Пунктирная линия (журнальный вариант) [Сергей Александрович Высоцкий] (fb2) читать онлайн

Сергей Высоцкий Пунктирная линия Повесть (Журнальный вариант)

«Пунктир — линия из отдельных, близко расположенных друг к другу точек...»

(Из словаря иностранных слов)

1

В этом большом зале Корнилов всегда чувствовал себя неуютно. От голубых стен веяло холодом. Алые, словно майские транспаранты, ковровые дорожки вызывали раздражение.

Он приходил сюда два-три раза в год на «встречи с населением». Собирались в основном пенсионеры. Многие лишь с одной-единственной целью — потешить праздное любопытство, проверить очередной нелепый слух, посетовать на распущенность молодежи. Газеты в последнее время подробно писали о происшествиях в городах, но люди по привычке считали, что самое главное, самое важное по-прежнему утаивается.

Корнилов уже знал в лицо особо любознательных завсегдатаев Дома культуры и, когда проходили первые минуты волнения (а полковник всегда волновался, выступая перед публикой), замечал, как в пятом ряду пишет очередную записочку полная дама с пышной прической. Ее вопросы заковыристы, как и почерк. В первом ряду нетерпеливо ерзает в кресле сухой мужчина в кремовом чесучовом пиджаке, увешанном потемневшими от времени значками. Чувствуется, что он ждет не дождется, когда Корнилов закончит выступление, чтобы задать свой вопрос. Полковник мог поклясться, что спросит мужчина о том, почему до сих пор не наведен порядок в торговле и покупателей по-прежнему обвешивают, а «жалобные» книги по-прежнему держат под замком. На каждой встрече он задает одни и те же вопросы.

Рядом с ерзающим борцом против обвешивания сегодня сидит пожилой мужчина — сухой, подтянутый, с импозантной внешностью. Корнилов уже несколько раз видел его в зале и даже решил, по напряженному лицу и пристальному изучающему взгляду, что у старика тоже есть к нему какой-то острый вопрос. Но он ни о чем не спрашивал и, насколько Игорь Васильевич мог заметить, записок не писал. На прошлых встречах он сидел где-то в третьем или четвертом ряду, но сегодня пересел на первый, поближе к ступенькам, ведущим из зала на сцену. Лицо у него было такое же напряженное, как и раньше, и у, полковника мелькнула мысль, что сегодня после лекции мужчина наконец решится и подойдет к нему. Закончив выступление, Игорь Васильевич ответил на вопросы. Унылый представитель общества «Знание» поблагодарил его под аплодисменты присутствующих, а потом полковника, как обычно, обступили несколько наиболее любознательных участников встречи, считающих, что в «узком составе» он будет более откровенен.

Крупная дама — чуть ли не на голову выше Корнилова — оказалась проворнее других. Загородив полковнику путь к выходу, она спросила:

— Это правда, что в милицию ворвался маньяк и потребовал встречи с вами?

— Именно со мной? — улыбнулся Игорь Васильевич, и в это время кто-то тронул его за плечо. Оборачиваясь, Корнилов подумал про импозантного мужчину с первого ряда. Это и правда был он.

— Нам нужно поговорить. — Голос у старика был строгим, и Корнилов понял, что у него стряслось что-то серьезное.

— Слушаю вас...

— Не здесь, — старик разжал кулак и показал Корнилову ключ. — Я взял у директора. В его кабинете никто не помешает...

— Простите! — оскорбленно сказала громоздкая дама, пытавшаяся выведать подробности про маньяка. — Не только вам хочется поговорить с товарищем Корниловым.

— Вы поговорите в следующий раз, — все так же строго сказал старик.

Было в его голосе, кроме строгости, что-то такое, от чего дама сразу сдалась. Какая-то проникновенность, что ли. Корнилов внутренне усмехнулся: «Раз уж эта тетка перед ним спасовала, то мне придется набраться терпения».

Они прошли по длинному, такому же неуютному, как и зрительный зал, коридору. Корнилов отметил, что его спутник прихрамывает — одна нога у него была короче другой. Старик открыл дверь с табличкой «Приемная», щелкнул выключателем, сказал:

— Я в этом доме двадцать лет директором отработал. Могу ходить с закрытыми глазами.

Они сели у длинного стола с потускневшей полировкой. Старик провел ладонями по столу — не то погладил старого знакомого, не то раздвинул какие-то только ему видимые бумаги, и сказал:

— Я хочу сделать признание... — И, чтобы у Корнилова не осталось никаких сомнений в том, что дело серьезное, добавил: — Признание в тяжелом преступлении, которое я совершил в сорок втором году в Ленинграде.

Он надолго замолк, словно на эти первые фразы потратил все силы. Бесцветные глаза смотрели на Корнилова пристально, не мигая.

— Если преступление тяжелое и срок давности на него не распространяется, — осторожно начал Игорь Васильевич, — то вам следовало бы пойти к прокурору... — Первой его мыслью была мысль о предательстве в годы войны.

— Нет, — покачал головой старик. — Я ни к кому не пойду. А срок давности истек.

— И все-таки...

— И все-таки вы обязаны меня выслушать. А там будет видно — к прокурору или еще куда. — Старик натянуто, одними губами улыбнулся. — У меня ведь своя корысть. Не хочу, чтобы узнали потом, после моей смерти...

— Ну что ж, признавайтесь, — сказал Корнилов. Старик этот, его властная манера говорить стали вдруг ему неприятны.

— Я к вам, товарищ полковник, отношусь с большим уважением, — в голосе старика Игорь Васильевич почувствовал обиду, — не раз слушал ваши лекции. Послушайте и вы меня.

Корнилов промолчал, хотя его так и подмывало сказать что-нибудь резкое. Пускай уж скорее выкладывает свою историю, а не то можно увязнуть в препирательствах.

— Всякий допрос начинается с установления личности, — начал старик. Похоже, что детективы не проходили мимо его внимания. — Вы не спрашиваете, даже бумагу для протокола не приготовили. А я все же представлюсь: Романычев Капитон Григорьевич, — он слегка поклонился. Игорь Васильевич отметил, что поклонился старик очень естественно, с каким-то даже артистизмом.

— Родился в селе Соснове Вологодской области в двадцатом году. Седьмого ноября. В Ленинграде с тридцать четвертого. Вы ничего записывать не будете?

— Капитон Григорьевич, — почти ласково сказал Корнилов, — мы же договорились — я вас выслушаю, а там решим, кто будет вашим делом заниматься.

Старик усмехнулся, давая понять, что ни о чем они не договаривались, но он готов подчиниться.

— Когда началась война, я работал в типографии Володарского. В армию меня не призвали. По здоровью. Вы, конечно, заметили... А так как я к тому времени был человек партийный и по всем показателям передовой, перевели меня в специальный цех, где печатали продовольственные карточки. — Он помолчал немного, облизнул сухие губы. — Вы-то знаете, что такое карточки. Я слышал, как вы рассказывали в прошлый раз про блокаду.

Огромные напольные часы, стоявшие в углу директорского кабинета, вдруг захрипели и начали бить. Они пробили двенадцать раз, и еще долго в их механизме тонко пела какая-то струна. А стрелки на циферблате показывали только восемь.

— В конце декабря у меня умерла от голода мать. В справке о смерти написали: «дистрофия».

Корнилов вдруг почувствовал непреодолимое желание встать и поскорее уйти из этого пропитанного пылью кабинета. И никогда больше не видеть старика, не слышать всех тех мерзостей, в которых он собирался исповедоваться. А уж о том, что за исповедь сейчас последует, Игорь Васильевич догадался, едва услышал про карточки.

— У жены и у дочери началась дистрофия — детские и иждивенческие карточки обрекали на смерть. Если нечего было продать или обменять на продукты... А у нас не было ничего ценного. Даже обручальных колец. Соседи обменивали на еду картины, фарфор.

— А почему ваша жена имела иждивенческую карточку? — спросил Корнилов.

— Сидела дома с дочерью. Ей только что исполнился год. Вы спросите, почему не эвакуировали? Пытались, да неудачно. Вывезли ранней осенью под Новгород, а там появились немцы. Вернулись измученные. Вот тут-то все и произошло. Вы когда-нибудь видели голодные детские глаза? — лицо старика перекосила судорога, и Корнилов подумал без всякого сочувствия: «А он, того и гляди, заплачет».

— Ты приходишь домой, и глаза следят за тобой с тревогой и с надеждой. Изучают твое лицо. Если у тебя в кармане нет ни крошки хлеба, малыш понимает это сразу. И в глазах уже ни тревоги, ни надежды. Только равнодушие и тоска. — Один мой знакомый — он служил в газете ПВО — предложил печатать хлебные талоны, — старик замолчал. Словно собирался с духом. Впервые за время разговора лицо его тронула гримаса тревоги. «Так-то лучше, — не в силах подавить неприязнь, подумал Корнилов. — А то пришел с повинной, как будто подвиг совершил. Сам себе нравится». — Талоны от хлебных карточек — не такое простое дело. Прежде всего бумага. Я начал выносить обрезки от продовольственных карточек. Их тоже держали под контролем, но иногда удавалось припрятать несколько полосок. Потом вынес набор букв. Не сразу. По буковке. Такой шрифт, которым печатали карточки, имелся только в нашей типографии. И только в цехе, где я работал. Там я брал и краску. Особую типографскую краску. Мой товарищ... Вам следует знать его имя — Поляков Петр Михайлович — заказал бронзовую дощечку, на которой зажимались буквы. Но сбыть талоны отдельно от карточек было нелегко. Вы, наверное, помните: продавщица брала карточку, отрезала талон, наклеивала на лист бумаги, а уж потом отвешивала вашу пайку хлеба.

Похоже, Капитон Григорьевич хотел вызвать у своего собеседника сочувствие.

— У Петра нашелся приятель — директор продуктового магазина на углу Каляева и Чернышевского. Там и сейчас магазин. Директора звали Анфиноген Климачев. Половину талонов он брал себе, половину отоваривал нам...

— А почему этот Анфиноген не служил в армии?

Капитон Григорьевич пожал плечами.

— Я понимаю, — сказал Корнилов, — вы — инвалид с детства. Поляков служил в военной типографии. А директор магазина?! Древний старик?

— Нет. Лет тридцати. А почему он не служил — не знаю. Не поинтересовался. Талоны спасли жену и дочь. Если бы хлеб шел только для них, это были бы крохи. Полкило, килограмм в день.

— Вы хотели сказать, что ограничивались только хлебом?

Старик посмотрел на Корнилова с укоризной:

— Я пришел рассказать вам все. Однажды я вынес еще несколько литер. Понимаете? Несколько букв и цифр. У нас появилось два новых слова: «сахар» и «крупа». Потребовалось много обрезков бумаги. Прятать их стало трудно, и я привлек одну женщину. Не называю фамилию — в сорок третьем ее убило снарядом. У нас был хлеб. Много хлеба. Крупа, сухое молоко. А летом сорок второго появился американский шоколад, тушенка, водка. Но я уже привык.

Часы опять пробили двенадцать.

— Да... О последующем говорить сложнее. — Старик вынул аккуратно сложенный чистый платок и вытер пятнистый лоб.

— Капитон Григорьевич, может быть, на этом и закончим? — спросил Корнилов. — Срок давности у нас неприменим только к нацистским преступникам и их пособникам.

— Вы должны меня выслушать! Должны... — В голосе старика появились теперь просительные нотки. — То, о чем я вам расскажу...

— Не хочу, — устало сказал Корнилов. — Грехи отпускать — не по моему департаменту.

— Товарищ полковник, тут дело особое. Страшное дело... Мы-то отделались легким испугом, а начальника цеха... Расстрел ему дали. — У старика, наверное, просто не хватило духу сказать «расстреляли», но у Корнилова мелькнула догадка, что высшую меру заменили штрафным батальоном. Он спросил об этом. Но старик замотал головой:

— Расстреляли.

— Он был с вами?

— Нет.

— Тоже воровал талоны? — допытывался Корнилов, все еще не веря в страшную правду.

— Да нет же! Нет! — закричал старик. — Не виноват начальник был ни в чем. Когда Анфиногена Климачева арестовали и начали трясти наш цех, я подбросил в карман халата начальника цеха несколько поддельных талонов на сахар.

— И за эти талоны...

Старик кивнул.

— Анфиноген нас не продал.

— И что же произошло потом?

— Ничего. Несколько месяцев мы переждали, а потом я снова начал печатать талоны. Поляков их сбывал куда-то в райторг. Стали покупать всякую золотую ерунду. Напечатали мы тогда гору водочных талонов.

— Как звали начальника цеха?

— Алексей Дмитриевич Бабушкин. Остались у него жена и сын. Живут на Каменном острове. Вы, конечно, хотите знать, не реабилитировали ли Бабушкина. Нет, наверное. Я ведь молчал. Поляков тоже. Климачев давно умер. Большим человеком стал — заместителем председателя райисполкома.

Корнилов теперь понял, откуда знакома ему эта фамилия. Он вспомнил Климачева — крупного, веселого мужчину, с густой гривой седых волос, который, едва познакомившись с человеком, тут же и как-то очень естественно переходил на «ты», рассказывал остроумные анекдоты. При этом никогда не повторялся.

— С Поляковым не встречались?

— Нет.

— Значит, родные Бабушкина так и считают его преступником?

Старик не ответил. Несколько минут они сидели молча. Потом старик достал из авоськи бутылку кефира.

— Извините, у меня желудок больной. Надо часто есть. — И, сорвав крышечку, не торопясь, выпил кефир прямо из бутылки. Кадык на его худой шее неприятно двигался, и Корнилов отвел глаза.

«История с Бабушкиным меняет дело, — подумал он. — Показания этого деда нужны, чтобы снять пятно с невиновного человека. Через сорок пять лет после смерти! — От этой мысли на душе у Игоря Васильевича стало муторно. — Желудок бережет, сволочь!»

— А вам, Капитон Григорьевич, никогда не приходила в голову мысль заглянуть домой к Бабушкиным? К вдове и сыну.

— Приходила. Я рядом с их домом не один круг сделал. И к сыну в автобус садился — он экскурсии по городу возит. И заговаривал с ним — мы ведь не знакомы. А правду рассказать — язык не поворачивался. Не поверите — думал, как расскажу, как посмотрит он мне в глаза, тут же и умру от ужаса.

— Сегодня у нас пятница, в понедельник в двенадцать я вас жду на Литейном. — Корнилов оторвал от перекидного календаря, стоявшего на директорском столе, листок, написал на нем номер своей комнаты и телефон. — Будет хорошо, если вы все подробно опишете.

— Нет, нет! — Испуганно сказал старик. — У меня не получится. Я пробовал. Рука немеет. — Увидев, что Корнилов пошел к двери, он заторопился. — Подождите. Я покажу вам, где выход.

— Не заблужусь, — пробурчал Корнилов и, обернувшись, с порога сказал, — и мой вам совет — сходите к Бабушкиным.

Корнилов ехал по городу и думал о Бабушкине, которого расстреляли в сорок втором году. Больше всего его угнетала мысль о том что, умри Капитон молодым, не успев раскаяться, в памяти людей, в нашем мире живых, этот Бабушкин мог бы так и остаться запятнавшим свое имя мародером.

«Ну и Капитон, ну и Капитон! — твердил Корнилов. — Липучий кровосос. А Климачев? Когда ему о душе было думать! Заводы, стройки, сессии... О прошлом, наверное, и мысли в голове не держал. А Поляков? Где-то ведь топчет землю». И снова Корнилов возвращался мыслью к Бабушкину. К состраданию, которое вызывала судьба этого человека, примешивался теперь и чисто профессиональный интерес. Чего-то недоставало Корнилову в рассказе старика для полной картины преступления. Ну, во-первых, история с тем же Бабушкиным. Нашли у него в кармане фальшивые талоны — и весь сказ? Маловато для высшей меры. Даже для военного времени... Во-вторых, Климачев. Судили же его! А он потом такую карьеру сделал. Может быть, послали в штрафбат и он своей кровью расплатился? Промолчал Капитон. «Я тоже хорош, — думал Корнилов. — Чуть не послал его подальше в самом начале разговора».

2

Ночью, с субботы на воскресенье, Корнилова разбудил звонок дежурного по Управлению — на Зверинской улице воры залезли в квартиру известного в городе медика. Украли много картин и других ценностей. Медик жил на пятом этаже — преступники спустились с крыши, очевидно, рассчитывая, что престарелый доктор и его супруга на даче. Но у доктора разболелись зубы, и за город он не поехал, а решил полечиться домашним способом — проглотил две таблетки аспирина и запил их стаканом водки. Наверное, радикальное средство придало ему твердость духа: услышав шум и голоса в гостиной, он кинулся защищать свое богатство. Схватка была неравной — доктора стукнули по голове статуэткой из его же коллекции.

Преступников, их было трое, задержали через два часа после ограбления: «Жигуленок» грабителей попал в траншею, которую выкопали, но забыли осветить сигнальными лампочками работники канализационной службы. Из этой траншеи грабителей вместе с награбленным антиквариатом извлекла милиция, уже начавшая по сигналу тревоги прочесывать город.

Игорь Васильевич выезжал на место преступления, принимал участие в предварительном допросе. Грабители были молодые — аспирант медик, научным руководителем которого являлся ограбленный, и два подсобных рабочих из гастронома. Предательство ученика доктор пережил, по крайней мере внешне, довольно спокойно, а вот известию о том, что некоторые картины из его коллекции — искусные подделки, он верить наотрез отказался. А именно такое заключение дал специалист по западноевропейской живописи.

— Нет, нет! — твердил доктор, когда утром в понедельник они беседовали с Корниловым. — Я не верю. Я покупал эти картины у людей, не хуже вашего эксперта разбирающихся в живописи. Наконец, у меня бывают коллекционеры — и ни у кого не возникало сомнений!

— Может быть, пригласим еще экспертов? — предложил Корнилов. — Из Москвы, из Музея изобразительных искусств?

— Нет. Доживу свой век в неведении. Я считаю, что это подлинники. Мои друзья — тоже...

— Но ведь кто-то совершил преступление, продавая вам копии... И, вполне возможно, обманывает теперь других?

— Я покупал у разных людей. И смею вас заверить — они вне подозрений.

— Может быть, они сами стали жертвой обмана. И если идти по цепочке...

— Не хочу никаких «цепочек»! — Упрямо сказал доктор, и Корнилов понял, что его уговаривать бесполезно.

— Хорошо, — согласился он. — Но если оставить все без последствий...

— Можете не беспокоиться. Из моего дома эти картины никуда не уйдут. Разве что таким же способом, как сегодня. — Он громко, по-детски засмеялся и тут же сморщился от боли. — Проклятая шпана! Так треснули по голове...

— Что же у нас получается? — Сказал Игорь Васильевич. — Зло останется ненаказанным? — И вспомнил про старика Романычева. Он взглянул на часы — была уже половина двенадцатого. Через полчаса Капитон Григорьевич должен прийти. А он даже не успел запросить из архива дело Бабушкина.

— Отбросьте все сомнения, — по-своему истолковал молчание Корнилова доктор. — Не начнете же вы вытягивать из меня сведения о том, у кого я покупал картины, вместо того чтобы разбираться с теми, кто их похитил?

— Сдаюсь, — сказал он. — Моего юридического образования не хватает, чтобы решить этот казус. Посоветуюсь в прокуратуре.

— Советуйтесь, советуйтесь... — Беззлобно проворчал доктор. — Только поскорее возвращайте мне мои картиночки...

В двенадцать Романычев не появился. Не было его и в два, и после того, как Игорь Васильевич наскоро перекусил в буфете. «Передумал дед? Или не может справиться с бумагой?» — гадал Корнилов. Он запросил из архива дело, выяснил через справочное адрес Романычева. Старик жил на Фонтанке. Был у него и телефон, но Корнилов звонить не стал. Решил не подгонять старика. Пусть думает, пусть пишет. Но Романычев не объявился и на следующее утро. Игорь Васильевич забеспокоился. Мало ли что может произойти со старым человеком. Болезнь, несчастный случай... А как же Бабушкин?! Его, Корнилова, ссылки на разговор со стариком к делу не приложишь. Поляков, о котором упомянул Капитон Григорьевич, неизвестно еще, жив ли. А если и жив, то совсем не обязательно, что захочет обо всем рассказать.

Корнилов набрал номер старика. В ответ услышал чуть хрипловатые длинные гудки. Похоже, никто не собирался снимать трубку. Он набрал еще раз. Тот же результат. Через некоторое время позвонил снова. Теперь он уже набирал номер, не заглядывая в бумажку, хотя на цифры у него была плохая память. «Номер молчащего телефона запоминается лучше», — подумал он. А потом до позднего вечера у него не было ни минуты свободной.

Игорь Васильевич позвонил старику в десять. По-прежнему трубку никто не снимал. Корнилов связался с Октябрьским райотделом. Попросил дежурного послать патрульную машину к Романычеву и разыскать участкового.

— Если в квартире никто не отзовется, подождем, что скажет участковый. А я пока попрошу проверить больницы и морги...

Через сорок минут Корнилову доложили, что в этих малоприятных заведениях старика нет. А участковый, хорошо знавший Романычева, сказал, что старик доживает свой век бобылем и родственников в Ленинграде не имеет. Соседи в последние дни Капитона Григорьевича не видели.

3

Это был большой старинный дом, унылая каменная громада, недавно выкрашенная в грязно-желтый цвет. Около дома стоял старенький милицейский «Москвич». Молодой мужчина, по-видимому, шофер, прислонившись к машине, ел мороженое. Еще один мужчина дремал на заднем сиденье. Корнилов не стал подходить к ним — с участковым они договорились встретиться у квартиры старика.

Парадная с набережной была почему-то заколочена, и входить следовало со двора, крошечного, но уютного, засаженного густыми кустами.

Романычев жил на третьем этаже. Дверь соседней квартиры была открыта. Оттуда доносились веселые голоса. Мужские и женские. Корнилов постучал о притолоку, и тотчас из квартиры выглянул молодой лейтенант. Улыбка еще не сошла с его лица. В квартире шел какой-то веселый разговор.

— Товарищ полковник?

Корнилов кивнул.

— Лейтенант Жариков! — Доложил офицер. — Мы с участковым вас ждем, товарищ полковник. И понятые здесь, и начальник ЖЭКа.

Понятыми оказались две молодые, очень похожие друг на друга женщины.

Участковый Матвеев был в штатском. Пожилой крепыш с солидным животом. Представившись, он сказал:

— Не пойму, что случилось с дедом?! Человек он аккуратный, домосед.

— Вы его хорошо знали?

— Сказать — хорошо—не могу. Но знакомы были. Беседовали частенько. Он дед активный, дежурил иногда со мной. Сад во дворе видели?

Полковник кивнул.

— Он посадил, — участковый хотел еще что-то сказать, но Корнилов перебил его:

— А кто у нас дверь открывать будет? Эксперта пригласили?

— В машине сидит, — лейтенант достал из кармана рацию, щелкнул тумблером. — Валентин Петрович, поднимайтесь.

В ответ микрофон прохрипел что-то нечленораздельное, но, судя по тому, что лейтенант удовлетворился этим хрипом, Корнилов понял: эксперт сейчас прибудет.

Сколько раз за свою службу в уголовном розыске Корнилов стоял вот так перед чужой дверью в ожидании, когда кто-то из сотрудников откроет ее случайным ключом или отмычкой. Да и самому Игорю Васильевичу приходилось взламывать двери, а иногда вышибать их плечом. И всегда охватывало особое чувство, которое он затруднялся определить. Скорее даже не хотел в нем себе признаваться. Не мудрствуя лукаво, это чувство можно было назвать любопытством. Обычным человеческим любопытством к чужой жизни. Наверное, такое любопытство есть у каждого, только не все способны признаться в нем даже себе. Корнилов остановился на полпути: убедил себя в том, что любопытство носит у него чисто профессиональный характер. Человек в интерьере своего обиталища был ему более понятен. Игорь Васильевич развил в себе феноменальную наблюдательность. Создал даже особую систему взглядов на взаимосвязь человека и его домашней среды обитания.

Он вошел в квартиру Романычева первым и понял, что старика здесь нет. Ни живого, ни мертвого. Интуиция полковника еще ни разу не подводила. Минуту он постоял в прихожей, определяя, где выключатель. Потом кончиком шариковой ручки нажал на него. Прихожая была просторная, стены обиты дубовыми панелями. На полу лежал коричневый старенький ковер. Осторожно, не прикасаясь к бронзовой ручке, полковник открыл створку высоких массивных дверей. Гостиная. Стенка с книгами, старинный диванчик на изогнутых ножках, горка с посудой, круглый стол. Выглядевшая совсем новой заграничная радиоаппаратура. Полный порядок.

Такой же порядок царил в спальне: устланная широкая кровать, все дверцы большой красноватой стенки закрыты. Ни в кухне, ни в ванной — никаких намеков на присутствие хозяина. Закрытые наглухо окна, несвежий, с легким запахом плесени, воздух.

— Капитон Григорьевич отсутствует, — сказал Корнилов, заглядывая на всякий случай в чуланчик, где одна на другой стояли пустые коробки из-под египетских апельсинов. Милиционеры, не решаясь войти в прихожую, стояли у дверей. Лица у них были недоуменные.

— А что случилось, товарищ полковник? — спросил участковый. — Сигналы поступили? Или как?

— Или как, — усмехнулся Корнилов. Ему не хотелось ничего объяснять при соседях. А участковый, похоже, обиделся. Взгляд стал недобрым, настороженным.

Выйдя на площадку, полковник остановился, в нерешительности перед дверью.

— Вот ведь какая история... Квартиру теперь опечатывать надо, а вдруг старик заявится да увидит печать?!

— Да уж, черт-те что может подумать, — сказал начальник жэка. Все это время он молчал, наблюдая за действиями милиции без всякого интереса.

— Ладно, — решился Игорь Васильевич, — опечатывать не будем. А соседки передадут Капитону Григорьевичу, что приезжал полковник Корнилов. Передадите, девушки?

— Передадим, — сказала одна из них. Другая согласно кивнула.

Когда вышли на набережную, полковник сказал, обращаясь к участковому:

— Вы на меня не дуйтесь. Не мог я при девицах на ваш вопрос ответить...

— Да что вы, товарищ полковник! — с излишней горячностью начал крепыш. — Я и думать не думал...

— Ладно, ладно, — перебил его Корнилов. — Выступал я в пятницу в вашем Доме культуры. Старик мне потом исповедовался целый час. За одну свою «грешку», как болгары говорят. «Грешка» та серьезная. Но срок давности прошел... Договорились мы встретиться, а Капитон Григорьевич пропал.

— Скажи мне кто другой — не поверил бы, — удивился участковый. — Мы с дедом пуд сахару съели, пока чаи в дежурной комнате гоняли.

4

Утром Корнилову принесли из архива тоненькую синюю папку. Дело № 880 «Об изготовлении поддельных талонов на хлеб, сахар, масло и другие продукты начальником цеха типографии им. Володарского Бабушкиным А. Д.». Игорь Васильевич быстро пролистал пожелтевшие страницы.

...Это был листок из школьной тетрадки в клетку. Только клетка была не совсем обычная — крупная и не бледно-фиолетовая, а ярко-синяя. Совсем не выцветшая от времени.

«Хотим обратить внимание прокуратуры на то, что начальник спеццеха типографии Володарского Бабушкин А. Д., имея бесконтрольный доступ к шрифтам, краске и бумаге от продкарточек, изготовляет поддельные талоны и отоваривает их в магазинах по месту жительства. В то время, когда тысячи патриотов города умирают голодной смертью». И подпись: «Рабочие типографии».

Корнилов предполагал, что найдет нечто похожее. Подложить начальнику цеха в карман халата десяток талонов — это лишь полдела. Надо было подстроить так, чтобы их нашли раньше, чем обнаружит сам Бабушкин. Нужен был донос.

На суде Бабушкин виновным себя не признал. Но в приговоре говорилось, что контроль и учет материалов в цехе ведется недостаточно жестко, что пропадали литеры из шрифтовых гарнитур, которыми печатаются карточки, а обрезки специальной бумаги хранятся недостаточно надежно. Виноват начальник цеха. С этим Бабушкин согласился. Отрицал только преднамеренность плохого учета. Одна из бумажек, подшитых в деле, особенно поразила Корнилова:

«Военному трибуналу г. Ленинграда.

На Ваше отношение от 26 февраля 1942 г. за № 01-340 сообщаю, что приговор суда по делу 01-340 от 23 февраля на осужденного гр. Бабушкина А. Д. в части конфискации имущества не приведен в исполнение, так как имущества не оказалось.

Заместитель н-ка Упр. НКЮ^[1] по Ленинграду Соколов».

В ходатайстве о помиловании и направлении на фронт Президиум Верховного Совета Бабушкину отказал. Наискось, через всю страницу, четким, размашистым почерком было написано: «Приговор утвердить с немедленным исполнением. Зам. пр. Исаенко».

Закрыв папочку, Корнилов подумал: «А папочка-то жидковата! Где документы предварительного расследования? В другом томе? Придется снова запрашивать». Он сделал пометку на календаре. Потом позвонил в Октябрьский райотдел. Попросил разыскать участкового. Тот откликнулся минут через пять, словно только и ждал, когда полковник его разыщет.

— Вы, наверное, про деда хотите узнать, товарищ полковник? — спросил участковый, поздоровавшись.

Корнилов не любил, когда предваряли его вопросы, но замечания участковому не сделал, вспомнив, как обиделся старший лейтенант в прошлый раз.

— Угадали.

— Он так и не появился, товарищ полковник. Я перепроверил — в городе родных у него нет. В клубе ветеранов один его приятель... — участковый помолчал. Наверное, заглядывал в записную книжку. — «Вот как, он еще и ветеран!» — подумал Корнилов. — Приятеля зовут Грознов Степан Ильич, он рассказал мне, что у деда под Вологдой, в селе Соснове, живет племянник с семьей. Капитон Григорьевич собирался погостить там в грибной сезон...

