Ракетный заслон [Владимир Николаевич Петров] (fb2) читать онлайн

Владимир Петров Ракетный заслон

…Упала в лога, пади и перелески таежная речка Марчиха. Вода в ней холодная и разная на цвет: черная с зеленью у замшелых откосов под пихтачами; рыжая с ржавинкой у песчаных крутояров, перевитых жгутами сосновых корней, и совсем голубая на перекатах, где шныряют над галькой скользкие гальяны и лобастые бычки.

По утрам дымится над плесами мокрый от росы таволожник; прожорливый хариус шлепается в сонную воду; приходят лоси, далеко забредают от берега и долго пьют, едва прикоснувшись к воде шершавыми и теплыми губами. От них пахнет хвоей и стойлом, им зябко, они пьют и по-коровьи дергают лоснящейся шкурой. Они пьют, задумчиво рассматривая белые облака на черной воде, а в ноги им тычутся вездесущие любопытные мальки…

За Марчихой синие дали, за Марчихой города и дороги, площади, залитые асфальтом, деревянные чайные на пыльных сельских улицах, модерные кафе-аквариумы, аэропорты и вокзалы, суетливые электрички с неуютными тамбурами, где гуляют сквозняки и бренчат гитары… Все это за речкой Марчихой, о которой никто не знает и которой нет ни на одной географической карте.

Но Марчиха есть на боевых планшетах ракетчиков. Здесь по извилистому руслу реки проходит невидимый рубеж, обозначающий «зону пуска». Здесь гигантский и незримый барьер поднимается в небо на десятки километров, Через него не пройдет ни один самолет, если не ответит на кодовый сигнал радиозапросчика «свой — чужой».

Плывут облака над Марчихой. Мирные облака…

1

Шли гуськом. Впереди — подполковник Прохоров, ломая валежник тяжелыми яловыми сапогами сорок четвертого размера, за ним мягкой, охотничьей походкой скользил майор Утяшин, ловко увертываясь от сучьев, которые с треском разгибались за могучей спиной командира. Замыкал шествие капитан Кадомцев. Едва поспевая, ругался в душе, чувствуя, как хлюпают промокшие модельные туфли. Черт его дернул поспешить с приездом из города! Подвернулась попутная машина: он и не успел забрать в гостинице свой чемодан.

Командир водил по лесу уже больше часа. Начали от столовой, потом к стартовым позициям. Да все сосняком, таволожником, болотным кочкарником, где на каждом шагу колючая осока, острая, как бритва.

Прохоров все это называет «очередной хозяйственной рекогносцировкой». Но Кадомцев отлично понял: «рекогносцировка» затеяна специально ради него. Смотри, мотай на ус. Знай, куда приехал и за что берешься, товарищ замполит.

Командир все время недовольно сопит, что-то бормочет себе под нос. Может быть, он всегда такой? Или недоволен Кадомцевым?

Вчера в кабинете они разговаривали вдвоем. Но разговора явно не получилось. Кадомцева удивляла угрюмая сдержанность командира. Прохоров придирчиво смотрел из-под лохматых бровей и задавал какие-то странные вопросы: отдыхал ли Кадомцев в санатории после окончания академии, не было ли у него осложнения после гриппа и еще что-то насчет здоровья. Кадомцев смутился, никак не мог сообразить: неужели он в самом деле выглядит таким хилым и болезненным?..

Открылась небольшая прибрежная поляна, судя по пенькам — прошлогодний вырубок. Подполковник сел на один из пеньков, предварительно смахнув с него хвою и золотистую шелуху сосновой коры. Поворчал насчет бесхозяйственности. Говорил ведь, указания давал: обязательно счищать с пеньков кору, чтобы не заводился короед. И все-таки кое-где кору оставили. Лесничество и без того не дает лицензий на порубку.

— Возьмем на карандаш! Устраним, — заверил майор Утяшин, привычно, почти не глядя, черканув несколько слов в блокноте. — Признаю самокритично: не проконтролировал.

— Неисполнительность, неаккуратность ведет за собой снижение всякой дисциплины. И вообще… — недовольно сказал командир и пристально посмотрел на раскисшие туфли Кадомцева, на брюки, сплошь унизанные мелкими репьями-колючками.

— Козий репейник, — подсказал Утяшин.

— Знаю, — проворчал Прохоров. — Я когда-то в детстве козу пас. Намучился с этим репейником.

Поставив ногу на пенек, Кадомцев попробовал очистить брюки. Это оказалось не просто: приходилось отдирать каждую колючку.

Командир постучал папиросой о коробку, закурил и сказал:

— В наших краях по сосняку да пескам надо ходить в сапогах. И вообще, товарищ Утяшин, познакомьте товарища Кадомцева с инструкцией о ношении полевой формы одежды. Есть у нас такая инструкция.

— Есть! — весело подтвердил Утяшин и подмигнул Кадомцеву.

Майор Утяшин, несомненно, принадлежал к той категории людей, которые нравятся с первого взгляда. Дружелюбие, простота, общительность — все это у Утяшина лежало на виду, не навязчиво, но бросалось в глаза.

Вчера вечером в канцелярии дивизиона Кадомцев сразу как-то повеселел, почувствовал себя уверенней, разглядев средь папиросного дыма усатую добродушную физиономию Утяшина. Будто старого знакомого встретил…

Подполковник Прохоров потушил о каблук папиросу, тщательно закопал окурок в песок, поднялся с пенька и сделал несколько шагов к самой воде.

На другом берегу столпились на яру мачтовые сосны, сонные, разнеженные весенним теплом. Оттуда тянуло нагретой смолой, казалось, воздух был настоян смоляным янтарем.

— «Здесь будет город заложен!» — с шутливым пафосом продекламировал Утяшин из-за спины командира.

Прохоров повернул голову, поморщился недовольно: он, кажется, думал о другом. А может быть, совсем ни о чем не думал.

— Город не город, а купальню тут возводить будем. Место удобное, чистое. Водоем обширный, дно песчаное. И глубина соответствует наставлениям. Лучшего плеса поблизости, пожалуй, и не сыскать. Ну, а как думает комиссар?

— Комиссар думает как командир.

Кадомцев до сих пор не мог забыть обидного вопроса подполковника Прохорова: «Что же это вы, батенька, будучи техником системы, пошли в политическую академию? В инженерную по здоровью не потянули?» Вот, оказывается, почему накануне вечером он все справлялся о состоянии здоровья! Странный вопрос. Как будто при поступлении в политическую академию делают какую-то скидку на здоровье. Прохоров удивился, узнав, что у Кадомцева первый спортивный разряд по легкой атлетике. И кажется, не очень поверил этому.

Потоптался, с хрустом приминая подошвами песок, поманил пальцем майора Утяшина.

— А проект Трушкова я не утвердил. Не то чтобы зарубил совсем, а не утвердил. И тут вы как начальник штаба проявили нетребовательность. Проект не учитывает весеннего половодья — сваи низкие. Это раз. Потом раздевалка мне не нравится.

— И мне не нравится, — сказал Утяшин.

— Интересно, чем же?

— Вычурная. А должна быть простота. Воинская строгость.

— Верно. Нам эти модерные навесы ни к чему. Надо переделать.

— Так точно! — улыбнулся Утяшин. — Беру на карандаш. Выдам команду Трушкову, и он мигом изобразит в соответствующем виде.

— И чтоб арку убрать. А также грибки. Здесь ведь не курортный пляж, а солдатская купальня.

— Само собой, — подтвердил Утяшин. — Уберем.

Подполковник Прохоров удовлетворенно закинул за спину руки, обернулся к Кадомцеву, глазами показывая: вот, мол, как надо вести деловой разговор, как беседовать с командиром.

— Вы ефрейтора Трушкова не знаете? Не знакомы еще? Так непременно познакомьтесь. Светлая голова! Окончил архитектурный институт. Конечно, солдат с высшим образованием теперь не в диковинку. Хотя оканчивают вузы по-разному. Некоторые — для диплома, а этот влюблен в свое дело. Даже здесь, в армии, живет им. Вот что называется призванием. Да… А кстати, как считаете: политработа — это призвание или только профессия?

— Разумеется, призвание, — ответил Кадомцев.

— Так, ясно… А начальник штаба что думает? Согласен?

— Никак нет, Виктор Семенович! — убежденно сказал Утяшин и, обернувшись к Кадомцеву, стоявшему чуть сзади, пояснил, приятельски улыбаясь: — Призвание как понятие применимо только к работе творческого характера. Это же аксиома.

— Ну да, — согласился Кадомцев. — Все зависит от подхода. Я, например, считаю, что воспитание людей должно быть делом творческим.

— Ага, значит, два подхода! Интересно… — оживился Прохоров. — Да вы не спорьте за моей спиной, становитесь сюда. Чтобы, как говорится, лицом к лицу.

Кадомцеву совсем не хотелось спорить. Спор хорош своей естественностью. А здесь их сталкивают, как бойцовых петухов, напоказ. Впрочем, майора Утяшина это, кажется, ничуть не смущало. Азартно пощипывая ус, он горячился всерьез.

— Я об этом слыхал! И не раз! Но это только красивые слова, которые используют как ширму, знаете, для чего? Для оправдания своей бездеятельности. Не обижайтесь, я сейчас не имею в виду никого конкретно. Однако такие люди есть среди офицеров. Начинаешь с него спрашивать, требовать, а он вот это самое в ответ: воспитание людей — призвание, которого у меня нет. А я в таких случаях говорю: неправильно! Офицер — это обыкновенная профессия, каких сотни. Офицером может быть всякий образованный, исполнительный, волевой человек.

Отступив на шаг, Прохоров выжидательно взглянул на Кадомцева: ну что он ответит на это?

— И все-таки политработа — это призвание, — стоял на своем Кадомцев.

— И все-таки она вертится! — усмехнулся Утяшин. — Громко, но не убедительно.

— Это доказывается не словами, а делом. Работой.

— Ого, это уже вексель! — пошутил Утяшин, и хотя на лице его была прежняя товарищеская доброжелательность, Кадомцев почему-то подумал, что никакой близости у них с Утяшиным не будет…

— Не знаю, не знаю… — в раздумье протянул подполковник Прохоров. — Откровенно говоря, я и сам в этом как следует пока не разобрался. Жизнь дает разноречивые примеры. Вот взять, к примеру, старшего лейтенанта Вахрушева. Первое время, как пришел он к нам, дело прямо драматически складывалось. Вроде специалист неплохой, а с людьми работать — ну никакого толку! Бились, объясняли — все напрасно. Тут уж о призвании и говорить не приходилось. А теперь не узнать. Образцовый командир, прекрасный офицер наведения. Научился, жизнь научила.

— Вахрушев? — вспомнил Кадомцев. — Это, кажется, вчерашний дежурный по части?

— Он самый, — подтвердил Прохоров.

Вахрушев запомнился белозубой улыбкой и какой-то необычной подвижностью.

И еще Кадомцев, помнится, удивился его памятливости. Дежурный только мельком перелистал удостоверение личности Кадомцева, однако успел запомнить каждую страницу.

«До тридцати не женятся либо очень умные люди, либо неудачники», — Вахрушев произнес это с глубокомысленным видом, отдавая Кадомцеву документы.

— По-моему, он любит изрекать афоризмы, — заметил Кадомцев.

— Верно, — рассмеялся командир. — Чаще всего собственного изготовления. На первых порах своей службы выдал «изречение»: «Леса нет — одни сосны, земли нет — один песок, людей нет — одни солдаты». Пришлось ему конкретно указать.

— Ваш предшественник называл это «кузьмапрутковщиной», — усмехнулся Утяшин. — Как вам нравится?

Кадомцев, пожав плечами, промолчал. Мало ли что говорил его предшественник?

— Умел человек анализировать. С принципиальных позиций. — И по тому, как это было сказано Утяшиным, Кадомцев без труда понял: жил тот с его предшественником не очень-то дружно.

— Значит, не зря на повышение пошел. Заслуженно, — сказал Кадомцев.

— Да уж конечно. Заслуженно.

Подполковник Прохоров молча слушал многозначительный диалог своих заместителей; он заметил холодок отчужденности на лицах обоих.

— Ну что ж, прогулялись, поговорили… Рекогносцировку провели. Теперь, пожалуй, пойдем в штаб. Будем знакомиться с документами.

2

— Подъем!

Не открывая глаз, Кадомцев привычным движением сбросил одеяло, подогнул к животу ноги и резко, по-курсантски, спрыгнул с кровати. И сейчас же зажмурился: прямо в глаза било солнце, заливая комнату ослепительным желтым потоком.

Барак ходил ходуном. За дощатой перегородкой в солдатской казарме слышался топот, приглушенный гомон. Властно покрикивал старшина. Видимо, поднялся он давно — его койка, стоявшая рядом, была аккуратно заправлена, на тумбочке поблескивал вымытый бритвенный прибор с мокрой кисточкой.

На стуле Кадомцева лежала выгоревшая, чисто выстиранная и отутюженная спортивная форма, на полу — резиновые белые тапочки, тоже, очевидно, из БУ. Форма оказалась в самый раз — первый рост, от нее пахло каптеркой: мылом, нафталином и кожаными ремнями.

Подошел старшина — свежий и благоухающий, будто только что из парикмахерской. Кадомцев подумал, что в комнате запаха одеколона он не почувствовал, а тут на крыльце сразу почувствовал. Это потому, что сосняк есть сосняк. Даже самые лучшие духи будут фальшивить.

— Доброе утро, товарищ капитан! — Старшина круто повернулся к строю, сверкнув на солнце надраенными пуговицами.

— Сержант Хомякова! Принимайте командование. — Потом нагнулся к Кадомцеву, пояснил на ухо: — Это наш военфельдшер, а также спорторг. Необыкновенная девушка.

— Это как понимать? — спросил Кадомцев.

— А по всем статям. И по женским и по мужским. Плавает, стреляет, бегает, прыгает и на аккордеоне, то же самое, играет. Дисциплинированная и морально устойчивая.

— Ну, а насчет медицины?

— В курсе дела! — воскликнул старшина. — Это ж ее стихия! Как рыба в аквариуме. Все болезни знает, причем только по-латыни шпарит. А как зубы рвет! Одно удовольствие. Сам испытывал. Правда, болезней у нас тут маловато. Жалуется: практики нету.

Сержант Хомякова, поглядывая на крыльцо, недовольно щурилась. Догадывалась, что разговор идет о ней.

— Начинайте! — кивнул Кадомцев.

Он ожидал, что сейчас будет обычная физзарядка — армейский комплекс на четырнадцать тактов, однако начало получилось иным. Хомякова вышла на середину строя, по-дирижерски вскинула руки:

— И… раз!

В ответ солдаты дружно и, показалось Кадомцеву, радостно гаркнули так, что загудели окрестные сосны:

— Шу-ра!!! Шу-ра!!!

Кадомцев непонимающе взглянул на старшину, тот с гордостью поднял вверх палец:

— Это ее так зовут. Шура Хомякова.

— А зачем?

— Так это же научная метода, товарищ капитан! Для прочищения легких, а также для дачи им максимальной нагрузки. А кроме того, психологический эффект: воспитывается коллективизм. Не верите? А вы поговорите с Хомяковой. У нее специальная книжка имеется. «Спортивная медицина».

Давно знакомый комплекс физзарядки выглядел ново и необычно: плавные, округлые, даже изящные движения, законченность и стройность.

После зарядки Кадомцев сошел с крыльца и побежал вслед за солдатским строем — надо было тоже сделать разминку.

На опушке солдаты повернули в глубь бора по песчаной проселочной дороге, а Кадомцев замедлил бег, подумал и направился налево, тропинкой вдоль берега Марчихи.

Сонная гладь реки поблескивала сизо и загадочно, в ивняках на противоположном берегу запутались клочки утреннего тумана. Тоненько тенькал куличок-перевозчик, будто в мокрых осокорях кто-то бил о камень стекляшки.

На крутом изгибе тропы черемуховый куст обдал Кадомцева холодными каплями росы. В росяных искорках увиделась радуга, и Кадомцев, поеживаясь, вернулся и еще раз, уже с силой, дернул за влажные ветки. Посыпались брызги, и снова на мгновение повис над кустом маленький осколок радуги, вспыхнувший ярко, празднично, как фейерверк.

Тропинка то жалась к кромке берега, то резко, словно испуганно, ныряла в кусты. Кто ее протаптывал и чем объясняются ее причуды? Может быть, весенним паводком?

Пахнуло прохладой, близостью большого плеса. Кадомцев выскочил на крутояр и удивленно остановился, увидев прямо перед собой три спины в одинаковых голубых солдатских майках. Никак рыбаки?

Двое даже не шелохнулись, склонившись над удилищами, третий чуть повернул голову, поднял предупреждающе руку: ближе не подходи! Потом, косясь на поплавок, шепотом спросил:

— Курить есть?

— Нету, — тоже шепотом ответил Кадомцев. — Не курю.

Как они здесь оказались и зачем? Ну зачем — это ясно. Ловить рыбу. Видно, заядлые рыбаки; бывают такие фанатики среди рыбаков. Но они ведь наверняка без разрешения. Кто им мог дать увольнительную, да и по какому праву, когда только что проведен подъем?

— Ну и как, клюет? — громко спросил Кадомцев.

Разом обернулись три возмущенные физиономии, щурились, стараясь разглядеть незваного пришельца: Кадомцев стоял выше их, на яру, из-за спины его било солнце.

Крайний слева, тот, что просил закурить, наконец узнал Кадомцева, положил удилище на рогульку, поднялся, не спеша шевельнул сильными крутыми плечами.

— Встать! Смирно!!

В соседней заводи взметнулась пара чирков, в сосновом подлеске торопливо загукало, словно догоняя кого-то, эхо.

— Эдак вы всю рыбу распугаете! — сказал Кадомцев, рассматривая выстроившуюся на берегу троицу. — Значит, вы меня знаете?

— Так точно, — хмуро подтвердил коренастый. — Мы начальство знаем.

Кадомцев подошел ближе, в душе жалея, что попались ему эти незадачливые рыбаки. Ведь как ни крути, а придется их водворять в казарму, придется изрядно испортить им настроение. Совсем некстати все это, да еще в такое ладное, славно начавшееся утро.

— А вот я вас не знаю. Так что давайте знакомиться. Пофамильно.

Коренастый крепыш поддернул брюки и сделал шаг вперед, тяжело стукнув каблуками.

— Младший сержант Резник!

— Ефрейтер Трушков! — представился другой, долговязый и длинноногий. Он выделялся не только своей нескладностью, но еще чем-то неуловимым, отличительным от других. Может быть, иронической полуулыбкой.

— Тот самый Трушков? Архитектор?

— Тот самый, — подтвердил солдат и сразу ослабил ногу, от чего длинная его фигура вроде надломилась. Он явно приготовился поговорить, изобразив на лице вежливую учтивость. Однако Кадомцев кивнул третьему — востроносому и прыщеватому пареньку, который все это время испуганно моргал глазами и ухитрялся ловко прятаться за спину то одного, то другого товарища.

— Ну, а вы кто?

— Рядовой Мамкин! — Неестественно вытянув шею, солдатик шагнул к Кадомцеву и, видимо стараясь выглядеть бравым, смешно и неуклюже откинул левую ногу в сторону, будто лягнул. Загремела консервная банка — розовые черви вывалились из нее, торопливо поползли по песку.

— Эх ты, Мамкин сын! — сердито проворчал сержант, на четвереньках собирая рассыпанных червей. — Тоже мне строевик! Как та Дунька на припечке…

Мамкин оторопело хлопал белесыми ресницами, и вид у него был такой растерянно-бестолковый, что, казалось, парень вот-вот заплачет от стыда и смущения.

Ефрейтор Трушков деликатно вмешался в разговор, пояснил снисходительным тоном:

— Не стоит внимания, товарищ капитан. Мамкин у нас совсем еще зеленый индивидуум. Первогодок, так сказать, воин в процессе вызревания. — И, присев на корточки, будто помогая сержанту собирать червей, сыпал скороговоркой: — Ползут, а куда ползут? В разные стороны. Следовательно, абсолютное отсутствие инстинкта самосохранения. А вот есть такая рыба угорь, по виду похожая на ужа. Так ту куда ни кинь, она поворачивается и ползет к воде. Загадка природы.

Кадомцеву не понравилось пренебрежение к товарищу, явно сквозившее в витиеватой речи ефрейтора.

— Вы мне про загадки бросьте! Вы лучше объясните: почему это вас во внеурочное время тянет к воде? Как вы здесь оказались?

— Рыба ищет где глубже, а человек — где рыба, — угрюмо пошутил младший сержант, отставляя банку подальше от Мамкина. — Это наш командир так говорит. Старший лейтенант Вахрушев.

