и поднял голову выше. — На кулаках! Мой секундант…

— Я могу, — предложил Жека. — Я готов!

— Мальчики, прошу вас, не надо, — сказала Нина. Она опять улыбалась как ни в чем не бывало, но Володя заметил, что глаза у нее стали грустными. — Помиритесь.

— Нет! — возразил Володя. — Хватит терпеть этого тирана.

Зазвенел звонок. Все разбежались по своим местам. Нина поймала под партой руку Володи и стиснула ее. Володя замер: еще никогда в жизни девочка так не пожимала его руку. В эту минуту он был готов ради нее хоть на смерть…

С визгами и воплями вываливалась из дверей школы ребятня. Герка вышел, осмотрелся. Шурик нес его книги и с уважением глядел на своего товарища. А вот и Колька Рыбин. Все трое завернули за угол. С крыши текло. На водостоке висели бугристые, острые, как копья, сосульки. Несколько сосулек упали и стояли, словно воткнутые кем-то остриями в снег. Герка поглядел вверх, шагнул к стене и подставил голову под капли. Мальчишки съежились. Тяжелые и яркие, сверкая солнечным пламенем, капли падали прямо на темя: Герка был без шапки.

— Не дури, — сердито сказал Рыбин. — Сосульки еле держатся.

— Закаляюсь. Вот так и в царских тюрьмах пытали. Посадят чудака на табурет, кумпол выбреют и капают ему на макушку. Никто не выдерживает. А я б выдержал. Видите?

— А Володьку ты побьешь? — спросил Шурик.

— Ха! Я дуну, и он повалится мослами на землю.

— И поколотишь его?

— Двину раз-два. И прощу. Черт с ним.

— «Двину»… — проворчал Рыбин. — А зачем ты новенькую обозвал?

— Да просто так. Пошутил. Шушукается с Волковым: «шу-шу», а тот и уши развесил. Хо, глядите, вот и она идет…

— Косая! — заорал Шурик.

— Не нравится мне это, — сказал Колька. — Как-то нечестно. А ты кончай придуриваться. Слышишь, Геракл?

Лишь только они отошли, с карниза сорвалась и вонзилась в снег большущая тяжелая сосулька. И как раз там, где только что стоял Рогов. Шурик ахнул, Герка чуть побледнел, усмехнулся.

— Это новый подвиг Геракла! — Шурик с собачьей преданностью глянул приятелю в глаза. — Потом, когда-нибудь, Гера, на стене школы будет бронзовая доска с надписью: «В этой школе учился выдающийся человек нашего времени…»

— Заткнись. — Рогов натянул ему кепку на уши. — Метку сделали?

— Две! — выпалил Шурик. — Весь урок рисовал. Как ее — почтой?

— Вручить лично, — распорядился Рогов.

Мальчишки ушли. Герка поглядел на Американские горы. Это громадное сооружение, возвышающееся в парке Госнардома над постройками и деревьями, влекло его к себе как магнит: великий аттракцион! Говорят, такого больше во всем мире нет. Зимой аттракцион не работает, но в мае его откроют, и по крутым откосам искусственных гор понесутся с бешеной скоростью гулкие вагонетки. И разнесется над городом восторженный рев любителей острых ощущений. Герка почти каждый день бывает в Госнардоме. Если бы ему туда попасть летом на работу! Он там уже бесплатно красит вагонетки, и директор аттракциона обещал взять его с весны помощником вагонеточника.

Герка взглянул на большие уличные часы: уже второй. А в половине третьего он договорился в соседнем доме дрова одной старушенции напилить и наколоть. Кубометр. Это одноручной-то пилой! Но что поделаешь, мать болеет, а отец…

— Эй, парень! Можно вас на минутку?

Он обернулся, из-за деревьев вышла Нина. Герка от растерянности и возмущения потерял дар речи. Стоял, глупо улыбался. Потом пришел в себя.

Глупо все как! Герка глянул ей в лицо, отвел глаза, потом рванулся и побежал. Книжки и тетрадки вывалились из-за ремня, он стал подбирать их, взглянул на Нину, ожидая, что она сейчас захохочет, но та смотрела на него без улыбки…

— Я хочу остаться один, — сказал Володя.

— Раньше такой обычай был: друг мог выступить за своего друга на дуэли, — сказал Жека с особым нажимом на слове «друг».

— Нет, — остановил его Володя и поглядел заблестевшими глазами в лицо Жеки. — Идите.

— Если что, можешь располагать и моей силой! — Жорик протянул Володе свою мягкую теплую ладонь, — Я напишу поэму о дуэли в Собачьем переулке:

Сияла же-елтая луна…

Собаки выли в подворотнях.

Стояла бледная, она…

— Пошел я, — сказал Володя.

— Помни: хук! Коронный удар.

— Завтра, — сказал Володя, — при любой погоде.

— В девятнадцать ноль-ноль, — добавил Жека.

— …а может: рыдала бледная она? А? — воскликнул Жорик, потирая лоб пальцами.

Жека дернул Жорика за рукав и потянул его за собой. Володя поглядел приятелям вслед: «Располагай моей силой…» Володе было очень приятно, что у него такие отличные товарищи — Жека Адмирал и Жорик Коркин. Потом он вспомнил о Нине, о ее рукопожатии и почувствовал, как лицо вспыхнуло. Какая она хорошая. Красивая. Красивее всех девчонок. А что же Лена?.. — подумал он тотчас. А что Лена — с Леной они просто друзья. Сидят на одной парте, делают школьную газету, ходили вместе семь раз смотреть «Остров сокровищ». Старший товарищ, только и всего. Они же и останутся друзьями, а вот с Ниной другое. А что другое? «Леди энд джентльмены»… Откуда она взялась? Почти в конце учебного года?.. А Герка-то!

По спине холодок пробежал: Володя представил себе его самоуверенную физиономию, кулачищи — как он сегодня его в поддыхало двинул, — и образ Нины поблек. Шаркая ботинками, он медленно побрел через мост. Остановился. Вон и дядя Коля-капитан сидит на льду. Рассказывают: уже лед пошел, а дядя Коля не заметил. Льдину в Финский залив несет, а он все в лунку глядит. Володя улыбнулся, поднял голову. Ничего, все будет хорошо! И пошел быстрее.

— Волк!

Володя оглянулся: к нему спешили Шурик и Рыбин, они остановились перед ним, не давая пройти.

— Дай правую руку, — торжественно сказал Рыбин. — Ну?! — Он даже побледнел от волнения, а черты лица, кажется, стали еще острее.

Володя протянул руку. Рыбин вложил в его ладонь клочок бумаги, на котором были нарисованы череп и кости.

— Готовь гробик, — деловым тоном сказал Шурик, — Но если ты придешь к нему и, встав на колени, сожрешь эту метку, то…

— Скорее я сожру свой портфель с книгами!

— Нарываешься, Волк! — воскликнул Шурик. — Ох, нарываешься!

— Мне очень жаль тебя, — сказал Рыбин. — Прощай.

3

— Бабушка, есть, пожалуйста.

Володя съел полную тарелку супа, второе и, превозмогая себя, попросил добавки. Надо было набираться сил. Шелестя длинной юбкой, бабушка тихо ходила по кухне; вся она была накрахмаленная, наглаженная и кофта с высоким воротником, и белый-пребелый передник, и сама юбка. Иногда Володе казалось, что и сама бабушка наглажена и накрахмалена, такое у нее было чистое лицо и седые, отливающие синевой волосы.

Бабушка налила чай, села за стол и, подперев голову рукой, глядела на него. Она у него немного странная. Да это и понятно: бабушка почти четверть жизни прожила в капиталистическом государстве, в далекой Восточной Пруссии, в рыбацком поселке Цвайбрудеркруг. И до сих пор в той далекой стране жили бабушкины родственники, и самый близкий из них — брат Карл. Все они были рыбаками, ведь и сама бабушка в ту пору, когда она была молодой, тоже рыбачила. В редких письмах Карл сообщал, как ловится рыба, и сколько она стоит на рынке, и как однажды в море волной поломало руль у бота. И не было письма, в котором бы Карл не рассказывал, как идет строительство фиш-куттера. О своем собственном фиш-куттере, небольшом, но с двигателем, бабушкина семья мечтала еще тогда, когда дед Петр, в ту далекую пору молодой моряк, познакомился с ней…

— Пей чай, — сказала бабушка. — Пей. А потом я тебе что-то скажу.

Она отвернулась к окну, сжала губы, и лицо будто окаменело. И Володя понял: пришло письмо от Карла. В последнее время письма «оттуда» были грустными.

Да, удивительная у него бабушка. Удивительна ее жизнь. «Императрица Екатерина» ходила на линии Петербург — Кёнигсберг, возила в своих трюмах пшеницу. «Мне было двадцать три года, Вовка, — рассказывал когда-то дед Петр. — Был я матросом на той старой калоше. И вот в один из рейсов идем с Балтики по Морскому каналу. Стою на корме. И вдруг вижу: девчонка по берегу бежит. Синее платье, как волны, плещется вокруг ног, волосы — будто овсяная грива. Она была такая необыкновенная, что я ее решил разыскать».

И дед нашел ее. И каждый раз, когда «Императрица» заходила в порт, Марта уже ждала его. А однажды шхуна попала в шторм, были сломаны мачты, и, кое-как добравшись до порта, судно встало на ремонт. Дед прожил там целых два месяца. И каждый воскресный день отправлялся в поселок Цвайбрудеркруг, несколько раз ходил с Карлом и Мартой в залив ловить рыбу. «Она была сильная и ловкая, — рассказывал дед Петр, грузно шагая по комнате. — И гибкая, как травинка. Однажды мы отправились с ней на танцы в городской парк. И загулялись. Было уже поздно, и Марта очень устала. И тогда я взял ее на руки. Я ее нес двенадцать километров! Я бы пронес ее так и все сто…»

— Карл пишет, что сломал себе руку. В море, — сказала бабушка и улыбнулась. — Но ничего. Сейчас он уже поправился. Передает тебе привет.

Володя ушел в свою комнату. Прошелся взад-вперед, как когда-то ходил дед. Уже столько лет прошло, но еще до сих пор в комнате ощущается сладкий, какой — то медовый, запах трубочного «капитанского» табака.

Он постоял перед полками с книгами. Погладил корешки: «Аэлита» Толстого, Гайдар, «Овод», «История великих путешествий» Жюля Верна, «Чудеса животного мира». Книги на немецком языке — сказки Гауфа, братьев Гримм, Стивенсон… «Че-ерная метка?! Нет, я не отдам вам мою карту!» Ах, Билли, Билли, тебе было легче. Ты мог отдать карту. И все.

«Опять?» — тотчас остановил себя Володя. Он открыл шкафчик и вынул красную ткань: пионерский галстук — необычный подарок отца, привезенный им из Испании… Тот сон про бой… Бои был. Настоящий. «Мы попали в ловушку, — рассказывал отец. — Как в песне поется, сын: „Мы шли под грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо…“ И нас оставалось всего восемь человек и раненый командир. Мы уносили его на знамени полка. Он умер под утро. Тогда мы разрезали знамя на полосы, обмотали их вокруг своих тел и пошли дальше, к своим. Дарю тебе, сын, этот кусок боевого красного знамени. Погляди: это отверстия от пуль. А темные пятна — кровь нашего командира. Пусть мама сделает тебе пионерский галстук. Носи его и помни: часть боевого знамени полощется возле твоего сердца…» Володя прижал галстук к щеке. Какие мелочные все его волнения…

…До больницы Володя ехал на «подкидыше». Вот и его остановка. Володя спрыгнул на мостовую и пошел в боковую улицу. Показался корпус больницы. Торчали над забором голые растопыренные ветки деревьев. Лена уже месяц лежала в больнице: случилось с ней несчастье, ноги вдруг отнялись.

— Вова? Привет, — обрадовалась Лена, когда он вошел в палату. — Ну, что в школе? Я так соскучилась… по всем! Что скажешь, Волк? Помнишь, как мы с тобой по городу бродили? Ладно, хватит обо мне. Что в школе? Как учишься?

Володя улыбнулся: раз Лена начнет говорить — не остановишь. Пулемет!

— Учитель у нас новый, — сказал Володя. — И девочка одна. Знаешь, у нее глаза какие-то необыкновенные — серебристые…

— Вот бы мне такие. А то у меня самые обыкновенные — синие. А по какому учитель? А химик и Коля Рыбин не взорвали еще школу? А ты с кем сейчас сидишь?..

— Ну вот, с этой… С новенькой.

— Вот как? — Лена внимательно поглядела в его лицо.

Володя опустил глаза.

— А чего ты глаза опустил? Сиди с ней сколько влезет! Чего тут такого?.. А руки ты сегодня мыл?

— Вот именно. И знаешь что… в общем, Герка ее оскорбил, и я вызвал его на дуэль… Мыл я сегодня руки, мыл!

— Вот как? — Лена снова поглядела на него долгим взглядом, и Володя опять опустил глаза. — На дуэль?

— Завтра. В Собачьем переулке. В девятнадцать ноль-ноль, — сказал Володя. — А чего ты на меня так смотришь?

— Нормально смотрю, — ответила Лена потускневшим голосом. — Скажи, а из-за меня ты бы стал биться с Геркой?

— Конечно. Да пусть только он!..

— Спасибо. А теперь иди, — сказала Лена. — Как твой… старший товарищ желаю тебе победы, хотя глупо все это…

Подфутболивая ногой льдышку, Володя брел по улице и насвистывал песенку из кинофильма «Остров сокровищ». Все в его голове перемешалось: новенькая, пожатие ее руки… столкновение с Геркой… странный разговор с Леной. Дуэль! И опять стало как-то не по себе. «Что же такое — трусость? Попробуй разберись… Вот говорю себе: не боюсь Герку, а сам чувствую: бо-оюсь. Хоть бы поскорее отец приехал Он все знает… Все объяснит…»

4

— Ох, голова у меня что-то закружилась, — сказала мама и ухватилась за Володину руку. — Постоим немного…

Поддерживая маму, Володя подвел ее к стене, и она прижалась лбом к мраморной колонне.

— Фу, что это со мной? — Она торопливо достала из сумочки зеркальце, погляделась в него.

Поезд уже подошел к платформе. Они сначала побежали не в ту сторону. Повернули. Шестой… пятый… какие длинные вагоны! Четвертый! Где же он? А вдруг не приехал?

И в этот момент Володя увидел отца. И мама тоже. Мама вскрикнула, кинулась к нему, отец обнял ее. Они, наверно, минуты две так стояли. Володя, закусив губы, глядел на отца и видел багровый шрам, пересекший левую щеку, видел засеребрившиеся виски.

— Вовка! Ты ли это? — загремел его радостный голос, и сильные руки стиснули Володю. — Да ты уже боец!

Он хлопал Володю по спине своей ручищей, обнимал их вместе, затем, вынув из кармана пальто черный берет, надел его как-то особенно лихо — немного на лоб и на правое ухо и сказал:

— Сын, хватай чемодан, потопали.

Бабушка распахнула дверь, вышла навстречу; она так разволновалась, что все валилось у нее из рук, и мама стала собирать на стол. А отец бродил по комнатам, коридору, выглядывал в окна, хватал с полок книги, торопливо листал их, ставил на место.

Наконец пообедали. Володя ждал каких-то рассказов, но отец отмалчивался, а тут и мама, глянув на часы, ахнула: на работу пора! И они пошли ее провожать.

День был опять солнечный: ослепительно пылали лужи, как-то особенно звонко перекликались трамваи и отчаянно щебетали обалдевшие от весеннего воздуха воробьи.

Отец щурил глаза, вглядывался в прохожих, улыбался, курил папиросу за папиросой и поглядывал на Володю, будто ожидал от него каких-то вопросов. Он очень походил на деда Петра. Такой же высокий, прямой; крупный нос, жесткая щеточка усов, подбородок с ямкой. Володя глядел на него и думал: а сколько же ты пробудешь дома теперь?.. Военный летчик, он летал еще тогда, когда его, Володи, и на свете не было… А потом — Испания, Халхин-Гол. Ранение в ногу — в Испании, пробитая японской пулей рука под Халхин-Голом. Орден за Испанию, орден за бои с японцами. Вот какими были командировки отца.

— Папа, а где ты был в этот раз? Раньше ты летал. А теперь?.. Я уже взрослый…

— Взрослый? — Отец строго взглянул в его лицо. Кивнул. — И то — скоро уже пятнадцать… В Испании я знал одного юношу. Его звали Мигель. Ему было пятнадцать. Он надел на пояс десять динамитных шашек и пошел к мятежникам, в штаб. И взорвал там себя. Весь штаб взлетел на воздух. М-да… Так вот: я выполнял ответственное военное задание.

— Ты… разведчик?

— Нет. Я, Вова, военный специалист — военспец. Я обучаю друзей нашей страны умению владеть новыми образцами оружия. Правда, порой приходится и самому, на практике, показывать, как действует это оружие… — Отец усмехнулся, потер шрам. — А сейчас я был в Монголии.

— А для чего все это нужно?

— Ты ведь читаешь газеты, сын, — сказал отец. — Европа в огне. Разгорается война и на Дальнем Востоке. И там фашисты, только японские. А если они надумают перейти наши границы? Поэтому, Вова, чем больше будет у нас друзей, к примеру, в той же Монголии, да тем более умеющих владеть современным оружием, тем нам будет легче, сообща, понимаешь?.. справиться с врагом. Мы помогаем им, они — нам.

— Тебе, наверно, никогда не бывает страшно?

— Мне? Не верь, когда в книжках пишут, будто герои не испытывают страха. Враки! Нормальный человек, если ему грозит смертельная опасность или опасность вообще, всегда испытывает страх. Но в том-то и штука, Вовка, что надо уметь преодолеть в себе это чувство — страх.

— А как ты… ну что для этого надо?

— Совсем немного: в человеке должна быть убежденность, твердая вера в правоту своего дела! Это — как несгибаемый стержень. Ты понял меня? Вот что нужно для настоящего бойца!

— Хочу быть таким, как ты, — сказал Володя. — Буду таким!

…Не было еще и половины седьмого, когда Володя пришел в Собачин переулок — узкую каменную щель между двумя жилыми массивами, куда жители соседних улиц приводили гулять своих собак.

Где же Герка и остальные? Володя взглянул в один конец, в другой: вот кто-то идет. В душе что-то дрогнуло. Но это был не страх! Он распрямился, поднял голову, он старался идти так же, как и отец, широким энергичным шагом. Хорошо отец сказал: убежденность в своей правоте!

Валька Сычев? Ему-то что надо?

— Послушай-ка, Вовка, я вот что придумал… — Валька оглядывался, быстро моргал своими птичьими глазами. — Герку тебе в одиночку не одолеть. Предлагаю: сплотимся в коллектив — ты, я, Жека и Жорик — и отдуем его как следует. А то действительно — пристает ко всем, задирается.

— Еще не хватало! — Володя с презрением поглядел на Вальку. — То, что происходит, касается лишь меня и Герки, понял? И потом: ведь драка — дело не пионерское? Пережиток «мрачных» времен?

— Я так подумал, раз мы выступим как коллектив пионеров, против не пионера, то… — промямлил Сычев.

— Дуй отсюда. Колбаской по улице Спасской. Понял?

— Ну, смотри, Волков. Пожалеешь!

Потом пришли Шурик и Колька Рыбин. Последним — Герка. Он шел вразвалку, щелкая семечки. Поприветствовал всех, помахал в воздухе рукой и картинно привалился плечом к стене. Жека отозвал в сторону Рыбина, они о чем-то пошептались, поспорили, потом пожали друг другу руки и подозвали к себе Володю и Герку.

— Посоветовавшись, мы решили, что вы должны внять голосу благоразумия и помириться, — сказал Жека. Герка хмыкнул, пожал плечами, а Жека улыбнулся и, пытаясь обратить все в шутку, продолжил: — Вспомните, сколько прекрасных людей погибло на дуэлях! Лермонтов, Пушкин… Сколько несозданных книг! Пожмите же друг другу руки.

— Так уж и быть. Я не против, — лениво протянул Герка. Все посмотрели на него, и Шурик усмехнулся, — Чего, Бобер, лыбишься? Мне еще лед скалывать, и… и я внял голосу благоразумия.

— Голос! Внял! За что ты оскорбил ее? — взорвался Володя. — И почему постоянно оскорбляешь всех? По какому праву? Ишь, он внял!

— Ты! Ах ты, дохляк! — вскипел и Герка. И он двинулся на Володю, смерил его взглядом, потом сплюнул и сказал Жеке: — Ладно. Так и быть: пускай слопает черную метку. На коленях! И все.

— Что-о? Ха-ха!.. А Нина? Пускай он у нее прощения просит!

— Но я же тебя одним щелчком, — сказал Герка — Черт с тобой, не надо лопать метку. Проси у меня прощения, и все. Я добрый, закончим на этом.

— Вовка, не упрямься! — выкрикнул Рыбин. — Льготные условия.

— Будьте свидетелями: я сделал все. — Герка сбросил куртку. — Ну?

— По хлопку сходиться. Лежачего не бить. Не пинаться, — сказал Жека. — Условия ясны?

— Все по закону, — процедил Герка. — Ну, малокровный…

— Ух ты, кишка поливальная.

Прижав подбородок к плечу, выставив кулаки, Герка пошел на Володю. Тот тоже принял стойку. «За что ты ее так жестоко обидел?.. — подумал он. — И всех нас…» Он вспомнил, как Герка заламывал руки Жорику, показывая прием «полусуплес», как, взгромоздившись на Шурика, гонял его по школьному двору, как отнимал у него, Володи, завтраки. Пускай он убьет его тут, в переулке, но этому нахалу надо показать, что есть сила выше физической силы, выше силы мышц!.. Выждать — и хуком! Герка сделал выпад, Володя отскочил и, споткнувшись, чуть не упал.

— Да он же трус, — сказал Герка. — Он сейчас в штанишки наделает.

Володя сжался в комок и ударил правой в подбородок. Хук! Герка охнул, и в тот же момент Теркин кулак со страшной силой влепился в лицо Володи. Он упал на спину и ударился затылком. В глазах потемнело. Тонко звенело в ушах. Володя поднялся на коленки, повернул голову. Герка с побледневшим лицом застыл в боевой позе. Володя встал. Звон не проходил. Левый глаз заплыл. Постепенно звон стал стихать, Володя почувствовал себя устойчивее и сказал:

— Поскользнулся… Продолжим.

Володя пошел вперед. Ударил. Герка чуть отклонился в сторону, и Володя, словно провалившись в яму, проскочил мимо Герки. Тот мог бы и ударить, но не ударил. Володя повернулся. Снова сделал выпад. Опять промахнулся, и снова тяжкий удар, словно молот, рухнул ему на челюсть. Во рту стало солоно.

— Стоп! — Жека встал между мальчишками.

— Мир, Волк! — проговорил Герка. — Я предлагаю мир!

— Ты попросишь у нее прощения или нет?

Герка ударил, прямо в нос. Кровь хлынула. Володя наклонился и расставил ноги. На снег упали тяжелые красные капли. Подбежал Жорик, вытащил из кармана клок ваты и бинт.

— Хватит! — заволновался Жорик.

— Конечно! Пора кончать, — озабоченным голосом сказал и Колька Рыбин. — Я, к примеру, тороплюсь. Даю сегодня уроки катания на крючке.

— Я буду драться до тех пор, пока… — пробормотал Володя, — пока Герка не попросит… И потом… видите, сколько крови? Разве я малокровный? Отойдите все.

Он оттолкнул Жорика, бросил на истоптанный снег вату и пошел на противника. Герка ударил. По скуле. Володя мотнул головой и тоже ударил. Герка отскочил и поднял руки.

— Сдаюсь, Волк, — сказал он торопливо. — Попрошу у Нинки прощения. — И протянул руку Володе. Он с удивлением и любопытством смотрел в его лицо.

Володя, не поднимая глаз, резко повернулся и пошел прочь.

Очень болело под глазом, ныла скула. Дышать носом было трудно. И еще губа оказалась разбитой и разбухла. Володя прошел к скверику. Ребятишки таскали санки, издали доносились звонки трамвая. Пряча лицо в поднятый воротник, он направился в угол сквера и сел на скамейку. Кто-то подошел сзади и положил ему руку на плечо. Это была Нина!

— Как он тебя… — сказала Нина.

— Пустяки.

Я так бежала, чтобы остановить вас. Но вы уж очень быстро кончили.

Володя хмыкнул: быстро!

— Вот тебе… За храбрость. — Нина протянула эскимо.

— Что я — маленький? — буркнул Володя.

— Я не в том смысле, чтобы для еды, — сказала Нина. — А чтобы холодом жар с губы оттянуть.

— Это другое дело.

Вначале он подержал эскимо у губы, а потом Нина сказала, что холод и внутрь надо. И тогда Володя начал понемногу откусывать, и точно, боль в губе поутихла. Нина глядела на него, и он протянул эскимо ей. Она откусила. Потом — он. Палочку с остатком он отдал ей, и Нина быстро слизала мороженое.

— Давай немножко пройдемся, — предложила она. — Я ведь еще и города-то толком не видела. То школа, то тренировки… Ведь я в цирке выступаю… Только не болтай, ладно?

— В цирке?!

— Угу. Хожу по проволоке. Сейчас новый номер отрабатываем. Да что-то не получается, — сказала Нина и, как бы желая больше не разговаривать на эту тему, спросила — А что тебе в городе нравится больше всего?

— Мне все нравится, — сразу выпалил Володя. Поправил воротник, чтобы он прикрывал подбитый глаз. — Я все тут люблю. И дворец, и Невский проспект, и площади. Знаешь, я лет с восьми стал удирать из дома. Удеру и хожу-хожу… брожу-брожу. А потом стал удирать в город вместе с Леной.

— Кто такая?

— Сижу я с ней на одной парте… гм, сидел, — сказал Володя. — Болеет она сейчас. Мы даже с ней ночь в Зоологическом музее провели. Вот придет она, можешь спросить.

— Зачем это мне? Пойдем к Неве?

Снег вдруг повалил. Большие пушистые снежинки падали с черного неба и кружились роями белых мотыльков.

Какой снегопад! Наверно, последний в этом году. Было уже довольно поздно, они шли вдоль Невы и любовались светом огней в Зимнем дворце и смутными силуэтами домов на противоположном берегу реки.

А потом они увидели корабль. Это было учебное парусное судно. Весной оно всегда уходит в плавание. На реях, палубе и бушприте снег, ледяные торосы возле корпуса. И лишь один фонарь горит, бросая желтый свет на ходовой мостик и ванты, и этот желтый свет придает кораблю еще большую таинственность и романтичность.

— Люблю моряков, — тихо сказала Нина. — Это смелые и отчаянные люди. Будь у меня друг моряк, он бы привез мне раковину.

— Стану моряком, — сказал Володя. — И привезу тебе раковину.

— Что же, поверим. Идем.

К ночи подморозило, и на стеклах окна выросли ледяные узоры. В кухне позвякивала посудой бабушка, а Володя лежал на кровати, прижимая к синяку старинный медный пятак (бабушка дала), и представлял себе синюю-синюю воду, мачты, паруса и загорелых людей на палубе корабля… Кем быть, кем стать? Может, действительно не звери, а море — его путь?.. Как его дед убеждал стать моряком! Сколько было захватывающих рассказов перед сном!

Володя перебирался к деду, тот обнимал его своей ручищей и, хотя и бабушка, и Володина мама ругали его, все курил свою трубку, и, когда затягивался, огонь освещал его выпуклую грудь и татуировку: спрут затягивает корабль в морскую пучину. «Карина» — было вытатуировано на одном предплечье, «Марта» — на другом. Это были самые первые слова, которые Володя прочитал самостоятельно. «Но главное в море, Вовка, не рыбы и не скалы чужих стран, а люди, — приглушенно говорил дед. — Твои друзья по кораблю, каюте, палубе. Сильные, ловкие, верные дружбе… Такими их делает море. Плохих людей море вышвыривает на берег, как грязную пену… И ты должен стать моряком! Ты слышишь, малыш? Вот послушай, о чем я тебе расскажу».

И дед рассказывал, как они поймали акулу и про волны «роллинг» у побережья Южной Африки.

Стукнула входная дверь, послышались веселые голоса мамы и папы: из театра вернулись, потом — встревоженный бабушкин. Вспыхнул свет настольной лампы, Володя стиснул веки. Холодная мамина ладонь легла ему на лоб.

— Я видел Герку, — сказал отец. — Здоровяк. А Вовка не побоялся. Молодец у нас сын, из него вырастет настоящий боец.

— Нет-нет! — испуганно проговорила мама. — Умоляю тебя… не надо… не хочу!..

— Стране нужны смелые, верные нашим великим идеям борцы, — сказал отец. — Он должен стать военным, как и я. Вот мое убеждение.

Они вышли. На кровать мягко прыгнул Мур и, боднув Володю в подбородок, полез ему под одеяло.

…А в это время Нина готовилась к вечерней тренировке.

Отец, цирковой клоун Бип, пришел с кухни. Нина с жалостью поглядела на него: четыре года назад, сорвавшись с проволоки, погибла мама — лонжа лопнула, и с той поры Бип крепко сдал. Постарел, похудел, с лица его не сходило выражение растерянности: как жить дальше?

Быстро поели, Нина надела легкую шубку и вышла из дома. До цирка не так уж и близко — пять остановок, но Нина решила идти пешком, город так красив вечером! Кировский мост, памятник Суворову, Марсово поле; замок, в котором убили императора Павла…

Но вот и цирк. Остро пахло конюшней, зверьем и сырыми опилками. Слышался стук молотка, чьи-то голоса. Нина быстро переоделась, отдернула тяжелый занавес, вышла на арену и села на барьер. Огляделась. Громадный зал был темен: одна цирковая труппа уехала, другая еще привыкает к новому помещению, идут последние репетиции. Днем уже была одна репетиция, и вот еще. Вдруг вспомнился Володя, дуэль из-за нее! Нина пружинно поднялась и крутнулась на одной ноге. А что, если пригласить его на премьеру? Нина засмеялась: «Конечно же, надо пригласить!..»

— Привет, Нинок, — услышала она голос партнера. — Начнем?

Через несколько минут, помахивая красным зонтиком, Нина шла по проволоке. Шаг, второй, третий. Уже тысячи шагов сделаны по этой стальной струне, но все равно вступаешь на нее как будто впервые в жизни. Виталий, ее партнер, внизу стоит, держит в руках трос лонжи. Еще шаг. Остановка, поворот. Прыжок. Один, второй. Снова поворот. О!..

— Держаться!

…Уф! Удержалась. Теперь — пробежка. Прыжок с поворотом, оп! Держаться. Еще пробежка, еще прыжок. А теперь — быстренько назад, на площадку, чуть-чуть передохнуть.

Один раз она все же сорвалась.

— Ничего, все будет хорошо, — сказал ей Виталий, когда они уходили, — Но придется в оставшиеся дни репетировать по два раза. Хватит силенок?

— Хоть по четыре!

Нина остановилась, пропустила его вперед. Раздвинула тяжелые, бархатные портьеры форганга, поглядела на проволоку и упрямо сжала губы. Без этой струны она уже не представляла себе жизни.

5

«Жизнь… Что это за штука? Для чего люди живут на земле? Володя глядел в темное окно: рань, а он проснулся. Кем стать, кем быть в жизни? Хочется стать и моряком, как дед Петр, побывать во всех-всех морях земного шара. И хочется стать, как мама, ветеринарным врачом, чтобы лечить больных животных… Или вот — папа… Да, сложная это штука — жизнь! Как осуществить все свои мечты? Как определить, а для чего существуешь именно ты? Для чего ты предназначен в этой жизни? Да-да, вот именно — для чего? Что вот я, Володя Волков, могу в жизни сделать такое, что не сделает никто другой? Кто мне ответит на этот вопрос? Отец, мать?..»

Подойдя к зеркалу, Володя долго изучал свое отображение. Он увидел длинного тощего мальчишку с разбухшей губой и синяком под левым глазом. Дуэлянт! Усмехнулся, вгляделся в свое лицо: он был похож на отца. Тот же упрямый взгляд серых глаз, та же ямка на подбородке… Но вот синяк! Как идти в школу с такой физиономией? Взяв со стула черную повязку, которую ему сделала бабушка, Володя прикрыл ею глаз, и сразу вид у него стал таинственным и мужественным — адмирал Нельсон!

Нина долго не появлялась в парке. Но вот вдали мелькнул красный спортивный костюм — Нина, увидев его, замахала рукой, и Володя побежал.

— И давно ты в цирке?

— Я? Да вся моя жизнь прошла в цирке, — ответила Нина. — Я родилась на опилках.

— На опилках? — переспросил Володя.

— Так говорят про артистов цирка, которые… — разбежавшись, Нина перепрыгнула лужу, — И бабушка моя была когда-то цирковой актрисой, и дед, он через четыре лошади прыгал, и отец, и мама. И вот — я. Знаешь, сколько помню себя, вижу все одно и то же: мы куда-то едем, а потом… — Нина перепрыгнула через другую лужу. — А потом — цирк. Музыка играет, кони скачут, собачки танцуют.

— А как же ты научилась ходить по проволоке?

— А все просто. Мне было лет пять, когда папа натянул проволоку, над самым полом, и я начала ходить по ней. Ходила, опираясь на палку. А папа поднимал проволоку все выше, выше. Знаешь, мне было лет восемь, родителей дома не было, а цирк не работал… Ты слушаешь меня? Ну вот, я пошла в цирк, поднялась по лесенке, встала на проволоку и пошла по ней над ареной. И упала.

— Упала?!

— В сетку. Ух, мне и влетело!

— А я родился в зоопарке! — выпалил Володя.

— В зоопарке?

— Мы когда-то тут и жили, во-он в том флигельке.

— Рожденный среди зверей! — сказала Нина.

— А потом, мне было года три, и я как-то забрел к слонихе в вольеру. Захожу в вольеру, пролез под ограждение и иду к слонихе…

— И слониха тебя… ничего?

— Она меня только хоботом потрогала, за лицо, голову.

— Да ты, наверно, понимаешь птиц и зверей?

— Конечно. Слышишь, воробьи чирикают? «Ура, конец зиме! Скоро будет тепло, и мы отогреемся на солнышке!»

Герка, как ни в чем не бывало, стоял в подъезде дома, ждал.

— С колбаской? — спросил он нетерпеливо.

— С фигой, — ответил Володя спокойно.

— Волк, я же есть хочу. У меня желудок на твои завтраки разработался. Как же теперь быть? Ослабну… А если пулемет на себе тащить придется?

— Ладно. На, питайся… Был я у Лены, о тебе спрашивала.

— Устроюсь на «американках», буду тебя с утра до ночи катать, — пообещал взбодрившийся Герка, — А ты Ленке привет передал?

— А ты ничего не забыл? Прошение у Нины попросил?

— Мое слово железное. На втором уроке… Я улку подмету. А ты знаешь, Нинка девчонка мировая… — Он дожевал бутерброд и помедлил, будто хотел еще что-то сказать, но не решился, потом махнул рукой и, как-то криво усмехнувшись, произнес: — Смехота! Вот у тебя отец вернулся, и мой… тоже объявился.

— Вот здорово! В отъезде был?

— Да ну! Мне было лет восемь, как он однажды говорит: «Еду на Колыму. Деньжищи там лопатой гребут. Нагребу — и вернусь». Вот и все. То письмишко, то деньжат пришлет, то телеграмму, мол, жив-здоров, Рогов. Мы так его с мамой и зовем — Рогов. Потом на Камчатку укатил. И вот пишет: «Возвращаюсь. Наездился. Простите меня». — Герка сжал кулаки, сказал с угрозой: — Пускай только вернется… путешественник!

Лишь только Володя вошел в класс, поднялся невообразимый шум, все ринулись к нему, и он сдвинул повязку и показал синяк. Странно, но только Нина была равнодушна ко всему. Володе казалось, что она будет глядеть на него особенно внимательно и опять пожимать под партой руку, но Нина даже не глянула на синяк. Ни утром, ни сейчас!..

В это время в класс, как корабль в гавань, торжественно вплыл преподаватель литературы Варфоломей Федорович. Он грузно сел, и стул под ним заскрипел. За доброту и за то, что всех школьников Варфоломей называл «сынками» и «дочками», он был прозван «Папой Варфоломеем». Великий знаток литературы, книг, писательских судеб, лично знавший многих писателей и друживший с ними, Варфоломей Федорович казался Володе такой же неотъемлемой деталью школы, как дядя Коля-капитан частичкой реки, города. Да так оно и было. Как-то Варфоломей Федорович рассказывал, что все его предки, прапрародители всегда учили детей и взрослых грамоте, несли людям любовь к великой отечественной литературе.

— Сегодня мы поговорим просто о книгах, — сказал Варфоломей Федорович. — Недавно я вновь, в который уж раз, побывал в квартире Александра Сергеевича Пушкина, на Мойке. — Варфоломей Федорович поднялся, лицо его стало грустным. — Я ходил по комнатам квартиры и думал: как это могло произойти? Почему не нашлось человека… — Он поднял лицо, глаза блестели. — Вы мне поверьте, дети, будь я там, на Черной речке, я бы шагнул под пулю негодяя, я бы закрыл Пушкина своим телом!

В классе было тихо. Все знали Папу Варфоломея и верили, что так именно он бы и поступил. Учитель продолжил:

— Но не это я хотел сказать, нет, а вот о чем. Последними словами Пушкина были: «Прощайте, друзья!..» С такими словами он обратился к самым своим близким, к самым верным друзьям — книгам… И так мне хочется научить вас всех, мои дорогие ребятишки, великой любви к книгам! Действительно, это самые верные, самые близкие друзья культурного человека… Через книги мы узнаем, как обширен мир, как он захватывающе прекрасен. И они зовут нас познать этом мир!

Он побарабанил пальцами о стол.

— Вчера я прочитал: на главной площади Варшавы фашисты жгли книги. И я понял — это не люди. Это — двуногие чудовища в обличии людей! И будто ледяной ветер дунул мне в лицо, ветер оттуда, с Запада, ветер смерти, гари, разрушения. Нет на земле опаснее тех людей, кто сжигает книги! Помните об этом всегда, дети мои.

На большой перемене школьники всех классов выбежали в школьный двор. День был такой теплый, что хотелось носиться, прыгать и визжать. Почти все так и поступали. Обеспокоенная Зойка металась по двору, бледная он гнева: не только пионеры, но даже комсомольцы играли в какие-то совершенно «не пионерские» игры, с которыми Зоя боролась уже который год.

Зазвенел звонок. Все нехотя побрели в школу.

Володя отыскал глазами золотистую косу Нины. Рядом с ним топтался Жорик. Володя глянул на него. Жорик, вздохнув, отвел добрые, все понимающие глаза.

…Вечером у отца был гость — сосед по лестничной площадке Петр Николаевич Ваганов. Он всегда заглядывал к Волковым, когда появлялся отец Володи; они закрывались в отцовском кабинете, разговаривали и о чем-то спорили. Стенка между комнатами была тонкой, и Володя совершенно нечаянно, конечно, услышал фразу, которую произнес Ваганов: «Мы тоже кое-что сооружаем в своем КБ завода».

Вот и на этот раз Володя сидел у себя, готовился к занятиям, но дело не двигалось с места: мучительно хотелось узнать, что они «сооружают». Володя листал учебник, а сам совершенно невольно прислушивался: отец и Ваганов рассуждали о событиях в Европе, потом спорили, какую авиацию развивать важнее — бомбардировочную или истребительную?..

И Володя вдруг услышал:

— …в новой войне, Сергей Петрович, колоссальное значение будет иметь, каким оружием вооружен солдат. Сколько бы и каких отличных самолетов и танков ни было у противника, что держит в руках солдат — вот что будет решать победу в том или ином бою… А японские автоматы вам видеть довелось?

— Видел, — сказал отец, — Хорошие машинки.

Захлопнув учебник, Володя поднялся из-за стола и быстро вышел из комнаты: сил не было бороться с самим собой!

6

Два последних в этот день урока оказались сдвоенными, и Ник повел всех в зоопарк. Вот повезло!

— За мной, друзья мои, за мной! — взывал Ник и шел так быстро, будто и ему смертельно надоело торчать в учительской, в классах. — Весна, друзья мои, весна!

Но вот и зоопарк. Ник остановился.

— Друзья, — сказал он. — У Сергея Есенина в одном из стихотворений есть прекрасные строчки о любви. Но не об этом я, а вот что «…валялся на траве, и зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове». Вот: «как братьев наших меньших»! Великий поэт считал зверей нашими младшими братьями. Да так оно и есть: все мы — и звери и люди, все мы дети одной матери, породившей нас, — природы. Уж так ей пришлось распорядиться: из одних и тех же белков, жиров и углеводов создать совершенно различные организмы — непочтительного курильщика Германа Рогова… — Все засмеялись. Герка, довольный, что учитель обратил на него внимание, ухмыльнулся, — …И, предположим, — бегемота. Друзья! Я хочу воспитать в вас любовь к природе, хочу внушить вам мысль, что природу надо чтить, оберегать… Но об этом мы еще поговорим, а сейчас в…

— В слонятник! — крикнул Герка.

— К бегемоту! К бегемоту! — зачастил Сычев.

Ник махнул рукой: к слоновнику. Все втиснулись в тесное помещение. За железной загородкой бредила из угла в угол похожая на громадный, набитый сеном мешок Бетти. А в углу помещения стоял красноносый приземистый Кирилыч.

— Не толпитесь, гр-раждане, без дела, — громогласно объявил Кирилыч. — Сами продукт африканскому зверю не давайте. Но кто желает преподнести ей угощение, прошу ко мне. Кусок хлеба — пятак, булка — гривенник.

— Кирилыч, привет, — позвал Володя. Ему очень хотелось показать, что он тут — свой человек. — Как Бетти?

— Будь здоров, Вова, — отозвался Кирилыч. — Болеет. Грипп. Пчихает.

— Мама ей позавчера кальцексу давала, — сказал Володя Нине. — Слониха очень старая. Еще дореволюционная.

— Бетти, на! — крикнул Жорик, явно желая, чтобы Нина и на него внимание обратила. Он торопливо выдернул из кармана сверток и вынул из него булку с маслом и котлетой посредине. — Сейчас я…

— Сказано ж — нельзя посторонним. — Герка вырвал у Жорика бутерброд, куснул раз-другой и расправился с ним.

Все засмеялись.

Еще какие-то люди вошли в слоновник, и один из мужчин положил в хобот Бетти серебряную монетку. Слониха, согнув хобот кренделем, прошлась вдоль решетки, а кинула монетку Кирилычу. Тот похлопал слониху по хоботу и выдал ей половину батона.

— Не скупитесь, гр-раждане, — призвал он.

За ограждение упали сразу несколько монет.

— Хочу служить в слонятнике! — крикнул Герка. — Эй, Кирилыч, небось и тебе кое-что перепадает?

Слониха собрала монетки и отдала Кирилычу. Тот взял деньги, громко кашлянул, но ничего слонихе не дал. И тогда она, шумно засопев, стукнула Кирилыча по спине.

— Не хочу служить у слонихи, — засмеялся Герка.

А Жорик громко сказал Володе, явно для того, чтобы слышала Нина:

— Планчик вот новой поэмы набросал я.

— Вы пишете стихи? — спросила Нина.

— И поэмы, — сказал Жорик.

Забежав вперед, заглядывая на Нину, он хотел еще что-то сказать, но тут все перешли в павильон хищных зверей, и Володя, оставив Нину и Жорика, стал пробираться к клеткам.

— Нина, иди сюда, — позвал Володя. — Гляди… — Он поднырнул под ограждение, протянул через решетку руки к медведю, и тот, радостно всхрапнув, уткнулся лобастой башкой в протянутые ладони. Нина ахнула, а Володя трепал медведя, гладил, мял ему уши. И рассказывал:

— И Гришка, и Потап, вон тот медведь, — оба три месяца жили у нас дома. В картонном ящике, возле моей кровати… что? Ну да, медведица погибла… Бывало, не спится им, скулят в ящике, просят чего-то. Я их возьму к себе в кровать, под одеяло, сунутся носами мне под мышки и спят.

— Здорово как! Идем ко льву.

— Цезарь. Старик. — Володя подошел к другой клетке. — Из цирка привезли. Так он целыми днями и лежит, положив голову на лапы. Цезарь!

Из цирка! — Нина удивленно и грустно глядела на льва. — После шума, музыки, яркого света — за решетку. Уйдем отсюда.

Сейчас. А это — дикая собака динго. Но совсем ручная.

Володя оглянулся. С той стороны двери прижался к стеклу Жорик, лицо его расплющилось и было похоже на розовую лепеху. Жорик замахал рукой, но Володя сделал вид, будто не заметил его: начнет опять про свою поэзию… Он обернулся — Жорика уже не было.

7

«Вовка, привет! Позабыта я, позаброшена с молодых, юных лет! Так, кажется, поется в песне? Девчонки уже не были неделю, ты что-то тоже не появляешься. Может, ты пална дуэли, „стрелой пронзенный“? Ужас! А я уже начинаю ходить… Приходи, пожалуйста. Я так скучаю тут, мне так надоела больница. Жду! Лена».

— От кого-то письмо? — шепнула Нина.

— От одного… старшего товарища.

Была переменка. На задней парте сопел Валька Сыч, писал что-то, а Колька Рыбин и Шурик Бобров в «перышки» играли; Колька то и дело тихо вскрикивал: Бобер обыгрывал его вчистую.

— А вот и от меня письмо, — сказала Нина. — Ухожу. До вечера!

Нина схватила портфель и побежала к двери класса.

— Пескова! С уроков срываешься? — крикнул ей вслед Сычев. Но Нина уже хлопнула дверью.

День тянулся тягостно долго. Наконец прозвенел последний звонок. Володя понесся в раздевалку, схватил пальто и выскочил на улицу.

Размахивая портфелем, он отправился вдоль Невы по набережной. Скоро, скоро лед сойдет, и появятся десятки молчаливых рыболовов, и возле них будут толпится люди — любители разные. И ты можешь постоять, ты услышишь, как тоненько звякнет колокольчик, и, попыхивая папиросой, с озабоченным лицом, рыболов потащит из воды горбатого, в темных полосах красноперого невского окуня. А по реке будут проходить черные буксиры с баржами; перед мостом из рубки буксира выйдет дядька, потянет за веревку, труба разломится пополам, наклонится, и буксир, поднимая большую волну, пройдет под мостом…

Володя спустился у сфинксов ко льду Невы, положил на каменную ступеньку портфель, сел на него, достал голубой конверт и открыл его. Пропуск! На двоих! На пропуске было написано: «Уважаемый товарищ! Дирекция Ленинградского государственного цирка приглашает Вас на премьеру представления „Здравствуй, весна“».

Не заходя домой, Володя пошел к Жеке. Он одним духом влетел на третий этаж и задергал хвостик звонка. Дверь распахнулась, в глубине коридора открылась еще одна дверь, и выглянула красивая женщина, спросила: «Это к тебе, Женечка?» Жека не ответил, подтолкнул друга: проходи.

Жека рисовал парусный корабль.

— «Золотая лань», — сказал Жека, разглядывая картон. — Корабль Френсиса Дрейка.

— Сколько ты новых кораблей нарисовал, Жека. Сила!

Тут их была целая флотилия!.. Большие и маленькие картоны были прибиты к стенам и поставлены на полках: фрегаты, клипперы, бригантины под черными парусами. И флаг отплытия. Синеет своим полотнищем прямо над кроватью Жеки.

Володя протянул Жеке голубой конверт.

— Тебе, Адмирал! Собирайся, гладь камзол и вывеси треуголку на воздух, чтобы выветрился нафталин: в цирк идем.

— Спасибо, Волк, — сказал Жека. — Ты настоящий друг.

Жека, порывшись в бумагах на столе, взял в руки телеграфный бланк. Прочитал текст:

— «Жека попали циклон „Карин“ тчк получили повреждения зпт ремонтируемся порту Луи острова Маврикий зпт твой Морской Скиталец»… Вот такие дела, Волк.

— Время поджимает, Жека.

— Минутку. Я вот о чем все собираюсь тебе сказать. — Жека подошел к Володе вплотную. — Путь в море не прост… Так вот, поклянемся, что будем верны своей мечте, как бы нам ни было трудно. И если что случится…

— Я тебя понял. Не ты, так я, но чтобы хоть один из нас, но стал моряком, да? Вот моя рука.

— И вот моя.

— Нина, пора, — сказал отец. — Ты готова?

— Угу, — отозвалась из кухни Нина.

Она развешивала по веревкам белье. Где-то Нина читала, что перед премьерами артисты гуляют по садам, паркам, ходят темными аллеями и размышляют об искусстве, любви. А у Нины накануне премьеры получилась стирка: все откладывала со дня на день, и вдруг оказалось, что откладывать больше нельзя. Она расправила на веревке белую рубаху отца, сняла с плиты и слила закипевшую картошку. Закутала кастрюлю в полотенце: придут с представления, будет еще теплая. С той поры, как погибла мама, все хозяйственные заботы по дому лежали на ее плечах.

Бип подал Нине шубку, она накинула на голову платок, подумала о Володе. И сердце забилось чаще. Нина удивилась: что это? Ведь и раньше, в других городах в цирк прибегали знакомые мальчишки, да и просто другие, незнакомые юноши из публики поджидали ее у входа, дарили цветы и присылали письма… Отец-Бип уже ждал в прихожей. Нина прошлась взад-вперед по комнате, поглядела на часы: пора!.. Вздохнула и направилась к двери…

Подходя к цирку, Володя вдруг испугался, что, может, к этому пропуску еще что-то нужно. Но контролер, увидев контрамарку, кивнул им, как друзьям, и Володя потянул замешкавшегося Жеку за собой.

Места их были справа от входа, напротив оркестра, во втором ряду. Они сели, развернули программу, которую купил Жека. Так… Нинесса Пескуале. Это она!

Заиграла музыка. Торопливо пробегали вокруг манежа, отыскивая свои места, опоздавшие. Поскрипывали кресла. Оркестр играл праздничный марш. Один за другим вспыхивали прожекторы, нацеленные на манеж и вход, задернутый тяжелыми алыми с золотом портьерами. Вот они вздрогнули, раздвинулись, и на арену под звуки марша начали выходить артисты. В пышной красной юбке женщина, мужчина в черном фраке и с тросточкой, группа людей в черных черкесках, а потом… потом Володя увидел Нину. Тоненькая, в голубом с блестками костюме, она шла, освещенная прожекторами, подняв вверх руки. Нина улыбалась, вертела головой, волосы ее были распущены, они спускались ей на плечи и отливали золотом. Неужели она?

Все было как во сне. Шум. Оркестр. Рыжий клоун. Его собачки.

— Эквилибристы на проволоке! — возвестил гофшталмейстср.

— Нина… — прошептал Володя, схватив Жеку за руку.

Девочка и трое мужчин выбежали на арену. Нина легко стала подниматься по лесенке. Володя устремил взгляд вверх: она стояла на площадке, держась одной рукой, в другой держала красный зонтик и махала публике. Попробовала проволоку ногой. Володя видел, как напряжено ее лицо, как плотно сжаты губы. У него пересохло в горле. Нина ступила на проволоку и легко пошла по ней. Посредине она остановилась и закачалась. Володя затаил дыхание, ему стало страшно. Нина качалась все больше, она пыталась удержать равновесие, но не удержала… кто-то испуганно ахнул. Тоненькая фигурка упала вниз. Володя закрыл глаза, раздались аплодисменты, открыл глаза — подброшенная сеткой фигурка уже взлетала вверх. Прыжок, еще один, еще, все выше, и вдруг она опять опустилась ногами на проволоку, закачалась, удержала при помощи зонтика равновесие и легко побежала по проволоке.

Сверкали на костюме блестки, развевались золотистые волосы. Сердце Володи билось в груди так, что удары отдавались в висках. «Не упади, не упади…» — думал он и желал, чтобы быстрее кончилась эта бесконечная проволока, зажегся большой свет и Нина очутилась на арене. И хотелось, вместе с тем, чтобы все это длилось бесконечно, чтобы он долго-долго видел красивую девочку на проволоке. И вот Нина бросилась вниз, как птица, раскинув руки в стороны. Взметнулись над ее плечами волосы. Нина упала в сетку, взлетела вновь, перевернулась в воздухе. Ее подхватили и поставили на опилки. Ах, как все это смело, красиво!.. И — аплодисменты.

Было еще что-то, но Володя глядел рассеянно. Он то и дело поднимал голову вверх, он видел там проволоку и понимал теперь, почему у Нины такой прямой, решительный характер. Вся она как эта проволока — туго натянутая, резкая, сверкающая.

Представление окончилось. Публика, будто спасаясь от наводнения, ринулась в раздевалки. Погасли прожекторы, смолк оркестр. Володя не двигался с места.

— Мальчики! — Нина подошла откуда-то сбоку. Была она в обычном сером платье, с туго заплетенными косами. Она улыбалась и спросила: — Понравилось?

Володя проглотил ком, подступивший к горлу, кивнул. Потом выдавил:

— Вот тебе от нас подарок.

Он вынул из-под пиджака толстого сонного хомячка. Нина всплеснула руками, захлопала в ладоши, а потом взяла хомячка и прижала его к щеке.

Все втроем они пошли к выходу.

8

В один из теплых апрельских дней тяжелые ворота распахнулись, и во двор, железно ударяя копытами о брусчатку, въехал рыжий лохматый мерин, впряженный в громадную телегу.

— Дядя Вася! Дядя Вася приехал! — закричали мальчишки и девчонки, прыгая вокруг телеги. — При-еха-ал!

Для них настоящая весна начиналась не тогда, когда на календаре появлялось заветное слово «март», и не тогда, когда прилетали белоносые грачи, а на ветках деревьев лопались почки: точный момент теплой устойчивой весны определял знаменитый человек — тряпичник дядя Вася. Сколько помнит себя Володя, он появлялся на улице Гребецкой каждую весну. Появлялся только раз в году. Его громоздкая на резиновом ходу телега, которую тащил мохнатый сонный мерин Буржуй, вкатывалась во двор их дома ранней весной, а потом дядя Вася и его мерин исчезали до следующей весны. Жорик уверял Володю, что дядя Вася вот так все катит и катит на своей телеге вокруг света, все везет и везет разным народам забавные игрушки и весну и возвращается в родные края, как грач к теплу.

Дядя Вася — пожилой мужчина в лохматой шапке и сером переднике, надетом на пальто, — крикнул «тпру-у» и гаркнул страшным голосом: «Тра-апки!.. старые боты, калоши, тряпье-рванье — веревье собира-ам! На игрухи меня-ам!» Прокричав еще раз «тряпье-рванье», дядя Вася трудно высморкнулся и почмокал губами, будто целовал кого-то. Задремавший мерин открыл свои сонные, в лохматых ресницах глаза и, тяжело вздохнув, стронул телегу с места.

Некоторое время мальчишки и девчонки толпой брели за телегой, а навстречу уже с радостными криками неслась малышня из соседнего дома, и было немножко жалко отпускать дядю Васю, и хотелось наменять у него еще оловянных солдатиков и «уйди — уйди», и было тревожно, а вдруг дядя Вася раздаст свой товар на других улицах и уже больше никогда не появится в их дворе…

Сегодня Володя решил навестить Лену.

— Волк?! Наконец-то. Ты мое письмо получил? А что долго не показывался? Думаю, Герка его так наколотил… а девочки пришли, говорят, что не очень. Так где же ты пропадал?

— Дел много, — пробормотал Володя. — Всякие там… общественные, потом на премьеру меня пригласили.

— На премьеру? — переспросила Лена, не вникая в смысл этого слова. — Ну да, конечно, дета там у вас всякие-разные… А я тут лежу, как поломанная кукла. — Она отвернулась к окну, закусила губу. — Знал бы ты, как скучно лежать в больнице. Лежу-лежу, думаю-думаю, вспоминаю… Помнишь, как мы с тобой шесть раз ходили смотреть «Остров сокровищ»?.. А как ты учишься?

— «Нет, я не отдам вам свою карту!» Как учусь? Нормально.

— А я уже хожу. Почти, — сказала Лена. — Хочешь поглядеть?

— Да. Герка тебе приветы шлет… Ну-ка, пройдись.

Ухватившись рукой за спинку кровати, Лена поднялась, постояла немного, а затем медленно и шатко пошла. На лбу ее выступил пот. Села, откинувшись спиной к стене, спросила у Володи:

— Здорово, правда, а? Скоро бегать буду!

— Да ты молодец, Ленка! А вот ты бы видела, как Нина по проволоке ходит. Под самым куполом цирка!..

Лена закрыла глаза. Володя, глупо улыбаясь, подошел к ней.

— Уходи, — тихо сказала Лена. — И больше не приходи.

Подняв воротник, пряча лицо от холодного ветра, он шел по улице. Звенели трамваи. Мчались автомобили.

Настроение было скверное.

Глубокой ночью в квартиру Волковых постучали.

Володя открыл глаза, прислушался.

— С Бетти что-то неладно, — послышался низкий, с хрипотцой, голос Кирилыча.

Что там еще с ней случилось? Володя быстро оделся. Мама вначале погнала его в постель, но отец заступился, и вскоре все вчетвером они вышли из дома.

Слониха стояла в углу помещения. Вид у нее был печальный. Сникшая, с безвольно опущенным хоботом и понуро склоненной головой, она встретила людей глухим стоном и, медленно переставляя тяжелые ноги, двинулась навстречу Татьяне Ивановне, обняла ее хоботом.

— Терпи, старушка, терпи, хорошая, — суетился возле слонихи Кирилыч. — Потерпи, вот наша Иванна даст лекарство, и все будет хорошо.

Володя с улыбкой слушал Кирилыча. Как дядя Коля-капитан был непременной частью реки Невы, а Папа Варфоломеи — школы, так Кирилыч — важнейшей частью зоопарка. Кирилыч все мог, все умел. Он сколачивал кормушки для животных, ремонтировал вольеры. Но все же главной его заботой была слониха Бетти.

— Недомогание у нее, конечно, есть, но это от старости. — Татьяна Ивановна вынула из сумки пакетик, высыпала в ладонь таблетки. Слониха шумно вздохнула и отвернулась. — И потом — просто ей скучно. На!

— Кушай лекарство, кушай скорее… — Слониха размышляла. Кирилыч взял одну таблетку и проглотил. — Вот видишь? Вкусно.

Слониха забрала хоботом таблетки и отправила себе в рот. И Кирилыч заулыбался, немного успокоился. Похлопал ее по шершавому боку: все будет хорошо.

В школе была обычная суета. Кинув портфель на парту, Володя выскочил в коридор и начал прикреплять к доске информации вырезки из газет с сообщениями о жизни страны и военных действиях в Европе, Африке и на Тихом океане. Это была его общественная «нагрузка». Герка неслышно подошел сзади, вцепился в Володины уши — в ушах что — то затрещало. Это Герка придумал новую жестокую игру. Он называл это воспитанием силы воли. А у кого воли не хватало, значит, тот может выдать военную тайну. Перед ними маячили Колька Рыба и Бобер. Они хохотали и строили рожи. Володя стиснул зубы, от боли слезы выступили.

— Отпусти! — Володя попытался лягнуть Герку.

— Выдашь тайну?

Володя поднял руки. Герка разжал пальцы, похлопал ладонь о ладонь, как бы смахивая с них пыль.

— Слабак, — сказал он. — Тебе нельзя доверять тайну.

Володя молча растирал горящие уши. Жорик подошел. Снял очки. Повернулся к Герке спиной:

— Тяни!

— Выдашь тайну? — спросил Герка.

— Нет, — твердо ответил Жорик. — Тяни.

— Да неудобно тянуть, башка у тебя за ушами волочится.

— Минутку, — сказал Жорик.

Герка отпустил его, передохнул. Жорик пошел в угол коридора, взялся обеими руками за трубу, торчащую из стены. Герка вновь схватил Жорика за уши.

— Хватит! — толкнул Володя Герку, — Отпусти сейчас же.

— Выдашь тайну? — спросил Герка.

Володя подошел сзади Герки и тоже схватил его за уши, начал тянуть их в стороны. Они были у Герки маленькие, хрящеватые, выскальзывали из пальцев, но Володя вцепился все же за них покрепче и дернул.

— Выдашь военную тайну? — сорвавшимся голосом спросил Герка. — Жорка, выдай тайну, и я тебя отпущу.

— Лучше… я без ушей…. — простонал Жорик.

— Выдашь тайну? — крикнул Володя. — Отпусти Жорика.

Зазвенел звонок. Захлопали двери классов.

— Ник идет, — заметался Шурик. — Сматывайтесь!

— Э-ээ… что это такое? Что тут происходит, молодые люди? — послышался голос Ника.

Володя покосился. Ник стоял рядом и с удивлением разглядывал мальчишек.

— Жорка! — крикнул Герка.

— Я — никогда, — устало ответил Жорик.

— Э-эээ… сейчас же! Немедленно! — приказал Ник. — Перестаньте терзать друг друга. Это варварство!

— Это воспитание… силы воли… — пробормотал Герка.

— Ах вот как, — сказал Ник и пошел в класс. Перед дверью он остановился и предложил: — Когда испытание воли закончится, идите на урок. Желаю успеха!

— Жора, — умоляюще проговорил Герка, — ладно уж, а?

Жорик промолчал. Слышно было лишь, как он тяжело сопел. Пальцы у Володи устали. Наконец Герка опустил руки, Володя тоже, и они направились в класс.

Пылая ушами, мальчишки расселись по своим партам. Нина покрутила у виска пальцем. Володя опустил глаза. Сейчас все казалось смешным и глупым…

— Лед пошел, — удивленно и радостно произнес вдруг Ник. Он только что подошел к окну, долго глядел в него задумавшись и вдруг… — Одеваемся — и все на улицу. На Неву!

Похватав портфели — урок был последним — мальчишки и девчонки ринулись из класса.

День был теплым, слегка туманным. Тускло посверкивал шпиль Петропавловской крепости, а в черной воде Невы, по которой плыли льдины, отражался перевернутый Зимний. В Кронверкском канале лед только тронулся. Серые, набухшие водой льдины, шурша, медленно ползли вдоль каменной набережной, показывая порой свежие, голубоватые изломы. На одной из льдин «ехали» три грача. Знаменитый рыболов дядя Коля с пешней и шумовкой, которой очищают лунку, стоял на набережной и грустно глядел на медленно ползущий лед.

— Эй, Волк, — послышался зов Герки. — Дело есть.

Володя, Жека и Нина остановились, потом все втроем пошли к Герке. Тот посмотрел на Нину, надел кепку козырьком назад и шагнул на медленно проползающую вдоль каменного спуска льдину. Льдина даже не шелохнулась. Герка прошелся по ней и перешагнул на другую, поманил Нину. Засмеявшись, она сбежала по каменным ступеням и легко прыгнула на лед.

— Ой, как хорошо, — сказала она. — Гера, подожди.

Герка перешел на третью льдину, потом еще на одну и остановился, поджидая Нину. Та протянула ему руку, Герка схватил ее, дернул, и Нина перепрыгнула на Теркину льдину через полоску черной воды. Володя переглянулся с Жекой.

— Дурачки, — сказал Жека и крикнул: — Герка, не дури!

— Подержи-ка. Я их верну, — пробормотал Володя, бросил портфель, спрыгнул на лед и побежал по льдинам.

— Назад, кретины! — послышался голос Жеки.

— И это Адмирал! — воскликнул Герка. — Вперед, кто не трус!

Герка перепрыгнул на соседнюю льдину. Нина взглянула на Володю. Капюшон куртки был откинут, лицо раскраснелось, на волосы падали пушистые снежинки, глаза задорно блестели. Володя прыгнул. Протянул руку, поймал ее горячие пальцы, потянул: она с лёта натолкнулась на него, прикоснулась щекой к щеке, отстранилась и засмеялась.

— Перейдем к Петропавловке, — сказал Герка. — Вперед!

Еще льдина. Еще. Она оказалась очень маленькой, закачалась, накренилась, на нее поползла черная вода. Герка, как-то нелепо оттолкнувшись двумя ногами, козлом метнулся на другую; Володя потянул Нину, она ойкнула, потеряла равновесие и упала на большую льдину, на которой уже стоял Герка.

— Ой! Ногу, кажется, подвернула, — прошептала она. — Помоги…

Нина поднялась. До Петропавловского острова было недалеко, и льдины тут плотно держались одна другой, но кое-где все-таки виднелись разводья.

— Давай понесу, — сказал Герка, подходя к Нине.

— Нет уж, я ее понесу, — остановил его Володя.

— Да у тебя ж лапки подломятся. Смехота!

— У самого! У тебя! — загорячился Володя и оттолкнул Герку.

Володя сделал несколько мелких, семенящих шагов. Он скользил, пыхтел. Нина заглядывала ему в лицо, и Володе было плохо видно, что под ногами. Он перешагнул на другую льдину, она вдруг стала опускаться. Володя пошел к ее краю, перешагнул из последних сил на третью, большую, ноги его подкосились, и он рухнул на колени.

— Я ж говорил. Надорвался, малокровный, — послышался торжествующий голос Герки. — Тебе еще горшки носить, а не девчонок.

— Не отпущу… — Володя почувствовал, как сильные пальцы Герки отдирают его руки от Нины.

— Ну пускай и он меня понесет немного, — сказала примиряюще Нина.

Володя разжал руки. Герка схватил Нину и бегом, с льдины на льдину, понесся к берегу. Володя ринулся за ними…

— А знаете, мальчишки, ноге-то лучше, — сказала Нина, когда Володя тоже выскочил на берег. Она удивленно подняла брови, потопала ногой по песку и плавно крутнулась. — А может, ничего и не было?

Нина махнула рукой и побежала.

— Не провожайте меня. Спасибо. Вы — джентльмены!

— Она обманула нас, — сказал пораженный Володя.

Герка захохотал, повалился на песок и задрыгал ногами.

Зоя вдруг исчезла, недели полторы в школе не появлялась. Вот благодать настала. Колька Рыба устроил «первенство Европы» по «маялке», в котором участвовали десять человек — представители от первого до десятого класса. Но без Зои в школе вдруг стало как-то скучновато. Как сказал Жорик: «От Зойки исходил динамизм и тревожное беспокойство».

У самого подъезда дома Володя увидел возбужденного Жорика.

— Зойка-то наша — герой. — Коркин махал перед носом Володи газетой. — В групповом затяжном прыжке участвовала.

На первой странице фотография: Зоя, рядом какой-то белобрысый парень и еще пятеро девчат и парней.

— Секретарь райкома комсомола Толя Пургин, — сказал Жорик, ткнув пальцем в парня, обнимавшего Зойку.

Зоя появилась в школе на другой день.

Первыми ее увидели Жека и Володя. В распахнутом пальто, прихрамывая, Зоя спешила по набережной Невы.

— А что с ногой? — спросил Володя.

— Подвернула чуть-чуть на приземлении. — Зоя потопала ногой и сморщилась. — Думала, опять сломала. Заживет. Да и некогда нам болеть, потому что…

— …враг не дремлет! — выкрикнул Володя. — И…

— …летная погода, — добавил Жека.

Зоя засмеялась, отбросила со лба жесткую, свившуюся в пружинку смолянистую прядь волос и обняла мальчишек за плечи. Видно, нога очень болела, и так идти было легче.

…Вечером ходили с Жекой на набережную Лейтенанта Шмидта.

Было пустынно, тихо. Ветер раскачивал неяркий фонарь, и желтые блики света падали то на пирс, заваленный ящиками, то на высокий черный борт грузового судна «Шпицберген». На его борту был нарисован красный квадрат с громадными белыми буквами.

Таясь за ящиками, мальчишки подошли к самому борту корабля.

— Хорош? — спросил Жека.

— Вполне, — сказал Володя. — А зачем этот квадрат?

— В Атлантике идет морская война… — пояснил Жека. — Англичане топят немцев, немцы — англичан. Этот знак, чтоб было известно, кому принадлежит судно.

— Ночью могут не увидеть.

— Ночью борт освещается прожектором. — Жека выглянул из-за ящиков: вахтенный отошел от трапа, с кем-то разговаривал на палубе. Жека потянул Володю за рукав, выскользнул из-за ящиков и, легко перепрыгнув через леера, оказался на судне. Володя — следом. Пригибаясь, прошли на корму. Жека присел, что-то быстро отвинтил, потянул, и Володя увидел черную горловину люка. Осторожно откинув крышку, Жека полез внутрь, показал Володе рукой: за мной! Володя взялся за холодный железный край, нащупал ногами скобы трапа. Вспыхнул огонек карманного фонарика, Жека уже стоял на железной заваленной брезентами и ящиками палубе трюма. Подал руку, потом поднялся по трапу и осторожно закрыл люк. Спрыгнул, осветил себе путь, направился в угол трюма. И вдруг исчез. Володя сунулся за ним, нащупал в темноте углы ящиков, железную бочку. Услышал рядом смех Жеки и почувствовал, как он его тянет к себе. Вновь загорелся фонарик, и Володя увидел, что Жека сидит на груде мешков в каком-то закутке, прикрытом сверху брезентом.

— Сила! — восторженно прошептал Володя.

— Я уже тут раз пять был, — сказал Жека. — В этом маленьком кормовом трюме — кладовка боцмана. Краски, гвозди, брезенты. Я кое-что принес. Вот тут сухари и сахар. Пресная вода. Дня на четыре хватит.

— А дальше?

— А потом мы выйдем из трюма. В это время пароход уже будет в Ла-Манше. Не повернут же из-за нас обратно! — Жека помолчал и продолжил: — Рейс в Южную Америку. Выход через месяц-полтора, сейчас идут кое-какие ремонтные работы в машине. Капитан — друг моего отца, меня на пароход пропускают как своего… Вот я и отыскал этот трюм. Айда назад…

Выбрались так же удачно. Прошли мимо парохода, постояли немного, понаблюдали: вахтенный укутался в шубу, он курил и прятался от ветра за выступом ходовой рубки.

…Итак, решено. Володя ходил взад-вперед по комнате, останавливался возле аквариума с вуалехвостками, но видел не маленьких пучеглазых рыбок, а черные треугольники акульих плавников, вспарывающих синюю поверхность океана. В море, в море!.. Жека прав: нечего ждать! Пока юн, пока полон энергии — путь твой в море, в океан. Как хочется увидеть, какая же ты из себя, Земля? И они побывают в джунглях Южной Америки и увидят диковинных птиц и зверей, и индейцев, и… А Нине он будет посылать письма с яркими марками; он найдет для нее на далеком тропическом берегу громадную красивую раковину. «Я привез с собой шум океана, — скажет он ей, — послушай раковину…»

Пришли из театра родители.

— Пап, вечер у нас будет в школе, — сказал Володя. — Зоя, наша пионервожатая, просила тебя прийти, рассказать о событиях в Европе… А потом будет пьеса по Джеку Лондону… — Отец, все так же улыбаясь, кивнул. И Володя продолжил: — Я — Мейсон, а Нина — Руфь.

— Нина? Кто такая? — спросила мама.

— Новенькая, — пробормотал Володя и торопливо добавил: — А Жорику поручили изображать лай собак. За сценой! Он ходит в Собачий переулок и изучает собак. Лает уже, как настоящий пес.

…Перед сном Володя читал Устав комсомола. Скоро самых лучших будут принимать. «Может, в это время мы с Жекой уже будем в море, — подумал Володя и сунул Устав под подушку, — Ничего. Дадим радиограмму с моря: просим считать нас комсомольцами…»

4

— Давай. Только пла-авненько, — сказал вагонеточник.

— Покатили. — Герка слегка потянул рычаг на себя. Вагонетка стронулась с места. «У-уу-у…» — туго запели колеса, и черный зев тоннеля поглотил их.

— Больше рычаг на себя! — приказал вагонеточник.

— Есть больше на себя! — заорал Герка.

Вагонетка с ревом вынырнула из тоннеля и ринулась в крутую гору. Выше, выше, выше! Теплый ветер бил в лицо. Деревья, здание Стеклянного театра, другие помещения Госнардома и похожая на вершину горы крыша театра имени Ленинского комсомола все уходило, как бы уплывало вниз, а они все карабкались и карабкались в высокое весеннее небо. Тоннель. Грохочущая темнота. Светлое пятно впереди. Рев. Вой.

— Подтормаживай! — крикнул вагонеточник. — Плавнее…

Ярко сияла игла Петропавловки. Густо синела вода Невы. Казалось, что вот сейчас, на этом крутом вираже вагонетка соскользнет с рельсов и полетит над Невой.

Какая бешеная скорость. Какое блаженство — мчаться вот так. Крутой обрыв. Падение вниз. Вот-вот сердце оборвется… И снова тоннель, и теплый тугой ветер в лицо и грудь, и опять бросок вверх — к небу, к солнцу, а потом — вниз!

— Приехали, — сказал вагонеточник и хлопнул Герку по плечу. — Ну, что молчишь? Поздравляю: экзамен выдержал.

— Спасибо, — сказал Герка и так стиснул руку вагонеточнику, что тот охнул. — Ты знаешь человека на свете счастливее, чем я?.. Бегу! Мне еще в школу.

Как только окончился последний урок, ученики трех седьмых классов — «а»-«ашки», «б»-«бешки» и «г»-«головешки» — собрались в актовом зале. Какой-то длинный, худощавый, но, судя по широким плечам, крепкий парень пришел. У парня было суровое, с резкими чертами лицо и белая-белая шевелюра. Так это тот, с фотографии. Он улыбнулся Зое и, наклонившись, что-то сказал ей на ухо.

— Любовь у них, — заметил наблюдательный Коркин.

Герка тут появился: засунув руки в карманы брюк, выпятив грудь со значками, он прошествовал между рядами стульев и устроился на последнем ряду.

Потом пришел отец Володи. Он был в форме: в гимнастерке. Две шпалы в петлицах, ремень с портупеей, два ордена Боевого Красного Знамени. Отец редко ходил в форме, и поэтому казался каким-то чужим, а может, еще и потому, что волновался и лицо у него было строгим, напряженным. Зоя торжественно сказала:

— Пионеры. У нас сегодня радостный день. К нам в гости пришли дважды орденоносец геройский летчик Сергей Петрович Волков и секретарь райкома комсомола Анатолий Пургин. Сейчас они выступят перед вами. Пожалуйста, Анатолий.

— Ребята и девчата! — протянув руку к залу, выкрикнул секретарь райкома. — В эти дни напряженной обстановки, когда пол-Европы в огне, райком ставит перед всеми вами, перед всей молодежью много важных, ответственных задач. В оборонные кружки, ребята!

— И девчата, — пробурчал из задних рядов Герка.

— …да-да, и девчата! — подхватил Пургин. — Нам нужны юные стрелки, юные гранатометчики, юные радисты! И второе: в районе формируются два пионерских отряда по сбору золы и куриного помета — удобрения для полей. По воскресеньям бойцы этих отрядов — в деревни! В колхозы!

— Даешь помет! — гаркнул Герка. — Записываюсь в пометчики!

— Внимание! — вскричала Зоя, — Тише.

— Пионеры. Как это здорово, когда происходят вот такие волнующие встречи: к юным бойцам приходят старые… вернее, не старые, а умудренные борьбой, пропахшие порохом старшие товарищи и отцы. Ура нашему гостю, и поприветствуем его песней!

Зоя подняла руки вверх, и несколько девочек из первого ряда запели «Юного барабанщика». Бил барабан, давал ровный и резкий маршевый темп. У Володи даже мурашки по спине побежали… Нина стояла рядом, Володя слышал ее звонкий, напряженный голос и пальцами чувствовал ее горячую руку.

Мы шли под грохот канонады.

Мы смерти смотрели в лицо.

Вперед пробивались отряды,

Спартаковских смелых бойцов..

Потом выступил отец. Он говорил о героизме красноармейцев в боях у Хасана и Халхин-Гола, о танкистах, летчиках, и Володя ждал, когда же он расскажет про то, как сбил двух япошек, и как пуля раздробила ему руку, и как отец выпрыгнул из горящего самолета, а потом… Но отец ничего такого и не рассказал. Прямо как нарочно! Все говорил и говорил про других. Все там, оказывается, были героями, только не он. Обидно просто… Может, отец о своих подвигах в самом конце сообщит?.. Промолчал!

— А в Испании вы были? — спросил Герка. — Я слышал, что наши летчики там воевали. Это правда?

— Конечно же, мы многим помогали республиканской Испании: продовольствием, разным снаряжением… — уклончиво ответил отец. — Республиканская Испания боролась против фашистов, и мы не могли остаться в стороне.

— Вот бы мне туда, — с завистью сказал Герка.

— Все вопросы? — спросила Зоя.

— А вот еще один… — выкрикнул Шурик и заговорщицки подмигнул Герке. — Вот вы сказали, что в Монголии воевали против японцев за монголов, а в Испании — за республиканцев…

— Я этого не говорил.

— …выходит — вы наемный солдат? Ландскнехт?

В зале раздался возмущенный шум. Зоя колотила карандашом по графину. Володин отец тоже поднялся. Все стихло, и он сказал:

— Я и многие мои друзья воевали в Монголии, а может, и в Испании, не потому, что нас кто-то нанял. Нет! У нас, у всех свободолюбивых народов, есть один общий враг: фашизм. Мы, трудящиеся всего мира — братья! В бой, против фашизма! — вот наш лозунг. — В зале опять стало шумно. Герка треснул Боброва книгой по спине и выкрикнул: «Тебе ясно?..» Володин отец поднял руку, проговорил: — Учитесь стрелять, бросать гранаты! Родина должна быть уверена: если грянет бой, рядом с отцами будут их сыновья и дочери. Все? Вопросов больше нет?

— Все! Долой фашистов! Они не пройдут! Но пасаран! — крикнул Герка.

— Но пасаран! — подхватил весь зал.

Потом начался концерт.

— Гера, Рогов вернулся, — сказала мать, открывая дверь. — Как быть-то, а? Говорит, что хочет остаться… Как быть-то?

Лицо у нее было встревоженным, она улыбалась странной, жалкой улыбкой и все поправляла, прятала под косынку прядки волос.

Герка скинул куртку, пошаркал подошвами о половичок, принюхался: пахло табачным дымом. Рогов? И еще курит в комнате! Шастал, шастал по свету, а теперь… Он затянул потуже ремень, отодвинул в сторону мать, которая, все так же жалко улыбаясь, заглядывала в его лицо, и вошел в комнату. Кряжистый, в лохматом свитере, который распирали широченные плечи, из-за стола медленно поднялся мужчина. В лицо Герки взглянули спокойные глаза, по грубому загорелому лицу скользнула настороженная улыбка. Русая бородка, русые, с желтизной, усы. Крепкие зубы сжимали трубку. Так вот какой он, его отец! Почему-то в воображении Герки отец представлялся хлипким дохлячком с мерзким лицом. Каким же еще может быть человек, которого ненавидишь? Рогов протянул руку и железной хваткой стиснул Теркину ладонь. Тот сжал зубы и сам стиснул что есть силы жесткую, как доска, ладонь Рогова.

— Я сейчас произнесу мерзкое слово, которое никогда в жизни никому не говорил, — густым спокойным голосом сказал Рогов. Трубку он вынул изо рта и положил ее на стол. — Но я произнесу это слово: простите меня. И ты, Соня, и ты, сын.

Герка поморщился.

— Простим его, сынок, а? — торопливо сказала мать.

— Поговорим, может, как мужчина с мужчиной? — предложил Рогов.

Герка взглянул на стол: водка, колбаса на тарелке, шпроты. Очень хотелось есть, и он проглотил слюну. Сощурив глаза, опять взглянул в лицо Рогова. Простить?.. Если был бы хлюпик, но как мог этот сильный человек, как он мог?.. Попыхивая дымом, Рогов о чем-то говорил. Герка тоже скрестил руки на груди и стал прислушиваться к словам:

— …в жизни ведь всякое бывает. Не так ли? Вот и я… И вот я вернулся. Навсегда. Где только я не побывал за эти годы! И на Камчатке охотился, и на Командорах бил морских котиков, и золото мыл на Воркуте, и… Привез много денег. Купим новую мебель, одену я вас, обую… По рукам, сын? Что молчишь? Ведь люди не ангелы, бывает, и совершают ошибки.

— Гера. — Мать тронула его за рукав. — Я прошу.

— Пойду подмету улку, хорошо? И пока я там, пускай этот человек уйдет, — сказал Герка. — Хорошо, мама?

…Рогов ушел примерно через час. В куртке нараспашку, без головного убора, с фанерным чемоданом в руке. Шел, дымил трубкой. Взглянул в сторону Герки, остановился, но тот повернулся к нему спиной, а когда Рогов скрылся за поворотом улицы, Герка вдруг почувствовал: ему очень не хочется, чтобы этот человек уходил…

10

Незаметно летело время. Накатился шумный, веселый май. Праздничная демонстрация, открытие парков и садов. Так немного осталось до окончания учебы, до лета, до отдыха! Как всегда, так и в этом году Володя собирался поехать к деду Ивану, отцу матери. Жил он недалеко от Гатчины, на небольшом лесном хуторе. Жаль только, что на целых три месяца придется расстаться с друзьями. С Ниной.

Володя глядел в окно и прислушивался к просыпавшемуся дому. Сколько живых, бодрых, родных и любимых звуков! Вот, звонко дребезжа, прокатился по улице «подкидыш», и стекляшки в люстре ответили ему весело и задорно: «Дзннь-дзинь-дзинь!» Фыркнул двигателем и мягко прошуршал шинами автомобиль: это Ваганов уехал на работу. Уже с месяц как за ним по утрам приходит машина. Что у него за такие важные дела, что и воскресенье надо быть на заводе? Голуби заворковали на крыше, воробьи чирикают… гулко пролаял в Собачьем переулке первый выведенный на прогулку пес… «Шра-шра — шра» — донеслось со двора: мать Герки начала уборку. Чей-то смех, говор… Сейчас Гриньков затрубит в свою трубу, и весь дом всполохнется, захлопают двери, и по лестницам застучат торопливые шаги жильцов.

«Тра-та-ра-ра-аа!» — разнесся звонкий голос трубы. Подъем!

Володя отбросил одеяло, спрыгнул на пол. Пора на зарядку. Подбежал к окну. Солнце сияло вовсю, и если поглядеть влево, то можно было увидеть крыши двух — и трехэтажных домов. Покрашенные в зеленый цвет, они были похожи на волны океана, всхолмившиеся под порывами теплого ветра. И, как корабли, вздымались из этих зеленых крыш-волн многоэтажные дома. Город как море… Сила! А в окне пятого этажа флигеля «А» виднелась высокая фигура музыканта Гринькова. Играет.

Однако где же ребята? Сегодня воскресенье, и Ник предложил всем классом отправиться за город. А, вот и Герка. Володя кинулся на кухню за свертком с едой…

Теплынь-то какая. Вроде как лето. А какой за городом воздух! Вкусный, душистый. Узенькая дорожка вела от станции в лес. Ник шел впереди; за ним, чуть поотстав, девчонки, и среди них — Нина, на била в синем, в белый горох платье, а волосы как тогда в цирке, были легко разбросаны по плечам, и от этого Нина казалась еще привлекательнее. Герка, лишь только вышли из вагона, демонстративно закурил трубку, а Колька Рыба пытался на ходу играть в «маялку».

Ник все увеличивал темп, но спешить никуда не хотелось, и как-то так получилось, что вскоре Володя, Нина и Жора отстали от всех. Они шли по тихой, усыпанной хвоей дорожке. Нина спросила Жорика, как наиболее эрудированного человека в классе, что же все-таки такое любовь, и Жорик, который на эту тему мог разговаривать часами, проявляя удивительно глубокие знания, отчего-то говорил с Ниной вяло, неубедительно.

— В вопросах любви, Нина, я разбираюсь не особенно хорошо, — мямлил он, возмущая Володю. — Видишь, чтобы какое-то явление изучить досконально, его надо познать… э-ээ, практически… Мы же еще, так сказать, недостаточно взрослы… Кстати, а как поживает хомячок?

— О, хомячок поживает великолепно. — Перепрыгнув канаву, Нина подобрала еловую шишку, кинула ее в лес, где между деревьями шли рядом, говорили о чем-то Жека и Ирка Неустроева, а потом воскликнула: — Но вот что удивительно: когда Ромео и Джульетта полюбили друг друга, Джульетте было четырнадцать лет. А мне уже пятнадцать, и мне еще никто не признавался в любви.

Володя покраснел, а Жорик стесненно пробормотал:

— Вот когда хомячки укладываются в зимнюю спячку…

— Ах, хомячки, — засмеялась Нина, поднимая новую шишку. — Жорик, мы ведь не хомячки. Мы ведь давно проснулись!

Мелькнув икрами, Нина нырнула под лохматые лапы елей.

— Джульетте было четырнадцать? — спросил Володя у Жорика.

— Вне всяких сомнений, — уверенным тоном, как обычно, сказал Жорик. — Четырнадцать лет — возраст любви. Так, например, считает и Александр Сергеевич. В четырнадцать лет в первом своем стихотворении он писал: «Так и мне узнать случилось, что за птица Купидон; сердце страстное пленилось; признаюсь — и я влюблен…»

— Так что же мне делать?

— Поглядите на него! — Жорик обрел прежнюю уверенность. — Он не знает, что нужно делать в таких случаях. В общем, ты должен признаться ей в любви. Как все нормальные люди. Понял?

— Понял, — ответил Володя. — Второй шаг?

— Сегодня, — строго сказал Жорик. — Да-да, второй.

— Все сюда! — донесся из-за деревьев зов Рыбина.

Володя и Жорик продрались через кустарник к небольшому, тускло посверкивающему водой болотцу. На берегу его, в окружении мальчишек, стоял Колька. Оглядевшись он взмахнул рукой и бросил в воду сверток. Крикнул:

— Ложись!

Все ринулись в разные стороны, повалились в траву. Рядом с Володей упала Нина. Глухо рвануло. Столб воды и грязи взметнулся над болотцем. Ну, Колька! Натрий, что ли, кинул в воду?

Нина вскочила, потянула Володю за руку. Сзади сопел Жорик. Мелькнуло раскрасневшееся лицо Кольки; размахивая руками, он объяснял Герке: «При соединении натрия с водой происходит бурная реакция».

А вот и озеро. Шурик тут уже трудился, складывал из сухих веток костер. Ник показал: ближе к воде, ближе. Вспыхнул огонь, синяя струйка дыма потянулась в небо. Все расположились вокруг, а Ник сел на большой валун, осмотрел собравшихся ребят. Потрескивали ветки, все притихли, глядели, как разгорается пламя.

— Друзья мои, помните, мы говорили о мечте? — спросил Ник. — Ну-с, кто же и о чем мечтает? Вот ты, Ира, скажи, девочка, у тебя есть мечта?

— Есть, — сказала Ира. Она отыскала глазами Жеку: — Я хочу дружить с одним человеком, а он со мной нет.

— А вот я мечтаю стать полярником, — сообщил Шурик. — Ух, и зарабатывают они.

— Буду моряком, — сказал Жека и добавил: — Военным.

— Минером! — Колька Рыбин бросился на землю и пополз к камню, на котором сидел Ник. Он будто тащил что-то тяжелое. Вот подполз и стал изображать, что роет яму. Есть, заложил в нее взрывчатку. — Николай Николаевич, отойдите! — Ник встал, отошел. Колька сделал вид, что поджигает бикфордов шнур. Отбежал. — Это дот. Фашистский. Б-бам-м!

— А я — командиром пулеметного взвода. Пулеметы — огонь! — Геркин голос перекрыл голоса и смех мальчишек и девчонок. — В атаку!

— Постойте, о чем вы все? — лицо Ника выражало отчаяние. — Неужели никто не хочет стать врачом, учителем, ученым? Минер, пулеметчик… Разве это профессии? Все это — разрушение, смерть. А человек создан для созидания, друзья мои!

— Тихо! — прикрикнул вдруг Герка на расшумевшихся ребят, и в его лице была такая немальчишеская суровость, что все стихли; Ник с любопытством и тревогой поглядел на Герку. — Да вы что, Николай Николаевич? Вы будто ничего и не знаете, что происходит в мире? Слушайте все! — Шумел ветер, перекликались птицы. — Слышите? Грохочут пушки, бьют пулеметы.

— Надо мечтать, что война минует нас, пройдет стороной…

— Пройдет? Эх вы, мечтатель. Разгромим фашистов и уж тогда!.. — крикнул Герка. — Кто не трус — за мной!

Он сбросил рубаху и брюки, с разбегу кинулся в воду. Следом помчался Жека. Затем Нина и Володя.

— Не могу больше… бр-рр! — сказала Нина. — Замерзла.

— А я… хоть весь… день! — ответил Володя, хотя и его уже всего трясло от холода.

— А ну, вылезай. Марш на берег! — приказала Нина.

Костер уже горел вовсю. Чайник кипел. Ник сидел на пне и добро глядел на мальчишек и девчонок.

Устроившись на валуне, Нина жадно ела бутерброд с колбасой. Володя сидел рядом, уминал булку с сыром. Поглядывая на Нину, Володя размышлял о том, как сложно устроена жизнь. Что человеку надо иметь в себе стержень, который называется убежденностью. Что человек должен иметь силу воли. Что еще он должен иметь мечту, иначе в душе не будет порыва, полета.

— Волк, а ну иди сюда, дело есть, — позвал Шурик.

Володя встал, Нина проводила его взглядом. Шурик шмыгнул в густой ельник, за ним направились Рыбин, Герка и Жека. Володя раздвинул колючие ветки и увидел, что все мальчишки собрались на поляне. Сев на поваленное дерево, Шурик вынул из кармана увеличительное стекло и навел его на кору: тотчас повалил дымок и запахло растопленной смолой.

— Видели, да? — спросил Шурик и поглядел на Володю. — Это ты, кажется, хвастал своей силой волн, а?

— Ничего я не хвастал.

— Хвастал, хвастал! А вот предположим, схватили тебя фашисты и давай пытать, а? Стеклом прожигательным? Что скажешь, Волк?

— Пошел к черту.

— Струсил, струсил!

Володя оглянулся и увидел, что между елками стоит Нина. Володя протянул руку:

— На, жги.

— Сейчас проверим, сейчас про-оверим… — засуетился Шурик. — Нужно протерпеть до счета… пятьдесят.

Сначала чуть припекло, потом куснуло. Шурик, поглядев Володе в лицо, сузил лучик до золотистой мушки, и Володя, вздрогнув, чуть не отдернул руку: в кожу ударило словно молнией.

— …во-семь… де-евять… — тянул Бобров.

— А ну быстрее. — Жека толкнул Шурика.

Кожа вздулась, бугорок закипал, и по руке потекла струйка крови. Нина вышла из елок и ударила по стеклу. Оно отлетело в траву. Шурик кинулся искать, но его опередил Герка, схватил стекло, Володя начал дуть,потом с гордостью показал Нине руку: между большим и указательным пальцами бугрилось черное запекшееся пятнышко. Володя думал, что Нина придет в восторг от его выдержки. И тогда-то он, ну не сразу, а чуть позже, когда пойдет провожать ее домой, скажет ей: «Нина, я тебя…»

— Ну и дурак же ты, — сказала Нина. — Ребеночек.

Попискивали синицы. От легких порывов ветра шуршали вершины елей, в лесу стоял тревожный шум. Володю слегка знобило. Наверно, перегрелся на солнце. Засунув перевязанную платком руку в карман, опустив голову, он брел среди деревьев. Вдруг чей-то шепот послышался, тихий смех: прижавшись друг к другу, под толстой елью стояли Ира и Жека. Володя отступил, спотыкаясь, вышел на дорогу. Жорик о чем-то спросил его, Володя не понял, о чем. Он прислушивался к беззаботному голосу Нины и стискивал зубы, боясь, что вот-вот хлынут слезы.

11

— Завтра «Шпицберген» уходит, значит, сегодня надо проникнуть на пароход. Зайду за тобой в восемь вечера. Понял?

— Все понял, Жека. Жду.

День прошел как в тумане. Нина, как ни в чем не бывало, поздоровалась с ним, спросила озабоченно, как рука, но Володя не сказал ей ни слова. И тогда Нина забрала свой портфель и пересела за другую парту. «В море, быстрее в море!» — размышлял Володя на уроках и с нетерпением дожидался, когда же закончится этот день. Да-да, все к одному… А из Ла-Манша или нет — из Биская он пошлет ей радиограмму: «Сильный шторм. Течь в правом борту… Я тебя прощаю, Нина!»

— Ухожу к Жеке, — сказал Володя. — Может, и заночую у него.

— Какой-то ты… взъерошенный, — сказала бабушка. Приподняв на лоб очки, она поглядела внимательно на Володю.

Тот поцеловал ее в щеку. Потом кинулся в свою комнату, схватил пакет, в котором было кой-какое белье, нож, фонарик, и, выкинув из портфеля книги и тетради, засунул пакет в портфель. Написал на листке: «Дорогие мама и папа! Не ищите меня, но не беспокойтесь! Скоро я сообщу вам, где я! Ваш сын Володя» — и сунул его под подушку.

…Жека тиснул его ладонь, надвинул на лоб козырек кепки и быстро пошел в сторону моста. Володя поспешил за ним. Трамвай подкатил. Вскоре они были у моста Лейтенанта Шмидта. Таясь за горами ящиков, прокрались к корме парохода. Жека озабоченно поглядел на небо: приближались белые ночи, и хотя был девятый час, а еще так светло! Они оба выглянули из-за ящиков: вахтенный ходил взад-вперед возле трапа. На мачте бился в порывах свежего ветра флаг отплытия.

— Ч-черт… как светло, — озабоченно сказал Жека.

— Обождем немного. Пусть стемнеет, — предложил Володя.

Повернувшись спиной к ветру, вахтенный закуривал папиросу. Жека метнулся к пароходу, перемахнул через леера, спрыгнул на палубу и скрылся за надстройками судна. Ну вот и все… Володя осмотрелся — вахтенный все так же стоял к нему спиной, — облизнул вдруг ставшие сухими губы и вышел из-за ящиков.

— Эй, куда?! — услышал он тут же голос вахтенного.

Как же так получилось? Почему вахтенный обернулся именно в тот момент, когда Володя направился к пароходу? Случайность? Но почему это случилось именно с ним, а не с Жекой?

Мама и папа смеялись, вспоминали какие-то веселые истории, а Володя ковырялся вилкой в жареной картошке и размышлял о своей неудаче.

Зазвонил телефон.

— Наверно, кто-то заболел, — сказала мама и поспешила в коридор. Потом окликнула: — Сережа, тебя. Москва.

Москва? Володя взглянул на бабушку, прислушался.

— Да-да, я все понял. Сегодняшним, вечерним?.. Но билет… Уже заказан? Есть. Да-да, понял… Собираюсь. — И повесил трубку.

— Кончился мой отдых, родные мои. Поезд через два часа. Сбор!

А что собирать-то? У отца специальный чемодан. Все там давным-давно сложено: чистое белье, носки, платки, бритвенный прибор. Мама с бабушкой стали готовить бутерброды в дорогу, а отец сказал Володе:

— Поговорим, сын. Садись. — Отец задымил папиросой. — Понимаешь, всякое может случиться.

— Что значит — всякое?

— Да кто его знает… Я ведь — военный человек. Так вот, первое: будь внимательным к маме, бабушке. Береги их, заботься о них.

— Хорошо, отец.

— Второе: думаю, будет большой бой с фашистами. Готовься! Лучше учи немецкий язык — это пригодится. И последнее: будь мужественным. Бейся до конца, до последней минуты верь в победу! И — пускай хоть смерть, но не склоняйся перед врагом.

— Хорошо, отец. — Голос Володи дрогнул.

Они обнялись. Отец стиснул его до боли. С улицы донесся сигнал автомобиля: это за отцом.

Знал бы Володя, что в этот момент они прощаются навсегда.

— Пионеры, вот и подходит к концу учебный год. Дорогие мои мальчишки и девчонки! — Зоя поправила прядку волос. Глаза ее блестели, видно, волнуется, — Вы не представляете, какое важное и торжественное событие вот-вот произойдет в вашей жизни.

— Какое же? — нетерпеливо спросил Герка.

— Сегодня последний пионерский сбор, — сказала Зоя. — и сегодня я еще могу сказать вам: «Дети!..»

— Мы слушаем вас, тетя Зоя, — пробурчал Герка.

Все заулыбались, задвигались. Хрюкнул Шурик Бобер.

— Да-да. Дети! — воскликнула Зоя. — Сегодня вы еще мальчики и девочки, но пройдет совсем немного времени, вы получите комсомольские билеты и минуете незримую черту. Вы оставите позади удивительную и прекрасную страну, имя которой — Детство, и очутитесь в не менее прекрасной стране, имя которой — Юность. Прощай, детство, прощай, красный галстук!

Дверь вдруг раскрылась, и на пороге класса показалась Лена.

Бледная, тоненькая, она радостно и смущенно улыбалась:

— Вот и я.

Лена осмотрелась и удивленно подняла брови: ее место было занято Ниной. Их взгляды встретились. Герка вдруг поднялся из-за парты, схватил Лену за руку и потянул за собой. Шурик присвистнул, все заерзали на своих партах: вот это да!

— Тихо, ребята, тихо, — Зоя постучала карандашом по столу и сказала Коркину: — Жорик, веди сбор.

— Пионеры! Сегодня мы… — голос у Жорика был густой и торжественный, — …сегодня мы рассмотрим вопрос: все ли пионеры седьмого «б» класса достойны быть рекомендованы в комсомол.

— Все достойны, чего там, — сказал Герка.

В классе стало шумно. Хлопали крышки парт. Кто-то смеялся.

— Внимание! — выкрикнула Зоя. — Коркин, в чем дело?

— Но это еще не все, — громко сказал Валька Сычев и пошел между партами к столу президиума. Его глаза горели, а короткие стриженные под «бобрик» волосы воинственно топорщились.

— Глядите, записочка зашифрованная. Жека ее кинул Володьке, а я перехватил.

Валька вынул из кармана разглаженную, наверно утюгом, записочку, которую Володя получил от Жеки: вот она куда девалась! Володя поднял руку, но Нина опередила его, мотнув головой, закидывая за спину косы, засмеялась, сказала:

— И никакой это не шифр. Это Жека азбукой морзе Володе писал. Оба они моряками и путешественниками стать собираются, вот и тренируются. Только и всего.

— Да дурачились мы просто, — сказал Володя.

— Дурачились? Ха-ха!

— Можно мне взглянуть? — громко попросил Герка.

Валька сунул Герке записку чуть ли не в нос. Тот посмотрел на бумажку, повертел, поглядел на свет, покачал головой и, скомкав, сунул в рот и начал жевать.

— Отдай назад! — Валька подбежал к Герке.

Тот, сожмурившись, проглотил записку. Валька остолбенел.

— А я с детства болею, — смиренно сказал Герка. — Мама рассказывает: раньше штукатурку ел. Отковырну и ем. Или бумажки. Неизлечимая болезнь.

Колька Рыбин захохотал, затопал ногами. Валька растерянно хлопал своими совиными глазами, подошел к парте, где сидела Лена, наклонился над ней и продолжил:

— Ты же дружила с ним? И вот! Лишь ты заболела, он стал вкручивать шарики другой девочке. Да он же весь морально разложенный, вот! Да-да!

— Негодяй, — четко и ясно произнесла Лена.

— Вот именно. Негодяй!

— Ты, Сыч, негодяй, — перебила Вальку Лена. — Мы как были с Володей друзья, так и остались. Отойди от парты.

— Ну, хорошо-о. Ну, мы еще посмотрим! — Валька не сдавался. Он повернулся к столу, за которым как статуя сидела Зоя и воскликнул: — Так вот, пионерка целует пионера: моральное разложение!

— Да Володя смелый, хороший мальчишка, — сказала Нина. — Потом… Я люблю его.

— Что-оо?! — воскликнула, будто очнувшись, Зоя.

— Ой! — пискнула Ира Неустроева. — Как здо-оро-во!

— Любовь у них! — захохотал Бобер. — Со смеху сдохну.

Выскочив из-за парты, Володя выбежал из класса.

Кто-то позвал его, он не остановился. Как все противно.

Он то шел, то бежал. Миновал Фондовую биржу, Зоологический музей, университет и спустился к Неве у сфинксов. Володя представил себе, что завтра во всей школе будут знать, что у него с Нинкой любовь.

Над Невой вновь пополз тягучий, протяжный зов парохода. Володя прислушался: может, «Шпицберген»? А что, если попытаться еще разок? Он дождется темноты, он знает теперь, как действовать. Володя взбежал на мост, перегнулся через его чугунные перила и увидел, что по самой середине Невы, густо дымя длинной трубой, уходил в сторону Финского залива пароход «Шпицберген». Сбоку от трубы вырвался белый пар, и пароход проревел в третий и последний раз.

Кто-то остановился за его спиной. Володя оглянулся. Это был Жека.

— Плохой мы с тобой тайник сделали, Волк, — сказал он. — Команда делала обход судна, и вот… — Он поддал ногой коробок спичек и засмеялся. — Ничего, наше от нас не уйдет! Главное, мы делали все, чтобы добиться своего…

Глава вторая ИСПЫТАНИЕ

Я не заметил, как они появились на берегу. Наверно, оставили машину у шоссе, а сами прошли через пальмовую рощу на берег. К полудню ветер с океана усилился, накатные волны стали еще больше, они с громом выплескивались на песок, жестяно шелестели листья пальм, и, конечно же, разве услышишь из-за такого шума урчание автомобиля.

…Первым их обнаружил Митька. Он вздрогнул, поднял одно ухо, второе у него никогда не поднималось, вскочил и отрывисто залаял. Так наш Митька лаял на женщин. Какое-то собачье удивление проскальзывало в его голосе. Дело в том, что попал на теплоход Митька ползунком, рос в мужском коллективе и, вполне понятно, считал, что люди на земле состоят из одних мужчин. Мы и то за свой долгий рейс порой забывали, есть ли еще на планете существа иные, чем грубые, изморенные тропической жарой мужчины?

— О, какой хороший песик… — послышался за моей спиной женский голос.

Я повернул голову. Она стояла в нескольких шагах от меня и с любопытством глядела в мое лицо. Наверно, я произвел на нее неплохое впечатление, потому что глаза, до этого просто любопытные, стали добрыми.

— Вы один? Что вы тут делаете?

Не уверен, что я делаю точный перевод, когда-то я прилично знал немецкий, да многое позабыл: давно не приходилось общаться с немцами. Но я все понял и спросил ее:

— А что делаете тут вы?

Она скорчила забавную гримаску и чуть повела головой назад. Я поглядел за ее спину: низенький толстяк в полосатых шортах устанавливал там противосолнечный зонт. Наверняка у толстяка было отличное настроение. Он бодро топал по твердому песку короткими волосатыми ногами.

— Папа? — спросил я.

— Не шутите, — сказала она.

— Эле-ен! — позвал толстяк. — Милая, иди, я тебе почитаю.

— Я еще приду, — сказала Элен. — И мы отправимся ловить бабочек. Хорошо?

Я опять увидел ее длинные стройные ноги; тень качнулась и исчезла, как будто секунду назад тут и не было молодой женщины. Митька успокоился, ткнулся мне в ладонь холодным мокрым носом и рухнул на песок. Солнце поднималось выше и начинало припекать, а ветер дул все сильнее, волны выплескивались на берег через равные промежутки. Большая, с крыльями в ладонь бабочка пропорхала над берегом. Когда бабочка складывала крылья, они вспыхивали ярко-зеленым пламенем. Я шевельнулся, чтобы вскочить и погнаться за этой бабочкой, как вдруг мимо меня пробежала Элен. Тут только я как следует разглядел ее и увидел, как хороша эта длинноногая женщина. Разбрызгивая воду, смеясь и что-то звонко выкрикивая, Элен бежала к океану, и мне казалось, что водяной вал, стеклянно посверкивающий и круто поднявшийся на отмели, вот-вот обрушится на нее. Но это был обман зрения. До опасности было слишком далеко, а бабочка уже летела в мою сторону, и мне надо было вскочить и поймать бабочку, я-то поймал бы, но я не двигался с места.

— Сейчас умру, — задыхаясь, проговорила она и упала рядом.

Повернувшись на спину, она поглядела в синее небо, и в ее глазах отразились пролетающие над берегом чайки. Бабочка летела в сторону рощи и вскоре запорхала среди серых пальмовых стволов.

Улыбнувшись, женщина слегка повела половой в сторону рощи. Теперь ее сощуренные глаза ожили: идем?

— Жаль, не умею ловить бабочек, — сказал я.

— Эле-ен! — тревожно проблеял толстяк.

— Очень жаль. — Она кинула в меня обломком раковины и ушла.

Я соврал: в свое время переловил их уйму… Наверно, и сейчас в каком-нибудь музее хранится коллекция бабочек и мотыльков, собранная мной по указанию шефа отделения полевой тайной полиции зондерфюрера Рольфа.

1

— Вовка! Подъем. А ну-ка освежись!

Холодная вода плеснулась Володе в лицо. Он вскочил: в распахнутое окно, повиснув грудью на подоконнике, заглядывала почтальонша Люба. Она хохотала, в руке — пустая кружка.

— Письма тебе. Четыре!

— Дай сюда!

— Чего захотел. Ну-ка, утренний кросс.

Прыгая на одной ноге, Володя суетливо впихнул ногу в брючину: письма!.. С неделю назад он послал своим друзьям, и вот! Может, и от Нины?.. А, ч-черт, запутался, чуть не упал… Затянул ремень и через окно выпрыгнул во двор. Люба уже катила на своем велосипеде, размахивая письмами. Дед Иван колол дрова в сарае. Слышно было, как он, ухая, ударял колуном в поленья. Его старенький, стянутый кое-где проволокой велосипед стоял у крыльца. Володя схватил его, разбежался, кинулся в седло и что было силы завертел педали.

— Люба-а!

— А догони!

Держа руль одной рукой, она помахивала в воздухе белыми конвертами. Повернула к настигающему ее Володе свое раскрасневшееся веселое лицо с серыми, в колючих ресницах глазами. И тут велосипед вильнул в колдобину. Люба ахнула и повалилась на дорогу.

Володя соскочил с велосипеда и подбежал к ней. Закусив губу, она крепко держалась за коленку. Отняла ладони: из большой ссадины текла кровь.

— Так тебе и надо, — запыхавшись, сказал Володя. — Отдай письма! Да и книгу верни.

— Письма, письма! — передразнила его Люба. — Видишь, девушка разбилась, а тебе хоть бы что. Ой, ка-ак больно…

Он встал возле Любы на колени. Она морщилась и тихонечко вздыхала.

Письма были от мамы, Герки, от Жеки и… и от Нины!

«Как ты там? — писала мама. — А у меня все по-прежнему. Работы много. Слониха совсем расклеилась, все у нее болит… Папка наш обещает скоро вернуться…» «Волк! Получил твою вестку из леса… Перевели меня все ж в следующий класс. Говорю директору, кого теряете? Лучшего гранатометчика. Спасибо за приглашение, но приехать не могу — на „американках“ вкалываю. Я уже вагонеточник. Ух и ношусь! Колька Рыба привет тебе шлет и отпечаток своего пальца (большого, правой руки) к письму этому прикладывает. И от Лены привет. Жму! Лапу! Бди!! Герман». Володя посмеялся и открыл письмо Жеки: «…пытаюсь устроиться хоть юнгой, но никуда не берут. Говорят: детский труд у нас запрещен. А где же романтика, куда она подевалась? С нетерпением жду возвращения Морского Скитальца. „Тайфун“ уже на подходе к Сингапуру. Жека (Адмирал)». Так. Теперь Володя открыл письмо от Нины. Как мало написано! «Вова, привет. Спасибо за приглашение. Оно кстати: у нас недельная передышка, прикачу к тебе на несколько дней, Бип уже разрешил. Встречай 21 июня, приеду утренней электричкой. Нина».

Ура! Скорее домой!

Дед Иван сидел под окнами и глядел в лес. Шарик, небольшой пес, подбежал и ткнулся Володе в колени.

— Нина едет, — сказал Володя и помял Шарику мягкие горячие уши. И пес закрыл глаза и вроде бы как заулыбался.

— И хорошо, что едет, — задумчиво сказал дед Иван.

Многие годы, еще с царских времен, дед был лесником. Вот тут, в этом доме, поставленном на громадные валуны, и жила Володина мама, и бегала в лес и на озеро, как бегает в лес и на озеро нынче он. У «лесного» деда в сараях или на чердаке постоянно обитали животные и птицы. Мама девчонкой возилась с ними, воспитывала, лечила, так и привязалась к зверью.

Теперь дед Иван работал сторожем во Дворце-музее императора Павла и имел служебный револьвер системы «наган», а в свободное время сооружал на околицах ближних и дальних деревень качели. Его и звали-то по всей округе «качельником». Денег за них дед не брал, объясняясь так: «Качели — моя утеха. Для счастья человечьего я их строю. А за счастье деньги брать нельзя».

— Что ж, пускай приезжает, — сказал дед Иван и поднялся.

На вокзале Володя появился за час до прихода электрички. Сильно пекло солнце, от разогретых шпал исходил острый смолистый запах. С аэродрома доносился рев двигателей, и время от времени Володя видел, как взлетают или идут на посадку стремительные, верткие истребители.

Электричка пришла точно по расписанию. С сильно бьющимся сердцем, размахивая букетом, Володя побежал вдоль вагонов. Выходили все. Володя метнулся в одну сторону, потом в другую, он на бегу подпрыгивал, чтобы не пропустить Нину.

— Я тут, Во-олодя! — услышал он и, приподнявшись, увидел, как Нина, лавируя между людьми, сумками и корзинками, бежит ему навстречу. Она схватила букет, прижалась к нему лицом, зажмурила глаза и с жадностью втянула в себя воздух. Не зная, что сказать, Володя, улыбаясь, глядел на нее и видел, что за эти несколько недель, что они не виделись, Нина тоже вытянулась, лицо у нее было совсем смуглым, наверно, загорела на озере в Петровском парке, и что-то в ее лице появилось более взрослое.

— Бери сумку, — сказала Нина. — Куда мы?

— Сейчас поедем… О, у тебя свой транспорт?

Нина устроилась на раме велосипеда. Вскоре они въехали в тихий старинный парк. Нина шумно вдыхала душистый, свежий воздух. Мимо полевого аэродрома проехали. На его обширном зеленом поле стояли самолеты. Слышался тугой гул моторов. Проехали деревню Химки. Еще с полкилометра они ехали по пыльной, в коровьих лепехах дороге, а потом начался «тягун» и лес. Вскоре показался забор и бревенчатый, под крышей из древесной дранки, дом «лесного» деда. Из распахнутой калитки с заливистым лаем выкатился Шарик, Володя соскочил с велосипеда. Дед из окна выглянул, кивнул.

— Ну что ты шлепаешь? Я же прошу: ти-ше…

Нина стояла позади него, зажимая рот ладонью. Ей отчего-то было все время смешно. Увидела, что Володя, перед тем как войти в тростники, надел старые, с дырками, по бокам, чтобы выливалась вода, дедовы калоши и привязал их к ногам, и опять расхохоталась. Володя объяснил: тростники ломаются, а из дна торчат короткие, твердые, как железо, обломки, что тут с голыми ногами и бегемот не пройдет, она опять рассмеялась. Потом ей было смешно, когда Володя складывал в противогазную сумку разные продукты, ей казалось, что берет их слишком много; потом она хохотала, когда Володя с лицом Соколиного Глаза опробовал свой лук. И вообще она хохотала всю дорогу до озера.

Володя осторожно раздвигал руками тростники — следом шла Нина. Подгребая лапами, плыл Шарик. Володя дернул за веревку. Шарик закрыл глаза, перестал шевелить лапами и закачался в воде, как толстая сарделька. Нина фыркнула. Где-то тут, рядом, уже должен быть тот плесик. В прошлый раз он подошел к уткам метров на восемь. Обломок тростникового стебля больно деранул по ноге, Володя закусил губу и сделал еще шаг. Только бы ветер вдруг не стих! Ветер прокатывался по тростникам, они колебались, терлись друг о друга, шуршали, и в этом сонном шуме озерных джунглей исчезали все иные звуки.

Поправив лук, Володя пошел тише и вдруг замер: штук пятнадцать крупных, кряковых селезней спокойно спали на сверкающей солнечными бликами воде. Володя затаил дыхание, осторожно уложил стрелу на древко, вставил тетиву в пазы, наклонился вперед и стал ловить глазом цель. Один из селезней вдруг встрепенулся, закрутил головой.

Туго завибрировала тетива…

— Есть! Попа-ал! — закричала Нина.

— Ухнешься! — крикнул Володя, — Нинка, стой!

Нина вдруг вскрикнула и провалилась с головой в глубокую скрытую водой яму. Володя бросился к ней. Вынырнув, она отплыла чуть, нащупала ногой дно и встала. Теперь уже Володя расхохотался. На голове у нее висели тонкие зеленые пряди тины, а волосы были усыпаны зеленой чешуей ряски.

Шарик поплыл к берегу. Вскоре послышался его лай. И Володя понял, что земля уже близка. Над колышущимися метелками тростников показались лохматые вершины елей, стало мельче, и они вскоре вышли на сушу.

Быстро разожгли костер. Володя отправил Нину к ручью, впадающему в озеро, чистить селезня.

Зашуршали кусты. В плотно облепившем тело платье на полянку вышла Нина с общипанным и выпотрошенным селезнем. Она встала у костра на колени, кинула селезня и начала выжимать косу, как мокрое полотенце. Володя насадил тушку на заостренную с двух сторон палку, посыпал снаружи солью и уложил над огнем на двух рогульках.

— Ух, и полопаем сейчас… — сказал он.

— Б-ррр… за-амерзла… — отозвалась Нина.

— Скинь платье да просушись.

Откуда-то с неба разнесся дробный стук. Очень высоко, в бездонной синеве, медленно плыл серебряный крестик, а за ним, привязанный невидимым тросом, полз надутый воздухом конус. Вдруг сбоку вынырнул юркий самолетик, понесся на конус, и до земли опять донеслось дробное татаканье. «Та-та-та-а» — тревожно плыло из синевы неба.

— «Ишак» по колбасе лупит, — сказал Володя.

— Ишак?

— Ну это истребитель марки «И-16». А конус — мишень. Папа у меня на таком летал. Он называл его «курносым».

Володя попробовал тушку острием ножа, и нож легко вошел в мясо. Через полчаса все было съедено.

…Солнце клонилось к вершинам деревьев. Но оно ещё долго будет светить косыми вечерними лучами: стояли самые длинные дни года. Провожаемые усталыми вечерними песнями зябликов, Володя и Нина шли по извилистой тропинке.

— Посмотрим, какой завтра будет день, — сказал Володя, когда деревья расступились и они увидели дом деда. — А знаешь, как?

— Не знаю.

— Да по коровам. Сейчас мимо дома стадо в деревню пойдет. Если первой красная, значит, будет хороший день, а черная — плохой. Иди сюда. Вот и стадо.

Па дороге показались коровы, и ветер донес теплый запах парного молока. С тихим, утомленным мычанием, шлепая на дорогу лепехи, спешили домой. Впереди шла красная корова.

— Значит — хороший? — спросила Нина.

— Даже отличный! — сказал Володя.

— Куда тебя понесло, куда-а? — послышался крик пастуха. — Ишь, шельма, не терпится.

Володя и Нина обернулись.

Обогнав всех, впереди стада шла черная корова.

На столе в кухне записка: «Питайтесь. Я — во дворце». В миске лежала нарезанная большими кусками картошка, в глубокой тарелке — рыба, в крынке — молоко. Они торопливо, жадно ели.

— Вова, а где же «лесная» бабушка? — спросила Нина. — Раз есть «лесной» дед…

— Она пропала, — сказал Володя. — Леса тут такие… ух! Еще лет шесть тому назад ушла за грибами и не вернулась. Дед Иван еще и сейчас ждет. Сядет вечером на крыльцо и глядит, глядит в лес… Поела? Айда кататься на велике… Держись!

Послышались звуки гармошки, крики, визги, хохот, и они выехали на окраину деревни, к большим качелям. Парни и девчонки сидели на лавках, кто валялся прямо на траве, а на широкой доске качелей стояли двое — парень и девушка. Качели взлетали все выше и выше, девушка притворно-испуганно вскрикивала, а парень хохотал.

— Дед Иван сладил качели, — сказал Володя. — Покатаемся?

— Спрашиваешь! — воскликнула Нина.

Незаметно летело время. Стемнело. «Ва-ась-ка-а», «Тань-ка-а», — послышались из деревни голоса, зазывавшие ребят и девчонок домой, и толпа у качелей стала быстро редеть. «Наверно, уже дед беспокоится», — расстроенно подумал Володя и тронул Нину за плечо: пора. Поехали. Смех, крики и скрип качелей стихли. Машина мягко катилась по дороге, пронзительно распевали свои ночные песни цикады; дергачи перекликались скрипучими механическими голосами, а впереди велосипеда, будто указывая путь, летел, разбрасывая длинные острые крылья, козодои. Володя все нажимал и нажимал на педали, ему хотелось догнать козодоя, а тот все летел и летел над самой дорогой, птица будто дразнила: а ну, догони, а ну, догони!..

Въехали в лес. Темно-то как уже. В чем дело, ведь белые ночи? Володя поглядел вверх — они и не заметили, как на небо наползли тяжелые черные тучи. Тревогой и холодом повеяло от них. Лишь кое-где просвечивали серебряные полыньи неба.

Володя поехал тише. Куда торопиться? Он медленно крутил педали и думал о том, какой прекрасный, какой длинный-длинный был этот день. Ну да, ведь двадцать первое июня. Самые длинные дни. И впереди еще очень много таких дней… Потому что — тут Нина.

Дорогу пересекали толстые, похожие на притаившихся змей, корми.

Вдруг раскатисто загромыхало, и на мягкую пыльную дорогу упали редкие и тяжелые, будто из свинца, капли. В притихшем лесу испуганно вскрикнула птица. Володя затормозил. Нина спрыгнула на дорогу. С шумом, ломая сухие ветви, прокатился по вершинам елей ветер. Стало совершенно темно. И жутко.

— Подождем под елью. — Володя поволок велосипед под лохматое, с толстенным шершавым стволом дерево.

Они шмыгнули под ель. Володя положил велосипед и прижался спиной к стволу. Рядом стояла Нина. Лохматые лапы ели опускались чуть ли не до земли.

Ослепительно сверкнула молния, и Володя увидел возле своего лица белое, с широко открытыми глазами лицо Нины. Глаза у нее были светлыми-светлыми, а губы на белом лице казались черными. Ух и громыхнуло! Нина тихонько вскрикнула и ухватилась за руку Володи. И плечо ее прижалось к его плечу. Сжав ее пальцы, Володя подумал: «Вот сейчас я и скажу, что я ее очень-очень… Но почему „очень-очень“? Может быть, просто — „очень“? И не „люблю“, а…» Вот как он ей сейчас скажет: «Я… нет, ты мне очень… нет, без „очень“, а просто: ты мне нравишься». Вот и все.

Снова полыхнула молния, белый свет будто дернулся, и на земле судорожно сжались и распрямились черные тени деревьев.

— Я чего-то боюсь. Эта черная корова… Гроза.

— Ничего. Ливень кончится. А завтра первой пойдет красная корова, — ответил Володя, но и его сердце вдруг сжалось от какого-то летучего страха… и отпустило. Он повернулся к ней. Взял за плечи.

— Ты чего? — спросила она.

Ливень хлынул. Володя притянул к себе Нину, она с некоторым сопротивлением поддалась. Вода туго била по кронам деревьев, остро запахло хвоей. Сквозь платье Володя, кажется, уловил торопливый стук ее сердца. Ну зачем он будет говорить ей, что она ему нравится? Просто он ее сейчас поцелует, и все… Вот сверкнет молния и… Молния сверкнула. Рванул гром, но Володя почему-то не осмелился… «Нет, не сейчас, — подумал он, — чуть погодя», а Нина глядела ему в глаза. И чего она так смотрит? Какой странный взгляд, вроде она чего-то ждет и чего-то боится. Да — да, он поцелует ее после третьей… нет, после пятой молнии, а то сразу как-то неудобно.

Какой ливень! Шум дождя, шелест ветра.

Молния. Вторая… Третья.

Потом долго-долго не было четвертой. Ну что же это? Ага, вот и четвертая!.. А теперь… вот сейчас будет и его, вернее — их, пятая. И он поцелует Нину. Ну же!

Ливень вдруг кончился. Стихло все. Синица пинькнула.

— Пусти, — сказала Нина и шевельнула плечами.

— Постой, — попросил ее Володя в смятении. — Сейчас будет еще одна молния… Наша молния!

— Ничего уже не будет, — засмеялась Нина и, оттолкнув его, вынырнула из-под ели.

— Вова, проснись!

Он открыл глаза. В окно врывался луч солнца. Дед сидел на краешке кровати, попыхивал трубкой. Был он мрачным, сказал:. — Война.

— Что? Война? Какая война?.. — Володя стал быстро одеваться. — С фашистами? Отец говорил, говорил!.. — Он натянул рубаху. — Отправь меня в Ленинград. Как там мама?

— Ну чего всполохнулся? — остановил его дед. — Не паникуй. От границы до нас — сотни километров. Не отпущу тебя — махнешь в Питер, лето себе попортишь.

Перрон. Суета. Толкотня. Встревоженные лица.

— Как вернешься в Ленинград, сразу же приходи, — Нина протянула в открытое окно вагона руку. Володя схватил ее.

Поезд тронулся. Володя побежал. Поезд пошел быстрее. Спешили, толкались люди. Мелькнул последний вагон. Володя долго глядел ему вслед, потом повернулся и пошел по пыльному перрону. На аэродроме ревели двигатели. Володя прислушался, поглядел. Самолет там поднимался в воздух. И еще тройка истребителей кружила над аэродромом. Был первый день войны, и это уже были не тренировочные полеты.

2

Володя отложил газету и достал из стола письма от мамы и Нины, которые вчера принесла Люба.

