КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Странствующий рыцарь Истины. Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно [Рудольф Константинович Баландин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Рудольф Баландин Странствующий рыцарь Истины Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно


Пролог На площади Цветов

И маленький тревожный человек

С блестящим взглядом, ярким и холодным,

Идет в огонь. «Умерший в рабский век

Бессмертием венчается в свободном!»

И. Бунин. Джордано Бруно
Утро было пасмурное. Звон колокола церкви святой Агнессы возвестил о начале церемонии.

Завершалось публичное представление, финал которого был предрешен чуть раньше, когда на балконе дворца Мадруцци появились папа Климент и кардиналы: Пьетро Деза, равно прославленный как богатством и удачными спекуляциями, так и беспощадным истреблением еретиков; суровый старец Джулио Сансеверина; Констанцио Сарнано; Джеронимо Аскулано, защитник привилегий доминиканского ордена; Паоло Эмилио Сфордрати, постоянно возглавляющий в рубище процессии исступленных флагеллантов — монахов, в кровь бичующих себя и друг друга под пение гимнов и покаянные молитвы, а в остальное время всласть грешащий, с превеликим искусством разворовывая казну, одаривая щедро должностями и богатствами бесчисленных своих родственников. Особо приметила толпа кардинала Роберто Беллармино, как многие малые росточком, алчущего больше всего власти и славы, знаменитого сокрушающими речами против еретиков и сладкими проповедями, возбуждающими паству несбыточными надеждами.

Нотарий зычно читал решение инквизиторов. Джордано Бруно из Нолы передавали суду губернатора Рима. «Причем усиленно молим, — читал нотарий, — да будет ему угодно смягчить суровость законов, относящихся к казни над твоею личностью, и да будет она без опасности смерти и членовредительства».

Торжествующая ложь казнила честность. Даже мольба о смягчении казни означала: кровь не будет пролита — жертву заживо сожгут. И тут раздался необычно звонкий, высокий голос осужденного: «Вы с большим страхом произнесли приговор, чем я его выслушал».

Казнь свершилась 17 февраля 1600 года. Ночью негромко загудел колокол на башне «Братства усекновения главы Иоанна Крестителя». Из замка святого Ангела выходили вереницей попарно монахи в островерхих капюшонах с прорезями для глаз. Факелами освещали путь. Негромко тянули заупокойные гимны. В капелле началось отпевание человека, которого вывели из тюрьмы, — отпевание заживо. Мост святого Ангела над черным, как бездна, Тиром. Переулок Лучников. Развалины театра Помпея. Площадь Цветов.

На этот раз осужденного смогли увидеть все: накинутый на плечи балахон — санбенито — с нарисованными языками пламени, чертями и крестом святого Андрея; высокий колпак.

Ноланца затащили на кучу хвороста. Рядом готовили к казни другого осужденного — бывшего священника. Последние призывы к отречению от ереси и раскаянию. Ноланец безответен. Его белое лицо устремлено в небо. Он ждет солнца.

Несильное пламя уже ластилось к его ногам. Струйки дыма вились вокруг лица. Затрещал хворост, и пламя воспрянуло, бросив искрами одежду и лицо. Ткань дымилась. К его губам на шесте подвели крест: «Лобызай!» Он стиснул зубы и отвернулся. Крестом с силой провели по лицу, оставив багровый след. Ноланец смотрел в небо. Он ждал.

И в тот миг, когда первый узкий и яркий розовый луч коснулся его лица, пламя вспыхнуло мощно, сжигая одежду; столб дыма взвился, скрывая лицо Ноланца, его ослепительные глаза.

Подбросили новые вязанки, пламя и дым свивались в борьбе там, где проскальзывали, искажаясь, темные контуры тела. А выше над площадью вознеслась гигантская, розовеющая под лучами солнца фигура человека, как бы распятого на кресте с запрокинутой вверх головой.

Тогда же грозно загрохотал Везувий — родная гора Ноланца. Взметнулся черный столб дыма, раздвоился в вышине наподобие креста. Сотряслась земля. Дрогнули стены и зазвенели стекла домов. Стадо быков, которое гнали через площадь Навона, в ужасе разбежалось, затоптав и заколов сто двадцать человек.

Что это — знамение? Тайное согласие стихий природных и человеческих? И почему теперь, спустя сотни лет, никто не вспоминает о тех десятках погибших римлян, никто не помнит их имена, да и все население Вечного города многократно обновилось, а имя, образ, мысли Ноланца летят сквозь века. «Погибший в своем веке живет в последующих…» Его слова пророческие.

Он называл свое учение философией рассвета. Верил в могущество разума. Утверждал: к истине ведут многие пути, но не один; отрицают это честолюбцы, глупцы и завистники. Великолепные философские трактаты написаны им. Но самым ярким, величественным и убедительным его созданием стала собственная жизнь. Он учил словом своим, но более всего — своею собственной жизнью. Он мыслил и жил искренне, честно; умер героем.

Глава первая Зарево Возрождения

И он дерзнул на все — вплоть до небес.

Но разрушенье — жажда созиданья,

И, разрушая, жаждал он чудес —

Божественной гармонии Созданья.

Глаза сияют, дерзкая мечта

В мир откровений радостных уносит.

Лишь в истине — и цель и красота.

Но тем сильнее сердце жизни просит.

И. Бунин. Джордано Бруно
В лесу каждое дерево — само по себе. Все вместе они составляют единство.

Каждый из нас тоже сам по себе. У каждого своя невозобновимая жизнь. Все вместе мы образуем современное человечество. Нас объединяют одна планета и одна эпоха.

Эпоха создает людей. Люди создают эпоху.

Человеческая личность неотделима от своего окружения. Вне исторической среды невозможно понять судьбу человека.

Обычно люди выбирают себе жизненные пути, повинуясь течению исторических событий. Стремятся приспособиться к изменчивым обстоятельствам. А некоторые живут необыкновенно. Они противостоят течению.

Судьба их трудна, подчас трагична. При жизни их понимают хуже, чем после смерти. Пора их славы настает иногда через сотни лет.

Такой была жизнь Джордано Бруно. Она всецело принадлежит своей эпохе — второй половине XVI века. То время минуло, кануло в вечность. Сменились волна за волной десятки поколений. А имя Джордано Бруно не меркнет в веках.

Образ времени

Что такое эпоха Возрождения? Расцвет искусств, литературы, философии, техники; Петрарка, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Дюрер, Джордано Бруно… А раньше? Средние века, засилие церкви, религиозное мракобесие, невежество. Возрождение выглядит светлой зарей, первыми лучами солнца, осветившими предыдущую сумрачную, темную эпоху.

Так-то оно так, но ведь Джордано Бруно был сожжен на костре. И разве только он? В светлую эпоху Возрождения еретиков сжигали чаще, чем в средневековье. Расцвет нового времени был высвечен багровыми отсветами костров инквизиции.

Очень непростым, противоречивым был тот неповторимый период человеческой истории, который получил название Возрождения. До сих пор о нем высказываются исследователи по-разному. Об этих мнениях, дискуссиях, спорах специалистов можно было бы написать объемистый трактат. Но у нас другая задача: надо хотя бы в самых общих чертах определить характер эпохи, в которую довелось жить и трагически погибнуть главному герою этой книги.

Прежде всего не станем противопоставлять Возрождение средневековью.

Советские историки обычно делят средние века на три части. Началом раннего средневековья чаще всего считают крушение рабовладельческой Римской империи (V век). Тогда в Западной Европе государства, в которых использовался труд рабов («говорящих орудий», как их называли), стали сменяться экономически более прогрессивными феодальными. Трудящийся, прежде всего крестьянин, теперь уже был наделен относительной свободой, мог вести свое мелкое хозяйство. В отличие от раба он был заинтересован в своем труде, в бережном отношении к своим инструментам, животным, а главное — к земле-кормилице. Конечно, его нещадно эксплуатировали власть имущие феодалы (с их военными дружинами) и церковники. И все-таки работник имел возможность самовольно пользоваться некоторой долей своей продукции.

Период развитого феодализма называют классическим средневековьем и датируют (для Европы) XI–XV веками. А до середины XVII века происходило разложение феодализма и зарождение капиталистического способа производства, при котором эксплуататорским классом становится буржуазия: толстосумы, использующие наемный труд свободных (юридически, но не экономически) людей. Этот период и называется поздним средневековьем или Возрождением.

Надо, конечно, помнить, что смена исторических эпох не происходит сразу и повсюду. Все-таки это не астрономическое событие. У каждого государства, у каждого народа — свои особенности и своя более или менее своеобразная историческая судьба.

Возрождение — синтез двух эпох: великолепное завершение средневековья и предпосылка, исток, начало нового времени, которое продолжается и поныне.

Именно в эпоху Возрождения стало все больше появляться людей, которым были тесны рамки феодального строя, старых верований и религиозных организаций, традиционных жизненных идеалов. У его истоков стояли великие поэты-мыслители Данте и Петрарка. Философия Возрождения подготавливалась сочинениями Николая Кузанского в XV веке, а наука — столетие спустя — астрономическим трудом Николая Коперника «Об обращениях небесных сфер» (1543). Многие титаны Возрождения были универсальными гениями, владели кистью и пером, резцом и циркулем, философскими знаниями и инженерными расчетами.

Но дело не только в отдельных выдающихся личностях. Они существуют в любом обществе в каждую эпоху. Более того: замечательными специалистами — ремесленниками и художниками, архитекторами и композиторами, писателями и мыслителями — могут стать очень многие, если этому благоприятствует общественная, культурная среда. (Тем, кто с этим не согласен, напомню: Древняя Греция в период расцвета искусства, литературы, философии представляла собой небольшую страну с городами-государствами — полисами, которые по нашим временам представляются просто маленькими — по числу жителей — поселками.)

Можно спросить: чем уж так благоприятствовало Возрождение расцвету духовной культуры? Многие из славных сынов этого времени претерпели страдания, нищету, гонения; томились в тюрьмах или даже были казнены. Им приходилось поступать на службу к самодурам-феодалам, вельможам, богатеям, церковникам.

Действительно, так было. Только учтем: благоприятствует творческим поискам и открытиям не столько сытое спокойное существование, сколько яркая и напряженная общественная жизнь, духовная неудовлетворенность, стремление к новому, лучшему, более совершенному и прекрасному.

Не случайно эпоха Возрождения отмечена крупными революционными потрясениями. В первой половине XVI века ряд европейских государств был охвачен движением Реформации, направленным против феодализма и господства католической церкви. И костры инквизиции стали пылать все чаще потому, что еретиков, идейных противников церковного догматизма, появилось особенно много.

