КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Благородный демон [Анри де Монтерлан] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Анри де Монтерлан

Предисловие

Nescio sed fieri et excrusior.

He знаю… но чувствую, как это происходит во мне и распинает меня.

Катулл, LXXXV
29 апреля 1937 года в «Кандиде» за подписью Жана Файара появилась его беседа с автором «Благородного демона», из которой мы воспроизводим следующий фрагмент.

— Ваша книга почти полностью посвящена проблеме брака. Она написана как протест против него?

— Если бы я хотел написать книгу, осуждающую брак, то, конечно, не вложил бы все эти обвинения в уста столь необычного и малопривлекательного героя, как Косталь.

— Не буду задавать вам обычного вопроса: «Косталь — это сам Монтерлан?», но спрошу о другом: в какой мере Косталь, по вашему пониманию, является типом художника?

— Ни в какой. Он просто артистическая натура.

— Но, по крайней мере, вы согласны, что «Благородный демон» — это роман, направленный против брака художников?

— Одни доводы моего героя представляются мне обоснованными, другие — нет. Похоже на то, что в принципе женитьба совсем не то, что нужно артистическим натурам, но, несомненно, есть множество случаев, когда она благо. Впрочем, здесь очень трудно разобраться, ведь все лгут, когда дело касается брака: женатые редко признают, что они несчастливы, — это означало бы расписаться в собственной ошибке. Институт брака сохраняется благодаря всеобщему соучастию.

— Вы гораздо категоричнее в своих «против», чем ваш герой. Это еще раз подтверждает, что вы не согласны с Косталем, как это и было выражено в заметках, предваряющих «Юных дев» и «Жалость к женщинам».

— Сам Косталь как персонаж «Благородного демона» еще более отличается от меня по сравнению с этими двумя книгами. То, что я вложил в него своего, не касается читателя. Я и так довольно часто писал в своих книгах от первого лица, и поэтому обо мне должны судить лишь по тем местам, где прямо говорится «я». Не нужно отождествлять меня с Косталем, так же как и с г-ном Коантре из «Холостяков», хотя в нем немало и моего.

— Многие недовольны, что вы создали столь неприятного героя…

— Я не вижу, чтобы бесчисленных романистов — и в том числе авторов криминальных романов — упрекали за всех этих грабителей, преступников и т. п., а ведь по сравнению с ними Косталь — просто святой.

— Потому что вы уж слишком постарались изобразить в Костале самого себя. И не удивляйтесь, если читатели ищут в нем именно вас, хотя никто не подумает отождествлять Мориса Лалана с Арсеном Люпеном.

— Вообще говоря, обычно романистам приписывают те идеи, которые они вкладывают в своих героев. Когда я взял как эпиграф для «Жалости к женщинам» слова, вложенные Толстым в уста казака, то специально оговорил, что они принадлежат чеченскому крестьянину. Так вот, эти слова четыре или пять раз цитировались критиками, и все они приписывали их самому Толстому, несмотря на полную противоположность его идеям. А в моем случае были еще большие основания подозревать, что читатели посчитают, будто в Костале я изобразил самого себя. Но меня нимало не смущает подобное смешение, это все относится к сплетням и пересудам, похожим на плесень, которая заводится в книгах, но не имеет с ними ничего общего. Мне абсолютно безразлично, если менее просвещенные читатели путают автора с Косталем. Это их заблуждение, которое совершенно не касается меня. Когда я настаивал, да и теперь еще продолжаю настаивать, на том, что я не Косталь, то единственно ради подтверждения этого как факта и ничуть не более.

— Но такое заблуждение, наверно, многого вам стоило, во всяком случае нескольких жестоких ударов?

— Насколько я знаю, никто из тех, чье мнение для меня важно, не сделал мне ни одного упрека.

— Ваши новые книги сильно отличаются от предыдущих. Доставило ли это вам удовольствие?

— Да, но не скрою, что буду счастлив приняться за роман «На краю бездны» и переехать в другой «климат» после того, как завершится серия «Юные девы». Отчасти в виде противовеса высоконравственному герою «Песчаной розы» и возник образ Косталя, и я не хотел лишать его жизни. Но все-таки для меня будет приятно после «Холостяков» возвратиться в новой книге (тоже многотомной) к духу моих первых работ. «Холостяки» не такое произведение, где возможны ирония и насмешка. Это, осмелюсь предположить, книга религиозная, подобная, среди всех прочих моих сочинений, самой длинной волне, разбивающейся о берег… Но из «Юных дев» я отнюдь не собирался делать подобную книгу. Совсем напротив. Мой замысел заключался в том, чтобы от первой до последней страницы это было нечто тягостное и безобразное. И не без труда мне удавалось сдерживать себя, чтобы на протяжении всех четырех томов ни разу, за исключением коротких порывов, не впасть в «воспевание чувств» и сохранить в себе некое стремление к более достойным и глубоким сюжетам, чем «Юные девы». Именно это и было нужно, чтобы «Девы» сохранили заложенный мною смысл.

— И в чем же этот смысл?

— Пусть читатель сам находит его, хотя для этого ему может потребоваться несколько лет.

— И вы не боитесь, что тогда автор и читатель не поймут друг друга? Ведь у них нет времени отыскивать скрытый смысл романа.

— Автору некогда заниматься разъяснениями, если, конечно, в книге есть хоть какая-то сложность и какая-то глубина. Вернее, у него всегда найдутся дела поважнее. Время для объяснений он мог бы отдать новой работе, а ведь именно новая работа всегда манит к себе творческую личность. И, самое главное, он мог бы просто жить. Primum vivere[1]. Разъяснять — дело критиков. Если они не занимаются этим или толкуют все вкривь и вкось, тем хуже, читателям придется выпутываться самим.

— Именно поэтому я и просил вас ответить на несколько вопросов для «Кандида». Во всяком случае, будет меньше непонимания.

— Главное, что уже существует сама книга. А в остальном всегда следует помнить слова Бодлера: «Миром движут только недоразумения. Именно они нужны для всеобщего согласия, ведь если бы, к несчастью, все понимали друг друга, была бы невозможна никакая договоренность».

— Но иногда говорят, что вам нравится возбуждать недоразумения между собой и своими читателями?

В ответ на это Анри де Монтерлан сделал лишь неопределенный жест…

* * *
АНРИ де МОНТЕРЛАН (1896–1972) — автор романов и драматических произведений, представляющих собой мужскую и аристократическую оппозицию женственно-слабому и демократическому веку. Он посвятил свою жизнь литературной карьере и полностью выразил в ней свою эгоцентрическую личность. Будучи последователем католического национализма Мориса Барреса, Монтерлан создал героический мир мужских добродетелей, апологию спорта и насилия.

В дальнейшем выказывал вызывающее презрение к французской демократии и приветствовал победу Германии, как спасительный урок для Франции.

Романы «Жалость к женщинам» (1936) и «Благородный демон» (1937) принесли ему европейскую славу. Это сардонические антифеминистские произведения, в которых описаны отношения развратного героя с женщинами-жертвами.

После 1942 г. обратился к драматургии. После потери зрения покончил жизнь самоубийством.

The New Encyclopedia Britanica.
Micropaedia, vol. VI, 1980, p. 1024.

Благородный демон (Роман)

Часть первая

По дороге в Багатель мы останавливаемся, чтобы посмотреть животных. Мы их так любим, и они никогда не лгут. Именно поэтому человек поработил их, ведь они говорят ему только правду.

Как хороша жизнь, если в ее начале честолюбивые замыслы, а под конец от всех мечтаний остается лишь желание кидать уткам кусочки хлеба! Вот и они, оставляют за собой на воде эти своеобразные вытянутые треугольники, перемешивающиеся с геометрическими следами самцов. Вода слегка вздымается от давления их округлых шеек. У некоторых вместо головы словно бы маленький зеленый фонарик. Как они красивы, когда им хочется поиграть, — приподнимаясь и вставая на хвостики, они громко колотят крыльями, потом вдруг ныряют, так что на поверхности видна только гузка. У лебедей подобная поза чем-то непристойна, но этого не скажешь про уток, ведь они намного меньше.

Вспоминаются заодно и синьги[2] Тунисского озера. Вот они, именно они, прежде чем нырнуть, выписывают короткий пируэт. А с каким восхитительным изяществом балансируют на легкой зыби! Невольно чувствуешь, насколько все это забавляет их самих, и угадывается подспудное желание походить на те целлулоидные игрушки, которые украшают ванны в добропорядочных домах.

Но я все еще не кончил об утках. Как мило они летают! И откуда только может взяться у человека (если его не терзает голод) даже мысль прицеливаться в них? Одно лишь зрелище этого свободного наслаждения могло бы излечить наши душевные страдания, от которых, к счастью, мы избавлены. Они спешат догнать тех, кто летит впереди и выбирает направление, словно намереваясь принести кому-то добрую весть. Собравшись вместе, вытягиваются в одну линию, и видно, насколько они горды безупречной правильностью своего полета. И они достаточно умны, чтобы не обгонять друг друга, оставляя это людям.

…Багатель. Может быть, эти долгие часы в саду и есть самое лучшее в жизни. Здесь, по крайней мере, не так тяжелы веки. И пусть мне не говорят о восхитительных созданиях. Теперь я упиваюсь избавлением от них и сегодня принадлежу только цветам и листьям, которые не обременяют меня своей любовью. Я наслаждаюсь вкусом этого часа, когда пресыщенная душа мечтает испытать новую жажду.

Но совсем иное расположение духа у моего дражайшего коллеги Пьера Косталя, черт бы его побрал! Я вижу его в аллее рядом с очень красивой девушкой в глубоком трауре; наверно, эта юная особа потеряла отца или мать — просто подарок судьбы для альфонсов. Какой женщине в подобном положении не нужно утешение? Косталь вещает, словно дает интервью прессе. Она идет рядом (у нее красивый длинный и столь естественный шаг…), глядя на носки своих туфель. Я уже в трех метрах от них. Хорошо бы подслушать какое-нибудь слово, которое можно использовать против него. Но они останавливаются под каменной аркой. Он обнимает ее. Слышно только: «Клок… клок… клок…» Я вспоминаю юношеское стихотворение Косталя:

Поцелуи влюбленных —
Это навозные лепешки,
Роняемые коровами.
Раньше подобное сравнение совсем не поражало меня. Ну что ж, дражайший коллега, пожалуй, так оно и есть.

Ладно, оставим это. А оружие против него в его же писаниях. Согласен, он талантлив. Но, тем не менее, тут ничего не сделаешь, раздражает меня. Как я к нему отношусь? Жду его смерти.

Два часа. В саду снова много людей. Словно микробы распространились по здоровому организму. Хочу пойти вон туда, но вижу там какого-то человека. Возвращаюсь, однако и здесь люди. Я в ловушке. Даже на той стороне, где вроде бы никого нет, кто-то свистит за кустом и, оставаясь невидимым, навязывает мне свое насквозь вульгарное понимание мира. Со всех сторон идут люди. Совершенно непохожие на меня. Что они со мной сделают, если поймут это? Я вспоминаю о тех маленьких лесных божках, которые еще сохранялись на земле некоторое время после появления христианства. Никакой другой миф не трогал меня до такой степени.

Прежде чем выйти, я подбираю гладкий камешек, свежий, словно юношеская шея. На память о саде. Хотя и сам не знаю зачем, ведь уже через три минуты я выбросил его. Может быть, именно для этого.

Прохожу мимо красивой девушки, сидящей около сочно-зеленого газона. Она курит и читает. Мое размокшее лицо снова напрягается. Выступают морщинки, которые разглаживал свет, проникавший сквозь листву. Надо возвращаться к людям. К людям и к ненависти.


Позавтракав с Соланж в загородном ресторане, Косталь отвез ее в Багатель.

Уже при второй встрече, в мае, он сказал ей, что не понимает, как такая красивая девушка все еще не замужем. Ответ: уже было несколько предложений, но она выйдет лишь за того, кто ей понравится. Косталь понимал, сколь неосторожно первым заговаривать о женитьбе, но спросил ее по своей склонности быть неосторожным. Сенека, как известно, называл женщину animal impudens[3]. Добавьте одну букву и получится определение мужчины: animal imprudens[4]. Впрочем, о замужестве уже больше не вспоминали.

Сегодня он опять вдруг вернулся к этому:

— Женитьба без развода, по-христиански, что может быть более чудовищным для мужчины? Это воплощение противоестественности. Привычное утомляет натуру мужчины. Да еще хотят, чтобы он оставался верен женщине, которая с каждым месяцем хотя бы чуть-чуть, но все-таки теряет свою привлекательность. В пятьдесят пять муж, если он не опустился, все еще в расцвете сил. Только из порочных склонностей его может удовлетворить пяти десятилетняя жена. И когда он следует своему долгу, природа противится, возникают неприятности со здоровьем. Все разумные врачи советует мужчине в этом возрасте, если у него сохранился темперамент, изменять жене. Христианский брак противоречит и разуму, и природе. Впрочем, в этом и есть сам дух христианства: quia absurdum[5]. Получается, будто «ревнивый» бог хотел сделать человека несчастным и лишил его разума, чтобы он добровольно стремился к самому несчастному положению. А что до меня, то скажу вам предел того возраста, при котором женщина еще желанна для вашего покорного слуги, где-то около двадцати шести лет. Ну, а с каких лет это начинается, лучше умолчим. Один старинный арабский натуралист, считающийся классиком, пишет, что заяц меняет свой пол каждые шесть месяцев. Для меня женщина в двадцать шесть или двадцать семь лет меняет пол и перестает быть женщиной, превращаясь во что-то совсем другое, уже не вызывающее желаний. После замужества она может перемениться также и нравственно, как изменяется физически, стать совсем иным существом, подобно юноше шестнадцати лет, который уже не тот мальчик, что был в четырнадцать. И тогда приходится плыть в полную неизвестность.

Маленькая девочка спрыгнула со скамейки, быстрая, как вспорхнувшая птичка.

Сколь бы непрестанно ни вертелась в уме Соланж мысль о замужестве, она все-таки была совсем не готова отвечать какими-то разумными доводами, а лишь слушала с натянутым лицом, не произнося ни слова. Он продолжал:

— Обыкновенный человек еще может жениться. Но сколько-нибудь выдающийся — это уже опасно! Великие люди никогда не говорили о своих женах, ведь они источник забот, а у человека исключительного ум должен быть свободен. К примеру, писатель. Ему необходимо дозировать впечатления от жизни, по своему желанию открывать и закрывать то кран «жизнь», то кран «труд». Один[6] говорил приблизительно так: «Мне нужны плоские дни, настолько пустые, что даже любовь и дружба помешали бы им». Именно такие пустые дни и созданы для размышлений и творчества. И, конечно же, не постоянная пустота, как того хотел Флобер. Такие дни должны приходить в свое время. Именно тогда нужно быть совершенно независимым, тем более нельзя жить вместе с кем-нибудь. Творец должен научиться забывать и жену, и детей. А это невозможно. И потом жениться, чтобы забывать о том, что ты женат, — зачем? Я три раза жил с женщинами. Со всеми тремя я быстро порвал. Это происходит почти автоматически, как с другом, которому одолжил деньги. Кроме того, для меня невыносимо ощущение, что ты на привязи. Уехать за границу, в дальнюю экспедицию, скрыться в монастырь — все это, может быть, и не нужно мне. Необходимо лишь чувство возможности, отсутствия препятствий. Закрепление на каком-то месте просто убийственно. Во мне есть только одно постоянство — это мое творчество. Для меня в тысячу раз лучше побочный ребенок, чем законный, любовница, чем жена, потому что я бешусь от этой законности и принудительности отношений.

— Но допустим, как крайний случай, что человек, подобный вам, может обойтись без женитьбы. Однако более серьезным мне кажется отсутствие ребенка, особенно, как в вашем случае, когда нет ни брата, ни сестры.

— Если бы я вздумал говорить с вами повычурнее, то сказал бы: моя жена — жизнь, а рождаемые ею для меня дети — мои книги. В этом же духе Баррес как-то сказал о Наполеоне: «Победы — это его дочери». И, благодарение небесам, у Наполеона не было другой семьи! Наконец, еще одна причина, почему у меня никогда не будет сына (о дочери и говорить нечего — я просто повесился бы). По моему убеждению, в нынешнем мире невозможно воспитать сына таким, каким хочешь его видеть. Рано или поздно, но наш позорный век все равно сказался бы на нем. И что бы я делал с сыном, который вызывает во мне презрение? Возненавидел бы его лютой ненавистью. И, кто знает, может быть, дошел бы даже до желания уничтожить его. Поэтому-то я и не хочу идти на столь большой риск.

Именно так оно и происходило на самом деле. В восемнадцать, когда родился Филипп, у него еще не было ни книг, ни достаточной опытности, ни твердости, чтобы возможный риск мог остановить его. Правда, по воле случая с Филиппом все обошлось. Однако чудеса повторяются редко.

— И все-таки очень многие восхваляют брак, даже люди известные (она путала знаменитостей с исключительными личностями!).

— Слабохарактерные и простоватые всегда превозносят его. Обратите внимание, самые яростные защитники брака (на словах) — чаще всего самые неудачливые. Они прикидываются безмерно счастливыми из боязни, что их разгадают и пожалеют.

— Пока вы еще молоды. Но ведь может наступить такое время, когда захочется иметь возле себя человека, который разделил бы с вами часы уныния и бед.

— Это чисто обывательское представление. Вы думаете, что у человека обязательно должны быть часы «уныния». Поверьте, есть люди, которые не только не знают, что такое «уныние», но даже не могут и вообразить ничего подобного. У меня, к примеру, никогда не было ни малейшей потребности в чьей-либо поддержке (конечно, за исключением телесных недугов). Я вполне самодостаточен в своем творчестве, это буквально мое здоровье, оно и спасает меня, и дает мне отдых. И нет ни малейшего желания быть вдвоем. Точнее, только в одном, одном-единственном случае мне нужно еще одно существо, кроме меня самого, — для телесного наслаждения. Во всем остальном, стоит только представить себя с кем-то, и я как будто уменьшаюсь, съеживаюсь. Но, предположим, наступит трудное время, тогда я найду успокоение в поучениях великих мудрецов или в сексуальности — сильнейшем из утешений, но, насколько мне известно, для этого совсем не обязательно иметь жену. По правде говоря, я не могу понять, чем другим может утешиться молодая женщина, если не своим телом! Уж не «духовным» ли общением? Ни в коем случае, я презираю брак между несчастными, которые не способны в одиночку справляться с «тяготами существования», этими трясущимися бродяжками, согревающими друг друга… Но, раз так, тем лучше, не будем кидать камни в то, что облегчает жизнь. Вернемся к началу — все это для людей заурядных.

— Однако мириады и мириады людей, с тех пор как существует мир, находили для себя утешение в женщине. И вы не можете ничего возразить на это.

— Я могу возразить, потому что отрицаю это своими действиями. У каждого своя судьба, и моя совсем иная. Я всегда по-братски сочувствовал тому самому Сисаре, о котором рассказывается в Четвертой Книге Судей. Этот военачальник Сынов Зла, преследуемый иудеями, спрятался у Иаили, дочери дружественного ему царя, которая сказала ему: «Войди ко мне, господин, и не бойся ничего». И он, совсем изнуренный, вошел и лег, она же накрыла его плащом. Снедаемый жаждой, он попросил немного воды. В Библии так и сказано: «немного воды», и, когда я думаю об этой столь скромной просьбе, у меня наворачивается слеза, никому не видимая лишь потому, что она внутри во мне. Сисара засыпает, а Иаиль берет кол от шатра и молоток и пронзает ему голову от виска до виска. Сисара — это родная душа, жертва ненависти и жажды. Меня ждет такая же судьба, если я захочу утешиться у какой-нибудь женщины. Она растолчет мне голову, ведь женщины всегда ненавидят ум мужчины. Жена Толстого написала о нем: «Я не переношу его, он не страдает, а только пишет». Это столь характерно для женского начала и столь глубоко в обоих этих смыслах, что она заслужила быть в какой-нибудь Книге Святых. Католические богословы, во всяком случае янсенисты, говорят, что Сисара — это один из образов Дьявола. Может быть, и так, если учесть его жажду, хоть я сомневаюсь, что Дьявол — воплощение разума — может довериться женщине.

— Но все-таки вы не могли не признать, что в болезнях вам нужна помощь. И, когда придет старость с ее немощами, вы захотите для себя жену, которая ставила бы вам припарки.

— Надеюсь, вы говорите это, не подумав, как попугайчик. Да, вот уж действительно блестящая победа для женщины, когда дряхлость призывает ее на помощь! Из той же оперы, как и победа Церкви у постели умирающего. Да, быть может, в старости и немощах я женюсь. А потом? Тут уж не до того, чтобы сливались тела и души и вся эта прочая дребедень, а всего лишь почетное вознаграждение для преданной сиделки. И этим ничто в моих понятиях о браке не опровергается.

Они стояли среди цветника роз, уже слегка тронутых увяданием. Он продолжал:

— Человек всячески старается испортить любую красоту, любое достижение, даже если это создано им самим. Вот только что я услышал шум воды, и мы подошли туда: над водой стояла статуя, совсем не красивая, хотя и можно было представить себе, какой бы она могла быть. Или, например, скамейка — без спинки. Чтобы сделать такую, надо ничего не понимать в том, что такое удобство. А теперь посмотрите на эти розы, и я скажу вам, чем они напоминают мне женитьбу. Около каждой объяснительная табличка с регистрационным номером, французским и латинским названием и ссылкой на классификацию — ведь мы так и остаемся все теми же школьниками. Я заметил, что ни у одного цветка нет имени поэта. Но зато есть роза «Президент Карно», разбухшая, как больное сердце. Она напоминает алжирские поселения, называвшиеся по-арабски «Источник» или «Отдых голубей», которые переименовали в «Эрнеста Ренана» или «Сарриена». А здесь, в этом оазисе, созданном якобы для отдыха и наслаждения, подобные этикетки облепляют нас каким-то липким социальным мармеладом. Роза «Достопочтенный X.» напоминает о тонких нравственных проблемах, словно вопрошая, а что такое на самом деле эта самая достопочтенность «Мадам X.» (известная актриса) заставляет сравнивать эту женщину с розой. Я полагаю, что в подобном цветнике нужно действовать более решительно и обозначать на табличках не только имена, но и почетные звания, французские и иностранные награды и т. п. …а при случае и номер автомобиля.

— Но где связь между розами и женитьбой?

— Она так же портит для мужчины любовь, как портятся эти розы от массовых насаждений. Любовь отравляется не только самой женитьбой, но даже одной ее возможностью. Позвякивающий цепями призрак брака — вот яд, который не дает нам наслаждаться любовью молодой девушки. В ту самую минуту, когда я говорю себе, что, быть может… нет, я даже не хочу произносить эти слова… любовь моя слабеет, словно под действием злых чар. Но стоит только прогнать эту зловещую мысль, как она воскресает и вновь загорается. Нет, одна эта мысль делать из такой безумной идеи, как брак, нечто разумное, уже сама по себе оправдывает развод по желанию только одного из супругов. Священник имеет право снять сутану после периода послушания, не ощутив в себе влечения к мистическому браку. Но и светский брак тоже призвание, и нужно сначала испробовать, что это такое. Если бы был возможен разрыв без всяких объяснений после, например, двухлетнего испытания, я уже давно женился бы.

От мячика, брошенного ребенком, вздыбился фонтанчик пыли. «Это снаряд взорвался!» — закричал мальчик лет семи. И где только он мог видеть снаряды? В кино? Вот, оказывается, что представляет себе маленький европеец 1927 года.

— Но возможен и другой случай, когда я мог бы жениться. Если бы случилась какая-нибудь катастрофа, война или кровавая революция. Раз девице так уж хочется, затянем пояс и пойдем в мэрию. Разразись завтра война, я, быть может, и женился бы на вас.

На земле валялась бамбуковая кора (по крайней мере, так мне показалось) — белая, вылощенная, словно специально для того, чтобы записывать на ней умные мысли. Тут же, в кроне большого дерева, сидела маленькая птичка, похожая на огонек внутри венецианского фонарика. И еще: облитые солнцем листья и сама эта листва, подобная солнцу. Тут же расхаживали вороны, важные и сварливые, чем-то похожие на людей. У края бассейна полоскался одинокий воробей, другие лежали, как быки, прямо в пыли. Чайки словно прислушивались к собственным крикам (но чайки ли?). Маленькие лягушата формами своих тел заставляли вспомнить французских спортсменов, отобранных для Олимпиады. Поверхность бассейна устлали опавшие листья, затемняя свет плававшим под ними рыбкам. Для них был устроен нависающий утес, под которым они могли бы при желании укрыться.

Соланж Дандилло.

Париж.

Пьеру Косталю.

Париж.


28 июля 1927 г.

Друг мой,
я решилась писать к вам, не чувствуя в себе достаточной смелости для разговора. В вашем присутствии я просто немею, и, однако же, наши столь частые встречи, то, что нас видят вместе, и неизбежные из-за этого сплетни — все убеждает меня в необходимости объясниться. Прошу вас, будьте снисходительны ко мне, если я не сумею выразить свои чувства в этом письме лучше, чем при встрече.

Как бы это вас ни удивляло, я и вправду девушка. Это, действительно, нелепый анахронизм, но это так. Если наши свидания будут продолжаться, все станут говорить, что мы помолвлены (я и представить себе не могу какого-то иного объяснения). А что бы вы посоветовали в подобном случае вашей сестре? Или что подумали бы о том человеке, который относился бы к ней подобным образом?

На что решиться? Перестать видеть вас? Это тяжело. Нельзя ли найти какой-нибудь способ примирить ваше отвращение к женитьбе с моей щепетильностью? Почему бы нам не попробовать своего рода законную связь лишь при самой простой гражданской формальности, никого не посвящая в нее (конечно, кроме моей матери), какой-нибудь временный союз, раз уж для вас столь нестерпима сама идея постоянства? Никакого религиозного обряда, я слишком почитаю Церковь, чтобы вмешивать ее в пародию на брак. Заверяю вас, в тот же день, когда вы этого захотите, я исчезну из вашей жизни столь же незаметно, как и появилась в ней.

Вот и все! Больше ничего не могу сказать вам. Мне будет тяжело ждать вашего ответа, но я уверена, что вы благородный человек и не станете слишком откладывать его. Кончаю, мой милый друг, с заверениями в моей нежной привязанности.

Соланж.
Еще с самой первой встречи с Косталем 1-го мая у Дуаньи Соланж думала о замужестве, но только с таким человеком, который был бы ей приятен. Все другое не вызывало в ней ничего, кроме ужаса. До сих пор ее не привлекал ни один мужчина, и она спокойно ожидала предназначенного ей посланца небес. Обычно женщина начинает с того, что влюбляется в саму любовь, во Вселенную, в природу, в Бога и вообще во всяческие глупости. Потом она начинает понимать, что ей нужно только одно-единственное существо. Но Соланж не любила никого и ничего, кроме своей матери. Ни сердце, ни чувства не рождали у нее ни малейшего волнения, и ей казалось, что она может оставаться в этом идеально-спокойном состоянии до бесконечности. Однако, встретив Косталя и чувствуя не только его внимание к себе, но и то, что он приятен ей (без громов и землетрясений, Боже упаси!), она сказала себе: а почему бы и нет?

И сразу же поговорила с матерью, в первый же день! Настолько они доверяли друг другу. И радость мадам Дандилло: «Наконец-то ей понравился мужчина! Ведь она именно этого и ждала…» Теперь можно было поговорить о препятствиях: разница возраста, то, что Косталь писатель, и Соланж может оказаться в неподходящем для нее круге и по своей довольно средней культуре и по некоторым склонностям характера. Хоть и не очень тщеславная, мадам Дандилло была все-таки польщена — такой известный человек… (тщеславие было в самом начале и у дочери, но быстро сменилось на противоположное чувство — сожаление, что Косталь писатель и знаменит). Мадам Дандилло, весьма далекая от литературных дел, ничего не читавшая из написанного Косталем, даже не подозревала о его репутации как человека довольно легких нравов.

На следующей неделе он позаботился, чтобы Соланж пригласили к Пьерарам. Она оделась тщательнее, чем для Дуаньи, ведь этот прием был намного элегантнее, да еще в незнакомом доме, и отложила в сторону ту красивую брошку из семейного наследства, которую всегда носила со своим лучшим туалетом. И если тогда, для Дуаньи, она слегка накрасилась, то теперь не сделала и этого — ей было достаточно закусить губы, чтобы прилила кровь, и на минуту наклонить голову, делая вид, будто она поправляет чулки. Она неизменно прибегала к подобной мимикрии и в большом, и в малом. Поскольку в ней было всего понемногу, Соланж могла без труда извлечь из себя то, что нравилось Косталю, и приглушить остальное.

11 мая в бенуаре Комической Оперы она не пошевельнулась, парализованная застенчивостью. И даже если бы Косталь дотронулся до нее, навряд ли она возмущалась бы этим. Соланж простила ему и дерзость его первого письма, и эту манеру обращаться с ней как с глупенькой девочкой. Она уже любила настолько, чтобы терпеть некоторые вещи и, кроме того, хотела привязать его к себе. У нее, как и у матери, не было даже и обыкновенно свойственной женщинам гордости. Она не показала мадам Дандилло его письмо, опасаясь дурного впечатления о Костале, но вполне согласилась с ней, как нужно ему ответить, и по телефону сказала, что охотно встретится с ним. Впрочем, Соланж хорошо понимала его, хотя и не вполне отчетливо, — подобно всем женщинам, она любила неопределенность.

Но в концерте неизощренные прикосновения Косталя были для Соланж полной неожиданностью. Он при всех целовал ее, целовал через юбку ноги, а потом поднял подол и гладил голые ляжки. И эта девушка, которая до сих пор всегда ставила на место хотевших поцеловать или обнять ее и не терпела ни малейшего сближения, теперь чувствовала в себе глубокое волнение. После возвращения у нее случился нервный приступ и рвота. Но с этого вечера (16 мая) она влюбилась в него. Всего через пятнадцать дней.

И уже после первых объятий вечером в Булонском Лесу (22 мая) она не чувствовала к нему большего влечения, чем прежде, хоть и была несколько шокирована одним особенным его прикосновением (правда, потом она говорила ему совсем иное). Матери же сказала, что он поцеловал ее, умолчав обо всем остальном. С этого дня она прекратила свои старания женить его на себе и теперь совсем не упоминала о браке, ожидая, что он заговорит сам, и тогда можно будет сказать: «А кто первым вспомнил о свадьбе?» Она была настолько наивна, что не сомневалась в этом и считала его чувства куда более глубокими, чем на самом деле. Зная свою природную выдержанность, она надеялась без особенного труда дождаться желанного дня.

По своему всегдашнему обыкновению обе женщины старались как можно дольше ни единым звуком не проговориться обо всем этом самому г-ну Дандилло. Две недели в его присутствии даже не произносилось имя Косталя, потом все-таки пришлось сказать, что дочь встречается с ним, и г-н Дандилло навострил уши. Начались обсуждения. Косталь был приглашен к завтраку.

Г-н Дандилло сразу же одобрил все проекты, хотя ни о чем не намекал самому писателю во время двух первых бесед. Сам прирожденный холостяк, женившийся лишь потому, что «все так делают», и не видевший в браке ничего, кроме скуки, да еще и самый проницательный из всех троих Дандилло, он быстро почувствовал, что Косталь не принадлежит к породе, выведенной для супружества. Более того, он весьма прохладно относился к своей дочери, которая родилась по его же собственной неловкости, да еще в такое время, когда на него навалились неприятности с сыном, и он поклялся не иметь больше детей. Кроме того, отец, хотя и несправедливо, считал ее глуповатой и ничтожной. Если бы он стал говорить с Косталем о женитьбе, то сказал бы ему «Primo[7], вы не созданы для брака. Secundo, предположим, вы женитесь, но ведь моя дочь совсем не то, что вам нужно. Tertio, через несколько недель я умру. Мои уже достаточно выворачивали мне голову за тридцать лет, а что будет после меня, здесь я умываю руки. Жена и дочь хотят этого брака. Но у вас есть время подумать. Разбирайтесь после меня». Tertio перевесило бы обе другие причины, и на этом его рассуждение закончилось бы.

Г-н Дандилло умер, не сказав жене и дочери ни одного сколько-нибудь серьезного слова. Ни какого-либо жизненного совета. Ни хотя бы маленького знака нежности. Ни предсмертного письма. Заточенный в двадцатилетием молчании и одиночестве, он не оставил даже распоряжений о своем состоянии, и мадам Дандилло лишь случайно, разбирая его бумаги, узнала о существовании банковского сейфа с деньгами.

За два дня до кончины она спросила: «Так вы согласны на брак Соланж с Косталем?», и он ответил: «Пусть делает как хочет», а еще через день, когда она умоляла его принять священника, слишком слабый, чтобы говорить, он лишь приподнял руки в знак смирения и сразу же уронил их обратно на одеяло.