— Вы хотите сказать, что вас отпустил на рыбалку старший лейтенант Вахрушев?

— Вроде так, а ежели разобраться, то и не совсем так. — Младший сержант ловко поймал у себя на плече комара, оторвал ему крылышки и кинул в воду. — Вот ефрейтор Трушков пускай все объяснит. Он у нас главный теоретик.

— Что ж, пусть объяснит.

— В детальной форме или в принципе? — спросил ефрейтор, переламываясь на другую сторону.

— Как угодно. Только покороче.

— Если покороче, то мы присутствуем на данном берегу совершенно законно. В соответствии и согласно учебно-тренировочного спортивно-медицинского графика под кодовым названием Ю-три. Это если объяснять в принципе.

— Ничего не понял. Давайте-ка лучше в деталях.

— Слушаюсь. Значит, так. У оператора должно быть исключительно острое и устойчивое зрение. Именно устойчивое. Чем же достигается высокая работоспособность глаза, его длительная неутомляемость? Разумеется, тренировкой и правильным режимом. Я понятно говорю, товарищ капитан?

— Вполне. Только ближе к делу. Ближе к рыбалке.

Трушков жестикулировал и чуть приседал в коленках. Он напоминал чем-то лугового щеголя журавля на весеннем токовище.

— Итак, при чем здесь рыбалка? А вот при чем. Экспериментально доказано, что эффективность работы оператора на боевом дежурстве во многом зависит от правильного режима до дежурства. То есть от профилактики. Чтобы не утомлять зрение, оператору не рекомендуется перед дежурством читать, смотреть телевизор или кинофильмы. Надо дать максимально возможный отдых глазам. И, как установлено, лучший вид такого отдыха — рыбалка. При этом, отдыхая, глаз в то же время настраивается на предстоящую работу, ибо водная гладь, мелкая рябь воды, нитка лески во многом напоминают картину экрана оператора. Таким образом…

— Хватит, — прервал Кадомцев. — Все понятно. Выходит, что у вас тут своя система. Так сказать, профилакторий.

— Совершенно верно! — немедленно подхватил ефрейтор. — Экспериментальная система. Дает поразительный эффект, в результате которого наш операторский расчет блестяще повышает свое боевое мастерство, вышел в число передовых и завоевал…

— Но, но! Расхвастался… — Резник бесцеремонно оттер плечом возбужденного ефрейтора и встал между ним и Кадомцевым. — Ничего особенного, товарищ капитан. Ну, тренируемся по этой самой Ю-три. Помаленьку. А кудахтать еще рано.

— А почему Ю-три? Что это значит?

— Да так, баловство… — пробасил сержант. — По нашим именам, значит. Мы с Трушковым оба Юрии, а рядовой Мамкин, тот Юлан.

— Юлиан! — поправил Мамкин и покраснел.

— И что же, эта ваша система легальная? — спросил Кадомцев.

— Как легальная? — не понял Резник.

— Ну, значит, законная, — опять вмешался Трушков, свесив птичью свою голову из-за спины сержанта. — Конечно, законная, товарищ капитан! Как положено: де-юре и де-факто. Старший лейтенант Вахрушев нас поддерживает, а также старшина как партийный секретарь. Понятно, есть и консерваторы, но мы преодолеваем…

На этот раз Резник не дал ефрейтору закончить тираду, откровенно наступив ему на ногу, процедил сквозь зубы:

— Остынь, Трушков. Кому говорят…

В городок Кадомцев возвращался той же тропой. Слегка парила земля, нагретый воздух зыбкими волнами плавал в сосняке, перечеркнутом золотисто-лиловыми тенями.

Вдоль тропы попеременно сменялись запахи. То приторно тянуло цветущей медуницей, то крепко и кисло пахло прошлогодней прелью, то едва уловимо — багульником. И все это подавлял густой сладковато-терпкий дух молодой сосновой хвои.

Операторы, в общем, понравились Кадомцеву. Толковые ребята, умеют держать себя с достоинством. Особенно сержант Резник. Запомнился его твердый, медлительный, чуть исподлобья взгляд, деревенская, мужицкая солидность в движениях, во всем облике. Хорош Юлиан Мамкин. Но что-то испуганное и покорное было в его глазах. Или это только показалось? Да нет, пожалуй, он в этой тройке не на равной ноге с другими. Пренебрежительные слова Трушкова — веское тому доказательство. Ненормально это, несправедливо.

Трушков? Неглупый парень, но хвастлив, самоуверен. Может быть, его перехвалили?

Интересно, чья затея с этим «профилакторием Ю-три»? Кто был инициатором: Трушков или Резник?

Стоит разобраться поподробнее, поглубже. Дело явно полезное. Только не ставит ли этот спортивно-медицинский график операторов в особое, исключительное положение? Кроме того, нарушается распорядок дня. Для всех, например, сейчас физзарядка, утренний осмотр, тренаж, а для операторов, извольте, — рыбалка.

А рыбаки они так себе, неважнецкие. Удочки самодельные, наживка «плевая» (червяки), рыбачат без подкормки, да и уселись-то на яру, на голом взлобке — ни одна рыба не клюнет, кроме разве пескаря.

3

За годы службы Кадомцев привык, всякий раз надевая перед уходом фуражку, чувствовать себя готовым ко всему, что начнется сразу же за открытой дверью. Готовым к делам, встречам, к большим и малым неожиданностям и даже к неприятностям, которых, в общем-то, случалось немало.

О чем же ему говорил позавчера начальник политотдела? О внимательности, о скромности, выдержке и такте? Это, пожалуй, неглавное и несущественное. О том, чтобы он, Кадомцев, не возносился и не вздумал бы прямо с ходу все переиначивать. Это важно, но Кадомцева скорее стоило бы предупредить насчет чрезмерной осторожности.

Да, вот что, пожалуй, самое важное, самое нужное. «Офицер, командир, — говорил начальник политотдела, — руководит людьми, влияет на них, находясь перед строем, во главе его, за столом учебной аудитории или за пультом управления. Это определено ему уставами, наставлениями и инструкциями.

Настоящий командир, и в особенности политработник, должен руководить подчиненными, влиять на них так, чтобы его воля прямо выражала настроения, желания и волю многих людей. Это не столь уж трудно, если офицер чувствует себя частью коллектива, если он крепко стоит на одной и той же земле вместе с солдатами».

Твой каждый шаг на виду, каждая ошибка немедленно фиксируется. Потом, со временем, будет баланс: дебет — кредит. И тут уж ничего не поделаешь, не попишешь: у коллектива самая строгая и беспристрастная «бухгалтерия».

За вчерашний день он наделал много пустых ходов, как начинающий шахматист. Были ли ошибки? Возможно.

Накануне допоздна Кадомцев просидел над личными делами офицеров, перечитывал характеристики, аттестации, делал выписки, пометки. Интересно, что Прохоров, разговаривая, будто и не замечал разложенных на столе картонных папок с наклеенными на них аккуратными штабными бирками. Говорил совсем о другом, словно папок этих не было вовсе.

Может быть, это первая ошибка Кадомцева? Может быть, действительно начинать стоило не с бумаг, а с общения с людьми.

Не сделал ли Кадомцев вторую ошибку, решив поселиться в комнате старшины Забелина, здесь, в казарменном бараке? Во всяком случае, что-то слишком настойчиво отговаривал его майор Утяшин. Конечно, Кадомцев мог поселиться в офицерском бараке, в комнате холостяков, где он спал первую ночь. Но там восемь коек, и все впритык, голова к голове. А девятую, для него, пришлось поставить в проходе.

В конце концов он сам волен выбирать, где и как ему жить, да и что плохого, если замполит живет под одной крышей с солдатами?

…Кадомцев все еще в раздумье стоял у двери с фуражкой в руке, когда в коридоре застучали торопливые шаги и в комнату вошел старшина.

— Еле разделался с этим окаянным бельем! — Забелин вытер платком вспотевшее лицо, из пульверизатора побрызгал одеколоном на донышко фуражки. — То простыни недостает, то полотенца не хватает. Трижды пересчитывали. Ваши постельные принадлежности я тоже заменил. На общих основаниях.

Направляясь к порогу, Забелин на ходу поправил одеяло, пододвинул стул, смахнул пылинку с вешалки. Потом посмотрел на Кадомцева и сказал:

— Что-то выражение на вашем лице мне не нравится. Случилось что?

— Да нет, все в порядке, Павел Васильевич. Это так, раздумья.

— А, понимаю. Со мной тоже бывает. Так я в такие слабовольные моменты подхожу к зеркалу — оно в коридоре стоит, — смотрю на себя, остро критикую и воспроизвожу бодрый вид. Не люблю сомнительного вида. Надо, чтоб всегда наличествовала бодрость. Вот вы попробуйте. Здорово помогает.

— Ладно, — рассмеялся Кадомцев. — Попробую.

По дороге в столовую старшина пожаловался Кадомцеву:

— День-деньской мотаешься как белка в колесе. Тут тебе и внутренний порядок, и вещимущество, и лопаты, и краска. Все сделай, всем обеспечь, ничего не упусти. Старшина вроде жонглера, знаете.

Старшина, посмеиваясь, хлопнул себя по коричневой от загара шее: вот куда ему отзываются эти самые упущенные шарики!

— А вы не унываете.

— Так некогда! Вот сегодня с утра авральные дела с пищеблоком: холодильник забарахлил, на огороде создалась напряженная обстановка. Так сказать, чреватая. Разворовывают грядки. Кто? А таежные жильцы: зайчишки, кроты всякие. Ночью, говорят, лосиха с лосенком редиской лакомились. Огораживать надо, а нечем. Можно бы плетень поставить, так жерди нужны. А лицензии на порубку не дают, весь наш лимит кончился. Вот видите, контрольно-пропускной пункт строим? Прямо триумфальную арку. А получается как голый щеголь при галстуке. Городок-то ведь не огорожен.

— А через местные власти пробовали достать?

— Подполковник у нас просить не любит. И потом, говорит, народному хозяйству стройматериалы нужнее.

— Но может случиться, у них есть излишки.

— Такое бывает. А между прочим, попробуйте вы, товарищ капитан. Вам-то вроде сподручней. — Обстукивая песок с подошв у крыльца столовой, Забелин, ухмыляясь, искоса взглянул на капитана. — А мы, если не возражаете, засчитаем вам это как партийное поручение.

— Попробую, — улыбнулся Кадомцев. Молодец старшина, ловко поставил точку! — А вот КПП вы что-то медленно строите. Я два дня уже в дивизионе, и незаметно, чтобы дело двигалось.

— Справедливо, — сокрушенно вздохнул старшина. — И тут я промашку дал. Не везет с плотниками. Выделили мне двух солдат из отделения служебного собаководства. Оба с плотницким делом хорошо знакомы. Так ведь пока мало проку от них: больше сачкуют, чем работают. Да вон они, полюбуйтесь.

Кадомцев издали поглядел на незадачливых плотников: сидят себе на срубе, тюкают топорами ни шатко ни валко.

— Элементарные лодыри.

— В том-то и дело, что нет, — возразил старшина. — Вполне толковые ребята. А вот поди ж ты — работают без прилежания, без азарта. Ну ничего, я им после завтрака подниму бодрость!

Едва Кадомцев притронулся к кофе, как с порога крикнул солдат-посыльный: «Капитана Кадомцева вызывают в штаб!»

Командир дивизиона сидел за столом, с озабоченным видом курил. Сзади на сейфе поблескивала статуэтка-приз, изображавшая человека, устремленного в космос. Вокруг фигурки плавали клубы дыма, казалось, человек рвался ввысь сквозь облака.

— Извините, Михаил Иванович, что побеспокоил вас во время завтрака. Спешу, надо ехать в полк, а тут срочное дело. Вот с ним, с рядовым Микитенко.

Справа от двери стоял солдат. Ничем особенным он не выделялся, несколько сутуловат, пожалуй, и длиннорук. Широкие, сильные ладони, узловатые крепкие пальцы — рабочие руки, привыкшие к тяжелому труду. Парень наверняка из стартовиков.

— А что у него такое случилось?

— Злостный нарушитель дисциплины, — подчеркнул подполковник. — Сидел на гауптвахте в городе. Сегодня прибыл.

Солдат молчал, молчал и Кадомцев, продолжая его разглядывать. На «трудного» он не похож, явно не из той категории. По всему видно: молчун, большой аккуратист, даже после гауптвахты форма без единой морщинки, головки сапог надраены до синевы. Взгляд уравновешенного человека, ни тени озорства или хитрости.

Прохоров словно угадал мысли замполита, постучал карандашом по лежащему на столе листу бумаги.

— На вид-то он паинька. Прямо джентльмен. А на самом деле опозорил дивизион. Вот тут про все его «художества» написано — начальник штаба разбирался. Самовольно ушел из подразделения. Это раз. И второе — затеял в сельском клубе драку, избил двух местных парней так, что их потом отправили в больницу.

Подполковник поднялся, сделал несколько шагов к порогу, круто повернулся.

— Было это, Микитенко?

— Так точно…

— Непостижимо для меня это, — вздохнул Прохоров. — Я понимаю: солдат должен обладать бойцовскими качествами. Он и называется боец. Однако калечить людей, даже если они хулиганы, просто, как бы сказать…

— Не гуманно, — подсказал Кадомцев.

— Вот именно. Не гуманно. Так что, Микитенко, у тебя с этим делом сплошной непорядок. Бесчинствуешь.

— Я не бесчинствую, — глухо отозвался солдат. — Они к девушке моей приставать начали, оскорблять начали. Ну я и дал… По одному разу. Только и всего.

— А почему в самоволку пошел?

Микитенко безучастно глядел в окно. Теперь, Кадомцев был уверен, не вытянешь из него ни слова. Он будет говорить или отвечать только в том случае, если это по-настоящему его заденет или обидит. А так — отмолчится, хоть мечи перед ним все громы и молнии.

Подполковник Прохоров тоже понимал это. Переглянувшись с Кадомцевым, сказал:

— Не думай, Микитенко, что мы не разбираемся. Очень даже разбираемся. Вот капитан Кадомцев — человек новый в дивизионе, совсем не знает тебя, а и он видит насквозь все твои похождения.

Командир многозначительно взглянул на Кадомцева, словно говоря: давай продолжай, замполит. Аванс тебе выдан. Дело нехитрое, обязан уже разобраться и иметь мнение.

— Ищите женщину, — полушутя заметил Кадомцев.

— Вот именно! — Прохоров удовлетворенно пыхнул дымом, подошел к солдату. Но встал не напротив него, а сбоку, у двери, чтобы не загораживать свет. — Ты же, Микитенко, был хорошим солдатом. Два года у тебя не было никаких замечаний. И вдруг срыв. Уж не влюбился ли?

Микитенко молчал, опустив голову. Уши его медленно розовели, шея над белым подворотничком сделалась багровой. Значит, они не ошиблись.

— Ну что ж, зазорного в этом ничего нет. Даже наоборот, — продолжал Прохоров. — Но ты же мог законным порядком ходить к девушке. Брать увольнительную.

Командир ждал, Микитенко переступил с ноги на ногу, поднял голову, вздохнул и опять ничего не ответил.

— Почему же ты ходил в самоволку? — в голосе командира зазвенели жесткие нотки. — Рядовой Микитенко!

— Так мэни ж не давалы видпусткы! — с неожиданной обидой на чистейшем украинском ответил солдат. — Лейтенант Колосков каже, шо в таку напруженну международну обставу не може буты часу для кохания. Цэ тоби, каже, зовсим не потрибно. Ну я и пишов соби сам.

— В Поливановку?

— А то ж…

Прохоров, сунув папиросу в зубы, цепко взял солдата за локоть, подвел к окну и долго удивленно разглядывал.

— Что же такое получается, Микитенко? Ты солдат, ты присягу принимал? Ты соображаешь насчет своих поступков? Ради личных дел ты бросаешь на произвол судьбы свою боевую позицию. Где твоя солдатская совесть, Микитенко?

Так и не добившись от него ни звука, махнул рукой:

— Ладно. Иди.

Когда закрылась дверь, Прохоров еще раз перечитал бумагу, сосредоточенно пощипывая кустистые брови.

— Между прочим, неплохой солдат этот Микитенко. Зимой случай неприятный произошел на стартовой позиции. Так он один удержал, подпер плечом ракету, которая сползала с направляющей. Силен парень, из донецких шахтеров. А теперь вот выкинул фортель перед самой демобилизацией. Я приказал Утяшину сегодня как следует продраить его на построении. А вас прошу разобраться с этим делом до конца.

— Разберусь.

— И с лейтенантом Колосковым тоже. Что это он там загибает насчет международной обстановки? А еще секретарь комсомольской организации.

Считая разговор законченным, Прохоров стал запирать сейф, ящики стола, видимо собираясь уходить. Кадомцев поднялся, подошел к столу.

— У меня к вам просьба, Виктор Семенович! В связи с вашей поездкой в штаб полка, в город.

— Слушаю. Чем смогу, помогу.

— Заберите, пожалуйста, мой чемодан в гарнизонной гостинице. А то я поспешил тогда на попутной машине и приехал без вещей. Даже переодеться не во что.

— Сделаю. Ну, а вы пока можете располагаться в моем кабинете. Здесь удобнее, чем в канцелярии, изучать личные дела.

Не в голосе Прохорова, а скорее в прищуре глаз Кадомцев уловил иронию. Но не обиделся: если это даже так, командир прав.

— Спасибо. Но кабинет мне не понадобится.

4

Кадомцев любил солдатский строй. Осталось это еще с детства. С далекого, трудного военного детства, когда зимними морозными ночами шли и шли мимо окон молчаливые маршевые роты, тяжким шагом словно раскачивая глухую тишину маленького заволжского городка. С одной из таких рот ушел отец. Это было днем. Февральский ветер заметал поземкой булыжник, белесой канителью путался в солдатских обмотках.

Отца Кадомцев помнил большим и сильным, в шинели, пахнущей махоркой и складским нафталином, в шапке-ушанке, опушенной белым инеем. Таким он был на вокзале, таким остался в памяти.

Со строем была связана и вся юность Кадомцева: суворовское, потом артиллерийское училище. Иные жаловались, высчитывали, по скольку раз на день их, курсантов, строят. А Кадомцев жил строем, не замечая его. Ему нравилось шагать в строю, печатать ногу и под левую на полном крике подхватывать припев строевой песни.

Строй роднил солдат, делал их сильнее, смелее, тверже. В этом Кадомцев был убежден.

И сейчас, издали наблюдая за утренним построением дивизиона, недовольно морщился. Все было правильно: и команды, и действия солдат. Но в то же время делалось все вяло, без той самой искорки, которая, точно электрический разряд, мгновенно пронизывает строй при хорошо поданной команде, при хорошем ее исполнении. Что это, неужели пресловутое пренебрежение к «шагистике», ставшее модным в иных, так называемых «технических» частях? И почему совершенно спокоен майор Утяшин, стоящий рядом, неужели он не замечает этого?

Утяшину, оставшемуся за командира, должны были сейчас докладывать. Однако командиры батарей в который раз выравнивали шеренги, пересчитывали людей. Со стороны казалось, что командиры не очень-то хорошо знают подчиненных или, наоборот, знают хорошо, но стараются лишний раз продемонстрировать свою распорядительность.

— Чего они тянут? — не выдержал Кадомцев.

— Время! — Утяшин красноречиво щелкнул по циферблату часов. — Доклад в ноль-ноль, а еще две минуты.

— Тогда надо позже назначать начало построения.

Майор усмехнулся, мизинцем осторожно пригладил ус.

— Ты вроде первый день в армии, Михаил Иванович! (С легкой руки Утяшина они еще вчера перешли на «ты».) Резерв! Всемогущий и магический резерв. Старший начальник назначает время, а каждый нижестоящий накидывает по пять минут для страховки. Вот и получается солидная прелюдия.

— Оттого-то они все вялые, сонные.

— Это кто же?

— Солдаты.

Утяшин удивленно посмотрел на Кадомцева, потом внимательно окинул взглядом шеренги, вздохнул.

— Да… Пожалуй, верно: молодцеватости нет. Мы-то привыкли, а свежему человеку, оказывается, виднее. Над этим стоит подумать. Один момент. — Утяшин достал заветный блокнотик, с маху черканул в нем пару слов, подмигнул Кадомцеву: — Как говорит наш мудрец Вахрушев, «незафиксированное критическое замечание — утерянный клад».

Утяшину, наконец, доложили, и он направился в центр площадки, чтобы, как он выразился, «нажать на стартер грядущего дня».