Но почему вдруг людям стал тесен более или менее уютный и замкнутый, устойчивый мир средневековья? Откуда взялись силы, которые пробудили творческую кипучую энергию титанов Возрождения?

Представители этой эпохи чаще всего подчеркивали, что они возрождают полузабытую культуру древнего античного мира. И в стиле архитектурных сооружений, и в стиле произведений искусств, и в стиле философской мысли, и в образе жизни они порывали с традициями средневековья, ориентируясь прежде всего на достижения Древнего Рима и Древней Греции.

И все-таки именно средневековье предоставило этим людям возможности для необычайных творческих свершений.

Вспомним хотя бы три великих изобретения, в значительной мере определивших облик Европейского Возрождения: порох, компас, книгопечатание. Лаборатории средневековых алхимиков и мастерские ремесленников стали очагами, где формировалась новая техника. А она, в свою очередь, содействовала освоению морей и океанов; открытию и захвату, а также изучению новых земель; широкому распространению знаний, просвещения.

В средние века появились в Европе университеты, вскоре превратившиеся в центры научной и философской мысли.

Спору нет, средневековое мировоззрение было в основе своей религиозным, утверждавшим превосходство веры над знанием. Особым уважением пользовались схоласты, толковавшие на разные лады творения Аристотеля и «отцов церкви». Обычны были ссылки на чудеса и непостижимые человеческим разумом вещи и явления. Казалось бы, в идейном отношении средневековые мыслители только мешали появлению и распространению новых идей, научных знаний, а средневековое религиозное мировоззрение противоречило научному, не давая ему окрепнуть и расцвести.

Однако все было не так просто.

Да, в средневековье господствовало ненаучное отношение к природе. Мыслители, а тем более святые, да и вообще самый разнообразный люд, — практически все ощущали свое единство со всеми тварями земными, со всем окружающим миром. В природе они стремились обнаружить и находили нечто необыкновенное, превышающее разумение человека. За видимым миром чудился им невидимый и бесконечно сложный. Даже простые вроде бы события они могли толковать сложно, ища таинственные связи между самыми разными объектами, скажем, звездами и химическими веществами, расположением планет и судьбами людей, редкими небесными явлениями и общественными событиями.

Средневековые мыслители воспринимали природу как удивительную тайнопись, как загадочные символы и знаки, которые даны человеку свыше. По этим знамениям люди пытались даже предугадать политические события, эпидемии, урожаи.

Подобные взгляды можно определить как суеверие, фантастические домыслы. Но есть у них и очень важное качество. Они предполагают, что человек способен учиться высшей мудрости у природы, осмысливая ее жизнь, стараясь понять суть ее явлений. И пусть алхимик, производя свои лабораторные опыты, верил в волшебную возможность превращать в золото простые металлы или сотворить эликсир молодости. Это подчас не мешало, а даже помогало обнаруживать неведомые доселе качества веществ, связи между элементами, синтезировать новые соединения. Ведь для исследователя самое главное — стремиться познать неведомое, выведать у природы ее сокровенные тайны.

Между прочим, выбрав в качестве авторитетнейшего мыслителя Аристотеля, схоласты средневековья поступили не так уж глупо: многие идеи этого великого философа чрезвычайно глубоки и сохраняют свое значение до наших дней. Его логика, например, признана классической. Правда, когда идеи Аристотеля, как бы каменея, начали превращаться в догмы, средневековая философия остановилась в развитии, выродилась в набор мертвых схем. Тем не менее и тогда порой высказывались разные мнения, проходили острые теоретические дискуссии, а инакомыслящих, оспаривающих общепринятые истины, до эпохи Возрождения редко подвергали пыткам и казням.

Выходит, средневековое мировоззрение не всегда и не во всем было «антинаучным». В ту пору науки только еще начали оформляться, и важнее всего было для людей — не потерять интерес к познанию мира, не разучиться удивляться чудесам природы. В этом отношении человек средневековья был вполне подготовлен к эпохе Возрождения.

…Повторяя прошлое, нового не создашь. Подражая древним, их не превзойдешь. Возрождение античности происходило на основе средневековой культуры. Этот сплав и определил самобытный образ эпохи.

Образ человека

Чтобы кратко выразить главную особенность Возрождения, обычно употребляют слово «гуманизм». Дословно это означает — человечность.

Мы знаем, что отношение к конкретным людям Возрождения нередко было бесчеловечным, жестоким. (Впрочем, то же можно сказать едва ли не о всех эпохах истории человечества.) Но в данном случае под гуманизмом подразумевается прежде всего вера в человека и его великие возможности.

По традициям средневековья человеку определялась роль исполнителя предначертаний, данных свыше. Сосредоточиваясь постоянно на образе всемогущего бога и ангелов, на непостижимо разумных существах и сверхъестественных силах, средневековый мыслитель слишком часто отрешался от реальности; человек в его глазах выглядел ничтожным созданием великого творца. Гуманизм явился возвращением — на новом историческом этапе — к античному культу человека, воплотившего в себе неизбывную сложность и красоту мироздания. Человек ощутил себя не только великим творением неведомых сил, но и великим творцом.

Гуманизм Возрождения означал освобождение человека от сковывающих его догм и авторитетов. Свободное творчество свободной личности. Таков был идеал эпохи.

Средневековье прошло под знаком и давлением авторитетов. На заре Возрождения поэт и мыслитель Франческо Петрарка (XIV в.) писал о том, что в его век на один манер штампуются даже мудрецы. «Наше время счастливее древности, так как теперь насчитывают не одного, не двух, не семь мудрецов, но в каждом городе их, как скотов, целые стада…»

Стадная мудрость! Вот к чему привело долгое засилье философии, основанной на вере в непогрешимые авторитеты. Когда есть такая «высшая мудрость», самому рассуждать нет смысла: достаточно употреблять цитаты. Памятью подменяется ум; зубрежкой и повторениями давно известного — поиски нового, лучшего. Прослыть знатоком, философом, светочем знаний стало слишком просто. Петрарка поясняет, как это делается: «В храм доктора приходит глупый юноша, чтобы получить знаки мудрости; его учителя по любви или по заблуждению прославляют его; сам он чванится, толпа безмолвствует, друзья и знакомые аплодируют. Затем, по приказанию, он восходит на кафедру и, смотря на всех с высоты, бормочет что-то невнятное. Тогда старшие наперерыв превозносят его похвалами, как будто он сказал что-то божественное… По совершении этого с кафедры сходит мудрецом тот, кто взошел на нее дураком…»

Сам Петрарка, прославленный поэт, «властитель дум» своего поколения и даже последующих, не имел официальных чинов и званий. Главное его стремление — независимость: «Не терпеть нужды и не иметь излишка, не командовать другими и не быть в подчинении — вот моя цель». Остро ощущая свою личность, он был углублен в самопознание, но одновременно умел восхищаться окружающим миром, старался познавать природу. Он путешествовал из любознательности и по той же причине восходил на гору или осматривал развалины античных строений. Все это было совершенно не характерно для людей средневековья.

Не будем, однако, упрощать, огрублять и оглуплять средневековых обывателей. Эти люди умели не только молиться и трудиться, но и веселились, что называется, от души. Устраивали грандиозные представления, в которых участвовали едва ли не все жители данной местности. Торжественные религиозные шествия сопровождались потешными маскарадами. Существовали особые праздники дураков, когда осмеивались надоевшие казенные мудрости и правила, когда дурачились, веселились, радовались жизни.

В средние века вовсе не все и не всегда принижали роль человека в мире. В сочинениях того периода порой повторялась мысль: человек — микрокосм, малое отражение всего мироздания. Основатель средневековой философии Аврелий Августин полагал, что наиболее загадочен мир человека: «Люди идут удивляться высоте гор, и огромным волнам моря, и величайшим водопадам, и безбрежности океана, и течению звезд, а не обращают внимания на самих себя». Византийский богослов и поэт Иоанн Дамаскин утверждал, что человек — «как бы некий второй мир: малый в великом».

Ирландский философ IX века Иоанн Скот Эриугена считал: «Важнейший и едва ли не единственный путь к познанию истины — сначала познать и возлюбить самое человеческую природу… Ведь если человеческая природа не ведает, что совершается в ней самой, как она хочет знать то, что обретается превыше ее?», «Ведь недалеко ушел от бессловесных животных тот, кто не ведает ни себя самого, ни общей природы рода человеческого».

Однако почтение к авторитетам и у Эриугены представлялось вполне естественным: «Истинный авторитет не противоречит правильному разуму, так же как правильный разум — истинному авторитету. Ведь не может быть сомнения, что оба проистекают из одного и того же источника, а именно из божественной мудрости».

Через пятьсот лет Петрарка совсем иначе относился к авторитетам: «Я стараюсь идти по дороге, проложенной нашими предками, но не хочу рабски вступать в следы их ног. Я хочу не такого вождя, который на цепи тащил бы меня за собою, а такого, который шел бы впереди меня, только указывая мне путь».

А еще пятьдесят лет спустя великий философ раннего Возрождения (кардинал) Николай Кузанский в написанном им диалоге словами Простеца говорит:

«…Тебя ведет авторитет и вводит в заблуждение. Кто-то написал слова, и ты веришь. Но говорю тебе, мудрость кричит снаружи, на улицах…»

На это его оппонент отвечает вопросом: «Если ты — Простец, как ты смог прийти к знанию своего назначения?» — «Не из твоих книг, — отвечает Простец, — а из книг бога». — «Что же это за книги?» — «Те, что он начертал собственным перстом». — «Где они находятся?» — «Повсюду».

Такова одна из основных черт мышления эпохи Возрождения: обращение к мудрости природы и человеческой жизни — всего окружающего мира, откуда разум постоянно и беспредельно черпает идеи. При этом ссылки на высший разум встречались все реже и реже: человек учился понимать язык природы непосредственно, учился осмысливать реальность такой, какая она есть, снимая с нее покровы тайн.

В средние века знания обожествлялись и восхвалялись, расценивались как духовное богатство и как драгоценности хранились. Ничего плохого, ясно, в этом не было. Если только забыть о том, что за горизонтом знания расстилаются дальние беспредельные области незнания.

Довольствуясь известным, человек ограничивает возможности познания. Одним из первых это понял Сократ, любивший выступать в роли «Простеца», не кичась заученными мудростями, а стараясь осознать свою ограниченность. Ведь только понимание незнания открывает путь к новому знанию. Так отважный мореплаватель должен верить, что мир не ограничен видимой линией горизонта и в запредельных далях имеются неведомые острова и континенты…

Для человека Возрождения знания были тем известным континентом, от которого можно отправляться в незнаемое.