С тех первых объятий в Булонском лесу и до того дня в Багателе, когда мы впервые встретились с Косталем и когда он уже сделал ее сначала полудевственницей (25 мая), а потом и женщиной (24 июня), Соланж продолжала свою политику ничего не говорить о замужестве. Без жеманства и довольно умело она соглашалась на все, что могла бы позволить ему легкодоступная женщина, в остальном же оставалась сама собой со своей маленькой, несколько устарелой судьбой. Этим она удовлетворяла и его плотскую ненасытность, и его «ригоризм». Соланж показывала ему себя двойственной, недалекой и дочерью своего века, но Косталя могла заинтересовать лишь двойственность, и легче всего он загорался от противоречивости, которой она также старалась завлечь его. Он поверил, что Соланж принадлежит к той же породе, как и он сам.

Ее чувство было не столько любовью, сколько возможностью любви. Испытывая отвращение к беспорядочным и тайным связям, она ждала, когда сможет, наконец, полностью отдаться новой жизни. Именно поэтому Соланж не могла решиться говорить ему «ты», она не хотела обращаться так к человеку, который, быть может, завтра оставит ее и станет совершенно посторонним. Она скажет «ты», когда он наденет ей обручальное кольцо. Она отдалась ему из чувства симпатии и в надежде привязать этим его к себе, что было совершенно правильным. Если бы она поставила на другую карту и пыталась зажечь Косталя своей неприступностью, он выскользнул бы из игры. Это был не тот человек, которым может управлять женщина. Вначале она испытывала волнующее наслаждение от его нежных прикосновений, пока они оставались невинными или почти невинными. Но живость ее ответных чувств ослабела, когда она поняла, что эта нежность не более, чем прелюдия вожделения. Соланж не испытывала ни малейшего удовольствия от его сладострастных ласк. Она была холодна и по наследственности, и от своего девичества. Такими же были ее отец и мать. Она держала свою любовь как бы в подвешенном состоянии. Это было немного похоже на отношение Косталя, который иногда говорил себе, что будет с ней более страстным или более безразличным в зависимости от того, станет ли она горячее или же, напротив, захочет отдаляться от него.

Соланж была убеждена, что он женится на ней. Более опытная мать сомневалась, она уже прочитала кое-какие из его книг, хотя и не все. Таково уж человеческое легкомыслие: эта женщина собиралась отдать свою дочь замуж, но ей даже не пришлось в голову прочесть, и притом с величайшим вниманием, все труды Косталя, в которых ведь так или иначе раскрывалась личность автора.

— Если он не заговорит о женитьбе, тебе придется сделать это первой. Долго продолжаться так не может. Рано или поздно, но начнутся пересуды.

— Не бойся, он сам скажет мне.

— Если этого не случится на следующей неделе, я приглашу его и спрошу, что он намерен делать.

— Нет, не вмешивайся в это. Тогда я лучше напишу ему. Надо еще подождать.

— А если на твое письмо ответят твердым «нет»? Придется не встречаться с ним.

— Да, конечно… Но я уверена, даже «нет» не будет окончательным. Главное, не раздражать его, иначе он сжимается, и тогда… Он любит выводить людей из себя. Вроде нашего Гастона (ее брата), когда ему было пятнадцать лет. Ты думаешь, если он пишет книги, значит это серьезный человек? Просто мальчишка. Да у него и все замашки мальчишеские. Например, проходя мимо, волочить ладонь по решетке или витрине… Так ведут себя только школяры и мальчики на посылках.

Это «конечно», сказанное дочерью, сняло с души мадам Дандилло тяжелый груз. Все-таки, несмотря ни на что, ее девочка не теряет рассудок!

Мать не очень докучала Соланж расспросами.

— Ты была у него?

— Да.

Мадам Дандилло почти не сомневалась, спроси она: «А ты спала с ним?», Соланж, если это действительно было, не стала бы говорить «нет». Да она и слишком любила ее, чтобы принуждать ко лжи. Но все-таки не удержалась:

— Ты хоть понимаешь, что надо предохраняться?

— Да, — ответила Соланж, не поднимая глаз.

У нее не было подруг, а мать не могла себе представить, чтобы она просвещалась из книг, и поэтому научить ее мог только Косталь. Но делал ли он это заранее или же ради теперешнего положения? Мадам Дандилло почти не сомневалась, что дочь уже его любовница и не очень-то беспокоилась по этому поводу, ведь она принадлежала и этой стране, и этому веку, не говоря уже о ее достаточно невысоком положении. Напротив, она говорила себе: «Если он сделает ей ребенка, непременно женится». Достойно внимания и то, что никакие угрозы даже не приходили ей в голову.

Такими были эти две женщины, как и все самки, тусклые и бесформенные по отношению к противоположному полу и уж, конечно, не такие сложные, глубокие или даже экстравагантные, как мужские персонажи этой книги: Косталь, Дандилло или тот же Брюне, что, собственно, всего лишь частный случай общего правила: мужчина почти всегда более ненормален, чем женщина, возможно, из-за своего большего развития. Косталь, принимая понятие амальгамы как последнее слово психологии, сразу же понял, что в них порядочность смешалась с некоторой долей расчета. Но хотя он верно оценивал все в целом, однако часто не мог решить, искренни ли их поступки или притворны, и нередко ошибался. Его собственная неуверенность во многом питала и его недоверие к замыслам семейства Дандилло.


«Я получил ваше письмо, и оно меня несколько удивило. Впрочем, как говорят в суде, прежде чем переходить к существу дела, одно замечание. Там написано, что вы „и вправду девушка“. Но все-таки слова, несмотря ни на что, должны иметь хоть какой-то смысл. Я называю вас девушкой, поскольку мне по роду занятий позволителен поэтический слог. Но вы-то, когда пишете, что и вправду вы девушка… я никак не пойму, зачем это в серьезном письме. А теперь по существу.

Первое возражение — вы ставите дилемму слишком рано. Мы едва знакомы, я еще не испытал вас. Ну, а вы сами, неужели согласны выйти за человека, которого знаете всего три месяца, когда для этого нужен трехлетний срок?

Положим, есть один шанс из ста тысяч, что я женюсь на вас, и, разрывая со мной под тем предлогом, что я не решаюсь на это сразу, вы теряете и этот шанс. А ведь сколь бы ничтожен он ни был, все-таки, несмотря ни на что, это реальность. Вы говорите о разрыве, хотя все наоборот, и чем больше мы видимся, тем правильнее я сужу о вас и, следовательно, мое решение будет тоже правильнее.

Как и вы, я хотел бы примирить свое „отвращение с вашей щепетильностью“. Но то средство, которое вы предлагаете, уж никак не „пародия на брак“. Вам ведь тоже понятно, участвует здесь Церковь или нет, ничто не меняется. Брак создается только гражданским актом, и выходят из него лишь через развод. Если я захочу развестись, а вы ничем не провинились передо мной и, к тому же, не согласны, я попадаю в безвыходное положение.

Одно слово о вашем „уважении к Церкви“. Вы „слишком ее почитаете“, чтобы вмешивать, по вашим словам, в пародию на брак. Мне кажется, это „слишком“ не такого уж и велико, да и где это ваше почитание, если вы готовы на замужество без ее участия?

Короче говоря, я предлагаю продолжать наши отношения, но более скрытно, чем прежде, а вернее — сохранять полнейшую тайну (я не делал этого до сих пор лишь потому, что, мне казалось, вам нравится появляться вместе со мной). Позвольте же мне дать вам счастье, когда у нас будут свобода, непосредственность и сильные чувства. Все это и есть мое естественное я, когда ничто меня не стесняет. А после того, как мы испытаем друг друга, я справлюсь у юриста, как расторгается брак без согласия одной из сторон».

Весь этот монолог, занявший две книжные страницы, пережевывался целых два часа и десять минут. Кроме того, Косталь перечислил все свои условия sine qua non[8] для женитьбы вообще: разделение имущества; свадебная церемония в отдаленном месте только при одних свидетелях; никакого религиозного обряда, чтобы избежать смехотворных формальностей в Риме; никаких детей; и, наконец, трехмесячные супружеские каникулы каждый год, во время которых муж и жена делаются как бы посторонними, поскольку «дом должен быть не постоянным жильем, а тем местом, куда все время возвращаются». Отказ хотя бы от одного из этих условий влечет за собой полный и незамедлительный разрыв.

Соланж выглядела подавленной. Она ответила, что подумает и, быть может, согласится. Это «быть может» было произнесено слабым и тонким голосом, как обычно говорят те, кто уже согласен. Но она еще посоветуется с матерью.

— И все-таки, чего же вы боитесь?

— Слишком привязаться к вам.

— И того, что я потом вас оставлю?

— Да.

— Что же, вам придется страдать! И, здесь, кажется, у вас недостает смелости. А чем, собственно, брак будет лучше, если я женюсь, только если смогу развестись, когда захочу?

— Да, вы не человек риска…

— И это говорится мне! Забавно! Я рискую, чтобы добиться кое-чего вожделенного, но ради того, что мнесовсем не нужно…

Она неотрывно смотрела вниз, однако при этих словах взглянула на него (словно с упреком). Кончиком снятых перчаток он поглаживал лицо, отвернувшись, как будто ему был неприятен ее взгляд.

— Возьмите эти дневники Толстого и его жены. Вы увидите, что ждет нас, если мы совершим это безумие.

— Сколько пометок!

— Там, по крайней мере, пять или шесть разных почерков тех девушек, которым я давал эти томики. Для каждой хотевшей стать моей женой они были воистину настольными.

Он полистал одну из книг и прочел две-три пометки.

— Смотрите, вот вполне осмысленные замечания, хотя из-за карандаша невозможно распознать почерк. А сама запись той, которая теперь уже неизвестна, довольно трогательна, и вообще, читая эта заметки, я думаю: «А может быть, в конце концов стоило и жениться на ней, не рискуя особенными неприятностями».

Соланж не отводила глаз от книги, и Косталь был поражен их суровым выражением. Так, значит, меня ревнуют! Но это же смешно!

— Вы довольны нашим разговором?

Молчание, потом:

— Да…

— Значит, некоторое время наши прежние отношения еще продолжатся?

— Да…

— Малышечка моя, вам тяжело? Но теперь уже неизбежно придется входить в эту тягость. Хотя причина всего во мне, но все-таки я буду и утешением. Мало-помалу вам станет легче.

Целуя на прощанье ей руку, он ощутил ледяной холод.

Дневник Косталя
3 августа. — Рассуждая хладнокровно, этот брак представляется мне абсурдным и невозможным. Несомненно, так оно и есть. Но в минуты восторга я представляю его совсем по-другому.

1. Достойное меня испытание. Великое дело — достичь успеха в том, что презираешь, ведь здесь нужно преодолевать не только внешние препятствия, но и самого себя. И я пойду на это с отвагой, ведь вызов, брошенный самой жизни, всегда требует ответа. К черту этот страх перед ней. Я преодолел отрочество с его ужасающей темнотой, я преодолел войну и дальние экспедиции, одиночество и наслаждения, успех и всяческие опасности, которыми полна личная жизнь мужчины, ведущего красивую игру. Только перед одним чудовищем я всегда отступал — перед женитьбой. Но теперь должен свалить этого гиппогрифа! Или, скорее, оседлать его. Я хотел бы удивить самого себя. Доказать себе, что могу сохранить в браке тот же кураж и ту же свободу движений, как и при холостой жизни. Одним словом, надо блефовать и напрягать бицепсы: «Посмотрим, что нам предлагают!» И дробь барабана. Но разве я виноват, если приходится глушить самого себя, чтобы встретить лицом к лицу этого страшного зверя? Вот пример в мое оправдание — римские всадники, сословие которых при Августе состояло большей частью из холостяков. Эти отважнейшие в бою люди опасались уединения с законной супругой. Так что я отнюдь не какой-то «особенный случай».

2. Это опыт, необходимый для познания жизни и, следовательно, для моего творчества. Наконец, для обновления человеческого материала в искусстве. Это засеивание нового клочка земли и новый источник влаги для него же. Присоединение неизвестной прежде территории или, по крайней мере, достославный поход по ней. Точно так же, как было у меня с войной, страданиями и отцовством, — я прикасался ко всему лишь кончиками пальцев. Проскочить через женитьбу, как перепрыгивают костер в ночь Св. Жана. Это приведет к кризису? Что ж, тем лучше. У писателя всегда должна быть наготове чековая книжка, чтобы расплатиться. Да и занятно будет узнать, что это такое — чувство долга

4 августа. — Она пришла и возвратила дневники Толстого и его жены, но ничего не сказала. Орель говорил: «Есть такие женщины, которые возвращают вашу книгу без единого слова, как щипчики для сахара». Если бы вдруг явился Данте и прочел неизвестную песнь из «Божественной Комедии», даже среди интеллигентных женщин нашлись бы такие, которые заметили бы только то, что у него плохо выглажены брюки. На все мои вопросы она отвечает лишь жалкими перепевами одного и того же:

«Почему вы думаете, что у вас будет так же, как у Толстого? Нет никаких доказательств плохого исхода…»

Все затрудняется еще и тем, что у таких людей просто недостает ума.

Ничто в мире не может заставить меня желать ее присутствия.

И нет совершенно никаких причин жениться на ней.

Я не люблю ее, хотя и хотел бы убедить себя в любви. Но не нахожу у себя абсолютно ничего. Я не люблю ее и все же готов совершить ради нее это безрассудство.

Семейную жизнь Толстого ощущаю, как будто стою у края пропасти. История его жизни преследовала меня еще в то время, когда я и не помышлял о женитьбе. Deterioia sequor[9]. Вижу опасность и иду к ней.

Я женюсь не для своего счастья, а лишь ради вас.

Если говорить начистоту, так оно и будет. Ощущение двинувшейся вперед машины, которую уже невозможно остановить.

5 августа. — Я впутываюсь в эту авантюру, как в войну, и, по своему обыкновению, с самого начала обдумываю пути отступления.

А потом будет вечное чувство вины перед Соланж не только за то, что я вступил в этот брак, думая о возможном разводе, но еще и стремясь использовать его для тонуса своей жизни.

6 августа. — Она пришла, но сказала, что теперь неподходящее время. Женщины всегда больны, всегда не в своей тарелке. Я спросил, когда же кончится это неподходящее время — завтра. На вопрос, не можем ли мы встретиться послезавтра, ответила отказом. И в следующий день она тоже не может. Три дня! Вот и вся ее влюбленность! Одно короткое свидание. Даже не дотронуться рукой. Меня пугает эта холодность. Что все-таки произошло? Быть может, я оскорбил ее нравственное чувство? Или чисто физическое?

Вот что случилось. Когда она первой (ее письмо) заговорила о замужестве, я отбивался. Но теперь она холодна, и эта идея все больше и больше вертится в моей голове. Я уже чуть ли не стремлюсь к этому браку, который отвергал еще четыре дня назад. Казалось, что я диктую свои условия, а теперь вижу себя в положении потерпевшего. Вот сейчас, когда я пишу, мне совсем не хочется терять ее. И однако же, видя всю ее холодность и умение ускользнуть (как маленькая газель), понимаю, сколько страданий она наверняка мне доставит.

Вы дали мне все, и счастье, и страдание. Были во всех моих делах этим летом, подобно дождю, омывающему ветви дерева.

Из-за вас я разочаровался в одиночестве. И навряд ли уже когда-нибудь снова оценю его.

Бодлер: «Для меня понятно, когда меняют одно на другое, чтобы узнать, какие чувства при этом испытываешь. И, может быть, приятно становиться попеременно то палачом, то жертвой». Действительно, выступив столько раз в роли палача, быть может, и приятно стать жертвой.

Я всегда довожу себя до самой крайности.

10 августа. — Прямо сказал ей, что уже привыкаю к мысли о женитьбе, но именно сейчас она и отдаляется от меня. — «Нет, я не отдаляюсь. Напротив, мне кажется, я все больше привязываюсь к вам». — «Но почему теперь вы так холодны со мной?» — «Вовсе нет, нисколько не холодна». Я настаиваю, она опять не соглашается, во взгляде боль и мольба. И я верю ей так, что в конце концов сам же и прошу прощения.

При расставании уже не сомневаюсь в ее искренности. Убежден, все идет к этому. Но через минуту спрашиваю себя: «Почему именно она, а не другая? Ведь есть столько других!»

И если бы мне поднесли на золотом блюде четырнадцатилетнюю дочь царицы Савской, я все равно подумал бы о предстоящих страданиях.

11 августа. — Вот девушка, которая привлекает меня и вызывает не только уважение, но и приятна мне чисто физически. Однако перспектива женитьбы — это утренний кошмар, катастрофа, подобная началу войны. Понравится ли ей Брюне? Она не любит детей, не любит маленьких мальчиков («эти грязные ротики…»). Она вообще не любит молодых («Да они же глу-у-у-пые!..»). И его она тоже не полюбит. Не говоря уже о молчаливом осуждении: «Как вы могли так воспитать мальчика?» Может быть, она даже захочет командовать им. Но этого-то я уж никогда не допущу. Одному Богу известно, какой ценой, но я сделал все, чтобы отдалить его от собственной матери. И уж не ради подчинения мачехе.

Его-то я знаю, он сразу скажет, еще и не подозревая о моих намерениях: «Ты не можешь сделать так, чтобы у меня с ней все как-нибудь устроилось? Да нет, ты ведь теперь под каблуком!» С любой другой, — да, ему было бы лучше всего самому сделать первый шаг. Но С. — совсем другое дело, она слишком тупа для этого. Теперь ему все время придется плясать вокруг нее. Сначала он поймет, что я сплю с ней. Он станет отвергать ее и в то же время стремиться к ней. Его будут бранить, она принесет ему страдания. А я хочу, чтобы он ни от кого не страдал — горе тому, кто тронет его! Но прежде всего, прежде всего, от нее.

Теперь я должен подготовить их встречу. И я хорошо знаю, что получится, — еще одна причина не жениться на ней. А ведь мне нужны причины в пользу этого брака.

И еще: а вдруг я сделаю ей малыша? При одной мысли об этом у меня мутится в голове. Конечно, мне когда-нибудь захочется иметь дочь: большие хлопоты и большая ответственность, несмотря на мой характер. Закрутится весь механизм противостояния, как это всегда бывает, когда мужчина прикасается к женщине. Кроме того, дочь, желанная она или нет, связывает намного больше, чем мальчик. Ее не оставишь в одиночку выпутываться из неприятностей. Если будет мальчик, я полюблю его, но я не хочу снова давать новому сыну то, что уже отдано первенцу. Есть слова, которые не произносят дважды даже внутри самого себя. Сотне женщин я могу повторять одно и то же и каждый раз вполне искренне, потому что женщина всегда остается вне меня. Но для второго Брюне… Нет, только не это. Может быть, матери и могут делить свою любовь, не ослабляя ее, но я-то ведь не мать.

Создавая новое существо, я подвергал себя безумному риску, и это существо вышло удачным (на мой вкус). Я люблю его, надеюсь, и он любит меня, и никогда ни в чем не мог упрекнуть его; нам хорошо друг с другом. Но ведь подобные чудеса не случаются дважды.

У женщины есть много причин для замужества, у мужчины — никаких. Он идет на это по стадному инстинкту (и закон, совершенно естественно, отводит для него в браке предпочтительное положение сравнительно с женщиной). «Тогда почему же мужчины женятся?» — спросил я однажды у аббата Мюнье. Он ответил: «Их привлекают катастрофы». И вправду, именно любовь к риску, опасности, сумеречная и болезненная страсть быть вовлеченным в неприятности толкает самцов залезать в это осиное гнездо. А если они уклоняются, то их называют «непорядочными людьми», и непорядочностью считается та форма разума, которая основана на инстинкте самосохранения.

Думаю о женитьбе именно по склонности к трагическому.

…Хотя нет! Просто я ищу какой-то предлог, чтобы обмануть самого себя, ведь мною движет лишь одно чувство — жалость.

13 августа. — Когда ждешь очень желанную женщину, а она опаздывает часа на полтора, и уже нет никакой надежды, но потом раздается звонок, первое чувство — не радость, а досада. Мысленно уже смирился, и воображение улетело куда-то далеко, а теперь опять поворот, сбивающий с толку.

Уж не знаю, сколь страстно я ждал С., но, когда она не пришла через полчаса после условленного времени, мне захотелось, чтобы случилось что угодно — хотя бы, например, сцена с матерью, — лишь бы ее вообще не было.

Но вот и она. Я твержу ей все те же резоны:

— Не женясь, я сохраняю нашу любовь. Как известно еще со времен Иеровоама, брак — это конец любви. Я устану от вас, вы будете стеснять меня, а сами увидите все мои мелкие пороки. И прощай экстаз! Зато в любовной связи ничего подобного или почти ничего. На что вам замужество? Дети? Но вы же знаете, я никогда не пойду на это. Материальный интерес? Если откровенно, то разве вы нуждаетесь? Постоянное присутствие? Именно оно и подрывает любовь. При любовной связи каждый сохраняет свою свободу. В наше время любовь уже не подвластна законам, любить — не значит исполнять супружеский «долг». Видеть вас для меня не обязанность, а наслаждение. И тайна нашей связи делает его еще острее, как тоже известно со времен Иеровоама…

Я говорю ей все это, но что толку? У нее уже свое мнение. Девушки, которые запутывают вас в сети брака. Шлюхи, унижающие требованием денег. Наконец, добропорядочные женщины, эти выкручивают тебе член.

14 августа. — Проснувшись сегодня утром, я обнаружил, что все доводы «против» испарились, как роса. Во мне одни только «за». Решил жениться. Но потом, в середине дня (4 часа), неожиданная решимость не делать этого. Может быть, конец моим колебаниям? С досадой жду ее прихода.

(Записано вечером.) Аромат ее век. Ее кожа, нежная, как мука. В ласках смена умираний и воскрешений, подобно веревке, которая то натягивается, то ослабевает. Долго и нежно лежал рядом с ней. Ощущение любви. Ее волосы, которые всегда растрепываются в одно и то же время — к полуночи — как бы указывая час расставания. Когда она пошла потом в ванну, чуть было не сказал ей не мыться антисептиком. Подумал если будет ребенок, это и решит все дело.

Ее незабываемый взгляд при расставании. Стоит передо мной прямо, как солдат. «Невозможно, чтобы такой взгляд обманывал». — «Я не способна на это».

Спросил, что будет, если я твердо откажусь от женитьбы. В ответ сначала молчание. Потом невнятно нечто вроде: «Я не думала об этом». Ее самоуверенность чуть уколола меня. Будь что будет, я женюсь на ней.

* * *
Косталь вспоминал этот брак лишь по нескольку минут каждое утро после пробуждения и сразу оставлял эти мысли; так снимают с себя слишком тяжкий груз, чтобы сразу не решать, как поступить с ним дальше. Испытывая мистический ужас перед всякими действиями, он решался сделать что-либо только когда его загоняли в угол. Из принципа, а не по слабости характера он откладывал трудные решения, полагая, что обстоятельства могут измениться и все устроится само собой. Кроме того, по его убеждению, боязнь делает человека уязвимым со стороны предмета его страхов. И подобная тактика всегда приносила ему успех.

Через день после того, как он записал в дневнике: «Будь что будет, я женюсь на ней», ему вздумалось написать длинное письмо к мадам Дандилло и откровенно объяснить все то, почему он никогда не женится на ее дочери. Подобный демарш показался ему вполне уместным; у него уже зарождалась симпатия к этой женщине, особенно вследствие той жестокой неопределенности, в которую, как ему казалось, он ввергнул ее. И, кроме того, она, быть может, поймает его на слове. С каким нетерпением он будет ждать, например, такого ответа: «Да, при подобных обстоятельствах…» А если она позволит себе хоть какую-нибудь невежливость, что ж, тем легче будет разрыв.

Косталь написал это письмо с полнейшей серьезностью и постарался быть даже любезным. Прекрасное занятие в день Успения.

Пьер Косталь.

Париж.

для г-жи Ш. Дандилло.

Париж.


15 августа 1927 г.

Мадам,
пишу вам из пустой квартиры в опустевшем доме. Внизу передо мной проспект, на котором нет ни экипажа, ни прохожего, ни даже звука; не могу сказать — ни одного кота, потому что один есть, и очень милый, с поднятым, как свеча, хвостом. Мне кажется, если вы и Соланж сейчас в Париже — а при нынешнем вашем испытании обеим необходимо уехать и отдохнуть — то отчасти по моей вине. Да и многое другое также по моей вине. И я чувствую потребность обстоятельно, по-дружески объясниться с вами, просить вас понять меня и простить.

Я пишу вам вместо личного объяснения не только потому, что как писателю подобная форма выражения менее прочих изменяет мне, и это письмо даст вам весьма точное понятие о моих чувствах. Но, кроме того, по отношению к собственной совести я достаточно уверен и поэтому хотел бы, чтобы у вас на всякий случай сохранился этот автограф.

Не удивляйтесь, если выраженные здесь чувства покажутся вам иногда несколько странными. Ведь и сам я достаточно странен, хотя отнюдь не тщеславлюсь этим, напротив, всегда стараюсь сгладить острые углы и подчеркнуть то, что сближает меня с другими, а не выделяет. Я стремлюсь быть незаметным в своей личной жизни. Одному Богу известно, сколь трудно романисту представить неизвестные ему чувства средних людей. Но та особенность, от которой я страдаю сейчас, совершенно для меня внове.

…Этого брака не должно быть.

Я просто вижу то, что случится, как будто это уже было, как будто я вспоминаю прошедшее. Ведь я знаю себя, у меня большой опыт существования с самим собой и другими людьми, я всегда предчувствовал, как поступлю при определенных обстоятельствах, и если, к примеру, буду насиловать свою природу, ничего хорошего из этого не получится. Можно возразить, что речь идет не о моей душе, а лишь о теле, отвергающем некоторые неприемлемые для него вещи. (Уезжая в Индокитай, я по одному своему нежеланию заранее знал, что заболею там. Именно это и случилось на самом деле. Можно было бы привести с десяток подобных примеров…) Удовлетворение от исполненного долга? В моем случае скорее от неисполненного.

Вот что произойдет, если я женюсь на Соланж. С первых же дней те моральные обязательства, на которые меня обрекут ее нежность и преданность, совершенно обесценят и то, и другое. Будет постоянное беспокойство за ее чувства и мысли. Постоянный страх, что даю ей меньше, чем она заслуживает, и боязнь причинить ей боль, или что она сама сделает мне больно, и мне придется сводить с ней счеты. А ведь для художника важным должно быть только его творчество. Она же отберет часть моих сил и нарушит мое спокойствие, но при этом я не смогу ни в чем упрекнуть ее. Понимая, что она полностью принадлежит мне, из-за невозможности ответить ей тем же я буду чувствовать себя несчастным, чего никогда не бывало в одиночестве. Ну, а сама она рядом с человеком, который съедает себя, разве будет счастлива?

Выход? Развестись. Но развод с той, которую нельзя ни в чем упрекнуть? Оттолкнуть это маленькое создание, саму нежность и любовь? «Уходите! Вы ни в чем не виноваты, кроме того, что существуете и любите меня. Но ваше присутствие тягостно, а ваша любовь превратилась для меня в тюрьму. И выпутывайтесь теперь сами вместе со своей матерью». Конечно, я никогда не скажу этого. Зачем притворяться, что обстоятельства сложатся именно так. Это значило бы преднамеренно строить на пустом месте.

Но что тогда делать? Мы останемся прикованными друг к другу и грызущими друг друга, как два дантовых отверженных, и это адское существование вдвоем будет длиться до самого конца.

И еще одна причина, второстепенная для всех, но отнюдь не для меня. Я существо переменчивое: неизбежно наступит момент, когда я пожелаю другую женщину. И что тогда? Игра в прятки, ежедневная ложь, жалкие уловки с той, кого любишь и кто любит тебя. Я закрываю глаза и представляю себе, как буду морочить ей голову. Нет, ни за что! Какой же выход? Сделать ее конфиденткой в моих любовных делах? Может быть, это хорошо с некоторыми женщинами, но только не с нею. Но, повторяю, ведь мне захочется других. И не через месяц, и не через несколько недель после свадьбы. На другой же день, а может быть, и в тот же день. «Надо смирять себя…» А я не привык бороться со своими желаниями.

Этого брака просто не должно быть.

И нужно, чтобы для нас оставалось какое-то будущее.

Два решения.

Вполне банальное и легковесное: больше не видеться. Если вы примете его, я уезжаю в Марокко и навсегда избавлю вас от себя.

Но тогда Соланж должна знать о моих нежных чувствах к ней, о том, что она останется для меня безоблачным воспоминанием, без каких-либо теней, кроме тех, которые сгущались по моей же воле. Она должна знать, что никогда так остро не ощущал я эту нежность, как осознав неизбежность расставания. Именно глубина и постоянство этого чувства заставляют идти на разрыв. Не будь его, я ничуть не беспокоился бы о том, что даю меньше, чем получаю сам, и без малейших угрызений совести сначала обманывал бы ее, а в конце концов развелся бы с ней.

Второе решение не столь тривиально, но вы, мадам, согласившись принять столь необычный брак, как предполагаемый нами, проявили готовность сойти с избитых путей, когда это представляется вам полезным для счастья дочери. Это решение заключается в том, что мы с Соланж продолжаем наши прежние отношения, но без какой-либо мысли о браке.

Не будем говорить об «условностях». В чем, собственно, дело? Опять и опять: речь идет о счастье вашей дочери. Посмотрим на это здраво. Вашей дочери нравятся наши отношения, мне тоже. А теперь мы должны лишиться этого только потому, что не будет свадьбы? По моему мнению, это пещерный век. Разве нет иного решения, кроме двух идиотских крайностей, — полного разрыва или брака? Но человечность заключается в трудном и утонченном. Значит, нужно: statu quo[10] и, чтобы не давать повода для сплетен, совершенно необычная комбинация: она бывает у меня, но мы больше нигде не встречаемся, во всяком случае в Париже, и я никогда ни при ком не упоминаю ее имени. Нравственно и материально я даю ей все, как в законном браке. Да что там говорить, значительно больше. Ведь мои чувства к ней, если речь идет о женитьбе, доставляют мне страдания, поскольку тогда все движется к катастрофе. Напротив, как только перспектива брака исчезнет, устранятся и все препятствия, и моя любовь будет расти в полной свободе.

Соблаговолите принять и пр…

Косталь.
* * *
16 августа. — Телефонный звонок в четверть двенадцатого, хрипловатый голос мадам Дандилло спрашивает Косталя. Он едва удерживается, чтобы не сказать: «Меня нет».

— Это я, — отвечает он слабым голосом, но внутри у него все пронзительно кричит: «Влип, сейчас она задаст мне!»

— Сударь, я крайне тронута вашим откровенным письмом, но дело слишком важное, чтобы обсуждать его на бумаге. Быть может, вы придете ко мне на чай сегодня в пять? Мы будем одни.

— Хм, я уже занят, — первым побуждением Косталя всегда было уходить в сторону, и это уже стало его второй натурой, но тут он все-таки одумался и принял приглашение: тем лучше, пусть эта неприятность скорее кончится. А раз все равно сегодня вечером придется часа два толочь воду, не стоит пока и думать обо всем этом.

Всякая смерть — это повод для возрождения, даже из трупа вырастают злые цветы. После кончины г-на Дандилло, совпавшей с матримониальными проектами, все в его доме уже три недели тянулось к будущему. Комнату умершего дезинфицировали, освободили от всех предметов, связанных с болезнью, словно она уже никогда и никого не настигнет в этих стенах. Отдернулись занавеси, закрывавшие везде окна для защиты от шума, а после того, как Соланж передала некоторые мнения Косталя о маниакальной привязанности французов к вещам, загромождающим их жилища, и о том, как смеются над этим иностранцы, было выброшено немало всяческого старья.

Проветрилась и душа самой мадам Дандилло, у нее возникло желание переменить старую кожу на новую. Хоть она была тяжела для своего мужа, но и сама с трудом переносила его. От одной только мысли о влюбленности дочери, о том, что она через день отдается объятиям мужчины, мадам Дандилло помолодела и как бы пробудилась. Ей было уже пятьдесят два — возраст, приносящий женщинам немало беспокойств и переживаний. Но эти своего рода душевные волны никак не прибивали ее к берегу мужчин, у нее лишь начали возникать мысли о том, что после траура она изменит свои привычки, начнет «выезжать», отправится путешествовать, как принято говорить, «эмансипируется», то есть хоть немного займется собой, чтобы, наконец, пожить в свое удовольствие.

Но пока обе женщины в самый разгар августа оставались в Париже. Мадам Дандилло было необходимо заниматься делами о наследстве, хотя Соланж могла уехать к друзьям за город, в Этрета. И кроме того, что Косталю было бы тогда затруднительно видеться с ней, не давая повода для сплетен, он и сам не хотел покидать Париж. «Это единственное время, когда здесь нет друзей и родственников, и можно спокойно жить». Красоты природы мало прельщали его, а с возрастом и еще меньше, уступая место обостренному восприятию людей и самого себя. «У меня не возникает отвращения при случайном взгляде на дерево, но нет и желания разглядывать его. А что касается моря и этой дурацкой воды, плиссированной, как слоновый зад, так уж лучше и не говорите мне о нем. Есть вещи поинтереснее».