Зычным, хорошо поставленным командирским голосом Утяшин давал указания. Нетрудно было заметить, что он во многом копировал подполковника Прохорова. Закинутые назад руки, чуть опущенная голова и взгляд искоса, исподлобья, даже привычка говорить на ходу, на мгновение останавливаясь при поворотах.

В конце концов большой беды в этом нет.

На минуту Кадомцев отвлекся, задумался, а когда поднял голову, увидел, что перед строем стоит рядовой Микитенко.

Майор Утяшин скользящим пружинистым шагом приблизился к солдату.

— Вот пример разболтанности и недисциплинированности! Вот человек, который не дорожит коллективом. Ради свидания с девушкой он бросил подразделение, бросил боевую технику и ушел в самовольную отлучку. Тем самым рядовой Микитенко совершил грубейшее нарушение дисциплины, подорвал боевую готовность. И что же произошло дальше? Микитенко, забыв о солдатской чести и совести, напился устроил пьяный дебош, избил двух советских граждан и в результате попал в милицию. Позор!

По рядам прошло заметное движение, и пока не уловить было, чем оно вызвано: возмущением или удивлением (тихоня, молчун Микитенко — и вдруг такое!).

Кадомцев отыскал глазами младшего сержанта Резника: как он реагирует? Каменное, невозмутимое лицо, сама внимательность. И только. На правом фланге долговязый Трушков, склонив набок голову, поглядывает иронически.

— Рядовой Микитенко понес заслуженное наказание, — уже спокойно продолжал Утяшин. — Пять суток строгого ареста, которые отсидел на гарнизонной гауптвахте. Но свое веское слово должна сказать и комсомольская организация!..

Микитенко все это время смотрел в землю. Вид у него был уже далеко не тот, что утром: уныло опущенные плечи, приниженность во всей фигуре… Да, одно дело говорить с глазу на глаз с командиром, и совсем другое — стоять перед сотней требовательных, пронизывающих глаз твоих товарищей.

Майор приказал Микитенко встать в строй, тот вздрогнул, дернулся, но с минуту еще оставался на месте, словно отяжелевшие ноги его были пригвождены к утрамбованному песчанику.

— Становись в строй! — повторил Утяшин.

Солдат сделал неуверенный шаг, понуро опустив голову. «Видимо, сильно переживает парень свой проступок», — подумал Кадомцев. Но почему-то подспудно возникло ощущение, что в строй возвращался незаслуженно обиженный человек. Кадомцев интуитивно чувствовал это.

Осела песчаная пыль над плацем, а майор все стоял, смотрел вслед уходящим шеренгам, словно забыл сказать что-то важное.

Обернувшись к подошедшему Кадомцеву, Утяшин сделал неопределенный жест:

— Не смог я, понимаешь, взять верхнюю ноту… Не сумел продраить Микитенко на полном регистре. Чувствую, что говорю правильные слова, а они вроде не падают, вроде висят над строем в воздухе. Неважный из меня оратор. Вот подполковник Прохоров, тот может. Умеет, как говорится, глаголом жечь сердца людей.

Кадомцев подумал, что Утяшин, пожалуй, объективно оценил свои ораторские способности: запал его красноречия так и не сдетонировал, а крепкие, литые слова, которым положено металлической тяжестью ложиться в души людские, оказались легковесными. А главное, Кадомцев убедился в этом, солдатский строй не воспринял утяшинские слова так, как их понимал и чувствовал он сам. Не это ли имел в виду начальникполитотдела, когда напутствовал Кадомцева?

— Я недавно со старшиной Забелиным говорил, — начал Кадемцев. — Насчет Микитенко.

— Ну и что, — равнодушно отозвался Утяшин. Он ожидал, что Кадомцев не разделит его пристрастной самооценки, скажет по-товарищески что-нибудь вроде: да брось ты скромничать — хорошо говорил! (Накануне вечером они по-приятельски откровенно побеседовали — оба оказались бывшими суворовцами, — и Утяшин считал: связь во взаимоотношениях переброшена.)

— Старшина утверждает, что Микитенко совсем не пьет. В рот не берет.

— Ну и что?

— Твои слова насчет пьяного дебоша — не довесок ли это?

Утяшин медленно тяжелым взглядом окинул Кадомцева, шевельнул желваками и неожиданно рассмеялся:

— Уж не задумал ли ты выступить адвокатом?

— Не перегибай. Я серьезно.

— То, что там дрались пьяные, это абсолютно точно. Был пьяный дебош. А был ли Микитенко трезвым — этого сейчас никто не докажет. Да и не нужно — деталь, не имеющая значения. Ну, а кроме того, если говорить откровенно, в таких случаях иногда даже полезно сгустить краски. Для чего? В назидание другим. Но, конечно, соблюдая чувство меры.

Кадомцев побывал в канцелярии, в казарме, встречался с людьми, беседовал с ними, а эти два слова «чувство меры» все время не выходили из головы.

Конечно, дело здесь вовсе не в Микитенко. Как самовольщик, он заслуживает сурового наказания и осуждения. И никакие обстоятельства не могут ни смягчить тяжести проступка, ни оправдать его.

Но если в самом деле Микитенко в рот не брал спиртного? А ведь солдаты такие вот «детали» иногда знают много лучше командиров. И не мудрено, что из-за липового «довеска» может повиснуть в воздухе само обвинение.

Чувство меры… Разве для того, чтобы оговорить, оскорбить, унизить человека, нужно еще чувство меры?

…Густой запах оружейного масла и нагретой краски неожиданно ударил в ноздри, и Кадомцев остановился, огляделся. Занятый своими мыслями, он незаметно вышел к стартовым позициям.

Между сосновыми ветками блеснула направляющая стрела пусковой установки. Она медленно поднималась вверх, к небу, и, вздрогнув, замерла.

Прошлогодний дерн, выложенный по брустверу котлована, мягко пружинил под ногой, молодая трава не никла, а только темнела под следом.

На пусковой шли регламентные работы. Расчет был занят своим делом, и на Кадомцева никто не обратил внимания. Спустившись в окоп, он подошел к солдату, который протирал двухрамную подставку под кабельную катушку. Подставка была самодельная, сварная, из нестандартного углового железа. Ручка у нее тоже явно не заводского изготовления. Собственное приспособление, что ли?

— Это, наверно, для смотки кабеля?

— Так точно. — Солдат, что возился у подставки, повернул голову, и Кадомцев с удивлением узнал Микитенко. Он ветошью вытер руки, одернул комбинезон, буркнул: — Рацпредложение.

— Чье?

— Лейтенанта Колоскова.

Разговаривать Микитенко был явно не настроен, с угрюмой тщательностью продолжал вытирать пальцы.

— Ну и что оно дает?

— Время смотки сокращает…

— И намного?

— Не могу знать. Вы краще лейтенанта спытайте. Ось вин.

Из-за крайнего отсека торчали чьи-то сапоги. Кадомцев только теперь догадался: желтые кожаные подошвы — стало быть, сапоги хромовые, офицерские.

— Жаль… — неопределенно протянул Кадомцев Приходилось сожалеть, но разговора с Микитенко не получилось. А уж если не получается, не выходит, то лучше его не навязывать.

Ну что ж, для начала стоит побеседовать с лейтенантом Колосковым. Это, пожалуй, даже лучше.

Пока шли в курилку, Кадомцев сбоку все приглядывался к Колоскову. Вообще-то они познакомились еще вчера. Помнится, он все предлагал показать свое комсомольское хозяйство, однако Кадомцев не стал смотреть, решив, что бумаги могут подождать.

— Видел я объявление у штаба, — сказал Кадомцев. — Собрание готовите?

— Готовим, товарищ капитан. На следующий четверг. Подполковник Прохоров выступит с докладом «Воин-комсомолец, гордись службой в войсках ПВО». На последнем семинаре в полку нас хвалили.

— Это хорошо, — сказал Кадомцев. — А вот люди как, комсомольцы?

— Народ у нас сплоченный, дисциплинированный. Толковые ребята. Вот только комсомолец Микитенко подвел всю организацию. Суть дела вы знаете. Должен доложить, что бюро с ним проводило профилактическую работу. И тем не менее…

— Работу? Какую и кто?

— Я лично проводил две индивидуальные беседы. О нравственном облике, а также о любви.

— Так… — протянул Кадомцев, все с большим интересом приглядываясь к лейтенанту. — Ну, а о любви что вы ему говорили?

— Как что? Что любовь — это самое чистое, светлое, самое благородное чувство, которое возвышает человека, поднимает его на большие дела. Его нельзя разменивать на пустяки. А он именно разменивал. Вот мы его и предупреждали, так сказать, удерживали.

— Почему вы думаете, что он «разменивал»?

— Так ведь факты, товарищ капитан! Мы же знаем всю эту историю увлечения Микитенко. Знаем мы и Стешку Строганову из Поливановки. Кто ее не знает? Самая, извините, скандальная женщина в районе. А он увлекся. Ну ладно бы так, а то на полном серьезе.

— Поэтому вы ему и увольнение не давали?

— Откровенно? — Колосков пытливо посмотрел на замполита, прикидывая, как ему отвечать на поставленный вопрос.

— Разумеется.

— Ну если откровенно, то именно поэтому. А официальную мотивировку, конечно, давал другую. Насчет сложной обстановки, повышенной боеготовности и прочее.

— Знаю, слыхал…

В голосе Кадомцева лейтенант уловил неодобрение, это его несколько встревожило.

— Вы ж поймите, товарищ капитан! Я не только секретарь комсомольской организации дивизиона, я непосредственный начальник Микитенко. Он из моего взвода, из моего расчета. Как вы считаете: обязан я думать о своем солдате, о его будущем?..

— Ну что вам сказать, Колосков? Действовали вы вроде и из благих побуждений, а ведь на самом деле причинили прямой вред Микитенко. Потому что бесцеремонно вмешались в его личную жизнь. Понимаете?

Для Колоскова это было так неожиданно, что он дважды тряхнул головой, словно не веря услышанному. И тут же, не раздумывая, ответил:

— Не понимаю…

— Вот в этом и беда…

Лейтенант в сердцах швырнул сигарету, развел руками: он человек дисциплинированный, раз начальство говорит на белое — черное, значит так оно и есть.

— Так это ж вопиющая несправедливость! — с возмущением выпалил Колосков. — На зеленого, неопытного парня надевают хомут прямо у нас на глазах. И кто? Женщина на много старше его, имеющая двух детей. Над нами все смеются: ваш Микитенко с ходу идет старшиной детсада. Ведь пятно же на весь коллектив, товарищ капитан!

— Опять коллектив! Да поймите вы, Колосков, что коллектив — это не глыба гранита, это люди. Это я, вы, многие другие, в том числе и Микитенко. И люди разные, со своими вкусами, чувствами, мыслями. И надо у каждого это видеть.

— Эх, товарищ капитан! Разве ж я не понимаю… Конечно, все это правильно. А с другой стороны, есть еще и народная мудрость: любовь зла — полюбишь и козла. Но мы же не можем оставаться равнодушными. Вы бы только посмотрели на эту Строганову!..

— Посмотрю. Обязательно посмотрю, — кивнул Кадомцев. — И заранее уверен, что оценка ваша не очень-то объективна. Потому что я считаю Микитенко человеком неглупым.

— Да, — с искренним сожалением вздохнул лейтенант. — Это вы правильно сказали: Микитенко в общем и целом неплохой солдат. Трудолюбивый, исполнительный. А теперь вот приходится ставить вопрос об исключении его из комсомола…

— Не советую спешить, — подчеркнул Кадомцев. — Сначала разберитесь, проведите расследование. А впредь, товарищ Колосков, попрошу учесть: обязательно советоваться по таким делам со мной как с замполитом.

— Есть! — Колосков стукнул каблуками. Жесткий, повелительный тон капитана, казалось, не огорчил, наоборот — обрадовал его. Во всяком случае, на лице Колоскова уже не было ни тени сомнения. Только готовность исполнить все, что будет сказано. Вряд ли это было искренним. Скорее привычка, выработанная годами службы.

— Кстати, — продолжил Кадомцев. — Не знаете, чей мотоцикл стоит там под деревом?

— Мой.

— Вы разрешите на нем съездить в Поливановку?

— Пожалуйста, товарищ капитан. Если вы насчет Строгановой, так она живет во втором доме с края поселка. По левую сторону.

5

Мотоцикл Колоскова был отличным — чехословацкая «Ява» последней модели. Кадомцев, как только сел за руль, сразу почувствовал: у машины хороший хозяин. Умело отрегулирован карбюратор, все рычаги подтянуты по техническим нормам. Стоило чуть прибавить газ, и мотоцикл ощутимо рвался из-под сиденья.

Километра два Кадомцев ехал проселком через сосновый бор, затем свернул на тропинку.

Он остановил машину, увидев в открывшейся долине село. Можно было побывать здесь и потом, когда закончится суетливый и тревожный «пусковой период», когда он вполне обвыкся бы со своими служебными делами.

Можно было, но дела-то ведь, и те и эти, связаны. О Поливановке разговоров в гарнизоне много, надо и самому поглядеть, что это за село, единственное крупное село в округе. Только сюда ходят солдаты в увольнение, больше некуда. Что за люди живут, чем занимаются, каким хлебом-солью привечают солдат? Все это ему, замполиту, положено знать.

Село было старинным, расположенным на слиянии двух таежных речек. Вдоль берегов тянулись две улицы бревенчатых домов с белыми, крытыми щепой крышами. Сходящиеся углом улицы напоминали гигантскую стрелу. На ее острие, на крутояре кирпичная церковь. Где-то Кадомцев видал похожее: церковь на взгорье, на самом мысу, у слияния двух рек. Кажется, в Пскове? Ну да, только там не церковь, а древний собор, стены которого отражаются в водах Великой и Псковы.

Кадомцев остановил мотоцикл на околице сразу же, как переехал по плахам нового моста через Марчиху. Пригляделся: вот тот второй дом с голубыми наличниками и есть, наверно, Строгановых. Дом как все тут, рубленный по-сибирски «в лапу». Изба-пятистенка. Крытая жердями поветь с бурым прошлогодним остожьем, глухой забор с тесовыми воротами, палисадник с рябиной и черемухой. Как говорят: изба при хозяине. Интересно, кто здесь хозяин. Отец этой Строгановой или кто-нибудь из братьев? Впрочем, пока Кадомцеву в доме делать совершенно нечего.

Переждав гусиный выводок, важно ковылявший через дорогу, Кадомцев направил мотоцикл вдоль улицы и через минуту притормозил у церкви, на небольшой площади. Площадь когда-то была мощеной: сквозь мураву кое-где белел выщербленный булыжник. Направо — изъеденные временем бурые кирпичные стены лабаза, рядом, полукругом, дома поновее, и все с вывесками: тут центр Поливановки. Сельпо, правление, сельсовет, больница и какие-то склады.

Стрекот мотоцикла привлек внимание: из открытого окна больницы выглянули две девушки, с любопытством посмотрели на Кадомцева. Лицо одной из них показалось знакомым, будто девушку эту он где-то встречал. И совсем недавно. Но оглядываться не хотелось, он шел к сельсовету, догадываясь, что девчата-медички говорят о нем, даже, слышно было, посмеиваются.

Пройдя прохладные, чисто вымытые сенцы, Кадомцев толкнул дверь и удивленно остановился на пороге: попал, кажется, не туда. В просторной горнице в углу за массивным столом сидела пожилая женщина и пила чай. На другом столе парил ведерный самовар, а молодка в модном беретике колдовала над заваркой. Портреты и плакаты на стенах, канцелярские счеты рядом с самоваром окончательно озадачили Кадомцева.

— Здравствуйте, — поклонился он. — Приятного аппетита.

Женщина осторожно поставила блюдце на стол, вгляделась в Кадомцева.

— И вам здравствуйте! Небось в отпуск к своякам прибыли? Ежели отметка требуется, это мы мигом: прибыл — убыл. Настя, достань-ка печать!

— Нет, — сказал Кадомцев. — Я по делу к вам. Здесь ведь Поливановский сельсовет?

— Тут он и есть. Поливановский сельский Совет депутатов трудящихся. И председатель на месте. Это значит я, Полторанина Пелагея Максимовна. А ежели вы насчет чаепития сомневаетесь, так у нас только что было совещание. Мужики ведь как совещаются? Курят — дым коромыслом, хоть топор вешай. А мы, женщины, чайком освежаемся. Мысли дельные обмываем. Вопросы деловые завариваем. И тут же разрешаем. Настя! Налей-ка гостю резервную чашку.

— Спасибо, — улыбнулся Кадомцев. — Позвольте представиться, Пелагея Максимовна. Я из соседнего воинского гарнизона. Заместитель командира по политчасти.

— Ага! — укоризненно протянула председательша. — Наконец-то Магомет пришел к горе! Я все ждала, думала: когда же у них сознательность сработает? С председателем колхоза командир ваш знается, а нас вроде и не замечает. А ведь мы Советская власть. Нехорошо, очень несолидно, товарищ капитан!

Кадомцев чуть не поперхнулся чаем: крутовата заварка у председательши! Сам виноват, не надо было ехать с бухты-барахты. Посоветовался сначала хотя бы со старшиной, узнал обстановку. А то так — не зная броду.

— Вот мы и исправляем положение, Пелагея Максимовна, — Кадомцев почувствовал, как предательски горят уши. — Будем налаживать контакт. За тем и прибыл.

— Так я и поверила. — Председательша сдвинула чашки на край стола, положила перед собой крепкие, загорелые руки: — Давай-ка лучше откровенно, капитан. Зачем приехал, что просить будешь?

Оценив искренность хозяйки, Кадомцев вспомнил утренний разговор со старшиной и решил перестроиться на ходу.

— Насчет леса помогите. Жерди нужны для изгороди, а лимиты вышли. Надо бы кубометров сорок.

— Так бы и сразу! — рассмеялась председательша. — А то сидит, мнется, как жених, вежливости разные говорит. А насчет леса — это можно. Чего другого, лесу нам не занимать стать. Напишем бумагу в лесхоз — и получайте. Вся недолга.

— Спасибо, Пелагея Максимовна! — обрадованно поблагодарил Кадомцев.

— Может, еще чего надобно, так не стесняйся. Ежели в силах — поможем. Для армии мы всегда дадим. У нас, почитай, полсела мужиков на фронте воевали, а сколько загинуло… Мой вот Онисим тоже не вернулся. А и теперь молодежь в солдатах служит, а которые и офицеры есть. К примеру, мой Виталька тоже, как ты, четыре звездочки носит. Капитан-лейтенантом на Северном флоте службу проходит.

Председательша открыла стол, ненароком смахнула слезу, показывая фотокарточку: улыбающийся морячок с литой богатырской шеей.

— Женился недавно, не послушал меня: взял себе городскую кралю-модницу. Я ему не раз писала-наказывала: жениться приезжай только в Поливановку. Невесты у нас первый сорт. Не послушался. А вот ты, гляжу, молодец. Холостяком в наши края приехал.

— А откуда вы знаете?

— У меня глаз наметанный. Неженатого, необкатанного мужика за версту видно. А как женишься да поживешь с годик, так всю твою стеснительность будто рукой снимет. А уж если нашу поливановскую девку возьмешь, она тебя и за полгода человеком сделает.

За самоваром в углу комнаты, не вытерпев, хихикнула Настя.

— Настя! — строго взглянула Пелагея Максимовна. — Ты ведомости в правление снесла? Нет еще? Ну так неси скоренько, нечего тут уши-то развешивать.

Настя, обиженно поджав губы, сложила в сумочку бумаги и не спеша вышла из комнаты.

— Вот, — с гордостью сказала ей вслед председательша. — Чем не невеста? И опять же десятилетку окончила, среднее образование при ней. Или ты себе уж приглядел тут другую?

— Что вы, Пелагея Максимовна… — опять смутился Кадомцев. — Мне пока не до этого. Человек я новый, только службу принял после окончания академии. Надо обвыкнуться сперва, а там видно будет. Вот хочу выяснить у вас насчет одного неприятного инцидента, ну то есть случая. Была в вашем клубе неделю назад драка, в которой наш солдат участвовал — рядовой Микитенко. Может, вы слыхали про это?

— Как же не слыхать? Слыхала. Сама и разбиралась вместе с участковым. Было такое в прошлую субботу. Только не драка, а как по-нашему сказать, острастка. Два здешних хлюста начали буянить в клубе да на вашего солдата и напоролись. А он их в порядок привел. Крепенький такой парнишка. Эти бузотеры после нашатырь нюхали, благо больница рядом. И поделом. А солдата в город отправили, якобы для разбирательства. Я и не знала, что он ваш.