Христофор Колумб — дитя средневековья — ощущал неведомое и стремился к нему. В отличие от Николая Кузанского он не обладал обширными научными познаниями. Правда, у него было более ценное качество: ясный острый ум, помогший осмыслить округлость Земли (размеры планеты он преуменьшал, а исходя из библейского текста полагал, что на ней преобладает суша). О Колумбе прекрасно сказал великий советский ученый В. И. Вернадский: «Он представлял собой странную смесь высокой талантливости и недостаточного образования. Он был вполне самоучка, подобно многим людям этого времени. Он выработался в школе жизни, которая развила в нем неоценимые качества точного наблюдателя… Человек для своего времени весьма начитанный, он бессистемно пользовался полученным материалом для самых удивительных выводов и теорий… Колумб думал сделать из своих наблюдений вывод о том, что Земля не имеет форму шара, а форму груши, и на узком конце ее находится возвышение, которое Колумб считал местом входа в рай».

Свое призвание великий путешественник считал велением свыше, божьим предопределением: началом объединения всего населения Земли христианским вероучением. Тогда и наступит пора всеобщего счастья! Колумб верил в конец света (это будет, считал он, через пятьдесят лет после его смерти).

Именно отсутствие систематического образования в сочетании с природным умом, сильной волей и другими качествами помогло Колумбу осуществить его величественное деяние (хотя и помешало верно оценить содеянное). Для большинства тогдашних книжников-умников все было ясно, и никаких земель за Атлантическим океаном быть не могло. К счастью, в подобные «давно доказанные» премудрости Колумб не верил.

Кузанец пришел к осознанию незнания иным путем: глубоким изучением философии, прежде всего — древней, античной. Этот кардинал отрицал религиозный фанатизм и даже имел смелость указать на черты сходства ислама и христианства. Удивительны его научные прозрения. Он обожествлял знания, как и всякий ученый средневековья, но при этом преступал рубежи, дозволенные богословием, полагая законы природы первоосновой мироздания: «Поистине бог применил при сотворении мира арифметику, геометрию и музыку вместе с астрономией — искусства, которыми и мы пользуемся, исследуя пропорции вещей, элементов и движений».

Он блестяще использует аппарат логики. Доказывает, что ни Земля, ни другое небесное тело не находятся в центре мира, причем основывается на… догме! Делает это так: истина христианства — вездесущность бога, его всемогущество и центральное положение в мире. Но если бог — во всем, то и центр мира — во всем. Кузанский утверждает: центр мира — везде, окружность мира — нигде. Остерегаясь резко критиковать идею о центральном положении нашей планеты, он с необычайной прозорливостью пишет о шаровидности Земли и кругообразности ее движения вокруг Солнца. Именно — о шаровидности и кругообразности, а не об идеальных геометрических фигурах! И вновь опирается на умозрительное богословское представление о некотором несовершенстве творения, ибо полное совершенство было бы абсолютным торжеством Добра и Красоты; тогда бы наступило царство недвижности, отсутствия противоречий и борьбы, стремления к лучшему — конец света.

Явно или неявно титаны позднего средневековья по-новому ощущали или понимали течение времени, ход истории — именно как непрерывное движение от прошлого к будущему. Это было открытием исторической перспективы. Человеку Возрождения видится в руинах античности величественное прошлое, которое следует изучать для познания, сути прекрасного, для познания человека.

Одновременно художники стали осваивать геометрическую перспективу. В средние века такая задача не представлялась важной, ее не замечали. Далекое нередко изображали близким — крупно, близкое — далеким, мелким по мере идейной значимости.

Человеку средневековья жизнь древнего святого или страсти распятого Христа порой представлялись более близкими и подлинными, чем переживания современников.

Это вполне отвечало представлениям о «вечном настоящем», включающем прошлое и будущее в едином монолите. В таком объемном недвижном трехмерном времени, как в магическом кристалле, было воплощено все.

Изучение перспективы отражало стремление наиболее точно изобразить природные объекты, какими мы их видим. И не случайно мудрый Николай Кузанский сопоставлял измерение и познание. Поиски точности художники Возрождения справедливо называли наукой. «Благодаря живописи, — писал Альбрехт Дюрер, — стало понятным измерение Земли, вод и звезд, и еще много раскроется через живопись». Он писал о теории пропорций человеческого тела. Рисунок был для него не только средством выразить некую идею, но и способом познания окружающего мира. Только будем помнить: остро ощущая перспективу, четко передавая ее на своих рисунках, создавая превосходные реалистические пейзажи, Дюрер оставался мистиком — верил в чудеса, предполагал наступление конца света (изобразив это в гениальных гравюрах), имел видения (одно из них — всемирный потоп — запечатлел в акварели).

Другой титан Возрождения — Леонардо да Винчи — постоянно подчеркивал величие точных наук: «Мудрость есть дочь опыта»; «Кто спорит, ссылаясь на авторитет, тот применяет не свой ум, а скорее память»; «Не пиши о свойствах времени отдельно от геометрии». Интересно, что некоторые его высказывания можно с некоторой условностью отнести в разряд, как мы теперь говорим, научно-технических прогнозов. Историческую перспективу он ощущал порой очень остро. Например, предсказывал: «Люди будут разговаривать друг с другом из самых отдаленных стран…», «Люди будут ходить и не будут двигаться, будут говорить с тем, кого нет, будут слышать того, кто не говорит».

…Феодальное средневековье не очень благоприятствовало дерзновенным открытиям. Но ведь эти десять с лишним веков не оставались однообразными. Всякое бывало: и опустошительные войны, и периоды расцвета культуры и торговли. В XII веке начинается «предвозрождение»: появляются в Европе университеты, быстро распространяется образованность. В городе Шартре, например, возникла своя философская школа, где много внимания уделялось наукам и учениям древности. Один из ее учителей Бернард Шартрский говорил: «Мы подобны карликам, усевшимся на плечи великанов; мы видим больше и дальше, чем они… потому, что они нас подняли и увеличили наш рост своим величием». В этих словах — ясное понимание исторической перспективы и перспектив познания.

Конечно, нельзя полно характеризовать эпоху одним каким-то словом, понятием. И все-таки самое существенное для Возрождения — ощущение перспективы. В самом широком смысле — перспективы. И зримая видимость дали (Петрарка, взошедший на гору), и живописное изображение (многочисленные картины, трактаты о геометрической перспективе), и чувство неведомого за линией горизонта (Колумб), и стремление за горизонт знания (Николай Кузанский), и представление об исторической перспективе в прошлое (Данте) и будущее (Леонардо да Винчи), и вера в величайшие предначертания человека, в бесконечные возможности человеческой личности (это уже перспектива, уводящая в глубины самопознания).

Свобода личности

Что нового мог привнести в свою яркую и противоречивую эпоху Джордано Бруно? Что доказал он своей мученической смертью? Своей добровольной и страшной казнью? В дым и прах обратилось его тело. В бессмертие души он не верил. Понимал, что прекращается навсегда его жизнь — единственная в вечности Вселенной.

У него была возможность выбора. Он избрал для себя смерть.

Разве не лучше было бы продлить свое существование? Во Франции Генрих Наваррский перешел в католичество и смог стать великим государем. А отречение Галилея? Неужели оно хоть сколько-нибудь повлияло на развитие астрономии, физики?

Мир не перевернется, если лицемерно признать недвижность Земли; даже малая песчинка не шелохнется от этого.

Верность научной идее доказывается или опровергается фактами, а не подвигом самопожертвования.

Чего же достиг и к чему стремился Джордано Бруно?

Чтобы уяснить это, надо познакомиться не только с его жизнью, идеями, личностью, но и чуть внимательней приглядеться к его эпохе.

Столетиями накапливались противоречия в европейском обществе: между замкнутыми феодальными поселениями и растущим ремесленным производством, развивающейся торговлей; между религиозными догмами о мироустройстве и знаниями о мире, выработанными в труде, на опыте, в путешествиях; между властями светскими, государственными и владыками церковными; между возвышенными проповедями и низменными поступками духовенства… Короче, противоречий накопилось много, и они обострялись со временем.

Старая заскорузлая, задубевшая оболочка феодальной государственности не могла сдержать рвущиеся изнутри животворные силы. Люди нового времени «не вписывались» в узкие, принижающие человека рамки старого мира. В XVI веке таких людей было уже немало в разных слоях общества.

Не устраивала свободную человеческую мысль картина мира, которую столетиями навязывали людям церковники. Возвышенный и окрепший человеческий разум устремлялся в космические запредельные дали, круша жесткие хрустальные сферы, стиснувшие вселенную средневековья…

Любая историческая эпоха корнями своими уходит в глубины прошлого, несет в себе зародыши будущего.

В XVI веке продолжилась и в эпоху Возрождения достигла расцвета эпоха великих географических открытий. Стремительно расширялись земли, известные европейцам. Были получены бесспорные доказательства верности идей, а также глобусов и карт, утверждавших шаровидную форму нашей планеты. Океаны теперь перестали разъединять страны и народы.

В XVI веке получило широкое распространение книгопечатание, изобретенное Гуттенбергом и его последователями полстолетия назад. Общественное значение этого события также оказалось гигантским. Сочинения для избранных — рукописные манускрипты — сменились общедоступными изданиями. Сотни тысяч читателей получили возможность познакомиться с трудами мыслителей прошлого и современных писателей, философов, ученых.

Книги издавна были хранилищами знаний, сокровищницами мудрости. Они переходили из века в век, из поколения в поколение. Они передавали человеческую мысль во времени, а не только в пространстве. В этом было их величайшее назначение.

Значительную часть первых печатных изданий составляли священное писание, жития святых и другая религиозная литература. Но издавались и другие сочинения. В 1501 году вышли в свет труды Николая Кузанского (через четыре десятилетия после смерти автора и примерно за столько же лет до издания книги Коперника).

Еще до рождения Бруно были напечатаны и стали известны многим людям подобные высказывания, опровергающие средневековую модель мироздания. А уже после его смерти в начале XVII века Иоганн Кеплер сделал вывод: «Право же, за последние 150 лет произошло так много и столь значительных событий, что больше едва ли могло произойти» (главную причину этих событий он полагал в космических воздействиях, связанных с движением небесных тел).