Матери Володя ответ уже настрочил. О чем же написать Нине? О том, что дворец, где работает дед Иван, эвакуируется, что вокруг города тысячи жителей роют рвы, и он ходил рыл, все ладони в мозолях, и что… За окном послышался скрип колес. Володя отодвинул занавеску: мимо дома проехала телега, в которую были впряжены две лошади. Поклажа на телеге закрыта брезентом. Люба, Федя и еще два человека, один высокий, в кепке, сопровождают ее. Куда это они? Что везут? Поглядывают так настороженно… Володя выскочил на крыльцо, солнце только что поднялось, тишина, прохлада…

Володя посмотрел на дорогу, на глубокий след от телеги и, сбежав с крыльца, миновав небольшой огород, нырнул в кустарник. Он не знал, зачем так поступает, но, прячась за деревьями, затаиваясь, следил за телегой.

Прошло часа два, прежде чем лошади свернули с основной на чуть приметную, заросшую травой дорогу. Володя видел, как тот, в кепке, остался у главной дороги, осмотрелся, прошел по ней назад, и Володя прижался животом к земле, потом вернулся, пошел вперед.

Что-то звякнуло. Володя пополз. Люба, Федя и те двое стояли перед ямой. Рядом валялись жерди, дернины, груды сухих ветвей. Федя спрыгнул в яму, а те двое ушли. Потом они появились. Несли длинный тяжелый ящик. Подали Феде, снова ушли и еще один ящик они принесли, а Люба — две зеленые патронные коробки. В таких ленты пулеметные хранят. Они все носили и носили ящики, коробки.

Володе стало страшно. Он понял, что узнал нечто очень важное, тайное. И если его заметят, то ему будет очень плохо. А на полянке слышались какие-то шорохи. Володя лежал еще минут десять, прежде чем решился поднять голову. На том месте, где на полянке была яма, громоздилась груда хвороста. Володя вскочил и побежал домой.

К деду он не пошел. Валялся на траве за домом, возле вырытой в мягкой коричневой земле щели. Жарко дыша, спал рядом Шарик.

Дед Иван приехал поздно вечером. Поставил велосипед у крыльца, сел на ступени. По лесной дороге мимо дома ехали одна за другой грузовые машины. В кузовах, на соломе, сидели раненые, в других — громоздились ящики, тускло посверкивали уложенные рядами снаряды. Шли запыленные, утомленные бойцы. То и дело звякало ведро у колодца.

— Наши отходят ближе к городу, — сказал дед Иван. Он гладил лежащего у его ног Шарика, поднял глаза на Володю.

— Слышь, Вовка, говорят, фашист приближается… А железную дорогу бомбой разрушило. Обещают завтра починить. И отправлю тебя… Я? Мне надо быть тут, Вова.

Ночью не спалось. Володя крутился, считал до тысячи, крепко стискивал веки. И дед не спал, кашлял, курил, скрипел пружинами койки.

Стремительно промелькнула короткая летняя ночь.

Дед Иван бродил по комнатам дома, прислушивался к грому орудий и вдруг решил, что нельзя больше ждать ни минуты, что сейчас он проводит Володю до города, а оттуда тот доберется сам, на велосипеде. К вечеру будет в Ленинграде.

— Вовка! Камера спущена. Где насос?

В лесу послышался лязг гусениц, и земля мелко задрожала. Володя протянул деду насос… Грохот нарастал. Кто? Свои? Чужие? Рев двигателя. Пыль. Скрежет. Красная звезда на башне танка. Из открытого люка выглянул танкист. Танк резко затормозил, танкист тяжело спрыгнул на дорогу, быстро пошел к колодцу.

— Воды, — попросил он. Схватил ведро, припал к нему, потом понес воду к танку, сказал, оборачиваясь: — Фашист оборону прорвал. Мы отходим к городу. И… вы уходите!

— Вовка, качай! — позвал дед Иван. — Скорее же…

Вздымая клубы пыли, промчалась грузовая машина, в ее кузове лежали и сидели раненые. И снова они услышали уже знакомый звук гремящих танковых траков и ощутили тяжкое колебание земли. Из-за поворота лесной дороги показался совсем не такой, как наш, а угловатый и приплюснутый, с набалдашником на конце ствола орудия, танк. Окрашенный в коричневые и зеленые тона, он круто развернулся, и Володя вскрикнул — на башне танка был нарисован черный, обведенный белой краской крест. Из раскрытого люка виднелся высунувшийся по пояс танкист. Он был в кожаном шлеме и куртке с засученными рукавами. Танк остановился и, как бы принюхиваясь, повел из стороны в сторону хоботом орудия. Потом танкист махнул рукой, будто указывая направление: вперед! — и машина покатилась по дороге. А из леса, продираясь сквозь кустарники, ломая невысокие деревья, вылезли и покатились следом еще три танка.

— В щель… Нельзя пока ехать, — позвал дед.

— Дед, а где наган? — Володя спрыгнул вслед за ним в щель.

— В доме. На полке, за кастрюлями… Тайничок там. Гляди!

На дороге показались трехколесные мотоциклы. Какие они! Володя никогда раньше не видел таких: с пулеметами на коляске. Вот они какие… Шлемы, надвинутые на самые брови. Большие пылезащитные очки. Они делали лица мотоциклистов пугающими, нечеловеческими. Четыре мотоцикла прокатили мимо, пятая машина, резко затормозив, остановилась. Один из мотоциклистов, настороженно оглядываясь, соскочил с заднего сиденья и, держа автомат перед собой, прошел к дому. Из-под крыльца вдруг выкатился Шарик.

С громким лаем он кинулся на немца. Тот чуть отступил и поднял автомат. Ударила очередь. Шарик взвизгнул и покатился по земле.

Уехали. Володя выскочил из щели, подбежал к Шарику. Дед Иван вылез из укрытия, подошел, тронул Володю за плечи:

— Уходим, Вова.

— Шарик! — Володя присел возле собаки. — Убили, гады. Закопать надо… Что? Некуда нам идти сейчас, дед.

— И то верно. Куда нам сейчас податься? — сказал дед Иван и, сгорбившись, побрел к крыльцу.

Невдалеке слышалась стрельба. Ухали пушки, трескуче били пулеметы, раскатывалась автоматная и винтовочная пальба. В сторону города летели самолеты. Там, видимо, шел большой бой. Над белыми стенами дворца, зелеными купами парков и крышами домов поднимались черные столбы дыма. Самолеты кружили над городом и то один, то другой будто ныряли вниз, а потом опять круто уходили вверх… Неужели фашисты возьмут город?

— Володя, гляди, еще едут, — окликнул его дед Иван.

На лесной дороге показался низкий и широкий, чем-то похожий на клопа, полный солдат автомобиль, а за ним — еще три грузовые, с брезентовыми тентами над кузовами, автомашины. Поздно было бежать к щели, прятаться. Володя засыпал яму, воткнул лопату в землю и пошел к деду.

Первый автомобиль въехал во двор. «Быстро все осмотреть!» — послышалась по-немецки команда; звеня орудием, солдаты повыпрыгивали из машины на землю. Один из них поднялся на крыльцо, толкнул Володю прикладом: посторонись!.. Ногой распахнул дверь, вошел внутрь. Другие разошлись по двору, они заглядывали в сарай-сеновал, в дровяной сарай, один, наклонившись, заглянул в собачью будку.

Все было каким-то странным, нереальным. Казалось, что стоит закрыть глаза, а потом открыть и ничего этого не будет. Володя стиснул веки, а потом открыл глаза, но э т о осталось. И этот, наверно, командир отряда, стоящий у машины, пальцем зовет его, Володю: сюда, ко мне. Володя идет. Из-под железного козырька каски глядят спокойные, какие-то неподвижные, кажется, никогда не моргающие глаза.

Узкое лицо, узкая щель рта, острый подбородок. Ремешок каски держится не за подбородок, а за нижнюю губу. Что он хочет?.. Блестящая бляха. «Гехайм-фельдполицай» — написано на ней черными готическими буквами. Тайная полевая полиция? Жандармерия… Палка-трость в руках, вся она изрезана какими-то надписями.

— Ко мне! — Конец палки упирается Володе в горло. — Имия?

— Володя.

— Сколько километр до этот городок? Ну?

— Пять… — хрипло выдавливает Володя, хотя до города километров десять. Палка давит в горло, мешает говорить. — Вон же он…

— Вода в колодец хороший? — Немец стучит палкой по ведру, по срубу колодца, потом по голенищу сапога. Палка — будто часть руки офицера. Вот снова упирается Володе в горло. — Ну?

— Хорошая вода, — говорит с крыльца дед Иван. — Хорошая.

— Пей вода, — говорит немец Володе.

Боится — не отравлена ли? Володя идет к колодцу. Пьет.

— Гут, Гуго! Шнель миттагессен.

«Ординарец, видно», — думает Володя, растирая шею. Он разглядывает идущего к крыльцу солдата, его неповоротливую фигуру. Встретившись взглядом, Гуго подмигнул и ухмыльнулся, показав большие редкие зубы. Кивнул на крыльцо, мол, дверь открой. Володя сделал вид, что не понял этого жеста: сам откроешь…

— Я и мой зольдат будем тут проживайт, — говорит офицер. — От дома никуда не уходить. Уходить — расстрел. Все, что приказывайт йа унд немецкии зольдат — выполняйт. Не выполняйт — расстрел. Па? Пуф, какой жаркий лето. Па, мейне имия — Альберт Рольф, ферштеен, йа?

— Йа, йа, — пробурчал дед Иван, хмуро поглядывая на снующих по двору солдат.

За домом грохнул выстрел, суматошно кудахтали куры. Рольф занял самую большую комнату, во второй разместился его ординарец Гуго и повар Отто, в третью, самую маленькую, поселили деда Ивана и Володю.

По двору разносился стук молотков и топоров, Повизгивание пилы: солдаты сооружали в сарае-сеновале лежаки, а один, насвистывая веселую песенку, оплетал маленькое окошко второго сарая колючей проволокой. Зачем?

Володя сидел в комнате, глядел в окно. Сновали жандармы. Шоферы мыли грузовики. Какие они мощные на вид, эти широкие, приземистые, тупорылые машины. «Бюссинг» — написано на радиаторе каждого из них, фирма, наверно, такая. Часовой ходит вдоль стены дома, матово поблескивает автомат. Такие автоматы Володя видел в Ленинграде, после финской войны, на выставке трофейной техники. С отцом они были на выставке, и отец сказал: «Хорошие машинки — „Шмайсер“. Нам бы такие…»

А за лесом то затухала, то разгоралась винтовочная и пулеметная стрельба, глухо, стонуще ухали пушки, грохотали взрывы. Там продолжался бой.

Володя выглянул в окно: несколько крепких, розоволицых жандармов волокли пулемет, ящики с патронами, один — охапку лопат. Зачем им лопаты?..

«Шакалы», — подумал Володя и расстроился.

Скрипели половицы в смежной комнате. Володя осторожно приоткрыл дверь: Рольф ходил по комнате и, будто обнюхивая, осматривал стены. Вот сунулся в один угол, в другой. Привстал, разглядывая старые выцветшие фотографии в рамочках.

«Гиена, — подумал Володя. — Самая настоящая гиена».

Рольф резко повернулся, распахнул дверь и цепко, больно схватил Володю за плечо.

— Зачем подсматривайт? Ду ист кляйне руссише разведчик?

— Что вы! — воскликнул Володя. — Я просто… любопытней.

— Подсматривайт запрещайт, — сказал Рольф и отпустил его. Посмотрел на ручные часы, подумал, покусывая узкие серые губы. Спросил: — Скажи, здесь много бабочек?

— Бабочек? — оторопело переспросил Володя. — Да. Много.

— Отшень гут. — Немец прошелся по комнате. — Видишь ли, мейне либе кнабен, мой гражданский профессий — энтомолог. Ферштеен? Йа. И отправляясь нах Россия, я обещал свой кафедр большой коллекций бабочек из Россия для мейне коллег — в Берлин. Будешь ловить!

— Не умею я ловить бабочек.

— Но-но, научимся, — сказал Рольф и, взяв палку, погрозил ею.

…Бабочек было много на сырых лугах возле болота, там, где совсем недавно Володя охотился с Ниной на крякш. Туда он и новел Рольфа. Шли гуськом. Впереди Володя, за ним Рольф, он расстегнул свой черный китель, шел, сшибая палкой-тростью головки ромашек. За ним потный и красный Гуго раскорякой шагал по кочкам, спотыкался, оступался в ямы. Тащил саквояж, придерживая лапищей ремень карабина. Позади — трое «славных ребят» с автоматами. Им было весело: перепрыгивали через канавы, бросались друг в друга сухими коровьими лепехами.

Поднялись на взгорок, и тут Володя увидел сожженный танк… Рядом, в воронке лежали три трупа в растерзанных комбинезонах. Кругом на изрытой, истоптанной земле валялись разорванные бумажки, фотографии, письма: кто-то обшаривал карманы убитых. Володя с болью и страхом взглянул в лица танкистов и узнал: те, что пили воду.

— Баботшка! — воскликнул Рольф, — Мальтшик, шнель!

— Идите вы к черту, — сказал Володя.

От удара в спину он упал. В следующее мгновение почувствовал, как кто-то хватает его за шиворот, и, обернувшись, увидел злое лицо Гуго. Немец рванул его, поставил на ноги, сунул в руку упавший на землю сачок и что было силы толкнул: беги!

— Шнель! Шнель! — заорали «ребята» Рольфа и с хохотом понеслись следом. — Мальтшик, баботшка! Ура! Хох-хох-хох!

— Генуг, — услышал он голос Рольфа. — Пуф! Тепло. Эй!

Гуго ринулся на зов, маленькие его медвежьи глазки были полны почтения и внимания. Рухнув на колени, Гуго торопливо распахнул пухлый саквояж и вынул из него салфетку, бутылку водки, стакан в картонном футляре и коробку с бутербродами.

Солдаты стояли в сторонке, тянули шеи: ждали. Дадут ли и им что-нибудь? Рольф усмехнулся, вынул из коробки несколько бутербродов, завернул в бумагу и кинул им.

— Эй, мальтшик! — окликнул его Рольф и протянул бутерброд. — Битте. Ты откуда, из какой город?

— Из Ленинграда.

— Из Петербург, — строго поправил его Рольф.

— Да. Ленинград — очень красивый город. Очень.

— Пуф. Какой упрямый. Но ты мне нравишься. — Рольф выпил, пожевал бутерброд. Воскликнул: — Черт забери, мы ведь еще не выпили с тобой на дружба! Вот… — Он налил с полстакана водки: — Пей.

— Я не могу.

— Пуф! Все русские пьют водка. Пей! Гуго, помоги.

Шевеля могучими челюстями, Гуго подошел к Володе, схватил его своей громадной лапой за подбородок и сжал пальцы. Рот у Володи раскрылся, и Гуго а/1 ил водку Володе в горло.

— Гут, —сказал Рольф. — О, мейне штадт тоже очень красив.

Немец вынул из кармана кителя пухлую записную книжечку. Раскрыл. Это оказался маленький карманный альбом. Замелькали фотографии: угрюмый, со шпилем, как штык, замок; кирха над озером. Голова у Володи закружилась. Володя поглядел в лицо Рольфа, и оно теперь не показалось жестоким и… «гиенистым».

— Мейне хаус, — дрогнувшим голосом сказал Рольф. — Мейне либе фрау. — Он поцеловал фотографию. — Дотшка. Тебе сколько?

— Мне лет? Пятнадцать… скоро будет. — Володя разглядывал фотографию смуглой, с очень светлыми волосами девочки. — Красивая.

— Йа. Ей четырнадцать год. — Рольф отобрал у Володи альбомчик и воскликнул: — О, мой штадт!

— Моя бабушка там родилась, — вдруг сказал Володя.

— Дайне гроссмуттер? — удивленно спросил Рольф. — Вас?!

— Кислый квас, — засмеялся Володя.

Голова кружилась все больше. Рольф будто наклонялся то в одну, то в другую сторону. Володя, улыбаясь, глядел на него. И не было никакого страха.

— Дед мой ее привез. — Язык плохо слушался его. — А жила она… в местечке Цвайбрудеркруг.

— Черт забери! — воскликнул Рольф. — Этому трудно поверить, но такой рыбацкий поселок есть около моего города. О, в твой жила течет немецкий кровь?!

— Совсем немного, — пробормотал Володя.

Его вдруг всего передернуло от брезгливости.

— Всего одна четверть.

Сердце сжалось… Что-то сейчас делается в Ленинграде? Где отец? Что с мамой? А он-то, он! Сидит с фашистом, пьет… разболтался! Немец о чем-то говорил, тормошил его, заглядывал в Володино лицо своими выпуклыми водянистыми глазами.

— О, немецкий кровь: отшень гут, отшень штарк, гм, сильно! Одна капля немецкий кровь, что бочка славянский! Вот что, я забирайт тебя. Йа. Ты мне будешь помогайт в Петербург. Йа? Показывайт город. А потом я увезу тебя в свой город. Запомни мой адрес: Адальбертштрассе, нумер драй унд цванциг. Йа?

— Вам не взять Ленинград, — сказал Володя.

— Возьмем. И разрушим. — Рольф нахмурился, — В крошка. Йа?

— Пет, — проговорил Володя, пытаясь подняться.

— Гуго. Эй, Курт, Карл. Пускай мальтчишка скажет «да».

— Нет, — пробормотал Володя. Какой у Рольфа страшный взгляд. Гиена!

Володя вскочил, кинулся прочь, но кто-то подставил ему ножку, и Володя растянулся на траве. Его схватили молча и зло. Мерзко усмехаясь, Гуго неторопливо засучил рукава, косолапо подошел, навис над Володей. Схватил его за волосы и вдавил лицом в землю, проревел:

— Битте шен, мальтшик: «йа», «йа», «йа»!

В рот Володе набилась земля, он задыхался.

— Маленький пьяниц, — сказал Рольф, — Альзо штейт ауф!

…Дома дед Иван дал Володе ковшик кипяченой воды с марганцовкой. Ему стало легче. Хмуря лохматые седые брови, дед Иван отвел мальчика в комнату и уложил на кровать. Закутал одеялом. Володю знобило. Вроде бы как удаляясь, затихала канонада, неужели наши все отступают? Подмога, когда придет подмога?! В соседней комнате скрипел половицами Рольф, ходили и бегали под окнами жандармы. Рыкнул двигатель автомобиля, потом другой… Куда-то отправились. Куда? Зачем? Как болит голова… Как они набросились на него, подлые шакалы! Володя приподнялся, прислушался. Стреляют еще! Вот ударили автоматные очереди, гулко забухали винтовки.

Прошла неделя. Как Володя ни напрягал слух — со стороны города больше не доносилось ни выстрелов, ни взрывов: не пришла подмога. «Кончено там все, Вовка, — сказал дед Иван. И зло, отчаянно плюнул. — Побили там наших. И попер фашист на Ленинград». — «Неужели?..» — начал Володя, и все в его душе заледенело. «Ты что, Вова, — зашептал дед. — Город не отдадут, нет! Ты что?!»

— Ива-ан! — позвал тут со двора Рольф, и, горбясь, дед вышел из комнаты. Володя пошел следом, остановился на крыльце. Рольф говорил деду: «Быстро делать нах сеновал скамейк, йа?.. и столы. Быстро делать, ферштеен?»

— Не умею я делать скамейки, — сказал дед Иван. — И столы.

Рольф взмахнул палкой и что было силы ударил его по голове. Дед качнулся, схватился за голову ладонями. Володя бросился к нему, прижался, обхватил руками. Рольф опять поднял палку. Володя зажмурился и еще крепче прижался к деду.

— Поди, Вовка, за инструментом, — сказал дед. — Тьфу!

Чем же все-таки занимаются Рольф и его люди, думал Володя. Время от времени, чаще под вечер, когда солнце уже клонилось к горизонту, вся команда, за исключением двух часовых да повара, уезжала. Молчаливые, с карабинами в руках, солдаты-жандармы лезли в кузова тяжелых «бюссингов», забирали с собой два ручных пулемета, по десятку лопат грузили в каждую машину. Зачем? Что и где они копают? Что ищут?

— Мальтшик, вашен, вашен, — звал его повар Отто, низенький, худощавый, с усами, закрученными колечками на кончиках, мужчина. Он устраивался на крыльце и пиликал на губной гармошке, а Володя таскал из колодца воду и мыл, скреб, драил котлы из-под каши и горохового супа. И все размышлял: ну как бы навредить фашистам?..

Ночью он перебирался на кровать к деду, и они шепотом советовались — что предпринять? Как поступить? Надо удирать, но как? Со двора — ни на шаг. Чуть подойдешь к забору, часовой уже окликает и щелкает затвором… Наган! Наган есть у деда Ивана. Но что можно сделать с одним наганом против такой банды? И, прислушиваясь к шагам часового, Володя мечтал, как все же придет, примчится подмога, и уж тогда и они с дедом Иваном не оплошают! С этими мыслями надежды он и засыпал.

— Вовка… — позвал дед Иван. — Грузовики приказано мыть. Идем.

— Я буду подносить воду, а ты мой, — сказал дед Иван.

Володя взобрался в кузов и отпрянул: все дно его было в красноватой грязи, к стейке кузова прилипла прядь окровавленных волос. В углу — россыпь гильз.

Испачканные глиной лопаты под скамьей. И кровавые отпечатки чьих-то рук на грязных черенках. Значит… убивали, а потом закапывали?.. Превозмогая тошноту, подступившую к горлу, Володя вылил ведро в кузов и начал метлой выгребать грязь. Вот чем занимаются «славные ребята».

Дед Иван все носил воду, Володя чистил машину, мутная вода текла из кузова на землю. «Убийцы… убийцы…» — бормотал Володя.

Володя вернулся в дом. Гуго пришел, они там о чем-то тихо говорили с Рольфом. Володя подкрался к двери, прижался лицом к щелке. На полу комнаты валялись отобранные Гуго вещи. Сосредоточенно выпятив губы, Рольф рылся в них своей палкой.

На другой день, отоспавшись, Рольф забрал Володю, и они отправились ловить бабочек.

— Привезли, — доложил Гуго, входя в комнату. — Тащи ее сюда.

Володя — он сидел в углу и пришпиливал к правилкам мотыльков — поднял голову.

На крыльце затопали, дверь распахнулась, и в комнату вошла… Люба. Володя оторопел. Кофточка на Любе была разорвана, и виднелось обнаженное плечо, а щеке багровела ссадина. Руки у нее были связаны за спиной.

— Что, знакомы? — спросил Рольф, подходя к Володе.

Володя почувствовал, как его лоб покрылся испариной.

— Конечно, знакомы, — сказала Люба. — Я жила в деревне, он с дедом — тут. Книги я у него брала. Здравствуй, Володя.

— Здравствуй, — выдавил Володя.

— Она ходила в лес? — спросил Рольф.

— В лес? Мы все ходили в лес.

— Ладно, — сказал Рольф и, отойдя от Володи, подтолкнул Любу к столу; нажав на плечи, посадил на табурет. — Один человек из деревни сообщил нам: ты и еще несколько мужчинов неоднократно проезживали из города в лес. Вы везли на телеге что-то покрытое матернем. Что это было?

— Я уже и раньше говорила и вам говорю, я не знаю, что вы от меня хотите, — сказала Люба, поглядев в окно.

— Пуф, как ты врешь, нехороший русский девчонка. — И Рольф поглядел на часы. — Даю тебе три минута.

— Но я действительно ничего не знаю.

— Сейчас, Погодина, я позову мой ординарец Гуго. Он очень сильный и грубый мужчина. Я скажу ему: — Гуго, бери этот девушка и делай с ней все что хочешь. И тогда…

— Но я действительно ничего не знаю!

Рольф прошелся по комнате. Опять поглядел на часы. И Володя поглядел, и Люба. «Тик-так… тик — так» — бесстрастно тикали часы, и Володя не то что увидел, а ощутил, как движутся стрелки, как стремительно несется время. Что бы такое сделать… как бы ей помочь?

— Прошла два минута, — сказал Рольф. Он подошел к Володе. — Ты давал читать книги очень плохой девчонка.

— Она ничего не знает… вот честное слово!

— Не знает?! — воскликнул Рольф и резко повернулся к Любе, — Альзо, я жду. Отвечай!

— Ничего не знаю! — закричала Люба.

— Врешь, йа? — Рольф стремительно шагнул к ней и, схватив ее за волосы, взглянул в белое, искаженное болью и страхом лицо.

Володя похолодел.

Рольф вдруг резко, со всей силы рванул голову Любы и ударил лицом о край стола. Люба страшно вскрикнула, из носа хлынула кровь.

— Гуго! — позвал Рольф.

Дверь распахнулась, и, наклонив голову, боком вошел Гуго. Его губы расползались в недоброй ухмылке, рукава кителя засучены, толстые короткие пальцы неторопливо шевелились. Гуго, схватив Любу за связанные руки, рывком поднял на ноги: марш!

Из сарая раздался невозможный, нечеловеческий крик.

Володя бросился в комнату, упал на кровать, накрыл голову подушкой. Это Люба… Что они с ней делают?

Снова страшный крик. Он вдруг оборвался на самой высокой ноте. Они убили ее? Дверь сарая распахнулась, вышли Рольф и Гуго. Лицо у Рольфа было белым, яростным. Он что-то говорил Гуго и взмахивал палкой, будто все еще бил и бил кого-то. Кого? Да Любу же, Любу! А Гуго шел потупясь, он бормотал что-то и разводил ручищами.

Рольф вдруг увидел Володю и поманил его пальцем: ко мне! Володя вышел из дома и, будто загипнотизированный, не отводя взгляда с холодных, жестких глаз Рольфа, пошел к нему.

— Хочешь, чтоб она жил? Йа? — Рольф схватил Володю.

— Да, да! Хочу. Очень хочу!

— Иди и узнай, что и куда она возила. Что и куда!

Володя обернулся. Дед Иван стоял у крыльца. Лицо у него было будто мукой посыпано. Рольф щелкнул зажигалкой, закурил сигарету, кивнул Гуго. Тот, схватив Володю за плечо, повел и втолкнул мальчика в душный, воняющий потом и кровью сумрак сарая. С грохотом захлопнул дверь…

Растерзанная, едва прикрытая лохмотьями, Люба лежала на грязном полу сарая.

— Люба, Любочка, — зашептал Володя. — Что они с тобой сделали!

— Во-ова… ты? Пить.

Володя зачерпнул банкой воду, приподнял ее голову.

— Зачем они тебя… подослали? — прошептала она.

— Чтобы ты сказала про оружие, — зашептал Володя.

— А ты узнал откуда?!

— Я знаю… Я видел!

— Молчи! — Люба рванулась. — Хочешь стать предателем?

— Нет-нет! Но ведь они убьют тебя, а винтовки…

— Молчи, говорю! — Люба покосилась на окно и, облизывая разбитые губы, зашептала: — Вовочка, милый… слушай меня внимательно. Ведь ты сын красного командира, да?.. И ты должен… — Она закашлялась. И снова зашептала: — Это винтовки для партизан. Там много винтовок! Двести! Но о них знаю лишь я… Надо сообщить нашим. — Она приподнялась. — Меня убьют, а ты… ты должен выжить! Ради всех нас, за погибших, ради Родины! Тебе надо в Ленинград… Где управление НКВД, знаешь?

— На Литейном?

— Пойдешь к майору Громову, комната двадцать шесть.

— Я все понял, Люба, я все сделаю…

…Какое солнце, глаза слепит. Жандармы толпятся, переговариваются, спорят. Люба сидит на траве, окруженная жандармами. Лишь тут, на свету, Володя как следует увидел, что они с ней сделали. Руки, плечи, ноги Любы были покрыты черно-багровыми кровоподтеками, левый глаз заплыл, верхняя губа рассечена, волосы свалялись в бурый ком…

Гуго приставляет ей дуло пистолета к затылку. Володя пытается подняться, сердце колотится, кажется, сейчас взорвется. Дед Иван протискивается через толпу жандармов, держит что-то в тряпке. Выстрел!.. Взревев, как медведь, Гуго валится набок. Еще выстрел! Это дед Иван стреляет, наган у него в тряпке! Крики, свалка… «Вовка, беги-и…» — слышит Володя хриплый голос и поднимается.

…Какие бы ни случались сложные обстоятельства, шеф отделения тайной полевой полиции ГФП-16 Рольф все делал по раз установленному распорядку. Вот и сегодня был день отсылки отчета о деятельности отряда, и отчет уже был готов. Расстегнув ворот форменной куртки (какая жара!), Рольф пробежал глазами по листку бумаги: «…Мы по-прежнему находимся в районе города Г. Продолжаем очистку окрестных поселений от вражеских подрывных элементов и бандитов. За неделю ликвидировано 1308 человек. Расход патронов — 1686 штук. На днях была ликвидирована бандитская группа, в том числе — сегодня — Любовь Петровна Погодина, фанатичная большевичка, как мы полагаем, участница создания тайных складов оружия. К сожалению, даже допрос третьей категории строгости не привел к желаемому результату…»

Рольф аккуратно сложил бумагу, заклеил в конверт. Поднялся, застегнул пуговицы, взял свою трость-палку и взмахнул ею в воздухе: ах ты упрямый мальчишка! Быстро вышел из дома, махнул рукой: ко мне!

— Рой яма! Глубокий и широкий! — резко, отрывисто сказал он Володе.

— Яму? Зачем?

— Для твоей плохой дед и Любка. И для тебя, если не скажешь, что и куда возил Любка и трое мужиков в лес. Рой!

— А где они? Любка и дед?

— Копай яма!

Володя наклонился, и в глазах поплыли розовые круги, страшно болела голова. Это Рольф ударил его своей проклятой палкой и бил еще, когда он уже упал. Вся голова — в буграх и струпьях засохшей крови. Володя поднял лопату, длинный Вальтер, цепко взяв за плечо, повел за дом и показал: рой вот тут. Володя оглянулся кругом: вот броситься бы в лес. Но Вальтер, поправив на плече автомат, встал возле забора.

Вечерело. Над канавой роились комары, с пронзительными криками носились стрижи, вспарывали вечерний воздух острыми крыльями.

Все как было. То же небо, лес, запахи, крики птицы… И все так будет… Нет только деда Ивана, Любы… И скоро не будет его, Володи. Но как же так? Как?.. Володя рыл, отбрасывал в сторону остро пахнущую сырую землю, пот тек по его лицу. Как же так? Его не будет?

Солнце опустилось за лес. Пришел Рольф, измерил палкой яму: чуть больше метра. Кивнул: достаточно. Взглянул на Володю, тот отвернулся.

— Хорошо. Даю тебе еще одна ночь, — сказал Рольф. — Одна!

Вальтер повел Володю в сарай, открыл дверь и что было силы толкнул. Володя рухнул на сено в углу, подтянул к подбородку колени, зарылся головой в сено. Ему было холодно, бил озноб. Как холодно… Как пусто… Страшно.

Была глубокая ночь, когда он очнулся. Некоторое время он лежал неподвижно, глядел в затянутое колючей проволокой окошко: луна светит… — и вспомнил, как всем классом ходили смотреть фильм «Мы из Кронштадта». Разве забыть, как топили матросов и мальчишку-юнгу?

И вот — его последняя ночь. Володя сжался в комочек, стиснул веки: как быть?.. Он знает, где лежат винтовки, знает… всего двести штук… Да любой завод за день понаделает их тысячи!.. Вывернуться, схитрить? А уж потом?! Володя представил себе, как он рассказывает Рольфу о винтовках. Тот еще, наверно, похлопает его по плечу: молодец. И весь скривился от омерзения. Нет! Не будет этого.

«Мы шли под грохот канонады…» Тому юному барабанщику, который увидел врагов и, вскочив, стал бить в барабан, было тоже лет четырнадцать, а может, и меньше. Но ведь он мог просто спрятаться, «вывернуться, схитрить», как говорил Шурик. Погиб юный барабанщик, не схитрил, не вывернулся, потому-то и поют о нем песню… И все же?!

Страшно болела голова. Володя поднялся, побрел к окну, споткнулся и вдруг почувствовал, как невозможный, непреоборимый страх охватил все его существо. Он присел, зашарил руками. Его ладонь скользнула по холодному, твердому лицу. Люба? Он снова зашарил и ощупал ладонью другое лицо — дед Иван. Они их уже убили! Володя зажал рот рукой, чтоб не закричать. От ужаса дрожали ноги, и он прильнул к окну. Выглянул. Вдоль стены дома, ежась, шел часовой. Отогнув рукав шинели, он поглядел на часы, гулко зевнул и пошел за угол дома. Володя схватил руками колючую проволоку на окошке и начал дергать, тянуть ее что было силы. Проволока была новой, гибкой, разве порвешь ее руками?.. И все же, все же!

Володя заметался по сараю. Он ощупывал стены, встав на дрова, попытался поднять доски потолка, потом снова ринулся в один угол, в другой — хоть бы найти какую щелку; может, сделать подкоп? Володя начал расшвыривать сено, но тут же вспомнил, что и пол сарая был сложен из толстенных, плотно пригнанных друг к другу плах. Вот они. Он попытался отворотить одну, но это бесполезно: дед Иван делал все крепко, на совесть… И все же не все потеряно, надо биться до конца, до последнего мгновения. Так учил отец. Не сдаваться! Но что здесь можно сделать? И чувствовал: неотвратимо надвигается тот момент, когда распахнется дверь и войдет Рольф.

Он снова приник к окну. Часовой ушел за угол. Володя опять стал дергать проволоку, а потом вдруг понял: спокойно дергай не все проволоки, а одну. Он схватил одну из проволок двумя руками, стал сгибать и разгибать ее. Проволока нагрелась. Стала горячей. Чертов металл, какой крепкий! А Володя все сгибал и разгибал проволоку: быстрее, пока часовой не показался. И вот! Лопнула! Володя опустился на пол сарая, пот тек по лицу, груди, он прислушивался к шагам часового: уходи скорее, уходи!.. Ушел. И Володя стал сгибать и разгибать вторую проволоку, потом третью.

Наверно, прошло часа два, пока он освободил оконце. Надо отдохнуть. Но успеет ли он вылезти, выскочить и добежать до забора?

Прощайте. Володя наклонился, прижался к колючему лицу деда Ивана, потом — к щеке Любы, прощайте. Выглянул. Часовой сидел на крыльце. Прошло несколько минут, часовой сидел не шевелясь — он что, заснул?! Прошло около получаса: спит! Что же делать? Вылезать? А если он просто дремлет, а если даже и спит, да вдруг очнется в тот самый момент, когда… А если не проснется, да так и просидит на крыльце до самого утра?

Часовой встал, помахал руками, присел раз-другой и побрел за угол дома. Пора! Володя раздвинул концы проволоки, подпрыгнул, сунул голову и плечи в окошко; оно было узким, острые шипы врезались в предплечья, спину. Володя протискивался и чувствовал, как шипы вспарывают рубаху, сдирают кожу с тела… Но вот и все… До земли было метра полтора. Володя вывалился из окна, вскочил, оглянулся, быстро соединил концы проволок и шмыгнул за угол сарая. Он на свободе! Рывок к забору, бросок через него. Володя упал в крапиву, прислушался: возвращается! Не заметил? Все тихо… Володя пополз, потом, пригибаясь, бросился в кустарник, нырнул под ели, споткнулся, побежал, прихрамывая, и вдруг опять со всего бега, плашмя, рухнул на мягкую лесную землю. В то же мгновение чья-то сильная рука схватила его, встряхнула, поставила на ноги, другая зажала ему рот.

— Кто такой? Куда бежишь? — услышал он шепот и увидел широкое, смутно белеющее в темноте лицо. — Отвечай, но тихо!

— Я… я оттуда, — зашептал Володя, не понимая еще, кто это за человек: свой? чужой? — Я… я — т-туда!

— Оттуда… туда, — буркнул человек и тихо позвал: — Командир, мальчонку какого-то захватил.

— Мальчишка? Иду, иду… — так же настороженно произнес другой голос, из леса. Хрустнул сучок, стеганула по одежде ветка, и Володя увидел черную фигуру. Свет луны упал на фуражку: звездочка. — Где?

— Подмога, да? — зашептал Володя. — Подмога?

— Какая подмога? Тихо, малец. Ты откуда? С хутора?

— Оттуда я, оттуда… — Володя торопился, он схватил командира за рукав куртки. Из-за деревьев подходили люди. Одни были в комбинезонах, другие в гимнастерках, куртках, все с оружием. Как много вооруженных людей! Бойцы. Свои! — На хуторе немцы… Сколько? Сорок шесть… Это — тайная полевая полиция. Жандармы… Они расстреливают наших…

— Где размещены? Где офицер? Охрана? — отрывисто спрашивал командир.

И Володя торопливо объяснил и умолял пойти на хутор; они убили деда и Любу.

— Все. Тихо! — остановил его командир. — Власов, Петров, ко мне.

Отойдя в сторону, они несколько минут совещались. Потом вернулись. И видя, как на ходу затягивали ремни, поправляли на себе одежду, снаряжение, Володя понял: отряд идет на хутор.

Часовой все так же мерно, неторопливо бродил вокруг дома.

Затаившись в кустах, командир засек время, за которое часовой совершает путь вокруг дома, осмотрел подступы к сеновалу, где размещалась команда Рольфа, к дому. Шепнул Володе: «Лежи тут под кустом. Не высовывайся…» — и исчез в кустарнике. Все кипело в душе Володи: скорее, скорее, пока они там не попросыпались!.. Скорее же — идите туда, уничтожайте их, убивайте, чтобы эти больше никогда не могли убивать наших людей, нас!

Вот! Вдоль стены дома пробирались двое. Осторожнее — часовой возвращается… И те двое услышали шаги часового, прижались к стене за крыльцом и будто пропали в черной тени.

«В-рр-р-а! В-рр-аа!» — разнеслись гулкие взрывы гранат. Испуганные и отчаянные крики, стон… Автоматные очереди, гулко бухающие выстрелы винтовок, ругань, русские и немецкие слова, проклятия… Из окон сеновала вырвались языки пламени.

Еще взрыв. Несколько хлестких выстрелов. Топот ног. Возбужденные голоса: «Вон побег!», «Не убёг, тварь», «Сашка, Петров, идите к машинам. Заводите!».

Володя перелез через забор. Жарким кострищем пылал сеновал. Горячий ветер столбом вздымал к небу снопы искр и горящую дранку с крыши. Будто прикорнув, лежал длинный Вальтер, рядом, раскинув руки, коротышка Карл. Белели нательные, в черных, темных пятнах, рубахи; чьи-то голые ступни виднелись в зарослях крапивы у забора. Топоча сапогами, входили в дом люди. Урчали разогреваемые моторы автомобилей Рольфа. Володя взбежал на крыльцо дома, распахнул дверь. В большой комнате, среди разбросанных бумаг и опрокинутой мебели, сидел на полу Рольф. Правую руку он прижимал к груди, по телу стекали красные струйки.

— Гляжу, а он, гнида, пистоль с-под подушки тянет, ну я его и жахнул, — возбужденно говорил боец в комбинезоне.

— А, черт с ним. Быстро собирайте все: оружие, продукты и — в машины! — Командир потрошил кожаную сумку Рольфа. — Володя, а ты что? Идем, малый… Те, двое, твои? — Володя кивнул, и командир приказал кому-то: — Похоронить старика и девушку.

Командир кинул на пол сумку Рольфа. Володя поднял ее, напихал в сумку письма и фотографии Рольфа, рассыпанные по всему полу: «Я приду в твой город!»

Прощайте все. Дед Иван, Люба… Прощайте!

По щекам катились слезы. Он в последний раз взглянул на свежий холмик земли и, спотыкаясь, побрел к машинам.

3

— Мама!

— Володя… Вернулся, вернулся! Ты… что это… ты! У тебя седая прядь!

— Успокойся, мамочка. Просто волосы выцвели.

Мама схватила Володю, прижала его голову к груди, что-то шептала, целовала, вглядывалась в его лицо и опять прижимала к себе. Потом отпустила и, держась руками за стену, побрела в комнату, а Володя обнял бабушку, по ее морщинистым щекам катились слезы, и Володя чувствовал, как вся она дрожит, словно от холода.

Мама села на диван. Кусая губы, разглядывала его, потом со стоном вздохнула и выдернула из лежащей на столе пачки папиросу. Спички ломались, наконец одна вспыхнула, мама глубоко затянулась, бабушка осуждающе поглядела на нее, но мама махнула рукой. Мазнув ладонью по влажным глазам, криво улыбнулась:

— Какой едкий дым, все глаза выел… Что же ты молчишь?

— С дедом Иваном все в порядке, — торопливо проговорил Володя, соврал он, решил: маме ни слова о том, что… — Он… он сказал: к партизанам пойдет. А я вместе с боевой группой капитана Кедрина в Ленинград прорвался. Под Красным Селом к своим вышли. Ух, наши там и врезали фашистам. Это убийцы, убийцы! Мама, а где отец? — спросил Володя.

— Воюет наш папка. Сегодня же ему напишу. — Она закурила новую папиросу, встала и, обхватив себя руками за плечи, прошлась по комнате. Большие ее глаза стали еще больше, лицо осунулось. — Ты прости, что никак не могла за тобой приехать. Вдруг сразу столько обрушилось. Думаю, вот завтра еду, а завтра — эвакуация зверей.

— Зверей? Куда?

— Наиболее ценных. В Казань. А потом кинулась на вокзал, а поезда уже не ходят. Думала, с ума сойду.

— Заставь ее лечь и уснуть, — сказала бабушка. Она сгорбилась, вид был виноватым. Не поднимая глаз, попросила Володю:

— Не говори мне больше ничего… про немцев. Не могу понять.

— Сейчас пообедаешь и ляжешь, — строго сказал Володя.

— Не спит по ночам. Все ходит и ходит. — Бабушка потерла рукой лоб. — Ах да, куда-то мне надо идти.

Бабушка уже ждала его с наглаженной, еще пахнущей горячим утюгом рубашкой. Володя вошел в ванную, зажег свет. Повернулся и вздрогнул: кто это смотрит на него?

Володя уставился на свое изображение: это был он и… не он. Какой-то колючий взгляд, искривленные губы. Володя приблизил лицо к зеркалу и потрогал волосы — действительно поседел… — и улыбнулся: ничего, все позади, но улыбка получилась вымученной. Все позади?!

Одевшись, Володя прошел к себе в комнату. Все тут было как и всегда: полки с книгами, аквариум с толстыми неповоротливыми рыбками, Мур. Он терся о ноги, мурлыкал. Ждал, что Володя вот сейчас схватит его и подкинет над кроватью с криком: «Мур, сальто!» Володя поднял его, Мур закрыл глаза, съежился. Володя опустил его на пол, подошел к полке с книгами, провел рукой по корешкам: «Нет, я не отдам вам карту!» Горько усмехнулся: какие то были детские переживания.

Он глянул в окно, все стекла были заклеены бумажками крест-накрест, и казалось, будто большие пауки оплели квартиру толстой белой паутиной. И окна других, видных отсюда квартир. Вот-вот и эта паутина оплетет все дома, улицы, город… Война плетет свою паутину. Быстро поев, сказал бабушке, что пойдет разыскивать своих друзей.

Сосед Петр Николаевич Ваганов медленно поднимался по лестнице. Лицо у него было осунувшимся, под глазами синевато бугрились мешки. Протянул руку.

— Вернулся, пропащий? А у нас, Вовка, работы по горло. Три ночи не спал, вот отпустили на два часа…

Стукнула дверь в квартире рядом. Боком, по — крабьи вылез из квартиры Комаров, был он в шинели и фуражке. Кивнул.

— Вот ведь прет фашист, а? — сказал он. — Не остановить.

— Остановим, — буркнул Ваганов.

— И то верно, — согласился Комаров. — А меня в военизированную охрану взяли… Вовка, а ты где мотался?

Володя сбежал вниз по лестнице.

— Обходь подале, — крикнул часовой, когда, выбежав во двор, он направился к орудиям.

Часовой был какой-то щуплый, и Володя подумал, что по росту и щуплости они, пожалуй, одинаковы, но он просто мальчишка, а этот «щупляк» — боец, и в руках у него винтовка.

— Да пускай топает к нам, — послышался веселый голос. Володя повернулся и увидел высокого и широкоплечего парня. Он стоял на краю щели, которую рыли артиллеристы, и лопата в его руках казалась игрушечной. — Помогай.

Володя пробежал мимо часового и схватил лопату. Спрыгнул в щель и начал выбрасывать наружу землю. К сожалению, почти все уже было сделано, зенитчики подчищали земляные края щели. Боец-великан окликнул его, протянул руку и, как пушинку, выдернул из укрытия.

— Сашкой меня звать.

Курили и тихо переговаривались зенитчики. Шаркал по стволу орудия тряпкой Саша, ходил взад-вперед часовой. Из подвала торчала железная труба и дымила: там, видно, было оборудовано жилье для зенитчиков. Силой и спокойствием веяло от этих грозных орудий и от зенитчиков. Однако пора!

Володя шел с улицы в улицу, такое тут все-все привычное, родное… И дома, и звуки, и запахи. Володя вышел на набережную Невы. Река все так же спокойно и вольно катила свои воды мимо дворцов и памятников. Он перешел мост Строителей и как на добрых знакомых поглядел на Нептуна и Геру у подножий ростральных колонн… И такую красоту фашисты хотят превратить в труху?!

Показалась большая колонна зеленых грузовиков с вооруженными бойцами. Володя вышел к Неве и увидел на ней боевые корабли. Он шел по мосту, глядел на орудийные башни, на матросов, и все в его душе ликовало: какая силища!

Он часа два просидел в вестибюле громадного здания, прежде чем получил пропуск и попал в кабинет майора Громова. Володе казалось, что стоит ему лишь рассказать о Любе, о ее страшной гибели и винтовках, спрятанных в лесу, как майор начнет звонить куда-нибудь, отдавать приказания, чтобы эти винтовки немедленно нашли, выкопали и отдали бойцам. Но ничего подобного не случилось Суровый, чем-то похожий на ежа короткой стрижкой, волосы топорщились, как колючки, — майор внимательно выслушал Володю, посмотрел несколько документов из сумки Рольфа и отложил их в сторону.

— Спасибо тебе за все, — сказал он, когда Володя замолк.

Майор закурил.

— Значит, вся группа погибла. Дела! — Он глотнул из стакана черного, как деготь, чая. Остро и изучающе взглянул на мальчика. — Показать место сможешь?

— Смогу. — Володя вскочил со стула, одернул рубашку.

— Сиди, сиди, — усмехнулся майор. — Не до этого нам сейчас. — Лицо Володи искривилось: Люба погибла, а он — «не до этого». Майор посуровел: — Дел слишком много, дружок, других, более важных… Но будь уверен: настанет пора, и Любины винтовки попадут в нужные руки. Я записал твой адрес. Я разыщу тебя. Волков Сергей Петрович — твой отец?

— Мой. На фронте он… А мать — в зоопарке.

— Вот и ты иди туда, помогай матери сохранить животных.

В зоопарк? Все воюют, а он?!

Володя брел по Литейному. Но ведь майор сказал: «Настанет время». И записал его адрес. Володя немного взбодрился, оглянулся: а, трамвай! «Ребят надо разыскать. И Нину», — подумал он.

Цирк был закрыт. На стук в дверь долго никто не отзывался, потом за стеклом показалось усатое лицо вахтера.

— Все вакуировались, — сказал он, приоткрыв дверь. — С неделю уж… Кажись, через Лугу.

«В Госнардом. К Герке», — решил Володя и, будто опасаясь, что и Герка вот-вот куда-нибудь денется, побежал: хоть бы Герка Рогов никуда не подевался.

Народу в Госнардоме было довольно много, и казалось, что и нет никакой войны, что все как было, так и осталось. Смеялись девушки, в глубине парка играла музыка, люди входили в двери Стеклянного театра, с «американок», как и всегда, доносился то затихающий, то нарастающий грохот скатывающихся вагонеток и восторженный рев катающейся публики.

Там воюют, там взрывы, кровь, смерть, а тут?..

— Волк? Черт побери — ты? — услышал он и в тот же момент увидел, как, расталкивая столпившихся людей, к нему идет Герка.

— Герка!

— Товарищи, рассаживайтесь! — крикнул Герка и стал бесцеремонно расталкивать людей. — Поехали!

Герка потянул на себя рычаг, и, глухо загудев колесами, вагонетка начала набирать скорость. Володя вцепился руками в железные подлокотники, Герка ухмыльнулся, толкнул его локтем.

— Вагонеточник — в армии. Повезло мне… А как ты?

— Дур-рак. Ну и дурак! Повезло?!

— Заткнись, сам знаю. Я ведь уже в народном ополчении, понял? Занимаемся в Петровском. Приходи завтра.

— А где Жорик, Колька Рыба? Отец Жекин приехал?

— Да тут они все, только Сыч эвакуировался. Держись!

Вагонетка вскарабкалась на гору, на какое-то мгновенье ее движение почти остановилось. Пламенела Нева, сверкали золотые шпили, так все было обычно и привычно: по улицам шли люди, музыка разносилась над парком, и сверху было видно, как на танцплощадке кружились пары. Странное чувство овладело мальчиком. Казалось, что в событиях, которые ожидают этот город и людей, он забежал вперед и увидел то, что будет, а потом вдруг вернулся назад, из войны, грохота и крови в мирную жизнь…

Но все это было не так. Война — рядом. И как бы в подтверждение этого Володя увидел над крышами домов надутые хвостатые туши аэростатов воздушного заграждения. Поднимаясь со дворов и пустырей, с широких улиц и площадей, они медленно взмывали в воздух и тянули за собой тонкие тросы. Вскоре все небо над городом было забито стадом повернувшихся носами в одном направлении серых туш.

4

Володя немного проспал, и, когда прибежал в Петровский парк, Герки возле ворот уже не было. Он свернул к озеру и увидел на берегу группу парней и девчат. Все устроились на траве и слушали лейтенанта, который стоял к Володе спиной. Голова у лейтенанта была обмотана несвежим бинтом, из-под бинта торчали пряди белесых волос.

— Волк… сюда, — услышал Володя сдавленный шепот и увидел Герку, а рядом с ним Жеку и Жорика.

Лейтенант тут повернулся — так ведь это же секретарь райкома комсомола Толя Пургин. Но как он изменился: жесткий взгляд, сердито сведенные брови. Зачем-то сняв кепку и кивнув ему, Володя опустился на траву рядом с друзьями. — Похудевший, как-то посуровевший на вид, Жека сдержанно кивнул, а Жорик схватил его руку своими мягкими ладонями, стиснул, потом снял очки, стал протирать их носовым платком. Он вроде бы похудел, а лицо его стало строже, значительнее. Володя повернулся к Жеке:

— Как твой отец?

— Уже во Владивостоке. Скоро приедет в Ленинград.

— Сотрудничаю в «Смене», — прошептал Жорик Володе на ухо. — Пишу короткие патриотические стихи. Когда печатают, когда нет. Но только без подписей. Вот, к примеру. «Нам кабалу несет фашист, на суше бей его, танкист! Сулит нам гибель злобный враг — бей на воде его…»

— Моряк!..

— …распахивая дверь в подвал или на чердак, жмись к стене. Не забывай, что из темноты твое тело очень четко видится на фоне раскрытой двери, и враг может тотчас всадить в тебя пулю, — громко говорил лейтенант Пургин, резко взмахивая рукой. — И быстрота. Все решает быстрота!

— Это о борьбе с вражескими лазутчиками, с ракетчиками, — сказал Жека. — Я просился в народное ополчение, но не взяли.

— …и фонарь не прижимай к себе. Враг будет стрелять на его свет и враз тебя укокошит! Держи фонарь на вытянутой руке, тяни его как можно дальше от себя и, еще лучше, высовывай его из-за укрытия…

— «Американки» на днях закрывают. — сообщил Герка. — И все из-за этих фашистских гадов! Завтра нам дадут оружие. Винтовки и ножи.

— Перейдем теперь к метанию гранат. Бойцы, вста-ать!

Гранаты метали в фанерный танк. Правда, Жорику, Жеке и Володе не дали, но зато Герка швырнул гранату лучше всех.

Возвращались молча, потом Володя спросил:

— А что делает Зойка?

— В райкоме комсомола она, в штабе комсомольского отряда самообороны нашего района, — с завистью сказал Герка. — Пистолет ей выдали.

— А химик Динамит? Как другие ребята?

Вдруг взвыли сирены, и строгий резкий голос из черного громкоговорителя объявил воздушную тревогу. Была она совсем коротенькой. Над улицей и всем городом поплыла звонкая песня трубы.

— Гриньков с твоего дома трубит, — сообщил Жорик.

— Кто куда, а мне еще все перегородки на чердаке ломать. Приказ вышел: подвалы расчистить и чердаки, — сказал Герка.

— Мне в зоопарк нужно.

— А мне — в газету, — сообщил Жора. — Жека, а ты куда?

— Волка немного провожу, — буркнул Жека и, когда они остались вдвоем, сказал приятелю: — Мать на Урале. Застряла там после экспедиции. В какой — то Пышме… А я так никуда и не устроился: отца жду. Ключа-то у него от квартиры нет, уйду из дома, а он и приехал. Эх, скорее бы! — Жека поддал ногой коробку из-под папирос. Остановился. — Знаю, вернется отец — и сразу на боевой корабль, ведь он офицер запаса. И я с ним… Ладно, пошел домой. Вдруг он уже ждет.

День был теплый, солнечный. Володя брел вдоль Невы. Прогрохотали по брусчатке три зеленых танка. Колонна машин с сидящими в кузовах красноармейцами проехала. Мужчина в перепачканном комбинезоне наклеивал на стенах плакаты: «Товарищ! Становись в ряды народного ополчения! Враги не пройдут в наш город!»

«Все воюют, все, — с горечью думал Володя. — Жорик стихи патриотические пишет, Герка — уже в отряде ополчения… А я? Сохранить зверей — разве это моя месть фашистам за Любу, за деда Ивана, за всех погибших там?»

А вот и школа. Над входом в школу развевался белый с красным крестом флаг, а в школьном дворе бродили или сидели группками мужчины. Бинты, повязки, костыли… Машина подкатила, выскочили из кабинки шофер и санитар, понесли кого-то на носилках.

— Володя? — услышал он и обернулся. — Ты?

К нему бежала Лена. Она была в белом халате и белой с красным крестом косынке. Белый халат делал ее совсем взрослой.

— Как ты возмужал, — затрещала она. — А что это?.. — Она дотронулась рукой до волос. — Что…

— Ничего со мной не произошло. — Володя мотнул головой.

— Прости, — немного помедлив, сказала Лена. И опять затараторила — А я в госпитале работаю медсестрой. Ты знаешь, сколько девчонок по призыву райкома комсомола направлено в госпитали? Днем мы работаем, а по вечерам учимся на курсах. Устаю — ужас. А ты?.. И мама моя тут же работает… Ну что молчишь, а ты где?

— Я? А я тоже — по призыву… и приказу: в зоопарк.

— В зоопарк?

— А ты что думала? Лена, я видел фашистов… они ставят цель разрушить весь наш город… В крошки, в труху! Они убивают и… раздевают трупы. И отправляют вещи убитых в свою проклятую Германию! — Лена с ужасом глядела на него, а Володя продолжал: — А мы не позволим им тронуть наш город, поняла? Мы не боимся их и… Вот такие дела, старший товарищ.

— Володя, как это ужасно: война. Убитые, раненые… Я тут каждый день… — Она помолчала. — И правильно про зоопарк, ведь он частичка нашего города. Живая частичка.

— Костро-ова! — позвали Лену.

— Меня… Бегу! Увидимся.

А в зоопарке был санитарный день. Сторожиха ария Петровна дремала в будке у главного входа. Она открыла ему дверь, схватила, прижала к себе, но Володя нетерпеливо вывернулся из ее объятий — боялся, что и Мария Петровна начнет расспрашивать, что с ним произошло. Хотелось побыстрее увидеть животных.

Здравствуйте, звери, здравствуйте!

— Простите, кажется, Володя Волков?

Володя обернулся. За ним стоял Ник.

— Николай Николаевич, вы тут?

— Да-да! Видите ли, один из научных сотрудников зоопарка уехал вместе с зверями, и освободилось место, — оживленно проговорил Ник. — И я пришел сюда, чтобы звери остались живыми, чтобы не пришлось из них делать чучела… Надеюсь, что и ты пришел сюда с этим же?.. — Володя кивнул. — Прекрасно! — Ник быстро пошел по аллее. Тепло, солнечно. Небольшой ветер шелестит в кронах деревьев; как всегда, носятся из вольеры в вольеру крикливые стайки воробьев. Володя шел вдоль вольер и с каким-то особым вниманием всматривался в знакомые добрые физиономии животных, пытаясь угадать, что их ожидает. Ведь война!

Были в зоопарке звери, которых Володя любил особенно, любил потому, что много возился с ними, кормил, воспитывал…

— Бетти! Здравствуй, старушка, — позвал он, подойдя к вольере слонихи. — Как здоровье? Не кашляешь?

Та шевельнулась в углу, медленно переставляя ноги, пошла к нему и протянула хобот. Володя потискал упругий, морщинистый хобот, а слониха тихонько, добродушно всхрапнула.

— Здорово, Вовка, — услышал он какой-то шершавый голос Кирилыча. — Вернулся?

— Вернулся, Кирилыч. Здравствуй. Как старушенция?

— Сном старая мучается.

— Да не о Марин Петровне я! О слонихе.

— А! Да все пчихает, — сказал Кирилыч. — И скучно ей. Раньше-то слоновник — это ж самое веселое место было в парке. Все сюда! А теперь?

…Вечером к Володе пришел Герка.

Володя вначале и не узнал его. Открыл дверь, а на лестнице стоит высокий боец в черном комбинезоне. На ремне — подсумок, в руках — винтовка. Герка молча прошел мимо него в комнату, сел, поставил между колен винтовку. Володя протянул руку, И Герка отдал винтовку. Тяжелая какая. Холодная. Дернул затвор, и на пол скакнул матово-золотистый патрон. Володя поднял его, вдавил в патронник и поднял винтовку, целясь в окно.

— Не балуйся с оружием, — каким-то чужим голосом сказал Герка. — Враг рвется к городу, Вовка… Меня включили в отряд истребителей танков. Наверное, на днях — туда.

Громко стуча подкованными каблуками кирзовых сапог, он ушел.

Как все напряженно. Как все тревожно… «Где-то Нина? — подумал Володя. — Немцы у Луги. Что с ней?»

…А в это время жарким трескучим пламенем пылал на железнодорожных путях в десятке километров от Луги эшелон. Гулко рыкая мощными двигателями, преследуя бегущих, обожженных и окровавленных людей, утюжили гусеницами землю несколько немецких танков второй танковой восточно-прусской бригады. Люки были открыты: жарко.

Командиры танков подавали команды, куда поворачивать, и водители бросали машины то в одну, то в другую сторону, давя людей гусеницами.

Нина лежала в яме с водой. Сдерживая крик, она кусала губы: страшно ломило раненую руку. Кружилась голова. «Сейчас потеряю сознание и утону, — думала Нина — Или они меня увидят. Вот сейчас… вот сейчас».

5

Взвыли сирены. Кирилыч, дремавший на стуле в углу вольеры, очнулся, покрутил головой и уставился в небо. Володя выключил воду и стал сворачивать шланг. Он мыл открытую площадку слоновника. Прислушался к завыванию сирен, вышел из вольеры. Сирены раздражали верблюда. Бегая по загону, Майк кричал надтреснутым голосом. Волновались на пруду водоплавающие птицы. Беспокойно ходила в своем загоне слониха Бетти, звенела цепями. Ноги у неё были скованы. Это на тот случай, что если вдруг зоопарк разбомбят и слониха вырвется на свободу, так чтобы она далеко не убежала и не натворила чего-нибудь в городе.

— Все в бомбоубежище! Все в бомбоубежище! — послышался голос Ника. — Кирилыч, голубчик, а вы что топчетесь?

— Так слониха ж нервничает, — отозвался Кирилыч.

Слониха протягивала сквозь толстые прутья хобот, трогала Кирилыча за плечо, и тот трепал ее по хоботу, говорил что-то, успокаивая.

— Вова, где ты? — услышал Володя голос мамы.

— Здесь… Я сейчас! Ну иди ж, Бетти, иди.

Кирилыч манил слониху в зимнее помещение — там вой сирен слышался меньше. Володя помогал ему, подталкивал слониху: иди же, иди!

Издали накатывалась стрельба. В вечернем небе висели туши аэростатов воздушного заграждения. Их было очень много, и, глядя на них, становилось спокойнее: какой самолет прорвется сквозь такое заграждение?

— В щель… или в убежище? — спросила мама, подбегая.

— Лучше в щель, — решил Володя.

Герка рассказал ему на днях, как бомба попала в здание, под которым было бомбоубежище. Трубы какие-то лопнули, и всех, кто был в убежище, затопило… И потом — щель по площади куда как меньше любого убежища. Попробуй-ка попади в нее.

«Бум… бум… бум…» — донеслось издали. Будто кто-то громадный, железный, очень тяжелый брел но городу и сгрохотом ставил свои ножищи на дома, улицы и площади. «Б-бам! Б-бам! Б-бам!» — загрохотали где-то невдалеке зенитные пушки.

Володя спрыгнул в щель, протянул руки, подхватил маму, она прижалась спиной к обшитой досками стенке, поглядела вверх. Резко ударили зенитки, установленные на территории Госнардома. Над зоопарком разнесся трубный рев испуганной слонихи.

— Куда? Наза-ад! — послышался голос Ника.

— Она ж одна! Она ж с испугу… чокнется!

Володя выглянул. Вжав голову в плечи, возвращался к слоновнику Кирилыч. Вот он рванул дверь, захлопнул ее и, наверное, успокоил слониху, потому что она стихла.

А-а-ах! Земля дрогнула. Песок и земля хлынули сверху в щель. Мама вскрикнула, Володя упал рядом, и она обхватила его голову, прижала к себе.

Что-то с грохотом и скрежетом пронеслось над щелью, в щели стало темно, она наполнилась едким дымом и пылью, мама кашляла. Вдруг все стихло, и Володе показалось, что он оглох, мама куда-то ползла по дну щели и тянула его за собой. Снова ударило, он поглядел вверх: на щель упали обломки крыши. Торчало ржавое кровельное железо, толстый деревянный брус и расщепленные взрывом, переломанные доски.

— Ты жив? Жив? — кричала мама.

Все так же молотили зенитки, но их стрельба откатывалась: видно, волна самолетов, проплывших над центром города, ушла в другой его край, и стрельба сопровождала их.

Володя сел, во рту хрустел песок, в ушах шумело. Он помог подняться маме, она наклонилась, стала вытряхивать из волос землю.

Артиллерийская стрельба немного утихла, стал слышен рев зубров, крики птиц и обезьян.

Володя встал на выступающие из щели доски и выглянул. И вначале ничего не понял: вроде бы чего-то не хватает. В том месте, где возвышалось зимнее помещение слонихи Бетти, громоздилась груда изогнутых решеток, доски и кирпичи. В обломках ощущалось какое-то движение.

— Слониху ранило! — крикнул Володя. — Это она там…

— Руку дай. Помоги, — позвала мама. — Скорее.

Они выбрались из укрытия и побежали к развалинам.

Слониха была еще жива. Ее посеченный осколками бок круто поднимался из древесного и кирпичного лома, голова и хобот придавлены балками и досками. Слышалось затрудненное дыхание животного. Володя наклонился, оттащил одну из досок и увидел страдающий глаз животного.

— Скорее, милые, скорее. Помогите же! — говорил Ник и тоже бросал в сторону доски, куски кровельного железа. — Потерпи, милая.

— А где Кирилыч? — спросил кто-то. — Кто видел Кирилыча?

— Скорее… тащите вот эту балку… Потерпи, милая!

Оттащили балку. Володя отбросил скомканный, как бумага, лист железа, сплющенную водосточную трубу. Расщепленную доску. Ему, да так же, наверное, и остальным сотрудникам зоопарка, копошащимся в развалинах слоновника, и пожилой женщине из обезьянника Евдокии Александровне, и другой женщине из сектора хищных — высокой сухощавой Нине Владимировне, и Нику казалось, что стоит освободить слонихе голову и хобот, как она стряхнет с себя остальной мусор и поднимется…

Вновь ожесточенно загрохотали зенитки. Они возвращаются? Страшно ударило… тугая воздушная волна пронеслась над зоопарком. Он не помнит, как они доползли до укрытия и спрыгнули в щель, легли. Мама все обхватывала его голову руками и закрывала собой, а Володя сопротивлялся и все рвался куда-то.

В наступивших сумерках вдруг вспыхнуло громадное пламя: загорелись Американские горы. Огненный смерч бушевал над Госнардомом. Поднятые ревущим огненным вихрем, метались над «американками» клочья материи, горящих досок и снопы искр. В небо поднимался черный и лохматый столб дыма.

Взрыв. Земля будто заерзала под ними. Красный, словно раскаленная игла, шпиль Петропавловской крепости Шпиль вдруг качнулся, и Володя замер от ужаса бомба попала?.. Нет-нет, показалось! Огненные блики метались по стенам щели и лицу мамы. Какой едкий жар. Еще взрыв.

Зенитная стрельба стала утихать. Улетели?.. Володя прислушался, выкарабкался из укрытия. Зарево пожарища освещало весь зоопарк и соседние улицы. Володя подал руку маме, растерянно оглянулся и не узнал привычного пейзажа. Исчез обезьянник, помещение Театра зверей. Многие вольеры были уничтожены. Из усыпанной мусором земли торчали искореженные балки, решетки. Повален забор. Вместо пруда водоплавающих птиц — громадная, наполненная жидкой грязью воронка.

— Эльза! Эльза! — услышали они голос Евдокии Александровны. Растрепанная, с большой ссадиной на щеке, она брела им навстречу, несла на руках двух обезьянок. Остановилась. Сказала: «Всех обезьян убило. Вот только две…» — Она не окончила, из-за обломков Театра зверей вдруг показалась маленькая, усыпанная известкой фигурка. Евдокия воскликнула: «Эльза!» — и обезьянка кинулась к ней.

— Идем, — сказала мама. — Страшно.

Они направились к развалинам слоновника. Там уже виднелось несколько фигур. Растерянно оглядываясь, Володя шел следом за мамон, останавливался: мертвый лебедь лежит… а там — целая груда птичьих тушек. Видно, убило их взрывной волной. Какие-то серые бугры в вольере оленей. Володя побежал, перегнулся через искореженные ограждения, увидел трех убитых северных оленей, позвал:

— Султан!

Черная тень качнулась в соседнем загончике: жив! Султан медленно шел по замусоренной площадке своего загона, его раскачивало, как во время шторма. Наверно, контузило взрывом бомбы. Мама позвала, и Володя направился к развалинам слоновника. Вдруг кто-то кинулся к нему, ударился в колени. Вся испачканная грязью, мокрая собака Милка терлась о его ноги.

У поваленных ворот главного входа остановилась машина «скорой помощи». Два санитара в белых халатах направились к разрушенному слоновнику с носилками. Володя побежал к молчаливой толпе служителей зоопарка. Мама его шла навстречу санитарам, что-то торопливо говорила им. Увидела Володю, схватила за руку, потянула к себе: не ходи туда… Сказала:

— Кирилыч… лежал под обломками рядом с Бетти. Убит. И Мария Петровна погибла. Побежала к слоновнику, тут ее и…

— И Мария Петровна?!

Торкалась в ноги носом Милка. Володя гладил ее по грязной башке и глядел вслед удаляющимся санитарам: прощай, Кирилыч, прощай, Мария Петровна.

Подошел встревоженный и лохматый Ник. Один из рукавов его пиджака был оторван, он прижимал к лицу скомканный бинт, и мама тотчас начала рыться в своей санитарной сумке:

— Что с вами, Николай Николаевич? Покажите.

— Пустяк, царапина, — пробормотал Ник. — Какие разрушения, сколько погибших!.. Кирилыч… И Мария Петровна… Животные и люди… Ах да, звонили из медпункта, что напротив Стеклянного театра. Просили вас, Татьяна Ивановна, срочно прийти: врачей не хватает.

— Да-да, я сейчас.

— И бомба, не разорвавшаяся на территории зоопарка, — сказал Ник. — Сейчас машина приедет с подрывниками.

Послышался скрип тормозов. У разрушенного входа остановилась грузовая машина. Несколько человек в комбинезонах и шлемах соскочили на асфальт, из кабинки вынырнул худощавый парнишка и какой-то знакомой, угловатой походкой направился в глубину зоопарка. Так это же гений «маялки»!

— Я сейчас, — сказал Володя. — Рыбин! Коля!

— Приходи на медпункт, — послышался голос мамы. — Буду там.

Колька Рыбин остановился, протянул руку, коротко тиснул Володину ладонь. Лицо у него было серым, усталым.

— Здорово, Вовка. — Володя молча кивнул на развалины вольер: видишь, что тут у нас? — Вижу, вижу. И вам досталось? — Он сплюнул. — Гады! Что натворили… В городе много разрушений, убитых. Бомб понасыпали!.. И замедленных тоже.

— Всем уходить! — громко прокричал один из подрывников. Володя узнал в нем учителя Василия Петровича. Динамит! — Рыбин, идем. Волков? Здравствуй… Коля, быстро, за мной.

— Опасно? — Володя придержал Кольку за рукав.

— Спрашиваешь. — Колька нахмурился. — Вчера наши ребята подошли к одной, а она… Ну, иди.

— Подожду тебя.

— Уходи, уходи! — крикнул Колька, нагоняя Василия Петровича. Обернулся. — Вдруг у нее механизм сейчас сработает?

…Время тянулось невозможно медленно. Володя стоял в подъезде дома, что напротив зоопарка, и выглядывал в приоткрытую дверь. Хлопали двери квартир, топот ног по ступеням, взволнованные голоса в темноте подъезда. Стих грохот пушек, только где-то за Невой слегка погромыхивало. Вдруг невдалеке страшно рвануло. Кажется, у Сытного рынка. Может, тоже замедленная взорвалась?

— Во-овка-а! — услышал он голос Рыбина и распахнул дверь.

Миновав мостовую, трамвайные пути, на которых спиралями вились сорванные взрывами провода, он подбежал к воротам зоопарка. Колька, а за ним и Василий Петрович шли к машине. И другие бойцы. Химик на ходу закуривал, а Колька нес что-то.

— Готово, — сказал он. — Держи.

В Володину ладонь легла небольшая, но тяжелая, из желтого металла, коробка. Из нее торчали два красных проводка.

— Что это?

— Взрывная машинка. — Колька подковырнул крышку отверткой. — Видишь, вроде бы как циферблатик? А вот это — штырек-рычажок, при помощи которого устанавливается время взрыва…

В механизме сухо щелкнуло. Взрыв!

Василий Петрович втоптал в землю окурок, тронул Кольку за плечо.

— Мы будем живы, правда, Вовка? До встречи. Коля, ты здорово сегодня работал, — сказал учитель. — Ставлю тебе «отлично». С плюсом. Идем.

— Отбой воздушной тревоги! — разнеслось над зоопарком.

…А Стеклянного театра не было. Вместо прекрасного здания Володя увидел безобразную груду металлических балок и гору расплавленного стекла. Несколько пожарных машин лили воду на то, что когда-то было театром; стекло пузырилось, взрывалось и разлеталось сверкающими осколками.

Нестерпимая жара. Гул огненного вихря. Рычание двигателей. Люди. Бегут куда-то, несут вещи, тащат ребятишек. Герка? В комбинезоне, пахнущем гарью, с кровоточащей царапиной через лоб он шел мимо, поглядел и не узнал, видно. Володя дернул его за рукав.

По лицу Герки текли черные от сажи слезы. Оттолкнув Володю, он пошел по улице, потом погрозил дымному, в пламенных сполохах небу кулаком и побежал по Большой Зелениной улице.

Измученный, потрясенный Володя побрел к медпункту. Скорее бы найти маму — и домой. Как-то там бабушка?

Его грубо толкнули. Двое запыхавшихся санитаров тащили носилки, на которых лежали женщина и девочка лет семи. Девочка прижимала к животу руки и выкрикивала: «Мамочка-а…»

Володя обогнал носилки, распахнул дверь, придержал.

Было тесно от множества стоящих, сидящих и лежащих на полу, на одеялах и брезенте людей. Стоны. Жаркая, потная духота, резкий запах спирта.

— Парень, вот ту дверь, — попросил санитар.

Володя, шагая через скорчившиеся фигуры, открыл дверь и увидел, что большая комната заставлена носилками. И маму увидел. В буром халате, встав на колени, она бинтовала голову усатого мужчины. Девушка в таком же халате поддерживала раненого, помогала. Это была Лена.

— Ставьте сюда, — сказала она санитарам. И девочке: — Сейчас, маленькая, сейчас… Вов, помоги.

— Отпусти ручки от животика. Володя, приподнимай.

Девочка прижимала ладони к животу, сквозь пальцы сочилась густая кровь. Володя приподнял девочку.

— Срочно в операционную, — сказала Володина мама, заглянув через плечо Лены. — Быстрее!

— Как тебя звать? — спросил Володя.

— Лидочка Снегирева, — прошептала девочка.

Володя помогал Лене, выносил тазы с бурыми лохмотьями, кусками ваты и марли. И все посматривал на дверь операционной, ждал. А дверь открывалась и закрывалась, в операционную вносили и выносили людей. Некоторых — накрытых простынями с головой.

— Кострова, — позвали Лену из распахнувшейся двери операционной. — Чья девочка? Как фамилия?

— Снегирева она, — сказал Володя. — Лидочка Снегирева.

— Умерла Лидочка… Унесите.

Приходили и уходили санитары; женщина с криком «Коленька!» сбежала со ступенек и побрела между убитыми, наклоняясь и откидывая простыни, а потом вскрикнула еще страшнее и, опустившись на колени, заплакала; и еще кто-то приходил и спросил у него: «Мальчик, мне сказали, что Борисов тут лежит. Не знаешь, где он?» Володя ничего не ответил, он все стоял возле девочки, глядел в ее спокойное лицо, а потом почувствовал страшную слабость и сел в углу подвала на ящик с песком.

Вдруг потекли слезы. Он не всхлипывал, просто слезы текли и текли, а он крепче стискивал зубы, чтобы не закричать от ненависти и злобы к тем, кто повинен в гибели Любы и девочки Лиды Снегиревой, «лесного» деда и Кирилыча и многих его, Володи, согорожан, кто повинен в том, что рушатся и пылают дома его родного города.

Вот он какой — фашизм! Рольф… Многие-многие рольфы, стаями хлынувшие к его городу. Когда «бабочник» грозился, что Ленинград обречен, что они уничтожат город, — не верилось. Не осмелятся! Ну как можно поднять руку на такую красоту? Не пустят их, остановят, разгромят. И вот! «Главное сейчас — готовиться к борьбе с фашизмом», — учил отец. Тогда, в те мирные дни, его слова имели для Володи какое-то далекое и неощутимое значение. Что такое фашизм — стало нестерпимо, физически остро понятным на хуторе деда Ивана и вот сегодня во время этой бомбежки.

— Вова… — Он поднял лицо. Лена. И тотчас отвернулся, чтобы она не видела его слез. — Мама тебя ищет, идем.

Была уже глубокая ночь, когда, полуживые от усталости, они отправились домой. Мама крепко держала его за руку, словно боялась, что, если отпустит, Володя куда-то денется. Они шли и не узнавали знакомых улиц. Будто огромная стальная метла прошлась по городу, разрушая одни дома, срывая с других крыши, сдирая штукатурку. Была глубокая ночь, но Американские горы еще горели, и пожар был таким громадным, что его зарево освещало, наверно, половину города. И то, что была ночь, и от этого красного, трепещущего света пожарища разрушения в городе казались еще более страшными. Вон там, вместо такого привычного взгляду дома, громоздится груда битого кирпича, из которой, как ребра, торчали искривленные балки. А следующий дом расколот пополам. Одна половина стоит совершенно целой, и можно увидеть любую квартиру с обстановкой. Спальня. Детская кровать, над ней картина в рамке, а рядом, в соседней комнате, стоит письменный стол, книжные полки. Другой половины дома не было. Свисали скрученные трамвайные провода, валялись газетные киоски, на перекрестке двух улиц лежал на боку трамвай. Возле развалин двигались фигуры в брезентовых куртках и зеленых касках, растаскивали обломки. Куда-то торопливо шли люди, обгоняли Володю и его маму, несли чемоданы, тючки, какой-то мужчина тащил фикус. Хрустело и лопалось под ногами битое стекло, горький дымный ветер гнал по улицам мусор и клочья бумаги.

Страшный день… Страшная бомбежка. В этот сентябрьский день фашистская авиация совершила один из наиболее ожесточенных налетов на Ленинград.

— Скорее, скорее домой, — торопила мама, и чем ближе к дому, тем шла все быстрее. И Володя тоже шел быстро. — Как-то там бабушка? Цел ли дом… Скорее. Вова… скорее.

Но вот и улица, на которой они жили. Володя выбежал на ее середину и в красных отсветах пожарищ увидел знакомые силуэты домов. Цела! Только в самом конце ее горел деревянный дом, там виднелись пожарные машины, да из многих окон высыпались стекла. Вместе с наклеенными на них бумажками.

…Гулкий прохладный подъезд. Мама стала подниматься по лестнице, а Володя вышел во двор и направился к батарее.

— Сколько сбили? — крикнул Володя громадному зенитчику Саше. Распаренный, в одной нательной рубахе, Саша сидел на снарядном ящике и курил. Возле орудий ходили зенитчики, бросали в одну кучу пустые, душно воняющие горелым порохом снарядные гильзы. Целая гора пустых гильз. — Три? Пять?

— Ни одного, — буркнул Саша и бросил окурок.

— Мазилы! — зло сказал Володя. — Нас бомбят, а вы?!

Они долго стучали в дверь своей квартиры. Наконец звякнул запорный крюк, бабушка открыла и ушла на кухню.

По улице то и дело проносились пожарные машины. Стекла в оконных рамах тоненько, противно дребезжали. Молча ели, пили: Вдруг раздался еще один взрыв. Бабушка выронила чашку, и она рассыпалась на мелкие осколки.

На другой день провожали Герку.

Возле Тучкова моста стояла колонна грузовиков, а вдоль нее в шеренгах по четыре — бойцы рабочих отрядов Петроградской стороны. Был короткий митинг. Клятва, что ни один не повернет назад, что никто не отступит перед подлым врагом.

Командир отряда, бывший секретарь райкома комсомола Анатолий Пургин шел по мостовой вдоль застывших в шеренгах бойцов. Был он в кожанке, на ремне — кобура с наганом, громко, резко цокали подковки его сапог по брусчатке мостовой.

А Володя, Жека, Шурик и Жорик с уважением и завистью глядели на Герку, на его винтовку, подсумки с патронами и бутылки с зажигательной смесью, подвешенные в холщовой сумке к поясу: боец! И Зоя, их бывшая пионервожатая, была тут, оказывается, теперь она работала в райкоме комсомола. Такая же порывистая, быстрая, она тоже приняла участие в митинге, сказала, что райком комсомола готовит новых бойцов, которые завтра-послезавтра отправятся на фронт.

Грузовик с красным крестом на борту подкатил. В кузове сидели несколько девушек в гимнастерках и белых косынках, и среди них Володя увидел Лену. И она увидела мальчишек, замахала рукой.

— По маши-ннам! — скомандовал командир.

— Ленка, и ты?.. — крикнул Володя.

— Только туда и обратно. Мы за ранеными едем.

— Ну, ребята!.. — Герка обнял Володю, потом Жеку, Жорика, хлопнул ладонью по спине Шурика. — Держитесь. А уж мы там!

— Мальчишки, до встречи, — послышался голос Лены. Санитарный грузовик уже поехал. Володя махнул рукой. — Ничего, скоро увидимся.

…В мыслях о предстоящей отправке на фронт Герке Рогову представлялось, что все будет совсем не так, а как-то по-другому. Что будет развеваться красное знамя, и все будут петь, и все будет происходить необычно торжественно. Но никто не пел, молчали подавленно. И Герка затянул:

— Они-и ехали мо-олча-а… в ночной тишине-е!

— Уймись, — сказал ему сосед, пожилой усатый мужчина и толкнул локтем в бок. — А лучше гляди. Погляди, какой красивый наш город. Может, в последний разочек видим.

— Как это… в последний? — переспросил Герка.

Сосед не ответил. «Как это в последний разочек?» — подумал Герка, и вдруг сердце сжалось. — Ну да, ведь на фронт же едут… а там могут и убить. Но его-то не убьют, нет. Он ловкий, умелый. Все обойдется, а он сожжет несколько танков!

Проехали мимо красного здания Дворца труда. Миновали Поцелуев мостик. Интересно, а куда они дальше поедут? Вот и Мариинский театр. Жаль, но он ни разу не побывал там.

Мелькали дома, улицы. Выехали на Международный проспект. И, несмотря на рокот двигателей грузовиков, Герка услышал глухой, все разрастающийся гул: совсем недалеко шел бой. Неужели враг так близко подошел к городу?

Мелькнула баррикада. Трамваи, лежавшие на боку, мешки с песком, бревна.

Еще баррикада. Застава. Противотанковые, сваренные из трамвайных рельсов «ежи». Колючая проволока на кольях. Ну вот, город остался позади, а гул орудийной пальбы становился все более громким. Уже можно было различить отдельные выстрелы и взрывы. И глухой стук пулеметов, и трескотню винтовочных выстрелов… Слева от обочины дороги взметнулся черный каскад земли. Резко, раскатисто рвануло… Снаряд? Их обстреливают?!

Взрыв впереди. Над грузовиком, в котором ехал Герка, пролетели доски. Резкий скрип тормозов.

— Вылеза-ай из машин! Вылеза-ай! — Это голос Пургина.

Топот ног. Мелькание лиц. Слова команды: «Первый взво-од! — это его взвод? Ну да! — В лощину за мно-ой!» Герка побежал по высокой траве поля вслед за Пургиным. Тот зачем-то снял фуражку. Белая голова, белая голова… Горелой резиной пахнуло. Герка оглянулся: один из грузовиков лежал поперек дороги, вверх колесами. И одно из колес еще крутилось. Кого — то выволакивали из-под грузовика, кто-то страшно, пронзительно кричал. Лена ведет по дороге раненого… что это, уже бой? Герка споткнулся и чуть не упал. Глянул под ноги и отшатнулся: убитый!

— Бойцы-ы! Надо продержаться хоть ча-ас!

В небольшой лощинке, по гребню которой были окопы, лежали убитые и раненые. «Сестра-а, — звал страдающий голос. — Ой, сестра-а». Над гребнем лощины курилась пыль. «Так это же пули бьют в землю», — подумал Герка и почувствовал страшную жажду — в горле пересохло.

— Бойцы-ыы, питерцы… Хоть ча-ас!.. Командир, ко мне!

Герка чуть не натолкнулся на кричащего. С пистолетом в руке, откинувшись спиной к груде пустых патронных ящиков, сидел на земле майор. Голова у него обмотана бинтом, но бинт не завязан, край его болтается. Что это у него с ногой? Герка пригляделся: правая нога у майора странно вывернута носком внутрь. Пургин рядом, о чем-то спрашивает.

— Вам помочь? — спросил Герка, бросаясь к раненому: — Ленка!

— В око-оп! — заорал на него командир.

— Первый взво-од, вправо по окопу! Впра-аво! — закричал Пургин. — Второй, влево-о по ло-щине! В око-оп! Третий, за мной!

Мужчина, бежавший впереди Герки, попятился и, тихо ахнув, опрокинулся. Комья сухой земли сверху. Вью-юю. Вью-ю… Что это? Пули? Вью-ю-юю. Еще взрыв. Едкий, душный запах тола. Будто кто-то хлыстиком стебанул по голове. Герка схватился за лоб, поглядел на ладонь: кровь. Царапнуло… Белая косынка мелькнула… Ленка? Куда лезет?

— Танки! Танки!

— Эй, малый! Помоги! — Весь увешанный пулеметными лентами, мужчина тянул вверх по откосу станковый пулемет. Герка остановился, схватил пулемет за ствол. Пулеметчик повернулся к нему спиной и потащил пулемет. Ну и жарища! Чья-то пробитая пулей фляга, россыпь гильз. Вью-у… вью-у-уу. Пулеметчик пригнулся, спрыгнул в окоп и потянул за собой пулемет. Опустившись на колени, Герка подтолкнул его, а потом боком перекатился через откос и свалился на дно окопа. Красный от натуги, пулеметчик держал пулемет. Пот катился по его лицу. Герка подхватил пулемет, оглянулся, остановился. Рогов?! Безбородый, безусый, помолодевший — Рогов.

— Герка? Вот ведь… Ну что? Потащили?

В окопе полно убитых. Шагнуть некуда. Вот и пулеметное гнездо. Оба пулеметчика лежат на дне окопчика, а на их спинах разбитый, с пропоротым кожухом пулемет.

— Оттаскивай. — Оттащили пулемет. И убитых. — Как там мать?

— А никак. Тяни. И — р-раз…

Они рывком подняли и поставили пулемет. Повернув кепку козырьком назад, Рогов осторожно выглянул и начал торопливо сматывать с себя ленты.

— Помогай. Держи ленту.

— Вон они, видишь? Вон они.

— Гера… сынок…

— Бей их, бей!

Сощурившись, ловя на мушки серые фигурки. Рогов уставился в прорезь щитка. Даванул на гашетки. Пулемет загрохотал, посыпались на вязкую от крови землю гильзы. Так их, так! Герка видел, как упал один, второй… еще один фашист. А метко лупит Рогов. «Да-да-да…» — короткими, резкими очередями бил пулемет. Яростно жахала справа противотанковая пушка.

Еще взрыв. Тугая воздушная волна опрокинула Герку в окоп. Отплевываясь, кашляя, он стал подниматься и услышал совсем рядом лязг танковых траков и почувствовал, как тяжко заколыхалась земля.

— Герка, черт… — Рогов тянул на себя пулемет. — Пулемет спасай! Сейчас он нас подавит.

Цепляясь руками за края окопа, Герка встал на колени. Все плыло, качалось, в голове шумело. Распрямился, выглянул: пятнисто-зеленая громада танка стремительно надвигалась. Что это — конец?.. Рогов яростно таращил глаза, ярко выделялись белки, он тянул на себя пулемет. Герка шагнул к нему и тоже потянул что было силы. Пулемет обрушился в окоп.

— Бутылку дай. Бутылку! — заорал Рогов.

Герка выдернул ее из чехла. Протянул Рогову. Рогов занес бутылку над головой.

— Запал! — крикнул Герка.

Ругаясь, Рогов схватил запал и сунул его под резиновое кольцо, надетое на бутылку. Герка выволок из брезентового кармана вторую бутылку. Над окопом качнулся набалдашник танкового орудия. Теперь надо ждать, когда он пройдет. Стало темно. Комья земли обрушились в окоп. Душная вонь отработанных газов. Серое стальное брюхо. Земля… на голову, шею, за шиворот… Дышать нечем! И опять светло.

— В корму танка! — Герка распрямился и краем глаза увидел, что и Рогов поднялся. — Бей!

Обе бутылки почти одновременно вылетели из окопа и, описав дугу, упали на кормовую часть танка. Посыпалось зеленое стекло, ярко всплеснув на солнце, жидкость разлилась по железу, и вспыхнуло, заплясало жаркое пламя с черным шлейфом.

Давя гусеницами гору пустых патронных ящиков, танк прокатился еще метров сорок и резко остановился. Сейчас танкисты из него полезут… Герка наклонился, разыскивая винтовку, и вдруг кто-то прыгнул на него сверху. Закричав, чувствуя: это смерть, смерть!.. — Герка вывернулся и увидел бурое потное лицо, оскаленные зубы. Руки немца вцепились в горло. Опрокидываясь на спину, извиваясь, Герка ухватил толстые короткие пальцы немца. Тот бил Герку коленями в живот и наползал на него, подминал под себя, вдавливал в мягкую землю, обрушившуюся с краев окопа… Гулкие толчки в висках… Рогов, помоги!.. Герка жадно глотнул воздух.

За спиной немца он уловил яростное движение: это Рогов боролся с другим фашистом!.. Собрав все силы, Герка саданул немца каблуком ботинка между раскоряченных ног.

— А-а! — взвыл немец и опять повалился на Герку; сверкнул клинок ножа.

— Рогов!.. — закричал Герка, перехватывая руку немца.

Он чувствовал, что тот сильнее его: постанывая, немец осиливал Герку, метил ему ножом в горло.

И вдруг что-то взметнулось над спиной фашиста. Послышался глухой звук. Немец вздрогнул, глаза его еще больше расширились, он стал приподниматься и поворачивать голову, будто пытаясь взглянуть, кто его ударил. Оттолкнув немца, Герка выполз из-под него. Прямо перед ним, держа винтовку за ствол, стоял Рогов. Гимнастерка была до пояса разорвана, левый глаз заплыл…

Рогов протянул руку, Герка поднялся, взял с земли винтовку.

— Герка! К пулемету! — услышал он зов Рогова. — Быстрее!

— Отбили атаку? — закричал Герка, направляясь к нему. — А ты!.. Спасибо… отец.

Он произнес это слово и вдруг обхватил пахнущего потом, кровью, порохом и землей Рогова, прижался к его разодранной гимнастерке лицом, а Рогов стиснул его голову грязными, липкими то ли от своей, то ли от чужой крови руками, и так они, хрипло дыша, постояли мгновение. А кругом все грохотало, выло: сухо и резко рвались боеприпасы в горящем танке, доносились крики команд и крики отчаяния и проклятий, кто-то все звал и звал санитара, рычали, накатываясь из низинки, двигатели боевых машин, «вьюкали» пули, жарко жужжали и шлепались в землю осколки.

Рогов быстро и ловко вставил в приемник пулемета ленту, передернул затвор. Герка вцепился руками в рукоятки пулемета и положил большие пальцы рук на гашетку. А жарко-то как… Тяжело… И какая усталость… Но фашисты тут не пройдут! Пальцы нажали гашетки. Пулемет, как яростное животное, забился в руках. Рогов поддерживал ленту и кивал: так! молодец! так!.. Потом повернул голову вправо и вдруг отпустил ленту и всем телом ринулся на Герку. Падая вместе с ним на дно окопа, Герка услышал заглушающий все звуки, чей-то торжествующий, звериный вопль и увидел над окопом дымящуюся фигуру с автоматом в руках: еще танкист?! — и ощутил, как со страшной тупой болью пули ударили в его правое, неприкрытое телом Рогова плечо. «Отец, отец…» — не то с отчаянием закричал, не то просто подумал Герка и будто провалился в звенящую темноту…

Грузовик с красным крестом на борту, заполненный ранеными, мчал по шоссе.

Лена сидела, вжавшись спиной в кузов, косынку она где-то потеряла, и ветер трепал ее густые каштановые волосы.

«Быстрее, быстрее!» — мысленно подгоняла шофера Лена.

На ее коленях лежала голова Герки. Жив ли еще? Лена придерживала голову Герки ладонями… три пулевых ранения… гони же, шофер, машину быстрее!

…Отряд с Петроградской стороны продержался два часа.

Они продержались до прибытия новых подкреплений и не отступили перед танками, не пропустили врага в свой город. Но почти весь отряд полег в том ожесточенном бою.

Глава третья СТОЙКОСТЬ

Они мне мешали, эти двое. Такой пустынный пляж, но принесло же их как раз сюда, где устроились мы с Митькой. Будто желая показать, что именно он, и никто другой на свете, владелец этой красивой юной женщины, толстяк не отпускал ее от себя ни на шаг и игриво баловался, то и дело хлопая по смуглой спине.

Потом они там притихли — начали рыться в объемистом кожаном саквояже, выволакивая на расстеленную скатерть пластмассовые коробки, свертки и бутылки. Митта гессен — обед.

Пора и нам с Митькой перекусить. Я потянулся за своей сумкой, в которой лежало несколько бутербродов и бутылка с кока-колой, а Митька, облизываясь, подполз и уставился в мое лицо.

— Хеллоу! — послышался веселый рев.

Толстяк, размахивая бутылкой с виски, звал меня. Еще этого не хватало.

— Послушайте… — Элен подошла и, слизнув пот с верхней губы, сказала: — Очень прошу вас — побудьте с нами. Выпьем по рюмке. Я так устала… — Она повела глазами в сторону толстяка.

— Все время под контролем? — спросил я. — Кто он?

— Крупный промышленник из Кельна. Прикатил сюда по делам.

— Ладно, идемте!

— Эрих, — бурно гаркнул толстяк, протягивая руку.

Я сделал вид, что не заметил руки: наклонившись, разглядывал царапину на колене.

— Эрих, — повторил толстяк и хлопнул меня по плечу. — Вы моряк? Русский, да?

— Моряк. Русский. — Я внимательно поглядел на Эриха.

Лет ему — за пятьдесят. Светлые глаза, светлые ресницы, редкие рыжеватые волосы, приплюснутый, будто от удара, нос, толстые губы и маленькие хрящеватые уши. Одно изуродовано — край будто откушен. Жирная, отвислостью своей напоминающая женскую, грудь. Посредине четкая татуировка — распластанный орел и три буквы «ОРР». Восточная Пруссия?!

— Русские пьют стаканами? — суетился толстяк.

— Пью стаканами с теми, кто тоже пьет стаканами.

— Ой! — стоя на коленях, в зубах — пробка от бутылки, толстяк глянул мне в лицо встревоженным взглядом, а потом мотнул головой. — Гут, — сказал он, выплюнув пробку в песок. — Элен. И мне стакан.

— И мне, — весело и отчаянно попросила Элен.

— Между прочим, вы отлично говорите по-немецки, — сказал толстяк. — Где так освоили?

Я промолчал. Подумал только: «Знал бы ты, что сорок четвертый и сорок пятый годы я провел в Восточной Пруссии…»

— Мог ли я, сидя в каземате форта «Дона» с пробитой рукой и оторванным ухом, подумать, что спустя тридцать лет буду пить с русским? — Толстяк наполнил стакан. Пододвинул его мне, спросил: — Из каких краев?

— Из Калининграда.

По его лицу пошли белые пятна, глаза сузились и превратились в две остро сверкавшие щелочки. И я представил себе, как эти глаза глядели из-под железного козырька шлема через амбразуры форта, как они выцеливали русских солдат, окруживших крепость. И давняя ненависть к тевтонам всколыхнулась во мне. Нет, я ничего не забыл и не простил!

— Я живу там, на улице Морской, — сказал я. — В доме номер двадцать три.

— Выпьем же, — предложила Элен и, балуясь, толкнула меня в плечо. — Покажи, как у вас в России пьют.

Я пил и глядел на толстяка. И тот — на меня. По его губам и подбородку, по шее и груди, подмачивая крылья орла, текли струйки виски. Хитрит, гад. Ничего. «И с такой дозы ты сойдешь с катушек», — подумал я и опять представил себе его там, в форте. Во время штурма Кенигсберга этот форт держался дольше всех. Гарнизон — почти одни эсэсовцы. Я находился в другом районе города, в районе кладбища Луизы. Мы добивали там остатки «боевой группы Шуберта» — отряда партийного руководства Кенигсберга и полицейских, пытавшихся прорваться в сторону Пиллау. Мы разгромили группу Шуберта, все они полегли на кладбище. А потом нас бросили на форт «Дона». Тяжелый был бой…

Я допил. Элен протянула бутерброд с грудинкой.

…Да, к вечеру с фортом было покончено. Стихла стрельба, осел пороховой дым. На крыше форта плескался красный флаг, санитары хлопотали возле раненых, а угрюмые усатые дядьки из похоронной команды укладывали вдоль мостовой трупы. По одну сторону — наших, по другую — немцев…

Мы молча ели.

— Как это могло произойти? — пробормотал толстяк и поднял на меня бесцветные глазки. — Так прекрасно все началось. Я помню парад на плацу Эриха Коха… Кстати, что там сейчас?

— Стадион, — сказал я, подцепляя ножом черную икру. — Химическая?

— Что вы, — сказала Элен. — Настоящая… Астраханская.

— Стадион? — Так вот: парад. Мне — двадцать четыре. Я старший лейтенант, а за моей спиной — мой второй, тапиауский взвод. — Толстяк зажмурился. Что? Сейчас зарыдает? Готов мужик, что ж, пей не стаканами, а рюмками. — А потом мы пошли… — Толстяк смолк, оттолкнул стакан. — Как мы шли! Шяуляй, Рига, Псков. — А это он не про плац. Это они по моей стране шли! — А потом… — Толстяк скривился.

— Ну вот, — рассердилась Элен, — Как выпьет, так начинает канючить: «моя бедная родина»… А я хочу играть. Эй, русский, давай играть в футбол?.. Да вот и мяч!

Элен развернула хрустящую бумагу и кинула на песок круглый белый хлеб. Вскочила. Ударила по хлебу, и он взвился, как настоящий мяч. Оглядываясь на меня, она побежала за ним и снова кинула. Я поймал хлеб и положил на скатерть. Хохоча, Элен пробежала мимо нас, я схватил ее за ногу.

— Не тр-рогай мою жену! — рявкнул вдруг толстяк.

— Он опьянел, — сказала Элен извиняющимся тоном.

— А ты не тр-рогай мою жену, — снова пробурчал толстяк, с ненавистью глядя на меня. — Отнял у меня все! А теперь — и жену?

— Нечего было лезть в Россию, — сказал я ему и поднялся.

С недалекого шоссе послышался резкий сигнал автомобиля, кажется, за ними приехали. Отлично. Разбежавшись, я бросился в накатывающийся на пляж зеленый вал, нырнул в его основание и вынырнул по другую сторону волны. Поплыл в океан.

Как хорошо. Сколько солнца, синего неба и зеленой упругой воды. Обернулся: пляж то плавно поднимался, то опускался. Немцы уехали, а по берегу вдоль самой кромки воды носился и лаял Митька. Жаль было доброго пса, и я повернул обратно.

На берегу валялись растоптанные пластмассовые коробки, сломанный зонт и вывалянный в песке хлеб. Я поднял его. Подержал на ладони: килограмма два. В блокадном Ленинграде столько хлеба я мог получить лишь за две недели.

Хлеб. Одного тоненького ломтика его в какой-то из моментов блокадной жизни не хватило более шестистам тысячам ленинградцев…

1

— Итак, начнем совещание… Татьяна Ивановна… — Николай Николаевич — Ник — стянул с головы шапку, прибавил света в керосиновой лампе и кивнул: — Мы слушаем вас.

— На 10 декабря 1941 года, то есть на сегодняшний день, в зоопарке осталось 20 животных, — начала Володина мама. — У всех животных общее истощение: дистрофия. У Потапа выпали клыки. Очень плохи тигры. Тигруня не поднимается, да и Василий еле шевелится. У Красавицы — расширение печени, аритмия сердца.

— Голубушка Софья Петровна, подкиньте дров. — Ник поднялся из-за дощатого скрипучего стола. Оглядел полутемное помещение и сидящих вокруг буржуйки сотрудников. — Дорогие мои… Мы должны выдержать, должны! — громко сказал он. Володя протянул ладони к печке. Горько пахло дымом, щипало глаза. — Дорогие мои, мы сейчас… Вы все знаете религиозную легенду про конец света и про ковчег. Чтобы спасти животных для будущего мира, праведник Ной взял на свой пароход… — Володя усмехнулся: «пароход», — всяких тварей по паре. Вот и мы. И наш ковчег-зоопарк в бурном и голодном, обстреливаемом врагами море жизни. Жестокое и губительное плавание, но, милые мои, верю — вся наша дружная команда достигнет берега. Берега весны, берега тепла, берега победы над подлым врагом!

Ник закашлялся. Володя окинул взглядом «команду».

На сегодняшний день их «плавания» не было ни птичника, ни обезьянника, ни сектора хищных. А был лишь «ковчег», оборудованный в бегемотнике. Теперь сюда свели всех оставшихся в живых обитателей зоопарка.

Возле горы мешков с сеном и соломой в дальнем углу «ковчега» валялся матрац — Ник жил в бегемотнике. Часто оставался на ночное дежурство и кто-нибудь из других членов «команды». Неспокойно было по ночам… Неделю назад неизвестные люди убили и уволокли из открытого загона двух козлов.

— Ничего, милые мои, выстоим! — продолжил Ник.

Потрескивали в печке поленья, в баке грелась вода. Евдокия прижимала к себе голодных мартышек, попыхивала дымом Владимировна. Еще в конце ноября горторготдел снял животных с довольствия. Да и то: что они получали в ноябре? Хлебные крошки, крупяной сор, тухлую рыбу, да вонючие говяжьи внутренности… Нет теперь и этого. Быстро иссякали мизерные запасы жмыха и круп, смешанных с землей и штукатуркой, давно уже кончился овес… Каждым день в зоопарке начинался с проблемы — где добыть пишу для животных? Каждый день в город и на его окраины Ник снаряжал маленькие «промысловые» экспедиции. Искали в парках желуди, ягоды шиповника и рябины, вскапывали снежные траншеи на полях, где когда-то росла капуста. Находили промерзшие кочерыжки да лоскутья нижних листьев. Обходили столовые госпиталей и воинских частей, собирали вываренные по три раза говяжьи и свиные кости. Дробили их и снова вываривали, кормили хищных зверей и сами хлебали «костный» суп.

Сегодня «промысловая» экспедиция отправлялась на фронт. Было получено разрешение попытаться добыть конину. Где-то в районе Средней Рогатки валялись на «нейтралке» трупы убитых еще в конце октября коней.

Пора. Володя уложил на самодельные, из четырех лыж с деревянной платформой сани двуручную пилу, топор, мешки и поволок сани к выходу. «Татьяна Ивановна, идемте, голубушка», — позвал Ник.

…Какой мороз. Дух перехватило. Пустынно. Горы снега. Обвислые, порванные, покрытые мохнатим инеем трамвайные провода. Серая, вяло колышущаяся очередь у хлебного магазина.

Прошли еще мимо одной, куда более длинной, чем в булочную, очереди. Это — в эвакопункт.

Женщина в красной лисьей шубе окликнула маму. Прижавшись к ней, похожая на нахохлившегося больного воробья, стояла печальная девочка лет шести. Володя узнал их: мамина подруга тетя Валя с дочкой Фросей.

Снег противно ныл и скрипел под полозьями саней. Сизая морозная дымка стлалась над Невой, к которой они вышли: там и сям на белом полотнище реки виднелись группки людей. Люди издали были похожи на птиц, которые обычно по весне держатся возле прорубей. И люди толпились и сонно передвигались возле ледяных парящих полыней: за водой пришли.

Чтобы сократить путь через Неву, спустились на лед.

Похожий издали на куль тряпья, сидел у маленькой лунки рыболов. Володя пригляделся: ведь это дядя Коля-капитан!

— Клюет? — спросил Володя.

— Кати, кати своим фарватером, — буркнул рыболов. — Вначале про клев, а потом: дядя, дай рыбку. Человек уже пятьдесят подходило. — Он внимательно вгляделся в лицо Володи. — Иди, иди.

Он не обиделся, нет…

Они пересекли Неву и поднялись на набережную возле вмерзшего в реку крейсера. Грохот его орудий и орудий других кораблей Балтийского флота, палящих по далеким позициям врагов, уже стал привычным в жизни города. Они шли очень долго. По набережной Невы, мимо Исаакия, Мариинского театра, Никольского собора, потом — по бесконечно длинному Международному проспекту. Чем ближе к окраине города, тем становилось оживленней. Впереди показались надолбы и ежи, сваренные из рельс. В надолбах был узкий проход.

— Назад, назад. Куда тащитесь?! — закричал им низенький боец в белом полушубке, когда они подошли к надолбам. — Дальше ходу нету. Фронт. А ну, вертайтесь…

— А у нас разрешение райисполкома, — сказала мама.

— Что же, — сказал, сворачивая мамину бумагу боец в белом полушубке. — Двигайте во-он к тем развалинам. Когда остановят, скажите: к лейтенанту Пургину…

«Пургин! Неужели он?» — обрадовался Володя и уверял себя: он. Конечно, он. Фамилия редкая… И торопился, готов был бежать, но мама и в особенности Ник шли слишком медленно, время от времени их останавливали и показывали, куда идти дальше.

В блиндаже лейтенанта Пургина, устроенном в подвале здания, было тепло. Двухэтажные нары, на верхних спал бородатый красноармеец и раскатисто храпел; посередине блиндажа — стол, раскаленная докрасна печка.

Лейтенант Пургин, дымя «козьей ножкой», читал мамину бумагу, а Володя глядел и глядел в лицо Пургина: не узнал. Ник топтался возле лейтенанта и торопливо, будто опасаясь, что его перебьют, рассказывал.

— На нейтралке валяются несколько туш — проворчал Пургин, укачивая забинтованную руку. — Но никого с вами послать не могу.

— И не надо! — замахал на него руками Ник.

— Туши — как чугунные…

— А у нас — пила!

— Если я кого с вами пошлю и что с бойцами случится, мне под трибунал. Каждый боец на счету.

— Ради бога! Мы сами.

— Сами, сами, — пробурчал Пургин, кривясь. Позвал — Валька! А ну, сваргань нам кипяточку. И разыщи Кононова. — Пургин встал, остановился напротив Володиной мамы. — Подрывника пошлю вперед. Рванет он тушу, а уж разделывайте вы ее сами. Ох, рука ноет. А санитара убило сегодня…

— А вы меня не узнаете? — спросил Володя. — Помните: вечер в школе… «Мы шли под грохот канонады…»

— Волков? Ну да! — Лицо Пургина дрогнуло в улыбке.

— Покажите-ка мне вашу руку, — сказала мама и стала ее разбинтовывать.

До ночи, когда можно будет, как выразился Пургин, «шурнуться на нейтралку», было еще далеко. Ник пристроился в уголке блиндажа на брошенные прямо на пол матрацы и спит. Володя лег рядом. «Фьялка. Куда ты пропала? Фьялка, — бубнил в противоположном углу блиндажа телефонист. — Фьялка, я — Незабудка. Фьялка, докладывайте обстановку. Так. Слушаю».

Володя закрыл глаза. Как тепло. Тихий говор: это мама с Пургиным. Бурный храп. Жизнь…

…Ярко светила луна. Казалось, будто распаленный лунный свет серебристыми струйками лился с неба и растекался по холмам и полям, лежавшим впереди окопа, и по проволочным заграждениям. За проволокой сухо ахнуло, и Володя увидел, как посредине поля взметнулся белесый столбик снега. И тотчас с немецкой стороны застучал пулемет, в небе полыхнули одна за другой несколько ракет. Огненная трасса прошила где-то морозный воздух, и пули, как гаснущие искры, упали где-то далеко в тылу позиции. Послышался шорох. В окоп кулем свалился боец в белом халате.

— Чтотак долго? — спросил Пургин. — Нашел коняшку?

— Нашел. Рванул… Выковырнуло его изо льда, — ответил боец. Пули вдруг прошлись по краю окопа, и посыпались куски смерзшейся земли. Ярко-желтая ракета вспорхнула в небо.

— Очень большой риск, — сказал лейтенант Пургин. — Луна!

Он полз впереди. Володя с санями — за ним. Мама подталкивала сани, и он, оборачиваясь, шипел на нее:

— Отстань. Сказано ж на расстоянии пяти метров!

— Застревают же, — оправдывалась мама. — Вот видишь, опять. Вот видишь.

Два желтых шара всплыли. Володя вжался в колючий снег. Какая яркость! Ощущение было таким, что сотни вражеских глаз разглядывают их. Вот сейчас вжарят из пулеметов, вот сейчас…

Одна из ракет рассыпалась искрами. Вторая упала в снег.

Снова поползли. Вот ложбинка, про которую говорил лейтенант Пургин, здесь уже безопаснее: спасает от пуль, пролетающих выше нее. Здесь и побросали осенью подстреленных коней… А вот и вывороченный взрывом. Приподнявшись на четвереньки. Ник кинулся к черной, с задранными ногами конской туше и замахал руками: быстрее. Они начали пилить.

…До зоопарка добрались поздно вечером. Пока с помощью Софьи Петровны рубили и пилили конину зверям, наступила ночь. И Ник запретил им идти домой, мало ли что может случиться?

…Вокруг своей «орудии» ходил Саша. Увидев Волковых, замахал рукой: подождите.

— Вовка, я тут несколько хороших досок выгреб из снега, — сказал он глухим, стылым голосом. — Поставил возле твоей двери… Машина наша поломалась, снаряды подвезти не на чем.

— Возьми наши сани! Помоги только дотащить мешок к квартире. И приходи попозже. Будет королевский ужин.

Саша что-то буркнул и, подхватив мешок, зашагал по лестнице, а Володя пошел к Гринькову. Толкнул дверь, она была открытой, и он двинулся на слабый свет коптилки. Укутанный в одеяло Гриньков сидел в кресле, разбирал ноты. Он был, видно, очень слаб. С трудом выпутался из одеяла, собрал ноты, сунул под мышку футляр с трубой и пошел следом за мальчиком…

На заводе, где работал теперь Ваганов, Володю хорошо знали, он там бывал уже несколько раз. Вахтер у двери кивнул: здравствуй, проходи. И показал рукой: направо, Ваганов в цеху.

Лед и снег на ступенях. Холодина. И вдруг — рокочущий и резкий грохот, автоматная пальба. Все стихло. Еще короткая очередь. И опять тишина. Володя потянул запищавшую на петлях дверь. «Б-бах, бах!» — прогремели два одиночных выстрела.

— Черт бы его побрал! — услышал Володя знакомый голос, а потом стук и звон металла.

Окна небольшого цеха были заколочены досками. Темень-то какая. Лишь две самодельные, из снарядных гильз, коптилки едва светили в двух углах цеха. Несколько фигур двигались в одном углу помещения, там было слышно позвякивание металла; в другом углу ходил взад-вперед сутулый человек — Ваганов. Уже с месяц он не появлялся дома, спал на койке, что стояла возле печки.

Цепляясь ногами за какие-то провода, Володя направился к Ваганову. Такой холод, а тот в ватнике нараспашку и без шапки. Желтолицый, бородатый, страшный… Володя окликнул его, и Ваганов несколько мгновений глядел в лицо мальчика, будто не узнавал его, а потом улыбнулся, обнял за плечи, и они вместе пошли к железному столу, на котором стояла коптилка, лежали какие-то блестящие металлические детали и автомат. Патроны насыпаны горкой, под ногами зазвенели гильзы.

— То палит, с-собака, то нет! — яростно проговорил Ваганов и, схватив автомат, направил его стволом в угол цеха.

Будто вся побитая оспой, матово посверкивала там большая свинцовая плита.

Ваганов нажал курок.

Загрохотало. Автомат пальнул короткой очередью и смолк.

— Опытный образец, Вовка. Монтируем линию, чтобы поставить машинку на поток, а он, гад, то палит очередями, то нет… Ничего, сделаем. А как Татьяна Ивановна?

— Нормально, — как можно бодрее сказал мальчик.

— А что у тебя в тряпке?

— Это мы с мамой и Ником на нейтралку ходили, конины добыли… Держите.

Ваганов уставился на промороженный кусок грубого мяса, потом со всей силы грохнул кулаком по столу.

— Пр-рохоров! Прохоров! Мальчишка нам жрать принес, слышишь? На нейтралку он ходил… а мы?.. Что? Не спал трое суток?

— Делайте автомат побыстрее, — сказал Володя. — Я пошел.

Дома уже было тепло, все сидели вокруг гудящей, раскалившейся до малинового цвета печки. Бабушка взглянула на Володю и слабо, как-то виновато улыбнулась ему.

Рядом с ней, накинув шинель на плечи, сидел зенитчик. Широкие его ладони были черными от масла и копоти.

Мясо было жестким и весьма густо попахивало, но никто не обращал внимания на такие мелочи. Все молча ели, только ложки позвякивали в тарелках: вкусно! Саша держал миску в ладони, и она казалась маленькой в его лапище. Гриньков что-то бормотал, посмеивался и время от времени поглядывал на трубу, которая лежала на его острых коленях. И Володе казалось, что Гринькову хочется и трубу накормить «конинным» супом.

Под утро бабушке стало очень плохо. Она металась под одеялом, стонала. Мама напоила ее подогретым мясным супом, бабушке вроде бы стало легче. Она утихла, успокоилась. А потом закрыла коричневыми ладошками маленькое лицо, будто не желая, чтобы Володя глядел на нее. Вдруг шевельнулась. Она попыталась встать и показала глазами на буфет: — Там… Там!

— Что — там? — спросил Володя и наклонился. Нет, не понять.

Бабушка умерла под утро. Умерла, раскинув руки, будто желая взмахнуть ими, чтобы улететь как птица.

На другой день Володя открыл буфет, стал разглядывать… Бутылки, пустые банки… О чем просила бабушка? Картонная коробка, медный тазик, противень. Фаянсовая посудина, в которой до войны бабушка держала крупу. Володя поднял крышку. На дне банки лежало десятка полтора маленьких сухариков: бабушка утаивала по кусочку хлеба от своих ста двадцати пяти граммов и сушила эти сухарики — для него и мамы.

2

— Кострова, мы переводим вас в другой госпиталь, — сказали Лене, когда она по вызову пришла в отдел кадров. — Вот документы. В ближайшее время госпиталь эвакуируется через Ладогу.

— Хочу остаться в городе, — сказала Лена. — Я родилась тут. Тут похоронен мой отец…

— Это приказ. Идите.

Лена отправилась по указанному адресу. Было так морозно, что, кажется, воздух заледенел, он не втекает в легкие, а ледяными иглами продирается через ноздри и горло. Какая гнетущая, ледяная пустынность. Неужели где-то существует иной мир? Мир тепла, чистых розовых лиц, мир детского смеха? Лена подумала об этом и оглянулась: вяло переставляя ноги, брели молчаливые, похожие больше на огородные пугала, чем на людей, фигуры. Неужели никогда не наступит возмездие, неужели зло не будет наказано? Будет, будет, будет! И эта вера должна дать силы перенести все-все.

Госпиталь, куда направлялась Лена, находился на Петроградской стороне, а она шла с Литейного по Невскому. Свернула под арку Генерального штаба, пересекла площадь у Зимнего. Невдалеке оглушительно громыхнуло. Это боевой корабль бил по фашистам. Еще ударило, еще.

Это уже разрывы фашистских снарядов.

У Лебяжьей канавки Лена спустилась на лед Невы.

Сизая дымка стлалась над серым льдом. Глубокие тропинки были протоптаны к прорубям, будто сетка морщин на белом покрове реки. Там и сям виднелись черные фигуры с ведрами, бидонами, чайниками.

Лена перешла Неву и замедлила шаги: вон в той улочке виднеется здание их школы. Потом там был госпиталь…

Идти надо было к Тучкову мосту, но Лена свернула направо, к зоопарку — очень захотелось узнать что-нибудь о своем школьном приятеле. Осталось ли что-нибудь от зоопарка? И вдруг услышала из глубины: «тюк-тюк…» Вроде кто-то дрова колет. Вот и тропинка. Над одним из зданий из трубы курился дым, а возле здания, за железной загородкой… три громадных заснеженных зверя!.. Лена ахнула и побежала, прижалась к ограждению, заглянула внутрь вольеры. Там стояли… три бизона. Бизоны? Но как же… Растерянно улыбаясь, Лена оглянулась, будто желая у кого-нибудь спросить: мне это не кажется? Один из бизонов наклонил рогатую голову и с явно недружелюбным намерением направился к Лене. Его густая грива была вся в снегу, снег лежал на спине, морде, это было так красиво — живое животное, блеск сердитых карих глаз! Лена засмеялась и протянула руку, не пугаясь грозного вида бизона, позвала:

— Иди сюда… Ах, какой ты хороший!

Бизон остановился, внимательно осмотрел Лену, а потом встряхнулся, и столб сияющих в лучах морозного солнца снежинок взметнулся за ним.

Стук топора где-то совсем рядом. Лена обошла здание, снег тут был утоптан, у дверей сани, а чуть дальше виднелась длинная фигура. «Р-рах, р-рах!» — ударял топор. Плахи разваливались поленьями, они были золотисто-желтым и, радующими взгляд своим теплым цветом среди этой ледяной белизны…

— В лесу раздавался топор дровосека, — сказала она. — Вовка!

«Дровосек» обернулся, и Лена увидела скуластое от худобы, глазастое, возмужавшее лицо. Володя несколько мгновений глядел на Лену, потом растерянно — неужели она! — улыбнулся и бросил топор.

— Ленка?! Ах ты, мой старший товарищ! — Володя стал подбирать дрова. — Помоги… Ну и день: Жека у меня в гостях и вот ты…

— Вы живы! Живы! — говорила Лена. — Дай, думаю, зайду, как… как твой старший товарищ.

— А я вспоминал о тебе.

— Володя. За водой надо ехать, голубчик, — сказал Ник.

— Я помогу. — Лена поднялась, взяла свой портфель. — До свидания, сюда уже не зайду.

— А я в библиотеке работаю, — рассказывал Жека. — Умерла моя тетка, вот — вместо нее.

— И читатели приходят? В библиотеку?

— Редко, но приходят. Я объявление написал: «Кто хочет читать, несите с собой дрова». Приносят. Кто полено, кто щепки.

— Жорик где? Что с ним?

— Жив-здоров наш поэт, — улыбнулся Володя. — В заводской газете, он еще с осени патриотические стихи сочиняет, маленькие статейки пишет.

— А ты: вот так, все в зоопарке?

— Тут работаю. — Он усмехнулся и закашлялся. — Понимаешь, это сейчас важнее, чем… — Он опять закашлялся, отвернулся. — Прости…

Они остановились у снежного откоса, ведущего от набережной к реке.

— Садитесь все. Прокатимся… — сказал Володя. — А что с Геркой? Ведь вы были вместе в том бою?

— Ранен он был. Тяжело. Через Ладогу отправили. А где сейчас — не знаю.

На санях стоят две тридцатилитровые фляги, в каких обычно возят молоко, и ведро. Все ж устроились втроем, скатились вниз, потащили сани к проруби.

Это великое дело — набрать воды из проруби! Сани оставили метрах в пяти от нее. Володя вынул из кармана две веревки со множеством узлов и обмотал ими валенки, чтобы не скользили. Прорубь была похожа на жерло ледяного вулкана, на краях проруби намерз вкруговую свинцово-серый ледяной бугор, в центре которого парила вода. Люди вскарабкивались на край жерла ледяного конуса и, повиснув над прорубью, зачерпывали воду.

Жека держал Володю за пальто. Володя выволок ведро с водой, встал на колени, подал:

— Лейте во флягу… Осторожно…

— Пять ведер — в одну, пять ведер — в другую.

Похрустывал снег под ногами, скрипели полозья. Все трое молчали, а Володя с беспокойством поглядывал вперед: предстояло еще втащить сани на набережную… Вот он, обледенелый скат, с которого они так хорошо съехали на Неву. А сейчас люди на четвереньках, цепляясь за выбоины, за ямки, карабкались наверх. Время от времени военные моряки с судов, стоящих на Неве, вырубали тут ступеньки, они же и проруби подчищали, но ступеньки быстро крошились, заплывали льдом.

Но втроем все проще: Володя и Жека потащили одну из фляг, Лена подталкивала ее. Потом — вторую. Потом — сани.

— Мальчишки, мне пора, — сказала Лена, когда они выбрались наверх.

— Постойте. — Лена открыла портфель и вынула две плитки столярного клея. — Это мне выдали сухой паек. Берите по одной. До встречи.

И они разошлись в разные стороны.

— Майк не поднимается, — сказала мама, когда Володя вошел в помещение «ковчега». — Лег и лежит… Ну же, Майк, вставай.

Верблюд лежал и сонно глядел на Володю. В последние две недели Майк все чаще ложился, все реже бродил по вольере, видно, и его силы были на исходе.

— Будем поднимать, — сказал Ник.

— Надо его вывести на воздух, — предложил Володя, — К бизонам. И Султана вывести, Катьку.

— Давай поднимать. — Ник подошел к верблюду, потрепал его, покачал, уперся в угловатый, костлявый бок. — А ну, Майк!

Верблюд устало всхрапывал и клал голову то на спину согнувшемуся Нику, то на плечо Володи и заглядывал в его лицо, будто говорил: «Трудно мне…» Володя гладил Майка, трепал его за обвислые губы.

— Поднимайся же, — просил он. — Идем, Майк, на воздух.

Тяжко вздохнув, верблюд поднялся вначале на задние ноги и с минуту постоял так, и все — Ник, Володя и Татьяна Ивановна — тоже отдышались, а потом опять стали подталкивать верблюда, и тот поднялся на все четыре ноги. Татьяна Ивановна распахнула дверь в вольеру.

Широко расставляя ноги, Майк медленно побрел к бизонам. Ничего. Уже декабрь. А там — январь, февраль и весна. А весной всем наверняка станет легче. Володя пошел погреться. Заглянул к медведям: лежат, бедняги, дремлют в голодном полусне. Потрепал за ухо Милку.

Вдруг невдалеке грохнуло — взрыв. «Ковчег» задрожал, посыпались стекла, распахнулись двери, и ледяной воздух наполнил помещение. Печка рухнула, на пол посыпались уголья и головешки. Ник, Володя и Татьяна Ивановна выбежали из помещения. Посредине площадки, на которой только что мирно гуляли животные, зияла дымящаяся яма, решетки загона были снесены. Присыпанные землей и снегом, лежали две туши. Чуть в стороне судорожными рывками пытался подняться Майк. Ранен?

— Сюда скорее, — звала растрепанная Софья Петровна.

— Оба бизона убиты! — выкрикнул Ник. — Володя, а Манька?

— Живая! Вон она, у сарая стоит. И Майк жив, и…

— Таня, иди сюда, Катька вся поранена.

— Иду, иду…

— Как же так? Милые мои, что же это?.. — бормотал Ник.

