Повести [Исай Калистратович Калашников] (fb2) читать онлайн

Повести

Расследование

I

В поселковой гостинице — ею служила двухкомнатная квартира в типовом деревянном доме — к концу недели, как правило, никого не оставалось. Командированные в четверг или пятницу уезжали, а хозяйка гостиницы, Агафья Платоновна, принималась за большую уборку. Работы хватало без малого на целый день, потому что Агафья Платоновна была далеко не первой молодости, к тому же очень полная. А чистоту, порядок любила. Приберется — ни пылинки, ни соринки.

И в эту пятницу, проводив после обеда последнего постояльца, Агафья Платоновна сменила на кроватях белье, перемыла на кухне посуду, вытрясла половики и собралась уже было мыть полы, как в дверь постучали.

В гостиницу вошел человек в темно-сером плаще и черных замшевых туфлях на толстенной белой подошве. Поставив на пол не то портфель, не то чемодан из желтой тисненой кожи с затейливыми застежками, он поздоровался и спросил:

— Переночевать, мамаша, можно?

Нежданному гостю Агафья Платоновна, конечно, не обрадовалась, спросила:

— Долго пробудете?

— Пока, мамаша, не знаю.

Он стал раздеваться. Агафья Платоновна поняла: уборку придется отложить. У нее правило — не мельтешить перед глазами постояльцев. Бывает, человек с дороги отдохнуть хочет, бывает, что ему требуется в тишине и спокойствии посидеть над бумагами. Конечно, постояльцы встречаются разные. Иные до полуночи в домино стучат и утром с постели подыматься не торопятся. Но больше-то приезжают люди занятые. Этот, наметанным взглядом определила она, из непоседливых. Торопливо разделся, красивый свой портфель небрежно задвинул ногой под кровать.

— Телефон есть?

— Не проводят. Другую гостиницу строить собираются. — Агафья Платоновна встала в двери, закрыв ее от косяка до косяка, сложила на груди руки — раз уборкой заниматься нельзя, можно и поразговаривать.

— Вы, мамаша, Веру Михайловну… Минькову знаете?

Перед фамилией Веры Михайловны он запнулся, произнес ее невнятно.

— Вы про врачиху спрашиваете?

Он обрадованно закивал головой.

— Кто же ее не знает! А вы кто будете? Тоже доктор? Нет. Тогда, надо думать, лечиться приехали? — Она сделала шаг вперед, присела на табуретку.

— Пожалуй, да, лечиться. — Он рассмеялся не очень весело, добавил непонятное: — Она, возможно, и от дурости лечит.

В этих его словах Агафье Платоновне послышалась неуважительность к Вере Михайловне, и она сказала:

— От дурости, если она природная, ни один доктор не избавит. — Сказала и тут же подумала, что не гоже так разговаривать с приезжим, так и обидеть недолго. — Вера Михайловна — человек душевный. От болезней никто не огорожен, ни стар, ни млад. Иди к ней в ночь, в полночь — поможет лекарствами, словом обогреет. Слово ее сердечное иной раз пользительнее уколов и таблеток. Мой Константин Данилыч временами в сердцах примется ворчать на молодежь — она такая-сякая, на нас непохожая. В ответ — на Веру Михайловну указываю. Ему и крыть нечем.

Постоялец сел на кровать, выставив острые колени, на них поставил локти, подпер кулаками щеки, сидел, разглядывая половицы. Агафья Платоновна видела его высокий гладкий лоб с острыми залысинами, хмуро сдвинутые брови и не могла понять, слушает он ее или нет. Чудной какой-то человек. Спросил — слушай. Иначе для чего было спрашивать-то?

— Ин ладно, располагайтесь, отдыхайте. А мне домой сходить надо. — Тая обиду, она встала. Встал и постоялец. На худых щеках, надавленных кулаками, пятнами горел румянец, черные, глубоко посаженные глаза лихорадочно блестели. Может быть, он не совсем трезвый? Да нет, не похоже…

— Вы сегодня увидите Веру Михайловну? — спросил он.

— А что? Могу, если по делу, зайти в больницу и домой.

— Очень прошу! Скажите ей… Нет. Ничего не говорите. — Он торопливо достал из кармана блокнот и ручку, что-то быстро написал. — Передайте ей это. Только в собственные руки. Обязательно! И обязательно сегодня. — Достал портфель, пощелкал застежками, вынул из него коробку конфет, наискось перехваченную розовой лентой. — Возьмите, прошу вас.

Торопливо спрятав руки за спину, Агафья Платоновна сделала шаг назад.

— Что вы, бог с вами! Ни в жизнь не возьму!

Коробка конфет повисла в вытянутой руке приезжего. Видно было, что он не ждал такого решительного отказа, смутился.

— Давайте же, — грубовато сказала Агафья Платоновна. — Я вам за это чего-нибудь домашнего принесу.

Из гостиницы Агафья Платоновна, по-утиному переваливаясь, пошла прямо к больнице. День, с утра такой ясный, портился, гладь Байкала, врезанная в синие изломы гор, недавно зеркально-блестящая, посерела. Серым было и небо. На землю падали редкие дождинки. «Вона что, ненастье налаживается», — почти обрадованно подумала она. В последнее время у нее часто побаливало сердце. И сегодня с ночи поднывает. Стало быть, к ненастью. Это ничего. Когда к ненастью, не страшно, поноет и перестанет.

Успокоенная этими мыслями, она опять подумала о постояльце: «Чудной человек». Со всех сторон осмотрела коробку конфет. Дорогие. Шоколадные. Видать, деньгам счета не знает, если за пустяковое дело так одаривает. Ее все время подмывало заглянуть в записку, но она пересилила свое любопытство. Неловко будет перед Верой Михайловной.

Агафья Платоновна подходила к больнице, когда с ее крылечка легко сбежала Вера Михайловна и торопливым шагом пошла навстречу. Остановилась.

— Вы ко мне?

— К тебе, милая.

— Неважно чувствуете? Ну, идемте.

— Да нет, совсем по другому делу. Ты куда?

— Домой, обедать.

— Ну пошли. Зайдем ко мне, я тебя пельменями угощу.

— Спасибо. Мне еще и животину накормить надо.

— Беда с тобой. Михайловна. Добрые люди давно пообедали, а ты все еще не евши. И животина. Развяжись ты с нею, голубушка.

— Развяжусь, — серьезно пообещала она и, вскинув руку, взглянула на часы.

— У меня постоялец остановился, — заторопилась Агафья Платоновна. — Забавный. Видишь, конфеты мне дал. Просил тебе передать записку. Возьми.

Вера Михайловна пошла, на ходу разворачивая листок. На ней были высокие черные сапожки, короткое серое пальто. Шла она легко, словно бы скользя по земле. Агафья Платоновна смотрела ей вслед, любуясь ею, завидуя ее молодости, легкости походки. Вдруг Вера Михайловна словно бы споткнулась, остановилась, постояла, склонив голову над запиской. Пошла. Теперь медленно, словно бы неуверенно. Белый листок бумаги трепетал в ее руке. «Господи, а вдруг я ей недобрую весть всучила!» — запоздало встревожилась Агафья Платоновна.

Дома, прибираясь по хозяйству, нет-нет да и возвращалась в мыслях к Вере Михайловне. По правде сказать, она давно ее жалела тихой материнской жалостью. Работа у нее не приведи бог какая хлопотная, ко всему этому, как и у любой поселковой бабы, дом на руках. Дом-то, сказано, стоит, да сидеть не велит. Знай поворачивайся. И поросят держат. Это уж и совсем ни к чему. Вдвоем живут, без этого не бедные. А может, на машину копят. Нынче машины всех с ума посводили. Но мужик ее понять бы должен. Вера Михайловна не двужильная. Сам он неделями в тайге пропадает, помощи от него не много…

Чуть погодя Агафья Платоновна, однако, решила, что судит она не совсем ладно. Вера Михайловна добра, ласкова к людям, все понять может, наверное, как раз оттого, что живет, как все, из цыпочки-лапочки, способной на мужниной шее ехать, хороший доктор никогда не получится.

Думы эти лезли ей в голову по одной простой причине — жалела, что не заглянула в записку. Согрешила бы перед совестью, зато знала, добрую или худую весть передала.

К концу дня не поленилась, пошла по дождю в гостиницу. Постоялец ходил по коридору, жевал сигарету, под потолком плавали клубы дыма, на подоконнике стояла пепельница, полная окурков. Он остановился перед Агафьей Платоновной, нетерпеливо-вопрошающе вглядываясь в лицо.

— Эко что надымил-то! — проворчала она, вытряхивая пепельницу.

— Вы передали записку?

В ожидании ответа он замер, сцепив тонкие подвижные пальцы.

— А как же, передала.

Он расслабленно опустился в кресло у журнального столика, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

— Благодарю вас. И что она сказала?

— Вы о чем писали-то ей?

— Да так… Что все-таки сказала Вера Михайловна?

— Что, что… Недосуг ей было разводить тары-бары. — Ей не понравилось, что постоялец уклонился от ответа — смотри какой, ему все выложи, а он тебе — ни слова. — Гляжу вот и дивлюсь, до чего не ровно в жизни распределено. Одни от безделья маются, другим от дел продыху нет.

Он, кажется, не понял, что речь идет и о нем тоже, посмотрел на часы, щелкнул ногтем по стеклу, страдальчески поморщился, начал разминать новую сигарету, вдруг обеспокоенно спросил:

— Дождь сильный?

— Подходящий и холодно. Веру Михайловну давно знаете?

— Да.

Агафья Платоновна подождала, не добавит ли к короткому «да» еще что-то, но он не добавил. Окутал лицо сизым дымом, сидел и помалкивал.

Из сумки она достала сверток, положила на кухонный стол.

— Тут вот постряпушки домашние. Угощайтесь на здоровье. Чай можете вскипятить. Плитку не забудьте выключить и папиросу не суньте куда-нибудь. Если надумаете куда сходить, двери замкните и ключ с собой возьмите. До утра не приду.

Все было как-то не так, как должно быть. Человеку, видно же, не по себе. Может быть, его и впрямь какая болезнь мучает, а она липнет к нему с расспросами, да еще вроде как и сердится. Уйдет она сейчас, он останется один.

Возвратилась от дверей, сказала:

— Идем к нам. Я баню затопила. Попаритесь, со стариком моим за ужином посудачите. И нам не скучно, и вам веселее будет.

— Нет, нет. Спасибо. Спасибо, мамаша.

— Ну коли так, не обессудьте.

II

Над лесом грузно и неподвижно висели облака. Вкрадчиво шелестел дождь в желтеющих листьях берез и осин. На грязной, оплетенной корнями дороге расплывались мутные лужи; на их тусклой поверхности вспухали и лопались пузырьки. За деревьями, невидимый, воркотал, монотонно и равнодушно, Байкал. Его дыхание холодным сквозняком тянуло меж стволами, шевелило тяжелые от сырости ветви.

— Ну и погодка, — сказал Степан Миньков.

Слова прозвучали невнятно: губы сводило холодом. Он шагал, с усилием отдирая от липкой грязи ноги в высоких резиновых сапогах; полы брезентового дождевика при каждом шаге хлобыстали по голенищам, затрудняя и без того нелегкую ходьбу. Рядом шел Тимофей Павзин — высокий, на целую голову выше Степана, сейчас он сутулился под тяжестью рюкзака. Ремни рюкзака врезались в покатые, сильные плечи Тимофея, но он, кажется, не ощущал этой тяжести, шаг у него был неторопливо-ровный; грязь под ногами в огромных, разбитых кирзачах всхлипывала звучно, отрывисто, от непокрытой головы с мокрыми, спутанными волосами валил пар. А Степана познабливало, от усталости поламывало поясницу.

— Собачья погода, Тимоха, — снова сказал он и, почувствовав в своем голосе жалобу, сердито высморкался, повторил ожесточенно: — Чертова погода!

— Ага, не того, не шибко… — отозвался Тимофей, равнодушно глядя себе под ноги.

На его широком лице с густой щетиной на твердых скулах не было заметно ни уныния, ни следа усталости. И Степан, уже в который раз, подивился способности Тимофея с каким-то первобытным безразличием переносить любые тяготы и неудобства таежной жизни. А силен… Что ни взвали на плечи, лишь бы на ногах устоял — унесет. Будет сопеть, пыхтеть, обливаться потом, но помощи не запросит, не пожалуется.

— Может быть, перекурим? — спросил Степан.

Тимофей посмотрел вправо, влево.

— Мокреть. Опять же и дом — рукой подать.

— И то, — поеживаясь, согласился Степан. — Давай пронесу рюкзак.

— Иди уж. Куды тебе.

Пряча усмешку, с преувеличенной уважительностью Степан проговорил:

— И силен же ты, Тимоша, ох и силен. Как самосвал.

Степану показалось, что Тимофей, согласившись, кивнул головой, и тихо, про себя рассмеялся. Тимоха любит, когда замечают его силу, но обычно делает вид, что похвала его не касается, что речь не о нем, о ком-то другом, а тут, видно, подзабылся — ах, Тимоха-Тимоня, многотонный самосвал!

От легкой этой усмешки внутри у Степана потеплело и идти стало как будто легче. Но вскоре лес поредел, ветер с Байкала стал пронзительнее. В просветах между деревьями показалась водная равнина, серая, перепаханная вспененными волнами. Тоской и холодом веяло от этой взлохмаченной равнины. Шершавый ветер прохватывал мокрую одежду, сек по лицу. Поправив на голове задубевший капюшон дождевика, Степан пробормотал:

— Надоел, проклятый. Сыплет и сыплет. Скорее бы перестал.

Тимофей поднял голову, повел хрящеватым носом, словно вбирая в широкие ноздри холодную сырь, опустил взгляд на лужи.

— Не перестанет. Будет гвоздить не меньше суток. А то и снегом сменится. — Тимофей выжидательно посмотрел на Степана — подтвердит или возразит?

Но Степан промолчал. У Тимофея прямо-таки звериное чутье на перемену погоды, именно чутье, потому что он не может толком объяснить, по каким приметам определяет — быть ненастью или вёдру. И это чутье когда-то удивляло Степана даже больше, чем беспримерная выносливость Тимофея. Ему хотелось достигнуть того же. Он заносил народные приметы в особую тетрадь, знал их великое множество, опираясь на эти знания, пробовал состязаться с Тимофеем, но из этого ничего не получалось. Собрание примет почему-то оказалось малопригодным, чего-то ему не хватало, чтобы безошибочно, точно, как Тимофей, предугадать погоду. Сильно огорчался. Как же так? Перед ощущениями, почти не осознанными, должен отступить ум, могущий связать логической цепью не только собственные, но и сотни чужих наблюдений. Он ни на минуту не допускал, что такое возможно. И доказал бы это — себе и Тимофею. Не захотел. Просто в наше время глупо принюхиваться, пичкать голову приметами — включи карманный транзистор, и он доведет до твоего сведения, что ожидается на ближайшие сутки. Сколь бы удивительным ни было чутье Тимохи, оно, разобраться, ничего не стоит. И так во многом. Двадцатый век своротил, будто тупым носом бульдозера, прежние понятия, а люди этого часто не замечают, гордятся бесполезным, держатся за отжившее, утверждаются на трухе и пыли, воображая, что под ногами — незыблемый гранит.

III

К поселку подошли в сумерках. Приветливо светились окна домов. Над крылечком магазина качалась лампочка под железным колпаком, и свет шало метался по черным от сырости ступеням, по жирной грязи. Тимофей, приотстав, смотрел в спину Степана, гадал: завернет в магазин или нет? Завернул. Бухнул сапогом в тугую дверь, и в лицо пахнуло сухим теплом, особой смесью запахов, какая бывает только в продуктовых магазинах. За прилавком одиноко сидела продавщица Клава, склонив голову в белом чепчике над стопкой мятых накладных, пальчиками с перламутровыми ноготками гоняла костяшки счетов. Медленно, с заметной неохотой подняла она голову, лицо ее было сосредоточенно-озабоченным, но губы дрогнули, расправляясь в улыбку, и озабоченность растаяла.

— Ой, ребята, какие же вы мокрые! — всплеснула она руками.

— Не говори, Клавушка. Сухой ниточки нет. Замерзли. — Степан навалился на прилавок. — Погрела бы…

— Погрела бы, да сама в тепле нуждаюсь. — Засмеялась, надавила пальцем на кончик носа Степана. — Так-то. Где были? Опять браконьеров ловили?

— Нет. На этот раз нет. — Степан столкнул с головы капюшон, снял форменную егерскую фуражку с латунной кокардой. — Рыбачили. Свежей рыбы надо?

— Не откажусь.

Тимофей снял рюкзак, стал по одному выкладывать на прилавок крупных, с колюче растопыренными плавниками окуней. Выкладывал и посматривал на Клаву, ждал, когда она скажет «хватит», и, когда она сказала «куда мне столько!», кинул на прилавок еще пару рыбин, затем неторопливо завязал рюкзак, сел в угол на пустой ящик, расстегнул пуговицы дождевика и телогрейки. К открытой груди прильнуло ласковое тепло, ему стало так хорошо, что он закрыл глаза, перестал прислушиваться к разговору Степана и Клавы. Сидел, отдаваясь теплу, предвкушая ужин с выпивкой. Степан возьмет бутылку, а может быть, две. Клава закроет магазин, позовет их к себе — она живет тут же, за стенкой, — и они будут сидеть за столом, накрытым белой скатертью, чокаться хрустальными, с искрами на гранях, бокалами. Ловкая бабенка эта Клава. Все у нее культурненько, все в самом лучшем виде. А сама разворотливая, веселая, уважительная. Да и то сказать, городская, сызмальства к такой жизни приучена… Везет людям.

Достав из нагрудного кармана папиросы и спички, завернутые в непромокаемую пленку, Тимофей закурил. От первой затяжки слегка помутилось в голове, засосало под ложечкой — очень хотелось есть. А Степан и Клава все еще разговаривали. И он прислушался к их разговору.

— Дебет с кредитом сводишь, ревизию ждешь?

— А не угадал, Степа. Сдавать магазин собираюсь.

— Сдавать? — удивился Степан. — Все шутишь?

— А нет, не шучу. — Приветливое, полногубое лицо Клавы построжало. — Не шучу, Степан. Уеду отсюда.

Тимофей почувствовал беспокойство. Выпивка за столом, накрытым белой скатертью, кажется, отодвигается. Вон и Степан… Все стоял спокойно, а тут суетно переступил с ноги на ногу — под сапогами чавкнула набежавшая с дождевика вода. Начал что-то говорить, хмуро сдвигая светлые брови, но тут в магазин ввалилась стайка ребятни, и он умолк на полуслове. Клава ловко, привычно отвешивала продукты, считала деньги, лицо ее становилось задумчиво-отрешенным, руки все делали как бы сами по себе. Едва ребята вышли, Степан попросил:

— Пойдем к тебе. Все обсудить надо.

— Надо, Степа, — согласилась она. — Но не сегодня. Все пересчитать хочу. — Она положила руку на накладные, виновато-грустно улыбнулась.

— Брось, Клава! Прошу…

— А не проси. И бросать мне нечего. Иди домой, Степа. Жена, небось, заждалась. — Ее глаза прищурились, в них вспыхнули и угасли острые огоньки.

На улице по-прежнему шел дождь. Подслеповато моргали на редких столбах лампочки. В темноте сердито рокотал Байкал. Тимофей уныло плелся за Степаном. Как неладно получилось-то, язви тя в печенку. И чего это вздумалось Клавке взбрыкнуть? Теперь тащись домой, растапливай печку, гоноши ужин. Дрова сырые, печь дымит.

В окнах Степанова дома света не было, на двери висел замок. Стало быть, Вера Михайловна еще не вернулась. Она работает в больнице и порой задерживается там до полуночи.

Открыв дверь, Степан первым вошел в дом, включил свет, стал молча раздеваться. Тимофей достал из рюкзака кусок пленки, разостлал на полу, вывалил на него рыбу, раскидал на две кучки, спросил:

— Какая тебе?

— Все равно, — равнодушно отозвался Степан.

Свою долю добычи Тимофей сложил снова в рюкзак, долю Степана завернул в пленку и вынес в сени. Все делал медленно. Чего-то ждал. Степан успел переодеться в шерстяной спортивный костюм, плотно облегающий узкогрудую фигуру, причесывал мокрые волосы. Они у него были жиденькие, сквозь них сейчас проглядывала розовая кожа, и Тимофей жалостливо подумал: «Эх, Степа, через год-другой лысым будешь».

— Так я пойду, а? — спросил он, и от жалости, теперь уже к себе самому, запершило в горле.

— Раздевайся, Тимоха. — Степан поставил на электроплитку чайник. — Отогрейся чуть, потом пойдешь. — Встал к окну, оперся руками о косяки. — Темень-то… А дождь все идет и идет. В самом деле надолго зарядил?

— Надолго! — радостно подтвердил Тимофей, торопливо стягивая негнущийся, словно бы жестяной дождевик.

Из умиротворяюще жужжащего холодильника Степан достал соленого омуля, кусок сала, увесистую палку домашней колбасы, задумчиво потер лоб, вынул початую бутылку водки.

— Дербалызнем, Тимоха. Тоскливо что-то.

Водку Степан разлил в стаканы. Выпили разом, до дна. Тимофей шумно вздохнул, прокряхтывая, разжевал хрустящую корочку хлеба. Хорошо. По жилам побежало тепло, внутри всколыхнулось чувство благодарности и любви к Степану.

— Ты, Степан, человек. Человек! — Чувство туго входило в оболочку слов. Тимофей, досадуя, замолчал, стал есть, но невысказанное томило его, отложил вилку. — От чистого сердца тебе говорю, Степан. Умный ты. Вон как справно живешь. — Повел головой, лаская взглядом белый холодильник, блестящие кастрюли на плите, столовую посуду за стеклами буфета. — И я, вот увидишь, так же жить буду.

Кисло не то морщился, не то улыбнулся Степан.

— Оно, конечно… — смешался Тимофей. — Ни дома путного у меня, ни бабы.

— И дом будет. Только нюни-слюни не распускай.

— Я не распускаю. Рассуждение веду. У меня понятие о жизни теперь есть. Мне если уж дом, то не хуже твоего. И баба не всякая нужна. Марийка…

— Сосватаю тебе Марийку, не беспокойся, — грубовато сказал Степан, сегодня он был явно не настроен на рассуждения.

А Тимофею страсть как хотелось поговорить. У него всегда тепло на душе становилось от таких разговоров.

— А я, Степан, беспокоюсь. Марийка, она и молоденькая, и из себя видная. А у меня вон какая ряха. — Провел ладонью по лицу.

— Для умной бабы — не ряха главное.

— Не знаю, — сказал Тимофей и задумался.

Наверное, так оно и есть, не ряха главное. Тот же Степан… Малорослый, из себя не видный. А Вера Михайловна — доктор! — за него пошла. И Клава к нему льнет. Что-то, видно, есть в Степане особенное, и бабы это чуют. Но есть ли это особенное у него, у Тимофея?

На плитке забулькал чайник.

— Завари покрепче, — сказал Степан, — а я варенья малинового принесу. — Он пошеборчал на полке, где обычно хранились ключи от кладовой, проворчал: — И что за баба, вечно куда-нибудь засунет…

Тимофей кинул в кипяток полпачки индийского чая. Вдохнул ноздрями густой аромат. Чай — это неплохо. А водки еще выпить не мешало бы. Посмотрел на Степана. Тот все еще искал ключи. Вышел в прихожую, полез в карман летнего пальто жены. Вместе со связкой ключей вытащил вчетверо сложенный листок бумаги, развернув, стал читать. Вскинулись брови, затем вспыхнуло, потемнело лицо. Скомкав бумажку, бросил ее на пол и, позабыв о варенье, сел к столу. Тимофей попробовал продолжать разговор, но Степан его не слушал, смотрел перед собой, покусывая бледные губы.

— Может, я до Клавки добегу, принесу еще бутылочку? — спросил Тимофей.

— Что?

— За бутылочкой, говорю…

Степан покосился на скомканную бумажку.

— Нет. Поздно.

Тимофей посмотрел на ходики, со вздохом возразил:

— Всего восемь, девятый — разве же поздно?

Степан подобрал бумажку, прочел еще раз, расправил и положил в карман, стал торопливо одеваться.

— Надо Веру встретить. Она темноты боится.

IV

Пока Агафья Платоновна варила-кипятила, плита на кухне раскалилась докрасна, и теперь в доме было жарко.

За столом в белых нательных рубашках, распаренные баней, подогретые горькой настойкой, сидели Константин Данилыч, сын Ефим — жилистый, бровастый, с годами все больше похожий на отца, сосед и давний приятель Данилыча Куприян Гаврилович. Он тоже в бане попарился, и на его лысой, синеватой голове, как роса на кочане капусты, блестел пот. Невестка Маруся с полотенцем, навернутым на голову, пила чай с блюдечка и все посматривала на Ефима строгим, предупреждающим взглядом. Но Ефим уже перевалил черту, до которой остерегался прогневить жену, взглядов ее попросту не замечал. Сама Агафья Платоновна за столом почти не сидела, медленно проплывала на кухню, из кухни в комнату, добавляла в тарелки янтарных рыжиков, белых, с восковым отливом, груздочков — особого, никому, кроме нее, не ведомого посола, соленых огурчиков — хрустких, еще хранящих первозданный цвет зелени, заливного, с кружочками лука, окуня — добавляла и радовалась, что гости едят хорошо и много, что у них со стариком, слава богу, есть чем встретить-приветить. Она уже и притомилась от хождения, ослабела от жары, могла бы Марусю к делу приставить, но больно уж самой хотелось привечать-потчевать.

Открыв духовку, Агафья Платоновна вынула лист со шкворчащим, шипящим жарким, переложила его в большую тарелку, присыпала укропом, сушеной черемшой, полила соусом и бережно поставила на середину круглого стола.

Константин Данилыч наполнил рюмки настойкой, чокнулись. Агафья Платоновна сама пить не стала, только приложилась губами к рюмке, сказала:

— Пейте, на меня не смотрите. Под такое мясо грех не выпить. Ефимша привез гостинец. Спасибо, сынок, стариков не забываешь.

Жаркое — видела — всем понравилось. Только Константин Данилыч все что-то принюхивался, наконец спросил у сына:

— Уж не бычка ли забил?

Ефим сказал что-то невнятное: рот занят был.

— А мне сдается, не бычок. Изюбрятина. А-а, Куприян Гаврилович?

— Изюбрятина и есть, — подтвердил Куприян Гаврилович. — Уж я ее вкус с другими не спутаю.

— Что, мужики, еще по одной пропустим? — Ефим потянулся к бутылке… — Чтобы, значит, лучше различить вкус мяса.

Агафья Платоновна тихо вздохнула. Сынок-то, кажется, перевалил и другую черту. За нею он уже не только своей Маруси, но и никого другого не боится, становится задиристым, вредным.

— Постой, Ефимша! — Константин Данилыч взял у него из рук бутылку, поставил в сторону. — Ты, погляжу, опять за свое взялся. Сызнова ружьишком балуешься, а?

— Нельзя? — насмешливо прижмурился Ефим.

«Боже ты мой», — про себя охнула Агафья Платоновна. Старик — кипяток. Молчать бы надо Ефимше, а он выставляется.

— Мало тебя штрафовали, оболтус ты этакий! — Сухим, твердым кулаком старик стукнул по столу. — Неймется! Ты шкодничаешь, а я моргать должен?

— Будет тебе, батя. Изюбра добыл — это так. Но по лицензии. И вообще… Твое дело — елочки-сосеночки. Их оберегай. О живности есть другой печальник — Степка Миньков. Ни дна бы ему, ни покрышки!

— Ты чего это несешь, малоумный?!

— Не напирай на парня, Данилыч, — вступился за Ефима Куприян Гаврилович. — Ты сам от промысла давно отошел, и тебе судить проще. А как быть тем, для кого тайга, охота — жизнь? Тесно в тайте-то стало, Данилыч. Леспромхоз на полсотни верст вокруг леса высек, под корень свел. Птице сесть не на что. Еще на пятьдесят верст живность отогнали гулом, шумом, треском. Мало и этого! Из остатних охотничьих угодий самую лучшую часть под заказник отвели и охранять этому самому Степке препоручили. Что же мне делать, если я — сызмальства охотник?

— Леспромхоз закрыть, Степку Минькова уволить, — сказал Константин Данилыч. — Чтобы вы с Ефимшей без помех душу свою тешили.

— А я Степше ноги все равно повыдергаю! — Ефим стукнул кулаком по столу.

Агафья Платоновна подсела к нему, тихо сказала:

— Ефимша, ты бы охолонул малость. Разгорелся весь. Поди в сени, покури. Только пальто накинь, а то прохватит.

— Хитра ты, мать. Ну ладно, пойду. Проветриться мне, кажется, надо.

Он вышел. Агафья Платоновна распахнула настежь створки окна, выходящего на улицу. В дом хлынул шум дождя, потекла сырая прохлада. Прицепив парусившие занавески, вернулась к столу. Мужики выпили еще по одной, закусили, спор как-то увял. Маруся разлила чай. Стали разговаривать о том о сем. Агафья Платоновна хотела сказать Марусе, чтобы она позвала Ефима. Неровен час, простудится. В это самое время громкий отрывистый звук заставил ее вздрогнуть. Ей показалось: что-то упало в сенях. Но мужики повернули головы к окну. И там, за шумом дождя, послышался крик.

V

«Газик», захлюстанный грязью от колес до брезентового верха, выполз с проселочной дороги на шоссе и резво покатил к райцентру.

— Скоро будем дома. — Шофер, не отрывая взгляда от дороги, толкнул в зубы сигарету, щелкнул зажигалкой, удовлетворенно пророкотал: — Пор-р-рядок.

Алексей Антонович помахал перед своим лицом ладонью, отводя дым.

— Терпенья не хватает? Курил бы дома на здоровье.

— Так ведь особый случай, товарищ начальник. Я уже думал: засядем на этом объезде. Думал — и ночевать придется. Это под субботу-то! Теперь порядок. Сейчас в баньку сбегаю, попарюсь, кружечку пивка выпью. А потом к теще в гости.

— Легкие у тебя, Володя, мысли. О другом думай. Учился бы, пока молодой, пока забот мало.

— Все так говорят. Чуть что — учился бы. Все выучимся, кто вас возить будет? С другой стороны, мне интересно баранку крутить, вот и кручу. А вот если, например, потянет в артисты, придется учиться.

— Смотри, как все просто! Захотел — выучился. На артиста, положим, не выучишься. Кроме хотения талант нужен.

— Талант, как я понимаю, в любом деле не лишний. Потому-то лучше быть хорошим шофером, чем, к примеру, никудышным механиком.

— Сразил! — Алексей Антонович насмешливо покосился на Володю и замолчал.

Ему больше не хотелось говорить на эту тему. Слишком уж очевидно, что Володя не прав. Человеку иногда может показаться, что он достиг всего, чего желал, можно жить, не заботясь о будущем. Это самообман. И за него, бывает, приходится горько расплачиваться. Володя об этом пока еще не знает. Думает: то, что интересно сегодня, будет таким же всю жизнь. Так не бывает. Человеческие желания слишком изменчивы. Вот он когда-то очень любил охоту. В лесу, на озерах проводил выходные, отпуска. А в последнее время стал все чаще ощущать равнодушие к охоте. В этот раз, выбрав свободный день, поехал пострелять уток скорее по привычке. Сидел в камышах, слушал сухой неумолчный шум камышей, бил по налетающим стайкам гоголей и не испытывал былой радости, все почему-то казалось, что праздно, бесполезно проводит время. А тут еще и дождь. Едва дождался Володю.

Не сбавляя скорости, машина промчалась по слабо освещенной улице, остановилась у деревянного двухэтажного дома. Алексей Антонович закинул за одно плечо рюкзак со скудной добычей, на другое — зачехленное ружье.

— До понедельника, Алексей Антонович?

— До понедельника.

В окнах квартиры света не было, и это не удивило Алексея Антоновича. Жена работает в вечерней школе, сейчас там идут занятия, а сын, должно быть, где-то носится с друзьями. Приструнить надо, сорванцом растет, того и гляди, от рук отобьется.

Бросив у порога рюкзак и ружье, он снял мокрую верхнюю одежду и сразу же прошел в ванную, пустил воду. Надо бы по примеру Володи сходить в баню, попариться, но идти по дождю, месить сапогами липкую грязь не хотелось. Пока вода заполняла ванну, позвонил в отдел. Дежурный узнал его по голосу, бодро гаркнул:

— Здравия желаю, товарищ капитан.

— Что нового?

— Ничего, товарищ капитан.

— Совсем ничего?

— Так, кое-что по мелочишке. Уборщица райпотребсоюза поколотила своего мужа. — По придыханию в голосе Алексей Антонович понял, что дежурный посмеивается. — Крепко поколотила.

— Что же тут смешного?

— Ничего, товарищ капитан. Муж, протрезвев, сказал: давно бы так. Со мной иначе нельзя. Я, дескать, только сильных женщин уважаю.

Пока говорил, по ногам, от ступней к коленным чашечкам медленно поднималось тягостное томление — предшественник изматывающей боли. На охоте же, черт бы ее побрал, обзавелся ревматизмом, и теперь, стоит чуть застудить ноги, начинает изводить нудная, неотвязная боль. Все-таки зря не пошел в баню.

Вода в ванне была чуть тепленькой, не согрелся, и томление в ногах явственно переросло в боль. Теперь будет свербить, ни ночью, ни днем ее не избудешь.

Едва возникнув, еще не набрав силы, боль уже раздражала его. Вылез из ванны, ругая кочегаров котельной. Захотелось горячего чая, направился на кухню, но вспомнил, что жены дома нет, чай кипятить и ужин варить надо самому. Тоже мне, не нашла ничего лучше вечерней школы. И сын… Большой уже. Вместо того чтобы ждать отца, по улицам шляется. Уроки, конечно, не приготовил…

Включив телевизор, сел в кресло. Нарастающее раздражение мешало смотреть передачу, улавливал из нее немногое, и мелькание людей на экране казалось бессмысленным. Запоздало вспомнил, что дежурный по отделу не докладывал, как полагается, а разговаривал, будто с приятелем. Одернуть следовало.

Думал так и понимал, что мелкие эти мысли никчемны, но отдавался им, чтобы не думать в таком состоянии о более серьезном. Он не Володя, ему нельзя о главном в жизни судить с ребяческой легкостью. К сорока подкатило. Сверстники, если не все, то многие, стали майорами, полковниками, заворачивают большими делами. Встретишься, и стыдно признаться, что он сидит все в том же районе. Конечно, сам виноват. Вовремя не заботился о продвижении по службе, считал, что сами заметят, оценят его старательность и прилежание. Где там! Если дальше так дело пойдет, придется торчать в этом районе до пенсии. Место тихое, громких дел не бывает, показать себя не на чем. Получается замкнутый круг: чтобы тебе дали большое дело, нужно показать себя, а чтобы показать себя, нужно опять же стоящее дело. Все это он уяснил не сегодня, не вчера. Но что с того, что уяснил?

Чувствуя, что трудные мысли начинают засасывать его, Алексей Антонович вытряхнул из рюкзака две пары увесистых уток, решил приготовить хороший ужин. Но уток надо отеребливать, опаливать на огне паяльной лампы, потрошить, мыть. Засунул их в холодильник, снова сел в кресло. Пришел сын, весело поздоровался. Куртка мокрая, туфли облеплены грязью.

— Та-ак… Бегаем? Веселимся? — Потребовал: — Дневник!

Посмотрел на оценки и почувствовал что-то похожее на разочарование: ни двоек, ни троек в дневнике не было. Великодушно признал:

— Ничего. Сносно. — Захлопнул дневник. — Но это свидетельствует против тебя. Ты можешь учиться на одни пятерки. Меньше бегай и больше занимайся.

— Я занимаюсь.

— Молчи! Вижу, как занимаешься. Между тем, твои знания не мне, тебе нужны. Они основа твоего будущего.

Зазвонил телефон. Алексей Антонович резко сорвал трубку.

— Слушаю.

— Это я, лейтенант Баторов. Извините, товарищ капитан, за беспокойство. Но мне очень нужно. Я проработал ровно год.

— Что из этого следует?

— Я хотел бы, Алексей Антонович, с завтрашнего дня пойти в отпуск.

— Вечно у тебя, Баторов, закидоны! Ты что, порядка не знаешь? Должен быть твой письменный рапорт.

— Рапорт написан, у вас под стеклом лежит. Еще вчера написал.

«Ты посмотри, «еще вчера написал». Чернила высохнуть не успели, а он уже сгорает от нетерпения. Ему и в голову не придет, что личные желания должны согласовываться с интересами дела, с обстановкой. А обстановка… Начальника угрозыска направили на учебу, пока нового не прислали, Баторов исполняет его обязанности. Уйдет в отпуск — работу на себя надо взваливать».

— Поговорим в понедельник.

— Алексей Антонович! — взмолился Баторов. — Поездка намечается. Нельзя, ну никак нельзя, чтобы сорвалась!

По-доброму следовало внушить Баторову, что ведет он себя по меньшей мере несерьезно. Но сейчас он ничего не поймет. Что Баторов! Люди, которым такие вещи понимать положено по должности, зачастую к начальникам отделов милиции маленьких, «тихих» районов относятся снисходительно-иронично, считая их чуть ли не бездельниками. Им невдомек, что людей у такого начальника — раз-два и обчелся, что всю работу, можно сказать, надо тащить на собственном горбу. Такое не каждому по силам…

Его молчание затягивалось, и Баторов напомнил о себе:

— Алексей Антонович…

— Хорошо, я тебя отпускаю. Но запомни, Баторов, ты служишь не в каком-нибудь сельпо… И в следующий раз, прежде чем собираться куда-то ехать, получи разрешение. Понял?

— Так точно! — восторженно закричал Баторов. — Спасибо, товарищ капитан!

В голосе Баторова было столько мальчишеской радости, что он невольно усмехнулся и подумал: «Пусть отдыхает. Управлюсь и без него».

Сидел у телефонного столика, растирая колени. Вставать не хотелось. Въедливая ноющая боль не уходила, не становилась слабее, она коренилась в самой сердцевине костей. Привязалась, проклятая! А ужин варить все-таки надо. Сказал сыну:

— Иди чисти картошку. Я ружье протру.

Лучше бы самому почистить картошку, а сыну дать ружье. Как все ребята, он любит возиться с оружием и ненавидит кухонную работу. Но пусть это ему будет наказанием. А чтобы сын понял, что это именно наказание, спросил:

— Надеюсь, не считаешь, что заслужил благодарность, болтаясь под дождем?

— Я не болтался. Я к Сашке ходил. А он живет в другом конце улицы. Надо было помочь уроки сделать.

— В школе поручение дали?

— Сашка попросил. Он мой друг.

— Друзьям помогать надо. А сам-то он что же, без подпорок не может? Лодырь, небось?

— Он болел. Две недели в школу не ходил.

Опять зазвонил телефон.

— Товарищ капитан! — голос дежурного по отделу был напряженным, от него дребезжало в трубке. — Убийство, товарищ капитан.

— Что-о!

— Убийство. Только что позвонили из поселка. Кто-то застрелил врача Минькову.

VI

Лейтенант милиции Миша Баторов после разговора с начальником вышел на середину комнаты, весело тряхнул кудрявой головой. Его распирало от радости, хотелось сейчас же сделать что-то необыкновенное, самому себе на удивление. Огляделся. Все вокруг было обычное, привычное: продолговатая комнатка с разнокалиберными стульями, полка для книг из некрашенных досок, железная кровать, застланная казенного вида одеялом, окно без штор и занавесок — отовсюду так и веет холостяцкой неуютностью. Улыбчивый взгляд Баторова ни на чем не остановился. Подмигнув самому себе, Баторов вдруг встал на руки, сделал по комнате круг, похлопывая ногами в милицейских ботинках. Для Баторова это не было подвигом, но выход распиравшему его чувству радости он дал, и к нему возвратилась способность мыслить более или менее спокойно. И оказалось, что обрадовался раньше времени. Отпуск получен — это хорошо. Но вот-вот должна позвонить Соня Дарова. Вдруг да у нее что-то изменилось. Куда потом деваться с отпуском?

Соню он почти не знает. Прошлой зимой в районном Доме культуры готовились к республиканскому смотру художественной самодеятельности. Соня — корреспондент молодежной газеты — приехала, чтобы написать о доморощенных артистах. Беседовала со многими, в том числе и с ним, — прима-гимнастом районной сцены. Тогда он плохо запомнил ее лицо. Запомнились резко очерченные губы, внимательные и, пожалуй, чуть насмешливые глаза за квадратными стеклами очков. Ее статья, напечатанная в газете, разочаровала. Все было правильно, но как-то уж очень деловито. Возможно, он был тогда и не прав. Он всегда благоговел перед людьми пишущими (сам тайком от всего света сочинял стихи), поэтому и от Сони Даровой ждал чего-то особенного…

Весной поехал в город. Управив дела, пошел побродить по улицам. В этот день на площади Революции проводили праздник книги. У длинных прилавков было тесно от народа. В отдалении, за легкими столиками сидели писатели, местные знаменитости и, мило улыбаясь направо и налево раздавали автографы. Среди писателей Баторов неожиданно увидел Соню Дарову. Она подписывала маленькую — в ладонь — тоненькую книжечку в ситцево-цветастой обложке. Баторов потолкался у прилавков и нашел эту книжечку. На ней значилось: «С. Дарова. Роса на траве». Завернул в скверик, присел на скамейку, начал читать, придирчиво ощупывая взглядом каждую строчку, будто хотел обнаружить подлог. Почему-то ожидал, что и стихи, как статья, будут суховато-деловитые, холодновато-правильные. Но вскоре забыл о придирчивости. На него пахнуло запахами хвои и набухших почек: зазвенели ручьи, пробивающие дорогу в ноздреватом мартовском снегу, зашелестели под ветром тугие колосья пшеницы. Все краски, звуки, запахи были знакомы ему с детства и никаких особых чувств не вызывали, они были как бы подернуты пеленой обыденности. Строки стихов вернули им первозданную волнующую свежесть. Прочитав книжку, он со смятением и печалью подумал: «А ты, Мишка, балбес, никогда так не напишешь».

Дождался, когда у писательских столиков народ поубавился, приблизился к Соне Даровой, молча положил перед нею книжку. Мельком взглянув на него, Соня быстро вывела кудреватую подпись, поставила дату, подтолкнула книжку розовым ногтем — берите.

— Вы меня не узнаете? — с огорчением спросил он.

Она подняла голову. Взгляд серых с голубизной глаз за стеклами очков был недоуменно-внимательный.

— Не узнаете, — чувствуя себя обиженным, сказал он и взял книжку.

— Постойте. — Она положила ручку, слегка откинулась, чтобы лучше видеть его. — Постойте, я что-то припоминаю. Пожалуйста, не подсказывайте. Вы… милиционер? Акробат?

Он кивнул.

— Вот видите! Видите! — обрадовалась она. — Я бы вас сразу узнала, если бы вы были в своей форме. В гражданском вы другой.

В нем еще звучала мелодия ее стихов, болело сердце от сознания своей творческой несостоятельности, и простые, обыкновенные слова Сони Даровой как бы сокращали расстояние между ними, расстояние, которое несколько минут назад казалось немыслимо огромным. Он почувствовал себя увереннее.

Фургоны увозили книги, пустела площадь, на ней оставались клочья оберточной бумаги, обрывки шпагата, и эта обыденность тоже помогала обрести обычное состояние духа.

Писатели сбились в кружок, о чем-то оживленно толкуя. Кто-то из них спросил:

— Сонечка, ты обедаешь с нами?

Миша не дал ей ответить, торопливо сказал:

— Я тоже иду обедать. Вас приглашаю.

Она посмотрела на писателей, на него — явно колебалась.

— Не раздумывайте, — попросил он. — Когда милиция просит, ей отказывать не полагается.

— Да? — серьезно спросила она, но тут же засмеялась, помахала рукой писателям: — Идите.

Обедали в «Селенге». Все еще немного робея, Миша вертелся на стуле, говорил много и бестолково, пока не вспомнил о книжке. Достал ее из кармана, полистал.

— Хорошая книжка.

— Да-а? — недоверчиво-ждуще и вместе с тем насмешливо спросила она.

— Да, — подтвердил он. — Хорошая. Даже не верится, что вы могли написать такое.

— Вот это комплимент! — изумилась она.

— Я читал и статью. Никакого сравнения.

— Э, с тобой, как говорится, не соскучишься. Я-то думала — поклонник, а меня заманил критик. Но сравнивать не надо, дорогой критик. — Она доверительно притронулась к его рукаву. — Журналистика и поэзия — вещи разные, часто несовместимые. Поэт в журналистике — краснодеревщик, колющий дрова.

— А мне казалось, слово, оно, тут ли, — постучал пальцем по книжке, — там ли, словом и остается. И когда его коснется талант…

— А что такое талант? — перебилаона. — Можно быть талантливым журналистом, талантливым поэтом, талантливым милиционером, — еле заметно усмехнулась. — Но тем, и другим, и третьим одновременно — вряд ли.

Официантка принесла вино и закуску. Он поднял рюмку.

— За вашу книгу. За то, чтобы вы написали еще много-много.

— За это можно, — согласилась она, посмотрела на книжку. — Первая. Самой не верится. Знаешь, мне жутковато и весело. Будто на качелях. — Вдруг, кажется, застеснявшись признания, спросила: — Почему, любопытно, ты пошел в милицию?

— Из-за пуговиц. С детства люблю блестящие пуговицы.

— А мне мама с детства говорила: «Вот позову милиционера, уж он тебе задаст». — Она глянула на него, словно бы извиняясь, не всерьез, со скрытой, подразнивающей насмешливостью, — А ты действительно милиционер?

— Конечно, — с горделивостью, тоже несерьезной, ответил он. — Самый настоящий. — И без всякого перехода спросил: — Как насчет телефончика? Рабочего, а также и домашнего.

— Господи! И милиция туда же — телефончик! — В ее голосе была неподдельная досада, и она, видимо, поняла, что говорит резковато, добавила: — Если я не ошибаюсь, милиция сама прекрасно находит нужные телефоны.

— Да, только ведь я сельская милиция.

Про телефон тогда, конечно, брякнул сдуру. Разговор после этого как-то не сладился. Позднее он, однако, нашел в справочнике ее рабочий телефон, но, бывая в городе, позвонить долго не решался. Наконец-таки осмелился. Дарова ничуть не удивилась, заговорила, как с хорошим знакомым. Он попросил ее посмотреть стихи своего товарища, который-де сам показывать их стесняется. Стихи Соня прочитала и довольно жестко покритиковала, но отметила и удачные строки. Он был рад и этому. С тех пор, наезжая в город, звонил ей, заходил в редакцию, от имени безымянного стеснительного товарища показывал новые стихи. А недавно она позвонила сюда, сказала, что задумала повесть о взаимоотношении человека и природы, хочет приехать в район дней на десять-пятнадцать, надеется, что он окажет ей помощь в сборе материалов. Если такой возможности нет, она поедет в другой район. Миша закричал в трубку:

— Приезжай, приезжай! — И чтобы у нее не возникло никаких сомнений насчет его возможностей, добавил: — Я в отпуске. Мне время просто девать некуда.

Есть у него не очень хорошая особенность — опережать события. Хорошо бы он выглядел перед Соней, если бы Алексей Антонович заупрямился и в отпуске отказал! Но все обошлось. Вот-вот позвонит Соня, скажет, когда ее встречать. Только бы не передумала!

И он нетерпеливо ходил по комнате, поглядывая на телефон, на часы. Наконец — звонок! Однако вместо голоса Сони в трубке зазвучал басок следователя прокуратуры Зыкова.

— Чем, холостяк, занимаешься?

— Сижу у телефона. Жду звонка. Не от тебя. Потому аппарат не занимай. Тем более, что я — отпускник.

— Ты вот что, ты бросай свой телефон и дуй ко мне. Немедленно! Последние новости такие: дочка у меня родилась. И какая дочка! Три кило шестьсот двадцать граммов.

— О-о, поздравляю! Но прийти не могу. Извини, Иван.

— Да ты что, обалдел?!

— Ладно. Через полчасика притопаю.

Он надеялся, что Соня за эти полчаса все же позвонит. Чтобы скоротать время, решил примерить новый костюм. Переоделся, повязал на шею модный, ярче павлиньего хвоста галстук. Костюм сидел хорошо. Но как и всякая новая одежда — стеснял движения, к нему надо привыкнуть. Повертелся перед зеркалом. Кудри на голове копной, лицо скуластое, глаза узкие, восточного кроя, кожа темная — хор-р-рош гусь…

Звонок! Наконец-то Соня. Она сказала, что выезжает утром, первым автобусом. Только положил трубку, телефон зазвенел снова.

— Лейтенант Баторов, немедленно в отдел. Сию минуту!

Он едва узнал голос Алексея Антоновича. Испуганный, встревоженный, сорвал с вешалки плащ и выскочил на улицу.

VII

Иван Зыков для своих двадцати восьми лет был, пожалуй, полноват. Круглились, румянились от полнокровья тугие щеки, на гладкой шее наметились складки, редкие светлые волосы, мягкие, ребячьи, пушистые, обрамляли голову этаким золотистым нимбом. Благодушно улыбаясь, он кружился у накрытого стола, поправлял вилки, салфетки. Ходил грузновато, твердо, на всю ступню ставя ноги в огромных ботинках, и эта поступь выдавала скрытую силу его вроде бы рыхловатого тела.

— Так где твои гости? — спросила с кухни теща.

— Мишка скоро прибежит. Остальным сейчас позвоню.

Присел на табуретку у телефонного столика, но трубку не поднял.

Все, кого надо было пригласить, — приглашены. Торопить, напоминать, возможно, не совсем удобно. Работает он тут всего третий месяц, обзавелся пока одним другом, Мишей Баторовым, остальные пока просто знакомые, Ну и что? Зовет гостей не на выпивку по какому-то заурядному случаю. Дело-то особое. Исключительное. Человек родился. Цепочка жизни, уходящая в глубину, в тьму прошлого, в которой он, Иван Зыков, одно из звеньев, через дочь потянется в будущее, в те времена, когда, возможно, всякие следователи останутся не у дел и начнут переквалифицироваться в садоводов, лесоводов и так далее. Лично он пошел бы в лесоводы. Городской человек, он, приехав сюда, волей-неволей стал часто бывать в лесу, приглядываться к его жизни и обнаружил, что жизнь — великая непознанная тайна и лес, как все живое, таит в себе множество больших и малых загадок; он изменчив, непостоянен, можно ежедневно вглядываться в травы и цветы, в хвою и листья и каждый раз открывать для себя что-то новое, удивляться бесконечному разнообразию форм строения живого и в то же время строжайшей целесообразности любой прожилки, морщинки, зазубринки на любом листе, стебле, лепестке.

Просто здорово, что он попал в этот район, А ведь не хотел ехать. Обстоятельства вынудили. Врачи настоятельно рекомендовали жене сменить климат, пожить в сельской местности. Когда он оформлял перевод, друзья не очень-то верили, что уезжает из-за жены. «Ленив ты стал, братец. А лень всегда в затишье тянет». Особой резвостью он не отличался — это верно, но работой в городе — беспокойной, порой очень трудной — дорожил, к здешней, иных масштабов, привыкает с трудом. Порой она ему кажется какой-то не настоящей. А ведь если разобраться, то чем меньше у него работы, тем лучше.

Пока Зыков неторопливо тянул бечевку своих размышлений, теща закончила все приготовления к ужину, встала в дверях немым вопросом.

— Сейчас, мать, сейчас…

В это время зазвонил телефон. Сняв трубку, он услышал хрипловатый бас прокурора района.

— Кто у телефона? Вы, Зыков?

— Я, Борис Андреевич. Добрый вечер. А мы вас ждем.

— Вечер, Зыков, не добрый. И ждешь напрасно. Совершено убийство. Так что — собирайся. Поезжай с начальником милиции. А я заберу медэксперта и выеду следом.

Слушая прокурора, Зыков с тоской покосился на празднично убранный стол, облизывая мягкие пухлые губы.

VIII

За короткое время Алексей Антонович поставил на ноги всех, кого надо, связался с городом и передал сообщение об убийстве. Он заканчивал разговор с прокурором района, когда один за другим пришли лейтенант Баторов и следователь Зыков. В коротком плаще, в ярком галстуке, лейтенант Баторов выглядел тут человеком случайным, и Алексей Антонович, не прерывая разговора с прокурором, смерил его взглядом с ног до головы, нахмурился. Сам он был одет по форме, застегнут на все пуговицы, на поясном ремне ощущал внушительную тяжесть пистолета, и все это рождало чувство собранности, подтянутости. Даже боль в ногах приутихла. Четкие действия доставляли ему удовольствие.

Пришел Володя, стал у дверей, поправил свою залихватскую кепочку. Лицо распаренное, свежее, глаза поблескивают.

— Успел?

— Порядок, Алексей Антонович. Нахлестал бока березовым веничком. Все по уму.

— Выпить, говорю, успел после бани?

— Где там! Только расположился. Пивка, правда, попробовал…

— Дыхни.

Володя боком подступил к столу, шумно дыхнул, губами правя струю воздуху себе в грудь. Алексей Антонович уловил этот маневр, рассердился.

— Иди допивай! Сам поведу машину.

— Пиво же, Алексей Антонович. Неполную кружку. Провезу, как в детской коляске по тротуару.

— Прекрати разговоры!

— Мне-то что. Мне самому даже лучше делаете. Но машина. По такой грязи ее мигом можно угробить. Кто потом с ней мучиться будет?

— Пусть с нами на заднем сиденье едет, — нашел Соломоново решение Зыков, слушавший Володю с добродушной улыбкой.

— Я своих решений не меняю!

Ему не понравилось вмешательство Зыкова и эта его улыбка. Такой случай, а он сидит и улыбается. Как можно! Сам он сейчас чувствует себя туго закрученной пружиной, и всякие шуточки ему сейчас не только не понятны — противны.

Вышли на улицу, стали садиться в машину. Баторов спохватился:

— А мой пистолет в сейфе. Ключ дома, в кителе остался. Съездим, Алексей Антонович?

— У нас нет времени раскатываться.

— У меня пистолет в кармане, — сказал Зыков, — из одного как-нибудь отстреляемся. — Хлопнул Баторова по плечу, засмеялся.

Свет фар скользнул по черным лужицам; ошметки грязи, отрываясь от колес, били по днищу автомашины; дождь косо сек по ветровому стеклу; успокоительно мерцали зеленоватые огоньки на щитке приборов. Алексей Антонович внимательно, но без излишнего напряжения вглядывался в грязную дорогу.

IX

Зыков и Баторов сидели за спиной, на заднем сиденье. Баторова одолевало любопытство.

— Где это произошло, Алексей Антонович?

— На улице. В Веру Михайловну стреляли.

— Вы знали… Веру Михайловну?

— Я тут, Баторов, знаю всех, — не без гордости сказал Алексей Антонович. — А с Миньковыми был хорошо знаком. Со Степаном Васильевичем часто вместе охотились. Вера Михайловна была радушной и гостеприимной хозяйкой.

Сказав «была», он вновь остро почувствовал величину и серьезность того, что произошло, и нетерпеливое желание как можно скорее приступить к делу.

— Кто же мог стрелять в женщину? — с ребячьей наивностью любопытствовал Баторов и, не получив ответа, принялся рассуждать:

— Убийство скорее всего случайное. По неосторожности какой-нибудь лопух кончил человека и сейчас собирает слезы в пригоршни.

— Возможно, и случайное, — вяло отозвался Зыков, откровенно зевнул. — Как сяду в машину, так на сон тянет. Условный рефлекс выработался. А у тебя, Миша? Еще не выработался?

— Я в машине, наоборот, никогда не сплю. Алексей Антонович, а вы как думаете, случайное убийство или преднамеренное?

— Гадать не моя профессия. Моя профессия устанавливать факты.

Баторов не унимался.

— Уверен — случайность.

Алексей Антонович не счел нужным отвечать. И настойчивое желание Баторова заранее определить убийство как случайное, а стало быть, не требующее глубокого расследования, поиска, и сонливая безучастность Зыкова не нравились ему. Вот работнички! Дело исключительное, чрезвычайное, а они…

По ветровому стеклу неутомимо метался «дворник», разгребая струйки воды. По сторонам дороги угрюмо топорщился темный лес, грязное шоссе, казалось, за лучом света упирается в глухую стену деревьев, и Алексей Антонович невольно снижал скорость, потом спохватывался, резко прибавлял газу, машина рывком кидалась вперед.

За спиной завозился, устраиваясь поудобнее, Зыков, флегматично объявил:

— Есть хочу. Как вспомню, какой стол нетронутым оставил, так сердце кровью обливается.

— Великое дело — стол. Ко мне завтра человек приедет. Если к утру не вернемся — стыд и срам. Пообещал встретить.

— А кто он, человек — женщина или мужчина?

— Разницы не улавливаю.

— Уловишь, Миша. Если женщина, если ты ее не встретишь — пиши пропало. На твою репутацию ляжет несмываемое пятно.

— Я надеюсь, что к утру возвратимся. Если, конечно, случайность.

Алексею Антоновичу все больше не нравился пустопорожний разговор, он размагничивал его собранность, целеустремленность, заранее как бы лишая ее смысла. Если убийство и в самом деле окажется нелепой случайностью, его стремительные, четкие действия там, в отделе, и эта гонка по раскисшей дороге сквозь струи дождя окажутся тем, что называется излишним усердием и всегда выглядит смешным. Но в любом случае он должен был действовать так, а не иначе. Не благодушествовать же подобно этому увальню Зыкову, не заниматься же бесплодным гаданием, как это делает наивный Баторов, по простоте душевной полагая, что если он кому-то назначил утром встречу, то все в мире должно само по себе образоваться так, чтобы эта встреча состоялась.

Зыков и в самом деле задремал. Проснулся от того, что машина остановилась. Она стояла у большого дома с освещенными окнами. Встряхнувшись, вылез из машины и следом за Алексеем Антоновичем и Мишей поднялся на крыльцо. В доме было много людей. Они молча расступились, и Зыков увидел убитую. Она лежала на сдвинутых стульях, укрытая простыней. С чистым, девственно белым полотном простыни никак не вязались заляпанные грязью сапожки. У изголовья горбился узкоплечий человек с красными воспаленными глазами. Увидев Алексея Антоновича, он тяжело приподнялся, всхлипнул.

— Горе-то у меня какое, Алексей Антонович!..

— Крепись, Степан Васильевич, — Алексей Антонович сжал руками его плечи, усадил на место и приоткрыл простыню.

Лицо убитой было мраморно-белое, от всего отрешенное, но у плотно сжатых губ сохранилась горестная складка, и Зыков подумал, что последнее мгновение этой женщины было поистине трагичным. Очень может быть, что меркнущим уже сознанием она поняла всю непоправимость происшедшего, но выразить свою горечь не успела. Жизнь человеческая… Как легко ее оборвать… Совсем некстати вспомнил о своей новорожденной дочери, и волна печали, неведомой раньше, тупо толкнулась в сердце.

Алексей Антонович опустил простыню, покачал головой, сел рядом со Степаном Миньковым.

— Н-да… Как же это произошло, Степан Васильевич?

— Не знаю… Шли рядом. Вдруг… Она крикнуть не успела. — Неверными, подрагивающими пальцами он достал из заднего кармана спортивных брюк сигареты, закурил; взгляд запухших глаз был затравленно-блуждающим. — Навзничь повалилась.

— Подождите, Степан Васильевич. А выстрел вы слышали?

— Слышал.

— Откуда стреляли?

— Не знаю. Но вроде бы со спины, с пустыря.

— Когда шли, вам никто не встречался?

— Нет. Никто.

— У вашей жены были враги?

— Не знаю. Не думаю.

— Да вы что говорите-то, господь с вами! — Вперед выдвинулась пожилая толстуха с мокрой шалью на плечах. — Какие могли быть враги у Веры Михайловны. Для всех она была как родная. Что до меня, так я бы ее, голубушку, собой от пули заслонила. Такой цветочек срезали! — Полные ее щеки затряслись, на них засветлели слезы.

Внимательно выслушав ее, Алексей Антонович задумчиво сказал:

— Странно… Кому же она могла помешать?

— Не в нее стреляли! — крикнул Степан Миньков, вскочил, сжал кулаки. — В меня целились! В меня! Это я должен был лежать здесь! Сволочи ненавистные!

Диковатым, злобным взглядом он смотрел на столпившихся людей. Зыков тоже начал вглядываться в лица. Люди стояли, понуро опустив головы, словно все они были виноваты перед Миньковым. А он, кажется, вместе с негодованием выплеснул остатки сил, мешком осел на стул и начал судорожно всхлипывать. Зыков невольно попытался примерить все случившееся к себе и плотно сжал зубы.

Когда вместо тебя гибнет другой, гибнет только потому, что оказался рядом, причем этот другой — любимая женщина… нет, такого и врагу не пожелаешь.

Ногой подвинув стул, Алексей Антонович сел рядом с Миньковым, попросил:

— Успокойтесь, Степан Васильевич. Постарайтесь нам помочь. Надо вспомнить все. — Повернулся к людям. — Может быть, кто из вас что-то заметил?

Женщина в шали ладонью смахнула со щек слезы.

— Под нашими окнами это случилось. Только я ничего не видела. Сначала как бабахнет. Потом, слышим, человек кричит. Выскочили, а Вера Михайловна на земле бьется и кровь из нее хлещет. Я прямо обеспамятела.

— Как вас зовут? — спросил Зыков.

— Агафья Платоновна.

— Проводите нас на место, Агафья Платоновна. Идем, Миша.

Ветер дул с прежней, неубывающей силой, грохот волн накатывался из темноты на поселок, сминал голос Агафьи Платоновны, сызнова рассказывающей о пережитом.

— Вот он, мой дом, — сказала наконец она и свернула в сторону, на тропу.

Метрах в тридцати от дома стоял столб, на нем горела лампочка, скупо освещая дорогу и тропу, сбегавшую к шумному ручью. В обычное время ручей, видимо, был маленьким, но сейчас разбух от дождевой воды, перехлестывался через мосток из двух досок.

— Там, за мосточком, все и случилось, — сказала Агафья Платоновна.

Зыков попросил ее более точно указать место, где лежала Вера Михайловна.

Следов, конечно, никаких не осталось. Дождь превратил их в бесформенные вмятины, заполненные водой. Тем не менее Миша старательно принялся обследовать вмятины. Зыков прошел по тропе дальше. Перед ним темнел пустырь, тропу пересекала легкая, полуразрушенная изгородь. Обернулся. Отсюда хорошо было видно и Агафью Платоновну, и Мишу — они оказались в кругу света от лампочки. Утром надо будет все осмотреть как следует. Сейчас тут ничего не найдешь.

Спустился к ручью.

— Кончай, Миша. А то на завтра работы не останется.

Агафья Платоновна пригласила их в дом, погреться чаем.

— Чай — это хорошо. От чая грешно отказываться, а, Миша? — спросил Зыков.

Миша не ответил. Что-то он уж больно молчаливым стал. Как приехали сюда, ни слова не проронил. Наверное, впервые увидел убитого человека. Такое просто никто не переносит.

Агафью Платоновну в доме ждали. Муж, сын и невестка сидели за убранным столом.

— Вот приехали убивца искать, — представила им гостей Агафья Платоновна, приказала Марусе подогреть чай, спросила у Зыкова: — Может быть, подать чего покрепче?

— Э, мать, кто же про такое спрашивает, наливай и все! — пьяно захорохорился Ефим. — Думаешь, если милицейские, то непьющие.

— Мы пьющие, — сказал Зыков. — Но сейчас нельзя.

— Люблю откровенных людей…

— Сиди, Ефимша! — одернул сына Константин Данилыч. — Люди приехали делом заниматься. Как, ребята, есть что-нибудь, зацепка какая-нибудь?

— Ничего, — вздохнул Зыков.

— Ума не приложу, откуда такой выродок выискался. Она же мухи не обидела.

— Стреляли, кажется, не в нее, — осторожно заметил Зыков.

— Ясное дело, не в нее, — сказал Ефим.

— Замолчи, Ефимша! — поморщился как от зубной боли Константин Данилыч. — Не твоего ума дело.

— А я чего лишнего сказал? Дураку понятно, Степку кокнуть хотели. Он многим тут насолил. Больно прыткий! Допрыгался!

— Замолчи, тебе говорят! — гневно крикнул старик. — Возьми в соображение, человек убит, человек, балда ты этакая! От одного этого протрезветь надо бы.

— Молчу, батя, молчу.

— Вы уж извините, — сказал Константин Данилыч. — Как выпьет, так понесет околесицу. Нельзя тебе пить, Ефимша.

— Будто я пью — годом да родом.

— И годом да родом нельзя. Иди ложись спать. Маруся, постели ему.

— Я посижу. Я молчать буду, батя.

Агафья Платоновна налила всем чаю, поставила на стол пироги с брусникой. Зыков без стеснения уминал пироги, пил стакан за стаканом крепкий чай, чем привел Агафью Платоновну в умиление.

— Ты, думаю, добрый парень. Худой да злой человек так есть не умеет. Уж я знаю.

— А мой друг? — спросил Зыков, кивнув на Баторова, который почти ничего не ел и чаю выпил один стакан.

— Молодой он еще, твой друг-то, тяжко ему, — Агафья Платоновна горестно, по-бабьи вздохнула. — Господи, милостивый, что же это деется! Верочка, Верочка…

— Вы все выстрел слышали? — спросил Зыков у Константина Данилыча.

— Как не услышишь. Окно-то открытое было.

— А спустя какое время закричал Миньков?

— Сразу же после выстрела, — сказал Константин Данилыч.

— Сразу же, сразу, — подтвердила Агафья Платоновна.

— А я не слышал ни выстрела, ни крика, — сказал Ефим. — Я в это время в сенях сидел. Курил и про жизнь думал.

— А к ручью вы ходили? — спросил Зыков.

— Да нет. Когда они повалили из дома, я подумал, что Куприяна Гавриловича провожают.

— Гостей, кажется, бегом не провожают, — усмехнулся Зыков.

Он заметил, что последние его вопросы и усмешки насторожили Константина Данилыча. Старик, подумав, сказал:

— Мы не бежали. В сенях темно, шею сломать недолго. На улице — там — да, бежали.

«Старик умен и догадлив, — подумал Зыков, с интересом разглядывая его иссеченное морщинами, суровое лицо с глубоко запавшими ястребиными глазами. — С Ефимом как следует поговорить, конечно, не даст. Но попробовать надо».

— Сколько же времени, Ефим Константинович, вы в сенях сидели?

— Помнит он! — пренебрежительно махнул рукой Константин Данилыч.

— А вот и помню! Зашел в дом — никого. Стол не убран. Бутылка стоит недопитая. А я чистоту люблю. Приборкой занялся.

— Ну что ты врешь! — возмутилась Маруся. — Сидит треплет языком, а люди, делом занятые, его слушать должны! Приборкой сроду не занимался.

— А тут занялся. Бутылку опростал.

В дом в сопровождении председателя поселкового Совета зашел Алексей Антонович. Увидел, что Зыков и Баторов сидят за столом и распивают чай, в удивлении изогнул брови и, глядя куда-то поверх их голов, отрывисто бросил:

— Жду вас в поселковом Совете. — Круто и четко, будто на смотру, повернулся и вышел.

Миша сразу же вскочил, но Зыков старательно и неторопливо допил чай и только после этого поднялся. Константин Данилыч проводил их за калитку, подал сухую, твердую руку.

— Заходите. Может, помощь понадобится или еще что. — Кашлянул. — А на Ефимшу не обращайте внимания…

И Зыков снова отметил, что старик насторожен и обеспокоен.

Над Байкалом посветлело, в разрывах туч трепетали звезды, их, казалось, вот-вот угасит злобно воющий холодный ветер. Была поздняя ночь, поселок спал глубоким сном, собаки и те не лаяли. Миша Баторов поднял воротник плаща, втянул голову в плечи, стал похож на иззябшего воробья. Скис парень. Растормошить надо бы, но и у самого на душе не больно весело.

Неожиданно Миша остановился. В неверном, пляшущем свете лампочки его лицо показалось незнакомым, бледным и осунувшимся.

— Иван, а убийство-то, похоже, не случайное.

— Ты опять о том же! — с укором сказал Зыков. — Не убежит от тебя твоя краля.

— О другом я! — с досадой и обидой возразил Миша. — Неужели все-таки преднамеренное, а?

— Не исключено, что и случайное. Оплошность в обращении с оружием или еще что. Признаться — страшно. Так что все равно искать придется.

— И опять ты ничего не понял!

— Я, Миша, мыслей читать еще не научился.

— Не в этом дело! — Глаза у Баторова сверкнули, голос зазвенел — того и гляди сорвется на крик. — Ты черствый и толстокожий. Чай гоняешь, платочком пот вытираешь. Тебе все равно кого искать, лишь бы отыскать, под замок сунуть — сиди, а я пойду отсыпаться.

— Твоя проницательность просто убивает, — как можно дружелюбнее сказал Зыков, положил тяжелую свою руку на плечо Баторова. — Только вот горячиться, голову терять не надо. Голова нам еще понадобится.