Письмо Косталя, совпавшее с таким расположением духа мадам Дандилло, показалось ей трогательным. Хотя некоторая резкость и поразила, но не вызвала раздражения. Как ни странно, все рассуждения Косталя ничуть не обидели ее, и она ждала встречи с ним в полнейшем спокойствии.

Когда Косталь позвонил у дверей, он был похож на побитую собаку. Он всегда старался избегать неприятностей (и поэтому никогда не делал ничего, требовавшего хоть какого-то напряжения), малейшая докука принимала для него катастрофические размеры.

Сначала разговор шел вокруг да около, оба ощущали некоторую неловкость. Мадам Дандилло, желая понравиться ему и вспомнив со слов Соланж о его увлечении Италией, как бы между прочим заметила, что он «чем-то напоминает итальянца», нимало не смущаясь совершенной фантастичностью подобного мнения. Наконец, тон разговора переменился, и сразу же все пошло живее — наш храбрец, не оглядываясь, выскочил из окопа и бросился вперед.

Он повторил все свои доводы, которые вдалбливал Соланж со времен Багателя. Мадам Дандилло слушала его с сочувствием и чуть ли не удовольствием. Но нет, читатель! Не беспокойся, она не влюбилась в Косталя. Просто после всех этих долгих недель у постели умирающего и встреч с деловыми людьми ей было приятно видеть в своей обновленной квартире молодого порывистого мужчину. Ей льстило, что здесь, в этой гостиной, где она слышала столько грубостей от сына и так часто ощущала презрение мужа, который превосходил ее не только умом, но и по своему положению в обществе (а ведь внутри семейств классы также имеют значение), теперь сидит знаменитый и всеми признанный человек и почтительно обращается к ней с этими милыми глупостями по поводу столь хорошо известного ей дела.

А она действительно хорошо знала, что такое брак в общепринятом значении (хотя случаются и прекрасные исключения). Как-то раз г-н Дандилло ответил одному человеку, с которым у него не было даже приятельских отношений: «Что я чувствовал при женитьбе? Да ровно ничего. Зато четыреста тысяч золотых франков приданого дело хорошее. Я не любил ее, однако надеялся на привычку». Но так и не привык. Он сразу же дал ей почувствовать свое превосходство. Первое время, когда он говорил, что она глупа, это казалось ей любовью. Но вскоре она уже принимала его слова за то, чем они были на самом деле («Вы хотите переехать? Да вы просто сошли с ума!»). Она надеялась, что рождение Гастона сблизит их. Этого так и не случилось. В первые дни он не пожелал даже поцеловать этот только что испеченный пирожок и решился на это лишь через неделю, да и то с отвращением и страхом, покраснев до корней волос (мадам Дандилло считала, что именно от этого и произошел дурной нрав ребенка). Он не любил сына, хотя сам проводил много времени с молодыми людьми в своих спортивных клубах. Может быть, этот законченный эгоист чувствовал, что по отношению к своему сыну у него есть обязанности, не как с чужими сыновьями… Но и к ним он был, в сущности, равнодушен, а любил только свои теории, которые они должны были подтверждать. Она же погрузилась в незамысловатые заботы по хозяйству и саду в большом провинциальном доме. По правде говоря, у нее не было никакой потребности ощущать любовь мужа (и еще меньше ту плотскую повинность, которая, к счастью, делалась все более редкой. В ней что-то слабо шевельнулось, когда он как-то назвал одну женщину восхитительной и еще когда рассказал, что к нему на улице Сен-Лазар подошла жрица любви). Ей только хотелось быть «понятой». Обычно женщина жалуется, что ее «не понимают», по одной причине — когда совсем нет любви или если любимый мужчина не отвечает ей с тем же пылом. Но у мадам Дандилло представление о «понимании» было куда скромнее: она хотела, чтобы муж хоть немного оценил ее и не взваливал на нее все заботы и всю ответственность (ребенок, дом), довольствуясь лишь правом кричать (ведь все неприятности исходили только от нее, и он обращался с ней хуже, чем с гувернанткой, что, впрочем, было совершенно логично, — она ведь не могла отказаться от места). Когда она обращалась к нему, он все-таки высовывал нос из-за своей газеты и отрывался от пятиборья, природного человека и прогноза на воскресенье, угрожавшего испортить ему легкоатлетический кросс.

Когда родилась нежеланная Соланж, он на сей раз явился только через два дня, а она проплакала все это время в своей одинокой постели. Так он наказывал ее за неосторожность. Уже не могло быть и речи о том, что новый ребенок сблизит их. «Все-таки, — думала она, — я буду не одна. Эти грязные скоты (муж и сын) заставляют меня страдать, и у меня есть право на утешение». Действительно, Соланж стала во всем таким утешением. Тем более, к пятидесяти г-н Дандилло начал чувствовать, что упустил свою жизнь, и стал ожесточаться, а жена, угадав это, воспрянула. Пришла ее очередь отпускать обидные намеки и устраивать сцены, которые всегда заканчивались одним и тем же: она внезапно обрывала их и поднималась к себе в спальню (в два часа дня), после чего уже не выходила. Она отыгрывалась за все эти двадцать пять лет своей тягостной жизни. Иногда она выхватывала у г-на Дандилло газету и жгла ее. Если он пожимал ей руку, она потом мылась. Она неохотно целовала Гастона после отцовского поцелуя. Когда он умер, она попыталась хоть немного поплакать, но из этого ничего не вышло.

Таким был собственный опыт супружества мадам Дандилло к тому времени, когда она настолько хотела выдать свою дочь за Косталя, что ради этого уже почти соглашалась на многие унижения. Интеллектуальное превосходство Косталя, его эгоизм и его странности, разница в возрасте и разница в понимании жизни, полуфригидность Соланж — все это почти полностью повторяло темные стороны ее собственного замужества. Но она была совершенно уверена, что теперь-то из всего этого получится только счастье. Она вполне искренне преподнесла Косталю апологию брака, подобно тем высоконравственным отцам, которые отвечают директору пансиона, жалующемуся на поведение их отпрыска: «Лучше бы вы сказали, что он умер, чем слышать о таких проступках!..», хотя сами были в коллеже первыми из проказников. Безответственность женящихся молодых людей вполне простительна. Но что сказать о тех, кто женит их и все понимает или должен понимать? Воистину, можно подумать, что змея брака столь же присуща роду человеческому, как и змея совокупления.

Время от времени мадам Дандилло возражала на доводы Косталя. У нее было множество аргументов, которые, правда, не достигали цели, но она не могла придумать ничего, способного поколебать его. Без ложного стыда Косталь говорил о долге творчества, как человек, который знает, что козыри у него в руках.

— Но разве простое биение сердца не может быть самым чистым произведением искусства? — спрашивала мадам Дандилло. — И потом, какая же это жизнь в одиночестве? Женитесь, и у вас будет, по крайней мере, добрый очаг, хорошая кухня, повсюду свет и шум. Но, конечно, и кое-какие хлопоты, ведь иначе не бывает. Зато все-таки это жизнь!

«Шум!» Вот что им нужно. Их ужасающая внутренняя пустота требует «шума», но никак не уединения, ведь иначе они осознают свое небытие. «Хорошая кухня!» Им кажется, будто я способен разделить их гнусное счастье, а моя теперешняя жизнь — это не жизнь!

Мадам Дандилло и вправду считала, что существование Косталя нельзя назвать жизнью и настаивала на своем, иронизируя над холостяками. Но ведь холостяки разные, и смешно слышать эти рассуждения об «одиночестве», наполненном иногда очаровательными созданиями, которых не может быть у человека женатого; и в безбрачии возможно своего рода супружество, как и в супружестве холостяцкое существование. Тогда уж лучше ничего не говорить, если в «старые холостяки» зачисляются Флобер, Ницше и Бодлер.

Конечно, есть стереотип «спутницы жизни» или такой: «Ухаживать за вами в старости». И еще более классический: «Нужно поступать так, как делают все!»

— Неужели некоторый распорядок пугает вас? Вы всегда были хозяином самого себя, подчинялись своим капризам, но все-таки когда-нибудь придется последовать всеобщему закону. Если вы не женитесь, то в конце жизни у вас будет ностальгия по домашнему очагу! И при виде возвращающегося к себе домой добропорядочного клерка, которого ждут жена, дети и горячий суп, вы вздохнете: «Ах, человеку не нужно ничего другого!»

Косталь вспомнил слова Шиллера (в «Жанне д’Арк»): «Даже боги не смогли победить глупость». Когда-то он привел их в статье для вечерней газеты. Весь его текст был полностью напечатан, кроме этой фразы. Во французских газетах не говорят о глупости.

— Она во всем откровенна (Косталь не мог сразу понять, хорошо это или плохо) и очень заботлива. Она приведет ваш дом в порядок («А зачем тогда нужны слуги?»). Она не любит роскоши и не будет разорять вас своими нарядами. Автомобиль? Она сказала мне: «Автомобиль мне совершенно не нужен» и раз двадцать твердила, что ее призвание в подчинении мужу, в том, чтобы быть восточной женой. («Да, это вполне уместно».) Она будет помогать вам. Знаете, она ведь вовсе не глупа! Она может перепечатывать ваши рукописи.

«Она будет ходить вместо вас по издательствам и благодаря своей красоте добьется выгодных условий», — продолжал за мадам Дандилло Косталь, которого уже распирало от сарказмов. Вчерашняя симпатия к этой женщине таяла, как снег на солнце. И уже одно то, что Соланж близка с нею, отбрасывало саму девушку куда-то далеко-далеко. А ведь завтра мадам Дандилло может получить права и на него: требовать счета, знать подробности его жизни, входить к нему в любое время и вмешиваться в дела. (Косталь разглядывал ее совсем не женственные руки — узловатые, с проступающими венами, похожие на лапы хищной птицы.) Он вдруг вспомнил название только что вышедшего романа — «Неизвестные в моем доме»: «У меня и так уже есть одна семья, не хватает еще и второй! Жениться на какой-то одной женщине куда ни шло. Но ведь с нею получаешь еще и целое стадо неизвестных личностей, отвратительный сброд отцов и матерей, братьев и сестер, дядюшек, теток и кузенов, которые тоже получают права на вас и в самом лучшем случае лишь съедают ваше время. Нет, люди просто безумны. Все это ужасно и отвратительно. Если бы мне непременно надо было жениться (например, по требованию закона), я уж лучше взял бы себе воспитанницу из приюта. Совершенно серьезно, без шуток».

Косталь заговорил о «тягостности» женщин, рассказал об одном случае, поразившем его: он сидел как-то в маленькой лодке-душегубке неподалеку от берега, и вдруг это утлое суденышко накренилось под какой-то тяжестью, и ему пришлось налечь на весла. Казалось, некое наваждение парализует лодку. И тут раздался смех: за корму держалась и плыла женщина, словно на буксире. Оказалось, что это та, в которую он был влюблен… И еще в другой раз, он видел, как лягушка оседлала между своих лап рыбу и целый день неподвижно сидела на ней, пока рыба совсем не задохнулась…

Рассказывая, Косталь изобразил на лице ужас, но его гримаса показалась мадам Дандилло «очаровашкой» — она с легкостью переходила на жаргон мелких лавочек.

— Неужели вы так боитесь женщин? — спросила она чуть ли не с торжествующим видом. Косталь хотел ответить ей, что даже сильнейший из сильных упускает победу, если ему в глаз попадает соринка, что лев не напрасно боится комара и что «муха, попавшая в вазу с благовониями, портит весь аромат», как сказано в Св. Писании. Но обо всем этом затруднительно говорить в гостиной, даже если это помпейская зала с фавном и поддельной бронзой, нечто подобное приемной дантиста, с той лишь разницей, что здесь вас хотят женить, а не вырвать зуб. Впрочем, подумал наш герой, разница не так уж и велика.

— Посмотрим практически, — произнесла, наконец, мадам Дандилло.

Она сказала, что согласна. Согласна с чем именно? Со всем. Чтобы свадьба была в провинции, а «узкий круг» ограничивался четырьмя свидетелями. Она соглашалась на разделение имущества: Соланж будет получать от нее ежегодную пенсию, а приданое лишь через несколько лет, когда их союз упрочится. («Знаю я этих богатых буржуа. Платить она перестанет намного раньше, и все закончится присылкой почтового конверта», — подумал Косталь.) Она соглашалась и на чисто гражданский ритуал, потом будет и церковь, когда брак даст гарантии устойчивости. «Нет смысла вмешивать церковь в пародию на брак», — при этих словах Косталь вздрогнул, именно такую фразу написала ему Соланж. Неужели ее письмо появилось под влиянием мадам Дандилло и, быть может, даже продиктовано ею? В таком случае Соланж солгала. Значит, девочка, как ребенок, повторяла сказанное дома. Косталя снова покоробило их низменное представление о католичестве. «Религия европейцев хуже, чем если бы у них не было вообще никакой». Он не смог удержаться, чтобы не сказать ей об этом.

— Сударь, я не думала, особенно по вашим книгам, что именно вы будете учить меня религии! — обиделась мадам Дандилло и поджала свои куриные губки. Она была из тех женщин, которые вызывают улыбку своими жеманными минами и замораживают смехом. Отнюдь не чувствуя себя оскорбленной, она тем не менее полагала, что раз уж речь зашла о религии, будет хорошим тоном казаться несколько обиженной. Для светских людей церковь лишь повод, как и Иисус Христос повод для самой церкви.

Но Косталь был искренен:

— Если бы я претендовал на то, чтобы считаться католиком, ничто не мешало бы этому. И если бы папа предложил мне кардинальскую шапку, как г-ну де Тюренну, который заслуживал ее ничуть не более моего, я охотно согласился бы. И без малейшего хвастовства я вполне уверен, что из меня получился бы великолепный кардинал.

Послышалось, как курица кладет яйцо, — странный звук для авеню де Вильер. Мадам Дандилло рассмеялась, как девчонка, закрывая рот ладонью. Она не могла понять, что Косталь говорит вполне серьезно. И если бы ему вздумалось делать карьеру в церкви, то он был бы там не хуже Александра VI Борджиа. С личными пристрастиями в нравах и непоколебимой твердостью относительно вероучения.

Оказывается, эта заботливая мать уже решила, что после гражданского брака, проезжая по деревенской глуши, они смогут получить благословение какого-нибудь сельского кюре. Таким образом они не только доказали бы ей свое соединение через церковь, но и то, что это нужно им самим. А тогда уже можно будет сообщить в «Фигаро»: «Супружеская пара получила благословение и т. д. …» Для Косталя в ее предположении выражалась самая суть богатой буржуазии.

Он попросил еще немного времени подумать, и мадам Дандилло охотно согласилась. Если Косталь чувствовал, что скатывается вниз, то и ей казалось, будто в своей беспредельной уступчивости она опускается. «У нее совсем нет гордости!» — подумал он. Но, в конце концов, какая разница между гордецами и людьми смиренными? И тем, и другим приходится одинаково глотать пилюли. Да и не бывает никаких гордых людей, просто одни много говорят о своей гордости, а другие нет.

Сказав, что ему нужно подумать, он на самом деле хотел посоветоваться со своим адвокатом, которого не решился взять с собой к мадам Дандилло. Каким образом можно развестись с женой, если она ни в чем не провинилась?

Выйдя на улицу, он подумал: «Это ни на что не похоже. Уж не сплю ли я? Хороша авантюра!» Как будто, провожая приятеля, он вошел в вагон, а поезд внезапно тронулся, не дав ему сойти и увозя неизвестно куда.


Женщины часто говорили, что у мэтра Дюбуше какой-то неприятный вид. Обычно это относится к тем мужчинам, которые держатся с важностью и достоинством или хоть с какой-то серьезностью. На самом деле мэтр Дюбуше был отъявленным скептиком и изо всех сил старался сохранять серьезность, что совершенно необходимо в суде, — иначе там все лопнули бы от смеха. Однако он вознаграждал себя за эти усилия некоторыми специфическими удовольствиями, доставляемыми в самом зале заседаний. Где еще можно так багроветь от натуги, вопить, задыхаясь и обтирая пот, проливать, наконец, слезы лишь ради того, чтобы доказать невиновность какого-нибудь типа, который уже признался тебе в своем преступлении? Где еще можно так переворачивать факты, искажать тексты, отпускать шуточки по поводу свидетелей, и все это при поддержке, — да что там поддержке! — при бурном энтузиазме всего зала? Разве ради этого не стоит пойти на кое-какие жертвы, особенно такому человеку, который превыше всего ценит острословие? Со своим голым черепом, внушительными щеками и золотой оправой очков Дюбуше имел вид мыслителя без мыслей — карикатура на скептиков и скептизм, которые все-таки достойны лучшего. Его не любили, потому что он зарабатывал больше других и не упускал случая показать это. Ведь для бедняка человек, имеющий деньги, подобен горилле.

— Герой моего романа, — сказал Косталь адвокату, — своего рода ненормальный, позволивший запутать себя в женитьбу из жалости к девице. По прошествии некоторого времени он убеждается, что брак мешает его так называемому творчеству. Я забыл упомянуть, что мой ненормальный — литератор. Он хочет развестись, но ему досталась совсем тупая жена, которая не только не изменяет ему, но вообще безупречна и не соглашается на развод.

— Тогда у вашего литературного идиота дела плохи. Развод при таких условиях невозможен. Они могут разъехаться, но останутся супругами.

— Послушайте, мэтр Дюбуше! Уж не хотите ли вы сказать, что бывают запреты, которые нельзя обойти? Да еще у нас, во Франции! Мой кузенчик как-то рассказал мне про одного своего приятеля — на вопрос, для чего нужны родители, он, не задумываясь, ответил: «Чтобы обманывать их». То же самое скажу и я: зачем вообще нужны законы, если не для испытания умных людей на изворотливость?

— Конечно, есть один способ… достаточно романтический, но раз уж речь идет о романе… Супругов разводят, если муж представит суду нечто, позволяющее заподозрить жену в неверности. Например, письмо к мужу, где она говорит, что с нее достаточно такой жизни, и все это не может продолжаться дальше. При этом подразумевается какая-то другая сердечная привязанность. Ваш идиот может сразу после помолвки потребовать у невесты такое письмо и хранить его до того дня, когда ему надоест супружеское состояние. Но правдоподобно ли, чтобы девушка согласилась написать подобную утку? Для этого ужочень ей должно хотеться замуж. Я, например, призадумался бы относительно ее характера. Но, быть может, ваша героиня именно такая.

«Как бы там ни было, — подумал Косталь, — движет ли ею любовь или безудержное желание „добиться этого“, но она напишет письмо и, уверен, не будет сильно брыкаться. Что она подумает? Конечно же, то, что и есть на самом деле: моя любовь меньше, чем забота о самом себе. Это еще раз покажет ей, чего можно ждать в будущем. Да и с моей стороны это честнее».

— Ну, так что, этот парашют раскрывается или нет?

— Обычно должен открываться.

— Тогда сделайте милость, составьте для меня это письмо. И, прошу вас, тщательно взвесьте каждое слово. Я хочу, чтобы мой идиот благополучно приземлился в благословенных прериях вновь обретенной свободы.

— У вас есть перо? Тогда диктую: Друг мой… Нет, этого не нужно. Начнем ex abrupto[11]: Я пишу к вам потому, что в вашем присутствии…

— …чувствую себя уничтоженной. Превосходно, вы сразу нашли нужный тон. Оставьте пустую строку, я напишу: та-та-та и та-та-та. Дальше?

— Пора уже понять — наш опыт не удался. Конечно, вы всегда предупреждали меня, что я буду на втором плане в вашей жизни, после вашего творчества. Но я и представить себе не могла, как это будет на самом деле. Теперь я прекрасно понимаю, что совершенно ничего не значу в вашей жизни и… и…

— …и как бы вы ни старались скрыть это с тем благородством, которое я всегда видела в вас… Простите, я уже так привык редактировать статьи о самом себе, что хвалебные эпитеты непроизвольно приходят на ум, подобно какому-то тику… и вы показываете это, да еще при ваших нервах, с такой неосознанной жестокостью, что подчас просто убиваете меня.

— Я не могу переносить больше такую жизнь, при которой жена писателя вообще не должна быть женщиной.

— Ну, это уж слишком красиво, все сразу угадают мое перо. Впрочем, оставьте — я напишу покорявее. Теперь нужно немного оскорблений. Вот так, например: Вы всегда считали, что мое присутствие станет в конце концов, для вас тягостным, но такую тяжелую жизнь, как с вами, я даже и представить себе не могла…

— А теперь самое главное: …равно как и то, что какая-то иная жизнь сможет сделать меня счастливой. Не отвечайте мне. Единственная цель этого письма — чтобы для вас не было неожиданностью, если случится то, чего вы, несомненно, желаете.

— По-вашему, этого достаточно? — спросил Косталь с таким лицом, какое бывает у пассажиров самолета, смотрящих на упакованный парашют.

— Если это не сработает, значит, вообще ничего не поможет.

— Подождите, — сказал Косталь, — нужно еще присыпать сюда мишуры чисто женского красноречия. — Он наставил вперемежку между фразами многоточий и восклицательных знаков, а в самом конце написал: Так вот вам!

— Браво! Это вот вам! просто бесподобно, — засмеялся Дюбуше.

Прежде чем расстаться, они еще немного покрасовались друг перед другом своей интеллектуальной утонченностью:

— Но уж вы-то, я надеюсь, — сказал Косталь, — не верите в таинственную непознаваемость женщины? Забавно, но все мужчины в разговорах друг с другом единодушны: в женщине нет даже и тени какой-либо тайны. Однако, когда они пишут или говорят на публике, тянут все ту же старую песню о мистической Еве. Думаю, в такие моменты, действуя как бы в качестве существ общественных, они бессознательно берут на себя роль вербовщиков и глашатаев, заботящихся о продолжении рода человеческого, в интересах которого, несомненно, превознесение женщин. Действительно, что с нами станет, если мужчины будут видеть их такими, каковы они на самом деле! На мой взгляд, мужчина желает женщину не потому, что она красива, но считает ее красивой в оправдание своего вожделения. И точно так же он мечтает о ней не из-за ее «таинственности», но придумывает для нее «тайну» ради своей мечты, той мечты, которую внушает ему не столько природа, сколько само общество, используя для этого все способствующие продолжению рода средства.

— Вот уже тридцать лет, как я наблюдаю в этом кабинете женщин, и обычно они не держат здесь язык за зубами. Так вот, скажу вам: всякий здравомыслящий мужчина читает любую женщину как открытую книгу, видит все движущие ею чувства, как если бы он смотрел через стекло аквариума на плавающих там рыб. Но даже самая умная женщина напрасно будет заглядывать в мир мужчин и подслушивать у его дверей. Они все равно останутся для нее непроницаемой тайной. Доказательство: как бы слабо подчас ни обрисовывались женские характеры писателями-мужчинами, они несравненно глубже той гротескной беспомощности мужских образов, созданных пером романисток.

Они поболтали еще немного, но для нас вполне достаточно уже сказанного. Как бы то ни было, и есть ли тайна в женщине или же ее нет, но в мужчине она несомненна — это тайна того, как женщина может любить его.


Через четверть часа он уже у себя дома. Резкий переход от низменного к возвышенному, от водевильно-судейской пронырливости к запрокинутому лицу женщины, преображенной любовью.

А потом:

— Я виделся со своим адвокатом. Он сказал мне: «Для вашего персонажа есть одно средство (я представил дело так, будто речь идет о моем новом романе). Но нужно, чтобы героиней была молодая девушка, страстно в него влюбленная и бесконечно доверяющая ему, каких теперь уже и не бывает, — античная дева из драмы Корнеля. Может ли она быть в вашей книге?» Я отвечал, что, не будь моя девица корнелевской героиней, она была бы не способна ни на что большое и благородное. «В таком случае, — продолжал он, — вот какое есть средство».

Косталь объяснил ей все дело и показал само письмо. Ему было немного стыдно. Они сидели на стульях, он отодвинул свой — чтобы не видеть ее лица или, быть может, чтобы она не смотрела на него. Но, улыбаясь, она повернулась к нему:

— Я понимаю, это возвратный чек.

— Что вы имеете в виду?

— Когда покупаешь вещь в большом магазине, ее можно возвратить, если она не понравится. Для этого дают возвратный чек.

— Вы восхитительная девушка, — воскликнул он, тронутый тем, с какой мягкостью она приняла все это. — Я называю его письмо-парашют, пусть теперь оно будет возвратным парашютом. Любите ли вы меня настолько и есть ли в вас достаточно корнелевского духа, чтобы согласиться на подобное?

— Да, — ответила она своим поставленным голосом.

— Благодарю. Вы и вправду послушное создание, из тех, кто мне по сердцу, и я хотел бы всегда видеть вас такой, подобной шеше. Шешами называют арабские шарфы, которые можно сгибать или складывать, как хочешь. У арабов они служат попеременно шейными платками, шапками, салфетками, веревками, мешками, опахалами, поясами, подушками и даже штанами. Я хочу, чтобы вы были моим вторым я и ничем другим, и мне можно было бы вполне доверяться вам и никогда не наскучивать вами.

Черновик письма лежал на столе. «Пусть она сейчас и написала бы его». Сделав первый шаг, он не мог решиться на второй, запаса наглости у него хватило только на эти четверть часа; она переменится сама, для этого требуется некоторое время. Кроме того, у него была только своя почтовая бумага, которую сразу распознали бы в суде. Нужна или ее бумага или любая другая, лишь бы у нее был «дамский» вид, то есть сразу бросающаяся в глаза. Ладно, будем говорить о чем-нибудь другом.

Он спрашивал себя: «Она соглашается от любви ко мне или из гордости? Впрочем, не все ли равно, не буду же я ломать себе голову о том, что у нее в душе. Если по любви — прекрасно, еще одна причина для женитьбы. Если из гордости — значит, она чудовище, и мне будет интересно жить вместе с чудовищем. Итак, ваши дела, — сказал он себе, — на верном пути».

Дневник Косталя
23 августа. — Вот уже пять недель, как я живу в настоящем аду: у меня нет ни достаточной любви, чтобы жениться, ни решимости на разрыв. Вчера, расставаясь, сказал ей: «Ваши дела все лучше и лучше». А сейчас утром опять в сомнениях. Пять недель голова занята, и сердце ни к чему не лежит. Жизнь одновременно и зажата, и растрепана. Каждое утро из-за самых пустячных поводов меняется настроение. Подхожу к окну и, завидя на улице смазливое личико, кричу себе: «Отказаться от охоты на кошечек, нет, это просто ужасно!» Заметка в газете о молодом крестьянине, который на вопрос мэра: «Берете ли вы в жены…» отвечает: «Нет», «и спасает себя от непоправимого», — добавил репортер, подразумевая, что «здравый смысл» считает это чем-то непоправимым. И во мне уже опять «нет». Но через минуту вспоминаю какое-либо ее словцо или ее плюшевого кролика и поворачиваю назад к «да». Эти непрерывные метания разрывают меня. Настроение меняется буквально каждую минуту. То я боюсь и ее, и ее мать, и все их семейство, то раздуваюсь, как парус, при мысли, что смогу сделать ее счастливой. (Раньше у меня были любовницы, которые доставляли мне счастье, а теперь завожу жену ради ее счастья. Всему свое время.) Сейчас, когда я пишу, мне больше всего хотелось бы уехать, например, в Марокко, к милой Радидже, и провести с ней три или четыре месяца, а потом, возвратившись, сделать Соланж своей любовницей. И ничего больше. У меня столько путающихся желаний, и они сменяются с такой быстротой, что я не успеваю даже выразить их.

И на что бы в конце концов я ни решился, несчастья надолго суждены мне. Если женюсь — это абсолютная неизбежность. Если нет, то и в своей возвращенной свободе все равно угрызения совести за причиненные ей страдания не дадут мне покоя. Да еще мысли, что, может быть, с нею мне было бы лучше и что еще не поздно, пока она не замужем..

Вот самая обывательская из всех драм. Если писать об этом роман, он будет ужасающе прозаическим и плоским, без единой неожиданности. Да так оно и должно быть, ведь, в сущности, брак — это гнусное дело. Все мои кризисы: отрочество, война, пресыщение счастьем, необходимость заниматься делом, хотя мне хотелось просто жить, все они не лишали меня чувства собственного достоинства. А этот? И все-таки в теперешней драме есть, несмотря ни на что, хоть немного благородства: во-первых, я хочу спасти свое творчество; с другой стороны, все зло в моей ужасной боязни причинить Соланж страдания. Но все равно дело мерзкое. Событие, называемое «браком», способно испортить все, что угодно.

24 августа. — Я хочу, чтобы вы забыли меня, и я хочу, чтобы этого не произошло. Именно таковы мои чувства, когда в вас нет нежности. Но стоит ей появиться, и мне кажется, что вы просто расчетливы. У нас самое мучительное — моя персона, и это всегда было именно так.

* * *
Если заболеваешь, то непременно по воскресеньям, когда аптеки закрыты, а врачи пьянствуют. Так и с деловыми советами в августе — Париж совершенно пуст. Ужасный август 1927 года. В зоопарке — этом позоре Франции — медведь ходит беспрестанно взад-вперед, лев лежит с помертвевшими глазами, только переваливаясь с лапы на лапу. Подобно этим зверям, которых замкнутое пространство сделало невротиками, Косталь, запертый в клетку своей придуманной любви, качается из стороны в сторону, как жалкая личность, нуждающаяся в совете и влиянии. И это от одной только мысли о женитьбе! Но разве виноват опустевший Париж в том, что у него нет никого, к кому он мог бы прийти за помощью. Виновата только его гордыня. Да будь Париж полон, все равно никто не появился бы. Рассказать кому-нибудь о своем дурацком положении — другу, родственнику — нет, никогда! И чтобы его увидели в подобном состоянии, всегда такого уверенного в себе, — ни за что! Лучше сделать глупость, пусть даже непоправимую. Эта женитьба может быть только сюрпризом абсолютно для всех. И сразу же, одним глотком, как принимают лекарство.

К концу месяца он почти уже не выдерживал, его грызло желание хоть с кем-то поговорить… Снова идти к мэтру Дюбуше: «Герой моего романа…», нет это уже не годится. Человеку опытному надо говорить прямо: «Так вот, при таких-то условиях я вынужден жениться… Что вы мне посоветуете?» Совсем по-детски, или как верующие, которые исповедуются перед священником, надеясь на его сочувствие и тайну, Косталь решил, что должен «признаться во всем» перед Дюбуше, ведь он тоже связан профессиональной тайной и хотя бы по роду своих занятий «склонен» сочувствовать чужой беде. Борьба с самим собой. Наконец, Косталь звонит и с радостью слышит, что адвоката не будет дома до часу дня, а после этой передышки узнает от служанки, что месье уехал в отпуск и возвратится только через три недели.

Одиночество замыкается. И все-таки он должен разорвать этот круг! Если человек, искушенный в законах, подтверждает, что письмо-парашют дает право на развод, то чем он, в конце концов, рискует? Всего лишь несколькими пробными месяцами. Косталь вспомнил про своего нотариуса, позвонил ему и договорился на пять часов. Но тут ему пришло в голову, что ведь это семейный нотариус, и если он узнает о женитьбе, то разнесет по всему свету. Он снова позвонил и отменил встречу.

Потом вспомнил про одного поверенного, вместе с которым зануживался в какой-то литературной тяжбе и который не был знаком с его семейством. Телефон. Но и этот в отпуске, хотя принимает его помощник. Договаривается с ним о встрече.

По сложившемуся обычаю кабинет французского нотариуса, или поверенного, — это очень пыльное и малоопрятное место, что должно служить доказательством его значительности — здесь не обращают внимания на такие пустяки, как внешний вид. Кабинет г-на С. вполне соответствовал этому. Косталь с униженным видом ждал своей очереди, сидя в старом плетеном кресле, которое, словно обломок кораблекрушения, сохранилось, наверное, от какого-нибудь семейного пансиона.

Вся наружность первого клерка конторы г-на С. с ног до головы свидетельствовала о малопочтенных качествах этого человека, уже дожившего до пятидесяти восьми лет (пятьдесят четыре для дам). Его волнистые волосы были беспардонно накрашены и аккуратно разделены пробором, слегка подкрашенные усы по старинной моде слегка закручены вверх. Выражение глаз под очками в стальной оправе непрестанно менялось, переходя от испуга к мелкому тиранству. Омерзительный нос — толстый, пятачком на конце. И омерзительный рот — с искривленными губами, глянцевый, словно его постоянно облизывали, и в нем потухшая сигарета. Над целлулоидным воротничком с обрезанными углами нависали мясистые щеки. Да еще и ямочки на подбородке, вы только представьте себе, моя милая! В середине узла на галстуке была воткнута булавка, а на нем самом надето два жилета (это в августе!). Весь его брюзгливый и фальшивый вид, эти косые взгляды, все говорило о поддакивании начальству и грубости с низшими, о семифранковых ресторанах, откуда уносят в кармане пару орехов, потому что не следует ничего оставлять, и где исподтишка щупают официанток. В общем, у него был вид заместителя начальника бюро из захудалого министерства.