Какой-то странный, все нарастающий звук… будто кто-то рвал сухое полотно… Взрыв. Володе показалось, что земля под ним вздыбилась, а потом опала, как волна. По спине забарабанили комки смерзшегося снега. На какое-то мгновение наступила полнейшая тишина. Жадно вдыхая морозный воздух, Володя поднял лицо и увидел, что на том месте, где только что стояла Манька, смрадно дымится огромная воронка. А мама?! Она поднимается, идет к нему, что-то говорит, Володя не слышит, но по губам понимает: «жива», «жива»… Ник поднялся, помог встать Софье Петровне, что-то говорит. Что?

Уходить надо… — словно издалека донеслось до него.

Но вместо того, чтобы куда-то уходить, убегать из зоопарка Ник направился к воронке: какое несчастье… Но что это?!

В громадной воронке стояла Манька, живая и невредимая. Ник развел руками, засмеялся. И Володя засмеялся, это просто чудо какое-то! Мертвая тишина окружавшая его, стала наполняться звуками.

— Такое бывает! — возбужденно выкрикивал Ник. — Взрыв как бы ушел в сторону!.. А потом уже она скатилась в воронку!..

Володя осмотрелся: Майк стоит, покачивается. Или это у него в глазах все будто раскачивается? Володя протер глаза и пошел к разрушенному взрывной волной сараю-бизоннику. Вытянул из груды досок одну, поволок ее, кинул на край воронки. Ник понял его и стал опускать доску вниз, Володя принес другую. Они подтащили доски к воронке и опустили их до самого дна. Ник позвал:

— Манька, Манька. Иди, милая, ну же, не бойся.

Манька глядела на людей, мычала, но не трогалась с места.

— Сеном ее надо выманить. — Володя побежал в бегемотник.

Софья Петровна тут уже хлопотала: двери были закрыты, печка установлена… Но холод-то какой!.. Взял охапочку сена, выбежал.

Манька жадно потянулась к сену и ступила ногами на доски. Володя попятился, и Манька шагнула. Поскользнулась. Замерла. Все ее громадное тело била дрожь. Ухватила губами сено, пожевала и, фыркнув, осторожно пошла за Володей. У самого края задние ее ноги соскользнули с доски, но Манька отчаянно рванулась и выскочила из воронки. Володя протянул ей сено.

А потом они пошли к другим животным. У «каменной» козы Катьки был поранен правый глаз и передние ноги. Татьяна Ивановна бинтовала ее раны, а коза торкалась лбом в руки. Два ранения были у Султана. Олень терпеливо ждал помощи, в истоптанный снег падали темные капли крови. А Майк был целешенек. Он медленно подошел к оленю и лизнул его морду.

Маньку увели в соседнюю, целую вольеру, а Султана и Катьку — в бегемотник. «Случайные выстрелы… — подумал Володя, когда закрывал двери. — Ведь снаряды могли упасть и чуть дальше…» Откуда было ему знать, что артиллерийская батарея немцев вела прицельный огонь по зоопарку.

Уставшие, они собрались в бегемотнике. Володя быстро растопил печку. Окна заколотили досками. Сели кружком. Скулила Милка. Володя поднялся, открыл клетку, собака обежала помещение, сунулась носом к медведям, незло зарычала на сопевшего под грудой тряпья бегемота и повалилась у ног Володи.

В бегемотнике стало тепло. Софья Петровна стояла возле клетки мартышек и тихо говорила: «Успокойтесь, родненькие. Фашист боле не будет стрелять… И счас ваша Евдокия придет, накормит вас…» Но вот она вернулась к печке, звякнула крышкой чайника. Умолкли люди, глядели в огонь, тянули к нему руки. Клонило в сон. Чувствуя страшную усталость и какое-то опустошение, Володя силился не уснуть… И казалось ему, что все покачивается, будто они действительно плывут в пустынном море на своем корабле-ковчеге и волны подныривают под его днище.

Недолгим было спокойное, сонное «плавание».

На далекой артиллерийской позиции два раза подряд выстрелила германская пушка, и снаряды пронизали морозную синеву. Цель была все та же — зоопарк. Один из снарядов ухнул в бассейн белых медведей, второй разнес в клочья бизона Маньку. Осколок пробил стену бегемотника и убил тигра Ваську.

Под вечер к воротам зоопарка подошла зеленая военная машина. Убитых животных увезли в военный госпиталь. Живых в зоопарке осталось шестнадцать.

В кабинете главного врача жарко топилась «буржуйка». Лена расстегнула пальто и подошла к ней погреться. Главврач, пожилой, с острой седой бородкой и желтыми, прокуренными усами, прочитал бумагу, которую отдала ему Лена, и начал расспрашивать, сколько ей лет, где родители, сколько проработала в госпитале. Хмурясь, чтобы казаться чуть старше, Лена коротко сказала, что ей уже шестнадцать лет, что отец погиб на фронте под Таллином, а мать — военная медсестра — за Ладогой. Отправили ее сопровождать тяжелораненого генерала. Она сама уже многое знает: несколько раз даже на операциях присутствовала и весь инструмент знает назубок. Так что…

— У нас особый госпиталь, деточка, — сказал главврач и, поднявшись из-за стола, тоже подошел к печке и протянул к огню руки, — И в нашем госпитале, как ни в каком другом, нужно в любую минуту помнить: ты исцелитель, а раненые — это раненые.

— Что, тут дети? — спросила Лена. — Так я…

— Немцы.

— Ка-ак… немцы? Фашисты?

— Раненые немецкие солдаты и офицеры, — спокойно сказал главврач. Вошла женщина, и он распорядился: — Валентина Павловна, поставьте Кострову на довольствие. Положение у нас казарменное…

— Да-да, — пробормотала Лена. — Я ничего не понимаю: немцы!

— Валентина Павловна, покажите ей, где она будет жить. В какую палату ее направим? Кострова, идите!

— …Вот твоя койка. Вот одеяло, простыни. Ну же, дочка… Ты что, меня не слышишь?.. — Валентина Павловна взяла Лену за плечи. — Ты должна понять, что раненый — это уже не солдат, что это — просто человек. И раны его болят так же, как и раны других людей. Вот твоя тумбочка. Лена, ты меня слышишь?

— Да, я вас слышу: моя тумбочка.

— Пойдем, я покажу тебе, где столовая…

…По длинному гулкому коридору провезли каталку: человек, лежащий на ней, громко стонал. Немец?.. Двое мужчин в серых больничных халатах проковыляли мимо. Оба на костылях. «Абер етц…» — услышала Лена обрывок фразы и, резко обернувшись, поглядела им вслед: как может быть такое, как? Они бомбят, морят голодом, убивают… И Лена вспомнила Лидочку Снегиреву, ее страдающие глаза. И другие лица жуткой и стремительной чередой промелькнули в памяти…

— Гутен таг, Валентина Павловна, — услышала она.

— Как рука, Карл? — спросила та, останавливаясь.

— Рук? Гут, — сказал немец. — Отшень гут.

Лена закрыла лицо ладонями. Валентина Павловна взяла ее за плечи и притянула к себе. Лена ткнулась в ее костлявое плечо и заплакала…

В палате было двадцать тесно поставленных коек.

Большие окна, кроме одного, забиты фанерой. Холодно. Печурка, рыжая от ржавчины труба, консервные банки на проволоках под ее изгибами. В них капала густая, вязкая смола, накапливающаяся в трубах. Тяжелый запах пота, крови и дыма.

Первое дежурство на новом месте. «Нет-нет, этого не может быть… — думала Лена, скользя глазами по страницам толстой тетради. — Курт Шменке… Фриц Гарнинг, Альфред Раушинг… Аспирин Курту Шменке… Утром — промывание Фрицу Гарнингу. Кто он? Летчик? Он бомбил Ленинград, но самолет подбили… На чей дом упала бомба, сброшенная Фрицем Гарнингом?.. Курт Шменке. Множественные пулевые ранения. Перевязка в десять. Сколько убил он, Курт, прежде чем продырявили пулями его?»

— Ва-ассер… — послышался тихий, как шелест, голос.

— Чтоб вы все подохли, — пробормотала Лена. — Тьфу!

— Вассер… — страдал все тот же голос. Лена поднялась, подошла к окну, откуда ее звал больной.

— Битте, тринкен.

Он был очень красив. Ариец, наверно… Лена подняла повыше «летучую мышь», чтобы получше разглядеть немца. Цвета соломы прилипшие к потному лбу волосы, светлые глаза, прямой нос. Ариец. Сволочь! Криво улыбнувшись, немец потянулся к Лене:

— Битте шен… тринкен вассер. Пить.

— Вот тебе вассер, фашист, — сказала Лена и плеснула ему воду в лицо. — Битте.

— Ду бист… — сказал он, облизывая губы. — Злая.

— А ты добрый, фашист? — Лену трясло от нервного возбуждения и ненависти. Ишь, разлегся на кровати! Кормят его тут! А там страдают тысячи наших. — Добрый, да? А может, это ты убил моего отца?

— Вассер… — опять попросил немец. — Жарко.

— Сейчас я тебя остужу, — сказала Лена и протиснулась к окну, отдернула тяжелую штору и распахнула окно настежь. Воздух ледяным потоком хлынул в помещение. Лена подошла к немцу и сбросила с него одеяло. Потом с другого, третьего, еще с кого-то. Вот!

— Ну как, немец? Гут? — спросила она, возвращаясь к Курту.

— Ду бист майн Тод. — Немец криво улыбнулся, напряг память, подыскивая русские слова. — Не думал, мои смерть… будет иметь вид такой симпатичной девушка.

Снег сыпал в окно, падал на его крепкую голую шею и широкую, обтянутую бинтами грудь. Сырые волосы на его лбу затвердели и покрылись тонким ледком. Не мигая, все так же улыбаясь, немец глядел в глаза Лены, а она — в его белеющее лицо.

— Ка-альт… О, ка-альт! — разносились по всей палате слабые голоса. Люди копошились в койках, стонали, шарили руками по полу, ища одеяла.

«Подохните тут все до утра, — торжествуя, думала Лена. — И ты, Курт, со своей улыбкой на подлом лице…»

Она распахнула дверку печки, дрова горели плохо, пузырились, шипела на комьях поленьев пена. Лена присела у печки, поежилась и окинула плохо освещенную палату беспокойным взглядом. Поднялась, прислонилась к стене. И почувствовала на своем лице взгляды двух десятков пар глаз. Желтые, восковые лица, черные дыры ртов и страшный блеск просящих и угасающих глаз. Только тот, красивый немец, ариец чертов, не смотрел в ее сторону, не корчился, не стонал, не умолял… Уставившись в потолок, лежал спокойно, ждал смерти, которая уже дышала ему в лицо морозным ветром из распахнутого окна палаты.

«Нет, не могу… — в смятении подумала Лена. — Не могу! Но почему я не могу сделать это? Ведь они звери, они убивали… Так в чем же дело? Но я… я не могу стать зверем». Она подбежала к окну, захлопнула его, задернула штору.

— Мейне имя Курт… — еле шевеля заледеневшими губами, сказал Шменке, когда Лена накрывала его одеялом. — А как… тебя? Ты мой смерть… или жизнь?

— Ненавижу, — процедила сквозь зубы Лена. — Да, я — твоя смерть.

Она накрыла одеялами остальных, машинально поправила подушки, набросала в печку побольше дров и снова села к огню, и почувствовала, как из дальнего угла глядит на нее тот немец. Курт. Она медленно налила в стакан воду, поднялась и направилась к нему. «Много ран. Все равно подохнет…» — будто оправдываясь перед собой, подумала она и, приподняв голову немца, поднесла стакан к его губам.

Уже в полной темноте шли Володя и мама домой. Измученные страшными событиями дня, опустошенные. Возле дома Жеки Володя замедлил шаги, завернул к другу. Жека открыл дверь, молча пошел впереди него по коридору. В комнате, в которой жил Жека, было так же пустынно, как и в квартире Волковых: кровать, табурет — все остальное сожжено. А на стенах по-прежнему — картины кораблей, курсовые карты и синий, с квадратом посредине, флаг отплытия. В углу — стопа книг: «Остров сокровищ», «20 тысяч лье под водой»… Лоции. Володя взял одну, прочитал заголовок: «Лоция Западного побережья Африки. Часть 1. От Гибралтарского пролива до бухты Рио-дель-Рей».

— Открой и прочитан что-нибудь, — попросил Жека.

«Бухта Фете, или Фетта, — прочитал вслух Володя, открыв книгу наугад. — Для высадки на берег в бухте Фете может быть использован песчаный пляж у подножия утеса. В хорошую погоду здесь можно высадиться с небольшой шлюпки».

— Вот она, эта бухточка, — сказал Жека, ткнув пальцем в карту. — Африка. Гвинейский залив. Как там сейчас тепло. Синие волны накатываются на берег, пальмы… Волк, ты не забыл нашу клятву?

— Нет, конечно.

— Хорошо. Так вот, хоть один из нас, но должен… Ты понимаешь? — Жека прошелся по комнате, подышал в руки, сказал, кивнув на кровать: — Одеяло… отличное, пуховое… Если что со мной случится — забери себе.

Когда Володя протянул маме плитку столярного клея, мама даже в ладоши захлопала. Это был отличный прозрачный клей, хоть газету читай, — клей высшего качества, для краснодеревщиков. А то они такой клей покупают на рынке — черный или черно-коричневый, клей-«копытник», так его называют барыги на Сытном рынке.

Володя растопил печку, мама поставила на нее котелок с водой. Потом аккуратно, стараясь, чтобы не потерялась ни одна крупинка, наломала клей плоскогубцами на маленькие кусочки и несколько из них положила в кастрюлю. Это будет суп «клеевка», в него кладется еще какая-нибудь крупа, если, конечно, такая в доме есть. Крупы было ложки три, и одну мама высыпала в кастрюлю. Соли потом туда немного, два лавровых листика.

Прижавшись друг к другу, накрывшись одеялом, они глядели в огонь и ждали. Вот уже вода закипела. Вкусно запахло лавровым листом. Ярко-желтый свет вдруг прорезался сквозь штору: кто-то ракету бросил, показывая самолетам направление на фабрику «Красное знамя». И тут же с лестницы донесся тоскливый кошачий голос. Володя достал из буфета пустую баночку из-под консервов. Мама отлила в нее немножко густой массы из тарелок — будущего студня, и Володя вышел на лестницу.

— Кис-кис… — позвал он. — Му-ур!

«Му-у-ур-р!» — прокатилось эхо по черной пустой лестнице. На верхней площадке мелькнули два зеленых огонька. Володя поставил баночку возле двери квартиры, и кот начал медленно спускаться по лестнице, но вдруг, будто испугавшись чего-то, стремительно ринулся вниз. Зыбкой тенью он промелькнул мимо и исчез в подвале. Володя напряг зрение. Ему показалось, будто темный воздух на верхней площадке слегка шевельнулся. Кто-то стоял там, глядел на него. Человек… Может, ракетчик? Стало страшно. Надо проследить. Володя торопливо прикрыл дверь и стал наблюдать. Но человек как сквозь землю провалился.

…Под утро был налет вражеской авиации. То удаляясь, то приближаясь, грохотали зенитные орудия, несколько раз ударили зенитки Сашиной батареи. Яркий желтый свет вдруг задергался, зазмеился по стенам комнаты: опять ракета! Кто он, невидимый враг?

Под подушкой послышался глуховатый звон будильника — этого доброго железного животного. А мама спала. С каждым днем она все труднее поднималась из постели. Что поделаешь, женщина. И Володя старался подняться первым, чтобы затопить печку, пока мама еще в постели. Стиснув до боли в скулах зубы, он откинул одеяло и выскользнул из кровати. «Гаттерасу было не легче, — сказал он сам себе. — И Скотту, и Седову, когда они шли к полюсу…»

Он зажег коптилку. Сунул подготовленные с вечера щепки в черный зев печурки и, бумажкой от коптилки, поднес огонь. Яркий огненный зверек остро и яростно вгрызся в сухую смолистую щепку и весело побежал по ней. «У-уу…» — тихо завыла печка. Сунувшись к самому ее зеву, Володя будто зачарованный глядел, как огонек рос, наливался горячим, малиновым жаром. Какое это чудо — огонь! Никогда в жизни он так не любил это чудо природы, как в эти холодные, страшные дни: это жизнь, это радость.

Светя коптилкой, он пошел на кухню, положил на подоконник край толстой доски, ударил по ней топором. Ни-че-го! Мы выдержим; жестокое и долгое плавание продолжается. И настанет пора — их ковчег людьми И животными вплывет в весну… Щепка летела и упала на застывшее до железной твердости лицо бабушки. Володя наклонился, осторожно смахнул ее Они не хоронили бабушку: мертвая, она давала жизнь живым, ведь он и мама пользовались ее карточками И будут пользоваться до самого нового года. Что поделаешь, так поступали все ленинградцы: мертвые не покидали квартир до конца месяца.

Разбив топором лед в ведре, Володя налил воду в чайник, разбудил маму. Та вздохнула, провела рукой по его лицу и белесой прядке волос. Улыбнулась. Кивнула: привет, Вовка. И Володя подал ей нагретый у печки свитер.

— Мы живы, — сказала она.

— И будем живы всегда-всегда.

— И будем мыть сегодня бегемота, — сказала мама.

Когда выходили на улицу, сосед Комаров им встретился. Снизу поднимался, боком-боком, загребая правой ногой: краб.

— Здрасьте, соседи. — Усы отпустил Комаров, они торчали щеточкой из-под его крупного шишковатого носа. Сосульки на усах. Проходя мимо Володи, Комаров шутя толкнул его в бок. Сказал: — Приходите в гости. Чайком побалуемся. Есть у меня чай. Настоящий, грузинский.

— Придем, — пообещала мама и улыбнулась соседу: Комаров уже несколько раз помогал им. Серебро продал на рынке, туалетный столик.

— Кто-то сегодня ракеты пускал, — сказал Володя.

— К стенке бы их без суда, — буркнул Комаров и потащился к себе. Свесился через перила — Так приходите на чаек!

Зашли за Жекой. Долго стучались, но никто не отзывался. Тогда Володя вынул из-за наличника двери запасной ключ. Укрывшись с головой одеялом, в шубе, шапке-ушанке и валенках Жека спал. Еле разбудили его и поставили на ноги. Володя быстро растопил печурку, согрел воды. Плитку клея, оказывается, Жека просто сгрыз.

— Зря вы меня… — сказал он, дуя в кружку. — Так было хорошо спать. Я бы вот так… до прихода отца… или — весны. Ну, точно лягуха.

— Ах ты, лягуха! А кто будет фашистам мстить, а? А чтобы мстить, нам надо выжить! — сказал Володя. — Пойдешь бегемота с нами мыть. И Жорик в зоопарк придет.

— Бегемота? — Жека поглядел в их лица: шутят, что ли? Засмеялся. — Вы думаете… насчет сна до весны я всерьез?

На листке, вырванном из тетради, он написал: «Папа, я в зоопарке» — и кнопкой прикрепил бумажку к двери.

Стоя на коленях, Софья Петровна рубила сухие доски, а бегемот сотрясался от озноба.

— Счас, моя хорошая, — виновато бормотала Софья Петровна. — Счас, моя добрая. Африка у нас будет, потерпи чуток.

Она всего месяц работала в зоопарке. Софью Петровну привели сюда Татьяна Ивановна и Володя. Женщина быстро привыкла в этому большому, страдающему животному.

Вот уже девятый час, а она только что печку растапливает… Не застудила ли она бегемота окончательно? Да и мартышек?.. Красавица и так страшно кашляла. Софья Петровна покосилась на бегемота. Лежа на опилках, громадное животное тоскливо глядело на женщину. Бегемот был одет в «халат», а сверху Софья Петровна набросила на животное свое одеяло. Красавица кашлянула и застонала. У бегемота болели печень и сердце, а ноги так отекли и ослабли, что Красавица уже не могла подняться. И еще одно мучение: бегемоты — животные водные. Не могут они без воды, а Красавица уже третий месяц как находилась в «сухом» помещении. И кожа на ее теле пересыхала, шелушилась и лопалась глубокими кровоточащими трещинами.

— Вот и огонь. Потерпи чуток, — говорила Софья Петровна.

Когда были хряпа и жмыхи, Софья Петровна варила Красавице «болтушку», которую ела и сама. Бегемоту — лоханочку, себе — мисочку. Но уже с месяц как хряпа кончилась, да и жмыхов осталось чуть — чуть: какой-то рыжий мусор в мешках. Теперь Софья Петровна варила Красавице «болтушку» из рубленой соломы и сена. Да горстку жмыховых отбросов туда. Этим варевом и питались вдвоем.

Условный стук в дверь. Медленно переставляя отекшие ноги, Софья Петровна пошла, открыла. Это были Ник, Татьяна Ивановна, Володя и Жека.

— Петровна, голубушка, приготовь какую-нибудь материю, — сказал Ник, — Топи, голубушка, как следует топи… Ну-с, за водой?

Все вчетвером отправились к Неве. На спуске с набережной Жека, запутавшись в полах длинной шубы, упал. Поскрипывал снег под полозьями, пронизывающий до костей ледяной ветер тек по Неве. Знаменитый рыболов дядя Коля-капитан сидел на своем ящичке, неподвижный, как статуя: глядел в маленькую лунку. А в полусотне метров от него — еще один.

Подтащили сани к подъему на набережную и, измученные, запыхавшиеся, остановились: как одолеть этот ледяной склон? Э, вон Жорик! Придерживая рукой сваливающиеся очки, Жорик Коркин скатился с ледяного откоса и ухватился за веревку.

— Простите… чуть опоздал… — пропыхтел он.

— Потянули, юноши, — сказал Ник. — И — э-эх!

— Эвакуируемся мы. На машинах… через Ладогу! — шумно дыша, выкрикивал Жорик. — Сбор завтра в десять. И — э-ээх!

В «ковчеге» уже было тепло, пальто можно снять. Все вместе взгромоздили на печку флягу. Сидя за столом, Евдокия Александровна кормила вареными желудями мартышку, та капризничала, выплевывала горькие желуди, и тогда Евдокия обмакивала желуди в сладкую сахаринную воду и совала своей воспитаннице.

Попыхивая цигаркой, убирала клетки медведей Владимировна. Ворчала грубым голосом:

— Ишь, пакостники, нагрязнили. А ну, сдвиньсь.

Она поддавала медведям шваброй, и те, неохотно покинув один угол клетки, пересекали ее и валились в другом углу.

С помощью женщин и мальчиков Ник стащил с Красавицы тяжелый брезентовый «халатик» и начал смазывать ее обвисшую шкуру камфорным маслом: добыл где-то пол-литра, чтоб хоть немного размякла грубая кожа, успокоилась боль.

— Ей движение нужно, — говорила Татьяна Ивановна, трепля Красавицу за хрящеватое ухо.

— Я уж и так ее хвизкультурю, — вздохнув, сказала Софья Петровна. — Лоханочку-то ейную я метрах в двух от Красавицы ставлю. А она поглядит на меня, а из глаз-то — слезы катятся… Трепыхается вся, а силов подняться нету. И плачем обе — животная и я.

Вскоре вода нагрелась. Засучив рукава, Татьяна Ивановна обмакнула в бак махровую простыню, которую принесла с собой, и, насыщенную горячей водой, ее расстелили на теле бегемота. Красавица кряхтела и постанывала от боли.

— Будешь жива-здорова, моя милая! — выкрикивал Ник, шлепая Красавицу ладонями по спине и боку. — Вот-вот кончится этот проклятый год и настанет новый. А там…

— Да, да, нам бы только прожить этот год, — говорила и Татьяна Ивановна. — А там — весна, тепло. И мы откроем зоопарк. Правда, мальчики? И придут дети. Много-много.

— Поэму напишу. Про зоопарк, — сказал Жорик.

Все засмеялись, а Красавица попыталась перевернуться вверх животом и чуть было не придавила зазевавшегося Ника. Все опять засмеялись, у Володи даже закружилась голова. Оказывается, смех тоже очень сильно утомляет.

После мытья бегемотиху закутали в брезентовый «халатик», и она сразу заснула. Дело сделано. Пора расходиться.

— Жека, пойдешь с нами, — сказал Володя. — Будешь жить у нас.

— Хорошо. Сегодня или завтра.

— Наверно, больше не увидимся… — Жорик снял очки. — Прощайте все.

— Удачи тебе, — сказал Володя.

— Буду писать о вас! Стихи. Поэмы, — пробормотал Жорик, насаживая очки на нос. — А сегодня напишу очерк про то, как мыли бегемота.

Очередь еле двигалась, и Жеке казалось, что он сейчас заснет стоя и рухнет под ноги молчаливых людей. Да и люди ли это? Стоят, топают валенками — шубы и пальто. Лиц не видно. Головы стоящих в очереди обмотаны шарфами, полотенцами, платками. Очередь из едва шевелящихся, изношенных, прожженных, испачканных вещей.

— На три дня вперед, — попросил Жека, когда наконец-то продавец протянул руку за его карточкой. — Очень прошу.

— У тебя и так хлеб выбран за три дня наперед.

— Очень прошу. Или… не уйду отсюда!

— Ладно уж… — проворчал продавец, осторожно вырезая из карточки еще три талончика. — А как потом жить будешь, парень?

— Отец вот-вот придет, — пробормотал Жека. Взял в руки липкую краюшку хлеба, — С продуктами. Может, уже пришел.

Нет, не пришел. Жека сел на кровать. Потом, торопясь, будто испугавшись, что не хватит сил, собрал книги — два десятка прекрасных книг о дальних странах, морях, о путешествиях, увязал их в две стопки и побрел в библиотеку, в клуб имени Тюшина, где его тетя работала библиотекарем. Клуб находился всего в двух трамвайных остановках от дома, но Жека раз пять отдыхал, книги казались чудовищно тяжелыми. Он медленно поднимался по скрипучей лестнице. Возле двери маячила фигура — читатель с тремя поленьями. Жека открыл дверь; читатель, а точнее — читательница, вся замотанная в платки, курносая девушка, присела у печки, начала ее разжигать, а Жека поставил свои книги на полки. Провел по корешкам ладонью. Прощайте, книги! Это были прекрасные книги. Они звали в море, на далекие необитаемые острова, они призывали к познанию мира, из них становилось известно, как прекрасен мир…

— Вот ключ, — сказал Жека девушке. — Будешь библиотекарем вместо меня. Сходи в завком, скажи о себе. Прощай.

— А ты куда?

— В плавание, — буркнул Жека.

В коробке осталось всего три спички, но Жека как-то неосторожно шаркнул одной из них, и сера с головки ссыпалась. Отсырели! Он поправил в печке скомканную бумагу и сунул две оставшиеся спички од шапку, в волосы — так они быстрее высохнут.

Вынул одну. Чиркнул. Огонек слабо колыхнулся и тут же погас. С какой-то торопливостью и отчаянностью Жека схватил последнюю, и, ощущая сильный стук сердца провел спичкой по коробку. Загорелась. Жека к вынул бумагу из печки — бывает, поднесешь спичку к печке, а тяга такая сильная, что огонек тухнет…

Бумага вспыхнула. Теперь порядок. Жека осмотрел комнату и начал снимать со стены большие листы ватмана с картинами кораблей. Где-то он слышал выражение: «сжигать за собой все мосты». Все, что можно было сжечь в квартире, он уже сжег. Идти искать дрова, рыться в развалинах, разыскивать обгоревшие доски — сил не было. И сегодня он сжигал свои корабли. Гудело пламя в печке, пылала «Санта — Мария» Колумба; красивейший корабль мира — «Покоритель морей», бриги «Восток» и «Меркурий»… «Только бы пережить этот день, — размышлял Жека, — Ну, может, еще один-два. И отец постучит в дверь. Ему наверняка дадут какое-нибудь судно и тогда… Если лежать неподвижно, сколько можно протянуть?»

Огонь уже потухал, жгучий холод выползал из углов комнаты. Все. Что еще можно сжечь? Книги? Оставались еще две любимые книги, их Жека отложил, не отнес в библиотеку: «Дети капитана Гранта» и «Остров сокровищ». Но разве можно сжигать книги?.. Огонь слабел, черный пепел заполнил жерло печки. Глядя на слабый огонь, Жека жевал хлеб. Вот огонек дернулся и поник.

Доев хлеб, Жека положил книги в постель — пускай они будут рядом. Лег. Накрылся одеялом. Потом, приподнявшись, сдернул со стены флаг отплытия и положил поверх одеяла. Так будет теплее. Некоторое время он лежал с открытыми глазами. Яркий лунный свет пробивался в щель неплотно задернутой шторы. Жека закрыл глаза и услышал напряженный гул ветра в парусах и звонкий плеск воды над форштевнями. Летучие рыбы, словно большие пестрые стрекозы, выпархивали из воды и летели впереди кораблей…

А Жорик в этот час собирался к отъезду, весь его небольшой скарб был уже уложен в портфель. Сейчас он закроет дверь квартиры и отправится в редакцию, там и переночует. Что же он еще собирался сделать? Ах да, написать заметку про зоопарк. А может, там, в редакции? Нет-нет, сейчас! Жорик устроился у печки. Чернила в бутылочке замерзли, он стал дуть на нее, а потом протянул бутылочку к огню. Вот и хорошо — оттаяли. Пальцы не слушались, мерзли, и буквы получались кривыми, падающими, будто в порывах ветра. «Вести из зоопарка…» — вывел Жорик на бумаге и задумался. Хмурясь, он несколько мгновений глядел огонь а потом заторопился, заводил пером. «В эти розные дни не замирает жизнь в Ленинградском зоопарке. Дружный, сплоченный коллектив трудится» Чернила густели, и Жорик поставил бутылочку в жерло печки, пододвинул ее к чадно горящим там ботинкам. Продолжил «Много трудностей. Много забот. Но живы-здоровы многие животные. В том числе и бегемот Красавица. Сохранить животных для ленинградской детворы, сохранить назло беснующемуся врагу! — таков девиз работников зоопарка. И недалеко то время, когда…» Бутылочка вдруг лопнула. Жорик схватил ее, остатки чернил вылил себе на ладонь. Обмакнув перо, он вывел на бумаге: «…ворота зоопарка распахнутся вновь». Вот и все. Подписал заметку. Он свернул лист и поднялся: делать тут больше нечего.

Главный вход в здание райкома был заколочен досками, немногочисленные посетители входили и выходили через черный, запасной. Здесь сидел мужчина с винтовкой, он потребовал документы. Долго читал, шевеля губами, кашлял, потом пропустил.

Секретарши в приемной секретаря райкома партии не было, из приоткрытой двери его кабинета слышались голоса.

Человек десять гражданских и военных, моряк в черной шинели тесно сидели на стульях вокруг заваленного бумагами стола. Потрескивала в углу печка. В другом углу, позади письменного стана, виднелась железная койка, застланная суконным одеялом.

Секретарь райкома, — крупноголовый, спрической под «бокс» мужчина протянул Нику руку, кивнул: садись; сказал: — Продолжайте, Федор Петрович. Слушаем вас.

— …Всю ночь уродовались, заменили лопнувшие трубы. Лишь в седьмом часу начали выпечку хлеба Вот почему он так поздно…

— Вовка? Привет… — послышался шепот.

Приглядевшись Володя увидел в углу кабинета Кольку Рыбина. Тот, видно, спал на стульях телогрейка вместо подушки, полушубок. Рядом, на полу, спал школьный учитель — химик Василий Петрович, Динамит.

Колька помахал рукой.

— Кати сюда.

— Чего тут делаешь? — прошептал Володя.

— А мы тут в оперативной группе. Постоянно дежурим. Как где замедленная бомба упадет в нашем районе, мы — туда.

— Как живешь-то?

— Да ничего. Я ведь на военном пайке.

— Везет тебе… Боец.

— Потише там, — сказал секретарь райкома. Спросил: — Сколько процентов добавлений идет сейчас в муку?

— Тридцать, — ответил ему хрипловатый басок. — Опилки, дуранда, перемолотая кожура подсолнечниковых семян.

— Вопрос ясен. Можешь идти. Теперь нам надо обмозговать новогодние дела. Итак, как мы ранее решили, районную новогоднюю елку устраиваем на Большом проспекте, в кинотеатре «Эдисон». Степан Акимович, как балтийцы?

— Чертовски трудно, — сказал военный моряк, поднимаясь. — Но дети… Собираем мы им подарки по всем судам.

— В этот праздничный день никто из них не должен быть забыт, — сказал секретарь райкома. — Начнем праздники с двадцать восьмого декабря и продолжим примерно до десятого января. Итак?..

— Сделаем подарки для всех, — сказал военный моряк и сел.

— Вот и отлично. Ведь и пехота, и летчики нам помогут? — Секретарь райкома посмотрел на Ника. — Николай Николаевич, а что у вас?

Телефон звякнул, секретарь райкома поднял трубку, а Володя, придвинувшись к Кольке Рыбину, зашептал:

— А что тебе дают? Ну, на твой военный паек?

— Я на казарменном. Кормят в столовке. Три раза в день, — ответил тот. — Супы, каши… кисель или там компот. И еще — за страх дают махру и шоколад.

— За страх?

— Ну, мы так называем: за особо опасную работу.

— Счастливый ты, — с завистью сказал Володя.

— Рыбин! Буди Петровича, — послышался громкий голос секретаря. — Берите людей и дуйте на Геслеровский. Бомба возле бани неразорвавшаяся обнаружена.

Колька Рыбин надел ватник, сверху — полушубок, разбудил школьного учителя. Тот, увидев Володю, хмуро кивнул ему, затянул на полушубке ремень, и они ушли. Ник протиснулся к самому столу секретаря райкома. Начал дрожащим от волнения голосом:

— Витя, голубчик… Мы ж с тобой со школьной скамьи… Гибнут зверушки от голода! Ну как бы нам дотянуть до весны?

— Зверюшки?! — сердито сказал секретарь и, порывшись в бумагах, протянул Нику листочек с колонками цифр. — Знаешь, сколько в районе людей мрет от голода? А ты?! — Секретарь кинул бумагу на стол, резко отодвинул кресло, встал и, скрестив руки на груди, покачался с пяток на носки. Снова взглянул на Ника, сказал: — Вот что, дам тебе немного тухлой рыбы. Она настолько тухлая, что есть ее людям невозможно. Возьмешь?

— Ради бога! Ради бога! — торопливо проговорил Ник. Он нервно дергал шарф, намотанный на тощую шею, и пояснял: — Понимаете?.. Ведь животные. Мы — люди, мы можем двигаться, искать, добывать себе пищу, а звери сидят в клетках, и понимаете…

— Подготовлю бумагу командиру воинской части, — сказал секретарь, делая запись в толстой тетрадке, лежащей на столе. — Но посылать кого-нибудь туда с бумагой…

— Ради бога! — вскричал Ник. — Мы все сами. Я сам!

— Ну, будь здоров, Коля, — сказал секретарь райкома, протягивая Нику руку. — Мой тебе приказ: животных сохранить. Все. — Он резко повернулся к грузному мужчине, гревшему руки возле печки. Спросил: — Почему до сих пор плохо ведется борьба с ракетчиками? Ведь, сыплют и сыплют. Вы думаете принимать решительные меры?..

Мама потянула Володю за рукав, они вышли в приемную, мама стала закутываться в платок. Что-то радостно бормоча, заматывая себе голову скатертью, топтался возле них сияющий Ник. Дверь распахнулась, и не вошла — влетела… Зойка! Война будто бы и не отразилась на ней — Зоя была такой же подвижной и стремительной, лишь глаза стали совершенно черными, а черты лица порезчали.

Володю она не заметила, развязывая на ходу тесемки шапки-ушанки, промчала в кабинет секретаря.

— А, Зоя. Подсаживайся к нам, — послышался нетерпеливый голос секретаря райкома и стук отодвигаемых стульев. — Что с заданием? Докладывай.

Мама дернула Володю за рукав: идем! Но тот чуть задержался: пуговицы туго влезали в петли.

— Вот материалы учета по нашему району, сказала Зоя, вынимая из кармана ватника сложенную вдвое тетрадку. — В районе около двух тысяч бездомных детей — подвальников. Думаю, что сейчас для нас самое главное — спасти этих детей. Вместе с милицией мы создаем специальные поисковые группы. Разыскиваем детишек по пустым квартирам, в подвалах, на чердаках, возле рынков…

— Все правильно, Зоя, — сказал секретарь. — Кому, как не комсомолу, браться за это дело? Сейчас я отпущу товарищей, и мы помозгуем над деталями работы…

Бомба вошла в мерзлую землю по «пуповину». «Пуповиной» Василий Петрович Динамит называл взрыватель особого устройства: вывинтишь его, а за взрывателем проводочек тянется. Как пуповиной связан взрыватель той проволочкой с нутром бомбы, с ее зарядом. Хитро сделано: чуть натянешь — и взрыв. Сколько уже человек сгубили эти взрыватели? Когда людей было побольше, делали все по инструкции: один подрывник с телефонным аппаратом оставался у выкопанной из земли или освобожденной от обломков здания бомбы и докладывал о всех операциях, которые производил, и о том, что он видел. «Отвинчиваю взрыватель. А, знакомый. Вывинтил. Тоненькая проволочка тянется в тулово бомбы. Сейчас попробую ее отсоединить…» — но порой гремели взрывы. Да, когда людей было побольше, каждый, кто занимался разминированием, обязан был строго соблюдать инструкцию. Сейчас не было ни людей, ни телефонов… Зато был уже опыт, знания: каждый из погибших сообщал что-то новое, важное, рассказывая, какой взрыватель в его руках.

— Подожди, Колюха, покурим, — сказал Василии Петрович, когда они осмотрели бомбу. — Кажется, никаких сюрпризов?

Колька ударил кресалом по кремню, раздул трут и поднес Василию Петровичу. Тот глубоко затянулся махрой, смахнул слезы, выступившие на глазах, и присел возле бомбы, а Колька открыл чемоданчик с инструментами. Встав на колени, прижался ухом к покрытому инеем металлу. Прислушался. Нет, не замедленная. Обыкновенная. Или просто взрыватель не сработал — или с сюрпризом эта свинья чугунная.

— Начали, — сказал Василий Петрович Динамит и протянул руку, — Давай, Колюха, захват.

…Домой Володя с мамой пришли уже в полной темноте.

Когда Володя нетерпеливо втискивал в замочную скважину ключ, где-то невдалеке послышался взрыв очень большой силы. Даже дом задрожал. Видно, бомба замедленного действия рванула…

Так оно и было. От подрывников не осталось и следа.

— Володя, а это что за сумка? За буфетом обнаружила.

— Я и забыл, это — документы того фашистского офицера, что убил Любу.

Володя взял из маминых рук тяжелую, из черной кожи сумку. Зачем он взял ее тогда? Думал, какие — нибудь важные документы…

— Все в печку, — сказала мама.

Письма корчились в огне, вспыхивали, сгорали.

Поздно вечером тонко и одиноко провыла сирена на фабрике, и где-то в отдалении застучали зенитки. Все ближе стрельба, все ближе. Желтым огнем полыхнуло по улице, и на потолке заметались золотистые блики: опять кто-то пустил ракету. «На фабрику самолеты наводит ракетчик», — подумал Володя. На лестнице хлопнула входная дверь, и послышался топот. Володя сунул ноги в валенки и, надевая на ходу пальто, побежал к двери. Распахнул, выскочил на лестничную площадку. Мимо него черным вихрем тяжело промчался Саша-зенитчик. На бегу обернулся, в сером сумраке лестницы смутно мелькнуло его лицо, крикнул:

— С нашего дома, гад, смолит!

— Из слухового окна! — крикнул Володя.

Саша сильным пинком распахнул дверь на чердак и, сунув в нее ствол винтовки, выстрелил. «А-а-хх» — прокатился гул по лестнице.

В то же мгновение с чердака прогремели несколько ответных выстрелов и Саша отпрянул от двери. Побежал вниз.

— Что же ты? — Володя схватил зенитчика за рукав шинели. — Застрели ракетчика! Ведь он…

— Да отстань ты, — сказал Саша. — Самолеты к фабрике идут. Отбиваться надо.

— Сбейте хоть одного! Сбейте хоть одного!

Раскатисто ударила зенитка. Вторая, третья… Вдруг раздался все нарастающий вой, а потом взрыв такой оглушающей силы, что Володе показалось, будто его голова лопнула и разлетелась на части. Дом всколыхнулся. Со звоном вылетели стекла лестничных окон, и на лестницу ворвался столб едкого дыма и пыли. Володя упал; тугой волной, упруго хлынувшей на лестницу, его притиснуло к стене.

Наверно, на какое-то время он потерял сознание, потому что когда снова открыл глаза, то увидел рядом маму. Она стояла возле него на коленях и тормошила его. Хватаясь за стену, он медленно поднялся. На лестнице было странно светло. Мама тянула его в квартиру, а Володя, вырвав свою руку, стал спускаться по лестнице. Подошел к окну. Выглянул — флигеля «А» не было. Вместо второй половины дома громоздилась гигантская груда кирпичей и изогнутых железных балок. Ледяной, остро пахнущий взрывчаткой и штукатуркой ветер дул в окно: было очень холодно, но он высунулся и поглядел влево, на батарею. Там все было перемешано: земля, снег, снарядные ящики, орудия. Согнутая, будто сломившаяся пополам фигура на красноватом от кирпичной пыли снегу. Рядом — еще один зенитчик. Лежит, раскинув руки, глядит в небо. Разводя перед собой руками, будто плывет брассом, брел от разгромленной батареи человек. Упал.

— Мама, все убиты! — крикнул Володя с отчаянием.

— Я сейчас!.. Возьму только сумку с медикаментами!

«Щуплого» и пятерых зенитчиков убило наповал. У Саши осколками была перебита правая рука. И еще — рана в боку. Тут же, на кирпичах, рассыпанных по всему двору, мама перевязала его, а потом они — мама с одной стороны, Володя с другой — повели его в госпиталь…

…В приемном покое госпиталя было столпотворение: стоны, крики, шарканье многих ног. Измученные санитары все несли и несли носилки с ранеными: одна из бомб упала и на фабрику «Красное знамя». Это туда наводил вражеские самолеты диверсант.

Мама осталась помогать перевязывать раненых, а Володя побрел домой. В развалинах флигеля рылись, разгребали кирпичи, выворачивали балки несколько молчаливых мужчин в брезентовых куртках поверх ватников. И Комаров был тут же. Оттаскивал в сторону расщепленные доски. Комаров сказал:

— Ей, сосед. Вот брезентовые куртки спрашивают: был музыкант в своей квартире во время взрыва или нет? Я говорю: нет.

— Был. Помню, шел домой…

— Показалось, может? — сказал Комаров. — А я его уж несколько дней не видел. Загнулся наш музыкант давным-давно. Так что можете топать в казарму, ребята.

— Музыкант не умер. Он не может умереть! — с убеждением сказал Володя. — Ведь он отбой трубит.

— Ха, какой там отбой, — проворчал Комаров, бросая еще одну доску. — Всем скоро будет полный отбой.

— Вроде бы какой-то шорох, — сказал один из спасателей и ухватился за толстую балку. — Ну-ка, потянули.

Все впятером вывернули и оттащили в сторону балку. Темное отверстие в груде битого кирпича… Из отверстия вдруг показалась рука… потом красная от кирпичной пыли шапка. Володя потянул за руки и увидел возле своего лица заросшие щетиной щеки Гринькова. Он выполз из обломков, медленно распрямился. Пальто на его груди топорщилось: из-за отворота высовывался футляр трубы.

— Повезло тебе, отец, — сказал один из спасателей, — Жив?

— Только вышел из квартиры, а тут и рухнуло. Балкой меня прикрыло… — медленно выговорил Гриньков и подул в драные варежки. — Пальцы окоченели. А у меня в восемь репетиция.

— Какая еще репетиция? — спросил Комаров. — Эй, музыка, ты в своем уме?

— В консерватории репетиция. Уж с полмесяца… — озабоченно проговорил музыкант. — Пойду. Общежитие там, вот и… Все хорошо, только верхнее «си» никак не возьму: в глазах темнеет. До свидания.

Ушли и спасатели. Володя выкопал несколько досок и понес их к себе. Брел за ним, пыхтел Комаров, целую охапку досок волок. Бросил с громом возле своей двери. Отдуваясь и тыча ключом в замочную скважину — темнотища, ничего не видно, — сказал:

— Скажи все же мамке… пускай забежит, а? Посылку мне с Большой земли привезли. Селедочка там есть. Порошок яичный. А?

…Мама пришла домой под утро. Измученная, засыпающая на ходу, она повалилась в кровать и тотчас заснула. Володя стянул с нее валенки, ватные брюки и ватник. Накрыл одеялом и пристроился рядом.

Мама вздрагивала, стонала во сне… Луна светила. Яркое белое пятно лежало на полу. Удивительно: окна в их квартире, да и почти все окна флигеля «Б» остались целыми. Вот ведь повезло. Видно, взрывные волны от бомб ушли в другую сторону. В общем — как бы там ни было, но повезло.

Утром Володя отправился на Неву за водой, а мама — в магазин за хлебом. Вернувшись, сходил на батарею. Одно орудие было совершенно разбито — ствол оторван, второе лишь накренилось, у третьего погнута одна из станин. Неужели — конец батарее? А где же мама? Часа уже три прошло, как она отправилась за хлебом. Может, сразу в зоопарк пошла?..

Поднявшись к себе, Володя бродил по квартире, продувал в морозных узорах на стеклах окна «глазки» и глядел во двор, поджидая и торопя: ну где же ты, где? А, вот, наконец-то! Заслышав стук в дверь, он поспешил в прихожую и торопливо откинул крючок.

— Двадцать пять квартира-то? — услышал он усталый голос и увидел высокого мужчину. Тот рылся в противогазной сумке, ворчал: — Темнотища. Ни фига не видно… Держи письмо, малый.

— С фронта? — воскликнул Володя и, забыв поблагодарить, закрыл дверь, ринулся в комнату, взглянул на серый, помятый треугольничек. От отца! Такие всегда и приходили от него. Но где же мама? Письмо, вот радость-то! Подумав немного, он сунул письмо во внутренний карман пальто и решил, что письмо прочитают они вместе. Да-да, надо идти к булочной, искать!

Он прошелся вдоль очереди. Побежал в зоопарк, но Ник сказал, что Татьяна Ивановна еще не приходила.

С чувством смертельной тревоги Володя заспешил домой. Задыхаясь, взбежал по лестнице, замолотил в дверь кулаком. Может, разминулись в пути?.. В квартире было тихо. Он все же открыл дверь, вбежал в комнату, может, она приходила и теперь разыскивает его? Нет, не приходила.

Где ее искать?

Он опять выбежал на улицу. Поглядел вправо, влево. Каким путем она возвращалась из магазина? Может, напрямик, через длинный и узкий Собачий переулок?

Важно, равнодушно ко всему этому страдающему миру сыпал снег, мягко прикрывал развалины дома, кирпичный сор, черную искореженность металлических балок. Проваливаясь в снегу почти по колено, Володя вышел в пустынный переулок и огляделся. С каждой минутой ему становилось все страшнее…

Из белой пелены выплыла фигура: мама! Хватаясь рукой за стену дома, с платком, упавшим на плечи, в волосы набился снег, она медленно шла навстречу. Володя обхватил ее руками, и мама резко, будто ее кто ударил под коленки, рухнула. Володя начал ее поднимать, он смахивал снег с ее головы, плеч. Маму всю трясло, на лице растерянность и страх.

— Что с тобой? — тормошил он ее. — Что случилось?

— М-меня ударили… — Она всхлипнула. — По г-голове.

— Тебя ударили? Кто ударил? Идем скорее домой, поднимайся.

— Мальчик подбежал. Говорит: «Тетенька, моя мама упала в переулке. Помогите, пожалуйста…» — Она встала, как-то удивленно и жалко улыбнулась. — И я пошла. «Вот сюда, в подъезд», — зовет меня мальчик. Зашла в подъезд. И вдруг… — Она вцепилась Володе в плечо и страшно выкрикнула: — И ни хлеба, ни карточек!

— Ни хлеба, ни…?

— Я… упала. Очнулась: ни хлеба, ни карточек!

— Но может, ты просто выронила? И надо поискать?

— Они ударили меня… И отняли! — слабо крикнула мама и с испугом поглядела в его лицо: — Прости меня, прости!

— Родная, о чем ты? — Володя начал поправлять ей платок, застегивать пальто, видно, рылась в карманах, искала карточки. — Ничего… Пошли скорее Домой… Что-то я тебе хотел сказать… Да-да, мы как-нибудь.

— Как «как-нибудь»? — Мама прислонилась к стене. — Как?! Ведь утерянные карточки не восстанавливают. Вова, ведь середина декабря… Ой, моя голова… все плывет, кружится…

— Обопрись о мое плечо. Дай я тебя подхвачу… вот так.

Володя повел ее домой. «Она права, как выжить без хлеба?» — думал он с ужасом, он едва сдерживался от каких-то отчаянных выкриков! Ведь столько было случаев, когда вот так женщин, да и мужчин завлекали в глухие переулки, а то и прямо на улице отнимали хлеб и карточки. И она поверила какому-то мальчику?! Но что было толку от слов упрека? И он сказал:

— Ничего. Что-нибудь придумаем… — И тут он вспомнил про письмо отца. Как же это он? Володя сунул руку в карман. — Что же это я? Письмо от папки!

Горячее, рвущееся из тесной печурки пламя заурчало, взвыло. Яркие блики огня запрыгали по стенам, лицу мамы. Он сидел напротив нее и нетерпеливо глядел, как мама вначале погрела руки у огня, а потом медленно развернула треугольничек.

«— Дорогие мои, самые любимые… — прочитала мама. — Первое и главное: я жив и вполне здоров». — Вполне, — повторила мама и подумала о чем-то, глядя в огонь. — А… «Пишу „вполне“, потому что был слегка ранен. Пуля попала в руку. В левую. Но теперь уже все позади. Жив-здоров! Мы бьем проклятую немчуру и…» — Она поднесла письмо к самому лицу, и Володя увидел, как лицо ее побелело.

— Что с тобой? — Володя потянулся к письму: — Дай!

— Что со мной? Я… я сейчас. — Мама прижала руки с письмом к груди и прислонилась к ледяной, покрытой инеем стене. Потом опять наклонилась к огню. По ее щекам текли слезы. Медленно, будто выдавливая из себя слова, она дочитала: —…«бьем… проклятую немчуру и скоро… добьем их всех. Как я тоскую по вас… — Мама проглотила слезы, всхлипнула… — Все… будет хорошо. Будьте… бодры. Верьте в наше счастье. Крепко вас всех целую. Ваш…» — Она медленно свернула треугольничек и сунула себе за пазуху. Уставилась в огонь. Володе вдруг стало страшно: да она же постарела за этот день лет на двадцать. Глубокие складки рассекли лоб, горестные морщины появились у рта. Ровным, каким-то безжизненным голосом мама сказала:

— В зоопарк надо… Как-то там наши раненые зверюшки. Но боюсь, не дойду.

— Я схожу, а ты ляг. Хорошо? — предложил Володя.

Из всей «команды ковчега» в зоопарке оказалась лишь Софья Петровна. В бегемотнике было холодно. Скулила Милка, угловатыми буграми лежали в углу медведи. Бродил, постукивая копытом по деревянному полу загона. Султан.

Вытирая слезящиеся глаза, Софья Петровна стояла у дымящей печки, дула в сырые, шипящие дрова. Серый дневной свет едва сочился сквозь затянутые густым морозным узором стекла окошка, второе было заколочено досками. Приглядевшись, Володя увидел, что голова бегемотихи укутана мешком. И в нем прорезаны дыры для глаз и ноздрей.

— Спала сегодня с нею. Рядом, — сказала женщина. — Теплее вдвоем-то… О-ох, не горит ничего.

— Повернется Красавица, лепеха из вас будет. А где Ник?

— Силов у нее нет повернуться… А Николай Николаевич с Евдокией в Михайловский парк пошли, желуди искать. О-ох, не топится. Руку я себе топором рубанула, гляди — не кровь, а вода из раны течет.

Софья Петровна тяжело опустилась на скамейку, показала руку. На пальце левой руки был действительно глубокий разрез, но кровь не текла. Володя забинтовал ей палец. Глянул в лицо. Лицо у Софьи Петровны было пухлым, набрякшим, серо-желтым, как подгнившее, схваченное морозом яблоко. Очень много воды пьет. Все тело из воды. Наверно, и в жилах уже не кровь, а вода.

— А мы… — начал Володя. — А у нас… гм… От Герки ничего нет?

— Ничего.

Он снова взглянул на Софью Петровну и смолк, зачем ей рассказывать про свои беды? Чем бы смогла помочь ему эта полуживая женщина? И Софья Петровна поглядела на Володю, и в ее взгляде было написано: помоги, дружок, видишь, у меня нет никаких сил, мерзнут животные, мерзну я… Володя оглянулся — из вольер и клеток на него глядели звери. Тускло поблескивали глаза Манка; привалившись башкой к прутьям решетки, глядел на него медведь Потап; Султан перестал бродить, прижался всем телом к ограждению. Сопел в мешке бегемот, из мешка выбивались струйки пара, нетерпеливо повизгивала Милка: ну скорее же топи, корми нас!..

Володя пошел в угол «ковчега», там у него лежало несколько сухих досок, расколол одну, сунул в печь. Раздул. Огонь забился в печке, воздух завыл в трубе. Скоро будет тепло, звери…

А сейчас скорей домой! Какое-то тяжелое предчувствие томило: как-то там мама? легла ли? заснула?.. И все же решил повидать Ваганова, больше некуда обращаться за помощью. Ах, мама, мама… хотя — разве он не пошел бы в переулок помочь упавшей женщине?.. Возле завода, где работал Ваганов, стояли несколько больших грузовиков. По толстенным доскам с них скатывали на снег укутанные брезентами станки и большие ящики. Люди двигались медленно. Ваганов был тут — помогал, командовал. Приплясывая от холода и нетерпения, Володя ждал, когда сгрузят очередной станок. Ну вот и все. Вытирая рукавом ватника лицо, Ваганов сказал: «Передохнем немного, друзья», — и направился к Володе. Улыбнулся:

— Привет, сосед. Видишь? Станки привезли.

— А автомат? — понизив голос, спросил мальчик. — Бьет?

— Ух и лупит… — тоже понизив голос, сказал Ваганов. — Вот-вот начнем производство. Гм, а как ваши дела?

И Володя рассказал про карточки. Ваганов помрачнел, задумался.

— Завтра приходи. Что-нибудь добуду, — сказал Ваганов.

Домой он бежал. Порой в сердце будто иглы втыкались, и Володя замедлял шаги, дышал широко открытым ртом. Ледяной воздух морозил легкие, он начинал кашлять, а немного отдышавшись, опять бежал. Хорошо, что тут совсем рядом. Вот и дом. Лестница. Квартира.

Он напрасно волновался. Мама спала, в печке еще алели угли. Володя подбросил дров, неосторожно стукнул дверкой и услышал, как мама вздохнула. Он повернулся: мама долгим, внимательным взглядом поглядела в его лицо, и Володя с чувством смятения опять подумал о том, как она изменилась, какое чужое лицо, какая жалкая, болезненная гримаса…

— В санитарной сумке продукты, — сказала мама. — Что? Выменяла у Комарова… на мою золотую цепочку, и… — Мама говорила медленно, останавливаясь, чтобы передохнуть… — И мой знак зодиака. Там много всего. Хватит тебе… до карточек.

— Тебе? Мама, о чем ты?

— Что? И тебе, и мне… Вова, я вся заледенела.

Он раскрыл сумку, зашуршал бумагой. Лежали в ней несколько сухарей, два серых кусочка сахара, полпачки чая, немного яичного порошка и какая-то сухая, рыжая, безглазая селедка. Володя вздохнул, закусил губу: и это все? Не расщедрился сосед. Мама, наверно, и не поглядела, что он ей положил.

Они попили чаю. Легли спать. Маму трясло, и он прижал ее к себе.

— Мне плохо… — сказала она. — Лишь бы ты…

— Спи, — ответил он, поправляя накинутое сверху ее пальто и свое тоже. — Вот увидишь, все будет хорошо.

Мама прикоснулась губами к его щеке и затихла. Задышала ровнее, а Володя все крепче и крепче прижимал ее к себе, будто пытался уберечь от неведомой, стоящей рядышком, беды.

Володя открыл глаза, утро уже. Мамино лицо рядом. Спит, даже дыхания не слышно: успокоилась. Он прикоснулся к ее щеке своей и отпрянул, ощутив холодную твердость мертвого лица.

3

Тишина… Володя лежал на спине, глядел в потолок. Тишина… Как прозрачное желе, она влилась в улицы города, в дома, в квартиры, и все завязло в ней, застыло, остановилось.

Он спит, или ему кажется, что он спит? Сколько уже прошло дней и ночей? Да, он ходил к Ваганову, просил помочь ему. И потом они выносили маму. Й бабушку. Потом долго-долго везли трупы на кладбище. «Оставайся у меня на заводе, — предложил Ваганов. Куда же ты теперь?» Но Володя отказался: кто же без него в зоопарке будет возить воду, добывать дрова. Он целый день пилил и колол доски. Как машина. Один раз даже упал от усталости, но поднялся и опять стал тюкать топором. И воду он возил, наполнил две бочки и обе фляги. А потом пошел домой. Лег и заснул. Но то и дело просыпался, вставал, что-то делал. Да, варил болтушку из сухарей и яичного порошка. Все съел.

Один… Совсем один… Сколько же прошло дней? Дня два, три? И сколько еще до нового года, до новых карточек? Мама… отец. Никого нет… Володя и к Жеке ходил, стучался в его квартиру. А почему не взял ключ за косяком и не вошел? Как хочется есть! Хоть бы маленький кусочек хлеба, хоть бы мизерный огрызочек жмыха… Он еще немножко полежит и встанет. И пойдет… Куда? Можно отправиться к крейсеру, стоящему на Неве, и поклянчить у матросов супа, а можно и на Сытный рынок. Схватить у какого-нибудь барыги кусок хлеба — и деру. Бежать и есть. Пока догонит… Или — на кладбище, за санками? Ведь если повезет, то… Или, может, хватит? «Да, хватит с меня», — подумал Володя. Он стиснул веки, и теплая волна сна накатилась и потекла по всему телу. Тишина. Убаюкивающая, мертвящая.

Но вот на лестнице стукнула дверь, шаги. Чей-то голос. Кто-нибудь вспомнил про него? Ник? Жека?.. Володя приподнялся…

— Мертвяков нету?

— Нет тут мертвых. Нет! — закричал Володя.

Мужчина шел от квартиры к квартире. Потом на лестнице стихло, а с улицы донесся рокочущий звук тракторного мотора. Это «черная карета». Кто придумал такое название для трактора с громадными железными санями? Может, назвали так, потому что и трактор, и сани были покрашены в черный цвет?

Неужели и его скоро повезут на этой карете?

«И пускай, — подумал Володя. — Мама умерла. Отец…» Володя вынул из-под подушки смятый треугольничек письма. Мама обманула его — не прочла приписку, сделанную чужой рукой: «Сообщаем вам страшную весть. Вчера, во время артиллерийского обстрела, ваш муж и отец майор Волков Сергей Петрович был убит осколком снаряда. Будьте мужественны!..» — вот какие страшные строчки не прочитала мама.

Володя сжался комочком: приходи побыстрее, Вечный Сон. Сил больше нет… вот и мама взяла и… Заснула?.. Володя открыл глаза. Она не заснула! Ее убили фашисты, пробравшиеся в город голодом и холодом! Так что же, он тоже умрет, и… Володя откинул одеяло: он не просто засыпает, это «бабочник» убивает и его! Убьет, и останутся неотомщенными отец, мать, бабушка… дед Иван, и Люба, и Лидочка Снегирева… Как же так? Вот он отступит, а там другой, третий…

И Любины винтовки еще лежат в земле… Значит, зря она погибла… Он, лишь он знает, где они.

Застонав — так было тяжко вылезать из-под одеяла, из тепла, — Володя сел. Прислонился спиной к стене: все плыло перед глазами. Превозмогая себя, он затолкал ноги в заледеневшие валенки. Так, значит, ты теперь водишь свою собаку на Лавскер-аллее, да?!. Отшвырнул одеяло, встал, подошел к окну, отдернул шторы.

— Любины винтовки… Зоопарк… — бормотал Володя, открывая дверь на лестницу.

Он почувствовал, что кто-то на него смотрит. Поднял глаза: кот Мур, просунув голову сквозь прутья лестницы, глядел на него с чердачной площадки. Жив еще!

— Кис-кис… — позвал Володя.

Вихляя и заваливаясь то на один, то на другой бок, кот скрылся на чердаке. Сверкнули там два желтых огонька и потухли… Чем он питается?

Ну и морозище. Градусов за тридцать. Перехватило дыхание, запершило в горле. Топталась и шевелилась у магазина очередь. С чувством птицы, отбившейся от стаи, Володя прошел мимо.

Он не любил очереди: стоишь, ждешь… Но сейчас он с таким удовольствием встал бы в самом ее конце и спросил: «Вы крайний?» И кто-то сказал бы слово «да». А потом кто-нибудь подошел и спросил бы: «Вы последний?» И он бы ответил: «Становитесь».

Колючий воздух раздирал гортань. Володя уткнул нос в мамин шерстяной платок, надетый поверх шапки. Дом Жеки. Надо зайти, давно мы уже не виделись.

Позапрошлым летом в этом самом доме Володя установил абсолютный рекорд скорости, лежа животом на перилах лестницы, скатился с пятого этажа на первый за минуту две секунды. Можно было бы и быстрее, но скорость замедлялась на поворотах. Вспомнив сейчас об этом, он распрямился даже: сколько в тот день было поздравлений! Даже Герка потряс руку и сказал: «У тебя блестящее будущее, Волк. Тренируйся!» И Ленка поглядела на него с таким уважением, будто он по крайней мере перелетел Атлантический океан на воздушном шаре…

Вот и квартира Жеки. Володя долго стучал в дверь, достал из-за наличника ключ. Сухо, жестко щелкнул замок. В лицо пахнуло застоялым воздухом. Почему-то на цыпочках прошел по коридору, толкнул дверь и остановился на пороге. Синий холодный свет, текущий из окна, освещал комнату и кровать, на которой, покрытый флагом, лежал Жека. Володя подошел, сел на край кровати, посмотрел в лицо друга: умер…

Прощай, друг. Володя никак не мог оторвать взгляда от лица Жеки. Осторожно приподнял одеяло: «Ведь ты завещал мне его…» — подумал он, будто извиняясь перед умершим товарищем, оправдываясь перед кем-то. Под одеялом со сложенными на груди руками Жека прижимал к себе книги. Одна из книжек чуть съехала. Володя вздрогнул: может, это Жека шевельнулся? Может, и не умер он, а действительно спит? Володя взял книгу — «Дети капитана Гранта». Раскрыл ее: «26 июля 1864 года по Северному каналу мчалась великолепная яхта…» Захлопнул книгу. Потрогал одеяло, потянул: «За такое на рынке дадут много продуктов». Вздохнул и поправил одеяло, не мог он этого сделать. И флаг поправил: прощай, Жека!

На пороге комнаты он обернулся и еще раз глянул на Жеку. Адмирал лежал спокойный и уверенный в том, что если умер он, то его друзья осуществят его мечты.

— Милый ты мой. Голубчик… — Открыв дверь «ковчега», Ник обнял Володю, повел к гудящей печке. — А где Татьяна Ивановна?

— Заболела. Отвез ее в больницу, — отрывисто проговорил Володя. Он почему-то решил, что не надо рассказывать о ее смерти. — Я пошел за водой.

— Идем вместе. Петровна, ты поставь-ка чайник, вернемся — нутро прогреем. — Полы его пальто разошлись, и Володя увидел, что на животе у Ника на веревке висит громадный револьвер. А Ник, заметив взгляд Володи, засмеялся:

— Во какую пушку дали. Что? А патроны, гляди, прямо как ружейные.

Ник вынул из кармана два толстых, со свинцовой пулей патрона. Володя потянул револьвер за рукоятку. Был он длинноствольным, никелированным, тяжелым и теплым.

— А кобуры нет. Умучился я с ним. — И Ник, задрав свитер, сунул револьвер за ремень.

Они привезли воды. Ник сказал, что надо идти в Михайловский парк. Евдокия и Владимировна уже там, надо помочь женщинам вырыть в снегу траншею: они ищут под дубами желуди…

Женщины ползали на коленях в снежной траншее под толстенным дубом. Попыхивая цигаркой, Владимировна показала добычу — литровую банку желудей.

— Вы нам траншейку пошире разгребите. И подлиньше.

— Сейчас все сделаем, сейчас, голубушки. — Ник схватил лопату. Володя тоже стал рядом. Снег был промороженным, рассыпчатым. Он плохо держался на лопате, рассыпался, как белый песок. Володя кидал и кидал снег… рядом сипло дышал Ник.

Прорыли траншею метра в четыре, Владимировна им крикнула, что хватит, не надо больше рыть, и Володя сказал, что ему нужно идти. Ник не стал расспрашивать — куда и зачем, кивнул: иди — и начал рыться в хрусткой прошлогодней листве и смерзшейся траве.

Как холодно. Там, в парке, он разогрелся, а теперь вдруг стало очень холодно. Ежась, он брел по ветреной улице. Остановился, затянул потуже полотенце, которым обвязывался вместо пояса, — холод снизу не пробирался к груди. Да, путь еще очень далек — на кладбище. К кораблям на Неве идти смысла нет: разве могут военные моряки накормить всех…

Цирк! Володя замедлил шаги, зажмурился. И услышал музыку… Увидел золотой песок арены… сверкающую нить проволоки под самым куполом… И по ней идет девочка в костюме с блестками. Это — Нина. Где она? Что с ней? Володя окинул взглядом пустое, забытое здание и двинулся прочь, идти еще так Далеко.

Вскоре он увидел, что на перекрестке двух улиц догорает трехэтажный дом. Может, там какую-нибудь обгоревшую доску он сумеет добыть или еще что-нибудь?.. И Володя почти побежал. Вот так однажды он помогал вытаскивать из горящего дома вещи, и потом пожилая женщина отдала ему толстенную и тяжеленную книгу «Мужчина и женщина», которую он легко сбыл на рынке.

Остро запахло паленым. Чадное пламя столбом поднималось над домом, а из окон медленно вытекали потоки дыма, похожие на перевернутые водопады. В стороне стояли трое пожилых мужчин в брезентовых, поверх пальто, куртках и зеленых касках, нахлобученных на шапки. Возле ног лежал свернутый шланг. Зачем они его притащили, ведь все трубы заморожены? Высокий старик, замотанный по-бабьи платком, дергал двуручную пилу, пытаясь распилить еще чадящую балку, а рядом сидела, сжавшись в комочек, как больной котенок, девочка.

— Эй! — окликнул его пильщик.

Володя тотчас понял, что означает «эй»: «давай попилим, и один чурбан ты возьмешь себе». Володя задумался: столько дров… но тотчас, отклоняя предложение, отрицательно мотнул головой. Еще нужно пилить, потом тащить балку домой, а санок нет…

Он глянул на девочку, по ее серым щекам текли слезы, промывая светлые бороздки. Трещали, догорая внутри дома, деревянные перекрытия, порой в доме слышались гулкие хлопки, это лопались раскалившиеся кирпичи; медленно падали на снег лохматые лепестки сажи. С грохотом рухнула внутрь дома прогоревшая крыша, и столб искр вырвался из окон. Делать тут было нечего.

Девочка подняла на него блеклые, будто обмороженные глаза и вытерла слезы рукавом плюшевого пальто. Другой рукой она прижимала к себе куклу.

— Ты оттуда? — зачем-то спросил ее Володя, кивнув на дом.

— Угу, — откликнулась девочка, хлюпнув носом. — Отту-уда.

— А где твоя мама? Там, да?

— Не-ет… — проныла девочка, — там тетя Зина. Соседка. Мы с ней жили. А мама еще давно ушла и не пришла.

— А… а хлебные карточки у тебя есть?

— В до-оме… в сто-ол-ее, — протянула девочка. — Вдруг как грохнет. Я куклу схватила, а стена ка-ак…

— В столе-е! Эх ты, кукла, — сказал Володя и пошел мимо.

— Ма-альчик, — тоненько пискнула девочка. — Постой.

Володя пошел быстрее. Девочка опять пискнула, за его спиной заскрипел снег. Этого еще не хватало. Догнав его, девочка вцепилась в рукав пальто и, давясь слезами, что-то проговорила. «У нее даже и варежек-то нет», — подумал Володя, поглядев на красные от холода, скрюченные пальцы и, с досадой сплюнув, вынул из кармана дырявые шерстяные перчатки, сунул ей. Девочка надела их, потом, схватив куклу за косы, прижала ее к груди. Володя все стоял, разглядывал девочку, будто и не было у него забот, постукивал валенок о валенок, а девочка, заискивающе кривя лицо в улыбке, с надеждой смотрела на него.

— Не ходи за мной, — немного помедлив, сказал он.

Девочка сначала побежала за ним, но потом отстала, да и где ей, заморышу, успеть. Володя пошел как можно быстрее. Жаль девчушку, но как он может взять ее, если сам не знает, что он будет есть завтра?.. На углу улицы обернулся: девочка сидела на снегу и глядела ему вслед. «Она тут и замерзнет», — подумал Володя и почувствовал дурноту, — он уже давно так быстро не ходил.

— Вста-ань, за-амерзнешь! — закричал он вдруг.

Она и не подумала шевельнуться. «Конечно же, самая настоящая дура, замерзнет… Жаль девчушку. Но как я ее могу взять? — убеждал он сам себя. — Ведь мне надо обязательно выжить. Любины винтовки… зоопарк… а потом — море!.. За меня, за Жеку… Вон сколько всего». Он уговаривал себя, но тревога заполняла душу, и закопченная рожица девчушки с белыми глазами маячила перед ним. «Не могу, не могу ее взять», — твердил он, а сам все замедлял шаг.

Володя потоптался на месте… пальтишко-то на сопливой девчонке совсем тоненькое, ругнулся и зашагал назад. Девочка глядела в его лицо остановившимся взглядом, и, когда он тряхнул ее за плечи, ее голова мотнулась, как неживая. Но вот ресницы дрогнули, она заморгала и сморщилась в улыбке. Володя поставил девочку на ноги и стал растирать ей руки варежкой. Наверно, ей было больно, потому что девочка вскрикивала и постанывала, а он все тер ее лицо и колотил по спине. Но девчонка терпела. Серые щеки ее слегка порозовели, она немного оживилась, потопала ногами и, что-то шепча, опять заулыбалась. Передохнув, Володя поправил ее воротник и потянул за руку. Подхватив со снега куклу, деревянно переставляя ноги, девочка пошла с ним рядом, а он зашагал быстрее. Девочка, семеня ногами, спешила за ним.

— К-куда мы? — несмело спросила она. — К тебе, да?

— Чего захотела. На кладбище мы, вот куда.

— На кла-адбище? А… а зачем?

— Туда мертвых на санках возят, — деловито сообщил Володя, — и бывает, санки кидают. Поняла? И если мы такие найдем, то продадим на рынке и купим жмых. А потом сварим из него суп.

— Ага! — воскликнула девочка. — Вот бы нам найти сани. Мы бы и покатались немного, да?

— Найти?! Думаешь, они так и валяются? Приходи и бери? — сердито сказал Володя, не обращая внимания на предложение покататься. — Есть там один кладбищенский гад. Док — так его зовут. Он все санки отбирает. И если он там будет, то…

— То что, что?

Противно закружилась голова. Такого раньше с ним не было. Бывало, чуть-чуть покружится и все. Володя оперся о плечо девочки и закрыл глаза. Постояв так немного, он подышал, как учила мама, глубоко-глубоко и открыл глаза: дома, возвышавшиеся вдоль улицы, больше не раскачивались. Отошло.

Девочка еще о чем-то спрашивала, суетливо забегая вперед. Володя не обращал на нее внимания, думая об одном и желая лишь одного: хоть бы не было на кладбище того гада, который однажды уже поколотил и прогнал его.

Глянув на девочку, Володя невесело подумал, что если они и добудут санки и продадут их, то теперь придется все делить с ней.

Пожалел или испугался, что остался совсем один—один? За санки можно получить большую плиту жмыха, дня на два им хватит. Вдруг заболел живот. Это голодные колики, говорила мама. Аж слезы выступили. Какая боль… Володя глянул на девчушку: воротник пальто поднят, а шея голая. Сморчок противный. Шепча ругательства, он развязал полотенце и обмотал ей шею. Холод тотчас хлынул от ног к груди, и Володя прижал руки к животу.

— Не думай, что насовсем, — сказал он.

— Погреюсь и отдам, — сказала девочка и, подумав, добавила: — А я могу убирать комнаты. И стирать. И еще чинить. Я тебе все-все постираю. Ладно, да?

Он не ответил. Дров-то дома — одна доска и немного щепок.

— Теплее стало? — глухо спросил он.

— Ага. Теперь мне совсем-совсем тепло.

— Потерпи. Вот придем домой и… А как тебя?

— Меня, да? Иришка. Мне уже семь. А тебя?

— Володя Волков. А в классе меня называли «Волком».

— Ну-у? — удивленно протянула Иришка и, опять забежав вперед, заглянула ему в лицо. — А меня во дворе звали «Чижиком»! Вот. А где твоя мама?

— Погибла, — ответил он и, будто споткнувшись, остановился. Он еще никогда никому не говорил так. Он еще во что-то верил. Ну зачем он так сказал сейчас?.. Володя подтолкнул девочку вперед. — Хватит болтать!

Они долго шли по бесконечно длинной улице. Солнце светило, казалось, так же ярко, но тени становились длиннее, синева неба приобретала фиолетовый оттенок, предвещая наступление скорого вечера и еще более сильного мороза. Володя понимал, что время упущено, что если даже им повезет и они добудут санки, то продать их сегодня им уже не удастся. Но ничего, он накипятит воды с лавровым листом, они лягут пораньше спать, а зато завтра чуть свет отправятся на рынок.

Из боковой улочки вышла женщина. Нагибаясь чуть ли не до земли, она из последних сил тащила санки, на которых лежал завернутый в простыню труп. Вот она, словно споткнувшись, упала на колени, потом села. Покачиваясь, поднялась, потянула за веревку. Она еле двигалась, на платке возле рта и на прядке волос кустисто нарос иней.

«Не дотащить ей, — подумал Володя. — Ни в какую».

Санки в этот момент криво съехали с тропинки и завязли. Женщина начала дергать веревку, но сил у нее было слишком мало.

«Не выйдет. Ничего у нее не выйдет…» — понял он и остановился возле нее.

— Я могу… его отвезти, — сказал Володя.

— Мы отвезем. Ага! — крикнула и Иришка, становясь рядом с Володей.

Женщина разогнулась и, оттянув платок с лица, посмотрела на мальчика и девочку. Чтобы казаться выше, Володя привстал на носки, но, ничего не ответив, отдышавшись, женщина впряглась снова и что было силы потянула санки.

Они не сдвинулись с места.

— А ты действительно… довезешь? — спросила она.

— Вот честное мое слово!

— Честное слово? — Женщина потерла варежкой лоб и задумалась, видимо, плохо соображая, что же это такое «честное слово» и какую оно сейчас имеет ценность. — Ах, честное слово, — пробормотала она и снова рванула веревку. Но санки очень плотно завязли в снегу — никак не сдвинуть их с места. Женщина глянула на Володю, моля его взглядом, чтобы он хоть немного помог.

— Мальчик, ну что же ты? — сказала с мольбой.

Володя подошел, помог, санки стронулись с места, со скрипом поехали. И женщина улыбнулась ему, а Володя поглядел на застывшее личико девочки и подумал, что эти санки, этот мертвый — это его, Володина, единственная пока реальная надежда добыть еды. Он так думал, а сам все тянул санки и стыдился того, что ему предстояло сейчас сделать, и понимал, что это — действие вынужденное, вынужденное от отчаянной смертельной безысходности.

Он отпустил веревку.

Санки тотчас остановились. Они будто вмерзли в снег. Женщина тянула изо всех сил, всхлипывала и опять заглядывала в лицо Володи, но он отвернулся и, понимая, как жесток сейчас, сказал:

— А дальше будет подъем. Очень крутой… Не обижайтесь, — сказал Володя. — Карточки мы потеряли.

— Хорошо, — сдалась женщина. — Если ты его отвезешь, то возьмешь санки себе.

— Само собой, — отрывисто сказал он; ему хотелось побыстрее расстаться с этой женщиной, чтобы не видеть ее несчастного лица и просящего взгляда. И все же он не мог поступить иначе: теперь ему предстояло заботиться не только о себе, но вот и об этой «примерзшей» к нему девчонке. — Давайте же… что у вас там есть?

— Мальчик… но ты его обязательно довезешь? — спросила женщина, и Володя увидел, что она совсем молодая, только волосы седые — белые-пребелые. — Мальчик?!

— Мы его обязательно-обязательно… правда, Володя? — выкрикнула Иришка и, подув в ладони, добавила строго и внушительно: — Мы тут всегда возим и довозим. Вот.

— Хорошо, я верю, очень хорошо, — торопливо проговорила женщина и сунула руку за пазуху, вынула что-то завернутое в газету.

Володя взял сверток и на ощупь определил, что это большая и толстая плитка жмыха.

— Это я приготовила могильщику. Чтобы его похоронить…

— Всех укладывают в один ров, — сказал Володя. Он упрятал сверток за пазуху. — Иришка, помогай. А вы не беспокойтесь, все сделаю.

Они вдвоем с Иришкой потянули сани, те со скрипом выкатились на тропку, женщина вскрикнула, пошла рядом, а потом вдруг упала, обняла моряка. Володя смотрел на согнутую спину, на руки, вцепившиеся в труп, и чувство вины перед этой женщиной становилось все сильнее. Но какой вины? Многие тут вот таким способом — отвозят мертвых на кладбище — добывают себе пропитание, вот и он… «И кто теперь копает могилы!» — как бы оправдываясь, думал он.

— Пора нам, — сказал Володя. — Иришка, потянули.

Женщина пошла рядом. Поправляя край простыни, задыхаясь, она торопливо говорила:

— Мальчик… я тебе верю… очень прошу… ты не обманешь? Он был моряк… он видел весь мир, он был во всех странах… Костенька, Костя, прощай! Мальчик, я дальше не пойду… не могу видеть, как его в ров… Костя, прощай!

Женщина остановилась и закрыла лицо руками.

Некоторое время они шли молча.

— Чего сопишь? — спросил он девочку. — Выдохлась?

— Я? Нисколечко! — ответила Иришка. Аленку свою она посадила на санки, засунув се ножки под край простыни. — Я знаешь какая сильная, знаешь?

— А зачем ты соврала? Мы тут… всегда возим. А?

— Тогда бы она…

— Никогда не ври, — строго сказал Володя. — Поняла?

Иришка остановилась и вдруг покачнулась. Заметив, что Володя следит за ней, она улыбнулась и даже подпрыгнула, желая доказать, что она совершенно не устала и покачнулась случайно. «Пускай немного передохнет, — подумал он, — сейчас будет горка, самый трудный участок пути». Володя осмотрелся: впереди него и сзади, тяжело переставляя ноги, шли люди, волокли санки, на которых лежали неподвижные «белые куклы».

— Отдохнула?

— Да я и не устала вовсе. Вот и нисколечко, — торопливо сказала Иришка. — Видишь, как тяну!

Володя почувствовал, что тащить санки стало легче. «А ведь без нее мне было бы очень трудно», — подумал он, искоса поглядывая на девочку. Низко опустив голову, закусив нижнюю губу, она старалась изо всех сил. На впалых ее щеках тускло просвечивал румянец, возле виска билась тоненькая синяя жилка. Казалось, что вот-вот эта синяя ниточка перервется.

Послышался стук. Это женщина, идущая впереди них, наклонила санки, и фигура в белом упала на твердый, утоптанный снег. Не поднимая головы, женщина, повернувшись, прошла мимо них. «Может, и нам?.. — нерешительно подумал Володя. — Конечно же, моряку все равно, где лежать, а до кладбища еще тащить и тащить. С полкилометра, а то и больше».

Сильно кружилась голова. Но он бы обязательно сдержал свое честное слово, если бы не тот «кладбищенский гад». Если он попадется ему на глаза, то будет плохо. Да вот и он! Володя увидел длинную, нелепую фигуру.

— Иришка, подожди, — сказал он и почувствовал, как смертельно устал, ну просто сил уже никаких нет. Оглянулся. Сплюнул зло. Сказал с ненавистью: — Вот он… гад кладбищенский. Док!

— Может, оставим моряка тут?

— А честное слово? Оно что, просто так дается? — с отчаянием сказал Володя.

Подпрыгивая и выбрасывая правую ногу вперед, будто подфутболивая ею невидимый мяч, мужчина быстро приближался, вертя маленькой головой.

— Молодой человек, это опять вы? — послышался его голос. — Простите, как это понять? Промышляете на мертвых?

— Это мой дядя! Он умер! — крикнул Володя.

— Ай, дядя! Теперь уже дядя? Были дедушка и бабушка, была мама, а теперь — дядя? Молодой человек, я вас предупреждал, вы поступаете некультурно.

Остановившись, Володя с ненавистью глядел в злое лицо Дока, серым клином торчащее из отворотов мехового воротника, стянутого синим галстуком. Увеличенные толстыми стеклами очков выпуклые глаза Дока скользнули по мальчику, и он в смятении чувствовал, что эти глаза видят даже сквозь ткань, что пристальные зрачки уже обнаружили плитку жмыха, и Володя прижал рукой жмых за пазухой.

— Оставьте это себе, — великодушно сказал Док. Приложив варежку к длинному острому носу, он шумно сморкнулся одной ноздрей, потом другой, облизнул сырые красные губы и добавил: — Но чтобы это было в последний раз. И не вздумайте украсть эти санки. А как тебя звать, милая девочка?

Иришка промолчала, и Док поспешил прочь. Володя наклонился вперед, потянул, но санки словно прилипли к снегу. Иришка топталась рядом, сопела, шептала что-то.

— Что же ты? Будешь тащить или нет? — спросил Володя у девчушки.

— А я тащу-тащу, стараюсь, а они не тащатся! — пропищала Иришка.

— А ну, взяли!

Что-то выкрикивая, подгоняя друг друга, мальчик и девочка одолели горку и подошли к воротам. Снег тут был накатан, утрамбован, везти стало легче, и они оба задышали ровнее. «Если бы не она, — подумал Володя, — не довез бы. Ну и моряк! Словно чугунный». Он поднял глаза. Иришка тоже. Поправляя шапку, сползшую на брови, глянула вперед и вскрикнула: на фиолетовом снегу грудами лежали большие и маленькие фигуры.

— В ров! В ров! — слышался отвратительный голос Дока. — Везите ко рву.

Размахивая руками, он суетился, покрикивая на людей, и то кому-то помогал подтащить умершего, то отвозил пустые санки к дому, где в распахнутом белом полушубке стоял и курил громадную «козью ножку» тряпичник дядя Вася. Порой он что-то коротко и сердито говорил Доку, тот внимательно выслушивал «компаньона», быстро-быстро кивал и с еще большей энергией принимался за свою работу. Володя с завистью поглядел на груду санок, уложенных у стены дома, и побрел в глубину кладбища.

Вскоре они добрели до края глубокого рва: мерзлая земля была взорвана динамитом. На дне рва, рядышком, будто прижавшись друг к другу, лежали сотни замотанных в тряпки промороженных тел.

— Приехали, — сказал Володя. — Прощай, моряк.

— Спи спокойно, — добавила Иришка, — Ты тут не один.

Они повернули санки боком, наклонили их, труп со стуком скатился вниз и упал поперек рва. Иришка покачала головой. Володя потоптался на месте, вздохнул и осторожно спустился в ров. Простыня, которой был замотан моряк, раскрылась; на большом, крепко сжатом кулаке с синей наколкой у запястья было изображено солнце, поднимающееся из волнистого моря, летящая чайка и написано: «Здравствуй, мое море!» — вверху над солнцем и «Я еще вернусь, моя суша!» — внизу. Володя присел возле моряка, дотронулся до синего солнца… Океан, джунгли, коралловые острова… Неужели все это было в его жизни? И вот он мертв… Но ничего. Корабли не останутся без экипажей. Другие люди придут им на смену!

— Ме-ерзну, — тоненько проныла вверху Иришка.

Напрягаясь до стона, Володя уложил моряка рядом с другой белой фигурой, прикрыл простыней и полез по откосу. Иришка протянула руку, он поймал ее пальцы, которые даже через перчатку и варежку казались связкой тоненьких палочек, выбрался из рва.

Солнце садилось. Густо-синие тени ползли по снегу. С каждой минутой становилось холоднее, и когда Володя вдыхал воздух, то в носу и гортани ломило, а в груди очень чесалось и пекло, и хотелось кашлять, но он сдерживал себя.

Все же он закашлялся и кашлял долго, в груди что-то рвалось с болью. Все закачалось, поплыло.

— Э-ээ… да вы, мой друг, сильно простужены, — услышал он за спиной ненавистный голос и поднял голову; он и не заметил, как Док подошел к ним. Скинув варежку, тот прижал свою ладонь ко лбу мальчика. — Нуте-ка, нуте-ка. Вам необходим постельный режим, а на ночь горячего молочка с медом или — малинку. — Док так близко наклонился к нему, что мальчику показалось: сейчас он поцарапает его своим острым носом.

— Вы дезертир, да? — спросил Володя. — Все воюют, а вы?

— Я попрошу вас не дерзить! — закричал Док, а потом, наклонившись, ухватился за штанину на своей правой ноге, потянул ее. Из валенка вылезла плохо обструганная деревяга. — Инвалид я, видите? Отдайте же санки!

Опустив штанину, Док с такой силой дернул санки, что Володя упал на твердый снег, ударился головой, и все исчезло: отвратительное лицо, серая деревяшка в широком валенке, небо… На какое-то мгновение он потерял сознание и потому не чувствовал больше ни холода, ни жжения в груди и боли в желудке, ни страха. Ничего. Затем ощутил, что кто-то трет ему щеки и услышал плачущий голос девочки.

— Володя, Воло-одь! — звала она и прикладывала к его лицу жесткие колючие комки снега. — Что ты, а?

Он открыл глаза и увидел над собой маленькое, сморщенное, плачущее лицо. Во рту было солоно. Володя сел, покачал головой и сплюнул: зуб шатался. Володя потолкал зуб языком, и тот легко, как зрелое семечко арбуза, выпал из десны, а Иришка, присев рядом, обхватила его голову руками и торопливо запричитала:

— Ты жив, да? Жив? Он ка-ак дернет санки, а ты ка-ак рухнешь. Володя, он наши санки увез, санки. Ну что же ты?

— Я ничего, — пробормотал Володя, в голове больно постукивали молоточки.

Он оглянулся и увидел Дока, увозившего санки. Володя встал, пошатываясь, побрел вслед за Доком и срывающимся от ненависти и слабости голосом крикнул:

— Отдай наши санки, сволочь!

Док остановился. Володя подошел к нему и схватил веревку. «Пускай он лучше меня убьет, — подумал он с отчаянием, — но я не разожму пальцев». Иришка встала рядом, как маленький смелый котенок. Так они стояли, шумно дыша, и дергали веревку, и топтались на месте, будто разучивая какой-то танец. А от домика уже шел к ним вразвалку тряпичник. Лицо у него было будто ошпаренное кипятком, а нос синий, как в довоенные времена.

— Нуте-ка. Нуте-ка! — забормотал Док, завидя подмогу.

— Все равно приду! — крикнул Володя, мельком взглянув на выкрикивающую что-то Иришку, девчонку-приблудыша, за жизнь которой придется бороться теперь и ему, а не только за свою жизнь, и, ненавидя, презирая этого красногубого человека, вцепился зубами ему в руку и, почувствовав, как зубы его впились и в кожу, и в кости, что было силы сжал челюсти.

— Ах ты! — вскрикнул от боли Док. — Ах ты…

— Не трогайте его. Не трогайте! — с плачем кричала Иришка.

— Отстань от ребятов, — сказал тряпичник, подходя ближе. — Ну что с ними связался? Иди-кось подмоги бабе, видишь, еле волокет.

— Хорошо, Василий Федорович, иду, — вдруг покорно проговорил Док, отпуская веревку. — Но это ведь… конкуренция в некотором роде, и я должен обратить ваше внимание на…

— Вали отсель, — оборвал его дядя Вася и пошел к дому.

Док поддел своей деревянной ногой санки, погрозил Володе кулаком и захромал к воротам кладбища.

Быстро темнело. В стороне рва послышался стук, кого-то еще опустили… Остро сверкнули первые звезды, из-за крыш домов выплыла яркая луна. Домой!

Володя шел все быстрее. Они вдвоем тянули санки. Он шел и думал о том, что девочка хоть и маленькая, но смелая, просто молодец, с такой не пропадешь. И хорошо, что дома есть вода и кое-какие дрова: доска. Правда — пилить ее еще надо, но это пустяки.

Доску они распилили быстро, хотя Иришка неумело дергала пилу двумя руками и косила ее то в одну сторону, то в другую. На пол летели смолистые опилки, и Володя жадно принюхивался к вкусному запаху дерева. Раньше, до войны, он и не замечал, что дрова имеют такой приятный запах, а теперь ему казалось, что учует запах доски даже под снегом.

Он уложил в печку лучины и доску, потом полез за пазуху, вытащил грязный носовой платок, в котором были завернуты спички. Чиркнул и тут же Володя огорченно чертыхнулся: ведь можно было поджечь лучины от коптилки! Иришка испуганно взглянула на него: что случилось?

— Да ничего, — успокоил ее Володя. — Сейчас сварим суп. Да?

— Конечно, — торопливо согласилась Иришка, делая глотательное движение, и, запинаясь, спросила: — А сколько ты… мне дашь… супа?

Он поставил на печку кастрюлю с водой, разбил плитку жмыха на куски. Опустил в теплую воду, кинул туда несколько лавровых листиков. Целую пачку их они с мамой как-то обнаружили в буфете.

Доски жарко пылали, и от воды уже поднимался душистый парок, а Иришка с напряжением, вытянув шею, глядела в его сторону. У нее даже рот приоткрылся. «Ох, если бы ее карточки не сгорели», — подумал Володя.

— У тебя и ложки-то нет.

— Есть! — вскрикнула Иришка. — Есть у меня ложка.

Она поспешно сунула руку в валенок, пошарила там и вытянула за бечевку маленькую серебряную ложечку.

На стене покачивались тени от их голов, похожие на два черных шара, насаженные на тонкие, гибкие штыри. Потрескивали в печке доски, скулил, врываясь в ржавую трубу, огонь, и сама печка, раскаляясь, слегка похрустывала.

— Разве этой наешься, — вздохнул Володя и достал из буфета большую ложку. — Сколько-сколько… Болтай поменьше. Потом мы нагреем воду, и ты помоешь свою физю, — сказал он строгим голосом. — И лапы. Поняла?

— А па-а-том ты по-омоешь свою физю, — сказала Иришка кукле, сажая ее себе на колени. — И потом нам расскажут сказку.

— Много хочешь.

Но Иришка глядела на него таким умоляющим взглядом.

— Хорошо, расскажу. Про… смелую девочку, которая танцевала в цирке на проволоке. Ну вот. Жила-была девочка. Очень-очень красивая. Знаешь, у нее глаза были какие-то необыкновенные, словно перламутровые.

— Перламутровые?

— Да. Такие серебристо-синие, переливающиеся. То вдруг светлые-светлые, когда девочка смеялась, то вдруг темные-темные, когда она грустила. Так вот. И смелая-смелая. Подумай — сколько надо храбрости, чтобы ходить по проволоке, под самым куполом цирка!

Вытянув шею, Иришка глядела на Володю. Она широко открыла глаза и замерла.

— О, как это опасно — ходить по проволоке! — проговорил Володя, воодушевленный вниманием девочки. — Такая высотища, голова кружится, а она идет — и хоть бы хны.

— Хоть бы хны? Как это?

— Как-как, ну хоть бы что! Суп уже готов. Давай поедим, а потом я тебе расскажу дальше.

Он снял кастрюлю с огня, разлил варево в тарелки. Быстро поели. Иришка отставила тарелку и сонно, выразительно поглядела на кровать. Пролепетала:

— Завтра я помою тарелки… И комнату. Хорошо?

— Шмыгай под одеяло.

Даже сквозь шерстяные рейтузы чувствовалось, какие у нее холоднющие коленки. И вся она как лягушонок, вынутый из воды.

— Можно, я о тебя погреюсь? — прошептала Иришка.

— Чего еще… — проворчал Володя, а сам подвинулся к Иришке.

У него было такое чувство, что он давным-давно знает эту девочку, будто она — его сестренка. И он, стыдясь себя, вспомнил, что чуть-чуть не оставил ее одну там, на снегу. Погладил Иришку по голове, сказал:

— Смотри только не обсикайся.

— А я уже взрослая, — ответила Иришка. — Не писаюсь.

Потрескивала, остывая, печка. Уютно посапывала Иришка. По окраине города бродило страшное чудовище войны: «Бум-бум… бум-бум». «Какое же сегодня число? — сонно подумал Володя и, напрягшись, подсчитал: — Двадцать шестое декабря. Самые короткие дни. Да, этот день мог стать самым коротким в его жизни, не поднимись он утром из постели. Но он выстоял, преодолел… Кого?.. Врагов?.. Преодолел самого себя». Иришка корчилась от холода, все никак не могла согреться, и Володя замотал ей ноги теплым маминым платком. Выстояли. Преодолели… Вот что еще должно быть в жизни каждого человека: преодоление. Он вздохнул. Сон наплывал, окутывал сознание. «Бум-бум-бум» — не унималось чудовище, топало своими страшными ножищами — взрывами по домам и улицам спящего города. Иришка согрелась и больше не крутилась. Он поправил на ней одеяло и подумал: «Самый короткий день и самая длинная ночь в году. Но она уже идет на убыль. Переживем и ее».

4

…Когда-то, да что «когда-то», — в прошлую и позапрошлую, да и в другие зимы, — Володя был рад морозам. Можно было целый день читать или рисовать. Так было приятно, поднявшись с постели, услышать заботливый голос радиодиктора: «Сегодня в Ленинграде и на всей территории Ленинградской области — мороз. Минус двадцать пять градусов. К сожалению, школьникам сегодня придется остаться дома». К сожалению!

Теперь мороз превратился в жестокого мучителя. Несмотря на то, что Володя надел на себя все, что только мог: и несколько рубашек, и свитер, и куртку, и пальто, — мороз продирался под все это тряпье и остужал тело, проникал, кажется, до самых внутренностей. Иришка тоже мерзла, хотя Володя и отдал ей две свои теплые рубашки и закутал живот и грудь платком.

Иришка очень боялась оставаться дома одна, и Володя вынужден был брать ее с собой. Что ж, пускай терпит. И сейчас Иришка то шла, то бежала следом, но каждый раз, когда, оборачиваясь, он озабоченно глядел на нее, девочка кривила личико в бодрой улыбке: «Я не замерзла, нет-нет, нисколечко». И Володя тоже корчил улыбку и подмигивал ей: «Держись, чижик-пыжик, все будет хорошо».

Подождав Иришку, Володя взял ее за руку. Собственно говоря, все уже детально обдумано. Санки «проедены» — за санки Володя выручил небольшой кусок дуранды, которого им хватило на два дня, теперь Володя шел на рынок продавать сумку Рольфа.

— Куда мы? — озабоченно пискнула Иришка.

— Снова на рынок, — ответил Володя. — Топай, топай, чижик-пыжик, пошевеливайся.

— Пошевеливаюсь я, — пролепетала Иришка.

Прошли мимо очереди за хлебом, потом очереди у эвакопункта, и Володя увидел, что мамина знакомая в рыжей шубе стоит уже совсем близко к дверям. Еще дня три-четыре, и рыжая шуба сдаст документы на эвакуацию. И поедет на Большую землю, где все-все есть… Володя зажмурил глаза и представил себе груды дров, пылающих в горячих, не дотронешься рукой, печках, и столы, уставленные разной снедью. Что ж, счастливого пути. Он крепче сжал кулачок девчушки.

Чем ближе к рынку, тем больше людей. Шли, волокли на саночках домашний скарб: туалетные столики, кресла… Кому сейчас нужны туалетные столики? «Кому-то нужны», — со злостью подумал Володя. Нервность в походке, в тусклых взглядах: сколько надежд на рынок, на удачную «операцию».

Вот он, Сытный рынок. Володя бывал тут до войны и любил этот большой, шумный рынок, а особенно ту его часть, где продавали сонных котят, собак и щенков, уложенных в корзинки, на сено.

Сейчас, конечно, никакими животными на рынке не торгуют, да и людей куда меньше, чем в прошлые времена, но все же, войдя в ворота рынка, Володя остановился в удивлении — сколько народу! Может, тысяча, а может, и вдвое больше людей толпилось на громадной рыночной площади.

— Сынок, здравствуй.

Володя поднял голову. Перед ним Варфоломей Федорович. Топорщились заиндевелые усы, щеки впали, глаза учителя были печальными. Вместо шубы — какое-то пальтишко.

— Тяжело моим детишкам, Володя, — стыло проговорил он. — Ох, как тяжело, дружок.

— А где же ваша шуба?

— Сегодня на сало обменял. И часы карманные, помнишь? С музыкой. Ничего, есть у нас немного дуранды и сала. — Варфоломей Федорович поглядел на Иришку. — Девочка, а тебе не пора учиться?

— Пора. Я уже знаю пять букв, — сказала Иришка. — «Пы» — на нее начинается пирожок, «мы» — на нее пишется молоко…

— А ну, родненькие-любимые, а ну, подходи! — вдруг услышал Володя знакомый голос. Так ведь это Шурик Бобров!

Он дернул Иришку за руку и, расталкивая людей, ринулся в толпу. Да, Шурка! Стоя на снежной горке, бодрый, краснолицый, в шапке с незавязанными ушами, будто и никакого мороза нет, Шурка взмахивал руками, и над фанерной доской летали карты. Хватая то одну, то другую, Шурка быстро показывал им и выкрикивал:

— А ну, кто желает сыграть в три картинки? Гляди, борода: черная… черная… а вот красненькая. Кидаю… — Шурка кинул три карты на фанеру и спросил — Где красненькая? Отгадаешь — сто рублей плачу. Проиграешь — твои сто рублей — мои. Хошь, вначале для тренировки?

— Мечи, — сказал высокий бородатый мужчина.

— Ап! — крикнул Шурка, и три карты легли рядышком.

— Вот! — сказал мужчина и схватил одну. Поднял — черная. Проворчал: — Во, зараза… Ведь усек я ее.

— Ап! — снова крикнул Шурка, и карты замелькали в воздухе.

Бородач весь подался вперед, уставился на фанерину. Карты упали, и бородач схватил. Поднял: красная.

— Ну! — выкрикнул Шурка. — Ставлю сто.

— А, была не была, — решился бородач и шлепнул на фанерину пачку замусоленных пятерок. — Давай, шкет, играйся.

— Ап! Ап! Ап! — выкрикивал Шурка, манипулируя картами. Этот король крестей лег налево, замечал Володя, дама пиковая направо, туз бубновый — посредине… Бородач схватил карту и, довольно загоготав, сгреб деньги.

— Шкет, еще.

— Ты цыган, да? — спросил его Шурка и собрал карты. — С цыганами не играю. У цыган — глаз острый. Выиграл и иди!

— Володя, что же мы? — проныла Иришка.

А тот с увлечением и восторгом следил за Шуркиными руками: мастер, талант! Теперь выиграл Шурка, вернул свои деньги. Снова летают карты: выиграл! Сплюнув, чернобородый выбрался из толпы, Шурка вдруг увидел Володю и закричал:

— Володька? Ах ты, волчий сын… Жив?!

— Ну ты даешь, Шурка… — Володя отчего-то не мог назвать его Шуриком.

— Гр-раждане, аттракцион «три картинки» временно прекращает свою работу, — сообщил Шурка, пряча карты и закидывая фанеру-столик на плечо. Он протолкнулся к Володе, взял его под руку, повел в сторону. Спросил, глянув на Иришку: — Сеструха, что ли? Разве у тебя была?

— На улице она замерзала, подобрал я ее…

— Молодец, — сказал Шурка. — Но тяжело тебе будет, — и, понизив голос, спросил: — Приволок что для продажи? Ложки, вилочки? Давай, реализую, а то тебя надуют тут.

— Было с десяток ложек — да уж давно все продали.

— Плохо, Волк… А это что?

— Сумка. Кожаная.

— Три копыта даю.

— Копыта?

— Клей столярный высшего качества, балда.

— И всего?

— А я что, богадельня? Даром у нас тут никто ничего не получает… И не отвлекай меня больше от дела. Привет!

— Постой, давай и я буду что-нибудь делать.

— Это уже разговор. — Шурка оглянулся, коротко и резко свистнул.

Из толпы тотчас будто вывинтился шустроглазый мальчишка. Одет легко, но тепло: в короткую, на меху, куртку. Он ринулся к Шурке и застыл перед ним, выражая всем своим видом полнейшее внимание. Шурка спросил:

— Рыжий появился?

— Уже торгует, — доложил мальчишка. — Во-он там.

— Дело. А Ванька-«пузник» где?

— А хрен его знает, куда-то утек.

— Задам я ему, — грозно пробурчал Шурка, плюнул в снег, отер тонкие губы и повернулся к Володе: — Слушай, Волк, испробуем тебя в деле.

— Я ведь не воришка рыночный. — Володя подозревал, что и «дело» не очень-то чистое. — Если дрова пилить.

— Воришки?! Мы честные жулики. Понял? Ну, слушай. — Шурка приблизил к Володиному лицу свое. — Барыга тут на рынке объявился, салом, сволочь, торгует. На ложки серебряные, на штуковины золотые меняет. Так вот, «трясти» мы его сейчас будем, понял? За дело — кус сала, ну и еще два копыта получишь…

— Два?

— Три плитки, балда. — Шурка оглянулся и опять зашептал: — Вот Валька — он «подкатчик», а ты «пузником» будешь. Разбегаешься — и бац! башкой гада в пузо. А тут уж и мы.

— Не буду я никаким «пузником», — сказал Володя.

— Ишь ты. Еще «пузником», — поддержала его Иришка. — Мы не…

— Цыц, воробей! Ладно. Так уж быть, льготные условия — в нашей толпе будешь. Как сало на снег посыплется, хватай и — деру! Валюха, айда. Эй, пацаны, все ко мне!

Рыночные мальчишки и девчонки, человек десять, все, видно, «честные жулики» из компании Шурки, собрались вокруг него. Шурик оглядел свое «воинство», поправил на боку фанерку-столик, перекинул через плечо Володину сумку, завязал тесемки шапки. Махнул рукой: двинули! Володя усмехнулся невесело. Поглядел в озябшее до синевы лицо Иришки, та скривилась в несмелой, просящей улыбке: идем, мол, Володя.

— Что встал? Топай. — Шурка подтолкнул Володю.

— А во-от горячий чаек! По рублевке глоток! — выкрикивал, пробираясь через плотную рыночную толпу, конопатый мальчишка.

Он нес большой, обшитый сукном чайник. На груди, привязанная веревкой за ручку, болталась кружка. Торговля шла бойко: кому не хотелось согреть внутренность на таком морозе.

— Тоже наш, — сказал Шурка. — Коллектив: в подвале живем, что добудем, поровну на всех. Да шевели ты ногами.

— Передумал я, — решительно сказал Володя. — Привет.

— Сдрейфил? — презрительно усмехнулся Шурик.

— Вот он. — Валька махнул рукой. — Ишь, гад. Уже шубу выторговал.

— Шубу? — переспросил Володя. — Какую шубу?

— Какую-какую… — проворчал Шурка. — Варфоломееву, не видишь?

Да, это была шуба Папы Варфоломея. В этой шубе, одетой на бараний полушубок, мужчина казался необычайно громадным. Гад! Володя задохнулся от ненависти: учителя ограбил? Мужчина держал на вытянутых руках кусок картона, на котором были разложены брусочки бело-розового сала. Ну, сволочь! Откуда у него сало? Люди мрут с голода, а невесть откуда всплыл барыга, — серебро, и золото, и часы, шубы на сало выменивают. Те же фашисты. И Володя решительно двинулся за Шуркой.

Продавец сала действительно был рыжим: из-под шапки выбивались пряди рыжих волос, золотилась щетина на бело-розовом, как эти ровные брусочки сала, лице, рыжие ресницы на пухлых веках, из-под которых будто вылупились красные глаза. Люди спрашивали о цене, и Рыжий пояснял, тыкая толстым, в шерстяной добротной перчатке пальцем: вот за этот кусок — серебряная ложка, за этот — две или подстаканник. Женщина, укутанная в одеяло, показала Рыжему сережки, и тот, надувая толстые губы, рассмотрел пробу на дужке, кивнул и отдал женщине один из кусочков.

— Ну? — сказал Валька. — Начали?

— Хоп, братва, — понизив голос, произнес Шурка. — Пошел.

Валька шмыгнул в толпу. Мальчишки и девчонки из компании «честных жуликов» задвигались и как бы рассредоточились. Шурик подмигнул Володе, — гляди, как это делается! — весь подобрался, вжал голову в плечи и, прячась за спиной старушки, которая держала в вытянутой руке бронзовый подсвечник, стал подбираться к Рыжему. Тот, оттопыря нижнюю губу, прятал сережки во внутренний карман. Самый момент.

Толпа вроде бы чуть поредела. Шурка наклонил голову и ринулся на спекулянта. В то же мгновение Валька метнулся к Рыжему и упал за ним, под ноги. Что было силы Шурка ударил Рыжего головой в живот, и тот, споткнувшись о Вальку, рухнул как подкошенный. На снег посыпались брусочки сала; мальчишки и девчонки, друзья и приятели Шурки, начали хватать их и разбегаться. Мелькали чьи-то испуганные лица, руки, шарящие по истоптанному снегу.

— Волк! — услышал Володя голос Шурки. — Хватай и беги!

— Отдай шубу! — вскричал Володя и вцепился в спекулянта. — Ворюга! Отдай шубу учителя!

— Ох… мой подсвечник… — застонал рядом старушечий голос.

— Смывайся, Волк! — раздался предостерегающий вопль Боброва. Володя почувствовал, как сильные руки схватили его за горло. Над ним нависло толстое лицо Рыжего. Он пинался, отталкивал от себя спекулянта, пытался отбиться, но вытаращенные, красные, как у кролика, глаза наплывали на него.

— Бей спекулянта! — вскричал вдруг кто-то.

В то же мгновение Рыжий охнул, разжал пальцы, и дышать стало легче.

Володя упал в снег, отполз. Возле его лица топали ноги, взметывались полы пальто. Бородатый цыган, тот, который играл с Шуркой, бил Рыжего. И еще какие-то злые мужчины и разъяренные женщины. Негромко продребезжал милицейский свисток. Потом бухнул выстрел, и толпа стала рассыпаться. Володя поднялся, потер лицо ладонями и, не оглядываясь, побрел прочь.

— Эй, Волк! Утек? — услышал он голос Шурки. — Ну, насмешил! «Шубу давай!» Что, больно? Терпи, Волк, бывает и…

— Хватит с меня Волка! Это вы тут как волки.

— Ладно, не нарывайся.

— Не удрали бы, сказали милиционеру, может, и забрали бы шубу.

— Пожалуй, ты прав. А потом бы шубу толкнули. За настоящую цену.

— Толкнули! Варфоломею бы снесли! Иришку не видел?

— С Валькой к нам пошла. Топай за мной. Обогреешься, пошамаешь, да и девчонка твоя тоже. — Он подышал в ладони, лицо его скривилось от боли, и Володя увидел, что пальцы Шурки красные, в темных рубцах. Поймав взгляд Володи, Шурка невесело усмехнулся и, закусив губу, стал осторожно натягивать варежки. Володя помог. Шурка сплюнул в снег и сказал:

— Обморозил. Понимаешь, игра «в три картинки» требует ловкости, в варежках-то не наиграешься. Ох, ломит. — Он отвернулся, шмыгнул носом. — Обойдется! Так вот, десятеро нас, «честных жуликов».

— А где твои? Отец, мать?

— Еще в ноябре на заводе погибли. Под одну бомбу легли… — Шурка опять отвернулся, поежился, как-то сгорбился. — А дом снарядом разбило. Жил я вначале на чердаке соседнего дома, а потом приискал местечко возле рынка. С Валюхой познакомился, говорю: давай вместе жить, легче будет. А потом — как в сказке про теремок — один пацан к нам скребется: «Эй, кто тут живет? Можно к вам?» Девчонка бездомная просится: «Пустите, мальчики?» Что же, говорю, иди. — Шурка хрипло засмеялся, как залаял. — Вот горячей водой торгуем, дровишками. Барыг трясем, сволочь всякую спекулянтскую.

Володя шел рядом с Бобровым и вспомнил самый первый урок в первом классе. И самого первого учителя, а был им Папа Варфоломей. Громадный, добрый, усатый учитель медленно, осторожно, будто боясь нечаянно задеть и своротить в сторону парту с первоклашками, ходил по классу и спрашивал: «Скажи, а как тебя звать, дружок?» — «Меня звать Колька», — сказал Рыбин. «Коля, да?» — переспросил Папа Варфоломей и положил свою широкую ладонь на голову худенького, остролицего мальчугана. «Колька», — упрямо повторил тот. «А я — Шурик Бобров», — сказал сосед Кольки, кругленький, хитроглазый мальчишка. Так их и прозвали в классе.

Они вышли с рынка, направились к металлическому скелету Стеклянного театра. От этого вида стало еще холоднее и тоскливее.

— Прыгай. Вот в эту дыру. Хоп!

Володя спрыгнул. За ним — Шурка. Шурка три раза и еще раз стукнул в железную дверь. Заскрипели петли. В лицо пахнуло сухим железным теплом и пшенной кашей. Шурка подтолкнул Володю в спину, тот сделал несколько шагов и увидел низкие черные своды, длинный дощатый стол, керосиновую лампу на нем и настороженные лица мальчишек и девчонок, повернувшихся в сторону вошедших. И Иришкино радостное личико.

— Вали все на стол, — сказал Шурка и, стянув зубами с рук варежки, сам вынул из внутреннего кармана пальто толстую пачку денег, шлепнул ее на стол. — Кукиш, шамовка готова?

— Готова кашка! Вкуснятина! — послышался голос из угла подвала.

Возле большой, из бочки, печки суетился мальчишка, «шуровал» в кастрюле поварешкой. Тут же, в углу, стояли обшитые ватой и тряпьем бидоны, чайники, лежала груда коротко напиленных колотых дров. Две двуручные пилы, топоры. Мальчишка, которого Шурка назвал «Кукишем», грохнул на стол стопу мисок:

— Побыстрее можете? Остынет.

— Три копыта за дрова наменял, — сказал крайний за столом мальчик и положил на стол плитки клея.

— Вот, за воду. — Другой мальчик кинул на пачку Шуркиных денег ком смятых рублевок, трешек, пятерок. — Восемьдесят пять…

— Сто три, — сказала девочка.

— Жмыхи. Четыре куска.

— Сало спекулянтское. Три куска.

— Было… Старуха там одна… Рот раззявила, и я…

— Валька, убери все, — сказал Шурка. — Кукиш, давай кашу.

Володя сидел рядом с Шуркой. Стук ложек, сопение, всхлипы — каша была прямо с огня. Володя оглядывал помещение: нары, застланные одеялами всевозможных цветов, какие-то грязные ведра, лопаты, метлы. Неяркий свет лампы освещал нездоровые лица «честных жуликов».

Потом пили горячую воду с сахарином. Кукиш и две девочки собрали миски, кружки, Володя понял, что они дежурили сегодня, и «честные жулики» разбрелись по углам подвала, забрались в койки.

— Оставайся, — сказал Володе Шурка. Он мочил свои распухшие пальцы в миске с горячей водой. — Ух, ломит… Оставайся. Научу тебя играть в «три картинки».

— Откуда у вас пшено?

— Да вон Кукиш вчера добыл. Чирикнул бритвой по рюкзаку и ссыпал восемь пачек концентрата себе за пазуху.

— У кого?

— Не нарывайся, Вовка, — устало сказал Шурка — Конечно, не безгрешные мы. Но как жить? Как не подохнуть с голодухи! Водил я всех на эвакопункт, а там говорят: в порядке живой очереди. Заняли мы там очередь, но когда дело до нас дойдет?

— Сегодня украли, завтра — грабить будете.

Володя надел пальто, шапку. Иришка тоже стала одеваться, но как-то неохотно. И глядела в его лицо, умоляла взглядом: давай останемся.

— Что топчешься? Одевайся быстрее.

— Кукиш, выдай Вовке две плитки клея. За сумку, завтра продам, — сказал Шурка, вынул из воды ладони, подул на них, скривился. — Ломит.

— Прощай, — сказал Володя и подтолкнул Иришку к двери.

— Тяжело будет — приходи. — Шурка кивнул ему.

Они выбрались из развалин Стеклянного театра и некоторое время шли молча.

— Иришка, чижичек ты пыжичек… — Володя наклонился, заглянул девочке в лицо. — Не мог я с ними остаться, не мог. Дел у меня полно. Ты уж не сердись на меня, а?

— Володя. — Иришка округлила глаза и, оглянувшись, хлопнула себя по карману пальто. — Один мальчик мне кусочек жмыха в карман сунул. И еще у меня есть кусочек сала. — Она счастливо засмеялась. — Я его тогда, на рынке… И мне так его хотелось съесть, прямо ужас. А я все терпела, ну чтобы мы потом вдвоем, дома.

— Ты маленький мужественный боец, — сказал Володя. — Дай руку. — И подумал: «Что-то надо делать с Шуркиной компанией. Как-то надо помочь им, вытащить с рынка».

Уже стемнело, когда они пришли на свою улицу. В конце ее, там, где возвышались корпуса вагановского завода, поднимался черный столб дыма. Порой тяжелые клубы освещались алыми отсветами пламени. «Дом горит? Или завод? — вяло подумал Володя. Пожар не вызывал никаких эмоций: устал, смертельно устал. — Вот и наш дом виднеется. Скорее бы добраться до квартиры».

Наконец-то. Они медленно поднимались по темной гулкой лестнице, как вдруг Иришка вскрикнула и прижалась к Володе: на лестничной клетке кто-то сидел.

— Кто это? — спросил Володя, наклоняясь.

Человек шевельнулся, попытался подняться.

Одной рукой он держался за стену, другой прижимал к себе какой-то тяжелый сверток.

— Володя, сосед… ты? — Это был Ваганов. — По заводу нашему — четыре часа тяжелая артиллерия, потом — зажигательными.

— Поднимайтесь. Иришка, помогай.

— На Литейный мне надо. Пошел, а сил нет. Решил передохнуть.

— Идемте. — Володя поддержал Ваганова, отобрал у него сверток, ощупал материю и понял, автомат. — Иришка, вот ключ, открывай. Да побыстрее же!

Скрипнули петли двери. Побрели по коридору. Иришка помогала из всех своих девчоночьих силенок. Володя уложил Ваганова на кровать, зажег коптилку. Наклонился над ним: лицо у Ваганова было в бурых потеках крови, на одной руке — прогоревшая варежка, другая вся в черных ожогах.

Дров не было. Володя схватил топор и в несколько ударов оторвал дверку у буфета. Сухое дерево быстро разгорелось. Достал мамину медицинскую сумку, вместе с Иришкой они стали снимать с Ваганова прожженный ватник.

— На Литейный мне надо, — проговорил Ваганов. — В Управление НКВД. Сейчас отлежусь и пойду.

— Куда вам. Я сам схожу. Иришка, подержи!

— Хорошо. Спросишь у дежурного, мол, мне майора Громова.

— Громова? Такой ежистый, да?

— Ежистый? Расскажешь: мол, сгорел завод, а автомат, образец отработанный, спасен.

Ваганов обмяк и, запрокинув голову, затих.

Они часа полтора провозились с ним. Промыли раны, смазали мазью от ожогов, перебинтовали. Раненый не приходил в себя, но не метался, а лежал спокойно. Размотав брезент, Володя взял автомат в руки и показал Иришке, куда следует нажимать, чтобы он начал стрелять. Автомат, о котором когда-то говорили отец с Вагановым, готов. Новое оружие против врага. Надо спешить к Громову.

5

Володя вышел из подъезда, посмотрел в сторону Разбомбленной зенитной батареи и увидел, что возле одного из орудий кто-то копошится. Неужели Саша?

— Саша! — позвал Володя. — Эй!

Мужчина в усыпанной снегом шинели медленно орудовал лопатой и никак не реагировал на зов. Володя подошел ближе, одно из орудий уже было откопано, теперь военный прорывал траншейку к снарядным ящикам.

Володя схватил военного за рукав. Тот повернулся: да, это был Саша. Но какой! Доброе, веселое лицо зенитчика вытянулось, скулы выпирали из-под дряблой кожи.

Саша распрямился, растянул губы в улыбке и подмигнул.

— Да-да, это я. Что? Говори громче. Уши мне порвало воздушной волной, все — как через подушку. Что?.. Эти орудия сегодня увезут, а новые притащат. Вот-вот другие зенитчики придут. И так вжарим фашистам!

— Уж теперь-то вы собьете бомбардировщик?

— Что? Собьем. Вот увидишь!

Володя махнул рукой: до встречи! — и пошел на улицу. Стало веселее, он поднял выше голову, засвистел какую-то песенку. Взглянул на очередь у булочной: ничего, скоро и он придет сюда, уже получил карточки на январь. Правда, на Иришку пока не дали: нет на нее никаких документов. Но дадут! Сказали, чтобы привел ее в райисполком, вот там все и решат… Все такая же длинная очередь была у эвакопункта, а мамина знакомая в рыжей шубе стояла уже возле самых дверей. Когда Володя поравнялся с ней, она окликнула:

— Вова, здравствуй. А что это за девочка, которую ты вел?

— Да найденыш. А где ваша?

— Умерла… — Женщина отвернулась. Глухо спросила: — А она хорошая девочка?

— Иришка? Очень хорошая.

Он вдруг понял, почему она так спросила: ведь Иришка может уехать туда. Где нет войны, голода. Вот было бы счастье! И тут же сердце его сжалось, за эти дни он так привык к ней. Как же быть?

— Если бы не потеряли карточки, то…

— А где ее родители?

— Погибли.

— Приведи ее завтра утром, — сказала женщина. — Увезу ее вместо своей…

…Знаменитый невский рыболов дядя Коля-капитан ловил в этот день рыбу возле Стрелки. Нужно было сделать порядочный крюк, чтобы подойти к нему, но Володя все же подошел и, последив за тем, как дядя Коля все подергивает и подергивает леску, спросил:

— Клюет?

Дядя Коля, повернувшись всем телом, внимательно поглядел на Володю и ничего не ответил, а потом вдруг быстро-быстро захватил леску руками и выдернул из лунки красноперого полосатого окуня.

— Спит еще рыба, — прогудел дядя Коля. — Две-три рыбешки за день — вот и весь улов. На рыбеху.

Рыболов снял окуня с крючка и протянул Володе. Будто боясь, что сейчас дядя Коля пожалеет о своем поступке, Володя зажал окуня в варежке и быстро пошел к серебристым, будто плывущим над морозной дымкой, зданиям по ту сторону Невы.

— Майора Громова? — Дежурный поднял трубку телефона и, поговорив с кем-то, сказал: — Садись, жди.

Время от времени появлялись люди и, показав пропуск, проходили во внутренние помещения здания. Звонил телефон, дежурный в форме офицера военно — морских сил срывал трубку, выслушивал, что-то записывал и сам звонил, а у двери взад-вперед ходил матрос с тяжелым маузером на боку.

Донесся звук автомобильного двигателя и смолк. Шум, возбужденные голоса. Дверь с грохотом распахнулась, и в облаках морозного воздуха в помещение вошли четверо. Один — небритый, в разодранном ватнике, из-под ткани торчали клочья серой ваты, с багровой царапиной во всю левую щеку, и трое — в полушубках. Сутулый парень прижимал к предплечью правой руки ладонь, сквозь пальцы сочилась кровь.

— Взяли гада? — спросил дежурный. — А второго? Ракетчика?

— Там. В машине лежит… — сказал раненый. — Застрелился, паскуда.

— Сами — паскуды! — заорал небритый. — Ну, погодите, ну…

— Пшел, фашистское отродье.

Телефон зазвонил, дежурный, поглядев на Володю, сказал:

— Дуй на второй этаж. Кабинет номер двадцать шесть.

Володя быстро поднялся на второй этаж, отыскал уже знакомый ему кабинет, толкнул дверь. Майор ромов взглянул на него, кивнул: входи. В кабинете он был не один, у окна стоял высокий военный в шинели, голова у него была забинтована. Военный стоял спиной к двери, но что-то знакомое почувствовалось Володе в угловатой фигуре, в этой напряженно вскинутой голове. Пургин?

— Проходи, садись, — сказал майор Громов. — Слушаю.

— Винтовки… Они все еще лежат в земле!

— Ты уже ведь в четвертый раз приходишь, так? — нетерпеливо сказал Громов.

Пургин повернулся, поморщился — видно, голова болела, — протянул Володе руку, тот пожал ее и подумал: что тут делает лейтенант? Откуда было знать Володе Волкову, что Пургин был частым гостем в многоэтажном сером здании НКВД на Литейном проспекте, помогал переправлять «на ту сторону», в тыл врага, разведчиков.

— Сейчас я не только из-за винтовок пришел. Ваганов меня прислал.

— Говори-говори.

— Завод сгорел, автомат у Ваганова, а Ваганов у меня дома.

— У тебя? — Громов резко откинулся на спинку стула. — А мы уже разыскивали его. Думали, погиб… Пургин, пойдешь с Волковым, заберешь Ваганова и — сюда.

— У меня есть срочное и очень важное дело в городе.

— И это — срочное и очень важное! Ну хорошо, когда сделаешь свои дела, тогда и пойди к малому. — Майор повернулся к Володе. — Спасибо тебе. Все?

