КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Праздник побежденных: Роман. Рассказы [Борис Петрович Цытович] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Автор благодарит актрису МХАТа Марину Михайловну Добровольскую, Валентину Маркезе, писателя Валентина Непомнящего и преклоняется перед светлой памятью Булата Шалвовича Окуджавы и Юрия Осиповича Домбровского, принявших активное участие в спасении рукописи.

Моему дедушке, белорусскому священнику Федору Емельяновичу Цытовичу посвящается

Вместо предисловия

Из письма мамы к дедушке. 1929 г. Январь. Крым. Керчь.

…папочка, то, что я узнала о жизни твоей, буквально потрясло меня, оказывается, наш дом забрали, и ты совсем один, брошенный всеми, ютишься в какой-то конуре, а главное, что больше всего убивает меня, так это — проклятые диспуты. Папочка, у тебя больное сердце, а тебя, как пишет Сашенька, усаживают на телегу и под хохот и улюлюканье везут в рясе через весь городок, и ты выступаешь на этих проклятых диспутах — «есть ли Бог?». Папочка, не позволяй глумиться над собой, брось всё, ты много лет отдал церкви и имеешь полное основание прожить старость со своими детьми в покое. Папочка, приезжай ко мне в Керчь. Я работаю старшим инженером на большом консервном заводе, квартира у нас с Петей большая, солнечная, у самого моря — ты ведь любишь ловить рыбу, так вот, я договорилась с греками (у нас в Керчи почти все рыбаки греки), они научат тебя ловить камбалу и кефаль. Мы купим тебе большую лодку, а Петя говорит, что на лодку можно будет установить мотор. Папочка, вообрази только себе — настоящий керосиновый мотор…


Из письма дедушки к маме. 1929 г. Февраль. Могилевская губ., местечко Коханово.

…Безмерно рад приглашению твоему, Валечка, но в Керчь я не поеду. Не оставлю я паству свою в забвении, а храм без служителя. Когда храм был в чести и славе, я служил в нем, буду служить и сейчас, когда храм в великом гонении. Теперь о житии своем. Приятеля моего Юзефа — помнишь раввина из синагоги, с которым мы вечерами под нашей яблоней, за самоваром философствовали и который угощал вас, детей, мацой, — уж месяц как увезли, и вестей о нем никаких. Скорблю и молюсь о нем. А меня пока Бог миловал. Дом наш заняли, живу в сторожке у церкви, иконы кое-какие спас, библиотеку отдали, а больше мне ничего и не надобно. Не одинок я, Валечка, а с паствой своей, и присматривает за мной хроменькая Сашенька, и вовсе она не юродивая, припадки у нее стали, слава Богу, редки. Валечка, не осуждайте нашу матушку, поймите и простите ее, время пришло такое, она была первой красавицей в губернии, она моложе меня на восемнадцать лет, и кто виноват, что вскружилась у нее голова и полюбила она героя комиссара с авиаторского полка. Прощаю ее и молюсь о ней. А вы, дети мои, не майтесь, вовсе вы не оставили меня, а вылетели из гнезда в мир, так и должно быть, и я радуюсь вам. Более всего я радуюсь, что приучил вас к труду, — это благо. Вы у меня умеете ходить за плугом, умеете сеять, жать, ухаживать за пчелами, досматривать животных тоже умеете. Средь наших болот и песчаников, — вспомни, Валечка, — земли у нас тяжелые, я научил вас в оранжереях выращивать ананасы. Я горжусь вами и знаю, что любой из вас, будь он даже дворник, так это будет самый великолепный дворник, и улицы у него будут самые чистые.

Есть у меня большое горе, но в этом не вы, а я виновен. В обиде я на себя и, уподобляясь Иову, гневлю Господа речами непристойными. За что, спрашиваю я, Господи, ты так наказал меня? Чем виновен я, раб твой, что ты дал мне детей неверующих? Молюсь я, Валечка, и свято верю, Господь простит мне грехи мои, и внуки мои придут к Нему…


ОТ АВТОРА:

Это было последнее письмо. Когда мама получила его, дедушки уже не было. Он умер в клубе в разгар диспута, от остановки сердца. Прихожане местечка Коханово похоронили его перед входом в храм, в котором он служил.

ПРАЗДНИК ПОБЕЖДЕННЫХ

Я, Господь Бог Ваш, Бог-ревнитель, наказывающий детей от отцов их до четвертого рода ненавидящих Меня.

Исход, гл. 20.

Часть первая

Мамы не стало весной, когда расцветает акация и умирают чахоточные. Феликс почти не помнил мамы, но рык сияющих под солнцем труб и грустно-восковой аромат акации запечатлелся в нем на всю жизнь. С тех пор, как только в зелени листвы набухают гребешки, он, как загнанный зверь, принюхивается и полон смутного страха — ждет. Ждет, рельефно ощущая свое человеческое ничтожество, никчемную суть, — и тогда нечистая закружит его по городу. Он забредает на старое кладбище и, натыкаясь на ограды и кресты, в зарослях сирени пытается найти могилу мамы, но, не находя ее, неведомо почему оказывается в прохладном вестибюле мединститута.

Перед ним, под пальмой, лобастый скелет. Студенты — молодые, сильные, модные, преподаватели — чинные, знающие себе цену, иронически оглядывают его, неряшливого, седоголового, в не по возрасту потертых джинсах, цепенеющего перед скелетом. Феликс не видит их. Медная табличка средь плоскостопных конечностей гласит: «Василий Васильевич Федуличев завещал свой труп науке, он и после смерти служит человечеству».

Он — это его отец, Феликс не сомневался в этом, ибо он один знал происхождение маленькой дырочки в затылочной части черепа, подслушав разговор медэксперта и следователя.

«Убийство», — сказал тогда следователь. — «Профессиональный выстрел, — возразил врач. — Как можно в затылок самого себя?»

«Вот так», — сказал врач, взяв пистолет наоборот, таким образом, что большой палец лег на спуск, и приставил дуло к затылку.

— Профессиональный выстрел, — шептал Феликс, обдавая пыльные глазницы перегаром. — Понимаешь, про-фе-сси-ональный, а теперь ты выставлен под пальмой для всеобщего глумливого обозрения, и земля не принимает тебя… никак, но я… я похороню, я предам тебя земле, отец…

В такое время года работа валится из рук. Он ощущал себя бесконечно виноватым, и, не в силах избавиться от нахлынувшей вины, выпивал больше обычного и тупо ждал, ждал часами, вглядываясь в зеленые кроны. Ждал, когда наконец в них лопнет белоснежная гроздь. Тогда он наполнит стакан, помянет маму и поздравит себя с еще одним прожитым годом, ибо для него Новый год наступает весной, когда умирают чахоточные и расцветает акация.

* * *
— «Сон или я мертв?» — в темноте мерцал маятник; и Феликс понял: жив. Лежит под простыней, а предметы в комнате мутны, словно глыбы на дне, живут таинственно в ночи.

Феликс хотел повернуться на бок, но конечности, пудовые, чужие, не подчинились ему, и он в кошмаре осознал — в комнате присутствует НЕЧТО… Ужас потряс все кости его. Звякнул стакан на столе, над головой тихо повеяло. Он цепенел и ждал, слыша лишь удары сердца, а они все реже, тише, наконец сердце замерло, и он обмяк, не в силах вскрикнуть. Простыня, прилипшая к потному телу, стала съезжать, нечто мохнатое, холодное и мягкое вползло на грудь. Он нашел силы сбросить это нечто, и наступила зияющая тишина. Сердце его не билось, но он был жив, а дом был мертв, и пятиэтажный пустой каркас давил на грудь, а в окопной дыре растянулся и белеет, как черепные кости, мертвый город, и никого в мире нет, кроме него и этого таинственного нечто, притихшего на ковре.

Зашевелились волосы на нем. Он закричал, уже сидя на кровати. Ступни холодило ружье. За окном урчал мотором грузовик. По стене с осьминожьей тенью столетника ползло желтое пятно. Он с ружьем в руке прошлепал к выключателю, и, когда комната наполнилась на удивленье мягким оранжевым светом, включил и приемник. Оглушил джаз, но сердце все еще подпрыгивало где-то в горле, и страх не проходил.

А спасение было рядом — у ножки кресла, в зеленой бутылке. Под этикеткой оловянно мерцал уровень.

— Осталось, — обрадовался Феликс и отхлебнул; руки перестали дрожать, в груди потеплело. Он заглянул под кровать — все, как вчера и позавчера: окурки, пробки, в пыли грязные носки. Он ружьем откинул подушку — седой волос да прожженная дыра на простыне, но подушка кувыркнулась, и, как показалось Феликсу, глядела ему за спину. Он обернулся и обомлел: в приоткрытом шкафу вытянулся его черный костюм.

Феликс ощутил сговор неодушевленных предметов. Они расцветали в ночи и, таинственно связанные с ним, воздействовали на него, живого и мыслящего. Феликс знал — в этом черном костюме и погребут. В его жизни было два костюма: один, темно-синий, коверкотовый, он получил по окончании летной школы, когда начинал жизнь. Второй купил по настоянию брата, когда вернулся из лагеря. В нем и закончит жизнь. Для чего еще нужен костюм русскому человеку? Для каких ассамблей? Раза два он надел его на фабричный «огонек», облил соусом. В химчистке сказали: «Шерсть с силаном не берем», — самый что ни есть похоронный костюм, — в нем и буду глядеть из бумажных цветов. Феликс ненавидел костюм, и было приятно, что похоронщик портняжными ножницами искромсает его в лоскуты, прежде чем заколотит гробовую доску, чтоб костюм не начал вторую жизнь в «комиссионке».

Феликс отхлебнул еще и успокоенно стал разглядывать себя в зеркале: впалые виски с прилипшими седыми волосами, некогда крупные и правильные черты лица оплыли и теряют форму, горькие складки от углов рта оканчиваются аристократическими припухлостями, как на портретах вельмож, лишь голубые глаза не выцвели — безумно блестят.

— Докатился, — прошептал он и, отраженный в зеркале с ружьем, бутылкой и в сиреневых кальсонах, печально покивал головой. Бывший летчик — в шее осколки авиационного снаряда и сейчас омерзительно синеют, будто татуировка, — а ищет под кроватью что? Он зло выругался и сел на пол. Теперь из зеркала глядела лишь голова.

«Больше не могу, СТРАХ». Он оказался сильнее. С юных лет в груди ворочался беспричинный страх, страх распускал по конечностям щупальца, пульсировал в горле под пионерским галстуком. Феликс бледнел, обливался потом, люто презирал себя и больше всего боялся, чтобы никто не узнал, как он боится. Но на смену страху приходила ярость, и он, озлобленный, лез в пекло. Все говорили — герой. А по ночам, скрипя зубами, боялся тюрьмы. Страх тюрьмы был наследственным. Ее, как страшного суда, боялась мама, в ней, как дома, распоряжался отец.

Но и этот страх он побеждал. Непобедимым оставался страх пред женщиной. Женщины были для него сказочными и таинственными существами, он глубоко чтил, не смел даже в мыслях иль в полусне коснуться их. Он готов был отдать все, умереть за них, но в их присутствии заикался, бледнел и думал об одном — как бы поскорее исчезнуть. Женщины же глумились над ним.

Лишь одна — нескладной девочкой, подростком, позже девушкой с правильными формами, чуть полноватая, спокойная, голубоглазая, беловолосая, — была влюблена в него много лет. Феликс же видел в ней бесполое существо, испытывая только досаду.

Нет, он никогда не был близок с женщиной и не жалел, втайне осознавая, что ни одна не сравнится с идеалом, созданным его больным воображением. А ведь он и видел-то ее, свой идеал, лишь единожды, на кладбищенском фото. Звали ее Ада Юрьевна Мурашева.

Теперь ему не снится Ада Юрьевна, отступает и ярость, остается беспричинный страх. Но почему? Он истерично пытался доискаться — сотни искрящихся кривых вспыхивали и гасли в воспаленном мозгу. Ответа не было. Он закусил руки и завыл.

Тюрьма? Нет!

Он был уже давно наказан, но кто из судейских будет вникать? Закон — мера для всех одна, но один, попадая за решетку, добудет матрац, набитый соломкой помягче, — и доволен, а лишняя ложка похлебки сделает его счастливым. Он и с ребятками в «толкунчика» играет, и надзиратель его принимает и любит.

А другой (сложный человеческий тип) от лязга засова, от топота кирзовых сапог бледнеет и часами глядит в небо за решеткой, будто впервые услышал стрижей в синеве. Попроси у него сигарету — отдаст всю пачку, все отдаст, и носки шерстяные снимет и отдаст. Не любит такого караульный начальник и, брезгливо изучая в глазок, спросит: «По ночам как?» — «Плачет», — отвечает надзиратель. — «Смотри… за сволочью… Как бы он не того… галстук не накинул… интеллигент вонючий…»

Нет, граждане судьи, на этот раз вы меня не упечете. Вы, конечно, считаете себя способными понять «все», и, если бы перед вами стоял остриженный Спиноза или Достоевский, вы и их бы оделили, по «понятному вам» «справедливому», «по-человечески», одинаковой миской похлебки. Так было. А я накажу себя сам. Он посмотрел на запястья, на синий пучок вен, и слабость проступила липким потом. Говорят, это не больно и легко, нужно только погрузить руки в холодную воду. Говорят?! — Кто? Он рассмеялся.

Но я прочувствую все и приду к тебе, Ада. Будет клубиться кровь в воде, будет грохотать джаз в пустой комнате, абажур будет чуть заметно поворачиваться, и тени висюлек будут скользить по золотым обойным слоникам, которые так и не принесли счастья в мою земную обитель. Я же стану предметом. Через сутки примчится машина, сверкая мигалкой, хмурые сыщики проследуют сквозь почтительно расступившуюся толпу столь серьезно, будто моя смерть — трагедия для человечества и глубоко печалит их. Но в ванной, отворачивая нос, один скажет: «Та-а-к, нашел время, скотина безмозглая, будто без него хлопот мало». Второй ответит поговоркой: «Умер Максим, — и добавит великое русское, — ну, и хрен… с ним». Русским всегда и до всего «хрен с ним». А во взломанных дверях — рожи, взбудораженные, косноязычные, будут умствовать и нести редкую чушь. Смерть так приятно щекочет нервы. Братец, конечно, обставит похороны. Будет и майор из военкомата с трагическим лицом и красной подушечкой под орденами, будут и речи на кладбище, и я в них предстану таким великолепным, что даже челюсть средь бумажных цветов в удивлении отвалю.

Для русского поговорить, пустить слезу, помянуть обильно водочкой с закусью хорошей да обнявшись песенку пропеть, да лучшего и быть не может… Потом похмелье и свара из-за моей квартиры.

Размышляя так, Феликс ощутил на затылке взгляд, пронзительный, сверлящий. Он оцепенел, не в силах обернуться. Он знал — это Белоголовый. «Господи, когда он оставит меня, когда? Неужели будет преследовать всю жизнь?»

— Я не мог иначе, не мог, — выкрикнул Феликс, — я должен был стрелять!

Обливаясь потом, он обернулся. Никого, комната пуста, все так же покачивается абажур, и тени висюлек скользят по обоям, но со стены, с портрета, в черной маскарадной маске домино, смотрит мама. Фотограф остановил ее в танцевальном па, в черном трико и с кастаньетами в руках.

Феликс глядел на маму, потирая затылок, и впервые подумал, что все сорок пять лет вовсе не жил, а готовился жить и не спеша чего-то ждал, будто пребывал в вестибюле, и двери должны б распахнуться и пропустить в жизнь, но ничего уже не распахнется, все исчезнет: и джаз, и свет, и Белоголовый, и уж роман не написать.

Ему стало так панически страшно, что ноги отказывались держать, и он на коленях, вздрагивающий, испитый, со слезой на фиолетовых сливовицах под глазами, пополз к портрету.

— Мама, это я, — бормотал он, — мама, и неужели это все? Зачем?

Мамины глаза из прорезей маски насмешливо глядели на стол — на пыльные блокноты, на пишущую машинку и пожелтевший лист в траурной канве копирки. Феликсу стало жалко и себя, и этот чистый лист, закушенный резиновой губой. Он подумал о том, что роман написать оказалось невыносимо тяжело — невозможно.

Искусство так заманчиво распахивает дверь пред каждым. Входи, дерзай — вот карандаш, вот краски. Рискнул и он. Позже понял: искусство беспощадно к бесталанным, и ни ловкому, ни умнику, ни приспособленцу далее сияющего вестибюля хода нет, пройдет — рожденный художником.

Это были мысли земные, и они всколыхнули в нем презрение к себе. Он не смог. Он сдался. Нет, он упрям, и он напишет. Ему есть что сказать. Он называл себя подонком, трусом, курсисткой со стаканом керосина в руке, но в голове его, будто запавшая в борозду пластинки игла, музыкально заликовало единственное: «завтра, завтра, завтра — расцветет акация…»

Он наполнил ванну и лег в горячую воду. Из комнаты после мягкого баритона диктора зазвучала мелодия — Шопен, — и именно сейчас, когда так нужен мне. Он улыбнулся, закрыл глаза, покачиваясь в горячей невесомости, и подумал: жизнь так интересна именно своими непредсказуемыми поворотами, и все-таки я переживу и эту весну.

Потом в халате, влажно причесанный, сидя за машинкой, он отхлебнул глоток.

За окном мокрая тьма, но он увидел голубое мерцание и знал — это пришла Ада Юрьевна, его вымышленная давняя любовь. Он положил сигарету в пепельницу и выстучал первую строчку.

* * *
Ветер с гор приносит запах подснежников и талых вод, но меня перестали таинственно манить синие горы, потому что я слишком много знаю. Знаю, что за горами нет моей сказочной страны. Мир стал мал и неинтересен, годы короче, а горизонты приблизились и потеряли чародейскую притягательность. События, некогда волновавшие меня, измельчали, и мне иронически безразлично, поймают ли Бормана и сколько мячей забил Пеле. И кто «там вертится в космическом аттракционе». Грустно от другого — моя белая шхуна не возродится из мечты, не забелеет над синью косой парус. А ведь там, за синими морями, лежит в зное Австралия. Да и лежит ли? Моя Австралия, грезившаяся в мальчишеских снах; позже, в юношестве, она переродилась в женщину, ошеломляюще красивую и добрую, и, в моем горе или в великом смятении, для нее не было преград. Стоило прилечь под крыло, положив голову на парашют, или смежить веки на жесткой тюремной подушке, как приходила она, моя мисс Австралия, гладила голову, вселяла надежду и веру. Я пытался разглядеть ее лицо, но оно было как под вуалью; наконец, на похоронах Фатеича я увидел его: как же было оно красиво! И звали мою австралийку Ада Юрьевна Мурашева. Наяву я ждал ее всю жизнь — она не пришла, теперь грезы мои сумеречны — она появляется в них все реже, и я, засыпая, валюсь в никуда, с зубовным скрежетом, без сновидений.

* * *
Он откинулся на стуле, раскурил окурок и стал думать о том, что человек не однолик. Время или астральные явления перерождают его из одного состояния в иное. Например, он, Феликс, был в раннем детстве мутноглазым котенком, потом перерос в козленка, и от него пахло молоком и мехом, и он держался за юбку и слушал бабушку; позже он стал молодым веселым щенком и с широко открытыми глазами познавал мир, и всему радовался, и во все верил. Потом у него отросли рожки, он наклонил голову, все оспаривал, отвергал шедевры, ругал великих, он стал взбрыкивать, стыдиться и совсем не слушать бабушку и танцевать фокстрот-линду. Затем он почувствовал силу в мышцах и занял место в стаде. Его стали испытывать. Много металла летело в него, приносило боль и озлобление. Он выпустил когти и оскалил зубы — стрелял и сам. Самоутвержденный, он ждал подругу, но нарушенный в нем инстинкт вселял в него страстное обожание и панический ужас перед женщиной. И отпугивал ее. Он изверился и стал более бояться женщин. Так и жил.

Сейчас он, покрытый рубцами и морщинами, старый загнанный изюбр. От него пахнет вином, и в мутном взгляде сомненье. Он давно не танцует фокстроты. Он признал великих, приобрел проигрыватель и в одиночестве слушает классику.

Ждать более нечего, и он все чаще оглядывается в прошлое, пытаясь постичь смысл и найти ответ. Бог? — Нет, он не верует, он рожден под марш энтузиастов, и ему всю жизнь твердили, что человек и есть Бог. К тому ж он видел столько бессмысленных смертей, человеческой несправедливости и мук, что решил; «Если б был истинный Бог, то не допустил бы». Но то ли подчиняясь врожденной осторожности и не единожды ощущая присутствие чего-то емкого, но непонятного, чем и тверда вера, то ли догадываясь что эта жизнь еще не все, Бога не хулил.

А что же было главным и самым впечатляющим в его жизни? «Война», — ответил он. Воевавшие — это была как бы особая порода людей, испытанных огнем. Он мыслью и взором обратился в прошлое, где цена жизни, времени, предметов была иной.

Феликс взял стопку пожелтевших листов и прочел заглавие: «ФЕЛИКС В МОЛОДОСТИ, БУДУЧИ СКАЛОЗУБЫМ КОЙОТОМ»

Он погрузился в чтение, а за окном стояла ночь.

* * *
Я дремал под крылом, ежась в ночи. По росистой траве прошуршали шаги. Приехали наконец-то, — сквозь сон подумал я. Сапоги остановились перед лицом, а на меня лег пахнущий лаком и травами самолетный чехол. Мне стало тепло и уютно, я удобней положил голову на парашют и подумал: это механик, а те вовсе и не приехали, да и лететь-то поздно, рассветает, и я посплю, и хорошо бы снова певичка приснилась.

Веки потяжелели, и, к моей радости, опять зазвучал ее голос: «Карамболина, Карамболетта…» Певичка возникла в молочной мгле на фоне бора, на крыле дальнего самолета — ноги, стройные и длинные, раскачивали гибкий стан.

Она перепрыгивала с крыла на крыло, улыбалась, и только мне, потому что я был один среди самолетов, угрюмых в мутном рассвете. Я боялся, что она упадет с росистого крыла, но не мог ни вскрикнуть, ни подойти, ноги были чужие, и я стонал, скрежеща зубами, пока она легко не спрыгнула рядом на чехол. При тусклом свете звезд мерцали блестки ее кисейного наряда, сквозь него проступала нагота. Она смотрела виновато и ожидающе. Я сорвал кисею, и мои руки скользили по упругим бедрам, она же шептала: «Не так, мой любимый, не так… Ты не грубиян, ты добрый и чуткий мальчик…»

Я мучительно вспоминал ее имя, но что-то мешало, кто-то потряс за плечо, я открыл глаза и, вспомнив, выкрикнул — «Елена!» Небритое лицо механика отпрянуло, заулыбалось.

— Какая еще Лена? Просыпайся, командир, из штаба приехали.

Я рывком сел, отбросил влажный чехол, нашарил пояс с пистолетом, пристегнул и увидел все — аэродром в ночи, штабную землянку, укрытую плоскостями «юнкерса», и копающихся людей на фоне зарева под брюхом штурмовика, и черные сосульки бомб, въезжающих в его брюхо. Я понял, что лететь придется, но поздновато, уж рассвет, и сердце заныло, как бы приобретая вес. Я знал, что не выживу, война — черная, бездонная, бескрайняя — в конце концов заберет и меня. Я даже знал, куда в меня попадет. Одни поджимали ноги, зная, что попадут именно в ноги, иные ладонями закрывали глаза, я же деревенел, втягивал голову и тер затылок. Меня должны были убить в спину.

Я жадно докуривал предполетную самокрутку, а от «виллиса», черневшего у землянки, приближались три силуэта.

Комэска глухо бубнил, что лететь поздно, — уже рассвет. А напористый тенорок с восточным акцентом возражал:

— Нэ-обходимо, те же полетят.

— Те — штурмовики, броня, понимаете? И летят с сопровождением истребителей, а это — тряпка, фанера и эмалит, понимаете? Из него первый же «мессер» факел сделает.

— Ты трус, капэтан, пэред твоей мордой пистолетом трусить надо.

— А что вы еще умеете? — пробубнил комэска и обиженно замолчал.

Стало слышно, как под их ногами шуршит трава. Мне было обидно, что комэска, боевой летчик, а так плохо думает обо мне. А может?.. Может, он видит, что мне действительно страшно и что я никак не могу привыкнуть; внезапная ярость перехлестнула через край, и я решил во что бы ни стало лететь. Когда они подошли, я лихо откозырял, но адыгеец майор отмахнулся и запросто пожал мне руку.

— Полетишь?

— Так точно!

— Вот видишь, капэтан, он долетит. — И мне: — Этого человека доставишь в целости, понятно?

Комэска грустно покачал головой.

Я увидел долговязого мужика в ватнике и лаптях, он топтался на негнущихся в коленях ногах, а когда механик стал надевать на него парашют, бестолково совал кулачище, не попадая в лямки.

— Из пулемета он стрелять умеет?

— Все умеет. Один немецкой дивизии стоит.

Комэска, стоявший спиной, хмыкнул и покачал головой.

— Посмейся у меня, — вскипел майор, — так плакать будэм. — И уж спокойно мне: — Пойми, лейтенант, ты комсомолец, и в случае чего пакет, который у него, — в огонь, а сам, — он приложил палец к виску, выразительно чмокнул, — понятно?

Я возненавидел комэска и его смешок и решил сделать все, чтобы полететь.

Я ступил на крыло и, взявшись за бортики, опустил свое легкое тело в черный зев кабины, на колени, облитые холодным фосфорным светом приборов, положил планшет, а кобуру с пистолетом сдвинул на живот и поставил стрелку высотомера на ноль. Во второй кабине механик привязывал пассажира, объясняя, как пользоваться пулеметом.

Как бы этот болотник не отсек собственный хвост. Впрочем, майор знает, что говорит, решил я.

— Торопись! — закричал комэска. — Чтоб через минуту колеса были в воздухе!

Они с майором теперь уже мирно покуривали за перекрестием хвоста. А когда мотор, кашлянув и облизнувшись огненными языками, заработал, комэска вскочил на плоскость и прокричал мне в ухо, чтобы я поднабрал высоту и передовую пересек в облаках в планировании, а потом шел на «животе» над лесом подальше от железной дороги — «там шарят мессера». Я досадливо кивал — не в первый раз, сам знаю. Он пожал мне руку и соскочил на землю.

Я качнул штурвал, проверяя рули, элероны пошли плавно, а педаль под ногой уперлась. Тот, в задней кабине, зажал второе управление. Механик заглянул в его кабину, выматерился, и педали заходили легко и плавно. Я поднял руку и дал газ, краем глаза увидев облепленные ветром спины провожающих.

Редкие выхлопы над цилиндрами слились в сплошное магниевое сияние, тронулась и побежала под плоскость земля. Задом я ощутил последнюю кочку, и вот уже опущенное в развороте крыло, покачиваясь и дрожа, чертило над чернью леса.

* * *
Мотор стучит легко. Винт замер серебристым диском. Кажется, висит в голубизне, лишь внизу тень то изламывается и перепрыгивает торосистые облака, то скользит крестом по глади.

Пальцы пассажира впились в бортики. Я знаю, они мраморно несгибаемы, и сам он словно окаменел. Ремешок на шлеме расстегнулся и хлещет по шее, очки сползли, оттянув белое веко.

— Очки поправь, — закричал я и постучал по стеклам. За вторым козырьком такой же мутный взгляд в никуда. Я махнул рукой и подумал: дынеобразная голова и шлем на ней — нелепица, и если появится «мессер», то этот, который немецкой дивизии стоит, даже не снимет с растяжек пулемет.

Послал бог пассажира! И сколько я ни заглядывал в зеркальце, все так же дрожало землистое лицо и укоряющий глаз под бескровным веком.

Все чаще в белой череде облаков появлялись проталины. Наконец пришло время убрать газ, и мотор, покашливая, клюнул в туманную прохладу. Сверху светило солнце, а под облаками земля лежала серая, неприветливая в тусклом монисте болот, не расчесанная плугом — военная земля. Под крылом струнками блестела железная дорога. Я порадовался, что курс выдержал правильно, но тут же и приуныл: пора переходить на бреющий, подальше от железки, от шныряющих над ней «мессеров», чтоб камуфлированный самолет стал невидимкой над зеленью болот. А ведь железка — «компас Кагановича»[1] — вещь верная, не подведет.

Но определюсь и по прибору, решил я и подумал, что буду вспугивать уток и водяных курочек, и они, взмахивая крыльями и оставляя серебристые цепочки следа на свинцовой глади, будут разбегаться, а вот лебедь — птица загадочная, только гордо головой поведет, но не запаникует, не взлетит.

Я, теряя высоту и забирая влево от дороги, вспомнил хмыканье комэска, его иронические кивки. Что ж он думает: я трус?

Я разозлился и отмочил невероятное — вопреки инстинкту самосохранения, здравому смыслу, приказу, я потянул ручку на себя, и винт глухо зарокотал в облаке. Плевать я хотел на всех «мессеров», пройду и над облаками, на высоте, а если и появится «худой», то стоит отжать ручку — и пусть ищет в облаке, как в молоке. Мы снова шли над облаками в сияющих лучах. Я, уверенный, педалью выдерживал курс и, бросив ручку, выстукивал по планшету навязавшийся мотивчик: «Карамболина, Карамболетта». А дальше забыл. А вот «красавчик» наш распевает «Карамболину» всю, и ромашки поднес актрисе. Не робеет же. Кольнула ревность. Ведь актриса смотрела на меня. Это точно, надо только набраться смелости и познакомиться.

Ну — что я за человек? С «мессером» воюю, а подойти к актрисе боюсь. Прилечу, пойду, решил я, но тут же рассмеялся, искренне, до слез. Это я-то подойду? С официантками в столовой — язык к гортани прилипает, они меня подкармливают и защищают от наших зубоскалов, а тут… актриса. Представляю, каков я буду в своем бордовом полинялом комбинезоне, из-под коротких штанин торчат худые, в американских ботинках, ноги. Пугало! И что я скажу? Вот уж потеха для наших остряков! Меня бросило в жар, и я выглянул из-за козырька. Струя воздуха охладила лицо. Я высунул руку, рукава упруго надулись, прохлада облепила грудь. Нет уж, пусть «красавчик» ухлестывает. У него два «Знамени», а у меня одно, и форма у него с иголочки, и сапоги лаковые, натянутые, как он поучает нас, на фильдеперсовый носок, присыпанный тальком, — во как! Не то что я, «пугало» в американских ботинках! И танцевать он умеет. Но почему он? Ведь я слыхал сам, как актриса сказала аккомпаниаторше: «Посмотри, какой бледный и печальный мальчик — прямо-таки Печорин».

Я бы мог ей рассказать, что я истребитель и после ранения друг отца забрал меня в особый отдел армии, и теперь я летаю на По-2 связи. Я помечтал и о том, что хорошо было бы пойти с ней в Москве в ресторан, а пока нужно достать сапоги: не годится в таких шикарных ботинках месить аэродромную грязь.

Впрочем, все равно. Из нашего выпуска горстка осталась.

Я поймал себя на том, что ощущаю присутствие близкого существа и оно кричит, волнует и переполняет меня жалостью. Кто оно? Откуда в небе? Отгоняя непонятную тоску, я запел «Карамболину», но, оглянувшись, так и замер.

Пассажир обмяк, голова с открытым ртом упала на грудь, пуская тягучие слюни.

— Эй, — закричал я. Белок под бескровным веком недвижим. Я качнул ручку от борта к борту, самолет взмахнул крыльями, и голова пассажира качнулась с плеча на плечо и, к моей радости, стала торчком. Из-под века показался мутный, полный смирения глаз.

Жив, слава богу. Укачало малость. Хорошо, что не пошел на бреющем, над землей бы он расквасился совсем.

Солнце взошло, и в его свете я увидел, что бороденка моего пассажира и ресницы удивительно рыжие, а глаза голубые. И на лице смирение и печаль. Именно о таких лицах говорят, что на них знамение смерти. Я встречал такие лица у летчиков перед полетом — землистые, со взглядом в никуда: они не возвращались. После полета мы собирали деньги и отправляли жене или родителям. А одеяло, шинель и подушки, если не успевал забрать интендант, несли в ближайшую деревню и молча пропивали. Он обречен, подумал я, и нестерпимая жалость заставила как-то успокоить этого человека в тряпичном шлеме и с буханкой под ватником.

— Все будет вот так… — закричал я и показал на горизонт, там ртутью мерцала река. — Там сядем.

Облачность кончилась неожиданно. Одинокие тучки айсбергами с позолоченными вершинами висели к синеве, и я разглядел внизу маленькие, будто мошки, самолетики; их камуфлированные силуэты растворялись над синью леса, и разглядеть их можно было лишь по блеску кабин. Свои… Штурмовики… И мне стало веселее от того, что мы не одни, от того, что наши… Три, два… еще три — считал я.

Один шел на высоте, навстречу. — Наш, — закричал я, — вот он… болотник, смотри!

Я приветственно качнул крыльями. Он не ответил, пронесся черно прокопченный, волоча на антенне отбитую радиомачту. Я увидел упругое алое пламя из-под капота, а в кабине одну голову, хвостовой пулемет торчал вверх, и это значило, что стрелок убит. И не успел я ужаснуться и посожалеть, как сверкнул взрыв и на месте самолета черное бездвижное облако повисло в синеве. Я жадно отыскивал парашютный купол, но из облака медленно сыпались обломки, куски обшивки, какой-то мусор. Парашюта не было. И тогда я увидел истребителей — целая цепочка растянулась по небу. Вот это сопровождение, облегченно подумал я, эти прикроют… Но почему крылья обрублены, почему коки белые, а сами они тощие? Боже!.. В следующее мгновение я до упора отжал газ, стремясь в спасительное облако.

— «Мессера»! Пулемет! — закричал я, увидев, как один откололся, взмыл за тучку. А в моей голове лихорадочно завращалось единственное:

«Боже ж мой… Боже ж мой… Боже ж мой…»

«Мессер», серый, остроносый, вытянул из облака серебристую прядь, устремившись на нас. Я потянул ручку так, что машина завибрировала, готовая развалиться, мотор загрохотал. «Мессер» пронесся рядом, клюнул вниз, и на мгновенье под стеклом фонаря я увидел летчика, по пояс, в рыжем шлеме и рыжих на управлении крагах. Он тоже снизу вверх обернул напряженное лицо, и самолет растворился над синью леса. Я не видел, как он стрелял, но из облачка дыма, оставленного им, выпадала горсть сверкающих на солнце гильз.

Промазал! Боже! Пронесло! Я снова подворачиваю к туче. А он уже пестрит крестом средь белых прядей в вираже. Моя голова втянута в плечи, прокушена губа, но я вижу одно — сверкающий диск винта за хвостом с белым коком в центре. Чего же он не стреляет? Чего? Скорее бы, давно пора. Может, не будет? Может, патронов нет? Белый кок из центра сияющего винта выпускает огненное веретено. Грохот. Дым. Битые стекла. Лицо облило горячим и липким. Почему так темно?.. Что с глазами? Конец… Да нет же, жив, очки целы и скользки.

Я сдернул их и увидел синее небо, и пассажир был жив, вцепился в бортики. Но борода не золотистая, и весь он зеленый, настоящий болотник. Я тут же догадался, что пробит маслобак, а облако рядом, но сейчас остановится мотор. Облако клубится перед самым капотом, мотор приглушенно заворковал в туманной мгле. Спасены, успел подумать я, но оглушительный грохот остановил мысль в тихой, красной и радостной невесомости.

* * *
В розовом тумане проплывает огненный слепящий шар. Мерно, бесшумно, раз, другой, третий… Это солнце? Мысль метнулась и ожила. Машина вертит штопор, ноги ватные, руки тоже, но я заставил их двигаться, вывести машину и поставить в круг. Диски приборов качались в розовой пелене, а вот стрелок я не видел. Я раздирал пальцами веки и наконец разглядел компасную картушку, а справа и слева сверкающие спицы. Внизу средь леса я увидел здание с зеленой крышей в виде буквы «Е», по желтому двору рассыпались фигурки. За их спинами дымки.

Зрение вернулось настолько, что я даже различил два серых квадрата в тени сосен и понял — танки. Они высекают дым и искры. Надо уходить. Но в уголки глаз опять наползает красная мгла. Мотор кашляет и останавливается. Усилием воли, на которое способен только летчик (человек, твердо усвоивший, что спасенье только в нем самом), я поднял голову и — за край леса на желтое поле направил капот с ленивым бегом лопастей. Кроны, еще кроны бесшумно и все быстрей несутся под крыло. Самолет перетягивает и лес, и дорогу за ним, и в память удивительно цветасто врезается телега, вздыбленная белая лошадь с оскалом желтых зубов и косая золотистая штриховка подсолнухов. Крыло ниже, ниже; замелькали срубленные головки, взметнулся рой золотых бабочек, самолет затрясло, и я ушел в небытие.

* * *
Он положил на колени страницы и глядел в угол.

Ночные кошмары оставили его, а мысли бродили в прошлом. Нет, память не подводила. Он влажной гортанью осязал запахи войны, запахи брикетного маргарина, дизельного лигроина, эрзац кожимита — это были запахи тяжелые, приторно маслянистые, иноземные. А запахи тающих снегов, хвои, кислой овчины, авиабензина, эмалита и трав были родными, легкими и натуральными.

Лишь запах смерти, густой и приторный, был одинаков.

Он слышал и голоса войны. Торопливый и всепожирающий треск огня, и почему-то всегда в зияющей тишине до болезненного ощущения, будто было вчера, слышал тяжелое пыхтение паровозов в ночи под перестук колес, под певучие украинские песни. Паровозы тащили и тащили облепленные снегом теплушки.

А на неизвестном полустанке, когда песня умолкла и лишь паровоз хлестал паром и чего-то ждал, долетел первый орудийный гул. Страшен первый голос войны. Все цепенели, слушали, а в сумраке за соснами ворочалась, бормотала и дышала смрадом ненасытная война.

Ему выпал счастливый билет — он остался жив, награда, которую он вовсе не ценит. Он боится мирной, пахнущей подснежниками весны.

Впрочем, думал он, расцветет акация, все пойдет иначе. Он поднял лист и стал писать дальше.

* * *
Я слышал тихий вой, ничего больше. И мне так знаком этот бархатистый низкий звук. Я мучительно силился вспомнить: что это? Открыл глаза. На меня в упор глядело бледное и окровавленное лицо. Я испугался и выхватил пистолет. Лицо отпрянуло, широко открыло глаза и тоже испугалось, затем искривилось в улыбке. Господи, зеркало! И так напугало. Я рассматриваю лицо, облитое маслом, с очками на лбу, и понимаю, что это я… Я! Жив! Господи, жив! А воет авиагоризонт, он не успел остановиться, значит, недолгое было беспамятство.

Приборы глядят забрызганными просом овалами, а компасная картушка, покачивая оскалом делений, показывает «Вест»; но почему жужжанье только слева, а правое ухо будто ватой забито? И что это за подушка на животе? Я пощупал ухо — ладонь в крови, но, не испугавшись, подумал о другом: откуда б просу на приборах взяться? Наверное, болотника в штопоре тошнило. И, вспомнив о нем, я крикнул:

— Эй, пассажир, как дела?

В глазах розово поплыло, но тишина, никто не откликнулся. Преодолев боль, я обернулся да так и замер. Во второй кабине за козырьком нет головы, нет и самого козырька, нет и пулемета.

Ужас потряс меня, и я глядел на перекрестие хвоста, на просеку, сделанную самолетом в подсолнечных будыльях, на лес за ней. Авиагоризонт перестал подвывать, стояла жуткая тишина, пока не звякнули замками ремни и я не вылез на крыло.

На месте пулемета — пробоина в перкалевых лохмотьях, в кабине в ремнях обвисло обезглавленное тело рыжего болотника. Держась за борт, я не мог отвести взгляд от его неудобно подогнутых ног в потертых лаптях и понял, что на приборах вовсе не просо, а мозг. А лапти человек дегтем смазал — берег и надеялся. Я думал об этом, будто посторонний и будто происшедшее не касалось меня. Я вспомнил, что в полете в его взгляде были смирение и неземная печаль. Это было знамение. Я видел и не отвратил. Эта суеверная мысль лишила сил. И опустила на колени.

Подсолнухи покачивали — одни опущенными, другие воздетыми головами. Мир сузился до вытянутой руки, до кремнистого суглинка под моими ботинками, до маслянистого фюзеляжа, облепленными золотыми подсолнечными ресничками, в котором лежало неподвижно «то». Не было ни страха, ни боли — я был в розовом тихом покое. Желал одного — лечь, закрыть глаза и не встать более никогда.

Затем, как о чем-то далеком и чужом, подумал, что уже сегодня вечером комиссар выстроит эскадрилью, скомандует «Смирно!» и скажет, что еще один сталинский сокол геройски погиб в бою со стервятниками; летчики стянут шлемы, и ветер будет заламывать вихрастые пряди. Лица будут суровы и молчаливы. Комиссар выдержит паузу, погрозит западу кулаком и голосом со стальным накалом заскороговорит без пауз:

— Так пусть наши руки еще сильнее сожмут штурвалы боевых машин!

Потом эскадрилья молча двинется в столовую, и новенькие, которые меня не знают, будут спрашивать, а старички будут пояснять, что «это тот, в желтых американских ботинках».

А я жив. А вот болотника нет. Лучше бы меня! Какой я к черту летчик, мне бы только планшет с фасоном коленом отбрасывать на деревенских посиделках.

Но что это за мягкий жгут под поясом? Я расстегнул комбинезон и удивился — на животе будто кровяная колбаска. Я ковырнул и понял — запекшаяся кровь с головы натекла. Я не испугался, а сказал:

— Вот что сделали они со мной, да с болотником.

Пришла злость с первой жизнеутверждающей мыслью: нужно уходить, чтоб они окончательно тебя не того… Ведь рядом была лошадь, значит, люди. А кто они?

Я подтянулся на будыльях, как на лыжных палках, постоял.

Мысль, что рядом немцы, придала силы. Я заторопился, охлопал карманы — спичек нет, тогда, стараясь не смотреть, опустил руку в «его» кабину и обшарил мертвое тело. В кармане рифленая граната с привязанным конвертом, а спичек нет. Я забрал лимонку, а бурый конверт бросил обратно в кабину. Потом достал парашют, дернул кольцо, вывалил мятый ком шелка под мотор, открыл краник и, когда бензин напитал шелк, выстрелил в него. Бензин вспыхнул так, что я едва успел отскочить, и через миг самолет был объят гудящим, всепожирающим пламенем. Я смотрел, как сначала поднялись, а потом опали крылья, и я, прикрывая от жара лицо, попятился. А в огненном торопливом шорохе в одиночку и пачками трещат патроны. Поздно ты начал стрелять, болотник, поздно, бормотал я. И, будто услышав меня, ветер снес пламя, и я увидел, как средь огненных жердей каркаса ворочается и расправляет руки человеческая фигура. Я ясно видел болотника, черного, горящего, безголового; суеверный страх погнал прочь, и вовремя — лопнул бак, выплеснув огненный гейзер на то место, где мгновенье назад стоял я. Боже, болотник предупредил меня, болотник спас. Я бросился в подсолнухи, их головы били по плечам, обсыпая золотистыми лепестками. Лишь на опушке я перевел дыхание и оглянулся. Пламени больше нет, средь желтого поля вьется сизый дымок, за ним синь бора дрожит и кривится. Все кончено, на месте самолета обугленная лужайка кое-где облизывается огненными языками, на ней прокопченный мотор, подплавленные грибом колеса, в хвосте железный костыль. А между колес, среди алюминиевых сосулек, лежит маленькое скорченное то, что осталось от человека… от рыжего болотника, с которым на короткое время меня свела война.

В камышистом овражке я нашел родник. С болью, стиснув веки, стянул шлем и сквозь слезы на его дубленой коже разглядел будто бритвенный надрез, выше, там, где клапан прикрывает ухо, — второй. Вскользь осколками задело, подумал я, потому и жив остался, но крови много вышло. Ишь, комбинезон топорщится и хрустит. Я стал на четвереньки, руки вязнут в топком бережке, жучки-водомерки, будто на коньках, удирают в камышовые джунгли, а на голубое небо, отраженное в воде, на белые облака наползает мое серое в ржавых потеках лицо. Ухо распухло. Губы вывернуты и потрескались, голубые глаза глядят печально и не мигая. И что за привычка прокусывать губы в бою? Япотрогал их языком и подумал некстати: вот тебе и актриса, вот и познакомились…

Затаив дыхание, окунул голову и долго держал в ледяной воде. Холод унял боль. Промыв раны, я дал обет не вспоминать о болотнике, мне нужно выжить и отомстить.

Шарфик из парашютного шелка я потерял в подсолнухах. Поэтому порвал на бинты рубашку. Перевязал голову, поверх натянул шлем и вымылся по пояс. Можно было б и комбинезон сполоснуть, но нет ни времени, ни сил, а от потери крови меня тошнит и морозит. Я стряхнул сгустки крови, и они поплыли меж камышей; надел комбинезон и определился по карте. До передовой километров сто пятьдесят, и я пройду их, а может, встречусь с партизанами. Но смутное беспокойство зазуммерило во мне, заставило оглянуться, забыть о боли и положить руку на пистолет. Мне показалось, что кто-то глядит в затылок. Я тайком осмотрелся. Тишина. В кустах можжевельника качнулась ветка, обронив росистые капли. В солнечных лучах клубился туман, под кронами на стволах медные блики. В роднике сошла мутнорозовая вода, и снова голубое небо, и жучки-водомерки устроили каток. Почудилось. Но я с тревогой вспомнил о вздыбленной белой лошади. Ведь в телеге кто-то был. На всякий случай поудобнее подвинул пистолет и не раздумывая зашагал на восток, навстречу утренним лучам.

От самолета я шел уже час. Трава до колен, каждый шаг простреливал череп болью. Я шагал и думал, что только попавший в пехоту летчик истинно оценит скорость. На истребителе до своих — двадцать минут — и дома, на моем тихоходе полтора часа — и землянка, и горячий чай, и шахматы. А пешком? Я не знал, сколько дней, не знал, что буду есть, уж километра два оттопал, еще б километров десять, след замести, отдохнуть. Желтые ботинки, то один, то другой, будто сами вспарывают подо мной росистую траву. Жви, жви. Хоть и медленно, но движутся, ползут кусты, дальние перегоняют ближних. Раз, два, командую себе. Жви, жви. Так веселей. К боли начинаю привыкать, ватную немоту в ухе просверливает звон, и это радует меня. Хоть звон, но слышу.

* * *
Ни лая собак, ни топота ног — погони не было; сосновый лес и тишина. Но я помнил о смутном страхе, там, у родника. И наддавал ходу.

Лес неожиданно раздвинулся, и я вышел на полянку — тихую, пустую и зеленую. Пространство испугало, и я зашагал краем: в случае опасности скроюсь в дебрях. И не мог избавиться от чувства, будто я не один, будто рядом кто-то есть, будто кто-то глядит мне в спину.

Жви, жви — резво вспарывали траву желтые ботинки.

«Ка-рам-бо-лина, Ка-рам-бо-летта», — ввинтился в мозг мотивчик. Какая к черту «Карамболина», там болотник погиб… Но через несколько шагов опять навязчиво и музыкально: «Ка-рам-болина». Я сплюнул и постоял с закрытыми глазами, а в красных веках на просвет непонятно почему встал давний образ седенького старичка, босоногого, в пыли, в армячке и с деревянным крестом в вытянутой руке, которым он защищался, когда я науськивал дворового пса. Я узнал его, хоть и прошло иного лет. Потом в голове моей поплыл печальный колокольный звон. Откуда? Ведь колокол лежал тогда с отломленным краем, я даже помню цвет зернистой бронзы. А старика давно нет. И почему я вспомнил о нем?

Похолодела спина. Звон утих, и зазвучал давно забытый голос, тихий, печальный, родной: «Сыночек, вынь ручки из-под одеяла», — и еще, «Фелинька, это ты папины папиросы брал?». «Боже мой, мама!» — вскрикнул я. «А вот и ты Бога вспомнил», — тихо сказал старик.

Я тряхнул головой, отгоняя видение, — это галлюцинации, это от потери крови, летчик не должен верить потусторонним голосам. Но кто глядит в затылок? Кто? Я всей плотью улавливал взгляд, пронзительный, инородный, чужой. Я хотел оглянуться. «Не оглядывайся», — сказал старик. Выхвачу пистолет и в лес. «Не смей — это смерть!» — выкрикнул он. В глазах поплыли красные гроздья, и вопреки разуму я повинуюсь старику и делаю невероятное: ухожу прочь от леса на открытую полянку. Куст шиповника с другого ее конца подпрыгивает и наплывает невероятно быстро. Жви, жви, жви — все реже, все неуверенней вспарывают траву ботинки, а куст — вот он, глядит из листвы ядовито красными зрачками. Сейчас я умру, сказал я, сейчас, под этим кустом, под этими красными ягодами. Меня ударят в затылок. «Будешь жить, — сказал старик, — но возьми железо. Если рука ляжет на холодное железо, ты спасен. Железо, железо…» За спиной затрещала сойка, и я тайком оглянулся. Невдалеке за куст опустилась каска. Ноги подкашиваются, а руки почему-то вытащили кисет. И чего он не стреляет? Чего? Выхвачу пистолет и брошусь на них. Но ноги понесли прочь от куста, вкось оврага, скрывая по колено, по пояс. Я спиной чувствовал нацеленный в затылок ствол и закрыл глаза; выстрела не последовало, и, когда голова скрылась в овраге, во мне что-то взорвалось и заставило действовать — с невероятной четкостью и быстротой рука легла на пистолет: в руке металл.

В два прыжка по оврагу я достиг куста и только повалился за него, как на поляне — топот, и передо мной сквозь стебли стали сапоги. Одни — порыжевшие, тупоносые, недвижимые, другие — с высоким щегольским задником — тянулись на носках. Сейчас! Сейчас! Сейчас, болотник, шепчу, сжимая холодное железо, а за кустом звучит чужая речь.

— Господин лейтенант, господин лейтенант, — понимаю я, — он спрятался в овраге. Надо стрелять, господин лейтенант, он уйдет, — тихо хрипит утробный бас.

Я вслушиваюсь, и это меня задерживает. Они порассуждали о том, куда б мне деться. Хриплый хочет меня убить, другой объясняет, что пользу я принесу только живой. Хриплый сожалеет о том, что не сделали этого раньше. Другой строго призвал к подчинению. И это меня-то? Меня? Застрелить?

Сейчас! Сейчас! Сейчас!

Я поднялся и сквозь листву увидел их. Молодой немчик вздернул подбородок с остреньким кадыком, и затылок у него наполовину белый, как у пятнистой собаки. В руке пистолет, в другой фуражка, и он обмахивался ею словно веером, возбужденное внимательное лицо вглядывается в овраг. Другой, в каске, с багровым мясистым затылком, стоит спиной, на ней ранец из рыженькой телячьей шкуры. Он дышит тяжело, свистяще, и плоский штык рыщет, направленный в овраг.

Я воспринял эту картину сразу и всю, как при вспышке молнии, и нажал спуск. Пистолет дернулся в моей руке, грохнул выстрел в куст, в них. Я нажимал и нажимал, выкрикивая: «На! На! На!»

Молочноголовый немчик в немом чрезвычайном удивлении обернул белое лицо и оседал за куст. Я успел разглядеть, что бровь одна белая, другая рыжая, один глаз карий, другой голубой. Второй немец неуклюже подпрыгнул, но я уже направил пистолет и яростно кричал: «На! На! На и тебе!» Он уронил винтовку, попятился, мелко и часто перебирая ногами, руками обхватив живот. Когда упадет? Когда? — испугался я, но его ноги в тяжелых сапогах заплелись, он споткнулся и раскорякой грузно сел, каска съехала на глаза, иноземное сукно на толстой ляжке треснуло, обнажив в прорехе тело. Долго в наступавшей тишине подергивалась подошва, пупырчатая, с медной подковой, и я не мог отвести от нее взгляд.

Так-то вам за болотника! — шепнул я. — Так! Не было ни злобы, ни ярости, а лишь смертельная тупая усталость. Но что-то заставило меня заглянуть в его лицо. Под каской квадратный подбородок, мясистый нос и желтый, изъеденный ощер зубов. Пришла дикая мысль: эти зубы так бесстыдно оскалены, потому что им больше не кусать.

Ноги мои подкашивались, руки обвисли, а пистолет стал ненужным и тяжелым. Но опять смутный страх пробежал по нервам, насторожил. Я не один, кто-то смотрит мне в затылок. Кто? Я оглянулся и оцепенел. Молоденький белоголовый немчик, почти мальчик, жив будто, полуприлег на куст, будто отдыхает. Пистолет у голенища опрокинулся стволом вверх, а его тонкие бледные пальцы щиплют, щиплют и отбрасывают траву. Господи, почему белее мела его лицо? Почему так виновато глядит на меня и молча моргает?

Что делать? Надо помочь — он жив. Но веки устало наползают на его разноцветные глаза, лицо подергивает серо-зеленая смертная патина, розоватая пена на губах перестает пузыриться. Теперь он глядит мне в затылок вопросительно и виновато; набежавший ветерок заламывает молочно-рыжую прядь, поднял карманный клапан, и это шевеление подчеркивает мертвую суть тела.

И все дальнейшее было просто. Куст шиповника, словно стервятник над жертвой, шевелил зелеными крыльями и зло глядел кровавыми зрачками, и тоже — в затылок. Я попятился, потом побежал, а когда оглянулся, то еще раз увидел, белое, глядевшее мне вслед лицо и выпяченную из травы грудь.

А напротив в овраг прыгали какие-то люди и скользили, вспахивая каблуками красный суглинок. В голове моей шум бора, в глазах розовая кисея, и вот уж голубое небо, вместе со слепящим диском солнца, с вершинами сосен падает на меня, истерзанного и виноватого.

* * *
Феликс оторвался от чтения и, хотя и знал, что Белоголового нет, все же оглядел пустую комнату внимательно, напряженно и потер затылок.

Так уж повелось с того памятного дня: стоило расслабиться, забыться и спокойно пожить, как в самых невероятных ситуациях, то ли в кино, то ли на пляже, он вдруг чувствовал сверление в затылке. Он замолкал на полуслове и ловил себя на том, что отыскивает в толпе взгляд, а руки то гладят и гладят затылок, то шарят вокруг, отыскивая железо. И напрасно он рассуждал, что был прав, что выхода не было, и если б не он их, то они б его. Что он был военный летчик и защищал свой народ, а война была в его понимании делом святым. Он приводил непоколебимые доводы, но они оставались продуктом разума, а взгляд на затылке лежал. И избавлялся Феликс от него лишь после того, как рука находила железо и Белоголовый исчезал.

Он еще раз оглядел комнату и подумал о том, что в тот кошмарный день он, истекая кровью, дважды терял сознание и выжил.

И откуда брались силы?

Он разгладил листы и, окутавшись дымом, стал читать далее.

* * *
Журчит вода и холодит лицо. Вокруг тишина, темень, а вода почему-то сладкая, но это не удивляет. Я ворочаюсь и понимаю: жив. Над головой звякнуло ведро и зазвучал восторженный, удивительно музыкальный голос: «Поди отошел — живуч!» Свои, но почему в темноте? Наверное, ночь.

Где-то в вышине распахнулась дверь, вплеснув необыкновенно красный свет, и я увидел силуэт в фуражке с высокой тульей, в сапогах бутылкой — звучит чужая речь. Я уронил голову, мне не страшно, мне не страшно, мне все равно. А цепкие руки подняли, подтолкнули к двери, и опять музыкальный голос — живуч, живуч, иди. Я чужими ногами переступил порог и, ослепленный солнцем, постоял, держась за косяк, — конвоир меня не подгонял. Когда привык к свету, то увидел двор с громадным, в полнеба, деревом, его крону медными копьями пронизывало солнце, и медные грозди ползли по забору.

Я не знал ни времени, ни места, а желал одного — лечь, и чтобы солнце положило медную отливку, тяжелую и горячую, на цепенеющий затылок. Но окутал махорочный дым, терпкий, ядовитый, и неодолимое желание покурить вернуло к действительности.

Я увидел одноэтажное здание, по-видимому, школу, увидел бум, турник и группу подростков в черном с винтовками в руках под деревом. Увидел офицера в каске, с пустым рукавом за поясом и стеком в здоровой руке. Офицер скомандовал, и черные бросились наземь, поползли, волоча винтовки. Офицер шел рядом и покалывал стеком в оттопыренные зады.

Я глядел на них в безразличии и испытывал лишь болезненное желание покурить.

— Бараньи головы, — музыкально звучит из-за спины, — в полицаи пошли, а как наши придут — висеть им на осинах.

Я увидел своего конвоира. Он высок, блондинист и худ, голубые глаза иронически косят на кончик носа, а серо-зеленое иноземное одеяние обвисло, как на ряженом, и я почему-то подумал: сколько видел убитых и пленных в этой форме, а привыкнуть к ней никак не могу.

— А ты кто? — спросил я чужим голосом.

— Вот гляди, здесь сказано. — Он придвинул локоть, и на желтом рукавном шевроне я прочел: «Р.О.А.» А-а-а! Значит, предатель, значит, сволочь. Но не было во мне ни злобы, ни ярости.

— Нет, — вскрикивает он, — нет, я Христа не продавал. — И столько отчаяния в его крике, так трясутся прокуренные пальцы, что я, не в силах побороть желание, попросил покурить.

— Один курнул, в дерьмо нырнул, — басит за спиной. И я увидел телегу у сарая и белую лошадь, и чернобородого великана на ней, свесившего пудовые ботинки, одетого в нашу форму. Он полосует у груди буханку сточенным ножичком на шомпольной цепочке.

— Ну, если не брезгаешь, — говорит конвоир и протягивает окурок. Я затягиваюсь раз, второй — окурок трещит, разгорается, и вместе с дурманящим едким дымом я наполняюсь жаждой жить.

— И будет, — говорит конвоир своим удивительным голосом. Но жажда к табаку так велика, что я зубами выдернул окурок и жую горькую, обжигающую рот махорку. Конвоир отпрянул в изумлении. Рука его задумчиво обмахивает лицо, будто снимает невидимую пыль, а глаза подергиваются дымкой, в них такая боль, в них слезы. И никакой он не враг, потому-то и висит на нем чужая форма кулем.

— Гляди, — наконец вскрикивает он, — какой прыткий! Палец прокусил, а играть-то я чем буду?

Чернобородый перестает жевать и мрачно бубнит:

— Ты голову положи, он ее съест, не подавится — красная зараза. — И долго матерно ругается.

— Сволочи, — хриплю я.

— Вот, вот, сволочи, сволочи! — вскрикивает радостно конвоир. — Мне ж и легче будет. Но ты-то тоже не святой — две людские жизни унес. Вот! Посмотри, — он метнулся к телеге, откинул брезент, и я увидел две пары ног — одни в грубых сапогах с потертыми подковами, другие в щегольских, с вытянутыми носами, будто их хозяин стоял на цыпочках. — Это твои! Это ты их успокоил! Эти к тебе придут, — скороговорил он, держа брезент и юродиво улыбаясь.

— Веди, — рявкнул бородач. — Гахман ждет.

— Идем, идем — распевает конвоир. — Я тебе сигарку в палец сверну, — и разворачивает кисет.

Я двинулся к школе и только теперь заметил, что ноги босы, кто-то снял мои заморские ботинки. Когда ж поравнялись с «черными», конвоир направил палец на офицера, музыкально вскрикнул:

— Руссиш летчик! Цвай зондер солдат пиф-паф, пиф-паф!

Немец посмотрел на телегу, на чернобородого, спокойно жующего над мертвецами. Затем поизучал меня из-под каски глазами-амбразурками, внимательно и серьезно. Подростки перестали отряхивать пыль и, держась за винтовки, тянули в любопытстве цыплячьи шеи — на лицах почтение и страх. Офицер перевел взгляд на цигарку в руках конвоира, которую тот обильно слюнил, и рявкнул:

— Бросить сигаретен! Следователь будет давать сигаретен, если будет польза. Конвоир идет три шага назад — так говорит устав! Вэк!!

Он зубами натянул перчатку и, размахивая пальцем перед носом конвоира, еще что-то долго внушал.

— Яволь! — выкрикивал конвоир, уронив самокрутку.

Неожиданно немец толкнул меня так, что я пробежал до крыльца. Часовой распахнул дверь, и я попал в длинный коридор — окна с мешками песка, приклад пулемета из бойницы. Два солдата разом обернули головы в касках, молча понаблюдали за мной и безразлично отвернулись к окну. Поплыли двери 7 «А», 7 «Б».

— Сюда, — сказал конвоир и распахнул толстую, обитую мешковиной дверь.

Стол, сейф, шкаф, в полумраке силуэт на фоне багряного окна черен и неподвижен. «Немец аристократически сутуловат», — безучастно отпечатывается в мозгу. Я тоже смотрю в окно. Под сосной трактор с прицепом и причудливо-желтым маховым колесом. Тракторист, вихрастый подросток, — на корточках под сосной курит и мрачно колупает землю. За ним дорога петляет по зеленому лугу к лесу.

— Глядишь? — не то с сожалением, не то с восторгом шепчет конвоир. — Гляди, гляди, дороженька так и вьется, но отсюда еще никто не уходил.

Солнечный луч в щель будто медным лезвием перерезал комнату и отгородил меня от того, сутулого, слишком уж долго изучающего меня — босоногого, мокрого, окровавленного. Наконец немец достал ремень с кобурой, ладно пригладил френч и застегнул пряжку на плоском животе, поправил редкие белесые волосы. Его лоб с залысинами пробил солнечную перегородку, и голова, покрытая багряным глянцем, стала тяжелой, будто отлитой из красной меди. Я не могу оторвать взгляда от кривой пульсирующей жилки на высоком лбу и воспринимаю его голос приглушенно, будто из-за стены.

— Мы будем с вами работать, — говорит он. — Я спрашиваю, вы отвечаете. Громко, толково. Первый вопрос: куда и зачем летели? Прошу отвечать точно и не лгать. Вы есть офицер, офицеру лгать стыдно.

Я молчу, мне легко в розовом безразличии, слова долетают издалека.

— Отвечайте! И смотрите всегда в глаза, когда к вам обращается старший по чину, — говорит он без акцента. Глаза у него зеленые с коричневыми крапинками вокруг нацеленных в мой лоб зрачков. А карандаш завис, готовый клюнуть чистый лист.

Всю жизнь боялся, а теперь нет, подумал я, и стоило ли?

Немец ногтем процарапал слюду на моем планшете вдоль карандашной линии генерального маршрута. Я молчу.

— Ты говори, — шепчет конвоир, — бить будут.

И тогда с грохотом в распахнутую дверь вкатился низкий плотный человек-бочка в галифе и порыжевшем гражданском пиджаке с палкой в руках. Он секунду бычился, шумно дыша, затем пудовыми кулачищами переломил суковатую палку. Руки конвоира опустились.

— Поздравляю, капитан! — взревел он утробно, губы фиолетовыми гусеницами искривились в густой поросли щек, а голос в наступившей тишине прозвучал с такой внутренней силой, что я сквозь апатию уловил зверя, чуждого, свирепого, жестокого. И понял, он — русский.

— Они ушли, капитан! Ушли болотом. А наших к вечеру привезут. — Он выкинул два коротких пальца, с силой потряс ими. — Двадцать, капитан!

Постояв, излучая ярость, швырнул в сейф поломанную палку. Немец поворачивает серьезное лицо и тихо отвечает:

— С ним работать нельзя, большая потеря сил, шок. Нужна медицинская помощь, иначе пользы нет.

— Можно, капитан, можно, у меня заговорит.

Толстоикрые ноги косолапо потоптались, он надвигается на меня, занося кулак. Он почти без лба, из приплюснутых ушных раковин, словно взрывы, вымахнули черные волосы, голова его иссиня-гола и плоска. Взгляд снизу вверх близко посаженных маслянисто-черных глаз напоминает камбалу, и, если провести лучи от его глаз, почему-то думаю я, то они расходились бы вверх и вбок. Вот он близко, закрывает окно. Шевелит головой, как бы улавливая меня в фокус, и оцепенелый взгляд впивается в лоб. Я молчу.

— Ну! — вскрикивает он. — На кулак смотри! Ххх-а-кк… — и выдыхает.

Я инстинктивно отпрянул, избегая удара, но кулак замер в сантиметре от моего носа.

— Так, — говорит он, окутывая желудочной вонью, — апатия, по-вашему, капитан? А видите, как он все понимает, видите? У меня заговорит, сволочь, — и конвоиру: — Сделать ему «умывальник»!

— Авиационной разведке… нужен он, — слабо возражает немец.

— А мне плевать на воздушную разведку. Мне нужен радиопередатчик! Самолет есть, труп радиста есть, радио — нет, он спрятал его, капитан! Но он скажет, он все мне расскажет. Правда, большевичок, расскажешь?

Конвоир распахнул дверь, толкнул, и я рухнул на цементный пол. И все вокруг качалось — и кусок каната, близко перед носом, и железная кровать с дырявой сеткой, и цинковые умывальники вдоль стен с сухими сосками, еще дальше — банные шайки, а бородач оскалил рот и протирал полотенцем десны — совсем уж далеко. Но из мрака наплывает борода, стиснутый в висках череп. Чужие руки подняли меня, бросили на кровать. Затрещал комбинезон, оголяя спину, губы шепчут в плечо, шевелят бородой, читая по слогам: «Не-бо-хра-ни-пи-ло-та…»

— Видать, не сохранило тебя небо, сердешный, — сказало из мрака и сверху, — теперь амба!

Я потерял сознание.

* * *
Вспоминая прошлое, он забылся в кресле с листиками на коленях, но будильник сухим треском прогнал сон. Феликс кнопкой угомонил его и долго без движений слушал, как дом — бетонный человеческий термитник — просыпался в дождливом городе. Где-то на этажах шумно сглотнул унитаз и перистальтикой отбурчали трубы; заиграло радио, хлопнула дверь, а за окном скребет метла, надает капель и исходит душным кашлем натощак алкоголик.

Вдалеке, на повороте, музыкально отскрипел трамвай, магниево сверкнув под рванью облаков.

Город, мокрый, злой, просыпался, разевая черную пасть, зажигая золото окон. И Феликсу пора. Он зажег газ и, пока закипал чайник, пожужжал бритвой. Затем смочил голову витаминами, отсчитал пятьдесят движений щеткой, глядя в зеркало. Волосы катастрофически седели, а под глазами припухли сливины.

Расцветет акация — брошу пить, решил он. Затем позавтракал сырым яйцом и коркой хлеба, найденной на столе среди грязной посуды. Выпил очень крепкий и очень сладкий чай и, уже одетый, снова оглядел себя в зеркале. Вельветовые брюки в порядке, джинсовая куртка не по возрасту, потерта, а вязаная сумка так и вовсе как у хиппи, подумал он, но не носить же портфель при гробовом костюме, застегнутом на все пуговицы. Вспомнив о костюме, он рванул дверь и ступил в сумеречную вонь коридора.

* * *
В такое время года тяжко быть на фабрике. Ржавая труба дымит в голубое небо густо, барашково и черно. На приземистые цеха, на пристроечки, на кучи угля падает и падает сажа.

Конец месяца — жгут бракованные презервативы. За мутным околышем — двор, черные заборы, черные лужи, черные рабочие сквернословят и плюются сажей.

Когда ломается «Ганс» (фабричный пресс), Феликс, тоже чумазый, со штангелем в спецовке, даже ночует у трофейного старичка. А шефы — председатель и зам — увещевают, грозят, уговаривают и создают такую суету, что Феликс выпроваживает их матом. Они запрут его на ключ и будут приносить из ресторана самое лучшее — бутерброды с красной икрой, куриные котлеты, а сами, словно близнецы-эмбрионы в формалиновых банках, с плаксивыми лицами будут печально лицезреть сквозь стекло. И не отворят, пока пресс не починят и он не дыхнет паром, не выкинет резиновую подметку для калоши. Сейчас «Ганс» бьет ровно, сотрясая дореволюционную постройку, а Феликс в конторке, которая по окна в грязи, составляет контрольные цифры, которые ни черта не стоят, потому что никто не знает, когда сломается «Ганс» и когда, наконец, придет вагон австралийского каучука, затерявшийся где-то на стальных магистралях страны. Но в тресте, согласно цифрам, будут на него «нажимать», «стращать», грозить обкомом, в общем, создавать кутерьму, а в глазах одно — премия. Премия-то всем нужна, попробуй не дай план, любой, хоть липовый, — съедят.

Феликс покусывал карандаш и косился в мутное окно: у черного забора, среди ржавого лома растет грязная акация — расцветет ли?

С доски почета взирали передовики, вверху в бронзовых овалах и дубовых листьях лица талантливых казнокрадов — председателя и технорука. Ниже рядовые — аппарат остановил их перепуганный взгляд, волосы спешно зачесаны, воротнички застегнуты на все пуговицы, соответствуя случаю. Лишь два овала пусты. Нет карточки Феликса, потому что трешку, выданную на фото профсоюзом, он опустил в шапку безногого инвалида, и теперь тот, если не пьяный, если не опрокинут со своей тележкой вверх колесиками у ларька, завидя Феликса, вопит на всю площадь:

— Да здравствует полковник в сером свитере!

Прохожие оборачиваются, а Феликс, несмотря на повышение в звании (войну он закончил капитаном), готов сквозь землю провалиться. Второй артельный рационализатор умер. Феликс распорядился снять с доски фото вместе с бронзовыми листьями и укрепить на краснозвездном обелиске, который тут же в мехцехе и сварили. И теперь оно, пожелтевшее и ироничное, глядит на кладбищенский забор, а над ним разворачиваются и выпускают шасси самолеты. То ли от доски, напоминающей братскую могилу, то ли от всеядных лиц конторских, над накладными, над столами, которые Феликс видел в приоткрытую дверь, наплыла черная меланхолия. Они, видите ли, любят людей простых, думал он, а я для них гордец и чистоплюй, потому что в моем столе нет персональной кружечки, и я не прошу заварочки, и не пью чай средь гроссбухов, ноя о своих болячках.

А за дверью — Вера. Он слышит ее дыхание и тихий шелест бумаг. Семь лет назад, когда он пришел на фабрику, Вера — шестнадцатилетний долговязый подросток — остановила на нем удивленный взор. Теперь она стройная, высокая, чуть полноватая блондинка с чуть тяжелой грудью и влажными, никем не целованными губами, с голубыми глазами, которые особенно задумчиво останавливаются на двери с табличкой «Механик». «Пересиживает девка, — покивает над дебиторскими бух, — а времечко тютю». И будто только Веру увидал — крякнет и извинится. Вера улыбнется в глаза. Вера всегда глядит в глаза, и лишь чуть приметно зардеет щека, оттеснив русый пушок над ухом.

Это была единственная в жизни Феликса женщина, с которой он разговаривал свободно. Лет пять назад, вспомнил Феликс, будучи навеселе, он пошутил: Вера, вы бы глаза подвели, губы — обожаю крашеных. На другое утро Вера явилась с мушкой на шее да накрашенная так, что контора ахнула. Смеялись все, даже торговка бросила ларек, прибежала посмотреть и хохотала, хлопая по емким ляжкам. Потом, в перерыв, Вера уронила голову на грудь своего глухонемого братика Павла, и плечи ее вздрагивали, а по щекам текли черные слезы, а братик пальцами расчесывал ее волосы. И его такие же, как у Веры, огромные голубые глаза, были полны слез. Вспомнив это, Феликс даже застонал. А Вера с тех пор всегда держалась прямо, то ли над книгой, то ли над вязаньем, мелькая спицами и кивками отсчитывая петли, то ли читая с листа, вовсе не глядя на пальцы, быстро и безошибочно отыскивающие клавиши пишущей машинки. Ее прямая осанка, вежливость, внимание и убежденная сила, с которой она разговаривала, не допуская собеседника на свою территорию, всегда на «Вы», нежелание обсуждать дела свои или чужие делали Веру непонятной гордячкой. Даже пред и зам, знающие все и обо всех, о Вере знали только то, что ее отец — священник в маленькой церквушке на кладбище, что брат ее — глухонемой мальчик, а Вера имеет страсть часами просиживать над книгами и превосходно играет на фортепиано. Никогда ничего не просит и никогда даже мелочи не унесла домой с фабрики. Поэтому, когда она уходила в распахнутую книгу, зам серьезно замечал: «Вера! Машинистка, читающая на службе романы, ворует оплачиваемое время». «Работа выполнена, Ашот Абарцумович», — ответит Вера, не отрывая взгляда от страницы, но щека ее зардеет. Грудь Веры всегда была укрыта — зимой свитером, летом, в любую жару, застегнутой на все пуговицы белоснежной блузкой. Феликс никогда не видел ни единой незастегнутой пуговицы на одежде Веры, как и не видел, чтоб Вера жевала иль схлебывала с ложки, хоть могла долго и задумчиво глядеть в окно, неизменно держа в руке яблоко, но не надкусывая, и Феликс все ждал, когда же, когда надкусит. На другой день другое, по цвету, яблоко лежало в руке.

Подумав о еде, Феликс с хрустом сломал карандаш. На часах одиннадцать, пора б и конторским вспомнить о еде. И, будто подслушав его, бухгалтер проговорил игриво:

— Времечко пришло, не плохо бы и червячка заморить, знаете ли, тонюсенький такой, с мизинчик, а сосет.

Все в тысячный, в миллионный раз смеются.

— А сегодня у меня кушанье — так и сама королева не едала.

Потек кухонный дух. Еда вызывает приятное оживление. Конторские дамы вскакивают, колченого топчутся у его стола, заглядывая в кастрюльку, пробуют, чмокают, смакуют, вафельно морща подбородки. Бух излагает рецепт:

— Баранину в кастрюльку, чесночок туда, лучок, петрушечку, сельдерей туда…

При очередном «туда» в Феликсе подскакивает уровень безысходной ярости. В висках стучит, руки ищут спасительное железо. Так уж уверовал он с того далекого дня — если рука ляжет на холодный металл, будет спасен. Рука легла на пистолет, он остался жить, а тех двоих не стало. Сейчас в карманах нет даже ключа. К черту! Куплю металлический портсигар, большой и холодный, как хорошо будет прикладывать его к затылку или груди. Он надел джинсовую куртку, натянул берет и стремительно вошел в бухгалтерию.

Ты не имеешь права так не любить людей. Но оцепеневшая над машинкой, тонко чувствующая его Вера подняла глаза с вопросом, с испугом и перевела в бухгалтерию уже с досадой. И этот взгляд, всегда успокаивающий, на этот раз взвинтил более. Глядя на ее опущенную, гладко причесанную голову, он нанес расчетливый удар.

— Не забудьте, сегодня футбол, — сказал он.

Верина голова, вздрогнув, опустилась ниже.

— Как? Вы же не болельщик?

Лица конторских удивлены, растроганы. Впервые возникла общность взглядов.

— Не болею, но сегодня интересный матч, наша сборная с ФРГ, — сказал Феликс.

— А за кого же вы, позвольте поинтересоваться, переживаете, — вкрадчиво спросил бух, подмигивая над кастрюлькой, давая понять всю абсурдность вопроса.

Феликс только этого и ждал, он обвел взглядом насторожившиеся лица, прикурил, потушил спичку, повращал в пальцах и ответил:

— Разумеется, за ФРГ.

— Как?! За фашистов? — взвизгнула картотетчица, и наступила тишина.

Но Феликс знал, бомбы легли хорошо, просто они замедлены, и, выходя на улицу, увидел Верино лицо с ладонями, зажавшими губы, с глазами, полными смеха, а за спиной раздается первый взрыв: «А хлебец-то он русский ест!».

Ну что ж, так заведено на фабрике — попрекать куском хлеба, за который он и заплатил. Он оглянулся на ворота с надписью «Красный резинщик», на выгоревший щит со стрелкой вверх, который обещал, что в этом пятилетии артель порадует соотечественников миллионной парой калош, — и все изо дня в день, все одно и то же. Дутые цифры, лживые слова, проходная с запахом борща и дремлющим над электроплиткой сторожем. Хоть бы что-нибудь изменилось хоть чуть, хоть бы напиться и попасть под автомобиль.

А с киноплаката улыбчиво глядела дама — Джина Лоллобриджида.

Он посомневался, махнул рукой и побрел в кино.

* * *
Он пересек залитую солнцем площадь. На красный светофор провизжал шинами черный ЗИМ, увозя за стеклом велюровую шляпу и багровую шею братца. Спешит, конечно, на стройку.

Феликс даже сплюнул от досады и почему-то вспомнил, как много лет назад братец изображал на демонстрации Чемберлена. Они тогда чуть не подрались, но Диамарчик был старше и, главное, мог шевелить ушами.

Он восседал на натуральной дерьмовой бочке, пыхтел сигарой и под лаковым цилиндром шевелил ушами. Толпа, заткнув носы, в восторге выла.

Теперь у него в кармане валидол, и он понял: пора сооружать себе памятник, самый гигантский в области, а может, и в республике, хорошо б величиной с египетскую пирамиду — Дворец пионеров.

Братец сам в рабочей блузе торчит сусликом на блоках. Шлет приказы или «Отставить все», или «Прислать срочно!». Говорят о нем: «Во дает, сам Федуличев!».

И гигантское чудовище на бетонных колоннах громоздится в небо.

— Ты, конечно, построишь дворец, — злорадствовал Феликс, — конечно, под барабанную дробь пионеры повяжут на твоей апоплексической шее галстук, но в музей «Мадам Тюссо» ты не попадешь, о тебе забудут, как только заколотят в гроб последний гвоздь. Потому что ты — никто и умел лишь, зная где, шевелить ушами.

* * *
Он хотел увидеть Джину Лоллобриджиду, а на рекламе взрыв и падающие черные, а над ними со знаменами в победном великолепии, конечно, белые, и все для последнего, на этот раз для окончательного, вечного мира и справедливости на всей земле. Но вожди, думал Феликс, снова соревновались в постройке броненосцев или же самолетами — «Кто выше, быстрее и дальше всех полетит», а еще лучше космической феерией, а в действительности же все для того, чтоб восседал в веках на медном коне в центре земного шара какой-нибудь кайзер с медными усами, и плевать ему на смерть, кровь и слезы. Это побочное явление — женщины еще народят. Но и человечество хорошо, Феликс даже сплюнул от досады. Человечеству, видишь ли, подай орла, свастику и «Дранг нах остен» или же перст, указующий в «светлое будущее», в котором сплошное счастье и бутерброды с мармеладом в палец толщиной, поровну для каждого.

На другой рекламе человек в треуголке. Париж, склонив знамена, приветствует его. Если он гений, рассуждал Феликс, то для чего расстрелял ночью шестьсот пленных под стенами Яффы?

Обстоятельства сложились так, объяснит историк, но император страдал всю ночь. Если обстоятельства сильнее его, то какой он к черту император? И плевать, что он всю ночь под луной картинно проторчал на Адриатическом берегу. А Ванятка, мой враг, был сильнее обстоятельств, он открыл засов, выпустил меня и стал к стене сам — он не был императором.

Феликс в сердцах раздавил окурок, представив темное чрево зала. За спиной стрекочет. Конусный сноп стрижет в волокнах дыма, задние курят и целуются, а у передних рты открыты, мороженое капает на колени. А на экране император в рейтузах в обтяжку и на белом коне. Впрочем, так и должно быть — одним умирать с верой в грязи и крови, другим — скучать и развлекаться. Вон и те, со свежими газетами у киоска, размышляют, спорят, а лица-то их бдительны, хмуры. Спроси у такого, хочет ли войны, — испепелит взглядом, спроси: армия-то нужна? Он печально поцыкает, прочистит зубы и доверительно скажет: «Она-то, конечно, не нужна, армия — дармоед на шее рабочего, но события-то, события…» и ткнет в газетку. «Вы знаете, что в Индонезии?» А где она, Индонезия, он знает? А когда танки на параде загрохочут, как он раздвигает плечи? То-то!

К рассерженному Феликсу нежданно пришла отчаянная, но тем и привлекательная мысль: а не познакомиться ли тебе с женщиной? Для другого это был бы ничего не значащий эпизод. Долго ли? Осушить бокал и переброситься парой слов с торговкой. Феликс уже год любовался полной брюнеткой, торгующей в ларьке. Его воображение наделяло ее поэтической восприимчивостью. Она была для него существом романтическим, невесть почему попавшим за прилавок. Он краснел и сострадал ей, когда на плоские остроты забулдыг она смеялась и вынуждена была, как считал Феликс, отвечать такой же остротой, чтобы скрыть свое превосходство.

Сегодня он был зол, упрям и решился. Он ступил на площадь и с ужасом заметил, что предательская слабость разлилась по конечностям, но шел, шел, убеждая себя, что в войну бывало похуже.

Его чуть не сбила легковая, он не услышал ни визга колес, ни брани шофера, а видел лишь кинотеатр, на фасаде насмешливую Лоллобриджиду да надвигающийся с невероятной быстротой стеклянный ларек. Он успел подумать, что Джина ничто по сравнению с той, плавающей над бутылками за стеклом, и, протягивая в окошечко рубль, краем глаза заметил человечка, отрывающего раку ноги. Эк некстати мылится он тут, да и я делаю что-то не то, посожалел Феликс и попросил портвейн. Мокрая рука сверкнула толстым золотом, сгребла рубль и выдвинула недолитый стакан портвейна. Теперь обстоятельства диктовали Феликсу. Он осушил стакан, не чувствуя вкуса, и, придав голосу уверенность, с идиотской улыбкой спросил:

— Ожерелье на шее, мадам, из зубов тихоокеанской акулы?

Человечек поперхнулся в кружку, а торговка схватилась за грудь.

— Как? Чистое золото и слоновая кость, — но тут же обдала такой ненавистью, что Феликс отшатнулся. — Ты своих шлюх мадамами обзывай, а меня — товарищ продавец.

— На улице весна, солнце, нельзя быть такой злой, товарищ продавец. Адью! — сказал Феликс и приложил палец к берету.

— Что?! Б…..? — и в ларьке последовал взрыв такой силы, что Феликс поспешил удалиться, а из оконца змеей выползла фига и закачалась на лотке.

Он шел по площади, с головой, полной музыкального смеха. Смеялась Ада Юрьевна. Ну как, Феликс Васильевич, познакомился? Нашел подружку? Он улыбнулся. Сияло солнце, и площадь полна мотоциклетной гари. Ишь, разъездились… Весна!

Он захотел сесть за руль, увидеть горы в снегах и побыть один. Набирая номер в телефонной будке, он наблюдал, как его «приятельница» подметала у ларька. Ноги у нее были кривые, но в мире торговок и алкоголиков она слыла красоткой. Ей было хорошо. Она жила радуясь, пока не подплывала строгая рыба — инспектор ОБХСС. Он наполнял ужасом ее лишенный фантазии стеклянный аквариум. Он призывал к порядку, не позволял распускаться и ставил все на свои места. «Вы просто прелесть, Феликс Васильевич, все так хорошо знаете, а знакомиться-то потопали, и для чего?» — смеялась Ада Юрьевна.

Наконец в цеху подняли трубку, и сквозь фон Феликс слушал ровные удары «Ганса», потом сказал, что ему необходимо поехать в Ялту, что там продается мотор к его «запорожцу», и отстранил трубку, а когда возмущенный клекот с единственно понятным словом «Ганс» утих, он снова приложил ее к уху. Присмиревший технорук посоветовал зайти к Нудельману, потому что Нудельман — «царь» и «может все», и достанет Феликсу мотор.

По дороге домой Феликс жевал мускатный орех, отбивая запах, и боялся, что за зиму сел аккумулятор и машина не заведется. Но, на радость, мотор заработал сразу же.

Феликс не стал мыть покрытую пылью машину, а лишь протер стекла и подкатил к подъезду. Пока он дома кипятил воду, наполнял термос, укладывал спальник и рюкзак, кто-то из его маленьких почитателей окунул в масло палец, так обильно капающее из мотора, и по пыльной корме вывел «Фантомас». Феликс сделал вид, что не заметил проказы, вызвав радостное шевеление в кустах сирени. У Феликса с малышами был конфликт: они гроздьями висели на его гараже, съезжая на задах по кровле. Он принес банку мазута и провел три жирные полосы поперек крыши, и у всех окрестных малышей появились масляные лепешки на задах; позже по этим же местам родители надавали им уже горячих лепешек, а на Феликса весь квартал косился, как на чудовище. Но в общем отношения с человечками были хорошие, хоть гараж и пестрел нелестными эпитетами, меловыми портретами его особы. И конечно же, на горшке.

На пол машины Феликс уложил рюкзак с ластами и плавательными принадлежностями, а термос с кофе, обернутый в надувной матрац, сунул между сиденьями, назад бросил чемодан с едой и бритвой — и был готов. За кормой в дыму, густо льющемся из старого мотора, топот и визг его маленьких друзей. Вернусь — обязательно покатаю, подумал Феликс и совсем безотносительно решил: а ведь сегодня нечто произойдет, — и увидел Верино лицо с прикрытым ладонями ртом и смеющимся взглядом. Впервые он увидел в Вере женщину. Поймав себя на этом, он прибавил скорость.

Город под слепящим солнцем с его будничной суетой остался в низине, а впереди в панораме стекла синели сверкающие снежными гранями горы.

* * *
От магистрального шоссе дорога хоть и петляла над кручами вниз, но движение было одностороннее, и Феликс лихо поворачивал, визжа шинами и разбрызгивая пересекающие асфальт ручьи. Вдали море сливалось с небом, и белый пароход, казалось, повис в голубизне. Впереди был последний поворот, за ним он покурит на парапете, свесив ноги над бездной, полюбуется малиновыми крышами в зелени смоковниц и скажет:

— Это я! И опять лето.

И опять ветер с юга несет запах истамбульских шашлычен. Ему будет покойно, грустно и хорошо.

Вдруг из-за поворота, из-за цветущего куста шиповника, вынырнула приземистая, открытая, в зеленых разводах, легковая. Скрежет, визг тормозов. Феликсу удалось остановить свой «запорожец» в полуметре от радиатора с подковой и светозатемненными фарами. Переполненный яростью, он выскочил, чтоб обругать нахала, но так и окаменел с открытым ртом: немцы — обер-лейтенант с молниями в петлице, позади генерал над малиновыми отворотами мерцает моноклем.

— Цурюк, русский Иван, свинья, назад, — надменно взмахнул перчаткой обер-лейтенант. Ефрейтор-водитель объехал его «запорожец», и они, рассмеявшись, укатили, выливая на асфальт облака молочного дыма.

Сердце у Феликса подпрыгивает где-то в горле, а пальцы шарят у пояса, там, где в войну летчики носили пистолеты. Однако столько лет прошло, а ты все за пистолет хватаешься, подумал он на пустынном шоссе.

«Мерседес» меж кипарисов петлял наверху, окутывая дымом виноградные склоны. Да, господа киношники, пришел в себя Феликс, у немцев «мерседесы» так не дымили. У немцев моторы работали со звоном. Да и немцев ты, господин обер-лейтенант, не видел. Для тебя немец — это «цурюк», «хенде хох». А вот если б на тот зеленый холм они положили свой длинный «машиненгевер» и над лебедой тремя стальными грибами окаменели каски, вот тогда бы ты и напустил в свою бутафорскую штанину и вылез бы из кукурузы с прожженной шинелью, оборванным хлястиком и, конечно же, с поднятыми руками. И на лице твоем не было бы и тени сытого довольства. Он испытал удовлетворение от того, что ему «пришлось», да еще как, и тут же почувствовал, как страх леденит спину, и взгляд на затылке. Он потер его ладонью… Надо купить портсигар, большой и металлический, и хорошо б приложить к виску, надо обернуться, надо заставить себя во что бы то ни стало, думал он и обернулся; за куст шиповника, облепленный розовым цветом, юркнуло бледное лицо. Опять Белоголовый… Напомнили, сволочи…

* * *
Он съехал в село и поставил машину в тени пыльных кипарисов. Ночью они будут чернеть на фоне звездного неба, затем из-за мыса, напоминающего сову, выглянет луна, посмотрится в залив и повиснет, задумчивая и наивная. А море, до того маслянисто-черное, заискрится в лунных лепестках. С гор потечет запах цветущего миндаля и испанского дрока, и лишь синие тени воровски залягут за кипарисы, за кусты и скалы и поползут, прячась от луны.

Феликс подложил камни под колеса и подумал, что утром картина изменится. Он проснется потный, в духоте нагретой солнцем кабины. Рядом будет бесперебойно скрипеть дверь хоть и маленького, но очень уж зловонного сортира, и напрасно он будет натягивать на лицо подушку — вонь будет проникать сквозь пух. И еще появится в машине въедливая муха, которая будет садиться именно на лицо, и он поклянется убить ее. И когда, наконец пойманная, она зажужжит в кулаке, он разожмет пальцы и выпустит ее. Ведь должна быть «одна муха». Должен же кто-то пролезть сквозь его стопроцентные сетки на окнах. Вонь, жара и «одна муха» поднимут его в семь утра. Он поклянется сменить место, но днем махнет рукой и скажет — «завтра».

Феликс верил, что соотечественники построят бетонные дороги и небоскребы, но с маленьким сортиром, в дверь которого комендант с такой любовью вмонтировал стекло, что голова сидящего глядится из него, как с телеэкрана, справиться не под силу никому. Пока онрассуждал так, выкладывая из рюкзака ненужные вещи, пришел Музгар — его старый знакомый пес, сел в теплую пыль и затряс блох. Феликс бросил ему хлеб. Музгар даже и не понюхал, поморгал красными старческими глазами, поприсутствовал и ушел.

— Э-э-э, брат, а ты аристократ, — обиделся Феликс, — небось не знаешь, как я в голод в кармане сухари носил.

Над хлебом, распустив жабо, клюв к клюву стали петухи.

В селении Феликс знал каждую собаку. Знал, что Музгар живет в голубеньком, утопающем в зелени смоковниц и айвы домике.

Летом на его крыше вялятся абрикосы, а под карнизом на веревках — инжир и ставридка, и густо жужжат осы. В прохладе комнат пощелкивают канарейки и раздается ломкий голос говорящего скворца. Феликс знал и хозяина Музгара — бывшего матроса с «Червоной Украины», рыбака, пропойцу, страстного любителя певчих птиц — Василь Иваныча. Знал он и врага Музгара — коменданта, бывшего полицейского. Отсидев, он рьяно доказывал любовь к Советской власти; и только самый главный, отец народов, где-то, посасывая трубку, прошептал, что кипарис — дерево печали и напоминает ему о смерти, как нашлись лизоблюды ученые и научно обосновали, что кипарис вреден — аллергичен, и их стали вырубать. Комендант вырубал особенно рьяно.

Феликс мог бы рассказать, как однажды к домику в фиговой тени подъехала собаколовчая будка. Враги Музгара — комендант и немой собаколов — зашли во двор. На счастье, Василь Иваныч, в сильном похмелье, сидя на крыльце, парил в тазу ноги и растягивал меха гармоники. Комендант сказал, что собака старая, что пользы от нее никакой, что есть постановление… и потряс гербовой бумажкой (к ним он питал суеверное почтение). Немой же ладно настораживал петлю, а Музгар под крыльцом мирно дремал с черным котом в обнимку. Василь Иваныч подпрыгнул и через миг появился с топором в руках. Немой что-то промычал, а комендант онемел. Еще через мгновенье они дружно неслись под гору, бросив будку. А за решеткой — псы: большие и маленькие, породистые и шелудивые, но с одинаковой предсмертной тоской в глазах. И не был бы Василь Иваныч матросом-севастопольцем, рыбаком и любителем певчих птиц, если бы не оттянул засов. Разношерстная ватага деловито наддала в гору. И сидеть бы Василь Иванычу самому за решеткой, но за добро случается и добро. Председатель сельсовета, известный партизан, не любил собак, особенно немецких ищеек, но еще более люто ненавидел полицаев, хоть и прощенных Советской властью. Он и выставил жалобщика коменданта, еще и пальцем пригрозил, чтоб собак отлавливали ночью, чтоб дети не видели, и ядовито напомнил, что Василь Иваныч может и пьяница, но власть Советскую не предавал, а воевал честно на самом героическом крейсере «Червона Украина» и орден имеет.

Василь Иваныч, хоть и оштрафованный, пьяно горланил в обнимку с Музгаром за ларьком в лебеде. А ночной Карасан у мусорных бачков оглашался визгом и грызней спасенных.

Коменданта через год похоронили в кипарисовой роще, которую он так и не успел вырубить. А Музгар дремлет себе на своем любимом месте в горячей пыли на дороге, и шоферы останавливаются, чтобы, матерясь, оттащить его за ноги к домику в тени смоковниц.

Феликс взвалил рюкзак и зашагал меж кипарисов по скользкой хвое. Снизу, сквозь зелень листвы, откуда вовсе и не ждешь, лениво и маслянисто проглядывало море. Был солнечный полдень, на берегу белели весенние тела, не успевшие загореть, а у гранитного мыса стучали плотники, стояли юпитеры, и высилась гипсовая скала. Им не хватает скал, подумал Феликс, сбегая по откосу в бухту и чуть не сбив табличку с надписью: «Киносъемка — спасибо за тишину». Он сбросил на гальку рюкзак и попробовал воду. Солнце припекало, но вода была ледяной. Он огляделся — все то же, на мысе Плака та же сосна и голубой залив. Те же рельсы корявыми зубами торчат над гладью, будто и не было долгой зимы. Старый причал — его охотничье место. По рельсам, покрытым ржавой корой, он пробрался к выдубленной белой доске. Сел, свесив ноги над водой. По отраженным в глади подошвам, по его лицу, тоже отраженному, ползла солнечная рябь.

Он, болтая ногам, разглядывал, как в глубине змеились рельсы, лежали камни в желтом пушке молодых водорослей. Бычок большой пугнул бычка малого. Феликс плюнул в отраженное свое лицо, к плевку метнулись и, будто иглы к магниту, прилипли мальки. Вокруг под хвоей стояли горы, и ему наконец, стало спокойно и хорошо.

Из-за мыса под стук уключин показалась лодка, на носу — спиной, в тельняшке, конечно же, Василь Иваныч с гармошкой на коленях, конечно ж, он осушил бутылку и опустил ее за борт в журчащий водяной ус. Затем уронил седые кудри на меха, и его печальный баритон известил море и берег о том, что «товарищ не в силах вахту стоять». Его почитатель — шофер с мусоровозки — с дебелым животом, накатившимся на трусы, со слезой на бураковой роже, греб на корме. С берега, вспугивая чаек, рявкнули в мегафон: «Киносъемка! Прекратить шум! Уважайте искусство!» Василь Иваныч любил искусство, потому и продолжал, шофер выкатил пудовый кулак, и лишь после того, как старушка узнала, что напрасно ждет сына домой, гармонь хрюкнула и умолкла. Лодка с хрустом врезалась в гальку, и над гладью залива с отраженными соснами, с белыми чайками и мерцающим горлышком бутылки на волне наступила тишина.

Феликс тоже вернулся на берег и, надув матрац, лег загорать. Ветер то катил по спине прохладные валики, то затихал, и тогда становилось жарко и одуряюще густо пахли водоросли. Рядом на матрасе раскорячился коротконогий и «умный слесарь» из тех, кто открыли для себя газетку «Неделя» и получают информацию не только от наших, но и от «заграничных» источников. Поодаль под стеной шел извечный спор материалиста с идеалистом. Низкорослый студент-живчик, с накачанными каратэ бицепсами и в толстых очках, был из тех, кто торопится покинуть нашу великолепную землю и улететь в звездные миры. Он учился на физическом. Его оппонент, бледный, худой, серобородый, был студент-гуманитарий, конечно, идеалист, йог и сидел в позе лотоса. Цепкий живчик брал верх. Он, энергично жестикулируя, рассуждал о первичности материи, о том, что музыку будут писать компьютеры, нес что-то о теории информации, вот машина — это да, вещал он, и настанет время, когда сами машины будут воспроизводить себе подобных. Его глазенки под стеклами сверкали победно и зло. Гуманитарий же, со своей головой-дыней, посаженной торчком, оказался растяпой, хмыкал, шевелил розовыми губами в бороденке и лепетал о душе, об эмоциях, об искусстве, обо всем, что может предложить гуманитарий, и неловко переводил спор в область туманных хлябей абстракции. Живчик же прокурорски требовал отвечать «да» или «нет», «где» и «когда». Бородач обозвал его технократом и позорно сдался. Феликс даже заерзал на матрасе от досады. Видимо, живчик вырезал из корневища человечка или написал стишок в стенгазету, потому и рассуждает об искусстве. Он требует доказательств, а доказательств быть не может. Люди типа живчика везде как дома — и на Курилах, и в Антарктиде. Он крушит, ломает, плюется, опираясь на собственное мнение и на лозунг «Искусство принадлежит всем». Но еще Дидро сказал: «Назовите школу, которая научила бы чувствовать». Ведь стоило бородачу поднести к носу живчика цветок мушмулы, многозначительно хмыкнуть и иронически похлопать по плечу, говоря, что цветок — совершенство и не может его электроника создать, хотя бы живой лист, живчик полез бы на стену в ярости, потому что астролябии, электронные машины и формулы — ничто по сравнению с таинством природы, которую живчик не знал и потому не любил. Впрочем, они стоят друг друга: поговорят об «умном», напялят джинсы и, довольные собой, отправятся в духан жевать чебуреки.

Феликс задремал, но голоса студентов зазвучали громко, деланно мужественно и потому фальшиво. Они дружно произносили модные слова «архитектоника», «йоги», «импрессионизм», «русская икона». Слесарь тоже пощедрел: из приемника во всю мощь хрипела самба. Феликс поднял голову, слесарь ходил на руках, заломив толстые икры. С чего б это они? Он оглядел пляж и понял все.

Под глицинией, голубым облаком сползающей со стены на гальку, с книгой на коленях сидела дама в пепельном купальнике. Феликс поймал себя на том, что неприлично рассматривает ее, и опустил голову. Грудь его переполнил торжественный и печальный уровень, который поднимался в нем всю его жизнь и именно сегодня, сейчас, переполнился. Происходило нечто серьезное, пока что непонятное ему. Что?

Он закрыл глаза, но до мельчайших штрихов видел женщину под цветущей глицинией. Видел ее ноги с бледно-сиреневым лаком ногтей, видел лицо с широко расставленными голубыми глазами и ироническими впадинками под скулами, видел сиренево подведенные губы и такую же бледную повязку надо лбом, из которой на длинные лопатки выплескивался пепельно-золотой поток волос.

Кто она, кто? Он знал кто, но боялся произнести ее имя, чтобы не спугнуть ту высшую взволнованность, в которой пребывал, боясь сознаться в том, потрясшем его, сходстве Ады Юрьевны Мурашевой и этой реальной женщины. Над его головой прохрустела галька, и деланно мужественный голос произнес:

— Девушка, не желаете ли на матрасике поплавать?

Феликс вздрогнул, открыл глаза и долго возвращался в этот солнечный мир, а слесарь, получив в ответ спокойно изучающий взгляд и чуть слышное «нет», исчерпал свой шанс.

Феликс, не торжествуя, подумал: несчастные, у вас не лица, а печные горшки, на них кричат и хлопают в ладоши ваши низменные чувства. Вы только и жаждете побыстрее просунуть руку в декольте. Неужели не видите разницы между собой и этой дамой?

Впрочем, потому вы и есть глупцы. Ты и я человек. Ты художник и я художник. Ты, скажем, Гоген, и я тоже не плох, я Федюшкин из Конотопа, но все мы люди искусства и потому одинаковы — такова философия слабых: уравнивать великих с собою, чтобы возвыситься самим.

Поразмыслив так, Феликс натянул на глаза жокейку и откинулся на подушку. Болезненно резко обострился слух, и глубокомысленные речи студентов были смешны и никчемны, позы слесарька и грохот транзистора казались абсурдными, гармоничными было лишь синее море, запах глицинии, дама с книгой на коленях. Он лежал, уткнувшись лицом в резиновую подушку, и вспоминал об утреннем стремлении к торговке и об удивительном предчувствии, что именно сегодня появится она — женщина, к которой он стремился всю жизнь. Он боялся ее и так страстно ждал. Фантазия, возникшая в его голове, воплотилась в слова, и он пролепетал: «Ада Юрьевна, это вы, я знаю!» Он воистину поверил в глубинную связь утопленницы и той, живой, под голубым облаком глицинии, и не испугался этих слов.

Ему стало спокойно и хорошо, и более он не слышал ни студентов, ни транзистора, лишь в веках на просвет стояла красная невесомость, он вдыхал непонятно откуда пришедший бумажно-восковой аромат акации, а под глицинией лежала Ада Юрьевна. Он знал, сейчас она склонилась над книгой в красном переплете, потом задумчиво будет глядеть на море, потом, конечно, посмотрится в зеркальце, причесывая золотой шлейф голубой гребенкой, той самой, выпавшей на гальку из ее клетчатой сумки. Он вспомнил о пилигримах и подумал: лишь они, обжигая стопы в пустыне, пребывают в большой радости. Но он не позволит себе ликовать долго, он уложит рюкзак и унесет свой праздник не оглядываясь.

* * *
Но что произошло? Незнакомка исчезла, будто стертая с грифельной доски. Все смешалось, и в голове его — сверканье и ералаш. А он впервые в жизни переполнен неизъяснимым желанием видеть Веру. Сейчас, тут, видеть влюбленную в него Веру. И чья-то незримая рука подкрутила фокус, и он ясно увидел Веру, свою Веру, женственную, уверенную в себе и красивую. В купальнике у кромки тихой воды она расчесывала волосы, и они всей русой массой стекали за округлое плечо. Он был радостно поражен, что с его глаз сползла пелена, и сияющее солнце его вовсе не слепит и он видит Веру вовсе не ту (влюбленную в него подростком), какую увидел ее впервые много лет назад и остававшуюся для него такой все время. Эта Вера была уверена в себе, женственна, со спокойным голубым взором, излучающим волю, и удивительно красива. Несмотря на чуть заметную округлость плеч, линии ее фигуры были строги, а четкие движения женщины ясно подчеркивали строгость ее форм. Она закинула за плечо всю массу русых волос и глядела на него улыбчиво и иронично и в то же время добро, и в ее присутствии потек цветной и радостный его праздник.

— Вера, почему вы тут? — спросил и улыбнулся Феликс, но Вера не ответила, повернулась спиной. Теперь рядом с ней стоял ее брат, она обняла мальчика, он прильнул к ней щекой, и они пошли по берегу. И в Вере, прямой и гордой, и в братике, сутулом и виноватом, было нечто горькое, но подлинное, и Феликс, упиваясь высшим торжеством, пожелал пойти за ними, встать и мчаться на фабрику, но легкий неизъяснимый трепет насторожил его, и, будучи человеком нервным, он понял — на него смотрят, о нем думают. Он поглядел из-под руки. Теперь дама под глицинией была в очках, обхватила колени, губы строго сомкнуты. Она рассматривала его плечо. Вытатуированный пикирующий самолетик и надпись: «Небо, храни пилота». Будь ты проклята, эта татуировка, ведь собрался же свести, так нет же, подумал он и покраснел до корней волос, но нашел в себе силы признать: я никогда, ни в жизни, ни в своей мечте, не видел женщины красивее, чем эта.

Больше он не думал о Вере и не принадлежал себе. Неведомая сила посадила его на матрас, и как когда-то, влюбленный в Лельку, он испытывал желание умереть, так сейчас в присутствии дамы под глицинией он пожелал убить, убить большую серебристую рыбу. Он надел ласты, маску, зарядил ружье и, войдя по колено в ледяную воду, подумал: я раб, я ничтожество, я такой же слесарек, делаю на голове свою стойку и ловлю свой шанс. И рассмеялся. Но у меня из миллиона шансов нет ни одного, и в этом вся прелесть, а виновата во всем не дама, она попросту бесовка, а синяя вода, предо мной много синей воды. Вода забрала Аду Юрьевну. Воды боялся Фатеич, но он далеко, в жидком красноземе, запечатан навечно, но знаю, это его штуки.

Феликс лег в ледяную воду и ушел в иной мир, в синий мир глубины. Вода изумительно чиста, но дно было мрачным, ибо еще не распустилась молодая зелень цистозиры, а прошлогодние водоросли, хоть и в гирляндах серебристых пузырьков, тянулись грязными космами вверх. Он подплыл к барьеру, к грани камней и песка — там зияла голубизна с пританцовывающими лучами и ползущим по песчаному дну солнечным кружевом. Усатые султанки, поднимая облачка ила, отыскивали корм, вдалеке кинжалом сверкнула кефаль. Феликс сгруппировался и забыл о холоде. Он нырнул. Но разве подкрадешься к рыбе в такой прозрачности? Брызгами упавшей ртути рассыпалась стая, но тут же и собралась, и пасется, поглядывая наверх, на Феликса, распластанного в серебристой глади. Эта рыба не моя, решил он, напрасно мерзну, — и поплыл к мысу, к канализационной трубе. Он плыл вдоль берега, настороженно оглядывая камни, и был вознагражден. Вдали будто опустилась на дно серая шаль. Скат, вздрогнул Феликс, они в такое время на мели. Он выглянул на берег, на золотой стожок волос под облачком глициний, перевел ружье на «сильный бой» и подумал: пусть скат ляжет грибом на берегу, а сейчас главное — всадить гарпун в выпуклость на голове, между глаз, и тогда он свернет плавники, словно поля ковбойской шляпы, из жалюзи за головой толчками хлынет кровь, и он умрет на дне средь физалий и морских звезд, но если промахнусь, то в лучшем случае останусь без гарпуна, и уж, не дай бог, попасть под удар хвоста пилы. Раны остаются страшные, долго не заживающие.

Подтягиваясь за водоросли, переползая животом камни и бесшумно подгребая над расщелинами, Феликс приближался к архипелагу камней под мыском — там, по его расчетам, залег скат. Ему осталось миновать огромную глыбу, и только он вплыл в ее косую, словно черный парус, тень, как замер, парализованный парой немигающих зеленых глаз. Скат был под ним, они смотрели друг на друга, и инерция проносила Феликса, но он успел перекинуть ружье и выстрелить. Скат потянул гарпун, опрокидываясь свинцовым брюхом в кровавой мути. Феликс успел подумать: сейчас он порвет шнур, и пропал мой нержавеющий гарпун. Так и вышло, шнур безжизненно повис, гарпун блестел на песке, а скат, дымя кровью, как подбитый самолет, уходил в синеву.

Феликс достал гарпун и, весь в водорослях, в сгустках крови, вылез на глыбу и непослушными от холода руками связал шнур. Он замерз и хотел было выбраться на берег, но дама под облачком глицинии, ничего не предпринимая, лишь присутствием своим послала в воду опять. Он сделал последнюю отчаянную попытку и поплыл к канализационной трубе, к густо-зеленым зарослям цистозиры. Там казалось неглубоко, стану — и по пояс, но это не дно, это взвесь. Стоит неосторожно взметнуть ластами, и поднимается серая муть, а нырни — запутаешься в пятиметровых стеблях, и не выбраться, взвесь осядет, укроет, и будут ряпушки да сенегили мирно пастись над утопшим.

Феликс крался, отводил рукой водоросли, чуть отталкиваясь ластами. В мути будто повернули серебряный поднос. Лобаны!!! Феликс, не дыша, остановился и плавно направил ружье в их сторону. Он знал, вода мутная, и если не шевелиться, они обязательно подплывут полюбопытствовать. Он уже совсем задыхался, когда лобаны поднялись из глубины и в зеленой мути проявились их белые губы — сожмутся чечевичкой, и опять кольцо.

Они остановились далеко, но один лобан-разведчик подплыл, разглядывая Феликса, и, когда появился над ружьем, Феликс нажал курок. Краак! — треснула ткань, — есть! Килограмма три в нем, не меньше, подумал Феликс. А лобан сверкает колесом в облаке непроглядной мути. Но неожиданно леска ослабела. Не может быть, испугался Феликс и легко вытянул пустой гарпун. На месте лобана, кружась, оседает чешуя. Ушел! Он будет ходить в стае, и белая отметина, оставленная гарпуном, будет видна далеко в мути, выдавая всю стаю.

Нельзя говорить «есть» и мысленно взвешивать рыбу, будто она уже твоя, ругал себя последними словами Феликс, но на всякий случай зарядил ружье. Он уже не чувствовал холода и мог бы поплавать еще, но знал, что стая соберется не скоро, разве что к вечеру. Он поплыл к берегу, полный грустной музыки, но только миновал большой валун, как оцепенел: на мели, на песчаной лужайке рылся головой в иле гигант. Феликс был так близко, что мог бы тронуть его ружьем. Но лобан не слышал, потряхивая хвостом. Феликс выстрелил и тут же рассмеялся, он не мог попасть в рыбу с полметра, гарпун задел вскользь и держался на шкурке, лобан тянул, а Феликс истерически хохотал, и в маску попадала вода. Рывок, и он сойдет, подумал Феликс, но лобан не дернул, сдался. Он, как потерпевший катастрофу дирижабль, брюхом опрокинулся кверху на донные камни и трагически выкатил глаза. Пальцы Феликса смертельной хваткой вошли под жабры.

А когда Феликс победно выглянул на берег, рядом с женщиной, такой пепельной, под сиреневым облачком глицинии, находился некто в зеленом, и Феликс не сразу понял, что это киношный обер-лейтенант, напугавший его на машине. Он жестикулировал и что-то изображал. Феликс в воде по пояс брел к берегу, выворачивая ноги на скользких камнях и падая. Не было ни возмущения, ни ярости, был его удел мерзнуть и страдать, а герою-киношнику пусть будет хорошо и счастливо. И зачем я убил такую красивую рыбу? И то ли холод, притупивший контроль, но скорее — неведомая тайная связь с этой женщиной сделала Феликса серьезным, и в нем впервые в жизни победил протест.

Выйдя на берег, он бросил рыбу к ее ногам. Лобан вывалялся в окровавленном песке. Она глядела то на рыбу, то на Феликса, трясущегося, в синих пятнах, облепленного водорослями. Да, как она красива, подумал Феликс, и куда я, куда? Но не испугался, а почему-то вспомнил о смертниках камикадзе, у которых назад бензина нет, и спокойно сказал:

— Простите, эту рыбу я извлек из моря для вас, и мне было бы очень приятно подарить ее вам.

Студенты и слесарек обратились в слух. Она сняла очки, долго и любопытно глядела на Феликса, покусывая дужку. Нет, — услыхал он, — рыба великолепная, будет бессовестно ограбить вас. Нет.

Она погладила колени, не опуская взгляда. Обер-лейтенант хмыкнул и нашелся:

— Послушайте, рыбак, я даме армянские анекдоты рассказываю, а вы вторгаетесь, разве прилично? Уж если хотите сделать что-либо приятное нашей Наталии Ивановне, то, пожалуйста, не сверкайте задом и потрудитесь зашить трусы.

Грянул смех, и Феликс к ужасу своему увидел, что трусы действительно лопнули от бедра к поясу и белеет зад. Он покраснел так, что выступили слезы, и забормотал мало понятное. О том, что плавки с прошлого года лежали в рюкзаке и, по-видимому, сгнили нитки…

— Рыбак, остановитесь! — прервал сквозь смех герой. — На что вы надеялись, идя знакомиться с Наталией Ивановной? Не на свою ли неотразимую красоту?

Студенты смеялись, слесарь хлопал себя по волосатым ляжкам и хохотал.

Смеялись все. А дама глядела на него, на смеющиеся вокруг лица с холодным изучающим любопытством — улыбчивой впадинки под скулами как не бывало, губы сомкнуты в волевых скобках, а взгляд отбросил Феликса и сделал маленьким. Он умолк, стянул ладонью прореху и опустился на матрац лицом в подушку, и трясся от холода и жгучего стыда.

Смех стих. Герой, кареглазо язвя из-под козырька, сказал:

— Рыбак, расскажите нам что-нибудь занятненькое, а?

Студенты посмеивались, а Феликс промолчал — утром глумилась торговка, сейчас из ледяной воды он вытащил рыбу, но рыба не нужна. Нужны армянские анекдоты. Он тоже хорош! Было так великолепно лежать на матрасе, и какого черта я поперся в воду? — казнился он. Мое время прошло, так незачем наверстывать упущенное. Но дама ликовала, когда он бросил рыбу к ее ногам! Я видел взгляд. Ну, если тебе так хочется, то да. Он успокаивался.

Веки тяжелели. Солнце припекало, он блаженно думал: как прекрасен берег, и она на берегу, и неважно, что пепельной красавице понравился герой. Тайное предчувствие жило в нем — все не так просто.

Герой, прохрустев галькой, без спроса взял термос. Герой имеет право, подумал Феликс, термос — его трофей. В его стане бьют барабаны, свистят дудки и пьют кумыс, а моя голова воздета на шест и выставлена для позорного обозрения. Феликс улыбался и молчал, не ум, а чувство наполнило его печальным торжеством проигравшего. Германия, вспомнил он, переполненная топотом сапог и рыком меди, торжествовала геринговскими маршами «Летим бомбить Польшу». Маленькая испепеленная Польша из-под дымных локонов глядела на мир глазницами пожарищ, но где-то на чердаках играла в полтона скрипка, всего лишь одна, но она играла Шопена. Феликс, успокоенный, думал о Польше. Одни любят, конечно, Америку или Японию с их экономической мощью. А ему нравится Польша, маленькая, нищая, со своими полонезами, торгашами, но это ее гусары в бессилии и в порыве любви к своей стране, вооруженные лишь палашами, бросались на танки, танки сданы в утиль, а безвестные герои живут в памяти людской и славят родину. И пусть, думал Феликс, когда я летел над Карпатами, из леса всадили очередь в правую стойку, я не обижаюсь и люблю Польшу.

Герой наливает кофе в термосную чашечку и величественно преподносит даме. Она отказывается.

— Напрасно отказываетесь, — сказал Феликс, — это «Арабика». Кнут плантаторов на спинах чернокожих, крик в банановых джунглях, топот слонов.

— А что вы еще знаете об Африке? — оживляется она и берет чашечку.

— Знаю, что там растут бананы, водятся крокодилы и много обезьян, а людей в коротких штанишках никто из столовой не выпроваживает.

— Откуда вы все это так хорошо знаете?

— А мне рассказывал маленький кофейный джинн, который живет вот в этом китайском термосе. (Боже, опять понесло…)

Она улыбается и отхлебывает. Герой делает вид, что ничего не произошло, и продолжает с громогласной щедротой:

— Так вот, я говорю «режу»; если я буду только обнимать Клаудиу Кардинале и ни разу не поцелую ее, то русский народ мне этого не простит. Ну, «реж» и сдался: черт с тобой, кричит, целуй! Мотор! — Согласитесь, ведь не каждому приваливает такая удача! — он делает многозначительную паузу. Культурный слесарь на матрасе превратился в слух, студенты раскрыли рты и ловят каждое слово. Ба, однако, он дурак, подумал Феликс.

Герой сыплет справками, кто из знаменитостей с кем спит, и Феликсу становится тошно от пошлости, и ей, кажется, тоже. Он встал и начал собирать в рюкзак вещи.

— Китобой, — перебивает она героя, — ловите!

Феликс поймал мармеладку и тут же сунул ее за щеку, поблагодарил, взвалил на плечи рюкзак и подумал: мадам, вы уж сделали выбор! Так и должно! Что мой лобан против бутафорских погон? И что я против ослепительной улыбки и армянских анекдотов? Морщины на лице иль осколки в шее? Но все-таки он был переполнен органной музыкой.

Он окунул рыбу в море. Лобан уснул, его плавники уже не дрожат.

Вторично преподносить рыбу Феликс не стал, а молча поклонился. Герой хмуро поразглядывал ладонь, изрек:

— Постойте, я, пожалуй, с вашим ружьем сплаваю!

— Я не даю свои охотничьи принадлежности, — холодно ответил Феликс.

— Вы хотите быть единственным? — Он кивнул на лобана и очаровал улыбкой. — Ну, а если, скажем, Наталия Ивановна попросит? Вы тоже скажите «нет»?

Феликс вознегодовал на героя, на них всех, на себя самого, и голос его, готовый сорваться, прозвучал тихо, нервно, но убежденно:

— Видите каменную стену над морем, — указал ружьем он. Они разом повернули головы и поглядели на утес. — Так вот, если Наталия Ивановна соизволит пальцем шевельнуть, я посчитаю за счастье и полезу, не задумываясь.

Все засмеялись, и герой попросил:

— Наталия Ивановна, хвастунов надо учить, поведите бровью, шевельните пальчиком, и проверим, — и поязвил Феликса из-под козырька. — Наталия Ивановна, осчастливьте…

Студент-живчик, прищуря глаз, определил угол и изрек:

— У него ни одного шанса, он рухнет в валуны, что торчат из воды.

Феликс и сам знал, что не взберется. Но главное было другое: он полезет, во что бы то ни стало полезет, и молча ждал — прямой и торжественный, сознавая, как смешон, как катит градом пот и пергаментная бледность заливает щеки, но ничего не мог поделать и бледнел более. Наталия ж Ивановна сняла очки, задумчиво оглядела валуны под утесом и, покусывая дужку, посмотрела на Феликса. Ее глаза стали глубоки, и Феликс услышал звучанье той единственной скрипки с варшавского чердака:

— Если от меня что-либо действительно зависит, то я не желаю, — тихо, но твердо сказала она.

Феликс громче, чем хотел, выдохнул и только теперь почувствовал, как трясутся ноги.

— Но и отпустить вас так просто не хочу, потому что желаю, чтобы вы выкупали в море вот этот мой любимый маленький камушек. Он не был в море с прошлого года. Она сняла кольцо, полюбовалась и протянула Феликсу. Он видел мерцание камня в тонкой золотой оправе и иронично-насмешливый, не терпящий возражения взгляд и неожиданно для себя и для всех сказал:

— Нет, это может сделать каждый.

— А я хочу, чтоб вы, именно, вы, понимаете, вы!

— Позвольте мне, — вскочил живчик.

— Нет, — не глядя на живчика ответила женщина, протягивая Феликсу кольцо.

— Простите, — сказал Феликс, — я не выполню это ваше желание.

Он взвалил на плечи рюкзак, еще раз откланялся. Слесарь обозвал его хамом, а герой посоветовал послать его все-таки на скалу. Женщина так и продолжала сидеть с кольцом в протянутой руке, но в изгибе шеи, в сведенных лопатках было напряжение, каприз и протест. Феликс зашагал вверх по откосу, а мужчины заспорили. Но женщина молчала.

* * *
Феликс остановился над киношниками, и они засуетились у треноги, задрали головы. Режиссер в кепи козырьком назад разглядывал его в аппарат.

— Рыба, вкуснятина какая! — долетело снизу.

— Эй, малый, продай рыбину! — крикнул раскормленный шут в красной шапочке-жокейке.

Эта рыбина убита не для твоего необъятного чрева, подумал Феликс и промолчал.

— Ты что, оглох? Я же живые башни[2] плачу, — и потряс в кармане.

Феликс присел, завязал кед, они молча ждали. Потом отряхнул пепел с сигареты и так же молча, не удостоив их взглядом, пошел.

— Великолепен, — сказал «реж».

— Хорош, — согласились остальные и засмеялись.

* * *
У машины он свалил рюкзак, распластал, посолил и повесил рыбу вялиться на кипарис.

День клонился к вечеру. С площадки долетали хлопки по мячу, свистки судьи. А когда солнце коснулось гор и вода в заливе потемнела, трауром по отошедшему дню поплыло старое танго «Кумпарсита». Он подумал, что у наших война прошла под «Катюшу», у немцев — под «Розамунду», а его военной песней была «Кумпарсита».

С аккордами «Кумпарситы» к нему с мельчайшими штрихами и полутонами приходила война, а главное, он болезненно, будто с него стянули рубашку, ощущал свою голую, не защищенную броней спину и желал одного — стать под дерево или к стене, чтобы укрыть спину. А танго на скрипучих спицах аккордеона повело его воспоминания в тайну «его» ночи, первой ночи «его» войны.

В тот день на учебном аэродроме в Каче они ожидали комиссию для сдачи экзаменов. Комиссия не прилетела. Полковник сам организовал комиссию, а потом махнул рукой и сказал:

— Ребята, забудьте все то, за что мы вас ругали, вы настоящие летчики, летать умеете, а экзамены сдадите в бою.

Феликс получил петлицы с кубиками младшего лейтенанта, костюм коверкотовый синий цивильный, костюм парадный, кировские часы, сапоги хромовые парадные, денежное содержание, пистолет ТТ, две обоймы, фибровый чемодан, а главное, он получил назначение в ПВО Феодосии и новенький истребитель И-16 бис без бронеспинки (в училище летали без бронеспинок, они лежали на базе).

— Бронеспинку завтра полуторка привезет, — пообещал комэска и успокоил как мог: — Ты, парень, главное — мессера в хвост не пускай. Что бронеспинка? Она от пули, а мессер — истребитель пушечный, зайдет в хвост, ахнет, и бронеспинка твоя вместе с хребтом у тебя в животе. Так что осматривайся, парень, и вертись! Вертись…

— Конечно! Конечно! — вовсе не слушая комэска, соглашался он, страстно желая одного: быстрей в самолет, быстрей в бой, а то война закончится, а он не собьет ни одного немца.

Он взлетел в сторону моря в малиновый закат. С левым разворотом, оставил внизу в тени Севастополь и пошел «по-автомобильному» над шоссе, вдоль еще освещенных горных вершин. В небе емко, до тончайших интонаций, дошли слова комэска, и он ощутил одно — свою голую, не прикрытую броней спину.

Потом он вспомнил затемненную Феодосию, тихое море и мрачные силуэты кораблей. Танцевали в темноте на Приморском бульваре, а когда объявили тревогу и все попрятались, остался лишь он один на голубом — под луной — танцевальном круге. Это был первый налет, в первую ночь его войны, и не мог же он спрятаться. Упаси бог, скажут, что трус.

С моря наплывал гул, а из забытого патефона лилось танго «Кумпарсита». Самолеты бросали в залив мины и проходили в темноте над каштанами. Гремела ночь, звенели по крышам осколки, и тихо звучала «Кумпарсита».

На следующий день он сидел в кабине истребителя в готовности «один», являя собой ПВО Феодосии. А другой истребитель стоял крыльями на бочках, под ним возились механики и то выпускали, то убирали шасси. Бронеспинку полуторка не привезла. Немцы не летели. Пустынны степь и небо, а шелест высохших стручков акации скреб как бы по голой спине, по обнаженным нервам. Тогда он уверовал, что если суждено умереть, то будет убит непременно в спину. Чтоб заглушить этот шелест акации, он попросил механика «сыграть что-нибудь». Механик поставил на крыло патефон, долго накручивал (пружина трещала и схлестывала), наконец зазвучала «Кумпарсита». С тех пор это танго стало его военной песней.

И этот беспокойный день, и знакомство с женщинами, и стремление самоутвердиться — все стерла «Кумпарсита». Все стало ненужной суетой, и великолепный тихий вечер более не волновал его. Великим в его жизни была война.

Он потер затылок, сел в машину, разложил на коленях папку и с листом в руках ушел туда, в прошлое, к своему голубоглазому конвоиру, к заплеванной кровью школьной умывальне, в которой он потерял сознание.

* * *
Я не помнил, как оказался снова в сарае, читал далее Феликс. Вокруг была влажная темень и тишина. Но чья-то рука гладила мой лоб. Или мерещится? Шуршит солома, звякнуло ведро: пей! Я узнал певучий голос. Вода льется на грудь, каждый глоток раскалывает голову, потом он в двери на фоне лунного неба, сутулый, и задумчиво теребит бороденку. Лязгнула щеколда и — тишина. Мутно рдеет оконце. «Эта сволочь — садист! С чего бы ему то бить, то гладить меня?» — лениво, будто вовсе и не моя, ворочается мысль.

Я начал соображать — значит, отошел, отошел… живуч… только голову тяжело держать, падает на плечо. Вот и еще несколько вздохов и несколько минут: каждый вздох приближает к рассвету… отбирает «мое время», раньше я не ценил время… оно было другое, оно имеет разную цену… оно, как река, полная воды, купаешься и не чувствуешь жажды… а в пустыне фляга — жизнь, следовало бы помнить, недаром римляне выносили скелет, чтоб помнить. Эта ночь будет самой долгой в моей жизни. Главное не уснуть, а голова работает четко… несет околесицу про каких-то римлян и их скелеты, впрочем, голова так и устроена — не думать не может.

И еще несколько вздохов к той, последней минуте. Вспыхнула ярость. Кого?! Меня?! Они не имеют права! Все во мне протестует, клокочет. Я даже поднялся, чтобы постучать в дверь. Ярость стихла. Я тих и недвижим на мокрой соломе, лишь бьется сердце и теплится жизнь, и я мучительно вспоминаю, что должен был выкрикнуть в последнюю минуту. В чем был убежден в том, далеком мире? Что было написано в моем дневнике? Ах да, что-то про любимых героев — Чкалова, капитана Скотта, Папанина, Амундсена. Как бы поступили они? Но они не шли в мой мрачный сарай.

Я стал думать о моих друзьях. Они сейчас в столовой, и комэска, положив на стол фуражку, мрачно ковыряет в тарелке и думает обо мне. И как же они далеки. А вот лошадь у окна близко, хрустит овсом, и так мирны ее утробные вздохи! Я подошел к окну, удивляясь, что ноги еще держат, снял войлочную паутину с решетки, и прояснился залитый луною двор. Телеги. Распряженные кони. Меж ними с охапками соломы или с ведрами снуют темные силуэты. Зычный голос завет какого-то Стороженко — сапоги дегтем намазать. Другой кричит: «Ася мазать нужно, ася, а не сапоги, а то скрипят на всю ивановскую». Под сапогами хрустит повлажневший к вечеру песок. И так обострились зрение и слух, будто после тяжелой болезни, будто вновь народился. Я с восторгом вдыхаю запах дегтя, конского пота, навоза, разглядываю телеги (это нехитрое и древнее человеческое средство передвижения). А лошади, такие умные и красивые животные, я так мало любовался ими. Рядом с окном стоит понуро та, «моя», она так сказочно бела под луной, и мне так хочется погладить ее плоскую щеку. Я почмокал, и она доверительно повернула голову, глядит маслянистыми, все понимающими глазами, и это так радует меня. В телеге нет тех двоих, в ней блестящие при луне лопаты да ломы. Под другой телегой на пологе хлеб, сало, лук. Человек в черном протирает соломой стаканы. К нему колченого подходит тот, плоскоголовый, в том же пиджаке внапашку, но с новой палкой, и ставит четверть. В ней ртутно мерцает уровень. Поодаль на коленях бормочет на луну киргиз и опахивает бороденку. Усы его висят сосульками, и я смеюсь, но боль раскалывает голову. Часовой — маленький немчик — отмеряет шаги под сосну, где под тенью притаилась приземистая легковая, и — обратно к школе. Руки его на карабине за спиной, штык покалывает небо, сапоги непомерно большие. И кто такого мальчика взял на войну? Опять сотрясает смех. Но при взгляде на бородача смех как обрезает. Лицо бородача при свете «летучей мыши» багрово и серьезно, руки, как младенца, держат бутыль на коленях. Он зубами выдергивает затычку и, так и держа ее во рту, наполняет кружки. Наполнив последнюю, он молча опрокидывает ее в бороду; перекрестясь, пьют и другие, мрачно, молча. Не поднимая голов, жуют, и то вползает в рот луковичное жало, то ломоть хлеба исчезает в бороде.

А у школы по одному, по два возникают и чего-то ждут немцы. Я узнаю их по сигаретам, тлеющим долгими серебристыми светлячками, власовцы же всхлебывают дым коротко, самокрутки в ковшиках ладоней потрескивают малиново, словно елочные фонарики. Чернобородый снова наполнил кружку и откинул на телегу полог. В свете фонаря белое лицо молодого власовца. Чернобородый любовно гладит его русую голову и невесть почему злобно оборачивается ко мне и грозит кулаком. Власовец перестает всхлипывать, пьет. Струйки, серебрясь, стекают по бороденке. Под телегой в руках киргиза ухнул бубен. Ванятка становится в рост на телеге: ему подали мандолину, лицо его, бледное под луной, глядит в лес. Тинь, тинь, тинь, неуверенно поклевал медиатор, и неожиданно сильно и смело звучат аккорды, и струнная мелодия, подгоняемая уханьем бубна, всколыхнула ночь, лица напряглись, ложки замерли у ртов, а удивительно красивый и гордый голос взвился над черными соснами, потек вдаль, над росистым лугом, исповедуя миру печальную историю о том, как умирал от жажды пилигрим у ключа, дав обет не пить до заката. А дьявол искушал, вода холодная, ключевая, а солнце так палит, так горячи сыпучие пески… и один глоток, только один… Я напрягся и прильнул к окну, боясь пропустить хоть слово, уверовав, что это обо мне, я не сдался, я выдержал, а пилигрим умирал, слыша погребальный звон, и его иссохшие губы шептали одно: «Господи, помилуй мя! Сохрани от искушения!» Удивленный и очарованный, я перестал понимать слова, губы повторяли одно: «Господи, помилуй мя!» И сколько смысла, сколько силы было в «Господи, помилуй мя». И погребальная мелодия, при которой «умер пилигрим, не нарушив обет», и «никто не знал, чьи кости белели в песках», повела меня над людской юдолью в райские дали.

Проходили картины прошлого, тихие и почему-то в оранжевом свете. Я увидел бабушку и белокурую девочку, я увидел и маму, такую красивую в голубом гробу, а на мои влажные губы лег запах цветущей акации.

— Господи, помилуй мя! — повторил я. В глазах стояли слезы, и кривился двор, сосна, луна над бором. Господи, и это все? Господи, как хорошо! Какая ночь! Нет, это не просто шум леса и не просто ржание лошади или свет луны. Все имеет потайной, недоступный человеческому уму смысл. Он объединяет все: и жизнь, и смерть, и дым над лесом. Моя смерть — не конец.