— До грибов еще далеко.

— Мы связались с вологодскими товарищами. Попросили проведать племянника. Узнать, не приехал ли дядя. Не поспешили? — в голосе участкового прозвучала тревога.

— Правильно сделали, — похвалил полковник. — На его бывшей службе справлялись? В Доме культуры?

— Я звонил секретарю директора. Не заходил туда дед с прошлой пятницы.

В прошлую пятницу Корнилов как раз и встретился там с Романычевым.

— Вы думаете, что секретарша все знает?

— Конечно, товарищ полковник. Агния Петровна знает все. Капитон Григорьевич к ней в первую очередь заглядывает. Она же и при нем секретарствовала.

5

Бугаев с большой неохотой поехал на встречу с Агнией Петровной Зеленковой. У него накопилось немало срочных дел, и новое задание полковника показалось ему никчемным. Зачем тратить время на старые истории, которые, ко всему прочему, не приведут к конкретным результатам? Срок давности-то вышел! А старик найдется — живой или мертвый. У стариков есть такая особенность — попадать в больницу или морг.

И сама Агния Петровна не понравилась майору. Сухая, загорелая, с крашеными волосами, черным крылом прикрывающими почти половину лица, Зеленкова разговаривала хрипловатым грудным голосом и постоянно употребляла словечки, которые Бугаев не терпел.

«Деточка» — это пожилой даме, принесшей какое-то письмо для директора. «Котик» — мрачному верзиле-электрику, чинившему проводку в приемной. По телефону Агния Петровна так и сыпала: «милочка», «роднуля», «ласточка». Да и все другие слова она употребляла в уменьшительной форме: «колбаска», «молочко», «хлебушек». Даже майору она сказала, отпустив очередного посетителя:

— На чем мы, миленький, остановились?

— Мы остановились, Агния Петровна, на поисках комнаты без телефона, где можно спокойно поговорить минут пятнадцать, — язвительно ответил Бугаев.

Зеленкова с удивлением взглянула на него, молча встала, открыла дверь в кабинет директора:

— Валентин Васильевич, я отлучусь на полчасика, телефон переключаю на вас.

Они расположились в небольшом зале, сплошь уставленном стендами с детскими игрушками. Это была игровая комната. Железная дорога с семафорами и разъездами, мостами и нарядными станциями выглядела так заманчиво, что майору захотелось увидеть ее в действии.

— Агния Петровна, — сказал он, с сожалением отрывая взгляд от готового в путь тепловоза с двумя пассажирскими вагонами, — вы не знаете, где сейчас находится бывший директор Дома культуры Романычев?

Наверное, не стоило начинать разговор с такого вопроса, но майору не хотелось терять время на дипломатические подходы. Тем более что от разговора он не ожидал никаких серьезных результатов.

— Что значит «где находится»? — с вызовом ответила Зеленкова. — И почему вы об этом спрашиваете меня?

Бугаев понял, что совершил промах и разговаривать с этой экзальтированной дамочкой теперь будет трудно.

— Капитон Григорьевич обратился к нам... с одной серьезной просьбой. В назначенное ему время в Управление не пришел. И дома его нет уже несколько дней.

— Боже мой! — тихо сказала Зеленкова, и выражение лица у нее сразу стало тревожным и беспомощным. — Да ведь он пожилой человек, мог попасть в больницу!

— Мы выяснили — в больницах его нет.

— Боже мой! — повторила женщина. — Значит, он лежит дома!

Привычный ко всему, майор поразился перемене, происшедшей с Зеленковой. Куда только подевалась ее надменная приторность?! Сейчас перед Бугаевым сидела добрая встревоженная женщина.

— Агния Петровна, — сказал он, стараясь быть помягче. — Мы тоже думали об этом. Вызвали понятых, открыли квартиру. Он не мог уехать к родственникам? К друзьям?

— Какие друзья! Какие родственники! Капитон Григорьевич одинок! — За этими, наполненными горечью словами вполне угадывалась мысль о том, что единственной родной душою у Романычева была она, Агния Петровна Зеленкова. «Ну и хорошо, ну и ладненько, — подумал майор. — Раз ты самая близкая, то и расскажешь мне про дедушку поподробнее». И спросил:

— А племянник под Вологдой?

— Племянник под Вологдой... — эхом отозвалась Зеленкова. — Да он за три года ни одной открытки не прислал. Даже не ответил на вопрос Капитона Григорьевича, можно ли погостить у него? Да Капитон Григорьевич... — Агния Петровна осеклась и пристально посмотрела на Бугаева. — О чем мы с вами говорим, товарищ? Надо же что-то делать?! Надо искать!

— Мы и стараемся, ищем.

Зеленкова развела руками. Ее красноречивый жест словно бы говорил: «Хорошо же вы стараетесь! Сидите здесь, выспрашиваете о каких-то пустяках!»

— Вы могли бы облегчить наши поиски.

— Да я готова на все! Отпрошусь сейчас с работы. И на завтра тоже. Скажите только — куда мне пойти? Где искать? — Слова Зеленковой прозвучали так непосредственно, что майор улыбнулся.

— Идти никуда не надо, Агния Петровна. От вас нужна информация. Чем больше знаешь о человеке, тем легче его искать. А мы о Романычеве не знаем ничего.

— Понимаю... В больницах, значит, его искали. К племяннику он уехать не мог... А... — она напряглась и умоляюще посмотрела на Бугаева, не решаясь задать мучивший ее вопрос.

— В моргах мы искали тоже, — помог Семен.

Женщина с облегчением вздохнула.

— Может быть, в Луге? Может быть, Капитон Григорьевич поехал в Лугу и там ему стало плохо? Надо позвонить в лужскую больницу! Он всегда приезжал из Луги больной.

— А зачем он туда ездил?

— У него в Луге дочь. Взрослая дочь...

Бугаев достал блокнот.

— Ее адрес?

Зеленкова вздохнула.

— Больная дочь. Дебилка. В психбольнице. Она уже перестала отца узнавать. — Агния Петровна закрыла лицо руками и долго молчала.

Майор пожалел, что они сели в комнате без телефона. Можно было бы сразу позвонить в Лугу.

— Жена Капитона Григорьевича умерла в пятьдесят шестом, — сказала Зеленкова. — Он почти всю жизнь прожил один. А были женщины, мечтавшие выйти за него замуж, — Агния Петровна вздохнула. — Вы только не отнесите это на мой счет. У нас с Капитоном Григорьевичем особые отношения...

— У Романычева есть враги? — перебил майор Зеленкову, решив, что про особые отношения ему знать не обязательно.

— Враги? Были люди, которых он не любил. Но о таких подробностях лучше спросить самого Капитона Григорьевича.

— Агния Петровна!

— Да, да... Я все понимаю! Но какое они могут иметь отношение к Капитону Григорьевичу?

— Их фамилии Климачев и Поляков?

Зеленкова с удивлением посмотрела на майора и кивнула.

— Они встречались?

— Нет. Вернее — я не знаю. Климачев давно умер. А Поляков присылает Капитону Григорьевичу поздравительные открытки к каждому празднику. Он сердится и рвет их на мелкие кусочки.

— Вы не читали эти открытки?

— Читала. Ничего особенного. «Дорогой Капитоша, поздравляю с первомайским праздником! Желаю здоровья...» — Она пожала плечами. — «Всегда помню о тебе». Последний раз, в апреле, мне удалось перехватить открытку, и Капитоша радовался, как ребенок, что поздравления нет.

— Они когда-то дружили?

— Нет. Наверное, вместе работали. Капитон Григорьевич ничего о них не рассказывал. Я только видела, что он всегда сердился, получая открытки. Говорил: «Это плохие люди»,

— Вы же сказали, что он получал открытки только от Полякова?

Зеленкова смутилась.

— Значит, о Климачеве вы знали из рассказов Капитона Григорьевича? Что он вам о нем говорил?

Она опустила голову и почти шепотом произнесла:

— Это безнравственно — рассказывать о чужой жизни.

— Ну хорошо, — согласился Бугаев. — Не будем касаться чужих секретов. Но у Капитона Григорьевича, наверное, есть добрые знакомые?

— Да, есть. Последние несколько лет он любил бывать у отца Никифора, священника из Владимирского собора. С Ланиным — это наш бухгалтер, сейчас на пенсии, — он играет в шахматы. С участковым милиционером он встречается часто. Не знаю почему. Земляки? Но ведь этого же мало для духовного общения! Кстати, участковый тоже звонил мне. Справлялся о Капитоне. У Капитона Григорьевича характер непростой. Он трудно сходится с людьми. И жизнь у него была нелегкая, — продолжала Зеленкова. — Шутка ли — потерять жену. И такая дочь... Но вы не подумайте, что он мизантроп. Капитон Григорьевич добрый и славный человек. И очень деликатный.

Закончив разговор, они вернулись в приемную директора. Семен позвонил в Управление, попросил срочно связаться с Лугой. Разговаривая с дежурным, он слышал, как Агния Петровна говорила кому-то по другому телефону:

— Нет, нет, милочка, сегодня вечерам никак не могу с тобой встретиться. Спасибо, роднуля.

6

История Романычева угнетала полковника все последние дни. Ему не хотелось углубляться в это блокадное дело. И сейчас он отчетливо понял, почему. Слушая старика, Корнилов заново переживал то страшное время. И память сопротивлялась, оберегая своего хозяина от лишних переживаний — день нынешний тоже не был безоблачным. «Может быть, рассказать кому-то из газетчиков про старика? — подумал он. — Если Романычев теперь неподсуден закону, то пусть ответит перед людьми. Борис Лежнев мог бы написать интересно и остро».

Лежнев работал в литературном журнале редактором отдела очерков и публицистики. Много писал сам. Его манера излагать материал импонировала Корнилову. Борис Лежнев никогда не рубил сплеча, не торопился выносить окончательный приговор. Он видел факты и умел показать их читателям не плоскими и одноцветными, а объемными, переливающимися всеми цветами радуги. И плохие, и хорошие люди в его очерках не были лишены достоинств и недостатков. И как ни парадоксально, хорошие становились еще привлекательнее, а к плохим не прибавлялось симпатии.

Их связывала давняя дружба. В пятидесятые годы Корнилов работал оперуполномоченным уголовного розыска в Петроградском райотделе, а Лежнев — воспитателем в общежитии ремесленного училища на Подковыровой улице.

Жизнь у Лежнева была неспокойная — не проходило дня, чтобы его воспитанники не учинили какую-нибудь «бузу». Шпаны в общежитии хватало, и поэтому Корнилов был там частым гостем. Иногда, возвращаясь вечером домой, он заходил к «ремесленникам», как звали тогда учеников ремесленных училищ, и без особого повода. Как сказали бы сейчас, для профилактики нарушений. А Корнилов шутил: «Хожу, чтобы меня не забывали». Его и не забывали — и побаивались, и уважали.

Высокий, сто девяносто два сантиметра, сильный мужчина, улыбчивый, умеющий подойти к любому — и к старику, и к молодому забияке, и к профессионалу-домушнику, — он любил свою жесткую службу. И по молодости испытывал любопытство ко всем людям. Эта черта и сблизила его с воспитателем Лежневым, таким же любопытным к людям человеком.

Их жизненные пути то сходились, то расходились надолго. Были годы, когда они встречались очень редко, но никогда не теряли друг друга из виду. Когда Лежнев начал публиковать в газете коротенькие заметки, Корнилов уже работал в уголовном розыске городского Управления. Он и убедил своего приятеля попробовать силы в уголовной тематике. После первого большого судебного очерка, написанного для «Вечерки», Лежнева пригласили в штат газеты.

Корнилов отыскал в записной книжке редакционный телефон Бориса Андреевича. Порадовался, что сейчас услышит знакомый глуховатый голос. Но на звонок ответила женщина.

— Борис Андреевич уже здесь не работает.

— Вот как? Где же он теперь?

— Ушел на вольные хлеба.

— И давно?

— Месяца два, наверное...

Уход Лежнева со службы удивил Корнилова. «И ничего не сказал! — подумал полковник с досадой. А потом встревожился: — Может быть, заболел? До пенсии ему еще года три, но мало ли!»

Игорь Васильевич позвонил Лежневу домой. Ответила теща, Ирина Федоровна.

— Ой! — узнала она голос Корнилова. — Это вы, Игорь Васильевич?! Давно не звонили. Забыли нас.

— Ну что вы! Дел много — жену не каждый день вижу! — пожаловался полковник.

— А наш-то освободился! — радостно сказала Ирина Федоровна. — Поцапался с начальством. Два дня ходил по квартире злющий, все маты пускал, а на третий день заявление подал. Теперь с Верой по пляжу в Репине гуляет. Давно бы так.

— Ну и дела! — озадаченно сказал Корнилов.

— Что, не ждали таких новостей? Взяли бы да и съездили к ним. Выслушали зятька, ему и полегчает.

Эта женщина мыслила всегда конкретно.

«А почему бы и не съездить? — подумал Корнилов. — Если у Бориса на душе смутно — ему в самый раз заняться делом».

— Они где остановились? — спросил он.

— В гостинице. Названия я не знаю, но телефон у них есть. Будете звонить? — В голосе ее проскользнула настороженность. Наверное, Ирина Федоровна решила, что, позвонив, Корнилов уже не поедет в Репино.

— А зачем звонить?! Поеду без предупреждения. Гостиницатам одна, «Репинская». Найду. Я же в уголовном розыске работаю.

Увидев Корнилова, Лежнев удивился:

— Ты ли это, Игорь Васильевич! Неужели осмелился так рано покинуть любимую службу?

Он всегда подшучивал над Корниловым за его вечерние бдения. Борис Андреевич считал, что, даже работая в уголовном розыске, люди должны выкраивать время для того, чтобы почитать книгу или сходить в театр. «От этого вы и законность нарушаете, что, кроме воров да бандитов, ничего вокруг не видите, — говорил он Корнилову. — С приличными людьми общаетесь слишком редко. Обрастаете коростой».

Солнце уже коснулось залива. Вода была спокойной, даже чайки угомонились. Не кричали своими тревожными голосами, сидели на воде без движения, словно заколдованные. Лениво стлался над водой дым от костра — мальчишки жгли сухой плавник.

Корнилов и Лежнев неторопливо шли вдоль кромки воды. Лежнев долго молчал. Похоже, никак не мог собраться с духом и рассказать о причине своего ухода из редакции. Игорь Васильевич не вытерпел:

— Чего ты мучаешься! Расскажешь потом. Я тебе одно предложение хочу сделать...

— В милицейской газете послужить?

— Глупеть вы к старости начали, Борис Андреевич, — усмехнулся Корнилов. — Если бы я обладал вашими способностями, не задумываясь ушел со службы. Хочешь знать — я тебе черной завистью завидую.

— Ну уж... — подозрительно посмотрел на полковника Лежнев. И наконец его прорвало.

— Все тебе теща неправильно рассказала. Ни с кем я не ругался. Да противно стало! Не умею я подстраиваться, а перестраиваться... — Он в сердцах пнул ногой коробку от сигарет, да нерасчетливо — песок веером разлетелся по пляжу. Пожилой мужчина, идущий навстречу, укоризненно покачал головой.

— Стыдно и неприлично одним и тем же людям каждые пять лет менять свои убеждения. Вчера писал одно, сегодня — другое. А завтра — там будет видно! Помнишь, как я раздраконил хозяйчиков, которые цветы для рынка выращивают да по десятку свиней на подворье держат?

— Помню. Злой был очерк.

— Вот именно. А теперь я должен их на щит поднимать! Да, я тогда ошибался. Но что обо мне люди скажут, если я вот так запросто на сто восемьдесят градусов поверну? Проститутка, скажут, Лежнев.

— А как твой главный редактор, — с ехидцей спросил Корнилов, — тоже уходит? Ведь это он политику в журнале делал.

— А твой начальник? Прости, он у тебя новый. — Лежнев виновато поднял руку. — Неудачный пример. Знаешь, я считаю, что команда должна меняться полностью. Пришел новый лидер, с новыми идеями, с неприятием старых методов, он должен и новых людей с собой привести. Всех новых. А то что же получается? Сидит наверху какой-нибудь идеолог, два года назад собирал совещание редакторов — одни указания давал, сегодня — прямо противоположные. Один и тот же человек!

— Может быть, теперь эти указания совпадают с его личными убеждениями?

— А раньше он лукавил? Подлаживался? Вроде меня? Дудки, товарищ полковник! Таким виртуозам верить нельзя. Откуда известно, когда они настоящие? Вот это-то мне и противно. Дуют в новую дуду, даже не покаявшись. — И вдруг успокоившись, словно ни в чем не бывало, спросил: — От меня-то ты чего хочешь?

Корнилов рассказал про старика Романычева. Почувствовав, что Борис Андреевич сомневается, он добавил;

— Это дело по тебе. Ты — блокадник, знаешь, что такое сто двадцать пять граммов хлеба в сутки. И в очерках своих судебных никогда конформистом не был.

— Нечего меня комплиментами потчевать! — проворчал Лежнев, но полковник видел, что Борису Андреевичу приятны его слова.

— О чем вы так долго секретничали? — спросила жена, когда Лежнев, проводив полковника, вернулся в гостиницу.

— Обсуждали мировые проблемы, — попробовал отшутиться Борис Андреевич. Ему не хотелось говорить о предложении Корнилова до тех пор, пока он не решит, принимать его или отвергнуть.

— Мировые проблемы — это твоя слабость. Но Игорь Васильевич человек дела. Пустой болтовней себя не изводит. Так что выкладывай.

— Секреты — они на то и секреты... — начал Лежнев, но жена только махнула рукой:

— Ладно, сам не вытерпишь, расскажешь.

Он сел в шезлонг на балконе и закурил. Солнце закатилось, и спокойная вода залива сразу потемнела. Уходящий вдаль песчаный берег, сосны, здания Сестрорецкого курорта — все вдруг окрасилось в фиолетовый цвет. Казалось, даже воздух приобрел фиолетовый оттенок. Пронзительно кричали чайки. Из-за леса доносилась невнятная музыка. В Кронштадте, темнеющем посреди залива, зажглись первые огоньки. Они трепетали в вечернем нагретом воздухе, обещая на завтра хорошую погоду.

История старика, решившего повиниться через сорок пять лет, заинтересовала Лежнева. «Целая жизнь прошла с момента преступления, — думал Борис Андреевич. — Как он ее прожил? В вечном страхе разоблачения? А чего было ему бояться? Оклеветанный не вернется, не предъявит свой счет. Сообщники будут молчать. Если бы преступление стало для него первым, но не последним, — не пришел бы он с повинной. Да и не мог он в таком случае ни разу не споткнуться. Значит, сорок пять лет жил честно и праведно?» — Борис Андреевич рассеянно следил за тем, как ветер гонит полоски ряби по зеркалу залива. Ему уже хотелось поскорее встретиться со стариком, вызвать его на откровенность, заглянуть ему в душу.

7

На следующее утро в восемь сорок — Корнилов старался всегда приезжать на службу к этому времени — ему доложили, что на Каменном острове обнаружили труп неизвестного мужчины. Старика. И первая мысль у полковника была о Романычеве.

— Когда поступило сообщение? — спросил он дежурного.

— Полчаса назад. Наша группа уже выехала.

Спрятав в сейф сводку происшествий, с чтения которой он начинал рабочий день, Корнилов поехал на Каменный остров.

В парке, у неширокого канала с заросшими бурьяном берегами, стоял огороженный глухим забором двухэтажный дом. По-видимому, его собирались реставрировать. Рамы были вынуты, содрана обшивка с потемневших бревенчатых стен.

Рядом с забором стояли две милицейские машины, «РАФ» городской прокуратуры, «скорая помощь». Когда Корнилов вошел в дом, санитары уже уносили накрытый простыней труп.

— Поставьте на минуту, — попросил он.

Один из санитаров вопросительно посмотрел на пожилого мужчину в прокурорской форме. Корнилов узнал следователя городской прокуратуры Медникова, поздоровался с ним.

— Поставьте, — сказал Медников санитарам.

Санитары поставили носилки на засыпанный стружками и мусором пол.

Народу в этой огромной и, несмотря на царящее разорение, светлой и торжественной комнате было много. Судмедэксперт Меншиков, два сотрудника Управления уголовного розыска — Бугаев и Филин. И еще несколько милиционеров, с которыми Корнилов не был знаком. Наверное, из районного отдела. Молодой парень в спортивной форме сидел на подоконнике и держал на поводке эрдельтерьера. Пес нервничал, тихонько поскуливал, то и дело смотрел на хозяина.

Бугаев подошел к носилкам и приподнял простыню. Это был Романычев. Теперь полковник понял, что это за сладковатый запах примешивался к острому смолистому запаху стружек, замешенному на густом запахе сырости. Старик пролежал здесь не один день.

— Можно уносить? — меланхолично спросил санитар, когда Бугаев опустил простыню.

Корнилов кивнул.

— Ни документов, ни денег в карманах, — сказал Бугаев, — ни бумажки, ни табачной соринки.

— Старик не курил.

Все, кто находился в этой комнате, с интересом посмотрели на полковника.

— Четыре дня назад Капитон Григорьевич Романычев приходил ко мне с заявлением...

— Ему угрожали? — насторожился следователь.

— Нет. Преступление в годы войны. Уголовное.

Следователь хотел что-то еще спросить, но Корнилов не собирался устраивать пресс-конференцию.

— Какие пропозиции, доктор? — спросил он судмедэксперта деловым тоном.

— Обрезком ржавой трубы по шее. Вот и все пропозиции. Уточнения в письменном виде.

— Трубу мы отыскали у забора, — сказал капитан Филин. — Только отпечатков, я думаю, не будет. Такая ржавая...

— А труп нашел Бобис. — Следователь показал на собаку. Услышав свое имя, эрдель гавкнул и заскулил сильнее. Казалось, он понимал, что от человека, назвавшего его имя, зависит, скоро ли его отпустят домой. — Владимир Иванович вышел в семь утра с ним на прогулку, — продолжал Медников. — Они с Бобисом трусцой здесь бегают, собака задержалась у забора по своим делам. Потом начала лаять, и, как Володя ни пытался Бобиса оттащить от забора, собака не уходила. Так, Володя?

— Да. Он так заливался, что мне стало интересно, что там, за забором. Нашел я калитку, она была не заперта, и решил посмотреть. Сначала подумал — может, там зверье какое. Только открыл калитку, а пес туда пулей, прыгнул в окно. Когда я в дом залез, Бобис уже доски царапал. — Молодой человек показал рукой в угол комнаты. Только теперь Корнилов заметил, что полусгнившие доски пола там раздвинуты и зияет черный провал.

— Скинули старика в подвал, а доски снова сдвинули.

— А вы каждое утро здесь с собакой бегаете? — спросил Игорь Васильевич молодого человека.

— Каждое.

— И вчера ваш Бобис никакого беспокойства не проявил около дома?

— В субботу и воскресенье мы были на даче. В понедельник рано утром я Бобиса с электрички домой отвел, а сам на работу. А это уже, как говорится, бег по пересеченной местности.

— А служебную собаку... — начал было полковник, но улыбнулся и махнул рукой. — Да уж какая еще тут собака после Бобиса!

— Мы все-таки пробовали пустить, — сказал Филин. — Давали обрезок трубы понюхать. Но эрдель тут уже все пометил.

— А где вы живете, Володя? — поинтересовался полковник у молодого человека.

— На Кировском. Рядом с гостиницей «Дружба».

— Ну что, может быть, поедем? — спросил Медников Корнилова. — По дороге вы мне подробнее про убитого расскажете.

Полковнику хотелось остаться, походить вместе со своими сотрудниками в окрестностях дома, порасспрашивать людей, живущих в домах, расположенных поблизости. С домами тут было негусто — раз-два и обчелся. Да и дома были небольшие — старинные, обветшавшие особняки, чудом не разобранные в годы войны на дрова.

Но следователь принял дело к производству, ему не терпелось как можно скорее разузнать все про старика.

— Филин, — сказал Корнилов, — запомните: старика звали Романычев Капитон Григорьевич. Адрес — Фонтанка, девяносто восемь, квартира сорок три. Пенсионер. Последние двадцать лет служил директором Дома культуры. — Он стал вспоминать, что еще знает о старике. — Ребенком приехал из-под Вологды. Во время войны работал в типографии Володарского. Жена умерла. Детей... — Он хотел сказать: «Детей нет», но вспомнил, как старик рассказывал про чуть не умершую с голоду дочь. — Не знаю. Может быть, есть. Но жил старик один.

— Дочка у него, — сказал Бугаев. — В Луге, в психбольнице десять лет живет. Без всякой надежды на выздоровление. Я туда звонил...

— Вот вам и «труп неизвестного», — восхитился Филин. — Сейчас мы пройдемся по домам, порасспросим отдыхающих, жителей. Их тут не густо.

— А квартира убитого? — поинтересовался Бугаев.

— Я думаю, мы со следователем сейчас туда съездим? — Корнилов посмотрел на Медникова.

— Может быть, кто-то из ваших работников? — сказал Медников. — У меня сегодня такой цейтнот...

— Хорошо, — согласился полковник. — Бугаев, поедешь со мной. Я на квартире у старика уже бывал, введу тебя в курс дела. Поехали?

— А я?! — с такой жалобной интонацией воскликнул хозяин Бобиса, что все невольно засмеялись.

— А вам, Владимир Иванович, большое спасибо! — сказал Медников. — Уголовный розыск должен устроить Бобису праздничный обед.

Почуяв, что наступил желанный миг свободы, пес радостно запрыгал. «Славный пес», — подумал Корнилов.

В Машине он прежде всего позвонил в Октябрьский райотдел. Попросил разыскать участкового инспектора Матвеева и послать его к дому Романычева. У полковника было такое ощущение, будто он последнее время только и делает, что разыскивает Матвеева.

Потом он подробно рассказал Медникову о своей встрече со стариком.

— Игорь Васильевич, вы думаете, что смерть Романычева как-то связана с его прошлым? — спросил следователь.

— Да, — коротко ответил полковник. Пока они петляли по тенистым проездам Каменного острова, Корнилов прочитал на одном из домов название улицы: «2 Березовая аллея»... И теперь понял причину смутной тревоги, охватившей его, как только он убедился, что на Каменном острове убит Романычев. На Каменном острове, на Большой аллее, в доме № 13, на пересечении со 2 Березовой аллеей, жила семья Бабушкина.

8

Участковый Матвеев уже ждал — сидел на подоконнике пыльного лестничного окна. Курил. Увидев полковника и Бугаева, соскочил с подоконника, поздоровался.

— Задача номер один, — сказал Корнилов. — Дверь отжать, вынуть замок, взять на экспертизу.

Бугаев справился с дверью за несколько минут. Первого взгляда было достаточно, чтобы понять — квартира подверглась полному разгрому.

Полковник удивленно присвистнул.

— Семен, — спросил он у Бугаева, — ключей в карманах у старика не было?

— Нет, Игорь Васильевич.

— Если в карманах грабитель нашел не только ключи, но и паспорт с адресом... — сказал Матвеев.

— Зачем грабителю устраивать такой тарарам? — Пожал плечами Бугаев.

— Может быть, пьяный? — Высказал тот догадку.

«А он, похоже, глуповат», — с досадой подумал полковник, разглядывая разнесенный вдребезги телефон с оборванными проводами.

Потом сказал Бугаеву:

— Спустись, вызови экспертов.

Он оставил участкового в дверях, а сам, осторожно ступая по осколкам пластмассы, стекла, по обрывкам бумаги, прошел в большую комнату. Вся мебель была разломана, валялись на полу расплющенная импортная радиоаппаратура, разорванные картины, книги, разодранная одежда. Оглядывая с порога комнату, Корнилов пытался определить мотив этого погрома. И когда увидел оторванные плинтуса, понял — здесь что-то искали.

Он так и простоял у порога комнаты, прощупывая взглядом, метр за метром, завалы битого скарба, пока не приехали эксперты.

— Посмотрите замок, — попросил Игорь Васильевич. — Правда, скорее всего открывали «родными» ключами. И нет ли где тайника, может быть, уже и обнаруженного. Документы, записные книжки, фотографии... В общем, как обычно. Если что-то интересное — сразу звоните. — Он с досадой подумал о разбитом телефоне. И сказал участковому:

— А вы позвоните от соседей в свой райотдел. Пусть сейчас же привезут телефонный аппарат. Любой — старый, новый! — Увидев на лице сомнение, он добавил: — Пусть хоть со стола начальника возьмут. У него, наверное, не меньше трех стоит. И быстро!

Перед тем как выйти на лестницу, Корнилов еще раз окинул взглядом прихожую и заметил торчавшую из-под затоптанной шляпы алфавитную книжку.

«Вот это уже кое-что», — удовлетворенно прошептал он.

С Литейного полковник несколько раз звонил на квартиру Романычева. Ему не терпелось узнать, не нашли ли чего эксперт и Бугаев интересного. Трубку все время брал участковый и произносил одну и ту же фразу: «Ничего существенного, товарищ полковник». «Тоже мне дипломат», — сердился Корнилов, прекрасно, впрочем, понимая, что это эксперт осторожничает. Не хочет высказывать преждевременные догадки. Когда ему надоело выслушивать односложные ответы участкового, он попросил позвать Бородина. Сорокалетний капитан Бородин был одним из самых опытных экспертов Ленинграда.

— Бородин слушает, товарищ полковник! — Голос капитана был звонкий, мальчишеский.

— Коля, — ласково сказал Корнилов, — это ты подучил участкового отвечать на вопросы начальства: «ничего существенного»?

— Игорь Васильевич...

— Документы, записки нашли? Отвечай коротко.

— Нет. Это странно...