— Винтовки лежат в земле. Винтовки!

— Думаешь, забыли про них? Как дома-то?

— Один сейчас. — Володе ничего не хотелось говорить о матери и отце. Не поднимая головы, он сказал Пургину: — Если меня не будет дома, — мало ли что, — запасной ключ висит на гвоздике, слева, за косяком двери.

На зенитной батарее, когда Володя добрался до дома, было уже пятеро. Пока он отсутствовал, Сашину «орудию» увезли, а поставили другое, маленькое, тонкоствольное. «Скорострельная», — догадался Володя и прислушался: что такое? Снег расчищали не зенитчики, а зенитчицы! Девчонки. Смеются, лица здоровые, раскрасневшиеся, ушанки развязаны… Может — с Большой земли? Хотелось подойти, поговорить, но Саши не видно, да и домой надо — как-то там Ваганов?

Плох был Ваганов. Почему-то лежал на полу, на матраце.

— Свалился он. Ка-ак грохнется, — сказала Иришка. — Стянула я матрац, и он лег на него. Во-олодя, хо-олодно!

— Сейчас, Иришка, сейчас, — засуетился Володя. — Гляди, рыбку принес. Уху сварим, небольшую такую ушишку.

Время тянулось томительно. Очнулся Ваганов, спросил Володю, сходил ли он на Литейный. А потом опять не то потерял сознание, не то заснул.

Уже начало смеркаться, когда гул нескольких пар ног прокатился по лестнице. Люди шли и стучали в квартиры. Стучали долго и настойчиво. Кто? Вот замолотили и в дверь Володиной квартиры.

— Кто там?

— Из райкома комсомола мы, — послышалось в ответ. — Дети тут есть? Билеты на елку принесли.

— На елку?! — Володя откинул крюк.

Трое девушек в ватниках, ватных брюках и шапках-ушанках стояли на лестничной площадке. У одной из-под шапки выбивалась черная как смола челка. Так это же… Ведь такая челка могла быть только у Зойки. Володя шагнул вперед, заглянул в лицо девушке, ну да, это ее чернущие глазищи! Как два угля. Зоя вдруг удивленно ахнула, схватила его, притянула к себе.

— Вот так встреча. Тут живешь? — Володя кивнул. — Слышала: в зоопарке трудишься? Молодец. Зайди как-нибудь в райком, хорошо? А теперь… — Она порылась в кармане и вынула картоночку: — Это тебе.

— Что это? — спросил Володя и на всякий случай сказал: — Двое нас. Иришка, иди сюда. Вот, сестренка моя.

Он и не думал соврать, как-то само собой получилось: «сестренка». Иришка радостно и удивленно взглянула на него и торопливо проговорила:

— Да, сестренка я. Родная… даже очень. А что?

— Держи и ты. Это билет на елку.

— На елку? — удивился Володя. — Зоя, ты что? И разве я ребенок?

— Володя! — дернула его за руку Иришка. — А я?!

— Будет концерт и ужин. Всего! — сказала Зоя.

— Подожди, на рынке есть еще десять ребят и девчонок. — Володя удержал Зою за рукав. — И Шурка Бобров. Помнишь? Игрок в «перья». Я бы сходил к ним.

— Это дело, Волков. Держи билеты и сходи на рынок сегодня же.

Лишь девушки ушли, Володя быстро оделся и почти бегом направился к развалинам Стеклянного театра, спрыгнул в дыру-лаз Шуркиного «царства» и постучал в железную дверь.

— А, это ты? — услышал Володя сиплый голос Шурки. — Иди сюда, к огню. — Володя направился в угол подвала. Вся компания Шурки была в сборе, сгрудились вокруг печки, тянули к огню руки. Шурка сел на ящик, показал Володе: садись рядом. — К нам? — И, не дождавшись ответа, сказал: — Катастрофа, Вовка. Болят пальцы, нет подвижности. Все деньги сегодня продул.

— А дрова? Вода?

— Я же сказал: катастрофа. Чтобы кипятить воду, нужно много дров, понимаешь? Было у нас одно местечко: дом деревянный, разрушенный. Пилили мы там балки, а вчера военные весь дом разобрали по бревнышку и увезли. Для госпиталей… — Шурка подул на обмотанные тряпками пальцы, сплюнул на грязный пол. — Вот мозгуем. Слышал, что через Ладожское озеро дорогу по льду проложили, да? Так вот — может, пехом на Большую землю дунуть?

— Не дойдете, — сказал Володя. — Там километров сто. — И вынул из кармана билеты. — Держите… жулики. На елку это. Комсомол организует. Помнишь Зою?

— Как же! — Шурка прочитал, что написано в билете, раздал своим приятелям, пожал удивленно плечами: елка! Улыбнулся. — «Перевоспитывайся, Бобров. Азартные игры — опасный порок!»

Не было никаких сил дождаться вечера. Как медленно тянется время: стрелки будильника еле двигались, может, опять механизм замерз? И Володя грел часы у печки и еще и еще раз перечитывал пригласительные билеты — Иришка требовала. И Пургина почему-то нет, не случилось ли что с ним?

В половине пятого Володя накормил очнувшегося Ваганова жиденькой ухой: одна маленькая рыбка-окунишко на кастрюлю. Тот ел жадно, торопливо глотал горячую жижу. И Володя подумал, что теряет сознание Ваганов не столько от ран, сколько от истощения. Уже одетая Иришка нетерпеливо топталась у дверей. Володя укутал Ваганова в одеяло, быстро оделся, вышел из квартиры, ключ повесил на косяк.

Неужели Новый год? Володя торопливо шел и вспоминал, как накануне прошлого Нового года ходили с мамой по шумным, ярко освещенным улицам, ходили из магазина в магазин и покупали всем подарки.

Неужели все это было? Неужели такое когда-нибудь сможет быть опять?… Из мутной, морозной заснеженности медленно всплыла высокая черная фигура. Мужчина в командирской, с черным меховым воротником, морской шинели шел навстречу, волоча железное корыто.

Володя посторонился, подвинул Иришку: пропусти.

Мужчина остановился, сдвинул на затылок шапку — ушанку. Очень знакомое лицо. Лохматые заснеженные брови, карие глаза… Володя взглянул в корыто. Там, покрытый синим полотнищем флага отплытия, лежал Жека.

— Мальчик, где ближайшее кладбище? — спросил мужчина.

— Морской Скиталец… — пробормотал Володя растерянно.

— Что? — переспросил мужчина. — Вот вернулся, а сын… — Мужчина, не дожидаясь ответа, потащил корыто. Все тело не поместилось в корыто, и ноги волоклись по снегу и чертили две неровные полосы.

— Все прямо, а потом… — крикнул Володя вслед, но голос его сорвался. — Постойте!

— Идем же. — Иришка дернула его за рукав. — Опоздаем.

У входа в кинотеатр, который давным-давно не работал, стояли двое военных моряков с винтовками. Володя долго рылся в кармане, никак не мог отстегнуть булавку: перед глазами все еще плыло и плыло лицо Жеки, а Иришка, с испугом вытянув шею, глядела на него. Потом он все же отстегнул булавку и пуговицу и показал билеты. Их пропустили в пахнущее еловой хвоей тепло. Как тут тепло! И сколько света. Когда они прошли через двойную завесу штор. Укрепленных у входа, чтобы свет не проникал на Улицу, они остолбенели — десяток лампочек, не свечей или там коптилок, а самых настоящих ярких электрических лампочек горели в вестибюле. Толпились мальчики и девочки, девушки в белых кофточках и черных юбках.

— Волков! И вы, мальчишки, все сюда, — услышал он властный и резкий Зойкин голос. — Внимание! Мальчишки, идите к двери, на которой нарисован медведь. А девочки — где лиса. Внимание!

Володя усмехнулся: «внимание»… Иришка удивленно взглянула на него и тоже захихикала.

— Слушайте все! — командовала Зоя. — Сейчас вы разденетесь и свои вещи сложите в угол комнаты… Внимание! И пройдете в другую комнату. Вам дадут новые пальто, свитеры и брюки. Волков, снимай же свое пальто. Быстро, быстро.

Записали адреса. Спросили, есть ли родители. Притихшие и настороженные мальчишки — были здесь и совсем маленькие шкеты, и ребята повзрослее — ждали, что же будет дальше? Человек десять военных моряков с ножницами и машинками для стрижки уже поджидали их. Поголовная стрижка. Какой-то пацан взвыл, когда его усадили в кресло. Володя уже сидит в соседнем и пялится на себя в зеркало: он весь зарос волосами, как дикобраз. Волосы закрыли уши и сосульками свисают на плечи… Застрекотала машинка. Матрос-парикмахер заглядывал Володе в лицо и спрашивал: «Сэр, не беспокоит?» — «Уши не обстригите, сэр», — отвечал Володя. Было больно и… очень приятно.

Потом выдали кальсоны и нижние рубахи. Они были байковыми, теплыми-теплыми. Еще он получил свитер и ватные брюки. В кармане бумажка, записочка какая-то, почитать было некогда — всех уже просили выходить из комнаты, чтоб переодеть новую партию мальчишек.

Вместе с малышней Володя вошел в большой зал и увидел елку. Она стояла в углу. Правда, игрушек на ней было мало. Но в этом ли дело? Остро пахнущая хвоей елка!.. И Володя почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза, столько радости предвещал в детстве этот запах!

— Вовка!

А, Шурка Бобров. «Честные жулики» — Валька-подкатчик. Кукиш и другие мальчишки и девчонки — держались плотной настороженной толпой. Шурка показал Володе свои руки, пальцы были забинтованы:

— Во, видел? Помазали чем-то, полегчало, я думал — хана. Глядишь, и перезимуем. Так вот, решили мы: двух-трех барыг «тряхнем», поднакопим харчишек и все-таки двинем через Ладогу на Большую землю. Айда с нами? Прицепимся к машинам, попуткам, доберемся как-нибудь.

— Нет, я остаюсь в Ленинграде.

— А вот и я, — подбежала Иришка. На ней было синее вельветовое платье, не новое, но чистое. Девочка крутнулась. — Гляди, какая я. И рейтузики мне шерстяные дали, вот гляди, и штанишки…

— Внимание! Через полчаса мы все пойдем ужинать, — послышался голос Зои, и по залу пронесся радостный шумок. — Да-да, пойдем все ужинать, а пока — давайте танцевать. Ну, кто?

Стало очень тихо. Мальчики и девочки жались к стенам. Лишь одна Зоя стояла возле елки.

— Я буду танцевать, я, — сказала Иришка и вышла на середину зала. — Я такая танцунья. Цыганочку!

— Вот и молодец, — сказала Зоя и повернулась к баянисту. — Пожалуйста, только не быстро.

— А мне что, я могу и быстро! — выкрикнула Иришка. — Ну, что же мы?

Баянист — это был тоже военный моряк — заиграл, и Иришка, закинув голову, пошла вдоль зала. Крутанулась. Еще раз, еще. Она порхала возле елки, как красивый мотылек. И вдруг остановилась и, схватившись руками за голову, качнулась. Зоя подбежала, подхватила ее. Подошел Володя.

— Голова-а, — простонала Иришка. — Кружится, все кружится…

— А теперь мы все вместе споем песню?

Все молчали.

Зоя пошла к большим дверям, распахнула их тяжелые створки, и Володя увидел длинные столы, уставленные тарелками, и пакеты на столах. Вкусно, нестерпимо вкусно запахло… Молчаливой, взволнованной толпой мальчики и девочки устремились в распахнутую дверь.

Кормили гороховым, из концентрата, супом и Рисовой кашей, киселем, а в пакетах лежало по нескольку конфет, сухари и коробок спичек. Спичкам Володя особенно обрадовался. У него спички уже кончались.

— А теперь в зал! На концерт! — скомандовала Зоя, когда все было съедено и выпито, а мальчишки и девчонки заерзали на стульях в ожидании, что будет дальше. — Ребята! Артисты специально прилетели на самолете с Большой земли. Поднимайтесь!

Вначале все толкались, лезли в первые ряды. И Володя протащил Иришку. На сцену вышла Зоя. Оправив гимнастерку, она подняла руку и громко сказала:

— Друзья мои! Ребята и девчата! В эти тяжелейшие для города дни секретариат горкома ВЛКСМ принял постановление об ответственности комсомольских организаций за выявление и устройство беспризорных детей и подростков… К сожалению, в ближайшие дни мы не можем собрать вас всех, тех, кто потерял родителей, кто одинок, собрать вас в детские дома, чтобы…

— А и не надо! — выкрикнул Шурка. — Мы и так проживем.

— Надо, надо! — запротестовала худенькая девочка, и многие поддержали ее. — Я замерзаю. Я совсем одна, — чуть не плача продолжала девочка. — Ну возьмите меня куда-нибудь.

— Внимание! — Зоя помахала рукой: тише. — Кому уж совсем невмоготу, приходите в райком. А кто может потерпеть… Но вы не думайте, что мы о вас позабудем, нет-нет! Мы взяли ваши адреса и как только подготовим специальные помещения, придем за вами. Всех соберем: «чердачников», «подвальников», «рыночников», всех-всех одиноких детей. А сейчас — концерт.

Как не хотелось покидать этот теплый светлый дом, пахнущий елкой. Мальчишки и девчонки медленно, неторопко одевались, кутались. И Володя с Иришкой мешкали, все чего-то ждали, на что-то надеялись. Чуть в стороне столпились «честные жулики», Шурку, видно, поджидали, а тот запропал куда-то.

Вдруг мальчуган лет восьми заплакал: кто-то утянул у него подарок. А, вот и Шурка появился. Он подошел к своим дружкам, те заулыбались и плотной толпой двинулись к выходу.

— Эй, Бобер, погоди, — окликнул его Володя и, догнав, схватил его за плечо: — У тебя подарок?

— Тута он, — ухмыльнулся Шурка. — Ловко я его стырил.

— Верни.

— Что тут происходит? — Зоя направилась к мальчишкам.

— Нарываешься, Волк. Ох, как нарываешься! — кривя губы, прошептал Шурка, а потом вытянул пакет из-за пазухи и, помахивая им над головой, крикнул — Эй, кто подарок потерял?

Мальчики и девочки некоторое время толпились возле входа, топтались на месте, будто ожидали, что их вдруг окликнут и позовут назад.

Они начали расходиться, и маленькие, согнутые фигурки будто таяли в темноте.

— Идем, чижик-пыжик, — сказал Володя. — Как было хорошо, да?

— Да, — отозвалась Иришка, помедлив немного.

— Элен. Битте шен, одна минутка.

Лена сделала вид, что не слышит зова Курта. Просто невозможно работать: то подушку ему поправь, то одеяло свалилось, то пить дай. Жмурясь, Лена с сосредоточенным видом полистала журнал дежурства, а сама чувствовала, как немец наблюдает за ней и улыбается, знает, что все равно она подойдет. Отчего-то ей и самой хотелось побыть рядом с ним, послушать его болтовню… Почему? Ведь она всем своим видом показывает, как ненавидит его, а он все время улыбается. И когда делали перевязки, другие орали, плакали, эти подлые вчерашние враги, а он — улыбался. Слезы текут из глаз, а он скалится.

— Эле-ен!

Лена направилась в дальний угол палаты: надо было давать лекарство обгоревшему летчику. Прошло уже десять дней, как она тут. И в каждодневных госпитальных заботах она забывала: эти раненые — бывшие солдаты и офицеры германской армии. Лишь порой, внутренне содрогнувшись, она застывала возле чьей-нибудь кровати, и опять душное чувство ненависти и яростной, безумной злобы вскипало в душе. Она выбегала в коридор. Бродила там взад-вперед, успокаивала, заставляла себя: вернись назад, для тебя — это просто раненые!

А на днях в госпиталь приходили наши, советские немцы. Из Комитета борьбы с фашизмом. Они ходили по всем палатам госпиталя и беседовали с некоторыми из раненых. И после разговора с ними Курт сказал Лене, что он записался в Комитет, он многое понял. И еще он записался в Комитет оттого, что в России есть такие «симпатишни девушка», как она. Вот болтун.

— Элен.

— Иду, — сердито сказала Лена. Она помешкала немного у стола. На нем в бутылке с водой стояла лохматая еловая лапа. Оторвала веточку и пошла на зов. Немец, улыбаясь, глядел, как она шла к нему, как, хмурясь, отводила в сторону глаза. Вот задержалась у одного раненого, другому поправила подушку. Остановилась возле кровати и хмуро уставилась в его лицо. «Ненавижу тебя, ненавижу…» — думала она, но чувства ненависти не возникало. Перед ней лежал белолицый от большой потери крови и страданий двадцатилетний парень. Такой же одинокий, как и она, рассказывал, что вся его семья погибла под английской бомбой; весь продырявленный пулями, мечтающий, как и она, о конце проклятой войны, много передумавший и перечувствовавший за эти страшные дни кровавой бойни и ранения… «Не он виноват в том, что случилось, — подумала Лена, — а кто-то из тех, кто выше его. Кто гнусным обманом превратил мальчишек в жестоких солдат, тот, кто развязал войну…»

Она как-то неуверенно улыбнулась и протянула немцу колючую веточку. Немец взял ее в сложенные ладони, как живого колючего зеленого зверька, и поднес к лицу. Глаза закрыл. И Лене показалось: заплачет сейчас. И у нее отчего-то болезненно сжалось сердце.

Немец открыл блестящие глаза.

— Очень хочу жить, — сказал он.

— Живи, — разрешила Лена и вздохнула.

— Хочу любить.

— Люби… — ответила Лена и почувствовала, что краснеет. И торопливо добавила: — С Новым годом.

Здание вдруг мягко качнулось. Лена прислушалась: будто кто-то катил по булыжной мостовой железную бочку — это разрасталась зенитная канонада. Налет. Она встала, поправила шторы на окне, убавила свет в лампе. Вернулась к немцу. Тот, вытянувшись, напряженно прислушивался к пушечной пальбе.

— Ваши летят… — сказала Лена. — Молись, Курт. Ты слышишь, что я тебе говорю?!

— Бог не услышит меня. Я был отшень плохой ученик. Я сбегал с урока богословия.

Вот он, фашистский самолет. В скрещении двух прожекторных лучей плыл серебряный крестик. И ниже, и выше его, и рядом, и позади вспыхивали и меркли разрывы зенитных снарядов. Пушки били короткими очередями. Иришка жалась к Володе, пыталась спрятать голову под полу пальто. В ярких вспышках мелькали фигуры зенитчиков. «Саша! — закричал, а может, просто подумал Володя. — Сбейте же фашиста!»

На крыше дома вдруг хлопнуло, и, очерчивая кривую дугу красными осыпающимися искрами, в небо пошла ракета. Вспыхнула и поплыла по направлению к фабрике.

Володя схватил Иришку за воротник, потянул за собой. Замолотил в дверь своей квартиры. Послышались шаги, звякнул запорный крюк. Окна лестницы осветились — зенитки опять ударили, и в это мгновение Володя увидел, что открыл ему Пургин. Пришел!

— Ракетчик на чердаке! Палит! — закричал Володя.

— Тише ты… — сдавленным шепотом остановил его Пургин и протолкнул мимо себя в коридор. Закрыл дверь. — Сам видел.

— Взять бы его!

— Поможешь?

— Мы поможем, — пискнула Иришка.

— Забейся в угол и сиди, — строго сказал Пургин и вновь Володе: — Входы и выходы на чердак знаешь?

— Их два: один — с парадной лестницы, второй — с нашей.

Пургин достал из-за кровати автомат. Ваганов шевельнулся, открыл глаза.

— Думал: уведу его, да плох он. — Пургин быстро вынул из автомата диск, проверил, вгоняя диск в паз. — Ничего, завтра утром машиной увезу в госпиталь. Знаешь, как с этой штуковиной обращаться?

— Знаю!

— Держи. Становись у двери чердака на вашей лестнице. А я с парадной. Как туда?

— В парадную войдете и поднимайтесь по лестнице.

— В любого, кого увидишь на чердаке, пали! — Пургин вынул из кобуры пистолет, передернул затвор. — Ну, двинулись!

— Лена! Лена!.. Элен!

— Швестер! О, сестра… битте шен…

— Подойдите ко мне! Подойдите!

— Тихо! Спокойно! Ничего страшного! — пытаясь перекричать взволнованные голоса, закричала Лена. — Самолеты уже уходят.

В этот момент ахнуло так, будто смерч пронесся по комнате. Со скрежетом и звоном вылетели рамы, в палату ворвались потоки холодного, смешанного со снегом воздуха. Страшный крик потряс госпиталь. Огненные языки вспыхнули на крыше дома напротив, и стало светло.

Снова страшно ударило, взрывная волна швырнула Лену к стене, она упала на чью-то койку и почувствовала, как холодные влажные пальцы вцепились ей в запястье. Отдирая от себя чужие руки, Лена приподнялась и увидела, как, обрушивая пласты штукатурки, потолок оседает, оседает… Все наполнилось едкой горькой пылью и дымом. Лена отодрала наконец от себя пальцы хрипло воющего раненого. Сквозь скрежет, шум опадающей штукатурки и вопли она услышала голос Курта.

Оконная рама вместе с коробкой грохнулась на кровать немца, придавила ноги. Чувствуя, как с противным похрустыванием осколки разрезают пальцы Лена приподняла раму и отшвырнула в сторону. Какой скрежет над головой… сейчас потолок рухнет.

— Это все твои, твои! — Она наклонилась к Курту. — Шевелись же. Хватайся за шею… Все твои!

— Уходи! Век! Век! — закричал Курт, отталкивая от себя Лену.

— Хватайся! — Лена закинула руки Курта себе на плечи и потянула его. — Ну же, помогай!

Опять взрыв! Дом задрожал. Лена втащила Курта в черный проем двери и услышала за своей спиной грохот и скрежет. Опуская немца на пол, оглянулась: мимо дверного проема сыпались кирпичи, доски, балки. А потом стало светло. Ухватившись руками за косяк, Лена выглянула — палаты больше не было, внизу, окрашенная пламенем горящего дома, громоздилась груда шевелящегося мусора.

Из распахнутой чердачной двери, как из тоннеля, несло ледяным сквозняком.

Светила луна, и на усыпанном полу лежали серебристо-голубые квадраты. Вжавшись в угол площадки, выставив вперед ствол автомата, Володя с напряжением вглядывался в черное, гулкое пространство чердака. Ветер позвякивал болтающимся над одним из слуховых окон искореженным листом железа.

Какое-то движение в левом углу чердака. Кто-то шевельнулся, поднимается. Володя почувствовал, как ему стало жарко. Кто? Нет, показалось. Холод студил ладонь в рваной перчатке. Но где же Пургин?

Снова стал нарастать гул самолетов. Вдруг в самом конце чердака сухо треснуло, вспыхнул ярко — красный огонь, на какое-то мгновение Володя увидел черную фигуру с вытянутой в сторону чердачного окна рукой — в небо взвилась ракета. И тотчас послышался крик Пургина:

— Стой! Руки! Стой, твою мать!

Выстрел… второй! Черная фигура вдруг ярко проявилась в лунном свете. Все ближе. Володя поднял автомат. Сейчас человек вбежит в лунный квадрат и… Человек вбежал и будто растворился в темноте, лишь совсем близко проскрежетал шлак под тяжелыми шагами и послышалось сбивчивое дыхание. Черная, со вскинутыми руками фигура выросла в проеме. Он нажал курок. Грохот прокатился по чердаку и лестнице. Откинувшись назад, «ракетчик» спиной ударился о перила и перевалился через них. «А-аа-а!» разнесся по лестнице вопль, а потом послышался стук упавшего на каменные плиты тела.

— Где он? Где? — услышал Володя голос Пургина.

— Упал.

Опираясь на автомат, казавшийся сейчас очень тяжелым, Володя прислонился к стене. Пугающий зев чердачной двери зиял перед ним. Володя на непослушных ногах стал спускаться вниз.

На какие-то доли секунды лестница освещалась Желтыми вспышками выстрелов. Пургин стоял возле убитого и выворачивал карманы полушубка, пистолет он зажал под мышкой. Ощущая тошноту, Володя подошел и наклонился: кто же это?

Пургин, схватив убитого за воротник куртки, рывком перевернул труп и осветил фонарем лицо убитого. Это был Комаров.

Они вышли из дома. Пургин, щелкнув зажигалкой, закурил.

Володя тронул его за рукав, лейтенант взглянул в лицо мальчика и протянул папиросу. Володя курнул, закашлялся, еще и еще раз затянулся, пытаясь остановить тошноту. Перед глазами стояло разбитое в лепешку лицо Комарова.

— Отошло? А этот гад чуть меня не продырявил.

— Эг-гей! А ну, ходь сюда! — послышался рев Саши-зенитчика. — Кассеты подволакивайте.

Пургин побежал к батарее, и Володя кинулся за ним. Комаров?! Как же так? Враг, фашист жил рядом, разговаривал с ним, с мамой. Почти оглохнув от орудийной пальбы, разинув рот, будто вытащенная из воды рыба, Володя застыл в нескольких шагах от батареи. В черно-фиолетовой глубине неба, схваченный несколькими лучами прожекторов, полз серебряный крест.

— Подтаскивай кассеты к орудию, — торопил Саша. — Быстрее.

— Куда? — спросил Володя и полез через снежный бугор. Хоть бы сбить этот проклятый самолет.

— Паренек… эй! Сюда, к нам!

Проклятая шапка. Он рванул завязки и сбросил шапку, побежал к орудию. Что-то зазвенело под ногами, Володя пригляделся: железный короб — кассета для снарядов, только пустая.

— Там, чуть правее… Нашел? Быстрее.

Вот они! Подхватил кассету. Одна из зенитчиц взяла кассету, всадила ее в паз казенника. Обе зенитчицы сидели на металлических сиденьях, прижимая лица к прицелам, крутили ручки. И орудие будто вздрагивало от нетерпения побыстрее начать палить. Вот!.. Грохот рванул барабанные перепонки, из-под орудия посыпались пустые гильзы. Одна из девушек повернулась и зашевелила губами — слов было не слышно, палило соседнее орудие. Но Володя понял. Он кинулся к кассетам, подхватил, принес. Со звоном вылетела пустая кассета, и, приподнявшись, Володя всадил в черный паз новую, набитую снарядами.

— Вовка… это ты?! — услышал он возле своего уха.

— Это я, — ответил он, еще не оборачиваясь, а потом взглянул: это была Ира Неустроева, одноклассница. — Ты?!

— Ирка! Нашла время! — закричала вторая зенитчица.

Ира прижалась лицом к резиновому натрубнику прицела, закрутила ручку.

— Откуда ты? — спросил Володя, когда вставлял в паз очередную кассету. — Как ты… попала?

— А с неделю назад. Месячные курсы. Там, за Ладогой, — выкрикивала Ирка, а потом оторвалась от прицела, спросила: — А где Женя? Я ходила, стучала-стучала… Давай кассету.

Ирка, ты немного опоздала, опоздала! Острые вспышки вокруг ползущего по небу серебряного крестика. Ухали, рвали, раздирали ночь выстрелы. Ну же! Ну?!. И вдруг серебряный крестик разлетелся на куски и его горящие обломки рассекли небо.

— Сбили! Сбили! — закричал Володя. — Молодцы!

— Это мы! — завопил Саша. — Девчонки, это мы!

— Что с Жекой? Где он? — трясла Володю за плечи Ирка.

Что сказать? Володя представил себе на мгновение ползущее по снегу корыто… нет-нет! Он не умер. Он будет вечно жить в его памяти, в их общих мечтах…

— Отец его вернулся. И забрал на боевой корабль, — ответил Володя и выплюнул снег — кто-то из девчат-зенитчиц швырнул ему в лицо пригоршню. — И он просил тебе передать, что ты самая лучшая на всем свете девчонка!

Рано утром, еще затемно, Пургин ушел, а Володя, разбудив Иришку, начал собирать ее в дорогу. Да что собирать? Просто умыл ее, подогрев воды в чайнике, да потеплее одел, обмотав ее под пальто теплым платком. Сунул за пазуху остатки подарка. Девочка молчала, сонно глядела в его лицо широко Раскрытыми глазами, а потом вдруг скривилась и заплакала.

— Что ты? — проворчал Володя. — Там же будет лучше.

— Не хочу-у, — всхлипывая, бормотала Иришка. — Ну зачем ты меня отдаёшь, зачем?

— Я тебя не отдаю, — проговорил Володя, чувствуя, как у самого слезы закипают на глазах. — Ну что ты, чижик? Я тебя найду. И заберу. Вот честное мое слово.

Потом он напоил Ваганова. Тот похлебал горячей воды и, пробормотав что-то, опять откинулся на подушку. Теперь нужно сделать фанерку. Фанерка была уже приготовлена, только вот веревочку продеть. Орудуя топором, Володя пробил в углах фанерки отверстия, просунул туда веревочку. Теперь ее можно повесить Иришке на шею. Достав из-под подушки химический карандаш, он намочил фанеру и написал: «Ирина». Немного подумал и добавил: «Волкова». И свой адрес.

Рыжая шуба стояла уже возле самых дверей эвакопункта. Заглянув в лицо девочки, Володя наклонился. Иришка обвила руками его шею. Слезы текли по ее лицу. Очередь шевельнулась, распахнулись двери, и Володя, разжав руки Иришки, отошел в сторону. Мелькнуло ее маленькое несчастное лицо, двери захлопнулись, и Володя, постояв немного, пошел домой.

Часов в одиннадцать пришел Пургин с тремя мужчинами в черных полушубках. Они взломали квартиру Комарова. Слышно было, как они двигали вещи, хлопали дверками шкафов, швыряли стулья. Потом один крикнул: «Есть. Целый склад ракет». С большим тюком они вышли из квартиры и заколотили дверь.

Собрали Ваганова. Он немного приободрился, даже поплескал себе в лицо ледяной воды и попытался сам пойти, но тут же схватился руками за стену. Лейтенант подхватил его и повел из квартиры. У подъезда дома стояла военная машина, в кузове лежал Комаров. Володя пригляделся: на шее Комарова сверкнул жгутик золотой цепочки; влез в кузов, наклонился и дернул за цепочку. Это был мамин знак зодиака — длинноволосая дева, бегущая между звезд.

Привели Ваганова и усадили в кабину. Он прижимал к себе укутанный в прожженный брезент автомат. Донимал холод, и Володя пританцовывал возле кабины, стукал валенком о валенок.

— Жди, — сказал лейтенант Пургин, поднимаясь в кабинку. — Приеду за тобой дня через два-три. Понял?

— Буду в зоопарке, — ответил Володя.

Грузовик медленно уезжал по заснеженной улице.

Опять одиночество. Володя постоял у входа. Серый, покрытый изморозью, с сугробами до первого этажа, дом был похож на поднявшуюся из застывшего океана скалу. Скалу, лишенную каких-либо признаков жизни. «Прощай, Иришка, прощай, Ваганов…» Страшно было представить, что вот сейчас он войдет в этот пустой дом и будет подниматься по гулкой лестнице, а потом заскрежещет замок, и он войдет в совершенно пустую квартиру. «К Ирке и Саше, — решил он. — Хоть часик бы посидеть у печки в бункере».

— А ну, назад! — грозно и непререкаемо крикнул боец, охраняющий орудия, и повел в сторону мальчика штыком винтовки. Володя открыл рот, чтобы сказать, что он тут свой человек, и что его хорошо знает Саша, и что они самолет… Но боец, которого Володя видел на батарее в первый раз, сказал еще грознее: — Назад, говорю. Приказ есть строжайший!

Володя пошел к себе.

Крыса мелкими прыжками метнулась под лестницу, приподнялась на задних лапах и показала острые зубы. Володя крикнул, пугая крысу, эхо прокатилось по этажам, но крыса даже не пошевельнулась.

Он поглядел вверх и увидел еще одну тонкую, противную морду, торчащую между железными прутьями перил. Остро, пронизывающе сверкнули точечки глаз, и Володя поежился: столько ярости и злобы вдруг ощутил он в этом пристальном, изучающем взгляде зверька. Может, крысы решили, что именно они, и никто другой, хозяева этого дома?

Когда отпирал дверь, с верхней площадки лестницы донесся полный тоски крик кота. Володя позвал его, и кот сбежал на один пролет. Потом, постояв там немного, снова закричал и метнулся на чердак. Помедлив, Володя стал подниматься наверх.

— Мур! — позвал Володя.

Какой-то легкий шорох у ног, мелькание стремительных серых теней. Черные глубокие следы — Комарова и Пургина. Пистолетная гильза… Мяуканье кота в глубине чердака. Володя шел на его голос и шепотом звал, подманивал.

Вдруг что-то толкнулось о его ноги, Володя наклонился: «Мур!» В темноте двумя зелеными огнями сверкнули его глаза. Володя схватил кота, прижал его дрожащее костлявое тело и бросился вниз по лестнице. Захлопнул дверь, постоял немного в темноте и звенящей тишине коридора. Мур шевельнулся, он выпустил кота из рук, а сам поспешил к печке, торопясь разжечь ее.

Гори, огонь, пылай. Володя погрел руки, потом поставил на печку котелок с остатками жидкой пшенной кашицы: Пургин, уходя, оставил ему один брикетик концентрата. Ешь, Мур, где ты? Ему похлебки Володя налил в консервную банку. Дрожа от холода и, наверно, от страха, прижимаясь тощим животом к полу, кот подполз к банке и сунул в нее морду.

Володя протянул руку. Кот перестал лакать и взглянул на него. «Подожди, я ведь никуда теперь не денусь, дай доесть», — прочитал Володя в его печальном, усталом взгляде. Вздохнул: может, этот кот — самый последний из живых котов во всем городе. Присмотрелся: правая лапа у Мура была кривой, видно, попал в капкан? Левое ухо будто надкушенная печенина, а на тощей шее — обрывок веревки. Кто охотился на тебя, Мур, из каких ловушек ты уходил? Кот долакал похлебку и опять взглянул на Володю: я готов. И тот опустил ладонь на его голову, провел по ней и стал гладить.

Володя со странным, щемящим чувством грусти и какой-то легкой, летучей радости все гладил и гладил кота по его горбатой спине, а кот, покачиваясь, глядел на огонь. И вдруг как-то неуверенно замурлыкал и начал мыть морду. Володя глядел на кота, а тот все водил своей кривой лапой по морде и хрипло, простуженно вымурлыкивал древнюю песню котов. Песню откуда-то оттуда, из теплого мирного времени, когда были живы отец, мама, бабушка, когда тысячи ленинградских мальчишек и девчонок в тысячах ленинградских квартир тискали, ласкали, мучили, укладывали спать с собой и слушали добрые, сонные песни тысяч таких хороших — без которых просто жить нельзя — кошек, котов, котят. Мур. Как же ты в этой лютой, отчаянной жизни не забыл свою песню? Володя опять погладил кота: не бойся, Мур. В городе должен быть хоть один живой кот.

Умывшись, Мур свернулся клубком и тотчас заснул, он даже захрапел, как мужик. Володя поднялся, подобрал сонного кота и сунул себе за пазуху. Кот вяло шевельнулся и снова замурлыкал. Оглядев комнату, Володя закрыл дверцу в печке. В путь, Мур!

Он долго стучался в бегемотник, но там все было тихо. Не случилось ли что за эти дни? Володя постучал громче, внутри помещения послышалось какое-то движение, и спустя некоторое время знакомый, басовитый голос с той стороны двери спросил, кто стучит.

Володя вошел в теплое, пахнущее сеном и животными помещение. Ник сгреб его в объятия и что-то забормотал, тыкаясь в Володино лицо сырым носом и заросшими колючей щетиной щеками.

— Голубчик. Милый ты мой. Ну как Татьяна Ивановна? Выздоравливает? Я два раза приходил к вам, стучался — никого, — бормотал Ник, шаря по столу в темноте. Вспыхнула спичка, затрепыхался огонек коптилки. Подняв ее над головой. Ник схватил Володю за рукав и стал рассматривать его. — Пришел наконец. Трудно было без тебя. Да ты садись.

— Взгляну на животных.

Взяв коптилку, Володя пошел по «ковчегу». Лохматый тощий Майк начал медленно, трудно подниматься, потянулся к Володе.

Взвизгивала, нетерпеливо поджидала Володю дикая собака динго. Он подошел к ней, Милка бурно завиляла хвостом. Володя присел, и собака лизнула его в лицо… И вдруг насторожилась и шумно задышала: что у тебя за пазухой? А за пазухой у Володи обеспокоенно шевельнулся Мур. И вдруг высунул наружу голову. Милка от неожиданности отпрянула, а потом, вся вытянувшись, потянулась к коту: кто ты, откуда?

Володя замер: ну как сейчас сцепятся! Но Мур зажмурил глаза и замурлыкал, а Милка радостно, возбужденно залаяла. Володя распрямился и засмеялся и вдруг с сожалением подумал о том, что не привел в зоопарк Иришку. Вот было бы радости у Девчушки!

В деревянном ящике, укутанные одеялами, спали три мартышки: Яшка, Инка и Эльза. Это и все Животные, что остались? Володя вернулся к печурке, У которой сидел Ник. Огляделся: из-под брезента торчала голова Красавицы. Бегемотиха сонно поводила маленькими, подслеповатыми глазками и вытягивала ноздрями воздух, принюхиваясь. Кто-то спал возле нее. Софья Петровна?

— Тигруня погибла от голода, — покашливая в кулак, проговорил Ник. — Султан и Катька — от снаряда. И Софья Петровна, голубушка наша. Всех троих разом, одним снарядом. Вывела она их на воздух, а тут и… На Волково кладбище отвез.

Помолчали. Вот, оказывается, какие тут были события.

— А кто же это?

— Нина Пескова. Ты ее, конечно, помнишь?

— Нина… Пескова?

— Почти три месяца провалялась в госпитале. Эшелон их фашисты разгромили. Говорит, раненую наши солдаты подобрали. Ложимся? Что? Вчера появилась, хотела идти тебя разыскивать, а сама еле на ногах держится.

— Нина?! Здравствуй, Нина. — Володя откинул с лица девушки одеяло. Страшно похудевшая, очень повзрослевшая и посуровевшая, она была совсем не такой, какой ее помнил Володя, и все же — это была она.

Он осторожно провел ладонью по лбу и щекам девушки. Нина вздрогнула, села и заслонилась руками от света. Потом, облегченно вздохнув, сказала:

— Это ты… рожденный под хоботом слона? Здравствуй.

— Здравствуй, рожденная на опилках, — ответил Володя.

— Спите, дети, — пробормотал Ник и зевнул. — Спите.

Легли. Кот завозился за пазухой, а потом хрипло, простуженно заурчал. Испытывая неизъяснимое счастье, Володя закрыл глаза. Все хорошо. И все будет хорошо. Все будет очень хорошо.

6

— Есть… — слабым от волнения голосом произнес Ник.

— Вот она — золотая жила, Мейсон! Мы — миллионеры, — сказала Нина и, отбросив лопату, села прямо в снег. — Курнем?

— Есть, голубчики, есть. Володя, помоги. — Стоя на комьях смерзшейся земли и снега коленями, Ник торопливо разгребал их руками, очищая какую-то гофрированную трубу. — Вон он. Хобот. Хоботочек. А вы знаете, сколько тут мяса, а? Может, тонна.

— Мейсон! А ну, ходи сюда, — позвала Нина Володю. — А не то я тебя продырявлю из своего кольта. Николай Николаевич, покурим. Да оставьте вы хобот.

Ник с кряхтением поднялся. Володя помог ему. Лицо у Ника было счастливым, щеки сырыми. Шмыгая носом, утираясь, рукавом пальто, он подошел к Нине. А та, сдвинув на затылок шапку, из-под которой, как перья у птенца, торчали отрастающие волосы, слюнявила газетный клочок, сворачивая «козью ножку».

Володя сел возле нее и с любопытством и удивлением, с каким-то смятением поглядел в Нинино лицо: как она изменилась. Голос у нее погрубел, взгляд — какой-то дерзкий. Что происходило с ней в минувшие три месяца?

— Куришь по-настоящему? — спросил Володя.

— Если я что-то делаю, то все по-настоящему. — Протянула самокрутку Нику.

Тот неумело потянул дым, закашлялся. Засмеявшись, Нина и Володе дала курнуть. Он вдохнул дым, из глаз покатились слезы, но он сдержал кашель и еще разок затянулся. И голова приятно закружилась, не так, как она кружилась от слабости, — стало хорошо и весело.

— Спасены! Сколько костей… шкура, внутренности! — Ник бодро поднялся и, схватив лом, подошел к торчащему, как пожарный шланг из промерзшей земли, хоботу.

— Взялись.

Вот уже вторую неделю как они ковыряют и ковыряют землю в зоопарке. Останки убитой слонихи пытались разыскать и раньше, но никто толком не мог определить, в какую же из воронок свалили ее, Растерзанную взрывом бомбы.

Начались поиски. Долбили землю у вольеров хищников, возле обезьянника, птичника. Били по ней, будто по камню. Под вечер совершенно обессиленные брели в бегемотник и, накормив зверя сенной похлебкой, варили похлебку и себе — крошили в кипяток пайки хлеба. Потом укладывались спать. И вот!

— Володя, позови-ка женщин. Да пилу прихвати, — сказал Ник, роняя лом. — Уф, устал, голубчики!

Пришли Евдокия и Анна Владимировна, дежурившие сегодня в зоопарке. Аккуратно затушив цигарку и сунув ее в карман, Владимировна скомандовала басом: «И эх! Взяли!» Потянули. С сухим хрустом хобот выпростался из продолбленной в земле траншейки. Он был похож на ствол странного, диковинного дерева, расширяющегося к основанию. Зашаркала пила. Женщины и Ник поддержали хобот, Володя с Ниной перепиливали его. Дурно запахло. И Володя подумал: «Ведь слониха была убита в начале сентября, и до того, как наступили холода, мясо, конечно же, протухло».

Вечером попробовали отварить кусок хобота.

Дух — хоть из бегемотника беги. Заткнув ноздри кусками ваты, которую Ник надергал из подкладки своего пальто, все же пожевали жесткое мясо. Пир в этот вечер был у немногочисленных оставшихся еще в живых зверей. Ник был счастлив.

…Ночью Нина страшно закричала. С гулко бьющимся сердцем Володя сел, зажег лампу и потряс Нину. Та открыла глаза, всхлипнула.

— Эшелон приснился, — пробормотала она. — Все горит: вагоны… Люди горят. — Она замолкла, лицо ее исказилось гримасой боли и ужаса. — А они — из пушек и пулеметов… Одна женщина, Володя, на ней платье горело, а они за ней на танкетке! Ты понимаешь?! — Нина повернулась к Володе, лицо злое, белое. Закурила. — Володя, они фотографировали ту горящую женщину. Я лежала в воде, в воронке, и все видела. Как она кричала, бедная, а они — хохотали! — Нина сжала виски ладонями. — А мы?! Мы со зверюшками возимся… Закопались мы тут, как в тылу.

— Ну хватит! «Закопались», «со зверюшками»! — Володя сделал вид, что задохнулся от дыма. Помахал перед лицом рукой, зашептал, приблизив лицо к лицу Нины. — Хватит болтать, «зверюшка»… Как ты так можешь говорить? Думаешь, я все забыл? И деда Ивана, и Любу, и… — Володя отвернулся. — Но я знаю: мое место сейчас именно тут.

— Прости… я не то хотела сказать. Пойми, воевать хочу. Стрелять, взрывать эту фашистскую погань!

— Я не хочу? Нина, как-то говорил я тебе о винтовках. Жду. Верю — скоро позовут… Думаешь, струсил бы? Черта с два. Не веришь? А пока — айда в райком!

— Верю. Ты стал другим, Вовка. Мужчина!

— Ладно уж. Тоже мне… женщина. Дай-ка цигарку. — Володя потянул из рук Нины курево, смял. — И чтоб больше не курить. Кончится все это, и ты опять будешь ходить по проволоке. Спи.

— Хорошо. Курить не буду, — сказала Нина. — Сплю.

Спать. Володя повозился немного, стиснул веки и вдруг весь насторожился, прислушался. Й Нина шевельнулась, а потом затаилась: шаги. Люди? Кто такие?.. Кажется — несколько человек. Вот шаги стихли возле двери. Володя сбросил одеяло, кинулся к Нику, затряс его за плечо. Тот сел, хрипло, со сна зашептал:

— Что случилось?.. Ну-с?

— Люди… там за дверью.

И кто-то тянул за ручку с той стороны. Ник выволок из-под подушки револьвер, взвел курок.

— Эй, кто живой тут есть? — послышался грубый голос. — Откройте. Патруль! Слышите?

— Пароль! — крикнул Ник грозным, густым басом. За дверью стихло. Держа револьвер вытянутыми руками перед собой, Ник поднялся и пошел к двери. В отсветах огня из печки вид его был внушителен. И Володя двинулся за ним, подобрал у печки топор. А Нина взяла полено. Все втроем они подошли к внутренней двери. Володя открыл ее, они вышли в прихожую и услышали, что те, неизвестные, что-то делают У наружной двери. Возня, хруст снега.

— Уходите! — крикнул Ник. — Я позвонил по телефону.

— Болтай больше, — послышалось из-за двери. — Откуда у вас телефон? Эй вы, слушайте: отдайте антилопу, и мы уйдем.

— Уходите! Мы вооружены.

— Болтай больше, дед, — отозвался голос. — Аркаха, взяли!

От страшного удара дверь чуть с петель не соскочила. Одна из средних, толстенных досок двери треснула. Это они бревном, как тараном, бьют! Вечером с разобранного птичника притащили Володя с Ниной бревно! Сейчас они сломают дверь.

— Стреляйте, — сказал Володя.

— Но это же люди, — пробормотал Ник.

— Это не люди — бандиты. Ну!

Оглушительно грохнул выстрел. Яростно взвыла Милка, скрипучим голосом заорал Майк, глухо рыкнул кто-то из медведей. Володя вырвал из рук Ника револьвер, откинул запорный крюк и распахнул дверь. Проваливаясь в снегу, удалялись две фигуры. Подняв револьвер, как и Ник, двумя руками, Володя выстрелил в воздух.

Закрыли дверь. Нина заткнула трещины в разломанной доске клочьями сена. Животные смолкли. Лишь Милка время от времени подвывала. Володя выпустил ее из клетки, и собака бухнулась возле печки. И они втроем тоже устроились у огня. Нина вдруг засмеялась.

— Ты чего? — спросил Володя.

— А мы — как бременские музыканты. — Нинка смеялась, никак не могла успокоиться. — Мы палим, Милка лает, верблюд орет!

И Володя засмеялся, и Ник. А потом смолкли, и Ник сказал:

_— Я вот о чем мечтаю, милые мои. Кончится война, надо строить новый зоопарк — большой, свободный. Чтобы животные жили как на воле — на небольших лужайках будут пастись стада антилоп и зебр. Рядом — скалы, деревья. Там обитают медведи. Семья. А дальше — стая волков. И — никаких решеток. Да-с.

— Так разбегутся же, — сказала Нина.

— А чтобы животные не разбежались, каждый такой островок земли и леса будет окружен рвом. Посетители будут ходить по специальным переходам, понимаете? И вот что еще. В одном краю парка будут обитать животные Европы, в другом — Азии, в третьем — Африки. И весь ландшафт будет именно таким, каким он и должен быть в натуре.

— Но у нас же зима. Погибнет Африка…

— А там, где уголок Африки, там будет легкаяраздвижная стеклянная крыша. Понимаете? Летом створки раздвинулись, как похолодало — сдвинулись…

— А уголок Антарктиды: пингвины, тюлени?

— И настоящие джунгли! — добавил Володя.

— Все будет, милые мои, все будет… Это будет уже не зоопарк, а геопарк. Понимаете? Географический парк. Природа всей нашей земли как бы в миниатюре. Планета, путешествие по которой можно совершить всего за один день. Верю — будет.

— И мы верим, — сказала Нина.

— Еще глубокая ночь. — Ник сунул полено в печку. — Ложитесь спать, а я посижу у огонька.

…В большой комнате, которую в райкоме партии занимали комсомольцы, было шумно и дымно. Дым сочился из прогоревшей трубы, ржавым коленом высунутой в окно, да и курильщиков было немало: трое милиционеров, парни и девчата, сидевшие на стульях и кроватях, расставленных вдоль стен и по углам комнаты. Из этой большой комнаты была дверь в другую. Она то и дело открывалась, и в щель высовывалась то мальчишеская голова, то любопытная мордочка девочки лет девяти. Милиционер, дежуривший у двери, захлопывал ее, но спустя какое-то мгновение она опять приоткрывалась. Медный закопченный чайник пускал пар на печке-буржуйке, а за большим письменным столом сидела Зоя. Подняв глаза от бумаг, Зоя взглянула на вошедших Володю и Нину: подождите. Сверкнули ее черные глаза, качнулась у лба смоляная прядка-пружинка. Поправив на плечах меховую безрукавку, Зоя чиркнула карандашом по бумаге и сказала двум девушкам, сидящим возле стола на табуретках:

— Итак, решили: Федю Короткова, как сына военного моряка, устраиваем на крейсер «Максим Горький». Есть договоренность, что они возьмут юнгами-воспитанниками пятерых ребятишек. Танюшку Грушеву — в тридцать шестой госпиталь. Они согласны взять еще двух девочек. Остальных… сколько у нас тут?.. Внимание! Что за шум?

— Шестнадцать, — подсказала одна из девушек.

— Остальных — на эвакопункт. В райкоме партии мне сказали: всех, кого соберем, отправят на Большую землю. Всех. Костин! Готовь команду, да смотри не растеряй ребятишек по пути.

— Слушаюсь, Зоя Александровна, — сказал милиционер, дежуривший возле двери, и начал застегивать полушубок.

— Внимание! — крикнула Зоя и хлопнула ладонью по столу. Встала, резко одернула гимнастерку. — Ребята, работать невозможно. Марина, иди сюда. — Зоя рывком схватила свернутый лист бумаги. Володя догадался: карта. Расстелила ее на столе. Сказала невысокой смуглой девушке: — Тебе, Марина, и твоей группе задача на сегодня — улица Разночинная. С вами Петров, он будет вскрывать двери. Обследуйте тщательно все дома от подвалов до чердаков. И котельную бани.

— Вчера открываем квартиру: мать мертвая, а хлопчик сидит на ледяном полу и ремень грызет, — сказала Марина, разглядывая карту. Девушка взяла с табурета шапку, надела ее, туго завязала тесемки.

— Медленно работаем, — сердито сказала Зоя. — Мало успеваем за день сделать.

— Мало? Моя группа уже сто сорок ребятишек понаотыскивала, — обидевшись, сказала девушка. — Нас самих мало!

— Отправляйтесь, — сказала Зоя.

— Пятая группа, за мной! — скомандовала девушка, и в разных местах комнаты поднялись с коек, диванов и табуретов несколько юношей и девчат.

— Волков, Нина, идите сюда, — позвала Зоя. Она протянула руку. — Здравствуйте. Молодцы, что пришли. Итак?

— В зоопарке мы. Возим воду, добываем дрова, пропитание для зверей, — сказал Володя. — Но хотелось бы что-то еще делать. В общем, можем полдня там, полдня тут.

— На курсы бы нам… радистов, — сказала Нина. — Слышала я, что где-то есть такие.

— А петь? Танцевать умеете?

— Петь? Танцевать? — растерянно переспросил Володя.

— Умеем, — сказала Нина и толкнула его в бок. — А я, к примеру, и стойку на руках могу.

— В агитбригаду пойдете, — сказала Зоя и, поднявшись из-за стола, протянула Нине руку. — Идите сюда, к печке. Угощаю чаем, вот кружки. Наливайте. Пойдете по госпиталям и воинским частям. Вот сухарь вам, на двоих. Каждое утро будете получать у меня сводки военных действий.

— Есть, товарищ командир! Жаль, Герки тут нет, правда?

— Да он же вам приветы передавал, и тебе, и Лене. Письмо на райком пришло. — Зоя выдвинула ящик стола и, порывшись в бумагах, достала треугольничек письма. Развернула. Сказала: — Воюет уже наш Герка. Вот: «Заштопали меня, стал крепче, чем был. Ленке спасибо: она меня из окопа выволокла. Месяц пробыл на краткосрочных курсах, и теперь я — танкист. Воюем, Зоя. Бои тяжелые, но и фрицам достается!.. Увидишь Вовку Волкова — скажи: сожгли мы уже пять фашистских танков. Так что слово я свое сдержал». — Зоя свернула письмо, взглянула на часы. — Всё, ребята. — Позвала: — Синицын! Со своей группой отправишься на Большую Зеленину улицу.

— Повернусь? Ты уж очень долго.

— Минутку… Какой нетерпеливый. Ведь у нас сегодня премьера. Можешь ты это понять? Теперь поворачивайся.

Володя повернулся и ахнул. Только что вот в эту каморку, заваленную матрацами и тюками белья, они вошли как два чучела. Правда, когда он снял свое пальто и валенки, а потом надел ботинки и одернул свитер, он уже, конечно, был совсем и не чучелом. Но Нина? Перед ним стояла сейчас тоненькая, в белых рейтузах и коротеньком, в серебряных блестках платье — Зоя где-то добыла — золотоволосая девчонка.

— Какая ты… — пробормотал Володя.

— Здравствуйте, леди и джентльмены! — звонким голосом произнесла Нина и, щуря свои глазищи, присела в книксене. — Я вернулась оттуда, из нашего прекрасного прошлого.

В соседней комнате послышались хлопки и нетерпеливые голоса: зрители ждали. Володя пошел к двери. Оглянулся: не оторвать глаз от Нины. Он никак не мог оставить ее тут одну! Кажется, выйди он из комнаты — и она исчезнет…

Будто поняв, о чем думает Володя, Нина улыбнулась какой-то странной, горькой и вместе с тем счастливой улыбкой и подбежала к нему. Провела несколько раз по его волосам расческой, подтолкнула к двери, сказала:

— Я не исчезну.

Большая палата была забита битком. Койки сдвинуты, и на каждой из них по два-три бойца. Белые рубахи, полосатые тельняшки, одеяла и шинели на плечах. Костыли, култышки. Напряжение в лицах. Оживление и улыбки, когда вошел Володя.

Дыхание перехватило, Володя остановился посреди палаты, судорожно глотнул воздух. Стало очень тихо. Кто-то кашлянул, и на него шикнули.

— Стихотворение поэта-орденоносца Прокофьева, — сказал Володя.

И вдруг стало легко-легко.

— «Я знаю песню! Для нее нет никаких преград! Я славлю мужество твое! Великий Ленинград! — Остановился. — Весь облик города-бойца… Все связанное с ним. Я верен буду до конца! Традициям твоим!»

— Браво, юная гвардия! — крикнул моряк в тельняшке и, сунув руку под подушку, вынул бескозырку. Надел ее, расправил на плечах ленточки и спросил: — Ну, как на фронте?

— Дорогие товарищи, раненые бойцы, — сказал Володя. — Враг уже начал ощущать на себе страшные удары нашей Красной Армии. Он уже устилает трупами русские поля! Освобождены от немецко — фашистских оккупантов Ростов-на-Дону, Тихвин, Елец, Рогачев, Клин, Яхрома, Солнечногорск, Истра… — Раненые задвигались, захлопали. — Поправляйтесь. И идите мстить фашистам! Вас ждут на фронте.

— Мы отомстим! Будь уверен, хлопчик… Дай срок! — разнеслись под сводами палаты возбужденные, яростные голоса. — Они еще нажрутся наших пуль.

— Актриса ленинградского цирка! — крикнул Володя, подняв руку. — Нинесса Пескуале. Танцы и песни!

Инна выпорхнула из каптерки. Сначала палата замерла, а потом раненые захлопали, закричали. Наверно, на каждого из них, так же как и только что на Володю, Нинин вид произвел ошеломляющее впечатление — как, откуда в этом блокадном городе оказалось такое чудо? А Нина, мягко пробежавшись, сделала «ласточку», потом стойку на руках с переворотом в мостик и — колесо. Затем танцевала и пела про Любу-Любушку, про ту, которую никто не в силах позабыть.

— Про Сашу, — попросил моряк.

Затихшие, с добрыми лицами раненые, как зачарованные, слушали Нину. Песни были такими дорогими, знакомыми, что, наверно, у каждого в этот момент сердце сжималось от любви и тоски к тому, что уже миновало, чего уже никогда не будет…

Все, кто был в палате, хорошо знали песню и подхватили ее. А потом, чуть передохнув, Нина запела про юного барабанщика.

— «Мы шли под грохот канонады! — чистым сильным голосом начала она и встала по стойке „смирно“. — Мы смерти смотрели в лицо!»

— «Мы смерти смотрели в лицо!» — подхватил Володя и тоже встал по стойке «смирно» и почувствовал, как холодок пробежал у него по спине: да, сколько раз они уже смотрели смерти в лицо… Это о них песня, вот о нем, и Нине, и Зое, и Толе Пургине, и всех-всех, кто присутствует тут. Это о них, это — их песня!

Володя видел, как те, кто мог стоять, тоже встали и пели про юного барабанщика, павшего в смертельной схватке с врагом.

Их долго не отпускали. Моряк попросил написать письмо, а другой раненый, с забинтованным лицом, — прочитать. Потом главный врач позвал Володю и Нину на кухню и подвел их к столу, на котором стояли две большие кастрюли с остатками каши. А Володя с Ниной, переглянувшись, схватили ложки и начали соскребать с алюминиевых стенок еще теплую, немного пригоревшую, невероятно вкусную пшенную кашу…

«Дз-зз-зз!»

Володя открыл глаза, сунул руку под сплюснутую лепехой подушку, нажал кнопку будильника. Страшным усилием воли заставил себя сесть. Холодина!

— Нина… — Володя надел пальто и толкнул в бок девушку. — Подъем.

Зашуршал соломой Ник. Послышался жесткий звук в другом конце бегемотника: Владимировна, — она тоже, как и Ник, переселилась в зоопарк, — выбивала из кремня искру.

Проснулся «ковчег». Тяжко вздохнула бегемотиха, тоненько заскулила Милка: есть так хочется! Бродила, топотала копытами антилопа, шевельнулся в своем закутке верблюд. Медведи проснулись заворочались в клетках, заверещали мерзнущие мартышки… Встрепанный, с сухими травинками в седых волосах, подошел к печке Ник. Улыбнулся Володе: «жив-здоров, голубчик? Вот и хорошо…» И Володя улыбнулся ему: «жив-здоров. Вот и хорошо…»

Загремела кастрюлями и ведрами Владимировна. Попыхивая цигаркой, как паровоз, она бодро топала по бегемотнику. Сейчас в одной кастрюле будет варить жмыховую болтушку для людей, в другой — вонючее варево для медведей и Милки из слонятины, желуди для мартышек. Нина присела на скамеечку, начала волосы расчесывать.

— Итак, задание на сегодняшний день, — проговорил Ник и закашлялся. — Вода и дрова, милые мои. Вода и дрова.

— Дров мы с Ниной еще вчера дня на три заготовили, — сказал Володя.

Он поднялся, открыл клетку, и Милка кинулась к нему, лизнула в лицо, а потом бросилась к Нику, Владимировне. А это что еще за явление? Из клетки Милки вышел кот Мур. Выгнулся дугой, потянулся. Вместе с Милкой ночевал? Володя подхватил кота и, поглаживая его лобастую, шишковатую башку, вернулся к печке.

— И желудей пока достаточно. Сколько там, Нина?

— Почти ведро насобирали.

— Воды бочка. Хватит ведь?

— В райком опять, да? — спросил Ник. — Владимировна, плесни кипяточку в кружку.

— В райком, — сказал Володя. — Нина, пошевеливайся.

Когда Володя с Ниной пришли в райком, Зоя уже сидела за своим столом и командовала.

— Внимание! Группа Петрова — ко мне.

С одной из коек поднялся парень. Правый рукав его ватника был заткнут за ремень. Петров взглянул вправо — там стояли койки, на которых спали парни, потом влево — в другом углу комнаты жили девушки. Направился тормошить их, поднимать. Райком уже давно стал для многих ребят и девчат, для активистов, общежитием. Несколько раз и Володя с Ниной спали тут на узкой койке «валетом».

— Волков и ты, Нина, идите сюда, — позвала Зоя.

— Идем, идем. — У валенка оторвалась подметка, и Володя пришивал ее куском проволоки. — Вот и готово.

— Завтра на крейсер пойдете, с агитвыступлением, — сказала Зоя. — А сегодня отправляйтесь на Геслеровский, надо там подвалы и чердаки обследовать. Говорят, где-то там ребятишки обитают.

— Зоя, надо найти Шурку Боброва. Он хотел уйти сам и увести своих через Ладогу. А может, не ушел.

— Хорошо. Ищите Боброва и его компанию.

Райком просыпался. Звякал сосок умывальника, хлопала дверь, под окном слышался стук топора. Из соседней комнаты доносились тоненькие и печальные, как вскрики больных птиц, голоса детей: будили тех, кого «насобирали» в предыдущие три-четыре дня. Двое девушек-дежурных готовили завтрак — жидкую мучную болтушку. К печке робко подходили «найденыши», мальчики и девочки, и, несмело оглядываясь, жались к теплу, с голодным нетерпением следили, как булькает в кастрюле болтушка.

Сытный рынок жил все той же нервной, тревожной жизнью. Кто-то оставлял тут свои последние ценности, кто-то уносил эти ценности.

— А вот кипяток, по рублевке глоток! — послышалось из толпы.

— Это из Шуркиных ребят. — Володя двинулся через плотную толпу. — Нина, не отставай. Вот он. Кукиш!

Кукиш повернулся на оклик. Маленькое его лицо действительно чем-то напоминало кукиш. Слезящиеся глаза испуганно бегали по лицу Володи и Нины, мальчишка будто ожидал какого-то подвоха. Потом узнал Володю, несмело улыбнулся.

— Привет, ты нам и нужен, — торопливо заговорил он, — Шурка мне сказал: иди и отыщи Волка, а где тебя разыскать?

— Что случилось? — Володя окинул взглядом мальчишку. Его валенки и пальто были покрыты сосульками, видно, когда наливал воду, пролил и на себя. Сосульки намерзли и на шапке.

— Бедствуем мы… загибаемся.

— Налей-ка горячей водички.

— Да едва тепленькая вода-то, — ответил Кукиш. — Дров мало, чуть подогрею, — и бегу на рынок. Вот один гад и вылил мне воду на голову! Двое загнулись у нас. А Шурка и еще пятеро — в подвале.

— У тебя не нос — сосулька, — сказала Нина. — Отморозил?

— Закрывай торговлю, Кукиш, — потянул Володя за рукав мальчишку.

В свете холодного солнца развалины Стеклянного театра выглядели еще страшнее. Кукиш брел впереди них по глубокой тропке, лед и сосульки, намерзшие на валенки и пальто, звенели, как стеклянные… Вот и лаз. Едкий запах дыма. Несколько черных фигурок возле печки.

— Растопите печь как следует, — сказал Володя.

— Дров осталось совсем мало…

— Топи, не понадобится больше. Грей воду. Нина, иди сюда. — Володя и Нина шли от койки к койке. Поднимали одного за другим мальчишек.

— Вовка, — послышалось из угла. — Пришел?

Опухший, волосы встрепанные, Шурка сидел на койке, разглядывал свои пальцы. Он кивнул Нине, и его лохматая тень шевельнулась на стене.

— Вовремя вы пришли. Конец нашей компании. — И с надеждой спросил: — Заберете нас?

— Володя, иди сюда, — позвала Нина.

В углу были сдвинуты вместе две железные койки. И на них девочка, укрытая с головой.

— Опоздали, — сказал Володя.

— Подожди.

Нина вынула из кармана круглое зеркальце и поднесла к ее губам. И вдруг Володя увидел, что стекло зеркальца слегка потускнело: жива. Нина начала растирать холодные щеки девчушки, затормошила ее, приподняла. Синеватые веки дрогнули, и глаза открылись.

— Жива, — обрадовалась Нина. — Ух ты, соня.

— Не Соня я… я Тоня… — чуть слышно послышалось в ответ.

Девочка часто-часто моргала. У нее были густые и длинные ресницы.

— Не моргай, а то улетишь, — сказала Нина. — У тебя не ресницы — крылья. Улыбнулась? Вот и хорошо. Жить будешь.

Собрались все у печки. Жгли все, что могло гореть. Варили в кастрюле жмыховый суп: кусок жмыха — «неприкосновенный запас» — Шурка выволок из — под матраца своей койки. Надели на себя все что можно, накинули одеяла и двинулись в райком комсомола. Девочку несли по очереди на «закорках» то Володя, то Нина, а потом и приободрившийся Шурка.

В райком добрались, когда уже смеркалось. Перед столом Зои сидели и стояли пятеро мальчиков и девочек — те, кому в ближайшие дни предстоял долгий и опасный путь на Большую землю.

На следующий день Володя и Нина выступали на крейсере. Человек сто матросов и командиров набилось в кубрик. Нина была в ударе, да и Володя работал на совесть, закончили выступление, как писали в газетах, «под гром аплодисментов». Накормили их. В офицерской столовой, а точнее — в кают-компании. Пожилой командир корабля сидел напротив, курил, хмурился и вздыхал. Потом спросил:

— Ребята, что бы вы очень-очень хотели?

— Из пушки бы по фрицам ударить, — сказал Володя.

— А я бы… — Нина опустила глаза, — Помыться бы… горячей водичкой.

— Да это же боевой корабль! — удивился Володя. — Может, тебе еще и постирать надо!

— Какая досада! — Командир взглянул на часы. — Горячую воду даем раз в сутки. На полчаса. И вот, через десять минут кончится.

— Десять минут? — обрадовалась Нина. — Хватит.

— Быстрее тогда. — Командир поднялся. — Идемте ко мне. Только вот что… — Он помялся, кивнул на Володю: — Если ему бежать на корму, там у нас общая душевая, то не успеет. А тут — лишь одна, в моей каюте, для всех командиров. Сразу вдвоем вам придется мыться. Ну как?

— Чего еще, — проворчал Володя. — Уж лучше я…

— Конечно, мы сразу вдвоем. — Нина толкнула его, — Молчи. Да, да, мы помоемся вдвоем.

— Быстро, быстро, ребятки. — командир подтолкнул их к двери. — Идемте… Да, на память о нас получите по тельняшке.

Это был один из лучших дней блокадной жизни Володи Волкова.

— Вставайте все! Внимание!

В комнате грохнул выстрел.

Володя сел, очумело завертел головой. Зоя стояла посредине комнаты и палила из пистолета в потолок. Комсомольцы, ночевавшие в райкоме, повскакивали с коек, а Зоя сообщила:

— Новая прибавка хлеба! Нормы повысили, лежебоки вы этакие!

— Сколько прибавили? — спросила Нина.

— Всем прибавили! Детям и иждивенцам теперь — по двести. Рабочим и служащим — по четыреста. Живем, дорогие мои. Во им! — Зоя показала куда-то через встрепанные головы фигу. — Они еще побегут от нас. Они еще заплачут кровавыми слезами на своих улицах, слышите? Своих горящих городов! Бить, уничтожать врагов! Ясна задача, да? — Голос у секретаря сорвался, она так и застыла с раскрытым ртом, а потом глубоко вздохнула и крикнула: — За победу, ура, товарищи!

Пургин появился в зоопарке в середине февраля.

Он вошел в бегемотник, поздоровался с Володей и Ником, пожал руку и Нине и внимательно поглядел в ее лицо, а та порозовела и выдернула свою ладонь из его грубой руки.

— Махорочка есть, — сказала Нина и выволокла из кармана брюк кисет. — Едучая!

— Скрути, родная, — сказал Пургин и опять очень внимательно поглядел на Нину, а та сняла шапку и тряхнула уже отросшими волосами. Побарабанив твердыми пальцами по крышке стола, понаблюдав, как Нина ловко скручивает «козью ножку», Пургин спросил: — Сколько тебе, дитя?

— Дитя?! — возмутилась Нина, сжимая самокрутку зубами, прикурила от головешки, затянулась и, глянув мельком на Володю, сказала: — Дитя? Да мне уже семнадцать.

Володя возмущенно вскинул брови, но Нина наступила ему под столом на ногу и, сделав несколько затяжек, откусила кончик самокрутки, отдала курево лейтенанту.

— А вам сколько?

— Старик уже, — хмуро сказал Пургин. — Двадцать один.

— Вы уж не очень тут дымите, голубчик, — сказал Ник, — а я пойду к медведям. Все ж животному вреден табачный дым.

— Хорошо, отец. Закрываем кочегарку. — Пургин затушил цигарку и снова очень внимательно поглядел на Нину. Володя ревниво следил за девушкой, а сам с нетерпением ждал, что скажет лейтенант. «Неужели настала пора?» Пургин повернулся к Володе и сказал — Волков, я за тобой.

— За винтовками?!

— Тихо, тихо! — Пургин нахмурился.

— Куда это вы? — с тревогой спросила Нина. — Скажите. Я буду нема, как саркофаг!

— Я готов. — Володя поднялся и стал торопливо одеваться. Помялся. — Товарищ лейтенант… Толя, мы должны взять и ее. Она может на телефоне сидеть.

— Сидеть? — усмехнулся Пургин. — Бывает, надо соединять провод под обстрелом, под пулями.

— Ну и что? И стирать буду. И шить… И готовить.

— Не знаю, не знаю…

— Мы обязаны ее взять, — настойчиво произнес Володя и опять понизил голос. — Дело в том, что и она знает, где Любины винтовки. Мы там с ней бродили, по тем самым местам. То место знаю я, но, подходя к нему… Нина, ты нашла бы тот, — Володя сделал нажим на слова «тот», — овраг?

— С закрытыми глазами!

— Вот видите? Тем более — зима.

— Все понятно. — Пургин усмехнулся, поднялся, строго поглядел на Нину. — Не испугаешься фашистов?

— Толик, я так…

— Товарищ лейтенант, — поправил ее Володя. Товарищ лейтенант, — согласно повторила Нина. Я ведь спортивная, я проползу, просочусь.

— Проползешь? — Пургин поднялся и резким движением поправил ремень. — Беру вас обоих. Поживите у меня недельку, подкормитесь, а потом…

Володя, ставь чайник и зови старика. Принес я тут кое-что съедобное.

Когда пили чай, Нина шепнула Володе:

— Заметил, как он на меня глядел? Как на взрослую девушку, а не как на девчонку.

— Ничего я такого не заметил, — сердито буркнул Володя.

Неделя пролетела незаметно. Жили они эти дни не в блиндаже Пургина, как предполагал Володя, а в небольшом доме старинного парка, по-видимому, на «островах». Привезли их туда в закрытой машине. В доме было размещено человек сорок, так прикинул Володя. Спали на двухэтажных койках. В одной комнате — парни, в других — девушки. «Разведчики», — догадался Володя. Да и как не догадаться? В самой большой из комнат, в дверь которой он как-то заглянул, на длинных столах были установлены радиопередатчики, в другой комнате по стенам развешаны карты, а метрах в ста от дома находился открытый тир, из которого каждый день доносилась пальба.

Поднимались они рано утром, завтракали, и Пургин уводил их в парк на занятия. Они ходили по тропинкам парка, ходили то медленным, то быстрым шагом. И ползали по снегу. Кружилась голова, и Володя и Нина быстро уставали, и старший лейтенант приказывал им отдохнуть. «Глубже дышите, глубже вдохи», — командовал он, а потом опять говорил: «Ну, потопали, ребятки».

Володя все ожидал, что старший лейтенант скажет: «А теперь мы пойдем в тир». Какое там. Вместо тира в один из дней Пургин заставил их почти полдня ползать сначала в одну, потом в другую сторону через длинную и узкую трубу под мостиком.

…Уезжали из парка на той же закрытой машине. Пургин дал им овчинную шубу, и Володя с Ниной, закутавшись в нее, устроились в углу кузова. Несколько раз автомобиль останавливали: проверка документов. Нина дремала, а Володя прислушивался к звукам, доносящимся извне. Куда их везут? Автомашина снова остановилась, хлопнула дверка кабины, и послышался голос Пургина: «Приехали. Вылезай».

Было темно. Вечер. В небо взлетали осветительные ракеты, и тени будто корчились на снегу. Глухо постукивали пулеметы, и снопы трассирующих пуль прошивали темень: рядом линия фронта.

В блиндаже Пургина веснушчатый телефонист сидел в углу и бубнил в трубку полевого телефона. На скамейке у стены — мужчина в белом полушубке, тот самый майор Громов. Он протянул Володе жесткую холодную ладонь. Посмотрел на Пургина.

— Потренировались недельку, — сказал лейтенант. — Оба горят жаждой мести подлюгам, гм, фашистам. Верю: пройдут.

— И я верю, — сказал Громов и поднял глаза на Нину.

— А я… я в цирке по проволоке ходила, — торопливо сказала Нина.

— По проволоке? Что же, тут тоже, как по проволоке, чуть оступишься и — вниз. И сетки для страховки нет. — Майор достал из сумки карту и расстелил ее на столе. Ткнул пальцем в жирную извилистую линию. — Передний край. Пунктирная линия, пересекающая его, — труба коллектора. Уж так счастливо получилось, проходит как раз под окопами фрицев.

— Ползти надо по ней?

— А мышей там нет? — притворно испуганно прошептала Нина.

Майор строго взглянул на нее.

— Труба чертовски узка. И длинная. Но вы пролезете. Выходит она вот сюда, в овражек, к дороге. Вот эта широкая заштрихованная полоса — прифронтовая зона. Зона «А». Говорил вам о ней Пургин?

— Все говорил, — подтвердил Володя. — Что это — самое опасное место, что надо идти ночью, глядеть в оба… — Майор кивнул: все правильно, слушаю дальше. — А мы с Ниной родителей потеряли, бродим из поселка в поселок, а живем в подвалах брошенных домов. И идем мы сейчас за картошкой в… — Володя замолк — куда конкретно и к кому им надо идти, Пургин еще не говорил.

— Доберетесь до поселка. Оттуда на поезде поедете в Гатчину, — сказал майор и вынул из сумки ручные часы на ремешке. — Из Гатчины пойдете в деревню Химки. И вот эти часы сменяете на картошку в доме номер тридцать два. Все ясно?

— Все ясно, — сказал Володя.

Майор надел ему часы.

— А как назад? И когда?

— Этому человеку и покажете, где лежат винтовки. Он же поможет вам добраться назад. Когда? — возвращаться немедленно. Все ясно? — Майор поднялся из-за стола. Коротко, крепко обнял Володю, Нину — Счастливого пути!

Часов до двух ночи спали. Вернее, Нина, а Володя был готов сейчас же, не медля ни минуты, идти, ползти, пробираться в деревню Химки. Скорее, скорее в путь! Значит, там уже есть отряды, уже есть бойцы, которым так нужны Любины винтовки. Двести бойцов с винтовками. Сколько подлых фашистов можно уничтожить! Люба… дед Иван… мама, отец… Вновь и вновь он видел растерзанную, замученную Любу, лежащего в сарае деда Ивана и вновь и вновь ощущал в своих руках безвольную тяжесть еще теплого, но уже неживого тела совершенно незнакомой, но до боли близкой ему Лидочки Снегиревой…

И Пургин не спал. Бродил по блиндажу, выходил, с кем-то переговаривался. Приходили и уходили бойцы в белых маскировочных халатах и о чем-то докладывали. «Сова… Сова. Я — Кедровка, — время от времени бубнил телефонист и порой подзывал Пургина: — Товарищ лейтенант. Сова на проводе».

Все же Володя заснул, а когда Пургин подергал его за ногу, Володя сел, растолкал Нину. Пожилой усатый солдат внес и поставил на стол две кружки с крепким дымящимся чаем. Положил два ломтя хлеба с салом. Пургин протянул руку Нине, она спрыгнула с нар, лейтенант подхватил ее, улыбнулся. Володя сурово глянул на них — такое задание, а они!

Пургин пододвинул им кружки.

— Пейте и слушайте. Володя, в Поселке бывал?

— Угу, — отозвался он, вонзая зубы в краюху хлеба.

— На окраине пять больших домов было, помнишь?

— Помню. И магазин.

— Разрушены дома. Подвал, в котором вы живете, в крайнем доме, вход завален. Пробираться можно со двора — внимательно меня слушайте! — со двора через подвальное окошко. Топчан там, печка. Утром потолкаетесь на рынке. Жители окрестных поселков и деревушек туда собираются и немецкие солдаты. В общем, барахолка. Задержат, так чтобы знали, сколько что стоит. До Гатчины — поездом.

— А в Гатчину ехать зайцами?

— Вот вам двести марок. На проживание. Гм, можете себе купить что-нибудь на барахолке. Дальше, две справки, что проживаете в Гатчине и имеете разрешение на выезд в ближайшие деревни.

Володя отодвинул кружку, взял жесткий бланк. Немецкий и русский текст. Печать с орлом. А Пургин, поднявшись, принес из угла блиндажа два зеленых помятых рюкзака.

— Это твой, Володя. Тут у тебя — две мужские рубахи, кожаный ремень, вязаные варежки. Для обмена на продукты. Сухари. Фонарик. Брикетик немецкого эрзац-масла — уже выменял. Нина, твой мешок. Шелковое платье, комбинация…

— Ой, какая хорошенькая! — воскликнула Нина и, взяв розовую с кружевами рубашку, встала, прикинула на себя. Володя возмущенно поглядел на Пургина, а тот усмехнулся, отвел глаза, — Вот бы мне такую.

— Ну, ты даешь, Нинка, — сказал Володя, — Это ж — казенное.

— Какая жалость, — Нина вздохнула и сунула рубашку в рюкзак.

— Быстренько завтракайте, — поторопил Пургин. — Пора.

Сжав ладонями кружку, Володя хлебнул раз — другой, а потом резко отодвинул кружку и стал надевать пальто.

Ночь, ни зги не видно! И они некоторое время постояли, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте. После душного блиндажа приятно было вдыхать свежий, пахнущий еловой хвоей воздух.

Чуть слышно прохрустел снег, и к ним подошли два бойца в белых маскировочных халатах. Они пошептались с Пургиным, старший лейтенант махнул рукой Володе и Нине: за мной! — и двинулся по едва приметной тропинке вслед за бойцами. Спустились в окоп. Бойцы вылезли и исчезли. Прошло минут пять, над краем окопа показалась голова одного из бойцов, послышался шепот:

— Пошли. Халаты надели?

— Да-да, — ответил Пургин, он как раз помогал Нине. Завязал тесемки, натянул на голову капюшон. Володя, уже в халате, стоял рядом. Пургин подсадил Нину, сказал: — Ни пуха.

— К черту, к черту, — ответила Нина и полезла из окопа.

Долго ползли. Когда в небо взмывали ракеты, замирали и ждали.

— Ни вправо, ни влево, ни на сантиметр, — тихо сказал боец ползущий впереди, — Мины. Жахнет, пуговиц и тех не останется.

— Давай-давай, — зашептал Володя. — Долго еще?

— Близко уж.

Они еще с полчаса ползли. Вдруг боец, который был впереди, исчез. Ров противотанковый. Володя увидел поднятую руку, подался вперед и ссыпался вместе с бойцом на дно рва. А за ним — Нина.

Перешли ров. Остановились перед его отвесной стеной. Небо осветилось ракетой, и Володя увидел в откосе черную дыру. Вот она, труба водоосушительного коллектора, обнаруженная, как рассказывал Пургин, еще осенью.

— Счастливо, парень, — шепнул боец и подсадил его, и он, уцепившись руками за края трубы, сунулся в нее головой. Ну, была не была…

Ползти по трубе было невероятно трудно: руки можно было держать лишь вытянутыми вперед, а ноги едва сгибались в коленях. Наверно, они не проползли и десятка метров, как Володя почувствовал страшную усталость и головокружение. Воздух в трубе был каким-то «пустым». Володя жадно, торопливо дышал, но никак не мог сделать хорошего, полного, облегчающего вдоха. Пургин предупреждал об этом: «Ползите медленно. Часто отдыхайте. Воздух в трубе застоявшийся, в нем мало кислорода».

— Ты чего? — зашептала позади Нина и толкнула его в валенок.

— Сейчас, — ответил он.

Фонарик висел у него на шее, и его луч освещал серую шероховатость бетона. Изморозь. А внизу — песок и гравий, принесенные, наверно, водой.

Немного передохнув, Володя вытянул вперед правую руку, потом — левую, согнул слегка ногу, уперся носком валенка в трубу и медленно, на каких-то двадцать сантиметров, подался вперед. Вот так. Спокойно, неторопливо. Ух, воздуха не хватает.

Володя выключил фонарик и, судорожно дыша, замер.

Сердце бешено колотилось, и его стук болезненным звоном отзывался в висках. Проклятая труба! «Не сосредоточивайся на трубе, — советовал ему Пургин. — Думай о другом. И потихоньку ползи. В трубе метров полтораста… Труба выходит в заросший густым кустарником ров. А по рву вы дойдете до дороги, ведущей к Поселку. А там…» «Что же это я? — подумал Володя. — Не прополз метров и тридцати, как уже сдох? Вперед, вперед!» Подув в застывшие ладони, он зажег фонарик. Нина ползет. Молодец она. И как это он здорово придумал, что без нее ему никак нельзя.

— Володя, передохнем. Устала.

— И я…

Он закрыл глаза и положил лицо на согнутую руку.

И будто забылся. И замелькали знакомые и родные лица… Отец, мама и какой-то мальчишка. А, это он сам. Раннее утро, роса… Они идут вдоль речки, и мама то и дело нагибается и рвет голубые незабудки.

Дед Иван топором тюкает. За ухом — карандаш. Добрый пес Шарик лежит рядом, следит, как падают в траву стружки. «Вовка, гляди, как качели делаются… — говорит дед Иван. — Научись, а? Помру, кто их тут ладить будет?»

Бабушка ведет его в школу за руку. А ему стыдно. Он сердится, вырывает руку и бежит что есть силы по улице. А бабушка семенит следом, лицо у нее такое несчастное, что ему хочется вернуться и сказать: «Я тут, бабушка, ну что же ты?» Но ведь она опять возьмет его за руку, как маленького!

Колька Рыбин «маялку» ногой поддает… Герка в ладони плюет, еще минута — и в Собачьем переулке состоится дуэль. Нина идет, задирает голову и ловит языком легкие, пушистые снежинки…

…Первомайская демонстрация. Шурка Бобров несет страшного картонного фашиста. Шурка то и дело совал фашиста в руки другим ученикам, но никто не хотел тащить картонное пугало, и Шурка злился и орал: «Долой фашистов!»

…Последний пионерский сбор. Лицо ее в розовых пятнах. Ее голос: «Потому, что я его люблю…»

Володя открыл глаза, повернулся, прислушался к дыханию девушки и сказал:

— И я тебя тоже.

— Что ты сказал?

— Ничего. Отдохнула?

— Еще минутку.

Он снова положил голову на руку.

…Люба. Качели взлетают. Вверх-вниз… вверх — вниз… Из воды выходит…. Капельки воды на теле — как камушки драгоценные сияют. Какая она вся была! Картину бы такую нарисовать. Но потом пришли эти.

И все разрушилось, все сгинуло, как будто всего того, о чем он только вспоминал, и не было вовсе. И никогда не будет? Ни тюканья топора деда Ивана, ни папиного шлепка тяжелой рукой по его спине, ни смеха мамы, ни озабоченных взглядов бабушки? И никогда-никогда больше, как удивительное видение, как сказочное чудо, не выйдет из воды красивая девчонка Любка?.. Погибли все. Убиты.

— Нинка. За мной.

— Ты сказал: и я тебя тоже. А что — тоже?

Он не отвечал, полз и вдруг замер, прислушался: бредит? Ему мерещится? Володя напряг слух — нет, ему не показалось, теперь он вполне отчетливо услышал звуки губной гармошки.

— Что это? — зашептала Нина.

— Фашистская траншея. Окопы или блиндажи, — ответил Володя. — Развлекаются, сволочи. Мину бы сюда, а потом — тр-рах! Хоть бы одну мину!

— Давай-давай… — поторопила его Нина. — Какая духота. Я как рыба… на льду.

Гулкое биение в висках. Дышать трудно. Порой все будто куда-то проваливалось. Может, он терял сознание? Нина крепко держалась за его ногу, и стоило ему шевельнуться, как и она начинала копошиться и ползти. Но где же конец, где? Может, они ползут не к выходу, не к воздуху, а в тупик? И назад им уже не выбраться… Володя вдруг почувствовал, что воздух посвежел. Он сделал большой, во всю глубину легких вдох и напряг зрение: впереди будто бы слегка посветлело.

— Конец… трубе. — Тихо позвал: — Нина!

— Где ты? — услышал он ее слабый голос.

Володя изогнулся, посветил.

— Ползи быстрее. Жду. Ну скорее же, держись за валенок. Поползли вместе. Сейчас, вот сейчас.

Он ухватился за края трубы, выглянул. Ракета мутным желтым пятном всплыла в затянутое снежной пеленой небо, и Володя осмотрелся. Он увидел узкий глубокий овраг, густые заснеженные кустарники, деревья. Володя выполз из трубы и скатился по снегу вниз, на дно оврага.

Новая ракета неярко осветила местность. Потухла, и в этот момент Нина выкарабкалась из трубы и рухнула на него. Несколько минут они так и лежали. Он лицом вверх, она рядом. Шевельнулась.

— Вовка, милый. Выбрались?

— Значит, лейтенант на тебя смотрел, как на девушку, да?

— А тебе завидно?

— Тихо!

Они замерли, прислушались. Невдалеке погромыхивали орудия. Резко забил и, будто поперхнувшись, смолк пулемет. Ракета. Другая. Нарастающий звук автомобильного двигателя, позвякивание цепей, намотанных на колеса. Тускло, сквозь плотную кисею мечущихся снежинок засветились синие огни — ночные фары. И исчезли.

Небольшой ветер усилился — метель. Это замечательно, метель заметает следы. Утопая в снегу, они двинулись по оврагу; где-то, как сказал Пургин, метрах в пятистах от трубы, должен быть небольшой мост, там и дорога. Ракеты вспыхивали и гасли, Володя и Нина останавливались и ждали, когда померкнет свет. Завывал ветер, порой слышались натуженные звуки с трудом ползущих по дороге автомобилей. Наконец они увидели мост и, затаившись в кустарнике, минут десять вглядывались и вслушивались в снежный сумрак. Два танка прокатили, и мост колыхнулся под их тяжестью: один из танков тащил другую машину на буксире. У второго танка пушка была скособочена, в борту зияла дыра. И Володя радостно толкнул Нину в бок: гляди, гляди, как им наши вжарили. Эх, взрывчатку бы под мост… Мотоциклист проехал, машина забуксовала на подъемнике. Мотоциклист, связной наверно, слез с мотоцикла и несколько минут толкал его, а мотоцикл страшно ревел. И Володя подумал: «Какие-то приказы, документ везет. Автомат бы вагановский сюда!» Вытолкал машину мотоциклист, уехал.

Нет тут часовых, видно, не очень-то важный объект, чтобы его охранять. Володя потянул Нину за рукав, и, проваливаясь в снег по пояс, помогая друг Другу, они выбрались из оврага, постояли немного и зашагали по заезженной, в рытвинах и ямах дороге.

Долго, очень долго шли. Заслышав звуки двигателей, бросались с дороги, падали в воронку или за кустарники, вжимались в снег. Выбрасывая душные облачка отработанных газов, медленно катили мимо них то к фронту, то с фронта грузовики, в кузовах которых виднелись штабеля ящиков. Патроны, снаряды, еще какие-то грузы. Ехали бензовозы, бронетранспортеры, санитарные фургоны. Все было так, как и говорил Пургин: днем дорога пустынна, а ночью — самое движение. Прижавшись друг к другу, Володя и Нина вглядывались в черные тени железных чудовищ. Порой можно было увидеть слабо подсвеченные лампами лица водителей. Не люди, а заводные железные солдаты… Все едут, едут. И вначале, как и там, в овраге, Володя размышлял: вот бы этот танк рвануть, вот бы этот транспорт. Но время шло, они уже порядком устали, появилось опасение, что до рассвета им не одолеть этот путь, и Володя теперь думал лишь об одном — скорее бы прийти в Поселок. Пропустив очередную машину, они выбирались на дорогу, шли и вглядывались в ночь в надежде увидеть указанный Пургиным ориентир.

И наконец-то вот он! Черный костлявый скелет опоры высоковольтной линии. Где-то тут, ответвляясь от дороги, должна быть тропинка. Да-да, вот она, чуть приметная, полузанесенная снегом. По ней, минуя посты полевой полиции, ходили с передовых позиций в Поселок, в «самоволку», солдаты, а в окопы — жители Поселка, добывающие себе пропитание обменом вещей на продукты да стиркой солдатского белья.

Тропинка, как и говорил Пургин, вывела их в парк, примыкавший к Поселку. Еле передвигая ноги, они брели по темному, погруженному в сон Поселку. Там и сям виднелись разрушенные и сгоревшие дома, засыпанные снегом, исковерканные, разбитые снарядами автомобили, перевернутый вверх гусеницами трактор…

— Сюда, — сказал Володя, сворачивая в переулок.

Озираясь, они прошли мимо развалин одного дома, второго и свернули во двор третьего.

Было страшно. Сунутся они в подвал, а вдруг там еще кто-нибудь есть? Где-то оно тут, прикрытое листом железа окошко в подвал… Темнотища. Опустившись на колени, Володя шарил руками вдоль стены. Вот, кажется. Вместе с Ниной они потянули и отворотили железо. Открылась горловина окна. Володя достал фонарик, посветил вниз: топчан в углу, печка, горка дров. Чувствуя, что вот-вот он заснет на коленях, сполз в подвал, помог Нине. Закрыл окошко фанериной. Зажег стоящую на табуретке коптилку. В печурке были натолканы сухие щепки, обломки досок. Володя поднес огонек коптилки к клочку бумаги, и яркое пламя весело и торопливо побежало по смолистым щепкам.

К утру метель стихла. Холодно светило солнце. Мороз кусал щеки и кончики пальцев. Они вышли из переулка, осмотрелись. По улице Поселка ехали покрашенные в белый цвет грузовые автомобили. Прошагала группа солдат с винтовками. Мороз донимал: солдаты шли быстрым шагом, хлопали себя руками по бокам. Один из них — краснолицый здоровяк, проходя мимо, наставил на Нину палец в толстой перчатке и, выдохнув облако пара, выкрикнул: «Пу!» Нина отшатнулась, а солдат расхохотался: напугал девочку.

По рассказам Пургина, «толкучка» находилась в конце улицы, возле разрушенной церквушки, и Володя с Ниной направились туда. Так не терпелось побыстрее оказаться на полустанке, ехать, добираться до деревни Химки!.. Но такой был приказ — побывать на «толчке». Они еще издали увидели небольшую толпу закутанных в платки женщин и пожилых мужчин, среди которых виднелись редкие фигуры немецких солдат. Пар столбом, бурые, ошпаренные морозом лица. Володя шел впереди, Нина за ним. Оба прислушивались к голосам, запоминали цены. Если задержат патрули, будут знать, что и сколько стоит. Ведь они оттуда идут…

И вдруг Володя будто споткнулся. Нина дернула его за рукав и сама поглядела туда, куда глядит Володя. На заиндевелой стене церквушки висело объявление: «Двадцать восьмого декабря неизвестными саботажниками было повреждено средство связи. Так как вредителей нельзя больше терпеть…» Нина потянула его, но Володя лишь подошел к церкви ближе: «…было расстреляно сорок мужчин, что должно послужить местному населению серьезным предостережением. Требую еще раз…» Володя сглотнул слюну и осторожно осмотрелся. Было такое ощущение, что есть в них с Ниной нечто такое, что может привлечь внимание врагов, что вот-вот и их распознают, разоблачат.

В последние прицепленные к поезду три товарные вагона грузили гробы. Целый штабель гробов высился на платформе. И тут же — груда мешков из плотной бумаги. С трупами. На этих — гробов не хватило.

— В свою родную Германию везут! — злорадно ухмыльнулся Володя.

— Сколько их наши наколотили, — ответила Нина. — Так им и надо.

В продуваемом ветром дощатом сарайчике-павильоне они встали в очередь и, заплатив по десять марок, купили билеты до Гатчины. Сели в вагон. Входили люди, устраивались на холодных скамейках. «Кто они? — думал Володя, всматриваясь в лица входящих. — Почему они здесь? Почему не воюют, не уничтожают фашистов?» Женщина, закутанная в байковое одеяло, тянет за руку хныкающую девочку лет пяти. Тащит мешок… Какой уж она боец, с ребенком-то? Вот седой дед, стукая палкой, бредет между скамейками, отыскивает свободное место. Безрукий, заросший щетиной мужчина зыркнул глазами вправо-влево и сунулся в угол, поднял воротник.

Громко топоча сапогами, ввалились пятеро немецких солдат и очистили от гражданских две скамейки. Покидали тяжелые ранцы на полки, один достал флягу. Вагоны дернулись, поплыли мимо заснеженные постройки полустанка, гробы. Солдаты уставились в окно, замолкли, потом один сказал: «Ауф виидерзеен, Русланд», — и все засмеялись, потянули друг у друга из рук фляжку. «В отпуск», — догадался Володя.

Поезд шел медленно, с долгими и частыми остановками.

Нина, привалившись к плечу Володи, дремала, а онпродувал в стекле «окошечки» и через мутную синеватость наледи глядел на такие знакомые, родные и такие теперь чужие пейзажи. Не верилось, не верилось… Неужели фашисты столько захватили? Что, везде-везде, во всех этих пригородных дачных местечках и городах — враги?

Колонны грузовиков. Едут к фронту, к Ленинграду. Танки, вздымая столбы снега, мчат прямо по целине. Солдаты в белых комбинезонах идут на лыжах. Эшелон встречный: на открытых платформах прикрытые брезентами пушки.

Солдаты громогласно пели «Роземунде» и в такт топали сапогами. Четверо мужчин вошли в вагон. На рукавах шинелей у них были надеты повязки с черными надписями «Полиция». Солдаты громкими криками приветствовали их появление, и кто-то из них протянул полицаям фляжку: «За ваше здоровье!» — «Что — шнапсик? Ух, хорошо», — загомонили полицейские и, стягивая варежки, потирая ладони, пристроились возле солдат. Нина очнулась. «Как же так?.. — растерянно думал Володя, вглядываясь в молодые лица полицейских. — Почему они с немцами? И значит — против нас? Предатели! Подлые предатели!»

Володя отвернулся. Заскрежетали стискиваемые тормозными колодками колеса. Показался знакомый перрон гатчинского вокзала. Стукая прикладами винтовок о затоптанный, грязный пол вагона, полицейские прощались с солдатами. Подождав, когда они выйдут, поднялись и Володя с Ниной.

…Вот тут он дожидался в тот счастливый день ее приезда. Наверно, и Нина об этом подумала: они взглянули друг на друга, улыбнулись коротко и печально.

В Химки пришли, когда ранние зимние сумерки уже начинали обволакивать дорогу и заснеженные деревья вязкой, морозной, фиолетовой дымкой. Вот и околица. Володя еще издали увидел высокие стойки качелей, которые когда-то сладил дед Иван. Химковские все торопили его, а дед медлил, высушивал, а потом шлифовал легкие и звонкие от крепости шесты-держалы…

— Володя, что это? — Нина замедлила шаги.

— Вот и я гляжу, — пробормотал он.

Вместо качелей на бревне-перекладине висели три трупа.

Небольшой ветерок раскачивал их, и повешенные поворачивались то спинами, то лицами. Мужчина, парнишка лет шестнадцати, молодая женщина. Страшно поскрипывала перекладина. Ветер задул сильнее, и трупы начали сталкиваться друг с другом, они будто кружили и сходились в жутком танце мертвецов…

— Идем, идем! — потянула Володю Нина.

— Я должен на это поглядеть. — Володя удержал ее за рукав: — И ты гляди! Запоминай.

Ветер трепал волосы женщины. Густой иней на ресницах. Голые ступни. Ее так и вели, босиком по снегу?.. Снег в усах пожилого; глаза у паренька были открыты и тускло посверкивали, как две затертые монетки.

Послышался мягкий топот копыт. Тяжко поводя заиндевелыми боками, неторопливо бежала рыжая лошадь. В легких розвальнях коленями на соломе стоял бородатый мужчина в тулупе. Придержал лошадь вожжами, спросил:

— Кто такие? — Лицо у мужика было все в красных жилах.

— Картошку ищем.

— С утра надо было приходить, — сказал мужчина, шумно высморкался в снег и прикрикнул на лошадь: — Н-но, дохлая!

Как приказал Пургин, они вначале должны были походить по деревне, поинтересоваться картошкой в двух-трех домах и лишь потом, свернув с главной улицы, идти к тому, нужному им дому.

В одном из домов на их стук никто не отозвался. В другом чей-то сердитый голос крикнул из-за двери: «Картошки нет, проходите, проходите!» — «Вот постучимся в этот, — решил Володя, останавливаясь возле синей калитки, — и хватит».

— Кто? — послышался голос из-за калитки.

— Вещи… На картошку не желаете ли? Хорошие вещи. Рубашки есть мужские.

— Платье шелковое, новое, — добавила Нина.

Калитка распахнулась. В полушубке, накинутом на плечи, стоял перед ними высокий костлявый мужчина. Окинув Володю и Нину настороженным, подозрительным взглядом, кивнул: показывайте.

«Может, и действительно выменяем немного картошки», — подумал Володя и, сбросив рюкзак, присел, стал его торопливо развязывать. Рукав пальто задрался, и костлявый прилип взглядом к часам. Наклонился, схватил Володю за руку.

— Поди, украл, а? — сипло спросил он и вдруг стал отстегивать часы. Володя рванулся, но тот уже сдернул часы и приложил их к уху. — Пуд дам.

— Верните!

— Заткнись, а то полицая кликну, — услышал он в ответ.

Володя обомлел: часы — пароль!

Распахнулась калитка, костлявый вынес в мешке картошку…

— Эх ты, шляпа! — сказала Нина, когда калитка захлопнулась.

— Сама ты… — И Володя, чувствуя страшную усталость, побрел по улице.

Его даже пот прошиб: как он так промахнулся! Но что он мог сделать, что? Спрятать надо было часы в карман, вот что! «Ничего, — заставил он себя взбодриться, — все объясню, скажу, как получилось».

Вот и дом номер тридцать два. У ворот — лошадь, запряженная в сани-розвальни. Володя поглядел на Нину, та кивнула: стучи. Володя поднялся на крыльцо и постучал в крепкую, из толстых досок дверь. Шаги. Звякнула щеколда, дверь распахнулась, и Володя попятился: перед ним стоял полицейский. Володя растерянно оглядывал его: серо-зеленая, с черным меховым воротником шинель, шапка с козырьком, орел на бляхе ремня. Полицейский молчал, переводил взгляд с Володи на Нину.

— Часы швейцарские фирмы «Орбита», — выдавил из себя Володя. — На картошку… не желаете ли?

— Взглянуть можно. С центральной стрелкой? — Володя чуть не закричал от радости: ответ на пароль! Это он, нужный им человек. — Входите.

Дверь за их спинами захлопнулась, и все трое пошли в дом. Тепло как… Ходики тикают.

— Покажите часы, — сказал полицейский.

— А мы их сменяли! — с отчаянием воскликнул Володя и увидел, как напряглось лицо полицейского, веки сжались и сквозь них остро сверкнули глаза.

— Как это… сменяли?

— Такой был приказ… — торопливо начал Володя. — Вначале войти в один, в другой дом, а не сразу к вам…

— Мол, ходим по деревне, картошку спрашиваем, — добавила Нина. — Зашли в дом с синей калиткой, а там такой — тощий, хвать Володю за руку…

— Вот как? — Полицейский застегнул пуговицы шинели и подтолкнул их в маленькую комнатушку. — Сидеть здесь. Ждать! — Хлопнула дверь, щелкнул ключ.

Володя переглянулся с Ниной и криво усмехнулся. Осмотрелся: кладовка, что ли? А вдруг это ловушка? И полицейский — самый настоящий! Нет-нет, так не может быть, он же правильно произнес ответ-пароль.

Прошло минут пятнадцать. Шаги. Щелкнул ключ в замке. Полицай вошел, протянул руку, в ладони лежали часы.

— Эти?

— Да! Вот же на циферблате: «Орбита». Нина, ведь правда? Я ему говорю: не могу! А он — хап и…

— Все ясно, — сказал полицейский. — Идите сюда.

Они пошли за ним на кухню. Тут у жарко топящейся печи молодая женщина стирала белье. Смахивая пот с лица, улыбнулась им. Полицейский сказал:

— Валя, накорми их. — И повернулся к Володе. — Сейчас поедите и отдохнете, а я уеду. Вернусь — в путь. Найдешь место?

— Найду. Дорога, овражек, поляна, дерево, груда хвороста. И под ней…

— Ждите.

Легко сказать — «ждите»! Володя слонялся из комнаты в кухню и из кухни в комнату и все глядел на ходики, а стрелки будто прилипли к циферблату. И в какой уже раз вновь и вновь мысленно совершал поход в знакомый лес… Порой сердце льдисто схватывалось страхом: вдруг не найдет того места! И валился на койку, глядел в потолок.

Тикали ходики, цвиркал сверчок. Убаюканный мирными звуками, Володя задремал, а потом будто в черную бездонную яму провалился. И не слышал, как вернулся хозяин дома.

….Выехали с рассветом. Хозяин дома кинул в розвальни рюкзаки с картошкой, прикрыл их соломой, Володя переглянулся с Ниной — значит, сюда они уже не вернутся.

Уплывали назад дома, столбами торчали из труб дымы. Улица была пустынной. Что делают люди в этой деревне, чем и как живут? Среди врагов, под немцем? Смирились? Борются?

Проехали мимо виселицы.

— Кто это? — спросил Володя, но возница молчал.

— Тпр-ру! — крикнул он спустя некоторое время.

— Куда везешь ребятов? — послышался грубый голос.

Володя приподнялся и увидел, что немного впереди их возка стоит знакомая рыжая лошадь. В санях — вчерашний краснолицый бородач.

— Задержал, что ль?

— Шастают по деревне: картоха, мол, нужна, — проговорил полицейский. — Сдам в комендатуру, пусть проверят, кто такие.

— Это дело, Емельянов, — старайся, — отозвался бородач и стебанул лошадь кнутом. — Н-но, ме-ерт — вая!..

Снова поехали, заныл под полозьями снег: Нина глядела на Володю, а тот на нее: и все же — вдруг это настоящий полицейский?! Володя покосился на широкую спину Емельянова, и тот, почувствовав его взгляд и напряженность момента, повернул бурое, посеченное ветром лицо, усмехнулся:

— Староста деревенский. Сволочь великая. Что ж я ему мог сказать-то еще?.. — Он отвернулся, чмокнул губами и громко, зло сказал: — Наших, сволочь, выследил. Тех, что висят… Ничего, рассчитаемся.

Свернули с дороги. Розвальни раскачивались, стукались полозьями о колдобины. Возница поторапливал лошадь, хлестал вожжами по вспотевшим ее бокам. Володя вылез на ходу и пошел рядом: лес уже виднеется, все такие знакомые места. Когда-то по этой дороге Люба на своем «велике» мчала… Нина тоже вывалилась из саней, побежала рядом. Хоть бы скорее добраться до места, хоть бы скорее!

Дорога нырнула в лес. Видно, редко по ней ездили, вся покрыта снегом. Тяжело поводя боками, лошадь шла все медленнее. Вот и тот взгорок, где Люба упала. Настороженно оглядываясь, возница вышел из саней, а Володя побежал: впереди виднелись развалины хутора. Все сгорело. Из сугробов торчали черные, обгоревшие стропила дома, сараев. Лишь невысокий забор остался.

Володя подошел к развалинам дома, погладил ладонью обугленное бревно, стиснул зубы, боясь, что слезы вот-вот хлынут из глаз… Сдержался. Отвернулся и пошел к саням.

Взгорок, овражек. Вот тут Люба шла, подталкивала скрипучую телегу, вот там они все остановились. Володя пошел в глубь леса: да-да, вот сюда они завели лошадь, а там разгружали ящики… Стало радостно и жарко: та поляна! Да-да, вот толстая со сломанной вершиной ель. И чуть правее, возле молодого ельника — снежный холм. Володя побрел-поплыл по глубокому снегу и, добравшись до холма, начал разгребать его. Рука натолкнулась на сухую ветвь.

Этой грудой сушняка Люба и ее друзья прикрыли яму с винтовками.

— Сю-да-аа! — позвал Володя, — Зде-есь!

И повернул назад. Остановился, навстречу ему, вслед за Ниной и Емельяновым, шли еще четверо мужчин на лыжах. Торчали над спинами стволы винтовок, один из лыжников нес лопату и лом.

Молча расшвыряли ветки, расчистили снег. Подошли на лыжах еще двое мужчин, о чем-то тихо переговорили с Емельяновым. Володя уловил: «Двое стоят на выезде из леса» — и догадался, что это партизаны, там на дороге их посты.

Промерзлая земля поддавалась туго. Стучал лом. Скрежетала лопата. Слышалось шумное дыхание. Володю трясло. Нина держала его за руку, будто успокаивала: все будет хорошо, все будет хорошо!.. А Володя глядел, как все глубже и глубже становилась яма, ему вдруг показалось, что это совсем не то место. Неужели ошибся?

— Что-то есть, — сказал Емельянов. — Осторожнее.

Лопата шаркнула по доскам. Ящики. Длинные, зеленые… Володя присел над ямой. Емельянов подцепил крышку одного из ящиков ломом, нажал, крышка отскочила. Партизаны столпились вокруг ямы: в ящике ровными рядами лежали винтовки.

— Поехали. — Емельянов тронул Володю за плечо. — Надо успеть на вечерний поезд… Эй, слышишь меня?

— А как же…

— А теперь это не наша, а ихняя забота. — Емельянов вынул из кармана кисет с махоркой. — Закуривайте, мужики… А нам пора.

— Подождите. Очень прошу.

Володя спрыгнул в яму. Партизаны уже расчистили ее, были видны верхние четыре ящика. А под ними — еще ящики. Откинув сломанную крышку, Володя вынул винтовку. Она была тяжелой и холодной. Если бы он мог сам мстить, стрелять по врагам! Партизаны глядели на него, дымили цигарками. Жесткие, неулыбчивые, сосредоточенные лица… Володя положил винтовку в ящик. Емельянов подал ему руку, и Володя вылез из ямы. Сказал:

— Это Любкины винтовки. Ее мучили, но она молчала… — Он пошел к саням. Нина догнала его. Володя обернулся и крикнул: — Ее убили!

— Едем. — Емельянов подтолкнул его.

«Вот и все… Вот и все» — мягко выстукивали копыта лошади по заснеженной дороге. «Вот и все», — думал Володя. Он был счастлив. И представлял себе, как партизаны поднимают из ямы ящик за ящиком. Снег падал. Потеплело. Емельянов покрикивал на лошадь, торопил ее, а Нина спала, прикорнув возле Володи…

«Вот и все… вот и все» — ровно и сонно погромыхивали колеса на стыках рельсов. Емельянов оставил лошадь в городе, сказал, что проводит до самого Поселка. Сидел рядом, насупленный, молчаливый, держал между колен винтовку. Володя глядел в «глазок» на мелькавшие поселки, леса. Нет, не покорилась эта земля!.. Он покосился в угол вагона. Там молча, мрачно пили из фляжки шнапс трое солдат. «Из отпуска, — подумал Володя. — Назад не вернетесь». И отвернулся к окну, представил себе, как из снежной круговерти выплывают одна за другой заиндевевшие лошади, как, переваливаясь на извивах дороги, ползут в глубину необъятного химкинского леса сани и в них лежат зеленые ящики.

Поезд сбавил ход. Показался знакомый полустанок, гора гробов и груда угловатых бумажных мешков. Приехали.

Емельянов распрощался с ними возле развалин дома и глядел вслед, пока Володя с Ниной не скрылись во дворе взорванного дома. В подвале Нина тотчас повалилась на койку, а Володя разжег печурку. Спать он не мог. Сидел, уставясь в огонь. Ему было хорошо. На душе легко, будто спал с нее тяжкий груз. Да так оно и было. Он все перенес, не сдался, не выдал секрета Рольфу, он выстоял в борьбе, не умер. Он выполнил обещание, данное Любке. Володя ворошил палкой уголья в жерле печки и представлял себе Любу. Вот катит на «велике», выходит из воды, ее белое лицо на фоне зарева пожарищ в ту ночь, когда они качались на качелях. Знала бы ты, Люба, что, может, уже в этот момент где-то в глухих глубинах леса, возле костров сидят люди, их много, они только ждут сигнала, чтобы выступить против врага! Жаркие отблески пламени на их лицах, на руках, сжимающих винтовки. Это — Любкины винтовки.

Это счастье — выдержать, выстоять, выполнить долг!

Догорали дрова в печурке. Володя прислушался к дыханию Нины, захлопнул дверку печки: вот и все. Им пора. Уже два часа ночи.

Снег. Ветер. Они шли, едва находя дорогу. Порой впереди или позади слышался натуженный рев двигателей, и Володя с Ниной перебирались через высокие бугры, насыпанные вдоль дороги, и тут же ложились. Оба были в снегу: с двух шагов не увидишь, а уж в такой темнотище, да при снегопаде — и подавно.

— Мостик и овраг где-то здесь, — сказала Нина. — Ты слышишь?

— Вот и все, — отозвался Володя. — Вот и все.

— Что — все? — спросила Нина и тут же испуганно сказала: — Ой, что это?

— Где? Ты что?.. — И вдруг он почувствовал, как ослабели ноги: впереди, всего в нескольких шагах от них стоял мотоцикл с коляской. Патруль?!

А спуск в овраг там, чуть дальше!

Вот и… Володя схватил Нину за руку: скорее! Они побежали мимо мотоцикла, и вдруг Володя остановился. Навстречу им, смутно вырисовываясь, надвигались двое мотоциклистов. Похожие на громадных снежных болванов, они шли боком, отворачивали лица от секущего ветра и не видели замерших на дороге фигур.

«Вот и все! Вот и все… — билась в голове Володи страшная мысль. — Сейчас кто-то из немцев поднимет голову и — конец!» Один из патрульных вдруг остановился, повернулся к ним спиной и начал шарить по карманам. Второй прильнул к нему: закуривают. Володя толкнул Нину: беги!.. Нина ринулась мимо него. И покатилась вниз, в овраг. Володя метнулся следом и, уже перемахивая через бугор, увидел, как шевельнулись патрульные и сквозь шум ветра донеслось запоздалое «Хальт!»

Они скатились на дно оврага. С дороги послышалась автоматная очередь, и желтые вспышки распороли ночь. И тишина. Только вой да посвистывание ветра… Шум двигателя мотоцикла. Уезжают?! Володя подполз к Нине, дернул ее за ногу: поднимайся быстрее, идем. Нина не шевелилась.

— Нина… Ты что?!

Он приподнял ее. Нинина шапка скатилась, волосы заснежены, снег на лбу, щеках, ресницах. Что это она? Неужели?! Та автоматная очередь?.. Нет-нет, так не может быть, такого никак не может, не должно быть! И все же… Володя судорожно зашарил ладонями: куда они ее?

И вдруг Нина встрепенулась, открыла глаза, шумно вздохнула.

— Нина, ты жива? — забормотал Володя. — Нина, Ниночка, жива?

— Что? Да, кажется, жива. Вдруг как-то обмерла вся.

Жива. Жива!!

Володя схватил Нинину шапку и вместе со снегом нахлобучил ей на голову. Нина вдруг захохотала, толкнула его. И Володе стало очень весело: они живы, живы! Они смеялись до изнеможения, а потом умолкли, и Нина вдруг заплакала. Володя утирал ей слезы ладонями и ловил ртом летящие снежинки, подставлял разгоряченное лицо холодному ветру.

— Волков, расскажи свою биографию, — сказала Зоя. — Коротко. О самом главном… Внимание, товарищи.

— Я родился на улице Гребецкой, на ней еще со времен Петра Первого жили гребцы, — начал Володя. — А потом на моей улице была создана самая первая в нашей стране пионерская организация…

— Это не относится к твоей биографии, — строго сказала Зоя.

— Отчего же? Ведь я — частичка этой улицы, этого города… — сказал Володя. Члены бюро райкома заулыбались. Володя мельком взглянул на Зою — опять сейчас одернет его, — но она слушала внимательно, и Володя продолжил: — Я так люблю все это… Вот почему, если враги сунутся, то я умру, но не пущу их на мою улицу, в мой город. Вот и все.

— Ничего биография. Так. Кто рекомендует Волкова в комсомол?

— Я, — выкрикнула Нина. — Вовка — во парень! Честный, надежный. И он себя — во как показал! И в зоопарке, и в розыске ребятишек, и…

— Спасибо, Пескова, — остановила ее Зоя и опять обратилась к Володе: — Образование? Семейное положение?

— Образование семь классов… Холост.

В комнате засмеялись. Заскрипели стулья.

— Волков, вы находитесь на бюро райкома комсомола. К чему эти шуточки?

— Зоя, ты ведь знаешь: мама умерла, отец погиб…

— Да-да, прости, Володя. — Зоя поднялась, одернула гимнастерку. Разгладив заявление Володи о приеме его в комсомол ладонью, сказала: — На нашем заседании присутствует старший лейтенант Пургин. — Зоя взглянула на лейтенанта. Нахмурилась и строго продолжила: — Как вам известно, товарищи члены бюро, в условиях военного времени особое значение для поступающего в комсомол имеет рекомендация большевика. Это особое к поступающему в комсомол уважение, особая ответственность. Такую рекомендацию Волкову дает начальник разведотдела Н-ской воинской части товарищ старший лейтенант Пургин. Слушаем вас. Толя.

— Волкова знаю давно. Но особенно хорошо узнал его в самые суровые дни блокады, в декабре месяце прошлого года… — Пургин поправил под ремнем гимнастерку и оглядел присутствующих. — Так вот, боец Волков, он, как и Пескова, зачислен в нашу часть. Волков Владимир из тех стойких питерских ребят, на которых можно положиться в любую самую трудную минуту… Имею разрешение доложить членам бюро райкома о следующем: некоторое время назад под Ленинградом начал действовать новый партизанский отряд имени юной героини Любы Погодиной. На счету отряда уже больше четырехсот уничтоженных гитлеровцев и три спущенных под откос эшелона! В том, что отряд так успешно действует, есть и важная доля усилий Волкова и Песковой. Со всей ответственностью большевика рекомендую принять Волкова в комсомол.

В комнате стало шумно. Проголосовали. Зоя поднялась из-за стола, пожала Володе руку, а потом обняла и поцеловала в щеку.

— Принят!

Объявили перерыв в заседании бюро, и все толпой повалили из помещения на улицу. Солнце-то какое. Теплынь. И чистое, синее-синее, ни единой тучки, небо. Радостное небо. Тревожное небо: не было бы налета.

— Ребята, минутку, — позвал Володю и Нину Пургин. За ним пришла окрашенная в пятнистый, защитный цвет «эмка». Вместе с Зоей они стояли возле машины, о чем-то разговаривали, наверно, об очень важном, потому что лицо у Зои было встревоженным. Володя и Нина подошли, и Пургин сказал: — У вас сегодня такой важный день. Отпускаю. А завтра в девять ноль-ноль быть в части. Все ясно?

— Все ясно, товарищ старший лейтенант, — ответил Володя. — А вы сможете прийти на открытие зоопарка? И ты, Зоя. В четырнадцать ноль-ноль.

— Придем, придем, — ответила Зоя. — До встречи.

— Погоди, шнурок развязался. — Нина присела. — Погоди, говорю.

— Толя, я тебя очень прошу, ведь я — парашютистка, — понизив голос, говорила Зоя Пургину. — Переговори с руководством, а? Не могу я сидеть в кабинете, Толя, не могу.

— Идем, — позвала Нина.

— Какое небо, Зоя, — сказал Володя. — Летняя погода!

Нещадно дребезжа, обогнал их «подкидыш». Был он покрашен в ярко-желтый цвет и выглядел празднично. Битком набит: девушками с фабрики «Красное знамя», первая смена, и военные моряки в бушлатах. А на «колбасе» — железяке, торчащей сзади из-под вагона, — в небрежной позе стоял пацан лет одиннадцати. Он дымил папиросой и независимо поглядывал на прохожих из-под козырька большущей кепки.

— Обкатка! — весело крикнул он, заметив взгляд Володи.

Мчали грузовики с бойцами в зеленых касках, громко протопал по мостовой отряд рабочих из самообороны. Многие с автоматами. Может, автоматы изготовлены на том заводе, где теперь работал Ваганов?

Середина мая, а тепло-то как! Пожалуй, куда как теплее, чем в прошлом году. Солнце-то какое… Грей же, отогревай промерзшие, простуженные тела и души людей, переживших страшную зиму. Зиму горя и мужества, зиму отчаяния и зиму ожесточенности, веры в будущее, веры вот в эту весну, это солнце…

— Володя, Нина, погодите.

Они обернулись: Ник. В распахнутом пальто, как всегда торопливый, озабоченный, он показался Володе помолодевшим. Может, потому, что был в наглаженной белой-пребелой рубашке, тщательно побритый, а может, и потому, что день был такой — солнечный и яркий?

— Угощу вас сейчас чем-то. Ох и вкусным. И как это я раньше не подумал? — весело проговорил Ник. — Был в Ленгорисполкоме. Приказано: зоопарк открывать на два часа раньше. Что? Мало ли что, на всякий случай… Да! Варфоломея Федоровича видел. Придет со своей малышней.

— Варфоломей? Вот здорово, — обрадовался Володя. — А угостите чем?

— Вот видите? — Ник вынул из кармана пакет. — Трубочки.

— Трубочки? — удивилась Нина.

— Для сока березового. Должен еще быть, вот я и вспомнил, вот и думаю, а не напоит ли нас мать — природа? — Ник поднял к небу счастливые глаза. — Какой сегодня день!

— Окончено плавание? — спросил Володя.

— Что? Какое плавание, голубчик?

— Легенда древняя есть, про ковчег и его обитателей.

— А! — воскликнул Ник.

Но Володя видел: ничего не понял, охваченный заботами, ничего не вспомнил неутомимый мечтатель Ник-Ной. И не стал ему ничего объяснять. И подумал, что, хотя плавание еще далеко до завершения — война в самом разгаре, блокада и впереди новая, может, не менее суровая, чем минувшая, зима, — они выстояли и окрепли, возмужали в этом жестоком плавании — борьбе, и вряд ли теперь какие бури устрашат их в будущем…

— А, вот и Варфоломей Федорович со своими учениками.

Ник пошел еще быстрее, Володя и Нина тоже. Возле зоопарка, там, где росли березы, бродили ребятишки, и среди них возвышалась фигура учителя.

Грачи орали в кронах деревьев, так приятно было слышать озабоченные голоса птиц. Город жив. И птицы вернулись… Вьют гнезда, будто и нет войны, смерти, разрушения. Да так и должно быть — что и кто может остановить жизнь!

Ник ходил между берез, делал в их коре глубокие надрезы ножом и раздавал ребятишкам трубочки. И мальчики, и девочки застывали возле Деревьев. Какие худосочные, страшно серьезные дети. Лишь один, в большущей кепке, сдвинутой на затылок, был подвижным и оживленным, он крутился возле Ника, помогал ему. Так ведь это тот пацан, что на трамвае прикатил — на «колбасе».

— Держите и вы, — сказал Ник. Он дал Володе и Нине по стеклянной трубочке и сделал в коре березы два надреза. — Пейте.

Какой вкусный сок!

Ветер прокатывался по вершинам уже зазеленевших берез, шумел, плескался в их кронах. А может, это плеск волн у далеких коралловых островов? Или — гул туго натянутого такелажа и парусов. Володе казалось, что он видит в деревьях громадную зеленую птицу, взмахивающую своими крыльями. Это Птица-Мечта летает над его головой и кричит голосами грачей: «Пейте сок, пейте! Чувствуете, как в ваши жилы вливается бодрость и сила? Живите. Мечтайте!»

До открытия зоопарка оставалось еще часа полтора, а аллея возле входа была уже запружена людьми. Пришли военные моряки, потом военный оркестр. Люди были оживлены, они улыбались друг другу и говорили: «Здравствуйте! Здравствуйте!» И за этим привычным, обиходным словом было столько всего: и пережитое, и радость от этого теплого дня, и пожелание всем-всем всегда оставаться бодрыми — в общем, здравствовать!

Заиграл оркестр. Перед еще закрытыми воротами зоопарка образовался большой круг, в центре которого были оркестранты. Ник нервно потирал руки и ходил перед бегемотником, в открытой вольере которого нежилась на солнце бегемотиха. В соседних вольерах размещались Майк, медведи Потап и Гришка, антилопа Маяк, дикая собака динго, кот Мур и трое мартышек.

— Идут, — сказал Володя. — Секретарь райкома партии и еще кто-то.

— Да-да, вижу. — Ник быстро пошел навстречу небольшой группе людей, среди которых была и Зоя, сказал: — Милые мои, будем открывать?

— Пускай первыми войдут дети.

Ворота распахнулись. Несмело, настороженно оглядываясь, мальчики и девочки, которых привел Варфоломей Федорович, а было их человек двадцать, направились к бегемотнику. Папа Варфоломей брел позади них. Взглянув в его освещенное ярким солнцем лицо, Володя увидел, как постарел за минувшую зиму его любимый учитель. Дети строго, молчаливо глядели на громадное животное, а взрослые смотрели на детей, со страхом вглядывались в их старческие лица — что это? Они разучились улыбаться? Враг убил в них все детское?..

— Глядите, я скажу «ап», и Красавица раскроет… — начал Ник, но не закончил, будто поперхнулся, кашлянул, выкрикнул: — Ап!

Бегемотиха взглянула на Ника, медленно подняла голову и распахнула свою громадную пасть. Дети шевельнулись. Ник обескураженно глядел на детей. И вдруг одна девочка несмело улыбнулась, за ней и другая, третья. А мальчишка в кепке расхохотался и выкрикнул:

— Вот это пасть. Как чемодан!