Многие из тех, кому довелось жить в XVI столетии, по достоинству оценивали свое время, называя его золотым веком расцвета искусств и наук. Оригинальный мыслитель и изобретатель Кордано благодарил судьбу: «Как на первое из удивительных в моей жизни явлений, хотя оно и не выходит за пределы естественного, следует указать на то, что я родился в том веке, когда был открыт весь земной шар, тогда как в древности не более одной его трети… Есть что-либо более удивительное, чем пиротехника и человеческая молния, которая гораздо опаснее молнии небожителей? Не умолчу я и о тебе, великий магнит, о тебе, ведущий нас безбрежными морями в темные ночи во времена ужаснейших бурь в далекие неведомые края! Прибавим к этому еще четвертое открытие — изобретение книгопечатания; созданное руками людей, придуманное их гением, оно соперничает с божественными чудесами…»

Восхищение античностью не умаляло в глазах мыслителей Возрождения достижений современников. «Наш век столь счастлив и столь богат великими и блистательными умами, — писал итальянский мыслитель С. Кваттромани, — что нет у него оснований завидовать древним, ни даже тем, быть может, что будут после нас. Ибо он породил людей выдающихся в познаниях и науках и других, открывших вещи, весьма полезные и служащие украшению человеческой жизни, и таких, наконец, которые, пересекая моря, проникли в края и страны, неведомые прежним народам».

«…В наш век, — вторил ему философ и мечтатель Томмазо Кампанелла, — совершается больше событий за сто лет, чем во всем мире их совершилось за четыре тысячи лет…»

Да, бесспорно, необычайно ускорился технический и научный прогресс… А все-таки учтем: воспевал свой век Кампанелла, находясь в неаполитанской тюрьме, которую не миновал и Бруно…

Странным может показаться золотой век, уготовивший своим сынам тюрьмы, пытки, казни.

Владыки духовные

Во второй половине XV века папа Сикст IV решил подарить племяннику Джироламо Риарио герцогство (не принадлежавшее церкви). Ради этого наместник бога на земле пошел на предательство, тайные убийства, военные действия. И цели своей добился.

Папа Иннокентий VIII старался блюсти благочестие и бескорыстие. В связи с этим признанный умник и поэт Лоренцо Медичи посоветовал в письме к нему: достаточно бескорыстия, пора позаботиться о благе близких и родных, коли уж удалось добраться до высшей власти (прозрачный намек: Лоренцо был женат на дочери папы).

В самом начале XVI века папа Юлий II стал в некотором роде Юлием Цезарем католической церкви. Он значительно расширил владения папства — не духовные, а земельные. Присоединил к папской области новые территории. Упрочил ее военное и экономическое могущество. Церковные деятели воспользовались этим и откровенно занялись добыванием доходов, материальных благ. Им даже некогда читать проповеди прихожанам. Они оставляли свою паству, «овец божьих», на духовное попечение наемным бродячим монахам. Тех и вовсе не интересовали духовные устремления прихожан. В результате полнела церковная казна, но пустели церкви.

Папа становился и духовным, и государственным владыкой. В его личной жизни слишком большое место уделялось «суетным» заботам и развлечениям. Во дворцах его вели светские беседы, любовались античными шедеврами: Аполлоном Бельведерским, Лаокооном. О покровителе искусств папе Льве X один иностранный посол отозвался так: «Он учен, друг ученых и, хотя религиозен, любит и пожить». А кардинал Биббиена, автор непристойных комедий и любитель утонченных наслаждений, так писал Джулиано Медичи, собиравшемуся приехать в Рим: «Слава богу, у нас здесь нет ни в чем недостатка, кроме придворных дам».

Папы превратились в подобие «земных» государей. Они активно плели сети политических интриг, добивались упрочения своей власти.

Однако имперские притязания пап оказались роковыми.

В мае 1527 года войска германского императора с боем ворвались в Рим и подвергли его жестокому разграблению. Настал период острого кризиса католичества. Произошел резкий раскол западного христианства. Появились реформаторы — протестанты, противники папства.

По мнению Ф. Энгельса, Реформация была первой решительной битвой в борьбе зарождающейся европейской буржуазии против феодализма. «Это была величайшая из революций, какие до тех пережила земля, — писал Энгельс. — И естествознание, развивавшееся в атмосфере этой революции… шло рука об руку с пробуждающейся новой философией великих итальянцев, посылая своих мучеников на костры и в темницы. Характерно, что протестанты соперничали с католиками в преследовании их. Первые сожгли Сервета, вторые сожгли Джордано Бруно. Это было время, нуждавшееся в гигантах и породившее гигантов, гигантов учености, духа и характера».

Католическая церковь в средневековье добилась власти над миллионами жителей Западной и Центральной Европы. Не только проповедями и добрыми деяниями, посулами райских чертогов (за чертой жизни), но и угрозами наказаний, жестокими репрессиями, железной организацией, огромной численностью монахов и священников и немалыми богатствами.

Согласно преданиям Нового завета, Иисус Христос презирал богатство, изгонял торгашей из храма, был исполнен доброты, смирения, бескорыстия. Католическое духовенство, на словах восхваляя Христа и присоединяясь к нему и его учению, на деле исповедовало совершенно иные принципы.

Власть и выгода, роскошь и разврат. Такие устремления были у большинства высших католических чинов. Оставаясь правителями церковной области, папы римские участвовали в распрях государей и феодалов.

Вместо центра благочестия, благодати, нравственности папский двор представлял собой нечто прямо противоположное. По свидетельству проницательного Макиавелли: «Мы, итальянцы, более других антирелигиозны и безнравственны, потому что римский двор, церковь со своими служителями дают самый дурной пример. Чем какой-нибудь народ ближе к Риму, к главе нашей религии, тем меньше в нем веры». Утрачивая веру, верующие преображались в лицемеров.

На высших ступенях католичества господствовали коррупция, злоупотребления властью и финансами церкви.

Когда кардинала Родриго Борджиа провозгласили папой, он тотчас назначил кардиналом брата своей подруги Юлии Феронезе и своего юного незаконного сына Чезаре (официально католическое духовенство считалось безбрачным). Чезаре прославился своей жестокостью и авантюризмом: достигнув совершеннолетия, отказался от кардинальской мантии, женился на принцессе Наварры, убийствами и завоеваниями расширил свои владения и преумножил богатства. Ему завидовали, его восхваляли.

Неимоверно размножилось племя Нищенствующих монахов. Оно объедало народы и без того не особенно богатые. Некогда первые христиане считали труд богоугодным делом. Апостол Павел даже провозгласил: не работающий да не ест! И вот со временем католические монахи нищенствующих орденов — как бы далекие преемники первоапостольных христиан — полностью извратили первоначальную идею, становясь бездельниками. Об этом неплохо было сказано в «Книге, полной пантагрюэлизма» в 1534 году «извлекателем квинтэссенции» Назье, а точнее Франсуа Рабле, словами Гаргантюа:

«— Обезьяна не сторожит дома, как собака; не тащит плуга, как вол; не дает шерсти и молока, как овца; не возит тяжестей, как лошадь. Ее дело — везде гадить и все портить, а поэтому она получает от всех насмешки и пинки. Полное сходство с монахом (я говорю о монахах-тунеядцах), который не работает, подобно крестьянину, не охраняет страны, подобно воину, не лечит больного, подобно врачу, не проповедует и не учит народ, подобно доброму евангелическому богослову или педагогу, не доставляет удобных и необходимых для государства предметов, подобно купцу…

— Но они, — сказал Грангузье, — они молятся за нас богу.

— Монахи бормочут себе под нос несметное множество всяких житий и псалмов, которых сами не понимают… Я называю это насмешкой над богом, а не молитвой. Помогай им бог, если они действительно молятся за нас, грешных, а не из страха потерять свои хлебы и жирные супы…»

В этой бессмертной книге что ни монах — то обжора, пьяница, богохульник, бездельник, развратник. Об их отношении к своим «непосредственным обязанностям» свидетельствует признание одного из них:

«Я никогда так хорошо не сплю, как за проповедью или за молитвой. Прошу вас, начнем вместе семипсалмие, и вы увидите, как вы скоро заснете».

Но развеселые монахи, заселяющие страницы Рабле, покажутся безобиднымиболтливыми пьянчужками по сравнению с их высокопоставленными «начальниками». Чем выше поднимался человек по лестнице церковной иерархии, тем труднее было ему сохранить благородство, бескорыстие, доброту. Слишком велика становилась их власть, слишком много «низменных» благ жизни было им доступно.

Одним из мощных магнитов, помогающих вытягивать звонкую монету из карманов прихожан, стала система индульгенций. Особенно расцвела она с юбилейного 1500 года. Папы пользовались разными поводами для того, чтобы предоставить возможность верующим искупить свои грехи, в сущности, выкупить право грешить.

Юбилейные годы были придуманы для более широкой продажи индульгенций под предлогом «круглой» даты от рождения Христа. Начинание оказалось выгодным, и вскоре юбилейные годы стали повторяться через пять лет.

Как писал немецкий историк Т. Бригер: «Блестящий придворный штат Льва X поглощал неимоверные суммы. Нужно было тонкое финансовое искусство, чтобы удовлетворять необходимые потребности. В курии уже давно велись списки преступлений всякого рода с обозначением той цены, за которую можно получить прощение из Рима. К этому присоединилось неимоверное количество разрешений и освобождений, имевших также свою определенную таксу. Папы запрещали множество вещей только для того, чтобы иметь возможность разрешать их; издавали множество правил только для того, чтобы иметь возможность освобождать от их исполнения. Чем чаще случались преступления и грехи, тем больше был спрос на милость, тем лучше процветала торговля».

В эпоху Возрождения папы дошли до того, что разрешили продавать индульгенции мертвым (выкупали, понятно, живые). Шутники сочинили даже стишок:

Как только монеток послышится звон,
Душа из чистилища сразу же — вон.
Так свершалась подмена церкви как храма бескорыстной добродетели в постыдную лавку, торгующую грехами и преступлениями.

Подобные подмены обычны и понятны. Когда добровольный кружок единомышленников превращается в мощную организацию, бедные обретают богатство, униженные возвышаются, бесправные становятся владыками, гонимые получают возможность быть гонителями, — тут-то и начинается переоценка ценностей, перестройка сознаний, подбор людей, соответствующих изменившейся обстановке.

В первые века христианства за духовной благодатью к нему обращались идейные сторонники учения, вопреки гонениям и притеснениям. В период расцвета католичества к нему тянулись жаждущие власти и богатства, искатели материального благополучия. Посты в церковной иерархии покупались или раздавались родственникам и близким. За них платили «композиции». За высокие посты и цены полагались высокие, и для погашения «композиций» использовались индульгенции. Суммы достигали тысячи дукатов — целые состояния.

