Н. Д. Парыгина
Двадцать лет
1
Недалеко от деревни, на склоне горы, в березняке, стоят три палатки геологов. В самой большой живет начальник отряда Зося Михайловна и студентка-практикантка Катя. Другую занимают Костя с Андреем. В третьей палатке никто не живет, это — кухня и склад. Там хранятся продукты, посуда и стоят ящики с образцами, а в дождливую погоду палатка превращается также в столовую.
Геологи живут на берегу Урала уже десять дней. Каждое утро трое отправляются в маршрут, а четвертый остается дежурить и варить полевую кашу с мясными консервами.
Но за ужином Зося Михайловна вдруг объявила на завтра выходной.
— Что, будет дождь? — спросил Костя и посмотрел на небо.
Зося Михайловна жадно дорожила временем, она даже привезла с собой в экспедицию будильник, который на ночь ставила возле дежурного, и в маршруте жалела потратить каких-нибудь полчаса на то, чтоб поесть земляники. А тут — целый выходной. Странно…
— Дождя не будет, — сказала Зося Михайловна. — Можете целый день загорать и купаться. Только с утра приведите в порядок неразобранные образцы.
— А вы? — спросил Костя. — Не пойдете купаться?
— Нет. — Зося Михайловна как будто немного смутилась. — Мне надо тут… отлучиться… уехать.
Костя с Андреем переглянулись: так вот почему выходной. Любопытно, куда это ей занадобилось.
— Образцы мы разберем сегодня, — заявил Андрей. — У костра.
И сразу после ужина Андрей с Костей занялись образцами, а потом, перемыв посуду, к ним присоединилась и Катя. А Зося Михайловна вынесла из кухонной палатки плоский походный утюжок и поставила его возле самого костра на попа, сняв при этом деревянную ручку, чтоб не обгорела.
— Подготовка к маршруту номер икс, — тихонько съязвил Костя, когда Зося Михайловна отошла.
— Неужели — роман? — сказал Андрей.
— Перестаньте судачить, — оборвала их Катя. — Вечно ты неразборчиво пишешь, Костя. Ну, что ты тут нацарапал?
— Тебе по твоему возрасту пора завести очки, — сказал Костя.
Уже совсем стемнело. Стволы берез смутно белели в ночном мраке, а кроны их сливались в одну сплошную черную массу. Листья тихо шелестели, потрескивал костер да изредка вскрикивала во тьме какая-то ночная птица.
Зося Михайловна зажгла свечку, покапала на край стола стеарину и прикрепила ее. Расстелила одеяло. Аккуратно расправила на нем синее с белыми цветочками легкое платье. И пошла к костру за утюгом.
У костра она, однако, задержалась. Отложила в сторону съемную деревянную ручку утюга и принялась сама возиться с образцами: четким и аккуратным почерком заполняла этикетки и так бережно завертывала в бумагу кусочки горных пород, словно каждый камешек представлял собою безмерную ценность.
— Утюг перегреется, Зося Михайловна, — сказала Катя.
— Отодвинь его. Да сходи, пожалуйста, погаси свечку.
В эту ночь Зося Михайловна легла спать позже всех. Будильник поставила возле себя и прикрыла платком, чтоб звенел приглушенно. Но Катя все-таки услышала звон будильника. Вставать она не стала, только с любопытством следила за Зосей Михайловной из своего спального мешка.
Ничего интересного, впрочем, она не заметила. Зося Михайловна взяла мыло, перекинула через плечо полотенце и отправилась на Урал купаться. Катя закрыла глаза и попыталась опять заснуть.
Но что-то больше не спалось. Катя выбралась из стеганого мешка, натянула сарафан и вышла из палатки.
Над рекой клубился густой туман. Он расползался по всему лугу, до самой горы, почти вплотную подступал к палаткам. Катя разожгла костер и повесила на таган чайник.
Мальчишки спали. Оба они были засони, могли, наверно, спать целые сутки, если не разбудить. Сегодня по случаю выходного их не стали тревожить, Катя и Зося Михайловна сели пить чай вдвоем.
— Я, может быть, вернусь поздно, — сказала Зося Михайловна. — Вы надолго не покидайте лагерь. Если пойдете в кино или на танцы — пусть один останется.