Мне захотелось ему крикнуть, он рядом, стоит на телеге, опустив мандолину, а молитва — я это вижу — кисеей тает над росисто-черной парчой поля. Он пел для меня. И как же мне радостно, печально, а вокруг тишина. Молчат предатели, уронив головы на грудь, на оклады бород, по изрезам щек текут неутешные слезы. Молчат и «иноземцы». Их тени недвижимо отпечатаны на белой высвеченной стене. И лишь луна кривится в волокнах дыма, да киргиз, вспомнив кочевье, раскачивается, будто в межгорбье верблюда, вперед, назад и вперед.

— Ванятка, — взламывает очарованно тишину чернобородый и наполняет кружку, — пей, Ванятка, душа горит!

У школы разом вспыхнули сигареты, закачались фуражки с высокими тульями, заговорили «иноземцы».

— О-о-о, талант колосаль… о-о-о, фантастик. Зер гут! Берлинер опера.

Немец — я узнал в нем капитана — отделяется от группы слушателей. Я слышу тихий, чуть растягивающий слова голос: «Майор очень желает услышать разухабистую русскую „Катюшу“». Под телегой молчат. Молчит и Ванятка с все так же закушенной рукой. «Майор считает, такой талант достоин быть в Берлинер опера, а не здесь, в дремучем лесу». Тишина. Немец ждет, переводя взгляд с мрачных бородачей под телегой на чернеющий лес, затем снимает фуражку и тампонирует под козырьком. Хрустит песок. Нет, торжествую я, Ванятка петь для них не будет.

Ванятка ладонью оглаживает лицо, будто снимает невидимую пыль, морщась и болезненно туго соображая, возвращается на землю и коротко говорит:

— Никс, горло болит, другой раз для господина майора, — и кашлянул для убедительности.

— О-о-о! Очень, очень жаль, — кивает немец, — очень, очень хорошее горло, такой горло нужно очень беречь. — И уходит.

Под сосной черные фигуры козыряют, щелкают каблуками, звякают дверцы, урчит мотор, и приземистая легковая, описав дугу, выезжает со двора. Под телегой в бородах скалятся рты.

— Поехал, берлинер оперу смотреть, твою мать. В лес попади, там тебе покажут «зер гут», оперу — твою мать!

Лицо киргиза сияет молодой луной.

— Ванятка, карашо, — картавит он. — Если кто обидит Ванятка, резать буду, как баран.

Они мрачно допивают, раскладывают на телегах кошмы, сено, винтовки под руку, молча ложатся. Во тьме все реже вспыхивают цигарки, и густой, со стоном, с зубовным скрежетом храп наполняет двор. И лишь киргиз, сидя на пятках, опустил бритую голову на грудь, да покалывает штыком ночь немчик — маленький Мук. А луна над бором в дыму скользит рыбой, и по лицам изменников плывут тени, навевая тяжкие сны.

* * *
Была полночь, и свет луны с оконца вывел из бездумья. На рассвете они придут, чужие и серьезные, и поведут босиком по росистой траве, наверное, за школу. Когда ж потом я стану предметом, и трактор с желтым маховиком потянет прицеп, наверное, за луг, к оврагу, я буду перемещаться по кузову от борта к борту, как вещь. Я буду мертв. А когда взойдет солнце, мое тело с бесстыдно выпяченной лобковой костью и вывернутыми ногами будет стыть на дне оврага. Покойникам всегда неудобно, бесстыдно и все равно. А над оврагом закружит воронье. А болотник там, в подсолнухах… на пепельном пятачке.

Я допустил преступную халатность, я не послушал командира, и вот. Сам виноват. Всегда кто-то виноват, а человека нет, не будет и меня. И поделом. В жизни нет вакуума, малейшая ошибка и… получай. Не ошибайся. Это были последние суетные мысли, они уже перестали злить, и мне хотелось одного — покоя. Я вспомнил о монахе, безвестно умершем у ключа, пески замели его старые кости, и никто не узнает о нем. Я тоже умру. Я тоже не изменил своей вере. И как хорошо, что рядом Ванятка. Он, наверное, спит под кошмой. Мысль то теплилась, то затухала. Пришло смирение. А когда снова открыл глаза, то ночь белела в лунном свете. Боже! Да она ж холодна, да и я мертв! И что там белеет в темноте за лунным снопом? Что за лицо в серебряном окладе? Дедушка? Это он смиренно улыбается за голубым светом в темноте. Дедушка, как хорошо, что ты пришел! Теперь я не один! До первых петухов недолго осталось. Он поднял деревянный крестик,прошептал: «Все суета сует, до первых петухов век, а может быть, мгновенье, но его нужно прожить, на все Божья воля». Мне стало восторженно и грустно, я закрыл глаза, а когда открыл, то увидел — там, за лунным снопом, обронив голову, темнеет висельник, в руке наган. «Дедушка! Это отец! Он тебя в тюрьме сгноил…» И снова шепот: «Что ж, Феликс, людей нужно прощать, он перед смертью все понял, — и добавил тихо: — Прощай, уж первые петухи пропели». И — никого, я один в ночи. «Дедушка!» — вскрикиваю я. Глухая тьма у двери, то ли явь, то ли бред, но мне грустно и легко.

Луч изломался, в оконце мелькнуло; я вслушиваюсь — скрипит щеколда, дверь пропускает сутулую тень, и снова тьма. Конечно, бред, так бывает, но мне хорошо. В лунный квадрат на полу ступил ботинок, и дыхание на моем лице.

— Ты спишь? Нет, ты не спишь! Глаза твои открыты.

— Еще рано, петухи еще не пропели, — говорю я.

— Их просто нет, война ведь, — его голос удивлен и певуч. — Хочу побыть с тобой, ведь ты один.

У меня нет ни злобы к нему, ни ненависти, но он враг, и я говорю:

— Ты сволочь, ты гад и предатель.

— Конечно, сволочь, конечно, гад, — кивает и соглашается он, — а думаешь, легко одежонку пропивать? Тут она — за горло душит.

— Какую еще одежонку?

— А людскую, с убиенных. Их поставили к скирде.

— Кого?

— Ну, тех двоих, которые на бричке заблудились, — прокурора и возчика. Прокурор, который со шпалой, и говорит:

«Предатели, за каждую каплю крови десятками на осинках висеть будете», — да и плюнул мне в лицо. Правду сказал, и будем висеть.

— Ты и убил?

— Что ты! Что ты! — испугался он, крестясь. — Афоня и пальнул. Раненый, возчик который, так сразу под скирду осел, а прокурор только качнулся, кровь горлом пошла, но говорит: «Стреляй, иуда, не в грудь, а сюда, — и в лоб показывает, — чтоб сразу свет потух», а сам на закатное солнце поглядел. Я и убежал.

Мы молчим в темноте. Он тяжело и свистяще подышал и снова зашептал:

— Там они и лежат без сапог, в исподнем, я газеткой их прикрыл, которую при них нашли, а сам спать лег. А ночью проснулся и все думаю о них, пошел за сарай к скирде — белеют, прикрытые газеткой. И опять лег, а заснуть не могу — все газетка над ухом шебуршит. Под утро опять пошел к ним, а их нет. Луна в небе есть, скирда есть, газетка, мокрая от росы, напополам разорванная, есть, а их нет.

Ярость взорвалась во мне. Я что есть силы бью раз, другой, третий. Он не прячет лица, не кричит, только охает. Но боль в шее такова, что я валюсь к стене. В лунном свете его окровавленное и восторженное лицо.

— Ты бей, крепче бей! — шепчет он. — Боль — ничто, страшно то, что кругом люди убивают людей, а предателей во все времена били. Бей! — и, помолчав, говорит тихо: — На войне завсегда есть герои, это ты, и тебя встречать с медными оркестрами будут. Есть и маршалы, они циркулями по картам меряют, их в школе детишки изучать будут, им памятники поставят, и сидеть им на бронзовых конях. Есть на войне и солдаты, много солдат, хороших и плохих, их ротой и взводом как ведром иль мешком меряют. И не было войны без предателей, и их место в петле, на осине, это каждый знает. Просто все, правда? Их простить нельзя. Только Христос мог их простить, Христос! — выкрикнул он и умолк восторженно, в лунном снопе задрав бороденку.

И нет во мне ни ненависти, ни злобы. А он снова заскороговорил:

— Придут косцы и сорную траву — в огонь. Их в огонь, и меня в огонь. А кто виноват? Я виноват. Господь мир и рай сотворил для всех. У одних есть Бог, и они чтят его и живут в раю. Другие — слепые безумцы, с именем Божьим несут обман. Но обмануть можно только себя. У них на бляхах красивые слова написаны — «С нами Бог». Врут, лукавя, несчастные, они и заплатят…

Он облизал губы и продолжал без всякой связи:

— …Я овечек пас, и степь зеленая лежала вокруг, и море синее, и чайки белые, и небеса птичьими голосами пели, — он вглядывался, будто в свое привольное степное детство. — Мать сыр варила и людей травами да наговором от болезней лечила. Я игрой на мандолине славил Господа, да пел так, что люди плакали и любили, любили людей. А потом война… И мне сказали, что я «должен», а почему я должен, объясни? И кто сказал, что я должен убивать? Почему? Людоеды убивают и едят, а я должен убивать и закапывать?.. Пошел и я. На станции — отродясь такого не видел — сахар горит, плавится и синим огнем горит. А у вагона дитя убито. За что? Где же ты, Господи? За что покарал невинного? Плохо подумал я о Спасителе, стыдные слова сказал. Не он убил — люди. А мне бы не умствовать лукаво, не стыдить Господа, а мне бы винтовку, ту, что Родина дала, крепче в руки взять и народ свой русский защищать. А я нет, и Господь дал окоп под Волховом. Небо снежную крупу трет, рядом убитый, и снег в глазницах уже таять перестал. Почему его? Почему не меня, закричал я Господу. И понял! — Я тоже мертв, в Спасителе изуверился и предателем стал. Немцы с тылу «шнель, шнель, шнель» — винтовку быстро! быстро! быстро! сюда, сам туда, не успел оглянуться, а уже в толпе, уже без винтовки, быстро это у них получается. Я рукой махнул — куда вынесет, а вынесло в овражек против своих. Но я не стрелял — Господь уберег — разве можно? — сказал он и замолк, вглядываясь в темень, шевеля бороденкой с опалом в глазу, отлитым лучом. Затем неожиданно Ванятка упал на колени, обнял мои ноги и взмолился: — Прости, слышишь, Христом молю, прости.

Он плакал навзрыд, а в темноте придвинулось бледное и серьезное лицо старичка. Над черной изгородью леса стояла луна, а мы лежали уж обнявшись, вздрагивая в кошмарной ночи, последней ночи.

— Так ты простил? — спросил он.

— Конечно, — зашептал я, — давно, когда ты пел.

— Слава тебе, Господи, — он, с великим облегчением, стоя на коленях осенил себя широким крестом и потом, гладя мою руку и косясь в темень, торжественно прошептал: — Скоро она придет, смерть моя, я слышу ее дыхание, и это избавление, там летают голубые стрекозы, там текут реки голубые, и там оранжевый свет. Ты веришь?

Я согласился.

— Мы с тобой два василька под голубым русским небом. И я тебе скажу секрет, в тайне держал, но тебе скажу, — шепчет он.

В лунном снопе его лицо печально и торжественно.

— Ко мне приходил Христос. Вечером приходил. Тихо так полог на телеге отвел и сказал Спаситель: Не плачь, встань и спой для него, и ботинок свой отдай, он как раз по ноге ему… Ты веришь?

Ванятка еще говорил какие-то прекрасные слова, потом умолк, а мир и время остановились для меня, и луна прекратила свой тихий ход, и голубые тени за решеткой мертвы и неподвижны, и черный лес хранил узор. Неподвижен и Ванятка с закушенной рукой.

Я переполнен тихой радостью, боюсь спугнуть святую тишину. Взламывает ее Ванятка, провел по лицу ладонью, будто обтирая степную пыль, и шепчет:

— Пора, слышишь, пора! — Он заспешил, расшнуровывая ботинки, и протянул мне: — На, меряй!

Я не понимал происходящего, но ботинок надел, и он был как раз.

— Подошел? Я так и знал, как влитой сидит, — ликует он. — И Христос Спаситель так и сказал: «Отдай ему ботинки, они ему нужнее». А в узелке тертый табак, посыпать будешь, чтоб собаки не взяли.

— Ты что? Что? — недоумеваю я, но во мне уже все ликует, и руки, ноги, и весь я упруг и еле сдерживаю движенья.

— Иди, иди, я засов открыл. А ботинки тебе впору, ну, словно влитые. Христос так и сказал.

— Я далеко не уйду, крови много потерял.

Но с надеждой прошел и страх, я так переполнен судорожным желанием жить, что еле сдерживаю себя, чтоб не выпрыгнуть в раскрытую им дверь, чтоб не понестись словно школьник в перемену.

— Киргизка связанный лежит, — шепчет Ванятка, — Афоня связал. Я так и сказал Афоне: если «он» не уйдет — мне не жить. Афоня не может без меня.

— А ты, — спрашиваю, — ты пойдешь?

Он отрицательно качнул головой и, помолчав, добавил:

— Мне нет прощения.

— Мы уйдем вдвоем, — убеждал я, — тебя простят: ты спас летчика, ты в наших не стрелял.

— Не виноват я, но люди не поймут, не простят меня. А я буду молиться за них и за тебя тоже. Иди, пора, иди! — и подтолкнул к двери, но тут же сделал знак, я остановился.

Маленького немчика уж нет, и теперь долговязая фигура с карабином на руке меряет двор с другой стороны. Крыша так мирно блестит под луной, так покойна сосна во дворе, и я воспринял всем существом, как расколет тишину выстрел. Ванятка, будто отгадав мои мысли, шепчет:

— До утра они не хватятся, доверчивые они, ходят от дерева к забору да отметины мелом оставляют — это, значит, сколько раз прошел, а утром фельдфебель замки проверит, отметины посчитает и скажет, «зер гут», а наши ребята сзади, в лебеде, подкоп сделали, и полсклада уже пропили. — Он трясется в смехе и доверительно прибавляет: — А знаешь, они ведь хорошие, работящие, и все делают с умом, если уж строят, так на сто лет, а вот поди ж, что творят… Ослеплены, и кару Божью понесут.

Часовой, проволочив тень по стене, скрылся за углом. Я выбежал из смрадного подвала в ночь, в прохладу, в свою свободу, не зная, как обуздать ее. Каждая клетка, каждая мышца помимо воли ходила ходуном и требовала движения.

Прячась за забором, мы прибежали к дальнему концу двора. За бурьяном начинался лес. Тут мы расстались. Он обнял меня, перекрестил и подтолкнул. Я потянул его за рукав, смеясь и презирая себя, но не мог укротить буйную радость.

— Нет! — вскрикнул он.

Я ушел один, натыкаясь на стволы и оглядываясь. Он все так и стоял, освещенный луной, задумчиво держа бороденку. А луна была так светла, так белели его босые ноги на матовом серебре росы со змеившимися обмотками.

Я знал, что голубые глаза косят на кончик носа и губы растягиваются в блаженной улыбке.

* * *
Феликс сложил листы, откинулся на сиденье, задумчиво поглядел в окно. Он вспомнил, что, когда встретил Ванятку вторично, он тоже был босоног, но уж на грязном, изрубленном танковыми гусеницами снегу.

Затем Феликс постелил в машине, чтобы не делать этого в темноте, накинул на плечи пуловер и побрел в сумерках меж бархатисто-черных шаров буксуса. Внизу серой гладью лежало море, оно напоминало о женщине, но Феликс старался не думать о ней, а размышлял о том, что слишком много боли приносит ему общение с людьми. Но я не одинок, нет, думал Феликс, у меня есть свой мир, населенный близкими мне по духу и образу мыслей людьми.

Феликс брел по старому парку, полному грустных видений. Незаметно стирались грани, и в реальное зримо и широко вливалась фантазия. И это была его страна.

Меж кипарисовых стволов оседал закат. На скамье в аллее, полной печали, сидел господин в черном цилиндре, положив руки на трость, и любовался вечерними красками. Его седая голова, как и он сам, была неподвижна, как деревья и кусты, теряющие очертания. Вокруг на зеленых тюльпанах застыли серебристые стрекозы.

Феликсу стало радостно, что встретил он Гогена именно сегодня.

— Добрый вечер, господин Гоген, — поклонился Феликс.

Великий художник молча приподнял цилиндр. Феликс хотел было пройти, но тот жестом пригласил сесть рядом. Феликс сел и почему-то подумал, что пуловер с плеч свисает крыльями летучей мыши.

— Знаете, — сказал художник, — на закате гложет беспричинная тоска.

Феликс опять поклонился, а художник замолчал, глядя меж стволов вниз на остывающую медно-райскую даль. Феликс же у фонтана средь бледно-голубой поляны увидел павлина с распущенным веером хвостом. Раздавалось трепетное стрекотание перьев. Боже, как красиво, печально и хорошо. А на поляне вовсе не разлапистые капустные кочаны, а диковинные цветы голубеют в сумерках, источая теплый восковой аромат. Феликс глядел широко открытыми глазами, боясь спугнуть настроение покоя и великолепия, переполнившее его до слез.

— Солнце зашло, — тихо сказал Гоген, — теперь будет хорошо. Он скрипнул зубами, и видно было, что боль приносит нестерпимые муки.

— Очень больно? — спросил Феликс.

Художник улыбнулся.

— Только физически, а это, знаете, не самая сильная боль.

Он откинул полу, доставая сигару, а Феликс увидел, что зеленый бархат на коленях потерт, а туфля чинена-перечинена и аккуратно замазана краской. Художник молча раскуривал сигару, втягивая бледные щеки, скосив глаза на малиновый огонек. Дым кисеей путался в черной хвое.

— Я очень рад, что мои павлины приносят вам радость, — сказал художник. — Знаете, живопись не для всех, ибо и люди не все равны. Они только едят и пьют одинаково. Помните тот пейзаж с персиками, — он печально улыбнулся, — я менял его на один обед, а теперь он стоит тысячи. Впрочем, о чем это я говорю? Разве подлинное искусство измеряется деньгами? Таких, как вы, чувствующих то великое добро, что несет в себе искусство, единицы, а для господ знатоков я, видите ли, развлечение, мода, верное помещение капитала и тема для салонных разговоров.

Он сердито задымил сигарой, а Феликс полюбовался другим павлином, будто вычеканенным из червленого серебра. Он стоял на отлитых лапках на сиреневой дорожке, и лишь пленка в желтом глазу дергалась, и Феликс понял — павлин живой. Затем господин Гоген удивленно оглядел Феликса и воскликнул:

— Бог мой, вовсе запамятовал я. — Он встал, чопорно снял цилиндр и, склонив седую голову, сказал: — Сегодня, Феликс Васильевич, расцвела акация, и позвольте поздравить вас с Новым годом.

Они постояли, пожимая руки и вдыхая грустно бумажный запах акации, и художник продолжил:

— А вот и вторая радостная весть, вы долго ждали ее и сегодня увидите женщину. Она там, — и повел сигарой в черно-папоротниковую чащобу. — Ну, идите же, идите, Ада Юрьевна вас ждет.

Феликс поклонился, поблагодарил и побрел по песчаной дорожке в темноту. Его путь черной стеной преградила кипарисовая роща, а среди стволов белели надгробия, а из-за бархатисто-черных шаров буксуса выглядывала часовенка. В распахнутые двери на поросшие мхом ступени, на мраморного льва лился мягкий свет лампад. Он подошел ближе и на каменном полу увидел молящуюся женщину в белом. Он узнал ее и в приливе грустной радости долго стоял за ее спиной. Он не стал ее отвлекать и побрел к могиле в зарослях черных тюльпанов, мутно бледнеющей в свете звезд. С надгробия смотрело мраморное лицо с приоткрытым страдальческим ртом и чуть косившими, полными печальной иронии глазами.

Он узнал Ванюшку.

Рядом были две другие могилы — ни имен, ни дат, но он знал: под плитами лежали молоденький лейтенант — полголовы и одна бровь у него были белые, будто сметаной облитые, а другая бровь — рыжая, и взгляд у него был удивленный, когда Феликс выстрелил и Белоголовый стал опускаться за куст шиповника. Лица другого ж немца он не видел, после выстрела тот грузно сел, каска съехала на глаза, и из-под нее виднелся лишь квадратный подбородок и мясистый нос. А рядом была его, Феликса, могила, была и дата рождения, а вот день смерти, сколько б Феликс ни всматривался, не был указан — художник украсил ее саблевидными пропеллерами и крылышками.

В дверях часовенки качнулась тень, и Феликс увидел Аду Юрьевну, в ее руках теплилась свеча, и свет, приближаясь, как бы плыл по аллее. Пламя не вздрагивало и не потрескивало. Она прошла рядом, опустив ресницы, с улыбчивыми впадинками на щеках. «Боже, как она красива! И как вокруг все хорошо», — подумал он.

Она остановилась у могилы и укрепила свечу у изголовья. Мраморное лицо Ванюшки будто ожило, воск стекал на плиту и тут же застывал. Она скорбно погладила его щеку и, поцеловав лоб, зашептала молитву. Феликс был рад, он ликовал. Ванюшку никто из женщин не целовал. Чтобы не помешать, он побрел прочь, и странно — под ногами не скрипел песок. Он бродил долго, пока не вышел к голубом окну, сияющему средь кипарисов. В его свете окаменели фигуры с кружками в руках, и лица их были подернуты зеленой патиной, потому что они пьяницы и много лет глядели в пивную пену.

На плечо Феликса легла рука и вывела из фантазии. Будто включили звук: толпа загомонила, задвигалась, вспыхивали сигареты, жевали рты, губы выплевывали чешую, кости и изрыгали тарабарщину. Смех, мат, звон стаканов и запах мочи из-за ларька.

— О чем мечтает молодой и красивый? — прозвучало в ухо. Герой, навеселе, но все еще в форме обер-лейтенанта, похлопал Феликса по плечу. — Желаю с тобой выпить, извини, что на «ты», но у нас в кинематографе так принято.

Феликс снял его руку с плеча и поинтересовался, что он пьет. Он, конечно, пил коньяк, и Феликс заказал коньяк, себе взял портвейн. Герой выпил и, сосредоточенно обгладывая маслинку, сказал:

— У меня к тебе разговор, но сперва скажи, как наши ребятки сыграли?

Феликс сказал, что не «болеет», и ошеломил героя. Тот перестал катать в зубах косточку и брезгливо поразглядывал Феликса, затем обратился к тому, в тельняшке, маячившему у бочки. Несколько выпивох, перебивая друг друга и омерзительно жестикулируя, выкрикивали имена футбольных кумиров, предсказывая исход.

Герой выслушал, покатал косточку и опять спросил:

— С кем тягаешься, парень? На кого прешь? — Он достал косточку, осмотрел ее и бросил наземь.

Феликс повертел стакан в руке, поставил на столик громче, чем следовало, и полюбовался лицом, красивым, стиснутым бакенбардами. Герой, выдвинув подбородок, очаровал улыбкой и снова положил руку на плечо, теперь Феликс ее не снял. Из-за ларька раздалось хлопанье крыльев и бурный смех. Герой послушал и пояснил:

— Это Даниил наш дает, не человек, а ходячий анекдот. Хлебом, смоченным в водке, он накормил павлина — поглядеть надо: живот от смеха болит.

Феликс послушал крик птицы и изумился той магической связи с его сегодняшними вымышленными павлинами и птицей за ларьком, но герой перебил:

— А ты, однако, парень не промах, даром, что изрядно подержан, а ишь прицелился, Наталию Ивановну, видите ли, ему подавай, кофеек, Африка, пальчиком пошевелите — и, пожалуйста, попер на скалу. Но все-таки ты дурень: если уж тебя осчастливили и попросили выкупать кольцо, то надо не ленясь исполнить. — Он опять пожевал маслинку и добавил: — Она тебя сшибет, как кеглю, не таких сшибала, и ты поползешь на коленях и выкупаешь ее кольцо. Уразумел?

И вся его манера и ладная фигура теперь уж излучали и превосходство.

— Женщину, парень, — поучал он, — сперва нужно обаять, поговорить об умном, об искусстве, о политике, а потом уж наслаждаться — пить, как хорошее вино.

Он оглядел Феликса, оценивая, и хлопнул себя по лбу.

— Ба, а не познакомить ли тебя с примой, кляча старая, но дело верное — станови магарыч!

Феликс глядел в землю, а на плече чувствовал руку и, не снимая ее, а более унижаясь и презирая себя, переполнялся омерзительным и в то же время сладостным самоуничижением. Так и следует, старый пес, вот тебе и павлины, и убитая рыба, и армянские анекдоты тоже вот. И зачем ты подходил к ларьку? Ведь было так хорошо.

— Что ты там бормочешь? — торжествовал герой. — Прима не нравится? Дружище, да ты не дурак! Молоденьких любишь? Шестнадцать лет, первый пушок на лобке? А? Ты мне явно нравишься. Но у Наталии Ивановны тебе не светит, она режиссерская, правда, у них свободная любовь.

Феликс опять промолчал, а герой вздохнул, заскучал.

— Впрочем, ты прав: что это я о бабах все да о бабах? — скука. Сперва она будет говорить «нет», и ее надо уговаривать, потом она скажет: «Видит Бог, я сопротивлялась», опрокинется на спину, а через дня два она тебе надоест, как смерть, и ты не будешь знать, как отвязаться. А она будет вылезать из твоей кровати голышом, нацепит туфли обязательно на высоких каблуках, чтоб ты восторгался ее длинными ногами, и обязательно натянет твою рубашку, свяжет узлом на животе и с рюмкой и сигаретой будет расхаживать по твоей комнате, сверкая задницей, а ты хоть в окно, хоть в шахту лифта головой вниз — скука.

— Какое вы имеете право так говорить о женщине? — вспылил Феликс и сбросил с плеча руку. Он побрел в темноту, нервно затягиваясь и думая, что нет ему дела до режиссера, а пепельная дама пусть спит, с кем пожелает, а его время прошло. Злость сменилась досадой, что люди вторгаются в его «государство».

Он бродил долго меж черных кипарисов, пока не вышел к морю, к маленькому домику над мысом. Свет из окна падал на маслянисто-черную морскую гладь, а за стеклом две женщины над столом колдовали над тестом. Феликс наблюдал, как они подсыпали муку из горшка, месили в четыре руки, потом толстушка качнулась и поплыла к плите, смахивая тряпкой пот, она сняла сковороду, и жар малиново осветил потолок, а ее подруга, худая и просветленная, села на табурет и, склонив голову на плечо, глядела умиленно, потом попробовала с кончика протянутого подругой ножа, пожевала, задумчиво глядя в окно, не видя Феликса. Женщины пошептались, покачали головами, придя к согласию, толстуха поплыла к плите и загремела конфорками, а худенькая заглядывала в банки, отыскивая нечто очень важное, и рассуждала бормоча.

И звезды над мысом, и редкий всплеск волны из темноты, и мирная картина в окне окончательно успокоили Феликса, ему захотелось выпить чашечку кофе и растянуться в машине, лежать, ни о чем не думая. Но кофе напомнил о пепельной женщине. Он подумал о ней, как о далекой, давно ушедшей, но пожелал увидеть ее, ибо нечто жило в нем вопреки разуму и говорило, что еще не конец. Он усилием воли прогонял это нечто, стыдил себя, но ноги сами понесли наверх, к летнему кинотеатру. Там по кронам деревьев бродили блики, раздавались выкрики, и выстрелы потрясали ночь. Он говорил себе: я иду для того, чтоб только разок взглянуть на даму и понять, что такое «свободная любовь». Он взобрался на дерево рядом с кинобудкой. Зал переполнен, в конусном свете напряженные затылки. Экран грохочет. Глупые немцы пачками умирают в смешных позах, потому что то ли стрелять не умеют, то ли патроны у них холостые. Нет, Феликс не любил фильмы, где у Канариса служили только русские агенты, и обозлился. Герой ходит в гриме, стреляет из деревянного пистолета и обвораживает улыбкой с открыточных витрин. Вот и вся разведка. Нет, режиссер не был на войне, иначе бы он не видел в ней оперетку, впрочем, так и должно — одним умирать с верой, в грязи и ужасе, другим — скучать и развлекаться.

На этот фильм она не пойдет, решил Феликс, спрыгнул с ветки и пошел к танцплощадке, к дуговым огням в зелени крон.

Среди танцующих ее не было. Он постоял под кипарисом, покурил. По цементу шаркали и шаркали подошвы, проплывали пары, но ее не было. Отзвучало танго, кавалеры проводили дам, площадка опустела, и он уже собрался уйти, как почувствовал на себе взгляд, и на дальней скамейке, в тени, куда он вовсе и не глядел, различил медное пятно волос и высвеченные ноги. Ошибиться он не мог. И все в нем заторжествовало, засветились новые грани. Это ее заброшенные одна на другую ноги, ее туфелька, то свисает с пальцев, то шлепает по пятке в такт музыке. Это ее рука появилась в свете и стряхнула пепел. Феликсу стало радостно еще и от того, что она одна, но тут же и опечалился, что плохо танцует и не посмеет пригласить. И так всю жизнь, вспоминал Феликс, я летал лучше всех в эскадрилье и был отличником, а на танцах двоечники выплясывали, и им хоть бы хны, а я в тени, вдалеке, чтоб, боже упаси, не пригласили.

Что бы ни было — приглашу на танго, решил он. Но проиграли танго, вальс, публика лихо отплясывала краковяк, опять танго, а он все стоял, виновато улыбаясь и не в силах сделать шаг.

Но вот публика заволновалась, пробежал шепоток. На лицах верноподданический восторг, коим толпа одаривает знаменитостей. Феликс понял все. Лунные ночи с лебедями в пруду, сказочные замки с башенками беззвучно рухнули, а режиссер и герой, до самоупоения ненавидимые Феликсом, ступили на площадку. Герой все так же в обер-офицерской форме, а «реж», с ракеткой в руках, был в драном свитере, тертых джинсах и поношенных штиблетах, лишь белоснежная косыночка на шее оттеняла ассирийскую бороду и демонстрировала аристократическую привычку. Он имел право так наряжаться, потому что жил и страдал в непонятном для толпы духовном мире и был настолько велик, что прятался от славы в рванье и лохмотьях, но все равно был узнаваем. Он указал ракеткой направление, и они с неторопливостью коронованных особ, всеми узнанные, покатили бремя славы к огненной даме на скамье в дальних кипарисах. Герой приложил пальцы к козырьку и щелкнул каблуками, «реж» поклонился и поцеловал руку, потом, утомленный, полулег на скамью, вытянув ноги и задрав бороденку. Туфелька хлопнула — тот же ритм. Так, решил Феликс, мое время прошло, пора поднимать колеса в воздух. Но на площадку выкатился полуголый толстяк в чалме с павлиньим пером и павлином под мышкой.

Публика оживилась. Толстяка качало. Он, приложив козырьком ладонь, шутовски всматривался, потом залаял, замяукал, и хохот потряс площадку. Толстяк пересек круг, опустился на колени перед скамьей, представляя факира, тронул лоб и живот. Павлин, опустив крылья, постоял раскорякой и неожиданно клюнул толстяка в зад. Толпа взревела, зааплодировала. Герой хлопал себя по ляжкам и хохотал. Лишь режиссер на скамье одеревенел с закрытыми глазами. Павлин же упал в пыль, захлопал крыльями, забился. Вот, господин Гоген, подумал Феликс, вот ваш павлин. Он краснел и презирал огненную даму: птица в пыли — вот ее зрелище. Я заберу птицу, чего бы это ни стоило — слышите, господин Гоген, заберу! Первым на рожон полезет, конечно, сам шут. Когда ж я оттолкну его, вот тогда и «настоящие мужчины» из толпы грудью прикроют своих кумиров. Я разобью один или два носа — больше не дадут, свалят и изобьют ногами, как бьют рассвирепевшие русские. Можно, конечно, схватить павлина и сбежать, думал Феликс, но я на это не способен. Пусть лучше истопчут здесь, на бетоне. Пусть полюбуется мадам. Но как же мне страшно и тоскливо… К горлу подступила тошнота, в ногах слабость, но Феликс знал — это пройдет, в войну хуже было, военное положение объявлено, и он слышит печальную и торжественную музыку своего танго.

Он надел пуловер. Вокруг — лица да скалозубые в смехе рты. Студенты, материалист и идеалист, лучились улыбками, а слесарь средь двух красоток официанток в мини хохотал, перекрывая репродуктор. Нет, союзников у меня не будет, жалко, что не купил металлический портсигар, мне так не хватает железа. А руки за спиной гладили и гладили кипарис и нащупали железный крюк. Ноги перестали дрожать, и только он решился ступить, как в репродукторе прохрипело, кто-то пальцем поцарапал иглу, и раскатистый басок объявил: «Танго! Дамы приглашают мужчин!».

И первые аккорды «Кумпарситы» повисли средь кипарисов под луной. Несколько энергичных дам в мини прошуршали к дальней скамье. Напрасно торопитесь, девочки, подумал Феликс и вдавил подошвой в пыль вафельный узор. И в этот узор ступила белая туфля. Ну, конечно, ее, испугался Феликс и не поднимал головы, чувствуя ее лицо, ее дыханье на своей щеке.

— Китобой, проснитесь! Вас можно пригласить на танго? — спросила она.

Его рука легла на талию, упругую и податливую. Отметив это и сделав первый шаг, он взмолился: «Господи, как бы не наступить ей на ногу», и тут же наступил. Она улыбнулась, будто ничего не произошло, и спросила:

— Вы долго скучали. Не могли выбрать даму?.

От ее дыхания, от запаха волос, от танго в южной ночи закружилась голова, он переполнился чувством бесшабашного счастья и видел лишь одно лицо в золотом окладе волос с чуть раскосыми глазами, в этих глазах он видел ночную гладь Босфора и стамбульские минареты, и цвет миндальных рощ. Они были близки и пугающе красивы.

Он забормотал, что выбрал женщину давно, много лет тому назад, но увидел и танцует с ней сегодня. Он говорил, говорил торопливо, что боялся подойти и пригласить, он снова, как и на пляже, нес околесицу.

— Что-то верится с трудом, — сказала она, — на пляже вы были энергичны и смелы, но отказались выкупать мой камень.

Она тесней прильнула к Феликсу, и он не противился в нескончаемом потоке «его» танго. Но танго кончилось. Она под руку проводила его под кипарис и стала перед ним, а он не знал, что говорить и делать.

— Может, теперь вы проводите меня домой? — спросила она.

— Разумеется, — поспешно согласился он, но вспомнил про павлина, и все обрушилось и похолодело.

Герой очаровал улыбкой и жестом пригласил на скамью, но она повернулась спиной и взяла Феликса под руку.

— Простите, — смущенно забормотал Феликс, — но, кажется, я… я… не смогу… Я не смогу бросить птицу, понимаете, павлин умрет.

Она долго глядела на него и наконец прошептала:

— Конечно, конечно, я так и думала. Именно вы и должны его спасти.

Когда Феликс подошел и поднял птицу, шут сделал страшное лицо и зарычал, но режиссер не открывая глаз, тихо молвил:

— Все-таки нашелся порядочный человек, один — но нашелся.

— А это ж тот человек, который убил большую серебристую рыбу, — тотчас сменил маску шут.

— Не только серебристую, но и золотистую тоже, — добавил режиссер и поглядел на героя.

— Собственно, вашу, вы, вы ее привезли, золотистую рыбку, — засуетился герой.

Феликс ушел, прижимая павлина к груди.

* * *
Они молча брели по темной аллее. Павлин обмяк, растянул крылья и обронил голову, но Феликс чувствовал, как под рукой пульсировало сердце.

— Где-то здесь есть кран, — сказал он.

Они переступили изгородь из черного буксуса. Наталия Ивановна включила фонарик, луч выхватил из темноты сонные кусты роз и росистые листья канн и, отыскав шланг, остановился.

— Нужно идти вдоль шланга, — сказала она. Они пошли по клумбам, стараясь не ступать на маргаритки, пролезли сквозь живую изгородь лавра, и шланг привел их к садовой катушке. Рядом под платаном сипел кран. Феликс наполнил ладонь водой и влил ее в разжатый клюв павлина, горло двинулось.

— Пьет?

— Пьет, — ответил он.

Напившись, павлин пришел в себя, отряхнулся и уложил крылья. Феликс усадил его на ветвь и подумал, что завтра павлин будет снова попрошайничать у ларька, а курортники будут выщипывать на сувенир перья — и это значит, что все в порядке.

Они оставили павлина, нашли скамью у обрыва над морем и сели. От огней с той стороны залива на маслянисто-черной глади кривились золотые змейки.

Они молчали. Ее лицо белело в свете звезд, и все стало для Феликса нереальным; и черные, будто растушеванные деревья, и ленивый всплеск волн, и приторный запах дрока, с прохладой, спускающейся с гор. Он понял, что вовсе нет ее, а есть фантазия в голове его, и мучительно вслушивался, но не улавливал ее дыхания. Так и сидел, испуганный и неподвижный. Ему никогда не было так хорошо. Но не может же быть он счастлив. Не может! Он обратил мысль внутрь себя. На край сознания наползало облачко. Он напрягся более и понял — это приторно-сладковатый запах испанского дрока напомнил об ушедших. Фа-те-ич — повернулось в голове Феликса. Боже, ведь так хорошо вокруг, отчего же усопшие не оставляют меня? И ответил себе: все они — ненавистные и любимые — рядом. Они, как тени, которые ползут за деревьями, прячась от луны, и луна не видит их никогда. Так мои ушедшие рядом, но всмотрюсь — и они спрячутся в ночи быстрее взгляда.

Он открыл глаза. Она была рядом, и лицо ее было задумчиво. Она спросили:

— Вы воевали?

— Да, — ответил он.

— Все, кто воевал, немного другие, и вы тоже иной. А шрам на щеке у вас с войны?

Феликс испугался связи между его сиюсекундной мыслью о Фатеиче и ее вопросом. Он хотел промолчать, но слова будто сами срывались с губ. Он понимал, что говорит не то, не к месту, проклинал себя и Фатеича, но где-то в нем стоял стержень, объединял все и всех во все времена, что так цепко хранила его память — и Фатеича, и Ванятку, и Аду Юрьевну Мурашеву, а теперь и ее, рыжую Натали, понял он и заспешил.

— Нет! Нет, это после войны — ударил Фатеич, мой друг, следователь. Он сто раз спрашивал: пистолет был? Был. Патроны были? Были. Почему не застрелился? А когда сто первый раз спросил, я не выдержал, схватил бронзовую статуэтку, но она оказалась привинченной к его столу. Вот тогда-то Фатеич и вынул пистолет из ящика и хватил по скуле. Вы понимаете, он ударил меня лишь раз, потом казнился всю жизнь, но один раз все-таки ударил.

Потом, краснея и смущаясь, Феликс заговорил об Аде Юрьевне Мурашевой — о его вымышленной любви, а когда замолк, понял, что кинул камень в свою ночь, но круги разошлись, и звезды покачались, будто отраженные в черной глади, и замерли, и ночь стала более черной, таинственной и значительной.

— Я, кажется, говорил не то, весь день говорю не то, — испугался Феликс.

— Что вы! — прошептала она.

И он с радостью осознал, что слова имеют непостижимый, иной, музыкальный смысл, понятный лишь влюбленным. Они опять помолчали.

Из-за мыса, напоминающего сову, из-за его черного каменистого лика, обращенного к небу, выползала золотая огненная многоножка и поползла в его ночи.

— Пароход, — сказал он, — наверное, на Гаити, а может, на Канарские острова.

Она достала сигарету, но не закурила.

Зрение, слух, все чувства его были обострены, и он, воспринимая ту великую радость, что излучала она, думал, что всю жизнь брел в поисках ее и, наконец, когда надежда оставила его, в сумерках, на тончайшем стебле стал распускаться невиданной красоты робкий и бледный цветок. Феликс молчал, понимая, что нет большей близости, нежели молчание влюбленных. Потом они закурили. Золотая многоножка, мерцая огненными лапками, заползла за кипарис. Они ожидали. Многоножка опять выползла из-за черного силуэта.

— А знаешь, — сказала Натали, — на танцы я пришла из-за тебя…

Это самые музыкальные, самые красивые слова, которые я когда либо слышал в своей жизни и, главное, она сказала мне «ты», возликовал он…

— Хоть ты меня и обидел, да-да, мой милый абориген, ты оставил меня на пляже с протянутой рукой и этим кольцом, которое так и не выкупал в море.

Она стянула кольцо, под луной сверкнул камень.

— Сегодня мой день рожденья, и я хочу, чтобы ты сделал мне подарок — сейчас сбежал по этой тропинке и выкупал мое кольцо в море.

Феликс напрягся.

— Я поймал в ледяной воде большую серебристую рыбу, это потруднее…

— Знаю, но я хочу, чтобы ты выкупал кольцо, в этом году оно еще не было в море — разве трудно? — губы ее были капризно сомкнуты, и вся она напряжена. Это был конец. И запах хвои и водорослей стал йодист и резок, и это отметил Феликс. Он нашел в себе силы расправить спину и тихо, но твердо сказать «Нет!».

Она долго и удивленно разглядывала кольцо, теряя напряжение и становясь мягкой и доброй. И наконец прошептала:

— Я так и знала, я Овен — баран, я родилась в апреле, и мой камень — бриллиант. А сапфир — камень не мой, он приносит мне несчастье, из-за него я чуть не потеряла тебя, так пусть он сегодня все-таки выкупается в море.

Она бросила кольцо в море, и они прислушались: шлепком капли долетел звук. Они молчали, затем она взяла руку Феликса, улыбнулась и заговорила о хозяйке, о позднем часе. Это были страшные слова. Но Феликс подчинился, накинул ей на плечи пуловер, и они пошли над морем по узкой дорожке. Феликс держал ее локоть, боясь причинить боль, но еще более боясь, что она скользнет с откоса. В парке, в темени сосен, она включила фонарик, и луч, подпрыгивая в такт шагам, привел их к деревянному крыльцу финского домика с островерхим силуэтом на фоне звезд. Из-под подстилки она достала ключ, но не открыла дверь, а взяла Феликса под руку, и луч снова запрыгал меж кустов, теперь уж к его машине. И понятие времени, и реальность оставили их. Они будто плавали на тихих волнах — от домика к машине и обратно, и было лишь ее горячее плечо, и черные кипарисы на фоне глянцевого моря, и далеко сиял огонь неугасимый, и вовсе это был не пароход, а полный зажженных свечей именинный пирог витал в ночи меж спящих деревьев.

* * *
Наконец заскрипел замок, и Феликс увидел, что стоит на крыльце и отпирает дверь. Она стояла у открытой двери, задумчиво глядя в парк. Над ним мутно рдела лампочка, и тень листвы притихла у их ног.

— Который час? — спросила она.

— Полпервого.

— Значит, я уже родилась.

Он удивленно поднял лицо.

— Да-да, Феликс, ровно двадцать пять лет назад в Ленинграде, в старом кирпичном доме, который жильцы почему-то прозвали «Барселона», в доме, в котором много прокопченных сводов, решеток и крыс, в начале первого родилась девочка, ее назвали Наташа… — она повернула Феликса за плечи и зашептала: — Сегодня мне двадцать пять. И когда же ты поцелуешь меня?

«Она сумасшедшая или шлюха», — опешил Феликс, но сказал иное:

— Так сразу и поцеловать?

— А тебя что, уговаривать надо? Ты этого желаешь? — и зазвучал смех.

Слова падали, как камни, ступени под его ногами скрипели и стали мягки, он ухватился за косяк и забормотал нечто о лагерях и уголовниках, и достоин ли он, и действительно ли она его желает! А не лучше ли режиссер? — и говорил, говорил нечто о свободной любви.

Он говорил, чувствуя спиной черный провал двери, и ловил себя на том, что рухнет в этот провал, и уж более ему не встать, и в то же время так страстно желал упасть. Потом приблизилось ее лицо, волосы и грудь. Он попятился, а она шептала:

— Ты глух? Ты слеп? Ты и на танцах ничего не понял? Тебе что ж, кричать надо?

Она детски прильнула к его плечу, страх ушел, и лампочка из ветвей уж мирно золотила ее волосы.

— Гимназисточка, — прошептал он, но в голове проснулся бес, захлопал в ладоши, возликовал: «Кто она? И кто ее привез? И почему ей понравился ты, а не режиссер, — вспомни, что говорил герой. Она лжива, поругалась со своим кумиром и пришла к тебе, чтоб отомстить ему. Ничтожество ты, Феликс Васильевич, да еще и дурак», — изгалялся бес.

И Феликс, озлобившись, уязвил:

— Ты всегда придумываешь дни рождения?

Она, будто ослышалась, кончиком языка облизав губы, прошептала:

— Я пойду, я, пожалуй, пойду, а ты отдохни, ты очень устал… очень! Дорогой мой, — но не ушла, а, поеживаясь, надела в рукава пуловер.

Ему бы извиниться и уйти, но он понес вздор. О ее лодке, которая плыла двадцать пять лет, не зная его, Феликса, и пусть себе плывет, и забудет и этот день, и этот берег. Он говорил о том, что его одинокий фонарь будет догорать над тихой заводью. Он умолк, увидел болезненно и рельефно ее ноги в белых туфлях на ступенях. Увидел разлапистые тени виноградной листвы и неожиданно для себя и для нее обнял ее, прильнул щекой, бормоча о герое, о том, что пусть он. Он красивей, он лучше, и пусть она его, героя, простит.

— Пусти, — холодно сказала она и вошла в комнату, закрыв дверь.

Феликс постоял и побрел в кромешной тьме, и не было ни раскаяния, ни злого торжества, лишь зияла пустота в его груди. Он брел над морем, рискуя упасть с обрыва. Он отыскивал огни. Но его именинный пирог отсверкал, и море лежало черным холодным провалом. Лишь на причале он увидел фонарь, волна накатывала неоновый росплеск из ночи.

— Дурень и фантазер, — сказал он и услыхал смех. Смеялась Ада Юрьевна, смеялась тихо, беззлобно, ибо всегда и все прощала ему.

Бормоча и рассуждая сам с собой, он пошел к машине. Разделся и лег, наглухо подняв стекла, но напрасно силился заснуть, скрипели сиденья, и он видел то огненную копну волос, то голову, шею и желтый глаз павлина. Она, конечно, принесет свитер, мы встретимся, вспомнил он и обрадовался, но тут же и прогнал эту мысль. Все кончено, утром уеду. И тогда раздался голос, мягкий, удивительно благозвучный:

— И все-то ты знаешь, а не слишком ли много, умник? Ну, а если ты умник, то скажи: почему на пляже ты видел Веру?

Боже, Ванятка! Феликс сел, но в стеклах темнота и никого. Просто я засыпал, и померещилось, решил он, теперь уж не заснуть. Он подержал руку на груди, гулко стучало сердце, закурил, отхлебнул из бутылки и достал папку, пожелтевшие листы и с великой радостью ушел туда, к Ванятке, в свое военное прошлое.

* * *
Тот морозный и солнечный день, как цветной, удивляющий своей предельной ясностью слайд, запечатлелся в моей памяти. Помню до паузы в диалогах человеческую речь. Помню цвет зеленых церковных куполов над толстыми от снега крышами. Помню и сияние крестов в солнечных лучах на фоне голубого, удивительно чистого неба. Помню блеск кабины «мессершмитта», и белый кок в центре винта, и малиновые снопы из него. Я бросал вниз свой маленький У-2, и он, поднимая тучи снежной пыли, проносясь над крышами, то взмывал, и винт сверкал в голубизне, то опущенное в вираже крыло чертило вокруг зеленых куполов, а кресты и колокольни разворачивались на уровне моей кабины. В одном из мгновенно меняющихся кадров воздушного боя из-за леса, будто небритой щетиной покрывавшего землю до горизонта, выскользнули две черточки. «Яки», победа, понял я, «мессершмитам» конец. Один «мессер» полез на высоту, второй удрал на бреющем. Я направил капот с мелькающим винтом на белую прицерковную площадь, ее пересекал танк, разматывая рубчатые следы на снегу, и я не сел с первого захода, а сделал круг, и когда приземлился у церкви, в голубом небе, вытягивая дымную арку, падал «мессершмит», под ней, освещенный закатным солнцем, расцвел розовый купол. «Яки», нос к хвосту, пропестрели в ветлах, скрылись за белыми крышами.

Я снял шлем и после нечеловеческого напряжения воздушного боя был радостно удивлен звуками и очарованно слушал, как скрипит снег под моими унтами, как во второй кабине мелодично звякнул ремнями генерал и крикнул в сторону краснокирпичного здания штаба:

— В машину, поймать!

Солдаты, смотревшие к небо, только того и ждали, они попрыгали в кузов новенького «доджика», и я слушал и не мог наслушаться, как звякают о железный пол приклады и лязгают затворы. Заурчал мотор. Я слышал, как на всю морозную площадь блямкнул люк на танке, и из него выглянуло чумазое лицо и, сверкнув зубами, удивительно музыкально прокричало:

— Эй, летчик, станови магарыч, тебе орден с неба падает! Даешь «мессершмит», — и захохотал раскатисто и непринужденно…

* * *
Феликсу почудились шаги у автомашины, и будто что-то легло на капот. Он отложил листы и вгляделся в темноту — никого. Он поудобней улегся на скрипучих сиденьях и ушел в тот морозный день.

Если в начале войны он заставлял себя не думать о смерти и твердо знал, что не выживет, будет убит и обязательно в спину, то в тот солнечный день его внутренняя убежденность сказала: «Нет! Война не отнимет у тебя жизнь. Ты выживешь». Он впервые за всю жизнь почувствовал себя победителем, упивался победой и ликовал, но он не был рожден победителем, и за мгновения торжества, как за нечто, не принадлежащее ему, а присвоенное, чужое, пришлось платить. Ибо, думал Феликс, он не имел права радоваться счастью, выпавшему ему втот день. За это счастье сразу же было заплачено.

Он поразмышлял и стал читать далее.

* * *
Я снял шлем, натер снегом скулы, сведенные в бою, а от головы и шлема шел пар; я был упруг, радостен и то и дело победно поглядывал на парашютиста. Он паучком висел в серебристых стропах, и уже видна была кожаная куртка в оплете подвесных ремней, ноги в унтах были правильно сомкнуты. Надо б с лестницы взглянуть, куда он сядет, подумал я. И… тогда над головой пронесся рев, вихрь и звон винтов. Один из вернувшихся «яков» деловито взмыл, каркнул в небе пулемет. Парашютист обмяк, уронил голову, раскинул ноги. «Як» пристроился к ведущему, и самолеты исчезли.

Все произошло молниеносно, и наступила тишина. Но я знал: парашют мирно опускает теперь уж мертвеца за колокольню. Вороны опять усаживались на иву, теперь их карканье не казалось мне столь музыкальным и день — сияющим. Я видел иного смертей, но привыкнуть к ним не мог. И напрасно внушал себе, что они в наших тоже стреляют, доводы ума были хоть и правильными, но не убеждали. Душа протестовала и жалела, и я больше всего боялся, чтоб никто не узнал, что я так слаб.

— С-с-сукины сыны! — прозвучало восторженно за спиной.

— Ч-ч-черти! Такого языка ухлопали!..

Я испугался, что генерал увидел мое растерянное лицо, но он сапогом нащупал приступку на крыле и спрыгнул в снег.

— И ты, ч-черт, ловок, все над крышами до вокруг колоколов. Честно заработал — получай! — он достал из портфеля плоскую литровую бутылку, вложил за борт моего полушубка и уверенно зашагал к штабу.

Кто-то вытянулся, откозырял, генерал отмахнулся, и его каблуки прозвенели по железной лестнице на второй эпатаж, в штаб. Я подумал: все правильно, они по нашим, мы в них, и нечего слюни распускать.

Несколько солдат, подошедших оттащить самолет, смотрели восторженно то на небо, то на меня. Я был герой, ушел от «мессеров», а летчиков любили, и, чтобы я ни сострил, они б оценили и рассмеялись.

Похвала генерала, лихая посадка на короткой церковной площади, а главное, опьяняющий победный восторг вознесли, и я глумливо сострил, кивнув на парашют:

— Так-то, фриц! Прыгнул ты хорошо, но не за кольцо надо б парашютное дергать, а за я… Все равно больше не пригодятся.

Все рассмеялись, а я испугался, ибо сказанное было омерзительной пошлостью, так не похожей на меня. Кто я? Убили беззащитного, а я глумлюсь. Я зло натянул шлем и неожиданно для солдат рявкнул в улыбчивые лица:

— Прекратить смех! Двое на хвост, остальные на мотор толкать!

Самолет оттянули к красно-кирпичному купеческому дому. Там был штаб, а утепленный чердак, на который вела металлическая лестница, занимала контрразведка, начальником ее был мой пассажир — генерал. Рядом, в каретнике, разместился комендантский взвод. Я вошел в горячий дух сарая — дух овчины, махры, портянок и ружейного масла, и, пока я отряхивал снег с унтов, мне освободили место на снарядном ящике у малиново накаленной чугунки. Я был желанным гостем, героем дня, и за спиной то и дело слышалось: «…а наш вокруг колокольни, крыло аж за кресты… а энтот из пушки… по колоколам… ка-ак даст, аж искры, а наш уж вокруг цвинтаря…» Я попил чай из медной кружки, без интереса сыграл в «козла», настроение не приходило. Казалось, произойдет что-то значительное, и я пытался понять: что? И когда в двери в клубах пара стали появляться солдаты, улыбчивые, с кусками парашютного шелка в руках и мотками строп, я бросил кости и захотел повидать Фатеича, поговорить с ним, попить чаю и поиграть в шахматы. Благо, улетать мне вечером, а на часах сейчас три, но дневальный сказал, что подполковник Мордвинов уехал, скоро будет, и посоветовал поглядеть город. Дневальный был уроженец Брянщины, преподаватель истории, и рассказал мне, что город маленький, купеческий и богомольный, что в городе три десятка храмов и старая крепостная стена над рекой. Был здесь Лжедимитрий с Мариной Мнишек, когда шел на Москву, был и гетман Мазепа, и Иван Скоропадский.

Я внял его советам и пошел площадью. Собор сиял зеленью куполов, а две церквушки напротив плаксиво глядели из-под ржавых кровель осколками витражей. Я шел вдоль краснокирпичных сгоревших пакгаузов и дивился толщине их стен, постоял и у сгоревшей еще в 41-м танкетки, ржаво-черной под толстой шапкой снега. И опять потянулась улица с приземистыми домиками, с вычурными козырьками над парадными. Я потоптался на монастырской стене и оглядел ледяную равнину реки, омедненную низким солнцем. Нет, день поистине странный, многое произошло и, как подсказывало предчувствие, еще произойдет. Я побрел назад, желая встретиться с Фатеичем, и почему-то с беспокойством думал о нем.

Странная дружба связывала меня с Фатеичем, и ей дивились многие, а я гордился подполковником, с которым попросту был на «ты» и называл Фатеичем. По национальности он был мордвин, и фамилия у него была Мордвинов — Иван Фатеич.

Он был нелюдим, широкоскул, с длинным подбородком, который еще более удлинял дурашливо приоткрытый толстогубый рот. Длинные клещеватые руки были невероятной силы. Я приносил ему подковы, и он без труда разгибал их, приговаривая: «Подковы что? Шашку, шашку дай, Феликс, побаловаться!» «Господа золотопогонники врассыпную, Фелько, а мне дай только поиграться с шашечкой, только дай! Да чтоб она наведена была оселком и кожей. От погона до седла разваливал. Ууу…», — ревел добряк Фатеич. Кулак со свистом крестил воздух. Он неуклюже подпрыгивал в необыкновенно высоких сапогах с задранными носами, а я смеялся, когда он ловил очки и виновато моргал своими большими и добрыми глазами. Я подтрунивал над его нарядом — над бараньей душегрейкой, почему-то вывернутой мехом наружу, над суконными галифе, затертыми до блеска и отвисающими на полусогнутых коленях, меж которых на просвет образовался ромб.

Фатеич считался великим скрягой, и если находил копейку, то останавливался над ней, улыбчиво доставал свой всегда пустой кошель и виновато бормотал: «Эк, Феликс, лежит она, монетка, а ведь с государственным гербом, и ее место в кошелечке».

Он штопал, гладил и накидывал подметки сам, имел сапожный инструмент в тряпице — и на этом экономил. Но как же я был удивлен, узнав, что скряга Фатеич, за исключением полевых, все денежное содержание, все до копейки, пересылал куда-то в Мордовию, в детдом для трудновоспитуемых детей.

Были и странности у Фатеича. Он до панического ужаса боялся воды. Он мог часами с отвислой челюстью простаивать, обязательно за что-нибудь держась и глядя на воду, и при этом о его безумной смелости ходили легенды. Он не пил, но когда начинался дождь и в трубах журчала вода, он замешивал свое пойло: наполнял котелок водкой, крошил хлеб и, обмотав уши полотением, воя будто от зубной боли, хлебал ложкой.

Мы оба искали случая встретиться, а предлогом были шахматы. Он неизменно выигрывал и своим сопеньем да прибаутками над доской изводил меня до слез, и я изощрялся и наносил запретный удар.

— Знаешь, — говорил я, — сел я упором в кабину, а высотомер показывает двести метров высоты.

— Как так? — пугался Фатеич. — Прибор неисправен? Ты ж на земле, а он показывает? Я сейчас механика твоего вызову.

— Исправен, — продолжал я, — но это значит, что давление в атмосфере упало и стрелки поползли, и не иначе как быть дождю.

Фатеич поднимал лицо, в глазах — ужас, он перебарывал его, но переставал следить за фигурами, чмокая и облизывая губы, а я выигрывал. Но у Фатеича, как мне чудилось, было и второе дно. Если я засыпал, он доставал портрет какой-то женщины и постоянно глядел то на него, то на меня, что-то бормоча и рассуждая. Фатеича не любили и боялись.

Однажды я нечаянно подслушал, как генерал, будучи один, долго глядел ему вслед и тихо сказал: «С-с-сволочь».

Это потрясло меня, я невзлюбил генерала, а к Фатеичу стал испытывать беспочвенную жалость и еще большую преданность.

Так я и пришел, размышляя о нем, опять на площадь, но его полуторки у каретника все еще не было, и мое внимание привлекла понурая лошаденка в розвальнях перед храмом и ее хозяин — такой же худой сизый старик в лаптях и немецкой шинели, обвисшей на нем вялой ботвой. Когда ж старик попросил закурить, я высыпал всю махорку в его задубелую ладонь. Он посмотрел сквозь меня туманными глазами и не поблагодарил, ибо горе перешло в безразличие и затмило все. Во мне тяжко засосала жалость к этому человеку и ненависть к немцам, которые зеленым ручейком понуро вытекали на площадь из-за здания штаба.

Я постоял на ступенях у входа в храм, заглядывая в чуть приоткрытую дверь. В полумраке таинственно мерцало, слышалось молитвенное бормотание, но слов я разобрать не мог. Зашевелились тени, а когда глаза привыкли, я рассмотрел нищенски одетых изможденных людей и несколько усопших на полу. Со свода, слабо высвеченное, смотрело на меня лицо с жидкой бороденкой и близко посаженными голубыми глазами. Кто это? Кто? Кого эти ясные глаза напоминают? В моей памяти будто подкрутили настройку, четко появился образ Ванюши. Я даже испугался и поглядел по сторонам, и впервые за полгода почувствовал его близость. Я отошел от двери и огляделся. Старик уехал. По снегу расхаживали черные обшарпанные вороны. Солнце расщепилось в ветвях, и мягкий малиновый свет искрился на пухлых снежных крышах. И я уверовал: Ванятка жив! Но почему я подумал о нем?

В храме утихло бормотание, и голос произнес:

— Со святыми упокой, спаси, Боже, мя.

Я снова посмотрел в храм, и Божий лик на небесном своде качнулся, будто отраженный, будто грустно улыбнулся. Я оцепенел, но тут же выругал себя: «Идиот, это пламя качнуло тени», — и решительно направился к самолету, достал бутылку, отхлебнул неразбавленного. А когда закусил снегом и закурил, спирт и табак изменили видение, и я уже не думал о Ванятке, о его судьбе. Наполнился геройскими мыслями и решил, что давно пора подать рапорт и сесть на истребитель: я здоров, раны зарубцевались и сгинули. Я шагал к штабу, все больше преисполняясь уверенностью, и тогда услышал гул. Я снял шлем и прислушался. Гул ширился и нарастал с востока. В штабе его тоже услышали и, по-видимому, ждали. Открывались двери, из клубов пара в валенках, в полушубках внапашку, а то и просто в гимнастерках, штабисты высыпали на снег, поднимали к небу лица. На лестничной площадке появился генерал, а высоко в голубом небе сияли, будто заиндевелые, крестики, вот уж видны и серебристые диски винтов.

— «Бостоны», — определил я, — идут тройками.

Кто-то отсчитывал за спиной — «девяносто шесть, девяносто девять…», ниже, вторым эшелоном, шли «пешки», при виде хищных оскалов их кабин, сверкающих в солнечных лучах, к горлу подкатывал ревнивый холодок.

Я был влюблен в двухмоторную, удивительно красивую своими обводами машину и никогда бы не признался, что напоминает она мне ту женщину из Австралии, виденную в юношеских грезах. «Пешка» ошибок не прощала и не любила парашютистов, редко оставляла их живыми, но гордая, неприступная, она бы покорилась штурвалу в моих руках. Потому что не может быть иначе, потому что я очень люблю ее и смотрю на нее с суеверным страхом, но я был истребителем, и мне никогда не удастся подержаться за ее рогатый штурвал. «Эти дадут!» — раздалось за спиной, и голос отсчитывал: «двести двадцать, двести двадцать одна».

Низом, из-за сиреневой щетины леса пошли штурмовики, от их низкого бормочущего рева ветки роняли снег, и он оседал розовой искрящейся кисеей. Винты отзвенели над белой равниной, и все взоры обратились на меня, а я увидел Фатеича в его бараньей душегрейке навыворот и несказанно обрадовался ему. Фатеич, юродиво щеря желтозубый рот, швырнул в меня снежком. Снежок не долетел, развалился, а Фатеич не устоял и сел в сугроб. На бледных лицах контрразведчиков появилось подобие улыбки. Я помог ему встать и, пока он протирал очки, глаза его в зеленых трясинках были большими, добрыми, а лицо беспомощным и растерянным. В эти минуты я жалел его беспочвенной жалостью, но еще больше жалел, когда он, бледнея, заглядывал мне в глаза и спрашивал, заискивая:

— А девок у тебя, Фелько, много было? Почитай, всех официанток перепортил, ведь красавец ты!

Я отряхнул его сутулую спину, а он приговаривал, ударяя на «о»:

— Ай да Фелько, ай да чертушко! Любушко ты мое! Удрал от «мессершмитов»! Знаю, знаю, все знаю!

Я ж, уверенный в себе, широко расставил ноги в теплых унтах из собачьего меха, а новая портупея поверх дубленого полушубка, очки на шлеме и планшет у колена демонстрировали мою авиационную принадлежность. Из-за кирпичного лабаза с той стороны площади не в ногу вышел строй, над ушанками, подскакивающими вразнобой, монументом плыл торс командира на лошади. Они поравнялись, и я разглядел взводного: в полушубке, через плечо с противогазной лямкой, он ехал без седла на огромном трофейном битюге. Командир глянул на меня из-подо лба, перевязанного грязным бинтом, и поприветствовал, приложив руку к ушанке. Навстречу из-за краснокирпичного здания штаба по два в ряд вышли пленные. При виде наших фронтовиков, небритых, красноглазых от бессонницы, немцы сходили в глубокий снег, тупо глядя под ноги.

— Ну, что, мужичонка, смотришь? — сказал Фатеич. — Ишь как фрицы рассопливились, посинели, а наш народишко в полушубочках, устали малость, на отдых идут.

Немцы, сизые и сопливые, скорченные, в страхе затоптались, поглядывая на наших, но их капитан, — без шинели, совсем замерзший, — сверкнул дерзко глазами и коротко скомандовал:

— Вперед! — А поравнявшись с нами, приложил два пальца к козырьку.

— Видал, а? У, зверюга, — рассвирепел Фатеич, — сколько он наших душ загубил. А? А? Вот кого расшлепать бы. А? А?

Я улыбался, представив Фатеича в роли палача, но его свистящее учащенное дыхание и это «А?», которое он приставлял к каждой фразе, и слово «расшлепать», произнесенное с патологическим смаком, насторожили меня. Когда ж голова колонны пехотинцев поравнялась с последними немцами, там что-то произошло: то и дело выбегали из строя пехотинцы, мелькали кулаки, приклады, каски — кого-то били. Конвоиры отталкивали, держа винтовки поперек груди. Долетали крик, мат. А Фатеич напомнил зверя, который ел и пил из рук и спал вместе с человеком, но, почуяв кровь, стал иным, чужим и непредсказуемым. Его побелевшие губы беззвучно шевелились, но я уловил единственное слово, которое заставило меня побледнеть и нашаривать рукой железо.

— Власовцы, а? Власовцы, а? — повторял Фатеич. И тогда я понял все — и этот день, и смутный страх, и в голове заворошилось единственное: что делать? Что делать? В том, что Ванюшка там, я не сомневался, а вокруг — сведенные скулы, окаменелые взгляды, в них одно — смерть. Но должен же быть хоть один человек!

Я как можно мягче позвал:

— Фатеич! — и потянул за рукав.

Он медленно отвел руку, не отрывая взгляда от хвоста колонны, от двух, будто освежеванных, красных живых манекенов. Они ходульно переступали, а их кроваво-лаковые мундиры задубели на морозе. Мой взгляд бегал по окровавленным лицам, по вывернутым, будто раковины, губам, по опухшим щелочкам глаз и не мог остановиться. Ротный направил битюга, и конвоиры под его лепной грудью попятились, немцы расползлись и попадали в снег. Ротный ударил противогазной сумкой, в ней хлопнуло, потекло, и запахло самогоном.

— Сволочь… — взревел ротный, — самогон пропал.

На лицах солдат всплеск ужаса, горечь утраты и теперь уж беспощадная ярость. Чаще замелькали кулаки, громче мат, с единственно понятным словом «самогон». И когда круп с заплетенным в репу хвостом вынес ротного, на снегу ворочалось нечто страшное, лаково-кровавое.

Я взял снова за руку своего друга, она была чугунно-напряженной.

— Фатеич! — крикнул я в его приплюснутое ухо. Он не слышал. Его смертельно бледное лицо пошло разводами. За матовыми в испарине очками не видно было глаз. И я, обескураженный, соображал: что происходит с добрым, заигрывающим со мной Фатеичем?

Я опять потянул за рукав и хотел уж было поговорить о Ванятке, но Фатеич отдернул руку и неожиданно визгливо закричал, да притом на «вы».

— Как разговариваете со старшим офицером? Как стоите, старший лейтенант?

И я прозрел: эта белизна на скулах, эта гримаса на лице, этот ненавидящий взгляд. А он ронял и надевал очки, нервно похохатывая, украдкой достал наган и, пряча его за спиной, крикнул конвоиру:

— Старшина! Власовцев туда, к той разваленной церкви, к заколоченному входу, — и уж без крика, вкрадчиво, — понимаешь, туда, туда. — И тыкал пальцем туда.

— В штаб приказано, — возразил пожилой старшина, пытаясь разглядеть под душегрейкой погон на плече Фатеича.

— А это что, не штаб? А? Конюшня? — взревел Фатеич.

— Как будет приказано, — сказал старшина и хрипло скомандовал: — Власовцы которые, выходь к сгоревшей церкви!

Передо мной проплыла окровавленная борода, и я с ужасом увидел норку вместо глаза и что-то висящее на красной тряпице. Но более испугался, узнав в великане чернобородого Афоню. Другой власовец втягивал в плечи голову, волосы топорщились, как сено на мокрой скирде, и по ним лилась кровь, превратив лицо в красную моргающую болванку, но это было не его, не Ваняткино лицо, и мне полегчало. Но не успел я обрадоваться, как увидел одинокую фигуру в мышино-зеленой шинели позади всех. Он шел, высоко поднимая ноги, и когда я увидел эти босые ноги, я вторично в этот день потерял слух и стал всхлебывать воздух, тереть металлическую бляху, но все глядел на белые ноги на искрящемся снегу. Они осторожно ступали, не оставляя следа, средь рубленых отпечатков танковых шипов. Потом приблизились алюминиевые пуговицы на мышиной зелени одежды, и русые волосы, и воспаленный взор.

— Ванятка! — крикнул я. Он даже не вздрогнул, продолжая так же осторожно ступать, держа ладони под мышками. Такой же устремленный в оранжевую даль взгляд. Его не били.

И вдруг меня осенило — его не бьют, потому что он не виноват.

Шок проходил, и звук наплывал сначала скрипом снега под ногами, потом омерзительно тонким срывающимся голосом Фатеича: «Христосика сумасшедшего к церкви и капитана, эсэсовца, гадюку, тоже!».

Два солдата, выбрасывая валенками снежные лепешки, побежали к голове колонны, а до меня смутно доходил смысл, и когда дошел, я зубами стянул крагу, впившись взглядом в багровый затылок Фатеича, мои пальцы крались к кобуре. Он обернулся, и мгновение мы с ненавистью смотрели друг другу в зрачки — я с крагой в зубах, он с дрожащим наганом в волосатых руках, и наконец он вкрадчиво сказал:

— Ты это, Фелько, брось, не шуткуй, а то как бы не того… — затем, переложив наган в левую руку и все так же пряча его за спину, он стал по стойке смирно, приложил к козырьку руку и визгливо скомандовал: — Старший лейтенант, смир-рна!!! Приказываю вам: к самолету — марш!

Генерал, осенило меня, только генерал поможет, к нему!

Я понесся наверх по лестнице, и сквозь звон ступеней долетали визжащие обрывки команды:

— Старший лейтенант, приказываю… за невыполнение!..

Я распахнул дверь и обернулся, и увидел всех сразу там, внизу. Фатеич по стойке смирно с ладонью у козырька. Красные фигуры власовцев на заснеженных ступенях у заколоченной накрест церковной двери и несколько солдат с обращенными в мою сторону лицами. Невдалеке конвоиры подгоняли прикладами капитана. «Быстрее, — дернулось во мне. — Как можно быстрее!».

В коридоре темно, вонюче и горячо. Замелькали двери с меловыми номерами. Я без стука ворвался к генералу и облегченно вздохнул. Генерал был у себя и парил в тазу больную ногу. Брови генерала удивленно поползли.

— Там!.. — задыхаясь, выкрикнул я. — Там Фатеич хочет убить людей. — При слове «Фатеич» генерал нахмурился, пожевал бесцветными губами, шевельнул полоской черных усиков. — Там власовец один, вместе в школе учились. Он искупит свою вину кровью. Он искупит!..

Я посмотрел на его ноги — белые, в тепле, и вспомнил о других ногах, синих, на снегу. И почти выкрикнул:

— Быстрее же!

Брови опять удивленно поползли. Тусклые глаза недоуменно воззрились на меня, но рука, вытиравшая полотенцем ногу, задвигалась быстрее, и он буркнул:

— Пусть подождут.

Я побежал по коридору, и он казался мне черной бесконечной кишкой. На улице металлические ступени под моими ногами зазвенели клавесином. Для скорости я прыгнул через перила в сугроб. И тогда у церкви прозвучал полный напора визжащий голое:

— А ну, гады, перед лицом Советского народа — смир-рна!

Наступившую зловещую тишину взломал мой истошный крик:

— Отставить!!! — И одновременно хлестнули выстрелы. — Отставить! Приказ генерала! — кричал я.

Все повернулись ко мне, но я не видел лиц. Что-то красное и зеленое корчилось на снегу, а у стены, рядом с заколоченной дверью храма, раскачиваясь, стоял Ванюшка. С такой же улыбкой на тонких губах, с таким же умиленным безумным взглядом сквозь все.

— Ванюша! — снова закричал я, и все в немом удивлении посмотрели на него. Он все больше раскачивался, затем посмотрел в ладонь, она была в крови, и осел.

А на стене, оранжевой в лучах заходящего солнца, алела кровавая гвоздика. Так вот почему в музее я видел красные гвоздики на маузере отца, без всякой связи подумал я. И глядел в лица людей, но не встретил ни одного взгляда, все, суровые, смотрели куда-то вскользь и вбок. Они были серьезны, ибо нет в жизни ничего более настоящего и мужского, чем убийство человека.

На цвинтарь взвели капитана. Он, смертельно бледный, отставил ногу в сапоге, и я подумал, что у настоящего мужчины нет ничего более серьезного, чем умереть с достоинством, которое оценят. Но немец ошибся, русских никогда не интересовала форма и красота. Русских интересовал факт и смысл.

В наступившей тишине Фатеич, закусив губу, вгонял в барабан патроны. Затем надо мной распахнулась дверь, и в клубах пара, в полушубке внакидку, появился генерал. Он обвел взглядом площадь, убитых на цвинтаре, капитана и тихо сказал:

— Что происходит?

— Да я… тут… — Фатеич рукой с наганом стер пот и виновато улыбнулся, — товарищ генерал, власовцев расшлепал… — Слово «рас-с-сшлепал» Фатеич произнес отчетливо, с каким-то смаком, с тремя «с» и добавил, козырнув: — Чтоб не мучились.

Генерал пожевал бесцветными губами, посмотрел на немцев. Немцы, будто зеленые разновысокие грибы, окаменели на краю площади. Посмотрел на капитана и коротко приказал:

— Отставить, выдать трофейную шинель! — Потом, надувая щеки, хмуро посопел, прочищая мундштук, серьезно поглядел на меня и исчез в двери. Так вот как, вот, судорожно вращалось в мозгу, один сказал «отставить», всего лишь одно слово «отставить», и человек будет жить.

Усатый конвоир заслюнил окурок и спрятал в ушанку, вынул из вещмешка краюху и сунул в замерзающую руку капитана. Кто-то из комендантского взвода накинул на него шинель, кто-то сунул банку консервов и пачку махры. Капитан с подношениями, прижатыми к груди, стоял, близкий к сумасшествию. Его хлопали по плечу славянские руки. То и дело слышалось: «Зер гут, фриц! Сто лет жить будешь». Все взоры были обращены на немца. Он стоял по колено в снегу. На ветлы опускалось воронье, а на тех, побитых, никто не смотрел, потому что великое произошло, и они не люди, а вещи. И каждый одобрял распоряжение генерала, ибо врага простить можно, а предателей — нет. Их крючьями взволокут на телегу солдаты похоронной команды. В целях гигиены нужно взорвать яму, но этого делать не будут, а просто сбросят в овраг за городом и притрясут снежком, и их растащат волки, которых так много развелось в войну.

Люди, серьезно глядя себе в ноги, расходились. У цвинтаря стояли уж бричка и кривой солдат. И я снова услышал голос Фатеича:

— Эту падлу не тронь рукой, — наставлял он, — а ногами, ногами, чтоб спихнули в овраг. Да пуговицы со звездами у того, что в нашей гимнастерке, срезать, нельзя, чтоб звезды на предателе, — не унимался он, но в голосе его не было прежнего безумного напора.

Мне пришла навязчивая идея — во что бы то ни стало похоронить Ванюшку. Я не дам его глодать одичалым собакам, ютившимся у пепелищ. Но почему так болит голова, почему так жарко? Главное, ни о чем не думать, а то сойду с ума. Думать буду потом. И если я мог что-то, но не сделал, то твердо решил — застрелюсь.

Рядом храм гордо нес кресты. Я смотрел долго, иронично и с издевкой спросил:

— Где же ты, Бог? Почему ты спас меня, безбожника, а Ванюшку?..

Вдруг на плечо легла рука, и угодливое лицо Фатеича виновато улыбается, заглядывает мне в глаза.

Большего омерзения в своей жизни я не испытывал, я ненавидел его так, что упивался ненавистью и не снял руки с плеча, а он, поглаживая мою шею, шептал со слезинкой в голосе:

— Ну, до чего ж ты жалостлив, Фелько, чертушко ты мое… Ну, мучились бы они, ну? Солдаты б касками в смерть забили. А за правду ведь, за правду бы забили…

Он поднял со снега мою перчатку, отряхнул и сунул в карман. И жестче прибавил:

— А казнить, думаешь, легко? А? А надо ведь, надо.

Что-то нужное я хотел спросить, что-то нужно было делать. Ну почему так горит голова? Почему мысль ворочается раскаленным жерновом? Ах да! Я хочу похоронить Ванятку, и, глядя в снег, я сказал это чужим, сиплым голосом.

— Это можно, — обрадовался Фатеич, — они уж понесли наказание, это мы в миг. Только пуговицы с того, в нашей гимнастерке, срезать нужно, со звездочкой они.

И заторопился крупным проседающим шагом к каретнику.

Я смотрел ему вслед, и ромб между ног на просвет то вытягивался, то плющился квадратом. И чего я обратился к этой сволочи? А он, обходя танк, крикнул танкисту:

— Когда они по парашютам бьют, то в обморок не падают. В небе они — во! — и он крыльями развел руки, — орлы! А на земле, — и он обронил руки, — мокрые курицы.

— В небе они крови не видят, авиация — она чистенькая, — рассмеялся танкист, — какава, шоколад, кроватка с простыней…

Я налегал на ограду и думал: как я могу говорить с ним? Как? Но почему, когда я обратился к Богу, на мое плечо легла рука, его рука? Вот тебе и правда.

Перед лицом возникли сапоги с задранными носами. Я молчал. Фатеич помочился и, протопив в снегу норку, виновато сказал:

— Иди, Фелько, телега выехала, иди.

Я пошел к самолету, достал из кабины бутылку и, сунув ее под полушубок, догнал телегу в переулке. Возница с карабином поперек раззявленной на спине шинели с оборванным хлястиком правил, сидя кулем. Второй, с кривым глазом и щербатыми зубами, свесил с борта валенки. Из телеги торчали держаки да крючья, а под рогожами студенисто тряслось. Я взялся за колесо, которое примерзло и, не прокручиваясь, скользило. Так и шагал, слушая человеческую речь.

— Яму все одно рыть не будем, сгребем в овраг и баста, — сказал возница и зло покосился на меня.

Ему очень не нравилось мое присутствие.

— А может, бахнем? — спросил кривой.

— Пущай Гитлер им бахает, а нам приказу не было, чтоб толу на предателя тратить, да и где сказано, чтоб закапывать ишо в новых сапогах, с выворотными халявами, да с союзками совсем не битыми, — взъярился возница, зло глядя на меня.

Ах, вон как, я мешаю им, мешаю снять сапоги и просто вывалить тела в овраг.

Колеса хрустко резали снег. Перемешались домики. Надвинулось лицо кривого.

— А дружка вашего, старший лейтенант, не били, целехонький, может, он его того, в напраслину? Поспешили малость?

Я промолчал, а возница заерзал на доске.

— Как в напраслину? Как? Оружье супротив власти нашей Советской в руки брал аль нет? Брал? Я спрашиваю?

— Оно, может, и брал, но может, и не стрелял, — лукавил кривой.

— Ты есть тыловой крыс, — остервенел возница, — а я еще, может, в сорок первом под Конотопом миной в жо… раненный.

— Не казал бы ж… так оно бы того, пролетело б, — съязвил кривой.

В голове моей ворочалось: конечно, в ж… конечно, под Конотопом, конечно, миной такого старика-ездового и должно. А Ванятка, вот он, под рогожей коченеет, и вовсе не странно. А странно то, что я жив и иду за телегой по этому городу, о котором никогда не слышал, а вокруг снега.

— Куда прикажете, старшой лейтенант? — спросил ездовой и — весь вниманье — поднял наушник. Я увидел, что перед нами ледяное поле и далеко тот берег с фиолетовой тенью, а на холме сиреневая щетина леса и почерневшая бревенчатая колокольня.

— Давай за реку, к скиту в лесу.

Ездовой поразглядывал солнце — оно было красным в заиндевелых сетях берез — и крякнул:

— Далече. Лошади по льду не пойдут, не шипованы они.

Я не понимал ничего в шипах, но знал другое — если израненные старики, которых по непонятным законам еще держат в армии, заупрямятся, то лошади действительно не пойдут. Я молча протянул ездовому бутылку. И пока кривой стоял с протянутой рукой, жадно глядя на возницу, тот выкусил пробку, прополоскал спиртом рот, сглотнул и сказал:

— Он… ей боже! В грудях тает.

Кривой тоже отпил, скривился со слезой на бураковой роже и с открытым ртом попребывал в раю.

— Теперя лошади пойдут — аж полетят, — сострил он. Возница насупился, но повернул к реке, и лошади сторожко ступили на лед.

Кривой не пожалел двух банок тола и, пока раненый миной ездовой распарывал шов и стягивал сапог с окоченелой ноги власовца, заложил шнур и банки ахнули, вспугнув воронье. Так мы и похоронили Ванятку на том берегу, у почерневшей от веков деревянной часовенки. Вокруг стояли заиндевелые, будто в восковых цветах ракиты, за ними — лес.

А помянули его уж в сумерках. Возница немецким штыком вспорол тушенку, и мы на телеге средь крючьев и держаков пили чистый спирт, заедая снегом, мерзлым хлебом и жирной чикагской тушенкой. Кривой как-то сразу охмелел и развоевался, потянул с телеги карабин. Возница уговаривал его, материл, потом махнул рукой. И кривой, с оборванным хлястиком, стоя над оврагом, ухал в ночь трассирующими. Пули, касаясь льда, уходили в темень то красными, то сизыми спицами. Опустошив бутылку, мы забрались в телегу и с гиком, свистом, с матерной бранью пустили лошадей в галоп. Лед ухал, трещал, эхо неслось по всей реке. Я все оглядывался назад — бледный месяц повис над ракитами. А в телеге при его мертвенном свете подпрыгивал и вызванивал похоронный инструмент.

* * *
Генерал сердито посмотрел на меня и коротко спросил:

— Долетишь?

— Долечу, — ответил я, — только бы в кабину сесть. — И испугался, что запретит, и забормотал, что на истребителе хорошо, что на нем «стоит надеть маску, нажать кислород» и вздохнуть и — просветлен… А тут нужно обязательно, чтоб мотор заработал, нужно снять шлем и высунуть голову в струю, и тоже — просветлен…

Генерал кивнул танкисту. Танкист крутанул винт, и мотор зарокотал.

Солдаты с бидоном керосина пошли в ночь. На том конце площади вспыхнул костер и выдвинул из темноты малиновую колокольню, фасад и лик Божий с поднятым перстом.

Я должен был что-то сделать. А что? Ах да, Фатеич! Я выбрался из кабины и нашел его в душном подвале при свете каганца с шинелью на коленях и иглой в руке. Он поднял свою тяжелую голову и виновато улыбнулся.

— Фатеич, — сказал я, и пламя над гильзой качнулось, — Фатеич, в жизни своей я не спал ни с одной женщиной.

Я не знал, что заставило меня сказать эту несуразицу, эту чушь, но я попал. Он побелел и заулыбался еще шире, еще виноватее, наколол палец, пососал кровь и ответил:

— Красивый ты, Фелько, и грех на душу берешь — женщин портишь да обманываешь старика. А вот на мне бабьего греха нет.

— Не было у меня женщин, не было, — хрипел я, — матерью клянусь, не было.

Он снял очки, и глаза стали добрыми и жалкими в трясинках глазниц и, не в силах удержать лошадиных размеров голову, обронил ее на грудь, моргая и всхлебывая воздух. Я понял, что принес ему величайшие муки, и торжествовал.

— Ты шутишь, Фелько, — наконец, заговорил он чужим плачущим голосом. — Ударь меня, плюнь в лицо, но скажи, что пошутил.

— Я б ударил и плюнул, если б это было не так.

— Так я и знал, — тихо сказал он, — и у меня была одна, за всю жизнь, не долго, но одна, но ты никогда не узнаешь, кто, — и его горбатая тень, полежав на краснокирпичной стене, распрямилась. Он сказал твердо: — Ты был в плену и скрыл это. Власовец спас тебя, я знаю, но он оружие против Советской власти в руки взял, и иначе было нельзя. А ты ответишь за обман! Ответишь! Слышишь?

Я плюнул ему в лицо, он стоял, опустив голову и не вытираясь. Я вышел из подвала, сел в кабину и дал газ, одновременно нажимая на педали, раскачивая самолет, чтоб лыжи от снега отлипли. Самолет тронулся и понесся на костер. Я видел, как разбегаются солдаты. А когда машина повисла в развороте, а солдаты там, внизу теперь уже закидывали снегом огонь, в его свете я опять увидел прокопченный Божий лик на фронтоне. Я сказал ему много нехороших слов и прибавил: «Бога нет, ну, а если ты есть, то сделай, чтобы я не долетел, чтобы рухнул в снега, чтобы валялся обледенелый в дюралевых обломках».

Я долетел.

* * *
Феликс лежал в машине, курил — и уж не думал о рыжей женщине, ибо война снова стала самым главным событием в его жизни. Он хотел еще почитать о Фатеиче, об их встрече после освобождения из лагерей, почитать о мести, когда он с ножом в кармане пересек страну. Но глаза то ли от усталости, то ли от дыма, матово налитого в кабине, слезились и болели. Он решил вовсе кончить выпивать, дописать роман, но подсознательно чувствовал, что роман не нужен никому, и никогда ему не дописать его, как не спасти Ванятку, как не найти могилу мамы. Он провалил дело с Фатеичем после войны, как, впрочем, и все то, за что брался в своей жизни со всей душой и полной отдачей сил. Все приводило к неминуемому, казалось, запрограммированному в нем самом краху. Он жалел себя, но знал, что несет в себе проклятье. «За что? — спрашивал он. — За что я вижу в жизни только несчастья?» Глядя на калек, он убеждал себя, что им и вовсе плохо. А вот его руки и ноги целы, и он видит светлый мир над головой. Но инвалиды смеялись, находили место в жизни и были счастливы, а он страдал.

Он лежал и размышлял о том, что главное осталось позади. Война оживала лишь на этих пожелтевших листках. А теперь остаются лишь видения и ожидание чуда, которого не дождаться никогда.

Феликс выкинул окурок, поднял стекло и, укладываясь, опять подумал о рыжей женщине, подумал, что это последняя его безнадежная любовь, больше не будет, да и не нужно. Он выключил плафон и тут же с открытыми глазами впал в странный полусон.

Он видел снежные горы, отроги и ущелья, полные лунных теней, и в то же время понимал, что лежит на спине и белеет простыня на поднятых коленях. Но сон все плотнее обволакивал, и он увидел стадо овец на плато и пастуха. Где он видел пастуха? Где он видел его чуть косящие голубые глаза? Где? И почему пастух в немецкой зеленой форме?

Не стало ни гор, ни стада, лишь пастух надвигается и шепчет: «Не узнаешь? Много лет назад я тоже был живым, потом тот тихий город, и церквушка, и Фатеич… Вспомнил? Мы с тобой два василька под голубым русским небом…» — «Ванятка!» — вскричал Феликс, но не мог шевельнуться. Пастух молча расстегнул мундир, отвернул полы, и Феликс увидел огромную красную гвоздику на его впалой груди. Пастух так и оцепенел с алой гвоздикой и разведенными полами в руках, а Феликс, стараясь не глядеть, мучительно отворачивал лицо, но шея была чужой, и язык был чужой и издавал лишь мычание, не подчиняясь ему. «Ванятка, — наконец, взмолился Феликс, — не молчи, крикни хоть что-нибудь». — «Что крик по сравнению с моим молчанием?» — тихо сказал пастух и умолк, а Феликс напрягся более, боясь пропустить хоть слово, боясь, что он замолчит, как ему казалось, теперь уж навсегда, но пастух продолжал: — «Я расстрелян, меня нет, а ты жив и отказался от той, которую так долго ждал. Так чего лежишь? Она ждет…»

И тогда раздался грохот. Феликс вскочил весь в поту. Темнота, лишь рубаха белела на руле. Он повглядывался в окна. Кипарисы черными вершинами мели в звездном небе. Никого. Ветер, шишка упала на крышу, но в другом окне что-то белело и исчезало, и появлялось вновь. Он отворил дверцу и по мягкой колкой хвое, словно слепец с вытянутой рукой, проследовал в темноту. Это был его распластанный лобан, он прокручивался на низке и фосфоресцировал. Эта рыба убита для нее, подумал Феликс. Стоя перед мертвой рыбой, он видел только Натали и уже не мог думать ни о чем другом.

Завтра она принесет свитер, мы встретимся, и я вымолю прощение. Эта мысль окрылила его, но ликовал он недолго. Вернувшись к машине, он закурил, и при свете спички увидел что-то темнеющее на капоте. Он так и замер босиком на холодной хвое, испугавшись догадки; спичка обожгла пальцы, потухла. Он протянул руку, нащупал свой свитер. Вот и все, подумал Феликс, она приходила, а я проспал. Все! Сегодня ее день рождения, а что я подарил? Что? Злобу, хамство? Он вспомнил, как прильнул к ней и как холодно она отвергла. Конечно, конечно, страдал и казнился он, она выкинула в море кольцо, а в темноте поворачивался и белел убитый лобан.

Решение пришло неожиданно: он надумал подарить ей громадный букет роз. Он не знал, где и как их достать, но был уверен, что достанет, и мучительно соображал — где? Ну, конечно, вспомнил он, в «Никитовке», в государственных парниках разводят розы для встреч политиков и коронованных особ. Я достану их! Достану! Пусть она спит, пусть под полом мирно скребется мышь, а я буду ползать в бурьянах, и сторожа будут травить меня собаками. А если поймают? Кто из «нормальных» поверит, что седой увалень полез воровать цветочки? Кто поверит, что влюбился? Сами «нормальные» и в молодости розочек не воровали. Какой смысл? Из-за десятка цветов получить заряд дроби в зад? Ну, скажем, из-за туши мяса или мешка картошки — это понятно, это можно пострадать. Но я добуду розы, и более того, за деньги, приготовленные на мотор, куплю кольцо. Кольцо — золотое и обязательно с брильянтом — ее месяц Овен. Эта мысль взбудоражила, сделала счастливым, и он заторопился.

В кабине над смятой постелью мутно зардел плафон. Феликс поспешно надел джинсы, кеды, свитер и куртку, затем выбил камни из-под колес и завел мотор. Мотор кашлял, но он не дал ему прогреться, тронул, и фары светом проломили ночь.

* * *
Было два часа, когда он остановил машину в горах над ботаническим садом, на развилке залитого луною шоссе, и решил продумать план. Отыскал бинокль, бутылку с остатком коньяка, термос и сел на выбеленный луной парапет. Его ноги повисли над обрывом, над чернеющим внизу лесом, над посеребренными петлями шоссе. Он отхлебнул из бутылки, запил теплой кофейной бурдой и подумал, что нельзя держать кофе в термосе — прокисает. Внизу средь бора белел административный корпус; он поднял бинокль и разглядел венецианские окна, увитые плющом, и даже ласточкины гнезда под карнизами. Ниже и левее, в бархатистой черноте сада, буквой «Г» сияла стеклом под луной оранжерея. Напротив он разглядел и одноэтажное строение, вероятно, для садовых рабочих, насчитал три крыльца и подумал: это плохо, их там много, но тут же и спросил себя: «А как ты хотел? С гарантией сельсовета и за подписью начальника милиции? Поймают — мало не будет». И мысль о том, что он может пострадать из-за нее в ночи, возбудила еще сильнее. Еще ниже мерцало ртутью озеро. Он подвел окуляры, в них закачались, заискрились лунные скорлупки. Итак, глядя в бинокль, решил он, спущусь по шоссе с выключенным мотором, спрячу машину в кустах. Он поразглядывал асфальтовую площадку и киоск на ней. Потом проберусь к озерку и от него по тому темному оврагу к парникам. Он допил бутылку и при свете луны прочел: «Великолепный виньяк Мариам Бадель, перегнанный из заботливо выбранных вин». Ну что ж, принеси мне счастье, госпожа «Пустая бутылка», ты великолепна в своей золотисто-парчовой юбчонке, но я брошу тебя вниз, и если долетишь до шоссе — значит, удача. И что было силы бросил. Бутылка падала, поблескивая над чернью сосен. «Десять, одиннадцать», — досчитал он… и тогда долетел шорох и звон. Бутылка не долетела, врезалась в хвою. Но операция продолжается, решил он. Ты слышишь, рыжая грива? А не слишком ли ты много хлебнул этой самой «Мариам Бадель»?

Он заторопился, с термосом в руках юркнул под машину, выплеснул в барабаны кофе, чтоб не скрипели тормоза, а остаток вылил в пыль и уж грязью замазал номера и блестящий под луной никель. Машина помрачнела и приобрела военный вид. Феликс собрался и испытал давно забытое чувство леденящей тоски перед опасностью. Так было перед боевыми вылетами. И назывался этот страх — предполетная лихорадка. Пора! — решил он и отпустил тормоз. Машина нехотя вкатилась под арку, но, набрав скорость, бесшумно понеслась вниз по темным сосновым коридорам да залитым луной полянкам. Тормоз не скрипел, но чуть держал, и Феликс на поворотах еле успевал выруливать, пока, не потеряв бег, машина не пересекла асфальтированную площадку, пустынную в бледном свете неона. На ней — кузнечиком притаившийся мотоцикл да заколоченная кассовая будка.

Наконец, под колесами захрустели желуди. Феликс затормозил в кромешной тьме под дубом. Великолепно, порадовался он, машина не видна с дороги, а главное, стоит с уклоном — отпусти тормоз, и бесшумно покатит до самой нижней прибрежной дороги. Ведь не напрасно мои почитатели написали на корме «Фантомас»! Вернусь — покатаю их.

Рядом шумел поток, это тоже обрадовало: если по нему подняться, он непременно приведет к озеру. Феликс поспешно покурил, опустил в карман кусачки, фонарик, ключ оставил в замке зажигания, притворил дверцу и был готов. Держась за обнаженные корневища, он спустился в темноту, в овраг, в журчащий поток. Вода сбивала с ног, леденила. Его путь пересекали лозы дикого винограда и колючие ветви ежевики; он поработал кусачками и преодолел их, преодолел на четвереньках и бетонный тоннель водостока и вышел к озеру. Он прикрыл рукой фонарик, и луч заскользил по чугунной решетке, обросшей плющом. Через парапет по зелено-бархатной тине струилась вода. Он нашел промоину в ограде, но дыра была заделана колючей проволокой и заросла плющом. Он опять поработал кусачками, пролез в дыру и по пояс в воде пересек озеро. И наконец — овраг, тот, который он видел в бинокль. Он узок, поток в нем неглубок, но мчал с такой силой, что вода поднималась до пояса и сбивала с ног. Феликс поднялся понему, откидывая застрявшие ветки, а берега сжимались черными стенами, и лишь наверху голубой рекой светлело небо. Наконец над ним зачернел сарай. Свинарник, догадался он по удушливому зловонию. Свиньи принадлежат, конечно, садовникам. Он выбрался наверх в «рощу бесстыдниц». Их стволы, изогнутые в экзотической неге, белели под луной. Он обнимал дерево и, поглаживая щекой полированную кору, отдыхал.

Рядом стоял замок с башнями, фортиками, ласточкиными гнездами под фронтонами, облитый голубым светом. Трещала древесная лягушка. Если б не свинарники, то все как в лучших традициях Монте-Кристо, подумал Феликс.

Однако пора! Он подкрался к сараю. Свиньи похрапывали во сне. Дальше, за живой изгородью шиповника, блестят стекла оранжерей. Делать проход или обойти? — засомневался он и решил обойти. Он крался на четвереньках в тени кустов. Руки в траве накалывались на колючки, и, когда было уж очень больно, он останавливался, обсасывая кровь с пальцев, и прислушивался. Ему повезло: в кустах свиньи сделали проход. Он пополз в него. Между пальцев проскальзывала ископыченная жижа, ветви трещали, рвали в клочья куртку и сыпали капель. Уж очень шумно я ползу, подумал он, и ему показалось, что звякнула форточка. Нет, это только показалось… Осталось пересечь открытую лужайку, и вот он — парник, а луна светит так, что каждую росинку видно. Вот если бы луна спряталась за ту тучу, напоминающую ливрейные штаны с посеребренными лампасами, подумал Феликс и услышал скрип. Простуженно-хрипло тявкнула собака. Этого еще не хватало! Совсем забыл о собаках. Он вспотел, прислушался, и тогда распахнулась дверь, и женский вопль разодрал ночь:

— Рятуйте, свиней крадут!

Собака исходила лаем. Вдалеке утробно ухнула другая.

Распахнулась и другая дверь, и белая фигура с ружьем и керосиновым фонарем возникла на крыльце и отвязала собаку.

Сейчас, сейчас, лихорадило Феликса. Наверное, найдет меня пес.

Он черным клубком катается по траве, чихает и кашляет, за ним, шурша и позванивая, волочится цепь. Сейчас я понесусь к оврагу и прыгну, там глубоко, но другого выхода нет, думал он. Боже, почему я забыл про собак? Господь услышал его молитвы, луна спряталась за тучу, потемнело, но ему не полегчало. Фонарь и в его свете ноги в кальсонах и лакированных росой галошах приближались. Наверное, наши галоши носит, подумал Феликс и, давясь смехом, зажал рот. Кобель пробежал так близко, что обдал запахом псины, и Феликс мог бы схватить рукой проволочившуюся цепь. Возьми же левее, и все кончится, сотрясаясь смехом, думал Феликс и, как зачарованный, смотрел на оранжевую бабочку в фонаре, она вспархивала с каждым шлепком галош по босой пятке. Прохлопало и прошаркало над самой его головой, а свет фонаря раздробился в кустах. Овчарка ухнула ближе, торопится на помощь. Но пока пронесло. Он опустил разгоряченное лицо в росистую траву. Визг разбуженных свиней, ржание лошади, бубнящие голоса куда-то провалились, будто поубавили звук. В высшем напряжении он всегда терял слух. Он даже не слышал, о чем они говорят, но догадался — отчитывали бабу. Он стиснул зубы, тряхнул головой, и звук наплыл. Задрались, завизжали псы, их разгоняют. Это хорошо, отметил Феликс, псы заняты собой.

Из-за кустов опять выплыл фонарь, и теперь уж четыре ноги мелькают в галошах.

— Выглянула, — успокоенно рассказывает баба, — вроде бы что-то черное стоит у свинарни, и, опять-таки, собака залаяла.

— Собака, собака, — бубнит мужчина, — спросонья повылазило.

— А стрельнул бы, — заигрывала баба, — пущай знают, что ружье есть.

— По ядреной ж… как стрельну, — свирепеет мужик, и фонарь описывает дугу. Баба хихикает и отскакивает. Кобель по траве катится к парнику и задирает на угол лапу. Садовник взошел на крыльцо, поднял фонарь, осветив свое прищуренное лицо, дунул, оранжевая бабочка спорхнула в темноту.

Россия! Галоши и летучая мышь, как и сто лет назад, размышлял Феликс. Нет чтоб купить копеечный электрический фонарик, потому и не поймали. Подожди, еще поймают, — гениальность русских в кажущейся простоте.

Он, мокрый, корчился от холода и думал: любой бы иностранец сдался. Я же буду ждать, хоть карта бита, хозяева начеку. А иностранцы — логики, господа Мальтусы и Мольтке всегда доверяют разуму, и он их подводит. Разве не умствующие лбы изобрели «Дранг нах остен». Рассчитали все, осмыслили все, и мозговая государственная машина выдала чек: «Германия — народ без пространства»; «Россия — колосс на глиняных ногах»… и пошли. А под Москвой ударил этот самый генерал Мороз. Умники, он и должен был ударить. Но это то, что за пределами вашего разума. Потом прокатились по Германии танки, да какие? — оттопало кирзачами пахнущее махрой, матершинное русское воинство. И что получили вы тогда? В своей Германии — «пространство без народа!» Вот и продукт вашего разума.

Нет, думал Феликс, я не логик, я дождусь, пока сторожа уснут. И пусть себе те счастливые спят спокойно в своих вымытых стиральным порошком городах. Пусть разъезжают на своих шикарных авто. Пусть восторгаются своим экономическим чудом. Я не завидую. У них все логично, разумно и правильно, а у меня все навыворот и набекрень, и лежу я в свиной жиже, и сидел зазря. Но все не просто так, лежу я и за вас, господа благополучные, и виноват я вечно.

Но если бы передо мной стал безысходный выбор — Сибирь или «новосветский рай», то выбрал бы Сибирь, ни за что не оставил бы свою многострадальную изуверившуюся страну и снова пошел бы по этапу по русским костям… А вы, господа, философствуйте, вынашивайте свой очередной «Дранг нах остен», вынянчивайте нового фюрера.

Согласитесь, со дня пришествия только и нарождались вожди, чтоб завоевывать этот самый земной шар, и обязательно весь, но на земле с одной стороны день, с другой ночь, и наоборот, и никому не удавалось сотворить иначе, скажем, ночь над всей Вселенной. Но желают всесильные, очень даже жаждут: то какой-нибудь монгол хлынет с Востока, чтоб на самой макушечке Вселенной водрузить свой маршальский бунчук из конского хвоста и воссиять над всем миром; то фюрер со штандартом и свастикой поволочет свой «новый порядок» — задымит печью Освенцим; то и вовсе идейка вползет в голову и первооснователь провозгласит «Даешь мировую» — эту самую дамочку в окровавленном рубище. Любят русские революции и бунты, а вы, господа, — нашествия и обязательно танки на Москву. Ибо, чтоб сотворить тьму над всем земным шаром, а над Америкой, скажем, сплошное солнце, нужно обязательно танки на Москву.

Вот тогда-то я и сяду за штурвал истребителя. В голове Феликса возликовал, захлопал в ладоши бесенок: какой истребитель? Тебя даже всесильный братец не смог устроить пилотом на кукурузник, потому как не доверяют тебе: ты сидел — улетишь в тот самый «новосветский рай», лежи уж в свином болоте, старый балбес.

На Феликсе был старый американский свитер — на ярлычке надпись «Моль не берет», и действительно не берет. Сволочи, вот так вещи делают! Пять лет ношу, никак не сношу, а выкинуть жаль. Он лежал в свиной жиже и почем зря честил «экономическое чудо» и улыбчивого американского президента, и сенаторов — спортивных, честных, мужественных, которых и близко не видел никогда. Однако пора! Он пересек песчаную дорожку. Снова выходит луна, но он уже у двери. Дом за парником, и Феликса оттуда не видно. Он, не таясь, развязывает веревочку на щеколде. В тамбурчике темень. Луч фонарика скользнул по дырявым халатам, по старым соломенным шляпам на стенах, по истоптанным башмакам. Он снял фартук и халат и ступил в парник, в такую влажную жару, что голова пошла кругом. Ему казалось, что он вдыхает горячее розовое масло, но усилием воли выстоял и осмотрелся. Над ним запотевшие стекла мутно голубеют и роняют капель. То здесь, то там кивала ветвь, но розы — их тысячи — белыми чашами воспарили над зеленью, и Феликс, очарованный, любовался ими.

Он расстелил халат, поверх фартук, достал кусачки и принялся за дело. На полу уже целая охапка. «Хватит», — говорил он себе, но продолжал одержимо ползать на коленях и кусать, кусать. Наконец остановился, упаковал цветы в фартук, затем в халат, связал рукавами и поясом. Тючок получился изрядный, тугой — что надо.

Феликс стоял на коленях и обсасывал поколотые пальцы, когда столбики лунного света шевельнулись и на пол рядом с тючком легла тень. Он присел на четвереньки и ослабел до тошноты. С той стороны стекла, прикрыв ладонями глаза, глядела баба. На стекле появилась еще одна вытянутая тень с папироской в зубах и ружейным стволом над головой. Вот тебе и русский примитивизм! Представление только начинается.

«Б-бу-бу», гудят за стеклом. Он печально смотрел на них, как на театр теней, и знал, пострадает не сказочное чудище, а он, единственный зритель. Это конец, если даже разобью стекло, то не пролезу в раму, думал он. Проклятая баба, не иначе, как она подняла переполох. Сейчас закроют щеколду, и я как в мышеловке. Тень сторожа выплюнула окурок и стащила с плеча ружье. Но главное спокойствие, в нем — спасение, уверовал Феликс. Он схватил тюк и спрятался за дверь в тамбуре. Снаружи под ногами проскрипел песок.

— Вась, а Вась, свет включи, — говорит баба и свистяще дышит.

— Да там же никого нету, — пробасил мужик.

— Сама щеколду веревочкой завязывала, а теперь ее нема, — значит, сняли. А там в мешочке семена лавра, по сто рублев за кило…

По трубкам раз, другой порхнул неон и засиял молочной дрожью.

— Кто есть, выходь, — раздается неуверенный голос, и в дверь заглядывает ружейный ствол.

Феликс оцепенело ждал, но сторож не вошел, лишь больше просунулся потертый ствол. Видна уж и веревка, и рука с заскорузлыми ногтями. Спокойствие, спокойствие, внушал себе Феликс и тогда увидел в щели немигающий, полный ужаса глаз, и тут же истошный бабий вопль потряс его. Феликс ногой ударил по ружью, и одновременно грохочущий огненный смерч взметнул пыль, взлетели с гвоздей соломенные шляпы. Феликс прыгнул на бородатое лицо, и оно с вытаращенными глазами опрокинулось. Он почувствовал под ногой мягкость тела и не оборачиваясь понесся вдоль парника.

— Д-е-р-ж-жи-и-и! — вопила баба.

Из-за угла возникла белая, в исподнем, фигура, в руках блестит топор. Феликс прижал к груди тюк, спрятал за него лицо и взял правее, ринулся на изгородь шиповника, напролом, успев подумать: если в кустах проволока — конец. Рывок! Тысячи игл обожгли руки, но лозы проломились, и он упал. Снова прогремел выстрел, отшуршав дробью в листве над головой. А из темноты выкатился пес и укусил за ногу. Он ударил его тюком, пес отлетел и снова кинулся, а впереди усердствует свисток, ухает овчарка, спешат на помощь. Феликс, схватив тюк и не раздумывая, прыгнул в густую темень оврага. Сначала он скользил как надо — на пятках и заду, потом свободный полет, треск ветвей… конец! — успел подумать он, — и удар головой о что-то твердое на миг лишил сознания. Потом вода. Вода заполняет рот, руки отчаянно скользят по глине, он вдохнул водой, раз, второй. Боже, утону ведь! — но выкарабкался на колени, откашлял воду, а шум потока уносил жалобный собачий вой. Пес сволочной тоже нырнул, решил он и наверху на фоне неба увидел людей. Они размахивали руками, что-то кричали, но поток глушил голоса. Они опустили фонарь, но овраг был глубок, и тень скрывала Феликса. Наверху сверкнул выстрел, и они исчезли.

Тюк уплыл или застрял в корягах там, посередине. Игра окончена! — и Феликс с болью в шее побрел, матерясь, подгоняемый потоком. Раньше, чем ожидал, он вышел к озеру. Здесь над гладью да при такой луне им удобно меня подстрелить, как о чем-то постороннем думал он, но не стал прятаться в камышах иль под ивами, росшими с краю озерка, а побрел напрямик по пояс в ледяной воде, но не чувствуя холода.

В тени деревьев он увидел знакомую решетку и парапет, а рядом, в тихом загончике, средь коряг и толстой пены что-то чернело. Он испугался догадки, но все в нем заликовало, даже шея перестала болеть. Он подбежал — и на поднятой им волне, прибитый к песчаной отмели, покачивался его враг — черный тщедушный пес. Феликс вытащил его за ошейник вместе с поблескивающей цепью, потряс вниз головой, чтоб сошла с легких вода и помассировал грудную клетку, затем приложил ухо к мокрому боку. Биения нет. Выпученные, словно в базедке, глаза остекленели, потертые зубы ощерены. Феликс так и стоял средь грязной пены с мокрым и тщедушным тельцем в руках. Вокруг, под луной, лежали берега в матовой росе, плакучие ивы опустили в воду серебристые космы, и Феликсу стал очевиден абсурд его положения. Почему я здесь? Почему мертвый пес в моей руке? Конечно, я и должен торчать в луже. Он рассмеялся и заговорил:

— Я проиграл, слышишь, рыжая дама, пусть «реж» или герой подарят вам букет из магазина, у них молодость, красота, признание. У меня же кроме этого мертвого пса — ничего!

Он говорил что-то еще о той, другой зеленой луже, о Фатеиче, об Аде Юрьевне Мурашевой, своей утопленнице. Лягушки умолкли. На холме, матовом от росы, появились сторожа.

Феликс опять захохотал, заулюлюкал, протянул им собаку, затряс, собачья голова металась, цепь звенела, в воду сыпались брызги. Их гигантский волкодав челноком носился по берегу и исходил лаем. На холме сверкнул выстрел — один, потом второй. Дробь дождем попадала в озерную гладь, и сторожа исчезли.

Феликсу бы поспешить, вскочить в машину и сбежать, пока не перекрыли выезды, но, полный вины перед мертвой собакой, он отдался безумной идее похоронить пса. И, испытывая нечеловеческую усталость, на все махнув рукой, он похоронил собаку в траве, под искрившимся росой жасмином.

Потом, перебирая руками решетку, мокрый до нитки, он в изнеможении побрел к промоине и тут, в протоке, в колючей проволоке обнаружил свой тюк.

* * *
Из машины, скрытой дубом, Феликс глядел вслед удаляющимся в темноту всаднику и его огромной овчарке. Собака Баскервилей, наверное, была такой же, подумал он. Рука была на тормозе, и он совсем уж собирался отпустить рычаг и скатиться бесшумно вниз на нижнюю дорогу, как на асфальтовой площадке в снопах лунного света, пронизывающего кроны, он увидел маленького и горбатого человека в непомерно больших башмаках и с печальным лицом изюбра, имеющим, казалось, только профиль. Человечек тянулся на носках, тянул и шею вслед ускакавшему начальнику, прислушиваясь и соображая, и вовсе не собираясь участвовать в погоне. Затем он прислонил к дереву ружье, задумчиво улыбаясь, оглядел лужайку и деревья, и луну, и, видимо, оставшись довольным, подкрутил транзистор, висевший на груди, и в ночную тишь поплыла румба. Время бежать, подумал Феликс, но что-то удерживало, и, преодолевая стыд, он подглядывал из темноты, как сторож снимает пиджак и накидывает его на плечи малиновой подкладкой наружу, преображаясь в маленького сказочного тореадора.

Феликс, забыв о своем бедственном положении и обо всем на свете, не в силах был отвести взор, а горбатенький сторож с грациозностью гранда повел в поклоне несуществующей шляпой, приглашая к танцу призрачную даму. А где-то на другом конце света невидимые музыканты старались вовсю, чтобы волшебные звуки гитары, кастаньет и бубна пересекли моря и континенты и ритмом буйной румбы вылились на лунный асфальт под голубую ель, под ноги горбатенькому танцору, и чтобы он в ночи, втайне от людей, танцевал с призрачной дамой гордо, торжественно и удивительно красиво.

«Бе-ги, эта румба по-гу-бит те-бя», — будто вдалеке ворочалась мысль, но рука Феликса оцепенела на рычаге. Он курил, уже не таясь и веря, что дама горбатенького танцора ошеломляюще красива и он увидит ее. И, наконец, из волокон дыма проявилась зеленая широкополая шляпа и лицо женщины в ее тени. Феликс чуть не вскрикнул, узнав в ней утопленницу Аду Юрьевну. Но румба кончилась, видение исчезло, сторож остался один. Феликс еще долго сидел растроганный и думал, что жизнь этого человека проходит в других измерениях, другие страхи и радости волнуют его и выливаются в великолепное торжество танца втайне от людей, охраняемое ночью. Он страстно пожелал увидеть лицо маленького танцора, заглянуть в глаза, пожать руку. Ну а если он начнет стрелять? Если суждено пойматься, то пусть поймает он! — решил Феликс, отпустил тормоз, и машина, прохрустев по желудям, подкатила к маленькому танцору.

Тот обернулся, оцепенел, глядя поверх головы Феликса бельмовым глазом. Боже, да он еще и слеп! — испугался Феликс, но из теневой стороны лица, откуда Феликс и вовсе не ожидал, расположенный асимметрично на щеке, глядел немигающий и полный укора зрячий глаз. Они молча рассматривали друг друга. Затем сторож облизал тонкие ироничные губы, нащупал на груди рядом с транзистором свисток. «Где я видел эти губы, где? — судорожно вспоминал Феликс и вспомнил: — Боже, да это ж Ванюшка», — и, желая убедиться, шепотом спросил:

— Как вас зовут?

— К-коля, — тоже шепотом и заикаясь ответил сторож, неуверенно вращая в руках свисток.

— Коля, извините, танцевали вы уж очень великолепно. Ничего подобного я не видел… — взволнованно сказал Феликс, сглотнув слезу.

Сторож опустил тяжелую, как у изюбра, голову на грудь и спросил:

— А вы, вы семена лавра украли? Вы вор?

— Поймите, — снова страстно заговорил Феликс, — у нее день рожденья, и я не мог не наломать роз. Я люблю ее. Но если желаете, то лучше вы, вы… отведете меня в участок.

Сторож поднял голову, зрячий глаз его сиял.

— Х-хорошие розы?

— Вот они, в тючке, — засуетился Феликс. — Хотите, развяжу?

— Нет! Нет! — испугался он. — Бегите! Вы подняли переполох.

Феликс глянул на ружье, прислоненное к дереву.

— Н-никогда! — воскликнул сторож. — Никогда не выстрелю в человека. Удирайте… только не вниз… там экскаватор дорогу перекопал… Она перекрыта — трубы кладут. Там вас ждут.

От услышанного Феликс ослабел, и на него нашел словесный стих. Он заговорил о похороненной под жасмином собаке, маленькой, черной и пучеглазой, об Аде Юрьевне Мурашевой, о том, что он влюбился; он говорил и о зеленой луже в том далеком городе, который качает нефть, о Фатеиче и Белоголовом, и о том, что ему пришлось стрелять. Он говорил о старичке в веригах и о том, что травил его собакой. Бессвязные слова так и лились из него, и он говорил, говорил — о разбитой бутылке и встряхивал непомерно большую, но слабую руку сторожа, и удивительно было то, что маленький сторож улавливал эти слова, понимал и восторженно кивал, соглашаясь и одобряя. Феликс хотел уж было рассказать о Ванятке, но сторож неожиданно отскочил и закричал:

— Убегайте, они поймают вас, они будут бить ногами, а я не хочу! Не желаю!!!

Феликс разом отрезвел. Он запустил мотор, попросил сторожа свистеть в свисток и стал разворачивать машину. Когда сдавал назад, раздался треск, звон битых стекол, и красный свет стоп-фонарей высветил ларек. Мотор заглох, а сторож свистел исправно, и в перерывах между трелями чувственный баритон из его транзистора выводил: «Шварце ауген! Шварце ауген!» Проклятый тормоз, чертыхнулся Феликс, совсем забыл, что полил его кофе. И откуда этот ларек взялся? Феликс попытался завести мотор, но стартер, изнемогая, вывел последнее «ггг-ы-у-у» и умолк.

— Что же вы? Что? — подбежал сторож. — Уезжайте, — и он принялся судорожно толкать, но лишь раскачивал машину.

— Сейчас, сейчас, — успокаивал его Феликс, — нужно подождать. Он опять включил зажигание, и мотор заработал. Сторож залихватски взмахнул рукой:

— Пошел, ч-ч-черт! — и, громыхая пудовыми ботинками, побежал рядом.

Непрогретый мотор кашлял, дергал. Феликса кидало то на руль, то на спинку, но он вывел машину на площадь и в свете неона увидел мотоцикл и «настоящих мужчин». Это никак не взволновало его после встречи с горбатеньким сторожем, он был спокоен и знал, что уйдет. Один преградил дорогу, мужественно подняв жезл и пальчиком указывая вниз, себе под ноги. «О. А. И.» прочитал Феликс на белом шлеме и поехал на него. Тот присел и с перекошенным лицом выпрыгнул из-под капота. Не выдержал! Так и должно! — отметил Феликс, и не было ни страха, ни азарта, хоть они завели мотор и повскакивали на мотоцикл.

Мотор прогрелся, тюк вместе с вещами елозил по сиденью. Им удалось нагнать его, они кричали, огненная глазница со снопом света тряслась в зеркальце, но номера были замазаны грязью, и Феликс спокоен. Они пытались обойти то слева, то справа, Феликс поворачивал, не давая дороги, и слышал всплески мата. Что-то грохнуло по крыше. Наверное, они бросили бутылку, подумал Феликс, этак они разобьют и стекло, и при очередной попытке обогнать его он тоже повернул руль вправо и притормозил. Грохот, вопли и мат остались позади, там, где неподвижный луч света из желтого пятна на асфальте упирался в кроны.

Так-то, настоящие мужчины, подумал Феликс, езжайте домой, выспитесь, а завтра расскажите своим подружкам, какие вы молодцы и «как давали», и они будут таращить влюбленные глаза, потом вы будете есть борщ и, лежа на кушетке и шевеля пальцами в носках, читать газетку — она для вас написана. Потом с газеткой на лице всхрапнете. Потом отполовините газетку и сходите в сортир, но чинить мотоцикл все-таки придется. А вот пса жалко. И какого черта было ему прыгать? Сказал же Талейран, великий человек: «Старайтесь, но в меру».

Когда Феликс, описав петлю, поднимался над ними, мотоцикл стоял уж на колесах, и в его свете один задрал рубашку, а двое рассматривали его спину. Потом они выпрямились, что-то кричали и, глядя вверх, грозили кулаками.

* * *
Остаток ночи Феликс провел неподалеку от шоссе над Ялтинским каньоном. А на рассвете его разбудил визг тормозов. Он сел и в зелени тамариска увидел мелькавшую машину, и на ее желтом баке успел прочесть надпись «Молоко». Ему очень захотелось молока, и он с сожалением послушал визг шин, утихающий на нижних поворотах, затем распахнул дверцу и босиком ступил в росистое утро.

Солнце, еще не видимое над морем, своими лучами робко коснулось в вышине горы Ай-Петри. Феликс, глядя на позолоченные отроги, попытался вспомнить легенду об окаменелых братьях-монахах, но так и не вспомнил. Под горой в фиолетовом ущелье тонули в яблоневом белоцвете красноверхие домики и окуривали синими дымами каменных братьев.

Снизу вместе с запахом хвои долетел густой и сладкий аромат печеного теста. Ба, да завтра Пасха, христиане куличи пекут! Феликс подошел к ущелью и сел, свесив ноги. Ему вспомнилось детство. Вспомнились бабушка, церковь и священник в золотом, как ему тогда казалось, одеянии. Священник бормотал, шевеля козлиной бородкой, и осенял Феликса крестом.

— Бабушка, это Бог? — спросил он тогда и чуть не заплакал. Но со стен смотрели добрые, грустные глаза святых, и нимбы над их головами мерцали в свете лампад. Старичок с козлиной бородкой дал ему хлебец и чашечку сладкой красной воды.

— Откушай, мальчик, — сказал он и погладил по голове. Он, маленький Феликс, тогда не заплакал, а, подняв взгляд, увидел оконца, такие красивенькие — красные, синие, желтые, их пронзали разноцветные лучи, и ему показалось, что в эти оконца с небес вместе с разноцветными солнечными лучами льются запах мира и грустные поющие голоса. Ему стало спокойно, торжественно и хорошо. Потом они вышли из церкви, и бабушка, опираясь на посошок, шаркала по тропинке средь крестов и оградок с цветущей сиренью, а он нес узелок с рисовой кутьей, чтобы помянуть своих покойных — маму и дедушку. Их остановил колокольный звон. Бабушка кланялась, крестясь, а храм в лучах заходящего солнца на фоне багряных небес был огромен, как корабль, несущий распахнутый сияющий крест.

Звон плыл над вечерним городом, над кладбищем, вдаль, за голубые озера в багряный закат, туда, где, как думал Феликс, кончается земля.

Вспомнил Феликс и другой солнечный полдень, когда страшный взрыв потряс город.

На месте храма, перед которым православные обнажали головы, клубилась пыль. Когда они, мальчишки, прибежали, все было кончено, над руинами с тоскливым писком носились стрижи. Умолк и колокол, он лежал на мостовой с вывернутым языком и отломанным в зернистой бронзе краем. Они, дети, средь руин устроили игру в войну — кидались книгами в сафьяновых переплетах, отмеченных крестом.

А в обед бабушка чуть слышно всхлипывала, вытирая фартуком слезы, комната была наполнена солнцем, и солнце, казалось, проникало сквозь все щели и со всех сторон. Гладко выбритая голова отца сияла над столом, и лоб был высок и внушителен. Отец, серьезно глядя в тарелку, жевал, раздирая волосатыми руками мясо. Феликс гордился отцом, подражая ему, тоже глядел молча в тарелку, хоть и жалел бабушку.

Храм взорвал его отец.

В открытое окно залетела песня «Наш паровоз вперед летит». Осоавиахимовки с чулочной фабрики, как одна, в красных косыночках, работали с огоньком, с песней, передавая по цепочке кирпичи. На месте храма строили аэроклуб, а кладбище сровняли, засадили деревьями. Памятниками вымостили дорожки и танцплощадку. И с хохотком называли «парк смычки живых и мертвых». Установили и самолет. В городе только и было разговоров: «Будут заводить мотор». И по выходным, перекрывая крики ликующей толпы, ревел мотор. Вечером в парке звучали душещипательные танго, томные румбы, млели парочки, и жоржики в клешах танцевали фокстрот-линду, а после, в темноте, выясняли отношения. Блатные были в почете.

Вспомнил Феликс, как во дворе в тот день появился старичок с козлиной бородкой и звенящими цепями на босых ногах. Несмотря на жару, он был в грубошерстном армяке, и Феликс сразу узнал его. Это его много лет назад он принял за Бога, это он поил Феликса красной водицей. Феликс лежал тогда на подоконнике, болтал ногами, смотрел, как старик распахнул армяк и, сняв со впалой груди деревянный, затертый до блеска крест, воздел его к небу, зашептал, глядя в их окно: «Гореть вам в геенне огненной!» — доносилось до Феликса вместе со звоном цепей. Бабушка упала на колени и с плачем поползла к окну. Феликсу же не было страшно, он смеялся в лицо старику и его деревянному кресту.

— Что ж, церковь нужнее самолетов? — злился тогда на бабушку Феликс, злился и на то, что ходил с нею в церковь. Презирал старика за то, что пил красную водицу из его рук. А вдруг узнают в комсомоле? Не примут, пугался он. Сидя над обрывом, он будто сейчас слышал слабый, утихающий голос старика:

— Будь проклят ты и племя твое, зачатое в грехе…

Феликс помнил и глаза старика, слезящиеся, с невыразимым человеческим страданием. И если бы Феликсу, члену МОПРА, осоавиахимовцу, сказали тогда, что этот седой как лунь, проклинающий его старик пройдет через всю его жизнь, и в самые тягчайшие минуты он, Феликс, будет слышать его и видеть, он рассмеялся бы до слез.

Тогда он тоже хохотал, лежа на подоконнике, и науськивал пса.

— Послушай, Феликс, послушай, — пробасил отец. — Будущему комсомольцу это полезно.

Отец, в синих галифе, в подтяжках поверх нижней рубашки, встал, отодвинул тарелку, покрутил телефон и, пока телефонистка соединяла, сказал:

— Летчиком будешь, а всякую контрреволюционную сволочь слушаешь. — И на землистом лице отца побелели скулы, как всегда белели при слове «контрреволюция».

Феликс крикнул во двор: «Взять!», и Полкан, добрая, ласковая дворняга, будто взбеленился. Яростно рвал в лохмотья грубошерстную сутану, по узловатым подагрическим ногам старика стекала в пыль кровь. Его окружили мальчишки и подняли свист, свистел и Феликс, но старик, с крестом в руках, был неподвижен, пока не приехал крытый фордик, вызванный отцом.

Двое в кожаных фуражках подсадили старика в кузов. Фордик выехал, а двор наполнился предсмертным собачьим визгом. Полкан переусердствовал и угодил под колесо.

— Это возмездие, — сказала бабушка.

Отец ухмыльнулся в тарелку и продолжал есть. Феликс знал, что ему тяжело. Что ж, он не должен был взрывать храм, когда стране нужны самолеты?

Каждое утро отец выходил из дома молчаливый, уверенный, зеркально начищенные сапоги обтягивали толстые икры, в руке желтый портфель, а в заднем кармане галифе сокровенная вещь — подаренный наркомом никелированный браунинг с серебряной монограммой на рифленой рукоятке, с ним отец не расставался даже ночью.

У подъезда его ожидал синий «линкольн», но отец, все так же глядя под ноги, указывал на них — пионеров, а сам садился в трамвай с народом, стоял, уступая место слабым и держась за ручку. «Линкольн» с никелированной собакой на радиаторной пробке отвозил ребят в школу, и они хором скандировали: «Боль-шо-е пи-о-нер-ское спа-си-бо!»

Позже, когда Феликс был курсантом летной школы и приезжал в отпуск, отец по ночам всякий раз, как под окном проходила машина, метался и стонал, водил во тьме револьвером и, когда звук мотора утихал, сникал, тайком доставал бутылку, и в темноте слышалось хлюпанье, запах водки и стук зубов о стакан. Отец — великий трезвенник — начал пить.

Лежа на траве и глядя в ущелье, Феликс вспомнил и тот последний день, когда ранним утром отец сходил в баню и, улыбающийся, с раскрасневшейся шеей, откровенно поставил бутылку «московской» на стол. Феликс тогда подумал, что у отца все хорошо, и облегченно вздохнул, а отец предложил:

— Выпьем за мать и за деда.

Феликс удивился, потому что знал от бабушки историю о том, как много лет назад отец с братом ночью забрались в храм, похитили серебро и спрятали в дедушкиной конюшне. Дед, невероятной силы ломовой извозчик, не пожелал ничего слышать об «экспроприации для блага народа», а снял с телеги барку, избил до полусмерти и проклял сыновей. Церковную утварь вернул в храм. И до конца дней замаливал грех. С тех пор дед и сыновья были врагами.

— Да-да, Феликс, выпьем за деда.

Они выпили. С отца сразу сошла деланная игривость. Он долго и мрачно глядел в пустую рюмку и с неожиданными для него мягкими, виноватыми нотками сказал:

— Феликс, сын мой, виноват я перед твоей матерью и перед дедом твоим, прости меня, сынок. — Он опять помолчал, по его мрачному мясистому лицу поползли слезы, но не слеза испугала Феликса, а то, что большая бритая голова отца стала тяжела для его могучей шеи и он с трудом держал ее, поминутно роняя то на грудь, то на плечи. Отец смахнул слезы и заговорил по-деловому, все так же роняя голову:

— Вчера вызвал меня сам начальник управления и говорит в пол, этак твердо: Волховстрою нужны плотники, приказываю доставить двадцать плотников. Если арестуешь девятнадцать, двадцатым пойдешь сам. Ты понял, Феликс? Разве можно невиновных? Это ж компрометация идеи. Контрреволюция… — На миг глаза отца вспыхнули, но тут же и потухли, и отец зашептал, заскороговорил, тихо, судорожно: — А я не могу. Я… я… могу одного… только одного плотника, девятнадцать не могу — одного хоть на десять лет, себя, понимаешь, себя, хоть в землю, себя, понимаешь, себя.

Голова не держалась, падала с плеча на плечо.

— Папа! — вскрикнул Феликс. Отец поднял голову, совладал, и тон его стал ледяным.

— Помни, Феликс, и не болтай, в наше время болтовня — это тюрьма. Война будет, конечно, с фашистами, я уверен в этом давно, потому и выучил тебя их языку. Так вот, чтоб я был спокоен, поклянись мне, что ты будешь драться за революцию, за свой народ до последнего и не продашь его, — он указал на портрет человека с трубкой, с хитрецой смотревшего на них.

Феликс поклялся. Отец обмяк, опять выпил и, уж вовсе не пытаясь поднять голову, подошел к портрету, малопонятно забормотал об измене, выкликая фамилии известных военачальников. Феликс вспомнил, как в комнату вошла бабушка, увидела водку и всплеснула руками: «О, Боже!» Отец хватил кулаком по столу, взревел:

— Бога нет! Раз и навсегда запомните! Бога нет! Нет! Нет! Это я доказываю всю жизнь!

Он тут же сник, вышел в другую комнату и, не сняв сапог, галифе, повалился на кровать, а вечером постучал в стену и, протянув Феликсу письмо, сказал, что завещает свой труп науке.

В ту ночь крытый фордик остановился под их окнами, он пофыркал мотором, а весь дом не спал, прислушивался: «За кем приехали». Шаги громкие, уверенные послышались на лестнице и затихли у их двери. И когда раздался стук, Феликс услышал последние слова отца: «Контрреволюция, измена… будьте прокляты!..» И тихо щелкнул выстрел. Новенький никелированный браунинг — подарок наркома — выстрелил лишь единожды — в затылок отца.

Утром доктор сказал:

— Профессиональный выстрел.

А друг отца — сипатый, приехавший с доктором, придавив к отверстию в горле серебряную пластину, прохрипел:

— Убийство! — И с нажимом: — Надеюсь, вы поняли, доктор?

— И много лет там, в вестибюле мединститута, покрытые пылью и паутиной останки отца излучают ауру смерти, а я все откладываю, все собираюсь, но никак не предам отца земле, и не будет мне покоя и умиротворения, но теперь я похороню, — слышишь, отец, — и земля примет тебя, — твердо сказал Феликс, и ему стало покойно и грустно-мечтательно.

Феликс покурил над ущельем, повспоминал, глядя на синие дымы и вдыхая запах печеного теста. Ему так захотелось парного молока с куличами, что он заспешил. Пошел по расщелине вдоль по ручью и, отыскав место поглубже, нагишом окунулся в горную прозрачную воду. Ледяная вода забила дух и будто ошпарила, но поцарапанные руки перестали саднить, и шея успокоилась. Накупавшись, выстирал джинсы, и глинистое кружево вспухло ниже по ручью. Изодранную куртку бросил на кусты шиповника, и она раскачивалась на цепких ветвях. Джинсы и кеды привязал к багажнику, чтоб на ветру быстрее высохли. Затем закурил, и наступила самая торжественная минута: он стал развязывать заветный тюк. Ну и букетище! — охнул он, отбрасывая голые лозы: их много настриг в темноте. Но все равно букет был великолепен. Сегодня я преподнесу его. Я долго ждал ее, она присутствовала в моих мечтах, а когда я потерял надежду — пришла реальная, дерзкая, золотоголовая, рассуждал он, разглядывая букет. И пусть только день я видел ее, и пусть она уйдет, но я буду помнить о ней, и она будет сиять среди прошлого, и с этого дня я буду смотреть только назад.