И все дети заулыбались, захлопали в ладоши. Оживились взрослые, вдруг опять заиграл оркестр, а бегемотиха закрыла пасть и тяжело опустилась на бок: устала.

Старый друг юности Николая Николаевича, секретарь райкома, подошел к Нику и обнял его.

Люди все шли и шли. Группками, и поодиночке, и целыми делегациями, от заводов, фабрик, воинских частей. Сколько было возгласов удивления и радости, сколько благодарных слов. Вновь и вновь то Ник, то Володя или Нина рассказывали про животных. В каких краях они живут на свободе и как живут в зоопарке: чем кормили их зимой, как выхаживали. И про то, что сейчас в Удельнинском парке выделена земля под огороды, и вот они, сотрудники зоопарка, уже посадили различные овощи. Вызреет урожай, и голод уже не будет так терзать животных, как в минувшую зиму.

Удивительно — и на долю обыкновенного кота Мура выпало восторгов не меньше, чем бегемоту, верблюдам и обезьянам. И взрослые, и дети толпились возле вольерки, в которой валялся на сене Мур, и звали его, протягивали руки, гладили. И Мур вел себя достойно — не дичился, не царапался, а выгибал спину под детской ладошкой, мурлыкал и то и дело мыл кривой лапой свою продувную, в шрамах, морду…

Глядя в оживленные лица горожан, Володя вспоминал, как минувшей весной размышлял о смысле жизни: для чего живет на свете человек? Для чего именно ты рождаешься, для чего предназначен в этом мире? «Вот что, пожалуй, самое главное для человека: не кем ты станешь, а каким? — думал Володя. — Каким ты будешь в жизни по отношению к друзьям, товарищам, по отношению к Родине? Да, вот в чем главное предназначение человека: быть нужным другим, трудиться для счастья всех… Вот для чего надо жить, вот ради чего стоит жить…»

— Седой! Ты ли это! А ну, обернись!

Володя обернулся. К нему быстро шел мужчина в кожаной куртке и танкистском шлеме, сдвинутом на затылок. Володя взглянул в лицо военного: такое знакомое и такое незнакомое страшное лицо. Герка? Через левую щеку Рогова шел глубокий шрам, из-под изуродованного века будто торчал глаз.

— Подросток вернулся! — восторженно крикнула Нина. — Вернулся!

Герка сгреб Володю и Нину своими сильными ручищами, прижал к пахнущей табаком и машинным маслом груди, и так они постояли несколько мгновений, а потом заговорили все разом.

— Подросток?! Ну, Нинка! Молодцы! — гремел Герка. — Суметь сохранить зоопарк!

— А ты откуда? На сколько дней?

— Воюю! Видите? — Герка распахнул куртку — на гимнастерке блеснула медаль «За отвагу». — Был ранен… Лечился… Наш экипаж уже восемь фашистских машин сжег. И сами горели. Видите, какая морда! Но главное — башка цела! На сколько дней? На пять минут… Забежал домой да в зоопарк ринулся. Что с матерью? Гм… с Леной?

Володя рассказал. Герка выслушал, снял шлем, постоял, потом надел его, снова обнял Володю и Нину, резким движением надел шлем, сказал: «Мне пора» — и ушел.

А люди все шли и шли. Наверно, несколько тысяч ленинградцев побывали в этот день в зоопарке. И ни артобстрела, ни воздушной тревоги… Откуда было знать Володе и его друзьям, что этот день на всем фронте, окружившем Ленинград, был особенно напряженным? Что еще с рассвета вся артиллерия, защищавшая город, начала бить по орудийным позициям врага? Немцы ввязались в чудовищную огневую Дуэль. И в тот момент, когда ленинградские ребятишки с восторгом разглядывали животных, тысячи снарядов кромсали землю и бетон: советские артиллеристы громили врага, отвлекали огонь на себя. Зато в этот день ни один вражеский снаряд не упал на город. Тяжелейшим был этот день и для летчиков. Погода летная, и надо было суметь не пропустить бомбардировщики противника к городу, разгромить их на дальних подступах, заставить повернуть назад…

Зоопарк закрыли в семь вечера.

Распрощавшись с Ником и животными, Володя и Нина отправились на Неву. Вздымались в вечернее небо ростральные колонны. И они несколько минут постояли, любуясь изображенными на них фигурами: волка, морского конька, якоря, нагой крылатой женщины. Белесые тучки скользили по небу, а казалось, будто это колонны-мачты летят, летят. Все как было. Все как было! А вот… неужели знаменитый рыболов?

Дядя Коля-капитан только что подошел к гранитному парапету и, поставив на него чемоданчик, открыл его. Никаких других рыболовов не было, и нечего было спорить — чье тут место, но дядя Коля вынул из чемоданчика секстант и направил его в сторону солнца.

— Привет, дядя Коля, — сказал Володя. — Ну как, будет вечерний клев?

— Все правильно. Все на том же месте, — торжественно проговорил дядя Коля-рыболов и начал осторожно укладывать секстант между коробочками с крючками и мотками лесок. — Все на том же месте.

— Кто или что — на том же месте?

— Всё на том же месте. — Дядя Коля улыбнулся и поглядел на Володю. — Город. Как был, так и остался. И его улицы, дворцы, площади. И…

— И рыболов дядя Коля-капитан, — засмеялась Нина. — Да?

— Да, все как было, все на том же месте! И ничего с нашим городом фашисту не поделать, потому что мы тут. — Дядя Коля замялся, окинул взглядом реку, дома, редких прохожих. — Потому что все мы — как одна огромная семья. Потому что…

— Потому что мы — одной крови, — сказал Володя.

— Крови? — поднял брови рыболов. — Какой же?

— Да питерской крови! Ленинградской. Не покорить того, в чьих жилах она течет.

— Это точно, — улыбнулся дядя Коля, а потом опять строго свел брови. — Ладно, дуйте своим фарватером. Отвлекаете.

…Стояли на той стороне Невы дворцы. Величественная и спокойная, текла в гранитных берегах река. Исаакиевский собор отражался в ее воде. Купол, покрашенный в маскировочный серо-зеленый цвет, походил на боевой шлем воина, только что вышедшего из сражения. И шпиль Петропавловской крепости напоминал грозный штык. «Какое счастье, что я живу в этом прекрасном городе, — подумал Володя. — Что я частичка его… живая частичка».

Воздушную тревогу объявили. Взвыли во дворах домов сирены, загукали, забубнили пароходы и буксиры на Неве. Володя и Нина и не подумали укрываться в бомбоубежище: подумаешь, воздушная тревога.

Они шли вдоль Невы. Нина держала Володю за руку. Она улыбалась и косила лучистым взглядом на Володю.

И он крепко сжимал пальцами ее ладонь, держал крепко-крепко — будто опасался: не делась бы куда? — поглядывал на нее и тоже улыбался. Какое счастье — просто вот так идти вдоль реки, идти, слушая стук каблучков по гранитным плитам мостовой, идти со знакомой девушкой. И так жаль, что нет с ними Жеки, Старшего Товарища, Коли Рыбина. Будь ты проклята, война! И уж никогда-никогда не крутанет он, Володя, «солнышко» на качелях с Любой, а «лесной» дед не протянет птицам ладонь с зернами, и мама не потреплет его за волосы, не скажет какие-то очень важные слова отец.

Простите прощайте… И вы, согорожане, и вы, бойцы, умчавшиеся на грузовиках навстречу танковым колоннам фашистов, рвущихся к городу, чтобы остановить их… Чьи-то усы вразлет, чья-то закушенная губа, чей-то яростный прищур… Прощайте! И ты, Лидочка Снегирева, и ты, безвестный моряк, отвезенный на Пискаревское кладбище за санки и плитку жмыха…

Будь ты проклят, фашизм!

Какой воздух! Так хочется отправиться в синюю даль на парусном корабле. Ради этого стоит жить и бороться.

— Придет день, и кто-нибудь проводит меня в Большое Океанское плавание, — сказал Володя.

— Как это: «кто-нибудь»? Я провожу. А ты привезешь мне необыкновенную раковину! Только не купленную на рынке. Помнишь — обещал?

— Я сам добуду ее в океане. Веришь?

— Верю, — сказала Нина. — И… и люблю.

Нина легко вспрыгнула на гранитный парапет и широко раскинула руки, будто пыталась обнять весь этот сияющий и тревожный мир.

— Вовка, какое это счастье — жить и любить!

На окраинах города застучали зенитки. Гром пальбы, тяжко ухнули бомбы: беспощадное чудовище войны вновь затопало своими ножищами по городу. В алой, вечерней глубине неба плыли над городом с десяток самолетов-крестиков: все ж прорвались! Они были похожи на косяк хищных рыб, эти посланники смерти, самолеты-кресты.

Война продолжалась. Смерть витала над каждым жителем громадного города. Не наивно ли мечтать о далеких океанских широтах? Нет, не наивно: ведь мечтать — это жить!

Жизнь продолжалась, борьба продолжалась. Вражеские самолеты разогнаны, сбиты.

«Тра-ра-ра!» — разнесся над Невой, над всем городом звонкий непобедимый звук трубы. Отбой воздушной тревоги! Это труба Музыканта пела по всему городу прекрасную песню Борьбы, Жизни и Мечты.

«§ 1 Начать с 15 апреля 1942 года нормальную эксплуатацию пассажирского трамвая по следующим маршрутам „Маршрут Л“ 3. Благодатный переулок, Московское шоссе. Международный проспект, ул. 3 июля, набережная Лебяжьей канавки…»

Из решения Ленгорнсполкома о возобновлении пассажирского трамвайного движения от 11 апреля 1942 года

«…Довожу до Вашего сведения об открытии, согласно Вашему решению, филармонических оркестров. Из действовавших ранее в городе оркестров осталось всего 20 музыкантов. Объединение их и один коллектив и проведенная нами общая регистрация оркестрантов позволили создать в городе полноценный симфонический оркестр Первый концерт состоялся 5 апреля. Билеты были распроданы за два дня…»

Из докладной записки Управления но делам искусств секретарю Ленгорнсполкома об открытии филармонических оркестров, от 20 апреля 1942 года

«…С 4 мая 1942 года возобновить работу школ в 4 — 10 классах города Ленинграда…»

Из решения Ленгорнсполкома от 21 апреля 1942 года

«Согласно заключению Чрезвычайной государственной комиссии, в период Великой Отечественной войны в результате блокады умерли от голода 641 803 человека».

«Здесь лежат ленинградцы. Здесь горожане: мужчины, женщины, дети. Рядом с ними солдаты-красноармейцы. Всею своею жизнью они защищали тебя, Ленинград, колыбель революции. Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем, так как их много под вечной охраной гранита. Никто не забыт, и ничто не забыто».

Текст на стеле Пискаревского мемориального кладбища.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

— Митька, а не пора ли нам домой?

Пес схватил ком сухих водорослей и с рычанием начал трепать их. Бросил. Прижав уши, он что было силы ринулся по берегу в ту сторону, откуда мы пришли. Ну, понесся. Остановился как вкопанный и снова с такой же бешеной скоростью помчался ко мне, залаял радостным, срывающимся голосом. Митька вырос в коллективе и, хотя был очень рад сегодняшней прогулке, уже соскучился по траулеру. В особенности, наверно, по камбузу, куда можно заглянуть, получить кость и забиться под один из столов кают-компании. Там так приятно лежать, прислушиваясь к стуку ложек в мисках и голосам моряков.

Да и я заскучал по своим друзьям, товарищам по нелегкой, порой опасной, но такой любимой и радостной, морской работе. Пора! Завтра — снова в Рейс. Много их еще предстоит в жизни. И «своих» и за Жеку. И за всех тех, кто мечтал о море, о дальних странах и коралловых островах, кто мечтал своими собственными глазами увидеть, как из синей-пресиней воды тропиков выскальзывают летучие рыбы, но кого сгубила проклятая война.

— Митька, погоди.

Война. Столько лет прошло, и не пора ли нам забыть о ней? Не хватит ли ворошить память и без конца вспоминать всех, кто погиб, кого нет рядом с нами?.. Нет! Забыть — это значит отступить в борьбе против тех, кто мечтает о реванше, о новой войне: фашизм живуч, и мы всегда должны помнить об этом.

— Эй, Митька, куда же ты понесся, стервец?

Заворачиваю в рубашку обещанную Нине раковину… До чего же красивая. И гудит, стоит лишь приложить ее к уху… Я сдержал свое слово. Я ничего не забыл, я ничего никогда не забуду.

ПАМЯТЬ ОБЖИГАЮЩАЯ

Это непростое и очень болезненное занятие — заполнять белые пятна нашей недавней истории. Слишком обжигающее незабытое, еще не угасли угли наших бед, стоит только стряхнуть золу с поверхности этого пепелища, как алый жар бьет в лицо тяжкими, непростыми, обидными воспоминаниями.

У истории нашей страны, конечно же героической, есть сопутствующие ей страницы. Своеобразная подыстория. Факты, которые пока историей не очень-то принимаются в расчет, и редко-редко вычитаешь в какой-то научной книге подробность, похожую на ответвление дерева, которое и в расчет не берут всерьез, которое историей считать не принято. Это вроде бы некий сопутствующий материал, какие-то необязательные факты.

Однако же в этих фактах кровь и слезы, пусть уже высохшие или стертые, но кто возьмет на себя смелость заявить, что все это ответвление, вся эта подыстория — малозначимая мелочь на фоне героических усилий, которым несть числа и которые единственно и составляют подлинную, историческую первооснову.

Увы, среди фактов, так сказать, малозначимых оказывается история детства нашей страны, с которой виртуозы научных исследований обращались с мастерским иезуитством, выкрошивая из куска хлеба всю внутреннюю суть и оставляя лишь пересохшие корки внешних событий, не считаясь, что детство тем временем страдало и плакало, металось и ломалось не менее, а может быть, и более драматично и усложненно, чем весь наш общий взрослый мир.

Вот история сиротства. История, замечу, а не подыстория. Драматическая, уходящая корнями в давнюю историю, фольклор, ведь и в старых русских сказках добро зло нередко особо обостренно заявляли себя в горьких повелениях мачехи, отправлявшей падчерицу в новогоднюю студеную зимнюю ночь за подснежниками в глухой лес с такой очевидной и простой целью — немыслимым приказом свести с бела света немилую, мешающую жить падчерицу, добрую, ласковую и беззащитную. Есть свидетельства, по которым еще в XIII веке монахи стародавних монастырей опускали за их стены специальные корзинки, сплетенные из ивняка, для того, чтобы бедные, несчастные, страдающие матери могли положить туда свое дитя, которое они не могут спасти от голода, нищеты даже ценой собственной жизни.

Но вернемся в наш век из века тринадцатого. В горестный, полный трагизма век.

Вернемся к себе домой и мысленным взором окинем нашу собственную историю. Гражданская война, ее горький, но, в общем, понятный итог — сотни тысяч беспризорных, ни в чем не повинных детей, наследство кровавого людского водоворота, решительной социальной ломки, в которой сын поднимал руку на отца и брат на брата.

У истории поступь не бывает легкой. У истории — жесткая поступь. Но ведь иногда эта жесткость объяснима. Наивно полагать, что борьба миров может оказаться бескровной. И в этой кровавой воронке оказываются дети, ничего не понимающие, ни во что не замешанные.

Ленин хорошо понимал эту невинную вину революции. О детях — страдающих, голодающих, приносимых в жертву — он спрашивал у всех, кто приходил к нему в Кремль из разных углов великой страны, с неистовым упрямством и одержимостью. Посылки с харчами и даже целые эшелоны, направляемые лично вождю, он без раздумий отправлял детским домам. Его вопрос — как дети? — рефреном звучал во всех его выступлениях, а если где не звучал впрямую, то подразумевался, имелся в виду. Все, что делала революция, творилось во имя детей, во имя будущего. Это будущее оберегалось изо всех сил. Однако трагическое настоящее состояние детства не просто волновало, а подвигало к действиям на уровне самых чрезвычайных государственных мер.

Детским домам отданы бывшие дворянские усадьбы, лучшие дворцы, детям отдается лучший кусок хлеба. Любопытны распоряжения той поры, связанные с едой для детей. Каждому ребенку полагался мед. Мед! Это в пору неразберихи, отсутствия связи, медленныхжелезнодорожных скоростей, отсутствия снабженческой структуры. И дети получали мед. Каждый в обязательном порядке. По декрету Ленина создаются первые государственные органы, цель которых спасти и защитить детство. Год интенсивной работы дает, однако, отрицательный результат. Положение вещей в корне не изменилось. Дети по-прежнему бедствуют. Усилия наркома просвещения явно недостаточны, его авторитет не имеет чрезвычайного характера и наивысших полномочий.

Из сумятицы забот, из кровавой бойни с контрой выступает великий детолюбец, человек, мечтавший стать когда-то учителем, — Феликс Дзержинский. Он предлагает себя в качестве лидера. Без ложной скромности предлагает. Без мнимого стыда, которым бы нынешние нравственники смогли попрекнуть всякого, кто согласился на подобный поступок.

Детство, его спасение берет на себя Всероссийская Чрезвычайная Комиссия. Вдумаемся в смысл этих слов. Чрезвычайная! Комиссия! Тем, кто борется с разрухой, контрреволюцией, неполадками на транспорте и в снабжении, вменяется в обязанность: в этот суровый ряд необходимых задач, да к тому же на первое место, поставить сиротство, одиноких детей.

Чрезвычайная комиссия справилась с задачей. Детские дома, созданные после гражданской войны, воспитали целые плеяды полноценных граждан Отечества, истинных борцов и патриотов, многие из которых легли на поле брани тяжкой Отечественной войны.

Но история не терпит провалов, она не допускает образования ниш, в которых кроется нечто не доступное счастливым воспоминаниям. Заметим тем не менее, что ниши были. Одна из них — специальные детские дома для детей граждан, репрессированных в 1937-м и иных годах.

История детских домов — отражение горестной части нашей общей истории. Да, в 1937 году, когда в народном сознании уже крепко засел образ вождя со счастливой пионеркой на руках, собравшей для Родины рекордное количество хлопка, когда создание культа вторглось уже и в такую сферу, как отношение к детству, безусловно, в высшей мере отеческое, заботное, — в эту пору за радостными картинками, за спиной этих картинок спешным, срочным порядком искусственно формировались гнойные аппендиксы тогдашнего детства — неплохо меблированные дома, куда сбрасывался человеческий материал по имени «дети».

Этим детям внушали превосходную истину: сын не отвечает за отца.

Что это было? Вновь неумолимая жестокость социальной битвы? Нет. Исторический казус, укрепление единоличной власти, вознесенной в богоподобие, и надчеловечность не считались ни с чем — ни с жизнью, ни с детством, жизнью, только начинающейся.

Мне кажется, именно в этих детских домах, в самом факте их возникновения, в том обстоятельстве, что детей мнимых предателей и врагов склоняли так или иначе к мысли об отказе от собственного отца и собственной матери, подвигали к предательству. — само это положение, возможность этого чудовищного попрания элементарной истины — самый тяжкий, самый непомерный обвинительный аргумент против сталинского культа, самое тяжкое его последствие.

Повествование Ирины Черваковой «Кров», первоначально опубликованное «Новым миром», впервые в нашей документалистике обращается к горестным страницам сиротства 30-х годов. Казалось бы, фактура, которой располагает Литератор, больше пригодна для художественного повествования, стоит лишь осмыслить материал. Но мы должны сказать спасибо Черваковой за уход от этого искушения, ибо факты, цитаты, имена, которыми она оперирует, на которые ссылается, потрясают больше, чем художественная литература. Сила и страстность этой книги — в невыдумке, в том, что нам в руки попадает свидетельство, тяжелое, как всякая правда.

Ирина Червакова знает свою тему не понаслышке. Несколько лет она работала заместителем директора интерната, правда, это были 70-е годы. Однако 70-е, да еще в Сибири. — это, оказывается, совсем недалеко от 30-х, роковых. Еще живы свидетели, участники, очевидцы, еще не истлели документы, и частные письма людей не сожжены в печках от простой их ненужности.

Ирина Червакова пишет про себя, про своих детей, про горести свои и радости, про «мелочи жизни», про борения в педагогической среде, где так силен еще взрослый волюнтаризм, жива еще самая тяжкая правда — правда взрослой силы, перед которой бессилен ребенок.

60-е в Сибири ознаменовались событиями строительного размаха. Казалось, земля стронулась с места и нечто невероятное творится возле будущих плотин, невероятное не только в материальном, техническом, инженерном смысле, но и в смысле человеческом, ведь в этом людском клубке, предполагалось, созидается новая мораль и возрождаются новые люди.

Ирина Червакова не только участница, но созидательница тех событий. В свое время известный публицист Клара Скопина посвятила ей огромный очерк, опубликованный в «Комсомольской правде» и вошедший потом во многие книги Скопиной, в том числе изданные «Молодой гвардией». Со страниц этого очерка, а это, мне думается, сторонняя и более точная оценка личности Ирины Черваковой в сравнении с той, какую может дать она сама в собственном сочинении, она выступает как подлинный патриот и подвижница. Вместе со своими воспитанниками, не желая бросать их и прекрасно понимая, как еще слабы они, как не уверены в себе, как нуждаются в помощи старшего друга, — ведь у них нет родителей! — Ирина Червакова едет с выпускниками своего интерната на стройку, помогает им обрести уверенность в жизни, получить профессию, устроить семью.

«Храни меня, мой талисман, храни меня во дни гоненья, во дни раскаянья, волненья: ты в день печали был мне дан…»

Вспоминая в горький миг эти строчки великого поэта, она как бы задается вопросом: каков же талисман ее судьбы? В чем ее удача?

Книга, весь ее строй и дух отвечают: талисман этот в умении пожертвовать собой, чтобы помочь беспомощным.

И еще. Эта жертвенность мыслима лишь при одном условии — если она ценится в мире, а не спотыкается о жестокость. О жестокость времени или жестокость человека.

Жестокость человека можно одолеть. Но жестокость времени — как одолеть ее?

У каждого времени своя жестокость. Заполняя белые страницы детской истории нашей страны, полезно соединить горечь того послевкусия с нынешними бедами.

Чем сегодняшняя жестокость вызвана?

Что движет человеком, совершившим зло, вольно или невольно обращенное против собственного ребенка?

Не укради — внушают ему. А он крадет, наивный, думая, что помогает своему детенышу. А сам ломает его жизнь.

Новое время одарило нас новыми жестокостями — простой человеческой глупости, пьянства, преступности, изувеченной морали, по которой нет цены ничему — ни взрослому, ни детскому.

Книга Ирины Черваковой, как жизнь наша, не простая и не прямая, не дает прямых ответов на непрямые вопросы.

Но она заставляет думать, взывает к милосердию, внушает важную нашим детям истину, что человек должен действовать, как бы ни было горько и трудно, что он может и должен действовать, может и должен помочь слабым.

Альберт Лиханов

Ирина Червакова КРОВ

Несколько вечеров подряд под перестук дождя за окном я читаю личные дела своих ребят. Чтение это печальное и многотрудное. В личном деле хранятся акты обследования семей, протоколы заседаний разных комиссий, справки о болезнях и смерти, письма матерей, фотографии детей и родителей, заявления, характеристики. Документально зафиксированное прошлое детей, их родословная, короткая биография, привычки, тайна происхождения.

Сотни папок из шершавого серого картона. Безмолвные обвинительные акты. Кому их предъявить? Папки тоненькие, жизненный опыт детей невелик, зато повидали они на своем веку столько, сколько иным из нас не пережить и за целую жизнь.

Это заявление написано на имя директора школы.

«Прошу вас помочь мне устроиться в детский дом, потому что у нас в семье беспорядок, мать страшно пьет водку, деньги домой не приносит. Два моих старших брата не работают, хотя им уже по 17 лет. Старшая сестра тоже не работает. Они с матерью приводят в дом своих друзей, пьют, ругаются. Я прошу их так не делать, но они меня не слушают и обзывают как могут.

В доме нечего есть. Мать пропила картошку, дров тоже нет. Мои братья не дают мне учиться. Все это продолжается давно, и я все терплю». Писала Наташа Р., 12 лет.

ИЗ ЛИЧНЫХ ДЕЛ:

…Мать Оксаны В. ведет развратный образ жизни, не работает. 10-летнюю дочь предлагала мужчинам за бутылку водки. Девочка сбежала, определена в интернат. Мать осуждена.

…К вам направляется девочка, найденная в Центральном универмаге. Как пояснила девочка, ее оставила в универмаге мать и сказала, что за ней придет дядя. В кармане у девочки обнаружено свидетельство о рождении. Возраст девочки три с половиной года.

…Когда 9-летний Артем вернулся из школы, дверь дома оказалась запертой. Почуяв неладное, мальчик выбил стекло, вошел и увидел, что мать повесилась. Он подставил табуретку, срезал веревку, положил тело матери на пол и только потом побежал за людьми. Мать Артема очень сильно пила.

…Прошу вас устроить моего ребенка в детский дом, так как у меня тяжелое положение в семье, мне надо ложиться в больницу на роды, а сына не с кем оставить и воспитывать.

Прошу в моей просьбе не отказать.

За окном давно стемнело, а дождь все стучал и стучал по карнизу. Я погасила свет, спустилась на первый этаж, прошла длинным теплым переходом и оказалась во дворе. Над входной дверью болтался на ветру фонарь. Двор был пуст. За ним темнел парк.

— Тамара Михайловна, можно проводить вас до ворот? — Невысокая фигурка отделилась от стены.

— Таня, ты?

— Я, — тихо ответила девочка.

Мы медленно пошли по темной березовой аллее. Осенний ветер стряхивал с голых веток крупные капли, и наши лица скоро стали мокрыми. На девочке было легкое пальтишко и вязаная шапочка. Худенькую шею она ничем не прикрыла, только подняла воротник.

— Что-нибудь случилось?

Таня молчала.

— Почему ты молчишь?

Даже не знаю, как сказать. Понимаете, я много лет ищу маму. Куда только не писала. Вот еще одно письмо. Опустите его, пожалуйста, в почтовый ящик.

— Да, конечно.

Мы помолчали.

— А ты помнишь маму?

Очень плохо. Помню, мы в деревне жили речку помню, и яблоня под окном росла. Яблоки больно вкусные были.

— Как же ты в интернате оказалась?

— Я тяжело заболела, а может, и не тяжело. Ну, мать меня в больницу положила, а назад не забрала. Мне тогда всего четыре годика было.

Весной Тане Горчаковской исполнилось семнадцать. Она училась в 10-м классе. Ее любили и дети и взрослые. «Я люблю Танюшу, как сестру, — признается двенадцатилетняя Наташа. — Мне говорят, — это глупости. Она уже взрослая, и у нее есть любимые люди, а я еще мала совсем, чтоб с ней дружить. Я не обижаюсь, я-то знаю, если я кого-то полюбила, то уж навсегда».

Через год одноклассник Татьяны, попавший в беду, скажет: «Таня спасла меня. Она помогла мне, как одна мать может помочь. А она моя ровесница».

Внешне Таня ничем не выделялась — простое открытое лицо, светлые глаза, тихий голос, прямые, всегда чисто вымытые русые волосы рассыпаны по плечам. Когда волосы падали на глаза, Таня ловким движением пальцев заправляла их за уши и при этом слегка вздергивала маленький, весь в веснушках, курносый нос.

Почему она выбрала для исповеди этот ненастный вечер? Почему приурочила свой рассказ к столь позднему часу? И что прятала на изломе вечера и ночи?

Мы подошли к воротам. У ворот проходила невидимая черта, граница. Она убегала влево, к реке, огибала парк, шла вдоль безрадостного фасада спального корпуса и возвращалась к высоким железным воротам. Граница шла по кругу или квадрату. Что внутри круга? Что за пределами ломаной линии квадрата? И где мы сами? Мы, взрослые, каждый день приходящие к детям и каждый день покидающие их? Кто мы им? Родные или чужие? И кто они нам? Чужие или родные? И где мы? По ту или по эту сторону высокой ограды? Сейчас я переступлю черту и выйду на улицу, выйду на волю. А Таня?

Таня уходила от меня в темноту. Спохватившись, обернулась, и я услышала: «Не забудьте, пожалуйста, про письмо».

Таня попала в больницу в четыре года. Из больницы ее перевели в детский дом, из детского дома в интернат. Виктора привезли в интернат семилетним. Раечка в детском доме с трех лет. Феликс с двух. Вера с пяти лет. Иногда к нам доставляли сразу троих, а то и пятерых ребятишек. Из одной семьи, после тяжелой семейной драмы. Юлю Седову определяли во 2-й класс, Сережу — в 4-й, Евдокию — в 7-й, Аню — в 8-й, Юру — в 10-й.

ИЗ РАЗГОВОРОВ С ДЕТЬМИ:

— Когда нас у матери забрали, меня отвезли в интернат, а братика в Дом малютки определили. Мне тогда восемь лет было.

— Помню, меня на лошади везли. Хоть и два годика мне тогда исполнилось, а ничего не забыл. Лошадь еще такая рыжая была. Красивая-красивая. И жеребеночек рядом бежал. Как же лошадь-то звали?

— Мы с сестрой у бабушки жили, а мать с отцом на стройке работали. Когда их лишили родительских прав, мне было пять лет, а сестре семь. Нас сдали в дошкольный детдом, а потом сюда перевезли. Отец умер, а мать попала в «инвалидку».

— У меня еще четыре брата и две сестры. И почти у всех разные фамилии. Как искать?

— Моя мамка далеко отсюда, а здесь ребята знакомые, воруют помаленьку. Как-то стекло в магазине разбили. Знаете, такой, ну его еще «стекляшкой» называют. Значит, стекло разбили, взяли ручки, ножички. Милиция, конечно, пацанов разыскивала, а я с ними был. Так меня одна тетенька признала и отвела в милицию, оттуда привезли в интернат.

В интернате дети живут годами. Детей 360. Только четвертая часть до интерната воспитывалась в нормальных или относительно нормальных семьях. Из дальних и ближних поселков съехалось около сотни ребятишек. На праздники и каникулы они разъезжаются по домам. Их называют домашние. Остальные — детдомовские.

Корень у слов «детдомовский» и «домашний» — один. Теплый, родной, понятный, вечный — дом. А пропасть между словами — великая.

Детдомовские — или круглые сироты, или остались без родительской опеки. Причины, по которым дети остаются без опеки, многолики. У одних ребят мать с отцом разыскиваются милицией или осуждены, у других — семьи многодетные или малообеспеченные, у третьих родители лишены права воспитывать собственных детей, у четвертых хронически больны или нетрудоспособны. Есть и такие, что оставили своих детей на железнодорожных вокзалах, в магазинах и в других многолюдных местах, бросили ребят на произвол судьбы и скрылись в неизвестном направлении.

Так записано в официальных документах.

А в жизни они дети как дети, с той только разницей, что детдомовские годами, а то и целое десятилетие никуда не отлучаются, разве что на одну-две смены в лагерь, в поход, на экскурсию. Да и к ним редко кто заглядывает. Многим из них никто никогда не пишет писем, не покупает сладостей, не дарит игрушек. Да и характером они покруче — замкнутые, упрямые, молчаливые, нередко с травмированной психикой, а порой просто озлобленные, обиженные на весь белый свет. Отца с матерью некоторые из них никогда в жизни не видели.

На высоком берегу реки в ранний утренний час было пустынно и тихо, только раскачивались и шумели над головой старые сосны да шуршали под ногами пожухлые осенние листья.

Я шла на работу по узенькой, еле заметной тропинке. Сквозь деревья виднелась широкая река, а за ней на правом берегу мерцали редкие огоньки крохотной, в несколько домов, деревушки. Накрапывал мелкий осенний дождь.

…Когда нас у матери забрали, мне было 6 лет… Сначала нашу мамку положили в психиатрическую, потом нас сюда привезли… Меня отец вез с того берега, больше я отца не видела… Плакала я сильно, когда меня из дома забирали…

Сколько слышала эта земля слов, заклинаний, шепота, стона, плача, крика детей и взрослых?

…Погрузили нас в трюмы, так и плыл караван из семи барж… Из Дудинки вышло нас по этапу 2000 человек… Встретили нас на Амбарной, охрана с винтовками, сказали, что работать будем здесь… Мне было 30, а дочке 3 года, а вернулась я из лагерей через 20 лет… Когда отца арестовали, я училась в 10-м классе… Дети политических заключенных — те, кому исполнилось 14 лет, — шли со взрослыми по этапу.

Если младших не успевали спрятать родственники, их увозили в детские дома в другой конец страны. Родителям не сообщали. Детям в детских домах меняли фамилии… Часто дети шли по этапу с матерями, а у дверей тюрьмы детей отбирали. Дети и родители теряли друг друга навсегда.

Деревья, травы, горы, небо, река помнили шорох шагов на дорогах, голоса людей, бесконечные этапы, лай собак, разрывающие тишину выстрелы.

«Храни меня, мой талисман, храни меня во дни гоненья, во дни раскаянья, волненья: ты в день печали был мне дан…»

Дождливым печальным утром шла я на работу высоким берегом реки. Енисей у Лесного спокойный, сильный. От берега до берега около двух километров.

Эти берега я впервые увидела в июле шестидесятого, когда после окончания института попросилась в Красноярский край и к месту будущей работы в город Норильск трое суток ехала на поезде из Москвы и еще четверо плыла по Енисею. Кричали чайки, блестела на солнце широкая река, и теплоход «Композитор Калинников» шел вниз по течению мимо зеленых гор, мимо глубоких ущелий, мимо вытянутых вдоль берега городов и маленьких деревушек. По вечерам теплоход светился огнями, играла музыка, в салоне танцевали, а утром из каюты третьего класса я поднималась на палубу. Мимо проплывали дикие безлюдные берега. Ни жилья, ни облака в небе. Только беспредельная, пронзительная синь над головой.

Я стояла на палубе, а теплоход шел мимо Лесного, где в глубине старого парка жила своим, давно сложившимся укладом школа-интернат для детей с трудными, изломанными судьбами. Разве могла я знать, что через четырнадцать лет, осенью 1974-го, я приеду сюда по реке с маленьким сыном и проживу здесь жизнь длиною в три года, жизнь, совсем не похожую на ту, какой жила раньше? Разве могла я знать, что буду стоять на берегу под старыми соснами и слушать тихий шорох осеннего дождя и провожать последние пароходы?

Школа-интернат только еще ждала меня, она оставалась в будущем. А прошлое следовало за мной от самого Красноярска, где много лет назад грузили в трюмы сотни тысяч людей и везли под стражей в Норильск. Прежде чем люди всходили на баржу, их ставили на колени и пересчитывали по головам.

Светило ли тогда солнце? Кричали ли чайки? Или накрапывал такой, как сегодня, холодный осенний дождь и под дождем мокли кусты, травы, деревья, мужчины, женщины, дети?

Теплоход шел на север. Позади остались Енисейск, Ярцево, Ворогово, Подкаменная Тунгуска, Верещагине, Туруханск, Игарка. На пятые сутки открылась Дудинка. Стояла ночь, светило солнце, а я поднималась по кривым улочкам портового городка и все дальше уходила от широкой реки с десятками судов у причалов.

Поезд на Норильск отошел точно по расписанию. Впервые в жизни ехала я по самой северной в мире железной дороге, и меня слегка покачивало то ли от усталости, то ли от неясных предчувствий. За окном лежала тундра. Где-то здесь, по тундре, много лет назад шли тысячи людей.

Город, прогретый дневным теплом, дышал, двигался, словно не солнечной полночью, а солнечным пол днем привез меня поезд на эту землю, к высоким си-ним-синим горам. Горы совсем как в Тбилиси. Там, в Тбилиси, приютившем нас в войну, осталось детство, и, верно, тревожились в этот час обо мне близкие и родные люди, и на пологий склон старого городского кладбища, на затерявшуюся в траве и крестах могилу мамы уже опустился теплый летний вечер.

«…Ты в день печали был мне дан…» День печали Осенний день 1937 года. День моего рождения. Счастливый день! Печальный год.

Я стояла на маленькой площади Норильска, на пересечении старого и нового города, в точке, где завершился путь к месту моей работы, и еще до конца не понимала, что точка эта, крохотный кусочек земли, есть не что иное, как центр печального круга, который еще вчера никто не в силах был ни разорвать, ни разомкнуть.

Позже я узнаю людей этого круга, запишу и сохраню их рассказы.

…Из Дудинки нас вышло по этапу 2000 человек. Выдали сухой паек на два дня, обмундировали, пошли. Была у нас лошадь и проводник. Дошли до озера Боганидка. Сутки блуждали вокруг него, не заночевали, пошли дальше. Было много комаров. У Амбарной нас подкормили. Спросили, есть ли магометане и евреи. Их накормили бараниной, нас свининой. Пришли в Норильск со стороны Шмидтихи, к Нулевому пикету. В 1936 году прибыло тысяч 10–12. В том числе около 300 женщин. В основном первые заключенные были специалисты. (В. А. Веремеенко)

…Я ехал по вербовке из Омска. Приехал в Красноярск. Сели на пароход «Мария Ульянова». Колесный он был, топился дровами. До Игарки плыли семь суток. Матросов было мало, мы им помогали. В Игарке нас погрузили на баржу. Так и плыл караван из семи барж. Около Дудинки поднялся шторм. Встали на якоря. Это было / сентября 1939 года. Мы приехали из колхозов, молодые все. Тогда узкоколейка была. Нас встретили на Амбарной, сказали, что работать будем здесь, щиты ставить. Увидели заключенных. Охрана с винтовками. Дней двадцать работсиги на трассе. В Норильске жить было негде, говорили, что жить будем в палатках. (В. Т. Чистяков)

…Везли нас на барже в трюме. Мне тогда было 20 лет. Я работал в Москве на заводе. Меня обвинили в контрреволюционной троцкистской деятельности. Такое обвинение почти всем предъявляли. Попал в Норильск в июле 1938 года. В Норильске жили в палатках по Заводской улице. Меня и еще 8 человек вызвал Завенягин. Все инженеры, крупные специалисты, только у меня было среднетехническое образование. Завенягин отнесся внимательно, направил меня в проектный отдел. Пока мы работали, два или три человека из охраны находились в комнате. Водили нас на работу под охраной. (С. А. Лифшиц)

…Не разрешалось называть их по фамилии или имени и отчеству. Только «заключенный номер такой-то». На работу их водили строем. Они держали друг друга как бы под руки, сцеплены были. Никто не смел сказать слова. Тут же раздавалась команда: «Ложись!» Охрана стреляла в воздух, а они ложились на землю лицом вниз. Снег ли, грязь… Потом по команде поднимались и шли дальше в сопровождении охраны с оружием и собаками. (Т. М. Потапова).

Зимой 1967 года несколько месяцев я буду читать норильские архивы с 1933 по 1953 год.

…Врача з/к Родионова Владимира Евстафьевича назначаю начальником больницы для вольнонаемных (приказ №135, март, 1941 год)

…Об организации дома младенца в лаг. отделении «Таежный» для создания нормальных условий для детей матерей-заключенных (приказ № 820, август, 1950 год).

Не раз еще в этом повествовании я приведу архивные документы, обращусь к воспоминаниям норильчан. История Норильска — это не только история строительства крупнейшего горно-металлургического комбината, не только история его побед и взлетов, знамен и орденов. История и судьба Норильска — это история и судьба сотен, тысяч людей, привезенных по чужой страшной воле на край холодной земли на 10, 15, 20-летний срок. Они строили город и комбинат, а жили в лагерных бараках. Они были лишены права защитить от врага свою Родину и почти единственные в стране давали металл для брони наших танков. Из зоны, из-за колючей границы.

История и судьба Норильска — не рядовая судьба маленького города. Это история одинокой человеческой души, осиротевших людей, у которых по ту сторону жизни остался дом, остались матери, отцы, близкие, работа. Там, за колючей чертой, остались их осиротевшие дети, дети рождения 1925, 1933, 1937 годов…

Ненастной поздней осенью шла я под тихим моросящим дождем в дом детей, что стоял в трехстах метрах от берега в огромном старом парке, и думала, как нерасторжимы два горя, две беды, два отчаяния, как велик еще один печальный круг, который пока никто не в силах ни разомкнуть, ни разорвать.

Дождь усилился. Я свернула в парк, прошла через школьный стадион и за высокими тополями увидела трехэтажное здание школы-интерната. Все его окна были ярко освещены. Я стряхнула с куртки капли дождя и открыла дверь.

Каждый прожитый в интернате день неповторим, а самое короткое мгновение суток подвижно, изменчиво, непредсказуемо.

За десять минут до начала уроков в дверь кабинета постучали.

— Можно? Здравствуйте!

— Здравствуй! Садись. Как тебя зовут?

— Леша. Петров я. Из пятого «А». Новенький.

— Я тоже здесь недавно, и зовут меня Тамара Михайловна.

— А вы откуда приехали?

— Из Москвы. А ты?

— С севера. У меня мама там осталась. Вы только ничего такого не подумайте. Она у меня знаете какая хорошая! Ее из-за старшего брата наказали. Он сильно пил, а ее лишили родительских прав. — Леша помолчал, — Я ведь к вам за книжкой пришел.

— За какой книжкой?

— Библиотекарша заболела, а ребята сказали, у вас книг много. Вы не волнуйтесь, я быстро верну.

— Пожалуйста, выбирай.

Днем иду по коридору, навстречу Петров. Расплылся в улыбке:

— Ой, какая же книжка замечательная оказалась! Вон сколько прочитал. Завтра верну, как обещал.

Вечером бегут растерянные пятиклассники:

— Тамара Михайловна! Тамара Михайловна! Петров сбежал!

— Как сбежал? Я в обед с ним разговаривала.

— А на ужин не явился. Все обыскали. Нет его нигде.

Через две недели Петрова сняли с теплохода. Белоснежный корабль пересек Полярный круг и приближался к Дудинке. Парнишка наплел семь верст до небес, пассажиры ему поверили, пожалели, какой-то военный кормил Лешу, и он плыл на север, к маме. Мальчик преодолел тысячи километров, но до матери не добрался. В интернат Леша вернулся в сопровождении молоденького милиционера.

По школе пронеслось: «Петрова привезли!»

Завертелся у дверей младший коллега Петрова по побегам Витя Матюшенко, а Леша уже ерзал на стуле. Герою дня не терпелось предстать перед толпой. Рот открыт, глаза хитрющие.

— Не убежишь?

— Не-е-е, — тянет он, не закрывая рта. — Не сбегу. Не верите? Честное слово!

За субботой наступило воскресенье. А в понедельник Леша сбил с толку тихого Белокурова, и к вечеру исчезли оба. Через два дня Лешу и Белокурова задержали за кражу в Серовке.

После второго побега был третий, после третьего четвертый, пятый…

Каждый побег Леши Петрова неповторим, как неповторим и каждый день его возвращения.

А что между ними?

По длинному теплому переходу мальчишки несут на вытянутых руках подносы. На подносах горы золотистого, присыпанного сахарным песком «хвороста». Следом, как верные оруженосцы, семенят девочки с алюминиевыми чайниками в руках.

— Тамара Михайловна! Не опаздывайте! Начинаем ровно через час.

У пятиклассников сегодня день рождения. Чествуют всех, кто родился весной.

Шефы запаздывали, дети нервничали, волновались, то и дело бегали на первый этаж. Наконец дверь распахнулась и ввалились ребята с завода.

— Дорогие наши именинники! Дорогие наши Верочка, Маша, Галя, Сережа и Антон! Поздравляем вас с днем рождения. Вы выросли на целый год. Поумнели, повзрослели. Хорошо учитесь, никогда не унывайте. А мы всегда будем с вами дружить. Вот вам наша рука и наши подарки! Именинникам — ура, ура, ура!

Дети пили чай, пели песни. Я тихонько вышла из класса и спустилась к себе. На письменном столе среди прочих бумаг лежали тетрадные листочки с ответами пятиклассников на вопрос «Что бы ты сделал, если бы все мог?». Ответы они принесли вчера после ужина.

«Если бы я все могла, я бы поехала в Чили и освободила коммунистов, а фашистов бы убила».

«Я бы отменил папиросы и водку, съездил в Москву, посмотрел на Ленина».

«Освободила всех детей мира, которые мучаются от всяких болезней и добывают пищу на помойках, ходят в грязной одежде».

«Я бы стал моряком и еще разводил бы рыб. Сразу же построил коммунизм».

«Сделал так, чтобы не стало алкоголиков, преступников и воров».

«Я бы сделал коммунизм, чтобы в классе не было двоек, чтобы хорошо учились и жили».

«Если бы я все мог, я бы сделал коммунизм…» — написал маленький Володя.

На уроках из-за небольшого росточка он приподнимался над сиденьем и высоко тянул правую руку. Левая безжизненно повисала вдоль тела. Похоже было, она высыхала. Зато правой он смешно и нетерпеливо тряс, словно боялся, что его не заметят и не вызовут. Его замечали, но не всегда спрашивали. И на следующем уроке все повторялось.

Как-то теплым летним днем, после обеда, раздался телефонный звонок. Звонили из промтоварного магазина — Володя украл нейлоновые плавки. За мальчиком отправился Николай Никитович и через полчаса привел его, заплаканного и перепуганного.

— Я больше не буду, в первый и последний раз, любое задание выполню, накажите меня как хотите, только милиции не отдавайте.

— У тебя родители есть?

— Дом был. В Ангарске.

Мальчик низко опустил голову, плечи его вздрагивали.

Пройдет четыре года, и августовским днем во время ремонта заберутся мальчишки в кабинет химии, что на третьем этаже школы, выкрадут бертолетову соль, и Володя погибнет от нелепого * страшного взрыва. Его проводят в последний путь на скромное лесное кладбище у дороги притихшие товарищи и сломленные горем взрослые.

Если бы я все мог…

Если бы я могла…

Если бы…

Утром пришла на работу и в приоткрытую дверь пионерской увидела старшего воспитателя Николаева. Он сидел на стуле, а перед ним сопели носами мальчишки. Не то третий, не то четвертый класс.

— Ну что, будем мириться? — Николай Никитович сделал ударение на слове «будем».

Ребятишки молча протянули руки. Он крепко сжал их и не отпускал до конца, видимо, очень нелегкого разговора.

— Ну что, будем мириться? — перенес он ударение на слово «мириться».

Молчат мальчишки.

— Ты меня понял, сын? Не слышу.

— Я вас понял.

— Вот и хорошо. А ты, орел? Подними глаза. Я хочу видеть твои глаза.

Парнишка медленно поднимает голову, и из-под ресниц испуганно глядят огромные серые глаза.

— Ты меня не обманешь? Не слышу.

— Не обману. Мы все поняли, Николай Никитович.

— Теперь идите, дети мои.

Разлетелись ручонки. Распалось рукопожатие. Дети ушли.

Сероглазого мальчика звали Валера Михеев. Ему шел двенадцатый год.

ИЗ ЛИЧНОГО ДЕЛА В. МИХЕЕВА:

Сведения о родителях:

…Родители ведут аморальный образ жизни, не имеют постоянного места жительства, нигде не прописаны, ребенком не интересуются. Лишены родительских прав.

Из решения исполкома городского Совета народных депутатов:

…Родители бросили ребенка в квартире в беспомощном состоянии. Органами милиции ребенок помещен в детскую больницу в отделение для грудных детей. Исполком постановил: определить Михеева В. А. в дошкольное учреждение.

Прошло 10 лет.

Из решения исполкома городского Совета народных депутатов:

…Установить опеку над несовершеннолетним Михеевым В. А. со стороны Графовой Г. М.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу Вас разрешить мне забирать ученика 2-го класса Михеева на выходные, праздничные дни, а также на период летних каникул. Обязуюсь создать ему хорошие условия для отдыха. Охрану жизни и здоровья ребенка гарантирую. Графова Г. М.

Через четыре месяца исполком вынужден был принять новое решение: «О снятии опеки с несовершеннолетнего Михеева В. А.».

…Гражданка Графова Г. М. с обязанностями опекуна не справилась. Мальчик не слушался, убегал из дома, пропускал занятия в интернате, самовольничал. Графова Г. М. письменно отказывается от опекунства, мотивируя тем, что мальчик трудный, с воспитанием его она не справляется.

Решением исполкома опека была снята.

ИЗ ХАРАКТЕРИСТИКИ:

…Мальчик способный, на уроках ведет себя хорошо, хотя очень редко поднимает руку. С детьми играет, но они его недолюбливают. Часто уединяется. Может без разрешения взять чужую вещь. Трудится с неохотой. Привычки к длительным трудовым усилиям не имеет.

Приходит к Валере его «мать». Но ничего у нее не получается. Иногда мальчик уходит к ней без разрешения.

Интернатский «газик» подпрыгивал на неровной дороге — мы ехали из речного порта в город. На людной улице, где выстроились в ряд красивые двухэтажные дома, Александр Федорович неожиданно затормозил.

— Вроде наши. Я сейчас.

Он нырнул в открытый люк, и оттуда вылезли Валера и два его приятеля. Мальчики молча прошли к машине и сели на жесткие сиденья.

— Я же вас, елки, все равно найду, — волновался шофер дядя Саша. — Я же все места ваши знаю. Ну чего вы бегаете, елки-моталки? От добра добра не ищут.

Валера сидел, забившись в угол. Худенькие ручонки прятал в карманах куцего пиджака, зябко поеживался. В огромных серых глазах пустота и безразличие.

«…Мальчик часто уединяется. Близких друзей не имеет. Очень раздражительный, обидчивый. Может учиться без троек. Самокритичен. Ценит справедливость, хотя сам бывает несправедлив. Физически слабее других, не любит заниматься тем делом, где проявляется его слабость», — записала воспитатель Валеры в «Дневнике педагогических наблюдений». «Дневники» воспитатели ведут на протяжении ряда лет.

ЗАПИСИ О ТАНЕ ГОРЧАКОВСКОЙ И ДРУГИХ РЕБЯТАХ:

…Девочка очень ласковая, отзывчивая, добрая, отличается необычайным трудолюбием. Быстрая, аккуратная. Необыкновенная чистюля. Учится слабо, но берет терпением, усердием. Все доводит до конца. Возится в теплице, увлеченно занимается спортом и никогда не болеет.

…Мальчик капризный, невнимательный. Часто ссорится с ребятами. Долго болел, делали операцию, бывают припадки. Нередко груб. Если виноват, обязательно извинится. Может отказаться выполнить порученное дело, все зависит от его настроения.

…Девочка очень нервная. Замкнута, с ребятами не общается. Очень любит ласку. Хорошо учится. Серьезно больна.

…Мальчик очень упрямый, ввязывается в чужие разговоры, грубит, никогда не считает себя виноватым. Осмотрен психиатром — задержка психического развития. Имеет средние способности. Любит работать в столярной мастерской и в теплице.

…Особых качеств характера не наблюдается. Несерьезен. Улыбается по поводу и без повода. Одевается небрежно. Ребята часто подражают ему.

…Девочка общительная, аккуратная, никогда не наденет грязного платья. Учится хорошо, но общественной работы в классе не вела, т. к. всегда боялась ответственности.

«Боялась ответственности»? Это о Даше Сергеевой. Несколько дней назад девочка написала первое в жизни заявление. Шариковой ручкой, на листочке, наспех вырванном из тетради, Даша вывела: «Прошу лишить материнства мою мать». Когда отдавала заявление, тихо добавила: «Если бы она еще сюда не таскалась. Позорит меня. Нет у нее ни стыда, ни совести».

Какой мерой измерить отчаяние ребенка, выстрадавшего, выносившего в сердце противоестественное человеческой природе решение? Когда она приняла его? Не тогда ли, у окна, в теплом переходе, когда стояла рядом с матерью и слушала ее бессвязное бормотание? Ребята вынесли стул Дашиной маме, и она, неопрятно одетая, со следами тяжелого запоя на лице, сидела на виду у всех, плакала, странно жестикулировала и повторяла в который уже раз про несчастья, что каждый день сваливаются на ее больную голову. Даша стояла рядом, не поднимала глаз и мучилась недетской мукой.

В день, когда мы приехали в Лесное, моему сыну было шесть лет два месяца и семь дней. Мой мальчик родился 18 июля в 18 часов 10 минут в старом родильном доме на Арбате. За несколько месяцев до его рождения мне исполнилось тридцать лет. Шесть лет, два месяца и семь дней вершилось таинство материнства, самое великое таинство на свете.

Отрезок жизни, связанный с появлением сына на свет, я прожила мучительно тяжело и оглушительно счастливо.

Рождение сына совпало с золотой порой жизни, завершило, увенчало удивительный ряд лет, неповторимые 60-е годы, с их страстями, свежим ветром, когда теряли головы от безумных идей, безоглядно верили в завтра, дышали легко, свободно, взрослели в делах, поступках, торопились, лезли на рожон: «Кто, если не я?», пели самые лучшие песни, говорили ночи напролет, терзались собственным несовершенством, а душа болела за державу, а державой был Норильск, маленький город за Полярным кругом, закутанный в высокие снега и открытый ледяному ветру с океана. В 60-х рождалась надежда. В 60-х появлялись на свет наши дети.

ИЗ ПИСЕМ ДРУЗЕЙ:

…Что у тебя случилось? Что за непонятное письмо? Какой ты все-таки неоткровенный человек. Боишься. Чего боишься? Кстати, если тебе вдруг станет стыдно за письмо, которое ты написала, будь уверена, никто ничего не узнает, и я никогда не напомню тебе о нем.

Нельзя, пойми, нельзя вгонять себя в железные тиски. Надо быть проще. Хватит тебе жить чужим отсветом. Неужели ты не стоишь любви? Парадокс какой-то. А кто виноват? Только ты сама. Ты дорогой мне человек, но иногда я тебя ненавижу. И все-таки если я тебе нужен — напиши мне по-человечески просто и понятно. Кажется, за откровенность со мной ты никогда и ничем не расплачивалась.

Журнал с «Мастером и Маргаритой» мог выслать две недели назад, но не сумел, т. к. вокруг ходили друзья с мольбой в глазах и данный экземпляр прочли не меньше десяти человек. Но он всегда был твоим. Я его (по страшному блату) купил с самого начала для тебя. Очень буду жалеть, если ты уже прочла. Но ты ведь не достала? Ну, успокой меня. Прочтешь, сразу дай И. А. Представляю, как Пес, закрыв последнюю страницу, усядется и немного повоет. М. К.

…Ты никогда не говорила со мной по большому счету. Но я все понимала. И усталость, и накал твой, и тревоги твои, и твою идиотскую черту — душить в себе эмоциональность деловитостью. А теперь ты какая-то заволшебленная, именно не заколдованная, а заволшебленная. Только очень сильная и яркая личность могла перелопатить тебя и поднять все, до капельки, на поверхность. Как я рада, что он, И. Ш., оказался такой, а не другой.

Если бы я могла, я бы попросила господа. Я не унижу тебя, если попрошу за тебя господа? Я же знаю, тебе гордость не позволит да и партийность тоже. А я могу.

Следи за своей душой, а за нас, которые тебя любят, не беспокойся. Мы живем тем же качеством и тем же количеством, что и ты к нам.

Я уж не помню, говорила тебе или нет, прочти в «Иностранной литературе» Г. Маркеса «Сто лет одиночества». Такого еще в литературе, по-моему, не было. Бросай все и садись читать. И сразу напиши. Дело не в том, как это написано, дело не в том, что это роман века, а дело в том, что там такие люди. Помнишь, у Петрова-Водкина в картине «Смерть комиссара» за этим падающим комиссаром стоят шеренги красноармейцев (которые, кажется, срисованы с одного натурщика). Масса людей с одним лицом. Здесь все — и безликость солдат, и ощущение забора из человеческих тел, и сила (их много), и слабость (как один). Я не могу передать, но это великолепно и страшно. Так и у Маркеса. Примерно пятьдесят или сто человек. Два-три мужских имени и пять-шесть женских. Но никого ни с кем не спутаешь. Проза тягучая, вязкая. Абзац — и человек готов. Он неповторим.

Если ты не сможешь достать эти журналы, я не поленюсь, вышлю тебе. Л. К.

…Береги свое здоровье. Сейчас это важнее всего. И никого не слушай. Им поговорить, а тебе жить.

Первый раз по-настоящему пожалел, что задерживают сдачу нашей квартиры. Ведь обещали в июле, как раз когда придет время родов твоих. Теперь — в ноябре. Короче, когда квартира будет готова, ты будешь жить у нас. И никаких разговоров. Мы с женой и Машкой в одной комнате, ты — в другой. И жена тебе поможет, и я нет-нет да щелкну дитя по носу, чтоб не ревел и давал тебе выспаться. Июнь, июль, август я в Москве, так что без клюквы и квашеной капусты в роддоме не останешься. М. К.

…Как ты там? Ведь это уже совсем скоро? И может быть, это письмо ты будешь читать с сыном или дочкой на руках. Ты держись. Все будет хорошо. Даже ни о чем другом и писать не хочется. Все по сравнению с тем, что тебе предстоит пережить, действительно ерунда. Я представляю, как вы, уже вдвоем, смотрите друг на друга, как твои руки, такие нервные, успокоятся и весь мир станет, наверно, и больше и меньше одновременно. Да, это совсем другое соотношение. Молюсь за тебя. Будь!

Я за неделю выдал три передачи. Монтирую фильм «Снег — судьба моя». О чем он будет? Видимо, об удивительной способности человека создавать, творить, если он получает эту возможность, даже в страшных, трагически страшных условиях. Норильск — это прежде всего творчество людей. Это творческий, сотворенный город, удивительное раскрытие людей в их самом прекрасном проявлении. А уж отсюда — все остальное.

Жду радостных известий. И. Ш.

…Сын вырастет, станет большим-пребольшим. Я знаю, как это бывает. Вначале постоянная боязнь за него, она даже радость перекрывает. Кажется, такая крошка беззащитная, а кругом сплошные враги. Господи, да мало ли чего? А к году постепенно все исчезнет. А потом будет знаешь как?

К нам приехал хор мальчиков. Такие цыплята, в белых чулках и поют Моцарта. Е. Г.

…Мне трудно представить, чем вы сейчас заняты. Может, гуляете? А может быть, спите? А может быть, разговариваете? Ни одному переводчику не под силу перевести то, о чем вы говорите друг с другом. А вам все понятно. Больше того, вы мудры необыкновенно.

Я так далеко от вас. Сижу за столом и, поглядывая в замерзшее окно, пишу синими чернилами письмо. Синее и белое — цвет этого листа. Синее и белое — цвет этого города в эту пору. Морозы. За окном минус 30. Через полчаса мне на репетицию. Репетирую пьесу Артура Миллера «Цена». И еще ставлю «Дневник Нины Костериной». Читала? Сведу счеты с 1937 годом Пойдет где-то 20 октября. А ко дню рождения комсомола постараюсь сделать «Триполье» Бориса Корнилова. Эпично и с блеском у него эта вещь получилась. И. Ш.

…Рад, что у тебя все помаленьку образовывается, что пошла на работу. И я тут до работы дорвался после отпуска — надоело бездельничать. Жизнь полная — успевай только поворачиваться. Навигация трудная. Есть и добрые вести: меди дали в полтора раза больше, ТЭЦ-2 ток выдала. На Талнахе, на месте палатки, где ты проводила первое комсомольское собрание, идут бетонные работы. Борис Горбунов со своей бригадой строит памятник. «Первой палатке будущего города Талнаха» — так ребята написали на плакате.

Дорогу от Валька заасфальтировали. Водители балдеют, жмут 110 км в час. Уже больше десятка машин кверху колесами.

Перспективы у города грандиозные. Г аз будет! Ездил на новую скважину — два дня ходил глухой. Вот силища ревет.Пройдет немного времени, и ты Норильск не узнаешь. В. Ч.

Когда это было? Кричали чайки, блестела на солнце широкая река, белый теплоход плыл на север, где над Норильском висело огромное солнце, ночной город двигался, дышал, и все у меня было впереди — и тридцатикилометровая дорога на Талнах, и встречи с людьми, чья жизнь со временем будет приравнена к подвигу, и комсомольское братство, и любовь, и высокие костры на месте старых бараков, и долгие часы в тишине под сумрачными сводами норильского архива, где в полувековом безмолвии хранятся исторические документы комбината и города.

ИЗ НОРИЛЬСКИХ АРХИВОВ:

Сего числа вступил в исполнение обязанностей в качестве начальника Норильскстроя и ИТЛ НКВД. Основание: распоряжение наркома внутренних дел (Матвеев. Приказ № 1, 1935 год).

Несмотря на ветреную погоду, пароход «Москва» привел 2500 кубометров леса. Этим лесом закладывается фундамент заполярного комбината. (Матвеев. Радиограмма, 1935 год).

Для окончательного выбора строительных площадок под Норильский медно-никелевый металлургический комбинат и под соц. город приказываю составить комиссию под моим председательством (Матвеев. Приказ № 164, 1936 год).

…За вторым домом от теперешнего Горнорудного управления стоял низкий, вросший в землю барак. Там жили начальник строительства Матвеев и комендант. Надо было отнести Матвееву бумаги. Обычно звонили, выходили встречать. Тут я пошел. Вдруг погас свет. Часовой говорит: «Ложись!» Я лег. Пролежал до шести утра. А было это в двенадцать ночи… Я жил в большой палатке на 20 человек. Отапливали углем.

…В 1936 году несколько десятков судов застряли на Пясине, растянулись на километры. Надо было проложить трассу к замерзшим грузам. Разведать путь пошли инженер Сергей Т. и трое заключенных. Пошли и пропали. Матвеев дает распоряжение их искать. Когда нашли, оказалось, что зеки чуть не съели Сергея…

Еда для нас была на Вальке, а до Валька было не добраться из-за пурги. В феврале сугробы вырастали до 14 метров высотой. За зиму 1936 года грузы перевезли… То, что грузы застряли на Пясине, потом тоже поставили в вину Матвееву, первому начальнику комбината. Он был настоящим чекистом, храбрым, бесстрашным человеком. Когда его направили в Самарканд на борьбу с басмачами, он тогда был оперуполномоченным по Средней Азии, то басмачи за его голову давали пять тысяч золотых рублей. В Норильске он всегда ходил один, в военной форме. Никогда не повышал голоса, не ругался, особенно не наказывал. Один финн сделал ему аэросани и возил Матвеева на аэросанях. Одно время я был у Матвеева референтом.

Матвеев и его соратники были потом арестованы. Следствие тянулось больше года. Один из его соратников умер в тюрьме. Через год их всех оправдали. В том, что их освободили, заслуга Завенягина. (В. А. Веремеенко).

(Записи бесед с норильчанами сделаны мною в Норильске в 1967 году.)

…Необорудование рабочих мест тачками, катальными досками и прочим влекло за собой самый примитивный метод работ, и большая часть выполняемых земляных работ выполнялась путем перекидок грунта вручную. (Из годового отчета, 1936 год)

…В связи с наступлением полярной ночи с 8 декабря 1937 года ввести восьмичасовой рабочий день на всех открытых работах. (Приказ № 267, декабрь, 1937 год)

…Укладочные работы на ж/д линии Дудинка — Норильск осложнялись полярной ночью, снегоборьбой, плохим качеством укладочного материала. Всего уложено на линии Норильск — Дудинка 117,79 км пути… Для укладки пришлось скрепления возить из Дудинки лошадьми. (Из технического отчета, 1937 год)

…Каждому возчику прикрепляется на все время одна или две лошади, упряжь и сани… Возчик обязан: изучать характер врученных ему лошадей, следить за их содержанием и кормлением в конюшне, отвечать за перевозимый груз, за его целость и сохранность, нести ответственность за порчу, хищение и потерю с взысканием стоимости в десятикратном размере.

При неповиновении и в других случаях категорически запрещается избивать лошадь. Кнут применять в исключительных случаях. Замеченные в избиении лошади подвергаются строгому взысканию включительно до предания суду.

Если в пути застигнет пурга и двигаться дальше невозможно, возчик обязан выпрячь лошадь, покрыть ее попоной и поставить к саням, защитив ее от ветра постановкой саней на бок и дав ей сена. (Из инструкции)

…До 1937 года я работал в железнодорожном отделе в Норильске. Потом нас удалили как политически неблагонадежных в район Надежды. Чистили, убирали снег. 5 декабря 1937 года я обморозил ногу, но врач велел идти завтра на работу. Я пошел. Получилось сильное осложнение. Повели меня в черную палатку. Оттуда не возвращались. Там убивали. Вел начальник гужтранспорта, а рядом с ним шел фельдшер, с той войны.

Взялся помочь. Вылечил. Перевели меня на третий километр. Со мной был бывший секретарь Горьковского обкома партии и еще два человека. Они были прачками, а я зав. баней. Оттуда нас взял Завенягин. Я работал в проектном отделе. В 1940 году по распоряжению Завенягина нас перевели на железную дорогу. (В. А. Веремеенко)

…В целях предупреждения обмораживания, принятия мер помощи при обмораживании приказываю:

I. Не выводить заключенных на наружные работы:

а) при температуре ниже 40 градусов при тихой погоде,

б) при ветре свыше 22 м/сек.,

в) при температуре — 35° и ветре 5 м/сек.

— 25° и ветре 10 м/сек.

— 15° и ветре 15 м/сек.

— 5° и ветре 20 м/сек.

(Завенягин. Приказ № 40, январь. 1939 год)

…Я вез Завенягина из Дудинки в 1938 году, когда его назначили начальником комбината в Норильск. Поезд шел тогда 11 часов 30 минут. Авраамий Павлович зашел в будку, поздоровался и говорит: «Тихо едем». Я ответил: «Начальство везем». (П. И. Попов).

А. П. Завенягин попал в Норильск при особых обстоятельствах.

В феврале 1937 года было принято решение назначить директора Магнитки А. П. Завенягина первым заместителем наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. В день, когда А. П. Завенягин приехал в Москву, Серго Орджоникидзе не стало. Завенягин приступил к работе под началом нового наркома.

«…Новый нарком Л. М. Каганович передал первому заму дело на „врага народа“ академика И. М. Губкина с указанием завизировать. Чем дальше листал Завенягин пухлую папку, тем тверже убеждался в мысли, что Губкина оклеветали. Прямо из кабинета по прямому проводу позвонил Сталину.

„Дело“ было закрыто. Губкин возглавил нефтеразведку между Волгой и Уралом. Однако Каганович не простил первому заму „звонок через голову“. Вызвал и заорал:

— Отправляйся домой! Жди решения!

Долгим был тот месяц домашнего ареста ранней весной 1938 года. Можно догадываться, о чем только не передумали Завенягин и его родные, и его друзья, которых стало вдруг совсем мало». («Советская Россия», 25 октября, 1987 год.)

«…От окна, от Крымского моста за окном, Завенягин возвращался на кушетку. Немало книг прочитал он вот так, полулежа. Но теперь и книги оставались на полках, словно и этих давних, верных друзей хотел оградить хозяин квартиры от собственной беды: только томик Пушкина был рядом». (Из книги «Формула Завенягина». Авторы М. Колпаков, В. Лебединский)

«…Его вызвал Председатель СНК В. М. Молотов:

— Мы решили вас не добивать. Предлагаем поехать начальником строительства в Норильск».

…Приказ о его назначении начальником всесоюзного строительства — Норильского никелевого комбината — был подписан 8 апреля.

…Согласно приказа Наркома Внутренних Дел СССР от 8 апреля 1938 года за № 840 с 28 апреля с. г. вступил в исполнение обязанностей начальника Норильскстроя. (Завенягин. Приказ № 206, 28 апреля, 1938 год)

…Завенягин приехал в апреле 1938 года. С каждым встречался, разговаривал. Когда меня привезли в Норильск, мне было 22 года. Когда приехал Завенягин — 24 года. Он вызвал меня, я тогда баней заведовал. Вошел я в тот же кабинет, где совсем недавно сидел Матвеев. Завенягин расспрашивал обо всем. Тогда я не выдержал: «О чем говорить? Жизнь погублена, жизнь кончена». Завенягин сидел, опустив голову. И вдруг как ударит кулаком: «Что значит кончена? Мальчишка! Жизнь только начинается. Работать надо работать!» (В. А. Веремеенко).

Скоро Новый год. «Домашние» собираются в дорогу. Детдомовские зимние каникулы проведут в интернате. Как, впрочем, и весенние, осенние, летние. Им, детдомовским, некуда ехать, и долгую детскую жизнь они обречены вот так, вблизи, вплотную наблюдать чужое счастье, никогда ими ранее не испытанное, не пережитое. Отъезд домашних будоражит, волнует их детское воображение до комка в горле, до слез.

«Каникулы пролетели как один день, я и опомниться не успел, — рассказывал Миша Тарасов в ноябре. — Домашние дела я сделал все — наносил воды из колонки, чтобы мама не ходила каждый раз на улицу, лазил в погреб за картошкой. Что мне особенно понравилось? Я бы назвал фильм „Большое космическое путешествие“. Посмотрел я его в предпоследний день и вспоминаю до сих пор.

Каникулы, каникулы! Как же вы малы! Ну, ничего, впереди новогодние праздники. Я их жду как счастья!»

Завтра Миша уезжает домой. Уедут, уйдут по домам еще около ста ребятишек. Мишу ждет дома мама, Батуриных — бабушка с дедушкой, Семена и Павлика — родители, Надю — бабушка. Машу, Люду и Андрея — мама с папой, Катю и Петра — старший брат с семьей.

Феликса, Раечку, Таню, второклассника Матюшенко, Валеру, Алешу и еще две с половиной сотни ребят не ждет ни одна родная душа. На бескрайней занесенной снегом земле для них никто не затопит печь, не засветит в ночи окно.

Домашние уезжают. Им достают билеты, выбивают дополнительный автобус, укладывают нехитрые пожитки. В день отъезда детей разбудят ни свет ни заря и повезут полусонных по зимней дороге в аэропорт. Самолет поднимется в воздух, сделает круг над городом, оставит далеко внизу интернатскую крышу, занесенный снегом парк с маленьким катком в овальной оправе, и скроется в дальней дали. Домашние уехали. Детдомовские слоняются из угла в угол, маячат у окон, бродят по парку, ищут, чем бы занять себя, отвлечься. Глаза печальные, спины сутулые, как у стариков.

Вечером иду в спальный корпус теплым переходом. У окон никого, дом засыпает, тихо, только жалобно скрипит входная дверь, и у самых ног по влажному от недавней уборки кафельному полу бесшумно пробегает маленькая серая мышь.

Зимний день короток. В декабре темнеет рано. 31 декабря около пяти вечера в интернатских окнах зажгутся огни. Яркий свет упадет на протоптанную под окнами спального корпуса тропинку и на маленький, заваленный снегом каток. Снег идет с самого утра, и мальчишки из класса Александры Петровны деревянными скребками уже час расчищают и никак не расчистят не такое уж большое игровое поле.

После ужина младшие с воспитателями затевают шумные зимние игры, с кувырканием, снежками и катанием на санках по березовой аллее. Добежали до железных ворот, развернули санки на полном ходу, поваляли в снегу черноглазую Настю из 4-го «Б» и с визгом назад, от ворот. Приближается поздний безотрадный час. Малыши, румяные, пахнущие морозом, нехотя разбредаются по спальням. Спальни огромные, в три-четыре окна. Вдоль голых стен выстроились в унылый ряд металлические кровати — где двенадцать, где пятнадцать. Возле кроватей тумбочки довоенного образца. Армейская казарма? Больница? В спальнях чистота, порядок, на постели не свернешься калачиком, вечерами не поваляешься в полное свое удовольствие. Две неяркие лампочки под высоким потолком освещают убогое детское жилище.

Как-то после отбоя прошли с дежурным воспитателем по спальным комнатам младших девочек. Не у каждой койки домашние тапочки, и халатики не висят на стульях, и ночнушки не на всех. Выглядывает из-под одеяла худенькое плечо, малыши ворочаются, вздыхают. Среди ночи прошлепает кто-то босыми ногами в туалет и бегом досматривать сны.

Горькое время суток. Печальное место на земле.

В новогоднюю ночь тут и там в детских спальнях чернеют голые панцирные сетки. Ребята, что уехали по домам, сдали белье кастелянше. Даже матрацы унесли. Одна незаправленная койка, вторая, пятая. Комната, и без того лишенная уюта, вовсе осиротела.

Домашние уехали. Сотни детдомовских ребят укладываются спать. Бьют куранты. Полночь. Новый год...

Кому и зачем понадобилось собирать под одной крышей детдомовских детей и домашних? От нашей ли бедности или от душевной черствости или от того и от другого свершился когда-то акт немилосердия? У детдомовских беда одна на всех, и братство их скреплено горем и общей судьбой. Не жестоко ли ежедневно и ежечасно напоминать им о тяжкой детской доле?

Я вытягиваюсь на раскладушке в полутемной комнате. Против окна на уровне третьего этажа горит одинокий фонарь, и его спокойный ровный свет падает на стену. На стене белеет прямоугольник нашей с сыном новогодней домашней газеты. Сын спит. На лестничной площадке шумит праздник уже наступившего Нового года — где-то гремит музыка, хлопают двери, на лестнице топот, крики, свист, и не понять, то ли поют, то ли плачут, то ли дерутся.

Мой первый Новый год в Лесном. Как недавно, как давно мы приехали?

…Год назад, в декабре, перед самым Новым годом в Москве неожиданно растаял снег. В совсем весенних лужах отражались уличные фонари, и, осторожно переступая через них, я медленно брела вверх по Кировской к Чистым прудам. Тот вечер запомнился отчетливо и ясно.

В тот вечер я приняла решение уехать из Москвы.

В Москве я работала в аппарате Центрального Комитета комсомола в окружении умных, порядочных людей, верных в дружбе, легких на подъем, в меру веселых и остроумных, в меру серьезных и деловых. Каждый из нас сам по себе, в отдельности, что ли, был, наверно, по-своему интересен. Но парадокс: вместе мы творили какое-то странное, бесконечное дело — писали справки и доклады, отчеты и записки, что-то анализировали, перед кем-то отчитывались, кого-то отчитывали сами. Звонили, требовали, ездили в командировки на места, возвращались с материалами и снова садились за столы. Скрипели перья. Шуршали бумажные листы. И как ни крути, получалось, что мы руководили, а кто-то работал, как работала когда-то и я в маленьком городе, что стоял на вбитых по пояс, по грудь, по горло в вечную мерзлоту сваях на далекой северной окраине России.

Норильск только стоял на окраине, но никогда окраиной не был. Он всегда был центром, точкой пересечения судеб, биографий сотен, тысяч людей, что пришли и приехали на север из разных концов большой страны. Они работали по обе стороны зоны, и лучшие из них отдали городу все, что имели, — интеллектуальный и духовный потенциал, блеск ума, высокий профессионализм, уникальные идеи, смелые решения, беспримерное мужество, жизнь. Они шли на риск, на край, на смерть, на бессмертие.

Мы приехали в Норильск в шестидесятых, когда город отмечал свое двадцатипятилетие. Расположенный в высоких широтах, он и сам жил на высоком пределе духовных и физических сил, и один календарный год, казалось, вмещал три, прожитых на материке.

Белый холод. Белый снег. Белые от мороза щеки. Перехваченное на белом ветру дыхание. Белая отметка у черты минус пятьдесят. Белый свет фонарей сквозь морозную мглу.

Из Норильска меня перевели на работу в Москву.

Помню растерянность первых дней, месяцев работы в сложном, многоотраслевом аппарате Центрального Комитета комсомола со всевозможными службами и многочисленными подразделениями. Я словно растворилась, потерялась, исчезла и жила, как живет человек, лишенный притока живительных жизненных соков.

С годами ощущение оторванности, непричастности к живому, горячему делу росло, и чем больше проходило времени, тем яснее я отдавала себе отчет, что занята вовсе не своим делом.

Я свернула на бульвар, пошла по аллее к прудам, постояла у невысокой ограды и вскоре оказалась возле Покровских ворот. Праздничная толпа, одержимая предновогодними заботами, обтекала меня с двух сторон, подталкивала, несла, оттесняя то к обочине, то к стенам домов.

«Лучше обогреть двух-трех ребятишек, чем…», «Обогреть ребятишек…» Я шла, и сердце отзывалось болью, волнением, тревогой, горьким воспоминанием. «Лучше обогреть двух-трех ребятишек…»

Домой я вернулась поздно и мысленно стала собираться в дорогу. Много позднее я поняла, что тяжелая работа души была не чем иным, как осознанием, осмыслением своей вины, еще не искупленной ни словом, ни поступком.

…В 1937 году мои сыновья 10 и 14 лет шли со мной по этапу. У дверей тюрьмы у меня их отобрали. Старший потом воевал, погиб смертью храбрых. Младшего я искала 9 лет. Так и не нашла.

…Я успела до ареста переправить 12-летнего сына родственникам. Какой-то доброжелатель выдал место его пребывания. Мальчика увезли в детский дом, там поменяли фамилию. Больше я его не видела…

Я еще жила привычной жизнью, ездила с друзьями в Звенигород, выстаивала очереди в Пушкинский, по воскресеньям мы с сыном отправлялись в Ботанический сад или на утренние симфонические концерты, выпускали с ним к праздникам веселые домашние газеты, и он еще всерьез не задумывался над вопросом, почему мы живем вдвоем. Я работала, как-то существовала в благополучной повседневности с ее хлопотами и заботами, подчас мнимой значительностью и начинающими смещаться нравственными ориентирами.

Я была еще здесь, в Москве, но меня здесь уже не было.

Все мое существо переместилось туда, в неизвестный пока еще детский дом или интернат, в новую, незнакомую, будущую жизнь с дорогими моими детьми. Их еще предстояло найти, узнать и полюбить.

…Когда отец умер от белой горячки, мать оставила меня в больнице. Больше я ее не видел. Сколько помню себя, столько живу в детском доме. Иногда кажется, я здесь родился.

…Моя мать сильно пила и воровала. Ей дали два года за кражу. Она отбывала наказание в исправительно-трудовой колонии.

В сентябре я уехала из Москвы. Оставила работу, попрощалась с друзьями и близкими, уложила багаж, собрала шестилетнего сына и села в поезд.

Стояла теплая солнечная осень. Поезд Москва — Владивосток пронизывал золотое шитье полей и лесов, делал стежки на мостах и вокзалах и через трое суток высадил нас в огромном ночном городе. Еще восемь часов мы плыли по Енисею на «Метеоре» и сошли на берег, когда солнце уже садилось. Под ногами шуршали камешки, пахло рекой, а мы поднимались от дебаркадера к голубому интернатскому автобусу, что поджидал нас на пригорке. Шофер Александр Федорович, на вид ему было лет тридцать, ловко подхватил вещи, поставил их к заднему сиденью, и мы поехали в Лесное по нарядной осенней дороге.

Когда автобус подкатил к интернату, совсем стемнело. В окнах всех трех этажей горел свет. Дверь была распахнута. Оставалось переступить порог, переступить черту, разделить, разломать свою жизнь на «до» и «после». Что за чертой? Что за порогом? Холодная подозрительность и плохо скрываемое, молчаливое, не высказанное вслух недоумение: «Зачем вы сюда приехали?»

Только глубокой ночью в директорском кабинете, куда нас определили на ночлег, до моего сознания и сердца с трудом стало доходить — не ждали, не поняли, не приняли.

А на узком кожаном диване тяжело дышал внезапно заболевший сын. Он бредил, страдал от высокой температуры, рвоты, и душу не отпускал противный страх. За темными окнами лежал чужой, незнакомый город, а рядом никого, и до рассвета целая вечность.

В аккуратной небольшой гостинице, куда перевез нас днем Александр Федорович, я взяла у дежурной электроплитку и чайник, сбегала в магазин, вернулась с хлебом и картошкой. Картошкой торговали на маленьком живописном базарчике возле гостиницы — ведро 3 рубля, мешок — 12 рублей. Я купила мешок. Старая вахтерша сказала: «Видно, надолго к нам, дочка».

Я огляделась — как же хорошо вокруг! Простор, воля и леса, леса, леса…

Леса давно в снегу. И река стала. По льду проложили две дороги, и день и ночь с правого берега на левый возят лес.

Зима нынче на редкость суровая. В новогоднюю ночь шел густой снег, а 2 января ударили морозы. В окна дует, батареи в интернате еле теплые. Директор ходит осунувшийся, озабоченный, делает все, что в его силах. Дети болеют, 7 человек лежат с корью. У Аллочки осложнение на уши. Вчера ночью чуть не задохнулся Паша из 5-го «Б» — нянечки перепугались и вызвали «скорую». В 4-м классе случай дизентерии.

На новогодние праздники съезжаются в интернат выпускники. Первыми приехали из училищ бывшие восьмиклассники. Сначала прислали письмо.

…Очень тоскуем. Новогодние каникулы мечтаем провести в интернате. Просим разрешения приехать числа 27 декабря. Наши девочки тоже собираются. Наверно, поедем вместе. Будет веселее.

Готовитесь ли к Новому году? В нашем ПТУ елки не будет. Все разъедутся по домам. До скорой встречи. Ваня и Леонид.

30 декабря появились и выпускники 10-го класса. Походили по школе, посидели за партами, и Ефим грустно так сказал: «Был бы одиннадцатый или двенадцатый классы, честное слово, пошел бы учиться. И чего они только не учатся?»

Елка в интернате самая красивая в городе. Огромная, до потолка, она стоит посередине спортивного зала на вертящейся подставке, и на ее зеленых лапах блестят влажные капельки смолы. Игрушки почти все самодельные.

По традиции дети кладут под елку свои новогодние пожелания.

«В этот вечер все на земном шаре должны быть счастливы. И мы вместе со всеми! Галя В.».

«Хочу, чтобы на лето детдомовским девчонкам купили хорошие платья и туфли вечерние». Без подписи.

«Хочу исправить свой характер. Лена Ш.».

«У меня одно пожелание — железные футбольные ворота. Вася К.».

«Хотим, чтобы у нас была своя баня, бассейн и тир. Володя С.».

«Пусть мама и папа будут счастливы». Без подписи.

ИЗ ПИСЕМ МАТЕРЕЙ:

…Горячий привет тебе, Витенька, от мамы. Ты меня прости, что я так долго не писала. Лежала в больнице. Витя! Много не буду писать. Если тебе что-то надо, ты напиши, не стесняйся.

Витя, я живу с одним дядей. Дядя Вася шлет тебе привет, он очень любит детей. Я работаю там же, в столовой.

Ну вот, Витенька, сыночек, будь здоров, не балуйся, слушай воспитателей. Целую тебя бессчетно раз. Витя, ты меня извини, но если можно, пришли фото, а то твои фото сгорели, пока я лежала в больнице. Сгорели у той хозяйки, у которой я жила.

Привет твоей воспитательнице. Извини, что так некрасиво написала, у меня большая слабость. До свидания. Мама.

Уважаемые товарищи!

Сообщите мне, где мои сыновья Саша и Павлик. Я от них писем не получаю с апреля месяца. Я не сплю, переживаю. Может, что случилось? Или же они забыли меня и свою сестренку? Не хотят нас знать? Я перед ними ни в чем не виновата. Виновата только моя болезнь. Я часто лежу в больнице, и вот пришлось их отдать вам. Я не могу трех воспитать и выучить.

Очень прошу, сообщите о них, пусть они мне напишут.

И дети пишут матерям. Пишут домой и в адресные столы, разыскивают в больницах и в местах лишения свободы. И если находят, бросаются к ним, не разбирая дороги.

Леночке К. исполнилось 11, когда ее мать попала в психиатрическую больницу. Мать пила и заболела, а девочку определили в интернат. Лена выросла, вышла замуж, дочь поднимает, а мать не бросила. Три года ходила за ней, все муки вынесла и похоронила достойно: «Мать она мне все-таки…»

Николай Никитович ушел домой и вдруг неожиданно вернулся и привел Мишу из 2-го класса.

— Полюбуйтесь, торговал с матерью черемшой у магазина. Продадут, уедут на тот берег и будут пить.

Уши у Михаила грязные, на лбу ссадина, под ногтями черно.

— Неужели тебе хорошо у матери?

— Хорошо. Очень хорошо, — тихо произносит мальчик.

В самом начале зимних каникул прибегает Максим из 5-го «Б».

— Брат за мной приехал. За мной брат приехал! — неестественно громко говорит он и поглядывает на брата снизу вверх. Тот стоит рядом, вид помятый, одет небрежно. Но мальчишка счастлив и горд — и за ним приехали! Ему страшно — вдруг не отпустят?

Максим переминается с ноги на ногу, теребит в руках шапку, как-то ошалело улыбается.

— Где твои варежки? Зима на дворе.

— Да вы не волнуйтесь. Мне не холодно.

И нет его уже…

Как-то перед самоподготовкой пришла Лара.

— Я хотела о маме нашей поговорить. Она давно в больнице. Левая часть парализована, говорит плохо. Старшая сестра понимает, а я ничего не разбираю.

— Вы часто к ней ездите?

— Редко.

— Ты считаешь, она виновата в том, что с ней произошло?

— Виновата. Пила много. Она потом даже на лак перешла.

— С какого возраста вы в сестрой в детдоме?

— Я с пяти лет, а сестра с шести.

— Понимаешь, вас никто не осудит, если вы не будете к ней ездить. Но раз ты пришла, раз завела этот разговор, значит, тебя что-то мучает! Значит, тебе ее жалко? Или я тебя не так поняла?

— Конечно, жалко. У нее ведь никого нет. И у нас никого нет.

— Сколько ей лет?

— Тридцать семь.

В личном деле Раи лежала справка:

«…К вам направляется девочка, найденная в Центральном универмаге. Как пояснила девочка, ее оставила в универмаге мать…»

Девочке не было четырех лет. Ее поместили в детский дом, затем в интернат. Она росла, училась. Через 15 лет, когда Рая заканчивала школу, мать вернулась за ней. Она увидела высокую, красивую, быструю и легкую в движениях девушку. Это была ее дочь. И она увезла ее.

— Как же ты поехала за ней после всего? — спросила я Раю, когда, уютно устроившись на диване в моей квартире, она рассказывала про свою жизнь.

— Как поехала? Да она же мать моя!

Зимнее утро. Иду на работу высоким берегом реки. Справа внизу замерзшая река, а здесь, под соснами, кто-то уже протоптал аккуратную неглубокую тропинку. Тропинка узкая, двум встречным не разойтись, а ступишь в сторону — и по колено провалишься в мягкий, пушистый снег. Но навстречу никого. Мороз за двадцать, безветренно и тихо. Из маленьких изб на правом берегу тянутся в небо вертикальные дымы.

Я сворачиваю в парк, прохожу через школьный стадион, иду мимо теплицы. В это время года теплица похожа на большой белый сугроб.

Около столовой дети разгружают сани с хлебом. Лошадь переминается с ноги на ногу, фыркает, и кудрявый пар из ее ноздрей истаивает в морозном воздухе. Пахнет хлебом, лошадиным теплом и снегом.

У перехода смахиваю веничком снежную пыль с сапог, вхожу и иду живым детским коридором.

Через несколько минут начнется урок, и переход опустеет. После занятий сюда придет дежурный класс. Сегодня среда. По средам в интернате генеральная уборка и баня.

Своей бани у школы нет, а городская стоит недалеко, на берегу Енисея. Первыми моются самые маленькие. Старшеклассники бегают по одному. Сдал объект воспитателю, полотенце под мышку и на берег, в баню.

Уклад жизни в интернате вырабатывался годами и на первый взгляд мог показаться строгим, жестким и даже суровым. Особенно если помнить, что в интернате детям больше всего нужны ласка, сердечное тепло, сочувствие и сострадание.

Но здесь держатся простой истины — жалость унижает и воспитывает ленивого и никчемного человека. Чем раньше ребенок узнает вкус пота, тем крепче будет держаться на ногах, когда вырастет. Втрое крепче должен держаться ребенок, оказавшийся на краю. За ним ни родительской спины, ни стен родного дома.

Интернатские дети умели все: ремонтировали столы и стулья, вставляли стекла, столярничали, выращивали рассаду, в походе за минуту ставили палатки, разжигали костер одной спичкой. Руки у ребят были золотые, и им всегда находилось дело — в интернате вечно латали дыры. От услуг уборщиц здесь отказались, только туалеты убирали нянечки. Школа держалась на самоуправлении. Девочки и мальчики сами следили за одеждой и обувью, три раза в день мыли полы в теплом переходе, в столовой, в спальнях, в школе. Кроме того, убирали огромную интернатскую территорию, готовили, шили, делали крупный и мелкий ремонт, белили.

Перед работоспособностью детей я преклонялась. И в то же время жалела их. Жалела той извечной материнской жалостью, которой есть тысячи объяснений и нет никаких оправданий. Видимо, срабатывал материнский инстинкт — уберечь, оградить. Я их жалела, а моя жалость им была не нужна, и в сострадании они не нуждались.

Дети в интернате работали много. Только за один учебный год девочки сшили для детского сада 200 наволочек, 50 пододеяльников; для себя 100 платьев, 800 полотенец, 500 наволочек, 400 наперников, поварские курточки, платья выпускницам, нарукавники и занавески. Мальчишки заработали 1400 рублей на ремонтных работах, на 1500 рублей выполнили заказы на столярные работы. Девочки и мальчики вырастили рассаду помидоров и цветов, продали и выручили почти 1000 рублей.

Конечно, труд детей, хоть и соответствовал их физическому развитию, но был монотонным, утомительным. Дети уставали, срывались, вступали в конфликты с товарищами, со взрослыми. А утром снова мыли полы, стирали, убирали, дежурили.

ИЗ РАЗГОВОРОВ С РЕБЯТАМИ:

— Дежурю я с желанием, но не всегда.

— Дежурю я по-разному. Иногда нет настроения.

— Мне иногда хочется побегать, но я всегда мою полы на совесть.

— Устала я. Так все надоело… Надоело. На завод бы ушла. Как вы думаете, меня отпустят после восьмого класса?

Миша Тарасов в ответ на упреки взрослых:

— Да, я стал срываться. Но как не сорваться, если совсем нет свободного времени. Сегодня дежуришь в столовой, завтра работаешь в мастерской, послезавтра — генеральная и баня, в четверг — заседание комитета комсомола, потом работа на территории и мытье первого этажа. А там, глядишь, и воскресенье. А в понедельник опять подниматься в шесть утра и дежурить по столовой.

Через год Миша уйдет служить в ряды Советской Армии и в одном из писем в интернат напишет:

«… Очень часто вспоминаю всю родную школу. Порой сам себе завидую, что учился в такой хорошей школе и меня воспитывали такие прекрасные люди. Многому я за этот год научился, даже характер у меня изменился. Появилась нетерпимость ко всему плохому, строгость в выполнении в срок возложенных на тебя обязанностей. Прививается и укрепляется любовь к Родине, желание отдать все для ее защиты».

ИЗ ПИСЕМ В ИНТЕРНАТ:

…Мне очень пригодились в армии навыки, полученные в интернате, — заправить кровать, вымыть полы, проследить за своей одеждой мне нетрудно, справляюсь с этим быстро и хорошо, — писал с БАМа Федя. — Мне присвоили звание сержанта и поставили на должность старшины роты. И самое трудное сейчас — научить ребят мыть полы и заправлять кровать. Многие не умеют.

…Работаю я в больнице санитарочкой. Работа трудная, но знаете, порой мы, простые санитары, спасаем людей… Живу в общежитии. Хотела поступать на подготовительные курсы, но они платные. Наташа О.

…Лето я провела отлично. Ездила к брату. И сразу устроилась временно на работу. И знаете кем? Поломойкой! Я так много узнала и увидела, что и за год не рассказать. Люба Ф.

…Долго не мог устроиться на работу. Хотели взять в аэропорт помощником механика, а когда узнали, что мне осенью в армию, отказали. Сейчас я работаю санитаром на вездеходе, развозим по больницам хлеб, воду, продукты. Сегодня мой первый рабочий день. Немного устал. Все-таки мешки с картошкой и мукой тяжелые, да еще полный вездеход всяких ящиков со всякими банками. А нас двое.

Жизнь скучная. Здесь столько грязи, что по улице и в сапогах не пройдешь. Я такой грязи давно не видел и поначалу даже испугался. Теперь привыкаю. Витя Л.

…Было собрание. Мне вручили грамоту за отличные успехи в боевой и политической подготовке и знак «Отличник Советской Армии». Всем, чего я достиг, я обязан интернату. Юра С.

— У меня растет сын, и я буду воспитывать его так, как меня воспитывал интернат, — скажет на встрече выпускников Нина Арефьева. — Я убеждена, детей не надо жалеть, а построже спрашивать с них. Как вспомню наши генеральные! Сколько ведер воды перетаскали, сколько порошка перевели! А мытье полов?

Казалось, мыли их с утра и до вечера. Иной раз проклинаешь все на свете, а делаешь. Деваться-то некуда.

— Нас учили быть хозяйками, причем экономными и бережливыми. Ничего не пропадало. Лоскутки, обрезки ткани, кусочки меха — все шло в дело. — Нина Минаева волнуется. — Я просто не могу понять, в чем я тогда ходила? Дадут одно платье на три года, уж так его бережешь, так бережешь. Понимаешь, новое получишь не скоро.

— Не знаю, как вас, — говорит Маша Дорохова, — а меня интернат так закалил, ничего теперь в жизни не страшно!

Как же случилось, что дети, преданные родителями, лишенные крова, тепла, ласки, выросшие не в праздности и лени, а в повседневном труде и ежеминутных заботах, воспитанные в уважении к труду, к трудовой копейке, дети, которые с утра до ночи бескорыстно работали во благо интерната, а стало быть, во благо общества, как случилось, что их, детдомовских детей, общество задвинуло за черту бедности и нищеты? Отторгло от себя, лишило элементарного, превратило в пасынков и падчериц?

Ни героические усилия коллектива, ни самоотверженность детей, ни помощь шефов и города не спасали положения. Проблемы оставались и ежедневно множились. Одна из острейших — как за гроши одеть и обуть 360 ребят от 7 до 18 лет.

Не так давно нормы носки одежды для воспитанников детских домов и интернатов изменили в пользу детей. А тогда, в 1977 году, они были суровыми.

Зимнее и демисезонное пальто выдавалось на четыре года. 12-летнему вроде на вырост, а 16-летнему рукава по локоть. Мальчики получали 3 хлопчатобумажных рубашки на два года и 2 майки на год. Девочкам полагалось 4 хлопчатобумажных платья на три года. И мальчикам и девочкам выдавали по одному свитеру на два года, на три года 1 лыжный костюм, валенки или утепленные ботинки, 3 пары нательного белья, 1 головной убор. Детям полагалось 1 наволочка 13 год, 3 простыни на четыре года, 1 пододеяльник на пять лет, 1 махровое полотенце на шесть лет

ИЗ ПИСЕМ ВОСПИТАТЕЛЯМ:

…Очень хотела бы забрать свое новое зимнее пальто. Если Вы решите его послать, то оно на складе. Там еще моя фамилия на метке написана.

Вообще с одеждой плохо у меня. Нет даже юбочки, чтобы надеть под кофточку. Нельзя ли выслать зеленую пионерскую юбку? Помните, мы выступали в них на торжественном, их еще заказывали в быткомбинате.

Здоровье неважное, все время кашляю. Какой-то кашель нехороший. Простываю при малейшем колебании температуры.

…Извините за беспокойство. Высылаю пять рублей. В обувном продается пара туфелек красненьких, по четыре рубля. Если Вам не очень трудно, купите, пожалуйста, и вышлите. Буду очень благодарна. А на оставшиеся копейки — общие тетради. Обошла здесь все магазины, везде только блокноты.

Одежды не хватало. Обувь на детях горела, носки терялись, мальчикам в двадцатиградусный сибирский мороз нечего было надеть под брюки. О шерстяных носках только мечтали.

В спальнях практически отсутствовала мебель, в столовой на столах бренчала металлическая посуда — тарелки, кружки, все из алюминия. Дети не подозревали о вилках — и первое, и второе, и третье ели столовыми ложками.

Для работы с детьми в интернате хронически недоставало простых, но необходимых в повседневной жизни вещей — цветных карандашей и цветной бумаги, пластилина, красок, картона, мячей, кукол, настольных игр, спортивного инвентаря, проигрывателей, диафильмов, игрушек. На общешкольный конкурс рисунка дети представляли работы, выполненные простыми карандашами. Фломастеры и плакатные перья ценились на вес золота.

Остро ощущался голод на книги. Хорошие книги то ли разворовали, то ли растеряли при частых передачах библиотеки из рук в руки. На весь интернат имелся один экземпляр «Войны и мира», а с произведениями Достоевского, Тургенева и Чехова дети знакомились в кинотеатре или у телевизора.

Как-то мы привезли с завода несколько десятков листов ватмана. Директор тут же запер ватман в шкаф и выдавал воспитателям в собственные руки по листу, и то после того, как убеждался, что каждый лист пойдет в дело.

С воспитателей и учителей строго спрашивали, и они крутились как могли — книги приносили из собственных библиотек, нередко на свои деньги покупали краски, альбомы, открытки, тащили из дома пластинки и проигрыватели, магнитофоны и диафильмы.

ИЗ ПИСЕМ ВОСПИТАТЕЛЕЙ, КОТОРЫЕ Я ПОЛУЧУ ПОСЛЕ ОТЪЕЗДА ИЗ ЛЕСНОГО (1978–1987 гг.)

…Трудимся как пчелки. Планы огромные, но, увы, слишком мало дают денег. Но я уже объехала все заводы и все, что возможно, выпросила.

Спасибо за бланки грамот. Очень они нам пригодились. Спасибо за книги, за методическую литературу.

У нас начинается весна. Тепла еще не было — идет Ангара. Холод ужасный. А у вас, слушаем, все цветет. В интернате как будто порядок. Елена Даниловна перетащила наверх музей и очень хорошо оформила. Музей уже работает.

Если можете, достаньте учебники для 1, 2, 3-го классов, деньги я вышлю сразу. Просила моя ученица Маиш, вы ее помните. И еще. Напишите, где можно достать методическую литературу для начальных классов.

…Посылки из ЦК ВЛКСМ получили. Носили их с почты три дня. А уж как признательны — слов нет. Спасибо полновесное и сердечное всем, кто собирал нам эти книги.

…Вчера принесли из кастелянной вещи, которые вы собрали у своих друзей и прислали нам. Вот радости было детям! Одежду раздали к празднику как подарки москвичей. Все быстро разошлось. Большое спасибо.

Как у нас дела? Спальный корпус в аварийном состоянии. Детей переселили в школу на первый и второй этажи. Учимся только на третьем. Учительская, музей, мастерская, библиотека, кабинет директора — все отдано под спальни. Учимся в две смены.

…Получили книжку с автографами космонавтов. Во всех комсомольских классах все показала, рассказала как сумела. Теперь надо оформить поинтереснее.

…Одежду, посланную вашими друзьями, ребята распределяют сами, по справедливости, без обид. Принимают как должное.

А одежда при нашей бедности, хоть и ношеная, а пошла детям, да еще как премия лучшим.

Скоро перейдем в отремонтированный спальный корпус. Переделали его отлично — комнатки маленькие, коридоры сквозные. Соорудили пристройку — сан-блок. Думаю, будет хорошо.

Я читаю, читаю письма. Письма от взрослых и детей. Сколько в них скрытого терпения и нетребовательности, как скромны и воспитатели и ребята, как тих их голос, как научились они довольствоваться малым, не ропщут, не жалуются и только искренне и горячо радуются даже незначительному проявлению участия.

Так сложилось исторически, что государство и в самые трудные времена брало на себя заботу о детях-сиротах, и десятилетиями, почти что с пеленок, детям внушалась простая и естественная мысль о внимании к ним общества, о заботе народа. И действительно, многим ребятам в казенном доме живется сытнее и вольготнее, чем под крышей родного дома.

Детдомовские дети умеют быть благородными. Но в словах признания взрослым, своей огромной, сильной стране слышится отголосок беды и глубокого, непоправимого горя. Они, детдомовские дети, словно несут в себе ген страданий, несчастий и мук каждого, на чью долю в разные годы выпали тяжелые испытания — разруха, голод, одиночество, навет, война, каторга.

ИЗ НОРИЛЬСКИХ АРХИВОВ, ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ НОРИЛЬЧАН:

…Первые ясли открылись на Нулевом пикете. Я там работала с 1940 года. Организовали шесть групп. 75 детей. Ни игрушек, ни цветных карандашей, ни бумаги. Только елки получались праздничными. (М. И. Сапрыкина)

…Об экономии бумаги… Об экономии электрических лампочек… О строжайшей экономии в условиях полярной ночи… О сокращении числа подаваемых гудков на площадке комбината из-за экономии энергии и пара… О нормах продажи продуктов для вольнонаемного состава Норильского комбината. (Из книги приказов)

…На этапах нам давали вяленую треску, хлеб, махорку. Махорку давали, а бумагу нет. Нас ненавидели местные жители, в избах которых были дневки. Стены в избе обклеены газетами, и мы тут же размачивали газеты и отдирали. Сахара не помню, сколько давали, мало. И раз в три дня дневки. Тогда какая-то баланда варилась. (К. И. Гветенава)

…О присвоении заключенным звания «дорожный мастер»… Об использовании отходов в строительстве… О нормировании отпуска печеного хлеба… Об усилении питания лошадей в зимних условиях. (Из книги приказов).

Список легковых и дежурных лошадей, закрепленных за цехами и отделами комбината.

…Начальнику комбината и четырем его заместителям выделялась одна лошадь, кирпичному заводу — одна лошадь, военизированной охране — четыре лошади. И так далее… (Из распоряжений, 1942 год).

Рапорт. Положение с нитками для ремонта валенок критическое. Все запросы на закупку и присылку ниток остались без ответа. (Начальник вещевого отдела снабжения)

…Ввиду отсутствия пошивочного материала приказываю произвести в цеховых хозяйствах сбор отходов от джутовых изделий. Все собранные отходы канатов и веревок сдать на базу к 10 марта 1942 года для изготовления 2–3 тонн ниток. (Начальник комбината Панюков)

…Я в Норильске с 1939 года. Радио тогда не было. Выпускали бюллетень, листок с сообщениями по Союзу и из-за рубежа. У нас была одна тигельная машина, потом привезли большую машину. Мы с одним заключенным, авиаинженером, монтировали ее. (К. Н. Воробьев)

…В первые годы трудно было. Я машинистом работал на железной дороге. То паровоз упадет, то вагон.

Паровозы застревали в пути. Вдоль дороги тянулся на козлах телефонный кабель. Телефон полевой, подключались к проводам, объясняли диспетчеру ситуацию, а тракторах подвозили нам уголь и еду.

…Я возил самые ответственные грузы. Нам доверили, и инструкторы с нами не ездили. На нас приказ был.

Помню, в 1946 году выехал из Норильска в Дудинку 9 мая. Двенадцать часов в пути и без отдыха назад. На станции Октябрьская задула пурга. Простояли до 21 мая. Домой вернулись 22 мая. Тогда с нами и пассажиры были, голодные все. В лагере дали нам консервы. И все равно ездили. Поднимали нас и днем и ночью. (П. И. Попов)

…Район Норильска был белым пятном — не знали температуру воздуха, направление ветра (для проектирования труб на промплощадке). Убытки от снежных заносов составляли тогда миллионы рублей. На Надежде было синоптическое бюро. Обслуживали самолеты. Есть данные ежемесячной средней температуры с 1934 года. Например, в декабре 1938 года самая теплая температура минус 6 градусов, самая холодная — минус 42. (П. И. Кузьмин)

…В бараках, занесенных снегом, они не могли снять валенок на ночь, потому что мерзли ноги. Утром они просыпались с волосами, примерзшими к стене. (Т.М. Потапова).

В первые летние каникулы меня оставили исполнять обязанности директора школы. Прежде чем приступить к их исполнению, я съездила в край — определяла восьмиклассников в профессионально-технические училища. В техникумы нашим детям дорога заказана. Только профтехучилища берут ребят на полное государственное обеспечение. Но и здесь не все складывается просто.

В кулинарном, куда так мечтали поступить девчонки, нет общежития и стипендия 36 рублей. В 11-м не дают среднего образования, надо ходить в вечернюю школу. В училище № 33 стипендия 63 рубля, но наши не прошли из-за плохого зрения. В 10-е не взяли, так как у мальчишек в свидетельствах много троек. В речном были предупредительны. В строительное приняли без разговоров — у них недобор.

Через два дня я вернулась в Лесное и приступила к своим обязанностям. Старшим воспитателем в интернатском лагере утвердили Николаева. И хотя мы много спорили, конфликтовали, даже ссорились, с ним было спокойно. Может, оттого, что его боялись, а меня нет?

ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ:

«Наконец-то пробили овощи. Основной пробивной силой был Николаев. „Кормить детей кашами и макаронами, когда на дворе июль?“ — гремел его голос в кабинетах и приемных. К нуждам интерната городские власти всегда относились с пониманием, и вскоре мы завезли лук, огурцы, помидоры, капусту. Завхоз проехал по деревням, вернулся с картошкой. Ура! Теперь заживем!»

«Принимаем новую кладовщицу. Плохо видит, много говорит.

Ремонт ни с места. Четыре мужика из РСУ таскают доски в овощехранилище. Полчаса таскают, час курят. Стоит работа в душевых. Дорожки не бетонируются. СУ-85 никак не довезет три машины песка Пришли какие-то люди, выкопали траншею, дети через нее перепрыгивают, а закапывать никто не собирается».

«Капитолина на днях уезжает в Москву фотографироваться у Знамени Победы. Волнуется. Подготовить ей форму — парадную и спортивную.

Отправить письма и заявки. В крайоно — можем принять из детского дома 25 человек. В пароходство — нужен прогулочный катер для четырех отрядов В завкомы шефствующих предприятий — наши дети остаются в их пионерских лагерях на вторую смену II даже в баню „такого-то числа в бане мылись воспитанники школы-интерната. До десяти лет столько-то, после десяти — столько-то“.

Несколько дней не появляются Левина и Черняева из первого отряда. Говорят, они на улице Дачной, Д. 13, кв. 4. Отправить за ними сегодня же.

Вчера Николаев тянул с ребятами антенну, заработал телевизор. Баяниста нет, спортинвентаря тоже».

«Сегодня в двух отрядах День именинника. На подарки выписали 22 рубля. Меню составлял Володя Б… Десятиклассник. Спрашиваю: „Может, добавить рублей восемь?“ В ответ: „Конечно, еще спрашиваете!“ — „А на что?“ В ответ: „Ну что за вопрос, Тамара Михайловна, разумеется, на конфеты“. Чего только не сделают наши дети за конфеты — в день закрытия лагерной смены готовы были на головах стоять».

«Пришло предупреждение — 3 августа будет отключена электроэнергия. Кладовщица оказалась горькой пьяницей, склад второй день закрыт.

Вчера, как выражаются дети, приезжала дезинфекция — залили каким-то раствором всю школу. Завтра спальни и столовую. В спальном корпусе забило канализацию. Завхоз где-то достал спецмашину, а к ней трех мужиков. Они запросили 50 рублей на троих. Говорят, это по-божески. Оформляем на работу, иначе не заплатить».

Очень жарко. Николаев каждый день водит детей купаться. Второй и четвертый отряды уходят в поход.

Учителя возвращаются из отпусков.

Для августовского совещания учителей города девочки под началом Риммы Алексеевны и Танечки Горчаковской вырастили в теплице прекрасные цветы.

Вчера появился Володя Корчагин.

— Что так рано? Неужели соскучился?

— Ага, соскучился.

Наконец-то кончилось это трудное лето. Скоро осень. Вечера стали длинными и прохладными. На правом берегу реки в маленькой деревушке мерцают редкие огоньки. Кто-то развел костер на холодных камнях. Тихо. И только чистый звук пионерского горна сзывает ребят к ужину.

Мы сидим с сыном на перевернутой лодке у самой воды.

— Разреши, ну, разреши. Так хорошо, все вместе. И костер. Ну можно хоть раз лечь попозже? А? Можно? Спасибо. Ты у меня такая хорошая.

ИЗ РАЗГОВОРОВ С СЫНОМ:

— Это у меня самое раненое лето — каждый день падения и ранения.

— Не трогай меня, я в космическом корабле. Сейчас взлетаю. Все, взлетел. Теперь буду спать.

— Не уходи вечером на работу. Я хочу уснуть вместе с тобой. Я так люблю, когда мы разговариваем в темноте.

ПОЧТИ СТЕНОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАПИСИ ОДНОГО ДНЯ. 1-Й КЛАСС:

Утро. «Ты очень медленно одеваешься, сынок. Не сиди, надевай майку. Ты уже в майке? Делай зарядку. Так. Быстрей рубаху. Оделся? Почему низ не надеваешь? Как это не знаешь что? Все перед тобой. Опять не вывернул с вечера колготки? Постель убрал? Садись завтракать. Уже восемь. Сейчас Валя постучит. Почему ты не хочешь с ней ходить? Пока темно, будешь ходить с Валей. Сердце у муравья? Есть ли сердце у муравья? А действительно, есть ли сердце у муравья? Пей кофе и полощи рот. Быстрей, быстрей, пожалуйста. Курицу нельзя убить из рогатки. По-моему, ей можно только больно сделать. А собственно, зачем убивать курицу из рогатки? „Родную речь“ я обернула. А ты кеды положил в ранец? Еще вчера? Вот молодец! Слышишь, Валя стучит, а ты еще без пальто. Дай поцелую. После школы — пулей домой».

День. «Какие отметки? Две тройки! Ты все премиленько написал, а она тебе такую противную тройку поставила? Стыд-то какой! А замечаний много? Выгнали с урока? С физкультуры? Дожила я, дожила. Почему бросил пальто? Сколько можно говорить — пришел, переоделся, вымыл руки, потом все что угодно. И быстрей. Я опаздываю. Посмотри, ты еще в форме, а прошло 15 минут. Ну-ка, покажи, что ты хоть иногда все делаешь быстро? Надоело все делать быстро? Эх ты! А я-то думала! А плакать зачем? Я не сержусь. Рядовое замечание, нечего обижаться, вытри слезы и иди обедать. Уроки сделаешь без меня. Покажи тетрадь по математике. Так. Расскажи, как будешь решать задачу. Молодец. А с примерами сам справишься. Уравнения ты щелкаешь как орехи. Повесь форму, брюки за подтяжки. Ешь скорее. И не болтай. Суп стынет. Съел? Ну, кажется, все. Тараканы на Луне? Какие тараканы? Есть ли на Луне тараканы? Ну, подумай, откуда на Луне взяться тараканам? Проверь, плита на нуле? Я уже в сапогах, возвращаться не буду. Подойди, поцелую. Пока. Проведу радиопередачу и приду. После пяти. Побежала. Сейчас прозвенит звонок с последнего урока».

Вечер. «Уроки сделал? Молодец! Дай проверю. Хорошо, очень хорошо. А здесь что за грязь? Ты ведь не в классе. Пойми, если ты сегодня учишься на тройки, завтра на тройки будешь лечить людей и строить дома. Давно рабочих не видно на стройке? На плакате обещали сдать дом к 5 декабря, а сегодня уже 14-е! Значит, ты был прав, когда говорил, что не сдадут. А может, их на больницу перевели? Собирай ранец на завтра и иди ужинать. И побыстрее. У меня всего час. Сегодня вареная, завтра жареная. Что значит не будешь есть? Иногда надо без разговоров есть то, что дают. Мне некогда, пока сковороду разогрею, пока поджарю. Меня люди ждут. Почему картошка без мяса? Ты же знаешь, в стране плохо с мясом. Занесены ли коровы в Красную книгу? Вопрос интересный. Завтра поговорим. Съел? Теперь зубы, лицо, руки, ноги. Нет, дожидаться меня нельзя. Приду после десяти вечера. Почитать? У меня есть 15 минут. Лег? Ну, слушай: „В некотором царстве, в некотором государстве…“ Понравилось? Не клянчи. Больше ни одной страницы. Читай сам. И чтоб в полвосьмого спал. Утром поднимать не буду. Сам не проснешься, опоздаешь на политинформацию. Спи, сынок. Дети во сне растут».

НЕСКОЛЬКО ЗАПИСЕЙ ИЗ ШКОЛЬНЫХ ДНЕВНИКОВ СЫНА:

«На перемене не умеет себя вести. Не слышит звонка. Постригите сына, в начальной школе прически запрещены. Нет тетради, двойка. Опоздал на урок на восемь минут. Ест на уроке. Читает другие книги. Не подчиняется правилам поведения в школе. Вел себя безобразно. Опять не слышал звонка».

ИЗ ПИСЕМ ДРУЗЕЙ:

…Ты на сына не кати бочку. Он мальчишка и должен быть с кулаками. И головой. Последнее дашь сама, а первому не мешай. Давай ему во всем больше самостоятельности, и не казни себя за не очень приличные выходки сына на людях. Не это главное. А что беспризорничает — не страшно (и согласись — непоправимо). Они все нынче беспризорные при живых родителях. Крепче на ногах стоять будет. Ругается, говоришь? Не обращай внимания. И он забудет все плохие слова.

Мы его часто вспоминаем. Чуньке иной раз говорим: «Где Миша?» И тот хвост флагом и пошел гонять по дому — ищет!

Чуня, конечно, самая большая овчарка, но самая преданная на Внуковском аэродроме. Читала «Комсомолку»? Помнишь, как Ухов сказал твоему сыну: «Иметь собаку — не главное. Главное — собаку любить».

Кстати, я считаю, что в тайге у твоего сына больше возможностей вырасти человеком — лес близко и звери рядом. Е. Л.

…Знаешь, по Корчаку выходит, что сын у тебя как раз то, что надо. А какой у него замечательный бас! Гляди, мать, он у тебя еще в церкви петь будет. Шучу.

Отправили тебе книги «для души». Если захочешь, пишите нам в клуб интернациональной дружбы. Ответим непременно. Я почти нигде не бываю. Связана по рукам детьми и днем и ночью. Вот Юра приедет! А когда он приедет — не знаю. Библиотеку берусь собрать, но как отправить ее потом — вот проблема. Ты, наверно, уже свистнула друзьями, тебя завалят книгами. Е. Г.

…Ты не пугайся, что Мишка ругается. Это признак здоровья. А пилить его за плохой почерк ты вообще никакого морального права не имеешь — я в твоем последнем письме тоже половины не разобрал. Б. Р.

…Очень мне понравилось, как сын твой демонстрировал игру на барабане, как говорил с тобой («я не муравей, сам свой барабан донесу»), как здорово решает задачи, какой он «не теленок» — не сюсюкает, не липнет, не лижется. А ты все боишься своего с ним сугубо женского общения, боишься, что рядом с тобой он вырастет мямлей, с женским складом ума. А он мужчина! Все, что тебя волнует, со временем сгладится, и если не совсем, то это тоже характер и не худшие его качества для жизни. С оговоркой — при добром сердце.

После «Живи и помни» Распутина никак не приду в себя. Е. Л.

…Если найдешь, прочти «Долину грохочущих копыт» Г. Бёлля. С ума сойти! Какой чистый и сильный сюжет. И сколько счастья всякого могло бы быть…

А «Белый пароход»? Все дети в мире томятся одними чувствами. Они там, наверно, тоскуют по нашей рахметовщине, а мы по их тоске зеленой. Нельзя и без того, и без другого.

Я хочу поздравить тебя с приближающимся праздником 1 сентября. Юрка считает, что я одна тебе коллега из всех. Я так не считаю. Дело это чисто человечье — работа в школе. Надо жить для детей. Е. Г.

Лето прошло. Скоро 1 сентября. Ни удовлетворения, ни радости. Все то же чувство вины перед детьми. Может, Николаев прав? Вон он идет по коридору, высокий, худой, загорелый, и весело бросает на ходу: «Почему не здороваетесь, дети мои?»

Есть трудные дети, есть трудные взрослые. Николаев из числа трудных взрослых.

Когда при распределении в институте его спросили, где бы он хотел работать, он, не задумываясь, ответил: «В детском доме или в колонии». Ему подписали направление в интернат. И квартиру пообещали. Но когда молодой специалист приехал в Лесное, квартира оказалась занятой. Николаев пошел в гороно ссориться. И услышал: «Не нравится, поворачивай оглобли и езжай на все четыре стороны». И он уехал. Декан факультета посоветовал запастись официальной бумагой об отказе. Николаев подумал и вернулся в Лесное.

— Поселился я в бытовке на первом этаже спального корпуса, — весело вспоминает Николай Никитович. — Через три дня начали красить первый этаж, и я перебрался в комментаторскую кабину. Да, да, что вы смеетесь, в ту самую будку, что на школьном стадионе. Жил там, пока не похолодало. А похолодало, мне поставили койку в раздевалке, что напротив спортивного зала. Там теперь, Тамара Михайловна, ваш кабинет. Когда стало меня заливать, перебрался в комитет комсомола. Кстати, к тому времени меня избрали секретарем учительской комсомольской организации. Но в комитете, вы же знаете, очень холодно. И я переехал в библиотеку. Сдвинул стулья — и ничего, спал. Даже сны снились.

Через год в октябре дали мне однокомнатную квартиру. «Зачем?» — думаю. Ключи брать не хотел. Но сходили с Федором Викторовичем, поглядели, поприкинули, взяли машину, купил я диван, два кресла, телевизор, конечно. Хотя я, в общем-то, человек походный, белье стирать отдавал в интернат, пока не женился.

Приход Николаева в интернат напоминал вхождение космического корабля в плотные слои атмосферы. Он оказался прекрасным математиком. С детьми держался демократично, но всегда помнил о дистанции и старшеклассников на уроках называл только на «вы». Работал он самоотверженно, имел свои взгляд на воспитание детей, опирался на жесткую дисциплину и никогда не шел на компромиссы.

Но жизнь есть жизнь. И в живом общении, и повседневной практике его педагогическое кредо иной раз давало сбои, натыкалось на неприятие, вызывало бурный протест коллег. Часто он оказывался абсолютно прав по сути, но людей сердил и тон и жесткая прямолинейность. Дерзость его балансировала на грани бестактности. Николаеву помнили обиды, а промахи не прощали. Тогда он уходил из интерната. Возвращался, снова уходил.

Ему не исполнилось и тридцати, а он повторял: «Я приверженец старой педагогики». Что имелось в виду под старой педагогикой, можно было только догадываться. Но справедливости ради надо заметить: если со взрослыми у него возникали частые затяжные конфликты, то с детьми он, как правило, ладил. Хотя и с детьми был разным.

ЗАПИСЬ. СДЕЛАННАЯ НА САМОПОДГОТОВКЕ:

«Мы с вами, дети, постараемся все решить быстро и первыми придем в столовую. Надо обогнать 4 „Б“. Согласны?

— Так, Дениска, что ты у меня придумал? При чем тут коровы? Не можешь устно посчитать, решай на черновике.

— Сережа, сядь ровно. Кто же лежит на парте? Сколько я могу тебя просить — не паши носом!

— Светланка, ну-ка, подвинься. Так… Так… Вот тебе и овечки, поняла? Хорошо. Теперь решай дальше.

— Сергей, ты сегодня не работаешь. Крупный ты все-таки хулиган. Что ты на меня так страшно смотришь? Я, что ли, виноват, что ты сложить не можешь?

— Дениска, неужели не решил? Ой стыдно мне за тебя! Здесь скобки ставить нельзя.

— Володя! Ты чего в затылке чешешь? Сейчас подойду.

— Кто закончил, может почитать книжку, а я буду проверять тетради. Дусенька получила „пять“ сегодня. Умница!

— А у тебя, молодой человек, просто безобразно написано. Опять не отчеркнул поля? Скоро я на тебя рассержусь. Завтра так напишешь, поставлю „два“.

— Саша! Какой ты все-таки бессовестный — всем подсказываешь.

— Сережа, подними голову. Что-то шумно у нас, дети мои. Это что за каракули? Пишешь хуже меня. Завтра поставлю „три“, а сегодня пока „четыре“.

— Андрей сегодня балуется. Решил? Молодец!

— Остается три минуты. Ой, Светка, как грязно. Тройка, извини, больше не могу. Сколько клеточек поля? Пять, правильно, а у тебя?

— Закончили. Убрали все со столов. Строимся».

ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ:

«К десяти вечера пришла на отбой. На месте не оказалось только Гены. Мальчик недавно из колонии и каждый день ходит за мной: „Тамара Михайловна, давайте я паспорт получу, а?“ Свидетельства о рождении у Геннадия нет, только справка об амнистии, и ему не терпится поскорее от нее избавиться.

— Мальчики, кто знает, где Геннадий?

— Они с Николаем Никитовичем слегка объяснились.

— Что значит объяснились?

— Да-а, — тянет Саша. — Гена сегодня вырубил свет в столовой и на кухне. Ну, Николаев его отругал. Вы же знаете, как он это умеет. Гена заплакал и сказал, что сбежит и в школу не вернется.

— По-вашему, Николаев должен был его по головке погладить?

Мы с Валерой и Сашей отправились на поиски. Гена мирно сидел на заросшей травой скамейке.

— Ты что, всю ночь собрался здесь сидеть?

— Да я же честное пацанское слово дал. Пока Николай Никитович домой не уйдет, не вернусь.

— Если по справедливости, то ты сам кругом виноват.

— Конечно, виноват. Но я же слово дал.

— Кому ты дал слово?

— Себе.

— Ладно. Сиди. Только отсюда — никуда. Валера придет за тобой.

В 23.30 уходила домой.

— Может, проводишь до ворот? Не боишься?

— Не, не боюсь. А кого бояться? — Гена подбежал, и мы пошли рядом. — Я, Тамара Михайловна, почему в корпус не пошел? Да чтоб ничего не вышло. А то Николаев слово, я два. И пошло-поехало. Вы не бойтесь, я не сбегу. Документы у вас, мне здесь нравится. Не-е-е, я не сбегу.

Гена повернул от ворот и не торопясь зашагал по темной аллее.

Не светятся окна в спальном корпусе, темно в школе, и только в теплом переходе нянечки на всю ночь оставляют включенными несколько ламп».