— Андрей останется, — решила Катя. — Он танцы не любит. А вы далеко?
— Не очень. Но все-таки далеко…
Зося Михайловна надела свое наглаженное платье с белыми цветочками и тщательно расчесала густые, вьющиеся, с редкими сединками волосы. Катя искоса следила за нею. Сейчас, в легком платье и в туфлях на тонких каблучках, Зося Михайловна, казалось, помолодела. Большие серые глаза непривычным оживлением светились на бледном лице.
— Ну, я пошла, Катя…
Она посмотрела на Катю и как будто еще что-то хотела добавить, но не добавила, двинулась прочь по тропинке, помахивая белой сумочкой. Зося Михайловна была худенькая и шла легко и прямо, только тонкие каблучки чуть вязли в земле. Катя смотрела ей вслед, пока она не скрылась за березами.
Кате сразу сделалось скучно. «Ну и засони, — подумала она о мальчишках. — Просто невозможные засони». Она стала мыть стаканы и нарочно погремела крышкой чайника, но Костя с Андреем не проснулись.
«Пойду на речку», — подумала Катя.
Она зашла в палатку за купальником и вдруг увидела на колышке авоську с каким-то свертком. Раньше здесь не было этой авоськи. Видно, Зося Михайловна приготовила сверток с собой. И забыла взять.
Катя схватила авоську и прямиком через березки выскочила на проселочную дорогу. Она круто спускалась с горы вниз и тянулась через всю деревню. Если автобус еще не прошел… не должен пройти, он почти всегда опаздывает… то Зося Михайловна увидит Катю с автобусной остановки.
Нет, автобус не прошел. Зося Михайловна стояла вместе с несколькими другими пассажирами возле деревянного столба, Катя сразу увидела с горы ее синее платье. Она подняла авоську повыше и помахала ею. Но Зося Михайловна смотрела в сторону. Тогда Катя побежала вниз, по самой середине дороги, чтобы ее лучше было видно.
Зося Михайловна наконец обернулась, заметила Катю. Она всплеснула руками и кинулась ей навстречу. А позади Кати уже урчала машина и, оглянувшись на ходу, Катя увидела, что это автобус. Зося Михайловна замахала руками водителю автобуса, чтоб подождал.
— Вот… вы… забыли… — задыхаясь, проговорила Катя, вручая Зосе Михайловне авоську.
— Да. Спасибо, Катя. Как я могла забыть!
— Бегите, опоздаете!
— Катя, — схватив девушку за руку, сказала Зося Михайловна, — поедем со мной. Пожалуйста!
Кате ни чуточки не хотелось ехать неизвестно куда, она уже настроилась весь день провести с ребятами на речке, а вечером идти с Костей в клуб, на танцы.
— Но… я так… в сарафане…
— Ничего, — перебила Зося Михайловна, — ничего, это деревня, там все очень просто…
И она потащила Катю за руку к поджидавшему их автобусу, так что Катя не успела подыскать более основательных возражений. «Ребята ничего не знают, будут меня искать», — пришло ей в голову, но уже после того, как автобус тронулся, так что не было смысла высказывать этот запоздалый довод.
2
Автобус был заполнен до отказа, и Зосе Михайловне с Катей около часу пришлось ехать стоя. Катя молча злилась. «Выходной! — думала она. — Ничего себе — выходной, трястись тут в духоте…»
Потом стало немного свободнее, удалось даже сесть. Но места Кате и Зосе Михайловне достались на разных скамейках, так что за всю дорогу они не обмолвились ни словом. Катя уже смирилась с тем, что день безнадежно потерян, и сидела совершенно безразлично. Ей казалось, что не будет конца этой духоте и тряске, и она вздрогнула от неожиданности, когда Зося Михайловна дотронулась до ее плеча.
— Катя, нам выходить.
Катя кивнула и молча пошла за Зосей Михайловной.
Они сошли с автобуса на пыльной деревенской улице, миновали коротенький переулок и оказались на краю поля. Тут Зося Михайловна остановилась, с шумом втянула в себя воздух, словно хотела уловить какие-то особенные, ей одной понятные запахи, и улыбнулась.
— Не сердись, Катя, — попросила она.
Заметила, оказывается!
— Я не сержусь.