Под журчанье ручья и пение птиц он закончил торжественный монолог. Затем навел в машине порядок, сложил в мешок постель, поднял кресла, вымел мусор, надел трусы и завел мотор. Колеса пробуксовали по росистой траве, но вывезли на асфальт, и он помчал вниз, к домам в волокнах дыма, к серебрившемуся меж ними морю — в утреннюю Ялту. Подсыхающие джинсы хлопали по крыше, а на сиденье покачивались розы. Так-то, Рыжая дама, думал он, — никто меня не подстрелил, я жив и очень даже желаю куличей и парного молока.

* * *
В Ялту въехать не просто. Ялта подготовилась к сезону и отгородилась свежевыкрашенными знаками. Феликс оделся и лихо въехал под знак, подумав, что в такую рань «мужчины из ГАИ» сладко спят, а ему так хочется куличей. Хочется пройтись по утренней набережной. Он и катил. Под колесами шипел политый асфальт, а в плотной зелени каштанов еще люминесцировали лампы.

Рев сирены всколыхнул утреннюю тишь, и в зеркальце он увидел оскал желтой «Волги» и милицейский знак. Она обгоняла, вспыхнув надписью «Остановитесь!». Феликс подчинился и протянул права подошедшему капитану. Не успел он опомниться, как щелкнул компостер, инспектор откозырял и уехал, оставив его на пустом шоссе в моторной гари с дырявым талоном в руках и яростью в груди. Это мне влияние Европы! — рассвирепел Феликс. — Нет того, чтоб по-русски поговорить, порассуждать, глядишь, я бы и уговорил. Так нет же, на тебе: вежливо «доброе утро» и дырку в талон. Европеец! Деляга! И откуда я знал, что он не спит в такую рань? Но где-то я видел эту лопоухую физиономию с немигающими рыжими ресницами. Он попытался вспомнить, но не смог, решил, что вероятность встречи с милиционером вторично равна нулю, и проехал путь под знак. Он купил куличи, еще горячие, облитые сахаром, такие, как хотел, купил и бутылки с молоком и, выйдя с базара, заблудился. Над головой в утренней синеве парили чайки, а он ходил среди дач, среди экзотических мимоз и фиговых деревьев под подозрительными взглядами хозяев. У церкви тополя серебрились подкладкой листвы. Он постоял с запрокинутой головой. Узнав это место, поставил куличи на изгородь, перелез через нее, на прицерковную площадь, и тут же из динамика громоподобный голос потряс его, будто удар тока:

— Гражданин, перелезший через забор, — подойдите к машине!

Выбеленная церковь, сияющая медная дверь и золотая риза над ней слепили отраженным солнцем, и он щурился под сотней любопытных ранних глаз, стоя у стены, как перед взводом карабинеров, и дурашливо улыбался, пока под платаном не увидел ту же «Волгу».

— Нечего улыбаться, приготовьте рубль, — грохотал динамик. И когда он подошел, держа в руках по куличу, из машины раздался полный сарказма голос: — А-а-а? Так это опять вы? И надо же! Вы не только ездить, но и ходить пешком, молодой человек, не умеете.

Инспектор с удовольствием оторвал квитанцию, и тогда Феликса осенило, он узнал его. Он поставил куличи на капот его машины и как можно спокойнее сказал:

— Ходить и ездить, может, и не умею, но зато умею летать и шасси при посадке выпускаю.

Инспектор удивленно взглянул. Ну да, это конечно он, ликовал Феликс. Тогда на нем был шлем, он сидел в кабине самолета и так же недоуменно моргал рыжими ресницами за стеклами очков, а мы оттаскивали самолет, севший на живот с разбитым в щепу пропеллером. Он забыл выпустить шасси.

Потом они сидели в автомобиле, вспоминали ту самую переподготовку, смеялись, ели куличи и запивали молоком из бутылок. Над ними стоял платан, полный прохлады и птичьего щебета, а в талоне Феликса поверх просечки синел штамп «недействительно». И теперь им нужно было сбыть оторванную квитанцию. Инспектор отхлебывал молоко и взором отыскивал «жертву».

— Сейчас мы вон того штрафанем, — указал он куличом на маленького человечка в красной майке и корзиной в руках, который с раскрытым ртом цепенел у витрины. — В майке ходить нельзя — штраф как раз рубль.

— Нет, — запротестовал Феликс, забирая из его рук микрофон, — человека жена за солеными огурцами послала, он глазеет на девочек, а ты бессовестно хочешь забрать последний рубль. Давай лучше вон того мужественного неандертальца, что с желтым портфелем прет под автобус.

— Что ты! — испугался инспектор. — Эдак с тобой и до майора не дослужишь. Это ж генеральный директор курортторга. Вот, бородача б того с букетиком хорошо б! Да не за что. — Он даже причмокнул, сожалеючи. — Говорят, они парики из чужих волос носят. Терпеть не могу бородачей и брезгаю ими.

— Как не за что? А идти по дороге вдоль бордюра можно? — подхватил идею Феликс.

— Ты прав, — обрадовался инспектор, включил тумблер, и, поскольку микрофон был в руках Феликса, он и заговорил:

— Гражданин с букетом роз, — площадь сотрясали громоподобные раскаты, с церковных парапетов взлетели стрижи, бородач присел и обронил завернутые в целлофан розочки.

— Тише! Шепотом говори! — дернул за рукав милицейский друг, но Феликс увидел розочки, жалкие по сравнению с его букетом, и его, переполненного торжеством, понесло:

— Ялта соревнуется с Монте-Карло, — гремел на площади его усиленный динамиком голос. Сотнеглазая толпа жадно пожирала бородача взором. «Для чего я потешаю толпу, какое имею право срамить человека?» — Но мерзость, которая таится на дне каждого, всколыхнулась, прорвала. — Интеллигентному даже на вид человеку следовало бы знать, что люди ходят по тротуарам, а автомобили — по дорогам! — продолжал он.

Капитан корчился от смеха, брызгая белой жеваной массой, а Феликс нес еще какую-то чушь и наконец приказал бородачу подойти к автомобилю и заплатить рубль.

Бородач подошел, и Феликс, к ужасу своему, узнал в нем режиссера. Удивленный, потрясенный и разом онемевший, он тупо глядел на протянутый дрожащий рубль. Он не брал его, а облизывал пересохшие губы. Бородач ждал. Наконец деньги получил милиционер. А на Феликса накатила тошнота, и он, зажав ладонью рот, глядел вслед режиссеру, почему-то вспомнив горбатенького сторожа Колю, который предупредил и спас. Вспомнил и тех, ночных «настоящих мужчин».

— А здорово ты ему дал! — ликовал милиционер. — Из тебя бы получился милицейский.

Откуда эта конопатая рожа с раззявленным, набитым белой массой ртом. А кто я? Почему? Ведь на сиденье лежат ее розы.

В глазах конопатого испуг:

— Ты что, парень, какие розы?

— Дело не твое, — рассвирепел Феликс и чужим, будто вовсе и не его голосом сказал: — Мы оштрафовали брата первого секретаря, — теперь уж изумление на конопатом лице. Феликс выскочил из машины и с пустой молочной бутылкой пошел по площади.

* * *
И чего б это я, собственно, вдруг? Да ничего, а просто так. Так просто не бывает. А как? А вот так. Ты потешал толпу и глумился над интеллигентным человеком. И с каждым шагом: Проклятый! Проклятый! Проклятый!..

Площадь была полна солнцем, он обвел ее взглядом, но не увидел ни «Волги», ни блюстителя, да и вовсе ни одной души. Ему стало не по себе от диалога, который он вел сам с собой, и показалось, а может, и не показалось, что он заговаривается, и заговаривается неспроста. Да и вообще все не просто так. А как? Вот так и с каждым шагом: Проклятый! Проклятый! Проклятый!..

А для чего бутылка из-под молока в руке?

Он увидел свой автомобиль под стеной. Ему стало легче, и, вытирая холодный пот, он направился в аптеку к Нудельману.

К витринному стеклу с надписью «Аптека», будто из глубины аквариума, подплыл Нудельман. Его очки, его растерянное лицо, его голая голова на красной складчатой шее напоминает грифа и кивает на дверь. Они двинулись к ней с разных сторон стекла. В кабинете Нудельман подозрительно разглядывает Феликса, его поцарапанные руки и лицо, наконец не выдерживает:

— Бог мой, шалунишка! Что это значит?

— Учился кататься на велосипеде и упал в шиповник, — пояснил Феликс.

— Мария, спирт, зеленку, вату сюда, — командует Нудельман, выдвигая стул на середину кабинета. — Ты, конечно, хочешь послушать, — Нудельман знает все наперед, и Феликсу остается только кивнуть.

И пока Мария мажет его зеленкой, задевая широким задом за шкафчик с вызванивающими пробирками, Нудельман срочно вызывает фабрику и протягивает трубку.

— Алье? — сквозь потрескивание слышит Феликс голос зама. — Алье, шалунишка, это конечно, ты? Ну на, на, послушай! — И там в конторке главный поворачивает трубку в сторону цеха, и в ней более отчетливо прослушиваются удары «Ганса».

— Сегодня приеду, — говорит Феликс.

— Постой, постой! — взмолился главный. — Можешь еще погулять денек-два, но когда приедешь, чтоб обязательно надел ордена, понимаешь, не колодки, а именно ордена!

— Это для чего же?

— Бог мой, но кто сказал конторе, что ты болеешь за фашистов? И теперь вся контора гудит, как моя бедная голова. И все говорят, что ты не воевал, а только сидел, у тебя нет ниодного ордена. Шалунишка, ну прицепи ж ордена, чтоб они увидели и заткнули рты.

Феликс согласился, а зам заскороговорил:

— Шалунишка, кое-кто поговаривает, что от тебя западным душком сильно шибает, очень прошу, прочти, пожалуйста, на профсобрании лекцию, что-нибудь о «моральном облике строителя коммунизма», очень надо.

Феликс бросил трубку.

Царапины саднят и жгут. Мария разрисовала его зеленкой в пятнистого ягуара.

— Тебе нужен мотор? — спрашивает маленький бравирующий Нудельман. — Он тебя ждет.

Созвонились и успели поговорить, а пора бы доверять, подумал Феликс, посмотрим, как вытянется твое лицо, когда узнаешь, что мне нужно.

— Мне не нужен мотор.

— А что?

Нудельмана ничем не удивишь. Слишком много повидал на белом свете. Но после того, что Феликс сказал, Нудельман выдвигает подбородок, и кожные складки килями отвисают на багровой шее.

— Что? Золото? Серьги? Повтори, что ты сказал? — И коротко: — Выйди.

Мария втянула в дверь свой широченный зад, и в кабинете стало просторно и светло.

— У тебя столько денег, что ты решил поместить их в золото? Или мне послышалось?

Всезнающий Нудельман поражен, больше того, растерян, на розовой лысине росисто проступил пот.

— Слушай, шалунишка, — он погладил Феликсу колено, — ты должен рассказать, на чем ты имеешь. — Его голос льстив и вкрадчив.

— Ну что ж, это не секрет! — Нудельман — само любопытство, и Феликс говорит: — Мне платят за то, что крутится «Ганс», а также за общественную нагрузку: я смотрю за плакатами — раз. — И Феликс загнул палец. — Разбрасываю цветы — два.

— За какими еще плакатами?

— Если едет комиссия по технике безопасности, — пояснил Феликс, — то все коридоры и цех должны быть облеплены плакатами по технике безопасности. Если комиссия по санитарии, то я обязан вывесить все санитарные плакаты и рядом с проходной положить два окурка. Но главное: при всех комиссиях я должен побрызгать в цехах и конторе, скажем, ацетоном или аммиаком.

— А для чего ацетон?

— Как учит пред, при комиссиях надо жить тихо, незаметно, но обязательно в зловонии, чтоб у комиссии разболелась голова и она побыстрее убралась.

— А окурки для чего?

— Каждая комиссия должна найти непорядок хоть какой-то — пусть это будут окурки.

И Нудельман, великий плут, заулыбался: ну а цветы зачем?

— Если хорошая погода, на уикэнд на Южный берег прилетают «слуги народа». В зеленхозе для них специальные оранжереи. Мое дело купить цветы, раздать фабричным и проследить, когда прозвучит сигнал, чтоб они вышли на улицу не как трубочисты, а в парадном, да чтоб с улыбками, иначе премии не видать. Потом я должен проследить, чтоб, Боже упаси, не бросили букет в машину, а чтоб россыпью да под колеса, обязательно впереди, чтоб «слуга народа» их увидеть смог. Это моя вторая общественная нагрузка, а третья — я молчу.

— Гм, ну, а если бы ты не стал молчать, то что бы ты мог, к примеру, рассказать?

— Мог бы рассказать… что позавчера, например, вы выписали тысячу пар резиновых перчаток, а увезли в аптеку три.

Нудельман снял очки, глаза его стали маленькими и злыми.

— А ты, оказывается, не так глуп.

В наступившей тишине слышно было, как в его груди похрапывали бронхи…

— Ну хорошо, можешь ты объяснить, для чего тебе золото, да еще в таких количествах?

— Не просто золото, а обязательно с брильянтом. Ее знак Овен — оса, ее камень — брильянт.

— Овен, овен, — мрачно повторяет Нудельман. — Значит, ты влюбился? Значит, брильянт? Ай-ай-ай! И чем красивее дама, тем больше денег. Не правда ли? Ай-ай-ай! Шалунишка, ты видишь вот тот особняк в кипарисах? — показал Нудельман в окно. — это Нудельмана был особняк. Было время, было. Угар нэпа, брильянты, чарльстоны. А какие дамы! Какие талии! Бедра у одной мадам Бродской вдвоем не обхватить. — И возбудился: — У дороги из Феодосии в Коктебель есть два огромных красивых холма. А знаешь, как называются эти холмы? «Жопа мадам Бродской» — во как прославил жену моего друга, феодосийского аптекаря, великий писатель Александр Грин. — Нудельман грустно поглядел в окно. — Потом налоги и НКВД, вернее парилка, в которой запирал следователь, чтоб побыстрее вспомнил, где зарыл коробочку.

— Ну и как, вспомнил? — съехидничал Феликс.

— Вспомнил, — взъярился Нудельман, — ты бы не только свою коробочку, но и про коробочки своих друзей…

— Никогда не поверю, что все отдали.

Глаз Нудельмана в толстой линзе поплавал черной лукавой маслинкой.

— Сволочь этот следователь, но дело знал — три раза в парилку запирал, а когда про последний брильянт вспомнил — отпустил. — Но вся фигура Нудельмана излучала торжество победителя, и он продолжил: — У Нудельмана были самые дорогие дамы, одна мадам Бродская чего стоила! А ее муженек в какую копеечку обходился?!

Феликс недоверчиво посмотрел на его высокие каблучки, а Нудельман рассвирепел:

— Ты не смотри, что я ростом мал, в кровати все равны. — Он вытягивает подбородок и опять напоминает грифа. — Но таких подарков даже Нудельман, даже мадам Бродской не делал, а она, я тебе скажу… Дорого, да и незачем. Пойми, за эти деньги ты переспишь с десятью б…… и еще сделаешь подарок жене, ну, а если ты сам не можешь найти женщину подешевле, то Нудельман тебе поможет.

Он хлопнул Феликса по плечу и поднял трубку. Феликс не спорил с ним, ибо посчитал, что Нудельману, человеку циничному, все меряющему на деньги, просто не понять, что не все продается. И то, за что он платил деньги и называл «любовью», носит другое лаконичное название.

Феликс просто положил руку на телефон, и Нудельман с тысячелетней тоской глядел на него с трубкой в руках, затем трагически вздохнул, снял руку с аппарата и набрал теперь уж номер ювелирного. Феликс в окно разглядывал свой автомобиль. Он стоял у бордюра под цветущим иудиным деревом. На корме, рядом с надписью «Фантомас», ялтинский художник — воинствующий пацифист — нарисовал свастику. Надо будет стереть, подумал Феликс.

— Ну, вот и дело в шляпе! — Нудельман становился самим собой.

Если уж пришлось поступить против воли, то нужно улыбаться и извлекать пользу.

— Надеюсь, ты мне покажешь свою Дульсинею?

— Нет, я сегодня вижу ее в последний раз.

— Что, что? И за такие деньги, и за букет, что лежит в машине, и всего один раз?

— Ни ра-зу, — сказал Феликс и вышел на улицу.

Нудельман розовыми ладошками присосался к стеклу. Над его головой золотым нимбом сияла надпись «Аптека». В глазах — выплаканная тысячелетняя печаль. Когда Нудельман сталкивался с отношениями между людьми, которые нельзя оценить материально, он становился беспомощным и был уверен, что его надули. Феликс даже пожалел старика. У него такие печальные глаза, будто из аквариума, в котором он находится, выпустили воду.

* * *
Часы Феликса стояли после вчерашнего купания, а по солнцу было далеко за полдень. Он мчал, розы покачивались на сиденье, и ему приятно было думать, что рыжая красавица никогда не узнает, как они ему достались. В бархатной коробочке покоятся серьги и кольцо с мерцающей крупинкой брильянта. После ювелирного у Феликса осталось семьдесят копеек, и он купил ирисок и посасывал их, чтобы заглушить голод, со страхом поглядывая на стрелку бензомера — она уже и не покачивалась на нуле.

Машина взяла подъем, и мокрый асфальт после весеннего дождика, полный отражений кипарисов, белых парапетов, желто цветущих кустов испанского дрока и голубых небес, разноцветной рекой изворачивался и мчал под капот.

Феликс не заметил, как приехал в поселок и стал под теми же деревьями. Те же камни подложил под колеса.

Он заспешил на пляж и увидел Наталию Ивановну там же, у стены под глицинией. На коленях та же книга в красном переплете. Он сел и мог бы глядеть на нее из-за лаврового куста часами, ибо ему удивительно приятно было все — и как она читает, шевеля губами, и как разворачивает и кладет в рот конфету, как хлестнула по ноге, отгоняя муху. «Я поставлю на крыльцо цветы, а коробочку положу под подушку и уеду, слышишь, рыжая дама, уеду», — но его ноги будто пристали к чему-то вязкому, и он не может и не желает их поднимать.

Ветер перелистал книгу, и она положила на нее руку и оглянулась. Феликс спрятался за куст, а она не спеша начала собираться. В клетчатую сумку спрятала книгу, встала и, держась за стену, вытряхнула из туфли песок, затем, наклонив голову, расчесала волосы. Ей что-то говорил вчерашний студент, и она серьезно отвечала.

А Феликс неожиданно для себя удивительно ярко стал ощущать цвет — цвет огненных волос и голубой расчески, цвет дымчато-сиреневой глицинии. Он вспомнил мокрый асфальт, полный отраженного, несущегося под машину цвета, и подумал, что сегодня удивительно живописный день и что живет-то он в удивительном цветном краю — краю гор, моря, высоких облаков и немигающих звезд и так мало придает этому значения, а вот сегодня нечто произошло, и он прозрел.

Взбудораженный цветом, он заспешил к ее дому. Под соснами притаилась черная лаковая легковая. Распахнутая дверца была удивительной толщины и обита красной кожей, а шипы со странным змеиным узором привели Феликса в восторг. Феликс глазел, как туземец, чмокая и восхищаясь. Из-за развернутой во всю ширь газеты были видны заморские ботинки и безукоризненные складки брюк ее хозяина. Форд «Континенталь», по слогам прочитал Феликс. Буржуи проклятые, на таких машинах ездят! И тут же сказал себе, что он дурень, сейчас придет Натали, и нечего толкаться среди окурков перед заморской штуковиной.

Газета шурша опустилась, и перед Феликсом — ассирийская борода и черные очки «режа». Феликс на ощупь стал отыскивать железо. Он настолько был ошеломлен, что совершенно некстати спросил:

— Скажите, а с какой скоростью идет машина?

«Реж» тоже что-то долго и неуверенно покашливал.

— Сто, — говорит он, — сто миль.

Феликс тер глаза, будто в них попал дым, но предательская краснота залила лицо и шею. Ему б и уйти, но он стоял, разукрашенный зеленкой, в отчаянном молчании, потом махнул рукой и пошел к крыльцу, маленький и несчастный. На крыльце из-под коврика достал ключ и, когда открыл дверь и сделал шаг, то ноги подкосились и он повалился на кровать лицом в ее подушку. Он лежал долго, бормоча и самоуничижаясь. А с семейных фото в полумрак комнаты укоризненно глядели какие-то люди. Их добропорядочность подтверждена похвальными листами, прибитыми тут же, на стене. Феликса раздражал и их взгляд, и тиканье ходиков: оно напоминало о времени. Он встал, остановил часы на без восемнадцати четыре. Совпадение, подумал он, восемнадцать — число для меня роковое.

У ее кровати рядом с горкой книг стояла пепельница с окурками, такими же, как те, что лежали в пыли под американской машиной. Желтые с золотистым ободком и надписью «Кэмел». Он никак не мог вспомнить, что значит «Кэмел».

— Ну что ж, Феликс Васильевич, — прошептал он, — пока ты ломал шею в оврагах и сторожа палили в тебя, они отпраздновали день рождения. Но и ты не сплоховал, ты отомстил, ты оштрафовал, как сержант, интеллигентного человека.

Он обвел взглядом стол: на синей клеенке надкушенная галета, банка консервированной венгерской ветчины со штампом бонного магазина «Березка», ломтики сервелата и сам батон колбасы, тоже с этикеткой «Березка», в синем целлофане итальянский сыр и стакан с чаинками на дне. Ее стакан, подумал он и выплеснул остатки чая в рот. Но ведь должна же быть бутылка и хоть бы рюмки. Эта мысль показалась важной, и он с истеричностью утопающего, будто в бутылке спасение, стоя на коленях, заглянул под кровать, перевернул постель, задев за шкафчик, нашел настойку, банки с вареньем, стопки, ронял их, и они разбивались. Затем он распахнул ее сверкающий пряжками желтый, конечно американский, конечно в этикетках, чемодан. Баночки с кремами, духами, конечно французскими, «штатовские» джинсы и платья невиданной красоты, словно серебристая змеиная кожа. Но бутылки не было. Нечаянно он увидел себя в зеркале — жалкого, растрепанного, на коленях.

— Вчера ты нахамил ей, — сказал он в стекло, — сегодня фиглярствовал и оштрафовал «режа» на рубль, теперь ползаешь, как жалкий червь, роешься в чужом чемодане.

Он закрыл глаза и как бы со стороны увидел себя и всю мерзость своего положения, и задыхался в полумраке, притих с рукой на груди, но встряхнул головой и сказал:

— Ты был хорош ночью в болоте, с горбунчиком и дохлым псом, а здесь их кровать, их машина, их время и их свободная любовь. Ты знал, что огненная мадам не твоя, но ты пожелал подарить серьги — так дари и уходи.

Он достал из-под кровати туфли на высоченном каблуке, на розовой стельке прочел золотую надпись «Парижский шарм» — те самые, подумал он и уложил в туфель коробочку.

— Вот и все, — сказал он удивленным родственничкам, глазевшим с фото, — теперь дама будет с брильянтом.

Он вышел на крыльцо и, запирая дверь, увидел, что земля перед домом вся изъезжена и хранит змеиный отпечаток шин. Он понял, что черная машина подъезжала не единожды, и вчера и позавчера, но это его уж не волновало. Он спрятал ключ под коврик и направился к машине, полный грустным торжеством побежденного. Режиссер сложил газету, и Феликс увидел, как дрожат его пальцы, увидел и страдальческие складки в углах рта. Ну, красив же «Тонтон Макут», подумал он, а сказал другое:

— Позвольте мне извиниться перед вами.

Режиссер встал быстрее, чем следовало, и Феликс увидел, как с черного лака покачнувшейся машины потекла пыль.

— Что вы, это была, конечно, шутка, я понимаю, — заговорил режиссер, снимая черные очки и протягивая руку. — Меня зовут Кирилл.

Феликс пожал его руку и назвал себя. Они помолчали.

— По случаю знакомства позволю себе предложить вам рюмочку, — сказал режиссер и нажал кнопку. — Сегодня у Натали Иванны день рождения… — И створка бара обнажила заиндевелые бутылки в наряде заморских этикеток. Ах, вон как? Вон где бутылки, там, где и подобает, — в леднике.

Феликс сослался на то, что сейчас сядет за руль, и откланялся, а когда уходил, то думал, что в глазах «режа» не было и тени торжества, наоборот, он даже глядел на меня, перемазанного зеленкой, с восхищением. И мне он тоже понравился, несмотря на дешевенькую игру с баром. Впрочем, для него это не игра — просто жизнь средь приятных ему вещей.

Конечно, она в него влюблена, но я не ревную, не злюсь, я полон каких-то торжественных и грустных звуков, они стекают по темной хвое кипарисов. Ну что ж, я подарю ей букет, и она поглядит на меня, и в ее взгляде восторг. И этот взгляд мой, не его, это награда за мою ночь.

Так думал Феликс, шагая к машине…

* * *
На багажнике его машины белел предмет. Он не мог разглядеть какой, но, неведомо почему, радость наполнила его. Он прибавил шагу и разглядел под кипарисом сумку и Наталию Ивановну с руками за спиной.

— Добрый день! — сказал он в золотистый затылок. Она вздрогнула и улыбнулась ему, но улыбка перешла в испуг. — Что это у вас с лицом?

Он промолчал. Затем откинул одеяло и достал из машины букет. Она, закусив губу, глядела на него восторженно и грустно, и Феликс понял, что никуда он не уедет, а будет рядом с ней, и это великолепно. Она достала сигареты, на пачке был изображен верблюд. Так вот что такое «Кэмел», обрушилось все в Феликсе, и он, чуть не уронив букет, шире расставил ноги и отыскал рукой металл. Я и есть верблюд, верблюд с букетом. В том, что «реж» провел с ней ночь, он теперь уж не сомневался, но удивительное спокойствие нашло на него.

Он подарил ей букет, она склонилась над ним, волосы потоком хлынули на лицо, на росистые чаши роз.

— Какой великолепный букет! Где вы добыли такое чудо?

Она взяла его под руку, прильнула, и он пожелал быть вечно под этим испускающим хвойно-маслянистый аромат кипарисом. Он сказал:

— Исполните ли вы мое желание, если я вас об этом очень попрошу?

— Конечно, если смогу.

— Если даже вас ожидает «Тонтон Макут» в черных очках и черный «Континенталь»?

— Какой еще «Тонтон Макут?»

«Тот, который был с тобой сегодня ночью», — чуть не сорвалось с языка Феликса, но он сказал другое:

— Даже если вы и выполните мою просьбу, все равно я никогда не узнаю об этом.

Она чуть вздергивает подбородок и распрямляет плечи и уж надменно спрашивает:

— Что я должна сделать? Говорите.

— Вы должны прийти домой, поставить букет в воду — это раз. — Она кивает, а Феликс продолжает в том же шутливо-ироническом тоне: — Вы должны соорудить огромную огненную, потрясающе красивую прическу, величиной со стог, — это два. Вы должны надеть итальянские чулки и белые туфли с надписью «Парижский шарм».

— Что же дальше? — серьезно спрашивает она.

— Дальше вы закурите сигарету с надписью «Кэмел», и ваша золотистая копна окутается дымом, и вы, пепельно-загорелая, сверкая серьгами в полумраке, должны будете думать обо мне и запомните: часы будут стоять на без восемнадцать четыре, а «Тонтон Макут» будет нервничать в черном лимузине. Потом можете пригласить его в комнату. Дальнейшее меня не задевает никак.

— Тонтон Макут, говорите? А где будете вы? И откуда вы знаете, что в туфле написано?

Феликс промолчал. Она задумчиво добавила:

— Может, плюнем на обстоятельства и махнем в Ялту? Посредственности всегда в плену обстоятельств.

В Ялту она поедет на черном «Континентале», решил Феликс, я же буду топтаться в саже у маслянистого «Ганса», потому что я «Кэмел».

Хоть и ноги подкашивались, он твердо сказал:

— Нет!

— Что вы еще надумали? Вы же придете?

Господи, как банально все, но я будто спеленатый, не в силах сделать шаг. Он почувствовал, что если не сейчас, то и вовсе не уедет, и решительно сел в машину, запустил мотор и сказал:

— Запомните, я никогда не узнаю, выкурили ли вы сигарету перед зеркалом.

— Вечером жду, — сказала она. Отъезжая, Феликс увидел ее в зеркальце с букетом, в клетчатом халатике, с белой клетчатой сумкой через плечо, несколько растерянную и недоумевающую, как показалось ему. Сбежал, конечно, скот, но иначе нельзя, подумал он и прибавил газ.

Он не доехал до автострады — кончился бензин. И он долго стоял, пока проезжий мотоциклист не налил ему бутылку. Мотор кашлял, чадил на мотоциклетной смеси, но на магистраль вытянул. Теперь, думал он, я докачусь до Алушты, а там надо всучить бутылку, пахнущую бензином, торгашам, да где-то под сиденьем валяется двугривенный — этого хватит, чтобы добраться домой.

Он рулил и заставлял себя думать о резиновых подошвах, о каучуке, но видел черный «Континенталь» в соснах над обрывом, фарами в море и огненную даму с ногами на красных сиденьях. На коленях розочки, те, в целлофане, и опять-таки заиндевелый бар и бутылки. «Реж» полулежал, высунув в оконце бороду, и звезды над ними и шепот об искусстве, о вечности, о проклятом «Забриски Пойнт», потрясшем мировое кино, о котором так много говорят, но никто, конечно, кроме посвященных, не видел.

Видел, как она держит его руку с длинными холеными пальцами в своей, потом эта рука прокрадется в вырез ее вечернего платья.

На него накатывала такая ревность, что он слабел, терял дорогу, останавливался и долго сидел, обхватив баранку, пока не изгонял из себя рыжую даму, успокаивался, а в стекле снова удивительно ярко возникала панорама гор в молодой зелени, и он думал, что так цветасто бывает только весной, когда скалы, луга и леса, омытые сошедшим снегом, еще не выгорели и не покрылись пылью, и в небе нет белесой дымки. А далекие мысы, хорошо видимые в прозрачном воздухе, будто вмерзли в серую морскую гладь. Но все это реальное без нее теряло смысл.

Он тряхнул головой и тронул машину; холмы, покрытые лесом, будто зеленым руном, двинулись, деревья побежали быстрей, ближние, обгоняя дальних. В желтой оторочке испанского дрока изворачивалось шоссе.

Мир не так плох, подумал Феликс, и без всякой связи, удивившись самому себе, произнес:

— Я предам останки отца земле, и никакая сатана не помешает мне сделать это. — Он рулил, вспоминал отца, а огненная дама все более уходила в тень.

Феликс увидел рассыпанные в долине домики Алушты, когда на спуске с ревом сирены его обогнал белый милицейский мотоцикл.

— Водитель «Запорожца», примите вправо, — прогремело из динамика и многократно отразилось в горах.

Эх, вам только бессмертия, бессмертия не хватает. Конечно, приму, конечно, остановлюсь, я ведь воспитан в лучших советских традициях: в детском садике — на портретах вождей, в школе и комсомоле — на автобиографиях вождей, в концлагерях я изучал конечный результат. Я благонадежный, сказал себе Феликс и затормозил. Вслед за мотоциклом с резиновым шелестом промчались черные лимузины. В последнем сопровождающем ЗИМе пронеслось испуганное лицо Диамарчика. Значит, очень высокие шишки поехали, если Диамар так перепуган, подумал Феликс и, когда шоссе опустело, тронул машину, но в зеркальце увидел еще одного — он отчаянно гудел и поспешал за остальными.

У Феликса кончался бензин, и он, разозлившись, не стал терять накат, не остановил вторично. Черная громадина пронеслась и тут же затормозила, обдав пылью, визгом. Феликс чуть не врезался в ее полыхнувшие красными стоп-фонарями корму и, полный ярости, выскочил из своего «запорожца», набычившись, пошел на черную громадину. «Континенталь», — прочел он на корме, а когда поднял голову, то там, вдали за капотом, за сияющими стеклами увидел ассирийскую бороду и черные очки-консервы «режа», а рядом и Наталию Ивановну. Злобные слова исчезли, и он, вконец растерянный, оцепенел, но его обнимала Натали, заглядывала в глаза, встряхивала.

— Как ты только мог? — слышал он ее голос, но глядел на «режа», на его руки на баранке цвета слоновой кости. — Как ты мог оставить меня и уехать? Нет, любезный Феликс Васильевич, от меня так просто не сбегают.

Она опять встряхнула его, и теперь уж перед ним возник разрез халатика и крестик во впадине груди, а ниже — белый туфель. Она опять его поцеловала, а навстречу, в гору, ползет военный грузовик и обдает их горячим дымом и воплем молодых солдат. Вокруг ядовито-желто благоухает испанский дрок, и Феликс ошалел от запаха и от ослепительно белых искрящихся снегов там, на горах. И совсем некстати пояснил ей:

— Это отличники боевой и политической подготовки, их на экскурсию везут.

«Реж» предупредительно распахивает дверцу, и они садятся рядом.

Машина шириной с автобус, отмечает Феликс, и места столько, что мог бы поместиться мой «запорожец».

«Реж» барабанит пальцем по баранке и, чтобы как-то начать разговор, предлагает жевательную резинку. Впереди на уродливо подогнутых колесах стоит корма «Запорожца» с надписью «Фантомас», и «реж» глядит на нее, вгоняя в краску Феликса.

— Удивительное совпадение: утром я заехал в «Никиту», там некогда снимал фильм, решил использовать знакомство и купить у них цветов, — Натали подняла голову с плеча Феликса и насторожилась. — Ночью к ним забрался вор, сторожа гнались за ним, стреляли, говорят, даже поранили. Но номера его машины были замазаны грязью, и лишь сзади им удалось прочесть надпись «Фантомас».

Феликс покраснел так, что стало жарко, и опять заговорил, что вовсе и не он, а дети написали.

— Сторожа диву давались: вор — глупец, семена лавра, которые по сто рублей за килограмм, не тронул, а украл только драные халаты да наломал цветов.

— Как же ты мог оставить меня и уехать? Как мог? — он ощущал ее податливое тело, запах ее волос, у него закружилась голова, и он как-то сразу перестал стесняться и гладил ее волосы, и почему-то вспомнил маленького горбунчика Колю.

Феликс, окончательно осмелев, попросил у «режа» бензина, и тот любезно извлек из багажника канистру и великолепный белый заморский шланг с насосом и уговорил Феликса опустошить всю канистру. Затем, сославшись на работу, поцеловал даме ручку, отправился на съемки, а Натали пригласила Феликса в Ялту.

Они съехали в селение — и опять комната, опять ходики, опять, как теперь уж Феликсу кажется, тепло глядели с пожелтевших фотографий родственники.

Феликс, сидя на кровати, листал иностранный журнал, а она, переодеваясь, шуршала одеждами, скребла пилочками, потом по комнате поплыл запах лака, и наконец ему разрешили обернуться. Она стояла у зеркала, обтянутая джинсами, в сиреневой блузе кимоно, с лиловым крестиком на длинной черной цепи в вырезе и синей косынке чалмой. Все было в тон и строго в меру, лишь волосы из-под чалмы стекали золотой массой на плечи и ломали сиреневый ансамбль. Феликс не поверил своим глазам и даже приуныл, подумав, что столь красивая женщина не может быть с ним. Он глядел на ее длинные, словно сиреневые желуди, ногти, а она, растопырив пальцы и размахивая ими, сушила лак, вееристо мерцая брильянтом.

— Ну как, Феликс? Доволен? Можно для такой женщины розочки воровать? — и, запрокинув голову, кривила рот, зная, что это вовсе не безобразит, а более подчеркивает ее красоту. — Видел ли ты когда-нибудь подобную?

Феликс понял, что Натали перетягивает свой конец струны, и струна звучит все тоньше, все выше и вот-вот лопнет, и ему, чтобы она не лопнула, следует отпустить свой конец и спасти струну, и как только он ее отпустит — Натали уйдет. Это были доводы ума, а стремление к ней говорило иное, говорило, что он влюблен в нее, что уничтожен ею, и как прекрасно быть ее рабом, и пусть уходит, если пожелает, лишь бы было ей хорошо. И он уж собирался сказать, что никогда подобной он не видел, но — странная метаморфоза? — пребывая сию секунду пред очаровательной Натали и плавая в стойких запахах ее духов, он реально и емко ощутил присутствие чего-то настоящего, и этим настоящим, к его немалому удивлению, была Вера, и почему Вера? Почему я подумал о ней за эти сутки второй раз? И именно тогда, когда пришла ко мне моя долгожданная женщина?

— Что ты там бормочешь? Отвечай, видел ли подобную.

— Подобная есть, только она красивее, — сказал Феликс и не испугался этих слов.

Она рассмеялась легко, непринужденно.

— Лжешь ты все! Не видел ты подобной и никогда не увидишь, — и, сверкая брильянтом, поиграла пальчиками, чтобы высушить поскорей лак.

* * *
К вечеру они поехали в Ялту. Был тот час, когда горы, размытые сумерками, теряли рельефность и на фоне темнеющего неба стояли плоской театральной декорацией. Внизу, на шоссе, совсем уж невидимые машины зажигали огни, и они ярко и малиново рдели в лиловом предвечерье.

Натали, обхватив колени, глядела в стекло, а Феликс рулил и рассказывал о прошедшей ночи, о маленьком горбатеньком стороже, о гигантской овчарке. Ему показалось, что она вовсе не слушает, а думает о чем-то своем, и он замолчал, но она повернулась к нему и с капризной ноткой сказала:

— Знаешь, я бы хотела побыть на том месте, где ты воровал для меня розы, где тебя травили собакой, и увидеть горбатенького сторожа. У меня есть бутылка великолепного массандровского кагора — угостим его.

Феликс подумал, что она немного авантюристка, но и сам ощутил желание именно сейчас пройтись по грани с этой женщиной, он поглядел на цветы на заднем сиденьи — и согласился.

Когда они проезжали над Никитским садом, он свернул под белую арку, и машина с выключенным мотором помчалась, петляя, вниз.

— Как ты его найдешь? — спросила она.

— В каждой деревне обязательно есть «Голубой Дунай» или «Зеленый змей», где настоящие мужчины пьют, обсуждают футбол, клянчат в долг — там и узнаем.

Они пересекли асфальтированную площадку, под тем же платаном дремал мотоцикл. Натали насторожилась и укрыла полотенцем розы. Машина прокатилась в темноте виноградной арки, и Феликс остановил ее на нижней площадке у сувенирного ларька. Окно ларька было забито свежей фанерой, осколки выметены. Тут же был другой ларек — винный, и трое со стаканами в руках, как по команде, одеревенели. Феликс испытал чувство садизма и подумал, что нечто подобное испытывала Марина, неверная жена братца Диамарчика, разговаривая по телефону с мужем, сидя на коленях любовника, когда нечаянно Феликс их застал. Те, от ларька, долго смотрели на машину, затем друг на друга, пока один не ткнул стаканом и неуверенно сказал:

— А вот… еще… «Фантомас»…

— Нет, ребята, тот надолго к нам дорогу забудет, дали, что надо! — и они засмеялись дружно, без сомнения.

Феликс обратился к тому, с ссадиной на щеке, чья свежезагипсованная рука образовала полочку, и на ней стоял стакан и лежал соленый помидор.

— Где б я мог увидеть Колю, горбатенького сторожа?

Тот посмотрел на друзей, а Феликс подумал, что это он ночью поднимал жезл тогда еще не ушибленной рукой. Другой тоже перестал жевать, соображая с открытым ртом, набитым месивом. Они отрицательно качнули головами.

— Не знаем, он на ночь приходит.

— Но где-то же он живет?

— Не знаем.

— А вот Михеич, у него спроси.

Михеич тоже отрицательно качает головой. Его гигантская «собака Баскервилей» подбегает к машине.

— Руки в зеленке не высовывай, окно закрой, — шепчет Натали.

Феликс не успел поднять стекло, а собака, обдав запахом псины, шершаво и горячо лизнула висок и вдруг облаяла. У ларька рассмеялись, а Михеич из кармана извлек розочку и подарил Натали. Та торопливо отыскала рубль, поблагодарила, а розочку прицепила к зеркальцу и, уж более не обращая ни малейшего внимания на выпивох, вышла из машины, накинув на плечи пуловер, и направилась к лужайке под соснами. За ней, вызвав удивление, пошел страшный пес.

Молча глядели те от ларька, молчал и Феликс. Черные сосны стыли в вечернем покое, а на площадке, где ночью звучала румба, гремели выстрелы и с призрачной дамой танцевал горбатенький сторож, гуляла реальная Натали, следом, опустив морду, ходила гигантская черная собака.

Феликс, как и ночью, ощутил себя в ином течении времени и забормотал:

— Как хорошо, что я привез ее сюда, как хорошо.

Когда, наконец, Натали подошла к машине, Феликс распахнул дверцу, и она извлекла из сумки бутылку кагора и попросила Михеича передать горбатенькому Коле.

— Конечно, конечно, — закивали те у ларька.

— Будет исполнено, — выкрикнул ошеломленный доверием алкоголик Михеич, выпятив грудь в стойке «смирно» и отдавая честь.

— Уж эти-то передадут, — съязвил Феликс.

— Это неважно. Мне великолепно было здесь. И я передала бутылку Коле.

Феликс застеснялся своих трезвых, так не вяжущихся с настроением слов и запустил мотор. Михеич, все так же прижимая бутылку к груди, крикнул, чтоб ехали вниз.

— А как дорога? Трубы уже проложили? — спросил Феликс.

— Сегодня утром и закопали, — подозрительно сообщил Михеич и стал серьезно разглядывать бутылку.

Феликс тронул, они, как по команде, обернулись вслед, но слово «Фантомас» было тщательно затерто.

* * *
Дорога извивалась берегом. Феликс молчал, ощущая слева черный провал моря. Из темноты под одинокий фонарь волна выкатывала ртутный блик, и машина катила до следующего фонаря, он высвечивал колени Натали и снова погружал ее в темноту. Пришел страх, и Феликс сомневался, есть ли она. Или как призрачная дама горбатенького сторожа? Он с нетерпением ожидал следующего фонаря и при его ртутном свете вглядывался тайком в пассажирку. Она повернула задумчивое лицо, поцеловала Феликса в плечо и сказала:

— Как мне повезло в это лето, я ничего подобного еще не ощущала.

Конечно, живая, конечно, слава Богу, реальная, подумал Феликс. А она спросила:

— Феликс, а если б я ночью пришла на ту полянку к горбатенькому Коле и отдалась ему под теми соснами под луной, ты бы ревновал?

* * *
В Ялте в гостинице обычное: швейцар не отвечает на вопрос, потому что разговаривает с уборщицей. Уборщица шмыгает тряпками по ногам посетителя — ведь вы не иностранец, вы понимаете, что человек работает, для вас же старается. А за стеклом табличка, ставшая частью интерьера: «Мест нет».

Феликс известил ее, ожидавшую в машине, и она вспылила:

— Для меня — места нет? А ты у директора был? Господи, ты поистине провинциал.

Она распахнула дверцу, но Феликс прищелкнул ее опять и сел за руль, а она, выдвинув подбородок и сомкнув веки, молчала.

Опять аптека, опять Нудельман.

Нудельман — сама любезность, галантно пропускает даму вперед. Феликс знакомит, и Нудельман в поклоне целует руку. Он счастлив, все происходит именно так, как он и предвидел. Кольцо вручено, дама того стоит, с нею будут спать, и уж, конечно, не одну ночь.

— Шалунишка ты эдакий, — треплет он Феликса за ухо, — и такую-то красавицу хотел утаить. Насчет гостиницы — это вмиг, пойдешь в «Метрополь». Лучшее, что есть в Ялте для иностранцев.

Он на листке календаря набрасывает письмо. И эти каракули, как волшебное «сим-сим», распахнут двери в гостинице, как утром распахнули дубовые двери ювелирного.

Он пишет и поучает:

— Шалунишка, если хочешь провести ночь с женщиной в гостинице, надо стянуть документ у жены и сдавать два паспорта, чтоб на одну и ту же фамилию, запомни, фотокарточки никто не смотрит, только тогда ты избежишь скандала. А эта записка сделает все и так.

Этот облезлый человечек с розовой лысиной и волшебной шкатулкой, который все может, и Натали в полумраке кабинета, мерцающая брильянтом, напоминает царство чудовищного краба, распластавшего тень над письменным столом, а в Феликсе беспричинно поднимается ярость. На полках банки, черепа, скрещенные кости — «яд!» — кричат надписи. Феликсу стало страшно, и он поймал себя на том, что неведомая сила подталкивает взять банку. Он даже выбрал потяжелее, ту, черную, со стеклянной пробкой, — и ударить в этот розовый, поросший седым венчиком череп. И тогда раздастся тихий, чуть уловимый вздох. Он не видел, как она приблизилась, но почувствовал ее руку на своей щеке.

— Что с тобой, мой Феликс?

Нудельман поднимает голову, за толстыми стеклами очков колюче вспыхнул ужас. Он что-то почувствовал, откинулся в кресле и строгим взглядом из-под очков отыскивал в комнате нечто незримое, но страшное. Феликс ладонями сжал виски.

— Что с тобой? — спрашивает Нудельман.

— Так, ничего. Сердце что-то.

Нудельман задумчиво молчит, покусывая карандаш, но страх сошел, и комната уж стала обычной и уютной. Успокоился и Феликс и радостно вздохнул, но продолжал сидеть, сжимая голову и боясь взглянуть на нее.

— Эту записку отдашь метрдотелю, — говорил Нудельман, — ну, а сердце сейчас подлечим.

Он салфеткой промокнул порозовевшую плешь, потом достал бутылку с притертой пробкой и разлил в мензурки. Зеленая смесь шипела и пенилась. Феликс сделал глоток и обжег горло карболкой и зловонием. Он подумал, что такой мерзости он еще не пил, но Натали пьет, и из-за фарфоровой пиалы довольный взгляд. Она закусила таблеткой из целлофанового пенала.

— А с этим напитком, — торжествует Нудельман, — садись за руль смело, и ни один инспектор не возьмет. Ну а если найдется ловкач, то милицию я беру на себя. И дело будет в шляпе.

Наконец они пожали друг другу руки, и Феликс пришел в себя окончательно. На улице, когда стеклянная дверь, отшуршав противовесами, закрылась, он и Натали стояли под платаном, аптечная реклама мертвенно-серебристо высвечивала ноги. Платан из темноты опустил таинственные листья. Натали обнимала его, и он чувствовал податливую дрожь ее тела.

— Что было с тобой, Феликс?

— Уж очень я счастлив, — сказал он, разглаживая ее волосы, — мне стало страшно. Показалось, что Нудельман разлучит нас.

— Ты просто устал.

— Нет. Я проклят. За моей спиной незримо стоит бес. Кто заставил меня скоморошничать и штрафовать режиссера? Кто открыл мой рот, чтобы я оскорбил тебя? Кто? А сейчас моя рука тянулась к банке, и этот страх… и так всю жизнь. Я сам, сам создаю ад и пребываю в нем!

Они стояли, обнявшись в ночи. Аптечная реклама зуммерила, окрашивая серебристо-пепельную листву платана.

* * *
Феликс никогда не бывал в столь дорогих отелях. Ковры, чинная тишина, мерцание зеркал, серебристая борода дремлющего швейцара, а за хрустальной дверью в волокнах дыма льнут в танго пары, и их убаюкивает саксофон.

Феликс цепенел средь золота чеканки, золота росписи, золота позументов на ливрее швейцара. Русская купеческая безвкусица. Нет, не нравится мне здесь, думал он. Не люблю я и иностранных туристов — этих познавателей России. «Посмотрите на море», — и они будут смотреть на море. «Посмотрите на горы…» «и обратите внимание…» — и они будут многозначительно кивать, обращая внимание; «О!.. О!.. Да-да! Колоссаль!.. Фантастик!» — будут щелкать аппараты с видовых площадок. Потом, очень довольные собой, уплывут на желто-грубом пароходе, который дымит у причала. Этакие познаватели русской души с видовых площадок да отведенных мест!

Феликсу вспомнился диалог гида с въедливым иностранцем:

— Это есть магазин?

— Да.

— На витрине есть холодильник?

— Да.

— Можно купить?

— Нет. Реклама.

— Но позвольте, реклама есть для того, чтобы рассказать о товаре?!..

— Правильно, она и рассказывает.

Иностранец долго и опасливо разглядывал таинственный холодильник, на который можно смотреть, но нельзя купить.

Россию, господа иноземцы, следовало бы изучать, например, с нашего фабричного сортира. Сверху сипит и каплет. А если б господин иностранец потянул ржавую проволоку, то на его заморские ботинки со злобой и шипением обрушился бы каскад воды, и он выскочил бы в черную лужу двора, держа в руках портки. Но зато на сортирных мутных окнах сохнут великолепные гортензии в лакированных горшках. А почему? Да потому, что наш управляющий, чтобы было «красивше», сам распорядился ставить цветы, и мы их ставили где только можно, и это свято: не будет цветов — не видать премии.

Так-то, господа — познаватели русской души! Эта мысль насмешила Феликса, но и наполнила злобой. Нет! Дорогие отели, знакомство с иностранцами — это не по мне, думал он, в них, как нигде, проявляется мое сталинское рабство. Моя угнетенность. А она свободна, комплексов никаких, и это удел молодого поколения. Положила на столик свой букет, улеглась в кресло, на коленях польский журнал. Ей наплевать, что дремлющий швейцар приоткрывает глаз и, как Феликсу казалось, подозрительно глядит.

Наконец явился сердитый управляющий, но записка оказала магическое действие, и управляющий сама любезность: они получили трехкомнатный люкс на третьем этаже. С набережной в окно заглядывает черно-лакированная листва магнолии, фонарь притаился в зелени, а балкон выходит в узкий и темный, как колодец, двор. Феликс поставил под балконом машину. Вентилятор из подвального окна обдавал его звоном кастрюль и горячей кухонной вонью, но он стоял на булыжниках средь мусорных бачков и, задрав голову, глядел, как наверху вспыхивал огонек и, кружась, опускалась искорка. Он, протянув руку, поймал ее.

— Поймал? — спросила сверху Натали.

— Только пепел, — почему-то шепотом ответил он.

Она на фоне звезд свисает с перил, и ему кажется, что по ее огненным волосам стекают оранжевые лепестки. Он закрыл глаза, и они, кружась, опускались на его плечи, на голову беззвучно и невесомо.

Стоя на дне колодца-двора, сдавленный со всех сторон зданиями, Феликс почему-то вспомнил свою комнату и полную кошмара ночь и подумал, это было так давно, а теперь чья-то незримая тень повисла надо мной, и он всей сутью чувствует ее и уверовал, что жизнь его потечет не туда, а иначе, а куда, он и сам не знал, но иначе, счастливее и красивее.

Впервые на него нашло раскрепощение, и не было ни страха, ни предчувствия беды, которое преследовало его всю жизнь. Он развернул плечи и побежал, гремя по булыжнику и вспугивая из мусорных бачков кошачьи тени.

В подъезде перестала звенеть гитара, подростки смеялись и улюлюкали ему вслед.

* * *
В номер он вошел потихоньку. Она была на балконе, и он подкрался по мягкому ковру. На ее плечах был его пуловер и огненные пряди волос. Он замер, боясь испугать ее.

— Обними меня, Феликс, — не оглядываясь сказала она.

Он обнял, она бросила окурок, и они глядели, как он, описав малиновую дугу, высек искры на дне двора. В подъезде снова звенит гитара. Они стояли долго, обнявшись, пока в черно-бархатистый, наколотый немигающими звездами небосвод, змеясь, не взлетели огненные шутихи и не лопнули с треском. Опускаясь, они алюминиево-серебристо высвечивали свой кривой дымный след и каменных химер на фронтоне, и вершины деревьев. И взметнулись тени, и тени понеслись, потухли. Но не успели опуститься их малиновые затухающие искры, как с горы наплыл колокольный звон, густой и печальный.

Натали прислушалась, восторженно подняв подбородок и растянув руки по перилам, и напоминала птицу, которая вот-вот вспорхнет навстречу звону, туда, где на фоне черно растушеванной горы выползала огненная многоножка: верующие несли зажженные свечи. Феликсу показалось, что он и сам растворился в ночи и что все это уже было когда-то давно.

Потом комната… Из-под зеленого бра на ковер лег мягкий круг света. Феликс сел в кресло, она напротив на журнальный столик, сняла трубку, набрала номер ресторана.

— Сыр, фрукты, холодную телятину, маслины, бутылку кагора, бутылку шампанского. — И пока там, в ресторане, записывали, прикрыв трубку, шепнула: — За все плачу я, имей в виду, — и снова в трубку: — пожалуйста, большую вазу для цветов. Что? Нет цветов? — И, обласкав взглядом Феликса: — Поймите правильно, цветы не нужны, нужна ваза.

Она отставила телефон и курила, сидя на столике, забросив ногу на ногу, и туфля шлепала по пятке. Феликсу так приятно видеть ее в волокнах дыма, под абажуром. Но раздается стук, и он напрягается:

— Пришли, слезь со столика.

— Никогда, — вызывающе улыбается Натали и шлепает туфлей.

Он малодушно вышел в другую комнату и был уверен — произойдет скандал: официантка не упустит случая самоутвердиться. Феликс терпеть не мог провоцировать продавщиц, официанток или сапожников, людей «простых», и уж «кое-что, как-нибудь знающих», и не хуже других. Но официантка сервирует стол, белея блузой в двери. Натали так же восседает, и, странно, никакого выговора, и Феликс понял: официантка и Натали — люди современные, и каждый демонстрирует свое превосходство и утверждает себя, требуя свою порцию удовольствия, и не сомневаясь наслаждается ею.

Натали оказалась сильней. Стоя за дверью, он подумал о том, что он в их глазах человек растяпистый, никчемный, с другого, давно проплывшего парохода, и вряд ли Натали способна полюбить такого монстра.

— А для чего вам ваза? — спросила официантка. Натали кивнула на букет. Это Феликс видел в щель.

— Боже, какие розы! — завосхищалась официантка. — Где вы их купили? — Потом по одной вставляет их в цветочницу.

Феликс достал бутылку коньякаиз чемодана да так и замер с ней.

— Их не купили, — говорит Натали, — если хотите правду, их ночью для меня наворовал мой друг.

Наверное, официантка красивая, подумал Феликс и увидел ее лицо.

Она действительно была хороша. Поглядела на Натали с раболепием и ушла. На столе фрукты, шампанское, бутылка кагора.

Феликс откупорил бутылку, и, когда шампанское пенисто наполнило бокалы, она опустила в свой бокал и кольцо с брильянтом и серьги, и они разглядывали их на дне, уже покрытые пузырьками, словно серебряные гроздья.

— За тебя, мой Феликс, — сказала она. — Не вздумай дуться и казаться лучше, чем ты есть. — И, помолчав, добавила: — Мне больше чем достаточно того, что у тебя есть. Выпьем.

— Нет, за твой день рождения.

Они выпили, она села рядом на подлокотник. Под его щекой была ее грудь, и запах цветущей магнолии, и ему показалось странным, что кто-то в этом мире еще пьет за него и он кому-то нужен. Но он прогнал эту мысль и теснее прильнул к ней, сомкнув веки, а стоило их приоткрыть, как от зеленого абажура через ресницы, будто сквозь решетку, тянулись лучики. Ему было удивительно спокойно и хорошо. А она что-то говорила, потом потянулась к столу, и под всплеск бутылки вздрагивала ее рука, потом ее лицо, удивительно белое в золотом ореоле, с чуть влажными четко обозначенными губами, возникло близко. Она покачивала бокал, опустив глаза.

— Феликс, ты один из толпы спас умирающую птицу, потом танго, и я кричала, звала тебя, а ты был глух, и я пришла к тебе сама.

— А режиссер? — спросил Феликс. — Ведь он был ночью?

Она рассмеялась и тесней прижала его голову к груди:

— С ним деловые отношения, с ним мы написали сценарий.

— Ты умеешь писать сценарии? — спросил Феликс и почувствовал, что вовсе не пьян, и опрокинул в рот полбокала коньяка.

— Умею, разумеется, с ним.

Она освободилась от объятий, оглядела его цепко, чуть выдвинув подбородок, и, смежив ресницы, сказала:

— Не вздумай меня ревновать, мой любимый, это глупо и несовременно. И помни: тебе будет со мной не просто — все вокруг меня сияюще и великолепно, все вкусно, дорого, но все карнавально, и в этом прелесть, все рушится во прах и проходит без следа, но с тобой должно быть иначе. Я впервые поняла, что люблю. Я люблю тебя, мой Феликс.

Она боднула Феликса в лоб да так и осталась с косящим, подернутым винной дымкой взглядом. Ее бедро между его колен. А в проеме декольте чуть отвисли груди, крестик выскользнул и мерцал на цепочке. Он вложил крест, она вздрогнула, царапая ресницами его висок.

— Феликс мой, а ты ведь мог уехать.

Он погладил ее плечи и сквозь золотистую сеть волос видел абажур в зеленых дымных волокнах, а она продолжила:

— Под балконом стоят мусорные бачки с отбросами, в них роются коты, а люди, проходя мимо, отворачивают лица, а я, — она соскочила с его колен и стала у зеркала, — а я … если б ты сказал … одно слово … только одно «иди», я погрузила бы по плечи руки в нечистоты, и они перестали бы быть для меня отбросами. Скажи, Феликс, и эти серьги, — она тряхнула головой, — засверкают над помойницами.

Затем она отхлебнула, вызвонив зубами о хрусталь, и он увидел горящий взгляд, и к нему пришел страх, мелкий, неотвратимый. Стало страшно большой дубовой кровати, страшна красота Натали, страшно то, что он никогда не спал с женщиной, а вот сегодня…

Он зашептал что-то о матери, о Фатеиче, но она не слышала. Страх перерос в ужас и был так велик, что Феликс готов был бросить все и бежать куда глаза глядят. Он совладал собой и бессвязно заговорил о той далекой девочке из его детства, о верблюде, о белотелой немочке, с которой он был, а если разобраться, то, может, вовсе и не был, потому что очень уж поднапился и начал стрелять из пистолета. Он говорил об официантке в Киеве перед тем, как Фатеич его упек. Он говорил скоропалительно и бессвязно, и Натали слушала его, кивала, но потом решительно наполнила рюмку, заставила выпить. Затем зажгла сигарету и тоже вложила ему в губы и строго сказала, что все его амуры, что были до нее, не интересны, а сейчас он должен делать все то, что она ему скажет.

Коньяк несколько притупил и успокоил его, и он спросил:

— Что же я должен делать?

— Ты должен сидеть, пить шампанское, курить и глядеть на меня — и это вовсе не так уж малоинтересно.

— А ты?

— А я???

Она встала, лицо ее было в тени абажура, а ноги стройные высвечены, и по ним под вилянье колен сползли джинсы и кругом легли на ковер. Феликс подумал, что обязательно что-то произойдет, кто-то вломится в дверь. Он испугался и в то же время с надеждой ждал, чтобы кто-то вошел.

Он подлил в рюмки, надеясь, что коньяк отгонит страх. А Натали уже пепельно-серебристая в кисее табачного дыма перед зеркалом. Руки порхают, и волосы то стогом золотятся, обнажая изгиб шеи с выступающей косточкой, то меж лопаток хлещет огненный поток. Она знает цену своей красоте, и дух ее не закрепощен стеснением, и за что б она ни взялась — то ли за гребень, то ли окунет пуховку в пудреницу, то ли держа в зубах перламутровую заколку и отражаясь в зеркале, — и она, и все вокруг становится удивительно прекрасным. Временами в зеркале отражался он сам с унылым, перемазанным зеленкой лицом и какие-то тревожные тени. Он спиной ощущал огромную дубовую кровать и закрывал глаза, а когда открывал — она покачивалась на туфлях-шпильках с вызывающей улыбкой и рюмкой в руке.

Он не смог отвести взор и молил Бога, чтоб она сгинула, как кошмарный и прекрасный сон.

— Ну, сознавайся — испугался? Хотел сбежать? — реально зазвучал ее голос. — Нет, Феликс, от меня никто не сбегал.

Он вжался в спинку кресла, а она придвинулась, и перед лицом не успевшее загореть бедро. Он стал шарить по столу, отыскивая спасительное железо, но перевернул бутылку, и шампанское почему-то сверху зашипело, и это разозлило и придало сил, и он почувствовал мокрую прохладу под босой ногой, а перед лицом — ее лицо, с закушенной губой, и с осколком глаза в прищуре век.

* * *
— Сигарету? — спросил он.

— Конечно! И бутылку. И не шевелись, так и лежи с запрокинутой головой, — сказала она. — Так ты похож на поверженного римлянина и особенно красив.

Ему показалось, что от нее исходит голубое, чуть заметное сияние. Боже, и это я? И рядом с нагой женщиной? — но мысль тяжело повернулась на иное. Все это было, все видел, но я… да вовсе и не я, а мраморный Ванюшка так и лежал на гранитном пьедестале, в черных кипарисах, а она же вся в белом, еле зримая, была рядом с восковой свечой в руках, и пламя сияло ровно.

Боже! Да не наваждение ли все это? А как же горбатенький танцор? Был ли он? Голова идет кругом.

А в дальнем углу проявилось белое пятно. Он не испугался, а было блаженно и легко.

— Вот он, — сказал Феликс, — это Белоголовый, это власовец, Ванюшка, понимаешь?

— Какой еще власовец? — откуда-то издалека смеется она.

— Он за твоей спиной, дай бутылку, я должен выпить за него. Сегодня Пасха, а ведь предателя никто не помянет.

— А с тобой не скучно, ты интересней, чем я думала, — смеется Натали, — но спать я тебе не дам.

Где-то на набережной заиграли чарльстон, и она надела туфли и с рюмкой в руке стала вытанцовывать. Но коньяк сковал его непреодолимой тяжестью, он не в силах был поднять голову и отошел от своего правила, никому не показывать написанное. Он позволил ей извлечь из чемодана свою заветную папку и прочитать мемуары.

— А, так вы еще и писатель? — смеялась она, разворачивая папку, и прочла вслух титульный лист: — ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГОРОД МОИХ МЕРТВЕЦОВ.

Затем она наполнила ванну и, лежа в воде с листком в руках, серьезно ушла в прошлое, к Ванятке, и Фатеичу. Это Феликс еще видел в открытую дверь ванной, а потом, поборов тошноту, заснул.

* * *
Его разбудили крики со двора. Пялясь в потолок, в козлобородые и рогатые, искаженные смехом рожи, он мучительно вспоминал:

— Где я? Что за хари?

На полу скомканные брюки и рубашка, в притворенной двери ноги, и плещет свет.

Он казнясь вспомнил о режиссере и закурил. Табак с утра натощак был особенно горек, мысли лениво, как дым в солнечных лучах, падающих из двери, ворочались в хмельном мозгу.

Дверь более приоткрылась, он увидел озабоченный взгляд и притворился спящим.

— Спишь? А-а-а, не спишь. Сигарета дымится. Подглядываешь? И не стыдно, — рассмеялась Натали, села на кровать и протянула ему бутылку.

Они отхлебывали, курили и слушали крики из глубины двора — повариха ругалась с дворником. Повариха визгливо брала верх.

С лепнины потолка щерились козлобородые, но уж не раздражали Феликса. И он забыл о режиссере.

— «Кэмел», — прочел он на сигарете. — Ты знаешь, что такое «Кэмел»?

— Верблюд, — ответила она.

— Да, великолепное животное, в детстве меня верблюдом звали. А позже, в войну, на фюзеляже моего самолета тоже был нарисован верблюд. Художник за бутылку самогонки изобразил его, двугорбого, и я летал с ним, а в конце войны пришел приказ прекратить вольницу, всех этих медведей, оленей и моего верблюда закрасить на фюзеляжах самолетов, а мы стали одеваться по форме и учить устав.

— Боже мой, да какие же казенные слова — устав, фюзеляж, — взъярилась Натали.

Феликс поставил пустую бутылку и обнял Натали.

— Вот теперь ты прочел мои мысли, мне так чего-то не хватало, — она погладила руку и положила на грудь. — Так за что же тебя верблюдом прозвали?

Воспоминания так и наплывали, и Феликсу было приятно лежать рядом с ней и мыслью возвращаться в детство.

— В давние времена, — заговорил он, пустив дым в козлобородых, — в наш город приехал бродячий зверинец. Ты знаешь, что такое «приехал зверинец»? Это ошеломляющее событие. И когда с вокзала вели животных, вся школа высыпала смотреть. Прошли слоны, звеня цепями и подбирая с мостовой своими хоботами бутерброды и яблоки. Прошли пони, изящно ставя ножки на булыжники, но больше всех понравился верблюд. Белый и гордый альбинос, казалось, плыл, подгоняемый ветром в волнистые горбы. Ему протягивали булки, груши и сахарные паровозики. Гордо посаженная голова с брезгливыми губами даже взглядом не удостаивала подношения. Все восторгались им, а девочка из 3 «Б» вовсе не смотрела на меня, хоть я постоял на руках и сунул подножку рыжему дылде из четвертого класса, и он загремел на мостовую, уронив франзольку.

Как так, протестовало все во мне: на меня, общего любимца, с которым заигрывали даже учителя, которого в школу привозил синий «линкольн» с собакой на радиаторе, не желали смотреть. Я должен был сотворить нечто героическое. Меня подстегивала ревность и злость, а главное — страх, который я всегда преодолевал. Вот тогда я и решился и пробежал у верблюда под животом.

Феликс затянулся, а Натали, обхватив колени, глядела не мигая.

— Первый раз я пробежал хорошо, и толпа почитателей вознаградила меня топотом и радостным визгом. Я покосился на кнут, но погонщик дремал на осле, сидя по-турецки на красных сапожках. Верблюд вышагивал все так же гордо, только желваки под щекой заходили. Я не придал тому значения, ибо толпа ревом своим вознесла над собой, и я реял, потеряв рассудок и осторожность. Когда же я юркнул под живот вторично, верблюд сложил в трубочку губы и плюнул, словно из брандспойта, окатив мою голову струей зеленой пены.

Впервые я познал коварство толпы и тяжесть падения. Недавние мои почитатели пришли в неописуемый восторг, они забыли о зверинце, они выли, пустили в меня целый град бутербродов. По лицу ползла зловонная пена, мальчики свистели, а девочки, заткнув носы, кричали: «Фи-фи».

Наконец прозвенел звонок, они швырнули в меня последние булки и исчезли. На улице осталась одна белокурая девочка с протянутым платочком и глазами, полными слез.

С тех пор кличка «Верблюд» прочно пристала ко мне.

— Ну а девочка? — спросила Натали.

— Это была печальная история, — продолжал Феликс, — я оказался законченной мерзостью. Я, наверное, был проклят.

— Расскажи.

— Верблюд своим плевком принес мне счастье. Девочка оказалась рядом, и мы подружились. Мы никогда почти не разговаривали, а молча шли в школу. Я молча ожидал ее под окнами музыкального класса, пока она разучивала гаммы, затем также молча, она со скрипкой, а я с ее папкой, — маленькие люди под большими липами — брели домой, с ее братом я дружил и сидел за одной партой.

Это были лучшие времена в моей жизни.

Когда мне исполнилось четырнадцать, объявились «враги народа». Школьники со злобным визгом на портретах в учебниках выкалывали перьями глаза Блюхеру и Тухачевскому. Отец девочки тоже оказался врагом народа. В школе ее и брата встречали гробовым молчанием, учителя не вызывали к доске. По настоянию отца я отказался сидеть рядом с ее братом. Она для меня стала дочерью врага, я обозвал ее «изменницей», потребовал назад свои подарки и мамин гребень и брошь растоптал своими «скороходовскими ботинками». Она молча ушла, сутулясь, с сухими глазами. Но на другое утро опять поджидала меня у подъезда, пристыженная и виноватая. Я не ответил на ее «доброе утро», а до хруста в шее отвернул лицо.

Вскоре она заболела менингитом и в бреду звала меня… Я не пошел, а ее матери сказал, что дела с ней иметь не желаю.

Феликс затянулся дымом и, держа ладонь под сигаретой над лицом Натали, продолжил:

— Брат ее под Севастополем в 44-м погиб при штурме Сапун-горы, там все наши одноклассники «годен-необучен» легли. Отца девочки, одинокого старика, я и теперь встречаю в нашем городе. Мы постоим молча, и он обязательно спросит: «А Лелечку, Феликс, помнишь? — Да сам и ответит: — Как же? Как же? Она ведь тебя так любила! Она бредила тобой, и не верь никому, что она плохая, не верь — это страшная ошибка, она любила тебя всю жизнь, и вовсе она не гулящая. А то, что видели ее в казино с офицерами, так она ж партизанка, подпольщица, ее именем названа улица. Она умерла в гестапо за день до прихода наших».

Когда же старик уходил, как-то особенно осторожно тыча палкой в тротуар, я долго смотрел на сгорбленную спину в потертом пиджаке и в тот день не находил себе места, а вечером бормотал: «Почему? Почему? Лелечка? Брат ее и Ванятка? Почему не я? Если есть Бог, то наказан должен быть такой, как я».

Феликс умолк, кухарка в глубине двора перестала ругаться с дворником, потому что приехала мусоровозная машина, они зло гремели бочками, дворник прикрикивал, кухарка подчинялась, понимая серьезность момента.

— Тебе б, Натали, с режиссером, — сказал Феликс и испугался.

Она подняла серьезное лицо, посмотрела на него и твердо сказала:

— Нет! — Столбик пепла покосился и упал мимо ладони на живот его, а она продолжила: — Феликс, ты уникален, и ломишься, как носорог сквозь джунгли, и путь твой жизненный мне интересен, а главное, мне хорошо с тобой. А Кирилл живет по правилам, придуманным не им. Он приспособился, черпая не из окна, а из холстов и книг, создает из созданного. Он красив, утончен, и все у него есть — черный автомобиль, фото в витрине, и в искусстве он «левый» ровно настолько, насколько разрешено, чтобы быть чуть-чуть в опале. Такие, как он, Феликс, икону на стену декоративно вешают, не веря, так, на всякий случай — не повредит. А я что ж, по-твоему, должна курить при нем «Кэмел»? Играть в «чашечку кофе с рюмкой коньяка» и пялить влюбленный взор? — Она поразмышляла и прибавила: — Он слишком розовощек.

— А тебе что, бледненький нужен? — сам не зная почему, озлился Феликс.

— Мне, Феля, хочется одного — быть с тобой, хоть и подозрительно быстро все получилось: то ли на берегу, то ли гораздо раньше я ждала тебя, и ты вышел из волн, именно, с сомнением, с дневниками, со стремлением к истине.

Она, застеснявшись наготы, укрыла простыней живот. Феликс откинулся на подушку и молчал, полный неведомой радости, будто воспарил на невидимых розовых лепестках. Он был полон уверенности и силы, и странно — вечное сомнение и страх оставили его. Ее голос просительно и особенно музыкально зазвучал над ухом:

— Расскажи еще про девочку — ведь все не просто кончилось? Правда?

На Феликса наползала тень прошлого и отгоняла его радость. Зачем он вспомнил про девочку? Но ощутил и другое — между девочкой, давно ушедшей, между его вымышленной Адой Юрьевной и теперешней Натали, а главное, как ни странно, — Верой? именно Верой! — есть связь, и он не мог молчать. Он сел, потянул со стола папку, отыскав главу, сказал:

— Читай, здесь все написано.

Натали положила на колени листы и вслух прочла заглавие: — ФЕЛИКС, ПОЧУЯВШИЙ ЗАПАХ, — МОЛОДОЙ ЩЕНОК.

Она поглядела на Феликса, поразмышляла и, уже беззвучно шевеля губами, ушла в чтение.

* * *
Я страстно ждал авиационного праздника, и наконец пришло его солнечное, полное духовых маршей утро. Вокруг только и говорили, что ветра нет, что барометр поднимается и будут бросать парашютистов. Все горожане, задрав головы, глядели в небо.

В отутюженной рубашечке я то и дело выбегал на балкон и сквозь цветущий каштан высматривал на улице синий «линкольн» отца.

Наконец внизу заурчал мотор. Я от радости чуть не спрыгнул: машина пришла, и главное — верх был поднят, а на крыле развевался голубой авиационный флажок.

Отец допил чай, надел портупею и строго сказал:

— На самолетах, Феликс, ничего не трогать, не крутить, в авиации есть закон: от оторванной пуговицы до аварии — один шаг. Поехали!

Я сидел рядом с шофером и был счастлив. Попыхивая гарью, сопел мотор, и рука шофера в кожаной краге то и дело соскальзывала с деревянной баранки, чтобы то выключить рычаг, то подтянуть подсос, то постучать по моей коленке, чтоб я убрал ногу и не мешал.

А за стеклом белая дорога, ныряя, скользила под капот, под никелевую фару, под крыло. Поникшие от пыли кусты и поросли папоротника тоже неслись сбоку. Вокруг в белоцвете раскинулись сады, и только мы равнялись, как яблоневые деревья, да еще на тонких ножках, припускали в перегонки, ну, словно школьницы на переменке.

Когда же машина всползла на зеленый холм, то во всю ширь распахнулись небеса над ней, и виднелись горы в облаках, и лицо мое вздевалось, и я боялся, что упаду туда, в голубую бездну. Грудь распирал восторг.

— Не улетай, — смеялся за спиной отец.

Если мама уводила в мечту, то отец всегда осаживал на землю, пусть грязную, как он говорил, но твердую и реальную, и мне это тогда нравилось.

Я послушно опустил взор на пол: в щели белой массой неслась дорога, а на повороте из-за крыла вылезало колесо, расплескивало тяжелую белую пыль, крутило в хороводе гайки и несло меня туда, на мой первый авиационный праздник.

* * *
В этот полный счастья, духовых маршей и сияющего солнца день я потерял представление о времени, но, просверкав праздничной каруселью, он остался запечатленным во мне на всю мою жизнь. Народу на летном поле было все еще невпроворот, хоть и откувыркались в небе красные тупоносые самолетики, из четырехмоторной машины уже высыпали парашютисты, и день клонился к вечеру.

Я осип от съеденного мороженого, а глазах резало от весеннего солнца, сияющих оркестровых труб и белизны костюмов. Но все ожидали дирижабль, стоял и я у проволоки перед летным полем. В тот день я твердо решил стать летчиком, не отводил взгляда от самолетов, а людей в шлемах и очках считал божествами, спустившимися с неба. Но неожиданно за моей спиной зазвучал на удивление обвораживающий женский смех и приоткрыл во мне какие-то таинственные, доныне неизведанные створки. Я прислушался, а смех уж приглушил гомон толпы и жужжание рулившего по полю самолета и безраздельно завладел моим вниманием. Я оглянулся и у буфета, торговавшего прямо под открытым небом со стола, увидел совсем еще молодых младших лейтенантов летчиков и девочку в синей матроске, короткой юбке и стаканом в руке. Это была Лелька. Я не встречал Лельку два года, забыл о ней и был ошарашен, увидев ее повзрослевшей, с дерзким, знающим нечто мне неизвестное взглядом из-под белой челки и на удивление большим, ярким и красивым ртом. Во всех ее плавных движениях проскальзывала красота, уверенность в себе, и эта уверенность сделала меня маленьким, напомнила, что я в тюбетейке и приехал за ручку с папой на папином автомобиле. Когда ж на поле развернулся самолет, обдав зрителей тугим ветром, и взметнул Лельке юбку, я увидел ноги и зад в зеленых трусиках и обалдел. Я остолбенело не мог отвести взгляд, ибо Лелька, моя детская любовь, исчезала из моего воображения и тут, на глазах, перерастала в существо иное, таинственное, и я видел, как плавны ее руки и как топорщится на груди ее блуза, скрывая нечто загадочное, а взгляд долгий и насмешливый. Ноздри мои дрогнули, и я тут же учуял: мир пахнет иначе, сложнее и ярче, и цвет стал разительно живописнее и будоражил меня. Ишь, как шелковисто причесывает пропеллер траву за хвостом, как алеют звезды на зелени, как струятся красно-золотисто-голубые флаги и шуршат тополя над прудом, как удивительно сладко, словно духи, пахнут бензогарь и мятые колесами травы.

Опьяненный и обвороженный, я упивался запахами и, казалось, плавал в их эфирных слоях, ну, словно воздушный шарик. Я неожиданно понял, что в мире есть не только сказки и бессмертие, а есть и смерть, а рядом со смертью нечто таинственное и прекрасное, о чем знает только Лелька. Кровь зашумела в голове, и, забыв о дирижабле, я шептал лишь одно — «Лелька, Лелька, самая красивая женщина». Я готов был двинуться к ней, но разум сдержал и разъяснил: «С ней командиры, летчики с голубыми петлицами и красными кубиками на них, с настоящими пистолетами на бедрах, а кто ты? Пионерчик с сандалиями на босу ногу? А на голове и вовсе тюбетейка с кисточкой, которую связала бабушка». Я закрыл глаза и со слезами, ущербный, так и стоял, ненавидя и в то же время любя весь мир. Но почему-то страстно желал смерти, тут, сейчас, на Лелькиных глазах.

Наконец прилетел дирижабль и в лучах заходящего солнца повис над полем медно-красным боком, толпа качнулась, возопила, перекрывая оркестр, бросилась ловить листовки. Поймал и я и прочел: «Товарищ, вступил ли ты в ряды МОПРа?» И это была удачная причина, чтобы подойти и вручить листовку Лельке; неведомая сила понесла к ней, но Лельки у буфета не было. Я гонял, словно борзая, расталкивал людей и увидел ее на том берегу пруда под тополями. Она с теми же двумя летчиками направилась по тропинке вдоль каменной изгороди на кладбище, и только они, подавая друг другу руки, перелезли в пролом в стене, как я забыл о грязных сандалиях и, убеждая себя, что вовсе и не за ней, а просто так, тайком понесся следом.

Вскоре в кустах сирени раздались голоса и Лелькин смех, и я слушал и не мог наслушаться — так он был музыкален. Я сорвал с головы тюбетейку и зашвырнул ее в кусты. Переполненный великой радостью, я лег на теплую могилу и был недвижим. Перед лицом в траве ползали в красных панцирях жучки-солдатики, и я желал, чтобы так было вечно. Не знаю, долго ли я пролежал, когда раздался выстрел. Я поднял голову и на солнцепеке у кладбищенской стены увидел Лельку. Она целилась из пистолета, летчик наводил из-за ее спины руку. Выстрелы следовали часто, а когда щелкнул последний, раздался звон сбитой с креста банки, хлопанье в ладоши и счастливый Лелькин смех. Летчик обнял Лельку, мою Лельку, и она не отстранилась. Потом он предложил Лельке папироску, и она закурила, держа на отлете руку.

«Так вот ты какая? Вот!» — я ругал ее и казнился сам, и решил — ты падшая, но я не отвернусь, я объясню тебе, объясню, что так нельзя, но в то же время я страстно желал, чтобы она обнималась со мной, и это не было бы падением, и даже более того — я пожелал ее и уверовал, что она будет именно со мной.

Грудь мне распирало рыдание, готовое вот-вот вырваться, но они то скрываясь вовсе, то по пояс над кустами шли обратно, и я сдержал себя. Заикаясь от запаха цветущей акации, я шептал единственное: «Лелька! Моя Лелька!» — и прячась лег лицом в сухую землю. Голос лейтенанта приближался и наставлял, что, нажимая спуск, производя выстрел, нельзя закрывать глаза.

Шаги прошуршали и остановились над моей головой. Наступила катастрофа.

— Эй, пацан! — раздался тот же голос. — Ты что, сексот? Что крадешься и высматриваешь?

Они все трое стояли над оградой.

— Он просто хвостик, — сказала Лелька с долгой, обворожительной и порочной улыбкой, пустила дым и прибавила: — Где твоя тюбетейка с кисточкой — папа не отшлепает?

Они рассмеялись и пошли, а я бормотал:

— Я ищу могилу мамы, слышите? Мамин камень.

Но они не слышали, и я разрыдался. В тот день я дурел от запаха цветущей акации и до сумерек бродил по кладбищу, пытаясь отыскать могилу мамы и желая умереть, а в глазах стояла Лелька, ее долгий взгляд, ее порочный смешок. В тот день я и не подозревал, что пришла со своими бессонными ночами жгучая, ревнивая и прекрасная, моя единственная любовь.

Я просыпался по утрам с именем Лельки на устах и уж не мог забыть ее ни на мгновение.

Я отказался носить сандалии, и отец, серьезно поглядев на меня, уступил. Так, в возрасте шестнадцати лет я надел свои первые туфли. Я подал заявление о приеме в комсомол, и в тот же день в школьной уборной неумело свернул первую цигарку. Затем я вытряс из копилки деньги, и братик Диамарчик свел на слободу к цыгану, и цыган за пятерку на моем плече вытатуировал пикирующий самолетик и надпись: «Небо, храни пилота».

На уроках мой слух лишь страстно ждал звонка к большой перемене, чтобы выскочить из класса, чтобы понестись по улицам в Лелькину школу, чтобы в новых брюках потоптаться у 9 «Б» и всем видом показать ей, как она, моя Лелька, мне безразлична.

Но в глубинах коридора возникало сияние, словно возгорался факел из ее почти белых волос. Высокая, гордая, она была всегда одна и, казалось, плыла над мельтешившими школярами. Стоило мне увидеть ее издали, как мои руки опускались, я терял слух и, потупясь, ждал. Она же, завидя меня, одергивала свою короткую юбчонку и проходила, тоже опустив глаза, чуть скаля ироничный рот, а я еще долго улавливал запах мятных трав, цветущих лип и авиабензина.

* * *
Я опаздывал на уроки, но учительница улыбчиво разрешала присутствовать. Девочки понимающе переглядывались, и их шепот доносил неизведанное «любовь».

Страсти в школьной уборной накалялись, и ломкие голоса сотрясали дым. Красивее Лельки в нашем городе девочки нет, резюмировали они. Да, но она с летчиками на Пушкинской под ручку шаландается, она на танцах фокстрот-линду отбивает, красивая паскудница, куда нашему «верблюду», вторили другие. Феликс малый что надо, защищали третьи, знает приемы, «ворошиловский стрелок», будет летчиком. Лелька бегала за ним, побежит и сейчас. Не будьте желторотыми птенчиками, вмешивались циники, Лельку давно «уже»… Она давно дамочка. Циники понимающе подхохатывали: «Она под юбкой-то и трусы не носит. Она с блатными на кладбище ходит, и ее на могилах эти самые блатные в караван, а потом на голом животе в карты играют».

Я не знал тогда, что личность одним присутствием на белом свете дает повод к сплетням. Потому завел в кармане нож, сжимал кулаки и за Лельку, свою любовь, шел один хоть против сотни. Циники ухмылялись и отступали, а советчики нашептывали: Феликс, пацан, нужно сходить в горсад, нужно с кустов сирени наловить изумрудных, таких красивеньких шпанских мушек, нужно засушить их, истолочь, запечатать в конфетку и угостить Лельку. Если съест — она твоя, сама об этом самом попросит. Я накуривался до тошноты в уборной, и в голове моей вместе с никотином перемешались любовь, грусть и страстная жажда смерти. Я казнился и люто презирал себя за отношение к Лельке три года назад.

Но, как бы я ни страдал, все складывалось против меня, да и в мыслях не имел, что может быть иначе и я буду счастлив. Я поклялся себе быть сильным и волевым, но если ехал за хлебом в магазин, то руль велосипеда сам поворачивал в новый город к бульвару Крымгирей. Там жила Лелька.

* * *
Я решил записаться в хоркружок, в котором занималась Лелька, и, преодолевая стыд, взял папку со своими рисунками, чтобы показать причастность к искусству. Учительница пения Эмилия Карловна похвалила рисунки, похвалила мой немецкий и, простучав камертоном по роялю, попросила повторить и обратилась вслух. Я повторил. Она на своем личике испекла гримасу, но все же предложила пропеть, и когда я реванул лишенным слуха голосом «броня крепка и танки наши быстры», немка заткнула уши и взмолилась: «Майн гот, больше не надо, тебе медведь на ухо наступил». «Верблюд», — поправили из-за спины. Я оглянулся и увидел бесстрастные, чуть с поволокой Лелькины глаза. Я унижался перед ее соседом по кличке «рыжий дылда», давал ему велосипед, тайком опустошал свою копилку и угощал его мороженым, а он вещал: «Лелька любит смелых, Лелька втюрилась в сыщика Кочуру. Лелька давно дамочка». Я давал ему пинок и отнимал велосипед, но наутро опять заискивал. Он мстил: «Лелька просила передать, чтобы ты не волочился хвостом. Лелька сказала, что будет с любым, но не с тобой».

Я презирал себя, но, только раздавался звонок, первым выбегал из школы и несся к парадной двери телеграфа, опускался на корточки — сквозь дверное синее стекло, сквозь мельканье ног, тоже синих, видел, как из Лелькиной школы по площади растекались приготовишки, волоча ставшие «такими тяжелыми и ненужными» портфели. Потом шел народ посерьезней, и наконец, гончей среди дворняг, появлялась Лелька и пересекала площадь. Я давал себе слово не волочиться следом, но ее ноги промелькивали в стеклах, сердце начинало биться в горле, и я уже не принадлежал себе. Прячась в подворотнях, крался следом по булыжной мостовой Архивного спуска, по мосту через Салгир, крался под липами бульвара Крымгирей в «новый город». Лелька сворачивала в тихую улочку. Скрипела калитка, и Лелька исчезала в кустах сирени. А на меня, подглядывающего из-за угла, смотрели балконные львы. Там, на втором этаже бывшего Воронцовского особняка, жила Лелька.

* * *
То, что Лелька дамочка, я понимал умом, но в душе отвергал и сотый раз спрашивал себя: как из Лельки, из тихой, робкой, виноватой девочки, совсем недавно поджидавшей меня в парадном, могла вырасти дерзкая, с порочной челкой и знающим себе цену взглядом красавица?

Я мучился, не находил ответа, и тогда же в тоске и бессоннице в моей голове впервые родилась мысль о смерти, и я упивался ею. Я видел себя в гробу в цветах, а рядом, конечно, плачущую Лельку, всю в белом, а вокруг небеса и сияющие самолеты, будто стрекозы. Нет, протестовал я, Лелька девушка. Но воображение рисовало и другую картину, рисовало ее в обнимку с другим. Но с кем? Я вглядывался в лица и не находил ответа, и все же отправился в горсад и, к своему величайшему потрясению, на сирени действительно увидел массу таинственных изумрудных мушек.

Однажды мне приснился сон, будто в вазоне на окне моей комнаты распустилась белоснежная лилия, приторно пахнущая, и мой рот густо покрылся желтой пыльцой. Я весь день чего-то ждал, никого не замечая, лишь трогал языком сладкую пыльцу на нёбе, а вечером, опьяненный еще и цветом лип, бродил по бульвару, поджидая темноты, чтобы увидеть в Лелькином окне оранжевый, словно парашют, абажур и, если посчастливится, ее тень на тюлевой занавеси. Звенела гитара, красногорские красотки в красных косыночках и чувяках шелушили семечки. Мели бульвар клешами нахаловские голубятники. Кроны деревьев налились чернотой и сомкнулись над головой. Я брел сумеречным, словно полным страдания коридором, понимая, что вовсе и не лилия, а цвет лип благоухает и пьянит, но продолжал слизывать желтую пыльцу.

Рядом кто-то рванул струны, и голос, глумливый, дерзкий голос, возбужденный женщиной, пропел:

Лелечка блатная пионерочка была.
Только вечер наступает, Леля в сад идет,
Гуляет с шайкой, с атаманом познакомилась она.
Но не успело во мне при имени «Леля» нечто обрушиться иль возликовать, как я сразу увидел все. Я увидел Лельку в бостоновой жакеточке, в тапочках-спортсменках в ровной иноходи по краю тротуара. Увидел и стайку блатных, а тот же голос восторженно сказал ей в спину:

— Ну, не идет, а словно пишет — шалава!

Я не помню, как ударил в глумливое лицо, помню гитару на асфальте, кепку-восьмиклинку да красногорца на четвереньках, пускающего кровь. Я схватил в кармане нож, но тут же в глазах сверкнуло, и сам я отлетел под липу. И мало не было бы от этих, в клешах, с финками в голенищах, но кто-то тихо сказал:

— Шухер — Федулеичева пацан.

Они попятились. Кто-то поднял меня, кто-то отряхнул пыль, кто-то, водочно дохнув, сказал:

— Нет такого закона, пацан, чтоб из-за бабы людей по харе бить. Шалава она. Иди, гуляй!

Я помчался, подгоняемый свистом, и за углом натолкнулся на Лельку. И оцепенел, забыв сразу все слова, а она, опираясь под окном о стену и кривя улыбочку, спросила:

— Ну как, схлопотал? Сильно били? А ведь и финарем могли пырнуть.

Я, пораженный ее лексиконом, молчал, а она продолжала:

— Долго будешь волочиться хвостом? Папа тебе разрешил?

Слова били, словно камни, и я схватился за угол, чтобы не упасть, и в то же время боялся пропустить хоть слово.

Она умолкла и вся была близко, и дыхание было на моей щеке, и я с ужасом видел ее матросочку, оттопыренную грудью, и непреодолимое желание коснуться этой груди заставило поднять руку, но я не коснулся, а убежденно сказал:

— Лелька, я люблю тебя. Хочешь, я умру? Здесь! Сейчас! Хочешь? — И достал нож.

Мои слова звучали с такой убедительной силой, что она опустила руки, а широко открытые глаза готовы были наполниться слезами. И стала прежней кроткой Лелькой. Но боль и растерянность на ее лице переросли в ироническую гримасу, и Лелька, облизав губы, спросила:

— Любишь, говоришь? А я ведь теперь плохая, испорченная.

— Я прощу тебя, — выкрикнул я, — я вытащу!

Я забормотал что-то об усилии воли, о товариществе и комсомоле.

— А я не прошу прощения, мне хорошо.

И я подавился вскриком:

— Как?!

А она так надвинулась, что я видел тонкую матросочку, округло выдавленную грудь, и произошло невероятное. Преодолев панический ужас и забыв обо всем, секунду назад сказанном, я опустил руку на эту грудь. Лелька улыбнулась, затем, сняв руку и задержав в своей, сказала:

— Все вы одинаковые. Ты такой же, как и все, и за что я тебя когда-то любила?

— Лелька, а это правда, что ты с хулиганами на кладбище ходишь? И на твоем животе они в карты играют? — спросил я и испугался.

Она зло рассмеялась.

— А я что, поклялась тебе на крови быть верной? — взъярилась она. — Кто ты такой? А?

Ужас от того, что она уйдет, заставил опять заговорить с такой убежденностью, что лицо ее стало растерянным. А я говорил, боясь остановиться, говорил о любви и смерти, о маме, о цвете акации, о том, что у отца пистолет в письменном столе. Все не то, не так — фиксировал разум, но я не мог умолкнуть, ибо страсть опровергала разум, и слова были не важны, а главным было чувство, переданное воплем, и Лелька слышала и понимала мой крик.

— Придешь в десять за телеграф на берег Салгира, — наконец услышал я, и измельчали, а затем и вовсе исчезли все события моей жизни. Главным было одно — в десять за телеграфом.

Лелька ушла, а «придешьвдесятьзателеграф» без пауз музыкальным напевом проворачивалось и проворачивалось в моей голове, и, хоть было рано, неведомая сила несла к почтамту под часы. Было все еще девять, стрелки медлительно набирались временем, чтобы перепрыгнуть на следующую минуту. Я ждал, задрав голову и облизывая пересохший рот. Меня долго трясли за плечо, пока я оторвал от часов взгляд. Я увидел братца, немо шевелящего губами, и узнал дружка его — Косого вора, и, обрадованный, стал рассказывать, как люблю Лельку, ибо в ту минуту я не мог молчать и говорил, говорил, спрашивая совета. Братец слушал, кивал и наконец разъярился:

— На черта тебе изумрудные мушки, на черта и конфета? Ее не нужно баловать — нужна подстилка, деньги, папиросы, и дело в шляпе.

— Лелька не такая, — возразил я, а Косой, вор-домушник, безмолвно скользивший в мягких войлочных тапочках за братцем, неожиданно возбудился, отбил чечетку и пропел:

— Жарь, мама, чебуреки, жарь, мама, к-а-а-атл-а-ама.

— Ты слушай меня, если хочешь, чтоб был толк… — Братец толкнул в спину, и я помчался домой, не соображая, а повинуясь, ибо не было в тот вечер человека, более жаждущего исполнять чужую волю.

Бабушка возилась на кухне, отца дома не было. Я вбежал в его комнату, и было делом одной минуты вставить нож в копилку и опустошить ее. Горсти серебра показалось мало, и я, не раздумывая, вставил нож в письменный стол, отжал язычок и выдвинул ящик. Все аккуратно лежало на своих местах. Сияющий никелем браунинг в конфетной коробке, тут же патроны в промасленной тряпице, фотографии в стопке, похвальные листы в красной ленточке, коробочки с орденами и несколько банкнот. Я поспешно сунул в карман десятку и, не обращая внимания на сердитый взгляд наркома со стены, выскочил в коридор и там из сундука вытащил мамино старое пальто.

— Гони монеты, — встретил на улице братец, — и рви на мост, за телеграф.

Раздвинув ноздри и бормоча Лелькино имя, я помчался к реке. Вокруг перемещались и распускались черные кроны, и звездные россыпи взлетали ввысь, чтобы обрушиться на мою голову, а тротуар то проваливался коржом, то возникал где-то снизу. Я мчался в той таинственной ночи. У моста я сбежал к самой воде, лег, уткнувшись лицом в пальто. Сквозь нафталин я уловил далекий, но такой знакомый аромат маминых духов и, презирая себя за трусость, пожелал, чтобы Лелька обманула и не пришла. Но зашуршала трава, посыпалась земля, и по откосу сбежал Косой, и братец с бутылкой в руке тут же заверил:

— Придет Лелька — баба она что надо! Не поливай только об умном, о разных там Жюль Вернах и Майн Ридах. Пять минут расскажи про кино, про Жигана, руку под юбку, рви резинку, подножку, опрокидывай на спину — и все, — уверил братец. — Знай, девочки это самое любят еще больше, чем пацаны. Они только и мечтают об этом самом.

— Она не такая, — возразил я.

Братец зубами вытащил пробку, отпил, протянул бутылку мне. Вино вселило уверенность, и я подумал: «Братец и Косой — пижоны и дураки. Лелька вовсе не придет», — и я неожиданно понял, что очень этого желаю, но раздались шаги, братца и Косого как ветром сдуло, а сверху на фоне лунного неба стояла Лелька.

Она сошла, держась за мою руку, без смущения села на расстеленное пальто и хохотнула:

— А ты, оказывается, винцо пьешь?

Я забормотал о братце и Косом, но она при луне прочла этикетку и неожиданно, запрокинув голову, допила и опять рассмеялась, как не единожды в тот вечер, освобожденным, счастливым смехом человека, одолевшего неодолимое и убежденного, что преград более нет. Но этот беспечный счастливый смех и насторожил меня, ибо я с малых лет подспудно был убежден, что, перемахнув одно препятствие, наталкиваешься на другое. Нельзя распускаться и торжествовать.

Позже, покрывшись сединой, я понял, что на моем пути появились провалы, потому что уж очень я страстно их желал, а желал потому, что во мне с рождения теплился неистребимый страх. Страх неисповеданный родителей моих — матери-дворянки и отца — следователя ГПУ. Позже я все более утвердился в мысли, что непогребенные останки отца каким-то неизвестным мне, да и науке тоже, мистическим образом подогревают мой страх и уводят в состояние неуверенности и мрака. Но Лелька прильнула к моему плечу, и я забыл обо всем.

Это были лучшие минуты моей жизни. Лениво плела серебристую под луной косу речонка, белела отмель, выше чернела стена телеграфа и черная крона платана, а за ними в ночной таинственной жизни сиял в полнеба город. Я закрыл глаза и, казалось, плыл под тихое урчание, но Лелька обняла меня и сказала:

— Феликс, я всю жизнь любила тебя, и ты вернулся, ты простил мне все. Ты спасешь меня, и я буду твоя.

Она говорила еще о том, как любила и звала меня и назло мне стала такой, но наконец пришел я. Это были не слова, а музыка, самая прекрасная, которую я когда-либо слышал. Великая радость вознесла меня, и опять куда-то музыкально текла вода, и роса по берегам расстелила свое матовое серебро, и пребывать бы век в молчании. Но Лелька встала, виновато улыбаясь, и, нервно давясь словами, зашептала:

— Бери пальто. Пойдем к стене. С тобой, теперь только с тобой, ведь я твоя и только, навсегда.

Ее возбуждение передалось и мне, и я тоже срывающимся шепотом спросил:

— Идти? Зачем?

Она тянула за руку и шла, загадочно оглядывая темнеющие бурьяны, а я нес пальто, прижимаясь щекой к атласной подкладке, и на удивление остро улавливал запах маминых духов. Происходило нечто тайное, запретное, о чем я думал по ночам и страстно ждал, но боялся и не верил, что все так просто будет именно сейчас под стеной телеграфа в бурьянах. И только я расстелил пальто, как Лелька, смеясь, повалилась на спину, увлекая и меня, целуя и шепча:

— Ну, Феликс? Ну? Что же ты? Мальчики с девочками всегда это так делают.

Она положила мою руку на упругое бедро, но каждый клеткой своего сознания я помнил о мамином пальто, задыхаясь от стыда.

— Хорошо, хорошо, — не унималась она, счастливо и виновато смеясь, — не желаешь раздеть меня, так я сама.

Стоя на коленях, она поспешно спустила юбку. Перед лицом белели ее бедра. А когда она снова легла, обнимая и расстегивая мои брюки, на меня накатил панический страх. Я оттолкнул ее, бормоча что-то о мамином пальто, о бабушке, которая к ужину ждет, и умолял отпустить. Она смеялась и расстегивала мои штаны. Я с силой оттолкнул ее. Она села, долго и задумчиво глядела на меня, спешно застегивающего пуговицы, и наконец спросила:

— Значит, бабушка? Раньше папа запрещал, а теперь бабушка.

Прозревшим взглядом она обвела вещи, разбросанные вокруг, юбку на бурьяне, опрокинутые туфли и обратила ко мне полное презрения и ненависти лицо и, не стесняясь своей наготы, молча и брезгливо рассматривала меня.

— Ты! — наконец сказала она. — Ты — папочкин сынок, ты ничего не смог сделать с девочкой, уродец несчастный, ты никогда не станешь мужчиной, ты — евнух, вот ты кто.

Она говорила слова, уничтожающие меня, я не понимал их, но упивался страстной прелюдией смерти. Надо мной раздался смех. Я вышел из сладостного забвения и увидел братца и Косого. А Лелька возликовала:

— Так потому ты и помощников привел?

Я, обхватив голову, скатился в овраги выл в ладони, полный жгучего стыда за себя, и в то же время бормоча имя Лельки. А они в чем-то убеждали Лельку, и их бубнящие голоса то затихали, то возгорались там у стены, и так бессовестно белели ее ноги. Наконец ясно прозвучал Лелькин голос:

— Мальчики, идите домой спать, сегодня каравана не будет. — И после страстного бубнения братца опять: — Что? Феликса люблю? Евнуха? — и в бурьянах под телеграфом зазвучал больной Лелькин смех.

Я закрыл ладонями уши, но слышал его и видел Косого, а братца не было. Я вгляделся и понял — братец обнял Лельку и повалил, словно в борьбе. «Не может быть», — повторял я, и на меня нашло затмение. Я не знаю, сколько времени пролежал в овраге, помню надо мной Косого на берегу оврага. Он был гол и танцевал под луной, напевая. Помню, как во мне кто-то сказал: «Значит, евнух, значит, никогда не сможешь! А вот Косой мою Лельку…» Рука нашарила булыжник, вывернула из дерна, и с именем Лельки я пошел. Помню, как размахнулся и во всю силу пустил булыжник. Он шмякнул в голого, тот взревел и покатился вниз в овраг. Второй булыжник в мокрой грязи был в моей руке. Помню, как увернулось испуганное лицо братца, а Лелька, хохоча, сказала:

— А Феликс ничего — люблю отчаянных, — и так бесстыдно белели ее раскинутые треугольником ноги. Неожиданно пришло прояснение, и в нем сказало Лелькиным голосом:

— Феликс, я люблю тебя одного, я хочу умереть с тобой.

— Значит, умереть?

Руки опустились, мысль вернулась к браунингу в письменном столе отца, и все вокруг перестало существовать, и я видел лишь браунинг. По дороге домой братец тянул за руку, увещевал:

— Феликс, братишечка, Лелька — шалава, а девочки для того и нужны, чтоб с ними это самое делать… и за что ты меня чуть не убил? А Косой и сейчас, может быть, убит в овраге.

А во мне вращалось — «евнух, евнух», а они ее, мою Лельку, — на мамином пальто, да разве ж можно? А я евнух, евнух.

Лелька шла рядом и говорила, говорила и плакала, и тянула меня за руку. Я понимал одно: она желает смерти.

Я оттолкнул отца, открывшего мне дверь, — вот кабинет, стол и наконец заветный браунинг в моей руке, а в столовой голоса. Вскрик бабушки, и под крик и грохот стульев отец, распластанный, в прыжке ко мне. Я сунул дуло в рот и с великой радостью нажал спуск.

* * *
Натали отложила листы и поглядела в окно, залитое полуденным солнцем. На набережной голос из репродуктора предлагал экскурсию на теплоходе вдоль чудесных берегов Крыма, потом заиграло танго. Она задумчиво послушала и спросила:

— Почему же ты остался жив?

— Не судьба, — ответил Феликс, — отец успел толкнуть, перед лицом сверкнуло, и я потерял сознание.

— Шлюха твоя Лелька, — зло сказала она. — Вовсе ты и не евнух и никогда им не был.

— Мне неприятно, что ты плохо отзываешься об ушедшей, — возразил Феликс, испытывая необъяснимое удовлетворение, что Лелька и Ада Юрьевна, его вымышленная любовь, возникли в его воспоминании именно сейчас, в присутствии живой, влюбленной в него, такой красивой Натали.

Хорошо было и оттого, что он не предал память о них, а на набережной в эту минуту звучит именно «Кумпарсита», его военное танго.

— Собственно, мог бы и не вспоминать о своих амурах в наш день, — сказала Натали.

— Но ты же попросила, и потом, Ада Юрьевна так похожа на тебя.

— А ты бы солгал или отшутился.

— Я не знаю, как по правилам хорошего тона нужно отшутиться или ловчить, — сказал он убежденно, — но знаю, что никогда не лгал и буду говорить только правду.

— Ну и дурень, — хохотнула она, — ты правду, я правду, одна правда вокруг — глупо и неинтересно. И что было бы, если бы ты услышал от меня правду — ну, хоть бы про этот шрамчик на шее или про режа, как ты его называешь. А ведь сказана была бы только правда.

Ревность погрузила Феликса в кошмарный липкий сон, и, чтобы утонуть окончательно, он обнял Натали, мягкую и горячую, и остановил падение. Он лежал, тяжело дыша, а Натали гладила его голову и говорила, и, когда пришел слух, он понял, что Натали вовсе не ревнует его к Лельке, а Веру так и вовсе считает провинциалочкой с калошной фабрики, а вот его вымысел, Ада Юрьевна, которая так похожа на нее, Натали, так пусть присутствует, говорила она, но только в его голове, а она, Натали, обещает больше никогда не напоминать о ней. Но с этой минуты Натали при каждом удобном случае, а то и вовсе без случая, только и говорила об Аде Юрьевне, строя предположения, догадки, давая советы Феликсу, подтрунивая и изводя, стараясь прогнать призрачную даму, созданную его больным воображением.

* * *
Они переехали в родной город Феликса, и в его комнате в табачно-винном угаре, средь немытой посуды и разбросанных вещей, не выходя провели три ночи и три таких же безумных дня. Затем Натали отутюжила вещи и разложила их по стульям так, что вся комната пестрела заморскими этикетками, аккуратно уложила чемоданы и, не позабыв ни единой заколки, улетела на время в Москву, а для Феликса началось доныне неизведанное, полное сомнений, ожидания и бессонницы время. Запоздалая страсть всколыхнула энергию, о которой он и не подозревал, и, несмотря на возраст, он решил начать новую жизнь. Он мужественно отправился к дантисту лечить и вставлять зубы. Он принес из гаража заржавленные гантели и стал накачиваться по утрам. Он побелил комнату, покрасил полы, приобрел пару модных рубашек и горку льняного постельного белья. Он перестал выпивать, но заполнил сервант строем заморских бутылок в золотой парче этикеток, и они, на удивление Феликсу, прозябали непочатые, даже не обласканные его вожделенным взором. Наконец зубы были вставлены, и он стал ждать. То, гонимый первобытной ревностью, он покупал билет в Москву, то, презирая себя, сдавал его и махал гантелями до изнеможения, до седьмого пота, пока не валился без сил на свежевыкрашенный пол. Он бросался на каждый звонок и возненавидел телефон, но часами не мог отойти от аппарата. Он похудел, страдание и боль сделали взгляд задумчивым, и, странно, женщины, ранее в упор не замечавшие Феликса, теперь при встрече замедляли шаг и грустно глядели вслед. На работе он, положив руку на горячую станину «Ганса», мог часами слушать его утробные удары.

Он стал притчей во языцех, и контора зацвела махрово, зашепталась, косоротясь улыбочками в гроссбухи: «Бросила ли рыжая стерва иль приедет еще?».

И лишь Вера в простеньком голубом платьице с вязаным кружевным воротничком и ровным расчесом волос, похорошевшая, подобранная и строгая, улыбалась в глаза Феликсу, пожимая руку, и, на удивление, в ее голубом взоре не было ни тени сожаления. Феликс становился серьезным и грустным, как при встрече с чем-то подлинным, но непонятым им. Он долго хранил тепло Вериной руки, и из его ревнивого взора исчезала Натали. Он думал о Вере, о ее сатиновом платьице и понимал, что сущность Веры независима и свободна от внешнего, от драпировок, от ярких заморских тряпок, он вспоминал серебристо-змеистые платья Натали, развешанные по стульям в его комнате. Он ловил себя на том, что Вера ему интересней и ближе, чем Натали, что рядом с ней ему спокойно и ясно (и он становился самим собой). Вот Вера спокойно пересекла двор, поправила волосы и скрылась в двери. Феликс улыбался ей вслед, но в голове, помимо его воли, тысячи жучков-пильщиков начинали сверлить, скрести, пилить, и вновь появлялась блистательная Натали.

* * *
Он дал себе срок — ожидать десять дней, а что будет потом, не знал. Наконец прошли эти дни, наступила июльская жара. Звонка не последовало. Не зная, что предпринять, он увидел себя в зеркале — отощавшего, с воспаленным взглядом, и испугался. Он понял, что сходит с ума, и, как обычно в минуты отчаяния, весь вечер простоял перед портретом мамы, бормоча в ее улыбчивое лицо, а мать сквозь черную маску безмятежно глядела на выкрашенные полы, на выбеленную комнату, на увядающий букет гладиолусов на столе. Феликс некстати подумал, что гладиолусы — красно-синие и фиолетовые — чрезвычайно глупые цветы, но счастливые. Это цветы молодоженов и именинников, и он сам так же глуп, как гладиолус, но только еще и несчастен. А вот астры, хризантемы — цветы ушедших, тонкие и грустные, и долго источают тленный аромат с влажных могил.

Воспоминания о смерти родили мысль — нужно достать из шкафа машинку и подробно написать все о Фатеиче, о его водяной могиле. Он вспомнил свое возвращение из колонии и свою месть Фатеичу. Это было давно, но тот дымный город рельефно встал в его воображении и затмил огненную Натали.

Феликс поспешно достал машинку и, даже не взглянув на бутылки в серванте, сел к столу и разложил листы. Он вдруг удивился тому, что голоден, но хлеба в доме не оказалось, он нашел старые, каменные сухари и, размачивая их в крепком и сладком чае, грыз, мыслью блуждая в прошлом.

Наконец он отставил недопитый стакан и, как бы вовсе и не о себе, а о ком-то постороннем, подумал: странная штука любовь, она своей страстью, своим порывом то ведет к смерти, то перерастает в жизненную необходимость — творить и рассказывать о других, давно ушедших. Но другие вовсе и не другие, а все связано и раскачивается на чьих-то незримых весах. Уж совсем позабыв о Натали и о недопитом чае, и дымившей сигарете, Феликс выстучал название целой части воспоминаний:

ГОРОД МОИХ МЕРТВЕЦОВ
Я выжил. И вывели меня из тюрьмы два исключающих друг друга чувства — любовь и ненависть. Я дал себе клятву выжить любой ценой, чтобы отомстить и сотворить справедливое. Для этого нужно подчиниться, ибо подчинение — наилегчайшая форма приспособляемости. Нужно тупо глядеть под ноги, не вмешиваться, не страдать, а главное — не думать, чтобы не сойти с ума. Но любовь к людям побеждала самосохранение. Я голодал, но делился коркой, махрой, носками, что связала бабушка, лишь бы на миг в глаза человеческие вселилась надежда. Голодающий ел корку, и на лице не надежда, а ужас. Ужас, что я передумаю и отберу. А потом оценочка с лукавинкой в глазу — не дурак ли я? И что можно еще от меня поиметь? Любовь к людям не бывает вознаграждена. Но я не мог быть равнодушным даже здесь, в лагерном бараке, где каждый подвержен инстинкту выжить.

Когда я начинал умирать и дух покидал истощенное тело, на смену любви приходила ненависть и приносила одно ослеплявшее слово: Фатеич. Я оживал. Я корчился и прокусывал губы. Ненависть сделала это имя величайшим смыслом моей жизни, способным затмить самый древний инстинкт — голод.

Я не знал, как и чем убью Фатеича, но был убежден: выживу, выйду и убью. А пока это имя сбрасывало с нар, наполняло ледяной решимостью взор, и организм неизвестно откуда получал резерв. Я становился в линейку и сквозь зубы фанатично цедил: «Фа-те-ич, Фа-те-ич». Я излучал неизвестную людям, но вопиющую ненавистью и жаждой жизни энергию. И тогда появлялся Спаситель — тщедушный замухрышка, и обязательно по национальности еврей. Я знал — это он. Такой же голоостриженный, в непомерном ватнике, но с повязкой Красного Креста. Он как бы принюхивался, скользя напряженным и осмысленным взглядом по землистым лицам, отыскивая нечто важное. И хоть я был далеко, плохо видим в задней шеренге, наши глаза встречались, вспыхивали, как бы связывая незримую нить, что лежала между нами. Способный на все, он убеждал режимного начальника, то подобострастно кивал и заискивал, бурыми от марганцовки пальцами перелистывая единственное оружие — свой ветхий медицинский журнал, то грозил со страшным лицом и даже притоптывал ногой, брови начальника с удивлением ползли под козырек. Происходило невероятное: перст режимного начальника среди тысячи понуроголовых и обреченных указывал на меня.

В санчасти — опять невероятное, и что? — доктор улыбался. Мрачный, с перегаром капитан, только и умеющий, что закатывать веко над мертвым глазом, чтоб констатировать смерть, неожиданно острил: «Ну и оленище! Кость одна, а? А поди ты, жить хочет. — И выкрикивал: — Хватит сосну валять! Пойдешь на кухню, а потом в шахту. В землице тепло, отогреешься». А мой спаситель, выполнив миссию, маячил на заднем плане и в высшем блаженстве закатывал глаза.

Я оживал и начинал ждать. Но перед сном не царапал отметин на стене, не подсчитывал центнеры пожухлой рыбы и килограммы соли, что предстояло съесть здесь в лагере. Засыпая, музыкальным напевом прокручивалось одно: «Фа-те-ич! Жди, я скоро приду!»

Но сила была в руках у него. И когда истек срок заключения, когда ворота должны были распахнуться, меня вызвали на вахту в маленькую, накуренную комнату с сейфом, письменным столом и бугристо прибитой грязью на полу. Два начальника, понимая государственную важность, приосанились по ту сторону стола над моим «Делом». В моей груди жерновом легло предчувствие: «Закрытый суд! Добавят!» Чтобы выстоять, нужно железо, я положил руку на холодный сейф и тогда расслышал голос, читавший с листа:

— Учитывая особую государственную опасность, подтвержденную повторным следствием генерал-майора Мордвинова И. Ф. …

При слове «Мордвинов» я перестал слушать, видел лишь шевеление губ на серьезных в закатно-оранжевом свете лицах. Мои же мысли клокотали в черепе, беззвучно вопя: «Значит, особо опасный, значит, ты генерал! Это хорошо! Но лишь бы ты не умер, лишь бы ты не заболел, лишь бы не перевернулся автомобиль. Я приду!»

Я подписал приговор корявым пером и с торжеством подумал: «А все-таки ты помнишь обо мне, Фатеич!» Я остался за решеткой еще на четыре года.

* * *
Тюремная вахта для меня распахнулась летом. Я был стрижен под натянутой на брови кепи, бледен и худ, в синей блузе и с фибровым чемоданчиком в руке. Вместе с пятью тысячами рублей я зашил под мышкой и гербовую бумагу, гласившую машинописно: «Осуждение снято ввиду отсутствия вины…» И это после восьми лет! Лагерный начальник вручил мне конверт с документами и, как равному, пожимая руку, изрек:

— Наше правосудие не боится признавать ошибку. Вы не виноваты!

По тому, как ходили желваки на багровом лице и струился пот из-под синей фуражки, я понял, что сам он другого мнения, и не без злорадства спросил:

— Ну а если бы Великий не умер, вы бы тоже так сказали?

Он побледнел, рука когтисто поднялась, но сдержался, мрачно буркнув:

— Неблагодарный! Радоваться надо — свобода.

Свобода — это Фатеич. При воспоминании о нем и начальник, и секретарь — старшина с папочкой под мышкой, в суконном галифе, расчесывающий пах, — растворились во мраке кабинета. Я же рельефно и торжественно осознал — пришло время, и сказал в пустоту:

— Вы правы, начальник, свобода!

Я знал, что она скоро кончится. А что будет потом, меня не волновало. Бабушка умерла, так и не свидевшись со мной. Братец отрекся от политического зека. И все. Думать обо мне некому. «Неправда, не все! — вскрикнуло безумие. — В мире есть Фатеич!»

Постоянные мысли о нем хоть и возбуждали ненависть, но делали его как бы человеком близким. Я боялся признаться: его не станет — и жизнь потеряет смысл. Сейчас же ненависть несла под стук колес в город Грозный. Там, по моим сведениям, проживал Фатеич. В поезде был вагон-ресторан, и амнистированные с правотой отстрадавших победителей жрали икру, пьянствовали, крали, наводили ужас на вокзалах и попадали опять за решетки, и поезд пустел.

Я не пил. Питался всухомятку и небритый, прикуривая от папироски папироску, молча трясся в грязных носках на верхней полке. То я видел Фатеича с маузером у колена, который он так любил, холодным неприступным генералом — каким он был сейчас, то он являлся заискивающий, с добрыми и грустными глазами, каким я видел тогда, в последний раз, и шептал: «Фелько, чертушко, а ведь обманываешь старика! Юродивый дал тебе вот эту книжицу», — он разжимал кулак, на задубелой ладони лежал Ваняткин требник. Лошадиное лицо Фатеича надвигалось к виску и шептало, шептало ласково и заискивающе, обдавая запахом похлебки: «Плюнь, Фелько, на нее! Своими слюнями плюнь и растопчи. Свобода — и мы друзья». Он замолкал, и тень его, размазанная по краснокирпичной стене камеры, неподвижно внимала. «Верь, Фатеич, не Иуда я». «Что ты, глупый, — радостно вскрикивал он, — нет, Фелько, Бога. Сверху атмосфера одна. Учеными доказано».

Омерзение преисполнило неистовой ослепляющей силой. Я не мог сказать «Нет!», ибо в камере незримо присутствовал Ванятка, неосознанная совесть моей жизни, и я твердил в кирпичный пол: «Есть, есть, есть!» «Как знаешь, Фелько! — Фатеич надевал очки, и глаза становились маленькими и холодными. — Если же он есть, то пусть и спасает тебя. — И неожиданно взревел: — Дневальный!!! Воды!!! — И мне: — Раздеться! Встать! Смирна-а-а!»

Бледный, с извивающимися в страхе губами, он примкнул к стене нары и разлил воду, оставив сухой островок на полу. Я стоял босой, с подштанниками в руках, он же чугунно застыл на фоне решетки, издавая тихий чмокающий звук губами. Между нами лежала вода. Час, а может и три, я глядел в неподвижную спину, и сумрак размазывал ее. А когда глянул на пол — понял, схожу с ума. Свинцовая гладь поднималась, поглощая камеру, уже по колено, по грудь, парализовала волю нечеловеческим ужасом. В голове то ватная пустота, то опять Фатеич издавал почмокивание, и тысячи кузнечиков стрекотали, пилили враз, и череп, готовый треснуть, распирал грохот. Я был готов поползти, обнять его сапоги и вымолить прощение.

И тогда из-за спины, как легкое дуновение ветерка, расслышал шепот: «Терпи!» В темноте бледнело виноватое лицо.

— Боже! Ванятка, для чего книжица? Для чего вода?

— Так надо!

— Может, нет тебя? Может, бред?

— Раз видишь — значит, есть!

— Я утону!

— А ты плесни на него. В ведре еще есть вода. Это можно.

— А как же потоп?

— Это гипноз. Это он может. Ты сильней плесни.

Я нашарил ведро. Оно звякнуло. «Смиррнааа!» — взревел Фатеич.

Но я уже плеснул. Он застонал, повис на перекладине и корчился, корчился кошмарным черным пауком на зарешеченном оконном фоне.

— Утоплю!!! — ревел я. Вспыхнул свет. В двери скрежет. Надзиратель выбил ведро, и оно загремело по кирпичному полу. Фатеич, трясущийся, отряхивая штанину, словно кот, по сухим бугоркам выскользнул в дверь. Я смотрел ему вслед, пружинно зашагавшему по коридору, ромб плющился — между его суконных штанин на просвет. И могучая сила возликовала криком: «Есть Бог! Ты ничтожество, Фатеич! Есть!» Он посмотрел на меня растерянно и с глубокой печалью. Этим вскриком я подписал себе приговор.

Я упивался воспоминанием, будто расстался с Фатеичем только вчера. Впрочем, так оно и было. Восемь лет неволи растворились в прошлом, а Фатеич возникал в воображении все рельефней, все ярче с каждым мелькнувшим за окном столбом.

Ночами я пребывал в оцепенении, все слыша, все видя. Вагон то рвало — скрежетали сцепки, колеса остервенело и четко отстукивали, все скрипело и раскачивалось, то он ровно шел железным ходом. За окном проплывали гроздья огней. Я слушал и, недвижимый, ждал. Ждал, когда в гул поезда вплетется скрип отворяемой двери. Я вскакивал, впивался взглядом в лицо вошедшего, мутно белевшее в вагонном чреве, — нет, не он. Нервный толчок угасал, я облегченно откидывался и еще долго слушал скорые удары сердца. «Нужно продумать, нужно выносить план, нужно выполнить все так, чтобы не сесть вторично», — приказывал разум. «Ерунда, — бунтовало безумие, — из-за меня ты попал за решетку, я и ненависть вывели тебя, я с мистической жаждой несу сквозь ночь к Фатеичу. Что же ты умствуешь лукаво? Главное — найти Фатеича, а там…»

Я вдруг сделал страшное открытие: если не найду Фатеича, если не увижу его лицо, то всю жизнь буду вглядываться в лица, пока не сойду с ума. А если он мертв?.. «Если мертв, — ответило безумие, — копай до гробовой доски, пока не взглянешь в полуистлевшее, в слежалой шапке волос его лицо. Иначе — нет тебе покоя!»

Я думал, думал. В голове клокотало. Язык облизывал иссохшие губы, а поезд нес, пронизывая ночь.

* * *
На нижних полках, поставив на колени чемодан, играли в карты три уголовника. Их головы — шарообразно-серебристая, шафранно-босая с дегенеративной седловиной и шишковатым лбом, и третья — с не успевшим зарасти, а потому колючим, но щегольским пробором — то смыкались лбами, образуя трефу в волнах дыма, то исчезали в тени полки, а пальцы по миллиметру выдвигали из-за карты карту. Говор утихал. Лишь стук колес, зуммер бутылок у ног, да, прожигая чемодан, тлели забытые огарки. Киргиз передергивал. Я видел это сверху. Его рука то и дело шмыгала в чемодан, купюры бились в нервических пальцах профессионала. Он бросал червонец Прихлебале, маленькому босоголовому мужичку-дегенерату с высоким лбом и смещенными к подбородку частями лица. Тот ловил, ногой потирая ногу, и вихлявой иноходью исчезал в тамбуре. Исчезала и карта, оброненная на пол. Киргиз тянул время, пальцами изучая карты, и они то лежали брикетом в его узкой ладони, то перепархивали со стрекотом из руки в руку. Собранный в волевой комок, он не пил, косясь на тамбур, и облегченно вздыхал, когда появлялся Прихлебала с бутылкой в мешковинной брючине. Бутылку перехватывал Седой — верзила с фиолетовыми губами на землистом лице, губами человека, долго сидевшего в подземелье. Он толкнул в дно бутылки ладонью, скусил пробку и, гулко отпив из горла, прохрипел:

— Карту!

— В долга не даю, — скосноязычил Киргиз, и глаза стиснулись теперь уж в бритвенные надрезы.

Быть Киргизу удавленным, подумал я, это не на курорте чистить пенсионеров, прихлебывая шампанское. Седоголовый поспешно стянул белесую от времени фланельку и остался в дырявой, будто дробью побитой майке.

— На тряпки не играю, — скартавил Киргиз. — Был уговор.

Прихлебала наполнил стакан и протянул Седому. Тот, не отводя взгляда от хрупкого горла Киргиза, отмахнулся. Стакан, фонтаном обдав потолок, зазвенел по полу. Колеса как-то истерично застучали, и в их стуке, и в водочной вони я уловил еще и запах крови.

— Карту! — просипел седоголовый и из-за прорехи в телогрейке выхватил нож.

Киргиз розовым язычком подлизал испарину, но не пошевельнулся. Я же не мог отвести взгляд от ножа. Это не был кинжал в чеканном серебре — самое безобидное оружие на коврах у самых мирных хозяев. Это не была и финка с плексовой ручкой, которой так похваляются блатные. «Это» вообще не было ножом. Это был широкий, в три пальца, плоский мастерок, грязно-бурый и огненно-отточенный лист распиловочной стали, с ручкой из грязного бинта. Это было страшное орудие убийства. Моя рука мысленно сжимала ржавую, по-видимому, от крови, рукоять, в мозгу благозвучно проворачивалось: «Вот он… вот он… вот этим!»

Я поспешно бросил на чемодан пару сотенных и сказал:

— Дай карту! Ставлю я!

Киргиз из щелочек-запятых снизу вверх поцарапал взглядом, ненавидя, оценивая и запоминая. Я же видел нож в голубом сиянии. Видел, как в раскрытой книге. Видел, как седоголовый нашел обломок ржавой стали, и инстинкт сказал — это. Седой зажил иной, созидательной, полной страха за судьбу своего творения жизнью. Он не спал по ночам, а точил. Точил тайно под одеялом, точил, коротая срок. Точил, лелея ненависть, и тогда, под стать дебильному уму, его творение возродилось формой стального мастерка. Седой, ласково бормоча, стал точить о голенище, наконец средь страшных мук и темноты каземата, в ненависти и ярости, сдерживаемой часовым, решеткой и запором, нож огненно засиял и зажил самостоятельно, требуя смертного крика и крови. Он не продаст, решил я. Нужно выкрасть во что бы то ни стало. А сейчас — отведи взор.

Я опустил мутное стекло. Голову обдало прохладой и пыхтеньием. Паровоз ронял седые клочья, вертел красными колесами, тянул по дуге в медный уровень восхода.

* * *
Теперь выигрывал седоголовый. Он отстучал чечетку по коленям и груди и даже запел фальшиво и сипато:

Гоп-стоп, Зоя,
Кому давала стоя?
Начальничку конвоя.
Когда, проигравшись, Киргиз ушел, а Седой, положив голову на фиолетовый узел, уснул, закрыв лицо телогрейкой, я мягко, в носках, спрыгнул и раскорякой выждал. Но Седой из-под полы глядел в упор, молчаливо и не мигая.

— Должок вернешь? — спросил я.

Он порылся в кармане и бросил на пол две смятые сотенные, продолжая глядеть так же равнодушно. Он был личностью — грабитель, презирающий закон, и жизнь в этом мире была его собственной игрой, где режиссером и актером был он. Тюрьма для него была домом родным. Я был мужиком, живущим по чужому закону, статистом в чужой игре, неправильно сыгравшим, дураком, невесть за что попавшим за решетку.

— Дай нож! — сказал я. — Дай! Он нужен мне для дела!

И в этом «дай!» было столько убеждения, столько внутренней силы человека-зверя, человека-убийцы, что взгляд его приобрел интерес. Он приподнялся на локте, откинул сальную полу, теперь внимательно и с уважением осмотрел меня как профессионал профессионала. Почуяв зверя, подобного себе, не задавая вопросов, а поняв, что нож действительно нужен мне «для дела», для серьезного дела, протянул его мне, держа за жало и покачивая рукояткой с чуть развязавшимся грязным бинтом. Я влез на полку и, преодолевая тошноту, сжал мягкую рукоять. С пола, с серой сотенной, смотрел на меня вождь, серьезно и осуждающе.

* * *
Я решил обдумать план. Но разве можно предусмотреть все? То ли соседка за спичечкой зайдет, то ли попадет под колеса собака и сломает велосипед, а ведь на него рассчитывал. Нет, разум не по мне, я весь во власти безумной силы, как семя одуванчика на ветру. Она сведет с Фатеичем. И нет спасения ни ему, ни мне.

«Ты прав, ты прав», — выстукивали колеса. А безумие нашептывало, нашептывало: «Термит термитник строит, как миллионы лет, как вчера и позавчера. Человек такой же термит, только по вечерам газетку читает да возомнил, что умен, что может все. А что в той газетке написано? У тебя есть писатели, которые волнуют тебя, совершенствуют, а сами все заглядывают через край — есть ли Бог и что там, по ту сторону мира? Есть ученые — очень умные, с высокими лбами и математическими шишками. Но пусть они создадут муравья, паука или лист живой. Не смогут? То-то! Вожди строят рай, низвергая и провозглашая с трибун идеи. А пушки льют. Но в кого стрелять?.. Ты веришь в разум. Разум может все! Пусть и объяснит! — ликовало безумие. — Ты убьешь его, и в этом смысл. Ибо смерть над всем живым… Ты вокруг посмотри. Синь и солнце над Каспием… Красиво? И рыбы в сумеречных глубинах. А вдумайся: ведь смерть во всем кричит, торжествует. Рыба рыбу ест, червь — червя, большой — малого, но малый микроб сгложет и большого. Вот и круговорот. И кто тут сильный, кто слабый? Все едят, убивают и едят. И ты вскармливаешь, чтобы убить и съесть. Или для тебя убивают, консервируют, коптят, чтобы вкусно тебе было и ты съел. Но и тебя могильный червь сгложет!»

«А как же бессмертие?!» — выкрикнул я, корчась на полке.

«Чушь! Ты неверующий!!! Ты убьешь его, потому что иначе не можешь».

«Так-то, так-то!» — остервенело отстучали колеса. И, обливаясь потом, ликуя, я страстно зашептал: «Ты ешь и пьешь, Фатеич! А я еду. Ты снимешь френч, чтобы погон мерцнул и порадовал тебя. А я еду. Ты стянешь сапог, пораскинешь, ровно ли истерт каблук, подметку не накинуть ли спиртовую, чтобы носилась век. А стоит ли? Я еду!»

* * *
Поезд нес меня два дня. Я не ел, пил теплую воду из бачка в тамбуре и курил, курил, пялясь в разрисованную скверну на потолке.

Утром я спрыгнул, чтобы напиться. Пол под ногами стал мягок. Окна, полки и лица поплыли красной каруселью. Я очнулся от запаха водки и стука зубов по стеклу. Передо мной серьезное лицо Седого.

— Ты, мужик, подохнешь раньше него. Пей! — сипел он. Водка обожгла желудок, и на меня нашел голод. Истерический, неутолимый.

— Хлеба! — попросил я. Седой пошел по вагону, молча развязывая узлы и забирая еду. Зэки с немой покорностью глядели вслед. Я заглатывал, не пережевывая и давясь. Седой пододвигал то сало, то колбасу.

— Я ослаб, а тот подковы гнет, — ужаснувшись желанию исповедаться, сказал я. Седой оглядел меня оловянно-выпуклыми глазами статуи, но что-то в них дрогнуло, приобрело глубину. Он стал видеть меня и чуть слышно зашептал:

— Твой поспел… Он кричит, он зовет тебя. И ты слышишь, сам не зная того, — и, приблизив фиолетовые губы к уху, зашептал, возбуждаясь, скороговоркой: — Они завсегда так кричат и зовут, просят, чтобы ты… ты… их, ну, ну, понимаешь, — Седой провел по горлу. — Мой тоже кричал, звал… Не хотел я. Пошел я другой улицей, чтобы не встретить, так он был там! Он ждал… этого самого… Он пиво пил и ждал. Я трубой… Труба в мешок завернута была чисто… крови малость из сопла… А в лагере карнача в карты пробурил. Так он сам подошел, сам спиной стал, когда мы траншею копали, просто приглашал. Я… лопатой у забора. Крови лужа, тяжело подох, а все потому, что грязен я был, месяц не умывался и даже руки не успел помыть. Потому как сам смерти ждал, на смерть идти нужно грязным… В рост встал, и все в нутрях играло, а вокруг цветно стало — не поверишь. Попка с вышки должен бы… Так пулемет заело… напрасно ждал… пятнадцать лет строгого дали.

Он помрачнел, насупился, устыдившись, наверное, впервой в жизни нахлынувшей болтливой исповеди, а на меня нашел раздумчивый философский стих. Уголовник, совершая преступление, подсознанием требует кары себе. Кара есть его награда. Гуманный прокурор милует, то есть обкрадывает преступника и обрекает на новое преступление.

А кто же я? Ведь я убью Фатеича и требую смерти себе. Так ли? Именно так.