По подсчетам Т. Бригера, «эксплуатация чувства раскаяния благочестивых христиан Германии принесла около 60 000 дукатов». Подобные суммы пробуждали зависть у королей, крупных феодалов. И понятно: разоряя народ, папство разоряло государство, посягало, в сущности, на право «земных» вождей взимать налоги. В некоторых государствах правители запрещали под разными предлогами продажу индульгенций.

Усиливались противоречия между властями церковными и государственными, между «стадом» верующих и «поводырями» — владыками, между закоснелыми догмами церковников и смелыми идеями свободомыслящих философов, между роскошным фасадом казенного «Храма Благочестия» и его «верховными строителями», прогнившими от обилия пороков.

Назревали разрушительные конфликты.

Отдельные еретики, отступники от «истинной» официальной веры особых беспокойств не вызывали. В сущности, они критиковали не католическую церковь — как учреждение, систему закабаления, — а злоупотребления тех или иных пап, кардиналов, епископов. Например, англичанин Джон Виклиф в конце средневековья сопоставлял «законы Христа», заповеди апостольской смиренной жизни с пышностью и властолюбием высших католических чинов. Выходило, что папа живет не по Христу, а совсем наоборот; значит, он антихрист. Эти мысли повторял и развивал Ян Гус — преподаватель, а затем и ректор Пражского университета, и многие чехи, считавшие себя католиками, пригласили Яна Гуса на церковный собор в город Констанц для защиты своих взглядов в диспуте. Германский император Сигизмунд гарантировал ему неприкосновенность. На соборе Гуса обвинили в ереси, заточили в тюрьму, потребовали раскаяния и постановили сжечь его сочинения.

30 мая 1416 года были сожжены Ян Гус и приехавший вызволить его Иероним Пражский. Возмущенные чехи восприняли это как оскорбление всего чешского народа. Начались восстания крестьян и городской бедноты. К ним присоединилась часть рыцарей, бюргеров, священников.

Силе восставшие противопоставили силу, жестокости — жестокость, нетерпимости — нетерпимость. Движение гуситов сделалось народным. Попытки подавить его не удались: благословляемая папой римским, армия крестоносцев, под предводительством Сигизмунда I, короля Венгрии и Чехии, была разбита наголову. Тогда агенты католической церкви стали действовать хитростью. Обостряли раздоры в среде гуситов, расколовшихся на несколько партий. И народное движение, разгромившее пять крестовых походов папистов, было подавлено.

Движение показало возросшее самосознание западных славян. Несправедливая казнь двух чехов подняла весь народ на борьбу с «сильными мира сего» — папой и германской империей. И главное — победа над благословленным папой воинством! А еще раньше, в 1410 году, под Грюнвальдом объединенные полки поляков, литовцев, русских и чехов победили могущественный Тевтонский орден, который поддерживали феодалы Западной Европы.

Несколько десятилетий спустя после борьбы чехов против произвола католического руководства в борьбу вступил немецкий народ. И тут формально все началось с малого. В канун дня всех святых, 31 октября 1517 года, монах Мартин Лютер прибил к дверям церкви в замке Виттенберг свиток с 95 тезисами против индульгенций. Цель их: очистить папу и его власть от скверны «торговли грехами». Однако некоторые тезисы утверждали нечто большее: «Папа не может прощать преступления», «Индульгенция папы не в состоянии уничтожить ни малейшего греха», «К дьяволу пойдут со своими учителями те, кто воображает посредством индульгенций обеспечить себе вечное блаженство». По словам Ф. Энгельса, тезисы Лютера оказали «воспламеняющее действие, подобное удару молнии в бочку с порохом».

В своем протесте Лютер не был первым. Почти за полвека до него сходные мысли высказывал преподаватель Эрфуртского университета доктор теологии Иоган Везель. Его вызвали на суд инквизиции, обвинили во многих ересях, потребовали полного отречения от своих взглядов. Измученный в тюрьме, Везель совершил отречение в Майнском соборе и вместо костра испытал пожизненное заключение в подземелье.

Медленная весна религиозного возрождения, Реформации, во времена Лютера вступила в пору расцвета. У него нашлось немало сторонников; среди них — влиятельные сановники и священники. Он обращался к немцам, взывая к их национальной гордости, униженной притязаниями папы римского. Лютер выступил в защиту чехов-гуситов. Он великолепно возразил папистам:

«Следует побеждать еретиков писаниями, а не огнем; иначе оказывается, что палачи — самые ученые доктора на земле».

Правда, вскоре он собственноручно совершил то, что заклеймил в этих словах. В Виттенберге 10 декабря 1520 года, в присутствии своих студентов и горожан он сжег на костре папскую буллу о своем отлучении от церкви и книги церковного права. Студенты веселились. На следующий день он прочел им лекцию. Сказал: «Таким фейерверком ничего не сделано; сам папа, то есть папский престол, должен быть предан сожжению».

Поступок Лютера противоречил его словам. Но для реальной жизни механические законы логики не всегда применимы. Выступая против уничтожения писаного слова, приходится порой сжигать книги, призывающие к сжиганию книг. Поступок Лютера произвел сильное впечатление на многих. Оказывается, послания всемогущего папы, отправляющего на костер книги и людей, тоже легко сгорают, и за это вовсе не следует кара небесная или земная. Лютер даже призывал нарушать библейский запрет «не убий» ради свержения ненавистного папства. Он повторил призывы гуситов броситься «на кардиналов, пап и всю свору Римского Содома», «обагрить руки их кровью».

Его проповеди противоречили евангельскому принципу непротивления злу насилием. Он призывал к насилию во имя евангельского учения! Впрочем, легендарный Христос, воплощение смирения и доброты, бросился гневно изгонять торгующих из храма. Оказывается, дух торгашества может вывести из себя даже святого.

Лютер был понят и поддержан немецким народом. Во многом потому, что в Германии еще сохранялась традиционная средневековая религиозность, серьезное отношение к священному писанию. Ничего подобного уже давно не было при папском дворе. Там царило самое постыдное циничное неверие в те идеалы, которые провозглашались для народа.

Немецкий историк Леопольд Ранке писал: «В Риме считалось хорошим тоном опровергать главные положения христианства. При дворе говорили о догматах католической церкви и о текстах святого писания только в шутку: таинства веры или презирали, или упоминали о них с богохульством. Безнравственный кардинал Биббиена… писал французской королеве-матери, что он почитает ее, ее сына Франсуа и ее дочь Маргариту как святую троицу и готов верно и набожно поклоняться этой троице…»

Однако, несмотря на некоторые резкие высказывания, Лютер не был сторонником вооруженной борьбы за переустройство общества. Государственную власть он признавал, а к папе обращался с увещеваниями. Это не спасло его от гонений. В 1521 году германский император Карл V потребовал у Лютера отречься от своих взглядов, на что последний ответил: «На этом я стою и не могу поступать иначе». Лютеру пришлось укрываться в замке саксонского курфюрста.

Карла V можно было понять. Он владел крупнейшей «Священной Римской империей», распространяя свою власть на Испанию и ее заморские владения. Католичество помогало ему крепить лоскутное государство, сплачивать единой верой. Но и его воля оказалась бессильной, когда последовало стихийное волеизъявление народа. Голос Лютера вызвал разрушительную лавину.

Как и для срыва лавины в горах, в этом случае тоже была совершенно необходима благоприятная обстановка для массовых выступлений. Скажем, в начале XVI века немецкие крестьяне, протестуя против феодального гнета, создали тайные общества «Башмака». Готовилось народное восстание (заговор был раскрыт и подавлен в зародыше).

Внешностью своей и манерами Мартин Лютер походил на крестьянина. Проповеди его, призывы были близки и понятны народу. Этим определился успех лютеранства. Однако, овладевая массами, идеи существенно изменялись. Лютер был противником разрушения существующих порядков. Народ думал иначе. Глашатаем народной воли стал Томас Мюнцер. Лютер перешел на сторону князей. Мюнцер возглавил в 1524 году крестьянское восстание…

Социальные и религиозные войны в Германии закончились в 1555 году мирным договором между католиками и протестантами. Каждое княжество получило право выбирать ту или другую разновидность христианства. Империя Карла V распалась.

Примерно в то же время сходные события происходили в Швейцарии. Здесь протестантское движение начал Ульрих Цвингли, а победно завершил Жан Кальвин. В экономическом отношении кальвинизм вполне отвечал чаяниям зародившейся буржуазии: поощрял накопительство, хозяйственность, сколачивание капитала; отвергал тиранию феодалов и церковников. В Швейцарии возникла церковь республиканского типа — с выборными старшинами и проповедниками. Впрочем, верховодили здесь не массы верующих, а наиболее состоятельные общинники. Ненавидел Кальвин тех, кто призывал к имущественному равенству и неподчинению властям. Нетерпимость кальвинистов в вопросах веры была под стать нетерпимости католического духовенства.

Борец против папского деспотизма Кальвин сам был деспотом. Увы, по верному замечанию русского историка Ключевского, всякая власть развращает, а власть абсолютная развращает абсолютно.

Пророки эпохи разума

Возрождение, начавшееся культом природы и человека, гуманистическими идеями, расцветом искусств и литературы, научно-техническими достижениями, — вспышкой творческих сил человеческой личности, — вызвало острую реакцию во всех сферах общественной жизни.

Действие равно противодействию. Чем активнее заявляло о себе новое, тем значительнее становилось сопротивление ему. Реформация породила Контрреформацию: свободомыслию был противопоставлен догматизм, возвеличиванию человека — его унижение и закабаление.

При ярком свете четче тени.

Вспышка разума резче оттенила ложь и мракобесие.

В середине XVI века Европу раздирали противоречия. Ширилось и крепло протестантское движение. В Англии, Германии, Франции, Швейцарии, Нидерландах протестанты обрели немалое, а то и подавляющее влияние.

Тогда же началось некоторое обновление и укрепление католичества. Испанский дворянин Игнатий Лойола основал орден иезуитов «Общество Иисуса» и стал его генералом. Строжайшая дисциплина, активное участие в «мирской» жизни: борьба с ересями и всемерное распространение католицизма, — все это сделало иезуитов грозной силой.

Выступления народных масс против феодального гнета подрывали государственные устои. Но одновременно шло укрепление государственных систем, прилаживающихся к новым условиям. Демократические движения «снизу» как бы уравновешивались усилением монархизма, единовластия.