По тому, как отвердело, напряглось под рукой плечо, Зыков понял — пальмовую веточку Баторов не принял. Убрал руку, и пошли молча. Немного погодя, Баторов заговорил опять:

— Как подумаю, что преднамеренное… Ведь я как оказался в милиции? Книжек начитался, киношек насмотрелся. А жизнь не кино. Работенка оказалась нудноватой. Пацан велосипед увел. Парни друг другу носы расквасили. Соседки не ужились. Ни дерзких грабежей, ни стрельбы из окна бегущей автомашины. Нету — не надо. Растащить, примирить соседок, приструнить забияк-парней, возвратить велосипед — тоже дело. И, сам знаешь, не всегда приятное и легкое. До сегодня я думал: оно и есть главное, основное. А глянул на убитую, все во мне перевернулось. Убийца где-то здесь, за стенами этих домов. Не разом, не в одночасье решился он на такое. Я до этого бывал в поселке, ходил по этим улицам, может быть, и встречался, и здоровался с ним. Может быть такое, Иван?

— Вообще говоря, в жизни бывает всякое, — уклончиво отозвался Зыков, все еще не понимая, к чему ведет эту лихорадочно-торопливую речь Миша Баторов.

— Ну, могло не могло — не важно. Тут другое. Говорим: охраняем достояние, покой и жизнь граждан. Охраняем! Охранять — значит не допускать. Если уж брать по большому счету, а когда речь идет о человеческой жизни, счет должен быть самым высоким, мы обязаны были предотвратить этот выстрел. И в том, что выстрел все-таки был и пуля нашла свою жертву, виноват и я. Понимаешь? Вместе с погонами на наши плечи ложится страшная ответственность, Иван. Боюсь, что мне она будет не по силам.

Они шли по пустынной, едва освещенной тревожно мечущимся светом улице, мимо темных домов, и грозный гул Байкала глушил их шаги, беспокоил душу. Зыков ощущал смятение Миши, по-братски жалел его. Но ни утешать, ни успокаивать не стал: такое должен пережить каждый самостоятельно. Может статься, что ответственность, о которой говорит Миша, и в самом деле будет ему не по силам. Что же, тут ничего не поделаешь, тут уж лучше поискать другое занятие. Скверно, когда человек, зная, что для этого дела не годится, цепляется за него, он неизбежно начнет приспосабливаться, ловчить с самим собой и с другими. Еще хуже, если за годы работы даже не придет в голову то, что мучает сейчас Мишу, — такие тоже встречаются.

Баторов уже не ежился, шел прямо, не отворачиваясь от ветра, не сгибая головы. Молчание Зыкова он скорее всего принял за согласие с его выводом: «не по силам», и, возможно, уже обдумал рапорт начальнику. Парень он решительный.

— А я на эту работу пришел иначе, — сказал Зыков, словно и не было перерыва в разговоре. — У меня был друг, в одном доме жили. Бесподобно играл на пианино. Люди знающие говорили, что он — будущая знаменитость. И я верю, что так бы и было. Но однажды он поздно вечером возвращался домой. Спрямляя путь, пошел по тропе через Уду. На реке его встретили подростки-хулиганы, видимо, приняли за кого-то другого, налетели и начали избивать. Он потерял сознание. Прошло немало времени, прежде чем его подняли. А дело было в январе. Мороз — сорок градусов. И, когда били, размозжили пальцы левой руки. Словом, четыре пальца отрезали. Ты представляешь? Душу вынули из человека, будущего лишили. И тогда-то я сказал себе, что буду врагом любого насилия. Я, Миша, не скажу, как нередко говорят другие: люблю свою работу. Любить, понимаю, испытать удовольствие. А что за удовольствие уличать вора или образумлять дебошира. Если это удовольствие, то весьма сомнительного свойства. Оно не по мне. Зато я знаю другое: пока есть носители зла, я должен как можно лучше исполнять свои обязанности.

— Что было тем хулиганам? — спросил Миша.

— Ничего. Их не нашли.

— Как? Не может быть!

— Но так и было. Не нашли.

— Черт знает что! — Баторов вдруг остановился. — Иван, а если мы не найдем убийцу?

— Не исключено и такое, Миша.

— И что ты за человек, Иван! Говоришь об этом как о коробке спичек: может быть, найдем, а может быть, не найдем.

— Миша, тут давать волю чувствам, взвинчивать себя бесполезно, даже, вредно. У преступника всегда есть шанс уйти безнаказанным. Уходить легче, чем настигать. Но мы постараемся лишить его малейшего шанса. Обязаны это сделать не только ради возмездия. Нераскрытое преступление может породить и другое, и третье. Так что я, Миша, все понимаю правильно. Конечно, толстокожий. Это частично от того, что таким меня сотворил папа, а частично от самовоспитания.

X

Поселковый Совет размещался в старом, не разгороженном на кабинеты доме. В «красном» углу громоздился огромный стол на пузатых, величественно-тяжелых тумбах. На крышке, площадью в добрую половину футбольного поля, затянутой в дерматин, лиловели чернильные пятна. Стены были почти сплошь заклеены различными плакатами. Председатель что-то сокрушенно говорил о Вере Михайловне. Алексей Антонович, слушая, рассеянно кивал головой, рассеянно же разглядывал плакаты. Один из них привлек его внимание. На диване лежал карикатурного вида мужчина, курил карикатурно большую папиросу. Ниже шла подпись:

Ниже, уже не типографским шрифтом, а от руки, чернилами, скорее всего из председательской мраморной, монументальной, как стол, чернильницы было приписано:

Алексей Антонович подозвал председателя, молча показал на приписку. Тот проворно отколупнул ногтем кнопки, скатал плакат в трубочку и спрятал в тумбе стола.

— Можете идти, — отпустил его Алексей Антонович. Сам сел за председательский стол, откинулся на спинку расшатанного стула, крепко потер виски. От усталости, от нервного ли напряжения голова туповато гудела, мысли были небыстрые, текли, ни за что не цепляясь.

Крыша дома под ветром громыхала, дребезжала, старчески скрипела, из щелей в полу тянуло холодом и сыростью. Опять заныли ноги. Он поднялся, засунул руки в карманы, стал ходить из угла в угол. В голове назойливо звучало: «Ночью пьяный лег Степан…» Привяжется же…. При чем здесь Степан? Ах да, Степан Миньков. Не один вечер провел с ним у охотничьего костра. Миньков — человек культурный, вежливый, предупредительный, к выпивке равнодушный. И Вера Михайловна… Попробовал вспомнить, какой она была, но из этого ничего не получилось. Ни одна подробность не задержалась в памяти. Может быть, потому, что, бывая у них дома, разговаривал, естественно, больше со Степаном.

Пришли Зыков и Баторов. Вместе с ними в помещение проскользнул ветер, воровато перебрал сухо прошелестевшие плакаты. Зыков облапил своими ручищами печку, буркнул:

— Холодная, как разлюбившая возлюбленная. Пойду поищу дровишек.

Он принес сухих березовых поленьев. Тяга в печке была хорошая, пламя весело загудело; дрова потрескивали, пощелкивали; из открытой дверцы выплеснулся и лег на пол теплый оранжевый свет.

Приехал прокурор. Крупный, в просторном брезентовом дождевике, он сел к печке и почти всю ее заслонил собою. Ни к кому в отдельности не обращаясь, спросил:

— Курево есть?

Баторов подал ему сигареты. Прокурор выкатил из печки алый уголек, прикурил и с наслаждением затянулся. Глядя на него, Алексей Антонович впервые пожалел, что не курит.

— Минькову я отправил в больницу, на экспертизу, — сказал прокурор. — Сейчас сам туда поеду. Вы, Зыков, подойдете позднее. А пока вместе пораскиньте мозгами. К сожалению, послезавтра, — он посмотрел на часы, — теперь уже завтра, я должен ехать в город, на совещание. Есть в городе и другие неотложные дела. Так что…

Не договорив, прокурор поднял взгляд на Зыкова. Алексею Антоновичу показалось, что он догадывается, о чем сейчас думает Борис Андреевич. Дело-то вон какое, а Зыков — человек в работе, можно сказать, не испытанный. Правда, был слух, что в городе Зыкова ценили. Но слухи они есть слухи.

— Не беспокойтесь, Борис Андреевич, — сказал Алексей Антонович. — Все сделаем как полагается.

— Я не беспокоюсь, — прокурор поднялся. — Вы, Алексей Антонович, не новичок, вас учить не надо. Да и ребята, думаю, понимают обстановку. Действуйте.

Прокурор ушел.

Алексей Антонович только теперь сообразил, что означали слова Бориса Андреевича. Формально все нити расследования должен держать в руках Зыков. Но фактическая ответственность ложится прежде всего на него, Алексея Антоновича. Понял ли это Зыков? Впрочем, какая разница…

Пламя металось и билось о своды печки. Алексею Антоновичу захотелось придвинуться со стулом к печке, погреть ноющие колени, но он преодолел это желание, сел за стол, положил перед собой лист бумаги и авторучку.

— Приступим к делу. — Ему казалось, что Зыков и Баторов подойдут и сядут рядом, но ни тот, ни другой не пошевелились, как завороженные смотрели на огонь. — Приступим к делу, — суше и строже повторил он. — Вырисовывается следующая картина. Степан Миньков и его жена возвращаются домой, прошу обратить внимание, обычным для них путем — по тропе через пустырь. Единственное место, более или менее освещенное, — у ручья. Именно здесь и прогремел выстрел. — Алексей Антонович успел побывать у ручья и теперь быстро, уверенно набросал схему местности, показал Зыкову. — Так? Напрашивается вывод: убийца знал, что Миньковы пойдут по тропе, поджидал их у заранее выбранного места. Теперь вопрос — убийца попал в Веру Михайловну преднамеренно или целил в Минькова, но промахнулся?

Баторов принялся ворочать кочергой поленья. Отсветы жаркого пламени ходили по его скуластому узкоглазому лицу. Воротник рубашки измялся, пижонский галстук сполз вбок, — черт знает что такое! Зыков удобно привалился к стене, прикрыл глаза, по его лицу, детски розовому, безмятежному, нельзя было понять, о чем он думает. И думает ли вообще, может быть, опять дремлет и видит хороший сон.

— Что вы на это скажете? — спросил он.

Зыков пошевелился, открыл глаза, вяло проговорил:

— В кого стреляли — действительно важный вопрос. Но его умозрительно не решишь.

— А я считаю, мы должны принять за основу предположение — стреляли в Минькова.

— Почему?

— Да потому, что Вера Михайловна была человеком безобидным. Поступками, действиями, обращением с людьми она просто не могла вызвать ненависть к себе. Иное дело Степан Миньков. Борьбой с браконьерами, неподкупностью, принципиальностью он нажил немало врагов.

— А-а, — неопределенно протянул Зыков. — Я думал, у вас есть какие-то факты. Предположения могут быть верными, но могут быть и абсолютно неверными.

— У меня есть вопрос, — подал голос Баторов. — Вы считаете, стрелял кто-то из браконьеров, то есть из охотников?

— Совершенно верно.

— Здешние охотники, Алексей Антонович, как я знаю, бьют белку в глаз. Так промахнуться… Что-то непонятно.

— Человек не белка, Баторов. У кого хочешь рука дрогнет. Это первое. А второе — плохая освещенность. — Ему скучно было разжевывать эти самоочевидные истины, он все еще ждал от них другого — серьезного, вдумчивого обсуждения ситуации. — Другие вопросы есть?

Оба промолчали. На какую-то особую помощь с их стороны он и не рассчитывал, но почувствовал бы себя увереннее, если бы они ясно выразили согласие с его предположением.

— Итак, вопросов нет, — сказал он. — Их, как известно, не бывает в двух случаях: первое — все ясно, второе — ничего не ясно. Я хотел бы знать: почему нет вопросов у вас?

Баторов тихонько вздохнул и осторожно, без стука, поставил клюку в угол, так же осторожно добавил в печку дров. Зыков разглядывал свои огромные грязные ботинки.

— Просто прекрасно! — возмутился Алексей Антонович. — Преступник, думаю, может спать совершенно спокойно. С такой разворотливостью мы выйдем на него не скоро. Не скоро, говорю вам, товарищи! Ни предложений, ни соображений, ни вопросов — ничего нет! Зачем же мы здесь?

— Вопросов больше чем достаточно, Алексей Антонович, — сказал Зыков. — Но задавать их, зная, что ответа не получишь, — в ступе воду толочь. Перед всеми нами стоят десятки вопросов, может быть, и сотни. И ни на один, как я понимаю, ни у вас, ни у меня ответа пока нет. Чего же пытать друг друга и выстраивать предположения на песке?

— Что же вы предлагаете?

— Пойти в гостиницу и вздремнуть. Башка уже не варит.

Бросив взгляд на часы, Алексей Антонович вынужден был признать, что предложение Зыкова не лишено разумности. Но как уснешь, если нет никакого представления о том, с чего надо начинать завтрашний день?

— Прежде чем отдыхать, мы должны наметить план работы, — сказал он. — Я считаю, надо составить список лиц, подвергнутых при содействии Минькова штрафу или другому наказанию. Это — первое. Сейчас вы, Зыков, думаю, получите заключение медэкспертизы о характере ранения. Мы сможем определить тип, калибр оружия, использованного преступником. Это — второе. Из числа заподозренных путем тщательной проверки отсечем тех, кто имеет неопровержимое алиби. Это — третье.

План этот возник легко, как бы сам по себе. Был он прост и ясен, и Алексей Антонович не сомневался, что Зыков согласится с ним без всяких дополнений и возражений. Но едва замолчал, Зыков, облизнув толстые губы, спросил:

— Вы смотрели, куда попала пуля?

— Да. Пуля вошла в затылок и вышла под подбородком.

— Вот видите… Придется искать пулю.

Конечно, Зыков прав — пулю искать придется. Но найти ее будет не легче, чем иголку в стоге сена. Если бы удалось обнаружить место, с которого стрелял убийца, все было бы проще. Но надежда на это равна нулю. А что делать?

— Хорошо, — сказал он. — Запишем: четвертое — найти пулю. Что еще?

— Думаю, нам необходимо без промедления поговорить с жителями, хоть бы улицы, прилегающей к пустырю. По свежей памяти, может быть, кто-то что-то вспомнит. Придется пройти из дома в дом.

Алексей Антонович поморщился. Ходить из дома в дом — это сколько же надо времени? Возразил Зыкову:

— Вряд ли есть в этом необходимость. Если кто-то что-то видел — скажет без расспросов, таить не будет.

— Это верно, — сказал Зыков. — Но иногда бывает мелочь, которой человек не придает значения…

— Ладно, запишем и это: пятое — опросить жителей, — согласился Алексей Антонович без охоты; план, обрастая дополнениями, становился все более громоздким. — У вас все?

— Надо будет обстоятельнее поговорить с Миньковым.

— Не вижу в этом необходимости. Ну что еще может сказать Миньков? Зачем лишний раз дергать человека?

— Я хотел бы с ним поговорить, Алексей Антонович, — с мягким, но неподатливым упрямством повторил Зыков.

— Ладно, завтра поговорим вместе, — снова согласился он и обратился к Баторову: — А что скажете вы, лейтенант?

— Я? — Баторов поднял хмурое лицо. — Я, товарищ капитан, в милиции работать не буду. Не гожусь. Поймаем убийцу — и все.

XI

Остатки туч проплывали над домами, над вершинами деревьев, исчезли за ломаной линией хребтов. Затих ветер. Небо налилось глубокой синью. Успокаивался Байкал. Гнев и ярость сменились мирным старческим ворчаньем. Прозрачно-зеленые волны тяжело вздымались, казалось, из самых глубин, медленно набегали на отмель, опадали, и вода, теряя прозрачность, белая от бесчисленных пузырьков, откатывалась; на песке оставались листья, ветки, кора, обломки деревьев; весь этот мусор неровным валиком, припорошенным пеной, тянулся, извиваясь, вдоль отмели, четко обозначая границу между твердью и хлябью.

Баторову казалось: бег волн не просто перемещение массы воды, вызванное ветром. Байкал усердно трудится, вышвыривая на берег все чуждое ему, весь этот хлам и мусор; работает, чтобы воды его оставались чисты и хрустально прозрачны. Зыков любит повторять, что природа не слепа и бездумна, она мудра и предусмотрительна. Он прав, Иван Зыков. Только… Вдуматься, природа предусмотрела далеко не все. Человек, часть ее, ее лучшее творение, далеко не всегда вытряхивает из своего нутра мусор, он сживается с ним, не замечает его…

Трудно об этом думать Мише Баторову. Жил беспечно, весело, как майский мотылек. Молод, здоров. Забот немного. Жизнь прекрасна. Шутил, балагурил, ухаживал за девушками. Ни разу в голову не пришло, что, где слишком много мотыльков, там и жабы. Таится где-то отвратительная пупырчатая образина, ждет своего часа. Беспечность, легконравие — душевный мусор. И накопил ты его, Баторов, предостаточно. Тебя бы выпарить, наизнанку вывернуть и выхлопать, может быть, на что-то бы и пригодился.

Мысли эти, изменяясь, текли как бы по особому руслу его сознания, потому что одновременно он мог думать и говорить о другом. Но они ни на минуту не исчезали с того самого момента, когда увидел убитую. Сначала было просто удивление — женщина, совсем молодая… Молодость, красота и смерть стояли в его сознании слишком далеко друг от друга. Почему-то представлялось, что нужны какие-то усилия людей и все можно поправить, а когда понял, что это не так, что нить жизни разорвана и никто уже не в силах связать ее, когда понял, вернее, всем существом своим ощутил страшную истину, мороз продрал кожу, заметался горячечно бунтующий ум. Не может быть! Не должно такое быть! Жил человек. Как все, радовался, огорчался, думал о будущем. Вдруг — конец. Всему. Навсегда. Птица, сбитая выстрелом. Разве можно человека, наделенного разумом, способным вместить отголоски жизни прошедших веков и прозреть толщу лет будущего, сбить, как птицу?

Наверное, все это было бы легче пережить, если бы убийство оказалось делом несчастного случая. Он очень надеялся на это. И все утро ждал: вот придет человек, склонит повинную голову — делайте, что хотите, так уж вышло. Тогда бы, возможно, он освободился от давящего чувства вины перед погибшей. Но никто не пришел… С утра втроем внимательно осмотрели пустырь, тропу. Ничего не нашли.

На пустыре когда-то был склад леса. На земле лежали кучи черного щепья и коры, толстые откомлевки, кое-где топорщилась чахлая трава. От улицы пустырь отделял забор. Местами он завалился, и жерди догнивали на земле. Алексей Антонович сначала энергично шагал от одной откомлевки к другой, всматривался в кучи щепья, но скоро потерял к поискам интерес, сказал Зыкову:

— Мы бесполезно теряем время. Нет никаких указаний на то, что стреляли отсюда.

Зыков не отозвался. Со всех сторон осмотрел жердины уцелевшего забора, чуть ли не обнюхал некоторые откомлевки, время от времени бросал короткие взгляды на мостик через ручей. Он все время молчал, и это молчание лучше всяких слов говорило Баторову, что и Зыкову найти ничего не удается.

— Зыков! — окликнул его Алексей Антонович.

Зыков подошел к ним и сказал:

— Стреляли все-таки отсюда.

— С чего вы взяли? — спросил Алексей Антонович.

— Пуля вошла в затылок. Прикиньте. Если бы сейчас по тропе шли люди, мы смотрели бы им в спину.

Бросив короткий взгляд на тропу, Алексей Антонович сказал:

— Ерунда. В момент выстрела Вера Михайловна могла повернуться в ту или другую сторону.

— Я с вами не согласен. Миньковы шли не просто по тропе, они подошли к ненадежному мостику, захлестнутому водой. Естественно, они должны были смотреть прямо перед собой, чтобы не оступиться.

— Допустим, — сказал Алексей Антонович. — Что это нам дает?

— Ну как же! — слегкакак будто удивился Зыков. — За мостком — видите — крутой косогор. В нем и надо искать пулю.

— А говорите, что не любите предположений, — с усмешкой проговорил Алексей Антонович.

— Я не против предположений вообще, я лишь против беспочвенных предположений, — миролюбиво улыбнулся Зыков.

Несмотря на улыбку, что-то в сказанном не понравилось Алексею Антоновичу, он отвернулся и стал смотреть на косогор.

— Придется вызывать из города технику, — после длительного молчания сказал он.

— Пока вызовем, пока доберутся, развернутся… — Зыков скосил глаза на Баторова. — Попробуем своими силами… Поручим это дело Мише. Как, Миша, справишься?

Раньше Миша сказал бы в ответ что-нибудь бодренькое, сейчас молча наклонил голову — справлюсь. Зыков сжал его руку выше локтя.

— Это очень важно, Миша. Вооружайся лопатой. Мы пришлем к тебе понятых.

Они пошли. Впереди торопливо шагал Алексей Антонович. Ослепительно блестел на солнце козырек его фуражки. Зыков вминал ботинками в сырую землю корье и щепки, казалось, земля подрагивает от его тяжелой поступи.

Не по-осеннему ярко сияло и пригревало солнце. Сверкали стекла в окнах домов.

Лес, омытый дождем, пронизанный солнцем, был тих и приветлив. В зелени празднично вздымались желтые факелы осин и багряные всполохи черемух. Самозабвенно и весело трудился дятел, трещали кедровки. По земле вместе с невесомым туманом стлался особый запах сырости — грибной запах. Таким, наверное, не однажды видела лес и она, Вера Михайловна.

По тропе Миша дошел до больницы, повернул назад и медленно проделал ее последний путь по земле. Остановился у мостков. Ему нетрудно было представить вчерашнюю ночь, темноту, шум дождя, свет лампы на столбе. Закрыл глаза. Явственно возникло ощущение, что там, за спиной, в затылок ему уставился пустой зрачок ружья, вот-вот ударит пуля, он упадет на землю и захлебнется кровью, а пуля, круглый комочек свинца, продолжит свой полет, шлепнется в серый косогор. Он встряхнулся, отгоняя наваждение, перешел через мостик, присел над тем местом, куда, как ему сейчас представилось, должна была попасть пуля. Щетинилась засохшая трава. Ни ямочки, ни вмятины, ни вывернутых корешков, ни ссеченных стеблей травы. Но это еще ничего не значило. Вода могла загладить щербинку, смыть корешки и стебли. Он достал складной нож. Лезвие легко входило в сырую супесь, потрескивали подрезаемые корни. Пули не было. Покопался еще в двух-трех местах. И снова ничего. Поднялся, стряхнул землю с колен. То, что он делает, — глупость. Ничего он так не найдет. От него сейчас требуется не наитие, не покорное следование за прихотливой игрой воспаленного воображения, а работа. Ты долго порхал, Мишка Баторов, давай-ка поработай. Пригодится эта пуля или нет, но ты ее найди. Весь косогор переверни, но найди, или скажи, что ее нет, когда будешь точно знать, что ее здесь действительно нет.

За лопатой он пошел к Константину Данилычу. Старик не спросил, для чего нужна лопата, предложил:

— Давай я тебе помогу.

И Миша готов был с благодарностью принять помощь, но в последний момент опомнился. Хотя вчера он и был не в своей тарелке, все же уловил, что Зыкова заинтересовала личность сына этого старика, не очень трезвого, но не совсем уж и пьяного, Ефима Константиновича. В сенях ли он был — еще вопрос. И старик что-то больно уж помочь хочет. Кстати, не спросил, для чего лопата, значит, догадывается для чего. Хотя догадаться об этом просто. Видел, наверное, из окна, как они по пустырю ходили…

— Спасибо, дед, один управлюсь.

— Ну-ну… — А глянул из-под бровей неласково.

У ручья Баторов снял свой новенький пиджак, ослабил свой роскошный галстук, поплевал на руки. Земля была податливой. Отвалив ком, прошитый, оплетенный корнями, разминал его пальцами. Не скоро двигалось дело. Косогор бугрился перед ним, нагоняя тоску, вызывая злость.

Пришли два старика с лопатами. Сказали, что их направили сюда помогать и, если что найдут, подписать протокол. Оба бойко взялись перелопачивать землю. Но Миша их тут же остановил:

— Э-э, деды, так дело не пойдет! Не под картошку землю вскапываете. Комья разбивать надо. Иначе ничего не найдем.

Старики стали работать аккуратнее.

Солнце поднималось все выше. На Байкале вспыхивали, сшибались, гасли и снова вспыхивали золотые блики. Сверкая стеклом, эмалью, по берегу прокатился автобус, нырнул в улицу. Он проводил его долгим взглядом. Соня, конечно, уже возвратилась в город. Походила по райцентру, поискала его, плюнула и уехала. Теперь и разговаривать не захочет. Плохо это. Но еще хуже было бы, если бы она сейчас была здесь.

XII

Ночью Степан не заснул и на минуту. Наверное, ему было бы легче, если бы в доме до утра толклись люди. Однако после того, как проскрипело, царапая душу, слово «экспертиза» и Веру увезли, люди разошлись. Он остался один. Совсем один. Разом навалилась безмерная усталость. Не раздеваясь, не выключив света, повалился на диван. Сон не шел. Внутри все оледенело, и холод, остро покалывая кожу, разливался по телу. Хотелось вдруг оказаться далеко-далеко отсюда, на берегу теплого моря, где растут кипарисы, где белый песок сух и горяч. Грезы эти были слишком несбыточны, чтобы убаюкать его. Они угасли, едва задев воображение.

За стенами дома буйствовал Байкал.

От свирепого грохота волн позвякивали стекла, дребезжала посуда в буфете.

Он лежал без дум и желаний. Ему казалось, что он медленно-медленно погружается в липкий зыбун. Освобождаясь от этого ощущения, дернулся. Нога соскользнула с дивана, каблук глухо стукнул по полу. Он закурил, и дым сигареты слегка взбодрил его. «Нельзя так, — приказал он себе. — Хочешь не хочешь, надо пережить и это». Подумал: жизнь в сущности — цепочка бед, переживаемых человеком. К счастью, пережитое рано или поздно забывается, иначе бы и жизни никакой не было. Ему-то пора бы это усвоить. Уже в детстве, когда от судьбы ждешь медовых пряников, она показала ему кукиш.

Из памяти выплыло давнее, настолько далекое, что вроде бы и не свое, чужое… Стоит на стуле белобрысенький мальчик, вцепившись ручонками в гнутую спинку. За большим столом с закусками, бутылками — взрослые дяди и тети. Их взгляды скрещиваются на нем. Слегка робея, он оглядывается на мать. Она улыбается, ее серые глаза лучат свет. От пышных волос знакомо пахнет духами. Сначала тихо, но с каждым словом громче, увереннее он начинает декламировать басню, старательно выговаривая неподатливый звук «р». Гости бурно хлопают в ладоши, восторженно ахают: «Ах умница!» И сладко ему слышать все это, и забываются нудные часы, когда он, следом за матерью, раз за разом повторял слова этой самой басни…

Оба они в ту пору, и он, и мать, были полны любви друг к другу и счастливы.

А счастье оказалось хрупким и недолговечным, как ледок на весенней лужице.

Отец был моряком, дома появлялся редко. Каждый раз он привозил полчемодана сладостей и кучу занятных игрушек, безделушек. Но большой радости он, Степка, не испытывал. И дело не только в том, что этого краснолицего, неулыбчивого человека каждый раз приходилось как бы узнавать заново, но и в том, что с его приездом все в доме менялось. Веселые гости матери исчезали, сама она, обычно говорливая, становилась тихой и скучной. Дом заполняли другие люди. Они мало веселились, но много и серьезно разговаривали, спорили. За столом и мать, и он чувствовали себя сиротливо. Ему не хотелось, чтобы было так. Однажды, улучив минуту, он встал на стул и прочитал басню. Гости посмеялись, но как-то уж очень сдержанно, а мать почему-то покраснела и сердито дернула его за руку.

Позднее, когда гости разошлись, отец посадил его рядом, сказал: «А у тебя, оказывается, талант». — «А ты не смейся, — сказала мать, хотя отец вовсе не смеялся. — Степа очень способный мальчик». — «Не спорю, — сказал отец. — Ну-ка, сын, выкладывай, что еще знаешь». Он торопливо прочитал одну басню, не передохнув, принялся за другую, но отец остановил его: «Не торопись. Я что-то плохо понял, о чем говорится в басне. Разъясни». Он стал повторять басню. Отец покрутил головой. «Не то, ты мне своими словами скажи, о чем в ней речь». Но своими словами он не мог. Не получалось своими словами. «Ну что ты терзаешь ребенка», — вспылила мать. Отец легонько подтолкнул его — иди в свою комнату. Он ушел, но двери прикрыл неплотно. «Ты мне из парня клоуна не делай!» — сказал отец. «Не говори глупостей! — ответила мать. — Я лучше знаю… Я воспитываю мальчика по книгам». Отец, кажется, засмеялся. «По книгам… Смотришь в книгу, а видишь в ней фигу. Чепухой забиваешь ему голову. Чужие слова повторять умеет и попугай».

Слушать все это было до слез обидно.

Отец уехал, и все пошло своим чередом. Но обида не забылась. Когда отец снова вернулся и стал расспрашивать его о житье-бытье, он бухнул: «Без тебя мы живем лучше». Отец каким-то пересохшим голосом спросил у матери: «Твоя работа?» — «Нет, — сказала мать. — Но недаром говорится: устами младенца глаголет истина. И с нею нам, думаю, надо согласиться». Отец долго молчал. Наконец сказал: «Ну что ж… Быть по сему…» Больше отца он не видел.

Вдвоем с матерью прожили недолго. В квартире поселился чужой человек, отчим. Человек этот, пока приходил в гости, к нему, Степке, относился с особым вниманием, был щедр на хвалу, разговаривал с ним уважительно, как с равным. Но едва обосновался в отцовской комнате, как вся его уважительность куда-то подевалась. Стоило по обыкновению встрять в разговор взрослых, как на лице отчима появлялась мина недоумения. А вскоре он холодновато-вежливо стал внушать, что дети должны знать свое место. Пожаловался матери. Она молча погладила по голове. Он понял: заступаться не будет.

Взрослые отделили его от себя. Одиночество было для него невыносимо. Тем более, что дружба с ребятами никак не складывалась. Он был меньше ростом, слабее своих сверстников, в разных играх оказывался на последнем месте и мириться с этим не мог…

Отчима он возненавидел тихой, неубывающей ненавистью. Изобретал всяческие способы досадить ему. Но отчим был неуязвим. Испачкал его брюки мазутом — пятна пришлось выводить матери. В другой раз во время обеда в тарелку отчима незаметно опустил две таблетки от бессонницы. Думал, что отчим заснет прямо за столом. Но ничего такого не случилось. Плотно пообедав, выкурив папироску, отчим завалился на диван, и только тут его сморил сон. Он спал почти до вечера (дело было в выходной день), встав, сказал, что прекрасно отдохнул.

Чувство мести, наверное, осталось бы неутоленным, если бы… Он заметил, что отчим, в отличие от матери, как-то очень уж бережно относится к деньгам. В день получки он садится за стол, разглаживает цветные бумажки ладонью, раскладывает — рубль к рублю, тройку к тройке… И что-то благодушно мурлычет себе под нос. Затем часть денег отдает матери и всегда морщится, когда она небрежно сминает в руках пачку, остальные опускает во внутренний карман пиджака и аккуратно застегивает пуговицу.

Пиджак обычно висел на стуле. И он, Степка, надумал украсть все деньги, потом посмотреть, что будет с отчимом. Утащить деньги ничего не стоило, но в последний момент он испугался и взял лишь одну пятерку. Изорвал ее и выбросил в мусорный ящик. Пропажу отчим, кажется, не обнаружил. После очередной получки извлек из кармана пиджака уже три пятерки. И вот тут отчим завопил: «У меня теряются деньги! Кто взял?» Удивленная мать принялась его уговаривать, посмотри, мол, лучше, сам засунул куда-нибудь. «Такого со мной не бывает! — кричал отчим, — Деньги украли. Кто?» И впился злым взглядом в его, Степкино, лицо, схватил за плечо, резко повернул: «Ты?» От стыда и страха его прошиб пот, подкосились ноги. Неизвестно, что бы с ним было, но выручила мать. «Не смей так говорить! — закричала она гневно, подбежала к буфету, выдернула один из ящичков, опрокинула на стол. Среди пуговиц, брошек, каких-то квитанций были и деньги, небрежно скомканные бумажки. — Это что? — кричала мать. — Это не деньги? Всегда тут лежат. Открыто. В этом доме воров нет!» Отчим пытался что-то говорить, но мать расплакалась и слушать его не стала. А утром отчим ушел со своим чемоданом.

Можно было радоваться. Но на душе было тошно и скверно. Надо было бы во всем покаяться перед матерью, но он не осмелился, потому что мать долго была не в себе. И вина перед нею давила на сердце.

Без отчимовой зарплаты жить стало туговато. Мать устроилась на работу, а его отправила в деревню, к бабушке. Там, в деревне, он стал учиться в школе. Память у него была цепкая, все разом схватывал и быстро запоминал. Бабушка не могла нарадоваться на внука.

Все вроде бы наладилось, но очередная беда уже подстерегала его. Бабушка заболела и скончалась. Пришлось возвращаться в город, а у матери новый муж. Снова надо было жить под одной крышей с чужим человеком.

Эти воспоминания начали тяготить его. Поднялся с дивана. Пришло утро, электрический свет, горевший всю ночь, стал тусклым, безжизненным. Он выключил лампочку, пошел умываться. Из туалетного зеркала на него глянуло малознакомое лицо с синими кругами под глазами, набрякшими веками. Вылил на себя не меньше ведра холодной воды. Но легче от этого почти не стало. Голова тупо гудела, по телу пробегали мурашки.

Пришел Тимофей Павзин и принялся за уборку. Неуклюжий, до глаз заросший бородой, он с сопением подметал пол. Мокрый веник оставлял на крашеных половицах грязные полосы. Степан брезгливо перешагивал через них, словно боялся запачкать домашние туфли на белой войлочной подошве. В окно, сквозь желтеющую листву старого тополя, ударило солнце, и от яркого света его особенно грязным, затасканным казался пол, неумело подметенный Тимофеем.

Приходили и уходили люди. Надо было готовиться к похоронам. Его о чем-то спрашивали. Он отвечал, возможно, и невпопад. От него отстали. Лишь Тимоха, угрюмый и больше обычного почерневший, никуда не ушел. Хорошо, что он тут, рядом.

— Тяжело мне, Тимоша. Видит бог — тяжело.

— Теперь уж что… Ты бы выпил. Полегчает.

— Бесполезно. Я знаю. Внутри ничего, кроме изжоги, не остается. Ты будь со мной эти дни, Тимоша. Ты как брат мне. Даже лучше. Уеду я отсюда. Этот дом и все, что в нем есть, тебе оставлю. И работать на свое место определю.

Тимофей громко засопел, шмыгнул носом и, торопливо столкав мусор в угол, вытер руки о штаны.

— Налью я тебе и себе, а?

— Налей. Но мне самую малость.

Из кармана своей брезентухи, висевшей в прихожей, Тимофей достал бутылку, крепкими желтоватыми зубами сорвал жестяную пробку.

— У Клавы брал?

— Ну.

— Что она?

— Спрашивает. — Тимофей достал из буфета две рюмки. — Зайти хотела.

— Сейчас ей тут делать нечего! — ощутив внезапный прилив злости, сказал Степан.

Тимофей полез в холодильник искать закуску, глянул в окно.

— Вон милицейские валят. Кажись, сюда рулят.

— Ты разливай, разливай, Тимоша. Нам с тобой на них глядеть нечего.

Наполнив рюмки, Тимофей покосился на дверь и торопливо выпил. Одной рукой вытер губы, другой толкнул бутылку за холодильник. Эх, Тимоня…

— Налей себе еще. И бутылка пусть на столе стоит. Экий ты… — Степан сел верхом на табуретку, поставил локти на стол, стиснул виски.

Скрипнула калитка, простучали шаги в сенях. Степан хотел было выйти навстречу, дернулся, но, передумав, остался сидеть на месте, все крепче стискивая ладони. Алексей Антонович и второй, незнакомый Степану сотрудник, упитанный, рыхловатый, вежливо поздоровались, разделись в прихожей, сели в отдалении от кухонного стола. У Алексея Антоновича лицо было серое от усталости, нос заострился. Второй, одетый как-то очень уж просто — мягкая фланелевая рубашка и серый в крупную клетку пиджак, — выглядел бодрее, во всяком случае незаметно было, что не выспался, свежо розовело лицо, светло голубели глаза, вслушивались на голове мягкие волосы, дремала на губах слабая улыбка.

— Извините, Алексей Антонович, выпиваем. Мочи нет. Вы же знаете, я даже на охоте к зелью этому прикладывался редко. Но сейчас… Не вина — отравы бы выпил.

— Не поддавайтесь, Степан Васильевич… Горе этим не зальешь.

— Эх, Алексей Антонович, и вы, дорогой товарищ…

— Зыков. Следователь прокуратуры Зыков, — запоздало представил Алексей Антонович.

— Со стороны оно, знаете, видится иначе. — Степан поднял рюмку, выпил, сморщился. — Тьфу, гадость. Не буду больше. Себе, Тимофей, если хочешь, наливай. Вам, товарищи, не предлагаю. Понимаю… Что-нибудь обнаружили?

— Обнаружим, Степан Васильевич. Будьте уверены! — сказал Алексей Антонович.

— Надеюсь.

— У нас есть несколько вопросов. — Алексей Антонович выразительно глянул на ссутулившегося над рюмкой Тимофея. — Поговорить надо.

— Говорите. Это мой друг. И вчера мы целый день были вместе. Расстались за несколько минут до этого.

Алексей Антонович недовольно пожевал губами, но Зыков, опережая его, сказал:

— Это даже лучше, что застали вас вместе. Где вы были днем?

— Окунишек ловили. Тут есть недалеко озеро. Алексей Антонович знает.

— Во сколько возвратились в поселок?

— На часы не смотрел. Думаю, около семи. Как, Тимофей?

Тимофей молча кивнул головой.

— Пришли в поселок — потом что?

Вопросы были простенькие, спрашивал Зыков с доброжелательной улыбкой, и все же Степану трудно было вести этот разговор, хотелось, чтобы они скорее ушли, оставили их вдвоем с Тимохой.

— Потом — ничего интересного для вас. Промокли. У меня в запасе бутылка была. Позвал Тимофея. Чай сварили.

— Сколько времени сидели за чаем? — спросил Алексей Антонович.

— Может быть, час, полтора. Потом пошли в больницу.

— Вера Михайловна часто задерживалась в больнице? — спросил Зыков.

— Часто.

— Вы каждый раз ее встречали?

— Нет, конечно. Когда из тайги возвратишься — рад добраться до постели. Алексей Антонович знает, что значит ходить по хребтам да распадкам.

— В этот раз вы не устали?

— Не очень.

— Но промокли, замерзли — так?

— Ну, ясно! — Неотвязный этот Зыков со своей улыбочкой все больше не нравился Степану.

— А на улице шел дождь, было холодно, но вы все-таки пошли.

— Да.

— Вы кого-нибудь встретили по дороге? — успел вставить вопрос Алексей Антонович.

— Как будто нет. — Степан потер пальцем лоб. — Ты не помнишь, Тимофей?

— Не встретили, — буркнул Тимофей.

— Так вы вместе шли?

— Вместе, конечно, Алексей Антонович. Тимофею до больницы со мной по пути. У больницы с ним распрощались.

— Сколько же времени вы пробыли в больнице, Степан Васильевич?

— Несколько минут. Вера оделась, и мы пошли.

— И снова никого не видели?

— Нет, Алексей Антонович.

— М-да… — разочарованно подытожил Алексей Антонович. — Извините, Степан Васильевич.

Он поднялся, одернул китель. Встал и Зыков. Спросил:

— Почему все-таки пошли встречать жену?

— Да так… — Степан отвел взгляд в сторону.

— Заранее, утром, например, вы не уславливались о встрече?

— Мы никогда не уславливались заранее. Вера заканчивала работу в разное время.

— Значит, вы пошли просто так. Или была причина? — Зыков, кажется, не собирался уходить.

— Ну, была, была, — с раздражением сказал Степан. — Но это личное. Это никого не касается.

— Что личное, а что нет, сейчас решить нелегко, — заметил Зыков. — Не лучше ли разобраться вместе?

Алексей Антонович уже оделся, нетерпеливо посмотрел на часы. С неохотой Степан поднялся, принес листок бумаги, найденный вчера в кармане Веры, брезгливо держа его пальцами за уголок, подал Алексею Антоновичу, повторил:

— Это личное.

— Мы не злоупотребим вашим доверием, — сказал Алексей Антонович, без интереса пробегая текст записки. — Положитесь на меня. — Прочел еще раз, более внимательно, нахмурился, знаком подозвал Зыкова.

Со вчерашнего дня память Степана хранила текст записки, написанной стремительным рваным почерком.

«Вера, я здесь. Нам необходимо встретиться. Мы должны поговорить и выслушать друг друга. В половине девятого жду тебя в павильончике автобусной остановки. Виктор».

— Когда вы нашли записку? — спросил Алексей Антонович.

— Вчера вечером.

— Вы знаете, кто такой этот Виктор?

— Знаю… Виктор Николаевич Сысоев… — Степан произнес это имя вяло, но сразу же почувствовал, что оно ненавистно ему; подстегнутый ненавистью, заговорил быстро, торопливо, словно боялся, что не успеет всего сказать: — Мой бывший друг. И Верин… Она его когда-то любила. Да. А он… Себя одного любил. Зачем сюда заявился — догонять упущенное? Не будь этой записки, я бы не пошел за Верой. И все было бы иначе.

XIII

Жизнь шла своим чередом. Радуясь теплу, на улице играли дети, на лавочках возле палисадников судачили о чем-то старушки, во дворах хлопотали домохозяйки. Из лесу возвращались грибники с полными ведрами рыжиков. Взгляды людей встречали и провожали Алексея Антоновича и Зыкова. Они были средоточием неутоленного любопытства всего поселка. Алексею Антоновичу было приятно это внимание и молчаливое ожидание. Он все полнее осознавал значительность дела.

— Что вы скажете о записке? — спросил он у Зыкова.

В ответ Зыков неопределенно пожал плечами. Это могло означать и «ничего особенного», и «поживем — увидим», и многое другое. Странная манера у Зыкова.

Пожмет вот так плечами или улыбнется, а ты гадай, что у него на уме. Работу делают одну, но Зыков все вроде бы особняком держится, идет по какой-то ему лишь видимой тропке. Ясно же, что записка может приобрести большое значение. Не может не понимать этого Зыков. А если все-таки действительно не понимает? Хорошо, что пошел с ним к Минькову. Какой-то внутренний голос подсказал, что надо идти.

Навстречу им с пустой кошелкой медленно шествовала Агафья Платоновна. Зыков еще издали приветливо помахал рукой, поздоровался.

— Мы к вам, Агафья Платоновна.

— А я в магазин собралась. Ну не беда, идемте.

— Мы, собственно, не лично к вам. В гостиницу определиться надо бы.

— Жить тут собираетесь? Ничего не нашли, значит.

— Места-то в гостинице есть?

— Без малого пустая. Приехал вчера один постоялец, а больше-то никого нет.

— Он еще не уехал?

— Утром хотела проведать, а гостиница на замке. Ушел, должно, куда-нибудь. Да вы не беспокойтесь. Ключи у меня запасные есть. Открою.

— Вы, Агафья Платоновна, идите по своим делам, а мы посмотрим, может быть, постоялец вернулся, и гостиница открыта. Вчера он встречался с кем-нибудь?

— Да нет. Носа никуда не высовывал. Записку со мной Вере Михайловне отправил. Господи! — вдруг спохватилась Агафья Платоновна. — Про Верочку-то голубушку я ему ничего не сказала. Нет, постойте… Когда Верочку подымали, я его как будто видела. Или приблазнилось мне? Наверно, приблазнилось. Обеспамятевшая была.

Алексею Антоновичу хотелось уточнить эту деталь — видела или не видела, — но Зыкова интересовало иное.

— Он, этот постоялец, бывал здесь и раньше?

— Нет, не бывал.

— Вы, Агафья Платоновна, могли и запамятовать — людей к вам приезжает много.

— Такого не запамятуешь. Дерганый какой-то. И табачище палит — за артель мужиков.

— Это плохо. И Алексей Антонович, и я — некурящие, — с вполне серьезной озабоченностью сказал Зыков.

— Я ему скажу, чтобы поменьше дымил. Ну, вы идите, я чуть погодя подойду. В магазин мне надо, хлеб вышел. У Клавки могла бы взять, ее магазин поближе, а не хочу. Видеть ее не желаю.

— Чем она вас так обидела? — спросил Зыков.

— Меня-то ничем. Степку она охмуряла. Теперь, небось, радуется, что Верочки нету. Ну идите, идите, я быстро.

Она пошла, по-утиному переваливаясь с боку на бок. Зыков постоял, что-то соображая.

— Алексей Антонович, мне хочется побеседовать с этой продавщицей.

Алексей Антонович пожал плечами — делай, как знаешь. Его самого все больше занимала записка. Надо будет хорошо прощупать ее автора.

Гостиница была на замке. Алексей Антонович посидел на ступеньках крыльца, дожидаясь Агафью Платоновну. Пригрелся на солнышке, расслабился, отдаваясь отдыху. Он был очень чувствителен к недосыпанию. Для него ночь без сна — следующий день потерян, и голова не своя, и руки, ноги отваливаются. Но сейчас большой, необоримой усталости не чувствовал. Боль в коленях была тоже терпимой. Надо выдержать, не потерять боеспособности до завершения дела. А там… Он был уверен, что за этим обязательно воспоследуют перемены в его судьбе. На первых порах ему и нужно-то не очень многое — выбраться из этого района, выйти, как говорится, на оперативный простор, а уж там он сумеет показать: есть порох в пороховницах!

Хорошие это были мысли, приятные, он даже пожалел, что от них пришлось отвлечься. Пришла Агафья Платоновна, отомкнула дверь. Достаточно было взглянуть на кровать, чтобы установить — Виктор Сысоев здесь не ночевал. Постель была не разобрана, не измята. Можно было допустить, что он ушел вечером к кому-то в гости, там заночевал и сегодня в пустую гостиницу возвращаться не торопится. Но это допущение Алексей Антонович отбросил. У него появилось чувство, какое бывает у рыбака, подсекшего крупную рыбину.

— По какому документу вы его зарегистрировали?

— Господи, да я же его совсем не записала. Забыла. Совсем забыла.

— Вы меня удивляете, — холодно сказал он. — Вам что же, неизвестен установленный порядок?

— Известен, а то как же. Оплошала. Но беда небольшая, возвернется — запишу.

— А если не вернется?

— Портфель-то его вон стоит. А с чего у вас о нем такая забота? — вдруг всплеснула руками, ахнула. — На него думаете? А я-то, я-то, старая дура!.. Записочку передала, его конфетами угощалась. О господи!

Алексей Антонович приблизился к ней вплотную, сердито предупредил:

— Не вздумайте об этом сказать еще где! Ясно вам? Не вздумайте, говорю!

— Молчу, — осевшим голосом сказала Агафья Платоновна, — молчу. Мы понимаем. Господи, какая же я безголовая! — Она всхлипнула, тихо запричитала: — Не добрую весточку, погибель в руки Верочки вручила. И чуяла ведь сердцем, что не благо творю…

— Я вас очень прошу помолчать! — Алексей Антонович открыл портфель. В нем была чистая рубашка, электробритва, полотенце, зачитанная книга. Ничего интересного. Поставил портфель на место, еще раз предупредил Агафью Платоновну: — Никому ни слова.

Торопливо вышел. У Сысоева, чтобы скрыться, времени было больше, чем достаточно. И все же есть кое-какие возможности перехватить преступника. Первое, надо позвонить в отдел, дать указание произвести негласную проверку всех автомашин, идущих отсюда в город. Второе, попросить городских товарищей установить местожительство Сысоева и, если он проскользнет здесь, задержать его в городе.

XIV

— Мне бы сигарет, симпатичная. — Зыков стоял у прилавка, улыбался Клаве. — Мне бы хороших сигарет, славненькая. Чтобы с фильтром, чтобы коробка блестела.

Клава ответила на улыбку, лукаво повела бровью.

— Чего захотел! Придется покурить папиросы.

— Не для себя нужны. Люблю угощать друзей-приятелей. Сам не курю, потому что здоровье не позволяет.

От смеха у Клавы запрыгали кудряшки, кокетливо выглядывающие из-под белого чепчика.

— А видно, что изболел, бедняга. И чем это, интересно, жена откармливает.

— Секрет фирмы, — важничая, сказал Зыков. — Но ради вашего мужа могу и поделиться.

— Мужем еще обзавестись надо.

— Сложно, что ли, ясноглазая? Вам-то! Стоит свистнуть — набегут, знай выбирай.

— Боюсь свистнуть-то: побегут — расшибутся или друг другу ноги оттопчут.

— А вы тихонечко, чтобы не все слышали. Лучше всего — на ушко.

— И все-то ты знаешь!

— Что поделаешь, профессия знать обязывает.

— А что за профессия? Или опять секрет?

— Секрета нет — следователем работаю.

В глазах Клавы на миг метнулось беспокойство, невольным жестом она одернула халат, но сказала ровным, ничего не выражающим тоном:

— А, слышала: ночью приехали убийцу ловить.

Посмеиваться она перестала. И уже не подергивала лукаво бровью. Как часто бывает в таких случаях, возникла напряженность, резко меняющая людей. Зыкову этого не хотелось. Он хитровато, по-свойски подмигнул Клаве.

— Может быть, сигареты все-таки найдутся?

— Дефицита под прилавком не держу. Можете даже проверить.

— Ну что вы! — вроде бы даже обиделся он. — Разве можно не верить такой прекрасной девушке! И не проверять я вас пришел…

— Конечно, за сигаретами, которые не курите!

— И не за сигаретами. Это уж так, попутно. У меня к вам есть дело, совсем незначительное, но — дело. Во сколько вчера к вам заходили Степан Миньков и Тимофей Павзин?

— А я не знаю. Часы у меня встали. А и шли бы часы — что же мне, замечать, кто когда пришел-ушел?

— Справедливо. Долго они у вас пробыли?

— С полчаса.

— После них кто-нибудь заходил в магазин?

— А никого. Я сразу же его заперла и ушла к себе.

— У вас в тот вечер был кто-нибудь? Гости, скажем.

— Ну, кто по такой грязище в гости потащится! У меня никого не было, и я сама никуда не ходила. А что кружитесь вокруг да около? Спрашивайте прямо. Небось, уж кто-то настучал, что у нас со Степкой роман был? А и был бы — что с того? В таких делах всяк за себя отвечает. И не перед милицией, перед своей совестью. Вот и весь мой сказ.

— Вы правы — всяк за себя отвечает. Нравится вам Степан — дело ваше и только ваше. — Зыков помолчал, ожидая возражения, но Клава ничего не сказала, и он продолжил: — Но сейчас могут возникнуть всякие домыслы, догадки, слухи. Вы окажете нам большую услугу, если чуть подробнее расскажете о своих взаимоотношениях со Степаном Миньковым.

— А хорошие были взаимоотношения. Тут у меня ни родных, ни подруг. Одна. И Степан тоже был одиноким при живой жене. Она была очень занята своей работой и собой. А Степан был как бы сбоку припека. Извините, что я так говорю о покойнице. Нехорошо так говорить, а и не сказать нельзя. И вот еще что. Ничего такого, о чем думают, у нас со Степаном не было. Ваше дело верить или нет, но мы были друзьями. Бывал он у меня. И часто. Когда один, а когда и с Тимохой. Стрелять научил. Ружье подарил.

— О, да вы отчаянная женщина! Моя жена, например, скорее прикоснется к змее, чем к ружью.

— А будешь отчаянной. Три года в этой дыре. С тоски сдохнуть можно.

— До этого где жили?

— В городе, конечно.

— А работали где?

— В Доме торговли.

— Так, так. — Зыков весь просиял, словно сделал бог весть какое открытие. — Понимаете, смотрю на вас и все ломаю голову — лицо знакомое, видел где-то, а где — не вспомню. Именно в Доме торговли я вас и видел. — И уже как бы на правах старого знакомого, доверительно, с сочувствием, спросил: — Вам здесь не нравится?

— А что тут может нравиться? В городе многие завидуют — ах, живешь на Байкале, как это, должно быть, чудесно. Ах, воздух! Ах, природа! Ах, сибирское море! Ах, ах! А тут холодно. А выйти некуда. А телевизор показывает плохо. Говорю: тоска зеленая.

— Жаль, но наши вкусы не совпадают, — огорчился Зыков. — Мне тут все нравится. Единственное, что меня не привлекает — охота. Но ружья люблю. Часто охотничьи ружья, особенно подарочные, сделаны изумительно. Я был бы вам благодарен, если бы вы показали свое. Тем более, что покупателей, вижу, нет. И у меня свободного времени — девать некуда.

Клава не могла догадаться, что Зыков, прежде чем зайти в магазин, проделал простенькую операцию. На двери висела табличка из жести, на одной стороне было написано «Открыто», на другой — «Закрыто». Движением руки Зыков «закрыл» магазин. Покупатели, глянув на табличку, шли в другой. Клава задвинула внутренний засов и через задние двери провела его во двор, забитый пустыми ящиками, коробками, рассохшимися бочками. Рядом с входом в магазин была другая дверь. Клава открыла ее и пропустила вперед Зыкова. Он оказался в небольшой комнате, тесноватой, но уютной. На единственном окне висели яркие шторы («Как галстук у Миши Баторова», — отметил про себя Зыков), у одной стены стоял диван, закрытый пледом, у другой — квадратный стол под тяжелой скатертью, возле него в углу — телевизор.

— Хорошо, — сказал Зыков. — Тут и дом, тут и работа.

— А мало хорошего. В праздничные дни, ночь ли полночь ли, стучат в окно — выручи. Кофе хотите?

— Ну что вы! И без того неудобно, что напросился, можно сказать, навязался в гости к вам.

— Ничего особенного… У меня экспресс-кофейник, мигом сварю. — Она налила воды в никелированный цилиндр, толкнула штепсель в розетку. — Вы пока ружье посмотрите. Оно за диваном лежит.

Ружье оказалось маленькой, почти игрушечной одностволкой. Не штучное, массового производства. Дробовое, калибр тридцать два. Такие называют мухобойками. Открыл ствол, посмотрел на свет. Канал был серым от пыли. К нему давно никто не прикасался.

— Ну, и как мое ружье? — спросила Клава.

— Самое подходящее для женщины ружье. Легче перышка. Только вот содержать его надо бы поаккуратнее. Проржавеет, пропадет.

— А оно мне ни к чему. Вот и кофе готов. Садитесь к столу.

XV

Вечером, как заранее было условлено, все собрались в сельсовете. Печку на этот раз не топили. Баторов оседлал стул, навалился грудью на спинку. Курил сигарету. Без того смуглое лицо от солнца или усталости совсем почернело, кудри на голове как-то поосели. Его доклад был предельно кратким.

— Не нашел.

Зато Зыков говорил долго, так долго, что Алексей Антонович с трудом слушал и следил за его не всегда ясными мыслями. Зыков насобирал целый короб различных сведений, и часто требовалось незаурядное воображение, чтобы установить хоть какую-то связь этих сведений с делом. Под конец Алексей Антонович отвлекся, углубился в свои мысли. Вчерашний план, который ему так нравился логической стройностью, в связи с появлением на сцене Виктора Сысоева существенно менялся. Строго говоря, он отпадал. Следовало как можно скорее найти Сысоева. Может быть, всем выехать в район? Однако стопроцентной уверенности в том, что Сысоев является убийцей, нет. Это во-первых. План, предложенный лично им вчера, отменять, не осуществив и половины, вряд ли стоит — кто знает, как все обернется… Это во-вторых. А в-третьих, ему очень хочется самому, без посредничества Зыкова, раскрыть и обезвредить преступника. Он имеет на это право. И он это сделает.

Решение почти созрело, и он вновь стал внимательнее слушать Зыкова.

Поторопил его:

— Короче, Зыков, короче.

— Я, собственно, кончил.

— Прежде всего подобьем итоги. Мы работаем почти сутки. Что удалось выявить? В разное время егерем Степаном Миньковым за браконьерство было подведено под наказание двенадцать человек. Пятеро из них — леспромхозовские — давно здесь не живут. Еще два человека в отъезде, один на курорте, другой гостит у брата в Баргузине. Один болен, лежит в постели. Из двенадцати интерес представляют четверо.

На листке бумаги Алексей Антонович написал:

1. Василий Сергеевич Дымов — шофер леспромхоза.

2. Семен Матвеевич Григорьев — штатный охотник госпромхоза.

3. Ефим Константинович Савельев — лесовальщик леспромхоза.

4. Куприян Гаврилович Садин — пенсионер, бывший штатный охотник госпромхоза.

Спросил:

— Есть добавления? Баторов! Ваша пассивность мне не очень понятна и не очень нравится. Вы еще на службе. На службе, говорю!

— Я это знаю. — Баторов выпрямился, бросил сигарету. — Я со всем согласен… Только вот Куприян Гаврилович… Когда убили Минькову, он сидел за столом у Константина Данилыча. В этом списке он значится напрасно.

Кое-что Баторов, оказывается, уловил-таки. И, смягчаясь, Алексей Антонович пояснил:

— Это список оштрафованных. Нам предстоит составить другой — подозреваемых. И в этот второй список твой Куприян Гаврилович не попадает. Я его только что опросил. На Минькова старик зол. Но в момент убийства, как ты только заметил, он находился в доме Константина Данилыча. Что касается первых трех, шофера Дымова, охотника Григорьева и сына Константина Данилыча, то их мы, разумеется, включаем в список подозреваемых. Дальше — Виктор Николаевич Сысоев. Есть у вас какие-либо предложения?

— Запишите Клавдию Федоровну Дрицину, продавщицу, — сказал Зыков.

— Вы же только что говорили: ее ружье забито пылью.

— Может быть и другое ружье. И вообще… Медэксперты не смогли определить, из гладкоствольного или нарезного ружья была убита Минькова. С этим у вас мороки еще будет. А Дрицину все-таки запишите.

— Записать — запишу. Но честно скажу — не убежден, что женщина может решиться на такое. Не убежден.

— Я и сам не убежден, — сказал Зыков. — Но проверить нужно. Лучше сделать лишнюю работу и лишний раз ошибиться тут, чем допустить, чтобы преступник проскользнул меж пальцев или, того хуже, остался в стороне.

Зыков боится что-либо проглядеть, упустить. Истина одна, а дорог к ней бесчисленное множество. И он хочет двигаться к истине сразу по нескольким направлениям. Что ж, это не лишено смысла.

— Чем же, конкретно, вам, Зыков, не понравилась Дрицина?

— Она понравилась, мы с ней кофе пили, — вздохнул Зыков. — Замечательный кофе. — Почмокал полными губами. — Хорошо поговорили. Но что-то, какое-то несоответствие все время улавливалось. Будто думает одно, а говорит другое.

— Она же женщина, Зыков! Некоторые из них обладают особенностью — думать одно, говорить другое, делать третье.

— А я и мужчин встречал с такой же точно особенностью, — сказал Зыков.

— Все? — спросил Алексей Антонович и на новом листке бумаги стал составлять другой список.

Выглядел этот список следующим образом:

1. Василий Сергеевич Дымов — шофер, к Минькову относился с неприязнью. В момент убийства находился за селом в кабине якобы заглохшего лесовоза.

2. Семен Матвеевич Григорьев — охотник, не однажды называл Минькова «таежным царьком», грозил найти на него управу. В момент убийства был якобы в шалаше на реке, где охотился на уток.

3. Ефим Константинович Савельев — лесовальщик, в нетрезвом виде не однажды похвалялся расправиться с Миньковым. В момент убийства находился в непосредственной близости, якобы курил в сенях.

4. Виктор Николаевич Сысоев — инженер, когда-то был близок с В. М. Миньковой. Приехал в поселок с неизвестной целью, требовал от В. М. Миньковой, чтобы она пришла на свидание. Где был в момент убийства, не установлено.

5. Клавдия Федоровна Дрицина — продавщица, была неравнодушна к Минькову, что могло натолкнуть на мысль устранить соперницу, т. е. жену Минькова. В момент убийства якобы была дома.

Прочел список вслух и сказал:

— Объем работы, как видите, не так уж и велик. Но работа требует сугубого внимания и большой тщательности. Главное сейчас — не разбрасываться, не кидаться из стороны в сторону. Силы распределим так. Я беру на себя Сысоева. На вашей совести все остальные. — Спросил у Зыкова: — Вы согласны? — Тот молча кивнул, и он поднялся. — На сегодня все. Идем в гостиницу. Отдыхайте.

— А вы? — спросил Баторов.

— Я поеду домой. Организую поиски Сысоева.

— Вам лучше передохнуть, — сказал Зыков. — Машину вести трудно будет.

— Машину я не поведу. Поведет Володя. Он сейчас что-то там подтягивает.

— Он приехал? Ну молодец! Я так и знал — прибежит. Не любит доверять машину. Вот собственник! — Зыков засмеялся, встал, раскинул руки. — Ох, и дреману же я сейчас!

XVI

Переступив порог гостиницы, Миша Баторов оторопело остановился. В дверном проеме «женской» половины, будто в портретной раме, стояла Соня Дарова. В темно-вишневом брючном костюме, с тяжелым узлом волос на затылке, слегка оттягивающим ее голову назад, нездешняя, далекая от всего того, чем жил последние сутки Миша, она стояла и надменно смотрела на него сквозь квадратные стекла очков.

— Ага, беглец, попался! — шагнула к Зыкову и Алексею Антоновичу. — Послушайте, товарищи, как это называется — приглашает в гости, а сам двери на замок — и подальше, подальше! У вас в милиции все такие?

Алексей Антонович холодновато оглядел ее.

— Извините, а вы кто такая?

Это Соню не смутило. Она протянула тонкую руку с янтарным браслетом на запястье.

— Дарова. Из газеты.

— А-а, пресса. Что ж, пресса — это хорошо. — Он пожал Соне руку, довольно любезно улыбнулся: — Будет неплохо, если и нашу работу осветите. Маловато, по правде говоря, пишут о нашей работе.

Зыков толкнул Мишу в бок, шепнул:

— Смотри, отобьет.

Из кухни в коридор, где они столпились, выплыла Агафья Платоновна. Со скрытой робостью поглядела на Алексея Антоновича, спросила:

— Чай пить будете?

Вскинув руку к часам, Алексей Антонович сказал:

— Что ж, стакан чаю выпить не мешает.

Пришел Володя, доложил, что машина в порядке, можно трогаться в путь. Играя ключами, спросил у Зыкова:

— Ну как вы тут, без меня?

— Без тебя у нас ничего не выходит, — огорченно развел руками Зыков.

Чай пили на кухне. Соня выложила на стол городские гостинцы — булочки, сыр, копченую колбасу, Агафья Платоновна открыла банку с грибами, нарезала крупными ломтями хлеба. Чай был отменный, черный, заваренный по-бурятски, с молоком, маслом и солью — он обжигал нутро, выжимал пот, снимал усталость. Все незаметно повеселели. Зыков мычал от удовольствия, благодарил Агафью Платоновну, а та стояла в стороне, пряча руки под передником, смущенно и опечаленно улыбалась. У Алексея Антоновича на лбу выступила легкая испарина, весь он как-то размяк, подобрел. Разговаривая с Соней Даровой, не забывал подливать ей чаю. Не забывал и развивать свою мысль о том, как важно в воспитательных целях шире освещать в прессе работу милиции. Миша не сомневался, что Алексей Антонович попросит Соню написать статью или очерк и сейчас подводит под просьбу соответствующую базу. Слабость к печатному слову, питаемая начальником, показалась Мише слегка неожиданной и чуточку забавной, но он был рад, что Соню тут сразу приняли за свою; подумал, что был совершенно неправ, когда считал, что ему будет плохо, если Соня появится здесь; оказывается, все обстоит совсем иначе, сейчас он чувствует себя гораздо лучше, душевная тягота стала менее ощутимой. Несколько раз он ловил на себе взгляд Сони, она, кажется, хотела что-то сказать, но Алексей Антонович не позволял ей отвлекаться. И все же она выбрала момент, спросила:

— Ты почему все время помалкиваешь? Не узнаю Григория Грязнова! Впрочем, мы еще поговорим! — В ее голосе прозвучала напускная, а может быть, и всамделишная угроза.

— Вы его не ругайте, — неожиданно вступился Алексей Антонович. — Все случилось внезапно. У нас всегда все случается внезапно. Мы не принадлежим ни себе, ни друзьям, ни близким своим.

У Сони весело блеснули стекла очков.

— Вы принадлежите обществу, да? Вы его карающая десница, да?

В ответ Алексей Антонович только улыбнулся. Можешь, мол, девочка, иронизировать сколько угодно, но так оно и есть. Когда Миша и Зыков вышли его провожать, Алексей Антонович посоветовал, скорее даже приказал:

— Отнеситесь к девушке со всем вниманием.

Мотор рыкнул, машина покатилась по улице, ощупывая лучами фар бревенчатые стены домов и дощатые заборы, мигая красными задними фонарями.

В домах топились печи, из труб выпархивали искры, летели вверх. И россыпи звезд на темном небе казались негаснущими искрами. Небо было близким, протяни руки и погрузишь их в рой покалывающих огоньков. Весь мир представлялся простым, понятным, доступным, и не было в нем места ничему уродливому, безобразному, гадкому. Зыков стоял рядом, шумно вбирая в себя байкальскую прохладу.

— Знаешь, о чем я думаю, Миша?

— О звездах.

— Э-э, нет, я верхоглядством не занимаюсь. Пытаюсь я, друг мой Миша, осознать такой факт — у меня дочь. Не рядовой это факт, если принять во внимание, что у тебя, например, пока ни жены, ни дочери нету. Очень тебе сочувствую. Ну идем, зададим храпака.

Агафья Платоновна убирала со стола. Она попросила Мишу зайти на кухню, зашептала:

— Сбежал постоялец-то, а? Неужели он-таки, а?

— Пока ничего неизвестно. Может быть, и не он, а кто-то другой.

— Добро бы. Вовек себе не прощу, что приняла записку и на конфетки позарилась. Мне легче будет, если другой.

Миша хотел что-то сказать, но слова разом вылетели из головы, сознание вдруг пронзило то, что до этого плохо воспринималось им: один из подозреваемых, значит, возможно, и убийца — Ефим Константинович, сын этой сердобольной женщины. Он смотрел в ее оплывшее лицо, думал, что она, очевидно, не ведает, какая гроза может разразиться над ее головой, и не желал, не хотел, чтобы это случилось, все в нем восставало, протестовало, сопротивлялось…

— Все будет хорошо, Агафья Платоновна.

— Чего хорошего-то, сынок? Жизнь-то Верочке никто не возвернет. — В ее выцветших глазах заблестели слезы. — Прости, сынок. Не я, душа плачет. — Вытерла слезы концом передника. — Иди. Девушка тебя дожидается.

Соня сидела в коридоре, в кресле у журнального столика, курила. Он сел напротив и тоже закурил. Соня молчала, ждала от него объяснения. А ему не хотелось сейчас говорить об этом — ничтожно это, мелко, несущественно. Но и затягивать молчание было опасно.

— Извини, Соня. Я, конечно…

— …тип еще тот — это хотел сказать? Признаюсь, я обиделась. Мог бы все-таки оставить свои координаты. Самой пришлось добывать. Ну ничего, как-нибудь сочтемся. Я уже не сержусь. Говорят, что нет худа без добра. Тут — так. Мне, кажется, повезло. Понимаешь, я давно мечтала написать повесть о взаимоотношении человека и природы. Колоссальной важности тема. Но как к этой теме подступишься? Ясности — никакой. А тут этот случай. Почти готовый сюжет. И какой! Два полюса — защитник и хищник. Схватка противоположностей. Непримиримый конфликт. И этот трагический финал.

— До финала еще далеко.

— Для вас. Но не для меня. Терпеть не могу писателей, закабаленных фактом. Нужен импульс, впрягающий в работу воображение. Остальное зависит от ума и таланта. Словом, Миша, я не сержусь. Сюжет этот можешь считать своим подарком.

Слушая Соню, он слышал и шарканье ног Агафьи Платоновны, позвякивание посуды, плеск воды, и снова его сознание как бы раздвоилось.

— Ничего себе — подарок!

— А что?

— Да то, что лучше бы такого подарка вообще не было. И твоей повести об этом случае — тоже.

— Понимаю. — Соня пустила струйку дыма, проследила, как она, сминаясь и скатываясь в облачко, поплыла к потолку. — Я тебя понимаю. Но и ты меня пойми. Убит человек. Ум мой это воспринимает. А душа нет. Это не черствость, Миша. Это естественный защитный рефлекс. Без него люди не смогли бы жить. Согласен? Вижу, что нет. Постараюсь объяснить иначе. Почитай газеты. В мире каждый день убивают — мужчин и женщин, детей и стариков. Если боль за каждого будет проходить через сердце, оно обуглится, как пронзенное током высокого напряжения. К счастью, нас защищает особенность нашего сознания. Любой человек, пока его не знаешь, пока не видел его лица, его глаз, не слышал его смеха и речи, — абстракция. Разве нет? Вот вы ищете преступника. Для вас он, признайся, тоже абстракция, не вырисовывается ни определенного облика, ни цвета волос, ни роста.