Когда Косталь наплел ему вздора о своем герое романа и письме-парашюте, он только рассмеялся:

— Это письмо, продиктованное вашим приятелем-адвокатом, чистейшая фантазия. Оно не только не поможет, но и принесет вред. Вы же понимаете, если женщина не хочет развода, она продаст вас и сама обо всем расскажет.

— Что же, суд поверит ей?

— Да, это не покажется невероятным, поскольку ваш герой — писатель, — помощник поверенного хорошо знал своих клиентов. — Во всяком случае, возникнут подозрения, назначат расследование, выяснится, что никакого любовника у нее нет и все это подстроено заранее. Пресловутое письмо утратит всякое значение, а суд откажет в разводе хотя бы ради того, чтобы дать урок слишком уж предусмотрительным мужьям. И даже могут возбудить дело об оскорблении суда. Нет, сударь, при всем уважении к вашему приятелю, все это рассыпается. Конечно, у адвоката хорошее воображение, но в остальном!..

Косталь был раздавлен. Если нет никакого запасного выхода из такого брака, значит, нечего о нем и думать. Он еще раз взглянул на этого жалкого человечка, который тем не менее был тем, кто знает, и держал в руках нити «да» и «нет» его судьбы и судьбы Соланж. Косталь смотрел на него, чувствуя свое полное бессилие.

«Но можно ли верить тому, что мне говорят? — сомнение его было небезосновательно: помощник поверенного не обошелся без ошибок (впрочем, не стоит их перечислять). — Проверив адвоката этим помощником, стоит проверить и его самого у нотариуса, а потом и того через прокурора. Надо все-таки разобраться во всем этом. Например, доктор А. находит у пациента рак, а доктор Б. говорит ему, что он совершенно здоров. Тогда несчастный бежит к профессору В., который не видит никакого рака, но зато определяет туберкулез. Весьма возможно, что подобные расхождения лишь проявления гармонии в природе: три термометра на стене вашей комнаты в один и тот же момент всегда покажут разную температуру. „Аллах лучше знает истину“».

Случилось совсем необычное: тот самый Косталь, больше или меньше, но всегда опьяненный собой, всегда пламенно сверкающий, теперь, когда ему так была нужна помощь, пошел на небывалое унижение — полностью открылся этому презренному существу.

— Послушайте, сударь, скажу вам откровенно, речь идет не о герое романе, а обо мне самом. — Помощник поверенного снял очки и уставился на Косталя. — Вся эта история с письмом выглядит совсем неизящно. Но, поверьте, сама девица — истинное совершенство. Я думаю, она согласится из любви ко мне. Ведь порой встречаются же совсем необычные люди! И семья у нее вполне достойная. Дед был прокурором. Отец — один из учредителей Олимпийских игр. Командор Почетного легиона…

Помощник поверенного слегка наклонился, как бы говоря: «Поздравляю вас. Я вижу, речь идет о хорошем обществе». Несмотря на свое бедственное положение (без всякого преувеличения), тот, прежний Косталь, не мог внутренне не улыбнуться при своих словах о командорстве г-на Дандилло[12].

— Заметьте, у меня нет ни малейшего желания жениться, — продолжал наш писатель, для которого женитьба была столь нелепым делом, что он не мог удержаться и не привести в свою пользу какие-то смягчающие обстоятельства даже перед этим неизвестным ему человеком с лицом преступника. — Я делаю это только ради самой молодой особы…

— Остановитесь! — резко воскликнул вдруг помощник поверенного. — Повторяю: Ос-та-но-ви-тесь! Я не исполнил бы своего долга, если бы не предостерег вас против вступления в брак при подобных условиях.

— И это говорите вы мне! Да я непрестанно твержу самой девушке, что такой брак просто безумие. Именно поэтому для меня столь важно, будет ли действенным подобное письмо. И заметьте, эта юная особа готова дать торжественное обещание согласиться на развод, даже разыграть какой-нибудь фарс, если она убедится, что супружеская жизнь для меня непереносима.

— Оно понятно, все девушки соглашаются на такие обещания «до». А что «потом»?

— Не все женщины столь уж плохи, — возразил Косталь, который не любил, когда дурно говорили о женщинах, словно подразумевая, что этот сюжет его личная собственность.

— Неужели вы не знаете старую поговорку: «В браке все обманывают, кто как может». Нет ни единого случая, чтобы какой-нибудь из супругов хоть как-то не обманывал бы другого. Здесь возможно самое худшее и в пределах безупречной добропорядочности.

«Наглец, — подумал Косталь. — Неужели я пришел сюда выслушивать все эти гнусные афоризмы? Мне нужна поддержка, чтобы жениться». Он взглянул на безымянный палец помощника поверенного с обручальным кольцом, как у Дюбуше. «А, все они таковы! Только и твердят о необходимости опыта!»

— Значит, нет никакого средства заранее обезопасить себя, и надо выходить в море без спасательных шлюпок?

— Никакие предосторожности не могут быть гарантией. Послушайте, это ведь все очень просто, я покажу вам в Гражданском кодексе…

— Нет уж, только не это! Стоит только сунуть нос в Гражданский кодекс — и сразу свихнешься. Достаточно, я уже кое-что понимаю.

— И, поверьте, как раз те, кто принимает наибольшие предосторожности, они-то и оказываются под колесами. Если уж собираешься жениться, завяжи глаза и ныряй без оглядки.

— Вы не возражаете, если я сейчас же и запишу все ваши советы?

— Безусловно. Вот бумага и перо.

Косталь написал: «Омерзителен с ног до головы. Аккуратный пробор. Выражение глаз постоянно меняется: то мелкое тиранство, то испуг. Глянцевый, словно облизанный рот. Над целлулоидным воротничком висит кожа». Для подобного персонажа найдется место в каком-нибудь романе.

— Простите, я отнимаю у вас время, — сказал он с неподдельной искренностью.

— Совсем нет, я весь к вашим услугам.

Косталь еще раз внимательно посмотрел на него и записал: «Мерзкий нос. Весь вид и манеры фальшивые и брюзгливые. И ямочки на подбородке, моя милая!»

— Благодарю! Вы сама любезность. Не знаю, пригодятся ли мне ваши советы, но в любом случае четверть часа нашей беседы не потеряны для меня. — На этом он откланялся.

«Завязать глаза и нырять без оглядки. Как раз то, о чем я и говорил: женитьба-сюрприз». От этих законников одни только неприятности. Напрасно он старался вызвать в памяти все, что могло бы послужить аргументами «против» (вплоть до лица, тела и даже того, какая Соланж в минуты любви), — ничто не отдаляло от нее, словно все уже было решено и неслось, увлеченное каким-то незаметным течением, как происходит вообще все, как наступает война, и человек просыпается в одно прекрасное утро уже не принадлежащим самому себе. 3 сентября он записал в дневнике: «То, что я женюсь на ней, не поддается никакому объяснению». 4-го: «Все лучше и лучше понимаю причины, чтобы не жениться. И при том все более и более ясно, что я это сделаю».

На другой день мадам Дандилло снова пригласила его на предсвадебный чай.


Когда Косталь вошел в гостиную, его поразил удушливый запах табака, и он вспомнил, что говорила Соланж: ее мать не курила, за исключением тех случаев, когда сильно волновалась.

— Кажется, ваши обстоятельства складываются довольно благоприятно, — сразу же сказал он. — Если дело сладится, то можно рассчитывать на октябрь. (С нею он никогда не говорил «брак»; во-первых, уж само слово какое-то глупое, а во-вторых, в духе тех первобытных народов, которые называют своих богов лишь иносказательно.) И совершить все в Перро-Гиреке, где у меня когда-то была лачужка. Надо еще узнать, возможна ли замена двух свидетелей на одного. (Он еще и представить не мог, кого взять себе для этого, настолько было неприятно предстать в подобной роли перед кем-нибудь из уважаемых им людей.) Например, можете быть и вы, если вам непременно хочется присутствовать… (Он чувствовал себя великодушным и записал эту жертву на баланс, который уже начал вести с семейством Дандилло.) Как вы полагаете, сгодится ли в качестве свидетеля с моей стороны кто угодно из Перро-Гирека? Когда мне надо было заявить в мэрию о смерти отца, я нашел свидетеля в ближайшем бистро и заплатил ему сто су…

Лицо мадам Дандилло вспыхнуло, как зажигается свет в комнате, когда включают электричество. Она так боялась, что он скажет: «Сударыня, об этом нечего больше и думать», и поэтому сразу же заспешила с подробностями:

— Перро-Гирек — это очень забавно… Но потом вы сможете поехать в какой-нибудь глухой уголок, чтобы спрятать вашу любовь. (При словах: «спрятать вашу любовь» Косталь вздрогнул; и если бы он действительно любил, то его любовь сразу же улетучилась бы, как из проткнутого булавкой бодрюша[13].) А к концу месяца возвратитесь в Париж. (Значит, она уже распоряжается?) Пока вас не будет, я подыщу вам квартиру. (Косталь уже девять лет находился в перманентных поисках квартиры и не мог найти ничего вполне подходящего для всех своих фантазий и комплексов. Теперь ему стала ясна та пропасть, которая отделяла его от мадам Дандилло, впрочем, как и вообще от всего рода человеческого.) Поскольку у вас раздельное имущество, Соланж привезет свою мебель.

— Так это будут ваши вещи, или купят все новое? — с беспокойством спросил писатель. А вдруг она захочет привезти еще и помпейского фавна? Но уж на это он никогда не согласится. И вот уже первая причина для разногласий. Да что там — прямо для развода.

— Все будет только новое, — ответила мадам Дандилло, не забывшая слов Косталя о «хламе во французских домах». — Вы сами и выберете вместе с нею. Нужно, чтобы у мужчины был такой интерьер, который ему нравится.

— В мэрии на мне будет пиджак, — сказал Косталь, который совсем забыл об этой подробности. Как и все люди его склада, он туманно воспринимал то, что происходит в целом, но отчетливо представлял все мелкие подробности.

— Думаю, ни один закон не запрещает вам жениться без галстука, — со смехом ответила мадам Дандилло. Ее лицо сияло.

— Соланж должна была сказать вам, что мы договорились о трехмесячных супружеских каникулах для меня, и, чтобы отдохнуть, я буду уезжать куда-нибудь далеко.

— Да, говорила. Сначала это показалось мне несколько странным. Но, в конце концов, ведь многие женщины надолго разлучаются с мужьями. Например, жены моряков…

— И та живость воображения, которая побуждает меня завязывать знакомства со всеми привлекательными женщинами…

— Я не ханжа и понимаю, если мужчина путешествует… Но, конечно, при условии, что наша малышка ничего и никогда не узнает.

«Измены и обман позволительны и даже одобряются», — подумал Косталь. Конечно же, ему нравились снисходительные матери, сам Бог тому свидетель. Однако сейчас он испытывал чуть ли не отвращение.

— Но все-таки остается одно весьма важное обстоятельство: согласие Соланж на развод в случае, если он станет совершенно неизбежным. Она торжественно обещала мне не противиться этому.

— И мне уже пятьдесят раз говорила: «Неужели ты думаешь, что я буду навязываться, если увижу его нежелание?» Она слишком гордая и в таком случае просто уйдет из вашего дома жить ко мне. Автоматический развод.

— Автоматический? — переспросил Косталь, у которого эти слова вызвали прилив радости, как будто Соланж уже сейчас уезжала из их дома вместе со своим помпейским фавном.

— Конечно. А вы никогда не читали Гражданский кодекс?

— Недавно меня едва не заставили. Но это была бы просто катастрофа.

— Да, пожалуй. Я плохо представляю вас сражающимся с Гражданским кодексом! — сказала со смехом и сочувствием мадам Дандилло. Этот знаменитый человек, которого считали жестким и «совсем неудобным», в сущности просто ребенок! У нее, конечно, не было отчетливой мысли: «Я направлю его туда, куда мне захочется», но нечто туманное в подобном роде она все-таки уже воображала. От полноты чувств мадам Дандилло налила ему еще одну чашку чая. Он же думал: «Ни Дюбуше, ни помощник поверенного, никто из них не сказал мне, что существует вариант автоматического развода. Как легкомысленны эти люди! Они даже на минуту не задумались о том, что речь идет о жизненно важных для меня вещах…» Он вспомнил и слова мадам Дандилло о «гордости» ее дочери и улыбнулся, убежденный, что у Соланж нет ни атома гордости, ни даже чего-нибудь похожего. Но если мужчины скрывают свою гордость, то женщины хвалятся ею, будь она истинной или воображаемой. Ведь женщины любят, чтобы им завидовали. Однако он хотел получить еще одну гарантию:

— Можете ли и вы тоже дать торжественное обещание не настаивать, чтобы она не соглашалась на развод?

— Обещаю вам это самым торжественным образом.

— Саади хотя и был влюблен в свою жену, но оставил ее ради своих работ. Он написал тестю столь прекрасное письмо о свободе, что тот простил его. Я тоже напишу вам подобное письмо.

— Корсиканцы всегда умеют сделать для себя получше, — мадам Дандилло подумала, что этот Саади, наверно, корсиканец. Был еще и Сади Карно, да и вообще все высшие республиканские чиновники из корсиканцев.

— Я хотел сказать вам еще что-то важное, но никак не могу вспомнить… Ах, да, вот что… А если муж не разрешает теще входить в супружеский дом, это тоже случай автоматического развода?

— Ну, сударь, вы уже дошли и до этого!

— Но разве не следует предвидеть самый худший случай?

— Мне никогда еще не приходилось видеть, чтобы брак совершался на подобных условиях! — воскликнула мадам Дандилло, хотя и доведенная уже до предела, но тем не менее без всякой горечи.

— Так ведь этого брака хотите вы, а не я, — довольно сухо возразил Косталь.

— Сударь, если это действительно для вас столь уж непосильно…

— Нет, нет, — сказал Косталь, опуская глаза. — Просто я хочу оговорить ваши обязанности.

Снова наступило молчание.

Лицо мадам Дандилло омрачилось.

— Мы еще говорили о том, — продолжал Косталь, — что меня не будут принуждать ездить вместе с ней на вечерние приемы.

— Если вы не захотите сопровождать ее, она поедет со мной или с друзьями.

— И у нас в доме никогда не будет радио.

— Оно ей отвратительно.

— Принимать сами мы будем крайне редко. Я и так уже еле выдерживаю своих собственных родственников…

— Мы не станем навязывать вам наших или претендовать на знакомство с вашими, — покорно согласилась мадам Дандилло.

— Я не езжу на званые обеды, где приходится разговаривать с совершенно незнакомой даже по имени соседкой, которая пристает с рассуждениями о Боге, причем сама усыпана бриллиантами и по уму не выше горничной, да еще глупой. И так на протяжении четырех часов, а с одеванием и все пять. Это время можно потратить на чтение классиков (я читаю только их, все другое совсем не нужно), просто поразмышлять или поехать на воздух в Булонский Лес, или, наконец, предаться такому невинному занятию, как сон, чего никак не скажешь о разговорах с дураками.

— Но разве в жизни не приходится добровольно жертвовать каким-то временем? — спросила мадам Дандилло. Как и всех людей, не считающих свое время (девять с половиной десятых человечества), ее инстинктивно раздражали те, кто не теряет его, от невольного сознания их превосходства. И потом эта женщина, усыпанная бриллиантами… разве сама мадам Дандилло не играла множество раз именно такую роль? Мелким людям всегда кажется, что намекают именно на них.

— Конечно, есть неизбежные потери времени — на отдых, иногда даже в работе. Но к ним никак не относятся светские обеды. А если бы мне захотелось жениться в Неаполе? — неожиданно и с какой-то живостью спросил он, словно подобная комбинация решала все проблемы.

— По закону в этом нет никаких трудностей. Но, насколько я знаю, есть условие, что одна из сторон должна прожить там какое-то время. А это замедлило бы… И… Неаполь не очень далеко? — робко спросила она.

— И вы приехали бы?

— Не знаю… Это застигло меня врасплох. Но, в конце концов, если уж вы так настаиваете на Неаполе, можете не брать меня в расчет. Главное, чтобы Соланж была счастлива.

— Интересно, а могло ли бракосочетание состояться в Персии? Мы могли бы выбрать для этого Исфаган…

— Все это надо обдумать, — ответила мадам Дандилло с какой-то внезапной усталостью. Она сделала несколько больших глотков чая и продолжала уже более твердым голосом, словно подбросив угля в котел: — У вас ведь есть свой нотариус?

— Да, конечно, даже несколько.

— У нас мэтр Виньяль, улица Миромениль. Это старый друг моего мужа. Может быть, тот, которого вы изберете, свяжется с нашим?

— Для?

— Ну, для составления контракта.

— О, стоит ли спешить!

— Но, сударь, Соланж — я уже не говорю о себе — очень нужно отдохнуть за городом. Она уже неоднократно откладывала, может, конечно, отложить и еще раз… Но, согласитесь, лучше уладить все как можно скорее.

— Ничего не уладится, пока нет окончательного решения.

— Как!.. Неужели вы еще не решились? А мы уже полчаса рассуждаем о мелких подробностях!

— Мадам, давайте будем точнее. С самого начала я сказал вам: «Если дело сладится», «предположим, что дело сладится». По-моему, это вполне ясно.

— Так, значит, вы еще не сделали выбор?

— Я решил в принципе. Но практически пока не могу дать вам твердое обещание.

Мадам Дандилло вся как-то обмякла.

— Послушайте, сударь, я не сомневаюсь в вашей честности. Но вы подвергаете нас, Соланж и меня, такому испытанию… такому испытанию… Ведь это длится уже шесть недель! Я просто больна от всего этого! — через оболочку респектабельной дамы у нее сразу как-то проглянула натура кухарки.

— Понимаю, мадам, понимаю! — с чувством произнес Косталь, ставя на стол чашку. — Я действительно подвергаю вас крайне тягостному испытанию. Но, в конце концов, если Соланж и страдает, надо все-таки признать, что ведь она сама хотела этого. А кто невинная жертва, так это я. Ведь я ни от кого ничего не требовал. Именно вы ставите меня перед этим кошмарным выбором! И если я колеблюсь, у меня есть на то все основания. В пользу этого брака причин ровно столько же, сколько и против. Как же тут не сомневаться? На это способен только какой-нибудь вертопрах.

— Но вы никогда не решитесь!

— Я уже сделал выбор.

— Это серьезно?

— Я говорю так со всей ответственностью.

— Значит?

— Повторяю, я решил жениться на Соланж. Но чтобы перейти к самому делу, мне нужно новое усилие, которого, прошу вас, не требуйте от меня именно сейчас, я и так вконец измотан.

— Но все-таки, считаете ли вы себя хотя бы помолвленным?

— Конечно нет! Помолвка — это уже следующий шаг. Да к тому же я вообще ничего не понимаю во всех этих ритуалах. Что, собственно, значит быть помолвленным?

— Вы даете девушке твердое обещание, дарите кольцо…

— Мы уже договорились с Соланж, что у нас не будет колец. «Кольца — это для пойманных птиц», ха, ха… Никаких колец до женитьбы. Зато при разводе я дарю кольцо. В этом есть хоть какой-то смысл. Например, что мы остаемся добрыми приятелями.

Мадам Дандилло в растерянности смотрела на Косталя. Она позвонила. «Неужели она велит выпроводить меня?» — подумал он. Нет, оказывается, нужно было всего лишь закрыть дверь в кухню, откуда шел слишком уж аппетитный запах брюссельской капусты. Ах! Все-таки надежда на жизнь все еще оставалась!

— Что я могу сказать? Значит, нужно еще подождать. И вы не можете хотя бы приблизительно назвать дату, когда…

— О, никаких дат! — воскликнул Косталь с раздражением. — Точные даты, точные часы — все это песок в механизме, от этого ломается жизнь. Однажды утром, а может быть вечером, я позвоню вам и скажу: «Мадам, теперь пора!»

— О, дайте же моей малышке хоть какой-то шанс выйти замуж по чувству, — умоляющим тоном произнесла мадам Дандилло. Она вдруг стала посматривать то налево, то вправо, нервно перебирая пальцами и жуя нижней губой, как старая лошадь. — Если через пару лет вы увидите, что она мешает вашей работе, ладно, все-таки у нее будет два года счастья.

— Я хочу дать ей не два года, а целую жизнь счастья, — энергично возразил Косталь.

— «В принципе» или «практически»? — спросила мадам Дандилло со слабой улыбкой.

— В принципе. Практически это должно еще немного повариться. Ничего не бойтесь, — сказал он, вставая. — Ваши дела идут совсем неплохо.

Страдальчески улыбаясь, она проводила его до прихожей. Ему так не терпелось уйти, что он напролом ринулся к кухонной двери, приняв ее за выход. На него обрушился, словно спущенный с поводка пес, густой аромат брюссельской капусты.

Оставшись одна, мадам Дандилло вернулась в гостиную и упала на стул. Лицо, целый час искаженное светской гримасой, опало, но сделалось от этого еще жестче и растеряннее. Она помассировала щеки, чтобы разгладить шедшие от носа морщинки.

Косталь кубарем слетел вниз по лестнице, как сбежавший за пять минут до звонка школьник, которому кажется, что за ним гонится учитель. Отойдя на порядочное расстояние, он заулыбался. «В этой мизансцене с кухонной дверью я был почти как маленький Шарло». За свою жизнь он воображал себя Юлием Цезарем, Дон Кихотом, Иисусом Христом, Жилем де Рецем и др. …Это может показаться смехотворным, однако ведь каждый из этих великих людей также почитал себя тем, кем на самом деле не был, но именно из этого черпал свою силу: Цезарь считал себя Александром, Дон Кихот — Рыцарем без страха и упрека, Жиль де Рец — Тиберием, а Иисус Христос — Богом. Косталь старался заглушить стыд, испытанный им от роли «зятя», бурлескности самой ситуации, а также от обычной своей манеры делать из жизни произведение искусства. Хотя в разговоре с мадам Дандилло он был совершенно искренним, но тем не менее, после всего уже не мог не подумать, что сыграл с ней великолепную сцену из классической комедии. И это, может быть, отчасти спасало его в собственных глазах от ощущения брачной трагедии. Выворачивая ступни немного наружу, как это делал Шарло, он шел по набережной с чувством восторга и испуга.


Они встретились на следующий день в три часа у входа на выставку шедевров современной живописи. Оба ровно ничего не чувствовали при виде этих картин и через четверть часа, откровенно признавшись в этом друг другу, вышли из зала и пошли бесцельно бродить по центральным кварталам, как обычно очень тихим в начале сентября. Косталь сразу же перешел к главному.

— Ваша мать рассказала о нашем вчерашнем разговоре?

— Да.

— Что ж, у вас все идет хорошо. Я убежден, что это дело сладится. Предоставьте все мне. Но вы-то, бедная моя девочка, что вы думаете о всех этих оттяжках?

Она повернулась к нему и просто сказала:

— Я жду…

Бедная малышка! Какая покорность! Да, она терпелива… (Косталь почти всегда думал сравнениями), терпелива, как кобылка.

Он остановил ее перед витриной декоратора.

— Вот красивый ковер. К сожалению, очень маркий… А вам нравится такая расцветка?

Впервые он говорил с ней об устройстве квартиры. Они вошли в магазин и поговорили с продавцом. На него нахлынула нежность, и не только потому, что эти слова еще больше обязывали («Теперь уже нельзя отступать»), но и возможное будущее показалось ему приятным. Он вынул из портфеля небольшой набросок и показал ей — план квартиры, где одна из комнат была помечена: «Комната Сол».

— Я поместил наши комнаты в разных концах, имея в виду дни пресыщения вами.

Она ничего не ответила, но ее рука скользнула к его руке.

Какой шаг вперед! Целый час они говорили о своем будущем, о квартире, которая должна быть «светлой, как паросский мрамор», о слугах, «не слишком проницательных», и кухне, «обильной, но вполне средней» (он заметил, что это ей не понравилось). И та-та-та, и та-та-та, все так легко, сердечно, по-домашнему — и так просто! Совсем как с законной женой. Он видел, что она во всем старается подделаться под его вкусы. «Она не будет мешать мне, — с изумлением подумал он. — Может быть, даже поможет, отдалив друзей». На какое-то мгновение он подумал, а не ускорить ли дело. Она поднимала на него улыбающиеся глаза, светившиеся нежностью, словно благодаря за ту любовь, которая была все-таки не более, чем искренняя привязанность.

— Если дело сладится, я застигну вас немного врасплох, как это и бывает в жизни. Ведь большинство браков случаются неожиданно. Я стремился к самой обыкновенной женитьбе и поэтому женюсь по-абсурдному. Не слишком надеясь на успех, но с любопытством, что же может получиться из нашего взаимного влечения. Заметьте, я все время говорю: «Если дело сладится» и ничего не обещаю. Вы рискуете ужасным разочарованием, думая, будто мы уже помолвлены. Я сам скажу вам, когда буду считать нас женихом и невестой.

Он спросил, что она собирается делать — пойти ли к нему (со всем обычно при этом происходящим) или куда-нибудь еще Соланж ответила, что ее мать видела фильм, где действие происходит в Шателейоне, там они жили летом, когда она была маленькой, и ей хотелось бы посмотреть этот фильм Косталь почувствовал, что у нее нет особенного желания отдаться его объятиям и поцелуям.

Никакое перо не в состоянии хотя бы отчасти передать всю тупость и вульгарность этого комически-слезливого французского фильма. Четыре сотни нищих духом с экстазом вылизывали бы весь этот гной. Наши друзья сидели там полчаса, и Косталь с удивлением заметил, что Соланж ни разу даже не вздрогнула от брезгливости. Правда, она не смеялась, но совершенно спокойно проглатывала самое ужасное. Конечно, Косталю приходилось, подцепив женщину и поведя ее в кино, уходить, потому что у него уже физически не хватало терпения. А здесь, когда действие переместилось из Шателейона на Лазурный берег, и он сказал: «А не пора ли?», — она ответила: «Можно и досмотреть». Значит, ей это понравилось! И распятый на кресле Косталь должен был испить все до самого конца.

«Что же, это я и так знаю, — думал он. — Но все-таки… Ведь она делает меня соучастником. И в большинстве низкопробных зрелищ мужчин видишь только потому, что туда их привели женщины. Будь на моем месте Брюне, я сказал бы: „Таков уж его возраст“».

В противоположность женщинам, юность не раздражает, ведь на все можно сказать: «Это возраст». Так и простому народу спускают то, что не прощают буржуазии.

Потом они обедали в ресторане. Он совсем не мог говорить с ней, это было сильнее него, и недоумевал почему — ведь совсем недавно они непринужденно болтали. Сначала ему показалось, будто его заморозил фильм, но потом он понял — просто совершенно не о чем говорить с ней. Он выкручивал себе голову, но ничего не придумывалось. «Мы еще не помолвлены, и уже не о чем разговаривать. Бракосочетание маленькой рыбки и стреляного воробья». Соланж как будто и не удивлялась его молчанию — такое состояние было для нее привычно.

Он намеренно выбрал дешевый ресторан, чтобы наказать ее за гурманство. Из обедающих ужасающе выпирало непробиваемое здоровье. Неужели для пристойного вида обязательно нужна чахотка? Как только они вошли, Косталь ощутил убийственную опасность. Взглянув на каждого из сидевших, он спросил себя: кто же победит в рукопашной? А все остальное — глупости. За столом он держался с утрированным спокойствием и каким-то глуповатым лицом. Однако же при малейшей зацепке схватил бы со стола нож и ударил.

По соседству сидели восьмеро обедающих: отец, мать, дочь, зять, мальчик, малюточка и бабур[14] (счет не сходится, получается всего семеро). Здравомыслящий отец семейства. По мгновенной интуиции Косталь угадал, что он из Орана (колонист?), приехавший провести отпуск в «метрополии». Русый, с жесткими, коротко подстриженными усами и сильно растрепанной головой (к ней никогда не прикасался гребень), ведь он не какой-нибудь эстет, именно это и показывает его близость к земным делам. Мать с раздвинутыми под столом ногами, как и полагается вполне земным людям из Орана. Дочь — черноволосаясмуглая козочка. Малюточка — idem[15]. Мальчик, по приятному лицу которого сразу угадывалось, что его зовут Альберт. И, наконец, бабур — неиссякаемый болтун. Все семеро (или восьмеро?) оспаривали друг у друга первенство своими траурными ногтями: возможно, это был траур по иллюзиям французской колонизации Орана.

Но мы ничего не сказали о зяте, ведь именно на нем и сосредоточилось все внимание Косталя: теперь для него все зятья составляли как бы одно большое семейство. К тому же, именно этот являл собой тип Зятя вообще, Зятя с большой буквы. Немой, как карп, он только улыбался, когда кто-нибудь говорил: тесть, теща, жена, мальчик и даже малютка. У него уже появились морщины, довольно глубокие, несмотря на молодой еще возраст морщины от постоянного согласия со всеми. Иногда он даже поворачивался к Косталю, как бы приглашая его выразить одобрение своему тестю или теще и т. д. Ему никто не говорил ни слова, на него даже не смотрели — воистину это был идеальный Зять. А когда он все-таки открывал рот, все опускали глаза. Один только мальчик был с ним помягче — если Зять говорил ему что-нибудь, он произносил несколько слов. Настоящий распятый Зять. Но как все-таки он стал им? Где тот день, когда его, торжествующего, во фраке с глубоким вырезом, окружали подруги невесты? Зятьями были даже Сократ, Гёте и Гюго. Косталь почувствовал, что разочаровывается в человечестве.

— Мьям-мьям! — заявил бабур.

— Да, мой маленький, да. Дидья-до-да, — ответила мать. — Би-би-бо, — и подложила ему ладонь под зад инстинктивным жестом всякой любящей матери.

— Кажется, малышу уже надо, — изрек оранский колонист.

— Уже надо? — переспросила мать. — Да у тебя в глазах двоится. Просто он не хочет сидеть у Полетты. Это мое дело. — Она лизнула ему щеку (поцелуй) и потрясла, как сливу. Потом снова резко лизнула и похлопала по щекам. Она была почти прекрасна, как прекрасно все, что воплощает в себе целый тип, здесь — материнскую истеричность. Наконец она понесла младенца в туалетную комнату. Все семейство, избавившись от матери и малыша, понемногу вновь обрело достойный вид.

Выйдя, они пошли прогуляться на авеню Анри-Мартен. Он так злился на нее, что купил ей букет роз. Она хотела сама нести коробку, и ее добровольный уход на второй план, совсем по-восточному, понравился ему, хотя это навело его на подозрение о предсвадебной политике.

— Я хочу присоединить к этим розам один галантный афоризм: «Не надейся на верность соловья, через минуту он будет петь уже на другой розе». Это из «Гюлистана».

Войдя к нему, они с минуту постояли у окна — ему не хотелось показаться нетерпеливым. Над Булонским лесом по ночному небу катились облака, столь низкие и густые, что их можно было принять за дым от паровоза. Отстегнув кнопки на ее английском костюме, он правой рукой взял ее за грудь. Однако неуверенность в будущем не давала ему насладиться этим прикосновением.

— Может быть, разденетесь?

Как будто она не могла предупредить его желание!

— Снимите хоть чулки!

Ей можно было бы уже знать, что он любил опираться голой ступней на ее голые ноги, подобно распятому на перекладине.

Она пошла в туалет, и Косталь вспомнил о принадлежавшей ему когда-то арабской кобыле, которая из деликатности никогда не мочилась, если он сидел на ней.

В чувство влюбленности мы вкладываем и то, что есть в нашей душе, и то, что за ее пределами. Великое дело, если оно самодостаточно. Но мадемуазель Дандилло была не той женщиной, которая может дать самодостаточное наслаждение. Да и ощущала ли она отдаление Косталя? Стоит увидеть на коробке спичек надпись «французские» — и сразу ясно, что они не зажигаются. То же и с французскими девушками, и то же было в этот вечер. В постели она обнимала его, не прижимая к себе, словно исполняя какой-то долг. И он, гладя ее кожу, не терял ни единой капли безразличия, разлитого по этому стерильному телу и этим вялым ногам. Ничто в ней не возбуждало его. Издали ее лицо казалось четко очерченным; вблизи, когда он обладал ею, оно было мягким и туманным, совершенно спокойным. (Он же до безумия любил женские лица в момент высшей отдачи. Иногда ему хотелось обладать проходившими по улице женщинами всего один раз, десять минут, единственно чтобы узнать, какие они именно в эти мгновения. Ему хотелось бы устроить так, чтобы у лба, подобно лампочке дантиста, была маленькая кинокамера, которой можно снимать выражение лица. Кроме того, так составилась бы целая коллекция, и, представленна некоторым из самых почитаемых академиков, она значительно ускорила бы его продвижение к набережной Конти[16]). Почти все тело Соланж, даже ее подмышки, совсем не пахло, подобно листу бумаги: только кисловатое дыхание, слабый и пресный запах волос и еще один, сладкий аромат. (Почему Косталь вспомнил такой приятный, живой запах волос своего сына? Он не знал, что почти всегда волосы молодых мальчиков пахнут сильнее и приятнее, чем у женщин.) Она так: и не прижимала его к себе, а движение ее рук он угадывал лишь по тому, как перемещалось тиканье часов-браслета от одного места к другому, подобно какому-то маленькому зверьку, проскальзывавшему между ними.