Здравый смысл подсказывал: постыдна, недостойна человека зависимость многих от воли и желаний одного. «Говоря по совести, друг мой, — обращался французский гуманист, враг самодержавия Ла Боэси к философу Монтеню, — это поразительная вещь: видеть, как миллионы людей жалчайшим образом служат, согнув выю под ярмо, не принуждаемые к этому особенно большой силой, но будучи, кажется, в некотором роде зачарованными и околдованными самым именем одного, могущества которого они не должны бояться, так как он всего один, и качества которого они не должны любить, ибо он по отношению к ним свиреп и бесчеловечен».

Ла Боэси находился на королевской службе и умер в 1563 году в возрасте тридцати трех лет. Его трактат «Рассуждения о добровольном рабстве» был издан протестантами после Варфоломеевской ночи 1572 года. Подчеркивалась нацеленность трактата против единовластия (абсолютного монарха или папы). Действительно, такой была главная тема. Однако Ла Боэси не останавливался на этом. Он задавался вопросом: как же один может господствовать над многими? И отвечал: «Тирана всегда поддерживают четыре или пять человек… У тиранов всегда было пять или шесть приспешников, наушничавших ему… Эти шестеро с таким успехом управляют своим вождем, что заставляют его быть злым для общества не только его собственной, но еще и их злостью. Эти шестеро имеют под собой шестьсот человек, пользующихся их милостями. Эти шестьсот проделывают с шестерыми то же, что эти последние проделывают с тираном. От этих шестисот зависят в свою очередь шесть тысяч других… К государю, как только он превращается в тирана, устремляется вся скверна, все подонки государства… чтобы обеспечить себе долю в добыче и быть самим маленькими тиранчиками при большом тиране».

Прозорливо подмечает молодой французский мыслитель одну обычную черту любой жесткой государственной системы: властитель творит окружающих по своему образу и подобию, а они, в свою очередь, воздействуют на своего господина. Возникает единый государственный механизм — машина для господства одних и порабощения других, в которой каждый человек, пусть даже он стоит на вершине власти, остается деталью, болтиком или винтиком, теряя свои высокие человеческие качества.

Почему люди мирятся с этим своим постыдным положением? Ла Боэси отвечает: «…люди, рожденные под игом и воспитанные в рабстве, принимают за естественное состояние то, в котором они родились; они не заглядывают вперед, а довольствуются тем, что живут в тех же условиях, при которых они родились…»

Сказывается вдобавок и «психология масс», для которых яркие лозунги более привлекательны, чем честные заявления бескорыстных и не властолюбивых граждан: «…природа простого народа, особенно многочисленного в городах, такова, что он подозрителен по отношению к тем, кто его любит, и доверчив и прост по отношению к тем, кто его обманывает. Не думаю, что нашлась бы такая птица, которая лучше бы ловилась на приманку, или рыба, которая скорее бы шла на крючок, чем все народы, попадающие в рабство из-за малейшего перышка, которым им, как говорится, помажут по губам; так что приходится удивляться, как легко они поддаются, лишь только их пощекочут».

Тут не только выпады против абсолютной монархии: отрицание всякого господства над людьми, а более всего — католической церкви, сулящей миллионам людей грядущий потусторонний рай (щекочут перышком по губам!), а взамен вымогающей для себя материальные блага сейчас, в этом мире.

Человеческая личность — наивысшее достояние. Не человек для государства и церкви, а государство и церковь для человека. Такова главная идея вольнолюбивого сочинения Ла Боэси. Таково было мнение едва ли не всех гуманистов Возрождения.

Гуманисты провозглашали свободу мысли: изобретение книгопечатания позволило распространять их идеи необычайно широко. Но становилось интенсивнее и противотечение: жесткая цензура, центральный инквизиционный трибунал, Индекс запрещенных книг.

О том, как воспринимали просвещенные европейцы гонения на «недозволенные» книги, можно судить по великолепным высказываниям Джона Мильтона (из статьи «Ареопагистика. О свободе книгопечатания»).

«Римские папы, присвоив себе неограниченную политическую власть, распространяли свою опеку и на зрение человека, как прежде — на его суждения, предавая огню и запрещая читать все, что казалось им вредным… Все эти каталоги и очистительные Индексы потрошили старых добрых писателей усерднее, чем анатомы, вскрывающие мертвецов.

…Нам неизвестен подобный обычай ни в одном современном реформированном обществе или церкви Европы: он обязан рождением самому антихристианскому из всех соборов и наиболее тиранической инквизиции. До тех пор книги появлялись на свет свободно, как все живое…

…Да и для публики это оскорбление; ведь ежели мы до того не доверяем ей, что даже брошюры не можем дать ей без посредников, то это значит, что мы считаем ее пустой, развратной, бессмысленной и коснеющей в неверии и невежестве, раз ей нельзя предлагать ничего не прожеванного прежде цензором. Мы не усматриваем здесь любви к народу и заботы о его благе».

Мильтон не призывал к вседозволенности при печатании книг, и даже предлагал, если требуется, осуждать и арестовывать книги, как и людей. Его возмущала предварительная тайная цензура, «идея надзора, выползшая из недр инквизиции». Ему представлялось святотатством и оскорблением человеческого достоинства самозванное право церковников перемалывать, просеивать, промывать и урезать духовную пищу:

«…ибо книгу нельзя считать неодушевленной вещью; в ней сокрыты жизненные силы, способные проявить себя в той мере, в какой эту способность обнаруживает создавший ее гений — нет, больше того, — в ней, как в фиале, хранится чистый и крепкий раствор того живого интеллекта, который вскормил ее… Убить хорошую книгу едва ли не то же, что убить человека; убивающий человека губит разумное создание, образ божий; но тот, кто уничтожает хорошую книгу, губит самый разум, гасит светоч божественного образа».

Подобные доводы никогда не убеждали гонителей разума. Узколобые фанатики, верующие догмам слепо и бездумно, не способны понять и здравые мысли. Беспринципные искатели наживы или властолюбцы не желают их понимать. Что для них истина?

Вспоминается картина сторонника Реформации великого живописца и гравера Альбрехта Дюрера «Четыре апостола», созданная в период борьбы Лютера за свои идеи. Она, судя по длинным цитатам внизу картины, предостерегает от лжепророков, лжеучителей, которые «введут пагубные ереси» и отвергнут бога. Общий дух высказываний далеко не оптимистичен. Вот, например, слова апостола Павла:

«…Наступят времена тяжкие, ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержанны, жестокие, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивые, чем боголюбивы…»

Возможно, Альбрехт Дюрер и сам склонялся к тому, что антихрист восторжествует. Почему? Об этом можно догадываться, приглядевшись к фигурам, изображенным на картине. Слева стоит возвышенный философ с раскрытой книгой. Возле него усердный читатель, стремящийся постичь мудрость, содержащуюся в книге. А справа, как бы замыкая композицию, зло и настороженно замер человек с толстой, но закрытой книгой в одной руке и с мечом в другой. Ему сопутствует энергичный деятель, взгляд которого устремлен куда-то в сторону; это — тип вождя, упоенного своими идеями и возможностью властвовать над толпой.

Так толковал картину сто лет назад В. И. Вернадский. По-видимому, гениальный художник сумел воплотить в зримых образах свое понимание истории, перерождения общественных движений. Когда высокие идеи утверждаются жестокими низкими средствами, тогда торжествуют лжепророки и совершается переход от светлых помыслов к мрачным свершениям.

…Между прочим, когда просвещенный и остроумный гуманист, прославленный писатель и мыслитель Эразм Роттердамский издал в 1524 году свой трактат «О свободе воли», Мартин Лютер тотчас ответил полемическим трактатом «О рабстве воли».

Будем помнить: «революционная» Реформация вовсе не предполагала торжества свободы мысли. Всевышний незримый самодержец держит в своих всемогущих и вездесущих руках судьбу всего: от песчинки и звезды до человеческой жизни. Человеку остается смиренно уповать на милость божью, догадываться о его промысле и покорно следовать по намеченному им пути. Свобода личности — опасный предрассудок. Единственно, что дано человеку: постигать неизбежное, сознавать свою бесконечную зависимость от высших сил…

Такова была общая вера и тех, кто добывал с ее помощью себе материальные блага, и тех, за счет кого она процветала, и тех, кто выступал против злоупотреблений папизма, предлагая новую церковь, очищенную от своекорыстия и властолюбия. Осмелившийся посягнуть на эти основы веры, на идею предопределения свыше и подчиненности человека богу, шел наперекор движению религиозной мысли, а значит, в любой момент мог быть сметен, раздавлен, уничтожен.

…Быть гуманистом, возвеличивать свободную человеческую личность, опровергать и высмеивать идею всеобщего предопределения стало очень опасно на закате Возрождения. Был ярок свет разума, но не менее ярким становились багровые отсветы костров, на которых сжигались творения разума. Сжигались подчас и сами носители той бесконечной субстанции, которая, по верованиям христиан, разлита повсюду, но наибольшего средоточия достигает в человеке — микрокосме, отражающем в себе все мироздание.

Впрочем, в середине XVI века гонения на свободную мысль еще были далеки от апогея. Правда, за шесть лет до рождения Джордано Бруно, в 1542 году, по предложению Игнатия Лойолы папа Павел III повелел учредить римскую инквизицию по типу испанской. Репрессиями предполагалось укреплять католическую веру.

И все-таки до середины XVI века не было занесено в Индекс запрещенных книг творение Николая Коперника «О вращении небесных тел», изданное в год смерти автора (1543), за пять лет до рождения Бруно. Показательно, что посвящена была книга Коперника «святейшему повелителю» папе Павлу III. Известный астроном обращался к папе с достоинством, вполне сознавая, что большинство церковников озлобленно отвергают идею вращения Земли. «Но я знаю, — писал он, — что размышления человека-философа далеки от суждений толпы, так как он занимается изысканием истины во всех делах, в той мере, как это позволено богом человеческому разуму. Я полагаю также, что надо избегать мнений, чуждых правды». «Если и найдутся какие-нибудь пустословы, которые, будучи невеждами во всех математических науках, все-таки берутся о них судить и на основании какого-нибудь места священного писания, неверно понятого и извращенного для их цели, осмелятся порицать и преследовать это мое произведение, то я, ничуть не задерживаясь, могу пренебречь их суждением, как легкомысленным».

Науку Коперник осмеливался называть «скорее божественной, чем человеческой». По его мнению, значение науки вовсе не исчерпывается утолением любознательности и практической пользой: «И так как цель всех благородных наук — отвлечение человека от пороков и направление его разума к лучшему, то больше всего может сделать астрономия вследствие представляемого ею разуму почти невероятно большого наслаждения».

Научное значение было сопоставлено со знанием божественного откровения и как способ постижения истины, и как средство возвысить душу человеческую, и как источник счастья, светлой радости познания.

Глава вторая Комедия бытия

Ты, мать-земля, душе моей близка —

И далека. Люблю я смех и радость,

Но в радости моей — всегда тоска,

В тоске всегда — таинственная сладость!

И вот он посох странника берет:

Простите, келий сумрачные своды!

Его душа, всем чуждая, живет.

Теперь одним: дыханием свободы.

И. Бунин. Джордано Бруно
«Италия, Неаполь, Нола! Страна, благословенная небом, глава и десница земного шара, правительница и победительница других поколений, ты всегда представлялась мне матерью и наставницей добродетелей, наук и человеческого развития».

Так восторженно вспоминал о своей родине Джордано Бруно, называвший себя Ноланцем, а свою «философию рассвета» ноланской. Ему не суждено было долго жить на родной земле. Но верность и любовь к ней он пронес через свои долгие годы скитаний.

Личность человека формируется в детстве. И влияют на ее становление не только родные и близкие, не только нравы эпохи и домашняя обстановка, но также и окружающая природа. Родина — единство родного народа и родимой земли.

Уроки людей и природы

Нола — крохотный городок невдалеке от Неаполя. Лазурный берег Средиземного моря дальше от Нолы, чем грозный вулкан Везувий. О море Бруно не оставил воспоминаний. Везувий запомнился ему хорошо, на всю жизнь.

Он был ребенком хрупким и впечатлительным. О его детстве сохранились только его собственные отрывочные воспоминания.

Везувий для ноланцев был «своей» горой. Они издавна считали его своим защитником и покровителем. Возможно, эта почтительность сохранялась с той поры, когда грозную огнедышащую гору боялись и обожествляли.

Жизнь возле действующего вулкана для кого-то может показаться слишком опасной и беспокойной, а окрестности вулкана мрачными и безжизненными.

Однако в действительности катастрофические извержения редки, а вулканический пепел, периодически падающий на поля, — превосходное удобрение. Окрестности вулканов, куда не заползают огнедышащие языки лавы и не долетают раскаленные вулканические бомбы, особенно плодородны.

Возле Нолы возвышалась невысокая горка Чикала, покрытая лесами и виноградниками. Маленькому Бруно очень нравилось подниматься на нее, оглядывая окрестные холмы и долины. Наиболее мрачно выглядел Везувий. Из него шел дым, как из преисподней. Склоны его казались безжизненными. За вулканом не было ничего, кроме неба. Конец света!

Отец думал иначе. Однажды он повел сына мимо Чикалы прямо к Везувию. Ребенок с удивлением убеждался, что с приближением к вулкану местность не утрачивала красоты, а растительность становилась, пожалуй, еще пышнее.

Они поднялись по склону горы в запахе цветов, а не серы. Отец, повернувшись, указал на дальнюю гору:

— Видишь? Это наша Чикала.

Отсюда Чикала казалась мрачной и бесплодной. А за Везувием открылась ровная, уходящая к линии горизонта гладь моря…

Как удивительно меняется все вокруг от того, где ты находишься! Словно центр мира перемещается вместе с тобой. Когда долго пребываешь на одном месте, начинает казаться, что это и есть настоящий центр мира. А если идти все дальше и дальше? Так ведь можно добраться до самого края света. И что там? Бездна, в которую скрывается вечером солнце? Но ведь оно утром поднимается вновь как ни в чем не бывало с другой стороны. Значит, и там бездна?

Позже он скажет, что родитель учил его прежде всего сомневаться и понимать, что расстояние меняет вид предметов, хотя сами предметы от этого ничуть не изменяются; величие вселенной открывается повсюду.

Возможно, подобные объяснения он получил от отца, стоя на Везувии. Но особенно важно, что подобные мысли рождались в нем в результате собственного опыта.

Великолепное детское искусство задавать вопросы. Кто сохранит его и в зрелые годы, тот может стать настоящим мыслителем.

Увы, вряд ли можно восстановить сколько-нибудь достоверно детские мысли, вопросы и переживания большеглазого худенького мальчика Филиппо (имя Джордано дано было ему позже, при посвящении в монахи). Он почти ничего не записал об этом в своих сочинениях. И вообще о детях давних веков нам известно слишком мало. Детей, конечно, любили, о них заботились в меру возможностей и традиций. Но интереса к их мыслям, фантазиям не было.

Взрослые были как бы господами, владыками над детьми. Смотрели на них свысока — в прямом и переносном смысле. А собственное детство быстро забывали. Дети старались подражать старшим и скорее взрослеть. Детство длилось недолго.

Джованни Бруно — небогатый дворянин, рано оставивший военную службу — хотя бы изредка беседовал с сыном о природе, совершая с ним дальние прогулки. Так поступали в те времена очень немногие. Как-то вечером, вспоминал позже Джордано, после приятельской пирушки, один из соседей сказал: «Никогда я не был так весел, как сейчас». Джованни ответил: «Никогда ты не был более глуп, чем сейчас».

По-видимому, он презирал веселье «утробное», вызванное обильной пищей и вином. И в этом не походил на жизнерадостных чревоугодников и пьяниц, воспетых Франсуа Рабле.

Вряд ли ему предоставлялось много беспечных часов. Жизнь в плодородной и, как называли ее в старину, Счастливой Кампанье была не сладкой.

Природа сделала все для того, чтобы жители этого прекрасного уголка Италии обитали в радости и довольстве. Однако социальные бури XVI века не миновали этой «райской обители». Неаполитанское королевство находилось под игом Испании. Испанский король Филипп II — замкнутый фанатичный католик, кабинетный деспот, грезивший о мировом господстве, — признавал только власть жестокости и силы. Его империя распространилась на огромные территории. В Европе ей покорились Нидерланды и половина Италии, за океаном — обширные районы Центральной и Северной Америки.

Расширение империи увеличивало не только ее мощь, но и слабость. Управлять разрозненными территориями было все труднее. Филипп II старался железной рукой подавлять все проявления недовольства. Но трава, как известно, и камень дробит. А в ответ усиливались гонения на свободолюбивых граждан. Напряжение нарастало, и многое предвещало неизбежное поражение стареющего Филиппа II.

В середине века Испанское королевство находилось на вершине могущества. Эгоизм государственной системы, не имеющей иных целей, кроме самосохранения и стремления к господству, был под стать личности императора. По точной характеристике Ф. Шиллера: «Этому уму были чужды радость и доброжелательство. Его существо было наполнено лишь двумя представлениями: о себе и о том, что стояло выше этого „я“. Эгоизм и религия наполнили всю его жизнь. Он был король и христианин, и был плох в обоих отношениях, так как хотел соединить в своем лице и то и другое. Его религия была грубая и жестокая, ибо и Бог его был существом ужасающим».

Многие люди творят божество по своему образу и подобию. Вот и Филипп II верил в бога жестокого и всевластного. Таким был сам император. Такой была его империя.

Из порабощенной Счастливой Кампаньи вывозили звонкую монету и продукты сельского хозяйства. Земледельцам от тройного гнета (свои феодалы, испанские, церковь) приходилось худо. В неурожайные годы свирепствовали голод и эпидемии. Страшным стихийным бедствием были набеги турков — грабящих и уводящих в рабство жителей.

Не спокойна и не счастлива была Кампанья. Роскошь природы оттеняла убогость существования. Упования на бога помогали мало. Требовалось трудиться в поте лица. Так воспитывались упорство и терпение…

У Джованни Бруно, по-видимому, были непростые отношения с богом. Можно предполагать, что Джованни был знаком с культурой итальянского Возрождения. Его другом был ноланский поэт Тансилло. Во всяком случае, Ноланец, сын Джованни, с почтением ввел образ Тансилло в один из своих диалогов. В другом диалоге упомянуты несколько соседей Бруно и описана патриархальная обстановка, среди которой провел свое детство будущий философ. Эти воспоминания проникнуты иронией, а обыденность ситуаций находится в резком контрасте с необычайным действующим лицом: богом Меркурием.

Нас не должно вводить в заблуждение имя языческого божества древних римлян. Бруно не мог выражаться точнее. Он и так посягнул на религиозную идею предопределения. Ведь известно, что ни один волосок не упадет с головы без ведома всевышнего. Эту догму и осмеял Бруно, вспомнивший Нолу своего детства.

В диалоге «Изгнание торжествующего зверя» Меркурий рассказывает о некоторых — из великого множества — распоряжениях Юпитера, которые надлежит исполнить в точности:

«Он повелел: пусть сегодня в полдень у огородника Франциско созреют две дыни, но сорвать их можно будет только через три дня, когда они будут годны на еду.

Пусть в то же самое время в саду, находящемся у подножия горы Чикала и принадлежащем Джованни Бруно, 30 плодов жужутового дерева соберут вовремя, 17 будут сброшены ветром на землю, 15 изъедены червями.

Пусть жена Альбанцио, Васта, намереваясь подвить себе волосы на висках, перегреет щипцы и спалит 57 волосков, но головы не обожжет. Почуяв запах гари, она на сей раз терпеливо перенесет все, не проклиная меня.

Пусть у этой же Васты в помете ее быка родится 252 улитки, 14 из них затопчет и задавит насмерть Альбанцио; 26 погибнут, опрокинувшись на спину; 22 поселятся в хлеву; 80 совершат путешествие по двору; 42 переселятся в виноградник, расположенный у ворот; 16 потащат свои раковины, куда им заблагорассудится и где им покажется удобнее; остальные разбредутся наудачу.

Когда Лауренца начнет причесываться, пусть у нее выпадет 17 волосков и 13 будут вырваны. Но за три дня снова отрастут десять, а остальные семь уже никогда не вырастут.

Пусть собака Антонио Саволино принесет пять щенят. Из них трое доживут до предела своей жизни. Два будут выброшены. Причем из трех оставшихся в живых один пойдет в мать, другой будет неопределенным, а третий — отчасти в отца, отчасти — в пса, принадлежащего Полидоро…»

Выслушав все это, собеседница Меркурия восклицает: «Как много времени потребовалось тебе, чтобы рассказать о четырех мелочах из бесчисленного множества событий, происходивших одновременно в маленьком поселке, где находится четыре или пять не слишком великолепных домиков».