— Для меня вырисовывается другое. Преступник один. А страдают многие. Вокруг него образуется незримая, но реальная зона горя, боли, страха, ненависти, подозрительности.

— Возможно, так оно и есть. — Подумав, Соня добавила: — Не попадала в такую зону, мне трудно что-либо сказать. Но думаю, что человек, ощутив на себе тлетворное влияние этой самой зоны, всегда может выйти из нее. А вот тебе в ней работать. Трудно это?

— Трудно не это, другое…

— Что же?

Но все то, о чем он передумал в последние сутки, нельзя было изложить в двух-трех словах.

— Я знаю одно. Наша работа такова, что годится для нее не каждый. Нужны определенные качества. Я, например, этими качествами, кажется, не обладаю.

Она внимательно посмотрела на него.

— А я думала, что самоистязание — свойство нашего брата. Брось, Миша. Ты перенял у своего шефа преувеличенное мнение о родной милиции. Чрезмерное нередко становится смешным.

— Что-то не заметил, чтобы ты смеялась, когда говорила с Алексеем Антоновичем.

— Послушай, да ты колючий! Ладно, ладно, не лезь в бутылку. Ради тебя готова согласиться: лучшие умы — в милиции…

Мише не хотелось, чтобы она говорила так. Круто сменил тему.

— Как у тебя со стихами? Что-то редко печатаешь.

— Года к суровой прозе клонят, — улыбнулась Соня. — А что вам засекреченный товарищ пишет?

— Давно его не видел, — чувствуя, что краснеет, сказал Миша.

Вот еще одно последствие его ветрености и легкомыслия. Укрылся за безымянным «товарищем», а Соня, скорее всего, обо всем догадалась. От кого же, спрашивается, он прятался? От себя самого, что ли? Глупо.

— Миша! — окликнул из «мужской» комнаты Зыков. — Последний приказ такой: спать!

Соня засмеялась.

— Миша маленький, Миша мальчик, Мише надо бай-бай. — Провела ладонью по его руке, — от плеча к запястью, как бы разглаживая складки на рукаве. — У нас еще будет время. Обо всем переговорим, все обсудим. Хорошо, Миша?

XVII

Утром Соня еще спала, когда они поднялись, наскоро позавтракали тем, что осталось от ужина. На улице расстались. Зыков направился в поселковый Совет, сказав Мише в напутствие:

— Ищи, друг, ищи. Не найдешь — в Байкале утоплю.

Лопату Миша вечером спрятал на пустыре под обломками деревьев. Достал ее и пошел к своему косогору. Вода в ручье за ночь осела, он журчал ласково и приветливо. Из воды выступали разноцветные камешки. Миша постоял на мостике, послушал лепет ручья, подавляя желание спуститься к воде, перебрать руками эти камешки.

Подошли его помощники — понятые. Им, кажется, надоело перелопачивать землю, присели в отдалении, завели неторопливый разговор о чем-то своем.

Вскопанная часть косогора и впрямь напоминала картофельное поле после уборки. В мягкой земле рылись белые хохлатки под бдительным оком петуха с великолепным рубиновым гребнем. Невскопанная земля враждебно щетинилась серой травой. Движением, ставшим уже привычным, Миша всадил лопату в землю, отвалил ком, размял его пальцами. Сразу почувствовал, что работать сегодня будет труднее. Горели, саднили мозоли на ладонях, побаливали, противились напряжению натруженные руки.

Из ворот своего дома вышел Константин Данилыч, поздоровался со стариками, молча кивнул Мише и присел возле него на камень.

— Все роешь?

— Все рою.

Константин Данилыч набил табаком короткую трубку. К запаху земли, прелых листьев, гниющего дереза примешался приятный запах табака.

— А как с убийцей? Есть кто на примете?

— Пока нет. Может быть, у вас есть?

— Ишь ты!

Запавшие глаза старика смотрели осуждающе. «И что ему нужно от меня?» — недовольно подумал Миша, распрямился, тыльной стороной ладони вытер потный лоб. По тропе, придерживая ремень сумочки, перекинутой через плечо, шла Соня. Еще издали сказала:

— Опять сбежал! Послушай, мне это не нравится.

— Меньше дрыхнуть надо. Уважающие себя люди давно на ногах.

— Чем здесь занимаются уважающие себя люди?

— Ищу. Стоянку древнего человека.

— Нет, правда? — Она с удивлением оглядела перекопанную землю, потыкала в нее носком лакированной туфельки.

— Он пулю ищет, — неожиданно сказал старик. — Второй день.

— Какую пулю? А-а… — догадалась Соня и прыснула, затрясла головой. — Аналитики! Академики сыска! Ах, Миша, Миша…

Миша почувствовал легкий укол обиды.

— Академиками мы себя не считаем. Мы чернорабочие. В прямом и переносном смысле. А ты куда направилась? Если к Минькову — не советую. Сегодня похороны.

— Знаю. Я с Агафьей Платоновной сейчас разговаривала. Ее муж, оказывается, лесником работает. Так вот, мне необходимо с ним встретиться.

— Вы уже встретились, — сказал Миша. — Это Константин Данилыч, лесник.

— Да? Как хорошо-то! Я из газеты, Константин Данилыч.

— И чего это старуха, меня не спросясь, ко мне посылает? — пробурчал Константин Данилыч.

Кое-какое представление о нраве старика у Миши уже было, и он решил помочь Соне.

— Она, Константин Данилыч, природой интересуется. Хочет знать, что такое природа. И что лучше — человек без природы или природа без него. — Засмеялся, довольный, что отплатил Соне за ее «академиков».

Вникая в его слова, старик помолчал, пососал потухшую трубочку, сплюнул.

— Ты, парень, не ехидничай. На свете полно балбесов, которые о кустах и деревьях знают одно: под ними можно в тени поваляться. От этого — многие наши беды. Об этом и говорить надо и в газетах печатать. Так что рой землю и помалкивай. — Посмотрел на Соню. — Из газеты, значит? А из какой?

— Сейчас документы покажу. — Соня полезла в сумочку.

— Что мне твой документ! — остановил ее Константин Данилыч. — Про другое речь. Как-то был у меня один парень из газеты. Обо всем ему рассказал, все показал. Толковал как с человеком. Все самое сокровенное выложил. Получаю газету со статьей. Что он пишет? Не о лесах, не о заботах наших общих, а обо мне. Хвалы не пожалел. А только такая хвала хуже хулы, потому как умному человеку бездумную трескотню эту читать совестно. Позднее встретил я этого парня — ты, говорю, такой-сякой, за что меня на позорище выставил, верхоглядство свое мне приписал, где, говорю, то, о чем тебе толковал, ради чего времени своего не жалел? Он мне отвечает, что газета у них маленькая, а вопросы, мною задетые, большие, поднять их газете не по силам. Вот ведь как! Газете не по силам. А ее тысячи читают. Что же таким, как я, делать? Мы же, выходит, и вовсе бессильные! — Старик поднялся, еще раз оглядел Соню. — Если ты из такой газеты — заворачивай оглобли.

— Я не из такой, — сказала Соня, нимало не смущенная сердитой речью старика. — Но дело не в этом…

Ничего не сказав, старик пошел к своему дому. Слегка горбилась худая спина, обтянутая выгоревшей на солнце рубашкой, белела седая голова. Соня двинулась следом, пожимая плечами и оглядываясь. Миша помахал ей рукой и вновь налег на лопату. В ушах еще долго звучал хрипловатый, раздраженный голос Константина Данилыча.

XVIII

Председатель Совета Петр Ильич Воробьев уже ждал Зыкова. Это был пожилой мужчина с крупными, грубыми чертами лица, простроченного вкривь и вкось синеватыми прожилками. Чисто выбритый подбородок был много светлее коричневых от загара щек. Из этого Зыков заключил, что у председателя бывают дни и, видимо, не редко, когда его подбородка не касается бритва. На нем была рубашка в мелкую полоску и черный галстук, повязанный достаточно неумело, чтобы понять: пользуется он им еще реже, чем бритвой. Петр Ильич сидел за монументальным своим столом, читал какую-то бумагу, шевеля обветренными губами. Дочитал, поскреб пальцем висок, спросил, не отрывая взгляда от бумажки:

— Ну, как у вас?

— Не очень, чтобы очень.

— А я вот готовлюсь на могиле речь держать. Не складывается что-то. На бумаге изложил, по ней говорить придется. Трудно говорить в таких случаях. Слова легкие выходят, как сухая хвоя. Я на войне был. — Показал левую руку — пальцы тонкие, бледные и стянуты в горстку. — Всего навидался. Но тут… Не могу постигнуть! Народ у нас бедовый — да. На медведя с ножом пойдет и не дрогнет. По весеннему льду, когда из-под ног вода брызжет, — Байкал пересечет. В самую лютую стужу на снегу ночевать не побоится. Но сводить счеты, да еще из-за угла, он неспособный. Народ прямой и честный, не жадный, не завистливый.

— Кто же тогда незаконно ловит рыбу, бьет зверя?

— Тут статья особая. Из века промыслом занимались. И вдруг — нельзя. К Байкалу с сетью не подходи, в лес с ружьем не суйся. Тоскливо становится. По себе знаю. Не каждый эту тоску перебороть может. Смотришь, согрешил. Наказываем, конечно, снисхождения никому не делаем. Но наказание — со всех сторон — дело последнее. Первое дело — убеждение. А тут не все просто. Поймал человек десяток рыбин, попался — с него сто рублей, как с белки шкурку, сдерут. Но этот же человек в газетах читает и своими глазами видит: захудалый заводишко зимой и летом, днем и ночью отраву в водоемы спускает, тысячи, сотни тысяч рыб гибнет — и ничего. Браконьера главным и основным врагом считаем. Трубим об этом везде. И вводим общественность в заблуждение.

— Даже так?

— Именно! Получается, это потому, что браконьера легче поймать, уличить, наказать. А попробуй с тем же заводиком тягаться. Он натворит зла на тысячу браконьеров, останови-ка его! Полно защитников найдется. Народнохозяйственные нужды, план, государственная польза — все соберут. Сейчас, правда, и тут строже стало. Но до полного порядка еще далеко. Полный порядок будет тогда, когда не только закон, но и совесть не дозволит ни директору завода, ни рабочему загрязнять воду мазутом или химией. Ну и у нас, само собой, надо вести воспитательную работу. Степану Минькову без устали толкую — говори с народом, разъясняй. Не желает. При заказнике он вроде наемного сторожа. Егерь не может быть таким. На днях собирался встрепку ему дать. А тут — такое дело. — Петр Ильич, говоривший до этого напористо, сразу угас. — Не могу, никак не могу понять… А Вера Михайловна была золотым человеком. Для людей жила… — Помолчал, хмуро вглядываясь в приготовленную речь. — А я на ее могиле — по бумажке! — Негодующим жестом отодвинул листок, отвернулся.

За окном стояла одинокая береза. Ветви ее почти оголились. Листья, как показалось Зыкову, через ровно отмеренные промежутки времени срывались и бесшумно, выписывая замысловатые зигзаги, словно в гаснущем стремлении удержаться у ветвей, падали на землю, на кусты шиповника с ярко-красными плодами. Ствол березы рядом с пламенем шиповника, безжизненной желтизной палых листьев и чернотой старых штакетин казался пронзительно белым и беззащитным. Эта белизна привлекала и тревожила Зыкова.

— А если вы не найдете? — спросил Петр Ильич. — Не представляю, как будем жить, зная, что он — среди нас.

— Я этого тоже не представляю, — сказал Зыков, отрываясь от окна. — Вы считаете, что Миньков — плохой работник?

— Да нет же! Я его про себя с Верой Михайловной сравнивал.

— Скажите, сколько он получает за свою работу?

— Семьдесят два рубля. У нас у девчонки, у секретаря-машинистки, оклад такой же. Конечно, маловато, чтобы гореть на работе. Но я на это смотрю иначе. Сырое дерево и на углях тлеть будет, сухое вспыхнет и от спички.

— Петр Ильич, у Минькова когда-то были нелады с шофером Дымовым, охотником Григорьевым и лесорубом Савельевым, сыном Константина Данилыча? Что вы можете о них сказать?

— Что скажу? Неплохие люди. Но грешок был. И пытались они меня восстановить против Степана. Несли что-то в свое оправдание. Я их не поддержал. Я поддержал Минькова. Обелить себя — развесь уши — каждый браконьер может. Вас, однако, не то интересует. Думаю, ошибаетесь. Все трое имеют, конечно, свои недостатки. Ефим Константинович, выпив, дуреет. Но не до того, чтобы лезть в драку или еще что. Подковыривать, дерзить любит. Этот недостаток сам осознает и потому пьет редко. А работник хороший. И Вася Дымов парень хороший. Молодой, конечно, безалаберным бывает — ну так что? Все мы в молодости такими были. Семен Григорьев считается у нас одним из лучших охотников. Критиковать начальство любит. Где по делу, где и без дела. Нравится ему через это свою независимость показывать… Нет, нет, не такие они люди.

XIX

Чешуилась, сверкала, слепила гладь Байкала. Зыков шел по улице, жмуря глаза. Поселок все больше нравился ему какой-то уместностью здесь. Дома, одни большие, другие не очень, одни совсем новые, цвета бронзы, с наплывами прозрачной смолы на торцах бревен, другие старые, обдутые байкальскими ветрами и вьюгами, темные, почти черные, но одинаково прочные, основательные, рубленные из звонкого кондового леса, эти дома, казалось, возникли сами по себе, выросли, как растут сосны, ели, кедры. В кружевной резьбе карнизов и наличников внимательный взгляд мог увидеть и рисунок листа, и изгиб побега, и прихотливое сплетение ветвей; эти украшения еще больше связывали дома с лесом, с землею.

Повернув кованое кольцо, Зыков открыл калитку, шагнул в чисто подметенный двор. Перед ступеньками высокого крыльца лежал плоский камень. Видимо, многие годы лежал он здесь. Ноги людей вытерли посредине заметное углубление.

Хозяина дома не оказалось. Хозяйка, миловидная большеглазая женщина, что-то гладила и одновременно покачивала детскую кроватку.

— У вас дочка или сын?

— Сынуля.

— А у меня дочка. В пятницу родилась. Три кило шестьсот двадцать граммов — во какая!

Простодушное хвастовство его рассмешило женщину.

— В папу дочь-то, видать, — сказала она, оглядывая его и улыбаясь. — Вы к Семену? Он скоро придет.

— На похороны пойдете?

— Я-то пойду.

— А Семен Матвеевич?

— Не знаю… — лицо ее омрачилось. — Вы не из милиции?

— Вообще — да, — подтвердил Зыков.

— Для чего вам Семен-то нужен? — насторожилась она. — Я вам прямо скажу: не любит Семен Степку Минькова. Все это знают. Сейчас все подумать можно…

— Что вы! — сделал удивленное лицо Зыков. — Я хороших собак завести хочу, а у вас, говорят, щенята есть. К тому же вашего мужа в ту ночь, слышал, дома не было.

— Не было. Утковать ездил. — Женщина заметно успокоилась, набрала в рот воды, попрыскала на грубую мужскую рубашку, повела утюгом — из-под него повалил пар. — Степан сейчас слезы проливает, убивается, должно быть. Спохватился. А при жизни…

— Что — при жизни?

— Все вы, мужики, на одну колодку сшиты. Только одни чуть лучше, другие — хуже. На нас все понавесили — детей, хозяйство. И работаем наравне. А уважения часто нету. Вот и Степан. Крутился тут с одной свиристелкой…

— А что же Вера Михайловна?

— Она-то, может, ничего и не знала. Дел у нее было — оглянуться некогда. Люди все видели, но помалкивали. Оберегали Веру. — С силой налегла на утюг. — Оберегать-то оберегали, а не уберегли.

Разговаривая, Зыков все посматривал на простенок возле дверей. Там на рогах гурана висели ружья: ижевская двустволка, мелкокалиберная и охотничий карабин. Оружие было потертое, побитое, такое, какое обычно и бывает у охотников-промысловиков. У любителей — другое. Они щеголяют друг перед дружкой внешней отделкой, различными украшениями, ружья для них — забава. Для промысловика ружье — орудие труда. Он ценит ружье прежде всего за убойность, прикладистость, простоту в обращении.

Словно бы от нечего делать, из простого любопытства Зыков подошел к простенку, притронулся поочередно к каждому ружью. От карабина и мелкокалиберки на руке остались едва приметные следы смазки. Ружья были почищены совсем недавно. Старая смазка, вобрав в себя пыль, оставила бы на руке более заметный след На дробовике смазка совсем не сохранилась, к ложу прилипло перо болотной травы. Ковырнул ее ногтем. Травинка не успела засохнуть. Ружье, несомненно, недавно было в деле. Он взял его, заглянул в стволы Внутри было темно от порохового нагара. Каналы стволов карабина и мелкокалиберки были зеркально чисты.

— Каков охотник, можно определить по ружью…

— За эти ружья мне на днях попало, — сказала хозяйка, расстилая на столе кофточку. — Семен больше месяца сено заготавливал. А я тут побелку развела, Ружья в сени выставила. А там сырость. Ржавчина их и тронула, Семен в пятницу стал собираться на охоту, хватил ружья, а они — рыжие. Ну и отругал меня. Промыл, смазал, повесил и наказал — не прикасайся.

— Охота была удачной?

— Принес пяток уток.

— Мало?

— Не в том дело, что мало. Будь моя воля, я бы всякую охоту начисто запретила. Сплошная маета. Уехал Семен в пятницу, а тут дождь, ветрище. Гудит все. Ночевать в такую погоду в шалашике и за пятьдесят уток не каждый согласится. Или в тайгу уйдет. Месяц ни слуху, ни духу. Я тут ночами спать не могу от всяких разных дум. Просила, уговаривала — иди в леспромхоз. Заработки хорошие, вечером — дома, в выходной — дома. Слышать не хочет. — Глянула в окно. — Идет. Легок на помине. Сто лет жить будет. — Лицо ее посветлело.

И Зыков явно представил, как она тревожится о муже вьюжными ночами, прислушиваясь к шороху снега и свисту ветра. Тут же подумал, что надо снова зайти в Совет и позвонить теще, пусть передаст жене привет и все такое прочее.

Семен Григорьев подал сильную жилистую руку. Черные, жестковато прищуренные глаза смотрели в лицо Зыкову выжидательно.

— Щенятами интересуются, — сказала жена. — А сами из милиции.

«Предупреждает», — невесело подумал Зыков и дружелюбно улыбнулся Григорьеву. Тот улыбки не принял, взял с опечка пачку папирос, сунул в карман.

— Щенятами, стало быть, интересуетесь? Идемте.

Пересекая двор, вошли в просторный сарай. Здесь, наскоро прикрытый брезентом, стоял мотоцикл с коляской. На колесах, на коляске не было ни грязи, ни пыли. Помыт, почищен. В углу сарая на сенной подстилке возились четыре серых, пушистых, неуклюже-толстых, как медвежата, щенка. Увидев хозяина, наперегонки бросились к его ногам, подкатились, запрыгали, виляя тонкими хвостиками, радостно поскуливая и взвизгивая. Зыков присел, почмокал губами, протянул руки. Щенята попятились, злобно ощерились.

— Вот зверюги! — изумился он.

— Собаки отменные. От просителей отбоя нет.

— Я просить не буду. Мне хотелось поговорить с вами наедине. Жене необязательно знать о нашем разговоре.

Ногой подкатив толстый чурбак, Григорьев жестом пригласил Зыкова сесть, сам сел на такой же чурбак, распечатал пачку «Беломора», прикурил, спохватившись, протянул папиросы Зыкову.

— Спасибо, я не курю.

— И правильно делаете, — рассеянно одобрил он, постучал крепким ногтем по коробке спичек. — Слышал, что ходите, расследуете. Так и думал: ко мне явитесь.

— Почему так думали?

— Младенцу понятно — стреляли не в Веру Михайловну. В Минькова целились. — Стиснул в зубах мундштук папиросы, прищур глаз стал еще более жестким. — А мы с Миньковым — враги. Но вам, наверное, уже известно, что в ту ночь я в поселке не был. И сказать мне вам нечего. Сам голову ломаю — кому понадобилось подстерегать Минькова?

— Враги у него, кажется, есть и кроме вас…

— Я не то сказал. Враг — другое. Миньков — поганый, дрянной человек.

— Мы часто совершаем одну и ту же ошибку: неудобный для нас человек — дрянной человек. Миньков — егерь. Поставьте себя на его место.

Григорьев положил ногу на ногу. На носке сапога тускло блеснула железная подковка.

— Не то плохо, что Миньков — егерь, а то, что егерь — Миньков. Ни на его месте, ни рядом с ним стоять не желаю.

— Сказано сильно, — насмешливо одобрил Зыков. — К этому бы еще и логики немного. А логика тут такая: на Минькова возложены определенные обязанности. Считаться с этим, нравится или нет, надо.

— Слышал. Не раз уже. Наслушался — во! — Ребром ладони провел по горлу. — Начальству всегда кажется, что оно с одного взгляда умеет отличить прямое от кривого. И невдомек, что самое горбатое дерево, если на него с одной стороны глянуть, может прямым показаться. Вот и Миньков… Если он при обязанностях — ему и вера, и доверие, и поддержка. А правда? А справедливость? Слова эти придуманы, чтобы дураков околпачивать.

Сцепив на колене пальцы рук, Григорьев смотрел перед собой тяжелым сосредоточенным взглядом. Голоса не возвышал, казался спокойным. Но Зыков видел — не спокойствие это. Чувствовал в нем злость, не ту легкую, что разом всполыхнется и разом же опадет, а злость трудную, темную, свинцовую, не находящую исхода.

— Странно, — сказал Зыков, — странно все, что вы говорите. Неужели действительно не понимаете простой, как этот вот чурбак, вещи — вы совершили проступок, вам и отвечать? Что же тут несправедливого?

— А то, что проступка я не совершал.

— Вот как! Совсем ничего не понимаю.

Григорьев молчал. Все так же смотрел перед собой сосредоточенно-тяжелым взглядом У него было приметное лицо — смелый разлет бровей, резко очерченные твердые губы — лицо человека волевого, упрямого; оно было бы привлекательным, даже красивым, если бы не какая-то застылость, несменяемость выражения.

— Уж не хотите ли вы сказать, что браконьерство вам приписали? — спросил Зыков.

— Приписали — само собой. Не в том, однако, гвоздь. Сам я, пентюх недоделанный, своей рукой все подписал. В жизнь себе не прощу!

Какая-то капля тяжелой его злости излилась с этими словами. Лицо Григорьева на минуту ожило, в глазах появился горячий отблеск.

— Как же это случилось?

— Все равно не поверите. Другим рассказывал, говорят: анекдот.

— Анекдоты тоже разные бывают. Встречаются и поучительные.

— Ну ладно, расскажу. Только тут двумя словами не обойдешься.

— Зачем в двух словах — расскажите, как оно и было.

— Участки у нас, соболевщиков, далеко от дома. Вертолетом забрасывают. Сезон охоты полтора-два месяца. Ну вот, в позапрошлом году высадился я в тайге, сложил в зимовье припасы, продукты. Сам налегке подался к другим зимовьям. Всего их на моем участке четыре. Обыкновенно весь сезон кочуешь от одного к другому, ставишь и проверяешь капканы, попутно добываешь рябчиков на приманку… Через несколько дней возвращаюсь к своему первому зимовью. А в нем все разграблено. Шатун, будь он проклят, забрался. Все мешки распотрошил, что мог сожрать — сожрал, остальное раскидал, истоптал, с землей смешал. Словом, оголодил меня — ни хлеба, ни соли, ни чая. Податься домой — сезон, считай, пропал. Сходить к кому-нибудь из ребят? Каждый, конечно, поделится всем, что есть. Но каждый берет только для себя, на раззяв, каким я оказался, не рассчитывает. Перебьюсь, думаю. Добуду мяса — проживу. На моем участке обычно до больших снегопадов держались изюбры. В том году, как назло, снег выпал рано, изюбры спустились вниз. Делать нечего, собрался и за ними двинулся. В дороге меня пурга прихватила. Когда харчи есть, любая пурга не страшна, пересидел в затишке, хоть день, хоть два — иди дальше. А мне голод сидеть на месте не дает. И знаю, что в пургу почти невозможно добыть зверя или птицу — иду-таки. Где иду, куда иду — сам не знаю. Пес мой обессилел, язык вывалил, еле тащится. На третий день перед потемками снег идти перестал, ветер поутих. Спускаюсь в какую-то падь, вижу, на косогоре кормится сохатый. И совсем близко. Свалил его с первого выстрела. Собака моя от радости про усталость забыла — прыгает, взвизгивает, норовит в лицо лизнуть… Ну, переночевал там же. На рассвете слышу: собака поблизости лает. Моя ей откликается. Смотрю, мчится чей-то пес. Подбежал. Тимохи Павзина кобель. Стало быть, вон куда я вышел… Пурга совсем угомонилась. Бело кругом, тихо. Прошел я всего-то с километр, вижу — над зимовейкой дымок вьется. Мне от радости хочется бежать наперегонки с собаками. Заваливаю в зимовье вместе с псами. Тимоха, а с ним Степан Миньков, только, видимо, поднялись, у печки завтрак готовили. Что Степка здесь — меня не удивило. Тимохин участок прилегает вплотную к заказнику. Раньше на этом участке охотился старик один, Куприян Гаврилович. Степка его застукал в заказнике — старик убил там изюбра, участок у Куприяна Гавриловича отобрали и отдали Тимохе. Да-а… Переступил я, значит, порог. Тимоха рот разинул, а Степка ко мне. Откуда? Как? Что случилось? Помогает снять котомку, а сам, замечаю, украдкой что-то маячит рукой Тимохе. А Тимоха боком к стене подался, начал снимать и кидать в угол натянутые на распялки шкурки соболей. Глазам своим не верю — четырнадцать соболей! Я только двух успел добыть, а у него уже четырнадцать. Сезон едва начался, а Тимоха уже и домой может подаваться. Такой фарт редко выпадает. Видать, проходной соболь шел через Тимохин участок. Но, думаю, с другой стороны, не должен проходной валить так густо. Может, все дело в заказнике. Соболя в нем никто не тревожит, он размножается, постепенно расходится по ближним местам. Добро, думаю, если так, другие участки тоже станут богаче. А Степан тем временем все что-то выспрашивает и сам говорит без умолку. Такой ласковый, обходительный, только глаза острые, как шилья, так насквозь и прокалывают. Это уже позднее я вспомнил, что глаза у него были как шилья. И что он маячил Тимохе. А тогда был рад теплу, встрече с людьми, горячему чаю, зачерствевшему хлебу. К тому же Тимоха бутылку спирта открыл. Словом, праздник, какие в тайге выпадают не часто. О соболях — ни слова. Не принято у нас по-бабски любопытничать. И еще подумал, что Тимоха побоялся, как бы я не сглазил его счастье-удачу. Ну, сидим мы за столом. Хорошо на душе. Степка анекдоты травит — мастак на это дело, живот надорвешь. Потом фокус показал. Достал из егерской сумки блокнот, выдрал чистые листочки, заставил нас с Тимохой расписаться. Взял Степан надписанные листочки, дунул, плюнул, махнул руками — листочки чистые с той и с другой стороны. Бросил их в печку. Снова мы расписались. И снова то же самое. Извели весь блокнот. Степан достал бланки протоколов. Тут я уследил, как он все проделывает. Сам попробовал — не вышло, и Степан бумаги не дал, так, говорит, без протоколов меня оставите, попадется нарушитель, оформить будет не на чем. Стали мы прощаться. Тимоха мне выделил сухарей, соли и чая, я взял мяса — сколько унести смог, остальное ему оставил. Степан потянул меня в сторону и повел не совсем для меня понятный разговор. Он начал с того, что видишь, как хорошо получается, когда люди друг за дружку держатся. Все, дескать, можно сделать, если есть настоящие друзья. Я ему отвечаю, что в тайге — все люди друзья, что исстари так ведется, что иначе тут нельзя. Степан усмехнулся. Что, говорит, исстари велось, то давно перевелось, теперь хоть в тайге, хоть где — иное. Вот ты, например, считаешься лучшим охотником. Тебя высоко возносят, и от того ходишь гордый. А я, мол, человек маленький, ничем не замечательный, но шевельну пальцем — и разом слетишь со своей высоты. Так, говорит, теперь жизнь устроена, и умные люди это понимать должны. А мне, говорю, никак не понять, каким таким манером ты можешь со мной или с другим что-то сделать и разговор для чего затеял. А он мне толкует, что, мол, сразу видно: возгордился ты сверх меры и думаешь, что тебе все дозволено. Другой, добудь, как ты, сохатого, по сторонам бы оглядывался, а тебе все нипочем. Чего мне оглядываться, удивился я, если на отстрел есть разрешение. Твое разрешение, говорит, ничего не будет стоить, если я скажу, что сохатого добыл в заказнике. Как, спрашиваю, ты можешь это сделать, если все не так. Могу, говорит, не только сказать, но и доказать… Разговор этот мы вели вроде бы и в шутку. Вернее, я никак не мог уразуметь, всерьез это или просто так, пустая похвальба выпившего человека. Выпил он, правда, самую малость, но ведь человек человеку рознь, у одного со стакана ни в глазу, другому рюмки достаточно. Так и ушел я, ни в чем не разобравшись. Потом и вовсе про этот разговор позабыл. Ладно… Добыл я в тот год двенадцать соболей. Ровно столько, сколько положено. У нас порядок строгий, поймал сколько разрешено, — убирай капканы. Правильный, считаю, порядок. Начни жадничать, через несколько лет шиш — не соболь будет. Возвратился домой. Как и положено, в бане попарился, жена гостей созвала. За столом разговоры про удачи, неудачи. Меня и дернула нелегкая ляпнуть про Тимохин фарт. Через какое-то время встречаю на улице Степку. Он и говорит: «Ты чего это, Семен, языком, треплешь? Зачем наговариваешь на безобидного Тимофея? Где ты увидел у него четырнадцать соболей?» — «В зимовье видел своими глазами». — «Э-э, да ты считать не умеешь, десять их было, Семен, десять». — «Я, — говорю ему, — считать не разучился, и ты мне не заливай». А он мне с усмешкой: «Считать ты разучился. Но я тебя заново выучить могу». Остановился передо мной, руки в карманы, с пяток на носки покачивается — маленький, а посматривает вроде бы свысока. Не стерпел я к себе такого отношения, я ведь, и верно, гордый был. Сказал ему: «В учителя мне не набивайся, рылом не вышел. И самого тебя могу проучить. Вот пойду в контору промхоза и узнаю, сколько твой безобидный Тимоха сдал соболей. А сколько притаил и меж собой поделили — сами расскажете». Сказал, по правде, не подумав, первое, что в голову пришло, но вижу — попал в точку. Степку всего перекосило. Но он тут же справился с собой, сказал, вроде бы меня жалеючи: «Толковал же тебе, что с умом жить надо. А ты — клеветать. Зря стараешься. Подумай — кто ты и кто я? Я службу несу исправно, хапугам и хищникам спуску не даю. Тимоха мне во всем помогает. А ты? Ты браконьер, злостный и бессовестный!» От такого нахальства у меня глаза на лоб полезли. Степан видит это и советует: «Одумайся, Семен, не плюй против ветра. Не одумаешься — пеняй на себя. Протокол, составленный по всей форме, у меня. Помни об этом». И ушел. А я стою — как обалделый. Ах ты, думаю, мозгляк-сопляк, змей подколодный, кого, думаю, ты хочешь на испуг взять. Я же сроду не хищничал, чист перед собою и людьми. Но я слишком плохо знал Степку Минькова. Пошел, словом, доискиваться правды. И доискался. Взяли меня за воротник. Показывают протокол. О том, что я добыл в заказнике сохатого. Твоя, спрашивают, подпись? Смотрю — моя. Точно, моя. Вспомнил про Степкины фокусы. Стал говорить — хохочут: серьезный ты человек, Семен, а изворачиваешься смехотворно. Туда сунусь, сюда — нету мне веры. На Степкиной стороне документ с моей подписью и подпись свидетеля — Тимохи Павзина, на моей только мои слова. И чем больше я добивался справедливости, тем хуже относились ко мне. Стал я и склочником, и клеветником. Я и зазнался, я и оторвался…

Григорьев длинно, затейливо выругался и замолчал. Он ни разу не взглянул на Зыкова, казалось, нисколько не заботился, слушает он его или нет. Но это было не так. Чувствовалось, что Григорьев хочет, чтобы Зыков понял его, поверил ему. Когда рассказывать стало нечего, Григорьев словно бы что-то потерял, снял руки с колена, провел ими по карманам, поправил старую измятую шляпу. Он, конечно, ждал, что ему скажет Зыков. А Зыкову трудно было что-либо сказать. Слишком часто сталкивался с правдой, похожей на неправду, и ложью, почти неотличимой от правды, чтобы поддаваться первому впечатлению.

— Здорово, — сказал он.

— Что — здорово? — медленно поднял голову Григорьев.

— Ругаетесь здорово. Художественно.

— А-а… И вы бы научились. Тут и не так будешь ругаться.

— Возможно, — согласился Зыков. — Вы говорите, что у Тимофея Павзина в самом начале сезона охоты было четырнадцать соболей. Мог он добыть еще несколько?

— Конечно. Может быть, еще столько же.

— А сдал всего десять. Куда же ему деваться с остальными?

— Вы посмотрите на городских дамочек. Зимой на каждой четвертой-пятой — соболья шапка. А вы видели, чтобы в каком-нибудь магазине продавали мех соболей?

— И вы думаете, что Тимофей Павзин сбывает мех на сторону?

— Да нет! Тимоха на такое дело негодный. Вахлак он и губошлеп. Тут Степкина изворотливость нужна.

— Скажем, все так, — согласился Зыков. — Но с той же вероятностью можно сказать и другое. Павзин добыл вместо десяти четырнадцать соболей. И лишние четыре шкурки никуда не продал. Они у него дома лежат. Говорят же, у соболевщиков год на год не сходится. Бывает, что и норму не вытягивают. Добавит Павзин в такой год из запаса — и все будет в порядке.

— Павзин-то, может быть, так бы и сделал. Но не Миньков.

— Это все предположения. А они, как видите, могут исключать друг друга.

Григорьев достал папиросы, повертел пачку в руках, словно видел впервые и не мог понять, что это такое, засунул ее в карман, перевел взгляд на Зыкова.

— Степка пихнул меня в лужу и думает: дальше сам по уши в грязи увязну. Не на того напал… В прошлом году я несколько дней потерял, а проследил, чем занимается в своих владениях этот охранитель. И видел: вместе с Тимохой ставит капканы на соболей в самом заповеднике. Козел капусту караулит.

— Кому вы сказали об этом?

— Зачем? — слабо удивился Григорьев. — Чтобы еще раз в клеветниках оказаться? Нет уж. Степку так просто не возьмешь. За него есть кому постоять. Начальству он угоден. Умеет себя показать. И пятки лизать не стесняется — тому, кто это любит. Вот и возле вашего начальства крутился, присудыркивал.

— Даже так? — насмешливо шевельнул бровью Зыков. — Но мне вот что непонятно. Для чего вы следили за Миньковым, если о том, что видели, — никому ни слова?

Григорьев промолчал. Зыков не стал повторять вопроса, видно было: отвечать не хочет. И как бы соглашаясь с его правом не отвечать, уважая это право, сказал:

— Ну, хорошо… — Чуть помедлив, повторил: — Хорошо. Мне еще вот что непонятно. Всех, кто так или иначе соприкасается с Миньковым, вы, скажем так, не очень уважаете. А Вера Михайловна? Что скажете о ней?

— Про нее говорить сейчас нечего.

Зыков поднялся, подошел к мотоциклу, потрогал руль, надавил на сиденье, и оно, мягко скрипнув пружинами, осело. На спидометре была довольно приличная цифра пробега, но машина, помытая, почищенная, выглядела как новенькая.

— На нем на охоту ездили?

— На нем.

— Далеко?

— Да нет. По сухой дороге за тридцать минут добегаю.

— Вам проще было возвратиться и ночевать дома.

— Я и хотел. Но в дождь утки почти не летали. За вечер одну всего добыл. Ехать домой, считай, с пустыми руками не по мне. Решил утренней зорьки дождаться.

— Под дождем?

— Зачем? Шалашик у меня там добрый, воду не пропускает.

— Кто-нибудь ночевал вместе с вами?

— Нет.

— А был кто-нибудь поблизости? Мог бы кто-то подтвердить, что вечером вы были действительно в шалаше?

— Нет, никого не видел. Да и зачем это? А-а! — вдруг догадался он. — Вот куда гнете. — Каблуком сапога ожесточенно поскоблил плотно утоптанную землю. — Тоже, поди, фокусник, как Степан Миньков? А? Что вы все привязались ко мне? Что я вам сделал?

— Человек убит…

— Решили — я. Прибежал на мотоцикле, пальнул и — ходу в свой шалашик? Так решили?

— Мы ничего не решили. И не решаем. Мы ищем истину. И если ваша совесть…

— К черту! — Григорьев тяжело поднялся. — Не хочу слушать. О совести говорят больше те, у кого ее нету. Знаю. Ученый.

Зыков уходил, ощущая на себе груз чужой враждебности, угнетаемый невозможностью разом, без сомнений и оглядок, отсечь правду от домыслов и, не исключено, от заведомой, рассчитанной лжи. А из окна вслед ему смотрела большеглазая женщина.

XX

Ночью, возвратясь домой, Алексей Антонович позвонил в отдел. Дежурный доложил, что Сысоев задержан. Его сняли с частной автомашины. Сейчас он находится в КПЗ. Ведет себя беспокойно. От ужина отказался.

— Владельца автомашины опросили?

— Конечно. И владельцев, и двух пассажиров…

— Когда он его подобрал?

— Около четырех часов дня.

— А где?

Дежурный назвал поселок, и Алексей Антонович переспросил еще раз. Поселок этот находился от места преступления в тридцати километрах, в стороне, противоположной от города.

— Ты ничего не напутал?

— Что вы, товарищ капитан! Все зафиксировано и подписи есть — владельца автомашины и пассажиров.

В эту ночь Алексей Антонович спал без сновидений. Поднялся поздно. От напряженности последних суток осталась лишь легкая истома и ломота, но и это ушло, когда умылся по пояс холодной водой. Перед зеркалом растер грудь и спину жестким махровым полотенцем. Живое, приятное тепло прилило к коже. С удовольствием смотрел на себя. Тело упругое, мускулистое, без подкожного жирка, почти неизбежного при малоподвижном образе жизни. Включив электробритву, снял со щек неприятную серую щетину, плеснул на ладони одеколону, растер лицо и сразу стал выглядеть моложе. Довольный собой, натянул нижнюю трикотажную рубашку, ощущая ее свежесть, затем, бережно, стараясь не измять, надел выглаженную женой форменную рубашку, прицепил галстук, еще раз внимательно оглядел себя в зеркале и снова остался доволен собой.

Сын еще спал. Или делал вид, что спит. Наверное, еще сердится за проборку. Пусть посердится. Жена ушла на рынок. На столе под салфеткой оставила ему обычный завтрак — мягкую булочку и бутылку ряженки. Одной булочки ему не хватило, и он, усмехаясь, достал из хлебницы еще одну. Съел и ее.

По дороге в отдел понял, что ему хочется оттянуть встречу с Сысоевым, был уверен: ожидание встречи и есть самое интересное, дальше все будет ординарно и скучно.

В своем кабинете, усевшись за стол, перевернул листок календаря, достал носовой платок и уголком провел по стеклу. Так и есть, уборщица пыль не вытирала. Стоит ему куда-нибудь уехать, и она порога кабинета не переступит. И никто не возьмет на себя труд напомнить ей о ее обязанностях. Но тут, вспомнив, что вчера была суббота, а сегодня — воскресенье, то есть выходные дни для всех граждан, в том числе и для уборщицы, он успокоился, скомкав лист бумаги, тщательно вытер настольное стекло, приготовил папку для протокола допроса, опробовал авторучку. Огляделся. Во всем был строгий порядок. Ну что же, добро пожаловать, гражданин Сысоев.

Сысоев вошел, сильно сутулясь. Жесткие волосы беспорядочно торчали на голове, свисали на лоб. Добротный костюм, сильно помятый, выглядел на нем так, будто был с чужогоплеча. Из рукавов выглядывали несвежие, а попросту говоря грязные манжеты рубашки, и на них нелепо блестели дорогие запонки.

— Садитесь, — Алексей Антонович указал на стул. — Имя? Фамилия? Отчество?

Отвечал Сысоев машинально и блуждал взглядом по кабинету, ни на чем не задерживаясь, пожалуй, даже ничего и не видя. Руки на коленях не находили покоя, пальцы все время двигались, сплетаясь и расплетаясь. На стуле Сысоев сидел так, будто собирался торопливо вскочить и бежать куда-то. Вглядываясь в его худощавое, небритое, серое от усталости лицо, Алексей Антонович подумал, что воля этого человека скорее всего парализована, сопротивляться он, видимо, не в состоянии, потому тщательно продуманный план допроса целесообразно несколько упростить.

— Вы знали Веру Михайловну Минькову?

— Да. То есть я знал Веру Золину.

— Вы ее знали до замужества — верно я понял?

— Верно.

И на эти вопросы Сысоев отвечал с автоматической незамедлительностью, не вдумываясь. Видимо, совсем иные думы владели его сознанием.

— Какие у вас были взаимоотношения?

Впервые взгляд его перестал скользить по кабинету, остановился на лице Алексея Антоновича.

— Зачем вам это?

— Чтобы нам было легче разговаривать, Сысоев, запомните: вы находитесь в учреждении, где не вы, а вам задают вопросы.

Сысоев кивнул, то ли соглашаясь с этим, то ли подтверждая, что все понял.

— Мы любили друг друга, — медленно, словно вслушиваясь в звучание своего голоса, проговорил он, но тут же торопливо поправился: — То есть мне так казалось когда-то.

Быстро пошарил по своим карманам, достал сигареты, снова пошарил. Спичек у него, кажется, не было. Но попросить у Алексея Антоновича не решился или не захотел, стал вертеть пачку сигарет, сосредоточенно ее разглядывая.

— Почему вы расстались? — спросил Алексей Антонович.

— Она была Золиной, стала Миньковой. Этого, по-моему, достаточно, чтобы уяснить ситуацию.

В его голосе послышалось что-то похожее на раздражение. И сам он подобрался, словно освободился от угнетающих его дум.

— Вы женаты?

— Нет.

— И не были?

— Нет.

— Из-за Веры Михайловны?

— Не имеет значения!

Раздражение в голосе Сысоева стало явственным. Алексей Антонович почувствовал, что приблизился к незримой границе, за которую Сысоев сейчас не пустит — или откажется отвечать, или станет говорить неправду. Ну что же, на время можно и отступиться, тем более, что сказанного Сысоевым хватает, чтобы утвердиться в первоначальных предположениях.

— А Степана Минькова вы хорошо знаете?

— Да. Мы были друзьями. Давними.

— Были? Вы поссорились?

— Нет. Просто в последние годы мы не встречались.

— У вас не было возможности видеться?

— Не в этом дело. Неужели непонятно?

— Понятно-то, Сысоев, понятно. Но… Вы любите девушку. Она выходит замуж за вашего друга. Бывает такое. И нередко бывает. Однако…

Сысоев бесцеремонно перебил:

— Нельзя ли без комментариев?

— Я не комментирую. Нам необходимо выяснить одну вещь. Девушка вышла за друга. Для одних это лишь эпизод в жизни, для других — драма, для третьих — трагедия. А для вас? Чем это было для вас?

Сысоев усмехнулся, криво, одними губами.

— Говорить с вами об этом у меня нет желания.

— Не всегда, Сысоев, можно и нужно руководствоваться своими желаниями. Но об этом — потом. Скажите, вы поддерживали какую-нибудь связь с Верой Михайловной?

— Нет.

— И не пытались?

— Нет.

— Ни разу ей не писали?

— Не писал…

— Хорошо. Теперь скажите: как вы оказались в поселке?

— У меня отпуск.

— Вы приехали на Байкал отдохнуть, подышать свежим воздухом, полюбоваться природой? Сейчас стало модно проводить отпуск на Байкале. В поселке остановились случайно. Могли остановиться в любом другом, но случайно выбрали этот — так?

— Все на свете случайно и все предопределено, — философски заметил Сысоев, вновь погружаясь в свои раздумья.

— К вопросу о случайности мы еще вернемся, — пообещал ему Алексей Антонович, вкладывая в слова свой, потайной смысл. — Поселок вам не понравился?

— Почему же… — Сысоев пожал плечами, провел ладонью по лицу, потер лоб, вдруг попросил: — Освободите меня от этих разговоров. Я не могу. Вера мертва. Непостижимо. Вера… Ее нет. Все остальное для меня ничего не значит.

— Как сказать, Сысоев… — Алексей Антонович достал из тумбочки стола портфель, поставил его на стол. — Узнаете?

— Да. Я его в гостинице оставил.

— Конечно, случайно? — Алексей Антонович разрешил себе слегка улыбнуться, с рассчитанной медлительностью открыл папку, извлек из нее записку, взял обеими руками, показал Сысоеву: — А это вам знакомо?

— Вы нашли ее у Веры?

Сысоев потянулся к записке, но Алексей Антонович убрал ее в папку.

— Вы писали, Сысоев?

— Да.

— Вот видите! — Алексей Антонович с укоризной покачал головой. — А теперь вернемся к случайностям. Можно допустить, что в поселке вы, Сысоев, оказались случайно. Но совсем не случайно появилась на свет эта записка. Свидание случайно не состоялось — помешал Миньков. Но не случайно тут же гремит выстрел. А вот то, что убита Вера Михайловна, — чистая случайность, пуля предназначалась ее мужу. Роковая ошибка тут же обнаружена. Убийца в ужасе. Им владеет одна-единственная мысль — бежать. Это его первая ошибка. Вторая заключается в том, что забыл прихватить свои вещи. Третья в том, что бежит он не домой, а в противоположную сторону — наивная попытка запутать следы. Наивная, Сысоев!

Слушал его Сысоев с напряженным вниманием. Руками вцепился в край стола. Пальцы побелели.

— Вы с ума сошли! — выдохнул он. — Я убил Веру? Я?

— Хотите совет? В вашем положении лишь чистосердечное признание пойдет на пользу, все остальное будет во вред. Во вред, Сысоев!

Сысоев опустил взгляд, покачал головой.

— Невероятно…

Алексей Антонович нажал кнопку звонка.

— Даю вам, Сысоев, время на размышление. Если надумаете что-то сообщить, попросите бумагу и ручку. — Вошел милиционер, приказал ему: — Уведите.

Допрос порядком измотал Алексея Антоновича. Он налил из графина воды, отпил глоток, поставил стакан на стол. Закралось сомнение — верно ли сделал, дав Сысоеву время на раздумье? Не изобретет он какой-нибудь ход для своего оправдания? Вряд ли! Во-первых, никакой ход ему уже не поможет, во-вторых, притиснул его к стенке так, что ему остается одно — признаться. Однако к такому выводу он придет лишь после размышления. Потому — пусть сидит и думает.

Задребезжал звонок телефона. Звонил из города начальник угрозыска.

— Где вы пропадаете? — недовольным голосом спросил он.

— Ночью вернулся из поселка, товарищ полковник.

— Как двигается дело?

— Нормально.

— Что значит нормально? Убийца задержан?

Вопросы задавать всегда легче, чем отвечать. Скажи задержан — подавай улики, доказательства. Спокойно работать не дадут, будут тормошить беспрестанно. Уклонился от ответа.

— Есть кое-что на примете. Разрешите доложить об этом позднее.

— Хорошо, — помолчав, полковник спросил: — Может быть, нужна помощь? Мы готовы направить людей.

«Еще чего! — подумал Алексей Антонович. — Все вывезешь на своем горбу, они явятся на готовенькое…»

— Управимся сами.

— Смотри, Алексей Антонович. По стылым следам идти всегда труднее, — предупредил полковник.

Его предупреждение показалось Алексею Антоновичу не очень тактичным. Не первый день на этой работе, о таких элементарных вещах сам знает не хуже кого-либо.

XXI

Баторов нашел два ржавых гвоздя и ржавую же гайку. Пули не было. И надежды найти ее становилось все меньше. Старикам-помощникам все это надоело, и они ушли на похороны.

Звуки музыки заставили его распрямиться. Видимо, местный леспромхозовский самодеятельный духовой оркестр неумело, неслаженно заиграл траурный марш. И эта неслаженность воспринималась как выражение неизбывной боли и безутешного горя. Звуки труб ударили в синеву неба, разрывая его, звон оркестровых тарелок рассыпался по земле. Баторов поднялся на вершину бугра. Отсюда хорошо была видна пронзительно пустая, с желтой песчаной дорогой улица; там, где она заворачивалась, пятью широкими окнами смотрел на Байкал дом Миньковых; солнце, теплое и ласковое, светило сквозь кружевную резьбу наличников и карниза, кудрявые тени ложились на стены, матово поблескивала шиферная, на четыре ската крыша, ослепительно белела труба. У дома зеленым утесом высился тополь. Человек уходил. А все оставалось таким, каким было, возможно, и в дни его счастливого детства.

Широкие ворота были настежь распахнуты, в их темном провале долго никто не показывался, из двора лишь накатывалась, рвалась и мучалась в плаче музыка. Но вот из ворот вереницей потянулись женщины с венками, вызывающе красочными на ярком солнце. Баторов оцепенело смотрел на процессию, тоскуя от сопричастности к чужой, нелепо оборванной жизни. Отвернулся, сел на камень, где утром курил Константин Данилыч, достал сигареты и тоже закурил.

Неслышно подошла Соня. Сумочка через плечо, рука лежит на сумочке — ремень натянулся туго, сдавил складки жакета. Он уступил ей место на камне, сам сел на землю, подтянул колени к подбородку.

— Поговорила со стариком?

— Поговорила. — Соня разминала сигарету — перламутрово сияли ее длинные ногти. — Зануда твой старик.

— Мой он не больше, чем твой.

— Ты тоже зануда. — Она наклонилась прикурить от его сигареты, заглянула в лицо: — Скажи честно — осточертело тебе все это? — Повела рукой вокруг себя.

— Осточертело, — сознался Миша.

— Но копать все равно будешь?

— Придется… А что?

Она тихо, невесело как-то, пожалуй, даже грустно, засмеялась.

— Слушай, Миша, пойдем на похороны. Говорить ни с кем не буду, только посмотрю.

— Не могу. Извини, Соня.

— Зануда ты и есть зануда. Но я и одна схожу. Тебе бы там побывать тоже не мешало. Слышал, есть поверие: убийцу кровь тянет к могиле жертвы?

— Слышал. Даже, говорят, бывает, что прямо на лбу написано: «Я убийца». Погляди там… В случае чего — шепни Зыкову. Он там будет.

— А ты не совсем конченый зануда, — улыбнулась Соня.

Мише не хотелось оставаться одному. Он был бы рад, если бы Соня с часок молча посидела здесь. Но она, опершись рукой на его плечо, поднялась, пошла. Длинноногая, тонкая и легкая, высоко подняв гладко зачесанную голову, она шагала уверенно и свободно, с упругой стремительностью. Такие, когда уходят, обычно не оглядываются. Но Соня оглянулась. На солнце сверкнули очки и зубы. Помахала рукой. Вздохнув, Миша снова взялся за лопату.

Лениво попирая землю своими огромными ботинками, подошел Зыков, оглядел вскопанный косогор, восхищенно присвистнул:

— Способный ты парень, Миша.

Миша промолчал.

— Пойдем в чайную, — сказал Зыков. — Есть хочу — мочи нет.

Пока шли, Зыков рассказал, что ему удалось узнать от охотника Семена Григорьева и о самом Григорьеве. Сведения были, действительно, не ахти какие. Зыков в самом деле пока не нащупал никакой ниточки и, видимо, был очень обеспокоен. Когда в почти пустой чайной сели за столик и склонились над тарелками со свежим борщом, Зыков против обыкновения не почмокал губами, предвкушая хороший обед, рассеянно помешал ложкой борщ, спросил:

— Что ты кумекаешь? О Григорьеве…

— Не видев человека, не поговорив с ним, судить о нем то же, что судить о вкусе пепси-колы по рекламной картинке.

— Поэтесса благотворно влияет на тебя. Тебе стали не чужды изящные сравнения. — Зыков попробовал борщ, потряс в него перцу — на полведра бы хватило, добавил половину ложки горчицы, снова попробовал. — Но я тебя не о личности Григорьева спрашиваю. О фактах. Могли они иметь место? Скажем, история с соболями?

— Тут вряд ли стоит голову ломать. Соболь — одно, убийство — другое. И, скорее всего, они выдуманы, утаенные соболя.

Борщ был отменного вкуса. Миша такого наваристого, душистого борща давно не ел. Но Зыков, кажется, задался целью — не дать ему спокойно пообедать.

— Почему, Миша, так думаешь?

— Ну ясно же! Старинный принцип: попала на тебя капля грязи — вылей на других ушат помоев, не можешь себя обелить — очерни ближних своих, одна масть будет.

Слушал его Зыков внимательно, серьезно, глаза не голубели обычной, слегка насмешливой приветливостью, были синие, глубокие, непроницаемые.

— А у него жена славная, — неожиданно сказал Зыков. — И сын в качалке. Маленький.

— У Минькова тоже была славная жена.

— В том-то и дело, — буркнул Зыков и наконец-то принялся за борщ.

Ход мысли Зыкова стал ясен Мише. Ведь и он недавно думал примерно о том же. Может быть, самое трудное в их работе заключается как раз в том, что ты ищешь преступника, а сам не хочешь, чтобы им оказался и тот и этот. По правде говоря, этих своих мыслей Миша, пожалуй, даже стыдился, они, думалось, лишний раз говорят о его слабости и непригодности к такой работе. Но Зыков не слабый, а мысли те же. Странно все-таки.

После обеда вместе возвратились к ручью. Зыков взял лопату.

— Ты покури, а я чуточку разомнусь.

Он копнул раз, другой. Под лезвием что-то звякнуло. Наверное, снова гвоздь или гайка. Зыков опустился на колени, долго разминал ком земли толстыми короткими пальцами. Медленно распрямился, протянул руку. На широкой, как поднос, ладони лежала тускло поблескивающая коническая пуля. Недоверчивая радость и острая, какая-то детская обида охватила Мишу Баторова.

— Ищи, Миша, понятых, оформим протокол, — сказал Зыков и наставительно добавил: — Надо уметь… извлекать пули из земли, как орех из скорлупы. А пуля-то, Миша, пуля-то какая! Видишь?

— Вижу. Золотая.

— Нет, Миша. Это ты у меня золотой. А пуля-то, Миша, винтовочная. От старой знаменитой трехлинейки. Соображаешь?

— Ни черта я сейчас не соображаю.

Зыков осторожно покатал пулю на ладони.

— Думаю, экспертиза подтвердит мою догадку. А если так… Тут, насколько я успел узнать, в ходу охотничьи карабины. Пуля у них другой конфигурации, более тупая. Но суть не в этом. Винтовки здесь, предполагаю, редкость. Сообразил? Эта штучка нам скажет, из какого она ствола вылетела. Ты, Миша, можно сказать, сделал половину дела.

— И хитрый же ты, Иван.

— Брось. Поколочу. Лучше давай условимся: так держать и дальше. Снова придется распределить свои силы. Я попробую узнать, у кого есть винтовки. А ты разыщи шофера Дымова, поговори.

XXII

Дорога была неровной, машину било и мотало, грохотали, подпрыгивая, железяки, за мутными оконцами в неистовой пляске метались вершины деревьев. Баторову казалось, что его закатали в железную бочку и пустили под гору. От шума и тряски он совершенно обалдел и потерял счет времени. Вдруг машина остановилась. Распахнулась дверь. Механик заглянул в летучку, весело спросил:

— Живой?

— Как будто живой. Но как будто и нет.

Земля под ногами качалась, как палуба юркого байкальского катера. Он пошел, придерживаясь за борт летучки. Впереди стоял огромный, пышущий жаром лесовоз. Из его кабины выглядывал шофер — молодой парень в синем берете.

— Вот он, Вася Дымов, — сказал механик. — Дальше с нами не поедешь?

— Спасибо. Здравствуйте, Дымов.

— Привет. Для чего понадобился?

— Хочу покататься с вами. Можно?

— Вполне.

В кабине лесовоза неожиданно оказалось просторно и чисто, даже уютно, мягкое сиденье ласково облегало усталое, побитое об углы верстака тело. Мотор гудел ровно, деловито-успокоительно. Перед ветровым стеклом болтался косматый, пучеглазый чертик. Только сейчас Баторов в полной мере понял, как измотала его летучка. Во рту пересохло, к горлу подкатывала тошнота. Осторожно приспустил боковое стекло, прильнул к щели, ловя ртом свежий воздух. На время забыл и цель своей поездки, и Дымова. Услышал странное пофыркивание, повернул голову. Дымов косил в его сторону серым глазом, тонкие ноздри подрагивали от сдержанного смеха.

— Укачало, что ли?

— Вроде бы да… — признался Миша.

Левой рукой придерживая руль, правую Дымов протянул куда-то за спину, достал термос в сером войлочном чехле.

— Выпей. Укачивает обычно женщин. Страдают — смотреть жалко. — Спохватился: — Ну да ты в душегубке ехал. В ней кого хочешь уморить можно. Пей, не стесняйся.

В термосе был крепкий, густо-коричневого цвета, горячий чай. Миша наполнил крышечку-стаканчик до половины, выпил, наполнил еще раз — хорошо. Выпил бы и еще столько же, но сдержался, навернул стаканчик на горло термоса, подал Дымову, тот, не глядя, поставил его на место, спросил:

— Полегчало?

— Вроде бы…

Стыдно было за свою слабость, не хотелось, чтобы Дымов — хозяин машины, стал и хозяином положения. Запоздало подумал: не следовало бы признаваться, что ему худо. И чай пить не следовало.

Но шофер больше не косился в его сторону, смотрел прямо перед собой, на выбитое полотно дороги, неторопливо бегущее под брюхом машины.

— Чай в нашем деле — первая вещь. В ночь работаешь, например, и спать захочется, например, чай тебя выручит. С ним не заснешь.

Давно замечено: водители рейсовых машин много и охотно разговаривают со своими случайными пассажирами. Намолчатся за долгие часы одиночества и рады отвести душу. Дымов не был исключением. Ему хотелось поговорить.

— А что, за рулем заснуть можно? — спросил Миша, чтобы поддержать разговор.

— Заснуть-то можно. А вот проснуться… — Дымов показал пальцем себе за спину.

За задним стеклом кабины в угрожающей близости шевелились, поскрипывали огромные круги срезов сосны в неровной кайме красноватой коры, с прозрачно-желтыми слезами живой смолы. За каждым срезом — литой, тяжело-сырой ствол, и если вся эта многотонная тяжесть надвинется на кабину… н-да, тут, пожалуй, и без чая не задремлешь.

Дорога, рассекая плотную тайгу, выбиралась на крутяки, облегала косогоры, падала вниз и снова взбиралась на подъемы. Работенки у Дымова было достаточно. Тормозил, переключал скорости, сбавлял, прибавлял обороты двигателя. Но все это он делал без малейшего напряжения, как бы автоматически. Так оно, видимо, и есть. Ведь когда мы двигаемся на своих двоих и обходим лужи, перешагиваем камни, выбоины, делаем это зачастую тоже без раздумий. Профессионал, что тут скажешь. А на вид — ничего особенного.

От струйки свежего, обдающего кисло-хвойным запахом воздуха, от горячего чая Мише стало много легче, лихота прошла, и он все с большей заинтересованностью наблюдал за Дымовым. Наверняка они с ним ровесники. Нет, Дымов, пожалуй, чуть старше. Лицо у него узкое, худощавое, а губы толстые, мягкие. Из-под берета на затылок, закрывая воротник куртки, наползают длинные, растрепанные волосы. Когда длинные волосы стали входить в моду и в районе, Миша тоже перестал подстригать свои кудри. Прическа получилась куда с добром. Но однажды Алексей Антонович так глянул на него и так покачал головой, что он без лишних разговоров побежал в парикмахерскую. Побежать-то побежал, а прическу и сейчас еще жалко. Неправильно это — любой другой может носить волосы какие хочет, а ты не смей.

Миша все больше приходил в себя. Ехать было хорошо и удобно.

— Добрая машина…

— Машина — что надо! — охотно подхватил Дымов. — Работать на ней радость. У меня с детства тяга к технике. Отец со мной когда-то замаялся. Купят игрушку, мне ее разобрать надо. Потом за велосипед взялся. А потом и до отцовского мотоцикла дошло. Разобрать разобрал, а вот собрать — толку не хватило. — Руки Дымова спокойно лежали на черном колесе руля, поворачивая его то в одну, то в другую сторону, взгляд не отрывался от дороги, а на мягких губах блуждала задумчивая улыбка. — После десятилетки сразу же за руль. Сначала бегал на старенькой водовозке. Потом бензовоз доверили. И уж после того пересел на лесовоз. Попервости хватил же лиха! Лезешь в гору — пот прошибает, вниз спускаешься — мороз по коже. Каждый рейс — холодный душ и жаркая баня. Смешно и вспоминать.

Сдержанно посмеялся. Тонкие ноздри его носа при смехе забавно подрагивали.

— А мандраж был от незнания. Возможностей машины не знал, не доверял ей. Машина, конечно, железо, предмет неодушевленный. Но, когда мне случается ехать рядом с водителем, как вы сейчас, и вижу, что он рвет, дергает, — грубости душа не выносит. Машину надо чувствовать, понимать. Поймешь, она тебя никогда, нигде не подведет.

— А не надоедает?

— Что?

— Работа. Сегодня лес везешь. Завтра то же самое.

— Водовозка мне быстро надоела. А тут пока ничего. Мне тут интересно.

— Что тут интересного?

Миша тянул время, хотя и понимал, что чем дальше, тем труднее будет переключиться на тот разговор, ради которого он и выехал на трассу.

— Интересного не мало, — продолжал Дымов. — Не всё в нашем деле, например, я понял до дна. Узнал основное, а тонкости еще уловить надо. С каждым рейсом не только кубики на счету, но и тут, — постучал по лбу пальцем, — кое-что прибавляется.

— И все же, думаю, придет время, лесовоз тоже надоест, как надоела водовозка.

— Тогда пересяду на другую машину. У меня программа: всю технику, какая в лесу работает, знать как свои пять пальцев.

— Интересная программа. Хотя… На мой взгляд куда лучше поступить в техникум или институт. Все изучить можно полнее и глубже.

— В институт я пойду, конечно. Но потом. Когда тут, на месте, в деле изучу все машины и когда у меня будет много вопросов, я пойду в институт.

— Чтобы разрешить эти вопросы?

— Ну конечно.

— А вдруг их не будет?

— Будут, — уверенно проговорил Дымов. — Вопросы всегда будут. У нас есть умный старик, лесник здешний. Люблю с ним ездить, его рассуждения слушать. Старикан этот, например, доказывает, что если бы мы научились брать из тайги только спелые деревья, тайга оставалась бы в первоначальном виде. И лесу бы на всех хватило. Но гвоздь в том, что с нынешними нашими механизмами одно дерево не возьмешь без того, чтобы не покалечить два десятка соседних. Стало быть, техника нужна совсем другая, какую никто и не видывал. Разве это не вопрос?

Баторов все отчетливее понимал, почему оттягивает разговор. Претит, кажется унизительным всякое хитроумие, подлавливание собеседника на вроде бы невинных вопросиках.

— Почему вы не спросите, кто я и зачем еду с вами?

— Так я знаю. Из милиции… — сказал Дымов как о чем-то само собой разумеющемся. — Я ходил смотреть Веру Михайловну, когда вы из района приехали.

— Вы знаете, для чего я сел в вашу машину?

Дымов ответил не сразу. Подумал. И словно извиняясь за свою недогадливость, сказал:

— Нет, не знаю.

— Есть предположение, что стреляли не в Веру Михайловну, — неуверенно начал Миша, сомневался, правильно ли сделает, если поведет разговор в открытую.

— Люди говорят: стреляли в Минькова. Я тоже думаю: в него.

— Кто мог стрелять в него?

— Не знаю. Наверное, кто-то из тех, кому он крепко насолил.

— Наверно. Но и вам он тоже, насколько я знаю, насолил.

— Правильно, было такое. Давно уже. О том случае я и думать перестал. А вы на меня подумали? — Дымов глянул на Мишу со спокойным недоумением.

— Не совсем так. Мы должны установить, что вы не стреляли, не могли стрелять. А это не так просто, как кажется. Понимаете?

— Понимаю. Это я понимаю. Иной раз с машиной… Задребезжит что-нибудь, и дребезг на нервы действует. Думаешь, вон те болтики. Подтянул — опять дребезжит. Бывает, десятка три болтов прощупаешь, пока доберешься до прослабшего. Но то — машина… — Дымов задумчиво помолчал, вдруг оживился: — Зачем я, глупый, голову ломаю? Из чего бы я стрелял, если ружья с собой не вожу? Его у меня вообще нет, и все это знают.

Миша поморщился.

— Раньше вы ружье возили.

— И раньше не возил.

— Как это — не возил? — неприятно был удивлен Миша.

— Честное слово — нет. Дело было так. Мой сосед работал на лесопункте трактористом, я ему из дома всегда привозил продукты, то, другое. Однажды он попросил привезти карабин. Наказал: никому не показывай, разрешения на оружие пока нет. Еду я по лесу, карабин лежит на сиденье. Вдруг вижу, на дороге стоит гуран, рогатой головой водит. Все остальное само собой получилось. Остановил машину, высунул карабин в окно и шарахнул. Смотрю, гуран упал. Бегу к нему. Из шеи кровища хлещет. Гуран силится поднять голову, а не может. А глаза круглые, черные, на меня смотрят. И было в этих глазах что-то такое, от чего мне вдруг гадко стало. Отошел в сторону, сел. Нехорошо на душе. Смотрю, «газик» подкатывает. В нем наше начальство и Степан Миньков. Без лишних разговоров он заполнил какую-то бумагу, дал мне подписать, забрал карабин и патроны, сказал, что за самовольную охоту буду строго наказан. Я тогда, честное слово, вроде бы даже обрадовался, что накажут. «Так тебе, дурак, и надо», — сам себе думаю. А то в голову не пришло, что карабин чужой. Сосед меня, понятно, был готов съесть. Ему как раз выдали разрешение на оружие, и он договорился об отпуске на сезон охоты. Все как есть ему испортил. Иду к Минькову. Прошу, умоляю — верни карабин. Лучше возьми штраф в двойном размере. Миньков и говорит: ты, дескать, сначала привези мне дровишек, потом уж будем толковать о карабине. Тайком от начальства привез ему целый лесовоз сушняка. Казенного горючего центнер сжег. Ночь не спал. Ну, свалил дрова возле дома. Выходит он и руками разводит. Ружье, говорит, сдал — и взять обратно нет возможности. Так что, говорит, извини. А дровишки забирай и увози. Легко сказать — увози. Хлысты на земле лежат, их без крана не погрузишь. Говорю ему об этом. Смеется. Сует мне денег на поллитровку. Я, конечно, не взял. Уехал. Мой сосед сам за хлопоты принялся. И вот тогда открылось, что Миньков карабин сдал сразу же и, когда просил меня привезти дрова, знал: вернуть его не может. Сильно это меня обидело.

Дорога спустилась в топкую низину. Через нее тянулись слани — бревна, схваченные скобами. Дымов замолчал, осторожно, на малой скорости, провел машину по сланям. На твердой земле прибавил газу.

День угасал. В кабине уже накапливался сумрак, редкие среди низкорослого кустарника ели казались черными, лишь острые вершины просвечивали зеленью.

— И все? — спросил Миша.

— Да нет. Позднее я сам поступил с Миньковым не совсем хорошо. Через месяц-полтора еду из лесу. Снег уже выпал, холода наступили. Километрах в двадцати от поселка на дороге голосуют двое — Миньков и еще кто-то. С охоты возвращаются. Просят подвезти. Незнакомому я говорю: садись. А вас, говорю, Степан Васильевич, не возьму. Он и то и се — я стою на своем. И незнакомый тоже со мной не поехал. А случилось так, что на верхнем складе кран сломался и машины больше не шли. Минькову с его товарищем пришлось пёхом добираться до дома. Миньков пожаловался начальству. Меня начали стыдить, сказали, чтобы я извинился. И я согласился. Но тут пришел сам Миньков и покатил на меня бочку с дегтем. Послушать его, так я не только браконьер. Дескать, я пытался его подкупить. Потому и дрова привез и свалил возле дома без его ведома.

Дымов включил свет. Сумрак сразу уплотнился, густая тьма придвинулась к обочине дороги.

— Что было дальше? — спросил Миша.

— Намылили мне шею, за горючее высчитали. И все. Было это почти год назад. Тогда, вгорячах, я мог бы набить ему морду. Но убивать…

— Что случилось с машиной в пятницу вечером?