— Деньги, сберкнижки, ценности?

— Бугаев нашел золотой перстень с бриллиантом. В пакете с манной крупой.

— Большие ценности, Коля? Очень большие?!

— Нет.

— Тайник?

— Что-то похожее. Сейчас как раз исследуем

— Все. Умница. Больше вопросов пока нет.

— Пальчики...

— Потом, потом.

Корнилов положил трубку и вспомнил про участкового: «Хоть телефонный аппарат быстро разыскал! И то дело». Он не мог простить Матвееву, что преступник — или преступники? — разгромил квартиру, за которой ему было поручено приглядывать.

Бугаев с экспертом вернулись на Литейный около пяти.

— Результаты, конечно, сегодня? — спросил Бородин, заглянув в кабинет к полковнику. Вид у него был усталый.

— Я попрошу, чтобы вам и Семену принесли кофе с бутербродами, — вместо ответа пообещал Корнилов.

Бугаев опросил всех жильцов дома. Никто ничего подозрительного в последние дни не видел. Женщина, живущая этажом ниже, как раз под квартирой старика, выходные провела за городом. Лишь сестры — соседки старика рассказали, что в воскресенье поздно вечером у Романычева громко играла музыка.

— Какая же музыка играла у старика? — спросил он с интересом.

— Девушки утверждают — тяжелый рок. И Миррей Матье пела.

Корнилов подумал о разбитой радиоаппаратуре в квартире старика. У него никак не складывались в один образ строгий, властный — и одинокий — старик с бутылкою кефира в авоське и, любитель тяжелого рока.

— Ты не поинтересовался — часто старик музыку включает?

— Не часто. Ту, что в субботу играла, заводил несколько раз.

— Странно... — Задумчиво сказал полковник.

— Игорь Васильевич, ничего странного тут нет. Ребята из ЭНТО проверили — в разбитом магнитофоне кассета сохранилась. На одной стороне этот тяжелый рок, а на другой Миррей Матье. Преступник просто включил кассету, которую оставил в кассетнике Романычев.

— А что ж девчонки не заглянули к старику? Я просил, если появится, пускай зайдут, предупредят.

— У них гости в тот вечер были. Парни. Танцы-шманцы. Магнитофон — тоже на полную мощность. А утром, вернее, днем уже, позвонили к Романычеву в квартиру — никого. Решили, что дед опять куда-то отлучился.

Предварительные итоги технической экспертизы наводили на мысль о том, что злоумышленник искал в квартире Романычева какие-то ценности. Или документы. Искал и, судя по разгромленному тайнику, нашел их.

— Тайник-то простенький. Двойное дно в мебельной стенке, — сказал Бородин. — Незачем было всю мебель ломать. Мы собрали там пыль, микрочастицы — завтра сможем сказать, приблизительно, конечно, что в нем лежало.

Корнилов так посмотрел на эксперта, что тот, усмехнувшись, поправился:

— Сегодня. Конечно, сегодня. И, естественно, очень скоро. А вот что касается пальчиков, то пальчики в этом тайнике — только хозяйские. А на молотке, которым преступник работал, отпечатков нет. Значит, в перчатках...

— У нас в последнее время как в детективных фильмах — что ни ограбление, то в перчатках! — прокомментировал Корнилов.

— На замке никаких царапин.

Корнилов кивнул. Этого следовало ожидать.

— Игорь Васильевич, убитый был человеком верующим? — спросил эксперт.

— Что, библии тебя надоумили или иконы? — Он еще в первое посещение заметил на полке несколько богатых изданий библии.

— Не-ет, — улыбнулся Бородин. — Священное писание тут ни при чем. И Четьи-Минеи теперь тоже не доказательство набожности, — он раскрыл папку, которую держал на коленях, и, достав из нее несколько листочков, положил на стол перед полковником.

На одном листке крупно, дрожащим почерком было написано: «Во здравие рабов божьих», на другом — «За упокой рабов божьих». На первом листке всего пять имен, на втором — имена теснились в два столбца.

— Интересно, — сказал Корнилов, мельком пробегая имена здравствующих. Среди них было два мужских имени и три женских.

— Инте-рес-но, — в тон полковнику отозвался Бородин. — И я, товарищ полковник, догадываюсь, что вам особенно интересно.

— Ну-ка, ну-ка? — оценивающе посмотрел Игорь Васильевич на эксперта. — Выкладывай свои домыслы, товарищ из молодых, да ранний...

— Современная стереофоническая аппаратура, тяжелый рок, Миррей Матье и вдруг эти бумажки — за упокой, во здравие, — в голосе Бородина чувствовалось смущение. Намек полковника на его самоуверенность, хоть и высказанный шутливым тоном, заставил его почувствовать неловкость. — Что-то не сходится. Мы с Бугаевым посмотрели разбитую аппаратуру — она совсем новая. Ею почти не пользовались. И кассета с тяжелым роком — единственная в квартире. Не для себя он магнитофон берег.

— Что еще?

— В квартире «работал», конечно, не профессионал...

— Если он же убил старика, то сделал это вполне профессионально. Ты мне, Коля, скажи — почерковедческую экспертизу успели провести? — Игорь Васильевич показал на листочки «во здравие» и «за упокой».

— Провели. Почерк убитого.

— И ни писем, ни документов?

— Бугаев собрал все бумажки. Разбирается. Но не много, совсем не много. Не дружил с пером покойник. И корреспондентов не имел.

— Это еще не известно. Может быть, не любил хранить?.. Как только прояснится с тайником, сразу сообщи. И возьми на экспертизу еще одну бумажку. — Корнилов достал из сейфа дело Бабушкина, осторожно вытащил анонимку.

Эксперт прочитал и осуждающе хмыкнул.

— Пусть проверят, не Романычев ли писал. Я буду ждать.

Оставшись один, Корнилов внимательно перелистал алфавитную книжку старика. Она была совсем новой, похоже, что Капитон Григорьевич завел ее недавно. «А куда же он дел старую? — подумал полковник. — Неужели переписал из нее нужные телефоны и уничтожил? Нет, пожилые люди так не поступают. Чаще всего хранят даже бесполезные вещи».

Он вспомнил о своих затрепанных и исписанных вдоль и поперек записных книжках, хранящихся в письменном столе, и усмехнулся: «Тут уж сказываются профессиональные навыки». К старикам Корнилов причислять себя не спешил.

Большинство адресов и телефонов, записанных Романычевым, говорили о его бытовых заботах: прачечная, стол заказов, жилконтора, собес, почта... Несколько телефонных номеров были предварены аббревиатурой «Д. К.». Судя по всему, телефоны Дома культуры: «массовый отдел», «администратор», «бухгалтерия». Ряды холодных, бездушных цифр... И только напротив одного номера значилась фамилия — Зеленкова А. П.

«Агния Петровна, секретарь директора», — вспомнил Игорь Васильевич. Были еще десятка два телефонов и адресов. Имелся адрес вологодского племянника. Фамилия Бабушкиных отсутствовала. И не значились в книжке Климачев и Поляков — соучастники преступления. Правда, Климачев умер. Естественно, что в новую алфавитную книжку он не попал. А Поляков? Может быть, старик не записал его фамилию из осторожности? Хотя какая уж теперь может быть осторожность?

Сведений из алфавитной книжки удалось выудить немного. Корнилов переписал в свой блокнот несколько незнакомых фамилий и телефонов. Потом вспомнил про списки «во здравие» и «за упокой». Достал их из стола. «Заупокойный» список полковник отложил в сторону. Не интересовали его сейчас мертвые. А несколько имен на «заздравном» листочке он сверил с именами в записной книжке очень тщательно. Не вызывали никаких сомнений Агния и Михаил — секретарша из Дома культуры и вологодский племянник. А вот Анны, Дмитрия и Леонида Корнилов в записной книжке не нашел. «Может быть, Анна — больная дочь?» — подумал он и позвонил Бугаеву. Сказал недовольно:

— Семен, я тебя давно жду!

Оттого, что во время встречи в Доме культуры он не выслушал старика до конца, не привез в Управление, не записал на магнитофонную ленту его исповедь, Корнилов нервничал. Чувствовал себя неуютно. Что бы изменилось, если бы он сразу после лекции дал выговориться старику? Многое. Не надо было бы ломать голову над тем, как восстановить доброе имя Бабушкина, не надо было бы копаться в биографии Романычева.

Бугаев пришел с толстой тетрадью в руках.

— Что, Сеня, уж не нашел ли ты его дневники?

— Увы! Дневников и записных книжек нет, зато есть кое-что оригинальное. Имел дедушка страсть — коллекционировать некрологи.

— Некрологи?

— Сейчас увидите. — Майор положил тетрадь на стол. В ней очень аккуратно были наклеены маленькие прямоугольники с черной каймой — вырезанные из газет некрологи. На первых страницах они уже пожелтели от времени и плохого клея, а в конце тетради один некролог лежал еще не приклеенный.

Игорь Васильевич понял, что это за кладбище, как только начал вчитываться в скорбные строки. «Дирекция, партийный комитет и профком с прискорбием извещают о смерти старейшего печатника типографии Ивана Петровича Ярикова, последовавшей...» «Исполком Куйбышевского районного Совета депутатов трудящихся с глубоким прискорбием извещает о безвременной кончине депутата районного Совета, директора типографии имени Володарского...»

— Выходит, что Капитон Григорьевич внимательно следил за тем, как вымирают его бывшие сослуживцы?

— Еще как внимательно! — усмехнулся Бугаев. — Очень интересовало его движение личного состава типографии. Для этого и типографскую многотиражку выписывал.

Нашел полковник в мартирологе и Климачева. А последний, еще не водворенный на свое место некролог, сообщал о смерти кандидата технических наук Полякова Петра Михайловича, последовавшей 2 апреля 1987 года.

— Ну, что ж! — сказал Корнилов, закрывая тетрадь. — Одного подозреваемого мы можем реабилитировать посмертно.

— Да, Игорь Васильевич. У меня просто гора с плеч свалилась. Знаете, сколько в Ленинграде Поляковых Петров Михайловичей? Сорок три!

— Можешь оставить их в покое.

— А мы опять у разбитого корыта? Филин с работниками райотдела человек сто опросил. И отдыхающих из санатория, и служащих госдач. Их там понастроили — живого места не осталось. А ведь Остров Трудящихся называется!

— Семен, не отвлекайся. Есть еще один вариант, — Корнилов вздохнул. — Не могу я больше медлить... — Эту последнюю фразу, непонятную для собеседника, он сказал скорее для себя, положив конец терзавшим его сомнениям. Ему и сейчас еще не верилось, что сын Алексея Дмитриевича Бабушкина имеет какое-то отношение к убийству старика. Но труп нашли на Каменном острове, совсем рядом с домом, где живут Бабушкины. И старик говорил о том, что уже не раз делал круги возле их дома, но зайти не осмеливался. А вдруг в воскресенье решился?

— Возьми группу, поезжайте на Каменный остров. Большая аллея, дом тринадцать. На пересечении со Второй Березовой. Квартира один. Живут Бабушкины...

— Это же регистратура санатория? Был я в этом доме. На средневековый замок похож. Неужели те самые Бабушкины?

— Да. Позвони в прокуратуру, попроси разрешение на обыск.

— Вы думаете, что младший Бабушкин...

— А ты можешь предсказать, как поведет себя человек, встретившись лицом к лицу с подонком, оклеветавшим его отца?

Корнилов снял трубку, торопясь набрал номер.

— Бородин, долго ты будешь испытывать мое терпение?

— Весь отдел на вас работает, Игорь Васильевич! — отозвался эксперт.

— Это правильно, — смягчаясь, сказал Корнилов. — Если ты сообщишь мне, что хранилось в тайнике у Капитона, я тебе многое прощу.

— Портфель кожаный. А может быть, «дипломат».

— Или дамская сумочка, — с иронией сказал Корнилов.

— Тоже не исключено. Но даже если это и была дамская сумочка, то обязательно черного цвета и новая. Мы обнаружили частицы черной краски. Краска эта в стране не производится, значит, портфель или «дипломат» иностранного производства...

— А как с анонимкой?

— Установить невозможно. Вы же видели почерк Романычева?! У него болезнь Паркинсона.

— Слышал? — спросил Корнилов майора.

— Слышал. Портфельчик, значит, искать? Только если похититель не дурак, он этот портфельчик уже давно сжег или выбросил. Его ведь не тара интересовала, а содержимое.

— Вот и проверишь. Поезжай, чего еще ждешь?

— Бабушкин знает, что с его отцом приключилось?

— Мне это неизвестно. Да и решил-то я его проверить просто для очистки совести. Слишком просто было бы все.

9

Бугаев вернулся веселый. «Значит, все-таки Бабушкин», — решил Корнилов, поймав себя на мысли, что это ему неприятно.

— Попадание в десятку, Игорь Васильевич, — сказал майор. — В прихожей на самом видном месте, под вешалкой, стоял новенький баул. А в баульчике — девяносто три тысячи. Эксперты сейчас взяли его в работу, да и так все ясно. Из тайничка покойного дедушки вещичка. По размерам тютелька в тютельку! — Бугаев наконец сел в кресло. Пальцы правой руки привычно выбивали на подлокотнике барабанную дробь.

— А что Бабушкин?

— Спокоен, глазом не моргнул, рассказал нам сказочку: «Один знакомый старик, фамилии его он не знает, куда-то очень спешил и попросил баульчик подержать у себя дома. А что в бауле — старик сказать не изволил». За идиотов он нас, что ли, принимает?!

— Приметы этого старика Бабушкин описал?

— Как ни странно, приметы он дал верные. Точный портрет Романычева. Сам Бабушкин экскурсовод, возит туристов на автобусе...

— И старик несколько раз ездил с ним, — сказал Корнилов.

— С вами, товарищ полковник, не соскучишься. — Майор удивленно посмотрел на шефа.

— Мне, Сеня, сам старик об этом рассказал. Да прекрати ты дергаться! — не выдержал он. Барабанная дробь, которую выстукивал Бугаев, мешала ему сосредоточиться. — Скажи лучше — ключи, документы Романычева в квартире нашли?

— Нет. Не так прост этот экскурсовод, каким хочет выглядеть.

— Кто с ним живет?

— Две старухи. Мать и тетка. Откуда баул взялся — не знают. «Наверное, Дима принес...» — бархатным голосом пропел майор и тут же добавил с ехидцей: — Никто ничего не знает, а сами несколько дней спотыкались об эти сто тысяч! — он помолчал несколько секунд. — А вообще-то бедно живут.

— Про отца разговор не заходил?

— Нет.

— Старик отдал Бабушкину баул при свидетелях?

— Нет, конечно! Они приехали в Гатчину, осмотрели дворец, парк. Потом остановились на площади. Все экскурсанты пошли в магазин. Даже шофер. А Бабушкин остался в автобусе. Вот тут-то и начинается его сказочка: взволнованный старик сообщил, что ему придется задержаться в Гатчине, а баул мешает. Поставил рядом на сиденье и убежал.

— И никто из экскурсантов баул не видел?

— Бабушкин не помнит.

«Если разыскать экскурсантов, то можно восстановить всю картину, — подумал Корнилов. — Только как их разыскать?»

— Сеня, ты не выяснил, что это была за экскурсия? Из какой- то одной организации?..

— Нет. Покупали билеты в кассе у Исаакия.

— Остался еще шофер.

— Вы не верите, что Бабушкин преступник?

— Я не верю, что такие вопросы на пользу делу.

10

Дмитрий Алексеевич Бабушкин оказался высоким худощавым блондином. Сутулый, бледный. Разглядывая его, Корнилов подумал, что Бабушкина можно было бы назвать типичным горожанином. Веко над левым глазом у него чуть-чуть подергивалось. А серые умные глаза смотрели без испуга. Скорее с вызовом.

— Меня зовут Игорь Васильевич Корнилов, — сказал полковник. — Я начальник отдела Управления уголовного розыска.

Бабушкин то ли пожал плечами, то ли просто шевельнулся.

— Я просил бы вас еще раз рассказать, как попали к вам деньги.

Бабушкин повторил слово в слово все, что рассказал Бугаеву.

Когда он закончил, полковник спросил:

— Раньше вы встречали этого человека?

— Да, встречал. Два или три раза он ездил со мной по городу.

— По одному и тому же маршруту?

— Нет, конечно. У меня много тематических маршрутов. — Он усмехнулся. — Практически все. И городские, и пригородные.

— Он разговаривал с вами?

— В первой поездке только вопросы задавал. После второй — увязался за мной. Расспрашивал.

— О чем?

— Ну... о чем? Откуда я город так хорошо знаю? Его историю. Где учился? Это бывает. Только чаще женщины цепляются. Женщины бальзаковского возраста, — как-то игриво сказал Бабушкин. И добавил: — А иногда и молодые.

— А про себя старик ничего не говорил?

— Нет. Но если судить по вопросам, человек начитанный. Курбатова и Столпянского проштудировал.

«Говорить о том, кто этот старик, ему пока не стоит, — решил Корнилов. — Иначе все осложнится».

— В последний раз вы ничего не заметили необычного в его поведении?

Бабушкин задумался.

— Пожалуй, нет. Вот только...

Корнилов ждал.

Дмитрий Алексеевич напрягся, вспоминая, и веко задергалось сильнее.

— Ну, конечно же! Как я сразу не обратил на это внимания! За всю поездку он мне ни одного вопроса не задал. Ни в Гатчинском дворце, ни во время поездки. И вдруг бежит ко мне со своим саквояжем.

— Он вышел из автобуса и потом вернулся?

— Они все ушли. Обозревать прилавки. Я остался караулить. Шофер за мороженым подался. И вдруг влетает мой эрудит.

— Влетает?! — усомнился Корнилов. — Старый человек?

— Я не видел, как он бежал. Но только запыхался он изрядно.

— Бежал, значит, с саквояжем в руках?

— Нет. Саквояж в автобусе оставался. На сиденье.

— Девяносто три тысячи на сиденье?! Дмитрий Алексеевич...

— А почему вы меня спрашиваете? Это его заботы, не мои.

— Старика убили недалеко от вашего дома.

Легкая тень пробежала по бледному лицу Бабушкина.

— Кому он понадобился?.. Хотя... Сто тысяч просто так по автобусам не таскают. Вы что же, на меня думаете? Не по адресу.

— А вы бы к кому обратились? Убивают человека рядом с вашим домом, деньги его находят в вашей квартире!

— Черт-те что! — Лицо у Бабушкина стало хмурым.

«Лицедействует или в самом деле не имеет никакого отношения к убийству?» — Корнилов никак не мог освободиться от сочувствия к этому мужчине, жизнь которого не слишком-то удалась. И не в последнюю очередь из-за трагедии, происшедшей с отцом. Это сочувствие, как думал полковник, мешало ему.

— Для того чтобы доказать вашу невиновность или... вину, нам потребуется не так уж много времени. Но советую подумать о том, что чистосердечное признание...

— Слышал, слышал. Только признаваться мне не в чем.

— Тогда попробуйте помочь себе. И нам тоже. Старик, отдавая саквояж, спросил ваш адрес? — Корнилову хотелось проверить Дмитрия Алексеевича.

— Нет.

— И вы не подумали о том, как он его заберет?

— Он же знает, где я работаю! Пришел бы в Бюро, узнал адрес. — Он помолчал, растирая узкие ладони, словно ему вдруг стало холодно. — Не знаю, чем я вам могу помочь?

— Прежде всего кто из шоферов ездил с вами на экскурсию в Гатчину? Это первое. Не торопитесь, подумайте. Второе — попробуйте вспомнить экскурсантов. Может быть, кто-то рассказывал о себе? Какие-то реплики о работе, о том, где живет? Чтобы попытаться отыскать. И подробно опишите, как вы провели субботний вечер и воскресенье. Где были, с кем встречались.

Бабушкин кивнул.

— Бумагу и карандаш вам дадут. Не спешите. Главное — детали, подробности. У вас, наверное, хорошая память? И зрительная тоже. Профессия обязывает.

— Спасение утопающих — дело рук самих утопающих, — невесело усмехнулся Бабушкин.

11

Когда поздно вечером Корнилов вышел из машины, у него было только одно желание — поскорее добраться до душа и встать под тугую горячую струю. Словно вода могла снять тревожное состояние, возникшее после разговора с Бабушкиным.

В почтовом ящике что-то белело. «Наверное, жена еще не вынимала «Вечерку», — подумал Игорь Васильевич. Но там оказалось письмо. Машинально, даже не взглянув на конверт, Корнилов сунул письмо в карман и только после душа вспомнил о нем. Теперь он разглядел, что на конверте не было почтовых штампов. Значит, корреспондент сам принес его и бросил в ящик. Так бывало уже не раз. Люди каким-то образом узнавали его адрес, посылали письма по почте, приносили сами. Жалобы, просьбы помочь, образумить отбившихся от рук детей, анонимки...

«Уважаемый товарищ полковник, — начал читать он. — Вы уже много лет живете в нашем доме и не можете не знать, что в квартире напротив процветают пьянство и разврат, что там гибнут дети. Мы знаем, что вы пытались воздействовать на обитающих там нелюдей. А результат? Если работник милиции, имеющий такое высокое звание, не может в течение долгих лет совладать с двумя пьяницами и ворами, живущими рядом с ним, дверь в дверь, то разве мы можем быть уверены, что этот страж порядка справляется со своими обязанностями в масштабе такого города, как Ленинград? Грустно думать, что вы проводите время в перекладывании с места на место бумажек, а не в конкретной борьбе со злом. Я, право же, не хотел вас обидеть, но ваша беспомощность в малом не дает мне уверенности, что вы преуспели в большом.

Сенечкин, кандидат искусствоведения».

Квартира напротив была для Корнилова как заноза.

...У сорокалетних супругов, вечно пьяных, опустившихся, росло трое детей. Две девочки-близняшки шестнадцати лет и мальчик, которому только предстояло пойти в школу. Отец работал такелажником на Ленфильме, и полковник терялся в догадках, как этот совершенно спившийся человек с трясущимися руками мог управляться с громоздкими декорациями. Заместитель директора студии, которого Корнилов уже несколько раз просил принять меры к пьянице, уверял его, что «такелажник Барский дело знает». Принудительное лечение Барскому не помогло — сосед пил по-прежнему. Каждый вечер у него собирались дружки, в подъезде валялись битые бутылки и пахло мочой. А жена такелажника пила еще больше. Опухшая, с грязными всклокоченными волосами, при случайных встречах с Корниловым в подъезде или на улице изображала на лице подобие улыбки и каждый раз говорила одно и то же:

— Все, начальник! С понедельника завязываю. Забираю ребят и — к матери, в деревню.

Полковник проверил: мать у Барской несколько лет назад умерла от алкоголизма и в деревне никогда не жила. А сама Матильда Константиновна даже за город почти не выезжала. Она постоянно приводила к себе кавалеров, и, когда ее такелажник в неурочное время возвращался домой, начинался мордобой. Приезжала милиция, буян получал десять суток за хулиганство, а потом опять все катилось по наезженной колее.

Одна из двойняшек — обе выросли на удивление красивыми — пошла по маминому пути: мальчишки звали ее «Нинка-давалка». Корнилов не раз видел ее с мужчинами «в возрасте». Правда, они не походили на кавалеров ее матери — опустившихся пьянчуг. Это были всегда прекрасно одетые люди, доставлявшие девушку домой на машинах. Корнилов, увидев однажды поздно вечером, как пьяную Нинку высадил из «Жигулей» пожилой мужчина, решил поговорить с ним. Но едва Игорь Васильевич упомянул о том, что девушка еще несовершеннолетняя, как «жигулевец», не проронив ни слова, дал газ и умчался.

Полковник связался с дежурным ГАИ, сообщил ему номер машины и попросил на утро пригласить владельца «Жигулей» на Литейный. К себе в кабинет.

Разговор с пожилым Нинкиным «приятелем», преподавателем университета, оказался неприятным и тягучим. Ошалевший от одной мысли, что его связь станет известной на службе и дома, он твердил:

— Товарищ полковник, это никогда не повторится. Честное слово, клянусь вам.

Кузяков так перетрусил, что даже не подумал отказаться от Нинки. А ведь мог сказать, что подвез незнакомую девушку.

Корнилов же хотел только одного — чтобы Нинку оставили в покое, не спаивали.

— Предупреждаю, что действия ваши уголовно наказуемы.

— Честное слово, клянусь! — Преподаватель заглядывал полковнику в глаза, как провинившийся щенок. — Только не сообщайте жене...

Исчез преподаватель, но другие приятели у Нинки остались. Однажды ночью раздетая догола девчонка позвонила в квартиру Корниловых. Полковник просто обомлел, увидев ее в таком виде.

— Меня ограбили, — сказала она без всякого смущения. Даже не прикрылась. От нее пахло вином и духами. — А вы милиция!

Административная комиссия исполкома задумала лишить Барских родительских прав — надо было как-то спасать их маленького сына. Но после долгих споров решения так и не приняли — ситуация складывалась просто тупиковая. Можно было отдать мальчика в детский дом. Но оставались Нина и ее сестра Рита — девушка, как будто бы сделанная из другого теста, задумчивая книголюбка, собиравшаяся закончить школу с золотой медалью. Никакой исполком не мог отправить почти совершеннолетних девушек в детский дом. А сами они расстаться с матерью и отцом не хотели. И отказывались отпустить в детский дом брата. После всей этой истории в Главное управление пришло анонимное письмо, в котором сообщалось, что полковник Корнилов, используя служебное положение, хочет избавиться от неугодных соседей. А теперь вот кандидат искусствоведения обвинял его в бездействии.

Имелся, конечно, у Корнилова один радикальный выход — поменять квартиру. Но уж слишком большой была жертва — они прожили в этом доме всю жизнь. Да и что сказали бы остальные соседи? Если уж милицейский начальник съехал, не смог справиться с пьяницами и хулиганами, что тогда говорить о простых гражданах? Нет, не мог он позволить себе такого шага!

Игорь Васильевич, задумавшись, сидел на диване с письмом е руках, когда в комнату вошла жена.

— Что, Егорушка, не весел, что головушку повесил? Я уж думала, ты уснул.

Вместо ответа Игорь Васильевич протянул письмо.

— Очередная «телега»? — жена брезгливо взяла листок, разорвала его на мелкие кусочки и ссыпала обрывки в стоявшую под столом корзину.

12

Утром в кабинет к Корнилову зашел Лежнев. Сказал, поздоровавшись:

— На хороший крючок ты меня поймал! Только и думаю о твоем старике.

— Я тоже, — отозвался полковник. — Но с очерком придется повременить.

— Ну вот! — огорчился Лежнев. — Приехал, заинтересовал...

— Старика убили.

— Вот так новость! — удивился Борис Андреевич. — И кто же? Хулиганы?

— У меня у самого сейчас одни вопросы и никаких ответов.

Борис Андреевич поднялся с кресла, медленно прошелся по кабинету, постоял у окна. Потом вдруг обернулся и сказал:

— А вы, товарищ начальник, не правы! Меня сейчас интересуют не ваши профессиональные заботы, а история Капитона Григорьевича. Дела давно минувшие! А уж тут, дорогой Игорь Васильевич, вы со своими запретами бессильны. Ты где дело Бабушкина брал?

— В областном архиве.

— То-то! И я его там могу взять. Принесу письмо из редакции — инет проблем. Не первый раз. А свои тайны можете держать при себе! Подходит?

Корнилов молча достал из сейфа синюю папку с делом Бабушкина. Протянул журналисту.

— Читай. Только лотом не жалуйся на бессонницу.

Лежнев сел в глубокое кресло рядом с журнальным столиком и раскрыл папку...

Все время звонили телефоны. Полковник с кем-то разговаривал, сердился, шутил, убеждал. Кому-то приказывал. Коротко отвечал: «Есть!». Приходили и уходили люди. Лежнев ничего не слышал.

Вернул его к действительности голос Корнилова:

— Ну, что, Боря, есть тема для очерка?

— Тема? — Борис Андреевич закрыл папку, похлопал по ней рукой. — После всего этого слово «тема» звучит казенно.

— Это уж точно, — согласился Корнилов. Он достал тетрадь с некрологами.

— Старик сказал мне, что вместе с ним подделывали и сбывали продовольственные карточки двое — Петр Поляков и Анфиноген Климачев. Климачев давно умер. Ты, может быть, помнишь — после войны он был зампредом райисполкома? Второй — Поляков — умер совсем недавно. — Корнилов перелистал тетрадь, нашел некролог Полякова. — Видишь, Капитон Григорьевич даже не успел вклеить сообщение о его смерти. Я думаю, Романычев и с повинной явился, узнав, что последний сообщник умер. То ли он боялся его, то ли жалел.

— Какую из этих бумажек ты мне можешь дать?

— Любую. Сделаем ксерокопии.

— Тетрадочку бы скопировать,

— Ты обратил внимание на листки с именами «во здравие» и «за упокой»?

— Эти имена я записал, — сказал Лежнев. — Начну теперь клевать зернышко за зернышком. Только вот зернышки, чувствую, все горькие будут.

13

Круг знакомых у покойного Капитона Григорьевича был узок. Это и облегчало и усложняло работу по розыску. Не требовалось много времени, чтобы опросить людей. Но что, если эти беседы не дадут результата? В какие двери тогда стучаться?

К удивлению сотрудников отдела, с матерью Дмитрия Алексеевича Бабушкина и протоиереем Владимирского собора отцом Никифором Корнилов решил побеседовать сам. Бугаеву поручил опросить шофера экскурсионного автобуса, на котором Бабушкин с Романычевым ездили в Гатчину, и попытаться отыскать кого-то из экскурсантов. Бабушкин на удивление подробно и ярко описал внешность всех, кто ездил с ним на экскурсию, но пользы от этого не было никакой — кто из них откуда, где работает, сказать он, естественно, не мог. У него лишь создалось впечатление, что, кроме старика, все были приезжие.