И тело Косталя тоже умерло. С нею у него случилось это впервые. Вдруг он вспомнил — может быть из-за только что виденного грозового неба, своим драматическим эффектом напомнившего ему бескрайние небеса над Гарбом, — о той маленькой марокканочке, к которой он каждый год возвращался и которую называл Terremoto[17], потому что всей своей манерой щипать, трясти, забирать к себе мужчину, доходя во всех закоулках его тела до мозга костей, она и была настоящим землетрясением. («О, у нее райское тело, у этой девчонки!») При мысли о ней жизнь в нем пробудилась и воздвиглась, как змея под дудочку заклинателя, отбивая такт биением крови. Он разверзнул женщину, как раскрывают артишок, и проник в нее. Но она была такой вялой, что он ничего бы и не почувствовал, если бы не вскрик Соланж:

— Мне больно!

— Так ведь это же часть вашего наслаждения. Вы еще не поняли?

— Но я не хочу, чтобы мне делали больно! — с живостью возразила она. Он омраченно посмотрел на нее.

Как только все кончилось, она сразу же встала, почти одним прыжком — единственное проявление энергии за весь вечер, — и пошла в ванную, не пытаясь даже скрыть, как торопится, чтобы все это уже кончилось! Косталь тоже встал и увидел в зеркале обострившиеся черты лица, узкие, как у разъяренного кота, глаза. Лицо обманутого самца — отчаянное, жестокое, неприятное и смешное, главным образом смешное. Он снова бросился в постель. Все на ту же постель!.. На которой уже побывало столько других!.. И с этими другими его сладострастие достигало такой остроты, что, сливаясь с их телами, подобно насекомому, замершему на цветке, он при стуке в дверь даже не пошевелился бы. Он вспоминал их лица… «Мне нужно от женщины только то, чтобы я доставлял ей наслаждение. Остальное приходит само собой». Но, быть может, у них все сплошная липа. Здесь получить нежность, там — замужество, в другом месте — франки. Возможно, вообще нет даже одной из ста, которая хоть что-нибудь чувствовала бы в объятиях мужчины, если ее не «приготовили». Морально мы не созданы друг для друга, и даже физиологически. Мужчина наслаждается, женщина — нет; даже в этом он должен научить ее. Природа оказалась здесь скупой. Дюбуше, сказав, что «женщина напрасно будет заглядывать в мир мужчин и подслушивать у его дверей. Они все равно останутся для нее непроницаемой тайной», мог бы добавить: «И прежде всего — как символично! — в самом исконном действе: оргазме. Она стремится понять, что он такое, и не может получить ни малейшего представления. Притворяясь, будто обладает им, ради того чтобы возбудить его и одновременно не вызывать в нем жалости». Притворство в наслаждении — жалкая комедия каждой ночи, длящаяся годами. И в подобном браке оба счастливы. Поэтому сегодня остается единственный вопрос надеяться ли на этот микроскопический шанс или вообще отказаться от игры, рискуя запоздалыми сожалениями в черные дни? Но тот ли я человек, которому суждены черные дни? И т. д.

Он проснулся в четыре часа и услышал капли дождя на оконных стеклах: вчерашние роскошные облака зияли просветами. Такой странный летний дождь… Ночной летний дождь, полный, как говорили древние, предвестиями. Ночной дождь в июле, когда, в восемнадцать лет, у него была первая женщина. Ночной дождь августа в том фронтовом лесу, накануне ранения. Августовский ночной дождь в Неаполе, перед тем утром, когда его пырнули ножом. Ночной дождь сентября — накануне вечером приговор Брюне (цереброспинальный менингит), но наутро лихорадка спала. Сильный мужчина с ясным умом, мечущийся на своей постели, предает себя во власть высших сил. Он понял, что предстоящий день будет для него знаменательным.

Косталь опять заснул, и ему привиделся кошмар, какого никогда еще не бывало прежде. Будто его накрывает и давит какая-то липкая масса, а он старается сбросить ее. Такое может случиться с ребенком, на груди которого устроился большой кот. Во сне Косталю казалось, что он уже проснулся, но все это не сновидение, и он сходит с ума, а вернее, одержим дьявольским наваждением — нечто новое и ужасное для него, ведь до сих пор он был одержим только сам собою (той частью самого себя, которая доставляла ему наибольшие мучения).

По тоскливости и унынию его пробуждение было немного похоже на то, как он проснулся одним незабываемым утром в восемнадцать лет. Тогда он заснул вечером рядом с любовницей — первой у него, — шестнадцатилетней итальянкой. По тому, как она проговорилась во сне, он знал, что его хотят убить. Очнувшись от забытья, он почувствовал у своего затылка нечто твердое и холодное и угадал дуло револьвера. Руки женщины обнимали его голову и шею спокойно и нежно. Возвращение к реальности было ужасно. Его руки лежали под одеялом, и он не успел бы вытащить их прежде, чем она нажала бы на курок. Но, быть может, она действительно спала? Ее лица, лежавшего выше него, было не видно. Что же делать? Он думал, но времени не оставалось. Потом прошептал несколько раз: «Храни тебя Бог, Мария! Храни тебя Бог!» И спокойно повернул голову. Она спала или притворялась, и он взял револьвер. Еще четыре или пять месяцев они оставались вместе, но он обыскивал ее, когда она приходила.

Сегодняшнее пробуждение после этой ночи «обладания» было, как и тогда, с тревожным биением сердца и долгой подавленностью. Как избавиться от этого сна? Ведь смысл его так ясен! Душившая его масса — это Соланж и все, что с ней связано. А это «обладание» — тоже Соланж, высасывающая его душу и по ночам вползающая на ее место. Он вспомнил стих Данте об «утренних снах, которые правдивее ночных», и дождь, полный предзнаменований. Он вспомнил вещие сны, и его животная сущность содрогнулась. Все заполнил и все потопил под собой страх, ползавший в нем с тех пор, как его стала преследовать эта женитьба. Страх нерассуждающий, темный, таинственный, который валит диких зверей и сгибает героев. Спасительный ужас заставил его, наконец, принять то решение, на которое оказались не способны за прошедшие шесть недель ни его разум, ни его воля. Сегодня же, не видясь с Соланж, он на несколько месяцев уедет из Франции.

«Она не обидится на меня. Ведь когда я спросил ее: „Если я брошу вас, вы будете считать меня предателем?“, она ответила, что никогда не подумает так обо мне». Таковы уж люди: дайте им оружие против себя — и они тут же пустят его в ход. Никто бы и не подумал считать Флобера незначительным писателем, если бы он наивно не признался, что исходит потом на каждой фразе.

В глазах света бегство Косталя — верх неизящности и трусости. Но боги одобрили его. Нерассуждающая паника возвратила ему разум. Бегство избавляло от тех чар, все притяжение которых он понял этой ночью. Он сможет сосредоточиться и проверит своим отсутствием и собственные чувства, и чувства Соланж. Наконец, его бегство вписывается в тот великий закон, столь не оцененный людьми, о том, что неизмеримые блага могут проистекать от одной только перемены места — невозможное становится возможным лишь потому, что человек меняет место[18]. Бегство Косталя, несомненно, столь «неизящное» и «трусливое» с обыденной точки зрения, при более возвышенном взгляде представляется необходимостью, хотя противоречит и понятию о чести, и общественному мнению, и вообще всему. Он прекрасно понимал это, когда прошептал сам себе: «Только трусость и спасает».

Косталь послал за билетом до Генуи на поезд 20.45. Почему именно Генуя? Очень просто: мадемуазель Карлотта Бевильаква — кузина-итальяночка, которая ни в чем ему не отказывала. У нашего блестящего романиста никогда не бывало недостатка в запасных позициях. Он написал Соланж и ее матери, упомянув, что едет в Лозанну. Про Геную же сообщит им только тогда, когда будет уверен, что не рискует их приездом. Но это была единственная неоткровенность в обоих письмах, где он изложил все, что думал в тот момент, и к тому же сам не мог удержаться от слез. Потом он часто спрашивал себя, как радость от бегства из этого ада не помешала его слезам; почему, в конце концов, он вообще плакал, хотя на самом деле не любил Соланж и сам знал это. Но он плакал от того, что причиняет боль тому существу, которое все-таки любил, хотя и до какого-то определенного предела! Из этого Косталь заключил, что слезлив, о чем, впрочем, знал и прежде, но теперь подумал еще: это единственное, что у него есть общего с Полем Бурже.

В интересные моменты своей жизни (а теперь, конечно, был именно такой случай, ведь не каждый же день плачут о женщине) он всегда записывал все в дневник. Но сейчас ему было стыдно собственного смятения и не хотелось распространяться об этом. Под датой 7 сентября он раздраженно записал: «Больно. Волос моей платяной щетки поседел за одну ночь». Это был единственный след в его дневнике от дня 7-го сентября.

Пьер Косталь.

Париж.

для Соланж Дандилло.

Париж.


7 сентября 1927 г.

Дорогая Соланж,
Во время войны одна из наших горничных провожала к поезду своего мужа-отпускника. При прощании, прежде чем пройти на перрон, он сказал: «Подожди меня, я сбегаю за сигаретами», и исчез, оставив женщину в ожидании. А сам вернулся через другие двери и сел на поезд. Он сбежал от собственных переживаний. И этот же человек, пехотинец, удостоился четырех боевых благодарностей. Вот вам храбрость мужчин.

Когда вы прочтете это письмо, меня уже не будет в Париже. Я тоже бегу от бесполезной и предательской слабости. Этот жестокий разрыв нужен мне для того, чтобы выйти из ада моих каждодневных колебаний.

Ваша судьба волнует меня. Но если вы и будете страдать, то не в одиночестве. Впрочем, хватит об этом, я боюсь расчувствоваться. Поговорим лучше о том, что утешает.

Сейчас вам больно. И случилось это единым ударом. Если бы я женился на вас, вам пришлось бы долго и глубоко страдать. И неизбежный развод. Подумайте только, с чем бы это было связано. Одному Богу известно, на что я способен, оказавшись в клетке. Даже старый добрый кот расцарапает вам лицо, если вы будете уж слишком тискать его. Оцените, что я избавляю вас от этого. Именно моя любовь к вам заставляет меня расстаться с вами[19].

Еще одно утешение. То, что я сказал и что важно для вас, важно и для меня. Я страдаю уже шесть недель. Сколь бы велики ни были те радости, которыми я насладился благодаря вам, боль из-за вас во мне самом сильнее: вы меня любите, и я люблю, но лето для меня отравлено. Я просто хочу прекратить свои страдания. Порадуйтесь этому.

Следующее утешение. Если вы любите мои книги, знайте, что вы уже многое дали для них. Во мне самом и в моем творчестве есть такое место, которое навсегда останется вашим, что бы ни случилось впоследствии. Всю мою жизнь, навсегда.

Знайте, что мое чувство и мое уважение к вам только возрастали после нашего знакомства. Поймите, если бы всякий раз, когда мы виделись, я не понимал все больше и больше, сколь достойны вы этого чувства и этого уважения, я никогда и помыслить бы не мог о нашем супружестве. Именно любовь и уважение заставляли меня бесконечно балансировать, именно они довели до того, что я заронил и укрепил в вас надежду, но, увы, чтобы потом только разрушить ее. Простите мне этот вольный или невольный грех.

Знайте, мое чувство таково, что я всегда буду готов сыграть в вашей жизни ту роль, которую вы пожелаете отвести для меня. Ведь я не оставляю вас, я порываю и удаляюсь, чтобы отдышаться, и готов дать вам все, что захотите, в какой угодно форме, за исключением брака.

Выбирайте — или забыть меня, или призвать после моего возвращения (через два месяца). По вашему выбору я пойму, то ли вы просто стремитесь переменить свое положение (посредством замужества), или все-таки любите самого человека.

Напишите мне в Лозанну, до востребования.

В моем письме не может быть какого-то окончательного заключения. Целую вас, как — догадаетесь сами. Еще одно последнее объятие… На глазах слезы… Нет сил продолжать дальше.

К.
Пьер Косталь.

Париж.

для Мадам Дандилло.

Париж.


7 сентября 1927 г.

Мадам,
Когда вы прочтете это, я буду уже в Швейцарии, куда уехал на несколько месяцев.

Я раздавлен — и до такой степени, о которой вы даже не подозреваете. Раздавлен внутренней борьбой из-за Соланж, происходящей во мне уже более месяца. Я не решился на новый разговор с вами, тягостный и бесполезный. Тем более перед расставанием с Соланж, еще более болезненным. Я не так хорошо владею собой, как она, — во мне есть сентиментальность, она же избавлена от этого. Ей и так уже надоело видеть человека, разрываемого на части.

Все мои доводы вам известны. Слишком велик риск, что наше супружество не удастся и я причиню страдания любимому существу. К тому же моральная невозможность требовать развода у женщины, которая ни в чем передо мной не виновата. Иначе говоря, прикованность к той, кого любишь, то есть худшая из цепей. И все прочие доводы, о которых я вам уже говорил. Нет, будучи счастливым в каком-то положении, например холостом, нельзя принуждать себя к поступку, чреватому подобными опасностями.

Мне никогда еще не приходилось серьезно обдумывать проблему женитьбы. И, несомненно, вашей дочери принадлежит честь быть первой, кто привел меня к этому. Но она же сама и стала жертвой. Будь я увереннее в своих возражениях, то сразу, не подавая каких-либо надежд, последовало бы твердое и бесповоротное нет. Следует обратить ваше внимание и на то, что с моей стороны никогда не было никаких обещаний.

Я горько сожалею о том, что заронил в вас обеих эту надежду: горе порождающим ложные ожидания! Но что ж! Если у меня и были колебания, то с вескими на то причинами; к тому же колебания — это одно из свойств разума. Я убил ее, но все-таки невиновен — так уж устроена жизнь. С сегодняшнего дня ситуация будет такой же, что и четыре месяца назад. Говоря ей о возможности нашего брака, я сам верил в это. Да! Мне не в чем упрекать себя.

Вы, мадам, да и она сама, были предельно снисходительны к моим странным завихрениям и проявили не только трогательное понимание, хотя уже одним только этим увеличили мои мучения.

Я хотел бы сохранить дружеские отношения с Соланж. Разве это невозможно? Впрочем, я уже говорил вам об этом.

Соблаговолите принять, и т. д. …

К.
Вагон, и снова все тот же, неистребимый даже привычкой, прилив чувств, почти тоски, которая сопровождала все его отъезды. «Вернусь ли? Принесет ли эта поездка ожидаемое счастье? И будет ли оно больше, чем в прошлый раз?» Он вдруг почему-то представил маленькую девочку, устраивающуюся в уголке; потом она встает и помогает ему разобраться с чемоданами… Они разговаривают почти шепотом.

Оба письма были отправлены на вокзале, чтобы они пришли только утром, когда он будет совсем далеко. Сколько предосторожностей вперемежку с нежными чувствами!

В восемь утра, приехав в Модану, он подумал: «Почтальон уже приходил к ним…», и от этой мысли у него задрожали колени. Его охватило страстное желание найти в себе силы для того, чтобы помочь ее счастью. Желание, подобное тому, что у христианина было бы молитвой за нее. И он ясно осознал свой вечный долг перед ней за принесенные им страдания.

Так осуществилось его предчувствие четырехмесячной давности, которое он записал в дневнике 6-го мая, о том, что когда-нибудь уедет из Франции, лишь бы не слышать ее голос.

Часть вторая

Приехав в Геную, Косталь устроил там для себя то, что считал идеальной жизнью.

Он нанял холостяцкую квартиру (около Пьяцца Фонтане Марозе) и женщину для хозяйства. Из соседнего ресторана ему приносили завтрак.

Поднявшись в пять часов, он работал с шести до полудня, потом с половины первого до четырех, а в половине пятого выходил из дому и бродил до полуночи, устраивал для себя множество приятностей, одну запретнее другой. Он делал все, что ему хотелось. У него был свой собственный кодекс поведения, в некоторых отношениях весьма строгий. Но это касалось того, к чему обыденная мораль совершенно безразлична. Зато ее требованиями он полностью пренебрегал.

В Генуе он был знаком с одними женщинами. Его двери открывались только для них. Жизнь Косталя состояла теперь из двух половин — работа и удовольствие. Поскольку, кроме этого, у него не было вообще ничего, хватало времени и для того, и для другого.

В свой новый роман Косталь включил как одно из действующих лиц Соланж. Сам сюжет не имел ничего общего с их отношениями, но героиню он постарался обрисовать как можно точнее. «Ах, моя милая! Ты хотела выпить мою душу! Но теперь я выпиваю тебя. Знай же, последнее слово всегда за писателем».

Через четыре дня прибыли пересланные из Лозанны письма Соланж и ее матери.

Соланж:

«…Вы пишете, что раздавлены, но я просто уничтожена. Мой бедный друг, как бы ни была велика ваша боль, насколько она меньше моей! Вы действующая сторона, если можно так сказать; вы раненый, который срывает повязки, его воля в какой-то мере ослабляет страдания. Но я та, с кого их срывают, это намного больнее… К тому же, вы ведь делаете все это без наркоза!»

Что касается ладам Дандилло, то она писала о некоторых аргументах Косталя против женитьбы. По ее мнению, официальная связь с Соланж будет для него много тяжелее, чем брак.

«Поверьте, мое уважение к вам ничуть не пострадало, но мне больно видеть, как страдает моя маленькая Соланж. Пишите нам. С дружеским приветом».

Оба письма показались Косталю вполне здравыми. «Да, они понимают жизнь и не усложняют ее, а скорее смазывают для легкости движения. Если бы я мог позволить себе, то сказал бы, что у них ровные характеры. Это великая похвала в моих глазах».

Но как внезапно, за один день, кануло в прошлое все его приключение с Соланж! Сколько раз, смертельно разбитый после излишеств спорта или Венеры, Косталь думал: «Мне нужно два дня, чтобы восстановиться!» Но уже через два часа он и не вспоминал об этом. И в моральном отношении он оживал столь же быстро. Несколько дней жизни в Генуе, где ему не нужно было заниматься абсолютно ничем, кроме приятного и привлекательного, снова поставили его на ноги. Благодаря разумному бегству первый тур схватки с гиппогрифом был выигран. Несомненно, предстоит и второй, но еще не скоро, и пока самое правильное — не думать об этом. Его эйфория нарушалась только мыслью о страданиях Соланж.

Это свойство его характера — умение полностью впитывать в себя мгновения счастья, — сочеталось еще и с желанием разделить его вместе с теми, кого он любил. «Сколько небылиц распускали о моей жестокости, а я ощущал себя иногда безобидным, как грудной младенец», — вспомнил он эти слова, приписываемые Нерону, и расчувствовался. Действительно, в своем счастье Косталь чувствовал себя как-то беспокойно, если не разделял его с кем-нибудь из близких. Сколько телеграмм послано мадемуазель дю Пейрон с просьбой немедленно отправить к нему Брюне, потому что он наверху блаженства в этих горах или в этом лесу! Вот и теперь, после восьми дней эйфории, он подумал, не выписать ли сына в Геную. Но мальчик гостил у друзей в Англии и писал оттуда отцу: «Я совершенно счастлив». А того, кто «совершенно счастлив», не стоит беспокоить. Поэтому Косталь отказался от этой идеи и лишь послал Брюне кругленькую сумму на карманные расходы, чтобы его счастье было еще более совершенным. По тому же вдохновению он сделал подарки двум девицам, для которых у него нашлось кое-что посущественнее.

За десять дней Косталь получил от Соланж четыре письма. Первые три были печальны, но в меру и даже с некоторым налетом шутливости. Однако стоило ему сразу же не ответить на третье письмо, как в четвертом повторился ее июльский взрыв:

«Наша разлука… Я словно под властью какой-то силы, подчиняющей мою собственную волю. Едва выйдя из состояния подавленности, снова впадаю в него, и это вконец изматывает меня. Если вы сомневались в моих чувствах к вам и даже если я сама не вполне понимала их, теперь уже невозможно обманываться в их силе и глубине; свидетельство тому — мои страдания».

* * *
Пьер Косталь.

Генуя.

для Соланж Дандилло.

Этрета.


19 сентября 1927 г.

Моя милая,
Я совсем не хочу делать вас несчастной. Все очень просто: приезжайте.

Проведите здесь пару недель. Вы не понимаете? Я сбежал от вас, и я же зову вас приехать! Но для меня отсутствующие всегда правы. И, в частности, ваше отсутствие всегда благотворно. Прежде всего, вот уже десять дней я работаю как буйвол (или, вернее, как полубуйвол, то есть полдня). У меня есть два анальгетика: некий столь мало ценимый вами акт и работа. К 7-му сентября прошло уже четыре месяца, как из-за вас я не написал ни строчки. Но теперь, когда из меня все извергнулось, ваше место снова свободно и во мне есть силы на две недели принести вам радость. Именно на две недели, ведь вполне возможно, что на пятнадцатый день я начну мучить вас.

Я сниму в отеле комнаты, и вы приедете как моя жена.

И, наконец, для девушки, особенно столь хорошо воспитанной, как вы, во всей этой авантюре есть нечто остро неприличное, а это еще одна причина доставить мне такое удовольствие.

Нежно целую.

К.
* * *
В моем предложении нет никакого гиппогрифического тайного умысла. Я хочу только одного: чтобы у вас было две недели счастья, как в «Розовой библиотеке».

Запись Косталя в памятной книжке (в тот же день)
Благотворительность обязывает. Если обращаешься к женщине «моя милая», нужно понять, что уже берешь на себя какие-то обязательства. После этого нельзя написать «дорогая Соланж» без того, чтобы не ввергнуть ее в меланхолию и непрестанное пережевывание навязчивой идеи: «Но почему он так переменился?»

* * *
Косталь написал это письмо в ответ на сигнал SOS от Соланж, но, едва отправив его, сразу же забеспокоился. Он совсем не боялся новых колебаний, поскольку чувствовал в себе твердое «нет» женитьбе. Но две недели непрерывного присутствия Соланж — это слишком тяжко. И потом, чтобы полностью принадлежать ей, надо не видеться с мадемуазель Бевильаква…

Соланж была ему совершенно не нужна. Ни чувства, ни сердце, ни его разум не стремились к ней. Вспоминая ее, он думал лишь о том удовольствии, которое доставит его письмо. Но самое трудное — выдержать все это. Целых две недели! Когда он написал «моя милая» (впервые), то подумал: «Зачем я пишу ей „моя милая“? В сущности, для этого нет никаких причин». Но причина была одна — он уже не так любил ее.

У него еще оставалась смутная надежда, вдруг она не сможет приехать. Он даже подумал, не написать ли ей, что заболел, но все-таки не решился на подобную мелкую нечестность. Он и так доставил ей немало огорчений.

Ответ немного задержался, и Косталь уже с облегчением воображал, что Соланж охладела к нему, — так будет легче разорвать. Потом пришло письмо:

«Мой нежно любимый друг, письмо ваше доставило мне громадное удовольствие. Я так счастлива, что, кажется, готова кричать об этом… Мама сначала заупрямилась, но когда поняла, каким наслаждением это будет для меня… Вы не представляете, как она мила. Весь вчерашний вечер мы придумывали все то вранье, которое неизбежно из-за наших кузенов, чтобы объяснить мою поездку в Италию. К счастью, паспорт у меня уже есть — прошлой осенью я ездила с родителями в Сан-Себастьян. Приеду я 27-го в 2.30. Но только при одном условии: вы останетесь полубуйволом, иначе говоря, не тратите на меня ни одного часа из вашей работы и ни в чем не меняете своего образа жизни».

Письмо продолжалось с той же неясностью и излияниями чувств. Ее радость передалась Косталю, и он решил сделать эти пятнадцать дней как можно более приятными. И все же, когда пришлось искать другой отель, опять собирать чемоданы и все прочее, он вздохнул: сколько времени теряется из-за этой малышки! И он уже подумал о том дне, когда она уедет, и отметил его на своем календаре: 12-го октября!

25-го он вспомнил, что забыл про одну важную вещь и телеграфировал Соланж:

«Привезите плюшевого кролика. Очень нужно. Целую».

26-го новая телеграмма:

«Привезите, дневники Толстого и г-жи Толстой. Очень важно. Целую».

2 часа 20 минут. Косталь быстро идет к платформе, на которую приходит ее поезд. Никогда еще он так остро не желал всех встречающихся женщин. Ведь две недели он будет пленником Соланж И вдруг, около журнального киоска, девушка лет семнадцати… «О, Боже, она просто сжигает меня, эта девчонка! А ведь она всего лишь кость из моих ребер! Сверхштатная кость[20]! И так жжет меня!» Он уже задыхается и багровеет, как будто капельки крови сочатся сквозь кожу лица. У нее черные волосы и миндальные глаза; линия носа и лба очень длинная, идет назад, как в профиле Лионеля д’Эсте, изображенном Пизанелло; ацтекский тип: да, именно так, ацтекская генуэзка; грудь плоская, как у мальчика, но мальчика, который никогда не будет даже поплотнее; в женщинах это всегда ужасает Косталя, но сейчас именно из-за этого он влюбляется. «Я схожу с ума от этой девчонки… я схожу с ума…» Их взгляды встречаются. Косталь делает зигзаг, подобно раненому зверю, и останавливается на полпути. У него есть шесть минут — время, чтобы подойти к ней и как-то начать. И это страстное желание, эта трагическая потребность ускользнуть от Соланж в тот самый момент, когда клетка уже захлопывается, толкает его во что бы то ни стало поймать эту добычу. Незнакомка идет к платформе, Косталь обгоняет ее, еще один пристальный взгляд, и она снова смотрит на него. Какой-то поезд уже втягивается в вокзал, но тот ли? У него на часах 2.26, быть может, она опаздывает? Но ведь никак нельзя, чтобы «милая» высаживалась одна, искала его… ужас! Ужасно потерять и эту женщину, когда все могло бы устроиться, встреться она на десять минут раньше. Он идет, чтобы справиться у служащего (нет, это не французский поезд), потом возвращается к ней, почти бегом. И тут вдали виден уже другой поезд. Сколько еще секунд до того, как остановится вагон Соланж? Тридцать пять. Разве возможно за тридцать пять секунд подойти к незнакомке ацтекского типа и сказать ей: «Во имя всего святого, позвольте мне увидеться с вами, назначьте свидание!», сопроводив эти слова таким взглядом, в котором были бы и властность, и надежность и т. д. … и т. д. …, чтобы и т. д. … и т. д. …? И все это (вот вам еще и извращенность) ему хотелось бы сделать, когда Соланж была бы уже здесь, в двухстах, в ста метрах, на расстоянии взгляда. «Боже мой! Боже мой! Как я хочу ее любви! Боже, вдохнови меня, помоги мне!» (Внутренне он падает на колени.)… «Я всю свою жизнь посвящу ее счастью». Поезд скользит вдоль платформы. Косталь совсем теряет голову. «Неужели я упущу ее?» На глазах у него почти слезы. В отчаянии и ярости против Соланж он резко поворачивается и уходит от незнакомки. Уж по крайней мере никогда больше не видеть ее, не смотреть на это лицо! Забыть его! Но у двери вагона перед ним другое лицо, еще вчера воистину земля обетованная, как сегодня у генуэзки, слишком знакомое, обыденное… Мадемуазель Дандилло так никогда и не узнает, что она была обманута, предана и чуть ли не проклята в тот самый момент, когда она вновь встретилась с человеком, позвавшим ее к себе.

Прямо среди толпы он наспех, как муж, целует ее в щеку и суетится с носильщиком — совсем не к месту, у нее только маленький чемоданчик пансионерки. Скорее всего, он ищет какой-то предлог, не зная, что сказать ей.

Когда они вошли в отель, в холле повисло напряжение и повеяло холодом. Вчера с первой же минуты его сразу невзлюбили здесь уже за одно то, что он сказал: «Можно ли снять у вас апартамент?»

Соланж склонилась над опросным листком. «Как она мила, когда лжет!» — подумал он, зная, что сейчас она пишет: «Соланж Косталь». Лицо у нее было прекрасно и серьезно. Администратор внимательно смотрел на ее перо. Портье и грум о чем-то шепотом переговаривались.

— Вы лжете, как ангел! — прошептал он в восхищении, когда они поднимались наверх. — Я боялся, что вы не сумеете сделать это, ведь неумение врать — настоящая болезнь.

— Я могу обманывать тех, кто мне безразличен, но не того, кого люблю.

— И я тоже, хотя способен обмануть, если люблю только наполовину.


Мадемуазель Дандилло ни единой секунды не подозревала, что Косталь пригласил ее из «любезности», иначе говоря, просто пожалел. Она думала: «Так, значит, нужно было всего десять дней, чтобы я понадобилась ему! Какое еще нужно доказательство моей необходимости?» Какие еще сомнения после этого в исходе их спора? Она решила, что само Провидение устроило бегство Косталя. Это поразило даже мадам Дандилло. После некоторых колебаний она согласилась отпустить Соланж и подумала: «Две недели он будет жить с ней за границей. До сих пор я могла притворяться, что ничего не знаю о их отношениях. Но теперь это невозможно. Неужели у него хватит наглости сбежать еще раз? Это будет просто оскорблением».

Мадам Дандилло и Соланж обе считали, что теперь самый неподходящий момент для разговоров о женитьбе. После тех двух писем и отъезда Косталя Соланж должна похоронить эту мечту и ехать в Геную лишь для того, чтобы разделить с ним «страницу счастья», прежде чем по истечении траура предаться на милость других претендентов. Мадам Дандилло придумала даже лучше: используя их, возбудить ревность Косталя.

Два года назад Соланж отказала одному молодому инженеру-путейцу, Жану Томази. Но мадам Дандилло, передавая ему отказ, мудро заметила, что «будущее не потеряно», дочь ее еще очень молода и, «быть может, позднее…» Вот уже два года настойчивый инженер являлся к ней с визитами, и дверь для него оставалась приоткрытой. Мадам Дандилло предложила дочери сказать Косталю, что, раз уж все надежды на замужество с ним потеряны, ее мать намерена возобновить отношения с Томази, и ей теперь не остается ничего другого, как принять его предложение.

Сначала Соланж противилась. Когда восемь дней назад она сказала, что не может обманывать любимого человека, это было совершенно искренне. Уставившись неподвижным взглядом на ковер, она повторяла: «Нет, я не могу врать ему».

— Но, маленькая, это совсем не вранье. Ты знаешь, Томази является ко мне каждый год, всегда в октябре. И через месяц придет опять. Разве ты соврешь, если скажешь Косталю: «Этот человек постоянно приходит к матери».

— Конечно, я могу сказать так, но совсем не то, что я соглашусь выйти за него, этого никогда не будет. Я отказала, когда мое сердце было свободно, так теперь и подавно. Или Косталь, или никто.

— Ты можешь сказать: «Раз уж я должна отказаться от вас, тогда поймите, что эти две недели в Генуе — эпилог нашей связи. Мама считает, что после всего единственный выход для меня — как можно скорее выйти замуж и самое лучшее — этой же зимой». Разве это ложь? Кто тебе сказал, что, если Косталь будет и дальше затягивать, я поступлю как-то по-другому?

— Посмотрим, — ответила Соланж. Она стала прокручивать это в своей голове, и там от слов матери осталось совсем не мало.


В отеле «Генуя» их апартамент состоял из двух просторных комнат, разделенных двумя ванными и прихожей. Косталь думал, что, когда Соланж примет душ, они отправятся на прогулку, и воображал, что, подышав итальянским воздухом, она сделается аппетитнее, и поэтому ласки можно вполне отложить до вечера. Но к немалому его удивлению он увидел ее после омовения совершенно голой под чем-то насквозь прозрачным В самом центре тела через белую ткань темнело пятно, похожее на пену под тонким слоем воды. Угадать все последующее совсем не трудно.

Тристан и Изольда оставались на постели «в объятиях, уста к устам, столько же, сколько продолжалась месса». Косталь и Соланж легли в половине четвертого, а встали в девять.

Он вытащил ее из колодца страданий, чтобы она жила рядом с ним, а не на какие-то случайные часы; быть вместе с ним наедине, в тесной близости, посреди незнакомой толпы. Он велел ей записаться в отеле под его именем, и она написала эти слова, звеневшие в ее душе: Соланж Косталь. Теперь для всех она была уже «мадам». Здесь, в этом как бы свадебном путешествии, в классической стране медового месяца и цветущих апельсинов. Никогда еще с самого начала их знакомства Соланж не верила так в осуществление своих надежд, она погрузилась в абсолютное спокойствие. Ее любовь, которая только и ждала того, чтобы выйти на волю, стремительно понеслась по этому длинному свободному пути, подобно спортивным саням, несущимся со старта по ледяному желобу.

Косталь никогда не видел ее такой, как в это утро. Ее невероятная нежность и непередаваемое лицо счастливой женщины, излучающее блаженство от самых корней распущенных волос, ставших как бы отдельным слоем между их телами, из которого он черпал полными ладонями. А третьим был плюшевый кролик на подушке возле головы Соланж; совсем облезлый и засаленный, одно ухо, свисающее на нос, и пуговица от ботинка вместо глаза. Косталь часто целовал его, и все три их рта сливались. Косталь все время брал кролика для их игр, и как-то раз тот уже совсем захватил его воображение, вытеснив саму Соланж. Испугавшись вдруг этого, он спрятал игрушку на стул под пижаму. И только тогда рассудок возвратился к нему.