— Подача забарахлила. Возился, возился — ничего найти не мог. Дождь хлещет, ветер до костей пробирает. Залез в кабину. Подожду, думаю, ребят. Кто-нибудь подъедет и поможет завести мотор. А нет — буксирнет до гаража. Ждать-подождать — нету. Пригрелся и заснул.

— Вы с грузом шли?

— Нет, порожняком. Часов в восемь выехал из гаража. Только выбрался из поселка — мотор зачихал, потом совсем заглох.

«Неудобное ты время выбрал для выезда из гаража, Дымов, — подумал Миша. — И мотор у тебя заглох не вовремя».

— Кто же вас разбудил?

— Сам проснулся. Машины в тот вечер не шли. Дороги поразвезло. Сообразив это, я пошел в гараж за механиком. Возвратился вместе с ним на летучке. Неисправность устранили. Мне можно было ехать. Но к этому времени я промок до нитки, попросил механика, чтобы на летучке свозил меня домой переодеться в сухое. Дома узнал, что Веру Михайловну убили.

— Во сколько вы пошли в гараж за механиком?

— На часы я не смотрел.

— По дороге видели кого-нибудь?

— Нет, ни одной живой души не встретил.

В кабине мягко светились приборы. Перед ветровым стеклом болтался мохнатый чертик. Его выпученные глаза бесовски взблескивали. Чертик был как живой. Чертик веселился.

XXIII

Ощущение, что он возвращается домой, охватило его, когда он вошел в гостиницу. С кухни доносился запах чего-то вкусного. Зыков с ложкой в руке стоял у плиты, Соня сидела у стола, резала лук и лила горькие слезы.

— Ого! Кашеварим-поварим. С чего бы это?

— А ты поужинал? — спросил Зыков.

— Нет, конечно.

— Ну вот. А чайная уже закрыта. Проявляя заботу о твоем здоровье, мы с Соней и занялись благороднейшим из человеческих дел — приготовлением пищи.

— Я только подсобная рабочая сила, — сказала Соня.

На ужин было мясо, приготовленное во вкусе Зыкова. Оно терпко пахло какими-то приправами, обжигало рот перцем. И молоко. Чудесное деревенское молоко с полынной горчинкой. Соня пила его с нескрываемым удовольствием.

— С вами, мастера сыска, не пропадешь. Во всяком случае, с голоду.

— Мы такие. Мы все можем, — сказал Зыков.

— Теперь я от вас не отстану. Не отвяжетесь.

— И не подумаем. Больше того — советую: бросайте все — и к нам. Заведете с Мишей корову. Свое молочко всегда будет. И писать есть о чем. После дойки будете сочинять репортажи о том, как Миша искореняет преступность.

— А что, это — идея. — Глаза Сони смеялись.

И Миша улыбался, хотя и чувствовал, что краснеет. Улыбаясь, думал о том, какая это прекрасная вещь — простая жизнь, такие вот разговоры с близкими друзьями, когда не надо тщательно взвешивать ни своих слов, ни слов своих собеседников. Мише было бы совсем хорошо, если бы Зыков не балагурил так много. Давно заметил, что чрезмерное балагурство Ивана ничего хорошего не сулит — шутит больше всего как раз тогда, когда надо хвататься за голову. Чтобы не мучить себя догадками, предположениями, не стал ждать разговора наедине с Иваном, спросил:

— Ну, и сколько винтовок у тебя на примете?

— Ни одной. — Сокрушенно вздохнув, Зыков хотел было почесать затылок, но, глянув на Соню, просто пригладил свои пушистые, шелковистые волосы. — Ни одной трехлинейки здесь не числится. И вообще, ни в промхозе, ни охотники не помнят, чтобы у кого-то была винтовка. Исключая, конечно, годы войны. Ну, а у тебя?

— Думаю — не он. Нет, не он.

— Есть какие-то факты?

— Фактов мало. Можно сказать: совсем нет. Но я печенкой чую — не он.

— Хорошо человеку, у которого такая печенка.

— Послушайте, — не говорите загадками! — возмутилась Соня. — Я себя дурой чувствую, когда вы так говорите. Или секрет? Если нет — просветите.

— Ну какие могут быть от вас секреты, Соня! — обиженно сказал Зыков. — А просветить вас пока невозможно. Сами во мраке пребываем.

— Эх вы, мастера сыска! Трудитесь от зари до зари…

— Намек, Соня, понят и принят — не гении. — Зыков допил молоко, на верхней губе осталась белая полоска, слизнул ее языком.

— Вы не дали мне договорить. Трудитесь от зари до зари, делаете таинственное лицо, говорите загадками. Зачем? Я бы на вашем месте поступила иначе.

— Как? — заинтересованно подался к ней Зыков.

— Будь я на вашем месте, взяла бы в оборот Сысоева. Винтовки здесь нет, значит, ее кто-то привез. Из приезжих был здесь один Сысоев. И он один в тот вечер хотел увидеться с Миньковой.

— Откуда вы взяли, что он хотел увидеться?

Соня засмеялась.

— Боже мой! Не будьте хотя бы наивными! От Агафьи Платоновны я узнала столько, сколько от вас не вытянула бы за месяц.

— Нет, ты посмотри, Миша! — просиял Зыков. — Почему человек с такими задатками находится вне рядов советской милиции?

— Может быть, поставим вопрос?

— Поставим и добьемся!

— Я просто счастлива! Только мне и журналистики во-от так хватает. — Она провела пальцем по длинной шее, перехваченной ниткой темного ожерелья. — Именно с этой точки зрения меня интересует ваше дело. В ваши тайны я проникать не собираюсь. И секретов разглашать не буду.

Зыкову этот разговор продолжать, видимо, не хотелось. Положил руки на затылок, потянулся.

— Эх, ребятушки, старость не радость. На боковую так и тянет.

— Что будем делать завтра? — спросил Миша.

— Утро вечера мудренее. На лесопункт надо бы съездить.

— Меня, надеюсь, возьмете?

— Конечно, Соня. Мы без вас — ни шагу. Мы без вас — мотор без бензина, лампа без керосина. Ну, я пойду.

— А мы с Мишей еще покурим. Правда, Миша?

— Покурите, ребятушки, покурите. Авось до чего-то докуритесь. — Зыков поднялся, задумчиво и добро улыбнулся, пошел в комнату, прогибая скрипучие половицы.

XXIV

Сон уходил медленно, и дремотным сознанием Зыков не сразу усвоил, где он. Затуманенный взгляд скользнул по серому потолку, по синим в рассветной рани стеклам окон, по соседней кровати, на которой спал Миша, согнувшись, как бегун перед стартом. Скуластенькое лицо его было нахмуренным, брови строго сдвинуты. «Расследование продолжается», — подумал с усмешкой Зыков, заложил руки за голову, потянулся, дрыгнул ногами, сбрасывая одеяло и остатки дремоты. Сознание было еще ленивым и вялым, но уже цеплялось за куделю забот. Крепло тревожное ощущение: что-то они делают не так, что-то упустили или не учли. Он перебрал в уме все, что знал о преступлении, мысленно проследил за своими действиями и каких-либо упущений, промахов обнаружить не мог. Все как будто предусмотрено, рассчитано; четко очерчен и наглухо замкнут круг, и он, этот круг, все больше суживается, однако ощущение такое, что в круге пусто. Конечно, ощущение — шутка ненадежная, положиться на него никак нельзя, оно может и обмануть, и запутать, но и сбрасывать его со счета тоже, видимо, не годится.

Опустив на прохладный пол босые ноги, он сел на край кровати, похлопал себя по груди, ребром ладони постучал по затылку. Миша, видимо, сквозь сон слышал его шлепки — беспокойно зашевелился.

— Не пора ли, не пора делать то же, что вчера? — нараспев спросил Зыков.

Миша сразу открыл свои миндалины-глаза, по-ребячьи протер их кулаками, перевернулся на спину, готовый вскочить, в одну минуту одеться. Сам тяжеловатый на подъем, чуждый любой торопливости, Зыков ценил в Мише вот эту всегдашнюю готовность к действию, пожалуй, даже слегка завидовал ему.

— Чем, Миша, закончился допрос?

— Что? Допрос? — недоуменно заморгал он глазами.

— Во сне никого не допрашивал?

— С чего ты взял?

— Жаль, Миша. А я сижу над тобой и жду результатов.

— Посиди еще часика два, авось будут результаты.

— Хорошо, Миша. Вечером уложу пораньше и постерегу твой сон. А теперь — на зарядку стано-овись! И буди прессу.

Пока умывались, собирались и завтракали, Зыков снова и снова перебирал в своей памяти детали расследования. Желанной уверенности в себе не было. Им, собственно, остается опросить Ефима Константиновича. И все. Что дальше? Сысоев? Надо позвонить Алексею Антоновичу…

По дороге в поселковый Совет Зыкову пришло в голову завернуть к Тимофею Павзину. Миша было воспротивился: нечего время тратить, надо на лесопункт ехать. Но Соня, тут же выяснив, что Тимофей Павзин близкий друг Степана Минькова, решительно сказала:

— Это как раз то, что мне нужно. Где он живет?

Небольшой дом Тимофея Павзина был срублен в незапамятные времена, бревна окаменели до сердцевины, крыша взялась зеленым мхом, сруб ушел в землю почти до подоконников маленьких окон, подслеповато и грустно глядящих на Байкал. Двор был тесный, с полусгнившими сараюшками, по углам заросший непроходимым бурьяном, посредине захламленный щепьем, какими-то палками, сучьями. Заброшенность выпирала отовсюду.

Зыков толкнул дверь. Она открылась с каким-то старческим кряхтеньем. В доме было сумрачно. На грязном полу валялись окурки, единственный стол был застлан газетами с черными кругами сажи, на растрескавшейся плите пыхтел задымленный до блеска чайник. Тимофей стоял посредине дома, нагнув голову, словно опасаясь стукнуться макушкой о неровный потолок, маленькие глаза угрюмо глядели из-под выпирающих надбровных дуг. Не дожидаясь приглашения, Зыков сел на длинную, во всю стену, лавку, знаком показал Мише и Соне, чтобы они сели, весело удивился:

— Ну и берлога у тебя! А говорят, что ты лучший охотник, зарабатываешь кучу денег.

— Зарабатываю, — туго выдавил из себя Тимофей.

— Так жить надо по-человечески!

— Буду. Не все разом. — Тимофей засунул руки в карманы, тут же вынул их, завел за спину, сцепил пальцы, от этого ссутулился еще больше. — Вам чего?

— Просто так зашли. Ты же друг Минькова — верно?

Тимофей наклонил голову.

— Возможно, вы сумеете нам помочь?

— Чем?

— Пока я и сам не знаю, — сознался Зыков. — Минькова здесь многие не любят?

— Многие.

— Почему?

— Спуску не давал.

Лицо Тимофея с плитами скул, зачерненных жесткой щетиной, было неприветливо и темно, в глазах туманилась мука, и Зыков понял, что Тимофей мается с похмелья, ему сейчас белый свет не мил.

— Вы бы садились…

— Постою, — он переступил с ноги на ногу, облизал запекшиеся губы.

— В поселке говорят, что вы, Тимофей, в свое время браконьерили. Так ли это?

— Было дело.

— А сейчас?

— Не стал.

— Хотелось бы знать — почему?

— Нельзя. Степан разъяснил.

— А раньше что, не разъясняли?

— Не. Ругали, штрафовали.

— Послушайте, — вмешалась в разговор Соня. — Вы уважаете Степана Минькова? Да?

— Уважаю.

— Он хороший человек. Да?

— Не для всех. — Тимофей тоскливо посмотрел в угол, где стояла деревянная кадка.

— Для вас, я поняла, он был хороший?

— Ага.

— Что хорошего он сделал для вас? Вы для него? На чем держится ваша дружба? — торопливо сыпала вопросы Соня.

— Он мне помогает.

— Как? Чем? Мне очень важно знать это.

— Всем. — На лбу Тимофея заблестела испарина. — Я плохо жил. Не понимал. Теперь понял.

— То есть вы теперь знаете, что жить можно иначе, чем жили раньше? И этому научил вас Степан Миньков? Это вы хотели сказать?

— Это. Я в другом доме жить буду. Как люди. И все у меня будет. — Он шагнул к деревянной кадке, зачерпнул железным ковшом воды, стал жадно пить, все выше поднимая голову, его горло, заросшее, как и щеки, щетиной, судорожно подергивалось.

Толкнув Зыкова локтем, Миша щелкнув пальцем по своему кадыку, покрутил головой. Соня, увидев это, недовольно повела бровью. Повесив ковшик на гвоздь, Тимофей сел на край лавки, положил на стол тяжелые руки.

— Вчера, кажется, лишку выпили? — спросил Зыков, опережая Соню, снова готовую засыпать Тимофея вопросами.

— Было. Такое дело — Вера Михайловна… — Его лицо вдруг сморщилось, будто он собрался чихнуть, глаза влажно заблестели, чугунные кулаки слепо и бесцельно проскользили по столу. — Жалко. — Громко потянул носом, достал папиросы и долго не мог прикурить — хрупкие спички ломались в неловких пальцах.

Лицо у Сони вытянулось. Она часто заморгала глазами, села ближе к Тимофею, просительно сказала:

— Не оставляйте в эти дни своего друга одного. Тяжело ему.

Тимофей угрюмо-сосредоточенно смотрел на кончик папиросы, зажатой в прокуренных до желтизны пальцах, молчал. Заботливость Сони не произвела на него никакого впечатления. Видимо, следовало оставить его одного, но, поколебавшись, Зыков все же решил продолжать разговор.

— В поселке говорят, что вы в свое время часто пили, — верно это?

Соня резко повернулась, с нескрываемым возмущением посмотрела на Зыкова.

— Было, — коротко и равнодушно ответил Тимофей.

— А сейчас? — невозмутимо гнул свое Зыков, не желая замечать возмущения Сони.

А Миша наклонился и, пряча усмешку, закрыл ладонью подбородок. Должно быть, очень уж забавным показался ему этот вопрос.

— Выпиваю, — уныло проговорил Тимофей. — Но редко. Степану слово дал.

— Какое слово?

— Без него в рот не брать.

— И держите свое слово? — ввязалась-таки в разговор Соня.

— Держу.

— Послушайте, да вы же молодец! И Миньков молодец. Именно такой и должна быть настоящая дружба! — Она свысока глянула на Зыкова и Мишу. — Потатчик не друг, а недруг. Если бы все понимали это!

— Тимофей, еще один вопрос. — Зыков помедлил. — Такой вопрос… Есть слухи, что вы с Миньковым незаконно, как браконьеры, добывали соболей. Что вы на это скажете?

— Брехня. Самих пощупайте, кто так говорит.

Кивком головы Соня одобрила его ответ — так, Тимофей, верно, Тимофей, — им же язвительно улыбнулась, не улыбнулась, сказала: ну что, съели? Мише, кажется, все это сильно не понравилось, он беспокойно поерзал на лавке и взглядом попросил у Зыкова разрешения задать Тимофею вопрос, и Зыков, давая понять, что разрешает, слегка наклонил голову.

— Вы здесь родились и здесь живете, — начал Миша издалека. — С детства охотой занимаетесь. Я хотел бы узнать, какое оружие охотники больше всего ценят?

«Пулю нашел, не терпится найти и винтовку», — подумал Зыков.

— По охоте и оружие. На белку — мелкашка. На птицу — дробовик. На зверя — карабин, — охотнее, чем прежде, ответил Тимофей.

— А винтовка лучше карабина? — напролом ломился к цели Миша.

— Не имел. Не знаю.

— Но у кого-то, наверное, есть?

— Не видел.

Стоило Мише на секунду замешкаться — и нить разговора перехватила Соня.

— Послушайте, Тимофей, вам надо бы самому как следует подумать, кто мог стрелять в вашего друга. Или на милицию надеетесь? На них?

— Что милиция… Что думать… Концы в воду. Никто не найдет, — пробубнил Тимофей, не поднимая опущенной головы.

Разговор этот ничего к тому, что было уже известно, не прибавил. И, выходя из неуютной избенки Тимофея, Зыков отчетливее, чем раньше, почувствовал: все придется начинать заново.

Едва они отошли от дома, как Соня с возмущением накинулась на них:

— Не хотела бы я попасть к вам на допрос! Какие деликатные вопросы задаете! Ты пьяница, да? Ты браконьер, да?

— А ты нам не попадайся, — шутливо посоветовал Миша и уже более серьезно добавил: — Впредь, пожалуйста, старайся не вмешиваться в наши разговоры.

«Вот так Миша! Молодец, ну молодец! — весело подумал Зыков. — Уж чего-чего, но того, что Миша может так сказать Соне, не ожидал.Есть характер у парня, есть».

— Подумать только — не вмешивайся! — Соня передернула ремень сумочки, перекинутой через плечо. — Мне что, сидеть и молча удивляться вашему следовательскому искусству? Какая, например, филигранная тонкость в таком намеке: винтовка, из которой убита Минькова, случайно не у тебя?

У Миши вспыхнули уши, меж бровей просеклась морщинка. Кажется, назревала маленькая дружеская ссора, и Зыков, взяв Соню под руку, сказал:

— Не смешивайте две вещи — ни к чему не обязывающий разговор и допрос. Поймите и другое. Тимофею наша дипломатия не нужна. Он бы ее не понял.

— Бесчувственная грубость доходчивее? Да?

— Спорить будем вечером. За чайком с молочком. А сейчас — тиш-и-на. — Зыков засмеялся и повернул к поселковому Совету.

Председатель был на месте. Крюча покалеченную руку, подписывал какие-то бумаги. Увидев их, сразу же отложил ручку, распрямился. На его немой вопрос Зыков ответил:

— Пока ничего. Глухо, Петр Ильич. Позвонить можно?

— Пожалуйста… Как же так — ничего? Народ волнуется, спрашивает. Тут приходится думать не только о преступнике, но и о воспитательных задачах.

— С этим у вас, с воспитательными задачами, кажется, далеко не все в норме, — сказала Соня.

— Ишь ты, прыткая какая! — Глаза председателя, окруженные сетью морщин, моргнули удивленно и обиженно: — Сразу — вывод.

— Не прыткая и не сразу, — воинственно блеснула очками Соня. — Я успела усвоить: Миньков боролся с браконьерами в одиночку. Если не считать Тимофея Павзина.

— В помощи Минькову не отказывали. Это вы напрасно. Он сам не очень нуждался в нашей помощи.

— Он-то нуждался. Но здесь, — Соня постучала пальцем по председательскому столу, — здесь Степана Минькова, уверена, не очень-то понимали.

— Ну-у? Так-таки и не понимали? Не захотели понять? Или другие выводы имеются? — Петр Ильич откинулся на спинку стула, серьезно и заинтересованно разглядывая Соню.

— Выводы сделаете сам. А пока что получается безотрадная картина. У Минькова один помощник, одна опора — Павзин. А кем был до Минькова Тимофей Павзин? Лодырь, пьянчужка, браконьер — не о нем так говорили?

— Что было — то было.

— А воспитательная работа была?

— Подожди, вострячка, прекрати на время атаку. Тут вопрос принципиальный. Мы тут, на мой ум, понапутали черт-те сколько. Подожди, подожди… Раз про это разговор зашел, я до конца все выскажу. — Петр Ильич обвел всех строгим взглядом. — Так вот… Парнишка в школе набедокурил — с кого ответ спрашиваем? С учителя, с пионервожатой, с родителей. Стругаем: вы, такие-сякие, не воспитываете. Ладно. Парнишка стал парнем. Колобродит. Пьет там, хулиганит или от работы отлынивает. Коллектив, комсомол виним. Куда смотрите? Его сверстников-ровесников, хороших ребят и девушек, стыдим. А сам виновник, с детства видя вокруг себя такую карусель, начинает себя пупом земли чувствовать. Безобразие это! Прежде всего сам человек перед всеми должен держать ответ за себя, а уж в последнюю очередь — другие за него. С детства надо приучать к этому. В случае чего — с самого виновника, не с других шкуру драть надо… Тимофей Павзин — статья особая. А все же… Он в малолетстве сиротой остался. Определили его в детдом. Сбежал. Приструнить надо было. Нет, нашлись такие, стали детдом охаивать, что, мол, за жизнь. Проживет и тут. Ну живет. Сирота, все жалеют. В каждом доме привечают. Куском хлеба делятся. И сам Тимоха с ружьишком в лес бегает, понемногу промышляет. Все есть, что человеку в его годы нужно. А вот учится все хуже и хуже. Надо бы его опять же в оборот взять. Так нет. Ребят, которые посильнее, за ним закрепили. Пока то да сё, Тимоха сообразил, что с него спрос невелик. Понемногу отбился от учебы. Чуть что — в тайгу. Удачливым на охоте оказался. Деньги завелись. Попивать стал. На питье, известно, никаких денег не хватит. Продал дом, перебрался в заброшенную избенку. Деньги, конечно, распылил. Стыдишь, говоришь — молчит, а свое делает. Браконьерить стал и на Байкале, и в тайге. Но не попадался. Только ведь от народа не скроешься. Решил я за него взяться. Не стал его убеждать-уговаривать, сказал, что если будет браконьерить — оружие, лодку, сети отберу и принудительно заставлю работать в леспромхозе. А он другой работы боится, как черт ладана. Жму дальше. Ежели, говорю, собачий сын, теперь ты работу бросишь, как бросал раньше, и сбежишь в тайгу — выселю навсегда отсюда. Дошло-таки до него. Стал выправляться.

— Стало быть, вы его выправили? — спросила Соня недоверчиво.

— Не все так просто, шустрая. Кривую палку и ту не так-то просто выправить. Когда у нас образовался заказник, Тимоха опять взялся за свое и попался Степану Минькову. Он знал, чем это для него обернуться может, сам пришел ко мне. Пожалел его. Упросил Минькова не давать хода делу, приглядывать за Тимохой и помочь ему окончательно отрешиться от своих замашек. Вот как было дело-то.

Зыков набрал номер телефона Алексея Антоновича. Едва поздоровавшись, тот спросил:

— Новости есть?

— Новостей пока нет. Работаем. Сейчас поедем на лесопункт.

— В этом, кажется, уже нет необходимости. Впрочем, пошли туда Баторова. А вам советую немедленно выехать сюда.

Положив трубку, Зыков задумчиво почесал затылок.

XXV

После первого допроса Алексей Антонович до конца рабочего дня ждал, когда Сысоев попросит бумагу и ручку или встречи с ним, но так и не дождался. Поздно вечером позвонил дежурному из дома. Ничего утешительного дежурный сказать не мог. Сысоев, по его словам, часами ходит из угла в угол…

Закралось сомнение. А вдруг ошибка? Но в чем?

Перед вторым допросом очень внимательно перечитал протокол. Нет, все верно. И допрос проведен безупречно, и отсрочка Сысоеву на раздумье дана правильно. Если ошибся, то, очевидно, в одном, в том, что преувеличил растерянность, подавленность и неспособность к сопротивлению Сысоева. Может быть, вся его растерянность — ловкое притворство? Однако, если даже все обстоит именно так, Сысоев должен понимать, что отвертеться, выкрутиться ему невозможно. Или что-то придумал? Ну что же, это даже интересно…

Достаточно было бросить на Сысоева один взгляд, чтобы понять: и этой ночью он спал не сном безгрешного младенца. Взгляд был мутен, белки глаз покраснели. Едва усевшись на стул, он достал сигареты и спички («Свои или дежурный дал?» — мелькнуло в голове Алексея Антоновича), попросил разрешения закурить. И хотя Алексей Антонович терпеть не мог табачного дыма, достал из тумбочки стола пластмассовую пепельницу, поставил ее перед Сысоевым.

— Ну что, Сысоев, у вас нечего сказать?

— Я думал над тем, что вы мне говорили здесь вчера. — Он нервно, торопливо размял сигарету, прикурил.

Облако дыма окутало его лицо. Отвечать он не торопился.

— И что же?

— Честно говоря, до сих пор в моей голове сумбур и неразбериха. Ни на чем не могу сосредоточиться, все кажется ничтожным, лишенным всякого смысла. Порой думаю: все это дурной, затянувшийся сон, вот-вот проснусь — и все уйдет.

— Я попросил бы вас, Сысоев, говорить о деле.

— А я о чем?

— Вы о своем состоянии толкуете.

— Извините. Но я говорю об этом для того, чтобы вы поняли: мне было трудно вникнуть в то, о чем вы говорили. Но главное, кажется, уяснил. У вас достаточно оснований заподозрить меня.

— Я бы сказал иначе, Сысоев. Более, чем достаточно.

— Пусть так. Но я не убивал. Какое-то стечение обстоятельств. Поверьте мне, не я убил Веру. Ничего такого у меня и в мыслях не было!

— Что касается Веры Михайловны — да, такого у вас и в мыслях не было. Повторяю: она убита случайно. Случайно, Сысоев.

— Какая разница! — с горечью удивился он. — Убита — она.

— Разница весьма существенная. И вы ее отлично видите. Стоит согласиться, что Вера Михайловна — жертва не случая, что стреляли именно в нее, как вы оказываетесь ни при чем. Снимается мотив преступления: вы любите Веру Михайловну, вам убивать ее нет смысла. Разве не так?

— Не знаю… — сказал Сысоев.

— Так, Сысоев, так. И не тешьте себя напрасными надеждами, что нам мало что известно. Хотите, я расскажу, как все было?

— Как? — в глазах Сысоева появился интерес.

— Вы не станете отрицать, что всегда любили Веру Михайловну. В свое время, полагаю, вы честно старались вытравить из себя память о ней. Не получилось. А время шло, жизнь не складывалась. Постепенно вы пришли к выводу: надо сделать последнюю, решительную попытку вернуть Веру Михайловну. Вы обдумали, взвесили каждый свой шаг. Прежде всего вам нужно было встретиться с Верой Михайловной и попытаться уговорить ее бросить мужа. Так? Так, Сысоев. Будь это иначе, вы бы не искали встречи наедине, вы бы пошли к ней в больницу, в ее дом… Правда, еще одно обстоятельство заставляло вас не высовываться из гостиницы. Не хотелось лишний раз попадаться на глаза людям… Свидание, на которое вы возлагали большие надежды, не состоялось. Вера Михайловна не пришла. Что для вас должно было это означать? Она с вами говорить не желает. Первый путь к цели оказался непригодным. У вас в запасе был другой, самый крайний. Вам нужно было убрать с дороги Минькова. И вы попытались это сделать. Но чуть сдали нервы, чуть дрогнули руки… Случилось непоправимое. Вы утеряли способность твердо мыслить и наделали кучу глупостей. Не будь рокового промаха, вы, уверен, сумели бы лучше замести следы. Очевидно, вы неплохо знали о взаимоотношениях местных браконьеров с Миньковым и на этом строили свои расчеты. Видите, Сысоев, все не так уж сложно.

Сысоев отрицательно покачал головой.

— Вы заблуждаетесь. Все было не так.

— А как?

— Я ждал Веру…

— Где?

— На автобусной остановке.

— Сколько времени?

— Долго. Ждал. Время вышло. Я все-таки ждал. Потом услышал выстрел. И крик. Что-то заставило меня пойти туда. — Сысоев говорил медленно, тихо, словно самому себе. — Там уже были люди. Вера лежала на земле.

— Миньков был там?

— Не помню. Не видел.

— Вы постояли и ушли?

— Да.

— Не представляю… Я этого себе не представляю, Сысоев. Вы пытаетесь убедить меня, что не виноваты. Но как я могу поверить вам? Вы видите на земле женщину, истекающую кровью. Любимую женщину. В нормальных обстоятельствах вы бы подняли ее на руки, понесли в дом, постарались оказать помощь… Но вам было не до этого. Разве не так?

— Так, — подтвердил Сысоев. — Вера лежала на земле. Глаза ее были открыты. В глазницах накопилась дождевая вода. Я понял: мертвая. — Зябко передернул плечами. — Я пошел. Куда? Зачем? Не знаю.

— И все?

Сысоев глубоко затянулся, вместе с табачным дымом выдохнул:

— Все.

Сигарета в его руке подрагивала, и пепел сыпался на колени.

— Я, признаться, считал, что вы способны придумать что-нибудь более интересное, — сказал Алексей Антонович, чувствуя, как в нем нарастает необоримая вражда к этому человеку.

— Я сказал правду.

— Правду вы пытаетесь скрыть, Сысоев. Но ваши усилия напрасны!

Резкость тона не подействовала на Сысоева. Он снова погрузился в себя. Даже курить перестал. Окурок сигареты лежал на краю пепельницы, и синий дым тонкой ломаной струйкой тек к потолку.

Алексей Антонович посидел молча, собрался с мыслями и начал быстро задавать самые различные вопросы. Сысоев отвечал односложно, не выходя из состояния отрешенности. Ничего нового его ответы не давали. В душе Алексея Антоновича копилось, накипало глухое раздражение и вместе с ним крепло подозрение — Сысоев намеренно уходит в себя, это средство самозащиты, как панцирь для черепахи или раковина для моллюска.

Отправив Сысоева в камеру, посмотрел на часы. Надо срочно заказать город. Полковник, наверное, уже ждет его доклада. Убийство не шуточка. Ход расследования интересует не одного полковника. И над ним начальство висит, требует…

Заказав телефонный разговор с городом, прошелся по кабинету, обдумывая доклад. Хромовые сапоги тихо поскрипывали, зеркально взблескивали в полосе света, падающего из окна. На носке правого сапога темнело небольшое пятно, оно притягивало взгляд Алексея Антоновича, сбивало с мыслей. Не выдержал, концом ковровой дорожки вытер носок. Пятно исчезло. И в это время зазвонил телефон.

— Ну, так чем порадуешь, Алексей Антонович? — спросил полковник.

Ему хотелось сказать коротко и четко: «Преступление раскрыто, преступник арестован». Эта фраза родилась еще в бессонную ночь в поселке, когда расследование лишь начиналось. Уже тогда он верил, что именно так и доложит начальству. К сожалению, сказать так он пока не имеет права. Сказал иначе:

— Думаю, товарищ полковник, дело закруглим в ближайшие два дня. Подозреваемый сидит у нас.

— Сняли показания?

— Сам дважды допрашивал. Выкручивается, конечно.

— Он кто? Местный?

— Нет. Тут вот что получилось…

Начал было объяснять, но полковник перебил его:

— Подробности потом. Какими располагаете уликами?

— Пока лишь косвенными.

— А вещественные доказательства?

— Пулю разыскали.

— Скудновато, — в голосе полковника явственно прозвучало разочарование.

— Косвенные улики, товарищ полковник…

— И все-таки не очень на них полагайтесь. Еще раз спрашиваю: нужна ли помощь?

— Я же сказал: самое позднее через два дня дело будет завершено.

— Ну хорошо. Давайте мне его данные. На месте работы проверим, что это за птица. А вы не успокаивайтесь. Надеюсь, вам понятно, что прямые доказательства ничем заменить нельзя?

— Понятно, — с обидой сказал Алексей Антонович, вдруг вспомнив, что полковник старше его всего на каких-то три-четыре года.

Обида не прошла и после того, как разговор был окончен. Хорошо давать советы и поучать с высоты своей должности. Ты вот попробуй… И помощников навязывает. Думает: тут ни на что не способны… Алексей Антонович остановил себя. Так можно черт знает до чего додуматься. Пусть полковник говорит и думает все, что душе угодно. Надо ему доказать, что и тут люди дело свое знают, работать умеют…

Приказал снова привести Сысоева. Бился с ним полдня. Был и груб, и мягок, втягивал в спор и уговаривал. Сысоев, однако, вел себя по-прежнему, от вопросов не уклонялся, но отвечал так, что зацепиться было не за что, с тихим упрямством утверждал: не стрелял, не убивал. Измотался с ним вконец и ничего, ровным счетом ничего не добился. Хуже того, внезапно понял, что не в силах сломить это тихое упрямство, взломать скорлупу, в которую он то и дело уходит. Может быть, что-то получится у Зыкова. И то, что Зыков стал его единственной надеждой, было неприятно. Но еще хуже будет, если ничего не получится и у Зыкова. Тогда придется просить помощи у полковника. А это равносильно признанию собственной несостоятельности.

Зыков приехал на попутной машине. Сразу же зашел к нему в кабинет, снял пропыленный плащ, сел на стул, на котором недавно сидел Сысоев. Незамутненно голубели его глаза, на толстых губах дремала улыбка, розовели гладкие щеки, и весь его благополучный вид сейчас раздражал Алексея Антоновича.

Молча выслушал его и достал протокол допроса. Зыков склонился над ним. Солнце просвечивало его мягкие волосы, и они золотисто пламенели — почти нимб, свидетельство ангельской безгрешности. Читал Зыков внимательно, на отдельном листке делал пометки для себя, там же нарисовал какие-то кружочки, соединил их линией.

— Что вы думаете обо всем этом? — нетерпеливо спросил Алексей Антонович.

— Разное думаю… Хочется взглянуть на этого человека.

— Наглядитесь… — усмехнулся Алексей Антонович.

Он подробно рассказал обо всем том, что не могло быть отражено в протоколах. Зыков слушал внимательно, задал несколько вопросов, но отношения своего не высказал, и что он думает о Сысоеве, Алексей Антонович так и не понял. Встал из-за стола.

— Садитесь и ведите допрос. А я послушаю.

Зыков по-хозяйски расположился за столом. Когда ввели Сысоева, он встал и официально представился. Сысоев, взглянув на следователя без интереса, сел на место, ставшее для него уже привычным, опустил голову, безразличный ко всему на свете.

— Я ознакомился с вашими показаниями, — как-то очень буднично, словно продолжая начатый разговор, сказал Зыков. — Нужны некоторые уточнения. Будьте, пожалуйста, повнимательнее.

— Устал я, — Сысоев провел ладонью по лицу — сверху вниз. — Мне все это надоело.

— Ничего не поделаешь, — с сочувствием вздохнул Зыков. — Слишком серьезно то, о чем идет речь.

Алексей Антонович сидел в стороне на мягком диване, держал перед собой открытый «Огонек», добросовестно пытаясь читать, но взгляд скользил по строчкам, не различая слов.

— Никак не пойму — чего вы хотите? — устало спросил Сысоев.

— Чего же тут не понять! — удивился Зыков. — Мы ведем расследование тяжкого преступления. Вы к нему имеете какое-то касательство. Или я не прав?

— По-вашему получается — убийца я. Доказать мне свою невиновность нечем. Пишите что хотите, но оставьте меня в покое.

— Ничего себе — пишите что хотите! — рассмеялся Зыков. — Вы, кажется, слабо представляете то, чем мы занимаемся. Кстати говоря, по закону вы вовсе не обязаны доказывать свою невиновность. Это мы должны ее доказать, если вы действительно невиновны. И мы это сделаем. Но у нас есть просьба — помогите нам.

— Вы собираетесь доказывать мою невиновность? — недоверчиво спросил Сысоев. — Тогда я совсем ничего не понимаю. Здесь мне пытались доказать совсем обратное.

— Видите ли, тут, — Зыков постучал пальцем по протоколам, — тут есть много такого, что приводит к выводам, неблагоприятным для вас.

— Это я знаю. Но я не убивал.

— Давайте исходить из этого — вы не убивали. И давайте попробуем доказать это.

— Не получится. На слово вы не верите, а факты — я знаю — против меня. Противопоставить мне нечего.

— Э, нет, я с вами не согласен! — почти весело возразил Зыков. — Все не совсем так, как вы думаете. От вас требуется одно — отвечайте на вопросы точно, ничего не скрывая и не выдумывая. Договорились?

Сысоев кивнул — согласен.

Алексею Антоновичу было понятно стремление Зыкова расположить Сысоева к доверительному разговору. Кое-чего ему, кажется, удалось добиться. Сысоев не вешает головы, из взгляда ушло тусклое безразличие. Так уж устроен человек — в самом безнадежном положении он на что-то надеется. Однако Зыкову следовало бы помнить, что надежда, даже призрачная, способна во много раз увеличить силы человека. А упорства у Сысоева и без того предостаточно.

— Сначала давайте с вами порассуждаем, — предложил Зыков. — Чрезвычайно важный момент — с каким намерением вы приехали в поселок?

— Убивать я никого не собирался! — хмуро сказал Сысоев.

— Не спешите. И не повторяйте того, что уже говорили. Можно допустить — вы ненавидели Минькова. Можно также допустить, что у вас было намерение расправиться с ним. Правда, сразу же возникает вопрос: при чем здесь Миньков? Его устранение ничего не дает. Все дело в Вере Михайловне, ваше счастье или несчастье зависит в конечном счете только от нее. В жизни, однако, бывает всякое… На убийство может толкнуть ненависть, чувство мести. Значит, пока считаем, что вы задумали убрать Минькова. Естественно, что в этом случае вы должны были проявить максимум осторожности.

Алексей Антонович насторожился. Зыков, кажется, недопустимо увлекся, в своих рассуждениях затронул главное, коренное, тут самая малая неосторожность, ошибка могут сильно повредить делу.

— А что получается у вас? — невозмутимо продолжал свои рассуждения Зыков. — Вы едете на автобусе, маршрут которого заканчивается в поселке. Почти все пассажиры местные. Не обратить внимания на вас, незнакомого человека, не могут. Куда логичнее было, например, сойти в соседнем селе и в поселок добраться пешком. Дальше. Останавливаетесь в гостинице. Посылаете записку Вере Михайловне. Словом, делаете все, чтобы подозрение пало на вас…

Настороженность Алексея Антоновича переросла в тревогу. Он что, соображать, перестал? Он что делает?! А Сысоев-то… Куда подевалась отрешенность, шею вытянул, каждое слово ловит. Еще бы! Считай, утонул, под ноздри подперло, а тут тебе любезно протягивают руку, сделайте милость, выбирайтесь.

— К чему мне было прятаться, скрываться, — сказал Сысоев, — если приехал лишь для того, чтобы поговорить с Верой?

— Тогда у меня будет вопрос, — Зыков скосил глаза на свои пометки. — С Верой Михайловной вы не виделись несколько лет. И вдруг… Можете это объяснить?

— Мне не хотелось бы… — Сысоев сразу сник.

— И все-таки объяснить это надо. Мы же договорились.

— Ладно. — Сысоев облизал сухие губы. — Ладно… Недавно я совершенно случайно встретился с Верой в городе. На улице. До этого думал — забыто, пережито. Но увидел ее… Дело, однако, не в этом. Мы поговорили минуту, от силы — две. Не помню о чем. Но одно слово… Она назвала меня предателем. Вера не из тех, кто легко бросается словами. Да еще такими. Как плетью по лицу — предатель. Это слово засело во мне, будто ржавый гвоздь в доске. Где, когда я ее предал? Жить невозможно, когда в тебе свербит такое. Вот я и поехал… И выяснил… — Он потянулся к графину, неверными руками наполнил водой стакан, залпом выпил. — Ужасно и то, что там, под дождем… Я смотрел на нее и чувствовал — предал. Не знаю, где и как, но предал. Я действительно предатель. Как жить теперь?

— А до этого вы чувствовали себя виноватым перед Верой Михайловной?

— Нет, — подумав, Сысоев уже тверже повторил: — Нет.

— Ну а с Миньковым… Нелады, трения возникали?

— Нет. Правда, в годы студенчества он был порядочным шалопаем. Спорили. Но как друзья. До ссор не доходило.

— А не могли вы его где-то, когда-то обидеть?

— Не знаю. Не думаю. Скорее всего — нет. Об этом лучше спросить у него.

— Наверное… Скажите, только честно, а у вас обида на Минькова была?

— Обида на Степана? — спросил Сысоев, покачал головой. — На него обиды не было. На Веру была. Большая…

— Из-за чего?

— Любил я ее. Дружили. Свадьба намечалась…

— Что же случилось?

— Не знаю. До сих пор не пойму.

— Поставим вопрос иначе — как это случилось?

— Просто… — Сысоев помедлил, может быть, раздумывая, стоит ли отвечать, но, встретив доброжелательный взгляд Зыкова, продолжил: — После института меня направили в другой город. Вера еще училась. Мы переписывались. Вдруг она перестала отвечать. Не дождался ответа на несколько писем. Пишу Степану: не случилось ли чего? Отвечает: ничего не случилось. Вера жива-здорова. Учится. Иногда бывает на танцах. Очень все это меня задело. Пишу ей, что тут, мол, прекрасные девчата, есть с кем потанцевать и я без ее писем не скучаю. Наплел еще что-то в этом духе. Получаю телеграмму. Вера просит меня вообще не писать. Она давно хотела попросить об этом, но не решалась. А из последнего моего письма поняла, что желание прекратить всякие связи — обоюдное. И она рада этому. И желает мне счастья. Вот…

— Да-а, интересно, — проговорил Зыков. — У вас было принято посылать друг другу телеграммы?

— Нет. Даже с днем рождения обычно поздравляли открытками.

— На этом все и закончилось?

— Можно сказать — да. Проработав год, я приехал в отпуск. Ко мне пришел Степан. Не скажу, что встреча была для меня радостной. Степан попросил меня некогда больше с Верой не встречаться. Они зарегистрировались и уезжают жить в поселок. Я дал обещание Степану.

— С тех пор вы не виделись?

— Нет. Можете спросить у него.

Зыков о чем-то задумался. На его широком чистом лбу появилось подобие морщинки. Задумчив был и Сысоев. Так и сидели они друг перед другом, совершенно разные, но одновременно неуловимо похожие, и видеть это Алексею Антоновичу было бы, наверное, забавно, если бы он все отчетливее не понимал, что его надежда на Зыкова лопнула. Конечно, Зыкову удалось узнать немало нового, но это новое не проясняет, скорее даже запутывает главное. И уж совсем худо то, что Зыков вольно или невольно помог Сысоеву преодолеть чувство безысходности, теперь этот фрукт уже самостоятельно станет искать различные лазейки.

Заглянув в свой листок с пометками, Зыков начал листать протоколы, что-то в них разыскивая. Сысоев взглядом следил за его руками. Неожиданно спросил:

— Записку вы нашли у Веры?

— В кармане ее пальто. Нашел Степан Миньков. Кстати, почему вы умалчивали о записке, пока вам ее не предъявили? Почему вы ничего не сказали о встрече с Верой Михайловной в городе?

— Причина одна. Все, что связано с Верой, — больно. Лучше не трогать.

— Лучше-то лучше. Но всякие недомолвки, умолчания затрудняют нашу работу, сбивают с толку. Но это — к слову. А теперь вот что… Степан Миньков отозвался о вас, скажем так, не очень лестно. Он сказал, что вы человек, который любит лишь самого себя…

— Он так сказал? Не может быть!

— И все-таки он сказал. В присутствии Алексея Антоновича.

Алексей Антонович принужден был подтвердить.

— Степан Васильевич сказал именно так.

— Не знаю… Я не давал ему повода. — Сысоев закусил нижнюю губу, посидел так, внезапно оживился: — Может быть, записка… А? Он понял, что я нарушил обещание. Он был вправе… И его состояние… Степану сейчас даже труднее, чем мне.

— Почему труднее?

— Просто я так думаю. В одном Степану легче, на нем не висит посмертное клеймо Веры…

— У меня пока вопросов нет. Отдыхайте. Надеюсь, все будет в порядке.

— Все в порядке для меня уже никогда не будет, — глухо проговорил Сысоев поднимаясь.

С ленивой медлительностью Зыков выровнял листы протоколов, спрятал в карман авторучку, щелчком сбил с рукава пиджака пушинку, вышел из-за стола, освобождая место. Но Алексей Антонович садиться не стал, ходил по кабинету. Опять дала о себе знать боль в коленях. Будь она проклята. Тут и без нее криком кричи. Что же это получается? Глянул на Зыкова, Тот сидел на диване, почесывал за ухом, думал. Как-то уже очень спокойно он думает. Так и хочется встряхнуть, растормошить его.

— Что же это получается, Зыков, а?

— Пока у нас ничего не получается. Как на лодочке плывем — еду-еду, а следу нету.

— Я вот о чем думаю, Зыков, — так дело не пойдет.

— Не понял, Алексей Антонович.

— Вот это и плохо, Зыков. Очень плохо. Говорил же я вам: на Сысоева надо нажать. Вместо этого вы его по головке гладили и разные ходы-выходы подсказывали. И вот вам результат — Сысоев от признания более далек, чем в тот день, когда его задержали.

— Признание в данном случае мало что даст. Оно без доказательств — ноль без палочки. А с доказательствами у нас не густо. Точнее, их нет совсем. Ваша версия, безупречная на первый взгляд, сами видели, не выдерживает проверки, трещит по всем швам. Ни единым фактом, свидетельским показанием, вещественным доказательством мы не можем подтвердить, что у Сысоева были преступные намерения, что стрелял он.

— Хорошо, Зыков. А сможете вы мне сказать со стопроцентной уверенностью, что стрелял не он?

— Этого я сказать не могу.

— То-то же! — Внезапно Алексея Антоновича прорвало: — Какого же черта вы с ним игру в шуры-муры развели?

— Это не игра, Алексей Антонович. Подозреваемый еще не преступник. И закон, и совесть обязывают нас быть осмотрительными. Хирург, удаляя мертвую ткань, старается как можно меньше вредить здоровой плоти. У нас в руках орудие не менее острое, чем скальпель. Тут недолго порезать других и самому порезаться.

— Вы, Зыков, не порежетесь… — Алексей Антонович потянулся к стакану, но вспомнил, что из него пил Сысоев, отошел от стола.

В груди копилась какая-то теснота, жала сердце. Хотелось снять галстук, распахнуть воротник рубашки. Но он не мог себе этого позволить в присутствии Зыкова. С тоской думал о предстоящем докладе полковнику. Сказать ему по существу нечего. А если преступление не будет раскрыто и убийца останется безнаказанным? Об этом и думать не хочется. Как тогда смотреть в глаза Степану Минькову, жителям поселка?

— Что же вы, Зыков, теперь предлагаете?

— Надо ехать в поселок. И там разматывать…

— А с Сысоевым?

— Сысоева вы держите двое суток. Еще одни сутки в запасе. Если за это время ничего нового не добавим к тому, что есть, обязаны снять перед ним шляпу и сказать: извините.

— До этого, думаю, не дойдет, — хмурясь, сказал Алексей Антонович. — Я останусь здесь. Подожду материалов с места работы Сысоева. Может быть, сам съезжу, побеседую с его товарищами. И с самим Сысоевым разговор не окончен. Об одном прошу, Зыков, если у вас появится что-то, немедленно сообщите мне. Где бы я ни был — разыщите и сообщите.

— Это само собой. — Зыков подал руку.

Рука у него была большая, твердая.

XXVI

Перед тем как уехать в райцентр, Зыков договорился с леспромхозовским начальством, чтобы для поездки на лесопункт Мише дали автомашину. Миша собрался ехать один, не хотелось, чтобы Соня присутствовала при беседе с Ефимом Константиновичем. Но она отказалась оставаться в поселке.

— Там ничего интересного нет, — пытался он урезонить Соню. — И дорога плохая.

— Не морочь мне голову! Что для меня интересно, а что нет — сама знаю.

«Уазик» был новенький, в нем еще пахло краской и синтетической кожей. Сели рядом на заднее сиденье, и машина покатилась по улице. За последними домами поселка на обочине дороги «голосовал» человек. Машина остановилась. В приоткрытую дверцу просунулась голова Константина Данилыча.

— Далеко, ребята, едете?

— На лесопункт, дедок.

— Вот добро-то. И я туда же путь держу.

Он кинул под ноги рюкзак, сел на переднее сиденье, расстегнул пуговицы телогрейки и принялся набивать трубку. А Миша вдруг вспомнил, что разговор о поездке на лесопункт происходил в гостинице, при Агафье Платоновне. Потом она ушла. И вполне возможно, что на дороге старик оказался не случайно. Догадка была неприятной.

— Ты, парень, почему копать-то перестал?

— Отложил на время, дед. Соню вот привлечь хочу.

— Пустое дело. — Старик оценивающе посмотрел на Соню. — Лопата не карандаш…

Соня хотела что-то ответить, но Миша толкнул ее в бок — сиди, не задирайся.

Дорога тянулась в гору. Склон покрывала блеклая трава, из нее торчали черные обугленные пни, и что-то безотрадное было во всем этом. Слева на вершине горы дыбились серые утесы, над ними поднималось одинокое дерево с причудливой, сбитой ветрами в одну сторону кроной.

— Смотри, Миша. Почти как у Лермонтова.

— Как просто. И как прекрасно. — Соня сдержала вздох.

— Это не сосна. Это кедр, — сказал Константин Данилыч.

— Храброе дерево, — проговорил Миша, думая о том, что кедр со сваленной в одну сторону кроной похож на флаг, на зеленое знамя тайги, но вслух об этом не сказал: сравнение это рядом с торжественно-ясными строками Лермонтова не звучало, и он мог нарваться на насмешку чувствительной к слову Сони.

— Это кедр, — уважительно-горделиво повторил Константин Данилыч. — Славное дерево. Царь-дерево.

— Я люблю кедры, — сказала Соня. — Они красивые. Хвоя густая, длинная, мягкая, руками потрепать хочется.

— Каждое растение свою красоту имеет. А тут не одна красота. — Старик прикурил трубку, пыхнул дымом. — Возле кедра пропасть всякой живности кормится. И птица, и серая мышка, и мишка косолапый… Ну и человек, понятно. Только за орехи кедр почитать можно. Но это не все. Древесина у него добренная. Податливая в работе, на цвет приятная. Опять же и легкая, и прочная. Самые ходкие лодки из кедрины делаются. Теперь другое… Вот ты, парень, сказал, что храброе дерево. А ведь верно. Подымитесь в горы. На высоте, где и летом-то прохладно, а о зиме и говорить нечего — камни от мороза лопаются, любое другое дерево гибнет. А кедру лютый холод нипочем. Правда, на верхотуре он уже не тот, что внизу, растет не вверх, а вширь, по земле стелется. Ему за это имя особое дадено — кедровый стланик.

— Кедр здесь рубят? — спросил Миша.

— Всё у нас рубят. Не шибко разбираются. И кедр, и осину в одну кучу валят. Беда… Видите голые склоны? Хорошая тайга была когда-то. Подчистую срезали. Запустошили землю. Сейчас, конечно, такой дурости нету. Но и сейчас… Возьмите для сравнения хлеборобство. Дана колхозу, к примеру, тысяча га земли. Ну и смекай, что можно получить с каждого гектара. Нынче урожай получи и о будущем годе подумай, иначе без штанов останешься. С лесом все иначе. Отводим леспромхозам лесосеки. Начинается заготовка древесины. Стволы взяли, а вершину, сучья, хвою, пни-коренья бросили. Говорят, что сил не хватает, техники и все такое. Ну ладно, не хватает, потерпеть можно. Только, по моему разумению, не тут собака зарыта. Выпластал леспромхоз одну лесосеку — перебрался на другую, потом на третью. Землю исковыряли, подстилку содрали, подрост вытоптали. И горя мало. А дали бы леспромхозу ту же тысячу гектаров — вот, голубчики, ваша земля, и все, что на ней есть, тоже ваше, другого не ждите. Тут поневоле мозгами шевелить начнешь. Где-то дерево срубишь, а где-то обождешь. И орехи, грибы, ягоды соберешь, и зверя привечать станешь, чтобы плодился и множился, увеличивал доходность гектара.

— Не думаю, что есть смысл так вести дело, когда не тысячи, миллионы гектаров тайги остаются неосвоенными, — возразила Соня.

— Вот-вот, — подхватил старик. — Так же многие другие думают. Нам бы только осваивать. Считается, что если в тайгу не запахался трактором, то она и пользы не дает. Вы будто не знаете, что в мире делается. Люди изгадили землю. Клюнул жареный петух, за голову схватились. У нас, слава богу, есть еще леса, человеком не тронутые, реки, отбросами не отравленные. Есть. И быть должны. Иначе нас проклянут внуки.

— Возможно, вы и правы, — сказала Соня. — О будущем, безусловно, думать надо. Но не слишком ли часто мы произносим это слово — будущее. Чем хуже идут дела в настоящем, тем охотнее мы толкуем о будущем. На мой взгляд, чем строить воздушные замки где-то там, в туманном далеке́, лучше внимательнее присмотреться к тому, что мы делаем сегодня. И тогда, думаю, не трудно будет обнаружить, что корень сущего не в технологии лесоразработок.

— А в чем? — насупился старик.

— В нашей психологии. В характере наших взаимоотношений с природой. С одной стороны, леса и реки, озера и лужайки вроде бы ничьи. Даже чужие. Чихать на все это. И вот вокруг городов образуются пояса из ржавых консервных банок, битых бутылок, пластиковых мешочков. С другой стороны, каждый, кому не лень, волен возомнить себя хозяином реки, озера, леса — не смей встать на дороге. Кто-то хотел убить Минькова. За что? Только за то, что он не позволял грабить природу. Мы должны человека переделывать, воспитывать в нем уважение к природе. Чтобы и помыслить не мог о посягательстве на нее, чтобы благоговел перед нею. Но мы эту работу делаем плохо, неумно. Тут у нас тотальное недомыслие. — Она повернулась к Мише. — Приносишь в редакцию стихи. Ах, опять веточки-цветочки, бабочки-пташечки. Несовременно это. — Она передразнила кого-то гнусавым голосом, скорчила гримасу. — Ты понимаешь, несовременно! Какая-нибудь дылда-труба, торчащая над городом и плюющая на него сажей, — это современность. А я все-таки хочу, чтобы люди любили не трубу, не железные фермы, а траву и цветы, птиц и бабочек.

— Человека голыми словами не переделаешь. Говорите, банки, бутылки бросают… Это полбеды. Вы посмотрите, сколько леса валяется обочь дороги. — Константин Данилыч поднял палец, потыкал им вправо и влево. — Не пустые банки — наше добро.

На обочине, и верно, то здесь то там лежали и отдельные хлысты, и целые пачки. Случилось что-то с машиной — лес на землю. Огромные стволы лежат тут немало времени. На многих кора облупилась, древесина почернела.

— Вы видели, к примеру, чтобы под ногами булка валялась? — строго спросил Константин Данилыч. — Каждый знает, что хлеб даром не дается, что землю надо вспахать, засеять. Потом зерно собрать, смолоть. Трудов уходит много. Но, чтобы вырастить хлеб, нужен один год. А деревьям, которые тут валяются, — пятьдесят, восемьдесят, Даже и сто лет. Настоящей цены тому, что у нас есть, мы не знаем. А вы говорите — цветочки.

На въезде в поселок лесопункта Константин Данилыч спросил у Миши:

— Тебе, должно, мой Ефимша нужен?

— Д-да, — с запинкой признался он.

Машина остановилась у приземистого, рубленного из бруса здания конторы. Старик вылез первым, потоптался, разминая ноги.

— Пойду узнаю, где он сейчас, Ефимша. А вы пока вон там посмотрите. — Указал рукой на доску Почета — застекленное сооружение под кокетливой крышей из белой жести.

Под стеклом среди прочих фотографий Миша увидел и фотографию Ефима Константиновича. В белой рубашке, в неумело повязанном галстуке он горделиво и важно взирал на мир небольшими, глубоко посаженными, как у отца, глазами.

Возвратившись из конторы, Константин Данилыч сказал, что сын сейчас на лесосеке, надо ехать туда. И сел на свое место в машине. Теперь Миша уже не сомневался, что старик, увязавшись с ними, преследует какие-то свои цели.

На лесосеке гудели тракторы, трещали бензопилы, с шумом падали срезанные деревья. Машину оставили внизу, к лесорубам пошли по волоку. Константин Данилыч, сухой, легкий, не по-стариковски прямой, шагал впереди. Шаг у него был ровный, рюкзачок, висевший на плече на одной лямке, не болтался, не колыхался. Неожиданно он остановился, прислушался, свернул в сторону. Из леса выползал трелевочный трактор, волоча за собой хлысты. Гусеницы, железно взблескивая, с хрустом подминали под себя густой подлесок. Старик замахал руками. Трактор остановился. Сбавив обороты двигателя, тракторист высунулся из кабины.

— Куда прешь, собачий сын?! — закричал Константин Данилыч, потрясая над головой кулаком.

— Что такое? — растерянно спросил тракторист.

— Как что?! Что ни воз, то новая дорога! Кто тебя, окаянного, учил так работать?

— У меня трос короткий, — смущенно оправдывался тракторист.

— Не трос — ум у тебя пока что короткий!

Что-то бормоча себе под нос, Константин Данилыч обогнул трактор, резво двинулся по вырубленному, захламленному сучьями, обломками стволов косогору. Дальше вповалку лежали деревья, лесорубы очищали их от сучьев.

— Ефим! — позвал старик сына и сел на пенек.

Тот, в широкой брезентовой куртке, обсыпанной рыжими опилками и зелеными иглами хвои, приблизился к ним, искоса глянул на Мишу и Соню, поздоровался.

— Вот, гостей к тебе привел, — буркнул старик.

— Вы меня не узнаете? — спросил Миша.

— Где узнает, когда глаза налитые были!

— Будет тебе, батя, — смущенно-виновато улыбаясь Мише и Соне, попросил Ефим Константинович отца. — Без того вспоминать тошно.

Не хотелось Мише затевать этот разговор при старике, втайне надеялся, что тот уйдет куда-нибудь по своим делам, но Константин Данилыч достал из кармана кисет, положил его на пень рядом с собой, вынул из него трубку и принялся чистить ее острой щепкой. Можно было отвести Ефима Константиновича в сторону, но что-то мешало сделать это. Будь как будет.

— Давайте присядем. Разговор у нас не короткий.

Ефим Константинович и Соня сели на ствол сосны. Миша, чтобы видеть всех, пристроился на кучу ветвей.

Ефим Константинович отвечал охотно, весело. Сейчас он был совсем не таким, каким запомнился по первой встрече. Как все-таки алкоголь меняет людей.

А может быть, вовсе не меняет, но отключает некую систему самоконтроля, и человек предстает в своем натуральном виде, выявляется его голая, ничем не прикрытая сущность…

— Отпуск вы всегда берете в одно и то же время? В сезон охоты?

— То-то и оно-то, что не всегда получается как хочешь. Работа же. А теперь, когда я стал бригадиром, и вовсе туго… Из-за этого в прошлом году в историю втюрился.

— Ну, прямо из-за этого? — исподлобья глянул на сына старик.

— А то нет? — слегка повысил голос Ефим Константинович, пересел ближе к Мише. — Взял я лицензию на изюбра. А с отпуском не выходит. План дожать надо было, чтобы ребята без премии не остались. Вышел в тайгу, когда срок лицензии заканчивался. Охота дело такое, когда повезет, а когда и нет. Проходил я за изюбром больше недели. Добыл его через пять дней после окончания срока. Рассудил так. Пять дней ничего не значит. Я же целый год ждал. Без всякой утайки привез мясо домой. И что вы думаете? Как-то прослышал про все это Степан Миньков. Заявляется ко мне, да не один, с понятыми и вашим милицейским товарищем. Говорит: обыск будем делать. Какой, такой обыск, говорю, все у меня на виду. Сроду ничего не прячу. Они вытащили из кладовой мясо и кожу, акт составили. Ну, спросы-допросы… Где убил? Когда убил? Мне бы, дураку, схитрить малость — и был бы порядок. Никто бы и не сумел доказать, что я сроки нарушил. Но я все выложил, как было. А меня за ушко да на солнышко. Оштрафовали. Карабин отобрали.

— Карабин вам вернули?

— Ну да, вернут… Долго ждать придется. — Ефим Константинович коротко хохотнул и сразу же оборвал себя. — Принес же черт на мою голову этого самого Степана Минькова!

— Давно было сказано: бросай ты это баловство! — сердито сверкнул глазами из-под насупленных бровей Константин Данилыч. — Я вот двадцать лет ружья в руки не беру.

— Придет, батя, время, и я, может, как ты, с ружьем расстанусь. Сам по себе, а не потому, что Степан его отобрал.

— Ефим Константинович, после того, как у вас отобрали карабин, вы с Миньковым ссорились? — спросил Миша.

— После того мы, можно сказать, и не виделись. Правда, сказал ему однажды: ты, Степан, не защитник природы, а маленький, злопамятный человек.

Соня съязвила:

— Своеобразная у вас логика!

— Язык у него длинный, — сказал старик. — Где из другого слова не выдавишь, там у него само выскакивает.

— Да ведь и ты такой же, батя. В кого мне иным-то быть?

— А у других отношение к Минькову такое же, как у вас? — спросила Соня, кивнув головой на лесорубов.

— Охотников среди них, можно сказать, нету. Еще двое. Если есть желание — их и спросите.

Разговаривая с Ефимом Константиновичем, Миша держал в руках сосновую ветку, иголку по иголке обирал хвою. Через ветку незаметно посматривал на старика. Он сидел на пне, слегка согнувшись, сжав в зубах погасшую трубку, глаза его были полуприкрыты. Угловатый, морщинистый, он напоминал языческого бога, неумело вырубленного из свилеватой древесины. Можно было подумать, что разговор почти не занимает его. Но это было не так, глаза из-под полуприкрытых век зорко следили за сыном и за Мишей. Понемногу, однако, его внимание стало ослабевать, а когда заговорила Соня, онраспрямился, стал осматриваться по сторонам.

Вдруг он поднялся, засунул трубку в карман.

— Посидите тут. Я пройду, посмотрю…

Ефим Константинович проводил его взглядом, чему-то усмехнулся.

— Во сколько приехали вы в поселок в пятницу? — спросил Миша, бросив ощипанную ветку.

— А кто его знает?.. К вечеру дело было. Я сходил в баню, попарился и сразу же за стол.

— В поселке ни к кому не заходили? Ни с кем не виделись?

— Нет. Машина у ворот нашего дома остановилась, Наш лесопунктовский шофер подвез.

— Вы, кажется, привозили матери мясо изюбра?

— Привозил.

— Как же вы его добыли? Карабина у вас нет.

— Карабин-то я мог и у ребят взять. А вот лицензию мне, проштрафовавшемуся, черта с два дадут. Мясом со мной поделился Максим Степной. Он по закону добыл. А дома я не смог сказать, что достукался — для матери у ребят мясо одалживаю…

Когда закончили разговор, старик, подойдя, положил на плечо Мише неожиданно тяжелую и сильную руку, пронзил острым взглядом.

— Не там копаешь, парень. О Ефимше можно думать всяко-разно, только не то, что вам мерещится.

Миша невольно отвел глаза.

— Мы ничего дурного не думаем.

— Будет брехать-то. Я сюда приехал, чтобы увериться… Но Ефимша на такое дело неспособный. Возьми в соображение и то, что ружья у меня дома давным-давно нету. Не держу. Это тебе кто хочешь подтвердит. Эх вы… Я-то было подумал: какие старательные ребята. А вы совсем не там стараетесь.

Резко снял с плеча руку и ушел, не оглянувшись.

В поселок приехали засветло. Мише надо было связаться с Зыковым, и он остановил машину у поселкового Совета. Соня с ним не пошла, сказала, что поедет к Минькову, что ей пора составить о нем свое — нажала на это слово — мнение, а не полагаться на всякие разговорчики о нем.

Дежурный по отделу сказал Мише, что Зыков был у начальника, но давно уже ушел и с тех пор не показывался.

Начальника тоже нет.

Из Совета Миша вышел слегка расстроенным. Что же делать? У него было задание — поговорить с Ефимом Константиновичем. Поговорил. А дальше? Все эти дни он куда-то торопился, что-то делал, над чем-то ломал голову. И вдруг — делать нечего. Точила неприятная мысль; самостоятельно он, оказывается, делать ничего не может. Поводырь нужен. Вот Зыкову не нужен…

XXVII

Рано утром в гостиницу пришел Миньков. В строгом черном костюме, в черной же трикотажной рубашке, застегнутой наглухо, он был мало похож на того, взлохмаченного, с блуждающим взглядом, каким увидел его Миша у изголовья убитой жены. Правда, говорил он тихим, каким-то вроде придавленным голосом, взгляд серых глаз был неспокойный, словно бы что-то ищущий, но вообще Миньков держался, можно сказать, молодцом. Он не расспрашивал, как идет расследование. Стало быть, человек выдержанный, понимающий. Именно так отзывалась о нем Соня. Она вернулась от Минькова поздно вечером, была радостно-возбужденной, говорила, что не ошиблась в своих предположениях, что Миньков именно такой, каким она его представляла, что она будет последней дурехой, если не сумеет как следует использовать исключительно интересный материал. Сейчас Соня говорила с Миньковым мягко, даже ласково, за этим угадывалось ее искреннее сочувствие и нежелание ненароком причинить боль. Оказывается, она могла быть и такой — ненавязчиво предупредительной, деликатной.

— У вас какие планы на сегодняшний день? — спросила она Минькова.

— Какие у меня могут быть планы, — тусклым голосом ответил он. — Все из рук валится. Тоскливо…

— Мне хотелось продолжить беседу с вами. Если это, конечно, не очень обременительно.

— Напротив. Сидеть одному дома тошно. Может быть, пойду в тайгу.

Миньков вопросительно посмотрел на Зыкова. Видимо, ему хотелось знать, может ли он, не дожидаясь конца расследования, отлучиться из поселка. Зыков промолчал.

— В тайге бы побывать! — мечтательно проговорила Соня. — В самой глуши. Посмотреть настоящие охотничьи избушки, своими ногами промерить ваши тропы. Можно это сделать?

— Идти очень далеко. Но уголок настоящей тайги я мог бы показать хоть сегодня. На моторке до Утесов ходу часа полтора. Там тайга нетронутая…

— Чудесно! Послушайте, следопыты, отложите на денек свою деятельность, составьте нам компанию.

Миша покосился на Зыкова — не смеется ли? Легкомыслие Сони тоже должно иметь пределы. Вроде бы и умный человек, а вот сморозит же такую глупость… А Зыков с задумчивым видом почесал затылок.

— Что, Миша, может, и в самом деле?..

— Ну конечно!..

— Чайку на костерке сварим. Шашлычок… — Зыков почмокал губами. — Вкусно! Я — за!

Миньков сходил домой, переоделся. На нем были резиновые сапоги, тяжелый дождевик, перепоясанный патронташем. Эта одежда, великоватая, нескладная, не шла ему, делала его неуклюжим, неповоротливым.

Уселись в лодку. Миньков оттолкнулся шестом от берега, крутанул подвесной мотор. Почихав, он набрал обороты, разорвал тишину торжествующим ревом. Винт вспенил под кормой воду, и лодка пошла, постепенно набирая скорость. Нос вспарывал пологие волны, отваливая на обе стороны прозрачно-зеленые пласты воды. Брызги, взлетая, секли по спине. Соня, зябко поеживаясь, придвинулась ближе к Мише. Он развернул предусмотрительно прихваченный Миньковым брезент, набросил его на себя и на Соню, обнял ее за плечи. Она что-то сказала — не разобрал из-за треска мотора, — засмеялась.

Зыков лег на носу лодки, заложил руки за голову, смотрел на белые пушистые облака. Миньков в нескладном своем дождевике топорщился на кормовом сиденье, цепко держался за рукоятку мотора, курил сигарету.

Мимо скользил берег. У воды возвышался вал разноцветных окатанных камней, за ними был желтый глинистый обрыв, из него торчали черные корни деревьев. От обрыва лес уходил в горы, к далеким вершинам, тронутым ранней снежной сединой. С другой стороны лодки стлалась пустынная гладь Байкала. Вдали синели, почти сливаясь с небом, очертания острова Ольхон. Треск мотора, отражаясь от берега, дробью рассыпался над водой. Он мешал говорить, и Миша был рад этому. Сидел притихший, вбирая в себя бодрящую свежесть воздуха, смотрел на огромный, просторный мир, отмечая его удивительную необъяснимую особенность — молчаливые зеленые горы, светлая ширь Байкала не подавляют, а словно бы приподнимают человека над суетной обыденностью, рождают желание быть щедрым, добрым, великодушным. Просто не верится, что здесь могло вызреть в чьей-то голове преступное намерение. Или внутренний мир таких людей иной? Наверное, да, наверное, он наглухо заперт в себе самом, изъеден, как загнивающее дерево древоточцем, злобой, ненавистью, завистью…

Лодка легко неслась по пологим волнам, под тонким днищем журчала и хлюпала вода, за кормой оставался беловатый след от винта. Берег становился выше и круче, местами из него выпирали каменные глыбы. Вскоре подошли к скалистому прижиму. Серый иссеченный щелями утес вздымался ввысь прямо из воды, закрывал солнце. Ни дерева, ни травинки не было на нем, лишь зеленели пятна лишаев. И каменным холодом веяло от него. Обогнув утес, лодка вошла в глубокую губу. Здесь гладь воды была без единой морщинки, в ней, как в зеркале, отражались березы и сосны. Мотор заглох, и лодка ткнулась в низкий берег. Миньков привязал ее к стволу березы, скинул дождевик и стал молча выгружаться. Выбросил топор, задымленный котел, повесил на одно плечо двустволку, на другое рюкзак, пошел к черному кругу старого огнища.

— Осмотритесь отдохните, а я костер разведу. — Он сгреб в кучу головни и обгоревшие сучья.

— Нет, — сказал Зыков. — Встречное предложение будет таким: вы с Мишей и Соней прогуляетесь по лесу, а я займусь чаеварением. Колдовать у огня — моя страсть.

— Как хотите. — Миньков зарядил двустволку, перекинул через плечо.