В первый день нашего приезда в интернат теплым переходом нас повели в столовую. «Не страшно ли браться за новое дело? Вы ведь, Тамара Михайловна, никогда раньше в школе не работали? Не пугают ли дети? Они у нас очень непростые». И вдруг без паузы: «А где ваш папочка?» Заныло внутри, а рука потянулась к голове сына. Но разве маленькой ладонью укроешь шестилетнего человека от людской неделикатности и бестактности?

Тренькнула, оборвалась струна. Сменился строй души. Пройден теплый переход.

Через восемь лет тихим воскресным утром под золотым листопадом я пройду березовой аллеей, как ходила сотню, тысячу раз. Вон на втором этаже, в углу, окно моего кабинета. Сорок шагов, тридцать. Мерно шлепает скакалка по сухому асфальту, и незнакомая мне девчонка ныряет под натянутую дугу, как под одноцветную радугу. «Здравствуйте!» — «Здравствуй». И мимо, мимо. Прибавляю шаг, на ходу смахиваю с лица тонкую паутину. Быстрее, еще быстрее. Как стучит сердце…

За огромными окнами теплого перехода я увидела Александру Петровну. Знакомо хлопнула дверь — она вышла навстречу. Мы обнялись и долго молчали на пороге этого многострадального дома, на пересечении детских дорог, на перекрестке нашей памяти, на перекрестке жизни.

Нельзя дважды войти в одну и ту же реку, но дважды можно ступить на одну и ту же землю, на берег одной и той же реки.

Осенью над Енисеем нависают низкие тучи, и река катит холодные воды мимо опустевших лесов, мимо диких, мрачных скал. На север, на север.

Почти каждый день прихожу я на берег реки. Иногда спускаюсь к воде и сижу на перевернутой лодке. Прошла вверх по течению баржа с песком, пронеслись одна за другой две моторки, и поднялась, покатилась к берегу волна. Я кидаю в воду камешки, по воде разбегаются круги — один, второй, третий.

Сколько горьких кругов расходилось здесь по поверхности сомкнутых вод в далекие теперь от нас годы. Один печальный круг, десятый, сотый, тысячный. Круги росли, ширились, через годы медленно катились к нам и догнали, настигли и меня, и моих детей, что десятилетие живут в казенном доме без материнской любви и заботы, живут в центре печального круга, который пока никто не в силах ни разорвать, ни разомкнуть.

ИЗ РАССКАЗОВ НОРИЛЬЧАН:

…Отца арестовали в 1937 году. Он единственный из своей большой семьи получил высшее образование — закончил в Москве институт инженеров железнодорожного транспорта. Он открывал мазурку в первой паре в Дворянском собрании. В 1917 году женился.

А в 1919-м его послали на Урал восстанавливать железные дороги. Колчак отступал, а следом восстанавливали дороги. Их прокладывали прямо по льду. Было очень опасно.

В 1922–1923 годах мы жили в Рязани. Папа работал в службе пути. Транспорт налаживался, мастерская стучала, и отец уходил от нас в сторону гудков. Он был очень творческим человеком. Вечно что-то усовершенствовал — лопаты, домкраты. Был даже потаповский домкрат. Защита железной дороги от снежных заносов и тогда была его заботой. У него было много патентов, а сохранился только один, норильский, на щиты.

Отец много занимался с молодежью, вел кружок. Как-то, мы уже жили в Москве, отец получил вознаграждение, большую сумму денег. Все деньги он отдал членам молодежного кружка, чтоб купили планер. В 1936 году его наградили велосипедом. Тогда это была очень редкая вещь.

В 1936 году железные дороги зарастали травой. Нанимали женщин, они пололи траву. Это было дорого. Отец изобрел травосжигалку. Изобретение приняли. У него даже состоялась встреча по этому поводу с Тухачевским. Потом ему эту встречу припомнили.

…Дружба у меня с отцом была самая тесная, даже теснее, чем с матерью. Когда отца арестовали, я училась в 10-м классе…

Отец очень гордился Норильском, был высокого мнения о Завенягине. Авраамий Павлович помог освободить мать. Отец не знал, что она сидит. (Т. М. Потапова)

…В августе 1939 года вышел первый номер газеты «Норильскстроевец». Работали вручную. Печатали на папиросной бумаге. Читать было трудно — подкладывали белый лист. Я был техноруком. Сестра хирурга Родионова была у нас корректором. Издавали бюллетени для лагеря, бланки учета, бланки заказов. У нас работал Алексей Николаевич Гарри, писатель, адъютант Котовского. (К. Н. Воробьев).

Гарри Алексей Николаевич (24 декабря, 1902, Париж — 20 мая, 1960, Москва) — русский советский писатель. Участник гражданской войны в составе кавалерийской бригады Г. И. Котовского. Начал печататься в 1920-м… Наиболее значительный цикл рассказов «Огонь. Эпопея Котовского» (1934, неоднократно переезд. по 1953) — летопись боевой жизни прославленной конницы Котовского. В 1938 году в результате клеветы был арестован, реабилитирован через 16 лет. Работал на Крайнем Севере, написал несколько повестей о мужественных покорителях Заполярья. (Из Краткой Литературной энциклопедии)

…В Норильске отец кайлил вместе с рабочими. Возили грунт тачками под первый цех, он создал новую конструкцию тачки. Зеки чуть не убили его, так как грунта надо было везти больше, а катить тачку легче. Отца заметили, сделали прорабом на промплощадке…

Железную дорогу страшно засыпало снегом. Отец предложил взять бригаду и пройти пешком из Норильска в Дудинку сто с лишним километров. Зимой. Шло человек десять. Думали над заносами. Мысль о щитах пришла, вероятно, на основе старых работ на железной дороге Москва — Рязань. Отец фотографировал снежные заносы и делал чертежи. Появился щит Потапова. (Т. М. Потапова)

…Здание автобазы стояло на Октябрьской улице. В гараже холод, зимой лед. Видимости не было. Машины заводили с факелами. Возили уголь, руду. В гараже на руднике открытых работ были «маки», американские. Не самосвалы, а борт открывался. Большие машины появились позже.

Бывали тяжелые периоды. Останавливалась железная дорога, не хватало колес. Требовалось специализированное, сложное литье. Я работал уже в литейном цехе, и мы делали эти колеса. У нас был опытный технорук. Бывший главный инженер «Уралмаша» или литейного цеха. Он очень помог. У нас была половина вольных, половина заключенных. Все самоотверженно работали. Среди заключенных были очень крупные специалисты. (С. А. Лифшиц)

…Профессор Н. М. Федоровский и Ф. Г. Шмидт вели все основные предметы в техникуме, потом в институте. Шмидт стал ведущим преподавателем. С блеском читал лекции. Сам он из Поволжья. Николай Михайлович Федоровский до 1937 года работал в Москве. (Т. М. Потапова).

«Федоровский Ник. Мих. (1886–1956) — советский минералог, член-корреспондент АН СССР (1933). Член КПСС с 1904-го. Участник революции 1905–1907 годов, председатель Нижегородского губкома партии, член ВРК, затем ВСНХ. Член В ЦИК (1918–1919). Основатель и директор (1923–1937) Всесоюзного НИИ минерального сырья. Под руководством Федоровского впервые было осуществлено комплексное изучение полезных ископаемых». (Из Большого энциклопедического словаря).

ИЗ ЛИЧНОГО ДЕЛА Ф. Г. ШМИДТА:

Год рождения 1900… В 1922 году закончил Саратовский университет… По специальности инженер-механик… С 1925 года жил и работал в Ленинграде… В 1934–1942 годах — доцент, и. о. профессора Ленинградского политехнического института…

Март 1942 — июль 1942 — преподаватель средней школы города Канска.

Август 1942 — март 1943 — техник-строитель Нижнетунгусского рыбзавода.

Октябрь 1950 — октябрь 1956 — проектная контора, Норильск.

ИЗ АВТОБИОГРАФИИ:

…В 1942 году эвакуировался в г. Канск, работал преподавателем школы до отправки на север вместе с немцами Поволжья в июне 1942 года. В 1943 году был арестован в поселке Тура и осужден по статье 58 пункт 10 сроком на восемь лет.

ИЗ СЛУЖЕБНОЙ ХАРАКТЕРИСТИКИ:

…Шмидт Ф. Г. выполнял сложные и ответственные расчеты под каркас и фундаменты дробильной фабрики… Помимо инженерной деятельности, ведет преподавание во Всесоюзном заочном политехническом институте… Издан курс лекций… Замкнут.

В то утро Таня стояла в теплом переходе и смотрела в окно. Когда я поравнялась с ней, она поздоровалась и пошла рядом.

— У тебя что-то стряслось?

— Я сегодня получила официальный ответ с адресом матери.

— Ты написала ей?

Таня молчит. Затем тихо произносит:

— Я боюсь. Сначала вы напишите.

«Уважаемая Элеонора Геннадиевна!

В нашем интернате в 10-м классе учится Ваша дочь Таня. Как нам известно, она уже давно ничего не знает о Вас. И поэтому мы решили написать Вам и спросить, знаете ли Вы о том, что она жива, и как отнесетесь к тому, что она нашлась?

Возможно, у Вас другая семья, дети и Вы не за хотите признавать найденную дочь. Ведь Вы не искали ее все эти годы! Но все-таки верится, Вы обрадуетесь и откликнетесь. В таком случае можете писать прямо Тане на адрес интерната. Если же Вы примете иное решение, ответьте мне, а уж я как-нибудь объясню Вашей дочери».

А мы с Таней ждали. Прошел день, за ним второй. Пробежала неделя. Вот и сегодня в почте ничего. А за окнами разгорается солнечный морозный день.

Скоро мы выйдем провожать зиму, и дети вплетут в гриву старого коня разноцветные ленты, навесят бубенчики и с веселым гиканьем проедут на санях по улицам нашего маленького города. А пока Чалый плетется к воротам, тянет за собой сани, и возчик лениво шагает рядом.

Звенит звонок на большую перемену.

По теплому переходу дети спешат в столовую на второй завтрак. Впереди замечаю Лешу Петрова и Матюшенко. Мальчики идут быстро, энергично. Так ходят люди, хорошо сделавшие свое дело.

— А ну подойдите. Курили? — останавливают мальчишек десятиклассники Юра и Коля.

— Не-е-е, — как всегда тянет Петров и улыбается.

— А ну дыхни!

— Ты чего?

— А ничего. Дыхни, говорю.

Я смотрю, как Юра шарит по карманам. В верхних — пусто, а в кармане брюк измятая пачка «Беломора». Папирос в ней штук пять или шесть.

Леша в 5-м классе, а курит уже полтора года. Вите 9 лет, курит года два.

— А у меня в семье все курят, — как бы в оправдание говорит он.

— А моя мать не курит. — Леша всегда защищает мать. Недавно она приезжала к сыну. Привезла мальчику новый костюм, рубашку, ботинки, книги. Пришила все пуговицы. Сына ей не дали, и вечером она уехала на Север, за Полярный круг.

Леша поворачивается ко мне:

— Если бы отпустили к матери хоть на два денечка, честное слово, бросил бы курить.

— Ты сам попытайся, — убеждает Коля.

— Я пытался. Два раза бросал. Как-то тут четыре дня не курил. Честное слово. Сегодня опять потянуло. Не-е-е, я не могу бросить.

Я смотрю на его низко опущенную голову, коротко остриженные волосы, голый худой затылок. Леша что-то чертит ботинком на полу, шмыгает носом:

— Не-е-е. Не могу.

Через неделю Леша опять исчезнет. Его будут искать, а когда найдут, поедет за ним немолодая воспитательница, у которой класс на руках и двое своих ребятишек. Она вернется, войдет в кабинет директора, опустится на стул у самой двери: «Надо что-то делать», и директор после долгой паузы примет решение: «Договорюсь через крайоно, пусть переведут в интернат поближе к матери. Оттуда приедут и заберут Петрова». А воспитатель тихо так: «Да мы сами сложимся и отвезем его. Только бы поскорее. Сколько можно — и парень страдает, и мы намучились».

Леша живет у нас меньше года. Дети таких называют бродягами. Воспитатели говорят: «Мой опять в бегах».

— Помните Севу Быстрова? Я два года за ним гонялся. Ему всего двенадцать лет было, маленький такой, у солдат отсиживался. Солдаты любили его, прозвали сыном полка и даже форму выдали, — рассказывал дядя Саша. — Как-то вечером поймал его, привез в интернат, велел воспитателю доложиться, а сам домой поехал. А он, оказывается, в девять вечера удрал, елки-моталки! Ну, думаю, поймаю, уши надеру. Нашел через несколько дней. Сел он в машину, грязный, испуганный, голодный. Одни глазенки блестят. Жалко так стало. Какие тут уши…

Последний раз я его из траншеи вытаскивал. Подъезжаю, вижу, Сева. Парни его так, знаете, за спины, за спины хоронят. Но я-то его сам видел. Вытащил, конечно, посадил в машину. Вот тут уши маленько и надрал… Потом его в спецшколу оформили. Сидел за что-то. Недавно приезжал, курсы шоферов закончил. Что, говорю, неужели все понял? «Все понял».

Кто знает, может, Леша, Юра и Виктор тоже всё поймут, когда вырастут. А сейчас их манит воля. Они убегают из тепла, прячутся в сырых траншеях, ездят «зайцами», курят, спят на жестких вокзальных лавках, в осеннюю пору, в холод и непогоду греются в темных кинозалах, во все глаза глядят на экран, а по вечерам перекидываются в карты у теплых труб городского коллектора.

Детей в конце концов разыскивают, возвращают на белые простыни, за обеденный стол к дымящемуся супу, к книгам и тетрадям. Недели две, а то и месяц беглецы набирают силы, отъедаются, ходят с классом на линейки, моют полы и бодро поют на пионерских сборах: «Сегодня мы дети, советские дети, завтра, завтра советский народ…»

А в один из холодных осенних дней опять исчезнет Леша или Юра, Витя или Андрей. Они уйдут в неуют, томимые одиночеством, неприкаянностью, горьким осознанием своей никому ненужности.

Лешу увезут в конце года. До отъезда он успеет совершить несколько побегов, и, как всегда, по возвращении будут стоять возле Петрова мальчишки, и кто с недоверием, кто с завистью, кто от нечего делать вслушиваться в Лешины рассказы, пересыпанные крепким словцом. Леша где приврет, где пожмет плечами, а в общем-то поведает грустную историю, из которой убери сочиненные и перевранные подробности и ничего, кроме выстраданной любви к матери, не останется.

Леша уедет, но и на новом месте не приживется, не успокоится бродячая, одинокая душа мальчика, и, засыпая на казенной кровати, он услышит толчки своего испуганно бьющегося сердца и утром после завтрака бесследно исчезнет, прихватив на первое время ломти душистого белого хлеба.

Петров сбежит тихо и незаметно, как сбежал переведенный к нам недавно одиннадцатилетний Андрей. Андрея вернули. Через месяц он исчез снова. Розыски объявить не успели. Андрюша появился среди бела дня в спальне с новеньким транзистором в руках. Транзистор он купил на деньги, которые выкрал в заранее высмотренной квартире.

Андрей убегает в месяц два раза. Почему его отправили к нам из Тарасовского интерната? Из-за побегов и краж? А Лешу за бродяжничество? А почему перевели из Лобановки девятилетнего Витю? В детдоме остались друзья, и он бегает к ним за пятьдесят километров. Дождь ли, грязь…

Скоро Лешу Петрова увезут от нас. Увезут и Полю с Сережей. Детей приняли в августе в 1-й класс. Но 1-й класс не открыли. И с 1 сентября Полечка с Сережей ходят в городскую школу. Школа в семи минутах от интерната. Утром дети поднимаются со всеми, завтракают, а когда наши ребята по теплому переходу идут в школьное здание, за Полей и Сережей захлопывается входная дверь.

Школа близко, но дети почти каждый день опаздывают на первый урок. Классный руководитель замучила нас жалобами, да и воспитателям тревожно — не случилось бы чего с детьми в темные зимние часы. На днях директор решил отправить детей в 1-й класс Тарасовского интерната. Ребят увезут в зимние каникулы. Родителей у них нет. У Сережи старенькая бабушка да брат Дима в 3-м классе. Бабушка приходила вчера, грузная, дышит тяжело, лицо и руки в мелких морщинках. Плачет: «Не могу, дочка, с ними управиться. Старая я, а так бы никогда в интернат не отдала».

Поля совсем одна. Огромные черные глаза девочки смотрят на всех нас с тоской и укором. Она не опускает глаз, не склоняет свою красивую, остриженную под мальчишку голову, не плачет, не сопротивляется, только говорит совсем тихо: «Я не хочу уезжать».

Как сложится ее судьба? Найдут ли друг друга после смерти бабушки Сережа и Дима?

Найдут ли сестер братья Игнатьевы и Вербицкие? Отыщут ли младших братишек сестры Соловьевы?

Во многих семьях в момент, когда родителей лишают родительских прав, складываются драматические ситуации. Голодных, неухоженных ребят срочно увозят из-под родительского крова. Детей, как правило, трое или четверо, а то и пятеро. Малыши попадают в дошкольные детские дома. Старшие — в интернаты, порой в разные города, за сотни километров друг от друга. Жизнь разлучает братьев и сестер на месяцы, на годы, а то и навсегда. Вырастая, они десятилетиями ищут друг друга, ищут отчаянно, самоотверженно, пытаясь восстановить разорванные узы братства и родства.

ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ:

«Сестер и братьев Ромодановых пятеро. Отец умер, мать лишена родительских прав. Люда и Саня много лет учатся у нас. Два года назад привезли к нам Святослава. А где младшие сестры?

Решением суда у Черемисиной А. П. отобраны дети — Анна, Ольга и Руслан. Ольгу привезли к нам. Спросила на днях про Аню и Руслана. Девочка пожала плечами: „Они дошколята. Их, наверно, увезли в дошкольный детский дом. А я училась в 5-м классе и попала сюда“.

Таня Бородатова в четыре года попала в Зареченский детский дом, в семь лет ее перевели в Смирновский интернат, в девять лет к нам, в Лесное.

Сережа Кораблев шестилетним попал в Селезневский детский дом, в 5-м классе он учился уже в Ульяновской школе-интернате, в 7-м классе — в Еленинском интернате, в 9-м классе — в Лесном.

Мара П. несколько лет разыскивает братьев и сестер. Когда ее забрали у матери, ей исполнилось шесть лет. В акте, составленном в детприемнике, написано: „…на девочке плат, платок, кофта, х/б юбка, п/ботинки, чулки, майка, трусы, плавки. Ценности: 20 копеек. Отца не помнит. О матери не вспоминает. Хочет скорее поехать в детский дом“.

Мара выросла и стала искать двух сестер и четырех братьев. Только как искать, если все под разными фамилиями? И раскидало их по разным детским домам и интернатам?

— У меня есть несколько адресов, где предположительно мог бы находиться мой младший братишка. — Дуся помолчала. — Когда нас у мамы забрали, меня определили в интернат, а братика в Дом малютки увезли. Хотя я не уверена. Потом его перевели куда-то. — Дуся опять замолчала. — А если его усыновили, мне ведь не скажут? И я его никогда не найду?

— У тебя есть еще братья и сестры?

— Есть. Два брата. Оба старше меня. Один скоро придет из армии, второй работает в Щепкине.

— Ты с ними переписываешься? Они помогают тебе?

Евдокия виновато улыбается».

Жгучая потребность не дать детям почувствовать горечь безродности, естественное желание связать крепкими нитями прошлое, настоящее и будущее детей натолкнули взрослых на мысль создать в школьном музее боевой и трудовой славы зал «История нашей школы».

Домашний архив, бережно собираемый годами и десятилетиями, со временем становится в семьях овеществленной памятью о прошлом, о детстве, о родных и близких.

У детдомовских детей нет семьи, нет и семейных реликвий, домашнего архива. Затерялись где-то фотографии родителей, пропали старые письма, а документы хранятся разве что в личном деле. Семейными реликвиями для детдомовских детей стали экспонаты школьного музея — письма, фотографии, грамоты, школьные сочинения, поделки, выцветшие армейские пилотки, награды, благодарственные письма из воинских частей.

…Командование части выражает сердечную благодарность за то, что вы воспитали Владимира Туркина надежным защитником нашей любимой Родины.

Музей открылся в День Победы. Старшеклассники побелили две крохотные музейные комнатки, сделали подрамники и витрины, покрасили их, увеличили и пересняли десятки фотографий, рисовали, писали тексты. Дети вырастили цветы, смастерили сувениры. Вся школа собирала уникальные свидетельства народного подвига — подлинные документы, боевые награды, личные вещи, одежду, письма земляков.

В день открытия музея, в Праздник Победы, у входа в тесные музейные комнатки стояли учителя Елена Даниловна и Фаина Владимировна. Хранители памяти, хранители детства, они были так счастливы, как бывают счастливы люди, завершившие главное дело своей жизни.

ИЗ КНИГИ ОТЗЫВОВ МУЗЕЯ:

«…Многие наши ученики среди героев войны и труда узнавали своих родителей. Школа № 2, 9-й „Л“ класс».

«…Здесь мы нашли дедушку Саши Маркова, Василия Васильевича Васильева. Очень много сделано руками ваших ребят. Молодцы! Школа № 1, 2-й класс».

Книга отзывов со временем сама стала драгоценной реликвией, как и это сочинение, переданное в музей десятиклассниками:

«В 2000 году наш город будет одним из самых зеленых и самых красивых городов страны и мира. Заходишь в один двор, а там полно ребят и все ездят на маленьких машинках, а мамы и папы, а ими будем мы с вами, сидят на электрокачалках и смотрят портативные телевизоры.

В городе будет полно музеев, стадионов, бассейнов, зоопарков. А вдоль берега протянется золотой пляж.

Если человек захочет, например, слетать в Киев, пожалуйста, бесплатно, с комфортом, за одну-две минуты ты окажешься у Днепра. Но к тому времени нам вряд ли захочется куда-то уезжать. Ведь у нас будут пальмы, баобабы, буки, будут свои пески и моря.

А в центре города поднимется памятник борцам. И тогда мы поймем, как все-таки дорог нам город 1975 года. И может быть, мы только тогда поймем, что не нужно нам никакого двухтысячного, а подавай нам то, что было в том, 1975-м!

Но все же мы просим тебя, город будущего, встреть наших детей и внуков своим теплом и радостным светом.

Мы надеемся на тебя, город двухтысячного года!»

На стендах музея ребячьи фотографии. Их много. Мы идем с Александрой Петровной вдоль стены: «Из тридцати шести моих хулиганов выросли хорошие люди. Они ведь все детдомовские были».

«Хулиганы» смотрят с фотографий и улыбаются.

Об Александре Петровне Казаковой я услышала в день приезда в Лесное. Мы ехали в интернат на голубом автобусе уже больше часа. Александр Федорович молчал, Ольга Андреевна курила и смотрела в окно. Когда стали подъезжать, они рассказали, как несколько дней назад перевернулась на Енисее моторка, в которой возвращались с рыбалки муж и два сына Александры Петровны. Лодка перевернулась у самого берега, там, где вяжут плоты и где бревна плотно закрывают поверхность воды. Ни выплыть, ни разомкнуть смертельно тяжелый свод. В тот вечер погибли муж и старший сын Александры Петровны.

Глубокой осенью в ранний утренний час люди видели на берегу окаменевшую от горя высокую женщину. Она ждала. А река покрывалась льдом.

Через год трагически уйдет из жизни средний сын Александры Петровны. И она скажет:

— Мне, наверно, суждено жить за всех моих сыновей. Видите, я опять поднялась и пошла к детям. Только они меня спасают и поддерживают. До конца дней интернат не брошу. Пока хоть одна клеточка будет способна к жизни, буду работать.

Александра Петровна работает в интернате почти 30 лет. А начинала учить ребятишек грамоте еще в 1937 году, когда по комсомольской путевке уехала в далекую Эвенкию.

— От Красноярска добирались месяц, районо нас потеряло, — рассказывает Александра Петровна. — Знаете, как получила подъемные, сразу купила пятьдесят метров мануфактуры и отправила в деревню братьям и сестрам. А то ведь как тогда жили? На всю семью одни валенки. А у меня пять братьев и сестер.

Так я босиком к подружке бегала по снегу — ноги до сих пор болят.

В двенадцать лет, когда умер отец, осталась я за старшую в семье. Кончила в деревне семь классов, надела отцов пиджак, материны ботинки и поехала в город. Очень хотелось выучиться. На первом и втором курсах педучилища кормили бесплатно, на третьем давали стипендию. И я училась с удовольствием. Еще и эвенкийский язык освоила.

В год приезда вышла я замуж за лихого киномеханика. Он прилетел в Байкит на двух самолетах с аппаратурой для первого звукового кино. В тридцать девятом году родился мой первенец — Феликс, в сороковом — Эдуард, в сорок четвертом — Володя, в пятьдесят пятом — Геннадий. Но сначала была война, нелепая смерть годовалого Эдика, ранение мужа.

Мне тогда двадцать два года исполнилось, а на мне двое детей, братья младшие, бабушка. Старые и малые. Я одна в семье работала, вела математику в школе. Дрова в школу на санях возили. По ночам варежки для фронта вязали. Мужа ранило, подлечили, снова отправили на фронт, а когда демобилизовался в сорок пятом, ох и жизнь пошла! Часто переезжали, обживали новые места. Десять лет я директорствовала в восьмилетней школе Ярцевского района. Война уходила в прошлое, дети подрастали. Ну, чего не жить? В школе пропадала днями. Муж вечно ругался, ворчал. Не помню теперь уже, в каком году, но дело было в августе — школу ремонтировали. Поехали мы с мужем на лодке через Енисей за краской. Купили бочку. А на берегу женщины просятся в лодку. Взяли. Отъехали почти на середину, в одну сторону километр, а может, и больше, и в другую сторону столько же. Бочка-то лодку продавила, корзины поплыли, сумка с документами полна воды, а я мужу кричу: «Бочку спасай!» К счастью, там мель оказалась, выпрыгнули из лодки, вода по грудь. Светло было, ну, нас заметили и всех на берег перевезли. Главное — бочку мою спасли. За нее ведь деньги государственные плачены. Да и первое сентября на носу — не оставлять же школу без краски? Обсушились мы у костра. Я мужа так у огня до утра и оставила. На следующий день забрала и его и бочку.

Когда Александре Петровне предложили работу в Лесном в школе для детей с изломанными судьбами.

…Вы в открытке написали «мой мальчик». А я поймал себя на мысли, что был бы благодарен судьбе, если бы Вы были моей матерью. Своей-то матери я так и не увидел. В сущности, Вы и заменили мне мать. Ведь всем хорошим, что во мне есть, я больше всего обязан Вам. Другие педагоги или враждовали со мной, или были ко мне равнодушны, поэтому не могли дать столько, сколько дали Вы. Но и за то, что они мне сделали, я благодарен.

Конечно, я сам виноват, что они ко мне так относились. Из-за моего характера многие считали меня эгоистом, хотя я эгоистом не был, сам презирал эгоизм. Виноваты втом были моя замкнутость и высокое самомнение. Феликс Э.

Феликс Э. был одним из самых трудных и дорогих ее учеников. Много позже он вспоминал:

— Приняла нас Александра Петровна, когда мы уже немного подросли, но еще не поумнели. Ей доставалось и за нас, и от нас. Она возилась с нами, любила как своих. Ну, просто Макаренко в юбке.

Был такой случай. Он, собственно, решил мою судьбу. Дело в том, что меня хотели отправить в Джезказган, в училище. Я считался плохо управляемым, конфликтовал с учителями, говорил правду в лицо. А это не всем нравится. И от меня решили избавиться. В день отъезда мы с Валерой Трифоновым убежали и спрятались на крыше дома. Помните, напротив интерната, его тогда еще только строили. Смотрим, все забегали, ищут нас, голоса доносятся. А мы себя не выдаем. Так до ночи и просидели. Ну а спать на крыше не будешь? Ночью пробрались в спальню, утром просыпаемся, а пацаны говорят, что за нас Александра Петровна поручилась. Перед коллективом и перед директором.

Кто его знает, кем бы я стал и чем занимался, если бы меня тогда вышибли из интерната? Так что всем, чего я достиг в жизни, я обязан Александре Петровне. Я работаю на ЗИЛе, учусь в институте, имею медаль «За освоение Байкало-Амурской магистрали», женат, сын недавно родился.

Историю своей интернатской жизни Феликс расскажет мне почти через десять лет после окончания школы. В одно из воскресений декабря я выйду на звонок и за порогом увижу все того же невысокого улыбающегося мальчика с белыми хризантемами в руках. Мы будем пить чай с яблочным пирогом, говорить о далекой теперь поре его детства: «Помню, меня на лошади везли. Лошадь еще такая рыжая была…» И я запомню снег на московских крышах, его заразительный смех, тихое: «Спасибо, я больше одной чашки не пью». Он будет рассказывать о детстве, вспомнит все до мельчайших подробностей, не пощадит себя, по справедливому детскому счету воздаст взрослым и в который уже раз перемучается трудно прожитой своей жизнью.

«Из тридцати шести хулиганов выросли хорошие люди. Они ведь все детдомовские были», — вспоминает Александра Петровна свой последний выпуск, класс, в котором учились Феликс, Федя, Миша Тарасов, Люда Попова, Вова Сафонов, Люба Гоголева, Вася Никонов, Саша Голубин и еще двадцать восемь человек.

Они всегда приходят в свой музей. Здесь они такие, какими были в детстве. Приходит в музей и мой маленький сын. Прихожу сюда и я.

Мне не было четырех, когда началась война. Первую блокадную зиму мы с мамой прожили в Ленинграде. В феврале сорок второго мама вывезла меня по Ладоге из города. Через месяц мы добрались до Тбилиси. Мама тяжело заболела. Помню, как меня в последний раз привели в больницу. Я стояла на пороге белой палаты, а у огромного окна на белой кровати лежала смертельно больная мама. Она была так слаба, что не могла говорить. Ее рука еле поднялась — мама попрощалась со мной. Ей было 36 лет. Мне 7. Я осталась в семье маминой сестры.

Через три месяца после смерти мамы кончилась война. День Победы я не запомнила — сколько лет пытаюсь вытащить из памяти слово или звук, смех или песню, краски или слезы. Не получается.

Сын мой родился через 23 года после Победы. И чтоб знал он ее в лицо, чтоб помнил, каждую весну, 9 Мая, мы приходим с ним к Большому театру, в Измайлово или в Парк культуры и отдыха имени Горького. Уже у метро мы вливаемся в толпу, спускаемся вниз по Садовому, а навстречу, по Крымскому мосту, перекрывая движение, течет бесконечный, многотысячный людской поток.

Зачем спешат сюда люди? Зачем приходят семьями, с детьми, с внуками и правнуками? Что движет молодыми? Вон их сколько! Не стыдятся слов, не стесняются слез, только щелкают и щелкают затворами фотоаппаратов и до вечерних огней танцуют под аккордеон фокстроты и вальсы в тесном кругу немолодых, уставших людей. Тихо звенят ордена и медали, и глухо постукивает об асфальт деревянный костыль старого солдата.

«Может, я и тебя, дочка, вез в ту зиму по Ладоге?»

И эту немолодую женщину, и меня, и нас, и детей, что сидят на плечах отцов возле стола с табличкой «Ленинградский фронт», и моего будущего сына везли, спасали, защищали поседевшие люди, перед которыми мы так и останемся в неоплатном долгу.

Что приводит нас сюда? Память? Долг перед павшими? Долг перед живыми? Или непреодолимое желание, пусть молча, исповедаться перед ними, освободить, очистить душу от скверны?

Мы идем вдоль набережной. Здесь «выстроились» фронты, армии, дивизии, полки. Наша с сыном армия — тридцать первая. В ее 352-й стрелковой дивизии воевал Борис Розин, наш старый, верный друг. Комсорг полка, он ушел на фронт, как уходило поколение, родившееся в двадцатых. Из парка мы отправляемся к нему на Фестивальную улицу, куда 9 Мая по традиции приходят и приезжают однополчане — Голицыны, Зилов, Меликсетян… Память, память…

Когда сыну исполнилось пять лет, я повезла его в Ленинград, на Выборгскую сторону, к дому, в котором родилась. И еще в Лицей, на Мойку, на Черную речку. А в первые дни октября мы поехали в Михайловское. Каждое утро под мелким моросящим дождем мы проходили мимо пушкиногорских старух, у ног которых рядком стояли ведра с антоновскими яблоками, и поднимались по белой крутой лестнице в Святогорский монастырь. Поднимались к Пушкину.

Летом 1976 года мы отважились на необыкновенное путешествие. Маршрут наш начинался в Шушенском. Мы посмотрели Саяно-Шушенскую ГЭС, отдыхали на Чулыме и по дороге Абакан — Тайшет приехали в Иркутск.

…В полдень мы входили в Дом-музей декабристов, дом Сергея Петровича Трубецкого, а следующим утром с букетом ромашек я поехала в Знаменский монастырь. На могиле княгини Трубецкой лежали свежие цветы.

Во второй половине дня мы уже были в Урике. В этой слободе 150 лет тому назад жили на поселении декабристы Волконский, Лунин, Вольф, братья Муравьевы. Никита Муравьев так и остался здесь под высоким небом, и ухоженную могилу его мы легко нашли в центре села у старой, полуразвалившейся церкви.

Я где-то читала, что в летнее время ссыльные декабристы из близлежащих сел съезжались в деревушку Усть-Куду, что на берегу Ангары. Неподалеку от нее находилось местечко под названием Камчатник, где до сих пор сохранились акации, посаженные декабристами. А под акациями стояли каменные скамейки, выдолбленные в скале Сергеем Волконским.

Мы не знали, сколько километров от Урика до Камчатника. Погода портилась, небо потемнело, подул сильный ветер, светлое пшеничное поле ходило волнами, где-то недалеко уже гремел гром. И все-таки мы пошли.

Когда на белую дорогу упали первые крупные капли дождя, я взяла сына за руку, и мы побежали. Дождь догнал нас, вымочил до нитки, а мы прыгали и пели: «Дождик, дождик, перестань!» «Дождик, дождик, перестань!» Дождь и в самом деле стал ослабевать и скоро перестал вовсе. Ветер разогнал тучи, выглянуло солнце, и из-за Ангары через поля, через леса перекинулась к нам гигантская радуга.

Маленькие и мокрые стояли мы посередине земли и слушали тишину…

И вдруг до нашего слуха донеслось урчание мотора. Похоже, по дороге ехала машина. И действительно, из-за поворота вскоре показалось… такси. В это трудно было поверить.

Но через минуту мы уже втискивались на заднее сиденье обычно просторной, а сейчас такой тесной машины — деревенские женщины возвращались с рынка из Иркутска домой, в Усть-Куду. Такси притормозило в центре села. Теперь до Камчатника было рукой подать.

Солнце уже садилось, когда мы пришли на берег Ангары. Кружевная тень акаций лежала на темных каменных скамейках Сергея Волконского. Мы стояли рядом и молчали. Потом осторожно коснулись камня руками. Скамейки были сухие и теплые. И тут произошло то, чему, наверное, и названия нет — нас словно настигли и стали различимыми голоса той, далекой теперь жизни. Звуки сплетались и расплетались, таяли, уплывали с водой и ветром, возникали вновь. А каменная скамья, маленькая, неприметная, которую один человек оставил другому, а этот другой не дал ей зарасти, затеряться, исчезнуть, стояла омытая дождем и высушенная солнцем, как овеществленный знак на стыке времени.

В семь лет из Лесного я повезла сына в Норильск.

ИЗ АРХИВНЫХ ДОКУМЕНТОВ ВОЕННЫХ ЛЕТ:

Воскресенье, 22 июня, установить общим выходным днем для всех производственных и строительных цехов и предприятий, а также отделов центрального аппарата комбината и лагеря. Работают только непрерывно действующие предприятия по перечню, установленному начальником комбината. (Приказ № 306, 21 июня 1941 года)

…Во время войны, я знаю, они очень хорошо работали. Они были и остались советскими людьми, понимали, что когда-нибудь все прояснится. В работе для этих людей было спасение. (Т. М. Потапова)

…Помню, когда началась война, все разговоры были о войне. Руководители наши, инженеры к политическим по-человечески относились. Дисциплина была очень строгая. (В. Т. Чистяков)

…Механический завод начинался там, где сейчас КСМ, ручной труд, доморощенное оборудование, маленький станочек. В литейном цехе отливали небольшие чугунные чаши кустарным способом. В 1942 году переехали на промплощадку, получили литейный цех… Сложные задвижки делали. Очень мало было привозного. Все для экскаваторов делали у себя. (С. А. Лифшиц)

…Главнейшая задача… как можно скорее, как можно больше дать стране никеля, меди, кобальта. В этом смысле ваша работа, несмотря на тысячи километров, которые отделяют от событий, от фронта, от центра, полностью увязана с борьбой Красной Армии. Если вы подкачаете — в трудное положение поставите Красную Армию. Поэтому не имеете права подкачать и, надеюсь, не подкачаете…

Норильский комбинат во время войны должен обеспечить страну никелем, выдать кобальт для авиации, драгоценные металлы для измерительных приборов, танкостроения, самолетостроения. (Из выступления зам. наркома А. П. Завенягина на совещании актива комбината 8 октября 1942 года)

…Приходилось работать лопатой. Все делали вручную, а план был большой. Помню, лошадей нам забросили. Монголки. А до этого вагонетку руками толкали. Держали интервал в 20 метров, шли друг за другом и толкали. С лошадьми стало легче. Коногоны появились. А в конце войны электровозы.

Я работал на руднике и крепильщиком, и бурильщиком. Плохая вентиляция, выработки без креплений. Многие угорали, камнем убивало. Но мы план выполняли. Деньгами помогали фронту. (В. Т. Чистяков)

…Когда началась война, тех, у кого была 58-я статья и кончался срок, не освобождали. Был приказ, и все пересиживали. В 1941 году я получила свои очередные восемь лет. Сразу я не поняла весь трагизм своего положения. Ну а когда война кончилась и стали освобождать пересиживающих, тогда я почувствовала свои восемь лет, потому что они уходили, а я оставалась. (К. И. Гветенава)

…Объявляя о решении Особого совещания НКВД СССР всему лагерному населению, указываю, что каждый заключенный за отличную работу и примерное соблюдение лагерного режима может быть представлен руководством комбината к условно-досрочному освобождению либо к снижению срока наказания. (Приказ № 18, январь, 1944)

…В связи с успешной сдачей жилья объявить благодарность Грампу А. Н. — помощнику начальника Горстроя по АХУ. (Приказ № 68, январь, 1944)

…Александр Николаевич был вожаком молодежи Красной Пресни. Где он был после гражданской войны, не помню. Знаю, что учился он в Америке. Там влюбился в американку. Она все бросила и уехала с ним в Россию. До ареста Грамп работал зав. кафедрой МИИТа. Жену его не арестовали. Она приехала к нему в Норильск, преподавала позднее английский язык в нашем институте. Но это еще не все. В 1950 году Грампа и моего отца сослали во второй раз. Грампы жили на Ангаре. После реабилитации Александр Николаевич помог издать книгу моего отца. (Т. М. Потапова).

В приказе № 579 от 18 августа 1944 года сообщалось о сокращении на два года срока наказания Урванцеву Н. И.

«Урванцев Ник. Ник. (1893–1985) — советский геолог, доктор геолого-минералогических наук, профессор, заслуженный деятель науки и техники РСФСР. Один из первооткрывателей Норильского рудного района (1919–1922). В 1930–1932 годах совместно с Г. А. Ушаковым провел первое обследование Северной земли». (Из Большого энциклопедического словаря)

…Объявить благодарность с занесением в личное дело… з/к Мильчакову Александру Ивановичу — старшему экономисту отдела технического снабжения, добросовестно, энергично и с инициативой ведущему большую работу по контролю за ходом реализации и планирования перевозок техгрузов. (Приказ № 973, декабрь, 1944).

«Мильчаков Ал-др Ив. (1903–1973) — деятель комсомола. Член ВЛКСМ с 1918-го, член КПСС с 1919-го. С 1919-го секретарь Сибирского, Юго-Восточного бюро ЦК, с 1925-го секретарь ЦК ВЛКСМ (член с 1921-го) и член Президиума Исполкома КИМ. С 1927-го — генеральный секретарь ЦК ЛКСМ Украины, в 1928–1929 — ЦК ВЛКСМ. Затем на партийной, государственной работе. Член ЦК ВКП(б) в 1925–1934». (Из Большого энциклопедического словаря)

…Я дружил с Евгением Яковлевичем Кокуевым. Он был секретарем Василеостровского райкома партии. Инструктором Ленинградского обкома партии.

Работал с Кировым. А Кокуев дружил с Мильчаковым. В проектной конторе работала Мария Викторовна Косарева, жена генерального секретаря ЦК ВЛКСМ с 1929 по 1938 год. И брат ее Нанейшвили был здесь, и дочь Косарева. С Елизаветой Драбкиной жили в одном бараке. Она работала в проектном отделе. После работы блестяще рассказывала сказки. (В. А. Веремеенко).

«Драбкина Ел. Як. (1901–1974) — русская советская писательница. Член КПСС с 1917 года. В художественно-мемуарных книгах („Черные сухари“, 1957–1960, „Зимний перевал“, 1968) воссозданы первые годы Советской власти, образы В. И. Ленина и его соратников». (Из Большого энциклопедического словаря).

Драбкина Е. Я. — участница революционных событий, секретарь Я. М. Свердлова.

…Объявить благодарность з/к Старостину Андрею Петровичу за успешную работу в обществе «Динамо». (Приказ № 480, июнь, 1945).

«Старостины — советские спортсмены и общественные деятели, братья. Участвовали в организации всесоюзного общества „Спартак“, в становлении советской школы футбола, в 20—30-е годы неоднократные чемпионы СССР… Андрей Петрович Старостин (родился в 1906) — заслуженный мастер спорта (1940). Член КПСС с 1930-го». (Из Большого энциклопедического словаря).

Во время работы над рукописью я позвонила Андрею Петровичу Старостину, с которым не была знакома, рассказала о своей работе и спросила, не станет ли он возражать, если рядом с его фамилией будут стоять буквы «з/к». «Я считаю, что всегда надо говорить только правду, — сказал А. П. Старостин. — Никогда я не стеснялся телогрейки. Никогда не стыдился тяжело прожитых лет. Тогда безвинно пострадали сотни тысяч людей. О них надо говорить громко и только правду. Звоните, пожалуйста. Постараюсь быть полезным». Через пять дней после разговора Андрея Петровича Старостина не стало.

Из книги А. П. Старостина

«…Весной 1942 года шальная „фугаска“ упала не по адресу. Бывают такие случайности, когда снаряды ложатся по своим. Взрывная волна огромной силы разбросала нас кого куда: Николая в Комсомольск, Александра в Воркуту, Петра в Соликамск, меня в Норильск.

Когда я следовал туда на теплоходе „Серго Орджоникидзе“, то слышал о поселке на семидесятой параллели от бывавших в Заполярье людей отзывы самые разнообразные и противоречивые. Черная пурга, во время которой ходить можно, только держась за веревку, чтобы не потерять ориентира, шестидесятиградусные морозы, многомесячная зима.

…А пароход все плыл и плыл. И когда уже стало казаться, что путешествию не будет конца, мы добрались до Дудинки. И через несколько дней в тряском, грохочущем, как веялка, узкоколейном вагоне прибыли в Норильск.

…Многослойным был социальный состав норильских сограждан. От маститых ученых, академиков до самых известных в уголовном мире рецидивистов. От Николая Николаевича Урванцева, первооткрывателя заполярных залежей ценнейших пород руды, и крупнейшего минералога Николая Михайловича Федоровского до Сашки Кавалериста, уголовника с сорока судимостями и бессрочным стажем лагерного пребывания».

…Врача з/к Родионова Владимира Евстафьевича назначаю начальником больницы для вольнонаемных. (Приказ № 135, март, 1941)

…В 1942 году я лег на операцию — камень в почке. Операцию делал Родионов, основной хирург. Он тогда еще был заключенный. И врачи Шишкин и Баев. Тоже заключенные. Очень чуткие были люди. И медицинские сестры. После операции я остался с одной почкой, весом был всего 46 кг. Сняли с военного учета. (В. Т. Чистяков)

…Во время войны поднимают меня срочно. Велят доставить груз в Дудинку. Там ожидают три самолета. Продукция была под номером, стоимость миллионная. Поехал. Только перегрузили, не успел я и паровоз развернуть, а самолеты уже улетели. (П. И. Попов).

Телеграмма… Пустили цех электролиза Малого металлургического завода. 30 апреля самолетом отправили первую тонну электролитного никеля, что является конечной продукцией Норильского комбината… Панюков. 30 апреля 1942 года.

«В целях экономии остродефицитных материалов и расходов по транспорту, никель (листовой) отгружать без упаковки». (Приказ № 683, ноябрь, 1943 год)

«…Никель в очень трудное время везли и везли самолетами на уральские заводы! В каждом килограмме драгоценного по тем временам металла были будущие победы на фронте»… (Из книги «Формула Завенягина»)

…Спасибо вам от фронта, спасибо от имени солдат, офицеров и генералов за великий Ваш труд. Вашим металлом мы бьем врага, бьем и гоним его в могилу. (Из выступления гвардии полковника артиллерии С. С. Фокина на митинге в июне 1944 года по случаю вручения комбинату переходящего Красного знамени Государственного Комитета Обороны)

…Об итогах конкурса по составлению эскизного проекта дома-музея имени И. В. Сталина в Курейке.

Приказом по комбинату за № 61 от 30 января 1945 года объявлялась благодарность с выдачей премии в 2000 рублей шести участникам конкурса, среди которых было трое заключенных и трое вольнонаемных.

Телеграмма. Решением ВЦСПС, Министерства внутренних дел и Министерства электростанций СССР Норильскому комбинату переданы на вечное хранение переходящие Красные знамена Государственного Комитета Обороны. Поздравляем коллектив рабочих, инженеров, техников и служащих с высокой оценкой их работы в период Великой Отечественной войны. Выражаем твердую уверенность, что славный коллектив норильчан окажется и впредь достойным великой чести, на которую ответит новыми производственными победами. Завенягин. Захаров. Панюков. 1946 год.

ИЗ ПИСЕМ ДРУЗЕЙ:

В конце апреля взял отпуск и махнул на пару недель в Москву. Было просто здорово встретить День Победы с близкими. Среди них был один разведчик, которого мы нашли только в 1975 году. Летя Зилов вспомнил, как мы с ним в День Победы заходили к тебе с сыном в Лефортово. Выпили за вас. Праздники, наверно, потому и бывают, что есть люди, которые их творят.

Будь здорова, джан! Б. Р.

…Это письмо я пишу тебе из Волгограда. Приехал сюда от журнала (отправил хороший человек Витя Москалев) делать материал о подвиге комсомольцев Царицына. Сталинграда, Волгограда. Работаю в день часов по десять. Есть вещи, которые просто потрясли меня… Был на Мамаевом кургане. Ходил туда ночью. А через час иду к генералу. Его корпус полег в 42-м. Когда рассказывает — плачет. М. К.

…Про «Дневник Нины Костериной» я тебе уже писал. Недавно вышли в эфир. Молодежный театр, с которым я снова вожусь, открывал сезон этой постановкой. А чуть раньше я делал передачу о комсомольцах норильской железной дороги, своеобразное заседание комитета комсомола в кадре. Когда начальник дороги показывал свой комсомольский билет, сделанный из соломы и выданный ему в 1924 году, все пятьдесят человек встали, чтобы вспомнить погибших. И. Ш.

…Вернулись из отпуска. Живем воспоминаниями о чудо-лесах под Брянском, о великолепии Смоленска, о Литве, о Хатыни. Какой суровый и умный мемориал…

Ночевали больше в лесу. Не читали газет, не смотрели телевизор, не слушали радио. А сейчас в руках у меня «Пушкин в жизни» Вересаева. Дорвалась. Е. Л.

…Ты думаешь, я так много читаю? Набрал Гейне, Беранже, Скотта, Гофмана, а не читаю. Эта деревенская размеренная, страшно медленная жизнь подчиняет себе все. И я ползу улиткой по XIX веку литературы.

Опять пошли дожди. Сегодня весь день какой-то серовато-прозрачный, сетчатый, что ли. Гляжу на него и читаю Расула. Хочешь?

…Вообще у меня такое впечатление, что год этот давно кончился, но по недоразумению еще тянется. Так и с жизнью бывает, и вопросы о смысле жизни не меняются ни со времен Толстого, ни с более поздних.

Как ты? Держись. Все шлют тебе приветы. Василий Шабанов.

…Двадцать дней я плыву по Волге, плыву пассажиром на грузовом судне. Волга, которая не может не взволновать — половина истории России, если не бдлыиая, прошла на Волге, — подарила мне многие минуты откровения и проникновения в жизнь с такой стороны, с какой я еще к ней только приближался. Я думал о литературе, о русской литературе и понял, что велика она своей человечностью, правдой, правдой горькой, потому что горька, сурова и всплесками идет вся жизнь России и жизнь каждого ее труженика! И не могла она, литература, быть другой, ибо тогда другой должна была бы быть сама жизнь. И любовь к земле, к людям идет в России от сочувствия к ним. Хоть бы словом отблагодарить их и воздать им должное! И. Ш.

…Не поверишь, много раз начинала письмо, да все в таком настроении, что хватало меня на две строчки, а дальше только горечь. Великое это горе — терять друзей…

Шлю тебе последний осенний букет с Ленинских гор. С. Г.

…Работаю много, и страшно собой не доволен. Это, впрочем, как всегда. Постепенно прихожу к выводу, что зря в свое время бросил писать. Вернуться к этому, думаю, уже не удастся…

Вспоминаю, как в молодости я хотел, а иногда мог по-вийоновски весело презирать мир. А сейчас? Отдыхал в Крыму, загорел, отпустил усы. Но в целом не было ничего хорошего. Вел глупые разговоры, болел пневмонией, потом вывихнул ногу. Из всего этого вынес чувство раздражения, усталости, скуки.

Не знаю, отправлю это письмо или нет? Боюсь огорчить тебя и расстроить. Хотя мне кажется, что если это и бред, то бред оптимистический в своей основе. Э. С.

…Много работаю, хотя сознаю, что пока ничего не сделал. Только сейчас задумался о специальности, о главном вопросе жизни. Но ведь понимать — мало? Надо жизнь турнуть как-то вбок, чтобы она если и не стала вниз головой, но все же сдвинулась в честную сторону, нужную сторону. Вот в это я верю.

Я сейчас в командировке, на шахте. Шахта эта отхватила кусочек тайги. Это не та дикая, высокая, хвойная, хмурая, перевитая мраком тайга, а кудрявая, голая, с изредка торчащими пучками стройненьких, сжавшихся на морозе елей таежка. Ну а мы монтируем здесь автоматический комплекс. А. Г.

…Завтра я лечу в Самарканд, к маме, жене и детям, потом в Душанбе и оформляюсь на поездку в Африку. Словом, впереди много событий и впечатлений. Если, конечно, не будет авиакатастрофы. Этого я всегда боюсь. Э. С.

…Ты уже знаешь, что Шабанов в сентябре проводил в Туркмении совещание молодых писателей. Когда возвращались из Красноводска в Ашхабад, машину остановил солдат-дезертир и всех четверых уложил из автомата. Все это кажется страшным сном. Столько было в ту неделю, думал, с ума сойду. В. С.

…Первое время жила со мной Васина мама. Она старенькая, ей 71 год, и малышку Катю на нее не оставишь, хотя Катя девочка тихая и послушная. А Славик стал замкнутым, неразговорчивым. Часто грустит. Не представляю, как он пойдет в школу? Сейчас много катается на коньках во дворе и целый день, пока меня нет, предоставлен сам себе.

По вечерам, когда ребята засыпают, я потихоньку учу историю, литературу, немецкий — хочу попробовать поступить в институт. Как получится — не знаю.

И времени мало, и состояние неважное. Разумом понимаю, что Василия нет, а все кажется, придет, вернется… Т. Шабанова.

…Несколько раз порывался написать тебе, но не хватало сил, не мог водить пером по бумаге, описывая все, что связано с гибелью Васи Шабанова, не мог произносить такие пустые и беспомощные в этой ситуации слова.

Теперь, кажется, боль поутихла (в самом чистом значении этих слов). Я думаю, тебе уже кто-нибудь из ребят написал обо всем, что связано с этой трагедией. Хочу только сказать, что, кроме всех естественных чувств горечи и жалости, я испытал во время похорон Василия и в дальнейшем еще одно — не зависть, нет, скорее стремление жить не мелочась, не мельча. Это, наверно, было последнее доброе дело Шабанова — он напомнил всем нам о нетленности таких человеческих качеств, как душевная щедрость и чистота, честность и доброта. Не каждого из нас проводят в последний путь так, как Василия, — даже если мы проживем вдвое больше. Э. С.

В конце третьей недели я распечатывала долгожданный конверт с письмом от Таниной матери. В нем были строки и для Тани. За девочкой послала Лешу Петрова.

«Уважаемые воспитатели!

Я потеряла дочку в четыре года. Мне сказали, что она умерла. Если она живая, пусть пока поживет у вас, пока не отучится, не кончит школу. Потом я приеду за ней. Напишите, где находится ваш город. Передайте привет дочке».

И ниже шесть строк, обращенных к Тане.

«Таня! Дорогая моя дочурка, не обижайся на меня. Если тебе что-то надо, напиши, дорогушка. Твоя мама».

Девочка прибежала, села в кресло, стала читать, с трудом разбирая материнские каракули. Прочитала раз, второй, третий. И вдруг на одном дыхании:

— Как я ей должна ответить? Я боюсь. Я должна ее мамой называть? Или по имени и отчеству? А на «вы» или на «ты»? О чем ей написать? Как учусь? Может, ей фотографию отправить? Нет, она же меня не узнает? У меня есть фотография, где мне четыре годика. Может, эту? Четырехлетнюю она меня ведь должна помнить? Интересно, она красивая? Похожа на меня?

ИЗ ПЕРЕПИСКИ:

…Дочка, мне тебя жалко. Четыре годика тебе было. Извини меня. Я очень плохо живу. Квартиры нет, стою на очереди.

Я живу с отцом, он тебе неродной. Он хочет тебя увидеть, он очень любит тебя, только болеет. Таня, скажи, сколько выслать тебе денег? Ты только не обижайся на нас. Мама.

…Дочка! Как я получила от тебя письмо, я очень плакала. Сообщаю, что я родилась 18 марта 1940 года, а ты родилась 6 апреля 1958 года. Твои фотографии и фотографии твоего отца я не нашла. Дочка, не обессудь, но неродной отец для жизни очень хороший. Танечка! Брат очень хулиганит. Напиши ему, может, он тебя послушает.

На этом заканчиваю. Целую твои алые губки. Твоя мама.

…Привет от брата Тимы. Ты спрашиваешь, здоров ли я? Здоровье у меня хорошее. Учусь на «четыре» и «пять». Правда, поведение плоховато. В интернате мне хорошо. К матери я ходил, теперь перестал. Дома плохо, живет она плохо. Одна комната, одна койка вошла, а буфет стоит у хозяев. Отец сейчас не работает, мать получает 80 рублей. Больше я о ней ничего не знаю.

Таня! Ты с матерью не переписывайся, а пиши мне. Я учусь в 6-м классе. Вышли мне свою фотографию. Никого не слушай, иди по правильному пути. Тима.

…Доча, я искала твои фотографии. Нету. Твой отец сгорел от водки. Брат живет со мной, я его беру на субботу и воскресенье. Я приеду и все расскажу. Выслала тебе посылку. Целую тысячу раз. Мама.

…Когда я был маленький, мать говорила, что у нее никого нет. Сейчас ты нашлась, она сразу стала тебе писать. Тетя Тася узнала, что у нас есть еще братик. Красивый, кучерявый. Братик Вова лежит в больнице в другом городе. Она его не признает. Мать сейчас не работает, пьет. Когда я дома, она не пьет, если меня нет, пьет с отцом. Мать не послушалась тех, с кем работала.

Приезжай ко мне летом. Я буду тебя ждать. Напиши, когда у тебя день рождения, когда ты родилась? С матерью не переписывайся. Я ее ненавижу. Тима.

В июне Таня закончила школу. В сентябре в интернат пришло письмо.

Здравствуйте, воспитатели!

Скажите, почему нет писем от Тани. Я переживаю. Может, ее отправили куда-нибудь учиться? Если увидите ее, скажите, чтоб она написала мне письмо. Вы же сказали, что, когда она кончит школу, напишет мне. А уже 15 сентября. Почему она не пишет? Жду ответа. Мать Тани.

По синей реке, мимо желтых лесов плывут на север белые пароходы, последние пароходы летней навигации. А на Саянах готовятся к первой комсомольской свадьбе. Сразу после выпускного вечера Танин класс в полном составе отправился строить Саяно-Шушенскую ГЭС. Отряд назвали «Надеждой».

В парке у огромного камня, на месте будущего памятника землякам, погибшим на войне, провожал город нашу «Надежду». Собрались гости, приехали шефы с завода, вышли работники кухни, стояли тесно, прятали руки под белые фартуки, кто-то вытирал слезы. А через день мы уже были далеко, далеко.

Строительство гидростанции поразило размахом. Котлован был похож на гигантскую, вытянутую вдоль Енисея чашу, окаймленную дугой будущей плотины и ожерельем изумрудных гор. Горы стояли величественные и неподвижные, а все вокруг двигалось, грохотало, свистело, скрежетало, звенело. Гигантские подъемные краны вытянули длинные шеи, словно хотели заглянуть за горизонт, а внизу, где мы стояли с ребятами, перфораторы вгрызались в камень и грохот стоял невообразимый.

Кто-то показал рукой в почти заоблачную высь, где над выступом скалы, окрашенным в белый цвет, летали птицы, и тихо спросил: «Неужели она поднимется до той отметки?»

Это казалось фантастикой. До пуска первого агрегата оставалось целых два года. До первого выхода наших детей на работу меньше недели.

ИЗ ПИСЕМ ТАНИ В ИНТЕРНАТ:

…Работаем на Мраморной горе, строим. Когда едем на автобусе в горы и с гор, то покалывает в ушах.

Живем в общежитии. В комнате нас три девочки. С каждой получки что-нибудь покупаем для своей комнаты: шторы, скатерть хорошую, приемник. Побелили, покрасили. Очень теперь уютно. Шефы выписали нам швейную машинку.

Сегодня приходим с работы, а тут Бродя с Юриком. А с ними письма и продукты из интерната. Мы их чуть не задушили в объятиях. «Ну, Елка, ты меня заколебала», — ворчал Бродя. Читаем письма из интерната, а сами слезами давимся. День получился какой-то суматошный, до самого вечера.

Большое спасибо всем нашим воспитателям и учителям, нашим братишкам и сестренкам за заботу о нас. Не волнуйтесь. У всех девочек есть осенние пальто. Ребята купили себе куртки.

У нас все хорошо. На этой неделе сдаем на второй разряд.

Немного о себе. Помните, я писала, что познакомилась с парнем. Зовут его Володя. Очень он хороший. Недавно ездил домой, а 24 приехал. Вечерами гуляем. Домой прихожу во втором часу, а в 6 утра встаю на работу. Ничего, нормально, не волнуйтесь за меня. Целую. Таня.

…Все сдали на второй разряд. Девчонок отправляют в командировку штукатурить коровник. Я, как командир, спрашиваю: «А кто с нами поедет старшим?» Саша-прораб: «Как кто? Одни поедете». Поднялся такой визг, писк, крик, хоть уши затыкай. Представляете, одних отпускают! Значит, доверяют? Скучаем по интернату. Как придет кому письмо, не даем дочитать, донимаем вопросами. Были удивлены, когда узнали, что срубили черемуху у школы. Даже поплакали. У кого только рука поднялась?

В понедельник всех нас посвятили в рабочие. Прямо приехали на место и поздравили. Вручили значки, книжки и каждому по очень хорошей книге!

Знаете, идем утром на работу, а ребятишки в школу торопятся. И так хочется хоть одним глазком заглянуть в интернат, хоть минутку посидеть за партой. Целую. Таня.

…Трех наших парней, Сашу, Леню и Витю, отправили на курсы телеграфистов. На целых шесть месяцев. Стипендия будет маленькая. Вот и решали на комсомольском собрании, как им помочь? Собрали им деньги и немного продуктов. В отряде скоро ни одного мальчишки не останется. А недавно «телеграфисты» приезжали за получкой. Живется им трудно, они даже сбежать хотели. Мы сказали: «Сбежите, вы не наши».

Я получила из интерната письмо. Девчонки-семиклассницы спрашивают: правда, что я выхожу замуж? Даже не знаю, что отвечать. Кажется, правда. Страшновато как! Пишите. Целую. Таня.

…С приветом к вам Таня и Володя. Получили от вас поздравление и говорим огромное-преогромное спасибо. Очень ждали вас на свадьбу. Зарегистрировались в 16.30 и все ждали. Свадьба получилась на славу. Дали нам небольшую квартиру, 8 кв. м. Девчонки добивались. Подарили холодильник, диван-кровать, посуду, ковер.

Володя сейчас на работе, во вторую смену. Приедет после двух часов ночи. Я забегала вечером к девчонкам. Посидели, поболтали, школу вспомнили…

Приветы всем огромные. Воспитателям и учителям. До свидания. Таня и Володя.

В первый отпуск почти в полном составе «Надежда» приехала в интернат. Таня осталась на Саянах. Таня ждала маленькую Алену.

— Подъезжать стали к Лесному, что-то екнуло. А когда увидели завод, крышу школы, собрались, встали, пошли.

— Первой в спальном корпусе встретили Дусю с тазиком в руках: «Ой!» — и повисли на каждой по три человека.

После обеда они ввалились ко мне, и возникла стихийная пресс-конференция.

Первый рабочий день.

— Надо было выбрать инструмент, наточить. Я ножовку не в ту сторону наточил. Все смеялись.

— А я кирку сломал.

— Привели нас на строительную площадку. Бригадир посмотрел и говорит: «Надо же! Детский сад еще не построили, а детей уже привели».

Выдали нам робы пятидесятого размера, не меньше, одежду и пистолет в руки.

Первый снег.

— В воскресенье, 3 октября, выпал первый снег. Хлопья огромные, красивый, красивый. Никогда такого не видела, хотя всю жизнь прожила в Сибири.

— Окна открыли, набрали снега и прямо в ночнушках играли в комнате в снежки. Пришло извещение. Пошли за посылками. А там орехи приморские, да такие крупные!

Первый прогул.

— Я отравился баклажанами и на работу не пошел.

— Работали в субботу. Я прочел законодательство и не вышел. Поставили прогул.

— Опоздали на автобус на Мраморную гору — часы отстали на десять минут. Сели на рейсовый, доехали до разъезда, пошли пешком. Одеты были легко, а на дворе стоял март. Замерзли, вернулись с полдороги, сели за учебник химии и уснули. А на следующий день нам на работу принесли книгу и попросили расписаться. Там стояла запись: «Объявляется выговор за прогул».

Первая зарплата.

— Получили в среднем по 23 рубля. Ученики все-таки. Только Коля заработал 200 р. Он перевел 50 рублей Саше, тот служил на Черноморском флоте.

— Я справил брюки, а Сережа купил конфеты.

— Таня накупила лыжной мази и баскетбольных иголок и отправила в интернат учителю физкультуры. А я переслала подарки маленькой Ирочке, что осталась в Лесном.

Первый Новый год.

— Мы танцзал сдавали. С утра до позднего вечера на субботнике. Уже 31 декабря, столы ставят, елку наряжают. А мы швабрами пол красим. Наконец кончили, переоделись, прибежали, за столы сели.

— Собрались все, кто работал на субботниках. Станислав Иванович поздравил. Тем, кто этот танцзал сдавал, вручили билеты на постоянное посещение.

— В честь нашего отряда первой песней была «Надежда». Потом — «Не расстанусь с комсомолом». Станислав Иванович к нам подошел, стал дирижировать и самые лучшие куски торта нам передал.

— Подружило нас это комсомольское дело.

Первая командировка.

— Уехали в Кирбу, в степь. Ветры там сильные и холодные. Строили телятник в колхозе. Жили в вагончике, мерзли. Когда работали, надевали шерстяные перчатки, а сверху резиновые. Спали одетые, натягивали на себя даже матрацы. Первые дни бегали на зарядку. Потом было так холодно, я даже на завтрак не ходила, тепло берегла.

— Штукатурили телятник. Опыта никакого, тяжело с непривычки. Раствор прямо на стенах замерзал. Калорифер один на весь телятник и тот не работал. По мы, если требовалось, задерживались. Танька оказалась отличным командиром и бригадиром.

— Домой придем, заберемся на двухэтажные нары с панцирными сетками, ноги в потолок и поем. Такими дружными были, даже сами себе нравились.

— Готовили наши девочки, Нина и Люда. Молока давали вдоволь. И целого барана на три бригады.

Первая любовь.

— Он очень сильный, внимательный. Людей понимает, справедливый.

— Легкий в общении, но не считается с моими интересами.

— Хоть и спорим часто, но лучше его нет никого на свете.

Первая свадьба.

— Первой Таня выходила замуж. Я так волновалась! Денег нет, ничего нет. Как она замуж выходит? Хотелось, чтоб она все имела, добивались.

— Ходили к начальнику строительства. Он нас выслушал, поддержал. Выделили Тане квартиру, денег 150 рублей. Сказал, что нужно, приходите.

— Мы ведь неопытные были. Нам все помогали. Свадьба была комсомольско-молодежная. Веселая, зачитывали поздравления, пожелания. Диплом вручили.

— А перед самой свадьбой невесту украли. Полтора часа искали. Но куда там, жених нашел. Правда, вместе со свидетелями.

— Ну а я, конечно, потеряла ключ от квартиры. От той, что Тане выделили. Чуть не плакала. Уже свадьба идет, а я ключ ищу. Последнее место — чемодан. Есть! Бегом на свадьбу. И жениху с невестой. Да на блюдечке!

Первый отпуск.

— Приехали в интернат на выпускной к десятиклассникам. Потом к Наде и другим девочкам поеду.

— Сначала заехала в школу, потом уже в деревню, к бабушке.

— Я после интерната поеду искать мать. Весь год по школе скучала. Многое изменилось. Забор сняли, надо новый, красивый поставить. Ребята плохо за клумбами следят, земля у памятника сухая. Видно, мало поливают.

Мы с ребятами спустились во двор, пошли по березовой аллее, и я вспомнила, как любила вечерние прогулки Таня. Девочка поджидала меня у выхода, здоровалась, ловким движением заправляла за маленькие уши длинные волосы, застегивала верхнюю пуговицу пальто и спрашивала: «Можно проводить вас до ворот?»

Мы открывали дверь, выходили во двор, шли к воротам, возвращались, снова оказывались у ворот, и она не отпускала: «Вспомните еще что-нибудь о Норильске». Норильск притягивал ее душу, как когда-то раз и навсегда притянул мою. Таня думала, что я тот человек, который знает о Норильске все. Она не догадывалась, не понимала, что все о Норильске не знает никто.

После двух лет жизни на Саянах командир отряда «Надежда» Татьяна Горчаковская уехала в Норильск. Уехала с мужем и детьми, и живут они в Норильске и по сей день.

Надежда, Надежда…

Маленький аэродром в Норильске люди когда-то назвали Надеждой. Сейчас на месте аэродрома стоит Надеждинский металлургический завод. И трудно поверить, что не так давно в полярную ночь прожектора высвечивали маленькие Илы и в тундру по полосе тянулись длинные, длинные тени. А летом, когда солнце не уходило за горизонт, здесь гнулись на ветру кусты и шелестели травы.

ИЗ ПИСЕМ ДРУЗЕЙ:

…Знаешь, я хотел тебе написать, что я чувствовал в Домодедове, когда в мае прилетел из Норильска. Вечер, двадцать градусов тепла, лес. Нет, надо всем нам жить в Москве или в Московской области. Ну, или в Ленинграде, или в Киеве, или в Риге. А Норильск пусть останется хорошим городом. Я его часто вспоминаю с какой-то щемящей грустью. Я так вспоминаю не только о Норильске, но еще кое о чем и кое о ком в своей жизни. И похоже все это на тоску по прошедшей молодости. М. К.

…Вчера почему-то приснился суровый, зимний Норильск с воркутинскими шахтами и длинные косые лучи солнца… Я все помню. И тот сентябрь. И расстроенные чувства. И светлые маячки. И одержимость. Когда на нашей грешной земле поют «Тбилисо», сразу ты… И мое, как во сне, вхождение в Норильск. В. П.

…Рад, что ты с сыном съездила в Норильск, встретилась с друзьями. Испытал, правда, легкое чувство ревности: мне показалось, что твоя поездка как-то отодвинула тебя. Но это чистая ревность, как к дождю, который любят, ни с чем несравнимо. Э. С.

…Слушаю прогноз — все льют и льют у вас дожди. А в Норильске зима стоит страшная. Жмет каждый день под пятьдесят. Нынешняя зима многих утвердила в решении покинуть эту замерзшую землю. По-моему, такие морозы действуют и на психику. Я держусь за сердце. Устала, измоталась, мучают сомнения. Вот так идет день за днем. И. Н.

…Сегодня два часа отсматривал материал для фильма «Снег — судьба моя». Тем, кто хочет видеть Норильск только через главный проспект, многое не понравится. Да мне и самому немного страшновато смотреть на старый город, на то, как сжигают бараки, на каменные мостовые в трещинах, похожие на старые, вымученные жизнью руки. То, что в этом городе десять месяцев зима, лучше всего видно в два месяца лета. Вряд ли сегодня какой-нибудь город обносят крепостной стеной или крепостным валом. А наш город обнесен щитами. Снегозащитными. Представляешь, их общая длина около 200 километров. И еще трубами. Теплыми трубами. Я никогда раньше так не ценил столь прозаические вещи. И. Ш.

— У нас зима, и я посылаю тебе свои февральские стихи.

М. К.

…Знакомься, — представил мне тебя Боря Руденко и засиял своими огромными глазищами.

Сколько же лет прошло? Пятнадцать? А кажется — сто. Столько всего было… Молодые специалисты. «Суд над равнодушием». Строительство Дворца. Тал-нах. Тундра. Любовь. Враги. Друзья.Друзья. Друзья. Лагерь «Солнечный». Отряд «Молодые коммунары». Творчество. Клуб «Прометей». КВНы. Комсомольские пленумы. Горе. Счастье. Радости. Огорчения. Тряпки. «Таймыр». Размолвки. Разногласия. Промахи. Вечера счастья.

Господи! Вертится все, как в калейдоскопе. У тебя после Норильска была Москва, есть Сибирь. Новые куски жизни, полные дел и друзей. У меня с тех пор ничего подобного не было и уже не будет. Потому и дороже Норильска нет ничего на свете.

Записать нельзя, сил нет рассказать все, о чем я думала после твоей поездки в Норильск. Б. Я. тебя спрашивал: «Давай посмотрим, почему хочется плакать?» Милый он, дорогой наш человек. Разве можно объяснить слезы сердца? Наша жизнь в нашем городе — незабываемая, ни с чем несравнимая часть жизни. Боль моя, счастье мое. Перечитываю по сто раз про Розина, Аристова, Важнова, Шебалину, Светку Силенко, Нелю, Теслю, Сашу, про всех, про все…

Если б можно было в день твоего рождения залезть с ногами на лежанку (твою или мою — только норильские) и посидеть часок. А потом натянуть унтайки и бегом в «Таймыр», где уже все наши — красивые, молодые, нарядные, веселые, где можно быть самой собой, где так радостно душе от понимания и родства!

Как бы ни прошел у тебя этот день там, в Сибири, я весь день буду думать, вспоминать… Буду рядом. Е. Л.

…Я, как и вы, ночами не могу пробиться сквозь звенящую пургу, и брежу я, как раненный в бою, и плохо одному.

Мы прощались на Надежде, мы такие же, как прежде… А. К.

Мы прощались на Надежде, мы такие же, как прежде…

Мы такие же?

Как прежде?..

ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ:

«Стояли теплые, солнечные, весенние дни. Но сегодня тронулся лед на Енисее, подул холодный ветер, и небо затянуло тучами. Ветер пронизывает до костей, а интернатским все нипочем — бегают раздетые, катаются в парке на самодельных плотах. Днем встречаю в переходе братьев Гребенниковых: „Вы откуда такие мокрые?“ Улыбаются: „Мы с плота в лужу упали“».

Вчера на первом уроке пятиклассник Андрюша Серов писал сочинение.

«Мы всем классом ходили в лес. В лесу Весна. Весна — могущественнейший волшебник. Расцветают первые цветы — медуница, калужница, фиалка. На березах уже появились маленькие липкие почки, скоро распустятся листья и природа полностью оживет. Весь лес наденет пышный наряд. Река была вся засыпана цветами. Я полез за цветами и набрал полный сапог воды. Там совсем рядом есть болото, а за ним чуть подальше поляна в цветах».

ИЗ ПИСЕМ ВОСПИТАННИЦ ИНТЕРНАТА:

…Мне так хочется поделиться своими маленькими секретами, но я не могу сесть и заставить себя обо всем по-человечески написать. Часто вспоминаю, как вела радиопередачу, без ума была от походов. Очень о многом думала, мечтала и по-сумасшедшему влюбилась в мальчишку. Вы его знаете, но признаться как-то боязно даже сейчас, когда прошли годы. Л.

…Очень нужна мне моральная поддержка и опора. Чувствую, что качусь не туда. Но я ведь сильная? Все переживу. М.

…Новость у нас. В июне ждем с Володей ребенка. Рожать-то страшно как! Хорошо бы девочка, а если опять мужик? Сын меня уже не слушает — подавай ему папу. Уж отца он боготворит! О.

…Не знаю, что делать, — я люблю, сильно люблю мальчишку. И он меня любит. Мы уже четыре месяца встречаемся. Но мама его запрещает ему со мной встречаться. Ей нужны богатые, а ведь я интернатская. Это ей не нравится. Его скоро заберут в армию. Что мне делать? До каких пор я буду такая пустая и несчастливая? Ведь я полностью несчастливая…

И еще. Я от своего дяди перехожу на квартиру. Надеюсь, мне там будет спокойнее. А то, что ни сделаю, все не так, за все мне достается.

Успокойте меня, помогите. Ответьте побыстрее. Напишите больше и, если можете, попонятливей. Н.

…Личная жизнь моя как-то не складывается. Что самое интересное, столько набивается кавалеров, но ни один не лезет в душу. Все на одно лицо. А мне нужно, чтоб он был человеком, мужчиной, а не тряпкой. Спасибо вам, что учили нас понимать прекрасное, учили видеть прекрасное в человеке. К.

На вечерний разговор «Только для девочек» старшеклассницы пришли в чистеньких, аккуратных байковых платьях.

Сашеньку я увидела сразу. Она сидела справа у окна за первой партой. Когда я вошла, девочки встали, и Саша движением головы откинула со лба прядь волос и улыбнулась. Сашенька была влюблена. На вечере она ни с кем не разговаривала, не написала записки, ни о чем не спросила.

Через пятнадцать минут отбой, а завтра я, может быть расскажу ей.

…Уличные фонари уже не зажигали — начиналось время белых ночей. Падал снег. Я не спрашивала, куда мы идем. Я крепко держала его руку и покорно шла рядом.

Мы свернули в арку какого-то дома и очутились в большом, занесенном снегом дворе. Неожиданно он остановился, и в наступившей тишине я услышала легкий короткий звон. Мы снова вышли на улицу. Он шагал широко, быстро. Куда он торопился? Куда спешил? Я не попадала в шаг, сбивалась, отставала, снова оказывалась рядом. И в этой попытке преодолеть разлаженность ходьбы, в торопливом несовпадении шагов двух взрослых людей, идущих бок о бок, в этом сломанном, сбитом ритме таилось предвестие то ли разлада, то ли разрыва, то ли не вместе прожитой жизни.

Завтра я расскажу ей, как душными летними вечерами пела я колыбельную сыну. «Миленький ты мой, возьми меня с собой, там в краю далеком назовешь меня… Миленький ты мой…»

Утром я раздвигала прозрачные занавески и раскрывала настежь окно. Из окна был виден высокий холм Коломенского. На его зеленом склоне паслась белая лошадь. И тогда я бросала дела, укладывала сына в коляску, и через двадцать минут по узкой деревенской улице мы въезжали в усадьбу.

Начинался летний день. По небу плыли облака. Я прикрывала ладонью глаза от солнца и долго смотрела на шатер церкви Вознесения. От долгого смотрения начинало казаться, что облака замерли, остановились, а плыву я сама, мой маленький сын, белая лошадь за спиной, деревья, река, сады Коломенского. Я встряхивала головой и усаживалась на траву.

Сын лежал в коляске с открытыми глазами и как будто прислушивался к жужжанию пчел, гудкам грузовых барж на реке и тихому ржанию лошади. Это был первый год его жизни на земле.

…Завтра я расскажу ей.

Сашенька любила учителя математики Николаева. В июне она закончила школу и уехала поступать в институт. Но в конце лета неожиданно вернулась, осталась работать в интернате, а в октябре вышла замуж за Николая Никитовича.

Саше шел девятнадцатый год.

Помню, перед зимними каникулами она, тогда еще десятиклассница, неожиданно зашла ко мне днем и Разрыдалась на пороге. Я перепугалась, усадила ее, закрыла дверь на ключ, а она захлебывалась слезами: «Откуда они все знают, откуда? Я ни с кем даже словечком не обмолвилась». Я гладила ее мягкие каштановые волосы, вытирала слезы, а Сашенька шептала: «Меня сегодня упрекнули: что ты в нем нашла? Что ты в нем нашла?»

— Ты никого не слушай. То, что нашла ты, никому найти не дано. Кто знает, может, мы все в нем ошибаемся, а ты права. Помнишь, я рассказывала вам о Лисе и Маленьком принце? «Зорко одно лишь сердце».

Мы обе не думали тогда, что пройдет всего год, и Сашенька войдет в новую, пахнущую свежей краской однокомнатную николаевскую квартиру молодой хозяйкой, нежной и верной женой.

…Вечером после восьми, когда я не знала, что делать с трубой, из которой хлестала вода, в конце школьного коридора появился стремительный Николаев. Высокий, в развевающемся плаще, в черном костюме и в белой рубашке, сияющий и торжественный, он шел звать в гости — сегодня они с Сашенькой расписались.

Николай Никитович был мастер на все руки. Он поколдовал над трубой, и мы отправились пить шампанское!

Прошел год, и морозным январским утром молодой отец привез жену с новорожденной дочкой из больницы домой. Девочку назвали Натальей.

За семь лет Саша родила Николаеву троих детей. Отец долго и терпеливо ждал мальчика. Так и сказал жене: «Будешь рожать, пока не подаришь сына». Наташа уже ходит в школу, Надежда — в детский сад, а полуторагодовалого Николая Николаевича еще не видно из-за стола.

Я увижу детей всех вместе, когда сентябрьским днем поднимусь в их просторную трехкомнатную квартиру. Окнами она глядит в осеннее небо, на верхушки деревьев, на маленький вокзал и бесконечные железнодорожные пути, за которыми кончается город и начинаются леса, леса.

Сашенька внесет блюдо с пельменями, душистый черемуховый пирог, накормит детей, сядет к столу, знакомо откинет со лба прядь волос, улыбнется. Милый строгий школьный комсорг, маленькая комсомольская богиня. Мы вспомним годы ее комсомольского величества, когда она отлично вела дела в ученической комсомольской организации, а Николаев со свойственной ему энергией и хваткой заправлял учителями-комсомольцами. Они оказались рядом, надежные помощники, друзья и союзники по комсомолу.

«Здорово было — какие праздники спортивные готовили, вся школа ходуном ходила. Форму шили, репетировали. А наши комсомольские собрания, а вечера!»

Саша еще раз грустно улыбнется, в долгом разговоре вспомнит одноклассников, приоткроет их маленькие тайны, что уж теперь, кто кого любил, по ком вздыхал, на ком женился. Интернатских семей мы насчитываем больше двадцати.

— У Нади с Юрой трое, у Сазоновых мальчик и девочка, у Лены с Сашей трое, у Оли и Володи недавно второй родился, у Тани Горчаковской трое, у нас вот трое. Хоть детский сад открывай.

Николай Никитович нежно обнимет сонного сына, унесет в кровать, а когда вернется, расспросит о Москве, помолчит и задумчиво так про свое:

— Долго я в интернате не продержусь. В лучшем случае до лета. Там опять куда-нибудь перебросят. Где только я не работал — ив ГИТУ, и в школе, и в учкомбинате, и Домом пионеров руководил. — Он опять помолчит. — Думаете, Саше со мной легко? Да я бы ей год семейной жизни за два засчитывал.

ИЗ ПИСЕМ ДРУЗЕЙ:

…Знаешь, я считаю, мне повезло! К тому, чтобы состояться в жизни, должно быть одно непременное условие, должен быть человек, для которого я есть Судьба. Я твое быть или не быть, победа или поражение, зло или добро, счастье или зряшность. Если умру, никого не собирай. Приходи одна. Это будет то, что надо. Мне. Поняла?

Как сын? Мне очень хорошо было с вами. Скоро я снова приеду к вам. Поздно вечером позвоню три долгих звонка, и ты мне откроешь. А пока я в пути. Пожелай мне удачи. Только ты держись! И будь спокойна за меня. Хотя я сейчас хожу как неприкаянный — «выбрал себе жизнь мечтательную, ибо ничего не получается в действительной». И. 111.

…Мне так много хочется сказать тебе и так не хочется наспех. Утром чуть свет, как лунатик, встаю, вешаю пеленки во дворе, две веревки, с удовольствием, как ни глупо это звучит. Потом варю кашу, потом бегу на кухню, потом варю пюре. Потом… и так до самой ночи. Это мое состояние, в общем-то, не редкость, вперемежку со множеством отчаяний и терзаний, я часто вот так счастлива — от снега, от травы, от книги какой-нибудь…

Летом к нам собирается Юркин брат с семьей. Народу будет — тьма. Мама говорит: «На полу будем спать». И смеется. В войну мы, дети, часто на полу спали, тогда очень жарко было летом, вот и спали. Е. Г.

…Думаю, ты меня простишь за молчание, потому что даже тогда, когда прощать не надо или нельзя, ты можешь совершенно убежденно и убедительно сделать обратное.

Веревочка, которую ты привязала к дверной Сережиной дубинке, на месте, и они вместе делают то, что и должны, подают мне сигнал, когда я выхожу из дома, и приветствуют, когда возвращаюсь. Б. Р.

…Мои самые нежные и теплые чувства принадлежат тебе. Будь спокойна, знай, что всегда и во всем ты можешь положиться на человека, который был, есть и будет предан тебе всей душой. Э. С.

…Моя жизнь очень однообразна. Прилетела, затеяла ремонт, провозилась почти месяц — и сижу в своей келье одна. Настроение страх какое, чувствую, не выкарабкаться. Мне плохо, потому как очень одиноко. И. Н.

…Вчера я прилетела из Красноярска. Две недели жила в тайге с охотниками, а потом две недели плыла с одним старым лоцманом на плоту от Хамсары до Кызыла. Жизни таежной хлебнула, во многом разобралась, людей поняла, и люди меня приняли как свою. Никогда мне так не думалось, что жила я не своей жизнью, место чужое занимала. Всю жизнь мечтала жить в избушке, в лесу, но мечта давно превратилась в детскую смешную сказку. И вдруг все сказки сбылись. Сколько одиноких избушек я встретила! И из каждой уходишь с чувством, будто от счастья своего уходишь. Парня одного в тайге встретила, охотник. «Я, — говорит, — искал тебя всю жизнь, а ты уходишь». Е. Г.

…Давно-давно, когда мы были в отпуске дома, в том самом, когда ты приезжала к нам, когда я столькими слезами провожала тебя, так вот в том самом отпуске мой папа рассказал о маленькой такой, казалось, мелочи. Мальчик, сын наших близких приятелей, которого я любила с шести (да, да, с шести!) лет и до четырнадцати, оказывается, сказал на моей свадьбе моему отцу: «Что ж ваша дочь так рано выходит замуж? Я даже не успел сказать, что люблю ее». На мгновение показалось, что, если бы я это знала раньше, я бы, может, всю свою жизнь перерешила. Я понимала, что и тогда, то есть раньше, ничего бы не изменила и не изменилось бы, но стало больно.

Завтра четырнадцать лет нашей супружеской жизни. Мы всегда отмечаем эту дату. Понимаешь, каждый год так мучителен, что нельзя не отметить. Л. К.

Р. S. Как это справедливо, что и у тебя, и у меня будет тридцатитомный Достоевский. По-моему, никто не дает своим героям так последовательно вести себя, так откровенно жить и совершать такие поступки. Обнаженные нервы эти пугают безумием.

…У меня было раньше золотое правило: не пытайся удержать человека, встретившегося на пути, не пытайся остановить прекрасное мгновенье, не хватай снежинку руками. Встречая людей разных, прекрасных, удивительных, знай, они отдали тебе свой самый лучший миг, свой лучший поступок. Сколько раз я нарушала эти свои мудрые правила и всегда горько жалела. Е. Г.

«Священный сладостный обман, души волшебное светило… Оно сокрылось, изменило… Храни меня, мой талисман».

Каждое утро первыми приходят в школу повара. В семь утра будят детей физрук Федор Викторович и старший воспитатель Николаев. Следом за ними появляются воспитатели. К первому уроку собираются учителя. Директор в школе с утра до вечера.

По штату у нас двенадцать воспитателей. У воспитателя в среднем 30 человек на руках. Каждого надо утром поднять, покормить, отправить на занятия. Во второй половине дня — внеклассная работа, пионерские и комсомольские дела, дежурство, мытье полов. Да мало ли что? Воспитатели приходятся детям и мамами, и нянями, и подружками, и старшими братьями и сестрами. Взрослые остаются один на один с ребенком, с его миром, с его способностями и болезнями, с его наследственностью, привычками, прошлым. Просчеты и промахи в воспитании сваливать не на кого — ни на мать с отцом, ни на бабушку с дедушкой, ни на улицу, ни на среду.

И детям нелегко — кому жаловаться? В семье от несправедливости учителя ребенок прячется за мамину спину. А в интернате?

ИЗ РАЗГОВОРОВ С ДЕТЬМИ:

— Когда нас привезли из детского дома, мы какие-то дикие были. Всего по семь-восемь лет, но с нами никто не мог справиться. Детский дом всему научил — и пить, и курить, и материться. Учителя и воспитатели больше недели не выдерживали.

Мы в детском доме закончили первый класс, а в Лесном нас опять в первый класс посадили. А у меня пятерки в табеле. Я сначала убежать хотел, но смирился. Зато не учился. А неинтересно было. Вот мы и ходили на головах.

— Когда тетя Валя привезла меня в интернат, третий класс был переполнен, и меня оставили на второй год во втором классе. Сначала я сильно скучала, но потом привыкла. Мальчики и девочки у нас очень дружные. И воспитательница мне нравится, когда добрая, а когда злая, она мне не нравится.

— Это Зинаида Тарасовна директору наябедничала, что мы дверь сломали. Все-все насочиняла. Ее никто не любит. Хотел бы я посмотреть на того человека, который скажет о ней хоть одно доброе слово.

В воскресенье, перед кино, прибегают семиклассники.

— Тамара Михайловна! Нас Нонна Владимировна в кино не пускает. Весь класс оставила.

Я пошла за дежурным воспитателем.

— Нонна Владимировна, ваши дети говорят, что они ни в чем не виноваты, а вы их не пустили в кино.

— Они не дети, не дети. Ничего не понимают. Сказала ведь — не начистите картошку, никого в кино не пущу.

Пошла я на кухню. Оказалось, картошка нужна на завтра. Вернулась.

— Подумаешь, перебьются без кино. Ишь, распустились. Нечего перед ними на задних лапках ходить. Никого не признают, кроме директора. И вы для них не авторитет. Вы их только по головке гладите, а их наказывать, наказывать надо.

И пошла, поджав губы.

Данной мне властью наказание отменила, а потом закрылась в кабинете и рыдала от отчаяния.

Вечером дети начистили котел картошки.

Вроде ладим, понимаем друг друга с полуслова в главном и в мелочах. С первым, самым трудным моим годом не сравнить. Тогда присматривались друг к другу, примерялись. Но сейчас настороженность исчезла, отношения наладились. И все равно в конфликтные, тяжелые минуты читаю в глазах воспитателей и учителей: «Попробовала бы ты вот так, изо дня в день, из года в год латать дыры, затыкать прорехи, мыть, стирать, белить, красить, выводить вшей, выносить матрацы из-под больных детей».

А чрезвычайные ситуации? Как-то суровой зимой в спальном корпусе вышла из строя система отопления. Весь город помогал интернату чем мог. Старших ребят переселили в школу, а младших воспитатели разобрали по домам. Дети жили в семьях до тепла. В семьях подрастали свои ребятишки. У Елены Даниловны четверо, у Фаины Владимировны трое, у учителей Николаева и Авдеина трое, у Екатерины Ивановны трое. Александра Петровна родила четверых сыновей и часто говорила молодым: «Запомните, мои дорогие. Один ребенок — не ребенок, два ребенка — половина ребенка, три ребенка — ребенок». Семья с одним ребенком в Лесном была редкостью. К этой редкой разновидности принадлежали немногие, в том числе и я со своим единственным сыном.

Целыми днями он, предоставленный сам себе, плавал на плотах по лужам, гонял на велосипеде, лазил на конюшню, вертелся у реки, «воевал» во дворах и подъездах. Он был подвижный как ртуть, то и дело куда-то закатывался, и я вечно его теряла.

Вечером, после семи, когда прозвенел звонок с самоподготовки и ребята отправились на ужин, я побежала укладывать сына спать. Но сына дома не оказалось. Не было его и во дворе. Я обошла соседей, близлежащие улицы, дворы, парк. Мальчишки из 7-го «Б» слазили на крышу сарая, на конюшню. Сын как сквозь землю провалился. И хотя каждый вечер повторялось одно и то же, и в конце концов он выныривал из темноты и, стоя под уличным фонарем, маленький, грязный, виновато теребил огромный стальной ключ, что по утрам я вешала ему на шею, на душе было неспокойно.

Я спустилась к реке. Уже совсем стемнело. Где-то сзади коротко свистнул, словно вздохнул, то ли катер, то ли буксир. Зажгли бакены. Низко над головой прошелестела летучая мышь. Еще одна и еще. Я запахнула куртку и пошла по берегу. И тут, в нескольких шагах, я услышала негромкие детские голоса и, когда подошла ближе, разглядела в причудливых гигантских корнях сосны три маленькие фигурки.

— Я папа, — объяснил сын, — Оля мама, а Ирка дочка. Заходи к нам в домик.

Дома я нагрела в тазу воды, выкупала сына и прежде, чем уложить его спать, смазала зеленкой ссадины на коленях.

В интернат возвращалась после восьми вечера. Шла своей любимой дорогой — узкой тропинкой, что бежала по краю высокого берега. Внизу темнела река. Было тепло и тихо. Мимо, вниз по течению, прошел светящийся огнями пассажирский теплоход. Играла музыка. На верхней палубе танцевали.

ИЗ РАЗГОВОРОВ С СЫНОМ:

— Мама, мама, ты только никому не говори, я зашел к Олежке, он мне охотничий нож показал, настоящий. И ружье. Оно у них на стенке висит. Патроны вот такие. Настоящие. Мы даже курком щелкали. Что ты испугалась? Оно же было не заряжено.

— Мама, а сколько будет миллион на миллион? Много миллионов? А где они все лежат?

— Мамочка, мамулечка, я опять двойку получил.

От двойки сразу испортилось настроение. Завелась. Два раза дернула за ухо. Затеяла перепалку. Я слово, сын два. Опаздываю на работу, нервничаю, не соображаю, что говорю. И вдруг слышу:

— Ты сейчас на бабу-ежку похожа.

Хлопнула дверью. Ушла. Вернулась поздно, когда сын уже спал. Я, не раздеваясь, прошла к кровати, опустилась на колени и долго сидела так в темноте. По щекам текли теплые соленые слезы.

— Мама, а Пушкин был за декабристов? Да? Раз за декабристов, значит, за нас. А почему забор такой высокий? Чтоб ссыльные не убежали? Почему царь без короны? А залп «Авроры» будет? — Мы с сыном смотрим по телевизору «Звезду пленительного счастья». — Царя как выбирали? Не выбирали? Сын становился? Он что, говорил слугам, чтоб они не возникали? Да? А царь сколько раз в день ел? Он разве не полдничал? Полдничал? Значит, тоже четыре.

— Мама, а ты меня Мишей назвала потому, что так звали твоего папу? А он воевал? Нет? А мой папа тоже не воевал? Он тогда еще не народился? А вообще, откуда столько людей появилось на свете?

ЗАПИСИ ИЗ ДНЕВНИКА МОЕГО ОТЦА CДЕЛАННЫЕ В ОКТЯБРЕ 1937 ГОДА:

…Сегодня впервые видел дочку в окне третьего этажа Надеждинской больницы. Конечно, слово «видел» условно, так как не только дочки, но и мамы ее как следует не видел. Видел только, что в окне болтался белый лист бумаги, видел, что чья-то рука что-то чертила на стекле и махала мне, видел, что кто-то посылал мне воздушные поцелуи в ответ на мои. Но все же сегодня впервые видел свою дочурку. Так и запишем в летописях. Ну, вот и все. А ты боялась.

…Мои радости от дочери могут быть двух родов. Это, во-первых, радости от ее непосредственного общения со мной. И во-вторых, радость за ее успехи на жизненном поприще. Если от сына следует ждать радостей второго рода, то от дочери, особенно в первую пору, радости первого! И кто знает, чего я больше хочу?

…Я рад, что дочь! Рад, что именно дочь! Рад со многих точек зрения, о которых я раньше не думал.

На воздух. В люди. В общество. Как хорошо быть папкой. Как хорошо жить на земле. Дай мне твою малюсенькую рученьку и пойдем. Я буду помогать тебе. Мы будем шагать вместе — ты, я, мама.

Эти строки написаны в октябре 1937 года.

В марте 1940 года в письме директору Ленинградского индустриального института профессор Баумгарт писал:

«Заканчивающий под моим руководством свою аспирантуру инженер Черваков Михаил Сергеевич находится в данное время в катастрофически плохом состоянии здоровья. Только самые экстренные и решительные меры могут сохранить его жизнь.

Как мне представляется, такие меры совершенно необходимо принять не только из соображений надлежащего подхода к человеку, но и учитывая совершенно выдающиеся способности тов. Червакова как научного сотрудника. Несмотря на тяжелую болезнь, сковывающую на протяжении ряда лет его деятельность, им за последнее время было написано несколько работ совершенно оригинального характера. Все они представляют большой научный и практический интерес…

По мнению врачей, решительная помощь может быть ему оказана немедленным направлением его в санаторий обкома партии в город Пушкино.

Очень прошу Вас сделать возможное для скорейшего предоставления тов. Червакову места в указанном санатории. При этом необходимо иметь в виду, что личные средства тов. Червакова весьма незначительны и поэтому не может быть и речи о приобретении им путевки в санаторий за его собственный счет».

Через два месяца отца не стало. Он умер в 29 лет от туберкулеза легких.

В Ленинград я приезжаю часто. Прямо с поезда еду на трамвае через весь город на Выборгскую сторону, в Лесное, к общежитиям Ленинградского политехнического института. Общежития стояли здесь и до войны. В одном из них на бывшей Прибытковской улице в доме № 18 в 110-й комнате жили мои молодые родители. Сюда привезли они меня из Надеждинской больницы на долгую счастливую жизнь.

Наш дом уцелел в войну. Я отыскала его солнечным майским утром в глубине тихой улицы, когда мне было уже двадцать лет. Большой, мрачный, темного кирпича, с одинаковыми трехстворчатыми окнами по фасаду, он волновал так сильно, что перехватило дыхание.

Я села на скамью во дворе. Скамья, вся в подвижных солнечных пятнах, была шершавой, холодила руки. Я развернула желтые тюльпаны и положила рядом. Не шелестел ветер, не долетали с улицы трамвайные звонки, только хлопала время от времени входная дверь студенческого общежития да пела в высоких деревьях какая-то звонкая птица.

«Храни меня, мой талисман, храни меня во дни гоненья, во дни раскаянья, волненья: ты в день печали был мне дан…»

ИЗ РАЗГОВОРОВ С ДЕТЬМИ:

— Мальчишка, у которого есть родители, дом, он идет в школу и может на деньги купить себе, например, бутерброд. Или ему нужна вещь, которая продается в магазине. А если у человека нет родителей и он живет в интернате, у него нет ни копейки. Пока он маленький, деньги ему не нужны, он привык жить без потребностей, без запросов. А когда он вырастает, у него возникает нужда купить такую вещь, которой нет в интернате, а она, кроме него, никому не нужна.

— Сначала мальчишка, если у него есть деньги, покупает конфеты, потом папиросы, потом начинает пить.

— Деньги нужны, чтобы купить сладости, маленький подарочек или конфеты.

— Если бы у меня были деньги, я бы купил ножи, сладости, игрушки, конфеты.

ИЗ ПИСЕМ БЫВШИХ ВОСПИТАННИКОВ:

…Во первых строках своего письма сообщаем, что комиссию прошли благополучно. Училище нормальное, только сильно гоняют.

Учится здесь человек 800. И почти все домашние. У них, конечно, есть деньги. А у нас, как вы понимаете, денег нет. Нам с Игорем для конспектов нужны тетради, штук 20, общие, в клетку и в полоску, по 44 копейки. К тому же надо носки купить и талоны на трамвай. Не «зайцем» же ездить?

Вышлите, пожалуйста, 25 рублей. На двоих. Кормят здесь нормально, почти как в интернате. Скоро должны выдать форму.

Да, для уроков физ-ры нужны кеды. Игорь Г. и Володя Ш.

…Получил из интерната перевод на 10 рублей, а не знаю от кого. Спасибо всем за поддержку, за теплоту. Ваши письма помогают в службе и во всех солдатских делах. Юра С.

— Ребята!

Повестка дня сегодняшнего комсомольского собрания «Рубль! Много это или мало?».

Ниночка, секретарь школьной комсомольской организации, как всегда, слегка волнуется.

— Комитет комсомола решил провести его не совсем обычно. Не знаю, поддержите или нет? Сейчас ко мне подойдут комсорги и получат на каждого комсомольца, присутствующего на собрании, по одному рублю. Затем все разойдемся на тридцать минут. За это время надо успеть с умом потратить деньги — на себя ли, на нужды класса или школы, дело ваше. Когда сделаем покупки, тогда и поговорим, много это или мало — один рубль? Кто «за», прошу голосовать!

Зал безмолвствовал. Такого никто не ожидал.

Они помнили, как на одном собрании вместо призывов и громких слов о трудовом энтузиазме за 50 минут утеплили окна у себя и у малышей. Помнили, как отвечали на веселые вопросы на собрании «Учись учиться», как горячо, до крика, до слез и чуть ли не до личных обид, спорили на собрании, повестка дня которого вопрошала: «Почему в активе больше девочек?» Тогда выступило 24 человека из 76, а Витя и Юра поднимались по три раза. Но чтобы вот так!

Я смотрела на ребят и не могла сдержать улыбку. Вон, в третьем ряду, с раскрытым ртом сидит Толя Толоконников. Тот самый Толя, что прятал в спальне ножи под матрацем. Вчера днем на совете дружины его приняли в комсомол, а вечером прибегает и с порога:

— Я стекло разбил. Директор сильно ругался. Чё теперь будет? Не примут?

Перед заседанием комитета комсомола появился в дверях.

— Здравствуй. Что молчишь?

— Мне на комитет-то приходить или как?

— А ты стекло вставил?

— Вы чё, Тамара Михайловна. Еще утром.

В комсомол его, конечно, приняли.

Перед собранием опять вырос на пороге.

— Я, знаете, на собрании быть не могу. Некогда мне. Задолжал. Переписывать много.

— Ты же только что вступил в комсомол! И потом, с чего ты взял, что я могу тебя отпустить? Приходи на собрание и отпрашивайся, коль тебе некогда.

И вот он сидит на длинной лавке, во все глаза смотрит на Нину и никак не возьмет в толк — что она такое сказала?

— Повторяю: кто «за»? — весело спросила Нина.

Вскинулись вверх руки. Все повскакивали с мест.

— А откуда деньги взялись? Кому достанется то, что мы накупим? Если не все потратим, можно ли оставить на нужды класса или даже себе?

Деньги получал комсорг. Пересчитывали все вместе.

10-й класс — 24 рубля; 9-й — 19 рублей; 8-й — 27 рублей; 7-й «А» — 3 рубля, 7-й «Б»— 2 рубля.

Многие из них никогда такой суммы в руках не держали.

Через минуту всех как ветром сдуло.

Я сидела в пустом зале и смотрела в окно. Ветер гонял по тротуару желтые листья. Тротуары в нашем городе деревянные и скрипят, скрипят под торопливыми каблучками. С реки доносятся пароходные гудки. На реке рабочий люд лихо и весело вяжет плоты. Круглые сутки огромные жернова перерабатывают душистую сосну, а десятки судов принимают ее в необъятные трюмы и увозят за Полярный круг, к океану. Плещет волна, суда исчезают за поворотом, а над водой все висит запах леса и воли.

На берегу хорошо. Шумит ветер в старых соснах, слабо светят фонари в тумане, и тихо покачивается пустынный в эту пору дебаркадер.

Через тридцать минут в распахнувшуюся дверь актового зала первым вошел Толоконников. На вытянутых руках он нес 30 альбомов по пять копеек каждый и пачку тонких ученических тетрадей в зеленых обложках. Вечером классный руководитель Толи Фаина Владимировна рассказывала:

— Вы начали собрание, а мы с девчонками пошли мыть кабинет географии. Вдруг влетает Толоконников. Глаза вот такие: «Вы чё тут сидите? Там такое придумали! А я, дурак, сбежать хотел. Тогда бы нам Дали рубль, а теперь у нас два. Говорите, чё купить? Смотрите, смотрите по сторонам, ну, смотрите же! Чё нам нужно? Подсказывайте скорее. У меня всего тридцать минут. Не молчите, соображайте, соображайте».

И вот он, важный, довольный, первым поднимается на сцену и, улыбаясь, кладет на стол свои драгоценные покупки.

Следом за Толей появились восьмиклассники с игрушками и коробками цветных карандашей. За десять минут стол завалили книгами, настольными играми, конфетами, альбомами, перочинными ножами, красками, безделушками. Даже тоненькие школьные тетрадки, канцелярские кнопки, тушь, конторский клей оказались в этом живописном ворохе. Дети приобрели то, чего им недоставало во внеклассной работе. Не им лично, а всем.

У Саши из 9-го и у Володи из 10-го классов через плечо висели фотоаппараты «Смена», по 15 рублей каждый. Восьмиклассники под дружный хохот и аплодисменты поздравили Марину и вручили ей забавную игрушку. У Марины сегодня день рождения.

Мальчики и девочки из 10-го класса долго спорили, но так, видно, ни до чего не договорились: парни настаивали на клюшках, девочки, конечно, возражали. Тогда встал Миша:

— У нас осталось девять рублей. Не хочется тратить их на пустяки. Разрешите, мы обдумаем, а завтра сдадим счета в комитет комсомола.

Собрание не возражало.

И завязался разговор. Ребята вставали один за другим.

— По-моему, рубль — это очень большие деньги.

— А я не согласен, рубль это очень мало. В деревне еще можно прожить, а в городе трудно. Стоимость одного рубля разная в разное время. В восемнадцатом веке за рубль, наверно, корову можно было купить, а сейчас билет до моего дома стоит восемьдесят копеек.

— Бережливость не рождается вместе с человеком, она воспитывается. Из капель складывается море, а из сбереженных копеек рубли и сотни рублей. Кажется, бежит в умывальнике вода, ну и подумаешь! А если подумаешь, то поймешь, что бегут-то денежки!

— У родителей каждую копейку чувствуешь, неловко лишний раз просить на что-нибудь. Дома бережешь, дома свое. А здесь и сломать вроде можно, и потерять. Разве все мы такие уж бережливые? Тарелку разбил — купили новую, сломал стол или стул — купили новые, в крайнем случае починили.

После ребят слово взяла завуч.

— Думаю, не утомлю вас, если назову несколько цифр. Государство на содержание интерната ежегодно отпускает четыреста девяносто три тысячи рублей.

Кроме того, только в этом году сорок тысяч выделили наши шефы. Ну а теперь давайте посмотрим, как эти деньги тратятся?

Питание каждого из вас в день обходится в один рубль тридцать копеек. Девяносто рублей в год уходит на зимнюю и летнюю одежду, на обувь, постельные принадлежности, шторы и так далее. Новая деревянная кровать стоит тридцать два рубля. Недавно купили сто пятьдесят кроватей. Сколько заплатили? Пять тысяч рублей дополнительно.

На отопление, воду, канализацию уходит восемьдесят восемь тысяч триста рублей. Если забивает канализацию, вкладываем новые рубли. Если бы вы больше берегли стекла, посуду, мебель, не возникало бы новых ненужных затрат. Приобретали бы игрушки, спортинвентарь, телевизоры и так далее.

Вы сегодня говорили об экономии. Кто-то не закрыл кран, зря горит лампочка среди бела дня, валяется на полу кусок хлеба. Прошли мимо — считайте, совершили нравственный проступок. Сами себя обокрали.

Думаю, собрание заставит вас о многом задуматься. Вы сегодня наглядно доказали, как это много, с умом потраченный рубль.

Опустели длинные деревянные скамейки. В полутемном зале тут и там стояли в беспорядке табуреты и стулья. Яркая лампочка над маленькой сценой освещала стол, покрытый красной скатертью, всего несколько минут назад ломившийся от покупок. За окном, где ветер гонял желтые листья, стемнело. И ветер стих. По подоконнику забарабанил дождь.

ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ:

«У студентов, что временно живут на территории интерната, пропало три пары часов и транзистор. Разбирались. Выяснилось, что часы у студентов украл Гоша из 3-го класса. Страховали Седленко и Чернов. Чернов передал Теплову. Тот продал. Спрашиваю Теплова: „За сколько?“ Отвечает: „За двадцать пять“. — „За двадцать пять рублей?“ — „Нет, за двадцать пять копеек“. С ума сойти! „Кому же ты их продал?“ Молчит. Собрала всех. Не отпираются. Гоша плачет: „Так кому продали часы?“ — „Какому-то дядечке на улице“. — „А что про транзистор скажете?“ — „Про транзистор ничего не знаем, честное слово“.»

ИЗ ОБЪЯСНИТЕЛЬНОЙ ЗАПИСКИ:

«…Мы сначала утащили домашние тапочки. Тут моя вина самая главная. Надо было остановить Верку, она младше. Но все сошло, и мы поехали в воскресенье и незаметно взяли отрез на юбку и шелковую ткань Вере на кофту. После чего вернулись в интернат. Отрез я отдала Зине, чтобы она скроила мне юбку. После обеда мы отпросились фотографироваться. Опять зашли в магазин. Вере понравилось платье синее. Она положила рукавицы на прилавок, но они у нее упали. Она начала их поднимать и говорит мне: „Там платье синее мне и тебе“. Я взяла оба платья и запихала в сумку. Туфли я стащила одна. Но когда мы отправились к выходу, нас остановили, а потом отвели в милицию.

Моя вина была в том, что я соврала Веркину фамилию, а домашний адрес дала точный. Нас повезли к дому, но на двери висел замок. Дружинники предупредили, что приедут после девяти часов вечера. У Веры был запасной ключ. Я ее закрыла, а сама пошла в интернат. Директора не было, и я обо всем рассказала старшему воспитателю воскресной группы Александре Петровне. Она позвонила директору.

Завтра мы отвезем все назад».

Девочки вернут в магазин украденные вещи и вечером будут стоять перед товарищами и друзьями: «Мы больше никогда, никогда…»

Сегодня Николаев возмущался в учительской: «Дети совсем распустились. Слоняются по поселку, уходят не спросясь. Черт знает что. Ни дисциплины, ни порядка. И куда смотрит администрация?»

Сегодня шла на работу и на противоположной стороне улицы заметила девочек из 6-го класса. Смутились, ждут окрика. Стало быть, ушли без спроса. Куда они идут? На почту? В аптеку? Или в магазин за горсточкой конфет на всех? Или гуляют? Вышли за высокие железные ворота и гуляют. На воле? На воле…

Днем у кинотеатра столкнулась лицом к лицу с Виталькой из 8-го «Б» и на ходу, не сбавляя шага, спросила: «Тебя отпустили?» — «Я только до почты». И мимо, мимо…

Жить в интернате и трудно и легко. Человек здесь как на ладошке, с утра до вечера на виду. За территорию самовольно не выйдешь, в магазин или на почту надо отпрашиваться. Дети вместе на занятиях, в столовой, в спальнях, на самоподготовке. Самоподготовка начинается в пять вечера. Кто не успел сделать уроки до ужина, сидит за книжками до отбоя. После ужина по режиму прогулка. Но ребятам не всегда удается выкроить время и побыть на воздухе. Врач и воспитатели бьют тревогу. Дети болеют. Многие ребята уже из семей поступают с запущенными недугами — расшатанная нервная система, припадки, слабое сердце, больные почки, хронические тонзиллиты. Часто дети, особенно младшие, справляли ночью нужду в постель. Воспитатели утром вынесут матрац на солнце, закатают рукава…

Работа в интернате закалила воспитателей. Они не впадали в панику, если засорялись туалеты, надвигался очередной ремонт или на детей нападала вошь. Зажмут голову в коленях, смажут, чем полагается, обмотают вафельным полотенцем: «Гуляй! Следующий!»

Воспитатели делали то, что было в их силах, но наладить повседневный медицинский надзор за детьми они, конечно же, не могли. Дай бог успеть справиться с генеральными, баней, тряпками, мытьем, дежурствами, внеклассной работой.

За долгие годы пребывания в замкнутом пространстве накапливалась усталость. У взрослых и детей. Не слишком крепкая детская психика испытывала ежедневные перегрузки и не всегда выдерживала. Дети взрывались, «выпрягались». А когда остывали, отходили, тяжело переживали конфликты, строго и беспощадно судили себя. Не всегда вслух, на людях, иногда прятались за грубость, напускную браваду, с трудом выговаривали тяжелые слова, которые и произнести стыдно, и носить в себе нет никакой мочи.

ИЗ РАЗГОВОРОВ С ДЕТЬМИ:

— Я знаю, я очень плохая. Но когда обо мне говорят плохо, начинаю дерзить. Мне говорят одно, я делаю другое. Вечно огрызаюсь, не могу сдержаться. Я капризная, ленивая. Когда у меня что-нибудь просят, я не даю, а потом каюсь. На уроках часто все делаю назло учителям и даже, бывает, обижаю маленьких. Во мне мало культуры. Ни одна девочка в нашей комнате меня не любит. А я так хочу быть со всеми.

— От меня никакой пользы, я всем только мешаю. Ничего не умею, спортом не занимаюсь, учусь неважно. Танька тоже учится средне, так она шьет, и в спорте первая, и медициной увлечена, а я?

— Что-то я совсем в этом году опустился. — Олег тяжко вздохнул, помолчал. Чуть раскосые глаза повлажнели. Мальчик каким-то безнадежным движением провел по волосам, словно пригладил, и опять вздохнул.

— Жалуются на тебя, Олег. Плохо справляешься с обязанностями старшего дежурного командира.

Поднял глаза, насторожился.

— Больше ни на что не жалуются?

— Больше ни на что. Билет теперь надежно будешь хранить?

— Теперь не потеряю.

ИЗ ПИСЕМ ДРУЗЕЙ:

…Я сейчас с подростками много общаюсь, будто очень тоненькие кружева плету, все думаю, думаю, иду к любому с уважением, с верой. Ну, они мне платят ой какой радостью за это. Сейчас у меня полоса каких-то сплошных волнующих разговоров и признаний. Был диспут «Жить с достоинством». Аж потолок трясся.

А в пятницу случилось событие весьма радостное — я купила две книги Януша Корчака «Как любить детей». Тут же позвонила Игорю, он подпрыгнул на том конце провода. То, что я прочла у Корчака, — это потрясающе. Иного слова не подберу. Как прочту, сразу отошлю тебе. Или Игорь пришлет, а то у меня уже целая очередь выстроилась.

Кстати, мне и Сухомлинского обещают принести. Директор моей школы. Как ты считаешь, могу я у классового врага взять это сокровище или нет?

Что у тебя? Не молчи, если плохо.

Скоро напишу что-нибудь толковое. Вчера пришла из тундры и, не раздеваясь, прочла письма Марины. Цветаевой. Е. Г.

…Вышла на работу после декретного, взяла две смены, чтобы в школе быть не более 2,5 часа и успевать домой на кормление Ксении, а потом снова бежать в школу… Плохо у меня с проверкой тетрадей, завал полный. Все потому, что я не высыпаюсь и очень устаю. Рада, что в наш женский праздник выпало три дня не работать — восемь пачек тетрадей скопилось. Из них пять с сочинениями. Так что не обижайся за молчание и пиши сама. И. П.

…Проводила родительское собрание. Слезы, крики — всякое было. А надо позарез с каждым родителем отдельно, да часа два. Иначе мура, никому не нужная. А где их взять, эти два часа на душу? Мне и с детьми надо по два, и тоже нереально. Они сами иногда, то один, то другой после уроков останутся — и тогда только удивляешься, до чего доверчивые, до чего обнажены душой, до чего жаждут объяснений, откровений.

На май у нас было солнце. И мороз. Потом все потекло, а вчера и сегодня белые снеги валят и валят. Снегопады буйные и теплые. Вспомнилось лето, как я ездила в Ашу кино. Тогда в электричке я встречала старух — неторопких, взгляд ясный, спокойный. Сумка из клеенки, палка в руках. А мы как муравьи. Будто жизнь в чем-то внешнем. Е. Г.

…В воскресенье раздается телефонный звонок. Оказалось, твой воспитанник Саша Туркин привез письмо от тебя. Спрашиваю: «Откуда звонишь?» — «С вокзала». — «А что ты там делаешь?» — «Ничего». — «Где устроился?» — «Нигде». — «Когда приехал?» — «В субботу». — «Где ночевал?» — «На вокзале». Я его позвала к себе, накормила. Потом расспрашивала о вашей интернатской жизни, позвонила И. Аристову, чтоб помог с жильем, а к вечеру отвела его в гостиницу, убедилась, что все в порядке, договорились, что позвонит после того, как побывает у Аристова. И еще предупредила Сашу Кикота, что приехал твой ученик. Пусть поговорит с ним по-отечески, чтобы парень не чувствовал себя в Норильске уж очень тоскливо.

Сама собираюсь в отпуск. Отправлю тебе посылку и сяду укладывать чемодан. Да, если одежда, которую мы собрали для твоих ребят, по каким-либо причинам не подойдет, ты нас сориентируй, чтоб не посылать лишнего. С. С.

…Рады были получить от тебя весточку. Как там твои архаровцы? Не доводят тебя до слез?

Собрали вам книги. Вчера отправили десять посылок, так что появится у вас небольшая библиотека.

Когда же мы встретимся? Н. П.

…Случилась оказия, и мы решили кое-что тебе передать.С нетерпением ждем встречи. По поручению группы твоих друзей. Э. С.

Р. S. Не сердись за каракули. Писал в машине по дороге к электричке на Домодедово.

…С нетерпением ждем встречи… С нетерпением… Когда же мы встретимся?.. Когда?.. Когда?..

Я открываю синий почтовый ящик, что висит на стене в подъезде, и достаю два письма. Зачем сразу два? Зачем две радости в один день? А завтра, послезавтра — пустота?

Кончался август, сухой, жаркий. На газонах сохли цветы, и только в парке под раскидистыми деревьями зеленела трава. Траву лениво жевали коровы.

Незаметно приблизилось первое сентября. Начался учебный год. Тепло кончилось. Пошли холодные осенние дожди. Детей каждый день возили то на морковку, то на картошку. Они возвращались веселые, возбужденные, хорошо ели и не скрывали детской радости — завтра опять не будет уроков.

ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕП:

«Леша попритих. Стал опрятнее. Ходит хвостом за физруком. На уроки и тренировки не опаздывает. Николаев при встрече с ним только разводит руками: „Ты еще не сбежал, сын мой?“

У Толи из 7-го класса опять нашли два ножа из мастерской. Хотел увезти домой. Крутил, путал: „Нашел в умывалке“.

Валя, Ира, Нина, Лариса и Юра едут на краевой слет отличников учебы и труда. Оттуда Лариса и Юра улетают к Черному морю — в „Артек“ и „Орленок“. По-моему, они все еще не верят своему счастью».

«Пришла срочная телеграмма — у сестер Жуковых умер отец. Мать в больнице. Люба плакала в голос.

Во время ужина Евгения Андреевна, воспитатель 7-го класса, отвела меня в сторону.

— Не знаю, что делать? Мои собаку подкармливают, ту, что в сарае живет со щенятами. Видите, еду в банку складывают и за пазуху прячут. Ругаю, ругаю. И собаку жалко, и заразу, боюсь, подцепят».

ИЗ РАЗГОВОРОВ С СЫНОМ:

— Мама, а тебе Муму жалко?

— Жалко.

— А мне еще больше жалко. Ну зачем он ее утопил? Взял бы с собой в деревню. И собачка такая хорошенькая.

Лег в постель, смотрит в потолок:

— Правильно сделал, что сам ее утопил, а то могли ее и ножом убить. — Глаза блестят, почти плачет. — Знаешь, в интернате, в сарае, где мы с мальчишками играем по вечерам, щеночки малюсенькие, такие хорошенькие. Дай мне завтра чего-нибудь из еды, ладно? Спой колыбельную.

Спела.

— Посиди.

Посидела.

— Поговори со мной.

Поговорила.

— Что-то ты, сыночек, все ворчишь и ворчишь по пустякам.

Вздохнул:

— Понимаю. Я постараюсь. — Взял мою ладонь, положил под голову. — Не спится что-то. — Помолчал. — А ты еще долго будешь болеть? Нет, ты болей, а я и в аптеку сбегаю, и за хлебом схожу, и молока принесу. Ты не торопись на работу, дома побудешь. Как хорошо. Мама, эти тетеньки из Норильска приехали снимать кино про интернат и про наш город? И в Норильске по телевизору покажут? А когда мы поедем в Норильск?

— Мы же этим летом ездили. Помнишь, как дядя Боря встречал нас ночью в Дудинке?

— Он еще такие вкусные бутерброды прихватил и термос. Мы с ним уснули в поезде, а ты у окна сидела.

…Я сижу у окна в поезде Дудинка — Норильск. За окном до самого горизонта тундра. Стучат, стучат колеса. Амбарная, Кайеркан, Каларгон, Далдыкан, Норильск.

…Юра шагал впереди, а я еле поспевала следом. На мне были огромные сапоги, не по росту, да к тому же тяжелая роба и шахтерская каска. Каску приходилось придерживать рукой. Мы шли по слабо освещенному штреку рудника «Заполярный», и с каждым метром во мне росла тревога и твердая уверенность, что мы с Юрой заблудились, давно и безнадежно блуждаем по лабиринту горных выработок и никогда не выберемся на поверхность.

…Как-то холодным ветреным днем поехала я, в ту пору секретарь Норильского горкома комсомола, на крупнейший рудник открытых работ, заложенный еще в сороковые годы. Комсомольцы готовились к очередному собранию. Когда обсудили все вопросы и я села в горкомовский «газик», Иван Петрович спросил: «Теперь куда?» Надо было возвращаться в город, но я попросила проехать на гору.

На горе, у края гигантского рукотворного карьера, сразу перехватило дыхание. Объяснить, зачем я приезжала и приходила сюда, на край бездны, я не могла. Карьер напоминал огромный кратер, словно перенесенный на землю с лунной поверхности. Созданный, сотворенный человеческими руками, карьер казался мертвым. Он выглядел безжизненным, навсегда покинутым людьми местом. Куда они ушли? Куда исчезли?

Над головой гудел ветер, и в какой-то неуловимый миг вдруг начинало казаться, что замкнутые кольца гигантских окружностей оторвались от земли и вместе с ними, как по спирали, ты поднимаешься вверх и летишь над зыбкими, сыпучими уступами, крутыми обрывами, над серой безжизненной землей, летишь за облака, в далекие, совсем иные миры.

С гигантским кратером человек соотносился как миг с вечностью.

…Вечностью казались минуты в ожидании лодки на берегу Норилки. «Эге-ге-гей!» — Петя складывал рупором руки у рта. «Эге-ге-гей!» — отвечало эхо. Стоял теплый июльский день. Я сидела на берегу и кидала в воду камешки. Над водой кружилась мошка, по воде ходили, разбегались круги. Один, второй, десятый, сотый. «Эге-ге-гей!»

Мы уже шагаем по разбитой тракторами дороге. Пять километров, восемь, десять. Мы торопимся к палатке на берегу озера на первое комсомольское собрание первых строителей Талнаха.

Пройдут годы. Люди перекинут через Норилку мост, заасфальтируют шоссе, построят город и рудники, и уже в Москве августовским утром 1970 года я получу срочную телеграмму: «Приглашаем вас на открытие монумента первопроходцам Талнаха. Праздник состоится 16 августа».

Десятки, сотни тысяч моих соотечественников не дождались ни скромных обелисков, ни строгих монументов, ни достойной любви и памяти нашей. Разве что сам Норильск, поднявшийся на вечной мерзлоте, на живом фундаменте человеческих страданий и мук, боли и горя, мужества и лагерного братства, на беспримерных проявлениях человеческого духа, подлинного, еще до конца не пережитого нами героизма, маленький Норильск, открытый обжигающим ветрам, будет вечно биться наполненным, живым пульсом и, как метроном отмеряет отрезки времени, будет отмерять, отсчитывать круги нашей памяти.

…Память возвращает меня в самое первое норильское утро, когда мне выдали направление в женское общежитие № 3, объяснили, как пройти, и я, покончив с формальностями, задвинула чемодан под кровать, спустилась с крыльца, свернула в арку и пошла вдоль красных кирпичных стен. Ни деревца, ни кустика. Только ветер гнал по тротуару пестрый конфетный фантик. Я вернулась к арке, перешла на другую сторону, подняла голову и прочитала: улица Завенягина. Я буду жить на улице Завенягина. Только спустя месяцы я узнаю, что Авраамий Павлович Завенягин в 16 лет вступил в партию большевиков, в 32 стал директором Магнитки, в 36 — первым замом наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, в 37, после гибели Серго, начальником Норильского комбината.

Тридцать семь… Тридцать семь…

«Когда подымет океан вокруг меня валы ревучи, когда грозою грянут тучи — храни меня, мой талисман».

…Когда отца арестовали, я училась в 10-м классе.

…Когда меня увели, мне было 30, а дочери 3 года. Когда я вернулась из лагерей, дочери исполнилось 24.

…Все годы в лагере я жила в разлуке с сыном. Мне привезли его в ссылку уже подростком.

Сиротели отцы и матери. Сиротели их дети, их собственные дети и наши, рождения 1970-го. Нерасторжимы два горя, две беды, два отчаянья. Ни словом, ни поступком не искуплена вина наша. Во имя живых и мертвых, во имя памяти, во имя тех, кто придет после нас, каждый должен затянуть свой, пусть слабый, малый узелок, чтоб не утончалась, не рвалась, а день ото дня крепла нить, связующая прошлое и будущее, чтоб не докатился до внуков и правнуков наших отголосок сегодняшних бед и не отозвался еще одним горьким, непоправимым уроком.

Стучат колеса, стучат колеса. За вагонным окном тундра — речки, озера, тоненькие, кривые деревца. Где-то здесь много лет назад шли тысячи и тысячи людей.

ИЗ ДОКУМЕНТОВ 1950–1953 ГОДОВ:

…О закреплении пересечения осей кварталов и улиц города…О запрещении движения тракторов по улицам Норильска… О порядке выдачи молочных карточек детям дошкольного возраста… О строительстве и эксплуатации сооружений на вечной мерзлоте… О порядке ускорения оформления документов на освобожденных из лагеря и направления их из Норильска в Дудинку… Об окончании строительства новой средней школы в Горстрое… О снабжении населения новогодними елками… Об утверждении медкомиссии по осмотру заключенных для освобождения по Указу от 27 марта 1953 года… Об организации отправки освобожденных по амнистии… Об организации массового производства громкоговорителей…

…Когда кончался срок, им выдавали документ вместо паспорта. В документе было 24 графы, и каждые две недели они обязаны были отмечаться. Если человек в назначенный день не являлся, то объявляли розыск. Они не имели права выезда даже в Дудинки. (Т. М. Потапова)

…В 1953 году много людей заболело силикозом. Стали работать по шесть часов…Ребята, что вместе со мной приехали, сейчас на пенсии. Как начнем вспоминать. Был случай, чуть всех троих не убило. Второй раз чуть не угорели… Жена моя тоже работала в шахте. В войну работали без отпусков. После войны ездили в дом отдыха. У нас шестеро детей. Я уже на пенсии, но работаю. Прораб наш говорил, кто жив останется, увидит, какой будет город! Выходит, сбылись слова нашего прораба. (В. Т. Чистяков).

ИЗ УКАЗА ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА РСФСР:

«Преобразовать рабочий поселок Норильск Дудинского района Таймырского национального округа Красноярского края в город краевого подчинения, присвоить ему наименование — город Норильск». (Москва, 15 июля, 1953 г.)

В 1957 году постановлением Совета Министров СССР от 25 февраля Норильскому комбинату присвоено имя А. П. Завенягина.

«Завенягин Авраамий Пав. (1901–1956) — советский государственный деятель, дважды Герой Социалистического Труда, член КПСС с 1917-го, с 1933-го директор Магнитогорского металлургического комбината, зам. наркомтяжпрома. С 1938-го начальник строительства и директор Норильского горнометаллургического комбината (ныне имени А. П. Завенягина). В 1941–1950 годах зам. наркома, зам. министра внутренних дел. С 1953-го зам. министра, с 1955-го министр среднего машиностроения и зам. Председателя Совета Министров СССР. Член с № 56-го. Депутат Верховного Совета в 1937–1950 годах. Лауреат Государственной ремии СССР». (Из Большого энциклопедического словаря).

А. П. Завенягин кавалер шести орденов Ленина. Похоронен в Москве на Красной площади у Кремлевской стены.

В 1966 году газета «Правда» писала о Завенягине:

«…Об этом человеке до сих пор ходят легенды. Чаще всего говорят о том, что он многих спас. Это и так, и не так. Так, потому что он действительно спас многих. Не так — потому, что спасательство это вовсе не было проявлением частной благотворительности. Завенягин — человек, гражданин, коммунист — дал людям самое главное, самое большое, что мог дать. Цель… Этому человеку было присуще то, что называют чувством истории. Вот почему он сумел вернуть слабым — мужество, отчаявшимся — самоуважение, всем — веру в значительность своего труда…» (Ю. Апенченко)

«…Трудно даже сосчитать, сколько десятков и сотен спасенных для Отечества жизней на личном счету Авраамия Завенягина. Прежде всего в Норильске, где он имел директорскую власть. На седьмой (!) день своего пребывания на строительстве заполярного комбината директор приказал создать невиданный ни по тем, ни по нынешним временам проектный отдел численностью более 600 (!) человек. Его техническую роль в дальнейшем строительстве комбината трудно переоценить, но и для специалистов он был „спасительной гаванью“. Проектный отдел стал гражданским подвигом норильского директора. Он сразу понял, людей какого ранга — и сколько! — привела судьба в Норильск, и (на свой немалый страх и риск, естественно) по-своему, по-завенягински распорядился попавшим в его руки национальным достоянием — интеллектуалами высшего класса…» («Советская Россия», 25 октября 1987 года)

…Когда отца арестовали, я училась в 10-м классе. Из комсомола меня не исключили, но в ИФЛИ не приняли. Поступала на заочный. Окончила МГУ. По профессии я искусствовед. Приехала к родителям в Норильск. Здесь я встретила своего учителя физики. Он работал в морге, препарировал трупы.

…В 1950 году были составлены списки лучших норильских строителей. Попали Грамп, мой отец, другие. Их выслали в Сибирь. Ссылку оформляли в Красноярске. В ожидании ссылки они сидели вместе с бандитами. Я поехала в Красноярск. Вела себя, как ведут проститутки. Ходила каждый день к ним, вымаливала отца. Заплатила деньги и вывезла его в Норильск. Он протянул еще три года — после возвращения было второе кровоизлияние в мозг.

Отец десять лет работал над своей книгой. Он разрабатывал теорию снежных отложений. В Москве хранятся чертежи. Сделано два тома. Он отправлял чертежи в министерство, я помогала их оформлять. Чертежи вернули назад, так как отец сидел в лагере.

…Муж мой окончил академию имени Дзержинского. 5 мая выпускников в Кремле принимал Сталин, а 9 мая мужа арестовали. Реабилитировали в 1956 году. И отца реабилитировали в 1956 году. Он раньше посылал документы, но отвечали, что нет оснований для пересмотра дела. Моего отца реабилитировали посмертно. (Т. М. Потапова).

Новые серые пальто и синие береты завезли перед 1 мая. К празднику детей приодевали — интернат открывал шествие колонн. Воспитателям прибавилось хлопот — детей отмывали, гладили малышам белые рубахи, пришивали пуговицы, где укорачивали, где удлиняли тяжелые и безнадежно отставшие от моды детские пальто. Алина Семеновна приговаривала: «Наши не должны быть хуже городских».

Но пальто и береты сидели на детях нелепо, день выдался холодный, ветреный. Продержали нас целый час, а прошли перед трибуной за несколько минут.

После демонстрации домашние разъехались, а детдомовские переоделись и занялись обычными делами. Мария Ивановна осталась с ними: «Пусть потанцуют вволю». Сдвинули отбой на час, праздничный стол накрыли: «Наши не должны быть хуже городских».

Перед танцами дети успели посмотреть по телевизору праздничный репортаж из Москвы. Гремели оркестры, и на просторной Красной площади в такт музыке колыхалось море детских голов. Тысячи улыбающихся мальчиков и девочек в нарядных костюмах танцевали на брусчатке, уложенной веером.

ИЗ ПИСЬМА В ИНТЕРНАТ:

…Вышлите, пожалуйста, мне поскорее справку, что я детдомовский, а то не дают свитер и теплые вещи. Витек с Гришкой сбежали, потому что им в училище не понравилось. Их еще не поймали, а сбежали они в конце октября.

Сережино письмо мы получили глубокой осенью. Оно шло неделю. Еще неделю он ждал справку. Ждал и мерз. Грел руки под мышками — у Сергея была привычка скрещивать руки на груди. Так и ходил, наверно, по училищу, куда он, круглый сирота, уехал от нас после 8-го класса на полное государственное обеспечение. А взрослые заподозрили мальчика в намерении приодеться за государственный счет. А счет-то скудный, не разживешься. Справку мы отправили сразу и стали ждать беглецов — Витю и Гришку.

Гриша с Витей в интернате не объявились. У Виктора где-то дальние родственники, может, к ним подался? А если и к ним, примут ли? С парнями одни хлопоты. Девочек родственники охотнее берут в свои семьи. Девочка и по дому поможет, и с малышами понянчится. А когда нужда в няньке отпадет, отправят девочку в ПТУ или в интернат. Кому нужен лишний рот в семье?

Мать Гриши не вернулась из заключения, а отец женился второй раз. Пока Гриша жил в интернате, сына он ни разу не проведал. Может, Гриша бросился к нему в тяжелую минуту?

По-разному складываются судьбы детей после окончания школы. Одни утверждаются легко и сразу — то ли везет на совестливых людей, то ли срабатывает привычка к самоограничению, когда даже самые малые деньги, заработанные своим горбом, доставляют неслыханную радость. Вторые, как в омут, кидаются в водоворот жизни, гнутся, и души их беспощадно корежит жизнь. Третьи…

Рая училась в интернате с 1-го класса и любила своих воспитателей и учителей. Но когда ей исполнилось 18 и на пороге школы появилась мать и позвала ее, Рая не колебалась ни минуты.

ИЗ ПИСЕМ РАИ:

…Ехала в поезде, ревела, читала пожелания, которые написали мне все на выпускном вечере. Ехали до Москвы три с половиной дня и еще три часа на электричке.

Приехали к бабушке. Мать съездила в детский садик, забрала сестренку Томочку и уехала к себе. И что мне тут про нее рассказали? Уши вянут. Если бы вы знали, что это оказалась за женщина! В детстве бросила меня в магазине, а сейчас привезла и посадила на шею бабушке. За Тому в садик не платит, ничего девочке не покупает. А сама гордится и везде языком треплет: «Вот какие у меня дочки. Раечка десять классов кончила, Тамара подрастает». А ведь она Тому не воспитывает, как, собственно, и меня не воспитывала. Мне за эти два месяца дала 10 рублей. «Тяни», — говорит. Я только с 13 августа работаю на заводе, мне и поесть надо, и одеться.

Живу я в общежитии рядом с заводом. В пятницу после работы забираю Томуську из садика (она в круглосуточном). В субботу едем с ней к бабе Мане мыться. Ночуем, а в воскресенье возвращаемся. Бабушки у нас очень добрые. У них мы себя чувствуем как дома. Ездили с ними и с их семьями за опятами, набрали порядком. Почти чужие бабушки помогают мне, заменяют мать и друзей.

Город наш очень красивый, старинный, чистый очень. Я как приехала, всего один раз сходила в кино на «Бобби». На танцульки, конечно, не бегаю.

Жду с нетерпением писем от одноклассников и от вас. Отвечайте сразу. До свидания. Рая.

…Получила письмо и очень обрадовалась. Я почти все время пропадаю на заводе. Прихожу раньше всех и ухожу последняя. Вчера вроде хорошо поработали — сделали 87 ящиков, хотя норма 64. Сегодня воскресенье, но я и парни-слесари пришли чистить машину-автомат. С понедельника у меня вторая смена, слава богу, хоть высплюсь. Сегодня дежурю в общежитии на вахте с 19 до 23 часов. Приходят ребята, и я им вызываю девчонок.

На комсомольский учет я встала, как приехала. Неинтересная здесь комсомольская жизнь. Только и знают, что деньги собирают. Может, я ничего не делаю? Я как посмотрела, у них одни танцы на уме да с кем бы покадриться — так они выражаются, что значит погулять. А может, их надо расшевелить?

Если бы вы знали, как часто вспоминаю школу и нашу жизнь. Так хочу всех увидеть — Сафончика синеглазого, Верочку, Зину. Как они там? Если знаете, напишите мне адрес Саши и Ромы. А правда, что Ромка бросил училище? Для меня это просто убийственная новость.

Привет всем воспитателям, учителям и школьникам. Целую. Ваша Рая.

…Живу в том же общежитии, в той же комнате. Правда, работу поменяла. Оклад стал 101 рубль. Замуж не вышла. Никто не берет. Детей тоже нет. В марте собираюсь в отпуск. А пока занялась вязанием. Вяжу Томочке кофту — мать ей ничего не покупает. Мы с девчонками взяли напрокат проигрыватель. Пластинки крутим каждый день.

Хорошо бы увидеться и обо всем поговорить. Пишите. Целую крепко. Рая.

…Извините, что чуть-чуть задержалась с ответом — работаю почти без выходных на двух работах. Нужны деньги. Разве на 100 рублей проживешь без чьей-либо помощи? На своей работе по 12 часов вкалываю да и на второй по 8. Редко когда выпадает выходной. Дома еле успеваю постирать да погладить, а про то, чтоб в гости к кому сходить, и говорить нечего. Во многом я разочаровалась, на многое смотрю по-другому. Как жить дальше? Не знаю, не знаю…

Посылаю фотографию, не очень, правда, удачную, но хоть будете иметь представление обо мне (фотографировали на пропуск). Пишите. Целую. Рая.

…Так надо поговорить с вами, что называется, по душам. Тяжко, аж сердце разболелось.

Ходила сегодня к начальнику насчет жилья. Обещал помочь, перевести на работу с окладом 140 рублей. Но все в таком тоне, будто он барин, а я его крестьянка. Мне даже стыдно было его одернуть. Взрослый человек, неужели не понимает, что он говорит? Я ушла от него, наревелась. Зачем я ему рассказала, что я детдомовская, что меня мать бросила. Я ему жизнь свою, судьбу доверила. Зачем же так унижать?

Все. Хватит плакаться. В жизни особых изменений нет. Живу там же, работаю там же. Недавно в общежитии сделали нам ремонт. Мы с девочками радуемся — «хучь» чуточку посветлело. Целую. Рая.

…Большое спасибо за письмо. В моей жизни случилась, я бы сказала, полудрама, что ли. Сейчас чуточку полегче, можно и письмо написать.

Ездила я к девочкам в Ленинград. Наташа учится в техникуме. Знаете, она очень изменилась. И Жанну не узнаете. У Наташи растет сын Дмитрий. У Жанны дочь Циана. У Надежды — Андрей. Надя еще больше похорошела. Они все отпросились с работы, но все равно время пролетело незаметно. Да и дни стояли холодные, дети мерзли, гуляли мало. Ленинград я толком и не посмотрела. Зато девчонок моих дорогих повидала.

Сейчас я официально в отпуске, но работаю, рассчитываюсь с долгами. Мать уже года два не видела. Сестренка моя умница, учится в 6-м классе. Ездила на месяц в «Орленок». Она живет в интернате. От интерната ее и посылали.

Сама я сдала немного за эти четыре месяца. Сильно похудела, и сердце стало болеть. Но держусь. Почти нигде не бываю. Дом — работа, работа — дом. Связала, правда, себе два свитера и шапку. Сестренке ко дню рождения вяжу свитерок. Сегодня наконец-то выбралась в кино. Сейчас сижу на дежурстве. Ночь за окном, а я пишу письма. Что вам известно о наших детдомовцах? Напишите.

Я могу писать очень много, но это все очень личное, это все жизнь, каждый день у всех у нас что-то происходит, хорошее или плохое. Всего хватает…

До свидания. Целую крепко. Рая.

Р. S. Если я долго молчу, не думайте обо мне плохо. Я помню все. Я помню всех и многое.

Рая уже много лет живет в старинном русском городе на берегу Оки в трех часах езды от Москвы. Недавно, отложив дела, я села в электричку, что в ранний утренний час отходила с Киевского вокзала, и поехала к Рае в гости. В вагоне было малолюдно и холодно.

Рая меня не встретила. По непонятной причине мы с чей разминулись, и, постояв недолго на просторной привокзальной площади, я отправилась в общежитие.

Солнце поднялось высоко, и день обещал быть сухим и теплым. С деревьев слетали осенние листья, за деревьями и кустами виднелись дома с кружевными наличниками на окнах и крепкие особняки с изящными чугунными решетками на воротах. Над мостами, что перекинулись через овраги, высились шпили и купола церквей. Я шла мимо домов современной архитектуры, мимо деревянных заборов и башенок, мимо белых колонн и причудливых фонарей на фасадах, мимо арок каменных оград старинного города, который когда-то в прошлом был хорошо укрепленной крепостью, а сейчас, весь пронизанный солнцем, тихо радовал душу.

Общежитие я нашла на дальней улице рядом с заводом, где работала Рая. Это было большое пятиэтажное сооружение без каких-либо примет архитектурного вмешательства. Раи дома не оказалось. Я взяла у вахтерши ключ, поднялась на третий этаж, прошла по темному узкому коридору, куда выходило множество одинаковых дверей с табличками номеров, и, легко открыв дверь, вошла в комнату. Собственно, это была небольшая квартира — тесная прихожая, крохотная кухня и метров пятнадцать комната. В комнате стояли шкаф, стол, стул, три кровати. Фотографии на стенах, вырезки из журналов, пластинки, будильник, тюлевые занавески.

Раечка прибежала минут через десять, кинулась мне на шею, извинялась, весело болтала, гремела посудой на кухне, потом села, сложила руки на коленях:

— Жалею ли, что поехала за матерью? Не знаю. Тогда меня ничего бы не остановило. Сейчас? — Рая задумалась. — Мать совсем опустилась, с какими-то цыганами связалась, пьет. Я с ней не общаюсь. А сама живу видите как? Одиннадцать лет в этой комнате. Надо, наверно, замуж выходить.

Уезжала я вечером. Перед выходом Рая сунула мне в сумку банку варенья, и они с подружкой поехали со мной на вокзал. Когда мы выходили из подъезда, я оглянулась на общежитие, на длинный ряд окон. В окнах горели огни, и дом казался веселее.

СТРОКИ ИЗ ПИСЕМ БЫВШИХ ВОСПИТАННИКОВ ИНТЕРНАТА:

…Страшно говорить, но Эля К. в прошлом году родила ребеночка и оставила его в родильном доме.

…Знаете, мне иногда кажется, что я не смогу полюбить и выйти замуж. Как ни горько сознавать, но судьба моя не сложилась.

…Сын у меня родился, такой крикливый, сил просто нет. На меня похож. Дали мне отдельную хорошую комнату в общежитии, рядом с заводом, в самом центре.

…Когда сыну моему исполнилось четыре месяца, попали с ним в больницу. Через день он умер.

…Моему сыночку скоро пять лет. В этом году получила диплом об окончании техникума, вступила о партию.

…Ничего не знаем о Диме. Нигде не появляется, никому не пишет. Прошел слух, которому не хочется верить, будто бы стал он выпивать.

…Два года назад родственники матери забрали нас из интерната. Мне стыдно писать, что мы уехали из интерната. Ведь это был родной дом. Много позже я поняла, что значит потерять родной дом. Теперь мы с сестрой живем у разных теть. Встречаемся редко. После первого года сестру отдали здесь в интернат. Оба старших брата в армии. Младший живет с отцом. Раскидало нас всех.

Несладкая доля, невеселая участь стоять на краю, на ветру, когда разорваны узы семейного родства, разорен очаг и нет крова над головой, а жизнь словно впала в беспамятство, словно забыла про слезы, одиночество, горе детей, и не устает подбрасывать им непростые, порой неразрешимые вопросы, ежедневно и ежечасно испытывая детдомовцев на прочность, на выживание.

ИЗ ПИСЕМ ВЫПУСКНИЦЫ 1978 ГОДА ЛЕРЫ П.:

…Я вышла замуж в 20 лет. Сейчас у меня трое детей. Старшая пошла в школу, средняя идет в школу в будущем году, а сыну полтора года. Впятером уже восемь лет живем в коммунальной квартире. Куда только я не обращалась. А мне говорят: «Будешь писать, еще лет 15–20 не получишь квартиры».

Мы с мужем выросли в детских домах. Теперь хоть своих детей сдавай туда, пока жилье не дадут. Дети ничего хорошего не видят, только пьянки соседей. Покоя никакого. Нервы мои на пределе. Я своих детей учу тому, чему меня учили в интернате, — быть честной, справедливой, всем и всегда помогать в трудную минуту, хорошо учиться и работать. У меня это получается. Не буду хвастать, но люди мной довольны. Только вот с начальством туговато. Вроде все люди партийные, а не все осознают. Себе все, а рабочие живут в тяжелых условиях. Смотрю телевизор, читаю газеты, столько разговоров про справедливость, а где она? Нервы мои раскачались. А ведь мне троих детей надо воспитать. Вот написала в газету «Труд». Буду ждать ответа.

…Ответа на письмо пока нет. Я так устала, ни во что не верю. Может, они и не станут моим письмом заниматься?

Почти все наше начальство живет в коттеджах, у них все под рукой, а рабочему человеку никаких нормальных условий. Жилплощадь должна быть у всех одинаковая. Сколько членов семьи, такая и жилплощадь. Я так считаю. А потом, оно, начальство, оно ведь в партии Ленина состоит. Как же так?

…Ответа на письмо нет. И нет никакой надежды на лучшее. Наверно, всю жизнь придется с этим подселением жить.

Ходила в партком. Но там о льготах для детдомовских и слыхом не слыхивали.

ИЗ ПИСЕМ ВОСПИТАТЕЛЕЙ ИНТЕРНАТА, КОТОРЫЕ Я ПОЛУЧУ ПОСЛЕ ОТЪЕЗДА ИЗ ЛЕСНОГО:

…За всех детей, особенно за детдомовских, очень переживаю — как с ними жизнь обойдется? 1 сентября, признаться, чувствовала себя сиротливо без своих ребят. Сухановские работают в колхозах. Валера уходит в армию. Просит разрешения прислать вещи на хранение.

…Вступительные экзамены в военные училища ребята мои завалили. Не прошли медкомиссию — у Володи барахлит сердце, у Сани — хронический тонзиллит. Только Паша зачислен в мореходную школу.

…Из-за болезней многие в интернате остаются на второй год. В 10-м классе есть переростки, а во 2-м сидят 10— 11-летние.

…Мои выпускники все получили рабочие профессии и остались работать на заводе. Бываю у них часто. Живут в рабочем общежитии: девочки в одной квартире, мальчики в другой.

…Сегодня субботний день. А мы с детьми готовимся к городскому смотру строя и песни. Помните знаменитое выступление класса Николаева? Сколько оно стоило нервов и детям и взрослым? Я уже сегодня в шоке.

А вообще-то мероприятий очень много — то всесоюзный сбор, то митинг, то торжественная линейка, то политчасы, то устный журнал.

…Работать все тяжелее. Директор уехал на месяц учиться, завхоз в отпуске. Дома я совсем не бываю и детей своих не вижу.

…Единственная моя отрада — мои девятиклассники. Шебутные, ленивые, доверчивые и, к сожалению, очень больные. Многие по месяцу и более лежат в больнице. Я взялась по-своему лечить их. Каждое утро бегу из дома к ним, и мы с ними, как по орбите, крутим витки вокруг школы. Трусцой, полегоньку. Но не хотят вставать, черти. И всего-то на 30 минут раньше.

…Во второй половине года у нас началась «амурная лихорадка» в 8—10-х классах. Причем в весьма нескромной форме — то обнимаются, то целуются на глазах у всех. Так вот, на днях разбирали «дело о пощечине». Одна девочка влепила парню оплеуху. Было за что. Но девчонки дружно и ей выдали — не веди себя так, чтобы парень мог позволить лишнее.

…Знаете, у нас большая радость. Наш школьный музей занял первое место среди школьных музеев края. Как будто недавно его открывали, помните? А теперь наш музей включили в маршруты городского туристического бюро. Почти ежедневно поступают заявки, и экскурсионный автобус привозит к нам посетителей.

…Есть у меня к вам просьба. Вы уже, наверно, знаете, что умер (повесился) Георгий Степанович. Он писал неплохие стихи. Не могли бы вы показать их специалистам? Может, что-то бы напечатали?

Георгий Степанович пользовался любовью и уважением ребят, а им даже не разрешили проводить его на кладбище.

.. Недавно судили наших ребят за летние грехи. Двум парням дали по 3 года. Одному 3 года и 6 месяцев, еще одному 2 года условно. А ведь раньше у нас даже на учете в милиции дети не стояли. А сейчас 20 на учете, 20 в бегах. Где они, что с ними — никто Не знает.

Как-то после долгих колебаний и сомнений решили спросить у ребят, откуда, по их мнению, появляются трудные и как помочь человеку стать лучше?

Шестиклассники: «Все начинается с детства. У мальчика рано умерли отец или мать, и ему трудно одному и плохо. Если мать и отец пьют, а ребенка сдают в детский дом. От недосмотра и плохого воспитания. От блата или когда их очень нежат. От невоспитанности родителей, их распущенности».

Десятиклассники: «Человеку может помочь только близкий друг или девчонка. Дружный класс. Первый путь — воспитатель, второй — самовоспитание, третий — личный пример старших. Самое главное — это мать».

Мама родила меня поздно, а ушла из жизни рано. Так рано, что я даже не успела запомнить ее. Какие у нее были волосы, какие глаза, руки, голос? Как она смеялась, плакала? Что любила, чего боялась? Как жила? Как умирала?

В тридцатых мама с братом Иваном уехала из Тбилиси в Ленинград учиться на инженера. Где, при каких обстоятельствах встретились они с отцом? Что держало, роднило их? Почему так рано оборвались их жизни?

Зимой сорок второго мы с мамой эвакуировались из Ленинграда в Тбилиси. Дорога была долгой, а жизнь рядом с мамой, как миг, короткой. Небольшой двор выходил на тенистую улицу в цветущих белых акациях. Двор от улицы отделяли тяжелые ворота. На ночь ворота запирали на ключ. По утрам мама спускалась во двор по высокой деревянной лестнице, шла к воротам, оборачивалась, улыбалась мне и исчезала в узком солнечном проеме.

Серым февральским днем по той же лестнице маму несли на руках. Лицо в цветах. Ворота распахнуты настежь.

Через девять дней меня повели на кладбище. Дул холодный ветер. Возле церкви по обе стороны от входа стояли на ветру нищие, и каждому в их протянутые ладони мы положили несколько серебряных монет. У могилы священник раскачивал кадило, поднимал глаза к небу, к голым веткам деревьев, шевелил губами и крестился, крестился. У священника были длинные волосы и длинное черное платье.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ:

…Нашу маму арестовали в 1932 году. Мы с братом были уже взрослыми. Ездили мы к ней раз в месяц из Москвы по железной дороге, потом в санях до самого места. В 1935 году посадили и меня.

Свидания с близкими разрешали крайне редко. Ко мне в Ухту приехал брат. Трудно представить, чего это ему стоило. Мы с ним поговорили на сильном морозе всего двадцать минут. Я ему сказала: «Ты про меня забудь и адрес этот забудь. Тебе жить».

…Женщины на допросах вели себя достойнее мужчин. Мужчины быстрее ломались. Страшная вещь — пытка бессонницей. На допрос уводят утром, приводят в барак после отбоя. Или уводят после отбоя и приводят утром. Только приляжешь, поднимают: «Ходи, ходи!» Мне повезло — у меня было всего десять таких дней. Думала, с ума сойду. Начинало казаться, что размягчились кости позвоночника.

…В лагерях кормящих матерей водили на кормление под конвоем. Были и расконвоированные. Жизнь есть жизнь, ничего не поделаешь, бабы беременеют, рожают. Вот и создавали при лагерях детские дома. Я знала один такой детский дом, даже скорее это были ясли. Туда попадали новорожденные. Месяц или два мамки были при них. Потом матерей отправляли на работу и три раза в день приводили кормить детей.

Няньки в детских домах все были зечки. У многих бытовичек был там и свой ребенок.

В детских домах детей содержали до трех лет. Хорошо, если за это время находились родственники и забирали детей. Кстати, лагерное начальство не сообщало родственникам о новорожденных. Списывались через вольнонаемных. Но если родственники не объявлялись, детей отправляли в другие детские дома. След их терялся. (К. И. Гветенава).

Снова осень, и снова за окнами дождь.

Из спального корпуса в школу по длинному теплому переходу парами идут первоклашки. Маленькие, растерянные, они жмутся друг к другу и крепко держатся за руки.

Их привезли в августе. Ездили за ними Аня с Александрой Гавриловной… Детдомовских малышей очень ждали девочки-десятиклассницы. Поднялись в пять утра, побежали к поезду и теперь возятся с ними, как с живыми куклами.

А ребятишки всё оглядываются по сторонам.

ИЗ ЛИЧНЫХ ДЕЛ. 1985 ГОД:

…Отца у ребенка нет. Мать умерла о возрасте 30 лет. Мальчику 4 года. Сбежал, задержан. Определен в детский дом.

…Мать ребенка — инвалид II группы. Находится на лечении в психиатрической больнице. Отец скрылся в неизвестном направлении.

…Девочка доставлена в детдом, так как мать за ней в больницу не приходила.

…Отец убил мать в присутствии четырех детей. Отец осужден. Дети до совершеннолетия определены в интернат на полное государственное обеспечение. Свидание с родственниками категорически запретить.

…Отца у братьев нет. Мать в тюрьме. В карточке воспитанника записано: «Привезли с братом Сашей. Коля держится возле брата. Есть сестра двух лет. Определена в Агинскую больницу».

Справка. Выдана Семеновским сельским Советом в том, что действительно у ребенка Т. В. мать сбежала неизвестно куда и девочка оказалась беспризорной и живет у чужих людей.

В справке о смерти семилетнего С. Т. в графе «причина смерти» значится: острая алкогольная интоксикация.

Заявление от бабушки. Прошу направить мою внучку Киру в возрасте семи месяцев в детприемник, так как ее мать уехала в неизвестном направлении, а я тяжело больна.

ИЗ ПИСЕМ ДРУЗЕЙ:

…Работа, которую ты сейчас делаешь, мне кажется самой серьезной из всего, что ты делала. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что именно вот эта земная работа, предельно приближенная к людям, которые в ней нуждаются, и есть то настоящее, несуетное, к чему приходишь в зрелости.

Люди много вкладывали в тебя своей любовью бережением, и ты, отдавая, наполнялась одновременно. А теперь — все из тебя. Ты только отдаешь. И ты начнешь наполняться тогда, когда отданное проснется, отзовется в детях, в их судьбах в очень отдаленном будущем. Чтоб его дождаться, нужна вера, что ты делаешь главное дело жизни. Постояв около этих изломанных судеб, многое в жизни ты, наверное, будешь делать иначе. А уж то, что ты с них какую-то коросту сняла, это несомненно, это я сама видела по твоим девчонкам, по твоей «Надежде». К. С.

…Трусишь? Правильно. Это будет самое трудное из всего, что у тебя было. Но поскольку было уже немало — выдюжишь. Уверена, что будут у тебя единомышленники. Так что держись! Читай, конечно, Сухомлинского и всех великих, но опирайся и на свое нутро — оно учует, и что, и где, и когда, и как надо делать. Е. Л.

…Признаюсь, и меня в последнее время подтачивают мысли об «уехать» куда-то, сбросить с себя столичные путы. Несмотря на внешнее благополучие, не привыкла я за эти годы к этому городу, не «вписалась» и даже, как мне кажется, растеряла что-то свое, весьма для меня существенное. В. С.

…Ты пишешь, что В. Ч. возил вас в Дивногорск. Показывала сыну плотину, порт, город? А помнишь, «пароход белый-беленький, черный дым над трубой»… Как я тебе завидую! Значит, все сначала! Значит, снова жить! И я тебя благословляю. Е. Л.

…Понимаешь, все мы читаем множество одинаковых книг, учимся у одних и тех же учителей, живем то осенью, то весной, и небо то солнцем полно, то тучами. Но что каждый из нас возьмет, что оценит и, главное, не ошибется в цели, то и составит нас как людей. Пустых «человеков» не бывает. Все мы наполнены, но чем?

Ты помнишь детство? Помнишь сказки? Когда кто-то приходил к нам или просто получалось само, но мы создавали мир, какой хотели. Хочешь море? Море.

Хочешь, на лошадях приедут такие красивые всадники? Едут. Хочешь, и ты с ними? Давай. Значит, создавать! Вот в чем смысл. И без этого нет жизни. Деградация. Знаю одно — можно жить слепым среди зрячих, но нельзя зрячему притворяться слепым. Никакой, понимаешь ли, гармонии. И. Ш.

…Ты все делаешь правильно. Ценнее ничего нет в жизни. Всем читала твое письмо о выпускниках, что поехали на Саяны. По Москве не скучай, стало больше машин, бензина и каких-то случайных людей. Пиши о планах и задумках, а мы с В. Н. будем помогать тебе. С. Г.

Осенью привозят новеньких.

Сегодня в учительской на стуле сидела девочка. У ног два чемодана, большой и поменьше, сетка. В сетке баночка малинового варенья, белая булка и стакан сливочного масла. Инспектор районо оставил директору личное дело Катерины. В нем заявление отца. Оно начинается словами: «Прошу вас временно определить мою дочку в детский дом…»

Вчера из Ермиловского района привезли нового мальчика. В 5-й класс. Мать в тюрьме, бабушке 80 лет. Сопровождающий сдал и уехал. А Сережа прислонился к подоконнику в коридоре, и слезы закапали на пальто. Мальчики окружили его плотным колечком. Что вспоминается им в минуты, когда привозят новенького?

Маргарита Федосеевна подошла, по-матерински похлопала Сережу по плечу, мол, не горюй, парень, все образуется. Хотела увести и не смогла сдвинуть с места.

На следующий день приводит Сергея Александра Дмитриевна. Он опять в пальто, словно не снимал вовсе. В руках письмо: «Дорогой Сергей! Отпросись домой. Бабушку положили в больницу. Дома никого нет, в избе холодно, печку топить некому. Бабушка в плохом состоянии, просит, чтоб тебя отпустили хоть на четыре дня. Если не отпустят, она будет через милицию требовать. Целуем тебя. Галя».

Письмо он сам себе написал. Мальчик дрожит от горя. Воспитатель говорит: «Ест очень много, наголодался, наливает себе и наливает». И все равно рвется домой.

МИЛОСЕРДИЕ — СЕРДЕЧНАЯ МИЛОСТЬ

Давно замечал, работая в издательском деле, да не обидятся на меня представители других профессий, что чаще приходят в литературу со своими книгами, воспоминаниями, заметками летчики.

Пытался установить закономерность, беседовал с известными летчиками, космонавтами, профессиональными писателями, пришедшими из авиации; и хотя у всех все-таки разные причины их стремления рассказать о своем опыте, мне кажется, у летчиков, авиаторов, как их порой называли раньше, есть немало оснований поверять свои мысли литературе. Говорят, что в единицу времени летчик мыслит быстрее, чем обычный человек. Известен зоркий глаз и чуткий слух пилота, а опасность, обостряющая чувства человека, несмотря на всю мощную электронику, контрольную и предупреждающую технику, живет рядом с этими властелинами неба, отвечающими к тому же во многих случаях за тех, кто безропотно доверил им свою жизнь.

Отсюда, по-моему, такое большое количество литературы об авиации, о героических ее страницах, о борьбе за новую технику, об особом характере летчика. Этим самым я не хочу сказать, что уровень литературы определяется принадлежностью к той или иной профессии, нет, просто здесь исток, здесь знание, здесь начало литературного, художественного осмысления мира у многих писателей. В ряду этой интересной и своеобразной литературы появились и книги писателя Валерия Хайрюзова, и нам раскрылся богатый и сложный мир летчиков гражданской авиации Сибирских трасс, их высокая духовность.

Особенно пронзительна и трогательна повесть «Опекун», за которую автор получил премию Ленинского комсомола.

Мне кажется, это в высшем смысле повесть о положительном герое, не сконструированном по домашним законам литературных критиков, не дозированном аптечными порциями человеческих качеств, определенных в журнальных дискуссиях.

Прочитав повесть, еще много дней испытываешь чувство тревожного сострадания, горечи, удивления и радости, что вот есть рядом, а может быть, и очень далеко, такой душевный и надежный парень — двадцатилетний Степан Осинцев, который взял на себя все семейные заботы об оставшихся после смерти матери родных сестрах и брате. Обычное дело, семейное. Но как это непросто, хлопотно, изнурительно в обыденной жизни. Как можно потопить в этих житейских мелочах все добрые родственные чувства, породить всепожирающую обиду на жизнь, на окружение, на обстоятельства. Степан понял нутром, что в мире немало хороших людей, верных друзей, может быть и не разглагольствующих о дружбе на каждом шагу, но подтверждающих ее в нужный момент простым искренним поступком.

Милосердие, сердечная милость… По словарю Ушакова слово «милость» определяется как великодушнодоброе отношение, благодеяние, дар доверия, расположение.

Наверное, этот дарв полной мере отличает истинно милосердного человека от его подобия, которое ходит, функционирует, ведет преобразовательскую деятельность, нисколько не думая о ближнем.

Степана Осинцева окружает именно братство людей. Осторожно облегчают они его нелегкую жизнь, заинтересованно устраняют трудности — достают уголь, добиваются прописки, помогают деньгами. Нет, не мелкие, не малые это заботы. Это заботы жизни, и, если бы не помощь друзей, знакомых, дальних родственников, вряд ли выдержал бы бремя опекунства Степан Осинцев. Возможно, пошел бы он, как и подсказывали ему, по другому пути: отдал бы детей в детдом, создавая собственную семью. Степан выдержал.

Думаю о такой отзывчивости, чувстве локтя, сердечной милости у летчиков, товарищей Осинцева, чем она порождается, где гаснет? Открытая душа героев повестей Валерия Хайрюзова, их искренность, готовность пойти на лишения и даже утраты во имя долга, дружбы, привязанности убеждает нас в неиссякаемости этого чувства, его самопорождения и ответном отклике у людей.

Валерий Хайрюзов ведет повествование в неторопливой манере, не расставляет детективные сети и заманки, не держит читателей в искусственном напряжении. Ход повести, ее сюжет ведет к тому, что интерес, напряжение возрастают постепенно, как бы из сопереживания. Автор, овладевая вниманием, добивается, может быть, самого главного в писательском труде — сердечного соучастия читателя.

Не хочу, чтобы у читателя складывалось впечатление, что я не вижу в творчестве Хайрюзова недостатков. Да нет же. Порой мне кажется, что он излишне скуп в раскрытии психологии, внутренних мотивов… Умело воспроизводя действие, вроде бы специально гасит мысль героя, считая, по-видимому, что поступки характеризуют человека лучше и точнее. А может быть, это то, в чем искренне признавался Николай Рубцов: «Я чуток как поэт, бессилен как философ». Нет, тут, пожалуй, не совсем так. Здесь, как мне кажется, самоограничение, которое не должно быть столь нарочитым.

Профессия писателя и поступки его героев по-своему романтичны. Но Хайрюзов этого старается не подчеркивать. Иногда говорят, что нишей русской прозе не присущ романтический, оторванный от реальной почвы стиль Антуана Сент-Экзюпери. Не думаю, что в лучшем своем светлом звучании проза этого возвышенного мечтателя противопоказана нашим читателям. И мне кажется, что этот щемящий мотив: желание человеческого единения и милосердия — все чаще звучит у Валерия Хайрюзова. Он умеет видеть мир сверху и хорошо знает, что творится на земле. Возможно, проносясь над зеленым разливом тайги, широкими сибирскими реками, размашистыми озерами, он еще раз поведает нам о волшебной красоте этого мира, о его незаменимости и хрупкой ценности, о желании обрести братство на всех пространствах и широтах. Впрочем, за писателя говорить не стоит, он сам выбирает свой художественный путь, а та спокойная настойчивость, с которой работает В. Хайрюзов, убеждает, что он верен своему стилю, своему видению мира. Не вижу возможностей для легких путей у писателя Валерия Хайрюзова с его внутренней требовательностью и совестливостью. Уверен, что он не раз еще отложит в сторону написанное, задумается значительностью сказанного, будет долго выбито единственное слово, которое откроет душу его.

Я не предсказываю, я сочувствую и переживаю, ибо знаю натуру писателя и с надеждой жду, что после этих мук появятся на свет его новые повести и рассказы.

Летчики из повестей Хайрюзова не только доставляют грузы, они связывают людей нитями своих полетов и поступков.

Мне кажется, что и сам автор повестей, перевозчик Добра, приносит своим читателям чистоту чувств, умение служить правде, сердечную милость, милосердие, верность дружбе и великую веру и любовь к человеку. А ведь любовь к людям, как писал М. Горький, — это и есть те крылья, на которых человек поднимается выше всего.

Валерий Ганичев

Валерий Хайрюзов ОПЕКУН. Повесть

В середине января, возвращаясь спецрейсом из Жиганска, мы сели на ночевку в Витиме. Я только разобрал постель, как пришел мой командир Алексей Добрецов и подал радиограмму: «Второму пилоту Осинцеву срочно вылететь на базу…» Я не поверил тому, что там было написано, начал читать снова, но неожиданно буквы пустились вскачь, до сознания дошло — умерла мать.

Некоторое время я смотрел на примолкшего Добрецова и, чувствуя, как покатились по щекам слезы, быстро вышел на улицу.

Ночью я не спал, сидел около окна, ждал утра. Сквозь обмерзшее, точно полынья, стекло виднелось серое бревенчатое здание аэропорта; дальше, на пригорке, желтым пятном проступал самолет. Видимость была плохая, метров двести — не больше.

Трое суток просидели мы в Витиме, аэропорты не работали. На четвертые долетели только до Усть-Орды, Иркутск нас не принял. Пришлось добираться на попутной машине. В город приехали под вечер. Шофер — добрая душа, ему было не по пути, но он сделал крюк, подвез меня до железнодорожного вокзала. До отхода пригородного поезда оставалось немного времени, я купил билет, присел на скамейку, посмотрел на снующих мимо людей и неожиданно поймал себя на мысли, что среди пожилых женщин невольно ищу знакомое лицо. Тогда я закрыл глаза и попытался представить, что радиограмма не мне, а кому-нибудь другому с такой же фамилией. Совсем недавно, перед рейсом, я получил от матери письмо: она писала, что немного прихворнула, и мне казалось всё обойдется, как это было уже не однажды, от сейчас не обошлось. Я почувствовал, как разошлась по телу заглушенная дорогой горечь.

Почему все несчастья валятся на нашу семью, в чем мы виноваты? Сначала не стало отца, за месяц до рождения младшей Наташки задавило деревом на лесозаготовке. А вот теперь нет матери, а дома трое ребятишек, старшая из них, Вера, учится только в четвертом классе.

Вскоре захлопали двери, началась посадка в пригородный поезд. Натыкаясь на рюкзаки, перешагивая через ведра, корзины, я залез в вагон. Поезд тут же тронулся.

Через полчаса я сошел на станции «Детдом».

Я не стал ждать попутной машины, прямо от станции свернул на тропинку и через поле, кое-где поросшее кустарником, пошел в поселок. В сторону вокзала летели вороны. Темнело. Небо было серое, близкое, вдалеке оно густело, сливалось с землей. Под ногами сухо поскрипывал снег.

Тропинка свернула в сторону, и я, не желая терять времени, двинулся прямо по целине на огоньки. Подо мной, грузно оседая, начал проваливаться наст, и тогда я невольно прибавил шагу, а затем и вовсе побежал. Из снега торчали серые головки тысячелистника, они клонились в сторону домов, будто тоже бежали вперед к заборам, туда, где жили люди, а тут их присыпало снегом, засушило, заморозило.

И вдруг сдавило грудь и не хватило воздуха Вот я и дома. Еще несколько шагов. Но я чувствовал мне не хочется идти туда, внутри все застекленело от страха, будто я провинился непонятно в чем. Почему-то вспомнилось, как однажды зимой приехал в отпуск, прождал на вокзале автобус, а потом, замерзший, прибежал домой. Мать тут же переодела во все теплое и посадила к печке, поближе к духовке. Теперь уже не встретит. Здесь, вблизи дома, эта мысль показалась мне чудовищной, ведь внешне ничего не изменилось, и поселок и дома стоят на прежнем месте. А ее нет. В последний раз я видел мать осенью, когда улетал на Север. Она отпросилась с работы, прибежала провожать. Я заметил, что пуховый платок у матери выносился, раньше она аккуратно подворачивала его, и было совсем незаметно, а здесь поторопилась, не посмотрела. На нас тянулась, а себе ничего купить не могла.

Едва добрался до крайнего дома и вышел на твердую дорогу, как во дворе у старухи Чернихи взвилась собака, ей тотчас ответила другая. Я видел, как Черниха выглянула в окно, и мне стало не по себе. С детства у ребятишек было поверье, что старуха может сглазить, наслать дурную болезнь, и поэтому, может быть, к ней единственной мы не лазили в огород.

На улице я никого не встретил. Зачехленные снегом бревенчатые дома — как близнецы. Почти у каждого забора пузатые сосновые чурки, узкие тропинки от калиток. Возле палисадников горы снега. Сквозь щели в ставнях на дорогу падали желтые полоски света.

Поднявшись на пригорок, увидел я свой дом, в наступивших сумерках похожий на старуху, повязанную белым платком. Слепо, будто заклеенные пластырем, глянули заледенелые окна. У ворот привычно, как делал это тысячу раз, просунул руку за доску и открыл заложку. Во дворе остановился. В глаза бросились дыры в заборе, точно выломанные зубья у расчески. «На растопку рубили», — вскользь подумал я. Надо было приехать и дров привезти. И от колодца снег отдолбить, вон как наросло. Мать всегда ругалась, если снег нарастал вровень со срубом. «Того и гляди в колодец сорвешься», — говорила она.

Я помедлил, не решаясь заходить в дом. В ограде снег был убран, вытоптан, видимо, кто-то из родни постарался. В сенях на ощупь нашел дверную ручку и потянул ее. Дверь обмороженно заскрипела, бесшумно, точно собачий клубок, покатился по полу холодный воздух. Пахнуло знакомым с детства домашним теплом.

— Степан приехал, — сказал кто-то облегченно.

Меня будто ударили. Это говорила тетя Надя, мамина сестра. Они очень походили друг на друга лицом, и голос был похож.

— Где мама? — спросил я.

— Вчера похоронили, — ответила тетя Надя и платком вытерла глаза. Она что-то еще говорила, у нее шевелились губы, но я уже не слышал ее.

— Как же так! — шептал я. — Ведь я приехал.

Увидев меня, заплакала Вера, тотчас же присоединился Костя. Глядя на них, заревела и Наташка, тоненько, широко открыв рот и захлебываясь.

— Телеграмму от тебя получили, да поздно, — виновато сказала тетя Надя. — Ты уж не сердись.

У меня зажгло в горле, но слез не вышло, в последнюю секунду я успел перехватить, зажать их в себе, молча, как во сне, разделся, взял на руки Наташку. Она перестала плакать, незнакомо посмотрела на меня, на золотистые шевроны на рукавах, и чудился мне немой укор в ее глазах. Я гладил ее волосы, чтоб ребятишки не видели мое лицо, склонил голову. Первой перестала плакать Вера. Она вытерла слезы, принялась успокаивать Костю.

Вера — вылитая мама в детстве. Наташка, говорят, похожа на меня, а оба мы ближе к отцу, черные как грачи.

— Родня-то была? — спросил я через некоторое время.

— Была. Наши все были, — быстро ответила тетя Надя. — Ты их, случаем, не встретил, они на автобус пошли? Ефим Михайлович с Фросей провожают.

— Нет, я со станции.

— На передаче, значит, приехал!

Раньше, когда плохо ходили автобусы, из поселка в город ездили на пригородном поезде, его почему-то все называли передачей.

— Ну и хорошо, ну и ладно, — засуетилась тетя Надя. — Ты сейчас с дороги, иди поужинай. А вы, ребятишки, за уроки, завтра в школу.

Она бросилась на кухню, загремела посудой. Я пошел следом, присел на стул. Тетя Надя поставила на стол суп, блины, грибы, достала бутылку «Московской».

— Выпей, помяни. Царство ей небесное.

Она протянула стакан. Я выпил и не почувствовал запаха.

— Вот возьми грибочков, а вон козлятина, еще теплая, недавно разогревала.

Я смотрел на стол, за которым когда-то собиралась вся наша семья, смотрел на тарелки, которые еще несколько дней назад мыла мать, и не мог поверить, что мы никогда больше не соберемся вместе, что всему этому пришел конец.

— Тетя Галя приезжала, а вот Владимир не приехал, — продолжала тетя Надя. — Дал телеграмму, заболел. А так все были. Все, как надо, сделали. Соседи, те как родные. Комбикормовый завод все на себя взял. Директор Кутин хороший человек. Мама-то в почете была. Памятник, оградку железную, машину выделил. Сам был. И школа помогла. Ирина Васильевна, твоя учительница, приходила.

Тетя Надя на секунду смолкла, смахнула набежавшую слезу.

— Мама, когда болела, все тебя ждала. Стукнут ворота, она вздрогнет, на дверь смотрит. Увидит, что не ты, замолчит и лежит так. В последнее время, видно, чувствовать стала, посадит ребятишек вокруг себя, попросит Костю дневник показать. У него с математикой плохо. Костя, он из школы раньше приходил, наварит картошки, натолчет и горячую к ногам прикладывает. Ноги у нее в последнее время мерзли. Тобой она гордилась. Бывало, приду я, у нее письма твои под подушкой лежат.

— Не смог я, тетя Надя, вовремя прилететь. Сначала туман проклятый…

Я стиснул зубы, заглатывая слезы. Прорвалось что-то во мне, до этого будто нес стакан с горячей водой, терпел, а как поставил, все закричало от боли.

— А ты поплачь, легче станет, — посоветовала тетя Надя. Она смотрела на меня, по щекам катились крупные слезы.

— Ефим Михайлович был? — спросил я.

— Был. Он вроде как у вас жить собирается, у них там комнатенка маленькая, а здесь ребятишки одни.

Тетя Надя замолчала, увидев в дверях Костю. Он боком подошел ко мне, потрогал пуговицу на пиджаке и молча забрался на колени. Я провел рукой по волосам и заметил на шее белые рубчики. Однажды мать оставила меня нянчиться с Костей. Ему тогда было около года. Я утащил его на улицу, посадил у забора, а сам с ребятишками гонял мяч. В это время на Костю налетел петух. Костя, закрыв голову руками, уткнулся лицом в траву, орал на всю улицу, а петух долбил его в шею.

— Я деньги привез, — сказал я тете Наде. — Вы, наверное, поистратились тут.

— Да что ты! Ребятишкам что-нибудь купи. Сгодятся еще.

Через полчаса пришел мой дядька Ефим Михайлович, у порога снял шапку, обмел веником снег с валенок. Я встал, пошел навстречу. Он торопливо поправил капроновый галстук, кинулся ко мне, обхватил За плечи.

— Вот ты какой стал, — пробормотал Ефим Михайлович, тыкаясь в шею шершавым, как наждак, подбородком. За годы, что я не видел его, он мало изменился, располнел только и как будто убавился ростом.

— Надолго отпустили? — спросил он, отстраняясь от меня.

Я не успел ответить. Прямо от порога, увидев меня, закричала, запричитала жена Ефима Михайловича Фрося. Когда она вошла, я не заметил.

— Замолчи, дура баба, — прикрикнул на нее Ефим Михайлович.

Она, сморкаясь в платок, прошла в комнату, присела на стул рядом с тетей Надей.

— Вот такие, брат, дела, — сказал Ефим Михайлович. — Ушла твоя мамка от нас. Плохо, конечно, что не успел, но что поделаешь. У нас тут без тебя мысли нараскоряку. Телеграмму я прямо начальнику аэропорта дал.

— Уж как я ее любила, как любила, — завыла Фрося. — Говорила, береги себя, у тебя же дети. Куда им теперь, горемычным, деваться!

— Перестань, Фрося, — оборвала ее тетя Надя. — Парень с дороги, лица на нем нет, а ты крик подняла.

Фрося прикусила язык, побаивалась она тетю Надю.

— Долго пробудешь? — спросил Ефим Михайлович.

— Отпуск мне дали на десять дней. Пока летел — осталось шесть.

— Да что мы так разговариваем-то? Давайте за стол, — сказала тетя Надя.

— И то верно, — подхватил Ефим Михайлович.

Тетя Надя поставила на стол еще два стакана.

Ефим Михайлович разлил водку. Себе и мне по стакану, женщинам по половинке.

— Хорошая у тебя была мамка, добрая, — как и положено в таких случаях, начал он, но где-то на полпути голос у дядьки обмяк, худой кадык завис посреди горла. — Помянем, Степа, — уже тише закончил он.

Выпили разом, закусили, потом выпили еще по одной. Ефим Михайлович откашлялся, стал рассказывать, как провожали родню.

— С ребятишками решать надо, — остановила его Фрося.

— Да, да, — заторопился Ефим Михайлович. — Тут Кутины приходили, говорят, может, отдадите Наташку. Детей-то им, сам знаешь, бог не дал. А дом без ребенка сирота. Хотели из детдома взять, да там чужие, а Наташка у них на глазах выросла.

Фрося помалкивала, но взглядом, точно кошка мышь, сторожила меня. Тетя Надя, которая после рюмки, похоже, обмякла, подняла голову. На груди натянулось платье.

— Вот что я вам скажу, люди добрые, что у них, собственной родии нет? — Она пристукнула кулаком по столу, со стола упал нож.

— Кто-то еще придет, — почему-то испуганно сказала Фрося.

— Должно быть, мужик, — деловито заявил Ефим Михайлович. Он поднял нож, вытер лезвие о рукав, положил обратно на стол.

— Неужто мы оставим им? Наш корень — наша кровь, — повела бровью тетя Надя. — Люди-то потом что про нас скажут?

— Ян говорю, решать надо, — поддержал Ефим Михайлович. — Кабы у нас с Фросей квартира побольше была, я и разговор вести не стал, забрал бы ребятишек к себе.

— Правда, Ефим, правда, — поддакнула Фрося.

— С Анной мы душа в душу жили, — поглядывая на тетю Надю, продолжал Ефим Михайлович. — Я ей то угля привезу, то дров, в прошлом году пять рулонов толя достал.

Вот так и раньше. Привезет нам известь, мама побелит себе и ему. Потом оправдывалась передо мной: «Ефим, он ничего, он хороший. Фрося, та из него веревки вьет. Ей ведь какого мужика надо? Чтоб не ел, не пил и на голове ходил. У самой руки от задницы выросли». Жили они на железнодорожной станции в переполненном бараке. Нескладная, неладная была у них семья, Фрося часто болела. Ефим Михайлович летал с одного предприятия на другое, искал длинные рубли. Хозяйства у них не было, если не считать маленького огородика, в котором ничего не росло. У соседей заводились и морковь, и огурцы, и капуста. У Ефима Михайловича ничего. «Место, место гнилое, — частенько жаловался он матери, — вот если мне ваш огород, озолотился бы».

— Я сейчас кладовщиком работаю, — доносился меня голос Ефима Михайловича, — работа ответственная, подотчетная. Люди-то сейчас какие? Быстро монастырь подведут, и окажешься за Ушаковкой.

Почувствовав, как во мне растет неприязнь к Ефиму Михайловичу, я поднялся из-за стола и вышел на улицу. Морозный, пахнущий сыростью воздух выбил на глазах слезу. Огороженный крышами домов кусок звездного неба напоминал приборную доску самолета. Из трубы соседнего дома, протаптывая размытую дорожку, куда-то ввысь тянулся сморенный дымок. Из-за сеней бесшумно вынырнула собака, завертелась около ног, затем бросилась на грудь, пытаясь лизнуть меня в лицо.

— Полкан, дружище, как нам теперь?

Полкан, пригнув уши, смотрел на меня, глаза у него радостно поблескивали.

Скрипнула дверь, вышел Ефим Михайлович.

— Ты чего выскочил? — дыхнул он сзади. — Один захотел побыть?

Полкан поднял уши, угрожающе заворчал. Ефим Михайлович на всякий случай отступил за меня.

— Я вчера с директором школы разговаривал, — зевнул он. — Бумаги в детдом пошлет на ребятишек. Тебе только заявление написать.

И тут у меня будто сорвалась пружина, я схватил дядьку за рубашку, рванул к себе.

— А меня ты спросил?

— Ты что, сдурел! — отшатнулся Ефим Михайлович и в следующее мгновение взвизгнул: — Убери собаку, убери, а то порешу!

Полкан вцепился дядьке в штанину. Ефим Михайлович пинал его свободной ногой.

— Полкан! — крикнул я. — Пошел вон!

Собака тотчас отскочила в сторону.

— Ты почему ее без меня похоронил? А-а? Пять рулонов толи достал! Благодетель!

Ефим Михайлович хрипло дышал. Согнувшись, он прикрыл голову рукой. Я отпустил его. Открылась дверь, высунулась Фрося. В сенях на полу легла полоска света.

— Вы чего это там? Давайте в избу, а то простынете.

— Закройся, — махнул на нее Ефим Михайлович. — Разговор тут серьезный.

Фрося скрылась, вновь стало темно.

— Узнаю, в отца. Такой же заполошный был, отдышавшись, сказал он. — Ты пойми меня правильно, Степа. Я к себе их взять не могу, у самого двое ребятишек, а Фрося — какой из нее работник! Всю жизнь по больницам. Того и гляди вслед за твоей матерью отправится. Жизнь, она короткая, а жить хочется. Ты тут меня укорил. А знаешь ли, как они без тебя жили? На улице дождь, а в комнате тазы, кастрюли стоят — крыша протекает. Толем бы крышу покрыть, да нет его нигде. Нет, понимаешь! И в магазине не купишь.

Горячая волна неизвестной доселе жалости и стыда окатила меня.

— Прости, Ефим Михайлович, — пробормотал я.

— Да что там, это горе в тебе бродит, выхода ищет.

Я нащупал дверную ручку, вошел в дом. Снова сели вокруг стола. Все молча смотрели на меня. Галстук Ефима Михайловича сиротливо висел на боку, из-под воротника высунулась засаленная, в узлах резинка.

Мне стало противно и стыдно за себя. Они были рядом с матерью, плохо ли, хорошо ли, но что-то делали для нее и последний долг отдали, и вот сейчас не уехали, как другие, а сидят рядом со мной, хотят чем-то помочь. Спасибо и на том.

— Что молчишь, Степа? — спросил Ефим Михайлович. — Ты старший, как скажешь, так и будет.

— Ребятишки останутся со мной, — сказал я.

— Зачем тебе, молодому, такая обуза? — коротко вздохнула Фрося. — Ты сейчас герой, все можешь! А потом что запоешь? От родных детей отцы бегают, алименты платят, а ты сам в петлю лезешь.

— Помолчи, Фрося, — остановил ее Ефим Михайлович. — Еще раз узнаю в тебе отца, царство ему небесное. Но подумай хорошенько. Улетишь в рейс, кто за ребятишками смотреть будет? Может быть, их в этот… как это сейчас называется? — Ефим Михайлович с опаской посмотрел на меня, не решаясь сказать.

— Интернат, — подсказала Фрося.

— Вот, вот. Обуты будут, одеты, накормлены…

— Нет, я уже все решил. В городе у меня есть комната. Поживу пока у Зинаиды Мироновны, а там видно будет, может, аэропорт квартиру даст.

Костя у вас крученый, ох и крученый! Трудно тебе с ним будет, — сказала Фрося, тыкая вилкой в блин.

— Вот что, Степа, — вдруг заговорила тетя Надя. — Мы тебя не принуждаем. Добра тебе все хотят. Давай так: Наташку я себе заберу. Куда ты с ней денешься, мала еще. Пусть у меня пока поживет. Где пятеро, там и для шестой место найдется. Сейчас не война, жить можно. Захочешь взять обратно — воля твоя. Федор у меня неплохо зарабатывает — три сотни выходит.

— А Вера с нами жить будет, чего уж там, потеснимся как-нибудь, — решилась Фрося.

«Чтоб она тебе полы мыла», — подумал я.

Ефим Михайлович тяжко вздохнул, покрутил головой, оглядел потолок, стены, постучал ногой по половице. Деловито нахмурился.

— С домом как порешишь?

— Продадим, зачем он мне.

— Старенький дом, за участок могут две сотни дать, а дом на дрова.

— Отремонтировать, жить можно, — возразил я.

— Конечно, все можно, — подтвердил Ефим Михайлович, — но только деньги на все нужны. Сейчас в город народ уезжает, заколачивают дома и уезжают. Помнишь, как вам этот дом достался?

Я молча кивнул головой, вспомнив все сразу.

Рядом с нашим домом был старенький бревенчатый сарай, в котором соседи хранили сено для своих коз. Возле сарая росла густая крапива. Провинившись, я скрывался там от матери. Возле стены всегда было тепло и сухо. Между бревен серыми усами высовывалось сено, где-то внизу бегали мыши. Там я мастерил игрушки, делал сабли, пистолеты и тут же пробовал их. Как-то смастерил пугач и, чтоб не напугать спящих ребятишек, пошел испытывать его за сарай. Набил трубку головками от спичек, забил отверстие ватой и выстрелил в стену. Горящая вата попала в щель, и сено тотчас вспыхнуло. Я некоторое время ошалело смотрел на синий дымок, потом схватил палку и принялся сбивать крохотный огонь, но сено разгоралось сильнее. Я заскочил в дом, схватил кружку с водой и выбежал обратно. Поздно. Сарай окутался дымом, огонь точно посмеивался надо мной, показывал красные языки пламени. Пожар перекинулся на наш дом.

Я вспомнил, что в кроватке спит Костя, бросился обратно, разбудил Веру и выбежал на улицу. Сарай превратился в костер. Горела и крыша нашего дома. По улице, охая, бегали люди. Меня с Верой оттащили в сторону, спрашивали, где Костя. Я молчал, испуганно смотрел на дом, который сухо потрескивал, темно внутри что-то жарилось на сковородке.

Прибежала мать. Она, как безумная, лезла в огонь, ее держали, кто-то из соседей, облив себя водой, бросился в дом. В это время принесли Костю. Он, как только я ушел стрелять из пугача, уполз в огород и уснул между грядками.

День был жаркий, дул ветер. Тогда сгорел бы весь поселок: пожарные машины застряли в болоте, но выручили проезжавшие мимо солдаты. Они прибежали в поселок и быстро растащили остатки дома, затушили огонь.

Бревна на склад привезли с Ангары. Когда проходили большие дожди, по реке плыло немало леса. Мужики, жившие ниже по течению, только и ждали этого момента. Добрая половина домов в поселке была из бревен с лесозавода.

Соседи организовали помощь, за два дня сколотили стены, настелили пол. Остальное отец доделал вместе с Ефимом Михайловичем, но вскоре дом стал тесен, отец решил построить новый, бревенчатый. Работал он как раз на лесозаготовках, привез машину бревен, а в другой раз привезли самого…

— Здесь вот мост строить начали. Мне предлагают работу завскладом. А со станции ездить далеко. Может, поживем пока у вас, — сказал Ефим Михайлович.

— Конечно, живите.

— Вот и договорились, — обрадовалась Фрося. — Дом мы подладим, отремонтируем. Ты в гости приезжать будешь. Все память о родителях.

— А Веру мы все-таки заберем, — добавил Ефим Михайлович.

— Ну ладно, посидели, мне ехать надо, — сказала тетя Надя. — Я бы еще побыла, да дома скотина осталась. Я телеграмму получила, все бросила, ребятишек по соседям распихала. Федор в командировке, из Тулюшки до перевала зимник пробивают.

Обхватив Костю с Верой, тетя Надя прослезилась, ребятишки, привыкшие к ней, начали было снова реветь, но она тут же их успокоила:

— Летом ко мне приедете. Молока попьете вдоволь. Только учитесь хорошо и не обижайте друг друга.

— Ну ты и характерный, весь в отца, — ластилась ко мне Фрося. — Поначалу я и не знала, как с тобой разговаривать. А в поселке что только про тебя не говорят: «Мать выучила, а он похоронить даже не приехал». Завтра всем скажу, чтоб не болтали зря.

— Ехать надо, — вздохнув, сказала тетя Надя.

— Я вас провожу, — сказал я и подошел к вешалке.

Собрали Наташку, она обрадовалась, что придется куда-то ехать, посидели на дорогу и пошли к автобусу.

Я посадил сестру к себе на плечи, она была легкой, болтала ногами, что-то пыталась говорить, но тетя Надя завязала ей рот платком, чтоб не простыла. Вместе с ними уехали Ефим Михайлович и Фрося.

Я лежал у стенки, рядом со мной причмокивал губами Костя. От стенки несло холодом, видимо, опять появились щели. В кухне на стене, подрагивая, плясали красноватые тени. «Дрова прогорят, надо трубу закрыть, — подумал я, — а то к утру все тепло вынесет».

Последний раз дом ремонтировали четыре года назад, перед моим отъездом в летное училище. Мать сходила на лесозавод, выписала машину досок. Ефим Михайлович привез опилок.

Подремывая, я вспоминал, как заменил старые полусгнившие доски новыми, покрыл крышу толем. Потом решил утеплить стены. Я забрался на сени, мать с Верой насыпали в мешок опилки и подавали мне. Даже Полкан, до этого гонявший кур, зубами хватал веревку и помогал тянуть мешок. Возле сеней сидела Наташка, она занималась стиркой, снимала с куклы одежонку и бросала в таз с водой. Я видел, как в тазу колышется синий кусочек неба. Наташка шлепала по воде ручонкой, небо расплескивалось на мелкие серебристые капельки. Неподалеку от нее стоял петух, он побаивался Полкана, выжидая момент, вертел головой.

Неожиданно почудилось, что мать сказала: «Степан, возьми Наташку к себе, ведь заклюет петух».

Я вздрогнул и проснулся. На сердце пустота, будто и нет там ничего. В доме пристыла тишина. Лишь монотонно постукивали ходики. Печь прогорела, тени исчезли. Я встал. Ступая босыми ногами по холодному полу, прошел в кухню, прикрыл трубу. В кровати заворочалась Вера. Я подошел, поправил одеяло, затем присел рядом. Она быстро поднялась и обвила меня ручонками.

— Ты что не спишь?

— Я стук услышала. Думала, ты куда-то пошел.

— Трубу прикрывал, — объяснил я.

— Ты нас не оставляй, Степа, ладно? Я все могу. И постирать и сварить. Когда мама болела, я все делала.

Вновь саднящим клубком вошла в меня боль. Чтоб не выплеснуть ее, я торопливо хватанул ртом воздух, заталкивая, удерживая ее внутри.

— Да ты что, Вера, успокойся! Будем все вместе.

Вера вздохнула и, как бы оправдываясь, сказала:

— Я восьмилетку кончу и пойду в педучилище.

— А что, десять классов не хочешь?

— В педучилище, тетя Фрося говорила, стипендию дают тем, кто хорошо учится. Выучусь, Костю воспитывать буду.

— Он к тому времени уже вырастет, — засмеялся я.

— Ну тогда Наташу, — продолжала Вера. — Она еще ничего не понимает, говорит, мама за хлебом в магазин ушла, скоро опять вернется. Здесь без тебя что было! Меня тетя Фрося жить к себе звала. Не хочу я к ней. Придет к нам, а сама от порога уже оправдываться начинает: «Хотела конфет купить, да магазин закрыт». Будто нам ее конфеты нужны!..

— Может, и правда закрыт был, — неуверенно возразил я.

— Магазин закрыт, а райисполком открыт? Она сегодня бегала туда узнавать, отдадут нас в детдом или нет.

— Откуда ты это узнала?

— Бабка Черниха сказала, она там уборщицей Работает.

— Спи, Вера. Я сейчас документы разыщу. Пойду завтра в исполком. Спи.

Я подошел к комоду, выдвинул ящик. Там у нас лежали документы, бумаги, старые письма. Сверху лежал альбом с фотографиями. На первом листе альбома приклеена большая фотография — вся наша семья. Во всем новом, торжественном смотрим в одну точку Дальше стопка старых, пожелтевших фотографий. Мать с отцом в молодости, она с короткой стрижкой, с такими сейчас ходят девчонки, отец — в косоворотке. В отдельном конверте фотографии с фронта. Отец возле «студебеккера». На нем мятый ватник, забрызганные грязью сапоги. Через сутки, раненный в ногу у озера Балатон, он уже будет в медсанбате. А вот еще одна, послевоенная. Возле дома сидит отец, у стенки видны костыли, а на коленях у него я. На голове у меня пилотка. Отец тогда только что вернулся из госпиталя. Он зашел во двор на костылях. Рядом, придерживая его, шла медсестра. Возле крыльца отец заторопился, костыли разъехались по грязи, и он, неловко хватаясь рукой за воздух, повалился на бок. Медсестра запричитала, бросилась поднимать, но он оттолкнул ее и на руках вполз на крыльцо. Здесь выбежала, заголосила мать.

— Ну будет. Перестань, мать, слава богу, живой, — бодрился отец.

В следующую минуту он шершавыми пальцами гладил меня, улыбаясь и плача одновременно, совал гостинец — горсть слипшихся шоколадных конфет.

Первое время отец работал сапожником, ремонтировал туфли, подбивал каблуки, весь дом пропитался запахом вара. Постепенно здоровье пошло на поправку, он стал ходить, и с того дня потянуло его в гараж, не мог он без машин. В избе появились болты, гайки, запахло бензином, часто приходили друзья, с которыми он воевал, они приносили водку, украдкой от матери выпивали. Ночью отцу опять становилось плохо, он кричал, дико таращил глаза, командовал. Я забивался куда-то в угол, испуганно смотрел на отца. Через некоторое время ушел из гаража в леспромхоз, возил из тайги на станцию бревна. Уже потом, когда я стал постарше, брал меня с собой. У нас в семье считали, что я пойду по-стопам отца, стану шофером, но все случилось иначе.

Сейчас мне казалось, что смотрю я в свое детство с самолета и очень многое видится отчетливо, точно все это находится где-то рядом, будто поднялся я невысоко, всего на несколько метров. Я хочу заглянуть подальше, в самое начало, но мое детство затянуло облаками, и я уже вспоминаю только то, что рассказывала мать.

Рос я слабым, болезненным, едва оклемаюсь от одной болезни, уже другая караулит, в общем, как говорят, не понос, так золотуха. У матери руки опускались, но она все-таки выходила. Ушла куда-то хворь, вырос я здоровым и крепким, но, видимо, ничего не проходит даром. Мать, отдавая себя нам, сама не береглась.

А вот на фотографии Вера. Вспоминая ее маленькой, я с удивлением заметил, что не помню, как она выросла. Забьется куда-нибудь под кровать и играет там себе целый день с куклами. С ней было хорошо водиться: отгородишь скамейками, стульями, чтоб не уползла, и айда с ребятишками на реку. Прибежишь обратно, она спит в углу. Росла тихо, незаметно, ничего с ней не случалось, разве что однажды объелась белены. Вот Костю, этого запомнил сразу, едва принесли из роддома. Орал по ночам, не переставал орать и днем, прерывался только, когда ел. «Вместо радио можно слушать», — смеялся отец. Едва научился говорить, как сразу же стал командовать. Ляжет в кроватку, прищурит свои разбойничьи глаза и требует: «Качай!» В пять лет уже вовсю катался на соседской козе; петуху, который поклевал его, он все-таки свернул шею. Отец любил его и баловал. «Весь в меня, сорванец», — частенько слышали от него.

Если для многих детство уходило медленно, у меня оно оборвалось как-то враз, хотя мать постаралась, чтобы жизнь шла тем же порядком. В тот год Вера пошла в первый класс, а тут родилась Наташка. Небольшой пенсии, которую мы получали за отца, не хватало, и мать взялась после работы мыть полы в конторе. Узнав об этом, я решил бросить школу.

— Чего я здоровый буду сидеть на твоей шее, — сказал я. — Пойду работать, а десятый класс в вечерней школе закончу.

— Хватит нам денег, — ответила мать. — Живы будем, не умрем! А ты учись, Степа. Сил у тебя много, а ума на копейку. Успеешь еще наработаться…

Утром меня разбудила печь. Я приподнял голову. Рядом, свернувшись калачиком, спал Костя, Верина кровать была уже прибрана, с кухни несло запахом Жареной картошки, дружно потрескивали дрова. Я тихонько, чтобы не разбудить брата, поднялся, натянул брюки.

В комнату заглянула Вера. Увидев, что я проснулся, она принесла рубашку.

— С порошком постирала. Сырую гладить пришлось. — сказала она. Мне стало неудобно перед сестрой, рубашку я не менял уже несколько дней.

— Буди его, — показала она глазами на Костю. — В школу собираться пора.

Я тронул брата за плечо, он засопел, сморщил лицо и вдруг резко натянул на голову одеяло.

— Вот всегда так, — вздохнула Вера. — Все нервы повытягивает.

— Скажешь тоже, — высунулся из-под одеяла Костя. — Я это всегда нарочно, чтоб тебя позлить. Если хочешь — с сегодняшнего дня буду вставать раньше.

Поели быстро. Вера убрала со стола, принесла на кухню портфели. Костя снял с гвоздя пальто, поискал что-то в рукавах и потом, натыкаясь на стулья, принялся лазить по комнате, заглядывая во все углы. Вера не стала дожидаться, когда он найдет шарфик, достала из шкафа свой старый платок, обмотала им шею брата. Тот вяло сопротивлялся, не желая надевать бабский платок, она шепотом ругала его.

На улицу вышли вместе. Хлопали ворота, на дорогу торопливо выходили люди и, вытягиваясь гуськом, шли в центр поселка. Некоторые тащили за собой санки, на них темными свертками, согнувшись, сидели ребятишки. Было холодно. Где-то рядом за поселком ошалело вскрикивали электровозы, ребятишки, не поворачивая головы, стригли по сторонам глазами. По этой дороге раньше мать провожала меня до школы, а потом шла вниз по улице к Ангаре, на комбикормовый завод.

— К маме когда пойдем? — повернулась ко мне Вера.

— Я сейчас в райисполком, а вот как рассветет, пойду на кладбище. Потом вместе сходим.

Вера с Костей зашли в школу, а я еще немного постоял у ворот и пошел в райисполком. В приемной у председателя увидел Галину Степановну Серикову — мать моего школьного приятеля. Она работала секретаршей. Через нее, как я знал по разговорам, шли документы.

— Осинцев, проходи, — приветливо улыбнулась она. — С чем пожаловал?

— Я насчет опекунства. Хочу взять ребятишек с собой.

Она закашлялась, худое тело задергалось резко и безостановочно. Наконец Галина Степановна справилась с собой, достала из кармана платок, вытерла покрасневшие глаза.

— Жалко Анну, молодая совсем, — отдышавшись, сказала она. — Сколько ей? Еще сорока не было?

— Осенью было бы сорок.

— Кто бы мог подумать, с виду вроде здоровая была. — Серикова сочувственно посмотрела на меня. — Здесь вот какое дело. Документы уже в детдоме. Я сама, помню, видела путевку.

— Что это так поторопились? — вырвалось у меня.

— На заседание исполкома родня приходила, Ефим Михайлович с женой. Они не возражали.

— Еще бы! Кому нужны чужие дети, легче всего запихать в детдом, государство воспитает!

— Вот что, Степан. Я тебя прекрасно понимаю. Конечно, они поторопились, но тебя-то в поселке не было, а ребятишки одни. Кроме того, было ходатайство школы и решение районо.

— Ну так я приехал, в чем же дело?

— Здесь речь не о тебе, о детях. Ты молодой, возможно, и не разрешат опекунство.

Я не хотел и думать, что мне могут отказать, не дать на воспитание ребятишек. Сгоряча показалось: Серикова имеет что-то против меня. Раньше я часто бывал у них, когда учился в школе, вместе с ее сыном поступали в летное училище. Не моя вина, что Алька не сдал экзаменов. Галину Степановну тогда это очень огорчило, некоторое время она ходила сама не своя, даже перестала здороваться.

— Галина Степановна, вы-то сами как считаете, могу я взять на воспитание брата и сестру?

— Конечно, можешь, — печально улыбнулась Серикова, — но пойми, если бы ты приехал сразу, все было бы проще, а сейчас спросят тебя: почему сначала согласились отдать в детдом, а теперь берете обратно, или, например, сможешь ли ты воспитывать ребятишек?

— Если бы я сомневался в этом, то не пришел бы сюда. Мне двадцать лет. По всем законам я имею На это право.

— Вот что я тебе посоветую. Нужна характеристика с места работы. Хорошо, если бы ваше начальство поддержало твою просьбу. Потом самому легче будет. На той неделе вновь состоится заседание. Не теряй времени, собирай документы, а я уже, со своей стороны, чем могу, постараюсь помочь тебе.

«Нет, она тут ни при чем, — успокаиваясь, подумал я. — Свои дров наломали, теперь расхлебывай».

— Жениться не надумал? — Галина Степановна вопросительно посмотрела на меня. Спрашивала она всерьез, в голосе не было обычной для такого случая смешинки, значит, в ее глазах я уже не пацан, а взрослый парень, жених, тем самым она подтверждала, что я могу быть опекуном.

— Не на ком, — отшутился я.

— Ну не скажи. В городе девушек много, уж, наверное, присмотрел какую-нибудь?

— Нет.

Я говорил правду, у меня действительно никого не было.

— Мой недавно заявил: женюсь, говорит, хватит одному болтаться. Хочется ему отдельно от матери пожить, но ведь специальность надо сначала получить, а потом все остальное.

Галина Степановна оценивающе посмотрела на меня.

— Вот тебе уже можно. Раз решил опекуном стать. В таком деле без женщины не обойтись. Здесь недавно шофер с двумя детьми остался. Жена умерла, так он помыкался с ними, потом снова женился, она им сейчас как мать родная.

Галину Степановну позвали, она торопливо собрала какие-то бумаги, мельком взглянув в зеркальце, исчезла в соседней комнате.

Я отправился в детдом.

Светало. На побледневшем небе проступали алюминиевые крыши домов. Тихо и бесшумно вниз по улице отползала к воде темнота. Заросшая лесом гора на противоположном берегу напоминала зеленую шерстяную шапку, снизу обвязанную серым шарфиком ангарского тумана.

Сразу же за поселком вышел к протоке, через которую был переброшен мостик, даже не мостик, а так себе, несколько досок, приколоченных к полусгнившим сваям. Зимой по нему никто не ходил, дорога шла напрямик по льду. Дорога была узенькой, мне она чем-то напоминала парашютную лямку, брошенную на серый шелк снега, который устилал землю и вдалеке обрывался у здания детдома.

Мальчишками мы почти не ходили туда. В нашем понятии он был чем-то средним между милицией и тюрьмой. После войны детдомовцы нередко убегали, их ловили на станции, отправляли обратно. Немудрено, что он был пугалом; чуть кто провинится, тут же следовала угроза сдать в детдом, и, надо сказать, это действовало. С детдомовцами мы обычно играли в баскетбол, и, хотя я не любил эту игру, все равно ходил на площадку, потому что у них в команде играла Таня Гребеножко. Худенькая, угловатая, она как чертенок носилась по площадке, лезла в самую гущу, нам от нее доставалось больше всего. Забросит мяч в корзину, оттопырит нижнюю губу и резко, одним выдохом сдует волосы со лба.

Капитаном у нас был Алька Сериков. Схватившись за голову, он кричал на нас:

— Ребята, кому проигрываем! Степка, держи эту ведьму. — Алька играл лучше всех, и для нас он был авторитетом. Я, получив персональное задание, уже не обращал внимания на мяч, следил только за Таней, и, когда она пулей проносилась мимо, мне ничего не оставалось делать, как хватать ее за косы. Она все равно умудрялась забросить мяч.

— Каши мало ел, поселковский, — презрительно щурила она зеленые, как у кошки, глаза.

Алька шипел на меня, я отмахивался:

— Попробуй сам удержи!

Потом Таня неожиданно исчезла. Детдомовские ребята сказали, что у нее нашелся отец и она уехала в Измаил. Я перестал ходить на баскетбольную площадку, без Тани игра потеряла всякий интерес. Вернулась она через полгода: то ли не ужилась с отцом, то ли не могла жить без детдома.

У директора Таня была любимицей, и он, хоти уже не было мест, взял ее обратно. Она вновь, как это бывало и раньше, приходила с подругами на площадку, но уже не играла, только смотрела. Все они были в одинаковых платьях, но я сразу же отличал ее от других. Она сильно изменилась, обрезала косы и Уже не казалась угловатой, как раньше.

У детдомовцев был свой клуб, но в кино они чаще ходили к нам. Обратно мы шли всей гурьбой. Почему-то всегда получалось, что мы провожали Таню вдвоем с Алькой.

Я попытался представить, какой она стала сейчас, но ничего не получилось — прошло-то уже больше трех лет. Увидев покрашенные, как и прежде, синей краской ворота детдома, а за ним серое приземистое здание жилого корпуса, я вспомнил нашу последнюю встречу.

Дня за два до отъезда в летное училище мы договорились с Таней, что я зайду к ней попрощаться.

По дороге в детдом я встретил Альку Серикова, он затащил меня к себе домой. Там уже сидели другие ребята. Напрасно я пытался объяснить, что мне нужно идти к Тане.

— Ничего, подождет, — тараторил Алька. — С друзьями проститься — святое дело.

Вечером всей артелью они пошли провожать меня, но в детдом нас не пустили, было уже поздно. Однако это нас не остановило, мы перелезли через забор, стали барабанить в двери корпуса, где жила Таня. Из окон выглянули любопытные, подняв крик, от ворот бежала сторожиха.

— Жених к Таньке пришел, — высунувшись из форточки, объяснял кому-то большеголовый мальчишка. Вышел директор, молча выслушал меня, позвал Таню.

Не знаю, что творилось у нее на душе, ей было стыдно, она с какой-то растерянностью и болью смотрела на меня. Я что-то пытался объяснить, не помню что, наконец она тихо сказала:

— Уходи. Тебе с ними лучше. И не надо мнеписать.

— Ну как знаешь, — неестественно рассмеялся я и пошел прочь.

— Жених и невеста поехали по тесто, тесто упало, невеста пропала! — заорал мне вслед мальчишка.

Кто-то из парней схватил палку, запустил ее в мальчишку. Зазвенели разбитые стекла. Что тут началось! Из всех дверей высыпали детдомовские парни, началась потасовка. Нас выгнали за ворота.

На другой день мы с Алькой раздобыли стекло, принесли в детдом. Стекло взяли, но нас туда не пустили. Лопнула последняя надежда увидеться, объясниться с Таней.

Я так и не написал ей письмо. Поначалу мешал стыд, потом уже было неловко, думал: приеду в отпуск, встречу, объясню все. Но через полгода я приехал домой, мне сказали, что Тани уже нет в детдоме, она уехала куда-то учиться.

Детдом был обсажен тополями, на них белый, точно шерстяная пряжа, куржак, казалось, деревья вычесали его из облаков.

Посредине деревянное двухэтажное здание. Рядом, словно воробьи вокруг скворечника, примостились небольшие домики. Парадное крыльцо у здания присыпано снегом. Я обошел вокруг, нашел еще одну дверь, к ней вела узенькая подметенная дорожка. В помещении тепло, утробно гудела печь. Рядом с печкой на корточках сидел истопник и сметал угольные крошки в совок. На стенках в коридоре висели портреты воспитанников; их было так много, казалось, они собрались погреться из всех комнат.

— Где директор? — спросил я.

— Нет его, контора закрыта, — простуженно сказал истопник, разгибая спину. — Вы, наверное, выступать приехали, так именины вечером будут.

Из соседней комнаты выглянул конопатый мальчишка, покрутил головой:

— Ребята, к нам летчик пришел! — закричал он, и тотчас из комнаты, точно цыплята из курятника, высыпали ребятишки, окружили меня. Мальчишка поначалу тоже бросился за ними, но неожиданно испуганно попятился и скрылся в комнате. «Что это он?» — недоуменно подумал я.

И тут, совсем неожиданно, следом за ребятишками вышла Таня Гребеножко, почти не изменившаяся, все с той же короткой стрижкой. Она растерянно посмотрела на меня, но уже в следующую секунду улыбнулась знакомой улыбкой, отдала кому-то из девчонок мяч, быстро провела рукой по волосам.

Мне стало жарко, точно истопник разом открыл у печек все дверцы.

— Команде детдома наш привет, — шутливо поднял я руку.

Она поморщила лоб, удивленно подняла брови:

— Как ты здесь очутился? Сюда ведь не пускают.

— На этот раз пустили.

Я покосился на истопника, он как ни в чем не бывало поднял ведро и пошел к другой печи.

— Значит, ты здесь работаешь? — не зная, с чего начать разговор, спросил я.

— Уже полгода. Окончила педучилище и попросилась сюда.

— А я думал, больше не увижу тебя.

Таня засмеялась и отошла к окну. К ней подбежала маленькая, восьми лет, девочка, ухватилась за руку:

— А мой папка на Севере, — сообщила она, поглядывая на меня острыми глазенками. — Он тоже на самолете летает, только я его никогда не видела. — Она совсем по-детски вздохнула.

— Ребята, давайте в группу, — сказала Таня.

Ребятишки потянулись обратно в комнату. Самые любопытные еще долго выглядывали, хлопали дверью. Из-за белых тополей выползло солнце. Резко и ярко упал в коридорчик свет. Посветлел и будто бы улыбнулся с портрета Макаренко.

— Таня, где найти мне директора?

— Павел Григорьевич уехал к шефам, — быстро, точно ожидала этого вопроса, ответила она. — Завтра у нас именины. Мы их устраиваем четыре раза в год. — Таня повернулась ко мне, посмотрела пристально — Что, не хочешь ребятишек у нас оставлять?

— Откуда ты знаешь про ребятишек? — невольно вырвалось у меня.

— Знаю. Я со школьным хором занимаюсь, туда ходит ваша Вера.

Таня стояла спиной к окну, мочки ушей были красные, солнце пробивало их насквозь, волосы светились, точно плавились. Казалось, вот-вот она вспыхнет и сгорит бесследно.

— Ты почему на меня так смотришь? — засмеялась она. — Не веришь, сам у нее спроси.

— Верю, но она мне почему-то об этом не говорила.

— Знаешь, приходи к нам на именины, — предложила Таня. — Будет интересно. И с Павлом Григорьевичем встретишься. Сегодня он по магазинам ходит, ребятишкам подарки покупает.

— Хорошо, приду, — пообещал я.

— Я встречу. Ровно в шесть. А сейчас надо идти, меня ждут.

По пути из детдома я вспоминал, где же видел того конопатого мальчишку. И почему он так испугался, увидев меня? Перебрал в памяти всех поселковых, всех знакомых мне мальчишек, но так и не вспомнил.

Воздух потеплел, снег под ногами мягко, податливо похрустывал. Не доходя до поселка, я вышел на широкую дорогу. Слева от нее в гору поднималась еще одна, которая вела к поселковому кладбищу. Отсюда, с дороги, оно напоминало кусок подтаявшего льда. Сверху заснеженные деревья, снизу голубенькая полоска оградок. Кладбище было хорошо видно из поселка, но оно как-то примелькалось, ребятишками мы туда не ходили, вокруг него была пахота, делать там было нечего, о нем вспоминали только в родительские дни, да вот по таким горьким случаям. Едва заметив голубую полоску, я точно получил тайный приказ, не задумываясь, быстро зашагал в гору. Наверху дорога расползлась, разбежалась узенькими тропинками, они метались вокруг деревьев, оградок, обрываясь то в одном, то в другом месте. Ослепительно сверкал снег, в воздухе искрилась голубоватая ледяная пыль. Как я себя ни готовил, но, увидев свою фамилию на памятнике, вздрогнул и остановился. Не было сил идти дальше. До последней секунды во мне оставалась слабая, сумасшедшая надежда, которая наперекор всему живет, наверное, в каждом человеке. Теперь она пропала. Я дернул железную дверку оградки, она резко скрипнула, с тонким металлическим шепотом вздрогнули венки, с них посыпался иней.

Мать смотрела на меня, слегка улыбаясь. Такую фотографию, только маленькую, я видел у нее на пропуске. Вокруг было истоптано, желтыми пятнами проступала свежая глина, куски мерзлой глины. У самого заборчика каким-то чудом уцелел кусочек нетронутого снега. Я присел на корточки, зачерпнул в горсть снег, он был такой же, как и везде, — липкий. Я как-то враз погрузился в странную пустоту, вновь вошла в меня боль, будто засунул руку не в снег, а за дверь и мне по нечаянности защемили пальцы, а некому пожаловаться. В ушах стоял гул и звон, мне было невдомек, что это звенит тишина, лишь ощущал, как туго, у самого горла стучит сердце.

Молча постоял еще немного, потом вышел из оградки поглядел на поселок. Сверху он напоминал бабочку-капустницу: коротенькие серые тельца домов, сбоку маленькие крылья огородов. Время было обеденное, улицы оживились, по ним двигались машины. Дальше, насколько хватал глаз, лежал снег, а над ним светило солнце.

Не утерпел, оглянулся еще раз. Мать следила за мной глазами, казалось, она не хотела отпускать, умоляла побыть еще немного с ней.

Костя не торопился домой. Во дворе школы деревянная горка, ребятишки, подстелив под себя портфели, катались с нее, а самые храбрые съезжали на ногах. Поначалу я не узнал брата; пальто у него было в снегу, мех на шапке намок, на щеках темные полосы. Он тоже пробовал съезжать на ногах, но каждый раз где-то на середине неловко валился на бок и дальше катился лежа. Я окликнул его, он подбежал ко мне, схватил за руку:

— Степ, давай вдвоем, у меня не получается.

Мы забрались на горку. Костя посмотрел вниз на ребятишек, они обступили ледяной желоб, подсказывая брату, как лучше всего удержаться на ногах.

— Эй вы там, внизу! — крикнул брат. — Не мешайте!

Я взял Костю за плечи, и мы съехали на землю. Ребятишки гурьбой тут же помчались к горке.

— Осинцев, Степан! — окликнул меня знакомый голос.

Я оглянулся. В дверях школы стояла Ирина Васильевна — моя классная руководительница. Была она все такая же полная, высокая, только волосы белые-белые. В поселке она жила давно, было ей за пятьдесят, и если в какой-то семье заходил разговор о школе, то прежде всего вспоминали Ирину Васильевну. Все учились у нее.

— Вот ты какой стал! — ласково оглядела она меня. — Ты ко мне пришел?

— Нет, — я замялся, оглянулся на горку, — за братом. Нас сегодня в детдом пригласили.

— Думаешь все-таки туда определить ребятишек?

— Нет, я их в город возьму. Вот документы только оформить не могу. В райисполкоме был. Сериков говорит: характеристику надо, а мне за ней не ближний свет ехать!

— Вот что, Степа. Если есть время, пошли я мной, я напишу характеристику.

— Так я уже четыре года как не учусь в школе!

— Ты у меня на глазах вырос, мне ли тебя не знать. Пошли, без разговоров.

Она привела меня в учительскую, в которую по своей воле мы не заходили. Обычно сюда приводили провинившихся учеников. Чаще других сюда попадал Сериков, с ним вечно приключались разные истории: то разобьет окно, то подерется с кем-нибудь. Но все сходило ему с рук, выручала мать.

Ирина Васильевна написала характеристику. Поискала что-то на столе, затем принялась выдвигать ящики, вытаскивать оттуда бумаги, тетради.

— Где-то здесь печать была, без нее никак нельзя, — сказала она.

Печать наконец-то нашлась, учительница еще раз прочитала написанное, затем протянула листок мне.

— Бери. Нелегкий путь ты избрал, может, в детдоме им было бы лучше, но родной человек детям нужен. Чужой человек что холодный ветер. И помни: ребятишки не пропадут, вырастут, только какими они будут — это зависит от тебя.

Костя все еще был на горке, я поманил его, но он сделал вид, что не замечает меня, спрятался за мальчишек. Я подошел, взял его за рукав.

— Куда? Я еще хочу, — заныл брат.

— Пошли, пошли!

Таня встретила нас у ворот детдома, выскочила из проходной, улыбаясь, поспешила навстречу.

— Ты поздоровайся с ней. — Я подтолкнул Костю, но он не понял меня, буркнул что-то и пошел уже не рядом, а чуть в стороне.

— Ой, я вас жду, жду, думала, не придете, — быстро заговорила Таня. — Замерзли, наверное.

— Автобус долго ждали, — сказал я.

— Нового ничего придумать не мог? — Она, как это бывало раньше в детстве, прищурила глаза. Костя исподлобья смотрел на нее.

— Ну что, сердитый мужчина, — сказала Таня, — пойдем в столовую имениннику уши драть, пироги есть.

Она обхватила Костю за плечи, и он, к моему удивлению, быстро согласился. В столовой она раздела его, разделась сама. На ней была вязаная кофточка, короткая юбка. Я оглядел свой костюм, унты, поправил галстук. Хорошо, что сегодня утром Вера выстирала рубашку. Таня потянула и меня в столовую, я отказался.

— Тогда подожди нас в клубе, — сказала она.

Столовая и клуб находились в одном здании. После ужина, не выходя на улицу, можно было пройти в зрительный Зал. Дверь была открыта. Я видел: ребятишки что-то сооружают на сцене. Зал небольшой, теплый, уютный. Я сел на скамейку; заметив мое появление, ребятишки прекратили работу и начали шептаться.

Среди них был и тот конопатый, который почему-то испугался меня утром. Сейчас он улыбнулся мне как старому знакомому. Я взглянул на его руки, покрытые розовыми пятнами. И тут же все вспомнил.

В конце ноября мы прилетели в маленькую таежную деревеньку Бакалей. Нас там уже ждали. Над крышами домов вились тихие дымки. По улице, оставляя рваный ломаный снег, проваливаясь по самое брюхо, к самолету рывками двигалась запряженная в сани лошадь. Я выпрыгнул из самолета, подошел к саням. Там сидел мальчишка. Поверх тулупа лежали забинтованные руки. Возле саней стояла пожилая женщина, по всей вероятности, фельдшер, чуть поодаль — деревенские ребятишки.

— Надо бы носилки, — сказала женщина. — У него руки и грудь обожжены.

Я раскрыл тулуп, взял мальчишку на руки и понес в самолет. Лешка Добрецов открыл пошире дверь, принял его и положил на чехол, головой к пилотской кабине. Вслед за мальчишкой в самолет запрыгнула собака и легла рядом.

— Это еще что за пассажирка?! — сердито крикнул Лешка. — А ну, пошла на улицу!

Мальчишка испуганно посмотрел на Добрецова, забинтованной культей погладил собаку.

— Она его из огня вытащила, — сказала фельдшерица. — Мать у него пила сильно, он без присмотра находился. Вечером придет из школы, чтобы не страшно в дом заходить, собаку брал. Сам растопит печку, сварит картошки, поест — и спать. А здесь дрова сырые попались, решил бензином облить. — Женщина вздохнула, принялась соскребать снег с валенок. — Мать будем лишать материнства, совесть совсем потеряла, а ребенок, можно сказать, талантливый. Вы послушали, как он на аккордеоне играет. Его бы кому-то показать надо. Выздоровеет, в детдом оформлять будем.

Неожиданно сзади послышался тягучий, с придыхом крик. Оттолкнув меня в сторону, в самолет проскочила растрепанная женщина. Собака приподняла голову, виновато замахала хвостом.

— Не отдам, — закричала женщина, — люди добрые, что это делается на свете?

— Раньше надо было думать, — грубо ответила фельдшерица. — Стыда у тебя нет. Уж не позорься перед людьми-то…

«Так вот ты куда попал, погорелец, — ласково подумал я. — Вот и свиделись».

Мальчишка, по всей вероятности, именинник, на нем белая рубашка, сзади она вылезла из брюк, но он не замечал, увлекшись работой. Я ждал, наблюдал за ребятишками и мысленно пытался представить среди них Веру с Костей и находил, что, пожалуй, они бы освоились здесь. Но тут же вспомнил о побегах детей из детдома. Почему они убегали? Что их толкало? Вскоре пришла Таня, закружилась передо мной на каблучках, дурашливо взъерошила мне волосы.

— Сидит здесь бука букой, а твой младший брат молодец, уже познакомился с ребятами.

— Точно. У него живот вперед головы думает.

— Ничего-то ты не понимаешь, он же ребенок.

К нам подбежал конопатый мальчишка, почесал затылок, быстро стрельнул в меня глазенками.

— Татьяна Васильевна, скоро начало. Батя вас зовет.

— Я сегодня буду петь для ребят, а это у нас Саня — главный музыкант.

Таня заправила ему рубашку, застегнула верхнюю пуговицу. Мальчишка улыбнулся, шмыгнул носом:

— Хорошего инструмента нет, а то бы я показал!

Сзади ко мне пробрался Костя, молча устроился на соседний стул. Лицо у него довольное, на щеках крошки от пирожного, карманы пиджака предательски оттопырены, он прикрыл их руками.

— Она что, твоя невеста? — посматривая куда-то на сцену, спросил он.

— Откуда ты взял? Она воспитательница.

— Воспитатели такие не бывают, у нее юбка короткая, как У нашей Верки.

— А ты бы хотел, чтоб она носила такую, как у бабки Чернихи?

Костя впервые за последние дни тоненько рассмеялся.

— Ничего, подойдет для жизни. Добрая, — сказал он, ощупывая полный карман.

— В кого ты у нас такой уродился, — не сдержался я и щелкнул его по носу.

— Ты не дерись, а то возьму и уйду отсюда.

Сначала выступали шефы — комсомольцы с комбикормового завода. Они приехали сразу после работы, успели только переодеться. Ребятишки их знали, обращались со всеми просто, называя каждого по имени. Потом выступали воспитанники. Аккомпанировал на аккордеоне Санька. Он старался вовсю, только инструмент был расстроенный, как мне сказала Таня, его взяли специально для этого случая напрокат. Я ждал, когда будет петь Таня. Она вышла в расшитом сарафане, спела несколько детских песен. Голос у нее не сильный, но в зале было тихо — муха пролетит, услышишь. Откуда-то сверху самодельными разноцветными прожекторами ребята освещали сцену. В конце вечера именинникам раздавали подарки. Дети есть дети. Санька свои конфеты отдал Косте, тот поглядел на меня и, отвернувшись в сторону, разделил конфеты пополам.

Стали собираться домой. Таня проводила меня к директору. В коридоре всего одна лампочка, светила она неярко. По стене, обгоняя нас, ползли тени, сначала порознь, затем, вытянувшись, сошлись вместе. Краем глаза я заметила, что Таня, неясно улыбаясь, следит за тенями. Я будто невзначай обнял ее, она сняла мою руку с плеча и погрозила пальцем.

Директор выслушал меня молча, выдвинул ящик письменного стола, подал документы.

— Сюда попасть трудно, но, если вы желаете сами воспитывать детей, мы не возражаем. Таков наш принцип, — сказал он.

Лицо у него было в морщинах, глаза тусклые, усталые.

На улице хлопьями падал снег. Снежинки появлялись из темноты, ночными мотыльками кружили по свету, а ребятишки бегали вокруг столбов, растопырив руки, прыгали вверх, стараясь поймать самую крупную снежинку. Рядом с ними, повизгивая, скакала собака.

— Санькина, — кивнула головой на собаку Таня, — их вместе приняли. Трудно он здесь приживался. Забьется в угол, зверьком на всех поглядывает, что ни спрошу — молчит. Поначалу у меня жил, потом привык, сам к ребятам попросился.

Санька украдкой поглядывал на нас. Едва мы отошли в сторону, он перестал гоняться за снежинками, встревоженно топтался около столба.

«Да он ревнует ее», — догадался я.

— Ты приходи ко мне, — подошел к нему Костя. — Твой кабыздох ничего, но мой Полкан побольше будет.

— Посмотрим, сказал слепой, — буркнул Санька.

В последующие дни я открывал для себя все то, что касалось раньше только взрослых и меня интересовало постольку поскольку. Нужно было срочно оформить пенсию, опекунство, переписать дом на Ефима Михайловича. Пришлось просить справки, писать заявления, рыться в архивах, ходить к нотариусу. Словом, проворачивать кучу дел, о которых я раньше и не подозревал. Помогла Ирина Васильевна. Она несколько раз звонила в районо, там ее хорошо знали, обещали помочь.

Перед тем как зайти к председателю, я заглянул в зеркало, провел рукой по щеке. В эту минуту мне хотелось выглядеть постарше, посолиднее. В комнате было много народу, некоторых я знал еще с детства, других видел недавно, когда оформлял пенсию. Тут же была Ирина Васильевна, меня это обрадовало — если что, она не даст в обиду.

Председатель, лысый мужчина, которого за высокий рост и худобу в поселке называли жердью, глухим голосом прочитал мое заявление, отложил его в сторону, посмотрел на Ирину Васильевну. Молодая женщина, сидевшая рядом с ней, спросила:

— Как вы собираетесь воспитывать детей, если наша работа не позволяет… — Она помахала рукой столом, приготовленные слова пропали, женщина вернулась к председателю и, точно ища у него поддержки сбивчиво продолжала — Летчики постоянно находятся в командировках… К тому же, я помню, по вопросу было уже решение — направить детей в детдом.

За столом заспорили, говорили враз, не слушая друг друга.

— Он договорится с начальством, — поднялась Ирина Васильевна. — Давайте напишем письмо. Я знаю, у многих, сидящих здесь, есть дети, вы их любите и не собираетесь отдавать на воспитание, потому что понимаете: детдом — это не благо, это горькая необходимость. Государство доверило ему самолет, перевозить людей. Я за него ручаюсь.

Все примолкли: на миг они вновь стали теми учениками, которых она учила в школе.

— Вы же педагог, Ирина Васильевна, дети не машина, — несмело возразил кто-то.

Председатель постучал карандашом по столу, глянул на меня.

— Давайте послушаем Степана. Не нам жить с ребятишками — ему!

Когда я шел в райисполком, я знал: придется что-то говорить, но не представлял, что из-за меня разгорится такой сыр-бор. Сейчас от моего ответа зависело многое.

— Я их воспитаю, — тихо сказал я.

Все молча переглянулись.

— Хорошо. Пока выйди, мы тебя вызовем, — сказал председатель, выпрямляясь над столом.

До этого я несколько раз приходил к нему. Он обещал помочь, только попросил подождать до заседания, потому что сам, в одиночку, этот вопрос решить не мог.

Через несколько минут меня позвали. Председатель вручил три листка. Листки были отпечатаны заранее, только фамилия вписана чернилами: на каждого в отдельности — на Веру, на Костю и Наташку.

После заседания я зашел в универмаг, купил два чемодана: один для Веры, другой для Кости, несколько пар детского белья, мыло, зубные щетки и пошел домой.

Вера сложила в чемодан школьную одежду, убежала прощаться с подругами. Костя остался со мной рассматривать покупки. Он вытер рукавом пыль с чемодана, долго щелкал замками, крутил ключиком. Убедившись, что все исправно, притащил игрушки: автомат, который я купил ему в подарок, сломанный складной ножик, моток медной проволоки, какие-то гайки, болтики. Этого показалось мало, он сбегал в кладовку, принес старый бушлат, перешитый из отцовской шинели, ботинки и положил рядом с чемоданом. Ботинки были поцарапанные и без языков. «На рогатки, паршивец, вырезал». Я взял бушлат, завернул в него ботинки и забросил под кровать.

— Ты что! — крикнул Костя и, упав на колени, точно ящерица, пополз за бушлатом. — Он твой, да? Твой, да? Ты мне его покупал? Его мама сшила, а ты под кровать!

— Ладно. В городе сам выбросишь, — успокоил я его. — Место только занимать, я тебе новый куплю.

— Как бы не так! Борька мне за него щенка предлагал, а я не сменялся.

Легкий на помине прибежал Борька — сын Ефима Михайловича. Маленький, толстый, как самовар, он прошмыгнул в комнату, принялся что-то искать в узлах. Они уже переехали. В углу, занимая полкомнаты, громоздились ящики, огромные, похожие на кочаны, узлы с тряпками. Дом как-то враз стал неродным. Ребятишки присмирели, как привязанные ходили за мной. В большую комнату, где лежали вещи Ефима Михайловича, заходили редко, сидели на кухне.

Ефим Михайлович пропадал на работе, старался как можно реже бывать в нашем доме. Если приходил, то через двор шел с палкой, боялся Полкана.

В обед пришла Фрося, принесла ребятишкам подарки: Вере сарафан, а Косте рубашку. Чтоб не обидеть, пришлось взять.

— Видела Ефима, — радостно затараторила она. — Он уже договорился с машиной, заедет после работы. Начальник говорит: не дам автобус, рабочих везти надо. Вот человек, зимой льда не выпросишь. Но потом все-таки дал. Отца он твоего знал, вместе работали.

Я промолчал, в последнее время ее словно подменили, я не мог нарадоваться на свою родню: ласковая, обходительная…

— Вы, я гляжу, увязались. Ты хорошенько чемоданы на замки закрывай, народ разный едет. Меня, помню, после войны в поезде обчистили. Батистовую кофточку, деньги — тридцать шесть рублей, выходную юбку утащили. А я, дура, уши развесила, — выругала она себя.

Борька который до этого молча смотрел куда-то на шкаф перебил мать:

— И аккордеон возьмете?

Аккордеон был трофейный, немецкий, отец привез его с фронта. Ни одна гулянка, ни один праздник на улице не обходились без него.

— Чего пристал? — закричала Фрося. — Возьмет, не возьмет, тебе какое дело?

— Тетя Аня мне его обещала, — заныл Борька.

— Мало ли что обещала! — сказала Фрося. — Ефим вам тогда дрова привез, мать сказала — возьми аккордеон. Он не взял.

— Костя подрастет, может, играть будет, — сказал я.

Борька подошел к окну, на котором стоял старенький радиоприемник «Рекорд», оценивающе поглядел на него, заглянул вовнутрь.

— Тоже заберете?

— Можешь сломать на детали.

— Ох и засиделась, на часы не гляжу, — заохала Фрося. — Мне на работу пора.

Она вскочила, обежала взглядом комнату — не оставила ли чего — и выскочила на улицу. Стукнула калитка. Напротив окон по потолку короткими вихляющими скачками пробежали тени.

Костя сбегал в кладовку, принес мороженую бруснику. Вместе с ним в дом забежал Полкан, в доме резко и остро запахло собакой. Костя воровато заглянул в большую комнату, проверил, увидел я или нет.

— Костя, выгони его на улицу!

Брат взял со стола кусок хлеба, сунул собаке.

— Костя, кому говорят!

— Он сам, я не виноват.

Полкан осторожно взял кусок, вильнул хвостом, стукая когтями о крашеный пол, пошел к двери, всем своим видом показывая, что он все понял и ругаться не нужно. Костя открыл дверь, выпустил его на улицу. Полкан исчез в клубках морозного пара.

Полкан был как бы еще одним членом нашей семьи. В письмах из дома о нем писали наравне со всеми: что он сделал, где отличился, хотя пользы от него в хозяйстве никакой. Держали его больше для порядку: все держат, а мы чем хуже. Жил он вольной, полуголодной жизнью, был честным, не пакостливым псом.

Года три назад к нам прибежала соседка и заорала, что наша собака задавила ее курицу. В подтверждение своих слов она трясла у меня перед носом мертвой курицей.

У Полкана, который лежал в тени, изнутри выкатился глухой рык. Он приподнялся на передние лапы, оскалив клыки, напружинился. Соседка взвизгнула, бросила курицу, убежала со двора.

Потом выяснилось, куриц у соседки давила собственная собака.

Борька притащил из комнаты стул, присел рядом с Костей.

— Вот скажи: два отца, два сына, три апельсина — как разделить?

— Ты не хитри, хочешь бруснику лопать, так и скажи, мне не жалко. А загадка твоя для нашей Наташки. Каждому — по одному.

«Ай да Костя! — мысленно похвалил я. — Сразу же решил, а почему по математике двойки таскаешь?»

Борька обиделся, заворочался, под ним зло заскрипел стул.

— Брат твой с деньгой приехал. Говорят, в магазине всего напокупал, — сказал он.

— Тебе-то что, — ответил Костя.

Борька не ожидал такого отпора, замолчал, но ненадолго:

— Он на «кукурузнике» летает!

— Сам ты кукуруза. На «антоне»!

— Подумаешь, — протянул Борька. — Мне мать говорила: он вас в городе в интернат отдаст.

— Не отдаст, — тихо ответил Костя и замолчал.

«Не отдам, Костя, не отдам», — как заклинание, мысленно сказал я и почувствовал, как перехватило горло. Они верят в меня — это что-то значит, теперь только бы выдержать, не споткнуться, за спиной-то никого нет.

— Степа, я пойду поиграю, — заглянул в комнату Костя.

Губы и щеки у него были вымазаны брусничным соком. Насколько я помню, он обычно чихал на мои разрешения, ходил куда вздумается сам, а сейчас после разговора с Борькой решил вести себя примерно.

— Вытри губы и можешь идти, — сказал я.

Брат сдернул с вешалки пальто, быстро оделся, сунул в карманы рукавицы, плечом толкнул дверь. Вслед за ним выбежал и Борька. Некоторое время они о чем-то спорили под окном, потом Костя вернулся в сени, загремел ведром. Я открыл шкаф, размышляя: что бы еще взять с собой, но тут неожиданно дернулась дверь, в дом заглянул Борька.

— Там, там ваш Костя в колодец упал! — вытаращив глаза, выкрикнул он и тотчас захлопнул дверь.

Я, как был в одной рубашке, выскочил на улицу. Рубашка обожгла тело, стала как металлическая.

— Мы горку водой полить хотели, а Костя поскользнулся. Он сам, я не виноват, — испуганно лопотал Борька.

Я бросился к колодцу. Сквозь легкий парок увидел голову брата. Пальто завернулось, и он как пробка торчал посредине. Стенки у колодца обмерзли, заросли льдом. В сильные морозы иногда даже ведро не проходило. Сердце леденящим куском ухнуло вниз, ноги обмякли, потеряли силу. Я опустился на колени, трясущейся рукой обхватил сруб. Брат зашевелил головой, шапка съехала ему на глаза.

— Не сжимайся, — закричал я, — иначе проскользнешь дальше!

Я свесился вниз, попытался достать рукой, пальцы проскочили по льду, до воротника было еще добрых полметра. Я вскочил на ноги, заметался по ограде. Неожиданно взглядом натолкнулся на багор, которым вытаскивали из колодца оборвавшиеся ведра. Он был как огромная сосулька. Я запустил багор в колодец, подцепил крючком за пальто. Пальто вспухло, из-под крючка, лохматясь, полезло темное сукно. «Не выдержит, надо зацепить побольше», — мелькнуло в голове.

Костя заорал, видимо, крюк зацепил за тело. Откуда-то из-за сеней, услышав крик, выскочил Полкан. Едва показалась голова брата, он схватил за воротник и тоже уперся в сруб. Точно рака из банки, вытянули мы Костю, он упал на коленки, пополз в сторону от сруба. Я подхватил его на руки и унес в дом, посадил к печке, снял с вешалки куртку, набросил на брата. К вечеру, когда вот-вот должен был подъехать Ефим Михайлович, у Кости поднялась температура, он стонал, жаловался на боль в руке. «Только бы не перелом», — молил я, бегая по комнате. Оставить одного брата я боялся, ждал сестру, она почему-то не приходила. Меня самого знобило. Прогулка в одной рубашке не прошла даром.

Наконец-то пришла Вера. Она что-то хотела сказать мне, даже раскрыла рот, но тут же осеклась, увидев лежащего брата.

— Давай за врачом, — сказал я сестре. — А на обратном пути забеги в аптеку и купи аспирин.

До этого я обшарил дома все шкафы, в одном из них нашел какие-то таблетки, но не знал, можно ли их давать Косте.

Она убежала, я присел на кровать рядом с Костей, потрогал ладонью лоб. Голова была горячей. Швыркая носом, брат вяло смотрел на меня. Через несколько минут хлопнули ворота, я обрадованно бросился к двери, не понимая, однако, как это Вера быстро успела сбегать в больницу. «Полчаса туда, полчаса обратно, наверное, кто-то подвез на машине». В дом вошла бабка Черниха.

— Здравствуй, соколик, — прошамкала она и перекрестилась на передний угол. Коричневыми руками не спеша расстегнула петельки на овчинном полушубке, разделась. Сколько я себя помню, она всегда была старухой, и почти всегда на ней была одна и та же одежда.

— Покажи, где малец, — требовательно сказала она.

«Откуда узнала, старая, — пронеслось у меня в голове, — живет-то в конце улицы».

Старуха прошла в комнату, высохшими пальцами потрогала лоб у Кости. Вернулась на кухню, достала из полушубка бумажный сверток, зыркнула на меня черными глазами:

— Достань картошку!

Я полез в подполье. В подполье было прохладно, пахло сыростью. Я зажег спичку, огляделся. С деревянных стен гипсовыми масками смотрела на меня плесень. Спичка обожгла пальцы, погасла, я запихал коробок в карман, на ощупь стал набирать картошку. Сверху по полу топала старуха, что-то ворчала про себя.

Черниха была знаменитостью на нашей улице, заговаривала грыжу, лечила от испуга, правила головы. На крыше ее дома и в сенях всегда торчали пучки трав, и очень часто бабы прибегали к ней за помощью. Старуха не отказывала, давала все, что у нее есть, иногда сама шла к больным, но была у странность — не брала деньги.

Я вылез из подполья, ссыпал картошку в кастрюлю, залил водой, поставил на печь. Черниха тем временем ощупывала Косте руку. Тот морщился, охал. Она вдруг неуловимо потянула ее; Костя громко, как-то по-щенячьи взвизгнул, дернулся и тут же замолк.

— Вывих у него был, теперя все, — не поворачиваясь, сердито буркнула она. — Сварится картошка, ты его над паром подержи, потом дай аспирину и попон малиной. Вон, в пакетике, — она показала глазами на стол. — Верку напугали, как заполошная бежала. — Она покосилась на вещи, сложенные в углу. — Как это ты, миленок, в колодец попал?

— С Борькой играли, — постукивая зубами, сказал Костя. — Поскользнулся.

— Нет, это он тебя толкнул, — уверенно сказала Черниха, — Бориска. Чует мое сердце, повадки у него такие. Осенью ко мне в огород залез. Яблоня у меня там рясная-рясная. Я б ему стул поставила — обрывай! Так нет, тайком забрался. Ветки пообломал. Я его схватила, а он меня, поганец, ногой и через заплот. Он тебя толкнул! Помню, и Ефимка такой был. Вот про отца твоего не скажу. Отец смиренным рос, работящим, а Ефим ворота дегтем мазал, по крышам камнями кидал, и сын в него. Не родится от свиньи бобренок, все тот же поросенок!

Старуха сжала в узел тряпичные губы, вновь перекрестилась на пустой угол:

— Седня уезжать думаешь?

— Куда же я с ним? — кивнул я на брата.

— Верно. Пусть поправляется пока. Чего торопиться.

— Мне на работу надо, — вздохнул я.

— Ничего. Ты позвони своему начальству, там тоже люди, поймут, поди.

Вера пришла — я даже рот открыл от удивления — вместе с Таней. Перешептываясь, они стали раздеваться. Вера как хозяйка показала, куда повесить пальто, а я тем временем бросился собирать разбросанные по комнате книги, тряпки. Если бы я знал, что она придет, то уж наверняка навел бы порядок.

— Я пойду. Мои скоро с работы придут, — крыла рот ладонью Черниха. — На ночь горчичники к ногам поставь.

— Мы врача вызвали, — сообщила Вера. — скоро должен приехать.

С мороза щеки у нее были красные, на ресницах и бровях поблескивал иней.

— Ну тогда мне и вовсе делать нечего, — понимающе усмехнулась старуха.

Держась за поясницу, она поднялась со стула и, прихрамывая, двинулась к вешалке. Таня подала ей полушубок, помогла одеться.

— Спасибо, красавица, — пропела Черниха. — Дай бог тебе здоровья.

Черниха ушла.

— Ну и глазищи! — сказала Таня. — Колдунья какая-то.

Она села к брату на кровать, положила на одеяло конверт.

— Ты что это, Котька, болеть вздумал. Санька просил тебе марки передать про собак.

Костя покосился на меня, как бы нехотя взял конверт, вытряхнул на одеяло марки и стал рассматривать. Я поманил Веру на кухню, зашептал на ухо:

— Картошку почисти, брусники принеси, а я в магазин сбегаю, дома-то хоть шаром покати.

— Когда поедем? — коротко взглянула на меня сестра.

— Когда выздоровеет.

Вера согласно кивнула головой, достала из буфета кастрюлю, а я натянул куртку, выскочил на улицу. К дому, ослепив меня фарами, подъехал автобус. Из него боком вывалился Ефим Михайлович, вот бы кому приехать часа на два пораньше.

— Значит, остаешься? — спросил он. — Я сейчас Черниху встретил, она все рассказала.

— Остаюсь, куда сейчас с ним! Попрошу, чтоб продлили отпуск.

— Борьке я шкуру спущу, — пообещал Ефим Михайлович. — Совсем распустился. И в школе, говорят, учится плохо. Руки у меня до всего не доходят. Туда Надо, сюда надо. Сегодня вот полдня к начальнику ходил — машину выпрашивал. Даже не знаю, дадут ли в следующий раз. — Он потоптался еще немного, глянулся на шофера. — Ну что, раз такое дело, мы поедем, а завтра я утром заскочу, попроведаю.

В магазине полно народу, народ с работы, очередь двигалась медленно. Все набирали помногу, чтобы потом не бегать лишний раз. Когда я уже стоял около продавца, меня хлопнули по спине. Я оглянулся. На меня, улыбаясь, смотрел Сериков. Вот его-то я не ожидал увидеть здесь. Осенью мать писала, что Алька уехал в Ленинград, плавает на кораблях.

— Ты что, своих не узнаешь? — засмеялся Алька. — Гляжу: кто это по нашему поселку топает? Ну, прямо космонавт!

— Скажешь тоже, — улыбнулся я. — Как живешь, где ребята?

Алька глянул мимо меня на разговаривающих у прилавка женщин. Они, казалось, были заняты своими делами, но по тому, как стихли разговоры, можно было догадаться: ничто не ускользнет от их внимания. Мы отошли в сторону, к обитой жестью печи.

— Разъехались вроде тебя, — прислонив ладони к печи, сказал Алька. — Вадик на Усть-Илим улетел, другие в армии служат. Я шофером работаю, может, слышал?

— Мне писали, ты в мореходку поступал.

— Ростом не вышел, — сплюнул Алька. — Два месяца в Питере пожил, слякоть, дождь, не понравилось мне, приехал обратно. Буду баранку крутить.

Что-то знакомое, школьное мелькнуло у него на лице, таким он становился, когда его вызывали в учительскую.

Разговор, точно бумага в костре, вспыхнув, тут же прогорел, и уже стало неловко, радостное возбуждение померкло. Что-то пропало, исчезло между нами. У каждого теперь свои заботы, свои дела.

Почему так происходит? Почему мы со временем так меняемся? Мы, которые были одно целое, сейчас стоим, мнемся, не знаем, что сказать, о чем спросить друг друга.

— Костя у меня в колодец упал. Сейчас дома лежит, температура тридцать девять, — перевел я разговор на свое.

— Ты сахар с водкой пережги. Говорят, помогает, — думая о чем-то, сказал Сериков. — Слышал я, не повезло тебе. Моя-то еще крепкая. Только уеду я от нее, — неожиданно озлобляясь, сказал он. — Надоело под юбкой сидеть.

Я вспомнил Галину Степановну, и мне почему-то стало жаль ее. Всю жизнь она тянулась на Альку, старалась, чтоб ее сын был не хуже других, и вот тебе на!

— Она говорила, вроде жениться собираешься, — осторожно сказал я.

Алька отвернулся в сторону, скривил в усмешке губы.

— Не жениться, а женить думает. Тут подыскала одну с образованием, с дипломом. Что я, сам найти не могу!

— Она ведь добра тебе желает.

— Материнская любовь слепа. — Алька замолчал на секунду, потом кивнул на мои унты: — Может, мне такие достанешь? У вас, я слышал, можно.

— Возьму, — пообещал я.

— Будешь уезжать, зайди ко мне. Я у шефа автобус попрошу, — прощаясь, сказал Сериков. — Он ведь когда-то с твоим отцом на фронте был, до сих пор вспоминает. Заскочил бы, конечно, к тебе, да времени нет.

— Вот что, — остановил я его, — адрес мой возьми.

Я отыскал клочок бумаги, записал. Алька, не глядя, засунул его в куртку и, косолапя, заторопился к выходу.

Я купил сыру, селедки, бутылку красного вина. Кое-как рассовал все по карманам, пошел домой. Дома было жарко, весело потрескивали дрова в печи, трещала на сковороде картошка, раскаленно алел дальний угол духовки. Таня домывала на кухне иол.

— Мужчины, как всегда, недогадливые, — смахивая рукой со лба волосы, сказала она. — Нет, чтоб сумку взять, так обязательно в карманы напихают.

Я тщательно вытер ноги, прошел к столу и стал выкладывать покупки.

— Ты что такой сердитый? — Таня снизу заглянула мне в глаза.

— Степ, а мы портфель в чемодан не положили, подал голос Костя. — Я сейчас лежал и вспомнил.

— А где он у тебя был? — удивился я, вспомнив, что Костиного портфеля в чемодане не было.

— Под кроватью у стенки был — я вымела, — улыбнулась Таня.

Вера посмотрела на меня и, как это делала мама, сокрушенно покачала головой.