Каждые три минуты Соланж откидывалась, чтобы заглянуть ему в глаза, потом целовала и гладила лицо, осыпая поцелуями, от которых он отстранялся, словно теснимый к канатам боксер. И ее долгие руки, которые все время лежали на нем в самых неожиданных местах, на плечах и бедрах, подобно тем античным скульптурам, на которых еще сохраняются мраморные руки других, исчезнувших статуй. Она прятала свою голову у него под мышкой, как кошечка, с этой свой манерой резко вздрагивать и прижиматься к нему. Обладая Соланж во второй раз, он увидел ее какое-то растерянное лицо, и, когда спросил: «Вы чувствуете хоть что-нибудь у себя там, в куколке?», она ответила: «Мне это уже не так безразлично, как вначале». Косталю, понимавшему, что требовать здесь от нее многою нельзя, ее слова показались почти страстными, и он вспыхнул в третий раз.

Поднявшись, и чувствуя голос он сказал: «А теперь встаем и быстро завтракать!», — она с тихим вздохом ответила: «Я так вас люблю!», как бы подразумевая, что лучше пролежала бы с ним до самого вечера. От зубок его пастушки у Косталя на губе была кровь, лицо помято и припухло после поцелуев, он чувствовал легкое головокружение. Перепутав двери, Косталь вошел в ванну Соланж и, увидев на валявшемся полотенце следы ее ног, с грустью подумал, что, перецеловывая все части ее тела, он так и не добрался до ступней.


Между Косталем и животными всегда перетекали невидимые флюиды. В двенадцать лет он видел в своем воображении, как прямо на него идет медведь. Но он улыбнулся ему, и медведь понял его: «Я понимаю тебя». (Быть может, уже тогда в этом «я вполне понимаю тебя» было предчувствие какого-то аномального знания.) И медведь не тронул его. Они даже стали приятелями и помогали друг другу. Заметим попутно, что этот ребенок презирал «Книгу джунглей». Страстные натуры не переносят никаких других мнений во всем, что близко их сердцу. Маленький Косталь ничуть не сомневался, что мир зверей наглухо закрыт для Киплинга. Мальчика раздражало его поверхностное понимание животных и их отношений с Маугли.

Сцену встречи с медведем Косталь запомнил надолго. И когда уже в тридцать четыре года ему случалось встретить среди леса бродячую собаку устрашающей наружности, то никогда и в голову не приходило схватить камень или осенить ее крестным знамением — ведь звери ненавидят Иисуса Христа, — чтобы она с воем побежала прочь. Он только говорил себе: «Если она пробежит, не глядя, и я не буду глядеть на нее, а если посмотрит, я тоже посмотрю. Она не укусит». Это была чисто мистическая уверенность, Косталь именно так и понимал ее — как полнейший абсурд. Перед устрашающего вида псами он испытывал тройное удовольствие: 1) абсурда; 2) уверенности не только в собаке (любовь), но и от собственной силы (гордость); 3) наконец, риска (ведь он хорошо понимал, что все-таки рискует, доверяясь своей улыбке).

Возвратившись после войны, Косталь снюхался с одним дрессировщиком, г-ном Б., и узнал от него, что совсем недавно в Германии возникла школа мягкой дрессуры. У немцев часто устанавливались с некоторыми животными любовные отношения, заходившие подчас довольно далеко, благодаря чему зверь по чувству влечения делал то, к чему прежними способами дрессировщик принуждал его только страхом. Вместе с г-ном Б. Косталь входил в клетку и через четыре или пять сеансов немного научился общению с животными: ему уже казалось, что, если бы у него было свободное время для серьезных занятий, он достиг бы некоторых успехов. По его понятиям, дрессировка кошачьих требовала смелости, «чистого» влечения и сексуального чувства (которое довольно непосредственно проявлялось у него физиологически). И все это за одну секунду могло перейти в жестокость, что вполне соответствовало его темпераменту.

В обращении с детьми Косталь обладал таким же влиянием, как и со зверями. Здесь мы называем «детьми» возраст приблизительно от двенадцати досемнадцати лет того и другого пола. Он чувствовал, что может делать с ними почти все по своему желанию. Среди них были и маленькие пантеры, чуть ли не такие же, как у г-на Б., с которыми и обращаться следовало почти так же. Иногда прямо на улице, встретив какого-нибудь мальчонку лет двенадцати, он бросал на него столь пронзительный взгляд, что ребенок краснел и отворачивался. Косталь тоже отворачивался или опускал глаза, опасаясь вызвать любопытство родителей (но куда там, этим утюгам!). Перед войной, сам того не желая, он возбуждал в молодых мальчиках страстные привязанности, и навряд ли удалось бы избежать больших неприятностей (побегов, воровства, непослушания и т. д. …), если бы он не был осторожен. Но влияние его оказывалось не таким уж дурным, как оно могло бы быть. Потом он уже всячески избегал их, даже в собственном семействе, где едва-едва разговаривал и почти не поднимал глаз, если им приходилось встречаться. Но такое влияние он старался сохранить на своего сына, и оно было очень значительно. Когда Косталь думал про него: «Он никогда ничем не досадил мне», то мог бы добавить к этому: «И совсем не зря», потому что сам старательно воспитывал его.

Точно так же, как он избегал детей, он не держал после войны и животных, чувствуя, что они займут уж слишком значительное место в его жизни.

Случалось, что под первым впечатлением от этого влияния звери и дети впадали сначала в тягостное стеснение, потом чувствовали страх, переходивший в панический ужас. Какая-нибудь собака или кот, совершенно ему не знакомые, при одном его взгляде кидались в бегство, вдавливаясь хребтом в землю, с прижатыми ушами; или обезьяна, на которую он всего лишь посмотрел, пронзительно вскрикивала и тремя прыжками пряталась в свой загон. Его взгляд был спокоен, но это был особенный взгляд. На улице раза три-четыре взор Косталя останавливался на каком-нибудь мелком служащем, и тот, вдруг забеспокоившись, переставал насвистывать, останавливался, делая вид, что разглядывает витрину, и, если Косталь оборачивался (просто из любопытства), вдруг кидался бежать сквозь толпу (подобно зайцу, услышавшему крик сокола и мечущемуся во все стороны). И было еще незабываемое воспоминание о той тринадцатилетней девчушке, внучке его кухарки, которая приехала из деревни. Как-то раз, оказавшись наедине с Косталем, который заговорил с ней, она вдруг до ужаса испугалась, открыла дверь шкафа, перепутав ее с выходом, и замерла в оцепенении. Ему показалось, что она чуть ли не ползет по стене, как одержимая delirium tremens[21]. У нее, несомненно, случился бы нервный приступ, если бы она не смогла все-таки убежать. А ведь людоед с авеню Сен-Мартен даже не прикоснулся к ней и сказал-то всего лишь: «Ты довольна, что повидала бабушку?»

Но зато какое наслаждение вновь оживлять зги испуганные до ужаса существа, превращать пантер в овечек. Да, это было восхитительно, ради этого стоило быть факиром. И такой труд завлечения, требующий бесконечного терпения вплоть до того дня, когда ползущий по стене уже не может жить без тебя, оправдывал все тяготы, оставлял после себя незабываемые воспоминания, сулил спокойствие в предсмертной агонии.

Но власть Косталя над зверями и детьми не распространялась ни на кого больше. Он не обладал ни малейшим влиянием на «зрелых» (милое словцо! как будто речь идет о сырах) мужчин и женщин. В деловых отношениях единственными его качествами были воля, сноровка, жесткость и двуличность — все то, благодаря чему можно достичь своих целей и избежать всего ненужного. В охоте за женщинами он пользовался совершенно обычными средствами: своим престижем, убеждениями, терпением. Да и неудачи были здесь довольно частыми. Кроме того, даже со зверями и детьми его власть по некоторым дням исчезала, подобно стихающему ветру. Тогда, как ни печально, приходилось быть обыкновенным человеком, и он чувствовал себя совершенно выбитым из колеи.

Заметим еще, что Косталь нисколько не тщеславился своей способностью подчинять, полагая ее за невеликую заслугу при таких внушаемых, нервных, а часто и психопатических субъектах.

В мире всего живого только зверям и детям он никогда не пожелал зла, но всегда одного только добра. Может быть, отчасти именно в этом и заключалась тайна его власти над ними: они чувствовали добро. Да и как не быть добрым к тем, кто ничего из себя не изображает, живет по чисто природным инстинктам? Мужчины и женщины всегда притворяются, на девять десятых они ниже того, чем должны быть. Именно поэтому и раздражают всех тех, кто еще не отказался видеть в человеке воплощение хоть сколько-нибудь высокой идеи. Но нельзя презирать или ненавидеть ребенка или зверя, ведь они не могут быть ниже того, чем должны быть. Косталь был благодарен им за то, что научился у них влечению к другим созданиям — тому чувству, которое, как он считал, существовало лишь в золотом веке. И с ними можно не быть таким жестким, готовым на самое худшее, как обычно с другими себе подобными. Звери и дети. «Они искупают человечество», — говорил он. Именно благодаря им, и только им, он, если бы ему представилась возможность совершить большое зло (например, бомбежку города), ужаснулся бы этому и, быть может, даже не решился бы на это. Искупление человечества детьми и животными было одним из его любимых мифов (что куда более странно) еще с отроческих лет.

Все это рассуждение нужно было для того, чтобы приготовить читателя к последующей сцене.


Едва Соланж и Косталь заняли столик в саду маленькой пригородной траттории, как из дома выбежала целая команда котов и они рысцой потрусили прямо к ним, не обращая никакого внимания на других посетителей. Ярко-рыжий кот одним прыжком забрался на колени Соланж, полез по груди и, устроившись на плече, ткнулся мордочкой в шляпку, сбив ее набекрень. Он поднял, как полагается, хвост и повернулся своим полным задом прямо к носу Соланж.

А палевый кот! Просто феномен худобы и блошивости. Встав на задние лапы, он сначала терся носом о свисающую руку Косталя, потом вспрыгнул на стол поближе к его лицу. Когда рыжий дотронулся головой до шеи Соланж, Косталь заметил, как она вздрогнула. Потом сказала, что он пахнет ванилью, обычным запахом молодых, здоровых и чистых котов. Ее понимание этих животных подтвердилось еще и тем, как она разговаривала с рыжим. На каждую ее фразу он мяукал в ответ. Чем другим это могло быть, как не словами?

— С животными я всегда большая старшая сестра. А маленькой девочкой я вообще не отличала их от людей и говорила брату: «Если ты не перестанешь так стучать по аквариуму, рыбки будут плакать». Мне казалось, что лошади не нравится свое лицо, и поэтому когда она пьет, то разгоняет воду копытом, чтобы не видеть отражения. У нас была вилла в Тулоне, и, если дул сирокко, я вся как-то наэлектризовывалась, подобно зверям, которых это начинало сводить с ума. Мне хотелось бегать, и я увлекала за собой Гастона…

— Я уже давно заметил, у вас есть что-то от животных — как вы пристально смотрели на огонь, когда для нас делали омлет с ромом, или как вы говорите о ваших кошечках. Кстати, я ведь еще не знаю их имена…

— У них нет имен.

— Нет имен? Тогда как же вы подзываете их к себе?

— Я и не подзываю, они приходят когда хотят.

«Восхитительно, — подумал Косталь. — Вот где залог моей будущей свободы, если я женюсь на ней, а это уже достаточно вероятно. Ведь самое трудное с людьми, даже с друзьями, чтобы они сохранили вам свободу. Я буду приходить, когда сам захочу этого».

Из всех четырех только голубой кот назойливо просил еды; остальные, хотя тоже явились ради этого, благородно скрывали свою главную цель (а голубой еще подолгу обнюхивал каждый кусочек, который давал ему Косталь!). Когда была предложена на кончике пальца капелька горчицы, последовал раздраженный и осуждающий взгляд: О! месье много воображает о себе! Месье оскорблен! Верхом невыносимого оказалась апельсиновая кожура — месье одним прыжком исчез, но потом вернулся и сидел в трех шагах от столика с другой стороны. Сиреневый кот, сидевший на столике, впился глазами в Соланж, время от времени открывая рот с безмолвным мяуканьем, похожий одновременно и на тюленя, и на медвежонка. Она сказала:

— Насколько трогательнее молчание животных, чем вся эта людская болтовня!

— Да, однако молчание человека еще выразительнее, чем безмолвие зверей. Простите меня, но, слыша о разуме животных, я иногда думаю, что они… что они просто глупы.

Палевый кот засунул голову в полусжатые ладони Косталя, как ребенок, плачущий на руках матери, или любовник в объятиях женщины. Когда подали еду, Косталь сразу даже не пошевелился, боясь спугнуть животное. Но, к счастью, кот поднял голову и увидел вдали маленького мальчика, который, судя по всему, понравился ему больше, чем Косталь, и, бесцеремонно спрыгнув на землю, побежал потереться о голые лодыжки ребенка, так что уже можно было приняться за завтрак. Но сиреневый кот, как бы дождавшись своей очереди, подобно прихожанину перед исповедальней, пожелал занять опустевшее место.

Чтобы освободиться от него, Косталь постелил на землю журнал. Сухие листы своим хрустом возбудили животное. Сидя на задних лапах и играя с журналом передними, он то падал на спину, притворно теряя равновесие, то усаживался на листы с торчащим кончиком языка, похожим на ветчину, свисающую из бутерброда, и сам не замечая этого, а двадцать человек вокруг, конечно же, ничего ему не говорили, как и какому-нибудь господину, на которого накапала птица. Когда кот собрался было снова вспрыгнуть на стол, Косталь строго посмотрел на него, и тот замер с поднятой лапой. Соланж сказала:

— То, как вы остановили его, похоже на мое воспитание нашей черной кошечки. Надо сказать, я не люблю ее, потому что она всегда была общей любимицей в доме, особенно отца. Стоит мне взглянуть на нее, она сразу меняется, прижимает уши и убегает, чувствуя мою неприязнь.

Помолчав, она повторила: «Да, я не люблю ее!» Это было сказано с такой страстью, что Косталь понял — когда-нибудь она может стать опасна.

— Я покажу вам кое-что получше.

Он положил руку на сиреневого кота, к самому корню хвоста, ладонью охватив зад. И тогда (это была, несомненно, кошечка) она совсем потеряла голову. Вибрируя и вздымаясь в каком-то нервном пароксизме, с короткими всхлипами, извиваясь и как бы предлагая себя, она покрыла своей шерстью все лодыжки Косталя, показывая этим, что уже пора изгонять из нее бесов. Возбудился и сам Косталь. Перед котом, как и перед букетом цветов, ему хотелось танцевать, пасть ниц, биться головой о землю и, наконец, пожрать его; это был тот же порыв, который заставляет верующих съедать своего бога, любовников — кусать любимое существо (прообраз съедения). Но он только постанывал. По своего рода мимикрии лицо его стало похоже на мордочку кота, с этими детскими глазами невинного безумия, и он даже мурлыкал, настолько естественно, что склонившаяся к нему Соланж замерла как завороженная.

От этого завтрака у него остались два сильных впечатления: 1) анимализм Соланж, столь приблизивший ее к нему; 2) тот ее странный взгляд (ревности?), когда он долго держал в своих руках маленькие горячие лапки палевого кота.


Из кафе они поехали в порт. Небо было голубое, море водянисто-зеленого цвета. На его поверхности надрывались пароходики. С набережных шел запах пеньки, смолы, дерева и рассола. На перегретых баржах спали грузчики. Отчаливал пакетбот и, выходя из порта, издал крик, словно подбадривая себя, такого несчастного. Сзади из него полилась струя воды, как будто он описался от страха. Несомненно, это судно еще не привыкло к своей профессии.

Они взобрались на мол и сели на канаты. Восхитительная смесь свежего ветра и горячего солнца! Время от времени о подножие мола, словно взрыв, разбивалась волна. Отваливал парусник, он назывался «Dignitas» (представьте только французский траулер с латинским именем «Достоинство»!). Его швартовы, кольцами падавшие на набережную, в точности походили на морских змей. Солнце вырисовывало на бортах танцующий мраморный узор из цветов и языков пламени. Тень, которой одно судно накрывало другое, зеленела абсентом. На зыби качались чайки, и по их виду было ясно, как им uncomfortable[22] от приступов морской болезни. И среди всего этого движения в порту только моторная лодка щеголяла своей скоростью. Она уже исчезла из виду, но на воде еще долго сохранялся ее широкий след, похожий на пенистый трезубец Нептуна.

Соланж заметила, что причаленные баржи с их сердцевидными бортами и непрестанным покачиванием на волнах напоминают мятущиеся сердца. В ответ Косталь произнес поэтическую речь о «баржах с женственными боками, подобных верховым кобылам, которые, когда волна приподнимает их, как бы перепрыгивают через препятствие, и чувствуешь под собой их волнообразное движение». Он признался, что если, оказавшись в лодке, попадал на зыбь, ему всегда становилось как-то не по себе. Соланж не захотела признать себя побежденной: она сравнила плавные движения причаленных барж, то приближающихся, то отдаляющихся друг от друга, с теми детскими качалками, в которых матери убаюкивают младенцев.

На это Косталь сказал, что их состязание на заданную тему похоже на песни древнегреческих волопасов, и за образ детских качалок она заслуживает корону из цветов.

— Я победил в укрощении котов, а вы — в турнире образов. И кто же получит награду прекрасной дамы?

— Тот, кто сможет смотреть на солнце.

Косталь напряг бицепсы: солнце и он (или: «Он и солнце»)! Что ж, посмотрим.

Соланж подняла голову, зрачки ее расширились. Она смотрела прямо на солнце.

— Вы смотрите в сторону!

— В сторону!.. Но почему такое недоверие?..

— Это как у грека гомеровских времен. Начнем сначала.

Он взглянул немного ниже солнца (это было легко), обругал его интриганом, бахвалом и еще хуже того, стараясь запугать. Потом красивым движением подбородка, с видом фотогеничного диктатора, направил глаза… Но на самом деле так никуда и не направил — едва взгляд его коснулся пылающей короны, как он резко отвернул голову, глаза наполнились слезами, зрачки воспалились, как у зубра, которому медведь перегрызает горло.

— Ах ты, сволочь!

Зато его кошечка спокойно подняла голову к зениту. Черты лица у нее сделались жесткими, зрачки расширились во весь глаз. И она уставилась прямо на солнце.

Косталь не повалился перед ней на колени только потому, что был все-таки хоть немного цивилизованным человеком. Он не сказал ей тут же: «Я женюсь на вас» только потому, что в нем еще сохранялась капелька здравого смысла. Но это стоило ему усилий. Он уже решил жениться. Да и смог ли бы какой-нибудь другой мужчина быть властителем Той, Которая Смотрит На Солнце? Он считал ее простушкой из мелкой буржуазии, а она оказалась не только вровень с ним, но даже выше. И доказала это своим властным порывом. Он уже видел ее фигуру, высеченную в граните, — сидя, с руками на коленях и головой, похожей на кошечку. А рядом он, руки тоже на коленях, львиная голова. Их хвосты переплетены, и на них падают прорисованные в камне два солнечных луча. Они привезут с собой из Каира коптского священника, который благословит их союз на руинах Гелиополя. И в честь своего бракосочетания он устроит в Александрии большой праздник для народа, где сам вступит в единоборство со львом. Вчера речь шла о том, что дети не нужны. Теперь все переменилось — у них будет четырнадцать сыновей. Да, стоило только перейти в сферу сверхчеловеческого, и все ценности переменились. С того момента, когда она посмотрела прямо на солнце, литература Косталя отошла на второй план. До случившегося на набережной Соланж только мешала его экстравагантности. Зато теперь, признав ее достойной, он сделает из нее свою соучастницу, одним из элементов своей жизни. До сих пор он не находил у себя места для нее. Теперь она получила его. Он еще раз убедился в том, что его пугала не женитьба сама по себе, а безликость Соланж. Но когда она доказала свою причастность к сверхчеловеческому, он уже думал: «Было бы безумием упускать это».

Обычно днем Косталь пил не больше одного стаканчика вина, но, возвратившись в отель, он был так опьянен ею, или, вернее, своей собственной идеей о ней, а следовательно, самим собой, что, не колеблясь, сразу повязал голову влажной салфеткой.


После обеда они стояли у окна. В пригородных долинах вереницы фонарей, окаймлявшие невидимые в темноте улицы, как жемчужная диадема охватывала город. Дома наполнялись тихими ангелами, наслаждающимися своим маленьким раем. Над ними высота молчания и звезды с их именами богов-эротоманов. Слева Млечный Путь словно восходил ввысь, подобно дыму от угасающего жертвенника.

— Я люблю большие города, — с волнением сказал он, задумавшись о всей этой людской массе, которая развращается в них. И почувствовал в себе, подобно импульсам электрического тока, три фазы своих отношений с окружающим миром: 1) наслаждение им; 2) защита от него; 3) глумление над ним.

— А мне нравится тот город, где я с вами, — сказала она. — И так же хорошо было бы с вами в любой захолустной дыре.

Она все время старалась прикоснуться к нему — что-то новое в ней, даже обняла за талию (чего никогда не было прежде) и положила голову ему на грудь.

С нижнего этажа под ними через открытое окно шел «опьяняющий» запах женских духов. Она целовала ему руки, рот, лоб. Он засмеялся. «Чему вы смеетесь?» — с некоторым беспокойством спросила она, но он ничего не ответил. Ему было просто приятно видеть ее, прежде такую холодную, влюбленной. Но когда он, просунув с трудом ладонь через хитросплетения одежд, достал несколько волосков из ее рощицы, засмеялась уже она.

Впервые в жизни ей захотелось чего-то. Она пожелала это с той новой и свежей силой, которая накапливалась в ней двадцать один год. Она пожелала, чтобы этот неизвестный человек навсегда принадлежал ей, и уже чувствовала, как после всех мучений он, наконец, готов к этому. Насколько естественна и нормальна начавшаяся вчера их совместная жизнь! Словно по-другому она никогда и не жила. Прошлое ее как будто закрылось. И, осознавая это, она чувствовала все большую влюбленность — так несущийся поток только набирает силу на своем пути. Именно мысль о замужестве породила в ней любовь, точно так же как у Косталя эта мысль была могилой любви. Со всей первородной тяжестью своего пола она давила на него, шепча про себя невнятную молитву: «Боже мой, продли мое счастье! Оно никогда не надоест мне…»

— Посмотрите на свет этого маяка, — произнесла она. — Можно подумать, что там внутри люди, которые вечно гонятся друг за другом, но никогда не встречаются. Это как раз то, чего не следует делать в жизни…

Действительно, в прожекторе маяка двигались тени, все время вращаясь на одном и том же расстоянии одна от другой.

— То же самое бывает и с волнами, — ответил Косталь. — Можно, конечно, предаваться мечтаниям обо всем этом, но я не доверяю метафорам с претензиями на философию. Пусть метафоры остаются метафорами и не выдают себя за объяснения.

Какое-то время они смотрели на ночной город и звезды, потом он сказал:

— Эти дома, наполненные юными снами, неприятны мне. Они напоминают о том, чего у меня никогда не было. Повсюду, куда только достает взгляд, и еще намного дальше, по всему лицу земли, везде мой народ: те, кому я принес хоть что-то жизненно важное и кто готов отблагодарить меня. Во мне нет от этого никакой радости: то, что они могут дать, совершенно для меня не нужно. Но если однажды вечером я постучу в их двери и скажу: «Я тот, чье имя звучит и на другом конце земли, и все-таки я пришел к вам с мольбой получить награду за сделанное для вас. Когда-то с лихорадочной прямотой вы говорили мне: „Я хотела бы принести вам радость“ и забывались до того, что целовали мне руки. Так ведите же теперь меня туда, где спит плоть от вашей плоти, чтобы я познал ее. Я не причиню никакого зла и не обращу это против вас, но осыплю благами моего дождя и моего лета. Женщина — это награда воину, а дар поэту — дети». Если бы я сказал им все это, меня, конечно, встретили бы враждебные лица и оскорбления. И мне больно думать об этом. Но эта боль еще сильнее, когда я вспоминаю, что есть матери, готовые отдать плоть своей плоти ради любви ко мне и моим книгам.

— В ваш будущий роман надо вставить завуалированное обращение, которое в стиле газетных объявлений звучало бы, например, так: «Просят сообщить о себе тех матерей, которые в знак восхищения г-ном Пьером Косталем готовы устроить для него отношения со своими дочерьми. Весьма серьезно. Необходимо фото». Можно добавить еще: «Свидетельства благодарности превзойдут все ожидания».

За шутливым тоном Соланж чувствовалась едва скрываемая горечь. Люди, не знакомые с делами мира сего (и гордо приписывающие себе «строгие правила»), всегда несколько желчны по отношению к тем, у кого есть опыт человеческих отношений. Ей не понравилось, что Косталь открыл ей всю глубину своих вожделений, и как раз в тот вечер, когда они еще более сблизились. На это он мог бы возразить, что и Отец Зевс в «Илиаде» выказывает ничуть не более такта к своей законной супруге, когда, пригласив ее на свое ложе, перечисляет всех других, которые побывали на нем, желая доказать ей свое предпочтение.

Косталь же отвечал самым серьезным образом:

— Хорошая мысль, этот совет намного продвигает и наши дела. Пожалуй, я включу подобное обращение в мою новую книгу. Способный понять уразумеет. Мне надоело, что меня так мало любят, мне грустно, и я как собака, которой хозяин с тупой настырностью дает один и тот же несъедобный кусок мяса, хотя на столе столь желанный ванильный крем.

— Если мне не изменяет память, Минотавр каждый год съедал по семь мальчиков и семь девочек. И у вас такие же порции?

— Да вовсе нет никаких порций. Много говорится против сладострастия — будто оно вгоняет в меланхолию, мешает работе и безнравственно. Не говорят только, что оно ненасытно. Твоя подруга дает наслаждение и счастье, она желанна, нежна и достойна всяческого уважения. И тем не менее, тебе еще нужно волокитство, которое через два дня на третий приносит что-то новое. Но если вдруг лишаешься всего этого, чувствуешь пустоту, будто вообще никогда ничего не было. Это какая-то бочка Данаид. Счастье подобно лету — оно не распространяется за свои пределы, и память о нем не помогает в зимние холода.

Она пожалела его. Ей всегда нравилось находить предлог для жалости. И она снова почувствовала себя нужной ему — чтобы согреть его.

— Дражайший Минотавр, пусть уж я лучше думаю, что если вам все время нужно свежее мясо, то это лучшее доказательство вашей неудовлетворенности всеми предыдущими женщинами.

— Напротив, именно когда женщина удовлетворяет тебя, это и побуждает начинать все с другой — и с другими.

Они возвратились в комнату Соланж, освещенную только розовой лампой в изголовье постели. На авеню Анри-Мартен не было розовой лампы, которая здесь напоминала что-то девическое. Впервые он видел ее в той комнате, куда к нему не приходили другие женщины.

И вдруг внезапно:

— Почему все-таки вы хотите выйти за меня?

— Чтобы быть счастливой!

«Быть счастливой». О, мудрый ответ! Ему всегда нравилось, когда откровенно говорили о «желании счастья».

— Я так хочу этого! — с волнением сказала она.

Он ответил, хотя откровенно, но с предусмотрительной неопределенностью:

— И я хотел бы видеть вас счастливой!

Однако со вчерашнего дня и особенно после того, как они сидели в гавани, он уже стал представлять себя, вдвоем с нею. Возникло полное согласие, а его доверие к ней неизмеримо возросло. От всего, что она говорила и делала, оставалось впечатление легкости, близости и совершенной естественности; они уже вполне освоились друг с другом; теперь было достаточно раскрыть свои души и ничему не противиться. Косталю уже казалось, что он привык воспринимать свое будущее в зависимости от нее. Возбуждение прошло, оставив чувство этой женитьбы как чего-то желанного. Однако физически он не мог произнести тех слов, которые связали бы его.

— В Афинах невеста посвящала Артемиде свои детские игрушки. У вас — кролик и завиток из своих волос. В Беотии, когда она подъезжала впервые к дому мужа, сжигали одно из колес ее повозки в знак того, что она уже никогда не уедет отсюда. В Риме новобрачный поднимал жену на руки и переносил через порог.

— Интересно, хватит ли у вас сил поднять меня…

Косталь угадал в этих словах незамысловатую провокацию, и это было ему приятно. Когда он поднял ее, она обхватила его шею и прильнула к его губам. Он пронес ее через ванную, но на пороге своей комнаты остановился и поставил на ноги. Потом предложил закончить вечер совместным чтением.

— Давайте почитаем, например, «Дневник» Толстого, дожидаясь друг друга в конце каждой страницы. Можно начать с того места, где он пишет: «На протяжении пятидесяти лет женщины постоянно падали в моих глазах». Или, быть может, вы прочтете то место, которое начинается такой цитатой из Гоголя: «Господи! В мире и так уже достаточно всяческих нечистот! Зачем Тебе понадобилось прибавлять к ним еще и женщину?»

Все эти любезности привели, как и можно было ожидать, к шалостям и дурачествам. Однако в этот вечер он не прикасался к ней, опасаясь испортить такой удачный день и к тому же, желая показать ей, что она хороша для него и без чувственных наслаждений. В своей одинокой постели он ворочался и, улыбаясь, шептал: «Моя маленькая девочка», думая: «Теперь было бы уже преступлением оттолкнуть ее и совсем некрасиво оставлять в той неопределенности, как я это делаю. Да, породив в ней любовь и надежду, я просто обязан жениться».

Ночью он проснулся и, услышав капли дождя, вспомнил, что, когда уходил от нее, окно в ее комнате было полуоткрыто. Забеспокоившись, как бы она не застудилась, он на цыпочках проскользнул к ее двери, и ему пришло в голову, не заперлась ли Соланж. Но дверь открылась, и Косталь вошел. Он не стал рассматривать ее спящей — она не любила, если смотрели на нее голую, или одевающуюся, или моющуюся в ванне. Может быть, ей не нравится, когда смотрят, как она спит… Он заметил только свернувшуюся калачиком фигуру и подумал: надо сказать ей, что это вредно для кровообращения. В боксерском зале между раундами ему говорили: «Вытягивайте ноги!»

Он закрыл окно и, выходя, поцеловал ножку ее кровати.

Дневник Косталя
29 сентября. — Вчера был день чудес. Сегодня после двух радужных дней проза. Уже пять лет, как я не жил вместе с женщиной. Теперь учусь заново.

Белый дворец, Розовый дворец и т. д. К счастью, я уже знаю все это. Уж лучше совсем не видеть какой-нибудь музей, чем осматривать его всего один раз вместе с женщиной, если только она не обладает совершенно исключительными качествами.

Все время беспокоюсь о ней. Не скучает ли она? И достаточно ли я хорош с ней на ее взгляд? Не мало ли я по-дурацки трачусь, чтобы выглядеть галантным кавалером? А когда она говорит: «Не обращайте на меня внимания!» — искренне ли это? (Женщины считают идеалом, когда им угождают в мелочах, а сами они — в большом.) Возвращаюсь к себе в комнату за час до обеда после того, как с десяти утра непрерывно был наедине с нею, и только одно желание — лечь. Сердце колотится, как в лихорадке. Ощущение нервного срыва. Я почти не владею собой. Мы расстались только три четверти часа назад, и нервы все еще напряжены.

Ожоги от встречающихся лиц, а я приклеен к ней. И, конечно, никогда до сих пор еще не встречалось их столько. (Та, с косами вокруг головы, подобными кольцам Сатурна…) Если бы я только был один! Грустный, как лошадь, чьи товарищи пасутся на воле, а у нее во рту удила. Одно-единственное существо лишает тебя огромного мира, ставит перед тобой перегородку. Оно выпило все, и блистательный мир перестал существовать.

(Записано перед сном.) Эти три дня, из которых первые два были безупречны, эта девушка с идеальным характером, воплощение кротости и такта, эти три дня словно бы расплавили всего меня. Вечером искал какой-то предмет и не мог найти, хотя он лежал прямо перед глазами. Это расплавление касается даже лица, делая его каким-то полинявшим; веки настолько тяжелые, что с трудом поднимаю их. И все эти совершенно никчемные мысли. Я уже не принадлежу сам себе!

Название для романа о браке: «Человек, потерявший душу».

Первое время после женитьбы Толстой считал себя счастливым. На самом деле он впал в отупение. Его оглушили.