— У меня сегодня такой… странный день. Свидание с молодостью, что ли. Хотела ехать одна, а потом что-то мне сделалось страшно. И ты как раз прибежала.
— Значит, вы здесь жили?
— Да. В войну.
— Сколько же вам тогда было?
— Как тебе сейчас: двадцать. Пойдем. Нам надо вон за тот лес. Тут километра четыре.
— А что там? За лесом?
— Тоже деревня.
— И там вы…
— Там и нашла я горькое мое счастье, — со вздохом, будто уже не для Кати, а для себя проговорила Зося Михайловна.
И опять надолго замолчала. Она и в маршрутах бывала молчалива, редко когда разговорится, и то больше про геологию, про горы, про породы.
День выдался солнечный, безветренный, зеленые хлеба стояли, не колыхаясь, в чистом небе не было ни единого облачка, все замерло, только под ногами у Зоси Михайловны слегка клубилась пыль. Катя шла позади и смотрела на эту пыль. «Теперь от нее до вечера слова не дождешься», — угрюмо думала она.
Было жарко, а дорога поднималась в гору. Хотелось пить. Зося Михайловна остановилась и, не оборачиваясь, подождала Катю.
— Сейчас в лес войдем, там ручеек есть, — сказала она. — Тогда был…
— Вы ни разу не приезжали сюда после войны? — спросила Катя.
— Ни разу. С экспедицией все в Сибирь выезжала или в Среднюю Азию. А нарочно сюда приехать, так и незачем. Места только знакомые посмотреть?.. Вот подарок купила одному человеку, — взмахнула она авоськой со свертком, — и то не знаю, подойдет ли… И жива ли еще Дарья Ивановна…
Минут через десять они вошли в лес. Издали он казался очень густым, а теперь сразу поредел. Молодые березы, осины и сосны далеко стояли друг от друга, старых же деревьев не виднелось вовсе, лишь кое-где торчали из травы пни. У Зоси Михайловны сильно колотилось сердце, хотелось плакать, она стыдилась своего чрезмерного волнения и сожалела, что взяла с собой Катю. Была бы одна — сейчас и поплакала бы вволю.
— Вот туда… вправо… Там должен быть ручеек.
Они сошли с прорезавшей лес проселочной дороги и пошли прямо по траве и по прошлогодней опавшей листве. В тени было прохладно. Катя перестала злиться.
— Напрасно вы такие туфли надели, Зося Михайловна, — сказала она. — Не походные.
— Вон он! — крикнула Зося Михайловна. — Вон ручеек! Слышишь, журчит?
Она бегом кинулась к ручью на своих неудобных каблуках, и Катя боялась, что она упадет. Но Зося Михайловна не упала, только споткнулась один раз о корень, удержалась и дальше пошла уже шагом, очень медленно и осторожно.
Близко от ручья стояла старая береза с опущенными ветвями. Зося Михайловна, поглаживая рукой ее пестрый шероховатый ствол, сказала Кате:
— Я думала — ее тоже срубили. Нет, не срубили. Стоит.
Катя склонилась над ручьем и стала пригоршнями пить холодную прозрачную воду.
3
— Мы к этому ручью ходили с Алешей гулять, — сказала Зося Михайловна таким тоном, словно Катя отлично знала, о ком речь. — Редко ходили. Когда мне давали выходной. И то не всегда он мог идти…
Катя ожидающе смотрела на Зосю Михайловну. Похоже — собирается рассказать про любовь. А про любовь всегда интересно. И в книгах и в жизни.
Но Зося Михайловна вдруг ни с того ни с сего ушла в сторону.
— Тебе песок ведрами не приходилось таскать? — спросила она.
— Песок? Нет.
«Вот уж верно Костя говорит, что она с чудинкой, эта Зося».
— Тяжелый, — сказала Зося Михайловна. Она сидела на бугорке, возле самого ручья, и смотрела на беспокойные и торопливые струйки. — Первые ведра еще ничего, а потом прямо руки отваливаются. Это я здесь, на заводе, таскала. После эвакуации. Носили и засыпали в барабаны. Потом еще бутыли с дистиллированной водой. Они были почти с меня ростом, бутыли эти, а мы вдвоем беремся за ручки плетеной корзины и тащим. Надеваешь на проволоку детали и связками бросаешь их в ванны с кислотой. Кислота брызжет на руки, на одежду, на обувь. Ходили с ожогами. Потом эти детали надо достать железными крючьями и опустить в никелировочную ванну — тут уж строго следи за минутами, полминуты передержишь — брак.