— Он не был пьяным?

— Нет, нет. Совсем тверезый был, я с ним сама разговаривала. Только больно он молчун. Откуда, кто такой — не говорит. Ему, вишь ты, перед товарищами стыдно. А чего стыдится? Хулиганов урезонил. Дело это правое, сейчас указ такой имеется. Вон у меня на стенке висит.

Насчет Строгановой Пелагея Максимовна говорила уклончиво: женщина молодая, работящая, видная из себя. Ну крутовата норовом, так это опять же не беда: ей, председательше, к примеру, такие бабы даже по душе. Нет, про дружбу Строгановой с солдатом она ничего не знает. И знать не надобно. Это командирам надо знать, куда ходит и с кем водится солдат. Небось Виталькины, сына ее, командиры не знали про его скоропалительную любовь, иначе провели бы с ним воспитательную работу. Уберегли бы. А то теперь вот он, по письмам видно, кается, да поздно. А что, солдат этот тоже небось жениться собрался на Строгановой?

— По-моему, до этого еще не дошло, — сказал Кадомцев. — Впрочем, это его дело.

— И то верно, — согласилась Пелагея Максимовна. — Степанида — баба хозяйственная. Мужиков у них в семье нет, так она одна дом в порядке содержит. Самостоятельная женщина.

— Она на колхозной ферме работает?

— Работала. Дояркой работала. Потом, как стали руки болеть, перешла в сельпо с прошлого года. Товарами торгует.

— Ну и как она с покупателями? Не жалуются?

— Бывает… — усмехнулась председательша. — Язык у нее что бритва. Зато ассортимент в районе умеет выколачивать. У других нет, а у нас в Поливановке всегда есть. Да ты зайди сам, сельпо-то вон оно, напротив.

Кадомцев поднялся, стал прощаться. У мотоцикла (Кадомцев заметил это в окошко) уже давно топтались два босоногих пацана.

— Стешкины ребятишки, — кивнула в окно Пелагея Максимовна. — Меньшой-то, Ленька, ее, а тот, что постарше, — сестрин. Сестра тоже вышла замуж за солдата и уехала с ним куда-то на край света. На какие-то острова. Который год там живут, а парнишка при Степаниде находится. В школу тут ходит.

Провожая гостя к двери, председательша велела приезжать почаще, да чтоб не только одно начальство, а и молодежь, солдаты. Пускай в клубе повеселятся, кино посмотрят, с девушками потанцуют. А иногда — чего ж тут плохого — и с помощью можно приехать, вон скоро молодежь новый клуб закладывать будет.

И еще пускай гарнизонный хозяйственник приедет, тот, что солдатским питанием ведает. Пусть приезжает, не ленится, тут ему и овощей свежих всегда отпустят, и молочка парного для солдат выделят. Вот только посуды нет, посуду пусть свою привозит. Бочку какую-нибудь или цистерну небольшую.

Кадомцев в раздумье постоял у мотоцикла: стоит ли заходить в сельпо…

Не запуская мотор, он прокатил мотоцикл метров десять, срезая угол площади, и поставил его напротив зарешеченного окна.

Магазин был обычный, деревенский. Обычные товары на полках — от парфюмерии до рукомойников и хомутов. Пахло новыми калошами, мебельной политурой, пеньковыми веревками.

Новенький приемник на прилавке приглушенно наигрывал марши. Было полутемно и прохладно.

Кадомцев шагнул к прилавку и стал выбирать себе зубную пасту. Строганова была в дальнем темном углу. Пусть подойдет. Так будет естественнее.

Она подошла, покрутила приемник — сделала музыку потише.

— Пасту брать будете?

— Буду. Эту вот, болгарскую.

Кадомцев поднял голову и встретил прямой и явно насмешливый взгляд глубоких зеленых глаз. Ничего в ней, пожалуй, особенного не было. Широкое, чуть скуластое лицо, крутые, вразлет брови, гладкие русые волосы и задорно вздернутый нос. Лицо типичной сибирячки.

Но глаза выделялись. Они, эти глаза, сразу и напрямик Кадомцеву сказали: не прикидывайся, не притворяйся. Хочешь поговорить — говори прямо. Будешь юлить да «закидывать удочки» — бери свою пасту — и скатертью дорога.

Она бросила на прилавок бело-синий тюбик, сложила на груди руки:

— Двадцать пять копеек.

— Ясно, — кивнул Кадомцев, расплачиваясь.

— А мне не ясно, — неожиданно сказала она.

— Что? — удивился Кадомцев. — Разве я неправильно заплатил?

— Нет, я не об этом. Я за то говорю, что больно уж свербит там у вашего начальства.

— Что, что?

— Да уж не знаю. Только никак вы там не угомонитесь. Все шастаете сюда. То один, то другой. А все ведь зазря. Все одно Иван моим будет. Все одно поженимся.

— Это вы насчет Микитенко?

Степанида вскинула голову и не удостоила Кадомцева ответом. Стала глядеть куда-то в открытую дверь, поверх его головы.

Уходя, Кадомцев обернулся: в кошачьих Стешкиных глазах горел торжествующий и ехидный огонек: знай наших!

Мотор чихнул, не завелся, а в это время Кадомцева окликнули. Оглянулся: может быть, Пелагея Максимовна? Но на крыльце сельсовета никого не было.

— Товарищ капитан!

Кричали, оказывается, совсем с другой стороны, от больницы. У палисадника стояла девушка в военной форме. Да ведь это военфельдшер Шура Хомякова! Ну и везет же ему сегодня на встречи!

Кадомцев прокатился под горку с десяток метров, затормозил ногами.

— Так это вы давеча выглядывали в окно?

Хомякова ловко бросила руку к берету.

— Так точно! Как студентка-заочница прохожу тут практику. Дважды в неделю. По средам и пятницам.

Она смотрела на него внимательно и серьезно, как смотрят на начальника, и ждала, что он скажет.

— А сегодня разве среда?

— Никак нет. Сегодня пятница.

— Операции тут делаете?

— Нет, лечу зубы. Стажируюсь в качестве стоматолога. Вы меня подвезете до городка?

— Конечно. Только вот мотор забарахлил. Подождете?

— А зачем ждать? Если хотите, я вам сразу назову неисправность. Поставьте более позднее зажигание и заводите.

— В самом деле? Но откуда вы…

— Это знаю? Я несколько раз ездила сюда на этом мотоцикле и знаю его капризный нрав.

Мотор действительно сразу же заработал. Шура села на заднее сиденье, и мотоцикл помчался по улице, оставляя легкий дымок.

Пробарабанил настил моста. Кадомцев сделал крутой вираж, и машина вырвалась на серую ленту полевой тропы.

В сосновом бору, недалеко от ворот городка, Шура похлопала по плечу Кадомцева: остановите.

— Спасибо, товарищ капитан! Тут уж дойду сама. Недалеко.

— Что же вы так?

— Так надо…

— Может, боитесь разговоров? — шутливо спросил Кадомцев.

Она прикрыла глаза, чуть виновато улыбнулась:

— Представьте.

6

Едва заслышав стрекот мотоцикла, лейтенант Колосков выскочил из окопа пусковой установки навстречу. Похоже, он давно ожидал Кадомцева. На круглом лице лейтенанта было написано откровенное любопытство.

Оживленный, довольный вид замполита несколько озадачил его.

— Вы будто со свидания прибыли, товарищ капитан.

— А что, похоже? — в тон ему отозвался Кадомцев. — Значит, вы угадали.

— Да ну?! И что она вам говорила?

— Кто — она?

— Строганова, разумеется.

— А ничего особенного, — сказал Кадомцев, с интересом наблюдая, как разочарованно вытянулась физиономия лейтенанта. — Бросила на прилавок зубную пасту. Дала с рубля сдачу. И все.

— Да… Вам повезло… — с завистью протянул Колосков. — А я вот пострадал из-за собственной глупости. Черт меня дернул пойти к ним домой. Хотел с ней побеседовать в непринужденной обстановке. Так она меня так отбрила… Стыдно вспомнить.

— Это в порядке вещей, товарищ Колосков, — сказал Кадомцев. — Потому что в любви каждый третий, как правило, лишний. Народная мудрость.

— Так точно, — уныло согласился лейтенант…

Они направились к котловану, где расчет уже заканчивал регламентные работы, и Кадомцев предполагал минут десять побеседовать с солдатами перед построением на обед. Неожиданно лейтенант Колосков, шедший рядом, как-то странно стал приседать, вытягивая шею, точно разглядел в подлеске случайно забредшего зверя. Потом прыжками кинулся к окопу, крикнул солдатам:

— Отставить работу! Привести пусковую в дежурное положение!

— Что случилось? — спросил Кадомцев.

— Вон видите, майор Утяшин приехал? Идет на командный пункт. Ровно через три минуты будет объявлена боевая тревога. Засекайте, хронометрируйте.

Колосков вытащил из кармана гимнастерки тренировочный секундомер, нажал на кнопку, поднял за ремешок.

— Вот сейчас он открывает дверь кабины, входит — видите, закрылась дверь? Снимает фуражку и вешает на крючок — там, слева, под телефоном, есть на стенке крючок. Теперь наливает чай из термоса, бросает в кружку ломтик лимона. Между прочим, майор любит чай без сахара…

— Ну-ну, — равнодушно сказал Кадомцев, искоса посматривая на бегущую стрелку секундомера. Прошло полторы минуты.

— А сейчас майор достает секундомер, блокнот и авторучку, спрашивает у планшетиста Феди Салтыкова, что ему пишут из дому в последнем письме. Тот, как всегда, начинает расхваливать своих барабинских карасей, а майор нажимает кнопку и… Время!

Хрипло взвизгнула на первых оборотах сирена, хлынули в лес густые прерывистые звуки. Загудел, закачался нагретый боровой воздух, черными хлопьями взметнулись в небо птицы, будто сброшенные с макушек сосен. Забегали у пусковых установок солдаты в синих комбинезонах, где-то неподалеку разом взревели транспортно-заряжающие машины, мелькнула среди зелени белая обшивка ракеты…

А сирена все гудела, гулкое эхо раскатывалось по лесным чащам. И казалось, трубный набат этот разметал куда-то по сторонам все, чем только жила тайга, оставались лишь коробки кабин, тугие, округлые, гудящие скрытой в них силой, оставались опрятно-белые ракеты и воздетые к небу блестящие стрелы пусковых установок.

Добежав до командного пункта, капитан Кадомцев перевел дух и уже спокойно спустился по ступенькам. Протиснулся в дверь, прикрыл ее и пристроился слева, за спиной планшетиста. Первое, что уловил в тесной полутьме, — странный запах нагретой аппаратуры, смешанный с эфирным ароматом лимонной корки. Значит, Утяшин действительно только что пил чай.

— Михаил Иванович? Проходи поближе, — послышался басовитый голос Утяшина. Повернув голову, Кадомцев не разглядел его лица, увидал только четкий белый полукруг подворотничка, врезавшегося в шею.

— Ничего, я посижу здесь. Удобно.

Шел контроль функционирования. Мигали разноцветные лампочки на панелях, щелкали реле, над головой шуршал динамик громкоговорящей связи.

— Уберите громкость! — недовольно сказал майор, поднимая секундомер к глазам. Наступило время докладов о готовности. Динамик щелкнул, в нем зашуршало-посыпалось, затем скребущий металлический голос доложил:

— Первая готова!

Глаза постепенно привыкли к темноте. Вот у пульта старший лейтенант Вахрушев, сидит спиной, чуть повернув голову влево, к операторам. На фоне панельного многоцветья лицо его в профиль кажется чужим. Хорошо видны руки. Они бегают по кнопкам и тумблерам, как по клавишам аккордеона.

Планшетист Салтыков бритвенным лезвием затачивает карандаш-стеклограф. Соскабливает грифель в спичечную коробку, послюнив, пробует карандаш на ладони.

Ефрейтор Трушков, отрегулировав яркость экрана, нетерпеливо поглядывает на Резника. Тот, как изваяние, не шелохнется, смотрит на зеленый экран. Что-то подозрительно часто шмыгает носом Юлиан Мамкин, уж не искупался ли утром на этой рыбалке? А может, удочки лазил отцеплять?..

— Внимание! В воздухе скоростная контрольная цель! Поиск. Азимут… Дальность… Обнаружить и уничтожить!

Майор Утяшин оглядывается на Кадомцева, многозначительно поднимает брови: гляди, замполит, сейчас будут выдавать класс! В ответ Кадомцев так же беззвучно кивает: давайте! Поглядим-посмотрим.

Уже по манере видно: Вахрушев, офицер наведения, ас; поиск он ведет с отданными штурвалами, дальность выставляя с некоторым упреждением. Чувствуются опыт, сноровка и свой почерк.

Артистично манипулируя кнопками и тумблерами, четко отдает команды операторам:

— Захват!

— Есть захват!

— Взять на ручное сопровождение!

Операторы перебрасывают тумблеры, штурвалами действуют на ощупь, плавно, уверенно. Такие срыва цели не допустят.

Кадомцев отлично понимает — ему демонстрируют работу. Стараются, чтобы потом с удовольствием и затаенной гордостью наблюдать, как он будет ахать и охать от восхищения.

Мамкин самый любопытный из всех. Косится и косится на Кадомцева из-за крутого плеча сержанта Резника. Ни дать ни взять — мышонок из-за амбарного мешка. И за экраном успевает следить. А чего ему беспокоиться: цель-то ведь не реальная, а по имитатору. Он такую, наверно, проводил без малого сотню раз. Тоже с такими вот жиденькими имитированными помехами.

— Взять на автоматическое сопровождение!

— Есть АС по дальности!

— Есть АС по углу места!

Цель удобно прилепилась на перекрестиях оранжевых экранов, высота ее вполне приличная, и автоматическое сопровождение будет устойчивым.

Только Салтыков вот, кажется, немного оплошал. То ли без особого настроения работает, то ли по рассеянности, но координаты цели зафиксировал не совсем точно, с ошибкой — планшет рядом, и Кадомцеву хорошо это видно. Постучал пальцем по планшету, кивнул планшетисту: уточни! Салтыков спохватился и через считанные секунды исправил курс.

Кадомцев невольно вспомнил события теперь уже многолетней давности, когда он совсем еще неопытным техником-лейтенантом вместе с другими молодыми офицерами осваивал первые станции наведения ракет. На всю жизнь запомнился зеленый полумрак кабин, волнующий запах муаровой краски, бесчисленные ряды разноцветных лампочек. Теперь намного легче. И аппаратура надежнее, и инструкции проверены жизнью, боевой работой. Теперь, наверное, иногда можно себе позволить и такую вот «эстетическую разминку».

— Цель подходит к зоне пуска!

— Внимание! Пуск!

Нажаты кнопки. На экранах тотчас же возник новый светлячок, резво побежал к перекрестию, очерчивая плавную дугу. С ходу клюнул в цель, высветив короткую вспышку, и сразу — тишина, упавшая откуда-то сверху. Гулкая тишина, несмотря на стрекот аппаратуры, размеренный гул вентиляторов. Тишина успешного финала.

— Цель уничтожена!

— Молодцы! Отбой. — Утяшин шагнул мимо Кадомцева, ногой настежь распахнул дверь.

С позиций шли вместе. Утяшин в приподнятом настроении топал прямо посередине дороги.

— Даже пыль не выбьешь — утрамбовали, что твой гудрон! Эту дорожку я за десять дней отгрохал. Командир полка приехал, поставил задачу: соорудить в кратчайшие сроки. День и ночь вкалывали. Профиль мы из глины делали, с двух сторон грунт вынимали. Потом песочек сверху, тяжелый каток — и порядочек!

Дорога и впрямь была сделана добротно, только слишком уж азартно поработали тут бульдозеристы — корни деревьев искромсаны. Через год засохнет не одна сосна.

Говорить Утяшину об этом, пожалуй, не стоило. Он сейчас в таком состоянии… Любая критика — как красное для быка.

Утяшин перехватил осуждающий взгляд замполита, однако понял его по-своему.

— Ямы по обочинам — ерунда! Через год-другой все зарастет, тайга залатает. А вот тот самый большой котлован планируем вообще расширить. Сварганим пруд, запустим карасей — и будь здоров: в любой момент к столу деликатес. Хариус, таймень тут не котируются — в Марчихе их навалом. А на прудовую рыбу великий спрос. Ты как сам-то, не рыбалишь?

— Когда-то занимался. Но отвык.

— Напрасно. Рыбалка — великое дело. Облагораживает человека. Я вот, ежели в воскресенье не посижу с удочкой, потом целую неделю не в форме. Честное слово! Да… Только трудные сейчас времена для нас, рыбаков. Все некогда. Забот много.

— Да, мир сейчас как резонатор: где бы ни ударили пушки, здесь слышно.

— Вот именно. Разъяснять надо это личному составу, поднимать боеготовность. Тренировки и тренировки. Сокращать временные нормативы.

— Смотря какие тренировки, — вскользь заметил Кадомцев.

Фраза эта непроизвольно сорвалась с языка, Кадомцев спохватился, но было поздно: Утяшин уже стоял поперек дороги, крепко, циркулем воткнув ноги. Лицо его медленно багровело.

— Ты думаешь, я не вижу твое пренебрежительное отношение к сегодняшней тренировке? Отлично вижу. Упрощенчество, натаскивание — вот что ты думаешь! А расчет стандартное учебное упражнение отрабатывал.

Правда, Кадомцев оценивал тренировку несколько мягче, но, по существу, именно так. Он считал, что ему показали хорошо отрепетированный спектакль с довольно примитивным сюжетом. А все параметры боевой задачи были, образно говоря, манной кашей для операторов, да и вообще для всего дежурного расчета. Однако эти первые впечатления, возможно, ошибочные, Кадомцев вовсе не собирался высказываться, а тем более критиковать. Он пока просто не имел на это права.

— Остынь, пожалуйста, — спокойно сказал Кадомцев. — С чего ты завелся?

Утяшин по-прохоровски прихлопнул на голове фуражку, тяжело перевел дыхание. Рубанул рукой.

— Не люблю критиканов! Да еще если с дипломатическим подходом. Вроде твоего…

— Предшественника?

— Именно. Умел завертывать касторку в конфетные бумажки.

— Я-то здесь при чем?

— Ты ни при чем, верно. А тоже тенденция имеется. Критическая. Критиковать легко, делать, исправлять — труднее. Например, ненужные расследования задним числом проводить куда как легче.

Кадомцев повернул голову: Утяшин, оказывается, уже знает о его поездке в Поливановку!

С невозмутимым видом Кадомцев сделал несколько шагов по дороге, обернулся, словно приглашая разгоряченного Утяшина: идем, чего же мы стали? Недовольно крякнув, майор тоже двинулся вперед, медленно переставляя ноги. С минуту шли молча.

— Расследование — громко сказано, — миролюбиво произнес Кадомцев. — Скорее, деловая поездка.

— А может, увеселительная? — иронически уточнил Утяшин.

Вот оно что! Значит, он знает и о Шуре, не зря, выходит, она предупреждала насчет разговоров. Кто же сообщил Утяшину об этом? Впрочем, почему обязательно сообщил? Вот он рядом, тот самый развилок, где Шура слезла с мотоцикла и пешком пошла в городок. А он поехал на позиции. Развилок очень хорошо виден из окон штаба — в этом весь секрет.

Кадомцев вспомнил, как она, не оборачиваясь, шла по краю дороги: маленькая, хрупкая, в кирзовых сапогах. Вспомнил взгляд, сухие, обветренные губы, ее извиняющуюся улыбку, словно она что-то не так сделала или не то сказала:

— Не надо о ней плохо думать.

— Да я же шучу! — усмехнулся Утяшин, окончательно настраиваясь на обыденный тон. — Мне ведь известно, что она ходит на практику в Поливановскую больницу. А вообще должен сказать: Хомякова у нас, как жена Цезаря, — выше всяких подозрений. Только вот Цезаря у нее нет, к сожалению. Но когда-то был.

— Был?

— А как же, был. Да сплыл. А почему это тебя так интересует?

Кадомцев промолчал.

7

Домой Кадомцев вернулся только в двенадцатом часу. Старшина Забелин еще не спал, сидел за столом, склонившись над рельефным макетом. Гарнизон был как на ладони: боевые позиции, бараки, летний клуб, столовая, река, окаймленная темной щеткой камыша, зеленый овал соснового бора, даже тропинки — все выдержано в масштабе и пропорциях, все выглядело живым и естественным, как с высоты птичьего полета.

— Здорово сделано! — похвалил Кадомцев.

— Это я еще в училище освоил, — сказал старшина. — После войны пришлось пять лет пребывать на огневом цикле. В должности лаборанта. Был у нас там миниатюр-полигон. Красота!