Только одна зацепка показалась Корнилову серьезной: Бабушкин запомнил, как молодая женщина, узнав, что в одном из домов на Фонтанке жила знаменитая актриса Савина, сказала соседке по креслу: «А у нас в поселке имение Савиной!»

Где было имение этой актрисы, и предстояло выяснить майору Бугаеву. А потом попытаться отыскать молодую женщину, приехавшую в Ленинград из этого местечка. Хорошо, если в городе она остановилась в гостинице, а не у родственников или знакомых.

Капитану Филину Корнилов поручил проверить, ездил ли экскурсовод с субботы на воскресенье за город? С кем? И в какое время в понедельник вернулся?

С председателем Совета ветеранов труда и войны должен был встретиться участковый инспектор.

Корнилов начал с отца Никифора. Выяснил в Совете по делам религий его телефон и условился о встрече.

— В покоях он, милый человек, — сказала опрятная старушка, когда полковник спросил протоиерея. — Ждет тебя. Пойдем, провожу.

Отец Никифор вышел Корнилову навстречу. Одет он был, как говорили раньше, в партикулярное платье — в серый, едва заметную полоску костюм. Аккуратно подстриженная, слегка курчавая темно-русая борода скрывала галстук. Глаза его смотрели спокойно, доброжелательно. Протоиерей усадил полковника в кресло и сам сел напротив. Корнилов обвел взглядом комнату. Высокий, красного дерева, шкаф с книгами, маленький письменный стол. На стене — картина. Ничто, кроме церковных книг на одной из полок в шкафу, не напоминало, что это кабинет священника.

— Отец Никифор...

— Никифор Петрович... — Улыбнулся священник. — Мы, наверное, будем о мирских делах говорить? Так вам привычнее. — Отец Никифор излучал доброжелательность.

— Может статься, что я потревожил вас понапрасну, — сказал Корнилов и достал фотографию Романычева. Положил на столик перед отцом Никифором. Священник взглянул на снимок и перевел взгляд на Корнилова. Полковник решил, что он видит Капитона Григорьевича в первый раз.

— Да-а... — разочарованно протянул Корнилов. — Я надеялся, что этот старик вам знаком. Он живет недалеко от вашего собора, человек верующий.

— Да, верит в господа нашего, — спокойно ответил отец Никифор. Так спокойно, что Корнилов не выдержал и от души рассмеялся.

— Ну и выдержка у вас, Никифор Петрович!

Священник тоже улыбнулся.

— А у вас смех хороший. Добрый. Вам, наверное, трудно в милиции служить?

— Ох и трудно! — улыбнулся Корнилов и, посерьезнев, сказал: — Я понимаю, Никифор Петрович, у вас с прихожанами свои отношения, свои тайны. Я не собираюсь их касаться. Но Романычев погиб.

— Боже праведный! — потемнев лицом, прошептал священник и перекрестился.

— Старика убили. А за два дня до смерти он приходил, — Корнилов хотел сказать «покаяться», но понял, что в его устах это слово прозвучало бы нелепо. — Приходил ко мне. Признался в тяжком преступлении.

Он начал пересказывать священнику историю Романычева, но отец Никифор остановил полковника.

— Капитон Григорьевич не был нашим постоянным прихожанином, — задумчиво сказал он. — Появился в церкви всего три года назад. Я говорил с нагорной проповеди и вдруг заметил с амвона плачущего мужчину. Старика. Он плакал навзрыд, никого не стесняясь. После службы я послал дьякона разыскать его. Вот здесь, в этих покоях, мы и познакомились. Капитон Григорьевич был насторожен, отвечал на мои вопросы сдержанно. Из нашего первого разговора я понял только, что он очень одинок. И пригласил его приходить. Сначала он заглядывал от случая к случаю, потом стал появляться чаще. Теперь я уже не нарушу тайну исповеди — Капитон Григорьевич покаялся мне во всем. В подделке продовольственных карточек, в спекуляции... В том, что из-за него пострадал невинный человек.

— А как пострадал? Об этом старик сказал?

Священник кивнул.

— Много зла мы храним в своей душе. С радостями к нам приходят редко, наверное, так же, как и к вам?

Корнилов промолчал.

— Капитон Григорьевич всю жизнь расплачивался за свой грех, — убежденно сказал отец Никифор и неожиданно спросил Корнилова. — Вы ленинградец?

— Да. Родился на Васильевском.

— Не в клинике Отто?

— Да. Мы жили в Тучковом переулке.

— А я на Первой линии. И родился в той же клинике. Я смотрел на вас и думал: наверное, мы ровесники. И вы похожи на ленинградца. А ленинградцам поступок Капитона Григорьевича больнее во сто крат. Вы не боитесь быть пристрастным судьей?

— Никифор Петрович, там, — Корнилов поднял глаза вверх, — старика будут судить уже по вашему департаменту. Срок давности для земного суда давно прошел. Я же обязан разыскать убийцу Романычева. И еще мне очень бы хотелось восстановить доброе имя Бабушкина. Человека, которого расстреляли по доносу. За грехи Романычева. Но старика нет в живых, а письменное признание он не успел написать. Или бумагу эту уничтожили. — Корнилову показалось, что он произнес последнюю фразу раньше, чем его поразила внезапная догадка о том, что не деньги и не ценности искал убийца.

— Я попросил Капитона Григорьевича написать обо всем подробно, — продолжал полковник. — Тогда прокуратура имела бы повод пересмотреть дело погибшего. Мы договорились, что он принесет свое признание ко мне на Литейный.

— Выходит, решился Капитон Григорьевич, — задумчиво глядя на полковника, произнес отец Никифор. — Облегчил душу. Чем же я могу вам помочь?

— Романычев рассказал о своем преступлении мне и вам. Никого другого я пока не знаю...

— И вы хотите, чтобы я засвидетельствовал это?

— Да. Он называл вам имя невинно пострадавшего?

— Капитон Григорьевич заказывал молебны за упокой души раба божьего Алексея...

— Бабушкина?

— Он называл его фамилию на исповеди. А в молитвах называют только имена.

Корнилов достал из кармана ксерокопии, снятые с найденных у старика записок «за упокой» и «во здравие». Протянул Никифору Петровичу.

— Мы нашли у него дома.

— Можете оставить? — спросил священник. — Я исполню его последнюю волю. Но рассказать все, что я узнал от Романычева, не могу. Люди, имена которых Капитон Григорьевич доверил мне на исповеди, могут быть живы. Но ваши хлопоты греют мне душу.

«Что ж ты не убедил старика раньше выполнить свой долг?!» — подумал Корнилов и спросил священника:

— Вы считали раскаяние Романычева искренним?

Священник вздохнул, опустил голову. Полковник чувствовал, что ему не просто ответить на этот вопрос.

— Легко ошибиться, — наконец сказал он и внимательно посмотрел Игорю Васильевичу в глаза. — По-моему, он боялся высшего суда. Человек нуждается в поддержке. А он был одинок. У одиноких — один защитник. Но утешение приходит не сразу и не ко всем. Умершие живут там, за гробом, тем запасом духовной жизни, который они приобрели в жизни земной. Капитон Григорьевич слишком поздно задумался об этом. Он поздно вспомнил о боге.

Они поговорили еще несколько минут. Полковник дал отцу Никифору свой телефон. Попросил позвонить, если он вспомнит какие-то подробности из жизни старика.

— Не нарушая тайну исповеди, — улыбнулся Корнилов.

— Да. Я не волен распоряжаться тайнами своих прихожан, — мягко сказал священник. — Раньше священнослужители освобождались от дачи показаний в суде. Если только дело не касалось царствующих особ. Но мы с вами делаем одно дело — наставляем на путь истинный свою паству.

— Методы у нас разные.

— А цели? — Священник сказал это так, что ответ был не нужен.

Садясь в машину, Корнилов думал о той догадке, которая неожиданно родилась у него во время разговора со священником. «Что это мне взбрело в голову? Ведь в мартирологе есть сообщение о смерти Полякова! Значит, все трое участников того давнего преступления мертвы. Выходит, все-таки младший Бабушкин решил расплатиться за отца?» Эта мысль мучила полковника. Ему казались чудовищно несправедливыми несчастья, которые обрушились на одну семью, и поэтому он оттягивал визит на Каменный остров. И никого из своих сотрудников туда не послал. Опасался за молодых сыщиков. Вдруг у них недостанет чутья и деликатности? Но дальше откладывать разговор с Бабушкиными было нельзя, и он попросил шофера ехать на Березовую аллею.

14

Бугаев шел по длинному и унылому коридору Управления к себе в кабинет и думал, с чего начать поиски. С шофером все ясно. Сейчас он позвонит в автобазу экскурсионного бюро и попросит, чтобы разыскали водителя первого класса Романа Холкина. А вот как быть с имением Савиной? Честно признаться, до сегодняшнего дня майор даже не подозревал, что когда-то в России пользовалась огромным успехом драматическая актриса Мария Гавриловна Савина. А уж про ее имение... Полковник — тот, оказывается, даже знает, что последняя квартира актрисы, вернее ее дом, находится на Карповке, недалеко от Дома литераторов.

Второй стол в комнате Бугаева пустовал. Его хозяин — майор милиции Белянчиков — лечился в Железноводске. Будь он на месте, обязательно помог бы. Какой-то его приятель работал в институте театра и музыки. Занимался историей. Но Бугаев не знал даже фамилии этого человека.

«Если сейчас не придумаю, как разобраться с этим чертовым имением побыстрее, все равно придется ехать в этот институт, — подумал майор. — Ну, дельце! Вместо того чтобы собирать дополнительные улики, я, выходит, буду искать убийце алиби?!»

Он позвонил во внутреннюю тюрьму, и через пятнадцать минут конвоир привел Бабушкина.

— Садитесь, Дмитрий Алексеевич, — пригласил майор.

Бабушкин сел на край стула. Смотрел он на Семена неприязненно.

— Вы на допросе у полковника говорили про молодую женщину, экскурсантку в вашем автобусе...

Бабушкин молчал.

— Говорили?

— Говорил.

«Что он на меня волком смотрит? — подумал майор. — Из-за того, что я у него баул с деньгами нашел? Или просто не выспался?»

— Упоминали и про имение актрисы Савиной.

— Упоминал.

— А почему же не сказали, где это имение? В какой области? В Ленинградской? Ведь нам эту женщину найти надо!

— Вот и ищите.

— Что вы задираетесь, Дмитрий Алексеевич? — спросил Семен. — Ведь если женщина видела старика с баулом в автобусе, то подтвердятся ваши слова...

— А если не видела? И потом ни о каком бауле я не знаю!

Майор на некоторое время потерял дар речи от негодования.

— Да ведь я своими руками... — начал он возмущенно, но Бабушкин перебил его:

— У меня дома вы нашли саквояж с деньгами, а не баул.

— Дмитрий Алексеевич, вас в детстве мальчишки никогда не колотили? За вредность характера? Скажете вы, наконец, где это дурацкое имение?

Бабушкин зачем-то поднес к лицу ладонь с длинными тонкими пальцами, внимательно осмотрел ее и сказал, не поднимая глаз:

— В поселке Сива Пермской области. Имение одного из ее мужей — Никиты Всеволожского.

Позже Бугаеву казалось, что на разговор с упрямым экскурсоводом он потратил времени много больше, чем на поиски симпатичной пермячки Вали Соколовой и ее подруги Зины.

С пермячками из Сивы Бугаев встретился поздно вечером, в гостинице «Выборгская». Его появление в номере у девушек вызвало маленький переполох — одетые в легкие одинаковые халатики, пермячки пытались запихнуть закупленные в Ленинграде «гостинцы» в огромные клетчатые чемоданы.

Дверь Семену открыла Валентина, даже не спросив, кто стучит. Потом выяснилось, что ждали третью подругу. Пока Валя, озадаченная появлением молодого человека, пыталась прибрать разбросанные вещи, майор оценил ситуацию и сказал проникновенно:

— Гражданки Соколова и Безъязычная, я из бюро добрых услуг. Администрация гостиницы прислала меня помочь вам разместить сувениры.

— Неужто? — не поверила Валя. — Мы никого не вызывали.

— Девушки, не сомневайтесь. Сохранность багажа гарантируется. Оплата по соглашению.

Валентина пропустила Семена в комнату. Остальное, как любил говорить майор, было делом техники. Пока Бугаев укладывал вещи в бездонные чемоданы, девушки, споря и перебивая друг друга, рассказывали ему об экскурсии в Гатчину. Старика с баулом-саквояжем они запомнили хорошо. Зина сидела с ним на одном сиденье.

— Грустный дедушка был, задумчивый, — говорила она. — Портфельчик свой держал сначала на коленях, потом увидел, что он мне мешает, положил наверх, на сетку.

— Не разговаривал с вами?

— Спросил, откуда я. Пошутил: «Пермячка, солены уши». И еще спрашивал, нравится ли мне Ленинград.

— Девчата, — поинтересовался майор, — вы никак всю гречу в Ленинграде скупили? Неужели в вашей Сиве гречи нет?

— В нашей Сиве ничего нет! — сердито ответила Валентина.

— Эхе-хе, — вздохнул майор, — пригласите меня в гости, привезу. Как у вас с грибами-то? Растут?

— Растут. Но вы поторопитесь. Через годик-два и грибов не будет, — сказала Зина. — Надумаете — приезжайте. Мы вам адрес дадим. Только вы опять шутите!

А Валентина молчала. «Вот если бы ты пригласила, — подумал майор, — я бы уж точно приехал!» Больше всего пленили Бугаева ее доброе, спокойное лицо и ласковые глаза. Только здесь, в душном, несмотря на открытое окно, номере гостиницы, среди нагромождений продуктовых и других покупок, к Бугаеву вернулось его обычное душевное равновесие и юмор.

Из разговора с девушками Семен выяснил еще одну весьма важную деталь: обе они утверждали, что из автобуса старик вышел с саквояжем в руках, видели, как в продовольственном магазине старик купил бутылку кефира и тут же выпил. А саквояж стоял перед ним на столике. Значит, Бабушкин ошибался или говорил неправду, что старик оставил свой баул в автобусе. Но эта ошибка ничего не опровергала и ничего не подтверждала. Никто не видел, как старик передавал саквояж экскурсоводу.

Не видел этого и шофер автобуса Холкин, к которому майор заехал до того, как навестил девушек в гостинице «Выборгская». Впрочем, Холкин не видел и самого старика. Похоже, что его волновали только отношения с автоинспекцией и проблемы горючего.

— Вы мне скажите, товарищ майор, — бубнил он, не слишком дружелюбно разглядывая Бугаева, — кто отвечает за простои? Кто отвечает за приписки?

— Начальство, кто же еще? — легкомысленно ответил Семен, думая о том, как бы побыстрее добраться до пермячек.

— Нет! Наше начальство ни за что не отвечает! — обрадовался Холкин. — Оно отвечает только за свое благополучие. Вот кем вы должны заняться, а не расспрашивать про каких-то стариков! Что вам этот старик дался — он уже свое отжил небось. Займитесь нашим начальством.

«Типус-опус, — думал майор, начиная нервничать. — Чем-то он мне напоминает экскурсовода. Что у них там, команда подбирается по характерам?»

— Я уже давно предлагаю, — Холкин рубанул ладонью воздух, — чтобы пресечь все безобразия с бензином, выдавать водителю не талоны, а деньги. Сразу на год. Перерасходовал бензин, докупай на свои кровные, сэкономил — оставшиеся денежки тебе. Ведь сколько государству бензина сэкономим! Никто ни бензин, ни талоны на сторону продавать не будет. Так или нет?

— Интересно, — согласился Бугаев. — Только я из уголовного розыска, другими делами занимаюсь...

— Дела у нас общие! — рассердился Холкин.

— Я вам пришлю товарища из ОБХСС. Он экономику знает, во всем разбирается. — И, не дав шоферу опомниться, майор сильно тряхнул ему на прощание руку.

Зачем нужны были майору сведения о старике и почему арестован экскурсовод Бабушкин, шофер даже не поинтересовался.

15

Корнилов оставил машину на проспекте и не спеша пошел по набережной Невки, пустынной в этот вечерний час. Только какой-то молодой мужчина маячил впереди. У него была странная походка — сделав несколько шагов, он начинал пританцовывать и подпрыгивать. «Что за чудак? — подумал Корнилов. — То ли радость его распирает, то ли сумасшедший. Интересно бы взглянуть на его лицо». Но лица мужчины он так и не увидел — тот свернул за высокий забор, окружающий одну из многочисленных госдач, и исчез.

Мальчишки лет по восьми бросали в воду камни. Корнилов подумал, что они кидают в диких уток, которые плавали недалеко от берега. Но, приглядевшись, заметил на волнах небольшую доску и на ней крошечного котенка. Котенок жалобно мяукал, припадая к доске каждый раз, когда камень падал рядом, вздымая фонтанчик брызг.

— Ребята, прекратите! — крикнул Игорь Васильевич и спустился к воде.

Один из мальчишек, даже не оглянувшись на Корнилова, кинулся бежать. А второй, как ни в чем не бывало, запустил еще один камень. Но в котенка опять не попал.

Корнилов взял парня за ворот школьного пиджака и развернул к себе лицом.

— Вы что деретесь? — плаксиво и почти равнодушно прогнусавил мальчишка. Похоже, что отбрехиваться от взрослых ему приходилось нередко. Он пытался выскользнуть у полковника из рук, но, почувствовав, что это не так просто, затих.

— Сейчас я тебя посажу на доску и отправлю поплавать. Да закидаю камнями. Уж я не промахнусь. И не жаль тебе котенка?

— Гришкин котенок, — выдавил мальчишка. — Чего жалеть — Гришкина мать уже троих утопила. Еще слепыми...

— Но этот-то подрос. И такой симпатичный. Живая же душа. Вырастет — будет вам с Гришкой другом.

— Я хочу собаку. Кокер-спаниеля.

— Если еще раз увижу, что вы с Гришкой издеваетесь над животными, отведу в милицию, вызову туда родителей, учителя из школы... Понял?

— Понял, — нехотя пробурчал мальчишка. Но понял он, наверное, только то, что этот здоровый мужик не отвяжется от него, пока не дашь обещание.

Корнилов отпустил парня, посмотрел на реку. Доски с котенком уже не было видно. Он испытывал раздражение от своего разговора с мальчишкой. «Разве так надо говорить! — думал он. — Надо душевно, доходчиво... Объяснить ему, растолковать, а не хватать за ухо. Если бы я сейчас не шел по делу... По срочному и важному делу...» Он осадил себя: «Ничего бы в парне не изменилось, проведи я с ним даже полдня. Ни-че-го. Для этого надо быть всегда рядом».

Корнилов оглянулся. Мальчишка стоял на берегу. Похоже, высматривал, куда девался котенок. И у полковника не было уверенности, что, обнаружив его, он не начнет все сначала. Ребенка формирует не образ мыслей окружающих его людей, а образ их действий.

«Каменное гнездо», — мелькнула у Корнилова мысль, когда он увидел дом на Второй Березовой аллее. Выстроенный в стиле раннего русского модерна, с огромными окнами, с башенками, словно в средневековом замке, с высокой островерхой крышей, он не очень-то вписывался в лирический пейзаж парка. «А жить здесь, наверное, совсем неудобно», — подумал полковник, прочитав на дверях объявление о том, что в доме размещается регистратура санатория. Обогнув великолепное здание по тропинке среди разросшихся, давно не стриженных кустов персидской сирени, стороной обойдя кучу угля, он очутился перед маленькой дверью с надписью «кв. 2». На звонок долго никто не выходил. Игорь Васильевич уже подумал, что в квартире никого нет, но в это время щелкнул замок, дверь приоткрылась и выглянула старая женщина, одетая в синий халат.

— Вам кого, молодой человек? — спросила она, напряженно разглядывая Корнилова близорукими встревоженными глазами.

— Вы Наталья Станиславовна?

— Да, я, — нерешительно сказала женщина. Она вытащила из карманчика халата пенсне, надела на нос и внимательно осмотрела Корнилова. — А мы с вами знакомы? — Она все еще продолжала стоять в дверях, не решаясь впустить полковника в квартиру. Седые волосы, пенсне, пухлые, совсем не старческие губы напомнили Игорю Васильевичу школьные годы, учительницу русского языка Варвару, любимцем которой он был и чье отчество, как ни старался, вспомнить теперь не мог.

— Наталья Станиславовна, — сказал он мягко, — я знаю, что милиция уже доставила вам много хлопот, но решился вас еще раз побеспокоить.

— Так вы из милиции... — В голосе женщины послышались горестные нотки, а сама она словно сжалась, уменьшилась в размерах. — Ну, что ж, входите.

Корнилов прошел вслед за Натальей Станиславовной по длинному коридору, с удивлением отметив, что в нем, кроме входной, только две двери. Одну из них хозяйка молча распахнула, а из другой, полуоткрытой, послышался голос:

— Наталья, кто пришел?

— Я потом тебе все расскажу, — ответила Наталья Станиславовна,

— Верно, опять из милиции? Скажи ему, пускай ко мне заглянет. Слышишь?!

— Не обращайте внимания, — тихо сказала Наталья Станиславовна, когда они зашли в комнату. — У моей больной сестры свои причуды.

Она огляделась, словно ища, куда бы посадить незваного гостя, согнала со старенького кресла пушистого кота и пригласила Корнилова сесть.

Обстановка в комнате была спартанской: старая тахта, круглый стол и несколько стульев вокруг него. Трехстворчатый, светлого дерева шкаф. Из-за ширмы выглядывала никелированная кровать. Ни телевизора, ни радиоприемника. В небольшом книжном шкафу, наверное, списанном каким-то учреждением, стояли книги. Разного формата, в богатых, телячьей кожи переплетах и без переплетов, тонкие и толстые, по большей части старинные книги, которые объединяло встречающееся почти на каждом корешке слово «Петербург».

...Несколько секунд они сидели молча. Приглядывались друг к другу. Корнилов, прежде чем начать разговор с незнакомым человеком, всегда делал такие едва заметные паузы, давал человеку возможность освоиться. Наталья Станиславовна не выдержала этой короткой паузы.

— Митя ни в чем не виноват, — сказала она и строго посмотрела на Игоря Васильевича. Полковник заметил, как мелко-мелко задрожала ее верхняя губа.

— Я тоже так считаю, — спокойно ответил он. И тут же подумал: «А не тороплюсь ли я? Вселю надежду...»

Наверное, женщина ожидала какой-нибудь новой неприятности, но только не этих слов. Она сняла пенсне, снова надела, и на лице у нее отразилась такая детская беспомощность, что Корнилов с трудом удержался от улыбки. Наконец Наталья Станиславовна справилась с растерянностью.

— И сына отпустят? — с недоверием спросила она.

— Наберитесь терпения. Я высказал свою личную точку зрения. Для того, чтобы Дмитрий Алексеевич оказался на свободе, потребуется время.

— А вы в больших чинах?

— Я забыл представиться, — улыбнулся Корнилов. — Меня зовут Игорь Васильевич Корнилов. А по званию — полковник.

— Полковник! — почтительно отозвалась женщина. — От вас, наверное, многое зависит?

И Корнилов не нашелся, что ответить. Такое бывало с ним крайне редко. Он только слегка пожал плечами.

— Я задаю бестактные вопросы, — сказала Наталья Станиславовна. — Вас, собственно, что интересует?

— Недоразумение с вашим сыном, надеюсь, скоро разъяснится. Я же пришел по делу очень деликатному и заранее прошу извинить меня. Расскажите о вашем покойном муже, Алексее Дмитриевиче.

— Зачем же тревожить память усопших? — тихо сказала Наталья Станиславовна, и лицо ее болезненно сморщилось. — Дети за отцов не отвечают. Нам так говорили раньше.

— Но речь идет о восстановлении доброго имени вашего супруга...

Трясущейся рукой Наталья Станиславовна опять сняла пенсне и положила на стол. Слезы текли у нее по щекам и падали на халат. Она смотрела на Корнилова, не мигая, но Игорь Васильевич чувствовал, что Бабушкина не видит его, что мыслями своими она сейчас далеко. Молчание длилось долго. Наконец Наталья Станиславовна сказала:

— Зачем ворошить прошлое? Доброе имя Алексея Дмитриевича никакой суд опорочить не смог. Для нас с сыном, для тех, кто знал его хорошо, он умер честным и незапятнанным.

— Но неужели вы не хотите, чтобы истина была восстановлена публично? — Корнилов никак не ожидал такой реакции.

— Все, с кем Алексей Дмитриевич работал, дружил, давно умерли. Кто теперь помнит начальника цеха Бабушкина из типографии Володарского?

Она вытерла слезы краем халата и усмехнулась:

— Да и самого Володарского почти все забыли. Начнется новое разбирательство, начнут поминать имя мужа всуе...

Корнилов подумал, что она просто не уверена в том, что истина будет восстановлена. А разве он сейчас уверен в этом? Он испытывал горячее желание восстановить справедливость, но знал, что сделать это будет непросто. Он и в этот дом пришел, чтобы найти какие-то зацепки себе в помощь, а выходит, что поторопился.

— Голова у меня идет кругом, — вздохнула Наталья Станиславовна. — Сына арестовали, подозревают в чудовищном деле, мужа хотят реабилитировать. Какой-то кошмар. Вы поймите, товарищ, Митя — человек беззащитный. Мухи не обидит, а его забирают. И деньги эти... Вы должны поверить ему — он в саквояж даже не заглядывал! Правда!

— Старик, которому принадлежали деньги, работал с вашим мужем в одном цехе. Воровал, печатал поддельные талоны. А потом сумел все свалить на Алексея Дмитриевича.

— Да что они в суде-то, все каменные были?

— Преступник действовал не один.

— И вы думаете, что Митя...

— Теперь не думаю.

— Что же вы хотите от меня? — печально спросила женщина.

Чего, собственно, хотел он добиться своим приходом? Сказать матери, что с сыном ее будет все в порядке? Она поверит в это только тогда, когда сын вернется домой. Сообщить жене, что ее муж был честным человеком? Да она в этом никогда и не сомневалась!

— Если можете, помогите мне, — сказал Корнилов. — Человека, которому принадлежал саквояж с деньгами, звали Капитон Григорьевич Романычев.

— Капитоша?!

— Вы его знали?

— А как же! Он у нас часто бывал. Видный мужчина. Только совсем неотесанный. Наша Танечка занималась его воспитанием — снабжала книгами, водила в театр, учила держать в руках вилку с ножом...

— Таня, это кто?

— Сестра... Простите, — Наталья Станиславовна пристально посмотрела на Корнилова. — Вы сказали, что саквояж принадлежал Капитону? Значит, это его убили?

Корнилов кивнул.

— И Митю обвиняют в убийстве?

— Они были знакомы?

— Откуда? Митя родился в сорок первом... («Как и дочь Романычева», — отметил Игорь Васильевич.) А после войны мы с Капитоном ни разу не встречались. Думали, погиб в блокаду.

— А Таня?

— В марте сорок второго не вернулась домой с дежурства. Она была дружинницей МПВО.

— Попала под бомбежку?

— Не знаю. Просто не вернулась. Я объехала все морги и кладбища, обращалась в милицию. Вот так — не вернулась, и все.

— Наталья Станиславовна, вы уверены, что сын не был знаком с Романычевым?

— Думаю, что Митя о нем даже не слышал, — Бабушкина опустила голову. — Когда сыну исполнилось четырнадцать лет, я сказала ему, что отец пропал без вести, и больше никогда этой темы мы не касались. Ни-ког-да.

Вдруг какая-то мысль обеспокоила Наталью Станиславовну. Лицо ее сделалось тревожным.

— А как же тогда саквояж и деньги? Это Капитон подошел в автобусе к сыну?

Корнилов кивнул.

Женщина долго молчала, обдумывая услышанное. Наконец спросила:

— Он что же, специально разыскал Митю? С какой целью?

— Вот это мне и хотелось бы выяснить.

— Боже мой, боже мой! — тихо прошептала Наталья Станиславовна. — Погубил Алексея, теперь Митю, сына-то за что?

В тихом голосе Натальи Станиславовны было столько уверенности в том, что Капитон намеренно сыграл с ее сыном злую шутку, что Корнилов и сам на какое-то мгновение поверил в дьявольский план старика.

— Да, тут какая-то загадка. И у Капитона Григорьевича уже не спросишь.

— А мы ничего не знаем. Клянусь вам. Ни я, ни Митя!

— Не волнуйтесь, Наталья Станиславовна. У меня в этом нет сомнений. Наверное, я поступил опрометчиво, придя к вам. Доставил лишние волнения. Но я надеялся — а вдруг у вас сохранились какие-то отношения с бывшими друзьями мужа, с его сослуживцами...

— Нет, нет... Друзья его погибли. С сослуживцами мне было бы тяжело встречаться. Да они и не приходили.

Когда Наталья Станиславовна провожала Корнилова, из приоткрытых дверей снова позвали:

— Наталья! Я же просила тебя!

Бабушкина остановилась и вопросительно посмотрела на полковника.

— Пускай зайдет, — сказали за дверью весело. — Не развалится.

Корнилов усмехнулся и взялся за ручку двери.

— Вы извините, Елизавета Станиславовна больной человек...

— Нечего там шептаться, — крикнула сестра. — И оставь нас одних.

Комната, в которую вошел Корнилов, была треугольной. Одну сторону этого странного обиталища занимало наполовину занавешенное окно. Неподалеку, на никелированной кровати, привалившись к подушкам, сидела темноволосая, исхудавшая до крайней степени женщина. Возраст ее определить было трудно. Корнилова поразили ее глаза — необычайно живые и светящиеся каким-то жадным любопытством.