— Мне кажется, что война была ужасно давно, — сказала Катя, играя в воде прутиком. — Даже странно, что вы сами ее пережили.
— Не очень давно, — возразила Зося Михайловна. — Мы работали вдвоем со школьной подругой. Она на вид крепче меня была, а уставала быстрее, особенно в ночную смену. Мы по двенадцать часов работали. Заступим в восемь вечера, а в два ночи она уже совсем раскиснет. «Не могу больше». «Ну, пойди, — говорю, — поспи, я одна послежу». Она упадет где-нибудь в уголке на пол и спит.
— У меня мама тоже в войну на заводе работала, — сказала Катя. — Патроны делала.
— Вот как. Ну что, пойдем дальше?
— Посидим еще немного, — попросила Катя. — И вы там, на заводе, его встретили?
— Кого?
— Ну… Алешу.
— А-а… Нет, не на заводе. Это — в госпитале. Наша заводская самодеятельность однажды поехала с концертом в госпиталь. И я конечно. Я с детства на пианино играла. И пела. В тот день как раз я в голосе была, раненые долго не отпускали, все просили: еще да еще. А потом главврач пригласил меня в кабинет, стал уговаривать, чтобы перешла на работу в госпиталь.
— Медсестрой?
— Нет. Массовиком и библиотекарем. Я говорю: «Меня с завода не отпустят». А он: «Я договорюсь». И, правда, договорился. Вот тут он, за лесом, этот госпиталь был.
— Так мы туда и…
— Туда, — сказала Зося Михайловна и встала.
4
До войны в этом двухэтажном здании и трех маленьких домиках размещалась сельская больница. И теперь здесь опять, видимо, больница, мужчины в синих фланелевых пижамах и женщины в халатах сидят на скамейках и ходят по саду, а вон сестра в белом халате пробежала из главного корпуса в лабораторию. А сад как разросся! Тогда не надеялись, что примутся эти дикие яблони, и рябина, и черемуха. А они вон какие вымахали. К главному корпусу пристройку сделали… Двадцать лет… Неужели прошло двадцать лет?
Зося Михайловна со своей сумочкой и авоськой нерешительно приближалась к больнице. И совсем незачем было сюда приезжать. Никого, наверное, не осталось из прежних знакомых, ни одного человека, а незнакомым как объяснить, зачем она приехала. Если б Зося Михайловна была одна, она бы, наверно, повернулась бы и ушла. Но перед Катей ей было неловко. И она приблизилась к калитке из штакетника, отворила ее, вошла во двор и придержала калитку, чтобы и Катя вошла.
По выложенной камнем и обсаженной цветами дорожке они прошли к входу в главный корпус и оказались в приемной. Здесь стояла белая скамейка, блестел чисто вымытый крашеный пол. В открытую дверь виднелся длинный коридор с таким же блестящим полом. Пахло лекарствами.
Молоденькая девушка в белом халате заметила их из коридора и быстрыми шагами поспешила в приемную.
— Вы к кому? — спросила она.
— Дарья Ивановна работает? — спросила Зося Михайловна.
— Мишина? Она в прошлом году на пенсию ушла.
— А-а… Здесь живет?
— Здесь, в деревне.
— А Надя Цыбина?
— Нет. Такой нету.
Зося Михайловна назвала еще несколько имен, но девушка все говорила «нет, нет» или отрицательно качала головой. Только когда Зося Михайловна назвала Ларису Бурлакову, сестра немножко споткнулась.
— Лариса… работает… Лариса Николаевна. Доктор. Только она не Бурлакова, а Труфанова. Да вон она как раз.
Зося поспешно шагнула к двери и поглядела в коридор. Средних лет полная женщина в докторской шапочке, засунув руки в карманы халата, шла по коридору, постукивая каблучками.
— Лариса! — крикнула Зося Михайловна и кинулась навстречу той женщине.
— Без халата нельзя! — строго сказала сестра.
Докторша недоуменно и недовольно глядела на Зосю Михайловну. Но когда та оказалась совсем близко, лицо докторши дрогнуло, она вынула из карманов руки и протянула их навстречу Зосе Михайловне.