Колеса под вагоном чугунно загудели. Солнечный луч уперся в колени Седого. Они дрожали.

Вагон остановился у будки с надписью «Кипяток». Я приехал в город Грозный.

— Кто он? — спросил седоголовый.

Я не мог произнести его имя. Фатеич был мой, сокровенный, ненавистный. Я молчал. Седой, в телогрейке, несмотря на жару, повернулся спиной ко мне и сказал:

— Ты, мужик, того, голодный чтоб, мяса сырого маленько поешь, с кровью чтоб, но голодный чтоб, а главное — бабу не поимей. Бабы — они поганые, бабы все суки, — и, не оглядываясь, вышел.

На перроне мелькнули его седая голова и отвислый фиолетовый узел. Я завернул в газету нож, спрятал в белье в чемодане, посожалев, что небрит и измят, и последним вышел из вагона.

Разноголосая, многоплеменная толпа, кисло пахнущая брынзой, рыбой и керосином, вынесла на привокзальную площадь. В просевших автобусах мелькали возбужденные лица, черкески, фуражки, мешки, набитые таранью и шерстью. Я переждал и остался один на раскаленной солнцем площади в прогорклом запахе асфальта. Затем сел в автобус, пустой и прохладный, и покатил по улицам, по вееристой брусчатке, по незнакомым спускам и подъемам к центру.

Я не знал города. Не знал, куда еду и как найду Фатеича. Но знал, что дорога у меня одна, и я иду по ней, ибо слышу его призывный вопль в этом знойном и сером от копоти городе.

В центре я купил пиджак и черные брюки (костюма не нашлось), трусы и майку, а главное — бесшумные, на войлочном ходу, тапочки. Я должен быть чист, решил я и отправился в баню. Постриженный и побритый, я долго курил в банном номере, разглядывая себя голого, мраморно-белого, мускулистого в запотевшем зеркале. Мои волосы, отросшие на палец, мокро топорщились. Чуть припухшие, мягко очерченные губы — то ли в капризных, то ли в страдальческих складках, голубые глаза лучатся сухо и горячечно. Красив, силен. Но почему до панического ужаса боюсь женщин? — я пожалел себя. Взгляд стал глубоким, обреченным. Я зло шлепнул окурок в ванну, быстро оделся и, чтобы милиционеры не оценивали подозрительно взглядом мой лагерный ежик, привинтил ордена к пиджаку и, не оглядываясь, вышел в город.

У кинотеатра я остановился в изумлении. Среди мусора на краю площади, среди окурков, коробок и сухой листвы я разглядел поклеванные зубилом чеченские письмена на бордюре. Город, в котором цвели вековые каштаны, город, который жирно дымил, качал нефть и выполнял план, был мощен кладбищенским камнем.

— Это знамение, — радостно прошептал я, — Фатеич, это ты с моим папашей взрывал храмы и памятники и могильными плитами мостил города. — Успокоенный, я понял: не нужно действовать, ускоряя события. Все произойдет само собой и вовремя. Найду крышу, ночлег и встречу тебя, Фатеич.

Я брел по аллее в тени каштанов. Мчались автомобили. На перекрестке, где рельсы сияющими дугами пересекли мой путь, я купил квасу и с кружкой в руке вглядывался в частокол ног, отыскивая те, единственные, с ромбом на просвет в суконных галифе и в армейских сапогах с приподнятыми носками.

Зной пронзила сирена, требовательная, истеричная, долгая. И регулировщик, и пешеходы, и машины на миг оцепенели и прекратили бег. Лаково-черный кабриолет, визжа шинами, сверкнул до проспекта. Я успел увидеть синие донца фуражек, все враз качнувшиеся к борту.

— Он! — я швырнул кружку на мокрый прилавок и с чемоданом бросился по рельсам вслед.

Улица пустынна, лишь вдалеке в зное краснел трамвай. Я свернул направо на булыжную мостовую — никого. Черный кабриолет исчез. Может, все привиделось? Нет, не все. Проехал красно-синий воронок с унылым лицом охранника в заднем стекле. Я побежал следом по тихой улочке, и охранник глядел уж тревожно из-за мутного стекла. В груди подпрыгивало, кричало, бесновалось: «Он здесь, рядом. Не беги, не привлекай внимания, на тебя смотрят!» Я подчинился и, шумно дыша, вышел на залитую солнцем площадь. Напротив здание с колоннадой под мрамор. Перед ступенями разношерстная стая легковых, и горделиво, догом среди дворняг, сверкая никелем и черным лаком, стоял ЕГО ЗИМ.

Фа-те-ич! Это в нем твой зад тонет в ковровых креслах. Это твой дом. А где же кабинет? Где твое оконце, из которого ты глядишь на крыши, хмуря бровь?

Я скользил взглядом по казенным окнам, а на меня из клумбы роз, заложив медную руку за медный борт, проницательно глядел мой тезка — медный Феликс.

Надо убираться — Фатеич может увидеть, и тогда все сложнее. Я подчинился разуму и сел на первый автобус. Пришло время подумать, отдохнуть и действовать.

Я сошел на окраине, на пустыре, поросшем лебедой. Автобус развернулся и ушел в город. Вокруг домики по окна в земле и в жухлой от смога и жары зелени. За ними мост и полуразрушенный забор, прокопченная труба, пирамиды бочкотары, рассыхающейся на солнце. За последним домиком-развалюхой я спустился с обрывистого берега к реке. Вода журчала в черных камышах, кривя на волне мазутные блины. В тени ракиты я расстелил пиджак подкладкой по теплой траве. Под голову положил чемодан и сразу же заснул.

Меня разбудили топот и крик. С обрыва, вспарывая каблуками суглинок, сбежали милиционер с наганом в руке и эмвэдэшный старшина в выгоревшей гимнастерке и с автоматом на плече.

— Документы! — свирепо выкрикнул мальчик-милиционер.

— Наш, стриженый… Веди! — смеялись сверху. И я увидел стайку амнистированных и двух солдат с автоматами наготове.

Милиционер погрозил им кулаком и принялся читать мою справку. Чемодан!.. Обыщут! Я поспешно, так, что ордена брякнули и сверкнули на солнце, достал пачку орденских документов и что-то угодливо забормотал о гостинице, в которой не оказалось мест. Ордена возымели успех. Мальчик-милиционер, восторженно стрельнув глазами, вернул справку и извинился.

— Закурить не найдется? — уже мирно попросил старшина. Я протянул пачку.

— Веди! — крикнул наверх милиционер. — Догоним!

Они сели на траву, разулись, и старшина, шевеля скрюченными, будто корневище, пальцами ног, спросил:

— Летчик?

Я кивнул.

— В плену был?

Я опять кивнул. Он, хмуря брови, выпустил целый куст дыма, разом выкурил до картона папироску и, напустив в мундштук слюны, шлепнул в воду. Вдали, по пояс над кустами, тянулись цепочкой арестанты.

— Куда их? — спросил я.

— Которых по делу — так опять за решетку, а остальных — на 500-веселый и айда без остановки из области. Но они на первой же станции сорвут стоп-кран и разбегутся, бандитье сволочное! Нянчатся с ними, в баиньки играют, — и свирепым взглядом из-под нахмуренных бровей проводил красную фуражку, еще долго маячившую над зеленью ракит. — В войну за буханку голодного расстреливали, а с этими… — он сплюнул. — Нет на них Мордвинова!

— Мордвинов?! — Моя голова оцепенела, будто на стальном холодном стержне. — А какой Мордвинов?

— Был… человечек один. По национальности мордвин.

«Был! Был!» — забилось в мозгу. Но я знал — нужно молчать, и старшина продолжал:

— Редкая сволочь был этот Мордвинов. Но башка у него… — Старшина даже зачмокал и восторженно покачал головой. — Самовольно амнистию объявил: тем, кто оружие сдаст, — прощен, и паспорт не нужен, и живи себе в горах. Ну, бандит и пошел. Сперва старики муллы. Берданку и кинжал положат и ждут, когда в книгу писать будут. А Мордвинов его за шиворот — и вон пинком под зад: иди, гуляй. Потом и молодой бандит попер. Горы всяких шмайсеров нанесли, гранат горы. «Все сдали?» — «Все». — «Хорошо!» А через день прочес. Оружия у них нет — и конец. Их муллы бороды обрезали, раздирали ногтями лица, землю ели и в пропасть кидались… Я конвоировал трех, — продолжал старшина. — Мордвинов кричит: «Твои бегут?» — «Никак нет, порядок!» — «Гони назад, в Шатой, чтобы бежали!» Так они полегли «при попытке к бегству».

— Ну а где же он сейчас? — спросил я.

— Где-то на Сахалине, — ответил старшина.

— На Сахалине?! — выкрикнул я. Они подняли головы и посмотрели удивленно. Но я уже совладал с собой и спокойно прибавил: — Далеко забрался!

— Какой там! Рядом, на слободе. От голода подыхает. И пусть радуется, что не расстреляли, как Родоса или Штепу… — Они обулись.

Старшина поднял автомат с травы и, глядя на реку, сказал:

— Ты, парень, тово, зла не держи. Власть наша Советская гуманная, сколько вон радости людям, сколько вон в семьи повозвращалось. Трудиться честно будут, да и тебя отпустили… Ордена вернули… Война ведь была, пока разобрались, — мальчик-милиционер застенчиво протянул руку, я ее пожал.

Они взбежали на откос, и уже сверху крикнул старшина:

— Ты, парень, тут не пребывай! Разная сволочь по кустам кроется. А тебя с нами видели. Смекаешь?

Я улыбнулся. Он был опытный фронтовик, но не видел незримой нити, натянутой высшей силой. Она начиналась от Фатеича в каземате в Киеве, петляла по Сибири, тянулась по рельсам Азии вдоль Арала и Каспия, опутала меня с седоголовым и с ним, эмвэдэшным старшиной, чтобы я недоступным для человеческого разума чувством улавливал ее феерическое сияние и шел к неизбежному: к Фатеичу.

Я знал, что никому — ни болезни, ни уголовнику с берегов этой речки Сунжи, ни автомобильному колесу не пересечь ее. И нет у меня страха, всю жизнь пульсирующего в горле. Я улыбнулся старшине и кивнул, соглашаясь.

* * *
По объявлению на заборе я пришел к хозяину-староверу. Он долго пялил мутный взгляд на мою остриженную голову.

— Нет у меня отказа божьему человеку, но бандит в хате — страх, — наконец сказал он.

— Что ты, дедушка! За плен я. И бумага есть.

Он не взял справку, а строго спросил:

— В Бога веруешь? — Я промолчал. — А хату не сожжешь? — Я молчал. — Из чашки чтобы пил своей и ложкой чтоб ел своей, а цигарки чтобы свои вонючие в саду дымил.

Так я и снял полуразрушенную времянку за домом в саду. Сгреб в угол кукурузу, что сушилась на полу, и закидал тряпьем, взбил солому в кочковатом матрасе и, уже сидя на перекошенной кровати, вдыхая прель и мышиную вонь, подумал: так и должно быть. Пришло мое время. Сходится все во времени надежно и наверняка!

Утром, побритый, влажно зачесав ежик, я поехал в центр в «Горсправку». Долго стоял у окошка, сжимая перила, не решаясь вслух назвать ненавистное имя. Стоял бы и еще в треске морзянки и сургучной вони, в страхе упасть в обморок, но шоколадно-крашеная копна волос шевельнулась в оконце, и женщина спросила:

— Вам что?

— Я… я… Мне Мордвинова адрес, — чувствуя, что бледнею, спросил я.

Карандаш перестал вращаться в ее холеных, но коротких пальцах, взгляд цепко скользнул по моей остриженной голове.

— Какого Мордвинова? — вкрадчиво спросила она и выкрикнула: — Имя, отчество, год рождения?

Я назвал. Она прижала трубку ухом к милицейскому погону и, не сводя холодного изучающего взгляда с моего лица, набрала номер:

— Тут Мордвинова спрашивают. Адрес давать? — в трубке заклокотало, и она добавила: — Да, да. Именно того.

«Бежать», мелькнула мысль, но руки будто прикипели к перилам-трубе, ноги свинцовые. Я остался, омываемый потом, поняв, что наследил, да как! Все равно! — вместе с решением пришла уверенность, и я спокойно встретил ее взгляд.

— Адреса сотрудников, хоть и бывших, мы даем по предъявлении паспорта.

Я достал целую стопку орденских книжек и заспешил:

— Я, знаете ли, ищу сослуживца, вместе воевали. Он генерал и поможет устроиться.

Услышав «генерал», она брезгливо улыбнулась, глянула на ордена и выписала справку.

В сквере я прочел на бланке: «Мордвинов Иван Фатеич…» и год рождения. Я задохнулся, не в силах читать далее. Больное воображение нарисовало и другую дату: дату смерти. Я постоял зажмурясь и прочитал далее: «Проживает г. Грозный, Больничный пер., 6».

«Вот он! Вот он! — кричало безумие. — В кулаке у тебя. Быстрей, быстрей, бегом!» Я с такой силой сжал бумажку, будто и впрямь это был Фатеич. Сердце колотилось в горле, я опустился на скамью под платаном и решил ничего не разведывать, не уточнять, а взять «то» (я не мог даже мысленно назвать «то» ножом) и вечером идти к Фатеичу.

Я вернулся домой в одиннадцать, не раздеваясь, лег животом на кровать и лежал, лежал, дыша в кисло пахнущую подушку, отсчитывая секунды, чтобы время шло быстрей. За окном светило солнце, мирно покудахтывали куры. Ласточки косым полетом расчесывали высь, я же лежал, стиснутый безумием. «Нужно что-то сделать!» — «А что? — ликовало безумие. — Все есть!» — «Нужно надеть тапочки на войлочном ходу». — «Зачем?» — «Чтоб тихо, чтоб подкрасться». — «Хорош и в туфлях». Я заставил себя думать о женщине, моей австралийке. Она не шла. Стук ходиков то звонко отсекал секунды, то таял в ватной глухоте. Я теряю слух? Нет, это подушка закрыла ухо. В голове поворачивался жернов с единственно понятным: «Сегодня, сегодня вшесть… Осталось немного». Я глянул на часы и ужаснулся — прошло всего лишь полчаса. Истерично зажужжала муха, все тоньше, все надрывнее. И прекратила звон резко, будто оборвала. Я приоткрыл глаз. Паук в оконце деловито опутывал ее. Мысли поползли обрывками: «Что-то помешает, торопись!.. Он не доживет до шести. Он пойдет в магазин и попадет под колесо!» — Эта мысль была настолько убедительной, что я рывком сел и с этой секунды не принадлежал себе. Голову морозило, я обвел взглядом комнату, что-то отыскивая. На кукурузной горке средь тряпья лежала побитая молью синяя казацкая фуражка с оборванным до половины козырьком. Вот оно, вот это! Я надел ее, и голову перестало морозить. Тотчас выдвинул чемодан и достал «то». Долго разглядывал огненное отточенное лезвие. Даже сбрил волосики на руке. Затем прорезал карман в пиджаке и просунул в разрез лезвие, чтобы в кармане оставалась мягкая рукоять. Я не стал надевать тапочки, не свинтил ордена, а оглядел комнату, залитую солнцем, початки в золотом оскале зерен и подумал, что это последнее реальное видение. С этого мгновения я перестал принадлежать разуму, а был в незримом куполе, и слышал, и видел лишь то, что попадало в него, не далее пяти шагов, а мысли проскакивали обрывками. Я ступал по грядкам. В купол проник хозяин с лопатой в руке, с изумленным взглядом на пыльную казацкую фуражку. Что-то нужно сделать!.. Ах да!

— Дедушка! — сказал я. — В чемодане вещи и деньги. Деньги, если не вернусь, возьми себе.

— Свят, свят, — перекрестился старик и исчез, а в купол вползла калитка. Я вышел на улицу. Змеились колеи меж домиков с голубыми наличниками. Все было далеко, не мое, из другого мира. Я переставлял ватные ноги, а в черепе вызванивало, выговаривало четко: «Близко уже, сейчас… сейчас ты… его!»

В куполе лица, озабоченные или равнодушные, взгляд на фуражку на полуоторванный козырек, и в глазах испуг, обтекают меня, будто островок. Плывут деревья, дома, перекрестки. Стану я — и они остановятся. Вместе с говором, шелестом шин, шарканьем ног в купол проник низкий скорбящий звук. Музыка! Именно сейчас! И исполняют-то для меня! Музыка плыла над городом, а город распустил дымы, ухал, строил, кишел людьми, бурлил в словесном бреду и неверии и качал черную нефть.

Я брел к репродуктору, глядевшему вниз с кинотеатра. Печальная мелодия наполняла силой, торжеством, унося от дел мирских, от суеты. Я не слышал скрипа трамвая, топота ног, умолкло и безумие, лишь вдалеке таинственный дирижер взмахивал палочкой, и скрипичный хор уводил в райские дали к священной книге, где записано все, и каждый — и я, и Фатеич, и все они. Посмотрите! Возликуйте! Мир Божий вокруг, и есть бессмертие, есть!

Мелодия умолкла. Люди шли, шли, шаркали и шаркали ноги. И каждый нес свое: помидоры с базара, портфель в управление, любопытство в кинотеатр. И ни одного страдальческого лица, ни одного проникновенного взора. И никому нет дела ни до ножа в моем кармане, ни до Фатеича, ни до человека с дирижерской палочкой, написавшего для них эту божественную мелодию. Они глухи, думал я. Они не верят в бессмертие и в судьбу. А ведь каждый тянет нить, обходя яму, колесо, ныряя в подъезды, волоча по лифтам. И весь город полон незримых нитей, и они обрываются там, за пустырем, на кладбище под звук трубы.

Я постоял, переполненный великой правдой за всех — за Ванятку, за себя, за сотни других, истлевших без гробов, и понял: оркестр исполнил для меня, и я должен, обязан узнать имя таинственного композитора.

Я остановил женщину с дынями в авоське. Она с испугом глянула на фуражку, на ордена и, не выслушав бормотания о композиторе, шмыгнула в толпу. Я поймал за рукав капитана в выгоревшей гимнастерке. Он, мучительно соображая, ушел, подозрительно оглядываясь. «Глупец! — бунтовало безумие. — В такси, что у афишной тумбы, там за площадью, скорей!» Отворив дверцу, я спросил у шофера:

— Что играли по радио?

Он зашелестел, складывая газету, и ответил:

— Гендельман, фриц какой-то, а может, и того хуже — жид. Тянул, тянул, чуть нутро не вытянул. Тьфу! — сплюнул он и завел мотор.

Машина плыла лодкой, лаковым капотом раздвигая дома, деревья, и они разновысоко обтекали с боков. Я потерял слух и под тайными взглядами водителя мучительно отдирал волос, прилипший ко лбу, и с ужасом обнаружил, что и волоса-то никакого нет, но продолжал отдирать. Водитель остановил в пустынном переулке средь кособоких домиков и неопределенно кивнул:

— Где-то здесь.

Я дал ему сотню и, уже отворив дверцу, спросил:

— Скажи, не очень ли я пьян?

— В том-то и дело, что нисколько не пьян, — испугался водитель и рванул, оставив меня в пыли в пустынном переулке.

* * *
Феликс дописал главу и поставил точку. Он отправился на работу на свое резиновое производство, бормоча и разговаривая сам с собой. Лица конторских проплыли размазанной каруселью. Он говорил «здрасьте» и спешил в цех. Положив руку на горячую станину «Ганса», он мог часами слушать его утробные удары, а мысли были далеко, в том пахнущем нефтью городе. Конторские понимающе переглядывались и за его спиной изображали рога.

Но в обед на Верином столе в стакане воды он увидел бутон желтой розы, и тихим голосом Фатеича над ухом прозвучало: «Сегодня, когда расцветет бутон». Он недоуменным взглядом обвел пустую приемную, столы, притихшую машинку, и в нем заликовало. Он тут же позвонил в оранжерею и, унижаясь и заискивая, узнал, что желтая роза называется «Глория Деи», что американский садовник назвал ее по имени своей невесты, узнал, что если поставить ее в горячую воду, то бутон расцветет быстрее. Феликс подлил горячей воды и стал над цветком, а через час под его пристальным взглядом бутон развернул пару бледно-желтых лепестков.

К концу работы, к великой радости Феликса, роза развернулась, зажелтела на Верином столе, а звонка из столицы все не было. Феликс, теряя надежду, глядел, как Вера запирала сейф и укладывала продукты в сумку. Гладкий зачес волос облепил ее голову, стекая косой за спину, а простенькое, но на удивление нарядное платьице облегало ее чуть полноватую грудь. Движения Веры были спокойны и уверенны, но Феликс знал, что она чувствует его, но не показывает вида, и это ей удавалось.

Он опять поймал себя на том, что думает о Вере, а в груди его поднимался восторг и гасил ослепляющий больной свет в черепе. Он ощутил реальную емкость предметов и времени и спросил себя: как получилось и при чем здесь Натали, что за раздирающая меня двойственность? Сейчас он возьмет у Веры сумку, распустит молнию. Вера улыбнется ему и уложит продукты. Потом они пойдут домой, и это будет обыденно и просто, но если присмотреться, то вовсе и не просто, потому что он никогда не испытывал подобного счастья. Идти по вечернему городу, по тем же тротуарам и мостовым, по которым ходила мама и разъезжал в «линкольне» отец. И ничего не изменилось — тот же остывающий город, тот же медный свет на фронтонах, те же горы синели вдали, все, как и всегда, лишь отец теперь цепенеет под пальмой и глядит пыльными глазницами в закат да мама на окраине успокоилась в кустах сирени. А с ним, живым и счастливым, пойдет по городу Вера и пригласит в кафе, и солнце из-за ее спины брызнет из кроны. Он живо и радостно вообразил эту картину, забыл о розовом бутоне, о Натали и протянул руку, почти коснувшись сумки. Но кто-то незримый всколыхнул омут, выплеснул режущий свет, Феликс неожиданно и остро испытал неизъяснимый вспыхнувший гнев к показному, как он уверовал, Вериному спокойствию. Он отдернул руки, скрестил их на груди и, стоя над молчащим телефоном, как мог спокойнее сказал:

— Знаете, Вера, если мне не позвонят и сегодня, то это конец, вы меня видите в последний раз.

Он ожидал, что Вера забьется в истерике и уронит на пол каравай, но в наступившей тишине Вера разворачивалась, как желтый бутон в стакане. Она поставила сумку, повернулась и, глядя Феликсу в глаза, наконец сказала:

— Знаете, я ошиблась в вас, я думала, что вы сильный, очень сильный. А вы… Чтоб вы из-за юбки — в петлю? Ну что ж! Только не грозите, если надумали — действуйте, но знайте, на ваших похоронах меня не будет.

Она опять взяла сумку, спрятала буханку и, опустив голову, постояла перед сейфом.

— Господи, — услышал ее голос покрасневший Феликс, — что я тут наговорила, прости мой гнев неправедный, Господи, — и Феликсу: — Если вы посмеете что-либо над собой сделать, то знайте — это большой грех. Вы даже думать не имеете права об этом, а если шутите, то глупо. Зачем вы терзаете любящих вас? Что касается вашей дамы, то она объявится, ждите, купальный сезон только начинается.

Не глядя на Феликса, она заперла сейф, взялась за дверную ручку, и тогда раздались длинные телефонные трели. Она взглядом показала на аппарат и вышла, притворив дверь. Феликс оцепенел, ненавидя эти напористые звонки, еще бы миг, и он бросился бы вслед за Верой, но рука, как бы помимо воли, подняла трубку. Издалека, сквозь играющее радио, он услышал Натали.

— Да! — ответила она. — Ну конечно приеду. Люблю. Люблю еще больше, — и это были ее слова, и хоть в трубке раздавались отбойные гудки, он не положил ее, а слушал, надеясь на что-то.

Затем за окном из кроны брызнули закатные лучи. Но Феликс понял, что это в нем самом пылает свет, и, виновато улыбаясь, поцеловал трубку и положил ее, ощущая невиданную легкость, качнулся и, словно воздушный шарик в эфирном запахе желтой розы, поплыл к двери, и конторские, глядя на его дурацкую улыбку, удивленно зашептались.

Он написал заявление на отпуск и, все так же ощущая на губах аромат розы, вошел к председателю.

Председатель и заместитель заперли кабинет на ключ и хмуро крутили в руках заявление. Старый диван, обитый вечно холодным дерматином, письменный стол с инвентарным номерком и сами они, взъерошенные, в китайских хлопчатобумажных костюмчиках, опустили Феликса на землю.

— Шалунишка, — сказал председатель, доставая из шкафчика бутылку нарзана. Затем, сморщась, откупорил и налил в мутный стакан. Зам, опустив седую голову, потирал острые коленки, ждал. — Шалунишка, — отхлебнув пузырчатой воды, продолжал пред, — бывают женщины красивые.

Ах, вон оно что, подумал Феликс. Рыжая грива конторским покоя не дает. Это понятно, но чтобы казнокрады моралистами стали, так это что-то новенькое. А пред продолжал:

— Бывают очень красивые. — Зам хмуро кивал. — А эта, эта… ослепительна, эта — просто исчадие ада, — он раскинул руки, дураковато улыбаясь.

— Ты не в окно смотри, а слушай, у него умная седая голова, — буркнул зам.

— Мне нужен отпуск, — твердо сказал Феликс.

— А кто тебя держит? — деланно испугался пред и втянул голову в хилый каркасик ключиц. — Дадим санаторий, проветрись, отдохни, коньячку армянского попей, ну, заведи там парочку порядочных б…, но эту рыжую стерву брось.

— Вы, конечно, лучше меня знаете, с кем мне спать, и сколько сахару в стакан сыпать, и какое кино смотреть, — разозлился Феликс, но председатель пропустил слова мимо ушей и начал загибать пальцы.

— Пойми, у тебя машина, у тебя квартира, — зам утвердительно кивает, — у тебя братец Димитрий Сергеич опять-таки кто? А кто она? Я тебе скажу, кто она — стрекоза она, мильона на нее не хватит. Что у нее есть? Пшик, рыжая челка да еще хахаль в Москве, а ты ей только на курортный сезон нужен.

Кровь зашумела в голове, но Феликс заставил себя глядеть в окно. Во двор въехал грузовик с картонками для калош, зайчик скользнул в полумраке кабинета, на миг солнечно отразив Феликса в стекле. Клетчатая рубашка, на багровом лице стиснутые губы, веки сощурены.

Когда грузовик, обдав гарью и урчанием, прокрутил перед лицом колеса и стекла перестали дребезжать, казнокрад посыпал скороговоркой:

— Кто? Кто дарит серьги за четыре сотни? А это только начало. А потом понадобятся аэропланы и шубы, французский коньяк и брильянты. А узнает ОБХСС, сюда придут копать, сюда… Это же несерьезно, пойми, шалунишка. Сева, — обратился пред к заму, — сколько я за Софой ухаживал?

— Два года.

— Слышишь, два года, и ни разу не поцеловал: не позволяла. Весь город знал, а все потому, что была она девушкой, и я сделал ее дамой, я, в 27 лет, честно, на перине. А у рыжей перебывало больше, чем в бочке огурцов.

Феликс нашел в себе силы молчать. А зам хлопнул себя по лбу:

— А почему бы тебе не жениться на Вере, а?

Они долго и радостно глядели друг на друга, будто мысль пришла сейчас.

— Это-таки да, — резюмировал пред. — Это-таки идея.

— Ты знаешь, что такое Вера? Ты не смотри, что у нее нет золотых волос. Если надо, покрасим. Ты не смотри, что у нее отец поп, а брат сумасшедший. Вера умеет готовить такие кушанья. Вера из ничего сделает «что-то», а из что-то она уже сотворит такое… — он поцеловал кончики пальцев, — …сплошной цимес. Ну а с рыжей, Бог тебе судья, переспал, попробовал, запиши в книжечку, все на старости лет будет что почитать, вспомнить.

— Это же в какую книжечку нужно записывать? — рассвирепел Феликс, и их восклицания, мимика, жесты останавливались, будто в стоп-кадре.

— Тогда скажи ему все, — обронил голову зам, а пред, трагически вздохнув, заговорил:

— Она жила с профессором. — Пред достал письмо, почитал и добавил: — «с профессором живописи и ваяния…», а у него двое детей.

Феликс опустился на стул, омерзение неожиданно прошло, и ему стало невыносимо жалко этих людей. Сидящие рядком на потертом диване, они глядят на него, ухмыляющегося, с недоумением.

— Тебе мало? Так знай, она жила и сейчас живет с режиссером, — пред опять заглянул в письмо и назвал фамилию. — Ее привез сюда режиссер, они поругались… Вот тут в листке записано, не смейся — это святая правда, за этот листок хорошо заплачено.

— Послушайте, — сказал Феликс тихо, но проникновенно, а потому и убедительно, — почему вы клевещете на женщину, которую я ждал всю жизнь? Пусть запоздалая любовь, пусть поздно, но пришла ко мне женщина, я люблю ее и плевал на вашу болтовню. Это мерзко, поймите! Люблю!

Ишь, как они сокрушенно иронически закачали головами. Любовь? Да, да, заранее знают все, подумал Феликс, но продолжал говорить и вкладывал всю убежденность в слова.

— Вы видите эту руку? — он пальцем показал на синий пучок вен. — Если б ей понадобилась кровь, то отдал бы всю до капли и был бы счастлив. Если б потребовались глаза, она тут же получила бы их. Все равно я видел бы ее. Видел! — выкрикнул он.

Пред наполнил стакан и серьезно посмотрел, как пенится вода, все молчали, затем заткнул бутылку ключом-пробкой и грустно сказал:

— Ты порядочный человек, шалунишка, мы так и думали, но пойми и нас. То ты болеешь в футбол за фашистов, то приводишь красивую рыжую женщину — вся контора, весь местный комитет гудит, как рой. А наша Акралена[3] Петровна, первая б… и склочница, но прибежала, кричит:

«Что вы здесь за бардак разводите?!» Шалунишка, уж очень красивая женщина эта твоя рыжая, а бабы не прощают красоты, они обезумели и стали страшнее черта. — Пред опять отпил воды и продолжил: — Любовь к этой женщине — твое дело, — на их лицах теперь уже печаль и понимание. — Фабрика — это наше дело, наша жизнь, и не осуждай стариков. Пусть их осудит твой братец, — впервые проявилась ненависть к братцу, и Феликс понял: они впервые были откровенны с ним. — Мы делаем кеды, да какие — лучшие в Союзе, наши калоши не залеживаются на складах. А для этого нужен австралийский каучук. А где его взять? Нужно дать, а для того, чтоб дать, нужно иметь, понимаешь? А потерялся вагон фурнитуры, кто едет? Ашот едет искать. А что он повез в портфеле? А где в городе получают зарплаты больше наших рабочих? А? А кого вызвали в КРУ[4] за перерасход фондов? Кто вылил на себя стакан керосина и провонял все КРУ?

Они там задыхались и морды отворачивали, только что и смогли пальчиком погрозить да выпроводить. А в купальный сезон? — встречай из главка, встречай из треста, из Госстандарта, да что там — из министерства встречай, и каждому — номер с видом на море, экскурсию в Массандру, каждому «Мускат Красного камня», «Пино Гри», «Черный доктор», да что вино — девочек подавай, шашлыки, шампанское на Ай-Петри с музыкой на восходе луны. Каждому достань билет на самолет и ящики с виноградом, и подарок жене, и улыбайся, кланяйся, спасибо говори за то, что осчастливили тебя. Они взяточники и вымогатели, я же должен становиться вором, а не станешь — не будет ни фурнитуры, ни каучука, ни меня, ни Ашота. Фабрики не будет. Плевать им на фабрику, если она карман не золотит.

А какой мы позор принимаем? Помнишь Шевкопляса из Киева? Дурак, но пост-то какой — и родственничек в политбюро. Приехал. Подали люкс трехкомнатный в Ялте. Двух шлюх — блондинку и брюнетку — любую выбирай, а желаешь, так и двух сразу. Шампанского ящики, хоть ванну с девками принимай. Гришка наш, завбазой, пьяненький, звонит: порядок, выбрал брюнетку — любовь пошла. Ну, раз Гришка пьян — значит, порядок. А через день врывается в кабинет шлюха, бросает на стол деньги и вопит на всю контору: «Я женщина честная, деньги задаром не беру, а вы, сволочи, гладиатора мне подсунули».

Удивились мы чрезвычайно с Ашотом. Ашот деньги вложил ей в сумочку и спрашивает: «Дорогая, а что такое гладиатор?» Ну, женщина успокоилась и говорит: «Он не е…т, а только гладит. Всю ночь мякишем по ж…е водит, водит… Одно слово — гладиатор», — во какой конфуз, на всю резиновую промышленность позор!

Они в хохоте затряслись на старом диване, Феликс улыбнулся, он любил слушать и не переставал удивляться мерзостным выдумкам старых циников. И пред это знал и, поощренный улыбкой, спросил:

— А Лукиничну помнишь? Плановичку из Киева? — Закивали, заулыбались, заскорословили. — Дама — страшноты неописуемой, величиной с пианино.

— Ноги кривые, — перебил зам, — станет на пляже в воду, так между ног восьмикилограммовый лобан проскочит и не зацепит, но зато зо-олота-а на ней…

— Гришка наш из Ялты пьяненький звонит: «Есть хахаль, моряк, капитан дальнего плавания, поллитровку в кулак — и нет поллитровки, без отрыва выливает в горло, рыжий, но красавец-то какой, сто кило в нем весу, хоть портрет маслом с него пиши».

— Ну все, как положено: люкс с видом на море, коньяк, шампанское. Звоню через денек: — «Гришка на работе?» — «Спит в кабинете на диване», — отвечает секретарша. «Бухой?» — «Хоть гранату в окно кидай». — «Значит, порядок». — «А Лукинична как?» — «В ресторане с капитаном оркестр сняли и всю ночь „Семь сорок“ да „От ворот до бойни“ плясали, да еще „Алибабу“ отплясывали».

А на третий день звонок, я трубку взял — понял: беда. Гришка трезвый.

— Шеф, — казнится Гришка, — судить меня надо, военным трибуналом судить — просмотрел. Вот тебе и портрет, да еще и маслом писанный.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Матрос, сволочь, золото спиздил и смылся.

— А Лукинична?

— Орет: «Плевать на золото, ищите капитана».

Пред замолчал, а Феликс не выдержал, спросил:

— Нашли?

— Нашли, в Керчи, в кабаке золото пропивал, пригрозили, уговорили, денег дали.

Ашот грустно вздохнул:

— Но какая зато фурнитура к нам поплыла, какие шнурки, замочки, люверсы, какой корд, прямо из Италии, — упирался в Киев и поворачивал к нам — все к нам и никому ни шнурка по всей Украине. — Он подпрыгнул на диване, смастерил в окно кукиш. — Вот! Вот! — им всем! Этим коллегам, этим гремучим змеям. И так было год. — Они умолкли в сладостном и грустном воспоминании.

— А потом? — спросил Феликс.

— Суп с котом. Где-то мы потеряли контроль. Одесситы, сволочи, матроса перекупили. Нет в мире худших сволочей, чем одесситы.

— Да, да, — закивали, засоглашались…

— В Рио-де-Жанейро, говорят, такие же, да куда им, лучше наших в мире нет, чтобы так по-живому своих же, братьев родных, резинщиков и обворовать!

Распалились, заупрекали друг друга.

— Что же одесситы сделали? — выкрикнул Феликс, и они успокоились.

— Женили матроса на Лукиничне, квартиру оформили, и вся итальянская фурнитура, все замочки, шнурочки, люверсы, все в Одессу, все к этим сволочам.

Они помолчали, тяжело вздыхая.

— Так-то, шалунишка, так мы страдаем, девяносто процентов ума и энергии мы кладем на начальство, а десять на производство, а ты нас казнокрадами считаешь. А что мы имеем? — Пред отхлебнул нарзан и продолжал: — Посмотри на кабинет, здесь нет ковров и красной мебели, здесь нет бара с коньяком. Здесь нет черных лимузинов под окнами, как у твоего братика. А что мы едим? Думаешь, икру? Как братец твой, в палец толщиной намазываем. Или балыки? Икра — это для твоего братца, для тех, кто не имеет в жизни дела, а только потребляет и командует. Вот смотри, — он рывком выдвинул ящик стола и зашуршал оберткой. — Вот маленький кусочек вареного сала, которое Софа нашпиговала чесноком, вот эти три редиски и вот этот кусочек хлеба. Ну, Софа моя пару чернобурок имеет, ну, парочку брильянтов, на то она и женщина. Это ее игра. Но в жизни у нас есть главное: наши кеды — лучшие в Союзе, и премию на конкурсе недаром дали нам. Кеды — это наша игра.

— Вам бы еще и ваши имена на кедах увековечить, — с сарказмом сказал Феликс.

— А почему нет? Почему на книге, которую ты пишешь, будет стоять твое имя?

— Вы знаете, что я пишу?

— Знаем, все знаем. Это в тресте ни черта не знают, им только цифры подавай, любые, лишь бы премия была.

Председатель помолчал, похмурился на кончик пера, подписал заявление и, не поднимая головы, прибавил:

— После отпуска нам придется расстаться, ты уволишься по собственному желанию, ты уж не обижайся, шалунишка.

Ишь, как просто отделались, ухмыльнулся Феликс, но сказал иное:

— Как прояснилось, вы не только кеды да калоши делаете, но и деньги. А не боитесь, что я пойду в ОБХСС?[5] Мне есть, что им рассказать.

Эффект был ошеломляющий. Он считал — они побледнеют и отвалят челюсти. Ничуть не бывало. Рядком на диване они расхохотались до слез, до икоты, хлопали по острым коленкам, по сморщенным лицам текли слезы, а седые головы раскачивались одуванчиками.

— Ты? — колол пальцем пред. — В ОБХСС? — и снова хохот. Смех был так заразителен, что и Феликс заулыбался.

— Хотел бы я посмотреть, — успокоившись и вытирая покрасневшие глаза, сказал зам, — как ты, послюнив карандаш, выводишь слово «донос». А потом бы что? В петлю? Нет, шалунишка, ты человек несовременный, ты не из предательского теста сделан.

Они еще долго тряслись на скрипучих пружинах. Потом пред серьезно открыл сейф и трагически вздохнул:

— Если не станет Рыжей Дамы, то после отпуска приходи. Тебе всегда рады.

Он достал деньги, красный десятирублевый кирпичик, и вложил в карман Феликса.

— Это не взятка, шалунишка, твоя голова намного дороже стоит! Просто ты много сделал для фабрики, и это годовая премия. А чтоб было законно, распишись здесь и здесь.

Феликс расписался. Так он и оставил тихих смешливых казнокрадов. А на улице, сидя за рулем и гоняя стартером никак не заводившийся мотор, зло подумал: все-таки всучили, все-таки выдворили, и все-таки я взял…

* * *
Вечером, когда он, ползая на четвереньках, мыл пол, раздался звонок. Давно никто не звонил в его квартиру. Испытывая смутный страх, он открыл. Пред ним стояла Вера в модной джинсовой юбке и кофте-самовязке. Коса была распущена, подколота изнутри, и волосы русым шеломом укрывали голову. Он был так удивлен, что не выпустил из рук тряпку, и они молча разглядывали друг друга.

— Может, все-таки пригласите в комнату? — спросила Вера. Он пригласил. Она, вовсе и не думая приниженно отыскивать тапочки, на высоченных каблуках по мокрому полу прошествовала в комнату, села в кресло, закинув ногу на ногу, положила на колени сумочку и, не удостоив даже на миг вниманием огромный, словно красный взрыв на столе, букет гладиолусов, остановила задумчивый взгляд на портрете мамы в черном домино. Он протянул руку за сумочкой, но она поставила ее рядом.

— Что у вас там — миллион?

— Нет.

— Значит, Хемингуэй?

— Не угадали.

— Опять Достоевский?

— Достоевский всегда, а время прочтения господина Хемингуэя прошло. Великолепное время — молодые люди в «шузах» на толстенных подошвах, узкие брюки, красные галстуки, прически «полька» — так называемые стиляги. И буги-вуги, и разговоры о двойных кальвадосах у Ремарка, об испорченности молодежи, о Баталове и Татьяне Самойловой в фильме «Летят журавли», — не отводя взгляда от портрета мамы, говорила она. — А я, произросшая на зеленом послевоенном цвете, в который было окрашено все — заборы, автомобили, ворота, вдруг была несказанно удивлена, увидев желтого цвета легковой автомобиль.

В ее многословии он пытался уловить скрытое напряжение и заученность, но не уловил и слушал, ощущая обжигающий пламень гладиолусов.

— И вот тогда-то на калошной фабрике появились вы, худой, подтянутый, гладко остриженный, в прошлом летчик, беспричинно наказанный, не принимающий ни фабрики, ни ее калош, ни ее начальников, и Акралена Петровна, в то время по-настоящему красавица, напрасно вертелась у вас на глазах. Она так и заявила: «Если он уж на меня глаз не положил, то точно не мужчина — евнух!»

Феликс покраснел, а Вера продолжала:

— А вас интересовало только громыхающее, керосиновое железо. Вы часами пребывали у механизмов. А потом оказалось, что все еще сложнее, вы пишете серьезно — и что? Романы! Как же было устоять перед вами Гарри Моргану и Ловли Мэрроу, и для меня померкли огни ночной Гаваны. Пришлось опять идти с вопросом к Ивану Карамазову.

— Опять к Достоевскому, Вера? — все еще краснея, съязвил Феликс. — Ну а если у вас в ваших шикарных туфлях объявится гвоздь, то вы, конечно, не понесете их к сапожнику. Вы сперва почитаете, что по этому поводу сказал ваш любимый Достоевский.

Они рассмеялись, и она сказала:

— Феликс, мне хотелось бы закурить.

— Вы курите? — удивился Феликс.

— Иногда, и более того, если предложите, с удовольствием выпью рюмочку вина. Но сначала положите, пожалуйста, тряпку и, если вас не затруднит, наденьте брюки.

Он метнулся в кухню и, надевая брюки, почему-то вспомнил, что так же самоуверенно и ядовито дерзко вела себя Лелька, его Лелька, его единственная давняя любовь. Затем он выбрал самую красивую бутылку в серванте и наполнил итальянским вермутом рюмки. И опять рельефно ощутил: там, в кресле за спиной, закинула ногу на ногу Лелька. Они выпили. Слова, мысли и движения приобрели иной, неизведанный Феликсом, радостный и емкий смысл. И, разговаривая с Верой теперь, он вспомнил свою насмешливую маму. Вера глядела на него задумчиво и влюбленно, и он понял, что все исходит вовсе не от выпитой рюмки, а от Веры. И более всего желал, чтоб сгинул этот проклятый букет.

Он никогда не видел Веру такой свободной, уверенной в своей правоте и в той мысли, с какой она пришла, но которую он, понятно, не знал. Он удивился и тому, что чрезвычайно рад ее приходу и вовсе не думает о Натали, а пристально вглядывается в Верино лицо, отыскивая — что? … Он знал, что находил в нем измененные временем и чуть округлые черты маминой красоты.

— Знаете, чем вы сейчас удивлены и о чем думаете? — спросила она, все так же не замечая букета. — Вы привыкли видеть меня в льняном платьице, несколько, как вы ошибочно считаете, забитую, над машинкой иль читающую своего любимого Достоевского, эдакий синий чулок, а теперь губы мои подкрашены, сигарета и рюмка в руках, и наряд мой, и поведение, как вы считаете, неестественны, и вы все ждете, когда я сорвусь и когда же наконец пролезут ослиные уши.

Они рассмеялись.

— Напрасно ждете. Туфли мои вовсе не жмут, — и она повернула ногу на каблуке. — Я спокойна под вашими потайными и удивленными взглядами. Мне очень хорошо в вашем доме, и спасибо, что впустили, хоть и долго размышляли с тряпкой в руке.

— Как же было не впустить, если вы пришли не иначе как меня обаять.

Они опять рассмеялись.

— Нет, Феликс, сейчас нет. Долго пыталась, но, как известно, безрезультатно, и я оставила эту мысль. Потому что вы живете в фантазийном, по-видимому, более прекрасном мире, в окружении удивительных и разнообразных цветов и форм, вы создали и Наташу такой, какой хотите видеть, и я довольна за вас.

— И не ревнуете?

— Как же ревновать, если я не смогла всколыхнуть вашей фантазии? А Наташа пройдет мимо, не оставив и следа, разве что поцарапает пол в этой комнате своими шпильками, и незачем мне переиначивать.

При слове «Наташа» она напряглась, и задрожала рюмка в пальцах, и краснота залила щеки, и он увидел хорошо скрытую продуманность и ее наряда, и поведения, и понял, что ей это удается. Задетый ее деланным спокойствием, тем, что она ни единым, даже мгновенным взглядом не удостоила букет, который так смущал его своим раздражающе красным цветом, он съязвил:

— А вы переиначьте, может, сможете.

Она выпрямилась, долго и сосредоточенно отыскивала платок в сумочке, а когда нашла, то больше не могла противостоять его едкой улыбке. Она обронила руки с подлокотников, разгладила юбку на колене и сказала неожиданно тихо и добро:

— Я люблю вас, Феликс, много лет, и ничего я не могу переиначить, и не надо так победно… так глумливо. Я сейчас уйду.

Ему стало стыдно и жарко, он искренне попросил прощения, желая одного — чтоб она улыбнулась и, боже упаси, не ушла.

— Вера, — сказал он, — мне б очень хотелось сделать вам приятное.

Она долго мяла платок в руке, наконец распрямилась, улыбнулась, и злой дух отлетел.

— А вы уже сделали: я в вашей комнате, и вы предо мной, и ваша мама улыбается с фотографии, — заговорила она так, будто и не было мрачного момента.

— А что б вы пожелали еще?

Она обхватила колено, склонив голову, как бы сбоку, иронично изучая Феликса, а щека у уха порозовела, выявив русый пушок.

— Я… я многое пожелала бы; пожелала увидеть вас у себя в гостях, пожелала бы испечь вам ванильный пирог с малиной, пожелала бы сыграть для вас на фортепьяно…

Она говорила и говорила, и свет в комнате стал мягче и теплее, и предметы подобрели, потеряв острые грани, и голос ее наполнял радостью, и Феликс восторженно остро увидел дом священника у церкви на старом кладбище, видел Верину комнату с белоснежными скатерками, вышитыми «ришелье», с добрыми иконами в свете лампад и влажными губами ощутил пряный запах горячего ванильного пирога с малиной.

Вера умолкла, глядя умиленно на другое фото на серванте, пожелтевшее, единственное, где он, худой, в непомерном комбинезоне и парашюте, стоял у тупоносого самолета. Феликс вспомнил отца, отец очень хотел, чтоб он летал на этом самолете.

— Этот самолет называется «ишачок»? — спросила Вера.

— Откуда вы знаете?

— Я все знаю, что касается вас.

— Именно И-16. Именно на нем я учился летать «дальше всех», «быстрее всех» и «выше всех». — Но слова о войне, и цвет войны, монохромно зеленый, и ее мрачные светозатемненные ночи были чужды полной света мирной комнате и бутылке итальянского вермута, и он добавил: — Но не научился, и вовсе не я на этом самолете сбил «юнкерса» над морем — все стерлось, пожелтело, и не был я победителем.

— Неправда, не пожелтело, — чуть слышно выдохнула Вера, — расскажите.

В ее «очень прошу» был истинный призыв.

Он опять подумал об отце, о вестибюле, о пыльном скелете под пальмой, болезненно ясно увидел и себя, и «тот день». Это был третий бой. В предыдущих он взлетал, не помнил, как носился над городом и как приземлял машину и приходил в себя, лишь стоя на земле, и был настолько не победитель, что даже не видел немцев, краснел и презирал себя, когда механик, грустно глядя на пулеметы, спрашивал: «Что, командир, опять не стрелял?» В тот день он сидел в накаленной солнцем машине на дне высохшего соляного озера, до боли в глазах слепила искрящаяся под солнцем соль. Чесались мокрая шея, грудь, зудели от соляной пыли ноги в сапогах. За крылом, за полосой кочковатой суши синело море. Ему очень хотелось окунуться, но он вглядывался в знойный горизонт, в призму облаков и сухой степи и больше всего боялся за свою, казалось, голую спину, и хорошо вооруженный истребитель с мощным мотором, к его удивлению, вовсе не утверждал его и не делал героем. И он вовсе не желал, чтоб появились немцы. Вот тогда-то будто отец стоял за его спиной. Он услышал медленные, сдавленные яростью крестьянские слова отца: «Народ тебя учил, одевал и кормил. Родина дала лучший в мире самолет, чтоб ты ее защищал, а ты? — гневно выкрикнул отец. — Ты? — и шепотом добавил: — Мой сын изменник и трус».

На смену страху пришла ярость, он решил: если в этом бою не увижу немцев — застрелюсь.

В свете оранжевого абажура Верино лицо, ждущее, в окладе русых волос.

И Феликс заговорил:

— В третий раз они прилетели с моря. Ракета. Очки на глаза. Полный газ, рев мотора. Взгляд — капот, горизонт, тучи соляной пыли, колеса ударяются в последний раз о землю, сорок два оборота колесика уборки шасси — и я над городом. В этот раз я увидел рыжую канву берега, серую подкову города и лысую гору, и даже купола на Сарыголе ссыпались под плоскость, увидел и белые, вымахивающие из удивительно яркой сини хризантемы у порта — они оседали, и на их месте рыжели плешины донной мути на синеве.

Бомбят, понял я. Но где они? Где? Немцы? Вот тогда-то прямо перед капотом, выходя из пикирования, медленно и плоско вспух незнакомый самолет-раскоряка. Что делать? Я забыл, что надо делать. И мгновение как завороженный разглядывал удивительно красочный, серо-зеленый с ядовито-желтыми консолями самолет, и фюзеляж его был в грязи, и только я успел подумать, что там, откуда он взлетал, прошел дождь, как две головы под сияющим плексом разом обернулись ко мне, тут же и засверкали какие-то спицы. Стреляют! И в кого — в меня! Теперь я знал, что делать. Я поймал самолет в прицел и нажал, и машину долго трясло, как на незримом шифере, и горько пахло порохом. Я не успел понять, что произошло, как самолет-раскоряка клюнул вниз и потянул над синью к берегу, и винт его стоял, а я взмыл и потерял его над степью, и ошалело отыскивал. Он опять возник на фоне моря далеко внизу, там, где я его и не ожидал. И протянул по кромке желтопескового берега и сини и лег на собственную тень.

Феликс умолк. С испаринкой над губой Вера откинулась в кресле. «Меня никто никогда не слушал столь заинтересованно», — подумал он.

— А что потом? — спросила она.

— Потом я очень устал и, обливаясь потом, еле вылез из кабины. Потом мне не поверили, не верил я и сам, но сизые пулеметы, которые я сжег неумелой стрельбой, впечатлили. Все повскакивали на подножки, попрыгали в кузов полуторки, наконец доставившей бронеспинку, и понеслись по степи. Мы подъехали, когда трое из НКВД усаживали в «эмку» немецкого летчика, а нас к нему и не подпустили. «Юнкерс», вспахав песок, опустил в море крыло. Я глядел, как волна покачивает элерон, и все норовил стать к самолету спиной, потому что во второй кабине обвис в ремнях убитый мной человек. Потом меня качали, кричали «ура», а лица восторженные, победные, лишь я не был победителем и желал одного: зарыться в горячий песок и умереть, как тот во второй кабине. Вечером феодосийцам показывали немца. Впереди шествовал маленький толстый начальник в широченных галифе «бабочка» и в гимнастерке-юбке и двумя наганами на поясе, за ним несли ящик для пьедестала, и четыре милиционера с саблями наголо и свирепыми лицами конвоировали немецкого капитана прямо в комбинезоне, шлеме и очках и невиданным сверкающим крестом на шее. И я вместе с зеваками взбирался на парадные ступени, чтоб лучше видеть, как на глаза немцу милиционеры натягивают очки и взгромождают его на ящик, а краснолицый начальник плюет в немца, грозит кулачком Гитлеру и неожиданно пронзительно вопит, призывая немецкий рабочий класс поднять оружие пролетариата, а немец-капитан моргал белесыми ресницами за стеклами очков и с высоты ящика победно и презрительно озирал восторженную толпу. Я глядел на своего побежденного и ощущал свою голую спину.

Феликс замолчал, рука его, казалось, нечаянно легла на Верину руку, и он на миг ощутил ее тепло. Она, будто не заметив, высвободила руку, поправила волосы и лишь скользнула взглядом удивленно, да румянец залил щеку, и заторопилась.

— Феликс, — сказала она, — мне было великолепно у вас в гостях, и я вам благодарна за чудный вечер, но поговорим о деле. Сегодня утром вы получили премию — тысячу рублей. Я пришла вам сказать, что премий в таких размерах не бывает. Это взятка, Феликс.

Этой фразой она как бы опустила занавес, и исчез чудный вечер.

— Получали вы премии и раньше, — продолжила она, — но я стеснялась вам сказать, и, как сейчас понимаю, напрасно, а сегодня…

Ах, вон откуда ветер дует, подумал он, и лицо его заалело ярче букета, но заговорил о том, что много лет работает на фабрике и многое сделал, чтоб калоши-чуни были лучшие в стране, и ничего страшного в этой тысяче не видит.

— Поверьте, — перебила она, — это чистейшая взятка. — Она долго, пристально и с болью глядела на него, а затем шепотом добавила: — Я понимаю все, но неужели вы, именно вы можете взять то, что вам не принадлежит, и быть счастливым? Умоляю вас, верните все не ваше, не ломайте мой идеал, — она опять поглядела ему в глаза горько, иронично, но убежденно, и он подумал о том, что никогда не видел столь красивого в сознании своей правоты лица.

— Ну а что принадлежит мне? — улыбнулся он. Напряжение спало.

— Пока что я принадлежу вам, — улыбнулась она кротко и виновато.

Он захотел стать на колени, бросить эти проклятые деньги, прильнуть щекой к ее руке и рассказать, что он вечно раздвоен, что на пляже он глядел на Наташу, а перед взором стояла она, Вера, рассказать, как сегодня она объединила и принесла в его квартиру все лучшее, что было в его жизни: воспоминание о Лельке, о маме, будто они присутствовали здесь, а за окном, как в детстве, стояла ночь, полная тайны, и теперь он обязательно отыщет могилу мамы, но фраза «верните все не ваше» и взбудораживающий пламень гладиолусов перед лицом разбудили спящий в нем страх, и он мучительно вспоминал: кто это сказал «верните все не ваше»? Кто? Он вспомнил о Фатеиче, о бандитском шабаше в том мрачном городе, о зарезанном в клозете. Это говорила Ада Юрьевна, это ее слова. Он глядел на Веру, но не видел ее, потому что за спиной ощущал улыбающегося Фатеича.

Она допила, поставила рюмку на столик и, совершенно счастливая, чуть опьяневшая, со ставшим большим, влажным и чувственным ртом, сказала:

— Я и не сомневалась, что вы вернете.

Это уверенное ее, решенное за него «не сомневалась», эта естественная ее радость, а главное, вибрирующий в нем беспричинный страх выплеснул злобное:

— Нет! Не считаю нужным.

Она отпрянула, умолкла, а из широко открытых голубых глаз потекла такая боль, что, не вынося ее, он отвернулся, желая сделать еще больней, и готовый сам по-детски разреветься. А она в удивлении, будто впервые, разглядывала комнату и руки, и ноги, и туфли свои, потом молча встала, накинула на плечо сумочку, в три крупных шага ступила в коридор, но у двери остановилась, начала копаться в сумочке, порываясь что-то сказать, но Феликс опередил:

— Хотите сказать, что уже больше не любите меня, не правда ли?

— Нет, Феликс, не это. Прежде чем прийти к вам, я очень переживала и молилась. Мне очень хотелось выглядеть и элегантной, и модной, на высоких каблуках, подкрашенной, с рюмкой и сигаретой в руке, такой, каких вы чтите. Но главное — хочу сказать, вовсе не Достоевский лежит в моей сумочке: я взяла с собой Евангелие, почитайте, тут закладка. — Она протянула книгу и долго глядела ему в глаза.

— Нет, — отрезал Феликс. Пол под его ногами стал мягок, и он, упиваясь своим ничтожеством, прибавил: — Никогда!

Она потопталась, опустив голову, и он почему-то подумал, что и туфли-то она купила на свою мизерную зарплату для него, и кофту вязала, думая о нем. Она вскинула голову, прямая и гордая, и тихо, но твердо сказала:

— Откройте, пожалуйста, эту дверь!

Он открыл, потом закрыл и слушал стук ее каблуков, потом скрипнула входная дверь и ухнула на пружине, и он понял — Вера закрыла ее навсегда.

* * *
Проклятый! Проклятый! — бодал лбом стену Феликс. Это все ты, Фатеич, это мой отец. Нужно выкупить скелет или украсть, нужно предать земле останки. Нельзя, чтоб он стоял для всеобщего глумления, нельзя, чтоб он излучал и смердил. Деньги я, конечно, верну, завтра же, а в наступившей тишине комнаты под мягким светом абажура предметы будто заострили углы, чтоб он больно ударялся о них, а гладиолусы, эти глупые цветы, победно и ядовито пламенели на столе.

Фраза «верните все не ваше» опять завладела им, а ведро с грязной водой на полу напоминало о зеленой луже в том городе. Он сел к столу, к машинке, достал заветную папку, а за спиной встали Фатеич, Седой бандит, Киргиз и Прихлебала, и мысль повела в тот город.

* * *
Такси ушло, а я еще долго стоял в переулке, нащупывая у сердца нож. Вкривь и вкось лепились домики, у ног зеленая лужа с дохлой кошкой в отраженном небе. За спиной заскрежетало — мальчишка волочил ржавое ведро.

— Мальчик, где шестой номер?

Он поморгал и робко ткнул в перекошенные ворота. Я увидел двор, мощенный камнем-известняком, будто черепами, в узоре трав. Меж них змеился зловонный ручеек. «Боже, черепа?! Конечно же здесь. А иначе и быть не может!»

— А Мордвинов здесь живет? — чувствуя, как в груди пустеет и подтаивает айсберг, спросил я.

— Дядя Ваня? — оживился малыш. — Там, под шелковицей. — И таинственно сообщил: — У него есть зеленый амазон!

Я поволочил купол по камням-черепам, а безумие торжествовало: «Это головы тех, кто похоронен без гробов. А ты за всех. Вот истина, вот смысл твоей жизни».

Так, с рукой в кармане, стискивающей мягкую рукоять, я проследовал мимо тамбурчиков, увитых панычом, мимо будки голубиной. И тишина… И солнце беззвучно жжет с безоблачного неба… Не слышу его крика, лишь воркование голубей с карниза.

«О чем ты говорил, Седой? Почему Фатеич молчит?» В воспаленный мозг вползла победная мысль: «Ты имеешь право, ты отсидел восемь лет, ты должен, ты должен!»

Черная крона надвигалась с каждым ударом каблуков, а черепа уже в кровавых пятнах. Кровь? Откуда? Я схожу с ума… Это шелковица… раздавленные ягоды.

Облупленная дверь пропустила без скрипа в сумеречный коридор. Столик, примус, кастрюля в солнечном луче. «Чужие!» Я уловил запах тухлой рыбы. Это был его запах, и он повел по скрипучим ступеням наверх к другой двери. Она легко подалась, и я ступил в кромешную тьму, в горячий смрад, и привыкал взглядом. А смрад, густой, липкий, вливался через горло в желудок. Я успел запахнуться, меня стошнило напол, и я с ужасом подумал: он видит! И тогда из темного верха чужим голосом сказало: «Фелько приидет».

Назад! Сошел с ума! Ноги свинцовые, чужие, рука одеревенела на рукояти, а над головой уж тонко и весело запело: «Старый дуррак… рррк… ак!». Захлопало крыло, что-то посыпалось, в желтом, непонятно откуда проникающем свете я различил стол, заваленный обувью, кровать, тряпье. Под ногами загремел таз, расплескал воду, и вид свинцовой глади взбесил меня. «Старый дуррак… ак… ак…» — неслось сверху. Размахивая ножом, я швырял с кровати ватник, прожженную шинель, еще какую-то рвань — его не было. В бешенстве я сел и тогда увидел Фатеича позади себя у двери — неподвижного и восково-голого в облачке пара. Разглядел чугун под ним и плеть руки, и парализованное веко. Второй глаз, маслянисто-черный, зрил печально и не мигая. Он оцепенел в волокнах пара, лишь губы в небритой поросли кривились гусеницами, обнажая желтые плиты зубов. Тогда раздалось почмокивание, тихое, далекое. Я ощутил себя на дне мутного желтого омута и понял: тону. «Это он напустил воду! Это его рук дело! — вскричало безумие. — Быстрей! Быстрей!» Я вдохнул, как при нырке, и поплыл, минуя глыбы — стол, табурет, шкаф. Его лошадиная голова надвигалась из темноты, маслянисто-черный глаз глядел, глядел невидяще. «Вот он, вот он!» — ликовало безумие. Моя рука схватила горло. Но почему такое мягкое? Почему?.. Нужно что-то сказать, нужно… А что? «Старый дурррак!» — кричало далеко и сверху. Я швырнул Фатеича на кровать, и он, восково-желтый, раскорячился на тряпье с заломленной рукой. Я желал, чтобы он увидел нож, чтобы лицо искорежил ужас. Он не видел, и что-то сдерживало руку, что-то мешало. «За всех, — кричало во мне, — за Ванятку, за старика, за невинных, истлевших без гробов!» Но что-то мешало. И тогда в самое ухо прошептал давно забытый старческий голос: «Это легко, чуть ткни… Слепого старика легко…»

Сознание помутилось, и, как много лет назад, я решил — нужно железо! Над столом, над туфельной рванью мерцала сапожная «лапа». Я бросил нож и схватил ее, боясь вздохнуть, боясь пошевелиться. Я знал — за спиной смертельная опасность, и тогда, как и всегда в крайне тяжелые минуты моей жизни, я вспомнил о старике. Старик! Я звал тебя в лагерях, когда погибал, ты не спас. «Не тебе судить, — ответил старик. — Спасу! Оглянись!»

Страх безудержный, неуправляемый, сдерживающий руку мою, торжествовал за спиной, и, как тогда в лесу, я шептал: «Сейчас, сейчас раздастся выстрел». «Оглянись!», — крикнул старик. Я обернулся, и средь темной стены, как при вспышке молнии, успел увидеть позолоченную дверь и лысоголового серьезного человека в золотом пенсне, шагнувшего в нее. Успел увидеть и никелевый браунинг в его руке, наведенный мне в спину. Я прижал «лапу», и железо холодило грудь, а когда опять открыл глаза, бледный человек стоял уж опять в позолоченной двери, а браунинг был в кобуре, руки на поясе, ромбы на петлицах и орден на груди тускло мерцал. И тогда рядом, корчась и дергая волосатыми ногами в мутно-желтом свете, зашевелился Фатеич. Здоровая рука кралась под подушку. Там наган, безучастно подумал я, но в то же время понял, что присутствую при чем-то серьезном, настоящем, непонятном мне, и не шевельнулся, целиком положившись на судьбу.

Фатеич вынул из-под подушки Ваняткин требник. И впервые за много лет я услышал его, Фатеича, вкрадчивый голос:

— Фелько! Чертушко!.. Я сохранил, я ждал тебя. Все растерял — и погоны, и власть, и денег ни копья… а вот его… только его, — он беззвучно затрясся, роняя слезы. — Ты… ты, Фелько, «лапой» сапожной не бей, подушкой удави старика, без следа чтоб. Это быстро. Это легко…

Я схватил требник, мягкий, будто замшелый, и почувствовал, как оседает во мне дьявольская муть. И комната, и гнойный свет, вонь, и Фатеич на тряпье показались ненужными.

И чего я здесь? Что за ужасный нож в руке? Я постоял, шатаясь, и, испытывая нечеловеческую усталость, двинулся вон из кошмарного омута, опрокинув казан. И, выходя, краем глаза видел, как из него выкатился белый, как череп, известняк и зашипел в луже на полу.

— Фелько! — взмолился Фатеич. — Лужу-то, лужу затри!

Но я взглянул на стену — в золотой раме, во весь рост, написанный с нечеловеческим мастерством, жил начальник. Его тонкие стиснутые губы, словно в скобках, его миндалевидные наивные глаза грустно улыбались мне вслед.

Я хлопнул дверью, а безумие вскричало: «Уходишь? Уходишь? А как же те, что истлели без гробов? Уходишь? А Ванятка, а лагеря, а клятва твоя? Пшик — воздух один!» Но я волочил свой осевший купол по ступеням во двор, сплевывая, думая: будьте вы прокляты, все, и, стоя уже на белых голышах под солнцем среди слепящих тамбурчиков, среди крученых панычей, вдохнул полной грудью свежий воздух, а желудок съежился, и меня опять стошнило под будку голубей.

За штанину тряс мальчишка:

— Дядь, а дядь! Зеленого амазона видели?

Я не ответил, поплелся вон, оглядываясь на заклеенное газетой бельмовое оконце, зная, что Фатеич глядит мне вслед полным отчаяния глазом. А начальник-то и с портрета сойти не может, думал я.

Что-то мне мешало видеть. Я провел рукой перед глазами: козырек! Я разглядывал синюю, побитую молью фуражку. Что за чушь! Откуда? Никогда не было фуражки, мучительно соображал я. Фуражку швырнул в зеленую лужу и ощутил такой прилив поглощающей слабости, что обхватил акацию и слушал сдвоенные удары сердца под ладонью. А когда слабость прошла, побрел по переулку на непослушных ногах.

На углу был погребок. Я спустился под сводчатый потолок в прохладу, пахнущую кислым морсом.

— Водки! — крикнул я.

Буфетчик наполнил мутный стакан и бросил косточку на счетах. Я выпил. Ни вкуса, ни крепости. Вода, решил я и потребовал еще, но из непочатой бутылки. Буфетчик удивился, но бутылку откупорил и косточку щелкнул. Я выпил. Опять вода.

— Ты что, друг, водой торгуешь?

От удивления его брови заползли под черкеску, он отхлебнул из горла, поморщился:

— Какая вода? Чистый водка! — завозмущался, зашевелил усами буфетчик. — Эй! — крикнул в зал. — Иди попробуй бесплатно, скажи этому балбесу.

Два оборванца отхлебывали, смаковали, качали головами, свирепо пялясь на меня. Я сел за стол, смахнул с клеенки крошки и потребовал чистой. Буфетчик, пяля бараний взгляд, достал из-под прилавка бутыль, наполнил доверху стакан.

— Пей! Это тоже, скажешь, вода?

Я выпил. Вода. Лишь дух забило, и пот катился градом.

— Вода! — закричал я и увидел, что столики под сводчатым потолком плавали, мерцая клеенками. — Кругом вода! Потоп! Потоп! — закричал я.

Передо мной лица, глаза, вылезшие из орбит, трясут за ворот, звенят ордена.

— Деньги сперва плати, балбес! — кричал буфетчик и шевелил усами.

— За что, за воду? Был бы ты генерал, был бы ты начальник в золотой раме, вот тогда…

Тупо хрустнуло, сверкнули брызги. Боли не было, только удары — тук, тук, тук, метались лица, лампочка на потолке. Рот заполняла железисто-кислая слизь. Они подхватили, и мои ноги в помятых брючинах и грязных башмаках безвольно волоклись среди других топчущих ног по лестнице, в дверь, и легли на булыжнике среди бочек. Сапог ткнул в ребра, во мне екнуло, и наступила тишина.

Маленький дворик, вокруг ящики, черная крона на фоне сумеречно-фиолетового неба. Мне было хорошо. Я сомкнул веки, и тогда раздался треск, крик, мат. Дверь выплюнула черный человеческий клубок, размахивающий кулаками, а в центре — черный, ловко работающий протезом-крюком по головам, по лицам, и это рассмешило. Кто-то ойкал, отваливался, кто-то полз, поливая кровью дворик. Я улыбался больным ртом, улавливая отрывки фраз. «Полундра… (мат). Фронтовиков бьют!.. (мат)…» Стон, дых… мат.

Когда я открыл глаза, среди стонущих и поверженных стоял черный с рукой-крюком. Я блаженно провалился в небытие, но меня потрясли, я снова открыл глаза, передо мной лицо, окровавленное, возбужденное, рябь тельняшки под ним.

— Вставай, фронтовичок, вставай, здесь убьют, здесь фрицы… гады проклятые.

Он поволок меня, я слушал удары его сердца, могучий дых и еле переставлял ватные ноги. Дверь, лестница, белый халат и перекошенное в ужасе лицо буфетчика. На миг остановились, черный ловко рукой-крюком загреб бутылку с прилавка, прижал к боку, обдал зал матом, и снова поплыли лица, лица, потные, в тусклом свете, в волокнах дыма.

Наконец тротуар и звезды. Я обнял дерево, а брюки-клеш то топтались в свете под окном, то исчезали в темноте. Наконец заурчал мотор.

— Куда? Куда? Где живешь?

— Там адрес…

Чья-то рука шарила в пиджаке, щекоча грудь, зашуршала бумагой, и знакомый голос морячка сказал:

— Валяй. Больничный, шесть. Мордвинов.

Я открыл глаза и увидел серьезный профиль над рулем. Колеса ухали, бормотали, трясли, наконец, расплескав лужу, остановились.

— Здесь, — сказал я, разглядывая мутно-желтое окно в глубине двора.

Я ступал по голышам, и они белели черепами в блеклом свете звезд. Матрос уже не поддерживал меня, и я побежал в порыве ярости, и все качалось — и камни, и осколки света у тамбурчиков, и окно. Лестница, скрипучие ступени. Матерился я, матерился матрос. Я ворвался в дверь.

— Здесь! Здесь!.. Убью, — кричал я. — Фатеич!

Он, восково-желтый, был за горой обуви, какой-то дынеголовый старик, обхватил мои колени, плакал, называл Феликсом Васильевичем, выл. Я кричал, вырывался, летело тряпье, хлопал крыльями попугай, вытанцовывала «лапа» в моих руках. Перед лицом то тельняшка и матрос с рассеченной губой, то Фатеич навзничь, с ужасом в глазу. То опять свирепо глядел начальник.

— Убью! — где-то далеко ревел мой голос.

Потух свет.

— Все, ты убил его! — сказал серьезный, и я удивленно и радостно бросил «лапу». Сильные руки обхватили меня, уволокли в темень.

— Он умер? — спросил я.

— Готов, — подтвердил голос. Мне стало так хорошо и легко, и легкость вырвала из объятий, понесла по булыжникам на улицу, и, пока матрос, раскачиваясь, мочился в подворотне, я бродил по колено в луже, любуясь малиновыми огнями машины в темноте. Потом урчал мотор, и мягкое кресло, такое удобное, ну, словно ковер-самолет, несло меня.

— Кто платить будет? — спросил серьезный над рулем. Я достал пачку сотенных и разбросал их в кабине. Матрос матерился и подбирал. Меня, легкого, радостного, обновленного, несло по ночи, и я шептал:

— Конечно, конечно, его нет, — и слизывал сочившуюся кровь.

* * *
Туман лежал над свинцовой гладью. Я на помосте, а в глубине белело мертвое тело. Я топил ногой, но оно всплывало, глядело остекленелым добрым глазом. Я силился бежать, ноги чугунные, чужие. «Ты убил его», — сказало в ухо.

Я проснулся от стона, надо мной лик в свете лампады, взгляд строг, сквозь меня в бесконечность. Я застонал, вспомнил «лапу» в руках, его, Фатеича, раскоряченного на тряпье. И это я убил старика. Что? Что можно сделать?.. Ничего, он мертв.

Действительность была кошмарней сна, и мне бы только забиться в щель, исчезнуть. Зажурчала вода, голова была облеплена тряпкой.

— Молись, — плаксиво сказал хозяин. — Я лампаду засветил.

— Я убил его.

— Может, и не так?.. Истинно молись.

И это робкое «может, и не так» вплеснуло надежду. Спаситель! В отчаянии я познал великий смысл. Образ в свете лампады… не цветная картинка, а лик — строгий и святой. За ним не угол с паутиной, а спасение. Я всей сутью уверовал: ему не чужд ни я, ни хозяин-старовер, ни наши мысли и дела, ни наше утлое жилье и скарб. Спаситель!

Скинув примочку и побитый, но полный надежды, я пополз к лампадке, коленями по кочанам, веруя, что только Он, Он сотворит чудо. Я не умел молиться и бормотал одно: «Боже, помоги, спаси его!» — и страх откатывал, мерцала надежда. А может?! Страшно было подумать, что значит «может». Но пришло время действовать.

— Хозяин, запрягай! — сказал я.

Старик так и замер с рукой у лба. Я грозил, я предлагал деньги, умолял. Он тупо глядел в пол.

— Подожгу! — закричал я.

— Бандит в доме — страх, — ответил он и поднял кнутовище. Хозяйка не пускала со двора, хваталась за вожжи, за колесо. Но хозяин был терский казак, который принял решение, уже запряг и, оттолкнув старуху, даже кнутом пригрозил. И она, голося и проклиная меня, поволоклась отворять ворота.

Я трясся на досках в угольной пыли (хозяин уголь развозил) и шептал одно:

— Боже, спаси! Боже, спаси!

Колеса то гремели по брусчатке, и боль в ребрах сковывала вдох, то под перестук копыт гудели по асфальту. В переулке в предутренней серости мерзла лужа.

— Кажись, здесь, — остановил хозяин.

Меня обуял страх, неуправляемый, всесильный. Я сполз с телеги, прижался щекой к ступице, к спасительному железу. Хозяин истово перекрестился, строго сказал:

— Иди, что ль, помолясь! Шкодить мог — умей ответ держать пред Богом и людьми.

Боже, помоги! Боже, помоги! — я подошел к воротам. В темноте рдел пергаментный квадрат. С «Боже, помоги» осилил двор, лестницу и без скрипа распахнул дверь. Он, босоногий, в кителе и галифе спал в кресле. Скелет, обтянутый сукном. Но, слава богу, жив. Я посмотрел на свои ноги. Они тоже были босы.

— Фатеич! — позвал я. Он поднял голову, чтобы видеть меня и вторым, из-под парализованного века, глазом. И ни удивления, ни испуга… Мы молчали.

— Свет обрезали, потому при свече тебя жду, — наконец сказал он и посмотрел в собранный чемодан: грязное полотенце, сапожный инструмент, затертая до блеска душегрейка аккуратно уложены. — Хотел вот бежать, да куда? Сапоги надеть не смог. Да и его разве ж я унесу? — он кивнул на картину, и я увидел, что глаза наркома под пенсне лучатся восторгом.

Мы сидели друг против друга, босоногие. Я с синяком на скуле, он в кителе с блеклыми галунами и следами орденов. Вокруг старье, сумрак и вонь.

— Я знал, что придешь, потому и требник сохранил, — закивал он и заговорил сам с собой, будто меня и нет, — конечно, конечно же… Тысячи, которых допрашивал, убить клялись, землю ели… Если возвращались — кланялись… А ты, ты… — он обронил голову на острую под сукном, будто киль, грудь и замолчал со слезой в глазу.

Молчал и я. Молчал и попугай в клетке. И не было ни ярости, ни злобы. А за окном стояла ночь, и город черно дымил в черноту ночи.

— Люблю, Фелько, черных свиней, — наконец сказал Фатеич.

— Что? Свиней?.. Каких еще свиней? — И тут же согласился: — Конечно, конечно, можно и свиней. А почему и нет?

Старика с закрытым веком и парализованной рукой-маятником — вижу, кожу, вонь, изношенную, пропотевшую обувную рвань — вижу, деревянную ногу с постромками на гвозде — вижу. Он починит ее, и нога заскрипит вертлугами, твердо тукая по тротуарам и мостовым, по базару меж бричками, по пивнушкам и подворотням, торчком помчит на мотоколяске, и это можно, это вижу, но где черные свиньи? Где? — за окном ночь, но что-то главное, чей-то дух стоял средь хлама в этой комнате. Я оглянулся, оцепенел: при свече, в тусклой раме улыбался расстрелянный, и тогда я увидел свиней — черных, длинноногих, высоких и длиннорылых, но почему-то с желтыми и добрыми глазами, а голос Фатеича наплывал издалека. Свиньи месили черную грязь, потому что у нас грязь тоже черная. А еще росли яблоки золотистые, ох и пахучие же! Так хрюши эти яблоки больше всего на свете любили и поедали. Подойдет, бывало, потрется о дерево, яблоки сыплются — она и ест их в грязи. А то станет на дерево и клыком ветвь достает, а хозяин довольный, не налюбуется. Или лежит свинья на дороге, а хозяин кнутом не стеганет, нет, хоть по оврагу, но объедет. Все любили свиней. Я же любил свиней пуще всех и видеть не мог, как мучаются они, если у резника удара нет в руке или резник-растяпа покажет нож свинье — разве можно? Потому и сам резником стал. Заговаривать хрюш я умел. Поглажу, пошепчу: «Потерпи, родненькая, я быстро, я очень хорошо, я совсем не больно тебе это самое сделаю», она и ластится, и руку лижет, и ногу задерет — ну, просто приглашает, чтоб я ее совсем не больно…

— Врешь ты все, — сказал я, — не был ты мясником.

Мы замолчали. Мои веки смежились, и голос исчез, он жив, это и есть счастье, а голос опять наплыл…

— Домой с фронта пришел… Объявились в селе свинокрады.

— Какие свинокрады? Где? Когда? И при чем свинокрады?

Перед лицом свеча, старик уродливый, заискивающий, и тень на стене шатнулась, он жив, а за спиной расстрелянный…

— Хрюш покрали, — вкрадывается голос, чужой, далекий, ненужный, и я прикрываю глаза, — и — концы в воду, и никто не слышал: хрюши не визжали, и крови нет — живых покрали, только следы золой притрушены. Неужто, думаю, есть человек, что лучше меня хрюш заговаривать может. Помру, но узнаю. Двух чухонцев подозревали, и посадило их общество в сарай, под замок. Я приказал им самогонки дать и закуски, и непременно табак. Человека, Фелько, чтоб разговорить, раздобрить иль разозлить надо, ну, а сам под бревенчатую стену в соломку закопался — в щелку слушаю. Они выпили, песни играть стали и ни полслова про свиней. Мерзну я под сараем, но лежу, и лишь под утро один и скажи: «Волки не сожрут?» А другой и ответил: «Не должно! Молчи!» А что ж молчать-то: я тут как тут!

«Сказывай, ребята. Бить буду!» Молчат. Ну, я их малость посек, они и заговорили: в овраге побитые лежат. Как побитые? Почему не визжали? Молчат. Пришли к оврагу, а хрюши и лежат рядком, все три, ветками закиданные, а на морды торбы с золой натянуты, чтоб задохнулись, чтоб не кричали. Ты представляешь, Фелько, сажей удавить, — и он заерзал на кресле, перевел дыхание и продолжил: — Свет стал не мил, и как закричит во мне: убить их, убить! Общество и порешило — свинокрадов побить. Ты, говорят, Фатеич, фронтовик, и винтовка у тебя есть, тебе и исполнять. Да за общество, за народ я б не только их, оборвышей, бродячих свинокрадов, я б и мать родную, кабы жива была… чтоб другим не повадно…

— Ну и что? — тихо спросил я, ощущая наркома и украдкой поглядев на него. Его глаза под сверкающим пенсне, ну просто ликовали.

— А как же, это нетрудно, — сказал Фатеич. — Который постарше, все просил: «Бей меня, мальца оставь, он только торбы шил — исправится». Но я, — Фатеич возбужденно задышал, сломав тихое повествование у свечи, — но я… я… обоих их, обоих и положил… Но… но, знаешь, потом, в тридцатом, в коллективизацию, люди осатанели, торбы как один пошили, золой набьют и хрюшам на морды натягивают, чтоб сосед не услышал, чтоб не донес. По ночам кололи. Разбой! Вот он не даст соврать… — Теперь расстрелянный, вздев подбородок, надменно глядел поверх нас.

Я охлопал карманы, папирос не было.

— Там, — сказал он, — на шкафу в коробочке из-под чая махра и бумага. А вот свернуть уж не могу.

— Врешь ты все. Не верю, нет черных свиней, — и я увидел страх на лице Фатеича и удивление на лице наркома.

За окном уже рдел рассвет. Фатеич потушил свечу и раздавил севшего мотылька золотым мазком по клеенке. Омерзение качнулось во мне, я встал. Он скорчился на кресле:

— Как? Ты уходишь?

— Да. Живи спокойно — больше не приду.

— А я не прошу прощения. Понимаешь, не прошу!

Я вышел.

— Фелько!!! Фелько, чертушко, — заплакал Фатеич, костылем застучал в пол. Но я, не попрощавшись, притворил дверь и подумал о другом: деньги, все, что лежат в кармане, — отдам хозяину, и еще о том, что очень устал и хочу спать.

* * *
Меня разбудил звон молока в подойнике. Я слушал не открывая глаз. Господи, как музыкально! Струи уже не звонко, а шипя вспарывали пену. Под окном утробный вздох животного, хруст жвачки, птичий гомон из поднебесья. Радость-то, радость какая! Но что за запах такой знакомый — грустный, чуть-чуть бумажно-восковой, заполнил комнату? Почему мне так печально и хорошо? Босиком прошлепал на крыльцо и сощурился от белизны. В огороде белоснежной завесью цвела акация. Господи, какое утро!.. Да сегодня ж праздник! Я постоял на влажных приступках, а хозяин в белоснежной рубашечке, в тон цветущей акации, раздувал под ней меднопузый самовар и радушно сказал:

— С воскресеньицем тебя, Феликс Васильевич! Выходь чай пить, да шальвары надень, баб не смущай.

Я помылся под краном студеной водой, оделся. Рубашка была выглажена и пересыпана душистой травой. Сел за стол под акацию. Хозяйка придвигала то сливки, то варенье. О пьянке никто и словом не обмолвился, лишь хозяин, держа блюдечко будто татуированной от угля рукой, разглядывая ордена, сказал:

— Люб ты мне, Феликс Васильевич. Эк, орденов на тебя понавешано, что спелая гроздь. А еще больше люб, что душегубом не стал, Мордвинова не удавил. Русский ты, воистину русский человек. — И заусердствовал, сдувая с блюдечка парок, затем продолжил, взглянув на белоцвет: — Ну, и акация же горазда, вся почитай что белым бела. К урожаю это. А вот сирень — та к войне.

Я поглядел на улицу. Крыши красные, зеленые килями проломили белопенистый цвет.

— Ишь, как бушует, — восторгался хозяин. — Выпьем-ка давай. — Он наполнил стопки красным вином.

— Хату винищем не оскверняй, — буркнула хозяйка, но и сама пригубила.

Я же услышал траурный призыв трубы и поднял стакан — помянул маму под белым куполом акации и голубых небес.

* * *
После чая я бездельничал. Никто не командовал, не понукал, ничего не нужно было делать. Я лежал в светлой комнатке. Клубился дым в солнечном снопе. В оконце мальва да небеса. Мне было хорошо. И доходили слова тюремщика: «Обвинение снято. Свобода!» Заживет синяк под глазом, думал я — и махну домой. Поступлю в Аэрофлот, буду возить пассажиров в разные города. И еще куплю фотоаппарат, дорогой и хороший (моя давнишняя мечта). Я стал вспоминать «штурманскую», курсы — истинный, компасный, мнемонический подсчет, мысленно сел в кабину самолета, ноги легли на педали, руки на штурвал, и вот уже земля понеслась серой штриховкой, капот чертит горизонт. Я ощущал взлет — до самолетной дорожки, до шума ветра, облепившего шлемом голову, и с радостью подумал: помню все!

Я курил, поглаживая на груди котенка, и строил планы. Из угла скорбно, будто ничему не суждено сбыться, глядел Спаситель. Мне не нравился его взгляд. Я вспомнил, как молился ночью, бил поклоны, ползал и устыдился: и чего так? Ведь картинка! Я даже встал, приблизил лицо. Он глядел так же сквозь меня, а за иконой паутина, оболочки мух, пыль войлочная и никакой святости. Я вспомнил о Фатеиче — он для меня ушел в прошлое. «Нет, — сказал я равнодушному лику, — Бога нет!» — и лег. Но под подушкой рука наткнулась на книжицу, на подаренный Ваняткой требник. Я раскрыл ее и прочитал:

ИОВА гл. 4.

«Среди размышлений о ночных видениях, когда сон находит на людей, объял меня ужас и трепет, и потряс все кости мои. Дух прошел надо мною, дыбом стали волоса на мне. Он стоял, — но я не распознал вида его, — только облик был перед глазами моими, тихое веяние…»

* * *
Я стал серьезней. Все-таки что-то есть, не может быть, чтобы уж совсем ничего, подумал я.

Почитав, я задумался о жизни своей неудачной. Нет мне покоя, беспричинно страшусь, страдаю, жду несчастья, оно и приходит. Рок над моей головой — а за что? У верующего есть вера, есть опора и покой, и, что бы ни произошло, — на все воля Божья, — размышлял я и, вдохнув густоцвет акации, вспомнил маму, и далекое детство потянулось праздничной гирляндой.

Я увидел зал пустой, и шеренгу стульев, и люстры над головой. Увидел и себя в беретике над золотым вихром, в штанцах, в сандалиях, а взгляд на сцене. Там сияет, там луна, и море бежит волной — синей, зеленой, такое красивое! А мама в длинном платье, в шляпе, на лице вуаль. Но я узнал ее и захлопал, закричал: «Мама, я узнал тебя!» А толстяк, что играл на рояле, надел пенсне и строго спросил: «Кто это ломает репетицию?» И погрозил пальцем в пустой зал. Я один остался в зале, а с сумеречного потолка глядели злые, козлобородые, рогатые, щерозубые рожи. Я заплакал. А в занавес уж просунул голову толстяк, да как залает, замяукает, да как подмигнет и скривит рожу, и вовсе не страшно, а смешно. Да и мама уже бежит, целует, гладит. От нее так приятно пахнет, мама такая красивая.

Потом мы втроем — мама, я и толстяк — шли в горсад. Я босиком ходил по сухому руслу реки, держа в руках сандалии, по лужам теплым и зеленым, ловил мальков. Светило солнце, шуршали тополя. Мне было хорошо, мне нравился толстяк. «Что такое фокус?» — спрашивал я. «Видишь — пусто, — тут же находился он и показывал ладонь. — А теперь разожми кулак, что в нем есть?» — «Конфета!» — ликовал я… «Откуда река течет?» — приставал я. «Разве не знаешь? Река течет из бани». — «Почему пересохла?» — «Баня выходная, дров нет» … Краски были яркие, радостные, запахи — только приятные. И я глядел на банную трубу, красную на фоне гор, широко раскрытыми, познающими мир глазами и задавал сотое «почему». Он отвечал, дарил маме букетик, целовал руку и уходил. Мама вдыхала аромат фиалок и еще долго грустно глядела на уже опустевшую аллею. Мы шли домой, забыв и в этот раз букетик на скамье…

А на балконе жужжал примус, пахло на всю улицу жареным.

— Фе-е-ликс, д-д-е-точка! — перегнулась с балкона бабушка. — Иди бычки жареные кушать! А еще компотик с абрикосами, сла-аа-денький!

Но рано кончился мой праздник. Однажды к вечеру, когда багровое солнце село на крышу, мама, счастливая, улыбалась в зеркало и пудрила и без того красивое лицо. Отец, непривычный в синем костюме, завязывал галстук. На меня и не посмотрят. Я замаршировал вокруг стола, отсчитывая: «Ать, два!» Отец поощрил улыбкой, и я радостно запел:

Товарищ Ворошилов,
Война уж на носу,
А конница Буденного
Пошла на колбасу…
Последние слова повисли в тишине со всплеском ужаса на лицах.

— Что?!! — взревел отец. — Кто научил?!! Враги в моем доме?!! — Он был страшен с налитыми кровью глазами и белыми пятнами на скулах, срывающий с багровой шеи галстук. От удара я отлетел под стол и боялся заплакать или шевельнуться. — Вот ваше интеллигентское воспитание, вот к чему эти самые репетиции привели! — ревел отец в другой комнате, а мама прикладывала мокрое полотенце к груди.

Концерт не состоялся. Отец обнял меня, поцеловал ушибленное место (я не был виноват, а он любил справедливость) и торжественно заявил:

— Отныне мальчика воспитываю я! — Он собственноручно сбрил чубчик, который так любовно холила мама, и, голый, кряжистый, волосатый, ввел меня за руку, тоже голого, бледного и перепуганного, в осклизлый предбанник. Звон шаек, грязная пена, кряканье, оканье, в пару тела — бледные, голые тела. Мне стало стыдно.

— Ты мужчина, — сказал отец — и не стесняйся мужского естества.

Я намыливал спины. Отца хвалили: «Отросток-то твой, Василь, мужчинкой растет…»

Вспомнил и кабинет отца — просторный, светлый — и вспомнил толстяка, изрядно похудевшего и бледного.

— Вы научили мерзости ребенка? — спросил отец. Толстяк молчал.

— Он! — сказал я и запел о коннице. Толстяк закрыл лицо ладонями, заплакал.

— Ты будешь настоящие песни петь! — сказал отец.

Дома мы с отцом построили красный уголок с красным флагом, портретом Ежова, с орденами отца на подушечке… А мама чахла, хоть румянец и цвел на всю щеку, все чаще ночами будил меня сухой кашель. Отец сказал ей:

— Вы, Снежко-Белорецкая, искупите вину трудом.

Мама устроилась уборщицей на хлебозавод. Приходила припудренная мукой, ставила в угол ведро с веником и, не снимая шали, тихо ела на кухне. Я заглядывал ей в глаза и говорил:

— Мама, а папу я больше люблю! — Она молчала, лишь иногда ночами я просыпался от горячего дыхания на лице, пальцы ласкали мои волосы, на щеки падали слезы. Я обнимал ее тихо и плакал, чтобы не услышал отец.

Я уже учился в первом классе, когда учительница сказала:

— Феликс, за тобой приехал автомобиль, иди, детка, — и ласково погладила. В тот день меня ласкали все.

Мама больная лежала у дедушки. Меня не впустили в комнату, но в дверь я видел доктора в белом. Незнакомые люди с серьезными лицами шныряли то с тазиком с кровавой ватой, то с грелкой и со льдом. И все меня жалели, гладили. Подъехал и отец на черной машине. Но дедушка, все еще очень сильный, рявкнул с крыльца:

— Вон! Дом не погань, стервец! — Они с отцом были враги.

— Оставьте ссоры. Пусть попрощаются, — устало сказал доктор и закурил на крыльце.

Мама бледная, под кружевным одеялом, улыбалась с закрытыми глазами. Над ней в окне белым кружевом цвела акация.

— Оставьте нас одних, — тихо попросила она, и, когда комната опустела, слабо зазвучал ее голос: — Феликс, маленький, пообещай мне, что ты никогда не будешь скотом, будешь любить и жалеть людей.

— Я стану военным летчиком, — гордо сказал я.

— Это хорошо. В нашей семье все Снежко-Белорецкие были военные. Но лучше бы ты стал художником, таким, как Айвазовский или Самокиш. Ты… Ты еще подумаешь, правда?

— Да, — сказал я.

Она помолчала и прибавила:

— Феликс, знай, твой отец страшный человек… Но прости его и пожалей. Он… Он за все заплатит…

Меня вывели. К вечеру она умерла. Я прокрался через дедушкину комнату и, стоя за портьерой, видел ее смерть. Так уж было на роду мне написано: видеть кончину матери, а позже и отца. Потом в комнату ворвался отец, заперся, сбросил портупею с наганом, и она змеей свернулась на ковре. Он упал на колени и целовал маме руки, плакал утробно и постоянно спрашивал:

— Как же так?! Как же так?.. Не может быть!

Я звал его. Он не слышал.

На другой день сияло солнце в голубых небесах. Ушли и туман с долины, и тени с гор. Венки источали запах хвои, но пуще всего благоухала акация. Я бродил по зеленому холму у дедушкиного дома и ждал чего-то, все ждали. А маму всю в белом, такую бледную и красивую, с кукольно опущенными ресницами, вынесли в голубом гробу. Я не плакал, нет. Стоя на горячих ступенях, я глядел, как дроги съехали с холма к белоснежной аллее. Вот уж и венки вплыли в нее, и лошаденка ступила, и белый катафалк, и трубачи скрылись, и еще долго сверкали трубы в белом кружеве. Я стоял на горячих приступках, а запах акации заливал рот, нос и всю долину, что была внизу. Я думал, что можно утонуть. И тогда вдалеке ухнул барабан и трубы распустили траур.

* * *
Я повспоминал с требником на груди, с котенком под мышкой, с тем и уснул. А в полдень, когда солнце стояло уже высоко, хозяйка разбудила картошки накопать. Лопата была оттянута, огненно отточена и смутно мне напоминала «то». Я даже сплюнул от досады и вонзил ее под куст.

Казан с картошкой поставили на печурку. Я раздул огонь и курил, глядя на пламя. Дым путался в акации, сгоняя пчел. Что-то мешало радоваться. Я думал, думал, не понимая — что.

— Ну, Феликс Васильевич, — сказал хозяин, — картоха молоденькая, впервой в этом году будем вкушать. Дожили.

«А вот он не вкусит!» — вскричало во мне, но я зло прогнал эту мысль и сел за стол. Я ел, а Фатеич все более заполнял меня, голодный, больной, в темноте (ведь свет обрезали). Я видел желтый труп в тряпье и крик попугая над ним: «Старый ду-р-р-а-а-к». И почему-то перед глазами стояли черные свиньи. «Не тебе судить, вспомни о Ванятке, о лагерях, о захороненных без гробов невинных».

— И чего пригорюнился? — спросил хозяин. — Может, по маленькой?

И я неожиданно сказал:

— Дедушка, а он ведь с голоду помрет!

Хозяин обронил картофелину, раззявил рот с белым месивом, долго глядел не мигая, постепенно проясняясь взором, и наконец проговорил:

— Русский ты человек, Феликс Васильевич, воистину русский, всепрощающий: и боль врага своего чуешь сильнее, чем свою, а главное, русский потому, как испытываешь радость. — И пояснил: — Иноземец какой, тот более в счастье бывает от накопительства, а ты радуешься в дарении. А я-то, старый, в дом пускать тебя не хотел, — он даже и слезу смахнул.

И его спокойная похвала нежданно разозлила меня.

— Русский, говоришь! А он, он!.. — Я не находил слов. Сегодня же и уеду из проклятого города!

Старик опустил голову и немым укором взвинтил более.

— Я простил, я умываю руки!

Хозяин молчал.

— Но почему я?! Неужели больше некому?

— Твоя правда, Феликс Васильевич. Ты добрый человек, ну а если простил, то кто ж еще?

— А что сделал бы ты?.. Ты, когда тебе было б тридцать?

— Это ж когда? В двадцатом? Когда под Врангелем? — оживился хозяин. — В лихой кавалерийской атаке зарубил бы, прости господи, Феликс Васильевич, ей-богу.

— То-то, — возликовал я. — Все к старости добрячки.

— И то правда, — согласился хозяин и, помолчав, добавил: — Не ругайся, день родительницы своей не черни. Мир Божий вокруг.

День был действительно чудный. Я отодвинул миску и решительно встал, чтобы побродить по городу.

— Васильич! — окликнул хозяин. — Может, ему картошки снести, а? Праздник ведь Христов.

— Снеси! — ответил я.

Так уж устроен человек, что похвала старика и мой гуманизм преисполнили радостью и торжеством.

И только я вышел на улицу, как встретил небритую личность в замызганной гимнастерке и фуражке с заломленным козырьком.

— Фронтовичок?! Летчик?! Ну, славянин, счастье подвалило тебе.

В моей руке оказались часы, а личность увещевала:

— Швейцарские, «Вассерспорт», Гитлер специально сделал для летчиков и моряков. Носить не сносить, хоть под водой, хоть в небе. А выпить страсть как хочется. Носи и считай, что задарма.

Я попытался вернуть, но он отбежал, отмахнувшись, что денег вовсе не надо, а купи стакан. Я назначил цену и, по-видимому, лихую, ибо в глазах у него читалась оценочка — не дурак ли я? Но часы понравились, хоть личность глумливо выкрикнула мне вслед:

— Фронтовичок, если станут, не выкидывай, об угол постучи — пойдут!.

Я шел по городу, и праздник шел со мной, и свобода: хочешь — иди, хочешь — сядь и гляди, как суетятся скворцы в белой кроне. Глубоко во мне шевельнулось: «Так ли уж очень все хорошо? Все ужасное пережито, теперь так и будет. А об этой твари забудь!»

Я брел по пустырям, заросшим лебедой. Домики, палисадники, высохшие колеи одевались булыжниками, вползали в окраинные улочки, тихие и кривые, но уже с бордюрами, хоть и в зеленой щетине свинороя.

Я думал о женщине, которая в конце-то концов придет, и теперь уж скоро, ведь я свободен. Переполненный тихой радостью, брел в никуда, и город не казался таким уж мрачным. Временами останавливался, улыбался солнцу, вдыхая аромат акации. И вдруг во мне раздался гонг и выбил из мечты. У ног зеленым бархатом лежала лужа. Я стоял и, по-видимому, уже долго. Старухи на скамеечках с крыльца с любопытством глядели на меня. Прочь! Прочь! — не оглядываясь я заспешил по булыжнику вниз. Прочь! Что с тобой? — и тут же ответил: спокойствие, отдохни, ничего не происходит. Спички ломались в пальцах. Атлант, поддерживающий балкон, глядел смиренно. А на балконе наливки в бутылях, желтый фикус и детские трусы на веревке. Выше карниз на фоне неба да вечные стрижи. Ну и забрел! Ну и что ж? Я курил и, успокоившись, подумал: фикус сохнет — полить надо. В конце улицы проезжали автомобили, вызванивая, переползал трамвай. Мне не хотелось возвращаться городом, и я свернул в заброшенный тупик. Осиротевшие столбы, ржавые рельсы в лебеде. Я шел по ним — куда выведут? Они то исчезали в убитой земле, то возникали дугой в улочке. Но что-то мешало мне быть счастливым, что-то тяготило, и сердце как бы приобретало вес. Неведомая сила пересекала путь тупиками, улочками, уводила кругом, наполняя смутным страхом. И ни прохожего! Дорогу узнать не у кого. А часы — хваленый «Вассерспорт» — стали. Под ногами хлюпнуло. Я глянул вниз и охнул — у ног лежала лужа. Прочь! Но в уши нашептывало: «Ты ликуешь — он смерти ждет». Ведь он тварь, палач! Но какие эпитеты я ни изрыгал, они падали в войлочную глухоту, не вызывая ненависти. Прочь! — «Ты имеешь право, ты победитель!» — Я?..

И я стоял — маленький человечек у зеленой лужи.

* * *
Я ненавижу победителей с их глумливым торжеством. Ненавижу их лавры и ордена, цитаты и перст, предписывающий потомкам. Они имеют право и используют его. Я ненавижу их живых, упоенных славой, с победным блеском глаз, ненавижу и мертвых, претендующих на жизнь в веках, в бронзе и мраморе, на конях с могучими крупами, с булавами и саблями. Ненавижу их знамена, фанфары, победные тосты и звон бокалов, что глушит печальный гимн побежденных. И я победитель? Маленький, дерьмовенький. Видите ли, картошечки прислал!

Наплыли сумерки, и я пошел, сутулый, неуверенный. Конный патруль остановил на пустыре, проверил документ, щурясь в снопе фонарика.

Они монументальные, всадник на лошади всегда монументален, по пояс над горизонтом поплыли во тьму. Настоящие мужчины с настоящим оружием, и каждый не сомневается, знает врагов своих, знает, что делать и в кого стрелять. А я? Господи, кто я? Я не летчик, хоть и воевал. Я не убийца, хоть и стрелял, я не уголовник, хоть и сидел. Я… я клятвоотступник! Я поклялся всеми святыми, памятью мамы, Ванятки и других, зарытых без гробов. Ненависть вывела меня из тюрьмы. А ОН жив!.. И не тебе — судить! А кому?

Мои каблуки все неуверенней стучали по тротуару, я остановился. Тьма со слюдяным мерцаньем окон, черные фронтоны на колючих россыпях звезд. А как же клятва? Как же миссия? И та феерическая нить, что водила по стране, по городу, кружила к луже, к его окну?.. А для чего? А для того, вдруг с рельефной ясностью прозвучало во мне, — чтобы ты спас его. Это и есть миссия, это и есть начало. И не оставишь его, не уедешь из этого города… Ликуй!

Был уже сумрак. Я вошел во двор к Фатеичу и повстречал старовера.

* * *
На рассвете дописав лист и поставив точку, Феликс тупо разглядывал букет гладиолусов. Он решил, что именно их кровавый цвет разъярил его, и он наговорил Вере мерзостей… И как я мог? — казнился Феликс. — Как только мог? Я нарушил свои самые заветные принципы. Я больше всего на свете ненавижу богатство и деньги, и слава богу, их у меня никогда не было. Я всегда стою в тени, потому что более, чем деньги, ненавижу победителей. Но я взял деньги, чужие деньги, я весь вечер болтал о войне. Я омерзительно победно говорил гадости в Верины опущенные плечи. Он казнился и презирал себя, и только решил выкинуть ненавистный букет в мусорник и сегодня же вернуть деньги, как в дверь позвонили. У него мелькнула абсурдная мысль, что вернулась Вера. Господи, неужели Вера? Он в два прыжка очутился в прихожей и распахнул дверь. Перед ним стоял грустный человечек в форменной фуражке почтальона и с телеграммой в руке.

И Феликс не выкинул цветы, а в полдень с букетом стоял на раскаленном асфальте аэровокзала.

И только из алюминиевого, еще не остывшего лайнера ступила на трап Натали вперед бедром, в джинсах в обтяжку, в сиреневой блузе и с выхлестнувшим из-под обруча огненным потоком волос, в черных очках, с плотно сомкнутыми губами, — он застеснялся, похвалил себя за то, что не вернул деньги, и решил обязательно приобрести машину получше своего затрапезного «запорожца».

Она увидела в толпе сперва букет, потом его и с трапа сделала «чао», а на лице — восторженный испуг. Седоголовый морской капитан нес ее саквояж.

В тот же знойный июльский полдень они отправились в путешествие.

Часть вторая

Они решили погостить у родителей Ванюшки и по солнцепеку, по расплавленному черному шоссе, меж слепящих белых песков и серебристых маслин, помчались на западный берег.

Феликс рулил, сидя в трусах и черных очках, солнце пекло колени, а струи в открытые ветровички обдавали лишь жаром, горечью гудрона да гнилостью лиманов. Под колесами дорога то гулко бормотала, то будто сердито выжаривался асфальт, и ему приятно было слушать шум езды и видеть Натали, лоснящуюся потом в японском халатике, раскинувшую руки и ноги. Но наползала ревность, и он тайком приглядывался к ней, потом казнился за подозрения свои, материл и председателя, и зама за их письмена, и опять уходил в свой праздник, словно в радостном сне вдыхал запах асфальта, маслин, серебристыми островками бегущих в белых песках. Спина липла к сиденью, а железо обжигало, но он любил жару, и ему было хорошо.

Они подъехали к морю и огибали уже синий залив, когда на горизонте из марева словно выполз золотой жук.

— Сейчас откроется Евпатория — это собор, — сказал Феликс. Она задумчиво глядела в стекло и наматывала на палец цепочку, и крестик то поднимался по впадинке груди, то соскальзывал. Опять захлестнула ревность, и он спросил:

— Ты крест для декорации носишь или веришь?

— Верую, Феликс, а ты? Ты? Веришь?

Он ухмыльнулся. Ему не хотелось начинать разговор о Боге, зле и добре, о русской иконе. Модный разговор, который так мило греет интеллигентствующих столичных бородачей, к которым он ее так ревновал. Разговор, да еще в такую жару, когда, казалось, мозги плещутся и ударяют в виски. Он сосредоточился, обогнал одинокий грузовичок, и опять пустынное шоссе мчалось под колеса.

— Ты не ответил, Феликс.

— А чего я должен верить, — буркнул он. — Где был Бог, когда я безвинно пребывал в тюрьме? А вон корабль на горизонте, видишь? — постепенно распаляясь, он кивнул на далекий силуэт миноносца в море. — На нем пушки и мины, а позволь спросить тебя, на кого эти пушки нацелены? На марсиан или на пришельцев с других планет? А где Бог? А у немцев на алюминиевых пряжках тоже была надпись «С нами Бог». А что они делали? Ты не видела рвы, наполненные мертвыми телами?

За стеклом, на синей узкой полоске, как на клюве аиста, возникал из марева город.

— Феликс, — наконец сказала она, облизнув пересохшие губы, — а ты ведь не безвинно сидел, и нечего на Бога обижаться. Была война, были законы военного времени. Почему не выполнил приказ командира и не полетел на низкой высоте, а потом скрыл? Почему?

— Было б хуже, — буркнул он.

— Нет, Феликс, хуже, чем десять лет, не было б. Ты хотел словчить, но не смог, и обижайся на себя.

— Я равнодушный, я ничего не доказываю.

— Неправда! — Она обернулась. — Ты травил собакой верующего старичка. Я сама читала в твоих опусах. Он же приходил к тебе!

— Это был бред. — Объясняй, как пожелаешь.

Он замолчал, стиснув руль, и слышал гулкий бег колес, а она прильнула к нему, и голова ее тряслась на егоплече.

Она делает все и говорит все правильно, но где-то тут таится ложь, подумал он и спросил:

— Когда ты была последний раз в церкви и сколько пожертвовала на храм?

Она промолчала.

— А что ты скажешь, если узнаешь, что мне всучили взятку?

— Большую? — оживилась она.

— Две тысячи.

— Ну что ж, — рассмеялась она, — скажу, что вовсе не так уж и плохо, но главное, чтоб ты не влип.

От ее «влип» покоробило, и он продолжал:

— Ну а если по-божески?

— Это и есть по-божески, чтоб ты, человек в летах, который и воевал, и сидел, не трясся на этой инвалидной машине, чтоб наконец пожил по-человечески. — Она сняла очки, серьезно посмотрела на него и добавила: — Послушай, ты, провинциальный простофиля, миллиарды летят коту под хвост, а ты со своей тысячей. Моли Бога, чтоб все обошлось, и думай только обо мне. — Она улыбчиво наблюдала за ним, а он не мог понять, шутит она иль всерьез. Затем она сказала: — Останови, пить хочется.

Он свернул, по коленям прополз солнечный свет, машина, будто жернова, проворачивала в песке колеса, заглохла, так и не дотянув до кустов тамариска. Он нашарил под сиденьем баклагу и протянул ей. Она отхлебнула:

— Ну и дрянь — теплая и химией отдает. — Он сжал бутылку, струя обдала ей лицо. — Дурень же ты, — рассмеялась Натали, обтирая мокрые щеки. Золотистая прядь прилипла к виску, грудь облепил мокрый сатин.

Сернистый запах с лиманов не отрезвил Феликса. Он вышел из машины, подхватил Натали на руки и понес в тень тамариска по ту сторону от дороги.

— Феликс, — шептала она, — жара-то какая, и даже на зубах скрипит песок.

Ее глаза были закрыты, золотистые ресницы дрожали, на лице паутинистая тень тамариска, но губы блестящие. Не открывая глаз, она прошептала:

— И в такую-то жару, мой Феликс, на таком раскаленном песке…

По шоссе прогрохотал самосвал, пропестрив в красных стеблях тамариска. И еще долго было слышно, как шипел асфальт под шинами.

Они лежали на спине, закрыв глаза.

— Феликс, что это вдали, будто снега белеют? — спросила она.

— Соль в пересохших лиманах.

— Может, выкупаемся?

— Некогда, нам еще долго ехать.

Она все-таки пошла, снимая на ходу белеющий над синью халатик. Опустила его на песок, будто потухший парашют, затем села, обхватив колени, на кромке воды и песка.

Рыжая стерва, все-таки ушла! А ведь уйдет, навсегда уйдет!

Он ждал этого и боялся. И, будто подслушав мысли его, она обернулась, помахала рукой. Он сгреб под голову песчаный холмик и подумал, что к вечерней охоте, наверное, не поспеть. А ветер уходил за солнцем, и серный запах лиманов сменился приторным запахом маслин и прогорклого гудрона. Потом, думал он, потянет бриз, навертит в морской синеве белые завитки бигудей, будет пахнуть влажно, прохладно и йодисто-горько. Вечером ветер спадет, и гладь в заходящем свете солнца будет маслянисто-ровная, а чайки на ней — оранжевые. Из-под золоченого шлема на юдоль людскую будет смотреть собор, а запахи станут спокойными.

Веки слипались, и, улыбаясь блаженно в голубое небо, он погрузился в сон.

Тарханкутский полуостров пустынен и дик. Степь, синее море, изумрудные бухты с отражением меловых скал. Пляжики, будто с намытыми обломками костей, слепят белизной. Степь под солнцем буро-выжженная, сухо стрекочут кузнечики. На белесых ковыльных холмах здесь и там каменные головы с изъеденными глазницами. Увидев серебристую маслину в озерном разливе, напрасно обрадуется одинокий турист, напрасно, облизывая иссушенные губы, заспешит, вспугивая своей тенью золотистых змей. Пустынен горизонт. Ни воды, ни деревца, лишь степь и зной, и синь морская под солнцем.

А заколдованный полуостров новые козни готовит. Над морем закраснеет живая туча, ворочаясь, переливаясь, нарастая. Старые чабаны стаскивают, крестясь, пропотевшие папахи — отроду такого не видывали. Туча оседает, и тут уж волны медно пенятся, и скалы, до того ослепительно белые, окрасятся в оранж. И колючки татарника на берегу вовсе не колючки, а красные кораллы, невинно шевелятся от великого множества божьих коровок. Когда живая коровка сойдет, мертвая розовой рекой будет покачиваться на кромке синевы и белого берега, пока не задует Левантин, а кто знает, когда задует Левантин и принесет черную Бору?

Предметы и люди потеряют тени. День станет ночью с единственным неподвижным оловянным диском солнца в кромешном реве, движении и мгле. И черная буря с яростью обманутой блудницы будет сотрясать полуостров три, шесть, иногда девять дней кряду, пока не вернется Трамонтан, северный, прохладный, ровный. Бора опустит свой черный пыльный полог. На месте переселенческих огородов — бело-полированная, как лопаточная кость, скала. На погосте известковые кресты: сиротливы, белы и тихи над слизанными Борой могилами. А море обернется синеокой красавицей, виновато и ласково будет заигрывать с берегом, поблескивая на голубых холмах стеклянными бусинками рыбацких поплавков, и вернет берегу все.

В бухте средь грязной пены и мертвых медуз будут покачиваться измочаленный плавун, ящики, доски, вздувшиеся бараны. Мальчишки, засучив штаны, будут бродить по кромке берега и вытаскивать из каменных ванночек пускающих пену крабов да колючих ершей. А их отцы, чинно восседая на ящиках за магазинчиком, будут скрести пыльные затылки и загибать пальцы, угадывая, кто из переселенцев «поддастся», будут подсчитывать убытки, тянуче сплевывая, ждать, когда, наконец, придет автолавка, потому что пива страсть как хочется, а в магазинчике полки пусты — лишь книга жалоб, засиженная мухами, и пара хомутов который год висит, да еще есть пряники прошлогодние, пахнущие керосином; ударь о прилавок — подпрыгнет, как мячик пинг-понга. Позже, когда расчистят дороги, переселенцы, испуганно оглядываясь, потащат узлы в родные края. Брошены переселенческие домики, а над старым из камня-пластовца забором, в котором так любят селиться удоды, то ли камень, то ли голова старухи оцепенела в зное и глядит беглецам вслед. А через время забор уже ровен — нет камня, значит, голова была. Ни скотина не замычит, ни курица не закудахчет. Жарища, будь ты проклята, — сплюнет переселенец, — а вербовщик ведь рай обещал…

* * *
Феликс и Натали остановились у родителей Ванюшки. Дом старого чабана, с выгоревшей черепицей-татаркой, густо поросший сурепкой, одиноко горбатился на пустынном берегу. От дома каменный загон тянулся к старому ореху. Под орехом белел на фоне сини мальтийский крест, рубленный из известняка, а совсем у моря, где кончался убитый травяной наст и сползали в воду известняковые глыбы, тянул бревенчатую шею колодезный журавль.

Феликс поставил машину под орехом, фарами к морю. Мария Ефимовна, мать Ванятки, высокая, костистая и сутулая старуха, все в тех же пудовых башмаках, все в той же серой юбке, суетливо топталась, всплескивала руками и вытирала фартуком слезы. Они расцеловались. От нее пахло прокисшей брынзой и креозотом. «Однако же и запах, — подумал Феликс, — а Натали такая чистюля». Мария Ефимовна осенила Натали крестным знамением, и они обнялись, как старые знакомые. На лице Натали не было и тени брезгливости. Мария Ефимовна улыбалась, шепча и глядя в ноги, задубелыми ладошками размазывала слезы. Она всегда глядела вниз. Феликс редко видел ее глаза, но знал, что они холодные, изумрудно-зеленые и их взгляд не выдерживают даже сильные люди.

— Вы тут, — старуха повела рукой, — погуляйте, а мне стадо встречать, — и зашагала к скамейке, по дороге разведя жердины загона.

Феликс, грустно глядя на нее, еще более иссохшую за год, сказал:

— Лет пятьдесят назад дед вырубил каменную скамью. И каждый день эта женщина встречает на ней чабана и стадо.

— Ты часто приезжаешь? — спросила Натали.

— Всегда, когда устаю от грохота, вони и цивилизации, а главное, от людей. Здесь мало что изменилось с того времени, как ушел воевать Ванюшка. Там, за сараями, те же яблоньки-японки, на них живут какие-то красные черви, они съедают листья, и ночами что-то шуршит и сыплется. Когда черви разжиреют, старуха соберет их в горшок, истолчет и сделает какое-то снадобье. Яблони же с объеденной листвой стоят скелетами. Старуха вылечит их — посыпет золой и еще какой-то мерзостью. Они оживут. Да. Но я в это не верю. — В сарае висит фонарь с двуглавым орлом, но без стекла. Я обещаю привезти стекло и все забываю. Фонарь этот со времен первого хозяина дома, Отто Карловича, висит. Все здесь по-старому. Тот же ископыченный овцами загон, так же на орехе ночуют индюки, разве что мотор появился.

— Какой мотор?

— Тот, что ржавеет под орехом, на нем отливка БМВ.

— Что это значит?

— «Баваришен мотоверк».

Натали посмотрела на лебеду, где под индюшиным пометом белел глыбой мотор.

— И стоило ему тарахтеть, жечь бензин, пересекать Европу, чтобы вот так ржаветь под индюшачьим пометом где-то в России?

Феликс обнял ее, и они пошли к берегу. Они так и стояли, обнявшись, на берегу. Она поглаживала его руку, и закат отражался в ее глазах. Вода в заливе стала маслянисто-черной, мысы и каменные головы теряли очертания, размываясь в сумеречном небе. А они все стояли и слушали, как в расселине под ногами всхлипывала волна и над головой скрипяще перекликались какие-то птицы.

— Мне здесь очень нравится, Феликс, — тихо сказала она, — колодец в пяти шагах от моря, а вода в нем пресная, холодная и очень вкусная, и все здесь странно и загадочно — я ничего подобного не испытывала прежде. Я рада, что приехала.

Феликс обернулся и, заметив, что Мария Ефимовна напряженно прислушивается, сказал:

— Стадо идет, она его слышит.

Погодя и они услышали тусклое звяканье колокольцев, меж холмов из распадины выливалось темное пятно. Собаки клубками катались, покусывая отстающих овец. Вскоре в белой пыли по пояс появился и Афанасий Лукич. У ворот он бросил кошму на руки встречающей Марии Ефимовны, а сам на негнущихся ногах заспешил к ним, держа в руках папаху и разглаживая седые волосы. Он тряс их руки, крестился, шевелил губами. Овцы, дробно стуча копытами, обтекали людей и у пустых корыт подняли такое вибрирующее блеяние, что ничего нельзя было услышать. Натали и Феликс дружно кивали и обменивались знаками, пока козел-вожак, злобно кося фосфорным ромбом в глазу, не боднул Натали в ягодицу.

Феликс взялся за цепь. В черном горле колодца горела звезда. Он шлепнул бадейкой, и звезда разлетелась на золотистые осколки. Над гладью скрипел журавль. Овцы, причмокивая, пили воду. Натали пошла купаться. Афанасий Лукич сидел на камне, сняв постолы и вытянув ноги. У ног, положив на лапы морды, растянулись псы. Великое наслаждение для скотовода смотреть на пьющий здоровый скот. Афанасий Лукич махнул рукой, и Феликс, вылив воду из бадейки в каменное корытце, отпустил цепь. В колодце снова закривлялась звезда.

— Эк, далеко заплыла, — сказал Афанасий Лукич, — погляди, Феля.

Феликс прилег, чтобы лучше видеть, и из тени мыса, из черной, будто тушь, воды выплыла на свет голова с фосфоресцирующим шлейфом. Успокоенный, он откинулся на теплые камни, сцепив на затылке руки.

— Хорошая у тебя жена, — сказал Афанасий Лукич, и они снова помолчали.

В доме глянцево зарделись окна, и Феликс соображал: то ли в комнате зажгли лампу, то ли багровеет закат. Вечер был теплый и тихий. Всходила полная луна. Дом и старики понравились Натали, и она понравилась им. «Мы проживем здесь месяц, а может, и больше», — думал Феликс. Все складывается хорошо. Вода в колодце солоноватая. Значит, недавний шторм заливал его. А после шторма и рыба идет хорошо. Но не может же быть у меня «все хорошо». Он прислушался и вместе с учащенными ударами сердца уловил смутное беспокойство и почему-то вспомнил об утопленнице Аде Юрьевне. Голова Натали скрылась за колодцем, показалась с другой стороны и рывками приближалась по свинцовой глади.

«Она у самого берега», — успокаиваясь, подумал он.

И тогда вверху замяукало, свистнули крылья, и черный ком вывалился с неба, раздвоился, упал на голову деду, и он, размахивая герлыгой, отогнал его. Другая половина, скользнув за колодец, мяукая, понеслась над гладью. Голова Натали скрылась в брызгах. Все произошло так быстро, что Феликс не успел испугаться. Он в одежде прыгнул в воду. Натали лежала на мели. Он поднял ее на руки, трясущуюся, в зеленых водорослях, с запрокинутым бледным лицом, и узнал в ней Аду Юрьевну. Ему показалось, что она мертва, и он затрясся, завыл, теряя рассудок:

— Ада! Ада Юрьевна!

Натали открыла глаза, а он все еще тряс, призывая Аду Юрьевну.

— Феликс, — сказала она, — что-то ужасное мяукнуло над головой, потом что-то скользкое из глубины погладило живот.

— Это водоросли, — успокаивал он, — ничего страшного, а в небе подрались совы.

Он поцеловал ее соленые губы, а страх все не покидал его, и он почему-то подумал о Фатеиче, о его водяной могиле и даже услышал шуршание дождя в кладбищенских кустах. Он думал и об утопленнице Аде Юрьевне и, без сомнения, ощущал связь между ней и живой Натали и был убежден — испугайся Натали на глубине, он ничем бы помочь не смог. Потом он подумал о Ванятке и поверил в его незримое присутствие на берегу, и страх ушел.

Почему так? Стоит мне расслабиться в радости и покое, как тут же происходит несчастье. Я ношу его за своей спиной, и оно только и ждет, чтобы я о нем забыл. И так всю жизнь. Я виноват, подумал Феликс, виноват, но в чем? Какое-то проклятие!

Натали зашла за колодец переодеть купальник, а он, стараясь придать голосу шутливые нотки, спросил:

— Деда, что это за птицы с небес свалились?

Дед молчал, невидяще глядя на багровую луну над морем. Борода и брови его серебрились, а лицо с налитыми тенью морщинами и высоким шишковатым лбом излучало неземное сияние. Пляж за его спиной белел распростертыми крыльями, а он напоминал поверженную птицу, которой уж не взлететь из этих каменных обломков.

Боже, что за взгляд, подумал Феликс, как мне знакомы это торжество и потусторонняя печаль. Не может быть, ругал он себя, не имеешь права так думать…

Афанасий Лукич наконец ответил, голос его был тих и печален:

— Это сыч, Феля, он по мою голову прилетел… рано или поздно он за каждым прилетает… а мне пора, и так уж на этом свете засиделся…

Старик встал, привязал к герлыге постолы и, взвалив ее на плечо, пошел средь овец, как будто с хоругвью.

— Цы чик, цы чик, — скомандовал он собакам.

Собаки вскочили, и стадо разом поднялось и, дробно стуча, потекло в размазанную лунным светом степь. Афанасий Лукич промелькнул вдали на фоне окон, потом скрипнула дверь, и оттуда долетел его ровный голос:

— Наташа, Феля, ужинать айдате!

Они вошли в дом. В сенях котная овца с мольбой в глазах тянула горбоносую морду. Густо пахло шерстью и целебными травами, развешанными в метелочках где-то над головой по стропилам. Из темноты доносилось сонное попискивание ласточек.

В комнате на столе горела керосиновая лампа, вокруг прокопченного стекла вились мотыльки. Мария Ефимовна мирно носила свой горбик, накрывая на стол. Она надела ветхую блузку в оборочках из розового шелка, которую достала из окованного тусклой медью сундука. Феликс знал, что много лет назад Мария Ефимовна в этой блузке прощалась с Ванюшкой. Афанасий Лукич слепил нейлоновой рубашкой, подаренной Феликсом в прошлый приезд, и чинно восседал за выскобленным столом, над мисками баранины, овечьего сыра и горячих чебуреков.

Натали придала значение ритуалу. Она была в серых джинсах и серой рубашке и даже успела расчесать мокрые волосы, и они золотой массой облепили голову. Обтянутая, она напоминала принца. В вырезе рубашки — крест на груди в свете лампы. И только Феликс был в мокрых плавках и в рубашке, связанной на животе узлом. Они сели за стол. И праздник четырех людей потек тихо и торжественно. Лампа светом прогнала тьму, и ночь мутно покачивалась за подслеповатыми оконцами.

Афанасий Лукич поднял бутылку. Феликс знал: на ее зеленом донышке пучится двуглавый орел; знал: в ней полынная, которую много лет назад деда научил делать Отто Карлович — наставник и друг. Сам Отто Карлович мирно покоился под мальтийским крестом на берегу.

— Ну вот и слава богу, все мы за столом, — сказала Мария Ефимовна, перекрестясь на образа, и спокойно прибавила: — А сегодня и Ванюшка к нам придет.

Феликс ужаснулся — в своем ли уме старуха? Афанасий Лукич, хмурясь, наклонил бутылку, булькая полынной в стопки. Натали деловито резала мясо. Послышалось, подумал Феликс и поднял стопку. Мария Ефимовна подняла свою и тихо сказала:

— Хоть и не поминки, а выпьем за Ванюшку. Много лет назад ушел он в этот день.

Они выпили, и не успел Феликс поставить стопку на стол, как Мария Ефимовна подалась всем телом над столом, вглядываясь за его спину в окно.

Что происходит? — подумал Феликс. — Почему я деревенею, и пальцы до белизны сжимают стопку? И всем существом чувствую Ванюшку, его облик. Его бледное лицо там, в мутных сумерках за оконцем, там, за моей спиной. Он поднимает руку, сейчас, сейчас раздастся — тук, тук, тук. Феликс сжался, лоб покрылся холодной испариной. Нервы натянулись еще сильнее, звучат еще ниже и кажется — больше некуда, или я раздавлю рюмку, думал он, или свалюсь в трансе. И тогда в стекло раздается четкий удар «бан» и еще два «бан, бан». Феликс услышал густое жужжание, над столом в золотистом ореоле работающих крыльев повис черный крест жука. Феликс, глядя на пучок свисающих лапок, не испугался и не свалился в трансе, наоборот, ему даже стало удивительно легко. Мария Ефимовна прошептала:

— Пригасите огонь — обожжется.

Натали облепила ладонями стекло, и в наступившей полутьме Феликс только и видел зелено-фосфоресцирующие глаза Марии Ефимовны и золотистого жука, который прокатился вокруг розовых на просвет пальцев Натали, коснулся и вспушил седые волосы старой женщины, затем взмыл и в оранжевом сиянии крыльев повисел у иконы; лампада затрепетала, и облик Божией Матери в золоченом окладе качнулся. Жук с низким жужжанием скользнул в тень шкафа. Все разом повернули головы к мутному окну. Опять раздалось «бан», и опять «бан, бан…». На мгновение Феликс увидел жука в окне на фоне малинового диска луны, потом крест в сияющем ореоле унес пучок лапок за карниз. Натали убрала руки, и комната наполнилась светом. Все оцепенело ждали.

— Ну вот, — сказала наконец Мария Ефимовна, вся посветлевшая и радостная, — и Ванюша нас не забыл.

Афанасий Лукич провел ладонью, и на морщинистой щеке слюдянисто заблестело.

— Чего ты, старый, радоваться надо, наш праздник, — Мария Ефимовна разлила полынную по стопкам.

Афанасий Лукич выпил и, тыча в глиняную миску, сказал:

— Ешьте, дорогие гости, а то больше нема, — и хитро подмигнул старухе.

— А куда ж оно девалось? — деланно испугалась та. — Никак Карай съел. Ух ты! — и погрозила под стол.

Карай в сенях клонил разноглазую дурацкую морду и шлепал по глинобитному полу хвостом. Мария Ефимовна подняла крышку с чугунка, оттуда повалил пар. Увидев розовеющий бараний бок, все рассмеялись нехитрой шутке старика. Пламя подскакивало в лампе, и Мария Ефимовна, очень довольная, складывала руки на груди и тихо млела, показывая розовые, без единого зуба, десны, по шоколадно-запеченным щекам спадали на розовую кофточку серебристые пряди, а веки у нее были опущены, и Феликс так хотел увидеть ее взгляд, заставляющий осекаться на полуслове людей даже очень сильных. Дед охмелел, погрозил старухе ложкой и, растекаясь по рубленому, коричневому от времени стулу, распорядился:

— Марфа, расскажи-ка ты нам, как я ромына в войну прогнал, когда он мыло в свою торбу побросал.

— Будет, старый. — Но Мария Ефимовна ладонями закрыла глаза и, посидев, повспоминав, заговорила: — Два ромына в войну пришли — шапки барашковые, а винтовки длиннющие, и штыки над ними небо колют. Один деньги перед носом трясет, на тарабарском языке лопочет, а другой в хату шасть, мыло с печурки в торбу, подсвечник медный в торбу, стеклянные бусы, те, что дед подарил, — в торбу, — Мария Ефимовна, как опытная рассказчица, выдержала паузу с закрытыми глазами и, взметнув над головой кулаки, продолжала, — а дед как вскочит, ногами как застукотит, рукой за горб как схватит ромына, ромын так и сел на крыльцо. Винтовка длиннющая над головой качается. А дед кричит: «Ты зачем мыло украл, такой сякой? Будешь еще? Будешь?» Ромын слезами заливается, барашковой шапкой сопли со слезами размазывает. Жалко стало ромына, обмыли мы его, вареной бараниной да брынзой накормили. И как родной нам стал. Отпустит его, бывало, фельдфебель, он винтовкой забор подопрет, барашков с дедом стригут. А то с дедом ночью наметом кефаль душить пойдет. В войну кефали у Кобылкиного носа страсть сколько стояло. А то приходит наш Исидорка, похудевший и зеленый, не плачет даже, на крыльце сидит, горбится, руки трясутся, портянку перемотать не может и только шепчет: «Прощай, мамка, прощай, дедка». Чего тебе, Исидорка, спрашиваю я, а он одно: «Прощай, мамка, прощай, дедка. Севастополь бум, бум, бума». Это значит Исидорку нашего на Севастополь гонют. Севастополь далеко, а по ночам сполох над морем стоит — страх. Ну, я ему и помогла, есть такая травка. Язвами пошел ромын, и сколько врачи ихние ученые не бились, домой поехал наш Исидорка. Но прежде я в госпиталь к нему сходила и выучила, какую травку дома надо приложить.

Дед заговорщицки подмигнул и пропел:

— Мамалыга, молоко, Ромыния далеко. Она всю правду говорит, колдовка она. — Дед встряхнул ложкой и посмотрел на старуху с большой любовью, а Мария Ефимовна, счастливая, указала на фото в зеленой рамке — на нем усатый детина в окружении ребятишек.

— Вон он, наш Исидорка. Письма пишет. Приезжал, подарки дарил.

Феликс старался не смотреть на другую, пожелтевшую фотографию, ту, что под самыми образами в свете лампады, потому что в груди пустело, и боль сжимала сердце. На ней мальчик в постолах и с мандолиной. Голова его, склоненная набок, с таким же высоким и шишковатым, как у деда, лбом с удивленными дугами бровей. Его рот дурашливо приоткрыт. Феликсу грустно было и на стариков смотреть. Он губами осязал истлевшие цветы.

Но Натали было радостно, она полностью погрузилась в новый для нее мир с так понравившимися ей людьми, она пила и ела с аппетитом; в баранине попадались седые волоски, она извлекала их, а когда дед, охмелев, забывал закрыть рот, на лице не было и тени неудовольствия.

Феликс выпил еще рюмку, и его повело в печальное созерцание. Звук голосов стал удаляться, и как бы со стороны он увидел дом на пустынном берегу, окно малиново рдело в ночи. Тело его было здесь, за столом, рука держала сигарету, а душа, казалось, подглядывала с той стороны стекла, из ночи. Он увидел людей в скудном свете керосиновой лампы. Люди заняты вечерней трапезой. Теплилась лампадка под образами, по глинобитным стенам скользили тени мотыльков. Дед восседал прямо и строго. Натали грудью налегла на стол, вглядываясь в старую женщину. Мария Ефимовна, опустив тяжелые веки и стиснув губы, молчала. Видел он и себя, сидящего, ладонью подперев щеку. Дым слоями плавал у мутного стекла, а попадая в горячую струю, поднимался к потолку. На стене шмыгали кошачьими глазами ходики, отстукивали время; лица людей были спокойны и безмятежны. На столе кипел зеленый самовар.