— Ну, что испугались? — спросила женщина, улыбаясь. — Садитесь поближе. Не укушу. — Она показала на удобное старое кресло. — У меня к вам серьезное дело. Наталья о нем не знает... У нас с Дмитрием секретов нет. Сестра совсем старая, ей не все расскажешь. Ее мы бережем. А мне все равно помирать скоро. Все Митькины тайны на тот свет унесу. — Больная засмеялась хрипловатым заразительным смехом, и Корнилов подумал о том, что в ее смехе, в ее словах о смерти нет ни тени бравады. Но от этой естественности холодок пробежал по коже. — У меня ведь канцер, — Елизавета Станиславовна развела худющими руками. — Операцию делать поздно, метастазы. Из больницы выписали, умирать. А я все живу. Книги читаю. Очень детективы люблю. Два телевизора у меня. Один — с большим экраном. — Елизавета Станиславовна показала на окно.

— А какие же у вас с Дмитрием Алексеевичем тайны?

— Это дело чрез-вы-чайное! И лучше бы вы Дмитрия у себя подольше подержали. Не то его могут убить. Только не думайте, что я головой повредилась. У них на службе не все в порядке. Жуликов много. Воруют...

— Что могут экскурсоводы украсть? — удивился Корнилов.

— Очень даже многое! Представьте себе — приезжает группа в Москву. Экскурсантов человек сорок. Во главе групповод. Из этих сорока человек пять-шесть имеют в Москве друзей или родственников. То на обед в гостиницу не придут, то на ужин. То сутки отсутствуют и даже ночевать не являются. А групповод и покормить кого-нибудь может, и на сутки поселить в гостинице. За денежки, конечно, — она говорила быстро, воодушевленно. Ее большие глаза блестели. — А иногда бывает и такое: в путевке сказано, что проживание в гостинице люкс, а селят при колхозном рынке. Разницу куда? Туристу? Нетушки! Себе в карман. Вот Митя и написал директору большое письмо о безобразиях. Сказал, что, если меры не примут, выступит на собрании. От директора пока ни слуху ни духу, а Дмитрию уже пригрозили. Сказали: «Найдем на тебя управу». Вот и нашли.

— Что вы имеете в виду?

— Деньги! Как вы не понимаете! Это же они подсунули.

— Сто тысяч?!

— Что для них эти тысячи! — Она посмотрела на Корнилова с каким-то веселым задором.

— Я должен вас сразу же разочаровать — мы знаем, кому принадлежат деньги. Но я поговорю с Дмитрием Алексеевичем.

— Дмитрий вам не сказал про свою контору?! — Казалось, женщина и слышать не желает о том, кому на самом деле принадлежали деньги. — Это вполне в его духе. Молчун. Вы знаете, что его отец погиб в сорок втором?

— Знаю.

— Безвинно погиб. По ложному доносу. — Корнилов насторожился. — Дмитрий уже несколько лет хлопочет, чтобы отца реабилитировали, а матери и словом не обмолвился. Я у него признание клещами вытащила. Чувствовала — носит что-то в себе, скрывает. А у меня интуиция знаете как развита?! — Елизавета Станиславовна рассмеялась.

— И ваш племянник знает, кто писал ложный донос?

— Ну откуда ему это знать! В прокуратуре сказали, что «сигнал» о левых талонах поступил анонимный, но факты подтвердились. И оснований для пересмотра дела нет. Но мы-то все знаем, что Алексей бы с голоду умер, а бесчестный поступок не совершил.

Она откинула голову на подушку и замолчала, разглядывая Корнилова. Совсем как ее сестра. Только взгляд у нее был пронзительный до жути. На лице Елизаветы Станиславовны появились бисеринки пота — чувствовалось, что разговор ее утомил.

Один вопрос не давал Корнилову покоя с момента прихода в этот дом, и он, наконец, решился его задать:

— Елизавета Станиславовна, а почему у вашего племянника нет своей семьи?

— Да потому, что две старухи сидят у него на шее. Какой третьей женщине захочется въехать в наш дом! — Она засмеялась, но тут же прервала свой смех. — Да нет, я шучу. Такая женщина у него есть. И милая, и добрая, и образованная, и Дмитрия любит, да у нее у самой папа восьмидесятилетний к постели прикован. Вроде меня — никак умереть не может. А годы идут, идут...

Корнилов поднялся.

— И прошу вас — поосторожнее с ворами из экскурсионного бюро. Как бы они Дмитрию не навредили.

16

— К сожалению, у Бабушкина полное алиби, — доложил утром оперуполномоченный Филин. В серой, красиво выстроченной рубашке и в вельветовых джинсах, он напоминал полковнику десятиклассника. Впрочем, Филин всегда был похож на мальчишку из-за ярко-рыжей копны непокорных волос.

— И глубокое у тебя сожаление? — поинтересовался Корнилов, который никак не мог простить себе, что, поддавшись внезапному порыву, подал вчера Наталье Станиславовне надежду на скорую встречу с сыном.

— Не очень, товарищ полковник. Но все же досадно: еще вчера думал — здорово мы дело раскрутили, а сегодня...

— Что же за алиби ты раскопал?

— Ездил Дмитрий Алексеевич «на природу». Не соврал. Пять свидетелей подтвердили, что все время — с вечера субботы до утра понедельника — был он с ними. Не отлучался ни на час.

Корнилов почему-то подумал о больной тетке Бабушкина из нелепой трехугольной комнаты. Про ее слова о «Митькиных тайнах». О просьбе «подержать» племянника подольше.

— Ко мне пришла Александра Васильевна Яковлева, — сказал Филин. — Ну, женщина Бабушкина. Может быть, вы захотите с ней поговорить?

— Слышал о ней. Приглашай.

— Мне сказали, что Дмитрия Алексеевича теперь отпустят? — спросила Яковлева, когда полковник усадил ее в кресло и сам сел напротив. Была она миловидна и женственна. Но в годах. «Лет сорок, не меньше, — подумал Корнилов. — И за собой следит. Молодец».

— Да. Сегодня же. Принесем извинения и отпустим.

— Никакими извинениями не залечишь обиду. Когда арестовывают невиновного человека — это трагедия.

— Бабушкина не арестовывали, а задержали.

— Какая разница! Эти юридические тонкости понятны только юристам.

— Александра Васильевна, поставьте себя на наше место: рядом с квартирой Бабушкина находят труп, в квартире — почти сто тысяч рублей, принадлежащих убитому. И нам становится известно, что у Дмитрия Алексеевича были серьезные причины ненавидеть убитого!

— Какие?

— Вам ничего не рассказал капитан Филин?

— Капитан? — Она улыбнулась. — Этот рыжий юноша капитан? Он ничего не сказал. Значит, Дима знал убитого?

— Да. — Корнилов рассказал ей о Романычеве. Он и пригласил Яковлеву к себе ради этого. Надеялся, что от Александры Васильевны узнает какие-нибудь подробности о судьбе Бабушкина-старшего.

— Дима говорил о любознательном деде, который ездит с ним на экскурсии... — Она замолчала, вспоминая, что еще слышала от Бабушкина. — Но он ни разу не связал этого деда с отцом. Убеждена, даже имени его не знал. Правда. У нас друг от друга секретов нет. Но, если бы Дима понимал, кто перед ним, он никогда бы не стал марать руки. А взять деньги!? Вы его совсем не знаете!

— Откуда же, только вчера познакомились.

Женщине почудилась в его словах насмешка, и она посмотрела на полковника с укоризной.

— Не сердитесь, — виновато улыбнулся Игорь Васильевич, — нет-нет, да и прорвется милицейский юмор.

— Что вы, что вы! — горячо, даже слишком горячо, запротестовала Александра Васильевна. — У вас, и правда, не было времени поближе познакомиться с Димой.

— Вы уверены, что Дмитрий Алексеевич не стал бы мстить? Наверное, я не то слово употребил, слишком старомодное? Но ведь это по-человечески так понятно! — Заметив, что Яковлева собирается возразить, полковник уточнил: — Я не про убийство говорю, но уж пощечину-то публичную заслужил этот подонок! — Он досадливо поморщился: «Какая пощечина! Капитон погубил невиновного!»

Женщина молчала.

— Бабушкин ведь писал в прокуратуру, в Верховный суд? Значит, ему не безразлично доброе имя отца!

— Писал... Диме ответили: оснований для пересмотра нет. Что же делать?! Самое страшное — зациклиться. Можно убить на поиски правды все силы. Жизнь. У меня тяжело болен папа...

— Да, я слышал.

— Много лет назад папу незаконно уволили из научно-исследовательского института. Он был хороший специалист по гидротехнике — его приглашали на работу в другие места. Уговаривали. Но папа сказал: правда на моей стороне, я им докажу! Восемь лет он воевал. Его то восстанавливали, то снова увольняли. Искали любой повод. В конце концов он добился своего, но стал инвалидом. Последние годы уже не встает с постели. Нет! Я не хочу для Димы такой судьбы.

«Может быть, им так проще? — подумал Корнилов, когда женщина ушла. — Одно дело — воевать за живого человека, другое — за доброе имя погибшего. Самого человека не вернешь, а доброе имя... Уйдут эти люди — уйдет и всякая память о Бабушкине. Останутся несколько десятков страниц судебного дела. Кстати, кем-то уже разоренного».

Может быть, напрасно терял он время на долгие разговоры с родными Бабушкина, с отцом Никифором? Никто, оказывается, не горит желанием восстановить истину! Ну что ж, его обязанность — найти убийцу. Он и будет этим заниматься. И здесь уже не имеет значения, хорошего или плохого человека убили.

Дверь в кабинет осторожно приоткрылась — заглянул Бугаев.

— Входи, Семен, — пригласил Корнилов и показал на кресло.

Майор был непривычно тих и молчалив.

— Чем порадуешь?

— «Ходить бывает склизко по камешкам иным», — продекламировал вместо ответа майор. — Филин мне рассказал про алиби Бабушкина.

— А как твои поиски? Узнал, где отдыхала Мария Гавриловна Савина?

— В поселке Сива Пермской губернии. Я отыскал двух свидетельниц.

— И что же они сообщили?

— Теперь это мало что значит.

— Ты докладывай! Оценивать будем потом.

— Баул... — Бугаев вспомнил препирательства с Бабушкиным и пожалел, что так и не заглянул в энциклопедию, чтобы выяснить разницу между баулом и саквояжем. — Саквояж пермячки у старика видели. Обращался дедушка с ним довольно небрежно — даже на полку забросил. Факта передачи саквояжа экскурсоводу девчата не зафиксировали. Шофер, кроме дороги и автоинспекторов, вообще ничего не видел. Так что хлопоты мои оказались напрасными.

Игорь Васильевич нахмурился.

— Легкомысленный ты человек, Сеня. Не обижайся. Не слишком утруждаешь себя раздумьями, голову жалеешь. Если Романычев в субботу с саквояжем по экскурсиям разъезжал, а вечером его уже убили, то вывод можно сделать только один: в отношении этих денег у него был какой-то план. То ли он хотел перепрятать их, то ли кому-то передать.

— Бабушкину? — с ехидцей спросил майор. — В качестве компенсации?

— А почему бы и нет? — серьезно ответил Корнилов. — Только теперь мы этого никогда не узнаем.

— Может быть, Медников прав? — сказал Семен. — Убийство совершил человек, ничем не связанный со стариком, не подозревавший о деньгах. Затащил труп в разрушенный дом, осмотрел карманы, нашел ключи...

— А ты придерживаешься взглядов своего непосредственного начальства? — подозрительно спросил Корнилов. — Что-то раньше я не замечал за тобой такой привычки.

— У меня своя версия была. Была да сплыла. Будем Бабушкина отпускать?

— И приносить извинения. Сейчас позвоню Медникову. Надо у него согласие получить. Да неплохо бы и извинение вместе принести. Ответственность пополам.

17

Дмитрий Алексеевич Бабушкин выглядел утомленным. Больше всего Корнилова поразило, что он небрит. Светлая с сединой щетина росла в разные стороны. А головы седина еще не коснулась.

— Что же вы, Дмитрий Алексеевич, дали себе слабину? — спросил полковник. — Или нечем бриться?

Бабушкин не ответил.

Здесь, на стуле, перед Корниловым сидели разные люди, нередкодоставленные, как и Бабушкин, из внутренней тюрьмы. Опустившиеся и несломленные, заискивающие и готовые броситься на хозяина кабинета с кулаками, безразличные ко всему на свете и педантично заботящиеся о своей внешности. По тому, как они выглядели, можно было судить о многом. Корнилов всегда был предельно внимателен к эмоциональному состоянию посетителей кабинета — порой это давало поразительные результаты. Но интерес полковника к Бабушкину выходил за рамки служебного. Несложившаяся, судя по всему, судьба этого сорокапятилетнего экскурсовода из Бюро путешествий была, по его мнению, как-то связана с трагедией старшего Бабушкина, с трагедией, к которой Игорю Васильевичу пришлось прикоснуться.

— Следователь вынес постановление об освобождении вас из-под стражи...

Апатия на лице Бабушкина сменилась радостной улыбкой. Так улыбается мальчишка, когда мать наконец разрешает ему пойти погулять на улицу, куда его давно уже высвистывают приятели.

— Следствие по делу об убийстве Романычева еще не закончено. Поэтому вам не разрешается покидать город, — добавил Корнилов.

Улыбка угасла и обернулась разочарованной гримасой. Нет, Бабушкин совсем не умел скрывать свои эмоции.

— Значит, я по-прежнему на подозрении?

— Подозреваемых в таком тяжком преступлении мы не отпускаем. Сейчас вы вернетесь в камеру, возьмете свои вещи и можете ехать домой. К вам на службу я позвоню. Только, Дмитрий Алексеевич, мне хотелось поговорить с вами... на другую тему.

— Пожалуйста!

— Что вы знаете о судьбе своего отца?

— Наверное, все, — вопрос Корнилова не вызвал у него никаких эмоций. — Мама до сих пор скрывает от меня правду, но когда я поступал в институт, тетка мне все рассказала. Надо же заполнять анкеты, писать автобиографию. Тетка сказала — хуже будет, если тебя уличат во вранье. Никому не докажешь, что ты ничего не знал. Она права.

— Это не помешало вам поступить в институт?

— А я выбрал педагогический, — Бабушкин усмехнулся. — Парни там были в почете. А потом, в деле папы не было никакой политики, да и времена изменились.

— Вам никогда не приходила мысль о судебной ошибке?

— Приходила. Мы все уверены, что произошла ошибка. Я писал прокурору Союза, ответили, что оснований к пересмотру дела нет.

— Елизавета Станиславовна рассказала мне, что вы ходили и к прокурору города. — Корнилов решил не скрывать своего посещения Бабушкиных. Все равно Дмитрию Алексеевичу об этом расскажут.

Бабушкин вздохнул, и лицо его исказила болезненная гримаса.

— Мне не хотелось бы говорить об этом... — Он дернулся и неожиданно повысил голос, — скажите, а к чему все эти вопросы?! Прошло столько лет!

— Может быть, действительно произошла судебная ошибка, — сказал Корнилов.

— Разве можно теперь что-нибудь поправить? Тетка мне все время твердит: «Надо добиваться!» «Надо ходить!» «Надо писать!» Куда писать? Прокуратура СССР мне уже ответила! В Верховный Совет? В ООН? — он помолчал и добавил: — Я пообещал тетке сходить в городскую прокуратуру, побеседовать с начальством. Поймите же — тетя очень больна. Неизлечимо. Это чудо, что она еще живет, не хотелось ее огорчать. Для нас отец навсегда останется честным. Но что же делать, раз обстоятельства так сложились?

— Недавно я встретил человека, который оклеветал вашего отца, — сказал полковник.

— И он готов это подтвердить?

— Был готов. Но его убили на Каменном острове, рядом с вашим домом.

Лицо Бабушкина окаменело. Он долго молчал, глядя на полковника невидящими глазами. Потом легонько встряхнул головой, словно помогая себе вернуться откуда-то издалека в кабинет, сказал:

— И это все... весь разговор об отце для того, чтобы обвинить меня в убийстве?

Игорю Васильевичу стало не по себе. Бабушкин ему не верил.

— Дмитрий Алексеевич, вы освобождены из-под стражи. Да, у нас были подозрения. Согласитесь сами — саквояж старика Романычева...

— Ах, да! Эта куча денег... Вот уж не предполагал, что с миллионом ездят на экскурсии!

— Девяносто три тысячи. Но дело в другом...

— Конечно, конечно, — закивал Бабушкин. — Дело в том, что вы знали, где искать! Сразу пришли ко мне.

— За два дня до убийства старик признался, что оклеветал вашего отца...

— Скажите, я могу сейчас уйти и поехать домой?

— Можете, вы свободны.

— И за мной не будут следить, не арестуют снова?

— Дмитрий Алексеевич?!

— Это я на всякий случай, — он встал. — В камере я ничего нужного не оставил, возвращаться туда не буду. Я пойду?

Корнилов тоже поднялся.

— Еще один вопрос... Ваша тетушка сказала, что в Бюро путешествий крупные злоупотребления. И вы писали письмо директору, а вам стали грозить...

— Простите, — прервал полковника Бабушкин. — Эту тему я не хочу обсуждать. Тетушка просто не в курсе дела.

— Мы можем проверить все и без вашего участия, — полковник подумал, что экскурсовод боится.

— Нет, нет и нет! Пожалуйста, не принимайте всерьез слова Елизаветы Станиславовны.

— Смотрите сами, — с сомнением произнес Корнилов. — Сейчас я попрошу оформить документы. — Он позвонил Бугаеву, попросил сделать все немедленно.

Бабушкин, несмотря на приглашение, больше не сел. Стоял посередине кабинета, внимательно прислушиваясь к разговору Корнилова по телефону. Положив трубку, Игорь Васильевич спросил:

— Может быть, вы знаете кого-то из сотрудников отца?

— Слава богу, никого не знаю. И знать не хочу! — Дмитрий Алексеевич выжидательно посмотрел на Корнилова. Как будто хотел сказать: «Ну, какие еще будут вопросы?»

Но у полковника пропала охота спрашивать. Он только написал на листке бумаги свой телефон.

Когда Бугаев, оформив пропуск, пришел, чтобы проводить Дмитрия Алексеевича, полковник подал Бабушкину бумажку:

— Будет нужда, позвоните.

Он позвонил через полчаса, наверное, еще не доехав до дома. Может быть, звонил от своей приятельницы Александры Васильевны.

— Это ваш подследственный Бабушкин. Не узнали? — сказал он, явно бравируя. Голос его по телефону звучал звонко. — Я не ответил на вопрос о махинаторах из Бюро путешествий. Помните?

— Помню.

— Это вас действительно интересует? — И, не дождавшись ответа, продолжал: — Вы только на меня не сердитесь, я иногда бываю злым. Так вот — никаких писем на наших жуликов я не писал. Рассказал как-то тетушке, так она мне месяц покоя не давала. Все требовала вывести их на чистую воду. Я ей и соврал. Сказал, что написал письмо. Но какой толк был бы от него? Бросили бы в корзину и забыли. Без толку это все! Без тол-ку! И к прокурору города я не ходил. По отцовскому делу. Вы только тетушке не говорите, ладно? А то она расстроится. — И Бабушкин повесил трубку.

18

Рано утром Корнилова разбудил телефонный звонок. Он привык к звонкам в любое время суток. Даже спал теперь один, в кабинете, чтобы не тревожить среди ночи жену. Телефонный аппарат ставил всегда на полу, рядом с диваном: удобно — протянул руку и поднял трубку...

Дежурный по Управлению доложил, что во дворе дома на улице Гоголя обнаружен тяжело раненный журналист Лежнев.

— Выезжаю, — сказал Корнилов, и спазм сдавил ему горло. Он положил трубку и несколько секунд сидел не двигаясь. И в эти секунды пронзительно, до боли пронзительно ощутил собственную малость, горькое чувство оттого, что не может предугадать, предотвратить событий, касающихся его так прямо, так непосредственно.

Пока он одевался, снова зазвонил телефон.

— Игорь Васильевич, с Борей несчастье! — Голос звонившей женщины он узнал сразу.

— Верочка, ты где? — спросил Корнилов. Наверное, Лежнева не расслышала его вопроса.

— Его нашли на улице Гоголя, — продолжала она, всхлипывая. — Два ранения. В грудь и живот. В больнице говорят: потерял много крови. Как он попал на улицу Гоголя?! Он же поехал в Гатчину, по вашему делу...

— Материал для очерка?

— Ну да! Обещал быть к десяти. И не пришел. Мы с мамой не спали всю ночь, звонили в милицию, в больницы. Сейчас его привезли в Военно-медицинскую академию...

— Как он?

— Сказали, надежды мало. — Она снова заплакала.

— Где тебя найти? — спросил Корнилов. — Я подъеду через пятнадцать минут. — Он перезвонил дежурному. Сказал, что едет в Военно-медицинскую академию. Посмотрел на часы: половина шестого. Минут через семь он был уже у хирургического отделения.

Вера Лежнева стояла у окна, одна в пустом вестибюле. Услышав шаги, она обернулась, прошептала:

— Игорь Васильевич... — И беззвучно заплакала.

— На каком этаже? — спросил Корнилов нарочито по-деловому.

— На третьем. Пять минут назад приходил хирург. Все без изменений...

— Подожди меня. Может быть, сумею пройти к Борису...

Он направился к старику, дремавшему на контроле. Когда Корнилов подошел, старик открыл глаза и почему-то встал.

— Халат найдется? — спросил Игорь Васильевич.

— Гардеробщица еще не пришла, — ответил старик. — Вам в отделении дадут.

— Хирурга зовут Юрий Алексеевич! — крикнула Вера Михайловна, и ее голос звонко разнесся по пустому вестибюлю.

Дежурный укоризненно покачал головой.

Оказалось, что Юрий Алексеевич, пожилой, усталый человек — дежурный врач, лишь принимал Лежнева и вызывал на операцию бригаду хирургов. Операция началась час назад. Когда она закончится, сказать трудно. Еще труднее предсказать результат. Особенно опасна рана в живот. И еще большая потеря крови.

— Вы внимательно осмотрели Лежнева?

Врач взглянул на Корнилова с удивлением.

— Меня тревожит вопрос, не было ли у него на теле следов борьбы, ударов, царапин.

Юрий Алексеевич задумался. Наконец сказал не особенно уверенно:

— Меня волновало, как вы понимаете, другое... Но сейчас вспоминаю — ничего подобного на теле раненого я не заметил. Впрочем, это лишь мое первое впечатление.

— А судмедэксперт не сможет осмотреть Бориса Андреевича?

— Поговорите с начальником отделения. Только у нас есть и свои специалисты, — сказал врач холодно, но, неожиданно сменив тон, поинтересовался: — Игорь Васильевич, а вы здесь только по долгу службы?..

— Лежнев мой старый товарищ. И еще у меня такое предчувствие... — Он хотел сказать, что считает себя виновником случившегося, но передумал.

— Понятно... — машинально отозвался врач, но по его лицу было видно, что вопросы у него остались. — Вы запишите мой телефон, часа через два позвоните. Я здесь до шестнадцати. И еще телефон начальника отделения. Его зовут Аркадий Степанович...

Корнилов спросил, где находится одежда Лежнева.

— Вы хотите посмотреть?

— Да.

Юрий Алексеевич помолчал в нерешительности.

— Это вам необходимо по службе?

— Необходимо по службе. — Игорю Васильевичу не хотелось вдаваться в подробности.

— Марина! — позвал дежурный сестру, читавшую книгу за столиком, на котором уютно горела настольная лампа. Девушка отодвинула книгу, посмотрела в их сторону. — Проводите, пожалуйста, товарища полковника в приемное отделение. Пускай покажут ему одежду Лежнева. А я пока посижу за вашим столом. Что вы читаете?

— Курс гистологии.

По лицу дежурного пробежала легкая гримаса разочарования. Ему-то, наверное, хотелось, чтобы это был роман.

— Мне можно будет задержать Марину минут на десять? — спросил Корнилов. — При осмотре одежды потребуются понятые.

Врач взглянул на Марину. Похоже, любой вопрос приводил его в замешательство.

— Мы там найдем вам понятых сколько угодно, — сказала Марина. — Не беспокойтесь.

На большом служебном лифте они спустились на первый этаж. Потом прошли по широкому гулкому коридору до стеклянных дверей с надписью «Приемное отделение». В большой комнате, за столом, сидел черноволосый молодой мужчина в белом халате и что-то быстро писал. Две медсестры тихо разговаривали.

— Грант Александрович, товарищу из милиции нужно показать одежду Лежнева, — сказала Марина.

Не отрываясь от своих записей, черноволосый окликнул одну из разговаривающих медсестер:

— Елена Ивановна, помогите найти одежду.

С горьким чувством Корнилов взял легкую кожаную курточку Бориса. Одна пола ее заскорузла от крови. Отверстия от пуль были только на спине. Выходные. Значит, в момент выстрела куртка на груди была распахнута.

Медсестра положила на стол перед полковником журналистский билет Лежнева, немного денег, водительские права и техпаспорт на машину, японские часы. Часы как ни в чем не бывало продолжали ходить.

«Интересно, где Борина машина?» — подумал Корнилов и спросил у медсестры:

— Ключей в карманах не нашли? Записную книжку?

— Может быть, в брюках? Я сейчас проверю.

Записная книжка оказалась в брючном кармане. «Тоже мне сыщики, — неодобрительно подумал полковник о тех, кто первым прибыл на место происшествия. — Уж записную книжку должны были найти!»

Ключей ни от машины, ни от дома в карманах брюк не оказалось.

За легкой перегородкой кто-то застонал.

— Ничего, больной, потерпите, — уговаривал мягкий мужской голос. — Сейчас станет легче. Еще один укольчик...

Медсестра принесла Корнилову несколько листков бумаги. Пишущей машинки в приемном покое не оказалось, и полковнику пришлось писать протокол осмотра одежды Лежнева и изъятия вещей авторучкой. Он дал Елене Ивановне расписаться и оглянулся, ища глазами вторую сестру. Ее не было, но в это время опять вошла Марина.

— Товарищ Корнилов, — сказала она, — операция прошла хорошо. Теперь вся надежда на вашего друга. Так сказал Вознесенский.

Эту фамилию Игорь Васильевич знал. Вознесенский был одним из лучших хирургов города.

— Спасибо, Марина. Вы не подпишете протокол?

— Я подпишу, — подал голос Грант Александрович, все еще продолжавший писать за своим столом. Он встал, распрямил плечи. — Чертова писанина! Скоро схлопочу геморрой!

Он подошел к Корнилову, протянул руку:

— Капитан Мирзоян. Давайте ваш протокол. Я хоть и не поднимал головы, но все слышал. И пациента при мне привезли, — Мирзоян лихо вывел похожую на китайский иероглиф подпись. Корнилов обратил внимание на то, что у капитана золотой «паркер». — Будет чудо, если этот человек выкарабкается. Но мы в эпоху чудес и живем, — он с усмешкой покосился на свой стол, где лежали несколько историй болезней, исписанных быстрым, летучим почерком. — Елена Ивановна, не выпить ли нам кофе с коньячком? А товарищ полковник составит нам компанию.

— Грант Александрович, не доведут вас до добра разговоры про коньячок, — сказала медсестра и включила самовар, стоявший на отдельном столике.

— Пить нельзя, так хоть поговорить всласть! — засмеялся капитан. И, увидев все еще стоявшую у дверей Марину, спросил: — А ты, красавица, не выпьешь с нами?

— Выпила бы! И кофе, и коньяку, да надо на этаж.

— И я спешу, — сказал Корнилов. — Спасибо за приглашение.

— Вы, товарищ полковник, не пугайтесь, у нас никакого коньяка нет. Даже спирта не нюхаем. Это я так — какой армянин откажет себе в удовольствии поговорить о коньяке? Вот «Двин», например...

— Прекрасный коньяк, — улыбнулся Игорь Васильевич и протянул руку капитану. — Выздоровеет мой друг — обязательно приеду к вам с «Двином».

Потом они опять шли с Мариной по коридору, но теперь он уже не был таким пустынным и гулким — двое солдат в белых халатах вытирали швабрами кафельный пол, у раскрытых дверей одной из палат стояла группа врачей.

— Вы не будете подниматься наверх? — спросила Марина.

— Нет. В вестибюле меня ждет жена Лежнева.

— Тогда вам сюда, — девушка показала на маленькую дверь. — У вас есть телефон отделения? Запишите, — она продиктовала номер.

Корнилов записал его на обороте только что составленного протокола.

— Потеряете, — сказала девушка.

— Не потеряю, Марина. Спасибо вам за помощь.

«Может быть, следовало бы дать ей свой телефон? — подумал полковник по дороге к выходу. — Она бы звонила, сообщала о состоянии Бориса. Да нет, сам буду справляться, сестры ведь дежурят раз в трое суток».

Вера уже знала, что операция прошла хорошо — к ней спускался один из ассистентов хирурга. Он тоже повторил ей слова шефа: «Теперь надежда только на вашего мужа».

Корнилов предложил довезти ее до дома. Но Лежнева отказалась.

— Пройдусь до метро.

— Борис уехал вчера на машине? — спросил Корнилов.

— Да, на машине. Я про нее и забыла. Она цела?

— Сейчас приеду на службу, выясню. Но ключей у него в карманах не было никаких.

— Может быть, выронил, пока везли на «скорой»?

— Может быть, — согласился Игорь Васильевич. — Я уточню. — Он отдал Вере часы и деньги мужа.

— Придет в себя, принесешь ему часы, — улыбнулся он. — А записную книжку и права я пока оставлю. Да, еще хотел тебя спросить: когда Борис собирал материалы для своих очерков, где он вел записи?

— Он брал с собой диктофон. Потом я должна была с него печатать. Такая морока... — Она улыбнулась грустной улыбкой.

— И вчера уехал с магнитофоном?

— Да, японский, совсем маленький. Помещается в кармане. А что, его тоже нет?