Вдоль берега, постепенно забирая влево, в глубину леса, тянулась малоприметная тропинка. Под ногами мягко пружинили листья и усохшая трава. Ветви деревьев смыкались над головой, сквозь них струился солнечный свет, ложился на землю желтыми пятнами. Лес хранил царственное безмолвие, здесь даже шуршание шагов казалось слишком громким, посторонним. Вышли к тихому ручейку. На его берегах густо росла смородина. Ветви гнулись к земле, огрузнев от тяжести перезревших ягод.

Соня сорвала крупную, глянцево поблескивающую ягоду, положила в рот, изумилась:

— Ой, вкусно! И много. Я такого и в жизни не видела.

Лес раздвинулся, блеснуло небольшое озеро. На его берегах сочно зеленела осока, кое-где возвышались метелки камыша. На зеркале озера, залитом светом, плавали гоголи. Почуяв людей, они взлетели, закружились над водой, с посвистом разрезая воздух короткими крыльями. Миньков сорвал с плеча ружье, вскинул, повел стволами, ловя на мушку уток. Уныние слетело с его лица, взгляд прищуренных глаз стал жестким. Соня дернула его за рукав.

— Не надо. Пожалуйста.

— Почему? Суп сварим. — Миньков повернулся к Мише, молча прося поддержки.

Но Миша, ничего не сказав, пошел дальше.

Возвращались по берегу Байкала. Шли у самой кромки воды. Хорошо было видно дно, выложенное разноцветными окатанными камнями. На пестрой мозаике играли солнечные всплески.

— Я, кажется, начинаю понимать, что влечет человека к первозданной природе, — сказала Соня и неожиданно спросила у Минькова: — А вам не бывает одиноко в тайге?

Миньков неопределенно пожал плечами.

Под старой сосной на разостланном брезенте, подвернув под себя ноги, как Будда, сидел Зыков. Перед ним на газете лежали нарезанный хлеб, колбаса.

— Садитесь, — сказал он. — Сейчас шашлыки поспеют.

Огонь прогорел. Над кучей алых углей струился синеватый жар. Нанизанное на прутья мясо шипело и слегка дымилось, с него срывались тяжелые капли, падали на угли, вспыхивали ярким оранжевым пламенем. Аппетитный запах жаркого смешивался с горьковатым запахом смолистого дерева, сладковатым тленом отжившей растительности и терпким духом багула.

Под берегом плескалась вода, и плеск этот был похож на торопливый, взахлеб, ребячий лепет. На зеркале воды колебались отражения деревьев — темно-зеленые кедры, более светлые сосны, желтые с белым, полураздетые березы; цвета эти гармонично переходили один в другой, оттеняли друг друга; зеркало воды, гладкое у берега, чем дальше, тем больше морщилось, и на морщинах вспыхивали, гасли белые искры; еще дальше зелень леса, блеск воды вбирала, растворяла в себе холодноватая синь неба.

Соня сидела на брезенте, подтянув колени к подбородку. Стекла очков отражали свет, глаз ее было не видно, лицо казалось незрячим, оттого — незнакомым Мише.

— Знаешь, о чем я сейчас подумала? — спросила она. — Человека мы считаем венцом творения природы. Так ли это? Очень непросто ответить на этот вопрос. Вдумайся, Миша, все живое на земле — трава и деревья, рыбы и птицы, звери и гады уживаются друг с другом, составляют единое целое. А человек… Какое это ненасытное создание!

— Ну ты и загнула! — изумился Миша.

Зыков благодушно улыбнулся.

— Соня, — сказал он, — не впадайте во греховную страсть к обобщениям. Истина всегда конкретна.

— Скажите, пожалуйста! Я этого и не знала! — мгновенно «завелась» Соня. — Кто же, по-вашему, из века в век с упорством одержимого уничтожает вокруг себя все живое? Акула? Лев? Тигр? Крокодил? Как бы не так! Это дело рук гомо сапиенса, человека разумного. До всего дотянулся. Почти опустошил планету и теперь в затылке чешет — как же так, куда что подевалось?

— Значит, он все-таки человек разумный, раз в затылке чешет, — сказал Миша. Почешет и что-нибудь придумает.

— Придумать, Миша, как раз не очень сложно. И мудрых мыслей, и добрых намерений во все времена хватало. Но их неизменно отбрасывало воинственное потребительство, неутолимая алчность. Самодержавная власть человека над природой изуродовала его психологию, до невероятности раздула уважение к собственной персоне. Каждый, ступив на эту землю, мнит себя ее владыкой…

Заметив снисходительно-лукавую усмешку Зыкова, Соня замолчала, потом сказала:

— Вы с Мишей — несносные люди, говорить серьезно с вами невозможно. — Она сбросила туфли, вытянула ноги, позвала: — Степан Васильевич!

Минькову не сиделось без дела — он копался в моторе, бродил по лесу, собирая сухие сучья. Подойдя к огню, сел на землю, по-бурятски подвернув под себя ноги, вопросительно посмотрел на Соню.

— Степан Васильевич, я хотела вас спросить вот о чем. Если бы все люди в поселке помнили, что охота перестала быть тем, чем она была раньше, у вас остались бы причины для разногласий?

— Нет, конечно. Собственно, и должность моя была бы ни к чему. Но пока приходится охранять. И так, наверно, будет всегда.

— Почему? — насторожилась Соня.

Миньков покашлял в кулак.

— Свойство человека. Каждый в свое время осознает, что на земле живет один раз. С какой же стати ему отказывать себе? И ради кого отказывать? Ради неизвестных, которые пойдут следом?..

— Неверно это! — возразила Соня. — Человек никогда бы не стал человеком, если бы не думал о идущих следом.

Зыков подошел к огню, снял кусочек шашлыка, остужая, перекинул с руки на руку, забросил в рот. Разжевав, закрыл от удовольствия глаза.

— Что-то божественное! Прошу к столу.

Миньков достал из своего рюкзака кусок сала, соленых окуней, расставил пластмассовые стаканчики. Вынув бутылку водки, желтоватыми, прокуренными зубами сорвал жестяную пробку, налил всем поровну, опустив голову, глухо проговорил:

— Помяните вместе со мной Веру.

Ни на кого не взглянув, выпил. Соня, жалостливо моргая глазами, смотрела на него, потом перевела взгляд на свой стаканчик, набрала полную грудь воздуха, выпила водку до дна. Миньков зачерпнул в Байкале воды, подал ей.

— Запейте. Не догадался взять для вас вина. Извините.

— Спасибо. — Соня отпила воды. — Жене с вами, думаю, жилось хорошо.

— Не знаю. — Миньков отрезал кусочек сала, положил его на хлеб, сверх того — кружок луковицы, задумчиво пожевал. — Не знаю. Скорее всего не очень.

— Так я вам и поверила!

— У нас все было не очень просто. — Миньков снова наполнил стаканчики. — Теперь давайте выпьем за знакомство. Спасибо, что поехали со мной. Дома сидеть одному — невыносимо.

Снова выпил, никого не дожидаясь. Стал торопливо есть. Лицо его порозовело, на носу заблестели бисеринки пота. Закусив, принялся разминать сигарету.

— Веру мне жалко вдвойне. Виноват я перед нею. Очень виноват.

— Вина у вас невольная. Не казните себя. — Голос Сони был полон сочувствия.

— Вина моя тоже двойная. Не любил я ее…

— Что-о? — ошарашенно дернулась Соня. — На себя наговариваете!

— Нет, не наговариваю. — Миньков зажег спичку, долго смотрел на нее, прикурил, когда огонь стал подбираться к пальцам. — Вера тоже любила другого человека. Моего друга. Виктора. После института друг уехал в другой город. А на Веру посыпались беды. Умер единственный родной человек — ее отец. Потом и сама простудилась, с воспалением легких легла в больницу. Я навещал ее почти каждый день. Письма Виктора приходили в общежитие. Я забирал их и относил в больницу. Однажды она прочла письмо и ей стало худо. Оказывается, мой друг дал ей понять, что она ему больше не нужна.

— Вы это письмо читали? — спросил Зыков.

— Вера от меня ничего не скрывала… Для нее это был гром с ясного неба. Представьте положение Веры. Больная, слабая, одинокая. Не мог я оставить ее одну. Она бы погибла. Так вот все и случилось…

— Ужасно! Это ужасно! — Глаза у Сони без очков были большими, взгляд испуганно-беспомощный. — Вы поступили благородно. — Подумав, растерянно развела руками. — Хотя, не знаю…

В вершинах деревьев прошумел ветерок. Качнулись ветви. На землю посыпалась сухая хвоя. Вылавливая палочкой из ведра с чаем хвоинки, Зыков спросил:

— Вы не пробовали созвониться, списаться с вашим другом?

— Зачем? В таких делах, как говорится, третий — лишний.

— Пожалуй, — согласился Зыков. — Видимо, ваш друг был человеком не очень серьезным?

— Не сказал бы. Он был удачливым. Во всем. А удачливость иногда хуже порока.

— Не поняла, — сказала Соня и торопливо надела очки. — Впервые слышу, что быть удачливым — плохо. Почему?

— Такие люди найденному не радуются, о потерянном не плачут.

— Тут что-то не так. Когда у меня случаются неудачи, я злюсь, становлюсь не очень справедливой. А от удач добреешь, хочется, чтобы всем было хорошо.

Зыков ел с таким удовольствием, что, глядя на него, захотел бы есть и самый пресыщенный человек, ел и лениво поглядывал на гладь губы, где изредка всплескивалась рыба, на рыжие языки огня, лизавшие черные обрубки валежины. Казалось, исповедь Минькова не коснулась его души, прошла мимо, и Соня смотрела на него с вызовом, явно ждала случая выразить ему свое неудовольствие. Но такого случая не представилось, ибо Зыков помалкивал. Соня спросила у Минькова:

— Послушайте, вы никогда не раскаивались, что взялись за эту работу? Не сейчас, раньше.

— Работа сама по себе интересная. Но люди тут. Такие люди…

— Представляю. Если в спину стреляют — представить нетрудно, что за люди.

— Раньше у вас были опасения за свою жизнь? — спросил Зыков.

— Вроде бы нет. Потом, они раньше делали иначе.

— Как?

— По-разному.

Очевидно, Минькову этот разговор не доставлял удовольствия. Он торопливо приглаживал свои реденькие волосы, вытирал ладонью лоб. Но теперь уже и Соня заинтересовалась, а от нее отделаться малозначительными словами было трудновато.

— Как они делали? Расскажите.

— Неинтересно все это. Потому что подло и недостойно. — Заметив, что Соня готова ему возразить, сдался. — Ну хорошо… Вот один из примеров. Есть у нас шофер Дымов. Из молодых, да ранний. За нарушение охоты мне пришлось отобрать у него карабин. После этого он однажды сваливает у моего дома машину дровяного леса. Дело это здесь обычное. Тебе привозят дрова, ты платишь деньги. Я ему тоже заплатил…

— Дымов деньги взял? — спросил Миша и осекся под взглядом Зыкова.

— А то нет! — криво, одними губами усмехнулся Миньков. — И деньги взял и меня же оклеветал. Представил дело так, будто я у него взятку потребовал, за эти самые дрова обещал карабин возвратить.

— Вот наглец! — возмутилась Соня.

— Это еще что! Тут и почище типы есть. Как-то охотник Семен Григорьев убил в заказнике сохатого. Попался нам с Тимофеем. Протокол я составил. С перепугу он его подписал. А потом стал от подписи отказываться и возводить на меня поклеп. Мы, по его словам, с Тимохой отлавливаем в заказнике соболей и мех сбываем на сторону.

— И ему поверили? — с брезгливой гримасой спросила Соня.

— Нет, конечно. И Григорьев, и Дымов на это, по-моему, и не рассчитывали. Расчет был на другое. Они меня таким путем предупреждали: смотри, сплетем на тебя сеть, не выпутаешься. Мелкие пакостники! — Впервые в голосе Минькова прорвалась злость, кожа на лице натянулась, на скулах вспухли желваки, но он тут же усмирил себя, с тихой унылостью закончил: — За мою неподатливость Верочка жизнью заплатила.

До того, как Миньков Дымова упомянул, Миша слушал его с сочувствием, хотя и не таким бурным и откровенным, как у Сони. А тут сразу же насторожился, придирчиво вслушивался в интонацию Минькова, пытаясь если не в словах, то в ней уловить фальшь, но ничего уловить не смог, стал перебирать в памяти весь свой разговор с Дымовым — неужели ни в чем не разобрался? Неужели Дымов, с виду такой простой, бесхитростный, облапошил его, как последнего дурака? Не может этого быть… Если говорил правду Дымов, врет, и бессовестно врет, Миньков. Нельзя ему верить. Но почему? Не потому ли, что, нелестно отзываясь о Дымове, Миньков, сам того не сознавая, вскользь задевает и его, Мишу Баторова, ставит под сомнение способность разбираться в людях? Не из-за этого ли, не из-за своего ли ущемленного самолюбия лишил Минькова и доверия, и сочувствия?

Зыков привалился спиной к сосне, покусывая травинку, спросил у Минькова:

— В тот вечер вы ни машин, ни мотоцикла не встречали? Постарайтесь вспомнить.

— Как будто нет, — неуверенно проговорил он. — Кажется, не видел. А может быть, и не заметил.. Состояние у меня было очень уж такое… Увидел записку Виктора — в глазах потемнело. Не помню, как и до больницы добежал.

— Тимофей должен был увидеть, — заметил Зыков. — Он-то был в нормальном состоянии.

— Не совсем, — возразил Миньков. — Я же говорил: мы с ним выпили. А если Тимохе попало — давай еще. Помню, до самой больницы уговаривал меня выпить.

— Водка у вас еще оставалась?

— У меня нет. Но у него, кажется, дома была бутылка. Что-то такое он говорил. Да, была. От больницы домой он двинулся больно уж резво.

— Тимофей о вас очень хорошо отзывается, — сказала Соня.

— Без меня он давно бы спился. Я, можно сказать, за уши оттащил его от этой штуки. — Миньков ногтем постучал по бутылке. — Сейчас он в одиночку уже не пьет.

— Да, он и сам говорил, — подтвердила Соня. — Сказал, что выпивает только с вами.

— Но в тот вечер он спешил к своей бутылке один, — напомнил Зыков.

— Я ему разрешил, — бросив озадаченный взгляд на Зыкова, сказал Миньков. — Мне не до него было. Я не хотел, чтобы Виктор встретился с Верой.

— Что плохого вы увидели в этой встрече?

— Нашли о чем спрашивать! — рассердилась Соня. — Бессовестный нахал этот Виктор. Ненавижу таких!

Миньков к этому ничего не добавил. По его лицу разливалась бледность, он то и дело тер ладонью лоб, бросал тоскливые взгляды по сторонам.

— Что-то, братцы, ко сну потянуло. — Зыков встал, помахал руками. — Пойду обозрею окрестности.

— Я тоже пойду, — сказал Миша, приглашая взглядом и Соню.

— А вы, Степан Васильевич? — спросила Соня.

— Я посижу тут. На лес насмотрелся. Во сне и то одни деревья снятся.

— Тогда и я с вами останусь, — решила Соня.

Пошли по знакомой уже тропе. Зыков шагал впереди, оставляя на земле заметные вмятины. Сухие сучья и ветви с треском ломались под его тяжелой поступью.

— Тебе бы зверей скрадывать, — пошутил Миша.

Зыков не отозвался на шутку, но сбавил шаг, пошел рядом, рукой отводя от лица ветви.

— Ну, как отдых? Доволен?

— Больше чем доволен. День начисто ухлопали.

Над тропой шумливой стайкой пролетели кедровки. Заметив людей, резко снизились, закружились, оглашая лес истошными криками, хлопаньем крыльев. На тропу откуда-то выскочил бурундучок, видимо, напуганный их криками, присел на задние лапки, стрельнул туда-сюда бусинками-глазами, отчаянно свистнул и скрылся под валежиной. Зыков посвистел, пытаясь подражать бурундучку, но обман не удался, зверек больше не показывался.

— Хитер, зверюга! А день, Миша, кажется, не такой уж и бесполезный.

— Пользы не вижу. Наоборот. Сплошная путаница получается. Кто-то нам лжет.

— Тебя это удивляет?

— Да нет! Но должны же мы кому-то верить! Я хочу еще раз поговорить с Дымовым.

Вышли к кустам смородины. Кедровки по-прежнему кружились над головой, надоедливо стрекотали. Зыков следил за мельтешением суетливых птиц, машинально срывал с веток ягоды, по одной кидал в рот.

— Дымова пока оставим в покое. Вернемся, ты, Миша, сходишь в больницу…

Снова в вершинах деревьев прошумел ветер, и лес словно бы вздохнул, встрепенулся, стряхивая глубокое забытье.

У огня складывал свои вещи Миньков. Он с беспокойством посматривал на Байкал. Сверкающая гладь его взрыхлилась. Ветер раскачивал ветви берез, и с них в воду роем бабочек летели листья.

— Послушайте, мне не хочется уходить отсюда, — сказала Соня, обращаясь к Мише и Зыкову.

— Нельзя больше оставаться. «Баргузин» зашевелился. — Миньков принялся скатывать брезент. — Я бы и сам… Поговорил вот с вами, и на душе легче стало. Хорошие вы люди…

XXVIII

А на самом деле этот день не принес Минькову душевного облегчения. Напротив, вконец измотал его. От водки или от нелегких разговоров разболелась голова, и боль с тупой неубывающей силой давила на виски. Больше всего ему хотелось сейчас остаться одному. Он уже не раз покаялся, что вызвался ехать. Хотелось угодить этой очкастой стрекотухе, ее сердечное участие располагало к ней. А эти двое, особенно Зыков, все меньше нравились ему. В Зыкове раздражало и розовое лицо здоровяка, и клетчатый, такой неуместный здесь, пиджак, обтягивающий борцовские плечи…

«Баргузин» взборонил море. Пока он был еще слабый, но его холодное дыхание становилось все ощутимее, волны набирали крутизну, замелькали беляки — пенные шапки. Лодка, вознесенная на вершину очередной волны, стремительно падала вниз, глухой удар сотрясал днище. В сердце закрадывался страх, казалось, от следующего удара днище лопнет и вода захлестнет лодку, утянет ее вниз, в темную бездну. И слезы пролить по нему будет некому, разве что Тимоха поплачет после выпитой поллитровки.

Подумал об этом и сердито сплюнул в наползавшую волну. Грошовые мыслишки. Надо крепче держать руль в руках и зорче всматриваться вперед. Только и всего…

Холодные брызги дробью били по дождевику, секли лицо. Прямо перед собой смотреть было трудно. Отвернуться — нельзя.

Трудно. Но править своей жизнью и того труднее. Сколько в ней было глупого, пустого, случайного. Вот и Виктор… Друг… Дружба обычно связывает людей в чем-то сходных, а они очень разные. И дружба их всегда была странной.

Началась она давно, в бабушкиной деревне. Еще до школы. Витька был крепким, задиристым парнишкой. Его, Степку, городского слабачка, он ни во что не ставил. Но вот пошли в школу. Ученье в ту пору давалось легко, все схватывал на лету и без усилий запоминал. Иное дело Виктор. Перебивался с двойки на тройку. В классе его задиристость исчезала, он выглядел линялым, а порой и смешным. Однажды было дано задание выучить стихотворение «Поет зима, аукает, мохнатый лес баюкает…». Рассказать стихотворение выпало Виктору. Он встал у доски, бойко начал: «Поет зима, аукает…» Дальше он ничего не помнил. Повторил строку снова. А он, Степка, забавы ради возьми да и подскажи первое, что пришло в голову. «Кукушечка кукукает…» Витька не задумываясь подхватил подсказку. «Поет зима, аукает, кукушечка кукукает…» Смеялся весь класс.

А ему Витька после уроков насовал подзатыльников и сказал: «Плакать не смей. Плакать будешь, когда лучше тебя учиться стану».

Пыхтел Витька над учебниками старательно. Получив хорошую оценку, весело подмигивал: «Видал?». А что «видал»? Оценка, добытая потом, зубрежкой — одно, полученная легко, играючи — совсем другое.

Тем не менее их состязание продолжалось. И не только в школе.

За деревней были озера. В них водились утки. Особенно много собиралось птицы осенью перед отлетом. Все деревенские ребята были заядлыми охотниками.

Лучший среди сверстников — конечно же, Витька.

Прибираясь в кладовой, бабушка нашла ружье деда. Керосином снял с него ржавчину, под руководством старого Пахомыча, соседа бабушки, стал учиться стрелять. Сначала лупил по пятну, наведенному углем на газете, потом и на озера вышел.

Оказалось, охота — чудо. Высоко над тобой, недостижимая, летит птица, быстр, стремителен ее полет, но легкое движение пальцем — над стволами ружья молнией взметывается пламя, грохочет гром, и птица комом валится вниз, и сам себе кажешься богом.

Видимо, Пахомыч был способным наставником, а он — прилежным учеником. Как стрелок он скоро уже не уступал Витьке.

Смерть бабушки заставила возвратиться в город. Состязание с Виктором кончилось. Тогда казалось — навсегда.

Так не хотелось ехать в город! Вражда с первым отчимом оставила в памяти глубокую зарубку. С новым отчимом воевать не пришлось. Неплохим мужиком оказался. Жизнерадостный толстячок с округлым брюшком, великий мастер рассказывать анекдоты, он постоянно приезжал, уезжал. У снабженцев такая работа… Вокруг него всегда крутились самые разные люди. Мать всех принимала, угощала, но это ее не тяготило. Наоборот…

Он рос сам по себе, без надоедливой опеки. Учеба по-прежнему давалась легко. Свободного времени — полно, деньги всегда есть. Кино, концерты, каток, плавательный бассейн… Жилось легко, беззаботно. Но в последнем, десятом, классе неожиданно начались затруднения с учебой. Надо было повторять много материала, давно пройденного. Сидеть же над учебниками он не любил и не хотел.

Аттестат получил бледноватый.

На семейном совете было решено: поступит в технологический. Довод матери: не надо никуда ехать. Намек отчима: в институте работает один друг, хороший друг…

И в это самое время появляется Виктор. Зовет попытать счастья в другом городе. Знаменитый институт. И город знаменитый… А конкурс? Но Виктор уверяет — прорвемся.

Долго не раздумывал. Хватит держаться за юбку матери. И отчим пусть не воображает, что без его «руки» он не поступит. Уж если Виктор на себя надеется…

Покатили. По конкурсу он не прошел. А Виктор — прошел. Зубрила Виктор! Что же это получается? Способности весят меньше элементарной усидчивости. Чего человек не добивается головой, можно, оказывается, добиться противоположным местом.

Дома опять начали толковать о технологическом. Ну нет, дудки! Он не может допустить, чтобы Виктор с его посредственностью оказался в победителях.

Год сидел дома. Преодолевая отвращение к учебникам, занимался. И — поступил.

Гордился собой…

Институт… «От сессии до сессии студенту делать нечего…» Когда у тебя исправно варит черепушка, хорошо подвешен язык, сессия не страшна. Крайний случай — лишат «стипешки». Но это его нисколько не волновало. Переводы из дома поступали аккуратно, как из госбанка. Пошло-поехало. Новые друзья… Вечеринки… Девчата… Недурно научился играть на гитаре, пригодились и анекдоты отчима. Везде легко и быстро становился своим человеком.

А Виктор? По своему обыкновению он корпел над учебниками и конспектами. Редко вылезал из общежития. И деньги тратил с крестьянской осмотрительностью. Временами Степан жалел его. Ведь молодость, лучшие годы жизни…

Думал: незримый спор с Виктором завершился. Жизнь все поставила на свое место.

Но спор только начинался.

На одной из вечеринок познакомился с землячкой, студенткой-медичкой, Верой. Были девушки и до этого. Длительная дружба ни с одной почему-то не склеивалась. Они появлялись, исчезали, снова появлялись. Ничего серьезного не намечалось и с Верой. Побалагурили несколько раз на скамейке у общежития, сходили в кино. Вскоре, видимо, и разошлись бы навсегда.

И тут возник на горизонте Виктор. Случайно попался им навстречу. Пошли гулять по улице втроем. С этого дня такие прогулки — втроем — стали довольно частыми. Забавно было наблюдать за Виктором. Пристальный взгляд Веры, прикосновение ее руки заставляли его краснеть и умолкать на полуслове. Сказывалась деревенская неотесанность.

Однажды Виктор вдруг говорит: ты, мол, Степан, не обидишься, если я стану дружить с Верой? Будь на месте Виктора кто-то другой — не охнул бы. Но тут почувствовал укол в самое сердце. Что там ни говори, а Вера сделала выбор в пользу Виктора.

В это же время получил от матери закапанное слезами письмо. Жизнерадостный отчим что-то не так скомбинировал и на три года сел в тюрьму. Денег присылать пока не сможет. Вот устроится на работу… Сколько она сможет зарабатывать, он представлял… Пришлось биться за презираемую «стипешку». Но жить на нее было трудно, так трудно, что он приходил в отчаяние. Друзья-приятели незаметно рассосались. Остался Виктор. Но и Виктор… Взял моду учить, как жить. Пытался и помочь. Однако все это выглядело, пусть неумышленным, подсознательным издевательством…

Перевелся на заочное, пошел работать на стройку. Носил кирпичи, раствор, известь… Вечером, в общежитии, теперь уже в рабочем, снопом валился на кровать. Ныла спина, не было сил пошевелить ни ногой, ни рукой. До занятий ли… Инженерный диплом все определеннее превращался в нечто призрачное, недостижимое.

По выходным встречался с Верой и Виктором. Что-то все-таки влекло к ним. Что-то заставляло тащиться рядом с ними по городу.

Летом они позвали его в этот поселок, в гости к отцу Веры. Поселковая улица с палисадниками у домов, собачий лай, скрип колодезных журавлей напоминали о жизни у бабушки, ту счастливую пору, когда он сбивал с высоты стремительных птиц и чувствовал себя богом.

…Лодка переваливалась с волны на волну. Боковой ветер давил на её нос, стремился поставить ее бортом к шумящему, белоснежному валу. Натужно, словно на последнем издыхании, гудел мотор. Лицо, побитое брызгами, задубело, мокрые руки, сжимавшие рукоятку руля, ныли от холода. Плаванье становилось по-настоящему опасным. Но страха в растревоженной воспоминаниями душе не было. Что же все-таки с Виктором? Там, у костра, ни Зыков, ни Баторов особого интереса к его личности не проявили. Что это может означать?

XXIX

Рабочий день заканчивался, и на двери Совета висел замок. Зыков пошарил за притолокой. Ключ оказался на месте. Открыв дверь, он сразу же заказал разговор с городом. Его соединили удивительно быстро.

— Вадим, ты? — спросил Зыков, хотя и узнал по голосу давнего друга. — Привет, Вадим! Откуда звоню? Издалека. Радостью захотелось поделиться. Дочку породил. Три кило шестьсот двадцать граммов. Имею серьезные виды на твоего сына. Учти. За поздравление спасибо. Не из дома звоню, конечно. Разве станет сидеть дома человек, у которого родилась дочь? Отдыхаю на Байкале. Водку пью. Бездельничаю. От скуки разные загадки, шарады, кроссворды разгадываю. И вот попалась одна загадка… Чувствую, без твоей светлой головы мне ее не осилить. Хитрый? Это не хитрость, Вадим, а констатация факта: голова у тебя светлая. А загадка такая. В тайге водится соболь. Отстрел его ограничен, частная продажа меха категорически запрещена. Как при всем этом мех соболя превращается в чудесные шапки наших прекрасных горожанок? Ага, твоя жена соболью шапку не носит. Моя тоже. Удивительное совпадение! Соболь уходит в город не на своих ножках. Теперь запиши фамилию одной дамы. Она живет здесь. А раньше работала в городе, в Доме торговли. Сообразил? Молодец. Занят? Удивил. Я-то думал: ты сидишь и семечки лущишь. Может быть, тогда не по дружбе, по службе на тебя нажать? То-то. Дело-то для тебя плевое. Ребят привлеки, сам разомнись. Так я тебе завтра позвоню. И смотри, Вадим, от твоего поведения будут зависеть мои виды на жениха для дочери…

Положив трубку, Зыков рассмеялся. Сейчас Вадим выскочит из-за стола, будет сердито бегать по кабинету, хмыкать и проклинать его, Зыкова. Набегается, сядет за стол, сожмет в кулаках большие уши, подумает, примется за дело. И если уж он примется, все будет сделано по уму. Хорошо все-таки иметь таких друзей.

Закрыв Совет и спрятав на прежнее место ключ, он направился к избушке Тимофея Павзина. Тимофей был дома. Разложил на полу капканы, очищал их от ржавчины, проверял пружины. На приветствие едва ответил, головы не поднял. За все эти дни он ни разу не побрился. Щетина на щеках и подбородке была неряшливой, как на старой сапожной щетке.

— К охоте готовитесь. Тимофей?

— Ага, готовлюсь.

На полу, на брюках Тимофея рыжели пятна ржавчины. Рыжими были и пальцы его рук.

— А мы сегодня со Степаном Васильевичем плавали к Утесам. Чай пили. Вы почему-то отстали. Или Степан Васильевич ничего не говорил?

— Зачем ему говорить?

— Ну как же… Вы же все вместе делаете.

Клацнула, срываясь, пружина капкана. Тимофей ругнулся, освободил прищемленный палец. На нем медленно набухла яркая капля крови. Тимофей слизнул кровь, сплюнул и опять принялся перебирать капканы. Ржавое железо скрипело, с него сыпалась рыжая пыль.

— Сколько соболей рассчитываете добыть в этом году?

— Сколько попадется. Чего рассусоливать о недобытых.

— А о добытых? О них, может быть, стоит потолковать — как считаете?

— Что добыто, то добыто. О чем тут толковать? — Тимофей низко склонился над капканами, крепкая жилистая шея его вздулась, стала красной.

— Возможно, вы и правы. Не время, наверное, толковать о соболях. Мы вот сегодня помянули Веру Михайловну. Нехорошо на душе. Следов убийцы до сих пор обнаружить не можем. Людей дергаем. Вот и вас снова приходится тревожить. В тот вечер, когда вы провожали Минькова до больницы, вам не встречался лесовоз или мотоцикл? Вообще — кто-нибудь встречался?

— А Степан что сказал?

— Он говорит, что был очень расстроен. Ничего не заметил.

— Ну и что?

— А то, что вы-то, Тимофей, расстроены не были. Хотя, вы же крепко выпили…

— Ну. Выпили.

— Крепко или так себе?

— Средне.

Каждое слово Тимофей не произносил — выкатывал из себя. И это было для него трудом немалым.

— Значит, выпили средне. И вы должны хорошо помнить все, что было в тот вечер. Постарайтесь вспомнить. Выпили вы у Минькова — что потом?

— Пошли.

— Просто встали и пошли? А еще выпить не хотелось?

— Ну. Хотелось. Водки не было.

— Почему же не сходили к Клаве?

— Сходить Степан не дал. Заторопился.

— Почему он вдруг заторопился?

— Прочитал какую-то бумажку. И сразу — пошли.

— Когда шли — разговаривали?

— Вроде бы нет.

— Шли по улице или через пустырь?

Тимофей глубоко, почти со всхлипом вздохнул, снизу вверх посмотрел на Зыкова, словно бы спрашивая: «Ну что ты ко мне привязался?»

— Через пустырь.

— А потом? От больницы, распрощавшись со Степаном Васильевичем, вы пошли домой?

— Куда же еще?

— Мало ли куда. К Клаве, например. За водкой. Или дома было что-нибудь?

— Не держу. Степану слово дал.

— Почему же вы не вернулись к Клаве?

— Без Степана или его записки не дает. Такой уговор. — Тимофей снова вздохнул, на этот раз с тихим сожалением.

— А Степан Васильевич говорит, что в тот вечер бутылка дома у вас была.

Заскорузлые пальцы Тимофея сжимали и опускали пружину капкана. Он не прилагал никаких усилий, казалось, сжимал не пружину, а свернутую полоску картона, только сухое позвякивание напоминало, что в его руках упругая сталь.

— Так бутылка была или нет? — вынужден был снова спросить Зыков, потому что Тимофеи, кажется, не собирался отвечать.

— Не было.

— Почему же так говорит Степан Васильевич?

— Я ему сказал: есть бутылка. Зашли бы ко мне, я бы с запиской к Клаве сбегал.

— Понимаю. Небольшая военная хитрость.

— Ага. — По мрачному лицу Тимофея прошла неясная тень, может быть, от тайной усмешки, может быть, от какого-то воспоминания. Перестал бесцельно клацать пружинами, расправил кусок проволоки, начал нанизывать на него капканы.

— Значит, так: по дороге в больницу вам никто не встречался?

— Нет.

— Это я и хотел выяснить. Извините, что отвлек от работы.

— Чего там! Ничего!

Тимофей обрадовался, что он уходит. Поднялся, опережая гостя, и двинулся к двери — распахнуть пошире, потом захлопнуть покрепче. Но Зыков не торопился. Встав, выглянул в окно, густо засиженное мухами. По улице торопливо пробежал мальчик в кургузой курточке, прошли мужчина с женщиной, о чем-то озабоченно разговаривая, промчалась машина, взвихрив серую пыль.

— Странная, Тимофей, штука — жизнь. Странная потому, что не всегда справедливая. Вера Михайловна была душевным, добрым человеком. Ее нет. А бездушный, злобный ненавистник — ее убийца — ходит по земле, пьет, ест, и кусок не застревает в его горле.

XXX

После чистого байкальского воздуха особенно ощутим и приторен был запах лекарств.

Миша сидел в комнате, откуда в последний раз ушла Вера Михайловна. В шкафу висел ее халат и накрахмаленная шапочка. На столе под стеклом лежал календарь, некоторые числа в нем были обведены чернилами. Помечены были и числа этого, рокового для нее месяца, и последующих до конца года. Для чего выделяла эти дни она? Возможно, что-то надо было сделать на работе, представить отчет, заказать лекарства, а может быть, кого-то поздравить с днем рождения. Человека нет, и дело его уже никто не доделает.

Напротив Миши на кушетке, обтянутой клеенкой, сидела Марийка, посматривала на него со смесью любопытства, уважения и боязни.

— В этой комнате после Веры Михайловны был кто-нибудь?

— Нет. Как Вера Михайловна замкнула, так и не отмыкали. Она замкнула и ключ мне подала. Еще сказала: до завтра, Марийка. — Глаза у девушки заблестели, губы скривились.

— Только давай без этого, — строго сказал Миша. — Без этого самого…

— Вспомню, реветь хочется. Но я не буду. Честное слово. Вера Михайловна никогда, бывало, слезинки не уронит. Все в себе носила.

— А ее что, обижали?

— Да нет! — с досадой запротестовала Марийка. — Кто такого человека обижать станет! Без обиды не по себе бывает. На меня вот иной раз смешливость наваливается — удержу нету. Смеюсь, а сама уже знаю — к слезам это. И верно…

— Тонкое наблюдение. Потом расскажешь подробнее. А вот Вера Михайловна… Ей часто бывало не по себе?

— Это мне не по себе бывает У Веры Михайловны по-другому было. Сколько раз видела, сядет за этот самый столик, подопрет руками щеки — глаза открытые, а, замечаю, ничего не видят. Скажешь что-нибудь, она спохватится, за дело примется. Или строгое что-то мне скажет, чтобы с глаз исчезла. Не хотела, чтобы ее такой видела.

— Степан Васильевич за ней приходил часто?

— Да нет. И когда приходил, Вере Михайловне, по-моему, это не нравилось.

— С чего ты взяла? — Миша вдруг спохватился, что говорит с девушкой на «ты», поправился: — С чего взяли? — Получилось неловко, но Марийка ничего не заметила.

— А вот с чего… Она бывала и веселой. Шутит, смеется, больных подбадривает. А придет он, сразу другой делается.

— Вы видели, как в тот вечер пришел Миньков в больницу?

— Я как раз в коридоре была, когда он зашел.

— Он пришел один?

— Конечно. Он всегда один приходил.

— До больницы он шел вместе с Тимофеем Павзиным. Вы не слышали за дверью их разговора?

— Не припомню. — Она задумалась. — Нет, не слышала. Я услышала, что кто-то вытирает ноги о решетку. Подумала: ну вот, бог дает еще одного больного. А зашел Степан Васильевич. И был он какой-то не такой. Не как всегда. Раньше шутил — когда за Тимоху замуж выйдешь? А тут и не поздоровался. Спрашивает: «Вера не ушла?» И попросил поторопить ее.

— В больнице в тот вечер были люди. Когда они выходили — могли встретиться с Миньковым?

— Что вы, они раньше были. Сначала отец девочки. Потом — те, что привезли больного с отравлением. Нет, это много раньше было. Мы уже все сделали, и Вера Михайловна домой собиралась, когда пришел Степан Васильевич.

— Он сам сюда заходил?

— Сюда онникогда не заходил. Вера Михайловна всем строго наказала: без ее ведома сюда никого из посторонних не пускать.

— Положим, Миньков не совсем посторонний.

— В больнице он — посторонний, — построжавшим голосом сказала Марийка. — И я говорила уже, что она любила посидеть одна, об чем-то подумать. А то и писала что-то. Тут уж не только кого-то другого, но и меня выпроваживала.

— Что же, интересно, она могла писать?

— Вот уж не знаю. Да ее тетрадь, наверное, и сейчас в столе лежит. Если желаете, посмотрим.

Он подергал ящик стола — заперто. Марийка пошарила в карманах халата Веры Михайловны, нашла ключи.

— Подожди, — сказал Миша. — Позови кого-нибудь в свидетели. Протокол надо составить.

Марийка привела одного из больных. В столе нашли толстую тетрадь в ледериновой обложке. На первой странице крупными буквами было тщательно выведено «ДНЕВНИК».

Марийка заглядывала в тетрадь через его плечо. Вдруг дыхание ее стало сбивчивым, она зашмыгала носом и, пряча лицо в ладонях, вышла.

Из дневниковых записей.

«Целый месяц Степана не было дома. Во время сезона охоты он всегда подолгу живет в заказнике. Я измучилась с домашней животиной. Запоздала, вовремя не накормила — визг, гогот на всю улицу. Не доглядела за одним поросенком, что-то такое съел, что ли, ночью издох. Ждала неприятного разговора со Степаном. Обычно он возвращается из тайги на себя не похожий, обросший, раздраженный конфликтами с браконьерами. А тут урон в хозяйстве… Ну, думаю, и будет же шуму.

Но шума не было. В этот раз он вернулся чем-то очень довольный, радостно-возбужденный. Убыль в свинячьем поголовье воспринял спокойно. Даже не упрекнул меня в нерадивости.

Какая-то радость распирала его. Все ждала — скажет. Не сказал…

Прихожу на обед, у нас Тимоха Павзин. Степан угощает его водкой. Увидев меня, Тимоха шапку в охапку и — за дверь. Давно заметила: стоит мне появиться дома — Тимоха мгновенно исчезает. В этот раз спрашиваю у Степана: что с ним?

— Я ему сказал, что ты не любишь, когда дома торчат посторонние. Если рассердишься, силой принудишь лечиться от пьянства. Имеешь на это право. — Смеется. — Иначе он тут дневать и ночевать будет.

Конечно же, я рассердилась. Зачем делать из меня пугало? Кроме того, мне Тимоху по-человечески жалко. Нет своего очага — пусть у чужого погреется.

Спорить со мной Степан не стал, глянул как-то так, будто знал что-то особое, моему уму непостижимое. И вообще, споров со мной он в последнее время избегает. Чуть наметилось несогласие — умолкает или переводит разговор на другое. А невысказанное, недосказанное растет, накапливается. Трудно…

Спрашиваю себя: почему вышла замуж за Степана? Была раздавлена, беспомощна, страшилась одиночества. Все это так. Но и о нем, о Степане, думала. Неприкаянный, себя потерявший. Одна головня и в печи не горит, две и в поле курятся. Курятся — да.

И хочется поговорить со Степаном честно, откровенно, открыто. А не получается.

На улице встретила Семена Григорьева. Жалуется на Степана. И меня жалеет — с кем ты связалась!

Спрашиваю у Степана: что получилось с Семеном?

Он презрительно скривил губы.

— Не лезь в мои дела.

Мне показалось, что он презирает не только Семена, но и меня.

Все определеннее, яснее вижу: Степан живет своей, отъединенной от меня жизнью. А в чем суть этой жизни, понять не могу. Молчим. А если говорим, то так — о дождях, о грибах, о дровах… Временами все это напоминает игру в подкидного дурака. Безобидные шестерки в ходу, а карты покрупнее всяк у себя держит, ждет случая, чтобы пустить в дело и принудить противника к сдаче.

— Степан, ты чувствуешь, что мы живем неладно, плохо живем?

Раздраженно пожимает плечами.

Сейчас немного отошла. А по дороге из города казалось, что трясет меня не автобус, а лихорадка. Стыдно признаться, но все эти годы я безотчетно ждала встречи с Виктором. Не думала о ней, но ожидание почти постоянно жило во мне. И вот встретились… Такой встречи и врагу не пожелаю. А ведь пройди я по улице на минуту раньше или позже, разминулись бы на годы, а может быть, и на всю жизнь. Так нет. Не подсказало сердце, промолчала душа.

Не могу вспомнить, что я ему сказала.

Но — Виктор! Это — Виктор? Я его не только любила. Он был для меня примером честности и прямоты.

Болит сердце.

Счастлив тот, кто способен стряхнуть с себя прошлое, как пыль с платья».

XXXI

В гостиничной кухне было шумно. Приехали командированные, убивали время костяшками домино. Стучали, увлеченно спорили, разрешали спор громким хохотом. Соня и Миша сидели за журнальным столиком друг против друга, дымили в лицо один другому. Перед Соней лежал открытый блокнот. Она собралась сделать из дневника выписки и ждала, когда Зыков отдаст тетрадь. Но он бы вообще предпочел, чтобы до поры до времени о дневнике никто не знал. Все Миша… Принес дневник, когда его, Зыкова, в гостинице еще не было, на радостях похвастался находкой перед Соней. И вместе с ней успел прочесть записи. Сейчас они обсуждала прочитанное, и Зыков невольно прислушивался к их разговору.

— …поступил честно, больше того, благородно и человечно, — убеждала Соня Мишу, — Но доброта должна иметь границы. Без них она может легко превратиться в свою противоположность.

— Не увлекайся, Соня. Доброта, благородство, человечность, да еще и безграничные — вон куда хватила! Выдумка у тебя безграничная — это точно.

— Послушай, Миша, ну что у тебя за манера — все заземлять! И все низводить до элементарщины. Мне же нужно совсем не то, что вам. Вам — факты, мне — образы. И образ Степана Минькова для меня приоткрылся с новой стороны…

— Но ты совсем пренебрегаешь фактами. Жениться на женщине, не любя ее, — какое же это благородство! Это, извини, иначе называется.

— Как?

— Сказал бы…

— Сказал бы, да сказать, Мишенька, нечего!

— Ты забыла, что говорил Миньков. Он сказал, что жену не любил. Сам сказал.

— Я прекрасно помню, что он говорил. У меня тоже были на этот счет кое-какие сомнения. Но… — Она повернулась к кухне, где в это время раздался дружный хохот. — Что за дурацкая игра! И это веселье! Видишь ли, Миша, что немыслимо в нормальных условиях, то становится возможным и даже необходимым в исключительных. Вера Михайловна оказалась в таком положении, что Степан Васильевич стал для нее той соломинкой, за которую хватается утопающий.

Уши у бедного Миши раскалились до малинового цвета, просто было удивительно, как от них не воспламенились кудри, но он — мужественный все-таки парень! — не потерял присутствия духа.

— Соня, тут как раз твоя логика чувств против тебя щетинится.

— Это ты щетинишься. Против Степана Васильевича. И я тоже знаю — почему. Он больше других ждет результатов вашей работы. А вам сказать нечего, и это раздражает. Если ты честный человек, признайся, что это так.

— Это не так. Просто я чувствую, что твой Степан Васильевич…

Зыков предостерегающе кашлянул. И вовремя. Разгоряченный спором Миша напоминал молодого петушка, готового доказать, что у него и шпоры острые, и клюв крепкий. Салага чертов! Зыков с силой хлопнул тетрадью по колену.

— Изведете меня! В одно ухо — доминошники, в другое — полуношники. Приберегли бы эмоции для чего другого. Тебе, Миша, известно, что в нашей, например, работе избыточная чувствительность вредна. Скоропалительные выводы — от нее родимой.

Миша виновато умолк. А Соня поправила очки, съязвила:

— Избыток чувствительности? Да ее у вас вообще нету!

— Верно, нету, — обрадованно согласился Зыков. — Знаете, что я вам скажу, Соня? Берите-ка за рукав Мишу и тащите на улицу. Сидит, понимаешь ли, умничает, а там — воздух, сосны, волны, луна.

— И хитрый же вы! Дайте лучше тетрадь, я немного поработаю.

— Тетрадь я пока не дам. Мне кое-что уяснить требуется. И просьба к вам будет: о дневнике никому не говорите.

— Ясно, — сказала она, поднимаясь. — Ну что же, пойдем, Миша, изящно выражаясь, прошвырнемся.

Зыков разобрал постель, лег в кровать, раскрыл горестную летопись Веры Михайловны. На кухне неутомимо били костяшками по столу, будто гвозди вколачивали.

— Пусто — два!

— Два — два! Э-э, рыба, братцы, рыба!

Повторное чтение ничего нового не давало. Но мысль, до этого тускло брезжившая, стала предельно ясной, четкой, сомнения отпали, обнаружилась голая, неприглядная суть.

В эту ночь он спал беспокойно, много раз просыпался. Перед рассветом поднялся, тихо, чтобы никого не разбудить, оделся, вышел из гостиницы. Над острыми вершинами деревьев горела заря, обугливая редкие облака. От свинцово-серой глади Байкала несло знобящим холодом. По пустынной улице прошел к Совету, отпер дверь и, не присаживаясь, заказал разговор с городом.

— Вам кого? — сонным голосом спросил Вадим.

— Тебя, конечно.

— А-а, ты. Часы стоят, что ли? Сколько времени, Иван?

— Часы у тебя не стоят. А время нормальное. По нашим, деревенским понятиям, — нормальное.

— Ну, Иван, ты совсем обнаглел! Черт бы тебя побрал с твоей деревней.

— Не ругайся, Вадим. Хочешь петухов послушать — трубку в окно высуну… А за сон компенсация будет.

— Какая?

— Приезжай в гости. Устрою на колхозный сеновал — спи сутки.

— Пошел ты знаешь куда… Что опять?

— Да все то же. Пути миграции соболей.

— Нет никаких соболей.

— Да ты что! Должны быть… — Зыков подул в трубку, поднес ее к другому уху. В ней что-то шипело, потрескивало, сквозь эти звуки сочилась невнятная музыка. — Я так рассчитывал…

— Это, Иван, нерасчетливо, рассчитывать на других. Ты петухов, слушаешь, а я должен на тебя работать… Нашел я тебе дамские шапки.

— Сколько?

— Сколько стоят?

— Не мотай мне нервы, Вадим! Сколько шапок?

— Три. Мало?

— Маловато. Но это уже кое-что. Целую тебя в макушку твоей мудрой головы!

— Этим не отделаешься. Хотя, должен признаться… Твоя знакомая изобретательностью не блещет. В шапках форсят ее товарки по прежнему месту работы. Ну, будь здоров. Попытаюсь еще вздремнуть.

Рассеянно посвистывая, Зыков прошелся из угла в угол. Половицы вторили надсадным скрипом. Присел перед телефоном, посмотрел на часы, поднял трубку.

— Это я, Алексей Антонович. Доброе утро.

— Доброе утро, Зыков. — Голос у Алексея Антоновича был вялый.

— Извините, что рано.

— Ничего, Зыков. Я давно не сплю. Приболел что-то. Не спится. И Сысоев мне нервы вымотал. Пришлось, к сожалению, отпустить…

— Не сожалейте, Алексей Антонович. Сысоев не преступник. Он скорее — жертва.

— Сысоев — жертва? — недоверчиво спросил Алексей Антонович.

— Да, жертва человеческой хитрости, изощренной подлости. Но сейчас не время говорить об этом. У меня к вам, Алексей Антонович, просьба. — Зыков шумно вздохнул. — Просьба такая. Берите санкцию на обыск Павзина и Минькова и выезжайте сюда.

— Что, что? Что вы сказали, Зыков? Я не ослышался?

— Вы не ослышались.

— Но я не понимаю… Я ничего не понимаю, Зыков! В какую авантюру вы меня вовлекаете? Что собираетесь искать у них?

— Соболей. — Зыков вздохнул. — Помните показания Семена Григорьева? Так вот…

— Какие к черту соболя! — крикнул Алексей Антонович. — Вы понимаете, что затеяли? Нет, вы не понимаете, Зыков! У человека, на его глазах, убили жену. Преступника мы найти не можем. Зато по сомнительным показаниям одного из подозреваемых готовы пришить этому человеку дельце. Вы знаете, Зыков, как это называется? Так вот, Зыков, в подобных авантюрах я участвовать не желаю. Ни прямо, ни косвенно. Сегодня возвращается прокурор. Я вынужден буду, Зыков, поставить перед ним вопрос об отстранении вас от расследования.

В трубке щелкнуло, раздались частые гудки. Зыков посмотрел на нее с удивлением, сердито бросил на аппарат.

XXXII

Степан проснулся в холодном поту, с бьющимся сердцем. В мертвой тишине дома громко, назойливо стучали часы. Холодный свет луны лился, в окно, тень от рамы крестом распростерлась на полу. Сон ушел. Курил, ворочался. «Нельзя так. Нельзя!» — твердил он себе.

Когда-то на чердаке этого дома тоже мучился без сна. Рядом спокойно посапывал Виктор. Словно дразнил его. Не ему мучиться бессонницей. Счастливчик. Диплом, считай, в кармане. Со своей настырностью и дипломом высоко подымется. На Верке женится. Этот дом со временем к нему перейдет. Кругом везение. Но почему? Вот он, Степан Миньков, чем хуже? Ни умом, ни способностями, ни ловкостью не обделен. А почему же так паскудно складывается жизнь? Или сам виноват? Может быть. А уж если до конца честным быть — виноват без всяких может быть. Веру, например, позволил увести из-под носа. Вера, конечно, не принцесса. А все же… Виктор ее так просто не уступил бы. Уж если он во что вцепится, не отступится, не попустится. В этом все дело.

Когда у Веры умер отец, а сама она попала в больницу, сказал себе: вот он, случай, пробуй… Все обдумал без торопливости и азарта. Любая ошибка исключалась. План был до смешного прост. Но в простоте и заключалась его сила. Письма Виктора забирал в общежитии и уничтожал. Кроме одного, где этот счастливый недоумок игриво хвастал, что не скучает. Не письмо — подарок. И позднее… Телеграмму, сочиненную от имени Веры о том, что она считает себя свободной, этот недотепа принял как должное, ни в чем не усомнился и — ну не балбес ли! — написал ответ словно по заказу.

Нет, тогда душевной маеты и тесноты не испытывал. В конце концов каждый получает то, чего заслуживает. В споре с Виктором не может, не должно быть проигрыша.

А вот чувство вины перед Верой было. Но он верил, что когда-нибудь она будет даже благодарна.

Этот дом стал для него не просто жильем, крышей над головой, а чем-то гораздо большим. Здесь он, может быть, впервые почувствовал себя хозяином своей жизни, своей судьбы. Повезло и с работой. Никто над душой не стоит — иди туда, иди сюда, делай то, делай это. Полностью независим… А от тебя зависят многие.

Одно было плохо, зарплата — с гулькин нос. И Вера получает не бог весть сколько. Ужимай, ограничивай себя и в том, и в другом, и в третьем.

Завел подсобное хозяйство. Дело оказалось муторным и малоприбыльным.

Но осмотрелся, увидел: тайга — золотая жила. Мясо, рыба, мех… Если ты не дурак — будешь жить, как другим и не снилось. Дураком он себя не считал. Но дело одному неподсильное. Нужны люди. И не всякие… Чтобы с полуслова понимали. Тимоху обработал быстро. Пригрозил, что может его запросто упрятать в тюрьму. А потом приласкал, и Тимоха сделался послушным. Лишние денежки пришлись и ему по вкусу. Вахлак вахлаком, а вдруг возмечтал вылезти из своей развалюхи, поселиться в большом и светлом доме. И чтобы холодильник на кухне был, а в нем завсегда пара-другая бутылок… С другими ничего не получилось. Осечка за осечкой. Чего-то, видимо, не учел. А может быть, грубовато сработал. Но это его не сильно расстраивало. Не получилось с этими, получится с другими. Хуже сложились дела в самом доме. Надо было от собственной жены таиться. Дурехой первоклассной оказалась. Чистоплюйкой…

«Бам-динь» — пробили часы. Звук этот, громкий и протяжный, заставил Минькова болезненно скривиться. «Бам-динь…» Казалось, его бьют по голове упругой стальной линейкой.

Посчитал удары. Шесть. Теперь уже не заснешь. Начинается новый и трудный день.

Поднялся. Прошел на кухню варить чай.

Чистотой, белизной сияли пластик кухонного гарнитура, эмаль холодильника, фарфор сервиза. Все это и многое другое в доме добыл, расставил по местам своими руками. Почти всегда приходилось занижать настоящую цену вещей, чтобы не наводить Веру на нежелательные размышления. Видимо, от этого-то всегда казалось, что его обстановка не совсем его. И ощущение спокойного уюта в доме, который так старался создать, не приходило. Но и расставаться со всем этим был не в силах. Душой прирос, с кровью, с болью отдирать надо было. Сколько раз хотел уйти к Клаве, но стоило лишь подумать, что кто-то другой заявится сюда хозяином, и от ярости усыхала душа.

Думал по-всякому, ждал неизвестно чего и ненавидел жену тихой, неизбываемой ненавистью. А в последнее время стал чувствовать все возрастающую опасность. Если Вера что-то поняла… Снова придется таскать кирпичи. Но уже под конвоем. А что потом?

Из носика никелированного чайника ударила струйка пара. Забурлила вскипевшая вода. Он снял чайник, засыпал в него заварки, выключил плитку. Постоял, наблюдая, как раскаленная спираль медленно теряет малиновый цвет, становится красной, чернеет.

В тот дождливый вечер собралось все одно к одному. Клава пригрозила — уеду. А без нее сбыт соболей, добытых с Тимохой, мог сильно затрудниться. И Виктор заявился. Если они встретятся, поговорят, все откроется.

Надо было решиться, разом разрубить этот узел.

Сказал Тимохе:

— Влипли мы с тобой, братец. Вчера Верка сказала мне, что ей о соболях все известно и она молчать больше не будет. Думал, просто так болтает, припугнуть хочет. Но вот записка. Знаешь, она от кого? От ее бывшего хахаля. Снова снюхались. Это значит, что им от меня надо избавиться. Освободить место. Понял?

Тимоха понял. По-собачьи навострил уши.

— Но ты не все еще понял. В тюрьму вместе со мной и ты загремишь. Вот что обидно. Лет пять-шесть отвалят. Возвратишься, Марийка уже замужем будет. Да и никто не пойдет потом за тебя. Разрешение на оружие тебе тоже потом никто не даст. Прощай, охота, на всю жизнь.

Тимоха глаза вылупил, смотрит — не моргнет. Видно: всему верит. И от страха слова из себя выдавить не может.

— Но есть другая возможность. Я с Клавкой уеду в город. Ты станешь работать егерем. Дом этот и все, что в нем есть, тебе оставлю. Марийку сосватаю. Королем тут жить будешь.

Тимоха заворочался на стуле, обвел взглядом кухню, погладил ладонью щетинистый подбородок. Может быть, увидел себя здесь хозяином. Сидит за столом — чистый, в белой рубахе, а у плиты Марийка хлопочет. Вдруг нахмурился.

— А Вера Михайловна?

Хотелось крикнуть ему, что он болван и кретин, каких свет не видывал, но сдержал себя.

— О ней и разговор. Сделаем — комар носа не подточит. Вот послушай…

Лицо Тимохи, осмугленное ветрами и солнцем, бледнея, стало темно-серым, цвета подзолистой почвы. Челюсть отвисла, пальцы рук вцепились в кромку стола.

— Не смогу я.

— Смотри… Не о себе я пекусь. Я и из тюрьмы моментом выберусь, и жизнь снова налажу. Ты — другое дело. Жалко мне тебя, пропадешь. Так что выбирай. Или этот дом, или отдельная комната в каменном подвале с железной дверью.

Нелегко было уломать Тимоху. И потом… Шел по пустырю, стараясь держаться подальше от Веры, лопатки свело судорогой. Хотелось остановиться, крикнуть в темноту: «Не надо!» И крикнул бы. Но язык будто отсох, не ворочался.

От грохота выстрела подкосились ноги, закричал, впадая в беспамятство.

И сейчас, при одном воспоминании, по коже забегали мурашки, помутилось в голове.

Торопливо налил чаю. Обжигаясь, стал пить крепкую, вяжущую во рту жидкость, которая называется уже не чаем — чифиром. Подумал, что сейчас это бесцельно — перелопачивать воспоминания. Внимание надо сосредоточить на другом. Как-то непонятно ведут себя милицейские. Вынюхивают и вынюхивают. К Утесам поехали. Не на прогулку же. Этот Зыков… Возле Тимохи крутится. Допытывается, где да как шли, о чем разговаривали. Не запутался бы Тимоха. Пока что-нибудь сообразит, выспаться же можно! А они вон какие шустряки! И не Тимоху подловить могут… Баторов для чего-то в больницу ходил. Что ему там надо было? А может быть, это говорит о другом, о том, что они тычутся туда-сюда вслепую? Никаких следов же не осталось. Никаких.

Еще раз все перебирал в своей памяти. Нет, никогда они не докопаются. Ничего у них нет. Абсолютно.

И все же тревогу избыть не мог. Оделся, пошел во двор. Хотел что-нибудь поделать по хозяйству. Нет, не до него. Вышел на улицу, сел на лавочку под тополем. Прохладный воздух освежил голову. Внизу, озаренный солнцем, плескался Байкал. Возле берега прыгал по волнам белый катерок. Пробежал лесовоз, обдав его едким чадом. Затем дорогу перебежала чья-то тощая хрюшка. Проводил ее взглядом, привычно подумал: «Тоже мне — хозяева…» И почти успокоился. Сам на себя страху нагоняет. Милицейские тоже люди. А он сто раз убеждался, что люди только строят из себя умников, сами в большинстве своем дураки дураками. Усвоят для себя какие-то нормы, правила, понятия, за их пределы заглянуть им и в голову не приходит.

По улице из больницы шла Марийка.

Вышел ей навстречу.

— С дежурства? Присядь, посиди минутку. Тянет меня к людям, которые Веру знали. А тебя Вера любила.

— Я ее и сама любила.

— Ее все любили, — опечаленно сказал он. — И нашелся же негодяй… Своими бы руками… И какая неповоротливая у нас милиция! Не поймешь даже, то ли ищут, то ли нет.

— Ищут, Степан Васильевич. Вчера со мной один разговаривал.

— Вот-вот, только и делают, что разговаривают. Ну что ты им можешь сказать?

— Это верно, — согласилась Марийка. — Помочь им нечем. Дневник отдала. Да что дневник!

— Дневник?

— Ну. Вера Михайловна его в столе держала.

— Правильно сделала. Ну иди, отдыхай. — Положил руку на ее плечо, подтолкнул легонько.

Будь его воля, не подтолкнул бы, а толкнул, чтобы она в канаву опрокинулась. Услужила, подлая девка! Что написано в том дневнике? Ведь думал — сожгла или разорвала, выбросила. А она его там хранила. Значит, писала что-то такое, что надо было утаить. Но что? Ничего определенного она не знала. Но о многом могла догадываться. Бабы, как собаки, не умом, чутьем берут.

В город пошел утренний автобус. За стеклами окон маячили лица людей. Вот и ему бы сесть, уехать отсюда… А нельзя. Это-то как раз и может навести на размышления. Наоборот, надо мозолить глаза милицейским. И держать ушки на макушке. В случае чего — убраться всегда можно. Но это уже в самом крайнем случае.

Направился в гостиницу. Соня и Баторов сидели на кухне, разговаривали с Агафьей Платоновной. Увидев его, они замолчали.

— А я опять к вам. — Сел на стул, достал сигареты, предложил: — Курите, пожалуйста. А где Зыков?

— В район уехал. — Баторов распечатал свою пачку сигарет.

И в этом жесте, показалось, содержался некий вызов. А может быть, это было обычное милицейское высокомерие. Зыков, тот хитрее, скрытнее. А Баторов молодой, глупый… Что ж, возможно, это и к лучшему.

— Что-нибудь новенькое есть?

— Трудно сказать. — Баторов старательно разминал сигарету.

— Вы уж поверьте Мише: ему действительно трудно что-либо сказать. Подозреваемых много, а обвиняемого все нет, — сказала Соня. — Я к вам идти собралась. У вас есть фотографии Виктора Сысоева?

— Фотографии Виктора? — переспросил он, выгадывая время.

С чего это она заинтересовалась Виктором? Наверное, дневник читала. Уж там он, наверное, через строку упоминается. Проклятая баба, нашла занятие — свою жизнь описывать. Тоже мне, личность! Что же она там понаписала? Какой ерунды наворочала?

Думал о ней как о живой, с прежней, годами накопленной ненавистью.

— А зачем вам фотографии Виктора? Или и другие нужны?

— Можно и другие. Просто взглянуть хотела.

— Я могу принести альбом. Или домой ко мне зайдите.

— Нет, лучше сюда принесите.

Теперь Соня смотрела на него без прежней веселости, серьезно и озабоченно, словно искала что-то в его лице и не находила.

— Послушайте, вам жилось трудно? — внезапно спросила она. — Только честно.

Агафья Платоновна всплеснула руками.

— С чего трудно-то будет? С Верой-то Михайловной! Если с такой женой трудно, то с какой легко будет? И обходительная, и работящая.

— Я не о том, — с легкой досадой сказала Соня.

А о чем, уточнять не стала. И как-то вдруг оказалось, что разговаривать больше не о чем. Соня определенно стала сдержаннее, он уже не чувствовал в ней прежней трепетной уважительности, безоглядного желания изобразить его личностью страдальчески-героической. «Наплела, конечно, наплела-таки что-то, подлая баба!» Будь в дневнике сплошные невинные глупости, вроде записей о погоде, характера поноса у какого-нибудь Ванюшки или Петрушки, дневник бы ему отдали. А тут — помалкивают.

В другое время он постарался бы растормошить их, закрутить разговорами и постепенно выудил бы, если не все, то многое из того, что им известно, но сейчас просто не было сил. Пошел домой, пообещав зайти еще раз, принести фотографии.

Дома лег на диван. Что его так сильно растревожило? Ну хорошо, дневник… Что она могла написать? Ничего конкретного о его сомнительных, с ее точки зрения, делах она не знала. Хватило в свое время сообразительности держать ее подальше от своих тайн. Их взаимоотношения? Тут, понятно, она могла порезвиться. Пусть так. Опять же у него хватило сообразительности признаться милицейским, что никогда не сгорал от любви к ней. А раз такая обстановка, всякие сложности семейной жизни неизбежны. Так что ничего они не извлекут из ее писания.

Но почему же чувство, что опасность — рядом, не уходит? Чего-то он, кажется, не учитывает. Чего? Где остался конец нити, за который могут ухватиться?

Пошел в магазин. Покупателей, к счастью, не было, и он запер за собою двери на засов.

— Ты так похудел, Степа. И бледный какой!

Клава жалостливо поглядывала на него из-за прилавка. Но жалость эта шла от ума, не от сердца. В своем белом накрахмаленном халате, в белом же чепчике она представлялась воплощением невинности. Румянились щеки, на лбу кудрявилась кокетливая прядка волос. Она хорошо спала, ее не мучили кошмары, ее не одолевают тяжелые думы. Что бы ни случилось, она в стороне останется, отделается легким испугом.

— Вчера Зыков приходил к тебе за продуктами. Был с ним разговор?

— Был. А как же. Разговорчивый парень.

— О чем вы говорили?

— Ты что так смотришь на меня? Уж не ревнуешь ли? — Со смешком она потянулась к нему.

Он отодвинулся. Дура набитая. Нашла время…

— О чем говорили?

— А-просто полюбезничали.

— О соболях он ничего не говорил?

— Что-то говорил. Мол, слухи есть, что тут шкурку соболя можно купить запросто.

— Ну, а ты?

— А я его не глупее, ты не думай! — обиженно сложила губы бантиком.

— Не думаю. Ты всех соболей продала в Иркутске?

— Нет. Продала трем своим подружкам в нашем городе.

— Ну и дура! Говорил же тебе, не сори возле себя!

— Они просили. А что? Что случилось? — забеспокоилась Клава.

— Пока ничего…

Ах дура, дура… Зыков-то, должно быть, в город и уехал. Найти ее подружек — раз плюнуть. Ну дура, вот дура.

— Ты вот что, Клавка… Ты, если о соболях будут спрашивать, меня не впутывай. У меня ты не брала ни одной шкурки. Понятно? Умри, но не говори. Останусь незамаранным, из любой беды тебя вытяну. Вместе жить будем. Проболтаешься — вместе и сядем. Я-то отсижу — ничего со мной не сделается. А вот ты после тюрьмы никому не нужна будешь.

— Ты что это, Степа? Зачем беду накликаешь? Да я теперь к этим шкуркам не притронусь. Пропади они пропадом!

— Я, Клава, не беду накликаю. Предостерегаю. Знай, что ответить, если спрашивать будут.

— А что мне ответить? Где я, Степа, брала соболей, если не у тебя?

В самом деле — где? Сваливать на охотников — не выйдет. На такое вранье не клюнут. Самая хитрая неправда — это полуправда.

— У Тимохи брала. Он тебе давал. И никто другой.

— А ведь…

— Запомни, что сказал. Все другое из головы выкини.

Из магазина пошел к Тимофею.

Тот уже был в легком подпитии. Угрюмые глазки заплыли. Обородатевшая рожа — ребятишек пугать. Ни слова не промолвив, с сопением полез под стол, достал початую бутылку, нарезал хлеба, распластал луковицу, присыпал солью.

— Без меня пил?

— Угу. Внутри горит. — Разлил водку в захватанные стаканы, получилось почти по полному. — Зря мы, Степа. Исказнился.

— Мы? Из-за тебя же все. И ты же… Один.

Ему сейчас и в самом деле стало казаться, что во всем виноват этот алкаш и безмозглый кретин. Что зайца, что человека убить… И откуда берутся такие? Их надо в малолетстве, в зыбках удавливать! Нечего им делать на этом свете!

Злость росла, ширилась, и была она желанной, как искупление.

Тимофей обеими руками взял стакан, поднял голову и в открытый рот, как в воронку, вылил водку. Из своего стакана Степан перелил водку в его, себе оставил всего несколько капель, да и те пить не стал, помочил губы, отодвинул. А Тимофей даже для приличия не отказывался, выдул все, покосился на пустую бутылку, принялся жевать луковицу.

— Что же теперь будет, Степан?

— Ничего. Ни одна душа не знает. И никогда не узнает.

— Боюсь я, Степан. Шибко боюсь. Зачем они ходят ко мне? Выпытывают. Догадка есть, а?

— Говорю: не знают!

— А вроде как знают. Сердцем чую. И Веру Михайловну жалко. О ней все думаю.

— О себе бы лучше думал. Уж она-то тебя бы не пожалела.

«Выдаст, недоумок, выдаст! Чуть прижмут — все выложит». Нестерпимо захотелось выпить, забыться. Но подавил в себе это желание. Думать надо, трезво думать. Вот она, опасность, главная и единственно серьезная — Тимофей. Себя обречет на гибель и его с собой прихватит. Надо же уродиться таким балдой.

Выплеснул капли водки из стакана, зачерпнул воды, пил ее маленькими глоточками, ходил по избе. Грязные, продымленные стены были голы и убоги. Лишь у дверей висела двустволка. Взгляд все чаще задерживался на ней. Та самая. И где, интересно, прячет вкладыш — винтовочный ствол? Наверняка где-то здесь.

— Оставшихся соболишек где хранишь? Дома?

— А? — взгляд Тимофея был тусклым, отсутствующим. — Нет. Не дома. В дупле, которое показывал.

— Там, видел, ребятня хороводится. Наткнуться могут. Перепрятать надо.

— Угу. Перепрячем.

Степан поставил стакан на стол, закрыл лицо ладонями, постоял так, положил руку на широкую спину Тимофея.

— Все будет хорошо. И дом, и Марийка твоими будут. Ты вот что… Как стемнеет, приходи к дуплу. Перепрячем соболей. Они еще пригодятся. Потом ко мне ужинать. Клавку попрошу приготовить того-сего. Посидим, поговорим, выпьем. Хорошо? А я сейчас схожу уток постреляю… В моем ружье выбрасыватель что-то ерундит. Возьму твою двустволку?

— Бери.

— Дай завернуть во что-нибудь? А та штуковина где?

Тимофей поднял половицу, достал винтовочный ствол. Так и есть, держал, вахлак, под боком.

— Пусть тут полежит. Потом тоже уберем с глаз подальше.

Разобрав двустволку, завернул ее в мешковину, сверх того в газету, обвязал бечевкой. Получился аккуратный сверток. Кто и встретится, не подумает, что это ружье.