Люди стали пить чай из глубоких блюдечек с потемневшей от времени эмалью. В сенях заблеяла овца. Пастух вышел, притворил дверь, а когда вернулся, осенил лоб и сказал, что все, слава богу, овца троицу принесла, и, ткнув заскорузлым пальцем в Натали, сказал, что она счастливая. Натали улыбнулась. Потом люди поблагодарят Бога за еще один прожитый день и отойдут ко сну от мирской суеты. За окном будет стоять полная луна, и берег, словно черные руки свои, протянет в синеву мысы. Будет белеть крест под орехом, а ходики в темноте будут шмыгать кошачьими глазами, отсчитывая время.

Феликсу стало невыносимо жалко бедных стариков, он думал, что скоро случится неизбежное — их не станет, и дом на пустынном берегу осиротеет. Пожалел и себя, потому что все проходит: уйдет и Натали, останется он один в этом скорбном мире.

Феликс вздрогнул, на его плечо легла легкая рука.

— Не печалься, — тихо и радостно прозвучал голос Марии Ефимовны, — сейчас она с тобой, а о будущем не загадывай.

— Откуда ты знаешь, о чем я думаю?

— А мне от Бога дано.

Мария Ефимовна сняла руку и ладошкой накрыла ошечковую кость на столе.

— Ты и меня видишь? — спросил Феликс и понял, что вопрос задал не так уж и шутя, и вовсе не наигранно дрогнул голос.

— Вижу и тебя. Ой, как хорошо вижу.

Она подняла веки, ошечок под ладошкой перестал тарахтеть, и он увидел пару зеленых фосфоресцирующих глаз без зрачков, будто две изумрудные рыбинки. По его спине пробежали мураши. Она и впрямь колдунья, подумал он.

— Ты слушай ее, Феля, она всю правду говорит, — подтвердил Афанасий Лукич. — Я хотел тебе письмо отписать, а она говорит: «Не надо, он сам на Ванюшкин день приедет, чебуреки есть будем». Ты и впрямь приехал. Мы, Феля, — и в голосе деда слышатся скорбные и торжественные нотки, — скоро отойдем в Божий мир. Так пока жива, пускай тебя полечит она.

— От чего?

— А ты послушай ее, Феля, она всю правду тебе и скажет.

— Душа у тебя добрая, — заговорила старуха, — хороший ты, Феля, а вот заговорен, или божьего человека обидел, а может, просом посыпан. Али зачат ты в страхе, а не в любви.

«Откуда она знает про старика, откуда просо? Это моя тайна, которую открыл я только Натали, но не успела же она…»

— А может, за грехи родителей проклятие несешь? — продолжала старуха. — И жизнь для тебя не жизнь, а маета на божьем свете. Жить боишься ты, Феля.

Шепот Марии Ефимовны окутывал и уводил в неведомый мир. Феликс встряхнул головой — все прояснилось. Натали подалась вперед и внимала каждому слову старой женщины, в глазах ее были глубина и обожание.

— И порешили мы со стариком отвести напасть, — говорила старуха, — то страхи леденят тебя, то ярость злобная. Сегодня наш праздник хороший, и Ванятка с нами побыл, а ты не веришь, жалеешь нас, стариков, о смерти все думаешь, а кто о ней думает, Феликс, тому нет покоя, тот не видит рая Божьего, земного, в котором пребывает. А уж когда Господь призовет, то и вовсе великая радость и избавление.

В ее словах была правда, но наперекор правде, как зло против добра, как ночь против дня, родился протест и искривил лицо Феликса в глумливой гримасе.

— Ну а как лечить будешь? — спросил он.

— А просто, Феля, свечку зажжем, книгу святую на грудь твою положим, почитаю, а ты лежи себе на диване, слушай, думай, но курить не смей. Потом я потру тебе руками голову, а ты дремли себе, легко так и свободно, и слушай мои слова, и все беспокойства, все страхи, кои без причины жмут мышцы твои, уйдут.

Феликс представил себя с книгой на груди и, хохотнув в лицо Марии Ефимовне, спросил:

— И поможет?

Ошечок под ладошкой перестал тарахтеть, сверкнули две изумрудные рыбки. И вдруг с ослепительной ясностью он увидел себя. Боже! Как мерзок я. С глумливой улыбочкой на лице, с выползающим полупрерванным гадким словом, и, что б ни шлепнул он сейчас на стол, они простят. Они близкие и родные люди, а он глумится, похохатывая. Достойный сын своего папаши.

Он заговорил, и голос его звучал глухо, но искренне.

— В войну я стрелял и по костям убиенных людей ходил. И не верю я, не верю! — почти выкрикнул он. — Разве виноват, что не верю?

Мария Ефимовна подкрутила фитиль, Афанасий Лукич заскрипел на стуле, и Феликс понял — напряжение спало, и он прощен.

— Как знаешь, Феля, — наконец сказала Мария Ефимовна, — я душу твою полечить хотела.

— А то б пускай пошептала, — сказал Афанасий Лукич, — она это может. К ней и из Херсонщины, и из Мелитопольщины народ шел. Экзему лечит и рожу тоже, и проклясть тоже может.

— Не балабонь, старый, ни в жизнь не проклинала, потому как мне дано.

— А Мелевана помнишь? — ящерицей наполз на стол дед. — Помнишь?

— Свят, свят, — обронила голову Мария Ефимовна так, что седые сосульки сползли на лицо, и тихо сказала: — Уж очень люб ты мне, простить не смогла.

Афанасий Лукич изогнул белесые брови и дрожащей рукой разлил из зеленой бутылочки. Натали уговорила Марию Ефимовну рассказать о Мелеване, и старуха распрямившись, покатывая ошечковую кость, начала рассказ об истории своего края с царского указа и великого переселения в земли Таврические малороссиян. Тихо и певуче текла ее речь, а в воображении Феликса вплоть до многослойных степных запахов, до тончайшей игры цвета проявлялась яркая картина прошлого. Он видел залитую солнцем и поющую голосами жаворонков степь и переселенческий обоз в туче пыли, и изнемогающих босоногих людей. Он слышал скрип колес на деревянных, давно не мазанных осях, слышал утробное дыхание измученных волов и перезвон нехитрого скарба в мажарах. Обоз по оси в зловонной жиже пересекал то лиманы, то зыбучие пески. Люди оставляли на пути своем плоские могилы и кресты над сухой степью. На 20-й день ночью они вышли к морю. А на рассвете неслыханный доныне шум разбудил смертельно уставших малороссиян. Они оцепенели, пораженные: перед ними, насколько хватал глаз, лежала синяя горбатая вода. Синие холмы шли и шли, и не было ни конца ни края, и с грохотом и ревом накатывали на берег, обдавая соленой пылью. А в небе носились и по-кошачьи кричали неведомые белые птицы. Скулили собаки, блеяли овцы, попятились, опрокидывая телеги, и смирные волы. Дрогнули степняки, и напрасно немец-колонист Отто Карлович, чей дом твердо стоял на берегу, убеждал: «Степь — это одна польза, море — это другая польза, а тот, кто живет на берегу, две пользы имеет вместе». Крестясь и сплевывая, бежали степняки прочь от моря. Позже научились у греков строить килевые баркасы, плести сети и ходить по морям. А тогда бежали, нахлестывая и нахлестывая волов, пока шум прибоя не утих за спиной. Лишь за грядой белесых холмов стали копать воду. К великой радости, Бог не глубоко дал им питьевую, чуть-чуть солоноватую воду — там и родилась деревня Александровка. Только сирота-подросток, очарованный морем, остался на берегу у немца-колониста. И снова текла речь Марии Ефимовны. Феликс увидел молодого голубоглазого чабана — через плечо сапоги, в руках цветущая маслиновая ветвь. Чабан босиком, по горячей пыли пересек раскаленную степь, чтобы увидеть любимую и чтобы перед Богом и людьми обвенчаться с молодой лекаркой. Он не единожды появлялся из-за зеленого холма в красной рубашке на фоне голубых небес и не единожды шептал молодой лекарке, как любит ее и чтоб шла она за него, и что барашков у них будет, что «волн на море», и что спать она будет всю жизнь под шелковым одеялом и пить чай с сахаром внакладку. Но получал неизменное «нет». Понурый, он снимал сапоги и много верст шел босиком, а в степи наезжал на него конем Мелеван Акимыч, грозил нагайкой, бранил. У молодого пастуха стали пропадать овцы, но он верил, любил и безропотно ждал. А когда начинала зеленеть степь и зацветали молодые травы, он вдыхал аромат, и надежда возвращалась к нему. Он снимал с гвоздя сапоги, смазывал дегтем и шел.

— И порешила я, — скрипел голос Марии Ефимовны, — свет не мил без него. Как придет — быть ему моим. Извелась я вся, глядючи на холм, когда ж средь небес покажется мой Апанас в красной рубахе, с торбой на плече и сладкой конфетой. А он все не шел. Может, другую завел? И тогда я увидела дурной сон. Боже, горе к нему пришло, болезнь! Собрала мази, травы целебные, повязала в узел и айда к нему сама, пешком, а когда пришла, то увидела: помирает мой Апанас в хлеву, среди овец непоенных. Мелеван сам овец потравил, а моего Апанаса обвинили, били цепом, что хлеб молотят. Отольют и снова бьют, уж проставляться мой Апанас Лукич начал, батюшку звал, а потом и стонать перестал, но я его травками и отпоила, месяц с ним маялась.

Старуха замолчала и осторожно отвела рукой севшую на стекло бабочку. И Феликс некстати вспомнил, как Фатеич пальцем размазывал мотыльков.

— Вот тогда-то и попутало меня, — сказала Мария Ефимова. — Я пришла к Мелевану и сказала одно слово, только одно: «Помню, Мелеван». А Мелеван Акимыч не перекрестил чресла свои, не задумался, а на крыльце стоит в исподнем, лыбится, брюхо волосатое почесывает и на сеновал подмигивает, говорит: давай, баба, чего там, сенцо молодое, побалуемся, все равно от меня никуда не денешься, а затем беги к своему Апанасу. «Мерзляк ты, Мелеван, — ответила я, — мерзляк, когда ложку ко рту несешь, мерзляк, когда деток по головке гладишь, мерзляк и в степи, и дома, и когда Богу поклоны бьешь, тоже есть мерзляк». Он так ничего и не понял. Побелел, затрясся и нагайкой стеганул меня по лицу. Что ж, слепцы не прозревают, — грустно сказала Мария Ефимовна. — Я приложила листок подорожника к щеке и сказала только одно слово: «Помню, Мелеван», с тем и ушла.

И снова Феликс увидел ночь. В молочном небе ни звезды, ни луны, ни куст, ни камень не отбрасывали тень, и ни всплеска рыбы с ртутного моря, ни шороха мыши, ни крика ночной птицы из немой, цепенеющей степи. Снова он увидел молодую знахарку, теперь уже на телеге, и ноги в постолах безжизненно свисали между колес, голова, укутанная в черный платок, упала на грудь, на коленях сизо мерцал серп. Она сидела спиной к лошаденке, и та понуро тянула по бездорожью, по буеракам и терновникам. И ни скрипа осей, ни стука колес, ни цокота копыт в погруженной в глубокую летаргию ночи. Спицы в ее руках мельтешили, а когда колеса наталкивались в ковыле на белеющий, будто череп, камень, останавливались. Лошаденка постоит да вытянет телегу на косогор; так, сквозь кусты терновника, и приволокла ее на пшеничное поле Мелевана. Зловещая фигура знахарки под молочно-мутным небом, с серпом в руках и головой, закутанной в черный платок, так, что сквозь щели, будто из-под забрала, мерцала пара фосфорно-зеленых глаз, по пояс вошла в глубокую жниву, она выкосила крест средь поля и, когда связывала колосья над ним, ночь потряс предсмертный кабаний визг и человеческий стон. Из оврага, вспарывая рылом колосья, выкатился черный слепоглазый кабан. Знахарка сорвала платок, повалилась на телегу. Лошаденка рванула в галоп, спицы слились сплошным кругом, свернутое в калачик тело знахарки безжизненно подпрыгивало на ухабинах.

— Так Мелеван в кнура и обратился, — скрипит старческий голос Марии Ефимовны. — В то лето овод сильно овец бил. И то ли червь через ноздрю заполз в мозг вожака-козла, то ль овцы чего испугались, но пастухи не удержали гурт, и пошел он с обрыва в воду. Море долго качало овнов, пухлых и вонючих.

— У-у, ведьма, — кулаком погрозил дед и снова обронил голову на грудь.

— И не продохнуть было в зной, — продолжала старуха, — смрад стоял до самых осенних штормов.

Натали, с незажженной сигареткой в руке и с испаринкой над губой жадно слушала.

— Пить Мелеван начал. Жену его с ребенком цыган умыкнул, и сколько Мелеван по степям ни бегал, сколько нагайками ни свистал — зря коней морил, разве цыгана найдешь. И запил тогда Мелеван. Все пропил. Как сейчас перед глазами стоит: худющий, красноглазый, обросший, смрад от него густой идет, руки трясутся. К своим же батракам, к тем, кто перед ним за версту шапки ломал, тянется, рюмку вымаливает. Глаза бы не видели батрака аль раба, ставшего выше хозяина своего, они и говорят: «Ан нет, Мелеван, сперва борова покажи». Русские гогочут, скалят зубы, и Мелеван в горячую пыль падает, хрюкает, на карачках ползает кабаном. Татары, бывшие его дружки, носы затыкали и плевали: «Тьфу, чушка поганая!» А однажды встретил меня Мелеван Акимыч и шепчет: «Прости, Марья, скоро помирать буду, в нутрях все горит». А я как вспомнила, как били Афанасия Лукича, затмение нашло, не простила. Вскоре он и преставился.

— У-у, ведьма, — сквозь дрему урчит дед.

— Не соблюла я закон Божий «возлюби ближнего яко себя» и не имела прав на то, чтоб раба божьего Мелевана Акимыча клясть, а за все злодейское ответ перед Богом держать надо. И пришел ко мне Мелеванушко через много лет, — голос Марии Ефимовны тих, печален и на удивление радостен, — ой, как пришел.

И опять потек ее рассказ, и Феликс увидел деда в белых исподниках в лунную ночь. Он обошел загон, посмотрел на овец в кошаре, овцы, ну, словно голыши, недвижимо спали. Собаки беззвучно помахивали хвостами хозяину, утробно вздохнула корова в хлеву. Дед посмотрел на мир под луной и уж отворил было дверь в дом, как в овраге, налитом голубой тенью, взвизгнуло «вжгви, вжгви», будто кто косу точит. Он почесал в затылке, потоптался босоногий на росистых ступенях, придерживая подштанники, да и пошел к оврагу. На дне оврага кусты татарника да чертополоха искрились росой… и никого. За забором щербатым и белым под луной притаилась фиолетовая тень, и никого. У колодца ископыченная грязь, и тоже никого.

Луна в небе, и море тихое. Холмы горбатились вокруг. Перекрестясь, он взошел на крыльцо, и тогда в овраге заворочалось, хрюкнуло и тяжело вздохнуло. «Привиделось со сна, будь ты проклята, анафема, — тьфу!» — выругался старик и вошел в дом. В темной горнице, укладываясь на скрипучей кровати, пробурчал: «Татарье одно живет, одни нехристи. Вроде б свиней вокруг никто не держит, и вроде б хрюкнуло». Уткнувшись в коврик с лебедями, он тут же заснул, а Марию Ефимовну будто молнией пронзило, она свалилась на пол и, тихо воя, поползла, путаясь в рубашке и распущенных волосах, к кровати своего единственного, которого родила поздно, в невероятных муках женщины в летах. С той ночи она не спала, стала ждать. Днем к ней все шли и шли больные и убогие, которых так много было в то лето. А ночи напролет всматривалась в облитое луной, а потому и мертвенно-бледное лицо своего единственного. Она ловила щекой его теплое дыхание, поправляла волосы, разметавшиеся по сатиновой, в голубых васильках, подушке, и пялила во тьму безумный взор. А когда до ее обостренного слуха доносилось повизгивание, хрюканье и возня из оврага, она падала на колени и застывала в земном поклоне. Но взгляд Заступницы был печален и нем, устремлен в неземные, райские дали. Женщина поседела и стала бояться воды. Она запретила своему единственному подходить к синему морю, перестала купаться и сама. Она стала бояться высоты, и пастухи выгоняли скот в степь подальше от скалистых берегов. Она сшила своему Ванятке высокие постолы и научила молитве от змей и укуса маленького черного паука каракурта, чей яд валил насмерть даже верблюда. Зная, что все предусмотрения ничто для черной силы, она окуривала комнату ладаном и благовонием. И наконец в июне, когда уж совсем умаялась ждать и лампадкой затеплилась надежда, однажды в полночь за окном завозилось, тяжело вздохнуло и ударило копытами о наличник. Лунные столбики шевельнулись, и на пол легла треугольная тень.

Седая женщина застегнула на все пуговицы блузу, разгладила волосы, осенила себя крестным знамением, прямая и гордая, смело подошла к окну. За мутным стеклом на фоне голубой покачивающейся ночи чернела треугольная голова с оттопыренными лопухами ушей. Женщина распахнула окно, упала на колени и прошептала: «Прости, Мелеван Акимыч, Богом молю, рабой твоей век буду, возьми меня, виноватую, бельма с глаз твоих сниму». Кабанья морда беззвучно моргала, как бы раздумывая. Белесые глаза были невидящи и пусты. «Пощади невинного, — умоляла женщина, — оставь единственного», — ползала и обливалась слезами женщина. Морда шевельнула синим пятачком, вынюхивая из темноты человеческое жилье, затем повернула лыч в угол, под образа, в сторону мирно спавшего Ванюшки, утробно хрюкнула. Помолчав, женщина твердо сказала: «Так тому и быть!» Она встала, погладила жесткий кабаний загривок и прибавила: «Твоя правда, Мелеван Акимыч, на то имеешь право, но так-то ты и не прозрел. А теперь уходи».

Кабан виновато хрюкнул, облизал женщине руку. Но женщина твердо сказала: «Твое время прошло — уходи!» Женщина вышла во двор, раздула огонь в мангале и, когда подсолнечные будылья, весело треща, разгорелись и согрели воду в двухведерном медном кувшине, она помылась. Затем, не одеваясь, нагая и влажно причесанная, побродила по белокаменному берегу у кромки черной воды, посидела на каменной скамье перед загоном под полной луной, склонив голову так, что вся влажная масса волос стекала на плечо. Она ждала беду, зная, что за все грехи в жизни нужно платить. Не платят только слабые и не имеющие. Слабым не дано, с них и не спросят. Она была сильной и не могла использовать свою силу против слабого, не имела прав, и ее родительский грех лег на детей ее. Посидев, затем, все так же нагишом, побродила по голубым лунным холмам, дивясь, что травы в этом году такие сочные, по пояс, ну, просто усыпаны пахучим цветом, и овнам тучнеть в степях, а на тебе беда… Она собрала пахучий букет для своего Ванятки, затем заспешила: до зари нужно было испечь пирог. Работа у нее всегда ладилась. В глиняной макитре замесила дрожжевое тесто, и, пока оно доходило, она вошла в комнату, и все свечи, которые нашла в обитом медью сундучке, зажгла перед Заступницей. И когда комната наполнилась трескучим и неровным светом, высветив и Богоматерь с младенцем на руках, женщина, высокая, помытая, в розовой кофточке, замерла в земном поклоне и молила Заступницу, чтоб кончина ее единственного была для него великой радостью и чтоб душа невинного вознеслась в небесные райские сады. Потом ее трепетавшая от множества свечей тень легла на Ванятку. Он безмятежно спал, его белокурые волосы разметались по сатиновой в голубых васильках подушке. Женщина знала: он обречен.

Утром пастух не выгнал стадо в степь. Ванятка, помытый, в холщовой косоворотке, расшитой украинским крестом, с мандолиной на коленях благоденствовал на крыльце. Он то разглядывал табунок белых чаек на зеленом берегу, то дивился редкой глади и синеве, то, клоня голову и дурашливо щурясь, слушал песнь удода со щербатого забора. Пекло солнце. Пирог был испечен и красовался на чистом полотенце рядом с зеленой бутылкой и стопками на свежевыскобленном столе. Мария Ефимовна сидела рядом с Ванюшкой, покуривая черешневую трубку, тайком поглядывала на белую дорогу в зеленых холмах. Беду она ждала оттуда. В полдень закурчавилась белая пыль, и по дороге, меж холмов, поблескивая никелем, покатилась белая точка. Это был гонец на велосипеде, щуплый бородатый мужичонка с заплечной сумкой. Соскочил с рогатого велосипеда и растерянно стянул пропотевший картуз почтальона, а женщина в его безвинно голубых глазах прочла все. В них не было ни злобной ярости, ни страха. В них не было и верноподданнического идиотизма иль торжества будущих побед. В глазах была тихая и светлая иконная печаль и всепрощение, с которым русские идут не завоевывать иль побеждать, а умирать за правду, Бога и Русь святую.

Голос Марии Ефимовныпроскрипел и умолк, в тишине мирно похрапывал Афанасий Лукич.

— Ну вот, гости дорогие, хорошие, повечеряли, сегодня и Ванятка с нами побыл, и Мелевана Акимыча вспомнили, а все же и спать пора, — сказала Мария Ефимовна.

Натали развязала за спиной старухи фартук. Под столом, гоняя блох, застучал Карай. Мария Ефимовна стеганула фартуком под стол, затем им же завесила луну в оконце. Карай, нимало не смущенный, потянулся и, зевнув, пошел в сени. Натали выпила и, прикрыв ладонью рот, отыскивала, чем бы закусить. Мария Ефимовна рассмеялась:

— Жжет? Всю жизнь я пью ее, проклятую.

Феликс покурил на крыльце, посмотрел на луну и, не дождавшись Натали, пошел к машине стелить. Она все не шла, и он лег, громко хлопнув дверкой, и тут же улыбнулся. Ревновать? Натали хорошо с Марией Ефимовной, и это должно бы радовать меня. Ишь как бубнят на крыльце. Они сидели в тени карниза, луна высвечивала их ноги да лежащего Карая. Вокруг мягкие обводы холмов, берег белокаменными глыбами сбежал в гладь и будто вмерз.

Феликс бродил взглядом за стеклом, то вблизи — по индюкам, темнеющим на орехе, то вдали — по черному мысу, по покрытому чешуйчатым серебром морю. Мыс назывался «Кобылкин нос», потому что когда-то чья-то кобыла упала с него в воду и утонула. И все очень просто и ясно на степном берегу, и нет причин для волнения.

Феликс лег в машине, подумал, что охота завтра будет чудесная, и закрыл глаза. Из синевы выплывали рыбы — медлительные, непуганые, и под плавные взмахи хвостов да под приглушенное бу-бу-бу с крыльца он погрузился в сон.

* * *
Утром Феликс проснулся от стука. Карай повизгивал под днищем и тряс блох. Часы показывали шесть, но солнце стояло высоко, и в машине была духота. Натали еще спала, укрыв лицо простыней и разметав по подушке огненные волосы.

Феликс опустил стекло, и в машину со стрекотом кузнечиков и птичьим щебетом влилась утренняя прохлада. Он хотел еще поспать, но с десяток овечьих мух тут же засуетились на его лице.

— Доброе утро, Феликс, — сказала Натали и протянула к нему руки.

Он распахнул дверку, Карай этого только и ждал — кубарем выкатился из-под машины.

— Боже, какое собачье уродство, — ужаснулась Натали, — конская голова, кривые ноги в бриджах, туловище крокодила, да еще метровый хвост с опушкой.

Карай с укором поглядел на Натали и шлепнул бахромистым хвостом.

— Карай — это моя слабость, — сказал Феликс, глядя в единственный зрячий глаз пса. Второй в его собачьем детстве царапнула кошка, и он, невидящий, оловянный, был выпуклый, будто вставной. — Карай — неповторимое творение, он артистичен, музыкален и притом чертовски вороват. Да, да, и это комплимент, — говорил Феликс, а Карай повизгивал, зная, что разговор идет о нем. — Итак, приступаем, — Феликс начал насвистывать «Розамунду», и Карай пополз к его ногам, щеря пасть, взвизгивая и по-собачьи смеясь, и все больше проникался свистом, и все больше склоняя голову набок, разевая рот, на удивление нежно-розовый, будто морская раковина, пока наконец не вывалил в пыль язык. Феликс взял самую высокую ноту и, оборвав свист, хлопнул Карая по спине. Пес взвизгнул, подпрыгнул и челноком понесся, разгоняя из крапивы индюков. Натали выскочила из машины, поймала Карая и по каменной дорожке побежала к воде. Ее смех отразился уже над лиловой гладью, и они с Караем поплыли, вспугнув пару бакланов. Бакланы тяжело поднялись над водой и, не умея планировать, попадали, выбив брызги у мыса; отряхнули крылья, недовольные, оглядывались.

Феликс тоже хотел поплавать с ружьем в бухте, но посмотрел на высокое солнце и решил сходить к маяку. Он достал из машины баклагу и, спугнув из колодца птаху, поднял зелено-пенистую бадейку, заполнил флягу, помылся пресной холодной водой, и пока растирался полотенцем, поглядывая на Натали, бадейка покачивалась, роняя серебристые капли. Затем он в плавках, а Натали в купальнике прошлепали по дорожке, на каменных плитках оставляя мокрые следы.

На столе их ожидал сипевший медно-зеленоватый самовар, горячий кукурузный чурек свежая брынза и холодная баранина в глиняных мисках. Под столом, в солнечных отливках, взбрыкивали ягнята, овца звала их, тихо блея, из сеней, но переступить порог не решалась.

Они сели за стол. Мария Ефимовна, спустив с головы платок, обнажила седые волосы, и Феликс тайком отметил, что зоб у нее разросся и подступил к самому подбородку. Ее рука шмыгнула в вафельную пачку, пошуршала мышкой и вернулась ни с чем, она виновато поставила пустую пачку на стол, и Феликс пожалел, что мало привез сластей. Но Натали сбегала в машину и поставила на стол перед Марией Ефимовной коробку великолепных шоколадных конфет. Старуха в изумлении склонила голову на бок, как Карай, и Феликс подумал, улыбнувшись, что это движение у них фамильное — умные животные, долго живущие с людьми, подражают своим хозяевам. Налюбовавшись, Мария Ефимовна выбрала конфету на огненной салфеточке и сказала:

— Утром кефаль на мели сверкала, дед видел.

Феликса будто шилом кольнуло. А Мария Ефимовна, довольная и разомлевшая, разломила конфету, поизучала белую начинку, затем отправила в рот половинки и вытерла руки о передник. Но Натали снова подвинула к ней коробку, и старуха, довольная, бормотала:

— Раз Феля приехал, то будем с рыбой, а то как греков выслали, у моря живем, а рыбы не видим…

Феликс, охваченный охотничьим азартом, видел себя на глубине на «большом барьере». Он-таки сорвал ритуал утреннего чаепития, схватив кусок баранины, и, дожевывая на ходу, поспешил к машине. Он надел кеды на белый шерстяной носок, ситцевую рубашку в зеленый горошек и жокейскую шапочку с надписью «Мюнхен». Натали в сомбреро и в пепельном купальнике ожидала на берегу с ружьем в руках. О ее ноги, улыбчиво-беззвучно разевая рты, ласкалась пара симпатичных длинноногих кошек, огненно-золотистых, с широко расставленными глазами и с таким же огненно-длинноногим табунком котят-подростков с вибрирующими торчком хвостами и с таким же блаженным прищуром голубых глаз. Карай с почтением смотрел на кошачий клан, ревниво повизгивал, но не подходил. Феликс подумал, что Натали с золотой челкой под принца и широко расставленными ласково-голубыми глазами похожа на члена кошачьего клана.

— Ты о чем думаешь? — улыбнулась она. — Похожи?

Она прижала кота к щеке, тот блаженно щурился голубыми глазами, беззвучно разевая рот и вытянув вперед лапы. Феликс не поленился, достал из машины аппарат и щелкнул слайд.

Они двинулись к маяку. Из-за зеленого холма, белевшего оскалом известняка, маяк подмигивал рубиновым глазом циклопа. До забора их провожал мяукающий кошачий табор, но Натали закрыла калитку, и коты расползлись в крапивные джунгли, лишь Карай преданно трусил следом. Феликс в сердцах сплюнул, зная, что коротконогого Карая назад придется нести на руках, и швырнул камень. Карай постоял, посмотрел укоризненно и снова поплелся следом. Они взошли на холм: до самой морской синевы лежала пологая степь. Дорога то сбегала с холма вдаль, то, теряясь в полынной шубейке, обвивала косогор и, отстучав ритмы по известковым ребрам, пряталась в овраг, чтобы у берега, у самой синевы, выползти к грязно-рафинадным осыпям и стать самой такой же грязно-белой и обвить красную шею маяка там, на мысу. Феликс подумал, что ландшафт полуострова мягок и округл, и даже морской горизонт, сверкающий золотистой чешуей в утренних лучах, чуть уловимо гнется, лишь маяк на мысу — бездушное творение рук человеческих — визжит огненным цветом и прямолинейностью форм, бросая вызов природе.

Но Феликс знал, что взойдет солнце, разбелит дали, высохнет роса, и маяк потускнеет и закривится в полуденном зное у белой оторочки прибоя.

Они полюбовались и пошли. Натали шлепала вьетнамками, Феликс же аккомпанировал звяканьем кофейных зерен в кумгане. Его тень пронизала дорогу, а ее — двигалась грибом, вспугивая кузнечиков. Феликс вспомнил, как в городке они покупали Натали сомбреро. Его мяли в давке, и он въезжал локтями в чьи-то животы, но игра стоила свеч, сомбреро понравилось и, главное, шло: голова Натали гордо плыла, будто под кольцом Сатурна, из-под полей выдвинулись подбородок и чуть разомкнутые губы, впадинки на щеках пересекались алыми тесемками, собранными на груди в узел. Феликс тайно любовался Натали.

Карай отстал, и это было хорошо. Но не успел Феликс порадоваться, как Карай на дороге запылил клубом, сел и стал яростно грызть блох. Потом он скрылся в зарослях дикой мальвы — над ним качались стебли, треща семенами в коробочках, взлетали целые рои кузнечиков, распуская малиновые подкладки крыльев.

— Феликс, а что позвякивает в рюкзаке? — спросила Натали.

Великолепное было утро. Тихое море спокойно мерцало, и лопасти пропеллера на маяке лениво догоняли друг друга, охота обещала быть хорошей, и у Феликса было шутовское настроение.

— Разумеется, кофе, — ответил он. — Мадам любит кофе?

Она подняла голову, сверкнув из-под полей сомбреро настороженным голубым взглядом, кивнула.

— Конечно, так и должно быть. Разве найдется человек, который бы публично отрекся от Стендаля или, скажем, от Льва Толстого? Разве найдется женщина, которая не любила бы кофе и сигареты «Фемина»? Ведь господин Ремарк так красочно описал, как вкусен кофе, как элегантно держать чашечку и созерцать мир сквозь парок, как приятно вдыхать аромат под звездным небом, отхлебывать кальвадос и, конечно же, любить. И тут же появились утонченные знатоки «кофе с коньяком», «кофе без коньяка», «кофе по-турецки» и только Мокко, только Харрари, и только пополам с Арабикой и с черной пенкой или без черной пенки. Ну, естественно, ценителем был бы я, — заключил Феликс. — Я имею на это право.

— Почему ты?

— Хотя бы потому, что по матери я урожденный Снежко-Белорецкий — дворянин.

Натали поджала пальцы ухоженных ног, и вьетнамки перестали шлепать. Шли молча. Но она не дала ему долго поторжествовать.

— Феликс, а мне нравится, когда ты юродствуешь. Вспомни, у нас началось все с кофе, который ты так тонко ценишь. Вспомни, как ты наполнил чашечку какой-то бурдой, что-то нес о кофейном джине и кнуте плантатора, но при этом был сама любезность.

— Тогда я очаровывал. Теперь ты укрощена, стреножена и волочишься по горячей пыли, держась за хвост моего верблюда, под трезвон кофейных бобов, и этот звон и аромат для тебя милее улыбки киногероя.

— Ну и нахал, — рассмеялась Натали, — однако о киногерое не забыл. Может, рано торжествовать? Продолжай.

— Когда же на берегу из скал голубой дымок потечет в небо, и огненные языки оближут брюшко кофейника, я не брошу в тебя камнем, не прогоню. Нет! Слушай, как бурлит в моем котле, и пяль потайной и влюбленный взгляд в мой обожествленный профиль.

— А дальше?

— Дальше ты будешь на корточках молча ждать, когда я брошу кость, и поднимешь крикливую возню с другими женами.

— Других не потерплю.

— Почему? Ты будешь старшей женой, а так приятно поколотить более молодую и красивую.

— А сколько ж лет будет молодой?

— Четырнадцать.

Она опять кольнула взглядом из-под шляпы.

— И ты обещаешь дарить мне окурки до того, как зачадит фильтр?

— Конечно. И вся кофейная гуща тоже твоя.

Так, дурачась и посмеиваясь, они пришли к мысу. Под красными фермами маяка по серебристо-полынной мураве разгуливала стайка белых чаек, смело разглядывавшая их. Феликс по тропинке сбежал к воде и опустил рюкзак на плоскую глыбу. Натали бросила в воду вьетнамки, и они будто вмерзли в ртутную поверхность моря. Сама же босиком зашлепала по береговой черте. Одна нога оставляла след на сиреневом ракушечном песке, другая ступала в воду — в мягкую, будто черный бархат, траурную канву водорослей. Карай полакал соленой воды и выкупался, отрясся, не забыв обрызгать вещи. Феликс натянул брезент меж глыб и, когда тенистое ложе для Натали было готово, закурил.

Пропеллер на маяке стоял, был полный штиль, и в зеркальной воде черно дымились водоросли, тушью выливаясь из глубин. Феликс знал, что это погружается гряда, и лишь там, в море, она выглядывает над гладью белой полированной черепушкой; знал, что сейчас море чуть вздыхает, а черепушка еле шевелит золотым веником водорослей, но бывают и странности на этом месте, заставлявшем Феликса быть предельно напряженным. Ни с того ни с сего, вроде б и ветра нет, и пропеллер на маяке не провернется, а черепушка, там в море, вдруг оденется белой чалмой, взмахнет водорослями и зеленой головой выглянет из синевы на мир, и снова полный штиль.

Феликс поразмышлял, бросил в воду окурок и стал поспешно снаряжаться, затем в ластах и зеленом свитере, заправленном в плавки и перетянутом ремнем, с ружьем в руке вошел в море по колено и лег животом. Тут же перед лицом завибрировала пара удирающих хвостов. Он не понял, какие это были рыбы, но все-таки подосадовал. Вода была теплая и желтовато-мутная, как столовский чай. Он проплыл вдоль гряды, схватился за грязно-зеленые в серебристых пузырьках водоросли, выдвинул ружье в просвет между плоским, как стол, камнем и мерцающей в полуметре поверхностью, свесил ноги над глубиной и стал ждать. Он забыл побриться, а вода просачивалась в маску, и это раздражало его. Минут двадцать до ряби в глазах он всматривался в синеву, но она была пустынна. Лишь солнечные иглы пританцовывали и, как всегда в безрыбье, его начало подташнивать.

Наконец из синевы возникло мутно-белое пятно, будто голова младенца. Он вздрогнул и приготовился — но это оказалась гигантская ядовитая медуза. Вот уж и крест отчетливо залиловел на ее голубом темени. Пелема! Он оттолкнул ее ружьем, она кувыркнулась, распахнувшись зонтом, под ним оранжево и изумрудно засверкали маленькие, прятавшиеся там рыбешки. Медуза снова собралась в шар и запульсировала в глубину, потянув студенистый пакет щупалец. А кефаль все не шла. Феликс уж подумал: не сплавать ли на песок? В это время года камбала зарывается в донные барханы, ее трудно заметить под ползущим по песку солнечным кружевом, но если увидишь, если хватит духу донырнуть, то можно и пригвоздить гарпуном к песку плоскую, как поднос, рыбину, а вытаскивать ее легко, идет, не сопротивляясь, попади только ближе к голове и задай нужное направление. Не иначе как меня перехвалила Мария Ефимовна. А как же хочется выудить лобана! Даже кастрюльки с сельдереем и укропом принес, и в такую-то даль, думал Феликс, держась за водоросли и вглядываясь. Он поднял голову, чтобы вылить из маски просочившуюся воду, и снова будто щелкнул овальный слайд. Он давно плавал, а все не мог привыкнуть к мгновенной смене миров: то перед лицом синь и глубина — мир крабов и рыб с невесомостью и медлительными ритмами, то выглянешь — и светлый мир солнца далеких степных горизонтов и парящих птиц.

Рыба не шла, и Феликс решил отдохнуть и согреться. Он подплыл к скале, черепушкой торчащей из воды, заполз на нее и животом лег на горячую и гладкую поверхность. Невдалеке ноздристой кремовой стеной высился берег. Местами он нависал зеленым козырьком, роняя в синь обломки, и они позвонками белели в воде. Феликс наконец увидел красное сомбреро. Натали нагишом, сливаясь цветом тела с известковыми глыбами, собирала топляк, и он подумал, что вернется она в столицу загорелой мулаткой, а вот топляк собирает напрасно, сегодня не забурлит в моем котле, не выглянет сквозь парок из сельдерея оловянный рыбий глаз.

Феликс подумал, что сегодня он похож на пляжного пижона — есть такой тип разбитных охотников. Они хорошо сложены, вежливы и, конечно, как минимум кандидаты наук. И поскольку в нашем море «мероу» и рыбы-меч не водятся — они охотятся на большого белого горбыля. Но плавают они, шумно шлепая ластами, далеко вокруг вспугивая рыбу, потому и не видать им белого горбыля, даже зеленуху загарпунивают редко. Зато на берегу, среди живописно разбросанных заморских тряпок и баулов, они умно рассуждают о парусной оснастке яхт, об островах в Океании, мужественно отхлебывают ром и устраивают стрельбища. Их акулобойные гарпуны из американских ружей в щепы разносят дубовые сваи, их женщины ахают и пялят влюбленные глаза, а юшка в их котлах жидкая, зеленушная. Но главное не юшка, а то, что они и их знакомые, и все прочие знают, что в этом году на южной ривьере было сафари на большого белого горбыля.

Сидя на горячей белой скале и отогреваясь, Феликс вспоминал, как они немеют на полуслове, когда он пересекает их лагерь с парой лобанов. Они отводят взгляды, будто ничего не произошло. И тогда раздается женский вскрик, потому что женщина никогда не прощает фальши, если, конечно, не фальшивит сама. И какая женщина упустит случай кольнуть своего кумира.

Возглас следует с утонченным коварством, восторгом и удивлением: «Мальчики, рыба, рыба-то какая, нет, вы только посмотрите, какая рыба!» Мальчики молчат, но на другой день плавают до тошноты и тоже молчат. Женщины толкают их локтями и шепчут: «Посмотрите, абориген снова несет». На третий день они «созревают». Они унижены, испепелены и готовы носить рюкзак Феликса. Им нужна информация. Нужен любой ценой белый горбыль. Они предлагают себя в послушные ученики. Феликс не учит их. Для чего? Горбыль для них просто убитая в сафари этого сезона рыба, широко разведенные руки и увеличенное фото там, в КБ над электронной машиной; горбыль для них — самоутверждение, а природа — всего лишь декорация, которую взрывом или экскаватором можно безжалостно изменить, и они изменят ее, чтобы доказать себе, что они что-то могут. Они считают, что человек может все. И в своих КБ прокладывают путь к звездам, и, наверное, полетят. Пусть их. А белые горбыли пусть останутся в море. Я люблю их, глупых, пучеглазых, серебристых, думал Феликс, и, когда нырнув, смажу — не печалюсь, а когда попаду и выужу одного, то это только честно (нырять к ним в синее и темное царство не так уж и безопасно). Когда-нибудь они меня победят. Однако, решил он, размечтался же ты, в воду пора.

Он натянул маску и только сполз в воду, как в голубизне с десяток рыбин просверкали за валун. Поздно. В воде, как в воздушном бою: победит тот, кто увидит первый. Экая досада! — думал он, до боли в глазах вглядываясь в голубизну.

Неправдоподобно, но факт — рыбу сначала чувствуешь, потом видишь, и его, размышляющего и полусонного, пронзил сигнал тревоги. Он выхватил из водорослей ружье и тогда увидел лобанов — целую эскадрилью, растянутую цепочкой вдоль стены с той стороны гряды. Он нырнул, извернулся вдоль стены и направил вверх ружье.

Пустынна ртутная поверхность, лишь кривится отражение маяка на красных ногах да зеленого берега. Как красиво выглядит это из глубины, надо показать Натали, подумал Феликс, и тогда появились рыбы. Первым выплыл веретенообразный и блестящий лобан. Мал, решил Феликс и пропустил его, пропустил и еще пару каких-то вялых, и еще нескольких, тоже невеликих. Боже, задыхался Феликс, они пройдут — стреляй! И тогда на красное отражение маяка наплыл его лобан, пучеглазый и огромный, как серебристый дирижабль. Феликс нажал. Ружье мягко отдало, а стрела, пронзив рыбу, ушла за ртутную гладь.

Лобан опустил нос и пошел на дно, окруженный кровавым облаком. Феликс увидел, что гарпун пробил голову, вытянув в межглазье леску.

Феликс прицепил лобана к поясу, перезарядил ружье и, нашарив в скале выступ, взялся за него. Вдали, в солнечных иглах, пропестрела нос к хвосту пара кефалей. Потом из-за гряды вышла крупная самка синегилиха, она была уродом.

Позвоночник был изогнут, а хвост вынесен наверх, как у транспортного самолета, в глазах безысходность и трагизм. Увидев Феликса, она заторопилась к берегу, но ход у нее был мал, и Феликс не промазал бы, но стрелять в калеку не стал. Он был далек от мысли, что выстрелом можно совершить милосердие или улучшить потомство, пусть природа — то ли клювом дельфина, то ли клешней краба — хранит гармонию. Впрочем, синегилиха прожила до сих пор, подумал Феликс, проживет и еще. Дело она знает, потому и ушла на мель: там, среди булыжников не только дельфин, но и луфарь не возьмет ее.

Опять прозвучал сигнал тревоги — из-за гряды появился лобан. В его глазах было недоумение; он вышел не под руку и мог бы удрать, но это был неуверенный лобан и промешкал, а когда повернулся боком, бежать было поздно: Феликс успел перекинуть ружье и нажать — раздалось характерное «крраак», леса вошла в серебристый бок, и она не лопнет, потому что недавно он поставил новую, но запутал ее лобан сильно. Феликс вылез на гряду и ударом гарпуна по голове оглушил рыбу, потом, стоя по колено в воде, начал распутывать лесу. Но лобан вновь завращался серебристым пропеллером, сыпя в гладь розовые брызги. Натали на берегу зааплодировала над головой и призывно замахала. Но рыба пошла, и Феликсом овладел охотничий азарт. Он подстрелил еще несколько кефалей и крупного ерша, а в синегиля промазал: только сбил чешую, и тот стремглав удрал.

Феликс порядком отсидел в воде, солнце напекло затылок, а море как-то нежданно покрылось белыми завитками — то просвет над грядой увеличивался, и волна высоко вздымала оловянный живот, то водоросли все вдруг ложились, будто влажно зачесанные волосы, и перед маской обнажалась скала. Сидеть у барьера стало бессмысленно, и он решил вернуться.

На берегу Натали помогла снять мокрый свитер и расстелила его на горячем камне. Феликс поднял рыбин, с них стекала розовая вода, а плавники топорщились, он стряс добычу с кукана в ванночку в скале, заполненную бархатно-зеленой водой. Лобан всплыл белоэмалированным брюхом, а кефалины, змеясь темными спинами, ходили кругом. Другого лобана Феликс выпотрошил, а внутренности бросил Караю. Но тот брезгливо отвернул морду. Феликс на дощечке рядом с кастрюлькой разрезал рыбу на части, лег в тень и стал смотреть на огонь в каменном очаге.

Белые измочаленные щепы плавуна шипели, дым поднимался над глыбой, тек по зеленому козырьку наста, окутывая красные ноги маяка. Феликсу приятно было смотреть на Натали, сидевшую на корточках у очага, на изгиб ее спины, обтянутый пепельным купальником. Она опускала картофелину в котелок, рукой с ножом отбрасывала огненную прядь, смотрела на него с улыбкой, брала другую картофелину, раскачиваясь и улыбаясь чему-то своему, срезала кожуру. Чайка со скалы смотрела то на нее, то на Карая, спавшего вверх животом в расщелине.

— Не забыл ли ты бутерброды? — спросила Натали.

— Они под камнем рядом с рюкзаком.

Она подняла камень и виновато улыбнулась, затем порылась в рюкзаке и опять виновато поглядела на Феликса. Карай насторожился, но не двинулся. Феликс побрел меж глыб, а пес следил за ним, поворачивая свою лошадиную голову. Когда же Феликс поднял разодранный целлофановый мешок, Карай рванул в скалы. Ветчину, как выяснилось, он съел, масло слизал, а ломти хлеба оставил нетронутыми в расщелине. Что ж, не такой он дурень, чтоб есть потроха после ветчины и масла, думал Феликс, собирая объедки.

— Феликс, — крикнула Натали, — только не бей его, ты обидишь собаку!

Феликс молча обрезал ломти и сложил их на плоский камень рядом с алюминиевыми тарелками. Белые щепы перегорели, и по столбикам пепла малиновыми судорогами пробегал жар, в котелке бурлило, и, будто сквозь водоросли, сквозь петрушку и укроп глядел с укором оловянный рыбий глаз.

Натали наполнила миску ухой, а на уголья поставила кофейник. Они черпали из миски, пока медное брюшко кофейника не оделось пенистым кружевом. После кофе Феликс вполз в прохладу под брезент. Камни впивались в бока, но он не менял позы, наблюдал, как Натали отхлебывает из чашечки, задумчиво смотря на море, как курит и сигарета удлиняет и без того длинные пальцы, как пришивает пуговицу к сарафану и, уловив его взгляд, улыбчиво замирает с ниткой в зубах.

Временами ж накатывал смутный страх, и Феликс даже слабел от него, весомо плескавшегося в нем, как черная вода на днище корабля, и вкрадывалась мысль: а не слишком ли все хорошо? Нет, твердо решил он, все это красивая фальшь, но какая — не пойму.

— Феликс, — Натали задумчиво склонила голову, — ты перестал мне говорить красивые слова. Ну, скажи, например, что любишь меня.

На ее щеках появились улыбчивые впадинки, она раскачивалась, обхватив колени. Он обнял ее, и они легли рядом, и она испуганно зашептала:

— Феликс, милый, когда твои ласты мелькнули над гладью и ты нырнул, мне стало страшно, и я молилась, чтоб отвести беду. Феликс, там в глубине что-то произошло?

— Нет, — сказал он, — просто я живу в беспричинном страхе, и ко всем, кто находится рядом со мной, тоже приходит страх.

С откоса посыпались камешки, и они испуганно сели. На фоне неба торжественно стоял Карай с рогатым бараньим черепом в зубах. Он опустил зловонную ношу к ногам Натали и победно шлепнул хвостом.

* * *
Когда солнце уже висело над горизонтом и оседал его малиновый свет, они, обожженные, плелись по остывающей степи. Их тени то ходульно подскакивали на склонах холмов, то ползли в сумеречных низинах. Карай отставал и волочил по пыли язык, в конце концов он садился и скулил, и остаток пути Феликсу приходилось его тащить, а Натали — папку, ружье и рыбу.

У дома на просевшем, словно каменный хребет, заборе их поджидала стайка котов. Как только они всходили на косогор, коты неслись навстречу, путались в ногах и раскрывали рты. Феликс вешал связку кефали на орех, и коты мученически, до дрожи в хвостах, созерцали. Просолившуюся в эмалированном ведре рыбу он развешивал на веревках, протянутых от машины к ореху, и с наступлением ночи она фосфоресцировала таинственным светом глубин. С ветвей ореха невидяще смотрели индюки. Феликс своим отточенным на плоском камне ножом потрошил кефаль, затем бросал в полынь внутренности, и индюки испуганно слушали кошачье урчанье. Затем скрипел журавль, Феликс наполнял корыто, и вода в нем алела, отражая закат.

Головы Марии Ефимовны и Натали виднелись над каменной изгородью. Они ожидали стадо и раскладывали травы, которые приносила Натали, на каменной скамье. После ужина, когда бледнел закат, Феликс, перекупавшийся до тошноты, ложился в машине. Перед его закрытыми глазами плыла донная рябь, качались водоросли, и он погружался в глубины сна.

Однажды ночью он проснулся, пошарил по сиденьям, но подушка Натали была холодна, взбита и пуста. Он понял, что она не ложилась. Он покурил, глядя в окно на фосфоресцирующую морскую гладь, и босиком по белым плитам зашлепал к дому. Дом тускло мерцал темными окнами, но из летней кухни на ступени, на изъеденную гусеницами яблоневую ветку из неприкрытой двери падал свет. Он подошел и стал тихо наблюдать.

Мария Ефимовна, будто сказочная лягушка, сидела на полу перед мангалом. Пламя апельсиновыми дольками кривилось на ее лице. Платок съехал, бесстыдно открыв зоб на шее. Она курила черешневый чубук, и дым путался в седых волосах. Натали, раскрасневшаяся, стояла на коленях и кривым ножом истово секла на деревянной колоде нечто расползающееся, красное. Феликс разглядел красных гусениц. Когда они стали массой, Натали сгребла ее в деревянную ступу, туда же бросила нарубленной травы. Старуха одобрительно кивнула и ткнула чубуком вверх. Натали отвязала со стропилины мешочек, и Феликс разглядел в ее ладони изумрудно-зеленых мух с поджатыми на иссеченном брюшке лапками. Из кухни несло такой густой вонью, что тошнота подкатила к горлу, но на лице Натали не было и тени омерзения, наоборот, оно, раскрасневшееся, выражало созидательную радость.

Феликс посмотрел и тихо ушел. Лежа в машине, прикуривая сигарету от сигареты, он размышлял о том, почему Мария Ефимовна так зачаровала Натали своим шаманством. Он слабел от ревности и выл в подушку. Он готов был пойти на все, но в глубине души твердо знал, что все его разумные доводы против старой женщины, против матери Ванятки, ничто. Она поднимет глаза, они блеснут изумрудными рыбками и обезоружат его. Нет, думал Феликс, все не просто так, и Мария Ефимовна что-то знает о Натали. И он решил поговорить со старухой. Он успокоился и попытался уснуть, но неожиданно перед глазами встал Фатеич, и Феликс уловил связь его с Марией Ефимовной и ужаснулся нелепости мысли своей. Он опять поглядел на распахнутую дверь, выбросившую свет в ночь. Затем включил плафон, достал свою папку, разложил ее на коленях и мыслью ушел в тот далекий город, к тому вечеру, когда он вернулся к Фатеичу, чтобы спасти его.

* * *
Был уже сумрак, когда я вошел во двор к Фатеичу и повстречал хозяина.

— Фелько?! Васильевич?!.. Пришел-таки! Слава богу! — закрестился он. — Наш-то картошечку не ест, помирать собрался. Ежели, говорит, Васильевич не придет, то помру. И пакет тебе передать велел, — хозяин вложил в мои руки черную бандероль, запечатанную сургучом.

Наш, подумал я. Сколько людей, казалось бы, посторонних, о которых Фатеич и не предполагал, участвуют в нем! Его жизнь стала их жизнью и заполняет разум, стала их делом. Люди будут недовольны собой или ругать обстоятельства и других… Поистине, хоть люди живут семьями и государствами, но имеют один, общий человеческий удел тягот и забот, где перемешались понятия зла и добра, ненависти и любви, веры или неверия…

— Фелько! — потряс за рукав хозяин и вывел из задумчивости. — Птица-то, птица у него говорящая — срам! Не божья тварь! Только сглупил, а она и на тебе прямо в лицо: «Старый дурак!» Отродясь никто так не осквернял. — Хозяин утер слезу, пошел к воротам, отмахиваясь, бормоча и сплевывая.

Я поднялся по ступеням, распахнул дверь и шагнул к нему в темноту и вонь. Коробок тарахтел в пальцах, спички шипели, ломались.

— Свечки нет, — тихо сказал он.

Наконец спичка осветила стол, картофелины на грязной клеенке, какие-то обрезки кожи. Я поправил фитилек в расплывшемся огарке, — он затрещал, качнул тени на грязных стенах, — и опустился на табурет, растопыроногий. Фатеич был на кровати, дряблая мохнатая грудь виднелась в отвислом вырезе майки.

Я погрузился в молчаливую апатию, которая предвещала для меня взрыв энергии и бурное развитие действий. И он молчал. Тени были недвижимы.

— Фелько! — тихо сказал он. — Помереть собрался, потому и пакет прислал… Уж очень желаю, чтобы ты сохранил…

Я не ответил, глянув на аккуратно завязанную черную бандероль. Он похрипел бронхами, поожидал и тихо, по-детски восторженно заговорил:

— Помню, комполка Ивана Шарлаева, сраженного вражеской пулей, земле предавали. Вот это были похороны! Небо синее — ни облачка в нем, солнце на трубах сияет, звезды на буденовках горят красные — красиво так. Белый боевой конь при полной сбруе, при седле и шашке за гробом шел… Шашку-то в гроб, Фелько, в гроб положили, а Шарлай белый, белый, ну, такой нежный, ну, словно дитя малое, вновь преставленный пред всей коммунистической партией в гробу лежит, рука на груди партбилет на сердце держит, вторая рука строго вдоль тела шашку сжимает, потому как Шарлай в вечном коммунистическом строю. — Фатеич облизал губы, — в прожженном одеяле шевельнулся дряблый сосок, и продолжил: — Знамя над гробом приспущено, полк на рысях с шашками наголо прощался. Залп прозвучал. А трубы-то, трубы! Как грянули «Интернационал»! Вот это похороны!

— Хватит о похоронах! — рявкнул я так, что пламя дрогнуло, а он юркнул под одеяло, и в прожженной дыре теперь появился немигающий глаз.

Он скорбно заныл:

— Я ж, Фелько, так… Оркестра не надо, хоть бы майор с военкомата… чтобы подушечку бархатную под орденами нес…

— Хватит! Сарай у тебя есть?

— Это зачем? — погодя спросил он и высунул голову, чтобы видеть меня и вторым, из-под параличного века, глазом.

— Лечить тебя будем! Барахло снесем, стены побелим.

Он промолчал и наконец спросил:

— Фелько! Честно скажи, ты не смог бы бросить старика?.. Ведь правда?

Я послюнявливал сигарету, чтобы не горела боком, думая о муках, что принес людям и мне этот уродливый старик. Вспомнил о высшей силе, что привела меня к нему. Подумал и о том, что если бы бросил, то страдал бы и себе не простил, и честно ответил:

— Нет, Фатеич, не смог бы!

— То-то, — возликовал он, — ты белая лилия, я — чертополох. Кто виноват? Ты так — я иначе. — Губы стиснуты, глаз победно блестит. — Но время, Фелько, время-то было мое.

Значит, не так ты плох, думал я. Плакал, звал — я пришел. Но так устроен мир: палец протяни — тут же пользуются, руку заглатывают. Вояка!

— Завтра, — сказал я, — тебя в больницу свезу, лечить будем.

— Нет уж, — заворочалось во тьме тряпье. — Вот! — и он протянул кукиш, желтый, омерзительный.

— Но ты же болен!.. Уйду-ка я совсем! — и даже встал. Он промолчал с ужасом в глазу.

А не вояка ли я сам? — подумал я и сел. Он глухо завыл в подушку с единственно понятным:

— В больнице поговорят о мужестве и чтоб крепился я… Почитают… «Повесть о настоящем человеке», с тем и ногу отстригут.

— Не бойся, не дадим, — мой голос прозвучал с такой убежденностью, что Фатеич перестал хныкать, и в маслянистом глазу появилась надежда.

— И впрямь, — обрадовался он. — Ни черта они не могут в той больнице, ведро марганцовки у них есть и ножи — вот тебе и все лекарства.

Я с усердием, достойным комсомольца тридцатых годов, с табуретом в руке спустился в коридорчик, отыскал выключатель, и лампочка-тридцатка облила тускло-желтым светом шкафчики, кастрюли на клеенках, керосинку, над ними счетчик в войлочной паутине и пломбу, которую я тут же и сорвал, как только влез на табурет. Я соединил провода, и наверху, в темноте, будто бритвенным надрезом засветилась щель. Вот и начало! — возликовал я и хотел раздвинуть провода, чтобы не замкнули. В решетке пальцев сверкнуло магниево, и я очнулся на столе в грохоте кастрюль, в запахе керосина, в кромешной тьме с женским криком: «Карраул!» Неудача не умалила энергии. Дело мое правильное. Прорвусь, вытащу его. Но феерическая нить, что вела к его воротам, как бы перегорела со вспышкой, и передо мной встала непроходимая стена. Я постелил в кромешной тьме и лег на матрас.

— Фелько, чертушко! — заныл Фатеич. — Эк садануло! А и убить могло.

— Могло. Спи.

Но он ворочался, скрипели доски, и наконец он заговорил:

— Фелько, а водолазы рассказывают, будто матросы мертвые на дне стоят и волосьями раскачивают. Страшна водяная могила!

— Опять похороны?! Спи!

— Нет, Фелько, нет… Про женщину хочу… про ту… что… — У него не хватало духу сказать «любил», и, учащенно дыша, заикаясь, проговорил: — Может… может, больше случая не будет… помру…

Я пытался слушать, но погружался в сон, и голос Фатеича то исчезал, то проявлялся издалека.

— Это было в Феодосии… Только освободили… Начальником комиссии по «чистке» приехал. Осень, Фелько, махновцы, пьянки, грабежи и полный город «их благородий», сволоты, что на пароходах не уплыла. Не разоружили мы тогда Махно в казармах на Сарыголи… А зря! Сам-то он опосля с эскадроном по Арабатской стрелке ускакал. Начал офицерье сортировать. Которых в карантин, есть такое место у порта в Феодосии, каменной кладью обнесено, а в нем колодцы, что воду лечебную дают. Глубокие! Седьмое эхо слышно. А в них слоеный пирог… Летом беляки придут и нашими колодцы набьют. Зимой мы по льду через Сиваши… Беляки на пароходы — и в Новороссийск. А которые не успели — мы их в колодцы опустим. В колодцах всем место есть… Так вот, телеграмму Троцкий прислал, как сейчас помню: «Не миндальничать, представить господам офицерам аптекарский счет…»

Его чрезвычайное возбуждение передалось и мне и отогнало сон.

— Ты о женщине говори или спать дай, — перебил я, и это была месть, ибо понял: разговор о женщине для него табу.

Он тяжко вздохнул и почти закричал:

— Иду я, Фелько, по Итальянской. Желтые каштаны и море синее… Живописно! И было бы и вовсе хорошо, кабы не этот дредноут «КИНГ ИНД» английский, что на горизонте дымил… и чемоданы, время от времени, из главных калибров по Владиславовке не кидали.

— О женщине будешь?

— Так вот, подбегает дамочка. Руки белые, в кольцах, на лице вуаль. Эк, думаю, разоделась! И не боится, что махновцы эти самые кольца с белыми ручками поостригут. «Слышите, — кричит, — слышите?» Я прислушался — и ничего, только что выстрелы в карантине хрустят. А она кричит: «Безвинны они, безвинны отец и жених, их расстреляют!» — «Успокойтесь, говорю, гражданочка. Там разберутся». А сам думаю: «Разберутся, как же! Черта с два». Но успокоиться нужно мне. Красавица-то она была писаная! Срывает кольца свои, сует мне: спасите их, спасите. — Он почти задохнулся, голос его задрожал, но продолжил: — А черт и поймал! Приходите, говорю, дамочка, вечером в карты поиграть… Она подняла вуаль… Ну и красавица же была!.. И конец мне, и так сразу! Она молчит, голову взметнула, подбородок выдвинула, меня, как гниду последнюю, рассматривает. Я подумал, плюнет. И слава богу! Разное можно от благородных ожидать. А нет, лицо белее мела стало, но холодно так говорит: «Хорошо, приду и буду вся в вашем распоряжении. Вы только их спасите!» Она фамилию их назвала… Самое мое большое счастье было, когда в карантин я бежал. И напрасно успокаивал себя, что сбегу от нее, не от таковских чертей уходил. Но все во мне радовалось, пело: освобожу, помогу, лишь бы живы были! Веришь, Фелько, Бога молил, как когда-то в детстве… В карантине офицерья невпроворот, и все враги. Дышать просто стало невозможно. Я окликнул по фамилии, вышли двое, полковник и капитан. Представляешь, сволочи, погоны даже не сорвали, остальные — кто гражданское напялил, кто заискивает, увещевает, что-де ошибочно, а эти взгляды в землю, подбородки трясутся, бледные, а ноздри раздувают, ну, просто приглашают, впрямь, что свинокрады стоят, но более всего меня взбесили сапоги полковника — капитан-то босым был — начищены, горят, что зеркала… Как? Где он мог? Когда три дня как им ни воды, ни хлеба… Сволочь, сапоги чистить будешь?! А во мне как закричит: «Побить их, побить! Покажу, как ноздри раздувать! Как голенищами сверкать!» Забыл я и мадаму, и ручки белые, — Фатеич сверкнул во тьме глазом, переживая опьяняющую страсть убийства.

— Ну и что?!

— Побил я их.

— Это понятно. А что с дамой?

— А ничего, — грубо буркнул он.

Но мне подумалось, что история знакома. И может, потому, что люто возненавидел его в тот миг, я твердо сказал:

— Говори!

— Жил я с ней, — нехотя промямлил он.

— А потом?

— А потом меня ранили, и появился у нее другой, мой помощник. Он и рассказал ей, что жених и отец вовсе не в тюрьме в Севастополе, а там, в колодцах… Так и кончилась моя…

— И все?

— Нет, до помощника я в тридцать восьмом добрался…

— Это ты и хотел рассказать?

— А тебе что, мало? — неожиданно взъярился он. — Благодетель нашелся! Жаль, что током не кокнуло… Опрокинулся бы вверх брюхом, как белая сволочь, и все!

Мы лежали в темноте, содрогаясь от ударов сердца, и каждый думал о своем. Он поворочался и уснул. Я покурил во тьме и храпе, хотел уснуть, но его храп вплетался в мой вздох, душил. Я чиркнул спичку — часы стояли. А на подушке таракан шевелил усами. Зажег вторую — таракана не было. Мистика? Знамение? Так нет же! Я воспитан реалистом. С верою, что человек — Бог и все может. И действительно смог! Построил города на болотах, перелетел полюс. И где там попы с их карой, с концом света? Но вспомнил Всевышнего, как молил его, как ползал ночью, и усомнился. И что за роковая сила все уводит не туда — то током ударило, то таракан, то часы стали?.. Этот скот Фатеич изводит! Все про смерть! Говорят, нужно сплюнуть и перекреститься. И сплюнул, и перекрестился. Натянул до подбородка одеяло и лежал в полусне.

Тишина. Ночь. И все смердит, и кожи из мешка, и студенистые помои из-под пола в щели, и керосинка, та, что на клеенчатом столе. Все благоухает, живет, распуская бледные и цветастые, недоступные для глаза запахи. А шкаф и стол без очертаний темнеют, будто скалы в глубине, живут непонятной для человеческого ума, ночной мистической жизнью. И нежданно зашептал белым стихом: …дом с мерцанием окон, с горячей вонью и ходами в нем, со смрадными телами, что в тряпье во сне и скрежете зубов. Дом вместе с городом, с огнями, дымом повис над звездной бездной.

А почему он не храпит и кашель не скрежещет? Я оцепенел, слушаю. Звякнул стакан на столе, скользнула тень по матовому окну. Ага! Это Белоголовый! Вот он. Хрустнули суставы, присел, смрадное дыхание на щеке… Пусть, пусть… Так вот как сходят с ума!.. Он же оставил меня, не приходил в тюрьме! Руки свинцовые, ноги тоже, я спокоен, но что за почмокивание? Откуда вода? А перед лицом нож. А рука гладит рот, щеки, лоб… Да что я?! Надо потрогать, убедиться. Я протянул руку и вскрикнул: под ладонью дряблый живот! «Фатеич! Что надо?!» — взревел я и окончательно проснулся.

Он вскрикнул, метнулся к кровати, громыхнув чем-то во тьме, застонал. Я закурил, сердце подпрыгивало в груди. Он садист, а может, просто идиот, и спать небезопасно. Вот и линия, и феерическая нить… А привела зачем? Чтоб зарезал полоумный? Может, плюнуть и уйти?

Я курил, пяля взор в темноту, и в ней мерцала золоченая рама. Я напрягал зрение и видел начальника на холсте, его бритый череп и холодный удивленный взгляд под мерцающим пенсне. Что это? Наваждение? — бормотал я. Мгновение назад руки были на поясе, а теперь висят вдоль галифе. Я закрыл глаза и услышал тихий треск суставов. Я всмотрелся — начальник потирал свои короткие холеные пальцы.

Так с открытыми глазами я и встретил рассвет.

Встало солнце. Предметы приобрели тени, начальник тускло глядел сквозь пенсне, и страх ушел. Фатеич проснулся и долго журчал в ведро. Захлопал крыльями попугай, прокартавил: «Фелькоо-о прииидет!»

И никуда я не уйду — судьба! — решил я. Спустился развести примус. Старуха с платком на плечах, будто летучая мышь, витала над столами, открывала крышки, глядела в чайник и наконец решилась:

— Ты-то прописочку имеешь, аль так квартиру захватить желаешь, когда помрет? А то гляди-и-и… — участковый есть!

Экая жажда жизни, подумал я. Одной ногой в могиле, а туда же — прописочка!

Мы пили кипяток, заедая картошкой (благо хозяин приволок чуть ли не ведро). Мы побрились его огненным «Золлингером». Запоем покурили — я на табурете, он в тряпье, в газетных заклейках по порезам. Сквозь пергамент в окне пробились оранжевые лучи, тяжелые, будто балки.

— Так вот, Фелько, — сказал он.

Опять смерть?! Да он изведет меня!.. А ты думал как? Чтобы легко? Слушай, это и есть миссия. Я молчал, упиваясь неизведанным чувством мазохизма, думал: говори, говори! Я все равно вытащу тебя. Ты будешь жить, как мудрые старики, сообразно с наступившим возрастом, приобретешь новоекачество, новую точку зрения и интерес. Новые тяготы и проблемы будут у тебя, ибо если человек не цепляется за прошлое, не живет им, то он находит новое, более великое, нежели ушедшее. Так и думал я, введенный в заблуждение рассудком, а решение было иное, ибо над каждым из нас стояло великое НАЧАЛО, что превышало всех, и было выше звезд, недоступное человеческому разуму.

Он, будто угадав мои мысли, сказал:

— Фелько, а может, ничего и не было? Только фантазии в памяти моей? Ведь нет свидетелей…

— Но ты-то помнишь.

— Я?! — он помолчал, с впалым животом под дырявой майкой, он казался раздавленным солнечным светом, словно балкой. — Я… Помню… Все помню, — наконец заговорил он. — А ты, Фелько, тех двоих помнишь?

— Я защищал свой народ, была война, — убежденно сказал я.

— А я землю очищал, порядок наводил, чтобы жил сильнейший.

— Ты порядок у себя в доме наведи!

— А зачем? — он даже присел с глумливой улыбкой. — Зачем? Порядок наведет такой холуй, как ты!.. Есть, Фелько, книга такая, Библия. Так в ней сказано: один царь воюет, людей набьет — и он великий. Другой царь у народа награбленное отберет и храмы строит — он тоже великий. Так и идет. Один строит, другой разрушает. Оба великие. И ничего с тех пор не изменилось. Так и мы. Ты гуманист, Фелько. А кто сказал, что это хорошо? А я приговоры исполнял. А кто сказал, что плохо? И где между нами мерило?.. Кто рассудит? То-то, подохнем оба.

— А бессмертие? — воскликнул я. — А вера?

— Вот бессмертие! Вот вера! — он ловко смастерил желтый кукиш. — Попы придумали! Есть смерть, и все желают ее… потому что люди — гниды!.. Погляди, Фелько, чем люди живут. Каждый в дом тянет. И фикус на окне, и мебель чтобы покрасивее и получше, чем у соседа, и приемник — весь мир слушать. А в глазах одно — как бы про смерть услышать, как бы в газетке про убийство вычитать, да чтоб покровавее, позвероватее, чтобы пробирало насквозь. Людишки… трясина, Фелько! Они-то и желают в танк, чтобы убивать, чтобы их убивали, только фюрера и ждут. А возьми ученых. Уж очень я их уважаю. Это они атом открыли, чтобы убивать не по одному, а городами. А возьми того, кто динамит изобрел, ишь, ретивый, застрелился, а смерть-то он открыл, вот тебе и гуманист. Вот и великие писатели о чем пишут. Все о войне, ибо нет большей страсти, чем война. То-то, Фелько! И не осуждай старика. Такой уж я! — Он поторжествовал молча и спокойно сказал: — Фелько, знай, все великое родится в страшных муках, в крови, в человеческих страданиях и ошибках. И она, наша революция, наша власть Советская, родилась в муках. Многие испугались крови, побежали, а он, он, — Фатеич кивнул на портрет и глаза засверкали, — он устоял во имя народа, во имя будущего всех людей на земле… А убиенных забудь, Фелько, — был человек и нету: революция все спишет, забудут все. И пройдет время, Россия даст ответ всему миру, всем. Простит и меня, Фелько, ибо без меня нельзя было никак. — Он помолчал, повспоминал и опять заговорил: — Работал-то, Фелько, как я работал! Бывало, ошалеешь в кабинете… Одни ползают на коленях, плачут… Вымаливают прощение, другие нагло врут в глаза… Но все ненавидят, все враги. Выйдешь, бывало, на крыльцо воздухом подышать — ночь. А в темноте наверху горит зеленым светом окно начальника… и снова в кабинет. Работаем. Потом свет в окне потухнет — начальник ушел, и мы идем с работы. Так вот, Феликс, когда я стал начальником, мое окно не потухало.

— Замолчи! — крикнул я.

Ненависть Фатеича не умалила энергии, что пришла с рассветом.

Я отыскал таз и нагрузил мусор и только вывалил его в яму, как во двор вошел милиционер и представился с оценочкой в глазу:

— Участковый, документики попрошу!

Я пригласил его в квартиру, вежливо распахнул дверь, но он настоял, чтобы я прошел вперед. И напрасно я переворошил все свое ложе за шкапом, напрасно в тучах моли переворачивал зловонное сукно. Пиджака с деньгами и документами и орденами не было. Милиционер, все более хмуря лоб, стал к двери и расстегнул кобуру.

Фатеич укрылся с головой, и одеяло студенисто затряслось.

— Мордвинов кто, этот? — спросил милиционер.

Фатеич промолчал, глядя из дыры немигающим глазом.

— А когда портрет на помойку снесешь? — спросил милиционер.

Одеяло слетело, и в мгновение ока Фатеич стоял на полу желтой раскорякой и сверкал глазом:

— А ордер у тебя на обыск есть? — в его руках летала «лапа». — Есть, спрашиваю?

— Ты-то ордера всегда предъявлял, сука честная, — разозлился и милиционер, и мне: — Пошли, там разберутся. — И, распахнув дверь, строго прибавил: — Да не вздумай шалить, парень, первую в тебя, а вторую уж в воздух, я такой.

И шрам на лбу, и орденские колодки говорили, что человек он бывалый и обещание выполнит.

«Там» разбираться не стали, а заперли меня в чулан, в знакомую обстановку с нарами, со стенами, испещренными скверной, с уголком неба в решетке. Как опытный сиделец, я умел не возмущаться, а на корточках молчать в неизбежности, в бездумии, и терпеливо время коротать. А сосед, в шляпе пирожком, маленький, смологлазый и юркий, попался впервой. Он грозил, колотил в дверь, требуя самое высокое начальство. Потом сник и тупо забормотал:

— Вот она, справедливость! Вот — без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек!

Вечером участковый конфузливо извинился, «что не накормил», но тут же и выговорил, что де-сам виноват — растяпа. Мой пиджак лежал на его столе, и я сейчас же вспомнил, что повесил его на счетчик, когда проводку чинил. Странная забывчивость, подумал я, но на меня нашел восторг:

— Капитан, выпусти ты этого несчастного самогонщика, — попросил я.

— Что-о-о? — взревел милиционер и опрокинул табурет, но тут же ядовито улыбнулся и достал из шкафа мутную бутыль. — Выпей кружку, и если не окочуришься — выпущу, — он и впрямь достал кружку.

— Нет, — испугался я, — у меня миссия, у меня Фатеич.

— Что, не желаешь? — торжествовал милиционер. — Если б он честный самогонщик… то аппарат вдребезги, пятьсот штрафу, коленом под зад, и — больше не гони, а этот карбид для дурмана мешает! Людей травить не позволю!

Я попятился, сказал «до свидания» и выскочил из участка в ночь.

— Растяпа! — гневно встретил меня Фатеич. — В лагерях небось дырявой ложкой похлебку ел. Почитай бумажку, что на столе.

Нить в лампочке малиново рдела буквой «м». Под ней я и прочел квитанцию на штраф.

— Зато свет горит, — сказал я.

— Есть принес? — не унимался он.

Я промолчал.

— Ботинки сбрось и марш на кухню — пошарь! — и отвернулся к стене, почмокивая и негодуя.

Я подчинился и в носках, с котелком в руке прокрался вниз, в керосиновую вонь, и в кромешной тьме шарил по столам, по осклизлым клеенкам, натыкаясь на примусы и банки. Пробовал на вкус: в банке соль — не сахар, я сплевывал. На керосинке нащупал теплую кастрюлю. Я поднял крышку: чесночная похлебка густо шибанула в ноздри. Есть, обрадовался я и зачерпнул, нащупал мясо — и тоже в котелок.

Вдруг женский вопль разодрал тишину:

— Мордвинов! Сволочь! Опять мясу крадешь?!

Я в два прыжка взлетел наверх.

— Дверь на засов! — скомандовал Фатеич. — Идиот, тихо не смог! — И тут же потянулся к котелку, стал хлебать, пальцами подгребая гущу.

Старуха шипела в щель, проклинала. Фатеич тупо глядел в угол, он не видел, не слышал — он ел.

Я дивился, что столь истощенное тело еще живет, и с ужасом ждал, что он обронит котелок и свернется паучком средь рухляди навек. Потерпи до завтра, думал я, если уж пошла неудача, то и в ней светлые пятна есть. Вытащу тебя.

Фатеич оставил котелок и лег, улыбаясь чему-то своему и икая. Я забрал нож из-под его матраса, положил в карман, чтоб спать спокойно, и тоже лег не раздеваясь.

* * *
Утром я купил постельное и нижнее белье, зубную щетку, мыло, керосин, рыбные консервы, которые он просил, хлеб, масло, огурцы, колбасу, сахар, мясо, купил торт, сложил все в наволочку и с белым тюком на плече и жестянкой керосина в руке вернулся домой.

Старухе я отдал мясо и впридачу кусок халвы, а она, щерозубо улыбаясь, угостила алычевым вареньем — «вку-у-у-с-с-сненьким».

Фатеич улыбчиво рдел по ту сторону стола и ждал. Я накормил его, потом внес таз, и он с ужасом взирал, как в нем мерцала вода. Я прикрикнул. Он лицом лег в подушку и вздрагивал, вздрагивал под мокрым полотенцем, я же не жалеючи обтирал.

Наконец он в бязевом белье, на чистеньких простынях наблюдал, как я наполняю таз рухлядью. Хотел снести и ящики с золой, и банки с ржавыми гвоздями, но он захныкал:

— Фелько, уголек просеять надо, печку топить будем, а гвоздочки выпрямим, сохраним, а то настанут черные времена, а у нас гвоздочки…

Я не стал портить его праздник и подал молоток и банку с ржавыми гвоздями, и он затюкал.

— Мордвинов-то опять гвоздочки правит, ожил, — заглянула в дверь старуха и желтозубо расцвела.

Попугай лущил семя и сыпал шелуху. Тук, тук, тук — стучал Фатеич и улыбался чему-то своему. Мне стало наконец покойно и хорошо.

— Фелько! — замер с занесенным молоточком Фатеич и вкрадчиво спросил. — А кенара купим?

Растроганный похвалой старухи, его тихой радостью и тем, что все так хорошо, я пообещал.

— Ну и поет же он, ну, словно в раю, и все на разные голоса, — возликовал он.

Полоса прошла, подумал я и отправился в город за доктором. Светило солнце, цвела акация, мчались машины. Уверенный и сильный, я вышагивал бульваром под тенью каштанов. Потом в разноязычном гомоне пересек базар, вдыхая запах разносолов и конского пота. У кинотеатра я протянул в будочку часы плаксивому мастеру-осетину. Он вставил монокль, покривился над медными колесиками, да и вовсе чуть не расплакался.

— Как? Это «Вассерспорт», двадцатикамневые, — запротестовал я.

— Зачем смеешься? — обиделся он. — Не ремонтируем. Это мерзкий штамповка. К ним двух камней не хватает — одного снизу, а второго сверху, чтоб хорошо ударить.

Но и это не огорчило меня. Я выпил морса и пошел дальше. Город стелил мне мощеные улицы и тротуары и глядел сияющими окнами радостно и обнадеживающе.

Доктор жил на площади. Мне понравились дубовая парадная, медная табличка и фамилия доктора на ней: «Д-р Блюм И. К.». Я нажал кнопку, и в глубинах комнат музыкальный звонок усладил доктора. Он вышел в отутюженном бостоне, полнокровный, дебелый, с огненной гривой и тройным подбородком. Долгий нос доктора бананом наполз на розовый ротик и привел меня в восторг. Доктор оглядел меня серьезно и разговор повел деловой.

— Чем могу? — спросил он и, выслушав, внес ясность: — За визит беру сто.

— Я заплачу сто пятьдесят.

— Лишние не беру, но такси оплачиваете вы.

Это мне понравилось. Умный видит ясно и излагает четко, а дурак размазывает, «де, сколько не пожалеете», и, как закон, выяснится, что, конечно, мало «не пожалел». Вот и уладилось, в следующую минуту думал я, вышагивая с его саквояжем. Доктор шел рядом, в черном костюме, несмотря на жару и, придерживая пенсне, поклоном отвечал на приветствия. Этот вылечит. Я любовался «своим» доктором, его манерами, уверенностью и думал, что для врача не так уж и маловажно внушать доверие к себе. Он понравится Фатеичу. Эк, он накричит да еще ножкой притопнет. Любит Фатеич ученых. А этот респектабельный, холеный.

Мы вошли в комнату. Фатеич мял хлеб в котелке, поливая жиром из консервной банки, а увидев доктора, напрягся, поднял голову, чтобы рассмотреть его и вторым, из-под парализованного века, глазом. Я насторожился. Доктор побледнел, сел на табурет и промокнул платком лоб. Наконец он спросил:

— Ну как, Мордвинов, лечиться всерьез будем?

Фатеич, пожевывая фиолетовыми губами, почмокивая, поморщился.

— Поставь котелок и ответь врачу, — строго сказал я.

Помолчав, он наконец сказал:

— Фелько, эта водяная крыса небось не меньше сотни с тебя слупила, а ведь должен бесплатно.

Я опешил. Доктор более обмяк на табурете, руки не находили места, гладили колени, теперь передо мной сидел не гордый врач, а рыжий мальчик, которого побьют портфелями после уроков.

— Мордвинов!.. Вы!.. Вы!.. Не смеете, — срывающимся фальцетом выкрикнул он и потряс розовым кулачком.

— Это я-то не смею?.. Да знаешь ли, где ты у меня, нэпман проклятый? Вот! — он протянул кулак, сухой и черный, но все еще внушительный. — Думаешь, Мордвинов болен, так и лечить тебе позволит? Фелько, советского доктора приведи, а эту водяную крысу, что в голод за краюхи лечил, — во-о-н!

Доктор схватил саквояж и юркнул в дверь.

— Мерзавец! — взревел я и затряс Фатеича за плечи.

Он стонал, голова металась. «Сейчас, сейчас!» — ликовало безумие, и я был близок… но оттолкнул и выбежал на улицу и увидел доктора. Он, балансируя саквояжем и тростью, растопырокрылым грачонком бежал вниз.

Солнце так ослепительно сияло, что я постоял у ворот, прикрыв глаза, и мне вдруг все стало казаться каким-то неестественным, странным и глупым: я не понимал, где я? для чего? Что за абсурд окружает меня? Фатеич, поверженный болезнью, сквернословит и отвергает. Доктор, призванный лечить, бежит, и все мои разумные действия ведут к провалу. Будто кто-то незримый извращает смысл и поворачивает все не туда и не так. И ничего я не могу, и все было давно, не здесь, почему-то показалось мне, а может, и ничего не было.

Под моими ногами лежали горячие камни-черепа и глядели из пыли полированными макушками. И это было странно. Бесстыдно растянулась лужа, нагая, зеленая и смрадная. И это тоже было странным. Чадили в небо кривобокие домики, глядели мутными стеклами и что-то знали. А что? Я почувствовал себя беспомощным среди предметов неодушевленных и почему-то решил, что именно им доверен смысл, они держат его в тайне и молчаливо ждут, и все идет известным им чередом: и мое рождение, и смерть, и тот извилистый путь, что между ними.

Город простирает предо мной улицу, мощеную иль кривую, и я по ней иду. Деревья подпирают небосвод и шелестят над головой, и тоже что-то знают. Я же не знаю ничего, но говорю, как и каждый, обманываю и себя, и всех.

Я ударил кулаком в стену, известковая скорлупка упала на башмак. Что произошло? Осыпалась известка. А почему? Потому что ударил. А удар-то для чего? Ответа не было. И я поймал себя на том, что нахожусь под взглядом незримых глаз. Не схожу ли я с ума? Я понесся вслед за доктором.

— Нет и нет, — ответил доктор.

— Но почему?

Доктор положил руку на сердце и плаксиво глядел в конец улицы, там мелькали машины, суетился народ. Я провел его к бульвару и усадил на скамье под липой. Сел и сам. Людской говор и покой на лицах вернули его в привычную колею, и он, задыхаясь, заговорил:

— Знаете ли, в таких условиях… Он выкидывал лекарства, — доктор запнулся и, обратив на меня полный ужаса взгляд, зашептал на ухо: — Он… он… сказал — хочу отравить, врагом народа обозвал.

Я задумался, закрыл ладонью глаза и увидел всех — доктора, Фатеича и себя. Доктора зимой в драповом пальто с каракулевым воротником, в папахе, летом — в костюме черном и строгом, в руках саквояж. Доктор пришел с добром, чтобы вылечить, а встретил — кукиш. «Околеешь!» — «И околею!» — «А разум где?» — «А вот он разум!» — и снова кукиш в темноте возник. Доктор жил мирно, выстукивал, выслушивал больных и, не забывая, ждал, когда ж тот из НКВД пальчиком поманит и он, доктор, пойдет. А ночью шептал в горячее женино плечо, всхлипывая. «Перемелется, мука будет», — отвечала она.

Времена изменились, Фатеич без погон смердит на чердаке. А доктор брюшко отрастил. Казалось бы, пришел покой и рай. Так нет же, в сердце закололо, будто кто вилочкой поворачивает. Доктор, бледный, с рукой на груди, ждал теперь уж безысходного. Так устроен мир: сгинул Фатеич, страшный ерш, доктор и порадоваться не успел, как пришло неотвратимое. Вот тебе и жизнь. А где же разум, где справедливость, чтоб по-истинному. Уж лучше бы Фатеич возникал из глубины и глядел немигающим подозрительным глазом, потому что и он для чего-то нужен. Видно, разные рыбы плавают в человеческих городах, и все создают ситуации, отношения, проблемки, чтобы преодолевать их, а пройдут годы, все покажется мелким и нестрашным, полуистертой шелухой, трагикомедией, но это уж неважно, главное — время прожито всерьез, в страхе и радости.

Я увидел себя, такого же никчемного, ладонь у глаз, сутулюсь на скамье. Добрая, честная, способная к самопожертвованию, чтобы накормить собой других, рыба карась. Я хотел помочь, чтоб по-человечески, а что это значит? Не вытанцовывать ли коленца под собственную дуду, чтобы себя же услаждать?

Да какой же ты разумный, честный, справедливый! Руководствуясь совестью, которая есть, упрекать других за то, что, по-моему, ее у них нет. Гордиться собственным умом и подтверждать это, чтобы оценили, поверили и пошли за тобой. Но и твоей правды нет, все пути в никуда.

— Что вы там бормочете? — перебил доктор, и лицо его было испугано.

— Думаю вслух.

— О чем, позвольте узнать?

— О том, что безумие и глупцы — великая сила, скажем, такая же великая, как и разум, хотя бы потому, что разум избрал безумие своим вечным оппонентом. Подумайте сами — разум одерживает победы. Безумие всегда выигрывает время и куролесит такое… Безумие нужно переубедить, потратить энергию и время, а разум — ничто, понимаете, разберет один завал, решит проблемку, и, казалось бы, победа — торжествуй. Так нет же, безумие опять обнаружит и подсунет десять или сто новых, еще более безумных проблемок. Понимаете… тоненькая струнка этот разум, попробуй удержись.

Но глупо было бы утверждать, что существуют лишь две равновеликие силы — разум и безумие. Есть и третья сила, могучая, никем не принимаемая всерьез, — это абсурд. Поймите, доктор, абсурд, выступающий, скажем, на стороне безумия, и самые безумные действия, превращающиеся в добро; и, наоборот, в самое разумное, логичное, проанализированное и подтвержденное фактом, и совсем уж в конце пути, когда уж распахнулись двери и хлынул свет, вмешивается абсурд, и все летит в тартарары. Великолепен абсурд — эк усложняет картину, но истинный мыслитель, философ иль политик тем-то и велик, что увидит скрытое для разума обыкновенного человека, пусть очень умного.

Но и еще, позвольте заметить, доктор, — и я все более убеждаюсь в этом, — над разумом, безумием и абсурдом повисла некая, более великая, всеобъемлющая, скажем, Божественная, сила — мистика.

Какая сила привела меня в этот город? Для чего? А ведь ответ есть, доктор, но я его не вижу.

Доктор всматривался в меня подозрительно и чуть заметно перемещался на дальний конец скамьи. Надо доктору заплатить, подумал я, это будет разумно, — и, сунув в пиджак руку, вскрикнул — распорол палец: в кармане лежал нож.

* * *
Феликс проснулся в полдень в накаленной солнцем кабине, мокрый от пота. Простыня была измята, а Натали не было. Папка с аккуратно сложенными листами лежала теперь уж за сиденьем, и Феликс понял, что Натали читала. Он поглядел на море, оно, на удивление, уже много дней лежало гладью, но ему впервые не захотелось охотиться, и вовсе не потому, что сегодня море показалось особенно изумрудным и холодно неприветливым, и вовсе не потому, что распластанные рыбины уж доверху заполнили картонный пак, а еще с десяток вялилось, пританцовывая и крутясь на веревке, а просто он пожелал помыться пресной водой, выспаться в прохладе на кровати Афанасия Лукича да и окончить описывать свои отношения с Фатеичем.

Когда он, умывшись, вошел в комнату, всегда радостная Мария Ефимовна не ответила на его «доброе утро», а продолжала сидеть за столом, вся отрешенная, опустив голову и положив ладонь на ошечковую кость. Натали, излишне любезная, подвинула Феликсу тарелку с холодным соусом. Он без аппетита поел и, хлебая остывший чай, думал: наверно, упало атмосферное давление, и старуха так неразговорчива, вот Натали следовало б заварить чаек покрепче. Кажется, она начала раскисать на диком берегу.

И Феликс не без страха спросил:

— Не заскучала, Натали, по цивилизации, по ванной комнате с шампунем, по чашечке кофе с пейзажем на Арбат, по улыбке киногероя?

Натали деланно хохотнула, а старуха помяла бесцветными губами и вроде бы некстати сказала:

— А пошел бы ты, Феля, с герлыгой, с сумой овнов с дедом попасти, ты же собирался по Ваниным степям погулять.

— Как-нибудь пойду.

— Сегодня и иди в степи, не плавай в моря до большой луны.

— А с чего б это? — удивился Феликс.

— А с того, что ночью Водяной на крыльце стоял, — просто сказала Мария Ефимовна.

Феликс фыркнул в чашку.

— Укроти гордыню, Феля, сказано — Водяной в наш дом ходил.

— А какой же он из себя? — тая улыбку, спросил Феликс. — Наверное, зеленый, наверное, в тине?

— Нет, Феля, — старуха покатала кость, — каков есть, таков и будет, тебе его видеть не дано. Вы окромя аэропланов летающих да тракторов шумных в вонючем керосине ничего более и зрить не желаете.

Натали толкнула под столом Феликса, он замолчал, а старуха как-то просительно продолжила:

— Ночью проснулась, дождя нет, а вода журчит с крыши, ну, просто серебряными лентами льет. Встала я перекрестясь, глянула в цыбарку. Батюшки мои, вода плещет толкуном, а Водяной на крыльце под карнизом ворочается. И прошу тебя, Феля, не ходи на моря до большой луны, уважь старуху. Ты ведь рожден на берегах, воду любишь, не гневи хозяина.

Феликс вспомнил и ночное шаманство старухи, и красных расползающихся червей, и неожиданно для себя упрямо сказал:

— Пойду, — и рассмеялся ей в лицо.

Мария Ефимовна была потрясена, лицо ее даже под шоколадным загаром посерело, но отговаривать Феликса более не стала, а катая ошечковую косточку, беззвучно шевелила губами. И вдруг эта косточка пошла по столу. Мария Ефимовна редко, лишь в напряженнейшие минуты пускала ошечок по столу, и, странно, эта косточка приводила Феликса в близкое к сумасшествию состояние. В голове Феликса будто расходились два глазных луча, терялся фокус, и он видел два изображения, не зная, где небо и земля.

Феликс, уцепившись за край стола, глядел не мигая, как ошечок перекувырнулся через вилку, перепрыгнул ломоть хлеба, не задев его, и под пристальным взглядом немигающих зеленых глаз старухи дошел до края стола и, так же кувыркаясь, пошел по воздуху, но не падал на пол. Старуха почмокала, и ошечок тем же путем под пристальным взглядом трех пар глаз пошел назад и спрятался под ладошкой Марии Ефимовны. Все молчали. Старуха, опустив глаза, была покрыта потом, неподвижна и напряжена, и лишь вена на зобной шее часто пульсировала.

— Не ходи, Феля, на моря до большой луны, — наконец сказала старуха.

Феликсу все происходящее показалось ложью, сговором и шаманством. Он вскочил, тут же отправился к машине собрать рюкзак, злясь на себя, что не может раскрыть этот фокус.

Натали умоляла не ходить, чуть не плача, а старуха, выйдя в тень под дом с глиняной пиалой в руках, нервно поедала каймак, облизывая шоколадный палец и шевеля бесцветными губами. Когда же Натали проходила рядом, она, не отрывая взгляда от миски, шепнула:

— Пусть сам идет, пусть. Ты дома будь, дома. Так надо для него. Не поплывет.

Натали осталась. Услышанное более разозлило, и Феликс, не оглядываясь, зашагал. Коты не провожали его, а Карай, побежав следом, то ли от окрика старухи, то ли от укуса осы взвизгнул, поджал хвост, помчался назад к дому. В Феликсе качнулось сомнение, но он преодолел его и не отступил.

Чем ближе он подходил к маяку, матерно ругая Водяного и свое упрямство, тем больше леденил и ширился айсберг в его груди, и напрасно он напоминал себе, что он воевал в воздухе над морем, страх неуправляемый, липкий, лишал его силы, и Феликс еле передвигал ноги, а у самого маяка, сбросив рюкзак, он уже с отвращением оглядывал берег и пустынное море, и белую черепушку мыса над синью, отыскивая реально пугающее его. Но берег был пустынен и тих, лишь пропеллер над головой редко сек нечто невидимое; море тоже было пустынно, но не серебристо-синее и прозрачное, а малахитово-зеленое, мутное. И Феликс ощутил теперь уж явно страх, исходящий от мутной на вид воды. Тогда он стал вспоминать самые опасные минуты своей жизни, но страх не проходил. Он неторопливо надел ласты, зарядил ружье, и это занятие несколько отогнало страх. Он заставил себя думать о том, что вода вовсе не мутная и что все обойдется, и вогнал себя по пояс, а затем и вовсе лег в воду. Вода действительно была прозрачная и теплая, но пустынная — ни зеленухи, ни медузы — и потому мрачная. Повисев над барьером, он, и вовсе уж не ругая Водяного и не имея даже мысли плохой о нем, заставил себя поплыть вдоль гряды к рифу. Гряда, как и положено, лестницей опустилась на дно, а Феликс греб какое-то время в ровной синеве, не ощущая продвижения. Перед лицом лишь конец ружья да мертвая медуза возникала и уходила назад в синеву. Наконец из глубины начала выползать чернотой гряда, она становилась все светлей и зеленей и выглянула белой черепушкой рифа на поверхность. Работающая ластами тень Феликса легла на гряду, но от набегавших редких волн он то взлетал, то проваливался и спешно отгребал, чтобы не ссадить тело об острые створки раковин, облепивших камин. У зеленой стены висела хамса, мерцая ровно никелем, жаберными крышками, чуть поодаль ласкирики, как казалось Феликсу, с недовольным выражением морд объедали медузу, но вспугнутые его тенью золотой струйкой потекли вниз.

Феликс уже собрался вернуться, так пустынно было море, и радостно вздохнул, но, поглядев в последний раз в глубину, оцепенел. Там, внизу, где стена растворялась в густой синеве, возникло чуть видимое, таинственное мерцание. Всмотревшись, он различил фиолетовые ромбы и понял, что это большие серебристые рыбы. Ушел страх, а были лишь гулкие удары сердца и охотничий спазм в горле. Случай был уж очень редкий, но рыбы стояли глубоко, и, пока он размышлял, волна отрезвила его, посадив-таки на камень и расцарапав о ракушки бедро. Он более засомневался, но желание созрело, и он знал, что нырнет, но продолжал всматриваться, учащенно и глубоко дыша, чтобы промыть легкие. И тогда в синеве он увидел белое непонятное пятно, всецело завладевшее им. Пятно еле заметно передвинулось к ромбам, потом растворилось в сини. Потом снова возникло на глубине и чуть различимо белело, а ромбы так же недвижимо продолжали темнеть и, казалось, излучали сияние. Феликс напрягся и подумал, не вернуться ли на берег, но неожиданно для себя вдохнул воздух во всю ширь легких, мысленно осенил живот крестным знамением и нырнул. В высшем напряжении он видел сразу и все. По гранитной стене энергично двигалась, будто работая ластами, его тень. Тень наползала на крабов, и те спешно втягивали в расщелины клешни. Видел, как водоросли бледнели, голубели и наконец закровянились нитями, а ромбы надвигались, проявляя формы огромных горбатых рыбин, повисших произвольно, словно серебряные гондолы. «Быстрей, — забилась мысль, — быстрей, того, огромного. Они чуть заметно, но уходят, а этот стоит, будто вмерз». И в эти короткие, но напряженные секунды он делал быстро, одновременно и многое. Задыхаясь, он заставил себя поднять ружье и услышал глас разума, кричащий:

«Наверх! Наверх!» Он успел перепугаться и взглядом поискать нечто, важное и белое. Но из темноты надвигалась лишь огромная серебристая рыба, вот уж и фиолетовая голова с зеркальным донцем в выпуклом чужом глазу. Феликс подвел ружье, нажал, и тогда нечто мягко коснулось его ноги. Он крутнулся волчком, выронил ружье, а в помутневшем сознании почему-то запечатлелся неестественно белый младенец и что-то бледно-непонятное, волочившееся за ним. Все это успел увидеть Феликс и подумать: Боже, спаси! И голову его разломило от красного треска, потом издалека уходящее сознание пропело: «Наверх! Наверх!» И он рассмеялся этому «Наверх!», но инстинктивно задвигал непомерно тяжелыми и непослушными ластами.

* * *
Он пришел в себя на камне. Он дышал и не мог надышаться, и мучительно соображал, почему море, берег и небо красные, а в переносице трещит и будто вилкой ковыряют. Наконец он, догадавшись, что кровь пошла носом и окрасила стекло, снял маску, и многоцветный мир засиял под солнцем. Он полежал на спине, кровь остановилась, камень грел, и через некоторое время, отдышавшись, Феликс осмыслил погружение и обругал себя, свою изощренную фантазию, честил и Водяного, и старую женщину — мать Ванятки, и Натали. А вспомнив об итальянском ружье, брошенном на глубине, он и вовсе взвыл. Но ярость притушила странная тревога, и он понял, что нырок лишь прелюдия, а настоящая опасность таится впереди. Это насторожило, и он увидел себя уж очень одиноким в пустынном море на голом камне. Берег тоже был пустынен, насколько хватало глаз, и на удивление живописен — с зеленым ковром под красными ногами маяка, с кремовыми отвалами. Пропеллер стоял в зное над застывшим морем. И Феликс теперь уж ясно уловил страх, исходящий от малахитовой воды, и даже подтянул ноги. Трясущимися руками он приладил ласты, надел маску, со страхом прикидывая расстояние до берега и не веря, что одолеет его. И только он решил сползти с камня, как из воды, будто кем-то испуганный, свечой выскочил лобан и, сверкнув на солнце, хвостом упал в гладь. Выскочил еще один, и еще, и уже множество рыб, больших и малых, выпрыгивало из воды и падало хвостами в воду. Но Феликс не слышал звука, а когда так же неожиданно прекратилась их немая пляска и вода стала пустой и гладкой, из глубины — это ясно видел Феликс — ровным коричневым уровнем всплыла глиняная пульпа. Она пульсировала и играла своей густой поверхностью, поднимаясь выше и выше, и, оставив полуметровый слой чистой воды, стала коричневой массой. Изредка из нее на чистую воду вырывалась рыба, вытягивая шоколадную прядь, и снова ныряла в пульпу. Он успокаивал себя, что «ничего не происходит», в войну и похуже было. Но война, как кошмарный и полузабытый сон, была далеко, а глинистая пульпа и тихая вода — рядом. Он изо всех сил старался не глядеть вниз, и руки его шарили, отыскивая железо, но камень был гол, и ни монеты под рукой, ни ржавого гвоздя. Он некстати подумал, что рыба — символ смерти, что никогда уж ему не доплыть к тому берегу. Ужас, панический, неодолимый, обуял, и Феликс вспомнил о Фатеиче, запечатанном навечно в жидкой красной глине. Зубы сами по себе заскрипели, волосы поднялись, и Феликс сжимал ладонями шевелящуюся резиновую шапочку. «Вот как это, вот», — шептал он, взобравшись на самую макушку камня, чтобы хоть на сантиметр, но быть подальше от коричневой воды. Он пребывал в ватной глухоте и то глядел на такой далекий и удивительно красивый берег, то мыслью уходил к Фатеичу и разговаривал с ним. Он потерял счет времени, лишь ощущал, что солнце палит теперь уже спину. Он сидел бы и еще, ибо не было силы, заставившей бы его не только опуститься, но даже и поглядеть в коричневую воду.

Неожиданно, к его великому счастью, на холме показались две человеческие фигурки. Он не поверил себе и долго пребывал в надежде и радости с закрытыми глазами, а когда открыл, то маленькая Натали под красной ногой маяка призывно махала сомбреро. Он увидел и старуху, длинную и одеревеневшую на зеленом насте, увидел и белых, словно тетрадные листки, чаек, кружившихся над ней, и некстати подумал, что там, под ногами Марии Ефимовны, гнездо. Он устыдился своей ярости, столь ничтожной и никчемной, и думал о старой женщине уже с великой любовью. Навязчиво возникал и Фатеич. Но Феликс знал — мать Ванятки намного сильней и вытащит его из коричневой воды. Она спасет. Он тут же испугался, что слишком реально рассуждает, потому что все реальное было чужим и не сулило спасения. Но привлеченный неизъяснимым сигналом с берега, он, завороженный, глядел, теперь уж не отрываясь, на старуху, а она то крестилась, то прыгала на жестких полусогнутых ногах, то как бы оббирала незримый нимб со своей головы и посылала ему в море. И странно, страх уходил, уступая место энергии. Он пересилил кошмар, спиной прыгнул в воду. Бешено заработал ластами, один раз нечто упругое, будто гигантская медуза, запуталось в ногах. Он вспомнил о младенце и сделал отчаянный рывок. Так в ужасе он спиной и въехал в прибрежный песок.

Натали, горячая под шелковым халатиком, обняла, и ее испуганное лицо было рядом. Мария Ефимовна что-то быстро и беззвучно говорила, и с ее бледных десен срывалась слюна. Затем из бараньей сумки она извлекла бутылку, наполнила стакан зеленой жидкостью, и Феликс понял — нужно выпить.

Вместе с глотками в ушах затрещало и проявился слух, и тут же, к своему удивлению, Феликс увидел, что море теперь уже в завитках, а риф в бледном пенистом венке выглядывал из синевы. Но стоило Феликсу закрыть глаза, как грядками шли красные водоросли, а из темноты подплывало нечто мутное и белое. Феликс вспомнил о калеке синегилихе с задранным хвостом, которую он пощадил в свою первую охоту. Он говорил и говорил, удивляясь голосу своему. Говорил, что на мели синегилиха век жить будет, он говорил о Фатеиче и красной глине. Старуха внимательно послушала, покивала головой, опять наполнила стакан и всыпала теперь порошок, и Феликс выпил. Голос его стал звучать со стороны и издалека, а все вокруг — и маяк, и мыс, и берег, и море — стало маленьким, как бы игрушечным. Лишь были огромны его собственные ноги и его тень, и сам он, будто глядевший с поднебесья Гулливер. Он шагнул в сказочную легкость, а далеко внизу две женщины несли его рюкзак, да еще дальше за ними волочился Карай.

И Феликс глядел на них, крошечных, и ему стало безумно смешно.

* * *
Феликс на Ваняткиной кровати проспал два дня, а на рассвете разбудила Мария Ефимовна, и он услышал тяжелый гул прибоя. Мария Ефимовна накормила деда и его тыквенной кашей, дала суму с едой на несколько дней для них и для собак и чай в запыженной соломой бутылке, и рулон овчины. И поспешно выпроводила, наказав пасти на меловых песках и подальше от синих вод. А Феликсу приказала не глядеть на «моря», а все идти спиной к водяным буграм.

Феликс не стал будить Натали, а с первым солнцем двинулся в степь, спиной ощущая тяжелый грохот волн. Он брел и брел в пыли за стадом под дробный стук копыт, и наконец море оставило его — вокруг лежала выгоревшая степь с сухим треском кузнечиков да редким, на склоне оврага, будто присевшим на корточки, кустом шиповника. Солнце уже палило изрядно, и овцы стали, уткнув под животы головы, собаки залегли по краям стада, а Афанасий Лукич, совершенно довольный, что Феликс пошел «в степя», расстелил под шиповником бараньи шкуры и войлок.

Они поели брынзы с серыми чуреками, попили мутный чай. Дед и мысли не имел о Водяном, и вдали от моря Феликс испытывал невероятную легкость. Ему казалось, что вместе с кошмой, на которой он лежит, раскинув руки, он так и укатит в голубую бездну. Ему становилось страшновато и восторженно. Он опять поспал в редкой тени шиповника, и в сумерках стадо двинулось в глубь степи.

Они бродили по степи два дня, а когда вернулись, старуха сказала:

— Хватит, Господь с тобой, можешь и на моря глядеть.

Он узнал от Натали, что старуха, завернувшись в овчины, пролежала, не ев, не пив, два дня.

Море продолжало штормить, порывы ветра раскачивали машину, и Феликс с отвращением глядел на воду. Затем он взял папку и, устроившись в кресле, ушел туда, в тот пахнущий керосином город. Феликс вспомнил бульвар и доктора на скамье, вспомнил, как пожелал поступить разумно и порезал руку, и ни с чем вернулся к Фатеичу.

* * *
Солнце село в крону, распустив малиновые перья. Тень затягивала окна. Лишь крыши, фронтоны да атланты, еще омедненные, глядели в уходящий день.

Я оставил доктора и возвращался с порезанной рукой, думая, что и сегодня «не смог», а закатный час и воли лишил. Казалось, все было давно — и Фатеич, и этот сумрак, и жужжание примуса в кухне, и скрип лестницы. Я вошел в комнату и замер в изумлении.

Фатеич сидел в ветхом генеральском кителе и в подштанниках, пересеченный солнцем, а потому и малиново-фиолетовый, как Арлекин. На плече горел погон, а маслянистый глаз задумчиво глядел в закат. И это уже видел, подумал я, опускаясь на табурет, солнечные отливки меди на чайнике и банках и контур мебели за ним.

Неожиданно погребальная мысль родилась в моей голове, и я уверовал в нее — он никогда не пройдет бульваром под тенью деревьев, он никогда не увидит базарной толпы, он не съест спелый арбуз.

Я напрягся и с вопиющей ясностью осознал: время остановилось над ним в смятой кровати, надо мной, сгорбленным на табурете, над тысячами других, что с расширенными, непривычными к сумраку зрачками бредут по городу, и сейчас раздастся смертный крик, о котором говорил Седой. Сейчас! Сейчас! И как не ждет его старуха в кухне над кастрюлей? Как не слышит попугай и пялит красный глаз из клетки? Надо предотвратить, надо что-то сделать, а что? Я грохнул табуретом об пол. Луч задрожал в волокнах дыма и канул в вечность. Время тронулось, Фатеич вскрикнул:

— Что ты?!

— А ничего, — улыбнулся я. — Просто так ведь тоже можно? — И он закивал виновато и радостно.

— А погоны и ордена я и не отдал, — сказал он, завязывая их в тряпицу. — В них и схоронишь.

Опять про смерть?! На глаза попался котелок, пустой и чисто вылизанный.

— Как, ты все съел? И… огурцы тоже?

Он погладил живот.

— Тут, Фелько, все: и огурцы, и халва, тут и пирожные плавают сверху…

Я с ужасом увидел обертку из-под халвы.

— Да не бойся ты, Фелько, — ухмылялся Фатеич, — я как азиат — неделю на верблюде подыхает с голоду, а потом барана съест и спит себе на коврах в чайхане.

Я махнул рукой и стал встряхивать и слушать часы, которые опять стали, затем решил починить их. Разобрал на краю стола и поковырял шилом медные колесики, опять потряс, какая-то медная пружинка выпрыгнула в гору старых башмаков, и я понял, что не идти уж им никогда.

А Фатеич, настроенный поговорить, продолжил:

— Фелько, а сколько еды переводит человеческая утроба за жизнь? Подумать страшно — гурт скота, озеро воды, огороды овощей и птицу, и рыбу, из которой косяки должны бы народиться. И все мало утробе этой, — закончил он, поглаживая округлый живот. — Потому, Фелько, для меня, скажем, кошка иль собака, зверюга неразумная, все лучше человека, она просидит голодная, перетерпит и не убьет себе подобного. Потому как каждая тварь знает свою миссию. Кошка мышей ловит. Собака дом стережет, хозяину предана. А у человека нет хозяина, убери милиционера, так друг дружке и горло перегрызут.

— Спи, — сказал я, бросив на ящик средь сапожного хлама разобранные часы.

Он отвернулся к стене, почмокивая и негодуя. Я тоже лег, мысленно ругнул швейцарцев и их хваленый «Вассерспорт» и решил купить часы «Кировские». Они хоть и вида не имеют, и стучат оглушительно, но идут точно. Были они у меня, лениво думал я, засыпая за шкафом.

Я проснулся в ночи с ощущением беды. Показалось — в бараке, и все на нарах цепенели и чего-то ждали, и вот-вот раздастся страшный вопль… заррееззаалиии!

Лязг двери, топот сапога и мертвое тело под рогожей.

— Фелько, — позвал из темноты Фатеич, — умираю…

Сна как не бывало. Я вскочил, подал ведро. Он обхватил его руками — худыми и волосатыми, и корчился кошмарным пауком. Его стошнило кровью. «Сейчас, сейчас, — бормотал я, — все будет хорошо». Ноги не попадали в брючины, а что будет хорошо, я и сам не знал, но где-то в темных шхерах мозга, в протест совести и омерзительный для разума подпрыгивал, хлопал в ладоши и ликовал бесенок: «Вот тебе и жареная рыба, вот тебе и огурцы! И это все ты — благодетель!» В «скорую» — решил я и выбежал во двор. Ночь опьянила. Ни звезд, ни луны, лишь камни-черепа матово белеют. Именно в такую ночь и «должно» — быстрей. Каблуки тарахтели, кривилась в беге улица, подпрыгивали дома, подворотни, а бесенок ликовал: «Вот тебе и пирожные сверху! Что? Скушал?»

Наконец аллея и телефонная будка под каштаном. Я задохнулся от запаха мочи, но опустил монету — стальная челюсть сглотнула, а в трубке немота. Этакий тарантул, — выматерился я и ударил в стальной животик. Телефон заработал. Я вызвал «скорую».

В «санитарке» нежданно быстро приехали двое. Я посулил им тысячу, чтоб они «что-нибудь». Они пощупали пульс, ввели кофеин, развели руками и уехали. Мы остались вдвоем в тусклом свете лампочки-тридцатки и стали ждать.

Я глядел на него и думал: вот он, душитель твой, высохший паучок… А он взмолился:

— Фелько… в воду не хорони, только не в воду, пусть дед — он не обманет. Поклянись!

Я поклялся, подоткнул одеяло.

— Вода кругом… Слышишь — дождь! — бессвязно выкрикивал он и вдруг открыл глаза осмысленные и волевые. В водостоках действительно журчала вода. Откуда дождь? Ничто его не предвещало, подумал я. А Фатеич продолжал: — Музыкально-то как в бочку каплет… А вот картину сбереги, чтоб не сожгли, она маслом писана… Завсегда так — умрет сильный, и крысы водяные приползут и растянут, а Фрол Панфутьича палкой по голове бей, картину не отдавай, он, портрет, живой. — Фатеич помолчал, но глаза его стали опять осмысленными и волевыми, и, словно на гипнотическом сеансе, он заговорил четко, но медленно: — Ты не гляди, Фелько, что рама одна золотом крытая, чего стоит, не гляди, что художник был мал да вонюч… Ты на его рукотворение гляди. Но как же было его выпустить — нельзя, никак нельзя. Танки уйдут на слом, люди в могилу, а вот он, портрет живой, присутствует и смущает… Нет, Фелько, художника нужно только убить… А разве можно, Фелько? Разве можно? За героем его народ, правители сильные, слава и власть… А ведь он одинешенек, за него некому заступиться, он один против всех.

Фатеич замолчал. Я привстал испуганно, но он заговорил опять:

— А художник так и сказал: до конца дней твоих помнить меня будешь, и в смертный час твой приду к тебе, но не страдай, знай, я тебя простил. Я памятник ему за десять тысяч поставил… дерево посадил. Но нет большего греха в жизни моей — я не отворил дверь ему… не выпустил, не спас. А разве можно, Фелько?.. Соловья поющего?

Я оглянулся, и в сотый раз мороз пошел по коже — на холсте, опустив голову, плакал расстрелянный. Портрет многократно менял лик: он излучал то страх, то скорбь и жалость, приводя меня в смятение, то он был холодный и ядовитый, то свирепый, то растерянный и несчастный, и я жалел его. Я отряхивал видение и задавал себе вопрос: а не схожу ли я в конце концов с ума?

Фатеич затих, раззявя рот, побледнев лицом. И я услышал сквозь хрип единственное:

— Сними, сними, — выпусти, освободи…

— Что снять? Что снять?

— Кончается он, — тихо сказала женщина из-за спины, — смерть не перебивай.

Она стояла в двери в исподнем белом и в калошах на босу ногу. И ни шума дождя, ни капели в бочку, а лишь с портрета на Фатеича в кровати, на опрокинутое ведро на полу, на сапожный скарб на ящике, на меня, растерянного и непричесанного, теперь уже скорбно глядел расстрелянный.

— Раз уж смерть отогнал, — сказала женщина, — то мучиться будет он, может, день, а может, более. Жди.

И стал я ждать, топчась от ящиков с углем к окну.

Пергамент на окне гнойно проявился — я ходил. Его дыханье вплеталось в мое. Я затыкал уши, потянулся на носках, выл, но отводил ладони… — он дышал. Я с вопиющей ясностью осознал, как дорог для меня этот человек, как люблю его и как бессилен. Я молился, чтоб быстрей, чтоб не страдал, и тогда на смену любви пришла ненависть. Дьяволенок в голове моей ожил, захохотал, наполнил череп треском и обострил обоняние. И словно в одну минуту сухо и ядовито засмердели кожи, шкаф заблагоухал старыми сукнами, нафталином и грибком. Запахи, сухие и влажные, поплыли волокнами, одурманили, а бесенок кричал: «Где разум? Ведь напрасны муки, вот если б ты не перебил смерть, не отогнал…»

Я возненавидел комнату и его большие руки на животе, возненавидел фиолетовый подбородок над подушкой. Безумие лишило мысли. Не рассуждая, повинуясь, я подкрался к кровати и глядел, глядел на горло, на пульсирующую жилку, все учащеннее дыша и напрягаясь. «Чуть придави, это легко — и спасение — и тебе, и ему!» — кричало безумие, и, как раньше, я уловил присутствие некоего третьего. Ненависть разом сникла. Стараясь быть к портрету спиной и делая вид, будто затем и подошел, я поправил подушку и, пристыженный, под теперь уже улыбчивым взглядом сквозь пенсне расстрелянного, вышел на улицу.

Молочная прохлада, ни лая собак, ни щебета птиц. Крыши, тамбурчики, кривые ворота смутно проявляли контуры. После постылых комнатных предметов мой взгляд отыскивал движение. Но ни кошки в мусорнике, ни дуновений ветра на щеке. Лишь на черной, остывшей в предрассветье кроне раскачивалась единственная ветка.

Мне стало как-то странно и непонятно. Сонная птица, подумал я и стал глядеть теперь уж цепко, а ветка то успокаивалась, трепеща листвой, то принималась, поначалу неуверенно, а затем быстрей и быстрей, кивать и клониться. И почему?

«Плакальщицы придут — встречай!» — родилась в мозгу нелепая мысль и навязчиво зажила. Я уверовал в нее и пошел к воротам, думая: так все и начинается, сначала только мысль, а потом и действие — все неспроста.

Бесстыдно спала лужа, нагая и зеленая. Улица была пустынна. Я ждал, поглядывая во двор, — ветвь качалась. Дома, парадные и тротуар уже проявляли контуры. Должна же прийти старуха, думал я, но — никого. Когда оглянулся в другую сторону улицы, сумеречную и только что пустынную, то обомлел. У лужи стояла горбатая старуха на кривых ногах, в обмотках и пудовых башмаках и, будто крылья за спиной, опускала шаль. Я не знал, что принесло ее в такую рань, не знал, что подгребает она клюкой в стылой воде, но был уверен — прилетела плакальщица, и молча наблюдал. Старуха выудила синюю казацкую фуражку, посоображала, рассматривая и шевеля спекшимися губами, — не то, обронила в воду. Постояла, бормоча и грея дыханием кулачок. Затем, принюхавшись и словно сметя с лица паутину, заглянула во двор, отыскивая нечто важное, волнующее ее — дерюга на веревке, тамбурчики под крученым панычем — не то. Выварка на керогазе, мусорник — не то. И будто узрев полет зеленой мухи к окну на чердаке, она встрепенулась и с поднятой клюкой решительно направилась в ворота.

Плакальщица пришла, подумал я и взглянул на крону — ветвь была неподвижна.

Оранжевый свет бежал с окна, и он за ним с монетой на глазу. Старуха мышиной тенью вытанцовывала непоследовательные, но, как я был убежден, нужные па. Она приволокла корыто и побормотала над покойником, спрятала краюху в складках юбки, посидела на ящике с углем, покачиваясь, будто отражение в воде, пребывая в блаженстве рядом с усопшим, и это было важно.

Пришла и соседка снизу, и они, кряхтя и стеная, поволокли мертвое тело в корыто. Все у них получалось медленно, но ладно. А вот я ничего не смог в этом городе. Будто незримая рука исказила фокус в головах людей, и они не понимали меня, а может, и я говорил не то и делал не так: двери закрывались предо мной, а путь лежал не туда.

«Старый дурак!» — прокартавил попугай и захлопал крыльями. Я дал клятву похоронить с почестями, в сухую землю — уж это-то смогу, убежденно подумал я и вышел. А там, в полумраке, люди, простив все, принаряжали своего покойника.

* * *
В военкомате мне сказали: по постановлению ЦК и приказом министра генерал Мордвинов И. Ф. разжалован в рядовые, оркестра и комендантского взвода для воздания похоронных почестей не будет. Сдайте документы, распишитесь «здесь» и «здесь» и получите справку на похороны. Я расписался и хлопнул дверью, но меня нагнал сердобольный майор и сбил с толку.

— Обратитесь к комиссару МВД, — посоветовал он, — они были друзьями, может, комиссар что-нибудь…

Не было друзей у Фатеича, и я потерял время на холодном диване в приемной. Комиссар принять меня не пожелал. Все оборачивалось не так, и я понял, что майора с красненькой подушечкой под ордена и залпа в небо холостыми не будет.

И в похоронном бюро опять постигла неудача. Чиновник над паспортом Фатеича покачал головой, даже слезу выдавил:

— Так, значит, и Мордвинов? Ай-ай-ай! А бол-л-льш-шой человек был.

И в его «ай-ай-ай» я уловил торжество униженного: де, все вы большие, а конец один. Он аккуратно разгладил паспорт, теперь уж без страха и даже глумливо поглядел в глаза Фатеича на пожелтевшем фото и, как мне показалось, с садистским наслаждением тушью, прямо по лицу, перечеркнул крестом.

— Вот так-то, — торжественно произнес он, и в глазах сверкнул огонь победителя. Меня покоробило, но я сдержался и попросил катафалк и оркестр.

— Что вы? — деланно испугался чиновник. — Катафалк у нас «опелек» трофейный, который день поломан, а кто ж пойдет с инструментом пешком?

Он еще что-то побормотал о барабане, прорванном на поминках, о запчастях, но лукавство распирало, и он сказал:

— Конечно, для такого человека следовало бы… Представляете, вдруг бы он воскрес?

Мне б и оценить, и хохотнуть, и всучить бы в самый раз сотенку, сложенную уголком. Так нет же, бес попутал и понес, да как!

— Представляю, — холодно произнес я, — прислал бы он за вами автобусик с решеточкой, этак за полночь, исправненький, не то, что ваш катафалк, и поговорил бы в кабинетике — вымогателей он кре-еее-пко не любил.

У чиновника побледнело лицо, отвалилась челюсть, но я не пощадил.

— Так пусть уж лучше не воскресает, а то пришлось бы вам незамедлительно занять его теперешнее место, и тогда не только катафалка или, скажем, оркестра, а и земляного бугорка не было бы, просто, знаете, голое тело в рогоже, на щиколотке фанерка с чернильным номерком, и… туда, в вечную мерзлоту. — И посулил не без намека: — А ведь у него там, — я потыкал пальцем вверх, — остались друзья…

И, как давеча в военкомате, хлопнул дверью, оставив чиновника живым трупом среди черных лент и жестяных венков. Потом из трамвая я видел, что он выскочил на улицу и ошалело отыскивал меня, но бес удержал, я не вышел из вагона.

Так, не добившись ни катафалка, ни похоронного взвода с оркестром, усталый и злой, далеко за полдень я вошел во двор и был обрадован. Под голубятней стояла телега, на ней свежевыструганный гроб и крест, а рядом старик, хоть и с черной от угля шеей, но в свеженькой холщовой рубашечке и с прилизанным вихром. Мы поздоровались. Глядя в землю, я сказал:

— Крест не нужен, он неверующий.

— Как знаешь, — твердо ответил хозяин, — без креста, как собаку, закапывать не желаю.

Я-то ничего не смог, а хозяин узнал и гроб смастерил. Нужно доверяться старикам, а не своему идиотскому упрямству, подумал я и согласился.

— Васильич, — оживился хозяин, — руку ломит, аж онемела, быть дождю, давай завтра, а? И народик попрощается, и старушки поплачут…

Небо было синим, без облачка, но меня и раньше озадачивал низкий полет стрижей и уханье лесопилки, долетавшее издалека, из-за реки. Я мысленно согласился со стариком, но гордыня взыграла и сказал иное:

— Сегодня! Успеем! Торопись!

Я не верил в возмездие или в потусторонние силы, но иначе и не объяснишь кошмар, преследовавший меня в этом городе.

Мы внесли гроб на кухню и прислушались, а сверху раздавались ругань и скрип передвигаемой мебели. И здесь неладно, подумал я и взбежал по лестнице. На полу, спеленатый, лежал Фатеич. А вокруг бесовский шабаш: пыль, тучи золотистой моли над ворохом старых сукон и обрезков кожи. Бледные проявились лица, и будто ржавые машины издавали звуки.

Тощая, с крючкообразным носом дама потрясала кулачком и визжала. Узкоплечий старик в черном костюме то головой-дыней нырял в пасть чемоданов, то двигал шкаф, то принимался жестикулировать, и тогда из норок-рукавов вышмыгивали серые, волосатые, будто обшитые мехом, руки.

— Что ищете? — спросил я.

— Деньги ищут, — проскрипела старуха, что примостилась на ящике с углем, — мильён.

Я закрыл глаза и ощутил себя в гнойном, непонятно откуда проникающем свете, на дне, средь хлама, и вокруг плавали людские существа, склеенные творцом из рук, ног и голов, принадлежащих разным людям, и всё вопреки разуму — жило, шевелилось и издавало бредовые, несвязные звуки и отыскивало что-то, чтобы быть счастливыми. Меня заметили. Синюшное лицо с колбообразным лбом надвинулось, кивнуло на пол:

— Ну как, готов? Опрокинулся?

Я промолчал.

— Позвольте представиться — друг Мордвинова. Подчеркиваю: единственный, старший лейтенант медицины в отставке-с — Фрол Пафнутьевич Сычава, — он говорил со старомодным изыском, приставляя букву «с», — да не разжалованный, а с пенсией. А вам называть себя не надо, знаком-с, когда вы в глубоком опьянении желали сапожной «лапой» убить-с. Его-с.

Фрол Пафнутьевич протянул мохнатую руку, но я отвернулся. Он вспыхнул.

— Вы думаете, я поверю в ваше горе? Ошибаетесь. У вас нет горя, декорации одни. Вы только и можете — есть, пить, в тюрьме сидеть-с. Замечу — за предательство. Да еще женщину уж очень желаете, инстинкт, знаете ли, похоть. Слыхал о вас кое-что.

— Вон, пьяница! — заголосила дама и бросилась с кулаками на меня. — Ты! Ты убил его!

И Фрол Пафнутьевич подхватил истошным визгом:

— Извольте сию секунду убираться! Прописочку вы, вот вам, не получите, — он протянул мохнатый кукиш и напомнил мне Фатеича. Жертва подсознательно восторгается своим мучителем и подражает ему, почему-то некстати, подумал я. В лагерях несчастный замухрышка зэк, упиваясь, перенимал манеру своего свирепого начальника и подражал то ли разговором, то ли осанкой. Видно, несладко жилось и Фролу Пафнутьичу, и он в Фатеиче видел своего кумира и был раздавлен им, но жалости к Фролу Пафнутьичу не было.

— Похоронить-то дайте, — сказал я и поймал себя на том, что начал жевать и рот полон слюны. А колбообразная голова визжит в тучах золотистой моли. И я вот-вот плюну.

— Ты! Ты! Убил его! Сгниешь в тюрьме!

Фатеич уже лежал в гробу, и опять это сделали старики, отметил я, и с такой внутренней убежденностью скомандовал: «Сноси», что Фрол Пафнутьич мигом повиновался, поднял гроб и, топчась, мы стали разворачивать.

— Васильич! — взмолился хозяин. — Ногами вперед надобно, ногами! Кто ж головой?

— Пройдет и так, — сказал я.

Но «так» он не прошел. Когда спускались с лестницы, я снизу, Фрол Пафнутьич сверху, в гробу сдвинулось, забулькало, хлынуло изо рта, и я в ужасе отпрянул и не удержал.

— Держи! — взвыл Фрол Пафнутьич, но поздно. И гроб, и вывалившийся из него Фатеич загремели вниз по лестнице.

Крик старух, запрокинутые, полные ужаса лица, хохот Фрола Пафнутьича, стук падающей доски слились в сплошной вибрирующий вой. Кто-то тряс меня за плечо, кто-то размахивал клеткой с попугаем, а он картавил и хлопал крыльями. «Бесы! Бесы! — будто вдалеке сказал хозяин. — Не даете земле предать». Я выбрался во двор и долго стоял, обняв шею лошади. Она хрустела овсом и, лишь когда грузили гроб, покосила глазом на покойника, всхрапнула.

«Не могу», — бормотал я. «Можешь! — твердо сказал хозяин. — Вспомни, на войне бывало и похуже, а орденов у тебя — спелая гроздь. Держись!»

Так уж устроен человек: один не выдержит, споткнется, а другой, что в эту минуту посильнее, — окриком и поддержит. И этот окрик и хруст овса, и сияние с голубого неба успокоили.

Подошла и старуха с изъеденными молью штанами-галифе в руках, посоображала и тоже успокоила, как могла:

— Упокойнички, они самые что ни есть мирные, не бойся, сынок.

Я хотел сказать, что вовсе и не боюсь, дьявольщина происходит, но промолчал. Старуха постояла, пошамкала губами и неожиданно извлекла из тряпья черную аккуратную бандероль и ловко зарыла ее в солому на телеге. Сказала:

— Тебе отписано, и еще вот, — она сунула под солому и рулон.

Я дал ей сотенную, и она, держа ее над головой, будто пойманную бабочку-траурницу, постояла, бормоча, затем, черная средь ослепительно белых стен, все так же высоко держа руку с крылатившейся сотенной, поволокла по камням генеральское галифе и палку свою и мощи свои прочь со двора. За ней тронулась и телега. И никто не оплакивал, лишь женщина, что вышла из тамбурчика в калошах на босу ногу, смахнула слезу.

— Похороню в сухую землю, — тупо бормотал я, вышагивая за гробом, а в глазах стоял Фрол Пафнутьич, его мохнатые кулачки, его смешок: «Эк, похорона, так похорона, не удержал-таки, растяпа, вывернул-таки из гроба, — пьянчуга!» Размышляя, я и не заметил, как миновали город, пустырь за ним и приехали на кладбище. Из кустов с канатом на плече возник кладбищенский начальник, сонливый, желтый и злой, а с ним и рабочий с красной норкой вместо носа, из которой вытекал дым. Хозяин расстелил плащ на бугорке и водрузил «четверть», запыженную соломкой. Лицо начальника помягчело. Он разделся до пояса, и на впалой груди над левым соском я разглядывал еле узнаваемый вытатуированный лик Ленина, а справа уж фиолетового усатого Сталина.

— Так и должно, Фатеич, — прошептал я. — Твои кумиры в последний путь проводят тебя.

Фатеич, казалось, улыбался фиолетовой губой. Похоронщики докурили над гробом равнодушно и принялись копать. Я пожелал уединиться и побрел меж могил, читая эпитафии и все более переполняясь предчувствием события, ожидавшего меня. Скрежет заступов в предгрозовой тишине нагонял в самых отдаленных уголках кладбища, как бы скреб по позвоночнику, по оголенным нервам. Я содрогался, сплевывал и не мог избавиться от кислого железного привкуса во рту. Наконец в низине средь глухой сирени я набрел на тихую полянку, налитую зноем и одуряющим тленом старых венков. И странно, солнце здесь светило как-то особенно оранжево и косо, кресты были более значительны, а главное, скрежет утих, и я тут же потерял понятие места. Где я? В какой стороне телега и шумный город? Впрочем, и надвигающаяся гроза, и похороны, и все то, чем я жил последнее время, стало далеким и неважным. Я снял туфли, покурил на теплой плите, затем расстелил пиджак и прилег. Голова удобно покоилась на камне, и не думы о Фатеиче, а розовая в веках на просвет дрема опускала в глубину, и я почти коснулся дна, и тогда раздался женский смех, далекий, чуть уловимый. Я прислушался, смех звучал в ухо, звонко и навязчиво. Прошуршала трава перед лицом. Звякнул венок. Я открыл глаза и сел.

Тишина. Поляна пуста, лишь окурок лениво дымит в траве, да солнечные пятна неподвижны на памятниках, и я поймал себя на том, что потираю затылок и ощущаю на себе взгляд. Тайком из-под руки я стал осматриваться. Жестяной венок на кресте — не то. Ангелок на фоне небес — не то. Кусты, кусты, памятники в них, обвитые плющом. И вдруг в глубине, в зелени ветвей увидел белое лицо. Я не вскрикнул, а оцепенело ждал, сам не зная чего, в груди разливалось наркотическое тепло, и я был в высшем, отрешенном, в каком-то потустороннем наслаждении покоя, которое не испытывал доныне. Затем в носках по колкой траве подкрался к ржавой оградке. С обелиска, с пожелтевшей фотографии глядела женщина. Я никогда не видел столь совершенной красоты и разглядывал ее лицо, боясь пропустить малейший штрих. Волосы пепельной массой облепили голову, впадинки на щеках, долгий взгляд светлых глаз виноват и устремлен поверх моей головы, а губы влажные и чуть порочные растягивались в иронической улыбке. Я долго не решался спугнуть грустную тишину, что лежала между нами, но нечто жгучее и прекрасное, не испытанное прежде, вливалось в мою грудь. Я боялся этого нечто и в то же время страстно желал, и оно наконец прозвучало робким вопросом: «Кто ты?» — «Ада Юрьевна Мурашева, — считал с эпитафии, — утопленница». — «А зачем я в этом городе?» — Ада Юрьевна молчала. Я же заговорил, боясь остановиться, и нес околесицу и чепуху, но мне казалось это важным, и я бормотал: «Ада Юрьевна, я приехал, чтоб убить… но затем хотел спасти. Я поклялся похоронить в сухую землю, но что клятва? Звук! Видите тучу?» Я говорил и говорил и не думал, что она утопленница, а верил, что она слышит, но сознательно молчит, и мне было радостно, что слушает меня столь красивая женщина и впервые в жизни я не боюсь ее.