Я подобен змее, которую ударили дубиной по голове и которая не может двигаться

20 сентября. — Утром не выходил из комнаты якобы для того, чтобы писать письма. После полудня прогулка по старым кварталам (Сотторипа, Сан-Лоренцо и др.). Разговариваем легко и нежно — это получается. Но одна ее фраза поразила меня. Она совсем ничего не спрашивала о моей жизни, и я шутливо похвалил ее за это, на что последовал ответ: «Если бы я не сомневалась, что узнаю о ваших прошлых страданиях! Уж лучше сохранить иллюзию, будто счастье пришло к вам вместе со мной…» Значит, то, что я считал утонченным тактом, всего лишь отвращение женщины к правде. Они просто выкидывают из человека, из писателя все, что им не нравится, что не совпадает с их «Мечтой». Они не любят реальных людей, им нужны лишь фантомы или архетипы, и сами они знают это. После этого мы еще удивляемся их бестолковости! А сами они жалуются потом, будто их «обманули»!

После обеда, чтобы она не чувствовала себя покинутой, пошел к ней читать Ренана. Поставил рядом стулья, левой рукой держал ее за колено (такое чтение восхитило бы самого автора). Она читала «Женщину» Мишле, все время встрепывая себе волосы. Я просто околдован этой совместной жизнью, словно изгнан из реального мира. Напрасно пытаюсь писать и читать, голова где-то далеко и, что еще хуже, набекрень — С. «выкачивает» меня, как истерички, которые, прикасаясь к другим, заряжают себя нервной энергией.

Спрашивает: «Никаких тучек? Все гладко?» Глажу и ласкаю. Но она могла бы прочесть по моему лицу.

Говорит вздор: «Может быть, вы вообще любите немногих…» А почему нужно любить всех на свете? Хватит и узкого круга. Четверо или пятеро — достаточный фундамент, чтобы строить свою хижину. И пусть вокруг рычат и шуршат джунгли, этот фундамент дает безопасность. Беззаветная преданность своему клану, ну а для других, хм… как у дикарей — тигры для общества и в братстве с особого рода людьми (заклинателями змей, укротителями слонов и др.). А зачем, собственно, даже «узкий круг»? Достаточно и меньшего — всего одной привязанности. Когда она есть, жизнь уже стоит того, если, конечно, жизни вообще нужно оправдание. Единственное существо, которое любишь все больше и больше, извлекаешь все новые и новые ноты — из тела и души — все глубже и глубже, как из скрипки виртуоза. Вот поэтому-то, в противоположность мнениям тех, кто неприятен мне и кто судит меня по моей нелюбви к ним, я человек верности, даже абсурдной верности, но эта абсурдная верность лишь для тех, кого я люблю. Когда любишь, верность ничуть, не затруднительна. — Хотел сказать ей все это, но, если говорить только полунамеками и иносказаниями, она будет думать, что принадлежит к «узкому кругу», а потом — какое прозрение! Если же прямо: «Но это не о вас», — значит кинжал в сердце. Пусть уж лучше считает меня «бессердечным».

Когда позднее вошел к ней, застал за картами. «Гадаете, женюсь ли?» Она покраснела. «Совсем нет. Раскладываю пасьянс». Предположим, это правда. Поймать ее на пасьянсе — для меня то же, как если бы она сама ласкала себя. Везти с собой карты! Это еще хуже, так мы дойдем и до кроссвордов.

Жизнь с «любимой» женщиной делает мужественным уже по одной необходимости прилаживаться к ней, следить за собой и за ней. Брызжущая любовь уступает место тому не менее благородному чувству, которое проявляется во внимании к собственным поступкам. Но когда только кажется, что «любишь» эту женщину, а на самом деле она лишь утомляет, подобные усилия изнурительны, особенно если не привык вообще к чему-либо принуждать себя.

Говорят, что жизнь вдвоем — это искусство. Несомненно. Состояние, когда нужно постоянное лекарство, чтобы забыться и защитить себя.

«Но и возле, тебя я обретаю одиночество».

Жеральди.
Прекрасно, если все это так, спрашивается: зачем тогда вообще жизнь вдвоем?

Когда я долго не сжимаю ее в объятиях, она чахнет, вся сжимается, взгляд отсутствующий. Но как только это происходит, вижу преображенное лицо — это иссохший сад, куда впустили воду, или надолго оставленный пес. Она все время непроизвольно жмется ко мне, как ласкающаяся кошечка или резвящаяся собака. Помню того сиамского кота, которого я так любил, но ему настолько была нужна ласка, что он непрестанно кричал — тридцать душераздирающих мяуканий в минуту — если кто-нибудь не брал его к себе на колени. И тогда под гладящей рукой он умолкал. Но я не мог иметь особого слугу для выглаживания кота или какой-то специальный электрический аппарат… После нескольких сводящих с ума дней я кастрировал его. Уж не предвестие ли это для Соланж? Если мне нужно, чтобы она мурлыкала, значит, я должен непрерывно заниматься ею — ласка, нежное слово, «знак внимания» — ей нужно все время чувствовать «поддержку». Веселенькое занятие — быть кислородной подушкой! И, конечно, продолжать свою работу, постоянно обволакивая ее собой, достигать своих целей, утешая других, вот истинно мужское занятие. Но это опустошает.

Оставьте меня на гребне самого себя. Оставьте это полное согласие собственной природы и образа жизни. Не мешайте мне ходить по водам. К тому же, она горит не так ярко и не так быстро, как я. Она не из моего рода полубезумных, в чьем мире я только и чувствую себя абсолютно непринужденно. Я горю, она гасит меня. Я ступаю по воде, она хватает меня за руку, и я тону.

Лорд Байрон: «Зачастую легче умереть ради женщины, чем жить с нею».

Лорд Байрон в письме к X.: «Кажется, вы женились на красивой женщине. Хм… А не стали ли ваши вечера несколько томительнее?»

Мне не в чем обвинять ее, она безупречна. Я даже не против совместной жизни, будь то брак или любовная связь. Я только против жалости, которая заставляет изображать любовь к тому, кого на самом деле не любишь по-настоящему.

1 октября. — Ночь с нею, приятная. Но утром она печальна. Женщины, эти вечные Пенелопы, которые днем распускают то, что соткали ночью. Очевидно, она чувствует, что не приносит мне счастья. Я буквально разрываюсь, только бы она не страдала, но при этом мучаюсь сам, и она это тоже знает: неизбежное следствие любого дела, основанною на жалости. Может быть, она недовольна, что после этих двух первых дней, когда мы были так близки друг к другу, я так и не сказал ничего определенного? И понимает ли, что я сейчас точно в том же состоянии, как и в день отъезда? Эти странные слова: «Мама хочет, чтобы я непременно вышла замуж еще до весны. Вскоре нам нужно дать ответ одному молодому инженеру…» За этим последовал рассказ о том, что какой-то инженер просил ее руки. «Но вы никогда ничего о нем не говорили…» — «Я не хотела докучать вам».

Ну что ж! Пусть женится и освободит меня от нее. И в то же время это как-то действует — не на мое самолюбие, но на то чувство, которое у меня есть к ней. А потом я не очень и верю — существует ли этот инженер на самом деле? Если окажется, что все это выдумка, чтобы подтолкнуть меня (может быть, и при участии ее матери), я, пожалуй, уже никогда не захочу даже видеть ее. Я могу быть таким и этаким, но только не тем, кого можно подтолкнуть на что-то.

В пять часов, когда я пошел на прогулку, она попросила отправить ее письмо к матери. Молодой доктор Ф. рассказывал, как чуть ли не взламывал почтовый ящик в доме своей невесты, чтобы добыть адресованные ей письма. Когда я сказал ему: «Однако же вы и тип!», он ответил, смеясь: «Зато я все-таки человек с характером!» У меня в руках было это письмо, и я подумал: если бы мне захотелось изобразить из себя «человека с характером», как доктор Ф., может быть, вся ситуация сразу и окончательно прояснилась бы, и для меня наступило исцеление и освобождение. Достаточно прочесть: «Я сказала ему про этого мнимого инженера…», и в тот же вечер она уехала бы из Генуи, а мое будущее полностью просветлилось бы. Хотя и противно, но часто разум требует совершить подлый поступок. Когда я сбежал из Парижа, это было некрасиво и в то же время необходимо.

И эти письма к матери и ответные письма — насколько я знаю, она больше ни с кем не переписывается. Как она одинока! Это трогательно… Сомневаюсь, чтобы она много писала про меня. Да мне это и не понравилось бы. А из Этрета все-таки должны прибыть советы и дипломатические инструкции… Насколько чище была моя жизнь вдали от гинекея! Когда я брал оттуда все, что мне нравилось, но сам никогда не входил в него! И натягивал нос папашам и матерям, вместо того чтобы считаться с ними.

Впрочем, даже если этот инженер чистейший миф, можно ли ее осуждать? Не естественно ли в том положении, в которое я ее поставил, стараться ускорить, подтолкнуть мое решение даже ложью? И не было ли бы чистейшей пошлостью посадить ее на поезд, узнав про обман?

Что может быть ужаснее, чем подобное чувство-гибрид, среднее между любовью и безразличием, каким на самом деле оказывается жалость? Уже нет взаимной искренности (разве кому-нибудь нравится быть предметом жалости?), напротив, лишь самоедство, опустошение и в конце концов бурный разрыв, раскидывающий обоих в разные стороны.

Правило: не следует жалеть тех, кого не любишь (это почти то, что говорил мне папаша Дандилло).

Правило: нежность, если нет сильной любви, неуместна. Ведь только сильная любовь дает радость оттого, что приносишь наслаждение любимому существу.

Правило: делай добро и вместе с ним неприятности одному и тому же человеку, тогда сразу будут удовлетворены и твое тщеславие собственным великодушием, и желание, чтобы тебя ненавидели.

2 октября. Завтра начало школы. И здесь, как во всех городах Европы, все ребятишки отправляются с пакетами под мышкой, в новых, только что купленных башмаках. Брюне требует для себя зеленый галстук, иначе он не сможет будто бы толком учиться. И чтобы купила его мамаша Бильбоке: «Вы, женщины, понимаете в этом…» Этот зеленый галстук так ему понравился, что он не снимает его даже дома. Он не писал мне с 25-го.

Когда он жил со мной, мне это надоело. Но совсем не так, как с Сол. Чтобы описать все тонкости, понадобились бы страницы и страницы. А может быть, и всего одна строчка. Он мешал мне работать, потому что каждую минуту я чувствовал любовь к нему.

(Записано вечером.) Бесконечный день вместе с нею. Ничего серьезного — просто не о чем говорить. Представляю, что будто бы решил жениться: «Целых тридцать лет ничего не сказать друг другу. И ведь еще ничего даже и не начиналось». — «У вас плохое настроение. В чем дело?» — «Вы же знаете, все то же». — «Будущее?» — «Да, эта мысль преследует меня — лишиться всего». — «Чего же именно?» — настаиваю, чтобы поглубже разбередить рану. — «Вас». — «Значит, по-вашему, сейчас я принадлежу вам?» — Ничего не отвечая, она прижимается ко мне, и это выводит меня из себя. Ее слова замораживают. Три смысла в этом «обладании». Она обладает мною по праву захвата. Потом, как говорят на воровском жаргоне, она «поимела», обставила меня. Наконец, вампирическое обладание — лежа на мне, высасывать из меня жизнь.

Глядя на проходящий поезд, она вздохнула: «Сколько же увозит он обманутых надежд и несбывшихся мечтаний?» Но женщине никогда не придет в голову, что уходящий поезд может увозить с собой и исполнившиеся мечты. Меланхолия — это утешение бедных душ. На Западе, где преобладают женщины, культ страдания; на Востоке, где господин — мужчина, культ мудрости. И вот я рядом с этой молчаливой и тусклой женщиной, раздраженный, перебирающий внутри себя недостойные ни меня, ни ее слова. И я беру ее руку в свою. Всякий раз, ощущая между нами нечто непоправимое, мне хочется тихо приласкать ее, дать какой-то знак, что я люблю ее. Но в конце концов мне становятся невыносимы эти фальшивые ласки, которые только опошляют настоящее чувство, подобно тому как и жалость позорит любовь. Господи! Сделай так, чтобы я не поддавался всему, что восстает во мне против нее! Дай мне выдержать эти оставшиеся восемь дней…

* * *
По существу, жизнь вдвоем заключается, главным образом, в ожидании. Соланж еще не собралась, и Косталь спустился, чтобы подождать ее в такси, на котором они должны были ехать в Сан-Коссиано. Эта деревня совершенно не интересна для экскурсий, кроме одного — возможности убить время. Наконец, появилась Соланж.

— Вы плохо напудрились.

— Это потому, что я спешила.

Он с раздражением посмотрел на нее. Из-за плохой пудры и ее подурневшего лица Косталь вдруг увидел, какой она будет в пятьдесят лет: заплывшей маленькой мещанкой.

Они поехали. Голубизна неба напоминала обезьяний живот. Иногда по дороге попадались прогалины, открывавшие поверхность моря. Из его бескрайнею пространства, слепившего лазурью и солнцем, доносилась колодезная прохлада.

Соланж не говорила ни слова, хотя вдвоем нельзя быть ни рассеянным, ни ушедшим в самого себя, не ощущая при этом беспокойства или осуждения спутника. Как и во всех случаях, когда он не знал, что сказать, Косталь взял ее под руку. Она все так же молча прижалась к нему, и он перехватил ее взгляд немого упрека с ее вечным вопросом: «Ну почему вы не хотите жениться на мне? Вы же знаете, как я люблю вас. Да и сами изображаете любовь». При малейшем толчке автомобиля ее лицо искажалось гримасой и она хваталась за дверную ручку. Косталь даже не почувствовал бы этих толчков, если бы ехал один. Но мало-помалу и ему они стали неприятны. Жизнь вдвоем создает эндоосмос[23]. Если тоскливо одному, тоска передается и другому. Точно так же заразительны и всяческие неудобства.

Это испортило Косталю всю поездку, длившуюся около часа. Наконец, приехали в Сан-Кассиано. Среди утренней свежести покоилась красно-белая деревня. На самом припеке спал человек, сгрудившиеся на нем мухи были похожи на рану. Озабоченные собаки спешили на какие-то важные свидания. Отъехал автобус с туристами, осматривавшими здешнюю церковь. Перезревшая, но еще с претензиями дама держала у себя на коленях маленькую собачку. Проезжая, Косталь подмигнул ей.

— Вы еще строите глазки этой старой выдре! — возмутилась Соланж.

— Совсем нет, всего лишь собачонке.

Они поднимались к церкви. Мадемуазель Дандилло не спускала глаз с носков своих туфель (стоило ради этого посещать «живописные места»!) — она вся погрузилась вгиппогрифическое желе. Вошли в церковь.

Она долго стояла на коленях. «Вы просили у бога христиан, чтобы я женился?» — спросил он, когда они выходили. «Нет, только сказала: „Боже, сделай так, чтобы я была счастлива“». — «Значит, вы верите?» — «Нет, но что-то во мне есть…» Косталь ожидал почти такого ответа и нарочно задал второй вопрос, чтобы она хоть немного запуталась.

Ад от необходимости все время считаться с нелюбимым человеком. Когда любишь, это только приятно и даже не жаль времени, которое теряешь из-за этого. Тогда просто говоришь себе: «Нужна же, в конце концов, и какая-то разрядка». До войны у Косталя была немецкая овчарка, и часто, видя, как он выходит, собака без команды сама шла с ним и бесцеремонно требовала, чтобы он играл с ней. Метров двести он заставлял ее бегать за камнями или же, представив, что это не пес, а лев, начинал дрессировать ее. Он выходил для чтения, то есть для работы, и поэтому через двести метров все заканчивалось: «Ах ты, старая обезьяна! Вот тебе последний камень!» Но перед умоляющими глазами собаки этот «последний камень» все повторялся и повторялся. Прогулка пропадала. К счастью и для богов, и для зверей, и для детей, и для простаков, и даже для самого Косталя справедливо изречение Гесиода: «В уме Зевса одна мысль легко сменяет другую». Случалось и так, что настроение у собаки вдруг менялось, она уже не «любила» Косталя, прекращала игру и одна шла домой. Косталь же, избавленный от демона жалости, мог открыть свою книгу. — Идя рядом с Соланж, он вспомнил эти обыденные сценки. «Хоть она и не показывает виду, ей, конечно, приятно выходить вместе со мной. У каждого свои вкусы». Но если бы, переменившись с той самой собачьей резкостью и «разлюбив» его, она пошла бы одна садиться в авто и оставила его на каких-нибудь десять минут, как бы тяжело он вздохнул!

На обратном пути она была еще молчаливее и печальнее. Молчание продолжалось и в городе, когда они сидели в ресторане, где было еще пять или шесть пар — все открывали рты только для того, чтобы есть. «Мы та самая Вечная Пара, которая только и занимается тем, что делает лицо. И если искать саму сущность всех мерзостей в человеке, то не в отдельной личности, сколь бы гнусной она ни была, а всегда в паре». Однако к концу завтрака она попробовала завязать разговор, но теперь уже Косталь не захотел отвечать. Он еле удержался от того, чтобы потребовать прежде времени свой десерт, расплатиться и, оставив ее одну, уйти в отель. Все-таки они вышли вместе. Конечно же, он получил теперь полное право на несколько часов одиночества, но к концу дня все равно нужно было встретиться с нею. Когда он снова увидит ее, это будет испытанием, а перспектива ничегонеделания и для нее самой, а из-за нее и для него тоже, превратится в настоящую пытку.

Буря разразилась, едва они вернулись в отель.

— А теперь, прошу вас, объясните толком, почему вы дулись все утро.

— Но я совсем не дулась! Наоборот, это вы всегда так сдержанны со мной…

— Я слишком хорошо знаю вас, чтобы полностью раскрываться, тем более что откровенен только с незнакомцами, да и то лишь когда это связано с опасностью.

— Значит, незнакомцам вы доверяете, а мне нет?

— Я вообще никому не доверяю.

— И мне тоже?

— Доверяю тому, что в вас есть, но солгал бы, сказав, что верю вам такой, какая вы сделаетесь в будущем.

Она нервно передернула плечами.

— Вам всегда кажется, если я молчу, значит, дуюсь. А мне так хорошо, когда можно не отвечать… Я хочу, чтобы меня понимали и без объяснений… Но, в конце концов, неужели все, более или менее… А когда вы идете вместе с матерью, разве она иногда не молчит?

— Пожалуйста, не впутывайте сюда мою мать. У меня с нею никогда не случалось и тени каких-либо неприятностей. Нам всегда было хорошо друг с другом.

— Так, значит, вы не дулись сегодня утром? И при этом не произнесли и двадцати слов за три часа.

— Конечно, нет. Я думала о будущем… И мне было так хорошо рядом с вами…

— И все-таки любой, взглянув на ваше лицо, сказал бы, что эта женщина чем-то недовольна. Значит, когда вам хорошо, у вас недовольный вид, это уже мило! Но я-то предпочел бы что-нибудь другое, чем целый день ломать себе голову: «С какой ноги она сегодня встала? Что это с ней? Может быть, я сделал что-то не так? Но что именно? Или же ей просто очень хорошо?» Быть на поводке у настроения женщины! Предположим, я неправильно понял вас. Предположим, я нетерпелив, вспыльчив, невыносим. Но ведь это факт, что с десятками мужчин и женщин после недели совместной жизни у меня никогда не было никаких неприятностей… Понятно, если бы лет через пять после свадьбы! Поверьте мне, такое состояние, когда при взаимной любви люди делают друг другу больно, это ненормально. Ведь я люблю вас и в то же время чувствую, что способен причинить вам страдания, хотя, к несчастью, у меня и нет достаточной смелости, чтобы переступить эту черту.

— И что, если к несчастью? Смелее, не сдерживайте себя!

Она нервно ходила вдоль и поперек комнаты, усыпанной пятнами солнца, похожая на дикого зверя в солнечных прогалинах джунглей. В ней вообще было что-то дикое, в этой девушке, которая обычно жила с притушенными огнями. Лицо стало напряженным, кровь прилила к глазам и скулам, где выступили красные пятна. На лице белел только нос, присыпанный пудрой. Косталь понял, насколько она стала уже женщиной, насколько именно он всем своим поведением сделал ее женщиной. С первого же дня здесь, даже при всей ее нежности к его ласкам, он заметил, что у нее уже нет того голоса школьницы, доносящегося как бы с другой планеты, ее лунного голоса прежних дней. Лицо и взгляд словно заострились. И та энергия, с которой она вонзала шпильки в волосы и расчесывала свои густые косы, была плотно заряжена угрозами для свободомыслия. Маленький артишок стал женщиной. Мерзкая история. Боязливый человек, которому нужно плыть по морю, в семь утра видит его спокойным, а к десяти, когда ему нужно садиться на корабль, оно уже штормит, И это ее жесткое женское лицо. Косталь испугался. Испугался того, во что она начала превращаться и что она сможет сделать с ним, если он в припадке безумия запрется вместе с ней в одной клетке. Внутри него всегда спало что-то кровожадное, ожидающее лишь повода, чтобы проснуться, и теперь таким поводом стал его страх (механизм всегда одинаков и у человека, и у диких зверей — страх порождает кровожадность, нужную для уничтожения возникшей угрозы). Вышагивавшая вдоль и поперек комнаты Соланж была похожа на пантеру в клетке. Он же, скорчившийся и наклонившийся вперед, с узкими глазами, искаженным ртом, весь заряженный злобой и страхом, с первого же взгляда напоминал гиену.

Она продолжала:

— Если, по-вашему, опыт доказал, что вы не сможете жить со мной, значит, нужно прекратить его. Я не принуждала вас к своему обществу. Вы сами позвали меня…

— Я уже давно жду этих слов. Да, я позвал вас. Но почему именно вас? Потому, что я видел вас несчастной. Лично мне вы были не нужны, более того, даже мешали. Я позвал вас из жалости. Это все тот же демон жалости, который портит мне жизнь…

Мадемуазель Дандилло упала на стул и зарыдала. Косталь откинулся назад, как боксер, нокаутировавший своего партнера. «Что ж, наконец-то! Значит, она умеет плакать[24]

— И всегда одно и то же. Я борюсь с жалостью, а потом уступаю. Но ведь жалость обоюдоострое оружие. Оно обращается не только против меня, но и против того, на кого направлено. Жалость всегда бьет мимо цели, автоматически. И тогда я страдаю и озлобляюсь, а мое страдание всегда активно и переходит в агрессивность. Большинство моих злых дел были следствием жалости. И с мужчинами, и с женщинами. Та женщина, которую вы видели в моей пор-рояльской студии[25]… И многие другие… Все это из-за жалости. Жалость нарушает порядок, жестокость восстанавливает его. Да и вообще, почему я говорю только о жалости, это все значительно глубже, и в самой основе все-таки лежит добро. Благо в том, чтобы жить для себя, не заботясь о других. Увы, это ужасное искушение добром! Сколько бы я ни старался, но как часто не выдерживал! А это уже порок. Добрые дела просто валят меня с ног. Подобно взвившейся вверх ракете, которая, достигнув своего апогея, низвергается и исчезает в небытие. Иногда она падает на толпу и калечит людей. Но ничего этого не было бы без ее великолепного взлета. Мне приходит на ум и обезумевший кот с вылезающими глазами, который одним прыжком вскакивает на самую вершину дерева. Но ему уже не сойти, и приходится лезть за ним наверх. Так и я, совершив доброе дело или хотя бы то, что принято называть «долгом», взобравшись одним прыжком на дерево, попадаю в ловушку. И это очень грустно… Как после плотского наслаждения. Но если речь идет о теле, здесь чистая физиология, и все быстро проходит, да и вообще такое редко случается, во всяком случае у меня. Наоборот, чувствуешь себя на вершине блаженства В конце концов, какое это имеет значение, только болваны могут использовать аргументы такого сорта против сладострастия. Но после доброго дела у меня всегда долгая хандра, и на то свои причины, во всяком случае я так думаю. Может быть, потому, что понимаю бесполезность всего этого: с виду как будто благо, а в сущности никакого толка. И опять я в дураках. Другой на моем месте радовался бы своей чистой совести после совершенного добра, но у меня только угрызения и ощущение собственной непохожести на всех… Почему мне приятна эта непохожесть только когда она заключается не в превосходстве над ними?

— Вы говорили… тогда: «Я радуюсь злу… но… я… мне кажется, еще больше… радуюсь добру», — запинаясь от икоты и слез, произнесла Соланж.

Он засмеялся.

— Я говорил так потому, что это неправда, чтобы уязвить Господа Бога (фигурально говоря, ведь я неверующий).

Молчание.

— У меня была довольно бурная жизнь. Из двух сотен сражений я проиграл приблизительно сто. Из этих ста пятьдесят по трусости — разрывал и бежал прочь на всех парусах. Но не только по трусости. Я слишком презираю общественное мнение, чтобы стыдиться бегства. Кто-то очень хорошо сказал про меня: «У него достает решимости только на то, чтобы дернуть прочь». Остальные пятьдесят проиграны из-за минуты колебаний. Секундная неуверенность, и противник победил. А колебания в этих проигрышах происходили всегда от жалости. Я мог нанести удар, но жалость мешала мне. В результате удары получал я сам.

— А от меня вы получили много ударов?

— Да, много, но вы даже не чувствовали этого.

Соланж плакала, закрывшись ладонями, тело ее сотрясалось от рыданий. Потом рукой провела по платью — на нем оторвалось одно из кружев. И надо было замолчать? Опять жалость! Но ему нравилось собственное раздражение против нее, в особенности сегодня, когда она была не в лучшем виде. Ахилл говорит в «Илиаде», что гнев «сладок, как мед». И тот, кто никогда не ощущал дрожи по всему телу с ног до головы от нахлынувшего гнева, просто несчастный человек. Нет никакой заслуги в добродетелях, если ты лишен силы совершать зло. Косталь никогда даже не пошевельнулся ради того, кто плакал. В том числе и ради сына. Когда тот был еще маленький, он заставил его дать обещание совсем не плакать. (Иногда Брюне прятал лицо в юбках мадемуазель дю Пейрон: «Я сейчас заплачу, спрячьте меня, чтобы не увидел папа».) Однажды, когда ему было тринадцать лет, отец дал пятидесятифранковый билет купить чернил, и требовалось возвратить сдачу. Брюне вернулся с изменившимся лицом. «Это гарсон, а не хозяин. Он украл у меня пятнадцать франков и сказал, что отдал. В сдаче не хватает пятнадцати франков. Вот если бы там был полицейский!» Косталь никогда не замечал своего сына в обмане, но исчезновение пятнадцати франков показалось ему подозрительным. «Дурацкое положение: ведь я же не знаю, кто из вас лжет — гарсон или ты». Он еще секунд десять изрекал банальные слова о потере пятнадцати франков. Лицо сына вдруг покраснело, он стал похож на лягушонка и заплакал. «Что ты плачешь?» — «Ты же сказал, будто это я взял их». Косталь поверил, что Филипп не врет, но он не поцеловал его и ничем не утешил, кроме нескольких общих фраз. Лишь когда слезы высохли, он сказал: «Знаешь, я, кажется, верю тебе». Прошло еще секунд десять, и ребенок опять стал похож на лягушонка и снова заплакал. «Тебе не о чем теперь плакать. В чем дело?» Мальчик ничего не ответил, только тяжело вздохнул и, подсев ближе, прижался к его щеке. Но Косталь все равно удержался от того, чтобы приласкать и поцеловать его, хотя понял двойное горе Брюне — быть обкраденным и заподозренным. К тому же он увидел еще и уязвимость сына, заплакавшего во второй раз оттого, что ему поверили. Но он только дотронулся до его руки, и они стали говорить совсем о другом. Этим он хотел внушить ему, что от слез не будет никакого облегчения. (На самом же деле слезы Брюне оказались совсем небесполезными, ведь именно они доказали его правдивость. Но это уже другое дело.)

Косталь продолжал:

— У меня возникла жалость к вам, когда я понял, что не столь уж сильно люблю вас. С самого начала. Ах, если бы я любил! Если бы мог избавить вас от этого ада жалости и привести в рай любви! Тогда все как по волшебству стало бы очень просто! Я ведь знаю, что такое любовь: вы уже три месяца были бы моей женой. Но я не люблю вас. Вернее, недостаточно глубоко. А неглубокая любовь — это не любовь. Моя жизнь совсем в другом. Там, где нет вас. Вы были просто недоразумением…

Мадемуазель Дандилло, вся дрожа, встала и как бильярдный шар, падающий в лузу, кинулась к двери. Косталь схватил ее за руки, силой заставил сесть и стал укачивать. Она прижалась к его груди, он тихо целовал ее веки и с грустью думал о том, что это ничего не меняет в их ситуации, и опять ужаснулся всем этим ласкам, которыми пытаются прикрыть непоправимое зло. Он яростно сопротивлялся возникшим в его голове пошлостям: «Бить одной рукой и утешать другой, и т. п. …» И тому вульгарному обыкновению супружеских пар, когда «сцена» неизменно заканчивается на постели. Косталь не говорил ни слова, у него хватило порядочности молчать — да и чем он мог бы утешить ее? Отказаться от только что сказанного? Но на это он был неспособен, даже если бы она умоляла его. Наконец она перестала плакать и стала целовать ему лицо, ладони и даже плечи. Она никогда прежде не делала этого, и ему стало неприятно. Особенно губам, на которые попали ее волосы.

Наконец пришли и слова:

— Но я-то стараюсь сделать все, чтобы вам было хорошо! Вы же знаете, я так и осталась до сих пор маленькой девочкой и никогда не выходила из тени моих родителей. У меня никогда не было друзей. Как же вы хотите, чтобы я не была неловкой в отношениях с людьми и особенно с таким человеком, как вы? Мне нужно привыкнуть к вам. Здесь все дело в способности приспособляться. Вы говорите, что наши трения еще до брака — это значительно серьезнее, чем если бы они возникли через пять лет. Но как раз наоборот, через пять лет было бы хуже. Ведь, в конце концов, привычка…

— Зато я очень надеюсь, что жизнь никогда не станет для меня привычкой.

— Признайтесь, сейчас мы в таком положении, которое никак не назовешь нормальным. Вы считаете своим долгом заниматься мною целый день, хотя в обычной жизни мы виделись бы всего несколько часов. Что касается меня, то и сейчас вы могли бы иметь полную свободу. Неужели вы думаете, что за пятнадцать лет я так и не научилась сама занимать и развлекать себя?

Косталь все еще ласкал ее и гладил ей лоб. Она спросила: «У меня уже морщинки?», и он ответил, шутя: «Ведь я же предупреждал вас в письме, что оставляю за собой право в один из этих пятнадцати дней сделать вас несчастной». Показывая на маленькие пятнышки от ее слез, он спросил, годятся ли обычные очистители против таких пятен, и тогда ее комплект можно будет назвать на языке высокой моды или «Фонтан Италии», или «Мои первые слезы».

— Помните, я недавно сказал, что никому не доверяю?

— Да, помню.

— Так вот, это неправда. Просто мне захотелось солгать. Я хочу довериться, подобно тому как христиане считают нужным говорить: «Я хочу верить».

— Но у меня есть доверие.

— И вам приходится метаться по комнате, как дикому зверенышу…

Она улыбнулась, и у него хватило подлости подумать, насколько быстро она все-таки утешается…

— Наконец-то вы хоть мило пошутили, а то все эти ваши мерзкие каламбуры… Неужели дикий звереныш пугает вас?

— Конечно же, черт возьми! Он раздробит тебе голову, секунда за секундой, все по одному и тому же месту, двенадцать часов в день, и прикончит тебя.

Все-таки он не смог дойти в своем порыве до самого конца и прижать ее к себе — раздражение, едва успокоившись, вспыхнуло снова, еще до того, как он сменил рубашку: день стоял очень влажный, подмышки взмокли от пота, и он боялся, что она услышит запах, если он будет близко к ней. Эти опасения сделали совсем иным их примирение, незавершенным и холодноватым. Соланж страдала — ей так хотелось прижаться к нему и спрятаться в его объятиях! Но и сама она чувствовала неловкость от распухших глаз и набрякшего лица, хотя и спешно присыпанного пудрой. Оба еще не вполне поняли — чтобы завершить эту сцену с тем достоинством, которое позволило бы занести ее в анналы их любви, надо разойтись и привести себя в порядок.

Он сказал:

— Я дважды сделал вас женщиной: когда взял вас и когда заставил плакать. Так что теперь вы отмечены моей печатью. Но все-таки простите мне эти слезы.

Соланж с полной серьезностью ответила ему:

— Да, я прощаю вас.

Косталь ушел к себе в комнату и закурил. Через пару минут она постучала, и он бросил свою сигарету за окно. Она сказала:

— Я сейчас зашила свое платье. Не нужно ли вам что-нибудь, пока нитка в иголке?

Значит, и она тоже хочет получить прощение, чем-нибудь услужив ему, хотя бы материально, если уж это не удается в моральном отношении. Он был наполовину тронут, наполовину стеснен. Пожалуй, даже больше стеснен.

— Спасибо, не нужно. И ведь для этого на этаже есть горничная…


Считается, что ссоры укрепляют любовь На самом деле от них только трещины, которые уже невозможно заделать. Если порыться в прошлом, понимаешь (особенно это относится к натурам нервическим), что глубоко любимые люди — это те, с кем никогда не было никаких трений. И подобные чудеса действительно существуют.

Последующие пять дней кое-как, но все-таки прошли: прогулки по городу и на берегу моря, экскурсии. Соланж все яснее понимала, что ничего хорошего из ее приезда сюда не получается, чувствовала около себя стесненного и ускользающего человека, пахнущего отсутствием, и в ее больной голове вертелось: «Зачем все это?»

«Слишком хорошо, чтобы так было и дальше», — вздохнула она как-то раз после долгого молчания, на что последовала резкая отповедь: «Что вы хотите сказать этим? Вот я, когда все идет хорошо, говорю себе: „Это столь прекрасно, это не должно кончаться“. И, действительно, все продолжается». Косталь считал, что после того, как он ласкал ее плачущую, она должна была сказать: «Ну что ж, раз вы не любите меня и сами признались в этом, да еще с таким напором, я отказываюсь даже от мысли о замужестве». Но она не сказала этого. Она на все согласится, она прилипла к нему, как присоска, и не отлипнет, пока он не отдерет и не выбросит ее. Она любит не его, она любит замужество.

— Вы и теперь, после всего сказанного, хотите этого брака?

Прежде чем ответить, Соланж опустила глаза с тем видом благовоспитанной барышни, который как бы говорил: «Но ведь такие вопросы не задают».

— Конечно. Со временем все должно устроиться.

Но как она не догадалась ускорить, по крайней мере, свой отъезд, если не хотела объяснений? Могла бы, например, придумать, что мать просит ее приехать. Однако же нет. Совсем нет, и эта ее фраза: «Наверно, Венеция очень хороша осенью. А отсюда очень трудно доехать туда?» Значит, она еще хочет, чтобы он свозил ее и в Венецию. «Я даю ей наполовину, но это совершенно бесполезно — надо давать или все, или ничего. Я все хлопочу о ней из последних сил, а она внутренне упрекает меня за то, что ей приходится киснуть в этой заурядной Генуе. Фи! Здесь даже не услышишь, как поют Sole mio![26] Она отравляет мою жизнь, но и для себя не находит утешения. Отвезти ее в Венецию! Еще чего! Чтобы она испортила мне восхитительные воспоминания о том времени, когда я был там с женщиной, которую истинно любил, и о проведенных там чистых днях одиночества. Ей плохо здесь, и она видит, что от этого плохо и мне. Но почему тогда не уезжает? Из-за того, что здесь за все заплачено, а Генуя все-таки получше, чем Этрета?» Несколько раз он почти с упреком спрашивал ее: «Так, значит, несмотря на ту сцену, вы все еще любите меня?» Она отвечала просветленным взглядом, и он чувствовал себя обманутым. Ах, если бы только она могла отстать от него!

Косталь уже так привык к ней, что, когда она ходила по комнатам полуголая, он не поднимал глаз на нее, настоящую красавицу, созданную для роли «Мисс Франция». Привлекательнее любая незнакомка, какая бы она ни была, чем прекраснейшее в мире тело, которым обладаешь каждую ночь! И при этом иногда у него возникал каприз загореться желанием, и он кружил возле нее, как ястреб над курицей. Но она никак не понимала, чего же он хочет. Это перебирание ласк ради ничего, это вязкое сентиментально-сексуальное желе, — как это отвратительно!

«Для самого понятия о долге нет никаких оснований, говорит Ренан[27], да и многие древние греки до него. Однако во второй вечер после ее приезда я очень сильно ощущал свой долг жениться на ней и успокаивал совесть решимостью сделать это. Кинулся в пучину добра, увлекая ее за собой». Благородный Косталь! И все же, решившись «кинуться в пучину добра», он знал, что у него есть несколько парашютов. Один из них был назван письмо-парашют, другой — тот самый план, сохранявшийся им с первого же дня, как он только возник, несмотря на то, что Косталь несколько раз отставлял его.

Он решил поговорить с ней об этом плане. Когда придет время, он откроет дверь, чтобы она могла спастись бегством. Впрочем, Косталь не сомневался, что из-за своего тупого упрямства она никуда не сбежит. Зато он будет тогда вполне честен с нею, даже больше, чем честен.

За два дня до отъезда Соланж (9 октября) они рано позавтракали и пили кофе в одной из гостиных отеля.

— Я придумал такое средство, которое позволило бы мне, женившись, обрести свободу в тот день, когда наша жизнь станет невыносимой. Для этого нужно сделать так, чтобы вы сразу же исчезли. Вам понятен смысл: сделать так, чтобы вы исчезли?

— То есть убить меня?

— Вот именно.

— Прекрасная мысль! — весело ответила она. — Как это вы не подумали об этом раньше!

— Некоторые обстоятельства таковы, что убийство столь же необходимо, как и точка в конце фразы. Во всяком случае, для такою человека, как я, почти до безумия приверженного пунктуации. Знать, что убьешь, если не будет другого выхода, — это очень успокаивает! Как бессмысленно большинство людей: взвесив с одной стороны это величайшее упрощение, а с другой — собственную трусость, они выбирают именно трусость. Безрассудно, когда человек готов посвятить лучшие годы молодости приготовлению к какой-нибудь карьере, чтобы только зарабатывать себе на жизнь, и в то же время не хочет потратить каких-то два месяца для подготовки убийства, которое сразу же может дать ему счастье. Убиваешь, и все становится на свои места. Но трусы только ранят, и раненный зверь кидается на них, это вполне логично. Не нужно ранить. Никогда. Только убивать.

— А как же нравственный закон?

— Девять десятых, не решающихся на открытое убийство, готовы убивать окольными путями и притом вполне сознательно, пользуясь тысячами «честных» способов, особенно если дело касается невротиков, больных или стариков. Я знал один случай, когда достаточно было подать на старика в суд, чтобы убить его, и без осечки. Другому — испортить репутацию (и сместить с председательского кресла в каком-нибудь совете), тоже верное убийство. Или же мужчина в расцвете лет, но с «мнительным» характером. Предается гласности нечто, когда-то давно совершенное им, — опять верное убийство. Женщину покинул возлюбленный, — и она убита наповал.

— Между такими убийствами и ножом целая пропасть.

— Нет, всего лишь некоторый оттенок, да и то от излишней впечатлительности.

Соланж вдруг вздрогнула и кивком указала в глубь гостиной, где виднелись желтые элегантные туфли и ноги кузнечика из-под развернутой газеты. Господин, читавший ее, был столь неподвижен и беззвучен, что они даже не заметили его. А Косталь по дурацкой привычке богемы, как всегда, не сдерживал свой голос. Он успокоил ее:

— По цвету лысины я вижу, что это англичанин. Он ничего не понял.

— А если он знает французский!

— Да нет же, не знает, — категорическим тоном возразил наш писатель.

— Ну, и какой способ убийства избрали вы для меня? — зашептала она со смехом, положив на его руку свою.

Косталь убрал руку. Он понял, что она никогда серьезно не воспримет его замысел — достаточно вообще не надевать маску, и все будут думать, что ты прикрываешься ею. (И сам множество раз играл в такую игру). Он вспомнил слова Мефистофеля в «Фаусте»: «Мелкие люди никогда не узнают черта, даже если он держит их за ворот». «Ладно, — подумал Косталь. — Во всяком случае, она предупреждена. И если сядет со мной в лодку, это уже ее вина, вина глупости. Ведь глупость в том и состоит, что не видишь очевидного». На ее вопрос: «Какой способ убийства избрали вы для меня?» ему хотелось объяснить, что сбросит ее с катера в море. Но, подумал он, если сегодня она и примет его слова за шутку, когда-нибудь под влиянием обстоятельств может вспомнить их уже вполне серьезно и не захочет отправиться с ним на морскую прогулку. Он умолк. (Может быть, в его молчании был и иной смысл: у героев бывает ужасное нежелание рассказывать о своих делах.)

— Знаете, — продолжала она, — мне хочется сказать вам одну вещь, но я боюсь вызвать только раздражение.

— Тогда не говорите. Мне совсем не хочется раздражаться.

— И все-таки скажу. По-моему, в ваших планах убийства слишком много от литературы!

— Забавно! Люди живут среди ужасов и мнимых ужасов. Если не сама жизнь, то, во всяком случае, газеты преподносят им подробнейшие описания. Но стоит литератору взять для себя что-нибудь из этого, его сразу обвиняют в «литературе». Не знаю, читали ли вы мой сборник новелл «Ловушка». В одном рассказе говорится о любви юных девиц и хозяйки пансиона. Критики подняли оглушительный вопль: растерянные лица, писки оскорбленной добродетели, слезы сожаления о моей судьбе. «Остается лишь посетовать, что г. Косталь выискал для себя столь тягостный сюжет…» Выискал! Как будто не достаточно лишь наклониться и поднять его! Словно не во всех женских пансионах за редким исключением… Столь тягостный! Во-первых, почему лесбиянство — «тягостный» сюжет? Во-вторых, должна ли литература заниматься только «приятными» сюжетами? «…и то, что он последовал, примеру г. Жида». Была нужда вообще следовать чьему-либо примеру! Как будто не достаточно посмотреть на самую обыкновенную жизнь! «Задаешься вопросом, где г. Косталь отыскал столь своеобразных героинь для своих злосчастных историй?» Где? Да среди вас же всех, идиот, и в тот самый момент, когда ты черным по белому возвещал о своем недоумении…

Еще и наполовину не выкурив сигарету, он держал между пальцами наготове следующую. Соланж уже знала эту новую привычку — все те восемь дней, когда его не отпускало нервное напряжение, он почти непрерывно курил. Прикурив от старой сигареты, Косталь продолжал:

— Когда романист далее и пытается не заходить так далеко, как сама жизнь (то ли по наивности, или из нежелания шокировать, или чтобы попасть в Академию и т. д. …), его все равно будут упрекать за то, что он неправдоподобен, все преувеличивает, изображает чудовищ и описывает «патологические случаи». Мадемуазель Дандилло каждое утро читает в газете о десятке убийств. Но когда об убийстве говорю я, это кажется ей столь невероятным, что она не находит другого объяснения, кроме «литературы». Можно подумать, что…

Косталь вдруг умолк. Старый господин встал и сделал четыре шага к ним, не глядя, словно бы их здесь и не было. Взял вместо «Таймс» «Дейли Кроникл» и возвратился на свой стул. Снова виднелась та же лысина цвета взбитых сливок, торчащая поверх раскрытой газеты. Соланж сказала:

— Газетные убийцы — обычно это озверевшие люди. Несчастные, которые живут в ужасных условиях. У вас с ними ничего общего, и я не могу представить вас в этой роли.

— Люди как шары на плоскости — неподвижны, если она горизонтальна. Наклоните ее, и они покатятся. Накануне убийства преступники ведут себя очень спокойно. Как вы думаете, если завтра на авеню Сен-Мартен появятся баррикады, я не буду убивать?

— Неужели у вас такие твердые политические убеждения?

— У меня их вообще нет — я приемлю все. Впрочем, политика не имеет ничего общего с революцией. Умный человек принимает ее лишь как возможность задавить людей, чьи лица ему неприятны.

— Но, что бы там ни было, убийства в гражданской войне и в мирное время совсем разные вещи.

— Отнюдь. Можно, например, убить совершенно незнакомого человека лишь за то, что у него другое мнение о забастовках. Но, оказывается, нельзя убить того, кто стал единственным препятствием не только к вашему счастью, но и к осуществлению ваших замыслов. Именно таким существом когда-нибудь можете оказаться для меня вы. Хотите еще кофе?

— Ну, а если вас поймают?

— Никогда, я везучий, — с уверенностью ответил он, хотя прекрасно знал, как опасно искушать судьбу. Но не смог удержаться от бахвальства, которое было у него почти физиологическим.

— И все-таки, если…

— Приговор будет минимальным, ведь медицинское обследование покажет, что я «психически неустойчив» и «сверхвозбудим». К тому же я давно позаботился об официальных свидетельствах своей ненормальности, которые хранятся в полиции.

— У вас все предусмотрено.

— И в конце концов появится умный министр и учует возможность заработать себе популярность — выхлопочет мне помилование как особо талантливому человеку.

Наступило молчание.

— Но если сейчас хоть один лучик рассудка подскажет вам, что я и на самом деле предполагаю убить вас, вы простите меня? — при слове «простите» на глазах у него выступили слезы. Сам он прощал множество раз, но не испытывал от этого ни малейшего удовлетворения. Здесь не было ничего, кроме все того же искушения добром, которое временами набрасывалось на него и увлекало с силой орла.

— Как же получается, что я могу думать о таком убийстве? — громко спросил он, не дожидаясь ответа Соланж. Но что бы она ни ответила ему, все было для него совершенно безразлично. Если бы сказала: «Да, прощаю», быть может, он даже раздражился бы. Хотя, возможно, ответила бы и «нет». Косталь продолжал: — Как странно, что я и люблю вас, и думаю о подобной крайности. Будто во мне два противоположных течения, подобно сталкивающимся у берега волнам — набегающей и откатывающей.

— Тише! — прошептала она. — Смотрите!

The old gentleman[28] опять пошел, не глядя, прямо к ним. Положив на столик «Дейли Кроникл», он взял «Дейли Мейл» и вернулся на свое место. Опять поверх газеты торчала лысина, розовая, как ледник на утренней заре.

— Это все неважно, уж слишком горячо вы защищаете саму идею убийства! Я восхищаюсь, что у вас своя собственная мораль, совершенно особенная, и при этом вы остаетесь порядочным человеком. Но лучше держать ее при себе, попади она в некоторые уши… Хорошо еще, что у вас нет сына…

Косталь почувствовал, как бледнеет. Она сразила его. Значит, весь труд обмана и сокрытия, который он вкладывал в самого себя, может быть за одну секунду уничтожен, и кем!.. Какая-то ничтожная блошка открывает его, как коробку.

— А чем уж так хорошо, что у меня нет сына? — спросил он переменившимся голосом.

— Так ведь если бы он услышал из ваших уст все эти теории…

Он со злостью посмотрел на нее.

— Будь у меня сын, я безумно хотел бы сделать его похожим на себя — против всех. — Голос Косталя прерывался, как у чихающего мотора. — И моя мораль стала бы его моралью, это было бы только на пользу. Чудо? Но ведь я и живу в ожидании чуда. Сегодня, через неделю, через месяц. Было время, когда я ждал и стремился к нему целыми годами. Но ведь чудеса происходят постоянно. Я и сейчас вижу их — таков мой дар — как можно увидеть Бога в горящем кусте. Иногда я даже устаю от одного чуда и жду какого-нибудь другого. Опять неделями и месяцами. Так продолжается уже пятнадцать лет, и мне это ничуть не надоело. А теперь поговорим о другом. Мы оба устали от этого сюжета.

Через час, взглянув на часы, он увидел, что они остановились, и подумал, а не от приступа ли ярости, когда Соланж сказала ему: «Хорошо еще, что у вас нет сына». Соприкосновение с возбужденным телом испортило механизм. У него уже не раз случалось такое.


Два дня перед отъездом Соланж оказались для Косталя довольно легкими. Во-первых, «оно вытанцовывалось», но была и более глубокая причина. Решившись на то, чтобы Соланж исчезла, если не будет иного выхода, он обезоружил саму идею женитьбы. А поскольку именно она служила главным препятствием между ними, его чувство к ней вспыхнуло вновь. (Один только пример: в ресторане он уже дней восемь усаживал ее напротив себя, а теперь попросил сесть рядом, и не столько для того, чтобы гладить и трогать, но просто чувствовать ближе к себе.) Женитьба, почему нет? Он попытается сделать ее счастливой на год, на два, как угождают тем, кто уже приговорен. «Что ж, у нее будет все-таки два года счастья» — эта фраза мадам Дандилло неожиданно приобрела для него особенное значение. Соланж не казалась больше чем-то ужасным, а была лишь приятной неопределенностью. С этой переменой ожило не только его физическое влечение, но теперь он не мог представить ее дебелой пятидесятилетней матроной. Ведь только от него зависело, чтобы она никогда не дожила до пятидесяти лет. Наконец, решение убить заставляло сконцентрировать все внимание, всю волю, всю изворотливость и самообладание, чтобы остаться безнаказанным, и это придавало ему уверенности: он вновь держал меч, выбитый ею из его рук. Какой легкой становится жизнь, если только захотеть!

В голове его не хватало ясности, чтобы выразить все это. От нервного потрясения его словно захлестнула огромная волна, наполненная злыми духами. В Алжире ему приходилось курить с арабами киф. Один из них, когда доходил до полного отупения, всегда повторял: «В голове курильщика кифа маленькая птичка долбит сухое дерево». И у Косталя маленькая птичка долбила свое сухое дерево. Но куда же ушла та сила, которой Соланж лишила его? И когда он думал об этом, странная улыбка появлялась в его глазах, как будто он уже знал ответ.

В их последнюю бурную ночь Косталь страстно ласкал ее, потом ушел к себе в комнату. И вдруг его осенило то, что прежде никогда не приходило на ум. Он взял с нее «торжественное обещание» не противиться разводу, если он женится на ней, но не потребовал ничего подобного в отношении того, что стыдливо называется «частичным устранением». Мы видели, до чего он доходил по этому поводу (но о четырнадцати сыновьях уже и речи не было). Подобная забывчивость напугала его, и он ужаснулся. Косталь не мог оставаться в неопределенности даже получаса (время на то, чтобы заснуть) и пошел к Соланж.

Она спала. Не зажигая свет, он лег рядом с ней поверх одеяла и услышал неприятное скрипение трущихся друг о друга зубов. Из порта доносились ужасные крики пароходов, застигнутых штормом, такие же, как у людей и зверей. Косталь не испытывал ни малейшего желания прикасаться к ней или видеть ее спящую, ведь у него и так было столько других, на которых он долго смотрел, когда они спали, нахмуривая брови или вздыхая, как видящие сны собаки, а то и с приоткрытым ртом и ниткой слюны между губами.

— Соланж!

Молчание.

Ему показалось, что она мертвая.

— Это вы?

— Проснитесь.

— А в чем дело?

— Я должен сказать вам нечто важное. Вы совсем проснулись?

— Да.

— Одно торжественное обещание я уже взял с вас и теперь прошу второго. Для меня очень существенно само слово «торжественное», ведь обыкновенное обещание… Я, например, когда что-то обещаю… «Дав» его, смогу ли «сдержать»? Но торжественное обещание — это совсем иное.

— Что я должна обещать вам?

— Если я женюсь и вы забеременеете, сделаете ли так, чтобы не было ребенка?

— Да.

— Но аборт всегда опасен. И если ребенок все-таки родится, то сможете ли вы избавиться от него?

Комнату осветила вспышка молнии, словно ослепляющая мысль неба, — у разгневанной природы непостижимые мысли. Раздался громовой раскат, долгий и низкий, подобный звуку моря, смыкающемуся над войском фараона. «Фараон! Фараон! — подумал Косталь. — Ожесточение фараона. Но кто из двоих — Иегова или фараон — вел себя как подонок?» И душа его с любовью взывала в ночи: «Фараон! Фараон!»

Когда стало опять тихо, он спросил:

— Вы поняли, что я сказал перед тем, как загремел гром?

«И она так выламывалась, когда я говорил, что уничтожу ее! Кто сказал, что все это литература! Значит, и она, как все, готова на убийство. Какая наивность думать: „В какой мир приведу я эту маленькую девочку!“ Она и так уже давно там». В нем проснулось сочувствие к ней: да, они могли бы понять один другого. «Мне нравится наш зловещий мир, он хорошо приклеивает друг к другу. Но праведники — это не моя стихия». Он положил руку на ее колено сверху через одеяло, и прошептал:

— Не противься мне.

— Я никогда не буду противиться вам.

Впервые он назвал ее на ты, если не считать далекого уже теперь дня, когда после их первых поцелуев он осмелился сказать «ты», но она сразу же прервала его: «Я не умею говорить „ты“». Какая-то ненастоящая, ни девушка, ни женщина. Как будто хорошо воспитанная особа, путешествующая с любовником. Считающая себя католичкой, но согласная обойтись при замужестве без Церкви. Порядочная и готовая на убийство. Именно это мужчины и любят в женщинах. В мадам X. ничто не «говорит» ему. Но вот она крадет, убивает, и в нем просыпается желание обладать ею. Десять минут назад Косталь без отвращения не мог и подумать о том, чтобы прикоснуться к лежащему рядом телу, — пресыщение плоти. И вдруг он скользнул под одеяло и лег на нее. Теперь он сжимал в своих объятиях детоубийцу.

На следующий день Соланж уезжала. Все время шел дождь, они остались в ее комнате, и по безмолвному согласию каждый взял свою книгу. Глаза Косталя слипались… Вздрогнув, он совсем рядом увидел вдруг улыбку Соланж.

— Ну, как, теперь легче? — спросила она.

— Что?

— Маленький укрепляющий сон…

— Неужели я спал?

— Ровно двадцать пять минут.

Он никогда не спал днем. Никогда. Даже в Национальной библиотеке. За кого вы меня принимаете! Такое случалось с ним разве что на войне. И вот до чего она довела его! В расцвете лет и здоровья. Всегда в полной готовности, столь дорожащий каждой минутой своего времени, теперь он заснул на стуле, как дряхлый старец. И она источник: этого унижения. Возникшая в нем за последние два дня теплота к ней рассеялась, как зимой в комнате, когда открывают окно. Ах, если бы она только понимала, у нее не было бы этой самодовольной улыбки! За маленькие победы приходится дорого платить.

Но сам Косталь так и не узнал, что на следующий день, опустошенная нервным напряжением двух недель, Соланж, не раздеваясь, кинется на постель, где после завтрака отдыхала мадам Дандилло, и тоже уснет, свернувшись калачиком и прижимаясь к матери, которая побоялась встать, чтобы не разбудить ее.

Семь часов вечера. Он выходит из вокзала, возвращается в отель и ужинает. Впервые за пятнадцать дней он ел с удовольствием. Ведь рядом с Соланж все время, даже за столом, приходилось думать о том, что сказать, или угадывать, что она думает, не скучно ли ей и как убить время после обеда. Потом, раздевшись, он впал в полусонное забытье, как при опьянении (приятном ему).

Косталь спал до двух часов следующего дня, а с трех до самого вечера лежал, закрыв глаза и стараясь восстановить силы и вернуть себе душу, которую испила женщина.

Встав утром и даже не умываясь, он велел перевезти себя обратно на холостяцкую квартиру. Прежняя сила возвратилась к нему. Он стал прежним Косталем и бил хвостом по задним лапам.

Едва войдя и даже не открывая чемоданы и ничего не распаковывая, он взял со стола свои черновики, заметки, записные книжки, разложил их прямо на полу и произнес: «Ну, теперь-то займемся!»

Кабинет был самой маленькой из комнат, чтобы теснота концентрировала мысль и давала ощущение комфорта. Царивший повсюду беспорядок восхитил бы самих богов.

Он сбросил с себя куртку и рубашку. Он сбросил туфли и остался в одних носках. Всей пятерней он растрепал себе волосы. Так и не вымывшись и не побрившись, он сел за стол. Сколько мог, вобрал в себя воздуха, как большой черный волк из «Трех поросят». У него был вид настоящего зверя, да он и был им. И он издал свой боевой клич: «Вот я всех их… всех до единой!» Он склонился над чистым листом и вошел, наконец, в свой труд, как изголодавшийся накидывается на еду. Чувство собственного достоинства снова возвратилось к нему.

Появилась первая фраза, уверенная в себе и уже радующаяся от предчувствия своей продолжительности с мерцающими кольцами всех этих «который» и «что», с этими скобками, этими грамматическими ошибками (конечно, преднамеренными), запятыми и точками с запятой (он громко и раздельно произнес: «Запятая… точка с запятой»), здесь дышал уже сам текст, и, если бы у текста не хватило дыхания, он так и задохнулся бы, как живое существо; с божественной медлительностью стали разворачиваться изгибы и неровности, податливости и пестроты. И когда эта первая фраза вдоволь налюбовалась своими «который» и «что», скобками и ошибками в грамматике, запятыми и точками с запятой, она приготовилась к завершению, как королевская змея, переполненная ожиданием, которая скользит во все стороны и, подчиняясь только одной мысли, поднимает поверх камней свою блестящую голову.

Он писал девять часов подряд, как при двенадцатичасовой работе. Он обмакивал свое перо в самого себя, писал и кровью, и грязью, и спермой, и огнем. Он очищался от Соланж, как это делают с тарелкой или заросшим озером. В своем романе он выкачивал и выливал ее. Она была далеко и считала себя в безопасности. Но своим искусством он и на расстоянии гасил ее флюиды, обезличивая ее самое, как она прежде гасила и обезличивала его исходившей от нее тоской. Ноон совершал это многократно, потому что распространял ее черты на нескольких персонажей своей книги; она уже перестала быть отдельной личностью, перестала существовать: «Ах, ты хотела испить мою душу!»

Вечером девятого дня он получил только что вышедшую небольшую книжку, присланную ему в подарок самим автором, которым он и восхищался, и которого в то же время презирал (в шутку называя его «Господин Я-Сам» за то, что он как пулемет выстреливал целые вереницы «я»). Косталь восхищался бы им и даже любил бы его, живи он лет восемьдесят назад, но он еще жил, мешал и поэтому вызывал отвращение. Косталь прочел:

ИБЛИС
«Как-то Иисус в самый жаркий час дня пришел в один покинутый жителями город и услышал звук флейт, ужасный среди слепящего света. Он спросил, что это, и один из камней ответил ему: „Иблис, плачущий о себе самом“.

Через какое-то время Иисус встретил Иблиса и сказал: „Владыка Наслаждений, говорят, что ты плачешь?“ Иблис же ответил: „У людей странное понятие о даре слез. Демоны ведь тоже плачут. Но что из этого? И я иногда плачу“. Иисус спросил: „О чем же ты плачешь?“ Иблис ответил: „О неблагодарности людей, которым я указываю на зло и которые из-за этого уже разлюбили меня. Теперь я знаю, что они не хотят счастья“. Иисус спросил: „И ты плачешь только об этом?“ Иблис сказал: „Еще и потому, что хоть я и демон, но принужден верить в Бога и страдаю от этого“. — „Но мне тоже приходится верить в тебя, — сказал Иисус. — И ты не плачешь больше ни о чем другом?“ Иблис ответил: „Я плачу еще о себе самом“.

Иблис сказал: „Я летал над полями сражений и вдохновлял воинов, ибо презрение мое к ним было безмерно. Касками своими я проникал в нежнейшую плоть и разрывал ее. Я ложился с текшими зверьми и, совокупляясь с ними, убивал их. А когда удалялся к своим пределам, в благоуханные долины, то для меня оставались там лишь жертвы моих блудодеяний. И я не хотел никого другого. Только они приходили в мою обитель, только они знали ее, и я никогда не сомневался, заслышав стук у входа. Они не любят меня, и я не люблю их. Мы сливаемся молча, как тени. Вот и все мои дела, но они не услаждают меня“».

«Идиот! — возмутился Косталь. — Совокупляясь не получать наслаждения! Расслабленный дьявол! Изо всего известного про Бога по тем словам, чувствам и деяниям, которые приписывают ему из века в век все религии, мы знаем, что он глуп. Демон — его противоположность, и поэтому его можно считать разумным, на то есть множество доказательств. И если он тоже глуп, то кому тогда можно верить!» Косталь продолжал читать:

«Иблис сказал: „Во мне есть то, чего никто не знает, никто, кроме меня. Часто я помогаю ребенку, бредущему с непосильным грузом… Или шепну на ухо девице, что обольститель дурачит ее. Когда спящему угрожает враг, я лаю, и он вовремя просыпается. Ложусь с дрожащим от холода старцем и согреваю его под своими широкими крыльями. Странное дело, я люблю людей!..“

Иисус сказал ему: „Ты исполнен Небес, и поэтому ты искупитель. Но можно ли тебе верить?“ Иблис ответил: „А почему не верить мне?“ Иисус сказал: „Разве ты не знаешь, наказание демонам именно в том, что им не верят. Я думаю, ты говорил от своей гордыни“. Иблис сказал: „Во мне ее нет“. Но Иисус подумал про себя: „Нельзя отдавать ему должное, это породит у него гордыню“.

Иисус отошел в сторону и заплакал. Потом возвратился к Иблису и сказал ему: „Я плачу, ибо все-таки поверил тебе. О, Люцифер, ты, созданный как радость и празднование, ты, столь прекрасный в небесах, молись Отцу моему, чтобы возвратил он тебя на те благословенные луга, где некогда был ты столь блистателен“. Но Иблис сказал: „Этого не может быть“. Иисус спросил: „Почему? Ты же сам признался, что, творя зло, не испытывал наслаждения. И сказал потому о своих добрых делах“. Иблис отвечал ему: „Но и от добрых дел у меня не было наслаждения“. И тогда Иисус оставил его.

Из леса вышли звери и подошли к Иблису посмотреть на его страдания. Когда жара спала и для людей пришло время выходить из домов, те звери, которые молятся демонам (они подобны цветам без стеблей), сказали Иблису: „Уходи, люди увидят тебя и побьют камнями“. И тогда Иблис направился к городам и творил там добро и зло».

Косталь закрыл книгу, положил пальцы на веки и снова стал писать.

Он писал по десять часов двенадцать дней, отяжелевший от своих замыслов и творческой радости. И написанное им было хорошо.

Он писал еще четыре дня по четырнадцать часов. Потом он позволил себе отдых: три дня охотился за женщинами, и у него было два любовных приключения.

Потом он писал опять — пятнадцать дней по двенадцать часов и затем отдыхал: охотился два дня, но неудачно.

И еще четырнадцать дней по двенадцать-тринадцать часов и опять отдых: три дня бесполезной охоты.

Потом еще шесть дней, опять девять-десять часов. На шестой день он уже пыхтел, как бык, и, глядя на все написанное, весело сказал: «Черт возьми, ну и наделал я дел!» Косталь вкладывал самого себя и все-таки сохранял все в себе: как и в плотских наслаждениях, его всегда переполняло то, от чего он освобождался.

Он писал еще одиннадцать дней, а наутро двенадцатого, который был семьдесят первым днем его творения, он насытился и возвратился в Париж.

Примечания

1

Первые слова латинского изречения: Primum vivere, deinde philosophari — Прежде жить, а уж потом философствовать (Прим. пер.).

(обратно)

2

Синьга — крупный вид нырков.

(обратно)

3

Бесстыдное животное (лат.).

(обратно)

4

Неосторожное животное (лат.).

(обратно)

5

Потому что нелепо. Вторая часть известного латинского изречения: Credo, quia absurdum, обычно не вполне правильно переводимого, как «верю, потому что нелепо».

(обратно)

6

Эмиль Клермон (Примеч. автора).

(обратно)

7

Primo — во-первых, secundo — во-вторых, tertio — в третьих (лат.).

(обратно)

8

Буквально: «без чего нет» (лат.), т. е. обязательное условие.

(обратно)

9

Следую худшему (лат.).

(обратно)

10

Существующее положение (лат.).

(обратно)

11

Сразу, без подготовки (лат.).

(обратно)

12

Г-н Дандилло свято соблюдал свой принцип никогда не принимать орден Почетного Легиона (Примеч. автора).

(обратно)

13

Газонепроницаемая пленка для баллонов дирижаблей (Примеч. переводчика).

(обратно)

14

Так в семье автора с материнской стороны называли младенцев (Примеч. автора).

(обратно)

15

То же самое (лат.).

(обратно)

16

На набережной Конти в Париже находится Французская академия (Примеч. пер.).

(обратно)

17

Землетрясение (исп., — примеч. авт.).

(обратно)

18

Человеку с изнуренным организмом врачи советуют «переменить воздух», даже если в рекомендуемом месте он ничуть не лучше. Застенчивый понапрасну грызет себя, не решившись подойти на улице к приглянувшейся незнакомке. Он отстает, делает крюк, и на новом месте их встречи все меняется — ему уже не трудно подойти к ней. Бык не отвечает на вызов матадора, но вот пикадоры отогнали его на какие-то десять метров, и с ним можно делать все, что нужно. То же самое и с лошадью, отказывающейся брать препятствие, и со зверем, не подчиняющимся укротителю.

(обратно)

19

Это, пожалуй, чересчур сильно сказано (Примеч. авт.).

(обратно)

20

Согласно Библии, женщина была создана из ребра мужчины. Боссюэ назвал ее «сверхштатной костью» (Примеч. авт.).

(обратно)

21

Белой горячкой (лат.).

(обратно)

22

Не по себе (англ.).

(обратно)

23

Разделение или смешение жидкостей при посредстве оболочек, пропускающих хотя бы одну из них (Примеч. пер.).

(обратно)

24

Соланж никогда не плачет и никогда не плакала. «Вы не можете плакать, когда на вас смотрят, или вы вообще не плачете?» — спросил у нее врач. «Я вообще не плачу!» (Примеч. авт.)

(обратно)

25

Андреа Акёбо (Примеч. авт.).

(обратно)

26

Мое солнце (итал.).

(обратно)

27

«Среди десяти или двадцати философских теорий ни одна не выдерживает проверки». «Discours et Conferences» (Примеч. авт.).

(обратно)

28

Старый господин (англ.).

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие
  • Благородный демон (Роман)
  •   Часть первая
  •   Часть вторая
  • *** Примечания ***