XXXIII

После Степана в гостиницу зашел Константин Данилыч. Переговорил о каких-то домашних делах с Агафьей Платоновной, присел на табуретку, принялся набивать трубку. Спросил у Миши:

— Один остался?

— Один…

— А те двое? Или у них более важные дела объявились?

— Это как и с какой стороны посмотреть, — уклончиво ответил Миша.

— Ты и один совладаешь. Старательный. Вон какой косогор вскопал. Руки-то не болят?

— Болят. Но он не сознается, — подыграла ему Соня. — Он — личность сильная и волевая.

— Руки не беда, — сказал старик. — Была бы голова не перетружена.

— Этого, думаю, не случится, — добавила перцу Соня.

— И я так же кумекаю. Ефимшу моего прощупывать — напряжения ума не требует. Не косороться, парень. Шибко мне глупым показалось, когда вы за сына принялись.

— Извините, но вы чего-то не поняли. Приниматься за него мы не собирались.

— Понял, парень! Злился я на вас. Поехали к нему, к вам пристрял. Боялся, своими подозрениями собьете парня моего с панталыку. А ты ничего, ловкий, осторожненько с ним обошелся. Тут я и подумал: не зря ли я так-то? Ефимша мне известный и насквозь видный. А вам нет. Стало быть, проверять надо. Обиды, значит, не должно быть. Стал дальше думать уже без всякой злости: кто он, душегубец? Прикидывал и так и этак, ничего у меня не получается. И у вас, смекаю, не получится: знаете-то не больше моего, а может, и поменьше.

— Может быть, — пересиливая себя, улыбнулся Миша.

Старик, видимо, хочет втянуть его в спор. Ну уж нет, не выйдет. Не будем спорить, старик. Тем более, что ты не так уж далек от истины.

Пока старик попыхивал гаснущей трубкой, издающей сипение, Миша приготовил пилюлю для Сони. Сказал Константину Данилычу:

— Соня книгу о природе пишет. Нужны вы ей. Да беспокоить стесняется. Побеседовали бы с ней.

— Для дела я времени не жалею. Стесняться меня нечего. Сейчас я свободный, так что могу и порассказать, и кое-что показать.

Надменно вскинув голову, Соня окатила Мишу холодным взглядом. Но, вкусив мстительной сладости, он уже не хотел остановиться на полдороге.

— Об этом, именно об этом она и хотела попросить вас.

Пусть теперь выпутывается, как хочет.

— Раз такое дело, идемте.

Старик с готовностью встал, спрятал трубку в карман. А у Сони язык не повернулся отказаться. Застегивая плащ, сердито погрозила Мише: «Подожди, я тебе все припомню!»

От гостиницы пошли по тропинке, по той самой… Она змейкой вилась в серой траве. Утоптанная земля успела подсохнуть, и на ней не оставалось никаких следов. Вот и ручей, совсем обмелевший, и косогор, старательно им перелопаченный.

— Нашел пулю-то? — спросил старик.

— Нашел.

— Ну? Вот уж не думал.

Нельзя было понять, искренне удивляется старик или подковырнуть хочет. И Мише вспомнилось, как радовался находке. Думал, что это и есть золотой ключик, открывающий доступ к тайнам.

— Пулю нашли. А толку-то! Без винтовки она немного стоит.

— Стало быть, пуля от винтовки? От трехлинейки?

— Да, от трехлинейки. А их тут давным-давно нет.

Старик остановился.

— Не говори, парень! Не знаешь, не говори. Есть у кого-то винтовка.

— Люди говорят: нет.

— Ты слушай, что я говорю. Года два назад или чуть побольше кто-то у меня спрашивал, нет ли винтовочных патронов. Я еще посмотрел, не осталось ли чего с той поры, когда сам ружьишком баловался. Нет, не осталось. Кто же спрашивал, дай бог памяти… — старик потерянно потоптался. — Не припомню. Нет.

— Пожалуйста, вспомните! — разом взволновался Миша. — Как можно забыть!..

— С мое поживешь, и у тебя память будет, как чужой амбар, чего надо — так вот, сразу, лоб разбей, не найдешь.

— А скажите…

— Стой! — вдруг резко оборвал Соню старик, живо повернулся к Мише. — А я вспомнил! Куприян Гаврилович просил у меня патроны.

— Так я пойду, поговорю с ним, — сказал Миша.

— Иди. Да не забудь, что в тот вечер Куприян Гаврилович у меня сидел, ни на минутку не отлучался.

Дома Куприяна Гавриловича не оказалось. Его старуха сказала, что ушел вроде бы порыбачить, а куда — она не знает. Но до вечера не будет, потому что харчишек с собой взял.

Направился в магазин. Но и тут постигла неудача. Завезли свежие продукты, у прилавка толпились бабы. Руки Клавы были в беспрерывном движении — взвешивала, отсыпала, отрезала, отливала, щелкала на счетах. Протискался к ней под неодобрительный гул баб, попросил сигарет. Пока она звенела мелочью, отсчитывая сдачу, спросил:

— Когда можно поговорить?

— А вечером. Когда закрою.

Пообедав в чайной, пошел в гостиницу. Надо было ждать.

XXXIV

Чувствовал себя Алексей Антонович прескверно. Боль в коленях утихала лишь на малое время, терзала его нудным постоянством днем и ночью. От нее, как видно, начало пошаливать и сердце. Он прилежно принимал лекарства, но ни на минуту не верил, что от них станет легче. Не лекарства ему были нужны сейчас…

Дело, которое, как недавно надеялся, станет чем-то вроде поворотной вехи в его службе, грозило обернуться сплошными неприятностями. Сысоева вынужден был отпустить. Дополнительная проверка его личности пока ничего не дала. А тут — Зыков с обыском… Надо же придумать такое!

Почти через каждые полчаса Алексей Антонович звонил в прокуратуру, спрашивал, не вернулся ли прокурор. Того все не было. А после обеда сказали, что он приедет, по всей вероятности, поздно вечером или завтра.

Что делать? Вопрос не из легких. Конечно, с формальной точки зрения у него не должна болеть голова о Зыкове. Пусть вместо того, чтобы искать убийцу, разыскивает какие-то шкурки. За эту глупость Зыкову, понятно, влетит. Но одному ли Зыкову? А ты где был? Куда смотрел? О чем думал?

…Зыков пришел к нему в кабинет без всегдашней своей улыбки, кивком головы поздоровался и, словно продолжая утренний телефонный разговор, сказал:

— Мех незаконно добытого соболя сбывает продавщица Клава. Это установлено.

— Допускаю. Такое возможно. Но при чем здесь Миньков? Зачем его-то впутываете, Зыков? Человек и без того травмирован.

— Насколько он травмирован, еще посмотреть надо.

— Ну знаете! — возмутился Алексей Антонович. — Это уже черт знает что!

— Алексей Антонович, давайте порассуждаем без особых эмоций, — попросил Зыков.

— Давайте! — сказал Алексей Антонович все так же резко. — А что, если эта самая Клава брала мех у того же Григорьева? Что вы будете делать, Зыков, если все окажется так? Это во-первых. Во-вторых, незаконная добыча и сбыт меха и убийство — где связь одного с другим?

— Это, конечно, явления разного порядка. Однако связь есть. — Зыков помолчал и вдруг заговорил о другом: — По ходу дела у меня не раз возникала простая, как палка, мысль. Убийца должен был твердо знать, что Миньков в больнице, что скоро будет возвращаться, что пойдет по пустырю. Однако ни Павзин, ни Миньков по дороге в больницу никого не встретили. Вы скажете, что Павзина и Минькова могли увидеть из окна, когда они еще шли по улице. Верно, могли. Но попробуйте определить, куда они пошли, когда возвратятся, по какой дороге. Так что все, о чем я говорил, твердо могли знать двое: сам Миньков и Тимофей Павзин.

— Шаткое возводите строение, Зыков. Толкни — повалилось. Не приходила вам в голову тоже простая, как палка, мысль: неизвестный с оружием случайно оказался на пустыре, заметил идущих, скажем, навстречу Миньковых. Кругом ни души. Редкая возможность свести старые счеты. Что, если было так, Зыков?

— Так не было. И вот почему. Темная ночь, льет дождь, пустырь, как вы помните, не освещен. Чтобы узнать, кто идет, надо приблизиться вплотную. Если ваш неизвестный увидел Миньковых, то и они его тоже должны были увидеть. Тут другие концы никак не сходились. Если стрелял Павзин, то почему? Убивать Минькова ему не резон. Никаких раздоров, разногласий у них не было. Более того, Тимофей считал Минькова своим другом, уважал его.

— Павзин? Уважал?

— Да, уважал. Не забывайте, что он пил и, можно сказать, бросил. Я не знаю людей, бросивших питье из страха перед кем-то, из уважения — многих. Стрелять в Минькова у него причин не было. В Веру Михайловну — тем более.

— И как же вы связали концы?

— Допрашивая здесь Сысоева, я обратил внимание на одну пустяковую деталь. Вы помните, он сказал, что Вера Михайловна о разрыве с ним уведомила телеграммой. Почему телеграммой? В таких случаях обычно или пишут письма, пытаясь как-то все объяснить, или вообще отмалчиваются. И потом вся эта история, с разрывом… Словом, стал я приглядываться к Минькову, Разглядеть его нутро поначалу было трудновато. Он — лицо пострадавшее. Сейчас твердо знаю, за маской страдальца прячется человек безжалостный, хитрый, изворотливый, за личиной бескорыстного защитника природы — хищник, рвач.

Взгляд Зыкова был спокоен, но в глазах — не безмятежная голубизна, они налились холодной синевой.

— Хлестко сказано, Зыков, хлестко! — Алексей Антонович осуждающе покачал головой. — А где основания?

Зыков вздохнул, точно о чем-то сожалея.

— А основания такие… Показания Семена Григорьева о «излишках» шкурок, о добыче соболей в заказнике — раз. — Зыков стал загибать пальцы. — Попытки подчинить себе некоторых охотников — два…

— Да они наврут — недорого возьмут!

— Собольи шапки в городе — три, — продолжал перечислять Зыков. — Содружество троицы — Миньков, Павзин, Клава — четыре. И пятое — дневник Веры Михайловны в сопоставлении с показаниями Сысоева…

Все пальцы правой руки Зыкова прижались друг к другу. Алексей Антонович смотрел на увесистый, как кувалда, кулак, будто надеялся увидеть что-то крепко стиснутое пальцами. Вывод Зыкова ясен: убийца — Павзин, организатор убийства — Миньков. Все сказанное Зыковым было слишком серьезно, чтобы принять как нечто малозначащее, но в то же время нельзя, невозможно было согласиться с выводом Зыкова — дикость какая-то невероятная, нереальная, как домовой, живущий под электропечью. Еще Павзин — куда ни шло. В его мрачной душе могла родиться и укорениться любая бредовая идея. Но Миньков… Совсем он не такой, каким изобразил его Зыков. Не одну ночь провели вместе у охотничьего костра. Миньков всегда был трезв, разумен, весел… Ни скрытности, ни своекорыстия в нем не замечалось. Тут что-то не так. Какая-то ошибка…

— Ну, а улики? Какие есть улики, Зыков?

— Улик нет. Для того и обыск. Он, кстати, может и ничего не дать. Но Павзин, уверен, не выдержит, раскроется.

— Я вот тоже был уверен…

Сысоева он не назвал. Но обоим было понятно, о ком речь. Алексей Антонович подумал с горечью, что с Сысоевым, кажется, он здорово промахнулся. Не дай бог промахнуться снова.

— Вы меня не убедили, Зыков. Я могу с натяжкой принять версию — стрелял Павзин. А вот все остальное… У меня есть предложение. Нам с вами надо еще раз поговорить в поселке с людьми, безусловно заслуживающими доверия. Тут рубить с плеча не годится. Тут все сто раз взвесить надо.

— Посмотрим, — сказал неопределенно Зыков. — Так поехали?

— Сейчас? — Алексей Антонович посмотрел на часы. — Ну какой смысл ехать на ночь глядя? Поедем рано утром.

Он все-таки надеялся перед отъездом увидеться с прокурором. После разговора с ним чувствовал бы себя спокойнее.

XXXV

Все решив и обдумав, Миньков немного успокоился. Страх и мрачные мысли уже не тяготили, оставалось лишь неспадающее возбуждение, оно не позволяло ни присесть, ни прилечь, надо было двигаться, говорить. И он за целый день не провел дома даже часа. Дважды ходил в магазин, толкался в очереди среди баб, несколько раз навестил соседей, просил то мыла, то соли, то спичек, отнес в гостиницу альбом с фотографиями, но ни, Сони, ни Баторова не застал. Отдал альбом Агафье Платоновне, сказал, что позднее зайдет еще раз.

Приближался вечер. Тени гор легли на байкальскую гладь, и вода в тени стала темной, сумрачной, зато дальше, там, куда тени пока не достигали, вода искрилась, мерцала, как россыпь углей прогоревшего огня.

Поглядывая из окна на Байкал,начал переодеваться. Надел свой лучший костюм, темную вязаную рубашку, модные туфли на микропоре, на голову накинул замшевую кепочку с коротким козырьком, оглядел себя в зеркале. Хорошая одежда всегда улучшала его самочувствие, придавала уверенности. Так было и сейчас. Возбуждение почти угасло. Сегодня все кончится… Последняя нить будет обрублена — и он окажется недосягаем.

Из ящика с охотничьими припасами он взял два патрона, заряженных крупной картечью, моток жилки, натянул на руки резиновые медицинские перчатки, завернул в газету старые тапочки. Присел на стул, подумал, забрал ли все необходимое, и, захватив ружье Тимофея, завернутое в мешковину, вышел на улицу.

Задами, прижимаясь к забору, выбрался в лес. Здесь сбросил туфли, сунул ноги а тапочки. Прошелся, осмотрел свой след. На земле, присыпанной хвоей, ничего не оставалось. И все же шел к дуплу, избегая многочисленных здесь тропинок.

В полукилометре от поселка в густом сосняке стояла старая, усыхающая лиственница. Подойти к ней можно было только по узкой прогалине. На стволе лиственницы невысоко над землей темнела дыра — там хранились шкурки соболей, завернутые в полиэтиленовую пленку. Тимофей пойдет по прогалине, подымет голову, разглядывая дыру…

Быстро размотал мешковину, собрал ружье. Только раз видел, как Тимофей настораживал на звериной тропе «самострел», но все запомнил и сейчас уверенно принялся за дело. Закрепил ружье на высоте груди, крепко привязал его к двум сосенкам, один конец жилки привязал к спусковым крючкам, второй закрепил на другой стороне прогалины. Проверил прицел, взвел курки. Двинулся по прогалине. Натянутую жилку, как ни присматривался, не увидел. Коснулся ее вытянутой рукой, и тотчас звонко, заставив вздрогнуть, щелкнули курки. Вложил в стволы ружья патроны, снова взвел курки, на цыпочках, оглядываясь, пошел от дупла. Выбравшись из сосняка, побежал. На закрайке леса переобулся в туфли, стянул с рук скользкие от пота перчатки. И тапочки и перчатки вместе с мешковиной закопал на задах под забором. Дома тщательно помыл руки и торопливо пошел в гостиницу…

Соню не застал и в этот раз. Зато там был Баторов. Одетый — собрался куда-то идти или только что пришел, — он стоял у стола, листал альбом с фотографиями. Чего там выискивает? Кудрявый херувимчик… Копнуть, так ведь дурак набитый. И сволочь, должно быть, порядочная. Не Тимофею, тебе бы всадить заряд картечи. Прямо в рожу, узкоглазую…

Он попробовал улыбнуться Баторову, но губы словно бы одеревенели. Сел на стул, закурил. Ждал, что кудрявенький о чем-нибудь спросит, но тот молчал.

— А где ваша девушка? — Голос предательски вибрировал, в нем проскальзывали искательные нотки.

— Наша девушка у Константина Данилыча.

Этим «наша» Баторов, может быть, и неумышленно как бы отодвигал его от Сони. И пусть. Велика важность.

— А скоро она вернется?

— Этого я не знаю.

— Да-а… А меня, извините, к вам все время тянет. — Он полностью овладел своим голосом. — Вы интеллигентные люди. Не то, что мой друг Тимоха. Утром зашел к нему. Многие еще и чай не пили, а он уж водки надрызгался.

— Как же так? Один? — заинтересовался Баторов.

— В том-то и беда. Давно с ним такого не было. В последнее время он что-то не в своей тарелке. Боюсь, как бы снова не запил. Ну ничего… Справлюсь. — Глубоко затянулся — красный поясок пополз по сигарете, оставляя за собой серый столбик пепла — завороженно смотрел на него, пока пепел не упал. Встряхнулся. — А вы не сходите за Соней?

— Зачем? — Баторов захлопнул альбом, посмотрел на часы.

— Клава меня позвала на ужин. Я намекнул, что приду не один. Буду рад, если не откажете.

— Я не смогу, — поспешно отозвался Баторов, пробежал пальцами по пуговицам плаща — уходить собрался.

— Жаль. Очень жаль.

Он не стал ждать Баторова, первым вышел из гостиницы. Отказался. Ну и черт с тобой. Больно вы нужны, ты и твоя Соня. Главное сдельно. Ты, голубчик, вынужден будешь засвидетельствовать, что вечером я был у тебя. А что днем никуда ни на шаг из поселка не отлучался — другие засвидетельствуют. Теперь к Клавке. И пусть она позовет кого-нибудь из соседей. Выпить на дармовщину мало кто откажется. А лишний свидетель не помешает.

На небе стали зажигаться звезды. Тимофей, должно быть, собирается… Сейчас лучше об этом не думать. Все. Не было ни пустыря, ни этого… Ничего.

Возле Клавиной квартиры на него дохнуло холодом с Байкала. Шершавый ветерок встребушил волосы. Приглаживая их ладонью, вдруг спохватился: где же кепка? В лес он пошел в ней. А вот из лесу… Неужели оставил там? Или дома?

Пошел домой. Кепки там не было. Значит, оставил в лесу. Бежать, немедленно бежать туда! И он было кинулся на зады, но тут же остановился. Туда нельзя. Там вот-вот грохнет выстрел. Ему надо быть как можно дальше от этого места. На глазах у людей надо быть. А может быть, и не там она вовсе? Помнится, когда переобувался… Тогда ничего. Но уверенности в том, что все так и есть, не было.

XXXVI

А Миша Баторов снял кепку со стула, повертел в руках. Фасонистая. Замша, конечно, не натуральная… И все равно, неплохо бы достать такую… Что это Миньков таким рассеянным стал? И говорил как-то странно. Повесив кепку на крючок, пошел к Куприяну Гавриловичу. Старик только что вернулся, блаженствовал за столом, гоняя чаи.

— Ну что, дед, как рыбалка?

— На уху окунишек надергал… Ты садись и пей чай. Что за разговор, когда один за столом, а другой — возле. Уважь старика.

И Мише пришлось уважить.

— Рыбалка нынче уже не та. Совсем, скажу тебе, не та. Бывало, окунь брал, если двумя удочками ловишь, снимать замаешься. А крупный какой был!

— И охота, наверное, тоже не та?

— И охота! Бывало, зверя на выбор бьешь. А теперь…

— У вас хорошее оружие было?

— Как у всех. Оружие еще не все. Оружие стреляет, а убивает охотник.

— У вас винтовка была?

— Нет, винтовку не держал. Да у меня и карабин был знатный. Так этот зараза, прости меня бог за грубое слово, Степка Миньков отобрал. Ты пей чай-то. Хочешь с молоком, хочешь с вареньем или сахаром.

— Пью, спасибо.

— Да разве ж так пьют! Я, бывало, по дюжине стаканов осиливал. И теперь еще полдюжины запросто подыму.

— Куприян Гаврилович, а для кого вы, года два назад искали винтовочные патроны?

— А-а… Верно, было дело, искал. Для себя хотел раздобыть патронов. Да не нашел.

— Зачем же вам понадобились патроны, если винтовку, как говорите, не держали.

— Винтовку не держал, — охотно подтвердил Куприян Гаврилович. — Но у меня с довоенной поры валялся вкладыш. Это, попросту говоря, винтовочный ствол. Вдвигаешь его в ствол дробовика, казенная часть у вкладыша подогнана так, что садится в патронник. Ну и стреляй. С виду у тебя дробовик, а на деле — винтовка.

— Можно мне взглянуть, что это за хитрая штука?

— Лишился я, брат ты мой, и этого оружия. Забрали у меня карабин и мелкашку, оставили голоруким. А душа не терпит, в лес тянет. Тогда-то я и вспомнил про вкладыш. А патронов всего пять штук. Посовался туда-сюда — не нашел. Ну, думаю, схожу и с этими. Двинулся в лес. И, как на грех, повстречался со Степкой и Тимохой. Степан на меня попер: опять-де за свое взялся, старый. Конечно, оправдываюсь. Говорю: ни разу не стрелил. Он мое ружьишко с плеча моего стянул, чтобы посмотреть, правду ли говорю, чистые ли стволы. А там у меня вкладыш. Вытащил его Степан и в кусты кинул. Патроны тоже отобрал.

Миша отодвинул стакан с чаем, навалился на кромку стола.

— А патроны он тоже в кусты бросил?

— Патроны? Что-то не припомню.

— Спасибо за чай. — Миша вылез из-за стола. — Почему вы позднее не поискали вкладыш в кустах?

— Искал, — с заметным смущением признался Куприян Гаврилович. — Да не мог найти. Кто-то, должно, подобрал.

От горячего чая Мишу прошиб пот. Постоял на улице, остужая лицо. На столбах вспыхнули лампочки, погасив звезды. «Вот и все» — мысленно сказал себе Миша. Теперь казалось странным, что они так долго блуждали по ложным путям.

«Вот и все…» — повторил он вслух с некоторым недоверием. Чего-то ему сейчас не хватало. Нет, с делом все в порядке. Звенья цепочки сомкнулись. А вот ощущение радости — где оно? Ему сейчас скорее даже тоскливо. А почему — сам себе не ответишь. Может быть, потому, что еще раз всем своим сознанием почувствовал беспредельную непростоту человеческой жизни. Или по причине более простой. Все могло завершиться много раньше, если бы… Разобраться, так он только сегодня действовал самостоятельно. До этого был лишь добросовестным помощником Зыкова. Однако никакая добросовестность не может заменить работы беспристрастного ума и ищущего воображения. Вот Зыков… Теперь-то понятно, что Зыков давно что-то почуял. А помалкивал… Но что он мог сказать? Бывают вещи, о которых до поры и сказать-то невозможно, настолько они для тебя самого неясные, невесомые, неосязаемые. Говорить о них то же, что рассматривать снежинку на горячей ладони…

Возле дома Константина Данилыча встретил Соню, и вместе направились в гостиницу. Редкие лампочки цедили на дорогу скудный свет. Стайки парней и девушек тянулись к поселковому клубу. Громко разговаривали. Смеялись. Пели частушки. Чьи-то неумелые руки терзали гитару.

— Что-то помалкиваешь сегодня? — спросила Соня.

Он не ответил. Говорить совсем не хотелось.

— Ну помолчи. Я тоже помолчу. Хотя есть что сказать — день был интересный. Но сделала вывод: с тобой делиться мыслями опасно. У тебя, Мишенька, талант редкостный — на светлом находить темные крапинки.

— Много ты понимаешь, — обиделся Миша.

Очень не хотелось сейчас, чтобы Соня говорила в обычной своей манере.

— Ты, Миша, плохо воздействуешь на меня. Это факт. Сегодня утром в гостинице я смотрела на Минькова и никак, ну никак не могла разглядеть в нем того, что видела раньше. Наверное, не смогу о нем написать, как хотелось. Что-то умерло во мне. И это что-то погубил своим скепсисом ты, Мишенька.

— Будешь думать, что тебе дано все постигать с одного взгляда — вообще ничего не напишешь.

— Зачем ты так, Миша? — голос ее задрожал. — Ты злой! Ты людей не любишь! — Она почти кричала. — Тебя таким милиция сделала! Мир для тебя на две части делится — на милицию и подозреваемых.

Такой бурной вспышки негодования он не ожидал. Попросил растерянно:

— Перестань, Соня…

— Я не хочу с тобой разговаривать! — Она убежала.

Ее каблучки простучали по ступенькам крыльца, громко хлопнула дверь. И все стихло. Он постоял и пошел следом. На душе было муторно.

Надеялся, что Зыков возвратился. Но в гостинице его не было. Сел на кровать, покурил. Соня из своей комнаты не показывалась. Командированные уже уселись забивать «козла». И опять громко хохотали… Надо срочно сообщить Зыкову и Алексею Антоновичу о вкладыше. Придется идти в Совет…

Не успел отойти от гостиницы, услышал за собой торопливые шаги. Кто-то догонял. Подумал: Соня.

— Подождите!

Нет, это была не Соня. Это был Дымов. А следом за ним подошла и Марийка.

— Мы к вам… — Дымов перевел дыхание. — Может быть, и напрасно беспокоим… Дело такое. Мы с Марийкой были за поселком. Там есть полянка. И бревно лежит. Сидим на бревне и разговариваем. Вдруг — бух! Выстрел.

— Сначала огонь блеснул, — поправила его Марийка. — Я видела.

— Я тоже огонь видел. Разом все было, и огонь, и звук. А потом кто-то вроде бы вскрикнул.

— Вскрикнул, вскрикнул, я слышала, — зачастила Марийка. — Так вот: ой-ой!

— Ну, а я было туда наладился. Да Марийка не пустила. На руках повисла…

— Боюсь я! — Марийка прижалась к Дымову. — После смерти Веры Михайловны и темноты, и стрельбы боюсь.

— Не пустила меня. Пойдем, говорит, отсюда поскорее. А я подумал, что вам сказать надо. Мало ли что…

— Далеко это?

— Да нет. Я покажу. А ты, Марийка, дуй домой.

— Как бы не так! Я пойду с вами. У вас наган есть? — дернула за рукав Мишу.

— А то как же! — засмеялся Миша и похлопал по пустому карману.

В лесу было темно. Но Дымов уверенно нащупывал ногами тропу. Сквозь черные ветви колюче мерцали звезды. Вскоре деревья расступились, открылась неширокая полянка. Глаза привыкли к темноте, и Миша разглядел толстое серое бревно, пятачок вытоптанной травы перед ним.

— Здесь мы сидели, — шепотом сказал Дымов, пошебаршил в карманах, в его руке вспыхнул фонарик, пучок света скользнул по траве, уперся в стволы деревьев. — В той стороне…

Он снова пошел впереди, подсвечивая себе фонариком. Пятно света выхватывало из темноты зеленые лапы сосен, бурые стволы, черные пни. Набрели на тропу. Петляя, извиваясь, она вывела их на обрывистый берег Байкала. Снизу доносились всплески, вздохи, поскрипывание камней. Свет фонарика пробежал по маслянисто-черным волнам, угас.

— Кажется, прошли дальше, — прошептал Дымов. — Надо идти обратно.

В его шепоте было смущение, понятное Мише. Мало ли кто мог выстрелить. Ружье почти в каждом доме. Могли, дурачась, пальнуть ребятишки. Или ребята подшутили над Дымовым. Завтра на смех подымут…

— Дайте фонарик, я пойду первым, — в полный голос сказал Миша.

Хотелось разломать тишину леса и таинственность, сокрытую в ней.

Возвратились на поляну, и Миша напрямую направился к тому месту, где, как говорили Дымов и Марийка, блеснул огонь. Шел с частыми остановками. Прислушивался. Вновь навалилась тишина, заставляющая невольно напрягаться. Подошли к густым зарослям молодого сосняка. И где-то за ним послышался слабый звук, не то стон, не то всхлип. Продираясь сквозь чащу, царапая лицо и руки отсохшими сучьями, он вышел на узкую прогалину, обогнул толстую корявую лиственницу и оторопело остановился, вскрикнул. На земле, ничком, прижав руки к груди, лежал человек. Еще не увидев его лица, он понял: Тимофей Павзин.

Сунув фонарик Дымову, повернул Тимофея на бок. Все его лицо, руки покрывала загустевшая кровь. Из горла с редким дыханием вырывались хлюпающие звуки.

— Бегите в поселок! Машину, носилки! Позвоните в милицию!

При свете фонарика он стал осматривать землю, увидел блеснувшую нить жилки, по ней вышел к ружью. Не притрагиваясь, обошел вокруг него, посветил в зловеще-пустые зрачки стволов, походил по прогалине, ощупывая тускнеющим лучом фонарика деревья и землю, прикрытую толстым слоем рыжей хвои. Ничего больше не нашел. Выключил фонарик и стал ждать.

Вскоре послышалось тарахтенье мотора, блеснул свет фар. Машина остановилась у края леса. Люди шли напрямую. Миша, посигналил им фонариком.

Тимофея положили на носилки и понесли. Но из поселка стали подходить люди, любопытствуя, они лезли к тому месту, где лежал Павзин, негромко разговаривали, высказывая догадки и соображения, спорили. Миша боялся, что следы, если они есть, будут затоптаны, осаживал людей, просил держаться в отдалении. Вернулся Дымов. Сказал, что дозвонился до милиции, а Марийка вызвала хирурга из районной больницы. Но Павзин плох… Миша попросил Дымова увести отсюда людей.

— А вы? — спросил Дымов.

— Я тут останусь. Буду ждать своих.

— Неловко одному-то. Я тоже могу остаться. Или ребят попросим.

— Не надо. Вы лучше вот что сделайте. Проследите, чтобы никто из посторонних не заходил в больницу.

— Задачу понял, — сказал Дымов, подошел к любопытным. — Выстрел мы с Марийкой услышали. Идемте — расскажу…

Миша остался один. Его окружила глухая, вязкая тишина. Он привалился спиной к лиственнице, поднял воротник плаща, прячась от влажного холода, сползающего с гор. Было жаль, что поссорился с Соней. Она, наверное, все еще злится. Ей и в голову не приходит, что он сейчас один в молчаливом лесу сторожит клочок земли, где только что пролилась кровь человека. Еще одна жертва… Чего? Страха, глупости, злобы?

Длинная ночь подходила к концу, когда на краю леса снова остановилась машина. Дымов привел Алексея Антоновича и Зыкова. Володя принес усиленный фонарь. Холодный белый свет залил прогалину.

— В больнице были? — спросил Миша у Зыкова.

— Были. Пока жив. Но… — махнул рукой.

Алексей Антонович, хмурый, молчаливый, осмотрел ружье, подергал за жилку.

— Надо установить, чье оно. Зыков тоже осмотрел двустволку.

— Это ружье я видел в доме Тимофея Павзина.

— Да? Вполне возможно, что это самоубийство.

— Что-то уж очень сложнооборудованное самоубийство. — Зыков достал из портфеля фотоаппарат, принялся делать снимки; свет блица выплескивался из круглого глаза рефлектора.

— Сложно или не сложно — это ничего не доказывает.

Начальник прохаживался по прогалине, смотрел себе под ноги. Под его до блеска начищенными сапогами потрескивали сухие веточки. Он был в форме. Правая пола кителя оттопыривалась, под ней угадывалась кобура пистолета. При свете лампы жарко вспыхивали медные пуговицы, кокарда на фуражке. Миша перевел взгляд на Зыкова. Тот был в неизменном клетчатом пиджаке, в мятых, вспузырившихся на коленях брюках. Но, странно, Зыков выглядел более собранным и подтянутым, чем начальник. Зыков работал. А начальник, похоже, не знал, чем заняться.

Миша рассказал о своем разговоре с Куприяном Гавриловичем.

— Так, — сказал Зыков, опуская фотоаппарат. — Вот как. — Повернулся к Алексею Антоновичу: — А ведь вы, помню, говорили, что опрашивали Куприяна Гавриловича.

Алексей Антонович молча пожал плечами.

С бледнеющего неба сочился рассвет, и вспышки блица становились все более тусклыми. Закончив фотографирование, Зыков попросил Мишу упаковать ружье и жилку, сам полез в дупло, достал сверток.

— Вот и шкурки.

— А вы говорили! — чему-то обрадовался Алексей Антонович. — Думаю, что прав я, не вы, Зыков.

Володя и Дымов развели огонь. Сидели возле него, покуривали, вели разговор о своих шоферских делах.

Над вершинами деревьев показался край багрового солнца.

— Ну, все, — сказал Зыков. — Поехали.

Вышли из леса и сели в газик.

— Куда? — спросил Володя, выруливая на дорогу.

— В больницу, — распорядился Зыков.

Алексей Антонович сутулился на переднем сиденье. Ни разу не обернулся. Только возле больницы выпрямился.

— Вы идите. А я поеду к Минькову. Там вас подожду.

Машина ушла.

Они втроем — Зыков, Миша и Дымов — тщательно вытерли на крыльце ноги. Зыков открыл дверь. В коридоре встретила Марийка. Строго глянув на них, прижала палец к губам.

— Не приходил в себя? — тихо спросил Зыков.

— Какое там! Всю грудь разворотило. Хирург только руками развел. Не жилец Тимоха.

— Пошли, Миша, к Минькову, — сказал Зыков.

На улице он громко, во всю грудь вздохнул, стиснул плечо Миши:

— Такие-то, брат, дела…

Мише захотелось закурить. Полез в карман. Пачка была пустая.

— Ты иди, а я в чайную забегу. Сигарет куплю.

XXXVII

Ночевать Степан остался у Клавы. И опять почти не спал.

На рассвете встал, оделся, вышел на улицу. Увидев над домом Константина Данилыча дымок, постучал в окно. Раздвинулись тюлевые занавески, показалось широкое лицо Агафьи Платоновны.

— Чего тебе?

— Спичек бы мне, — нашелся он. — Собрался печку затопить, а огня нету.

Она открыла створку, подала коробок спичек.

— Ты и вечером, кажись, брал у меня спички…

— Брал. Да потерял, кажется, — не оплошал он и тут.

— Тут не спички, голову потеряешь, — Агафья Платоновна хлюпнула носом. — Сначала Веру Михайловну, теперь Тимофея. Сроду такой страсти не было. Говорят, доктор приехал, бог даст, спасет Тимофея.

Он что-то сказал ей, пошел. Каленым железом прожгла мысль: жив Тимоха. Заговорить может. Тогда — конец. К стенке поставят. И леденящий холод страха, еще не изведанного им, холод смертного страха разлился по жилам. Не помня себя, дошел до дома. Что делать? Что делать? Конечно, бежать. Как можно скорее и как можно дальше. Потом видно будет.

И он стал собирать чемодан. Тяжелый. Придется бросить. Все бросить. Ради чего же тогда?

Присел на чемодан, потряс головой, приказал себе: не паникуй. Думай, Тимоха пока жив. Пока… Кепка? Кепка — ерунда. Оставил ее у Тимохи. Вот и все… Что еще? Это случилось вечером. А сейчас уже утро. Если бы Тимоха что-то сказал, о н и  явились бы давным-давно. Уж они бы выжидать не стали.

Глянул на улицу.

Возле дома остановилась милицейская машина. Из нее вылез Алексей Антонович. Все, конец… Но почему Алексей Антонович один? Где те двое? А может быть… Надежда была невелика. Но она придала ему сил. Встретил Алексея Антоновича так, будто обрадовался его приходу. Провел на кухню, подвинул стул.

— Я завтрак готовлю. Буду рад, если не откажетесь от чашечки чая. Или кофе желаете?

— Спасибо, я ничего не хочу.

Это уже плохо. Если бы запросто пришел, не отказался бы.

— Что Тимофей? Есть надежда?

— Не знаю. — Алексей Антонович потирал колени, болезненно морщился, исподлобья смотрел на него, и этот взгляд словно бы ощупывал, словно бы искал что-то.

— Что же произошло, Алексей Антонович?

В ответ он криво усмехнулся.

— У меня, Степан Васильевич, есть к вам два-три вопроса. — Выжидательно глянул на него. — Кое-что выяснить нужно.

Вот оно, начинается…

— Я готов ответить на все ваши вопросы.

Алексей Антонович медлил, собирался с мыслями — или боль в коленях досаждала, тер их и морщился. Степан подошел к окну, прижался лбом к холодной стеклине. По улице, явно направляясь к его дому, шагал Зыков, а дальше, метрах в ста от него, угадывалась фигура кудрявенького — Баторова…

Через топи

I

Притихла в знойной истоме тайга. Где-то попрятались птицы и звери. Вялые листья кустарников висели безжизненно; по коре сосен сползала тягучая смола и беззвучно падала на землю чистыми каплями. Голову дурманил запах багульника и трав. Жарко, ох и жарко! Лешка часто останавливался, смахивал пот с разгоряченного лица, поправлял ремни рюкзака. В тех местах, где тропа поворачивала, сквозь кусты и деревья Лешка видел своих спутников. Первым шел Мартын Семенович, человек уже немолодой, лысый. Узкоплечий, некрупной фигурой он напоминал подростка. За Мартыном Семеновичем отмерял широкие шаги Макар Иванов, здоровый и сильный парень. Прямо перед Лешкой горбатился под тяжестью рюкзака Антон Воронцов. Изредка Антон оборачивался, и тогда Лешка видел его профиль с чуть крючковатым носом и черной ретушью небритой щетины на подбородке.

— Ну как ты? — спрашивал Антон и кричал Мартыну Семеновичу: — Отдохнуть пора!

Придержав шаг, Мартын Семенович поворачивал блестевшую, как кочан капусты, голову, недовольно ворчал:

— Когда успели устать?

Сам-то он, видать, нисколько не уставал. Без отдыха, неторопливым спорым шагом дошел бы до самого зимовья. Посмотреть — какая в нем сила? А вот шагает и шагает: жарища, духота, груз на спине — все ему нипочем. Не человек — машина какая-то. И, как у машины, нет в нем нисколько жалости. Уж он не остановится, не спросит, как Антон: «Тяжело тебе?» Скорей из камня выжмешь воду, чем из него сочувствие. Подумав так, Лешка вздохнул, сказал себе: «Будешь знать, дурак, куда проситься! Гнали тебя сюда?»

Если бы гнали… Начитался о тайге, наслушался и покоя не давал отцу, начальнику партии: «Возьми с собой! Возьми!» Взял. Радовался этому, будто первоклассник пятерке, ребятам в школе на все лады расписывал, как будет охотиться на зверей, ловить рыбу, а словам отца о том, что в тайге придется работать наравне со всеми, не придал значения. Вот чем эти слова обернулись: в плечи врезаются лямки рюкзака, ноет спина, заплетаются ноги, но ты иди и не останавливайся. Пролезай сквозь чащи, тащись болотами по колено в прокисшей воде. Вот что такое «наравне со всеми». За день до того умаешься, что ни охота, ни рыбалка в голову не идут, скорее бы до постели…

Перед подъемом на гору Мартын Семенович разрешил передохнуть. Сели на скинутые рюкзаки. Антон спросил:

— Мартын Семенович, а много еще идти?

— Перевалим — будет зимовье.

— Пообедаем — и обратно?

Антону и так все известно: в зимовье освободят рюкзаки от образцов, нагрузятся продуктами и снова, сгибаясь в три погибели, потянутся с перевала на перевал — туда, где стоят палатки партии. Снова горький пот будет выедать глаза… Все это знает Антон, но хочет заговорить зубы Мартыну Семеновичу и таким путем затянуть передышку. Кого захотел перехитрить! Лешка досадует, что хитрость Антона не удалась, с отвращением отрывает от тела мокрую рубаху.

— А-а, черт вреднучий, чтоб тебе!.. — процедил сквозь зубы Антон, поднимая рюкзак. В его глубоко сидящих глазах всплеснулся злой огонек.

Не раз уже замечал Лешка в глазах Антона этот недобрый огонек. Ясно, что не может он терпеть Мартына Семеновича. Но почему не скажет прямо всего, что он о нем думает? Боится? Все может быть… Но как бы там ни было, противно Лешке: когда Антон разговаривает с Мартыном Семеновичем, голос у него становится густой и тянется, будто мед с ложки. Сам Мартын Семенович сколько раз обрывал Антона: «Не лебези!»

Едва заметная тропка потянулась в гору, петляя среди камней и деревьев. Из-под ног Антона вылетали мелкие камешки, скатывались вниз, щелкали по голенищам Лешкиных сапог. Идти становилось все труднее, просто невозможно было идти. Лешка задыхался, останавливался.

— Подтянись, ребята! — покрикивал сверху Мартын Семенович.

Лешка нарочно не откликался. Покричи, покричи… Одичал тут, только и знает покрикивать, подгонять. Не видит разницы между человеком и вьючной скотиной. Будь ты дурак дураком, но, если хребтина крепкая, хорошо. Из него тоже думает сделать крепкогорбого осла. Не выйдет. Не получится. Покричи, покричи!

Его подождал Антон.

— Замучился ты, Лешенька. А батька твой, понимаешь, того… Можно ли так сына родного? Мало ему своих заработков?

От этих слов, от усталости, оттого, что все получилось хуже некуда, на глаза навертывались непрошеные слезы, и Лешка еле сдерживался, чтобы не заплакать.

За подъемом — крутой спуск. Тропа исчезла в бурых камнях.

Пошли тихо, осторожно, но Лешка поскользнулся на россыпи камней, упал и, обдирая плечо, проехал на боку метра три. Все, что он сдерживал, вырвалось наружу с криком злости и боли:

— Хватит! — Он сбросил рюкзак, пнул его сапогом. — Не понесу!

Мартын Семенович вернулся, с минуту постоял, покусывая губы, молча снял свой рюкзак и переложил в него половину Лешкиного груза; так же молча пошел дальше. Антон тихо засмеялся:

— Во, давно бы так!

Осталось пройти немного. Под горой в зелени леса уже чернела крыша зимовья. Но идти становилось все труднее. Слева — осыпь, справа — крутизна обрыва, а битый камень под ногами шатается, того и гляди, загремишь вниз. Лешка опасливо косился на обрыв, осторожно, будто шел босиком по колючкам, переставлял ноги. Испуганный вскрик Макара заставил его вздрогнуть, поднять голову. На краю обрыва Мартын Семенович отчаянно махал руками, пытаясь сохранить равновесие, но рюкзак мешал ему. Не переставая махать руками, он полетел под обрыв.

Когда они спустились, Мартын Семенович лежал на камнях с посеревшим лицом и стискивал руками странно подвернутую ногу.

— Сломал… — просипел он.

Антон и Макар наложили на перелом бересты, лучин, перетянули ногу полотенцем и понесли Мартына Семеновича в зимовье. А через полчаса Макар налегке пошел обратно — сообщить о несчастье.

II

Мартын Семенович лежал на широких нарах, пил из железной кружки воду маленькими глотками.

— Вот беда-то! — Антон пощипывал щетину бороденки, смотрел на засиженное мухами оконце. — Вот беда-то. Больно? А?

— Чаю вскипятите…

— Это мы сейчас. Это мы мигом…

Суетясь, Антон выдернул из ножен большой нож, кивнул Лешке: пошли.

Зимовье стояло на поляне, наискось перерезанной ручейком. Рядом возвышался лабаз, в котором хранились продукты. Антон сел в тень, падающую от лабаза, принялся строгать сухую палку. Тонкие стружки свивались на светлом лезвии ножа в крутые кольца и падали под ноги.

— А ты, Лешенька, принеси водички. Вот там чайничек.

Лешка принес воды, растопырил над огнищем черную треногу тагана, повесил чайник. Облупленный Лешкин нос с крапинками синеватой новой кожи был наморщен, в потемневших глазах смешались страх и жалость. Он видел себя на нарах вместо Мартына Семеновича. Могло ведь случиться, что и он…

— Теперь, Лешенька, принеси дровишек. — Антон положил под чайник куделю стружек, чиркнул спичку. В ярком солнечном свете огонек был совсем не виден, только струйка дыма показывала, что спичка горит.

Насобирав поблизости тонких, просушенных до звона сучьев, Лешка сел у огня, стянул с распаренных ног сапоги, снял рубашку.

— Пойду к нему, — кивнул он в сторону зимовья. — Может быть, что-нибудь нужно.

— Сиди, ничего ему не нужно.

Тут Антон говорил совсем иначе, чем в зимовье. Лешке даже показалось, что Антон радуется.

— Что так смотришь? — Антон тоже разулся, лег на траву, устало потянулся. — Нам повезло, Лешенька. Обратно-то, понимаешь, не пойдем.

— Нехорошо. — Лешка осуждающе качнул головой. — Зачем же так говорить?

— Мал ты еще, Лешенька, голубчик. Жизни не нюхал.

Над горой, через которую они недавно перевалили, дрожал нагретый воздух. Линия горизонта была нетвердой, текучей: все плыло, поминутно меняя очертания, и невозможно было понять, где зыбится дерево, где — клык камня. Снова мерять таежную тропу усталыми ногами Лешке тоже не хочется, но и радоваться этому сейчас он не может. Какая уж тут радость!

Антон встал, прислонил к лабазу лесенку — две жерди с глубокими зарубками-ступенями, поднялся вверх, сдвинул на крыше кусок бересты. Пошуршав там бумагой, он цокнул языком, бросил короткий взгляд на зимовье и показал Лешке бутылку с жестяной пробкой.

— Во, видал! Спиртишко, понимаешь?

В лабазе он взял колбасы, банку консервов. Сорвав зубами пробку, налил немного спирта в кружку, понес в зимовье.

— Примите, Мартын Семенович, полегчает, — донесся оттуда его воркующий говорок. — Тяжесть с души снимет.

— Пронюхал уже? Самому заложить хочется?

— Мартын Семенович!.. Все еще худо обо мне думаете? При вас, сам чувствую, другим становлюсь. Вот колбасочка, закусите.

Чуть погодя Антон заговорил снова:

— Лечить вас дома придется. Так я вас не оставлю, даже не думайте.

Вернулся он с пустой кружкой, задумчиво помурлыкал себе под нос, тронул Лешку за плечо:

— А тебе может нагореть за это дело.

— Мне? Как так?

— Рюкзачок-то был тяжеленький. А почему?

— Он сам взял! Сам!

— Ну-ну, не спеши. Все это так, но, понимаешь, иной раз повернется… Ты не бойся, я-то на что? Увезу его отсюда, и все будет шито-крыто. Ты только бате своему, если запоперечит, словечко кинь: пусть меня не держит. — Антон опять налил в кружку спирту, сунул в карман колбасы. — Не кисни, Лешенька! Пойдем умоемся.

На берегу ручья Антон сел, показал рукой Лешке, чтобы он садился рядом, протянул кружку:

— Дерни немного.

— Я не пью. Не могу.

— Как хочешь. С устатку хлебнуть такой благодати — эх-эх, слов не найдешь обсказать… — Он зажмурился, запрокинул голову и одним большим глотком опорожнил кружку, запил водой из ручья. — Крепкий, черт! Переборщил малость, на двоих рассчитывал. А тебе пить надо, посмотри на себя, Лешенька. Хилый ты, тонкий, продолговатый. Тебе бы, понимаешь, не по тайге шататься, а сидеть где-нибудь в холодке и бренчать на балалайке. Легко, не жарко, и звуки приятные.

Лешка черпал ладонями воду, плескал себе в лицо. Прохладные струи сбегали по щекам, падали обратно в ручей, на траву, на запыленные брюки. В сознании ржавым гвоздем засело: «Рюкзачок-то был тяжеленький». Ну и что из того? Просил его Лешка наваливать груз на себя?

— Тебе про рюкзак он говорил? — спросил Лешка.

— Да нет. У него сейчас вся память отшибленная. Отойдет, тогда припомнит. — Антон содрал кожуру с колбасы, откусил, прожевал. — Ты не тревожься… Увезу его отсюда. И сам попутно смотаюсь. Эх, Лешенька, жизни ты совсем не понимаешь. А я-то ее давно раскусил и на язык попробовал. Воротит меня от того, что́ в рот суют. А бывает, ничего не сделаешь: лихо, горько — глотай.

Закатав до колен штаны, Лешка опустил ноги в прохладную воду ручья. Эх, на Селенгу бы сейчас, бултыхнуться с крутого яра вниз головой, поплавать, полежать на песочке, опять поплавать. И спина не гудит, и о Мартыне Семеновиче не надо думать.

Лешка вздохнул.

— Во, вздыхаешь, а жизни еще не видел, принуждения тебе не было. А вот меня… Такая складная жизнь была у меня, Лешенька! Сам над собой начальник. Иду, бывало, в тайгу, бью шишку — деньги. Собираю грибы, ягоды — деньги. Потрудился — год живем, не тужим, понимаешь, на полную свободу. Мешал я кому-нибудь? Скажи, Лешенька, мешал?

— Я не знаю.

— Мешал! В тунеядцы зачислили — вот что выкинули. А кто тунеядец? Тот, кто чужой хлеб ест. Таких в городе надо искать. По тротуарам лбы — ого-го! — а я не тунеядец. Они на родительских хлебах отъедаются, а меня — в тунеядцы. Дураки вы: добро-то в тайге пропадает. Не понимают. А самая горькая обида мне, Лешенька, что свои же родственники яму под меня подкопали. Этот лысый — брат моей жены. Сознательности в обоих — на полдеревни хватит. И черт догадал жениться на ней! Бестолочь она, понимаешь, каких свет не видывал. В колхозе за копейку горбатится и довольнехонька. Медаль ей на грудь повесили, так она совсем умишком тронулась. Ей, с ее медалью, совестно стало иметь такого мужа. Наябедничала раз, два. Схватил я ее за космы, оттаскал, как положено. Она, понимаешь, в суд подала — во до чего зловредная бабенка. Упросил вот его, братца ее, взять меня на исправление. А теперь расплююсь и с ним, и с его сеструхой, по тайге буду ходить, на глаза им не покажусь. Он мне, когда на поруки брал, говорил: чуть чего — к прокурору. На одной ноге пущай скачет жаловаться, не скоро доскачет.

«Хитер бобер», — подумал Лешка. Ему почему-то вдруг стало тоскливо, так тоскливо, что пешком бы ушел домой. И пьяная откровенность Антона раздражала, хотелось возражать ему, злить его. А Антон, растягивая слова, с шепелявинкой жаловался:

— Такая у меня проклятая жизнь, Лешенька. Но теперь я с себя этот хомут сниму. Я никого не трогаю, не ворую, меня тоже не трогайте. Такая у меня линия жизни, понимаешь. Да и у других такая же, но они втихую к себе добро прискребают.

— Врешь ты!

Антон споткнулся, глянул на него косо, потом хмыкнул.

— Хм! Тоже вроде что-то смыслишь. — Посидел молча, босой пяткой разворотил муравьиную кучу, встал. — Гляди, вот он, колхоз. Мурашам иначе никак невозможно, мелкие твари потому что. А если у меня котелок исправно варит и руки крепкие — зачем мне вся эта лавочка? Пальцы, Лешенька, у каждого к себе гнутся. Природой так определено.

Лешка вытянул руки, сжал и разжал кулаки, рассматривая пальцы с подковками грязи под ногтями. И верно, к себе…

III

Жиденький свет из оконца падал на лицо Мартына Семеновича. За одну ночь он заметно похудел. Под глазами обозначились темные полукружья; кожа одрябла, слеглась у рта глубокими складками. Лешкин отец наклонился над ним, тихо спросил:

— Ну, как ты?

— Пока ничего, терпимо.

— Садитесь, Иван Петрович. — Антон придвинул Лешкиному отцу скамейку. — Может, чайку желаете?

— Я самолет вызвал, Мартын Семенович. Неисправный он у них, но обещали.

— Какой самолет придет, сколько в нем мест?

— Самолет трехместный, а что?

— Антона хочу с собой забрать.

Антон придвинулся к Лешкиному отцу, рассудительно заговорил:

— Одного нельзя отправлять. Тяжело ему будет без присмотра и помощи. А кому другому за ним присматривать, если не мне?

— М-да-а, — неопределенно протянул Иван Петрович. — С одной стороны, все так, с другой… Мы тут посадим, там снимут. Выходит, можно обойтись без сопровождающего.

— Не то, нет, — отрицательно качнул головой Мартын Семенович. — С женой ему помириться надо, пока начисто все не расклеилось.

— Да-да, с женой… — Антон вздохнул. — Камень на сердце давит. Свижусь с ней, покаюсь — и сразу же сюда. Другой дороги у меня нет: полюбил, прикипел душой к нашему коллективу…

Во время этого разговора Лешка стоял у распахнутых дверей зимовья. При последних словах Антона брезгливо дернул губы, пошел к лабазу. Под ним двое парней складывали в рюкзаки продукты. Рюкзаков Лешка насчитал пять. Значит, для отца, для него, для Антона и этих парней. Но Антон, видать, улизнет. Отпустит его отец: не может он не отпустить, если сам Мартын Семенович того хочет. А в самолете еще одно место останется свободным.

— Ленька! — Отец вышел из зимовья. — Ты бы письмо матери написал. — Он остановился рядом, положил руку на Лешкино плечо. — Ты чего такой?

— Так, ничего… — Лешка смотрел вниз, сколупывал с подола рубахи кусочки коры.

— А все-таки? — Отец слегка сжал плечо.

— Хочу… домой, — через силу выдавил Лешка.

— Вот тебе раз! Это почему же так?

— Мне… у меня… — замялся Лешка. — С математикой слабо. Заниматься надо. — У него огнем вспыхнули уши. Не умеет он врать, как Антон, не получается. От злости и стыда он стал решительнее, торопливо добавил: — Нет, не с математикой…

— С химией… — усмехаясь, подсказал отец.

— Нет, не хочу тут жить. Не люблю, ненавижу тайгу.

— Даже ненавидишь? — Отец убрал с плеча руку. — Не успел разглядеть, а уже ненавидишь. Как же это? Эх, Ленька, Ленька… Я думал, ты у меня орел, а ты — сорока. Стрекотал, стрекотал, но дошло до дела — к маменьке потянуло. Что же это получается? Разъясни.

— Не знал, что тут… в книжках написано…

— Ага, книжечки обманули. Не то говоришь. Ленька. К нянькам привык. В школе — учителя, в лагере — воспитатели, дома — мать. А тут полное самообслуживание: ни нянек, ни мамок. Лучше бы ты лень свою, свое безволье ненавидел.

— Но…

— Помалкивай! — Отец хмуро смотрел на Лешку. — Не по вкусу тебе наше дело — ладно. Не это меня в первую голову беспокоит. Жизнь, как я понимаю, сплошные переходы через горы. Не научишься ходить, на пустяковый холмик не подымешься. Огорчил ты меня, сынок, огорчил…

Он отошел к ребятам, сказал:

— Собирайте три рюкзака, — и, слегка сутуля плечи, вернулся в зимовье.

Суровые слова отца смутили Лешку. Он растерялся и не знал, что ему делать. Может быть, остаться, промучиться до осени?

— Иди-ка сюда. — Антон поманил его за угол зимовья, зашептал: — Ты на уговоры не сдавайся. Он тебе наговорит.

— Не знаю как… — уныло проговорил Лешка.

— Останешься — дураком будешь, попомни мои слова.

Самолет прилетел под вечер. Сделав круг над поляной, он сел за ручейком. Из него вышел летчик в темно-синем форменном костюме. У летчика было скуластое, монгольского типа лицо, узкие, как бы прищуренные глаза.

— У вас все готово? — спросил он.

— Да, — ответил Иван Петрович. — Но пойдем, Жаргал, перекусим на дорогу.

— Не могу, надо спешить. — Летчик показал на северо-восток.

Оттуда наплывали, затягивая линялую синь неба, густые, с черными подпалинами облака. Но воздух был по-прежнему неподвижен, зноен; в тайге стояла глухая, густая тишина. Эта тишина была подозрительной, казалось, в ней что-то назревает.

Иван Петрович усадил Мартына Семеновича, положил под ноги рюкзак с нехитрым походным имуществом.

— Ружье-то свое взял бы…

— Зачем взад-вперед таскать?

— Думаешь вернуться до осени?

— Вернусь обязательно, Иван Петрович.

— Дай-то бог… А ты, Антон, зачем тащишь свою двустволку?

— Я? — Антон для чего-то погладил спрятанное в чехол ружье. — Вы меня спрашиваете? Я без ружья, Иван Петрович, никуда…

Прощаясь с Лешкой, Иван Петрович подал, как взрослому, руку.

— Ну, будь здоров! — Ему хотелось сказать еще что-то, может быть, попросить, чтобы он не улетал, остался, но сын нетерпеливо переминался с ноги на ногу, беспокойно оглядывался, и, вздохнув, Иван Петрович повторил: — Будь здоров!

Пока собирались, усаживались, тайга очухалась от усыпляющего зноя, сдержанно зашумела. Порыв ветра пробежал по поляне, причесывая жесткую траву, запутался в кустах черемухи, угас.

Подпрыгивая на неровностях, самолет пробежал немного, оторвался от земли и пошел низко над лесом. Иван Петрович постоял на месте, провожая взглядом самолет, снова вздохнул. Неловко получилось с Ленькой, ох и неловко!

Немного погодя он и двое его товарищей пошли друг за другом, как обычно ходят таежники, к палаткам партии. Дорогой их застала гроза. С быстро потемневшего неба хлестнул крупный дождь, зеленое жало молнии впилось в горб хребта, и мощные раскаты грома прокатились по падям. Они быстро сделали шалаш, укрылись под ним. Иван Петрович взглянул на часы. Смог ли летчик увести самолет от грозы?

Дождь шел всю ночь. К палаткам они пришли на другой день. Иван Петрович сразу же связался по рации с базой. Говорил он недолго. Вышел из палатки, сел на пенек, попросил закурить, чего с ним никогда не случалось..

— Самолет пропал, — сказал он, разминая папиросу непослушными пальцами. — Где он, пока ничего не известно.

Последующие дни не принесли ничего нового. Над тайгой кружили самолеты и вертолеты, две группы охотников отправились по земле, держа путь к зимовью, но самолет с летчиком и пассажирами как в воду канул.

IV

А с самолетом случилось вот что…

Пытаясь обойти грозовую тучу, летчик сбился с курса. Кончалось горючее. Надо было садиться, но ему долго не попадалось подходящей прогалины или поляны. Наконец сквозь дождевую завесу Жаргал увидел узкий язык земли, свободный от леса. Может быть, это было не совсем то, что нужно, скорее, даже наверняка не то: зеленая полоска далеко вдавалась в болото. Но выбора не было…

Глаза Жаргала сузились в лезвия, ноздри слегка приплюснутого носа побелели.

Самолет коснулся земли, подскочил, накренился, выправился и побежал, переваливаясь с боку на бок, с каждой секундой замедляя бег. Вдруг он споткнулся, клюнул носом и мягко осел. В наступившей тишине по крыльям и фюзеляжу звучно застучал дождь. За стеклами метались под ветром упругие метелки камыша. Жаргал оглянулся. Пассажиры сидели с напряженными лицами, будто ждали еще чего-то. Открыв дверцу, Жаргал выпрыгнул под хлесткие струи дождя, съежился, поднял воротник пиджака. Самолет продавил травянистый слой и распластался на земле подстреленной птицей. Как его теперь выручать отсюда? Едва возникнув, этот вопрос раздробился на десяток других. Где они сели? Далеко ли селенье? Удастся ли сразу связаться со своими?..

Он вернулся в кабину,закурил.

— Что случилось? — проскрипел за стеной требовательный голос Мартына Семеновича.

До последнего момента Жаргал ничего им не говорил; уже разворачиваясь над болотом, велел приготовиться к посадке.

— Нет горючего, — коротко ответил Жаргал, замолчал, будто этим все исчерпывалось.

Почти в один голос они засыпали его теми вопросами, которые он только что задавал себе.

— Ничего страшного, не беспокойтесь, — уверенно, слишком уж уверенно сказал он.

Ему самому хотелось убедиться, что так оно и есть, хотя он точно знал: положение незавидное. К зимовью он вылетел без радио. В рации перегорела лампа, а запасной не оказалось…

На землю надвигалась ненастная ночь. Жаргал включил свет, и тьма сразу стала черной и плотной.

— Поужинаем? — Он достал из своего саквояжа хлеб, масло, конфеты в розовых бумажках. Проделал это неторопливо, спокойно, так, будто и в самом деле ничего особенного не случилось; пробовал шутить, но на шутку никто не отозвался.

Утром дождь перестал. Тучи рассеялись. В синеве неба, густой и чистой, проплывали розовые хлопья облаков. Мокрая трава, ветви кустарников искрились всеми цветами радуги. Над обширным болотом висели клочья рыхлого тумана; со свистом стригли воздух быстрокрылые чирки; в камышах перекликались кряквы. На северо-западе за вершинами деревьев в небо врезались зазубрины хребта. Острые грани гольцов стремительно падали вниз, исчезали в зелени леса. Жаргал сидел на корточках у крыла самолета, наносил на лист бумаги колонки цифр. На скуластом, бронзовеющем под лучами солнца лице была хмурая задумчивость. Скорость самолета, скорость ветра; время полета — из всего этого получалось, что до ближайшего селения самое малое сто — сто пятьдесят километров. Пересчитав несколько раз, он смял бумагу, поднялся.

— Давайте выбираться на солнце.

Лешка высунулся из самолета, зажмурился от яркого света, протер кулаком заспанные глаза.

— Утки летают, да? Антон, утки летают. Пойдем постреляем?..

— Пострелять, конечно, можно бы, но сейчас не до этого…

Жаргал помог им вынести Мартына Семеновича. Его посадили на бугорке, под кустом тальника. Он осмотрелся, протянул руку к гольцам, спросил у Жаргала:

— Знаешь, что это такое? По-моему, Аретиканские горы. Наверно, они. Понимаешь, куда упорол?

— Понимаю, — виновато сказал Жаргал. — Давайте советоваться…

Он рассказал о результатах своих расчетов.

— Так и должно быть, если это Аретиканские горы, — подтвердил Мартын Семенович.

Он кряхтел и морщился — от боли в ноге или оттого, что влип в эту историю. На Жаргала он ни разу не взглянул. Зато Антон не спускал с летчика неприязненного взгляда, удивленно хмыкал, осуждающе качал головой.

— Вот это ловко! Вот ловко дак ловко!

Один Лешка, видимо, еще не осознал всего, что произошло. Он протирал и собирал Антонову двустволку и вряд ли прислушивался к разговору.

— Несите сюда все съестное, — угрюмо приказал Мартын Семенович.

Продуктов оказалось немного: полторы булки, граммов двести масла, кусок колбасы и банка омуля в томате, — хорошо поесть один раз.

— Пропадем с голодухи, — простонал Антон. — Как быть-то, Мартын Семенович?

— Нас будут искать…

— Это еще неизвестно.

— Как — неизвестно? — удивился Жаргал. — Искать будут. Но могут не найти: слишком уж далеко я от маршрута отклонился.

— Успокоил, — буркнул Антон.

Замолчали. Лешка собрал ружье.

— Пойдем, Антон, постреляем.

— Положи ружье! — резко, со злостью сказал Мартын Семенович. — Одни забавы на уме.

Удивленно моргнув глазами, Лешка поставил ружье и повернулся к Антону, ища у него сочувствия. Но Антон, занятый своими мыслями, хмуро пощипывал щетину.

Мартын Семенович провел рукой по спеленатой ноге.

— Если бы не это… Я все равно что колода. Придется мне тут остаться, а вы идите.

— Один останетесь? — усомнился Антон.

— А как же? Найдут, может. Не найдут — вы прилетите.

— Вот беда-то! — горестно вздохнул Антон. — Сколько мучений примете…

— Нет, — Жаргал покачал головой. — Оставаться вам нельзя. Мы понесем вас.

— Как же, интересно? — криво усмехнулся Мартын Семенович и впервые взглянул на Жаргала. Несмотря на кривую усмешку, в его серых глазах промелькнуло что-то похожее на благодарность.

— Понесем вас на носилках.

— Это понятно. Но идти придется неделю, а то и две.

— Не меньше, Мартын Семенович! За это время без кормежки, понимаешь, все окочуримся. Без носилок дай бог добраться.

— Ты хочешь, чтобы я остался? — снова криво, с презрением усмехнулся Мартын Семенович.

— Я хочу? Нет, я как вы, Мартын Семенович, как вы… — заторопился Антон. — Но и помирать мне неохота.

— Напрасный спор. Пойдем все вместе, — твердо, с расстановкой произнес Жаргал. Он был уверен: оставить здесь Мартына Семеновича — значит обречь на верную гибель. И не понимал, почему Антон так легко соглашается бросить беспомощного человека.

Мартын Семенович отрезал от булки ломоть в палец толщиной, разделил его на четыре части, каждый кусочек намазал маслом.

— Завтракайте. — Он, было видно, еще не принял никакого решения. Думал.

Лешка в два счета съел свой кусочек хлеба, потянулся к булке. Мартын Семенович отвел его руку, сказал:

— Все. Пока хватит. От этого хлеба, может быть, наша жизнь зависит.

Лешка сконфузился, покраснел, не знал, куда девать глаза. Жаргалу стало жалко его. Разломив свой кусочек, он протянул половину ему.

— Нет, я не хочу… Я так… Просто забылся, — еще больше смутился Лешка.

— Стало быть, так сделаем. Задержимся тут на малое время, настреляем уток. Дорогой попадет дичь или нет, а тут ее вон сколько… Патроны, Антон, зря не жги.

V

Время утреннего перелета они упустили. Утки на все голоса кричали в камышах, но в воздух почти не поднимались, лишь изредка, словно кем-то вспугнутые, захлопают крыльями, зашумят, пронесутся над болотом и тут же посыплются в воду. С час таились в кустах Антон и Лешка и не сделали ни одного выстрела. Положив ружье на колени, Антон смотрел сквозь ветви на болото и тихо ругался:

— Сидят, подлые!

Наконец ему надоело ждать и ругаться; он отдал ружье Лешке, сам лег на траву, закрыл глаза кепкой.

— Дурак этот летчик… — сказал он немного погодя. — Сто пятьдесят километров с носилками на руках — шуточки!

Солнце поднималось еще выше, и блеск болотных окон начинал слепить Лешку. Жмурясь, он смотрел, как в окнах полощутся утки. Вокруг них взлетали и сверкали капли воды, горячие, будто искры электросварки.

— Одни, то ли дело, километров тридцать прошли бы: через пяток дней, понимаешь, — на месте… — рассуждал Антон.

Лешка хотел спросить у него, что бы стал делать эти пять дней Мартын Семенович, но тут — свись, свись, свись — запели где-то сбоку крылья. Он быстро повернулся, вскинул ружье. Низко над болотом, шагах в двадцати пролетели две утки. Бах! — рубанул первый выстрел. Утки взвились вверх. Бах! — прогремел вслед второй выстрел. Антон вскочил, отобрал у него ружье.

— Эх ты, мази-ила! Сказано было: береги патроны.

Выстрелы подняли птиц. Над болотом будто ураган зашумел. Черной тучей поднялись утки в небо, пошли кругами над болотом. Антон с ружьем на изготовку затаился за кустом, шепнул Лешке:

— Замри!

Стайка уток вывернулась из-за камышей. Антон ударил дуплетом. Одна птица комом упала в осоку; вторая вильнула в сторону, часто-часто взмахивая крыльями, стала снижаться. Она тяжело шлепнулась на воду, поплыла. На ходу перезаряжая ружье, Антон бросился за ней. Лешка побежал к первой утке. Она еще слабо трепыхалась в траве, окрашивая зеленые стебли кровью. Лешке стало жалко птицу. Он поднял ее, расправил крылья, смыл с перьев кровь и грязь, положил на траву под куст. Антон, расхлестывая ногами воду, гонялся за подранком. Вдруг он сразу ушел по плечи в воду. Лешка засмеялся. Вот это да, искупался!

— Тону! — заорал Антон.

Лешка подошел к нему ближе, со смехом посоветовал:

— Ты плыви. Кролем не умеешь, греби по-собачьи.

— Палку подай! Быстро! Увяз я!

Алешка перестал смеяться, срезал прут тальника, побежал к нему. Болотное дно продавливалось под ногами. На поверхность воды выпрыгивали пузырьки и лопались, распространяя отвратительный запах. Недалеко от Антона торчал кустом камыш. Лешка подмял его под себя, подал прут Антону. Жадно схватился за него Антон и так потянул, что Лешка еле-еле удержался — чуть не съехал к нему. Грязный, в ослизлой тине, Антон выбрался из болота, упал плашмя на берегу, схватился за голову:

— Что я натворил, дурья башка!

— А что случилось? Что, сделал? — Лешка присел возле него.

— Ружье! Мое ружье!

Лешка оглянулся. Ружья нигде не было.

— Утопил! — Антон встал на колени, ударил кулаком по земле. — Пропали мы теперь. Что я наделал!

— Пойдем поищем. — Лешка испугался: как же они теперь без ружья? — Пойдем скорее, слышишь!

— Куда пойдешь?! — взъярился Антон. — Совсем ушло! Только булькнуло.

Через минуту он не выдержал, вскочил, нарезал прутьев.

— Пошли.

Из прутьев связали что-то вроде веревки. Держась за нее, Антон опять сполз в яму, из которой только что выбрался; с полчаса бултыхался в грязи, но ружья не нашел. На берегу он с чувством обреченного сказал:

— Теперь все.

Лешка сидел под кустом, подтянув к подбородку острые коленки; льняной непричесанный чуб куделей нависал на глаза. А в глазах застыл страх. Как-то враз, в одну минуту он понял, какая грозная опасность их ждет впереди. Он, конечно, не знал тайгу так, как ее знали Мартын Семенович, Антон, но достаточно для того, чтобы ясно осознать: тайга может вытянуть все силы, прежде чем они доберутся до людей.