— Зося! Ты?
— Я, — сказала Зося.
Они обнялись и обе заплакали.
5
Потом они втроем сидели в маленьком чистом кабинетике и пили чай с хлебом и с маслом.
— Я сейчас дежурю, — говорила Лариса, — не могу уйти, а в два часа сменюсь, и пойдем к тете Даше.
— Не располнела она? — спрашивала Зося.
— Нет, такая же.
— А то я кофточку ей привезла в подарок, боюсь, чтоб не мала была. Сорок восьмой размер.
— Подойдет, — успокоила Лариса. — Дочка-то учится? — спросила она, ласково глядя на Катю.
— Дочка? — не поняла Зося. — А, ты про Катю. Нет, это не дочка. Студентка у меня в отряде. Я ведь геолог.
— Вот как. Он ведь мечтал геологом стать.
— Да.
— А у меня сын. С мужем разошлась. А сын растет. Пятнадцать лет уже… Вы пейте чай. Я освобожусь — тогда пойдем ко мне, пообедаем.
— Мы тут недалеко, километров семьдесят, остановились. Думаю: съезжу, посмотрю, как там теперь.
— Конечно, раз близко…
— Лариса, а можно мне по палатам пройти?
— Ну что ж… Вон халат висит. Надевай и иди. Ты одна хочешь?
— Одна.
Халат был Зосе великоват. Она немного засучила рукава, поспешно завязала пояс.
— Ну, я пойду…
— Иди, иди.
Катя осталась с Ларисой. Ей было как-то не по себе от больничного запаха и оттого, что она осталась вдвоем с незнакомой женщиной.
— Как мы тут жили, — заговорила Лариса растроганным голосом. — Зося, небось, рассказывала?
— Нет, она мне только о заводе рассказывала.
— Она боевая была, наша Зося. Раненые ее очень любили. Веселая, неутомимая.
— Зося Михайловна веселая была? — удивилась Катя.
— Веселая, — сказала Лариса, улыбаясь нахлынувшим воспоминаниям. — Вечером сядет, бывало, за пианино — поет, поет… Цыганские романсы очень у нее хорошо получались. И «Синенький скромный платочек». Ты наверно, эту песню и не слышала?
— Слышала, — сказала Катя. — Мама пела, когда я маленькая была.
— Иной раз отбой прозвучит, а мы все слушаем. Начальник госпиталя скажет: «Ну, Зося, еще одну спойте — и все». У нас весь медперсонал на эти концерты собирался. Я тогда медсестрой работала, после войны институт кончила. Ты давно с Зосей работаешь?
— Нет, десять дней только.
— За десять дней человека не узнаешь. Мы три года вместе работали. Да еще какая работа была… Зося только считалась библиотекарем, а работа у нее была разная. По утрам выздоровевших на фронт провожали — она организовывала. Подарки налаживала: кому кусок мыла, кому полотенце, кому носки… На станцию идем — я иной раз тоже холила провожать — поем всю дорогу. Про этот синенький платочек или «Прощай, Москва моя родная». Да, много хороших песен было тогда, теперь — меньше. А уедут наши фронтовики — так грустно станет, совсем расстроенные возвращаемся. Да еще как вернемся, новая работа ждет, совсем печальная: умерших хоронить. Тоже Зосе больше всего доставалось…
— Что же… каждый день?
— Да почти что, — просто сказала Лариса. — У нас тяжелый был госпиталь, часто могилы прибавлялись. Из госпиталя в деревню дорога как раз через кладбище лежала, теперь-то кругом ходят, а тогда — через кладбище ходили. Выздоравливающие ходили провожать умерших. Ордена несли на подушечках, речи говорили — все как положено. И пирамидку каждому ставили. Со звездочкой. А потом Зося писала родным письма, где похоронен боец. Про Алешу-то она тебе не рассказала?
— Так, совсем немножко.
— Ух, у них тут какой роман был! — Лариса лукаво прищурила глаза, и они совсем пропали за припухшими веками. — Весь госпиталь следил. В нее многие были влюблены, в Зосю. Но этот по-особенному. Вставать не мог, а влюбился. Бывало, по два раза на дню свежую рубашку требовал.