— Пока не знаю. Позвоню тебе позже, все, что узнаю, расскажу.

Корнилов сел в машину и резко рванул с места. «Чертов старик!» — подумал он о Капитоне. И повторил вслух: — Чертов старик!

19

Из госпиталя Игорь Васильевич приехал на Литейный. Сварил кофе, побрился. Если была нужда, он спал на диване, в рабочем кабинете. Для таких случаев он специально держал в шкафу электробритву, кофеварку, легкое шерстяное одеяло, подушку и еще много различных необходимых предметов.

Только сейчас он почувствовал, что напряжение, овладевшее им после звонка Лежневой, начинает понемногу ослабевать. Горькое чувство беспомощности, заглушенное на время необходимостью действовать, снова овладело им. Корнилов не мог отделаться от ощущения утраты. Две пули — в легкое и в живот — он знал, чем это кончается.

Дежурный по управлению доложил, что на место происшествия выезжали сотрудники Октябрьского райотдела.

— Я сейчас тоже туда подъеду, — сказал Корнилов. — Попроси, чтобы сотрудник угро, выезжавший ночью, ждал меня около дома.

— Оперативка как всегда?

Корнилов посмотрел на часы — без четверти восемь. Он решил, что двух часов ему вполне хватит.

— Да, как всегда. Если меня не будет, пусть проводит Драницын.

Подполковник Драницын был его замом.

Как только машина — теперь уже служебная «Волга» — притормозила у дома семнадцать по улице Гоголя, из людского потока навстречу Корнилову шагнул высокий молодой человек.

Поздоровался негромко и как-то очень буднично:

— Здравствуйте, Игорь Васильевич! — Будто бы знал, что Корнилов не терпит при выезде на место происшествия формальных церемоний.

Пожимая протянутую руку, он тихо добавил:

— Лейтенант Дашков из Октябрьского отдела.

Полковник с одобрением отметил, что парень ничем не выделяется среди прохожих — ни своей одеждой, ни манерой поведения.

— Никаких новостей? — спросил он.

— Есть новости, Игорь Васильевич. Час назад нам позвонила женщина. Сказала, что ночью встала принять лекарство и обратила внимание, что в доме семнадцать, напротив, на четвертом этаже светятся несколько окон...

Корнилов осторожно, чтобы не привлекать внимания, окинул взглядом фасад. Окна в доме были большие, красивые, без переплетов. Четвертый и пятый этажи когда-то надстраивали — между ними и третьим этажом тянулся узкий карниз.

— ...И в этот момент в окно вылез мужчина, пошел по карнизу, — продолжал Дашков. — Он останавливался у каждого окна и пробовал открыть. Одно — свидетельница не запомнила какое — оказалось не заперто. Мужчина залез в него. Света не зажигал и минут через пять появился с портфелем. Вернулся тем же путем, и сразу в окнах погас свет.

— Лежнева нашли здесь?

— Нет. Во дворе. Там есть лестница черного хода.

— Дом жилой?

— Все этажи, кроме пятого, занимает научно-исследовательский институт «Геологоразведка», на пятом — две квартиры.

— Почему эта женщина не позвонила в милицию сразу?

— У нее нет телефона. А утром пошла в магазин и в очереди узнала, что в доме семнадцать убили человека. Сейчас женщина у нас. Дает показания.

— Она могла бы узнать этого «верхолаза»?

— Игорь Васильевич, я с ней не встречался. Позвонили с Литейного, что вы едете...

— Понятно... — сказал Корнилов, думая о том, что Лежнев не стал бы путешествовать по карнизам, не стал бы залезать в чужую квартиру, тем более в учреждение. Склонностью к такому авантюризму Борис Андреевич никогда не отличался.

— Жильцов опросили? — спросил он, внимательно разглядывая автомобили, припаркованные вдоль улицы. Некоторые из них стояли прямо на тротуаре.

— Никто ничего не слышал и не видел, кроме той женщины. На пятом этаже, где стреляли в Лежнева, никаких следов, кроме пятен крови. — Похоже, лейтенант и сам знал, что от него требуется. — Вы не хотите подняться?

— Поднимемся. Но прежде поищем его машину.

— Лежнев был в машине? — удивился Дашков.

Корнилов подумал, что сотрудник, разговаривавший с Верой Михайловной, мог бы быть более внимательным.

Они медленно пошли по тротуару, рассматривая пеструю вереницу автомобилей. Поблизости с домом семнадцать яркой оранжевой машины Лежнева не было. Игорь Васильевич решил, что вечером здесь могло не оказаться свободного места и Борис поставил машину в отдалении. Так и оказалось: едва они свернули за угол, на Гороховую, Корнилов увидел «Жигули» со знакомым номером.

— Вот она, голубушка, — прошептал он.

На первый взгляд с машиной все была в порядке. Но когда Корнилов стал ее осматривать, оказалось, что дверца рядом с водительским сиденьем не закрыта.

— Смотрите, лейтенант... — показал он Дашкову на поднятую кнопку замка.

— Да... И никто не залез! — удивился лейтенант.

— А может быть, как раз залезли? — оказал Корнилов. — Или открыли ключом, взятым у Лежнева?

Дашков смутился, не найдя что ответить.

— Покараульте машину, — сказал полковник. — А я вызову по рации экспертов.

Прошло не менее получаса, прежде чем они вошли в подворотню дома, где произошло несчастье. Это был типичный петербургский двор-колодец, и Корнилов сразу вспомнил двор в доме старика Капитона. Только здесь не было ни одного кустика. Стены, асфальт и квадрат голубого неба, если взглянуть наверх.

Рядом с подъездом асфальт был присыпан все еще сырым песком, сквозь него проступала кровь.

— Здесь его и нашли, — сказал лейтенант, — Лежнев долго пролежал на лестничной площадке — там тоже кровь... Потом, наверное, пришел в себя и выполз во двор.

Корнилов взглянул вверх. На пятом этаже было распахнуто лестничное окно.

«Чертов старик!» — уже в который раз подумал Корнилов. Капитон заслуживал самых крепких эпитетов, но в ранении Лежнева вины его не было. Полковник понимал это, однако почему-то старика все равно хотелось ругать.

Несмотря на солнечный день, в окнах дома горел свет. На втором этаже, сидя на подоконнике, курили две молодые женщины. Они с любопытством разглядывали пришельцев.

— Рядом с пострадавшим ничего не нашли? — спросил Дашкова Корнилов.

— Нет. Я осмотрел весь двор. А вы, товарищ полковник, имеете в виду что-то конкретное?

— У Лежнева был с собой диктофон. В тот вечер он собирался встретиться с одним из свидетелей по старому уголовному делу.

Наверное, у лейтенанта возникло немало вопросов, но он сдерживался, не задал ни одного. Корнилов подумал: «Что же он ничем не поинтересовался? Не хочет беспокоить начальство или просто равнодушен?» И то и другое было ему неприятно.

— Нет, ничего во дворе я не нашел, — повторил Дашков. — Несколько окурков, коробку из-под сигарет. На лестничной площадке у окна тоже подобрал окурок. Все это сейчас на экспертизе.

Лифта в подъезде не было — на пятый этаж пришлось подниматься пешком по крутой лестнице. Она производила мрачное впечатление. Узкая — двоим не разойтись, грязная. И главное — до пятого этажа — ни одной двери. Случись что, кричи — не докричишься.

«Что же привело сюда Лежнева? — подумал Игорь Васильевич. — В это идеальное для расправы место?»

— Кто живет в этих квартирах? — спросил Корнилов, когда они с лейтенантом остановились на площадке пятого этажа.

— В шестнадцатой семья Прухно. Живут они здесь недавно. Он — капитан Балтийского пароходства, жена — дежурная по этажу в гостинице «Астория». Двое детей. Квартира стоит на охране. А в пятнадцатой — одни женщины. Старухи.

— Правильно! — Игорь Васильевич оглянулся на крутой марш лестницы. — Старухи у нас выносливые. Им лифт ни к чему. Пусть шагают по ступеням!

— Три старухи, — продолжал лейтенант. — В каждой комнате по бабушке — квартира коммунальная. Одна из них — Гунда Францевна Плуме, уже год как не выходит из дома. Ей девяносто. Соседки приглядывают, приносят продукты. Они помоложе — одна еще работает корректором в издательстве — Мария Федоровна Усольцева. Другая — пенсионерка, тоже Мария Федоровна. Только Смирнова. На пенсию вышла в прошлом году.

— Не такие уж и старые эти старухи? — усмехнулся Корнилов. — К ним, может быть, знакомые мужчины захаживают?

— Ну... Может быть, — с сомнением сказал лейтенант. — Только пенсионерки все-таки...

— Я шучу, — Корнилов покосился на Дашкова. — А память у вас завидная! Имена помните прекрасно.

Дашков слегка пожал плечами, словно бы хотел сказать: «Какие пустяки! Обычное дело...»

Когда они спустились вниз и вышли на улицу, Корнилов попросил:

— Выясните с пенсионерками все до конца — кто у них бывает, есть ли среди родственников или знакомых мужчины? Не заходил ли кто вчера вечером? Человек, заманивший Лежнева в эту западню, наверняка хорошо здесь ориентируется. И даже знал о том, что жильцы соседней квартиры в отпуске. А старухи вечером сидят дома.

— Слушаюсь, товарищ полковник, — сказал Дашков к неожиданно спросил: — Извините, Игорь Васильевич, мне сказали, что вы знаете Лежнева?

— Знаю.

— У вас уже есть какая-то версия? Мы у себя головы ломали... — Лейтенант чуть сконфуженно улыбнулся. — На ограбление не похоже.

— Нет у меня версии, — сердито ответил Корнилов. — Знаю, что Лежнев взял диктофон и поехал в Гатчину. С кем-то встретиться. А оказался на улице Гоголя!

— Может, тут замешана женщина?

— Из пятнадцатой квартиры?

Лейтенант промолчал.

Уже садясь в машину, полковник подумал о том, что было бы неплохо узнать, кто жил в шестнадцатой квартире до капитана дальнего плавания. И попросил Дашкова навести справки.

— Да заодно уж и про пятнадцатую выясните. И побыстрее.

Первое, что сделал Корнилов, возвратившись на Литейный, — внимательно перелистал записную книжку Лежнева. Ни одного гатчинского адреса в ней не значилось. Не было фамилий Поляков и Климачев. «Да и не могло быть здесь!» — подумал Корнилов. Он помнил, что Борис Андреевич, собирая для очерка материал, каждый раз заводил особый блокнот. Мягкий, без обложки, чтобы удобно было носить в кармане. Но такого блокнота не нашли ни в его одежде, ни в машине.

Отложив записную книжку, Корнилов раскрыл потрепанные водительские права Бориса. На талоне предупреждений он с удивлением обнаружил просечку, сделанную инспектором ГАИ. Лежнев всегда гордился тем, что за всю свою многолетнюю практику не получил ни одной «дырки». «Я законопослушный автомобилист, — говорил он. — В конфликты с ГАИ не вступаю». А просечка была. К тому же совсем свежая. Надев очки, Корнилов с трудом разобрал каракули инспектора рядом с «дыркой»: «23.06.87. Превыш. ск. инсп. Иванов».

«Если он совершил нарушение по трассе Ленинград — Гатчина, — волнуясь, подумал Игорь Васильевич, — это будет подтверждением его поездки».

Он тут же набрал номер заместителя начальника ГАИ...

А через час перед ним сидел автоинспектор Иванов, большой, как шкаф, загорелый и встревоженный.

— Помните? — спросил Корнилов и положил перед ним водительские права и талон предупреждений Лежнева.

— Помню, товарищ полковник. Я за вчерашнее дежурство всего одну просечку и сделал. Можно сказать, что недели две никого не наказывал так строго. Теперь в газетах только и чешут нашего брата. Инспектор такой, инспектор сякой!

— К вам претензий нет, — остановил его Корнилов. — Давайте о деле. Когда это произошло и где?

— В Пулкове! Там мой пост. А время? — Он на секунду задумался. — Точно скажу — в двадцать пятьдесят. Несся со скоростью больше ста... Я засвистел. Думаю, не остановится! Побежал к своей машине, а он тормозит. Сдал назад. Смотрю — человек серьезный, запаха не чувствуется. Спрашиваю: вам жить надоело? Гоните как на пожар!

— Он выглядел взволнованным?

— Нет, товарищ полковник. — Похоже, это обстоятельство особенно удивило инспектора. — Улыбался. Сказал: «Спешу. Согласен на любое наказание». Я и сделал ему просечку. И предупредил, что позвоню по трассе. Если будет так же гнать — приедет на свидание без водительских прав. — Иванов вздохнул, кресло под ним жалобно простонало. — Сгоряча я, товарищ полковник, просечку сделал. Талон-то у него девственный, опытный водитель. Но ведь сто двадцать гнал! В пору его на экспертизу отправить.

Корнилов усмехнулся — в начале разговора лейтенант говорил о ста километрах. Да и был ли еще у него прибор для определения скорости? И еще он подумал: отправь инспектор Лежнева на экспертизу, не случилось бы несчастья.

Он встал. Вскочил и инспектор. Удивительно проворно для своей комплекции. Корнилов протянул ему руку:

— Все, лейтенант, спасибо за информацию. Помог ты нам очень.

Пожимая полковнику руку, Иванов спросил растерянно:

— Может быть, я что-то не так сделал? — И вдруг радостно воскликнул: — Это был ваш сотрудник?! На задании? А я его тормознул.

— Все в порядке, лейтенант, — невольно улыбнулся Игорь Васильевич. — Любых лихачей держи в строгости!

«Откуда они такие здоровые? — подумал Корнилов, провожая инспектора взглядом. — От свежего воздуха? И только?» Он давно заметил, что особенно много крупных инспекторов ГАИ на московских улицах. И все они казались полковнику очень похожими друг на друга.

Вечером к Корнилову зашел Филин. Сказал, удобно усаживаясь в кресле:

— Нашли мы «верхолаза». Ну и фрукт!

— А если без эмоций?

— Я без эмоций не могу, товарищ полковник, — Филин улыбнулся виноватой подкупающей улыбкой. — Такая зануда этот «верхолаз»! А ведь работает заместителем директора. Увидел, как наш эксперт следы в приемной на подоконнике фотографирует, зазвал меня в кабинет и ну крутить вокруг да около!

— Насколько я понимаю, признания не последовало?

— Частичное, — с несвойственным ему смущением сказал капитан. — Он признает, что в два часа ночи лазал по карнизу, но причину скрывает. Истинную причину, — капитан положил на стол толстую переплетенную рукопись. Игорь Васильевич взял ее, прочитал название: «Данные сейсмической разведки Кустанайской области. 1972 год».

— Заместитель директора института, — продолжил Филин, — Тихон Владимирович Гаранин. Заладил одно: ночью ему срочно потребовался этот документ! За два часа мы не продвинулись ни на йоту. Может быть, вы с ним поговорите?

— Ты что, задержал его? — с тревогой спросил Корнилов.

— Нет. Просто привез его в Управление. Ненадолго.

Корнилов хотел возмутиться, но капитан, почувствовав надвигающуюся грозу, быстро сказал:

— Товарищ полковник, Тихон Владимирович заявил, что будет на меня жаловаться, я и предложил сделать это не откладывая. Он сейчас в приемной.

— Ну, Геннадий! Если что не так... — пообещал Корнилов. — Зови Гаранина. И дожидайся у себя.

Тихон Владимирович оказался краснощеким крепышом со шкиперской бородкой и оттопыренными ушами. Во всем его облике было что-то петушиное, задиристое, и Корнилов весело подумал: «Занятный, наверное, у них с капитаном получился разговор».

— Садитесь, пожалуйста, товарищ Гаранин, — показал он на стул. — Капитан Филин доложил мне, что вы хотите заявить жалобу на его действия.

Тихон Владимирович, судя по всему, не ожидал такого поворота. Он внимательно посмотрел на Корнилова — не шутит ли? Потом так же молча обвел взглядом кабинет. Казенная обстановка «Большого дома», как называли в народе здание на Литейном, четыре, действовала на заместителя директора не лучшим образом.

— Дело не в жалобе, товарищ... — произнес он миролюбиво.

— Игорь Васильевич Корнилов, — представился полковник.

— Я считаю ниже своего достоинства жаловаться, товарищ Корнилов. — Гаранин нахмурился. — В этом есть что-то унизительное. Но нельзя же и так, как ваш капитан! И давит, и давит на меня! Я ему все объяснил... — Тут посетитель заметил на столе свою папку с «Данными сейсмической разведки», и уши у него стали малиновыми.

— В конце концов я имею право не отвечать на вопросы! — с вызовом сказал он. — Насколько мне известно, закон предоставляет право. В газетах сейчас об этом много пишут.

— Имеете такое право, — согласился Корнилов, уже предчувствуя, что сейчас услышит от Гаранина всю правду. — Но в том случае, когда речь идет о преступлении, свидетелем которого является гражданин, он обязан давать показания.

— Значит, я сейчас даю показания?

— Нет, Тихон Владимирович, мы с вами просто беседуем. Вот капитан Филин проводил предварительное расследование, и по поручению следователя прокуратуры официально допрашивал вас. И, судя по всему, превысил свои полномочия.

— Может, и не превысил! — сказал Гаранин. Вид у него был крайне озабоченный. — Вы меня простите — у меня плохая память на имена...

— Игорь Васильевич...

— Игорь Васильевич, я могу говорить с вами конфиденциально? Нет, нет, вы не подумайте плохого — никакого преступления я не совершал и ничего подозрительного в ту ночь не видел. Так что я даже не свидетель. Мое хождение по карнизу — дело сугубо личное. Но я хотел бы... — Его уши из малиновых превратились в багровые. — Я хотел бы, чтобы о причине хождения не знали в институте.

— Если это действительно личное дело... — осторожно сказал Корнилов.

— Действительно, действительно! — закивал заместитель директора. — Слово даю! Так вот... — начал он и неожиданно замолк. — А капитану вашему не скажете?

— Скажу, — Корнилов начал сердиться. Разговор принимал какой-то комический оборот.

— Понимаю, — согласился Гаранин. — Капитан ведет расследование. Но пусть уж он не выдаст меня, а? — Заместитель директора вздохнул и решился: — Ко мне вчера товарищ приехал. Из Сибири. Мы с ним в горном институте учились. Приехал без предупреждения, поздно вечером. Еда кой-какая у меня была, а с выпивкой — труба. Ни грамма. А на работе, в сейфе, бутылка коньяка с незапамятных времен осталась. Ну вот...

Он посмотрел на Корнилова наивными глазами. Слишком наивными, чтобы им верить.

— А почему вы не вошли в дверь? Кабинет-то ваш!

— Дурацкая история. Сломался замок. Я месяц напоминал завхозу, чтобы поставил новый. Месяц! — вспоминая о сломанном замке, Гаранин просто кипел от ярости, и Корнилов почувствовал, что ярость у него не показная. Неисполнительность завхоза допекла его всерьез. — И надо же! Когда пришел за коньяком — в дверях стоял новый замок!

— И не страшно было идти по карнизу?

— Страшно! Но не уходить же с пустыми руками!

— А почему вы так боитесь огласки, Тихон Владимирович?

— Вы что, не понимаете? Замдиректора лезет в окно за коньяком! В другие-то времена коллеги посмеялись бы, и все. В геологических партиях легенды бы ходили! А теперь? Да я еще и председатель районного комитета трезвости.

— Да-a. Ситуация, — сочувственно сказал Корнилов. — Но из общества-то трезвости я бы на вашем месте вышел. Раз употребляете. Неудобно как-то. Раздвоение личности!

— Неудобно, — согласился Гаранин. — Да ведь заставили. Вызвали в райком, поинтересовались здоровьем. А меня полгода назад инфаркт хватил. Они потому меня и вызвали. Говорят: «Вы после такой тяжелой болезни, конечно, капли в рот не берете? Вам и карты в руки — будете председателем общества трезвости». Это, дескать, и вам полезно. Как ни отнекивался — дожали.

Провожая Гаранина до дверей, Игорь Васильевич спросил:

— А у вас в институте ночью кто-нибудь дежурит?

— Нет. Когда мы сокращение штатов проводили, перво-наперво четыре единицы — ночных дежурных — сократили, нечего у нас караулить...

20

Узнав, по какой причине замдиректора ходил по карнизу, Филин рассмеялся:

— Вот это похоже на правду! А то схватил со стола первую попавшуюся папку и сунул мне. Так я и поверил, что ему ночью эти сейсмические данные понадобились! — и добавил с ноткой ревности: — Быстро он вам все выложил, товарищ полковник...

— Это, капитан, он не мне выложил. Кабинету.

Филин посмотрел на Корнилова с недоумением.

— Что ж тут непонятного!? Ты с ним разговаривал в его кабинете. Там он хозяин. Сила. А привезли в эти казенные стены — заместитель директора и сник. У нас только рецидивист уверенно держится. А честный человек может и напугаться. Тихон Владимирович даже жаловаться на тебя не стал.

«Вот еще один подозреваемый отпал», — подумал Игорь Васильевич. С того дня, как Романычев подошел к нему в зале Дома культуры, прошла всего неделя, а полковнику казалось, что минула целая вечность. Он засыпал и просыпался с мыслью о том, какие еще неожиданности всплывут в этом расползающемся, как перестоявшееся тесто, деле. Смерть Капитона Григорьевича, погром в его квартире, подозрение, павшее на Дмитрия Бабушкина, покушение на Лежнева... В каком горячечном мозгу могла зародиться мысль об убийстве с одной-единственной целью — скрыть преступление, погашенное сроком давности?

Помощник прокурора Кулешов, любивший щеголять своей эрудицией, сказал Игорю Васильевичу: «Неадекватные действия. Психически здоровый человек никогда не пойдет на это». Может быть, он и прав. А если этот человек владеет большими ценностями, награбленными в годы блокады? Сохранит ли он самообладание, когда эти ценности окажутся под угрозой?

«Лежнев начал собирать материалы для очерка, героев которого уже нет на этом свете, — рассуждал Корнилов. — Казалось бы, что может быть безобиднее? А его попытались убить. Кто? Мертвецы не стреляют».

Что сумел разузнать журналист за сутки, прошедшие с того момента, как он познакомился с делом? С чего он начал? С поиска родственников Климачева и Полякова? Что могут они рассказать о прошлом этих людей, даже если захотят?

«Я смотрю на дело слишком профессионально, — остановил себя полковник. — Журналисту, наверное, интересно было узнать, кем стали дети преступников, как они живут?»

Он пометил на листке: «1. Родственники» и подумал о том, что Борису Андреевичу, наверное, мало показалось папки с делом Бабушкина. Были в годы блокады и другие процессы, на которых судили настоящих жуликов и расхитителей. У Лежнева могло появиться желание посмотреть на явление пошире. Года два назад Корнилов уже листал похожие синие папки.

Полковник записал: «2. Архивы».

Потом он позвонил Вере Михайловне Лежневой — узнать, не брал ли ее муж от редакции письмо в архив. Но телефон не отвечал. Наверное, Лежнева была в больнице.

Корнилов достал из сейфа папку с делом Бабушкина. Исходные данные для поисков и у Лежнева, и у него были одни и те же — хранящиеся в этой папке документы. «Так и не выяснил я, куда пропали материалы предварительного расследования!» — с неудовольствием подумал полковник и подчеркнул в своей записке слово «архивы» тремя жирными линиями.

Снова и снова он листал дело. Для того чтобы восстановить картину суда, Лежнев мог попытаться разыскать его участников. Заместителя начальника управления Наркомюста по Ленинграду Соколова, заместителя прокурора Исаенко. Судью Толя. Если они еще живы.

Полковник переписал все фамилии на листок. Недоставало только фамилии следователя. «Завтра затребую еще раз материалы предварительного расследования и выясню, — подумал Игорь Васильевич. — У Бори не было времени меня опередить».

И еще одна строка появилась на листке: «3. Судебное дело Климачева».

Последние дни забот у Бугаева было по горло. Белянчиков в таких случаях говорил: «Напряженка». Майору это слово не нравилось. Резало слух. Так же как «замот» и «заморочка». Он приходил домой усталый, с гудящей от курева и кофе головой, принимал теплый душ и засыпал, едва голова касалась подушки. Ни кофеин, ни никотин еще не могли совладать с его здоровым организмом. Но каждый раз он просыпался с каким-то мучительным чувством неудовлетворенности. Так бывает, когда человеку приснится сон, но какой — не вспомнить. Остается лишь ощущение значительности приснившегося. Спал Семен последнее время без сновидений и совершенно справедливо рассудил, что его неясная тревога имеет вполне реальную основу. Что-то в эти дни он упустил очень важное.

В то время, когда шеф листал синюю папку с делом Бабушкина и методично расписывал свои действия на завтра, майор ходил взад и вперед по кабинету и лихорадочно вспоминал людей, с которыми встречался в последние дни.

Первый день — выезд на Каменный остров, осмотр места происшествия, всего парка, разговоры с жильцами немногочисленных домов и с многочисленной охраной государственных дач, с отдыхающими из санатория, с матерью Бабушкина. Надо же, еще в первый свой приход в их квартиру он мог споткнуться об этот проклятый саквояж с деньгами!

Шаг за шагом Бугаев вспоминал подробности увиденного, лица людей, их реплики, их реакцию на вопросы.

За первым днем следовал второй, третий... Загорелая, будто подвяленная на солнце, Агния Петровна Зеленкова. Стоп! Она же сказала о поздравительных открытках от Полякова! Как же я не уловил такую важную информацию сразу? Осел!

Торопясь, он начал листать записную книжку, нашел домашний телефон секретарши и, уже набирая номер, подумал с тревогой: «А ведь я даже не сообщил ей о смерти старика!»

— Слушаю вас, — ласково откликнулась Зеленкова.

— Агния Петровна, здравствуйте. Вас беспокоит майор Бугаев из милиции. Помните, мы недавно беседовали с вами о Капитоне Григорьевиче?

— Что с ним? Он нашелся? — с тревогой спросила Зеленкова. — Я вам много раз звонила, телефон не отвечал. Мне уже бог знает что в голову полезло...

— Простите. Я был все время в разъездах. Завтра утром приеду к вам, все объясню. А сейчас напомните мне, пожалуйста, когда Капитону Григорьевичу пришла последняя открытка от Полякова? Та, что вы из почтового ящика вынимали.

— Господи, да что вы об открытках! Капитона Григорьевича все нет и нет! И квартира опечатана! Чтослучилось?

— Я вам потом объясню, Агния Петровна. Сейчас важно, чтобы вы вспомнили...

— Про открытку от Полякова? К майским праздникам она пришла! День я не помню. Самый конец апреля.

— Спасибо, — сказал майор. — Большое спасибо. Завтра я у вас буду.

— Получается, что Поляков жив? — удивился Корнилов, выслушав покаянную исповедь майора. — А как же некролог, вырезанный Романычевым из газеты?

— Ошибся дедушка, — сказал Бугаев. — И как мне кажется, ошибка эта стоила ему жизни...

— Только не увлекайся! — остановил его полковник.

— Я думаю, Лежнев поехал к родственникам того Полякова, чей некролог лежал у Романычева в тетради. Решил порасспросить их об усопшем, о его характере, привычках — ему ведь для очерка психология нужна, яркие детали, — продолжал Бугаев, и полковник отметил, что ход рассуждений майора совпадает с его мыслями. — Так выяснилась ошибка. Остальное — дело техники. Разыскал журналист настоящего Полякова и...

— Счастливый ты человек, Бугаев, — вздохнул полковник. — Все умеешь объяснить. Скажи мне: почему вдова и сын расстрелянного Бабушкина не хотят добиваться его реабилитации? Не верят?

— Игорь Васильевич, вы же видели мамашу! В чем только душа теплится? Ей волноваться нельзя. Отдаст богу душу. Жалеют ее, наверное? Только и всего.

Корнилов промолчал. Он словно увидел весельчака Бугаева новыми глазами.

21

Последние годы Корнилов спал плохо. Привыкать к снотворному ему не хотелось, и он перепробовал массу безвредных и, как оказалось, бесполезных средств от бессонницы. Глотал перед сном ложку меда, запивая его теплой водой, пил часто валериановый корень, ел размоченную курагу. После теплого душа, не вытираясь, ложился в постель. Гулял перед сном по часу или не выходил на прогулки вовсе... Не помогало ничего. Даже чтение скучных книг. Советы врачи давали противоречивые. А его старый друг, доктор Козлов, как-то сказал Корнилову:

— Ну чего ты меня выспрашиваешь? Я и сам не могу заснуть, пока не глотну димедролу и запью бутылкой пива.

Идея с пивом пришлась Игорю Васильевичу по душе. Он попробовал пиво без димедрола. И быстро заснул. С тех пор, ложась спать, он ставил на ночной столик бутылку пива. Действовало неплохо. Получасовое чтение «под пивко» помогало заснуть. Но появились новые неприятности. Стала сниться всякая чертовщина...

В ту ночь Игорь Васильевич вообще не сомкнул глаз. Не помогли ни пиво, ни снотворное. Утром жена спросила с тревогой:

— Ты когда уснул?

— Около двух, — соврал Корнилов. Жена с сомнением посмотрела на него.

— Ты же почернел, Игорь. В гроб краше кладут.

— Сегодня магнитная буря, — попробовал отшутиться он.

Горячий душ и крепкий кофе помогли ему обрести форму. Приехав на службу, Корнилов снова сварил себе кофе.

Сводка за сутки была на удивление спокойной, и Корнилов отменил оперативку. Ему не хотелось сегодня терять время.

В девять тридцать Игорь Васильевич уже знакомился со списком двенадцати Поляковых, проживавших в Гатчине. Среди них был и Поляков Петр Михайлович, 1917 года рождения, проживавший на Парковой улице в доме № 14.