А Антон молчал. Даже когда вернулись к самолету и Мартын Семенович обругал его балбесом, рохлей, Антон ничего не ответил.

Носилки были готовы. На них положили Мартына Семеновича, потом пустые рюкзаки; пошли краем болота. Птицы галдели в камышах, не умолкая ни на минуту. Пекло солнце. Теплый ветер, пахну́вший с болота, принес запах гниющих растений — приторно сладкий запах тления, такой противный, что Лешка брезгливо отворачивался. Несли Мартына Семеновича попеременке, не останавливаясь на отдых, но двигались очень медленно. Приходилось все время пробираться сквозь кусты, перелезать через валежник.

В самую жару остановились обедать у небольшого родничка. Ощипали и изжарили на огне утку. Одну половину разделили и съели, другую оставили про запас. Обед был более чем скудный. От такого обеда только больше захотелось есть. Взгляд Лешки так и притягивал хлеб; он бы сейчас один съел полбулки, без масла, без всего. Макал бы в воду и ел.

Антон стал складывать остатки продуктов в рюкзаки. Целую булку сунул в рюкзак Мартына Семеновича, а то, что осталось от половинки, — в свой. Лешка сел около него, спросил:

— Километров пятнадцать прошли?

— Чего захотел — пятнадцать! Пять, не больше.

— Как мы пойдем, не знаю.

— Дойдем. Рано, понимаешь, горевать начал. — Антон говорил бодро, почти весело. С ним произошла какая-то перемена. — Пока отдыхаете, я пойду грибков поищу. Как, Мартын Семенович, можно мне поискать?

— Иди. Далеко не уходи.

— Я с тобой пойду. — Лешка хотел подняться, но Антон надавил на его плечо.

— Сиди, береги силы. — Кинув за спину рюкзак, он скрылся в лесу.

Прошло полчаса, прошел час… Мартын Семенович забеспокоился, попросил Жаргала покричать. Крик остался без ответа.

Остаток дня Жаргал и Лешка бродили по лесу, кричали, звали Антона, но ни его самого, ни его следов не нашли. Когда вернулись к Мартыну Семеновичу, он их ни о чем не спросил. Он полулежал, наваливаясь спиной на ствол сосны; меж бровей врубилась глубокая складка; набрякшие, воспаленные веки мешочками висели над глазами.

— Вот подлец! — удивленно прохрипел он. — Какая сволочуга!

— Кто? — не понял Жаргал.

— Антон, кто же еще!

Жаргал недоуменно пожал плечами, с укором сказал:

— Зачем же так? Вы же не знаете, где…

— Я его знаю. Он теперь за десять километров чешет отсюда. Ах, подлец!

VI

Березовые палки носилок больно резали ладони, ныли натянутые мускулы рук. Лешка то и дело останавливал Жаргала на отдых. А что будет дальше?

Солнце грело с самого утра. Сырой, пропитанный болотными испарениями воздух стал тяжел, как в бане. От запахов или оттого, что хотелось есть, у Лешки слегка кружилась голова, к горлу подступала тошнота. И Жаргалу, наверно, было не сладко. Он скинул с себя и пиджак, и рубашку, и майку. Загорелая спина блестела от пота; казалось, что она густо смазана маслом. Глядя на него, разделся и Лешка, но легче от этого не стало. Кровь звонкими толчками стучала в висках, и на каждый толчок в затылке отзывалась тупая боль. Чтобы как-то отвлечься, Лешка начинал считать, загадывал: досчитает до тысячи, и Жаргал остановится на отдых. Но быстро сбивался со счета. В голову лезли всякие мысли. То казалось, что над ними вот-вот загудит вертолет, они поставят носилки на землю, начнут махать руками, кричать, разожгут огонь. Вертолет сядет, возьмет их на борт, и поплывут они высоко над болотом и тайгой. Вверху воздух чистый, прохладный; запахов гнили, этой невыносимой вонищи там нет. Временами ему явственно слышался шум мотора, он придерживал шаг, но тут же убеждался: всего-навсего шумит в голове. Носилки после этого казались вдвое тяжелее, а мускулы рук ныли так, будто их раздергивали на нитки. Чувствуя себя обманутым, он с отчаянием принимался снова бормотать про себя цифры, пока новая надежда не захватывала его воображение. Например, Антон одумается, подождет их, и тогда Мартыне Семеновича можно будет нести попеременно. Как хорошо идти, когда руки не оттягивают тяжелющие носилки! Шагай себе, смахивай рубашкой с лица пот…

Лешка пристально всматривался вперед, в густое сплетение ветвей кустарника, в белый частокол березняка, в сосновый подрост. Обгорелую корягу, выворотень, пень или просто черновину в лесу он принимал за человека, а убедившись в ошибке, чуть не плакал от горя.

Мартын Семенович лежал, плотно прикрыв глаза; можно было подумать, что он крепко спит. Но он не спал. Складка меж бровей не расходилась, измученное лицо было озабоченным. Болезнь сделала Мартына Семеновича неузнаваемым. Кожа на щеках обвисла, на подбородке выбилась редкая седая щетина.

Лешка холодел от одной мысли, что так идти придется много-много дней подряд и никто ничем не поможет. Будут идти, пока не упадут, вконец обессиленные. А могло быть иначе… Не сиделось дома, в старом купеческом доме с каменными стенами толщиной в метр. Любая жарища, а в доме — прохладно. Прямо под окнами все лето лоточница торгует мороженым. Возьмешь стаканчик, от него поднимается холодный парок, застывают пальцы…

В обед Мартын Семенович разделил остатки утиного мяса, дал по кусочку хлеба, намазанного маслом. Сам мяса есть не стал и хлеб свой маслом не намазал. Жаргал, заметив-это, сказал:

— Надо поровну.

— Я поровну и даю. А масла мне не нужно. Не хочу.

Лешка лег на берег ручья, уткнулся губами в воду.

— Сильно не нажимай, от воды ослабеешь, — предупредил Мартын Семенович. — В такую жару пить надо как можно меньше.

Лешка будто не расслышал, все так же сосал прохладную воду, раздраженно думал: «Боишься, что тебя нести не смогу». Напился досыта, отполз от ключика. Жаргал все еще ел свой хлеб, отламывая от куска крошки, и как семечки забрасывал в рот. Лешка встал на ноги. Недалеко за кустами тальника, за камышами плескались утки; у самого берега важно прохаживалась голенастая цапля. К уткам можно свободно подобраться и подбить одну, а то и двух палкой…

Подобрав увесистый сук, Лешка, крадучись, пошел к болоту. За последним кустом присел на корточки. Утки плавали, то приближаясь к берегу, то удаляясь, негромко покрякивали. Они подплывали не настолько близко, чтобы можно было добросить до них палку. Лешка не шевелился, терпеливо ждал: а вдруг подплывут? Но терпения хватило ненадолго. Размахнулся, кинул. Не успел сучок шлепнуться в воду, птицы снялись с места, закрякали, полетели над камышами, поднимая в воздух новые стаи.

Лешка, кусая губы от досады, понуро побрел обратно, лег под сосну, на пятно рыжей хвои.

— Может быть, тронемся? — спросил Мартын Семенович.

«Торопится! — с неодобрением отметил Лешка. — Ему что, лежи покачивайся. Хочешь — спи, хочешь — природой любуйся».

— Можно, конечно, идти, — отозвался Жаргал, — но далеко мы не уйдем. Не сделать ли нам дневку, не запастись ли хотя бы грибами?

— Нет, надо идти, — настаивал Мартын Семенович. — Пока свежие силы, мы должны переправиться через болото. Потом уже отдохнем и заготовим пищу. Кстати, грибов сейчас нет или очень мало: была засуха.

После обеда идти стало еще тяжелее. Жара была непереносимой. Пробовали идти по лесу, в тени деревьев, но пробираться с носилками по густым зарослям березняка, соснового подлеска оказалось просто невозможно, и они снова пошли по краю болота, вдыхая удушливые испарения.

Болоту не предвиделось ни конца ни края; оно все так же простиралось вдаль, обширное, однообразное, зловонное. К вечеру они стали замечать, что болото постепенно теснит их к скалистому кряжу. Лешка к этому времени умаялся так, что плохо соображал, куда, зачем они идут. Шагал, обливаясь потом, поддерживая одеревенелыми руками носилки, и думал только об одном: скорей бы ночлег, упасть па землю и спать, спать, спать… Ничего ему сейчас не надо: ни еды, ни питья, только дайте спать.

На одном из привалов Лешка привалился головой к стволу сосны, да так и заснул. Он не слышал, как Жаргал и Мартын Семенович советовались — будить или нет, как Жаргал насек ножом мелких веток, настелил их на землю, положил его На эту постель. Пробудился Лешка только на рассвете, встал и еле разогнулся: тело, как избитое, болит все — руки, ноги, спина, шея.

Первые шаги с носилками были мучительно трудными. «Вот упаду и не встану», — думал Лешка. Но тело понемногу размялось, боль исчезла.

В этот день прошли еще меньше. К вечеру, когда солнце застряло в вершинах сосен, распластав по земле косматые тени, болото прижало их вплотную к утесам. Дальше дороги по берегу не было: прямо из воды в заоблачную высь устремлялись неприступные скалы. Оставалась надежда, что им удастся перебраться через болото у подножия серо-грязной, обросшей лишаями, позеленевшей у воды каменной стены.

Сняв брюки, Жаргал пошел на разведку, придерживаясь одной рукой за скалу, другой — опираясь на палку. Чем дальше шел Жаргал, тем чаще увязал в топком дне, все с бо́льшим трудом вытаскивал ноги. Метрах в десяти от берега болото было ему уже по пояс. Где уж тут соваться с носилками!

VII

Там, где закатилось солнце, небо было еще светлым, красновато-оранжевым, а на противоположной стороне ночь уже затеплила первые звезды. Стало прохладно. Освежающий запах соснового леса перебивал тяжелый дух болота. Костер медленно угас, угли покрылись пеплом. Возле костра, спрятав голову под рюкзак, похрапывал Жаргал; рядом с ним беспокойно ворочался, всхлипывал и стонал во сне Лешка. Его, видать, беспокоила мошка. Она кишела в воздухе, липла к лицу, лезла под рубаху. Мартын Семенович махал руками, тер шею и уши, наконец не вытерпел, пополз по земле, на ощупь насобирал полуистлевших листьев. Развел дымокур. Стало немного легче. Но заснуть он все равно не мог. Мучила боль в ноге, мучили тяжелые думы. С неба сорвалась, прочертила огненный след и угасла звездочка. В детстве он слышал: звездочки падают, когда кто-то умер. Родится человек — зажигается его звезда и горит, пока он топчет землю. Где его звездочка? Когда она сорвется?

Ему нельзя было соглашаться с Жаргалом, уходить от самолета. Особенно после утери ружья. Побоялся остаться, не надеялся, что выдержит, дождется, когда за ним прилетят. Струсил? Нет, не струсил. Полагался на Антона. Тайгу он знает, силен, сметлив. С ним, пожалуй, вышли бы. А с этими — нет. Леша — размазня, маменькин сынок. Не любил его Мартын Семенович. Ни себе, ни другим никогда не прощал слабостей. Жаргал? Парень, кажется, ничего, но в тайге с Антоном ему не сравняться. Ну и сукин сын этот Антон! Совсем было ему поверил. Хотелось верить, что он распознал жизнь и встает на ноги. Обидно…

До самого рассвета он не сомкнул глаз. Из тяготы мыслей медленно вызревало решение. Но он еще долго не мог принять его, закипая яростью на свою беспомощность.

В прохладной синеве неба вырисовывались острия горных вершин. Скоро по ним полыхнули лучи солнца, еще не выползшего из-за леса. Вблизи этих гор Мартын Семенович никогда не был. Несколько лет назад довелось работать километрах в, тридцати отсюда. Тогда проводник-эвенк рассказал, что Аретиканские горы — жилище духа лесов; он никого не подпускает к своим каменным чумам. Слаб оказался великий дух лесов. Было бы куда лучше, если бы он их не подпустил к своему жилищу километров на двадцать — тридцать.

Ребята все еще спали. Мартын Семенович насобирал вокруг костра палок, развел огонь и ползком добрался до болота. Еще вечером он увидел недалеко от каменной стены темно-коричневые верхушки рогоза, издали напоминающие сардельки, насаженные на тонкие спицы: Мартын Семенович забрался в самую гущу высоких стеблей, навыдергивал корней и вернулся к огню. Корни он очистил от шелухи, испек в золе. После этого разбудил ребят.

Оба они с жадностью набросились на корни. Жаргал даже удивился, почему такую вкусную еду люди не заготавливают впрок, как грибы и ягоды. Корни и в самом деле были не так уж плохи, от них, вероятно, не отказались бы и менее голодные люди. После завтрака Жаргал и Лешка накопали целый рюкзак корней; часть из них тут же испекли про запас — на обед. Теперь они самое малое на двое суток были обеспечены хорошей прибавкой к скудной норме хлеба.

— Куда мы теперь? — спросил Жаргал.

— Обратно. Не в полном смысле… Пойдете возле хребта. Там, возможно, удастся обойти болото.

— Думаете, и там болото?

— Да, если судить по характеру местности. Но не исключено и другое.

— А не обойдем болото — как быть?

— Придется переваливать через горы. — Мартын Семенович поднял взгляд на серые вершины, с сомнением добавил: — Не знаю, можно ли тут перевалить… До этого, будем надеяться, не дойдет. Минуя болото, все время держитесь на полдень.

— Почему говорите «пойдете», «держитесь»?

— Потому что я остаюсь. Со мной вам не выйти. — Предупреждая возражение Жаргала, Мартын Семенович поднял руку. — Я все продумал. Иного выхода нет.

— Без вас я не пойду. И так виноват… Или вместе пройдем, или вместе умрем.

Мартын Семенович облизал сухие, спекшиеся губы, грубо оборвал:

— Слушай, что говорят старшие! О жизни надо думать, умирать раньше времени — последнее дело.

Жаргал молчал. Скулы, туго обтянутые кожей, окаменели, брови распрямились в стрелы. Такого криком не возьмешь. Мартын Семенович заговорил тихо, вкладывая в каждое слово все свое выстраданное убеждение.

— Налегке вы в три-четыре раза скорее доберетесь. Через несколько дней за мной прилетите. Тут рогоз — с голоду я не умру. На случай непогоды балаган мне сделайте.

Жаргал еще долго упирался, но в конце концов должен был согласиться. Напротив зарослей рогоза на сухом бугорке поставили балаган, внутри землю выстлали лапником и осокой, перед входом нагромоздили кучу сухого валежника.

— Ну вот, тут я вас и подожду, — сказал Мартын Семенович, укладываясь на пружинистую постель. — Идите. Вам надо спешить.

Они пошли друг за другом, раздвигая ветви руками, и скоро скрылись в зелени леса. Некоторое время слух Мартына Семеновича улавливал пощелкивание сучьев под их ногами, потом все стихло. Но у него перед глазами еще маячили невысокая плотная фигура Жаргала и по-юношески поджарый, длинноногий Лешка. Увидит ли он их снова?

VIII

У скалистого прижима, на том месте, где остался Мартын Семенович, Антон побывал почти на сутки раньше. Как и Жаргал, Антон попробовал перебраться через болото у ослизлой стены. Но далеко не полез. Едва ноги нащупали вязкое дно, бросился назад. Болото его пугало. Через него он не пойдет — не такой дурак, чтобы живым лезть в готовую могилу. Надо сделать иначе. Подняться выше отвесной скалы; по кручам, по каменным карнизам обогнуть прижим.

Всю дорогу он сомневался, правильно ли поступил, удрав от своих спутников. Совесть все-таки бунтовала, и нельзя было с этим ничего поделать. Тут, поняв, что придется карабкаться по сумасшедшей крутизне, он успокоился. «Одному дай бог выбраться, — сказал он себе, — с безногим на прицепе — ни в жизнь!»

Утесы пугали мрачной неприступностью, но он бодрился, успокаивал себя: «Ничего, Антон, мы с тобой, понимаешь, болото обогнем. Что нам горы, не то видали».

Он шагал вдоль хребта. Скалы либо нависали карнизом, либо уходили вверх скошенной гранью пирамиды, и как ни всматривался Антон, нигде не мог обнаружить ни уступов, ни расщелин.

У подножия было много рябины. С кустов свешивались тяжелые гроздья созревающих ягод. Часто попадался колючий боярышник. В низинах, в сырых местах от тяжести ягод разваливались, прижимались ветвями к земле кусты смородины. И боярка и смородина не дошли, были зелены и кислы до того, что выворачивало скулы. Такая обида: через месяц тут добра — греби лопатой, а сейчас от него пользы ни на грош! Надо хорошо примечать дорогу в эти места. Может быть, придется побывать когда-нибудь. Теперь он в руки начальству не дастся, выскользнет, как намыленный. Всех обведет. Обвел же этих. И никто не подкопается — пошел по грибы, заблудился. Хитро ли в тайге заблудиться?

Внезапно стена утесов круто завернула, и Антон увидел перед собой широкое ущелье, клином врезанное в тело гор. В нем поднимался малахитовый кедровник, ровный, как на подбор, не очень толстый, не дубас, а самый что ни на есть колотовник.

В таком черт знает сколько шишек можно набить. Обязательно надо заприметить эти места — тут есть чем поживиться.

Выше по ущелью кедровник стал реже, уступая место горному пихтачу. Идти стало труднее. Ноги, как в капкан, попадали в сплетение ветвей стланика. Антону то и дело приходилось пускать в ход нож. Он быстро устал, сел передохнуть. В кедраче постукивал дятел, где-то весело лопотал родничок. В жарком небе лениво плавал коршун, чуть пошевеливая широкими крыльями. «Тварь поганая, а вот летает», — с завистью подумал Антон и полез в рюкзак на хлебом. Отщипывая по небольшому кусочку, он незаметно для себя съел почти весь свой запас. Спохватился лишь тогда, когда в руке остался кусочек с воробья величиной. Посмотрел на него, посмотрел и доел. Теперь рюкзак был пуст.

Где-то хрустнула ветка, Антон насторожился, сжал в руке нож. Над стлаником промелькнули рыжевато-красные спины косуль. Неторопливой трусцой пять животных пробежали мимо и скрылись в кедраче. Антон поднялся, пошел к тому месту, где они только что пробежали, и увидел пробитую в траве тропинку. На сырой земле хорошо отпечатались маленькие копытца. «Ага, и мяса здесь немало».

Дальше пошел по козьей тропе. Идти по ней было легче, чем по целику: ноги не так часто застревали в ветвях.

Вскоре тропа вывела его к поляне с небольшим озерком, скорее даже лужей, посередине. Пологие берега были как бы запорошены снегом, белый налет лежал и на земле, и на зелени мелкой, чахнущей травки. Грязь у воды была истоптана копытами коз. В одном месте Антон увидел след и другого животного — широкая, короткопалая лапа. Медведь? Этот ходит не за солью, косуль подкарауливает. Антон стоял, озираясь по сторонам: не затаился ли хозяин тайги поблизости? Маловероятно, что он бросится на человека, а все же надо быть начеку. Тихо, крадучись, пошел дальше. Местность стала круче подниматься вверх, ущелье заметно сузилось, но скалистые стены, сближаясь, не стали ниже, положе. Взгляд Антона с беспокойством обшаривал утесы — все та же серая стена, ни одного пролома, трещины. И только у самой вершины ущелья заметил, что стена растрескалась, из нее высыпались куски, образовав неровные уступы. Дотянулся до первого уступа руками, ухватился за кромку. Камень крошился, осыпался. Высота была головокружительная, но, подумав, он решил подниматься тут. Оставил подъем до утра. Лезть на стену, когда день кончается, — искать своей гибели. Выбрал под стеной углубление, подстелил под бок телогрейку, под голову — пустой рюкзак и, не разводя огня, лег спать.

Утром на ветви стланика, на траву выпала обильная роса, и все кругом стало седым, переливчатым, только скалы оставались по-прежнему серыми, мрачными. Антон разулся, сложил сапоги и портянки в рюкзак, закинул его за спину, крепко связал на груди лямки, развел руки: не мешает ли что, не стесняет ли движений, — все было в порядке.

На первый, на второй уступ он поднялся сравнительно легко, хотя камень крошился под руками, как ссохшаяся соль, и крошка сыпалась в лицо, запорошивала глаза. Дальше дело пошло хуже. Уступы были до того узкие, что на них не умещались даже ступни ног; приходилось все время опираться на пальцы, а они, порезанные о каменную крошку, кровоточили, болели. То же было с пальцами рук. А кроме того, от постоянного напряжения тело уставало, каждый новый шаг давался все с бо́льшим трудом. В душу вползал страх. Антон часто, прерывисто дышал, проводил зачерствевшим языком по губам, слизывая горький пот, и кое-как заставлял себя отрывать пальцы от уступа, чтобы уцепиться за другой.

Еще с земли он заметил большой выступ, образовавший площадку величиной с разостланную телогрейку. «Только бы добраться до него!..» — твердил он, чувствуя, что силы уходят с непостижимой быстротой, а каменные уступчики становятся как будто рыхлее, ненадежнее. На последних метрах дважды чуть было не сорвался. Первый раз под рукой осыпался уступ. Антон потерял равновесие, стал падать, но пальцы другой руки успели схватиться за какую-то щель. Удержался. Его прокололо до пяток, обдало ледяным холодом. Долго висел, не двигаясь, унимая частую дрожь во всем теле. Дальше вся стена была исполосована змейками мелких трещин. Цепляясь за них пальцами рук и ног, он добрался-таки до заветной площадки. Забросил на нее левую руку, утвердился локтем, стал переносить правую. Тяжесть, тела в это время почти целиком переместилась на пальцы ног. И тут-то случилось самое неожиданное — опора из-под ног вдруг ускользнула, и он повис на руках. Ладони мертвой хваткой впились в неровности на площадке, ноги, как тряпичные, беспомощно болтались над пустотой, а там, внизу, что-то шумело; шум быстро нарастал и кончился оглушительным грохотом. Ущелье утробно рявкнуло, и гул покатился, затихая, к лесу. Антон собрал все свои силы, подтянулся, перевалил свое тело через край площадки и растянулся на ней — ни живой, ни мертвый. Прошло немало времени, прежде чем он осмелился глянуть вниз. А глянув, похолодел: от скалы отвалился огромный кусок, скатился вниз, обрушив уступчики, по которым Антон только что поднялся. Там, где отвалился камень, в стене образовалась большая выемка. Она была ниже метра на три и немного в стороне от площадки. А еще ниже стена темнела свежими сколами: спуститься но ней теперь было уже невозможно. Остается один путь — вверх. Антон поднял голову. Над площадкой стена была иссечена трещинами, щелями; она была не более надежной, чем внизу. Антон даже опасливо отодвинулся; ему казалось: заденешь стену нечаянно локтем — она обрушит на голову град камней.

Антон понял: никакая сила не заставит его висеть на кончиках пальцев над пропастью, ожидая каждую минуту нового обрушения проклятой скалы. Но и вниз вернуться невозможно. Как же быть?

Никакого выхода Антон не видел. С тоской смотрел он в ту сторону, где в лучах солнца зеркальным блеском светились болотные окна, зеленел лес. В той стороне, на краю болота, должен быть Мартын Семенович, Лешка, Жаргал. Или они ушли? А что, если за ними прилетит самолет? Он будет тут сидеть, как заяц на суку… Ни ждать, ни искать они не станут. Вот проклятие! Всю жизнь получал от людей одни неприятности, а тут они совсем доконают, заставят сыграть в ящик. И черт дернул отколоться, путем не подумав. Хотя бы Лешку прихватил с собой. Балда, чурка с глазами — вот ты кто, Антон!

Он сел, стараясь не делать резких движений, поджал под себя ноги, опасливо покосился на скалу. Камни были безмолвны; не узнать, не угадать, какую еще каверзу таят они в себе.

Проходил час за часом, а Антон сидел все в той же позе, скрючившись, поджав под себя ноги. Самолет не появлялся, и он со злостью подумал: «Разевайте рот шире — найдут!»

Солнце поднималось все выше, нагревало камни; от них несло жаром, будто от печки-чугунки. Антону нестерпимо хотелось пить. Язык совсем пересох, ворочался во рту корявым рашпилем. Перед глазами поплыли радужные круги; гребень противоположной стены ущелья, лес, сверкающие блестки на болоте закачались, налезая друг на друга. В белесом небе черными хлопьями кружились какие-то птицы, должно быть вороны, а может быть, и не вороны, не птицы вовсе — все это ему грезится.

Он достал из рюкзака телогрейку, накрылся ею. Солнце пекло меньше, но дышать под ней было нечем, и он то стягивал ее с головы, то снова укрывался. Только ночь принесла облегчение: воздух стал прохладным, камни остыли. Антон сидел все в той же позе, в странной полудремоте, больше похожей на забытье, глубокое и вместе с тем чуткое. Страх не давал ему уснуть: казалось, что, если заснет, свалится с площадки, расшибется всмятку.

Он надеялся, что те трое, если за ними не придет самолет, пойдут по его следу. Через болото они не переправятся, повернут сюда. Мимо не пройдут — он их заметит издали. Только бы не ушли через болото. Что, если оно лишь показалось непроходимым? Лысый в таких делах дока, вынюхал, поди, какой-нибудь переход. «Нет, — успокаивал он себя, — куда им!.. Там, где я не прошел, им делать вовсе нечего». Он их дождется. Может быть, пойдет дождик. Под дождевые струи он подставит кепку и напьется. За тучами скроется солнце и не будет жарить.

Но утро наступило такое же ясное, как вчера. На небе не то что туч — редких облаков и тех не было. С отчаянием смотрел Антон на лес, залитый яркими лучами солнца. Скала, его площадка, оставалась пока в тени; тут еще держалась прохлада, но так будет недолго — клин тени укоротится, и ему опять придется корчиться на горячих камнях. Не вытерпеть ему, не вынести иссушающей жарищи: лучи выпьют из тела все соки, он загнется и засохнет, как омуль, которого повесили вялить. Уж лучше прыгнуть вниз: так он, если здорово повезет, останется в живых, а не повезет — разом покончит счеты с жизнью. Все лучше, чем подыхать в этом аду, Может случиться и так: те трое подойдут, он их увидит, а крикнуть не сможет. Попробуй крикни, если язык у тебя присохнет… А прыгать страшно. Внизу камни, стланик, есть о что расшибиться. Будь у него веревка метров двадцать — двадцать пять… Веревка? Ты стал глупее ягненка, Антон, у тебя есть рюкзак, брюки, рубашка — делай веревку.

Он чуть не подпрыгнул от радости, чуть не завопил во все горло: «Спасен!» Но радость тут же угасла. За что привязать веревку? Не за что. Площадка плоская, на ней нет ни единого выступа, годного, чтобы захлестнуть на нем петлю.

Исчезла последняя надежда. Он никак не хотел мириться с этим, лихорадочным взглядом осматривал камни, забыв о страхе, ощупывал стену над головой — ничего! Его взгляд задержался на выемке, образованной при обвале. Если бы сползти в нее! Дальше он может спуститься и без веревки — там есть за что зацепиться. Но как сползешь? Разве спрыгнуть? Промахнешься — конец. Тут останешься — конец. А, будь что будет! Он поднял рюкзак, бросил, загадав: «Не сорвется — прыгаю». Рюкзак упал точно в намеченное место, подскочил и лег на самой кромке; лямки свесились вниз. Надо оттолкнуться от площадки чуть-чуть. Когда ноги коснутся выемки, сразу падать на правый бок, к стене. Набрав полную грудь воздуха, он прыгнул. Все получилось так, как и рассчитывал; только падая на бок, он столкнул рюкзак. Долго лежал, обнимая руками корявые камни, еще не вполне уверенный, что жив, невредим; потом громко засмеялся, сказал:

— Ну и молодцы мы с тобой, Антон!

Спуститься вниз отсюда было далеко не так уж сложно, хотя он опять ободрал в кровь руки и ноги, а под конец, метрах в двух от земли, сорвался, больно ушиб колено. Все это были пустяки по сравнению с главным — он жив! Жив! Прямо тут же под самой скалой он лег на упругие ветки стланика, снисходительно прищурился на припекающее солнце. «Понятно, с кем имеешь дело? А тем трем — труба. А мы с тобой, Антон, еще поживем, еще поедим хлебца с маслицем».

IX

Нога горела так, будто ее ошпарили кипятком. Мартын Семенович метался в балагане на мягкой подстилке, глухо стонал. Временами его оставляло сознание, он проваливался в черную бездну, падал, растопырив руки, пытаясь за что-то схватиться, остановить стремительное падение, от которого сердце подскакивало к горлу и перехватывало дыхание; затем вдруг все обрывалось, он переставал чувствовать удары сердца, боль, рвущую ногу, наступало небытие. Когда сознание возвращалось, он видел над собой увядшую зелень листьев на крыше, солнечные спицы, проколовшие балаган насквозь, слышал щебет птиц в ветвях деревьев. Его рука тянулась к свернутой в ком рубашке, ощупывала ее, теребила складки. Рубаха была сухой, как прошлогодние листья: в ней не осталось ни капли влаги; пустой была и кружка. Он припоминал, что последний раз ползал за водой сутки назад. А сколько суток прошло с тех пор, как он остался один?

К вечеру того же дня, когда ушли Жаргал и Лешка, он почувствовал себя хуже. Он думал, что недомогание пройдет, если будет двигаться как можно меньше, не тревожить рану, не расходовать силы. До утра пролежал в балагане, засыпал на короткое время тяжелым, не приносящим облегчения сном. А утром пополз в заросли рогоза, накопал корней. Голода не чувствовал, есть совершенно не хотелось, однако он разделил корни на три равные части — завтрак, обед, ужин — и заставил себя съесть утреннюю норму. Мучила жажда, но поблизости чистой воды не было. Хотел пить болотную; зачерпнул в кружку, глянул — желтая, как густо заваренный чай, с множеством мельчайших живых существ, с отвратительным запахом гнили. Пить ее было нельзя. Мало того, что воняла тухлятиной, — от такой воды можно было в два счета протянуть ноги.

С кружкой в руках он пополз в лес на поиски свежей воды. Перебитая нога волочилась по земле деревянной колодой, цепляясь за кочки, сучья и ветки, причиняла глухую, ноющую боль. Он часто останавливался, лежал, уткнув лицо в траву, ждал, когда боль немного утихнет.

Воду он нашел метрах в трехстах от балагана. Меж камней булькал небольшой родничок. Мартын Семенович сунул в него руку и тут же отдернул — вода была горячей. Набрал в кружку, попробовал на вкус. В ней тоже было что-то от болота, но искать холодный ключ или ручей не было сил. Напился, намочил голову, перед возвращением снял с себя рубаху, погрузил в родник — так он хотел унести с собой как можно больше драгоценной влаги. По дороге к балагану вода из кружки почти расплескалась, и на месте он отжал рубаху, наполнил кружку до краев. Из кружки пил, мокрую рубаху прикладывал к горячему лбу. Ему становилось все хуже и хуже. А воды хватило только до вечера, хотя он экономил каждый глоток. Утром пришлось ползти опять. Путь к источнику и обратно отнял почти полдня; измучился так, что в глазах потемнело и все предметы потеряли объемность, стали плоскими, будто вырезанными из черной бумаги, но зато он намочил и рубашку и полотенце…

Сейчас воды снова нет ни капли. Без воды ему не жить. А жить надо! Надо! Ребята теперь уже далеко. Они выйдут к людям. Люди придут за ним. Они будут спешить. Спешат к живому. У мертвых — целая вечность. Только живые могут и умеют ценить время. Чтобы жить — надо спешить. Надо спешить…. А он не двигается, врос в постель, будто валежина в землю.

Непослушными руками собрал в рюкзак рубашку, полотенце, кружку, пополз. Каждое движение давалось с большим трудом. Теряя сознание, он лежал неподвижно, вцепившись пальцами в траву. Очнувшись, снова полз. Вскоре он уже и забыл, куда, зачем ползет; в сознании осталось только одно: надо двигаться, двигаться… Хватаясь за ветви кустов руками, он волоком подтягивал свое огрузневшее тело, ощупью находил другую ветку, снова подтягивал. Когда сознание совсем уходило, руки разжимались, опускались, голова безвольно падала на траву. Лежал мертво, неподвижно, но немного погодя руки слепо тянулись вперед, нащупывали ветку…

Последний раз потерял сознание у самого родника. Руки протянулись вперед, коснулись родника, взболтнули воду и замерли. Лежал так долго. По гладкой лысине сновали муравьи, ползали зеленые лесные мухи, в кустах цвикали примолкшие было пичуги — человек уже не внушал им страха. Когда, наконец, он приподнял голову, взгляд его воспаленных, затуманившихся глаз не сразу стал осмысленным. Он уставился на булькающий родничок, будто не понимал, как здесь очутился. Зачерпнул ладонями воды, припал к ней ссохшимися губами. Вода обжигала рот, стекала по подбородку, застревая крупными каплями в щетине редкой бороденки. Утолив жажду, оперся на локоть одной руки, другой стал плескать воду в лицо, на волосатую грудь, на лысину. Вертел головой на короткой жилистой шее, стонал и охал, продолжая плескать, пока не изнемог. Обессиленный, но в полном сознании опустил голову на камни, нагретые солнцем, закрыл глаза. Боли в ноге уже не было: удесятеренная, она растеклась по всему телу, охватила его огнем и жгла, жгла с неубывающей силой. В голове беспрестанно позванивали колокольчики, что-то шумело и потрескивало. Мысли были вялые; они вертелись вокруг каких-то пустяков, глупых, вздорных, совсем ненужных. Больше всего почему-то думалось: закрыл Жаргал дверцы самолета или оставил так? Если дверцы открыты, машина поржавеет быстро: сыро на болоте-то. И сам он понимал никчемность этих мыслей, они заслоняли что-то куда более важное, позарез нужное. А что — вспомнить никак не мог. И не мог никак заставить себя вспоминать. Только начинал напрягать память, мысль сама собой переключалась на другой пустяк. «Умру я», — подумал он равнодушно, как о чем-то постороннем, незначительном; вслух повторил:

— Умру.

Голос прозвучал хрипло, чуждо. И эта хрипота, и это равнодушие испугали его; он как-то сразу встряхнулся и тут же припомнил: надо посмотреть, перевязать ногу. Сейчас это самое главное. Не хочется двигаться, бередить рану, дразнить и без того озверевшую боль (потому-то мысли увиливают к пустякам), так бы и лежал, не двигаясь, не открывая глаз. Но надо подниматься,двигаться. Человек живет, пока двигается.

Опираясь на руку, он сел. Все потемнело перед глазами, звон колокольчиков в голове превратился в бумканье огромных колоколов. Он посидел с закрытыми глазами, переждал немного и полегоньку, с передышками распеленал ногу. Она вздулась, покраснела, натянутая кожа глянцево поблескивала, как синтетическая пленка. Мартын Семенович плеснул на рану воды из родника и заскрежетал зубами от невыносимой боли.

В полуобморочном состоянии он промыл, прочистил рану, перевязал, поверх повязки снова наложил шины, затянул. Едва завязал последний узел, без сознания упал навзничь.

Причудилось, что он плывет на пароходе по какой-то сибирской реке. На фоне звездного неба с той и с другой стороны тянутся зубчатые каемки, леса, прохладный сырой ветер обдувает лицо. Он лежит на открытой палубе, на каких-то мешках и тюках, неловко поджав под себя ноги. Одна нога занемела, отекла, ничего не чувствует, а ему неохота повернуться, лечь удобнее: так хорошо чувствовать на щеках прохладный ветер.

Где-то сбоку с печалью звучит голос Жаргала.

— Не выдержит старик. Кончится.

— Все теперь кончимся, — бормочет Лешка.

— Не умирай раньше времени.

— А куда денешься? Идти некуда, есть нечего. Куда, ну, куда? — о раздражением и злостью допрашивает Лешка.

— Что-нибудь сообразим.

— Ну да, сообразишь! Мог — давно бы сообразил. Мартын Семенович кончится, ты ничего не придумаешь. Конец нам подходит.

— Не хнычь! Надоело слушать. У тебя, между прочим, голова тоже, кажется, есть, сам думай. Привык на других надеяться, — беззлобно возражает Жаргал. — Подбрось в костер дров, угасает.

«Что за чушь они несут, почему я должен кончиться? — удивился Мартын Семенович. — И костер жгут, спалят пароход». Его слух уловил потрескивание огня. «С ума сошли!»

— Эй, Лешка, ты что там делаешь? — крикнул он, но голос прозвучал отчего-то слабо.

Послышались мягкие шаги; закрывая звезды, над ним кто-то наклонился:

— Мартын Семенович, а Мартын Семенович… Вы что-то сказали?

Отблески огня заиграли на верхушках деревьев, упали на склоненное к нему скуластое лицо.

— Какого черта балуетесь? Пароход сожжете.

— Какой пароход, Мартын Семенович? Вы меня узнаете? Это я, Жаргал.

— Знаю, что Жаргал. — Мартын Семенович повернул голову, увидел не палубу, а стволы деревьев, ветки кустарника, освещенные огнем; Лешку, подбрасывающего дрова. «Ага, у меня бред», — подумал он, закрывая глаза.

— Мартын Семенович, вы меня слышите?

Странно, это вовсе не бред. Он еще раз посмотрел на огонь, на лицо Жаргала. Нет, все, что он видит, — реально.

— Вы почему здесь? Почему вернулись? — встревожился он.

— Нам не удалось найти проход через болото. А через горы и вовсе пройти невозможно, кругом — неприступные скалы.

Подошел Лешка; тихо, вежливо поздоровался. И это робкое «здравствуйте» прозвучало здесь, как отголосок чего-то давнишнего, бесконечно далекого.

— С той стороны все скалы чуть ли не руками прощупали, — говорил Жаргал. — А как вы?

Мартын Семенович переводил замутненный взгляд с одного на другого; глотал тугие комья, подступающие к горлу. Он перестал вслушиваться в то, что они говорили. Не это было важно. Главное, ребята здесь, рядом. Кончилось его беспомощное одиночество, единоборство с собственной немощью. «Родные вы мои!» — жалостливо звучали в нем непроизнесенные слова.

— Как вы-то? Намучились? — просипел он и дотронулся слабой рукой до Лешкиного колена.

Непривычный к такому обращению, Лешка смутился, стал многословно и путано рассказывать:

— Мы — ничего. А вас едва нашли. Глядим — балаган пустой. Очень уж есть хочется, Мартын Семенович, прямо живот к спине прилипает. Тут медведи есть. Здоровущие… У пустого балагана я подумал: унесли вас медведи. Корешки ваши там подобрали, сейчас испечем. Испугался я, Мартын Семенович, когда нашли вас, — лицо чернее головешки…

Жаргал слегка толкнул Лешку в бок, и он замолчал.

— Вы что-нибудь ели?

— Почти ничего. Тайга пустая, как школа в воскресенье.

— Она не пустая, Лешка. Целая кладовая… Ключ от нее вот где. — Мартын Семенович провел пальцем по виску.

Этот недолгий разговор утомил его. Сказал ребятам, чтобы ложились спать. Задремал и сам. Дремота незаметно перешла в глубокий сон, и впервые за эти дни он хорошо выспался. Утром почувствовал себя лучше. Боль схлынула, оставила тело, приутихла и в ноге. С помощью Жаргала он опять обмыл ногу, обложил грязью из горячего родника.

Вчерашний разговор помнился смутно, как полузабытый сон.

— Ты думаешь, выхода отсюда нет? — спросил он у Жаргала.

— Возле скал — нет.

— Понимаю… Куда в таком случае делся Антон?

— Трудно сказать. В ущелье его след видели. Кажется, на скалы подняться пробовал.

— А камни осыпались, — вставил Лешка. — Под стеной большая кучка камней. Мы подумали: Антон под ними. Целый час разбирали.

В душе Мартына Семеновича вновь шевельнулось недоверие к Жаргалу и Лешке. Не могут они… Антон прошел, разыскал дорогу, потому что прирожденный таежник. А они…

Тревога отодвинула, заслонила вчерашнюю радость. Если правда, что с этого клочка леса, притиснутого к скалам топью, нет хода, то… Но Антон-то ушел или не ушел? Должно, не ушел. Утонул в болоте, сорвался с утеса — мало ли что. Эх, Антон, Антон…

— Что будем теперь делать?

— Не знаю, — печально развел руками Жаргал. — Дела наши совсем плохие.

— А я что говорил! — воскликнул Лешка. — Конец нам тут, — вот что я говорил.

— Не егози! — остановил его Мартын Семенович. — Не безмозглые же мы кролики, в конце-то концов, — люди! Будем искать проход. Через болото, через горы, не на ногах, так на карачках выйдем. Не выйдем — людей дождемся.

— А что будем есть? — спросил Лешка и, не дожидаясь ответа, отошел, сел возле родника, стал бросать в него палочки.

Сильно отощал Лешка за эти дни, прозрачный стал, как байкальская рыба голомянка. Мальчонка ведь еще, его и слабый ветер к земле приклонит, а тут вон какая кутерьма…

X

Мартын Семенович поднял кружку. Рука затряслась — кружка выскользнула из пальцев, упала. Он поднял ее еще раз, пустую, с яростью отшвырнул. Теперь придется ждать, когда ребята вернутся с болота и кто-нибудь сбегает к холодному ключику. Но не это привело его в ярость — бессилие мучило хуже всякой жажды.

Один раз в жизни с ним случилось подобное. Давно это было, еще в детстве. Подрался со своим сверстником Митькой. Тот Митька был здоровенный парнишка. Не совладал с ним. Свалил его Митька, притиснул к пыльной дороге — не двинуть ни рукой, ни ногой. Держит и смеется: «Куды, замухрышка, рыпаешься!» Если бы ярость могла жечь, он спалил бы Митьку одним-разъединственным взглядом. Задыхаясь, пообещал: «Я тебя все одно побью!» — и побил. Научился у Авдеича, старого кулачного бойца, всем хитростям мордобоя, уделал Митьку что надо — неделю синяками светил. Потом в жизни всякое бывало, но он, мухленький, тонкий в кости, никогда, нигде, никому не позволял прижимать себя затылком к земле. И ни в чем не уступал своим широкоплечим товарищам. Втайне гордился тем, что он может все, что могут и другие.

Пришли Жаргал и Лешка. Веревку, связанную из поясных ремней и лямок рюкзаков, мокрую, в зеленой тине, Лешка кинул под куст. Жаргал поднял ее, повесил на сосновый сук. Молодец он, Жаргал. Не очень расторопный, он всегда спокоен, всегда что-нибудь делает. Странно, но Мартын Семенович рядом с ним как-то сразу успокаивался, обретая уверенность в себе.

— Болото — беда. — Жаргал разложил огонь. — Куда ни ступи — везде по уши вязнешь.

— Не посмотреть ли еще раз горы?

— Горы посмотреть можно, но раз взялись за болото — до конца надо прощупать.

— Полгода будем хлюпаться. — Лешка с тоскливой задумчивостью грыз обгорелый корешок рогоза. Руки, лицо выпачканы в саже; из голенища сапога вылез, свесился угол портянки.

— Ты сегодня умывался? — спросил Мартын Семенович.

Лешка слабо дернул плечами — не то в недоумении, не то протестуя: еще чего, мол!

— Ты иди умойся. И наперед давай уговоримся: мыться каждый день. — Мартын Семенович знал, как быстро опускается, дичает слабый в тайге. Сначала перестает бриться, умываться, потом озлобляется, угрюмеет, теряет интерес ко всему на свете.

— Утки целый день горланят. — Жаргал перебирал, на траве корни. — Ни одну не возьмешь. А будь на нашем месте первобытный охотник, давно бы на костре жарилось мясо. Цивилизация человека равным богу делает и одновременно в беспомощного ребенка превращает.

Схрумкав испеченные корни, Лешка порылся в золе, ничего больше не нашел и лег под рябую тень талового куста.

— Мы ничего не можем, — вздохнул он, — жуем, корни, как поросята. А древние индейцы уток голыми руками ловили.

Может быть, Лешка и не думал никого упрекать, но Мартыну Семеновичу показалось — для него говорит.

— Скажи, какой знающий! Откуда тебе известно, как индейцы уток добывали?

— Читал… Про загадки древней истории. Индейцы и китайцы в древнее время одинаково уток ловили.

— А как?

— «Как, как»!.. Сказал же: голыми руками. — Лешка почесал за ухом, отвернулся, кислый, вялый, разговаривать ему, видать, совсем не хотелось.

— Но все-таки?.. — не отставал Мартын Семенович.

— Что об этом говорить. Ну просто все. На воду, где утки садятся, бросают столько-то тыкв. Сначала утки их боятся, а потом привыкают и тут же, между тыквами, плавают. Тогда индеец берет пустую тыкву, прорезает дырочки для глаз, надевает на голову и лезет в воду. Сам весь в воде, сверху одна голова под тыквой. Подплыла утка — цап ее за ноги.

— Ловко! — удивился Мартын Семенович.

Жаргал зарыл в золу пригоршню корней, сказал Лешке:

— Умываться будешь? Пойдем вместе, грибов поищем. Присмотрите за огнем, Мартын Семенович.

Огонь горел ровно, языки пламени разворачивались лепестками таежного жарка, сухие дрова постреливали алыми угольками. Тысячелетия провел человек у такого вот огня, прежде чем научился заключать тепло и свет в тонкие нити проводов. Многому он научился за эти тысячелетия — хорошему и дурному. Лешка пеняет, что мясом его не накормили, ишь какой! Просить, требовать теперь умеют все, едва на ноги встанут; сам еще ничегошеньки, не сделал, а руку протягивает — дай!

Но, подумав так, Мартын Семенович горько усмехнулся. До чего же он все-таки обессилел, если на мальчишку обиду нянчит. Глупо все это… Не по-мужски. В нем опять всколыхнулась было ненависть к своей беспомощности и боли, угнездившейся в ноге, но тут же улеглась: даже на ненависть не осталось сил. Временами с болота потягивал влажный гнилой воздух, сваливал на одну сторону лепестки огня. Над костром топырилась корявыми ветвями старая кривуля-береза. Нижние листья, подпаленные огнем, свернулись и сухо шуршали. К стволу перевернутым лошадиным копытом прилип серый древесный гриб. Присосался, проклятый, калечит березу, выест все нутро. Упадет она и будет лежать с виду целая, а тронешь — под берестяной оболочкой одна труха. С человеком тоже случается что-то похожее. Взять Антона… внедрился в него, пустил корни гриб-паразит…

Он стал думать об Антоне. Но в уме все время вертелась эта самая оболочка, пустая внутри.

— Берестяная оболочка… Берестянка… — вслух произнес он, стараясь понять, чем это она его притягивает. Ага, вот что… Берестянки можно на болоте поставить. Будто пни торчат… Утки здешние не напугаются, привычны. А надевать берестянку на голову даже способнее, чем пустую тыкву.

Из лесу Жаргал и Лешка принесли три луковицы сараны да полдесятка не первой свежести грибов. Скудность добычи, совсем расстроила Лешку. Мартын Семенович не сразу рассказал им о своей задумке — боялся: ну как примут все близко к сердцу, а на деле ничего путного не выйдет?! Одной порушенной надеждой станет больше. И еще неизвестно, какой тяжестью она ляжет на души Жаргала и Лешки…

Но опасался он напрасно. Выслушали они его без всякого интереса. Кажется, из-за одной только вежливости Жаргал протянул неопределенно:

— Не знаю…

А Лешка, как видно, и вовсе не вник в суть дела, одно уловил — работа предстоит. Спросил:

— Берестянки делать надо?

Без очков видно: шевелиться ему смерть как неохота, вот он и задает дурацкие вопросы.

— Зачем делать? — сказал ему Мартын Семенович с сердцем. — Сами, по-щучьему велению, в воду навалятся… Без вас, один сделаю, только бересты надерите.

Но сам ничего не сделал. К вечеру его зазнобило, ежился у огня, приникал грудью к теплой золе и, пересиливая себя, растолковывал Жаргалу, как делать берестянки, чтобы они держались на воде стоймя, были похожими на пни и чтобы не тонули.

Наделанные таким путем берестянки утром они унесли на болото, раскидали в губе с твердым, нетопким дном, посидели в кустах, наблюдая за птицами. Утки, налетая из-за камышей, сразу же замечали незнакомые им предметы, сворачивали в сторону и садились в отдалении.

Успокаивая ребят и самого себя, Мартын Семенович проговорил с небрежной уверенностью:

— Пообвыкнут — сядут.

Жаргал молча принялся готовить обед. Все делал сам, Лешку не тревожил. Лешка валялся под кустом, равнодушный ко всему на свете. Как вернется с болота — падает под куст. Беда… Один без ноги, другой без пружины в душе. А надолго ли хватит Жаргала? Исхудал, скулы по кулаку стали.

После обеда Лешка пошел к берестянкам один — Жаргал остался заготовить корней.

— Худо, брат, — сказал ему Мартын Семенович, — сбаламутил я вас, надо бы у самолета табор держать.

— А что он нам даст?

— Ты же говорил: медведей видел, козьи следы. Тросы из самолета повыдергивать, петли поставить.

— Я могу за тросами сходить.

— Не так надо. Всем туда подаваться надо. Помаленьку. Пронесете меня километра три-четыре — под куст, а сами дорогу пощупаете.

— Можно и так. Корней больше запасти придется.

Лешка вернулся с болота на закате солнца, мокрый, искусанный комарами. Ни слова не сказал, съел оставленные для него корешки.

— Ну, что там? — не выдержав, спросил Жаргал.

— А-а…

— Садились? — не отставал Жаргал.

— Ну, садились…

— Сразу не поймать. Походишь… А я корни копать, сушить буду. Заготовлю много, к самолету пойдем. На тебя мы сильно надеемся. — Жаргал как мог тормошил Лешку, а он — ничего.

Раньше Мартын Семенович отругал бы его, и делу конец. Сейчас молчал. Сам на одинаковом положении, то есть нет, что-то другое мешает цыкнуть на него, как сделал бы раньше.

Два дня Жаргал пек в золе корни, очищал и складывал в рюкзак, А Лешка сидел на болоте. Накусанные мошкой, комарами, уши у него распухли и топырились толстыми лепешками, Мартын Семенович все больше жалел его и дивился: как это он нюни не распускает? Опять — кто знает. Поди, уйдет на болото и ревмя ревет.

— Кончай с индейской охотой, — сказал ему. — Подадимся к самолету.

— Погодите день, вчера совсем близко проплыла утка.

Утром Лешка поднялся чуть свет, набил в карманы корешков, ушел. Часа через два со стороны болота послышался топот, треск, будто кто-то напрямую ломился сквозь чащу. Жаргал вскочил, зацепил ногой рюкзак, рассыпал корни.

На поляну вылетел Лешка, завопил:

— Во! Поймал! — Больше он ничего говорить не мог: запыхался. Тряс над головой синеперого селезня. На бледном лице от уха до уха расплывалась улыбка.

— Ты руку поцарапал, дай перевяжу, — предложил Жаргал.

Но Лешке было не до таких мелочей, он, наверное, и не понял, что говорит Жаргал. Не успел отпыхаться, стал рассказывать, как сцапал селезня, и заново переживал все, и волновался заново, и, кажется, плохо верил, что он, Лешка, оказался таким счастливцем. И Жаргал смеялся, щупал селезня руками, похлопывал Лешку по костистой спине:

— Молодец! Ай да молодец! Ай, какой молодец!

Селезня начинили крошкой из корней, обмазали глиной, закопали в золу. Ох и вкусная штука получилась! Начинка пропиталась жиром и рассыпалась, как плов. А запах томленого мяса! Что стоит один запах! От него кружилась голова и сосало под ложечкой.

Мясо Мартын Семенович разрезал на небольшие кусочки. Хотел растянуть эту прибавку к пресным корням на день-два. Да разве что выйдет! Лешка съел свою долю, обсосал пальцы, с веселой хитрецой подкатился к Мартыну Семеновичу:

— Давайте еще по кусочку…

Дал. Маленько погодя Лешка опять:

— Может быть, еще по кусочку? По крошечному.

Так и съели всего селезня, каждую косточку обгрызли, обсосали.

— Вы не беспокойтесь, Мартын Семенович, мы теперь добудем сколько надо, — пообещал Лешка. — Мы берестянки снимать не станем. Пронесем вас — сами назад за уточками.

С ним согласились. Но на следующий день не поймали ни одной утки. Еще день — еще одна неудача. За это время ушли от берестянок на порядочное расстояние; возвращаться стало нелегко. Решили как можно быстрее двигаться к самолету. Берестянки можно поставить и там.

XI

На скалы больше он не полезет. А что делать?

Тупая боль в желудке напоминала, что он давно ничего не ел. Мрачный, злой, спускался Антон в лес по козьей тропе. Хромал. Побаливал ушиб; расцарапанные о камни ступни кровоточили; чувствовалось, как в сапогах к ним липнут портянки.

В лесу он нашел четыре масленка, развел огонь, изжарил. Грибы сморщились, стали до обидного маленькими; их не хватило бы на обед и двухлетнему ребенку. Он попробовал есть траву — жесткую, как пеньковая веревка, и питательную не больше, чем она. Полез на кедр, хотя знал, что шишка еще не созрела. Будь шишка зрелой, он ни о чем бы не печалился. Раньше кедр кормил его неплохо, прокормил бы и сейчас. Прямо на дереве он расколупал засмоленную, едва начавшую буреть шишку. Орехи были в мягкой белой скорлупе; жидкие, водянистые ядра напоминали капельки молока. Антон бросил шишку. Надо сутки без сна и отдыха высасывать эти капельки, тогда, может быть, они что-то дадут пустому желудку. А ему сидеть нельзя, надо идти, пока несут ноги…

Ночь застала его на краю леса, у болота. Засыпая, он слышал кряканье уток, чувствовал запах гниющих водорослей. Сон не освежил его, не восстановил сил. Все больше мрачнея, он побрел краем болота.

Так добрался к тому самому месту, где болото снова вплотную прижималось к утесам и где недавно Лешка с Жаргалом, оставив Мартына Семеновича одного, безуспешно пытались пройти. На сырой земле у воды он увидел следы их ног, нарезанные и связанные в веревку прутья.

— Ушли, они ушли! — с глухой яростью пробормотал он, без сил опустился на землю.

День догорал. Красными отблесками вспыхивала вода на болоте. Теплый ветер раскачивал камыши, и они шумели приглушенно, бездушно. Тень от хмурой громады утесов закрывала кусты черемухи у подножия, медленно наползала на лес. Кругом ни одной живой души, только болотные птицы кружатся над камышами, орут во все горло. Антону стало страшно. Он боялся болота. Один, голодный, обессилевший, как пойдет через него! Упадет где-нибудь, захлебнется. Лысый сатана, все из-за него! «Не ногу бы тебе сломать, черту, а шею. Тогда бы знал, как чужой груз на свои плечи наваливать. А тот, сопливый выкормыш начальника… Таких оболтусов ремнем учить надо, стегать по голой спине, пока вся дурь не выйдет. Если бы не они — дотянул до осени, протерпел. Про тунеядцев дома, наверно, уже забыли, опять подался бы за орехами. Теперь вот кукуй тут. Что буду делать? Что делать?»

Мысль металась, как лиса, попавшая в капкан. То он решал вернуться к самолету и там ждать, когда за ним прилетят, но тут же соображал: пока прилетят, он успеет шесть раз издохнуть; то хотел засесть у соленого озерка подкараулить и убить козу, а уж потом, с восстановленными силами, с запасом мяса, идти через болото, но и этот план через минуту начинал казаться несбыточным. Убить резвую козу, имея в ослабевших руках только нож, — попробуй-ка…

Тут ему пришло в голову то, что должно было прийти с самого начала: все они не могли уйти через болото. С носилками тут не пройдешь. Лысого они, по всей вероятности, оставили у самолета. Добро бы так! Какая будет польза от того, что Мартын Семенович остался, Антон не знал. Просто ему хотелось увериться, что он здесь не один, что рядом есть человек, пускай обезноженный, враждебный, но человек, а не эти горластые сытые птицы. Докумекался, нет ли Мартын Семенович, что смотался от них? А, черт с ним, если и докумекался. Ты, мол, думай что хочешь, я заблудился — и все. Поверит.

Он пошел к самолету. Шел торопливо, будто боялся опоздать. Чтобы легче было идти, вырезал палку. Наступившая темнота заставила его остановиться. Переночевал под выворотнем и, едва наступил рассвет, снова отправился в дорогу. На этот раз он шел не по краю болота, а лесом, напрямую пересекал мыски. Под деревьями держалась утренняя прохлада; солнечные лучи лишь кое-где пробивали густую крону и яркими пятнами ложились на землю. Вдруг он вышел на поляну, зажмурил глаза, привыкшие к сумраку, а когда открыл, глянул перед собой — попятился назад. В какой-нибудь полусотне шагов от него рыл землю кабан. Он был так увлечен своим занятием, что не заметил Антона. Кабан был некрупный, молодой, взять такого с ружьем — пара пустяков. Но что сделаешь с ножом? Антон на цыпочках, стараясь не хрустеть сучьями, обогнул полянку. Дальше пошел тише, озираясь по сторонам, вглядываясь в лес перед собой. Встреча со старым секачом или медведем ничего хорошего ему не сулила. Завидев самолет, обрадовался ему, как родному дому.

Он почти не сомневался, что Мартын Семенович здесь. Подходя к самолету, сбавил шаг, поволочил ноги, будто они были перешиблены. Пусть лысый поглядит, как тайга его вымотала-выкрутила. Поняв, что ни возле самолета, ни в самолете Мартына Семеновича нет, он остолбенел от удивления. Куда он мог деться? Неужели унесли через болото? Не может этого быть! Сел в пилотское кресло, ссутулился. Перед глазами безжизненно мерцали стекла приборов, неподвижные стрелочки, рычажки, кнопки. А что, если его обманули? Когда ушел, Жаргал исправил рацию, связался с какой-нибудь изыскательской партией — мало ли их по тайге бродит! — люди пришли, забрали Мартына Семеновича и преспокойно переправились через болото. Ты подыхай тут, а они где-нибудь сидят у костра, пьют чай с белыми сухарями и о нем даже не вспоминают.

Антон что есть силы хватил палкой по стеклышкам приборов. Осколки брызнули во все стороны. Антон ударил еще раз, выскочил из самолета и пошел, по-стариковски шаркая ногами, тяжело опираясь на палку. Шел, не зная, куда и зачем идет.

А шел он помимо своей воли к соленому озерку. Там была его последняя надежда.

XII

— Вот и пришли. — Жаргал остановился.

Лешка глянул из-за спины — верно, пришли. У болота, растопырив беспомощные крылья, лежит самолет. Под кустом на бугорке, откуда тронулись в дорогу, желтеет прибитая к земле бумажка. Опустили носилки. Жаргал помог Мартыну Семеновичу сесть, пошел к самолету. Лешка тоже хотел пойти, но передумал, подняв бумажку, расправил на коленях. Это был обрывок газеты — крупные заголовочные буквы, тусклая фотография пожилой женщины… Клок газеты напомнил о доме, и вновь заныло, затревожилось сердце.

— Ходили, ходили — пришли. Так и будем крутиться?

Ничего не ответил Мартын Семенович. Да и что бы он, интересно, ответил? Будешь молчать, если сказать нечего.

— Не пошли бы, не намучились… — досаждал ему Лешка.

— Ох, Лешка, Лешка… Задним-то умом и дурак крепок, — миролюбиво проговорил Мартын Семенович.

Вернулся Жаргал — растерянный, не похожий на себя.

— Какие люди есть: приборы взяли да и покорежили, — с горечью вздохнул он.

— Да ну?! — не поверил Мартын Семенович.

Лешка рысью сбегал к самолету, убедился, что Жаргал говорит правду, набрал горсть стеклянных осколков, рассыпал перед Мартыном Семеновичем. Они жарко вспыхнули в траве.

— Что я говорил? Не надо было отсюда уходить, вот что я говорил! — закипятился Лешка. — Прилетали за нами.

— Помолчи ты, помолчи! — Мартын Семенович поднес осколок к глазам, зачем-то посмотрел сквозь него на болото. — Никто не прилетал, зря не бушуй. Стали бы приборы хрустать? Но кто же тут был — в этом гвоздь. Упустили, прошляпили…

— Упустили, — согласился Жаргал. — Жалко, а сделаешь что? Прошлогодняя трава зеленой не станет. Но, что дорога есть, теперь точно знать будем. Искать завтра пойду.

Жаргал вроде бы успокоился, но, когда они с Лешкой стали делать балаган, он несколько раз повторил:

— Зачем приборы бил? Какой человек нехороший.

— Что тебе эти приборы! — наскочил на него Лешка.

Он злился на обоих одинаково. Проморгали, теперь стонут. Приборы ему жалко! Да пропади они все до одного, если от них толку нет. Нашел о чем жалеть. Дома, в школе, и то таких чудаков не было. Сенька Гаврилов однажды потерял ранец с учебниками и тетрадями, так нисколько не переживал… Мать поругала немного и новый ранец, новые учебники купила.

Сделали балаган, надрали коры и насшивали берестянок. Вечером у костра Мартын Семенович и Жаргал долго обсуждали, что делать дальше. Жаргал хотел сразу же приняться за розыски дороги, но Мартын Семенович с ним не соглашался.

— Прежде всего требуется найти пропитание, — говорил он.

Лешка свернулся калачиком у огня, положил голову на рюкзак с корнями, закрыл глаза. Спать не хотелось и разговаривать не хотелось. С корней, должно быть, мучила изжога. Как им не надоест спорить? Целый час — об одном и том же.

— Наверно, близко выход, найду скоро.

— Скоро не найдешь — следа нету. Может, еще неделю тут придется торчать.

— Зато будем знать: выйдем.

— И так известно: вековать тут не будем. — Мартын Семенович понизил голос. — Только бы силенок хватило. Тяжело вам на одних корнях, парнишка совсем охлял.

Лешка не совсем понял, что значит слово «охлял»; какое-то, видимо, бородатое словечко, но ясно, что Мартын Семенович считает: дошел. Потаскай носилки туда-сюда без всякой пользы — дойдешь! Мартын Семенович с виду маленький, а весу в нем достаточно.

— Замечательный парнишка, — вполголоса продолжал Мартын Семенович. — В отца пошел. Чтоб лениться или киснуть — этого нет. Едва живой от голода, а… Да что я тебе говорю, сам знаешь! Он еще не раз утятиной накормит.

«Утятина пришлась ему по вкусу», — думал Лешка все еще сердито, но уже не очень. Наконец-то этот вредный старикан понял: не одни таежники что-нибудь стоят. Вот как тяжело было — вытерпел. А селезня кто поймал?

— Подкрепимся, тогда и по болоту, по тайге лазать будет легче. Ты можешь сделать что-нибудь вроде котелка?

— Попробую.

— Хорошо бы сделать. Эти же корни, если сварить, много лучше. Мяса добыть надо. Петли поставить.

Засыпая, Лешка подумал, что Мартын Семенович рассуждает правильно. Надо уток наловить. Медведя…

Во сне он видел себя за большим столом. Дымились большие жаровни с мясом, тарелки с супом. Напротив сидел Мартын Семенович, грыз крепкими зубами кость и весело подмигивал.

Сон так врезался в память, что утром Лешка еле проглотил сухие, отдающие гарью корни.

Пошел на болото. Сидел там и этот, и следующий день впустую. Очень уж близко от самолета поставили берестянки. Жаргал звякает железом — все слышно. Утки только сядут — дзинь, дзинь… Фырр — утки улетели. Голый, с берестянкой на голове, Лешка вылезал из вонючей воды, отдыхал на солнце. А у самолета все дзинь да дзинь. Побежал Лешка на табор. У балагана возится с тросами Мартын Семенович. Жаргал на камне долбит раскаленную железку.

— И-за тебя голодные сидим! — набросился на Жаргала Лешка. — Всех уток распугал.

Жаргал толкнул железку в огонь, подул на обожженные пальцы.

— Ладно, не буду больше стучать, на болоте вместе посидим.

Податливость Жаргала смягчила Лешку.

— А что ты делаешь?

— Вот… — Жаргал поднял оструганную березовую палку, приложил к концу коряво оттянутую железку. — Привяжем — рогатина будет.

— На медведя пойдем?

— На медведя пойдем, — отозвался Жаргал просто и буднично.

Лешка верил и не верил. Представил, как он с этой рогатиной идет на косматое страшилище, и ощутил в груди холодок.

— Нам и уток хватит, если с умом ловить, — рассудительно, невольно подражая неторопливости Жаргала, сказал он.

На другой день им повезло прямо-таки невероятно. И он и Жаргал принесли на табор по утке. Но потом снова началась полоса неудач. И Жаргал сказал, что хватит мокнуть в воде, надо ставить петли. Однако утром Лешка не выдержал.

— Пока собираешься, я посижу.

Камыши в неверном свете рани темнели грядами; над ними с коротким посвистом крыльев проносились утки. Трава, кусты были мокрыми от росы. Неосторожное прикосновение к ветке — ливнем сыплются холодные капли. Пока дошел до болота, весь промок и продрог. Нехотя разделся. Вся кожа на теле покрылась пупырышками. Он оглядел себя, остался недоволен — ощипанный селезень. Зябко поеживаясь, потихоньку пошел в воду. Она была теплой и приятно ласкала голые ноги. Подобрался ближе к камышам, надел на голову берестянку и сел на мягкое дно. Вода теперь была до горла и грела его лучше любого одеяла.

Прямо перед ним на полнеба разлилась заря. Вода плескалась пестротой малиновых бликов. Медленно, незаметно заря бледнела, становилась прозрачнее, и вдруг ее прошили раскаленные нити. Это солнце брызнуло первыми лучами. Болото разом вспыхнуло: запылали верхушки осоки, метелки камышей, рябь воды меж камышами. Лешка позабыл, зачем пришел на болото, поднял берестянку на лоб, зажмурился от лучистых звонких красок. Впервые за все время он ощутил свое родство с этим огромным миром красок, звуков, запахов. И все, что мучило, раздражало и злило его с тех пор, как уехал из дому, показалось сейчас таким ничтожным, что даже стыдно было вспомнить, как он ныл и хныкал. Сейчас он верил, что все будет хорошо; не может быть плохо человеку, когда сверкает такой ливень красок, если человек, как любит выражаться Мартын Семенович, не размазня, не тюря. А разве он тюря? В отца пошел… — так сказал о нем тот же Мартын Семенович. Хвалит… А в кого бы ему быть, если не в своего отца? Старик, а таких пустяков вроде бы не понимает.

За камышами тяжело плюхались на воду утки, призывно покрякивали, булькались и хлопали крыльями. Отдельные звуки сливались в сплошной неумолчный гомон. Лешка толкнул со лба берестянку, затаился.

Сбоку что-то всплеснулось. Лешка повернул голову. Из-за камышей выплыла большая, толстая и важная кряква. За ней тянулись четыре утки поменьше, наверно, выводок, утята, ставшие почти взрослыми, «Тю-тю-тю, тю-тю-тю», — разговаривали утята и совали плоские коричневые носы в воду. «Кря-я, кр-р-яа», — ворчала на них утка-мать.

Между Лешкой и утками из воды торчали берестянки. «Испугаются или нет?» — подумал он. Недалеко от берестянок утка вытянула шею, повернула голову направо, налево, как бы осматривая незнакомые предметы со всех сторон. Не обнаружив ничего подозрительного, опустила клюв в воду, опрокинулась, выставив наружу острый хвост. Утята шустро обогнули берестянки, направились прямо к Лешке. Вынырнув, утка недовольно крякнула, обогнала утят и оказалась в двух шагах от Лешки. Он застыл, затаил дыхание. Прямо на него смотрели круглые в радужном ободке глаза птицы. Но и тут она не нашла ничего, что испугало бы ее, приподняла крыло, потеребила клювом перья под мышкой, еще раз посмотрела и нырнула. Лешка чуть было не бросился к ней. И ладно, что удержался. Должно быть, не найдя корма, она сразу же вынырнула. Ближе подплыли утята. У Лешки от сдерживаемого дыхания распирало грудь и шумело в голове. Медленно-медленно начал он вытягивать руки к утке, и в это самое время она нырнула опять. Он поймал ее прямо за шею. Вода вокруг него закипела, забурлила, по берестянке застучали брызги. Утята бросились в разные стороны, шлепая по воде крыльями и красными лапками, громко крякая…

XIII

Антон тоже пробовал добыть пропитание.

К соленому озерку он пришел, не имея понятия, как будет охотиться на коз. Раньше ему доводилось убивать не только коз, а и сохатых, и изюбрей, так то — с ружьем. Поймал на мушку передние лопатки, шарахнул жаканом — готово дело, любой гуран с копыт долой. Тут одна надежда — нож.

Осмотрелся. У озерка засаду устроить невозможно: кустарники, деревца растут далековато от берега. Пока пробежишь это расстояние, козы будут черт знает где. Засесть у тропы? А что, можно. Спрятаться есть где, и козы тропу не минуют. Худо, что даже малое движение воздуха по направлению к козам запросто выдаст его. Козы, они чуткие, а дух от него исходит густой и крепкий. Одежда-то вся пропиталась по́том.