— Давали? — спросила Катя.
— Давали. Пустяк такой — что ж человека не побаловать. Потом, когда вставать начал, на пианино они вдвоем играли. У него на правой руке пальцев не было, так они приспособились: он — левой рукой, а Зося — правой.
— И получалось?
— Играли, ничего. Только обреченный он был. Тяжелое ранение в грудь, потом туберкулез развился. Ничем ему нельзя было помочь, думали — больше года не проживет, а он четыре прожил. Очень любили они друг друга. У меня вот муж здоровый был, а только и радости осталось, что сын. А Зося настоящую любовь пережила…
Та молоденькая сестра, что первой встретила Катю и Зосю Михайловну, прервала их разговор.
— Лариса Николаевна, — встревоженно проговорила она, приоткрыв дверь, — тяжелого больного привезли.
Докторша встала, и сразу ее будто подменили: лицо строгое, сосредоточенное, слова — как рубит.
— Сейчас иду.
Уже в дверях сказала Кате:
— Ты посиди, Зося сюда придет.
6
Зося Михайловна медленно шла по коридору, заглядывая в открытые двери палат. Ах, чудачка, сентиментальная чудачка! Ну как же она думала, что здесь через двадцать лет будет все так же, как тогда? И, может, даже ожидала встретить знакомых? Ничего нет похожего. Стоят койки, лежат больные. Но не те больные. И койки не так стоят.
Просторно как стало. Хоть танцуй. А тогда кровати стояли чуть не впритык, еле-еле бочком можно было пробраться. И в коридоре лежали раненые. Но танцевать все-таки умудрялись. Где лежал этот, весельчак… в третьей палате, у окна… теперь старик сидит, задумавшись. «Давайте, потанцуем. Зося, играй!» А весельчака выписали, через месяц на фронте погиб. Как же его фамилия? Гошей звали. Гоша, Гоша… Не помню…
— Доктор… Доктор!
Молодая женщина, очень худая, с большими голубыми глазами в упор смотрела на Зосю Михайловну.
— Я не доктор, — сказала Зося Михайловна.
— Не доктор…
«Какая была красавица, — думала Зося Михайловна о женщине, и что-то всплывало-всплывало у нее из глубины памяти и никак не могло пробиться… Голубые глаза. У кого она их видела, такие же вот большие голубые глаза с поволокой? Ах, да ведь он вот здесь лежал. Нет, не здесь, в соседней палате, так же, у стены, этот боец из-под Киева. В ногу был ранен и в грудь, не мог ходить.
«Зося, у меня есть к тебе великая просьба. Обещай, что исполнишь» — «Обещаю.» — «Послушай сегодня сводку и скажи мне правду. Только правду. Понимаешь?» — «Хорошо».
Как он угадал, что именно в этот день?.. Она не знала, как быть. Не могла сказать правду. И не могла соврать. Он сам ей помог: все угадал по лицу. «Киев?» Она кивнула, тихо сказала: «Сдали».
Потом зашла в эту палату в полночь. Боец лежал все в той же позе, с напряженно застывшим лицом. «Что вы не спите?» — «Был приказ не сдавать Киев, — шепотом сказал раненый. — А все-таки сдали. Значит, — не могли удержать…» «Спите» — «Позови доктора. Зови всех докторов, пусть они скорее лечат, не могу я здесь лежать, когда там…»
Где он теперь, этот человек? Его выписали инвалидом, не послали на фронт.
А вот и зал. Пианино нет, убрали. Столовую устроили. Шторы какие нарядные на окнах висят! Тогда и не было такого тюля.
Все здесь другое. И лестница новая. Хотя, наверно, та же, только отремонтировали, ступени ведь были совсем сбитые. Побегала же я по этой лестнице. Детскую палату устроили. Рассказать бы этим ребятам о Юрьеве. Очень Маяковского любил. «Сестрица, принеси Маяковского, почитай…»
Она бегала за книжкой не больше пяти минут. Никак не больше. А когда вернулась, Юрьев уже был с головой накрыт простыней. «Не нужен ему твой Маяковский…» Обозленный парень лежал рядом с ним. Всегда отвертывался к стенке, когда она читала.