Но что-то произошло на ее лице, то ли губа поднялась, то ли впадинка к скуле переползла, то ли дрогнула бровь. Я рванулся к ней, но стальные пики накололи грудь. «Беги — здесь нечисто». Но, окутанный прелью венков, я смотрел в ее глаза, пытаясь перехватить ее взгляд, а он уходил сквозь меня, сквозь мои зрачки, сквозь тучу и скрещивался на чем-то важном, тайном, видимом лишь ей одной.

Я почему-то вспомнил о той феерической нити, что водила по стране, и прошептал: «Ада Юрьевна, я пришел к вам, поймите, все не просто так». «Все ж», — что-то прошуршало по кустам, скрипнул ржавый вертлюг, несколько капель, будто виноградины, разбились о могильную плиту.

Я попятился, надевая пиджак. Лицо Ады Юрьевны стало виноватым, будто за судьбу свою, за жизнь недолгую, за то, что никогда уж не уйдет со мной. Но я возликовал, она смотрела теперь уж на меня, и наши взгляды скрестились.

— Васильич, может, дождь перегодим? — встретил меня хозяин.

Яма была вырыта, и гроб ожидал на потертом канате. Фатеич в генеральском кителе щурил мертвый глаз на тучу и улыбался фиолетовой губой. В моей голове проснулся бесенок. «Сейчас! Сейчас! К-а-а-к рванет по трубам, по барабану, по начальнику у той могилы, что блестит пенсне и оплакивает с листа».

— Закапывай! — скомандовал я. — Поспеем.

Служители нехотя поднялись от закусочки на плаще, но молотками застучали проворно, и только опустили гроб в краснозем, как над головой сверкнуло, раскололось и ахнуло. Хозяин присел раскорякой, крестясь, лошаденка стала на дыбы, служители, прихватив бутыль, спрятались под склеп, и город мертвых — с крестами, с памятниками, с бьющейся под чьей-то незримой рукой сиренью — померк в воде, шумно падающей с небес.

Я стоял под карнизом, перед лицом серебряными лентами текла вода, мокла лошаденка, будто кокетливо отставив ногу, бились заросли.

— Все предначертано, — прошептал я, и время потянулось бессвязными обрывками.

Над кустами с облаком водяной пыли проплыла кабина.

— Уехал, — сказал безносый, — пообещал, а не заплатил.

«Ада Юрьевна Мурашева — утопленница, а ты влюбился в нее — прочь!» Я качнул головой. В поле зрения возник безносый. Он отпил сам и протянул стакан начальнику.

— Осторожно! Он сифилитик, — сказал я и удивился голосу своему.

— Новый сифилис к старому не прилипнет, — ответил начальник и осушил стакан.

Шумел дождь. Снова горячее и вонючее дыхание в ухо и голос:

— Ты не гляди, парень, что у него сопатки нету, а на гармонике он такие вертуты да разные фу-ты ну-ты отмачивает, аж покойничкам весело.

И кладбищенский начальник, шлепая по грязи босыми ногами, пустился в пляс, припевая:

Ах ты, да ох ты
Все пошили кофты.
«Изыди! — вскричал хозяин. — Бесы! Земле предавайте, — и схватился за голову, запричитал: — Виновен, Васильевич, я виновен, кто ж водочку наперед ставит? Разве что старый дурак, как я».

И только теперь я увидел, что дождь прошел, похоронщики в закатанных штанах босоноги, а вокруг все искрится и лаково сияет. Я подошел к яме, и смех потряс меня. В могиле, наполовину заполненной красной водой, плавал гроб. Так и должно, подумал я, а безносый удивился:

— Отродясь такого не видывал. Гляди — плавает. Чаво делать будем?

— Чаво-чаво! — передразнил начальник. — В яму не всунься. Водка, она все могет.

— Водка, она всему голова, — согласился безносый и вонзил лопату в доску и надавил. Гроб изворачивался, бурлил. «Свят, свят», — крестился хозяин.

— Стоишь здеся — вылупился, как курва, — взъярился на меня начальник. — Загребай!

Лопата из моих рук выскальзывала, грязь чавкала, летели брызги. Все были перемазаны красноглином. Потом вырос трясинный холмик. Безносый обшлепал его, но он расползался.

Проходили музыканты, босоногие, со сверкающими трубами на плечах и ботинками в руках. Они оглядывали нас серьезно и скрывались за холмом сперва по пояс, а затем и вовсе. И лишь барабан на плечах длинного, поблескивая литаврами, долго и как-то нереально покачивался, подпрыгивая над порыжелым склоном. А вдали, под низкой голубой тучкой, в малиновом свете, мокрый и удивительно цветной город будто на гигантском блюде отплывал в ночь, в иное звездное пространство. И опять в этот день я ушел в состояние отрешенного покоя и залюбовался вечерним пейзажем.

И город в закатном свете, и утомленные музыканты напомнили мне о картине Брейгеля «Возвращение с охоты».

— Конечно, конечно, — прошептал я, — это ваш вечерний город, господин Брейгель. Это, конечно, ваши персонажи — вон они, еле видимые, поблескивают цепочкой в сумерках низины. — А ведь музыканты могли сыграть, подумал я, стоило им только заплатить.

* * *
Это было последнее, что я мог сделать для Фатеича, но не сделал.

Телега тронулась, грязь, словно красные шины, облепила колеса, и они бесшумно вращались. Я глядел назад, холмик затерялся среди могил, а безносый, задрав голову, пил прямо из бутыли, и она сверкала на солнце. Подошел и начальник, и они сцепились — то ли в драке, то ли в пьяной борьбе. Я глядел на них и шептал:

— Вот так-то, господин Брейгель. Ада Юрьевна Мурашева, удивительно красивая женщина, и покоится она на этом кладбище в этом городе.

* * *
Он дописал главу, сложил листы и лег в машине. В запотевшем окне размазался мутный медный свет. Он протер стекло, и будто на переводной картинке лаково проявились черный клюв мыса, луна над ним и водяные холмы с росплесками меди на вершинах, которые обреченно шли и шли. Чтобы разбиться на берегу.

Он не любил бушующее море, волны, как безумие, — можно танцевать голышом на берегу, можно голову разбить о камни, — буря будет буйствовать, пока не опишет свой круг. Он ощущал головокружительную усталость, но страха теперь уже перед морем и Водяным как не бывало. Хоть он знал, что есть прямая связь с Фатеичем, Адой Юрьевной и коричневой водой. Но дело было сделано, глава написана, и этой работой все страхи были смыты.

Правда, не было и радости от законченности труда. А почему? — задал себе вопрос Феликс, да сам же и ответил: ничего-то ты не смог в том городе. А еще? Ты бездарь, возомнившая о себе, да и описал нечестно. Вспомни хотя бы нож… Прошло много лет, но, вспомнив о ноже, он ужаснулся, даже сел в кабине. Почему? — спросил он себя. Почему не выкинул нож? Ведь нож напоминал о себе, однажды даже палец распорол, и было так просто бросить его в подворотню иль в урну. Так нет же, рядом находился доктор, или еще кто мешал. Я откладывал, не придавая мелочи значения, и забывал. А мелочей в жизни нет — есть НАЧАЛО. Умный увидит его и отреагирует, глупый пройдет мимо и лишь потом будет оправдываться (был утомлен, не придал значения, думал иначе и прочее… пустое послесловие).

Не увидел и он, а безумие плело свои козни. Вечером после похорон так и вовсе память отшибло, и нож, омерзительный обломок стали с ручкой из ржавого бинта, жил в его кармане, в темноте, жил, словно гадюка в норке, жил и ждал крови. Он дождался. А город?.. Там все двери запирались перед ним, пути вели не туда, и хорошо, что ночь прикрывала и удалось сбежать. Там сейчас цветут каштаны, подумал он.

Город плетет дымные косы и качает нефть. А на окраине, в сирени, всеми забытая, покоится Ада Юрьевна Мурашева. Нет, он не забыл, он помнит ее.

— Ада! — позвал он, и грудь заполнило нечто грустное, но радостное, и он не мог воспротивиться этому нечто, да и не только не мог, а наоборот, даже страстно пожелал, чтоб оно пришло. Он знал, что это любовь к утопленнице распускается робким цветком, и Ада Юрьевна будет с ним вечно.

Он подсознательно приглядывался к Натали и находил в ней все менее черт Ады Юрьевны.

По непонятной причине Натали заскучала, мается: старуха ей больше не интересна, Натали пьет все больше и, как Феликсу кажется, что-то обдумывает и чего-то ждет. Но главное, к удивлению своему, он перестал ревновать Натали, и в его воображении гораздо чаще появлялась Ада Юрьевна.

Он ничего не рассказал об Аде Юрьевне. Вот почему он недоволен написанной главой. Он напишет, он обязан это сделать. Слышите, Ада?

Дверца распахнулась и вместе с шумом моря пропустила Натали. В лифчике, трусиках, с бутербродом и баклагой в руках, она, смеясь и расплескивая вино, повалилась лицом ему в живот. Запахло терпко и кисло.

— Что пьешь?

— Афанасий Лукич принес какую-то кислятину в бурдючке из кожи, теплую, но великолепную. Хочешь?

Он отхлебнул.

— Как он там?

— В карты играют. А Мария Ефимовна научила меня на веретене шерсть прясть.

Натали под хмельком разыгрывала шаловливого ребенка и пальцем чертила на его груди, но Феликс в ее голосе уловил вежливую скуку.

— Что написала? — спросил он.

— Я очень даже желаю тебя, мой великолепный Феликс.

Она снова отыскала бурдючок, гулко отхлебнула и, пахнущая вином и морем, с неудовлетворенной страстью настойчиво вторглась в его хрупкий, сотканный фантазией и полный сомнений мир, со своим понятием и принципами, в которых место сказке иль фантазии отводилось лишь в определенное время, да и то на экране или сцене, а вокруг лежала очевидная реальность: как вино, море, загар, инстинкт — приятны и доступны ее разуму, но не более, и в Феликсе впервые зародился протест. Он краем глаза увидел море за окном. Волны не бежали чередой, а сталкивались, всплескивали вразнобой и кипели расплавленной медью. Много воды под луной, почему-то подумал он и прошептал:

— Ада.

— Опять Ада? — Натали села и обхватила колени. Лифчик свис на плоский живот, он это видел при луне. Она помолчала и спокойно сказала: — Выкупайся, ты два дня не вылезал из табачного дыма, можно и ошалеть.

— А Водяной?

— Он ушел — море чисто для тебя, говорит старуха.

— Значит, я доплыву до горизонта.

— А кто ж повезет меня назад? — спросила Натали и прибавила: — А все-таки ты молодец, написал много. А я ревную тебя к этой… Как ее? Утопленнице. — И в голосе ее была скука и безразличие.

Белая в темноте, выложенная плоским камнем дорожка повела его к чернеющему провалу моря. Он вошел по колени в воду и докурил, глядя на золотой рог луны над горбатым мысом, на притихший дом на берегу; по ногам проволакивалось мочало — он знал, это волна катает оборванные водоросли. Днем на этом месте невозможно было устоять… Нужно поторопиться и дописать главу об Аде Юрьевне, ноже и Седом, пока вода совсем не улеглась. Он верил в связь Ады Юрьевны, Фатеича и воды. И подумал: как ясно все вокруг и никакого страха, а ведь Водяной был: Феликс набрал воздух и нырнул в накатившийся вал.

Он вынырнул далеко от берега и, по-лягушечьи разгребая, поплыл в темноту, закрывая на гребнях рот. Он плыл долго, и когда почувствовал усталость, то лег на спину. Он не знал, далеко ли и в какой стороне берег, вокруг лишь бегущие из темноты волны да золотая взвесь Млечного Пути над головой. Лежа с раскинутыми руками, он то скользил вниз, закрывая глаза, и клокочущая вода омывала лицо, то взмывал вверх, и звезды фейерверком возносились из пучины и повисали в черноте неба. При их бледном свете он видел свое голубое в белопенистом кружеве тело, и лишь однажды испугался: волны, будто сговорившись, навалились чередой, покатили его, словно бочонок, шлепая и оглушая, но он успел вдохнуть и выстоял. Море оставило его в относительном покое.

Он сознавал свою ничтожность перед природой и не торжествовал победы над волнами. Один неверный ход, и он пойдет туда, в пучину. Пучеглазые, не видевшие света рыбы обгложут его, слепые моллюски облепят остов. Нет, он не восторжествует. Хватит, в тот раз не послушал старуху, море он любит и боится. Воду любила и Ада Юрьевна. Она любила ее так, что вода забрала ее навсегда и забыла о ней. А он, Феликс, помнит и любит ее, вымышленную, сотканную фантазией из света звезд. Он напишет о ней. Но это же будет ложь? А что не вранье, не иллюзия в человеческом бытии? И ответил — блики на волнах в темноте вот от этих звезд, что вздыбились во Вселенной. Дух, что стоит над миром, и обмануть его нельзя. Это не ложь. Он был убежден в этом. И вдруг увидел среди бескрайних вод феерическую нить, протянувшуюся от его головы к золотым туманностям в небесах. Нет, он не испугался. Ему стало хорошо. С этим он и поплыл по волне, всматриваясь в темноту, а мокрой головой ощущая струящийся свет с неба и себя под ним в ночи.

Утром за чаем с тыквенными лепешками Феликс то мыслью уходил в дымный город, то пытался угадать, кто приезжал на мотоцикле (у крыльца он видел полузатоптанный мотоциклетный след), то с беспокойством наблюдал за Натали, отыскивая пока что незримые изменения, но твердо веря, что они произошли. Натали по-деловому расспрашивала старуху о назначении тех или иных трав и записывала в блокнот ответы, взгляд ее был цепок, затяжки сигаретой коротки и жадны. Она являла собой человека, принявшего решение.

Феликс отправился побродить по берегу, а Натали непривычно не составила компанию. Был конец августа. Море тихо лежало под жгучим солнцем, но небо, лишенное белесоватой дымки, было ярко-голубым и высоким, и Феликс впервые уловил напоминание об осени с ее четкими, лишенными белил красками. Он брел берегом по сиреневому песку, по черно-траурной канве водорослей, мягко пружинивших под ногами. Он поднимался на плато, по траве обходил каменные завалы, размышляя о Натали. Он задавал себе вопросы, сам же и отвечал и мучительно отыскивал недостающие звенья. Натали светская, столичная женщина. Она свободна от условностей и, конечно, может провести время с южным аборигеном. Но по дороге домой с нее сойдет наигранный примитивизм, и в столицу она вернется другим человеком. Конечно, сразу ванна с пеной и ароматическими солями, конечно, Дом кино, шампанское и молчаливое безразличие на лице, и лишь легкий интерес при разговоре о массаже или кавказских водах, расскажет и сама о чудодейственных травах.

А желтые розы? А убитые лобаны? Все это было великолепно, пока расцветала южная любовь. Но любовь кончилась. А рукопись, которая уже много лет писалась? Но для чего? Не напечатана — значит, нет цены! Остался загар, лечебные травы, такие модные ныне в столице, и память о юге, о море, о дивной старухе и, конечно же, о тебе — прелестный, романтический и славный абориген! И как я тебе благодарна! Но, сам понимаешь, пришла осень с дождями, с листопадом и слякотью. Кончился бархатный сезон. Время любви тоже кончилось.

Размышляя так, Феликс и не заметил, как дошел до маяка и вспугнул на берегу стаю что-то расклевывающих и неохотно взлетевших чаек. Феликс заинтересовался и в мешанине песка, гальки и водорослей увидел большой, наполовину расклеванный рыбий хвост. Феликс плоским камнем принялся разгребать песок и отбрасывать черное слежавшееся мочало водорослей. Он увлекся и работал все быстрей, обнажая серебристое туловище, горб и огромную фиолетовую голову, и под некогда мерцавшим зеркально, а теперь студенистым глазом он увидел свой поржавевший гарпун.

Феликсу пришлось прорыть по леске желобок, пока наконец не заблестело в гальке и само ружье, оббитое, но исправное. Под любопытными взглядами чаек, цепенеющих на валунах, Феликс покурил над мертвой рыбой. А рыба, огромная, некогда стремительная и серебристая, лежала у его ног обмякшая и почерневшая, с проклеванным боком, источая смертный дух. Он вспомнил нырок, как нечто далекое, полузабытое, и решил, что жизнь его теперь пойдет иначе, и ценности и убеждения станут другими. И не было ни страха, ни суеверной мистики.

— Ну что ж, я все-таки выплыл на «свой берег», — размышлял вслух над мертвой рыбой Феликс, — но это несправедливо. — Чайки слушали, удивленно клоня головы. — Но почему я не внял старой женщине, а нырнул в море, к тебе, и вот я жив, а ты мертва. Видно, кто-то думал обо мне и молился, но кто? — И неожиданно для себя ответил: — Вера, конечно, Вера!

Ему стало спокойно и хорошо, как человеку, прикоснувшемуся к чему-то настоящему, и радостно от того, что имя «Вера» впервые прозвучало на диком берегу. Он подумал и о Натали и почему-то пожалел ее. И Феликсу прояснилось — рыба своей смертью откупила жизнь его, и это вымолила Вера. Он поглядел в море на риф, на огромного белого мартына на нем. Чайки, наблюдавшие за Феликсом, терпеливо ждали, и он не захотел, чтобы они расклевали «его рыбу», и решил закопать ее на берегу. Но подумал, что черви и другие ползающие сухопутные гады съедят рыбу. Так пусть уж чайки расклюют ее своими желтыми, как долота, клювами, пусть обгложут крабы, а море слижет белый остов.

Вернувшись домой, он под удивленным взглядом Натали прислонил ружье к ореху и, открыв все дверцы, натянул брезент над машиной, мастеря прохладное ложе. Натали, уловив перемену в нем, молча помогала. Наконец, привязав последнюю растяжку, спросила:

— Что, опять за писательство примешься? Ну, прямо-таки Толстой.

— Конечно, я еще не все сказал об Аде Юрьевне, — в тон ответил Феликс.

— Вовсе и не обязательно говорить так уж и обо всем. Твой дружок Фатеич лег в краснозем, и на этом поставь точку.

Она убежденно заговорила о композиции романа, о средствах выразительности, об эстетической концепции, долго излагала с невиданным дотоле апломбом заученные истины, и Феликсу оставалось лишь с ухмылкой кивать. Разъяренная этой ухмылкой, она определила роман «размазанным бредом», который никогда не будет напечатан, и сказала, что Феликсу не получить ни копейки. Феликс никогда не видел ее такой распалившейся, и понял, что между ними возникла трещина, но заговорил убежденно о другом. Он говорил, что не желает ни денег, ни почестей, говорил о Фатеиче, которого всей душой хотел спасти, но не смог, и был спасен сам. Говорил о том, почему не он, Феликс, был зарезан в зловонном сортире, а следовало бы ему, но дымный город выпустил его.

Карай внимательно слушал, клоня свою дурацкую голову то к Натали, то к Феликсу. А Феликс говорил, что его внутренняя суть обязывает преодолевать непреодолимое и только тогда сможет приблизиться. И может, вся жизнь, все противоречия и раздоры и есть приближение, и ОТВЕТ откроется ему, ибо ОТВЕТ есть.

Теперь уж Натали с ухмылочкой, с оценочкой в своих прекрасных глазах кивала с противоположной стороны пропасти.

А Феликс, взвинченный ее сарказмом, заговорил о сокровенном, о том, что его потрясло на этом берегу.

Он приблизился к Натали, краснея и заикаясь, с убежденностью, на которую был только способен, зашептал, что сделал величайшее для себя открытие.

— Мне кажется, что я помазанник дьявола, — шептал он, — я должен был объявиться на этом свете, чтобы все вокруг рушилось и гибло для моего спасения. Так Ванятка попал в плен, чтоб спасти меня и быть убитым. Я накликаю беду, и она приходит. Стоит мне лишь вспомнить серьезно о беде и поразмышлять, и она тут как тут. Я мысленно побыл с Фатеичем, и вот тебе — «коричневая вода» и «прыгающие рыбы», а рыбы — символ смерти. А теперь я боюсь за этот старый дом.

Феликс на минуту умолк, разглядывая обнаженную Натали, и подумал: ишь, расхаживает нагишом, не стесняясь меня, словно черного раба своего, а все для того, чтоб белизна не пересекала бедра и грудь, чтоб загар лег ровно и серебристо. И опять эта омерзительная бумажная наклейка на носу. А для кого старается? И, окончательно сбитый с толку этой мыслью, сказал:

— Понимаешь, я виноват, я не послушал старуху и полез в воду, но Ада Юрьевна спасла меня.

— А почему тебя должны все спасать? Кто ты? — холодно спросила Натали. — Тебе что, предписано освободить Иерусалим или извести проказу?

Натали сдернула с веревки купальник и голая, как-то особенно прямо, конечно, на высоких каблуках, конечно, покачивая бедрами, направилась к дому, и Феликс, осекшись на полуслове, понял, что пропасть разверзлась. Понял и испугался. Натали на крыльце подержалась за ручку, покивала с ухмылкой и распахнула дверь. Феликс схватился за железо, чтобы не броситься вслед, чтобы на коленях не вымаливать прощение.

— Неужели эта ошеломляюще красивая женщина и впрямь была моей? Да кто я? — трясся и бормотал он, но не побежал следом. Неведомая сила будто за руку втянула его в машину, и он среди хаоса подушек и простынь отыскал листы, веря — в них спасение.

Едва он расположился в тени и прохладе, как боковым зрением увидел Марию Ефимовну, сидевшую вот тут же неподвижно, словно лягушка-невидимка, на ржавом моторе. Феликс, чрезвычайно удивленный тем, что Мария Ефимовна была рядом, а он ее не видел, молчал, покусывая карандаш. Молчала и Мария Ефимовна, глядя на него с любовью и пониманием своими изумрудными глазами.

Феликс с неприязнью и стыдом подумал, что на его действия, на то, что не побежал вслед за Натали, а вернулся к рукописям своим, повлияла старая женщина. Он смутился, но Мария Ефимовна сказала:

— Не кручинься, Феля, если невеста аль заглада скажет, что заскучала, не кручинься, а оставляй все надежды свои, оставляй все бусы аль лоскуты, ей даренные, и сразу же уходи; заскучавшая при тебе женщина не твоя зазноба. Женщина, Феля, великий помощник для сильного, и самый что ни на есть разрушитель для слабого. Эк она своими юбками прошуршит, опутает, и век слабому не выпутаться из этих самых поддевок. Там и могила всем мыслям и славным делам для слабого. А ты, Феля, не слабый. Ты, ты придешь к своим ушедшим, и Господь Бог продлит род твой.

Мария Ефимовна встала, высокая, гордая, и на лице отчетливо проявилась убежденность в правоте, и продолжила:

— Читала я, Феля, листы твои, правильно говоришь, и не бойся ничего в этом мире. Может, и накликаешь на нас, стариков, но это не беда — уход к Богу есть радость великая. А ты, Феля, здесь найдешь свой камень — знай, на Ваниных местах он тебя ждет.

Она направилась в дом, а Феликс закурил, разложил свои листы и спокойно и незаметно ушел в тот дымный город к Аде Юрьевне, к Седому бандиту, к своему возвращению с кладбища на телеге, после дождя, с похорон.

* * *
От лошаденки шел пар, и она, припадая, волокла телегу и меня на ней, и раскоряку-попугая в клети, и черный пакет, намоченный на дне. Вода клекотала в трубах, плела косы у бордюров по мостовым. Багряный закат, дома с карминным блеском окон перемешались, не отмеченные моим разумом. «Ада Юрьевна Мурашева, утопленница», — прозвучало в полусне, и женщина с пожелтевшего фото возникла в зелени кустов, бледная и мокрая, одуряюще красивая, с печальной запечатленной улыбкой. Я не удивился. Она твоя суженая, будет приходить и ласково шептать, но никогда ты не обнимешь ее, влажно-холодную, и криком не вспугнешь. Не посмеешь!

Я тряхнул головой, отгоняя видение. Не желаю! Придут живые и красивые. Но с ужасом осознал — будет именно она, ибо душевным криком призываю и соглашаюсь. Прочь! Я заставил себя думать о Седом. Почему о Седом? — испугался я и открыл глаза. Перед лицом работающая нога лошади и ее настороженный глаз. Наверное, он подумал обо мне, и я откликнулся, успокоившись, подумал я. Так бывает. Где он? Что ищет среди миллионов горожан, кишащих в этом дымном городе? Может, снова сквозь решетку созерцает мир? Он рожден для тюрьмы, каждый для чего-то рожден.

А все-таки он не прав, Фатеич вовсе не кричал.

Так, в раздумчивом полусне, я и въехал во двор. «Старый дурак!» — прокартавил попугай. Хозяин сплюнул и перекрестился. Клетку с нахохленным попугаем я повесил на акацию. Пакет, так и не распечатав, бросил на кровать во времянке, положил рулон и, не раздевшись, лег.

Закатный луч пронзил оконце, и комната наполнилась оранжевым, удивительно мягким, библейским светом, и предметы в нем явили иные формы — стакан заискрился на столе, кукуруза расплескала золото по стенам, а стул показал доныне скрытое серебро паутины с изумрудным паучком на ней. Все вокруг зажило вечностью и покоем, и я погрузился в радостную созерцательность. Есть два мира, подумал я, но главный не этот, лгущий, глумливый и смертный, а тот — тихий, безвременный, и никто не уходит из него: ни Ванятка, ни мама, ни Ада Юрьевна Мурашева. Просто они затаились в вечности в закатном свете, в шорохе листвы, в скольжении облаков и ряби вод. Просто уплыли на другой берег.

Я лежал, а черный пакет источал в лицо грустный аромат скорби. Это запах моих ушедших — вскрой! Я достал нож, и при виде его почему-то представил комнату на чердаке и Фрола Пафнутьича в ней — он на карачках чистил и скоблил, изводя дух Фатеича. Но дух вплелся в запахи других, проживших до него, и отскоблить ничего нельзя, подумал я и вскрыл пакет. Деньги! Аккуратненький брикетик в резиночке и надпись: «Три тысячи двести два рубля». Пепельная прядь волос и портрет в пожелтевшем паспорте. С портрета сквозь черную маску домино глядела женщина, удивительно похожая на Аду Юрьевну Мурашеву. Где я видел эту женщину? Где? На обороте каллиграфические буквы расползлись мурашками. Но я все же прочел: «Выпускница пансиона мадам… Снежко-Белорецкая в роли Анны влюбительском спектакле в пользу Красного Креста, 1916 г.».

Мама. Встретились. Вот для чего я приехал в этот город.

Ноги не держали. Я лег, положил на грудь портрет и прядь волос. Это были ее, мамины, волосы, а цвет акации — легкий, чуть-чуть бумажный, вливался в окно. И я почему-то напряженно стал вспоминать самый первый осмысленный день своей жизни. Я испытал восторг и почувствовал себя маленьким, беспомощным, и ждал, что вот-вот войдет мама. И она вошла.

* * *
— ФЕЛИКС, МУТНОГЛАЗЫЙ КОТЕНОК, УВИДЕВШИЙ СВЕТ, — прошептал я, а память уж ворочала хлам времени, рылась среди выношенных мод в предметах, которых и в помине нет, рисовала людей, давно умерших среди всеми забытых обстоятельств.

Славная штука память, она отыскала и потянула тот день, как цветной беззвучный сон. Я увидел оранжевый свет и какую-то полуразрушенную белую колоннаду, и глыбы источавшего тепло мрамора, и желтый изумительной красоты цветок.

Увидел и себя в красных туфельках, ползущим по хрупкому мраморному крошеву к этому цветку. И наконец он оказался в моих руках. Стояла тишина, мамы не было, а из кустов исходил страх. Я повернул голову и увидел безрукую большую куклу, лежавшую на спине в кустах. Она глядела на меня белым глазом. Это было ужасно. Но еще ужасней были ее кем-то оторванные руки, валявшиеся в траве. Я заполз в расщелину, закрыл глаза, отгородившись от великого, страшного мира, и завыл. Но вот захрустел гравий, и мамины ноги перед лицом, мамины руки подхватили и меня, и желтый цветок…

Потом комната, я на подоконнике. Мама вкладывала в рот черешенку, и ее ладонь ждала у рта косточку. А за окном черное дерево и стена. Мама сказала: «Море шумит», и я впервые в жизни познал смысл слова. Та, безрукая, злая и белая, — сердится в кустах.

Так, вспоминая, я и уснул. А когда хозяин разбудил, был сумрак. Я долго мучительно соображал, что на дворе — вечер или утро, и наконец спросил. Хозяин недоуменно ответил:

— Вечер. Вставай лапшу хлебать.

— Уеду я с вечерним поездом, — неожиданно для себя сказал я.

Хозяин слезливо заморгал, уговаривая.

— А может, поживешь, Васильич? Так уж тому и быть, в хате дыми, авось не подпалишь…

Мне стало жаль старика, я предложил ему деньги. Он наотрез отказался.

Мамин портрет и Ваняткин требник были ценностью, я сунул их в карман и опять напоролся на «то». Затылок похолодел, но я заколол карман булавкой, подумав, что по дороге выкину, и вошел в сумеречный двор. Хозяин семенил рядом, тянул за рукав. Хозяйка уже у калитки вложила в руки клеть, запричитала.

— Ты уж извиняй, Васильич, но птица говорящая — не божья тварь, хату сквернит.

Так с чемоданом и клетью в руках, с рулоном под мышкой, с ножом в кармане, который не единожды собирался выкинуть, я и прибыл на вокзал.

Мне сказали: поезд на Харьков пойдет ночью, но времени никто назвать не мог. Я знал — это порожний товарняк без времени отхода, он то день простаивал на безымянном полустанке, то сутки пер без остановок, минуя города. Лихой народ прозвал его 500-веселый.

Я постоял у касс в сложной вони вокзала, многоязычный гомон наплывал волнами, и я со страхом поймал себя на том, что вглядываюсь в лица. Да его же нет, он в жидком красноземе запечатан навечно! Но необъяснимая тревога зазуммерила в груди, и я понял: в толчее отыскиваю синюшное лицо Седого. Опять о Седом! Прочь! В ресторан! Помяни Аду Юрьевну Мурашеву. Я поднялся на второй этаж, отдал клепать чемодан швейцару и занял место за пустым столиком, лицом к окну. Пьяный говор, звон приборов перекрывали оркестр, и под режущий аккордеоновый визг, под барабан зашаркали, закружились пары, увлекая взгляд и мысль в пьяный человеческий водоворот. Чтобы остаться одному, я запрокинул голову и мысленно ушел в мир потолка. Химеры, злые, но всеми забытые, скалились на разнузданный человеческий шабаш, желтый глаз лампиона с сухими мотыльками на просвет плыл в табачных волокнах.

У бабочек смерть сухая и горячая, как самум в Сахаре, а у Фатеича влажная и холодная. Опять о нем? В окно гляди. Таинственно из темноты дерево протягивало мне горсть листвы. Я не знал языка деревьев, но в смутном беспокойстве слышал их крик и был убежден — дерево понимает меня, мои сомнения, нехитрые выкладки моего разума. Деревья и есть те разумные существа, что, не имея глаз, зеленой массой встретят человека в иных мирах, встретят с добротой и проявлением высшего, непонятного людям разума. А люди рубят их, превращая в комод, в кровать, в плавающую по морям иль просто в выдубленную солнцем доску. Но дерево выше обиды.

Глядя на кивающую из темноты ветвь, я подумал: все же неплохо быть и доской и плавать в голубых морях иль кипеть в пучине при бледном свете звезд.

Успокоенный, я выпил водки. Официант, усатый малый, подал еще рагу и пирог. Из окна потянуло паровозной гарью. Я прикрыл створку и отразился будто водяной в зелени стекла, а листья стайкой фиолетовых бабочек расселись по задумчивому лицу и ежику волос.

Водка растопила напряжение ужасного дня и потянула призрачную нить фантазии. Я стал думать об Аде Юрьевне Мурашевой. Любила ли она? Наверное, да. И как же высоко было ее чувство.

«Откуда ты знаешь? — спросил разум… — Именно такие… с безмятежной улыбкой… а… что творят? Впрочем, ты никогда не узнаешь».

Разум всегда подкрадывается, чтобы сказать мерзость. Я отогнал его рюмкой водки и подумал о ее приятеле. Кто он? Приходил ли к ее могиле? Наверное, нет, Все клянутся, вырезают имена на коре, а потом — нет. Не так ли? «Именно», — ответил разум.

А я буду думать о ней, видеть бледную и мокрую, облепленную синим сатинчиком в горошек, буду видеть радостную, полную веры и надежд, и она будет жить в моем государстве вместе с Ваняткой, Белоголовым и мамой.

Я обвел взглядом зал: жующие лица, блудливые, возбужденные, жаждущие побед и примитивных наслаждений, и с торжеством осознал — моя Ада Юрьевна, сотканная фантазией из света звезд, из тлена венков, из плеска вод, красивей, чем все живые. И пусть разум и реалисты не видят ее, пусть! У меня есть свой мир, и она в нем, и никто не отнимет его, пока я жив, нужно только молчать, чтобы не прослыть идиотом. Молчать?! И унести в могилу?!

Неожиданно в этом ночном городе, что вместе с домами, скверами и медными кумирами, вместе с мертвыми в гробах и живыми, отплясывающими краковяк, в городе, что вместе со мной и бокалом в моей руке клонился к звездной бездне, пришло прозрение. Я стану писать, писать для Ады Юрьевны, для мамы, ведь она так хотела, чтобы я стал художником. Если убежден — отбрось сомнение, ты прозрел в этом городе!

Радость перехлестнула через край, я выпил еще водки, а разум опять прошептал: нет Ады. Есть! — воскликнул я. Ветвь кивнула, рой синих бабочек взлетел и разом сел на лицо, на рюмку в моей руке, и тогда в стекле отразились салатовая шляпа и бледное лицо под ней.

Провалились музыка и суета танцующих, были лишь грустная прель астр, и Ада Юрьевна на венском стуле за моим столом. Прямая и гордая, под накинутой шалью узкие плечи, руками в кисейных перчатках она смыкала концы ворота на груди. Я разглядел дырочки на перчатках и бледные пальцы в них. Я хотел увидеть ее глаза, но из-под шляпы выглядывал лишь подбородок с сомкнутым ртом и впадинками под скулами. И будто мысль мою разгадав, она подняла шляпу, запрокинула голову, волосы пепельным потоком полились на ее плечо. И, лукаво улыбаясь, держала все также высоко шляпу над головой, как бы шаловливо предлагала мне — погляди, Феликс, погляди, я очень красивая женщина и знаю это. Глаза у нее были зеленые, и на меня накатило отчаяние, я до вскрика, до физической боли пожелал услышать ее голос.

— Ада Юрьевна, как вы думаете, который час? — и почему-то решил: если не ответит, то сойду с ума сейчас, здесь, за этим столом. Она ответила.

— Скоро полночь, Феликс, час крыс, кротов и сов, — и голос был так глубок и удивительно музыкален.

— Ада Юрьевна, вы поете?

— Нет, Феликс, я обыкновенная, бесталанная, может, с небольшими странностями. Например, я очень люблю воду.

— Воду?

— Да, да, именно. Люблю сидеть на берегу где-нибудь над затоном и разглядывать себя, отраженную, и мечтать, вода такая добрая, мягкая, такая ласковая гладь, и облака скользят по ней. А еще я люблю по вечерам быть одна, очень люблю перекраивать и шить себе платья. Это платье я тоже сшила сама. — Она приспустила шаль, и я увидел голубенькое платьице в горошек с белой бабочкой-воротничком. Оно вам нравится?

— Очень.

— А перчатки и шляпу я нашла в старом бабушкином сундуке, их поели моль и мыши, но это ничего, правда?

— Вам так они идут, — поспешил согласиться я и, вдохнув грустную прель, спросил: — А как называются ваши духи?

— Это вовсе и не духи, это запах астр и хризантем, их так много было там… в венках. — Она задумчиво поглядела в бокал, надменно выпрямилась, и голос ее нежданно прозвучал с издевкой: — И все-то вам нужно знать, Феликс! И все-то вы видите!

— А что ж я вижу? — испугался я.

— Ну, хотя бы дырочки на перчатках моих, нет того, чтобы простить женщине и не заметить. Ломитесь, как тапир, за декорации, ломаете скачку. Ну что ж, посмотрите, Феликс, посмотрите, раз уж вы этакий любитель заглядывать за декор, но только честно скажите, видели ли вы что-либо равное этому изяществу, этой законченности и совершенству линий, этой куртуазной утонченности на грани декаданса? — Она укуталась в шаль и откинулась в кресле с дерзко выдвинутым подбородком и лукавой смешинкой в глазах. — Ну что же вы молчите? Дрогнули?!

— Что вы! — испугался я. — Вам все так идет.

— Правда? — искренне и просто обрадовалась она, и мне стало еще более радостно от того, что она всему, что бы я ни говорил, верит с детской наивностью и простотой и почувствовал — одно слово лжи испугает ее, и она уйдет навсегда.

И я сказал:

— Ада, простите меня, я задаю нелепые вопросы, это от неуклюжести, я никогда не был близок с женщинами, женщины с юношеских лет были для меня сказочными высшими существами, я боготворил их, я бледнел и заикался в их присутствии, редко меня прорывало, и я говорил о Шекспире, о Достоевском, о Чехове, обо всем том, в чем был убежден, во что свято верил и что для меня — ценность. Я готов был отдать им все и идти, и умереть за них. Я говорил им правду, я никогда не лгал. Но женщины глядели на меня с испугом. Потом с презрением. В моем присутствии их лица каменели, и стоило мне приблизиться, я всегда слышал НЕТ. И не был я близок ни с одной! Только вот с вами мне хорошо.

Она покрутила бокал в пальцах и тихо сказала:

— Простите мой надменный выпад, Феликс. Мне так хотелось вам понравиться, я испугалась, вы понимаете?

Она прикусила губу, да так и умолкла. Она коверкает рот, а он все равно невероятно красив, и все потому, что в ней ни капли лжи, ничего не нужно лукаво затенять иль демонстрировать наивыгоднейшую деталь. Все красиво. Мы помолчали, и она сказала:

— Феликс, знаю, для вас это важно, потому и расскажу сама. Да, он был, — она виновато улыбнулась. — И он струсил, но я его не виню.

Она поглядела в окно, будто увидела безлунное небо и глянец озера под ним, предметы без очертаний, камыши без шороха и мелкое пошлепывание волны в ископыченную грязь.

— Он пугал меня, раскачивал лодку — и как же мы бесовски смеялись! — Она сняла перчатку и погладила ее на колене, будто зверюшку. — Я плаваю как рыба, озеро могла бы дважды переплыть, а главное, очень люблю воду и совсем не боялась ее, но кто бы мог подумать: именно вода забрала меня — лодка, опрокидываясь, ударила в грудь, и я захлебнулась.

Она позагибала на перчатке пальцы, и я увидел, что не перчатка, а маленькая черная кукла с раскинутыми руками лежит на ее колене, и Ада Юрьевна продолжила:

— Глубина-то там по пояс, но он перепугался, бросил и меня и лодку, выплыл и сбежал. Так я и пролежала два дня в тине среди рыб.

— И вы… вы были с этим скотом?

Она подняла глаза в удивлении и горечи:

— А для вас это важно?

Пристыженный, я промолчал.

— Феликс, есть только вы, — сказала она и отыскала мою руку. И, невесомые, мы пребывали в тихой радости, ощущая ночь с гроздьями созвездий и трепет листвы за окном. И если бы под ногами пол стал мягок иль вскрикнуло дерево, я не удивился бы — и не мешал ни грохочущий оркестр, ни моряки, что пили «за флот российский, за Петьку Первого».

Все вплеталось в бытие и было раскрыто нам — и суть дерева в ночи, и гомон с привокзальной площади, и смысл перемещения людей.

Поезд железным ходом увезет многоязычную толпу, ее заменит другая толпа, полная радости или утраченных надежд. Взойдет луна, и запах шпал и паровозной гари, и цвет акаций станут иными в ее свете, ибо мир вступит в другое мгновение, с другим сочетанием людей и предметов.

Мне хотелось сидеть, ощущая ее теплые пальцы, улавливая дрожь времени, которое из настоящего уходило в прошедшее. Она взяла сигарету, я поднес спичку и отметил, что огонек фосфорно замерцал в ее пальцах, а дым был оранжевого цвета.

— Ада Юрьевна, — сказал я, — я вас никуда не отпущу, вы уедете со мной из этого города. Уедете?

Счастливая и опьяненная, она шаловливо погрозила пальцем:

— Уеду, но помните, с этого мгновения ни одна женщина не влюбится в вас.

— Я к этому привык.

— Как знаете, — она надела перчатку и сказала: — Хватит пить, давайте поговорим о важном. Оставьте все не ваше в этом городе.

— А что не мое?

— Деньги не ваши.

— Фатеич завещал их мне.

— Оставьте ему на памятник. Попугай не ваш, а главное, нож не ваш. Выкиньте его сейчас же в окно.

Похолодев, я вспомнил про нож и пощупал его под пиджаком.

— Именно, — строго сказала она.

Бабочки, не фиолетовые, а черные траурницы, взлетели все вдруг, ветвь зашелестела.

Грянул оркестр. Оглушенный, ослепленный, в миг отрезвевший, я растерянно оглядывался. Грязная салфетка, солонка с отпечатком щепоти, тарелка с застывшей подливой. Графинчик был пуст, и все три стула тоже. Ады Юрьевны не было. Под ладонью пульсировал нож. «Это сердце, а нож вовсе бездушен, а листья в окне черны от паровозной сажи», — успокаивал разум. Но я достоверно ощутил, что в ресторане присутствует нечто опасное, но не опознанное мной. Серьезное и настоящее, оно ворочается рядом. Оно заставило собраться, напрячь мускулы и протрезветь.

Кто? Что? Белоголовый? Нет, оно реально. Нужно выкинуть нож немедленно, сиюсекундно, в нем все несчастье. А куда? Отдать официанту? Нет, слишком угодливы его лицо и бегающие глазки. Ты — летчик, а в авиации главное что? Вспомни! Спокойствие! «То-то! — обрадовался разум. — Осмотрись!»

Рядом моряки в который раз уж пили «за флот российский, за Петьку Первого» — не то. Глядя в стекло, я повел оконную раму, и в стекле отразился швейцар, сплющенный усатый морж — не то. Будто на карусели, просверкали оркестранты — дынеголовые, короткорукие, с росплесками меди на коленях. Наконец отразились пляшущие человечки с тяжелыми пистолетами на бедрах. Весь этот скачущий разнузданный шабаш подстегивал джаз, а голос певца как-то без пауз, шестеренчато-механически уводил в тартарары. «Я проснулся в шесть часов — нет резинки от трусов». — «Вот она! Вот она!» — единым духом подхватывала толпа и стригла ногами. Нет, не вот она, подумал я. Фигурки пляшущих — только кордебалет. Я повел раму далее, и она, скрипнув, стала, отразив трио — Седого, Киргиза и Прихлебалу. «Ага! — сказал разум, — доигрался». Я перестал слышать, но видел, что танцующие человечки дергаются, строя свои значки, где-то далеко, за их спинами.

Почему не уехал на цистернах? А куда ж ехать-то было? Куда-нибудь, лишь бы прочь из этого города. А теперь поздно.

Я ежился на стуле, желая пропасть, а под рукой пульсировало «то», и графинчик был пуст. Официант не замечал моих бедственных сигналов, а когда углядел, то принес полненький запотевший графинчик. Я обрадовался ему, будто дару небесному, и осушил пару рюмок водки, и решил — к черту предчувствие, прорвусь, — и залюбовался трио, отраженным в стекле. Три смрадных гриба-поганки, отрешенные и таинственные, они были ошеломляюще красивы. Сперва они напомнили мне Пикассо, его странствующих акробатов. Потом в задумчивом самоуглублении я уловил ту высшую связь с Седым, Фатеичем и Адой и моим пребыванием в этом городе и подумал: люди, живущие на земле, связаны незримой нитью и общаются не только понятным человеческому духу языком, но и неизъяснимыми импульсами, которые источает один и улавливает другой, и горе или радость одного есть горе или радость другого, и он ликует и печалится, не сознавая отчего.

Почему я вспомнил Седого, и вот он предо мной? В отутюженной рубашечке, расшитой украинским крестом. Его руки с локтями на столе и собранными в щепоть пальцами стояли лебедиными головами, клюв к клюву. Эта неестественная для бандита поза, но еще более мученическое лицо взволновали меня. Седой?! Бандит?! Печален? Не может быть, — и я перевел взгляд. Хоть бы слово сказал Киргиз, но молчал и он. И мне почудилось, что у него выкроенный из черного бостона профиль. Я глядел на него и болезненно ждал, ждал, чтобы шевельнулся иль кашлянул и отогнал окаменение.

Я дождался, глаз Киргиза створкой моллюска приоткрылся, и в нем замерцало, из черной норки рукава выполз коготок и поцарапал ухо. Ни дорогая еда, ни тонкие вина на столе, ни ладно скроенный черный костюм, ни женщины не возбуждали и не приносили радости. В нем, затаившись, жила единственная страсть. Она яркой вспышкой ослепляла и гнала в безрассудство — страсть добычи денег, за которые он ничего не мог купить. Прихлебала был подпущен и наслаждался. Сбросив под столом сандалии, он то почесывал ногой ногу, млея в зеленом женском жакете, то обгладывал хрящ сосредоточенно и сердито, и губы гусеницами ползали по кости, то вилкой звонил в графин и заказывал самое дорогое, самое вкусное и дымил «гаваной». Ресторанный блеск, женщины, горы еды были его Олимпом. И, опять попав за решетку, он расскажет, как давал на воле, но схлопочет затрещину. Он рожден лакеем, и век ему подъедать с чужого стола.

Опять меня привлек Седой. Кто отутюжил ему рубашечку? Женщину нашел? Нет, наверное, мать, — она дождалась.

На меня накатилась беспричинная жалость. Что он говорил о крике жертвы? И, забыв о ноже, о том, что говорила Ада, я стал вслушиваться до отупения, до ватной глухоты, и расслышал чуть уловимый шелест, будто над гладью пруда сталкиваются, пересекаясь крыльями, стрекозы. И не слухом, а скорее воображением я воспринял безгласный вопль гибнущего. Я взял графин и рюмку и, не раздумывая, пошел на помощь Седому.

Они встретили меня скульптурным оцепенением. Молчал и я. Зал покачивался в сизом угаре, а танго на скрипучих клавишах аккордеона волочило тайну Андалузской ночи.

Первым зашевелился Прихлебала — он то пододвигал мне стакан, то, испуганно косясь на Седого, забирал обратно и растерянно тер седловидную лысину. Наконец задумчивая пелена в глазах Седого сползла, он оглядел бутылки на столе, грязные тарелки, кости и объедки на скатерти и меня.

— Как твой? — прохрипел он.

— Сегодня похоронил.

Он сощурился, как насытившийся хищник, и взял бутылку. Приоткрыл щелочки-запятые и Киргиз, царапнул недоверчиво и зло. Я положил на стол нож. Киргиз прикрыл его ладонью, и нож исчез. Седой, разливая водку, прохрипел:

— Выпьем, Сасун-Хан, это человек!

— Выпить можно — почему нельзя? — закартавил Киргиз. — Но он не человек, я это сразу, еще давно знал, у него поганый свиной харя, я это сразу видел.

Мы выпили. Седой похрустел огурцом и вяло сказал:

— Есть дело, большая монета будет, нужен хороший вор, а есть эти два — торбохваты.

— А зачем, спрашиваю я, ему «дело»? — ткнул вилкой в мою сторону Киргиз. — У него и так много башни, я это знаю. Правда, мужик? У тебя много башни?

Поганый червь, подумал я, он действительно учуял деньги, зашитые под мышкой, или так, на бога берет?

Киргиз побледнел.

— Где деньги спрятал? Где? Говори! Я ведь знаю, в трусах зашил? Здесь? — И рука повисла над поясом, потом, словно щупальце, поползла выше и остановилась у моей груди. — А-а-а, — возликовал Киргиз, — под мышкой спрятал, я это сразу понял.

Он наползал по столу гадом, а пальцы трепетно бились у моей груди.

Я поймал себя на том, что порываюсь встать и уйти от этого скорченного инородного существа, но не могу, ибо люто ненавижу его, его лоснящийся ежик с пробором стрелочкой и карие глаза с крапчатым пульсирующим потоком, и вымытое личико, и грязную, давно не мытую бурую шею. Я был загипнотизирован сладостной ненавистью. «Что, доигрался? — спросил разум. — А теперь ударь, только сила загонит беса». Я поставил стакан, щепотью ввинтился во влажный ежик и ударил в лицо. В его глазах всплеснулся страх, он стал соображать и видеть меня. Из ноздри выполз красный червячок. Седой захохотал: вид крови принес ему радость.

— Что, Сасун-Хан, есть башни у человека? А? Поимел?

Киргиз молчал, закатив зрачки. Седой зажег спичку и стал водить огнем у побледневшего лица. Киргиз не шевельнулся. Пламя выхватывало то белый ряд зубов, то малярийно-желтый белок, то переползало и вовсе к уху.

— Туши, Сасун, дуй, — хрипел Седой. Затрещали волосы, запахло паленым. Киргиз был недвижим. Прихлебала завыл, закрыл ладошками личико, то ли плача, то ли смеясь. Я же присутствовал при бандитском разгуле, совсем забыв, для чего подсел за этот полный объедков стол, не желая предотвращать что-либо, а испытывая величайшее омерзение, недоумевая: для чего я здесь? Почему не послушал Аду Юрьевну?

Седой неожиданно завизжал, захрюкал, зачавкал. Киргиз отпрянул, заплевал: «Тьфу, тьфу, тьфу». Красная слюна падала на стол. Седой торжествовал:

— Что, Сасун-Хан, заговорил?

— Чего смеешься, дурной башка? Свинья поганый тварь, очень брезгую свинья, очень не люблю, свинья ест говно. Русские едят свинью и становятся свиньями. — Затем киргиз вытер кровь, посмотрел на ладонь, потом на меня и серьезно сказал: — Ты, мужик, ответишь за кровь, не откупишься — кровь за деньги не продаю.

Насытившись весельем, Седой снова впал в печаль и тихо сказал:

— Баба была хорошая с тобой.

Изумление, а когда оно прошло, то мистический страх заставил теперь уже меня оцепенеть и подумать: так вот оно как начинается.

— Чего молчишь? Хорошая, в зеленой шляпочке, но не верь ей — все бабы суки, — тихо хрипел Седой.

— Он один у окна водку жрал, и никакой такой бабы не было, сам видел, — скартавил Киргиз.

«Послушай Аду! Прочь из ресторана!» — кричало во мне. Но какое-то идиотское, всепобеждающее желание заставило произнести ее имя вслух.

— Ее зовут Ада Юрьевна Мурашева, — сказал я.

— Не смейся, глупый харя, — стукнул кулачком Киргиз, — скажи правду, Сасун-Хан очень просит, скажи, что никакой такой бабы не было.

— Была, — хрипел Седой и надвигался тараном. Вены на его могучей шее вздулись до самого уха. По щекам расползались багровые цветы, а подбородок побелел и отвис на хищных складках. Он излучал такую волю, что если б из судорожного рта выпрыгнуло нечто смертоносное, я не удивился бы.

— Говоришь, не было?

— Так говорю.

Рука Киргиза кралась к поясу. Но Седой опередил:

— Смальнуть хочешь? — и рванул за ворот. Бостоновый борт с треском вместе с рубашкой обвис, обнажив грязную грудь Киргиза с удивительно синим соском. Киргиз оцепенел с отвисшими лохмотьями и рукой, не достигшей кармана.

Прихлебала с раскрытым, теряющим куски ртом опускался под стол. А Седой неожиданно обмяк, будто в нем надломился стержень. Голова упала на плечо, а в глазах была студенистая пустота. Прилив необъяснимой жалости к нему, инородному существу, захлестнул, и я готов был силой защищать его или на коленях вымаливать прощение. Зал, танцующие в нем, и Киргиз, и Прихлебала перестали существовать, я видел лишь Седого, его кулаки на столе. Я опять расслышал шелест — будто пересекались крылья стрекозы. «Ты ничего не смог в этом городе, так спаси его». — «Бандита? И почему?» — подкрался и спросил разум. «А не тебе судить». Я отогнал сомнение и спросил:

— Седой, у тебя есть мать?

Он долго, мучительно соображал, и подобие улыбки перекосило синюшное лицо.

— Есть, — хрипнул он, — но квелая.

— Не оставляй ее, она не переживет, — торопился я, боясь, что он опрокинет мою хлипкую конструкцию, но все с большей радостью понимая — он видит меня, он слушает.

— Касса в одном магазине есть. Башни наверху. Уж больно дело хорошее.

— Я дам тебе денег, дам. — Денежный брикетик будто сам выпрыгнул на стол.

— Вот, Седой, эти четыре тысячи я дарю тебе, — переполненный страстью творить добро увещевал я.

И тогда раздался визг, древний, нечеловеческий, ненавистный: «Ай-яй-ю-ю-ю!».

— Вот башни, о которых я говорил. За что рубашик рвал, за что, как на свинье нечистой, волосы жег? Ай-яй-ю-ю-ю… — Киргиз ящером наползал на Седого, бормоча тихие, но страшные проклятия.

— Замолчи, Сасун-Хан, — зашипел теперь уже я и схватил Киргиза за горло. Я хотел ударить, но понял — ничто не остановит это чуждое, действующее по необъяснимым законам существо, его нужно только убить. Я оттолкнул его. Вмешался метрдотель, однорукий фронтовик, и настоял, чтобы Киргиз покинул зал. Киргиз, закусив руку, пошел к выходу, и я удивился, что он так мал, словно мальчик. Следом, припадая на босую ногу и с сандалией под мышкой, вышмыгнул и Прихлебала.

Вот и улаживается, думал я, и вовсе ничего, что Седой с удивлением, будто нечто странное и вовсе ненужное, разглядывает деньги. Я наполнил его стопку — он вылил ее в рот и долго сидел с запрокинутой головой. Наконец кадык на его могучей шее сполз вниз. Он глотнул. Я облегченно вздохнул и заговорил:

— Седой, у тебя была женщина?

— Была, — ответил он тихо. — Капля.

— Кто она? Расскажи.

Он долго глядел на меня недоуменно, наконец заговорил:

— Я колол на кухне дрова. Она всегда просила начальника, чтобы поставил меня. Она кормила, даже сало приносила такой кусок, — отмерил он ребром на ладони. — Ну, я и попросил ее в сарае: Катя, говорю, я никогда бабу не имел, дай мне. Она пожалела и дала.

Седой помолчал с ощеренным ртом, разглядывая деньги, и беспричинно рассвирепел:

— А кто ты такой, сука, чтоб допрашивать меня?!

Он швырнул деньги мне в лицо и надел телогрейку, с которой не расставался. Официант протянул ему счет, он швырнул его мне и уже более мирно прохрипел:

— Рассчитайся! Но этой суке, — ткнул побелевшего официанта в грудь, — ни рубля, — затем тихо добавил: — И чего ты прилип, иди в другую сторону, слепой что ли, Сасун-Хан не простит. Сасун крови хочет.

Я все-таки вложил деньги в карман Седого. Он не сопротивлялся, а только поглядел на меня серьезно и поволочил по паркету фиолетовый узел, натыкаясь на столики. Я рассчитался, и с маленькой победой, со странным желанием все переиначить, окрыленный, поспешил за ним к выходу.

Но все в этом городе складывалось против меня.

Замухрышка скрипач, одиноко дремавший среди инструментов под пальмой, приоткрыл глаз, посмотрел на меня подозрительно и подал сигнал — ухнул в барабан, дверь передо мной закрылась на ключ. Я постучал, но швейцар повернулся спиной, стал дразнить попугая, просовывая палец в клеть, и попугай ущипнул его красным клювом.

Этот удар в барабан разом вышиб победный дух, все обрушилось во мне и обвисло на тонких мокрых уздечках. Резко обозначились запахи — запах окурков, кухни, потных тел, сладких духов и водочного перегара. В их тлетворных, студенистых и липких объятиях я почувствовал себя маленьким, обманутым и приплыл к окну под пальму. Внизу, пустынная и ярко освещенная, словно арена, лежала площадь. Я был единственным зрителем, разбуженным этим проклятым барабаном, и пытался уяснить и связать несвязуемое. Я отыскивал нечто важное, но не находил его, лишь чувствуя шум крови и жуткую похмельную ясность в голове.

Наконец я отыскал сухое дерево у входа в парк. Его ветви не держали крону, а черные, будто лапы опрокинутого на спину паука, ползали тенью по известковому забору. Это важно, без всякой связи подумал я, и тогда на площадь выкатился Седой. Он напомнил мне ночного жука, шлепнувшегося под фонарь и замершего. Жук выпуклыми фасетчатыми глазами будет видеть сразу всё и всех, по нашему человеческому разумению, будет каменеть и соображать, может, час, а может, три. Потом нечто в его жучьей голове сомкнется и отреагирует, он решит взлететь, расправит крылья и зажужжит, поднимет пыль, но не взлетит. Жук посидит еще, покрытый пылью и чуть-чуть приближенный к своей кончине, затеи зажужжит опять, опишет дугу и опять не взлетит, обобьет крылья, опрокинется на спину и лапки прижмет к насеченному брюшку, более приблизившись, ибо произошло нечто в жучьей судьбе — отмеренное исчерпалось. Можно поставить его на ноги, он поползет и опрокинется. Можно подкинуть в воздух — он шлепнется и умрет.

Я наблюдал за Седым, а он выполнял прелюдию непонятного, но обязательного танца — то отыскивал под ногами будто нечто важное, утерянное, то, запрокинув голову, вглядывался в ресторанные окна. Затем сник и поплыл вдоль забора к дереву-пауку.

Из калитки выкатился Прихлебала. Они постояли, пообщались, изрешеченные тенью, то и дело поглядывая на ресторан. Потом Седой крупно зашагал прочь. Жук взлетел, подумал я. Но его клонило вбок, шаг был все неуверенней и реже. Седой остановился. Прихлебала своей вихлявой иноходью прочертил к нему прямую. Постояли. Поговорили. Прихлебала что-то выкрикнул, потряся кулачком, описал восьмерку и исчез в калитке, а Седой развернул плечи, сделал последнюю попытку взлететь. Он сел в пустой автобус и притих. Автобус тронулся. Из калитки вышел Киргиз, постоял с белеющим плечом, исчез. Автобус остановился и высадил Седого. Седой постоял, посмотрел на ресторан и поволочился к дереву-паучку.

— Швейцар ошибочно запер дверь, — сказали мне в ухо. — Вы полностью рассчитались и свободны, метрдотель извинился.

Я постоял, держась за ручку. Ее металлический холодок вливал уверенность и силу. Там, на площади, разворачивается все из-за меня. Видно, и я немаловажная фигура в этом хаотическом движении по ночному городу. «Убегай», — сказала Ада Юрьевна. Но я не мог сбежать, ибо был участником серьезного, но не понятно кем срежиссированного представления, где пока что все хаотически перемещались по площади, сталкивались, говорили, расходились, словно молекулы подогреваемого газа, и снова сходились, чтобы вылиться в некую определенную форму. Я не подчинился разуму, а стал действовать сообразно предложенным обстоятельствам.

Я вышел в дверь, потому что она открылась, взял чемодан, потому что его протянули мне, засунул в брючину рулон и затянул пояс, побежал по лестнице, потому что ковровые ступени сами неслись под ноги, оглядел площадь, потому что лампионы увеличили накал, и она лежала ярко освещенная, пустынная и немая, будто хранила смертный крик. Пошел к парку, ибо меня там ждали.

У входа в парк я вгляделся в темноту, позвал Седого — тишина, чернь ветвей да натужный шум крови в голове. Не веря тишине, я прикрыл чемоданом голову от удара камнем из темноты и только сделал несколько шагов, как затрещали кусты и на меня, словно бочонок, выкатился ополоумевший Прихлебала. Я оттолкнул его, он, мыча и плача, поколотил чемодан кулачками и исчез.

Невдалеке белеющее зловонное строение привлекло мое внимание. Я приблизился по хрусткому песку, зажег спичку и чуть не вскрикнул. Передо мной, сливаясь с чернотой ствола, стоял Киргиз.

— Сасун-Хан? — он молчал. — Где Седой? — он молчал.

Я поднес спичку к белому лицу, он не шевелился, рот ощерился, лишь зрачки сузились на свет. Я сжал его руку, она была конвульсивно сведена, и весь он был словно деревянный.

— Где Седой? — тряхнул я.

Он издал тихое почмокивание и уронил что-то. Я посветил вниз. У лаковой туфли на желтом песке лежал чем-то вымазанный нож. Я знал, чем, но не верил. Кто? Чтоб Седого этот хилый мальчик с узкой грудью? И тогда в чреве домика раздался хриплый булькающий звук. Новой спичкой я высветил стену и черный провал двери; я слушал и деревенел. Хрип и бульканье, затихающий хрип и бульканье. В моей голове чугунно и без пауз проворачивался жернов с единственным: «Не может быть — Седой не таков. Не таков». Но разум перебил, и теперь уж проворачивалось другое.

Именно в сортире с буквой «Ж» и маленькой дамочкой на грязной стене. «Вот тебе и Катя! Вот тебе и Катя! — вот!»

Я почему-то поднял нож и шагнул в темное зловоние, думая: боже, как хорошо, что это сотворил не я. Я зажег спичку — лужа, кирпичи — и вглядывался в дальний темный угол. Но хрип раздался у ног. Ужас потряс все мои кости, но я нашел силы высветить гору тряпья и разглядеть под ней Седого с вывернутой рукой и мерной пузырящейся раной на горле. Спичка догорела, он затих, лишь сипел кран в кромешной темноте.

Я стоял с закрытыми глазами, а когда открыл, было так же зловонно и темно, и мне захотелось лечь и умереть. Бесенок в голове моей рассмеялся, захлопал в ладоши: «Что, доигрался? Почему не выкинул нож, а отдал Киргизу? Они свалят на тебя, нож в твоей руке. Этот город не выпустит тебя!» И нож, безумное творение Седого, — горячий, мягкий и липкий, повернулся и вдруг ожил в моей руке. С лютой ненавистью к Киргизу я шагнул из домика и тогда услышал другой, тихий и спокойный, голос: «Феликс, во имя моей любви, бросьте нож, бегите из этого города! Я вас выпущу!»

У калитки я разглядел одного, а потом и еще двоих, настороженных в темноту. Затрещала лоза — они попрятались за деревья, но тут же и набросились на проломившегося сквозь кусты Прихлебалу. Он утробно завыл, безучастный, я поднял чемодан и побрел, оглядываясь и размышляя: где же Киргиз? Должны поймать его, а потом уж меня. Натыкаясь на кусты и деревья, я рухнул в какую-то яму и лежа наблюдал. Они были уже у домика и склонились над чем-то бесформенным и черным. Я знал, над чем, но не мог это произнести. Потом фонарный луч запрыгал в кроне, и мое внимание привлекла неестественная горка на могучей ветви платана, я понял: там, сливаясь с чернотой кроны, залег Киргиз. Черные силуэтики суетились, прыгал фонарный сноп, а Киргиз спокойненько пребывал над их головами. Потом они брызнули по сторонам, щелкнул выстрел. Киргиз отлип от ветви и лениво спрыгнул. Громче завыл Прихлебала, а Киргиз жестикулировал и что-то объяснял. Валят на меня, как-то безучастно подумал я, вылез из канавы, побрел по клумбам, перелез через забор, облаянный собаками, пересек двор и оказался на тихой узкой улочке. Погони не было, да и хотел ли я сбежать? Не знаю.

Я прочел над мутной лампочкой название улочки — Кондукторский переулок, 6. А Фатеич проживал в Больничном переулке, и тоже 6. Вспомнив о Фатеиче, о его водяной могиле, я уверовал, что город, ненавидящий меня, пересечет мой путь. Я сел на чемодан, смирившись и ожидая. Улица пуста, притихли домики, не шелохнутся листья, лампочка лучится в кроне. К парадному, будто черное крыло, тянулась ветвь. Почему они не идут? Почему не ловят меня? Мне стало странно и не по себе, и я понял, что на этой пустой улочке кто-то есть.

— Кто тут? — спросил я и поднял голову. Над черными кронами и над моей полной страха головой стояли звезды. Деревья своими ветвями укроют меня и спасут — родилась странная мысль, и никто сюда не придет, потому что нечто стоит надо мной. Мороз прошел по коже, я трезвел, глядя на небо, наполнялся силой и ощущал благодатную близость Ады Юрьевны. В другом конце улочки, в темноте, я увидел шевеление, будто двигалась копна. Я разглядел какой-то мешок на человеческих ногах, затем и человека под мешком, в постромках и с кошелками в руках. Одет он был в чуни, телогрейку и бескозырку и, свистяще дыша, взмолился:

— Морячок, полундрочка, рыба тухнет — поезд уйдет, выручай!

Какая еще рыба, подумал я, но слова «поезд уйдет» возымели волшебное действие, и я, схватив кошелку, помчался за спекулянтом, задыхаясь в рыбном зловонии. А спекулянт был мал, но резв. Его чуни под огромным мешком мелькали, словно спицы в колесе. Я отставал, он наддавал ходу и говорил, говорил: «В Махачкале рыбец рупь голова, а в Брянске за него любая баба даст». Говорил, что в корзине рис, а в другой хамса с душком. Душок был такой, что мог бы и не говорить, а когда я задыхался и отставал, он истошно вопил: «Даешь Севастополь! Полундра! Там хуже было — выстояли! Пулемет в охапку и на бугор — во фланг гадам — на, на, на, выстояли».

Веселый был спекулянт и развлекал меня как мог: «Что паровоз на вокзале кричит?» Мои ноги заплетались и еле держали. «Паровоз кричит: сади-и-ись, шпан-н-а-а-а! А вагончики по рельсам — ой боюся, ой боюся, ой боюся!.. А паровоз перед станцией — лови-и-и шпа-ан-у-у-у-у…»

Улочка кончилась, мы неслись огородами, наконец пересекли овраг и взбежали на насыпь. Я уронил корзинку, сел на рельсы и встать уже больше не мог.

— Полундрочка, — увещевал спекулянт, — здесь нельзя, здесь поезд скорость разовьет, а нам на хвост надо, последний вагон подбирает всех, а передние только чемоданы грабят.

Я сидел. Он сплюнул на рельсы и, впрягаясь в мешки, сожалеючи оскорбил:

— Эх, сопляк ты, сопляк, тряпочник обозный. Никогда, видать, не быть тебе в морской пехоте. Одесса-мама! Ростов-папа! — взревел спекулянт, и мешки двинулись в предрассвет к станционным огням.

Я уловил гул рельсов, со станции надвигался треугольник огней. Два мощных «ФД», сопя и хлестая паром, вращая, словно жерновами, колесами, прошли железным ходом. Я пропустил их, и как только запестрели спицами теплушки, провозя свешенные с дверей ноги и подбадривающий крик, я подал чемодан в заботливые руки, и он исчез в вагонном чреве. Но только подтянулся за скобу и грудью лег на вагонный пол, как удар сапогом в плечо столкнул, и под улюлюканье, смех и свист я покатился с насыпи. Уже в овраге, ощупывая кости, я подумал: город не выпустит меня. И тогда я увидал хвост поезда и спекулянта, словно обезьянку, на поручне. Он что-то кричал и размахивал бескозыркой. Это был последний вагон и последний шанс, и я взбежал на насыпь. Поезд набрал ход, и лица из вагонов глядели теперь уж серьезно. Я пробежал по ходу и, когда поравнялась тормозная площадка, вцепился в поручень. Рвануло так, будто отлетели руки, но меня уже подхватили, втянули, и я повис над бортом, а перед лицом серая масса полотна с вееристым разлетом шпал струилась беззвучным стаккато. Спекулянт что-то говорил, говорил, и его ежиное личико лучилось счастьем, а я глядел на город, который поворачивался и уходил в дымную муть, и тупо размышлял. Там, на окраине, в кустах сирени осталась Ада Юрьевна. Она спасла, ведь должны были убить не Седого, а меня.

Город жирно дымил и качал из земли нефть.

* * *
Знойный август подходил к концу. Суховей с таврической степи, дующий уже третий день, нагнал полчища мух, мотылей и бабочек. Берег для них был последним оплотом, и живые кишели в камнях, не взлетая из-под ног, а мертвые ковром покрыли бухты да пепельной патиной окаймляли море.

Стекла в машине были подняты, щели законопачены, но салон непонятно откуда наполнялся кусачими мухами — от золотисто-твердых собачьих до пепельно-выпуклоглазых слепней и мотылями всех окрасок и видов.

В полдень к берегу подошел сейнерок, и пока два рыбака меняли у Марии Ефимовны камбалу на брынзу да наполняли бочонок колодезной водой, мухи так густо облепили мачту и ванты, что они стали толстыми, да и кораблик принял иной, махровый контур. Феликс, сидя в машине, глядел в стекло, будто в цветной широкоформатный экран, в котором разворачивалось действие. Медно-красные рыбаки исполняли на палубе таинственный танец. Они то охлопывали себя по шее или ляжкам, то подпрыгивали и приседали, то спешно стаскивали штаны, то какой-нибудь начинал свирепо отмахиваться фуражкой.

Наконец они взялись за брандспойты, засверкали брызги, но шлюпка больше не вернулась к берегу, а кораблик, бросив у колодца ведра, позорно бежал в синее море, в сияние радужных фонтанов.

Феликс курил, поглядывая на сонный с закрытыми ставнями дом. Он знал — Натали в его прохладе спасается от мух, и ему хотелось быть рядом на глинобитном прохладном полу, но знал и другое: ее утомил степной берег, она перегрелась, перекупалась, волосы от жесткой воды выглядели как сосульки, а мухи извели и были переполнившей чашу каплей.

Он оказался прав — стоило ему войти в сени и загреметь ковшом в ведре, как Натали тихо спросила, не осталось ли у него «Тайги» или чего-нибудь, чтобы отбиться от этих проклятых мух. Феликс промолчал, привыкая к сумраку, и наконец разглядел ее на полу на лоскутном одеяле. В комнате было прохладно и не было ни одной мухи, и он понял — сейчас начнется. Помахивая полотенцем, он опустился на колени, полный неосознанной вины перед ней, а уж если заимеешь вид жертвы, то и будешь ею — хищник тут как тут. Она зло спросила:

— Скоро уйдут эти проклятые мухи?

Как будто Феликс изобрел их и расселил по свету. Он промолчал.

— Ну как, закончил шедевр? — опять спросила Натали. — Уже соблазнил свою Аду Юрьевну? Уложил в кроватку?

И снова Феликс мысленно побрел в темные переулки «того города» и, продолжая размахивать полотенцем, уверовал: стоит лишь объяснить, и Натали поймет.

— Нет, Натали, — заскороговорил он, — вовсе не уложил и не думал даже, и тот город выпустил меня, а следовало бы мне остаться там, в клозете, и выпустил не просто так, а для непонятной миссии, а ответ-то где-то рядом, буквально спотыкаюсь о него.

Она, смежив веки и опустив голову, согласно кивала. Наконец, закрыв ладонями уши, взвилась:

— Опять ответ? Да у тебя мания величия, попей холодной водицы, милый, и перестань, как последний дурак, размахивать полотенцем.

Она впервые назвала Феликса «милым», и, непонятно почему, это ранило его больше, чем «дурак».

— Вот что, — рассудила Натали, — хватит солнца и этих проклятых мух, и тебя, и твоих шедевров, и этого рая с кофейничком на берегу. Складывай вещи! Больше нечего здесь делать. Я все здесь уже видела.

Это истерия от перегрева на солнце, нужно не поддаваться, а перележать в прохладе, и море опять ласково засинеет для нас, думал Феликс, наблюдая, как она срывает с окна одеяло и при наполнившем комнатусвете бросает в чемодан вещи. Затем он также молча наблюдал, как она уже перед зеркалом рвала гребнем свои роскошные огненные волосы, и, раздосадованный, направился к колодцу. Он выстирал майку и трусы в пресной воде и развесил на орехе.

Он не стал складывать вещи, а махнув на все рукой, голышом лег в машине и разглядывал в зеркальце фрагмент лица — багровый обожженный нос и небритую щеку, и люто презирал себя, и вовсе не отгонял, а испытывал извращенное наслаждение от сотен мух, ползавших по его потному телу и лицу, заползавших в ноздри и уши, гроздьями покрывших подмышки и щекотавших его: я всегда, с детства, боялся щекотки, а сейчас терплю. Он перестал думать о Натали, перестал думать и о конце их путешествия, а перекинулся мыслью туда, в голубую страну своего детства, к своему самому первому самостоятельному путешествию.

ФЕЛИКС, ПУГЛИВЫЙ ЛИСЕНОК, ПОКИНУВШИЙ РОДИТЕЛЬСКУЮ НОРУ
Я проснулся со светлой радостью в своей маленькой груди и лежал, не открывая глаз. Наконец я встал, босиком прошлепал к балкону и распахнул дверь в солнечное, полное прохлады и голубого неба утро. В майке и трусах я зяб, но плющил о перила нос, соображая, какие радости и откуда принесет мне этот восходящий день. Я видел сразу и многое — крыши и трубы, рыжего кота на фронтоне и полный таинств «чужой двор», и голубятню, и дерево — с него Диамарчик приносил зеленые абрикосы. Видел и пожарную каланчу, и где-то, уже далеко за городом, на другом конце света, синели горы. Под балконом в зелень крон убегала улица, я знал, что именно по ней приезжают радости, и прислушался, не зазвенит ли колоколец. Не приехал ли черный цыган на ослике с такими красивенькими волшебными картинками. А отдать-то нужно за эти самые картинки всего лишь старые калоши и тряпье. А тряпья полный сундук в коридоре у бабушки, соображал я, да и у мамы с папой полный шкаф, и почему отец пальцем грозил вчера? А вчера — это так давно, что если и вспомнишь, ну, будто вечность. А вот картинка волшебная, ее всю жизнь не забудешь, только пусть мама помочит и пальцами потрет, она и засияет. И как это цыган, такой черный и страшный, такие картинки делает?

Я постигал этот прекрасный, созданный для радости и бессмертия мир, который не имел ни начала ни конца. Я ожидал события, и оно пришло.

Первый утренний крик пробудил улицу: «Шаманская! Шаманская! Опять ваш Диамарчик писает с балкона в нашу форточку!» — «Ваша Кармелена проститутка, — тут же выдала с соседнего балкона моя тетя. — Малолетка, а подставила свою сахарницу нашему Диамару».

Хлопнула дверь, и дребезжание стекол и яростный поток слов слились в сплошной вибрирующий вопль. И даже рыжий кот с фронтона повернул голову, и я весь обратился в слух, жалея своего двоюродного брата Диамарчика, которого опять будут ремнем драть: Господи, спаси моего братика Диамарчика от ремня, ведь он такой болючий.

Я помолился, как учила бабушка, а улица просыпалась и оживала, и я воспринимал ее шум, как радостный оркестр. Но неожиданно голос — самый красивый, самый музыкальный во всем мире — зазвучал в ухо: «Феленька, сынок, кто же стоит босичком на холодном кафеле? И вовсе не обязательно уличную скверну слушать».

Потом умывальник, смех, сверкающие брызги, и раз уж я умываюсь не с отцом, то можно не до пояса, а шею вовсе можно не помыть, ее мама потом ваткой наодеколоненной протрет, когда будет надевать матросочку. Потом столовая комната, стол и салфетка за воротом, а вилка так и не желает подчиняться моей маленькой руке. Отец размеренно внушает:

— Жуй медленно — хлеб помогает вилке.

— Господи, Базиль, что за оборот речи? Вы сегодня вовсе не «комильфо», — смеется мама.

Отец покраснел, напыжился над тарелкой, и неожиданно в то самое прекрасное утро он впервые запротестовал:

— Уж и ты хороша, десять лет в одной кровати спим, а все выкаешь.

— Господи, при ребенке! — схватилась за виски мать.

Но отец набычился и продолжал:

— Я всегда был Василием, так и в паспорте записано. Можно попросту сказать — хочу в уборную по-маленькому, а ты чему учишь сына? Пурляпти, пурлегран, шер ами, — передразнил отец, — к черту буржуйские словечки. Они у меня во где, в горле сидят. Товарищ из Главупра так и сказал: ваша жена красавица, но с прошлым, и не желаю я слышать твои интеллигентские «шерами». Второе — почему сын в наказание должен просиживать в этом идиотском «кресле печали», кто выдумал это наказание? Что за лживое добро? Наказание должно быть суровым, мужским: порка и только порка просветляет сознание мальчика. И последнее — сын, как и каждый гражданин в нашей стране, свободен, имеет право ходить куда пожелает.

— И до чужого двора, и до Карла Карловича?

— Куда пожелает, — заключил отец.

И я понял: отныне знаки, которыми мама ограничивала мое пространство, — дерево, бельевая веревка, парадное и ворота, за которые я не имел права под страхом часового сидения в «кресле печали» выходить, рухнули.

— Сыну пора приобретать самостоятельность, — сказал отец. И эти слова заставили меня увидеть все по-новому. За окном дерево распустило ветви, словно огромный зеленый веер, и там лежал таинственный, распахнувшийся для меня простор. В то утро слишком много солнца залило столовую, и все домашние перемещались по пояс в этом серебристо-слепящем озере света, не имея ног. Грудь мою переполнил восторг и выплеснулся через рот.

— Господи, — сказала мама, — ребенка стошнило, он болен!

Отец надвинулся огромный, заслонивший солнце, утер рот, надел берет с помпоном, и я, стремглав сбежав по лестнице, растянулся, ссадил ладони и заплакал бы, но на лестнице стоял отец. Под его одобрительным взглядом я омыл ладони под сиплым краном во дворе, вытер о матросочку руки и вышел за ворота, в свое первое кругосветное путешествие.

Я постоял на тротуаре, не веря своей свободе и не зная, что делать с ней. Наконец, решился пройтись к чужому двору и посмотреть голубятню в его глубине, а если посчастливится, то и абрикосовое дерево.

Я шел медленно и озирался — улица была пустынна, и я со страхом осознал: нет ни бабушки, ни мамы, и спаси бог встретить «боржомца». Я миновал краснокирпичный дом, в котором жил рыжий кот, и тогда из переулка, разогнав страх, зазвякал колоколец, и голос, пропитой, сиплый, качнул утреннюю тишь:

— К-а-а-р-р-р-а-а-а-с-и-и-н-д-и-н-а-а-а-а-т-у-р-а-т, к-а-р-р-а-а-с-с-и-и-н. — И звук колокольца, и скрип дверей в парадных, и шарканье калош на босу ногу, и звон бидонов, и гомон хозяек были столь музыкальны и радостны слуху моему, что ноги сами вынесли меня в Водосточный переулок к зеленой бочке. К понурой лошаденке. С руками за спиной, с ногой, отставленной в сандалике, в своих коротких штанишках, я стоял и не мог наслушаться, как струя керосина из медного крана с шипением врезалась в ведро, в шапку такой красивенькой радужной пены. Я, затаив дыхание, ждал, когда же, когда сизоносый керосинщик перекроет кран. Быстрей! Ведь пена перехлестнет через край, она уж вот-вот подобралась, и я готов был вскрикнуть, но керосинщик и не думал перекрывать кран — беспалой рукой он успевал отчерпать несколько кружек, успевал получить, разгладить на колене и уложить в фартук деньги, успевал выдать сдачу жирными от керосина купюрами, успевал снова ударить в колоколец и пропеть: «В стеклот-а-а-ру не да-е-е-е-м кар-а-а-а-с-с-ин».

Все вокруг было столь красочно и радостно — и подворотня, из которой выбегал мыльный ручеек, и старая акация, корнями вспучившая тротуар, и запахи, и синее-синее небо, и я зажмурился, чтоб не улететь в это синее-синее небо.

Но керосин кончился, очередь разошлась, грек-керосинщик отер пот грязным полотенцем, поводил глазами — черными маслинами над моей головой, посоображал и поманил пальцем. Я робко подошел, и неожиданно в моей ладони оказался огромный желтый, словно сияющее солнце, абрикос. Грек погладил меня по голове, сказал:

— Ешь, хороший мальчик, абрикос сладенький.

Лошаденка гулко покатила бочку. Я медленно съел пахнущий керосином сладкий абрикос, зажал в ладони косточку и признал, что ничего вкуснее в жизни не ел.

По переулку проехал нагруженный баулами и шинами коричневый автомобиль, и снова цветастой лентой потек мой маленький праздник. Я определил, что автомобиль направился к церкви, и решился на дальнее путешествие туда, где переулок выходил на церковную площадь, где находились и пожарная команда, и красные автомобили, и напротив под старыми деревьями был дом Карла Карловича — колдуна и механика, чинившего эти самые так приятно пахнущие легковые.

Это было далеко, и там живут, конечно, гадкие мальчишки, боржомцы и босяки, о которых говорила бабушка, но дым проезжавшего автомобиля так сладко пьянил, что я, вдыхая, поплыл воздушным шариком следом, сначала по Водосточному переулку, потом по Октябрьской улице и вытек на булыжную площадь, залитую солнцем, к притихшей, словно сонная сова с расставленными крыльями, церкви без креста. Рядом в одном из чистеньких домиков с белыми, такими удивленными оконцами и тремя кустиками роз в ухоженных газонах и жил Карл Карлович.

И как же была велика моя радость, когда под акацией я увидел два авто и сидевших на корточках чумазых помощников в замасленных до блеска комбинезонах, а сами шоферы в скрипящей коже и очках на фуражках чинно прохаживались, держа руки за спиной, и беседовали. Я поразглядывал пассажиров. В низкой, шоколадного цвета машине с деревянным рулем и огромными сияющими фарами сидела полная сверкающая золотом дама с бисеринками пота на черных усиках и с папироской в руке. Помощники рассказывали о перевале, о том, как кипит на крутых подъемах и выплескивает из моторов вода, об авариях, о Марусином повороте, о страшных спусках, на которых горело ферадо и отказывали тормоза, говорили и о скале «Пронеси, Господи», с которой на проезжих падали камни. Маленький спутник дамы в соломенной шляпке водил жидкой бороденкой и испуганными глазами и убеждал, что «все будет хорошо».

— Что сделать, чтобы не укачало на поворотах, в особенности на «Тещином языке»? — поинтересовалась дама.

И я узнал, что нужно сосать монпансье, узнал, что Карл Карлович не механик, а бог, что он все может и в революцию он водил броневой автомобиль, что у него есть орден и он надевает его на майский праздник и 7 Ноября, что Карл Карлович мгновенно отыщет запропавшую искру и починит машину, а дай ему аэроплан, так он и его починит, да и не только починит, а и полетит, если захочет.

Ох, как ждал я свое божество — Карла Карловича, и когда из парадного вышел сказочный розово-беленький гномик в белесом комбинезончике со сверкающим ящичком и складным стульчиком в руках, я робко приблизился и неожиданно для себя погладил его руку и встал рядом.

— Карл Карлович, техника подвела, — виновато развел руками шофер.

— Техника не подводит, — топнул ножкой Карл Карлович, — человек подводит.

Шофер говорил о свечах, о трамблере, об искре, и эти таинственные слова будоражили меня и отпечатывались в памяти на всю жизнь, ибо я твердо решил стать шофером, но сдерживало одно: как, думал я, можно заводить мотор той медной, торчащей вперед ручкой, ведь машина заведется, поедет и, конечно, задавит меня самого, потому что я-то буду перед ней.

Карл Карлович нырнул под капот и, словно принюхиваясь, водил носом над горячим мотором, затем, пунцовый, соскользнул с крыла, гневно потряс кулачком:

— Не крутить!

Шофер понуро мял огромные перчатки, а я, к ужасу своему, вспомнил, что и сам крутил игрушки и от них отваливались колесики и головы, а Карл Карлович — колдун, все узнал — ишь как он водит перед носом остолбеневшего шофера пальцами, допытывает:

— Что будет, если на самолет вместо летчика за руль сядет кочегар? — И опять притопнул ножкой: — Не крутить! Если ты не есть механик.

Возбудилась и пассажирка. Накатила арбузные груди:

— Товарищ механик, исправен ли руль? А главное — тормоз машины? Умоляю, проверьте тормоз, чтобы над пропастью не отказал.

— О! Мадам может быть спокойна! — мгновенно успокоившись, стал джентльменом Карл Карлович. — О-о! Машина фирмы «Ляньч», о-ч-ч-чень хороший фирма, безотказный тормоз, надежный руль. О-о, руль, конечно, в твердых руках.

Карл Карлович опять нырнул под капот и оттуда протягивал руку, и шофер поспешно вкладывал то ключ, то гайку.

Помощник протер стекла и в склеенном из камеры ведре принес воды, наполнил радиатор, полил деревянные спицы. Наконец шофер сел за руль, помощник укрыл колени пассажиров пледом и закрутил ручку, чтобы завелся мотор.

Я не мог отвести взгляда от вращающегося под машиной маховика и вдыхал такой сладостный выхлоп газолина. Карл Карлович шутовски раздул розовые щечки и, как регулировщик на перекрестке, сложил руки и указал — путь свободен. Пассажиры поблагодарили и раскланялись, шофер опустил очки, взял под козырек и тронул. Машина, мельтеша спицами, с испуганными путешественниками, с чемоданами, баулами и запасными покрышками, покатила по площади за церковь, выехала на Пролетарскую улицу, испугав до полусмерти вздыбленную в пролетке лошадь, и в густом скрывающем все облаке пыли направилась на юг, к синим горам, в иной, недосягаемый моему разуму мир, где лежали и «Тещин язык», и «Марусин поворот», со штурвалом и фарами на ее могиле, а дальше и само синее море, которое я никогда не видел, но страстно любил.

— Мой юный друг, — прозвучало над головой, и я уронил руки, еще не веря в счастье, не веря, что Карл Карлович обращается ко мне, — такой шофер считает себя механик, считает, что вместо капельки масла винт можно мазать капельку сопли, он считает, что может влезть в радиаторную пробку и выползти черный как негр в выхлопную трубу, русский считает, что зубило и молоток есть лучший ключ. Нет! Никогда! Каждый гайка имеет свой ключ, каждый винт — свой отвертка, каждый заклепка — свой молоток.

Карл Карлович открыл волшебный ящичек, и я, к великой своей радости, увидел полдюжины молоточков, больших и маленьких, но одинаково сияющих.

— Каждый молоток имеет свою силу удара: этот — для локтевого, а этот — для кистевого, — пояснил Карл Карлович.

Затем он взял из моей потной ладошки абрикосовую косточку и расколол ее сияющим молоточком.

Над нами распахнулось окно, и белая голова доброй Эмилии Францевны, вся в рюшах, заулыбалась, закивала, а в глубине комнаты прокуковала кукушка.

— Карл, ты что-нибудь слышишь?

— Нет, Эмилия, ничего не слышу.

— Ты лодырь, Карл? Ты не заработал на свой обед и потому не слышишь? — деланно испугалась Эмилия Францевна. — Значит, ты не будешь кушать очень вкусный украинский суп-борщ и яблочный пудинг, значит, ты не выпьешь чашечку кофе и в своем мягком кресле не выкуришь трубку, очень ароматный турецкий табак, значит, ты не прочтешь свежий цайтунг «Красный Крым» и не будешь знать, что великий летчик Байдукофф летит остров Таймыр. Ай-ай-ай! Вот что такое лодырь.

— Эмилия Францевна, — заулыбались, заговорили шоферы, зная ежедневную шутку и зная, что нет силы, способной заставить Карла Карловича пропустить обед.

— Карл Карлович вовсе не лодырь, он отремонтировал уже один мотор.

— О-о-о, это хорошо, значит, ты заработал на свой обед. Твой горячий обед тебя ждет. Но зачем, Карл, ты испугал женщину и чуть не разбил так жарко любящее тебя сердце?

— Молодого человека я не приглашаю на обед, — сказал Карл Карлович, — потому что в котел на вас не было заложено, но зато вечером, если позволит ваша бабушка, я приглашаю юного друга выпить чашечку сладкого морса и осмотреть шкатулку и то, что в ней лежит. А в ней лежит, — и покрасневший Карл Карлович закрыл глаза, — в ней лежит тот самый боевой орден, который сам великий командарм товарищ Фрунзе при развернутом знамени прикрепил на эту грудь.

Карл Карлович ушел, а я стоял у акации под открытым окном. Я боялся шевельнуться, боялся встать на цыпочки и заглянуть в комнату, ибо там за тюлевой занавеской жила тайна, и ее можно было спугнуть. А ведь это была моя сказка. Я был подпущен к ее никелевым молоточкам, и недаром сам Карл Карлович, кудесник и механик, назвал меня своим юным другом.

Можно жить, поедая один рахат-лукум и мармелад, но не может быть человек вечно счастливым, и, когда я забылся и воспарил над землей, решив добавить счастья, покатавшись на воротах «чужого двора», мой пароход сел на мель. Я примостился на воротах и с закрытыми от счастья глазами оттолкнулся, отъехал к стене, туда и обратно и снова туда, и только открыл их, как увидел перед собой двоих. С ужасом я взирал на их босые ноги, грязные лица, дырявые рубахи и рогатки на шее. «Босяки», и я оцепенел в своем беретике с помпоном, в своей новой матросочке, не в силах вскрикнуть или удрать. Пока один обшаривал мои карманы, извлекая все мое достояние — складной ножичек и коробочку с переводными картинками и оловянным солдатиком, другой отодрал якорек с моего берета, а сам берет отфутболил на улицу.

— Значит, пришел в наш двор и на воротах наших, интеллигент вонючий, катаешься? — спросил он и, хрустя зеленым абрикосом, скорчил рожу. От удара из глаз брызнули искры. Я упал, а ужас был так велик, что я не мог ни закричать, ни вскочить и убежать. Меня еще ткнули в ребра, и еще, и тогда над головой раздался такой знакомый, спасительный и победный вопль. Этот вопль вскинул меня на ноги, и я увидел удирающего во весь дух босяка, бросавшего на бегу и коробок, и картинки. А второй с окровавленным носом выл, лежа на спине, и братец Диамарчик хлестал его по шее и лицу рогаткой.

— Лежачих не бьют, — сказал я, — это нечестно.

Диамарчик в удивлении даже рот открыл:

— Как это не бьют, если он гад?

— Не бьют, — я притопнул ножкой.

— Ты и впрямь интеллигент вонючий, но все же ты мой брат, и я тебя люблю.

Он обнял меня и, размахивая рогаткой, заорал на всю улицу:

— Эй, вы, шакалье паскудное, слышите?! Фельчик — мой братишечка, и любому за него вырву глаз!

Лежащий босяк завыл сильнее. Диамарчик, наступив ему на лицо, спросил:

— Отпустить иль дать еще?

Я помиловал.

И опять широкой рекой потек мой сияющий праздник. Босяки принесли выкуп — два кармана зеленых абрикосов, но за порванную матросочку и сломанный якорек Диамарчик назначил высокую цену — ровно три рубля и попросил, чтобы я перевел должок на него, а уж он-то с них получит. Я перевел должок, Диамарчик назначил срок до захода солнца, и босяки уныло побрели в чужие дворы к мусорникам отыскивать пустые бутылки или где что украсть. В тот день Диамарчик обучил меня многому.

Я познал, что если монету долго тереть о бордюр, то она станет тонкой, и тогда ее можно склеить с другой такой же тонкой монетой, и получится двухорловый, беспроигрышный для игры в орлянку пятак. Я узнал, что мать моя буржуйка и потому я сам интеллигент вонючий, но если научиться шнырить по карманам, то из меня выйдет толк. Я узнал, что вор-карманник называется «ширмач» и что только последний дурак сунет всю руку в карман, а нужно сунуть два пальца, большим помогать с наружной стороны и подворачивать, пока карман не подтянется кверху и монеты будут ваши.

Я научился стрелять из рогатки, и с пятого камня разбил лампочку в подворотне, чем привел Диамарчика в неописуемый восторг, и мы под вопли и проклятия дворничихи долго неслись переулками.

Я понял, что берет мой имеет уж слишком интеллигентский вид. Диамарчик пообещал поправить дело — выиграть кепку-восьмиклинку и заставил меня жевать мел, а по знаку пальцем выплевывать, ни больше ни меньше, но так, чтоб плевок походил на монету.

Я познал нехитрое ремесло, и мы отправились на слободку к голубятнику по кличке Кабан сыграть «об стеночку». Кабан оказался верзилой с пудовыми кулаками и подслеповатыми в рыжих ресницах свиными глазенками. Он пожелал увидеть «наличман». Диамарчик развернул ладонь. Кабан поводил над ней носом и сказал, что монета есть, а за «туфту» он спустит с цепи кобеля. Диамарчик, укусив ноготь, провел пальцем по горлу, побожился играть без обмана.

Игра началась. Меня слепила известковая стена, и двор под солнцепеком без единой тени был чужим, а где-то далеко, внизу, в зелени каштанов и акации, остались город, дом и мама. Под голубятней в горячей пыли среди сухо вылизанных мисок, вывалив до земли красный язык, маялся черный мохнатый голенастый цепной пес. Я спиной чуял красную пасть и тоже страдал: ведь нечестно, ведь уговор был «без обмана». Кабан бил об стену монетой, натягивая верстовыми пальцами, и радостно сопел. Диамарчик воробьем вертелся, подавал отчаянные знаки, но мел у меня во рту пересох и ворочался тугой массой, пока Диамарчик не саданул в ребра, и я, забыв о чудовище под голубятней, плюнул через плечо ползающего по собственной тени Кабана. Выиграл Диамарчик, а затем и вовсе дело пошло — в его потной ладони оказалась уже вся стопка серебра, а Кабан недоуменно обшаривал карманы. Затем Диамарчик, к великой моей радости, выиграл хоть и огромную, и сильно замусоленную, но настоящую кепку-восьмиклинку — гордость слободской шпаны, с пуговкой и длинным козырьком. Выиграл и красно-рябую, в два пера, голубку, мечту каждого слободского… И тогда раздался крик: «Кочур-а-а кил-л-е-е!»[6] По улице мчался и оповещал татарчонок. Закрывались оконца, притихла улица, старики и «женатики», игравшие кружком в тени под домиком, прятали кости, распрямлялись, испуганно отряхивая зады. Черный цыган поспешно утопил торчавшую в сверкающем начищенном голенище финку.

Я, переполненный страхом и восторгом, глядел на грозу слободки — маленького, рыжего, в вылинявшей синей форме и пыльных сапогах милиционера Петра Кочуру. На одном боку болталась набитая полевая сумка, на другом, как собачья морда, потертая кобура. Конура бочком подошел к игрокам и, глядя в землю, твердо сказал:

— Слушай и запоминай, Миша. Ночью под окна начальника угро комиссара Легана золотари вылили говно. — Кочура взметнул пронзительный взгляд, погасил довольные улыбки и продолжил: — А на Малобазарной, четырнадцать, вчера днем ушло с веревки белье.

Черный краснорубашечный цыган Миша, судорожно стаскивавший за спиной кольцо, оцепенел, с набитым золотом ртом, и взмолился:

— Ничего не знаю, начальник, ни капли не знаю.

— А я знаю! — выкрикнул, как отрубил, Кочура. — Даю тебе три часа, — и в перепуганное лицо выкинул три пальца, — чтоб греки-водовозы обмыли улицу. Я так хочу, понятно? И еще хочу, чтоб к утру белье висело на веревке… А теперь, Миша, дай ножичек, что в голенище.

И в этом «дай» было столько яростной, готовой к мгновенному действию силы, что цыган растерянно и поспешно извлек из голенища нож и, держа за сияющее жало, протянул Кочуре.

— Вот так-то лучше, — сказал Кочура, укладывая в полевую сумку нож. — А кольцо можешь не снимать, оно не «темное», не арестовываю. А вот тебя, Иван, — обернулся он к расхлыстанному детине, ковырявшему пуп, — и тебя, Сумит, я арестовываю.

— За что так оскорбляешь, начальник?! — взъярился быстроглазый Сумит.

Кочура отступил на шаг, расстегнув кобуру, поразглядывал с оценочкой смуглолицего красавца Сумита, одетого, несмотря на жару, в черный коверкотовый не по размеру пиджак, и очень тихо проговорил:

— Вас как, под наганом, с позором вести? — и в кобуре застрекотал барабаном.

Все серьезно послушали зловещее стрекотание, и Сумит прошептал:

— С честью, начальник. Очень просим с честью.

— Пять шагов сзади, — скомандовал Кочура, закурил тонкую папироску «Ракета», с удовольствием выпустил дым, пожурил дядю Юру за игру на улице в кости и пошел, не оглядываясь, вдоль белостенных домиков и кривых подворотен. За ним поплелись арестованные.

— Влипли, — сказал дядя Юра.

— Они убегут! — преодолевая восторг, воскликнул я.

— От Кочуры никто не уходил, — заверил дядя Юра, — у него и на затылке глаз.

— Смелый, гад, — восхитился цыган, вскочил в подъехавший фаэтон, и лошади пошли галопом.

Уже далеко за полдень мы оставили унылого Кабана на солнцепеке в берете с помпоном, отданном ему взамен кепки, и с пустыми карманами.

— Молодец, братишечка, — похвалил Диамарчик, — хорошо плевал.

Это был самый радостный день моей жизни.

С пошевеливающейся под матросочкой голубкой, с рогаткой на шее, с горстью монет, в кепке, наехавшей на глаза, чумазый, я предстал перед родителями. Отец испуганно (я впервые видел отца испуганным) снес кепку в мусорник. Бабушка лежала с примочками на висках, а мама хлопала в ладоши и хохотала до слез. Затем заговорила серьезно:

— Мой маленький Снежко-Белорецкий, и дед твой, и дядя были заядлые картежники и проигрывались в прах, но шулеров и мошенников в нашем роду не было. Поэтому мы утром снесем неправедно выигранные деньги их хозяину, а голубку выпустим сейчас же.

Диамарчик с соседнего балкона доказывал, убеждал, что «красно-рябая» с неподрезанными крыльями прилетит непременно к Кабану и тот по закону не отдаст, но известие, что утром вернут и деньги, повергло Диамарчика в шок. Он сжал кулаки и шипел: «Интеллепуп вонючий, беляк недобитый».

Позже из соседнего окна на всю улицу понеслись вопли: пороли Диамарчика.

А я тоже был наказан: в сумерках в одиночестве сидел в «кресле печали» и ощущал шевеление голубки на животе, клал руку, но под впалой грудью была пустота и никакой красно-рябой.

На кухне тенью скользила бабушка, изредка полоса света, падавшая из двери, шевелилась, и бабушка вглядывалась в темноту комнаты. Из столовой слышался звон стаканов и приглушенный говор — взрослые пили чай.

Я еле сдерживал слезы, ерзал в мягком кресле, но, наконец, привиделся Карл Карлович и сундучок, полный хрустального звона, и сияющие молоточки в нем, и я погрузился в безмятежный детский сон.

* * *
Было поздно, Феликс лежал в машине и задавал себе единственный вопрос: почему плохо видящий Кабан не усомнился, не размазал меловой плевок, ведь все висело на паутинке и было так просто изобличить их? Феликс сам же и ответил: нет, его, Феликса, никогда не ловили за руку. Его изобличала собственная совесть, кричащая в нем, и он сознавался и брал вину, иногда чужую, на себя.

Может быть, он, как и Кабан, не видит истинной ценности, а она рядом. Он решил поговорить со старухой, ведь Мария Ефимовна столько раз вызывала на откровенность. Феликс, уж и вовсе не вспоминая о Натали, думал о том, что в последнее время ночью на пустынном берегу не угасало окно. Феликс почему-то просыпался и шел на его призывный свет и видел за стеклом Марию Ефимовну то в немом исступлении перед иконами, то шевелящую губами над пухлой книгой, а Афанасий Лукич всегда лежал под тулупом на дубовой кровати и молча моргал.

Прозябнув в росе, Феликс возвращался в машину, решая поутру заехать в правление колхоза, похлопотать, чтобы провели электричество, чтобы установили телевизор, а с восходом солнца откладывал и забывал.

Феликс повспоминал, показнился, но мухи не беспокоили его, и он погрузился в сон.

Он проснулся, казалось, через миг, от внутреннего толчка и огляделся, не узнавая окружающий мир. Море потеряло горизонт, и Феликс мучительно соображал, где верх и низ в лиловом мраке и почему колодезный журавль, словно кость, белеет в вышине, где должно бы быть небо, а орех и забор потеряли очертания и не находятся на местах своих, а главное, перевернуты верхом вниз.

Феликс обхватил кресло, думая, что и он вот-вот упадет туда, в лиловые небеса. Наконец он нашарил у колеса бутылку, отпил, и с каждым гулким глотком воды предметы подплывали к местам своим, но не принимали своего обычного положения, и лишь дом, которому следовало бы быть за спиной, чернел перед лицом трубою вверх. Феликс увидел на крыльце нечто белеющее и тут же вспомнил о белом пятне на глубине. Он понял, что лежит на дне, глядит вверх, а орех, колодец и забор отражаются в зеркальной глади. Ему было удивительно покойно и хорошо, и он прошептал:

— Так вот, Ада Юрьевна, как это происходит.

Но белизна на крыльце все больше привлекала его внимание, и он не мог отвести взгляда, улавливая смутный, исходящий с крыльца призыв, понимая, что он и разбужен-то этим призывом для чего-то важного. Наконец белое пятно исчезло в двери, а Феликс еще отхлебнул воды и босоного по росе направился к дому. Он тихо стоял у открытого окна, сдерживая дыхание, пока глаза не привыкли к сумраку освещенной лампадой комнаты. Наконец он разглядел неподвижных, будто донные глыбы, сидящих стариков. Каждый из них пребывал в скорбном одиночестве, и Феликс, зараженный их скорбью, тупо уставился на мешок, заваленный тряпьем, и как же стало ему не по себе, когда он обнаружил, что мешок этот вовсе и не мешок, а имеет глаза и моргает, и имеет старческое лицо, изъеденное морщинами. Феликс вгляделся в комнату пристальнее и увидел, что на полу, с коленями выше фиолетово-бугристой головы, словно кузнечик, притаился другой старик. Его щека студенисто тряслась, обнажая розовую десну и желтый клык. Поросшие мхом лица роняли слюну, и зияющие чернотой рты источали смрад. Феликс затаил дыхание, брезгливо попятился, и тогда, как много лет назад, он услышал шепот за спиной: «Кто ты?» Он узнал бы голос старика и на смертном одре: «Думаешь, бессмертен? Думаешь, нетленен? Кто дал тебе право брезгливо отворачиваться от старых людей?»

Феликс закрыл ладонями лицо, а когда открыл, в полумраке жучками-бронзовками сияли глаза Марии Ефимовны, они пронизывали его, пронизывали и стены, и он со страхом уверовал: она видит тот далекий городишко и заснеженную площадь, и тело у церкви. Но что со стариками? Почему шоколадно-запеченное лицо Марии Ефимовны качнулось, будто отраженное в воде, вялые губы заалели, кожа на щеках посветлела и разгладилась, а волосы распустились белоснежной актинией?

Феликс стоял, не в силах шевельнуться, а старики расцветали, словно невиданные бутоны. Словно обитатели рифа, уловив дрожащий донный свет, выползали из своих раковин и норок. В свете лампады сполз платок, лопнуло перламутровое яйцо, и голова старухи, влажно облепленная тугими волосами, качнулась на атласной шее. Феликс услышал тихий всхлип, и с сидящего на кровати бесформенного куля сползло тряпье, оголив мускулистые плечи, медный торс, и вовсе уж не старик, а молодой тянул улыбку, белозубо и юродиво. И вовсе не смрад, а грустный аромат тлена царил под взглядом Заступницы. Глаза Марии Ефимовны все так же мерцали жучками-бронзовками, и Феликс, очарованный, не мог ни испугаться, ни отвести взгляда.

Затем качнулась и отплыла комната, и Феликс поймал себя на том, что идет, роса холодит ноги и его собственный голос говорит: «Так вот для чего пригласила гостей Мария Ефимовна, вот, но о колдовстве не может быть и речи, я сам все видел, сам, но что все это значит?» И он опять увидел себя у дерева с чернеющими в ветвях индюками, рядом стояла машина с распахнутой дверцей, а перед ним белел рубахой Афанасий Лукич.

Рассвет за холмом уже приоткрыл бледное веко, и Феликс, повинуясь призывным жестам старика, проследовал в теневую сторону дома и увидел, что Афанасий Лукич, ящером перебирая ногами и руками, полз по лестнице на чердак. Феликс удивился, но тоже вскарабкался по шатким перекладинам и в кромешной тьме стукнулся о стропилину так, что заворковали голуби, а ногой сбил крышку с какого-то ящика. Афанасий Лукич пристроил крышку на место и тихо сказал:

— Садись, Феля, поговорить надо.

Феликс опустился на ящик и потер лоб. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел, что Афанасий Лукич сидит на гробе. Феликс пощупал под собой и тоже определил — гроб. Охнув, он приподнялся.

— Ты не бойся, Феля, — смиренно проговорил старик, — страшно без гроба, когда, как собаку, как нашего…

— Неправда, — осек Феликс.

— Вот мы со старухой и хотели узнать, все ли то истинно, что ты в своих листах про нашего Ваню малюешь? Старая говорит, все как есть, ну, прямо как апостолом писано, а я сомневаюсь. Христом молю, ответь старым, не убивец ли Ванятка? Не отказался ли от Бога? Не поднял ли руку на человека русского?

На его лице запеклось такое человеческое горе, что Феликс пожалел, что не рассказал о Ванюше подробности, а все откладывал, и твердо проговорил:

— Написано все, как было, и похоронен Ваня у церквушки, и спиртом помянен, и крови на нем вовсе нет.

Дед истово сотворил тройное крестное знамение, шепча: «Слава тебе, Господи». В его словах было великое облегчение. Затем пошарил за балкой, вытащил узелок и уж по-крестьянски, деловито, заговорил:

— Здесь деньги, на них меня хоронить будешь. Мария после меня долго не промается, и догляди, Феля, чтоб на поминках крученых ягнецов забили. — Крестьянская практичность опять взяла верх. — Это те, у которых черви в мозге, они поперек спины коровьим навозом мечены.

Эта материальность сделала и Феликса материальным и одержала верх. Что за чертовщину напускает старик? И, будто подслушав его мысли, Афанасий Лукич постучал по крышке.

— Тут, Феля, духовитая степная трава — кермек, чабрец да полынь. На ней и лежать мне. — Когда они встали, старик попросил: — Сочти, Феля, сколько зарубок на стропилине?

Феликс нашарил зарубки — их было пятьдесят восемь.

— Вот сколько мы со старухой в нашем доме прожили, — сказал старик с торжеством и стал спускаться по лестнице.

Феликс стоял на карнизе, обирая паутину с трусов и майки, и думал: что за чертовщина? Колодезный журавль и забор обернулись и стоят на своих местах, но вроде бы вовсе и не земля подо мной, а дно. Снизу из фиолетового сумрака тянулись белые стебли яблонь, они наклонились, будто водоросли, вслед пробелевшей рубашке Афанасия Лукича.

Машина смотрелась серым крабьим панцирем у каменного сонного хаоса. Орех одноруко поднял ветвь, о чем-то предупреждая.

Феликс тряхнул головой — видение отошло. У забора шептались старики, и долетало единственное, благодарное «слава богу». Затем они разделились — старуха осталась, а Афанасий Лукич зашагал в степь.

Феликс лег в машине. Меж холмов в медном уровне восхода побелел рубашкой старик и скрылся в овраге. И тут же раздался всхлип — Мария Ефимовна вздела к небу руки, ботинки замельтешили, будто спицы в колесе, она выкатилась на крыльцо и скрылась в двери. Феликс почему-то подумал, что видит старика в последний раз, но усовестился и прогнал эту мысль: что за бред? Ему вспомнилось наставление для американских летчиков: «Летчик, переставший верить приборам, то есть в реальное, а доверяющий чувствам, самолет не проведет». Вот бы американцы посмеялись надо мной во все свои тридцать два зуба. Надо поменьше плавать, подумал он, и тогда водоросли во сне качаться не будут и колодец не будет опрокидываться. Он обнял Натали, теплую и сонную, и решил: съезжу в правление, пусть тянут электричество, нужен телевизор. И уж почти заснул, когда в голове захохотал и захлопал в ладоши бесенок: «Дурак стоеросовый ты, дурак, ты русский и летал ты по-советски, и вовсе неплохо, и на кой хрен тебе американские наставления? Истинный дурак!»

Взошло солнце, и на вымытом росою берегу не было ни единой мухи. Мария Ефимовна накрыла стол белоснежной в красных петухах скатертью, поставила зеленую бутылку и, накинув на плечи черный платок, торжественно уселась. Натали с разболевшимся зубом криво глядела, как Феликс поедает лепешки, макая их в абрикосовое варенье. От ночных бдений остался лишь запах паленого воска, да на комоде Библия распахнула листы. Ночь с ее картинами и раздумьем отошла в прошлое, но Феликс остро улавливал преддверие серьезного и великого, пока что не осознанного им праздничного явления. Он прогонял эти мысли разумом, убеждая себя, что все это абсурд. Но все же он пожелал выпить за Афанасия Лукича и наполнил стопку из зеленой бутылки, и тогда Натали не выдержала:

— Не пей, не доедем, на дороге милиция задержит.

Мария Ефимовна подняла посерьезневшее лицо, глаза жучками-бронзовками сверкнули сухо, и тихо сказала:

— Не посмеют! Он пил за здоровье Афанасия Лукича.

Феликс выпил, выпил и еще, а Натали все более напрягалась, выдвигая подбородок, потом шумно вышла из-за стола.

— Хорошая она, да не твоя, и не сохни — твоя к тебе придет!

Убежденный тон старухи и ее «не посмеют» разозлили Феликса, и он заговорил, жгуче краснея, но не мог уже остановиться:

— Я не верю!

— Знаю. Она тоже не верит, даром что крест на шее носит. — Придет Афанасий Лукич, и стадо придет.

Старуха помолчала, подняв глаза и еще более склонив голову, и Феликс будто отраженными в воде увидел актинию и изумрудных рыбок и, обливаясь потом, подумал: я, наверное, красный как рак, но нашел силы выкрикнуть:

— Раз так, не уеду!

— Не ломай мой с дедом последний праздник. Не позволю. Недовольных и рассерженных на нем не будет.

В спокойном голосе старухи были такая ласка, такая грусть, что стыд обуял Феликса, а жар был так невыносим, что Феликс попятился к двери, расстегивая рубашку.

Был полдень, когда он из темной горницы вышел на крыльцо. Жар тут же спал, и он, ослепленный блеском моря, блаженно улыбался у притолоки. Когда глаза привыкли к солнцу, он удивился белым, словно паруса, скалам на берегу и понял, что лето с белесой размазанностью испарений кончилось, пришла осень с четкостью далеких горизонтов и разреженным солнечным светом. Господин Сентябрь не пользуется белилами, а раскладывает чистый цвет, подумал Феликс, и под орехом среди чемоданов и метелок трав увидел Натали.

Постель в машине была убрана, пол подметен, кресла подняты, а стекла вымыты. Вяленые лобаны лежали горкой на золотистой убитой траве, словно на расписном ковре у ее ног. Он рассматривал ее, в джинсах и кимоно, с огненными волосами, стекающими на плечи, будто впервые и восхищался ее красотой. И эта красота, а может, и не она, а воля старухи, сделала его уступчивым.

— Может, завтра поедем? — вяло спросил он. Она улыбнулась, подставила щеку.

— Пойми, — сказала она, — здесь все я уже увидела. Здесь нечего делать.

Он поцеловал ее и согласился, презирая себя и думая, что никогда себе не простит и что безволие — это омерзительная линия поведения, да вовсе и не линия, а «нечто». Он размышлял о том, что у дураков размазаны желания, мысли расплывчаты, и всегда они надеются, что-де «будущее покажет и выведет», оно и выводит, но совсем не туда, куда дураку желалось бы, но дураку «везде хорошо». Он не помнит, куда желал, вернее, он вообще никуда не желал, и не сожалеет об этом. Так размышлял Феликс, и мысль его в легком подпитии витала легко, а руки укладывали вещи. Он где-то в глубине себя знал, что скользит мимо чего-то серьезного, делает все по желанию Марии Ефимовны, и это успокаивало.

К вечеру он уложил вещи. Женщины курили на скамье, и их головы мирно окутывал дым над забором. Седина старухи сливалась с каменной кладью, а золотистые волосы Натали совпадали с окрасом кошачьего табунка, дремавшего тут же на заборе. Коты щурились от дыма, но не уходили, Феликс из машины поглядывал на них и, надевая туфли, думал: к зиме увезу стариков в город, сейчас конфликт возник, конечно, из-за жары и мух, и нужно уехать. Но, понаблюдав, как индюки цепочкой прокрались из бурьяна к ореху и раскорякой перепрыгивали с ветви на ветвь, укладывая крылья и невидяще озираясь, понял: истинный крестьянин не предаст свой скот, не бросит пахарь землю. Нет, все же не следует уезжать. Даже Карай что-то чует, ишь как уткнул морду в колени старухи. И в природе происходит смена явлений и есть связь. Облачный полог на небе набряк и полиловел. Гладь морская изумрудно потемнела, а орех одноруко оцепенел. И будто подслушав его мысли, Мария Ефимовна долго и неподвижно разглядывала мальтийский крест, затем то ли пьяно, то ли сатанински улыбнувшись голодесным ртом, сказала:

— Не думай обо мне, никуда я не поеду с этих берегов. Здесь мне за грехи мои вымаливать у Бога прощение, а ты поспешай, Феля. Бора идет, — и ткнула чубуком в небо.

Феликсу стало не по себе, ему всегда становилось не по себе, когда старуха угадывала его мысли и ломала стройную схему в его голове.

— Завтра во всю силу буря на наши берега придет, а вас и сегодня славно трепанет на голубом озере, ну а теперь посидим на дорожку.

Феликс сел.

— На этой скамье я и Ваню провожала, на ней и вас, детей человеческих, провожу. Но уйдете не вы, а я. — Голос старой женщины звучал тихо, но торжественно. — Многие посуетились в этом мире, создавая богатства земные, но так и не поняли ничего — ушли. Земные богатства тленны. А ты, Феля, — ее шоколадно-запеченное южным солнцем лицо было одухотворено и выражало боль, — умник и маловер ты этакий, в Бога нашего Иисуса Христа не веришь. Вот предки твои, дальние и совсем уж дальние — прадеды и деды, тысячу лет верили, а ты нет, этакий умница. Пришел Сатана, сказал: Бога нет, храмы Божьи пожег, а ты и поверил Сатане и пошел за ним — да все сомневаешься, и все нет покоя тебе в жизни этой. — Старуха поглядела на опустившего голову Феликса и уже мягче добавила: — Ты тот, кто задает вопрос и ищет ответ, а ответ найдешь здесь, на этих берегах. На наших могилах. Помни, здесь, только здесь, ты найдешь свой камень. Здесь лежит ответ. Но сперва, Феля, выполни задуманное. Который год ты все сулишь, все собираешься предать земле покойного, а он, отец твой, все мается непогребенный, и земля не принимает его, и он смущает и тебя, и всех.

Белые волосы облепили ее голову, и Феликсу до слез стало жаль Марию Ефимовну — горбатенькую под черными крыльями платка, но ее глаза сверкнули зелено и твердо.

— Не жалей меня, Феля, сегодня наш праздник, и мы встретим своих близких на небесах.

Она говорила тихо, но с такой убежденностью звучал ее голос, гармонически вплетаясь в юдоль степную, что и небо хмурое, и холмы, и старый дом под черепичной крышей в покое внимали ей. Когда голос ее умолк, орех поднятой ветвью беззвучно вопрошал: «Вы слышали? Вы слышали? Все имеет великий божественный смысл. Здесь найдешь камень, здесь».

* * *
Наступил вечер, прощание было скорым. Мария Ефимовна совсем уж малопонятно бормотала в небо:

— Бора придет, могилы слижет, кресты одни останутся, и Афанасий сегодня в дом Божий придет.

— О чем вы? — раздражаясь, спросил Феликс.

— А ничего. Тебя закружит на голубых озерах, так на красную звезду держи, что над овином по ночам горит, она и выведет.

И старуха опять обронила голову, забубнила что-то свое и, уже не оборачиваясь, застучала пудовыми башмаками к дому. Феликс запустил мотор и выехал из загона. Карай галопомпроводил до оврага, лег в пыль и заскулил.

На холме Феликс остановился: пастушья усадьба с распахнутыми жердинами выглядела на фоне синего неба особенно сиротливой, и он неожиданно уяснил — видит и усадьбы, и Карая, и, конечно же, Марию Ефимовну в последний раз. Он вышел из машины и закурил, упиваясь глубочайшим омерзением к себе из-за того, что столь непристойные мысли рождаются в голове его, и он ждет беду, и она действительно приходит. Он, как никогда, ощутил пустоту вокруг и отсутствие чего-то, на что мог бы опереться, живя и радуясь синеве моря, пению птиц, любви, которая пришла к нему. Топчась у пофыркивающей в пыль машины, он опять-таки неожиданно понял: эта опора — Вера.

Ему стало спокойно, и он расправил плечи и, уверенный в себе, сел за руль.

— И ты, и старуха ополоумели. И что вы целый день бормочете, какая буря? — взъярилась Натали.

Теплый рычаг передавал в ладонь судорогу работающего мотора, Феликс тронул.

Натали стянула кофточку, осталась в потном бюстгальтере, и Феликс знал: будет ехать молча, сверкая взглядом и кривясь, и не поездка будет, а ад. Нет, он выключит ее из своего сознания, будто кресло пусто. Рассуждая так, он успокоился, и пейзаж за окном приобрел ясность и цвет. Дорога сквозь ковровую слежалость трав проступала известковыми ребрами, и трясло так, что болело под ложечкой, и вызванивало все, что могло звенеть, и пахло разлившейся карболовой мазью. Но этот запах привел мысли Феликса опять в усадьбу к пастухам, ему стало удивительно покойно, и тряска в машине прекратилась, мотор ровно зарокотал, колеса лемехами стали расплескивать тяжелую меловую пыль, и машина словно поплыла средь холмов с белыми оскалами осыпей, корявой порослью миндаля и вечно молодыми, куда-то бегущими стайками серебристых маслин.

Наконец легло шоссе, прямое и пустынное под низким серым небом, и Феликс обрадованно погнал. Он совсем не думал о молчаливой Натали, а вдыхал запах лекарства и вспоминал, улыбаясь, о старухе, веря в ее «не посмеют!». Он посмотрел назад — усадьбы уже не было видно, а далеко-далеко за степной гладью маяк подмигивал рубиново и циклопически.

Первый смерч постоял на обочине, кружа солому и листву, затем сбежал в посадку, абрикосовые дички, в ужасе взмахнув ветвями, сбросили рои золотистой листвы. Встречный грузовик моргнул светом, предупредил — впереди автоинспекция. «Вот тебе и „не посмеют“, вот и путь свободен», — оживилась Натали. Это не поколебало веру Феликса в старую женщину, но, как человек здравого смысла, он побеспокоился о запасном выходе и вспомнил о братике. Вот уж возликует Диамарчик в своем обшитом дубом кабинете. Вот уж заскрипит кресло и задвигаются тройной подбородок да под бостоном телеса. Он расколупает семечку и эдак улыбчиво: «Что, Феликс Васильевич, отобрали права? Ай-яй-яй, по другому поводу вы бы и не навестили брата?» — и зернышко скользнет за щеку, на жернов коренного зуба, а рука уже будет давить кнопку, глаз с хитринкой изучать. Это его игра, мое дело виновато молчать в пол, молчать, когда появится нейлоновая секретарша с блокнотиком в руках и прозвучит: «Мария Ивановна, будьте любезны, сделайте что-нибудь в инспекции для этого великовозрастного оболтуса». Молчать, когда от удара кулаком по столу зазвенит графин на красном сукне и, обдав семечковой гарью, наползет деланно-гневное лицо: «Когда учиться будешь? Что за седые патлы? Ты что, хиппи? Тунеядец! Фамилию позоришь!» Пара академических значков, дубовое кресло и портрет над головой позволяют Диамарчику знать все лучше меня самого, и я не выдержу и скажу: «Послушай, Диамарчик» — «Не Диамарчик, а Димитрий, — перебьет он, — сколько объяснять можно?» — «Диамарий — так в паспорте записано… Так вот, брат Диамарий». — От Диамария он побледнеет, а я не пощажу, продолжу: «Я, брат, не крестьянин какой, чтоб утверждаться высшим образованием, паюсной икрой или коньяком „Наполеон“, или, скажем, дубовым креслом, в котором ты сидишь, я, брат Диамарий, по маме столбовой дворянин, урожденный Снежко-Белорецкий, премного благодарен». Повернусь и выйду по топким коврам. Он задохнется и побагровеет, но тут же найдется и выкрикнет обидное для меня: «Дворянин? Снежко-Белорецкий? Ты трус! Ты всегда был трусом! Потому и в авиацию пошел, чтоб утвердиться, со страху и в истребитель залез, чтоб он сделал из тебя героя».

Размышляя о Диамарчике, Феликс перекинул дугу в прошлое, к берегу реки в ночи, к косому вору, к молодому братцу, к Лелькиным ногам, треугольно белеющим под луной, и все в нем торжественно и грустно зазвучало, будто и не было долгих лет. Странная штука голова, подумал он, в ней и Мария Ефимовна, и пастуший дом, и косой вор, и, конечно же, Лелька, его давняя любовь. А память в мгновение перекинула нити за далекие горизонты, за прожитые годы, и оживились в ней давно ушедшие, задвигались, заговорили, и весь этот сумбур несся в голове, окутанный вином, по пустынному шоссе, а Натали рядом торжествовала, глядела в стекло и чего-то ждала. И тогда заторжествовал бесенок: «Дурак ты, Феликс Васильевич, как есть умствующий дурак. Ты не веришь Марии Ефимовне, потому и вспомнил братца, потому и ищешь запасной выход, а ты гони в шею умников, стратегов, философов и особенно ученых, воистину поверь старухе, и злые силы не посмеют. А еще, — торжествовал бесенок, — права старуха, Натали не твоя, ты видел в загоне мотоциклетный след — что это?»

* * *
Вторая встречная машина моргнула светом. Феликс разозлился на торжествующую Натали и пробормотал:

— Верю!

Он затормозил машину, отыскал в сумке флягу и отхлебнул несколько обжигающих глотков. Закусить спирт было нечем, и слезы застелили взор, но он, затаив дыхание, переждал, а когда снова сел за руль, Натали уже надела блузку и, угловатая, излучала такую ненависть, что Феликс, казалось, осязал ее и не в силах был приглушить.

— Мадам будет доставлена в целости — они не посмеют.

— Скот, — чуть выдохнула она и выдвинула подбородок, но он уже погнал с ущербной гримасой на бледном лице.

Был тот предсумеречный час, когда на машинах еще не зажигали фары, но рубиново вспыхнувший стоп-фонарь виднелся издалека. Пустынное шоссе бежало под низкое небо, а по бокам лоснилась медно-красная стерня и, горбясь, уползала за холмы, и никого до самого горизонта. Машина вознеслась на подъем, и залив растянулся сизо-глянцевым языком. Пустынны были и холмы, и берега, лишь на сиреневом песке у моста над белым остовом шхуны шевелились, будто усы, удилища. Машина промчалась по дамбе, и Феликс успел разглядеть и никелево мерцнувшую рыбешку, и голову рыбака, и стальные ноги моста. Снова дамба, простреленный дорожный знак с цифрой «40», пустое шоссе легло под гору — и никого.

— Не посмеют, — сказал Феликс. И тогда вдалеке разглядел грузовик и мотоцикл, кузнечиком притаившийся на обочине. Натали напряглась и поджала ноги. Он мог бы свернуть в проселок и переждать в овраге, но все было очень серьезно, и ни о каком ловкачестве не могло быть и речи. И он прошептал:

— Верю тебе, старая Марьюшка, — и прибавил скорость.

Свист ветра, гул колес, звон склянок слились в сплошной ухающий на впадинах рев. Уже видны были и инспекторы. Один писал, прислонив планшет к крылу огромного грузовика, а шофер жестикулировал: то прижимал к сердцу, то воздевал руки. Другой инспектор, в коже, широко расставив ноги, похлопывал по голенищам жезлом. Ждал. «Вот тебе и „не посмеют“. Вот!» — успел всплеснуть руками и посожалеть бесенок, затем в голове мгновенно прокрутилось многое.

Феликс увидел жезл, преградивший путь, и черный пылевой смерч над грузовиком. Он нажал на тормоз, и машину словно рвануло нечто темное, мохнатое и упругое. Промелькнула красная фуражка и ближе, под капотом, человек в прыжке за ней. Потом был визги тормоза, звон банок и черный борт грузовика, загородивший свет совсем перед лицом. Где-то внизу бледное перепуганное лицо Натали шевелило губами. Феликс тупо глядел на забрызганный грязью борт, на торчавший ржавый крюк, а вокруг все ухало и тряслось, и он мучительно вспоминал, был ли удар, лежит ли тот, в коже, на асфальте. Он нашел в себе силы распахнуть дверцу и оглянуться. По асфальту катился лишь полосатый жезл. И мысли лениво и радостно заворочались в водочной голове Феликса. Он стал видеть мир фрагментами, удивляясь абсурду и несвязности действий.

Белоголовый милиционер скачками нагонял красно мелькавшую в золотистой стерне фуражку, и Феликс смеялся. Второй инспектор, толстый коротышка, будто поймал белую чайку, и она билась у его суконной груди. Феликс опять рассмеялся. Смерч, кружа мусор, осел в овраге. Тот, в белой портупее, возвращался, виновато улыбаясь, и отирал рукавом фуражку. И чего это все смеются, как дурачки, взъярился Феликс и закричал:

— Я чуть не сбил человека, чуть не врезался в грузовик!

— Езжайте! Путь свободен, а чуть-чуть не считается, — сказал коротышка и погрозил белоголовому кулаком.

— А чего это таких коротышек в милицию берут? — после страха, наполняясь злобой, спросил Феликс.

Он ожидал, что милиционер ринется с расправленной грудью, но тот виновато развел руками и покачал головой. Феликс вспомнил Марию Ефимовну, ее «не посмеют». Как-то со стороны увидел коротышку в красном, делающего полезное дело, увидел и себя, возбужденного происшедшим и водкой, глумливого победителя. Он покраснел до жара в ушах, извинился перед маленьким милиционером.

Уже в темноте ураган качнул машину, дождевые капли сверкающими спицами прошили свет фар, и все понеслось косой гудящей штриховкой. На «объезде» они съехали в проселок и уже не смогли найти шоссе. Они потеряли и проселок, вернулись назад, к заливу. Вид бушующей в лучах фар воды нагонял панический страх. Они помчались прочь, оставили озеро за спиной, но трижды возвращались к бушующей воде.

Наконец ураган стих, но замкнула проводка, фары наполнились красным светом, и запахло горелым проводом. Остаток ночи они тряслись по степным кочкам, вспугивая диких кроликов. Терновники скребли по днищу, иногда грохотал и высекал искры камень, и Натали испуганно поднимала ноги и беззвучно плакала, а звезды в панораме стекла то ссыпались под черный силуэт капота, то взлетали фейерверком. Далеко за полночь к Феликсу пришло видение: степная балка и понурое стадо в темноте, будто спящий на кошме пастух в белой рубашке и постолах, понурые, с мордами на лапах собаки, стерегущие хозяина, и согбенная старуха. Старая женщина шевелит губами над святой книгой, а на плече сидит большой черный жук. В руках пастуха теплится огонек свечи, прибавляясь к мириадам звезд. И в голове Феликса прозвучал голос старухи: «Феля, а ведь Афанасий Лукич умер». Он тряхнул головой, отгоняя видение, и направил капот на красную звезду, низко висевшую над горизонтом. К утру они приехали в город.

* * *
Пока Феликс вносил в комнату вещи и отгонял в гараж машину, Натали, свернувшись калачиком, спала. Феликс снял с нее кеды, задернул начинающее бледнеть окно и, вдохнув застоявшийся и забытый запах жилья, притих в кресле.

Из кухни на комод, на слоников, на портрет мамы лег свет. Среди знакомых предметов, густо покрытых пылью, он испытывал жалость и презрение к себе, и будто не было ни жаркого лета, ни бурной ночи. Был серый мокрый город за окном, стылое одиночество и мама с грустным взглядом под черным домино. Пришла ярость, и он возненавидел себя — полухмельного, на что-то надеющегося, жилье свое, Натали, лежащую на кровати, и час знакомства с ней.

Зазвонил телефон, но Феликс презрительно не отвечал. Трели, неугомонные, нахальные, бились в обойных стенах. Наконец заворочалась Натали, и Феликс поднял трубку.

— Алье, шалунишка, ты, конечно, приехал, — торжествовал шеф, — мы все тебя нежно любим, мы все очень скучаем. Ну ладно, ладно, молчи. Спит, наверное, твоя рыжая? Люби ее, но и нас не забывай, помни, где хлеб ешь, да еще с маслом, да еще и с медом, — и в трубке за смехом прозвучали ровные удары Ганса. Опять фабрика, опять калоши-чуни. Господи, как не было лета! А вот Натали, горяченькая, калачиком свернулась и, ишь, волосы горят, но она уедет! Эта мысль легла валуном, веско и неотвратимо. Она уедет с травами, примочками и мазями, с красными червями в банках и растирками. Она уедет, похудевшая, шоколадно-золотистая, уедут и ее загар, и плоский живот, и лопатки, будто крылья к спине прилипшие, и огненный стог волос. Она увезет память о великолепных серебристых рыбах и о букете желтых роз, и о «вполне приличном» седом аборигене, бывшем летчике, великолепном охотнике, о чудном, добром, заботливом — и это будут события прошедшего сезона. Затем там, в столице, примет ванну, вполне европейскую. Она бросит себя — загоревшую, шоколадную — на белоснежную простынку, в полумраке будет зелено подмигивать глазок приемника и тихо литься стерео-поп-музыка на ковры на полу, на поп-арт на стенах. И черный режиссерский «форд» притихнет у окна. И разговоры с тонким бледным человеком об искусстве, о служении Мельпомене, и имена, имена — Висконти, Де Сика, Бергман и, конечно, Феллини. Феликс неожиданно ощутил вину перед этой женщиной. Первый трамвай заскрипел на дуге, и Феликс закрыл форточку плотнее, задернул штору и, встав на колени, прильнул к ее груди щекой, слушая сдвоенные удары сердца. Он бормотал о ночи, о холодной воде, о Ванюшке, о своей смрадной фабрике. Он казнился и вымаливал прощение, называя ее самыми ласкательными словами, какие только знал. Наконец ее пальцы погладили щеку. Не помня себя, он снял с нее джинсы, а она улыбалась и обнимала его, все так же не открывая глаз.