Антон спустился обратно в лес, нашел один из великого множества горячих родников, разделся догола, вымыл свое тело, выстирал одежду, сапоги и те сполоснул. Теперь от него не будет за километр разить прогорклым запахом.

Место для засады выбрал на повороте тропинки. Очень удобное место попалось. Из-за веток стланика он мог еще издали заметить козу и заблаговременно приготовиться к встрече. Сел на караул под вечер. В лесу было очень тихо, время тянулось медленно. Солнце добела раскаленной сковородкой висело на одном месте, будто его привязали. Дома солнце и не замечаешь — виси оно на одном месте хоть трое суток, даже не почешешься. В избе прохладно от свежескошенной травы, натрушенной па пол, свежестью и медом пахнет. Любит Наташка пол застилать травой. Чем она сейчас занимается? На работе за коммунизм борется или дома? Какой день-то сегодня? Если воскресенье, то дома. Нарвет на грядках огурцов, луку, редиски, искрошит, заправит сметаной, натрескается как надо… Обожди же, я тебе все припомню! Я твои новые кудри расчешу, обратно раскудрявлю, дура этакая! Другая бы получала от мужа деньги и помалкивала, а то и спасибо говорила, а эта — нет, в сознательность ударилась…

Ближе к солносяду из травы поперла мошка. Не было никакой возможности сидеть тихо, смирно. Антон вертел головой, хлопал себя по щекам и шепотом ругал гнус самыми последними словами.

Ни вечером, ни утром козы не пришли. Измученный мошкой, Антон спустился ниже и увидел, что козы шли к озеру, но остановились, потоптались на месте и повернули обратно. Им как-то удалось унюхать или услышать его.

— У-у, подлые! — погрозил он лесу кулаком, вкладывая в это слово всю злобу, жегшую нутро.

День провел поблизости от ущелья, бродил по лесу, разыскивая грибы, луковицы сараны. В низине наткнулся на продолговатые листья дикого медвежьего лука — черемши. Обрадовался. Но черемша успела состариться: листья — толстые, грубые черенки одеревенели. Немножко грибов и две луковицы сараны сил ему не прибавили. Вечером вернулся к тропе.

На этот раз он решил действовать иначе. Выбрал дерево с толстыми ветками, залез на него, повис над тропой. Теперь козы не учуют… Но и эта ночь прошла без пользы. У него уже не хватало сил злиться. Спустился с дерева, поплелся осматривать заметки на тропе. Следов на них не было: козы, настороженные прошлый раз, не приходили совсем. По-доброму надо было уходить отсюда, искать какое-то другое пропитание, но он не знал, где искать, что искать. Раньше думал: тайга для него все равно, что дом родной; оказалось, она хуже тюрьмы — там, по крайней мере, кормят.

Остался еще на одну ночь. Экономя силы, не пошел даже искать грибы, целый день пролежал в тени под скалой. Солнце было еще высоко, когда он устроился на ветках, вытянувшись во весь рост. Прождал до темноты, вложил нож в ножны и тут же, на ветвях, уснул коротким, чутким сном. Проснулся, едва начало отбеливать. Снизу, из леса натягивал легкий ветерок. За вершины гор зацепились хлопья облаков. Вскоре они осветились лучами еще не взошедшего солнца. Антон повернул голову, вгляделся в ту сторону, где петляла тропа, и замер. По ней неторопливыми скачками двигалась коза. Антон весь подобрался, напружинился, как рысь, готовая к прыжку, стиснул рукоятку ножа. Он боялся одного: в последний момент коза учует его, остановится и прямо из-под носа убежит обратно. Но коза чуть приостановилась, повела ушами и скок-скок, все ближе, ближе… Вот она уже в десяти шагах, в пяти… Пора! Антон метнулся вниз. Заслышав треск, коза с быстротой молнии бросилась в сторону. Антон всем телом шлепнулся на землю, заскрежетал зубами.

Теперь стало окончательно ясно, что мяса он не добудет.

Он опять вернулся к болоту, где, как предполагал, переправлялись те трое. Но и на этот раз не решился отправиться в опасный путь через топи. Стал поблизости собирать грибы. Ходил отощавший, тяжело опираясь на палку, разрывал бугорки листьев, хвои, однако грибы редко где прятались. Однажды из-под ног выскочила зайчиха с двумя зайчатами. Забыв обо всем, Антон бросился в погоню. Бежал, подняв над головой палку, сверкая черными глазами, оскалив зубы. Ветки хлестали по лицу, царапали щеки. Зайцы серым дымом растаяли в кустах, а он все бежал и бежал, пока не запнулся. Упал на косогоре, выронив палку. Сердце, как молот, колотило по грудной клетке, дыхание было хриплое, будто у насмерть загнанного зверя. Он рванул воротник рубашки, сел, подумал: «Скоро спятим с ума, Антон».

День сменялся ночью, а он ничего не мог добыть и все больше слабел… В голове не осталось никаких мыслей; испорченной пластинкой в ней звучало лишь одно-единственное: «Есть хочу, есть, есть!» Уже не хватало терпения жарить найденные грибы, ел их сырыми.

Как-то раз наклонился над лужицей — хотел напиться — и отпрянул. Из воды глядело желтое, изможденное лицо. Диковатые глаза, тонкий, большой и острый, как зубило, нос, клочковатая, неряшливая борода с застрявшими в ней соринками — это был он!

Тут Антон опомнился. Что он делает, о чем думает, на что надеется? Сколько ни кружись по лесу, от смерти не отвертишься, Надо идти. За болотом он может найти охотничье зимовье. В них для случайных путников всегда есть немного еды, А может, наткнется на каких-нибудь геологов. В крайнем случае, доберется до реки, свяжет две валежины, поплывет. Хотя полумертвого, но река к людям вынесет. А тут оставаться, наверняка каюк…

На берегу болота он вырезал длинный шест, переобулся, переложил спички из грудного кармана под кепку. Рюкзак не взял, достал из него лишь кружку, прицепил к поясу.

Близ берега воды было всего по щиколотку, дальше немного глубже, но дно, сначала крепкое, затравеневшее, становилось зыбким, податливым, словно перина: оно прогибалось, пружинило под ногами. Антон шел, как ходят незрячие, шестом прощупывая дорогу. Чем дальше, тем зыбче, ненадежнее становилось дно. Шест то и дело протыкал пружинящий слой водорослей и погружался в вязкую грязь. Антон остановился, оглянулся: не вернуться ли назад, пока не поздно? В это время зыбучая опора под ногами продавилась, и он ухнул в болото. Вокруг забулькали пузыри воздуха, выжатого из одежды; теплая вода, жидкая грязь мягко и ласково обволокли тело. Попробовал опереться на шест, однако он, как игла в мыло, вошел в болото. Выпустив шест, Антон схватился за водоросли. Они оторвались, запутались меж пальцев… Ничего не соображая от страха, хватал обеими руками ослизлые плети водорослей и увязал все глубже. Вода подпирала подбородок; еще немного — и ржавая, отвратительная жижа хлынет ему в глотку…

— А-а-а! — рванулся из груди Антона крик.

XIV

— Жаргал, ты слышишь? Где-то недалеко..

Крик, полный отчаяния, повторенный эхом, невозможно было не услышать.

Жаргал поправил рюкзак, напрямик, через заросли кустарника побежал к болоту. Лешка, высоко вскидывая длинные ноги, обогнал его, первым выскочил на берег. У воды остановился, не понимая, что это такое. Кажется, какая-то птица часто-часто бьет большими крыльями, разбрызгивая воду, и никак не может подняться в воздух.

В обычное время неторопливый, тут Жаргал оказался проворнее и сообразительнее Лешки. Он схватил прутья, связанные в веревку, те самые, при помощи которых они страховали друг друга, когда искали тут дорогу через болото, и вошел в воду. Тут и Лешка понял, что на болоте вовсе не птица.

Вдвоем они выдернули Антона из топи, под руки вывели на берег.

Не так-то просто было узнать в этом грязном, костлявом человеке с ошалелыми, почти безумными глазами прежнего Антона. Он выплевывал болотную воду, посиневшее лицо его кривилось, губы дергались, и не понять было, смеется он или плачет. На берегу Антон сел, вцепился обеими руками в траву, будто боялся, что и тут земля разверзнется перед ним.

Дав возможность Антону отдышаться, Жаргал спросил:

— Идти можешь?

Антон покорно встал; сутулясь, болтая длинными бессильными руками, сделал несколько шагов. Ноги в коленях у него вдруг подогнулись, и он мешком осел на землю. На лице промелькнул испуг; взгляд огромных, затуманенных глаз стал просящим, заискивающим.

— Вы не бросите меня? — Это были первые слова, произнесенные Антоном, и голос его проскрипел давно не открывавшейся дверью.

Лешка отвернулся — не смог выдержать этого взгляда. Жаргал полез в рюкзак. Там у них хранился запас пищи — немного печеных корней и крыло утки. Жаргал вынул крыло, обтер его о рюкзак, сдул соринки, протянул Антону:

— На, подкрепись.

Антон некоторое время смотрел на протянутую еду, словно не знал, не понимал, что это такое, что с ней делать, потом торопливо схватил, стал есть, с хрустом раздавливая челюстями тонкие косточки. Торопливость, жадность, с которой рвал и глотал Антон мясо, покоробили Лешку.

— Потише ты, подавишься! — сказал он.

Мигом покончив с крылом утки, Антон просящим взглядом посмотрел на них. Лешка взял в рюкзаке горсть корешков, хотел дать их Антону, но Жаргал отвел руку:

— Пока хватит. Ему сейчас нельзя наедаться. Воды принеси, пусть попьет. А я, наверно, пойду. Ты подожди, когда он оправится, и вместе придете.

— Нет, нет, — торопливо возразил Лешка. — Ты тоже подожди.

— А что? — В щелочках глаз Жаргала мелькнула и пропала усмешка.

— Думаете: боюсь? — Лешка вспыхнул. — Не хочу тут сидеть без дела.

— Это верно, — по-своему повернул Жаргал. — Вдвоем тут незачем сидеть. Там у нас делать есть что.

Уговаривать Жаргала было бесполезно. Тихо, не повышая голоса, он будет доказывать свое и заставит в конце концов согласиться. Не раз уж так было. Пусть идет. Может, и ничего он, Антон-то, может, только с виду ненормальный.

— Ты раскроши помельче корни и развари в кружке, — посоветовал Жаргал, собравшись уходить. — С горячего он скорее встанет.

Насобирав дров, Лешка разложил огонь, поставил кипятить воду. Антон сидел, понуро опустив косматую голову, словно бы дремал. Уж не рехнулся ли он? А что, вполне мог умом тронуться. Сидит так вот, сидит да что-нибудь и выкинет.

— Пока буду варитьтебе кашу, ты бы снял с себя одежонку и постирал, — осторожно проговорил Лешка. — Пахнет от тебя прелью, прямо невозможно как пахнет…

Антон посмотрел на рубашку, на брюки — все в болотной грязи; пошел к ручейку, разделся. Из-под кожи у него выпирали обручи ребер, торчали острые лопатки. Еле двигая руками, как неживой, он полоскал брюки. Ремень с пристегнутым к нему ножом лежал сбоку, на траве. Лешка тихо, незаметно отодвинул ногой нож подальше от Антона, нагнулся.

— Я твоим корешки порежу, мой что-то не берет. — Не дожидаясь разрешения, в один миг выдернул из ушка ножен ремень, бросил его Антону. Теперь все в порядке. Теперь и разговаривать можно по-другому.

Однако предосторожности были излишни. Антон даже не обернулся, кивнул в ответ головой: бери, мол, если нужно. Лешка почувствовал легкое смущение, но тем не менее, накрошив корней, нож не вернул, спрятал в рюкзак.

Выпив жиденькую кашицу, съев остатки корней, Антон снял с кустов волглую одежду, натянул ее на себя, спросил:

— Пойдем?

— Если не завалишься — пошли. На своем горбу тебя не понесу, учти заранее.

Двигались медленно, с частыми остановками. Антон садился, приваливался спиной либо к дереву, либо к валежине, вытягивал ноги, смотрел перед собой немигающими глазами, молчал, о чем-то думал.

На одной из остановок Антон спросил, почему они до сих пор здесь, не ушли.

— Хы! — насмешливо хмыкнул в ответ Лешка. — Нашел о чем спрашивать! Ты-то почему застрял? Вставай, пошли…

Он уже не боялся Антона. Что он может сделать, когда сам себя тащит с трудом.

— Вы меня разыскивали? — спросил немного погодя Антон.

— «Разыскивали»?! За дурачков нас принимаешь! Бросил, убежал, и после этого тебя искать!.. Нет уж, таких дураков ты поищи в другом месте, тут их нету.

Лешка разозлился. Вспомнилось, как он в первый день всматривался во все черновинки леса, ждал, надеялся, что Антон одумается, вернется, сменит у носилок. Такой вернется! Жди, он тебе поможет! Долго ждать придется.

Ожесточился:

— Не надо было тебя из грязи вытаскивать! Очень уж ты хороший. Твое счастье, что подумать обо всем не успели. Теперь бы ты уже и хлюпать перестал.

Антон как раз шел впереди Лешки. При этих словах плечи его перекосились, он дернул головой, точно отшатнулся от чего-то.

— Не убегал… Заблудился! — вскрикнул Антон.

— Он заблудился! Даже слушать тошно такое вранье! — Нисколько, ну ни капельки не жалел его сейчас Лешка.

XV

С той самой минуты, как понял: вот-вот захлебнется в вонючей воде, его разум находился в каком-то оцепенении. Мозг работал вяло, лениво. И все, что видел, слышал Антон, распадалось, дробилось на отдельные куски, и он никак не мог соединить, свести их в одно целое. Так было до того, пока Лешка не жиганул его словами: «Зря вытягивали… Теперь бы и хлюпать перестал». Весь ужас того, что с ним могло произойти, хлестнул Антона по глазам, и мысли завертелись, как щепки на полой воде. Теперь он и вовсе ничего не мог понять. Как оказались здесь Жаргал и Лешка? Откуда у них мясо? Куда его ведут? Прилетали на самолете? Он бы слышал.

Спрашивать Лешку боялся. И не потому, что Лешка такой злой: что-то другое страшило его. Когда мысля немного улеглись, сообразил, чего боится. Если они блудят здесь, как и он, — что тогда? Жив ли Мартын Семенович? И что лучше: чтобы был жив или нет? Лучше, чтоб его не было. А если жив? Неужели прогонит? Куда идти, если прогонит? Некуда. Всюду таится смерть. А может быть, поверит, что заблудился, что не по злому умыслу отстал?

Теперь, когда они углубились в лес, Лешка пошел впереди. Он всматривался в приметы. Если Лешка вздумает от него убежать, он один найдет к ним дорогу. Сил у него совсем не осталось, еле поспевал за Лешкой, а тот поглядывал на солнце, все прибавлял и прибавлял шаг, все неохотнее останавливался на отдых. Покрякивал:

— Шевелись! Не ночевать же из-за тебя тут!

— Далеко еще идти, Лешенька?

— Будто не знаешь? У самолета наш табор.

— Иди потише, Лешенька.

— Что ты — «Лешенька, Лешенька»! Ребенок я, да?

— Всегда так звал, — растерянно пробормотал Антон.

— А теперь не зови! — отрезал Лешка.

Когда Лешка терял направление, он, оставив Антона, шел в сторону или возвращался назад, разыскивая заметки. Антон напряженно вслушивался в шум его шагов: ему все казалось, Лешка не вернется, растворится в темной зелени леса.

С наступлением сумерек ориентироваться стало совсем трудно, и Лешка окончательно сбился с дороги.

— Давай подождем до утра, — робко попросил Антон.

— Можешь ждать, если хочешь, чтобы медведи съели.

Антон смекнул: трусит. И оттого что он боится, Антону стало легче, он будто скинул с себя тяжесть его жесткой власти.

— Огоньку разведем, Лешенька. — Антон сел. — Где твои корешки-то? Перекусим.

— Корни ты все уже слопал! Из-за тебя я целый день голодный. Вставай!

— А куда пойдем? Ты знаешь куда?

Лешка, конечно, не знал. Стало совсем темно: в сплошной черноте леса лишь кое-где полосками белели березы.

— А вы куда ходили? — спросил Антон.

— Петли ставили.

— Какие петли?

— Помолчи. Слышишь?

Тихо-тихо шептал лес. В кроне над головой цвикала птичка. Вдали доносился звук особый, не лесной. Антон приложил ладонь к уху. Вроде бы позванивало железо; дребезжащий, несильный звук увязал в тихом шуме деревьев.

— Теперь найдем! — Лешка шагнул вперед, отводя в стороны ветви.

Звон железа на время прекращался, и они останавливались, ждали, потом снова шли, спотыкаясь в темноте. Антон еле передвигал ноги. Колючие ветки лезли в глаза, царапали щеки.

— Огонь! — крикнул Лешка и, уже нимало не заботясь, следует ли за ним Антон, побежал в темноту, просверленную мигающим огоньком.

Антон за ним не погнался, наоборот, пошел медленнее. Что ждет его у этого огня? Увидит ли он Мартына Семеновича? А если увидит, что ему скажет? Что скажут ему они? Будут ругать? Совестить? Пускай. Разве он виноват, что заблудился? Попенять им: бросили, мол; слезу пустить… Размякнут.

В лесу кажется: огонь горит где-то далеко-далеко; думаешь, до него идти да идти, а сделаешь несколько шагов — вот он, рядом. Антон протиснулся сквозь молодой сосняк и остановился, прикрыл ладонью глаза. Огонь пылал, раздвигая темноту, гонял по фюзеляжу и стеклам самолета рыжие сполохи. Шагах в пяти от огня, под толстыми соснами, темнел зев односкатного балагана; возле него на пилотском кресле, извлеченном из самолета, сидел Мартын Семенович и что-то строгал. За костром, перед плоским камнем, стоял на коленях Жаргал, постукивая по жестяной посудине.

Антону никто не сказал ни слова, ни полслова. Он стоял, втянув голову в плечи, ждал первого удара, боялся этого удара и в то же время хотел, чтобы все произошло как можно скорее. Стоял так, может, минуту, может, две; изнемог, сел на кучу дров, украдкой глянул на Мартына Семеновича. По-прежнему занимался своим делом Мартын Семенович. Вот он спихнул с колен мелкую стружку, наклонился, что-то разглядывая в траве; лысина склоненной головы отсвечивала, как хромированный бок самовара, и Антону внезапно захотелось треснуть по ней чем-нибудь поувесистей, чтобы Мартын Семенович заорал лихим матом, схватился за голову руками…

Из балагана выполз Лешка, что-то прожевывая, спросил у Мартына Семеновича:

— Ложки вырезаете?

— Пробую… Ты бы корней накрошил, супу сейчас наварим. К корням рогоза прибавка есть — корни кипрея.

— А какие они?

— Посмотри, там вон лежат. Ты видел на опушках, на полянах высокие такие стебли, сверху почти без листьев, усыпанные лиловато-красными цветочками? Это и есть кипрей, а еще по-другому его называют иван-чай.

— Так его здесь, недалеко, полно.

— То-то и оно-то. Стал я припоминать, что съедобного в тайге имеется, рассказал про кипрей Жаргалу. Он пошел и накопал. Это знатное растеньице. Лист раньше заместо чая потребляли, а молодые, неокрепшие корешки — та же капуста.

От болезни Мартын Семенович, видно, немного оправился. По голосу судить — не болеет. Но с лица сменился, Все в морщинах; будто усохшая картофелина у него лицо. Нога толстым неподвижным чучелом лежит на земле; не его вроде бы нога.

Жаргал приделал к котлу проволочную дужку, принес воды, вымыл его, выполоскал, протер травой. Повесив на руку, слегка тюкнул по боку — котел глуховато бумкнул.

— Дребезгу нет — хорошая посуда, — заключил он. — Будем суп ставить?

Его все так же не замечали, ни о чем не спрашивали. Неужели им неинтересно знать, где он был, как маялся? Или специально не замечают? Презирают? Черт с ними! Пусть… Только бы дали есть. Что, если не дадут? Должны бы дать. В тайге положено делиться последним. Не посмеют переступить закон тайги.

Корни варились, наверно, сто сорок лет. Жаргал ходил вокруг огня, кружкой, привязанной к палке, помешивал варево; обжигаясь, пробовал на вкус. Лешка пек в золе корни и тут же без зазрения совести уплетал их за обе щеки.

Когда наконец все было готово, Жаргал снял котел, поставил его возле Мартына Семеновича. Лешка насыпал на разостланный рюкзак те корни, которые не успел съесть, пока пек. Варево — что-то среднее между кашей и болтушкой — разлили по кружкам. Антон с удивлением обнаружил, что его кружка тут; должно, Жаргал поднял рюкзак и принес с собой сюда. Кормить, кажись, будут, иначе зачем же наливать в четыре кружки… Его кружка много больше, пожалуй вдвое больше, чем другие. Не взял бы кто ее; у них, поди, не разбираются, где твое, где мое.

Суп ему подал Жаргал. К своему удивлению, Антон заметил в его узких глазах сочувствие и жалость.

Котел дочиста промыть Жаргал не сумел — варево слегка отдавало керосином, но Антон хлебал горячую жижу с неизъяснимым наслаждением. Опорожнил кружку, провел пальцем по ее стенке, обсосал палец и, тревожась — дадут ли? — робко протянул кружку Жаргалу. Тот опять наполнил кружку до краев. Антон осмелел, подавал кружку еще два раза; последняя, четвертая вышла неполной: в нее Жаргал вылил из котла остатки. Чувство голода не прошло, но Антона прошибло по́том, все тело размякло. Теперь он знал, что и завтра съест столько же. И это согревало его не меньше, чем само варево. Отяжелевший, смотрел он на огонь осоловело, сонно. Над догорающими головнями скручивались в кудри сизые струйки дыма; неверное пламя подсвечивало бронзу ближних стволов. Антон, подремав, приладился тут же у костра спать. Но Жаргал растолкал его, указал место в балагане.

Утром он опять наелся до истомы, до изнеможения. Отдыхая, слушал, что они говорят. Разговор был о том о сем, без особого значения, а его и вовсе не задевал — тек мимо, огибал, как ручей голый камень. Вставить в разговор хоть одно свое слово не хватало духу. Все слова, какие у него были, казались теперь пустяковыми, легкими, как сухая мякина.

После завтрака Лешка ушел на болото, Жаргал в лес. Антон побоялся остаться наедине с Мартыном Семеновичем; тоже подался в лес, забрался в чащу, лег. Тут было тихо, как в могиле; от преющей подстилки несло сырым теплом. И ему вдруг захотелось глотнуть другого воздуха — полевого, с горьким духом полыни. Вспомнил свою Наташку. Она, конечно, дура, тут надвое не скажешь, однако Наташка таким манером от себя не отшивала. Покричит, поругается, поплачет от злости, потом зачнет уговаривать, а чтобы глядеть на тебя и не видеть, будто тебя нет и никогда не было, до этого не доходило.

Он чувствовал себя подло обманутым. Жизнь, стерва этакая, и тут надсмеялась, обдурила. Где же справедливость? Один — калека, другой — неженка тонкожилая, третий видел настоящую тайгу только сверху, и ничего, от страха голову не потеряли, сыты, в себе уверены. Каждый из них втрое слабее его. Да что там втрое! А вот поди же ты: не им, ему тайга намяла бока, без малого прикончила. Почему же так? Он всегда думал: тайга силе покоряется. И сейчас так думает. Но отчего же?..

XVI

Проверив медвежьи петли, Жаргал пошел на табор кружным путем. Надо было посмотреть, где лучше, удобнее поставить петли на коз. Во всех этих делах он смыслил не так уж много. Правда, в детстве приходилось бывать в тайге вместе с отцом, но это было давно, многое позабылось. Самое лучшее — порасспросить бы Антона: он, наверно, лес весь обегал. Однако Мартын Семенович запретил с ним разговаривать. Старик считает — удрал Антон. А Жаргал не верил и не верит в это. Сколько раз думал, ставил себя на место Антона — нет, он бы не убежал! Он бы остался, если бы даже знал, что это грозит ему гибелью. С таким пятном на совести — как потом жить?

Он вышел на берег ручейка, лопотавшего в траве.

Из травы выглядывали голубые, как осколки неба, чашечки синюхи, хлопьями пены висели цветы ятрышника. В дремотно-спокойной тишине жужжали зеленовато-оранжевые луговые пчелы-медуницы. Под старой, замшелой елью Жаргал увидел два крупных цветка лесной сараны. Рогатиной выкопал крупные луковицы, сполоснул их в ручейке, положил в карман.

На том берегу в густом ельнике хрупнула ветка. Жаргал всмотрелся. Недалеко от него резко качнулись ветви, и над зеленью ельника вскинулись огромные рога сохатого. Жаргал ступил за ель, прижался к стволу, смотреть ему мешала ветка; он отклонил ее. Сухо щелкнув, ветка сломалась. В ельнике зашумело, захрустело, и все стихло. Жаргал перепрыгнул через ручей, прошел к тому месту, где увидел рога сохатого. Трава там была истоптана, верхушки веток обкусаны. На земле отпечатались следы продолговатых раздвоенных копыт. Вот бы какого зверя убить!.. Тогда бы мяса им хватило! С таким запасом можно пройти и тысячу километров. Теперь, когда отыскался Антон, идти будет легче. Только бы дорогу через болото найти… У самолета, видать, был Антон, а не кто-то другой. Возможно, дороги и нет. Тогда что — ждать зимы? А как идти в летней одежонке?

Вместе с этими размышлениями к нему вернулись и те, что тревожили его с той самой поры, как понял: вынужденной посадки не миновать. Он виноват перед Мартыном Семеновичем, Лешкой, Антоном. Будь на его месте другой летчик, более опытный, все, видимо, было бы по-другому. А может быть, другой и не стал бы подниматься в воздух без радио? И он тоже не полетел бы без радио, но тут случай исключительный, ждать было невозможно. Или ему все это лишь кажется? Может быть, и в этом случае надо было ждать?

Сколько он ни думал, ничего решить для себя не мог, но чувствовал, что решить эти вопросы как-то нужно. В жизни, вероятно, еще не раз будет подобное, и он точно должен знать…

Приближаясь к табору, Жаргал увидел Антона. Он сидел под сосной и смотрел в просвет между деревьями на серые вершины гор. Услышав шаги, резко обернулся, встал. Вонзив в землю рогатину, Жаргал вынул из кармана саранки; одну, побольше, протянул Антону, другую очистил и стал есть.

— Ты сохатых видел?

— Тут, что ли? Тут не видел. Козы есть, а сохатых не видел. — Антон сосредоточенно общипывал усы саранки, на Жаргала не смотрел.

— Где, по-твоему, надо петли на коз поставить?

— Там. — Антон показал рукой в сторону ущелья. — Там, понимаешь, тропа. Хочешь, я покажу? Или сбегаю поставлю. Зачем ты будешь маяться, я сам, один поставлю. Я ту тропу знаю.

Антон все вертел в руках саранку, общипывал, обдувал, обтирал. Он вроде бы стеснялся есть ее при Жаргале.

— Ты как тогда отстал?

— Как отстал? — Антон кашлянул. — Как, говоришь, отстал? — Еще раз кашлянул. — Пошел по грибы и закружал. Иду туда — лес. Иду сюда — лес. Лес и лес, лес и лес…

— Я так и думал… — кивнул головой Жаргал.

— А то еще что… — взбодрился Антон. — На другой день выбрался я туда, где вы оставались. Глянул — нету. Зашлось у меня, понимаешь, сердце. Ну, думаю, пропал, дурья твоя голова. Ох, Жаргалушка, знали бы вы, какие мучения я принял, какого страху натерпелся! Не приведи бог! — Он виновато улыбнулся, добавил: — Бога помянул, хотя и неверующий.

— Ты сарану ешь.

— Большое спасибо за угощение. Наголодовался я за эти дни… А чего это Мартын Семенович на меня косится? Поди, думает, скрылся от него?.. — Антон засмеялся принужденно, откусил сарану.

— Это он так… — Жаргал не нашел ничего в оправдание Мартына Семеновича, почувствовал себя неловко за него. — А зачем ты в самолете все поковеркал?

— В каком самолете? Что поковеркал?

— В нашем самолете, в каком же еще!..

— Да что вы! И близко не подходил. И зачем бы я стал, Жаргалушка, калечить машину? — с жаром начал отрицать Антон, но в его черных, глубоко посаженных глазах мелькнуло что-то такое, что вдруг заставило Жаргала усомниться.

Он больше не стал его ни о чем расспрашивать. Как-то неловко сделалось Жаргалу.

— На табор идти надо. — Он выдернул из земли рогатину, бросил на плечо.

XVII

С болота Лешка пришел пустым. Сел к огню, огорченно развел руками.

— Никак, ну никак не получается! Невезучие мы.

— Надо в другое место, подальше берестянки поставить. Ходим тут, разговариваем, шумим — что же будет! — Мартын Семенович был огорчен не меньше Лешки.

Опять пустая баланда, из корней. Одно дело — опостылела, другое — сил с нее не больно прибавится, третье — падут духом ребята. Этого он боялся больше всего. Где-то в глубине души все еще жило к ним недоверие, правда слабое, едва заметное. А вообще-то на ребят он смотрел совсем не так, как в первый день. И не только на них. Себя, свою жизнь увидел как бы с другой стороны. Стремление никому ни в чем не уступать незаметно задушило в нем сострадание к более слабым. Для них не находилось ничего, кроме презрительной усмешки. Со своей мерой подходил ко всем, даже к Лешке. А слабого иногда надо и поддержать, глядишь — он распрямится В чем она, сила-то человека? Вдруг и не скажешь. Антона считал сильным, хвалил про себя за верткость, выносливость, порой забывая и его плохое к Наташке отношение, и приверженность к приторному сладкоречию. Никогда, наверно, не сможет простить ему обмана. До чего исподлился, негодник!

Мартын Семенович забылся и стукнул кулаком по колену сломанной ноги. Охнул от боли, выругался.

— Давай, Лешка, обед налаживать.

— Сейчас, Мартын Семенович. — Лешка уже перестал сокрушаться из-за неудачи, срезал тальниковую палку и, уперев один конец в землю, другой себе в живот, сгибал ее в дугу.

— Ты что делаешь?

— Лук хочу согнуть. Можно ведь с луком охотиться?

— Не пробовал. Делай, увидим, что получится.

Совсем другим стал парнишка. Хороший, должно, человек из него выделается. Вот ведь как бывает…. Там, на работе, не разглядел в нем струнку самостоятельности.

Пришли Жаргал и Антон. Жаргал принялся чистить и крошить корни. Между делом рассказал, как увидел сохатого. Чувствовалось, еще что-то хочет сказать, но не знает, надо ли говорить, на Антона посматривает как-то по-особому. Уж не натворил ли еще чего этот Антон? Мартын Семенович попробовал исподтишка выведать, что держит в себе Жаргал. Но тот увернулся от ответа.

Антон как неприкаянный побродил у огня, подсел к Лешке.

— Дай помогу.

— Без тебя управлюсь. Не тут надо было помогать.

И крыть нечем Антону. Опять начал бродить по табору приблудным псом.

Лешка натянул тетиву из куска электропровода, нарезал тальниковых прутьев — стрел. Выпустив одну вверх, повесил на сук кепку, отмерил от нее тридцать шагов, натянул лук. Тетива слегка тенькнула, и стрела взблеснув на солнце, ткнулась в землю, не долетев до кепки.

— Слабоват лучок-то, слабоват, — сказал Мартын Семенович. — Но воробья с ног собьет. Как думаешь, Жаргал?

Помедлив с ответом, Жаргал так же серьезно согласился:

— Шагов с десяти, думаю, собьет.

— Вам бы только смеяться…. — вспыхнул Лешка. — А вот посмотрю на вас, как засмеетесь, когда уток нащелкаю.

— Брось лучок, Лешка, — посоветовал Мартын Семенович. — Из него и пташек не настреляешь. Но ты меня надоумил. На коз, на сохатых мы можем самострелы насторожить. Они будут понадежнее, чем петли. Жаргал, ты видел когда-нибудь, как ставят самострелы?

— Я сам ставил. Могу один поставить, — сказал Антон. — Делается большой, тугой лук, накладывается окованная стрела…

— Не видел, значит… — Мартын Семенович даже и не взглянул на Антона.

Может, это и глупо, но сейчас он лучше согласится с голоду пропасть, чем принять что-нибудь из рук Антона. Ишь ловкач, услужливостью хочет глаза замазать! Шалишь! Я тебя проучу: внукам закажешь, как паскудничать.

— Что же нам сделать? Может, меня туда донесете? Далеко это?

— Далековато. — Жаргал показал глазами на Антона: «Пусть поставит».

Мартын Семенович насупился: «Ни за что!»

— Я согласен, — проговорил Жаргал, — не знаю, как Лешка.

— И сразу же обратно вас нести? — уточнил задачу Лешка.

— Да нет. Нам что: где место облюбуем, там и отаборимся. Так ведь?

Польщенный тем, что с ним говорят как с равным, Лешка утвердительно качнул головой:

— Так, конечно. Тогда пойдем. Мне уже надоело зря сидеть в болоте. Сейчас идем?

— Придется завтра. Жаргал сделает стрелы, а ты тем временем корней накопай.

XVIII

Вместе с Лешкой Антон пошел копать корни. Выдергивая из земли стебли кипрея, он с горечью вспоминал дни скитаний по тайге. Бродил голодным волком, топтал ногами этот самый кипрей и не подумал, что он может заменить хлеб. У них хватило небось ума зацепиться за эти самые корни. Они не перли на скалы, не висели с ножом над козьей тропой. И что делать, и чего не делать — на все ума хватило. Осталось ума и на то, чтобы его раскусить. Да и трудно ли такого дурака раскусить, если сам помогает. Зачем надо было отпираться, что побил стекляшки в самолете? Спугнул Жаргала, оттолкнул. А чего бы не сознаться? Не в своей, мол, тарелке был, когда вас потерял. На пользу себе обернул бы. Теперь все во вред и ничего не подправишь. А может, и не надо ничего подправлять? Какая в этом корысть, если не выберутся отсюда до зимы? При первых же морозах все закоченеют — правые в виноватые. Неужели дойдет до того? Эх, судьба-доля проклятущая — холодно, голодно, смерть сторожит-поджидает. И душу облегчить не с кем. Поневоле дом свой вспомнишь.

Попервости-то, сразу после свадьбы, жизнь была добрая. К завтраку тебе — блины либо шаньги с творогом. Наташка, она проворная, зря не проспит, все успеет сделать. Тут уж ничего худого о ней не скажешь. И не ругались с ней попервости. Потом уже началось и потянулось, потянулось без остановок. Один — задириха, другая — неспустиха, какая уж тут остановка.

Антон так раздумался, что и про корни позабыл. Сел, упер кулаки в щеки и просидел бы так, наверно, долго. Но Лешка привел его в память.

— Расселся, как на курорте, — сказал он. — Я уже вот сколько накопал, а у тебя — горсть.

Антон поднялся, стал с остервенением рыть мягкую песчаную землю, выдергивать бурые кривули корешков. Хотелось хоть на время отшатнуть от себя бесполезные думы. Пускай все идет своим ходом. Но нет — от дум не отгородишься.

Проснулись утром — кругом туман, густой и белый. Будто облака прилегли ночью на землю отдохнуть да застряли, запутались в ветках деревьев. Тусклым яичным желтком плавало в тумане солнце.

— В лес не пойдем? — спросил у Мартына Семеновича Лешка. — Петли я могу проверить с Жаргалом или с Антоном.

— Должно разъяснить. Пойдем все, как условились.

В уме Антона сразу же отпечаталась: «Петли проверить с Антоном». Выходит, Лешка перестал таить на него обиду.

И, когда понесли Мартына Семеновича, Антон пристроился в ногу с Лешкой, попросил:

— Давай понесу.

— Сами как-нибудь справимся, — уязвил его Лешка.

Антон поплелся сзади, отстал. Сырая трава заглушала их шаги, туман скрыл из виду. Антон огляделся. Туман все затянул, все спрятал, мир стал тесным, уныло-серым — ни окна, ни просвета. Антону стало не по себе, на минуту мелькнула мысль, что туман так никогда и не исчезнет и он заблудится в нем. Прибавил шагу, едва не закричал, чтобы подождали.

Они остановились в березняке. Мартын Семенович попросил сорвать невысокое растение, увенчанное мелкими белыми цветами, собранными в зонтик.

— Это сныть. — Он отщипнул несколько листков, разжевал сам, дал попробовать Лешке. — Как на вкус?

— Ничего, сочные.

— То-то и оно-то — сочные. С ними можно щи варить.

— А почему вы раньше о них не говорили? — спросил Жаргал. — Я бы нашел.

— Есть другое растение, вех называется. Такие же у него листья, цветы разве помельче. Не дай бог суп из него сварить. Ученые поговаривают, что Сократа отравили ядом веха. Я умею отличать сныть от веха и вас научу. Так что щи у нас будут.

Туман помаленьку редел. Он уже не нависал сплошной пеленой, а стлался между деревьями растрепанными космами. А когда подошли к первой петле, засветилось солнце.

Петлю Жаргал и Лешка поставили хитро, с подвесом, но приманку привязали слишком высоко. Если медведь не очень голодный, не полезет ни за что. Антон, заметив эту ошибку, вроде бы даже обрадовался: не все, за что берутся, выходит у них гладко. Уж он-то бы так не поставил.

Ошибку заметил и Мартын Семенович. Петлю тут же переставили. Все были уверены, что и вторая петля стояла без пользы. Шли к ней без опаски. Треск дерева, сдавленный хрип заставил остановиться. За деревьями билась, ворочалась бурая копна.

Антон отвел рогатиной ветки, замер. Трос перехватил медведю брюхо, подтянул к стволу сосны. Учуяв людей, зверь рванулся в сторону, скоблинул когтями землю. Валежина, натянувшая трос, подскочила, грозя сорваться.

С рогатиной наперевес, боком, боком, мелкими шажками Жаргал стал приближаться к зверю. Антон пошел за ним.

Медведю удалось вцепиться в землю всеми лапами. Натянутый до предела трос стонал; скоба, вбитая в ствол, скособочилась, выворачивая белые щепки. Обостренным зрением Антон вбирал одновременно и скобу, и медведя с разинутой пастью, маленькими злыми глазами, и Жаргала, с лицом желтым, как осенний лист. Целясь в грудь, Жаргал взмахнул рогатиной. Когти зверя вырвались из земли, и трос поволок его к стволу. Рогатина скользнула у него около уха, вонзилась в землю. Медведь бил, рвал лапами землю, хватал ее ртом и выплевывал с яростным рыком. Антон заторопился, занес над головой рогатину, рубанул ею, как топором. Со звоном лопнул трос, хлестнул концом по сосне. Медведь кубарем полетел мимо Жаргала, заревел и нырнул в кусты.

Ничего не понимая, Антон оглянулся. Лешка стоял у носилок с ножом в руке. Глаза у него были большие-большие. Душа, конечно, ушла в пятки и еще не вернулась на законное место. Мартын Семенович сидит, подавшись вперед, крепко стиснув руками носилки. Жаргал с недоумением уставился в ту сторону, где исчез медведь, и кровь медленно приливает к его лицу. Антон глубоко, жадно, будто ныряльщик, только что выскочивший на поверхность воды, вдохнул в себя воздух, посмотрел на небо с поредевшими перистыми облаками.

Позднее, когда возбуждение улеглось, Антон наконец сообразил, что медведя упустил он. Хрястнул по тросу. С перепугу не совладал сам с собой. А они молчат… Наверно, ничего не заметили. Лучше бы заметили, поругали, поворчали.

Лешка только что вернулся из лесу, принес целую охапку сныти. Мартын Семенович стал отщипывать листья и бросать в котел. Жаргала и Антона на новом таборе не было. Рано утром они ушли на болото — искать дорогу, а Лешка остался, чтобы сготовить обед. День стоял пасмурный, с неба, как пыль, тихо трусил дождик.

Спички у них кончились. Огонь добывали из камня при помощи откованного Жаргалом огнива. Лешка приготовил сухой травы, смолистых щепок, вынул из берестяной скрутки фитиль с нагаром (на него пошла вата из телогрейки Антона), приложил его к осколку белого камня, ударил огнивом. В сумраке балагана вспыхнули искры. Как Лешка ни бил, искры летели вниз, на колени, и фитиль не загорался.

— Не получается, Мартын Семенович.

— Получится. Дело-то пустяковое.

— Ну да? — усмехнулся Лешка.

— Не «ну да», а да! Надо уметь делать все. Пригодится. Жизнь иной раз видишь как поворачивается. А ты над ней всегда хозяином будь. Не станешь хозяином, если ничего не умеешь.

— Всего не узнаешь, всему не научишься.

— Ты гляди — усвоил! — Мартын Семенович обернулся, взял у Лешки огниво. — Может, и верно, что всему не научишься. Но истину эту, замечаю, чаще всего вспоминают дремучие невежи да ленивого ума люди. А помнить надо бы другое: знание, умение — не груз в котомке. Чем больше, тем легче идти.

Корявыми, с виду неловкими пальцами Мартын Семенович зажал камень с фитилем, одним ударом запалил вату.

— Здо́рово! — засмеялся Лешка. Улыбнулся и Мартын Семенович:

— Ничего не здорово. Поучись — и у тебя выйдет. Ты же сметливый парень.

Разложив костер, Лешка долго бил по кремню огнивом. Тонкие губы были упрямо сжаты, на лбу сползлись морщины. Сейчас он сильно походил на своего отца, человека упрямого до своенравия, Лешка даже не замечал, что мокнет под дождем. Мартын Семенович позвал его в балаган — не откликнулся. На новом месте балаган сделали добротный, на два ската, с небольшой дырой входа. Сейчас в нем было сухо, тепло.

— Зажег! — Лешка поднял фитиль с синей струйкой дыма.

— Я же говорил — ничего хитрого. Все дело в том, чтобы в нужное место уронить искорку.

«Да, все дело в том, чтобы уронить искорку, — огонек сам разгорится», — повторил он про себя. Это очень просто. Но многие этого не понимают. И сам он тоже понял это недавно. Правда, что век живи, век учись…

С болота Жаргал и Антон вернулись мокрые с ног до головы. Никакого хода в топях не нащупали.

Они подбросили в огонь дров, повесили сушить одежду. Растирая голую грудь, Жаргал проговорил:

— Следы сохатого опять видели. Думаю, сохатые на берег из болота вышли.

— Ничего чудного. В болоте они кормятся.

— А не могли с той стороны прийти?

— Кто же их знает? По топям они ходят ловко, ни один зверь с ними не справится. А что?

— Так просто.

После обеда все трое пошли проверить самострелы. Мартын Семенович остался один. Сидел в балагане, ошелушивал корни. Погода не прояснялась. Небо было затянуто грязно-серой пеленой, с неровными светлыми потеками. Оно было как давно не мытое окно. Вверх но склонам скалистого кряжа тянулись веревки тяжелого, сырого тумана и пропадали в серой мути, скрывающей вершины. Лес напитался влагой; ветви деревьев, кустарников прогнулись, огрузнев от тяжести капель; земля набухла и уже не принимала в себя воду. Мутные ручейки сползали в лужи.

Сгущались сумерки. Дождь усиливался. Мартын Семенович выполз наружу, набросал дров в затухающий огонь, прислушался. В лесу, кроме тихого шелеста дождя, не было никаких звуков.

Он забеспокоился. Не случилось ли что с ребятами? Самострелы стоят недалеко, должны бы давно обернуться. Что бы им так-то, ни с того ни с сего, задерживаться в мокром лесу до потемок?.. Но что могло случиться? Мало ли всяких неожиданностей и случайностей поджидает человека на звериных тропах. Что, если опять в петлю залез медведь и они не совладали с ним? Или самострел ранил кабана? Хватит у них догадки не лезть на клыки раненого зверя?

У огня он просидел до наступления ночи. В шепчущем мраке растворились деревья. Он заполз в балаган, сел у входа. Может быть, ничего не случилось, просто не подрассчитали время и теперь блудят в темноте. Попробуй найти дорогу, если в трех шагах ничего не видно. Он снова вылез наружу, повесил пустой котел на таган, отвернутый от огня, ударил по нему палкой. Котел глуховато бумкнул, звук застрял в сырых ветках деревьев, запутался в нитях дождя. Вряд ли его услышат… Но он бил и бил по котлу, пока рука не устала. Остановился. Ни ответного крика, ни хруста ветвей под ногами, только шепот дождя. Капли сыпались на лысину, скатывались по ней на щеки, застревали, скапливались в редкой бороденке. Сидел неизвестно сколько, насквозь промок, продрог. Вернулся в балаган. Теперь уж они не придут. Если бы были близко — услышали. Значит, далеко. Только бы не вздумали блудить в темноте, дождались утра. Спать под открытым небом в такой дождь едва ли придется, но огонь гореть будет — намерзнутся не очень.

XIX

А с ними ничего особенного не случилось.

Как обычно, вначале они проверили петли. Нажива оставалась нетронутой. Пошли к самострелам. Стрела одного из них оказалась спущенной, но ни стрелы, ни убитого зверя поблизости не было. Наконец после долгих поисков обнаружили обломленное, залитое кровью древко, капли крови на траве, на ветках. Коза — это было видно по следу — напоролась на самострел недавно, иначе дождь успел бы смыть кровь. Не теряя времени, они пошли по следу, держаться которого было не просто. Местами капли крови совсем исчезали, и тогда приходилось идти по следам, оставленным копытцами. Хорошо, что они на сырой земле отпечатывались отчетливо. Коза часто останавливалась, ложилась на землю. В трех местах, где она лежала, расплывались лужицы крови.

— Мучится, бедная, — пожалел ее Лешка. — Куда идет с такой раной?

— Коза на рану крепкая, — сказал Антон. — Может сутки бродить, обрызгивая след кровью. По-доброму-то за ней ходить не надо бы. Полежит подольше на одном месте, уснет…

— Не ходить можно бы, но как потом след найдем? — спросил Жаргал. — Дождь все смоет.

— В том-то и дело, Жаргалушка. Она, понимаешь, убежит, честно говорю, убежит! — заторопился Антон, даже не скрывая своей радости, что его слушают, с ним говорят.

На каждом новом месте крови оставалось больше, а лежки становились чаще.

— Доходит. Теперь не разговаривайте, — предупредил Антон. — Должна быть где-то тут.

И верно, прошли еще немного — впереди что-то вроде бы треснуло, прошумело. Бросились туда, увидели под кустом боярышника придавленный к земле круг травы, кровь, выковырнутую ногами землю. Коза только поднялась, дождь еще не успел разбить комочки земли, повисшие возле следа на травинках. След уходил в чащу. Они побежали по нему. И вдруг совсем близко, за зеленью ветвей, метнулось рыжее пятно… Гуран, вскинув голову, увенчанную ветвистыми рогами, выскочил на поляну, тяжелыми прыжками пересек ее, исчез в зарослях жесткого ерника.

С этой минуты они почти не выпускали его из виду. Отбежав немного, гуран ложился, но, стоило им приблизиться, вскакивал и бежал, вытянув голову. Перебежки становились все короче, и вот наступил момент, когда он уже не смог подняться.

И тут только заметили: приближается вечер, а где они находятся, в каком месте — неизвестно. Гурана убили на поляне, усеянной крупными угловатыми камнями. В двухстах шагах возвышался гладкий, будто обструганный, утес, наискось перечеркнутый узкой щелью. Под утесом взбитой пеной шумела под дождем густая зелень кустарников.

— Надо будет огоньку… Подсушимся, печенку поджарим. А? — спросил Антон.

— Печенку жарить — это хорошо, — одобрил Жаргал. Чуть подумав, добавил: — Ночь застанет, что делать будем?

— Все равно в дороге ночевать. Пошли. — Лешка дернул Жаргала за рукав. — Дровишек насобираем, пока Антон обдирает…

За кустами у подножия скалы сохранилась узенькая полоска сухой земли. На ней и развели огонь. Сухих дров поблизости было мало. Жаргал и Лешка разошлись в разные стороны, собирая у скалы намокшие палки, сучья. Лешка подобрал толстый обломок валежины, поставил его к скале, намереваясь взвалить на плечи. И тут его взгляд упал на трещину, видную издали. Падая с вершины, она не достигла метров двух до подножия скалы и закончилась дырой с рваными краями. Трещина и дыра были как восклицательный знак, врезанный в монолит утеса. Лешка подтащил валежину к дыре, взобрался по ней, заглянул внутрь. У края топорщились палки заброшенного орлиного гнезда, а за ним чернела пустотой пещера.

— Жаргал, иди сюда! Тут пещера.

— Большая?

— Не видно, темнота…

— Обожди, сейчас посмотрим. — Жаргал наснимал с березы коры, взял из костра головешку. — На, полезай.

Лешка пролез в дыру, сел на орлиное гнездо, запалил бересту. Пещера постепенно расширялась, дно ее покато опускалось вниз. Пламя трепетало на серых сводах, проваливалось в глубокие трещины. Дальше пещера, расширяясь, стала настолько высокой, что они могли распрямиться во весь рост. Свод был неровный; из него выпирали острые глыбы, готовые, кажется, сорваться в любую минуту. То расширяясь, то сужаясь так, что приходилось протискиваться боком, пещера уходила вниз. Закончилась она щелью с острыми краями.

Воздух в глубине пещеры был сухой, застойный, с прогорклым запахом пыли; ближе к выходу со сводов свешивались клочья засохшей паутины.

— Тут мы и заночуем, — сказал Жаргал. — Повезло…

В пещеру натаскали дров, втянули гурана. Костер разложили неподалеку от входа, и дым вытягивало в щель, точно в трубу. Пока жарили на углях печень гурана, просохла одежда, развешанная на стенке у костра. После ужина отгребли огонь, настлали на горячие камни веток и легли спать, тесно прижавшись друг к другу. Утром Лешка поднялся, чтобы разложить огонь. Дров было маловато, и он пополз к выходу. Дождь все еще не перестал, но был реденький, мелкий. Холодный ветер гулял над лесом, взлохмачивал крону деревьев, трепал листья кустарников, заворачивая их вверх исподней, светлой стороной, приглаживал траву на поляне. Сверху камни на поляне были как стадо овец на пастбище. Но что это? Один из камней, там, у самого леса, как будто шевелится? Ну точно!

— Ребята, смотрите-ка, что там?..

Рядом с ним, теснясь, высунулись из дыры Жаргал и Антон.

— Однако, это медведь? — Глаза Жаргала сузились в в щелки. — Медведь.

— А ведь верно! — подтвердил Антон. — Чего он тут лазает?

Медведь медленно передвигался против ветра, останавливался, к чему-то принюхивался.

Сосредоточив все свое внимание на медведе, они не видели, что на другой стороне поляны из чащи вылез огромный кабан. Он тоже держал нос по ветру и быстро трусил по траве, будто плыл в ней, рассекая зеленые волны клином мощной головы. Не сразу сообразили ребята и то, что медведя (кабана тоже) манил к себе запах внутренностей гурана, брошенных Антоном.

Медведь добрался до внутренностей, обнюхал их, пошевелил лапой, с хозяйской неторопливостью обошел вокруг, как бы оценивая находку. Появление кабана, который вылетел из-за камней в трех шагах, было для медведя (и для людей тоже) полной неожиданностью. Он попятился, чифкнул. Кабан резко щелкнул клыками, ринулся на медведя. Хрипло рявкнув, медведь ловко уклонился от встречи. Кабан, прямой, как обрубок бревна, проскочил мимо, моментально развернулся, взрыв копытами землю, и сразу же бросился в новую атаку. Сшиблись. Шум, возня, пыхтение… И вдруг горы раскололись от леденящего душу рева медведя, хриплого и гулкого. Когда противники разошлись, ребята увидели на боку медведя огромную рану: будто острым как бритва ножом его полоснули. Обезумев от боли и ярости, медведь уже не уклонялся от встреч с кабаном, орал, прыгал за ним, хватал зубами горбатый загривок, молотил по спине лапами, не замечая, не чувствуя, что страшные клыки противника изрезали всю брюшину.

Во все стороны летели ошметки грязи, клочья шерсти, брызги крови. Битва кончилась так же внезапно, как и началась. Медведь изловчился и обрушил на спину кабана могучую лапищу. Будто сломанная жердь, хрустнула кость. Кабан осел на задние ноги, потащил их за собой. Медведь — за ним, клацнул зубами, но сил у него уже не было, свалился и пополз, оставляя за собой темную полосу. Он уползал к лесу, слабея с каждой минутой. Наконец остановился, судорожно дергаясь, и замер. Кабан волочил перебитый зад в другую сторону. У него хватило сил добраться до леса, но и он ткнулся носом в чащу, затих.

На том месте, где они бились, остались круг истолченной травы и вбитая в землю требуха гурана.

Потрясенные буйством дикой, необузданной ярости и силы, люди долго молчали. Им не верилось, что все уже кончилось, казалось, кабан и медведь разошлись для передышки. Но проходили минуты, а недавние противники оставались неподвижными.

— Что, они так и будут лежать? — шепотом спросил Лешка.

Ему никто не ответил.

Антон спустился, насобирал дров, подал Лешке. Каждый для себя изжарил кусок мяса; позавтракали. Звери по-прежнему не подавали признаков жизни.

— Ну что, пойдем?

— Пошли.

Осторожно, с рогатинами наготове приблизились к медведю. Предосторожность оказалась излишней: медведь истек кровью.

Кабана пришлось добивать. Жизнь слишком медленно, неохотно покидала могучее, будто литое тело…

Ни с того ни с сего они оказались обладателями огромного количества мяса. Кабана и медведя разделали, подняли в пещеру. С собой взяли столько, сколько могли унести.

XX

В лесу, продутом ветром, было солнечно. Свет пробивал крону деревьев, косыми столбами падал на сырую землю. В нем купались метляки, сверкали слюдяными крыльями стрекозы. Лес будто обновился, наполнился бодрой свежестью. Эту свежесть Лешка вбирал в себя, как вбирают травы тепло солнца.

В пещере они забрали остатки мяса. Лешка шел почти с пустым рюкзаком. В рюкзаке Жаргала мяса было тоже немного. Больше, чем у них двоих вместе, раза в два больше, нес Антон. Никто ему столько не наваливал, — сам нагрузился. Лешку так и подмывало поехидничать. С чего это, мол, ты стал таким падким на работу? Уж и начал было, но Жаргал дернул его за рубаху:

— Нехорошо…

И Лешка замолк. Но совсем не потому, что был согласен с Жаргалом. Начнешь задирать Антона, он возьмет и взбрыкнет, откажется нести… Пусть попотеет, долго прохлаждался. Там, в тайге, когда работали, лишней иголки не брал. А мог бы иногда и помочь. Черта с два такой поможет. У тебя ноги подламываются, а он только сочувствует, только жалеет: «Тяжело? Бедненький!» По глупости своей Лешка в ту пору жался к нему. Теперь такими словами не подманит — учен.

На сыром песке Жаргал увидел след сохатого. Постоял, что-то прикидывая в уме.

— Вы на табор идите. Я по этому следу пройду.

Лешка не захотел от него отставать. Антон помялся маленько и тоже за Жаргалом потянулся.

След петлял среди омытых дождем деревьев. Давно ли все деревья леса казались Лешке на одно лицо; не вдруг бы, пожалуй, отличил лиственницу от кедра, пихту от ели. А много ли ума надо, чтобы отличить? Вон он, кедр… Высится зеленым утесом, клочья моха на нем, как седая борода. Лиственница совсем не то: она не косматая, постройнее и посветлее. И меж собой деревья разнятся. Тут, на поляне, сосны приземистые, в зеленой хвое, будто в шубах, а там одна — без одежды, только шапка на макушке. Проломилась она желтым стволом сквозь гущину подлеска, подняла шапку свою до самого неба.

Антон сначала шел впереди Лешки, потом стал отставать. По его лицу градом катился пот, он все ниже сгибался под тяжестью рюкзака.

Лешке стало жалко его, и, злясь на себя за эту жалость, он резкопотребовал:

— Давай понесу!

— Ничего… Я ничего, Лешенька.

— Давай же!

— Что у вас? — Жаргал вернулся. — О чем спор?

Чуть заметно улыбаясь и щуря глаза, он разделил мясо.

Откуда-то прилетела желна, завертелась, застрекотала, будто хотела весь лес оповестить: «Трое тут! Трое тут!»

— Зря вы, ребята… — радостно и виновато говорил Антон. — Я бы, понимаешь, и так…

След сохатого вывел их к берегу болота, промятой дорожкой в осоке сполз в ржавую воду. Лешка и Антон повалились на траву. Жаргал сбросил рюкзак и пошел по берегу, раздвигая руками траву. Ходил он долго, чуть не ощупывая прибрежную грязь руками. Лешка не понимал, чего он ищет. Мяса у них теперь хватит — ешь сколько хочешь. За сохатым бегать надо было раньше.

Жаргал вернулся, посидел немного, неуверенно проговорил:

— Обратно следа нет.

— Ну и что?

— Сохатый, я думаю, через болото ушел. — Жаргал огляделся. — Место то самое, вон обгорелая коряга торчит. Тут же и тогда след был. Тут есть дорога.

— Дорога? — Лешка недоверчиво засмеялся. — Какая дорога?

— Через болото, конечно, дорога.

— Так давайте проверим. Антон, ты что сидишь? Пошли.

— Не торопись, — остановил его Жаргал. — Дел тут хватит. На табор сходим, потом вернемся.

На таборе вокруг огня валялись нанизанные на проволоку лоскуты мяса. К горьковатому дыму костра явственно прибавлялся запах жарко́го.

Мартын Семенович, с закатанными до локтя рукавами рубашки, срезал с костей мясо.

— Мы дорогу нашли, — сказал ему Лешка.

— Ну? — с недоверием и надеждой Мартын Семенович посмотрел на Жаргала.

— «Нашли»!.. Зачем, Лешка, говоришь так? — упрекнул Жаргал. — Дорогу еще надо искать.

— Будто не найдем! Скажи ему, Антон. Ты в таких делах профессор.

Антон поскреб ногтем в бородке, пощупал для чего-то свой острый нос. Лешка не дождался, когда он что-нибудь скажет.

— Искать боитесь? Или помощи ждете? Нечего ждать, самим надо. Давно ли голодовали, а теперь мяса — завались, и все сами, одни, без помощи…

— Храбрый ты стал, как я посмотрю! — засмеялся Мартын Семенович. — А что такое помощь, кумекаешь?

— А то нет?

— Навряд ли, — возразил Мартын Семенович уже без смеха. — Поддерживать человека на ровном месте под руку — не помощь. Тянуть за волосы из болота, когда он сам туда лезет, — не помощь. Вспомни наш разговор о знаниях.

— Это я помню, а что?

К чему клонит Мартын Семенович, непонятно было Лешке. Зачем-то Антона поддел? Для чего Антон, если разговор о дороге?..

— Без знаний, Лешка, да без навыков мы бы давно пропали. А откуда у нас знания? От людей. Один тебя научит топор в руках держать, другой не хлюпать носом при неудаче, третий повернет на правильную дорогу. В том и сила твоя.

— Это само собой.

— Да нет, пожалуй что… Силен человек, видишь ли, не сам по себе, а когда среди людей. Ты расхвастался: одни остались, а в сытости, в тепле… Одни — не один. Это понимать надо…

Хитро повернул разговор Мартын Семенович. Колет и колет Антона. А тому что делать? Нечего делать. Сидит, уперев взгляд в колени, беспокойно шевелит пальцами. А виду не подает, будто не о нем разговор. Поддать тебе жару, а?

— Мартын Семенович, один человек мне так говорил: у каждого пальцы только к себе гнутся — это как? Тот человек говорит: природа так распорядилась.

— Старая побаска. Вот она, рука. — Мартын Семенович вытянул жилистую руку в светлых волосинках, сжал, разжал пальцы. — К себе гнутся — правда. Но правда, Лешка, и другое: пять пальцев на руке человека. И оттого что пять, она может держать и топор, и карандаш, и ружье, и иголку. А один палец? Одним, друг мой Лешка, только в носу копать способно.

Будто и ветру не было, а Антону запорошило глаза. Он яростно тер их кулаками.

XXI

В ветвях старой сосны, высоко над землей, вороньим гнездом чернела связанная из тальниковых прутьев сидка. В ней, ничем не выдавая своего присутствия, таился Жаргал. Антон постучал сучком по стволу.

— Слезай.

— Тише! Слушай! — шепнул сверху Жаргал.

Антон замер, медленно поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. На болоте галдели птицы. За спиной стрекотнула и смолкла сорока. Антон ждал, что треснет сухая ветка, фыркнет зверь, но ничего не было, никаких звуков, кроме колготни болотных птиц.

Жаргал спустился с дерева, поправил съехавшую на затылок фуражку.

— Ничего не слышал?

— Нет.

— Как будто мотор самолета гудел. Вон там. — Жаргал кивнул в сторону болота.

— Показалось, наверно.

— Возможно, и показалось. — Жаргал вздохнул, вприщурку посмотрел на заходящее солнце. — Тебя когда сменить?

— Когда хотите, мне все равно.

— Я приду утром.

Жаргал ушел. Антон залез на дерево. Сидка была удобная. Он расположился в ней, как в плетеном кресле, достал из кармана кусок отваренной медвежатины, вынул нож. Поужинал он, собственно, неплохо на таборе. Но, когда под руками еда, время коротать способнее.

Сидку придумал Антон. Поиски дороги через болото напротив следа сохатого ничего не дали. Вначале дно было крепкое, а потом пошла непроходимая топь. Чуть чего — готово, ухнул в тину по самые уши.

Теперь они будут ждать, когда через болото пойдет сохатый. Посмотреть, как он минует опасное место, — и порядок.

Над камышами проносились быстрые утки, важно проплывали цапли. За болотом синели горбушки пологих гор — близкие и недоступные. Но, так или иначе, они доберутся до этих гор, выйдут к людям. Если сейчас не удастся — зимой, по льду. Дома-то их теперь, наверно, и в живых не числят. Что было, интересно, с Наташкой, когда узнала?.. Обрадовалась, поди? Не должна бы. Ругалась, правда, кляла всяко, но погибели не желала, такой дурости ни разу от нее не слышал. Нет, не радовалась. Какая уж там радость! Сердце у нее отходчивое, зла в нем подолгу не держала никогда. Надо было в этот раз, дураку, повиниться перед нею, да к куда там! А что теперь будет? Мартын-то ей сразу расскажет про него: бросил, убежал, оставил больного, немощного. Обязательно расскажет и, мало того, настропалит ее, подожжет. Мировой тут не жди, разводом дело пахнет.

Раньше бы его этим не шибко испугали — развод так развод. Теперь все видится иначе. Одному, конечно, жить можно, и даже неплохо. Денег сколько надо завсегда добудет. А куда с ними? Дружки, которые не прочь выпить на даровщину, завсегда, понятно, найдутся. А на кой черт они сдались?! Пока пьют — друзья-товарищи, а вышли денежки — знать тебя не знают. Нет, Антон, жизнь надо как-то переиначивать. Не переиначишь, будет бить она тебя, как приблудную собаку, гнать от тепла своих костров.

А что делать, как повернуть свою жизнь? Может, покаяться перед Мартыном Семеновичем, сознаться во всем?

От земли к небу всплывали сумерки. Не видно стало ни синих горбушек гор за болотом, ни самого болота. С вершин скалистого кряжа потянуло свежестью. Антон накинул на плечи телогрейку, застегнул под бородой пуговицу. Можно было немного вздремнуть, все равно ничего не видно. Пройди сейчас через болото целое стадо сохатых — не узнаешь, откуда и как шли. Вспомнив про мясо, Антон стал на ощупь отрезать маленькие кусочки и есть без всякого аппетита.

А может, не сознаваться? Может, поверит Мартын Семенович, что ненароком откололся? Неужели не поверит, если хорошо поговорить с ним? Верил же раньше, почему бы сейчас не поверить?

Поднялась луна, посеребрила метелки камышей и сонные деревья; луна была полная, светила щедро, но свет этот был какой-то обманчивый, будто и все видно, а приглядишься — не различить, где кончаются кусты и начинаются заросли камышей, и лесину одну от другой не отделишь. Все в этом свете сливается в одно, и всюду лежат черные тени.

«Нет, не поверит Мартын Семенович», — подумал Антон и снова начал прикидывать, как ему жить дальше. Так и эдак прикидывал — хорошего получилось немного.

С рассветом лес оживился, наполнился стрекотом и щебетанием птиц. Вдали, за вершинами деревьев, поднялся столб дыма, подкрашенный с одного бока первыми лучами солнца. На таборе встали и варили завтрак. Скоро придет Жаргал…

Антон повернулся к болоту, обшарил глазами осоку, камыши. Вправо от него, далеко в болоте, что-то чернело; этой черновины вчера будто не было. Или была? Разглядеть, что там чернеет, мешало солнце. Антон поднес к глазам кулаки и сквозь них, как в бинокль, попробовал вглядеться в черновину — все равно ничего не видно: очень уж далеко. Но, кажись, это что-то живое, кажись, подвинулось немного ближе. Что, если это сохатый с той стороны?

Уже не отрываясь, Антон следил за черновиной. Чуть погодя она, приближаясь, раздвоилась. Теперь Антон не сомневался, что через болото идут сохатые. Он спохватился, что совсем не примечает, где они проходят. Животные двигались как бы вдоль берега. «Длинная гряда камышей… Плешина чистой воды… Островок…» — отпечатывал Антон в памяти наиболее заметные приметы.

На берег звери вышли недалеко от сосны, на которой таился Антон. Это была самка и здоровенный рогач. Они постояли, потаращив уши, вглядываясь в стену леса, и скрылись в чаще.

Антон слез с дерева, устало потянулся, бросил на траву телогрейку, лег. У него было такое чувство, какое бывает, когда сделаешь что-то очень важное.

Через несколько минут он крепко спал.

XXII

В тот же день они прошли по следу зверей, отмечая дорогу вехами — завязанными в узлы камышинами и пучками осоки. Идти было трудно. Иногда брели по пояс в воде, иногда, сбиваясь с направления, попадали в топь. Возвращались назад и, прощупывая шестами дно, шаг за шагом двигались дальше. Пока добрались до крутого берега, выбились из сил. Мокрые с головы до ног, вышли к чахлому ельнику, сели на кочки. В трех шагах от них из болота вытекал ленивый, почти задушенный водорослями ручей.

— По ручью и будем двигаться, — сказал Антон. — Он выведет нас к реке, а река — к людям.

— Река близко? — спросил Лешка.

— Это я не знаю. Но ручьи всегда впадают в реки.

Серые зубцы скалистого кряжа с этого берега казались еще более острыми. Кое-где за них зацепились белые хлопья облаков. Лес у подножия синел сплошной полосой. Где-то там их ждет Мартын Семенович. Томится от одиночества и неизвестности. Лешке захотелось как можно скорее вернуться на табор, обрадовать его. Ему досталось больше всех. А из-за кого? Не расхныкался бы в тот раз, и Мартын Семенович не сломал бы ногу. До чего нежный и хлипкий был — вспомнить противно!

Передохнув, пошли обратно. Возвращаться было много легче. Теперь они уже знали и направление, и опасные места.

Даже с Мартыном Семеновичем на носилках идти будет не так уж трудно, когда знаешь дорогу. К тому же их трое. Устал — сменись, отдохни.

— Стойте! — Жаргал поднял предостерегающе руку.

Лешка быстро огляделся, ничего не заметил. А Жаргал смотрел назад поверх леса.

— Слышите? — спросил он.

Лешка приложил ладонь к уху. За лесом, похоже, гудел мотор. Гул становился яснее, отчетливее.

— Самолет! — закричал Лешка. — Самолет гудит!

— Нет, не самолет… Тише. — Жаргал подмял под ноги камыши, встал на них.

Вдруг из-за гор зеленой стрекозой вывернулся вертолет; сверкая лопастями винта, поплыл над кромкой болота. Они закричали в один голос, будто там, на вертолете, их могли услышать. Первым опомнился Жаргал. Он сбросил пиджак, накинул его на шест и стал размахивать им, как флагом.

Вертолет качнулся, стал заворачивать к ним.

— Увидели! Увидели! — Лешка приплясывал, разбрызгивая ржавую воду.

Снизившись над ними, вертолет повис, оглушая гулом мотора. Вихри, поднятые винтом, ломали, пригибали к воде камыши. Открылась дверца, и к ним упала веревочная лестница. Лешка уцепился за нее обеими руками, будто боялся, что вертолет улетит.

— Поднимайся, — подтолкнул его Жаргал.

Зажмурив глаза, Лешка полез по качающейся лестнице.

Чьи-то руки подхватили его, втянули внутрь машины. Кто-то, перекрикивая шум мотора, прокричал над ухом:

— Где четвертый?

— Там, в лесу! — закричал Лешка.

Последним в вертолет поднялся Антон. Жаргал и Лешка протянули ему руки…

Захлопнулась дверца кабины. Покачиваясь, вертолет поплыл над болотом к лесу, к синей струйке дыма, ввинченной в небо.

Оглавление

Расследование

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

  XXXI

  XXXII

  XXXIII

  XXXIV

  XXXV

  XXXVI

  XXXVII

Через топи

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII