Еще совсем недавно здесь были луга, а вдоль тропинок росли дички и кустарник. По ту сторону долины, насколько мне помнится, простиралось плоскогорье с оврагами. Теперь ничего нельзя было узнать: туман окутывал руины прошлого, медленно и упорно уничтожая в тишине его приметы. От растительности и твердой почвы под ногами остались лишь неясные воспоминания - они то исчезали, как во сне, то наплывали волнами, всякий раз неожиданно возникая передо мной, словно бы нарочно, для того чтобы захватить меня врасплох. Иногда мне кажется, что это и в самом деле мне снится какой-то невиданный сон - сон, которому нет конца.
Временами из мглы проступают очертания призрачных скал - жалкие обломки сокрушенных и размытых туманом громад. Впрочем, может быть, это вовсе не скалы, а космы тумана, показавшиеся в разрыве облаков, мгновенно затянувшемся вновь. А потом долгое время сплошные потемки, только мы, без тени, неслышные, ныряем в расплывшуюся мглу, липким податливым тестом застелившую небо и землю.
Понятия не имею, где мы, и не собираюсь думать об этом. Пусть думает Василь - это он потащил нас мимо Дьявольского источника. Или Иван Видрич - ему по штату положено заботиться о нас, а мне сойдет и так. Бреду и едва различаю, как они пробираются гуськом в клубящемся туманном лабиринте, который, петляя, неуклонно взбирается вверх; взбирается вверх, хотя в этом нет никакого толку, и как бы именно поэтому делает иногда небольшие спуски. И тогда начинает казаться, будто перед нами открываются двери подземных покоев, приглашая войти в таинственный мир мечты, неожиданно ставший столь осязаемым и доступным. Как бы я хотел вновь очутиться в стране сказочных образов, бесцельно созданных воображением из пустоты, и остаться в нем навсегда! И упиться его сладкой отравой, чей темный зов временами слышится мне где-то рядом … И я ищу его, нигде не находя, но он ускользает от меня сквозь какие-то поры, ускользает - и вот уже совсем ускользнул.
И вместо сказки, как это часто бывает во сне, когда погонишься за бабочкой, а столкнешься нос к носу с чертом, мне является мой собственный портрет, весьма близкий к оригиналу: бородатый, вшивый, кожа да кости, нечто омерзительное, затравленное - ходячий склад воспоминаний кое о ком из погибших, и больше ничего, только ворох лохмотьев … Чесотка на боку замучила меня - переползая с одного ребра на другое, она все глубже разъедает кожу. А тут еще заплата задралась, хлопает целый день по колену, и от этого мне то и дело чудится какой-то шорох невдалеке. То удаляясь, то приближаясь, этот шорох временами напоминает человеческие шаги, как будто бы кто-то невидимый, задыхаясь, крадется за нами, готовясь выстрелить без промаха в упор. Дважды эта заплата напугала меня, а третьего не бывать. Я отхватил ее ножом и смотрю: неодушевленная вещь, бессловесная тряпка, эта заплата заключает в себе тайный смысл, словно я сорвал ее с мертвеца или с кого-то чужого, словно она сама пробилась сквозь туман, спеша передать мне какой-то загадочный знак.
И, глядя на эту заплату, я вспомнил Куштримову пещеру и груду камней на месте зверской казни Фаты Куштримовой. Жуткий ветер завывал тогда у входа в пещеру, словно горный дух орал без передышки: «А-а-а! Курва-ку-шет-рим!»
Нико Сайков выходил на разведку, приносил дрова для костра и снова уходил в дозор. Я натянул на себя одеяло до пояса, а брюки снял и отдал их Ане чинить и, наблюдая, как Аня порола чью-то старую шинель, видел, как она извлекла из нее эту самую заплату. Швы кишели вшами, но Аня, сжав губы, порола, не говоря ни слова. Она уже привыкла к ним, но я все равно сгорал со стыда и размышлял о том, есть ли что-нибудь между Нико и Аней, ведь они так часто остаются вдвоем, и любовь ли это? …
Наверное, все-таки любовь, подумал я, то самое загнанное внутрь глухонемое чудовище, которое называется первой любовью и не находит себе выхода.
- Ты что остановился, Ладо? - окликнул меня Василь и добавил язвительно: - Читаешь там, что ли?
- Освобождаюсь от прошлого! - И я швырнул заплату в темноту.
- Послушай, не валяй дурака! Этак у тебя ничего не останется, а нагишом ходить не очень-то прилично.
- Чесотка и борода останутся при мне, а это уже кое-что.
- Нашел чем хвастать.
- Может, у тебя найдется что-нибудь другое?
Василь воображал, что да, и ему было неприятно разубедиться в этом. Он посоветовал мне заткнуться, я напомнил ему, что он начал первый и всегда начинает первый. Физиономия у Василя скривилась и белела во мгле, как какой-то пузырь. Василь заявил, что ему со мной хуже, чем с итальянцами. Я сказал, что мне с ним хуже, чем с итальянцами и четниками, вместе взятыми, -