— Просто беда с ним. Два раза уже терял портфель. Один раз зацепился за машину, а когда выпрыгнул, то оставил его на крючке. А осенью сороку ловил, портфель в кустах забыл, еле-еле отыскали.

В другое время Костя не простил бы ей такого предательства, но сейчас промолчал, только покосился на стоявший рядом с кроватью стул. На нем лежали бумажки, стояли бутылочки с лекарствами.

— Врач приезжал? — поймав его взгляд, спросил я.

— Был. Говорит, ничего опасного, но дня два-три дома придется побыть, — ответила Таня.

Я взял Костин портфель, заглянул вовнутрь. В нос шибануло запахом табака. Засунул руку, нащупал на дне мелкие крошки, особенно много их было по углам.

— Курил?

— Не. Мы в шпионов играли, — отвел глаза Костя. — Чтоб Полкан след не взял, я табак сыпал. Ни в жисть не возьмет.

«Обманывает», — подумал я и достал тетрадь.

Костя беспокойно задергался под одеялом, оглянулся на Веру.

— Лежи, пусть Степан посмотрит, как ты в школе занимаешься, — сказала Вера.

Отец почти никогда не проверял мои тетради, ему было достаточно, что я каждый год перехожу в следующий класс. Он любил хвастаться перед соседями, особенно когда выпьет: «Сын-то у меня ударник, можно сказать, стахановец. Из класса в класс как по лестнице». Сам он кончил семь классов и очень жалел, что не пришлось учиться дальше, и если я спрашивал его об этом, он хмурился: «Работать надо было, а сейчас близко локоть, да не укусишь».

Тетрадь была по математике. На первом листе четверка, потом тройка, потом вперемежку двойки с тройками. На последнем листе обложки лезли в гору танки, вели огонь миноносцы. Сверху пикировали два краснозвездных истребителя.

— Разве так рисуют самолеты? — не сдержался я. — Хвост как валенок, крылья будто плохо пришитые рукава!

— Здесь у меня плохо, а вот на другой тетради по-русскому, Гагарин с Титовым на ракетах.

— Что? — опомнился я.

— У него все тетради изрисованы, — подлила масла в огонь Вера.

Костя вдруг схватился за руку и, покачнувшись как маятник, застонал.

— Артист, — насмешливо проговорила Вера, — из погорелого театра.

Таня сидела рядом с ним, улыбаясь, поглядывала то на меня, то на Костю. Она уже поставила на стол картошку, нарезала селедку, хлеб, ждала, когда мы закончим разбираться.

— Хватит, давайте за стол, а то все остынет, — наконец не выдержала она.

Я открыл вино, налил в два стакана.

— Нет, что ты, я не буду, — запротестовала Таня.

— Чтоб больше Костя не падал в колодец, — сказал я.

— Выпейте, Татьяна Васильевна, — попросила Вера. — За то, чтоб вы к нам почаще приходили.

После ужина она помогла Вере убрать со стола, засобиралась домой.

— Что, уже? — разочарованно протянул Костя. — Вы обещали мне про Маугли рассказать.

— Поздно, мне идти далеко.

— А вы у нас оставайтесь, — неожиданно предложил брат. — С Верой спать будете, только она ноги складывать любит.

Таня смутилась, быстро проговорила:

— Как-нибудь в другой раз. Мне к завтрашнему дню надо план писать.

— Ну ладно. Саньке спасибо за марки скажите, я в долгу не останусь, — вздохнул Костя.

Он потянулся к подоконнику, включил радиоприемник. Из запыленного кругляшка ударила по комнате музыка. И странное дело, веселый перебор баяна замкнул что-то у меня внутри.

— Вот! А я-то думал, куда его девать! — воскликнул я. — Таня, у нас есть аккордеон. Давай отнесем Саньке. Ему он просто необходим, может, из него великий музыкант получится.

Я достал из шкафа аккордеон, обмахнул его пер-попавшейся под руку тряпкой. Вспыхнула перламутровая отделка, весело блеснули на снегу белые клавиши.

— Что ты, зачем? Может, сказать Павлу Григорьевичу, он купит, — растерянно проговорила Таня.

— Скажешь тоже! Где-то еще футляр был. — Я заглянул под кровать.

— У него замок сломался, мама вынесла в кладовку, — подсказала Вера.

Я сбегал в кладовку, принес матовый от инея и пыли футляр. Вера вытряхнула из него мусор, протерла сырой тряпкой.

Мы вышли на дорогу. Я нес аккордеон на плече, так было удобнее. Таня шла впереди, каблуки сапожек впивались в снег. Тропинка петляла между кочек. По верхушкам деревьев, переваливаясь с боку на бок, сопровождая нас, прыгала луна.

— Давай помогу, он, наверное, тяжелый. — Таня остановилась, преградила мне дорогу.

— А ну, посторонись! — шутливо двинулся я на нее.

— И не подумаю, — засмеялась она. — Ты мне лучше скажи, почему из магазина пришел сердитым.

— Тебе показалось.

— Не хочешь говорить? — обиделась Таня.

— Как тебе объяснить все? — Я замялся, не зная, что сказать. Она поняла по-своему.

— Ничего не надо объяснять. — Голос у нее дрогнул, сорвался. — Ты рассердился, что я к вам пришла.

— Таня, что ты говоришь! — взмолился я. — И как только такое пришло в голову. Ребятишки в тебе души не чают.

— А ты? — тихо, почти шепотом, спросила она.

Слова, которые я так долго носил в себе, которые были нужны именно сейчас, пропали. Я молчал, язык застыл, будто приклеился к зубам.

Сегодня, когда она появилась в нашем доме, я почувствовал, что Таня со свойственной ей прямотой пошла мне навстречу. Я боялся поверить в это. Все было так неожиданно. Меня пугало другое, может, она это сделала из-за жалости к ребятишкам.

Где-то в стороне от поселка лаяли собаки, и от их тоскливого бреха стало неспокойно на душе, точно я проскочил мимо дома близкого мне человека.

Рядом за кустами чернел забор детдома, чуть выше на меня осуждающе глядела луна. Таня закутала лицо платком, зябко поежилась.

— Пошли, чего остановились!

Я поднял аккордеон. Мне хотелось что-нибудь сказать ей, смять это молчание, сломать невесть откуда возникшую стену. Но я топал за ней следом, в душе проклиная себя.

«И в кого я такой удался! Обязательно нужно испортить все».

Миновали проходную, остановились около жилого корпуса.

— Вот и пришли, — сказала Таня.

Она поднялась на крыльцо, достала из кармана ключ, с металлическим хрустом щелкнул замок. Комната, в которой она жила, была маленькой, тихой и полупустой. У окна стол, над кроватью книжная полка, в углу тумбочка, на ней круглое зеркало.

— Раньше здесь сторожиха жила, — сказала Таня.

Я поискал глазами, куда бы поставить аккордеон.

Таня убрала со стола тетрадки. Из самой нижней выпали и разлетелись по комнате листки с рисунками. Я поставил на стол аккордеон, собрал их в стопку, стал рассматривать. Чего только там не было! Деревья, дома, самолеты, машины, собаки, зайцы. На одном из рисунков я узнал детдом. Рядом с ним крохотные человечки, круглолицая, величиной с дом, воспитательница. Почти на каждом листке старательным детским почерком было выведено: «Татьяне Васильевне в день рождения».

Я вспомнил, как после концерта ребятишки подходили к ней, смущенно совали эти самые листки.

— Что же ты не сказала? — обиженно спросил я.

— А зачем? Мне и так хорошо было.

Таня подняла залетевший под стол листок.

— Посмотри. Вот Саня нарисовал.

Я узнал, вернее, догадался, что на рисунке Санька изобразил свой поселок Бакалеи. На переднем плане был нарисован клуб, от него, будто в очереди друг за другом, вниз шел ровный ряд домиков, чуть выше, под самый обрез листа, раскрашенные зеленым карандашом, бугрились гольцы.

— А самолет Наташа Горина нарисовала, — сказала Таня. — Помнишь, она говорила, что у нее отец летчик. Девочка совсем одна. Вот она и выдумала себе родителей.

Таня посмотрела на меня, печально улыбнулась.

— И я тоже когда-то придумывала.

Я заметил, как у нее дрогнули, растянулись губы, захлопали ресницы. Но она все же сдержала себя.

Когда-то у Тани были свой дом, мать. Про отца она почему-то не вспоминала, стеснялась, что ли.

По ее словам, мать была красивая, высокая, с мягкими руками. Больше ничего не помнила, разве что тот день, когда хоронили мать. Было много народу. Утонула она случайно, переправляясь на лодке через Ангару. Где-то посредине реки лодку опрокинуло ветром. Спасти ее не смогли, на роду, что ли, такая смерть написана. Тане тогда было три года. С тех пор она в детдоме.

— Видишь, какие они у меня. Весь мир подарили, — улыбнулась Таня.

И тут неожиданно для себя я понял: вся ее жизнь в этих ребятишках, и недаром они так стерегут ее, следят за каждым шагом.

Таня забрала рисунки, аккуратно положила на стол.

— Раздевайся, я сейчас чай поставлю.

— Нет, нет, не надо, лучше ты приходи к нам завтра, — сказал я и замер: согласится или нет?

Таня быстро посмотрела на меня, кивнула головой.

Когда дела у Кости пошли на поправку, я уехал на вокзал покупать билеты. Вернулся вечером и застал дома Таню. Она читала вслух книгу, Костя сидел на кровати, грыз яблоко. На нем был синий в полоску свитер, такого раньше у нас не было. Вера высунулась с кухни, она гладила белье, весело сказала:

— Степа, посмотри, что там Таня принесла!

Сестра подбежала к столу, развернула большой сверток, достала пальто, примерила на себя. Пальто было зеленое с цигейковым воротником. Точно такое же я недавно хотел купить в магазине, но там не оказалось маленьких размеров.

— Павел Григорьевич выписал два комплекта, — смущенно сказала Таня. — Нет, он не даром, за аккордеон. Говорит: этому инструменту цены нет.

Она, видимо, боялась, что я не возьму или скажу что-нибудь против.

По глазам ребятишек я видел: они довольны, брат нет-нет, да скосит глаза на свитер, погладит его рукой.

— Раз принесла, какой может быть разговор!

Одежда была кстати, особенно пальто для Кости.

Старое я исполосовал багром так, что на него было страшно смотреть.

Костя соскочил с кровати, подбежал к столу:

— Куда босиком, а ну марш на место!. — крикнула Вера. — Только очухался, снова заболеть хочешь?

Костя на цыпочках побежал обратно, запрыгнул на кровать.

— Я валенки хотел показать, — обиженно сказал он.

— Мы здесь разобрали чемоданы, все перегладили. Смотри, сколько свободного места осталось, — говорила Вера.

Простыни, наволочки, полотенца и все прочее белье было сложено ровными стопками, чемодан легко закрывался, а когда собирались в первый раз, я давил на него коленкой, чуть не сломал замки.

Пришла Черниха. Она молча, каждого в отдельности, осмотрела нас, будто сосчитала, все ли на месте. Не спеша разделась, достала из кармана моток шерсти со спицами, подошла к брату:

— А ну давай примерим.

Костя высунул из-под одеяла ногу, она натянула носок.

— Пожалуй, в аккурат будут. Торопилась, думала, не успею. Второй осталось немного довязать.

Я ушел на кухню, поставил чайник, подбросил в печь дров. Дрова были сырые, взялись неохотно.

— Ты садись, присматривайся, — говорила Черниха Тане. — Замуж выйдешь, пригодится.

— Рано еще, бабушка, — засмеялась Таня.

— Сколько тебе?

— Осенью девятнадцать исполнилось.

— Самый раз. Мне шестнадцати еще не было, когда сосватали.

— Так то раньше было!

— А сейчас что, по-другому? Ты уже при специальности, парень он не балованный. И родители хорошие были, царство им небесное. Ребятишек, я вижу, ты любишь…

Я ждал, что ответит Таня. Но она промолчала.

Дрова наконец разгорелись, от печки потянуло теплом.

«Конечно, она может устроить себе жизнь как ей хочется. — размышлял я. — Молодая, красивая, а здесь сразу же трое ребятишек. А если еще свой появится? Нет-нет, все правильно».

На другой день мы уезжали.

С утра я сходил к Альке, он сказал, что все будет в порядке, и не подвел, приехал, как и договорились, в два часа. Глухо затарахтел мотор, хрустнул под колесами снег. Я увидел в окно маленький автобус, на нем после войны ездил мой отец. Вокруг автобуса собрались соседи, пришла Фрося, бабка Черниха, прибежал с работы Ефим Михайлович. Рядом, путаясь под ногами, крутился Борька. Должна была прийти Таня, но ее почему-то не было.

Мы присели на дорогу. Я еще раз обежал взглядом комнату, пытаясь сохранить в памяти все: и осевшую печь, и покосившуюся заборку, и серые, сотканные еще матерью из старых тряпок половики, и неожиданно понял, что уже никогда не смогу приехать сюда, как приезжал раньше, — все будет не так. Едва захлопнется за нами дверь, тотчас же оборвется, умрет нечто такое, что, пока мы еще в доме, незримо живет и связывает нас.

Ефим Михайлович унес чемоданы в автобус. Я еще раз оглянулся на свой дом. Он присмирел, сиротливо смотрел на дорогу белыми окнами, и у меня возникло ощущение, что уезжаем ненадолго. Пройдет немного времени, мы вернемся сюда, и с нами будут мать с отцом, и снова будем все вместе…

Костя задержался в ограде возле собаки. Полкан лаял, рвался с цепи, на которую его посадила Фрося. Костя совал собаке кусок хлеба, но Полкан даже не смотрел на него, он повизгивал, хватал зубами за пальто, лизал руки.

— Костя, — крикнул я, — поехали, а то на поезд опоздаем!

Костя нагнулся, ткнулся губами в собачий нос и со слезами бросился к автобусу. Я отвернулся — скорее бы уехать, не видеть всего этого. Утром брат долго уговаривал меня взять собаку с собой. Я не взял, а сейчас что-то дрогнуло во мне: все уехали, а он остается.

Едва захлопнулась дверка, как Полкан заметался по двору, потом сел и протяжно завыл — всем своим собачьим сердцем он понял, что навсегда теряет нас. Последнее, что я увидел, — Фрося дала подзатыльник Борьке, а бабка Черниха перекрестила автобус…

Таня отпросилась с работы у Павла Григорьевича, прибежала на вокзал. Вера бросилась к ней, повисла на шее. Костя потоптался, засопел и остался рядом с мной.

— Я была у вас, тетка сказала, что уехали, — дрогнувшим голосом произнесла Таня. — Думала, не успею.

Она подошла ко мне вплотную.

— Степа, почему ты не хочешь оставить их со мной? К чему это упрямство? Там все будет новое: школа, учителя. — Она умоляюще смотрела на меня, в глазах стояли слезы.

«Ты еще сама ребенок, — подумал я. — Не знаешь, куда суешь голову».

— Думаешь, я не справлюсь? Молодая? Не знаю, что такое жизнь? Помнишь, я уезжала в Измаил? Боже мой! Я была на седьмом небе — нашелся отец! У нас вообще, если у кого-нибудь находились родные или забирали чужие люди на усыновление, — целое событие. Отсюда уезжала, с этой станции. Думала, навсегда. Поначалу мне там понравилось, встретили неплохо. Кругом сады, море рядом. А потом неладное замечать стала. Мой отец живет только для себя. Чуть что поспеет в саду, он сразу же на базар, в Одессу. И меня стал приучать торговать. Как стыдно было, знал бы ты! А тут Павел Григорьевич письмо написал, спрашивает, как я живу. Что ему ответить — торгую, мол. Вспомнила, как, бывало, у нас летом, в детдоме, комбинат организовывали. Цех плотников, маляров, портных. Сами ремонтируем, шьем, красим. Все для детдома. И тебя вспомнила, как в баскетбол играли.

— Родители разные бывают, я бы от своих никогда не уехал, — замешкавшись, сказал я. И тут же понял, что спорол глупость.

— Конечно, разные, — потускнев, согласилась она. — Только в детдоме мы не были чужими.

Она отвернулась от меня, расцеловала ребятишек и не оглядываясь пошла на автобусную остановку.

Хозяйка жила в двухэтажном деревянном доме. Она часто рассказывала, что раньше он принадлежал купцу Сутырину, и в подтверждение своих слов показывала на дверь. Там еще болталась круглая полусгнившая жестянка, на ней замысловатый вензель и фамилия хозяина. Рядом несколько одноэтажных домов. Со всех сторон, точно бульдозеры, надвигались высокие крупнопанельные дома. Пока я летал на Севере, деревянный остров уменьшился, отступил к окраине, и на его месте строился детский комбинат.

От железнодорожного вокзала мы доехали на такси. Шофер остановился, не доезжая до дома.

— Улица перекрыта траншеей. Канализацию ведут. Дальше не проедешь, — сказал он, поворачиваясь ко мне.

— Подождите немного, мне тут нужно с хозяйкой договориться.

Навряд ли она отнесется спокойно к тому, что я привез с собой ребятишек, обязательно ругаться будет.

Таксист достал сигарету, помял ее в пальцах:

— Давай побыстрее, мне в гараж надо.

Через дыру в заборе я пролез во двор, прошел мимо кладовок, увешанных круглыми пудовыми замками, и неожиданно увидел хозяйку: она возвращалась из магазина, в руках у нее была сумка с булками. Увидев меня, она остановилась.

— Явился наконец, не запылился, — задыхаясь, проговорила она. — Кто же так делает, мил человек? Я уж на розыск подавать хотела. Предупреждать надо, а то как в воду канул, ни слуху ни духу.

— Так вас дома не было, Зинаида Мироновна, — как можно приветливее проговорил я.

— Мог бы по телефону позвонить, на что он у меня стоит?

Месяц назад, перед вылетом в Жиганск, я на несколько минут заскочил домой, взял сменное белье, рассчитывая вернуться через несколько дней, а приехал почти через месяц. О телефоне я забыл, как-то даже не пришло на ум.

Хозяйка поправила платок, вытерла ноги о тряпку, зашла в дом. Передо мной захлопнулась дверь, несколько раз брякнула фамильная жестянка.

«Чего она, не с той ноги встала?» — подумал я.

— Ты, мил человек, не сердись на меня, — сказала хозяйка, едва я вошел в дом. — Твою комнату заняли, все равно тебя здесь не бывает. Поживешь в маленькой, за нее буду поменьше брать.

Она вынимала из сумки свертки и раскладывала на полки. Хозяйка у меня полная, щеки что булочки, блестят сыто и румяно, будто только что испеченные.

— Вот твой чемодан, перебирайся в другую комнату.

— Зинаида Мироновна, здесь вот какое дело. Со мной двое ребятишек — брат и сестра. Может, оставите за мной большую комнату, я вам вперед заплачу.

Хозяйка быстро повернулась ко мне, всплеснула руками.

— Вот так раз! Не предупредят, не спросят, и нате вам, принимай гостей! Да ко мне племянница приехала, живет в твоей комнате.

Племянницу хозяйки Валентину я видел осенью, после курорта она заезжала к Зинаиде Мироновне. Когда я бывал дома, Валентина заходила ко мне, рассказывала, как отдыхала в санатории, приглашала в Бодайбо, где вот уже два года работала продавцом. Судя по разговорам, возвращаться в Иркутск она не собиралась. Комната, в которой я жил, принадлежала ей, но после того как она завербовалась на Север, Мироновна с ее согласия пускала туда квартирантов.

— Зинаида Мироновна, у меня мать умерла, ребятишек оставить не с кем, — выдавил я из себя и замолчал.

Хлопнула дверь, вошел таксист с чемоданами, вслед за ним — Вера с Костей.

— Что за люди, — пробурчал он, — бросят детей, как будто так и надо!

— Спасибо, поставьте здесь.

Я рассчитался с таксистом, и он тотчас ушел.

— Проходите, детки, садитесь, — дрогнувшим голосом проговорила хозяйка и мелкими шажками побежала к столу, достала две булочки, протянула их ребятишкам. Вера отказалась. Костя взял, повертел в руке, засунул в карман. В этот момент он чем-то напоминал воробья, нечаянно залетевшего в комнату.

— Сиротки, за что же такая на вас напасть, — сгорбилась хозяйка, стараясь не встречаться со мной глазами. — Может, поживете пока в маленькой, а там видно будет. Комната теплая, высокая.

Я сходил, посмотрел комнату. Там стоит диван, старинный шкаф, на стене висят санки, стиральная Доска. Раньше у хозяйки здесь была кладовка, снизу Доверху заваленная всяким хламом, она стаскала все на чердак, комната освободилась.

«На худой конец одному жить можно, но куда же с ребятишками?» — подумал я.

— Шкаф можно убрать, сразу вон сколько места добавится. Ну как, согласен? — тыкалась в спин) хозяйка.

— Нет. Мне это не подойдет, тесно.

— Что ж, хозяин — барин, — обидчиво вздохнула она.

— Ребятишкам заниматься надо, а тут негде.

— Можно и на кухне.

Она коротко вздохнула, оглядела ребятишек.

— Здесь соседка комнату сдает, двадцать квадратов, солнечная сторона, попьем чаю и сходим.

Было уже темно, когда мы пошли к соседке. Поднялся ветер, с крыш сыпался черный снег, пахло дымом. Дома бессмысленно смотрели на засыпанные снегом кладовки, на желтые поленницы дров, жалобно поскрипывали ставнями, точно устали ждать того дня, когда придет их черед на слом.

Хозяйка шла осторожно, боялась поскользнуться. Когда ветер дул особенно сильно, она останавливалась, прикрывшись рукой, концом платка вытирала глаза. Долго барабанила в ставень к соседке. Рядом, громыхая цепью, рвалась собака.

— Кто там? — тихо спросили через окно.

— Открой, Михайловна, это я, — крикнула хозяйка, — дело есть.

Женщина вышла не скоро. Мироновна показала глазами, чтоб я подождал, засеменила навстречу. Они о чем-то пошептались.

— Уже пустила, — сказала соседка, разглядывая меня. — Кабы раньше.

Мне это было знакомо. Обычно стараются пустить одиноких. С ребятишками возни много, они и спичками балуются, и стекло разбить могут.

— На нет и суда нет, — сказала Зинаида Мироновна.

Мы спустились вниз по переулку, перешли улицу, потом свернули еще куда-то. Отыскав нужный дом, хозяйка вновь забарабанила в окно. Я загадал про себя: если выйдет мужчина, то нас пустят на квартиру.

— Кого надо? — из ворот выглянул мужик.

— Семен, я слышала, студенты съехали от тебя.

— Скатертью дорога. — Мужик сплюнул, длинно выругался.

Был он какой-то взлохмаченный, помятый, наверное, мы его подняли с постели.

«Вот так угадал, — усмехнулся я. — Лучше на вокзале жить, чем у такого».

— Пойдемте! — Я тронул за рукав Зинаиду Мироновну, она поняла, подтянула концы платка, запихала под него выпавшие волосы, повернула от дома на дорогу.

— Зачем приходила? — крикнул вслед мужик.

Мироновна махнула рукой. Мы свернули на другую улицу. Она, видимо, не теряла надежды найти квартиру.

— Зинаида Мироновна, я, пожалуй, пойду, ребятишки одни.

— Ага, иди, а я тут еще кое-куда забегу, старики живут, может, и пустят.

Она боком засеменила через дорогу.

Я поднялся по переулку вверх, но неожиданно для себя попал в тупик. Переулок оказался глухим. Пришлось возвращаться обратно. Я вернулся на улицу, спустился вниз и вышел на узенькую улочку, она вывела на пустырь. Ветер хлестал в лицо, обжигал щеки, здесь он чувствовал себя вольготно. Где-то рядом поскрипывал забор, через пустырь текла поземка, возле ног, прихваченная старым снегом, трепыхалась бумага. На противоположной стороне стоял дом под снос, без окон, он был как простреленная каска, уже никому не нужный, пустой.

«Вот тебе раз, потерял ориентировку», — посмеялся я над собой. У меня было ощущение пустоты, когда вокруг тебя вроде бы знакомые предметы, но ты не знаешь, что делать, куда идти. «Может, пойти постучать в дом?» Я пошел к ближайшей калитке и вдруг увидел впереди на улице женскую фигурку, обрадовался, бросился догонять.

Это было Зинаида Мироновна.

— Откуда ты? — удивленно посмотрела она на меня.

— Дорогу потерял.

— Тут надо было во второй переулок, я забыла тебе сказать.

Она взяла меня за руку, свернула за угол дома. Дорога пошла в горку, хозяйка, одолев половину, остановилась передохнуть. Я решил воспользоваться возникшей паузой.

— Ну что, нашли?

— Видишь, какие люди есть, — вздохнула она, — одного бы пустили, а с ребятишками…

У хозяйки полы пальто то разлетались на ветру, то заплетались в ногах. Я боялся, что она упадет, крепко держал ее за руку.

— Живи пока у меня, — задыхаясь, говорила она. — В тесноте, да не в обиде.

— Нет, Зинаида Мироновна. Не буду я здесь жить. Съезжу сейчас к дядьке, может, у него останусь.

— Э, мил человек, будешь ли ты там нужен, — пропела хозяйка. Она тоже расстроилась, ей вроде бы неудобно было передо мной. Я вспомнил, что у Зинаиды Мироновны никогда не было своих детей, поэтому она так старалась для меня.

— Он врачом работает, говорят, недавно квартиру получил.

— Врач, говоришь? — переспросила хозяйка, — Ну, тогда поезжай. А я еще завтра поспрашиваю, авось чего-нибудь найду. Ты мне адресок оставь, мне показаться хорошему врачу не мешало бы. В последнее время голова крутится, будто пьяная, а наши врачи разве правду скажут! Я и на пенсию ушла из-за этого.

«Поживу первое время у него, а найду квартиру — переедем», — думал я. Когда-то студентом дядя Володя каждое лето жил у нас. Мы любили его. Был он веселый, придумывал разные игры. До сих пор помню, как он подарил альбом для рисования, в поселке это была редкость. Когда он появлялся в доме, все, что было у матери в запасе, выставлялось на стол. Дядя Володя не ломался, как это делали другие, вел себя по-свойски, чем несказанно радовал мать. «Все-таки учеба, она силы тянет», — говорила мать. «Обязан я вам, — смущенно бормотал он, — до конца дней своих». — «Выучишься, нас лечить будешь», — смеялась мать.

— Пусть вещи у вас побудут, — попросил я хозяйку.

Она без всякого выражения кивнула головой.

Ребятишки собрались быстро, мы сели на трамваи и поехали через мост. Дальше пошли в гору пешком-Было холодно, дул ветер. Вера шла рядом, Костя прятался за меня от ветра, забегая то с одной, то с другой стороны.

— Вера, смотри, какой будильник! — вдруг высунулся он, показывая на электрические часы.

— Половина седьмого, дядя Володя, наверное, уже дома, — посмотрела на меня Вера. Приноравливаясь к ветру, она шла боком, из-под платка выбились волосы.

— Конечно, где же ему быть.

Мы прошли парк по узкой, обставленной деревянными двухэтажными домами улице, спустились вниз. Я достал записную книжку, нашел адрес. Дядя Володя жил в кирпичном доме. Мы зашли в подъезд и остановились. В нем было тепло, прямо на стене маленькие ящики для почты. Я заметил: эти ящики понравились Вере. Отдышавшись, поднялись на третий этаж. Мелодично звякнул звонок, точь-в-точь как у игрушек «Ванька-встанька». Я подождал некоторое время, прислушиваясь к шагам за дверью. Сзади посапывал Костя.

Дверь открыла девушка в красном халате.

— Вам кого? — недоуменно спросила она.

Я растерялся. Дяде Володе было под сорок, а передо мной стояла моя ровесница. «Наверное, ошибся адресом», — подумал я.

— Владимир Михайлович здесь живет?

— Его нет, он на работе.

— Она мельком взглянула на ребятишек и хотела закрыть дверь. Видимо, застеснялась, потому что халат на животе не застегивался, только тут я разглядел, что она беременная.

— Я его племянник, Степан.

— А-а, вы из деревни, — догадалась она наконец. Немного, поколебавшись, предложила: — Проходите.

Я пропустил вперед ребятишек, вошел следом. «Раз пустила, теперь не выгонит. Ничего себе дядя Володя жену отхватил!» — подумал я.

— Слышала про ваше горе. Владимир хотел съездить, да заболел как раз. Я ему говорю: тебя самого лечить надо, куда ты поедешь. — Она заметно растерялась, не знала, что говорить. — Надолго вы к нам?

Я не ответил, насупившись, сказал:

— Вы позвоните ему, скажите, что Степан приехал.

Она подошла к тумбочке, на которой стоял телефон, стала набирать номер. Рядом с телефоном я увидел флакончик с репейным маслом, еще какие-то бутылочки с жидкостями для укрепления волос. На полу стояла двухпудовая гиря, сбоку черные шарики гантелей.

— Володя, здесь к тебе гости.

«Почему к тебе, не к нам, — мелькнуло у меня, — что она, нас за родню не считает?»

— Возьмите трубку, он сам хочет поговорить.

— Степа, привет! — ударил в ухо знакомый голос, точно дядя Володя был рядом, в соседней комнате. — Ты располагайся пока, будь как дома. Как дома, я тебе говорю. Оленька сейчас что-нибудь приготовит, я скоро подойду.

У меня словно камень свалился с плеч. Я оглянулся, чтобы поделиться радостью с ребятишками. Ольга была на кухне, гремела посудой. Вера присела на краешек стула, обвела взглядом стены, вздохнула. Я понял, что она впервые в такой квартире. Костя заглянул в комнату, округлил глаза:

— Телик во! Как в детдоме!

С валенок на пол стекала вода. Пол был ровный, покрытый линолеумом, покрашен под яичный желток.

— Сними валенки, — приказал я.

Костя вздрогнул, торопливо озираясь, стал стягивать валенки. Разулась и Вера. Остались в серых вязаных носках, которые перед самым отъездом принесла бабка Черниха.

— Идите, будем ужинать, — позвала Ольга.

Я пошел первым. Сели за маленький столик. На столе дымились чашки с кофе, на тарелке лежали тоненькие ломтики белого хлеба. Ребятишки долго не притрагивались, поглядывая то на меня, то на стол. Наконец Костя сказал:

— Я кофею не люблю.

— Кофе, — поправила Ольга.

Я почувствовал, что краснею. Точно так же, когда меня поправляла Галина Семеновна Серикова, когда я бывал у них в гостях: «Вилку надо держать так, а нож вот так». После этих уроков кусок в горло не лез, хотелось поскорей вылезти из-за стола, убежать на улицу. Кое-как, обжигаясь, выпили кофе.

Дядя Володя пришел усталый, молча кивнул мне, стал снимать ботинки.

— Ну и денек, — вздохнул он, — три с половиной часа в операционной.

Пока он раздевался, я разглядывал его. Раньше дядя Володя не следил за собой, носил длинные волосы, костюм болтался точно на жерди. Когда приезжал к нам, мать частенько пришивала пуговицы, чистила и гладила брюки. «Пока доберешься, на черта походить будешь», — оправдывался он. Сейчас он располнел, в голосе я услышал незнакомую мне уверенность и почувствовал — это уже другой человек.

— Это хорошо, что ты прямо ко мне. Вместе обдумаем, что де-тать дальше. Где ты остановился?

— В Чкаловском предместье. На квартире у одной женщины.

— Вот как! Значит, живем в одном городе и не знаем. Ты что это, брат лихой, в гости не заглядываешь? Зазнался или много зарабатываешь?!

Дядя Володя рассмеялся, оглянулся на жену, скользнул взглядом по животу, вновь посмотрел на меня.

— Оленька, вот встретил бы его в городе, ей-богу, не узнал. Вымахал-то как, я его пацаном помню, а здесь, пожалуйста, взрослый человек. У нас в родне врачи, строители, учителя есть. Теперь вот летчик появился.

Ольга стояла в двери, вытирала полотенцем тарелку, рассеянно улыбалась.

— Куда летаешь? — спросил дядя Володя.

— На Север.

— Я недавно в Казачинске семинар проводил. Туда летел на маленьком, болтало страшно, света божьего не видел. Может, с тобой летел, кто его знает.

— Все может быть, — рассеянно ответил я.

Дядя Володя согнал с лица улыбку.

— Да, жизнь летит. Сейчас вроде бы жить да жить, а тут то одно, то другое. Можешь представить, не нашел отца, — сказал он. — Помню, где-то с краю был, а сейчас там столько нахоронено.

«Так часто бываешь, — обиженно подумал я. — Уж на своей машине мог бы заехать к матери, она бы показала».

Дядя сходил к вешалке, достал из кармана шоколадку, протянул Косте.

— Держи. Ну ты, брат, лихой, прямо совсем парень. Уже, наверное, и на танцы ходишь?

Дядя Володя, по-видимому, забыл, как звать Костю, наморщил лоб, по лицу, скользнула виноватая улыбка. Я пришел на помощь:

— Костя, что нужно сказать?

— Спасибо, — механически отозвался Костя.

— Да что мы сидим, давайте ужинать будем, — воскликнул дядя Володя. — Оленька, накрывай на стол.

— Мы уже поели, — сказал я.

Он, не зная, куда себя деть, чем заняться, вернулся в комнату, сел на стул. Помолчали.

— Да, жалко Анну, — вздохнул дядя Володя.

Мать, конечно, было жалко, но я чувствовал, дядя Володя думает о другом, мы ему были как снег на голову, и он мается, не зная, что сказать, сделать для нас. Ясно было и другое. Он уже далеко ушел от нас, многое забыл, чувствовалось: родственная связь его тяготит. Тем более, скоро появится ребенок, хватит своих забот. Нет, надо ехать обратно к хозяйке. Там хоть все определенно: плати деньги и живи себе как знаешь, никто тебе не советчик, не судья.

— Ты их в какую школу устроил? — спросил дядя Володя.

— Еще не знаю, мы только сегодня приехали.

— На какой улице живет хозяйка?

— На Советской.

— Это в старых деревянных домах? — оживился дядя Володя. — Там рядом сорок восьмая школа. Директора я два года назад оперировал. Язва желудка. Тяжелый случай. Мы ему сейчас позвоним.

Он бросился к вешалке, стал шарить в карманах, разыскивая записную книжку. Наконец нашел, наморщил лоб, полистал ее.

Ребятишки, не дожидаясь моей команды, стали одеваться, вернее, первой подошла к вешалке Вера, а следом потянулся и Костя. И тут я впервые поверил: между нами существует какая-то интуитивная связь, мы думали и чувствовали одинаково, хотя никто из нас не подозревал об этом.

— Куда вы на ночь, — сказала Ольга, — может, останетесь, места хватит, я раскладушку с балкона принесу.

— И то верно. Переночуйте, а то и так редко видимся, приехали и сразу обратно, — поддержал дядя Володя. — На улице ветер поднялся, с ног сшибает.

— Нет, мы поедем, — сказала Вера.

Она застегивала верхнюю пуговицу пальто, тонкие пальцы никак не могли справиться, срывались, она упрямо щурила глаза и вновь пихала пуговицу в петельку.

— Ух ты, хозяюшка! В строгости мужиков держишь, — засмеялся дядя Володя. — Тогда я вас на машине отвезу.

Пока мы собирались, дядя Володя дозвонился до директора школы, тот пообещал принять ребятишек.

— Ну вот, видел, — торжествующе сказал дядя Володя. — Он мне сказал, что у них там продленка есть. Так что ты можешь быть спокоен.

Он сходил в гараж, а через полчаса мы вновь были в Чкаловском предместье. Дядя Володя подвез нас к траншее. Едва мы вылезли из машины, в лицо шибанул ветер со снегом. Согнувшись, мы пролезли через дыру, бросились к крыльцу. Возле двери незаметно, чтобы не видели ребятишки, дядька сунул мне деньги.

— Нет, у меня есть, — отдернул я руку. — Спасибо.

Дядя Володя спрятал голову от ветра под воротник и смущенно проговорил:

— Может быть, что-нибудь надо. Ты не стесняйся, говори. Я завтра директору еще раз позвоню. — Он дождался, когда мы войдем в дом, помахал нам рукой, лишь после этого пошел к машине.

Хозяйка не удивилась, она будто знала, что мы вернемся. Только глянула в окно, проводила машину взглядом.

— Я подмела в комнате. Ты слазь на чердак, там у меня раскладушка старая, — прикрыв ладонью рот, сказала она.

Вера разделась, попросила у хозяйки таз.

Перед тем как мыть в комнате, мы с Костей устроили охоту на тараканов, горячей водой поливали щели между стеной и плинтусами. Комната действительно оказалась теплой. Я принес с чердака старых тряпок, порвал их тонкими лентами и на всякий случай заткнул все щели в окне.

Ребятишки повеселели, и хотя комнатка была не ахти какая, враз как-то все стало на свое место, якорь брошен, и уже не надо было идти куда-то, Кого-то просить.

Когда распаковали вещи, я понял, что мы многое не взяли, не хватало кой-какой посуды, матраца и других незаметных на первый взгляд вещей, без которых невозможна нормальная жизнь. В спешке разве все упомнишь.

Хозяйка зашла в комнату, посмотрела наши вещи, потом позвала меня на кухню, достала из буфета кастрюлю, чайник, выставила на стол.

— Спасибо, не надо, я завтра куплю.

— Вот когда купишь, отдашь, — держась за поясницу, сказала она. — Погоди, не уходи. Я тебе матрац отдам. Мне его женщины подарили, когда на пенсию уходила. Только привыкла я к перине, она вроде как подружка. Пойдем, он у меня в шкафу лежит.

Я сходил за матрацем, постелил его на раскладушку.

— Хорошая комната, жить можно, — поделилась со мной Вера, выжимая над тазом тряпку.

— Поживем — увидим, — явно подражая бабке Чернихе, сказал Костя. Он сидел на краю дивана, раскладывая на подоконнике свои вещи. Подоконник был высоким, штукатурка под ним потрескалась, кое-где были видны потемневшие от времени доски.

— Завтра с утра в школу пойдем, — сообщил я, застилая простыней матрац.

— Ой, чуть совсем не забыла, — всполошилась сестра, — Костю постричь надо. Посмотри, как оброс. Мне и в нашей школе за него стыдно было, здесь и подавно будет.

— Ничего, — бодро ответил Костя, — сойдет!

— Давай подстригу, смотреть тошно, — рассердилась сестра.

Она подождала, когда Костя закончит свои дела, достала из сумки ножницы, обмотала шею полотенцем и принялась кромсать волосы. Костя брыкался, мученически смотрел в зеркало.

— Не вертись, — прикрикнула на него Вера и смахнула на пол волосы.

Неожиданно Костя вскрикнул и, зажав рукой ухо, бросился к окну. Увидел на руке кровь, заревел на весь дом. Из своей комнаты выглянула хозяйка.

— Что случилось? — спросила она.

— Ухо ему прихватила, — сквозь слезы ответила Вера.

Я посмотрел Костино ухо. Ранка была пустяковая. Вера чуть-чуть прихватила кожу. Хозяйка принесла йод, обмазала брату ухо, оно почернело, точно обмороженное.

— Эх ты, а еще солдатом хочешь быть!

— Она специально, — ныл Костя.

— Давай я тебя подстригу, — предложил я.

Костя послушно сел, показал Вере кулак.

Спать легли поздно. Мы с Костей на диване, Вера на раскладушке. Ребятишки уснули сразу, а я еще долго ворочался, потом встал, подошел к окну. Погода испортилась окончательно. Сердито постукивало стекло, на столбе напротив окна болтался фонарь, белые лохматые языки снега бешено крутились возле кладовок и через поваленный забор уносились в ночь.

Утром мы встали пораньше, чтоб собраться как следует, все-таки первый день в городской школе. Дверь с улицы была присыпана снегом. Прямо от крыльца пробрались через кособокий сугроб, вышли на заледенелую дорогу. Утро было холодное, ветер лениво срывал с труб белый дым, катил вниз по крыше к земле. Солнце еще не взошло, но на улице было светло, точно в комнате после побелки.

Школа находилась недалеко, в двухэтажном здании. Парадное крыльцо украшали огромные каменные шары. Кабинет директора был пуст — кто-то из ребятишек сказал, что он в учительской.

По коридору в сторону гардероба катились шумливые человечки, вешали одежду на крючки и, не задерживаясь, неслись дальше по своим классам. Вера с Костей остались ждать меня в коридоре. Они прижались к стене, с настороженным любопытством посматривали на школьников.

Директор оказался моложе, чем я предполагал, на вид ему было лет тридцать. Он без лишних слов забрал документы, тут же при мне распределил ребятишек по классам. Я подождал, когда начнутся уроки, и пошел домой — нужно было приводить в порядок комнату. Перво-наперво решил избавиться от дивана. Огромный, пузатый, чем-то похожий на старого кабана, он занимал полкомнаты. Обивка давно протерлась, острые пружины выпирали наружу. Диван начал разваливаться, едва я стронул его с места, отвалилась спинка, сухо затрещали пружины. За дверью я нашел ведро с известью, тут же лежал перевязанный бинтом огрызок кисти.

В обед, когда я уже закончил уборку, пришли ребятишки.

— А я пятерку получил по математике, — сияя, прямо с порога сообщил Костя.

— Сам напросился. Они эти задачи с Таней решали, — подчеркнула Вера.

«Первая пятерка за последнее время. Ты скажи, сумела подойти, заинтересовать его», — подумал я о Тане. Со мной Костя занимался спустя рукава, торопился, чувствовалось, ему хотелось поскорее ускользнуть на улицу. Его притворная покорность меня бесила. Наши занятия заканчивались тем, что я решал задачи сам, ему оставалось только переписать.

— Ну, как в новой школе?

— Мальчишки воображалы, а девчонки ничего, с некоторыми я уже подружилась.

Вера быстро сняла школьную форму, принялась помогать мне.

Солнце наконец-то заглянуло к нам в комнату, осветило темную, еще не высохшую стену, кусок некрашеного пола, веселым слепящим огоньком засветился на подоконнике никелированный чайник. Костя подошел к окну, медленно повернул чайник — по стенке побежали яркие зайчики.

После обеда мы с братом поехали в мебельный магазин покупать кровать, а Веру отправили за продуктами в гастроном.

В центральном мебельном магазине кроватей не оказалось, нам посоветовали съездить в Заречье. Но и там не повезло, мы опоздали, все кровати были уже проданы. Правда, в углу магазина стояли софы, стоили они двести тридцать рублей, мне это было не по карману. Я уже собрался уходить, но неожиданно около кассы увидел Валентину, она тоже заметила меня, помахала рукой.

— Софу купила, — улыбаясь, сказала Валентина. — Решила наконец-то обзавестись мебелью.

Она повернулась к шифоньеру, посмотрела в зеркало, быстрым движением поправила платок, прикрыла полные, как у тетки, щеки. Одевалась Валентина модно, любила меха. Рукава пальто оторочены соболем, на ногах расшитые бисером оленьи унты.

Я заметил, что в магазине рассматривают ее с какой-то тайной завистью; она это чувствовала, по лицу сквозила довольная улыбка.

— Мы тоже хотели кровать купить, только их уже разобрали, — вздохнул Костя.

Он поднял с пола гвоздь, который выпал из упаковки, засунул в карман. В этот момент брат чем-то напоминал мне отца — он не любил разбросанных гвоздей, всегда подбирал их.

— Ты, Степан, прости, заняла я комнату, — смущенно сказала Валентина. — Тетя Зина говорит, что тебя уже больше месяца нет, а тут вещи мои пришли, на улице их не оставишь.

— Да мы устроились, — сказал я, наблюдая за Костей. — Сегодня вот комнату побелили, только спать не на чем.

— А что софу не возьмете? Очень удобно: раздвигается, смотрится. Сейчас все покупают, модно. — В ее голосе послышались профессиональные нотки.

— Куда ее, сломаем. Нам что-нибудь попроще.

Мне не хотелось говорить, что у нас не хватает денег, но она каким-то своим женским чутьем поняла и быстро, не меняя интонации, сказала:

— Конечно, не все сразу, поработаешь, потом хорошую мебель возьмешь. Я вот в Бодайбо вертолетчиков знаю, богато живут.

Валентина взглянула на брата, деловито нахмурилась, затем попросила минутку подождать, ушла куда-то. Через некоторое время вернулась обратно.

— У меня здесь знакомая работает, она говорит: есть одна, недорого стоит, но у нее ножка сломана.

— Посмотреть можно?

Валентина провела меня к заведующей. Та открыла склад, показала кровать. Ножка была не сломана, она слегка треснула, видимо, задели при разгрузке. «Пустяки, посажу на клей». Кровать стоила восемьдесят шесть рублей, это меня устраивало, к тому Же еще остались деньги, заодно решил купить и письменный стол. Валентина нашла машину, договорились с шофером.

Когда вернулись домой, увидели — сестра вколачивает в стену гвоздь. На полу, рядом с табуреткой, картина, раньше я ее видел в хозяйственном магазине, что находится недалеко от булочной. Она висела прямо напротив входа, бросалась в глаза. Синее-пресинее небо, темный покосившийся домик и черная пасть собачьей будки. Картина висела давно, никто ее не покупал.

— Ты зачем ее взяла?

— С нею как-то веселее, а то стена голая, жутко даже, — рассудительно ответила сестра. — А тумбочку — под цветы.

Тут только я заметил в углу прикрытую белой тряпкой тумбочку.

— Сколько стоит? — тут же спросил Костя, бросая на стул пальто.

— Тебе-то что, уж помалкивал бы. Повесь пальто на вешалку и не разбрасывай, — накинулась на него Вера. — Двадцать пять рублей.

«Сколько дал, столько истратила». Я прикинул в уме — до получки оставалась еще неделя, а денег у меня только-только. Перед тем как лететь домой на похороны, я занял у Добрецова сто рублей, рассчитывая отдать с получки, но не ожидал, что появятся непредвиденные расходы.

— Ну да ладно. Мы кровать привезли. Пойдем, ты дверь придержи, заносить буду.

— А мы еще стол купили письменный, — похвастался Костя. — Мой будет, а ты на своей тумбочке пиши.

Вера что-то хотела ответить, но неожиданно схватилась за горло, закашлялась.

— Что случилось?

— Коктейлю напилась, — призналась она.

Это меня не на шутку напугало, и тотчас же после того, как мы занесли вещи в дом, я пошел на кухню, разжег керогаз. Молоко вскипело быстро, я налил его в кружку, бросил туда немного соды.

Сестра маленькими глотками, морщась, стала пить молоко. На лбу выступили капельки пота.

— Добралась до бесплатного, — пробурчал Костя, выгребая из кармана на подоконник изогнутые гвозди.

Покончив с гвоздями, брат хотел залезть на кровать, но потом, покосившись на поврежденную ножку, передумал, сел за письменный стол, выдрал из тетради листок, нарисовал собаку, отдаленно напоминающую Полкана, вырезал ее и, поплевав с обратной стороны, прилепил к картине, рядом с собачьей будкой.

Вера умоляюще посмотрела на меня, но я показал глазами, чтобы она молчала, похвалил рисунок, затем повесил картину на крючок.

— На наш дом походит, правда? — заглядывал мне в глаза Костя.

— Походит, походит, — улыбнулся я.

Но ощущение того, что теперь все наладится, пойдет как по маслу, пропало, едва к нам в комнату вошла хозяйка. Она осмотрела покупки, спросила о цене, но, выслушав рассеянно, думала о чем-то своем, потому что даже не присела на табуретку, которую ей пододвинула Вера. Хмуро поглядывая в окно, сказала:

— Вот тут какое дело. Приходил управдом. Он уже два года ходит, переписывает жильцов, нас сносить скоро будут. Я к нему насчет прописки. Какой там!!! Строго-настрого запретил пускать на квартиру. Я ему объяснять стала, так он и слушать не захотел. «Пусть, говорит, подыскивают в другом месте, мало ли у кого что случится».

На миг мне показалось, что стою не на полу, а на проволоке, она качается подо мной, вокруг нет опоры.

— Что, прямо сейчас собираться?

Хозяйка сначала удивленно, а потом испуганно посмотрела на меня. Глаза округлились, стали походить на пуговицы.

— Могут неприятности быть. С ними только свяжись, с милицией выселят.

— Пусть выселяют, — отрубил я. — Хуже того, что есть, не будет.

— Бог с тобой, — пробормотала хозяйка. — Я тебя не гоню, только предупредить хотела, он ведь это дело не оставит.

Долгая была ночь, сон не шел, донимали невеселые мысли, и никуда от них не уйти, не укрыться. Зло на хозяйку прошло, не умел я обижаться долго. Собственно, в чем ее вина, кто я ей? Квартирант. Мало ли таких! Хорошо, что еще пустила, не выгнала сразу. Вот управдома не мог, не хотел понять. Еще осенью он не разрешил мне прописку, но тогда я не очень-то и настаивал — один день здесь, неделю в рейсе. К тому же всегда вольный человек: собрал чемодан и ушел. Сейчас же был связан по рукам и ногам. Что-то нужно было делать. Но что? В душе я понимал, что поступил опрометчиво, взяв ребятишек с собой, но не мог же я в те дни отказаться, отречься от них, с ними тяжело, без них еще тяжелее. Отдать их сейчас куда-то! Нет, я не мог перешагнуть через себя, не мог перешагнуть через свою вину перед матерью. Был еще один выход — поехать к друзьям, но, покопавшись в памяти, не нашел хотя бы одного, у кого можно было остановиться. У одного маленькая квартира, другой сам на птичьих правах, третий — в общежитии.

— Если управдом придет, закроемся на крючок, — пыхтел рядом Костя. — А после я Полкана привезу. Пусть тогда попробует зайдет!

«Собака здесь не поможет, — думал я, обнимая брата. — Нужно ехать к Сорокину, объяснить что к чему».

Чтобы застать командира отряда в аэропорту, приехал с утра пораньше. По деревянной лестнице, пристроенной сбоку к зданию, поднялся на третий этаж.

Из комнаты Сорокина выскочил Лешка Добрецов, пронесся по коридору. На полдороге оглянулся, подошел ко мне:

— Фу, черт, а ты откуда здесь? — удивленно спросил он. — Тысячу лет проживешь! Только что о тебе вспоминали. — Добрецов весело хлопнул меня по плечу.

Я пошел к Сорокину. Лешка направился было к выходу, но потом передумал, махнул рукой, затопал следом.

Командир разговаривал с кем-то по телефону. Увидев меня, показал глазами на стул. Рядом плюхнулся Лешка. Сорокин покосился на него.

— В понедельник утром полетите с Добрецовым в Холодные Ключи, — сказал он, прикрыв ладонью трубку.

Чего — чего, а вот этого я не ожидал. Только что приехал, еще не устроился как следует, и вот тебе на — опять командировка! Мне не хотелось именно теперь оставлять ребятишек одних. А тут еще с комнатой неясно. Просить я не любил, для меня это было как нож острый.

— Может, пока здесь полетаем?

— Ты в своем уме? — торопливо зашептал Лешка. — И так почти месяц зря пропал. — Он расстроился, губы обидчиво оттопырились.

— Хоть бы ты помолчал, — тихоответил я.

Сорокин положил трубку, молча посмотрел на меня. Был он широкий, мощный. Черные густые брови, маленькие медвежьи глазки делали лицо угрюмым и неприветливым.

— Тебе, Степан, сейчас как можно быстрее за штурвал — беда скорее забудется. Как говорится, не ты первый, не ты последний, — неожиданно мягко сказал он.

— Держи нос по горизонту, — поддакнул Добрецов и хлопнул меня по плечу. Почувствовал, стервец, попутный ветер.

— Я-то держу, да ребятишки со мной. Брат и сестра.

— Как с тобой, где они? — быстро спросил Сорокин и даже привстал, заглянул за дверь.

— Они у хозяйки. Я хотел квартиру подыскать, но не могу пока.

Сорокин на некоторое время замолчал, хмурясь, барабанил пальцами по столу:

— А что хозяйка, гонит?

— Нет. Но стесняю я ее. К ней племянница приехала, а тут еще управдом грозится нас выселить.

Командир выдвинул ящик стола, достал синюю папку, развязал тесемки. Молча вынул листок бумаги, пробежал глазами сверху вниз.

— Тебя здесь нет! — удивленно проговорил он. — Ты что, не писал заявление на квартиру?

— Нет.

Оформляясь на работу, многие, в основном женатые летчики, первым делом написали заявление на квартиру, а мне это казалось лишним, мысли были заняты другим, хотелось поскорей сесть за штурвал.

— Давай, пиши. — Он протянул мне чистый лист бумаги. — Тут у нас очередь на квартиры — тридцать шесть человек. Осенью дом сдавать будут. Что-нибудь выкроим, а пока поживешь у этой женщины. Она работает?

— Нет, на пенсии.

— Так ты договорись, чтоб за ребятишками присматривала, заплати ей за это. — Сорокин достал из кармана ручку, что-то написал на листе.

— Не родись красивой, а родись с квартирой, — пошутил Лешка. — Я вот уже шесть лет летаю, и ничего нет.

— Вот ему дам, а тебе нет, — отрезал Сорокин. — Ты у нас точно кукушка, откладываешь яйца в чужие гнезда.

Лешка промычал что-то нечленораздельное, но дальше мычания дело не пошло — Сорокина он боялся.

Сорокин поднял голову, посмотрел на меня.

— Нет у нас другой работы. Авиация спецприменения! На базе много не налетаешь. Тебе часы нужны, осенью введем командиром. Послал бы в Ключи других, да некого. Почти все отлетали санитарную норму. Я сам сегодня лечу в рейс.

— А как же с ребятишками?

— Ну обложись ими и сиди, — не вытерпел, встрял в разговор Добрецов. — У всех дети, но никто не бросает работу. Устрой в интернат, а летом возьмешь с собой в Ключи, пусть в водохранилище купаются, загорают.

— Вот когда у тебя будут дети, ты их и купай в холодной воде, — сказал я.

Сорокин достал из кармана потертый конверт. Неловко повертел в руках, протянул мне.

— Здесь летчики деньги собрали и местком выделил, возьми.

— Как-нибудь проживу, — буркнул я, вставая.

— А ну садись, — приказал он. — Ты что, миллионер? Пока еще ходишь во всем государственном. Не для тебя, для ребятишек. Я сам без родителей и знаю, нужны они тебе или нет.

Тут он был кругом прав. Полгода прошло, как я закончил училище, сразу же после прибытия в подразделение нас, по давней традиции, отправили в колхоз, где мы пробыли до глубокой осени. Когда стал летать, деньги посылал матери.

— Квартира благоустроенная? — спросил командир, думая о чем-то своем.

— Нет, дома старой постройки. Есть, правда, телефон.

— Не о телефоне. Чем топите?

— Дровами. — Я недоуменно пожал плечами.

— Углем лучше. Дрова прогорят быстро, и снова холодно, — убежденно сказал Сорокин. — По собственному опыту знаю. Я в детдоме когда-то за истопника был. Уголь со станции таскали. Бывало, подбросишь, печка раскалится, мы на плиту картошку пластинками. Вкусно!

Лицо Сорокина сделалось грустным и добрым — это было так же непривычно, как если бы вдруг улыбнулась каменная глыба.

— Вы были в детдоме? — рассеянно спросил я.

— Было дело…

Он помедлил немного, затем достал фотографию, протянул мне. С фотографии смотрела пожилая женщина в сером платке. Обыкновенное лицо, таких я видел тысячи.

— Мать? — вежливо поинтересовался я.

— От родной, к сожалению, ничего не осталось, — ответил Сорокин. — В сорок первом эшелон, в котором мы эвакуировались, попал под бомбежку. Страшно вспомнить. Горела станция, вагоны, все кругом трещало, рвалось. Меня вытащили из-под шпалы. Потом узнал: в вагон было прямое попадание. Говорили, чудом уцелел. Собрали нас, переписали фамилии и повезли дальше на машинах. Потом снова на поезде. Привезли нас в Иркутск, там меня и еще одну девочку взяла добрая женщина. У нее у самой трое ребятишек. Помню, овсяную кашу ели. Летом лучше было, огород кормил. Вот так и жили: не хуже и не лучше других. В сорок четвертом мужа у нее убили, нас забрали в детдом. Эта женщина для меня сейчас мать родная.

Сорокин бережно положил фотографию в карман, лицо вновь стало хмурым и отчужденным.

— У нас на стоянке уголь есть, техдомик отапливаем. Ты скажи адрес, завтра с утра подбросим пару тонн, я думаю, хозяйка возражать не станет.

Он быстро глянул на меня, улыбнулся одними глазами.

— Она тогда у тебя вот где будет. — Добрецов крепко сжал кулак.

Сорокин тяжело посмотрел на него, будто пригвоздил к стулу. Лешка замолчал на полуслове, отвернулся к окну, на пиджаке скупо блеснули пуговицы.

— Это, к сожалению, все, что я сейчас могу для тебя сделать.

Ничего такого Сорокин не сказал, но с меня он точно половину ноши снял, и хотя с квартирой все оставалось по-прежнему, управдом уже не казался страшным. Теперь я был не один, а это сейчас значило многое.

В коридоре увидел второго пилота Игоря Бумажкина, с которым вместе заканчивали летное училище. Он прикреплял к стене большой лист. На листе нарисованы хоккейные ворота и чем-то похожая на самолетное колесо шайба. В конце зимы в аэропорту проводилось первенство по хоккею, у нас подобралась неплохая команда. Мы надеялись выиграть главный приз. «Теперь, пожалуй, не придется поиграть».

С Игорем мы познакомились на медицинской комиссии и с тех пор не расставались. Вместе ходили на каток, играли в хоккей, наши кровати стояли рядом. Мы не могли друг без друга, и при распределении Игорь попросился в Иркутск, хотя у него было направление в Белоруссию.

— Иди сюда, — махнул рукой Игорь, — вот кстати. Завтра играем с технарями.

Бумажкин улыбнулся, протянул мне широкую ладонь. От него пахло рыбой, он только что прилетел с Байкала. Лицо у Игоря было красное: солнце, еще несильное у земли, на высоте, через стекло кабины, успело опалить кожу. Игорь выше меня на целую голову, комбинезон на нем, шутили летчики, сшит меркой на индийского слона.

— Не могу, — вздохнул я. — Нет времени.

— Ты что! Без тебя обязательно проиграем.

— Я ребятишек привез с собой.

— А-а, — сочувственно протянул Игорь. — Куда ты их, в интернат?

Мне стало даже забавно. Оказывается, мысли у многих работают одинаково, на короткое замыкание, и, наверное, случись такое с другими, я бы сказал то же самое.

— Нет, будут жить со мной. Без меня они, как цыплята без курицы.

— Что верно, то верно, — глубокомысленно протянул Бумажкин. — Пусть Сорокин квартиру выделяет. Я с ним сейчас же поговорю.

— Уже без тебя решили, кому дать, кому нет, — сказал подошедший Добрецов.

Игорь не ответил, только прищурился, молча достал из портфеля гигиенический пакет, набитый омулем, протянул мне.

— Возьми ребятишкам. А вечером я заскочу к тебе. Ты все там же, у Мироновны?

— Пока у нее.

— Ожогин прописку дал?

Осенью мы ходили к управдому вместе, жил он с Бумажкиным в одном доме, но ничего у нас не получилось.

— Какой там! Жить не разрешает, дом-то под снос.

— Чего он, не понимает? — воскликнул Бумажкин. — На дворе зима.

— Ты как пустая бочка — шуму много, а толку мало, — едко сказал Добрецов. — Орать все мастера, а вот помочь — никого не найдешь. — Он повернулся ко мне, спросил деловито — Ты с управдомом разговаривал?

— Его я не видел. Передала хозяйка. Сегодня сам к нему пойду, мне терять нечего.

— Конечно, надо его тряхнуть, — сказал Добрецов. Нет такого закона, чтоб зимой выселяли. И я с тобой схожу.

— Давай прямо сейчас, — повеселел я, — пока он на работе.

В предместье мы приехали поздно. Быстро темнело. Редкие прохожие торопливо пробегали мимо темных кладовок, глухо брякая щеколдами, ныряли в узкие ворота. Где-то за каменными домами устало бренчал трамвай, и я знал, что уже через полчаса, точно в фойе кинотеатра после третьего звонка, на улицах будет тихо и пустынно.

Вера с Костей сидели в комнате, не зажигая света. Мне даже показалось, пока я ездил в аэропорт, они не стронулись с места. Так обычно сидят на вокзале в ожидании поезда.

Лешка зашел следом, включил свет. Ребятишки испуганно посмотрели на него, но затем, разглядев на шапке летную кокарду, повеселели, точно кто-то сдернул с лиц занавеску.

— Вы хоть поели? — спросил я, снимая куртку.

— Нет. Тебя ждали, — ответила Вера. — Я керогаз включать не умею.

Она поднялась и, торопливо поправив платье, выскользнула на кухню, загремела там кастрюлями.

«Вот и оставь одних, — подумал я, — будете здесь по углам жаться. — Мне стало горько и обидно. — Почему они такие: с голоду помирать будут, не попросят. Вот Борька, так тот нигде не пропадет, не дадут, так сам возьмет». Я разжег керогаз, Вера тотчас же поставила кастрюлю с картошкой.

— Степан, а Степан! — с какой-то особой, еще неизвестной доселе интонацией позвала из своей комнаты Зинаида Мироновна. — Разговор есть.

Сияя лицом, она появилась на пороге и неожиданно резко осеклась, увидев Добрецова. Еще некоторое время губы у нее продолжали шевелиться. Костя быстро подставил табуретку, но хозяйка не села, взгляд ее торопливо перебегал с Добрецова на меня и обратно.

— Ну как съездил, что сказали? — полюбопытствовала она.

Щеки у нее напряглись, застыли в ожидании, хотя чувствовалось, она уже знает: квартиру мне не дали, а спрашивает так, чтобы подтвердить свою догадку.

— Осенью дом сдавать будут, пообещали…

Зинаиду Мироновну мой ответ чем-то удовлетворил, она успокоилась, коротко вздохнула:

— Плохо сейчас с квартирами. Строят, строят, а все не хватает. Сейчас каждый хочет жить отдельно. Это раньше было, где родители, там и дети.

Хозяйка вопросительно посмотрела на Добрецова. Еще не определив, с какой целью он здесь, она не знала, как вести себя дальше. Лешка понял ее, важно сдвинул брови:

— Я командир Степана. Вот пришел посмотреть, как он тут у вас устроился.

— Смотрите! — Хозяйка глазами поманила меня на кухню, но не остановилась, прошла к себе в комнату.

— Зинаида Мироновна, мы будем платить больше. Нам только до лета протянуть. Вы сами понимаете, ребятишки уже ходят в школу…

— Да погоди ты, куда торопишься! — остановила меня Мироновна и, понизив голос, доверительно зашептала — Тут Валентина приходила, у нее сегодня день рождения. Приглашала тебя. Хочет с тобой насчет квартиры поговорить. И товарища можешь с собой взять.

Она хотела сказать что-то еще, даже открыла рот, но все-таки пересилила себя, торопливо прикрыла рот рукой, затем, что-то вспомнив, рысью побежала к шкафу.

— Вот дура старая, совсем без памяти. Ну, прямо как вышибло, — выругала себя.

Шкаф был обклеен дубом, кое-где фанера вспучилась, точно волдыри на коже. По всей вероятности, он был ровесником своей хозяйки. Зинаида Мироновна достала коробку с игрушечной машиной, стала совать мне:

— Валентина Косте купила. Сама-то постеснялась, попросила меня. Бери, бери, от дареного не отказываются.

Хозяйка сунула мне коробку, лицо ее расплылось в улыбке.

— Зачем она тебя звала? — спросил Костя, едва я вошел в комнату. — Что, опять гонит?

— В гости приглашала. У Валентины день рождения.

Лешка, который скучал в углу комнаты, тотчас же оживился, прицелился в меня глазом, подковкой изогнул бровь:

— О, это уже интересно.

— Так мы же к управдому собрались.

— Завтра с утра пойдем. Как говорят, утро вечера мудренее, — засмеялся он. — Племянница молодая?

— Что-то около тридцати, — рассеянно сказал я.

«Какой тут день рождения, когда живешь как на вокзале — не знаешь, где будешь ночевать завтра».

Мне не хотелось идти к управдому, не хотелось унижаться перед ним. Ожогин — мужик вредный, уговорить его — пуд соли съесть.

Костя рассмотрел машину, покрутил колесо, глянул в кабину, затем ссыпал с подоконника в нее изогнутые гвозди, их он берег для ремонта заброшенной будки, которая находилась недалеко от хозяйской кладовки.

В комнату вновь заглянула Зинаида Мироновна. Она уже успела переодеться, причесаться, синяя шерстяная кофта плотно облегала тело.

— Я уже собралась, — сообщила она. — Ребятишки пусть ко мне идут, телевизор посмотрят.

— Мы сейчас подойдем, — сказал Лешка. — Пусть племянница готовится.

— Ой, я побегу, — засуетилась хозяйка. — Мне Валентине помочь надо.

Картошка тем временем поспела. Вера слила воду, высыпала в глубокую тарелку. Я достал омуля, почистил его, нарезал крупными кусками.

— Давай парочку с собой возьмем, — предложил Лешка, — неудобно идти пустыми.

Я выбрал несколько штук, самых крупных. Добрецов аккуратно завернул их в газету, отложил в сторону, затем достал из кармана расческу, долго взбивал свои светлые прямые волосы.

— Готов, — сказал он, щелчком загоняя расческу обратно в карман. — Могу еще за жениха сойти.

Мироновна была одна, она доставала из темного полированного буфета хрустальные рюмки, протирала их, выставляла на стол — они слабо позвякивали. Добрецов заглянул в комнату.

— Валя в магазин побежала, должна скоро вернуться, — поймав его взгляд, сказала Мироновна, — Вы пока присаживайтесь, слушайте музыку. Я эту холеру включать не умею. — Она показала глазами на магнитофон.

Леша подал хозяйке омуля, прошел в комнату, сел в кресло рядом с магнитофоном, огляделся. В углу поблескивало пианино, стену напротив закрывал красивый ковер, слабый свет торшера делал комнату теплой и уютной.

— Сразу видно человека со вкусом, — сказал он.

— Уж чего не отнимешь, того не отнимешь, — просияла Мироновна. Она смахнула тряпкой невидимую пыль с буфета, затем достала из тумбочки альбом с фотографиями, протянула Добрецову.

Альбом был тяжелый, в бархатной обложке. Лешка осторожно взял его, но посмотреть не успел. В комнату быстро вошла Валя, приветливо поздоровалась, сняла платок, подула на пальцы, отогревая руки.

Лешка бросился помогать, на лице появилась жениховская улыбка.

— Что вы, сидите, сидите, — пыталась остановить его Валентина, но Лешка все-таки помог ей раздеться, повесил пальто на крючок.

Она подошла к зеркалу, поправила прическу, волосы у нее были покрыты лаком, видно было, она только что из парикмахерской.

— Тетя Зина, я там консервы рыбные принесла, достань из сумки.

— Ты где их брала, в гастрономе? — полюбопытствовала Мироновна.

— Нет, мне знакомая оставила.

— А-а-а, вон что, а ребята здесь омуль принесли. Малосольный.

— Ой, как я его люблю! — воскликнула Валентина.

— Так мы вам привезем. Вы только скажите, — заворковал Добрецов, обшаривая племянницу глазами.

— Все, ловлю на слове! — засмеялась Валентина. — Степан, привези мне омуля. Ну что ж, давайте за стол, — скомандовала она, подхватила, усадила меня за стол рядом с собой. Под тонким платьем угадывалось крепкое сильное тело. Я даже взмок от ее прикосновения, горячей волной в голову ударила кровь.

— Вы чего ребятишек не взяли? — спросила она.

— Им еще уроки делать надо.

— Я и отмечать-то не хотела, да потом думаю, как не отметить, решила среди своих. Должна была подружка прийти, да не идет что-то.

Зинаида Мироновна примостилась сбоку, но уже через минуту выскочила на кухню, опрокинула там железную кружку, испуганно оглянулась на племянницу. Разливал водку Лешка. Получилось у него здорово — всем поровну.

Некоторое время каждый молча смотрел на свою рюмку, затем Валентина решительно поднялась.

— Помирать, так с музыкой.

Водка обожгла горло, Мироновна предусмотрительно пододвинула тарелку с огурцами.

— Сейчас другая жизнь пошла, — между тем говорила Валентина. — Мало кто хочет жить в таких домах. То ли дело, пришел с работы, отвернул кран: тут тебе и горячая вода, и холодная, дрова рубить не надо. А если ребятишки маленькие!

— Детей сейчас помногу не имеют, — сказал Лешка. — Больше всего один, два.

— Раньше по шесть и даже по восемь человек семьи были, и ничего, вырастали, — сказал я.

— Так то раньше, — поблескивая водянистыми глазами, вмешалась в разговор Мироновна. — Что есть — на печи слопают, а сейчас ничем не удивишь. Купишь им одно, другое — повертят, сломают и выбросят. А кто вырастает? — продолжила она. — Вон у Раи Колотовой чем не воспитание! Отец — инженер, она — врач, а сын в кого такой? Первый раз машину угнал, второй раз в магазин залез. Чего бы, казалось, не хватало — сыты, обуты, одеты. Сейчас живи да радуйся, не то что мы.

— Так то война была, сейчас другое время, — сказала Валентина. — Вот у меня, казалось бы, все есть, чего уж еще, а посмотрю на других: покупают одежонку — платьица разные, аж завидки берут. Уж я-то бы ребятишек одевала, как куколки бы они у меня ходили!

Глаза у Валентины смотрели не мигая в одну точку, голос был жестким, но где-то в глубине чувствовался надлом, что-то сорвалось у нее внутри со стопора, выплеснулось затаенное.

Мироновна как-то рассказывала: Валентина выходила замуж, прожила три или четыре года, но детей почему-то не было. Хотела взять ребенка из детдома, но в это время муж ушел к другой.

Пришла подруга, высокая, с худым лицом. Она оценивающе осмотрела нас, чмокнула Валентину в щеку и, точно заранее зная, где ей отведено место, села рядом с Добрецовым. Лешка, поморщившись, посмотрел на Валентину, она не выдержала, рассмеялась:

— Вот видишь, вовремя пришла, а то кавалер один скучает.

Лешка скупо улыбнулся, вновь наполнил рюмки. Мироновна пить отказалась, что-то завернув в газету, засобиралась к себе.

— Посмотрю, как там ребятишки, — сказала она, прикрывая за собой дверь.

После ее ухода Валентина включила магнитофон, повернулась ко мне. Я взглянул на свои унты, но она опередила меня, потянула за руку:

— Ничего, здесь все свои.

От нее пахло крепкими духами и лаком. Она, прищурившись, смотрела на меня. Чувствуя, что пьянею, я как слон топтался на одном месте, бестолково улыбался, смотрел то на Валентину, то на Лешку, который оживленно разговаривал с соседкой. Мне было хорошо и неловко одновременно, на миг я забыл все: и сегодняшние неприятности, и зачем, собственно, пришел сюда.

— Пойдем поможешь мне банку открыть, — неожиданно попросила меня Валентина.

Проходя мимо подруги, она что-то шепнула ей, та посмотрела в мою сторону, понимающе улыбнулась.

На кухне было жарко, меня развезло окончательно.

— Ты насчет квартиры не беспокойся, — ласково сказала Валентина, — я постараюсь вписать тебя в ордер. Ожогин еще ничего не решает. Ему сказали, он сделал.

«Все-таки хорошая она, — подумал я. — Мало сейчас таких».

— Спасибо, Валентина, — пробормотал я.

— Фу, не люблю, когда меня так называют, точно я уже директор магазина. Лучше, когда просто Валя.

Она протянула мне нож, я открыл банку, но сделал это неумело, чуть не порезал руку, брызнул соусом на пиджак. Валентина отобрала нож, полотенцем стала вытирать пятно. В порыве пьяной благодарности я, как слепой щенок в блюдце, ткнулся ей губами в щеку, она тут же повернулась и с какой-то жадной готовностью принялась целовать меня.

Протрезвел я от скрипа двери, вернулась Мироновна, она сделала вид, что не заметила нас, мышью прошмыгнула в комнату.

Валентина тихонько рассмеялась, поправила платье, взяла мою руку и потянула в комнату. Тут же ее пригласил танцевать Лешка, а я, все еще глупо улыбаясь, сел рядом с Мироновной. За столом своим чередом лился разговор, обсуждали последние новости. Подруга Валентины костерила какую-то Нинку, которую, по ее мнению, надо давно посадить. Валентина тоже принимала участие в обсуждении, нет-нет да вставит слово. Я слушал рассеянно, из головы не выходил случай на кухне: «Вот так открыл банку!» Но это чувство стыдливой растерянности быстро прошло, не знаю отчего, может быть, вид сытного стола был тому причиной, может быть, что-то другое, я еще не мог понять эту перемену. Во мне родилось слабое чувство вины и недовольства собой.

Хозяйка заметила эту перемену и, морщась как от микстуры, выпила водку, затем повернулась и доверительно зашептала:

— Приглянулся ты ей, вот что я тебе скажу. Она и раньше в каждом письме про тебя спрашивала, приветы передавала, а я-то, грешным делом, и не догадывалась. Парень, я вижу, ты серьезный не по годам, сходитесь… Бери ее и живите. Зарабатывает она хорошо. Дом снесут — квартиру трехкомнатную получите, будешь как сыр в масле кататься.

Хозяйка ошарашила меня, не дала рта открыть. Теперь все прояснилось, зачем, собственно, позвали на именины, но представить Валентину своей женой я не мог… Нет, надо сказать все как есть, даже если после этого они попросят нас с квартиры.

— Зинаида Мироновна, у меня есть девушка.

Хозяйка вопросительно вскинула брови. Вот, мол, чудак человек, прочитал я у нее в глазах, ему одно, а он другое, — но она быстро подмяла взгляд. Как ни в чем не бывало пододвинула мне тарелку.

— Ты ешь, ешь. Чего стесняешься? Ты думаешь, я вот так с бухты-барахты тебе сказала. Ухажеров у нее много было, только она разборчивая. Недавно ее один сватал, прорабом на стройке работает. Только не понравился он ей. «С ним и поговорить-то не о чем», — сказала она. Умница. Умеет работать, недостачи ни разу не было.

Я посмотрел на часы. Время уже было позднее. Краем глаза заметил: Валентина следит за нами, видимо догадывается, о чем мы разговариваем.

— Пойду, пожалуй, завтра рано вставать.

— Товарищ твой, я вижу, не торопится. Женат он? Нет? — спросила Мироновна.

— А вы сами у него спросите.

Валентина, увидев, что я собрался к себе, выключила магнитофон, подошла к нам.

— Степан, ты куда? Мы так с тобой и не поговорили. — Она замялась, взглянула на Зинаиду Мироновну. — Тебе, наверное, плохо, я сейчас провожу тебя.

— Нет, нет, все в порядке, дойду.

Я схватил куртку и почти бегом выскочил на крыльцо.

— Совсем опьянел, — полетел вслед голос Мироновны.

Я не сразу пошел к себе, постоял на крыльце. На улице прогромыхала бочка, кто-то из соседей поехал за водой, колонка находилась недалеко от строящегося детского комбината. Затем из клуба, посмеиваясь, прошли девчонки. Только сейчас понял, как мне не хватает Тани. Увидеть ее хотя бы на час, на минуту! Если бы можно было что-то изменить, поправить. Задним числом мы все умные.

Я спустился с крыльца, зашел за угол дома, посмотрел на свое окно. Ребятишки не спали, ждали меня.

Над городом медленно ползла красная точка. Я по привычке проводил взглядом самолет. Сверху летела снежная пыль, и нельзя было понять, откуда она берется и зачем, ведь все равно скоро весна. На улице еще светились окна, за каждым из них своя семья, свои заботы: кто-то делает уроки, кто-то укладывается спать.

И тут я вспомнил: завтра воскресенье, и к управдому идти бесполезно, а в понедельник утром лететь в командировку.

Вновь я ощутил невидимую ношу, точно весь дом с крышей и людьми навалился, придавил меня к земле.

Дома я застал Бумажкина. Он сидел на полу с Костей, выправлял гвозди.

— Можете жить, пока дом не снесут, — сказал он, весело постукивая молотком. — Был у Ожогина. Он поначалу и разговаривать не хотел, как и в прошлый раз, достал бумаги, мол, не положено. Я бумаги читать не стал, отложил их в сторону и пообещал в случае чего написать в газету. Мне перед этим соседи кое-что про него рассказали. Он понял, что меня просто так не вытолкнешь, потихоньку стал сдаваться. Эх, жаль, времени нет, я бы его вывел на чистую воду.

Игорь покосился на Костю, подмигнул ему, знай, мол, наших. Брат в ответ улыбнулся, ладошкой ожесточенно потер нос.

— Чего ты, я бы сам, — сказал я.

— Всего сам не сделаешь, — засмеялся Игорь.

Он повертел в руках гвоздь, прищурившись, посмотрел на свет.

Не так уж много человеку надо. Пьянящая радость обожгла меня, и даже не от того, что нас уже не выгонят отсюда, а что у меня есть такой друг. Сейчас он мне казался самым родным человеком на свете.

Вскоре пришла Зинаида Мироновна, осторожно приоткрыла дверь, что-то бормоча себе под нос, прошла в свою комнату.

В командировку на этот раз собирала меня Вера. Она пришила к пиджаку оторвавшуюся пуговицу, выгладила рубашки, аккуратно сложила их в чемоданчик. Там уже были электробритва, мыло, зубная щетка. Раньше я обязательно что-нибудь забывал. Провожали меня вместе с Костей. Брат порывался нести чемоданчик, но я не дал ему. Костя обиделся, надул губы.

— Ты слушайся Веру и не дерись в школе, — сказал я, обхватив его за плечи, ощутив даже через пальто острые лопатки.

Костя помолчал немного, потом неохотно буркнул:

— А чего они сами лезут!

В первый же день он подрался в школе. Сидевший Рядом мальчишка, увидев залитое йодом ухо, обозвал его обмороженным петухом. Костя, недолго думая, огрел мальчишку портфелем. Завязалась потасовка. Учительница рассадила их, но Костя заявил, что в школу больше не пойдет. Дома он верховодил в классе, думал, так же будет и тут. Нет, так дело дальше не пойдет: как только прилечу из командировки, обязательно запишу его в боксерскую секцию, а Веру — в музыкальную школу. Таня говорила, что ей надо заниматься — слух есть. Потом можно и пианино купить. Без инструмента нельзя. А может, сначала на Черное море? Никто из нас никогда не был на море. Знали о нем только по рассказам отца, лечился он там в госпитале в конце сорок пятого. Лучше всего в августе, перед школой. Вода будет теплой, и фрукты поспеют. А на обратном пути заехать в деревню к тете Наде. Вот обрадуется. Эта мысль мне понравилась, от нее даже стало теплее, захотелось тут же поделиться с братом.

Но Кости уже не было рядом. Он подлез под дерево, стукнул по стволу ногой, с веток на землю посыпался снег. Брат отскочил в сторону, задрав голову, смотрел вверх. «Вот и потолкуй с ним, — думал я. — Ему говоришь одно, а у него на уме другое». С Верой было легко, а с ним я не знал, что делать, не знал, что он выкинет в следующую минуту. Все равно что ежик — пока не прикасаешься, он бегает сам по себе, а чуть задень — иголки.

На остановке, когда вот-вот должен был подойти автобус, сестра тронула меня за рукав:

— Степа, мне надо двадцать три рубля.

Я недоуменно посмотрел на нее. Перед отъездом мы договорились с хозяйкой, она согласилась готовить для ребятишек, деньги я отдал ей. Наверное, опять что-то присмотрела.

— Да это не мне, — заторопилась Вера. — Я сегодня в магазине была, там на Наташку платья есть и валенки, тете Наде надо послать, в деревне, она говорила, их нет.

Я достал деньги и быстро, точно они обжигали мне руку, отдал Вере. «Умница. Все помнит, а я тут забегался и ничего не помню».

— Вот получу квартиру, привезу Наташку, будем жить все вместе, — смущенно сказал я.

— Хорошо бы, — мечтательно протянула Вера.

— Мне отдельную комнату, — предупредил Костя. — Я Полкана привезу.

Он снял с головы шапку, хлопнул ею о колено, стряхивая снег.

— За тобой убирать надо, а там еще и за собакой, — прищурилась на брата Вера.

Они еще долго стояли на остановке, ждали, пока автобус не свернет за угол. Раньше в командировку я уезжал легко, будто так и надо, а тут ехал с тяжелым сердцем: «Вдруг со мной что-нибудь случится, как они без меня?»

Вот уже неделю, как мы были в Холодных Ключах.

Аэропорт примостился на широкой косе, уходящей далеко в водохранилище. С утра, едва взойдет солнце, мы улетаем вниз по водохранилищу, затем делаем несколько рейсов на противоположный берег в Заплескино, оттуда на железнодорожную станцию следует автобус. Вместе с пассажирами возим почту, иногда летаем за больными в глухие таежные деревушки.

К обеду аэропорт обычно пустеет, мы сидим на вышке, ждем, когда подойдут вечерние пассажиры. Если они не появляются за час до захода солнца, техник зачехляет самолет, и мы через залив идем в поселок, там у нас гостиница и столовая.

Через несколько дней нам должна быть замена. Я высчитывал дни, по вечерам ходил к начальнику аэропорта, звонил в город Зинаиде Мироновне, интересовался — все ли в порядке дома.

После моего отъезда почти каждый день к Зинаиде Мироновне приходил Игорь Бумажкин с летчиками из нашего подразделения. Они сделали ремонт в квартире, привезли уголь. Обо всем мне сообщала Вера. В перерыве между полетами я съездил в Тулюшку к тете Наде. Начальнику аэропорта Елисееву как раз надо было получить на железнодорожной станции оборудование для пилотской. Нам было по пути. Перед поездкой я заскочил к нему домой, попросил заехать в магазин:

— Мне бы конфет хороших, там ребятишек полный дом, неудобно как-то без подарка.

— В магазине нет свежих конфет, ты подожди, я что-нибудь соображу.

Он ушел на кухню, но тотчас же вернулся обратно, взял газету, свернул из нее кулек и, что-то мурлыкая себе под нос, затопал к буфету.

— Шофер сегодня со станции привез ящик, — объяснил он, наполняя кулек апельсинами. — Для ребятишек это первое дело.

Мы выехали из поселка, поднялись на хребет. Внизу, в распадке, виднелись огоньки Холодных Ключей, они слабо, точно затухающий костер, пробивались сквозь темноту. С каждой минутой их становилось все меньше и меньше, наползал туман. Фары выхватывали небольшой кусок дороги, упирались в заснеженные деревья. Казалось, деревья клонятся к машине, пристально всматриваются, а потом, резко отпрянув, исчезают где-то сзади. В одном месте на дорогу выскочил заяц, заметался по дороге и, оцепенев от страха, бросился вперед. Елисеев выключил свет. Когда включил снова, зайца на дороге не было.

Раньше мы почти каждое лето ездили к тете Наде. Старались подгадать, когда потеплеет вода в реке, поспеет ягода. Вечером около дома останавливался трактор, дядя Федя выпрыгивал из него, нетвердой походкой шел во двор, забрасывая назад рыжие кудлатые волосы. Тетя Надя, казалось, чуяла его за версту, спускалась с крыльца, толкала мужа к бочке и окунала в воду. Дядя Федя не сопротивлялся. Он вздергивал уже похожую на мочалку голову, бодал тетю Надю в живот, хватал за плечи крепкими, как грабли, пальцами.

— Старый дуралей, нализался и рад, — беззлобно ругалась тетка. — Детей бы постеснялся.

— Кто, в конце концов, хозяин! — вскрикивал дядя Федя и дико таращил глаза, но никто его не боялся. Ребятишки были уже рядом, лезли к отцу в карманы, они знали, он обязательно что-нибудь принес для них.

Он отталкивал тетю Надю и, широко растопырив руки, будто загоняя цыплят, шел на ребятишек. Ребятишки весело повизгивали, разбегались во все стороны. Обычно он целился в нашу Веру. Поймав, подхватывал на руки, целовал куда попало. «Уронишь, Федор, отпусти», — охала тетя Надя.

В Тулюшку приехали поздно. В поселке стоял туман. Я вылез на перекрестке, машина тронулась дальше, на станцию. По улице шел, едва угадывая дорогу. Было тихо, даже собаки не лаяли. Раньше мы в поселок приезжали с другой стороны — от железной дороги, тут и немудрено было заблудиться.

Дом был темный, там уже спали. Я осторожно постучал в ставень. Через несколько секунд услышал в доме шаги, загорелся свет в кухне. Кто-то вышел во двор, открыл калитку?

— Степан, ты откуда? — удивленно воскликнула тетя Надя.

— Долго рассказывать, — засмеялся я.

— Пошли скорее в дом.

Она пропустила меня вперед, я видел, что валенки у нее надеты на босу ногу.

— Наташка спит. Набегались они, сегодня ее ребятишки в кино водили. Разговоров!

У тети Нади голос дрожал от радости, рвался, она забежала вперед, открыла в сенях дверь.

— Я думаю, кто это? Федор, так он не стучит, сам открывает.

В избе сбросила тулуп, заметалась по кухне, выставляя с печи на стол кастрюли.

Я подошел к столу, положил сверток, развернул его.

— А у нас были такие, — мельком взглянула она на апельсины. — Федор целую сумку покупал. Ребятишки съели, а корочки я собрала и настойку поставила. Хочешь настойки?

Она полезла на печь, вытащила завернутую тряпкой бутыль. Я шепотом попросил подождать и прошел в спальню. Наташка спала в качалке, прижимая куклу. На широкой кровати рядом другие ребятишки. На полу разбросаны игрушки, книги. Наташка заворочалась во сне, кукла проскочила сквозь решетку, упала. Я посмотрел на сестренку, она не проснулась. Но через несколько секунд лицо у нее обиженно сморщилось, она стала торопливо шарить вокруг ручонкой. Я поднял куклу, положил рядом, она нащупала ее и снова задышала ровно, спокойно.

Тетя Надя уже налила настойки, нарезала сала, огурцов.

— Ой, совсем забыла, — заглянула она в детскую комнату, — Вера посылку прислала: платье Наташе, валеночки, куклу. Та с ней теперь не расстается. Все описала: как вы к Владимиру ходили и как квартиру искали. Просто молодец девочка. От тебя письма не Дождешься. Наташа поначалу плакала. Забьется в угол и сидит молча, а когда посылку принесли, она выхватила куклу, гладит по волосам — это, говорит, мне мама послала. Я уж разубеждать не стала.

Тетя Надя отвернулась от меня, ладонью утерла глаза.

— Через два дня сорок дней будет, надо помянуть. Ты останешься?

— Нет, я сегодня же обратно. Завтра утром у нас полеты.

— Ты не беспокойся, — снова заговорила тетя Надя. — Федор любит ее, балует, он в последнее время и выпивать перестал.

В субботу, когда мы по обыкновению сидели на вышке и ждали вечерних пассажиров, к нам заглянул начальник аэропорта, поманил меня пальцем.

— Сейчас из города звонили, — тревожно поблескивая темными птичьими глазами, сообщил он. — Говорят, твой брат утром ушел в школу и не вернулся.

— Как, когда ушел?

— Вроде сегодня, — наморщил лоб Елисеев. — Хозяйка звонила, но я не разобрал, плохо слышно было.

— Опять где-то загулял, — скрывая возникшее беспокойство, буркнул я.

— Верно, я тоже так подумал, — согласился со мной Елисеев. — Из мухи слона делают.

Он еще немного потоптался на вышке, мы поговорили о том о сем, затем он ушел к себе.

«Может, забрел куда-нибудь» — вновь подумал я о брате. Такое у него замечалось и раньше. Не сказав никому ни слова, не предупредив, уйдет куда-нибудь, заиграется, а дома мать с ума сходит. А мы в это время ищем его по всему поселку. Дальше — больше: к розыску присоединяются друзья, знакомые, брата ищут в овраге, на речке. К вечеру, когда розыски достигают тупика, когда мать начинает рвать на себе волосы. Костя появляется сам, смотрит на всех непонимающими глазами. «В чем дело, из-за чего шум?» — написано у него на лице.

«Приеду домой, выдеру, — решил я. — Будет знать, как шататься».

Некоторое время спустя пришла радиограмма от Сорокина. Он приказал нам оставить самолет в Холодных Ключах, а самим вылетать на базу пассажирами.

— Значит, дело серьезное, — сказал Добрецов. — Придется лететь.

Мы сходили в гостиницу, собрали вещи, после чего вновь поднялись на вышку и стали ждать рейсовый самолет. В это время зазвонил телефон, поступило санитарное задание из Дальней Муи.

— Не раньше и не позже, — раздраженно сказал Добрецов.

Добрецов посмотрел на часы, выглянул в окно. Сквозь обмерзшую с разводьями стеклину виднелась стоянка, на ней копошился техник, зачехлял наш самолет — до захода солнца оставалось чуть больше часа.

— Поздно лететь, да и погода портится, — ткнул в стекло Добрецов.

Облака, неподвижно висевшие над аэродромом, наконец-то собрались с силами, начали сыпать на землю белую крупу. На вышке стало темно, поселок, еще полчаса назад хорошо различимый на косогоре, пропал, растворился в снегу.

— Нет, не полечу, — вновь сказал Добрецов. — Пусть на машине вывозят.

Честно говоря, мне тоже не хотелось лететь, не тот был настрой, в мыслях я был уже дома. Но где-то в глубине души появилось чувство: если не полетим — быть беде. Я знал, дорога с Дальней Муи в районный центр нелегкая, в обход заливов, по хребтам, что-то около ста километров. На самолете ближе, проще.

— Ребята, слетайте. Я попрошу, чтоб летчики вас подождали, — умоляюще сказал начальник аэропорта. Он-то понимал, что здесь все зависит от командира, светлого времени в обрез, погода нелетная. Лешке было нелегко в эти минуты, я это чувствовал, лететь ему не хотелось, для этого были железные основания. Он ждал, когда я выложу свой козырь.

— Леша, давай слетаем, пятнадцать минут туда, пятнадцать обратно, — негромко сказал я.

Добрецов недоуменно посмотрел на меня, усмехнулся:

— Нет, ты посмотри, ему брата искать надо, а он лететь куда-то собрался.

— Ты же знаешь, лететь надо.

— Хорошо, — насупившись, сдался Лешка. — Пусть техник готовит машину.

После взлета мы прижались к берегу водохранилища, черная обрывистая черта уходила на север, где-то там, за пеленой снега, она должна была привести нас в Дальнюю Мую. Мы старательно повторяли все изгибы, и хотя путь удлинялся — это была единственная возможность попасть в пункт назначения. Снег, полого падающий с неба, перед носом самолета круто изгибался, мчался навстречу, буравил лобовое стекло. Лешка несколько раз с тревогой оглянулся на крыло. На расчалках и на передней кромке появился лед. Вскоре под самолетом мелькнули темные, обросшие снегом домики.

Нас уже ждали. Возле полосы стояло несколько лесовозов. Среди самодельных носилок угрюмо копошились мужики, приглушенно всхлипывали женщины, неслышно, как призраки, бродили собаки. Оказывается, по дороге в поселок перевернулась машина с ребятишками, которых везли из школы в леспромхоз. Пострадало пять человек, среди них шофер, у него были переломаны ноги.

Ребятишек уложили поближе к пилотской кабине, шофера пристроили сзади на ватный чехол. Лешка сбегал в лес, выломал палку, обколотил с крыльев лед, он посыпался на снег прозрачными пластинами.

На обратном пути снег стал еще гуще, крылья вновь обросли льдом, самолет начал терять скорость. Впереди за лобовым стеклом было чисто и бело, снег, точно резинка с бумаги, стер береговую черту, лес, повязал на глаза тугую повязку. Мы ослепли, казалось, природа предложила нам поиграть в жмурки. Я пробовал настроиться на приводную радиостанцию Холодных Ключей, в наушниках слышался шорох, треск — все, кроме спасательного колокольчика позывных сигналов маяка.

В кабине потемнело, солнце уже зашло. Некоторое время мы кружили на одном месте, не зная, куда лететь. Самолет продолжал обрастать льдом. Сначала это была тонкая белая пленка, которая на глазах распухала, утолщалась, жадно лизала обшивку, затекала в углубления. Мы знали: нужно было садиться. Но куда? И тут неожиданно снизу, как на фотобумаге, проявилось темное рябое пятно. Это были деревья, засыпанный снегом распадок.

— Земля! Вижу землю! — заорал я.

Лешка крутанул штурвал, самолет глубокой спиралью, точно штопор в пробку, ввинтился в спасительное окно. Через несколько секунд под лыжами мягко сжался снег, захрустел мелкий кустарник. Самолет остановился недалеко от деревьев.

— Что, прилетели? — приподнял голову шофер.

— Лежите. Пока Холодные Ключи закрыты, — хмуро сказал Лешка и, прикрыв дверь, тихо зашептал: — Из огня, да в полымя. Вот тебе и пятнадцать минут. Что будем делать?

— Я схожу вниз по распадку, может, рядом есть жилье. А если не найдем, придется ждать утра.

— Замерзнут ребятишки, посадят нас. — Лешка тоскливо посмотрел куда-то вперед, сжал губы.

Я промолчал. Случилось непредвиденное, мы сели на вынужденную, не зная, где находимся. Самое неприятное было в том, что нам не могли помочь. У нас не было связи с аэродромом.

Впереди целая ночь, мороз. Я не представлял, что мы скажем людям, как оправдаемся, если что случится с больными. Где, в какую минуту мы просчитались, в чем наша ошибка, спрашивал я себя. Почему все стекается, сходится в один день, в одну минуту. В жизни зачастую бывает так: опоздай или поторопись, и ничего не случится. И даже подозревать не будешь, какой избежал беды. Зачем я толкнул Лешку лететь? Что теперь будет? Тяжело отвечать за своих детей, еще тяжелее за чужих.

Я вылез из кабины, перешагнул через ребятишек, они настороженно смотрели на меня, и было в их глазах что-то такое, отчего я как ошпаренный выскочил из самолета.

Мы сели на заброшенную пашню, которая полого сползала к реке, она угадывалась по темной густой шерсти прибрежного тальника. Противоположная сторона распадка была скрыта наступившими сумерками, хлопьями падающего снега.

Проваливаясь по пояс, я пошел вниз по речке, она путалась, терялась среди зарослей, иногда гладкой наледью раздвигая в стороны берега, выпирала наружу. Здесь идти было легче, я только боялся провалиться под лед. Рядом шумели деревья, с веток падали комья снега.

Метров через триста распадок расширился, впереди был белый занавес. Я понял, что вышел на водохранилище. Слева проступал темный козырек берега, он круто лез вверх, в ненастное небо.

Березовый хребет, тотчас же угадал я. До Холодных Ключей двадцать пять километров. Пешком, по такому снегу, едва ли к утру дойдешь. А это ближайший поселок. Нужно было что-то делать. Но что?

Я знал, нас будут искать, может быть, уже ищут, но это мало успокаивало. В такую погоду из дома выходить опасно, не то что лезть куда-то в тайгу. Может быть, Лешка был прав, когда не соглашался лететь в Дальнюю Мую, пострадавших могли отвезти в райцентр на машине. Я представил переметенную снегом дорогу, наледи, тряску по кочкам, всего этого ребятишки могли не вынести. Нет, нет, все правильно. Нужно было лететь. Кто знал, что все обернется так скверно.

«Надо слушать по рации эфир… Может, нас вызывают, может быть, уже летает поисковый самолет». Прикрывая лицо от снега воротником, я повернул обратно.

Возле самолета лежала куча сушняка, от самолета в сторону леса рваной канавой шел след.

Я поискал глазами Лешку, затем забрался в кабину, зажег спичку. Побелевшие от холода и боли, со всех сторон на меня смотрели ребятишки. Тонкая металлическая обшивка самолета была плохой защитой от мороза.

«Что же вы наделали», — угадывалось в каждом их взгляде.

— Дяденька, холодно, — пожаловался кто-то из темноты.

Сзади зашевелился шофер, приподняв голову, сказал:

— Старший в лесу. Костер разводить хочет. Он тут без тебя по радио хотел поговорить, да аккумуляторы у вас сели.

Снаружи затрещали ветки, Лешка приволок огромную сушину. Он бросил ее на кучу, сухо хрустнули нижние ветки. Лешкастал топтать снег, подготавливать место для костра.

«А что, если порулить по водохранилищу, — резанула меня шальная мысль, — через двадцать минут будем в Холодных Ключах». В другое время, если бы кто сказал об этом, я бы, наверное, только посмеялся. Но сейчас схватился за нее как за соломинку.

Лешка выслушал меня молча, загорелся глазами, быстро спросил:

— Винт не забьем?

— По склону вдоль реки идет заброшенная дорога. Кустарник там мелкий, снегом замело.

— Рискнем, другого выхода нет, — сказал Лешка и добавил тихо: — Аккумуляторы у нас слабые, придется ручкой запускать.

Добрецов забрался в кабину, я на ощупь нашел на передней стенке рядом с дверью в пилотскую кабину ручку, вставил ее в храповик, опустился на колени, стал потихоньку раскручивать стартер. Медленно, очень медленно стронулось с места железное нутро стартера, надсадно завывая, винт стал набирать скорость. Я весь превратился в сгибающийся и разгибающийся механизм. Но двигатель чихнул несколько раз и смолк. Выждав немного, мы повторили запуск. На этот раз даже не было вспышки. Не везло нам в этот день — хоть плачь.

— Дай-ка я попробую, — вылез из кабины Добрецов. Мы поменялись местами, Лешка раскрутил стартер, я включил сцепление, пошуровал сектором газа. Лопасти покрутились немного, дернулись, и все стало на прежнее место.

— Вот сволочь! — выругался Лешка. Он снял шапку, вытер вспотевший лоб. — Наверное, топливо перезалили.

Я выбрался наружу, подошел к носу самолета. Подлез под нижнюю лопасть, стал толкать ее против хода. Лопасть врезалась в плечо, хрустнуло в позвоночнике.

В училище, курсантами, мы крутили винт группой. Здесь же пришлось одному.

— Давай в кабину, раскручивай. Я аккумулятором помогу, — высунулся из форточки Лешка.

Я оставил винт, забрался в самолет, отыскал в темноте злополучную ручку, стиснув зубы, толкнул ее от себя. Руки заломило от боли, на губах появился металлический привкус.

— На тебе, на, на, — хрипло выдавливал я из себя скопившиеся отчаяние, злость, боль.

Лешка выждал некоторое мгновение, включил сцепление. Самолет дернулся, мелкой дрожью заходил под коленями пол, тугим потоком хлынул в железную кабину дробный стук мотора.

— Ну, миленький, не останавливайся. Давай запускайся, — хватая ртом холодный воздух, молил я.

Мы осторожно стронулись с места, сползли к речушке, отыскали фарами заброшенную дорогу и, объезжая деревья, кусты, заскользили вниз по распадку. В одном месте самолет не удержался на дороге, стал боком сползать к речке. Лешка вывел мотор на взлетную мощность, хвост самолета прошел над обрывом.

«Пронесло», — мелькнуло в голове. Что и говорить, мы рисковали самолетом, но у нас не было иного выхода. Несколько раз мы останавливались, я выскакивал наружу, рубил деревья.

Вскоре вырулили на водохранилище, самолет пошел ровно, слегка покачиваясь на застругах.

Я видел — Лешка повеселел, расслабился, обернувшись в грузовую кабину, крикнул:

— Потерпите, скоро будем на месте!

Впереди проступило слабое пятно, в свете фар показался вмерзший в лед катер. Я узнал залив, через который ходили в поселок. Мы взяли немного правее, выползли на бугорок и мимо елок, которые на аэродроме воткнули вместо бакенов, зарулили на стоянку. Прибежал начальник аэропорта. Вытаращив глаза, он посмотрел на нас, начал почему-то оправдываться.

— После вашего взлета отключили электроэнергию. На подстанции авария случилась. Рейсовый самолет сразу же улетел. Мы здесь думали, вы в Муе остались ночевать, дозвониться тоже не могли. Потом смотрю, самолет по полосе рулит. И как вы только сели в такую погоду!

Лешка усмехнулся, достал папиросы, жадно затянулся.

— Из города звонили? — спросил я начальника.

— Нет, ничего не было. Я же вам сказал. В потемках сидели, связи никакой.

Вскоре из поселка приехала «Скорая помощь». Мы помогли снять больных, зачехлили самолет и пошли в гостиницу.

Уснул я не сразу. Из темноты проглядывали белые, как халаты врачей, занавески, где-то за стеной постукивал дизель, питающий аэропорт электроэнергией. Он-то и убаюкал меня. Ночью снилось, будто у нашего самолета отказал двигатель. Сквозь сон услышал, как громко заскрипела дверь. В комнате появился Сережка — сын начальника аэропорта Елисеева. Придерживая рукой наползавшую на глаза шапку, он торопливо крикнул:

— Вам там из города звонят.

Я вскочил с кровати, бросился к стулу, торопливо натянул комбинезон, рванул язычок «молнии» и не удержал ее в пальцах. Руки вдруг ослабли, сердце не поспевало за мной — рывками набирало обороты.

На соседней кровати заворочался Добрецов, высунул из-под одеяла сонное лицо.

— Что случилось?

— Звонят, — шмыгнув носом, солидно объяснил Сережка, — Осинцева к телефону.

— Говорил я тебе, отдал бы в детдом и забот не знал.

Лешка помолчал немного, по лицу скользнула и пропала затаенная тревога.

— Насчет вчерашнего полета не распространяйся, — глухо, через силу выдавил он. — Прилетим домой, я сам доложу. Авось обойдется. — Он глянул в окно пустыми глазами, размял отекшую руку и снова натянул на голову одеяло.

На улице был туман, над крышей аэровокзала, запутавшись в паутине антенн, висело оранжевое пятно.

Сережка семенил впереди, загребая отцовскими валенками снег, тонкие ноги мелькали как спицы. Со всего размаху он ткнул плечом в калитку, но она едва поддалась. Он приподнял ее, протолкал вперед, она нижним краем выцарапала на снегу полукруг.

Телефонная трубка лежала на стуле, я схватил ее, прижал к уху.

— Ну что там у вас? Почему не вылетаете? — раздался далекий голос Сорокина.

— Туман, туман проклятый, — закричал я в трубку, — под утро затянуло!

— Ничего, к обеду должно прояснить, — спокойно проговорил Сорокин. — У тебя кто в деревне остался?

— Дядька.

Я почувствовал, что вспотел, трубка прилипла к ладони.

— Ребятишки из его класса говорят: он после уроков сел в автобус, который шел на железнодорожный вокзал. Может, он в деревню уехал? На всякий случай мы сообщили в милицию.

От Кости можно было ожидать все, но зачем ему понадобилось в деревню? К Ефиму Михайловичу он не поедет. К Тане? Но кто она ему? Один он к ней не поедет, не из того теста сделан. Что-то произошло, но что?

Я не знал, что ответить Сорокину.

— Разойдется туман, вылетайте. Если что узнаю, позвоню. — Командир положил трубку.

Я вытер рукавом лоб, присел на стул. Мне стало легче. Костю уже ищут, главное то, что он жив. «Все-таки хорошо, что он позвонил», — подумал я о Сорокине.

В соседней комнате послышалась возня, затрещала заборка, раздался плач.

У начальника аэропорта было четверо ребятишек — трое мальчишек и одна девочка. Когда я впервые зашел в дом, мне показалось, что их гораздо больше: были они громкоголосые, непоседливые, носились по комнате, прыгали со стульев.

Я заглянул к ребятишкам. Комната небольшая, возле стены три кровати. В углу между печкой и столом девочка лет четырех. Она исподлобья поглядела на меня, спрятала руки за спину.

— А что она такая обиженная? — кивнул я на девочку.

— Она всю книжку изрисовала, — бойко ответил один из мальчишек.

Девочка всхлипнула, ладошкой провела по лицу.

Из кухни пришел другой мальчишка, в руках у него кусок бельевой веревки:

— Ты где ее взял? — навел на него отцовы глазки Сережка.

Мальчишка быстро засунул ее в штаны, Сережка выскочил из-за стола, схватил брата за рубаху, тот закрутился на месте, пытаясь вырваться.

— Мне немного, на ремешок для ружья, тебе можно, да, — пыхтел мальчишка. — Я видел, как ты у папки пистоны таскал. Сам бабахал, а мне не дал. Вот мама из города приедет — все расскажу.

— Маленький, а уже ябедничаешь. — Сережка выпустил брата. — Папка узнает, всыплет тебе. Давай развяжу.

— Ты не сможешь, они тугие. — Мальчишка достал из штанов веревку, протянул мне. Была она вся в узлах, некоторые из них мокрые от слюны. Ребятишки окружили меня, тихонько посапывая носами. Я поймал себя на том, что все мои мысли все-таки не здесь, а дома.

«Где же все-таки он? Куда уехал? Зачем? Может, разругался с Верой? Или чем-то обидела хозяйка, сказала что-нибудь неосторожно? Завязывается все легко, а вот распускать приходится зубами, а иногда и это не помогает».

Вошел Елисеев. Лицо у него побурело, точно налилось свекольным соком.

— Ты здесь! — приветливо кивнул он. — А я там с техником у самолета был. Двигатель только что прогоняли. Надо сказать, вовремя вы привезли больных. Шоферу и еще двоим ребятишкам уже сделали операции. Врачи говорят — были в тяжелом состоянии.

Глаза у Елисеева смотрят чудно, один вроде бы на меня, другой — куда-то мимо. Желтые нашивки на пиджаке выцвели, загнулись по краям, точно прошлогодние листья. Он не спеша разделся и потом, что-то вспомнив, засуетился на кухне.

— Сейчас позавтракаем, а потом и поесть не успеешь. — Он полез в буфет. Я быстро смотал веревку, засунул за штору — все-таки нехорошо подводить мальчика. Мы сдружились с ним. После полетов Сережка первым встречал нас на стоянке. Я открывал дверку, он залезал в кабину, садился в пилотское кресло. Мне нравилось смотреть на него в эти минуты; единственно, жалел, что нет рядом Кости.

Елисеев, разливая в тарелки суп, приговаривал:

— В прошлом году тридцать кулей картошки накопали, тайга кормит: ягоды, грибы, орехи.

Он смахнул со стола хлебные крошки, как бы извиняясь, добавил:

— Намусорили, черти. Без матери замотался я с ними. Ну ничего, приедет, наведет порядок. Ты давай присаживайся, в ногах правды нет.

Сережка позвал ребятишек, они расположились напротив. За столом сразу же стало шумно и тесно, но едва подошел отец, как они примолкли, дружно заработали ложками.

Мне нравилось бывать в этой семье. Чем-то она напоминала мое детство. Вот так же мы все вместе собирались за столом, шумели. Я ловлю себя на том, что сейчас смотрю на семью начальника аэропорта уже с другим интересом. В их скоротечных радостях и бедах ищу свое, точно примеряя, что бы в том или ином случае сказал, сделал я.

— Ты не стесняйся, будь как дома, и не думай чего зря, — гудел Елисеев. — Я тоже из дому убегал.

Раньше жили мы на станции. Так вот, однажды забрался в вагон и уехал. Под Красноярском сняли. Ну дома, естественно, выдрали. Или вот, помню, тетка привезла из города ежа. Так я двадцать километров топал, чтобы посмотреть на это чудо.

Ребятишки перестали есть, открыв рты, смотрели на отца.

В комнату ввалился Добрецов, отыскал меня взглядом, улыбнулся:

— Ты, я вижу, не торопишься домой. Пошли на самолет, туман расходится.

Мы выскочили на улицу, следом за нами вышел Елисеев, он торопливо попрощался и полез к диспетчеру на вышку. Туман расходился, будто кто-то сливал мутноватый отстой. Уже хорошо виднелись дома в поселке, за ними проступил темный склон горы. Возле самолета дымился аэродромный подогреватель, к капоту тянулся брезентовый рукав. В самолете холодно, обшитое дерматином сиденье точно каменное. Вслед за мной протиснулся Лешка. В кабине стало теснее и даже как будто теплее.

— Смотри, что-то забыли, — сказал Лешка. Наперерез к самолету, проваливаясь в снег, бежал Сережка. Он принес унты, которые я купил в Заплескине для Альки Серикова. Я выскочил из кабины, взял у него унты. Он еще долго стоял на стоянке. Когда самолет отделился от земли, он сорвал с головы шапку, помахал ею вслед. Тайга, присыпанная снегом, напоминала тертую наждачную бумагу, холодное солнце низко висело над горизонтом.

Сорокин ждал нас на стоянке. Рядом с ним стояла Зинаида Мироновна. Она крутила головой, поворачиваясь то к Сорокину, то в сторону нашего самолета. Я пытался по внешнему виду определить, с какой вестью они ждут меня, — уже то, что хозяйка пришла сюда, не предвещало ничего доброго. Сорокин подошел к плоскости самолета, показал рукой, чтобы я открыл форточку.

— Ты поезжай в Релку, — громко сказал он, — По всей вероятности, он там. Даю тебе пять дней. Найдешь брата, позвони, я сейчас улетаю — срочное сан-задание.

Сорокин загнул рукав, посмотрел на часы и, тяжело ступая, пошел к соседнему самолету. Через минуту они уже рулили на взлетную полосу.

— Дождались наконец, — сказала Зинаида Мироновна. — Звонили Владимиру Михайловичу, Кости у него нет. Жена в больнице, вот-вот родить должна, а то бы он тоже сюда приехал.

— Я сейчас сразу же поеду, — заторопился я.

— Ты поезжай, поезжай! За Верой я присмотрю, она сейчас в школе. Переволновалась, всю ночь не спала.

Хозяйка повернулась к Добрецову и маслено, точно загоняя петушка в курятник, сказала:

— Валюша просила вас зайти, она уж наказывала, наказывала. Ждет.

Добрецов покосился на меня, принужденно рассмеялся:

— Вечером заскочу.

И вот снова Релка. Будто месяц назад я и не уезжал отсюда. Снег потемнел, южная сторона сугроба вдоль насыпи была уже изъедена солнцем, крыши домов обросли сосульками, кое-где с них уже убрали снег. За домами узкой дымчатой полоской пламенел березняк, дальше вразброс темными корявыми клубками скакали по полю кусты боярышника, казалось, они тоже кого-то разыскивают и никак не могут найти. Воздух был свеж и звонок, небо высокое, мягкое, и хотя на улице все еще холодно, по всему чувствовалось — скоро весна.

Автобуса, как всегда, не было, но рядом с вокзалом стоял самосвал, рабочие забрасывали в кузов снег. Я обошел машину, нос к носу столкнулся с Алькой Сериковым.

— Как ты здесь очутился? — удивленно спросил он.

— Тебя искал, унты отдать.

Алька глянул на сверток в моих руках, лицо у него дрогнуло, поплыло растерянной улыбкой.

— Неужели привез! Ну, Степан, ну, молодец. Вот не ожидал.

— Ты сейчас куда?

— На протоку. Садись, подвезу. Мне как раз в поселок за папиросами съездить надо.

Алька открыл дверку, убрал с сиденья игрушечный автомат.

— Сыну везу, — поймав мой взгляд, объяснил он.

— Вот как, — опешил я, — когда успел?

Машина тронулась, я удивленно смотрел на Серикова, переваривая новость.

— Шиловых знаешь? Ну те, что за школой жили. Отец у них еще в пожарке работал?

— Это младшую, что ли?

— Нет, старшую, Тамару.

— Так она вроде замужем была.

— Была. Теперь моя жена. На прошлой неделе зарегистрировались.

Больше я спрашивать не стал.

Алька взял себе жену с ребенком. Кто бы мог подумать! Молодец, не испугался. Я представил лицо Галины Степановны, как она перенесла все это.

Дорога за станцией пошла под уклон к реке, машину то и дело подбрасывало на бугорках.

— С матерью живете? — поглядывая через стекло, спросил я.

— Нет, — коротко ответил Алька. Он достал папиросы, закурил. — В квартире Ефима Михайловича живем. Как только он к вам переехал, мне отдали его комнату. Ничего, жить можно.

Алька покосился на меня и, что-то вспомнив, засмеялся.

— Здесь с вашей собакой потеха. Ефим с работы приходит, а она его в дом не пускает. Он мне ее предложил. Я поначалу отказывался, зачем она мне? Но потом все же взял. Жалко пса. Так он сбежал обратно. Вчера мимо проезжал, вроде перестал лаять. Не знаю, чем он его приручил.

Мы подъехали к свалке, над ней тучей кружили вороны, казалось, недавно здесь был пожар и ветром носит по воздуху сгоревшую бумагу. Алька вывалил на берег снег. Он был какой-то изношенный, измятый, жить ему оставалось немного — до первого тепла. Спрессованные за зиму сотнями ног, во все стороны из куч торчали полосатые куски. Я поднял маленький кусочек, посмотрел на излом, колупнул ногтем. Снизу от темной земляной корочки снег шел толстым слоем. Выпало его с осени много. Может быть, по нему ходила мать? Кто знает! Где-то должны быть и наши следы. Я вздохнул. А нам еще топать да топать, только уже не здесь, в другом месте. Длинна жизнь, долог путь.

— Слушай, ты брата моего случаем не встречал? — спросил я.

— Нет. — Сериков недоуменно посмотрел на меня. — Что-нибудь случилось?

— Потерялся. Сказали, что сюда уехал.

— Нет, не видел.

— Давай в детдом заскочим. Может, он у Тани.

Мы выехали на дорогу, помчались в сторону детдома. На лобовое стекло налег, туго зашелестел воздух.

— Слышал новость? — повернувшись ко мне, сказал Алька. — Детдом закрывают. В город переводят. На его месте санаторий какой-то будет.

Тани в детдоме не оказалось. Об этом мне сообщил Санька. Он гонял с ребятишками возле ворот консервную банку. Я спросил у него про Костю.

— Его здесь не было, — удивленно протянул Санька. — Он же с вами в город уехал! А Татьяна Васильевна, кажись, в отпуске. Нас скоро отсюда перевезут.

Санька хотел еще что-то сказать, но тут мимо ног его пролетела банка, он махнул рукой, дескать, видите, некогда.

— Давай я тебя до дома подброшу, — предложил мне Сериков. — А сам съезжу в гараж, отпрошусь у начальства. Вдвоем на машине быстрей найдем.

Через десять минут остановились около нашего дома. Я заметил, что дядька не терял времени даром, начал делать капитальный ремонт. Вместо старых ворот уже стояли новые, двустворчатые. Ворота в поселке что вывеска, по ним можно судить о достатке хозяина.

Как будто поджидая меня, на улицу вышли Фрося с Сериковой. В окне колыхнулась штора, прижавшись к стеклу, на дорогу глядел Борька. Алька не ожидал увидеть мать, торопливо хлопнул меня по плечу.

— Я сейчас мигом. Ты не беспокойся, найдем брата.

Я выскочил из машины, за спиной взревел мотор, машина круто развернулась, помчалась по улице.

— Вот у него все и узнаете, — сказала Фрося, показав на меня глазами.

— Ты это что, Степан, делаешь! — воскликнула Серикова. — Я за тебя ручалась, а сейчас краснеть приходится. Сегодня из города звонит твой начальник: узнайте, говорит, где Осинцев Костя. Вот тебе раз, думаю, почему меня-то спрашивают. Выходит, рано доверили опекунство.

— Где он? — спросил я у Фроси.

— У Чернихи, Ефим туда пошел.

Разговаривать с ними не хотелось. У меня камень с плеч свалился — наконец-то нашелся, живой, все остальное — разговоры, пересуды — для меня сейчас не имело значения.

Галина Степановна говорила еще что-то, но я, махнув рукой, побежал к дому Чернихи. Через двор пролетел быстро, даже собака не успела залаять. В сенях было темно, я искал дверь, натыкаясь на пучки трав, чуть было не уронил со стены коромысло. Дверь оказалась сбоку, открыла сама Черниха.

— А я-то, грешным делом, думаю, кто это там гремит, — радостно проговорила она. — Проходи!

Я, нагнувшись, шагнул в дом, запнулся за обшитый войлоком порог. Прямо напротив двери сидел в полушубке, мял в руках шапку Ефим Михайлович. Увидев меня, вскочил, оглянулся на Черниху.

— Где Костя? — спросил я.

— В комнате, — кивнул головой Ефим Михайлович.

Я быстро прошел в комнату: на кровати сидел брат и тер кулаком заплаканные глаза.

— Костя, что случилось?

— Зачем Полкана застрелили? — тоненько выкрикнул он, содрогаясь всем худеньким телом. — Ведь он ко мне хотел, потому и выл!

Только сейчас я разглядел в руках у брата собачий ошейник. Он был новый, кожаный, фабричной работы, такого у нас никогда не было, обычно для Полкана мы вырезали из старых ремней.

— Тут вот какое дело, — смущенно зачастил Ефим Михайлович, — собака, Полкан, значит, как вы уехали, выть стала. Ну, прямо невмоготу. Воет и воет, точно нового покойника чует. Пришлось пристрелить.

Теперь мне все стало ясно. Костя решил забрать Полкана, уехал, почти не зная дороги. Но опоздал.

Бедный Полкан. Кому здесь было до твоих собачьих огорчений, тебе бы сидеть спокойно, делать то, что положено собаке, лаять на чужих людей, а ты на хозяев, да еще выть.

Хорошо привязали, не поскупились купить новый ошейник, старый бы он порвал, что уже делал раньше не однажды, но не учли одного — даже собака не может жить без близких людей.

За окном заурчала машина, хлопнула дверь, в дом вбежала Таня. Следом за ней вошел Алька. Минуту спустя появилась Фрося, она, не раздеваясь, прошла в комнату, присела рядом с Ефимом Михайловичем.

— Ну вот, кажется, все собрались, — обрадованно вздохнула Черниха и засеменила на кухню, стала собирать на стол.

Таня быстро разделась, подошла к брату, присела рядом. Костя вдруг икнул, ткнулся ей в колени и, уже не сдерживаясь, заревел во весь голос.

— Котька, ты чего, ну перестань, — начала успокаивать его Таня, а у самой на глазах появились слезы.

— Говорила я ему, не верил, не послушался, — вздохнула Фрося.

— Ты, девка, зря не наговаривай на парня, — подала голос Черниха. — Что тяжело ему одному, то это верно, но ничего, перемелется мука. — Старуха замолчала, грустно посмотрела на меня, на Таню и добавила: — Теперь, я думаю, легче будет.

Она налила в тарелки щей, поставила хлеб.

— Садитесь, гости дорогие, — нараспев сказала она.

Ефим Михайлович хотел было сесть за стол, но его остановила жена:

— И не думай, Ефим. Что у них, родни нет! Мимо родного дома как оглашенные пролетели. Собирайтесь, пошли к нам.

— Ты это чего раскомандовалась, — сверкнула глазами Черниха, — ну, прямо генерал. Ребятки, садитесь. Алька, а ты что свою не привез? Показал бы нам ее или боишься — сглажу?

Алька хитровато улыбнулся:

— Кого надо, я привез, верно, Степа?

«Верно, Алька, верно», — я благодарно взглянул на Серикова.

Нас посадили рядом с Таней. Я догадываюсь, сделали это специально.

Таня смущенно посмотрела на меня, нагнувшись, что-то шепнула Косте. Он, слабо улыбаясь, согласно кивнул головой.

Что-то обмякло у меня внутри, теплой волной разошлось по всему телу. Я понимаю, с этой минуты многое должно измениться в моей жизни. Я боюсь поверить в это, боюсь даже пошевелиться.

Под столом играют маленькие котята, гоняют по полу клубок с шерстью. С печи, там, где у Чернихи лежат смолевые поленья на растопку, настороженными глазами следит за ними рыжая лохматая кошка.

Об авторах

Юрий Николаевич Иванов родился в 1928 году в Ленинграде. Как многие из ленинградских мальчиков, мечтал о море и дальних путешествиях. В блокаду потерял многих родных и близких.

После окончания в 1950 году Ленинградского института физкультуры им. Лесгафта уехал на Камчатку. Там на собачьей упряжке ездил по полуострову, спускался в кратеры Авачинского и Ключевского вулканов, плавал на парусно-моторной шхуне «Краб».

Автор романа «Долгие дни блокады» и других произведений.

Ирина Михайловна Червакова родилась в 1937 году в Ленинграде.

Окончив в 1960 году Московский институт культуры, уехала в Норильск, занималась комсомольской работой, была редактором студии телевидения. С 1969 по 1974 год — в аппарате ЦК ВЛКСМ, в 1974–1977 годах — в школе-интернате г. Лесосибирска Красноярского края, по возвращении в Москву — заместитель главного редактора молодежной редакции Всесоюзного радио.

Валерий Николаевич Хайрюзов родился в 1944 году в Иркутске.

В 1964 году окончил Бугурусланское летное училище. Летал на пассажирских и транспортных самолетах.

В 1981 году окончил факультет журналистики Иркутского государственного университета. Автор повестей «Старший брат» (1977), «Отцовский штурвал» (1979), «Опекун» (1980), «Почтовый круг» (1982), «Приют для списанных пилотов» (1984). За книги «Непредвиденная посадка» и «Опекун» автору присуждена в 1980 году премия Ленинского комсомола.

Оглавление

Роман-газета для юношества, 1989, №3-4. Кров.

  НЕТ, РУССКИЕ НЕ ХОТЯТ ВОЙНЫ!

  Юрий Иванов ДОЛГИЕ ДНИ БЛОКАДЫ Роман

    Глава первая НАДЕЖДЫ И МЕЧТЫ

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      4

      10

      11

    Глава вторая ИСПЫТАНИЕ

      1

      2

      3

      4

      5

    Глава третья СТОЙКОСТЬ

      1

      2

      3

      4

      5

      6

    ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

  ПАМЯТЬ ОБЖИГАЮЩАЯ

  Ирина Червакова КРОВ

  МИЛОСЕРДИЕ — СЕРДЕЧНАЯ МИЛОСТЬ

  Валерий Хайрюзов ОПЕКУН. Повесть

  Об авторах