— Здорово все сошлось на Гатчине! — радовался Бугаев.

Как он умудрился в такую рань установить всех гатчинских Поляковых, полковник спрашивать не стал. Отметил только, что майор сегодня тоже подрастерял свой франтоватый лоск. Может, и впрямь магнитные бури на них стали действовать? И смех и грех с этими прогнозами!

— Дедушка в Гатчину ездил? — Семен упорно называл покойного Капитона Григорьевича «дедушкой». — Лежнев с Гатчины начал?! И там же, оказывается, Поляков живет! Есть повод задуматься?

— Поляков на пенсии?

— Как бы не так! Работает главным специалистом гатчинского Гипромеза. И тоже кандидат технических наук. Надо ехать в Гатчину, товарищ полковник!

— Успеем. Скажи мне лучше — ты можешь себе представить ученого, главного специалиста института, стерегущего свою жертву с куском трубы в руке?

— Очень даже могу.

— Семидесятилетнего деда?

— Могу! — упрямо повторил Бугаев.

— Ладно. Свяжись со следователем. Доложи ему о Полякове.

Когда майор ушел, Игорь Васильевич попросил секретаря соединить его с начальником жилотдела того района, где жили Бабушкины. Начальника звали Олег Павлович Зорин. Корнилов коротко рассказал ему о неудобной и холодной квартире Бабушкиных.

— Я знаю эту квартиру, — вспомнил Зорин. — Она не такая уж и неудобная. В парке. Прекрасное место! Но все это лирика, Игорь Васильевич. А сермяжная правда состоит в том, что депутатская комиссия трехкомнатную им не дает. А без нее я ни шагу, так зажали.

Полковник слушал Зорина с неприязнью. Уже месяц, как ОБХСС занимался этим делом: взятки, кумовство, злоупотребления квартирами старого фонда — чего только не числилось за этим человеком!

— Олег Павлович, одна из проживающих в этой квартире женщина больна раком. И мать с взрослым сыном имеют право на отдельные комнаты.

— Имеют, — согласился Олег Павлович. — Но вы же знаете, Игорь Васильевич, между законом и действительностью дистанция огромного размера. — Понабивав себе цену и решив, что полковник не за чужих людей хлопочет, Зорин добавил: — Я на этих днях пошлю туда инспектора, и будем готовить новые материалы на депутатскую комиссию. Напомните координаты...

Корнилов продиктовал адрес Бабушкиных и положил трубку.

Через несколько минут позвонила директор областного архива: судя по архивной описи, следственное производство по делу Бабушкина должно было находиться в синей папке, что лежала у Корнилова в сейфе. А дело Климачева в архив вообще не поступало.

— Где же можно еще искать? — спросил полковник, уже предчувствуя ответ.

— Больше негде, Игорь Васильевич. Наверное, дело пропало в годы блокады. Или кто-то допустил небрежность при сдаче архива.

— А вы не могли бы назвать мне людей, которые работали последнее время с судебными делами времен блокады? — спросил Корнилов.

— Конечно. Подождите немного...

Прошло не более пяти минут, как полковник уже записывал фамилии интересующих его лиц.

А еще через полчаса Филин привез ему из прокуратуры сведения о тех ветеранах, которые работали в осажденном городе. Их осталось совсем немного — девятнадцать человек. Все давно на пенсии. Ни заместителя начальника управления Наркомюста Соколова, ни заместителя прокурора Исаенко, ни судьи Толя среди них не было. Соколов погиб на фронте, Исаенко и Толь умерли еще в шестидесятые годы.

Из девятнадцати оставшихся в живых некоторых Корнилов хорошо помнил. Заслуженные люди, они пытались перехитрить старость: работали в Совете ветеранов, выступали с лекциями.

Уже дважды заглядывал в кабинет Бугаев, но полковник предостерегающе поднимал ладонь, показывая, что занят.

Лейтенант Дашков из Октябрьского райотдела влетел с опозданием на пятнадцать минут.

«Рано я его в службисты зачислил, — рассердился Корнилов. — Он, оказывается, обыкновенный разгильдяй!»

— Извините, товарищ полковник, машинистка подвела. Трижды перепечатывала. Что ни фраза, то ошибка! — Лейтенант выглядел огорченным.

— Да какие тут фразы! — сказал Корнилов, живо представив себе, как Дашков стоял у машинистки «над душой» и как она нервничала и лепила ошибку за ошибкой. — Мне и черновика бы хватило.

— Жильцов, товарищ полковник, в этих квартирах перебывало уйма. Много лет квартиры служили резервным фондом. — Дашков положил перед Корниловым две страницы текста. Бумага была мелованная. Наверху первой страницы значилось: «Начальнику отдела Управления уголовного розыска Главного управления внутренних дел Леноблгорисполкомов, полковнику Корнилову И. В.».

«Ничего себе! — подивился Корнилов. — Надо будет порекомендовать лейтенанта полковнику Набережных. Вдруг ему зав. канцелярией понадобится?» Полковник Набережных был начальником хозяйственного управления.

— Ладно, лейтенант. Победителей не судят. За сведения спасибо. Но учтите на будущее: бис дат, кви цито дат. Вы латынь еще помните?

Дашков слегка побледнел.

— Нет, товарищ полковник. У нас латынь не преподавали. Я высшую школу милиции заканчивал.

— Ну, не беда! — ободрил его Корнилов. — Это значит: «вдвойне дает тот, кто дает скоро». А в нашем деле быстрота — главное. И поменьше обращайте внимания на бумажки, на форму.

«Кажется, я дал ему не самый полезный совет для жизни», — усмехнулся полковник, когда Дашков вышел из кабинета.

Он снова набрал номер телефона Лежневых...

22

— Дело, которым ты сейчас займешься, трудное, — сказал полковник Бугаеву.

— В Гатчине?

— В Гатчину поеду я. Разговаривать с главными специалистами должны полковники, а не майоры. Запиши: Звонарев Юрий Кононович. Васильевский остров, 5-я линия, дом 39, квартира 42, пенсионер. С этого момента каждый шаг Юрия Кононовича должен быть нам известен. В помощники возьми Филина. И больше никого. Участкового инспектора не привлекай. Ты его знаешь?

— Нет.

— Все равно! Он тебя может знать. Поэтому на глаза ему не попадайся. Звонарев — человек опытный. Очень опытный. Так что сидения в скверике или в машине с газетой и всякие такие штучки отменяются. Он все это лучше нас с тобой знает...

Майор, собравшийся было протестовать — очень уж ему хотелось поехать к Полякову, — по тону шефа понял, что дело, действительно, предстоит непростое. Значит, обычного сотрудника наружной службы не пошлешь.

— Человек этот вооружен. Скорее всего, пистолетом. В двадцать часов или ты, или Филин позвоните мне. Нет, лучше дежурному. Он меня найдет и в Гатчине. Вдруг случится что-то непредвиденное... Следующий звонок в двадцать два. Мне.

— Домой.

— На службу.

— Ночью тоже звонить?

— Думаю, что ночью не понадобится. И христом-богом прошу — постарайтесь не вспугнуть.

— А если намылится из города?

— Задерживать только перед самой посадкой в поезд или самолет.

— Фото?

— Будут через час.

— Живет в квартире один?

— Знаю только, что квартира отдельная.

— Ну и задачка! Со всеми неизвестными.

— Не набивай себе цену. Рядовое задание, — без улыбки сказал Корнилов, противореча самому себе. — У тебя, конечно, сигареты не найдется?

Бугаев достал пачку «Кента».

— Извини! Как же я упустил — ты у нас всегда против течения идешь! Все бросают, а ты закурил.

— Работа нервная, товарищ полковник, — смиренно ответил Бугаев. Но Игорь Васильевич на это его ерничество не отозвался. Молча прикурил от протянутой майором зажигалки.

Он сделал всего несколько затяжек, и чуть ли не с ненавистью раздавил почти целую сигарету в пепельнице:

— Сеня, ты меня вовремя поправил.

Бугаев удивленно посмотрел на шефа. Он ни словом не возразил полковнику. Только слушал.

— Не все я продумал со Звонаревым. Лучше будет, если он забеспокоится. Когда человек беспокоится, он ошибается чаще. Зайди в жилконтору, наведи справки. Отыщи участкового. Правда, участковый вряд ли знает, что за тип Юрий Кононович!

— Так ведь и я не знаю! — упрекнул шефа майор.

— Давай действуй. Сегодня все узнаешь. Пусть Филин позвонит к нему в квартиру, задаст какой-нибудь пустяковый вопрос. Но учти: потом ведите себя так, чтобы даже я вашего присутствия обнаружить не смог. — Он помолчал, задумчиво разглядывая майора, и Семену показалось, что шефа одолевают сомнения. Что он не уверен, правильный ли дал совет. Таким майор видел Корнилова впервые.

— Этот человек меня очень интересует. Очень. Но что-то я все же недодумал. — Полковник встал, подошел к окну, посмотрел на унылое здание артиллерийского училища. Потом обернулся к Бугаеву и неожиданно сказал:

— Лежнев ночью умер...

Некоторое время они молчали. Первым нарушил молчание майор:

— Когда похороны?

— Послезавтра. Только я не пойду. Не хочу увидеть Бориса в гробу...

Если уж быть откровенным до конца, то Корнилову следовало бы сказать, что он просто боялся, можно даже сказать, панически боялся похоронных церемоний. И жена, зная об этом, сказала после того, как стало известно о смерти Лежнева: «Не ходи на похороны. Пускай он останется для тебя таким, каким ты видел его последний раз. А Вере я все объясню. Она поймет. Помоги лучше оформить всю эту похоронную канитель».

23

Когда Бугаев ушел, полковник подумал: «Вот и все... Если птичка еще не улетела, можно подводить итоги. — Мысль о птичке заставила его невесело усмехнуться. — Хороша птичка! Орел-стервятник». Корнилова уже не очень интересовала поездка в Гатчину, разговор с Поляковым. «Что нового я узнаю от этого прохвоста? В лучшем случае — выслушаю покаяние, вроде того, что уже слышал от старика Капитона. Покаяние под надежным щитом срока давности. А скорее всего и покаяния не будет».

В этом зыбком деле, протянувшемся пунктиром из прошлого, — сплошные потери. Опоздания и потери. Игорь Васильевич подумал о том, что люди, с которыми ему пришлось встречаться в последние дни, совершали нелогичные поступки. Все Бабушкины, эта милая подруга Дмитрия Алексеевича... Он вспомнил доктора-коллекционера, ограбленного собственным учеником. Вот еще один чудак — кто-то обманул его, всучил вместо подлинников копии картин, а ему не хочется рушить иллюзии.

Всю дорогу до Гатчины Корнилов дремал. Медников не донимал его разговорами, ни о чем не расспрашивал. Он знал, что Игорь Васильевич был дружен с Лежневым.

В Гатчине у подъезда районной прокуратуры их ждал высокий молодой парень. Он сел в машину, представился:

— Зорий Александрович Мирзоев, следователь районной прокуратуры. — И добавил: — Поляков дома, два дня назад взял больничный лист. Со вчерашнего вечера никуда не отлучался.

— Он живет один? — спросил Медников.

— С женой. Сейчас у них гостит внучка, девочка лет двенадцати.

— Если жена и внучка дома, придется Полякова везти на допрос в прокуратуру, — сказал Медников и вопросительно посмотрел на Корнилова. Полковник пожал плечами:

— Ладно. На месте все станет ясно. — И спросил: — Зорий Александрович, вам не удалось выяснить, чем занимался Поляков прошлую неделю?

— Удалось. Он так провел эти семь дней, как будто знал, что мы начнем выяснять его алиби!

— Конечно, знал! — сказал Корнилов. — С таким прошлым дожить до семидесяти лет без пятнышка на мундире?! Голова должна быть у человека в порядке!

— Догадывался, что убийства произойдут? — с сомнением спросил Медников.

— Догадывался, что к нему могут быть вопросы.

— Притормозите, — Мирзоев тронул шофера за плечо и обернулся к Медникову: — В этом доме ваш оперативник... — Он улыбнулся. — «Шефствует» над Петром Михайловичем. Я только узнаю, все ли спокойно? А вилла Полякова за углом.

Помощник прокурора скрылся в подъезде новенького пятиэтажного дома из белого кирпича. Домик был неплохой, чистенький, портили его только безвкусные орнаменты под крышей да вразнобой застекленные лоджии.

Он отсутствовал минуты три, не больше. Вернувшись, сказал с удовлетворением:

— Хорошо все складывается! Поляков дома один. Жена с внучкой уехали в город.

Дом Полякова утопал в зарослях сирени и чем-то отдаленно смахивал на старинные постройки Каменного острова. Запущенный, неухоженный сад наводил на мысль, что у хозяев нет ни времени, ни сил содержать его в порядке. Но в дверях приехавших встретил плотный загорелый мужчина с бритой головой, в синем спортивном костюме, рекламной маркой которого служила всемирно известная лилия.

— Сколько гостей! — сказал он спокойно. — Смотрю в окно — машина остановилась. Не каждый день ко мне черные «Волги» подкатывают. Подумал — надо встретить.

Пожалуй, только многословие выдавало его тревогу. «А, может быть, он прирожденный болтун?» — подумал Корнилов. Но тут же отогнал эту мысль. Болтуны быстро попадаются.

— Я следователь ленинградской прокуратуры Медников, — представился Михаил Павлович. Он достал удостоверение, но Поляков даже не взглянул в него.

— Товарища Мирзоева я знаю, — сказал он. — У нас в институте с докладом выступал. О борьбе с самогонщиками. Я подумал, уж не самогонный ли аппарат вы хотите у меня найти?

— Нет, Петр Михайлович. Я должен вас допросить по делу об убийстве.

Поляков озадаченно присвистнул.

— Ну, что ж, допросите. Милости прошу в дом.

Большая прихожая, обитая малиновой кожей или кожзаменителем, с огромным трюмо и напольными часами, с покрытым лаком паркетом совсем не подтверждала мыслей, навеянных запущенным садом.

— Сюда, пожалуйста, в кабинет, — пригласил хозяин, открыв одну из трех дверей, ведущих из прихожей. И спросил, покосившись на Корнилова: — А этот товарищ тоже из прокуратуры?

— Простите, я не всех представил, — сказал Медников. — Игорь Васильевич Корнилов — начальник отдела Управления уголовного розыска.

Широким жестом Поляков пригласил всех садиться, а сам остался стоять, опершись локтем о книжную стенку. Крепкий, подтянутый. Спросил с иронией:

— И кого же я убил?

— Может быть, и вы присядете? — сказал Медников.

Поляков сел.

— Неделю тому назад на Каменном острове был убит Капитон Григорьевич Романычев...

— Убили Капитона?! — нахмурился Поляков. — Кому помешал старик?

Корнилов понял, что они уедут из Гатчины с пустыми руками, но все же поинтересовался:

— Вы его знали?

— Мне кажется, я знал его всю жизнь.

— Гражданин Поляков, сейчас я начинаю официальный допрос. Вы знаете, есть некоторые формальности...

— Да, да, знаю. Ответственность за дачу ложных показаний. Правда, только правда, ничего кроме правды...

Медников положил перед Поляковым бланк допроса.

— Распишитесь, пожалуйста, что вы предупреждены об ответственности.

Поляков расписался.

— Теперь назовите свою фамилию, имя, отчество...

На вопрос о том, как состоялось знакомство с Романычевым, Поляков ответил беспроигрышно: в сорок втором году, на Андреевском рынке. Оба пришли покупать жмых, попали под бомбежку, вместе прятались в подъезде соседнего дома. Это было так похоже на правду. Кому придет в голову спрашивать, есть ли свидетели?

С Климачевым он знаком не был. И Корнилов понимал, что взрослые дети покойного зампреда райсовета о Полякове от отца никогда не слышали. Да и с Романычевым он уж лет пятнадцать не встречался. Так, открытки к празднику.

— А Капитон Григорьевич вас поздравлял? — спросил Медников.

— Изредка присылал весточку.

— Не сохранили ни одной открытки?

— Нет.

— В прошлую субботу днем вы были в центре Гатчины?

Поляков задумался:

— Да, я ездил на центральный переговорный пункт. У нас не работал телефон, а я должен был позвонить сыну. Это междугородный телефон на улице Ленина.

— Вы не встретили Романычева?

— Товарищ следователь, я же сказал — последний раз...

— Встретили или нет?

— Нет.

Медников бросил быстрый взгляд на полковника — Корнилов согласно кивнул. Пора было задавать главный вопрос.

— За несколько дней до смерти Романычев сделал признание, что в годы войны вместе с вами и Климачевым, умершим в 1976 году, печатал фальшивые продовольственные карточки. Чтобы скрыть преступление, вы оклеветали Бабушкина, начальника цеха типографии имени Володарского.

— Товарищ следователь, это уже переходит всякие границы! — Поляков говорил спокойно, но чувствовалось, что негодование вот-вот вырвется наружу. Петр Михайлович походил на оживающий вулкан.

— Входили вы в преступную группу?

— Нет, нет, нет! Ни в какую группу я не входил. Никакого Бабушкина не знаю и не знал! — Поляков перевел дыхание. — Что ж это Капитон?! Сбрендил на старости лет? Зачем он меня оговорил? Да и себя тоже. Дайте мне хотя бы прочесть, что он там накорябал! Поверьте мне, товарищи — этот дед и кошки не обидит.

— Капитон Григорьевич сделал мне устное признание, — сказал Корнилов. — И накануне того дня, когда должен был принести письменные показания, его убили. Кстати, ни ему, ни вам признание ничем не грозило. По этому делу срок давности истек. Много лет назад.

— Чепуха какая-то... Я понимаю — поступил сигнал. Ваша обязанность — проверить. Но приезжать в таком составе? Официальный допрос! Я ведь, товарищи, на больничном. У меня давление высокое. Как это с точки зрения законности?

— Да ведь и событие чрезвычайное. Убийство, — сказал Медников.

— Да ладно, — махнул рукой Поляков. — Это я уж так, к слову. Но и вы меня поймите — такая нелепость! Хорошо, хоть жены нет. Ей совсем нельзя волноваться.

На все остальные вопросы Поляков отвечал коротко: «нет», «не знаком», «не встречался».

Заканчивая допрос, Медников обратился к полковнику:

— Игорь Васильевич, у вас нет вопросов?

— Всего один вопрос. Петр Михайлович, в уголовном кодексе имеется статья о пособничестве в убийстве. У вас нет опасений, что убийца назовет ваше имя...

— Нет! — резко бросил Поляков, и впервые за весь допрос не смог справиться с обуревавшими его чувствами — посмотрел на полковника с ненавистью.

— Не торопитесь говорить «нет». Подумайте. Прошлое вам не грозит ничем. Но если вы кому-то сообщили о намерениях Романычева идти с повинной, а этот «кто-то»... — Корнилов не закончил фразу. — Кстати, два дня назад к вам приезжал журналист Лежнев?

На бритой голове Полякова проступили капельки пота. Он вынул из кармана платок, медленно провел по голове. И, наконец, ни на кого не глядя, выдавил:

— Нет. А теперь я бы хотел отдохнуть. Голова раскалывается.

Медников закончил составление протокола, молча дал подписать его хозяину дома.

В саду пахло скошенной травой и дымком — за невысоким палисадником, у соседей, стоял на крыльце самовар с высокой трубой. Шофер спал в машине, откинув спинку кресла.

Первым нарушил тягостное молчание Мирзоев. Спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Что-то знает этот человек? Да?

— Знает, да не скажет, — хмуро бросил Корнилов.

— Умный мужчина, — продолжал Мирзоев. — И как держится! Как держится! Генерал!

Медников и Корнилов ничего не ответили.

Они подъезжали к Пулкову, когда Медников сказал:

— Складно врал кандидат. На вопросы отвечал, словно семечки щелкал. — Похоже было, что следователь все это время обдумывал ответы Полякова.

— Да ведь он всю жизнь готовился на эти вопросы отвечать.

— Нет, Игорь Васильевич, не верю я, что убийца — человек из прошлого. Ради чего ему убивать?! Причин не вижу. Да и в конце концов у Полякова же алиби. Как и у Бабушкина, у стороны, в некотором роде пострадавшей.

Машина уже миновала здания обсерватории, установленный на постаменте танк. С горы открылась не слишком веселая перспектива — расплывшиеся серые пригороды, гигантские трубы ТЭЦ, белесое размытое небо. И купол Исаакия не золотился над городом, кутался в знойную дымку.

— Про сторону — это вы хорошо заметили, — сказал Корнилов, отрывая взгляд от расползающегося по окрестностям города. — Пострадавшая сторона... Сторона, нанесшая ущерб... Но ведь есть еще третья сторона в процессе, Михаил Павлович.

Корнилову неожиданно вспомнилась детская считалочка: «Вышел месяц из тумана...» Легкая улыбка тронула его губы и тут же погасла. Глаза потеплели. Он достал из кармана несколько листков бумаги, протянул Медникову:

— Почитайте.

Следователь быстро пробежал их. С недоумением посмотрел на Корнилова.

— Ничего загадочного, Миша! Эти три списка составлены по разным поводам. В одном — абоненты читального зала архива, в другом — жильцы резервного фонда, в третьем — ветераны прокуратуры. Казалось бы, что в них общего?

Медников слушал внимательно, не сводя с полковника напряженного взгляда.

— Есть общее! Звонарев! Эта фамилия повторяется во всех трех списках.

— Тепло, очень тепло, — проронил следователь. Но Корнилову почудилось, что Медников еще не догадывается о самом главном.

— Да не просто тепло, Михаил Павлович! Обжигает! Вы же знаете — документы предварительного следствия в деле Бабушкина отсутствуют. Папки с делом Климачева в архиве нет! Случайность? Мы даже не знаем фамилии того, кто вел эти два дела о производстве фальшивых продовольственных карточек. Но в списке тех, кто запрашивал судебные документы блокадной поры, есть фамилия Звонарев.

— Дальше?

— Среди тех, кто пользовался резервным жилым фондом в доме № 17 по улице Гоголя, а значит, прекрасно осведомлен, какое удобное место для расправы — пятый этаж с глухими старухами в квартире, тоже Звонарев!

— И он же среди ветеранов прокуратуры, работавших в годы блокады! — тихо сказал Медников.

— Впечатляет?

— Впечатляет. А если учесть, что Звонарев иногда появляется у нас в прокуратуре... — Медников покачал головой. — На торжественных собраниях бывает, на лекциях. С людьми общается...

— Теперь вся надежда на то, что мы сможем при обыске найти у него какие-то улики, — сказал Корнилов. — Диктофон Лежнева, бумаги старика Капитона, пистолет...

— Просто в голове не укладывается, — в голосе Медникова полковник уловил нотки тревоги. — Надо посоветоваться. Все-таки наш бывший кадр.

— Боюсь, завтра будет поздно. Звонарев не сидит сложа руки. И Поляков может ему просигналить.

— Кстати, Игорь Васильевич, — спросил следователь, — а вам не кажется странным: Романычева убили куском трубы, а в Лежнева стреляли?

— Начни на Каменном острове стрельбу — постовые сбегутся, охрана с госдач. А вот с Лежневым осечка вышла. Я думаю, Звонарева возраст подвел. Дрогнула у него рука. Не попал в сердце!

24

Дом номер 39 по Пятой линии Васильевского острова Бугаеву был знаком. В нем, в большой коммунальной квартире, когда-то жил его школьный товарищ. Лет десять назад он со своим семейством получил отдельную квартиру на проспекте Художников. «На выселках», — шутил Бугаев. Он побывал у приятеля на новоселье, и с тех пор их дружба стала почтово-телефонной: по праздникам они обменивались поздравительными открытками, изредка перезванивались. А на встречи уже не хватало времени. Да, наверное, и сил. Приятель ездил на службу через весь город. А дома двое маленьких детей, поблизости прекрасный парк, где по воскресеньям супруги гуляли со своим потомством. Бугаев не был обременен семьей, зато служба не оставляла ему свободного времени.

«Если бы Игорь здесь жил по-прежнему, — с сожалением подумал майор, оглядывая мельком трехэтажный серо-желтый дом, — можно было бы зайти к нему в гости на часок, ничего не объясняя, оглядеться, как следует...»

Прежде всего следовало выяснить, где находится сорок вторая квартира. Серо-желтый дом только с улицы выглядел скромно. Ворота вели в проходные дворы — их было три, и по ним можно было попасть на Шестую линию. А во дворах — флигеля и флигельки с единой нумерацией квартир.

Бугаев любил Васильевский остров: старые дома на засаженных липами линиях и такие вот проходные дворы с крошечными сквериками. В этих сквериках всегда сидят флегматичные старухи, приглядывая за развешенным на веревках бельем, за детишками, гоняющими по двору на ярких, новеньких велосипедах. В проходных дворах Васильевского острова можно было совсем забыть, в каком городе ты находишься. И если бы не новенькие велосипеды у ребят, да не несколько пыльных автомашин, то забыть и о времени, в котором живешь.

В одном из таких уютных сквериков на Васильевском прошло детство Семена. Но если бы кто-то спросил, почему так тянет его побродить по тихим линиям и переулкам «Васина» острова, майор не смог бы этого объяснить. Да и как расскажешь про свои смутные ощущения? Почему здесь легче дышалось? Из-за близости залива? Так его присутствие ощущается даже на Охте. Что так благотворно действовало на состояние его духа? Идеальная геометрия проспектов и линий? Отсутствие сутолоки? Может быть, ностальгическое чувство? Нет, эту причину майор бы с ходу отверг. Он считал, что ностальгия — привилегия стариков.

Бугаев оставил свои «Жигули» на улице, а сам вошел под арку ворот. Миновав зловонные, подтекающие баки с мусором, он попал в первый двор. Слева высилась высокая, с облупленной краской стена соседнего дома, справа — трехэтажный уютный флигелек с двумя подъездами. Табличка на одном из них сообщала, что сорок вторая квартира находится здесь. На втором этаже. Двор, как назло, был даже без скверика — голая асфальтовая площадка. Машина под брезентовым чехлом стояла у стены. И всё — ни лавочек, так любимых старушками, ни стола, за которым пенсионеры резались в «козла».

Майор не спеша пересек двор. Мельком взглянул на окна флигеля, на дом слева. Его внимание привлекло небольшое окно в глухой и унылой стене. «Поди узнай, что это за окно! — подумал Семен. — Тут без дворника не обойдешься».

Второй и третий дворы были просторные, со старыми липами, с лавочками, детскими песочницами и столами для доминошников. Каменный лев с отбитым носом и незрячими глазами чутко вслушивался в детскую разноголосицу. Хвост его был боязливо поджат.

«Здесь мы с Филиным могли бы играть в шахматы хоть до полуночи! И никто бы не обратил на нас внимания».

Капитан поджидал Бугаева на Шестой линий.

— Шефа бы сюда! — сказал майор сердито. — Этот Звонарев как будто специально выбрал себе такую квартиру, за которой не понаблюдаешь.

— Что-то же надо делать?

— И сам знаю, что надо, — Бугаев рассказал про окно в брандмауэре. — Пойду разыщу дворника из соседнего дома. Может, повезет — попадем в ту квартиру.

— Полковник же просил особо не проявляться.

— Просил, просил! Иди, пройдись по дворам. Остынешь. И знаешь что? Позвони ты в эту чертову квартиру. Надо хоть представление иметь о том, кого караулим.

Заметив, что капитан сомневается, Бугаев сказал:

— Давай, давай, семь бед — один ответ. Купи только букетик, ты сейчас на влюбленного похож. Вид такой же малохольный. Цветочки у метро продают. Тут, рядом.

Корнилов не напрасно подтрунивал над майором. Бугаеву и правда везло на отзывчивых женщин. Но с дворником соседнего дома, Олей Петровой, студенткой географического факультета университета, ему пришлось непросто. Одинокое окошко в глухой стене было чердачным окном подведомственного Оле дома. Майору не удалось придумать никакой складной, хоть немного похожей на правду, истории, почему его заинтересовало это одинокое окно. И он начал туманно объяснять про интересы противопожарной безопасности.

Девушка, засунув руки в карманы розовых «бананов», терпеливо слушала его, а когда Бугаев закончил, сказала:

— Что вы, товарищ майор, лапшу мне на уши вешаете?! С каких пор уголовный розыск пожарами интересоваться стал? Да у нас свой пожарник есть — прапорщик Ниточкин. Между прочим, большой любитель овсяного печенья.

В упоминании о печенье заключался намек на совместные чаепития, и майор понял, что о противопожарной безопасности Оля знает больше, чем он.

— Олечка, — Бугаев постарался улыбнуться как можно обаятельнее, — вы правы. Но у меня служба такая — приходится темнить. Конспирация.

— Ай, ай, ай! А наш участковый инспектор говорит, что дворник — первый помощник милиции. И не держит меня за дурочку. Рассказывает обо всем.

— Ольга, хватит морочить мне голову! Показывай чердак! Ключ у тебя?

— Смотрите, какие мы крутые! — улыбнулась девушка, и майор понял, что она сдается. — А, может быть, вы за хорошим человеком охотитесь? И я должна помогать в вашем черном деле?

— Охочусь, охочусь! Только человек он плохой, даже очень плохой, — Бугаев подхватил Олю под руку и увлек за собой.

На чердаке было душно и пыльно. То и дело приходилось нагибаться, чтобы не задеть за натянутые веревки. Но белье на них не сушилось. Кое-где стояли сохранившиеся с войны ящики с песком, которым бойцы ПВО гасили немецкие зажигалки. Судя по острому специфическому запаху, теперь этим песком пользовались коты.

Пыльное окно выходило прямо на подъезд, где проживал таинственный Звонарев. Вечером, когда зажигался свет, наверное, было видно, что делается за легкими занавесками его квартиры. Но теперь там было сумрачно. И только в одном окошке горела настольная лампа. Окно это было плотно зашторено.

