Ночь во Флоренции [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн

Александр Дюма НОЧЬ ВО ФЛОРЕНЦИИ при Алессандро Медичи

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ИТАЛИИ

Многим, пожалуй, покажется странным парадоксом наше утверждение, что нации пребывают в рабстве не по своей вине, а свобода или неволя зависит от исконного расселения народов в различных местах земного шара.

Почему не свободен индиец? Почему остается невольником египтянин и крепостным — русский? Почему обе Америки так долго терпели у себя рабство? Почему Африка и по сей день считается рынком негров?

Приглядитесь к этим протяженным территориям.

Свобода — дух Божий, а в книге Бытия сказано: «Дух Божий носился над водою».

Рабство бытует повсюду, где необъятные пространства суши не разделены водами.

Оно в Индии, простирающейся от Калькутты до Персидского залива. Оно в Египте, протянувшемся от Лунных гор до Средиземного моря. Оно в России, раскинувшейся от Каспийского моря до Балтики. Оно долгое время просуществовало в Северной Америке, еще дольше — в Южной, и никому не дано провидеть тот день, когда с ним будет покончено в Африке.

Взгляните на карту мира и судите сами.

Вы видите, какой контраст составляет наша маленькая Европа в сравнении с обширной Азией, с непроходимой Африкой, с Америкой, двумя своими частями разрезающей земной шар пополам, впрочем начинающей являть миру пример свободы, выработав для себя республиканский образ правления.

А это крошечное, еле различимое глазом чудо, что зовется Грецией?

Проследите ее контуры на глади трех морей, омывающих скалистые выступы, перешейки, мысы; всмотритесь в бесчисленные изгибы и углы характерного прихотливого силуэта: не кажется ли вам, что она шевелится и искрится на карте и что не один Делос, а все ее острова готовы оторваться от морского дна и поплыть, гонимые вольным ветром науки и искусств?

А теперь посмотрите, как формируется она в войне с недвижной Азией: она идет на нее походом аргонавтов, укрощает в Троянской войне, отбрасывает при Саламине, наводняет войсками Александра; положив предел полигамии, она борется со сластолюбивой природой Востока и превращает женщину в подругу мужчины, наделяя ее душой, в чем ей отказывают Вишну, Джерид и Заратуштра.

Вот что сделала Греция, клочок тверди с затейливо изрезанными краями, прекраснейшая из прекрасных, земля богов и вместе с тем колыбель человечества, распустившийся на водах цветок свободы, прародина всех совершенств, никогда не встречавшая себе равной меж прочих земель, которые в своем стремлении приблизиться к идеалу прекрасного вынуждены идти проторенным ею путем.

За Грецией следует Италия — полуостров, тоже окруженный тремя морями: Тирренским, Средиземным и Адриатическим; она спешит свергнуть своих царей, утверждает республику и признает над собой императоров лишь с приближением если не физического, то нравственного своего упадка.

Для развития общества она сделала больше, чем Греция, довольствовавшаяся тем, что основывала колонии; Рим не просто колонизирует, он усыновляет, он вбирает в себя народы, он уподобляет себе все нации, он поглощает мир: восточная цивилизация и варварство Запада тянутся к нему, чтобы раствориться в нем. Он открывает Пантеон всем божествам языческого мира, а потом, одним взмахом сметая и Пантеон, и алтари, и идолов, преклоняет колени на Голгофе у древа свободы, отесанного в крест.

И вот, прямо на глазах, под сенью этого креста одна за одной всходят республики.

Но где они возникают прежде?

На морских берегах.

Уже во времена Солона было подмечено, что самые независимые из людей — моряки, ибо море, как и пустыня, — извечное прибежище от тирании. Тому, кто беспрестанно находится между небом и водой, между необъятностью и безбрежностью, нелегко признать над собой иного господина, кроме Бога.

Оттого-то Венеция — даже не земля, а скопление островков — гордо шагает первой со стягом свободы в руках. Что представляет собой ее народ? Несколько бедняцких семей Аквилеи и Падуи, переселенцев, бежавших от Аттилы, этого варвара из неповоротливой Азии. Первоначально выборные вожди населения каждого островка управляют каждый по-своему, но со временем жители островной группы приходят к более тесному единению и в 697 году избирают общего верховного главу. Подпав под владычество Восточной Римской империи, Венеция до поры будет признавать его, но к началу X века, выйдя из-под докучливой опеки, сама берет под покровительство прибрежные города Истрии и Далмации.

За владычицей Адриатики следует Пиза. С 888 года она становится самоуправляемой и, учредив республику, выходит в ряд могущественнейших морских торговых держав Италии; отвоевывает одну часть Сардинии у арабов, другую — у генуэзцев; от папы получает в лен Корсику; распространяет свое господство на Палермо, Балеарские острова и Эльбу; ухитряется вытребовать в Константинополе, Тире, Лаодикее, Триполи и Птолемаиде значительные торговые льготы и привилегированные кварталы. А для ослабления ее могущества, утраты ею былого значения — короче, для падения Пизы, понадобится не только чтобы, поддерживая наперекор своему происхождению притязания германских императоров, она сделалась прогибеллинской, но и другое: четырем гвельфским городам — Пистойе, Лукке, Сиене и Флоренции — придется заключить союз, дабы вместе задушить могучего ренегата.

Ее исконная соперница, Генуя, лежащая у подножия бесплодных гор, стеной отделяющих ее от Ломбардии, уже в X веке кичится тем, что ей — с целым флотом торговых и военных кораблей — принадлежит один из лучших европейских портов, благодаря его расположению недоступный для посягательств Империи, и предается морской торговле и мореходству с той неукротимой предприимчивостью, которая четырьмя веками позже распахнет новый мир перед одним из ее сыновей. Разграбленная сарацинами в 936 году, она меньше чем через столетие, войдя в военный союз, отправится к ним в Сардинию, неся огонь и меч — то, с чем они приходили тогда в Лигурию. Уже у Каффаро, автора первой «Хроники», начатой в 1101 и законченной в 1164 году, мы встречаем упоминание о том, что к моменту ее написания Генуя управляется при посредстве выборных магистратов и эти верховные магистраты носят звание консулов, попеременно заседают числом от четырех до шести человек и остаются в своей должности три-четыре года.

Вот как обстояли дела на побережьях Италии.

Что касается городов Средней Италии, то они запаздывают в своем развитии: витающий на взморье дух свободы овеял Флоренцию, Милан, Перуджу и Ареццо, но у них не было моря, то есть беспредельности, не было и кораблей, чтобы спускать их на водную ширь, которую бороздит ветер, и, подобная мраморным львам, что катают шар в своих когтях, на них наложила лапу Империя.

Обратимся же прямо к Флоренции, поскольку с этим городом связаны те события, о каких мы собираемся поведать читателю.

Когда Сулла, завоевывавший Италию к выгоде Рима, дошел до Этрурии, единственного края, до сих пор избегнувшего колонизации и аграрных законов, единственного края, хлебопашцы которого еще оставались вольными людьми, он остановился передохнуть от резни в прелестной долине, где несла свои воды река с благозвучным названием, основал город и нарек его тем, другим, тайным именем Рима, что имели право произносить только патриции, — «Flora»^[1].

Отсюда пошла Флорентиа («цветущая»), а уже от нее — Флоренция.

Два из величайших поэтов, образующих триаду во всемирной литературе, родились на щедрой земле Этрурии: Вергилий — в Мантуе, Данте — во Флоренции.

Об этой провинции говорил Макиавелли: «Она словно рождена для того, чтоб вдохнуть жизнь в неживое» («Para nata a resuscitare le cose morte»).

Город Суллы — будущая родина Медичи, Боккаччо, Макиавелли, Гвиччардини, Америго Веспуччи, Чимабуэ, Брунеллески, Андреа дель Сарго и Льва X — несколько раз переходил из рук Тотилы в руки Нарзеса, пока не превратился в руины; в 781 году его заново отстроил Карл Великий.

Наконец, будто уготовив Флоренции свободу, Готфрид Лотарингский — маркиз Тосканский — и жена его Беатриче (умершие: он — в 1070 году, она — в 1076 году) оставляют графиню Матильду, свою дочь, наследницей крупнейшего из феодов, когда-либо существовавших в Италии. Оба ее замужества (сначала она стала женой Готфрида-младшего, затем — Вельфа Баварского) завершаются расторжением брака по ее почину, и, умирая бездетной, наследником своих ленных земель и поместий она назначает престол святого Петра.

Флоренция немедленно провозглашает себя республикой и, взяв пример с Венеции, Пизы и Генуи, передает его Сиене, Пистойе и Ареццо.

Это была эпоха, когда вся Италия разделилась на две большие политические партии: гвельфов и гибеллинов.

Скажем в двух словах, что стояло за каждой из партий.

В 1073 году монах Гильдебранд был избран папой римским и вступил на святой престол, приняв имя Григория VII.

В Германии в ту пору царствовал император Генрих IV.

Григорий VII был гениальным человеком, олицетворявшим подлинный дух Церкви — иначе говоря, ее демократизм.

Окидывая взором Европу, он повсюду видел народы, пробивающиеся к небу, как всходы пшеницы в апреле. Поняв, что именно ему, преемнику святого Петра, надлежит собрать эту жатву свободы, посеянную словом Христовым, и стремясь принести волю простым людям, он, сам выходец из народа, замыслил для начала потребовать полной самостоятельности и господства Церкви.

Вот почему в 1076 году он издает декреталию, в которой запрещает своим преемникам представлять свое назначение на утверждение светским властителям.

С этого дня папский престол устанавливается на одну ступень с императорским троном, и если у знати есть свой цезарь, то и простонародье получает своего.

Ни разу в истории случай, рок или Провидение не сводили двух антагонистов с более волевым и неуступчивым характером.

Генрих IV ответил на папскую декреталию рескриптом, и в Рим от его имени прибыл посол с повелением первосвященнику сложить с себя тиару, а кардиналам — прибыть ко двору для избрания нового папы.

Итак, между духовной властью и властью светской была объявлена война.

Григорий VII ответил на манер Олимпийца: метнул молнию.

Генрих только посмеялся папскому отлучению.

В самом деле, в возгоревшейся борьбе силы противодействующих сторон казались вопиюще неравными.

Сын Генриха III получил от отца богатое наследство: в Германии — всемогущество сюзерена над этой страной феодализма, в Италии — влияние, почитавшееся неодолимым: право назначения, а значит, и низложения римских пап.

У Григория VII не было ни Рима, ни даже духовенства: незадолго перед тем он почти полностью восстановил его против себя, обнародовав постановление о безбрачии клириков и если не повелев, то допустив кастрировать тех прелатов, что не пожелали расстаться с женами или наложницами.

Но явную нехватку реальной власти восполняла ему поддержка общественного настроения.

Этого бесприютного изгнанника, беглеца, потерявшего всё, повсюду станут встречать как триумфатора. Однако в смертный час для триумфатора не сыщется даже камня, чтоб подложить ему под голову, и перед своей кончиной он произнесет слова, весьма схожие с последними словами Брута:

— Я любил справедливость и ненавидел беззаконие, потому и умираю в изгнании («Dilexi justitiam, et odivi iniquitatem, prоpterea morior in exilio»).

Но папское отлучение принесло плоды. Немецкие князья, съехавшиеся в Тербурге, признали, что своевластный Генрих IV превысил свои права, которые ограничивались инвеститурой, но не распространялись на низложение, и пригрозили лишить его короны по тому же праву, по какому прежде избрали его, если по истечении года со дня постановления их совета он не примирится со святейшим престолом.

Дабы избегнуть этой участи, пришлось повиноваться. Без солдат и знамен, не в доспехах, а босой, в подпоясанном вервием одеянии кающегося грешника, император предстал перед вратами Рима, чтоб униженно испросить прощения. Асти, Милан, Павия, Кремона и Лоди, мимо которых он проходил в таком виде, воочию убедившись, что император без скипетра и меча всего-навсего слабый смертный, отказались отныне признавать его верховную власть.

Генрих IV — без своего окружения, в рубахе, стоя голыми ногами на снегу, — покаянно прождал во дворе замка Каноссы три дня, и лишь по прошествии их папа согласился его принять.

На следующий день, перед тем как императору и папе — двум властителям, поделившим мир, — вкусить от святых даров за одним столом, Григорий помолился, прося Всевышнего обратить для него, если он виновен, облатку в яд.

Наместник Божий воззвал к Божьему суду.

Император возвратился в Германию. Но там он забыл и про данное им обещание, и про освященный хлеб, который преломил с бывшим недругом. Он созвал собор епископов, избравший антипапу — Климента III, пошел войной на германских князей, угрожавших ему свержением, смирил строптивых вассалов, переправился через Альпы (на сей раз с войском — как завоеватель) и овладел Римом.

Но здесь Божье проклятие, словно Господь возжелал отомстить за своего первосвященника, начало преследовать состарившегося императора. Его старший сын, Конрад, согласно желанию отца короновавшийся римским королем, поднял против него мятеж.

Генрих IV добился, чтобы Конрада лишили королевского достоинства, а преемником объявили второго сына — Генриха.

Но дух неповиновения уже поселился в императорском семействе. Младший сын тоже взбунтовался и, более удачливый, а может, более невезучий, чем брат, разбил императора и взял его в плен.

Тогда епископы, не уличенные в симонии, сорвали со старика корону и мантию, вырвали скипетр у него из рук. Родной сын поднял на него руку, чем исторг у отца крик, не менее жалобный, чем предсмертный вопль Цезаря:

— Узря подобное, с сердцем, пронзенным скорбью и отцовской любовью, я бросился к его ногам, моля и заклиная именем Господа нашего, святой верою и спасением его души, чтобы, если и заслуженно десница Божия обрушилась на меня, грешного, то сын мой воздержался и не запятнал из-за меня свою душу, свою честь и свое имя, ибо нету и не было такого закона Божьего, что ставил бы сыновей отмщать родителю за прогрешения.

Эта мольба, способная растрогать и злейшего врага, не пробила, однако, брони сыновьего сердца: Генриха IV лишили всего, вплоть до одежды; мучаясь от голода и холода, он приходит в Шпейер, где стучится в двери церкви Богоматери, некогда возведенной по его повелению, упрашивая дать ему место причетника и упирая на то, что знает грамоту и может петь в хоре.

Прогнанный с проклятиями монастырской братией, он отправляется в Льеж, умирает там в крайней нужде, и прах его остается в подземелье непогребенным еще в течение пяти лет.

Так вышло, что оба они, император и папа, те, кто служил символом величайшей борьбы, которая с незапамятных времен раскалывала и так долго еще будет раскалывать мир, прожили свои последние дни в изгнании, вдали от некогда принадлежавших им престолов: один — в Льеже, другой — в Салерно.

И вот из этой распри между Империей и папством появились на свет Божий две большие политические партии, опустошившие Италию. Те, кто объявил себя сторонником папы, то есть народа, взяли прозвание гвельфы по имени Генриха Гордого, герцога Саксонского, племянника Вельфа II, герцога Баварского. Примкнувшие же к партии Генриха IV — другими словами, к знати, окрестили себя гибеллинами, по имени Конрада, сына Фридриха Гогенштауфена, герцога Швабского, сеньора Вайблингенского.

Флоренция, как и прочие городи, разделилась на две партии, и, по словам Данте, распри этих группировок окрасили кровью воды Арно и обратили в пурпур белизну флорентийской лилии.

И еще одно следует сказать про Италию — дочь Греции и матерь Франции, — которой мы остаемся вечными должниками за обучение искусствам, военной науке и политике.

В то время как все остальные народы знали лишь религиозную архитектуру, Италия уже имела — отметим этот факт, немаловажный для понимания духа этой нации, — сооружения гражданского назначения.

Латинское слово pontifex, превращенное нами в «понтифик», буквально означает «строитель мостов».

Большинство архитектурных памятников в Италии, включая почти все постройки этрусков, — это мосты, акведуки, гробницы, а храмы вплоть до XV века стоят на втором плане. Так, в Пизе крупнейшие суммы расточались отнюдь не на баптистерий или собор — их поглощало Кампо Санто, городское кладбище.

Горожане привольнее размещались в своих гробницах, нежели Господь Бог в своем храме.

Когда Галеаццо Сфорца захотел замкнуть своды своего собора, итальянским архитекторам эта задача оказалась не по силам и пришлось пригласить их собратьев из Страсбурга.

И вот что еще надлежит отметить, проследив формирование общественных отношений в Италии: сильно развитое чувство индивидуальности здесь заявляет о себе громче, чем у других народов. Итальянец, который даже Богу не предается безоговорочно, еще меньше привязан к человеку. Три столетия подряд Италия являет собой зримый образ феодализма, не будучи по сути своей феодальной страной. Здесь есть укрепленные замки, могучие скакуны, великолепные доспехи, но отсутствует вассальное подчинение человека человеку, как во Франции. Итальянский героизм метит выше: он посвящает себя идее, а когда, загоревшись идеей, идет за нее на смерть, то гибель его достойна восхищения.

Что такое Генрих IV, которому жертвовали собой гибеллины, как не идея?

А Григорий VII, которому были преданы гвельфы? Тоже идея.

С той лишь разницей, как мы уже сказали, что первая отражает устремления аристократии, а вторая — демократии.

Итальянский дух пылок, но строг. Не в пример нашему французскому складу характера, он не признает неоправданной, безрассудной игры со смертью — его рыцарская поэма оказывается сатирой на рыцарство наравне с романом Сервантеса. Конечно, остается еще печальный гений Торквато Тассо, но Торквато Тассо слыл безумцем, а спросите у самих итальянцев, что им больше по душе, «Неистовый Роланд» или «Освобожденный Иерусалим», — девять из десяти ответят: «Неистовый Роланд».

В том же самом можно упрекнуть их архитектуру и живопись. Пейзажная живопись здесь почти отсутствует, как почти отсутствует описательная поэзия. Даже за городом вас окружает искусственный урбанистический мир — столь живучи в современной стране традиции древнеримского и этрусского зодчества. Жителю Средней Италии мало защиты естественных рубежей — уходящих в небо отвесных стен, возведенных самой природой, или непреодолимых потоков. Если он покидает свой мраморный дворец, то отнюдь не затем, чтоб отдохнуть душою под сенью ветвей, на ковре из мха, слушая лепет вольных струй ручейка. Нет, его опять ждут мраморные виллы и сады террасами, где вода застыла в квадратных водоемах. Посмотрите: в архитектуре Изола Беллы на одном конце Италии и виллы д’Эсте — на другом заявляет о себе та исполинская самобытность, которая встретится и в стенах Вольтерры, и в мрачных, словно высеченных из единой каменной глыбы палаццо Строцци или Питти. А если, обратившись от архитектуры к живописи, вы приглядитесь повнимательней, то обнаружите в творениях Джотто, Рафаэля и даже Микеланджело жесткую линейность контуров, присущую этрусскому искусству. Во флорентийской школе, а следом и в римской человеческая фигура почти всегда производит впечатление строгости (если не сказать сухости), присущей архитектуре, что вполне объяснимо в этих краях, где поныне пашут плугом, описанным еще Вергилием, и, как во времена, когда этот мантуанский пиит созерцал мирно жующих волов, скотину кормят не травой, а листьями и держат в загонах из боязни, как бы она не ободрала виноградные лозы и оливы.

Лишь на севере, благодаря венецианским переселенцам и врожденному изяществу у ломбардцев, человек очеловечивается.

Все в Италии строится на математическом расчете и точном знании. Прежде чем получить права гражданства, каждое слово годами обсуждается в Академии делла Круска — по-своему не менее педантичной и несговорчивой, нежели наша, — и современной итальянской литературе недостает живой разговорной речи лишь потому, что ученые позволили проникнуть в язык очень немногим новым словам. До сих пор здесь говорят «стрелять камнем» («tirare a scaglia») вместо «стрелять картечью».

Но особенно ярко проявляется этот систематичный ум в военной тактике. В руках итальянских кондотьеров война превратилась в науку, основы которой заложил Монтекукколи. Для итальянских живописцев и зодчих заниматься гражданской и военной инженерией — самое обычное дело: Леонардо да Винчи изобретает оросительные и двигательные устройства; Микеланджело руководит сооружением городских укреплений в осажденной испанцами Флоренции. Два величайших во всемирной истории полководца принадлежат Италии: Цезарь и Наполеон.

Дабы как-то объяснить несчастья и закат Италии, обычно говорят, что она уже не та, какой была прежде. Порой эти речи продиктованы заблуждением — люди бывают наивны даже в клевете, — но подчас сознательно лживы. Наоборот, ни одна другая страна не изменилась так мало, как Италия: каждая из ее провинций сохранила верность своему античному духу. Мы уже говорили, что Флоренция осталась этрусской; Неаполь по-прежнему греческий город, неаполитанцы, как и встарь, шумны, говорливы, музыкальны. Они не забыли, что в эпоху Нерона в Неаполе устраивались музыкальные состязания. Импровизатор на Моло и по сей день собирает толпу, зовется ли он Стау или Сгринеи; венецианские filosofi^[2] — это litterati^[3], исполненные духом античности; ожерелья и кольца римлянок как две капли воды похожи на украшения, найденные в раскопках Помпей, а золотая шпилька в их прическе — точная копия той, которой Фульвия проткнула язык Цицерону, а Поппея выколола глаза Октавии.

А Рим? Как можно утверждать, что он изменился? Разве его величавые, задумчивые жители, словно сошедшие с барельефов колонны Траяна, драпируясь в свои лохмотья, не те же civis romanus?^[4] Вы когда-нибудь видели прислуживающего либо работающего римлянина? Жена и та откажется штопать прорехи в его плаще. Он спорит на форуме, он судит на Марсовом поле. А кто чинит дороги? — Уроженцы Абруцци. Кто перетаскивает грузы? — Бергамцы. Римлянин же, как и в давние времена, просит подаяние, но, если можно так выразиться, по-хозяйски. Говорите сколько угодно о его извечной кровожадности, но не смейте за-являть, что он ослабел. В Риме, как нигде, ножу щекотно в ножнах.

Праздничный клич римлянина был «Христиан — львам!»; сегодня римлянин кричит во время карнавала: «Смерть синьору аббату! Смерть красавице-княгине!»

Покончим же раз и навсегда с этими смехотворными разглагольствованиями об итальянской вялости. Мы уже сказали: итальянец подчиняется безоговорочно не людям, а идеям.

Возьмем наиболее оклеветанного в этом отношении итальянца — возьмем неаполитанца: с поля боя он бежит и с Фердинандом, и с Мюратом, и с Франциском, так что Франциск говорил сыну (тому, что недавно скончался, а при жизни имел чрезвычайную склонность изменять мундиры своих солдат): «Vestite di bianco, vestite di rosso, fuggirono sempre» («Что в белом, что в красном — они побегут всегда»).

Да, они побегут всегда, если следуют за Фердинандом в Рим, за Мюратом — в Толентино, за Франциском — в Абруцци; они побегут потому, что им приходится следовать за человеком, потому, что они не знают, для чего им следовать за этим человеком, потому, что этот человек не олицетворяет для них никакой идеи, а если все-таки олицетворяет, то нечто принудительное или противное им.

Но поглядите, как бьются неаполитанцы, когда сражаются за свои идеи!

Шампионне на три дня застрял на подходах к Неаполю. Кто же защищает Неаполь? Лаццарони. И чем же вооружены защитники Неаполя? Булыжниками и кольями.

А когда Шампионне пришлось отступить перед превосходящими силами калабрийцев, предводительствуемых кардиналом, когда жалованье палачу выплачивалось уже не с головы, а помесячно, так много слетало тогда голов, — посмотрите, как умеют умирать в Неаполе.

Начало положил седовласый герой — восьмидесятилетний адмирал Караччоло. Он разгуливает на палубе своей «Минервы», ожидая, что решит суд Нельсона, и на ходу обсуждает с молодым офицером, в чем состоит преимущество английской модели военного корабля над неаполитанской.

Его лекцию прерывают на полуслове, чтобы зачитать ему приговор. Решение трибунала приговаривает его к повешению, а как вы сами знаете, это не просто смерть, это позорная смерть. Он выслушивает с безмятежным видом и недрогнувшим голосом, повернувшись к молодому человеку, продолжает:

— Как я говорил, неоспоримое превосходство английских военных кораблей над нашими объясняется тем, что они несут на воде значительно меньше дерева и больше полотна.

Через десять минут тело его качается на рее, как труп последнего алжирского или тунисского пирата.

Для вынесения республиканцам оправдательных либо смертных приговоров была даже учреждена непрерывно заседавшая королевская джунта.

Вынесенный приговор приводился в исполнение в тот же день.

Это чрезвычайное судилище под председательством мерзавца по фамилии Спецьяле заседало на третьем этаже; перед ним предстал Никколо Палемба.

— Назови своих сообщников, — потребовал от него Спецьяле, — или я отправлю тебя на смерть.

— На смерть я пойду и без твоей помощи, — ответил Никколо Палемба.

И, вырвавшись из рук державших его жандармов, он выбросился в распахнутое из-за жары окно, предпочтя разбить себе голову о мостовую.

— И кем же ты был при короле Фердинанде? — обратился Спецьяле к Чирилло, допрашивая его.

— Врачом, — отвечал тот.

— А кем ты стал при Республике?

— Представителем народа.

— А кто передо мной сейчас?

— Перед тобой, трус, стоит герой.

Чирилло и Пагано, приговоренные к повешению, одновременно были подведены к виселице. Стоя под перекладиной, они заспорили, кому прежде идти на смерть: ни тот ни другой не желал уступать первой очереди — пришлось тянуть соломинку. Пагано выигрывает, подает руку Чирилло и, закусив короткую соломинку, поднимается по позорной лестнице с просветленным лицом и улыбкой на губах.

Само собой разумеется, Чирилло поднялся на виселицу следом за ним и умер не менее героически, чем Пагано.

Этторе Карафа был приговорен к отсечению головы; когда он всходит на эшафот, у него спрашивают, не изъявит ли он перед смертью какого-нибудь желания.

— Да, — отвечает он, — я желаю лечь на гильотину навзничь, чтобы увидеть, как упадет нож гильотины.

Вместо того чтобы лечь ничком, он лег на спину и так и был гильотинирован.

Элеонора Пиментель — удивительная женщина, — виновная в том, что во время Республики редактировала «Партенопейский монитёр», была приговорена к повешению. Жестокость, изощренная в своей непристойности: предназначенная ей виселица оказалась вдвое выше других.

Перед казнью, надеясь, что она попросит о помиловании, Спецьяле обращается к ней:

— Говори, мне приказано исполнить любую твою просьбу.

— Тогда распорядись дать мне панталоны, — отвечает она.

Забыв, что стыдливость — добродетель христианская, я чуть было не сказал: спартанка времен Леонида, римлянка времен Цинцинната не ответила бы лучше.

Мученики, ведь вы перевернулись в своих могилах, заслышав пушки Франции, правда?

* * *

А теперь вернемся во Флоренцию, где мы назначили встречу нашим читателям.

Алекс. Дюма.

I НА ПЛОЩАДИ САНТА КРОЧЕ

Если бы воздушный шар был изобретен на третьем году понтификата Алессандро Фарнезе, под именем Павла занесенного в анналы римских первосвятителей между Климентом VII и Юлием III, и читатель вместе с нами мог бы подняться на нем в небеса над Флоренцией часов около одиннадцати в ночь со 2 на 3 января 1537 года, то его взору предстало бы вот какое зрелище.

Внизу, от Санта Мария делла Паче до ворот Сан Галло и от делла Цекка до бульвара делла Серпе разлилось черное пятно густого мрака, а сквозь него только в двух или трех местах пробивается слабый свет редких огней.

В этом бесформенном сгустке тьмы, словно широкой, с серебристым отливом лентой расчлененном на две неравные части водами Арно, взор воздухоплавателя неизбежно наткнулся бы на двух исполинов среди архитектурных сооружений Флоренции, исполинов, выстроенных Арнольфо ди Лапо: собор Санта Мария дель Фьоре и резиденцию Синьории, ныне известную как палаццо Веккио, — на пару левиафанов, плывущих по морю черепичных крыш.

Неподалеку от площади делла Санта Тринита, на углу виа Леньаоли и виа Чиполле, в дворце, подобном громадной усыпальнице и погруженном в беспросветную тьму, он безошибочно признал бы палаццо Строцци по массивной архитектуре здания с его коваными воротами, коваными засовами и укрепленными в стене фасада коваными кольцами для факелов.

Первым из трех островков света была Соборная площадь, где солдаты герцога Алессандро — пестрая смесь сбиров изо всех стран, преимущественно немцев и испанцев, — беспечно кутили на наградные деньги, днем выданные от имени герцога их предводителем Алессандро Вителли, сыном того самого Паоло Вителли, что погиб два года тому назад во время народного мятежа. Усевшись у входа в кабак, как это принято во Флоренции, попивая вино и горланя песни, они задирали редких запоздалых прохожих, которые после наступления темноты выскользнули из дому либо по делам, либо ради увеселения (скорее по делам ибо увеселения были нечасты в ту пору) и путь которых лежал через площадь Санта Мария дель Фьоре.

Вторым островком света была расположенная около церкви Санта Мария Новелла улочка дель Гарофано, где в этот вечер кардинал Чибо давал серенаду Лауре ди Фельтро, небезызвестной куртизанке того времени, которую, затратив уйму золота, он отбил у Франческо Пацци; впрочем, это мотовство никоим образом не отразилось на его состоянии: как поговаривали, денежки выложил сам герцог Алессандро за то, что услужливый кардинал уложил в его постель маркизу Чибо, свою невестку, пока муж был в отъезде.

Наконец, третьим световым пятном среди скопища темных камней стали ворота Сан Амброджо, возле которых какие-то бандиты подожгли, а потом стали грабить дом Руччеллаи, одного из прославленнейших изгнанников эпохи.

Во всем остальном городе царили безмолвие и мрак.

Но если бы в одно из тех кратких мгновений, когда луна прорывалась сквозь сплошную пелену туч, взоры нашего наблюдателя из поднебесья опустились к пьяцца Санта Кроче, то в скользнувшем бледном луче ночного светила он прежде всего разглядел бы широкий параллелограмм монастыря, примыкающего к площади.

Затем на углу виа дель Дилювио он увидел бы колодец с навесом — один из тех великолепных образчиков работы по железу, которая в те времена сплошь и рядом делала обыденнейшие предметы совершенными произведениями искусства. Этот колодец был причудой одного богатого флорентийца по имени Седжо Капорано, велевшего вырыть его перед своим домом с двоякой целью: радовать взоры и служить своему назначению.

И в последнюю очередь он узрел бы человека, сидевшего свесив ноги и держа под рукой веревочную лестницу на зубчатом гребне длинной стены, тянущейся от виа деи Кокки до виа Торта; его укрывала тень раскидистых деревьев, величественно вознесших свои кроны над высокой оградой.

На всей площади единственным заметным огоньком была неугасимая лампадка перед статуей Мадонны в резной нише на углу монастыря, обращенном к виа дель Пепе.

Часы на палаццо Веккио медленно пробили полночь.

Сидевший на верху стены человек внимательно сосчитал гулко вибрирующие удары колокола, что говорило о том, как мало забавного он находит в своем несомненно принудительном пребывании на этом посту; но тут еще один полуночник, подкованными каблуками сапог будя эхо в плитах мостовой и чиркая по ним шпорами, вышел на площадь из виа дель Дилювио и направился к воротам монастыря.

Он уже собирался постучаться, когда сидящий на гребне стены дозорный, пристально наблюдавший за ним, но, видимо, окончательно узнавший его лишь по твердой решимости проникнуть в монастырь, предупредил о себе посвистом, переливы которого развеяли бы любые сомнения в том, что это условленный сигнал.

В самом деле, человек на площади обернулся, а после того как тишину прорезал повторный свист с теми же модуляциями, без стука опустил дверной молоток на место и направился туда, откуда до него долетел призыв.

На миг выглянула луна, скользившая между тучами, и тут же спряталась снова, однако незнакомец быстрее уяснил, с кем имеет дело, задев в темноте рукой конец веревочной лестницы, нежели пытаясь вглядеться в лицо приятелю.

Сложив ладони рупором у рта, он негромко окликнул:

— Это ты, Венгерец?

— Он самый, — последовал ответ сверху.

— Какого черта ты, будто сова, торчишь на этой верхотуре вместо того, чтоб быть с герцогом в монастыре Санта Кроче?

— А герцог вовсе и не в монастыре Санта Кроче, — отвечал тот, кто отзывался на имя Венгерца. — Он сейчас у маркизы Чибо.

— А что за нелегкая вас понесла к маркизе, когда ему следует быть в монастыре? — спросил подошедший.

— Как же, дожидайся! Стану я рассказывать тебе с высоты пятнадцатифутовой стены о делах монсиньора… Залезай-ка сюда и узнаешь все, что твоей душе угодно.

Не дослушав приглашение до конца, тот, кому оно было сделано, ухватился за веревочную лестницу и со сноровкой, обнаруживающей привычку к подобным упражнениям, взобрался к Венгерцу наверх.

— Так что же тут у вас приключилось? — полюбопытствовал он.

— Да дело-то в общем простое. Смерть одной из монахинь переполошила всю обитель. Заявился фра Леонардо, так что пришлось славной аббатисе, рассыпаясь перед монсиньором в благодарностях за честь, какой он явил намерение ее удостоить, попросить его прийти снова в какой-нибудь другой день, а вернее сказать, другой ночью…

— И его высочество это проглотил?

— Его высочество хотел было приказать вышвырнуть за Дверь и покойницу, и монаха, свершающего над ней бдение. Хорошо еще, что я, будучи добрым католиком, замолвил перед ним словечко: а не лучше ли оставить монахинь с Богом, а самим навестить прекрасную маркизу Чибо. «Слушай, и то правда! — отвечал он мне. — Я совсем ее позабыл, нашу бедняжку маркизу…» А поскольку ему только и надо было, что площадь перейти, он и перешел площадь.

— Навряд ли герцогу улыбалось лезть по твоей лестнице.

— Да нет же, ей-Богу! Маркиза дома нет, так что он, как положено, вошел через дверь. Это Лоренцино, веря, что береженого и Бог бережет, велел ожидать их здесь на случай чего-либо непредвиденного.

— Ну весь он в этом, наш голубчик… осторожен, как всегда!

— Тсс, Джакопо! — остановил приятеля Венгерец.

Действительно, со стороны виа де Мальконтенти послышались приближающиеся шаги.

Джакопо не только умолк, но и надвинул маску на лицо.

Виновниками шума оказались двое закутанных в длинные плащи мужчин: вынырнув из-за угла монастыря, они, не сбавляя шага, миновали виа дель Пепе и виа делла Фонья и срезали угол площади, чтобы скорее попасть на виа Торта.

— Звони потихоньку, чтоб не услышали соседи, — посоветовал один из них другому.

— Это лишнее, — сказал тот, кому был дан совет. — У меня с собой ключ.

— Тогда все в порядке, — успокоился первый.

И, не заметив Джакопо с Венгерцем, они скрылись из виду в глубине виа Торта.

— Гм! — хмыкнул Венгерец. — Что бы это значило?

— Сдается мне, — ответил Джакопо, — что перед нами два почтенных обывателя, возвращающиеся домой, и один из них, человек предусмотрительный, захватил ключ della casa^[5].

— Да, только вот от какого casa? Слезай-ка да погляди, куда они пойдут. Есть у меня подозрение…

— Какое?

— Сказано тебе, живо спускайся и проследи за ними.

Джакопо соскользнул вниз по лестнице, исчез в улочке, но уже через минуту, перепуганный, вернулся назад.

— Эй, Венгерец! — тихо позвал он.

— Ну, что?

— Ты был прав.

— Ты о чем?

— Они вошли в первую дверь слева.

— Вот тебе раз! В палаццо Чибо?

— То-то и оно, что в палаццо Чибо…

— Der Teufel!^[6] — прошептал Венгерец.

— Герцог там один? — спросил Джакопо.

— Э, нет! Я же тебе говорил, что он вместе со своим проклятым кузеном.

— Да я просто так переспросил: без него или с ним — один черт.

— Ошибаешься, с ним намного хуже.

— Может, тебе стоит сбегать его предупредить?

— Ага, и обеспокоить понапрасну, так что ли?.. Только меня там и ждут…

— Он вооружен?

— На нем кольчуга, и в руках шпага.

— Ну что ж! Наш герцог имеет привычку похваляться, что в кольчуге да со шпагой в руках стоит четверых, а если глаза меня не обманули, этих было только двое?

— Всего-навсего.

— Забирайся сюда, я скажу тебе кое-что.

Джакопо вернулся на свое место рядом с Венгерцем.

— Ну и что? — спросил он.

Прежде чем ответить, Венгерец огляделся по сторонам, весь обратившись в слух.

Потом так тихо, что Джакопо с трудом ловил отдельные слова, изрек:

— Эй! А что, если это он нас выдал?

— Лоренцино? — вскрикнул Джакопо.

— Да замолчи ты, недоумок!

— Пожалуй, сам хорош: такое несешь, что…

— Будем считать, что я ничего не говорил.

— Нет уж, будем считать, что сказал, но только поясни свои слова.

— Ну что ж…

Венгерец осекся и вытянул шею в сторону дома, в который только что вошли двое ночных прохожих.

Его пантомима была вполне выразительна, и приятель, не подумав даже допытываться, о чем тот толковал, тоже напрягся.

— Тревога! Тревога! — закричал вдруг Венгерец.

— Что? Что такое?..

— Они дерутся… дерутся…

— Да, слышно, как скрещиваются шпаги…

— Они напали на монсиньора… Ты, Джакопо, отправляйся через дверь с виа Торта… лом найдешь внизу, под лестницей… А я с этой стороны… Держитесь, монсиньор, держитесь… я иду!

И тем временем как, спустившись и вооружась ломом, Джакопо кинулся за угол виа Торта, Венгерец, выдернув шпагу из ножен, спрыгнул в сад.

Едва ли не в тот же самый миг на стене, крадучись в тени зубцов, возник человек в маске; он переждал, пока Венгерец совсем скроется из виду, и тогда, проворно соскользнув по лестнице, подбежал к колодцу Седжо Капорано, бросил в него свернутую кольчугу, достав ее из-под плаща, а затем снова встал под стеной, тревожно прислушиваясь.

Через несколько минут до него донесся крик вроде тех, что вырывается у смертельно раненных; звон сталкивающихся клинков оборвался, и все затихло.

— Один из двоих мертв, — произнес человек в маске, — вот только который?..

Неопределенность не затянулась: он не успел договорить последнее слово, как голова, потом плечи, а потом и весь мужской торс целиком выросли над стеной с другой ее стороны. Мужчина держал в зубах шпагу. Увидев товарища, ожидавшего его на площади, у нижнего конца веревочной лестницы, он остановился, вынул шпагу из зубов, стряхнул с нее кровь, после чего, скрестив на груди руки, заговорил так невозмутимо, будто и не был на волосок от смерти всего несколько минут назад:

— Славный ты друг, Лоренцино, нечего сказать!.. Какого черта! На нас набрасываются двое, и тут оказывается, что я должен не только расправиться с одним, но еще и за тебя поработать!

— О, я полагал, монсиньор, мы с вами раз и навсегда уговорились, что я буду участником ваших попоек, шалостей и любовных похождений… но поединков… засад… резни… нет, нет, увольте! А что вы хотите! Меня следует принимать таким, каков я есть, или предоставить меня другим…

— Трус! — бросил герцог, перекидывая ногу через стену и начиная спускаться по лестнице.

— Да, я трус, — ответил Лоренцино, — жалкий трус, если так угодно вашей милости… Но я имею над подобными себе, по крайней мере, то преимущество, что сам признаюсь в своей трусости. К тому же, — прибавил юноша со смехом, — чтобы храбриться, мне недостает кольчуги, вроде вашей.

Герцог поспешно ощупал обеими руками свою грудь и нахмурил рыжую бровь.

— Хорошо, что ты мне напомнил, — сказал он. — Должно быть, я оставил ее в спальне маркизы.

И с этими словами он полез было обратно наверх, однако Лоренцино удержал его за полу плаща.

— Поистине, в вашем высочестве словно бес сидит!.. — заметил он. — Помилуйте! Из-за какой-то дрянной кольчуги вы станете лишний раз подвергать себя опасности?

— Она того стоит, — возразил герцог, все же уступая Лоренцино и снимая ногу с перекладины, на которую успел подняться. — В жизни не сыскать кольчуги, какая бы пришлась мне так впору, как эта: она настолько пришлась по мне, что стесняет не более шелкового или собольего колета.

— Маркиза вам ее с кем-нибудь пришлет или принесет сама. Знаете, она будет неотразима — я говорю о маркизе, — когда наденет траур… Кого из тех двух вы закололи? От всей души надеюсь, что маркиза.

— По-моему, я уложил на месте обоих.

— И второго тоже?

Герцог посмотрел на свою шпагу: ее клинок наполовину был в крови.

— Или у него душа должна быть не иначе как гвоздями прибита к телу, — счел он нужным добавить. — Но, постой… вон Венгерец, мы все сейчас узнаем от него.

Действительно, Венгерец в свою очередь появился на гребне стены.

— Ну, как там? — осведомился герцог.

— Один уже покойник, монсиньор, да и второй немногим лучше… Ваша светлость желает, чтоб я его добил?

— Отнюдь нет… Мне внушает некоторые подозрения то, что они молча набросились на нас; один из них — маркиз Чибо, это точно, а вот в другом, думается мне, я узнал Сельваджо Альдобрандини, нашим указом изгнанного из Флоренции. Если так оно и есть, их возвращение перестает быть случайностью и вполне может оказаться заговором. Ты известишь о случившемся барджелло и передашь мой приказ арестовать раненого.

— А теперь, монсиньор, — сказал Лоренцино, — по моему разумению, можно возвращаться на виа Ларга. Один убит, другой ранен, и все за одну ночь… По-моему, этого вполне достаточно.

— К тому же незачем нам торчать здесь попусту, — заключил герцог.

Видя его намерение выйти к площади Санта Мария Новелла по виа дель Дилювио, второй сбир, в эту минуту присоединившийся к остальным, удержал его.

— Не сюда, монсиньор, — сказал он. — Я слышу шаги нескольких человек.

— И я, — подтвердил Венгерец.

И он увлек герцога к виа деи Кокки.

— Вот как! — удивился герцог. — Неужели и ты боишься, Венгерец?

— Бывает иногда, — признался сбир. — А вы, монсиньор?

— Я? Никогда! — ответил герцог Алессандро. — А ты, Лоренцино?

— А я — вечно, — отвечал тот.

И четверка, предводительствуемая герцогом Алессандро, нырнула в темную улочку, что вела к площади Великого Герцога.

II СБИР МИКЕЛЕ ТАВОЛАЧЧИНО

Приспешники герцога Алессандро не обманулись в своих предположениях: действительно, трое мужчин подходили к площади Санта Кроче, только не по виа дель Дилювио, а по параллельной ей виа делла Фонья.

Бесспорно, у этих троих, закутанных в темные широкие плащи, имелись веские причины оставаться неузнанными, если судить по тому, что первый из них, спрятавшись за углом крайнего дома, украдкой высунул голову и, внимательно обозрев открытое пространство, решился выйти на площадь не раньше, чем проверил, пуста ли она.

Это был тот, кто казался старшим; разительно отличаясь от своих провожатых, похоже принадлежавших к прислужникам, он шагал чуть впереди, а когда заговорил с одним из них, неотступно следовавшим за ним по пятам, то высказал свой вопрос непререкаемо властным тоном:

— Мне что, почудилось, Микеле, или на площади были люди?

— А если даже и так — неудивительно, ваша милость, — отозвался тот, к кому он обратился, — ведь, когда мы проходили в ворота Сан Галло, только-только било полночь. Мне кажется, это могли быть голоса тех, с кем у вашей милости назначена здесь встреча.

— Вполне возможно, — согласился старик. — Пройди-ка по виа Торта, а назад возвращайся по виа деи Кокки, чтобы по пути еще взглянуть, не видно ли света во дворце Чибо. Я буду ждать тебя здесь, в тени у стены.

Тот, кому было отдано распоряжение, отделился от группы с молчаливой расторопностью человека, приученного беспрекословно повиноваться, и свернул за угол виа Торта.

Тем временем старик — по облику и осанке незаурядная личность — зна́ком подозвал второго из сопровождающих его слуг; тот устремился к нему с не меньшей готовностью, чем первый.

— Маттео, — сказал он ему, — а ты ступай на виа дельи Альфани, к моей сестре. Сообщи ей о моем возвращении и узнай, живет ли до сих пор в ее доме моя дочь Луиза. Если по каким-то причинам сестра сочла за лучшее с ней расстаться, пусть скажет тебе, где сейчас ее племянница.

— Сестрица вашей милости — дама осторожная, — заметил слуга, выслушав приказ, который мы привели выше, — навряд ли она захочет мне поверить и станет отвечать на мои расспросы без вашей собственноручной записки.

— Ты прав, — сказал старик, — подожди.

И, подойдя к нише Мадонны, перед которой сияла лампадка, он черкнул карандашом пару строк в записной книжке, потом, вырвав страничку, вручил ее Маттео.

Окажись кто-нибудь поблизости от этого места, он смог бы рассмотреть, что писавший был мужчина лет шестидесяти или шестидесяти пяти, высокий, крепкий, для своего возраста прекрасно сохранившийся, с огненными черными глазами, с легкой проседью в коротко остриженных волосах и пышной бороде, оставленной в полной неприкосновенности.

Маттео ушел по виа дель Пепе, а старик пересек площадь и снова вернулся под защиту густой тени от стены, сплошь затянутой плющом, и темная зелень поглотила его силуэт.

Едва он успел укрыться, как какой-то молодой человек, выйдя на площадь со стороны Борго деи Гречи и тоже перейдя ее поперек быстрыми твердыми шагами, остановился перед одним из домишек, расположенных между виа дель Дилювио и виа делла Фонья, и стукнул в его дверь один за другим три раза; вслед за троекратным ударом он еще трижды хлопнул в ладоши.

На этот двойной сигнал слегка приоткрылось окно; из него выглянула женская головка, затем послышалось несколько тихих слов; ответ на них был дан тоже приглушенным голосом; в следующую минуту с теми же предосторожностями, как перед этим приоткрывалось окно, отворилась дверь. Молодой человек быстро прошел в дом, и дверь за ним захлопнулась.

Взгляд старика, на чьих глазах разыгралась эта любовная сценка, был еще машинально прикован к двери дома, когда голос над самым ухом, шепотом произнесший его имя, заставил его вздрогнуть от неожиданности.

Он резко обернулся: оказалось, от гнетущих дум его оторвал тот самый Микеле, что был отправлен им изучить обстановку.

— Где ты пропадал? — упрекнул он его. — Надеюсь, ты вернулся с новостями?

— С одной, но ужасной!

— Рассказывай! От меня, как тебе известно, можно ничего не утаивать.

— Вернувшись с Сельваджо Альдобрандини к себе домой, маркиз Чибо застал там герцога Алессандро. Герцог уложил на месте маркиза и тяжело ранил Сельваджо.

— Как тебе удалось разузнать такие подробности?

— Неподалеку от дверей маркиза, выше по улице, я увидел мужчину, еле волочившего ноги и хватавшегося за стену; я нагнал его в тот момент, когда он, обессиленный, упал на уличную тумбу со словами: «Если ты враг, так добей меня, а если друг — помоги. Я Сельваджо Альдобрандини».

— И что же ты?

— Сообщил ему, кто я такой и у кого служу, тут же предложив помочь ему. Опершись на мою руку, он попросил проводить его до дома мессера Бернардо Корсики. Впрочем, это не отняло много времени: мессер Корсини проживает на виа дель Паладжо. Уже на пороге раненый наказал мне вам передать, чтобы вы бежали из города.

— А почему, собственно, я должен бежать? — осведомился старик.

— Но ведь теперь он не сможет оказать вам гостеприимство, будучи сам вынужден искать приют у других.

— Пусть так, Микеле. Во Флоренции, не считая меня, тридцать девять Строцци, а следовательно, тридцать девять всегда открытых для меня дверей. В крайнем случае, если уж мне придется запереться в собственном дворце, он достаточно укреплен, чтобы выдержать осаду всего войска герцога Алессандро.

— Чем скромнее будет выбранное вами жилище, тем безопаснее в нем будет для вас, монсиньор. Не забывайте, что ваше имя Филиппо Строцци и что ваша голова оценена в десять тысяч золотых флоринов!

— Правда твоя, Микеле.

— Так ваша милость остается?

— Да. Но ты, не имея на это тех причин, что есть у меня, волен уйти. Вряд ли уже сменился часовой, пропустивший нас в ворота Сан Галло, так что ты без осложнений выберешься из города. Ступай, Микеле, я освобождаю тебя от твоего слова.

Но собеседник Филиппо Строцци хмуро покачал головой в ответ.

— Монсиньор, — сказал он, — я думал, ваша милость знает меня лучше. Если у вас есть причины остаться во Флоренции, то и у меня имеются основания на то, чтоб ее не покидать. Дело, ради которого я приехал, должно быть мною выполнено.

И тут же, говоря будто сам с собою и простирая руку к стенам монастыря Санта Кроче, он глухо прибавил:

— Да и помысли я бежать, вот из этой самой обители вырвется глас и, громко обозвав трусом, остановит меня. Так что благодарю за предложение, монсиньор, но если бы вы сами решили повернуть назад, я попросил бы у вас позволения остаться.

Слышал Филиппо Строцци или нет, но, погруженный в свои размышления, он ничего не ответил на эти слова Микеле.

Действительно, их положение не сулило ничего доброго. Филиппо Строцци, сначала беспрекословно принявший избрание правителем герцога Алессандро, вскоре, ближе узнав ставленника Климента VII и зятя императора Карла V, отдалился от него. Естественно, что, оказавшись за это в ссылке, он по праву своего высокого положения и благодаря своему несметному богатству объединил других изгнанников вокруг себя. Имея определенные обязательства перед республиканской партией, он вернулся в город с маркизом Чибо и Сельваджо Альдобрандини, этими двумя добровольными изгнанниками, дабы исполнить свое обещание поднять на борьбу всех еще оставшихся во Флоренции гвельфов.

И вот только что, на наших глазах, для него оказались закрыты двери обоих домов, где он рассчитывал найти пристанище.

Куда теперь он направится? Вождь партии не принадлежит только одному себе. Республиканцы окажутся обезглавлены, попадись Строцци в руки герцога Алессандро, ибо Строцци не просто их рука здесь, но и голова всему делу.

Он пребывал в задумчивой сосредоточенности, когда ворота монастыря Санта Кроче отворились и пропустили монаха из ордена святого Доминика; держа путь домой, в монастырь Сан Марко, он перешел через площадь и направился прямо к виа Торта, на углу которой стояли Филиппо Строцци и Микеле Таволаччино.

Услышав скрип монастырских ворот и шаги монаха, Филиппо Строцци поднял голову.

— Что это за монах? — спросил он у Микеле.

— Доминиканец, ваша милость.

— Я должен с ним поговорить.

— И я тоже.

Стоявший неподвижно, подобно каменной статуе, Строцци отделился от стены и шагнул навстречу монаху; тот остановился, увидев приближающегося человека.

— Простите, святой отец, — почтительно обратился к нему Филиппо, — но, если не ошибаюсь, вы из обители Сан-Марко?

— Да, сын мой, — отвечал монах.

— Вы, должно быть, знали Савонаролу?

— Я его ученик.

— И чтите его память?

— Почитаю его наравне со святыми мучениками.

— Святой отец, я гоним, а убежище, на которое я понадеялся, не может меня принять; голова моя оценена в десять тысяч флоринов золотом. Мое имя — Филиппо Строцци. Святой отец, именем Савонаролы я прошу вашего гостеприимства.

— У меня есть только моя келья — келья монаха, давшего обет бедности, и она в вашем распоряжении, брат мой.

— Подумайте хорошенько, святой отец. Я наверняка навлекаю на вас изгнание, может быть, даже смерть…

— Ниспосланные вкупе с долгом, я встречу их с радостью.

— В таком случае, святой отец…

— Я уже сказал вам, моя келья — ваша. Я пойду вперед и буду ждать вас там.

— Еще до рассвета я постучусь в монастырские ворота.

— Спросите фра Леонардо.

Они обменялись рукопожатием.

Фра Леонардо собрался продолжить прерванный путь, но теперь настала очередь Микеле задержать его.

— Прошу прощения, святой отец, — подал он голос.

— Что вам угодно, сын мой? — откликнулся монах.

Не зная с чего начать, Микеле провел ладонью по вспотевшему лбу и наконец с усилием произнес:

— Нет ли в числе монахинь этой обители одной по имени…

И он снова умолк в нерешительности.

— Вы позабыли имя? — спросил монах.

Микеле невесело улыбнулся.

— Скорей уж я позабыл бы свое, — сказал он. — Нет ли в обители монахини по имени Нелла?

— Кем же вы доводитесь бедняжке, сын мой? — продолжил расспросы монах. — Вы ее родня, друг либо человек посторонний?

— Я ее…

Микеле собрался с мужеством и договорил:

— Я ее брат.

— Тогда, сын мой, — последовал торжественный, но проникнутый кротостью ответ монаха, — молитесь за сестру: она на небесах…

— Умерла!.. — сдавленным голосом вскрикнул Микеле.

— Сегодня утром, — подтвердил монах.

Микеле поник головой, словно обрушившийся удар был слишком силен для него, но, через мгновение подняв ее снова, смиренно молвил:

— Господи, велик ты в милосердии своем, даруя вечный покой горних сфер после суетности земной и непреходящее блаженство взамен скорби одночасья. — Нельзя ли мне увидеть Неллу, святой отец?

— Этой ночью ее тело переносят в монастырь Пресвятой Девы, где она выразила желание быть погребенной. Вы сможете увидеть ее в тот момент, когда процессия выйдет из обители.

— Как вы думаете, еще долго ждать?

— Слышите? Вот и они.

— Благодарю.

Микеле приник губами к руке монаха, а тот, бросив на Строцци прощальный взгляд и сделав жест, означающий, что будет ждать его, отправился по виа Торта к себе.

Подтверждая слова фра Леонардо, ворота монастыря Санта Кроче раскрылись на обе створки и длинная вереница кающихся с горящими смоляными факелами в руках потянулась под их сводами. Четверо медленно ступали в окружении двух зловещих цепочек огней, плечом поддерживая край погребальных носилок; на них под ворохом цветов покоилось тело молодой девушки девятнадцати-двадцати лет; ее незакрытое лицо под венчиком из белых роз даже в бледности не утратило прежней ослепительной красоты.

У Микеле, увидевшего ее еще издали, вырвалось такое горестное, душераздирающее стенание, что процессия замедлила ход.

— Братья, — еле выговорил он, — молю вас…

Наступившее молчание указывало на удивление кающихся, к которому примешивалось и некоторая доля любопытства.

Микеле заговорил снова.

— Всего на минуту опустите наземь тело этой девушки. — О братья мои! В нем заключено единственное на свете сердце, что любило меня, и я хотел бы сейчас, когда оно перестало биться, в последний раз поблагодарить его за эту любовь.

Кающиеся составили гроб на порог монастыря и расступились, пропуская к нему Микеле.

Тот вступил в круг пылающих факелов и благоговейно опустился на колени перед носилками.

Потом, склонившись к покойнице, он обратился к ней:

— Ведь правда, борение со смертью для тебя, бедное дитя, было менее мучительным, чем твоя жизнь? Разве смерть, внушая страх одним, не является к другим той бледной и хладной подругой, что, как заботливая мать, убаюкивает в своих объятиях и тихо укладывает в ту вечную постель, что зовется могилой? И не правильнее ли я поступаю, когда, вместо того чтобы проливать слезы над тобою, бедная моя малютка, восславляю Господа, призвавшего тебя к себе?.. Прощай же, Нелла!.. Прими мое последнее прости. Я любил тебя, бедная дочь земли! Я всегда буду любить тебя, прекрасный ангел небес! Прощай, Нелла!.. Я вернулся отомстить за тебя, живую или мертвую! Спи спокойно, я не заставлю тебя ждать!

И, нагнувшись еще ниже над умершей, Микеле запечатлел поцелуй на холодном как лед лбу, после чего поднялся на ноги со словами:

— Спасибо вам, братья. Теперь вы можете возвратить эту прекрасную лилию земле, ее произрастившей. Отныне все кончено для нее, и я, Господи, предаю дух и тело в руки твои!

Затем, потупив голову и сложив крестом на груди руки, Микеле Таволаччино пошел преклонить колени перед Мадонной.

Кающиеся подняли на плечи носилки с телом, и похоронная процессия медленно двинулась по виа дель Дилювио; с их уходом площадь снова погрузилась в безмолвие и мрак, хотя и не опустела.

Три неподвижные фигуры остались стоять на ней: Филиппо Строцци, прислоняясь к железным украшениям колодца Седжо Капорано, Микеле Таволаччино на коленях перед Мадонной и, наконец, Маттео, задержавшись перед монастырскими воротами, привлеченный необычностью зрелища, которое на миг заставило его забыть о поручении, данном хозяином.

III ФИЛИППО СТРОЦЦИ

Впрочем, только что разыгравшаяся перед их глазами сцена, приведя в смятение Филиппо Строцци, по-видимому, направила его мысли в другое русло.

Иначе почему, когда Маттео, присмотревшись в темноте и различив под изящным навесом колодца смутные очертания человеческой фигуры, узнал знакомый силуэт и приблизился к своему господину, отнюдь не о дочери был первый вопрос Филиппо Строцци пришедшему слуге?..

— Ты знаешь эту монахиню?

— Знаю ли я ее?.. Как не знать, ваша милость, — сокрушенно вздохнул Маттео, — это родная дочь моего кума, старого Никколо Лапо, чесальщика шерсти. Помнится, года два тому назад пробежал по Флоренции слух, что герцог Алессандро выкрал ее из отчего дома; она пропадала где-то несколько дней, а вернувшись, приняла постриг. С тех самых пор, как поведал мне сейчас один из кающихся, она все время только плакала и молилась, а сегодня утром скончалась как святая.

— Еще одна жертва, которая у престола Господня вопиет об отмщении тебе, герцог Алессандро!.. Дай Бог, чтобы она была последней!

Старик перекрестился, тряхнул головой, как бы гоня прочь тяготившую его тайную мысль и возвращаясь к насущным заботам; потом, повернувшись к Маттео, уже не таким мрачным тоном, а чуть ли не с улыбкой стал расспрашивать:

— Ну, Маттео, видел ты мою сестру?

— Да, ваша милость.

— И что она сказала тебе? Да отвечай же скорей… Моя дочь в добром здравии?

— По крайней мере, ваша сестра так надеется.

— То есть как надеется?

— Как ваша милость и полагали, она не смогла оставить синьору Луизу при себе; при встрече она сама вам скажет почему.

— Но где тогда Луиза?..

— Укрыта от всех глаз на этой самой площади, в одном домишке, где поселилась со старухой Ассунтой и где ваша сестра уже полмесяца не осмеливается ее навещать из боязни, что их выследят.

— И этот домишко?.. — спросил Филиппо Строцци с зарождающимся беспокойством.

— Находится между виа делла Фонья и виа дель Дилювио.

— Между виа делла Фонья и виа дель Дилювио!.. — с отчаянием вскричал старик, вспоминая, что именно в этот дом и вошел полчаса назад мужчина. — Ты путаешь, Маттео… Сестра наверняка дала тебе совсем не тот адрес.

— Прошу прощения у монсиньора, но это и есть адрес, данный синьорой Каппони: боясь, что я ошибусь, она дала мне его и устно, и на бумаге.

— И моя дочь живет там одна? — спросил старый Строцци, отирая покрывшийся испариной лоб.

— Одна со старухой Ассунтой.

— И других прислужниц с ней нет?

— Нет.

— О Господи Боже!..

И, чувствуя, что от волнения у него подкашиваются ноги, старик ухватился за железные украшения колодца.

— Что с вами, святые Небеса?.. Что с вами, синьор Филиппо?..

Расспросы слуги вернули старику самообладание.

— Ничего, — сказал он, — ничего, Маттео… голова закружилась… Ступай и жди меня на площади Сан Марко, перед доминиканским монастырем; я нагоню тебя через четверть часа.

— Но, ваша милость… — не согласился боготворивший хозяина слуга, видя, что на уме у того нечто странное.

— Ступай, Маттео, ступай!.. — повторил Филиппо Строцци с такой добротой и печалью, что Маттео, не противясь более, оставил хозяина одного.

Тогда неслышной и непреклонной поступью призрака Филиппо Строцци подошел к дому, полный решимости выбить дверь, если ему не откроют; но в тот самый миг, когда рука его потянулась к дверному молотку, дверь как по волшебству повернулась на петлях и человек в маске предстал перед ним на пороге.

Прежде чем неизвестный успел отпрянуть, рука Филиппо Строцци схватила его за ворот и два встречных вопроса столкнулись в воздухе:

— Что тебе надо? — спросил человек в маске.

— Кто ты? — спросил Филиппо Строцци.

— А тебе какое дело? — отвечал неизвестный, пытаясь вырваться из железной хватки старика.

Но тот, сильным рывком вытаскивая его из дома на улицу, сказал:

— Я хочу немедленно это узнать…

И движением, настолько стремительным, что противник не успел его ни предугадать, ни предотвратить, Филиппо Строцци сорвал с него маску.

Словно приходя на помощь оскорбленному отцу в его страстном нетерпении, среди туч пробилась луна и залила светом площадь Санта Кроче.

Старик и молодой человек смогли рассмотреть лица друг друга и в следующее мгновение невольно вскрикнули в один голос от изумления.

— Филиппо Строцци! — вырвался возглас у юноши.

— Лоренцино! — воскликнул старик.

— Филиппо Строцци, — повторил юноша, от неожиданности не успев подавить ужас в голосе, — несчастный! Зачем ты явился во Флоренцию? Неужели тебе неизвестно, что твоя голова оценена в десять тысяч флоринов?..

— Я явился сюда рассчитаться с герцогом за попранную свободу Флоренции, с тобой же — за поруганную честь дочери…

— Если бы ты вернулся с одной последней целью, то уладить дело было бы парой пустяков, дорогой дядюшка: честь твоей дочери в такой же целости и сохранности, как если бы покойная мать Луизы как зеницу ока берегла дочь в своем склепе.

— Лоренцино выходит в два часа пополуночи от моей дочери, и он же заявляет, что моя дочь еще достойна имени отца!.. Лоренцино лжет!

— Бедный старик, у которого ссылка и беды отбили память! — промолвил юноша с неописуемой интонацией, печальной и насмешливой. — Выходит, ты теперь стал забывать простые вещи, Строцци? Ведь ты был женат на родной сестре моей матери, на Джулии Содерини, и Луизу с детства прочили за меня, а твоя жена, святая женщина, при своей жизни никогда не делала различия между мной и обоими твоими сыновьями, Пьетро и Томмазо. Так что же тут удивительного, если я продолжал любить Луизу и Луиза продолжала любить меня, если уж наша любовь была одобрена тобой?

Строцци провел рукой по лицу.

— Верно, — тихо прошептал он, — я это забыл, но, поднатужусь, припомню все… все, будь спокоен. Да, память уже возвращается ко мне… Слушай… Да, ты мой племянник, да, мы с женой прочили нашу дочь за тебя, да, для нас не было разницы между нашими мальчиками и тобой. Ну что же, Лоренцино, вот и настал обещанный день: тебе двадцать пять лет, Луизе — шестнадцать. С таким отцом, как я, гонимым и осужденным, ей, оставленной без призора, нужен кто-нибудь, чья любовь была бы одновременно и супружеской и отеческой. Она единственное мое достояние, пока не отнятое ни деспотом, ни ссылкой, она последний из ангелов земных, еще молящийся за меня… Так вот, моего единственного ангела, мою последнюю надежду, последнее добро — все это я, бедный изгнанник, вручаю тебе, Лоренцино… Женись на моей дочери, дай ей счастье, и как бы ни бесценно было сокровище, я уступаю его тебе и не только стану считать, что ты мне ничего не должен, но еще и себя объявлю твоим должником.

Лоренцино выслушал тираду старика с заметным волнением. Когда Филиппо Строцци предложил ему руку дочери, он отступил на шаг и, пошатнувшись, прислонился к одному из пилястров, поддерживающих балкон. После того как старик кончил говорить, он безмолвствовал, наверное, целую минуту, будто слова, что он собирался произнести, застряли у него в горле, и наконец глухо ответил:

— Ты сам прекрасно понимаешь, Строцци: то, что ты мне тут предлагаешь, было возможным прежде, быть может, станет возможным в будущем, но сегодня — несбыточно.

— О! Мне заранее был известен твой ответ, Лоренцино!.. Отчего же это несбыточно, поясни?.. Бог дал мне терпение выслушать тебя, и я тебя слушаю.

— Подумай только, ну как, по-твоему, я, любимец герцога Алессандро, я, наперсник герцога Алессандро, я, друг герцога Алессандро, женюсь на дочери человека, который три года открыто организует заговоры против него, который за те без малого шесть лет, что тот сидит на престоле, дважды злоумышлял умертвить его и который, будучи изгнан из Флоренции и объявлен вне закона, сегодня вечером возвратился в город не иначе как снова попытать счастья в дикой затее, вроде предыдущих?.. Поскольку, должен тебе прямо сказать, Филиппо, я называю дикой затеей всякое неудавшееся покушение, а увенчайся оно успехом, я назову разумным то, что называл безрассудством. Жениться на твоей дочери! Жениться на Луизе Строцци!.. Это было бы чистым безумием!..

— Господи Боже, к чему еще ты меня уготовил?.. — негодующе стенал старик. — Но как бы там ни было, я изопью чашу до дна… Лоренцино, ты только что обратился к моей памяти и смог убедиться сам, что она меня не подвела, теперь позволь и мне воззвать к твоей.

— Строцци, Строцци, заметь, я многое позабыл…

— О! — воскликнул старик. — Есть вещи, что ты обязан помнить. Отцовские наставления в отрочестве, юношеские клятвы отчизне…

— Говори, Строцци, я отвечу потом, — промолвил юноша.

— Лоренцино, — повел дальше речь старик, — неужели в твоей душе стряслась столь великая перемена, что ничего прежнего в ней не осталось? И настоящее столь поспешно расточило все, что она обещала в прошлом? Как могло такое случиться, что восторженный почитатель Савонаролы сегодня угодничает и раболепствует перед незаконным сыном Медичи?..

— Говори, говори, — повторил Лоренцино, — я не пропускаю ни единого из твоих слов, чтоб ответить на все.

— Как могло случиться, — продолжал Филиппо, — что тот, кто в девятнадцать лет сочинил трагедию «Брут», спустя пять лет играет при дворе Нерона роль Нарцисса?..

— Или Отона…

— Такого не может быть, не правда ли?

— Нет, нет, Филиппо, так оно и есть, — вырвался горький возглас у молодого человека. — Но раз уж мы с тобой вспоминаем прошлое, теперь мой черед… Кто был притеснителем Флоренции? Климент Седьмой. А кто дважды предлагал вам убийство Климента Седьмого, и это при том, что он был папой, при том, что объявил себя моим покровителем? Я… Кто отказал мне со словами: «Рази, но пусть эта кровь падет на тебя одного»? Вы все!.. Когда после долгой осады Флоренция сдалась и была занята врагом, когда Флоренция признала над собой господство дома Медичи, кто сказал вам: «Я сын Пьерфранческо Медичи, приходившегося во втором колене внучатым племянником Лоренцо, брату Козимо, и Марии Содерини, женщины признанного благоразумия и примерной мудрости; при мне возродится республика, ручаюсь в том моей честью»? Опять же — я!.. И, клянусь вам, так бы я и сделал. Но нет… Вы все отдали предпочтение сыну мавританки, побочному отпрыску старшей линии, и, когда я говорю о старшей линии, даже его мать не знает — а уж вы-то и тем более, — чей он сын: урбинского герцога Лоренцо, Климента Седьмого или погонщика мулов. Но его вы предпочли мне, его избрали своим герцогом, обхаживали, — и ты первый, Строцци! — отрекшись от меня, хотя меня вам не в чем было упрекнуть.

Секунду он с горечью глядел прямо в паза Строцци, потом заговорил опять:

— За мое слабое и женоподобное тело вы звали меня кто — Лоренцино, кто — Лоренцаччо; вы заговорили о бесчестящем меня потворстве влечению папы Климента Седьмого; вам нечем было меня опорочить, так вы оклеветали меня. Потом вы отшатнулись от герцога Алессандро, но для этого нужно было, чтобы первый гонфалоньер Кардуччи, Бернардо Кастильоне и еще четверо городских магистратов сложили свои головы на плахе; чтобы второй гонфалоньер Рафаэле Джиролами был заключен в пизанской крепости и умер от яда; чтобы проповедник Бене да Форано был выдан Клименту Седьмому и уморен голодом в казематах замка Святого Ангела; чтобы фра Захария, умудрившийся скрыться, переодевшись в крестьянское платье, умер в Перудже — какой смертью, о том ничего не ведомо, но это произошло вслед за тем, как он припал к папским стопам; чтобы сто пятьдесят первейших и достойнейших граждан были высланы в изгнание из родного города; чтобы двенадцати гражданам, и тебе в их числе, было поручено преобразовать Флорентийское государство, ибо о прежней Флорентийской республике даже и речи не было; чтобы этот Комитет двенадцати упразднил гонфалоньерство справедливости и Синьорию, на веки вечные запретив восстанавливать это учреждение, двести пятьдесят лет правления которого были отмечены столькими славными деяниями; чтобы новый герцог окружил себя войсками чужеземных наемников и назначил Алессандро Вителли, не флорентийца, их начальником, а изменника Гвиччардини — наместником в Болонье; чтобы сообща с папой он отравил в Итри своего старшего брата, кардинала Ипполито Медичи; чтобы он женился на дочери императора, Маргарите Австрийской, и чтобы, невзирая на это, продолжал в своем беспутном разгуле бесчестить праведнейшие из монастырей и благороднейшие из семейств Флоренции, — нужно было все это… И когда я все это увидел и понял, что достигнуть чего-то можно только низостью, раболепием и растлением, что прямодушие и благородство помыслов позабыты либо презираемы, тогда я вернулся во Флоренцию, сделался придворным, другом, рабом и соучастником бесчинств герцога Алессандро. И не добившись того, чтобы быть первым в славе, я стал вторым в бесславии. Скажи, Филиппо, ну чем не верный расчет?..

— Лоренцино, Лоренцино!.. Стало быть, это правда, о чем некоторые здесь перешептываются тайком?.. — воскликнул Филиппо Строцци, хватая юношу за рукав и пытаясь читать в его глазах, насколько позволял ночной мрак.

— И о чем же шепчутся некоторые? — насмешливо поинтересовался молодой человек.

— О том, что, подобно римскому Бруту, ты притворяешься безумцем, но каждый вечер, как он, целуешь землю, нашу общую мать, умоляя родину простить тебе видимость во имя сущности… Что ж, слушай… Если так, Лоренцино, пришел час сбросить маску и заменить шутовскую погремушку кинжалом республиканца… Есть еще лавры для Гармодия и пальмовые ветви для Аристогитона… Только нельзя терять ни минуты, если ты готов примкнуть к нам в готовящихся великих деяниях: послезавтра, а может, уже и завтра, будет слишком поздно. Лоренцино, тебе немало предстоит сделать, чтобы снова стать прежним Лоренцо… Что ж, я беру на себя все твое прошлое и делаю из него будущий твой ореол, я размыкаю перед тобой наши ряды и уступаю тебе свое место в них. Нас триста — поклявшихся не пожалеть своей жизни, дабы вернуть Флоренции Утраченную вольность; стань во главе нас, веди нас, и я первым подам прочим пример повиновения.

Ответом ему был громкий взрыв хохота — чрезвычайно характерного хохота Лоренцино, резкого и металлического.

— Вот так штука! Что это тебе взбрело в голову, Строцци?.. Ко мне, Лоренцино, королю карнавалов, государю веселых дней и шальных ночей, ты приходишь, чтобы предложить стать вождем заговора, очень путаного, очень темного, очень римского, тайно замышляемого под покровом мрака, наподобие заговора Каталины с его обменом клятвами на кинжалах и круговой чашей с кровью?.. Нет уж, друг мой! Когда я достаточно помешаюсь рассудком, чтоб составлять заговоры, то примусь злоумышлять на менее унылый и серьезный лад: как Фиески, к примеру, но только пусть без панциря… чтоб ненароком не потонуть, свалившись в воду. К слову сказать, хорошо же воздает твоя великолепная Флорентийская республика тем, кто жертвует собой ради нее!.. И это при том, что она нежнейшая из матерей своим сыновьям, преданнейшая из любовниц своим возлюбленным!.. Соперничая во всем с Афинами, она позавидовала даже неблагодарности своего кумира к славнейшим из его граждан… Давай посчитаем, кого ее Баратрон поглотил, впрочем не сомкнувшись над их самоотвержением, как пропасть Деция… Первыми идут Пацци, которые, предвидя будущее, захотели пресечь зло в корне: вы дали повесить их на балконе палаццо Веккио… Савонарола, этот христианский Ликург, возмечтавший очистить республику так, чтобы рядом с ней республика, задуманная Платоном, предстала бы просто школой разгула и растления: вы дали сжечь его на площади перед палаццо Синьории… Наконец, Данте Кастильоне, римлянин времен Гракхов, затерянный в нашем современном мире: вы дали отравить его в Итри… Получается, что веревка, костер, яд — вот то вознаграждение, какой великолепная Флоренция приберегает для тех, кто приносит себя в жертву ей!.. Благодарю покорно… Нет, нет, Филиппо, наилучшее — это совсем не участвовать в заговорах, поверь мне. А уж если умышляешь недоброе, то делать это нужно только в одиночку, так, чтобы и ночной колпак не знал, что у тебя в голове, а левая рука не ведала, что творит правая; заговор нужно готовить без друзей, без наперсников, и только тогда, если не проговоришься во сне, — только тогда у тебя появляются некоторые шансы увидеть его увенчавшимся успехом. Ты толкуешь о том, что я займу твое место, Строцци, встану во главе вас и один пожну все лавры предприятия… Безумец, хочешь, я скажу, как закончится твой заговор?.. И суток не пройдет, все вы будете в застенке. Не успели вы очутиться во Флоренции — не правда ли, вы только-только ступили на ее мостовые, всего два часа, как миновали городские ворота, — и что же?.. Один из вас убит, другой ранен, и уже разосланы приказы задержать вас О Строцци, Строцци, послушайся доброго совета — порой его дает и полоумный, — скорей вернись назад той же дорогой, что привела тебя сюда, выйди через впустившие тебя ворота, доберись до своей крепости Монтереджоне, закрой потерны, спусти опускные решетки, подыми подъемные мосты и жди…

— Чего? Чего ждать?..

— Разве я знаю?.. Может быть, в один из дней, вечеров, ночей, в ту минуту, когда ты менее всего будешь ожидать, эхо донесет до тебя слова, дающие избавление: «Герцог Алессандро мертв!»

— Меня сегодня преследует невезение, Лоренцо… — промолвил Строцци. — Ты уже ответил отказом на первые две из трех просьб, с которыми я рассчитывал к тебе обратиться, но, надеюсь, хоть третью ты удовлетворишь охотно…

— С превеликим удовольствием, Строцци, если она не столь безумна, как те две…

— Она состоит в том, — выхватывая шпагу, продолжал старик, — чтобы ты немедленно с оружием в руках держал ответ за свои оскорбления, отказы и советы…

— Ах! На этот раз ты определенно сошел с ума, мой бедный друг!.. Вызывать на дуэль меня, меня — Лоренцино? Разве я дерусь?.. Разве не решено, подписано и признано, что у меня нету сил держать в руке шпагу, что мне становится дурно при виде капли пролитой крови? Тебе, стало быть, неведомо, что я тряпка и отъявленный трус?.. Ей-Богу, я думал, что вышел из безвестности с той поры, как Флоренция распевает мне панегирик на всю Италию, а Италия — на весь мир!.. Благодарю, Строцци, ты не знал, кому из нас верить — Флоренции или мне; один ты и можешь еще оказывать мне подобную честь.

— Твоя правда, Лоренцино, ты негодяй! — загремел старик. — Да, Лоренцино, ты трус и не заслуживаешь смерти от руки такого человека, как я… Убирайся, мне больше ничего от тебя не нужно… Убирайся, мне нечего от тебя ждать: с этой минуты я уповаю только на Бога… Убирайся!..

— В добрый час! — заливаясь своим обычным смехом, отозвался Лоренцино. — Вот ты и образумился… Прощай же, Строцци! Прощай!..

И, зашагав по виа дель Дилювио, он вскоре скрылся в ночном мраке.

Строцци, похоже, стал искать кого-то, и поспешно оглядывался по сторонам; кончивший к этому времени молиться Микеле держался на углу виа делла Фонья.

— Микеле! Микеле! — громко позвал старик.

— Я здесь, хозяин, — подбегая, поспешил отозваться Микеле.

— Присмотрись получше к человеку, что уходит… вон там, там… видишь его?

— Да.

— Так вот, если человек этот до утра не будет мертв, то завтра к вечеру мы будем обречены. Ему известно все…

— Его имя?

— Лоренцино.

— Лоренцино! — воскликнул Микеле. — Лоренцино, фаворит герцога?.. Будьте покойны, синьор Филиппо, он умрет.

— Добро!.. Теперь ступай и не показывайся мне на глаза, пока не явишься сказать: «Он мертв!»

И движением руки он отослал сбира.

Микеле повиновался.

Оставшись один, Строцци, все еще сжимая в руке обнаженную шпагу, в несколько шагов снова очутился перед заветным домиком и взялся за ручку полуотворенной двери, словно собираясь войти.

Но вдруг переменив решение, вместо того чтоб толкнуть дверь, потянул ее к себе и притворил, гневно процедив сквозь стиснутые зубы:

— Нет, только не сейчас… Завтра: сегодня ночью я способен убить ее.

И он углубился в лабиринт улочек, переплетающихся между площадью Санта Кроче и Соборной площадью.

IV ПАЛАЦЦО РИКАРДИ

А теперь пусть читатель спустится с высоты, на которую мы его поместили, последует за нами по виа Ларга и войдет во дворец Козимо Старого, в наши дни известный как палаццо Рикарди.

Посвятим несколько слов тому, чьим повелением был выстроен этот великолепный дворец, и обратим взор на великий род Медичи, имеющий две линии, — старшую и младшую, и на его последних представителей во Флоренции.

Продолжателем старшей линии рода был признан герцог Алессандро VI, сын то ли Джулиано II (того самого, с которого Микеланджело изваял бюст, называемый также «Задумавшийся»), то ли Климента VII, то ли погонщика мулов… Мы уже говорили, что и сама мать, мавританская куртизанка, не знала, кто же был настоящим отцом Алессандро.

Итак, герцог представлял старшую линию.

Младшая линия была представлена Лоренцино, выведенным нами на сцену в предыдущей главе, и Козимо, впоследствии ставшим преемником Алессандро, — Козимо I, кого история назвала флорентийским Тиберием.

Отступим от порядка первородства и начнем с Козимо: так нам будет всего удобнее выстроить наше повествование, завершив его на Лоренцино.

Но прежде поговорим о палаццо Рикарди и о том, кто его возвел.

Его первым хозяином был Козимо Старый. Флоренция начала с того, что дважды изгоняла его, а кончила тем, что наградила его званием Отца отечества.

Козимо был сыном Джованни Медичи, того, о ком Макиавелли написал следующие строки:

«Джованни Медичи был милостивцем во всем. Он не только оделял от щедрот своих всех обращавшихся к нему, но и шел навстречу нуждам тех, кто не просил его об этом. Он одинаково любил всех своих сограждан, хваля добрых, жалея дурных. Никогда он не искал себе почестей, но его не обошли ни одной из них. Никогда он незваным не являлся во дворец, но его приглашали туда по всякому важному делу. Он не забывал людей в их бедах и поддерживал их в благоденствии. Среди всеобщих хищений он ни разу не присвоил себе доли общинного имущества и простирал руку к государственной казне, только чтобы пополнить ее. Обходительного со всеми представителями власти, Небо, обделив его в мудрости, с избытком восполнило это красноречием, и хотя на первый взгляд он казался склонным к меланхолии, очень скоро за этим распознавали его веселый, уживчивый нрав».^[7]

Этот великий гражданин, отец Козимо и Лоренцо Старого, дважды избирался preciso^[8]: раз — гонфалоньером, раз — чрезвычайным послом для переговоров от имени Военного совета десяти с Владиславом, королем Венгерским, с папой Александром V и с Генуэзской республикой. Он с честью выполнил все возложенные на него дипломатические поручения, а в ведении государственных дел проявил столько честности и осмотрительности, что — неслыханное дело! — от этого возросли и его влияние на сильных мира сего, и его популярность среди людей малых.

Он скончался в конце февраля 1428 года и был похоронен в базилике Сан Лоренцо, одном из шедевров Филиппо Брунеллески, кому тридцать лет спустя суждено было обессмертить себя на века куполом Флорентийского собора. Эти похороны обошлись Козимо и Лоренцо в три тысячи флоринов золотом, сумму, равную ста тысячам теперешних франков; вместе с сыновьями его провожали к последнему пристанищу двадцать восемь родственников и послы всех держав, в ту пору находившиеся во Флоренции.

С его двух сыновей (мы уже говорили об этом, но повторяем здесь, чтобы полностью были поняты те факты, о которых речь пойдет дальше) и пошло в генеалогическом древе Медичи разделение, уготовившее покровителей искусствам и государей Тоскане.

Прославившаяся при Республике, старшая линия продолжит возвеличиваться с Козимо Старым, даст Лоренцо Великолепного и герцога Алессандро.

Младшая линия, отделившись и снискав славу в войнах и принципате, подарит Джованни делле Банде Нере и Козимо I.

Козимо Старый родился в одну из тех благословенных эпох, когда в едином порыве вся нация тянется к расцвету и человеку одаренному открыты все пути к величию. Одновременно с ним взошел блестящий век Флорентийской республики; повсеместно стала зарождаться новая художественная жизнь: Брунеллески возводил церкви, Донателло ваял статуи, Орканья вырубал колонны портиков, Мазаччо расписывал капеллы. И наконец, общественное благосостояние одновременно с подъемом в искусствах сделали из Тосканы, расположенной между Ломбардией, Папской областью и Венецианской республикой, не только первенствующую, но и благополучнейшую область во всей Италии.

Родившись обладателем огромных богатств, Козимо за свою жизнь их чуть ли не удвоил и оттого, будучи в сущности простым гражданином, приобрел необычайное влияние. Оставаясь в стороне от государственных дел, он никогда не подвергал правительство нападкам, но и никогда не заискивал перед ним: держалось ли оно верного курса или сбивалось с прямого пути — Козимо говорил только «Славно!» либо «Скверно!», но его одобрение и осуждение имели значение первостепенной важности. Так получилось, что Козимо, еще не возглавив правительство, оказался, может быть, даже чем-то бо́льшим: его цензором.

Становится понятным, какая ужасная буря должна была понемногу собираться против подобного человека. Козимо и сам не мог не видеть зарниц надвигающейся грозы и не слышать ее отдаленного гула, но весь в своих грандиозных начинаниях, за которыми скрывались далеко идущие планы, не удостаивал даже оглянуться в ту сторону, откуда доносились первые раскаты грома. Напротив, он невозмутимо достраивал начатую еще его отцом ризницу Сан Лоренцо, финансировал возведение церкви доминиканского монастыря Сан Марко, строительство обители Сан Фредьяно, и, наконец, по его приказу закладывался фундамент того прекрасного дворца на виа Ларга, что в эту минуту занимает наши с вами умы. Только когда враги начали угрожать ему совсем открыто, он оставил Флоренцию и удалился в Муджелло, колыбель своего рода, где, дабы не сидеть сложа руки, выстроил монастыри Боско и Сан Франческо. Вернувшись вновь в город якобы затем, чтоб посмотреть на часовни для послушников у отцов Святого Креста и в камальдульском монастыре Ангелов, достроенные без него, после первого же брошенного в него камня он отправляется в новую поездку с целью ускорить работы на виллах в Кареджи, Каффаджоло, Фресоти и Треббио; затем основывает в Иерусалиме больницу для неимущих богомольцев и возвращается оттуда взглянуть, как обстоит дело с роскошным палаццо на виа Ларга.

И все эти монументальные строения вырастали одновременно, давая хлеб насущный множеству ремесленников, рабочих, зодчих; на их строительство ушло пятьсот тысяч экю — иначе говоря, семь-восемь миллионов теперешних франков, причем самый богатый флорентиец, похоже, ничуть не беднел от этих бесконечных расходов.

Впрочем, Козимо и в самом деле был богаче многих государей своего времени. Его отец, Джованни, оставил ему в наследство около четырех миллионов в звонкой монете и восемь-десять миллионов векселями, а он разными торговыми оборотами более чем впятеро увеличил эту сумму. По всей Европе насчитывалось шестнадцать банкирских домов, которые полным ходом вели коммерческие операции как от имени Козимо, так и от имени его поверенных. Во Флоренции ему был должен каждый, ибо его кошелек был открыт для всех.

Так что, когда для Козимо по-настоящему пришел час изгнания (Ринальдо Альбицци сослал его на десять лет в Савону) и он вместе с домочадцами и клиентами в ночь на 3 октября 1433 года покинул Флоренцию, столице Тосканы почудилось, будто у нее вырвали сердце. Деньги, эта кровь торговли у всех наций, казалось, иссякли с его отъездом: все гигантские постройки, начатые им, стояли недовершенными, и виллы, дворцы, церкви, чуть выступающие из земли, наполовину возведенные или уже почти отстроенные, выглядели руинами, напоминающими о том, что какое-то огромное несчастье постигло город.

Перед недостроенными зданиями собирался рабочий люд, желающий трудиться, и с каждым днем толпы становились все гуще, голоднее, злее; а он тем временем, верный своему принципу управлять всем, дергая нити из золота, подсылал к своим неисчислимым должникам людей спросьбой вернуть взятые ими взаймы суммы — мягко, без угроз, не как неумолимый кредитор, а как стесненный обстоятельствами друг, — присовокупляя, что одна лишь ссылка вынуждает его к подобным напоминаниям, а, останься он во Флоренции, чтобы отсюда распоряжаться своими обширными делами, не стал бы требовать возвращения долгов так скоро. Захваченные врасплох, очень многие из тех, к кому он обращался, не могли сразу вернуть долга либо, уплачивая, ущемляли себя, поэтому, когда недовольство народных низов захлестнуло остальных горожан, крутые политические перемены, приведя к власти демократию, Козимо призвали назад после пятнадцати месяцев ссылки. Но с триумфом вернувшийся изгнанник по своему положению и богатству слишком превосходил тех, кто вознес его к правлению, чтобы длительное время смотреть на них даже не как на равных себе, а хотя бы как на граждан. Начиная со времени этого возвращения Козимо Флоренция, которая всегда была сама себе хозяйкой, мало-помалу превращается в собственность одной семьи: трижды изгонявшаяся из Флоренции, эта семья неизменно будет возвращаться и приносить ей оковы: в первый раз из золота, во второй — из серебра, а в третий — из железа.

Встреченный народным ликованием и иллюминацией, Козимо с первого же дня вернулся к коммерческим операциям, стройкам, спекуляциям, предоставив всю заботу об отмщении своим приверженцам. Последовавшие гонения были столь долгими, а казни столь частыми, хотя сам Козимо, казалось, не имел касательства ни к тому ни к другому, что один из его друзей, угадавший, чья незримая рука водила пером всех предписаний покинуть город и направляла топор палача, как-то пришел к нему сказать, что, если так будет продолжаться, город совсем обезлюдеет. Он нашел Козимо за конторкой подсчитывающим обороты; тот поднял голову и, не отложив зажатого в пальцах пера, посмотрел на него с неуловимой улыбкой.

— Уж лучше бы он обезлюдел, чем вторично его лишиться, — был его ответ.

И непреклонный счетовод вернулся к своим цифрам.

Годы шли; Козимо, богатый, всесильный, почитаемый, состарился, а десница Господня поразила его семейство. Он имел много детей, но из них только один пережил его. И вот, дряхлый и немощный, приказывая переносить себя по анфиладе громадных залов, дабы лично осмотреть все скульптуры, позолоту и фрески огромного дворца, он печально качал головой, приговаривая:

— Увы! Увы! Построить такой домище для столь малочисленной семьи!

Действительно, всему — своему имени, власти, богатству — он оставил наследником Пьеро Медичи, а тот, оказавшись между Козимо, Отцом отечества, и Лоренцо Великолепным, заслужил в народе лишь прозвище Пьеро Подагрик.

Прибежище вынужденных переселиться из Константинополя греческих ученых, колыбель возрождения всех искусств, сегодняшнее место собраний Академии делла Круска, палаццо Рикарди переходит от Пьеро Подагрика к Лоренцо Великолепному, который удаляется туда после того, как чудом избегнул смерти от рук заговорщиков Пацци, и перед кончиной завещает его вместе с обширнейшими коллекциями драгоценных камней, античных камей, великолепного оружия и оригинальных рукописей другому Пьеро, которого назвали хотя и не Подагриком, зато Пьеро Трусом, Пьеро Простофилей, Пьеро Безумцем.

Это он распахнул ворота Флоренции перед Карлом VIII, поднес ему ключи от Сарцаны, Пьетросанты, Пизы, Либрафаты, Ливорно и принял обязательство об уплате Республикой контрибуции в двести тысяч флоринов.

Итак, гигантский ствол выпустил до того могучие ветви, что соки в нем начали иссякать. Со смертью Лоренцо II, отца Екатерины Медичи, кровь Козимо Старого осталась только в жилах бастардов: побочного сына Джулиано II — кардинала Ипполито, отравленного в Итри; побочного сына Джулиано Старшего, заколотого кинжалами Пацци в соборе Санта Мария дель Фьоре, — Джулио, впоследствии ставшего Климентом VII; и, наконец, рожденного то ли от Джулиано, то ли от Климента VII, то ли от погонщика мулов — Алессандро, что был провозглашен герцогом Тосканы; его-то мы и видели на площади Санта Кроче во время одного из обычных его похождений.

Как он пришел к самодержавному правлению? Об этом мы сейчас расскажем.

Не успел Климент VII вступить на папский престол, как взор его, вполне естественно, приковали к себе племянники, Ипполито и Алессандро, тем более что последний, открыто признаваемый сыном Лоренцо II, втайне слыл отпрыском Климента VII, в те годы простого родосского рыцаря.

Полученная власть была незамедлительно использована папой ради того, чтобы за незаконнорожденными последышами старшей линии сохранилось то высокое положение, какое Медичи издавна занимали во Флоренции.

На свою беду, Климент VII принял сторону Франции: этот альянс повлек за собой страшное опустошение Рима испанцами под водительством коннетабля Бурбона и взятие в плен самого папы. Но Климент VII был человек изворотливый. Он продал семь красных шапок, еще пять кардинальств отдал под заклад и в конце концов собрал необходимую для выкупа сумму.

Под это обеспечение было сделано некоторое послабление в содержании узника, чем папа не преминул воспользоваться и, выбравшись из Рима в платье слуги, добрался до Орвьето.

А флорентийцы, прогнавшие Медичи в третий раз, видя победоносного Карла V и папу в бегах, возомнили, что им больше не о чем волноваться.

Но кого выгода разобщила, того она может и сблизить. Карл V, в 1519 году избранный императором, не был еще коронован папой, а между тем торжественная коронация в момент раскола Церкви Лютером, Цвингли и Генрихом VIII вышла по значимости на первое место в планах его католического величества. В конечном итоге корона и тиара сошлись на том, что Климент VII совершит над императором обряд помазания на царство, а император завоюет Флоренцию и после взятия города посадит в нем герцогом незаконнорожденного Алессандро и женит его на своей внебрачной дочери Маргарите Австрийской. Об интересах шести миллионов человек не было даже упомянуто: что значат интересы простонародья, когда дело идет о побочных отпрысках папы и императора?

Все свершилось точно так, как было условлено. Император Карл V занял Флоренцию, возвел на престол герцога Алессандро и 28 февраля 1535 года по старому стилю обвенчал с ним свою дочь.

Ко времени нашего рассказа герцог Алессандро правил Флоренцией — как это мы с вами видели — уже в течение пяти лет; вот только уже два года не было в живых его высокого покровителя, папы Климента VII.

Мы говорили, что в одно время с представителем старшей линии этой фамилии жили еще два члена младшей.

Этими двумя были Лоренцино и Козимо.

Козимо, сыну Джованни делле Банде Нере, было семнадцать лет.

В двух словах поведаем судьбу Джованни делле Банде Нере, одного из славнейших кондотьеров Италии.

Он был сын другого Джованни Медичи и Катарины, дочери Галеаццо, герцога Миланского. Он рано потерял отца, а мать, оставшись в расцвете молодости вдовой, сменила имя ребенка, Луиджи, на Джованни, дабы, насколько было в ее силах, воскресить покойного мужа в их сыне. Но вскоре страхи за свое дитя, которого она беззаветно любила, овладели ею до такой степени, что она обрядила его в девичье платье и, совсем как Фетида, скрывавшая Ахилла в покоях Деидамии, спрятала его в обители Анналены.

Однако обмануть рок оказалось не под силу ни богине, ни смертной женщине. Их детям на роду было написано стать героями и умереть молодыми.

Когда мальчику исполнилось двенадцать лет, пришлось забрать его из монастыря, где он был спрятан. Каждое слово, каждый жест его изобличали обман с переодеванием. Он переехал под материнский кров и начал в Ломбардии свою первую военную кампанию, очень быстро снискав себе в ней прозвание Непобедимого. Благодаря завоеванной в сражениях репутации он в скором времени был произведен в капитаны Республики. Он только что вернулся в Ломбардию в качестве капитана Лиги, стоявшей за французского короля, когда на подступах к Боргофорте был ранен ядром из фальконета в ногу повыше колена, причем так серьезно, что пришлось отрезать все бедро.

Дело было ночью, и Джованни не допустил, чтобы кто-то другой, держа факел, светил хирургам; пока шла ампутация, он держал его сам, и ни разу за всю операцию рука его не дрогнула настолько, чтоб поколебать ровное пламя. Но то ли ранение оказалось смертельным, то ли операция прошла неудачно, только на третий день после нее Джованни Медичи отдал Богу душу двадцати девяти лет от роду.

Воины, горячо любившие командира, все до одного облачились в траур по нему и во всеуслышание объявили, что никогда не расстанутся с черным цветом в одежде. Отсюда и пошло имя Джованни делле Банде Нере, под которым он известен потомкам.

Его сын, Козимо, постоянно держался вдали и от дел, и от города. Он безвыездно жил на вилле в Треббио, где мать, обожавшая своего сына, прилагала все старания к тому, чтобы заставить всех забыть о самом его существовании.

Впрочем, ведь был еще старший в этой линии рода — Лоренцо (с самого начала повествования мы представляем его читателям под именем Лоренцино).

Лоренцо родился во Флоренции 23 марта 1514 года у Пьерфранческо Медичи (приходившегося во втором колене внучатым племянником Лоренцо, брату Козимо) и Марии Содерини, чье имя мы уже здесь упоминали.

Он лишился отца в девятилетнем возрасте: как правило, в этой семье до старости не доживали. Начатки образования он получил под материнским надзором, а с двенадцати лет был отдан на попечение дяди, Филиппо Строцци.

Тут-то и раскрылся его странный характер: причудливое сочетание иронии, сомнения, беспокойства, неверия, желания, честолюбия, самоуничижения и надменности. Ни разу за восемнадцать лет жизни даже лучшие друзья не видели дважды подряд на его лице одинаковое выражение. По временам, однако, из этой смеси противоположных начал к Небу взмывала пылкая, исступленная мольба о славе, тем более неожиданная, что вырывалась она у юнца с хрупким, девичьим телом (иначе как Лоренцино его никто не звал). Самые близкие люди никогда не видели его ни плачущим, ни смеющимся, но неизменно — проклинающим и иронизирующим. При этом его лицо, скорее привлекательное, нежели красивое — он был хмур и темноволос, — принимало столь грозное выражение, что, как ни быстро оно проходило, всякий раз освещая его черты будто внезапная молния, даже смельчаков охватывал безотчетный страх. Ему было пятнадцать лет, когда его необычайно полюбил и вызвал к себе в Рим Климент VII; и вот тогда Лоренцо предложил флорентийским республиканцам убить папу, но подобное предложение из уст ребенка настолько их ужаснуло, что они ответили отказом.

Он вернулся во Флоренцию и с такой ловкостью и терпением начал служить герцогу Алессандро, всячески угождая ему, что стал для него не просто одним из друзей, но единственным другом; между Делом он сочинял для собственного удовольствия, за что частенько бывал поднят на смех, трагедию «Брут», которую дважды ставил сам.

Герцог же воспылал к нему необъяснимым доверием и, давая тому наидостовернейшее из доказательств, сделал его посредником во всех своих любовных интригах: кем бы ни была очередная жертва похоти герцога, желание которого то возносилось в недосягаемые выси, то устремлялось на самое дно, преследовал ли он красавицу-мирянку, пробирался ли в какую-нибудь святую обитель, домогался любви чьей-то ветреной супруги или целомудренной невесты, Лоренцо брался доставить ему любую из них и успешно справлялся с этим. После герцога он был самым могущественным и самым ненавистным человеком во Флоренции.

Теперь, вместе с нами проделав этот экскурс в историю, читатели вряд ли станут удивляться, когда, приведенные в герцогский дворец, обнаружат в одной и той же комнате Алессандро Медичи и его фаворита Лоренцино.

V ПОДОЗРЕНИЯ ВЕНГЕРЦА

На следующее утро герцог, с которым Лоренцо распрощался ночью еще до его возвращения во дворец, не в силах долее сносить отсутствие своего верного друга, отправил за ним Венгерца. Как всегда, Лоренцино, стараясь угодить повелителю без промедления, не забыл приказать слугам, чтобы за ним послали, если в дом явится кто-либо из вызванных им комедиантов.

Дружеское расположение герцога к Лоренцино, впрочем, было слишком велико, чтобы мириться с проживанием юноши отдельно от него, и по его повелению для фаворита был заново отделан дом, примыкавший к дворцу и стоявший на месте нынешних конюшен палаццо Рикарди. Алессандро даже вздумал было потребовать, чтобы в стене между их покоями прорубили дверь, но Лоренцино этому решительно воспротивился, заявив, что он никогда не будет предоставлен самому себе, ибо с появлением двери герцог и у него будет как дома. Герцог назвал его неблагодарным, но подчинился его воле, ибо уступал всем капризам своего любимца.

Лоренцино застал герцога упражняющимся в бою на рапирах с новым учителем фехтования, призванным из Неаполя. Алессандро был в полнейшем восторге от своего превосходного наставника и, поскольку Лоренцино в пору, когда его звали Лоренцо, пользовался немалой известностью в такого рода упражнениях, решил предложить ему свою рапиру. Лоренцино от нее наотрез отказался, объявив, что его крайне утомляют все эти тренировки забияк, и, развалившись на диване, велел принести себе бисквитов и бутылку испанского вина; попивая вино и грызя печенье, он встречал аплодисментами или критическим замечанием каждый удар шпаги, как человек, достигший вершин совершенства в искусстве, которым больше не занимается.

По окончании урока герцог отпустил учителя и подошел к Лоренцо; тот забавлялся тем, что пробивал золотые цехины остро отточенным дамским кинжальчиком, необыкновенный закал которого позволял юноше испытывать свою ловкость — мы даже сказали бы «силу», не звучи это слово смешно в применении к столь расслабленному созданию, как Лоренцо, — на столбике из двух-трех монет сразу.

— Какого черта ты этим занимаешься? — осведомился герцог, с минуту понаблюдав за его действиями.

— Сами видите, ваше высочество: как и вы, я набиваю руку.

— То есть как набиваешь руку?

— Очень просто, на своем оружии: этот маленький ножичек — моя шпага; не думаете же вы, что, когда у меня появятся причины на кого-нибудь обижаться, я по глупости стану напрашиваться на ссору, чтобы, держа на острие клинка его жизнь, заодно подвергать той же опасности свою? Я не такой дурак, государь! Когда имеешь несчастье ходить в фаворитах у герцога Алессандро, нужно извлекать по возможности всю пользу из своего положения. Я подкараулю своего обидчика где-нибудь на пороге и всажу ему мой ножичек прямо в горло! Приглядитесь, ваше высочество, до чего он мил, этот кинжальчик, не так ли?

Герцог взял кинжал и повертел его в руках. Действительно, изящная вещица была чудом искусства, и он с видом ценителя залюбовался рукояткой тончайшей чеканки.

— О! Восхищения заслуживает не так рукоять, как клинок, — заметил Лоренцо. — Судите сами, колет, как игла, а крепок, будто двуручный меч нашего врага короля Франциска Первого.

— Где это ты купил подобную редкость? — спросил его герцог.

— Купил? — промолвил Лоренцо. — Да разве купишь за деньги такое диво? Мне подарил его двоюродный брат, Козимо делле Банде Нере. Вообразите, он, бедненький, занялся химией, чтобы не умереть от скуки у себя в Треббио: придумал какой-то новый способ травить котов и закаливать сталь. От его отравы кошки издыхают за пять секунд, а сталь его закалки режет порфир. Угадайте, кого я встретил в последний раз, когда я гостил у него? Бенвенуто Челлини, того самого, что отказался работать для вас; этот задира очень хвастался, как он уложил коннетабля Бурбона метким выстрелом из аркебузы. Он привез кинжал для Козимо, а тот подарил его мне. По этой причине я не спешу поднести его вам: дареное не дарят… А потом, кинжал мне и самому пригодится… Я должен убить кое-кого!

— Не глупи, для чего тебе самому утруждаться? Скажи, кто тебе мешает, а уж я тебя от него избавлю.

— Ах, как вы, монсиньор, непривередливы в делах отмщения! Вы ведь избавите меня от него руками какого-нибудь сбира, верно? Э! Да вы, выходит, ни во что не ставите удовольствие самому расквитаться за свои обиды, ощутить, как тонкое, на совесть закаленное лезвие проскальзывает между ребер, лизнуть этим узким стальным жалом сердце ненавистного врага? К примеру сказать, разве минувшей ночью не доставило вам больше радости собственноручно убить маркиза Чибо тем отличным выпадом, которым вы ему, похоже, насквозь продырявили оба легких, нежели поручать отделаться от него Джакопо — тот зверски перерезал бы ему глотку, либо Венгерцу — этот скотски выпустил бы ему все кишки?

— Проклятье! Ты, кстати, мне напомнил. Ты знаешь, что второй не умер?

— Ба!

— Да, да, его кровавый след привел от дома Чибо к дому Бернардо Корсики, так что его взяли под стражу у Корсини, а заодно прихватили и хозяина. Не очень-то велик труд!

— И кто это был?

— Сельваджо Альдобрандини. Этот Маурицио, канцлер Совета восьми, все-таки весьма расторопный малый… Ты должен отдать ему справедливость, мой дорогой!

— Да, это так. Этот расторопный малый, конечно, сообщил вам и еще кое-что?

— Я ни о чем больше его не спрашивал.

— Это просто прелестно! Словно канцлер полиции только и должен отвечать о том, что его спрашивают! В таком случае, по его предположениям, маркиз Чибо и Сельваджо Альдобрандини возвратились во Флоренцию одни?

— Да, именно так он считает…

— И он ни словечком не обмолвился вашему высочеству еще кое о ком?

— Нет.

— Не упоминал ли он при вас случайно Филиппо Строцци?

— Ах, верно! Я и сам задал канцлеру вопрос о точном местонахождении Строцци.

— И он вам ответил?

— Еще бы! Канцлер полиции дает ответы на все вопросы.

— Так где же сейчас мой дорогой дядюшка?

— В своей крепости Монтереджоне.

— Скажите пожалуйста! Я вижу, что непростительно ошибался на счет моего друга Маурицио…

— В чем именно?

— В том, что по старой памяти числил его в глупцах, а теперь вижу, что, решительно, он непроходимый дурак.

— Но что тебя заставило передумать?

— То, как он осведомлен.

— Вот тебе раз! Филиппо Строцци…

— … вчера в три часа пополудни покинул Монтереджоне.

— И в эту минуту…

— … он во Флоренции.

— Строцци во Флоренции?.. — воскликнул герцог. — Быть того не может!..

— Да ведь и то сказать, — продолжал Лоренцино с присущей ему насмешливостью, — он не такая значительная особа, чтобы из-за его приездов и отъездов устраивать переполох: подумаешь, глава недовольных… Не он ли дважды покушался на жизнь вашего высочества: в первый раз, набив порохом сундук, на который у вас вошло в привычку присаживаться, так как был осведомлен о том, что ваше высочество носит кольчугу… А кстати, как ваша кольчуга?

— И не спрашивай.

— Она нашлась?

— Ее невозможно отыскать.

— Следует поручить розыск Маурицио: с ним ничего не утеряешь, кроме политических изгнанников… По счастью, их отыскиваю я…

— Что за чертовщину ты несешь?

— Я только говорю, монсиньор, что, не имей вы бедного Лоренцино, чтобы было кому печься о вас, ну и дела здесь творились бы!..

— Я высоко ценю его заботы, мой милый, тем более что, если опустеет завтра трон, к нему отойдут все права сидеть на нем.

— Монсиньор, я стану домогаться трона, когда на нем можно будет не только сидеть, но и прилечь с удобством.

— Слушай, Лоренцино, — обратился к нему герцог, возвращая кинжальчик, который он до этого времени небрежно крутил в пальцах (заполучив оружие назад, молодой человек поспешил сунуть его в чехол у пояса). — Мне надо кое о чем с тобой посоветоваться… Я ведь считаю тебя своим единственным другом.

— Рад, что наши мнения совпадают, монсиньор, — последовал ответ.

— Будь я склонен вообще на кого-нибудь полагаться, то доверился бы тебе, — продолжал герцог, — но для этого от тебя потребовалось бы служить мне так же успешно в любви, как в политике.

— Значит, служи я вашему высочеству хорошо и в том и в другом…

— … и ты будешь для меня незаменимым, неоценимым, несравненным человеком, таким, какого я не променял бы и на первого министра моего тестя, императора Карла Пятого, утверждающего, что у него якобы первейшие в мире министры, если бы он мне давал даже Неаполь к нему в придачу.

— Вот как? Стало быть, я плохо служу монсиньору в его волокитстве?

— Положим, хвастаться тебе нечем!.. Уже скоро месяц, как я поручил тебе выяснить, где укрывается малютка Луиза: не знаю уж как, она ускользнула от меня, а я в нее ни с того, ни с сего до безумия влюбился… Ты же ни на шаг не продвинулся с первого дня. Но, имей в виду, я пустил по ее следу лучшую из моих ищеек.

— Кажется, я должен признаться, монсиньор, что сделал глупость…

— Ты?

— Ну да, я… Ума не приложу, как это я сразу не заговорил о ней?

— И ты молчал, предатель!

— Это забывчивость, а не предательство. Я позавчера вышел на ее след.

— Ей-Богу, сам не знаю, как я удерживаюсь, чтоб не придушить тебя, Лоренцино!..

— Проклятье! Погодите хотя бы, пока я не дам ее адрес.

— Где она живет, мучитель?

— На площади Санта-Кроче, между виа дель Дилювио и виа делла Фонья, в двадцати шагах от маркизы. Дьявол меня побери! Прошлой ночью вы могли бы, спустившись по стене от одной, перенести лестницу напротив и взобраться на балкон к другой.

— Прекрасно! Велю похитить ее, как стемнеет.

— Фи, монсиньор, — обронил Лоренцино, — вы неисправимы с этими вашими мавританскими замашками!

— Лоренцино! — грозно прикрикнул герцог.

— Простите меня, монсиньор, — с почти насмешливым подобострастием отвечал Лоренцино, — но, право, вы ко всем подходите с одинаковой меркой. Спрашивается, какого черта? Все-таки следует видеть различия между женщинами и не атаковать всех без разбору одним излюбленным маневром; кое-кем из них завладеваешь с ходу, и им это по душе — маркиза из таких; но ведь как-никак есть и другие, которые притязают на более деликатное обхождение и которых потрудитесь-ка сперва обольстить.

— Вот еще!.. И для чего?

— Ну, хотя бы для того, чтоб они не выбрасывались в окно, завидя вас входящим в дверь, как это сделала дочка того бедняги-ткача, не припомню его имени… Подобным обращением вы, монсиньор, и доводите флорентийцев до того, что они у вас вопят, как будто их поджаривают.

— Ну и пусть вопят твои флорентийцы! Терпеть их не могу.

— Ах, вот как!.. Вы изволите судить о ваших добрых подданных с предубеждением.

— Жалкие торговцы шелком, дрянные шерстяники, наделавшие себе гербов из вывесок своих лавок, а туда же — гримасничают и придираются к моему происхождению…

— Как будто каждый волен выбирать себе отца! — промолвил Лоренцино, пожимая плечами.

— Я вижу, тебе нравится их выгораживать!

— Я уже поплатился за это…

— Всякая сволочь, которая целыми днями оскорбляет меня!

— Так разве станет она с должным почтением относиться к моей особе!

— Тогда зачем ты за них заступаешься?

— Затем, чтоб они не искали себе заступников от нас с вами, монсиньор. Эти жалобщики, ваши флорентийцы, подают свои прошения кому угодно: Франциску Первому, папе, императору. А поскольку вы имеете честь доводиться императору зятем, то, если ему принесут жалобу на ваше беспутство, вполне может статься, что он станет горой за свою дочь, ее высочество Маргариту Австрийскую: она уже начинает сетовать на то, что оказалась брошенной мужем спустя десять месяцев со дня свадьбы.

— Гм!.. — хмыкнул герцог. — Пожалуй, в этом отношении твои соображения не лишены здравого смысла, сынок.

— Черт возьми, да я единственный здравомыслящий человек при вашем дворе, монсиньор. Оттого-то и поговаривают, что я помешанный.

— А-а!.. — сказал герцог, поразмыслив и как будто согласившись с мнением Лоренцо. — Значит, на моем месте ты соблазнил бы Луизу?

— Честное слово, да, монсиньор, пусть для того только, чтоб разнообразить тактику.

— Знаешь, — возразил герцог, зевая во весь рот, — та, что ты мне тут предлагаешь, весьма затяжная и скучная.

— Полноте!.. Дело пяти, от силы шести дней.

— Ну-ка, послушаем, как бы ты сам, заядлый дамский угодник, взялся за него?

— Прежде всего ничего не стал бы предпринимать до тех пор, пока я не выясню, где прячется Строцци.

— Как, бездельник? — загремел герцог. — Так ты еще этого не выяснил?

— Ах, монсиньор, вы чересчур взыскательны вдобавок ко всему прочему… Я принес вам адрес дочери; дайте же мне хоть пару дней на то, чтоб отыскать отца… Не на части же мне разорваться!

— Ну, а будь у тебя адрес отца?

— Тогда бы я велел арестовать его и судить законным порядком.

— Ах, так! Вроде ты никогда не говорил, что ведешь род от консула Фабия? Сегодня ты что-то склонен к медлительности!

— Посмотрим, нет ли у вас, монсиньор, предложения получше?

— Строцци приговорен к изгнанию, Строцци вернулся во Флоренцию, Строцци нарушил этим закон; за голову его определена награда в десять тысяч флоринов; пусть принесут ее моему казначею, казначей отсчитает деньги — и все дела. Мне больше не о чем заботиться.

— Чего я и боялся.

— О чем ты?

— О том, что этак вы все испортите. Луиза ни за что не будет принадлежать виновнику смерти ее отца! Между тем как, следуя предлагаемому мной плану действий, Строцци будет по вашему повелению взят под стражу и приговорен Советом восьми, что придаст аресту видимость правосудия, о чем вы нисколько не заботитесь, как мне доподлинно известно… Черт меня возьми! Такая нежно любящая дочь, как Луиза, не даст осудить родного отца, когда одного ее слова достаточно, чтоб его спасти… Вся гнусность вынесения приговора падет на головы судей, вы же, напротив, лучезарный, как античный Юпитер, призванный вершить счастливую развязку, появитесь под занавес из машины… Испытанный прием.

— Но чертовски избитый, голубчик!..

— О-о! Черт подери, уж не вознамерились ли вы привнести выдумку в тиранию — и это в наши-то дни? Начиная с Фалариса, придумавшего достопамятного бронзового быка, и Прокруста, изобретшего ложа, коротковатые для одних и великоватые для других, по-настоящему был только один живой пример гениальности такого типа: божественный Нерон. А спрошу я вас, чем воздало ему потомство?.. Поверив Тациту, одни заявляли, что это был умалишенный, а другие, со слов Светония, твердили, что он дикий зверь. Вот и будь тираном после этого!..

— Пять или шесть дней…

— Полно вам досадовать. Вы знаете, что я не могу устоять перед вами: так и быть, в эти шесть дней я постараюсь устроить ваши дела с моей теткой, Катариной Джирони.

— А кстати, что о ней слышно?

— Я виделся с ней вчера; собственно, чтоб навестить ее, я покинул вас после всех ваших славных подвигов у Санта Кроче.

— Она тебе что-нибудь пообещала?

— Завтра или послезавтра ее муж отправляется в небольшую поездку по окрестностям Флоренции, и тогда…

— Что тогда?

— Постараемся воспользоваться отсутствием доброго муженька…

— Ну что ж, веди это двойное дельце по своему усмотрению. Сейчас мне нужен адрес Строцци, и не позднее, чем сегодня.

— Спросите у вашего канцлера сера Маурицио… Это его дело, а не мое.

— Лоренцино, ты мне пообещал…

— Да неужели? Ну, если так, он у вас будет. Смотрите-ка, никак нас обоих поджидают слуги: Венгерец хочет говорить с вами, а Плуту нужно перемолвиться словечком со мной. Не будем откладывать, монсиньор: эти двое наверняка явились по дьявольскому наущению…

— Эй, Венгерец, иди сюда, — позвал слугу герцог.

— Входи же, Плут! — приказал Лоренцино.

В следующую минуту оба сбира уже нашептывали каждый на ухо своему господину.

— Ты слишком поздно явился, Венгерец, чтоб тебя наградить, — рассмеялся, дослушав, герцог. — Между виа дель Дилювио и виа делла Фонья… без тебя знаю!

— И кто же дал вам адрес, монсиньор?

— Ищейка, что поопытней тебя, дружок.

И он указал на Лоренцино.

— Вот демон! — сквозь зубы процедил сбир. — Только и знает, что пакостить бедным людям!

— Что там у тебя, Лоренцино? — осведомился герцог.

— Дама под маской, монсиньор, спрашивает меня и намерена открыть лицо только для вашего смиренного слуги.

— Везет подлецу!

— Как бы не так! Станет она наведываться из-за меня одного, эта неизвестная красотка!

Потом, приблизясь к герцогу, шепнул:

— Не удерживайте меня, монсиньор, за целую милю видно, что это Джирони.

— Неужели?

— Тсс!..

— Ничего мне так не хочется, голубчик…

— Приказывайте.

— … как пойти с тобой.

— И все напортить! Отчего бы вам не отправиться и вовсе одному?

— Я был бы не прочь…

— В таком случае, я остаюсь здесь и отстраняюсь.

— Ну хорошо, будь все по-твоему, раз уж иначе нельзя.

Тут он понизил голос:

— Надавай своей тетке от меня кучу обещаний.

— Я пообещаю ей, что ради нее вы выкрасите волосы и бороду.

— А это еще зачем?

— Милая тетушка созналась мне, что ей нравятся только черноволосые.

— Фат!

От толчка в плечо, которым его дружески напутствовал герцог, в глазах Лоренцино сверкнула молния ненависти и гнева, заставившая содрогнуться Венгерца, случайно перехватившего этот взгляд.

Поэтому, в то время как юноша своей женственной походкой неспешно сходил вниз по великолепной мраморной лестнице палаццо Рикарди, сбир подошел к хозяину и с бесцеремонностью, которую герцог допускал от поверенных своих удовольствий и преступлений, обратился к нему:

— Монсиньор, в первый же раз, как ваш проклятый братец будет спускаться по веревке с третьего этажа, дозвольте мне ее перерезать, только прикажите!..

— Это с какой же стати, скотина ты безмозглая?

— Думается мне… предатель — вот он кто.

— Твоя воля, Венгерец, режь веревку.

В глазах сбира вспыхнула радость.

— Но только, если ты это сделаешь, — продолжал герцог, — я прикажу палачу связать ее обрывки и затянуть узлом на твоей шее… Считай, что ты предупрежден.

— Да, монсиньор, — проворчал Венгерец уже на пути к двери.

— Эй, подойди сюда, — остановил его герцог.

Венгерец, скривившись, вернулся.

— Я пообещал сотню флоринов золотом тому, кто первым сообщит мне адрес Луизы.

— Как не знать, монсиньор. Признаться, я уж думал, что они у меня в кармане.

— Но я прибавил, что и второму дам полсотни золотых… Вот они, держи.

И герцог бросил кошелек сбиру, точно швыряя кость псу.

Венгерец с довольным ворчанием подобрал с пола кошелек, взвесил его на ладони, прикидывая, содержит ли он обещанную сумму, и сказал, так и не разуверившись в своих подозрениях:

— Все равно, монсиньор, чем больше добра я буду видеть от вас, тем неотступнее буду вам твердить — остерегайтесь этого человека!

И он вышел за дверь, оставив герцога, находившегося, против обыкновения, в задумчивости.

VI ГОЛУБКА КОВЧЕГА

Пока Венгерец излагал — совершенно тщетно, как мы видели, — свои опасения герцогу Алессандро, Лоренцино, выйдя из палаццо Рикарди и скрывшись из виду, широкими шагами преодолел пространство, отделявшее его от собственного небольшого дома, чуда вкуса и элегантности, — будуара, достойного Алкивиада или Фиески.

Как только за ним захлопнулась входная дверь, он взбежал по лестнице и, далеко опередив Плута, прошел в кабинет, где его ожидала пожелавшая остаться неузнанной особа, о чьем визите доложил слуга.

Но, заслышав шаги Лоренцо, очевидно ей знакомые, она сорвала маску и, не усидев на месте, устремилась навстречу ему.

— Луиза! — воскликнул Лоренцино в изумлении, к которому примешивался ужас.

Луиза кинулась в объятия своего нареченного.

— Луиза! — повторил Лоренцо, озираясь с беспокойством и знаком приказывая Плуту встать на страже перед дверью. — Но, Бог мой, что могло заставить тебя прийти вот так, средь бела дня, позабыв о всякой осмотрительности, ко мне в дом?

— Лоренцо, — воскликнула девушка, — герцог знает, где я живу!..

— И это все? — спросил с улыбкой Лоренцо.

— Силы небесные! Так, по-твоему, это не величайшее несчастье, какое только может случиться?..

— Во всяком случае, милое дитя мое, я его предвидел и заранее позаботился принять меры предосторожности. Теперь расскажи все по порядку: я должен знать, как все было.

— Сегодня утром, когда я выходила из церкви Пресвятой Девы, где слушала мессу, за мной следом увязался какой-то человек.

Лоренцо передернул плечами:

— Сколько раз, дитя, я давал тебе совет никогда не выходить из дому без маски.

— Я и надела маску, мой ненаглядный, но, не думая, что кто-то станет шпионить за мной в церкви, на секунду сдвинула с лица, когда крестилась, обмакнув пальцы в чашу со святой водой, а тот человек прятался как раз за ней.

— Одним словом, тебя узнали и выследили?

— До самого дома…

— Чтобы отвлечь от себя внимание, тебе надо было зайти к кому-нибудь из подружек, а потом выйти через заднее крыльцо.

— Что поделаешь, Лоренцо! Я совсем об этом не думала: потеряла голову, заметив, что он идет за мной по пятам.

— А этим человеком был, случайно, не Венгерец?

— Да. Я показала его Ассунте, и она его узнала.

— Я знаю обо всем этом.

— Знаешь? Каким образом?..

— Я только что от герцога.

— Ну и что?..

— То, что тебе, любовь моя, нечего тревожиться.

— Нечего тревожиться?.. Как тебя понять?

— У тебя еще есть, самое малое, три дня и три ночи.

— Три дня и три ночи?..

— А за трое суток чего только может не случиться, — добавил Лоренцо.

— Вспомни сам, как ты наказывал мне, какие предосторожности помогут скрывать мое местонахождение; ты при этом раз сто повторил, что предпочтешь умереть, чем видеть его раскрытым.

— Да, ибо тогда опасность была огромна.

— А теперь ее не существует?

— Скажем, она уменьшилась.

— Итак, тебя ничуть не испугало, что герцог узнал, где я живу?

— Я сам дал ему твой адрес, прежде чем это сделал Венгерец.

Некоторое время девушка пребывала в замешательстве.

— Лоренцо, — проговорила она, — я смотрю на тебя, я слушаю твои слова… но тщетно пытаюсь тебя понять.

— Ты веришь мне, Луиза?

— О да!..

— Ну, тогда тебе нет нужды меня понимать.

— Но мне так хотелось бы читать в твоем сердце…

— Бедное дитя, проси у Бога что угодно, только не это!

— Но почему?

— Это тоже самое, что заглядывать в бездну…

И, засмеявшись своим странным смехом, он добавил:

— У тебя голова закружилась бы от того, что ты там увидела бы…

— Лоренцино!

— И ты тоже?..

— Нет, Лоренцо, любимый мой Лоренцо!

— Ты сочла нужным сообщить мне только одну эту новость, Луиза? — впиваясь в нее взглядом, спросил Лоренцо.

— А тебе уже известна другая?

— Что твой отец во Флоренции, не так ли?

— Боже!..

— Видишь, я это знаю…

— Ты, наверно, всеведущ? — в страхе воскликнула девушка.

— Я знаю лишь, что ты ангел, моя Луиза, и что я тебя люблю, — ответил Лоренцино.

— Да, утром ко мне пришел монах с этим ужасным и радостным известием; он долго еще беседовал со мной о тебе и нашей любви.

— Ты ни в чем ему не открылась? — спросил Лоренцино.

— Открылась, но на исповеди.

— Луиза, Луиза!..

— В этом нет ничего страшного, монахом был фра Леонардо, воспитанник Савонаролы.

— Луиза, Луиза, я и самого себя боюсь… И ты виделась с отцом?

— Нет, монах сказал, что отец не хочет пока со мной видеться.

— Выходит, мне повезло больше, чем тебе: я его видел.

— Когда?

— Вчера вечером.

— Здесь, в твоем доме?

— Нет, на пороге твоего; он видел, как я входил туда, и подождал, пока я выйду.

— И ты с ним говорил?

— Да.

— Боже мой, что же он сказал?

— Он предложил мне стать твоим мужем…

— И?

— Я отказался, Луиза.

— Отказался, Лоренцо?..

— Отказался.

— Но ведь ты говоришь, что любишь меня?

— Я и отказался потому, что люблю тебя, Луиза.

— Господи Боже мой! Неужели ты останешься для меня вечной загадкой, Лоренцо? Ты отказался!..

— Да, поскольку сейчас не время. Послушай меня, Луиза… Тебя известно все, что говорится обо мне во Флоренции?

— О да! — быстро перебила его девушка. — Но, клянусь, Лоренцо, я никогда не верила ни одному дурному слову о тебе.

— Не стремись казаться сильнее, чем ты есть, Луиза: ты не единожды усомнилась.

— Так бывает, когда тебя нет рядом, Лоренцо; но как только я тебя вижу, как только слышу твой голос, как только встречаюсь взглядом с твоими глазами, что неотрывно смотрят в мои, как в эту самую минуту, я говорю себе: весь свет может обманываться, но мой Лоренцо не обманывает меня!

— Верно, Луиза. А посему суди сама, каково мне было, видя, как мне дается сокровище, заветная цель всех моих надежд, и когда достаточно моего кивка, чтобы оно стало моим, и лишь руку надо протянуть, чтоб им завладеть, — каково мне было отказаться! Да, отказаться от того, за что в Другое время я не пожалел бы жизни!.. Ты не знаешь, Луиза, и никогда не узнаешь, сколько я выстрадал в эту ночь, сколько проглотил горьких слез, сколько затаил жестоких мук…

Бедное дитя! Да отведет Господь от твоей благословенной головки даже тень бедствий, тягот и бесчестья, которые он сосредоточил над моей!

И Лоренцино со вздохом спрятал лицо в ладони.

— Почему же ты отказался? — спросила девушка.

— Потому, — отвечал Лоренцино, порывистым движением беря ее руки и сжимая их, — потому, что мне достает сил переносить унижение, когда оно гнетет одного меня; но то, что я могу вытерпеть сам, я не допущу для той, которую люблю. Лицо моей любимой должно быть непорочным, чистым и улыбающимся; эту девственную непорочность, эту ангельскую чистоту и неизменную просветленность я нашел в тебе.

И с новым вздохом он заключил:

— Став сейчас женой Лоренцо, ты утратила бы все это.

— Но настанет такой день, правда, Лоренцо, когда больше не будет ни помех, ни тайн между нами? — робко спросила девушка. — День, когда перед лицом всех мы сможем открыто признаться, что любим друг друга?..

— О да! — воскликнул Лоренцо и, вскинув к небесам одну руку, другой прижал к сердцу свою любимую. — И я надеюсь, день этот недалек!..

— Друг мой, он будет лучшим днем моей жизни! — сказала девушка.

— И великим днем для Флоренции! — продолжал Лоренцино, впервые, может быть, давая воодушевлению увлечь себя. — Ни одна герцогиня не вступает на трон в сопровождении такого ликования и славословий, какие окружат тебя! Да не оставят меня Бог и твоя любовь, Луиза, и, клянусь тебе, действительность превзойдет все твои мечты о счастье!

— Стало быть, Лоренцо, если отец меня позовет…

— Смело ступай сказать ему, что твоя любовь беспорочна и чиста, моя же к тебе — глубока и вечна.

— А герцог?..

— Выбрось его из головы, это касается одного меня.

— Монсиньор, — подал голос слуга за дверью.

— В чем дело? — отозвался Лоренцо.

— Какой-то комедиант, прослышав, что для удовольствия герцога Алессандро вы вознамерились представить трагедию, испрашивает милости быть принятым в труппу.

— Хорошо, пусть подождет, — сказал Лоренцо. — Я заперся и работаю; в скором времени я открою дверь, тогда пусть входит.

Потом, обернувшись к Луизе, он произнес:

— А ты, дитя мое, надень маску, чтоб никто не проведал, что ты приходила сюда. Пройди через кабинет, из него потайная лестница выведет тебя прямо во двор.

— Прощай, мой Лоренцо! Скоро ли мы увидимся?..

— Наверное, этой ночью. Кстати, где сейчас твой отец, Луиза?.. Ты не решаешься ответить? Понимаю, секрет не твой. Храни же его…

— О нет! Какие могут быть секреты от тебя, Лоренцо?.. — воскликнула девушка, возвращаясь в раскрытые ей объятия. — Отец в монастыре Сан Марко, в келье фра Леонардо. Прощай же!..

Уже на лестнице она обернулась, чтобы послать Лоренцо прощальный воздушный поцелуй, и порхнула вниз по ступеням, легкая, как расправившая крылья голубка.

Он постоял, наклонившись над перилами, пока глаза его различали девичью фигуру в темной спирали лестницы; когда она скрылась, он пошел отпереть дверь и вернулся в кресло за столом, где всегда под рукой лежал пистолет с богатой золотой насечкой.

Человек, о ком доложил слуга, через секунду появился в дверях.

VII СЦЕНА ИЗ ТРАГЕДИИ РАСИНА

Это был мужчина тридцати — тридцати пяти лет, в юности, должно быть, являвший собой один из лучших образчиков той суровой, величавой красоты, что встречается на юге Италии; но с годами сценические навыки придали особую подвижность его физиономии, а тяготы жизни преждевременно придали серебристый оттенок волосам и бороде, так что теперь почти невозможно было разглядеть прежнего человека под маской лицедея, представшего перед Лоренцино.

Лоренцино скользнул по его лицу пронизывающим взглядом, казалось обладавшим даром читать в глубинах сердец; затем, первым нарушив молчание, которое комедиант хранил, несомненно, из почтения, произнес:

— Так это ты меня спрашивал?

— Да, монсиньор, — отвечал актер, делая несколько шагов к столу.

Но Лоренцино остановил его жестом вытянутой перед собой руки.

— Минуту, приятель, — сказал он. — Я положил себе за правило, что людям, знающим друг друга не больше, чем мы, следует беседовать, находясь на известном расстоянии.

— Смею заверить монсиньора, что мне слишком хорошо известно, какое расстояние разделяет нас, чтобы преступить его первым.

— Как, мошенник? — сказал Лоренцино, показывая в подобии улыбки белые и острые, как у лисицы, зубы. — Не претендуешь ли ты, между прочим, на остроумие?

— По правде сказать, монсиньор, — ответил актер, — нет ничего удивительного, если из того каскада острот, что бил из моих уст за все время, как я играю в вашей комедии «Аридозио», отдельные брызги остались у меня на кончике языка.

— О! Я слышу лесть! Должен предупредить тебя, любезный, — продолжал Лоренцино, — на амплуа льстецов здесь своих раза в два-три больше, чем нужно, так что, если ты рассчитывал дебютировать в этой роли, можешь убираться отсюда.

— Чума меня возьми! Будьте покойны, монсиньор, — подхватил невозмутимый комедиант, — кто-кто, а я слишком хорошо знаю, скольким обязан своим придворным собратьям, чтобы отбивать у них хлеб… Нет, я актер на первые роли, а лакеев оставляю всем желающим.

— На первые роли в трагедиях или в комедиях? — осведомился Лоренцо.

— Без различия.

— И какие же ты уже играл? Ну, отвечай…

— Я сыграл при дворе нашего доброго папы Климента Седьмого, питавшего столь необыкновенную дружбу к вам, монсиньор, роль Каллимако в «Мандрагоре», и Бенвенуто Челлини, который был на том представлении, сможет засвидетельствовать вам, какую я вызвал бурю восторгов; затем вВенеции я исполнял роль Менко Параболано в «Куртизанке», и, если прославленный Микеланджело наберется смелости, чтобы возвратиться во Флоренцию, он скажет вам, что я задумал уморить его со смеху: он на три дня занемог от того, что так веселился в тот вечер; наконец, в Ферраре я вывел в трагедии «Софронисба» характер тирана, и притом с такой натуральностью, что князь Эрколе д’Эсте, не дождавшись утра, прогнал меня после представления из своих владений, усмотрев в моей игре намеки на его особу, но, по чести сказать, если какие совпадения и встречались, то я их не искал!

— Надо же! Тебя послушать, так ты первейший талант? — промолвил Лоренцино, начав проникаться интересом к болтовне комедианта.

— Испытайте меня, монсиньор, но, если вам угодно увидеть меня в по-настоящему выигрышной роли, позвольте прочесть отрывок из вашей же трагедии «Брут»; замечательное сочинение, признаться, но — увы! — более или менее запрещенное почти во всех краях, где говорят на том языке, на каком оно написано.

— И что же за роль ты отвел себе в этом шедевре? — спросил Лоренцо.

— Per Baccho!^[9] О чем тут спрашивать?.. Роль Брута.

— О-о! Да ты заговорил другим тоном, по которому за целую милю видно республиканца… Ты, случайно, за Брута?

— Я? Ни за Брута, ни за Цезаря: я комедиант, и только! Да здравствуют выигрышные роли! Итак, с вашего позволения, я продекламирую вашей милости, коль уж вы почтили меня своим вниманием, роль Брута.

— Ну, так что же ты мне прочтешь оттуда?

— Главную сцену пятого акта, если не возражаете.

— Это ту, где в конце Брут закалывает Цезаря кинжалом? — уточнил Лоренцино, и неуловимая улыбка скользнула по его губам.

— Именно ее.

— Ну что ж, пусть будет главная сцена.

— Но коль скоро ваша милость изъявляет желание, чтоб я развернулся в полную силу, прикажите кому-нибудь подавать мне реплики либо соблаговолите сделать это сами, — попросил комедиант.

— Изволь, — согласился Лоренцино, — хотя я слегка подзабыл написанные раньше трагедии, вынашивая замысел новой, которую создаю сейчас… Ах! Вот для нее-то мне и надобен актер! — добавил он со вздохом.

— Он перед вами! — воскликнул комедиант. — Вы только послушайте меня и сами увидите, на что я способен.

— Слушаю.

— Итак, мы с вами в вестибюле сената, а тут вот — статуя Помпея. Вы будете Цезарь, я — Брут; вы идете с площади, я поджидаю вас здесь. Мизансцена вас устраивает монсиньор?

— Вполне.

— Минуточку терпения, я облачусь в тогу.

Добросовестный комедиант завернулся в плащ и, сделал шаг к Лоренцино, начал:

Комедиант

Лоренцино

Комедиант

Лоренцино

Комедиант

Лоренцино

Комедиант

Лоренцино

Комедиант

Лоренцино

Комедиант

Лоренцино

Комедиант

(Меняет угрожающий тон на умоляющий.)

Лоренцино

Комедиант

Произнося последние слова, комедиант шаг за шагом незаметно подошел почти вплотную к Лоренцино, выхватил из-за пазухи кинжал и, распахнув плащ, нанес Лоренцино удар, который непременно оказался бы смертельным, если бы острие кинжала под одеждой герцогского дружка не наткнулось на кольчугу и не притупилось.

Тем не менее, удар был такой страшной силы, что молодой человек еле устоял на ногах.

— Ах ты, дьявол! Он в панцире!.. — вырвался возглас у попятившегося комедианта.

В ответ Лоренцино искренне расхохотался — может, впервые за всю свою жизнь — и, одним прыжком бросившись на комедианта, схватил его за горло; завязалась борьба, тем более страшная, что противники бились молча и, как нетрудно было заключить по их виду, не на жизнь, а на смерть.

При первом взгляде на этих двоих — мужчины крепкого, мускулистого сложения и юноши с тщедушным, изнеженным телом — нельзя было даже на миг усомниться, что тот из них, кто имел все видимые признаки силы, выйдет победителем. Но уже через минуту спина атлета начала прогибаться назад, и, со сдавленным криком рухнув навзничь, именно он и очутился в полной власти своего хрупкого противника.

В то же мгновение в руках Лоренцино сверкнул тот дивный, острый, как жало гадюки, кинжальчик, которым час тому назад он пробивал флорины в герцогских покоях.

Затем, приставляя кинжал к горлу комедианта, он отрывистым голосом бросил с издевкой:

— А! Похоже на то, что роли переменились и Цезарь прикончит Брута…

— Благодари Небо, герцог Алессандро! — пробормотал придушенным голосом побежденный.

— Э! Погоди-ка… — произнес Лоренцино, отводя кинжал от горла, в которое тот готов был погрузиться. — Что ты сейчас сказал?

— Ничего, — угрюмо огрызнулся мнимый комедиант.

— Сказал, сказал, — не отставал Лоренцино. — Дьявольщина! Что-то вроде того…

— Я говорю, — с трудом выдавил из себя сбир, — видно, Небу не угодно, чтобы Флоренция обрела вольность, раз оно сделало тебя щитом для герцога Алессандро.

— Ну и ну! — протянул Лоренцино. — Ты, стало быть, хотел убить герцога Алессандро!

— Я поклялся, что он умрет не иначе как от моей руки.

— Вот как! Черт возьми, это же совсем меняет дело, — сказал Лоренцино, отпуская своего противника. — Поднимайся, садись и рассказывай. Я слушаю.

Сбир приподнялся на одно колено и заговорил: в голосе его слышались стыд и отчаяние.

— Не глумись надо мной, Лоренцино. Я хотел убить тебя, но это у меня не вышло: ты оказался сильнее… Позови же своих людей, отправь меня на виселицу, и покончим с этим…

— А это забавно: изволишь распоряжаться здесь как хозяин! — ответил Лоренцино обычным насмешливым тоном. — Если уж мне пришла блажь сохранить тебе жизнь, кто может мне в этом помешать, скажи на милость?

— Сохранить жизнь, мне? — проговорил сбир, протягивая руки к юноше. — Ты можешь пощадить меня?

— Возможно, Микеле Таволаччино, — сказал Лоренцо, особое ударение делая на имени того, кто только что пытался расправиться с ним.

— Тебе известно мое имя? — вне себя от удивления воскликнул сбир.

— И может, даже твоя история, бедняга Скоронконколо!

— Ну, тогда ты понимаешь, Лоренцино?

— Действительно, об этой истории я смутно слышал в Риме, где в то время жил. Расскажи же мне ее.

— Если ты меня узнал, то, верно, знаешь, кем я был? — спросил Микеле.

— Клянусь Богом, ты был шутом у герцога Алессандро, — ответил Лоренцино, располагаясь поудобней в кресле, и приготовился слушать.

— Любил ли ты когда-нибудь, Лоренцино?

— Я? Никогда! — отрезал молодой человек холодным, металлическим голосом.

— А я вот любил, на это мне достало безрассудства. О! Откуда тебе знать, что это такое: быть всеми отвергнутым, отовсюду гонимым, всеми презираемым, каким бывает несчастный шут, которого государь, наскучив им, толкает к своим прихвостням, чтоб те позабавились в свой черед? Откуда тебе знать, что это такое: вытравить в себе все человеческое и стать просто вещью, хохочущей, плачущей, корчащей гримасы… вещью, в которую каждый бьет, извлекая из нее нужный звук, марионеткой, которую всякий дергает за ниточки… Вот чем я был!.. И в этом мрачном уничижении, средь этой беспросветной ночи для меня однажды блеснул солнечный луч — меня полюбила девушка. Это было нежное и прекрасное дитя: юное, чистое, с улыбкой на устах; самая незапятнанная из лилий была не белее ее чела; вырванный из нераскрывшейся розы лепесток был не свежее ее щеки. Она меня полюбила!.. Вы понимаете, монсиньор?.. Меня, бедного шута, бедное одинокое сердце, бедную пустую голову!.. И тогда во мне пробудились все надежды мужчины: я грезил о любовном упоении, предвкушал радости семейного очага. Я отправился к герцогу и попросил его соизволения на мою женитьбу. Он расхохотался. «Жениться, тебе! — вскричал он. — Тебе жениться?.. Никак ты тронулся в самом деле, мой бедный шут? Или ты не знаешь, что такое женитьба? Ты заметил, что, с тех пор как я женат, меня стало труднее развеселить? Не успеешь ты жениться, бедняга Скоронконколо, как станешь унылым, хмурым, озабоченным; не успеешь ты жениться, как перестанешь меня смешить. Все, шут, и довольно об этом, а не то в первый же раз, когда ты заговоришь со мной на эту тему, я прикажу всыпать тебе двадцать розог». Назавтра я дерзнул вернуться к этому разговору, и он сдержал свое слово… Я был до крови высечен Джакопо и Венгерцем. На третий день я опять заикнулся о своем деле. «Ну, вот что, — изрек он, — теперь мне ясно, что болезнь твоя закоренелая и надобно пустить в ход сильнодействующие средства, дабы тебя исцелить». И перейдя на тон господина, принимающего близко к сердцу страдания слуги, он расспросил меня, как имя той, что мне полюбилась, где живет и из какой она семьи. Я уверился, что он печется о моем счастье: благословляя его за доброту, целовал ему колени, потом побежал со всех ног к Нелле, и мы провели этот день в несказанной радости. Вечером во дворце была устроена оргия; за столом собрались сам герцог, Франческо Гвиччардини, Алессандро Вителли, Андреа Сальвиати, наконец, был там и я, неотъемлемая принадлежность всех пирушек. Когда они разгорячились речами, музыкой, вином, дверь отворилась и в их круг бросили девушку… Этой девственницей-мученицей, монсиньор, была моя возлюбленная, за которую я отдал бы свою жизнь, свою душу… это была Нелла… О! — воскликнул сбир, подползая к коленям Лоренцино. — Оставьте мне жизнь, монсиньор, позвольте отомстить, и, даю вам слово, когда я прирежу этого тигра, я вернусь, чтобы лечь у ваших ног… я подставлю вам горло со словами: «Твой черед, Лоренцино, твой черед! Отомсти мне, как я отомстил ему!»

— Это не все, Микеле, — сказал Лоренцино, по неподвижному лицу которого нельзя было судить о том, как отозвалось в его сердце то, что он услышал.

— Что вам угодно, чтоб я добавил к сказанному и так ли уж важно остальное? — заговорил опять сбир. — Я убежал от этого безбожного двора, я мчался как безумный, сам не зная куда, пока не миновал рубежей Тосканы. В Болонье я разыскал Филиппо Строцци. К нему, слывшему одним из самых заклятых врагов Алессандро, я и поступил на службу при одном условии: когда мы вернемся во Флоренцию, я, и только я, нанесу роковой удар герцогу. Мы вернулись вчера вечером, а когда проходили перед монастырем Санта Кроче, оттуда как раз выносили тело Неллы, угасшей от позора, горя и отчаяния!.. О! Теперь действительно все!..

— Да. А что до остального — до распоряжения Филиппо Строцци убить меня, потому что я не захотел стать супругом его дочери, до твоего неудавшегося покушения, до того, что здесь разыгралось, — ни к чему говорить об этом: я все понимаю…

Лоренцино умолк, но после минутного молчания продолжал:

— Ответь мне, Микеле… А если, вместо того чтоб звать людей и велеть им вздернуть тебя, как ты сам только что мне советовал, я подарю тебе жизнь, верну свободу, но с единственным условием?..

— Я приму его с закрытыми глазами, в чем подписываюсь своей кровью и ручаюсь своей жизнью! — вскричал сбир.

— Микеле, — угрюмо сказал Лоренцино, — я тоже должен свести счеты кое с кем…

— Ах! — вырвалось у сбира. — Уж вам-то, благородным господам, нет ничего легче, чем отомстить за себя!

— Ошибаешься, Микеле, этот кое-кто — один из людей, наиболее близких к герцогу, он был участником оргии с Неллой.

— О! Я твой, Лоренцино, твой!.. А если ты боишься, что я сбегу, если опасаешься, что я скроюсь, заточи меня в темницу, ключ от нее держи при себе и выпусти меня из нее, только чтоб поразить твоего врага. Но потом, о! потом оставь мне герцога!..

— Пусть будет так. Но кто мне поручится за твою верность?

— Клянусь вечным спасением Неллы!.. — поднимая ладонь, произнес сбир. — Теперь, какие будут приказания? Что мне делать?

— Ей-Богу, все что хочешь… Возвращайся обратно к Строцци — он, должно быть, с нетерпением тебя ждет; скажи ему, что никак нельзя было ко мне подобраться, что сегодня ты не убил меня, но непременно сделаешь это завтра.

— А потом?

— Потом?.. Только прогуливайся каждую ночь с одиннадцати вечера до часу ночи по виа Ларга, и больше от тебя ничего не требуется.

— Значит, вы подошлете этого «кое-кого» ко мне туда, монсиньор?

— Нет, я сам приду туда за тобой, когда ты понадобишься.

— Это все, что вы пожелаете мне приказать?

— Да, ступай. Кстати, может, тебе нужны деньги?

И Лоренцино протянул Микеле кошелек, набитый золотом.

— Благодарю, — отстраняя его руку, сказал сбир, — но вы можете сделать мне куда более ценный подарок.

— Изволь.

— Разрешите мне взять шпагу из этой вашей коллекции.

— Выбирай.

Микеле внимательно осмотрел одну за другой пять или шесть превосходных рапир, развешанных на стене, и остановил свой выбор на клинке из Бреши, оправленном на испанский манер.

— Вот эту, монсиньор, — попросил он.

— Забирай, — ответил Лоренцино и добавил вполголоса: — А мошенник знает в этом толк.

— Итак? — уточнил Микеле.

— На виа Ларга, с одиннадцати до часа пополуночи.

— С сегодняшней ночи?

— Начиная с сегодняшней.

— По рукам, монсиньор, — сказал сбир, пристегивая шпагу. — Положитесь на меня.

— Черт возьми! И как еще полагаюсь, — ответил Лоренцино.

А когда тот скрылся в передней, молодой человек со своим обычным смешком произнес:

— Думаю, мне и в самом деле повезло больше, нежели Диогену: я нашел человека, какого искал.

Вдруг, хлопнув себя по лбу ладонью, он сказал:

— Как же это я забыл самое главное!

И, присев к столу, он написал:

«Филиппо Строцци в монастыре Сан Марко, в келье фра Леонардо».

На резкий звук его маленького свистка вошел Плут.

— Герцогу Алессандро, — приказал Лоренцино. — И скажи там, внизу, что меня нет ни для кого, кроме монсиньора герцога, для которого я всегда здесь.

VIII КЕЛЬЯ ФРА ЛЕОНАРДО

Между двумя красивейшими улицами Флоренции, виа Ларга и виа дель Кокомеро, стоит монастырь Сан Марко, где нашел себе убежище Филиппо Строцци. И поныне еще это место паломничества путешественников, привлекающее их напоминанием о прошлом искусства и веры: картинами, точнее, фресками Беато Анджелико и мученичеством Савонаролы.

Здесь, в келье одного из учеников этого человека, память о котором окружена во Флоренции столь глубоким благоговением, что там описывают его последние мгновения и пересказывают его последние слова так, будто это было вчера (а место его казни ежегодно устилают цветочным покровом), — здесь, в одной из келий, повторяем, был спрятан Филиппо Строцци.

Немного оправясь к утру от треволнений бессонной ночи, он послал хозяина кельи к Луизе. Поведав ей об отцовских упреках и выслушав исповедь девушки, фра Леонардо вернулся и, протягивая руки к Филиппо Строцци, заявил:

— Можете, как и прежде, благословить, любить, обнять свое дитя и простить Лоренцино.

— Но, говорю вам, она его любит! — в ответ воскликнул старик. — Говорю, я своими глазами видел, как он выходит от нее во втором часу ночи! Говорю вам, это — негодяй!

— Да, она его любит, — подтвердил монах, — и их любовь чиста, как у брата с сестрой.

— Любовь такого, как Лоренцино, — чистая, братская любовь?! И это говорите мне вы, отец, вы, привыкший читать в глубинах людских сердец! Вы вступаетесь за этого мерзавца!

Монах призадумался и, положа руку на плечо Филиппо Строцци, начал так:

— Да, сын мой, да, ты сам это сказал, немного найдется душ, куда бы я не проник умом, немного найдется этих темных пучин, кипящих человеческими страстями, дна которых бы я не измерил. И вот что я тебе скажу, Строцци: Лоренцино — один из тех, чьи помыслы мне всегда остаются неведомы. А ведь я не спускал с него глаз больше, чем с кого бы то ни было, ибо, кому, как не тебе, это знать, на нем долгое время зиждились надежды республиканцев. И что же? Чем глубже становилось мое знание человеческой природы, тем все хуже я различал что-либо в бездне его сердца. После своего возвращения из Рима — тому уж год — он стал непроницаемым для всех глаз, даже наших, так как ни разу за все это время не приступал к таинству покаяния. О! — ужаснулся монах. — Кому еще придется первым выслушать исповедь этого человека!..

— Да, — нахмурившись, промолвил Филиппо Строцци, — если только он не собирается умереть нераскаянным!

Фра Леонардо сокрушенно покачал головой.

— Не беда, не беда, — возразил он, — не все потеряно для него, заблудшего, коль скоро он любит. Любовь — всегда упование, и сердце, в коем не угас луч любви, не вполне отступилось от Господа.

— Неужели не довольно с меня несчастий, — вскричал Строцци, — и нужно было окончательно разбить мое уже и без того переполненное сомнением сердце, раз любовь этого человека остановилась на Луизе, а Луиза ответила ему взаимностью!

— Строцци, Строцци, — обратился к нему монах, — вместо того чтоб винить Небо, вам скорее подобало бы возблагодарить его за то, что бедняжка, будучи покинута всеми старшими и свято веря, что послушна отцовскому выбору, полюбив как женщина, вела ангельски беспорочную жизнь.

— О! Когда б я поверил этому!.. — прошептал Строцци.

— Я заверяю тебя в этом, — сказал, клятвенно простерши руку, фра Леонардо.

— Но тогда почему она не придет сказать мне об этом сама? — воскликнул бедный отец, чье сердце рвалось на части. — Мне кажется, услышь я это из ее уст, моим сомнениям пришел бы конец.

— Не сомневайтесь же более, потому что ваша дочь перед вами, — раздался голос Луизы. (Приведенная монахом, она ждала в соседней келье первого слова нежности из уст отца, чтоб броситься ему на грудь.)

Как только девушка вошла в одну дверь, монах, не желая оказаться помехой излияниям отца и дочери, вышел в другую.

Последовало мгновение, когда слова смешались с поцелуями и когда один Бог мог внимать бессвязным от волнения благодарностям, которые эти двое воссылали ему.

Но, тут же поискав глазами фра Леонардо, Строцци увидел, что тот закрывает за собой дверь.

— Вы покидаете нас, святой отец? — спросил он.

— Счастье преходяще, — был ответ монаха, — и, когда человек счастлив, хорошо, чтобы кто-нибудь молился за него неподалеку.

И дверь за фра Леонардо затворилась.

Куда более уязвимый для радости, нежели для ударов судьбы, Строцци упал на одну из деревянных скамеек, служивших аскетичному доминиканцу для сидения.

Луиза присела у его ног.

— Боже мой, отец, — заговорила первой девушка, — если вы и вправду во мне усомнились, как же вы должны были тогда страдать!

— О да! — воскликнул Строцци. — О да, я очень страдал: ты ведь никогда и представить себе не могла, Луиза, насколько велика моя любовь к тебе. Родительская любовь — тайна между нами и Господом. За все те три года, что я провел вдалеке от Флоренции, вести о тебе приходили мне лишь несколько раз. У меня только и осталась любовь к тебе и любовь к Флоренции, и — да простит меня Бог! — думаю, что из двух угнетаемых страдалиц — ее, моей матери, и тебя, моей дочери, — я все же больше люблю тебя.

— С вами были мои братья, батюшка, и я радовалась при мысли, что они служат вам утешением.

— Твои братья — сильные мужчины, созданные для борьбы, для невзгод и лишений. Когда у отца родится сын, он не забывает, что должен будет вручить его родине, дочь же принадлежит ему почти безраздельно. Дочь — это ангел домашнего очага христианина, та статуя чистой, девственной любви, что заняла место античных пенатов. Суди же, дитя мое, о моих муках, когда каждый Божий день я думал об опасностях, подстерегающих тебя в этом злосчастном городе, и понимал, что бессилен тебя защитить. Но ты, дочь моя, что делала ты все это время?

— Отец, я все его отдавала молитвам и любви, — отвечала Луиза. — Я молила Бога за вас и любила Лоренцо.

— Так ты его любишь? — спросил Строцци, тяжко вздыхая.

— Страшно подумать, но, потеряй я Лоренцо, не знаю, удастся ли самому Господу Богу заменить его в моем сердце, — ответила его дочь.

— Но о вашей любви не знает никто, не правда ли? — нерешительно осведомился Строцци.

— Никто, отец.

— И где же ты видишься с ним? Как вы встречаетесь?

— До того момента как он сказал мне, что надобно уйти от тетушки, я встречалась с ним под ее кровом, но с тех пор мы видимся в домике на площади Санта-Кроче; он приходит туда то под одним обличьем, то под другим, но неизменно закрыв лицо маской. Каждый раз мы уславливаемся о новом сигнале для следующей встречи. Наверное, в его жизни существует какая-то великая тайна, но мне он ее не открывает. Он бывает то оживленным и торжествующим, то мрачным и удрученным; подчас он весел как ребенок, а порой плачет как женщина.

— А ты?

— Я? Я весела или грустна, смотря потому, грустен или весел он.

— А заводит ли он еще речь о вашей давно решенной свадьбе?

— О да! Очень часто, отец. При этом он загорается, начинает говорить о будущем, о могуществе, о короне, и я понимаю его тогда не больше, чем когда он отмалчивается: он такой скрытный, отец.

— Ах, дочь моя… дочь моя!

— Полно, отец, вовсе не Лоренцо вам надо бояться.

— Да, верно. Ты напомнила мне, что тебе грозит еще и другая опасность… Значит, ты нравишься этому негодяю-герцогу?

— Пока никто не заговаривал со мной об этом, но неоднократно — вот и сегодня утром опять — за мной следом увязывались какие-то личности в масках и с дрожью в сердце я чувствовала, что попала в беду.

— Он в неведении о том, где ты живешь?

— Ему это стало известно несколько часов назад.

— Милосердный Боже!

— Сначала я и сама страшно перепугалась, но потом Лоренцо сказал, что мне нечего бояться, и я успокоилась.

— Лоренцо! Так ты его видела?

— Утром, отец.

— А он сказал тебе, что мы с ним столкнулись вчера вечером?

— Сказал.

— Он сказал, что я предложил ему тебя в жены?

— Да, отец.

— И он сказал тебе, что ответил мне отказом?

— Он сказал мне все.

— Что же ты подумала?

— Я пожалела его, отец.

— Ты пожалела его?

— Да, поскольку догадываюсь, что он должен был пережить.

— Где же ты с ним встретилась?

— В его доме.

— Ты была у него на виа Ларга, в этом гнезде бесчестья и позора?

— Я подумала, что надо мной нависла опасность.

— И ты сама заговорила с ним обо мне?

— Нет, первым упомянул о вас он.

— Ему неизвестно, где я, правда?

— Простите меня, отец, но он знает.

— Кто же ему это сказал?

— Я.

— Несчастная, ты погубила меня и себя вместе со мной! — воскликнул Строцци.

— О отец, как можете вы даже помыслить?..

— Нет, как ты могла быть до такой степени слепой и легковерной? В этот час, Луиза, все уже известно герцогу Алессандро. В этот час я, ты сама, мои друзья — все мы у него в руках, и погубила нас твоя безрассудная любовь, твоя опрометчивая доверчивость! О несчастная, что же ты наделала! Да простит тебя Господь, как я прощаю…

И поднявшийся было на ноги Строцци опять бессильно упал на скамью, заломив руки.

В тот же миг монастырские ворота загудели под обрушившимися на них чьими-то сильными ударами.

— Ну вот и дождались, — сказал Строцци, указывая туда, откуда донесся шум.

— Что это? — едва дыша, спросила Луиза.

— Слышишь? А теперь, взгляни-ка и не верь глазам своим!

И подхватив дочь под руку, он увлек ее к оконцу кельи, из которого девушка разглядела за приоткрытыми воротами сверкающие на солнце кирасы.

— Сбиры!.. Солдаты!.. Герцог! — вскрикнула Луиза. — Отец, отец, убейте меня! Но, нет, этого не может быть! О! Вас выдали!

— Да, выдали, и, что всего ужасней, выдала моя родная дочь!

— О! Погодите, погодите, батюшка, прежде чем так нас клеймить.

Ожидание длилось недолго. На пороге кельи возник фра Леонардо.

— Готовы вы, брат, принять мученичество? — обратился он к Филиппо Строцци.

— Да, — холодно ответил старик.

— Это хорошо, — продолжал монах, — ибо идут ваши мучители.

По коридорам монастыря уже разносился голос герцога Алессандро, командовавшего:

— Останьтесь у этой двери и никого не впускайте. Вы двое — за мной!

И он сам появился в дверях в сопровождении Джакопо и Венгерца — двух сбиров, неизменных участников его тайных похождений.

— Ха-ха! — рассмеялся он. — Выходит, мне не солгали и волк угодил в капкан.

— Кто ты таков и что тебе здесь надобно? — воскликнул фра Леонардо, заступая герцогу дорогу и загораживая собой Строцци.

— Кто таков? — издевательски переспросил герцог. — Как видишь, преподобный отец, я благочестивый странник, обходящий дома Божьи, дабы воздать достойным либо покарать тех, кои в гордыне своей сочли себя выше воздаяний и кар. Что мне надобно?..

И он резко оттолкнул монаха.

— Надобно, чтоб ты посторонился: я хочу говорить с этим вот человеком.

Но фра Леонардо вновь своим телом заслонил Строцци, чтобы первым принять на себя герцогский гнев.

— Этот человек — Божий гость, — возразил он, — этот человек неприкосновенен, и до него доберутся только переступив через мой труп.

— Ну что ж, переступим, — взор герцога сверкнул молнией при этой угрозе. — Уж не возомнил ли ты, что тот, кто шагнул как на ступеньку, ведущую к трону, на труп целого города, остановится из страха наступить на тело какого-то жалкого монаха?

— Так что́, надо?.. — с готовностью выступил вперед Венгерец, поднеся руку к кинжалу.

— Нет, не надо, успеется еще — вечно ты спешишь!.. Ну, — повторил Алессандро, обращаясь к фра Леонардо, — дай дорогу твоему герцогу!

— Моему герцогу? — воскликнул доминиканец. — Не знаю такого. Мне известно, кто такой гонфалоньер, известно, кто такой приор, я готов повиноваться бальи; но я не признаю никакого герцога и не знаю никакого герцогства.

— Тогда, — сказал герцог Алессандро, скрипнув зубами от бешенства, — дай дорогу твоему господину!

— Мой господин — Бог! — с прежней решимостью ответил фра Леонардо. — У меня нет другого господина, кроме того, что на небесах, и меж тем, как голос внизу говорит мне: «Уйди!» — я слышу другой, свыше, и он велит мне: «Останься».

— И останешься! — многозначительно проговорил Венгерец.

Но герцог с силой топнул ногой и бросил на сбира взгляд, заставивший того отступить.

— Кому сказано ждать! — прикрикнул он. — Когда мне случается проявлять терпение, изволь потерпеть и ты. Не видишь разве, я не хочу пугать девушку. Что ж, монах, — продолжал он, — раз ты не признаешь ни герцога, ни господина, уступи дорогу силе!

И, повинуясь знаку герцога, Венгерец и Джакопо оттащили монаха, и открывшийся взглядам всех, Строцци оказался лицом к лицу с Алессандро.

— Герцог Алессандро, — заговорил старик и, бросая оскорбление герцогу, инстинктивно прижал к себе свое дитя, — я полагал, что тебе хватает твоего канцлера, твоего барджелло, и твоих стражников, чтоб не играть самому роль сбира. Вижу, что ошибался.

Герцог расхохотался.

— А ты не учитываешь этого наслаждения — открыто сойтись с врагом? Или ты принимаешь меня за одного из тех, кто пробирается ночью в город, отсиживается днем по норам и терпеливо, по-предательски выжидает момента, чтобы, выбросив руку в темноте, исподтишка ударить в спину? Нет, я наступаю при солнечном свете и средь белого дня явился сказать тебе: «Строцци, мы разыграли с тобой роковую партию, где ставкой была наша жизнь; ты проиграл ее, Строцци, — плати!»

— Да, — ответил Строцци, — но не могу при этом не восхититься осмотрительностью игрока, приходящего требовать долг со столь сильным подкреплением!

— Уж не решил ли ты, случайно, что я чего-то боюсь? Думаешь, один я не стал бы разыскивать тебя повсюду, где только надеялся встретить? О! Ты впадаешь в довольно странное заблуждение и принимаешь меня за кого-то другого.

Обернувшись к двум сбирам, он приказал:

— Джакопо, Венгерец, выйдите, закройте за собой дверь и, что бы вы ни услышали, не смейте входить, пока я не позову вас.

Сбиры хотели было воспротивиться, но Алессандро топнул ногой; отпустив фра Леонардо, преклонившего колени на молитвенную скамеечку, оба вышли и затворили дверь.

— Ну вот я и один перед тобою, Строцци, — с беспредельным высокомерием заявил герцог, — один против вас двоих. Ах, да! Понимаю: я вооружен, тогда как вы безоружны. Обождите-ка. Смотри, Строцци, я бросаю шпагу.

И действительно, герцог вытащил шпагу и бросил ее себе за спину.

— На, Строцци, возьми этот кинжал. И он протянул свой кинжал Строцци.

— Воспрянь, древний римлянин… Разве не было в античные времена Виргиния, убившего дочь, и Брута, убившего царя? Выбирай же одно из двух. Нанеси удар, обессмерть свое имя, как они!.. Ну, бей! Да бей же! Чем ты рискуешь? Даже не головой: тебе и самому ясно, что она уже на плахе. А ты, монах, что удерживает тебя? Подбери шпагу и нанеси мне удар, зайдя со спины, если при взгляде мне в лицо у тебя дрогнет рука.

— Господь наш запрещает священнослужителям проливать кровь, герцог Алессандро, — со спокойной твердостью возразил на эти слова фра Леонардо, — а то я не передоверил бы другим рукам дело освобождения отчизны и уже давно ты был бы мертв, а Флоренция — свободна.

— Ну как, Строцци, думаешь, мне страшно? — спросил герцог Алессандро.

Последовала пауза, и ею воспользовалась Луиза.

— Нет, монсиньор, нет, — заговорила она трепетным голосом, — всем известно, что вы храбрец. Но будьте столь же добры, сколь вы отважны.

— Молчи, дитя! — вмешался Строцци. — По-моему, ты просишь его!

— Отец, — попыталась уговорить отца Луиза, пока Алессандро вкладывал шпагу обратно в ножны, а кинжал в чехол у пояса, — отец, не мешайте, Господь придаст силу моим словам. Монсиньор!.. — продолжала она с поклоном.

Но, оторвавшись от распятия, к ней бросился фра Леонардо с криком:

— Подымись, дитя! Никаких соглашений между невинностью и злодейством, никаких договоров у ангела с демоном! Встань!

— Ты не прав, монах, — сказал герцог с тем свирепым смешком, которого обычно страшились куда более его гнева, — она была так хороша при этом, что я чуть было не позабыл, как меня тут оскорбляли, чтобы помнить только, как я влюблен.

— Дитя! Дитя мое! — вырвался вопль у Строцци, и, схватив дочь, он судорожно обнял ее.

— Святой Боже! — поддержал его фра Леонардо, скорбно воздевая руки к небу. — Если, узря подобные дела, ты не ниспошлешь громы небесные, скажу, что в милосердии своем ты велик куда более, нежели в правосудии.

— Джакопо! Венгерец! — крикнул герцог, помедлив с минуту, словно давая Всевышнему время поразить его.

Вбежали оба сбира.

— К вашим услугам, ваше высочество, — произнес Венгерец.

— Передайте этих двоих в руки стражи, — распорядился герцог, указывая на фра Леонардо и Филиппо Строцци. — Пусть их отведут в Барджелло.

— Монсиньор! Монсиньор! — взмолилась Луиза. — Небом вас заклинаю, не разлучайте отца с дочерью, не вырывайте пастыря у Господа.

— Молчи и останься, — велел ей Строцци. — Ни слова больше, ни единого шага за нами, не то я прокляну тебя!

— О! — прошептала сломленная горем Луиза, падая на колени.

— Прощай, дитя мое, — сказал Строцци, — отныне печься о тебе будет некому, кроме Бога; но никогда не забывай, что в смерти моей повинен Лоренцо.

— Отец, отец! — воскликнула девушка, протягивая руки вслед старику.

Но тот, глухой к ее моленьям, бросил ей последнее прости, в котором гнева было чуть ли не больше, чем нежности, и вышел.

— О монсиньор! Монсиньор!.. — не поднимаясь с колен, воззвала Луиза к герцогу. — Неужели я бессильна хоть как-то помочь отцу?

Герцог, который был уже подле двери, вернулся к ней.

— Отнюдь, малютка, — молвил он, — только ты одна и можешь его еще спасти.

— Что же я должна для этого сделать, монсиньор? — спросила она.

— Лоренцо тебе это скажет, — пообещал герцог.

И он вышел.

IX БАРДЖЕЛЛО

Барджелло — возведенное Арнольфо ди Лапо огромное здание, служившее и уголовным судом и тюрьмой, где на одной из стен недавно обнаружен портрет Данте кисти Джотто, — со своей исполинской лестницей и стерегущим ее львом относится к тем архитектурным памятникам Флоренции, что наиболее ярко и величаво доносят до наших дней отголоски бурных, воинственных эпох, событиям которых были немыми свидетелями их камни.

Именно сюда, в Барджелло, были отведены не только Филиппо Строцци и фра Леонардо, но еще и Сельваджо Альдобрандини, хотя он был ранен, Бернардо Корсини, давший ему приют, и другие патриоты — те, кого герцог счел уместным к ним присоединить в качестве членов тайно затевавшегося против его особы заговора, те, кто участвовал в нем, по словам герцога, если не делом, то сердцем.

Их всех вместе заключили в одну большую камеру с решетчатыми окнами; стены ее были сплошь покрыты вязью надписей, нацарапанных на камнях их предшественниками — многими мучениками за общее с героями нашего рассказа дело.

В момент, когда мы вводим читателя в круг этих благородных жертв тирании великого герцога Флорентийского, фра Леонардо стоял, прислонясь к одной из опорных колонн свода, Строцци сидел, а подле него лежал на каменной скамье со скатанным плащом под головой Сельваджо Альдобрандини; остальные теснились около Бернардо Корсини, залезшего на табуретку и старательно выводящего ржавым гвоздем на полуобтесанном камне стены свое имя.

— Чем это ты там занят, Бернардо? — спросил его монах.

— Как видишь, святой отец, — ответил Бернардо, — пишу свое недостойное имя рядом с именами мучеников, предшествовавших мне на этом свете и теперь ждущих меня на небесах.

И он передал гвоздь Витторио деи Пацци.

— Я — следующий, — сказал Витторио. — Клянусь Иисусом Христом, последним Царем нашим, признанным всенародно! Когда-нибудь эти стены станут «Золотой книгой» Флоренции. Смотрите, вот имя старого Джакопо ди Пацци, моего прадеда, а вот имя Джироламо Савонаролы, вот — Никколо Кардуччи, Данте Кастильоне… Хвала Господу! У свободы отборная гвардия из благороднейших душ, вознесшихся в небеса!

— Напиши и мое имя, Пацци, — крикнул ему Сельваджо, — напиши его между своим и именем Строцци! Пусть узнают грядущие поколения, с кем я был, а если камень слишком тверд, возьми мою кровь и выведи ею, вместо того чтоб выцарапывать по букве… Моя рана еще не затянулась, и в чернилах отказа не будет. Пиши, пиши: «Сельваджо Альдобрандини, отдавший жизнь за свободу!»

— Теперь ты, Строцци, — сказал Витторио, нацарапав имя Сельваджо Альдобрандини под своим.

И он протянул ему ржавый гвоздь, сделавшийся в руках прославленных узников резцом Истории.

Филиппо Строцци взял гвоздь и там, куда доставала рука, написал одну итальянскую сентенцию, которую мы пытаемся перевести следующим двустишием:

Витторио рассмеялся:

— Совет хорош, — заметил он, — но, поданный стенами темницы, грешит некоторой запоздалостью.

Другие поочередно подходили расписаться на стене.

В этот самый миг фамильо государственной инквизиции вошел в камеру.

— Филиппо Строцци вернулся с допроса? — громко вопросил он.

— Да, кто его спрашивает? — отозвался Строцци.

— Какая-то девушка, имеющая разрешение на получасовое свидание с ним, — ответил фамильо.

— Девушка? — удивленно переспросил Строцци. — Если только это не Луиза…

— Да, она, отец! — крикнула с порога дочь Строцци.

— Тогда иди сюда, дитя, иди сюда! — открывая ей объятия, произнес Филиппо. — Я тебя простил; надеюсь, простят остальные.

И вновь почувствовав всю свою отцовскую нежность, он в отчаянном приступе страха прижал ее к груди, воскликнув:

— О! Дитя мое, ты вгоняешь меня в дрожь… От кого ты получила разрешение увидеться со мной?

— От самого герцога, — ответила Луиза.

— Как же ты его добилась?

— Просто испросив.

— Но где?

— Во дворце.

— В герцогском дворце? — воскликнул Строцци. — Ты была у этого негодяя?.. Дочь Строцци в доме незаконного сына Медичи!.. О! Уж лучше бы мне вовсе не довелось встретиться с тобой, чем увидеться при таком условии… Прочь, прочь от меня!

С этими словами он оттолкнул дочь.

— Строцци, не будь бесчеловечен… — укорил его фра Леонардо, поддерживая девушку.

Но старик вскочил с места и, меж тем как невинное дитя его взирало на отца, преисполняясь страхом и изумлением, застонал, вцепившись себе в волосы:

— Она была у него!.. Она ступила в это логово распутства, в этот вертеп похоти!.. Сколькими же годами невинности оплатила ты разрешение свидеться со мной? Ответь, Луиза, ответь!..

— Отец, — с кроткой нежностью ответила девушка, — видит Бог, я ничем не заслужила таких слов. И потом, я была там не одна: Лоренцо находился подле герцога и не оставлял нас.

— Так, значит, никаких постыдных уступок, Луиза?

— Ни единой, отец, ни единой, клянусь честью нашей семьи! Я бросилась к ногам герцога, попросила свидания с вами. Они с Лоренцо обменялись несколькими тихими фразами, потом герцог подписал бумагу, передал ее мне, и я вышла, испытывая неловкость под его упорным взглядом, но больше мне не за что краснеть.

— Как бы то ни было, Луиза, — покачал головой Строцци, — эта его милость оказана неспроста и таит в себе нечто ужасное. Но будь что будет: раз тебе дарованы полчаса, воспользуемся ими. Наверное, эти минуты последние, что мы проводим вместе.

— Отец!.. — слабо вскрикнула девушка.

— Господь наш укрепил тебя, дочь моя, — продолжал старик, — и с тобой можно говорить не как с ребенком, но как со взрослой женщиной.

— О Боже, вы пугаете меня, отец… — прошептала девушка.

— Ты знаешь, какой человек требует моей головы… Знаешь и каким судом меня судят…

— Так выприговорены, отец?

— Нет… пока еще нет… но могу быть… и обязательно буду… Отвечай же мне так, словно суд уже позади. Подумай, ведь то, о чем я тебя попрошу, касается умиротворенности моих последних часов… Подумай о том, что осужденному остается не только умереть, ему должно принять смерть по-христиански, то есть не богохульствуя и не проклиная…

«Благодарю тебя, Господи, что привел сюда этого ангела, дабы вернуть этому человеку веру, которую он почти утратил», — тихо прошептал фра Леонардо.

— Что же должна я сделать, отец, чтоб вернуть вам умиротворенность? Скажите — с этой минуты я подчиняюсь любому вашему приказу.

— Луиза… — торжественно обратился к ней Строцци. — Поклянись мне, что, когда ты увидишь возведенный для меня эшафот, когда услышишь, что я иду на казнь, ты не сделаешь и шага к этому человеку, чтоб меня спасти, пусть даже он тебе пообещает сохранить мою жизнь!.. Клянись мне, что никакого соглашения не будет между твоей невинностью и его низостью!.. Ибо душой твоей матери, моей любовью, безграничной, как Божья любовь, клянусь тебе, Луиза, что этим ты меня не спасешь… Ввергнутый в пучину отчаяния, я не стану жить… И, потеряв меня на земле, бедное дитя, ты и на небесах не встретишься со мной!..

Луиза соскользнула на пол и на коленях, чтобы придать обещанию больше торжественности, произнесла, вложив в отцовские руки свои:

— Отец, отец, я клятвенно обещаю вам это, и, если я нарушу данную клятву, да покарает меня Господь!

— Это еще не все, — продолжал Строцци, кладя обе ладони на голову дочери и глядя на нее с безмерной нежностью. — Опасность, преследующая тебя до моего последнего издыхания, может меня пережить… Вполне возможно, что герцог, прибегнув к насилию, постарается получить то, чего не смог добиться устрашением.

— Отец!.. — перебила его Луиза.

— Он способен на что угодно! Он осмелится на все! — резко сказал старик. — Это негодяй без чести и без совести!

— Господи Боже мой! — прошептала девушка, пряча в ладонях зардевшееся лицо.

— Луиза, — настойчиво продолжал Строцци, — ты, верно, и сама согласна скорее умереть чистой и юной, чем влачить жизнь в стыде и позоре?

— Да! Да!.. Сто раз да!.. Тысячу раз да!.. Бог мне свидетель!

— Тогда… — невольно дрогнувшим голосом произнес Строцци. — Если когда-нибудь ты попадешь этому человеку в руки… если тебе не останется никакого иного средства вырваться от него… если само милосердие Божье оставит тебя своей надеждой…

— Договаривайте же… говорите, говорите, отец.

— У меня осталось одно сокровище, что я уберег от чужих глаз: последний утешитель, верный друг, что должен был сократить мне мучения и избавить от эшафота… вот этот яд…

— Дайте его мне, батюшка! — воскликнула Луиза, поняв, к чему клонит отец.

— Хорошо, хорошо, Луиза! — сказал Строцци. — Спасибо тебе. В этом флаконе — свобода и честь; возьми, Луиза, я отдаю его тебе… Помни всегда, что ты — дочь Строцци!

— Все будет выполнено согласно вашему желанию, отец, клянусь вам!

И, вытянув перед собой руку, она подкрепила жестом слова торжественной клятвы.

— Спасибо! — повторил Филиппо. — Теперь мне спокойно. А ты, Господи, слышавший эту клятву, упаси от ее исполнения!

В этот момент дверь камеры распахнулась и снова вошел фамильо, тот самый, что привел Луизу, только на этот раз с ним был мужчина в маске.

Переступив порог, неизвестный остался стоять в дверях.

— Оговоренные разрешением полчаса истекли, — обратился фамильо к девушке, — вам надлежит следовать за мной.

— О! Так скоро! — откликнулась девушка.

— Иди, дочь моя, и да будет с тобой мое благословение, — сказал Строцци.

— Еще хоть минутку, хоть секундочку! — упрашивала она, молитвенно соединив ладони.

— Нет, иди, иди! Прощай, дитя мое, нам не надо милости от этих людей!

— Прощай, отец! — сказала Луиза.

— До встречи на небе, — прибавил фра Леонардо.

— О! — прошептал, ломая руки, Филиппо Строцци.

— Мужайся, бедный отец, мужайся! — прижав руки к сердцу, внушал ему фра Леонардо, пока фамильо уводил от них Луизу.

Когда она проходила мимо человека в маске, тот совсем тихо обронил:

— Луиза!

При звуке его голоса девушка встрепенулась.

— Лоренцино!.. — выдохнула она.

— По-прежнему ли ты веришь в меня? — задал вопрос человек в маске.

— Более, чем когда-либо!

— Тогда до вечера.

— До вечера, — еле слышно повторила девушка.

И она вышла из камеры, унося в сердце надежду и решимость.

Скрипнула затворяемая дверь; человек в маске очутился один на один с заключенными, притягивая к себе все взгляды, в которых удивление смешивалось с угрозой.

Поддерживаемый фра Леонардо, Филиппо Строцци в своем горе был единственным, кто не обращал внимания на пришедшего.

Первым подступил к этому человеку Витторио деи Пацци.

— Кто ты, что замаскированным появляешься среди нас? Один из фискалов Маурицио? Кто-нибудь из герцогских сбиров? — спросил он.

— Уж не пыточных ли ты дел мастер? Мы готовы к пыткам, — заявил Бернардо Корсини.

— Или ты палач? — подхватил Сельваджо Альдобрандини, с усилием держась на ногах. — Мы готовы к смерти!

— Говори же, недобрый вестник! С какой новостью ты пожаловал? — не унимался Витторио.

— Я пожаловал с известием о том, что вас всех приговорили к смерти, — сбрасывая маску, отчеканил Лоренцино. — Приговор будет приведен в исполнение завтра на рассвете.

— Лоренцино! — в один голос воскликнули узники.

— Лоренцино! — вслед за другими повторили фра Леонардо и Строцци.

— Что тебе нужно здесь? — прозвучал вопрос Витторио деи Пацци.

— Чего ты добиваешься? — не отставал от него Бернардо Корсини.

— Разве вам не все равно, вам, кому только и осталось еще на этом свете, что помолиться да встретить смерть? — был ответ Лоренцино.

Но тут вперед выступил фра Леонардо.

— Лоренцо, ты сошел в катакомбы ради того, чтоб оскорблять мучеников? — с укором сказал он. — Что за дела привели тебя сюда?

— Сейчас узнаешь, монах, ведь именно ты мне и нужен.

— Чего же ты от меня хочешь?

— Вели всем этим людям отойти подальше и давай по возможности уединимся.

— Зачем это?

— Затем, что я должен открыть тебе одну тайну и, как и вы, находясь в преддверии смерти, хочу исповедаться тебе.

— Исповедаться? — отшатываясь от него, воскликнул фра Леонардо.

— Да.

— Мне исповедовать тебя? — в страхе переспросил монах. — Но отчего ж именно мне, и никому другому?

— Оттого, что часы твои уже сочтены, а от сохранения моей тайны зависит, жить ли тебе, и, наконец, оттого, что во всей Флоренции я не доверился бы никакому другому исповеднику.

— Все назад, братья! — сказал фра Леонардо, бледнея от догадки, которую он как-то высказал Строцци, догадки, что через минуту нечто ужасное коснется его слуха.

Заключенные послушно отошли. Фра Леонардо присел на цоколь колонны, а Лоренцино встал перед ним на колени.

— Святой отец, — заговорил молодой человек, — год назад я возвратился во Флоренцию, уже вынашивая в сердце замысел, который теперь намерен осуществить. Опасаясь, как бы не приписать по ошибке другим все те чувства, что наполняли меня самого, я тотчас по приезде в родной город побывал в разных его кварталах: искал ответа в домах бедняков и дворцах богачей. Я прибивался к компаниям мастерового люда и навещал заносчивых патрициев. Отовсюду, подобно неумолчному стенанию, возносился к Небу единый голос, обличающий герцога Алессандро. Кто-то требовал у него обратно свои деньги, кто-то — честь, этот — отца, тот — сына. Все плакали, все горевали, все обвиняли, и я сказал себе: «Нет, несправедливо, чтобы целый город так страдал от тирании одного человека».

— Ах! — не удержался фра Леонардо, — выходит, все-таки правда то, на что мы уповали!

— Тогда, — продолжал Лоренцино, — я стал вглядываться в окружающих. Я увидел стыд на всех лицах, ужас во всех умах, растление во всех душах. Я искал, на что бы опереться, и чувствовал, как все ненадежно под моей рукой. И извне и внутри — повсюду одно доносительство: оно проникает в домашний уклад семей, оно гуляет и оттачивается на улицах и площадях, оно присаживается у семейного очага и в полный рост стоит на тумбах перекрестков! Вот тогда я понял, что не следует тому, кто в наши дни метит в заговорщики, брать иного наперсника, кроме своего помышления, иного сообщника, кроме собственной руки. Я понял, что, подобно первому Бруту, он должен покрывать лицо завесой настолько плотной, чтобы ни единому взгляду было не под силу пронзить ее. Лоренцо стал Лоренцино.

— Продолжай, сын мой, — затаив дыхание прошептал монах.

— Предстояло еще подобраться к герцогу, — снова заговорил молодой человек. — Нужно было, чтобы он, остерегающийся всех и вся, проникся доверием ко мне. Я сделался его прихвостнем, его лакеем, его шутом. И я не только повиновался его приказаниям, я предугадывал его прихоти, предупреждал его желания… Целый год вся Флоренция именует меня трусом, предателем, подлецом! Целый год я окружен таким презрением моих сограждан, какое потяжелей могильной плиты; за этот год от меня отвратились все сердца, кроме одного-единственного… Но, наконец, задуманное мною удалось: я достиг той цели, к которой стремился; наконец я прошел мой томительный, долгий путь… Отец, сегодня ночью я убью герцога Алессандро.

— Тише! Говори тише! — предостерегающе шепнул фра Леонардо.

— Однако, — продолжал Лоренцо, — герцог ловок, герцог силен, герцог храбр. Я могу пасть во время этой своей попытки спасти Флоренцию, и мне потребно от вас отпущение грехов in articulo mortis^[11]. Дайте же мне его, святой отец, дайте без колебаний. Слушайте, я достаточно натерпелся на земле, чтобы вы скупились на Небо для меня!

— Лоренцино, — сказал священник, — дать тебе полное отпущение — грех, знаю, но я возьму его на душу. И когда Господь призовет тебя держать перед ним отчет за пролитую кровь, я займу твое место, чтоб сказать: «Не ищи виновного, Господи… Виновный перед тобой».

— Вот и хорошо! Этим все сказано, — заключил Лоренцино. — Отныне герцогу, как и вам, вынесен приговор. Начиная с этой минуты его смерть — всего лишь вопрос времени… Святой отец, когда завтра за вами придут, хором кричите: «Герцог Алессандро мертв! Герцога убил Лоренцино! Откройте дом Лоренцино — труп там…» И палач содрогнется, толпы народа побегут к моему дому на виа Ларга, найдут тело, и, вместо того чтоб провожать на эшафот, вас с почетом вынесут отсюда на плечах сограждан.

— А ты?

— Что я?.. Я буду тем, кто откроет народу дверь в комнату с останками герцога. А теперь, когда все, что я имел вам сказать, сказано, прощайте, святой отец!

И, двинувшись прямо на остальных заключенных, ставших стеной между ним и дверью, коротко бросил:

— Дорогу, мессеры!

— А может, нам не угодно тебя пропускать? — сказал Витторио деи Пацци.

— Если нам пришла охота перед смертью поквитаться с тобой? — добавил Бернардо Корсини.

— Если мы решили задушить тебя собственными руками, удавить нашими цепями? — подхватил Филиппо Строцци.

И все, включая Сельваджо Альдобрандини, пытавшегося добраться поближе к молодому человеку, закричали наперебой:

— Смерть ему, продавшему всех нас! Смерть предателю! Смерть презренному!

Лоренцино сдвинул брови и положил руку на эфес шпаги, но услышал голос фра Леонардо, негромко прозвучавший над его ухом:

— Остановись, Лоренцо! Это последнее страдание на твоем крестном пути, последний терний твоего венца!

И монах, повысив голос, воззвал к узникам:

— Братья, дайте пройти этому человеку, ибо он — первейший меж нас!

Лоренцино вышел среди общего оцепенения изумленных узников: повинуясь приказанию фра Леонардо, никто не сделал ни малейшего движения, чтоб задержать его.

X УБИЙСТВО

Вечером этого же дня началось пышное празднество во дворце на виа Ларга; герцог Алессандро, чтобы ознаменовать свое торжество над республиканцами, пригласил на него всех, кто числился в его друзьях и фаворитах; только одно место, по правую руку от него, пустовало за столом.

Это место предназначалось Лоренцино.

Кое-кто из гостей выразил обеспокоенность отсутствием любимца государя, но на все расспросы герцог с улыбкой отвечал:

— Не ваша печаль, что Лино нет с нами, мне-то известно, где он.

Ближе к полуночи Лоренцино вошел, занял место возле герцога и, наполнив кубок вином, поднял его, возгласив:

— За благоденствие, радость и исполнение всех желаний нашего возлюбленного герцога!

Пока все пили за здоровье хозяина, молодой человек, наклонившись к уху герцога, шепнул:

— Выпейте не один кубок, а два кубка, монсиньор: не пройдет и часа, как Луиза будет вас ждать у меня, готовая исполнить желания вашего высочества.

— Голубчик, так ты это устроил? — обрадовался уже порядком захмелевший герцог.

— Разве я не дал вам слова, монсиньор?

— Через час? И кто придет известить меня?

— Послушайте, монсиньор, никому из своих людей я довериться не могу. У вас же есть преданный как пес Венгерец, не так ли?

— Я в нем уверен, как в самом себе.

— Уступите мне его, чтоб сходить за нашей опечаленной красоткой.

— Нет! — возразил герцог. — Она узнает в нем моего человека и откажется следовать за ним.

— Это с маской-то на лице и письмецом от меня?.. Полно! И кстати, дитя знает, куда идет.

— Тогда из-за чего вся эта возня?

— Надо соблюсти благопристойность, монсиньор.

— Согласен, забирай Венгерца, он в твоем распоряжении.

— Позовите его, монсиньор, и сами скажите, что он во всем должен слушаться меня.

Герцог подозвал к себе сбира.

— Пойдешь с Лоренцино, — сказал он ему, — и будешь делать все, что он тебе прикажет. Головой отвечаешь!

Венгерцу было не привыкать к наказам такого рода, поэтому в ответ он ограничился поклоном.

Лоренцино поднялся из-за стола.

— Уже уходишь, голубчик? — спросил его герцог.

— Черт побери, монсиньор, мне еще нужно приготовить комнату для вас!

— Ты обещаешь, что я буду предупрежден, как только прибудет красотка?

— Венгерец сам явится сообщить, когда вам можно будет прийти… Недопустимо, чтоб вам, монсиньор, пришлось ждать.

Лоренцино сделал несколько шагов к выходу, но, тут же вернувшись к герцогу, потребовал:

— Обещайте, монсиньор, что никто из ваших гостей не узнает, куда вы направляетесь и ради кого покидаете застолье!

— Ручаюсь моим словом.

— И дайте слово, что пойдете окольным путем, чтобы сбить с толку тех, кто увидит вас выходящим.

— Считай, ты его получил.

— А вы не забудете, что клятвенно обязались в этом?

— Мой милый! — возвысил голос герцог.

— Молчу, молчу, — отозвался Лоренцино. — По-моему, два обещания верней одного. Значит, слово дворянина, монсиньор?

— Слово дворянина!

— Тогда все в порядке.

— Да что это с тобой, Лоренцино? — спросил вдруг герцог.

— Со мной? — переспросил молодой человек.

— Ты бледней мертвеца, однако лоб у тебя весь в поту.

— Я думаю! У вас тут задохнуться можно, — ответил Лоренцино, утираясь вышитым батистовым платочком, вроде тех, какими пользуются женщины.

И он поспешно вышел.

Лоренцино ступил на виа Ларга в тот момент, когда башенные часы собора били полночь.

Эта зимняя ночь, с 5 на 6 января, выдалась холодной и темной: уже за десять шагов перед собой ничего нельзя было различить.

Лоренцино медленно шагал, поглядывая то и дело по сторонам, как тот, кто кого-то разыскивает.

На углу виа делле Ланчи перед ним словно из-под земли вырос человек.

Схватившись за кинжал, Лоренцино отпрянул.

— Это я, монсиньор, — послышался голос.

— Ах, это ты, Микеле! — узнал Лоренцино сбира.

— Разве не вы сами велели мне поджидать вашу милость на виа Ларга, с одиннадцати до часу ночи?

— В самом деле, велел и рад убедиться, что ты не опаздываешь на встречи… Ты готов?

— Да.

— Тогда следуй за мной.

— Вы, видно, собрались-таки отомстить? — поинтересовался сбир.

— Надеюсь, через час со всем этим будет покончено, Микеле!

— Счастливчик вы, монсиньор!

Не ответив, Лоренцино пошел вперед, углубился в виа Ларга и открыл дверцу в стене.

— А-а! Это произойдет в вашем доме? — спросил Микеле.

— Да, в моем.

— А вы не боитесь, что звон клинков и крики услышат в герцогском дворце?

— За год соседи наслушались криков и бряцания оружия у меня, так что не придадут этому значения, будь спокоен, — сказал Лоренцино.

Поднявшись во второй этаж, он открыл одну из комнат и впустил Микеле.

Он уже готов был оставить там сбира одного, но тот удержал его за рукав.

— Монсиньор, — сказал он, — сейчас я принадлежу вам, но, со своей стороны, вы тоже дали мне обещание.

— Напомни-ка мне его.

— После расправы с вашим личным недругом вы не воспрепятствуете мне разделаться с герцогом.

— Так ты по-прежнему упорствуешь в этом намерении?

— Больше чем когда-либо.

— И ни серебром, ни золотом, ни уговорами, ни угрозами не склонить тебя отказаться от этого замысла?

— Я дал клятву, что от меня ему не будет ни жалости, ни помилования в смертный час.

— Значит, все, что ты тут рассказывал, — правда?

— Чистая правда, от начала и до конца.

— Не верится.

— Отчего же?

— Да оттого, что не сыщется человека, способного на такую жестокость.

— Герцог Алессандро — не человек!

— Эта девушка была хороша собой?

— О! Мила, как ангел!

— Я забыл ее имя. Как, ты сказал, ее звали?

— Нелла.

— Сколько же ей было лет, когда она умерла?

— Восемнадцать.

— Так рано!

— Слишком поздно — для той, в чью жизнь вот уже два года как вошли несчастье и позор!

— И ты говоришь, что, потешив тебя надеждой стать ее мужем, герцог Алессандро…

— О! Не продолжайте, монсиньор! — взмолился сбир, не вынеся воспоминаний, которые разбередил в нем Лоренцино. — Не продолжайте, а то я обезумею, чего доброго! Сейчас ведь дело не во мне, а в вас, верно?.. Вы привели меня, чтоб помочь вам убить кое-кого… Ну, так кто же он таков, этот человек, от которого Небо отвернулось настолько, что ценой его крови мне приходится покупать право на мое отмщение?.. Назовите мне его, я готов.

— Мне незачем его называть, ты сам его увидишь.

— Стало быть, я его знаю?

— У тебя скверная память, Микеле; ты назвал мне имена четверых мужчин, которые были в зеленой комнате в ту злополучную ночь, и я тебе сказал, что тот, кому я должен отомстить, — один из этой четверки.

— Правда ваша, монсиньор, большего не требуется.

— Ну, то-то же!.. Я оставляю тебя в этой комнате; держись наготове… думай о герцоге… лелей свою месть… а когда я приду за тобой, пусть я найду тебя со шпагой в руке.

— Будьте покойны, монсиньор.

Лоренцо запер за Микеле дверь и вошел в комнату, приготовленную для герцога.

Кроме отблесков большого огня, разведенного в камине другого освещения в спальне не было.

Молодой человек не успел даже оглядеться, как на лестнице послышались шаги.

Он прислушался: поднимались двое, мужчина и женщина.

Можно было расслышать шелест складок шелкового платья.

Он проскользнул в коридор и, метнувшись в одну из дверей, затворил ее за собой.

Мгновением позже Луиза, предшествуемая не расстававшимся с маской Венгерцем, прошла мимо этой двери и вошла в какую-то комнату.

Комната была незнакома девушке: кабинет, в который ее провели утром, находился в противоположном конце покоев.

Но она получила записку Лоренцино, узнала почерк Лоренцино, и этого ей было более чем достаточно.

— Мы пришли, здесь вам следует обождать, — сказал ей Венгерец.

— Благодарю, — ответила Луиза, присаживаясь.

— Не желаете ли чего-нибудь? — спросил сбир.

— Нет. Передайте только пославшему вас, что я пришла и жду его, — ответила девушка.

— Слушаю, госпожа, — сказал Венгерец и вышел, затворив дверь комнаты, где он оставил девушку.

Он не сделал и двух шагов по коридору, как его остановил Лоренцино.

— Она здесь? — понизив голос, осведомился юноша.

— Да, монсиньор.

— Ступай же сказать герцогу, что мы его ждем; но пусть он помнит, что, кроме тебя, никто не должен увидеть его входящим сюда.

Венгерец отвесил поклон и хотел вернуть Лоренцино ключ от входной двери, но тот оттолкнул его руку.

— А герцог? — напомнил он. — Как, по-твоему, он войдет?

— И то верно, — спохватился сбир.

И он вышел, унеся с собой ключ.

Герцог даром времени не терял, и, войдя в залу в разгар пира, Венгерец нашел хозяина изрядно пьяным.

Но, заметив его кивок, герцог поднялся с кресла и подошел.

— Ну что? — спросил он сбира.

— Она ждет вас, монсиньор, — ответил Венгерец.

— Воистину, — продолжал герцог, — Лоренцино просто неоценим. Кажется, возжелай я Мадонну, так он и ее ухитрится мне добыть.

И, пройдя в туалетную комнату, он облачился в длинный атласный плащ, отделанный собольим мехом.

— Какие перчатки мне надеть — те, что для войны, или те, что для любви? — задал он вопрос Венгерцу.

— Те, что для любви, монсиньор, — отвечал сбир.

На столике и в самом деле лежали две пары перчаток: одни — кольчужные, другие — надушенные.

Герцог взял и натянул на руки надушенные перчатки.

Вслед за тем, распахнув дверь в залу, он объявил:

— Доброго вечера и веселой ночи всем вам, мессеры; пируйте сколько душе угодно. В погребах хватит вин, а в покоях — кроватей. Не являйтесь засвидетельствовать мне свое почтение раньше полудня: я буду еще спать.

— Погодите, я с вами, монсиньор, — вызвался один из гостей.

— Нет, останьтесь, Джустиниано, я обойдусь без провожатых, — ответил герцог.

Но Джустиниано да Чезена, капитан герцога, с пьяным упрямством стоял на своем.

— Ну хорошо, пошли, пропойца! — сдался герцог.

И незаметно шепнул Джакопо:

— Добром или силой, но на площади Сан Марко уведешь его от нас: мне хватит Венгерца.

Вчетвером они вышли из дворца. Памятуя о своем обещании Лоренцино отвести возможные подозрения, герцог свернул на виа деи Кальдераи, прошел по виа де Джинори, сделал несколько шагов по виа Сан Галло, повернул на виа дельи Арацциери, подтолкнул Джустиниано на площадь Сан Марко, приказав Джакопо вести его домой, и в сопровождении Венгерца направился на виа Ларга.

А тем временем Лоренцино вошел в комнату, где ждала его Луиза.

При его появлении девушка порывисто вскочила и подбежала обнять его.

— Спасибо, что ты доверилась мне, — произнес Лоренцино.

— День, когда я в тебе усомнюсь, станет днем моей смерти! — возразила девушка.

— Подожди, я сначала закрою эту дверь.

Лоренцо пошел запереть дверь, потом, вернувшись к Луизе, сказал:

— До самого конца ты пронесла свою веру, моя ненаглядная Луиза; теперь слушай хорошенько, что я тебе скажу.

— Буду слушать, как внимают гласу Божьему, но прежде всего, как батюшка?..

— Я же сказал тебе, что отец твой будет спасен, значит, так тому и быть. Кстати, хлопоча о нем, я подумал и о нас с тобою, любимая; через час мы покинем Флоренцию.

— Куда же мы отправляемся?

— В Венецию… Вот тут у меня, — похлопал себя по карману Лоренцино, — подорожная, подписанная епископом Марии. Оказавшись на свободе, твой отец догонит нас.

— Что ж, едем, любимый.

— Но не прямо сейчас; до нашего отъезда должно еще свершиться одно важное событие, Луиза.

— Где?

— Здесь.

— Как, здесь?

— В этой самой комнате.

— А я… я?..

— Ты, Луиза, будешь находиться вот тут, в боковом кабинете, и, что бы ты оттуда ни услышала — шум, голоса, возню, — ты не двинешься с места, пальцем не пошевелишь и звука не проронишь… Когда все кончится, я отопру, Луиза… Ты пройдешь через спальню, зажмурившись, и мы уедем.

— Лоренцо! Лоренцо! — воскликнула Луиза. — Не держи меня в таком страхе… Что все-таки должно произойти?.. О! Я не малое дитя… Сам батюшка сказал, что я взрослая женщина!

— Тише! — прервал ее Лоренцино. — Ты ничего не слышала?..

— Как будто хлопнула дверь с улицы.

— Так оно и есть. Войди в кабинет, Луиза… Наступает решающий миг. Призови на помощь все свое мужество и — ни звука, хоть бы сама Смерть вступила сюда у тебя на глазах.

— Богоматерь ангелов, что же здесь произойдет?..

Лоренцино втолкнул девушку в комнату, смежную со спальней, запер дверь, опустил ключ в карман и, выбежав, устремился в кабинет, где уже прятался перед этим, когда мимо проходил Венгерец.

Венгерец появился опять, на этот раз указывая путь герцогу.

Герцог грузной походкой вошел в комнату и уселся на кровать.

— Ну и где же она? — осведомился он.

— Кто? — не понял Венгерец.

— Обещанная мне Лоренцино красотка Луиза, за которой ты ходил с его письмецом.

— Я оставил ее здесь, монсиньор; наверное, вот-вот вернется.

— Прекрасно… прекрасно, — молвил герцог. — Я полагаюсь в этом на Лоренцино… Ты останься… будешь ждать меня напротив палаццо Состеньи, пока не начнет светать. А если до рассвета я не отправлюсь назад, что вполне вероятно, ступай во дворец и жди там.

— Монсиньор остается один?

— Э, нет, болван, не один! — хохотнул герцог. — Лоренцино сейчас приведет ко мне свою нареченную… Ну, пошел вон!

Венгерец вышел из спальни.

Лоренцино, как и в прошлый раз, ожидал его в коридоре.

— Ключ! — потребовал он.

— Вот, — сказал Венгерец.

— Герцог велел тебе ждать его?

— Да, до зари… Если на заре он не выйдет, я могу возвратиться во дворец.

— Так можешь туда возвращаться прямо сейчас, — со смехом посоветовал ему Лоренцино. — Я тебя отпускаю.

— А вы ручаетесь мне, что до зари монсиньор наверняка не выйдет?

— Моим словом дворянина, — сказал Лоренцино, кладя руку на плечо сбира. — Ступай себе спокойно спать.

— Ей-Богу, — согласился Венгерец, — так я и поступлю.

— Ну и правильно… Ступай, дружище, ступай.

Венгерец спустился по лестнице… До Лоренцино, перегнувшегося через перила, донеслись его удаляющиеся шаги, потом было слышно, как открылась и со стуком захлопнулась входная дверь.

Только теперь он перевел дыхание.

Затем, проведя обеими ладонями по лицу, направился в комнату к герцогу.

— Ну, так где же твоя опечаленная красотка? — встретил его вопросом тот. — И почему она не дожидалась меня здесь?

— Здесь… Вы пришли прямо с ночной пирушки, монсиньор… Откуда мне было знать, после всех выпитых вами у меня на глазах кубков, в каком состоянии вас доставят?.. Я не хотел, чтоб по вашей милости она до смерти напугалась!

— О! Какие нежности, — фыркнул герцог, отстегивая шпагу. — Ну-ка, сходи за ней.

— Сию минуту, монсиньор.

Он принял оружие из рук герцога и, обматывая перевязь вокруг шпаги, запутал ее на эфесе так, чтобы клинок нельзя было одним движением извлечь из ножен.

После этого он положил шпагу под подушку.

— Вы останетесь в этом плаще? — спросил Лоренцино герцога.

— Нет, честное слово, здесь чересчур натоплено.

— Дайте-ка его мне, а сами прилягте на постель, монсиньор; через минуту та, кого вы ждете, будет здесь.

И, сложив одежду герцога на стул, он быстро вышел.

Дверь за ним закрылась.

Лоренцо бегом бросился по коридору к комнате, где его ждал Микеле.

— Брат, — сказал он, выпуская его, — час пробил; я держу запертым в спальне того врага, о ком тебе говорил… Ты все еще не отказываешься помочь мне разделаться с ним?

— Идем! — лаконично отозвался сбир.

И оба, стараясь двигаться как можно тише, пряча под плащами обнаженные шпаги, направились к спальне, где остался герцог.

Открыв дверь, Лоренцо вошел первым.

В его отсутствие герцог улегся в постель; отвернувшись лицом к стене, он, похоже, успел задремать и не пошевельнулся, когда Лоренцо вплотную подошел к его ложу.

— Вы спите, синьор? — спросил юноша.

И с этими словами он нанес столь страшный удар короткой и тонкой шпагой, которую сжимал в руке, что ее острие, войдя в один бок повыше плеча, вышло из другого под соском.

Герцог взревел от боли.

Но, будучи человеком неимоверной силы, он одним прыжком выскочил на середину комнаты и почти добрался до двери, когда на пороге наткнулся на Микеле, который, при виде герцога Алессандро вскрикнул от радости и, рубанув наотмашь шпагой, раскроил ему висок и отсек почти полностью левую щеку.

Герцог отступил на два шага в поисках другого выхода; Лоренцино, обхватив герцога поперек тела, толкнул его обратно на кровать и опрокинул навзничь, навалившись сверху всем своим весом, и тот, подобно угодившему в западню крупному хищнику, пока еще не издавший ни звука, впервые позвал на помощь.

Но Лоренцино резко зажал ему рот ладонью, так что при этом его большой палец и часть указательного попали внутрь. Инстинктивно на это реагируя, герцог с силой сжал челюсти; кости захрустели, дробясь под его зубами, и от нестерпимой боли в руке Лоренцино в свою очередь откинулся назад с протяжным криком, похожим на рычание.

Хотя кровь обильно текла из двух его ран и он то и дело отхаркивался ею, Алессандро молниеносно набросился на противника и подмял под себя как тростинку, пытаясь душить.

Лоренцино почувствовал, что ему конец. В таком единоборстве шпага была бесполезна… И тут он вспомнил о том дамском кинжале, который с такой легкостью пробивал золотые цехины. Он пошарил у себя на груди под колетом, нашел его и дважды подряд погрузил в живот герцогу острое лезвие по самую рукоять. Но ни первая, ни вторая из нанесенных ран не заставила того ослабить хватку своих пальцев. Микеле безуспешно порывался прийти Лоренцино на выручку: тела сцепившихся противников так переплелись, что, несмотря на горячее желание внести лепту в убийство герцога, он не решался нанести удар одному из опасения случайно убить или ранить другого. Совсем отчаявшись, он, как и Лоренцино, отбросил шпагу и, выхватив дагу, полез в кучу борющихся, бесформенную в красноватой полутьме спальни, которую наполняли пляшущие отблески огня в камине. Наконец он добрался до горла герцога, вонзил в него дагу и, видя, что герцог все никак не падает, поворошил ею так удачно, по утверждению историка Варки, что в конце концов перерезал ему артерию.

С предсмертным хрипением герцог рухнул, увлекая за собою Лоренцо и Микеле.

Но эти двое мгновенно снова оказались на ногах; отпрыгнув от него в разные стороны, они переглянулись, испугавшись вида крови на их одежде, и бледности, разлившейся по их лицам.

— Наконец-то, — первым открыл рот сбир. — По-моему, он готов.

И так как Лоренцо с сомнением покачал головой, Микеле, подобрав с пола свою шпагу, вернулся с ней назад и не спеша проткнул тело герцога, но оно даже не шелохнулось.

Перед ними был бездыханный труп.

Только тогда Лоренцо вспомнил о Луизе и о том ужасе, какой она должна была испытать. Во время их схватки с герцогом, на которую ушло более десяти минут, из смежной комнаты до него два или три раза долетали приглушенные вздохи.

Он отпер дверь и громко позвал Луизу, но ни звука не услышал в ответ.

Ему только почудилось, что в полоске слабого света, пробивавшегося в открытую дверь из спальни, он различает лежащее на ковре тело девушки.

Он бросился к ней, поднял на руки и, думая, что это простой обморок, перенес в спальню, освещаемую неверным светом пламени, опустился с ней на пол перед камином, бережно поддерживая ее голову на своем колене, и с неописуемой тревогой в голосе стал звать ее по имени.

Луиза открыла глаза, чем вызвала радостное восклицание Лоренцино.

Он решил, что девушка приходит понемногу в себя.

Но она угасающим голосом попросила:

— Прости меня, ненаглядный мой Лоренцино, я утратила веру в тебя, а ведь я предупреждала, что минута, когда я в тебе усомнюсь, станет для меня последней.

— И что же? — испугался Лоренцино. — Говори же, говори!..

— Отец передал мне на случай, если я попаду в руки герцогу, этот флакон с ядом… Я посчитала, что не только оказалась в руках герцога, но и что ты выдал меня.

— Ну, а дальше?.. Что дальше? — допытывался Лоренцо.

— Смотри… — обронила тихо Луиза.

— Он пуст! — возопил молодой человек.

И, теряя рассудок от горя, забыв об ужасной ране на руке, он бросился вниз по ступеням, унося тело Луизы и оставив труп герцога на полу своей спальни.

Сохраняя хладнокровие, Микеле вышел следом, заботливо заперев за собой дверь комнаты, а затем и входную дверь дома.

После чего, не задумываясь о том, что будет с Лоренцино, он отправился помолиться перед статуей Мадонны на углу площади Пресвятой Девы, в своем суеверии благодаря заступницу всех страждущих и скорбящих за то, что удача сопутствовала ему в этом жутком убийстве.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Мы знаем, какой оказалась для Флоренции развязка ужасной драмы, чьи основные перипетии мы вкратце только что обрисовали.

Миру было дано новое подтверждение той великой истины, что кинжал почти всегда разрубает, но не распутывает.

Как после гибели победителя Помпея Рим перешел от Цезаря к Октавиану, так после гибели герцога Флоренция перешла от Алессандро к юному Козимо I, о котором шла речь в начале этого повествования и которому его молодость, красота, народная любовь к его отцу, Джованни делле Банде Нере, а также усвоенная флорентийцами привычка к рабскому ярму проложили беспрепятственный путь к трону.

Он взошел на него, отделавшись торжественной клятвой кардиналу Чибо свято соблюсти четыре обещания:

первое — неукоснительно чинить правосудие как над богатым, так и над бедным;

второе — никогда не соглашаться на восстановление во Флоренции власти императора;

третье — отомстить за смерть герцога Алессандро;

четвертое — быть милостивым к синьору Джулио и синьоре Джулии, его незаконным детям.

Козимо принес клятву и избрал себе девизом полустишие Вергилия: «Primo avulo, non deficit alter»^[12].

Но с Козимо произошло то, что обычно бывает со всяким, кого к власти возносит крутой поворот событий.

На нижней ступени трона они принимают условия, на верхней — они их диктуют.

Он аккуратно выполнил только те пункты клятвы, что касались отмщения.

Когда на другой день после убийства весть о смерти герцога Алессандро дошла до ушей кардинала Чибо, тот мгновенно понял, какой помехой становятся для него Строцци и его товарищи… Смерть герцога отменяла их казнь, но, оставаясь в городе, они не допустили бы избрания нового повелителя.

Поэтому их поспешили забрать из Барджелло и, сообщив, что они помилованы герцогом, препроводить до границы, а там дать им полную свободу.

Они перебрались в Венецию.

Только по прибытии туда Строцци узнал из уст самого Лоренцино об убийстве герцога и смерти дочери.

На какое-то время горе заслонило все кругом для этих двоих.

Но, увидев Флоренцию в руках Козимо I, оценив со стороны угрюмый и безжалостный нрав нового герцога, они сплотили вокруг себя всех еще оставшихся в Тоскане республиканцев и приняли решение открыто попытать счастья в случайностях войны.

Разбитые наголову, мятежники укрылись в цитадели Монтемурло, где их осадили войска Алессандро Вителли.

После двухчасового кровавого побоища осаждающие — итальянские и испанские кондотьеры — взяли замок приступом, частью перебив, частью взяв в плен находившихся там республиканцев.

Филиппо Строцци отдал шпагу самому Вителли.

Козимо, выкупив пленных у захвативших их солдат, повелел доставить всех во Флоренцию и там отдать под суд трибунала Совета восьми.

Каждое утро в течение четырех дней на площади Синьории слетала с плеч голова одного из республиканцев.

Народ не стерпел подобного зрелища. Он чувствовал, что сейчас под топором палача брызжет самая чистая и благородная флорентийская кровь.

Роптанье народа устрашило герцога.

Он рассадил оставшихся у него еще пленников — а в числе их находился Никколо Макиавелли, сын историка, — по крепостям Пизы, Ливорно и Вольтерры.

Не прошло и месяца, как ни одного из них не осталось в живых.

Сохранили только пятерых, самых знаменитых: Бартоломео Валори, Филиппо Валори, его сына, и другого Филиппа Валори, его племянника, Антонио Франческо дельи Альбицци, Алессандро Рондинелли — всем пятерым уготовано было послужить в пример и назидание.

Постановили предать их смерти 20 августа, то есть в годовщину того дня, когда семь лет назад этот самый Бартоломео Валори, вначале сторонник Алессандро Медичи, собрав парламенто, нарушил условия сдачи города и поверг свою родную Флоренцию к стопам тех самых Медичи, которые вознаградили его за это так, как награждают тираны.

В назначенный день все пятеро после пыток были отправлены на эшафот.

Этих людей казнили как повинных в измене Республике.

Оставался Филиппо Строцци; его жизнь принадлежала тому, кому он сдался, — Алессандро Вителли. Но Алессандро Вителли, поместив его в каземате цитадели, где он был единовластным хозяином, содержал там узника со всем должным почтением и упорно отказывался передать его Козимо Медичи.

Однако понятно, что это был только вопрос времени и денег. Козимо выкупил пленника, а император Карл V дал Вителли свое соизволение на выдачу его.

Но, к несчастью для мстительности Козимо, в день, когда пришло разрешение выдать пленника, кем-то предупрежденный об этом Филиппо Строцци перерезал себе горло перочинным ножом, предварительно написав первыми каплями своей крови вещий стих Вергилия:

Что же до Лоренцино, то его нашли убитым в одном из закоулков Венеции в 1547 году, спустя ровно десять лет со дня, когда Козимо I дал клятву отомстить за смерть герцога Алессандро.

КОММЕНТАРИИ

Повесть Дюма «Ночь во Флоренции» («Une nuit à Florence sous Alexandre de Médicis»), сюжет которой связан с реальным историческим событием — убийством герцога Алессандро Медичи его родственником Лоренцино, представляет собой переделку пятиактной драмы «Лоренцино» («Lorenzino»), поставленной впервые в Комеди Франсез 24 февраля 1842 г. (Переделка собственной пьесы в повесть — уникальный случай в творчестве Дюма, поскольку всегда бывало наоборот: вслед за романом, часто под тем же названием, создавалась и ставилась пьеса.)

Следует заметить, что Дюма прекрасно знал Флоренцию и ее историю: он жил в этом городе с июня 1840 г. до осени 1842 г. (с перерывами), там и была написана пьеса «Лоренцино».

Время действия: со 2 по 6 января 1537 года.

Повесть опубликована в 1861 г.; первое французское издание: Paris, Michel Lévy frères, 12mo.

Перевод сверен Г. Адлером с этим изданием.

Это первая публикация повести на русском языке.

Несколько слов об Италии

… в книге Бытия сказано: «Дух Божий носился над водою». — Бытие, 1: 2.

… Рабство бытует повсюду… — В XIX в. под рабством понимали самые разные формы зависимости, а иногда и просто отсутствие гражданских и политических свобод.

… Оно в Индии, простирающейся от Калькутты до Персидского залива. — Под Индией здесь понимается Индостан — регион, включающий нынешнюю Индию, Пакистан и Бангладеш, от Бенгальского залива (границы Индии проходят восточнее города Калькутта) до Оманского (Персидский залив является продолжением Оманского, и Индия никогда не простиралась до берегов этого залива). Ко времени написания «Ночи во Флоренции» (1861 г.) британские владения охватывали весь Индостан (кроме нескольких небольших прибрежных территорий, принадлежавших Франции и Португалии) и делились на две части: Британскую Индию, колонию Великобритании, и индийские государства, управлявшиеся местными династиями под английским протекторатом. В Британской Индии рабство было отменено в 1834 г., в индийских государствах — только в нач. XX в.

… Оно в Египте, протянувшемся от Лунных гор до Средиземного моря. — Во времена Дюма Египет, которому был подвластен и нынешний Судан, т. е. вся долина Нила, формально входил в состав Османской (Турецкой) империи, но на самом деле был независим. Домашнее рабство существовало в Египте до объявления его британским протекторатом в 1914 г. (фактически Египет был оккупирован англичанами в 1882 г., независимость обрел в 1922 г.), но Дюма, возможно, имеет здесь в виду также и полное экономическое и гражданское бесправие основного населения — крестьян-феллахов.

Лунными горами еще в римские времена именовали некий горный массив (точное его местонахождение было неизвестно), где находятся истоки Нила. Обычно считается, что так в античные времена называли Эфиопское нагорье, где находится озеро Тана, из которого вытекает Голубой Нил, сливающийся с Белым Нилом в собственно Нил близ нынешней столицы Судана — Хартума. Белый Нил, являющийся основой собственно Нила (от его истоков вычисляется общая длина этой великой африканской реки), вытекает из озера Виктория, как это было установлено английским путешественником Джоном Хеннингом Спиком (1827–1864) во время его экспедиции 1860–1863 гг. (т. е. Дюма еще не мог знать об этом). Так что Лунными горами могли именовать и горную страну в районе Великих Африканских озер, тем более что в 1892 г. было установлено: горы около озера Виктория местное население называет именно Лунными; неясно, впрочем, сколь древнее это название.

… Оно в России, раскинувшейся от Каспийского моря до Балтики. — В Российской империи крепостное право (здесь именно оно имеется в виду) было отменено в 1861 г., как раз когда Дюма публиковал эти строки. Неясно, однако, почему Дюма отводит России место всего лишь до Каспия, ибо Российская империя в 1861 г. хотя и не включала некоторые районы Средней Азии, в т. ч. лежащие на восточном берегу Каспийского моря, завоеванные в 70–80-е гг. XIX в. (зато России принадлежала Аляска), но Сибирь и Дальний Восток вошли в ее состав еще в XVII в. (Приамурье и Приморье в 1858 г.). Либо Дюма имеет в виду лишь те районы России, которые он сам посетил в июне 1858 г. — феврале 1859 г., либо Каспий является здесь символом границы между Европой и Азией, в данном случае между европейской частью России, где крепостное право существовало, и Сибирью, где его никогда не было (не было его, впрочем, и в Архангельской губернии, и в Великом княжестве Финляндском, и в ряде других мест, но Дюма об этом мог и не знать).

… Оно долгое время просуществовало в Северной Америке, еще дольше — в Южной… — В южных штатах США (именно они здесь имеются в виду, ибо в Британской Северной Америке — с 1867 г. доминион Канада — рабства никогда не было) рабство негров существовало с XVII в., еще до провозглашения независимости США, и до окончания гражданской войны (она же Война Севера и Юга, или Война за освобождение негров) 1861–1865 гг. Отменено оно былофедеральным законом 1862 г. (т. е. уже после опубликования «Ночи во Флоренции»), вступившим в силу с 1 января 1863 г., что окончательно было закреплено в 1865 г. тринадцатой поправкой к конституции США.

В большинстве государств Центральной и Южной Америки рабство было упразднено в сер. XIX в., т. е. ранее, чем в США, но в Бразилии (до 1822 г. — колония Португалии, в 1822–1889 гг. — Бразильская империя, с того времени и доныне — Федеративная Республика Бразилия) — в 1888 г., а в испанских колониях Куба и Пуэрто-Рико (в результате испано-американской войны 1898 г. Куба получила независимость, а Пуэрто-Рико особый статус «присоединившегося штата» США, в каком пребывает и ныне) — в 1886 г.

… никому не дано провидеть тот день, когда с ним будет покончено в Африке. — Африка с XVI в. была центром и источником работорговли, как внешней — вывоз рабов в Америку, — так и внутренней. Несмотря на многочисленные законодательные акты и международные соглашения (последнее из них: Конвенция Лиги наций о рабстве — 1926 г.), рабство в португальских колониях в Африке существовало до 80-х гг. XIX в., в Бельгийском Конго — до 1895 г., в Эфиопии — до 1950 г.

… Проследите ее контуры на глади трех морей… — Имеются в виду омывающие Грецию моря: Ионическое — с запада, Эгейское — с востока и так называемое Критское — с юга.

… не один Делос, а все ее острова готовы оторваться от морского дна и поплыть, гонимые вольным ветром науки и искусств. — Делос — остров в Эгейском море близ берегов Малой Азии, принадлежит Греции; в античности — религиозный центр (здесь находилось общегреческое святилище Аполлона), а также крупный центр работорговли. В греческой мифологии Делос считался плавучим островом; богиня Гера запретила возлюбленной Зевса Латоне вступать на твердую землю и та родила своих детей Аполлона и Артемиду на плавучем острове Астерия, который после их рождения стал называться Делос (гр. «являю»).

… она идет на нее походом аргонавтов… — Дюма здесь и ниже соединяет исторические события и эллинские предания, считая последние точными историческими свидетельствами. Согласно греческим мифам, Пелий, царь города Иолк в Фессалии, желая погубить своего племянника Ясона, законного претендента на трон Иолка (Пелий некогда сверг и изгнал его отца, своего брага), обещает вернуть ему престол при условии, что тот добудет шкуру золотого барана (золотое руно), находящуюся в стране Эа, или Колхиде. Ясон отправляется с отрядом друзей, славнейших героев Эллады, в поход на корабле «Арго» (аргонавты — букв. гр. «плывущие на “Арго”») и после множества приключений добивается своей цели. Предполагается, что этот миф имеет только одно историческое основание: в нем слышны отзвуки рассказов о первых плаваниях греков в Черное море (древняя Колхида располагалась приблизительно в районе нынешней Абхазии). Древнегреческая традиция настаивала на том, что этот поход происходил на поколение раньше Троянской войны.

… укрощает в Троянской войне… — Троянская война — одно из центральных событий греческой мифологии и эпоса. Эта война, в которой сражались знаменитейшие герои Греции, вспыхнула из-за того, что Парис, сын Приама, царя города Троя (он же Илион) на западном побережье Малой Азии, похитил Елену, жену царя Спарты Менелая, и союзники Менелая, греческие цари (греки именуются в преданиях также ахейцами, по области Ахайя на юге Пелопоннеса), предприняли военный поход на Трою, чтобы отомстить за честь собрата. После десятилетней осады Троя была взята и разрушена. Греческая традиция датировала Троянскую войну 1192–1182 гг. до н. э.; античные историки объявили это событие началом векового конфликта между Европой и Азией, развитием которого были и греко-персидские войны, и походы Александра Македонского, и многое другое. Современные исследования подтверждают реальность Троянской войны, точнее, целого ряда войн между Троей и теми или иными союзами городов-государств в Ахайе в III–II тыс. до н. э. Судя по археологическим данным, первый раз Троя была уничтожена в страшном пожаре в кон. III тыс. до н. э., возродилась снова и была окончательно разрушена ок. 1240 г. до н. э.

… отбрасывает при Соломине… — Имеется в виду один из центральных эпизодов греко-персидских войн (500 449 до н. э., с перерывами) между Персидской державой и коалицией греческих полисов (городов-государств). 27 или 28 сентября 480 г. до н. э. в проливе между побережьем Саронийского залива Эгейского моря и островом Саламин, расположенным в этом заливе, греческий флот наголову разбил персидский, что привело к перелому в войне и началу господства Эллады (в первую очередь ее крупнейшего морского полиса — Афин) на море.

… наводняет войсками Александра… — В 334 г. до н. э. Александр (356–323 до н. э.), царь Македонии с 336 г. до н. э., глава созданного в результате военных действий и утверждения македонской гегемонии в Греции Панэллинского союза, в который вошло большинство полисов Эллады, начал поход на Персию, объявив это отмщением за греко-персидские войны. За 10 лет (334–324 гг. до н. э.) было завоевано не только Персидское царство, простиравшееся от Малой Азии до Северо-Западной Индии, от Египта до Средней Азии, но и ряд индийских земель, не входивших в него.

… положив предел полигамии, она борется со сластолюбивой природой Востока и превращает женщину в подругу мужчины, наделяя ее душой… — Дюма повторяет общие места историков и философов XVIII–XIX вв. об особом сластолюбии народов Востока, о том, что восточные религии (именно их символизируют приведенные ниже имена — см. след, примеч.) отказывали женщине в статусе человека, даже в наличии души, тогда как в античном мире женщина была равноправна мужчине. Все это сильно преувеличено, а в отношении религиозных воззрений Востока — просто неверно. Касательно же полигамии, т. е. многоженства, следует отметить, что, хотя греческие обычаи действительно не знали многоженства, на Востоке оно никак не исчезло с завоеваниями Александра, напротив, сам победитель и владыка Персии имел трех официальных жен из знатных персидских семейств, и государи обломков его распавшейся вскоре после его смерти империи — греки по происхождению и культуре — также нередко имели по нескольку жен и большие гаремы с наложницами.

… в чем ей отказывают Вишну, Джерид и Заратуштра. — Вишну — одно из высших божеств индийской мифологии, хранитель мироздания, источник, основа и суть бытия, защитник слабых и притесняемых; имел множество земных воплощений, одно из них — герой Кришна.

Джерид — божество с таким именем не зафиксировано.

Заратуштра (гр. Зороастр) — древнеперсидский пророк (реальное историческое лицо, жившее, по различным подсчетам, то ли в XII–X, то ли в VII–VI вв. до н. э.), основатель зороастризма, религии, признающей существование двух верховных богов: благого Ахурамазды (гр. Ормузда) и злого Анхра-Майнью (гр. Аримана). Вся мировая история есть столкновение этих высших сил; в конечном счете силы добра победят, чему будет способствовать явившийся перед концом мира спаситель Саошьянт (это имя являет собой древнеперсидское причастие будущего времени от глагола «спасать»).

… она спешит свергнуть своих царей, утверждает республику и признает над собой императоров лишь с приближением если не физического, то нравственного своего упадка. — Согласно римской исторической традиции, подтверждаемой современными исследованиями, если не в подробностях, то в целом, Рим был основан в 753 г. до н. э.; во главе римской общины стоял царь, пожизненно избираемый всеми полноправными членами общины. В 509 г. до н. э. последний из римских царей был свергнут, царский сан уничтожен, и высшая власть с тех пор вручалась двум ежегодно избираемым консулам, названным так (лат. consul — «коллега») потому, что они, во избежание сосредоточения власти в одних руках, обладали равными полномочиями, должны были во всем советоваться друг с другом и выносить только солидарные решения. Такое государственное устройство получило название res publica — лат. «общее дело». К I в. до н. э. в результате целого ряда политических, экономических, социальных и демографических (Рим из небольшой общины превратился в обширное государство) причин предпринимались более или менее успешные попытки установить единоличное правление, опираясь на армию. Слово «император» первоначально означало звание главнокомандующего, обладавшего абсолютной властью («империем») над войском и населением тех территорий, где шла война. Одновременно это же слово являлось почетным титулом, пожизненно дававшимся высшим коллегиальным органом Римской республики, сенатом, победоносному полководцу, причем титул этот употреблялся после имени, например: «Луций Корнелий Сулла, император». Захватив в 49 г. до н. э. единоличную власть в Риме, Гай Юлий Цезарь (102/100–44 до н. э.) стал употреблять слово «император» как название титула и должности (imperator perpetuus — «постоянный император», верховный главнокомандующий, а не командующий в отдельной кампании) и ставить его перед именем. Окончательно это утвердил его внучатый племянник Гай Октавий Фурин (63 до н. э. — 14 н. э.), усыновленный Цезарем по завещанию и получивший имя Гай Юлий Цезарь Октавиан. Завладев в длительных гражданских войнах в 31 г. до н. э. единоличной властью, Октавиан в 27 г. до н. э. провел реформу государственной власти, учредив фактически монархию, и принял имя-титул: император Цезарь, сын Бога (Гай Юлий Цезарь был посмертно обожествлен), Август (т. е. «расширитель», от лат. augere — «увеличивать», «расширять»). Государство продолжало именоваться республикой (название «Римская империя» означает «область римского владычества», а не указание на государственный строй), но все республиканские должности, в т. ч. консульские, хотя и сохранялись, превратились в почетные титулы без власти, а управление сосредоточилось в руках одного лица, который носил титулы «император» и «принцепс» (здесь; председатель сената). Историки и особенно литераторы XIX в. все эти изменения зачастую объясняли нравственным упадком, вызванным ростом богатства страны по мере ее увеличения, забвением гражданских добродетелей и т. п.

… Греция, довольствовавшаяся тем, что основывала колонии… — Имеется в виду период Великой греческой колонизации VIII–VI вв. до н. э. В это время многие греческие полисы, страдая от перенаселения и недостатка плодородных земель, предприняли выведение колоний, т. е. поселений, состоявших из жителей того или иного полиса. Греческие колонии, в отличие от современных, представляли собой небольшие приморские города с округой, и основным занятием их жителей было не столько сельское хозяйство, сколько посредническая торговля с местным населением и метрополиями, т. е. городами-основателями колоний. Греческие колонии простирались по всему Средиземноморью и Черноморью от Массилии (соврем. Марсель) на западе до Диоскуриады (соврем. Сухуми) на востоке, от Навкратиса (поселение в устье Нила) на юге до Херсонеса (близ соврем. Севастополя) на севере.

… Он открывает Пантеон всем божествам языческого мира… — Пантеон (букв. гр. «всебожий») — храм всех богов в Риме, построенный в 26 г. до н. э. на средства римского полководца и государственного деятеля, друга Августа, Марка Випсания Агриппы; полностью перестроен в 125 г. н. э. по приказу и при личном участии императора Адриана (Публий Элий Адриан; 76–138; с 117 г. император Цезарь Траян Адриан Август); перестал быть местом языческого богослужения во второй пол. IV в. и обращен в 609 г. в церковь святой Марии Мучеников. Создание такого храма в I в. до н. э. знаменовало особенности развития римской религии во времена поздней республики и империи. По мере расширения римского государства в местную религию включались культы богов покоренных народов, их храмы строились в столице римской державы, дабы и эти боги оказывали покровительство Риму. Пантеон был посвящен как богам всех населяющих империю народов, так и богам тех стран, которые еще только предстояло покорить, в т. ч. богам, может быть еще неизвестным римлянам.

… преклоняет колени на Голгофе у древа свободы, отесанного в крест. — Имеется в виду победа христианства в Римской империи, окончательно произошедшая в IV в. Голгофа (др. — евр. gulgolet — «череп») — холм, расположенный к северо-западу от Иерусалима в районе пригородных садов и кладбищ, место казни и крестной смерти Христа.

… под сенью этого креста одна за другой всходят республики. — Имеется в виду создание в Италии городов-коммун, обладавших внутренним самоуправлением, которое осуществляли выборные (далеко не всегда всем населением, а нередко весьма ограниченными группами граждан города) органы; многие из коммун, первоначально по большей части епископские владения, добились независимости, образовав города-государства и подчинив себе обширные территории.

… во времена Солона… — Солон (640/630 — ок. 559 до н. э.) — афинский государственный деятель, философ. С его именем связаны реформы в Афинском государстве. Предложенные Солоном и принятые народным собранием Афин законы уничтожали привилегии родовой знати и давали допуск к государственным должностям в зависимости от имущественного состояния (все свободное население Афин было разделено на четыре имущественных разряда), а не происхождения.

… Венеция — даже не земля, а скопление островков… — Венеция — город в Италии в области Венето. Ниже Дюма вкратце перечисляет некоторые события из истории Венеции.

… Несколько бедняцких семей Аквилеи и Падуи, переселенцев, бежавших от Аттилы… — В 452 г. Аттила предпринял поход на Италию. Он осадил Аквилею, существующий доныне город в нескольких километрах к северу от северного побережья Адриатического моря, и Патавиум (соврем. Падуя в области Венето). Беженцы из этих городов, согласно преданию, заняли прибрежные острова в Адриатическом море и основали там несколько поселений, ставших с 697 г. единым городом — Венецией.

… в 697 году избирают общего верховного главу. — Правителем объединенного города с этого времени стал пожизненно избираемый населением дож (от лат. dux — «вождь»).

… Попав под владычество Восточной Римской империи, Венеция до поры будет признавать его… — Первоначально Венеция (точнее, острова, ее образующие) входила в состав Западной Римской империи (в 395 г. Римская империя, хотя и считалась в идеале единой, фактически распалась на две — Восточную и Западную со столицами соответственно в Константинополе и Риме); затем, с 476 г., — во владения варварских королей, захвативших Италию; после 555 г. принадлежала Византии; с 571 г. находилась под верховной, хотя и довольно неопределенной властью лангобардов — германского народа, завладевшего большей частью Апеннинского полуострова (Аквилея, впрочем, оставалась у Византии). После завоевания Италии в 774 г. Карлом Великим (742–814; король франков с 768 г., император с 800 г.) Венеция некоторое время пыталась сохранить самостоятельность, но в 806 г. подчинилась Карлу. В 809/810 г. византийский флот попытался овладеть Венецией, что после осады ему удалось в 812 г.; договор между Византией и империей Карла в 814 г. утвердил переход Венеции к Византии. С 810 г. центром города становится островок Риальто (Риво Альто, т. е. ит. «Высокий берег»). С нач. IX по кон. X в. дожи назначались из Константинополя, но затем их избрание снова переходит к населению (с XIII в. к небольшой группе знати), и Венеция постепенно (не единовременно) начинает называть себя Венецианской республикой.

Еще в X в. под власть Венеции переходят города на полуострове Истрия и Далматинском побережье Адриатического моря.

… За владычицей Адриатики следует Пиза. — Пиза — город в области Тоскана в устье реки Арно; известна с доримских времен; в эпоху правления в Италии лангобардов образовывала особое герцогство; после распада империи Карла Великого и раздробления Итальянского королевства в IX в. вошла в состав маркграфства Тосканского, в X — нач. XI в. постепенно обрела независимость. Дата провозглашения независимости — 888 г. — впервые встречается в хрониках XIII в. и отвергается современными исследователями.

… отвоевывает одну часть Сардинии у арабов, другую — у генуэзцев… — В IX в. закрепившиеся в Северной Африке арабы начали морские захваты в Средиземноморье, нападая на побережье Италии и острова близ нее, принадлежавшие Византии и различным итальянским государствам. Остров Сардиния был захвачен арабами в 875 г., в 1016 г. завоеван совместно Пизой и Генуей. Пиза пыталась единолично завладеть островом, но, потерпев поражение в войне с Генуей, вынуждена была отдать в 1300 г. половину острова победительнице, а в 1324–1326 гг. генуэзской и пизанской частями острова завладело Арагонское королевство.

… от папы получает в лен Корсику… — Корсика была впервые захвачена Пизой, тогда еще лангобардским герцогством, в 725 г. В 850 г. островом завладели арабы, в 1014–1050 гг. Корсика была снова занята пизанцами, причем длительное сопротивление завоеванию оказали не столько арабы, сколько коренное христианское население внутренних районов острова. В 1078 г. арабы безуспешно пытались взять Корсику; в 1091 г. она была передана Пизе в лен папой Урбаном II (Одо де Шатийон; ок. 1035–1099; папа с 1088 г.). В 1300 г. Корсика отошла к Генуе.

Лен — то же, что феод: территория (бывали, впрочем, и не земельные лены, например, право сбора налогов, судебных пошлин и т. п.), переданная верховным владельцем земли (сеньором, сюзереном) другому лицу или общине (коммуне, монастырю, епархии) на условиях вассальной присяги, т. е. клятвы верности и принятия обязательств нести военную службу для сюзерена. Папы претендовали на верховный сюзеренитет во всем христианском мире и особо в Италии, поэтому давали в лен италийские владения союзникам. Те шли на это довольно охотно, ибо признание вассальной зависимости от папы за захваченные земли придавало легитимность этим захватам.

… распространяет свое господство на Палермо, Балеарские острова и Эльбу… — Палермо — приморский город на острове Сицилия. В 827 г. Сицилия была захвачена у Византии арабами; в 1061 г. выходцы из северофранцузской Нормандии начали завоевание Южной Италии, в т. ч. Сицилии. Воспользовавшись этим, Пиза в 1063 г. овладела Палермо, но уже в 1072 г. была вынуждена уступить его нормандцам.

Балеарские острова — группа островов в Средиземном море (Мальорка, Менорка, Ивиса и др.) близ берегов Испании (ныне область Балеарские острова входит в состав Испании); в нач. VIII в. завоеваны арабами, в 1113–1114 гг. — Пизой, в 1229 г. — Арагоном.

Эльба — остров в Тирренском море у берегов Италии, крупнейший в Тосканском архипелаге (ныне входит в итальянскую область Тоскана); с нач. X в. — в Тосканском маркграфстве, с нач. XI в. — владение Пизы; служил предметом раздора между Пизой и Генуей, в 1162 г. окончательно захвачен генуэзцами; прославлен тем, что в 1814–1815 гг. на нем было создано особое королевство, которое возглавлял свергнутый с французского престола Наполеон I.

… ухитряется вытребовать в Константинополе, Тире, Лаодикее, Триполи и Птолемаиде значительные торговые льготы и привилегированные кварталы. — Пиза, как и ряд других приморских городов Италии, добилась, особенно в эпоху крестовых походов, значительных льгот в торговле с Византией и образованном крестоносцами Иерусалимском королевстве в Палестине, где и располагались на побережье Средиземного моря города: Триполи (ныне в Ливане), Тир (соврем. Сур в Ливане), Лаодикея (соврем. Латакия в Сирии) и Птолемаида (таково античное название города, средневековое — Акра). Льготы заключались в праве беспошлинной торговли и создания в указанных городах кварталов, пользовавшихся правом экстерриториальности — с самоуправлением, собственной судебной системой и т. п.

… она сделалась прогибеллинской … четырем гвельфским городам — Пистойе, Лукке, Сиене и Флоренции — придется заключить союз, дабы вместе задушить могучего ренегата. — Гвельфы и гибеллины (о происхождении этих названий см. примеч. ниже) — политические группировки в Италии, разделявшиеся в отношении к императорской власти (Германия и Италия с 962 г. объединялись в одно государство — Священную Римскую империю, и германский король был одновременно и императором, и итальянским королем): гвельфы ее оспаривали, гибеллины поддерживали. Папы и большинство городов-коммун были гвельфскими, княжества — гибеллинскими, но строго это не выдерживалось. Пиза стояла за императоров, потому что опасалась гвельфских городов внутренней части Тосканы — Пистойи, Лукки, Сиены, Флоренции (эти города, впрочем, тоже воевали друг с другом, и Лукка и Сиена в конфликте с Флоренцией принимали сторону гибеллинов), которые и нанесли ей поражение в войнах 1282–1284 и 1290–1292 гг.

… Ее исконная соперница, Генуя, лежащая у подножия бесплодных гор, стеной отделяющих ее от Ломбардии… — Генуя — город в Северной Италии на берегу Генуэзского залива, в области Лигурия, между морем и Приморскими Альпами, которые отделяют ее от остальной части Северной Италии — Ломбардии, названной так по имени лангобардов. Генуя с нач. X в. управлялась маркграфами; в 958 г. получила полное самоуправление (но маркграфы сохранили некоторые судебные права); упоминания о маркграфах Генуэзских исчезают в 1052–1056 гг. Генуя до XIV в. управлялась коллегией консулов, с XIV в. — единоличными дожами, избиравшимися Большим советом не пожизненно, как в Венеции, а на три (с 1528 г. — на два) года. Генуя практически не участвовала в распрях гвельфов с гибеллинами.

… предается морской торговле и мореходству с той неукротимой предприимчивостью, которая четырьмя веками позже распахнет новый мир перед одним из ее сыновей. — Имеется в виду Христофор Колумб (1451–1506), уроженец то ли самой Генуи, то ли ее округи. Происхождение Колумба вызывает споры доныне. Большинство исследователей склоняется к тому, что он был выходцем из генуэзской купеческой семьи средней руки, но есть мнение, что его предки — выходцы из Испании: или бежавшие от преследований евреи-выкресты, или испанские торговцы, обосновавшиеся в Италии.

… Разграбленная сарацинами в 936 году, она … отправится к ним в Сардинию, неся огонь и меч — то, с чем они приходили тогда в Лигурию. — В 936 г. или, скорее, в 935 г. Генуя была разграблена и сожжена арабами.

О захвате Сардинии генуэзцами см. примеч. выше.

… у Каффаро, автора первой «Хроники», начатой им в 1101 году… — Каффаро (1080/1081–1164) — выходец из знатной лигурийской фамилии, автор первой генуэзской хроники, названной им «Анналы» и начатой, по последним данным, в 1100 г.

… витающий на взморье дух свободы овеял Флоренцию, Милан, Перуджу и Ареццо… — Флоренция — см. примеч. ниже.

Милан — город в Северной Италии, ныне административный центр области Ломбардия.

Перуджа — город в Умбрии (Средняя Италия).

Ареццо — город в Тоскане.

… Когда Сума, завоевывающий Италию к выгоде Рима, дошел до Этрурии… — Сулла, Луций Корнелий (138–78 до н. э.) — римский политический и военный деятель; выдвинулся во время так называемой Союзнической войны (91–88 до н. э.), — когда против Рима выступило большинство италиков, т. е. жителей Италии, не имевших полноправного римского гражданства и считавшихся «союзниками и друзьями римского народа», но фактически бывших подвластными Риму, хотя и пользовавшихся самоуправлением. В этой войне Рим одержал военную победу, но подавляющему большинству италиков были дарованы права римских граждан. Гражданская война между сторонниками Суллы и его главного противника Гая Мария (ок. 157–86 до н. э.) также разворачивалась на территории Италии. После своей победы, став в 82 г. до н. э. впервые в истории Рима диктатором на неопределенный срок (по неписаной римской конституции диктатор, т. е. должностное лицо, имевшее чрезвычайные полномочия, назначался только для выполнения определенной задачи, например, отражения внешнего врага, и на срок не более шести месяцев), Сулла раздал земли своим ветеранам в Этрурии (см. ниже), Лации (область вокруг Рима, соврем. Лацио) и Кампании (область к югу от Лация с центром в Неаполе), конфисковав эти земли у городов, поддерживавших противников Суллы; всего ветеранов было около 100 тыс., и эта конфискация разорила множество крестьян в Италии.

Этрурия — область в Италии (приблизительно соответствует нынешней Тоскане), населенная народом этрусков (иначе — тусков, откуда и Тоскана). В первой пол. I тыс. до н. э. этруски распространили свое влияние от правобережья Тибра до Лигурии. Происхождение их неясно, язык не расшифрован доныне. Они никогда не образовывали единого государства, создавая лишь федерации городов-государств; оказали большое влияние на римскую культуру, особенно в кон. VII–VI вв. до н. э., когда в Риме правила династия этрусского происхождения. В V–III вв. до н. э. Этрурия была покорена Римом, к I в. до н. э. этруски уже были полностью ассимилированы римлянами, а их язык уступил место латинскому.

… единственного края … избегнувшего колонизации и аграрных законов… — Римские завоевания сопровождались основанием на покоренных землях римских колоний, т. е. поселений римских граждан. Конфискованные у местного населения земли частично раздавались колонистам, частично составляли так называемое «ager publicus», т. е. «общественное поле», наделы из которого давались в индивидуальное пользование римским гражданам, но верховным собственником оставалось римское государство. Размеры наделов из «общественного поля» ограничивались, допускались переделы. В Этрурии колонии выводились еще с V в. до н. э., но особо активным захват земель стал именно во времена Суллы. Наделение граждан, особенно неимущих, захваченной землей и переделы ее осуществлялись с помощью особых, принимаемых народным собранием аграрных законов.

… в прелестной долине, где несла свои воды река с благозвучным названием… — Имеется в виду река Арн (соврем. Арно); этимология названия неясна.

… основал город… — Современные исследователи (впрочем, об этом говорили еще древние и средневековые историки) отвергают легенду об основании Флоренции Суллой. Этот город (первоначальное название — Флоранция) существовал еще в этрусские времена. В 82 г. до н. э. он был разрушен (а не основан) Суллой; в 59 г. до н. э. был основан город Фьезоле близ современной Флоренции (он получил статус римской колонии), а к I в. н. э. переселенцы из Фьезоле снова заселили и отстроили Флоренцию.

… и нарек его тем, другим, тайным именем Рима, что имели право произносить лишь патриции, — «Flora». — Происхождение этой легенды неясно. Древние авторы ни о чем подобном не сообщают. В XIX в. высказывалось предположение, что патриции, первоначально основное население римской общины, позднее — аристократы (они, и только они имели полные гражданские и политические права; плебеи — свободное, но неполноправное и первоначально, видимо, пришлое население Рима, добилось равноправия в V–III вв. до н. э.), составляли особый, отличный от плебеев этнос, со своим языком, возможно близким к этрусскому. Сегодня эти представления отвергнуты.

Флора (букв. лат. «цветущая») — римская богиня растительности.

… Два из величайших поэтов, образующих триаду во всемирной литературе, родились на щедрой земле Этрурии: Вергилий — в Мантуе, Данте — во Флоренции. — Данте Алигьери (1265–1321) действительно родился во Флоренции; Публий Вергилий Марон (70 до н. э. — 19 н. э.) — не в самой Мантове (соврем. Мантуя), а в небольшом близлежащем городке Андея. Мантуя, однако, находится не в Тоскане, а в Ломбардии, и во времена Вергилия относилась к так называемой Цизальпинской Галлии, от Альп до известного Рубикона, т. е. юридически вне собственно Италии. Впрочем, в VI в. до н. э., но не во времена Вергилия, этрусское влияние распространялось и на долину реки Пад (соврем. По), где находилась Мантова.

Не совсем ясно, кого Дюма считает третьим из величайших поэтов — то ли Гомера, то ли Шекспира.

… Об этой провинции говорил Макиавелли… — Макиавелли, Никколо (1469–1527) — итальянский политический мыслитель и государственный деятель, писатель и историк, автор «Истории Флоренции» (1520–1525; издана в 1532 г.).

… Город Суллы — будущая родина Медичи, Боккаччо, Макиавелли, Гвиччардини, Америго Веспуччи, Чимабуэ, Брунеллески, Андреа дель Сарто и Льва X… — Медичи — флорентийский купеческий род, правящая династия во Флоренции в 1434–1737 гг. (с перерывами 1494–1512 и 1527–1530 гг.). О судьбах представителей этого рода см. ниже.

Боккаччо, Джованни (1313–1375) — итальянский писатель, один из первых гуманистов.

Гвиччардини, Франческо (1483–1540) — итальянский историк, философ-гуманист, сторонник объединения Италии; в политике лавировал между сторонниками республиканского и монархического правления.

Америго Веспуччи (1451/1454–1512) — мореплаватель, участник испанских и португальских экспедиций (точно установленные — в 1499–1504 гг.); возможно, хотя это и оспаривается рядом исследователей, в 1497 г. открыл побережье Центральной Америки, т. е. первым высадился на собственно американский континент (Колумб к этому времени достиг только островов в Карибском море); в своих письмах впервые употребил выражение «Новый Свет», т. е. как бы заявил, что новооткрытые земли не Азия, как упорно считал Колумб, но новая, неизвестная часть света. Именно поэтому лотарингский картограф Мартин Вальдземюллер (1470/1475–1522) в 1507 г. предложил назвать эту часть света Америкой, в честь Америго (в латинизированной форме — Americus) Веспуччи.

Чимабуэ (настоящее имя — Ченни ди Пеппо; ок. 1240 — ок. 1302) — флорентийский живописец; некоторые исследователи считают его основоположником флорентийской ренессансной живописи.

Брунеллески, Филиппо (1377–1446) — флорентийский скульптор и архитектор, особо знаменит проектом и руководством строительства купола кафедрального собора Флоренции Санта Мария дель Фьоре; закладка собора состоялась в 1294 г., строительство купола — в 1419 г., завершение и купола, и собора в целом — в 1436 г. Андреа дель Сарто (1486–1530) — итальянский живописец, представитель Высокого Возрождения.

Лев X (Джованни Медичи; 1475–1521) — папа римский с 1513 г.; меценат, покровитель гуманистов и художников.

… несколько раз переходил из рук Тотилы в руки Нарзеса, пока не превратился в руины… — Император Восточной Римской империи Юстиниан I (Петр Флавий Савватий Юстиниан; ок. 483–565; правил с 527 г.) одной из целей своего царствования считал восстановление Римской империи по возможности в прежних границах; поэтому он в 535 г. начал завоевание Италии у германского племени остготов, завладевшего ею в 488–493 гг. и основавшего там свое королевство. Первоначально войну вел византийский полководец Велизарий (ок. 504–565) и весьма успешно. Но в 541 г. королем готов был избран Тотила (так передают его имя греческие историки; судя по всему, правильное произношение — Бадуила, что по-готски значит «Боец»), талантливый военачальник и политик. Велизарий стал терпеть поражения и был отозван в 552 г. Юстинианом, назначившим на его место Нарзеса (ок. 480–568), придворного евнуха, армянина по рождению. Тому удалось сделать то, что оказалось не по силам Велизарию: он в том же 552 г. разбил остготов, Тотила пал в сражении. Война еще продолжалась до 555 г. и завершилась победой Византии. Многие историки склонны считать рассказ о разрушении Тотилой Флоренции в 550 г., т. е. еще до назначения Нарзеса, легендой.

… в 781 году его заново отстроил Карл Великий. — Дата восстановления Флоренции варьируется у разных историков, писавших много позднее, от 781 до 805 гг.

… Готфрид Лотарингский — маркиз Тосканский — и жена его Беатриче … оставляют графиню Матильду, свою дочь, наследницей крупнейшего из феодов… — Генеалогия правителей Тосканы изложена неточно. Дочь герцога Лотарингского Фридриха II (ум. в 1033 г.; герцог с 1020 г.) Беатриса (ок. 1015–1076; Беатриче — итальянизированная форма ее имени, хотя она была немкой) первым браком была замужем за Бонифацием (ок. 985–1052), маркграфом Тосканским, и именно от него у нее была дочь Матильда (1046–1115), наследница Тосканы. Вторым браком, с 1054 г., Беатриса была замужем за своим родственником, Готфридом II Бородатым (до 1026–1063), герцогом Верхней Лотарингии в 1044–1047 гг. и Нижней с 1049 г.

… Оба ее замужества (сначала она стала женой Готфрида-младшего, затем — Вельфа Баварского) завершаются расторжением брака по ее почину… — В 1070 г. Матильда вышла замуж за сына своего отчима от первого брака, герцога Нижней Лотарингии Готфрида III Горбатого (ум. в 1076 г.) — с ним она не разводилась, а в 1089 г. — за Вельфа (ок. 1073–1120), наследника герцогства Баварского (герцогом, Вельфом V, он стал в 1101 г.), с которым развелась в 1095 г. В год свадьбы жениху было ок. 16 лет, невесте — 43 года. Развод произошел среди прочего потому, что Матильда была сторонницей папы, Вельф — императора.

… наследником своих ленных земель и поместий она назначает престол святого Петра. — То есть земли ее переходят к Папскому (Церковному) государству, образовавшемуся в VIII в. Это государство с центром в Риме, где папа обладал одновременно и светской властью, официально именовалось Патримоний (т. е. букв, «наследственное владение», «поместье») святого Петра, ибо святой Петр был первым епископом Рима и папы считались его преемниками; отсюда престол святой Петра — папский престол.

… Флоренция немедленно провозглашает себя республикой… — Ни во Флоренции, ни в других упомянутых ниже городах никогда не было единовременного акта провозглашения независимости и республиканского правления. Флоренцией первоначально управляли ее епископы; первая, оставшаяся неудачной попытка добиться самоуправления была предпринята в 1069 г., коммуна учреждена в 1115 г., организация городского самоуправления в лице Большого совета и коллегии консулов существовала с 1136 г. Первая конституция Флоренции была принята в 1250 г.

… Италия разделилась на две большие политические партии: гвельфов и гибеллинов. — См. примеч. выше.

… монах Гильдебранд был избран папой римским и вступил на святой престол, приняв имя Григория VII. — Имеется в виду кардинал Гильдебранд (1025/1030–1085), в 1073 г. ставший папой под именем Григорий VII; происходил, по одной из версий, из мелкого лангобардского рыцарского рода, по другой — из крестьянской семьи; несгибаемый борец за папское верховенство.

… В Германии в ту пору царствовал император Генрих IV. — Генрих IV (1050–1106) — император Священной Римской империи с 1056 г.

… в 1076 году он издает декреталию, в которой запрещает своим преемникам представлять свое назначение на утверждение светским властителям. — События несколько смещены. В кон. X — нач. XI в. развернулась т. н. клюнийская реформа — движение, названное по его центру, монастырю Клюни в Бургундии. Оно ставило целью путем борьбы за аскетизм, против обмирщения церкви повысить ее авторитет, утвердить независимость от светских властей, в идеале поставить духовную власть выше мирской. В 1059 г. Латеранский собор (название дано по месту заседаний — Латеранскому дворцу в Риме, с I в. н. э. принадлежавшему знатной фамилии Плавтов Латеранов, а с IV в. и доныне находящемуся в собственности пап) католической церкви по инициативе Гильдебранда установил, что отныне папы, до того избиравшиеся клиром и народом Рима (фактически правильных выборов не было) и утверждавшиеся императором, должны были избираться из своей среды высшими сановниками церкви — кардиналами, без вмешательства светской власти. На том же Соборе было категорически запрещено принимать священнические должности из рук светских властей — это объявлялось симонией (см. примеч. ниже). В Германии обычной была практика инвеституры, т. е. назначения епископов императорами. В 1075 г. Григорий VII в особом, обязательном для всех верующих документе — декреталии — объявил подобную светскую инвеституру недействительной и установил, что епископ должен избираться духовенством епархии и утверждаться папой, после чего автоматически получать сан и — в тех случаях, когда епископ являлся одновременно главой княжества, — светскую власть. В отдельном послании от 8 декабря 1075 г. Григорий VII заявил, что не признает власти Генриха IV над Италией.

… если у знати есть свой цезарь… — То есть император. Формально — невзирая на перевороты, насильственный захват трона — легитимность римских императоров базировалась на избрании сенатом и родстве с предшественником (усыновление по римским законам приравнивалось к кровному родству), поэтому все императоры в свое официальное тронное имя включали родовое имя первого из них — Гая Юлия Цезаря. Постепенно эта, говоря современным языком, фамилия превратилась в синоним императорского титула (отсюда произошли немецкое «кайзер», русское «царь»).

… Генрих IV ответил на папскую декреталию рескриптом… — Генрих, не желая лишиться власти над германской церковью и поддержанный в этом назначенными им епископами, собрал в январе 1076 г. в городе Вормсе (ныне в ФРГ, в земле Рейнланд-Пфальц) собрание знати, а фактически только епископов, которое отказало в повиновении Григорию VII; не признав решений Латеранского собора 1059 г., Генрих IV обратился к духовенству и народу Рима с призывом избрать в Риме нового папу. Особых рескриптов, т. е. императорских указов, на этот счет не издавалось (вероятно, Дюма имеет в виду обращение императора к римлянам, которое в юридическом смысле рескриптом не было). В ответ папа отлучил Генриха IV от церкви, а подданных его освободил от клятвы верности императору. 27 мая 1076 г. Генрих IV потребовал от папы добровольно отречься от сана, мотивируя это тем, что Григорий достиг папского престола, будучи не правильно избран кардиналами, а провозглашен толпой римлян, т. е. таким способом, против которого Григорий сам же и выступал.

… прибыл посол с повелением первосвященнику сложить с себя тиару… — Тиара — особый папский головной убор: высокая шапка, увенчанная несколькими коронами (в разное время число корон было разным, ныне их пять), символизирующими духовную и светскую власть римского первосвященника над Римом, Италией и всем христианским миром.

… а кардиналам — прибыть ко двору для избрания нового папы. — Кардиналы никогда не призывались ко двору императора.

… ответил на манер Олимпийца: метнул молнию. — Олимпиец — здесь: Юпитер, верховное божество древних римлян, бог грозы, грома и дневного света; отождествлялся с греческим божеством с теми же функциями — Зевсом. Оружием Зевса, при помощи которого он карал своих противников и нечестивцев, был перун — жезл, из которого вылетали смертоносные громы и молнии.

… Сын Генриха III получил от отца богатое наследство… — Генрих III (1017–1056) — император Священной Римской империи с 1039 г., отец Генриха IV; во время своего царствования активно поддерживал клюнийскую реформу в деле очищения нравов духовенства, но постоянно вмешивался в назначение пап и вообще в политику церкви.

… в Германии — всемогущество сюзерена над этой страной феодализма… — Сюзерен — в Западной Европе в средние века верховный государь той или иной территории (король, герцог, граф), господствующий над своими вассалами.

… У Григория VII не было ни Рима… — Вероятно, Дюма имеет в виду, что Григория не поддерживало население Рима; изгнан из Вечного города войсками Генриха IV он был много позднее, в 1083 г.

… ни даже духовенства: незадолго перед тем он почти полностью восстановил его против себя, обнародовав постановление о безбрачии клириков и если не повелев, то допустив кастрировать тех прелатов, что не пожелали расстаться с женами или наложницами. — Решение об обязательном безбрачии всего духовенства — до того в католической церкви, как и доныне в православной, целибат (безбрачие) был обязателен лишь для прелатов (так в католической церкви именовалось высшее духовенство), но не для пресвитеров и диаконов — было принято ранее, на Латеранском соборе 1059 г.; мирянам запрещалось повиноваться женатым клирикам, принимать участие в проводимых ими богослужениях, принимать таинства и т. д. Это решение было встречено в штыки большинством низшего духовенства, но охотно поддержано широкими массами, бывшими на стороне тех, кто выступал за чистоту церкви. По массовым представлениям, кстати не совпадавшим с официальным учением, чем ближе священнослужитель к состоянию святости (т. е. целомудрен, не сребролюбив и т. п.), тем действеннее свершаемые им таинства, особенно отпущение грехов. Миряне (как правило, из низов общества) врывались в церкви, где служили женатые священники, срывали им богослужение, избивали их и даже калечили. Папская курия поддерживала участников таких выходок, особенно в городах Северной Италии, в частности в Милане.

… Этого бесприютного изгнанника, беглеца, потерявшего все, повсюду станут встречать как триумфатора. — Хронология несколько смещена: здесь рассказывается о событиях более поздних, нежели те, о которых повествуется далее. В результате конфликта Григория VII с Генрихом IV папа в 1083 г. был изгнан из Рима, вернулся в него в 1084 г., а когда войска Генриха снова заняли Рим, укрылся в неприступном замке Святого Ангела. Оттуда он обратился к своим союзникам, выходцам из Нормандии, образовавшим в сер. XI в. несколько владений в Южной Италии. Нормандцы выбили немцев, но подвергли Вечный город жестокому разграблению, а жителей — избиениям и насилию. Население возложило вину на папу, и тот ушел вместе с войском нормандцев в Южную Италию, где и умер в 1085 г. в изгнании.

… произнесет слова, весьма схожие с последними словами Брута… — Марк Юний Брут (85–42 до н. э.) — римский политический деятель, пламенный республиканец, один из убийц Цезаря; в борьбе с наследниками Цезаря потерпел поражение в битве при городе Филиппы в Греции, после чего покончил с собой. Согласно преданию, его последними словами была цитата из трагедии Еврипида (485–406 до н. э.) «Медея»: «О добродетель! Ты лишь пустое имя, презренная рабыня судьбы!»

… Немецкие князья, съехавшиеся в Тербурге, признали, что своевластный Генрих IV превысил свои права, которые ограничивались инвеститурой, но не распространялись на низложение… — В октябре 1075 г. немецкие духовные и светские князья собрались на рейхстаг (в средние века — собрание территориальных князей, с XIII в. — также и представителей немецких имперских городов) в городе Трибуре (так!) близ Вормса (см. примеч. выше) и объявили, что,поскольку император Генрих IV отлучен от церкви, они не обязаны ему повиноваться и изберут другого; проблемы инвеституры, прав императора назначать и низлагать пап, не обсуждались. Епископы уговорили рейхстаг дать императору один год для снятия отлучения, ибо именно отлучение, а не превышение власти, служило основанием для смещения Генриха IV.

… Асти, Милан, Павия, Кремона и Лоди, мимо которых он проходил … отказались отныне признавать его верховную власть. — Генрих IV с небольшой свитой решил отправиться в Италию, где находился папа. Однако прямой путь из Германии через нынешние Швейцарские Альпы (в XI в. никакой Швейцарии еще не было) ему был заказан, т. к. там лежали владения его врагов. Он двинулся через королевство Бургундское (не путать с герцогством Бургундским, подвассальным Франции), которое с сер. XI по XIV в. принадлежало Империи (император был также королем Бургундским) и включало нынешнюю юго-восточную Францию, преодолел Западные Альпы, перешел в Пьемонт (ныне одноименная область в Италии) в город Асти, оттуда двинулся на север, в Милан, поскольку узнал, что там находится папа. Однако папа, услышав о приближении императора и не зная, какими силами тот располагает, поспешил укрыться в Тоскане, в принадлежавшем Матильде Тосканской (см. примеч. выше) замке Каносса. Император тем временем повернул от Милана на юг, к городу Павии, оттуда на северо-восток, к городу Лоди, от него в долину По, к городу Кремона; узнав там о местонахождении папы, он направился в Тоскану.

Следует отметить, что, если верить хронистам, население указанных городов, во всяком случае знать и духовенство, радостно приветствовали императора, видя в нем защитника против слишком властолюбивого папы и особенно его сторонников из городской черни, боровшихся не только против женатых священников, но и против епископских властей, городской знати и богатых горожан.

… Генрих IV … покаянно прождал во дворе замка Каноссы три дня… — Эти события происходили 25–27 января 1077 г., и лишь утром 28 января император был допущен к папе.

… прося Всевышнего обратить для него, если он виновен, облатку в яд. — Облатка — имеется в виду хлеб причастия, в католической обрядности представляющий собой опреснок (т. е. хлеб, изготовленный из пресного, без дрожжей, теста) круглой формы, с изображением агнца.

… Наместник Божий воззвал к Божьему суду. — В средние века был распространен обычай Божьего суда: считалось, что Господь указывает на того, кто прав в том или ином споре. Божий суд мог происходить в форме поединка — Бог, по мнению эпохи, всегда даст победу правому; возможно было испытание каленым железом: кусок раскаленного железа брался в руку, и человек произносил клятву в том, что он говорит правду; если рана быстро заживала, считалось, что Всевышний подтверждает это, нагноение же рассматривалось как данный Богом знак лживости клятвы; существовали и иные виды Божьего суда. Церковь в общем-то отрицательно относилась к попыткам вмешивать Бога в мирские дрязги, но признавала, что причастие может оказаться ядовитым, если поклявшийся на нем лжет (вариант: клятвопреступник подавится причастием). Следует отметить, что в XI в. папы называли себя наместниками святого Петра, а наместниками Христа они стали именоваться на рубеже XII и XIII вв.

… он забыл и про данное им обещание… — Итальянские союзники Генриха IV упрекали его за подчинение папе, и тогда император, еще находясь в Италии, объявил, что разрывает отношения с Григорием VII.

… Он созвал собор епископов, избравший антипапу — Климента III… — В 1080 г. немецкие и североитальянские епископы, собравшиеся в Майнце (ныне столица земли Рейнланд-Пфальц в ФРГ; в средние века архиепископ Майнцский был одним из высших князей Империи), низложили Григория VII и избрали Виберта (1025–1100), архиепископа Равеннского (Равенна — город в Северной Италии, ныне в области Эмилия-Романья) с 1072 г. (Григорий VII сместил его в 1073 г., но он не подчинился), канцлера Итальянского королевства (королевство Италия входило как составная часть в Священную Римскую империю) при Генрихе III (см. примеч. выше), папой под именем Климента III. В 1083 г. Генрих IV ввел антипапу Климента в Рим, где тот пытался удержаться, но в 1098 г. был окончательно изгнан.

… пошел войной на германских князей, угрожавших ему свержением… — В 1077 г., т. е. еще до избрания антипапы Климента III, немецкие князья, собравшиеся в Форххайме (ныне в земле Бавария в ФРГ), сместили Генриха IV и избрали нового короля Германии (об императорском сане в тот момент вопрос не ставился, предполагалось уладить его с Григорием VII) — Рудольфа, герцога Швабского (ум. в 1080 г.). Тот, однако, не удержался на троне, большинство городов, епископств и часть князей, особенно в Южной Германии, поддержали Генриха IV, и война между императором и претендентом продолжалась до смерти последнего.

… переправился через Альпы … и овладел Римом. — Это происходило дважды, в 1083 и 1084 гг. (см. примеч. выше).

… Его старший сын, Конрад, согласно желанию отца короновавшийся римским королем, поднял против него мятеж. — Конрад (1074–1101) в 1087 г. был по желанию и требованию Генриха IV избран немецкими князьями римским королем. Поскольку трон Империи был выборным, монархи стремились заставить своих вассалов избрать наследника императора еще при жизни государя в качестве его соправителя; такой избранный наследник-соправитель именовался римским королем. В 1093 г. Конрад восстал против отца, объявил себя независимым королем Италии, но не удержался у власти, в 1098 г. был лишен королевского сана и прав на наследство.

… преемником объявили второго сына — Генриха. — Имеется в виду Генрих V (1081–1125), римский король с 1098 г., император с 1106 г.; завершил многолетнюю борьбу за инвеституру соглашением с папой (Вормсский конкордат) в 1122 г.

… Младший сын тоже взбунтовался и, более удачливый, а может, более невезучий, чем брат, разбил императора и взял его в плен. — Римский король Генрих в 1104 г. поднял поддержанный князьями мятеж против отца, разбил его, взял в плен и принудил отречься. Старому императору удалось бежать, он скитался по стране, сумел собрать войско и возобновить борьбу с сыном, но тяжело заболел и в 1106 г., умирая, признал Генриха V законным императором и переслал ему знаки императорского достоинства.

… епископы, не уличенные в симонии… — Слово «симония» означает святокупство, т. е. попытку получить дары благодати за деньги; образовано от имени Симона Волхва, который, согласно Деяниям апостолов, пытался купить у святого Петра апостольское достоинство, но был проклят им и погиб (Деяния, 8: 9–24).

… исторг у отца крик, не менее жалобный, чем предсмертный вопль Цезаря. — Как передают античные историки, Брут (см. примеч. выше), один из организаторов убийства Цезаря, был его внебрачным сыном. Когда во время заседания сената 15 марта 44 г. до н. э. сенаторы напали на Цезаря и стали наносить ему удары кинжалами, он пытался обороняться, но, увидев среди нападавших Брута, только произнес: «И ты, дитя мое?», после чего прекратил сопротивление и дал себя убить.

… он приходит в Шпейер, где стучится в двери церкви Богоматери… — Шпейер (Шпайер) — город в земле Рейнланд-Пфальц в ФРГ; в описываемое время епископский город в герцогстве Франкония; герцоги Франконские именно в это время занимали императорский престол (Франконская династия правила в 1024–1125 г.).

… упрашивая дать ему место причетника… — Причетник — название низших служителей в церкви: пономарей, чтецов, певчих и т. п. — т. е. всех духовных лиц, кроме священников и диаконов.

… он отправляется в Льеж, умирает там в крайней нужде… — Льеж — ныне город в Бельгии, административный центр одноименной провинции; в описываемое время входил в принадлежащее Империи герцогство Нижняя Лотарингия.

… прах его остается в подземелье непогребенным еще в течение пяти лет. — Генрих IV, признав сына законным императором, просил лишь быть похороненным в кафедральном соборе города Шпейера. Это завещание удалось выполнить только в 1111 г., когда папа наконец снял с покойного императора отлучение.

… один — в Льеже, другой — в Салерно. — Салерно — город в Италии на побережье Тирренского моря, к юго-западу от Неаполя, в области Кампания; в описываемое время входил в созданное южноитальянскими нормандцами (см. примеч. выше) графство Салерно (Неаполь также относился к этому графству).

… взяли прозвание гвельфы по имени Генриха Гордого, герцога Саксонского, племянника Вельфа II, герцога Баварского. — Названия «гвельфы», как и «гибеллины», появились в XII в. в период борьбы пап и коммун Северной Италии с императором Фридрихом I Барбароссой (ок. 1125–1190; император с 1152 г.); его главным противником в Германии был герцог Саксонский и Баварский, граф Брауншвейгский Генрих Лев (ок. 1129–1195) из рода Вельфов, потому это родовое имя в итальянизированной форме «гвельфы» стало названием антиимператорской партии. Генрих Лев был племянник и наследник герцога Саксонского и Баварского Генриха X Гордого (ок. 1108–1139), унаследовавшего Баварию, а также фамильное прозвание от дяди, герцога Вельфа II (он же Вельф V — см. примеч. выше; разночтения происходят потому, что в одном случае счет идет только герцогов Баварских, и тогда он Вельф II, в другом — всех Вельфов в роду, включая младшие линии, и тогда он Вельф V), мужа Матильды Тосканской (см. примеч. выше), а Саксонию — от матери Вульфриды (ум. в 1136 г.).

… окрестили себя гибеллинами, по имени Конрада, сына Фридриха Гогенштауфена, герцога Швабского, сеньора Вайблингенского. — Граф Штауфен (иначе Гогенштауфен) Фридрих I Старый (1050–1105) получил герцогство от Генриха IV, который отобрал Швабию у антикороля Рудольфа (см. примеч. выше). Швабию унаследовал старший сын Фридриха I Старого, Фридрих II Одноглазый (1090–1147), отец Барбароссы; младший сын Фридриха Старого, Конрад (ок. 1093–1152), в 1127–1135 гг. выступал претендентом на императорский престол и в 1138 г. все же был избран императором (под именем Конрад III), основав династию Штауфенов. Умирая, он объявил своим наследником, в обход малолетнего сына, Фридриха Барбароссу, своего племянника. Именно от последнего итальянские сторонники императорской власти приняли имя гибеллинов, итальянизированную форму названия Вайблинген, как задолго до Фридриха Старого именовался родовой замок Штауфенов.

… по словам Данте, распри этих группировок окрасили кровью воды Арно и обратили в пурпур белизну флорентийской лилии. — Ср. «Божественная комедия», «Рай», 16, 153–154:

Старинным гербом Флоренции была белая лилия на алом поле. Гвельфы заменили ее алой лилией на белом поле, гибеллины же пользовались прежним гербом.

… Италию — дочь Греции и матерь Франции… — Еще в XII в. французский поэт Кретьен де Труа (ок. 1130 — ок. 1191) утверждал, что «прежде всего науки расцвели в Греции, затем перешли в Рим, а ныне сияют во Франции». Представления о Франции как о центре мировой цивилизации были широчайшим образом распространены от средневековья до XIX в. как в ней самой, так и за ее пределами. В XVIII–XIX вв. образованное общество так представляло себе линию наследования вершин культуры: греческая Античность — итальянское Возрождение — французское Просвещение.

Понтифик (лат. pontifex, от pons — «мост» и facere — «делать») — в Древнем Риме, строго говоря, не жрец, как принято считать, а выборное должностное лицо, надзирающее за культом (согласно убедительным, но все же не доказанным гипотезам, в древнейшую эпоху строительство мостов считалось сакральным деянием, также подлежащим ведению понтификов); коллегию понтификов возглавлял пожизненный верховный (великий) понтифик, а с императорских времен эту должность всегда возлагал на себя император. В христианские времена слово «понтифик» стало пониматься как название служителя языческого культа или даже просто священнослужителя некоторой религии. Римские папы, претендовавшие на то, что именно они, а не германские короли являются законными наследниками римских императоров, именовали себя понтификами, или великими понтификами.

… почти все постройки этрусков, — это мосты, акведуки, гробницы… — Действительно, все принципы римского строительства, в частности мостов, водопроводов и акведуков (мосты или эстакады с водоводом — лотком, трубой и т. п.) заимствованы у этрусков (см. примеч. выше), равно как и во многом весьма развитый у этого народа погребальный культ, включая создание гробниц.

… Так, в Пизе крупнейшие суммы расточались отнюдь не на баптистерий или собор — их поглощало Кампо Санто, городское кладбище. — В итальянских средневековых городах-коммунах важнейшие сооружения — кафедральный собор, баптистерий (т. е. крещальня — особая, стоящая рядом с кафедральным собором часовня с купелью, где, по обычаям того времени, раз в году как торжественный городской праздник совершался акт крещения младенцев), кладбищенский комплекс — строились за счет городской казны. Слово camposanto (букв. ит. «святое поле») обозначает просто «кладбище», но употребляемое как имя собственное — это кладбище в Пизе, знаменитое выполненными в XIV в. росписями его стен и кладбищенской церкви.

… Когда Галеаццо Сфорца захотел замкнуть своды своего собора, итальянским архитекторам эта задача оказалась не по силам и пришлось пригласить их собратьев из Страсбурга. — Подразумевается Миланский собор, строительство которого было начато в 1386 г.; центральный неф завершен в 1470 г., при герцоге Миланском Галеаццо Мария Сфорца (1444–1476; герцог с 1466 г.); воздвижение закончено в 1572 г., однако центральный портал достроен лишь в 1806 г. по указанию Наполеона. Собор представляет собой произведение позднеготической архитектуры, в общем-то нехарактерного для Италии стиля, потому для строительства и приглашались иноземные мастера. В описываемое время (с 1440 по 1648 гг.) Страсбург входил в состав Священной Римской империи; эльзасцы являются этнографической группой немцев и говорят на диалекте немецкого языка.

Страсбург — главный город исторической области Эльзас (в описываемое время — графства), в течение столетий являвшийся яблоком раздора между Францией и германскими государствами; расположен в среднем течении Рейна, ныне — Страсбур, административный центр французского департамента Нижний Рейн.

… сильно развитое чувство индивидуальности здесь заявляет о себе громче, чем у других народов. — Подобное мнение широко распространялось во Франции в XIX в., особенно в 40–50-е гг., в первую очередь в связи с проблемой происхождения итальянского Возрождения. Индивидуализм считался духовной основой Ренессанса, и его искали в особенностях национального характера средневековых итальянцев. Окончательно это мнение было сформулировано в вышедшей в 1860 г., т. е. годом ранее «Ночи во Флоренции», книге швейцарского историка Якоба Буркхардта (1818–1897) «Культура Италии в эпоху Ренессанса», но впервые высказано, хотя и без обширной аргументации, французским историком Жюлем Мишле (1798–1874) в его лекционном курсе по истории Франции, читанном в 1839–1840 гг. в Парижском университете, и повторено в седьмом томе его же «Истории Франции» (1855 г.).

… отсутствует вассальное подчинение человека человеку, как во Франции. — С точки зрения современной исторической науки, это заявление не вполне точно. Действительно, классической страной феодализма была Франция, точнее — северная ее часть, в Италии же вассально-ленные отношения были развиты гораздо слабее, но не отсутствовали полностью.

… его рыцарская поэма оказывается сатирой на рыцарство наравне с романом Сервантеса. — Итальянская литература средневековья — и это существенное исключение из общего правила — не знала ни героического эпоса, ни рыцарского романа. Жанр рыцарской поэзии появляется лишь в эпоху Возрождения; наиболее значительные произведения: «Морганте» (первое изд. в 1461 г., полный вариант — в 1483 г.) флорентийца Луиджи Пульчи (1432–1484), «Влюбленный Роланд» (первое изд. в 1483 г., полное осталось незаконченным из-за смерти автора) феррарца Маттео Марии Боярдо, графа Скандиано (1441–1494), и задуманная как продолжение «Влюбленного Роланда» поэма также феррарца Лудовико Ариосто (1474–1533) «Неистовый Роланд» (первое изд. в 1516 г., последняя, третья редакция — в 1532 г.). Все эти творения являют собой вариации на тему знаменитого памятника французского рыцарского эпоса «Песнь о Роланде» (видимо, рубеж XI и XII вв.), причем, в отличие от него, центр сюжета в перечисленных произведениях итальянцев лежит в сфере галантной любви и авантюрной фантастики. У Пульчи и Боярдо сказочно-рыцарский элемент воспринимается самими авторами с нескрываемой иронией. В вершинном произведении ренессансной рыцарской поэзии — «Неистовом Роланде» — и героика, и ирония, и фантастика, и любовная линия сопрягаются с ренессансными идеалами жизнедеятельности, свободы, радостного открытия мира.

Что же касается испанского романа «Хитроумный идальго дон Кихот Ламанчский» (первая часть — 1605 г., вторая — 1615 г.), то, хотя его автор Мигель Сервантес де Сааведра (1547–1616) и задумал свое творение как сатиру на рыцарство, в процессе работы замысел этот претерпел значительные изменения: ирония романа — не задорновеселая, как у Пульчи, Боярдо и Ариосто, а весьма горькая, отсутствует оптимизм творца «Неистового Роланда», и, в конце концов, вместо пародии из-под пера Сервантеса вышел роман о безумце, окрыленном великой рыцарской мечтой, которой, как и самому рыцарю Печального Образа, нет места в реальном мире.

… остается еще печальный гений Торквато Тассо, но Торквато Тассо слыл безумцем… — Судьба великого итальянского поэта Торквато Тассо (1544–1595) была бурной и печальной. Его жизнь пришлась на период Позднего Возрождения, его воззрения претерпели изменения от светлого ренессансного приятия мира к экзальтированной религиозности, к углубленному чувству собственной греховности. Это объяснялось как переменами в культуре (в городе Триденте, соврем. Тренто, административном центре итальянской области Трентино Апьто Адидасе, в 1545–1563 гг., с перерывами, происходил Тридентский собор католической церкви, поставивший, в связи с успехами Реформации, задачи укрепления католицизма, борьбы с ересями и вольнодумством, усиления контроля за мыслями и чувствами верующих), так и личными страданиями (в 1579 г. Тассо был посажен на цепь в больнице для умалишенных в Ферраре).

… спросите у самих итальянцев, что им больше по душе, «Неистовый Роланд» или «Освобожденный Иерусалим»… — «Освобожденный Иерусалим» (написан в 1574–1575 гг.; автором поименован «Гоффредо»; опубликован в 1580 г. под общеизвестным, данном издателем названием; в 1593 г. вышел в свет переработанный вариант под заголовком «Завоеванный Иерусалим») — героическая (сам автор определил ее как историческую, а не рыцарскую) поэма Тассо о взятии Иерусалима во время первого крестового похода в 1099 г., исполненная высокого христианского духа, искренней и слегка мрачноватой религиозности. Эта поэма вызвала споры еще при жизни Тассо: одни ставили ее выше «Неистового Роланда», другие резко критиковали за отход от правил классического стихосложения либо за любовные сцены, неуместные, по мнению критиков, в религиозной поэме.

… в архитектуре Изола Беллы на одном конце Италии… — Изола Белла (букв. ит. «прекрасный остров») — самый большой из группы четырех маленьких островов Борромео на озере Лаго Маджоре на северо-западе Италии, пограничном со Швейцарией. На Изола Белле разбит парк с садами-уступами и находится дворец семейства Борромео (существующий ныне построен в 1670 г.).

… и виллы д’Эсте — на другом… — Имеется в виду вилла в ренессансном стиле, построенная в городе Ферраре в северо-восточной Италии (ныне в области Эмилия-Романья) в XVI в. по приказу и под наблюдением феррарского государственного деятеля, родственника герцогов Феррарских кардинала Ипполито д’Эсте (1503–1572).

… исполинская самобытность, которая встретится и в стенах Вольтерры… — Вольтерра — город близ Падуи (см. примеч. выше); в нем еще с этрусских времен (не позднее IV в. до н. э.) существует каменная городская стена из крупных блоков, достроенная в X–XIII вв.; общая длина ее ок. 10 км.

… и в мрачных, словно высеченных из единой каменной глыбы палаццо Строцци или Питти. — Имеются в виду дворцы (ит. palazzo), построенные во Флоренции для знатных итальянских фамилий. Палаццо Строцци возведено в римском стиле архитектором Джулиано да Сангалло (1445–1516) в 1489 г., палаццо Питти — Филиппо Брунеллески (см. примеч. выше) в 1440 г.; ныне музеи. Палаццо Питти в период объединения Италии (Рисорджименто; 1859–1870), когда Флоренция в 1861–1870 гг. была временной столицей Италии, служил королевской резиденцией.

… обнаружите в творениях Джотто, Рафаэля и даже Микеланджело жесткую линейность контуров, присущую этрусскому искусству. — Джотто ди Бондоне (1266/1267–1337) — итальянский художник; некоторые исследователи ведуг итальянское Возрождение в живописи именно с его творчества, другие считают его предтечей Ренессанса. Рафаэль, Санти (1483–1520) — итальянский художник и архитектор, представитель (и, по мнению большинства критиков, ценителей и просто любителей искусства, один из самых великих) Высокого Возрождения.

Микеланджело Буонарроти (1475–1564) — итальянский художник, скульптор, архитектор и поэт, один из трех (наряду с Рафаэлем и Леонардо да Винчи) гениев Высокого Возрождения; некоторые исследователи считают его творчество, во всяком случае на поздней стадии, переходом к Позднему Возрождению.

… где поныне пашут плугом, описанным еще Вергилием… — Имеются в виду следующие строки:

… каждое слово годами обсуждается в Академии делла Круска… — Имеется в виду основанная во Флоренции в 1582 г. литературная Академия, ставившая целью установление идеальных норм итальянского языка. Название дано от ит. crusca («отруби»); этим подчеркивалось, что Академия желает отделить чистую муку языка от отрубей. В основу литературной речи был положен тосканский диалект итальянского, уже — язык Петрарки и Боккаччо; никакие новшества, неологизмы, диалектизмы не допускались (отсюда неприятие Академией творений Торквато Тассо). С 1612 г. и доныне издается нормативный словарь итальянского литературного языка «Словарь Академии делла Круска». Академия была закрыта в конце XVIII в., снова открыта по приказу Наполеона в 1808 г., объявлена им же общеитальянским национальным учреждением в 1811 г.; с начала XX в. в обязанности Академии наряду с выпуском словаря входит издание классических итальянских авторов.

… В руках итальянских кондотьеров война превратилась в науку, основы которой заложил Монтекукколи. — Кондотьеры (от ит. condotta — «договор») — в Италии XIV–XVI в. предводители наемных отрядов профессиональных воинов; по договору находились на военной службе у отдельных итальянских городов и государей, включая пап; нередко захватывали власть в государствах, которые должны были защищать, и основывали династии (например, Сфорца в Милане).

Монтекукколи, Раймондо, князь (1609–1680) — итальянский полководец на австрийской службе во время Тридцатилетней войны 1618–1648 гг., генерал. Основные теоретические труды его: «Трактат о войне» (1639–1642), «О военном искусстве» (1645/1646) и «О войне с турками в Венгрии» (1670).

… Леонардо да Винчи изобретает оросительные и двигательные устройства… — Леонардо да Винчи (1452–1519), будучи гениальным художником, ощущал себя в первую очередь ученым и инженером и всю жизнь стремился воплотить в жизнь свои технические планы, что редко ему удавалось. В 1483–1499 гг. он был на службе у правителя Милана Лодовико Моро (т. е. Мавра — он был очень смугл) Сфорца (1452–1508; регент Миланского герцогства с 1476 г., герцог с 1494 г. фактически по 1499 г.) и тогда создал план перестройки Миланского кремля (Кастелло) — надо сказать, что именно этот план положил в основу своей работы в 1490–1493 гг. по возведению стен и башен Московского кремля Пьетро Антонио Солари (после 1450–1493), — проводил ирригационные работы в поместье Лодовико Моро в Ломеллине близ Милана и построил лестницу в 130 ступеней для сброса воды, предлагал создать для Лодовико «закрытые безопасные и непроницаемые колесницы, которые, врезаясь в ряды неприятелей со своей артиллерией, смогут прорвать их строй, как бы они ни были многочисленны» (эти «прототанки» так никогда и не были построены). В 1502–1503 гг. Леонардо в качестве военного инженера был на службе у сына папы Александра VI (Родриго Борджа; 1451–1503; папа с 1492 г.), главнокомандующего папскими войсками герцога Романьи Чезаре Борджа (1475–1507), отъявленного злодея, но тонкого знатока и ценителя наук и искусств, на которого многие достойнейшие люди Италии возлагали надежды как на объединителя страны. В 1504–1506 гг. Леонардо, по поручению флорентийского правительства, занимался проблемой строительства каналов в системе реки Арно, в 1506–1513 гг. снова пребывал в Милане (во время Итальянских войн 1494–1559 гг. Милан постоянно переходил от французов к немцам и испанцам; в 1499–1513 гг. был в руках французов), где среди прочего разработал оставшийся неосуществленным план строительства судоходного канала от Милана до озера Комо и т. д., и т. п.

… Микеланджело руководит сооружением городских укреплений в осажденной испанцами Флоренции. — Итальянские войны между Францией с одной стороны и Испанией и Священной Римской империей — с другой велись за обладание Апеннинским полуостровом; итальянские государства постоянно переходили из одного лагеря в другой, а завоеватели бесцеремонно вмешивались в их внутренние дела. В 1527 г. после конфликта пап с Империей и Испанией (с 1519 г. они были объединены одним монархом — императором Карлом V, он же испанский король Карл I) Рим был взят императорскими войсками. Это привело к падению поддерживаемого папами режима Медичи во Флоренции и установлению республики. Примирившись, император Карл V и папа Климент VII (см. примеч. к гл. I) решили восстановить господство Медичи и в начале 1529 г. выступили в поход на Тоскану (вся ее территория была подвластна флорентийской коммуне). В апреле 1529 г. высший военный орган республики, Коллегия десяти (Died della guerra, букв. ит. «Десять войны»), назначил Микеланджело «правителем и попечителем» городских укреплений; кроме того, он был избран в состав ведавшей комплектованием войск Коллегии девяти (Nove della milizia, букв. ит. «Девять ополчения»). 21 сентября 1529 г. Микеланджело неожиданно бежал из Флоренции (судя по всему он был подвержен приступам панического страха, нечто вроде мании преследования; приступы эти он, впрочем, мог преодолевать силой воли), но 20 ноября, еще до начала осады Флоренции папско-имперскими войсками, возвратился и героически защищал свои укрепления до конца. В августе 1530 г. Флоренция все же пала, начался жестокий террор против республиканцев, но Микеланджело сначала нашел убежище в одной окраинной церкви, а затем был помилован папой, чтившим гений великого мастера.

… Два величайших во всемирной истории полководца принадлежат Италии: Цезарь и Наполеон. — Гай Юлий Цезарь (см. примеч. выше), завоеватель Галлии в 58–50 гг. до н. э., победитель в гражданских войнах 49–45 гг. до н. э., был уроженцем Рима.

Наполеон Бонапарт (1769–1821), генерал с 1793 г., командующий итальянской армией в 1796–1797 гг., Египетской экспедицией в 1798–1799 гг., первый консул (глава государства) Французской республики в 1799–1804 гг., император французов в 1804–1814 гг. и марте-июне 1815 г., родился на Корсике, которая лишь в 1768 г. отошла к Франции, а до того принадлежала разным итальянским государствам, последним из них была Генуя. Корсиканцы говорят на разных диалектах итальянского языка: чизмонтанском, близком к тосканскому, и ольтремонтанском, схожем с сардинским.

… Неаполь по-прежнему греческий город… — В VIII–VII вв. до н. э. эллины освоили Сицилию и Южную Италию, и эта территория, названная ими Великой Грецией, дала позднейшее название Элладе. Около 750 г. до н. э. выходцами из греческих Микен была основана колония Кумы, а позднее, ок. 600 г. до н. э., куманцы построили «Новый город» (гр. Неаполис). Даже и после покорения Римом в 290 г. до н. э. Неаполь весьма долго, чуть ли не до VI в. н. э., оставался греческим городом. Говоря о Неаполе XIX в., Дюма имеет в виду сохранившиеся элементы греческой культуры, но не языка, ибо ко времени написания «Ночи во Флоренции» неаполитанцы давно уже были этнической группой итальянцев.

… в эпоху Нерона в Неаполе устраивались музыкальные состязания. — Император Нерон (37–68; по рождению — Луций Домиций Агенобарб, после усыновления императором Клавдием в 50 г. — Тиберий Клавдий Нерон Друз Германик; император с 54 г.) в пику республиканским и староримским мечтаниям ряда представителей сенатской аристократии культивировал демонстративно неримский стиль поведения, выступал в качестве актера, участвовал в музыкальных состязаниях (с римской, но не греческой, точки зрения, актер, музыкант — подлые профессии); впрочем, первоначально он проделывал это в грекоязычных, более привыкших к подобному частях Империи — Элладе и Великой Греции.

… Импровизатор на Моло и по сей день собирает толпу… — Здесь имеется в виду мол в Неаполитанском порту; вообще-то Моло, как имя собственное, употребляется для обозначения известного с греческих времен мола в городе Порто Эмпедокло близ города Агридженто (древний Агригентум) на побережье Сицилии.

… зовется ли он Стау или Сгринеи… — Персонажи неидентифицированы; вероятно, здесь опечатка, ибо представляется маловероятным, чтобы Дюма, подолгу живший в Италии, человек, влюбленный в Италию и владевший итальянским, спутал имена. Быть может, имеются в виду знаменитые итальянские импровизаторы, исполнявшие под музыку сочиняемые тут же на заданные зрителями темы стихи: Джан Доменико Стратико (1732–1799) и Томмазо Стриччи (1789–1836), гастролировавший в Париже в 1824 г. (возможно, именно он послужил, до некоторой степени, прообразом итальянца-импровизатора в «Египетских ночах» А. С. Пушкина).

Litterati — в античности, средневековье и эпоху Возрождения так назывались люди, причастные латинской образованности — литературе, филологии, философии.

… ожерелья и кольца римлянок как две капли воды похожи на украшения, найденные в раскопках Помпей… — Помпеи — город в Южной Италии, приблизительно в 15 км к востоку от Неаполя на склоне вулкана Везувий. При извержении 79 г. н. э. Помпеи были полностью засыпаны вулканическим пеплом, потому строения, вещи, даже останки людей сохранились в течение столетий. Первые, крайне хаотические раскопки Помпей начались еще в XVI в. (искали клады и произведения искусства), а правильные, по всем канонам археологии — с 1748 г.; ныне полностью реставрированы и представляют собой музей под открытым небом.

… золотая шпилька в их прическе — точная копия той, которой Фульвия проткнула язык Цицерону… — Знаменитый римский оратор, государственный деятель, писатель и философ Марк Туллий Цицерон (106–43 до н. э.) был сторонником республиканского правления и резко противился установлению единоличной власти; в гражданской войне между Цезарем и его противниками принял участие на стороне последних, после их поражения вернулся в Италию, был прощен Цезарем, но активного участия в политике не принимал. Не участвовал он также в заговоре, закончившемся убийством Цезаря, но сразу же после его смерти с необычайной энергией выступил на стороне республиканцев, фактически возглавив их. Когда друг, соратник и политический приверженец Цезаря Марк Антоний (82–30 до н. э.) поднял в 44 г. до н. э. мятеж против республики, Цицерон обрушился на него с речами (всего их было 14), клеймившими Антония как тирана, и пытался противопоставить ему внучатого племянника Цезаря, его приемного сына и наследника — Октавиана (см. примеч. выше), популярного среди цезарианцев. Будущий император Август называл себя пламенным республиканцем, безудержно льстил опытному государственному деятелю, называл его отцом и наставником, добился с его помощью поста консула в обход правил (Октавиану в 43 г. до н. э. к моменту избрания не было полных 20 лет, тогда как возрастной ценз для консулов устанавливался в 35 лет) и, получив власть, тут же объединился с Антонием и еще с одним старым соратником Цезаря — Марком Эмилием Лепидом (ок. 80–12 до н. э.). Вчерашние враги и новые союзники образовали триумвират (букв. лат. «троемужие»), официально названный «коллегией триумвиров по устроению республики»; эта коллегия формально по решению сената и народного собрания, а фактически по требованию триумвиров и армии получила диктаторскую власть и тут же начала репрессии против антицезарианцев. Были составлены так называемые проскрипционные списки, т. е. перечни лиц, объявленных вне закона, которых любой мог убить, да еще и получить за это вознаграждение. Под давлением раздраженного филиппиками — так Цицерон называл свои речи против Антония, по образцу тех, которые афинский оратор Демосфен (384–322 до н. э.) произносил против царя Македонии Филиппа II (ок. 382–336; царь с 359 г.), стремившегося, и успешно, установить гегемонию над Грецией, — Антония (во всяком случае, так впоследствии, победив Антония и став единоличным правителем, объяснял это сам Август) Октавиан согласился на внесение в эти списки имени Цицерона, и 7 декабря 43 г. до н. э. тот был убит.

Жена Антония, Фульвия (ум. в 40 г. до н. э.), женщина мстительная, злобная и весьма эмоциональная, ненавидела Цицерона не только за филиппики, в которых доставалось и ей, но и потому, что она считала Цицерона идейным вдохновителем убийства ее первого мужа (с 58 г. до н. э.; Антоний, с 45 г. до н. э., был третьим), известного авантюриста, демагога, выходца из знатного патрицианского рода, вождя плебса, непримиримого политического врага Цицерона, Публия Клодия Пульхра (ок. 92–52 до н. э.). Фульвии принесли отрубленную голову Цицерона, и она колола булавками его язык, некогда произносивший прославленные речи.

… а Поппея выколола глаза Октавии. — Октавия (42–62), дочь от первого брака императора Клавдия (Тиберий Клавдий Нерон Друз Германик, 10 до н. э. — 54 н. э.; император с 41 г.) в 53 г. была выдана замуж за его усыновленного пасынка, будущего императора Нерона, что должно было облегчить тому путь к трону. Однако добродетельная, по мнению современников, Октавия быстро надоела Нерону, да и нужна она была ему лишь для получения власти. В 58 г. Нерон вступил в связь с Поппеей Сабиной (ок. 31–65), которую римская молва считала злым гением Нерона. В 62 г. Нерон развелся с Октавией и приказал ее казнить, якобы виновную в прелюбодеянии. По преданию, Поппея, ставшая через 12 дней после развода Нерона его женой, выколола глаза мертвой Октавии. Впрочем, и судьба Поппеи оказалась печальной: Нерон, разгневавшись на Поппею, ударил ее, беременную, в живот; она родила мертвую девочку и скончалась.

… задумчивые жители, словно сошедшие с барельефов колонны Траяна… — Император Марк Ульпий Траян (53–117; император с 97 г.) в ознаменование победы в войне с жившими на территории нынешней Румынии племенами даков (101–107 гг.) повелел воздвигнуть колонну. Этот бронзовый столп высотой 39,83 м, существующий доныне, украшен барельефами, показывающими как римлян, так и даков в дни мира и войны.

… Он спорит на форуме, он судит на Марсовом поле. — Форум в Древнем Риме — рыночная площадь, служившая также местом сходок римлян. Древнейший форум, т. н. Римский, был создан еще в царскую эпоху (до VI в. до н. э.) между холмами Палатином и Капитолием. В республиканские времена именно на Римском форуме, который в обычные дни функционировал как торговая площадь, собирались трибутные комиции — одна из разновидностей народного собрания (в Риме их было несколько, и различались они системой подсчета голосов; в трибутных комициях применялся принцип «один человек — один голос»). Трибутные комиции принимали законы, причем перед голосованием происходило обсуждение законопроекта. Марсово поле — первоначально долина между Тибром, холмами Капитолием, Квириналом и Садовым холмом; до I в. н. э. находилось вне священной границы города Рима. Марсово поле было поименовано в честь Марса — бога-покровителя римской общины и в этом качестве одновременно бога плодородия, дарующего изобилие, и бога войны, приносящего победу (с III в. до н. э. происходит, впрочем, более в литературе, нежели в массовом сознании, сближение Марса с греческим богом войны Аресом). На Марсовом поле в VI–I вв. до н. э. происходили центуриатные комиции (в этой разновидности народного собрания более состоятельные граждане имели преимущества при голосовании), где избирались высшие должностные лица; эти комиции восходили к войсковой сходке и потому должны были проводиться вне городской черты, ибо в Городе предписывалось хранить вечный мир и не собираться с оружием. Те же центуриатные комиции были высшим судебным органом: они, и только они, утверждали смертные приговоры, вынесенные свободным гражданам Рима. В эпоху Империи сходки на Марсовом поле прекратились, форумы (а императоры построили немало новых) использовались как торжища и места заседаний судов.

… А кто чинит дороги? — Уроженцы Абруцци. — Абруцци — регион (и административная область) в Италии, к востоку от Лацио, примыкающий к Адриатическому морю.

… Кто перетаскивает грузы? — Бергамцы. — То есть жители Бергамо, города в Ломбардии в 50 км к северо-востоку от Милана.

… Праздничный клич римлянина был «Христиан — львам!»… — Намек на гонения на христиан в Римской империи в I–III вв. н. э. Обвиненные в приверженности к вере Христовой предавались публичным казням, среди которых (кстати сказать, подобной казни предавались не только христиане, но и вообще преступники) была и такая: безоружного или вооруженного легким копьем осужденного заставляли биться с диким животным.

… сегодня римлянин кричит во время карнавала: «Смерть синьору аббату! Смерть красавице-княгине!» — Римский карнавал со времен позднего средневековья длился неделю перед Великим постом. Последним, завершающим действом карнавала является праздник мокколи, т. е. свечей. Люди держат зажженные свечи, и каждый стремится потушить свечу другого и не дать сделать этого с собственной. Загасив чью-либо свечу, следует произнести ритуальную фразу: «Смерть тебе!» (или назвать противника по имени, либо как-то иначе определив его: по возрасту, полу, положению).

Аббат (от арам, «авва» — «отец») — в католичестве настоятель крупного монастыря; в православии соответствует сану архимандрита. Во Франции в XVIII–XIX вв. это слово применялось также как вежливое обращение к любому священнослужителю, и подобное обращение, благодаря широкому распространению французского языка и французской культуры по всей Европе в указанное время, вошло в употребление во всем католическом мире.

… Возьмем наиболее оклеветанного в этом отношении итальянца — возьмем неаполитанца: с поля боя он бежит и с Фердинандом, и с Мюратом, и с Франциском… — Здесь и ниже излагаются некоторые события истории Неаполитанского королевства (подробнее см. роман Дюма «Сан Феличе»), С XVIII в. в Неаполитано-Сицилийском королевстве (формально существовали два государства — Неаполитанское и Сицилийское, объединенные одним монархом, но с несколько различающимися законами и системами управления) правила династия Бурбонов. Первым из неаполитано-сицилийских Бурбонов был младший представитель испанских Бурбонов, являвшихся, в свою очередь, младшей ветвью Бурбонов французских, Фердинанд (IV как король Неаполитанский и III как Сицилийский; 1751–1825; король с 1759 г.). Человек весьма ограниченный и трусливый, он был неколебимым сторонником абсолютной монархии, безусловным противником Французской революции и участником почти всех антифранцузских коалиций. В 1798 г. Фердинанд с 50-тысячной армией под командованием австрийского генерала Карла Макка фон Лайбериха (1752–1828) двинулся на Рим, который был в то время занят французами, лишившими папу светской власти и провозгласившими Римскую республику. Рим был занят без боя, но вскоре неаполитанские войска были разбиты 16-тысячным французским корпусом, которым командовал генерал Шампионне (см. примеч. ниже). Неаполитанцы в панике бежали, Шампионне пошел на Неаполь, Фердинанд 21 декабря бежал на Сицилию. Неаполь несколько дней защищали только представители городских низов. В начале января 1799 г. Неаполь был взят, и Шампионне 23 февраля провозгласил Партенопейскую республику (Партенопея — «девственная», древнее поэтическое название Неаполя). Новый строй восторженно приветствовала интеллигенция, в большинстве своем люди аристократического происхождения; духовенство, крестьяне, городские низы резко отрицательно отнеслись к принесенной на штыках свободе, к революционным, демократическим и светским идеалам. Борьбу против французов и республиканцев возглавил наместник Фердинанда в Калабрии (тогда провинция Неаполитанского королевства, ныне область на юге Италии) кардинал Руффо (см. примеч. ниже). Он собрал партизанскую армию из лаццарони, крестьян и просто разбойников. Победы Суворова в Италии заставили большую часть французского гарнизона уйти из Неаполя, армия Руффо при поддержке английского флота вошла в город, и начались массовые казни (в первую неделю было обезглавлено 110 человек) и бессудные расправы на улицах над сторонниками республики. Даже союзники Фердинанда, англичане, были возмущены этим и добились смещения Руффо. В 1800 г. Наполеон, первый консул Франции, вторгся в Италию и заключил в 1801 г. мир с Фердинандом, по которому всем политическим заключенным в Неаполе даровалась амнистия и Неаполитано-Сицилийское королевство не должно быловступать в антифранцузские коалиции. В 1805 г. Фердинанд нарушил последнее условие; Франция в январе 1806 г. двинула войска на Неаполь и Фердинанд снова бежал в Сицилию; 30 марта 1806 г. брат Наполеона, Иосиф (Жозеф) Бонапарт (1768–1844) был провозглашен королем Неаполитанским.

В 1808 г. Наполеон сделал брата королем Испании (1808–1813), а на освободившийся неаполитанский трон посадил мужа (с 1800 г.) своей сестры Каролины (1782–1839), маршала Франции (с 1804 г.), великого герцога Бергского и Клевского (с 1806 г.) Иоахима (Жоашена) Мюрата (1747–1815) — кстати сказать, в молодости пламенного революционера и республиканца, ходатайствовавшего в 1793 г. о перемене фамилии на Марат, в память убитого лидера крайних радикалов-революционеров Жана Поля Марата (1743–1793). Мюрат долгое время верно служил Наполеону, в 1809 г. отбил попытку сицилийцев (остров оставался за Фердинандом), возглавляемых сыном Фердинанда Франциском (1777–1830; король Франциск I с 1825 г.), высадиться в Калабрии (армия Франциска бежала с поля боя), участвовал в Московском походе в 1812 г., но в 1813 г. отказал Наполеону в поддержке и заключил союз с Англией и Австрией в надежде удержать за собой неаполитанский престол. Первоначально ему это удалось, и после падения Наполеона в 1814 г. Фердинанд оставался королем только Сицилии. Однако в 1815 г., когда Наполеон попытался вернуть себе власть («Сто дней»), Мюрат вторгся в папские владения, 2 мая был наголову разбит (войско Мюрата просто разбежалось) при городе Толентино, бежал во Францию, а Неаполь 23 мая занял, наконец, Фердинанд. Мюрат прибыл во Францию, но Наполеон не пожелал его видеть и приказал ему оставаться на юге Франции. После вторичного падения Наполеона Мюрат вознамерился вернуть себе власть в Неаполе. 28 сентября 1815 г. с отрядом в 26 человек (первоначально отряд насчитывал около 250 человек, но часть их рассеялась по пути, часть не смогла достичь берегов Италии из-за шторма) он высадился в Италии, в ночь с 8 на 9 октября был арестован, 13-го судим военно-полевым судом, 15-го расстрелян.

Фердинанд в 1816 г. принял титул короля Обеих Сицилий (Фердинанд I), что знаменовало не только окончательное объединение Неаполитано-Сицилийского королевства, но и уничтожение автономии Сицилии. Последние годы своей жизни Фердинанд правил самовластно, опираясь на духовенство. Когда в 1820 г. вспыхнуло восстание с требованием демократических перемен, Фердинанд согласился на введение конституции, но тут же покинул страну, обратился за помощью к Австрии и, вернувшись в феврале 1821 г. после штурма и жестокого разорения Неаполя, отменил конституцию и начал жестокие казни.

… Франциск говорил сыну … тому, что недавно скончался… — Имеются в виду Франциск I и его сын, король Обеих Сицилий с 1830 г. Фердинанд II (1810–1859), скончавшийся за два года до выхода в свет «Ночи во Флоренции». Либеральные круги Королевства обеих Сицилий возлагали на Франциска большие надежды. Он ориентировался на английскую конституционную систему; будучи еще престолонаследником и наместником Сицилии, ввел там парламентское правление в 1812 г. (Фердинанд I отменил дарованную его сыном сицилийскую конституцию в 1815 г.), во время Неаполитанской революции 1820–1821 гг. оставался наместником королевства из-за бегства отца и правил согласно конституции, но после австрийского вторжения вернул власть Фердинанду I и отказался от мечтаний юности. Во время царствования он никаких либеральных реформ не проводил, и Королевство обеих Сицилий представляло собой при его правлении полицейское клерикальное государство, пораженное жестокой коррупцией; сам же король отличался удивительным сочетанием глубокой набожности и редкой распущенности. Царствование Фердинанда II представляло собой агонию режима Бурбонов. Фердинанд был мстителен, глуп и необразован. Во время революции 1848–1849 гг. в Королевстве обеих Сицилий он сначала согласился на конституцию, потом отменил ее и жестоко подавлял выступления в ее защиту: так, 7 мая 1849 г. он подверг варварскому обстрелу восставший город Мессина в Сицилии, после капитуляции королевские войска начали вакханалию грабежей и убийств, женщин насиловали в церквах, где они пытались найти убежище; за это Фердинанд II получил прозвище «король-бомба». В частной жизни он был страшным ханжой, повелел танцовщицам носить трико зеленого цвета, а из музеев вынести античные статуи обнаженных богинь.

… Да, они побегут всегда, если следуют за Фердинандом в Рим… — Имеется в виду поход неаполитанской армии на Рим на помощь папе в 1798 г. (см. примеч. выше).

…за Мюратом — в Толентино… — Толентино — город в нынешней итальянской области Марке; в 1815 г., когда произошла битва при Толентино (см. примеч. выше), входил в папские владения.

… за Франциском — в Абруцци… — По всей вероятности, здесь имеется в виду не Франциск I, упоминавшийся ранее (руководимое им войско действовало против Мюрата в 1809 г. в Калабрии, но не в Абруцци), а его внук, сын Фердинанда II, Франциск II (1836–1894; король с 1859 г.), последний монарх Королевства обеих Сицилий. В период объединения Италии, 11 мая 1860 г., на Сицилии высадился отряд добровольцев во главе с Джузеппе Гарибальди (1807–1882) и в мае овладел островом. 25 июня Франциск II даровал наконец-то конституцию (третью в XIX в.) своей стране, но было уже поздно. 19 августа Гарибальди прибыл в Калабрию, 6 сентября Франциск бежал из Неаполя, а на следующий день Гарибальди вступил в город. Король отправился на север своего королевства, в Абруцци, где собрал 50-тысячную армию, но был разбит 1 октября на реке Вольтурно 20-тысячным отрядом гарибальдийцев. 21 октября состоялся референдум, на котором подавляющее большинство участвовавших (1 742 000 против 10 600, причем в самом Неаполе — 106 000 против 13) высказалось за низложение Франциска и присоединение Королевства обеих Сицилий к объединенной Италии. Франциск пытался удержаться в городе Гаэта на побережье Тирренского моря, но 13 февраля 1861 г. вынужден был сдаться и уехал в Рим. В Абруцци продолжались вспышки сопротивления сторонников Бурбонов до конца ноября 1861 г., а отдельные то ли партизанские отряды, то ли просто банды действовали еще несколько лет, но все это было безуспешно, и Франциск умер в изгнании.

… Шампионне на три дня застрял на подходах к Неаполю. — Шампионне (Шампьонне), Жан Антуан Этьенн (1762–1800) — французский военачальник, участник Итальянской кампании.

… Кто же защищал Неаполь? Лаццарони. — Имеется в виду защита Неаполя от французских войск в декабре 1798 г. (см. примеч. выше).

Лаццарони (ит. «босяки») — прозвище низших слоев горожан в Неаполе; имеет оттенок слова «бездельники», нечто вроде нынешних бродяг без определенного места жительства.

… когда Шампионне пришлось отступить перед превосходящими силами калабрийцев, предводительствуемых кардиналом… — Имеется в виду Фабрицио Руффо (1774–1827), уроженец Сицилии, с 1794 г. кардинал и папский казначей. Верный сын церкви, блестящий организатор, противник революционных идей, он был назначен Фердинандом I в 1798 г. наместником в Калабрии. Лично не сочувствуя жестокостям, которые творили его подчиненные, он и не пытался с этим бороться. Смещенный с поста наместника (всю вину за эксцессы Фердинанд возложил на него), он в 1799 г. командовал походом неаполитанской армии на Рим; после освобождения Вечного города от французов остался там на папской службе, а в 1805 г. вернулся в Сицилию.

… Начало положил седовласый герой — восьмидесятилетний адмирал Караччоло. — Герцогу Франческо Караччоло (1752–1799), неаполитанскому флотоводцу, адмиралу королевского флота, командующему военно-морскими силами Партенопейской республики, в момент казни было 47 лет. Возможно, Дюма спутал здесь адмирала с его родственником, видным деятелем Просвещения, поэтом и музыкантом, неаполитанским государственным деятелем, другом французских энциклопедистов Джованни Караччоло (1715–1789), умершим своей смертью в 75-летнем возрасте.

… Он разгуливает по палубе своей «Минервы», ожидая, что решит суд Нельсона… — Выдающийся английский флотоводец вице-адмирал Горацио (Хорес) Нельсон (1758–1805) командовал английской эскадрой, с моря осаждавшей Неаполь в 1799 г. Французскому гарнизону и находившимся с ним в замке Сант Эльмо партенопейским республиканцам по условиям капитуляции было разрешено беспрепятственно отплыть. Нельсон, подстрекаемый леди Гамильтон (Эмма Лайонс; 1761–1815), своей невенчанной женой, законной супругой британского посла при неаполитано-сицилийском дворе, фавориткой (а по слухам, и любовницей) неаполитанской королевы Марии Каролины (1752–1814), ненавидевшей французов (и поддерживаемых ими революционеров) за казнь ее сестры, французской королевы Марии Антуанетты (1755–1793; королева в 1774–1792 гг.), нарушил эти условия: французы были отпущены, но неаполитанские республиканцы, пытавшиеся уйти на судне «Миневра», схвачены и судимы военно-полевым судом.

… тело его качается на рее, как труп последнего алжирского или тунисского пирата. — Со времен средневековья на Средиземном море хозяйничали арабские пираты, основные базы которых были в Алжире и Тунисе. Положил конец их набегам лишь захват Алжира Францией в 1830 г.; Тунис попал под французское владычество только в 1881 г., но после оккупации Алжира тунисские правители под давлением Франции прекратили поддерживать пиратов.

… была даже учреждена непрерывно заседавшая королевская джунта. — Имеется в виду особый судебно-полицейский орган, учрежденный Фердинандом и действовавший в режиме военно-полевых судов; апелляции на решения королевской джунты не допускались: можно было лишь просить о помиловании.

… чрезвычайное судилище под председательством мерзавца по фамилии Спецьяле… — Спецьяле, Винченцо (1760–1813) — неаполитанский юрист, королевский комиссар в Неаполе с 12 апреля 1799 г. (т. е. назначенный еще до падения Партенопейской республики), член королевской джунты с 21 июля, а Священного королевского совета — высшего органа управления Неаполем — с 27 июля 1799 г.

… перед ним предстал Николло Палемба. — Здесь неточность: Никколо Паломбо (таково правильное написание его фамилии; 1746–1799) — священник, чиновник департамента просвещения при республиканском правительстве; был повешен. Случай, подобный описанному Дюма ниже, произошел с офицером военно-морских сил Партенопейской республики Антонио Веласко (ум. в 1799 г.).

Чирилло, Доменико (1739–1799) — неаполитанский врач, ботаник и энтомолог; при Партенопейской республике член Законодательной комиссии (парламента), один из ее председателей (они менялись каждые три месяца, всего было два председателя). Чирилло, будучи арестован, обратился к королеве Марии Каролине через леди Гамильтон с просьбой о смягчении наказания; ему было обещано освобождение, если он признает себя виновным. Чирилло отказался и был казнен.

Пагано, Франческо Марио (1748–1799) — неаполитанский публицист, юрист и писатель, подвергался преследованиям со стороны королевских властей и инквизиции; при Партенопейской республике член Директории (правительства) и Законодательной комиссии, один из ее председателей, автор конституции Партенопейской республики.

Этторе Карафа, граф ди Руво (1763–1799) — неаполитанский аристократ, масон, преследовавшийся при монархии, офицер армии Партенопейской республики; по приговору королевского суда обезглавлен 4 сентября 1799 г.

… Элеонора Пиментель … виновная в том, что во время Республики редактировала «Партенопейский монитёр». — Элеонора Фонсека Пиментель (1752–1799) — неаполитанская поэтесса; много занималась экономическими и юридическими науками; редактор официального печатного органа Партенопейской республики «Monitore Napolitano» — «Неаполитанский наставник». Название его было явно заимствовано от французской газеты «Moniteur universel», т. е. «Всеобщий наставник», основанной в 1789 г. и ставшей фактически, а с 1794 г. и официально правительственным органом (именно тогда слово moniteur стало означать просто «газета».

… спартанка времен Леонида, римлянка времен Цинциннати не ответила бы лучше. — Леонид (508/507–480 до н. э.) — царь Спарты с 488 г. до н. э.; во время греко-персидских войн защищал проход в ущелье Фермопилы в Греции во главе отряда из 300 спартанцев; все они погибли в бою. Упоминание о спартанке времен Леонида намекает на мужество Элеоноры Пиментель.

Луций Квинкций Цинциннат (V в. до н. э.) — римский государственный деятель, консул 460 г. до н. э., диктатор в 458 и (возможно) в 439 гг. до н. э.; умер в возрасте ок. 80 лет вскоре после второй своей диктатуры. Цинциннат вошел в предания как образец чистоты нравов (на это здесь и намекается): когда посланцы сената явились к нему с сообщением, что он избран диктатором (это была его первая диктатура), его нашли работающим на своем небольшом поле.

I

… Если бы воздушный шар был изобретен… — Воздушный шар был изобретен французами, братьями Монгольфье, Жозефом (1740–1810) и Этьенном (1745–1799) в 1782 г.; первый публичный полет состоялся в 1783 г.

… на третьем году понтификата Алессандро Фарнезе, под именем Павла занесенного в анналы римских первосвятителей… — Алессандро Фарнезе (1468–1549) стал папой под именем Павла III в 1534 г. Понтификат (от «понтифик» — см. примеч. к «Несколько слов об Италии») — срок пребывания папы у власти от избрания до кончины.

… между Климентом VII и Юлием III… — Климент VII (Джулиано Медичи; 1478–1534) — папа с 1523 г.; подробнее о нем см. ниже. Юлий III (Джованни Мария Чокки дель Монте; 1487–1555) — папа с 1550 г.

… от Санта Мария делла Паче до ворот Сан Галло… — То есть с юга на север города.

На месте северных городских ворот Сан Галло теперь находится площадь Свободы.

Виа делла Мадонна делла Паче — улица к востоку от южных городских ворот Порта Романа, в левобережной части города.

… от делла Цекка до бульвара делла Серпе… — То есть с востока на запад города.

Набережная делла Цекка Веккиа находится на правом берегу Арно, в восточной части города, близ городских стен XVI в.

Арно — см. примеч. к «Несколько слов об Италии».

… двух исполинов среди архитектурных сооружений Флоренции, исполинов, выстроенных Арнольфо ди Лапо: собор Санта Мария дель Фьоре и резиденцию Синьории, ныне известную как палаццо Веккио… — Арнольфо ди Лапо (иначе — ди Камбио; сер. XIII в. — 1301/1302) — итальянский архитектор и скульптор; в 1296 г. приступил к строительству кафедрального собора Флоренции — Санта Мария дель Фьоре (церемония закладки первого камня состоялась еще в 1294 г., завершен собор был много позднее, в 1436 г.; см. также примеч. к «Несколько слов об Италии»); а в 1298 г. — к возведению резиденции правительства Флорентийской республики (Синьории). Последнее здание было завершено после смерти Арнольфо ди Камбио, в 1314 г.; впоследствии получило название палаццо Веккио, т. е. «Старый дворец».

… на пару левиафанов, плывущих по морю черепичных крыш. — Левиафан — библейское морское животное, описываемое как крокодил, гигантский змей или чудовищный дракон; упоминается как пример непостижимости божественного творения, либо в качестве враждебного Богу могущественного существа, над которым Господь одерживает победу в начале времен; в переносном смысле — нечто огромное.

Площадь Санта Тринита (Святой Троицы) — находится в правобережной части Флоренции, недалеко от берега Арно; название дано по церкви Санта Тринита, основанной в XI в. и перестраивавшейся до XVI в.

… безошибочно признал бы палаццо Строцци по массивной архитектуре здания… — О палаццо Строцци см. примеч. к «Несколько слов об Италии».

Соборная площадь (пьяцца дель Дуомо) — находится в центре Флоренции; на ней расположен кафедральный собор города — Санта Мария дель Фьоре.

… солдаты герцога Алессандро… — Имеется в виду Алессандро Медичи (1511/1512–1537), правитель Флоренции с 1531 г., с 1532 г. — герцог Флорентийский (официальный титул: «герцог Флорентийской республики»). Происхождение Алессандро неясно; официально он считался незаконным сыном Лоренцо II Медичи (1492–1519), герцога Урбинского (этот титул даровал ему его родственник, тоже представитель рода Медичи, папа Лев X — см. примеч. к «Несколько слов об Италии»), однако молва упорно считала его внебрачным отпрыском папы Климента VII.

… пестрая смесь сбиров изо всех стран… — Сбир (ит. sbirro) — стражник, полицейский, сыщик.

… Алессандро Вителли, сыном того самого Паоло Вителли, что погиб два года назад во время народного мятежа. — Алессандро Вителли (ум. в 1556 г.) — итальянский военачальник, участник Итальянских войн в составе папской армии, приверженец семейства Медичи, друг герцога Алессандро и его преемника Козимо (см. примеч. к гл. IV). Его отец, Паоло Вителли, флорентийский военачальник, сторонник Медичи, был обезглавлен во время волнений во Флоренции, но не за два года до описываемых событий, а в 1499 г., когда Алессандро был совсем маленьким.

… путь которых лежал через площадь Санта Мария дель Фьоре. — Имеется в виду Соборная площадь (см. примеч. выше).

… расположенная около церкви Санта Мария Новелла улочка дель Гарофано… — Санта Мария Новелла — основанная в 1278 г. монахами-доминиканцами церковь; сооружена в готическом стиле; фасад ее перестроен в 1456–1470 гг. знаменитым гуманистом, архитектором, теоретиком искусств Леоном Баттистой Альберти (1404–1472) в ренессансном стиле.

… кардинал Чибо давал серенаду Лaype ди Фельтро, небезызвестной куртизанке того времени… — Инноченцио Чибо (1491–1550) — племянник по матери папы Льва X, кардинал с 1513 г.

О флорентийской куртизанке Лауре ди Фельтро, упоминаемой в источниках (некоторые тексты дают вариант: Лаура да Фельтро) в 1530–1540-е гг., известно лишь, что она славилась красотой и образованностью.

В странах средиземноморского региона (Испании, Италии, Южной Франции) с XV в. существовал обычай: влюбленный, желая выразить свои чувства обожаемой им даме, нанимал музыкантов, которые в ночное время исполняли под ее окном серенаду — песню любовного содержания под аккомпанемент струнных инструментов (гитары, мандолины, лютни); это и называлось — «давать серенаду».

… которую, затратив уйму золота, он отбил у Франческо Пацци… — Здесь явно имеется в виду Аламано Пацци (1501–1573), знатный флорентиец; в отличие от большинства членов своей семьи, был приверженцем Медичи. Видимо, Дюма спутал его с жившим много ранее одним из вождей заговора Пацци — Франческо (см. примеч. к гл. III).

… услужливый кардинал уложил в его постель маркизу Чибо, свою невестку, пока муж был в отъезде. — Брат Инноченцио, Лоренцо Чибо (1500–1550), маркиз Маласпина, был женат на Ричарде де Масса (ум. после 1540 г.).

Ворота Сан Амброджо — были пробиты в древней, еще античных времен, городской стене Флоренции, находившейся приблизительно в районе нынешней улицы Торнабуони; до наших дней не дошли.

… стали грабить дом Ручеллаи, одного из прославленнейших изгнанников эпохи. — Джованни ди Паоло Ручеллаи (1403–1481), противник семьи Медичи, был изгнан из Флоренции в 1479 г.; его фамильный дворец (палаццо Ручеллаи) был построен в 1446–1451 гг. Леоном Баттистой Альберти.

Палаццо Ручеллаи, находящееся на углу нынешних улиц делла Винья Ноува и Палькетги, располагалось вне старых стен, но, разумеется, в черте города, ограниченного стенами XIII в.

Пьяцца Санта Кроче (площадь Святого Креста) — находится в правобережной части Флоренции; в средние века служила местом выступлений проповедников из ордена францисканцев.

… широкий параллелограмм монастыря, примыкающего к площади. — То есть францисканского монастыря Санта Кроче, заложенного в 1294 г.; с нач. XI в. монастырская церковь служит местом погребения знаменитых людей Флоренции (но только мужчин).

Виа дель Дилювио — возможно, имеется в виду виа делль’Ульвио, улица к северу от Санта Кроче.

… Этот колодец был причудой одного богатого флорентийца по имени Седжо Капорано… — Об этом богатом флорентийце, жившем во второй половине XV в., кроме сказанного, ничего не известно.

… на зубчатом гребне длинной стены, тянущейся от виа деи Кокки до виа Торта… — Имеются в виду остатки внешней ограды амфитеатра античных времен, располагавшегося напротив пьяцца Санта Кроче от виа Торта до виа де Рустичи.

… на углу монастыря, обращенном к виа дель Пепе. — Правильно — виа деи Пепи: улица, упирающаяся в северо-западный угол монастыря Санта Кроче.

Лоренцино — Лоренцо Медичи (1514–1548), которого не без насмешки именовали уменьшительно-ласкательно Лоренцино (что по-русски можно передать как «Лоренцик») или уничижительно Лоренцаччо («Лоренцишка»), В дальнейшем он неоднократно называется кузеном герцога Алессандро, но следует помнить, что до XIX в. включительно это слово могло означать родство значительно более дальнее, чем двоюродное: Алессандро был (в зависимости от того, чьим сыном он являлся — Климента VII или Лоренцо Урбинского) соответственно то ли четвероюродным братом, то ли пятиюродным племянником Лоренцино.

Виа де Мальконтенти — параллельная Арно улица к востоку от монастыря Санта Кроче.

… Сельваджо Альдобрандини, нашим указом изгнанного из Флоренции. — Прототипом Сельваджо Альдобрандини послужил Сальвестро Альдобрандини (1499–1558), известный юрист, противник Медичи, деятель Флорентийской республики 1527–1530 гг., изгнанный из Флоренции в 1553 г. Реальный Альдобрандини не пытался в 1537 г. вернуться во Флоренцию.

… известишь о случившемся барджелло… — Барджелло (происхождение слова неясно) — в средневековой Сиене, Модене, Мантуе, Генуе и Флоренции глава общественной безопасности, нечто вроде обер-полицмейстера; во Флоренции также возглавлял городской нотариат и архив.

Площадь Санта Мария Новелла — находится перед входом в одноименную церковь (см. примеч. выше).

II

Виа дельи Альфани — улица в средней части Флоренции к северо-западу от пьяцца дель Дуомо.

Борго деи Гречи (Греческое предместье) — улица, идущая от пьяцца Синьория до пьяцца Санта Кроче, одна из старейших в городе; еще в античные времена там селились выходцы из т. н. Великой Греции, грекоязычных регионов Южной Италии, и квартал, включавший эту улицу, находился вне древнейших городских стен.

Мессер (букв. ит. «мой господин») — уважительное обращение к лицу благородного сословия.

Бернардо Корсини — вымышленный персонаж. Реально существовавшее флорентийское семейство Корсини было настроено антимедичейски, но среди членов этой фамилии в XVI в. не было человека по имени Бернардо. Известны Ринальдо Корсини (1467–1547), деятель республики 1527–1530 гг. (скорее всего именно он послужил основным прототипом Бернардо), его брат Джорджо (1494–1562) и родственник Бертольдо (1500–1555); последний был казнен за участие в заговоре против герцога Козимо I, но это произошло много позднее описанных в романе событий.

… Не забывайте, что ваше имя Филиппо Строцци… — Прототипом этого персонажа романа послужил Джан Батиста Филиппо Строцци Младший (1488–1538), представитель знатной флорентийской семьи Строцци, первоначально сторонник герцога Алессандро, потом его противник; изгнанный из Флоренции в 1532 г., в описываемое время на самом деле жил в Болонье и не появлялся во Флоренции.

Флорин — золотая монета высокого достоинства, чеканившаяся во Флоренции с сер. XIII в. и имевшая широкое хождение по всей Европе. На монете была отчеканена лилия — геральдический цветок Флоренции. Название монета получила то ли от места чеканки, то ли от лат. flos — «цветок».

… Филиппо Строцци, сначала беспрекословно принявший избрание правителем герцога Алессандро, вскоре, ближе узнав ставленника Климента VII и зятя императора Карла V, отдалился от него. — Семейство Строцци, в т. ч. и Филиппо, и его сторонники, охотно восприняли восстановление в 1530 г. власти Медичи и приняли участие в образованном Алессандро Комитете двенадцати, который предназначался для пересмотра конституции в монархическом духе (хотя формально Флоренция сохраняла название республики) и Алессандро носил титул «герцог республики»).

Климент VII — см. примеч. к гл. I.

Герцог Алессандро в 1536 г. (реальный Строцци рассорился с ним еще в 1532 г.) женился на Маргарите Пармской (1522–1586), внебрачной дочери императора Карла V (1500–1558; под именем Карл I король Испании в 1516–1556, император в 1519–1556). Ниже она названа Маргаритой Австрийской.

… монаха из ордена святого Доминика… — Орден святого Доминика (иначе — орден доминиканцев; официальное наименование — нищенствующий Орден братьев-проповедников) — основан в 1215 г. святым Доминго (лат. Домиником) Гусманом (1170–1221), испанским церковным деятелем; первоначальной задачей ордена была борьба с ересями путем проповедей, с 1232 г. в его руках оказалась инквизиция.

Монастырь Сан Марко — основанный в XIII в., в 1435 г. перешел от ордена бенедиктинцев к доминиканцам; перестроен в 1437 г.; центр доминиканского движения в ренессансной Флоренции.

Савонарола, Джироламо (1452–1498) — флорентийский проповедник-доминиканец, настоятель монастыря Сан Марко; в 90-е гг. XV в. возглавил широкое религиозное движение во Флоренции. Возбуждая массы своими проповедями, он призывал к покаянию, очищению и оплакиванию своих грехов, к установлению во Флоренции «республики Иисуса Христа», протестовал против медичейской тирании, власти денег, насквозь мирского ренессансного искусства, наполненного, по его мнению, языческим духом и отдаляющего от Христа. В 1494 г. Медичи бежал из Флоренции (см. примеч. к гл. IV) и там была установлена республика, которую Савонарола фактически возглавил. Проводились реформы, направленные на демократизацию управления и оказание помощи малоимущим. Власть в городе перешла к партии т. н. «плакс» (это прозвище они получили, т. к. должны были, по их мнению, непрерывно оплакивать свои грехи). Вспышки религиозного энтузиазма и даже фанатизма разряжались в «сожжениях сует». На городской площади раскладывался костер, и огню предавались «предметы мирской суеты», отвращавшие людей от Бога, — модные наряды, игральные карты, косметика, украшения, книги светского содержания, а также произведения искусства. По свидетельству современников, великий итальянский художник Сандро Боттичелли (настоящие имя и фамилия — Алессандро ди Мариано Филипепи; 1445–1510), воодушевленный проповедями Савонаролы, сам бросал в пламя свои картины. Но во Флоренции многие были связаны с производством предметов роскоши, и отказ от нее подрывал экономику республики. Предприятия закрывались, началась безработица. Богачи, сторонники Медичи, просто люди, которым надоело беспрерывное оплакивание грехов и хотелось красоты и веселья, были настроены против Савонаролы. Число сторонников настоятеля Сан Марко падало. К этому прибавилось отлучение Савонаролы папой, который ненавидел его за вполне основательные инвективы против алчности и разврата, царивших при папском дворе. Отлучение стало удобным поводом для расправы с неудачливым реформатором как с еретиком. Савонарола был схвачен, судим и сожжен на главной площади Флоренции, где он еще совсем недавно предавал огню «предметы мирской суеты».

Монастырь Пресвятой Девы (Сантиссима Аннунциата) — находится в средней части Флоренции, основан в 1250 г.; современный вид здание, перестроенное по проекту Леона Баттисты Альберти, получило в 1444–1447 гг.

III

Площадь Сан Марко — находится перед монастырем Сан Марко. На нее выходит также здание Флорентийского университета, основанного в 1321 г. (впрочем, в кон. XV в. университет переехал в Пизу и был восстановлен во Флоренции лишь в 1923 г., когда и было построено современное его здание).

… ты был женат на родной сестре моей матери, на Джулии Содерини, и Луизу с детства прочили за меня … твоя жена … не делала различия между мной и обоими твоими сыновьями, Пьетро и Томмазо. — Мать Лоренцино была Мария Содерини, но реальный Филиппо Строцци был женат на Клариче Медичи (1493–1528), племяннице папы Льва X.

У Филиппо Строцци было четыре сына — Лоренцо (ум. в 1571 г.), Роберто (годы жизни неизв.), Леонардо (1515–1554), позднее переехавший во Францию и ставший там адмиралом Франции и мальтийским рыцарем, и Пьетро (1500–1558), тоже уехавший во Францию и получивший там чин маршала Франции, а также две дочери Констанция и Магдалена (годы жизни неизв.); ни Томмазо, ни Луизы среди детей реального Филиппо Строцци не было.

Пилястр (или пилястра) — плоский прямоугольный выступ на поверхности стены, как бы вмурованная в стену колонна.

… тот, кто в девятнадцать лет сочинил трагедию «Брут»… — Лоренцино Медичи известен как автор нескольких комедий, но принадлежность ему трагедии «Брут» оспаривается современными филологами.

… играет при дворе Нерона роль Нарцисса… — Нарцисс (ум. в 56 г.) был приближенным вольноотпущенником императора Клавдия и противником его жены Агриппины Младшей, матери Нерона. По рассказам древних, Агриппина, чтобы посадить на престол сына, отравила мужа, воспользовавшись отсутствием Нарцисса, после чего, не спрашивая даже разрешения сына-императора, приказала бросить Нарцисса в тюрьму, где он и умер еще до суда, так что при дворе Нерона никакой роли играть не мог. Скорее всего здесь имеется в виду Парис (ум. ок. 62 г.), актер, вольноотпущенник Нерона, участник его увеселений. По преданию, император повелел убить Париса, позавидовав его актерскому мастерству.

… Или Отона… — Марк Сальвий Отон (ум. в 69 г.) был близким другом Нерона. После появления при дворе Поппеи Сабины (см. примеч. к «Несколько слов об Италии») император, вступив с ней в связь, предложил ей развестись с мужем и выйти замуж за Отона, который не должен был предъявлять на Поппею супружеские права, а лишь придавать официальное положение фаворитке императора. Однако, по слухам, этот брак не остался фиктивным (ходили разговоры, что Поппея еще во времена первого замужества была любовницей Отона), и Нерон приказал Отону развестись с Сабиной, что тот беспрекословно исполнил, и отправиться в почетную ссылку наместником в Лузитанию (нынешняя Португалия). После смерти Нерона Отон вмешался в гражданские смуты, сумел даже стать императором, но после весьма недолгого царствования (с 15 января по 16 апреля 69 г.) был убит.

… Я сын Пьерфранческо Медичи, приходившегося во втором колене внучатым племянником Лоренцо, брату Козимо… — Отец Лоренцино, Пьерфранческо Медичи (1487–1527) был правнуком Лоренцо Медичи (1395–1440), брата Козимо Старого (1389–1464), основателя династии правителей Флоренции, т. е. внучатым племянником во втором колене он приходился Козимо Старому, а не Лоренцо.

… все отдали предпочтение сыну мавританки… — О матери Алессандро ничего не известно, кроме того, что ее звали Анной; неясно даже, была ли она рабыней-мавританкой или это досужие домыслы.

… даже его мать не знает … чей он сын: урбинского герцога Лорени, о, Климента Седьмого или погонщика мулов. — См. примеч. к гл. I.

… Потом вы отшатнулись от герцога Алессандро… — См. примеч. к гл. II.

… для этого нужно было, чтобы первый гонфалоньер Кардуччи, Бернардо Кастильоне и еще четверо городских магистратов сложили свои головы на плахе… — Гонфалоньер (букв, «знаменосец») справедливости — глава Флорентийской республики, нечто вроде президента. Эта должность была установлена в 1250 г., формально сохранялась и при установленном в 1434 г. единоличном правлении династии Медичи, ибо государи из этой фамилии не носили никаких монархических титулов и сохраняли все республиканские должности, превратившиеся на деле в почетные синекуры. Должность гонфалоньера была краткосрочной (в разное время от 3 месяцев до полугода), в 1502–1512 гг. — пожизненной. Упразднено гонфалоньерство было лишь в 1532 г. Здесь имеется в виду не просто должность, но реальная власть гонфалоньеров, восстановленная после антимедичейского переворота 1527 г. Гонфалоньеры избирались на год с правом троекратного переизбрания. Первым гонфалоньером после переворота стал Никколо ди Пьеро Каппони (1473–1529), а Франческо Кардуччи (ум. в 1530 г.) — вторым, с 1 мая по 31 декабря 1529 г.

После падения Флоренции в августе 1530 г. ряд членов Синьории был казнен: среди них известны Бернардо Кастильоне (ум. в 1530 г.), Бальдассаре Кардуччи (ум. в 1530 г.), родственник Франческо, и Франческо Ферруччи (1489–1530); имена других хроники не сохранили.

… второй гонфалоньер Рафаэле Джиролами был заключен в пизанской башне и умер от яда… — Рафаэле Джиролами (ум. в 1531 г.) был не вторым, а третьим гонфалоньером, с 1 января по август 1530 г.; версия о его отравлении остается недоказанной.

… проповедник Бене да Форано был выдан Клименту Седьмому и уморен голодом в казематах замка Святого Ангела… — Бене да Форано (ум. в 1532 г.) — флорентийский священник, выступавший с проповедями против Климента VII.

Замок Святого Ангела — исторический монумент в Риме; первоначально строился как мавзолей императора Адриана (см. примеч. к «Несколько слов об Италии») по его указанию и под его наблюдением; завершен уже после его смерти, в 139 г.; в 271 г. преобразован в крепость, многократно перестраивался, в средние века и вплоть до 1870 г. был местом, где находились папский арсенал и тюрьма; название получил в 590 г. в память того, что папе Григорию I Великому (ок. 540–604; папа с 590 г.) будто бы было там явление ангела.

… Фра Захария … умер в Перудже… — Фра Захария (ум. в 1531 г.) — флорентийский проповедник-доминиканец, противник Медичи.

Перуджа (см. примеч. к «Несколько слов об Италии») в описываемое время входила в Папское государство.

… Комитет двенадцати упразднил гонфалоньерство справедливости и Синьорию… — О гонфалоньерстве справедливости см. выше. Синьория как городское управление, строго говоря, не была упразднена Алессандро (это произошло уже после его смерти, ок. 1539 г.), но теперь члены Синьории не выбирались, а назначались герцогом.

… учреждение, двести пятьдесят лет правления которого были отмечены столькими славными деяниями… — Цифра округлена: гонфалоньерство просуществовало 282 года и не всег да было реальным органом управления.

… назначил Алессандро Вителли, не флорентийца, их начальником… — См. примеч. к гл. I.

… изменника Гвиччардини — наместником в Болонье… — Гвиччардини (см. примеч. к «Несколько слов об Италии») в 1527 г. поддержал, хотя и без особого энтузиазма, антимедичейский переворот во Флоренции, но по мере радикализации флорентийских республиканцев стал склоняться к идее возвращения Медичи; в 1529 г. эмигрировал из Флоренции, перешел на службу к папе Клименту VII и был назначен им (а не герцогом Алессандро) наместником в Болонье (город в Италии, административный центр области Эмилия-Романья, в описываемое время входил в папские владения).

… сообща с папой он отравил в Итри своего старшего брата, кардинала Ипполито Медичи… — Ипполито Медичи (1511–1535) — кардинал с 1529 г.; версия о его отравлении довольно убедительна, но не доказана. Следует отметить, что Ипполито был старшим кузеном Алессандро лишь в расширительном значении слова «кузен». Он являлся внебрачным сыном Джулиано II Медичи (1479–1516), герцога Немурского с 1515 г., а тот, в свою очередь, был двоюродным братом Климента VII и дядей Лоренцо Урбинского, т. е. Ипполито — то ли троюродный брат, то ли двоюродный дядя Алессандро.

Итри — селение в итальянской области Лацио, в 130 км к юго-востоку от Рима; в описываемое время — в Папском государстве.

… он женился на дочери императора, Маргарите Австрийской… — См. примеч. к гл. II.

… подобно римскому Бруту, ты притворяешься безумцем, но каждый вечер, как он, целуешь землю, нашу общую мать… — Имеется в виду Луций Юний Брут, т. н. Брут Старший, предок (может быть, легендарный) Брута Младшего, убийцы Цезаря. Согласно преданию, сыновья римского царя Луция Тарквиния Гордого (правил в 534–510 гг. до н. э.) отправились в Грецию, к знаменитому Дельфийскому оракулу, дабы выяснить, что означает для царского дома странное предзнаменование: из деревянной колонны выползла змея. В спутники им был дан их двоюродный брат, сын сестры царя, Луций Юний (ум. в 509 г. до н. э.). Этот юноша был страстным ненавистником монархии, но, боясь подозрительного и жестокого царя, прикидывался дурачком и даже принял соответствующее прозвище (brutus — лат. «тупой»). Добравшись до Дельф, царские сыновья задали оракулу, среди прочего, вопрос о том, кто унаследует Римское царство, и получили ответ: тот, кто первым поцелует мать. Брут понял глубинный смысл прорицания и тут же, якобы споткнувшись, упал и прижался губами к земле — общей матери всех смертных. Впоследствии именно Брут побудил народ к восстанию против царской власти и учреждению республики и в 509 г. до н. э. стал первым в истории Рима консулом (см. примеч. к «Несколько слов об Италии»).

… Есть еще лавры для Гармодия и пальмовые ветви для Аристогитона… — В 540 г. до н. э. Писистрат (ум. в 526 г. до н. э.), знатный афинянин, но при этом лидер низших слоев свободного населения (мелких землевладельцев, городской бедноты, ремесленников), захватил власть, став единоличным правителем Афин — тираном (это слово неясного происхождения не имело тогда одиозного оттенка и означало лицо, получившее неограниченные полномочия экстраординарным путем; сам Писистрат за время своего правления дважды изгонялся из Афин и дважды возвращался, причем тираном становился в первый раз и после первого изгнания по решению народного собрания, а лишь в третий, после второго изгнания, — путем военного переворота при помощи наемников). Власть свою он передал по наследству сыновьям: Гиппию (ум. после 490 г. до н. э.) и Гиппарху (ум. в 514 г. до н. э.), которые должны были править совместно. Если тирания Писистрата пользовалась поддержкой значительной части афинян (Писистрат облегчил налоговое бремя, упорядочил судебную систему, проводил удачную внешнюю политику), то его сыновья, заведя пышный двор и тратя казну на удовлетворение своих прихотей, думали лишь об удовольствиях и удержании власти и потому вызывали всеобщую ненависть. Организовался заговор: двое юношей, Гармодий и Аристогитон, в 514 г. до н. э. напали на братьев-тиранов, им удалось поразить Гиппарха, причем при нападении погиб Гармодий, но Гиппий спасся, удержал власть, казнил Аристогитона и изгнал всех, кого подозревал в причастности к заговору. Изгнанники выдвинули план реформ государственного строя Афин в духе демократии (в античном смысле, т. е. дарования широких гражданских и политических прав всем полноправным гражданам без различия происхождения и материального положения — кроме, разумеется, рабов, иноземцев и женщин), собрали войско и при помощи Спарты, извечного врага Афин, разбили Гиппия в 510 г. до н. э. Тот бежал в Персию и никогда уже не возвращался к власти. Гармодию и Аристогитону была поставлена бронзовая статуя (до нас дошла римская мраморная копия) в цитадели Афин — Акрополе.

Лавровый венок и пальмовая ветвь в античности — знаки высших почестей.

… наподобие заговора Катилины с его обменом клятвами на кинжалах и круговой чашей с кровью… — Луций Сергий Каталина (ок. 108–62 до н. э.) — обедневший аристократ, рьяно стремившийся к власти, что, впрочем, само по себе считалось в римской системе ценностей только похвальным, если при этом не нарушались нормы морали и права (его политические противники утверждали, что он, снедаемый непомерным честолюбием, обремененный всеми мыслимыми и немыслимыми пороками, с младых ногтей вожделел не просто власти, но чуть ли не царского венца). На консульских выборах 66 г. до н. э. (по неписаной римской конституции консулы избирались летом, сроком на год, а в должность вступали 1 января следующего за выборами года) он потерпел поражение и якобы (многие историки оспаривают этот факт) приступил к организации заговора с целью государственного переворота, но заговор этот как-то сам собой развалился, не успев развиться. В 65 г. до н. э. Каталина не смог принять участие в выборах по причинам процедурного характера, а во время избирательной кампании 64 г. до н. э. выдвинул лозунг всеобщей отмены долгов, что сразу же привлекло к нему массу сторонников, от промотавшейся «золотой молодежи» до разорившихся крестьян. Готовясь к выборам, Катилина собрал своих сторонников и произнес перед ними пламенную, хотя и малосодержательную речь, призвав их не останавливаться ни перед чем для достижения власти. Пронесся слух (многие современники, даже и недоброжелательно настроенные по отношению к Каталине, если и не отвергали этот слух полностью, то ставили его под сомнение), что на этом собрании Катилина потребовал от своих приверженцев (они назывались катилинариями) клятвы верности и, чтобы скрепить ее, обнес всех чашей для жертвенного возлияния, в которой вино было смешано с кровью (вариант слуха: сторонники Каталины совершили человеческое жертвоприношение и вкусили мяса жертвы). Выборы Катилина, однако, проиграл, притом своему старому политическому и, видимо, личному врагу — Цицерону. Катилина стал готовиться к новым выборам и одновременно вербовать по Италии сторонников, которые должны были, в случае необходимости, с оружием в руках выступить в его поддержку. Цицерон обрушился в сенате на Катилину, обвиняя его в стремлении захватить неограниченную власть силой; тот фактически не отрицал этого, наоборот, заявлял, что установление единовластия необходимо для спасения государства и достойным правителем может стать лишь он, Катилина. На выборах 63 г. до н. э. он снова потерпел поражение; преследуемый нападками Цицерона, покинул Рим, явился в Этрурию в военный лагерь своих приверженцев и открыто присвоил себе знаки консульской власти, как будто он законно занял пост консула. Сенат объявил Катилину врагом отечества и постановил послать против него войско. Тем временем оставшиеся в Рим катилинарии составили заговор с целью убийства Цицерона, еще занимавшего пост консула, и ряда видных сенаторов и устройства беспорядков, чтобы облегить захват Вечного города силами Каталины. Заговор был раскрыт, катилинарии казнены, а сам Катилина пал в нач. 62 г. до н. э. в битве при Пистории (соврем. Пистойя в Тоскане), сражаясь с правительственными войсками.

… примусь злоумышлять на менее унылый и серьезный лад: как Фиески, к примеру, но только пусть без панциря …чтоб ненароком не потонуть, свалившись в воду. — В XVI в. Генуя являлась по конституции республикой, во главе которой стоял избираемый на два года дож, а законодательную власть осуществлял состоявший из представителей знатных фамилий сенат, но в действительности вся власть принадлежала семейству Дориа, главой которого (и фактическим правителем государства) был адмирал Андреа Дориа (1486–1560). Недовольные этим молодые аристократы — Джан Луиджи Фиески (1522–1547) и его братья Джироламо и Оттобоно при поддержке Франции организовали заговор. 2 января 1547 г., воспользовавшись тем, что в связи с т. н. междуцарствием (прежний дож уже сложил полномочия, новый еще не был избран) городские ворота и порт были, по обычаю, закрыты и противники, как им казалось, не могли убежать, разгоряченные вином, они набросились с кинжалами на Андреа Дориа и его племянника и наследника Джанетто Дориа. Джанетто был убит, но Андреа удалось убежать. Заговорщики бросились за ним в порт, но на молу Джан Луиджи поскользнулся, упал в воду и, из-за надетого тяжелого панциря, не смог выплыть. Его братья совершенно растерялись, отказались от своих планов, кинулись в сенат и там добились для себя амнистии. Вернувшийся Дориа, не обратив внимания на амнистию, приказал казнить Джироломо и Оттобоно Фиески.

Следует отметить анахронизм: заговор Фиески произошел, как было указано выше, 2 января 1547 г., т. е. почти день в день через 10 лет после заговора Лоренцино и Филиппо Строцци.

Заговору Фиески посвящена знаменитая драма Фридриха Шиллера (1759–1805) «Заговор Фиеско в Генуе» (1783 г.).

… Соперничая во всем с Афинами, она позавидовала даже неблагодарности своего кумира к славнейшим из его граждан… — Афины еще со времен античности слыли центром культуры — наук, искусств, словесности, политической мудрости и т. п. Начиная со средневековья многие столицы претендовали на звание «Новых Афин» — Париж, Флоренция и др. Но Лоренцино намекает здесь также на вошедшее в обиход еще в древности мнение о неблагодарности афинян по отношению к своим знаменитым согражданам: так, например, были приговорены к изгнанию прославленный своей справедливостью Аристид и победитель при Саламине (см. примеч. к «Несколько слов об Италии») Фемистокл (ок. 525 — ок. 460 до н. э.), осужден на смерть великий философ Сократ (470/469–399 до н. э.).

… Давай посчитаем, кого ее Баратрон поглотил… — Баратрон — в Древних Афинах местность вне городских стен к западу от города; там находилась глубокая яма, куда сбрасывали первоначально живых преступников, позднее — тела казненных. В переносном смысле — преисподняя.

… не сомкнувшись над их самоотвержением, как пропасть Деция… — Здесь смешаны два (или даже три) римских предания. Согласно первому из них, в 362 г. до н. э. в Риме посреди Форума разверзлась земля и римляне не могли засыпать образовавшуюся трещину. Прорицание гласило: дабы эта расселина закрылась, надо бросить в нее то, что составляет силу Римского государства, и тогда оно будет стоять вечно. Некий юноша, Марк Курций, заявив, что нет ничего выше в Риме, чем оружие и доблесть, обрек себя в жертву подземным богам (в Риме существовал особый обряд жертвоприношений богам преисподней; кроме того, «посвятить кого-либо подземным богам» означало «обречь на смерть») и в полном вооружении, на коне бросился в пропасть, которая тут же сомкнулась.

Римский консул Публий Деций Мус (ум. в 340 г. до н. э.) и его сын и полный тезка, четырежды консул Публий Деций Мус (ум. в 295 г. до н. э.) перед сражениями с врагами Рима также обрекали себя подземным богам (Деций-младший открыто сделал это в подражание герою-отцу), т. е. совершали обряд, заявляя, что приносят в жертву себя вместе с вражеским войском (таким образом, если боги принимали героя в жертву, они должны были сделать то же самое и с его противником), после чего бросались во вражеские ряды. Оба они погибли, но и в том и другом случаях победа досталась римлянам (о пропасти в этих преданиях речь не идет).

Следует отметить, что подобный обычай — посвящать себя со вражеским войском подземным богам — действительно существовал в Древнем Риме и если военачальник все же выходил живым из боя, то он до конца дней своих обязан был соблюдать особые правила публичного поведения: не участвовать в политической жизни, ходить с покрытой головой (знак траура в Древнем Риме), не ездить верхом и т. п.

… Первыми идут Пацци … вы дали повесить их на балконе палаццо Веккио… — Речь идет о т. н. заговоре Пацци. Семья Пацци была одной из известнейших и богатейших во Флоренции и весьма ревниво относилась к захватившей власть семье Медичи. Около 1477 г. составился заговор, которому всячески споспешествовал папа Сикст IV (Франческо делла Ровере; 1414–1484; папа с 1471 г.), ибо Флоренция, Венеция и Миланское герцогство образовали союз, направленный против папы и Неаполитанского королевства.

Вдохновителем и организатором антимедичейского заговора стал племянник папы граф Джироламо Риарио (1443–1488), который вовлек в него Франческо Пацци (1444–1478) и родственника Пацци — Бернардо ди Бандио Барончелли (ум. в 1479 г.), более известного как Бернардо Бандини. К заговору примкнул архиепископ Пизанский Франческо Сальвиати (ум. в 1478 г.), а во главе этого заговора уговорили встать главу семейства Пацци, Якопо Пацци (Джакопо; ум. в 1478 г.), дядю Франческо Пацци и весьма уважаемого во Флоренции человека (в 1469 г. он был гонфалоньером и славился своей благотворительностью), хотя Якопо сделал это весьма неохотно и фактически не участвовал в последующих действиях.

Примкнули к заговору и другие члены семейства Пацци и их приверженцы. Тогдашний правитель Флоренции Лоренцо Медичи Великолепный (1449–1492; правил с 1469 г.), знаменитый меценат, гуманист и поэт, а также его младший брат Джулиано Медичи (1453–1478) — внебрачным сыном которого был Джулио Медичи, будущий папа Климент VII, — должны были 28 апреля 1478 г. присутствовать на службе в церкви. Франческо Пацци и Бандини набросились в храме на Джулиано и убили его, спутники их — на Лоренцо, но тому удалось спрятаться в ризнице. Архиепископ Сальвиати с друзьями попытался захватить здание Синьории (палаццо Веккио), но члены городского правительства схватили их, некоторые из них были выброшены из окна на площадь, сам архиепископ и некоторые его соратники тут же на балконе повешены. Старый Якопо Пацци пытался, выйдя из своего дома, призвать народ к свержению тирании Медичи и восстановлению свободы, но его никто не слушал, народ выкрикивал имя Медичи. Одни заговорщики были тут же растерзаны толпой, другие пытались найти убежище в церквах, но их вытаскивали и убивали, третьих казнили по приказу Лоренцо. Якопо Пацци бежал, но был схвачен окрестными крестьянами, выдан полиции и казнен. Сначала его похоронили в фамильном склепе, но потом, по требованию властей, труп его был зарыт в землю под городской стеной; чернь вырыла его, с гиканьем протащила по городу и выбросила в воды Арно. Бандини удалось бежать в Стамбул, но турецкий султан выдал его Лоренцо Великолепному, и Бандини был повешен 28 декабря 1479 г.

… Савонарола, этот христианский Ликург, возмечтавший очистить республику… — Ликург (IX или VIII до н. э.) — полулегендарный спартанский законодатель; по преданию, установил вечную и неизменную конституцию Спарты, направленную на поддержание в ней воинского духа и суровой, даже аскетической добродетели; добродетель эта, впрочем, весьма отличалась от христианской: роскошь, как и в республике Савонаролы (см. примеч. к гл. II) категорически воспрещалась, зато поощрялись гомосексуализм (как средство укрепления воинской дружбы) и массовые избиения безоружных рабов-илотов (дабы держать их в страхе, а молодых воинов приучать к виду крови).

… рядом с ней республика, задуманная Платоном, предстала бы просто школой разгула и растления… — Имеется в виду идеальное государство, проект которого был создан в книге «Государство» (иначе — «Республика») великим древнегреческим философом Платоном (428/427–348/347). Следует отметить, что вызывавшие восхищение и в античности, и в средневековье, и в новое время идеи Ликурга и Платона направлены на создание такого государства, в котором царили бы всеобщая добродетель, военная мощь и внутренний мир, но при этом полностью отсутствовали не только гражданские и политические, но и прочие человеческие права — семьи, собственности и т. п.

… Данте Кастильоне, римлянин времен Гракхов… — Тиберий Семпроний Гракх (162–133 до н. э.), народный трибун (в Древнем Риме — выборное должностное лицо, в обязанности которого должна была входить забота о защите граждан от произвола властей) 133 г. до н. э., попытался провести аграрную реформу в пользу малоимущих и бездомных, но по окончании срока полномочий (трибуны, как и подавляющее большинство других республиканских магистратов, избирались на один год) был совершенно безосновательно обвинен группой сенаторов в стремлении к царской власти и убит без суда. Его брат, Гай Семпроний Гракх (153–121 до н. э.) также стремился к проведению обширных социальных реформ, дважды — в 122 и 121 гг. до н. э. — избирался трибуном. Его противники развязали настоящую гражданскую войну, в ходе которой Гай со своими соратниками оказался осажденным на одном из римских холмов — Авентине, где покончил жизнь самоубийством.

Данте Кастильоне — персонаж не идентифицирован.

Крепость Монтереджоне — селение и крепость к югу от Болоньи в нынешней области Эмилия-Романья; в описываемое время — в папских владениях.

… закрой потерны… — Потерна — потайной подземный ход в крепости.

IV

… дворец Козимо Старого, в наши дни известный как палаццо Рикарды. — Козимо Старый — см. примеч. к гл. III.

Палаццо Рикарди — воздвигнутый в 1444–1460 гг. архитектором Микелоццо ди Бартоломео (1396–1472) дворец семейства Медичи; название «палаццо Рикарди» это здание получило в 1670 г. при переходе к семейству Рикарди.

… Продолжателем старшей линии рода был признан герцог Алессандро VI… — Видимо, ошибка или опечатка: герцог Алессандро был первым и единственным герцогом с таким именем и первым с этим именем в роду Медичи. Возможно, Дюма случайно спутал его со знаменитым папой Александром VI (Родриго Борджа; 1451–1503; папа с 1492 г.), обычно именуемым Александром Борджа.

… сын то ли Джулиано II (того самого, с которого Микеланджело изваял бюст, называемый также «Задумавшийся»), то ли Климента VII, то ли погонщика мулов. — Следует отметить ошибку: Джулиано II, герцог Немурский (см. примеч. к гл. III) был отцом кардинала Ипполито Медичи (см. там же), а отцом (возможным) герцога Алессандро был Лоренцо II, герцог Урбинский (см. примеч. к гл. I). Путаница с именами (здесь и в романе «Сальтеадор», гл. XXIV, где «Задумавшийся» объявлен изображением Лоренцо Урбинского) вполне объяснима. В 1520–1534 гг. Микеланджело работал над капеллой Медичи во Флоренции. В этой капелле должен был быть захоронен прах (это произошло лишь в 1545 г.) Лоренцо Великолепного, его брата Джулиано Старшего, Лоренцо Урбинского и Джулиано Немурского. В нише одной из стен капеллы установлена созданная в 1524–1527 гг. статуя (не бюст!) сидящего молодого человека в условных античных доспехах в позе глубокого раздумья; это и есть Il Pensieroso (ит. «Задумавшийся», или «Задумчивый»). В нише противоположной стены Микеланджело поставил парную к ней статую (вероятно, в 1530–1534 гг.) сидящего человека также в античных доспехах и судя по виду еще более молодого. Уже в кон. XVI в. общеизвестным считалось, что «Задумавшийся» — изображение Лоренцо Урбинского. Но как раз в сер. XIX в., т. е. когда Дюма писал «Ночь во Флоренции», появились утверждения, что «Задумавшийся» — Джулиано Немурский, ибо он старше, в жизни был человеком меланхоличным, тогда как его более молодой родственник слыл никак не склонным к размышлениям авантюристом. В XX в. искусствоведы выдвинули утверждение, что статуи эти вообще не предполагают ни портретного сходства, ни даже привязки к определенному персонажу, но есть аллегорические изображения разных темпераментов — созерцательного и деятельного.

… Козимо I, кого история назвала флорентийским Тиберием. — Козимо I (1519–1574) — герцог Флорентийский с 1537 г., великий герцог Тосканский с 1569 г.

Тиберий Клавдий Нерон (42 до н. э. — 37 н. э.) — пасынок Августа, усыновленный им в 4 г. н. э. (Тиберий Юлий Цезарь) и унаследовавший власть (император Тиберий Цезарь Август) в 14 г. Античные историки утверждают, что начало правления Тиберия было успешным, он заботился о правосудии, допускал сенат к делам управления и выборам должностных лиц, укрепил внутреннюю безопасность страны. Однако с самого начала правления он опасался за свою власть. Уже в 15 г. он возобновил старинный закон об оскорблении величия римского народа, причем «величие» было перенесено на особу императора, и по этому закону преследовались любые формы оппозиции; закон этот породил мощную волну доносительства, тем более что из отходившего в казну имущества осужденного 25 % получал доносчик. Страхи императора, несмотря на эти меры, а может быть, и вследствие их, росли, и в 27 г. император Тиберий покинул Рим и поселился на острове Капрея (соврем. Капри) в Неаполитанском заливе, запретив кого-либо пускать к себе без особого разрешения. Затворившись там, он требовал, чтобы осужденных, в первую очередь на основании указанного закона, доставляли к нему и жестоко пытали перед казнью. Античные писатели настаивали на том, что это добровольное затворничество объясняется глубоким презрением принцепса к раболепному сенату и народу Рима и желанием предаться разврату вдали от постороннего глаза; все это не принесло императору удовлетворения и лишь усилило его душевные страдания. Современные ученые подозревают психическое заболевание его.

… Флоренция начала с того, что дважды изгоняла его, а кончила тем, что наградила его званием Отца отечества. — Козимо Старый унаследовал от своего отца Джованни положение главы банкирского дома Медичи и любовь т. н. «малого народа» (popolo minuto) — членов непривилегированных ремесленных цехов, мелких торговцев и т. п., а также конфликт с самой влиятельной и фактически правящей во Флоренции в кон. XIV — нач. XV в. семьей Альбицци и особо с ее главой Ринальдо дельи Альбицци (см. примеч. ниже); Альбицци представляли т. н. «большой народ» (popolo grasso) — богатое купечество, привилегированные цехи и т. п. В 1420-е гг. Козимо старался держаться подальше от политических дел и пореже появляться в самой Флоренции (вероятно, именно это и имеет в виду Дюма, говоря о двух изгнаниях, хотя юридически было только одно), активно предаваясь делам благотворительности. 7 сентября 1433 г. он все же был арестован и 3 октября отправлен в изгнание, но уже в 1434 г. на выборах в органы власти Флоренции победили его сторонники; Ринальдо Альбицци попытался аннулировать результаты выборов, даже взялся за оружие, но попытка переворота провалилась, Ринальдо, другие Альбицци и их сторонники были изгнаны из Флоренции; власти приняли постановление, разрешающее Козимо вернуться, и тот с триумфом въехал в родной город 6 октября 1434 г. Козимо стал фактическим правителем, однако он не занимал каких-либо должностей и правил через своих ставленников, причем благодаря изменению избирательных законов он мог свободно проводить своих сторонников на большинство государственных должностей. Со своими противниками Козимо расправлялся круто, но, по возможности, бескровно, предпочитая изгнания и конфискации казням, которых в его правление было немного. Он покровительствовал гуманистам, занимался широкой благотворительностью. Отцом отечества его называли еще при жизни, с момента возвращения из изгнания, но официально этот титул был решением Синьории дарован ему посмертно, в январе 1465 г. (он умер 1 августа 1464 г.), и эти слова — «Padre della patria» — были высечены на его надгробии.

… Козимо был сыном Джованни Медичи… — Джованни деи Биччи Медичи (1360–1428/1429) — отец Козимо Старого, банкир, фактически новый основатель банка Медичи (этот банк во второй пол. XIV в. потерпел крах), лидер «малого народа», противник Альбицци; неоднократно избирался в Синьорию, в 1414 г. — в высший военный орган Флорентийской республики, Совет десяти; в 1421 г. был гонфалоньером.

… отец Козимо и Лоренцо Старого… — Лоренцо Старый — см. примеч. к гл. III.

… дважды избирался preciso… — По конституции Флоренции выборы в Синьорию осуществлялись списком, а в Совет десяти, на пост гонфалоньера и ряд других — персонально.

… чрезвычайным послом для переговоров от имени Военного совета десяти с Владиславом, королем Венгерским, с папой Александром V и с Генуэзской республикой. — Совет десяти (см. примеч. к «Несколько слов об Италии») не был постоянным, он избирался только в том случае, если Флоренция вела войну.

Владислав Ланселот (1374–1414) — король Неаполя (Владислав I) с 1386 г; боролся за Неаполь со своим соперником Людовиком II (1377–1417; король с 1389 г., фактически в 1391–1399 гг.), которого поддерживали соборные папы (см. след. примеч.), Флоренция и Генуя. Отец Владислава Карл III (1345–1386; король Неаполя с 1380 г.) вмешался в династические распри в Венгрии, добился там престола в 1385 г., но был убит противниками; Владислав унаследовал от отца титул короля Венгрии (Владислав III), но никогда не только не правил этой страной, но и не был там.

Александр V (Пьетро ди Кандиа, или Петр Филаргос; ок. 1339–1410) — соборный папа с 1409 г.

В нач. XIV в. в католической церкви произошел раскол. В описываемое время римским папой был Григорий XII (Анджело Карраро; 1325–1417; папа с 1406 г.), авиньонским — Бенедикт XIII (Педро де Луна; 1328–1423; папа с 1394 г.). Для прекращения раскола в 1409 г. в Пизе был созван Вселенский Собор католической церкви, который низложил обоих пап и избрал третьего — Александра V. Но низложенные не подчинились решению Собора, и на верховенство в церкви претендовало уже трое. Флоренция поддерживала соборных пап — и Александра V, и его преемника с 1410 г. Иоанна XXIII (Балдассар Косса; ок. 1370–1419), чрезвычайно колоритную личность, успевшего побывать даже пиратом. Именно с Иоанном XXIII, а не с Александром V вел в 1414 г. переговоры Джованни Медичи. В том же 1414 г. был созван новый Собор в Констанце (Южная Германия, ныне в земле Баден-Вюртемберг в ФРГ), причем в свите Иоанна XXIII был Козимо Медичи. В 1417 г. Собор низложил всех троих пап и избрал единого — кардинала Оддо Колонну (1368–1431) под именем Мартин V. Григорий XII подчинился сразу, Иоанн XXIII сопротивлялся, пытался бежать (вместе с ним бежал Козимо), был схвачен и все же отрекся от сана. Бенедикт XIII до конца своих дней считал себя единственным законным папой, но, после того как его последние приверженцы — испанские государства — в 1418 г. отказали ему в повиновении, он уже никого не интересовал.

… Он скончался в конце февраля 1428 года… — Данные расходятся: по одним сведениям, Джованни деи Биччи Медичи умер 20 февраля 1428 г., по другим — 28 февраля 1429 г.

… и был похоронен в базилике Сан Лоренцо, одном из шедевров Филиппо Брунеллески, кому тридцать лет спустя было суждено обессмертить себя на века куполом Флорентийского собора. — Базилика Сан Лоренцо (т. е. церковь святого Лаврентия), древнейшая церковь во Флоренции, была основана в 390 г. и освящена в 397 г. В 1418 г. было принято решение о ее перестройке. В 1420 г. Джованни Медичи пригласил для строительства этой церкви знаменитого Филиппо Брунеллески (см. примеч. к «Несколько слов об Италии»), который годом ранее, в 1419 г., был назначен главным архитектором строительства купола кафедрального собора Санта Мария дель Фьоре. Работы в базилике Сан Лоренцо Брунеллески вел до 1429 г. Им были построены ризница (помещение для утвари и одеяний), капелла (часовня) святых Косьмы и Дамиана и проведены некоторые работы в алтарной части. После этого работы были прекращены. В 1429–1433 гг. приемный сын Брунеллески, Андреа ди Лаццаро Кавальканти, по прозвищу Буджано (1412–1462), вероятно по указаниям самого архитектора, воздвиг в этой церкви саркофаг Джованни Медичи. В 1434 г. перестройка Сан Лоренцо возобновилась, но уже без участия самого Брунеллески. Последний прервал работу над куполом, завершив его в 1436 г., т. е. через семь лет после прекращения работ над базиликой, которая была достроена в 1459 г. (отдельные работы продолжались до 1470-х гг.) — то есть тридцать лет спустя после окончания работ в ней Брунеллески, двадцать три года спустя после завершения купола Санта Мария дель Фьоре и тринадцать лет спустя после смерти самого Брунеллески (1446 г.).

… старшая линия продолжит возвеличиваться с Козимо Старым, даст Лоренцо Великолепного… — Лоренцо Великолепный — см. примеч. к гл. III.

… младшая линия, отделившись и снискав славу в войнах и принципате, подарит Джованни делле Банде Нере и Козимо I. — Принципат — здесь: власть, правление (от ит. principe — «князь», «государь»); имеется в виду власть Козимо I над Флоренцией.

Джованни делле Банде Нере (1498–1526) — правнук Лоренцо Старого, отец герцога Козимо I, известный итальянский кондотьер.

О происхождении прозвища см. примеч. ниже.

… стала зарождаться новая художественная жизнь: Брунеллески возводил церкви… — Брунеллески — см. примеч. к «Несколько слов об Италии».

… Донателло ваял статуи… — Донателло (настоящие имя и фамилия — Донато ди Никколо ди Бетто Барди; ок. 1386–1466) — флорентийский скульптор; активно развивал в своем творчестве идеи объемной скульптуры, популярной в античности, но редко встречавшейся в средние века, когда статуи являлись частью целого, обычно декора соборов.

… Орканья вырубал колонны портиков… — Орканья (настоящие имя и фамилия — Андреа ди Чоне; ум. в 1368 г.) — флорентийский художник и скульптор. Упоминание его имени в настоящем контексте не вполне ясно: он умер намного ранее рождения Козимо и вскоре после рождения Джованни Медичи, искусствоведы относят его творчество не к Возрождению, а к Проторенессансу (или к переходу от готики к Ренессансу); главным его творением был табернакль — орнаментированная ниша со статуей, в данном случае святого Михаила Архангела — во флорентийской церкви Орсанмикеле, а не колонны портиков (храмы с портиками, т. е. крытыми колоннадами, в его время еще не строились).

… Мазаччо расписывал капеллы. — Мазаччо (настоящие имя и фамилия — Томмазо ди Джованни ди Симоне Кассаи; 1401–1428) — флорентийский художник; некоторые искусствоведы ведут ренессансное искусство именно от него, т. к. он первым применил светотеневую моделировку, ввел объемные фигуры в живописи. Наиболее известное из его немногочисленных произведений — фрески капеллы Бранкаччи во флорентийской церкви Санта Мария дель Кармине.

… Козимо, еще не возглавив правительство, оказался, может быть, даже чем-то большим: его цензором. — Цензор — в Древнем Риме должностное лицо (избиралось одновременно два цензора раз в пять лет, но свои обязанности они исполняли лишь полтора года), в обязанности которого входило: проведение ценза — переписи населения, распределение граждан Рима по сословиям в зависимости от имущественного положения, назначение новых сенаторов и контроль за нравами. Должность цензора в Риме считалась хотя и не самой высокой, но самой почетной.

Здесь слово «цензор» употреблено в переносном смысле — «блюститель морали», «арбитр».

… достраивал начатую еще его отцом ризницу Сан Лоренцо… — См. примеч. выше.

… финансировал возведение церкви доминиканского монастыря Сан Марко… — См. примеч. к гл. II.

… строительство обители Сан Фредьяно… — Сан Фредьяно — кармелитский монастырь (старинное название — Сан Вредиано), воздвигнутый ок. 1455 г. на левом берегу Арно в квартале, получившем от монастыря название Сан Фредьяно. Монастырь не дошел до наших дней, на его месте стоит воздвигнутая в кон. XVI в. церковь Сан Фредьяно аль Честелло в барочном стиле.

… оставил Флоренцию и удалился в Муджелло, колыбель своего рода… — Муджелло — город в Тоскане.

… выстроил монастыри Боско и Сан Франческо. — Боско — доминиканский и Сан Франческо — францисканский монастыри в Муджелло, воздвигнутые в XIII в. и перестроенные в сер. XV в.

… в камальдульском монастыре Ангелов… — Камальдульский орден был основан в 1012 г. святым Ромуальдом (952–1027) в селении Камальдоли в Тоскане. Орден обладал чрезвычайно суровым уставом, до XIII в. члены его могли быть только отшельниками, лишь в середине указанного века появились монастыри; доныне каждый монастырь (их всего несколько) управляется самостоятельно, главы ордена не существует.

… отправляется в новую поездку с целью ускорить работы на виллах в Кареджи, Каффаджоло, Фресоти и Треббио… — Кареджи — местность близ Флоренции, поместье семьи Медичи; вилла Кареджи была построена на рубеже XIV и XV вв. в 1433 г. архитектором Микелоццо (см. примеч. выше).

Каффаджоло — местность близ Флоренции, поместье Медичи.

Фресоти — местность близ Флоренции; однако виллы Медичи там не было.

Треббио — местность в Тоскане, поместье Медичи.

Всего Козимо Старый владел пятью дворцами: во Флоренции, Фьезоле, Кареджи, Каффаджоло и Треббио.

… Ринальдо Альбицци сослал его на десять лет в Савону… — Ринальдо Альбицци (1370–1442) — флорентийский государственный деятель, лидер «большого народа» (см. примеч. выше); примерно с 1424 г. занимал первенствующее положение во Флоренции, добился изгнания Козимо Медичи; после возвращения Медичи в 1434 г. был изгнан, поселился в Неаполе, в 1437 г. организовал широкую антимедичейскую коалицию из изгнанников, папы, Миланского герцогства и начал войну против Флоренции, закончившуюся поражением коалиции. Альбицци умер еще до конца этой войны.

Савона — город в итальянской области Лигурия на побережье Генуэзского залива приблизительно в 75 км к юго-западу от Генуи; в описываемое время — во владениях Генуэзской республики.

… трижды изгонявшаяся из Флоренции, эта семья неизменно будет возвращаться и приносить оковы: в первый раз из золота, во второй — из серебра, а в третий — из железа. — Дюма имеет в виду изгнание Козимо в 1433 г. и его возвращение в 1434 г.; восстание Савонаролы (см. примеч. к гл. II), приведшее к свержению Пьеро II Медичи (см. примеч. ниже) и установлению республиканского правления, а затем возвращение Медичи в 1512 г.; победу антимедичейских сил в 1527 г. и окончательное утверждение власти Медичи в 1530 г.

Первое возвращение знаменовало начало эпохи Козимо и Лоренцо Великолепного: «золотой век» Флоренции.

Вторично Медичи вернулись при поддержке папы Юлия II (Джулиано делла Ровере; 1443–1513; папа с 1503 г.), ибо в Итальянских войнах республиканское правительство Флоренции поддерживало Францию, а папы в тот момент — ее противников. Власть во Флоренции принял младший брат Пьеро II — Джулиано II Немурский (см. примеч. к гл. III), но в 1515 г. глава семьи Медичи, папа Лев X (см. примеч. к «Несколько слов об Италии»), фактически сместил его, назначив главнокомандующим папскими войсками, и поставил над Флоренцией Лоренцо II Урбинского (см. примеч. к гл. I). Джулиано правил городом довольно мягко, Лоренцо II — более жестко, а после его смерти управление Флоренцией, сохранившей формально республиканское устройство, перешло к новому главе дома Медичи — папе Клименту VII. Его правление — в основном через представителей и родственников, в первую очередь кардинала Ипполито Медичи (см. примеч. к гл. III), внебрачного сына Джулиано Немурского, — вызвало всеобщее возмущение и, воспользовавшись пленением папы, флорентийцы восстали, снова установили республику (на самом деле, а не по названию), но в 1530 г. были разбиты и к власти пришел герцог Алессандро.

… Он имел много детей, но из них только один пережил его. — Кроме Пьеро I (см. след. примеч.), из младенческого возраста вышел лишь один сын Козимо — Джованни, но он умер ранее отца, в 1463 г., а его сын Козимо Молодой — еще раньше, в 1453 г.

… он оставил наследником Пьеро Медичи, а тот, оказавшись между Козимо, Отцом отечества, и Лоренцо Великолепным, заслужил в народе лишь прозвище Пьеро Подагрик. — Пьеро I Медичи (1416–1469) — правитель Флоренции с 1464 г., был человеком старым (по воззрениям той эпохи, пятьдесят лет — преклонный возраст) и тяжелобольным — отсюда и прозвище Подагрик.

… Прибежище вынужденных переселиться из Константинополя греческих ученых, колыбель возрождения всех искусств… — В 1453 г. турки завоевали последний обломок Римской империи, ее вторую столицу — Константинополь, и множество греков, чаще всего людей состоятельных и образованных, хлынули в Италию, находя покровительство у итальянских государей. Большое число рукописей грекоязычных античных авторов оказалось в Италии, и это дало новый импульс итальянскому Возрождению, до того базировавшемуся на изучении римской, латиноязычной словесности; некоторые исследователи полагали, что приток греческих ученых в Италию в основном и обусловил Ренессанс. Говоря о «колыбели возрождения всех искусств», Дюма намекает на широкое покровительство художникам, которое оказывал новый (после Пьеро Подагрика) правитель Флоренции — Лоренцо Великолепный.

… сегодняшнее место собраний Академии делла Круска… — См. примеч. к «Несколько слов об Италии».

… чудом избегнул смерти от рук заговорщиков Пацци… — См. примеч. к гл. III.

… завещает его … другому Пьеро, которого назвали … Пьеро Трусом, Пьеро Простофилей, Пьеро Безумцем. — Имеется в виду сын Лоренцо Великолепного, Пьеро II (1472–1503), прозванный Несчастливым (приведенные прозвища — насмешливые клички, данные Пьеро флорентийцами); правил Флоренцией в 1492–1494 гг.

… Это он распахнул ворота Флоренции перед Карлом VIII… — Началом Итальянских войн считается 2 сентября 1494 г., когда французский король Карл VIII (1470–1498; правил с 1483 г.) перешел Альпы и вторгся в Италию; формальным поводом были претензии Карла на Неаполитанское королевство, которое некогда, в кон. XIII — сер. XV в., принадлежало Анжуйской династии, младшей ветви французского королевского дома. Флоренция, пребывавшая в разладе с неаполитанскими королями, поддержала французов, причем к помощи Карла взывали обе враждующие партии; и сторонники Медичи, и приверженцы Савонаролы, так что ворота Флоренции перед французами открыли и те и другие.

… поднес ему ключи от Сарцаны, Пьетросанты, Пизы, Либрафаты, Ливорно и принял обязательство об уплате Республикой контрибуции в двести тысяч флоринов. — Сарцана — город в итальянской области Лигурия близ границы с Тосканой, приблизительно в 12 км к востоку от Генуэзского залива; в описываемое время находилась во владениях Флорентийской республики.

Пьетросанта — город в итальянской области Тоскана, в 25 км к северо-западу от города Лукка; в описываемое время находился во владениях республики Лукка, которая, в свою очередь, находилась в подчинении Флоренции.

Пиза — см. примеч. к «Несколько слов об Италии».

Либрафата (в XV–XVI вв. — Рипафратта) — город в области Тоскана на Арно, приблизительно в 20 км к востоку от Пизы; в описываемое время находилась во владениях Флоренции.

Ливорно — город в области Тоскана, порт на побережье Лигурийского моря приблизительно в 30 км к югу от Пизы; в описываемое время — владение Флоренции.

Все эти города Тосканы подчинялись Флоренции и были рады сбросить ненавистное господство: в них французов встречали криками «Свобода!» и бросали (например, в Пизе, морских воротах Флоренции) в воды Арно ненавистные флорентийские гербы, так что передача Карлу ключей от этих городов (они хранились во Флоренции в знак подчинения) была лишь констатацией свершившегося факта.

Гнев народа вызвала выплата контрибуции в 120 000 (не в 200 000) флоринов, но, возбужденный проповедями Савонаролы о «грозе Божьей», что очистит Флоренцию (под «грозой» понимались французы), народ восстал бы и без этого. Пьеро Несчастливый бежал, и сторонники Савонаролы пришли к власти.

… Со смертью Лоренцо II, отца Екатерины Медичи… — Екатерина Медичи (1519–1589) — дочь Лоренцо II Урбинского, т. е. внучка Пьеро Несчастливого; в 1533 г. вышла замуж за младшего сына короля Франции Франциска I (см. примеч. к гл. V), герцога Орлеанского Генриха (1519–1559), который после смерти старшего брата, дофина и герцога Бретонского Франциска (1515–1536) — подозревали отравление, инспирированное Екатериной, — стал наследником престола, а с 1547 г. — королем Франции Генрихом II.

… кровь Козимо Старого осталась только в жилах бастардов: побочного сына Джулиано II — кардинала Ипполито, отравленного в Итри; побочного сына Джулиано Старшего, заколотого кинжалами Пацци в соборе Санта Мария дель Фьоре, — Джулио, впоследствии ставшего Климентом VII… — О кардинале Ипполито Медичи и его отце Джулиано II Медичи см. примеч. к гл. III.

О Джулиано Старшем и заговоре Пацци см. примеч. к гл. III.

Двоюродный брат указанного Джулио Медичи, младший сын Лоренцо Великолепного Джованни, став папой Львом X, объявил кузена законным сыном Джулиано Старшего, заявив, что тот собирался жениться на матери Джулио — Фьоретте Ангони (более о ней ничего не известно), но не успел, так как убит.

… Алессандро, что был провозглашен герцогом Тосканским… — Алессандро был провозглашен наследственным герцогом Флорентийской республики; его преемник Козимо I стал великим герцогом Тосканским.

… втайне слыл впрыском Климента VII, в те годы простого родосского рыцаря. — Джулио Медичи вступил в Родосский орден ок. 1500 г., сражался с турками, был великим приором (т. е. начальником провинциального отделения) в Капуе до 1511 г.

… Климент VII принял сторону Франции: этот альянс повлек за собой страшное опустошение Рима испанцами под водительством коннетабля Бурбона и взятие в плен самого папы. — После жестоких поражений французов в Итальянских войнах в 1525 г. многие итальянские монархи, в т. ч. и папа, боясь усиления Карла V, стали, хотя и тайно, стремиться к альянсу с Францией. В ответ на это император предоставил командующему имперскими войсками в Италии герцогу Карлу Бурбонскому (1490–1527), бывшему коннетаблю (главнокомандующему) Франции (он перешел на сторону Империи в 1523 г.) право действовать самостоятельно. Армия жила поборами с жителей и в 1527 г. двинулась на Рим. При осаде Рима, но до его штурма, коннетабль Бурбон погиб, войско избрало нового командующего, и в мае 1527 г. Рим был взят.

Папа заперся в неприступном замке Святого Ангела; формально он не был пленником Карла V, хотя и не мог покинуть свою цитадель, и выкуп, о котором речь идет ниже, был выплачен за уход императорских войск из Вечного города, но город подвергся разграблению, а жители — неслыханным насилиям и избиению; Рим был подожжен, и множество бесценных произведений античного и ренессансного искусства погибло. Разнузданная солдатня оправдывала свои невероятные жестокости борьбой за истинную веру: немцы из армии императора (именно они, а не испанские подданные Карла V составляли большую часть войска), правоверного католика, непримиримого врага Реформации были в основном протестантами. Разорение Рима произвело огромное впечатление на современников и потомков, и некоторые историки полагают это событие конечной вехой Ренессанса.

… Он продал семь красных шапок… — То есть назначил за деньги семь новых кардиналов (более или менее открытая продажа церковных должностей процветала при папском дворе с XIV в.). С XIII в. кардиналы носили особые красные шапки в знак того, что они до последней капли крови будут бороться за «величие Святой веры, мир и покой христианского народа, возвышение и укрепление Святой римской Церкви».

… выбравшись из Рима в платье слуги, добрался до Орвьето. — Орвьето — город в итальянской области Умбрия на юге ее близ границ с областью Лацио; в описываемое время был в папских владениях.

… Карл V, в 1519 году избранный императором, не был еще коронован папой… — Карл V был испанским королем (Карл I) по праву наследования, но императором мог стать лишь в результате выбора курфюрстами. И хотя с 1437 г. императорский престол занимали только члены рода Габсбургов, эрцгерцогов Австрийских, Карл, внук покойного императора (отец Карла умер ранее) не мог автоматически занять императорский трон. Кроме того, и на этом особо настаивали папы, избранный глава Империи не имел права носить титул императора (но лишь римского короля), пока он не коронован папой; императоры, впрочем, это оспаривали.

… в момент раскола Церкви Лютером, Цвингли и Генрихом VIII… — Имеется в виду Реформация, религиозно-социальное течение в Европе XVI в., направленное на разрыв с католической церковью по причинам догматическим (сторонники Реформации, протестанты, утверждали непосредственное общение души с Богом, исключающее посредничество церкви), культовым (они отрицали культ святых, поклонение мощам и иконам, безбрачие духовенства, требовали богослужения не на латыни, а на живых языках и т. д., и т. п.) и организационным (отказывались признавать папу главой церкви). Реформация породила целый ряд отдельный церквей с различным вероучением в разных странах.

Мартин Лютер (1483–1546), основатель Реформации, действовал в Германии.

Реформацию в Швейцарии начал Ульрих Цвингли (1484–1531), впрочем, цвинглианство быстро сошло на нет после его смерти.

Протестантскую англиканскую церковь (она наиболее близка по обрядам к католичеству) возглавил король Англии Генрих VIII (1491–1547; правил с 1509 г.). Следует отметить, что если реформационная деятельность Лютера началась в 1517 г., Цвингли — в 1521 г., т. е. до коронации Карла V императором (24 февраля 1530 г.), то разрыв Генриха VIII с католической церковью лишь начался в 1529 г., а окончательно провозглашен был в 1534 г. (молитва за папу была отменена только в 1536 г.).

… и женит его на своей внебрачной дочери Маргарите Австрийской. — См. примеч. к гл. II.

… 28 февраля 1535 года по старому стилю… — Реформа календаря, т. е. замена старого календаря, введенного еще Юлием Цезарем и потому именовавшегося юлианским, на новый, григорианский, названный по имени инициатора реформы — папы Григория XIII (Уго Бонкомпаньи; 1502–1585; папа с 1572 г.), была проведена в 1582 г.; следовательно, в 1535 г. еще действовал прежний календарь, в XVI в. отстававший от нового на 10 дней.

Джованни делле Банде Нере — см. примеч. выше.

… Он был сын другого Джованни Медичи и Катарины, дочери Галеаццо, герцога Миланского. — Имеются в виду внук Лоренцо Старого (см. примеч. к гл. III) Джованни Медичи (1467–1498), прозванный II Popolano (пополан, от ит. popolo — «народ» — полноправный гражданин средневековой Флоренции, член торговой гильдии или ремесленного цеха), его жена Катарина Сфорца (ок. 1469–1509) и ее отец Галеаццо Мария Сфорца, герцог Миланский (см. примеч. к «Несколько слов об Италии»).

… как Фетида, скрывавшая Ахилла в покоях Деидамии… — Великий герой древнегреческого эпоса Ахилл (лат. Ахиллес), сын смертного, царя Пелея, и морской богини Фетиды, должен был, согласно предсказанию, погибнуть в Троянской войне. Фетида решила спасти сына и с этой целью отправила его, переодетого в женское платье, к царю острова Скирос Ликомеду, во дворце которого Ахилл жил среди дочерей (по одной из версий мифа их было 50) царя. От одной из них, Деидамии, у него родился сын — Неоптолем. Позднее, когда греческое войско отплыло на Трою, прорицатель возвестил, что грекам не победить ее, если с ним не будет Ахилла. Тогда хитроумный Одиссей предложил поехать на Скирос под видом купцов и разложить перед царскими дочерьми товары — женские украшения вперемешку с оружием. Когда царевны собрались перед этими товарами, Одиссей подал сигнал тревоги, девушки в страхе разбежались, а Ахилл схватился за оружие и был опознан. Он отправился в поход и пал под Троей.

… спрятала его в обители Анналены. — Обитель Анналены — монастырь, основанный в нач. 1442 г. Анналеной Малатеста (ум. после 1470 г.). 6 сентября 1441 г. по приказу правительства Флорентийской республики был убит кондотьер Бальдаччо Малатеста, муж Анналены, а в конце года умер их малолетний сын; пораженная горем Анналена превратила свой дом (располагавшийся на крайнем юге города, в его левобережной части, близ городских ворот порта Романа) в обитель для благородных девиц (отсюда и намек на то, что Джованни делле Банде Нере скрывался там подобно Ахиллу среди женщин) и сама затворилась там до своей смерти. До наших дней эта обитель не сохранилась.

… был произведен в капитаны Республики. — Капитан Республики — здесь: военачальник на службе Флорентийской республики, подчиненный ее правительству.

… вернулся в Ломбардию в качестве капитана Лиги, стоявшей за французского короля… — В мае 1526 г. в Италии была образована Лига (впрочем, это название прилагалось к разным военно-политическим союзам) — союз ряда итальянских государств с Францией, направленный против Карла V.

… на подступах к Боргофорте был ранен ядром из фальконета… — Боргофорте — город в Ломбардии; в описываемое время входил в герцогство Мантуанское.

Фальконет — в XVI–XVII вв. небольшое орудие калибра 45–100 мм.

… Отсюда и пошло имя Джованни делле Банде Нере… — Дюма привел официальную, промедичейскую версию возникновения этого прозвища. По-итальянски Banda Nera означает и «черная лента» (имеется в виду траурная повязка), и «черная (т. е. дурная) банда», так что данное Джованни Медичи прозвище говорит, по мнению противников Медичи и многих современных исследователей, о нравах войска, которым он командовал. Это подтверждается еще одним прозванием Джованни — Grande Diavolo (ит. «Большой Дьявол»).

… Пьерфранческо Медичи … приходившегося во втором колене внучатым племянником Лоренцо, брату Козимо… — См. примеч. к гл. III.

V

Цехин — золотая монета весом 3,4 г; с 1284 г. чеканилась в Венеции, с XVI в. — в других итальянских государствах.

… крепок, будто двуручный меч нашего врага короля Франциска Первого. — В 1536 г. в Италии снова возобновились военные действия между Карлом V и Франциском I (1494–1547; король Франции с 1515 г.), в которой Флоренция держала сторону императора, но в военных действиях практически не участвовала.

Порфир — вулканическая горная порода с кварцевыми вкраплениями; как правило, встречается различных оттенков красного цвета.

… Бенвенуто Челлини, того самого, что отказался работать для вас… — Бенвенуто Челлини (1500–1571) — итальянский скульптор и ювелир. Известен своими мемуарами «ЖизньБенвенуто Челлини, написанная им самим». Причины отказа Челлини работать на герцога Алессандро неясны: возможно он счел, что при дворе Франциска I, куда он отправился, ему больше заплатят. Впрочем, если верить мемуарам самого Челлини, задаток он взял (хотя об отказе работать на герцога Алессандро ничего не говорит).

… этот задира очень хвастался, как он уложил коннетабля Бурбона метким выстрелом из аркебузы. — В своих мемуарах Челлини нередко ради славы приписывал себе то, чего не совершал.

Коннетабль Бурбон (см. примеч. к гл. IV) был убит выстрелом из мушкета 6 мая 1527 г. при попытке штурма Рима. Выстрел был произведен с городской стены, но вряд ли можно было определить, кто его произвел. Челлини (впрочем, не только он один) объявил виновником этой смерти себя.

Аркебуза — тяжелое гладкоствольное ружье, заряжавшееся с дула; заряд поджигался раскаленным прутом через затравочное отверстие; известна с первой трети XV в. Иногда аркебузой в литературе называют мушкет — появившееся в XVI в. тяжелое ружье с фитильным запалом.

… Маурицио, канцлер Совета восьми… — Об этом персонаже практически ничего не известно, кроме того, что он возглавлял назначаемый герцогом Алессандро Совет восьми — орган политического сыска.

… Не он ли дважды покушался на жизнь вашего высочества… — Современные исследователи в большинстве полагают, что Филиппо Строцци (см. примеч. к гл. II) никогда не покушался на герцога Алессандро, а обвинения эти, послужившие основанием для высылки Строцци в 1532 г., были целиком вымышлены, для того чтобы иметь повод расправиться с политическим противником.

… Жалкие торговцы шелком, дрянные шерстяники, наделавшие себе гербов из вывесок своих лавок… — Городская элита Флоренции — банкиры, крупные торговцы, руководители привилегированных цехов (ювелиры, сукноделы, шелкоткачи и др.) — будучи совершенно неаристократического происхождения и решительно отмежевываясь в социально-политическом плане от дворянства (дворяне с 1293 г. были лишены во Флоренции политических прав, и если правительство желало исключить кого-либо за проступки из числа полноправных членов коммуны, то провинившемуся давалось звание рыцаря или даже «сверхрыцаря»), вела при этом совершенно аристократический образ жизни и подражала феодальной знати. Это выражалось и в принятии многими фамилиями семейных гербов, в которых использовались атрибуты их профессий, абсолютно недопустимые для подлинной аристократии.

Герцог Алессандро, по воле Дюма, как бы забывает, что само фамильное имя его рода — Медичи — происходит от ит. medici — «врачи», «лекари», и три шара на их гербе восходят к стилизованному изображению склянок для лекарств (такие шарообразные склянки традиционно употреблялись для медикаментов со времен средних веков, и даже сегодня их можно увидеть в витринах старинных, сохранившихся еще со времен позднего средневековья аптек во многих городах Западной Европы).

… ты никогда не говорил, что ведешь род от консула Фабия? Сегодня ты что-то склонен к медлительности! — Квинт Фабий Максим Веррукоз Кунктатор (275–203 до н. э.) — пятикратный консул и дважды диктатор Римской республики; прославился как полководец времен Второй Пунической войны (218–201 до н. э.), называвшейся римлянами Ганнибаловой войной. Во время этой войны между Римом и Карфагеном (Карфаген — город-государство в Африке близ нынешнего города Тунис, основанное выходцами из Финикии, на восточном побережье Средиземного моря, в районе нынешних Ливана и Израиля; римляне называли финикийцев пунийцами) карфагенский полководец Ганнибал Барка (247/246–183 до н. э.) высадился в Италии и нанес римлянам целый ряд поражений. Видя трудность и даже невозможность победить Ганнибала в сражении, консул Фабий воспользовался тактикой затягивания войны (Ганнибал зависел от поставок и поддержки из Карфагена, тогда как римляне воевали на своей земле) и изматывания противника: решающим битвам он предпочитал мелкие стычки, разорял окрестности Вечного города, чтобы лишить противника продовольствия и т. п. За это Фабий получил от своих противников, мечтавших покончить с Ганнибалом одним ударом, прозвище Кунктатор, т. е. «Медлитель», и именно это прозвище прилагает здесь Алессандро к Лоренцино. Кстати сказать, тактика Фабия увенчалась полным успехом. Помимо того, герцог Флорентийский иронизирует здесь над распространившимся со времен Возрождения стремлением многих итальянцев выводить свое происхождение от знаменитых деятелей Древнего Рима.

… как античный Юпитер, призванный вершить счастливую развязку, появитесь под занавес из машины… — В античной трагедии еще с греческих времен иногда применялся драматургический прием: запутанная интрига получала неожиданное разрешение вмешательством бога, который посредством механического приспособления появлялся среди действующих лиц, раскрывал неизвестные им обстоятельства, предсказывал будущее и вообще разрешал все проблемы. В античном театре существовало особое техническое устройство для поднятия «богов» (т. е. актеров, игравших роль божества) в воздух, и оно обычно называлось латинским словом machina. Тогда и появилось выражение deus ex machina — «бог из машины» — для указания на неожиданное разрешение трудной ситуации, которое не вытекает из естественного хода событий, а является чем-то искусственным, вызванным вмешательством извне.

… Начиная с Фалариса, придумавшего достопамятного бронзового быка… — Фаларис — полулегендарный тиран (в античном смысле — см. примеч. к гл. III) сицилийского города Агригентума (см. примеч. к «Несколько слов об Италии») в 655–622 или, подругам сведениям, 565–549 гг. до н. э. Согласно преданию, он установил на главной площади города, которым правил, полого бронзового быка. Казнимых помещали внутрь быка и разводили под ним огонь. Восставшие жители Агригентума расправились со своим тираном именно таким образом.

… Прокруста, изобретшего ложа, коротковатые для одних и великоватые для других… — Прокруст — в греческой мифологии знаменитый разбойник, подстерегавший путников между Афинами и Мегарой (Средняя Греция); он изготовил два ложа: на большое укладывал малых ростом путников и бил их молотом, дабы растянуть тела, на малое — высоких и отрубал те части тела, которые не помещались на ложе; убит героем Тесеем, первым царем Афин.

… был только один живой пример гениальности такого типа: божественный Нерон. — См. примеч. к «Несколько слов об Италии».

… Поверив Тациту, одни заявляли, что это был умалишенный… — Тацит, Публий Корнелий (ок. 54–123) — римский историк. Описание Нерона, резко отрицательное, содержится в его труде «Анналы» (так называли ежегодные записи, которые вели римские жрецы, но Тацит именует этим словом историческое повествование).

… со слов Светония, твердили, что он дикий зверь. — Светоний Транквилл, Гай (ок. 70 — ок. 140) — римский историк. Его сочинение «Жизнь двенадцати цезарей» посвящено жизнеописаниям двенадцати императоров, включая Нерона, которого он, как и Тацит, оценивает весьма негативно.

… я постараюсь устроить ваши дела с моей теткой, Катариной Джирони. — Этот персонаж не идентифицирован.

VI

… будуара, достойного Алкивиада или Фиески. — Алкивиад (ок. 450–404 до н. э.) — афинский политический деятель и полководец; в своей бурной политической жизни не брезговал ничем для своей, как сказали бы сегодня, политической рекламы; был законодателем мод, эпатировал публику вызывающим поведением.

Фиески (см. примеч. к гл. III) прославился как человеке безупречным вкусом, склонный к элегантной роскоши.

VII

Расин, Жан (1639–1699) — французский драматург, представитель классицизма; основные мотивы его трагедий — противоборство страстей, борьба между деспотом и его жертвой.

… я играю в вашей комедии «Аридозио»… — «Аридозио» — комедия Лоренцино Медичи; содержит намек на политическую жизнь Флоренции; написана в подражание римским комедиям, в частности «Братьям» Публия Теренция Афра (ок. 190–159 до н. э.).

… роль Каллимако в «Мандрагоре»… — Каллимако — главный герой комедии Макиавелли (см. примеч. к «Несколько слов об Италии») «Мандрагора» (1518 г.), человек, влюбленный до безумия, для достижения своей цели готовый на все: подлость, обман и т. п.

… роль Менко Параболано в «Куртизанке»… — Менко Параболано — герой комедии Пьетро Аретино (1492–1550) «Куртизанка» (1526 г.), пародийный образ платонического воздыхателя.

… если прославленный Микеланджело наберется смелости, чтобы возвратиться во Флоренцию… — Микеланджело, хотя и сражался на стороне Флорентийской республики, был прощен Медичи (см. примеч. к «Несколько слов об Италии»). Ему не запрещалось жить там, наоборот, герцог Алессандро и папа Климент VII требовали от него завершения работ над родовой гробницей Медичи. Однако Микеланджело, считавшийся на службе у папы, а не у флорентийского герцога, поссорился с ним в 1532 г. и уехал в Рим. Два года он делил свое время между Флоренцией и Вечным городом, но в 1534 г. окончательно переселился в Рим. Современники объясняли это тем, что лишь страх перед папой, чтившим гений Микеланджело, удерживал Алессандро оттого, чтобы расправиться с художником; после смерти Климента VII в 1534 г. уже ничего не удерживало мстительного герцога, и Микеланджело предпочел навсегда поселиться в Риме.

… в Ферраре я вывел в трагедии «Софронисба» характер тирана… — «Софронисба» — тираноборческая трагедия итальянского поэта и драматурга Джанджорджо (Джованни Джорджо) Триссино (1478–1550); драма создана в подражание античным образцам: почти без действия, с длинными монологами, сообщениями вестников и комментариями хора. Микеле, однако, никак не мог играть в этой трагедии, ибо, созданная в 1515 г., она впервые была поставлена на сцене в 1562 г., много позднее описываемых событий.

… князь Эрколе д’Эсте, не дождавшись утра, прогнал меня после представления из своих владений… — Имеется в виду Эрколе II, маркиз Эсте, герцог Феррарский и Моденский (1508–1559; герцоге 1534 г.); слово «князь» (le prince) употреблено здесь в расширительном смысле: монарх, не имеющий королевского титула.

… позвольте прочесть отрывок из вашей же трагедии «Брут»… — См. примеч. к гл. III.

… мы с вами в вестибюле сената, а тут вот — статуя Помпея. — Цезарь был убит в здании римского сената под статуей Гнея Помпея Великого (106–48 до н. э.), римского полководца и государственного деятеля, сначала союзника, а потом политического противника Цезаря.

Мизансцена (фр. mise en scène — «размещение на сцене») — расположение актеров на сцене в тот или иной момент спектакля.

… Покорны бритты нам, сдались на милость галлы… — В 57–56 гг. до н. э. Цезарь завоевал Галлию и оставался там до 50 г. до н. э., подавив мощное антиримское восстание 52–51 гг. до н. э., предприняв походы за Рейн и в Британию. На этот остров он высаживался дважды, в 55 и 54 гг. до н. э., разбил жившие там племена бриггов, но фактически эти походы были лишь удачными военными экспедициями. Действительное завоевание большей части Британии (приблизительно территории современной Англии, без Шотландии и Уэльса) произошло в 43–61 гг., Уэльса и части Шотландии — в 78–84 гг., всей Нижней Шотландии — в 140 г.

… Сидит в наморднике надменный Карфаген… — Карфаген, основной соперник Рима в Средиземноморье, потерпел поражение во Второй Пунической войне (см. примеч. к гл. V). Развязанная Римом Третья Пуническая война (149–146 до н. э.) привела к полному разгрому Карфагена и его гибели: город был сожжен и сровнен с землей, на территорию его наложено проклятье и запрет селиться, подвластные ему земли обращены в римскую провинцию Африка. Впрочем, позднее, в 20-е гг. II в. до н. э., началась активная римская колонизация этих земель, Карфаген был частично восстановлен, но уже как чисто римский город, с латиноязычным населением, так что никакого Карфагена — пленного врага в год смерти Цезаря (44 г. до н. э.) уже не было.

… Волчица римская, урча, грызет Египет… — Согласно преданию, основатели Рима братья-близнецы Ромул и Рем были внуками Нумитора, царя города Альба Лонги; свергнувший его брат Амулий, желая пресечь род законного царя, повелел сыновей дочери Нумитора, Реи Сильвии, бросить в корзине в Тибр. Новорожденных вынесло на берег, где их сначала кормила волчица, а затем подобрала и вырастила семья пастуха. Так легенда объясняла возникновение символа Рима — волчицы.

Египет был фактически завоеван Цезарем в т. н. Александрийской войне в 48 г. до н. э., но окончательно присоединен к Римской державе лишь в 30 г. до н. э.

… Конями нашими Евфрат державный выпит. — В 63 г. до н. э. Помпей занял Сирийское царство и установил восточную границу Римского государства по верхнему течению Евфрата, так что Рим вошел в соприкосновение с Персией, мощным государством на Иранском нагорье и в Месопотамии. С тех пор идея похода за Евфрат и завоевания Персии владела римлянами, но так и не была осуществлена. В 55 г. до н. э. римский полководец и государственный деятель Марк Лициний Красс (ок. 115–53 до н. э.) пересек Евфрат и вторгся в Персию, но в конце концов потерпел поражение и был убит в 53 г. до н. э. Много позднее, в 167 г. н. э., Риму удалось подчинить себе северное Междуречье, но всю долину Евфрата — никогда.

… Фарсальские поля, поверженный Помпей — //Так оскорбил я знать и стал опасен ей. — В гражданской войне между цезарианцами, выступавшими за единоличную власть своего вождя, и помпеянцами, стоявшими за республику, последние были разбиты на равнине близ города Фарсал (Фарсала) в Греции 6 июня 48 г. до н. э. Помпей бежал в Египет, но там был убит по приказу местных властей, желавших подольститься к Цезарю.

… Пусть боги за тебя — Катон иного мненья. — Марк Порций Катон Младший, или Утический (95–46 до н. э.) — римский политический деятель, непримиримый противник Цезаря, прославленный абсолютной честностью и несгибаемой волей; во время войны Цезаря с Помпеем был на стороне последнего. Когда после разгрома при Фарсале и смерти Помпея оставшиеся республиканцы собрались в Африке, их базой стал город Утика близ Карфагена, а политическим руководителем — Катон. После того как помпеянцы были разбиты в битве при Тапсе в 46 г. до н. э., Катон покончил с собой. За некоторое время до самоубийства он говорил, что делает это еще и потому, чтобы не дать Цезарю помиловать его, ибо любой — дурной или хороший — поступок тирана не может считаться ни законным, ни справедливым. Катон наряду с Брутом вошел в память людей как непреклонный борец с тиранией.

… «О Цезарь! Помни — ты всего лишь человек!» — В Древнем Риме существовал особый обычай триумфа. Победоносный полководец, которому этот обряд присуждался в качестве высокой награды сенатом, должен был в составе процессии войска, несущего трофеи и ведущего множество пленников, проехать в особой пурпурной тоге по улицам Рима на колеснице. Считалось, что в этот момент он отождествлялся с Юпитером. Однако, согласно верованиям древних, боги не могут допустить, чтобы смертный сравнялся с ними (т. н. «зависть богов»), и потому будут жестоко мстить счастливцу. Дабы отвести их гнев, необходимо было унизить триумфатора: поэтому воины, шедшие сзади колесницы, осыпали своего предводителя насмешками (шедшие впереди восхваляли его), а специально приставленный раб, ехавший на той же колеснице, должен был время от времени говорить ему на ухо: «Помни — ты всего лишь человек!»

… бедняга Скоронконколо! — Баччо ди Таволаччино (изв. 1537–1538), прозванный Скоронконколо (ит. «обломок раковины») — реальное историческое лицо, слуга Лоренцино Медичи, действительно принимавший участие в событиях, описанных ниже. О нем практически ничего не известно, его биография и даже имя — Микеле — вымышлены Дюма.

Франческо Гвиччардини — см. примеч. к «Несколько слов об Италии» и гл. III.

Алессандро Вителли — см. примеч. к гл. I.

Андреа Сальвиати — вымышленный персонаж. Флорентийское семейство Сальвиати было в родстве с Медичи и находилось в числе их сторонников; одна из представительниц этого рода была замужем за Гвиччардини, но в первой пол. XVI в. среди членов этого семейства не было человека с именем Андреа; возможно, прообразом послужил родственник Медичи и Гвиччардини Якопо Сальвиати (ум. в 1533 г.).

… В Болонье я отыскал Филиппо Строцци. — О пребывании Скоронконколо в Болонье ничего не известно, тем более что Строцци в описываемое время находился в Венеции.

Бреша (Бреши, Брешиа) — город в Северной Италии, известный с римских времен; в средние века славился как центр оружейного производства.

… мне и в самом деле повезло больше, нежели Диогену: я нашел человека, какого искал. — Диоген Синопский (ок. 400 — ок. 325 до н. э.) — древнегреческий философ; практиковал крайний аскетизм, доходивший до юродства (он жил в бочке и т. п.); герой множества анекдотов. По одному из них он средь белого дня бродил с зажженным фонарем по Афинам и на вопрос, что он делает, отвечал: «Ищу человека».

Синоп — греческий город на черноморском побережье Малой Азии.

Монастырь Сан Марко — см. примеч. к гл. II.

VIII

… привлекая их … фресками Беато Анджелико и мученичеством Савонаролы. — Беато Анджелико (букв. ит. «Блаженный Ангельский»; настоящие имя и фамилия — Джованни ди Фьезоле; ок. 1400–1455) — флорентийский художник, монах-доминиканец. Его работы, в частности фрески в монастыре Сан Марко, исключительно религиозного содержания, наполнены радостной и светлой верой. Савонарола, который был настоятелем монастыря Сан Марко и ненавидел мирское искусство, преклонялся перед живописью Беато Анджелико и выбрал себе келью, расписанную этим мастером.

… заняла место античных пенатов. — Пенаты — в римской мифологии божества-хранители. Обычно под пенатами понимаются боги родного дома, домашнего очага, но существовали также пенаты римского народа, государственные пенаты, считавшиеся одной из главных святынь Рима, залогом его вечности. Здесь имеются в виду домашние пенаты.

… Мне известно, кто такой гонфалоньер, известно, кто такой приор, я готов повиноваться бальи… — Приор — настоятель монастыря. Кроме того, приорами во Флоренции (именно это здесь имеется в виду, т. к. данное слово употребляется в одном ряду с «гонфалоньером») называли избранных от цехов членов одной из высших властных коллегий города — приората. Герцог Алессандро уничтожил приорат. Бальи — во Франции начальник бальяжа, административно-судебного округа; в XVI в. во Франции за бальи оставались лишь полицейские функции, он стал чем-то вроде частного пристава. Видимо, в этом смысле Дюма и употребил данное французское слово. Впрочем, здесь может иметься в виду член балии, особой коллегии, избиравшей на все должности. В XIII–XV вв. балия назначалась цехами, а при первых Медичи, сохранявших видимость республиканского правления, — правителями; Алессандро ее упразднил.

Барджелло — см. примеч. к гл. I.

… Разве не было в античные времена Виргиния, убившего дочь, и Брута, убившего царя… — Во времена ранней Римской республики полноправными гражданами являлись лишь патриции. Плебеи же представляли собой большинство населения, обладавшее лишь гражданскими, но не политическими правами. Они боролись за равноправие, и их главная сила была в том, что они составляли основную часть войска. Плебеи также требовали, чтобы законы государства были однозначно определены и записаны во избежание произвольного толкования их патрициями. Для этого в 450 г. до н. э. была избрана комиссия децемвиров (лат. decern viri — «десять мужей»), ставшая на время ее полномочий высшим органом республики. Комиссия эта, имея неограниченную власть, не торопилась исполнять поручение, а наоборот, стала злоупотреблять этой властью. Один из децемвиров, Аппий Клавдий (извест. 451–449 до н. э.), пытался совершенно незаконно объявить плебейку Виргинию (правильно — Вергиния, но принято именно такое написание; ок. 465–450 до н. э.) своей рабыней. Ее отец, Виргиний (ум. после 449 г. до н. э.), убил дочь, чтобы она сохранила свободу хотя бы в смерти. Все это вызвало всеобщее возмущение, демонстративный отказ плебеев служить в войске (принцип формирования войска был добровольный), в результате чего принятые законы, записанные на 12 медных таблицах, выставили для всеобщего обозрения на площади и децемвират был упразднен.

… Пусть их отведут в Барджелло. — Барджелло — здесь: государственная тюрьма, служившая также резиденцией барджелло.

IX

… возведенное Арнольфо ди Лапо огромное здание… — Арнольфо ди Лапо — см. примеч. к гл. I.

… портрет Данте кисти Джотто… — В 50-е гг. XIX в. при реставрационных работах в Барджелло были обнаружены фрески, атрибутированные Джотто (см. примеч. к «Несколько слов об Италии»); одна из фресок изображала его великого современника Данте Алигьери. Неизвестно, однако, был ли этот портрет сделан с натуры.

… благородных жертв тирании великого герцога Флорентийского… — Алессандро Медичи не был великим герцогом — см. примеч. к гл. IV.

Витторио деи Пацци — вымышленный персонаж.

… Иисусом Христом, последним Царем нашим, признанным всенародно! — В своих проповедях Савонарола заявлял, что единственным владыкой Флоренции может быть лишь Иисус Христос, и это было официально провозглашено после бегства Медичи в 1494 г.

… эти стены станут «Золотой книгой» Флоренции. — «Золотая книга» — составленный в кон. XIII в. в Венеции список семейств, которые только и имели полные политические права (реально принадлежащие лишь мужчинам): право избирать и быть избранным, право глав этих семейств заседать в высшем органе Венецианской республики — Большом совете. Всего в «Золотой книге» было ок. 2000 фамилий; иногда за особые заслуги перед Республикой по решению Большого совета отличившиеся включались в число полноправных привилегированных вместе с потомством и их имена заносились в «Золотую книгу» (это называлось — «открыть “Золотую книгу”»).

Джакопо ди Пацци — см. примеч. к гл. III.

Никколо Кардуччи — видимо, опечатка: персонажа с таким именем не существовало; скорее всего здесь имеются в виду два человека — гонфалоньеры Флорентийской республики Никколо Каппони и Франческо Кардуччи (см. примеч. к гл. III).

Данте Кастильоне — см. примеч. к гл. III.

… фамильо государственной инквизиции вошел в камеру. — Фамильо — доверенный служитель.

Во Флоренции политическая полиция называлась государственной инквизицией (не путать с церковной).

… ты сошел в катакомбы ради того, чтоб оскорблять мучеников? — В эпоху раннего христианства (I–III вв.), в периоды запретов и преследования этой религии, ее приверженцы собирались в катакомбах, частично естественной, частично искусственной (остатки древних каменоломен, заброшенные водопроводы) системе подземных помещений. Там происходили богослужения, хоронили усопших и т. п. Некоторые подземные церкви и кладбища тех времен сохранились в Риме до сего дня.

… навещал заносчивых патрициев. — Патриций — здесь: представитель городской элиты.

… подобно первому Бруту, он должен покрывать лицо завесой настолько плотной, чтобы ни единому взгляду было не под силу пронзить ее. — См. примеч. к гл. III.

X

… Джустиниано да Чезена, капитан герцога… — Известно лишь, что среди приближенных Алессандро был некий Джустиниано да Чезена, капитан наемного отряда.

… свернул на виа деи Кальдераи, прошел по виа де Джинори, сделал несколько шагов по виа Сан Галло, повернул на виа дельи Арацциери… — То есть герцог двинулся кружным путем: по улице виа де Джинори обошел сзади палаццо Медичи-Рикарди, затем проследовал по ее продолжению виа Сан Галло и повернул на короткую улочку виа дельи Арацциери, выходившую на пьяцца Сан Марко. (Прямой путь лежал по виа Ларга — соврем, виа Кавур.)

Дага — особый кинжал с широким эфесом; в XVI в. использовался в рукопашной схватке: его держали в левой руке, обычно лезвием вперед, а шпагу — в правой.

… поворошил ею так удачно, по утверждению историка Варки, что в конце концов перерезал ему артерию. — Варки, Бенедетто (1503–1565) — итальянский историк, гуманист; был близок к Филиппо Строцци.

… не задумываясь о том, что будет с Лоренцино… — Реальный Баччо ди Таволаччино (см. примеч. к гл. VII) бежал из Флоренции вместе с Лоренцино, оставил его в Венеции, поступил в венецианскую армию, сражался с турками и в конце 1538 г. вступил в Мальтийский орден, после чего его следы теряются.

Площадь Пресвятой Девы (пьяцца Сантиссима Аннунциата) — находится перем монастырем Сантиссима Аннунциата (см. примеч. к гл. II); обрамлена античной колоннадой.

Заключение

… Как после гибели победителя Помпея Рим перешел от Цезаря к Октавиану… — См. примеч. к «Несколько слов об Италии» и гл. VII.

Кардинал Чибо — см. примеч. к гл. I.

… быть милостивым к синьору Джулио и синьоре Джулии, его незаконным детям. — У герцога Алессандро было трое незаконных детей: Джулио Медичи (1527/1530–1600), впоследствии ставший командующим флотом герцогства Тосканского, и две дочери: Джулия и Порция (годы жизни неизв., обе моложе Джулио); последняя из них стала монахиней.

… Они перебрались в Венецию. — Художественный вымысел Дюма. Все упомянутые лица не были во Флоренции в момент убийства герцога Алессандро, а находились в эмиграции в Венеции; после убийства они перебрались в Болонью, принадлежавшую тогда папе, а оттуда попытались вторгнуться с оружием в руках в Тоскану. Дальнейшие события, описанные Дюма, соответствуют исторической действительности.

… мятежники укрылись в цитадели Монтемурло… — Монтемурло — крепость на севере Тосканы, в описываемое время — на границе с Папским государством. Битва при Монтемурло, в результате которой крепость была взята войсками Козимо I и мятежники попали в плен, состоялась 2 августа 1538 г.

… в числе их находился Никколо Макиавелли, сын историка… — Среди четырех сыновей Никколо Макиавелли (см. примеч. к «Несколько слов об Италии») не было ни одного по имени Никколо. Упомянутый флорентийский республиканец Никколо Макиавелли (ум. в 1538 г.) был сыном другого Никколо Макиавелли, принадлежавшего к иной ветви того же рода; сын казненного, Ристорио Макиавелли, впоследствии стал историком.

… по крепостям Пизы, Ливорно и Вольтерры. — Пиза — см. примеч. к «Несколько слов об Италии».

Ливорно — см. примеч. к гл. IV.

Вольтерра — см. примеч. к «Несколько слов об Италии».

… Сохранили только пятерых, самых знаменитых: Бартоломео Валори, Филиппа Валори, его сына, и другого Филиппа Валори, его племянника… — Бартоломео Валори (1477–1537) — знатный флорентиец, сначала сторонник Медичи, потом изгнанник, в 1535 г. примкнул к Филиппо Строцци, попал в плен к герцогу Козимо и был казнен вместе со своим сыном Филиппо (ум. в 1537 г.) и двоюродным племянником, тоже Филиппо (ок. 1497–1537).

Антонио Франческо дельи Альбицци (1486–1537) — знатный флорентиец, деятель республики 1527–1530 гг., изгнан из Флоренции в 1533 г.; участник военной экспедиции Филиппо Строцци; казнен.

Алессандро Рондинелли (ум. в 1537 г.) — деятель республики 1527–1530 гг., родственник семьи Альбицци, изгнан вместе с ними в 1533 г.; также участвовал в экспедиции Строцци; казнен.

… собрав парламенто, нарушил условия сдачи города… — Парламенто — в итальянских городах-государствах общее собрание всех полноправных граждан коммуны, созывавшееся в особых случаях.

… повинных в измене Республике. — В Италии, в воспоминание об античных временах, слово «республика» иногда означала государство вообще, независимо от формы правления.

… отказывался передавать Козимо Медичи узника. — За освобождение Филиппо Строцци ходатайствовали папа Павел III (см. примеч. к гл. I) и французский король Франциск I, но Козимо I не внял их просьбам.

Примечания

1

«Цветущая» (лат.).

(обратно)

2

Философы (ит.).

(обратно)

3

Литераторы (лат.).

(обратно)

4

Римские граждане (лат.).

(обратно)

5

От дома (ит.).

(обратно)

6

Черт! (нем.)

(обратно)

7

«История Флоренции», IV, 16.

(обратно)

8

Персонально (ит.).

(обратно)

9

Клянусь Вакхом! (ит.)

(обратно)

10

Перевод Г. Адлера.

(обратно)

11

В смертный час (лат.).

(обратно)

12

«Лишь сорвут один, другой вырастает» (лат.). — «Энеида», VI, 143. — Перевод С. Ошерова под ред. Ф. Петровского.

(обратно)

13

О, приди же, восстань из праха нашего, мститель (лат.). — «Энеида», IV, 625.

(обратно)

Оглавление

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ИТАЛИИ

I НА ПЛОЩАДИ САНТА КРОЧЕ

II СБИР МИКЕЛЕ ТАВОЛАЧЧИНО

III ФИЛИППО СТРОЦЦИ

IV ПАЛАЦЦО РИКАРДИ

V ПОДОЗРЕНИЯ ВЕНГЕРЦА

VI ГОЛУБКА КОВЧЕГА

VII СЦЕНА ИЗ ТРАГЕДИИ РАСИНА

VIII КЕЛЬЯ ФРА ЛЕОНАРДО

IX БАРДЖЕЛЛО

X УБИЙСТВО

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

КОММЕНТАРИИ

*** Примечания ***