Старшина поставил в окопы только что покрашенные макеты пусковых установок, намазал клеем и пришлепнул аккуратный желтый домик КПП, которого, кстати, еще не было в действительности. Заметив улыбку Кадомцева, пояснил:

— Тут ведь что? Не только макет. Как сказал командир: генеральная перспектива. Очень сильно он этим макетом интересуется, каждый день заходит. Дает нам с Трушковым ценные указания. Есть тут у нас один ефрейтор. Головастый парень.

— Знаю, — сказал Кадомцев. — Встречались. А что это у вас, Павел Васильевич, за домик в лесу, двухэтажный? Опять фантазия?

— Гвоздь программы! — засмеялся старшина. — Будущий ДНС — дом начсостава. К Новому году будет стоять как миленький. Я себе уже и комнату выбрал, вот эту угловую, солнечную. Привезу свою Марьяну с пацанами и стану вас в гости приглашать. На квас. А квас она варит ну прямо фирменный. С тмином, по рязанскому рецепту. Не пробовали?

— Не доводилось. Если пригласите, с удовольствием отведаю.

Кадомцев подошел к самодельному стеллажу — выбрать что-нибудь почитать перед сном. Книги все залистанные, вероятно, Забелин давал их солдатам. И не случайные, а тематически подобранные: почти все про авиацию. Это бросалось в глаза.

— Служили в авиации, Павел Васильевич?

— Было дело. Технарил в войну, авиационным мотористом. Как говорится: пузо в масле, грудь в тавоте, но зато в воздушном флоте. А когда-то мечтал летать. Глаза подвели.

— Любовь, значит, осталась…

— Не то чтобы любовь, привычка. Солдаты вот тоже удивляются. А я им говорю: мы, ракетчики, с кем взаимодействуем? С авиацией. Стало быть, надлежит ее знать.

— Павел Васильевич, а почему вы не стали офицером? Вам ведь, наверное, предлагали пойти учиться?

— И не раз. Да я отказывался. Образование мое слабое — семь классов. Хотя после войны и с таким брали. Но причинный корень не в этом. Просто, как говорят: не по Сеньке шапка.

— Как это понимать?

— А так и понимать. Не по мне эта работа, не по моим силам. Я так считаю, что каждый человек должен правильно себя оценивать, знать свое место. Потому, ежели ты не на своем месте — от тебя больше вреда, чем пользы. Значит, всяк сверчок знай свой шесток.

— Вот как! Но ведь у каждого человека должна быть большая цель, стремление, окрыленность?

— Должна. Да только по своим возможностям. Что толку, когда иной лезет, карабкается наверх всякими правдами и неправдами? Ну, вылезет. А потом портачит, дело тормозит. Нет, по мне лучше быть хорошим старшиной, чем плохим офицером.

Кадомцеву понравились прямота и трезвость суждения Забелина.

— Вот вы старшина и секретарь партийной организации. И в партийном порядке вам приходится руководить офицерами, старшими вашими начальниками. Как это вас, не смущает?

Кадомцев выжидательно посмотрел на Забелина: продолжит ли он, поддержит линию на откровенность?

Старшина ответил не сразу. Посопел, поковырялся в макете, стамеской расчищая на макете русло Марчихи.

— Обыкновенно получается. На базе требовательности. Положено — выполни. А стесняться нечего: дело делаем, а не пирог с грибами делим. Я вот сегодня, к примеру, не постеснялся, дал вам партийное поручение.

— Которое, кстати, я уже выполнил.

Забелин удивленно поднял голову.

Кадомцев рассказал о поездке в Поливановку, о разговоре с Пелагеей Максимовной.

— Оперативно сработали, — похвалил старшина. Снял очки, потер переносицу, устало улыбнулся. — Ежели бы мне как секретарю положено было объявлять благодарности, я бы вам непременно объявил. А с другой стороны, хотелось бы высказать критическое замечание. Вы не обидетесь?

— Не положено. Тем более если это исходит от секретаря, — пошутил Кадомцев.

Забелин в затруднении поерошил жесткие седоватые волосы.

— Как бы вам сказать, товарищ капитан… Человек вы, я гляжу, хороший. Грамотный, обходительный… Только по нашей жизненной обстановке очень уж много у вас мягкости, доброты…

— Это разные вещи, — сказал Кадомцев. Видя, что Забелин не совсем понимает его, пояснил: — Мягкость и доброта — разные понятия. Например, злые люди тоже иногда бывают мягкими.

— Бывают, — кивнул старшина, так и не оценив существа реплики Кадомцева. — А все-таки твердость — наипервейшее дело для военного человека, для командира. Вот у нас образец — майор Утяшин. Сугубо требовательного характера человек. Приказал — выполни, сказал — баста. И без никаких разговоров. Без всяких разъяснений и уговоров. Уговаривать можно жену или девушку. Это он так выражается. Очень даже правильно.

— Да… — в раздумье протянул Кадомцев. Подошел к стеллажу, положил на место взятую книжку. Читать сегодня, кажется, не придется, разговор принял неожиданно интересный оборот.

— Откровенно скажу: трудно вам с ним придется в одной упряжке, товарищ капитан! Резкий, решительный мужчина майор. Никакой, говорит, болтовни не допущу. Беспрекословное повиновение — душа воинской службы. Безобразия начинаются, когда солдат приступает к разговорам и к этому самому… анализу.

— То есть начинает думать над полученным приказом?

— Вроде этого. А чего тут думать? Приказ отдается ясно, четко. Получил — выполни. Майор правильно говорит: в ракетно-ядерной войне действовать надо мгновенно. На разное обдумывание времени не будет.

— Опять все с ног на голову поставлено! — усмехнулся Кадомцев. — Почему? Потому что все как раз обстоит наоборот. Именно в ракетно-ядерной войне, как никогда раньше, от каждого солдата потребуется сознательное отношение к приказу, к делу вообще. Сплошь и рядом будут такие ситуации, когда солдат станет действовать самостоятельно. Он сам себе должен будет отдать приказ и сам его выполнить. Но к этому он обязан быть готовым. Уже сейчас. И готовить его должны мы. Убеждать, разъяснять, терпеливо воспитывать.

Кадомцев распахнул окно, присел на подоконник. Ночной воздух пахнул хвоей, полынью, мокрой землей. Где-то глухо отбивал такты движок дежурного локатора, высоко, под самыми звездами, шел на запад пассажирский лайнер, тягучий звук его двигателей мелкой дрожью отзывался на оконном стекле.

Сзади, за столом старшина возился со старомодным мельхиоровым портсигаром. Портсигар плохо открывался, и Забелин стучал им по столу громко, сердито, будто забивал гвозди. Наконец закурил, тоже подошел к окну.

— Я ведь говорю, беда в чем? А в том, что мы вроде и понимаем, а на самом деле недопонимаем, недооцениваем иногда. Я вот вас послушал и признаюсь — убедительно. Вы политический руководитель, у вас горизонт пошире. И правильно. Конечно, оно легче — прикрикнул, и дело с концом. А убеждать, разъяснять, в душу заглянуть — то времени не хватает, то умения. Надо бы нам с коммунистами об этом поговорить на собрании. Откровенно, поострее. Вот как мы с вами. Каксчитаете?

— Надо поговорить, — поддержал Кадомцев.

На аллейке, что тянулась вдоль барака, появились двое. Один, в белой куртке, видимо, дежурный по кухне, другой, коренастый, круглоголовый солдат, осторожно нес что-то белое. Дежурный, забегая вперед и размахивая руками, вполголоса отчитывал солдата.

Когда они вошли в полосу света, падавшего из окна, Кадомцев ясно увидел, что в руках у солдата ничего, оказывается, нет: просто левая кисть была замотана белым полотенцем.

— Что случилось?

Солдат даже не поднял головы, а дежурный вздрогнул, увидев Кадомцева в распахнутом окне.

— Товарищ капитан! Дежурный по пищеблоку старший сержант Сулейманян. На завтрак готовится рыба жареная с картофельным гарниром.

— Я спрашиваю, что случилось? Куда идете?

— В медпункт идем, товарищ капитан. Для оказания первой помощи рабочему по кухне рядовому Микитенко. Додумался сунуть руку в картофелечистку. В этот самый барабан. И получил травму.

— Как это «додумался»? Что он, нарочно сунул руку? — строго спросил Кадомцев.

— Случайно. По неосторожности…

— Я же говорил! Я же предупреждал! — выкрикнул старшина из-за спины Кадомцева. — Говорил я вам об этом на инструктаже?

— Так точно, товарищ старшина. Я тоже предупреждал: закрой крышку и не лезь туда руками. Так этот Микитенко, как укушенный, ну ничего не понимает! Смотрит, слушает, а понимать не хочет. По глазам видно — в них какое-то состояние невесомости отражается. Две тарелки разбил. Хорошие такие тарелки, из офицерского буфета. Фирменные. Я ему говорю: Микитенко, почему на ходу спишь? На гауптвахте не отоспался разве? Или еще захотел?

— Ладно, — сказал Кадомцев. — Идите на перевязку. Я сейчас приду.

Наблюдая за сборами Кадомцева, старшина курил, прислонившись к оконному косяку.

— Я этого Микитенко хорошо знаю. Трудный характер. За день если слово скажет, и то хорошо. Обидчивый до невозможности. Конечно, он сегодня не в себе: вон как утром его начальник штаба перед всем дивизионом отчитал. И поделом.

«Поделом-то, поделом, — подумал Кадомцев. — Только обидного ему, пожалуй, отпущено было сверх меры, с пресловутым довеском «в назидание». Старшина об этом не знает. Но Кадомцев-то знал.

Напрасно он не поговорил с ним после возвращения из Поливановки. Не получилось один раз, надо было попробовать второй и третий. Надо было. Не случайно же Микитенко таким долгим, неприязненным взглядом встретил Кадомцева, когда он ставил у сосны мотоцикл. Впрочем, это объяснимо, если предположить, что Микитенко неправильно истолковал цель его поездки в Поливановку. Ведь он мог подумать, что Кадомцев ездил в село доводить до конца дело, начатое лейтенантом Колосковым. Он наверняка так и подумал…

Кадомцев вышел на крыльцо и, минуя ступеньки, прыгнул прямо на влажный песок.

«В душу заглянуть не хватает времени…» — только что говорил старшина. А ведь Кадомцев слушал это как банальную истину, истрепанную отговорку. Ну а сам? Сам тоже, оказывается, не нашел времени сказать человеку несколько нужных слов. Очень необходимых слов.

Конечно, может быть, происшедшее с Микитенко на кухне — случайность. А если нет? Если солдат действительно переживает?

Дверь медпункта была распахнута настежь. Сквозь марлевую занавеску силуэтом вырисовывалась высокая нескладная фигура старшего сержанта Сулейманяна. Тоже переживает: с него, с дежурного, первый спрос.

Микитенко сидел посредине комнаты над тазом, на весу держа раненую руку, которую промывала Шура Хомякова.

— Ну, как обстановка?

Шура одернула наспех наброшенный белый халат, кивнула на свободный стул, приглашая Кадомцева сесть.

— Ничего опасного. Легкая травма кистевой мышцы. Укол мы уже сделали. Сейчас промоем, зальем йодом — и все будет в порядке. Придется немного потерпеть, но пациент у меня видите какой? Железные нервы.

Солдат безучастно глядел в окно. Что он там разглядывал?

Кадомцев нарочно зашел сбоку, сел на кушетку и поразился отрешенности, которую увидел во взгляде солдата: так смотрит иногда бесконечно усталый человек, слепо, не мигая, уставившись в одну точку.

Шура мазала рану йодом, однако Микитенко даже не поморщился, не отвел от окна пустого взгляда. О чем он думал сейчас?

— Товарищ капитан! — неожиданно подал голос дежурный по кухне. — Когда прикажете доложить подробно о происшествии? О халатных действиях рядового Микитенко?

— Не нужно, — сказал Кадомцев. — Можете идти. Продолжайте исполнение своих обязанностей.

— Значит, доложить рапортом? В письменной форме?

Сержант держал руку у пилотки и покачивался, балансируя на носках: стоять на узком пороге ему было неудобно.

— Идите… — тихо, сдерживая раздражение, сказал Кадомцев. — Понимаете: ничего не надо.

— Есть!

Полоски бинта ровно ложились на вытянутую руку солдата. Кадомцеву подумалось, что не случайно он несколько раз сегодня встречался в разных ситуациях с этими двумя людьми, с ними начинался, с ними заканчивается первый день его новой службы.

Шура закончила перевязку, вынесла таз, а Микитенко все сидел на табуретке, неестественно вытянув руку, сидел, словно загипнотизированный.

— Полотенце я сама завтра отдам старшине, — сказала фельдшер. — Вы слышите, Микитенко?

Солдат поднялся, медленно пошел к двери, но уже у порога остановился: наверняка хотел что-то услышать еще, хотел, чтобы ему что-нибудь сказали. Кто? Конечно, капитан Кадомцев.

Сержант Хомякова выжидательно смотрела на Кадомцева, и во взгляде ее был вопрос: почему он молчит, разве трудно сказать несколько слов? «Трудно, очень трудно, — поднимаясь, подумал Кадомцев. — Из сотни слов только одно искреннее, настоящее, именно его надо найти и сказать».

Кадомцев осторожно положил руку на плечо Микитенко, с удивлением ощутил: Микитенко сразу словно обмяк.

— Все нормально, Микитенко… Оступился — ничего страшного. Вставай и иди дальше. Поддержим, поможем.

Кадомцев досадовал на себя за то, что говорил все-таки не то, не те слова, которые ждет от него солдат.

— Ездил я сегодня в Поливановку… Говорил с председателем сельсовета и теперь знаю всю правду. Оправдывать тебя не собираюсь, а ругать — тебя уже ругали. Так что хватит об этом и говорить и думать. Ну, а рука заживет до свадьбы. Только не забудь пригласить нас с сержантом Хомяковой. Договорились?

Что-то дрогнуло в лице Микитенко.

— Так точно… — Микитенко судорожно глотнул воздух, собираясь что-то добавить еще, но ничего не сказал.

— Иди отдыхай.

Микитенко вышел.

— А свадьба будет? — спросила Шура.

Она сидела за столиком у окна. На столе разложены книги, конспекты, до их прихода она, очевидно, занималась, а потом накрыла все сверху белой простыней.

— Будет, — кивнул Кадомцев. — Наверняка.

Он понимал, что оставаться ему здесь, пожалуй, незачем, да и неудобно — время позднее, первый час ночи.

— Вы здесь и живете?

— Здесь и живу.

Она включила настольную лампу, на минуту задумалась, улыбаясь чему-то своему.

— Знаете, Михаил Иванович, я немножко завидую вам… Завидую вашей увлеченности работой, делом. Многие тоже хорошо делают свое дело, но часто это только добросовестность. А вот увлеченность…

— Это зависит от того, как относиться к работе, — сказал Кадомцев.

— Да, я это поняла. Правда, с некоторым опозданием. Сначала чуть не стала филологом. Потом, недоучившись, выскочила замуж. Потом Марчиха — и жестокое разочарование. Я только здесь поняла, что главное — жить своим делом. Звучит, наверно, громко, но получается просто, обыденно. Я вот уже полтора года здесь и чувствую: наконец-то нашла то, с чего надо было начинать. Окончила фельдшерские курсы, учусь заочно. Раньше не понимала девушек, которые учительствуют в отдаленных селах, работают в провинциальных больницах. Жалела их, думала: несчастные, обиженные судьбой неудачницы. А теперь знаю: они гораздо счастливее многих благополучных дипломированных домохозяек.

— А как же личная жизнь?

Шура рассмеялась:

— Обыкновенно. С той только разницей, что теперь это для меня не главное. Ошибиться второй раз не хочу: хватит с меня одного «перспективного лейтенанта».

— Лейтенанта?

— Ну да. Мой муж был лейтенантом, служил здесь. Как приехал сюда, сто болезней на него свалились. Я, дура была, и медициной-то из-за него занялась, пошла на курсы. Ну да нет худа без добра — настоящее дело нашла. А он все-таки добился своего: демобилизовался.

— А вы остались?

— Как видите. Сначала из принципа. Потом привыкла. Понравилось. Народ здесь хороший! Замечательные ребята.

Приставив ладонь к щеке — прикрываясь от света настольной лампы, Шура пристально посмотрела на Кадомцева. Во взгляде ее было одновременно любопытство и извинение: не слишком ли много она наговорила?

Кадомцев понимал, что разговор этот для нее был очень важным и нужным.

— А все-таки вам трудно здесь, Шура…

Она отвела взгляд, помолчала, откинула со щеки прядь.

— Трудно… Сначала плакала, ревела ночами по-бабьи… Потом прошло.

— Ну, а сейчас?

— Сейчас?.. — Шура полистала толстый словарь, рассмеялась не очень естественно: — Сейчас вот изучаю латынь. Здорово помогает!

8

Солдатский умывальник, выкрашенный свежей охрой, блестит испариной, лоснится пузатыми боками. Приятно пахнет банным мылом, зубным порошком, крепким здоровым телом и мокрой мшистой землей под ногами.

Мылся Кадомцев один, когда время, отведенное распорядком для солдат, уже заканчивалось.

За фанерной перегородкой он узнал голоса: высокий, почти детский принадлежал, несомненно, Юлиану Мамкину; басом, степенно покашливая, говорил младший сержант Резник.

— Нет у тебя, Юлан, умственного подхода. Верещишь, тараторишь, будто сорока. А надо душевно. Понимаешь?

— А я разве не душевно? — оправдывался Мамкин. — «Что, — говорю, — Федя, у тебя такой угнетенный вид, вроде кошелек потерял? Поделись, — говорю, — может, я тебе товарищескую подмогу окажу». А он: «Катись отсюда со своей подмогой». Форменный грубиян.

— Парень он колючий, верно.

— Может, плюнуть на него, да и все? Пускай себе ходит дуется, раз не хочет по-товарищески.

— Нельзя, Юлан. Ты же видишь: что-то у него случилось. Переживает человек, ходит с камнем на сердце. И потом это же на его работе отражается.

Кадомцев перестал чистить зубы, прислушался: о ком речь, уж не о Салтыкове ли? А может быть, в расчете есть еще какой-то солдат или сержант по имени Федя?

С минуту за перегородкой слышалось лишь журчание воды, затем — опять скороговорка Мамкина:

— Юр, а Юр. Ты слыхал про авианосец-то? Ну про этот, про американский? Вечером по радио передавали. Говорят: сгорел.

— Ну и что? — жестко отозвался Резник. — Это ж агрессоры. Приперлись во Вьетнам, вот и получили, что положено. Жалеть их нечего.

— Оно, конечно, так. Но все-таки люди… — сказал Мамкин. — Я как-то на тракторе зябь поднимал. И двух зайчат лемехом порезал. Насмерть. Так потом, поверь, целую ночь не спал.

— Это, я тебе скажу, неплохо. Даже хорошо. Потому что человек должен беречь все живое. Он в природе самый сильный, стало быть, это ему и положено. Понял? А солдат тоже ведь что бережет? Жизнь. Ведь, если разобраться, так выходит?

— Точно…

— А от кого бережет? Они же тысячи вьетнамских детей погубили, напалмом спалили. Понимаешь, детей! А ты тут слюни распускаешь.

— Ты это что?.. Всерьез?

— Тьфу! — рассердился сержант. — И когда только из тебя этот домашний пар выйдет? Я с тобой всегда по-человечески. Понял? Ну, а ежели ругаюсь, так опять же ради твоего воспитания. Политического. А то ты, смотрю, на политзанятиях сидишь, отмалчиваешься, свою точку зрения не высказываешь. Робеешь?

— Ничего я не робею, — запетушился Мамкин. — Я не виноват, что меня не вызывают. Вот сегодня, пожалуйста, я такую речь закачу…

У казармы пропела труба, и солдаты убежали на построение.

Невольно подслушанный разговор вызывал двойственное, несколько даже противоречивое чувство. Кадомцев теперь был уверен, что не ошибался в оценке сержанта Резника.

А другое тревожило. Как политработник он знал, что солдат, даже самый подготовленный — мастер боевой квалификации, еще далеко не солдат, если не обучен он святой и правой науке ненависти. Не забыта ли эта наука, не упрятана ли она в сейфы и засургученные конверты?

И еще беспокоил Федор. Кто он и что с ним? Почему скрытен?

Полчаса спустя в столовой за завтраком Кадомцев неожиданно встретился с подполковником Прохоровым: обычно командир столовался дома — в бараке напротив жила его семья.