Девушка пыталась из-за спины Семена разглядеть, что интересует майора в этом унылом дворе.

— Оля, со временем я посвящу вас во все тайны, — сказал майор. — И надеюсь, вы будете угощать меня овсяным печеньем. Как пожарника и участкового инспектора. А сейчас займемся делом.

В это время во дворе появился Филин. В руке у него был букетик чахлых гвоздик. Он не спеша шел к подъезду.

— Смотрите, смотрите! — подтолкнул Бугаев девушку поближе к окну. — Видите этого ловеласа с цветами?

— Это он?

— Федот, да не тот, — засмеялся майор. — Сейчас он выкатится не солоно хлебавши. Вы к нему подойдете... Только не во дворе, а на улице. И приведете сюда.

— Еще чего! — подозрительно сказала Оля. — Так он и послушается.

— Не бойтесь. Это мой товарищ. А цветы будут ваши. Правда, товарищ пожадничал, такие букеты дарят дальним родственникам. Идите, идите, за мной розы с Андреевского рынка.

— Ладно, товарищ сыщик, — улыбнулась Оля. — Только не курить! — Девушка, слегка балансируя по могучим чердачным балкам, скрылась в сумраке. Гулко хлопнула дверь, лязгнула задвижка.

«Что это она? — удивился Бугаев, закуривая сигарету, — заточила меня здесь навечно?»

Минут через пятнадцать Оля привела Филина.

— Все-таки закурили! — укоризненно сказала она, взглянув на майора, разгоняющего ладонью табачный дым. Глаза ее улыбались.

— Ничего, отчитаемся перед вашим пожарником, — пообещал Семен, искоса поглядывая в окно.

— Если бы вы знали, как он мне осточертел! — вздохнула девушка.

— Филин, вручите Оле цветы, — скомандовал майор. — И отпустите ее готовиться к экзаменам.

— А я уже все сдала! — сообщила девушка, принимая букетик. Вблизи он выглядел не таким уж и чахлым, как показался майору издалека. — И никуда я отсюда не уйду. А то вы спалите дом. — Она уселась на балку.

— Оля, давайте не будем ссориться, — сказал Бугаев. — А то я пожалуюсь вашему декану, и он не отпустит вас на практику в амазонскую сельву. Кстати, вы тут служите за жилье?

— Конечно. В нашей группе трое в дворники пошли. Хорошо, — смилостивилась она, — отдайте мне сигареты и спички, и я уйду.

— Мой коллега не курит! — сказал майор, выразительно глянув на Филина, и отдал девушке пачку «Кента» и зажигалку.

— Ого! Фирма! Я парочку выкурю?

— Курите, — разрешил майор. — Но в будущем вам придется бросить совсем. Я не люблю курящих девушек, — он подтолкнул Филина к окну. — Капитан, наблюдайте за объектом, а не присматривайтесь к симпатичной девушке. Оля! — крикнул он вдогонку дворничихе с географическим образованием. — Не трогайте задвижку, мы не сбежим!

Шло время. Старенькая дверь интересовавшего их подъезда изредка гулко хлопала, входили и выходили редкие обитатели дома. Но Звонарев не выходил. Филин рассказал, что на его звонок долго не открывали. Пришлось звонить несколько раз. Потом дверь приоткрылась на цепочке, и невысокий седой человек спросил, кого нужно. Филин назвал первое пришедшее на ум имя — Тамару, человек проворчал: «Ошиблись», — и захлопнул дверь.

— Похоже, он один в квартире, — высказал предположение капитан. — Встреть я его на улице — вряд ли узнаю. Очень уж щель узкая. Так, общий облик схватил — седой, невысокий, худощавый.

И он снова ушел дежурить на улицу, оставив Бугаеву полпачки «Стюардессы».

В восемь часов Филин позвонил Корнилову и доложил обстановку.

— Если через два часа я не подъеду, — сказал полковник, — позвони снова.

Бугаев с трудом подтащил к окну ящик с песком и, проклиная чердак, на котором не было ни одного, даже ломаного стула, пристроился на уголке. В окнах постепенно загорались огни. Во многих квартирах мерцали голубым огнем экраны телевизоров. Часть окон не была занавешена, и майор видел, как в одной из кухонь, на третьем этаже, готовила обед крупная женщина в ярком переднике. Она делала все быстро, уверенно. Доставала с полок какие-то банки, что-то сыпала в кастрюли, резала капусту. Потом вдруг появилась в комнате, где мальчик лет десяти что-то рисовал на большом листе акварельными красками. Женщина долго стояла у него за спиной. Наблюдала. Потом ласково потрепала его лохматую голову и снова появилась на кухне.

В соседней квартире тоже горел свет: за столом сидела старушка, читала газету и рассеянно гладила сидящего рядом кота, потом согнала его со стола.

Еще одна женщина, совсем молодая, словно вихрь ворвалась в квартиру на втором этаже. Майор обратил на нее внимание, когда она легкой, быстрой походкой пересекла асфальтовый двор и вошла в подъезд, громко хлопнув дверью. Семену показалось, что с ее приходом свет в квартире зажегся одновременно в двух комнатах и кухне. Девушка стремительно вытащила из холодильника какую-то еду, поставила на плиту кастрюлю, наскоро поела и исчезла в ванной. Лишь в квартире Звонарева не было заметно никакого движения. Все так же горела настольная лампа за зашторенным окном, а в остальных окнах было темно.

Около десяти на чердак пришла Оля. Принесла бутерброды с колбасой и маленький термос с кофе. Отдала майору потощавшую пачку «Кента».

— Ладно уж, курите. Не то я все выкурю.

— Золотая женщина, — похвалил Бугаев. — И кофе, Ольга, у тебя прекрасный. Не знал, что у дворников хватает зарплаты на «Арабику».

— Плюс стипендия, плюс родители.

— Родители — самый большой плюс? Завидная невеста!

— Приличных женихов нет. Дружить постелями — это пожалуйста.

— Как это — постелями? — изумился майор, считавший себя знатоком не только «блатной музыки», но и сленга современной молодежи.

— Да все так же! Сегодня мы спим в твоей постели, завтра в моей. Акселераты — хлюпики! А!.. — Она взмахнула рукой, давая понять, что ей даже говорить на эту тему противно. — Показали бы лучше, за кем следите? — Из-за спины майора девушка взглянула в окно. А в это время стремительная особа, выйдя из ванной, остановилась перед большим трюмо. На ней было только полотенце, закрученное на голове в виде тюрбана. Она поленилась задернуть шторы, а может быть, намеренно не сделала этого.

— Вот вы чем тут занимаетесь! — с гневом набросилась на майора Оля. — А я-то уши развесила. — Она схватила Бугаева за рубашку и дернула так, что отлетела пара пуговиц. — Убирайтесь отсюда вон!

Семен поставил стакан с расплескавшимся кофе на подоконник, схватил девушку за руки, крепко сжал запястья:

— Дуреха, не кричи. Ты моему честному слову веришь?

Оля молчала.

— Да подумай ты, милая, — ласково сказал он, — если я тут стриптизом любуюсь, то мой товарищ ради чего по улице слоняется? — Он отпустил девушку, достал из кармана портативную рацию, щелкнул тумблером:

— Птичкин, не скучаешь без меня?

— Скучаю по сдобной булочке и кофе. — Филин чувствовал, что майора подкармливают.

— У меня без перемен, — сказал Бугаев и, выключив рацию, взялся опять за кофе.

— Может быть, отнести ему бутерброд? — уже миролюбиво спросила девушка.

— Бутерброд может помешать моему другу в исполнении служебного долга.

— А вам не мешает?

— Каждому свое.

Оля опять заглянула в окно. Красавица, вышедшая из ванной, сушила волосы феном. По-прежнему перед зеркалом.

— И вам нравятся такие шкыдлы? — Молодая дворничиха, оказывается, не чуралась лексикона своей бабушки.

— Ольга, иди учить географию, — строго сказал Бугаев.

— Я уже докладывала — у меня каникулы. — Но, взглянув еще раз в окно и презрительно фыркнув, она все-таки ушла.

В десять часов Филин позвонил Корнилову. Телефон шефа не отвечал. Дежурный сказал, что полковник давно уехал в прокуратуру.

Девушка с третьего этажа закончила свой туалет и стремительно удалилась, процокав каблучками по остывшему асфальту. В одной из комнат и в ванной она забыла выключить свет.

Мальчишка, занимавшийся живописью, с воплем радости исчез в соседнем дворе.

Его мать разговаривала по телефону.

Старушка продолжала читать газеты, а голодный черный кот, наверное, пытался вспомнить, как ловят мышей.

В квартире Звонарева все было без перемен.

25

Заместитель прокурора города Кулешов был знаком с Корниловым. Давно-давно, когда навещать винный магазин еще не считалось предосудительным, они столкнулись у прилавка. Разговорились. Выяснилось, что коньяк покупали к «случаю»: у обоих тот день был особым — праздновали юбилеи. Корнилов — пятидесятилетие. Кулешову исполнилось шестьдесят.

— Эх, работенка наша собачья! — посетовал Кулешов. — Всю жизнь торопимся и никогда не успеваем. Еще бы минут пятнадцать — и остались бы без выпивки! А ведь гости, наверное, уже собираются.

— Собираются, — ответил Корнилов, хотя никаких гостей он в тот день не приглашал. Тяжело болела мать — какой уж тут праздник! Но вдаваться в подробности ему не хотелось...

В кабинете у Кулешова стояла новая мебель. Стулья были очень неудобные. Высокие, жесткие и скрипучие. Даже у полковника, — с его-то ростом! — ноги едва доставали до пола. «Интересно, — подумал Игорь Васильевич, — он сам такие выбирал или бестолковый завхоз закупил первые попавшиеся?» Судя по тому, что кресла здесь и вовсе отсутствовали, можно было предположить хитрый умысел. Полковник представил себе, как неуютно чувствует себя в этом кабинете какой-нибудь коротышка-подследственный. Как ерзает он, пытаясь дотянуться ногами до пола.

Сам Виктор Петрович долго и тягуче поучал кого-то по телефону, как внимательно следует относиться к приему граждан.

— Эх, и народец у нас! — сказал он, положив трубку. Но вдаваться в подробности не стал. — Извини, что задержал.

— Пустяки! — отозвался Корнилов и улыбнулся. — А я вот сижу и гадаю: на чем ты сидишь?

Кулешов оживился.

— На таком же стуле, как и ты! Хороши стульчики, а? Это надо такое придумать! Я на фабрику звонил, пригрозил привлечь их за перерасход древесины. И что, ты думаешь, директор ответил? По статистике, говорит, рост человека увеличился на двадцать сантиметров. На акселератов, значит, работают. Но у своего стула я ножки укоротил. Пришел рано утром, принес лобзик и отпилил тайком, — он весело рассмеялся. — Только не подпиливать же все! — И без перехода спросил: — А ты с чем пожаловал?

...Внимательно, не перебивая, заместитель прокурора выслушал Корнилова. Долго рассматривал листочки с фамилиями. И по тому, как небрежно бросил их на стол, Игорь Васильевич понял: не убедили ониКулешова.

— А кроме подозрений и совпадений, есть конкретные факты?

— Я же о них сказал!

— Нет! Это фантазии. Интуиция — дело хорошее...

— Оставим в покое интуицию! — недовольно прервал заместителя прокурора Корнилов. — Поговорим о фактах... Да, их очень мало. Если говорить о прямых уликах — их и вовсе нет. Но основания для допроса и обыска есть! Предварительное следствие по делу Алексея Дмитриевича Бабушкина было проведено преступно небрежно. Цель? Выгородить истинных виновников. И сделал это Звонарев. Материалы предварительного следствия пропали.

— А каким образом журналист вышел на Звонарева? — перебил полковника Кулешов.

— Позвонил председателю совета ветеранов. Я выяснял, — Корнилов нахмурился. — Мы должны были подумать об этом раньше. Но ведь и в голову не пришло, что преступник — следователь!

— Да! — многозначительно сказал Кулешов. — С журналистом вы дали промашку...

— Наверное, ты прав. Но сейчас нельзя терять времени. Если мы проведем у Звонарева внезапный обыск, будут доказательства. Логика подсказывает...

— Игорь Васильевич, логика — оружие обоюдоострое. Мне, например, она подсказывает совсем другое.

— Что же, если не секрет?

Кулешов встал, достал из кармана сигареты, но не закурил, сказал тихо:

— Ты только не подумай, что я честь мундира защищаю. Слышал, наверное, как мы у себя со всякими подонками поступаем? Но тут другое дело. Ты во время блокады где был? — спросил он неожиданно.

— До осени сорок второго — в городе.

— Ну, а я воевал под Москвой, — сказал Кулешов. — Но и для меня блокадные годы — символ. Сам знаешь какой! Святое понятие. Сколько о том времени написано! И вдруг следователь прокуратуры, блокадник, покрывал мародеров, брал взятки! Честных людей посылал на расстрел!

— Да ведь кого только не было в Ленинграде! И шпионы ракеты пускали. И воры карточки крали, — спокойно сказал Корнилов. — В блокадном городе люди жили, а не святые.

— Святые не святые, а ленинградская блокада вошла в историю. Стала легендой. Зачем же ее разрушать? Что будет думать о нас молодежь? Много у нее идеалов осталось?

Корнилову стало скучно.

— Может быть, оставим молодежь в покое? Пусть думает о нас что хочет, — заметив, что Кулешов собирается возразить, Игорь Васильевич примирительно поднял руку: — Ладно, ладно, молодежь во всем разберется сама.

Виктор Петрович вдруг начал тихонько насвистывать, рассеянно глядя на собеседника. За долгие годы знакомства Корнилов уже привык к тому, что эти, как он выражался, «свистульки» означают у Кулешова высшую степень сомнения. Наконец он снова сел на свой укороченный стул, закурил и сказал:

— Думаю, что все это фантазии, полковник, фантазии! — И поглядел на Корнилова с легкой — то ли она есть, то ли ее нет — улыбочкой. Улыбочка эта всегда раздражала Корнилова. Он был уверен, что такой улыбкой может улыбаться человек, ничего не принимающий близко к сердцу.

— Старика убили на Каменном острове обыкновенные грабители, — продолжил Кулешов, — и я не удивлюсь, если узнаю, что и про его саквояж с деньгами они ничего не знали. Нынче могут из-за червонца пырнуть ножом! Да и Медников не исключает случайного грабителя...

Корнилов согласно кивнул, и Кулешов, вдохновляясь все больше, спросил:

— Тебя не устраивает погром в квартире старика? Да разве мало мы с тобой знаем немотивированных поступков? Предположим, залез отпетый алкоголик. Его бутылка интересовала, а не стереомагнитофон! Причем бутылка не в перспективе, не деньги на бутылку, а водка в натуре! И сейчас, немедленно! А бутылки нет! Он и пошел крушить. Знаем мы психологию этих, так сказать, людей!

— Психологию мы знаем, — вздохнул Корнилов. — Людей не знаем.

— Узнаю любителя парадоксов. Но... с задержанием Звонарева повременим! Нужны доказательства. Пойми — случай особый.

— Не понимаю! Если бы Звонарев не был бывшим работником прокуратуры, ты бы тоже сказал «повременим»?

— Если честно — не сказал! — Лицо Кулешова исказила болезненная гримаса. — Знаешь, что? Подожди до завтра. Я посоветуюсь с прокурором.

— Медников решил, что надо с тобой посоветоваться, ты — с прокурором! Ну-ну, советуйтесь, — сказал полковник, поднимаясь. И, уже взявшись за ручку двери, добавил: — Виктор Петрович, поменяй стулья. Это же орудие пытки!

26

В одиннадцатом часу в подъезд зашла пожилая женщина. С маленькой черной папкой в руке. Вскоре она вышла. «Разносчица телеграмм», — подумал Бугаев. К ним в дом приходила разносчица с такой же потертой черной папочкой. Майор связался по радиотелефону с Филиным, попросил догнать женщину, узнать, в какую квартиру она принесла телеграмму. «Пусть шеф ругается, но бывают же непредвиденные обстоятельства! — успокоил он себя. — Тем более что в тайну переписки вторгаться мы не собираемся».

Вскоре Филин доложил: телеграмму доставили Звонареву.

Только майор выключил радиотелефон, как на чердаке скрипнула дверь и мелькнул узкий луч фонарика. Ольга привела Корнилова. Фонарик светил плохо, и полковник раза два чертыхнулся, споткнувшись обо что-то.

— Давайте руку, — предложила девушка. — Да ведь не так уж и темно!

«Действительно, — подумал Бугаев. — Совсем даже не темно. Белые ночи, черт возьми, а полковнику, видите ли, ручку подают».

Игорь Васильевич сунул Семену увесистый пакет, и майор, нащупав мягкие булочки, мысленно простил шефу его хождение за ручку с девушкой. И понял, что сидеть на чердаке придется ночь.

— Которые окна? — спросил Корнилов.

Бугаев объяснил. Сказал про телеграмму.

— Самовольничаешь, — констатировал Корнилов. Голос у него был усталый. — Сейчас заеду на почту, узнаю, откуда телеграмма. А ты, Сеня, сиди. На смену Филину придет Алабин. Филин все-таки на ногах.

Бугаев промолчал.

— Не дает пока Кулешов разрешения на задержание и обыск. Посоветоваться, видишь ли, надо! — сообщил Корнилов ворчливым голосом.

Ольга, тихо стоявшая рядом, деликатно кашлянула.

— Оленька, а вы еще здесь? — удивился полковник. — Обратно я сам дорогу найду. Ну, да ладно, сейчас вместе пойдем. Майор вас не обижает?

Девушка хмыкнула.

— Ее обидишь! — буркнул Семен.

Корнилов нагнулся к самому уху майора и прошептал:

— Дядя этот вел следствие по делу старшего Бабушкина. Всю жизнь в прокуратуре прослужил.

Бугаев удивленно присвистнул.

Полковник вынул из кармана конверт.

— Здесь его фото. Лет десять назад фотографировался.

— Зря шепчетесь. Я все равно все слышала, — сказала Оля и засмеялась.

— Ее надо к нам на работу брать, — тоже прошептал майор. — Звукоуловителем.

— Неостроумно.

«Бывают же такие контактные люди! — думал Корнилов про Семена, спускаясь вместе с девушкой по лестнице. — Пять минут проведет с человеком — и уже друзья».

...В девять утра полковник позвонил Кулешову. Длинные гудки. Он набрал номер приемной.

— Виктор Петрович на совещании, — ответила секретарша.

27

Настольная лампа в квартире Звонарева горела всю ночь. Не погасла и утром. Впрочем, майор не мог бы в этом поклясться. Несколько минут он вздремнул. Незаметно для себя.

В половине десятого Бугаев отметил на «объекте» некоторое оживление. Пожилой мужчина, наверное, пенсионер, проживающий на первом этаже, под квартирой Звонарева, быстрым шагом проследовал в соседний двор. Майора удивили два обстоятельства: чрезвычайная спешка и наряд пенсионера. На нем были пижамные полосатые штаны и пиджак с орденами и медалями. В магазин идти он не мог, так как сумки у него не было. Вызывать «скорую» жене? Если у ветерана не было телефона в квартире, мог бы позвонить от соседей.

Сомнения мучали майора недолго. Через пятнадцать минут пенсионер проследовал обратно, конвоируя меланхоличного молодого человека в спецовке, с облезлым чемоданчиком в руках. По старым понятиям это был водопроводчик, на языке технической революции — слесарь-сантехник. Майору стали понятны и пижамные штаны — срочность мероприятия. Оглаживая небритую щеку, Семен подумал, что, будь рядом молодая дворничиха, можно было бы послать ее на разведку, не привлекая ничьего внимания. Но если говорить честно, происшествие майора не взволновало. Ему хотелось спать, и он воспринимал действительность словно бы сквозь дрему, умиротворенно. Вспомнив про Олю, он почему-то представил себе мамино лицо в тот момент, когда он сообщил бы ей, что женится на дворничихе! А потом добавил, что дворничиха заканчивает университет...

Но через минуту он забыл и про Олю, и про маму, и про свое нестерпимое желание спать. Пенсионер уже без медалей вместе с меланхоликом-сантехником дружно кричали, стоя под окнами Звонарева:

— Юрий Кононович! Юрий Кононович!

Голос у пенсионера оказался на редкость сильный и красивый, а водопроводчик простуженно хрипел. Выдохшись, крикуны скрылись в подъезде.

Майор включил радиотелефон:

— Василь, у «домоседа» в квартире что-то случилось. Я сейчас буду...

Затекшие ноги повиновались плохо. Бугаев не стал дожидаться лифта — размялся, прыгая по ступенькам. Через несколько минут он уже стоял на лестнице у сорок второй квартиры. Народу здесь собралось довольно много, так что на майора никто не обратил внимания. Решался вопрос, ломать ли дверь к Виктору Кононовичу. Оказывается, квартиру ветерана залило водой. Слесарь-сантехник, несмотря на свою меланхоличную внешность, проявил завидную твердость и взламывать дверь без милиционера или управляющего домами отказался.

Пока они спорили, появился участковый милиционер, молодой парень с пушистыми усами, вызванный Алабиным. Его появление было воспринято как само собою разумеющееся. Дверь взломали.

Наверное, Алабин успел предупредить участкового, потому что тот вошел в квартиру один, наказав сантехнику стоять на пороге и никого не пускать. В квартире было тихо. Не слышалось даже шума воды, льющейся из незакрытого крана. Почему-то притихли и все собравшиеся.

Через минуту участковый появился в дверях. Лицо у него было взволнованное. Он оглядел столпившихся у дверей жильцов и сказал, обращаясь к Алабину:

— Случилось несчастье...

28

Когда совещание закончилось, Кулешов задержался в кабинете прокурора.

— Что-нибудь срочное, Виктор Петрович? — спросил Новосельцев.

— Срочное, Виталий Владимирович. По делу об убийстве на Каменном острове.

— Есть новости?

— По-моему, нет. Но милиция считает, что есть. Вышли на одного пенсионера...

— Ну и дельце! — усмехнулся Новосельцев. — Одни пенсионеры.

— Этот пенсионер — бывший следователь прокуратуры. В блокаду вел дело о фальшивых продовольственных карточках. Корнилов просит санкции на обыск, а улик никаких.

— Но все же? — насторожился прокурор. В который уже раз Кулешов с некоторой ревностью отмечал, что имя полковника действует на Виталия Владимировича магически. «Учился у Корнилова, что ли?» — с раздражением подумал он. Игорь Васильевич уже долгие годы читал студентам юрфака криминалистику.

— На этот раз у нашего главного сыщика больше предчувствий, чем серьезных улик. Основная, с позволения сказать, улика: в деле о фальшивых карточках исчезли листы предварительного следствия и кое-какие другие материалы. А этот бывший следователь десять лет назад работал в архиве. Писал воспоминания. Но ведь после него там столько людей перебывало!

— Исчезли листы из одного дела?

— Отсутствует еще одно дело, которое вел Звонарев. Но со сдачей блокадных архивов было много трудностей. Гибли люди, не только документы...

— Звонарев — знакомая фамилия, — сказал прокурор, вспоминая.

— Он работает в нашем совете ветеранов, Виталий Владимирович. Ситуация очень деликатная. Если мы ошибемся, тень упадет не только на одного человека, но и на всех, кто работал в те годы.

— Ну и хватили вы, Виктор Петрович! — прокурор взглянул на Кулешова с иронией. — Это какую же надо иметь фигуру, чтобы тенью своей заслонить остальных!

Кулешов промолчал.

— А со Звонаревым, — уже серьезно сказал прокурор, — в деликатной, как вы говорите, ситуации нужно поступить деликатно. Но по закону. Какие же еще у Корнилова «предчувствия»?

— Журналист Лежнев собирал материал для очерка об истории с Бабушкиным и перед тем, как его тяжело ранили, выяснял, кто еще жив из прокурорских работников блокадных времен.

— И вышел на Звонарева?

— Так считает Корнилов.

— Предчувствия у Корнилова серьезные, — сказал прокурор. — Могут и оправдаться. Почему бы не задать вашему Звонареву несколько острых вопросов?

— Он не «мой», Виталий Владимирович, — обиделся Кулешов. — И я не против допроса. Но делать обыск?!

— Да! Делать обыск! — отрезал прокурор.

— Понял, Виталий Владимирович, — скучным голосом сказал Кулешов и поднялся. — Сейчас позвоню Корнилову. Пошлю с ним Медникова. Он ведет дело.

«Что молодым наше прошлое! — думал заместитель прокурора, идя по коридору в свой кабинет. — Они больше заботятся о сегодняшнем дне, о своем престиже. Не понимают — бросая тень на прошлое, ставят под сомнение настоящее. Настоящее-то из этого прошлого выросло».

Телефон Корнилова молчал. Дежурный по Управлению уголовного розыска доложил, что полковник уехал на Васильевский остров на происшествие. Вместе со следователем Медниковым.

29

— Самоубийство, — сказал врач, когда Корнилов, пройдя через крошечную прихожую, очутился в кабинете Звонарева.

На диване накрытый простыней лежал хозяин квартиры.

«Если ничего не найдем, ниточка прервется», — подумал Игорь Васильевич, наблюдая, как методично просматривает одну книгу за другой эксперт Коршунов.

— Судя по всему, проглотил пять-десять таблеток снотворного, — продолжал врач. Говорил он тихо, словно боялся помешать экспертам и следователю. — И запил коньяком. Молодой, может быть, и выдержал...

Початая бутылка коньяка стояла на журнальном столике, и Медников готовил коробку, чтобы упаковать ее. Рядом лежали бело-зеленые упаковки от таблеток.

— Можно увозить? — спросил врач у Корнилова, показав на покойника.

— Если у следователя нет возражений...

— Нет. Я уже спрашивал.

Корнилов перешел в следующую комнату. Здесь Бугаев потрошил шкаф с одеждой. В его движениях не было методичности эксперта, перебиравшего книги. Он хватался то за одну вещь, то за другую, то стоял в раздумье, но Игорь Васильевич знал, что майор ничего не упустит.

Старушка с жадными глазами (понятая, решил Игорь Васильевич) смирно сидела на стуле, встречая каждую новую вещь приценивающимся взглядом.

Увидев полковника, Бугаев оставил одежду. Взял со стола и молча протянул Корнилову коробку из-под кубинских сигар. Полковник открыл крышку. И без экспертизы было видно, что в коробке долгие годы пролежало оружие. Судя по легкой засаленной выемке — пистолет.

— Понятно... — невесело сказал Корнилов и подумал о том, что сам пистолет, наверное, уже заносит невским илом. — Телеграмму, конечно, не нашли?

— Нашли, — усмехнулся майор. — Лежала на самом видном месте. «Дорогой Юрий Кононович сердечно поздравляем с юбилеем помним все хорошее Бабушкины».

— Неплохо.

— Я связался с ребятами из Гатчины, — сказал Семен. — Попросил срочно выяснить, кто ее подавал.

«Ничего они не выяснят, — подумал Корнилов. — Ни-че-го. Этот Поляков прошел не только огонь и воду... — Он вдруг сразу потерял интерес к делу. — Какая разница, сумеем мы доказать, что Звонарев убил и Борю, и старика, или не сумеем. Теперь это всего лишь формальность. А дело Бабушкина так и останется непересмотренным».

Ему захотелось плюнуть на все и уйти. И главное — молчать. Ни с кем ни слова. День, два... Пока не появится снова желание заговорить. Корнилов вспомнил, что однажды уже испытал такое состояние. В детстве. В сорок пятом. У матери украли продовольственные карточки, и Игорь купил на Сытном рынке буханку хлеба, истратив все имеющиеся в доме деньги. По дороге домой он даже отщипнул вкусную корочку — никак не мог удержаться. А когда стал резать хлеб, нож скользнул по буханке и порезал палец. Еще не веря в предчувствие, не обращая внимания на льющуюся кровь, Корнилов содрал корку и увидел под ней деревянный брусок.

— Сеня, ищи диктофон, — сказал он тихо. — Ищи ключи от машины. Ты знаешь, что еще искать! Дача у него была?

— В Сиверской.

— И там все перекопаем! — Корнилов говорил, превозмогая в себе желание молчать.

30

Телеграмма Звонареву была отправлена с вокзала Гатчина-Варшавская. Телеграфистка вспомнила, что ее принес мальчик лет двенадцати. Никаких особых примет — мальчик как мальчик.

В графе «Обратный адрес» стояло: «Гатчина, проездом. Бабушкина».

Ни сберкнижек, ни особых ценностей у Звонарева не оказалось. Только несколько золотых монет старой чеканки.

Дача Звонарева стояла на отлете от поселка. Невзрачный бревенчатый домик с подслеповатыми окнами. Полтора десятка вымерзших яблонь придавали участку заброшенный вид. Да и внутри дома царило запустение: годами не мытый пол, обрывки старых, истлевших занавесок на окнах. Несвежее белье на постели. Подпол был забит продуктами. Сотни банок с консервами, со сгущенным молоком. Бутылки подсолнечного масла, жестяные банки с оливками. На всем лежал густой слой коричневой пыли. Как будто хозяин уже давно потерял интерес к своим запасам.

Но следы недавнего пребывания хозяина на даче все же имелись: прямо на грядках чернело большое кострище. И соседи подтвердили, что Звонарев приезжал днями, проводил в доме уборку, жег костер.

У Корнилова мелькнула мысль о том, что в этом костре сгорел и диктофон Лежнева. Но как ни просеивали пепел, никаких следов его не нашли. Только несколько металлических пуговиц и на стальном колечке — ключи от машины.

Ключи эти подошли к машине Бориса Лежнева.

Примечания

1

НКЮ – Народный комиссариат юстиции.

(обратно)

Оглавление

Сергей Высоцкий Пунктирная линия Повесть (Журнальный вариант)

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

*** Примечания ***