Потом он лег рядом, счастливый, и, как считал, прощеный, и вечером решил поговорить всерьез. Ему грезились церковь и лики в трепетном свете, грезилась и Мария Ефимовна в шелку, и старый пастух в чистых постолах со свечой в руке, видел и себя в голубом джинсовом костюме, но пуговицы на нем почему-то висели, словно медные колокольчики. Он улыбнулся в полусне, но не мог быть безмятежно счастлив. Над другим эта мысль пронеслась бы без следа, он продолжал бы сладко спать и все текло бы по иному, спокойному каналу, и Натали бы осталась, и жизнь бы шла ровно, интересно, счастливо, но Феликс в воспаленной голове фантазировал, затем искал с такой убежденностью, что плод фантазии материализовался. Она уйдет к другому. А что это за след мотоциклетной шины я видел в загоне? Не иначе почтальон.

Ревность парализовала все разумные начала, оставив лишь одну догадку, и ему, как наркоману — одну затяжку, необходимо было подтверждение. На глаза попалась сумочка. В ней, решил он, сполз с кровати, прижал сумочку к груди и в носках прокрался в туалет, закрылся на крючок. На удивление трезвый и ясный, он опустился на колени и вывалил содержимое на холодный кафель. Помада, еще помада, и уже французская помада в золоченом пенале, заколки, шпильки, белая расческа с застрявшим золотистым волоском, пузырек с алюминиевым лаком, пузырек с красным, пилочки, ножички, еще какой-то мутный пузырек. Он затряс сильнее с такой убежденностью, что не мог не вытрясти, и на пол шлепнулись документы, записная книжка, паспорт, старый авиабилет и наконец лег смятый, весь в губной помаде платок. Он схватил блокнот: запестрели записи и семизначные телефоны чужого города. Не то, решил он. Он обследовал шелковую, в табачном крошеве внутренность сумки — и там ничего. Он раскрыл паспорт и обомлел — юная, с чуть приоткрытым ртом Натали наивно глядела с фото. Пахнущим ее духами платком он накрыл глаза, чтобы не видеть, не слышать и попребывать в темной постыдности. Господи, да неужели это я? С женской сумочкой? В туалете?

Пришел на память тот город и тот сортир в ночи, сипение кранов и мертвое тело у ног. Господи, Фатеич, опять ты? Он отвел от глаз платок — у ног растопырился бумажный квадратик. Вот оно! — прозвучало в холодном разуме. Он глядел и глядел, упиваясь высшим наслаждением своего несчастья и своей правоты. Боясь развернуть телеграмму, он уж было совсем решился схватить ее, словно таракана, и бросить в унитаз, но трясущиеся пальцы развернули, и взгляд цепко лег на строки: «ПОЗАБАВИЛАСЬ И БУДЕТ тчк ПОЖАЛЕЙ И ОСТАВЬ СВОЕГО ТУЗЕМЦА тчк СЪЕМКИ КОНЧИЛ тчк УСТАЛ СМЕРТЕЛЬНО тчк ЛАЙНЕР — ШОТА РУСТАВЕЛИ 42 ЛЮКС тчк ЖДУ тчк ЦЕЛУЮ тчк ВСПОМНИ ЛЮБИМУЮ КАРТИНУ АЛЕКСА КОЛВЕЛЛА квч К ОСТРОВАМ СВЯТОГО ЛАВРЕНТИЯ квч тчк».

Значит, режиссер, — прозвучало в на удивление ясной голове Феликса. Он увидел ассирийскую бородку над белоснежной шейной косынкой и бледное лицо «режа». Просто Натали поссорилась с ним и в отместку тут же откопала меня. Ну и что? А обер-лейтенантику не улыбалось с самого начала. Ну и что? Размышляя так, не удивляясь и не страдая, Феликс сел на корточки и, как в далеком детстве игрушки, укладывал в сумочку вещи, и телеграмму в паспорт уложил, и не было ни ненависти, ни злобы. Затем, уже сидя в кресле, он отхлебнул водки, посмаковал во рту и удивился. Водка оказалась водой. Ну и что? И так бывало. Правда, Фатеич? Какая-то сила подвела его к кровати, опустила на колени перед спящей Натали, сузила круг зрения, но с болезненной ясностью приблизила мелочи.

Он увидел под скулой Натали чуть заметный шрамчик, придававший бывалость ее лицу. Выползла и ранее невидимая родинка за ухом, а зубы мелки, сухи и остры. Не слышно было дыхание ее, лишь волосы золотистой сетью то облепляли, то воспаряли над лицом.

Стоя на коленях с протянутыми над ней руками, он на расстоянии ощущал живое, горячее тело под ними и преддверие чего-то серьезного и страшного. Ему почудилось, что змеи клубком ворочаются у него под грудью, и его стало подташнивать. Он усилием воли заставил себя думать о другом: о том, что похож на факира, усыпляющего кобру.

Это была последняя складная мысль, затем время распалось на разрозненные фрагменты.

Так, значит, острова в океане? Значит, господин Алекс Колвелл? Если ранее разум воспринимал окружающий мир, оценивал, критиковал и делал вывод, то сейчас лопнула связь, насосы качали не то и не туда, мозг выдавал собственный болезненный гневный продукт, и Феликс, не отдавая себе отчета, произносил слова, как потребный звук, а руки мелькали над спящей Натали, все более сужая круг. Они вот-вот коснутся тела, горячего, податливого, хрупкого, и остановятся реки фиолетовые, увянут красные гроздья… Правда, Фатеич? Сейчас, сейчас, бормотал Феликс в дурманном, густом и сладком предчувствии, и не было силы пресечь все более страстный неотвратимый бег. Значит, острова Святого Лаврентия? Святого? Свят, свят… слово застряло в дальнем чистом углу мозга, ожило, забилось мотыльком.

«Оглянись!» — прозвучало тихо, но мощно. Кто? Мама? Голос был удивительно знакомым. Боже! Да это ж дедушка! Феликс подчинился и вскрикнул. В дальнем сумеречном углу комнаты виновато улыбался, глядя в пол, Седой. Боже! Да он там, в зловонном сортире, с черной раной на горле. Феликс вскрикнул.

Тени разбежались по углам — и ни Седого, ни Белоголового, лишь мутный свет бродил по потолку да занавес вздувал матерчатый живот.

Феликс как бы со стороны увидел себя над спящей Натали и, еще не поняв, что пронеслось над ним, страстно зашептал слова, приходящие к человеку в самое трудное время:

— Господи, милый Господи, Спаситель.

Феликс сжал свое горло, в голове гудело и тукало, потом пришла ватная глухота, руки упали, проявилось сознание, он опять и опять сжимал горло, постепенно выбираясь из липкого и страшного кошмара.

Он улегся на кровать и в летаргическом полусне ощущал спиной женщину, холодную, чужую, и не было к ней ни любви, ни сострадания, а были лишь пустота, страх, жаркий стыд и страстное желание, чтобы женщина исчезла сиюминутно, навсегда. Наконец бессонная ночь одолела, и он бессвязно забормотал:

— Кто-то меня любит в этом мире, кто-то защищает. — И в который раз за эти месяцы прошептал: Вера, ну, конечно же, Вера, но кто такой Алекс Колвелл, что за диковинную картину он написал?

Феликс проснулся в полдень. По комнате ползал свет, за окном подпрыгивали цветастые панталончики, размахивали рукавами рубашечки, гнулись ветви. Из чемодана на полу, распахнувшего свой кожаный зев, мутным глазом глядел лобан. Рыба, некогда быстрая, сверкавшая в синеве, корчилась в целлофане, а в насмешку по стенам плыли и плыли солнечные зайцы. Как он похож на меня, этот лобан, думал Феликс, оба мы в ее чемодане. Нет, парень, я свободен. Плохо, что ветер, и если буду сходить с ума, то уж непременно в ветер.

Феликс никогда не видел и столь энергичной Натали. Обнаженная, лишь в туфлях на босу ногу, но, конечно, на высоких каблуках, да в тюрбане из полотенца на голове, атласно лоснящаяся кольдкремами, она металась по комнате: то шуршала целлофаном в чемодане — ничто не забыто, все аккуратно уложено, то фыркала водой — шипел утюг, то запрокидывала перед зеркалом голову — массажировала подбородок, то связывала на макушке волосы, и они огненным фонтаном выплескивались на плечи. Но более всего отчуждали намазанные фосфорно-белым кремом веки, сделавшие глаза очковыми, подсматривающими, будто в скважинки, и Феликс старался не видеть белых слипающихся ресниц. Натали, притворив дверь и опасливо поглядывая сквозь стекло на Феликса, набрала долгий кодовый номер.

Чтобы не видеть ее счастливо-возбужденную, не слышать твердой поступи, Феликс закрыл уши подушкой и с радостью обнаружил, что любовь к этой, такой красивой, женщине ушла. Ушла неожиданно, словно смертельная болезнь, которая потрясла, подышала холодом, но отпустила живым и просветленным. Ему вспомнилась Лелька, слезы в подушку, лунные ночи и запах цветущих лип. Вспомнился браунинг отца, выстреливший в щеку, и многолетняя, не отпускающая и сейчас, сладкая мука. Страсть Феликса переродилась в навязчивое желание узнать, что такое написал этот самый Алекс Колвелл. Благо, что Натали заперлась в ванной. Под приглушенные всплески и бурчание воды Феликс набрал номер Диамарчика.

— Алло, — прозвучало в трубке самоуверенно и аристократично.

Феликс топтался в носках и молчал. Странно, но с той самой ночи у реки, с тех давних пор при встрече с Диамарчиком он ощущал сосульку в горле и на мгновение терял голос и замолкал. Диамарчик стал располневшим Дмитрием Сергеевичем с валидолом в кармане. А Феликс все слышал звон плетущей нескончаемую косу речонки.

— Ну, что за причина молчать?

Феликс откашлялся, а далеко в кабинете возликовал Диамарчик.

— Понял, брат, понял, — обрадовался он, — значит, ты уже слыхал, небось поздравить брата пожелал с великой победой, ведь твой брат награжден орденом, да каким! — Ле-ни-на.

Феликс молчал.

— Братишечка, ты? Ну, чего молчишь? Ну, как твоя рыжая? Брось ты эту стерву.

Феликс молчал.

— Братишка, это счастье, что она сгинула.

— Диамар, — сказал Феликс.

— Не Диамар, а Димитрий я, Ди-ми-три-й — сколько можно повторять?

— Диамар, — упрямо повторил Феликс и понял: и Диамарчик ждет, как пред, как зам у себя на фабрике ждут, когда его бросит Натали, и они все, конечно, правы, а вот я не прав, потому что они умные, а я дурень. Он заговорил со страстным напором об островах в океане, о святом Лаврентии, о великом канадском художнике Алексе Колвелле, которого не только Феликсу, но и Дмитрию Сергеевичу жизненно необходимо посмотреть. Он говорил о европейском искусстве, об импрессионизме и о сюрреализме, о Сальвадоре Дали, о «Горящей Жирафе», которую Диамарчику посчастливилось посмотреть в Испании. Там, в кабинете, Диамарчик, конечно, плаксиво стиснул веки, воспринимая слова «импрессионизм», «кубизм» как ненавистный бред, да и как иначе, когда на груди сияет новый орден, а тут непонятное и мерзкое «кубизм».

Но Феликс продолжал говорить, чтоб разозлить, чтоб Диамарчик оскорбился, затем он оскорбит и сам, и через время, виноватый, добудет репродукции Алекса Колвелла. Феликс поговорил еще о Поллоке, о его «Проволочной симфонии» и замолчал. В трубке тоже помолчали, и наконец Диамарчик подозрительно спросил:

— Слушай, а может, этот самый твой Колвелл вроде какого-нибудь Пикассо? Ну, на какой хрен тебе этот иностранец? Ну, попросил бы репродукции Айвазовского иль, скажем, Репина.

Феликс молчал.

— Ну, брат, с тобой не соскучишься. Пойми, все в жизни просто, все на поверхности, а про этих самых Пикассо сами же художнички и придумали. — Феликс молчал. — Они как поэты уж очень вонючи. — Феликс молчал. — А молодцы китайцы, они провозгласили: пусть расцветают все цветы, ну, они и повсплывали, эти самые Пикассо, у которых не поймешь где голова, а где задница, они и повысовывали головки, но их тут же и поотворачивали. Молчишь?

Сквозь стены и расстояния Феликс видел до мельчайших подробностей, как там, в кабинете, Диамарчик стискивает два пальца и вращает ими, как когда-то в детстве отворачивал голубям головы.

— Я, брат, когда был в Испании, благодаря тебе день проторчал перед этим самым твоим Сальвадором Дали, все думал. И что? Мракобесие, голова дыней, подпорка под ней — издевательство над людьми… Посмотри наших — персик так персик, с другой стороны пощупать охота. Нет, брат, я соцреалист. — Феликс и на этот раз промолчал. — Братишечка, а ведь я тебя люблю, знаю, знаю, ты там писательствуешь, так вот я тебе из Парижа настоящую писательскую ручку привез, посмотришь, две девочки, одна блондиночка, другая брюнеточка в купальниках, а повернешь ручку — голенькие, в чем мать родила! — Феликс молчал. — Ты, брат, убеди меня, что этот твой Алекс действительно художник, и я добуду…

— Не пускайте Дуньку в Европу, — не выдержал Феликс, — хоть она и с орденом.

— Что? Опять Дунька? Опять смех?

— Стар ты и провинциален, братец, может, тебя и раздражает Пикассо, а мне приносит истинное эстетическое наслаждение, пойми — я ведь урожденный Снежко-Белорецкий.

На другом конце города, в кабинете, средь дубовых панелей, ковровых дорожек, красно-суконных столов почему-то гневно-матерно звучало имя канадца Алекса Колвелла. Феликс отвел трубку, и опять в глазах встали темная стена телеграфа и заросли чертополоха. Зажурчала речонка, плетущая свою нескончаемую пенистую косу.

Когда клекот в трубке утих, Феликс приложил ее к уху и услышал отходчивое сопение Диамарчика:

— Что, брат, здорово я тебя разнес? — спросил Диамар.

— Уж слишком ты груб и провинциален, Дмитрий. Современный мэр поостерегся бы чернить и самоутверждаться за счет великого Пикассо — культура не та.

— Ладно, убедил. Когда в сауну с ледяным пивком пойдем или на кухоньке с кружечками посидим?

— Не получится, не вынесу, вообрази только себе: за окном густо-зеленая ночь, и город белый расставит, словно черепа, дома свои, ни дать ни взять Эль Греко, вид Толедо, а передо мной ты, с кружкой с пеной и словесной скверной, будешь заслонять пейзаж.

Феликс положил трубку, зная, что Диамарчик любит его и простит все и, конечно, добудет репродукции. А вот никто на свете не догадается, что он, Феликс, презирая себя, мстит ему расчетливо, жестоко за ту далекую лунную ночь, за Лельку в бурьянах у телеграфа.

Как великого праздника ждал Феликс репродукцию Алекса Колвелла. Лежа на кровати и мыслью пребывая далеко в мастерской художника, он не желал ни думать, ни говорить с Натали, и она, поднимая голову от шитья, удивленно и внимательно глядела на Феликса. Наконец в полдень робкий стук сбросил с кровати, и он, забыв, что лишь в трусах и майке, распахнул дверь. Седенькая старушка прижимала к груди книгу и, словно мышка, глядела снизу вверх близко посаженными глазами. Феликс метнулся в комнату и уже в брюках принял книгу и выслушал наставление. Старушка оказалась из тех полунищенок, которые днем и ночью хранят свитки, книги, полотна. В войну замерзали сами, но отапливали хранилища, грызли корки, но за свои скудные средства стеклили окна и чинили стеллажи. Они не прятались в бомбоубежища, чтобы не оставлять полотна без присмотра.

Старушка отказалась от чая, и Феликс заперся в ванной. Следуя наставлению, вымыл руки, а когда ком в горле исчез, раскрыл канадское издание. От репродукции с картины Алекса Колвелла Феликс пришел в восторг. С палубы ослепительно белого океанского лайнера прекрасная дама прямо в зрителя нацелила черные окуляры бинокля. Рядом с ней, тоже лицом к зрителю, сидел ее седовласый друг. Он был как бы слеп. Держа бинокль, дама локтем загородила ему глаза.

Феликс понял все и бродил взглядом по великолепно выписанному лайнеру, по синему знойному небу и чайке над рубкой, ощущая нацеленные на себя черные трубы бинокля и то испытывая высшее наслаждение, то краснея от неестественности, будто за ним, раздетым, кто-то подсматривал, но не мог захлопнуть книгу. Так вот ты о чем, Алекс Колвелл, вот кто восхищает Натали, и она проигрывает свою пластинку теперь уже на пароходе.

Феликс приоткрыл дверь и увидел ее. Ишь, вышагивает, словно победитель в чужой стране, под взглядом мамы, среди чужих кумиров и богов. Пусть плывет ее пароход к «режу» в Сочи. Там еще цветут магнолии, пусть наслаждается стихами, написанными для нее. Пусть Алекс Колвелл уведет ее на острова и ей там будет чудесно. Пусть получит свою полную порцию удовольствия и ни крошкой меньше в своей распрекрасной жизни, а вот Павлику, братику Верочки, этому удивительно красивому с зелеными миндалевидными глазами и чуть приоткрытым горьким ртом немому мальчику, что отмерено ему, господин Алекс Колвелл? Прелестная дама молчала, не опуская своего черного бинокля. Феликс завернул в газету книгу, вышел из ванной и наполнил рюмку. Чемодан и сумка были уложены, выглаженное платье ожидало на стуле. Значит, в этом платье она предстанет перед ним. Вся в белом. Конечно, сумка на плече и голубой блейзер внапашку, а поверх огненная копна. Неплохо. Дама прекрасна, прекрасен и белый пароход, и обстоятельства великолепны; с дикого полуострова — в Сочи. Из любви в любовь. Так-то, господин Алекс Колвелл. И каков же был его восторг, когда Натали отвернула от зеркала лицо, и ее веки, намазанные кремом, словно бинокуляры, мерцали перламутром.

— Нам нужно поговорить.

— Можно и не говорить — уезжай!

— Даже так? — И на мгновение руки, вентилирующие маникюр, повисли в воздухе. — Но все же почему? — спросила она, и в вопросе были удивление и даже испуг.

— Если даже и объясню, ты этого не поймешь.

— А ты объясни так, чтобы было понятно. — И пальцы опять замелькали.

— Уж очень ты вислозада и позвоночник у тебя прогнут в виде латинской буквы S.

— Это я? Я? Вислозада? — Она была поражена и испугана. — Очнись, милый. Ты посмотри, какие ноги, ты посмотри на эту фигуру. — Забыв о маникюре, она гладила, тискала и вытягивала свои действительно красивые ноги.

— Так ты ничего и не поняла, — сказал Феликс. — Вислозадость — это не форма, а образ мыслей, который калечит любую фигуру и любые ноги.

— А ты иногда бываешь не только хамоват, но и интересен. Но все же слушай. Мы изрядно поднадоели друг другу, все приелось, да это и понятно — любовь исчерпала себя. Ты начал хамить, а я все уже здесь видела и, прости, заскучала.

Господи, ликовал Феликс, да неужели это я и так спокоен — просто великолепен!

Он вызвал по телефону такси, вынес вещи, и они коротко распрощались. Такси покатило вниз по улице, и он наблюдал, оглянется ли Натали. Нет. Огненная копна волос не шевельнулась в заднем стекле. Он вернулся в комнату и опять открыл страницу с иллюстрацией. Теперь его интересовал спутник прекрасной путешественницы.

Седовласый, худощавый, изрезанный морщинами и повидавший свет. В нем Феликс видел самого Алекса Колвелла, подспудно и себя. Тебе, конечно, лучше, чем мне. Тебя еще не оставили. Ты еще скажешь чудесные слова, а надо ли? Где ответ? Или за всех ответил доктор Фрейд? Все разложил по полочкам. Инстинкт — никогда не соглашусь.

Феликс выпил, прислонил репродукцию к столу, юркнул в шкаф и извлек упакованный еще с тех давних пор Фролом Пафнутьичем портрет наркома. Он развернул рулон, прикнопил к шкафу, и на картине ожил расстрелянный. На Феликса теперь глядели трое: мама в черном домино, прелестная пассажирка нацелила черные окуляры, и виновато улыбался расстрелянный.

— Вот и я буду жить средь вас, остановленных на полотнах, жить с Ваняткой, с Белоголовым, с Фатеичем. Вот и я с вами, — бормотал Феликс. — Все мы, плохие и хорошие, опустили ножки над бездной…

Он неожиданно понял, что Натали действительно уезжает и жизнь его делает решительный поворот, и все пойдет иначе, и ценности станут иными. Но странно, он не ощущал потери, а наоборот, чувствовал себя просветленным, свободным и приближенным более к чему-то ясному, пока что таинственному.

Он пристально разглядывал прекрасную пассажирку и все более находил сходство с Верой. Он вспомнил Веру в этой комнате, в этом кресле — спокойную, уверенную, с рюмкой вермута в руке. Он даже услышал ее голос: «Феликс, не ломайте мой идеал, верните деньги, они не ваши». Боже, да при чем тут Вера? Уехала Натали, и за окном на веревке вытанцовывают забытые ею панталончики, а чемодана нет, и никогда, никогда он не увидит ее клетчатой сумочки. Он опустился на колени, положил голову на стул, на котором некогда висело платье, и чуть уловил леденисто-острый, но такой близкий запах ее духов.

Под внимательными взглядами расстрелянного, мамы, под черными окулярами дамы с белоснежного лайнера он пополз по комнате, отыскивая принадлежавшие Натали вещи, но тайный голос подсказывал, что делает он все не то и не так. Он нашел спичку, окурок в помаде, огненный завиток волос и пуговицу от джинсов. Как величайшую драгоценность, он сложил находки на стол, а пуговицу вертел в руках, мучительно вспоминая, был ли у нее костюм «Леви Страус»? Он заглянул в шкаф и удивился более — его джинсовый пиджак, его великолепный «Леви Страус» висел без пуговиц. Наверное, нитки перегнили, — подумал он. Стоя на коленях, он отыскивал пуговицы на дне шкафа. Он вспомнил сон — пуговицы, медные колокольчики на его груди издавали звон. Ну, конечно, я схожу с ума, и конечно, она уехала, а я медные пуговицы ищу.

Деревья гнулись и шелестели за окном, по комнате перемещались тени. Я должен увидеть ее и узнать, что произошло с пуговицами. Эта мысль сделала Феликса счастливым. Он увидит Натали. «Увидит! Увидит!» — хлопал в ладоши и подпрыгивал бесенок. Он вымолит прощение, и сам простит ей все — и режиссера, и профессора. Она вернется. Это и есть тот самый жизненный поворот. «Вернется! Вернется! Ты, чучело, ей желтые розы подари», — ликовал бесенок.

Феликс схватил телефон, и опять Диамарчик, опять полная страстного напора просьба — достать букет желтых роз.

— Именно! Именно желтых, — молил в трубку Феликс.

Когда шофер Дмитрия Сергеевича, оставив на кухне букет из желтых роз, увел из-под окна черный ЗИМ, Феликс, прижимая к груди розы, накалываясь и вдыхая тепло-пряный аромат, ушел мыслью в ту теплую звездную ночь: к ботаническому саду, к оранжерее, полной этого самого одуряющего аромата, к горбатенькому сторожу Коле и щерозубому псу. Он услышал лягушачий гомон и решил: все начинается сначала. Переполняясь тайным торжеством, которое сулило встречу с женщиной, он еще долго пребывал в «своей ночи», затем заспешил. Он все-таки надел джинсовый костюм и лихорадочно закалывал английские булавки, бормоча:

— Я должен узнать, где пуговицы, должен.

А из сумеречной комнаты, из-за золотого пенсне со слезой в глазах глядел на него расстрелянный. Пассажирка на миг растерянно опустила бинокль, и лишь мама была серьезна и задумчива.

— Я верну ее, верну, — сказал он им и вышел в темную вонь коридора.

На выезде из города он залил бензин и при ветре и полной луне, с оторванной пуговицей в кармане, но переполненный идеей, повел грязную машину на юг. Он обгонял троллейбусы, останавливался и в их голубом салонном свете изучал пассажиров — ее не было.

Наконец шоссе, голубое под луной, одолело перевал и помчалось черными лесными коридорами вниз, к пустым, осенним пляжам, к морю, слитому воедино с небом. Он вовсе не думал, что машина стара, резина истерта и может лопнуть или отвалиться колесо, а слева — обрыв, лес, а ниже — море.

Он гнал, охваченный идеей, пока наконец не засияла осенними немигающими огнями Ялта.

Было девять вечера. Он поставил машину у порта под платаном и переждал, пока начальник с красной повязкой на рукаве и с якорями на непомерно большой фуражке сухопутного моряка не заставил других водителей увести свои машины. Начальник возник и перед его «запорожцем», свирепо глянул в стекло, но не заметил в темноте притихшего Феликса, тот посчитал это хорошей приметой, и как только фуражка начальника отсверкала золотом за стеклянной дверью морвокзала, он смочил из фляги волосы, причесался и, прижав к груди букет, ступил на асфальт.

И два огромных, как небоскребы, лайнера, и набережная, и сама площадь сияли под лампионами так мощно, что Феликс закрыл глаза, постоял, думая — весь свет направлен на него, на давно немытые волосы, на сколотый булавками костюм, а главное, ставший таким абсурдным букет желтых роз, и почувствовал себя раздетым. Он пожелал исчезнуть козявкой в тени буксуса, чтобы осмотреться и привыкнуть. Ему всегда было хорошо под деревьями. Деревья наполняли уверенностью и силой, и куст шиповника тогда распахнул свои зеленые крылья и спас его, и вовсе не случайно начальник не увидел его в машине под платаном и не прогнал. Он захотел выпить, но в карманах была лишь пуговица и — ни копейки. Он решил успокоиться и опять закрыл глаза, прислушиваясь к разговору на ближайшей скамье.

— Пока белые искали свою науку, делали культуру и воевали, — картаво вещал иностранец, — строили небоскребы и города, черные занимались любовью. Лучше негр нет мужчин в кровать, лучше негр никто не любит. Никто не умеет это делать лучше негр. Белой женщине повезло, и она побывала в кровать негр. Она не может быть больше в кровать белого. Она может, как это у вас говорится, «любовь крутить только с негр».

И тут любовь — Феликс оглянулся и чуть не вскрикнул, так все стало нереально. В темноте на скамейке он увидел белую, размахивающую рукавами рубашку, увидел и женщин и с трудом различил черное, как смоль, лицо и такие же черные жестикулирующие руки негра. Он почувствовал себя обыденно и реально, но пустынная площадь, высившийся стеной пароход и сияющие крестами мачты там, в поднебесье, а главное, густо-фиолетовые в зеленых ореолах кипарисы и буксусы казались гигантской декорацией, на которую должен ступить он, с пуговицами-колокольчиками на груди, и все в нем испуганно опускалось.

Он вспомнил другую площадь, яркий свет и сухое дерево-«паук». Вспомнил Киргиза, Прихлебалу и Седого. Та площадь в том пахнущем керосином городе была их трагической ареной, и игра была тоже их, да вовсе не игра, а прямо их время, их гнев, ненависть, безумие и маниакальное желание действовать при как раз сложившихся и призывающих обстоятельствах. И то ли разрыв в облаках и давление в атмосфере, то ли свет звезд тому виной, или пришло время и так прописано было в книге, что Седой ушел из жизни с черной раной в горле.

А этот белый пароход, полный музыки и иллюминации, эта площадь и декоративные буксусы, газоны и глицинии. Этот город вечного праздника принадлежит красивой Натали. А вот мое время не пришло. А вот моей арены нет. Вся жизнь — затянувшаяся прелюдия, цепь бессмысленных фактов и уничтожающих одно другое обстоятельств. Но зазвучит гонг, и все сольется в монолит — и мама, и Белоголовый, и Ванятка, начальник и моя седина, и сколотый булавками костюм.

Мне еще предстоит… А что? — спросил он. Ответа не было, но Феликс знал — ответ будет. Он найдет, обязательно найдет — и ответ, и арену, и что там говорила Мария Ефимовна о камне. Он найдет и камень. Найдет ли? Да, он потерял, все потерял из-за этой Натали. А что именно? И неожиданно ярко и убедительно прозвучало в нем: «Ты потерял Веру».

И тогда на груди зазвенели колокольцы. Он увидел себя как бы со стороны, в темноте, с букетом на коленях, на яркой площади, в сколотом булавками костюме, небритого и перепуганного, — скоморох, скоморох, старый гороховый шут, и какая сила занесла тебя сюда?

Он вовсе не желал ни видеться и, тем более, говорить с Натали. Больше всего ему захотелось пересечь сияющую площадь и выкинуть букет под сваи в черную воду и, не оглядываясь, уехать домой и на фабрике увидеть Веру. Но начертано было иное. На корабле прозуммерило, и огни, казалось, увеличили накал. Начинается, сейчас ты увидишь Натали — и все в нем заликовало.

Распахнулась дверь в белоснежном боку лайнера, пожилой стюард выдвинул трап и встал смирно, и прямо на площадь прошествовал весь в черном с золотыми галунами, якорями, отмеченный орденами, как Феликс понял, капитан. За ним, прижимая к груди и поглаживая коктейльный бокал, вышел заросший до глаз бородач в синей рубахе, белых штанах и шлепанцах на босу ногу. Не он, отметил Феликс. Затем вышел еще элегантный бородач в форме и золоте, и тоже, конечно, не он. Бородач-синерубашечник развел руками и могуче, по-шаляпински, отхохотал.

Капитан куда-то за спину Феликса сделал «чао», а второй бородач вежливо поклонился. Господи, да как же все до боли реально и пошло в этом мире, но почему такой красивый свет, кто повесил такие светильники? — подумал Феликс и понял все.

Натали была в белом платье, чуть сутулилась, а огненные волосы островерхим грибом лежали на плечах. Она держала под руку, тоже всего в белом, режиссера. Феликс узнал его и его ассирийскую бороду, и ему показалось, что от белизны костюмов на набережной посветлело, а в голове лопнула какая-то перемычка, и все потекло, и все не туда. Это платье висело на стуле в моей комнате, но я не верю. А эти белые туфли я подарил ей, но тоже не верю. И неужели эта красивая женщина была в моей постели? Не верю. И как улыбается капитан, как мужественно распрямился синерубашечник. «Бал-бес, — возликовал бесенок, — где пуговицы с твоего великолепного „Леви Страуса“? Где? У тебя же на месте пуговиц шутовские колокольцы».

— Наталия Ивановна, — ликовал синерубашечник, — я очень, более чем очень желаю, чтоб вы откушали мой коктейль из этого бокала, изготовленный по моему рецепту, и непременно из моих рук.

Она хотела взять соломинку, но он отдернул бокал, раскатисто отхохотал:

— Нет, нет, я хочу именно из моих рук, чтоб вы вкусили и поток энергии, и пламень сердца, — и, держа бокал двумя руками, настырно целил соломинкой в ее рот.

— Боже, — прошептал Феликс, — он ее кормит из своих рук, да он парализует ее волю публично, здесь на площади, и все это видят, ишь как в недоумении напряглись лица. Но Натали не из тех, ничего у него не выйдет.

А синерубашечник увещевал, настаивал, все более возбуждаясь, чуть не силой придерживая Натали за плечо, навязывал хворостинку, и Наталия Ивановна, чуть раздвинув губы, изящно взяла ее в рот. Синерубашечник отхохотал, остальные, деланно смеясь,зааплодировали. Лишь режиссер смотрел в пустоту. Боже, взмолился Феликс, почему взяла? И пьет тут на площади из его рук? на глазах у всех? — и опять на груди Феликса звякнули колокольца. А синерубашечник продолжал своим музыкальным баритоном:

— Наталия Ивановна, позвольте вас представить красивым и интересным людям — нашему капитану и помощнику.

Потом, прижимая к груди белоснежную фуражку, говорил помощник.

Прекрасную даму пригласили осмотреть машину и посетить рубку. Люди на площади, довольные собой и собеседниками, улыбались, говорили приятные друг другу вещи, над ними стояла ночь, за спиной — расцвеченный, с пока что спавшими машинами, лайнер. Текло приятное время, их ожидал приятный вечер в обществе красивой дамы, карты, бассейн, коктейли, а праведная жизнь, отмеченная орденами, высоким положением и признанием, давала им право, и уж ничто не могло изменить ее устойчивый ход, и они заслуженно использовали свое право. Но это не интересовало Феликса. При свете красных ламп ее поил опивками какой-то хлюст.

Да как она могла?! — вот что взъярило его. «„Ханжа“, — пропищал бесенок, — чернобородый ее просто изнасиловал». А когда, мерцая золотом и орденами, поцеловал руку и заговорил капитан, бесенок уже совсем распоясался, захлопал в ладоши и запел скабрезную песенку:

Потом начался ураган,
На мостик вышел капитан.
И он такой любезный был,
Ее в каюту пригласил…
Господи, хорошо бы исчезнуть, но я должен… Он не знал, что именно должен, не знал, что скажет и как вручит букет, но встал, пригладил волосы и переступил спасительную фиолетовую тень дерева на тротуаре. Все остальные шаги сопровождались звоном колокольцев на его груди и хохотом бесенка, а черные буксусы, в боковом зрении Феликса, вместе с ярко-зелеными ореолами рывками отходили назад. Феликс больше всего боялся упасть, ибо под ярким светом на площади ощущал мучительную неустойчивость своих ног.

Первым его заметил режиссер, и, наверное, плох был Феликс — небритый, расхристанный, хватающийся рукой за воздух. «Реж» что-то зашептал Натали. Она обернулась и разглядывала его равнодушно, не мигая и все больше капризно щурясь, наконец сомкнула веки. Феликс ощущал на себе черные линзы бинокля и слышал все усиливающийся звон пуговиц-колокольцев на своей груди. Когда он поравнялся с Натали, она, не открывая глаз, чуть слышно заскороговорила:

— Шалопай, Челкаш, это я-то вислозадая? Проходи, не останавливайся, видеть не могу…

Он бы и прошел, но бокал с желтой пеной в руках синерубашечника, а главное, звон колокольцев, достигший апогея, напомнил о пуговицах. Он остановился и молчал, улавливая такой знакомый холодно-острый запах ее духов. Наконец, язык в пересохшем рту повернулся, и Феликс тоже шепотом сказал:

— Я приехал за пуговицами.

— Я так и знала, — прошевелила губами она. — Ты и должен был преследовать меня, влюбился, видите ли, такие болваны не могут наслаждаться жизнью и быть счастливыми, такие лезут в петлю.

Взгляды присутствующих были направлены на великолепный букет желтых роз «Глория Деи», и никто ничего не понял из полушепота и пантомимы элегантной дамы и бормотания небритого, полуоборванного человека.

— Я верну их, я сейчас же верну, — шептала Натали и поспешно рылась в сумочке. — Я взяла их на память о тебе, как сувенир, понимаешь? На! И убирайся, я не желаю тебя более видеть ни секунды, убирайся, или я закричу.

— Наталия Ивановна, чем оскорбил вас этот человек? — Глаза синерубашечника холодно изучали Феликса, и он злорадно добавил: — А то, знаете ли, товарища можно и призвать к порядку. Это в момент.

В ладони Феликса оказались две пуговицы. Колокольцы на его груди трезвонили, и он упал бы на этой яркой площади, но на его плечо легла рука, и бородатое лицо «режа» заговорило в ухо:

— Феликс, любезный, я провожу вас, идемте. Букет великолепен, но поймите, все кончено, повторов в жизни не бывает.

Он говорил что-то ласковое, и дыхание было теплым, рука поддерживала, провожая в спасительную тень буксуса. Феликс постоял под деревом, закрыв ладонями глаза, и когда окончательно пришел в себя, режиссера не было, и площадь была пуста, а музыка на пароходе стихла. Он уже более не чувствовал себя раздетым под фонарями.

Ум его был ясен, трезв, и никакого звона на груди. Он ощущал присутствие чего-то емкого, настоящего. Это не был капитан с его мирными орденами. Это не был и краснобай-синерубашечник, занимающий большой пост, это не был и режиссер, не была и Натали. От этой снобистской пантомимы, от своей нелепой клоунады, от себя самого он побрел к воде. Он твердым шагом пересек площадь и там, где у свай опустил корму в черную воду лайнер, постоял, ощущая, как все мышцы наполняются уверенностью.

— Иоганн, — ясно прозвучало над ним по-немецки, — не забудь узнать завтра у гида имя коня великого царя Питера.

На верхней палубе две квадратные немки ели мороженое и равнодушно разглядывали Феликса, а чуть поодаль однорукий седоголовый немец в строго обтягивающих сухую фигуру джинсах изучал красную книжицу. Он, подумал Феликс. Этот видел в свою амбразуру. Этот все помнит.

Феликс тут же возненавидел этих молодящихся, раскормленных старух, знающих всему цену; чтоб получить полную порцию своих удовольствий, им обязательно нужно было узнать имя коня царя Питера. Его интересовал только однорукий немец.

— Иоганн, — опять сказала немка, — узнай у туземца, сколько стоит его букет.

Немец поднял глаза, и Феликс хрипло спросил:

— Иоганн, где вы потеряли руку? Под Сталинградом?

Немки оцепенели с мороженым у рта, а немец распрямился, стал суше и строже, опустил словарь, долго, молча и серьезно изучал Феликса белесыми глазами. В них что-то дрогнуло. Они понимали друг друга.

— Нет! — наконец сказал он. — В танковом бою под Моздоком. Под Моздоком похоронена моя правая рука.

Они долго смотрели друг на друга, и немец шептал:

— Моздок, Моздок!

Феликс швырнул букет под сваи в черную воду и побрел домой. Трое иностранцев молча глядели ему в спину, потом женщина сказала:

— Иоганн, мне становится страшно в этом русском море, ты закрыл каюту?

Другая прибавила:

— Букет сто марок стоит. Туземец сумасшедший, он опасен.

— Нет, — возразил немец, — он не сумасшедший и вовсе не опасен, он просто русский, а в каждом русском живет Достоевский, поэтому логически его поступок необъясним. — И продолжал с жаром, так не вязавшимся с его аскетическим видом: — Русские вовсе не злы, это очень добрые, гостеприимные и, главное, долготерпеливые люди. Они как медведи, и не напрасно эмблема русских — медведь. Это очень правильно, медведь очень долготерпелив. Враги бросают в берлогу горящие поленья, медведь горит, ревет, ворочается и не вылезает, но боже упаси, если горящий медведь из берлоги вылезет и станет на задние лапы. Вот тогда будет ужас. Вот тогда пощады от русских не жди, а сейчас нет, сейчас он не опасен. Знаю я этих русских, знаю.

Дальше Феликс не расслышал. А все-таки я не забыл немецкий, и немец мне понравился, уж он хлебнул. Все иностранцы, побывавшие в России, становятся иными: раздумчивыми, сомневающимися и красивыми. Феликс оглянулся. Теперь немец один стоял на черной корме лайнера в молочно-белом свете прожекторов и всматривался в темноту. Феликсу послышался его шепот: «Моздок, Моздок».

Он заперся в комнате, опустил шторы, не отвечал на телефонные звонки и стук в дверь. Он не пил, не ел и не снимал сколотого булавками шутовского наряда, часами сидел в кресле в темноте, закинув ногу на подлокотник. Иногда его рука нашаривала сигарету, вспыхивала спичка, выхватив небритое лицо, и, сузив зрачки, он тяжело втягивал дым и забывался. Пепел сыпался на пол, сигарета догорала и падала, а он, изломанный, был недвижим. Казалось, жизнь чуть теплится в нем, но в опущенной голове ясно проплывал образ Веры. Он видел Веру в этом кресле, в кофте-самовязке, в модной джинсовой юбке и на высоких каблуках. Свободно и радостно было ей в этой комнате с рюмкой в руке под мягким светом абажура, среди его вещей. Она говорила и говорила прекрасные слова, и предметы теряли острые углы, и свет становился более мягким, и мамин взгляд под черным домино был спокоен и восторжен. На кухне сипел чайник, а за окном, как в детстве, стояла черная таинственная ночь.

Почему я не выкинул тот пламенеющий букет? Почему прозрение всегда опаздывает, спросил в темноту Феликс и затих надолго, словно жук-бронзовка, поджавший ножки. И тогда он услышал Верин голос, убежденный, не терпящий возражений: «Это взятка, Феликс, верните все не ваше, не ломайте мой идеал».

— Верну! — вскрикнул он в темноту. Он закрыл ладонями лицо, завыл, заплакал. Как я мог? Кто я? И все смешалось в его голове: в комнате был какой-то свет, то стояла тьма, и он спасался в ней, забившись в кресло, бормоча единственное: «Вера» — и опять замолкал надолго…

На другие сутки, далеко за полночь, он вскочил с кресла, перемахнул через комнату к серванту, наполнил стакан и стал выкрикивать отрывисто и бессвязно… твое святое имя… водка… Надо, надо завесить зеркало… чтоб не видеть себя… среди бутылок. Он грохнул об пол стакан, упал и затих в луже, в водочной вони.

Мама гневно глядела со стены, испуганно затих расстрелянный, и предметы, будто донные глыбы, таинственно замерли в ночи.

Он давно потерял представление о времени, и, когда, бледный, осунувшийся и обессиленный настолько, что перестал даже казниться и упиваться собственным ничтожеством, пребывал то ли в прострации, то ли в полусне, к нему пришла его Вера. Он ясно увидел тихую, полную белизны и света комнату. В дальнем солнечном углу была Вера, на белой кровати, в белой рубахе, средь белых простыней, с белой повязкой на горле. На белой шали, укрывающей плечи, лежали русые волосы. Вера руками свела вырез рубашки на груди и, чуть приоткрыв удивительно яркий рот, глядела на него маняще и влюбленно. Он долго стоял на пороге комнаты, боясь спугнуть ту тихую радость, в которой пребывал, и не мог отвести взора от Вериных пальцев и груди. Наконец ноги подчинились ему, он ступил в комнату, и пол был мягок, но он устоял и высыпал из каких-то кульков, из карманов мандарины на черный рояль, они золотом засияли на его полированной поверхности. А Вера глядела и глядела на него, все так же сжимая рубашку на груди. Наконец, взломав это немое видение, прозвучали ее слова, которые он когда-то слышал и мучительно вспоминал, где?.. «Я люблю вас, Феликс, много лет и ничего не могу переиначить, и не надо так победно, так глумливо… Я сейчас уйду».

— Нет! — вскричал Феликс.

Не стало белой комнаты, был сумеречный предрассвет, но фраза «я люблю вас» оживила, засверкала и привела в легкий восторг.

Наконец эта восторженность испугала его, заставила задуматься и неожиданно для него вылилась в ясное убеждение — наступила иная, пока что непонятная фаза жизни, к которой он шел все прожитые годы. Феликс был спокоен и трезв и распрямился в кресле, как после долгой мучительной болезни. «Придет истинная любовь», — прозвучало в нем.

Здесь, в комнате, он уловил источник этой мысли и чрезвычайно смутился, будто за ним кто-то подсматривал. Он с любопытством, словно впервые видя предметы, стал оглядывать комнату, все более возвращаясь в реальное. Мама? — Нет! Ее глаза дремали под черным домино. Господин Алекс Колвелл? — Нет! Дело кончено, отбывающая к острову Святого Лаврентия дама глядела своими пустыми черными окулярами, и Феликс захлопнул книгу. Слоники? — Нет! Мраморный караван на комоде тянулся в недвижимом пути.

Феликс оглянулся к шкафу, к прикнопленному к его дверце холсту — понял все, да так и оцепенел в полуобороте с занесенным локтем. Все исходило от улыбающегося наркома: безысходное страдание, всепрощение к мучителям своим, великая любовь и вера в Господа водили кистью мастера, и в каждом мазке, в чуть уловимом штрихе, полутени или на удивление красивом сочетании цветов и тонкой лессировке жили добро, стремление к неизведанно радостному, ожидающему людей в этой жизни. В портрете прощенного им наркома непонятно как были запечатлены рождение, любовь и смерть самого мастера. Господи, подумал Феликс, если б художник изобразил Веру, мою Веру!

Феликс закрыл глаза и на третий день девятым или сто седьмым, неведомым человеку чувством уловил поток доброй энергии, и она наполнила его, сделала сильным. А в наступивших сумерках портрет розовел, словно утреннее окно, источая мягкий, напоминающий звездную туманность свет, и этот свет струился на пол, шлейфом окутывая ноги. Феликс знал — это энергия добра, высший разум и талант, выплеснутый маленьким человечком на холст, и совсем неважно, диктатор ли на нем изображен, красный аист или просто белый круг. Конечно, все исходит от портрета. И снова Феликс более всего пожелал увидеть Веру и понял, что увидит ее.

Начальник улыбнулся под пенсне своими миндалевидными маслянистыми глазами. Ну чему ты рад? — разозлился Феликс и пустил дым ему в лицо. Думаешь, ромбы, золотой орден придумал себе, напялил мундир да никелевый браунинг нацепил, так ты и властелин? Ни черта! Тебя сотворил убитый тобой маленький человечек с мольбертом и кисточками. Он властелин. Это его так боялся Фатеич, потому вы вместе его и уморили. Начальник виновато опустил глаза, а в комнату незримо вошел Фатеич. «Эх, Фелько, Фелько, — вкрадчиво заскрипел его голос, — прав ты, конечно. Но и нас пойми — не гляди, что художничек мал да вонюч, в кармане сухарь, а ботинки „жрать просят“, не гляди, что кисточки облезлы, а тюбики мяты. Поверь старику, он вреден, его не заманишь ни кнутом, ни пряником — этими самыми кисточками да на простой мешковине он такое намалюет, так насмердит, что потом танковой дивизией не разгребешь. Да что танки? Танки — железо, пойдут в утиль, а он знай себе глядит со стены и в веках себя прославляет. Сожги холстину, он тут между нами незримым духом вертится и опять-таки смущает. А главное, он, подлец, ставит вопрос, а ответить-то некому. Вот в чем беда, Фелько, вот! Нет, Фелько, художничка надо только убить!»

Феликс курил в кресле, нарком слушал с картины, Фатеич скрипуче продолжал: «Вот я и спрашиваю у художничка: дай тебе волю, так ты ж меня первого к стенке и поставишь? Нет, отвечает, я тебя простил уже и наркома твоего тоже простил, не враги вы, а мучители мои на пути моем, но через вас пройду. Представляешь, Фелько, как обидел он меня: чтобы врага да простить? А слова какие крамольные сказал: „Искусство, говорит, должно быть только во славу Божью, а раз для Бога, то и для людей“. Во куда, стервец, загнул. Терпеть такое разве ж можно? Нет, Фелько, вот только-только он проклюнулся, головку высунул — ее тут же для его же пользы надо и отвернуть, чтоб не страдал…» Уйди, сказал Феликс, включил свет, и Фатеич исчез вместе с сумраком, а в комнате, в спокойном отраженном свете, нарком глядел теперь уже тускло, и лишь абажур, словно парашют, покачивался в волокнах дыма, да по стенам чуть заметно ползали тенью висюльки. Теперь уже ясно и радостно, и с надеждой.

Феликс опять вспомнил Веру, ее приход в эту комнату, и все в нем заликовало. Он вспомнил, как ей понравились слоники и как задумчиво разглядывала она мамин портрет, и вовсе не была смущена, и бокал в руках держала непринужденно и легко. Вспомнил и покраснел.

— Вера, — сказал он, — я вымолю прощение.

Затем он вспомнил дымный город, ресторан, Аду Юрьевну. Она тогда сказала: «Феликс, верните все не ваше». Он не вернул. Потом был Седой, Киргиз и Прихлебала, была ночь и белый домик, и маленький спекулянт. Город выпустил его. А сейчас?

Размышляя так, он вновь ощутил прилив энергии. Он решил бросить выпивку, уйти в работу и наконец дописать роман. Впервые он без неприязни посмотрел на начальника, на его мундир, и ему показалось, что тот злорадно усмехнулся, но страх тюрьмы не расцвел махрово в груди Феликса, и это тоже было впервые. Но такова судьба — сторожится всю жизнь человек, размышляет и оглядывается и лишь единожды забудется, сорвется с тормозов и возликует, а судьба уж толкнула шарик.

В каком-то кабинете на каком-то этаже зазвенел телефон, отворились двери, некто пальчиком указал. Кто-то, нахмурив лоб, прочитал, посоображал и приложил печать. Лег первый лист в папку с надписью «Дело». И «Дело», являя уже государственный документ, перекочевало на нижний этаж и передано под расписочку, и меньший начальник серьезно поизучал его, кивая и, конечно же, соглашаясь, и кнопочку под столом нажал.

— Я начинаю новую жизнь, — сказал Феликс, — но прежде я должен совершить поворот — сделать нечто важное, главное, и это будет точкой отсчета, и жизнь моя потечет не так, а иначе.

А что? Он поднял взор. Мама смотрела сквозь прорези маски. Феликс вспомнил Веру, застывшую перед портретом мамы, и прозрел. Родители. Решение пришло неожиданно. Я должен, наконец, найти могилу мамы. Я должен снять проклятие и предать земле отца, нечего ему обнаженным торчать под вожделенными взорами, и тогда он перестанет излучать смутную тревогу, наполняющую меня да и всех лицезреющих его. Вот что главное, вот что привлекает мысли мои уже много лет, а я все собираюсь и все откладываю, и не будет мне счастья, хоть бы немного, пока отец мается непогребенный.

Более сомнений не было. Надо действовать, сказал Феликс, и, первое, надо сориентироваться во времени. Он завел давно остановившиеся часы и включил радио. Сперва передавали производственную гимнастику, затем сказали время. Он подвел стрелки на половину третьего и, откинувшись в кресле, стал продумывать план и запасной вариант, на случай провала. Так уж устроен он был — всегда желал предусмотреть все предусмотримое.

Нужно обратиться к Диамарчику, пусть он похлопочет через ректора, и усомнился. Диамарчик? Не верит ни в Бога, ни в черта и в юности самоутверждался — ходил в полночь на кладбище, как выражался, «кресты валять». Вот уж посмеется Диамарчик. Феликс отверг его.

Нужно действовать через ректора самому, как сыну.

Ну а если откажут, размышлял Феликс, то нельзя будет и похитить. Остается одно — выкрасть. Надо поговорить со своими фабричными — шефом и главным, у них наверняка есть люди, которые за деньги вынесут пол-института. Отец — мой, посетила ясная и гордая мысль, и я сделаю это сам. Решение было окончательным, но как выкручиваться, если ночью накроют в здании мединститута? Прикинусь пьяным, ничего не помню, заснул после ужина в столовой.

Как быть, если на задворках института, там, где течет Салгир и начинается парк, задержит милицейский патруль? Ведь обязательно накроют, я не рожден вором, а патруль, который месяцами не заглядывает в парк, окажется именно там, у моего притихшего в темноте «запорожца».

Может, машины не надо, может, завернуть останки в материю, спрятать в кустах, а потом забрать? А как бы поступил профессионал — вор?

Он вспомнил лагерь и своего дружка старика-вора, медвежатника, не потерявшего дореволюционной галантности и изыска. Однажды они работали на складе и среди картофельной гнили и бочек с кашеобразной ржавой сельдью обнаружили, по-видимому, приготовленный для начальства бочонок с великолепной капустой провансаль, с клюквой, яблоками и виноградом. На Феликсе была прочная нижняя рубаха, и они тут же, связав рукавами горловину, набили ее капустой. Им удалось выкинуть тючок в окно и зарыть в снег. В тот день фортуна опять повернулась к ним лицом: старик добыл у вольного шофера бутылку водки и привязал ее к ноге. Так и пошли — впереди спокойно и гордо старик, за ним волочился он, Феликс, обливаясь потом, оглядываясь, готовый в любую секунду зашвырнуть в сугроб тюк, убежденный, что непременно поймают. Тогда, вспоминал Феликс, он заговорил о запасном выходе на случай провала, о том, что следует спускаться не в овраг по тропе, а идти в обход по снегу, маскируясь в соснах. Он убеждал старика предусмотреть все и сговориться, чтобы отвечать в унисон. Мягкий, тихий в невероятных условиях лагеря вор озверел. «Порченый! — беззубо прошипел старик. — Порченый страхом, не кричи, не привлекай. Судьбу перехитрить хочешь?» Он вырвал тюк и бросил в снег. Он не мог простить Феликсу непригодности к воровскому ремеслу. Он нравоучал: «Для чего мы пошли на дело? А для того, чтоб украсть, а не сесть. Мы и украли! И не смей думать о чужом, ненужном нам, о поганых на пути. Кради и получай высшее наслаждение риска». Старик поднял тюк, буркнул: «Иди поодаль» — и по узкой, протоптанной в снегу тропе не спеша спустился в овраг, на подъеме постоял, отдышался и только двинулся дальше, как навстречу из-за холма вышли двое конвойных, и Феликс тогда понял — все кончено. Старик и не подумал закинуть в сугроб тюк, лишь распрямил плечи и в высшем презрении, чуть вздернув подбородок, прошел сквозь разговаривающих и жестикулирующих конвойных, как невидимка. Феликса же конвойный обыскал, нашел десяток картошек в кальсонах, но на вахту не повел, время настало иное — умер Сталин.

* * *
Феликс принял душ, надел джинсы, побрился. Затем снял с окна голубой занавес, сложил в сумку и, полный решимости действовать, отправился к соседу — пенсионеру-плотнику.

— Мне нужен плотницкий инструмент и обязательно в плотницком ящике, — сказал Феликс опухшему старому пьянице и положил на кухонный стол пятерку.

Пятерку как ветром сдуло, а на ее месте появился плотницкий ящичек с молотком, стамесками и, что особенно понравилось Феликсу, с топором.

Феликс надел халат с прилипшими опилками и засаленную плоскую кепку, засунул карандашик за ухо и удовлетворенно покрасовался в мутном зеркале. Натуральный плотник, вот кеды и джинсы немного портят картину, но и это сойдет, решил он, — несколько левый плотник.

В гараже он отыскал штыковую лопату с красной ручкой, опустил в «запорожце» боковое сиденье, погрузил ящичек с инструментом и выехал на улицу. Машину дергало, мотор заскакивал на одном цилиндре. Феликс в сердцах ругнул «запорожец», сравнив его с шелудивой собачонкой, бегущей на трех ногах, а иногда почему-то и на четырех. Но мотор прогрелся, потянул ровно, и Феликс с юга на север пересек город. Он знал план института, въехал в никем не охраняемые открытые ворота, свернул направо, остановил машину под старой акацией и был обрадован безлюдьем двора, тут же сообразил — преподаватели и студенты на уборке. Он испытывал пьянящий восторг риска, о котором говорил старый вор, и не сомневался — все будет хорошо. С ящиком в руках пересек двор, вошел в заднюю дверь и очутился в прохладе вестибюля. Уборщица, шмыгающая тряпкой, и швейцар в раздевалке, читающий газету, даже не удостоили взглядом. Да и два важных эскулапа в элегантных костюмах с дорогими дипломатами в руках не прервали беседу. По выхоленному лицу, золотому пенсне и важности манер Феликс в одном признал не меньше, как профессора, второй же, более суетливый и подобострастный, был фигурой помельче. Руки Феликса задрожали, и он со страхом осознал — если этот, в золотом пенсне, ректор — то провал, и как это я не подготовился и как не поглядел на ректора, даже имени не узнал? — и сию секунду как бы услышал старого вора: «А на какой хрен тебе их имена? На кого смотреть хочешь? На отца смотри и делай свое дело». Феликс громче, чем следовало, поставил ящичек, почему-то взял в руки топор и посмотрел туда, за пальму, в угол. Там, в оранжевых лучах и решетчатой тени от листьев пальмы, стыл пыльный скелет. «Василий Васильевич Федуличев, — прочел Феликс табличку меж плоскостопных фаланг, — завещал свой труп науке. Он и после смерти служит человечеству». И остановилось время, шум утих, и вестибюль, полный оранжевого закатного солнца, и эскулапы, швейцар с уборщицей отплыли в небытие. Перед лицом был серый скелет с пыльными глазницами.

Феликс, сглатывая ком, погладил маленький череп отца, вспомнив его огромную голову, а грудь, некогда атлетическая, богатырская, и вовсе удивила хилостью ребер. Он опустил взгляд на тазобедренные кости, на плоские стопы, вспомнил его гигантский торс, короткие ноги и валкую утиную походку, на которую так досадовала мама, и спохватился, что непотребно так разглядывать и рассуждать о наготе мертвого отца, застеснялся, зашептал:

— Стоишь здесь в углу, отец, и до войны, и при немцах стоял — тебе не стыдно, не больно, ты вещь с инвентарным номерком — экспонат, и земля не принимает тебя, отец.

Феликс не слышал, что швейцар, опустив газету, обращался к нему, не видел, что эскулапы прервали беседу и смотрели на него. Он очнулся лишь после того, как уборщица проехалась шваброй по ногам и прокричала:

— Чего остолбенел?! Тебя спрашивают!.

— Что вам надо? — прорезался голос швейцара, и все смотрели на Феликса.

— Приказано в мастерскую, — подхватился Феликс. — Приказано — в красное дерево зашивать… будем… приказано остеклить. Значит — в шкаф стеклянный… приказано.

Феликс опустил топор в ящик.

— Кто ж, позвольте узнать, так умненько распорядился? — тихо и вкрадчиво заинтересовалась «фигура помельче».

— Не иначе Виталий Николаевич, — снизошел до ответа профессор.

— Приказано в стеклянный шкаф зашить скелет, — играл дурака Феликс, — и поставить вот здеся, под часами… Сверху часы, а снизу, значит, скелет в стекле и чтоб получилось: момент в море.

Профессор позволил себе улыбнуться и понимающе, глядя на собеседника, проронил:

— Мементо мори. Поддерживаю, вовсе не плохая идея.

— Конечно, конечно, — заспешила, засоглашалась «фигура помельче», — ай да Виталий Николаевич, какое тонкое наблюдение, какой великолепный творческий ход мысли: сверху, понимаете, часы, а под ними… понимаете, символ.

— Вот как? Значит, ты символ, — прошептал Феликс и взялся за каркасную трубу, хотел поднять, но скелет лишь качнул конечностями, не сдвинулся. — Боже, да он на анкерных болтах… — испугался Феликс.

Но выручила уборщица:

— Тяни шибче! Вот так я его, чертяку безбожную, тягаю, четыре пуда в чугуняке весу. Тяни!

Феликс напрягся и немного откантовал станину. Скелет раскачивался, стучали кости. Эскулап, разговаривая, наблюдал, и, когда в вестибюль заскочила парочка перепуганных студентов, он подманил их и приказал помочь. Студенты бросились исполнять, подхватили чугунную подошву и, чуть не выбив двери, потащили во двор. Феликсу с ящичком в руках оставалось лишь утихомиривать молодцов, когда чугунину грузили в машину.

Скелет лежал на откинутом сиденье, Феликс укрыл его халатом и завел мотор. Сперва он выехал к вокзалу, затем на объездную дорогу, а когда город остался позади, свернул на юг. Машина пересекла пару деревень, асфальт перешел в проселок, все сужающийся и более крутой. Феликс взъехал на порыжевший холм, потом на плато и снова на холм. В панораме стекла все цветастей, все рельефней и крупней надвигались фиолетовые горы с плоским контуром Чатырдага.

При очередном подъеме вдали справа над обрывистым склоном рыжего холма Феликс увидел одинокое зеленое деревце с плоской и сбитой набок кроной, деревце, будто ладонью поддерживавшее небо, понравилось Феликсу. Дорога повела вбок, и деревце исчезло. Проехав километра два, Феликс круто свернул на запад. Машина запрыгала по каменистому плато, Феликс старательно объезжал валуны, и за пригорком прямо перед капотом возникло искореженное деревце. Под ним и остановил машину. Яблонька-кислица росла в углублении, и это обрадовало. Вокруг каменистое и желто-выгоревшее плато, а под деревцем зелень. Не иначе как много лет назад сюда угодила бомба, не меньше двухсотки, потом горные ветры наполнили воронку землей, и выросла яблонька, а грунт здесь должен быть мягкий, размышлял Феликс, доставая лопату.

Сперва он срезал слой дерна, отложил его в сторону и принялся копать. Земля действительно была мягкой, и он быстро выкопал могилу, узкую, но неглубокую, потому что лопата заскрежетала по скале. Ну и этого хватит, решил он. Затем, вытащил скелет на землю между машиной и ямой, развязал на арматуре проволочки, сложил на груди конечности и укрыл голубой занавесью. Теперь уже под покрывалом, вырисовывая контур тела, лежал покойный. Феликсу стало грустно, он сел под дерево и закурил.

Солнце, хоть и осеннее, жгло бок, а вокруг на много верст растянулась юдоль людская. Прямо из-под ног холм сползал в золотое поле, и оно распростерлось до гряды еще зеленых тополей, с чуть видимой ниточкой шоссе в них и редкими проблесками от машин. Справа в долине, размалеванной дымами, словно на грязной акварели, лежал город. На юге, на фоне голубого неба, все так же, как и давно, в его, Феликса, детстве, возвышался вечный Чатырдаг. Окружающий цветной мир Феликс воспринимал как единую картину — видел и себя как бы со стороны, в земном пейзаже. За горой шоссе, среди скал и леса, петляло к морю, и Феликс знал там каждый поворот, спуск в бездну, и, как в юности, остро ощутил запах горячей хвои и прогорклый — гудрона. Будто наяву слышал сухой треск цикад и шипение расплавленной смолы под колесами велосипедов, когда компания с криками восторга и ужаса мчалась к морю. Затем в его воображении возник особенно цветной день, когда впервые в жизни он увидел море. Легковая выехала на перевал, и мама потребовала, чтобы убрали верх. Отец вместе с шофером дядей Володей сложил крышу, и солнце залило машину. Феликс был потрясен громадой вставших до самого неба сизых гор. Машина, скрипя тормозом, покатила вниз, и дядя Володя сказал: «Теперь без мотора до самого моря докатим». Все заговорили о море, а отец объявил: «Тому, кто первый увидит море, покупаю эскимо». Все всматривались, машина катилась по лесному прохладному коридору над бездной, и сразу за поворотом мама захлопала в ладоши: «Море! Я вижу море!» Дядя Володя включил клаксон, эхо музыкально аукнуло в горах, и взрослые рассмеялись. А маленький Феликс, вытягивал шею, всматривался, и сердце трепетало и билось, но над головой все кружили горы, а впереди были синий капот с собакой на пробке, сияющие фары, под них скользила серая масса шоссе, и совсем уже далеко, внизу, в зелени, виднелись еще петли шоссе, и одно голубое небо и никакого моря. Взрослые любовались профилем Екатерины на горе Демерджи, а Феликс готов был расплакаться, и вдруг там в синеве, высоко в небе, он увидел освещенный солнцем белый пароход. Восхищенный и обалдевший, он схватил за руку отца, затряс, забыв слова, наконец выкрикнул: «Мама, пароход повис в синем небе!» Взрослые рассмеялись. «Феленька, это море сливается с небом, — объяснила мама и погладила по голове, — великолепная картина, и очень хорошо, что тебя взволновала, ведь ты непременно станешь художником. Таким, как Репин или Айвазовский».

Феликс долго глядел на гору, которую так любила с балкона созерцать мама. Гору, которая снилась ему в лагерях и рядом с которой или с мыслью о ней прошла вся его жизнь. Он снова спиной ощутил покойного и заговорил:

— Место здесь хорошее, отец, — Чатырдаг и горная яйла. Весной расцветут желтые и красные пионы. Помнишь, отец, как ты повел нас, пионеров, в поход в горы в противогазах? Ты гордился мной, я ни разу не снял маски, а ведь я подлец, я открутил шланг от коробки и дышал чистым горным воздухом. Чуть справа, отец, голубая гладь водохранилища, его недавно заполнили, лет десять откладывали, а знаешь почему? Определили, что все дно — сплошное кладбище. Это ты поработал с товарищами Землячкой и Бела Куном. Ведь революция — эта пролетарочка в окровавленном комбинезончике и красной косыночке — требовала порядка, ты и наводил, отец, революционный порядок. У Гитлера свой был порядок: бараки стояли ровненько, музыка играла, печи дымили; у Сталина — свой, и музыка своя: «Наш парово, вперед лети!..» Но кончилась эра. Пришло другое время, отец, и ты даже не знаешь, что такое атомная бомба. Расскажу тебе: я недавно окончил курсы гражданской обороны, и отставной полковник Эмин секретно известил нас, что-де раньше капиталисты планировали на Крым сбросить четыре атомки, а теперь — одну водородку. Во как! А знаешь, как спасаться? Нужно, отец, укрыться простыней и лечь головой к атомному грибу. Я спросил: обязательно ли носить простыни с собой? Полковник обиделся. Но есть и получше средство для уничтожения всего живого. Ученые изобрели какой-то устричный яд. Двадцать восемь унций яда, как объяснил полковник Эмин, способны уничтожить все человечество. Вот как, отец, винные микробы в сладкой среде живут и размножаются, достигают крепости десяти градусов и погибают в экскрементах собственного выделения. Неужели люди такие же микробы в этом мире? Неужели Всевышний создал людей и дал им ум только для того, чтобы они погибли в продуктах собственного разума? Как ты думаешь?

Молчали горы в вековом стоянии.

Резко обозначились запахи, до оскомины во рту: запах яблоньки-кислицы и нагретой свежевыкопанной земли. Феликс ощутил себя маленьким под деревцем и все еще живым в этом бесконечном солнечном мире.


Обхватив колени, он долго был недвижим, а когда обернулся — яма, брошенная лопата с красной ручкой и главное, покойный вернули в реальность.

— Ну, вот и поговорили мы, отец, повспоминали, справили поминки, и мама с нами побыла, однако… пора. — Феликс встал. — Извини, отец, нет ни оркестра, ни залпа в небо холостыми, нет ни священника с притчем, ни скорбных родственничков. Потому что нет у меня ни жены, ни детей, а у тебя нет внуков. Ущербный я, отец. Помнишь, что сказал старик в веригах: «Гореть вам в геенне огненной». Но проклятие снято, я предаю тебя земле. Больше не будут взглядами глумиться над тобой, безбожником, алчущие, а ты не будешь излучать сатанизм. Аминь.

Феликс сдернул покрывало, под перестук костей опустил отца в яму и опять покрыл занавесью, бросил горсть земли. Подкатил чугунную основу и вместе с табличкой опустил в ногах. Из арматуры изготовил крест и положил на грудь.

— Хоть ты неверующий, но и бабушка, и дедушка, и все наши предки, ближние и совсем уж дальние, тысячу лет верили, — сказал Феликс, поднял лопату и быстро засыпал могилу. Затем обложил ее дерном и ощутил, как никогда доныне, прилив энергии и тихой радости. Он развел руки и, улыбаясь солнцу, прошептал:

— Теперь все пойдет не так, а иначе — слышишь, Вера?

Его мысли прервал далекий шум мотора. Звук то затихал в низинах, то нарастал, и неожиданно совсем рядом над косогором проскользила крыша и вынырнула легковая с парочкой перепуганных лиц за стеклом. Водитель, увидев Феликса, повернул баранку, и легковая, не снижая скорости, описала круг и увезла влюбленных за холм.

— Видишь, отец, и влюбленные к тебе приехали, — сказал Феликс, опять подумал о Вере и с мыслью о ней, всецело завладевшей им, направился к машине.

* * *
Утром он проснулся, полный безграничного счастья, и долго лежал, улыбаясь и не размежая век.

— Как мне хорошо, как радостно, а все потому, что увижу тебя, Вера, — шептал он. — Я, конечно, верну деньги. Боже, сегодня я ее увижу, все так просто, но невероятно. И вдруг посетила реальная мысль: «Вера отвернется. Вера не простит. Ведь иначе и быть не может, но я должен рассказать ей все».

Он вскочил, принял ванну, побрился, долго сомневался, но все-таки впервые за много лет надел свой черный похоронный костюм и галстук завязал.

* * *
На фабрике Феликса встретили как космонавта, вернувшегося с орбиты. Конторские дамы гуманны: все простившие (их правда взяла, рыжая стерва бросила Феликса), сияли лицами и подмигивали, кивая на дверь с надписью «Механик». Феликс не видел их, он отыскивал спокойное голубоглазое лицо, предвкушая, как оно засветится, как Вера сядет к своей «Олимпии», напряженная и радостная, даже спиной будет ощущать его, Феликса.

Стрелки двигались к восьми. Когда все надели нарукавники, Феликс забеспокоился. Вот бух зазвонил в графин, придвинулись, проскрипели стулья, задвинулись ящики столов, и в наступившей тишине затрещал арифмометр. Боже, когда же в его каморку залетит мягкий стук «Олимпии»? Почему Вера опаздывает? Этого никогда не бывало?

Наконец за дверью послышалось шевеление, скрипнул стул, радостным аккордом рокотнула каретка. Пришла! — заликовал Феликс, и «Олимпия» выпустила скорую очередь, споткнулась, отработала назад, опять очередь и засечка. Что с Верой? — насторожился Феликс. Ее пальцы бегали по буквам словно по клавишам фортепиано. Он с закрытыми глазами слушал нервные очереди «Олимпии». Сыпанет, заскочит, отработает назад, опять очередь. Что стало с Верой? Его переполняло смутное беспокойство, наконец Феликс не выдержал, подкрался к двери и заглянул в щель. Он увидел массивное плечо, розовую щеку и чужую руку в золоте, скачущую по клавишам «Олимпии». Он глядел и глядел в щель на толстую, в опорке, ногу под стулом, все более постигая размеры катастрофы, бледнел и цепенел. Услышав удары «Ганса» за стеной, перевел взгляд — за окном в куче ржавого лома жухла акация. Осень.

Опустошенный и уставший, он побрел по коридору в кабинет к председателю. Опять всегда холодный дерматиновый диван. Перед лицом полные вечной тоски глаза и шевеление губ, и чего он там, председатель, в шкафчике роется?

Но вот вялая рука протянула ему стопку. Этого мне как раз не хватает, подумал Феликс. Он выпил, попросил еще и снова выпил, и тогда голос маленького Ашота прозвучал над ухом:

— Говорят, ты бросил пить, а я не поверил и оказался прав. Что за мужчина, который не опрокинет стопочку? И не грусти по рыжей суке, смеяться, плясать на радостях надо.

Феликс воспринимал его слова как шум, ожидая главного, и дождался:

— А Вера, — прозвучало над самым ухом, — от нас ушла, сразу же как ты уехал.

В кабинет вошел зам, тут же включился в разговор и закивал:

— Эх-хе-хе, такую девку упустил. Она тебя, можно сказать, всю жизнь ждала.

— Постой, — хлопнул себя по лбу председатель, — а был голос, что у нее завелся доктор.

Зам продолжал:

— Наверное, она решила машину купить: спину гнет, не разгибает на конвейере, а по вечерам полы в клубе ЖД моет.

— А что? — взъярился Ашот. — Плохой кусочек ей был тут? Девяносто рублей — раз, премия — два, да если, конечно, с умом и не шибко, то пару кед в сумочку — и живи — не хочу.

Феликс видел деланный испуг в глазах и понимал — клоунада предназначена для него.

— Вы хотите сказать, что Вера смогла бы воровать — выносить в сумочке кеды?

— А за кого в наше время поручиться можно?

— Никогда! — взревел Феликс и хлопнул дверью.

И лишь в конторке, успокоившись и жадно дымя на скрипучем стуле, подумал: я, конечно, дерьмо, они еще большее дерьмо, но чтоб Вера кеды в сумку — никогда! И в какого врача она влюбилась? Казнокрады не ошибаются, если вопрос их очень интересует. Я их интересую, и именно с рюмкой в руке, пока, конечно, Диамара черный автомобиль на работу возит.

Феликс и не предполагал, что весть о докторе все так обрушит в нем. Голубоглазая, незаметная Вера тихо расцвела в закоулке у двери с надписью «Механик». Она ставила ему на стол стакан с цветочком, клала календарик под стекло. В понедельник выстиранный и отутюженный, пахнущий лавандой комбинезон висел в его шкафу. Он высмеивал ее. И случилось вовсе неожиданное — она ушла, а он прозрел.

Он уперся лбом в дверь, да так и стоял, разглядывая в щель чужую спину над Вериной «Олимпией». Он почему-то представил себе огромный, сияющий, добрый, преданный, защищающий его корабль, которого он ждал всю жизнь. Корабль был рядом и уплыл, и лишь тогда он его заметил. Вера ушла навсегда, бесповоротно, решил он.

И дни потянулись серые и однообразные. Но конторские люди добрые и жалели «блудного сына», наперебой выставляя перед Феликсом домашнее в баночках с капроновыми крышечками. Дело Феликса было есть и хвалить. Он ворочал во рту безвкусную массу, а мысли витали там, на старом заросшем кладбище, где мама, где в маленьком домике у церкви жила Вера с голубоглазым братцем и старым священником-отцом. А конторские, угодливые, все знающие лучше него, заглядывали в рот. «Тебе сладко?» — «Нет, тебе не сладко, сырнички с сахаром едят», — и подсыпали сахару или перчили. И ликовали: «Вы слышите, сырнички с сахаром едят, а он их посолил». Там, в бухгалтерии, конечно, слышали, переглядывались и хохотали. Потом бух рассказывал достоверную историйку о том, как один пожилой женился на молодой и на лбу изображал рога. Дамы смеялись, показывая на дверь с надписью «Механик». Главный, проходя мимо, грозил пальчиком и журил: «Выше голову, шалунишка, не смей думать об этой бл… и чтоб побрился… и почему костюм снял — я думал, ты человеком стал!» И рожи, рожи до конца рабочего дня, щадил лишь железный «Ганс», теплый и маслянистый, не ломался, выдыхал паром, выкидывая подметки.

Так проходили дни, сумеречные, постылые. Однажды Феликс возвращался домой с бутылкой под полой. Завидев его, сосед сверху, приколачивавший флаг, поднес ладошку к козырьку:

— С наступающим праздничком вас, Феликс Васильевич.

Феликсу улыбнуться бы и сострить плоско, дежурно, как пять и десять лет назад острили обыватели: «И вас тем же концом по тому самому месту», — и были бы понимание и мир. Так бес попутал:

— Скажите, а если бы здесь под домом зарокотал немецкий танк, вы бы кинули бутылку с керосином или так же рьяно прибили на балконе белую простынку?

— Сволочь, — раздался злобный шепот сверху, — на твоем балконе уж который день белые трусы на веревке болтаются, всю жилищно-коммунальную ячейку позором покрывают.

— Скотина, — процедил сосед снизу, — поглядите, на балконе у него сорняк, осот называется, разросся, общественную клумбу обсеменяет. А братец-то, Дмитрий Сергеевич, умне-е-йший человек.

Феликс не слышал проклятий, он все дальше уходил от людей, старательно избегал знакомых, которые могли бы при встрече обдать омерзительным словесным шумом. Часами с великой любовью он размышлял о стариках на диком берегу, о доме, поросшем сурепкой. Он уж совсем было собрался съездить и выкатил автомобиль, но страх встретить дом пустым и кресты на берегу оказался сильнее его. Он называл себя подонком и трусом, на индейский манер стучал по дереву, отгоняя мрак, но запирал гараж и откладывал. Он постоянно думал о Вере, как о прекрасном, но невозвратимом празднике. Он знал, что виноват, знал, что наказан, и без стона нес свой крест. Лишь в подпитии он размахивал кулаками, топал ногой, матеря и прогоняя Веру, и звал Аду Юрьевну. Качался абажур в дыму, грустно глядела мама. Ада Юрьевна не шла.

Непосвященный ужаснулся бы, тайком наблюдая за седеющим, в потертых джинсах человеком, — то неподвижно сидящим в кресле, то не очень внятно бормочущим, обращаясь к фотографии женщины в домино, то жестикулирующим перед портретом начальника и засыпающим со стаканом в руке.

Однажды, когда сон, чуть коснувшись головы Феликса, остановил дневные бдения, громкий голос Ады Юрьевны содрогнул и разбудил: «Приезжай вчетверг в горы, будет снег». Он поймал себя на том, что сидит в кровати, а под рукой гулко бьется сердце. Приеду, успокаиваясь, решил он, но что за чушь, снегом и не пахнет. Но он уверовал, что весть серьезная. Принял ванну, перестал выпивать и, как судного дня, который изменит нечто в его жизни, стал ждать четверга.

Странно, но в середине октября и именно в солнечный четверг, когда на берегу поспевала айва, а виноград еще не был собран и море в ожидании зимних штормов лежало гладкое, синее и теплое, когда в воздухе, лишенном белесой летней дымки, стали видны дальние мысы и в синем небе осень начала закручивать в петарды белые облачка, ночью в горах выпал ранний, но глубокий снег.

Феликс выехал в горы далеко за полдень, оставив позади солнечный город. Под колесами сухо шелестел асфальт, затем зажужжала слякоть. Он ехал. Ехало и тепло, и дым волокнами, и руки на руле, и небритые щеки, позелененные светом приборов. Это он видел в зеркальце. По стеклу поползла капель. Он включил дворники, и расплывчатая дорога, домики и косогоры, мокрые и серые в сумерках, ясно проявились.

Ему было спокойно и хорошо.

Дорога вползла в расщелину. Красные кусты скумпии с глиняных откосов, отражаясь кроваво, лакировали мокрый асфальт. Феликс подсознательно не любил красный цвет, вспомнил, что и букет гладиолусов был красный, и напрягся, стиснул руль. Звук ушел, стерлось время, и он рельефно ощущал, что за спиной сидят двое — Белоголовый и Бауэр в надвинутой на глаза каске. Он не боялся их, не искал железо и не испытывал непреодолимого желания оглянуться и приподнять каску, чтобы наконец увидеть лицо Бауэра. Он как бы плыл и плыл по красной реке, и бурые холмы из-под снежных плешин наблюдали за ним молча и сурово. Это напоминание о жестоком и реальном мире, от которого ты бежишь, подумал он, теперь тебе откроется лес. Там Ада Юрьевна, там мама, там все твои. Там не нужно бороться и страдать. Господь создал его тихим и в то же время полным грустной музыки, нереальным для невидящего, но он есть. Ты знаешь это, хоть и юродствуешь и ищешь подтверждения. Впрочем, имеющий уши — да услышит!

Он напрягся, ибо все сказанное было голосом Ады Юрьевны. И ему снова стало хорошо. Колеса уже не жужжали по грязи, а бесшумно катили по снегу, деревья сбоку не зеленели, а табачно сморщили листву.

Он остановил машину высоко в горах над обрывом и долго слушал шум потока, курчаво белеющего внизу. Над ним по косогорам средь легкого, как козий пух, снега фиолетово щетинился лес, а выше на фоне чистого лунного неба сияли гранитными сколами вершины. Поток шумел, Феликс вдыхал запах снега и ждал. Он потерял счет времени, и если б разум напомнил о городах, сияющих огнями, суетных и шумных, он удивился бы, что где-то вообще есть люди: так был далек от человеческого бытия, так растворился в ночном стоянии природы.

Наполз туман, приглушил поток, лес растворился во тьме, и лишь одинокий фонарь на перевале рдел в туманном коконе. Феликс разговаривал с давно умершими, а они отвечали капелью в листву, звоном обледенелой ветви, он слушал их голоса, пребывая в высшем блаженстве. Он пожелал и сам остаться в этом лесу навсегда. Он захотел закрыть глаза и умереть, а тело пусть рухнет туда, в овраг, и пусть вода закружит в пене, разобьет о камни, да и выбросит на отмель. Как того мокрого пса в ботаническом саду.

Воду так любила Ада Юрьевна. Воды так боялся Фатеич.

Феликс вспомнил Лельку, ее белые ноги в бурьяне и звон речушки. Он не шагнул в обрыв, а пожелал, чтобы вышла луна. И когда открыл глаза, луна сияла в обледенело хрустальной паутине ветвей, а горы остро и холодно обнажили грани.

На шоссе он в восторженном удивлении увидел силуэт. Дерево или человек? Приближается, кажется, или стоит на снежной обочине? Он сел в кабину и стиснул руль.

Конечно, женщина. Конечно, приближается Ада Юрьевна, одна рука скользит по невидимым перилам, в другой мерцает бутылка.

Он разглядел леопардовую шубу, знакомую широкополую шляпу и подбородок Ады Юрьевны под ней. Он разглядел и ямочки под скулами.

Она положила шляпу на капот, пригладила волосы — в них искрился снег. Феликс разглядел и дырочки на перчатках, но более всего поразило ее лицо — белое, будто намелованное, широко раскрытые от удивления глаза, плотно сжатые губы. Боже, как неподвижен взгляд! — успел подумать он, но дверца открылась, качнулся лунный свет, и Ада Юрьевна, не скрипнув креслом, опустилась рядом. Обхватив руль, он оцепенело смотрел на шляпу перед стеклом, напоминавшую бутафорский оранжевый гриб.

Луна повела лучами и скрылась в разломе облаков. Пошел снег, тихий, невесомый. Фонарь на перевале — единственный свет — казался теперь мутным облаком. Они молчали. Ада Юрьевна затянулась папиросой, наполнив салон незнакомым Феликсу дотоле табачным запахом.

— Что за сигареты вы курите? — спросил он.

— Это не сигареты, — ответила она тихим, но заставившим его прийти в восторг голосом. — Это папиросы «Сальвэ», настоящий трапезундский табак. Их подарила мне ваша мама, Екатерина Викторовна Снежко-Белорецкая, «Сальвэ» и бутылку дикого меда.

— Вы знакомы с мамой?

— Да. Мы часто приезжаем на фаэтоне и гуляем с ней в горах. Она читает свои стихи… Очень хорошие стихи. А татарин Ахметка под кленом спит, лошадь пасется на той полянке. — Она кивнула в темноту. — А вы, однако, хороши, совсем забыли свою Аду. И поделом вам. Все мечетесь, все ищете. Все по ту сторону заглянуть норовите, а ведь все на поверхности лежит.

Она обернулась белым лицом. Снежинки не таяли на щеках. Неожиданно спросила:

— Вы любите мед диких пчел?

— Я не пробовал, — ответил Феликс.

— Глотните.

Он коснулся холодной руки женщины. Взял бутылку. Отпил.

— Нравится?

— Вкусный и удивительно ароматный.

— Грустный. Он собран с прелых венков. Мы частенько попиваем его с вашей матушкой. — Она задумчиво поглядела в темноту и, помолчав, спросила: — Феликс, скажите, разве плохо вам в прекрасном земном мире? Вас любит Вера. Так чего же вам еще?

Он молчал, ощущая на губах вкус вялых хризантем.

— Жалко мне вас, но глупы вы беспредельно.

Он боялся шевельнуться и остановить ее, но более всего боялся коснуться ее. Он лишь изредка позволял себе брать бутылку из ее рук и тихо отхлебывал головокружительно пахнущий мед.

— Почему вы не придете к Вере? Ведь вы ее любите, любите по-настоящему, не так, как меня или эту рекламно-пепсиколовую красавицу Натали.

— Не могу! — вскрикнул Феликс и испугался своего голоса.

— Принципиальны люди слабые. — Она помолчала, глядя в темноту, и тихо добавила: — Вам не откроется лес, и ответа не будет, потому что и вопроса-то у вас нет. Вы упиваетесь страданием, призываете его, и оно приходит. А когда распахивается вход в иной мир, к Вере, живой и ждущей, вы опускаете веки, вы погружаете себя во мрак. Вы среди воров, хоть и не вор. Впрочем, с фабрикой будет покончено, они приедут.

— Кто они? — насторожился Феликс. — Что вы говорите?

— Они, — повторила Ада Юрьевна, — но это неважно. А вот раньше, в том пахнущем нефтью городе, вы мне нравились, нравилось ваше отношение к Фатеичу и трем бандитам. Вы были решительны, добры и красивы.

Феликсу почудилась та ночь, тот город, качающий нефть, Седой, Киргиз и Прихлебала. Ада продолжала:

— Больше мы не увидимся, я ухожу навсегда, и не беспокойте своих ушедших. Живите, вы остаетесь один, а я мертва, меня нет.

Ее голову облепили свалявшиеся волосы, а вместо глаз зияли черные провалины. Он тронул ее рукой, и рука вошла в пустоту и повисла над креслом. Феликс пожелал отхлебнуть, но бутылка была пуста, да и был в ней вовсе не мед, а дешевый портвейн. И не было на капоте шляпы грибом, да и никого не было рядом. Он был один в пустой и холодной машине. Восторженность сменил парализующий ужас. Феликс с вопиющей ясностью осознал, что нет Ады. Он один в темном лесу. Один и в бетонном городе, среди чужих людей.

— Кто я?! — вскричал Феликс и мгновенно, как при вспышке молнии, осознал — никто. Он понял, что никогда не увидит Аду Юрьевну, но ни о чем не жалел, ибо знал, что со всей данной человеку силой любит Веру, но никогда к ней не придет.

Обхватив руль, он долго глядел в темноту, ощутив, что в этом мире ему делать больше нечего. Затем включил мотор, зажег фары. Свет лег на заснеженные обводы холмов, на кусты терновника под белой снежной шубой. Он вывел машину на дорогу и покатил вниз по заснеженному шоссе.

* * *
На другой день утром у ворот «Красного резинщика» сломался огромный крытый армейский грузовик. Он тоскливо мок под дождем, напустив лужу масла, мок он и в обед, когда Феликс ходил в ларек, а к концу работы в кабинет к Феликсу зашел измученный, весь в мазуте пожилой капитан. Он рассказал, что едет с Кубани куда-то под Херсон, а у машины сломалась коробка передач, и попросился во двор, чтобы четверо солдат могли обсушиться в котельной и попить горячего чаю, ожидая подвоза деталей. Капитан был смугл, худощав, но силен, жесты скупы, но резки. Накинься неожиданно на такого, и он ответит мгновенно и сокрушительно. Феликс признал в нем фронтовика, истинного служивого, но без образования, потому и застрявшего в капитанах, и обрадованно решил: этому объясню, этому рассказать все можно, этого так не хватало мне, и провидение наконец послало его.

Председателя и зама на работе не оказалось (их вызвали в профсовет), и Феликс впустил военных под свою ответственность. Машину затолкали во двор к куче металлолома, ручеек из-под нее, теперь уже масляно-радужный, бежал к воротам. Военным дали мыло, полотенца и постелили в красном уголке.

Вечером зашли молоденький сержант, нагруженный кульками, и капитан — распаренный, побритый и счастливый, как подлинный окопник, умеющий ценить баньку и чистую постель. Он поставил на стол бутылку черного вина и сказал:

— В Польше я бимберу ихнего «монополева польска» видимо-невидимо попил, думал, нет в мире худшей отравы, ан есть — наш кубанский «Солнцедар» — настоящие чернила.

Они присели.

— Польшу помнишь? — лукаво подмигнул капитан. — «Прошу пана до кобеты». Эх, полячки, полячки — нет красивее женщин на свете. Помнишь? А крестьяне? Помнишь? У них одно: пан, колхоз будет? Будет, пан, будет и колхоз, и коллективизация, все будет.

Капитан расхохотался, разливая по стаканам мутную фиолетовую бурду, а в голове Феликса покойно и радостно вращалось: «Вот он, этому все можно, начистоту, он поймет», и как музыку Фуликс слушал его голос.

— Ты, механик, не обессудь, а главное, во рту не держи кубанское винишко, а глотай, как есть, а то губы и рот у тебя, как у злющей собаки, зачернеют.

Запах мокрого армейского сукна, бычки в жестянке, вспоротой штыком, буханка, дождь за окном, дым крепких папирос потянули в прошлое. Феликс знал, что капитан, человек немногословный, привыкший не рассуждать, а действовать, все равно не сможет при встрече с таким же, отмеченным войной, промолчать. Феликс дождался. Капитан первый распахнул занавес — все туда же, все о том же.

— Под такой дождичек хорошо лежать на диване, пить беленькую да холодцом закусывать.

Немного ты, дорогой, бездельничал на диванах, отметил Феликс.

— Завидовал я вам, летчикам, — заговорил капитан. — Летаете вы в небе, летаете, а прилетите — «какаву горячую» пьете да на простынках чистых в тепле спите. А в пехоте — мороз, да от переправы ноги мокрые. Портянку снял, подержал на морозце, чтоб она корочкой ледяной взялась, ледок отряс, и опять в нее ногу — и ну роту догонять. А мина зимой лопнет — тогда что? — не осколком, так мерзлым комлем прибьет. Или, скажем, грязь — так ты и не знаешь, что такое грязь. На Орловщине, скажем, не грязь, а сметана, ступил по косточку, так и сапог с ноги не слетит, да и шинелишку стряхнул — и чистая, не цепкая, не грязь — одно удовольствие. А в Белоруссии или, скажем, в Польше, так и вовсе красота — дождь льет, а ты шагай себе под соснами, лишь песок кремнистый, желтенький под сапогом хрустит — красота! А на Украине грязь — и капитан схватился за голову — так всему труба: шаг ступил — пять кило на сапоге, еще шаг — уже десять кило, и грязь до горизонта, а за горизонтом еще больше грязи. И вся рота, и весь батальон с подсолнечными бутыльями в руках, ну, словно лыжники, — ступил и очищай сапог, еще ступил — опять очищай о будыльник, потому как главное, чтобы грязь сапог с ноги не забрала, тогда конец. Вот и мотаешь по две, по три портянки и месишь, а на тебе автомат, гранаты, в кармане бутылка с Ка-Эсом, боже спаси, чтоб не разбилась, сгоришь в момент, да еще два арбуза в вещмешке по полпуда каждый — разве выкинешь?

* * *
Феликс отхлебывал и вспоминал свое.

— …В дождь на раскисшем поле самолеты тоскливо стынут под чехлами, а мы действительно пьем какао, не доедаем обед и маемся в безделье. В дождь мы отутюживаем форму, чистим до сияния пуговицы и кокарды. В дождь, отстучав в домино, устав спорить и исчерпав анекдоты, спим до одурения, до опухоли. В дождь мы ругаем БАО, потому что выбрали аэродром не клеверный, глядим на небо и ждем, ждем, когда выглянет солнце и донесется радостный крик: «Ребята! Студер… прорвался, бензин подвезли!»…

* * *
И опять доносится голос капитана, такой приятный во хмелю:

— …И комполка на лошаденке, весь в мыле: «Ребятки, видите вон ту деревеньку? Ну как-нибудь до нее, родненькие… а там сюрприз…» Месим до деревеньки. И что за сюрприз? Оказывается, оркестр. Трубачи мокрые, барабан на костерке греют. Да как грянет наш, буденновский, а комполка хохочет и уже тычет стеком в следующую деревеньку: «Славяне, не приказываю, прошу, славяне, — там кухня…» А вот в Германии так грязи нет вообще, в Германии — автобаны, а вокруг смородина да крыжовник, да малина, ветку сломал, крыжовник отщипываешь, жуешь, и шагай хоть сто километров — ноги чистые. Но вот беда, — шибко по весне говном с полей шибает в той Германии.

* * *
— …А вот в Германии ночью у меня забарахлил мотор, — рассказывает Феликс. — То захватит, облизываясь пламенем, то тишина и свист расчалок, и снова носом клюнет самолет, а внизу вся в высоковольтных проводах та самая проклятая Германия. Будьте прокляты эти провода, разрежут и самолет, и тебя, а вот-вот конец войне. Мотор вытянул, и я остался жив, я не повис в ту ночь в тех проводах в той Германии…

* * *
За окном тьма и шел дождь. Их разделяло много лет, но славная штука память. Она словно взяла их за руки и отвела в их огненное прошлое.

Сержант ушел, а они, пьяные, в безотносительных друг к другу позах остались под мутной лампочкой в дыму. Феликс сидел боком к столу, тупо глядел в пол, видел Веру и говорил ей самые ласковые слова, какие только знал, капитан — к нему спиной, лицом в черное и мокрое окно, то слушал его бормотание, то в жестянке из-под бычков в томате тушил окурок, закуривал снова и наполнял стакан. Они все более хмелели, но не в силах были покинуть один другого. После третьей бутылки и, давно перейдя на «ты», Феликс сказал:

— Здесь работала Вера.

Капитан повернул к нему на удивление трезвое и такое ясное лицо, что оно показалось лицом другого человека, и Феликсу стало не по себе, но остановиться он уже не мог, и самое тайное о Вере, о Ванятке, о Фатеиче, о маме, Аде Юрьевне и власовцах стал исповедовать этому человеку. Капитан нависал над столом, полным объедков и фиолетовых потеков, внимательно слушал и подбадривал.

Наконец Феликс умолк и, пока капитан подливал, благодарно думал: какой редкий человеческий тип этот капитан, он умеет слушать. Обычно слушающий исключает рассказчика, а подставляет себя на его место, рассуждая, как поступил бы он в данной ситуации со своими возможностями, разумом и убеждениями. А капитан пришел на мою территорию и глядит на вещи моими глазами и без честолюбия, которое так и прет из каждого советчика, ведь в первую очередь он думает о себе и своем превосходящем положении, ибо дающий совет всегда на пьедестале.

Капитан сказал:

— Идиот ты, конечно, порядочный, но кто не идиот? Хорошо, что ты пишешь о наших, и ничего в твоей жизни важней этой рукописи не будет. А Вера — женщина, и если раньше фантазия и рисовала ей кое-что, то сейчас она ушла от тебя, старика, иначе и быть не могло.

Феликс понял, что капитан верит только в реальный исход, впрочем, он с ним соглашался, но втайне, как и всегда в своей жизни, надеялся на чудо, и если кто покушался на его сокровенное, живущее в нем подспудно, помимо разума, он замыкался, все более теряя его прекрасный, почти истертый узор. А капитан молчал, все более хмурясь и размышляя у окна, наконец хлопнул себя по лбу.

— Не прав я, не прав! — воскликнул он. — Мало ты рассказал про Веру, потому и ошибся, такие, как твоя Вера, еще не перевелись на Руси. Говоришь, сказала: «Верните все не ваше…» и «Разве может человек быть счастлив тем, что ему не принадлежит?» Какие красивые слова сказала. Чего ж ты не вернул? Чего не послушал?

Феликс забормотал о Натали, о том, что был ослеплен.

— Бесовки всегда красивы своей бесовской красотой, а ты не разглядел. Бесовка охмурит, опутает, выжмет как лимон, а потом к другому, а ты — на Колыму. Нет, парень, Вера баба настоящая. Она пойдет за тобой хоть в Сибирь. Ты должен ее найти, должен. Обещаешь?

Феликс, умиленный, пообещал.

— Встретишь — не теряй времени, обещаешь?

И опять лицо капитана было напряжено и удивительно трезво, будто перед Феликсом стоял другой человек.

— Выпьем за Веру, — сказал капитан, и Феликс почувствовал огромное облегчение и радость от того, что дал слово и теперь наверняка встретит Веру, и еще от того, что очень понравился капитан.

И когда тот проводил его до проходной, они еще долго пьяно изъяснялись и расстались друзьями. И вышагивая вниз, к трамваю, Феликс размышлял: теперь я связан словом, теперь увижу Веру. Он решительно полюбил капитана и уверовал — в нем спасение.

Утром Феликса вызвали к главному. И только он вошел, отметил, что вся «кодла» в кабинете — и Нудельман из Ялты, и Клара с базы, и фабричная раскрасавица Акралена Петровна колышет прелестями (ведь на каждом предприятии должна быть первая красавица и один умник философ), тут же кладовщик, местечковый философ, личность экстравагантная, конечно, тарелочник со связями с НЛО, сыроед с морковью и капустными кочерыжками в карманах, летом босиком, напрямую, впитывал энергию земли, а круглый год непокрытой лысиной улавливал космические лучи. Философ построил теорию экономической «сверхсправедливости в тоталитарном государстве». В главе «Общественная собственность и самопремирование» говорилось:

«Поскольку государственным законодательством забастовки запрещены и уголовно наказуемы и работник перед работодателем не имеет иных прав отстаивать свой экономический интерес, то воровство при социализме не есть акт аморального и безнравственного действа, а является законной акцией протеста, поскольку восстанавливает истину по недоплате государством за произведенный труд».

А растеряны-то как, словно уголовнички, и ненависть в глазах ко мне какая, подумал Феликс, и тут главный, багровея и без пауз, завизжал:

— Кто впустил на фабрику эту вонючую машину?! Почему во дворе человек с ружьем?!

Феликс объяснил, что машина эта — военная радиостанция, а военный объект должен охранять человек с автоматом, и постоят они во дворе, пока не подвезут детали.

Все уныло поглядели в окно, и лишь Нудельман поднял мутные глаза, полные тысячелетней невыплаканной печали, и проговорил в пустоту:

— Э-э-э, Иван гой-э-э-э, ты даже не поймешь, что сотворил против нас Всемилостивый.

— Положение неустойчивое, — изрек с дивана философ, — «шарик на ложке».

Главный над столом взъерошил седину и приказал:

— Рассказывай все, как было вчера, подробно.

Феликс рассказал.

— Говоришь, пили кубанский «Солнцедар», — и завизжал: — Бутылки, пробки, объедки, хоть из-под земли, быстро сюда!

Техничка не успела сдать бутылки, и Феликс нашел их в каморке среди веников и ведер. В мусорнике он отыскал жестянку из-под бычков и, удивляясь охватившему его возбуждению, поставил мусорные трофеи на стол перед главным. Маленький Ашот, шмыгая носом, изучил жестянку, ноготком поцарапал пропитанный в томате окурок и изрек:

— Консерва с Манькиного магазинчика. Сигареты «Шахтерские», фабрика Ростов-Дон. Это хорошо.

Феликс подтвердил, что военные принесли из магазинчика, расположенного напротив, именно закуску, а сигареты лежали под сиденьем в машине.

Главный поизучал бутылку и прочел по слогам:

— «Солн-це-дар», Кубань, Винтрест, — и с надеждой посмотрел на Нудельмана.

Первой оживилась Клара, поведя длинным носом от бутылки на столе к Нудельману.

— Может, и не так? Может, иначе? — спросила она и испугалась.

— Может, мимо, — облегченно погладил колени зам.

Зашевелился на диване, проскрипел пружинами и изрек философ:

— Положение, как я понимаю, очень даже устойчивое, — и воскликнул: — «Шарик в ложке!»

Качнула телесами Акралена Петровна и остервенела:

— Заткнитесь, полудурок! Всем известно, что у вас в башке шарика не хватает, — и Нудельману: — Это все вы, Нудельман, все пугаете, все накликаете беду, ишь как от вас мочой несет, а еще аптекарь! Не-е-ет, Нудельман, с вами в разведку я б не пошла. Мальчишки! Страх напрасен. Я предлагаю осушить бутылочку шампанского и наконец избавиться от этого старого дурака.

Пред застучал в графин, но, все, радостные, возбужденные, говорили, говорили, изрыгая абсурд и скверну. А Нудельман, словно куколка, съеженный в своем суконном лапсердаке, опустил ветхие руки и тоскливо глядел в окно. Феликс принюхался — да, от него действительно попахивало мочой, лежалым сукном, нафталином и еще чем-то. Феликс мучительно соображал, чем, и вслушивался в бормотание старика. Вдруг глумливый говор ушел на задний план, затем и вовсе стих, и Феликс вспомнил Марию Ефимовну и стариков на берегу, расцветавших в той ночи. Он неожиданно понял: Нудельман не просто глядит в окно, а сквозь военную фуру, грязный и мокрый забор и кучу металлолома видит пустыню под зноем, полную скорпионов иерусалимскую Стену Плача и сам первосвященный храм. Под тонкой пергаментной кожей, обтягивающей древний грушевидный череп старика, проявились черепные швы, а в стиснутых височных впадинах темнела, словно патина, бархатная зелень. И Феликс услышал чуть внятный шепот:

— Зачем Ты сделал так, что они пришли? Ты мудрый и Ты знаешь все лучше меня, и раз они пришли, да в таких числах, то, значит, их время. Возьми меня и освободи этих иудеев, они жадны, они только и ждут, чтоб их ударили тухлой рыбой по мордам. Они глупее араба, они не спасутся, а я спасусь. Направь меня в страшные тюрьмы, я выйду. Ты и раньше наказывал меня, накажи и сейчас, Справедливый. Но я должен увидеть святые стены Иерусалима. Сделай так, чтоб я умер под ними, и помоги мне найти палочки… — Он забормотал что-то о маленьких палочках, без которых трудно читать святую книгу.

Феликса трясли за плечо. Он обернулся: рожи, рожи, глумливые, победные, шевелили губами. Он не слышал их. И почему я среди них? Почему на этой фабрике, среди черных луж и сажи? И что они там говорят?

Наконец их шевеление губ озвучилось.

— Ты что, оглох?! — ревел главный. Растерянность его исчезла, энергия била ключом и подхватывала остальных. — Разузнай, действительно ли поломался грузовик. И если да, то какие детали им нужны, чтоб они побыстрее убрались к едрене фене. Второе — почему двое солдат в возрасте тридцати лет? Что за великовозрастные новобранцы? Иди и не забывай, ты вместе с нами, ты пару тысяч тоже скушал, ты пострижен, побрит и еще поодеколонен… — неслось вслед по коридору, но Феликса интересовало одно — прав ли Нудельман. Уж очень красив был этот воскоголовый древний Нудельман, околдовавший его.

* * *
Феликс рассказал капитану, что карабин смущает начальство. Они посмеялись, карабин отнесли в машину, и часовой остался со штыком на поясе. Оказалось, что старички, так взволновавшие главного, были призваны на переподготовку из запаса на два месяца и, по словам капитана, успели в первый день пропить новые яловые сапоги, а теперь ходят в растоптанной кирзе, сквернословят и развращают молодых.

Коробку передач вытащили из машины: двое чумазых солдат ворочали ее прямо на земле, искали поломку. Нашли — на шестерне отломался зуб, осколок попал в другие шестерни, заклинил и разорвал коробку. Феликс отер ветошью шестерню, убедился, что надлом был старый, лишь скол, на котором держался зуб, зернисто сиял. Сомнений не было — дефект был настоящий, машина дальше двигаться не могла.

Феликс изложил свое мнение, в кабинете облегченно вздохнули, и главный впервые при нем распорядился:

— Кеды отгружать первый сорт, продавать — первым, складские документы — третьим, прицеп тоже отгрузить.

Феликс не знал, что такое прицеп, плохо разбирался и в сортности, но по тому, как Нудельман втянул голову в лапсердак, понял — дело серьезное, ощутил и себя вовлеченным в чужую игру, в которую играть вовсе не желал, и пробормотал:

— Вера, я не послушал тебя, потому что был дурак. Дурак и сейчас, вернее, теперь вор.

А главный наддавал:

— Шалунишка, ведь мы просто люди и все повязаны, и ты давно «на крючке». Пора знать это, и тут все записано. — Он достал красную книжечку и стал сыпать цифрами, а Феликс понимал одно — две тысячи рублей, легко истраченные летом, были вовсе не премией, а просто взяткой.

Это откровение даже не обескуражило Феликса, и когда прозвучало имя братца, его разобрал смех, как человека самокритичного, попавшегося на мякине. Смеялся победно и главный, зам тоже радостно елозил на диване. А Нудельман сверкнул очками и прошипел:

— Они пришли, они все слышат, они все видят. Этого гоям мало, гоям нужна еще и рыба. А я не желаю, я ухожу.

— Скатертью дорога, Нудельман, крысы с корабля бегут, — съязвила красавица Акралена Петровна.

— Карающий, скажи этим — с корабля, который тонет.

Нудельман ушел. В кабинете среди предметов истертых и казенных, среди гомонящих людей почему-то стало пустынно. Феликс увидел себя со стороны одиноким и торжествующим и вспомнил, как убеждал Марию Ефимовну, что предчувствие — ложь и ничего в степи не случится, и пастух придет. Сейчас он неожиданно уверовал, что нет более в живых Афанасия Лукича, и страстно пожелал выскочить во двор на воздух, чтобы не слышать человеческие голоса, и помчаться на берег к Марии Ефимовне. Но что-то серьезное и обязательное мешало. Он понял. Он верит Нудельману. Если не Нудельман, то кто? Не наша ли раскрасавица Акралена Петровна со своими дебелыми телесами? Не я ли, обласканный конторскими, торжествующий вместе с ними? А как же факты? Я видел собственными глазами сломанный на шестеренке зуб. Надо все проверить. «Надо», это проклятое «надо», ломающее эмоциональный порыв, делающий человека и казенным, и, как он сам себя считает, умным и волевым. Но почему Нудельман всей сутью своей просто кричит о стариках? Конечно, старики, конечно, Мария Ефимовна. Но поездка к старикам потом. Они простят. Вера?..

Веру я обязательно встречу, я пообещал капитану — но чуть позже. А сперва надо проверить, что это за автомобиль, — так уж я устроен. Опять это проклятое «надо». Но Феликс догадывался, что ухватился за военную машину, чтобы протянуть время, и все оттого, что боится встретить Веру, боится узнать правду о докторе и потерять последнюю надежду.

* * *
Утром трезвый Феликс наметил точки наблюдения — пару чердачных окон, оттуда была видна машина сверху, зарешеченное окно прямо у колеса в мастерской сантехника — и стал выслеживать военных.

О машине посудачили и привыкли, будто она ржавела сто лет у кучи металлолома. С военными перезнакомились и считали за членов коллектива, и они, побродив по фабрике, нашли свои места. Сержанта приодели в куртку и фартук, он постоянно маячил на складе, и Клава, складская бригадирша, квадратноголовая и коренастая, которую никто из мужчин не удостаивал взглядом, расцвела. Она ходила теперь в голубом шелковом платье под новым халатом, благоухая французскими духами, волосы были зачесаны в огромный лакированный узел, отчего голова казалась более объемистой, а сама Клавка более низкорослой, но глаза ее лучились счастьем, и она была красива. Сержант, улучив минуту, когда склад пустел, лапал Клавку в резиновой вони на паках каучука. Потом сержант деловито следовал к проходной, гимнастерка на спине топорщилась, и еще пара кед исчезала с фабрики. Это Феликс видел с чердачного окна, и хотя сам ни одной пары с фабрики не вынес, размышлял: кеды на животе выносить надо, затянув пояс, да так, чтоб дышать было больно, да спина у него напряжена, будто шкворень проглотил. Кричит, кричит спина. А зимой кеды нужно привязывать к голени, обтянув кальсонами.

— А вот Вера, моя Вера никогда бы так не поступила, понимаешь, врут, — жаловался он изумрудному паучку в серебристой паутине, — лгут казнокрады, — и страстно желал, чтобы Нудельман оказался прав, чтобы наконец они приехали, чтобы разогнали сброд.

Но солдат вернулся, и Феликс отметил: кеды удачно сбыты в Манькином магазинчике — в кульке банка, бублик и бутылка. Парень не промах, но чекистом от него и не пахнет.

Второй сержант был весь в саже, около него вертелась, меняя наряды и все увеличивая декольте, Акралена Петровна.

Наконец вечером сержант в гражданском костюме с чужого плеча перемахнул у кочегарки через забор. В такси за углом его поджидала Акралена Петровна. Двое молодых то стояли часовыми у машины, то слонялись по двору, то, раззявя рты, разглядывали «Ганса», слушая его утробные удары, то спали в кочегарке на скомканном матрасе — солдат спит, служба идет.

Феликс все-таки отметил, что Нудельман сорок минут находился на складе, а всей фабрике было известно: Нудельман и кладовщик-философ — враги. Потом философ выкатил тачку с ржавым хламом, пересек двор и вывалил хлам в кучу металлолома рядом с пожарным бассейном, потом и лысоголовый, и босой долго копались там в крапиве.

Это более удивило: Феликс знал, философ — редкий скряга, по всей фабрике отыскивал утильные детали и как навозный жук волочил на склад. Однажды на складе Феликсу приглянулся ржавый болт. Философ не дал. Дерьмо под забором нашел и жмет — обиделся Феликс. На что философ заметил: «Дерьмо оно так и есть дерьмо, когда под забором лежит, а вот попало на полку в склад — оно уже не дерьмо, а вещь, имеющая инвентарный номер». Это было все, что высмотрел Феликс.

На другой день Феликса, всячески избегавшего встречи с военными, в проходной взял за локоть капитан.

— Ты что, механик, сторонишься меня? — обиженно спросил он. — А как же наш разговор? Или под винцо сболтнул? А я поверил тебе, и очень заинтересовал ты меня историей с этой девушкой.

Феликс оправдывался, что-де не успел… много работы.

— Тебе надо встретиться с ней, очень надо, и ты обещал ей кое-что вернуть, так верни, нельзя обманывать девушку, — крепче сжимая локоть, внушал капитан.

— Сегодня же и пойду, — сказал Феликс и почувствовал такой страх, что усомнился в словах своих и в то же время заликовал. Капитан повеселел, пожурил, что-де мало нас, фронтовиков, осталось и надо держаться вместе; пожелал «ни пуха» и, подтянутый, чисто выбритый, лихо откозырял и уже с улицы крикнул, что уезжает и вернется через три дня.

Феликс не пошел к Вере ни в тот, ни на другой день, а, убеждая себя, что это очень важно, продолжал выслеживать военных. Лишь на третьи сутки он сказал себе: больше не могу, пусть сегодня Вера захлопнет дверь передо мной, и все встанет на свои места.

Вечером он стал готовиться, как к Страшному суду, но был спокоен и решителен. Он поразглядывал себя в зеркале, удивился, что стал худ и бледен, а под глазами синяки. Ты просветлен, улыбнулся он в зеркало, ты исстрадался, ты поползешь на коленях и вымолишь прощение. Ты отнесешь ей свой роман, попросишь перепечатать, и это будет поводом, а деньги до приезда капитана ты вернешь. Диамар с удовольствием даст в долг. В зеркале он теперь видел себя ловким и удачливым. Слишком ты розовощек, сказал он своему отражению, и опять пришла мысль о докторе, и Феликс долго стоял, упершись лбом в косяк. А за окном прошел дождь, закатное солнце светило в щель из низких фиолетовых облаков, омедняя их пухлые животы, и город, словно отлитый из меди, лежал как на подносе, и вместе с капитаном и фабрикой, вместе с живыми, отплясывающими чарльстон, вместе с мертвыми в гробах, уж отплясавшими, уплывал, как показалось Феликсу, из-под ног его.

Феликс заспешил. Он принял ванну и долго сомневался, надеть похоронный костюм или идти в джинсах. Он надел джинсы.

Под балконом, лаково-мокрый, стоял его «запорожец», но он сказал: я пройду весь путь пешком. Его плечо отяжеляла сумка, и было приятно нести к Вере многолетний труд. Он шел кривыми закоулками, радостно удивленный тем, что прожил жизнь в этом городе, а здесь нога его не ступала и он идет новой дорогой к своей Вере. Временами накатывал страх, ведь не может же быть он, Феликс, счастлив. Веры, конечно, не окажется дома, а если дома… то и доктор уже в гостях, и они пьют чай с малиновым пирогом, а перед ним, Феликсом, закроется дверь. Эта мысль сделала его несчастным, у церковных ворот он схватился за железо ограды и с закрытыми глазами переждал ослабевающий приступ страха. Он нашел в себе силы отворить калитку и войти в беленький церковный дворик и, сняв берет, направился к старому дому напротив церкви, к двери резной, чуть приоткрытой. Господи, сделай так, чтоб было все хорошо, попросил он, нажал на звонок и ждал, разглядывая окно в белотюлевой занавеси и серого кота на подоконнике, лениво щурившегося, а рукой нашаривал железо.

— Войдите, открыто, — услышал он из глубины комнат, и этот голос лишил его остатка сил. — Открыто, — услышал он ближе, и легкие шаги, и Вера, с миской в руке, в зеленом переднике, в завязанной крест-накрест белой шали, с компрессом на горле, встала в открытой двери.

— Это вы, Феликс? — спросила она, и не было ни тени замешательства на спокойном ее лице. — Дверь открыта, заходите, туфли снимать не надо.

Он миновал сумеречный коридор и, вдохнув запах чего-то пригорелого, встал на пороге комнаты.

— Присаживайтесь, — пригласила Вера. — Папа в церкви, Павлик гуляет, а я оладьи пеку, да вот немного пригорели.

Он не слушал ее, отыскивая что-то важное, волнующее его, нашел и уже не мог отвести глаз. Это были золотистые мандарины в вазочке на старом буфете.

— Кто? — спросил он. — Кто принес мандарины? Ведь должен был я.

— Угощайтесь, — сказала Вера и поставила вазочку на стол, — я болела, а больным обязательно приносят мандарины.

— А где пианино, они должны были лежать на пианино.

— На пианино? — переспросила она удивленно. — Пианино я продала.

Она сходила на кухню и вернулась без миски и передника, и белая шаль крылатилась на плечах. Вера села в кресло. Он глядел на нее, отыскивая иное и тоже важное, но не было выреза ночной рубахшки, грудь мягко укрывал свитер, а руки Веры разглаживали на коленях юбку.

Все смешалось в голове Феликса. Он рухнул на колени и припал щекой к ее бедру.

— Вера! — только и мог вымолвить он, страстно желая умереть сейчас, тут же у ее ног.

— Встаньте, Феликс, — твердо сказала она, — я не желаю видеть вас на коленях ни при каких обстоятельствах. Встаньте, очень прошу.

Ее рука легла на волосы и чуть отвела его голову. Он схватил эту руку и поцеловал, но она отняла ее. Потом очень сосредоточенно и долго поправляла повязку на горле. Затем в мягких зашнурованных полукедах прошлась по комнате и, заложив руки за спину, прислонилась к изразцовой печи.

— Садитесь, Феликс, — попросила она, — возьмите в руки книгу — книга успокаивает.

Он сел в удобное кресло, взял со стола книгу, ветхую, тисненую, и, действительно успокаиваясь, подумал: что это я? Мелодрамы на коленях, перед Верой, пусть самые искренние и пылкие — ничто! Теперь его не будоражил запах, и он, вдохнув такой домашний аромат печеного теста, старой мебели и паленого воска, увидел и был чрезвычайно обрадован слепящей белизне комнаты и высоте потолков. Здесь живет Вера, подумал он, разглядывая вещи, узнавая их, будто был здесь не впервые, и радуясь. Стол под белой скатертью с изрезью ришелье. Это вышивала Вера, отмечал он. Самовар, поднос, щетка, старинная, изогнутая. Этой щеткой Вера сметает крошки. Кровать под золотистым покрывалом, сияющая никелевыми шарами. Вера ложится под это покрывало, включает зеленое бра и читает перед сном.

Книги, много книг, мерцающих тиснением, и Верины руки держали каждую из них. Вера задумчиво стояла у печи, а он по-детски удивлялся, глядя в окно, где прямо за тюлевой занавесью раскинул мраморные руки крест, и ему становилось так светло и покойно. То ему казалось, что за окном лежал снег и было Рождество. Потом, отдаляясь, он видел Верин дом то на холме в ночи, то осенью под мокрыми ветрами, то душным летом под тихой луной, но всегда с открытой дверью, беззащитный, одинокий. И Феликс вспомнил: крест под окном и свет лампады — это и есть стерегущие дом. Воры не украдут.

— Что вы там шепчете? — спросила Вера.

— Кто лежит под крестом? — спросил он.

— Настоятель храма и просветитель Руднев Иван Алексеевич.

* * *
Они помолчали, и он подумал, что так, с руками за спиною, любила стоять мама, и был обрадован, что Вера напомнила о маме.

И будто считывая с ветхой книги на коленях, он размышлял: она — самая любимая из всех женщин в моей жизни. Она рядом, но бесконечно далека, потому что в иное время я увлекся, ошибся и нагромоздил завал из чуждого по духу, из сверкающей Натали и ее дьявольских прелестей, из заморских платьев, джинсовых пуговиц, из желтых роз, красных гладиолусов и чужих денег. Он, откинувшись в кресле, глядел в окно, было тихо и грустно, а Вера все так же стояла у стены, спокойно, но удерживая на расстоянии.

— Деньги, которые мне не принадлежат, будут возвращены, — пообещал он, — жалею, что не сделал этого раньше. Прозрение всегда опаздывает… особенно у недалеких и ничтожных.

— Зачем уж так? — сказала Вера. — Вы совершили ошибку, которую исправите.

— Нет, Вера, если человек присваивает себе нечто инородное, чужое или нечестно добытое, он безвозвратно теряет неоценимое, свое. Потерял и я.

Он впервые ощутил, как радостно в этой комнате, в запахах тленных и вечных говорить Вере правду, какой бы она ни была. Голос без напора передает истинный смысл, и нет в Феликсе больше двойственности, всю жизнь раздиравшей его.

В комнату тихо и бочком вошел Павлик, он поклонился Феликсу, обнял сестру, прильнул щекой к ее плечу, виновато и влюбленно стал глядеть на губы Феликса, а Вера так и стояла у печи, держа руки за спиной, и Феликс снова заговорил о стариках на диком берегу, о Ванятке, о своем камне, который должен найти, он говорил о маме и о том, что всю жизнь искал ее могилу, но не нашел. Вера тихо сказала:

— Найдете, обязательно найдете.

Он говорил о белоснежном цвете и запахе акации и видел то мягкий свет икон, то белый крест за белой занавеской и Веру, внимательную и заинтересованную, и это был праздник, в котором он никогда доныне не пребывал, праздник в высокой, полной света комнате, в запахе воска, Вериных волос и крахмального белья. Светлый праздник, который тек полноводной глубокой рекой.

— В моей жизни была единственная убежденность, — сказал Феликс, — на которую я мог опереться: я должен был писать, кому и для чего — не знаю, но должен. Но и в романе, блуждая в прошлом, размышляя, я не нашел ответа.

Он достал из сумки папку и положил на стол.

— Тут я истинный. Очень прошу вас, Вера, прочтите и оставьте себе, на память обо мне. — Он опустил глаза.

Прошла, казалось, вечность, прежде чем Вера тихо сказала:

— Спасибо, Феликс. — Она отошла от стены, взяла рукопись, и он облегченно вздохнул, потому что Вера не вернула папку, и было счастьем видеть свой труд в ее руках, видеть, как Павлик метнулся к комоду, подал белоснежное полотенце и Вера аккуратно и серьезно, как и все, что делала — в пространстве и во времени, обернула папку этим полотенцем и спрятала в комод, а Феликс, полный радостной грусти, вспомнил о докторе и опять увидел дом со стороны в ночи. Он будто глядел в окно сквозь тюлевую занавеску и видел стол и кипящий самовар, и доктора, и Веру под зеленым светом абажура. Они будут пить чай с малиновым пирогом. Потом Вера развернет полотенце и будет читать роман, размышляя.

Я знаю, я недостоин, но я рад за них, и нет у меня ревности, и ничего я не спрошу о докторе. Это была мысль резкая, она напомнила о Белоголовом и Бауэре, и он, зная, что сюда, в Верин дом, они не придут, все же сказал:

— Вера, я очень хотел бы, чтобы церковь отмолила кровь, которая лежит на мне.

Треснула пружина, сломался праздник. Вера напряглась.

— Кровь? — чуть выдохнула она. — Еще и кровь? Наверное, на вашем автомобиле?

Павлик беззвучно заплакал. Она долго и внимательно поправляла ему рубашку и, окончательно совладав с собой, подняла голову, и не было ни испуга, ни презрения на лице ее, она глядела спокойно, широко открытыми голубыми глазами. Наконец строго сказала:

— Церковь крови не отмаливает. Если вы раскаиваетесь, то расскажите все священнику на исповеди.

И Феликс заскороговорил:

— В войну под самолетом люди разбегались, словно мураши, но я не видел их лиц, а те, в лесу… они встали предо мной, как вы сейчас, Белоголовый — у него один глаз голубой, другой карий — и Бауэр…

Он удивленно молчал, глядя, как Вера облегченно вздохнула и распускалась, словно бутон, и не было больше бледности на лице ее, впервые она поглядела, как показалось ему, влюбленно и перекрестилась на образа, с молитвой:

— Погуби, Господи, крестом Твоим борющих нас, — и с великим облегчением сказала: — Феликс, эта кровь на вас не ляжет. Отец Сергий Радонежский благословлял Дмитрия, а Патриарх всея Руси Алексий в войну на Красной площади танки святою водою кропил. Вы защищали свой народ, и я горда вами. — Она зарделась и тихо прибавила: — Папа в войну, прежде чем принять сан, артиллеристом был.

Павлик подкрался бочком, обнял Феликса, поцеловал в губы и зажестикулировал, замычал.

— Он говорит, — пояснила Вера, — что будет молиться за вас.

Феликс, подняв взор, удивился высоте потолков и подумал: именно под таким высоким потолком в комнате, полной света и покоя, и должна жить Вера.

— Вера! — сказал он. — Сильны были бесы, но это не оправдание — я накажу себя сам.

Он не пожелал ничего узнавать о докторе, ибо был убежден, что справедливо наказан и Вера ушла от него навсегда.

Он повесил на плечо пустую сумку, поцеловал Павлика, поклонился Вере и, переполненный торжественной ясностью,вышел из комнаты. Она проводила его и на пороге сказала:

— Феликс, все не так плохо, вам нужно успокоиться, я верю — вы найдете силы.

Феликс взял ее руку и поцеловал, и она не отняла ее.

Он скорым шагом пересек двор и из переулка, сквозь ограду оглядел дом: рдело окно, дверь была приоткрыта, крест все так же, раскинув руки, стерег дом. Но Веры на крыльце не было. Из широко открытых дверей храма, как некогда в детстве, доносились звуки песнопения. Феликс долго слушал, упершись лбом в решетку, затем, давясь слезами, сказал:

— Я накажу себя сам, — и тихо спросил: — И за что ты так со мной, Господи?

* * *
Утром он был разбужен взорвавшимся в голове вскриком Натали: «Где мамины брильянты?!» — сменившимся хохотом. В полусне он испуганно подскочил. Комната была полна солнечного света и пуста. Феликс увидел, что проспал всю ночь одетым, и, успокаиваясь, подумал: как это я о них забыл?

Выдвинул ящик — там лежало мамино колье, завернутое в тряпицу еще Фатеичем.

Как не подарил Натали?

Он положил колье на стол и заспешил. Надо позвонить Диамару и одолжить деньги, и он набрал номер. Трубку подняли, он услышал сопение и, впервые простив Диамару и тот вечер, и звон речушки, и Лельку, назвал его Димитрием. Трубку положили. Удивленный, он набрал номер еще раз и опять назвал брата Димитрием.

— Говори, — услышал Феликс недовольный голос Диамара. Тот не назвал его, как обычно, «братишечка».

— Мне нужны деньги, разумеется, в долг.

Диамар молча сопел.

— Две тысячи рублей, и причем сегодня, вернее, сейчас.

Опять сопение. Феликс начинал злиться.

— Послушай, ты там думаешь, что говоришь? Я что тебе, взяточник или казнокрад какой? Откуда такие деньги?

Феликс опешил:

— Диамар, ты как-то предлагал сам, я тебя не узнаю.

— И очень хорошо делаешь, что не узнаешь, разумеется, и я тебя, вернее, вас, Феликс Васильевич, с этого момента узнавать не буду.

Диамар положил трубку.

Феликс в кресле с трубкой в руках расхохотался до слез и так же резко оборвал смех. Фабрика, военные, понял он. Диамар что-то знает и отстранился.

У отца был пистолет, без связи вспомнил он, и мысль бесследно канула. А старый Нудельман был прав. Вот и брильянты, вот и хохот Натали, но надо узнать, что там, на фабрике. Это мой день, он будет долгим, как жизнь. Эта мысль была реальной, он ухватился за нее, забормотал о Нудельмане, о военных, о фабрике и о том, что должен узнать и это важно.

* * *
Он не стал умываться и бриться и не поехал на «запорожце», а пошел пешком и через забор проник на фабрику, сменил чердак на подвал и стал маниакально выслеживать военных. Время шло, было за полдень, мысли успокаивались, но он не обнаруживал ничего примечательного.

Все-таки, вспомнил он, некоторые события качнули «Красный резинщик». Кладовщица Клавка неожиданно для всех после девяти дней страстной любви «выскочила замуж», как жужжали наши швеи-мотористки, за сержанта. Расписались и поставили печать. Засуетился со списочком местком, с намеками поднесли подгузники, куклу. Все улыбались и поздравляли, а в стенгазете, в разделе «Что кому снится» Клавке снилась «победа».

Феликс впервые усомнился в «старом иудее», а не вымысел ли все, не плод ли больного воображения? Пришли отрезвляющий разум, критика, юмор, стыд. Феликс казнился, называя себя «резинщиковым Холмсом».

Военные у поломанного грузовика маются, как у разбитого корыта, размышлял Феликс, я сам видел свежесколотый зуб. Но Клавка вышла замуж, провернулось ржавым диском в голове, а вот Вера любит доктора. И ты при деле — нашел занятие. Он увидел себя как бы со стороны, в подвале, среди зловонных труб и ржавых кранов, на шатком ящике. Перед лицом — решетчатое оконце, войлочная паутина — докатился. Ему стало жарко и унизительно стыдно. Обливаясь потом, он разорвал ворот, спрыгнул с ящика и отпил воды из мутной банки на верстаке. Разглядывая поднятую муть, подумал, что сантехник смачивает в банке паклю и наполнил ее, наверное, еще летом. Феликс не был брезгливым — он успокоил себя тем, что за три месяца вода испарилась бы, и возликовал: браво, «резинщиковый Холмс»! Молись, что выпил не паяльную кислоту, она тоже желтая. А Клавка вышла замуж! — проскрипело опять. Какое мне дело до вислозадой Клавки? И при чем тут военные? Что происходит? Может, я присутствую при чем-то более серьезном и настоящем. И Феликса осенило — это НАЧАЛО, он всегда упускает начало. Идея опять овладела им, и он взгромоздился на шаткий ящик перед оконцем. Боясь пропустить хоть минуту, он сжимал решетку, упирался виском в потолок. Мир за оконцем заслоняло колесо, борт зеленой стеной уходил в небо. Но в просвете под машиной он видел двор, контору по окна в земле. Вдруг в стороне, где среди мешков смолы и кучи металлолома возвышался водоем, он разглядел сидевшего на ящике Нудельмана, черного, словно грачонок, на фоне ослепительно выбеленной и высвеченной солнцем стены пожарного депо. Здравому человеку показалось бы, что ничего не происходит, но нервы Феликса были напряжены до предела, мелочей уже не осталось. Он осязал мир, словно пошевеливая незримыми усиками, отыскивая НАЧАЛО, заглядывая по другую сторону дозволенного, рискуя впасть в безумие.

Был жаркий полдень, середина октября, летала паутина, но Нудельман был в бурках, в неизменном грубошерстяном выгоревшем пальто, над поднятым каракулевым воротником желтел древний череп. Старик подставил солнцу бесстрастное лицо. Теперь весь мир перестал для Феликса существовать, были только солнце, слепяще белая стена, древняя земля и старый иудей с бесцветным взглядом и слезой на морщинистой щеке. Феликс все теснее прижимался к решетке и бессвязно твердил:

— Сейчас, сейчас. Почему сейчас? Когда уже вот начало, но почему старик так недвижим!

Бесенок в голове Феликса хлопнул в ладоши, захохотал: «Он мертв, он кукла, толкни — и, бездыханный, сползет с ящика. Погляди, восковая голова уже оплывает на солнце». Феликс испугался, но, будто услышав его, старик обернулся к машине. Лицо его не выражало ни ненависти, ни презрения, а воспринимало машину мученически и с великой досадой. В машине зашевелились, с кузова отвалилась грязь. Старик не проклинал военных, а пускал тягучую слюну. Она сверкающей паутиной ложилась на черный лапсердак, колени, грудь, а язык из-за беззубых десен продолжал выталкивать все более обильные порции слюны. Теперь старик показался Феликсу коконом, опутанным серебристой паутиной, и время потекло назад, сквозь тысячелетия, в рыжие пески, к преосвященному храму Иерусалимскому, и Феликс видел его белую стену, а из кокона вылупливался и расправлял крылья Нудельман. Феликс вслушался и стал понимать: «Ты спас меня, Милостивый, но что я могу для этих несчастных? Они считают себя умнее Соломона. Они не едят опресноков и забыли идиш. У них в домах Твой металл, Твои камни и резная кость. Они хотят быть счастливыми, имея то, что им не принадлежит. А разве может быть человек счастлив от того, что ему не принадлежит? Золото может принадлежать только Тебе, Твоему первому храму. Ты привел большой и страшный грузовик. Они не будут больше кушать тэйгалы в меду, им будет холодно, и будет мерзлый хлеб. Они поймут, что нет вкусней еды, чем опресноки. Я ухожу в Твой город Иерусалим».

Старик задумчиво размазал слюну по груди, и грубо-шерстяное сукно слюдянисто заблестело, затем развел руками и ногами, словно жук, разрывая невидимую паутину, вылупился из кокона и с интересом разглядывал фабрику, коптящую трубу, постройки под слоем сажи, черные крыши. Он постоял, притоптывая, будто пробивая твердь земли, пробормотал что-то и, расправив крылья, решительно двинулся к выходу. И Феликс не удивился тому, что ноги старика не касаются земли.

— Вот и начало — он уходит, — прошептал Феликс.

Из окон глядели и председатель, и зам, и еще многие лица с презрением и испугом, и слово «уходит» витало над фабрикой. А старик словно на каракулевом подносе нес свой желтый, деформированный веками череп с затычками в ушах; сукно, окропленное слезами, с невыбитой пылью, покрывало круглую спину, узкие руки и хилую грудь. Пылью погромных ночей, пылью Освенцима, Майданека, эвакуации, пылью восточных базаров, керосиновых лавок, аптек, пылью противотанковых рвов. Он нес эту пыль к стенам Иерусалима, и не было силы, способной остановить его.

Дверца машины распахнулась, и капитан спрыгнул на землю.

Вот вы и раскрылись, капитан, подумал Феликс, но он уйдет.

— Уходит, — сказал капитан, — в машину.

— Его бы в банку в самый раз, — ответили из фургона.

— Нет! У него открыта виза. Пусть себе едет подыхать.

Сторожиха распахнула дверь, затем вторую, на мгновение солнце медно облило древний череп. Нудельман надел шапку, погасил отливку и исчез.