Поздоровавшись с офицерами, Прохоров прошел к столику, за которым сидел Кадомцев, грузно опустился на стул.

— Приятного аппетита. Супруга моя приболела, так я решил сегодня подхарчиться здесь. С холостяками за компанию. Не возражаете?

— Пожалуйста, Виктор Семенович, — пригласил Кадомцев. — Тем более что иногда полезно, как говорят, отведать из солдатского котла.

— Вот именно. — Обернувшись к подошедшему дежурному, пробасил: — Принесите-ка мне завтрак по солдатской раскладке. В порядке пробы… Ну, как вы тут без меня воевали? Какие проблемы решали?

— Проблем много.

— На первых порах да еще новому человеку — всюду проблемы. Но не торопитесь их решать с ходу, одним махом. Главное — сопоставляйте, анализируйте. Вот у нас майор Утяшин любит рубить сплеча. Иногда ему это удается, а чаще нет. Ему обязательно нужен противовес — человек, который все делает обстоятельно. Такой вот, как вы.

Прохоров поглядел на Кадомцева, будто прицениваясь, пошевелил густыми бровями.

— Кое в чем мы с ним расходимся. Может быть, еще выясним отношения. Уточним.

— И ничего. И хорошо, — сказал Прохоров. — Только чтоб без компромиссов, чтоб своя была линия. И без личностей, а ради общего нашего дела. Вы учтите: ответственность на нас очень большая. Государственная. Так что самолюбие, всякие личные обиды — в сторону.

— Да нет, до обид дело и не дошло.

— Это я в порядке профилактики. На будущее.

Дежурный принес большую бокастую чашку с круто заваренным чаем. Прохоров наполнил блюдце, расписанное замысловатыми фиолетовыми вензелями, и стал прихлебывать чай.

— Немецкий фарфор, — пояснил Прохоров. — Дорогой сервиз. Это нам в прошлом году военная делегация подарила. Из ГДР.

Кадомцев вспомнил, что накануне Микитенко разбил две тарелки, наверное, из этого сервиза. Будет неприятность, если узнает командир. А он, конечно, узнает из доклада дежурного по кухне.

— Я вчера тоже вот так чайком баловался, — сказал Кадомцев. — В Поливановском сельсовете. Только заварка у них какая-то особенная — кирпичный чай.

— Чай кирпичный — вода иртышна, — усмехнулся Прохоров. — Они тут все, местные, водохлебы. И мы помаленьку привыкаем. А насчет визита вашего в Поливановку я знаю. Целиком одобряю.

— Удалось и про Микитенко кое-что узнать. Дело проясняется…

Прохоров закончил чаепитие, платком тщательно вытер заблестевшую залысину, в журнале дежурного по кухне расписался о снятии пробы.

— А с выводами не торопитесь. Какие могут быть выводы за один-два дня? Обмозгуйте, изучите, убедитесь, посоветуйтесь с Забелиным, а уж потом ставьте вопрос в открытую. Докладывайте мне. Вместе будем решать. Мой совет какой? Исходить во всем из главного, из боеготовности. Вот за что с нас первый спрос. Это как часовому на границе: приказ по охране государственных воздушных границ. Такое дело. У вас ко мне никаких горящих дел нет?

— Пока, пожалуй, нет.

— И хорошо. А я вам чемодан привез. Тяжеловатый, надо сказать. Мой шофер ефрейтор Емельянов все удивлялся: чего это туда наложил наш замполит?

— Книги, — пояснил Кадомцев. — Там почти одни книги. Ну и кое-что из амуниции.

— Завидую холостякам! Я сам тоже когда-то чемодан книгами набивал. А сейчас как переезжать — контейнера не хватает.

— У меня все нужные, — сухо сказал Кадомцев.

— Понимаю, понимаю. Читал ваше личное дело. Знаю, что с золотой медалью академию окончили и что над диссертацией работаете. Тема мне нравится.

После завтрака они еще поговорили на крылечке столовой о разных текущих незначительных делах.

Прохоров будто невзначай обронил:

— А Микитенко, говорят, руку поранил… Разбирались?

— Так точно, — подтвердил Кадомцев, чувствуя, что совершил оплошность, не доложив об этом сам. Но он ведь заводил разговор о Микитенко, однако командир почему-то не поддержал его. — По-моему, это все одна цепочка.

Прохоров нахмурился.

— Плохо, если так. Пора бы ее и пресечь. Но я вас не тороплю и не вмешиваюсь. Взялись — доводите до конца.

Кадомцев забежал в казарму переодеться перед общим построением. Затягивая ремень перед зеркалом, с удовольствием отметил перемену в своем внешнем виде. Полевая форма подчеркивала собранность, подтянутость. Разглядывая свое отражение, с усмешкой вспоминал вчерашние утренние треволнения. Прошли лишь сутки, и все стало на место.

Кадомцев, конечно, прекрасно знал, что не только форме радуется он. Причина совсем в другом. В том разговоре с подполковником Прохоровым. Они поняли друг друга — командир и замполит. Без хитроумных намеков, без откровенных излияний — в обычном разговоре правильно поняли друг друга и расставили все точки над «и».

9

— Встать! Смирно!

Старший лейтенант Вахрушев стукнул каблуками и, печатая шаг, направился с докладом навстречу Кадомцеву.

Кадомцев поздоровался, и ему ответили дружно, но, правда, жидковато: такая уж группа у Вахрушева была малочисленная. Очевидно, только операторы кабин.

Кадомцеву, как поверяющему, следовало сесть где-нибудь на галерке, за одним из последних столов, спокойно слушать и делать свои пометки. Но Кадомцев не любил сидеть сзади. Он сел за стол рядом с Вахрушевым, кивнул: начинайте. Однако Вахрушев действовал не очень уверенно, и это никак не было похоже на него. Делая перекличку, все косился, поглядывал на капитана, словно желая удостовериться, правильно ли поступает. В конце концов решил пошептаться: ему непонятно, кто будет вести политзанятия — он или капитан Кадомцев? Пришлось тоже шепотом объяснить. Вахрушев обрадованно блеснул золотым зубом.

— А я считал: вы мне вводную устроили… Думаю, ну, будет моим гвардейцам внеурочный экзамен!

— У вас беседа? Вот и проводите беседу. А я послушаю.

Пока они переговаривались, солдаты выжидательно притихли, прикидывали: готовиться ли им к ответам, или, может быть, будет выступать сам капитан?

Вахрушев поднялся и мелкими, подпрыгивающими шагами прошел к доске, успев на ходу ловко повесить географическую карту, на которой были нанесены яркие синие стрелы.

— «Боевая готовность!» Такая сегодня у нас тема. Слышали вы об этом много, знаете, что это конкретная обстановка, постоянное боевое дежурство, рассчитанное по часам и минутам. Это сама наша жизнь. А вот что должен делать лично каждый солдат, чтобы службой и трудом своим поднимать боеготовность дивизиона и всех Вооруженных Сил? Этот вопрос мы сейчас и разберем. Кто желающий?

Желающих выступить быть много: руки подняли почти все солдаты.

— Подкованный народ! — Вахрушев с гордостью повернулся к Кадомцеву. — Кого прикажете вызвать?

Кадомцев оглядел столы. За ближним из них, у окна, робко выставил руку Юлиан Мамкин. На лице нерешительность: и от других отставать не хочется, и боязно: а вдруг и впрямь вызовут?

— Да вот хотя бы товарища Мамкина, — сказал Кадомцев.

— Рядовой Мамкин!

— Я!

— Вам слово.

Мамкин бодро вскочил, вскинул подбородок и… застыл. Вызов для него все-таки явился неожиданностью. Теперь соображал: с чего же начать?

Он был совсем еще зеленый, Юлиан Мамкин. Кадомцев разглядывал его. Мальчишечьи торчащие уши, тонкая шея с голубыми дорожками вен, и только над губой темноватый пушок. А ведь он, кажется, успел трактористом поработать?

— Отвечайте. Слушаем вас.

— Надо, чтобы… Надо… — начал наконец Мамкин, краснея и заикаясь. — В духе высокой личной ответственности…

— Смелее, смелее! — подбадривал Вахрушев. — Ты же ведь недавно сдал на третий класс. Что теперь собираешься делать по повышению своей боевой квалификации? Вот и расскажи.

— Буду осваивать смежную специальность планшетиста. А также сдавать летние нормы ВСК. Это у меня в соцобязательствах указано и выполняется.

— Значит, твоя задача…

Перехватив взгляд сержанта Резника, Мамкин сразу встрепенулся, взбодрился и, не дослушав фразу Вахрушева, начал сыпать своей обычной скороговоркой:

— Знаю, знаю, товарищ старший лейтенант! Вот я овладел специальностью оператора по азимуту. Имею третий класс, цели провожу, в общем, неплохо. Но, чтобы обеспечить высокую личную боеготовность, надо работать еще лучше. Какие у меня недостатки? Иногда допускаю рывки штурвалом. С подслеживанием затрудняюсь, ежели большие помехи. И вообще, надо все делать быстрее.

— А почему быстрее? — спросил Кадомцев.

— Потому что «секунды решают успех боя». Опоздал в поиске цели — пиши пропало. Сейчас все объясню. — Мамкин вышел к карте, взял указку. — Вот они, трассы, на нас нацелены. Время подлета: везде одни минуты. Отсюда — столько-то, отсюда — столько-то. Вот и успевай, поворачивайся. А торопиться надо со смыслом.

Явно довольный своим выступлением, солдат вытянулся, ловко бросил к ноге, как карабин, дюралевую указку.

— Рядовой Мамкин ответ закончил!

— Правильно, товарищ Мамкин, — похвалил Вахрушев. — В делом этот важный вопрос ты представляешь верно. Только плюс ко всему еще и железная дисциплина. Высокая дисциплинированность.

— Так точно, — подтвердил Мамкин. — У меня с дисциплиной полный порядок.

— Знаю, — кивнул Вахрушев. — Но помнить и говорить об этом все равно надо. У вас есть к нему вопросы, товарищ капитан?

— Вот вам практическая вводная, — сказал Кадомцев. — Ведете вы скоростную высотную цель. И вдруг видите: отделяется новая цель и с опережением идет тем же курсом. Что это может быть и что вы будете делать в этом случае?

— Тут и думать нечего, товарищ капитан! Докладываю о появлении новой цели, держу ее и жду команды стреляющего. Ее, конечно, прикажут перехватить в первую очередь. Тогда — сажаю на перекрестье.

— Верно! — сказал Вахрушев. — Вот в этом и заключается боеготовность. В воинском умении.

Юлиан Мамкин возвращался на место, выкатив грудь.

Пока шли занятия, капитан Кадомцев присматривался к Салтыкову.

Однако ничего особенного не заметил. Сидел Салтыков за дальним столом, в углу, и вел себя как все: слушал, листал конспект.

И все-таки что-то тревожное мелькало иногда в его глазах.

Старший лейтенант Вахрушев повесил таблицу и велел солдатам переписать ее в свои тетради. Салтыков тоже переписывал, близоруко щурился, глядя на доску.

Во время перерыва Кадомцев спросил Вахрушева:

— Что вы можете сказать о Салтыкове?

— Грамотный специалист. Упорный, усидчивый. Собирался перед демобилизацией подать рапорт на сверхсрочную, а сейчас вроде передумал.

— А мне кажется, он людей сторонится. Вон глядите: все в курилке, а Салтыков на отшибе сидит. Прутья какие-то строгает.

— Он некурящий, — пояснил Вахрушев. — А прутья строгать — это у него привычка. Он из рыбацкой семьи, здорово умеет вентеря плести из лозы. Тут ему все наши рыбаки заказы делают. А в общем-то, вы правильно подметили: захандрил Салтыков с недавнего времени. Равнодушный стал и раздражительный. Я даже с Хомяковой советовался. Она говорит, что есть такая ипохондрия…

— Ну при чем здесь это? Вы с ним сами-то беседовали?

— Беседовал. Отмалчивается. Так я поручил операторам поговорить с ним по-товарищески.

— А с работой как у него, со службой?

— Вот я же и говорю: равнодушие появилось. Ошибки стал допускать. Редко, но бывает. А вы же знаете, что означают в нашем деле даже маленькие ошибки.

— Да, — протянул Кадомцев. — Я тоже заметил еще на командном пункте… Что у вас по расписанию в следующие часы?

— Технический тренаж.

— После политзанятий я на полчаса задержу Салтыкова, побеседую с ним. А потом подойду к вам на позицию.

— Слушаюсь.

В опустевшей ленкомнате Салтыков аккуратно разложил перед собой учебник и конспект, словно предлагая: пожалуйста, проверяйте. Конспект он вел хорошо, старательно, это нетрудно было заметить.

И все-таки, несмотря на внешне безразличный вид, он нервничал — барабанил пальцами по столу. Кончики пальцев, даже ногти, были у него желтыми, как у заядлого курильщика.

— А мне сказали, что вы некурящий, — произнес Кадомцев.

— Правильно сказали, — усмехнулся солдат. — А пальцы у меня от проявителя желтые. Вчера фотографией занимался.

Салтыков ожидающе поглядывал на капитана — ему наверняка не терпелось узнать, зачем же его оставили? Одного из всей группы.

— Что-то в последнее время вы, Салтыков, без настроения живете и работаете. В чем дело, если не секрет?

— А я не делаю никакого секрета, товарищ капитан. Просто, откровенно скажу, надоели мне с приставаниями: что да почему? Разве человек все время обязан жить с хорошим настроением? Бывает ведь и плохое.

— Бывает. А в чем причина?

— Так, дело обыкновенное. Рассчитывал остаться на сверхсрочную, а теперь не получается. Как говорят, обстоятельства не позволяют. Вот и жалею.

— Что же это за обстоятельства?

— Домашние… Сестра тяжело болеет, уход за ней нужен. А дома только одна мать.

— Давно она болеет?

— Пятый год… Парализована.

Кадомцеву стала ясна несостоятельность этого «довода». Почему Салтыков раньше об этом умалчивал? Значит, есть другая причина, и, вероятно, существенная, если Салтыков решился пойти на хитрость.

Чтобы не особенно смущать солдата, Кадомцев, слушая его, раскрыл классный журнал и стал делать в нем записи о своем посещении политзанятия. Скосив глаза, мельком посмотрел на Салтыкова: тот следил за авторучкой, близоруко прищурясь. И тут Кадомцева осенило: он вдруг вспомнил точно такой же взгляд Салтыкова на занятиях, когда переписывали таблицу, вспомнил его напряженное сопение вчера у планшета… Ну конечно, как он не догадался раньше? Планшетист, имеющий дело с мельчайшими хитросплетениями координатной сетки, с многочисленными цифрами, знаками, написанными зачастую нечетко, неясно в спешке боевой работы и… — близорукость. Вот она, причина!

— И давно это у вас?

— Что? — непонимающе взглянул Салтыков.

— С глазами…

Салтыков вздрогнул. С минуту молчал, опустив голову. Наконец произнес глухо:

— Еще с зимы… Болел я конъюнктивитом, в санчасти лежал. С тех пор и хуже. Эх, да что там говорить, товарищ капитан! — солдат в сердцах махнул рукой. — Все равно этому не поможешь. Дослужу до демобилизации — три месяца осталось, а там видно будет.

— Почему не поможешь? — возразил Кадомцев. — Пошлем вас на обследование в госпиталь. Там и подлечат, и, если потребуется, очки подберут. А мы тем временем подумаем насчет сверхсрочной службы.

* * *

У самой позиции Кадомцев носом к носу столкнулся с Мамкиным. Увидав капитана, Мамкин остановился, вытянулся, растерянно прижимая к животу алюминиевую кружку.

— Здравия желаю, товарищ капитан!

— Здравствуй, Юлиан Мамкин! — улыбнулся Кадомцев. — Куда и по какому делу собрался?

— За водичкой, товарищ капитан. Тут недалеко ключ имеется. Вода — аж зубы ломит.

— Пить захотел?

— Так точно. Только не я — ефрейтор Трушков. «Сбегай, — говорит, — за ключевой. Для промытая пищевода».

— Он что, заболел?

— Никак нет. Физически здоров.

— А ну-ка позови его ко мне.

Трушков вежливо улыбался.

— Значит, пить захотелось?

— Так на завтрак же селедку давали. Природа требует, — ответил ефрейтор.

— Вот что, товарищ Трушков. Если я еще раз увижу или узнаю, что Мамкин у вас на побегушках, получите взыскание. Сделали выводы?

— Так точно. Сделал.

— Какие?

— Обучать и воспитывать молодое поколение согласно воинской этике. Не превышая полномочий, — отчеканил Трушков.

— Я вполне серьезно, — сухо сказал Кадомцев. — Стыдно вам, человеку с высшим образованием. Некультурно.

В кабине станции наведения ракет Кадомцев пробыл недолго.

Старший лейтенант Вахрушев сел за пульт офицера наведения и, используя имитационную аппаратуру, провел несколько тренировок по низковысотным малоразмерным целям. Кадомцев был рядом и видел: Вахрушев сознательно создавал для операторов наиболее сложные условия. Выдавал «пачку», имитирующую цель, на минимальной дальности, когда она вот-вот войдет в зону пуска и когда от операторов требуются исключительная быстрота, собранность, мгновенная реакция — ошибка одного здесь, как правило, означает провал работы всего расчета. Запускал цель специально через зону местных предметов, и ее отметка то и дело смазывалась на фоне золотистой ряби «местников». Тем не менее операторы ни разу не сорвали проводки.

После третьего варианта Кадомцев, чувствуя, что у него у самого от напряжения стучит в висках, положил руку на плечо Вахрушева.

— Хватит. Достаточно…

Ни перед тренировкой, ни во время работы Вахрушев не сказал солдатам ни одного лишнего слова, только уставные команды. Они понимали его с одного взгляда, не расспрашивали, не требовали уточнений, работали молча и сосредоточенно.

— Разрешите, товарищ капитан, сверх программы? Продемонстрировать «систему Ю-три»?

— Давайте.

После команды Вахрушева «создать условия!» в кабине началась вакханалия. Распахнулась дверь, от хлынувшего дневного света зарябило в глазах; задребезжал динамик громкоговорящей связи, включенный на полную громкость; где-то над операторскими шкафами назойливо запищал зуммер.

А Вахрушев, перекрывая шум, уже выдавал команды:

— Контрольная цель! Скоростная, одиночная. Поиск. Азимут… Высота… Дальность…

Потом на экранах появилась не одна, а группа целей: золотистые светлячки, мерцающие сквозь метелицу помех. Они упрямо липнут к перекрестиям, как пчелы к намазанной медом сотовой раме.

Одна из них, первая, прочно захвачена в цепкие руки локатора, устойчиво «сидит» в самом центре перекрестия. Но вдруг начинает меркнуть, пропадать, будто растворяясь в зеленоватой зыби экрана…

Операторы встревожены.

— Цель маневрирует! Уходит на малую высоту!

Вахрушев быстро меняет режим слежения за целью, которая уже входит в зону огня зенитных ракет. Пуск!

— Захватить вторую…

Когда закончилась эта необычная тренировка, Кадомцев так и не понял: все ли было правильно, хорошо ли действовал расчет? Судить по экранам? На вахрушевском-то он еще более или менее контролировал обстановку, а операторские для него были почти «слепы» из-за сильного бокового освещения. Команды и доклады? Пожалуй, они выдавались правильно вообще, в целом. А о деталях он просто не мог судить. Он не настолько был компетентен. И потом этот надоедливый, все заглушающий шум…

Выключив аппаратуру и устало опустив голову, Вахрушев шевелил пальцами, словно стряхивал с них невидимые капли воды. Затихли вентиляторы, замолк динамик, и только зуммер еще продолжал пищать.

— Мамкин! Выключи свое рацпредложение, — пробубнил сержант Резник. — У меня от него желудок вибрирует.

Мамкин поднялся со стула, потянулся к выключателю, но помедлил и, обращаясь к Кадомцеву, сказал с откровенной гордостью:

— Зато стрессор какой!

— Стрессор? — удивился Кадомцев, чувствуя, что, кажется, начинает кое-что понимать. — Сверхраздражитель?

— Точно, — кивнул Вахрушев. — Военно-инженерная психология, товарищ капитан.

Вот оно что! Значит, именно в этом вся соль «системы Ю-три». Но ведь, насколько помнил Кадомцев, психология рекомендует снимать, рассеивать так называемые «стрессовые» явления? Чтобы улучшить прием информации.

— А вы поступаете наоборот?

— В том-то и дело, — сказал Вахрушев. — Я провожу вас и по дороге объясню.

Уже со ступенек Вахрушев, обернувшись, крикнул:

— Младший сержант Резник! Продолжайте тренировку! Садитесь за пульт офицера наведения и действуйте по учебному плану.

Кадомцеву он пояснил:

— Резник уже давно освоил обязанность офицера наведения. Сообразительный парень.

Так вот насчет нашей системы подготовки операторов. Сначала сделаю вам вводную теоретическую часть.

Рецепторы, анализаторы, сенсорные свойства… Со всеми этими терминами Кадомцев в свое время встречался в академических курсах. Не в них, собственно, было дело. Главное — Вахрушев со своими операторами поступал по-своему. Существует мнение, что повысить эффективность восприятия можно, максимально устранив все посторонние раздражители, то есть убрав стрессоры. Но у оператора-ракетчика в боевой обстановке таких идеальных условий никогда не будет. Наоборот.

Почему бы не применить и здесь принцип физических тренировок? Надевают ведь хоккеисты на тренировках специальные свинцовые пояса?

— Но тут разные вещи: физиология и психология, — сказал Кадомцев. — Разные закономерности.

— Вот и нам так говорят: разные принципы, разные законы. А мы все-таки считаем: не убирать надо стрессоры, а преодолевать их, привыкать к ним. Тогда в нормальной обстановке работоспособность намного увеличивается. Правда, нет у нас еще стабильности. Ввели специальный график ошибок сопровождения на каждого оператора. А в чем дело, не поймем.

— Потому что кустарничаете, — сказал Кадомцев. — Попробуйте привлечь инженеров.

— Я выступал в полку на технической конференции, — усмехнулся Вахрушев. — Мне сказали: не фокусничайте, вы не хоккеисты. Рискованное дело.

— Чем же оно рискованное?

— Видите ли, тут даже у опытных операторов очень скоро возникает психологический барьер. Оператор при этом иногда утрачивает часть своих старых навыков, то есть даже по-старому работает хуже, слабее. Потому что методика подготовки совсем другая. Но это наверняка временное явление. Мои хлопцы этот барьер преодолели.

— Так, так… — протянул Кадомцев. — Насколько я понимаю, эта ваша «система Ю-три» — занятие полулегальное? А мне Трушков говорил: де-юре и де-факто.

— Ну это он, наверно, имел в виду меня. А вообще-то положение наше сомнительное. Сами понимаете: боевая готовность. Пропустишь цель — головой ответишь. Да еще спросят за эксперименты.

На опушке в корабельном сосняке висел бестолковый разноголосый грачиный грай. Взъерошенные грачи яростно драли глотки, укладывая сучья в свои колючие гнезда-шары. Вниз летели перья, прутики, прошлогодние шишки.

Опасливо задирая голову, Вахрушев говорил что-то, но что, было непонятно. Все тонуло в ошалелом грачином гаме.

— Я говорю: поучиться надо у этих горланов! — кричал Вахрушев, улыбаясь и тыча вверх пальцем.

— Чему поучиться?

— Упорству, трудолюбию. Их же дважды пытались изгнать. Из трех берданок палили. А им нипочем. Они на все капали сверху.

— Помешали?

— Помешали. Кое у кого вызывали «стрессовые» явления. На нервы, дескать, действуют. Поступил приказ: «Отрегулировать!».

— Не все в жизни регулируется.

Вахрушеву пора уже было возвращаться, но он не торопился. И Кадомцев понимал, почему он медлит. Он ждал, что скажет Кадомцев о «системе Ю-три», ждал его мнения как замполита.

Стоило ли сейчас говорить определенно об этом, не зная досконально существа? Ведь речь в конечном счете идет о методике обучения операторов. Нет, почему же? Пожалуй, в первую очередь о морально-психологической подготовке расчетов. А уж это имеет к нему самое прямое отношение.

— У вас какая-нибудь литература по этой проблеме есть? — спросил он.

— Кое-что есть. Несколько монографий и брошюр.

— Занесите мне сегодня вечером. Надо проштудировать.

— Сделаю, — сказал Вахрушев, не скрывая разочарования. Видно, решил, что Кадомцев все-таки ушел от прямого ответа.

Пожимая ему руку на прощание, Кадомцев сказал:

— Больше бодрости, Вахрушев! Хвост трубой, как говорят моряки. Дело у вас, безусловно, перспективное. А меня считайте союзником…

— Это другой разговор! — Вахрушев стиснул руку Кадомцева. — Спасибо. Разрешите идти?

— Одну минуту! — сказал Кадомцев. — Что же вы про Салтыкова не спрашиваете, не интересуетесь?

— Извините, товарищ капитан, — чуть смутился Вахрушев. — Но я не думаю, чтобы…

— А я выяснил причину. У него резко ухудшилось зрение.

— В самом деле?

— Да. И очень жаль, что вы этого не замечали. Я имею в виду не только вас.

— Жалко парня… Сейчас припоминаю: кое-что за Салтыковым я замечал и раньше. Близорукость его замечал. Но как-то не придавал значения.

— Вот и плохо, — упрекнул Кадомцев. — Именно в этом наша беда. Видим, замечаем, но часто не умеем анализировать, не умеем делать выводы. Кстати, о Мамкине тоже стоит подумать.

— Мамкин? — удивился Вахрушев. — По-моему, с ним все обстоит нормально. Исполнительный, расторопный хлопец. Рационализацией занимается.

— Ну зуммер его — это не такая уж солидная рационализация, — сказал Кадомцев. — Потому что он способен на большее. Ему не хватает самостоятельности.

— Я не совсем вас понимаю, товарищ капитан… Если вы имеете в виду его взаимоотношения с Трушковым и Резником, так это в порядке вещей. Они — старослужащие, можно сказать, ветераны, а он — солдат-первогодок. По-моему, это естественно.

— Только на первых порах. Сколько уже служит Мамкин? Скоро год как служит. А вы его все еще держите в коротких штанишках. Пора ему быть на равной ноге со всеми. Вот Трушков осенью демобилизуется, кто его по мастерству заменит? В первую очередь Юлиан Мамкин.

— Пожалуй, правы вы… Стоит над этим подумать.

10

Воздух в сосняке был густой и пряный. Пахло муравьями, сырым папоротником. Сосенки размякли под солнцем, распушились, топорщились липкими кисточками молодых побегов.

Ловко и стремительно, без крика шныряли кедровки, на лету припадали к самой траве, грудастые, похожие на упитанных карпов в пруду.

Лесная тропа, устланная прошлогодней хвоей, пружинила, скрадывала шаги, как толстый кабинетный ковер. Легко шагалось и легко думалось.

Еще не раз пройдет Кадомцев по этой тропе, не однажды увидит ручей, заросший желтыми тарелками дудника, грачиные гнезда, похожие на клубки ниток, проткнутые вязальными спицами… Но уже завтра все будет не таким ярким: оно не потускнеет, оно просто потеряет новизну, ничего сказочного, необыкновенного во всем этом Кадомцев уже не увидит. Об этом можно жалеть и не жалеть, потому что вся прелесть новизны как раз в первом впечатлении.

Ну, а встречи с людьми? Тут каждая последующая встреча — открытие. Большое или маленькое, содержательное или несущественное, но открытие. А может и не быть открытий. Живешь с человеком бок о бок месяц, год, говоришь с ним, ешь и пьешь, а он по-прежнему далек от тебя, словно ты смотришь на него в перевернутый бинокль.

Но бывает наоборот. Случайная встреча, оброненная фраза, нехитрый будничный разговор — и человек вдруг раскрывается…

На небольшой вырубке Кадомцев неожиданно увидел лейтенанта Колоскова. Тот ползал на четвереньках, что-то разыскивая в траве.

— Что-нибудь потеряли, лейтенант? — окликнул его Кадомцев.

Колосков поднялся, щелкнул перочинным ножом, пряча его в карман.

— Да так… Собирательством занимаюсь. По примеру наших предков.

Туманный ответ ничего не объяснил Кадомцеву. Но, видя смущение лейтенанта, не стал уточнять.

Рядом на пеньке лежали фуражка и противогаз Колоскова. На поясном ремне — пустая пистолетная кобура, из которой почему-то торчали сухие прутики, былинки, рогульки какие-то.

— Что это у вас?

Лейтенант хлопнул ладонью по кобуре, пояснил:

— В наряд заступаю. Сейчас пообедаю и пойду получать оружие.

— Я не об этом, — сказал Кадомцев. — В кобуру вам мусору кто-то натолкал. Подшутили, наверно?

— Ах, это! — рассмеялся Колосков. — Это строительный материал. Тут на вырубке полно сушняка прошлогоднего. Из этих сучочков и шишек мы с дочкой сооружаем лесных человечков. Гномов.

Колосков достал из кобуры несколько палочек, выбрал одну из них — корявую, причудливой формы, стал объяснять, как можно превратить ее в фигуриста. Вот линии готового сюжета: плавно выброшенные руки, запрокинутая голова. Здесь чуть-чуть подстрогать, приделать коньки — и готов. Он и сейчас проглядывается, надо только смотреть вприщур и, главное, представить картину в деталях.

— Вы музыкой не занимались? — спросил Кадомцев.

— Нет, — суховатым тоном ответил Колосков. — Родители погибли в войну. Жил у тетки. Так что было не до музыки.

Пожалуй, опрометчиво задал свой вопрос Кадомцев. Человек увлеченно рассказывает о любимом деле, рассчитывая на какую-то взаимность, хотя бы понимание, а тут ему ни с того ни с сего вопрос совсем из другой оперы.

Впрочем, не видно было, чтобы Колоскова это особенно задело. Он деловито спрятал в кобуру сучки, застегнул воротничок и, посадив набекрень фуражку с крохотным «нахимовским» козырьком, шагнул к Кадомцеву.

— Разрешите обратиться в официальном порядке, товарищ капитан?

— Вы что, обиделись на меня? — удивился Кадомцев. — Почему в официальном?

— По служебному делу.

— Ну и что? Какая разница, по какому делу мы говорим — по личному или служебному? Язык-то один: человеческий. Ну, пожалуйста, говорите.

— Я опять насчет рядового Микитенко. Он получил освобождение по причине травмы. Однако я его все-таки привлек к полезной деятельности. Поставил на покраску матчасти.

— И что же?

— Проявляет недовольство.

— Ну, это естественно, — сказал Кадомцев. — Заставь вас с больной рукой работать, и вы были бы недовольны.

— Людей не хватает, товарищ капитан. Кроме того, у Микитенко вторая-то рука здоровая. Вполне может держать кисть.

— Ну работает, пусть работает. Хотя можно было бы его и не ставить.

11

За окном хлюпал ночной дождь. Слезящиеся стекла казались вымазанными черной краской. Канцелярский стол отражался в них размыто и уродливо, а фигура Кадомцева, склонившегося над столом, казалась вытянутой и сплющенной, будто в кривом зеркале.

Сквозь раскрытую форточку, затянутую серебристыми струями, вливался мерный успокаивающий шум — дождь был долгий, обложной, на всю ночь. А Микитенко все-таки пошел в Поливановку. Надел плащ-палатку и отправился еще до ужина, прямо в самую грозу. Вернется ли он вовремя, к отбою? Должен вернуться.

За дверью канцелярии, у тумбочки, топталсядневальный. Шаркал ногами, будто натирал пол. Твист разучивает, что ли? Несколько раз Кадомцев собирался выйти и сделать ему замечание, но все откладывал: дневальный, как нарочно, вовремя затихал. Да и самому не хотелось отвлекаться от работы — план рождался что-то уж слишком трудно и мучительно.

Думал, дело пойдет гладко, даже рассчитывал управиться за час. Однако все оказалось сложнее.

В коридоре застучали шаги, бодрой скороговоркой дневальный стал кому-то докладывать. Кто же пришел?

Распахнулась дверь, и на пороге появился майор Утяшин. Сбрасывая с плеч мокрую накидку, удивленно взглянул на Кадомцева.

— Ты здесь, оказывается, Михаил Иванович?

— Ты разве искал меня?

— Да как сказать… Пожалуй, нет.

— Сильный дождь? — спросил Кадомцев.

— По нашим местам — не очень. Полезный дождичек. Для огородов, для грибков.

Утяшин прошел к своему столу, причесался, носовым платком промокнул на усах дождевые капли. Потом достал какую-то пухлую папку, озабоченно стал перелистывать страницы.

Медлительность, осторожная деликатность, озабоченность… Все это так было не похоже на Утяшина.

А началось это с совещания, от которого до сих пор у Кадомцева оставался неприятный осадок, ощущение неловко, неуклюже сделанного дела. Ему совсем не следовало выступать, и он не собирался выступать. Но он не сдержался. Начал с реплики, а потом выдал речь. Запальчивую, задиристую и, в общем, не очень убедительную. Это он понял уже после совещания.

Трудно, конечно, было сдержаться, когда командир радиотехнической батареи в черных красках стал изображать эксперименты вахрушевского расчета. Самоуправство, безответственность, вредное верхоглядство, даже техническое хулиганство («скоро консервные банки вешать станут в командном пункте!»). Видимо, он рассчитывал на чью-то поддержку, иначе не стал бы говорить так. Но и Кадомцев переборщил, явно переборщил. Он не имел права на ту горячность, категоричность, с которой выступил в защиту Вахрушева. Не только потому, что дело это пока не апробированное и сомнительное, но главным образом потому, что еще не разобрался хорошенько в этом сам.

Произошла перепалка, правда безрезультатная, — командир не сделал никаких определяющих выводов. А майор Утяшин — азартный спорщик, сугубо бойцовская натура (каким представлял его себе Кадомцев) — промолчал. Правда, уже в конце он все-таки сказал несколько слов, несколько фраз. Но каких! Им мог бы позавидовать любой дипломат. Утяшин словно хотел смягчить неуместную запальчивость нового замполита. Пожалуй, все его так и поняли…

— Я закурю. Не возражаешь?

— Пожалуйста.

Утяшин подошел к окну, чиркнул спичкой, взглядом проводил синюю струйку дыма, потянувшуюся в форточку.

— Повздорил сейчас с женой. Предъявила ультиматум: или убери звонок из спальни, или перехожу в другую комнату.

— Недооценивает? — усмехнулся Кадомцев. Он попытался представить жену Утяшина: такая же рослая, крепкая в кости, краснощекая. Нет, скорее всего сухощавая, нервная. Иначе почему бы ее стал пугать по ночам звонок?

— Смех сквозь слезы. А по правде сказать, тяжело им здесь, женщинам. Мы вот с утра до ночи на службе, руководим да командуем, вроде и не замечаем глуши таежной. А они день-деньской торчат в этом бараке. Научились полы тереть по-сибирски веником-голиком, с кирпичом. Моя Ирина шутит: как протру полы до дыр, так уеду. Ни дня не останусь.

— Да, — сказал Кадомцев. — Это тоже проблема.

— Еще какая! Проблема дыр. Все-таки как ни говори, а любой человек, самый наисознательный, все равно тянется к культуре, к городу, к людскому водовороту. Я вот тоже думаю: не податься ли через год-другой в адъюнктуру. Как полагаешь, получится?

— Сомневаюсь: чтобы наукой заниматься, надо ее любить. Или хотя бы чувствовать, откуда она начинается. Различать новое.

— А, понимаю… — Утяшин сцепил пальцы, энергично и с досадой хрустнул ими. — Не дает тебе покоя эта вахрушевская эпопея! Но ведь мы же не твердолобые консерваторы, тоже разбираемся, ценим. Это я тебе искренне говорю. Пойми, Михаил Иванович, эксперимент Вахрушева пока не дает практического результата, более того, он наносит ущерб боевой готовности. Занимаемся сомнительными экспериментами, рушим, ломаем у операторов годами выработанные навыки. Какая тут, к черту, может быть готовность!

— Вот я и говорю, — кивнул Кадомцев. — Без риска науки нет. И не бывает.

— Хочешь сказать: боимся риска? Да, боимся. Потому что рискуем головой. Это ты ничем не рискуешь, даже наоборот. В случае успеха легко можно прослыть прозорливым впередсмотрящим, смелым защитником новаторов.

— Глупость, — сказал Кадомцев.

Утяшин поднялся со стула, затушил в пепельнице папиросу, взглянул на Кадомцева пристально, словно бы говоря: стоит ли с тобой ссориться?

— Ладно… Я вижу, тебя не очень-то волнует наше общее, кровное дело. Руководствуешься принципом: «Пришел, увидел, победил и доложил вышестоящему начальству».

— Знаешь что? Не старайся, — сказал Кадомцев. — Ты меня все равно не заведешь. А так называемое «кровное» дело действительно наше, а не только твое. Вот ради него-то я и буду поддерживать Вахрушева. В политотдел поеду, если понадобится.

— Ну что ж, ломай дрова, гни дуги. Вот сегодня с этим Микитенко ты не только загнул, но явно перегнул. Заведомого нарушителя дисциплины — в увольнение. Да еще в будний день.

— Это мое право.

— Гляди… Только я вынужден буду доложить командиру. Как о грубом извращении дисциплинарной практики.

— Я уже доложил.

— Вот как?

— Да. И между прочим, командир считает, что всю эту историю с Микитенко нам придется разобрать в деталях. Со всем офицерским составом. Поучительная история.

— Несомненно. Особенно если Микитенко явится завтра к утру. В лучшем случае.

Так вот. Значит, Утяшин тоже ждет возвращения рядового Микитенко. Теперь Кадомцев не сомневался: это одна из причин, которая привела начальника штаба сюда в неурочный час.

А что, если Микитенко в самом деле не вернется к отбою? Парень он замкнутый, скрытный, обидчивый, попробуй угадай, какой сюрприз он может выдать. Вечером, когда брал увольнительную у Кадомцева, только буркнул: «Разрешите идти?»

Ведь если разобраться: что ему в общем-то терять — через несколько месяцев демобилизация. Ну, отсидит еще трое суток на гауптвахте, так это ему не в диковинку…

— Придет, — убежденно сказал Кадомцев.

Утяшин промолчал. Повернулся и стал грузно вышагивать по комнате. Четыре шага в одну сторону, поворот — и четыре в другую. Была в этом намеренная демонстрация: вот я похожу и подожду. Ждать осталось немного — каких-нибудь двадцать минут. А уж потом поговорим и поглядим, чьи слова чего стоят.

Вообще-то это было мелочно. Ведь явится или не явится вовремя Микитенко — в любом случае результат станет известен всем, в том числе и начальнику штаба. А может быть, Утяшин на что-то рассчитывает, знает о чем-то, чего не знает Кадомцев?

Кадомцев подумал, что сейчас стоило бы еще о многом сказать Утяшину. Тоже о нелицеприятном, спорном, о таком, что надо было делать по-иному. Нет, не нужно ни о чем говорить. Потому что в конечном счете все это второстепенное, а главное и принципиальное в отношениях между ними решается именно сейчас.

Половина одиннадцатого… Двадцать два тридцать. До вечерней поверки остается ровно десять минут. Глядя на циферблат настольных часов, Кадомцев вдруг отчетливо понял, что вернется или не вернется вовремя Микитенко, имеет для него большое значение. Дело не в том, что это может доставить удовольствие Утяшину, и даже не в неприятностях, которые обязательно последуют. Посклоняют на совещаниях, наверняка сделают внушение в политотделе. Однако все это несущественно. Страшно другое, что он, Кадомцев, замполит дивизиона, ни черта не разбирается в людях…

В коридоре послышался топот, протяжно окая, дневальный выкрикнул команду: «Приготовиться к вечерней поверке!» Кадомцев поднялся, приоткрыл дверь, спросил дневального:

— Микитенко не приходил?

— Никак нет, товарищ капитан! Не появлялся. Вот ребята сейчас приехали, горючее привезли. Говорят, на Поливановском проселке мост снесло.

Закрывая дверь, Кадомцев ощутил неприятный холодок на спине. Это какой же мост, не у села ли? Не может быть, мост новый, добротный. Вероятно, другой. Кадомцев просто не видел его, он ведь ехал не проселком, а полевой тропой.

Мелькнула мысль: Утяшин наверняка знает про этот мост, ему могли сообщить. Спросить у него?

Утяшин стоял у географической карты, тянулся на носках, стараясь разглядеть что-то у самого Северного полюса.

Зачем же спрашивать, можно позвонить и справиться у дежурного.

Кадомцев потянулся к трубке, но телефон зазвонил.

— Слушаю.

Докладывал дежурный по дивизиону лейтенант Колосков: только что прибыл из увольнения рядовой Микитенко. Зашел на КП почиститься. Сейчас моет сапоги возле пожарной бочки под фонарем.

— Так направляйте его сюда, в казарму. На вечернюю поверку.

— Есть! — сказал Колосков, зачем-то подул в трубку, потом спросил: — Разрешите неофициальное добавление сделать, товарищ капитан?

— Опять за свое? — притворно рассердился Кадомцев, кося глазом на Утяшина: тот по-прежнему топтался у карты.

— Виноват! — кричал в трубку Колосков. — Одним словом, Микитенко теперь жених. Сделал предложение и сияет, как новый полтинник.

— Понятно.

— Он спрашивает: можно ли жениться? Не терпится получить разрешение.

Не прикрывая микрофона, Кадомцев нарочно громко спросил начальника штаба:

— Василий Сергеевич! Рядовой Микитенко надумал жениться. Как, мы ему разрешим?

Утяшин обернулся и направился к столу своей обычной легкой и пружинистой походкой. На лице ни тени от недавнего трудного разговора. Вот теперь Кадомцев его узнал: это был майор Утяшин. Общительный, простецкий и неискренний. Да, неискренний. Просто удивительно, как мог Кадомцев не заметить этого раньше.

— Значит: спрашивай — отвечаем? — усмехнулся Утяшин. — Выдаю притчу. Однажды Сократ на подобный вопрос своего ученика ответил так: женишься ты или нет — все равно будешь жалеть о том, что сделаешь.

— Понятно, — сказал Кадомцев. — Лейтенант Колосков, вы меня слушаете? Передайте Микитенко, что майор Утяшин и я не возражаем. Пускай женится. А сейчас — на поверку!

12

Звук был широким и сильным. Он впитывал в себя и шелест веток, и скрип форточки, и шаги дневального в коридоре, и еле слышимый лай сторожевых собак.

Оказывается, можно слушать тишину.

Кадомцев почувствовал это еще там, в канцелярии. Услышал радостно-нарастающий звук.

И ему захотелось побыть наедине с самим собой.

Он лежал долго, ничего не замечая, впитывая тишину, почти физически чувствуя, как она вливается.

В канцелярии настенные часы долго и хрипло отбивали полночь. Трудный был день, пестрый и верченый, как карусель. Лица, встречи, беседы… И ожидаемые и неожиданные. А одной все-таки не было. Встречи, которую он желал и ждал. Она не получилась, не состоялась. Сейчас он может самому себе в этом признаться.

Говорят, что, если двое очень желают встречи, она может произойти.

Щелкнул дверной замок, и в приоткрывшуюся дверь неуклюже протиснулся старшина Забелин. Осторожно, на цыпочках, он прошел к вешалке и, снимая мокрую, твердую от воды плащ-палатку, задел тумбочку. В темноте посыпались на пол щетки, загремела алюминиевая кружка… Ворча и чертыхаясь, Забелин стал шарить по полу руками.

— Я не сплю, — сказал Кадомцев. — Вруби свет.

Извинившись, старшина щелкнул выключателем, стал молча стягивать сапоги.

— Прямо потоп. К третьему посту еле добрались. Все болото водой взялось. Портянки хоть выжимай. А эти собаки — ну чистые волкодавы. Сами мокрые, дрожат, зубами от холода клацают, а так и норовят схватить за ляжку. Накидку вон мне попортили.

Дождь за окном все лил, и порывами шумел ветер. То прибойной волной накатывался и звонко хлестал по окнам, то, затихая, уходил куда-то в лес, и тогда слышно было, как тяжко и глухо скрипели сосны.

А Кадомцеву по-прежнему чудились в шуме стихии разумная законченность и стройность, будто какая-то легкая, светлая и тревожная мелодия собирала все эти разрозненные звуки, сглаживала их, сливала в единое…

Неожиданно Забелин приподнялся на подушке. Проворчал недовольно:

— Опять играет…

— Кто? — изумился Кадомцев.

— А фельдшер наш, сержант Хомякова. Ну и настырная девка! Я ей сколько раз говорил: после отбоя на музинструментах играть запрещается. Так нет же: опять пиликает на своем аккордеоне.

— Так это аккордеон? — разочарованно протянул Кадомцев.

— Конечно. Австрийский, марки «Циклоп». А играет она какие-то «Арабские грозы» не то «грезы». Такая заунывная штуковина… Она ее по нотам разучивает, уже с месяц, наверно. Я ей запрещал. Говорю: перестань, на личный состав действует, на воображение. Так она смеется: дескать, ее личное дело. Ну сегодня-то уж ладно. Пускай поиграет в последний раз.

— Как… в последний? — Кадомцев явно заикнулся на втором слове.

— Завтра уезжает сдавать сессию. Ну, в смысле, на экзамены.

— Во сколько?

— А с первым рейсом автобуса. В пять двадцать. А вы что-нибудь передать с ней в город хотите?

— Да, есть дело…

— Тогда незачем вам спозаранку беспокоиться. Я сам завтра за продуктами в полк еду. В десять часов. Со мной и передадите.

Старшина повернулся на бок, натянул одеяло на голову и, как по команде, мгновенно захрапел.

13

Лес дымился, парил. Между стволами веером тянулись голубые ленты солнечного света, сосны казались коваными, вспыхивала каждая ветка.

Дорога уходила в темень бора. Ночной ливень прибил песок, разгладил колею, и теперь дорога выглядела старым, заброшенным проселком, по которому давно никто не ходил и не ездил. Она была шероховатой, крапленной дождевыми ямками, нетронутой. Хотелось пройти по этой мягкой целине и оставить первые следы.

— Пожалуй, я провожу вас до шоссе, К автобусной остановке, — сказал Кадомцев.

— Хорошо, — кивнула Шура. — Тогда берите чемодан.

Кадомцев подумал, что будет вспоминать ее именно такой: немножко растерянной и грустной.

— В отъезде всегда есть что-то тревожное… — сказала Шура. — Будто что-то теряешь и не знаешь, найдешь ли потом. А мысли при этом у нас, горожан, стандартные и примитивные: не забыла ли выключить утюг? Вот что значит хорошо поставленная противопожарная пропаганда. А между прочим, я, кажется, в самом деле забыла закрыть форточку.

— Не беспокойтесь. Я попрошу Забелина, он закроет.

— И заодно уж попросите его, пускай польет кактус — ключи от медпункта у него есть. Поливать надо раз в десять дней, не чаще, Итого три раза. Не забудете?

— Нет, нет. Не забуду.

— Кактус этот мне подарила Ирина Ивановна Утяшина. Вы у них еще не были? Обязательно зайдите. У них настоящий дендрарий — около двадцати видов кактусов. Она ботаник, ее профиль — растения-суккуленты. Если интересуетесь, она вам целую лекцию прочтет. И подарит кактус. Может, даже такой, как у меня — цереус съедобный.

— Постараюсь зайти. — Кадомцев выразительно посмотрел на часы: не пора ли?

Она заметила, конечно, его неловкость, нарочитую сухость, за которой он старался скрыть смущение.

Позавчера проще. Он пришел в медпункт по официальному делу, и их разговор был вполне естественным. Сегодня же его появление в такой ранний час у ее дверей выглядело явно преднамеренным. Не мог же он появиться там случайно, задолго до общего подъема, начищенный, выбритый до блеска, благоухающий старшинским одеколоном «Кавказский танец». Впрочем, он и не скрывал цели своего неурочного визита.

Шура шла чуть впереди, беззаботно помахивая синей спортивной сумкой. Иногда оборачивалась, улыбаясь.

Он смотрел на ее следы — глубокие аккуратные ямки от острых шпилек — и недоумевал: почему они идут не рядом, она все время чуть впереди? Нет, это не она спешит, это он отстает, намеренно отстает.

Перед глазами Кадомцева неожиданно всплыла очень похожая, до удивления похожая картина: точно такие же чуть бегущие впереди маленькие следы. Только не на песке, а на снегу. На промерзшей дорожке московского бульвара. Дымчатая нейлоновая шубка, серебристая изморозь по пушистой кромке воротника. Была ли это любовь? Может быть… Она любила ходить чуть впереди; сначала ему не нравилось это, но потом привык. Настолько привык, что даже сейчас…

За этой ее привычкой, наверное, было многое, был весь характер. Весной Кадомцев уехал на практику, всего на полтора месяца, а когда вернулся, ему пришлось поздравить ее с законным браком. Ее мужа Кадомцев знал: он тоже был слушателем академии. Он оказался удачливее, может быть, потому, что не хотел ходить «уступом».

— Да… — неожиданно для себя вслух с досадой протянул Кадомцев.

Шура приостановилась, прищурясь, пытливо взглянула на него.

— Вы что-то сказали, Михаил Иванович?

— Так, вспомнил старое… Знаете, Шурочка, я люблю ходить рядом.

И Кадомцев, сняв фуражку, почувствовал себя вдруг легко и уверенно.

Шура сняла берет, повернула к нему голову, придерживая прядь на виске, улыбнулась мягко и доверчиво, одними только глазами.

— Тот, кто уезжает, всегда имеет право на откровенность. Ведь правда? Ну вот, тогда скажите мне, Михаил Иванович, зачем вы пошли меня провожать?

В самом деле, зачем он пошел провожать ее? Самой прямотой этот вопрос исключает всякие увертки и требует только такого же прямого и определенного ответа.

А нужна ли определенность? Как сказать. Иногда это слишком рано, иногда — очень поздно.

— Что же вы не отвечаете, Михаил Иванович?

— Думаю, как ответить, — усмехнулся Кадомцев.

Она засмеялась, ударила по сосновой ветке, нависшей над дорогой. Дождевые капли упали ей на волосы, на лицо, на желтые полоски сержантских погон.

— Длинно у вас не получится! И не пытайтесь.

— Почему же не получится? Пожалуйста. Пошел я вас провожать потому, что хотел этого. Чтобы сделать вам приятное. И еще чтобы сказать вам: пишите, я буду ждать ваши письма.

14

Кадомцев возвращался лесной тропкой, она вывела его к побеленному бараку гарнизонной столовой.

Динамик-колокол на столбе передавал последние известия. Кадомцев остановился послушать сводку, но неожиданно тяжкий и гулкий звук прокатился по лесу. Призывным набатом загудели над тайгой раскаты ревуна. Боевая тревога! Сирена набирала обороты, звала, приказывала: скорее, скорее, скорее!..

Кадомцев бросился бежать к казарме, но на ходу передумал и направился прямо на боевые позиции. На сосновой опушке у командного пункта увидел «газик»-вездеход с незнакомым номером. Свой или штабной, из города?

В капонире глухо рокотали дизели, синий дым выползал над обваловкой, слоился по мокрому кустарнику — дежурный расчет уже включил станцию в работу.

В сумрачном блиндаже командного пункта расхаживал незнакомый полковник. Он причесывался и перечитывал бумагу, вынеся ее перед собой на расстояние вытянутой руки.

Увидев эту бумагу, Кадомцев споткнулся на ступеньке, сразу замерло сердце: поверка! До последней минуты Кадомцев почему-то считал, что тревога все-таки внутренняя, автономная. Но в руках полковника была калька с данными налетов авиации и беспилотных средств «противника». Уж кому-кому, а Кадомцеву отлично было известно, что она означала. Это как перфокарта в вычислительной машине: заложил программу — и пошла писать губерния!

Полковник вручит кальку командиру подразделения, потом последуют вводные… Плохо все-таки, что он, Кадомцев, первым из офицеров появился на командном пункте. Не станешь же теперь объяснять поверяющему, что ты новичок и в дивизионе всего без году неделя…

— Превосходно! — обрадованно сказал полковник, выслушав доклад Кадомцева. — Политработник прибыл первым — это превосходно. Или вы, кажется, не разделяете такой точки зрения?

— Нет, почему же. Вполне разделяю, товарищ полковник. — Кадомцев пожалел, что зря все-таки не побежал в казарму. Но кто знал? Так казалось лучше, разумнее. В казарме старшина и без него все обеспечит. А ему там, в общем-то, делать было нечего. Противогаз и тот здесь, на КП.

— А я вас почему-то не знаю, — сказал полковник. — Не припоминаю.

— Недавно прибыл на должность. После окончания академии. — Кадомцев встревоженно поглядывал, косил глазом в раскрытую дверь станции, где шел контроль функционирования. Там что-то уж чересчур азартно, нетерпеливо покрикивал ефрейтор Трушков. Кажется, что-то доказывает дежурному технику. Вмешиваться не стоит — Трушков напрасно горячиться не станет. Так и есть: вскинул по-петушиному голову — доволен, убедил.

— Значит, после академии? — Полковник порылся в полевой сумке, вынул новую бумагу. — Тогда тем более это вам подойдет. Приступайте к работе, товарищ капитан.

— Не совсем понял вас, товарищ полковник… — стушевался Кадомцев, беря бумагу. Он смотрел на нее и действительно никак не мог уловить смысл. Цифры, выкладки, таблицы…

Полковник хлопнул его по плечу, рассмеялся.

— У вас, выходит, тоже с глазами нелады? Сочувствую. А у меня вот, знаете, прямо в дурную привычку вошло: как еду на тревогу, непременно забываю очки. И вы свои тоже забыли? Ну, да тут все просто — надо произвести оценку радиационной обстановки. Время, координаты, тротиловый эквивалент и вид ядерного взрыва даются. Радиационное облако движется в нашу сторону. Так что берите дозиметрическую линейку и считайте. Действуйте, дорогой мой.

Отойдя к столу, Кадомцев положил лист, вгляделся и только тогда облегченно перевел дыхание. Конечно же, дело это знакомое — сколько раз они получали такие вот вводные на тактических занятиях в академии! Нужно определить продолжительность выпадания радиоактивных осадков и уровень радиации в районе боевых позиций дивизиона. Рассчитать и доложить свои соображения о работе смен боевого расчета. Это обязан уметь делать любой офицер, в том числе и он, заместитель командира по политчасти. Его прямая обязанность всегда находиться среди людей, в боевых порядках и непосредственно влиять на успешное решение боевой задачи. Обеспечить эту задачу.

Дежурный телефонист с торчащим на макушке вихром, неловко придавленным телефонной дужкой, испуганно и сочувственно косился на Кадомцева. И кажется, что-то такое шептал. Пытался подсказывать. Кадомцев вспомнил, как именно этот веснушчатый парень пытался подсказывать Юлиану Мамкину на политзанятиях.

— Дозиметрист… — шепелявил подсказчик.

Кадомцев засмеялся, погрозил ему пальцем.

— Ладно, ладно! Не переживай. Разберемся сами.

Уже слыша на ступеньках тяжелый топот яловых прохоровских сапог, Кадомцев снял со стены микрофон громкоговорящей связи и объявил установленный сигнал оповещения о радиоактивном заражении, передал указания дежурному дозиметристу.

— Газы!

Теперь начиналось самое главное. Начиналось такое, отчего зависело многое в жизни Кадомцева, Прохорова, Трушкова, и этого вихрастого телефониста, и молчуна Микитенко. Многое в их общей жизни. И это был не экзамен, а пожалуй, нечто более важное, более значительное. Тут не могло быть ни случайной удачи, ни счастливого билета. Просто черта, рубеж, подводящий итог всему пройденному и открывающий новый горизонт. Рубеж этот им предстояло сейчас переступить, взойти на новую ступеньку. Взойти вместе, разом. Потому что, если сорвется хотя бы один, остальные тоже разделят с ним эту участь. «Неудача одного — промах всех» — таков уж неумолимый закон жизни ракетчиков.

— Дивизион, к бою! Подготовить ракеты!

Сквозь респиратор маски голос подполковника Прохорова звучит глухо, мягко, однако динамики связи делают его жестким, властным, колючим, окрашивая металлическим оттенком.

— Поиск! Азимут… Дальность… Цель групповая, в помехах.

Лица скрыты резиновыми масками, видны лишь глаза. Но как много они говорят! Сейчас это особенно заметно: в глазах весь человек, весь его сложный внутренний мир. Угрюмая сосредоточенность Прохорова, беспокойный, лихорадочный блеск за стеклами стреляющего — майора Утяшина, выражение ожесточенной, даже какой-то злой деловитости в глазах ефрейтора Трушкова… И приникшая к пульту фигура Вахрушева, полная напряженного ожидания. Сейчас все зависит от него, от его мастерства и сноровки, от того, насколько быстро он обнаружит цель и выдаст данные.

На экранах буря, белесая вьюга помех. Они пляшут серым мутным налетом, будто бельмами подернув изумрудное поле.

Сухо и звонко падают в динамик удары метронома. Секунда, вторая… пятая… десятая… За розовым ухом Вахрушева ползет прозрачная струйка пота.

— Есть цель по азимуту! — кричит Трушков. — Есть цель!

Вахрушев привстает на сиденье, быстро переключает тумблеры, еще и еще раз пытаясь смыть с экрана пестрые засветы помех. Наконец подает голос:

— Есть цель! Азимут… дальность… Групповая.

Повеселели, потеплели глаза за стеклами противогазов. Полковник, довольно посмеиваясь, чешет карандашом затылок и опять прохаживается по бетонному полу командного пункта. Недовольно морщится: надоедливо скрипят его новые сапоги.

Слышен хриплый голос Юлиана Мамкина:

— «Ноль вторая» маневрирует по высоте! Пикирует.

Это вторая цель, скоростная и малоразмерная, летит чуть дальше и южнее первой. Ее курс параллельной лентой ложится на планшет. Теперь, не меняя направления, она увеличивает скорость, идет к земле. Зачем?

Майор Утяшин вполоборота вопросительно смотрит через открытую дверь на командира. Тот молча выдерживает этот взгляд, хмуро сдвигает брови. Он не любит вмешиваться в действия стреляющего. Тем более теперешняя задача целераспределения не из самых сложных.

— Обстрелять цели последовательным переносом огня, — негромко, но твердо командует подполковник Прохоров.

Это и Кадомцеву ясно. Но какую из них захватить в первую очередь? Может быть, замысел «ноль второй» — отвлечь внимание ракетчиков и дать возможность проскочить первому самолету?

Кадомцев с сочувствием глядит на бритый затылок Утяшина. Ведь если майор сейчас ошибется, усилия многих людей окажутся напрасными.

А «ноль вторая» уже идет на малой высоте, прижимаясь к самой земле. Временами ее пульсирующая отметка сливается с отражениями местных предметов. Сейчас уже ясно: она первой войдет в зону поражения.

— Захватить «ноль вторую»!

Цель немедленно захвачена. Но Кадомцев только теперь понимает, как трудно ее вести на фоне «местников».

Дважды перекрывая отметки «местников», цель на какое-то мгновение раздваивалась, и Кадомцев с замиранием сердца ожидал худшего: возможного срыва.

Но всякий раз цепкие «клещи» станции снова вели «ноль вторую» в перекрестии экранов.

— Цель подходит к зоне пуска!

— Внимание! Первая, пуск!

Отстучали шаги метронома — и динамики разнесли по позиции весомые и крепкие, полные скрытого торжества слова:

— Цель уничтожена! Расход — одна.

Слова были утяшинские, Кадомцев успел уловить во всей фразе обычную, иронически-озорную его интонацию. Подумал: вот тут она к месту, как нельзя более к месту. Не один стартовик, услыхав их, захочет улыбнуться и поднимет руку, чтобы вытереть пот, струящийся из-под противогаза.

Но динамик уже рокотал тревожно и властно, заставляя решительно отбросить даже секундную расслабленность:

— Захватить «ноль первую»!

Еще стремительнее стал цикл боевой работы. Бесчисленные блоки, механизмы, аппараты, подчиняясь командам, слали в небо безошибочно-точные импульсы, переговариваясь с людьми лаконичным языком цифр, приборов, разноцветных лампочек.

Во всем было ощущение большой силы, четкости, уверенности.

Эта уверенность передалась Кадомцеву. Он вдруг стал замечать многое из того, чего не замечал раньше. Веник в углу, нарезанный из молодого карагайника, лилово-желтые пачки сложенной на полу защитной одежды, завядший вчерашний букетик кандыка, пристроенный кем-то на гвоздике над огневым планшетом. И еще почувствовал мокрую на спине гимнастерку.

Он теперь ничуть не волновался и был уверен, что все кончится хорошо. Цели могут идти еще десять, двадцать, тридцать минут, но все равно все будет хорошо.

Он прислушивался к командам и переговорам, принимал доклады дежурного дозиметриста, делал расчеты с помощью дозиметрической линейки, писал, сам докладывал или говорил о чем-то, думал, решал. И все — буднично и просто, словно был здесь, жил, ходил и занимался работой очень давно. Делал привычное дело в своем командном пункте своего дивизиона.

Кадомцев пока еще не осознавал этого, потому что не думал об этом. Но это было так.

…В решетчатом проеме окна виделись отливающие серебром ракеты. Настороженные и торжественные над зеленой грудью земли.

И по-прежнему спокойно плыли в вышине облака. Белые облака.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14