Алешина палата. Четыре койки. Тогда стояло семь. Парень спит на его кровати. Чуть-чуть похож на Алешу. Нет, совсем не похож. Нет…
— Вы кого ищите?
— Никого. Я сейчас уйду.
Как странно улыбается этот человек. Что он на меня так смотрит? Смотрит и улыбается.
— «Синенький скромный платочек…» Зося!
— Вы… меня знаете?
— Зося-певунья… Ну подойди, подойди… Давай в шашки сыграем.
— Снигирев! — крикнула Зося Михайловна, пролетела через всю палату и схватила за руки пожилого человека. Она трясла эти руки, смотрела в широкое улыбающееся лицо и твердила:
— Снигирев. Снигирев… Как ты оказался здесь?
— Вернулся после войны. Женился.
— На Майке?
— На Майке.
— А где она?
— Да тут живет. Зоотехником в колхозе работает. А я бригадиром. Шестерых мальчиков мы с ней народили. Ты сядь.
— Не захотела Майка медициной заниматься?
— Не захотела. Насмотрелась за войну, намучилась. Не захотела. Ты зайдешь к ней?
— Зайду.
— Надолго к нам?
— Нет. Сегодня обратно.
— Ты все же зайди. Я бы тоже с вами посидел, да нельзя мне. Вчера только операцию сделали, велели недвижимо лежать.
— Поправляйся. Пойду я.
Снигирев удержал ее за руку.
— Посиди. Вспомни. Я не буду мешать. Вон на той койке он лежал.
— Ты слышал, что…
— Тетка Даша говорила. Даже письмо твое читала, которое ты из Крыма прислала. Хороший был парень Алешка. Ну, ну, не надо… Как живешь-то? Работаешь кем?
— Геологом.
— Вот как. Песни поешь по-прежнему?
— Нет. Не пою.
— Что ж так?
— Не поется.
— И на пианино не играешь?
— Не играю.
— Зря. Талант у тебя был.
— Да ну, какой там талант… Пойду я, Ваня. До свиданья.
— До свиданья, Зося. К Майке-то зайди, не забудь!
— Повидаюсь обязательно.
7
Тетка Даша устроила настоящий пир. Всю редиску в огороде повыдергала, горшок сметаны достала из погреба, шаньги на трех тарелках поставила на белую скатерть. На плите грибы жарились — это уж Майка грибы принесла, ребята сегодня насобирали: как знали, что гости приедут.
— Ты вовсе и не постарела, Майка, — говорила Зося Михайловна, оглядывая бывшую медсестру, — все такая же.
— Когда стареть-то? — смеялась Майка, показывая широкие плотные зубы. — Некогда. Семь мужиков, а я одна. И помереть некогда будет.
— Ну, угодила ты мне, — в который раз повторяла тетка Даша. — Уж так угодила ты мне этой кофточкой! И ведь в самый раз пришлась. Тут нипочем такую кофточку не купишь.
— Носи на здоровье, тетя Даша.
В маленький домик набилось полно народу, все больше — пожилые женщины. Они целовались с Зосей Михайловной, расспрашивали ее и рассказывали о себе: у кого сколько детей, и как живут, и кто из знакомых уехал, и кто умер.
Лариса задержалась в больнице — делала срочную операцию, и тетка Даша все сокрушалась, что ее нет:
— Ах ты беда, Лорочка-то занята.
За столом пили водку. Катя не хотела пить, но тетка Даша ее уговорила:
— Ты выпей, дочушка, выпей с нами. Выпей да послушай. Ты того не переживешь, что мы испытали.
— За встречу, Зося! — подняв стопку с водкой, громко сказала Майка.
Катя принялась есть редиску со сметаной. Она пыталась слушать, о чем говорят за столом, но в голове у нее шумело, и она не могла уловить связного разговора, а может, его и не было, только отдельные фразы беспорядочно долетали до Кати.
— Гриша-то Пронский, помнишь, белокурый такой? Профессором стал.
— Да ну? Профессором?
— Профессором. По горному делу.
— Про Виктора Бородулина не знаете?
— Под Берлином Виктор Бородулин погиб.
— Зося, а Корнилов-то, с твоим Алексеем в одной палате лежал…
— Помню. Что он?
— Стихи пишет. Ларисе книжку прислал со своим портретом. С лысиной на портрете-то.