А все-таки старый иудей был прав. И я поверил в него, не упустил НАЧАЛО — Феликс торжествовал словно изобретатель или художник перед законченным творением. Но жизнь так неумолима к безумцам и творцам, лишь на мгновение идея восторжествует, и тут же снова образуется новый непроходимый завал, в который никогда не ступит умствующий, и лишь безумец бросится в него, редко проломится, скорее увязнет, и умствующие ощерят глумливо рты и объяснят. Умники так хорошо объясняют все потом.

Недолго пришлось и Феликсу быть довольным. События развивались так быстро, что он не успевал отбиваться. Пронзительный голос Акралены Петровны, голос несомневающейся победительницы, заполнил двор:

— Вы видели? Нет, на это надо было только посмотреть, иначе вы ничего не видели. Он оплевал весь двор. — Она торжествовала, победно, зло. — Извиняюсь, брезгую, тошнит, смотреть не могу. Убрался, и дышать легко, — вещала она из окна бухгалтерии.

Капитан у фургона курил и слушал. И тогда произошло невероятное, отчего Феликс хлопал себя по щекам, убеждаясь, что он в своем уме и трезв. Он ясно слышал и видел Акралену Петровну в окне бухгалтерии и не мог не поверить ушам и глазам своим, но готов был поклясться, что в следующее мгновение голос ее доносился из военного фургона:

— Это все вы, Нудельман, все пугаете, все кликушествуете, ишь как от вас мочой несет, а еще аптекарь.

Потом зазвонили в графин и заговорило много голосов, а ее перекрывал все. Капитан захлопнул дверцу, и голоса исчезли. Феликс не успел опомниться, как новое происшествие заставило оцепенеть. Сапоги капитана приблизились к оконцу, потоптались перед самым лицом. Феликс притаился. Капитан откашлялся и громко сказал:

— Феликс Васильевич, любезный, не надоело тебе по чердакам и подвалам собирать паутину — выходи! Хлебнем по глоточку, да и прощаться будем.

Феликс молчал. Капитан присел на корточки, звякнул в стекло камушком и, поглядев поверх головы Феликса, добавил:

— Ну, как знаешь, не поминай лихом. Прости, если обидел чем. Но все же я тебе оставлю весточку. Я рад за тебя, очень рад.

Упал окурок, сапог раздавил его и двинулся к кабине, потом клацнула дверца. Выхлопная труба заклекотала и пустила в окно, прямо в лицо Феликсу черную упругую струю дыма. И странно, спущенная шина стала подниматься. А как же коробка, как сломанный зуб? Колесо, словно жернов, повернулось, тронулся борт, и в подвале стало светло. У ворот прозвучал сигнал, сторожиха опустила цепь, и машина неуклюже выехала со двора.

Феликс пожелал тихо исчезнуть, но у проходной путь ему преградила Акралена Петровна с тазом в руках:

— Золотце мое, слава богу, пронесло, уехали. Теля беленький, видишь? Будет настоящий бал.

У склада стоял белый теленок. Конторские кормили его сластями, теленок отворачивал влажный нос. «Гляньте, аристократ какой — пончики не ест, ишь, негодник, слюну пустил, а не стыдно перед дамами?» Голоса были чужие, и Феликс видел лишь белую морду, рыжую бровь и влажный, удивительно красно-рубиновый глаз бычка. Боже, он альбинос, и лейтенант был тоже альбинос, но один глаз у него был голубой, а другой карий, как все было давно, а я помню.

Подошел и сантехник с оселком и ножом в руках и стал чертить заскорузлым пальцем по вздрагивающей белой шерсти, объясняя:

— Это пашенинка, а это бочок, это грудинка называется. С жареным лучком — эх, хорошо, а тут, на горлышке — зарез, здесь мы его немного ножичком и пощекотим.

Почему этот слесарь приседает, выкидывая то руки, то ноги, и делает непонятные знаки? А дамы? Дамы виноваты, возбуждены, глаза расфокусированы. Как хорошо знал Феликс эти лица, бледно-любопытные, присутствующие при чужом крушении. И никто не усомнился, а ведь над ними нависло. Нудельман умный человек, сказал: «Там яма», но дурак торжествует, описывает полный круг, пока не рухнет — тогда поверит, да поздно, уже в яме. Опять я вспомнил Белоголового, и никуда я не уйду с фабрики, подумал Феликс.

— Послушайте, женщины, а стоит ли? — страстно желая увидеть другой глаз бычка, сказал Феликс. — Такой чудный белый бычок, его б в колхоз, пусть бы побегал по лужкам.

— Ты что, свежанинку не любишь? — взревела Акралена Петровна. — Чагунов, когда же, когда, наконец?

— Да за сарай гоните. Механик, глядеть пойдешь?

Феликс не ответил, удивляясь абсурдной мысли, возникшей в голове. Это Белоголовый! Это он! И этот бычок — он отмучается за меня и спасет меня. Как можно? Можно! И Феликс стал отыскивать нечто нужное, зная, что оно обязательно сейчас объявится. Ящик под стеной. На нем сидел Нудельман. Нет, ящик не мой.

«Ганс» бил ровно. Труба дымила в небо тяжело и желто. Будет дождь. И взгляд остановился на репродукторе. Вот! Это! Надо встать под столб. И Феликс, не удивляясь и не задавая вопроса — для чего надо? — встал под столб. И тогда над фабрикой, над черными лужами, над кривыми постройками и толевыми крышами грустно повисли тихие звуки рояля. Вот почему я остался на фабрике — именно музыка всегда приходит ко мне в самые трудные минуты моей жизни, подумал Феликс. А музыка, уводя из реального, опахивала незримым веером, делая его маленьким и беспомощным, взяла за ручку и повела, и Феликс слышал лишь тихий шелест жухлой акации да мягкую россыпь звуков. Но при чем здесь белоголовый бычок? Не спрашивай — ответа нет. Он показался себе маленьким среди громоздких и тяжелых предметов, среди огромных, словно мамонты, людей.

Я ничего не ел, я голоден, и как хорошо, что крохи не нашлось в моем шкафу. Не стало черных луж, но кто там тянет на веревочке белоголового бычка? Кто подгоняет хворостинкой? Что за знаки с ножом в руке показывает слесарь? А дамы? Почему не слышат музыку? Земля под ногами стала мягкой, тело утратило вес, и двор с черными крышами, лужами и дымящей трубой под звуки, тихие, но ясные, словно дредноут отплыл прочь, оставив зеленый берег, изумрудную воду и меднорайское небо. На зеленый холм пришли дамы. И какие же они были грациозные, стройные и красивые! Он увидел их в оранжевом, непонятно откуда проникающем свете в безотносительных друг к другу позах.

Акралена Петровна, опустив голову и улыбаясь чему-то своему, задумчиво заплетала косу, и медный свет лежал на округлом плече. По зеленой мураве расхаживал белый бычок. Ада Юрьевна сидела на берегу, опустив ноги в воду, шептала в гладь, и белые водяные лилии лежали на коленях. Феликс продолжал влюбленным взглядом отыскивать нечто важное, совершенно необходимое, без чего он и дышать бы не мог. А таинственные музыканты с каждым ударом по клавишам или движением смычка поднимали его выше и выше, и музыка кисеёй обволакивала Феликса, и восторженность в его груди пенилась и, казалось, вот-вот перехлестнет через край. И Феликс боялся, что музыка иссякнет, и шептал: «Пожалуйста, еще, маэстро, будьте так добры». И тогда на краю поля на фоне неба он увидел Веру с букетом полевых цветов. Это было так торжественно, и ему стало так покойно и легко, что он прошептал: «Вера, мне никогда не будет так хорошо». — «Будет, — улыбнулась Вера, — я все прощаю вам, мой Феликс, я русская, оглянитесь». Феликс увидел насмешливую женщину в голубом и узнал ее. «Мама, я сегодня найду тебя». Ему стало еще лучше. Но что-то изменилось, будто чуть зримо подвернули окуляр, кисея порвалась, и картина стала мутной, все поползло вниз и вбок. Акралена Петровна была замкнута и зла. Бычок угловат и напряжен. Горько повеяло паленым. Аккорды стали тяжелы, и от радости не осталось и следа. И Феликс, к ужасу своему, увидел, что белая спина бычка горит, красно и ядовито, дым течет в небо. А Вера скрылась за зеленым холмом, сперва по пояс, а затем и вовсе. Феликс мучительно пытался ее позвать, но не мог издать ни звука. Угасала и медная даль. А Акралена Петровна была вся из литого чугуна, в жестяной юбке, и он услышал скрежет, какой-то жестяной звон. Это она, скрипя ржавыми вертлугами, двинулась на Феликса с чем-то бело-красным в руках. С чем?

— Девочки, Чагунов его давно «уже», и так быстро, так мужественно это сделал. Ну, просто настоящий мужчина этот Чагунов.

Возбужденная, омерзительная человеческая речь проломилась в череп. Феликс открыл глаза. Твердо прошествовала Акралена Петровна с белой головой в руках, а следом дамы облепили и волокли, словно муравьи, нечто красное. Что это? Что за человеческая многоножка вползает в контору? Откуда белая голова? Меня давно оставил Белоголовый, но надо увидеть его, надо, думал Феликс, разглядывая свою руку и не узнавая ее. Он опять подчинился этому «надо», отцепился от столба и словно нырнул в бухгалтерию, в глубинный сумрак с глыбами шкафов, столов, сейфов — качнулись бледные лица. Сдерживая дыхание в парном духе мяса, он отыскивал нечто важное и белое, но не мог отыскать. Как и много лет назад на той зеленой лесной опушке, его затылок, его черепную кость пронзил взгляд и впился в мозги. В голове звонко треснуло какое-то зеркало, заскрипело битое стекло. Феликс схватился за спасительный металл, но впервые в жизни железо не помогло.

Он мучительно вслушивался в скрежет в своей голове, пытаясь услышать голос. Чей? Он не знал, чей. «Надо» обернуться, «надо», задыхаясь, весь в поту шептал он и оглянулся. Белоголовый, как обычно, не опередил его взгляд, не юркнул за косяк, а продолжал глядеть со шкафа. И Феликс разглядывал его бледное лицо — глаз голубой, другой карий, и тихо, задумчиво моргнули эти глаза. Сквозь скрежет стекла в голове своей Феликс услышал глухо чужую речь: «Не стрелять! Он даст пользу только живой!» Феликс побелевшей рукой прикипел к железу, а Белоголовый не исчезал. Но наконец по лицу поползла серая паутинистая тень, глаза стекленели и глядели сквозь Феликса на что-то серьезное, видимое лишь им одним. Феликс сощурил веки, стиснул зубы, а когда снова открыл глаза, то не было лейтенанта, а со шкафа удивленно глядела белая голова бычка в красном венчике курчавой шерстки. Она разглядывала то, что некогда было белым бычком: красную тушу, бесстыдно раскинувшую ободранные ноги на бухгалтерском столе, грязные копытца на несгораемом сейфе, белую влажную шкуру в рулоне на окне. Удивляясь нежной белой гофре, голова глядела на гортань и розово-пенистые легкие в зеленом эмалированном тазу. В чугунке на примусе шипела, жарилась и смердела печень. А Чагунов с придыхом расчленял топором. На гроссбухи в шкафах, на счеты и чернильницы, на подушечки на стульях, на бледные лица, на персты, справедливо кому и сколько указующие, летели брызги и мясное крошево.

— Девочки, — ликовала Акралена Петровна, — а он еще на ляшечке нервиком подергивает.

Надо терпеть. Надо пойти и сесть на свой ящик, приказал себе Феликс. Он вышел из конторы и пересекал двор, когда его подхлестнул окрик:

— Васильевич! Сабантуй не упусти — и на тебя местком водочки закупил!

Он вбежал в подвал, захлопнул дверь и, опустившись на ящик, подумал: вот почему начальник утром был так ядовит и ироничен. Ты же вчера обещал Вере вернуть деньги. И верну, но не за пять минут до пожара, чтобы спастись. Я не понесу мамино колье в ломбард. Я верну все в своем завещании. Пусть возьмут все, лишь портрет я завещаю Вере.

Он вспомнил о Вере и страстно пожелал увидеть ее, но с грустной ухмылкой прогнал и эту мысль.

— Никогда, — бормотал он, — я не достоин ее взгляда, я глуп и подл, а подлость должна быть наказана.

* * *
Теперь приехал грузовик, остальное — как по нотам. Следователь, списочек премированных, неопровержимые улики. Пейте водичку, курите пока что, товарищ, потом называться будете гражданином. А подпись-то ваша? Узнаете? — Узнаю. Феликс так притих на ящике, что отличался от ржавых кранов и обломков труб лишь тем, что в голове его теплилась мысль: там больше нет Фатеича, и нет во мне ненависти. От усталости опустились руки, он обмяк на ящике, завидуя «старому иудею». Старик пробьется к стенам своего Иерусалима. А я? Я не нашел ответа. Я лишь возненавидел себе подобных — и один в подвале. Теперь ответ не нужен.

А между тем за окном во всю фабричную ширь разливался бал. Были распахнуты все окна, и горели все лампочки. Носились рассыльные то со стулом, то с ящиком шампанского, то по цехам стаканы собирали. Мужчины у проходной степенно курили, а конторские дамы, словно муравьи, тащили хлеб, колбасу, лимонад. Из красного уголка во всю мощь неслось танго «Ночи Парижа». Парочка чумазых вальцовщиц, так и не сняв фартуки, ходила в танце. Но возбужденный говорок и музыку перекрывал голос Акралены Петровны:

— Феликс Васильевич! Да скажите вы мне, где этот растяпа Феликс Васильевич?! Мальчишки, двигаем столы, подняли скатерть. Мальчишки — пир. Может, и не из хрусталя, но оцените — экспромт, а поживем, устроим настоящий маскарад с масками.

Наконец наступила деловая тишина — «жевали». Звон стаканов, вилок, ложек и водочный дух потек по фабрике. Феликс притих на ящике и был рад, что о нем забыли. Но так уж устроен мир: празднуют все, ликуют, а какая-то человеческая козявка чего-то ищет, заползает и обнюхивает самые темные, всеми забытые щели. И никто не знает, для чего. Она пощупает замок, заперт ли? Обнюхает окурок — бросит. Она заползет на чердак в паутину, в пыль. И над кошачьим скелетом почмокает, посокрушается. Она найдет старый сапог, посоображает, прикинет, бросит в мешок — пригодится.

Заскрипел замок, и в дверях возник сантехник, серый, как и сам подвал, небритый, с бутылкой шампанского под телогрейкой и бумажным пакетом в руке. Бутылка шампанского в телогрейке, потому что и он человек и не хуже остальных, а вот пакет, наверное, мне, и пришел навязать свою игру.

— Я не желаю. — Феликс отмахнулся, но тут же и согласился: — Пускай, нужно испить все до дна, «там» уже ничего не будет.

Он удивился рожденному помимо воли в нем этому «там», но противиться не стал, воспринял его как нечто решенное и радостное.

— Механик, любушко ты мое, — заговорил сантехник, — празднуют они там. — Он с презрением и величайшим торжеством на своем крысином личике посмотрел на красный уголок и прошептал: — Малый я человек, а посажу всех, всех еще сегодня — верь Чагунову. А тебе во — мясцо принес. — Он шлепнул пакет из оберточной бумаги на верстак. — Пользуйся, честно поделили, сам проследил.

Рука Феликса без сигнала разума вползла в карман, нашарила трешку и протянула.

— Не, механик, за бутылкой не побегу, лакеев еще в семнадцатом отменили. И не гляди, что от меня говном шибает, а икру красную я, поболе твоего, может, каждый день едаю. И во, считай, — он ощерил рот, — сколько золотых мостов? А у тебя во рту что? Шиш! То-то.

Рука, подержав трояк, сунула в карман, и это как бы со стороны отметил разум и запротестовал. Какую словесную чушь, какой абсурд посредством слов изрыгают люди, а ты вслушивайся, ты еще живешь. Живу, сказал Феликс, и на него нашла восторженность. Слесарь извлек из ящика банки и огурец.

— Нравишься ты мне, механик, — говорил он, как человек угощающий и потому имеющий право. — Но живешь ты как последний что ни есть дурак.

Очень хорошо, очень толково сказано, ликовал Феликс, но я еще способен упиваться собственным ничтожеством.

Слесарь выбил пробку. В мутных банках запенилось шампанское.

— Радости нет на твоей роже, механик, аж плюнуть хочется.

— А ты плюнь, я того стою. Возьми и плюнь. Но скажи: ты-то счастлив?

— А разве не видать? — обиделся слесарь. — Гляди, дочка институт закончила, имеет «вышку», и теперь диплом семью облагораживает.

Значит, вышку. Очень хорошо! — ликовал Феликс. Слесарь выпил:

— Помню, Турксиб строили. Мерзнем в палатке, поворачиваемся на полу по команде, а бригадир и говорит: «ребята, придут времена, когда лежать вам на перинах, а перед вами в вашей собственной хате кино на стене идти будет». Обсмеяли мы его. А вчера лежу на тахте, семечки шелушу, а передо мной, понимаешь, в хате собственной моей, как перед буржуем каким, сто голых баб сразу скачут. «Лебединое озеро» называется, ну, может, и не совсем голых, а в марле, но ежели хорошо присмотреться, то через кисею почти что все видно, а ты говоришь, несчастливый я! Или, скажем, теща померла, так я ей всю дорогу цветами усыпал.

— Конечно, конечно, за всю ту мерзость, что ты ей при жизни делал, нужно обязательно весь путь цветами. Очень хорошо, очень.

Феликс ловил свежую струю из разбитого оконца и думал: он, как настоящий мужчина, заговорит о женщинах, но если посмеет сказать о Вере хоть слово, я вышвырну его. Слесарь заговорил о камине. Можно и о камине. Камин — это просто и прелестно.

— Камин тебе, механик, надо позарез. Хоть и не люблю иностранцев, но камин они ловко придумали. Да собаку с породой завести. Собака это понятно, обязательно породистая очень, чтоб твою собственную беспородистость возвеличивала, — и спросил: — А для чего камин? Привел ты бабу, да имеешь ее, скажем, на ковре, да чтоб не глухо в темноте, а при камине, чтоб поленца блистали, да книги по стенам видны были. А нужно и не просто так, а чтоб кто-то глядел. Вот тут-то собака позарез нужна. Она лежит, глядит да завидует. Хорошо б еще и кенара, чтоб услаждал, но можно и без кенара.

Феликс уставился в банку, а ощущал себя в падении в зловонный люк, и не было в нем ни начала, ни конца, и крышка вот-вот захлопнется, и ему так приятно было это падение, и он чужим голосом задавал вопрос, чтобы подправить мысль слесаря и уяснить и, боже упаси, пропустить хоть слово.

— …крантик поставлю и трубочки от бачков к нему.

— Крантик? Какой крантик и при чем тут вообще крантик? А… понимаю — для полноты счастья нужен у кровати крантик. Очень хорошо.

Просто гениально, великолепно.

— …просыпаюсь, скажем, с похмелки, голова трещит, а крантик открыл, и пиво бражное потекло, пей — не желаю. Скажем, белой пожелал — повернул, тут и она в стопку цедится, еще крантик обернул — красное потекло, а вот коньяк — не уважаю, клопом давленым шибает.

Крантик он ловко придумал, но при чем тут я? Феликс увидел себя как бы со стороны, с разбитым зеркалом в голове, и каждый осколок отражал бессвязные фрагменты. Увидел слесаря с раскрытым ртом, набитым белой массой, и неожиданно ощутил вину перед этим человеком.

— Чагунов, извини, — сказал Феликс. — Я, Чагунов, должен был жить иначе. А теперь поздно. Мой дирижабль отлетает.

— Погоди, механик, погоди, — засуетился Чагунов. — Я тоже ведь несчастлив.

Он запрокинул слезное лицо, посоображал и прибавил:

— Моль, механик, моль ковры бьет.

— Моль? Ах да, моль, это большая беда, — сказал Феликс.

И в голове его звенели осколки зеркала, которые он никогда не совместит, и, как он был убежден, не видать ему уже теперь целой картины. Там, в подвале, родилась мысль о смерти и уже более не покидала его. Из красного уголка бал выплеснулся во двор. Гремела лезгинка. Ашот свирепо кричал «асса» и скакал с ножом в зубах. Акралена Петровна, обнажив могучие бедра, изображала Венеру, на коленях перед ней плакал пьяный прессовщик. Пьяная вакуумщица расстелила на земле белую телячью шкуру, легла, подперла щеку рукой, изображая одалиску. Их может спасти только хороший пожар, думал Феликс, чтобы в кладовых загорелся резиновый клей, авиабензин — калоша, ацетон, каучук, излишки мячиков и кед, чтобы жарким пламенем объялись бухгалтерия, гроссбухи, липовые цифры и денежные ведомости. И странно, он ощутил приторный и летучий, такой родной, запах авиабензина и даже подумал — на складе бочка подтекла.

Он задами прокрался к проходной, и сторожиха всплеснула руками:

— Феликс Васильевич, беда, да что ж это такое будет? Пожарные к нам на учение едут, звонили.

— Значит, пожарные? — расхохотался Феликс. — Великолепно, красные автомобили, музыкальные сирены, радужные фонтаны — просто, но как красиво! Веселитесь! А маскарад давно идет, но вы в раскрытых масках. Ай да капитан! — ликовал Феликс в лицо перепуганной сторожихи. — Обскакал-таки и Нудельмана, и философа-кладовщика. Редкая прелесть этот капитан, и пожар предусмотрел.

* * *
Но на улице восторженность разом сошла, и в голове Феликса сиял единственный, но яркий осколок — надо торопиться, надо найти могилу мамы, нужно дописать главу — это важно. Он не боялся ни следствия, ни тюрьмы и тут же забыл фабрику с ее шабашем. Но страх, что капитан опередит, погнал вниз по улице. Мой новоявленный Фатеич ловок и хитер, признал Феликс, но торопись, сегодня ты найдешь могилу мамы. Как? Сегодня? Искал всю жизнь и вдруг? Сегодня? Именно, именно сегодня! Торопись!

Этот жаркий осенний день, уверовал Феликс, и есть смысл моей жизни. И еще уверовал он, что рядом с ним по тротуару, рассекая предвечернюю толпу, кто-то идет. Мясо в его сумке шевельнулось. Он испытал мгновенный страх и схватился за железо, но это не был ни Белоголовый, ни Бауэр. Страх прошел. Ноги в давно не чищенных башмаках и бахромистых джинсах как бы сами по себе несли его, осунувшегося, с давно не стриженными седыми космами. Какими улицами? А непонятно какими. Куда? Он не знал, куда. Прохожие, скользнув взглядом, замолкали на полуслове и уступали ему дорогу. Он перестал слышать человеческую речь, скрежет трамваев, шум автомобилей, и город для него стал пустым. Вокруг был лишь разреженный, мягкий солнечный свет и само осеннее, вовсе не слепящее солнце в голубом небе, далеко — сияющие снегами горы, а близко — жухлые паруса акаций. Рядом с ним шел кто-то добрый, любящий и охраняющий его.

Он не любил новостройки, бетонные многоэтажки напоминали гигантские кладбищенские памятники. Ему хотелось быстрее в прошлое, в город его юности, в узкие грязные мощеные улочки с маленькими домиками, с коваными балкончиками, с облезлыми атлантами, с дубовой изрезью дверей, словно декорации к его прожитым годам. Он шел, ощущая легкое прикосновение к своей руке, но ему не было страшно. Под ногами то серой массой тек асфальт, то беззвучными стаккато пестрел булыжник.

Наконец он поймал себя на том, что стоит в старом парке на берегу реки в тихом сумраке вековой аллеи. За спиной беззвучно перемещалась мутная вода, а перед лицом — скамья. Он вспомнил маму, вспомнил и толстяка, которого так любил, они прощались. И именно на этой старой скамье мама «забывала» подаренный букетик незабудок. Он испытывал странное, но приятное беспокойство, исходящее от вековых деревьев, и тут, в молчаливой аллее, ему открылся тайный смысл. Деревья, которые люди ошибочно считают неодушевленными, живут второй, скрытой от человеческих глаз жизнью. И именно сегодня, и лишь единожды в жизни, в его последний день, он был допущен. Феликс не слышал течения воды или шороха листвы. Он видел лишь черные вековые стволы и сиреневое свечение крон. Деревья чуть заметно поднимали и опускали ветви, и грустный запах прошлого тек по аллее, лежал на маминой скамье. Феликс понял — именно деревья хранят образы, мысли, чувства и слова когда-то видевших их, любящих, но давно ушедших.

Он стоял, боясь приблизиться к скамье, боясь суетой совместить иное течение времени с реальным и спугнуть своих любимых, как он верил, пребывающих рядом.

Он не отвел руку от легкого, но ясного, словно солнечный зайчик, прикосновения к своему локтю, а чуткие пальцы расправляли его несвежий ворот, и он чувствовал касание теплых губ на своей щеке. Наконец он пересилил себя и с бьющимся в горле сердцем выглянул из-за куста. На скамье увядал букетик незабудок, и раздался мамин смех. Ему стало радостно, и он понял все, понял, почему прохожие с серьезными и удивленными лицами расступались перед ним. Рядом с ним по городу шла молодая, насмешливая, редкой красоты женщина — его мама.

Он не удивился, что река остановила свой бег и потекла назад в горные снега. Рядом с ним была мама. Он видел ее сразу со всех сторон, до тонкости, до самой мелкой складки ее голубого платья, до насмешливой улыбки, до волоска над обхваченной черной косыночкой-чалмой голове, и больше всего боялся поднять голову и спугнуть маму взглядом. Он знал, что, как бы ни был мгновенен взгляд, мама, как Белоголовый или Бауэр, исчезнет быстрее.

Под старым молочаевым деревом он потерял вес тела и пребывал в тихой восторженности. Гроздья солнечного света лежали на земле, а куст жасмина покачивал ветвью. Феликс знал — это толстяк грустит, поджидая маму, и напоминает о себе.

Наконец его как бы подтолкнули, он пошел, и мама шла рядом. Он миновал парк. Затем поползли кривые, в мыльных помоях, улочки, домики, над заборами голубятни, засохшая акация черной молнией припечаталась к голубому небу. Старые женщины и их собаки с парадных ступеней задумчиво глядели ему вслед.

Он миновал окраину, асфальтовое шоссе, и в роще серебристых маслин как-то сразу сникли пыль и шум дымного города, а кладбищенская стена с вершинами крестов; черных буксусов над ней, с ангелочками в ветвях сирени поползла с зеленого холма. За воротами у церкви Феликс опустил монеты на колени старух и опять услышал мамин смех. Ликуя, он направился, как обычно, на южную часть кладбища, но странно, он больше не ощущал теплого дыхания на своем плече. Мамы рядом не было.

— Все равно ты здесь, — сказал он кладбищенским ликам, виновато глядевшим с фотографий. — Я буду проходить ряд за рядом, и сегодня я найду тебя.

Он заспешил, но его разумным расчетам, как и всему разумному в этот день, не суждено было осуществиться. Только что он для удачи отыскал оградку, из-за которой много лет назад выслеживал Лельку, и только развесил на пики сумку, джинсовую куртку и рубашку, оставшись в майке, как услышал свое имя. Он напрягся, но не оглянулся, считая, что ослышался, но его опять позвали, тихо, внятно, с каким-то странным музыкальным блеском слога, да будто и не со стороны, а как бы имя его родилось в нем самом, но удивительно знаком был голос. Пришел страх. Он, уверенный, что за спиной Белоголовый, осторожно оглянулся. В зарослях сирени его внимание привлекло белое наблюдающее за ним лицо. Почему так покаты плечи? Ба! Да это просто белокаменный ангелок, а за спиной крылья. Феликса удивила схожесть ангела с Верочкиным братом, немым Павлом. Он испуганно и долго разглядывал ангелка, а когда мраморное лицо моргнуло и виновато улыбнулось, он понял наконец, что в зелени по пояс белеет рубашечкой живой, вечно виноватый Павел. Удивление Феликса, сперва прилепившее его руки к ограде и беззвучно кричащее: «Как? Я ясно слышал свое имя, а Павел нем. И как же крылья? Крылья-то за его спиной есть!» — переросло в восторг. Феликс уверовал в знамение и бросился сквозь кусты к немому мальчику. Феликс обнял его, гладил его белую голову, удивляясь мягкости и шелковистости волос и страстно желая заглянуть за спину, увидеть крылья, легкий шорох которых он слышал, но отводил взор, зная, что этого делать нельзя: крылья обязательно исчезнут, ибо их время не пришло. Он забыл значения слов и общался с Павлом рожденным в груди беззвучным воплем, полным то страстного призыва, то мольбы и страдания, то высшего восторга, который невозможно выразить словами, и был безумно счастлив, что Павел ясно понимает его и отвечает таким же понятным душевным криком или просто горячим дыханием в грудь, и оно в разуме Феликса перерождалось в чистый и удивительно красивый голос Ванятки.

— Но почему Ванятка? Его нет! Там, в далекой Белоруссии, у маленькой церквушки давно истлели его кости.

— Есть! Есть! Не верь умникам, что в земле конец. Ты слышишь его голос? А я видел его, я знаю его, и теперь я страдаю вместо него.

— Почему ты тут?

— Правду я скажу только тебе. Я страдаю на этой земле, облитой слезами. Все говорят — на траве роса. Нет! Это слезы забытых. Я молюсь и зажигаю свечи, и слезы высыхают. Я страдаю и за ликующих живых, они забыли Бога и думают, что радость в славе, в деньгах или в сильной мышце.

— Ты страдаешь и за меня?

— Нет! Ты не забыл маму, ты ищешь ее каждую весну, я люблю тебя больше, чем Вера. О-о-о, если бы ты знал, как Вера тебя любит! — Павел умолк, а в голове Феликса все еще долгой и удивительной цветной каруселью выплывали слова: «Вера». Эту белую рубашечку, что на Павле, штопала и гладила, и пришивала к ней пуговицы Вера…

— Нет, Павел! Нет! — запротестовал Феликс. — Я недостоин. Нельзя простить меня. У Веры доктор. Она печет пирог с малиной.

— Не оскорбляй Веру. Она всю ночь читала тебя. Она уйдет в монастырь.

Феликс постоял, пытаясь осмыслить, но не смог собрать осколки в единое целое.

Павел зашевелил губами опять:

— Разума мне Бог не дал — рот открыт, слюну пускает.

Разум?! Разум?! При чем тут разум, когда Вера любит меня? Ах да, разум — по дорогам гремят железные автомобили, громом раскалывают небо самолеты, кишат на площадях толпы, и город дымит, гудит и выпускает в небо пар, вот тебе и разум. Прав, конечно, этот разум, а я идиот. И обнимаю идиота, а солнце садится, скоро стемнеет, я не найду могилу мамы. Вот что говорит разум. И тогда Павел обратил к Феликсу полное муки и немого укора лицо. Феликс будто впервые увидел глубину огромных голубых миндалевидных глаз, тонкость кожи лба и чуть приоткрытых бледных губ, и ему стало стыдно и жарко.

Он все осторожнее обнимал белую голову Павла, наполняясь верой, что держит диковинный хрупкий сосуд: наклони — и стечет голубизна глаз, стекут бледные губы, и останется белая кость. Да он вовсе и без кожи. И как мог я ему не верить? Как мог усомниться?

Где-то далеко наверху, в железном грохоте и смоге, плыли чужие, зримые, все объясняющие люди, в тишине, в зарослях сирени, в траве, облитой слезами, иное, невидимое течение времени, мук и поисков ответа. И как я мог усомниться? И Феликс уверовал, что именно в безумном наборе слов и действий, в абсурде и муке родится истина, и именно Павел, немой мальчик, отыщет могилу мамы.

Феликс плотнее прильнул к Павлу и одновременно за его спиной болезненно ясно увидел меднорайскую даль с черно-припечатанными силуэтами ветвей и ощутил движение в иное бытие, к Ванятке, маме, к Аде Юрьевне, к Фатеичу, и вот-вот он войдет к ним, но надо найти могилу мамы, надо!

— Здесь ее нет, — прозвучало в его голове. — Вспомни хоть что-нибудь, вспомни!

— Я все давно забыл!

— Вспоминай! Вспоминай! — молил и тряс за руку Павел. И Феликс мучительно напрягал память.

— Помню свои удивительно красивенькие красные туфельки на желтом песке.

— Туфельки? Красненькие? Как хорошо!

— Рядом шла бабушка с узелком вареного риса с изюмом в руке.

— Рис? Изюм? Как вкусно! Как любит и Вера рис и изюм, а бабушка — так это всегда праздник.

— Помню слепого старика. Бабушка дала ему денежку и закрыла ладонью глаза мои, чтобы я никогда в жизни не видел человеческого несчастья.

— Вспоминай! Вспоминай! Еще! — трудным стоном молил Павел.

Феликс сжимал стальные пики и мучительно вспоминал:

— Была желто-песочная аллея и черный колючий куст белых роз. Я сорвал розу и уколол палец.

— Белая роза — как прекрасно!

— Но бабушка сказала: «Феленька, внучок, мертвых обижать нельзя, за них некому заступиться, верни розу хозяину».

— Нельзя! Обижать нельзя! — вторил Павел.

— И как же красива была роза, как не хотелось расставаться, как болел уколотый палец. Я заплакал, но положил розу на белую плиту, и тогда ударил колокол. Бабушка перекрестилась, а я испугался и обхватил ее колени, а храм с голубыми куполами, огромный, в полнеба, наплывал под колокольный звон, и как же золотом сиял его распахнутый, казалось, обнимающий весь мир крест.

Феликс с грустью отметил, что теперь храм удивительно мал, просел в землю, и опять сомнение качнулось в нем.

— Вот ты и вспомнил, вот. Смотри же! Смотри!

А теперь крест стрелой уходит в небо. Феликс, не отрывая взгляда, надел рубашку, куртку и побрел, натыкаясь на ограды и кусты, но не отводя взгляда от креста, а крест поворачивался в синеве, и, когда расправил золоченые крылья, Феликс оказался в буксусной аллейке. Он пошел по ней и диву давался, что стала она так мала, но знал — аллея именно та. Вокруг черные буксусы, будто подобрав крылья, нахохлились на ночлег в своих железных клетях.

Рядом шел Павел, и еще шуршали ноги, и Феликс знал, чьи это шаги, и они встали у заросшего повиликой холмика с черной зарослью одичавших роз.

Феликс опустился на колени, разгреб повилику, а когда открылся серый камень, любовно отер беретом влажную грязь с его полированной поверхности, словно монашеский колпак, натянул на уши грязный берет и прочел: «Екатерина Викторовна Снежко-Белорецкая, р. 1898 г., у. 1930 г.», а ниже коряво и неумело выбито: «Спи, моя любимая, ты одна была у меня».

Все иное ушло. Был один лишь он, долго или мало пребывающий на коленях, и был тихий, но странный шорох. Главное, перед лицом был емкий, хранящий в себе истину и притягивающий к себе Феликса мамин камень. «Я нашел тебя, мама, нашел». И еще какие-то невнятные, но ласковые слова шептал Феликс, лежа горячим лицом на камне и страстно желая раствориться в его холодной массе и исчезнуть. «Не смей, — прошептали в ухо, — камень чужой, твой камень тебя ждет».

Он не видел ни солнца, ни кустов, черно растушеванных по краю неба, — вокруг был лишь оранжевый свет и иное течение времени, и Феликс пребывал в этом свете словно в ярком оранжевом коконе. Наконец стрекот и легкий шорох привлекли его внимание, он поднял голову. Рядом с медно освещенной туей склонил голову узкорукий ангел с тихой улыбкой на чуть разомкнутых губах. Ангел распускал изогнутые, с ослепительно белым подбоем, дрожащие крылья.

Феликса как бы подтолкнули. Он встал с колен и под легкий стрекот крыльев осторожно понес на плечах, полный тихого счастья, свой оранжевый кокон. Он нес его сперва по каменной дорожке, и буксусы и кресты окрашивались в оранж и лишь позади принимали свой вечерний цвет. Это видел Феликс своим восторженным взором и шептал:

— Я искал тебя, мама, всю жизнь, а сегодня нашел. Сегодня я приду к тебе, — его захлестывал восторг.

По дороге домой он лишь дважды возвратился в реальное и попытался избавиться от мяса. В первый раз он уловил толчок в колено и удивленно разглядывал сумку и серый пакет. Он тупо вспоминал слесаря и белого бычка и пришел в реальное. Близко были облезлые кладбищенские ворота и старухи с медяками наколенях. А далеко за стадионом в дымной мути лежал город. Он опустил мясо на колени кривой старухе.

— Губы твои в крови, — зашипела, запрыгала на негнущихся ногах старуха. — Мясо в пост жрешь, сыроед антихристов! — и швырнула пакет.

Феликс сунул его под мышку. Отплыли ворота, отплыли беззвучно шевелящие губами старухи, ушло реальное. Вторично пришла реальность недалеко от дома. Толчок под локоть насторожил. Какой-то ларек. Заплеванный тротуар с ящикотарой у бордюра.

Афишная тумба с тремя улыбчивыми Кио и булыжники теснились, подпирали один другого. Он поискал взглядом урну. Урны не было. У тумбы он будто нечаянно опустил пакет, но не сделал и трех шагов, как милицейский свисток остановил, возникла красная фуражка и серьезное лицо строго сказало:

— Мусор, гражданин, надо выбрасывать дома в мусоропровод.

И еще какие-то размазанные лица кивали и соглашались. Он заплатил рубль штрафа и осторожно понес пакет.

Уже дома он решил выкинуть его в мусоропровод. Но в почтовом ящике Феликса голубел конверт. Феликс почему-то уверовал, что письмо от Веры, и забыл обо всем. Не отводя взгляда от голубевшего в отверстиях конверта, он судорожно охлопал карманы, отыскал ключ и не мог попасть в скважину. Наконец голубой конверт был в руках, и волнение было так глубоко, что он прижал его к груди и пребывал с закрытыми глазами в высшей слезной радости, ясно улавливая запах Вериных духов. Сдвоенные удары сердца сотрясали его, воздуха не хватало, выступил пот, и Феликс схватился за холодное железо замка. Господи, молил он, сделай так, чтобы я не упал. Наконец он нашел в себе силы поднести письмо к глазам. Адрес на конверте был рукописный, но в углу синел казенный штамп с тремя заглавными — УВД.

Хорошо, что я весь день голоден, хорошо, что утром не нашлось и сухаря в шкафу, думал Феликс и, испытывая жуткую голодную ясность и пустоту вокруг, аккуратно положил конверт в задний карман джинсов, поднял с пола сумку и пакет и под разливистые телефонные трели с той стороны двери отпер замок и вошел в комнату. Он машинально поднял трубку, и в ухо истерично завопил Диамарчик:

— Сволочь! Фабрика союзного значения сгорела дотла. Уголовник! Кто спустил воду из пожарного бассейна? Кто позвонил в водоканал и сообщил, что лопнула магистральная труба и что вода заливает город, и водоканал отключил весь район. Кто? И пока…

Феликс безучастно бросил трубку, шмякнул пакет на кухонный стол, рядом с бутылью маринада, посозерцал красные, такие красивые помидорчики и зеленые огурчики, но раскупоривать не стал — подумал: хороши будут на поминках. Затем, стараясь заглушить голод, закурил, часто и глубоко затягиваясь и глотая горькую слюну. Со шкафа грустно глядел нарком. «Вот, — сказал он министру, — голод изгнан, хоть подташнивает и голова кружится, — этому ты научил меня там». Нет, больше не желаю, я не сяду, нет там больше Фатеича, бормотал Феликс, недвижимый в потертом кресле у окна. Я должен дописать главу. Это важно. Я должен вернуть деньги, я завещаю все свое имущество. Я даю себе три часа.

И опять его разум как бы раздвоился — все логичное, разумное и подтвержденное фактом говорило: «Вера ушла от тебя, Ада Юрьевна тоже, ты сядешь, и нет там больше Фатеича, да и никого больше нет. Жить незачем». «Знаю, что незачем!» А сокровенное, неподтвержденное и абсурдное грустно нашептывало иное: «А при чем факты? Вспомни, ты поверил Нудельману, и он ушел, верь и мне, главное поверь, и все будет иначе». — «А почему я должен поверить? Объясни, и я поверю». Но опять пришла мысль о смерти и, уже больше не оставляя его, наполнила опьяняющим восторгом, и распахнутый перед ним мир за окном он воспринимал наивно и удивительно красочно. Чуть уловимы, плыли запахи: тонкие, грустные, но обязательно тленные. Жухлая вершина акации перед балконом опять напомнила о маме, и никогда он не увидит белую гроздь.

Вниз по улице прошел трамвай, и звон стекол был удивительно музыкален, а железный ход был гулок и могуч и напоминал об отце. За станционными тополями давно опустилось солнце, а над сумеречным городом высоко-высоко, все еще освещенный, сиял самолетик, белобритвенно вспарывая голубое небо.

Ну, конечно, бритва, и именно Фатеича, именно его отточенный «Золинген», в шкафу лежит. Вспомнив о Фатеиче, он подумал и о Ванятке и перенесся мыслью на дикий берег к старикам. Да. Дом на берегу был его Меккой, он предал этот дом, он оставил стариков в самое тяжелое для них время и сбежал с женщиной. Теперь уже все равно, бормотал он, но надо дописать главу. Надо.

Он сел к столу, к своим пожелтевшим папкам, машинка, рокотнув, резиновой губой заглотила чистый лист, но перед глазами встала мама. Сумерки черной тушью слили кустарниковую чащобу, и вокруг мамы в этой черноте облачками белели розы. Мама, сегодня я приду к тебе. С тобой мне лучше, чем в этой жизни. Я долго искал свою женщину, она была рядом, но я был слеп, а ведь Вера единственная, истинная любовь моя. Он молил Бога, чтобы ничего не случилось с ней, и был счастлив, что она есть на этом свете и есть Павел, ее брат. Он вспомнил и о Натали, но она не оставила и следа, и ему не было ни стыдно, ни горько и лишь удивительно, что вспомнил о ней. Он вспомнил о Боге, и имя Бога сделало его серьезным и всецело овладело им. Я прожил без Тебя, Господи, без веры, без святости, но не оскорблял имени Твоего в минуту ярости и не низвергал Тебя даже в мысли. Я знал, Господи, что Ты есть, ведь иначе быть не может. Я понял, Господи, что вся людская жизнь в том и состоит, чтобы отрицать или возвышать Тебя, чтобы творить дела, угодные или неугодные Тебе, но умирать с именем Твоим. Я не виноват, Господи, что Ты не дал мне истинной веры, чтобы жил я с именем Твоим. А ты просил? Ты обращался? — спросил себя Феликс. Нет, но я искал ответ, и если бы нашел, то тогда, быть может… — Если истинно искал, то найдешь! Жди. — Нет сил! Фатеич опередит! И я иду к тебе. Я только допишу главу, надо поставить точку. — Не тебе судить, будет сказано. — Как же не судить, если решено? Феликс поднял голову, выходя из восторженного полусна. На лаковом столе — пепельница, горькие окурки, зеленая бутылка, телевизор, в бельмовом экране отражено безумное лицо в черном колпаке. И это я? И не было больше оранжевого кокона.

Было разбитое зеркало в тяжелой голове. И впервые он понял, что и предметы, и комната чужие, и сам он в этой комнате ненужный и чужой.

Перед взором встали лесная глухомань и старый, седомордый, мутноглазый, потерявший обоняние и слух изюбр. Обмякшие мышцы не держали вислых губ. Зубы желты и изъедены. Изюбр в чащобе отыскивал последнее логово. Над ним кружил ворон, по следу, принюхиваясь, шел волк.

Из пепельницы под абажур тек дымок, грустно глядела мама из-под черного домино, нарком на картине устало склонил голову и вот-вот сядет на тахту и стянет лаковый сапог.

Феликс раздавил окурок и выстучал первую строчку: ФЕЛИКС — ЗАГНАННЫЙ, ПОКРЫТЫЙ РУБЦАМИ И ШРАМАМИ, СЕДОМОРДЫЙ, МУТНОГЛАЗЫЙ ИЗЮБР В СВОЕМ ПОСЛЕДНЕМ ЛОГОВЕ.

Он выстучал эту фразу, уверовав, что она последняя, и непонятно почему добавил: Вера, прости за это. Ему до слез стало жалко свое дряблеющее тело. Мама, зачем? — спросил он. Да так со слезой над чистым листом он как бы упал в сон, в густой и черный.

Он очнулся от сна так же быстро, как и вошел в него. Был желтый свет, чужая комната. Феликс улыбался, разглядывая вещи, но не узнавая их. Лишь нарком был знаком. Он глядел обиженно, и Феликс рассмеялся ему в лицо: не бойся, не передумаю, сказано — сейчас. Затем нащупал письмо в кармане, распечатал и подумал, что завтра, вместо него, бледного и перепуганного, в своем кабинете капитан увидит нечто обмякшее и неподвижное, укрытое джинсовыми лохмотьями под ванной, полной красной воды. Он рассмеялся до слез и страстно пожелал, чтобы весь разлитый по миру восторг — голубой, воздушный и наркотический — вошел в его грудь, чтобы было головокружительно и легко. Ликуя, он поднес к глазам лист, и бормотал слова, не понимая их смысла: капитан, да вовсе и не капитан, а оказывается, подполковник приглашал куда-то на Кубань. Феликс забыл, что такое Кубань, что такое отпуск и для чего нужно пить синее вино. Он улавливал лишь великое добро, исходящее от белого листа, ликовал более и бормотал длинные фразы, как-то: «Презумпция невиновности», «Деньги внесены в государственный банк до начала следствия». Какого следствия? И за что деньги? Он мучительно соображал — много или мало — 2114 рублей.

Капитан извинился — и это больше всего рассмешило Феликса, — что плохо думал о Вере. Деньги внесла Вера. И что Вера любит его — это тоже рассмешило.

Он кинул на пол лист и хохотал в глаза наркому, в глаза маме, хохотал, содрогаясь и икая.

Лицо расстрелянного теперь было грустно, мама серьезна под черным домино, и слоники несли свой вечный груз, и тени абажурных висюлек не скользнут по обойным стенам. Он испугался себя в этой пустоте, долго был недвижим, а когда шевельнулась нога, он испугался своей ноги и своего мягкого теплого тела. Он многое бы дал, чтобы увидеть живое существо, и рыскал взглядом по комнате: но ни мухи на стене, ни ночной бабочки под абажуром! Живым было лишь сердце его, оно билось и содрогалось.

Опять прозвучало ликующее «надо!»

Он достал из шкафа тряпицу с бритвой, поржавевшей, но отточенной. Последний раз много лет назад старуха брила ею холодное лицо Фатеича, вспомнил Феликс. И, застыв перед зеркалом, оглядел себя внимательно и придирчиво, но недвижно. Движения путали его. Серые кеды, джинсы в кладбищенской грязи, куртка с так и не пришитыми пуговицами, словно монашеский колпак, натянутый по уши берет, седые космы, вялые губы с аристократическими припухлостями, как на портретах вельмож, и лишь голубые глаза не выцвели. Ты еще здесь? — подумал он и ступил в ванную. Из ванны по фаянсу без успеха выкарабкивался паучок. Феликс обрадовался живому существу, и на время пришла реальность, и он сказал: у тебя ни одного шанса — хлынет вода, и ты в канализации, но моя тень легла на тебя. Ты и не ведаешь, что во мне спасение. Он подгреб ладонью, и паучок, словно парашютист, опустился на пол. Почему нет тени надо мной? А в чьих руках моя паутинка? Может, не постигаю разумом? Потому что я под ней — ничто! Нет — моя паутинка в моих руках, и никто не изменит ничего. Ванна — вот мой саркофаг. Он открыл кран. Упругая струя расплющилась о дно.

И тогда в кухне шлепнуло. Он выглянул из-за косяка — на полу лежал пакет. Он положил его опять на стол, мясо под рукой было податливым, холодным, и реальность оставила его. Шум воды в ванне исчез. Сперва он ощутил пустоту и тишину чужой, как был уверен, кухни и недвижимость предметов, как заговорщицкую реальность. Плита и остатки яичницы на сковороде разлагались и смердили, раковина с грязной посудой, ножи и вилки ядовито ржавели. Но главное, его пугали тени, они прятались за занавесью на стене, за пальто на вешалке, плотно залегли под стулом и, распластав лапки, под столом, и лампочка-двухсотка своим накалом не могла прогнать их вглубь.

— Кто тут? Кто столкнул мясо? — спросил Феликс, больше всего боясь получить ответ. И ощутил свою голую, ничем не защищенную спину. Страх вернул в комнату и поставил спиной в угол. Он мучительно вслушивался, но ни шума дождя, ни всплеска из ванной. Дом бетонным каркасом плющил грудь.

Среди предметов твердых, холодных, с острыми полированными гранями он улавливал сговор тишины и неподвижности и страстно желал и сам оцепенеть и стать предметом, но продолжал вслушиваться, стараясь услышать голос. Чей? Он не знал чей. Страх перерос в ужас и липко полз по ногам, сплющил живот и тошнотой выплеснулся в рот. На миг ему показалось, что он просто оглох и потому не слышит. Он ухватился за спасательную нить и судорожно вспоминал последний слышанный им звук. Это был шлепок упавшего на пол мяса. Все-таки он услышал. Сперва разгоряченный, казалось, лишенный кожи, мокрой щекой он уловил веяние. Он закрыл глаза и погрузил себя в темноту, но испугался, что в доме отключат свет. Он открыл глаза — в лампочке под абажуром увеличился накал. А на кухне прошуршало тихо, едва уловимо, будто разворачивали бумагу. Он нашел силы снять кеды, мягко подкрался к двери и выглянул.

Сперва он уловил шевеление на столе и ничего не понял, а когда понял, то сдавил в горле крик. Мясо шевелилось, да вовсе и не бумага отлипала, а на столе распускался огромный розовый бутон.

Долго ли, нет ли он цепенел, не в силах отвести взор, лишь языком трогая зубы, — они шатались и были мягки. Ужас был намного сильнее того, что он надумал, и надуманное было спасением. Надо руки в воду, это легко, это быстро. Он мягко, босиком перескочил коридор и толкнул дверь в ванную. Она упруго не поддавалась. В ванной кто-то был. Он поспешно рванул ручку на себя и защелкнул задвижку — желание увидеть, кто там за дверью, было так сильно, что преодолело страх и опустило на пол, и Феликс словно ожег щеку о кафель. Из щели повеяло немецким эрзац-гуталином. Так, прошептал Феликс, конечно, вы, — и будто с той стороны холма раздались приглушенные голоса. Он мучительно вслушивался в чужую резкую речь.

— Господин лейтенант, господин лейтенант, — хрипел и задыхался бас, — он закрыл задвижку, он опять спрячется за куст. Стреляйте, господин лейтенант.

— Одну минуту максимального внимания — я вижу его, на этот раз он не уйдет!

Беги! Феликс прыгнул в комнату, захлопнул дверь и налег плечом. Теперь свет был его враг. Он погасил свет. А в коридоре, звякнув, отлетела щеколда, ударил приклад в кафель. Дверь потрогали, толкнули. В щели — хриплое дыхание:

— Господин лейтенант, господин лейтенант, он в комнате, он погасил свет. Он держит дверь.

Они толкали сильнее и сильнее, затем разгонялись и били всей массой тел. Дом грохотал, тряслись стены.

Феликс, плача и матерясь, еле удерживал дверь. Наконец грохот стих. Шаги удалились в кухню. Там что-то затевали — двигали тяжелое. Вдребезги разбилась посуда, лопнула бутыль с маринадом. В щели потянуло уксусом. «Они подтянут стол и будут бить, словно тараном». — И в голове Феликса засверкали сотни табло, спрашивая, приказывая, наводя смертельный ужас.

«Куда? Куда?» — вспыхивали вопросы. «К Диамарчику». — «Нет! Нет! Они будут за спиной в трамвае. Будут дышать в затылок».

За окном, в голубом туманном свете, словно под песцовой шапкой, лежал большой город. Но Феликс знал — не затеряться ему среди миллиона горожан, не отсидеться в щели. Неодолимая усталость опустила веки. Ноги гнулись, он мешком съехал на пол и тогда за спиной услышал скрип отворяемого шкафа. Он увидел в темноте наркома, шагнувшего с портрета. Увидел и браунинг, никелево мерцнувший в его руке. Увидел и другую темную фигуру, это был Фатеич, и сразу же услышал шум льющейся воды. Лицо наркома было свирепо, и Феликс впервые услышал его кавказский голос — напористый, взвизгивающий, не терпящий возражений.

— Бэги! Старуха умерла. Ты один остался. Я задержу их на несколько минут. Мэрш через балкон. Мэрш к старикам. Ведь сказала же старуха — там твой камень, тебя ждет.

И воссияло единственное и радостное — к старикам. Он промахнул комнату, спрыгнул с балкона в клумбу и под падающей с неба водой вскочил в свой «запорожец».

* * *
Идея все смешала в его голове. Он не слышал ни шума мотора, ни росплесков воды под колесами — он видел близко скребущие стекло дворники, далеко сверкающие спицы дождя и черную массу шоссе, мчащуюся под капот его машины.

— К старикам! — бормотал он. — Там твой камень! Там!

Он потерял счет времени и не знал, как долго мчится в темноте, но свято верил — путь ведет к избавлению. Он усомнился лишь единожды, когда из темноты, в сиреневом сиянии, возник город. Он мучительно соображал, как мог оказаться город впереди, когда он только что его покинул? Он потерял свое место в пространстве и тогда опять пришли они — Бауэр и Белоголовый.

Сперва он увидел два мчащихся на него из темноты желтых шара. Затем огромный черный грузовик, обдав водяной пылью, пронесся в миллиметре.

— Господин лейтенант! Господин лейтенант! — зашептали в затылок. — Он пьян, он опять убьет нас!

На заднем сиденье, в предрассвете, чернели две фигуры. Сознание помутилось окончательно, Феликс не помнил, как провел остаток ночи, и очнулся в полдень, в нагретой солнцем кабине, перед серой гладью залива. Он не помнил, как грудь пронзила острая боль, хлынула носом кровь. Он завел мотор. Лишь в голове опаловым пятном плавало единственное — к старикам, там избавление, там камень.

Он начал видеть и смутно соображать, лишь когда из-за холма открылись синее море, белый берег и пастуший дом. Он встретил колхозную легковую, свернул с дороги и остановился в полыни. С легковой, из-под тента, оглядывали его серьезно, да вовсе и не глазами, а черными норками, и он рассмеялся им в лицо. Потом потянулись подводы, полные черных стариков со свешенными над землей ногами, расфокусированными глазами и скорбными лицами. Все глядели на него серьезно. Лишь с последней мажары с единственной старухой, черным котлом и опрокинутыми крест-накрест ножками столов правивший краснорубашечный чернобородый великан свирепо выругался на улыбающегося, с вытянутой рукой Феликса, который больше всего хотел потрогать мягкую шерстку лошади, но лошади осторожно и бесшумно свезли телегу в овраг, и не было ни стука копыт, ни треска кузнечиков, ни звона в голове Феликса, и его вовсе не волновало: реальность это, или видение. И почему краснорубашечный зло плюнул и хлестнул? Затем уже из оврага пришел звук. Ухнуло, взвыло, затарахтело.

На золотистом холме в клубах белой пыли проехала легковая, за ней каруселью появлялись и исчезали галопирующие лошади, брички с радужным мельканием спиц, вытянутые в прыжках собаки. Черные старики, обнявшись, раскачиваясь, все враз визжали, плакали и стонали.

Последней пронеслась мажара с вцепившейся в поручни старухой и нахлестывающим краснорубашечником. Рубашка дулась пузырем, черный платок старухи сполз, белые волосы развевались, котел подпрыгивал и ухал шаманским бубном. Феликс, хохоча вслед маленьким человечкам под большим голубым небом, босой вошел в пастуший двор. Смех как обрезало, и он ощутил непомерно тяжелый, будто вылитый из чугуна, вес собственного тела и удивился, что ноги еще держат его.

Перед ним стоял дом с заколоченными окнами. Под орехом — два свежих холмика с белокаменными крестами. Феликс мучительно напряг разум, совмещая осколки в голове своей в единое зеркало, чтобы увидеть нечто важное, веря, что оно откроется ему, ибо для того он сюда и пришел, но в звенящей голове его мир отражался фрагментами. Он видел то ископыченный двор в овечьих орешках, обглоданные кости и объедки, то поваленные жерди ворот, то круторогие и мутноглазые бараньи головы в кровавом жабо на каменной изгороди, то прокопченные камни очага с дотлевающими седыми головешками. Дым тек вверх и высоко-высоко подпирал ладошкой голубое небо. У могил своих хозяев лежали мертвые животные. Пес вытянулся среди таких же недвижимых, с просевшими боками, своих врагов — рыжих, длинноногих, улыбчивых котов, вокруг красной дырочки в боку собаки изумрудным венчиком пировали мухи. Коты в последний раз зажмурили зеленые раскосые глаза и улыбались раззявленными ртами.

Феликс, средь объедков тризны, тлена и разрухи, переполнялся грустным и пьяным восторгом смерти, которой и сам страстно желал. Его взгляд остановился на голубой фреске над входом в дом. В голове сверкнул осколок. Феликс подумал о линии жизни, которая сползла с его ладони и незримой нитью легла к ногам, и он в страхе, радости, муках пошел по ней по городам родным и чужеземным, по небу, воде, по лесам и полям, по подземельям и домам человеческим, меняя одежды, прически, вкусы и убеждения, и нить привела к его берегу, к пустому дому, чтобы снова лечь на ладонь.

С фрески, среди белоголовых, горбоносых и синеглазых овнов, строго и иронично глядел такой же голубоглазый белорубашечный пастырь, и Феликс, вспомнив старичка с веригами, которого травил собакой, спросил:

— Кто привел меня сюда? Я никого не вижу. Кто ты?

Молчал дом, молчали кресты на могилах, молчали белый берег и синее море. Лишь древний дух земли стоял над свежезасыпанной могилой, и не было никого — ни Белоголового, ни Ванятки, ни мамы, ни начальника, ни Фатеича, не было ни победителей, ни побежденных, не было ни отчаяния, ни горя. Средь мертвых животных и родных могил шел тихий и торжественный праздник ушедших. Но Феликс знал, что все они, все, любящие его, и все, когда-то ненавидевшие его, а теперь прощенные, незримо рядом. Он подумал и о том, что и сам прощен, и тогда на берегу у самой синей воды он увидел камень. Отвалившаяся в последний шторм от скалы и белеющая известковым надломом глыба была его «Исходом».

Он ощутил нечеловеческую усталость и, более всего боясь, что не хватит сил на последние шаги, переставлял по убитой траве очугуневшие ноги, и камень надвигался. Он сделал последний шаг и грудью лег на камень. Носом пошла кровь, по щекам, шее и груди лил холодный пот. Феликс гладил свой камень и бормотал:

— Я еще жив — слышишь? Я пришел, я всю жизнь шел к тебе и верил — камень слышит.

Это была последняя мысль. Он нашел свой камень и знал ответ. Больше ему не нужны были слова. Он забыл слова. Его стесняла и не нужна была одежда. Он снял одежду и лег на спину. Ему не нужен был свет, он закрыл глаза, и свет потух.

Солнце сперва палило его живот и лицо, облепленное зелеными назойливыми мухами. Он лежал. Солнце жгло бок и освещенную руку. Но больше ему не нужен был мир, из которого он уходил, и он не видел солнца, не видел берега и дома, не видел пастыря, глядевшего фрески, не видел ни крестов, отбросивших тень, ни родных могил. Он опускался в розовую невесомость, ощущал лишь одно — кто-то высокий и могучий, как Дух, стоял над ним, питая кости и мышцы, и клетки его. В конце его пути еще теплилась мысль, и вена еще пульсировала в нем, и Феликс почти коснулся дна, как раздвинулся дальний, светлый и ясный угол. И из угла прозвучало: «Вера любит тебя, Вера пришла к тебе». «Вера… Вера…» Он закачался на грани, но кто-то подкрутил фокус, и резче стала грань. Кто-то раздвинул веки и влил мягкий, вовсе не слепящий свет. Кто-то щекотал уши, глаза, ноздри и гортань.

Он напряг разум и понял: я еще жив, меня едят мухи. Он был несказанно обрадован кусающим его назойливым живым мухам.

Кто-то повеял прохладой по его щеке. Он знал кто и открыл глаза. Больше не было осколков в голове его. В чрезвычайном удивлении он увидел единую, предельно ясную и цветную картину. Он увидел высокое голубое небо, а на небе висело и светило вовсе не слепящее солнце. Он увидел гладкое синее море и белый берег. Удивленный, восхищенный, юродиво улыбаясь, он сквозь слезы разглядывал мир, которого никогда раньше не видел. Ему хотелось заговорить, но он понял, что забыл слова. Он напряг волю и все же робко сказал:

— Ве-ра.

Он был несказанно обрадован простоте, ясности и музыкальности слога.

— Небо голубое, — сказал он. — Берег белый.


Он учился говорить и начинал жить.

РАССКАЗЫ

Фимчик

Бураков был сильный и дерзкий мальчик, и в карты ему везло. Он подсел к игрокам в кукурузе, которая росла в школьном дворе, и попросил карту.

— Деньги на кон, — сказал Желудь, а два других игрока из 6 «Б» молча подняли лица.

— На маечку, — сказал Бураков и показал малиновый треугольник в вороте рубахи.

Желудь не знал, что майка под рубахой дырявая, будто дробью побитая, потому и дал пятьдесят. Бураков сдвинул пилотку, подставив солнцу золотистые кудри, хлопнул по колену, взял карту. Трое тех, уведенных им с уроков, засопели в затылок, уставились в масть. Лишь Фимчик-Вонючка был безучастен. Он стоял на стреме под абрикосом, глаз прищурен, палец в ноздре, в штанах из шинельного сукна — не поддержи, сползут с пухлого живота. Он не был «допущен» и не обижался.

Бураков выиграл, выиграл еще. Он брал взятку: успевал взглянуть в карту, успевал пошептать, прищурившись на солнце, успевал увидеть старшеклассницу, оценить и пропеть ей вслед разухабисто:

Матрос молодой, в ж… раненный
на базаре спекульнул — да
рыбой жареной.
Ладный был Бураков и правду любил. У его колена, обтянутого брезентом, уже горка измятых купюр. Сопение за спиной достигло наивысшего накала. Надо и передохнуть, чтобы не ушла фортуна, и Бураков с шиком распахнул коробку из-под «Казбека», полную разновеликих окурков.

За спиной общий облегченный вздох, и над кукурузой поплыл дымок. Лишь Желудь не курил. Розовым язычком слизывал испаринку над тонкой губой, мял и мял пухлые карты, печальное лицо жолудем свисало из выгоревшей тюбетейки.

Бураков с папиросой в зубах тасовал, и взор его остановился на Фимчике. Говорят, у Вонючки мать была артисткой, снималась в кино где-то в Варшаве. Но разве бывают у артистов такие головастики? Череп грушей, рот крысиный, один глаз большой, другой — чуть зрит. Грязный, даром, что Вонючка. Бураков любил и кино и артистов тоже, потому крикнул просто так, для смеха:

— Эй! Пся крев… Прошу пани… Еврей!

Все засмеялись. И Фимчик виновато улыбнулся, поддернул штанцы. Бураков выиграл опять. Денег у Желудя больше не было, и он, сглотнув слюну, проиграл ломоть хлеба и кисет.

В школе за кукурузным полем прозвучал звонок. Следующий урок был военное дело. Бураков встал, натянул на огненную бровь пилотку. Он готовился в летчики и не мог пропустить урок.

— Не твоя правда, — сказал Желудь. — Играть до конца уговор был.

Бураков посомневался, покусывая ноготь, и решительно сказал:

— Колоду продашь? Даю двести.

Цена была высокой, колода — старой, и Желудь согласился.

— Карты мои? — спросил Бураков.

— Твои, — ответил Законник.

— Своими не играю, — сказал Бураков и разорвал колоду. Все ахнули.

— Правда его, — сказал Законник. — Играть нечем, кончено!

Бураков поделил хлеб. Жевали все. Жевал и Фимчик, глядя поверх голов в раскаленное небо.

— Живот не пучит? — пересчитывая деньги, спросил Бураков.

Все засмеялись. А Фимчик, испуганно тронув Буракова, сказал:

— Людзи! Да за эти гроши хлебов купить можно!

— Голодному котлета снится.

Фимчик отдернул руку и выкрикнул с отчаянием:

— Людзи! У меня есть рыболовная сеть!

И сам Фимчик, и Бураков, и остальные оцепенели в изумлении, но губы растягивались в улыбке, глаза искрились.

— Сеть? Шутишь?

Кто-то треснул Фимчика по затылку, и он, клацнув зубами, заскороговорил убедительно:

— Да-да! У меня есть сеть из парашютной стропы, ее сплел папа, который авиационный механик. Сеть большая, шелковая, и рыбы ею ловить — не переловить. Всем хватит. Мы с папой во каких ершей ловили. — Он развел руки, и штанцы соскользнули. Никто не засмеялся.

— Хорошо, допустим, поверил, — сказал Бураков. — Но объясни, как может быть сеть из стропы, когда она толстая!

Семь пар глаз с испугом уставились на Фимчика.

— И правда, она толстая, — согласился Фимчик и лукаво прищурил веко, — но если ее разрезать, то внутри, — он вынул из ноздри палец, — множество тонюсеньких тетивок. Вот из этих самых тетивок и есть моя сеть.

Фимчик опустил голову на остренькое плечико, палец вполз в ноздрю.

— За сколько продашь? — спросил Законник.

— За пятьсот!

Все с надеждой, с обожанием глядели на своего Буракова. Он держал цветастые купюры, теперь уже аккуратно сложенные, глаза — щелочки с изумрудинкой, челюсть хищно выпячена.

— Хорошо, — кивнул он, протягивая деньги. — Покупаю. Но если сети нет… если не правда…

— Правда, — сказал Фимчик, пересчитал деньги, спрятал в потайной карман и булавочкой застегнул. Все восторженно молчали. Только Прилипала, маленький, конопатый, у которого ботинки «жрать просят», бухнул на колени, пополз, собирая оброненные Фимчиком тетради.

* * *
Военрук с журналом под мышкой и винтовкой в руке обошел строй.

Взгляд с досадой остановился на Фимчике. «Тварь, весь строй портит», — и приказал:

— Гольфштейн, доложите!

Никто не рассмеялся, когда Фимчик засемафорил руками с растопыренными пальцами и штанцы съехали.

— Доложите, почему не пришили подтяжки! Ведь был приказ.

— Мама пришила, но опять оборвали.

— Кто? Покажите! — побагровел военрук.

Фимчик молчал и думал: взрослый, а не понимает. Покажи — убьют!

— Хорошо! — сказал военрук. — Надеюсь, ответите, как называется вот это, — и ткнул пальцем в затвор.

К винтовке Фимчик относился с подозрением и страхом. Он видел убитых в лужах крови, видел ужас на лицах людей в Варшаве, помнил свист бомб и вопль, а голод… Уж что такое голод — никто лучше Фимчика не знал. Он ненавидел войну, кровь и орудия убийства. А на винтовке, на штыке, какие-то желобки для стока крови! Нет, Фимчик не любил винтовку и выкрикнул единственное, что знал:

— Стебель, гребень, рукоятка!

— Скажите хоть, — тяжело вздохнул военрук, — чем винтовка поражает противника?

— Винтовка убивает пулей, — ответил Фимчик и для ясности добавил: — которая из нее вылетает.

Военрук печально закивал:

— Эх, Гольфштейн, Гольфштейн! Никогда из вас не получится настоящий солдат.

Фимчик и сам знал, что не получится, и не печалился. Следующим вышел Бураков и браво выкрикнул:

— Винтовка поражает противника штыком, огнем, прикладом!

У Буракова штаны из студебеккеровского брезента, при ходьбе издают «жви-жви», и ползать в них сто лет можно, как говорил военрук. Бураков ладно и пополз, сбив пилотку на затылок и волоча винтовку за треньчик.

Бураков получил «пятерку», Фимчик-Вонючка — «двойку».

* * *
После уроков они отправились за сетью. В улочке меж глинобитных дувалов к ним присоединились трое из 6 «Б».

— Ребята, а куда? — спросил Желудь. — На верхние арыки? Там бычков видимо-невидимо.

Они промолчали. Но каждый видел себя в урюковых садах в прохладе и тиши. Вода на арыках вспухает из глубин шоколадным узором. Там страшно, мутно, но рыбы зато…

— На реку! — скомандовал Бураков.

Можно и на реку. Даже еще лучше. Вода на реке прозрачная, ледяная среди ослепительно белых раскаленных голышей. Заводи, бутылочно-зеленые, вьют воронки, расползаясь шипящим кружевом. На перекатах река сплетается в белую полосу, ревет. На берегу они придавят учебники горячими камнями, закатят штаны — и в реку! Вода будет бить в щиколотки, леденить, курчаво завиваться за ногами. Бураков и Законник спустят белую сеть в зеленый поток. Остальные будут бросать камни, приглушенно ухающие в дно, когда поднимут сеть… Там сверкающие как сабли «маринки», там голубые бычки будут пыжиться на черных парусах плавников, и всем хватит. Ведь Фимчик же сказал! Они с надеждой ласкали взглядами затылок «своего» Фимчика. Прилипала восторженно спросил:

— Ребята, а на чем жарить будем?

Ему дали затрещину, и он замолчал. Они цветастой стайкой шли тутовой аллеей среди хлопковых полей. Никто не выбивал портфели, не вспарывал ногами белую пыль. Впереди Фимчик с локтями в ссадинах, они за ним. На развилке Фимчик повернул от дома.

— Куда? — спросил Бураков.

— Хлеб купить.

— Имеет право, — сказал Законник.

На базаре у инвалидов Фимчик купил буханку. Желудь разворачивал одеяло над стопками горячих лепешек, тряс лепешки, взвешивая на руке, торговался с киргизками. Он знал в лепешках толк. Десять купил, две «спер».

Они сели в тень у голубой воды хауза. Бураков в пилотку порвал лепешки. Все жевали, не сводя восторженных глаз с Фимчика, говорили о рыбах, о большом соме в омуте под корягой. Фимчик брал кусок, деловито оглядывал и ел, по-крысиному мелко пережевывая. Глаз сосредоточен поверх голов, поверх плоских крыш. Он не видел, не слышал, он ел. Живот Фимчика выполз, он погладил его, и все улыбнулись. Желудь сказал:

— Ну, рыбачки, а теперь…

И все поняли, что значит «теперь».

* * *
Фимчик жил за кладбищем в кривой и столь узенькой улочке, что оси арб прорезали шрамы в стенах дувалов. Фимчик ударил цепочкой в дверь и тягуче прокричал:

— Апа! Апа-ю!

В щели появился глаз, загремел запор, и Фимчика впустили. Ребята переглянулись, стали ждать под тутовым деревом.

Жгучие лучи сникли, кибитки и дувалы приобрели тень. Они ждали. Солнце уже коснулось малиновых песков. Они ждали. Желудь влез на шелковицу и со слезой известил:

— Он дома, стоит как Наполеон!

Они оседлали дувал и увидали Вонючку. Он стоял в окне в сумраке кибитки, палец в ноздре, взгляд печален.

— Выходи! — крикнул Бураков. — Хуже будет.

Фимчик молча моргал.

Они корчили рожи, свирепо сучили кулаки, водили по горлу.

— Ну, гад!..

Бураков сощурил веки и прошептал:

— Братцы, сети нет. Вонючка обманул.

Он уходил первым с праведным гневом. Его обманули! И кто! Кто? Вонючка, какой-то польский еврей! Буракову хотелось плакать, но он до белизны сжимал кулаки, держался. Следом пылила молчаливая ватага. Лбы нахмурены, зубы стиснуты, во взгляде одно: «Казнить Вонючку!»

* * *
На другой день Фимчик не выходил на перемены. Уроки казались короткими, и время неумолимо несло к этому ужасному «после уроков». Он вымученно улыбался, когда Прилипала катался по полу и кричал: «Фу! Воняет!» И девчонки, зажав носы, вторили: «Фи!» Стоило учительнице отвернуться, как в затылок попадали огрызок или мел, раздавался смешок. Фимчик не реагировал — это не страшно и не очень больно. Страшен был Бураков. Воспитанный в традициях Макаренко, он любил «правду», если директор спрашивал, кто разбил стекло, Бураков отвечал правду, глядя в глаза. И как же любили этот прямой и честный взгляд учителя! Фимчик под этим взглядом цепенел. Он знал, что преступил. Он был один, против него — все.

Отзвенел звонок. Класс опустел, и Фимчик с учительницей остался один среди пустых парт. Учительница проверяла тетрадки, Фимчик с ужасом поглядывал в окно: там рожи, кулаки, маячат золотой вихор и пилотка Буракова. Учительница не видела, не слышала. Она пропускала ошибки в тетрадях и вытирала слезы. Ей пришла похоронка, и руку охватывала траурная лента.

Потом Фимчик шел за учительницей домой и нес ее портфель. Их преследовали, прячась за углами. У дома учительница попрощалась. Фимчик остался один в тупичковом переулке, положил в пыль книги и стал ждать. Преследователи, молчаливые, праведные, надвигались стеной. Бураков жадно докуривал, глаза сужены, «жви-жви» трут студебеккеровские штаны, он поправил пилотку. Ужас достиг предела, бросил Фимчика к двери. Он заплакал, застучал в выдубленные доски. Дверь была на запоре. Фимчика оторвали цепкие руки, бросили в угол.

— Москва слезам не верит! — сказал Законник. — Где сеть?

— Мама не дает, — давился слезами Фимчик, — говорит, единственная память о папе… Мы потеряли карточки… А хлеб я принес, — и вытащил обгрызенную буханку.

— Обмусолил, — сказали за спиной.

— Ты, Вонючка, обманул весь класс, — прошипел Бураков. — Ты враг.

— Бить до крови, — сказал Законник.

И Бураков ударил. Голова Фимчика метнулась на плечико. Бураков ярился, бил. Фимчик выл. Его поднимали и били. Били в спину, в синий живот. Наконец из угла рта выполз кровавый червячок.

— Кровь пошла, — констатировал Законник. — Казнь прекратить.

Они, возбужденные и багровые, засунули книги за пояса и ушли, полные праведного гнева. А Прилипала стервятником навис, разглядывая кровь, и прошептал:

— Ну, гад, до завтра! — и побежал догонять своих.

* * *
Его били каждый день. Он ползал, собирал учебники, омывал лицо в арыке и шептал:

— Ничего, привыкну, живучий я! А вот к голоду — никак, живот каждый день жрать просит.

Шел в столовую солдаток, тянулся в оконце на иксобразных ножках, протягивал котелок и тихо говорил:

— Тетя Паша! Мне поменьше, но погуще! — И тетя Паша, улыбнувшись, наливала ему лишний черпак. Он ел, и это была радость. Ночью он стонал на полу, под лохмотьями, звал отца и Матку Боску и слезами встречал рассвет. Он ненавидел наступающий день, ненавидел школу, военрука и его винтовку. Бураков лязгал затвором и целил в него, Фимчик видел сощуренный глаз в рамке прицела, жало штыка и черный винтовочный зрачок. Он закрывался ладошками и выл. Весь класс смеялся. Фимчик возненавидел абрикосы, которыми все хрустели, кисло морщась. В него летели белые косточки. Он ненавидел последний звонок, возвещавший ужас побоев, и мучителей своих за окном, смеющихся в том радостном и солнечном мире. Фимчик возненавидел весь белый свет и молил Бога, чтобы попасть под арбу и чтобы колесом переломило кость.

Стая уменьшалась. Уже преследовали лишь двое: впереди Бураков, за ним, спотыкаясь с портфелем в руках, Прилипала. Бураков со стиснутыми кулаками и брезгливо запеченной гримасой надвигался из-за угла. «Жви-жви», нагнетали первобытный ужас брезентовые штаны. Фимчик смотрел полным нечеловеческого страдания карим глазом и тихо попросил:

— Бураков, не бей! Рабом век буду!

Бураков помолчал, соображая.

Фимчик заспешил:

— К госпиталю пойду, там окурки — во! Жирные! А еще место под мостом знаю: девчонки идут, все видно… Не бей!.. Помру я, Бураков.

Фимчик глядел слезливо снизу вверх, в руках штанцы, утиные ступни мнут и мнут горячую пыль.

Бураков удивленно поднял бровь:

— Ладно, сознайся, что сказал неправду, — и мир.

Фимчик молчал. Солнце, казалось, потрескивало в безоблачном небе, калило красные пески, плоские крыши и глинобитные дувалы, а Фимчику, человеческой песчинке, не было спасения в этом напоенном жаром, широком мире. Фимчик опустил голову, чуть слышно выдохнул:

— Бей, сеть есть!

Впервые Бураков засомневался. Он увидел бочком убегавшего Прилипалу.

— Бей! — выкрикнул Фимчик, боднул головой и замолотил Буракова в живот.

— Ах так? — Бураков ударил снизу расчетливо в лицо, Фимчик охнул, упал, но поднялся, а Бураков бил еще и еще.

Бураков уходил оглядываясь. Фимчик, роняя и поднимая голову, сидел в горячей пыли.

* * *
В сиреневых сумерках Бураков сидел за грубо стесанным столом и ел, хмурясь в тарелку. Мать не выдержала, выкрикнула с болью:

— Ты!.. Ты ударил по лицу голодного!

Бураков опешил, забормотал о «правде», о «законе», об обманутых товарищах. Мать смежила веки, не слушая перебила:

— Ванда лучшая работница в цехе. О ней писали в газете.

— Сын за отца не отвечает, — отрубил Бураков. — Так сказал товарищ Сталин, пора знать.

— Он голоден, он болен, — не слушала мать, — он ест картофельную шелуху. — И уже шепотом прибавила: — Мой сын скот!

Бураков вспомнил Фимчика, скорченного в пыли, и решил: если действительно ест шелуху — помогу, но это нужно проверить, — так уж устроен был Бураков — и вечером отправился к Фимчику. Бураков влез на шелковицу. Во дворе тускло рдело оконце. Не спят, подумал он и перемахнул забор. Расставив колени, чтобы штаны не издавали «жви-жви», подкрался по облитому луной дворику. За мутным стеклом он увидел их всех в тусклом свете коптилки. Сестра шевелила губами над книгой. Какая она тонкая и красивая, отметил Бураков. Младшая тянулась к мотыльку, витавшему у коптящего язычка. Фимчик лежал неподвижно под тряпьем в темном углу. Мать в рубашке, затылком к стене, распустив волосы, курила на единственном в жилище табурете. Нога закинута на ногу, бутафорская туфля покачивалась, мерцая пряжкой в свете мангала. Бураков разглядел ее лицо, треугольное, с большими маслянисто-черными печальными глазами и брезгливым ртом. Тоже тощая, бледная, но тоже красивая, подумал он. Фимчик заворочался под тряпьем, застонал. Мать вскочила, налила бутылку кипятка из медного кувшина, положила на живот и гладила, гладила плоский затылок. Фимчик успокоился.

Мать достала ножницы, белый американский мешок, стала выкраивать, шепча и прикидывая.

Где же сети быть? — подумал Бураков. Кибитка пустая, чемодан, табурет, ящик взамен стола да тряпье. Он отошел от окна и решил: Вонючка соврал, но хлеб я принесу.

Утром он не съел свой хлеб, а положил в портфель. Фимчик в школу не пришел, не пришел и на другой день. В воскресенье у Буракова было уже четыре куска, и он променял их на буханку. Он знал, где растут ранние абрикосы, наворовал и пошел к Фимчику, полный гуманного торжества. Он войдет в дом с оттопыренными карманами, положит буханку, высыпет абрикосы и скажет: «Здравствуй!» Он протянет руку, он имеет право. А как же сеть? Как же «правда»? Что скажут ребята? Он остановился и вытер пот. Он попросит Фимчика сознаться по-хорошему, по-дружески — и простит.

Он шел через кладбище, между убитыми холмиками могил. В переулке с плоской крышей туркменская овчарка облаяла его.

— Глупый, я несу хлеб, — сказал он и третьим камнем угодил псу в нос. Собака рухнула, залилась лаем за стеной.

Бураков вошел во дворик и увидел Желудя, Прилипалу и остальных, испуганных и молчаливых. Мать Фимчика полулежала на крыльце, на солнцепеке: вялая грудь, грязный лифчик в расстегнутом халате, глаза сухи и безумны. Учительница что-то говорила ей в ухо. Мать не слышала, наматывала и наматывала на палец черную прядь.

Бураков, полный смутного страха, шагнул в кибитку. Фимчик лежал в сумеречной прохладе, на полу, в ослепительно-белом костюмчике из американского сахарного мешка. Бураков не вскрикнул, не убежал, глядел и глядел на белое лицо, такое удивленное и виноватое.

С цветком в руке прокрался Прилипала. Бураков вышел не оглянувшись. На белой груди Фимчика лежал голубой мак.

За кибиткой Бураков лег на раскаленный песок. Слезы капали и сохли. Он лежал долго, пока не услышал робкие шаги и кто-то не остановился прямо перед его лицом.

Это была сестра Фимчика, Руфина, худенькая, большеглазая и тоже виноватая.

— Вы добрый, Бураков. Вы один подумали о нем и хлеб принесли. Он плакал и звал вас всю ночь. Он очень любил вас. — Она помолчала и, потупясь, прибавила: — Я тоже люблю вас. Брат очень просил передать вам вот это.

Он развернул сверток, и на колени легла серебристая, из парашютных тетивок, шелковая сеть.

Храм на площади «Октября»

Был вечер, час пик, и мокрый город стыл в тумане. На улице, некогда тихой, грузовики из моросящей тьмы выкатывали желтые фары, ухали в выбоины, обдавая грязью приземистые домики.

Сахар я не достал, муку тоже, в груди было тоже мерзко и слякотно.

Когда очередной грузовик все же обдал ноги жижей, я услышал звон, как понял, выпавшей из кузова железины, и зло поторжествовал над растяпой. Но еще последовал звонкий удар, и еще, и вовсе не с дороги, а с неба. Удивленный и восхищенный, с поднятой головой, я пошел на церковную площадь, пустую и мокрую, и не былобольше злобы в груди моей. Вверху, в тумане, рдело церковное окно, звучал молчавший полвека колокол. Ровные и вечные удары колокола плыли и плыли над ночным городом и разбудили память. Славная фея, эта память. Она воскресила образы давно ушедших, годы давно забытые и сквозь время повела меня за руку на эту же площадь, в этот же храм, в полвека назад, в светлую и сказочную страну детства.

В детстве всегда много света, краски ярче, мир бескраен, время имеет долгое измерение, а жизнь бессмертна.

Я увидел залитую солнцем булыжную площадь и себя на ней в сандалиях, тюбетейке и коротких штанцах. Я увидел и Петро-Павловскую церковь, обнесенную кованой оградой. С поврежденной снарядом колокольней. (Как рассказывал отец, в давние времена какой-то капитан Орлов, то ли красно-, то ли бело-зеленый, совершил вылазку, но был отбит, засел в храме, а на колокольне установил пулемет; на третий день из Водосточной улицы выкатили пушку, ахнули, капитан сбежал, а колокольня так и осталась с развороченной крышей.)

На площади, справа от храма, в двухэтажном, некогда роскошном особняке господина Бренера разместилась пожарная команда. В каретном выезде, принадлежавшем епархии, но изрядно перестроенном, был гараж, и в его сумеречном чреве, сияя никелем, насторожились красные пожарные машины. Первой стояла АМО, прозванная «Первенец», за ней — приземистый немецкий «Магирус» по кличке «Полундра» и голубая, с зеркально сияющим на баке прожектором и белой лестницей, итальянка «Коломбина».

Колокол с храма сняли, срубили староцерковную вязь, натерли кирпичом и повесили у парадного. Под ним в каске и с топориком на поясе стоял дневальный. Мы жили на втором этаже, и два венецианских окна выходили на площадь. Командовал пожарной мой отец, он не был членом партии и потому не мог быть начальником, он был инженер и специалист. А начальником был назначенный партией шоколадно-загорелый, с грушевидной головой и чуть кривобокий выдвиженец Ингалычев. Он был еще и членом какой-то комиссии НКВД, на поясе носил пистолет, отчего я более всех уважал Ингалычева. На петлицах у него не как у отца — топорики и факелы, а красная шпала НКВД.

Утром Ингалычев принимал доклад, потом здоровался с отцом за руку, садился в синий фордик рядом с обтянутым кожей шофером, брал под козырек, и фордик катил по Октябрьской улице туда, где мелькали пролетки и проезжал трамвай.

— Бо-о-ольшой человек, — говорили бойцы, — друг самого Лордкипанидзе.

Я часто видел и фордик, и шофера, за стеклом читающего газету, у чебуречной, напротив Совнаркома; там, за чебуреками, бузой и рахат-лукумом, на коврах, в располагающей обстановке и приятной беседе решались дела. Изредка там же стоял шоколадного цвета «линкольн» наркома — самого Лордкипанидзе, и я не мог отвести взгляд от сияющей собаки на радиаторе.

А в пожарной командовал и обучал бойцов отец. Я часами мог глазеть на учения. Шеренга бойцов во дворе под тренировочной вышкой, а на земле лестница-штурмовка, отец с секундомером в руке, распекающий бойца.

— Во время-то уложился, — оправдывался виновный.

— Быстрей надо, быстрей, смотрите. — Он снимал и прятал пенсне, отдавал бойцу секундомер и в коричневом плаще, с уложенной тючком веревкой и топориком на поясе становился к лестнице-штурмовке. Как же медно сияла каска, это я начистил ее огуречным рассолом и зубным порошком! Я любил отца и более гордился бы им, если б он не носил это золотое интеллигентское пенсне, лучше б пистолет, тот самый, что лежал в ящике его письменного стола, да пришел бы в школу, но разве уговоришь?

— Я пожарный, — отвечал отец, — мое дело не стрелять в людей, а спасать из огня.

— Марш! — скомандовал боец, включая секундомер. Отец с лестницей понесся к вышке, направляя ее крюк в окно, зацепил за подоконник, еще через миг он не лез, он бежал по ступеням, вскакивал на подоконник, поднимал лестницу, цеплял за подоконник следующего этажа, и опять мелькали белые перчатки и сапоги отца, удар — это отец спрыгивал на балкон, и крик — «есть!» — долетал сверху. Бойцы смотрели на секундомер и восхищались.

И опять команда — «вниз по веревке — марш!». Одновременно в окно вылетали и веревка, и отец; он падал вслед за разматывающимся клубком под испуганный вздох бойцов и под свист веревки в карабине, но у земли тормозил, веревка натягивалась струной и пружинила, и через миг отец стоял на опилках. Но более всего я ликовал при пожаре. На площади набатом звенел колокол. Первыми реагировали лошади. В конюшне — топот, ржание, треск ломаемых перегородок, упаси бог конюх не успеет отворить ворота — вынесут, потом бешеным галопом лошади примчат в свой бокс, к своей оглобле и голову под хомут наклонят. Быстрей! — только быстрей! — кнута не надо. А вокруг хлопанье дверей, грохот сапог, командные окрики отца. Со второго этажа, обхватив полированную трубу, друг за другом спускались бойцы. Взревел мотором «Первенец», напустила черного дыма дизельная «Полундра», закашлялась, стреляя пламенем, капризничала, но все же завелась голубая красотка «Коломбина». Мое дело — не попадать под ноги и выжидать, когда бойцы уже на машине, когда отец уже в каске и плаще на сиденье, когда шофер дядя Костя спустит с кожаной фуражки на глаза очки и отец скомандует — вперед марш! Вот тогда прыжок — и я на деревянном сиденье, но машина пошла, и не остановят, не высадят, а дядя Костя скажет — пусть, он хорошо работает сиреной! Это было счастье!

«Первенец», казалось, летел и красным капотом своим, и никелевыми фарами раскидывал по бокам низкие домики, кроны акаций зелеными облачками неслись назад. Над облепленной ветром головой вовсю трезвонил колокол, я таскал туда-сюда рычаг сирены, и она пронзительно визжала на всю улочку, на весь город. Встречные лошади испуганно шарахались, и извозчики за узду с трудом удерживали их. Прохожие, оглушенные и ослепленные блеском касок и никеля, цепенели на тротуарах, с восторгом на лицах. Я же более всего желал, чтобы девочка из 1 «Б» увидела меня. Отец все оглядывался, но не отставала, подпрыгивая на жестких грузолентах, приземистая «Полундра», за ней, сверкая огромным прожектором и мельтеша белыми спицами, поспевала красавица «Коломбина». В струнку вытягивались лошади, гремел по булыжнику железный ход. Трезвон стоял над городом, и греки-водовозы нахлестывали и нахлестывали своих не привыкших к бегу кляч: подвезти воду на пожар было честью, но и, между прочим, каждый знал, что пожарные развернут огромное брезентовое корыто, и тот, кто первым выбьет чоп из бочки и пустит струю в это корыто, получит от отца рубль, остальные — по полтине.

Дядя Костя крутил баранку, направляя красный капот на главную улицу, и, когда машина помчалась под каштанами у городского сада и отец прокричал, что «итальянка» закапризничала, дядя Костя кивнул, а я оглянулся: нас догнал дикий рев и свист, лошади обгоняли машину, это был позор: за нами наддавала «Полундра», гнали лошади, а «Коломбины» не было. Отец застучал кулаком в колено:

— Я этим лихачам сто раз приказывал не устраивать гонки, а главное — не орать. — И испуганно спросил: — Костя, а нас они?..

— АМО — машина скоростная! — прокричал дядя Костя. — Мотор тридцать лошадей! — и до пола вдавил маленькую педаль. И «Первенец», и без того быстрый, рванул, будто подхлестанный. Когда я снова посмотрел вперед, то к ужасу своему перестал даже слышать звон колокола над головой. Вдали улицы вылилось в голубое небо, будто тушь, зловещее облако черного дыма. Я схватил отца, но рука его была будто каменная, с хищным оскалом рта он подался вперед. Там, под клубами черного дыма, буйствовал, крушил и обращал все в черный уголь его лютый враг — огонь.

* * *
Бывало, побеждал огонь. Отец работал со стволом, но рухнуло перекрытие, а главное, кончилась вода, и отец позорно бежал в окно. Дома он лежал лицом в подушку, а мать спиртом и яичным желтком лечила ожоги и подтрунивала:

— Что, Петя, огонь оказался посильнее? Помнишь, ты мне объяснял разницу: пожарник — это погорелец, а пожарный — воин, тот, кто со стволом в руках борется с огнем. Так вот расскажи, пожалуйста, как случилось, что ты из пожарного превратился в погорельца, то есть в пожарника. Отец канючил в подушку:

— Валечка, я почти все зачернил, но вода… мне бы кубометр воды, один кубометр, и вот тогда бы…

Вечером малиновое солнце садилось в станционные тополя, над кладбищем тарахтел осоавиахимовский самолетик, а в парке играл духовой оркестр, и над утомленным городом плыло танго. Отец надевал белый костюм из рогожки. Мама в синем на ухо берете подводила губы перед зеркалом и жаловалась бабушке:

— Он ведет меня под руку, как истинный джентльмен, подносит мороженое и развлекает приятной беседой, но нате вам — пожар — этот проклятый трезвон, он бросает меня среди улицы одну и несется вслед за машинами как угорелый, как школяр, потом он будет целовать руку и просить прощения — будешь, нет?

— Мы уже опоздали на журнал, — морщился отец.

Они ушли, и я поспешил во двор. Двор, широкий и длинный, был моей территорией, полной интересных вещей и событий, поджидавших меня. В конюшне жили лошади и мой единственный враг Криволапов. Был прилепившийся прямо к зданию фонтан. Была и страшная, заставляющая меня трепетать, тайна, которую я не выдавал даже своей подруге Земфире, дочери Ингалычева. Я подкрадывался к своей тайне у подножия вышки, под навесом со старыми, еще церковными каретами. Я останавливался и переводил дыхание, страх перерастал в ужас, но я вспоминал кинофильмы и первого маршала с саблей, гарцующего на белом коне. Но он был далеко, а близко — сумеречный, пустой и тихий двор, и под грудами металлолома лежал мертвец. Я с бьющимся в горле сердцем откидывал ржавое крыло, прикрывавшее вход в мою тайну, и рука нашаривала могильную плиту.

Бабушка говорила о бессмертии. О том, что мы встретимся с дедушкой и всегда будем вместе, что есть жизнь там, на небе. А как же камень?

Я трясся в страхе и задавал вопрос. Я долго не выдерживал и, перемазанный мазутом и ржавчиной, спешил выбраться из хлама. Потом расправлял плечи, чувствуя себя героем, и подкрадывался к конюшне. И боже упаси, чтобы увидел мой лютый враг — конюх Криволапов. Его лоб и щеку пересекал сизый шрам. Страшен был навыкате бельмовый глаз, но еще страшней были рассеченная губа и зубы. Криволапов уважал отца, а меня, застав у лошадей, перетягивал кнутом. В дальнем и темном углу конюшни Криволапов смастерил из досок и попон подобие кресла и полулежал; казалось, он спал, но нет, вспыхивал огонек папиросы — и опять Криволапов был долго неподвижен, а я на коленях под окном выжидал момента.

Мне редко удавалось проникнуть к лошадям. Жеребец Буян, чуя постороннего, топтался и ржал, Криволапов приоткрывал глаз, рука нашаривала кнут, и я бежал. В гости к Криволапову приходила странная и, как мне казалось, необыкновенно страшная, белолицая старуха, тощая и прямая, как палка, с близко посаженными глазами и крючковатым носом. Она была в солдатских башмаках, в старомодной шляпе с вуалью и белых перчатках. Несмотря на жару, она церемонно поднимала вуаль и, глядя поверх дневального, говорила:

— Я с визитом к Родион Степановичу Криволапову, позволите ли мне пройти?

— Невеста к Криволапу пошла, — потешались бойцы.

— Кикимора в шляпе, — покатывались со смеху телефонистки, — а говорят — графиня.

В конюшне Криволапов, влажно причесанный на пробор, целовал старухе руку, усаживал в импровизированное кресло, старуха развязывала скатерку и церемонно произносила:

— Сегодня День Пресвятой Девы Марии — именины государыни. Это бисквит по английским рецептам, извольте отведать, Родион Степанович.

Криволапов доставал бутылочку, старуха тоже выпивала. Ели пирог. Пили чай, потом закуривали. Старуха держала папироску на отлете, и они долго пребывали в молчании в безотносительных друг к другу позах.

Это я подглядел в окно.

Я проснулся утром с первым ударом колокола, возвестившим смену караула, и босиком прошлепал на балкон. Автомобили уже выехали из гаража и выстроились в ряд, и я с наслаждением вдыхал аромат бензина. Под сияющим солнцем раскинулся город, зеленели холмы, синели далекие горы. За горами лежало море, куда отец обещал свозить на мотоцикле. Близко была площадь, пыльная и булыжная, на ней я с пацанами буду играть в каре.

Во дворе пятнадцатого номера поспевал абрикос — вчера он был еще кислый. А сегодня как раз. Ворота храма распахнуты, и чего там толпится народ, надо узнать. И с балкона я полетел, словно воздушный шарик, над цветным, полным счастья миром. Был первый день летних каникул.

Бабушка заставила вымыть шею и надеть рубашонку, расшитую украинским крестом.

— Мы идем на базар, — объявила она.

И более широкой рекой потек мой праздник.

Я захотел посмотреть на чернобородых пекарей, они, как волшебники, в аромате печеного теста, в малиновых отблесках, колдовали над конфорками и казанками.

Я пожелал бублик, и мы отправились на Кантарную, в пекарню. Дядя Ахмет, в белоснежных кальсонах, ногами месил тесто в огромном деревянном корыте и привел меня в восторг. На стене, словно веревка на гвозде, висело смотанное тесто, и это удивило меня. Я ткнул пальцем, и дядя Абдулла ножницами отрезал кусок веревки, свил косичкой, слепил концы — получился бублик — и опустил его в кипяток. Что-то бормоча и улыбаясь мне, помешивал деревянной лопаткой. Потом бублик, посыпанный маком, подрумянивался на решетке над мангалкой. Я пожелал пончик, и дядя Абдулла скатал мячик из теста, впрыснул шприцем крем — и вот уж пончик зашипел в котелке.

А потом — базар.

Многоголосый, пахнущий чебуреками, конским потом и разносолами базар тонул в шашлычном мареве. Бурлила яркоцветная толпа, хвалила, ругала, торговалась, завывала на разных языках, но все друг друга понимали. Меднолицый, в золотом окладе бороды татарин вещал на полбазара, расхваливая бастурму. Бритоголовый до синевы черноусый албанец зачерпывал из деревянного корыта и выплескивал назад потоки белопенистой шипящей бузы и тоже хрипел и приглашал. Спокойный голубоглазый немец, когда к нему приближались, молча сдергивал марлю с уложенных на белоснежное рядно копченостей. Его товар не требовал рекламы. Напрасно бабушка истово торговалась, немец не уступал. Мы купили у него ветчину и колбасу. Бабушка поучала меня:

— Лучше немцев колбасников в мире нет, и сдачу пересчитывать от немца не надо. Это тебе не цыган. А камбалу мы купим у греков. А фрукты нужно покупать у южнобережных татар, никто так не сохранит в опилках прошлогоднюю «беру» и «мускат».

Рядом разливался соловьем свисточник. На зеленых лопухах, обрызганных, будто росой, млели фунты масла. Бабушка протягивала руку, торговка на тыльную сторону ладони клала творог, и бабушка слизывала, вафельно морща подбородок. А мне было строго наказано держать руки в карманах, но разве выдержишь? Сизоносый старик просунул в карман свистульку и отбежал, жестикулируя и истошно вопя:

— Такой хороший мальчик, пусть только поиграет!

Я залился соловьем, а бабушка достала кошелек. Потом в руке оказался леденцовый паровозик. Я сунул его в рот.

— Умный, очень умный мальчик, — возликовал торговец.

— Если б он еще и кушал, — заворчала бабушка и полезла в кошелку. Но приблизился злой одноглазый цыган. В его руках подпрыгивали мячики, на груди сидели черно-красные пауки. Бабушка запротестовала.

— Ты ничего не понимаешь в мячиках, старая карга, — обидел он бабушку. — Смотри, как умеет мальчик, — и мяч запрыгал в моей руке.

— Брось эту вредную старуху, умный мальчик, я заберу тебя к себе.

Бабушка, как загипнотизированная, рассчиталась, но тут же и возопила на полбазара. Страшен был гнев крымской гречанки, но одноглазого и след простыл в толпе.

Караим-чебуречник у входа в духан умолял не «обидеть», зайти.

— Денег нет, — отшучивалась бабушка.

— Не надо никаких таких денег, — возликовал караим, — мы просто рисуем крестик на память, вот тут на стене, когда будут деньги — принесешь. Бабушка не «обидела», заказала кофе турецкий, а я съел караимский пирожок и выпил бузы, а чебуречник с полотенцем в руках улыбался и пребывал в высшей радости творца, глядя, как наслаждаются его изделием.

Мы купили камбалу, копчености, масло в зеленом лопухе, зелень и рахат-лукум. Мои карманы были набиты семечками, орехами, я сосал леденец и нес вместе с бабушкой кошелку.

— Госпожа Полтораки, — позвали от телеги, — госпожа Полтораки, разве вы не узнаете меня?

И бабушка преобразилась: подбородок вздернут, стан прямой.

— Кто такой, не знаю, — прошептала она, — ничего не помню, я двадцать лет уже не госпожа.

Мы заспешили в другую сторону, лишь на улице под каштаном бабушка платочком вытерла слезу, закивала, забормотала:

— Как же, как же не знаю, это младший Истамболи, красавец, гвардейский офицер, и чего он не убежал из Крыма? Теперь вот торгует семечками. Будь ты проклята, матросня бандитская, я совсем забыла французский и вынуждена швейкой на бюстгалтерной фабрике зарабатывать себе на красный гроб.

Мы возвращались по Турецкой, потом под каштанами Караимской улицы вышли к храму с тыльной стороны.

— Мальчик, — сказала бабушка, — сегодня большой праздник, и мы зайдем в церковь.

— Но как же папа? Мне запрещено.

— Это твой храм, ты в нем крещен и никто не может запретить. Нужно только молчать и быть невидимкой. Ты пролезешь сквозь ограду и войдешь в боковую дверь, а в церкви мы будем вместе. Ты умеешь быть невидимкой? — Это был тайный заговор, игра. Я ликовал. Я поклялся не говорить «никому ни слова» и быть невидимкой.

— Плохо пробираться в храм, как вору, но что поделаешь — ЧК проклятая запрещает, — сказала бабушка и пошла к главному входу, оставила кошелку у нищенки, повязала платочек и поднялась по ступеням. Я пролез сквозь ограду, отворил боковую дверь и оказался в храме. Я стоял в сумеречном благовонии с трепетно бьющимся сердцем, слушая тихий голос священника и позвякивание дымного кадила в его руках. Широко открытым ртом я вдыхал запах мира, но подошла бабушка, дала свечку, и я поставил ее Божьей Матери с младенцем на руках. А когда я оглянулся, то обомлел: со свечкой в руках стоял Криволапов, а рядом — его страшная подруга. Но Криволапов поглядел на меня добро, и не было больше страха в моей груди. Я бы и еще стоял под спокойными грустными взглядами святых. Сквозь такие красивенькие разноцветные оконца, казалось, вливалось тихое песнопение. Но бабушка сказала:

— Свечку поставил Божьей Матери — и молодец, и уходи.

А Криволапов нагнулся и прошептал:

— Заходи в конюшню, я научу тебя по-кавалерийски ездить верхом.

Я вышел на залитую солнцем площадь. Грудь распирал восторг. Я не мог унять улыбку — подумать только, на этом самом Буяне буду ездить верхом.

В тот же вечер к храму подъехал фордик, из него вылез толстяк в гимнастерке-юбке и наганом на поясе. Верующие из храма были изгнаны, свечи погашены, двери заперты и опечатаны. Эта была последняя служба в Петропавловской церкви.

* * *
Неприятности для нашей семьи начались на другой день. На пожаре отцу на ногу упала балка, треснула коленная чашечка. Отец пролежал с неделю, на работу вышел с палочкой, но на пожары не выезжал. И еще одно событие потрясло пожарную. Исчез конюх Криволапов, а с ним и его графинюшка. Отец ходил хмурый, а бабушка ворчала:

— Хороший человек был. И кто же знал, что он ротмистр, истинный офицер, и даму увез, не то что купчишки-толстосумы, в двадцатом сами на пароходы, золото на пароходы и аллюр три креста в Турцию, а детей и дам — матросне.

— Мама, здесь всюду уши, — злился отец.

Как-то утром не ударил колокол к пересмене, я проспал, а когда вышел, во дворе вовсю кипел субботник — чистили, мыли, скоблили, и грузовичок был полон мусора и старых покрышек, но более всего потрясло меня то, что металлолом был убран и мой секрет открыт: на ровной выметенной площадке, омытые из шланга, лежали три лаково-черные могильные плиты. Перед плитами стоял сколоченный пустой ящик, и этот ящик пугал меня.

Прибегали телефонистки, читали эпитафии, ахали и удивлялись.

— Кто мог подумать только? Кто? Прямо во дворе кладбище! Срам какой! — возмущались они.

Во дворе стояли и Ингалычев, и отец с палочкой, но всем командовал политрук Моисеев. Перевозбужденный, он был в майке с эмблемой «Динамо» и судейским свистком на шее. Он возникал то здесь, то там, мел, копал, сиренисто заливался свистком. Наконец во двор въехала легковая, и из нее вылезли четверо: изможденный и бледный начальник с двумя шпалами в петлицах, орденом на краснобархатной подложке и в кавалерийской шинели внакидку. Он удивил синей дыркой в горле со съехавшей с нее пластинкой. Откозырял, поздоровался с Ингалычевым и отцом за руку и, прижав пластинку, что-то прохрипел. Второй был толстяк-кубышка в гимнастерке-юбке, тот, который опечатал церковь, и тоже с наганом на поясе. Третий, в грязно-синем халате, достал из машины опрыскиватель и противогаз, другой, в белом халате и золотом пенсне, с папочкой под мышкой снес аптекарские весы на склад.

— Начинайте, — распорядился кубышка и повернулся к политруку: — Проведите идеологическую работу с народом, только приведите себя в надлежащий вид.

Политрук надел китель и, встав на могильный камень, обвел взглядом серьезные лица и рубанул рукой.

— Товарищи бойцы, есть несознательные, которые осудят нас за то, что мы раскапываем могилы, — плюньте в их буржуазные лица, товарищи! — разве мы можем допустить, чтобы золото, награбленное у народа, гнило в земле. Вспомните великие слова нашего вождя и учителя товарища Сталина: стране нужен рабоче-крестьянский красный флот, и от имени вас, товарищи, и от себя лично, — заходился в ораторском энтузиазме политрук, — рапортую вам, дорогой наш товарищ Сталин, мы построим рабоче-крестьянский флот! А теперь, товарищи, за работу. Предлагаю социалистическое соревнование между караулами — каждому караулу по могиле.

Замелькали кувалды в дюжих руках, грохнули, полетели осколки, треснули плиты, и уже горка черного камня высилась под стеной. Огненно-отточенные лопаты с боевых машин с хрустом вгрызались в краснозем; работали с огоньком, с прибаутками, бесом вертелся политрук, пришел его звездный час, и он зажигал народ личным примером. А тут под ноги подвернулся я.

— Марш! — скомандовал политрук. Но хрипатый, который с отцом и Ингалычевым наблюдал у конюшни, поманил пальцем, присел на корточки, прижал пластинку, захрипел:

— Как зовут?

Я ответил.

— Молодец. Пионер?

— Уже полгода.

— Молодец. А почему галстук не носишь?

— Бабушка постирала.

Все рассмеялись.

— А испанка у тебя есть?

— Есть. С красной кисточкой.

Хрипатый погладил по голове, приказал:

— Надеть галстук! Надеть испанку! — И этим было узаконено мое пребывание.

Когда я вернулся в галстуке и в красной испанке с кисточкой, землекопы были уже по плечи в ямах. Наконец лопата гулко ударила в доску, и все затихли. Политрук зааплодировал.

— Первый караул победил! — объявил он и с канатом в руках прыгнул в яму. Шестеро пожарных дружно потянули канаты, и шоколадно-лаковый гроб показался из могилы, покачиваясь, проплыл над горой земли и лег у сарая, затем и остальные гробы опустились рядом.

Дезинфектор в синем халате надел перчатки и противогаз. Политрук взял лом, повертелся, повыплясывал над гробом, треснула, пронзительно заскрипела и отвалилась крышка. Телефонистки ахнули, и наступила тишина. Я пролез между ног, и время и картины увиденного потекли фрагментами. Близко пергаментное лицо в шапке седых волос, норки вместо глаз, борода облепила грудь. Шипел опрыскиватель, вонь удушала. Я боролся с тошнотой. Противогазная рожа наклонилась, рука в резиновой перчатке оторвала бороду, обнажив желтые кости. Рожа, как с того света, пробубнила:

— Челюсть пуста, золота нет.

И резиновая рука отбросила бороду к ногам, зашарила по груди, и одежда осела, превратившись в прах.

Я попятился, стал под крышей навеса, бормоча:

— Бабушка? бабушка? как же бессмертие? как же небо? и эта яма все? это и есть конец?!

И все были так спокойны: и отец, и Ингалычев, и хрипатый. Так же стояли у конюшни и пожарные, кольцом, но отступив, и телефонистки с ужасом в глазах, с платочками у рта.

Над вторым гробом склонился дезинфектор, сатаной вертелся политрук, помогал, наставлял, пальчиком указывал.

— Кольцо обручальное одно, перстень с изумрудом золотой один! — выкрикивал и записывал аптекарь.

— Нет, товарищи, вы только посмотрите, вы только вдумайтесь! — исходил восторгом политрук. — Какое богатство зарыли в землю от народа!

Начальство проследовало на склад, коротышка распорядился — кости в ящик и свезти в саповые ямы, гробы сжечь — и тоже скрылся на складе. В окно я видел, как аптекарь взвешивал и все присутствующие глядели на весы и что-то подписывали. А во дворе командовал политрук: гробы снесли в дровяной сарай, ящик с останками погрузили в кузов. Затем высокая комиссия пошла на площадь к храму. Прямо ко входу по ступеням въехал и грузовичок.

Начальство обошло церковь, постояло над гранитными плитами на цвинтаре, посокрушалось, что вокруг народ. Народ разогнали, но тут же другая толпа натекла с кривых улочек — копать при народе — «политическая близорукость». Начальство пожурило:

— Эх, Моисеев, Моисеев, задница ты, а не политрук. Не нашел фанеры ограду обшить, — и направилось в церковь.

Коротышка сорвал пломбу, замок сбили ломом, и в фуражках вошли в сумеречную тишину. Молчали, оглядывая и привыкая.

— Вонь-то какая, — наконец сказал коротышка, переставив свои толстоикрые ноги, — устройте-ка, товарищи, сквознячок.

Лом прошелся по стеклам, работа закипела.

Аптекарь сгреб со стола на пол свечи и жертвенные кружки, установил весы. Срывали иконы, выламывали оклады, несли к аптекарю, он разглядывал в лупу и бросал на пол. С ломом в руках политрук срывал, сбивал, крушил. В непонятно откуда косо проникающем пыльном свете мелькали фигуры с книгами, тазами, звенела церковная посуда, опрокидывались шкафы, трещали хоругви.

— Серебро не брать, золото, только золото, — командовал коротышка, и его толстоикрые ноги топтались и поворачивались как бы одна безотносительно другой, и даже сапог, как мне казалось, оборачивался вполкруга и смотрел назад.

Слева от входа был мраморный саркофаг. Над ним трудился политрук. Крышка, скрепленная медными скобами, не поддавалась. Ее разбили кувалдой, и наступила тишина. Зашипел опрыскиватель, запахло креозотом, и бубнящий голос из противогаза произнес:

— Крест нательный золотой на золотой цепи, крест церковный золотой большой.

Начальство вышло из храма, щурясь на свет, и позволило себе расслабиться, кто-то закурил, кубышка промокнул платочком лысину и тампонировал фуражку. Под ясным голубым небом лежал солнечный город, косо летали стрижи, цвели каштаны.

— Скоро с новой банькой будем, — сказал политрук. Все посмотрели — над дальними крышами поднималась строящаяся труба. — Да-да, с парком будем, да-да.

— Трубу поднимаем по полметра в день, — уточнил кубышка, — а ведь кирпич из Донецка возим. Это подарок нам пролетарского Донбасса.

— Да-да! — закивали, подтверждая.

— А вы знаете новость, товарищи? Наш герой летчик Коккинаки установил мировой рекорд высоты — вот уж порадуется мировая буржуазия. — Шутку оценили, рассмеялись. И я отличился, поднял руку в пионерском салюте, гордо продекламировал:

— Если надо, Коккинаки долетит до Нагасаки и покажет он Араки, где у нас зимуют раки. — Посмеялись, похлопали по спине, похвалили.

— Однако, товарищи, — кубышка надел фуражку, — делу — время, потехе — час, — и обратился к народу: — Большое вам спасибо, товарищи, за успешное проведение мероприятия, каждому будет поставлено «отлично» по политподготовке. Согласны, товарищ политрук?

Политрук, конечно, был согласен. Все заулыбались, зааплодировали, уважающее народ начальство попрощалось за руку с каждым бойцом, село в машину, откозыряло и отбыло вниз по Октябрьской вместе с санитаром и аптекарем. Мешок с останками забросили в грузовичок, стоявший на ступенях, и он с двумя бойцами в кузове поехал в другую сторону.

А я отправился домой.

* * *
На кухне жужжал примус, плакала, обнимала меня и расспрашивала бабушка.

— Иконы?

— И иконы, — отвечал я, — их сбивали ломом, но только золота там не было.

— И книги?

— И книги выворачивали на пол, и ковшики, и кастрюли, и тазы какие-то, и кружки.

— И отец твой тоже?

— Отец стоял с палочкой и расписывался в книге у аптекаря.

— Слава тебе, Господи, — перекрестилась бабушка.

— Бабушка, а что такое саповые ямы? — спрашивал я.

— Там, за городом, за свалкой, выкопаны ямы. Там закапывают погибших от сапа лошадей. В церкви лежал основатель храма. Проклятые, они не ведают, что творят. Да как же будет велика кара Господня!

* * *
Храм осиротел, мы гроздьями катались на воротах.

Однажды, когда площадь опустела под солнцепеком и лишь дневальный маялся в тени акаций, меня посетила дерзкая идея. Я поднялся по ступеням, потянул тяжелую дверь, и она без скрипа поддалась. С бьющимся сердцем вступил я в сумеречную тишину храма. Я был один. Сквозь верхние оконца на поверженные иконы, книги, утварь падал слабый свет. Преодолевая страх, на цыпочках прошел я к саркофагу, куски мрамора с сахарно-землистым надломом валялись среди утвари, а в уцелевшей половине, как в ванне, лежал цинковый гроб. Страх перерос в ужас, я попятился, но с маленькой иконки на полу глядело на меня лицо спокойное и неосуждающее. Икона совсем как у бабушки, и страх ушел — она ничейная. Пол завален книгами: красными, синими, окованными серебром, красивенькие, они тоже ничьи, и я подарю их бабушке. Я поднял икону и несколько самых красивых книг в кожаном переплете, с тисненым крестом. Книги и икону я спрятал под рубашкой, но часовой, когда я входил, даже не взглянул, томясь в толстенном рубище. Ключ лежал под ковриком, я открыл квартиру. Сложил книги в шкаф в столовой. Бабушка обрадуется, подумал я, и мне захотелось подарить ей еще больше, еще лучших книг. Я опорожнил ученический портфель и уже без опаски пронес книги. В третий раз я ворошил, сортировал, складывал книги, пока не отыскал большую, тяжелую, кожаную, с выпуклым крестом и картинками. Я долго любовался ею книга мне понравилась, и я положил ее в портфель. На улице, под окнами канцелярии, стоял фордик Ингалычева, дневальный не томился в тени, а был внимателен и распрямлен, темный коридор был освещен, а дверь нашей квартиры распахнута. Меня встретили трое: Ингалычев, политрук и парторг. Отец стоял на фоне венецианского окна, отвернувшись. Парторг забрал портфель и извлек книгу.

— Прошу обратить внимание, — мрачно зазвучал его голос, — на шее красный галстук, а в ученическом портфеле Библия.

Отец не обернулся.

— Мальчик, ничего не бойся, — вкрадчиво заговорил политрук. — Ты пионер, а пионер должен говорить только правду. Кто тебя научил сносить эту гадость в дом?

Я перепугался. Готов был расплакаться. Мне легче всего было бы сказать «бабушка», но какая-то сила удержала, и я промямлил:

— Никто. Я сам.

— А зачем тебе эти грязные книги? — допытывался политрук.

— Играть, — ответил я, — делать голубей, бумага хорошая.

— А икона зачем?

— И икона для игры.

— Вы спрашивайте с меня, за действия сына отвечать буду я, — не вытерпел отец.

— Спросим, — прошипел политрук, — еще как спросим. — И лицо пошло пятнами. — Можете не сомневаться, ответите, пожарная — орган НКВД, а тут? А вы? — Он сбрасывал книги на пол. — Мы спасем мальчика, мы не позволим вам калечить чистую душу ребенка, ваша мамаша нас не трогает, вы тоже как гражданин в коммунистическом обществе, по-видимому, лишний, хоть вами и следует поинтересоваться. — И добавил с намеком: — Кое-кому там, — указал пальцем вверх, — и ответить придется, а вот мальчик — у него будущее, ему жить при коммунизме… — И мне: — Немедленно снесешь эту мерзость ко мне в партуголок. — И всем: — Это вещдок для открытого партсобрания.

— Мы видели — и достаточно, — вмешался молчавший Ингалычев.

— Не согласен! — выкрикнул политрук. — Разложим на столах книги с крестами, икону, пригласим товарищей из НКВД, из райкома, народ посмотрит — это впечатлит. Проведем настоящую идеологическую работу.

— Кто начальник здесь, ты или я?! — вспылил Ингалычев.

— Партия доверила мне народ…

— Ты вот эти шпалы видишь? Кто ты и кто я? Криволапов сбежал, а куда ты смотрел?

— Партия доверила мне и народ, и команду, и мне в команде НКВД не нужна икона ни одной минуты. Тебе она нужна — неси домой!

Политрука скривило, но он сдался и приказал мне, собирающему книги:

— Снеси обратно, растопчи и плюнь. Своими слюнями плюнь.

Они ушли. Я носил, возвращался, а отец все так же неподвижно стоял у окна. Страха не было. Теперь страх поселился в нашем доме. Я положил последнюю стопку и среди разгромленной утвари и вещей, превращенных в хлам, обреченно опустил руки. На груди моей был красный галстук в сверкающем зажиме, пять поленьев на нем символизировали пять стран света, и три языка красного пламени — пионеры, комсомольцы, коммунисты — охватывали эти самые страны огнем революции. Это я знал, но почему отец неподвижен, почему сгорбился, будто на плечи ему я вскатил большую беду? Чем виновен я? Чем? И кто смотрит мне в затылок? Кто? Что? Я осторожно оглянулся. Дверь на улицу приоткрыта, где-то далеко солнечная площадь — и никого. Там, за решетчатым окном, заходящее солнце высветило крону акации, косой луч пронзил храм, засветилась посуда на полу — и никого. И тогда я почувствовал сговор предметов неодушевленных и исходящее от них добро. Когда я поднял взор, со свода на разруху, на бесовский шабаш в сумеречном храме, на меня, в сандаликах и тюбетейке, глядело доброе лицо.

* * *
Вечером меня уложили спать, а мама, отец и бабушка закрылись в кухне. Уже много дней я боялся темноты и не мог заснуть без мамы. Стоило смежить веки, как из темноты наплывала противогазная рожа и резиновая рука отрывала бороду, а за черным кустом филодендрона, что рос в нашей комнате, виделись гробы, и напрасно я убеждал себя, что гробы там, один на другом, в темноте дровяного сарая, — заснуть я не мог.

Бритвенным надрезом светилась щель из кухни. Я слышал бубнящие голоса, плакала бабушка. Я жалел бабушку, маялся в кровати, я понимал, что сотворил нечто непоправимое, но что? Ни мама, ни отец и словом не упрекнули, а бабушка прижимала мою голову к переднику, гладила и плакала.

В комнату вошли родители, мама постояла надо мной.

— Спит? — прошептал отец.

— Спит.

Они обнялись на фоне венецианского окна. Я был в комнате не один, и веки смежились, но я сопротивлялся, открывал глаза, и на фоне окна, за черными разлапистыми листьями филодендрона, все так же стояла мама, прижавшись головой к груди отца. Где-то в полночь в коридоре скрипнула дверь, на кухне зашептала бабушка, повеяло табаком и рядом с родителями вспыхнула папироска. Снова постояла надо мной мама, положила на ухо подушку. Взрослые зашептались, и я весь обратился в слух и понял: пришел Ингалычев. Сперва я ничего не мог услышать, но говор становился все громче, все сильней.

— Но как же с Криволаповым? — спросила мама. — Его на работу принял Петя.

— Ты ничего не бойся. — Ингалычев волновался и отвечал с акцентом. — Никто Криволапа не словил. Кто виноват, что здесь в НКВД, в пожарной был ротмистр, контра? Кто? Начальник НКВД плохой? Не бойся, шума не будет. Когда Криволап будет в тюрьме, тогда начальник будет хороший. Тогда нужен шум. Тогда нужны сообщники. Забудь Криволапа. Теперь слушай и делай, как говорю. Мальчик не виноват, твоя мама виновата, она водила мальчика в церковь. У Ольги Петровны есть комната в Больничном переулке. Пусть она идет туда, пусть все знают, что она наказана. Теперь о главном: политрук через три дня устраивает открытое партсобрание, а ты должен заболеть.

— Да я здоров, мшу без палки хоть завтра на пожар.

— Нет, — вспылил Ингалычев. И заговорил с еще большим акцентом, путая русские и татарские слова: — Ти хочешь сесть? Ти хочешь. Чтоб забрали квартиру и семья на улицу? Ти хочешь, чтоб партсобрание спросило, кто твоя мама! Ти завтра станешь на костыли, у тебя очень заболела нога — я это знаю. Тебя посмотрит врач — он скажет, большая травма на пожаре. Ты не можешь исполнять обязанность — я увольняю тебя по статье — травма на производстве. При исполнении служебных обязанностей, и квартира твоя. Ти будешь не наш, партсобрания не будет.

Опять вспыхнула спичка, они помолчали и снова тихо заговорили, уже без акцента. Ингалычев исчез так же неожиданно и бесшумно, как и вошел. Я засыпал, а надо мной в темноте притихли, обнявшись, родители.

* * *
Беда лишь подышала холодом, шевельнула волосы на головах родителей и оставила наш дом. Бабушка переселилась в свою комнату в Больничном переулке. Отец в сетчатой майке и белых цивильных брюках ходил с чиновничьим портфелем — теперь он работал в «Сельхозснабе». Ночью при тревоге отец по привычке вскакивал, одевался и подолгу стоял у окна.

В пожарную пришли новые машины, и «Коломбина» ржавела без колес у кучи металлолома. Лошадей перевели на хозработы, но разве могли боевые лошади волочить телегу с сонным кучером? Они возили до первого трезвона, потом, безошибочно выбирая направление, прибегали на пожар с разбитой телегой и без кучера. Лошадей отдали в район.

А Петро-Павловскую церковь решили снести. Сбросили кресты. Проложили деревянный желоб, и с колокольни на площадь громоподобно летели камни, но храм оказался крепко сложенным, и тогда его решили взорвать, однако близко была пожарная — большие стекла.

Что-то кому-то сказал Ингалычев, где-то открылась дверь не туда, а сюда, кого-то взволновало не это, а то, что пришло в конверте да с печатью, более серьезное и прогрессивное, и храм отдали Осоавиахиму. На парадной стене храма красовался огромный плакат, и краснокосыночная энтузиастка призывала: «Молодежь, изучай мотор!»

В храме разместился мотоклуб, в нем трещали моторы, а из распахнутых дверей и разбитых окон валил синий дым. Молодежь ездила на мотоциклах вокруг горы камня, он желтел и рассыпался от влаги и солнца. Спустя много лет после того, как убрали мотоклуб, в церкви разместился сахарный склад, и храм вовсе притих, но ему еще предстояло…

Если генералиссимусу, первой персоне мира, вползали в голову идеи — например, выращивать в Крыму лимоны, сеять хлопок, а его слова «кипарис — дерево печали» послужили сигналом их тут же вырубать, — то следующему генсеку тоже были обязаны прийти идейки, и они пришли, и мешали ему спать, например, гидропоника, и тогда все стали выращивать в вестибюлях огурцы или кукурузу. Он углядел, что заборы, ограды, изгороди ограничивают перемещение самого вольного в мире народа. Последовал указ. И по всей стране ограды, кованые чугунные, литые высокохудожественные или сваренные из арматурного прута рухнули в короткий срок, и даже ограда Адмиралтейства из святого града Петра отправилась на металлолом.

Снесли ограду и Петро-Павловской церкви, и храм полуразоренный, испещренный скверной, без ограды и крестов, с ржавеющим железом и гниющим деревом умирал, глядя на мир пустыми глазницами окон. А мир торжествовал, запускал и встречал космонавтов, аплодировал гвардейцам пятилеток, рапортовал, гремел медью победных маршей и семимильными шагами шел к…

Но в храме теплилась жизнь. Тихо и незаметно, на удивление всем на куполе, на голом камне вырос тополек. И откуда только соки берет? Что питает корень? — задирали головы горожане. Да-да — откуда? Засохнет, а как же иначе? А тополек рос, и вот уже четырехметровое дерево трепетало серебристой листвой на фоне голубого неба.

Как-то на площади остановился двухэтажный иноземный автобус. На удивление горожанам, никогда не видевшим иноземцев, из него повалили голоногие мужчины в кожаных шортах и черных очках, дамы голоспинные, в купальниках, что ли? Нимало не стесняясь своего наряда, иноземцы рассыпались по площади, загалдели с задранными головами, защелкали фотоаппаратами.

Автобус уехал, и тут же последовала команда: тополек срубить, площадь облагородить. И облагородили: к левому крылу храма сделали низкую бетонную пристройку для приема утиля и стеклотары, вечно заваленную рассыхающимися ящиками, а на другой стороне возник винный магазин, такой же бетонный, приплюснутый и мерзкий. Вокруг храма на ящиках распивали алкоголики — пахло кислятиной и мочой, и по утрам площадь пестрела разбросанными ящиками. А тополек спилили, но старый пожарный не мог допустить, чтобы ветвь, выросшая на храме, погибла. Отнес корень домой. И сегодня могучий тополь украшает его двор. Прошел год, и опять тополиная лоза зазеленела на куполе… Срезали, обливали кислотой — не умирало, кустилось дерево. Жил храм.

* * *
На площадь тихо и невесомо опускался снег. Я побывал в своем детстве, повспоминал давно ушедших. Ингалычев погиб под Севастополем, а его семья была выслана из Крыма. Выслали в Сибирь и мою бабушку, гречанку. А вот Криволапова я встретил. Пришло время перемен. Разрешили джаз. В «Астории» виртуоз Аркаша-барабанщик вопил мощно и хрипато, буги-вуги гремел барабан, литавры, раскрепощенная толпа стригла ногами.

Амнистия! Свобода!

Я гостил у дяди в Таганроге. Я стиляга: «шузы» (туфли) на толстой белой манке, прическа монокок, пиджак чуть больше, чтобы плечи со «свисиком» и, конечно же, красный гудок (галстук) с голой дамочкой на обороте, да в кармане дорогостоящий заморский «шедевр» — авторучка с изображением блондинки и брюнетки в купальниках, а перевернешь ручку — в чем мать родила.

Был солнечный полдень. Лежало море перед Петровской лестницей, а на Тургеневской улице я углядел незаметную будочку чистильщика. Пожелав добавить более блеска своим роскошным туфлям, поставил ногу на козелок и увидел внизу копну седых волос, изрезанную шею да мелькающие локти старика. Рядом, на скамеечке, в широкополой шляпе сверкала спицами его подруга. Но что это? — Ее руки в белоснежных перчатках.

Старик поднял голову, его лицо обезображивал фиолетовый рубец. Сомнений не было — передо мной был Криволапов со своей давней подругой. А почему на табличке Иванов Иван Алексеич?

Мне бы и промолчать, щедро расплатиться и уйти, так нет, бес попутал и понес, да как!..

— Здравствуйте, Родион Степанович! — звонко и торжественно поприветствовал я. — Узнаете меня?

На миг безвольно опустив руки, он тут же сжал их в кулаки.Старуха запрокинула голову, спицы перестали мелькать, белый клубок выкатился на мостовую, и такое человеческое горе, отчаяние и боль выражал ее взгляд…

— Вы ошибаетесь, молодой человек, моя фамилия Иванов Иван Алексеевич, на табличке указано, вот здесь, — твердо сказал Криволапов. Я, восторженный, все знающий балбес, решил успокоить:

— Время-то иное, амнистия всем, свобода! Тиран мертв.

— Тиран долго будет жить в нашем народе, — пробурчал он в землю и спохватился: — Вы меня с кем-то путаете.

Не верил Советской власти старый ротмистр. Я рассчитался и ушел.

* * *
Ночью казнился, решил извиниться перед стариками, признать, что ошибся, и на другой день с букетом отправился на Тургеневскую.

К моему удивлению и страху, в будочке стучал щетками, зазывая, черноволосый армянин. Я поставил ногу и поинтересовался об Иванове. Торжество распирало пловную физиономию:

— Глупый человек, все продал, щетки, мази, ларек — забесплатно продал.

Во мне все обрушилось и повисло на холодных тетивках. Я узнал адрес и на такси понесся на окраину. Зеленая улочка, домики в вишневых деревцах. Тишина. Калитка была не заперта, и я вошел в крошечный дворик-сад. Розы, еще кусты роз. Розы облепили стену до крыши мизерного домика, и ни куста картошки. Именно в таком дворике и должна жить графинюшка, отметил разум, а под оконцем у холмика, напоминавшего могилку, присели два черных буксуса. «Шарлатан», — прочел я эпитафию и проследовал к домику. Дверь была открыта, и я ступил в разруху. Газеты, еще газеты, белоснежные скатерки с вышивками ришелье. Раскрытые ларчики, скелет железной кровати. Иконостаса не было, а вот лампадка теплилась.

В черном холодном провале шлепало мое сердце. Я опустился на кровать и долго пребывал в бездумном оцепенении. Вдруг увидел на полу, у своих ног, журнал. «Это важно», — прозвучало во мне, и я поднял и прочел: Нива, 1911 год. Перелистывая ветхие страницы, увидел групповую фотографию. «Государыня императрица Александра Федоровна в окружении фрейлин в дворцовом саду», — гласила надпись. «Это, — сказало во мне, — это главное».

Фрейлин было четверо. Внимание привлекла дама в карандашном овале. Огромная шляпа грибом, близко посаженные глаза, горбатый нос, подбородок вздернут.

Я тут же узнал это высокомерное лицо. Да как же красиво было это гордое лицо! Я зашептал: «Вы и в старости так же красивы, графинюшка, и почему я не прозрел раньше? Почему?» Кто учинил разор, сломал жизнь? Я, я… Кто я? Кто?

* * *
Умолк колокол. Тишина на белой площади. Молчали одноэтажные домики. Ответа не было. Криволапова и его графинюшку я больше не встречал никогда.

Примечания

1

Л. М. Каганович — сталинский нарком путей сообщения.

(обратно)

2

После реформы были выпущены новые денежные купюры — большие «простыни» с изображенными на них кремлевскими башнями, отчего деньги в народе стали называть «башни».

(обратно)

3

Армия Красная Ленинская.

(обратно)

4

Контрольно-ревизионное управление.

(обратно)

5

Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности.

(обратно)

6

Кочура идет!.

(обратно)

Оглавление

  • Вместо предисловия
  • ПРАЗДНИК ПОБЕЖДЕННЫХ
  •   Часть первая
  •   Часть вторая
  • РАССКАЗЫ
  •   Фимчик
  •   Храм на площади «Октября»
  • *** Примечания ***