— Выпьем, женщины. Давайте за вдов выпьем, чьи мужья головы сложили за Родину. Сколько тут вдов сидит?
— Зося.
— Дарья Ивановна.
— Мариша.
— Зину-то забыли?
— Зина теперь мужняя жена.
— Все равно горе пережила, первую любовь потеряла.
— Будьте здоровы, женщины.
— Выпей, дочушка, выпей с нами…
— Да я уже…
— Ничего. Это пройдет. Паренек-то милый есть у тебя? Есть? То-то. Счастливая! Береги свое счастье, попусту, по крохам не растеряй. Давай, я тебе грибков добавлю.
— Я помню, — задумчиво говорила Зина, сероглазая женщина с волнистыми, забранными в пучок волосами, — помню, как он, Алеша-то твой, зарядку во дворе делал. Ты уйдешь на работу в госпиталь, а он выйдет в огород и марширует, бывало, и руками разводит, и приседает… «Мне, — говорит, — сила большая требуется, я после войны геологом стану, по горам буду ходить». — «Да какая же, — я ему говорю, — на такой еде может быть сила».
— Сейчас бы он с нами за столом-то посидел. Ты хорошо сейчас живешь, Зося?
— Хорошо.
«Зося, что я наделал, я твою пайку съел. Сначала отщипнул немного, потом — еще, еще, и не заметил, как все пятьсот грамм…»
— Дружно они жили, дочушка, вот как дружно… Он работать не мог, а по дому все старался ее заменить: и лучинок, бывало, наколет, и картошек начистит. А то нету ее долго — она часто в госпитале до полночи задерживалась — так он идет ее встречать. Ходит, ходит перед госпиталем, прямо как влюбленный мальчишка. Я аж завидовала. Мой-то в первый год погиб…
— Давайте споем, женщины.
— Зося, а ну-ка…
— «Подмосковные вечера».
— «Подмосковные» — потом. «Прощай, Москва моя родная…» Помнишь?
— Как не помнить? Каждый вечер пели.
— Майка, ты бы за гитарой сбегала.
Принесли гитару и стали петь песни. Все пели, а Катя только слушала: она не знала этих песен. Она смотрела на женщин, у которых была совсем другая, чем у нее, молодость, и какое-то новое, хорошее и грустное чувство рождалось в душе.
Катя думала, что вот пройдет еще двадцать лет, и у нее проглянут на лице морщинки, и забелеет в волосах седина, и позади останется большая сложная жизнь, где будет и любовь, и радость, и горе. И горе… И она, встретившись со своими теперешними подругами, будет что-то вспоминать и петь не знакомые молодым песни. Те же «Подмосковные вечера» или «Течет река Волга».
Когда стало смеркаться, все женщины пошли провожать Зосю Михайловну и Катю на автобус. Они еще и дорогой пели, теперь уже не военные, а современные песни, а потом, за рощей, шли без песен, разговаривали.
Солнце село. Полоска вечерней зари цвела на краю неба. Ветер пробегал по полю, и рожь колыхалась зелеными волнами, а впереди, над деревней, косыми серыми столбиками стелились по небу дымки.
— А пальто твое учительница долго носила, — говорила Майка Зосе Михайловне, — так в нем и уехала.
— Хорошее было пальто, по тому времени прямо замечательное.
— Не помог, значит, ему Крым?
— Не помог, — сказала Зося.
— Мне не кофта дорога, хотя и хорошая кофта, — говорила тетка Даша, держа Зосю Михайловну под руку. — Мне память твоя всякой кофты дороже.
— Вы приезжайте ко мне в лагерь, — приглашала Зося Михайловна. — В следующее воскресенье приезжайте. Купаться будем. У костра посидим.
— И приедем! — грозились женщины.
Автобус в этот раз подошел почти пустой. Зося Михайловна с Катей сели на переднее сиденье, так что видно было черную в сгущающихся сумерках дорогу.
— Вспомнила, — вдруг сказала Зося Михайловна, когда автобус тронулся. — Коростелев его фамилия. Гоша Коростелев.
— Кто это? — спросила Катя.
— Раненый у нас один был. Веселый очень. Гоша, Гоша, а фамилию я забыла. Только сейчас вспомнила: Коростелев.
Оглавление
1
2
3
4
5
6
7