Детские воспоминания вряд ли случайно оказались в сатирико-философском отрывке. Не в детстве ли Ноланец впервые услышал сомнения (отца!) в полноте и благодати божьего предопределения? Да и как не усомниться, когда град губит урожай или в саду черви точат плоды? Как тут поверить священнику, что все во власти божьей? Если и град, и черви, то какая же в этом благодать? А если — нет, тогда, значит, не все в господних руках. Как тут разобраться?

Подобные сомнения обычны и понятны. Но когда они западают надолго в ум ребенка, волнуя всерьез, принуждают к размышлениям, то этот ребенок вполне может стать мыслителем оригинальным и остроумным.

И еще одно прочное впечатление детства. Везувий. Не только мрачная издали гора на самом краю — как виделось — земли. Источник подземного огня и дыма. Это ему объяснил тоже отец. Странно: с малых лет видел гору и дым над ней, но не замечал ничего особенного.

— Там подземный огонь, — пояснил отец.

— Огонь из ада, — уточнил смышленый сын.

Он помнил слова священника, который любил пугать грешные души адской бездной, куда можно угодить очень быстро, ибо тут рядом путь в геенну огненную — гора Везувий.

Когда они подошли к подошве Везувия, отец показал сыну ручей, от которого шел пар. Вода в ручье была горяча. Кто ее подогрел?

— Это вода из земли, — сказал отец. — Подогревает ее подземный огонь.

— А где в земле вода? — удивился сын. — В земле камни. Земля твердая. Там геенна огненная.

— Люди говорят, эта вода из моря. В земле есть трещины, туда попадает вода из моря.

Был ли этот разговор? Нет свидетельств. Однако остались в памяти Ноланца Бруно отклики, отзвуки тех впечатлений, тех неясных мыслей и переживаний, которые были навеяны посещением Везувия.

Много лет спустя в одной из своих поэм он напишет об огне животворном, который находится под землей, одухотворяет ее, согревает глубинные воды, заставляет содрогаться земную твердь. А источником подземных соленых и разогретых вулканами вод является море. Не случайно вулканы находятся на островах или близ морского побережья.

Эти идеи Бруно вряд ли мог почерпнуть из книг: в середине XVI века о происхождении вулканов и горячих подземных вод ничего подобного не писали. Подсказать интересную и вполне правдоподобную мысль могли лишь природа Кампаньи или его родные и близкие. В те времена еще сохранились в народе предания о том, что морское дно местами разверзнуто и в страшный водоворот вовлекаются воды, чтобы вырваться вновь на поверхность из огнедышащего кратера Этны.

Идея Бруно о сути вулканов возникла под влиянием личных впечатлений, опыта детства. Он чутко ощущал природу. В его сознании существовали, конечно, образы дьяволов и ангелов, души грешников и святых, геенна огненная и светоносные небесные чертоги. У него было яркое воображение, и подобные образы он мог ясно видеть внутренним взором. Но еще он обладал пытливым и ясным «внешним взором», ощущал и обдумывал окружающее, увиденное не с чужих слов, не на чей-то лад, а по-своему, как бы в прямом — без посредников и подсказчиков — разговоре с природой.

Он был одарен чувством поэтической гармонии. Ведь поэт не тот, кто умеет выдумывать красочные сравнения и замысловатые аллегории, подражая творениям мастеров. Настоящий поэт стремится постичь и выразить суть наивысшего и единственного творения — мироздания; суть жизни природы и человеческой личности. Он открыватель нового, а не украшатель старого.

Обостренное чувство природы подсказало Бруно догадку, которую можно считать одной из первых научных гипотез о происхождении вулканов. Во всяком случае, так считает видный американский вулканолог Г. Макдональд. В своей объемистой монографии, посвященной вулканам, он упомянул идею Джордано Бруно как новаторскую и необычайно плодотворную: ее разделяли многие поколения геологов вплоть до начала XX века. Можно добавить: в поэме Лукреция Кара «О природе вещей» (I в. до н. э.) сказано о подземных полостях, куда врывается ветер и попадает вода из моря, а когда ветер и вода пробивают себе путь из-под земли, возникают кратеры — как называют местные жители — или жерла. Поэма Лукреция была в XVI веке известна в Италии по многим рукописям, а скажем, в Париже издавалась несколько раз, начиная с 1563 года. Ее мог знать Бруно. Однако учтем, что и Лукреций ссылается на здравый смысл народа.

Познание сердцем

Есть два главных источника знания: книги и природа. Книги помогают постичь известное, природа — раскрывает путь в неведомое.

Жизнь Бруно сложилась так, что довелось ему с юных лет впитывать, запоминать книжные знания. И только детство сохранило для него земную природу в первозданном облике вулканических гряд, огнедышащей горы, бьющих из-под земли горячих источников. В последующие годы он перестанет интересоваться жизнью земной поверхности. Наша планета станет для него одним из бесконечного числа возможных центров мира, ничтожной крупинкой, затерянной в бесконечности вселенной.

Устремленность в космос, к надзвездным далям, тоже пробудилась у него в детстве. Он любил ясные ночи, когда мигающие, как бы звенящие звезды, образующие причудливые узоры, пробуждают в душе тревожные и радостные чувства. Тогда он ощущал гармонию небесных сфер.

Однажды ночное небо пересекла яркая звезда с огненным хвостом. Стояла тишина. Звезда исчезла. Что это? Ангел или дьявол? Сверкающий шар! Он не похож на изображения ангелов и дьявола. Откуда он? С неба, от звезд, издалека, из других миров…

Прозрения детства, уроки природы он вспоминал много лет спустя, став уже признанным знатоком книжных премудростей. Философствуя, он старался убеждать не цитатами из творений корифеев или из священного писания, а разумными доводами, фактами, логичными рассуждениями.

Однако умение рассуждать, логически мыслить, анализировать факты не является само собой. Всему этому надо учиться. Надо как можно больше узнать из того, что известно: факты, идеи, мнения. Необходимо сначала пройти тот путь, который уже пройден до тебя, познакомиться с известным для того, чтобы подойти к границе современного познания и шагнуть в неведомое.

В детстве почти каждого человека учит природа. Но не каждый умеет учиться у нее. И не каждый способен к детским наблюдениям и переживаниям добавить знания — сначала простые, ученические, затем специальные.

Судьба Бруно складывалась счастливо. Вольное детство среди прекрасной природы. Любящая мать Фраулисса Саволино, рассудительный, внимательный к сыну отец. Юного Ноланца отправили в Неаполь, к дальнему родственнику, содержавшему школу-пансион (как мы сейчас говорим — интернат). Юноша преуспел в учебе.Помимо школьных занятий (по-видимому, не слишком обременительных), он посещал публичные лекции некоторых философов.

Просвещенный монах Теофило де Вайрано в школе преподавал почти все предметы. О нем Бруно сохранил самые теплые воспоминания. (Позже в диалогах Ноланца появится персонаж — Теофил, защищающий учение Коперника и провозглашающий некоторые идеи ноланской «философии рассвета».) У Теофила де Вайрано Бруно брал частные уроки логики. По-видимому, от этого учителя Бруно впервые услышал пересказ коперниковской системы мироздания с солнцем в центре.

Так продолжалось шесть лет. Бруно повзрослел. У него была великолепная память, приводившая в изумление преподавателей. Склонности к ремеслам он не имел.

Неаполь был шумным и пестрым портовым городом со множеством монастырей и увеселительных заведений. Дворяне — преимущественно безродные — всеми средствами добывали титулы графа, князя, маркиза. Пытаясь изображать сановитых особ, они быстро растрачивали свои состояния.

Вокруг этих мотов, как мухи у патоки, вились хитроумные пройдохи, вымогатели, аферисты, воришки, сводники, выпивохи. Этой развеселой братии под стать были многие монахи и монашки.

Они на разные лады выуживали деньги из кошельков горожан: попрошайничали, торговали костями святых, амулетами. В католических храмах хранилась в сосудах кровь некоторых святых, обладавшая свойством закипать. Утверждали даже, что кипение крови святого Вергилия отвращало беду от города. (Правда, Неаполь не раз завоевывали, к посрамлению чудесного амулета.) Короче, шарлатаны в рясах занимались тем же ремеслом, что и заурядные жулики.

Наблюдая бурную жизнь Неаполя, взрослеющий Бруно испытывал двойственное чувство. Его тянуло в этот буйный, веселый, подчас непристойный водоворот событий и страстей. Но какую роль суждено ему играть, какую выбрать маску на этом карнавале? Да и так ли радостны его участники, как хотелось бы им казаться? Страдания обманутых и наказания обманщиков, разорение семей, ужасные болезни, кровавые ссоры, убийства из-за угла…

Стать ученым педантом? Утомлять доверчивых горожан нудными лекциями? Изображать мага и ясновидца, знатока Каббалы? Или алхимика, добывающего в потаенной лаборатории золото с помощью философского камня? Или учительствовать, так и не доучившись? Учить простаков тому, чему не выучился сам?

Все это было ему не по душе.

Бруно имел возможность поступить в университет, существовавший в Неаполе еще в XIII веке. Почему он этого не сделал? Возможно, не хотел обременять своих престарелых родителей, живших небогато. Или другая причина: полная неопределенность занятий после университетского учения. Или еще одна: образ жизни студенчества отличался безалаберностью, поисками приключений (а то и пропитания), драками (а то и поножовщиной), проказами, легко переходящими в преступления.

Бруно подобные подвиги не прельщали. Он стал послушником монастыря св. Доминика, принадлежавшего ордену доминиканцев.

Монахи-труженики были заняты своими богоугодными делами: земледелием, скотоводством, ремеслами, учебой. А монахи-трутни, не стиснутые пределами монастырских стен или монастырских земельных угодий, разбредались по всему свету, проповедуя и шпионя. Это было папское воинство, рассеянное повсюду, а потому как бы невидимое и неуловимое.

И вновь — парадокс, перевертыш, подмена. Нищенствующие ордена, особенно доминиканский, очень быстро обзавелись колоссальными богатствами! Нищенствующие богачи — так можно было бы назвать представителей этих орденов. Конечно, рядовые, «низовые» монахи нередко бедствовали и существовали на гроши, на скудные подаяния. Зато к правителям ордена поступали — и почти непрерывным потоком — щедрые пожертвования феодалов, богатых горожан, императоров и королей, а также масс верующих. Одним из главных источников было имущество еретиков, присуждаемых к заключению или к смерти. Доминиканцам были переданы дела инквизиции.

Среди доминиканцев резко обозначилось расслоение: попрошайки-бедняки «снизу» и владыки-богачи «сверху».

…Итак, Бруно избрал себе путь в монастырь. Добровольное рабство!

Что привлекало его? К какой категории «нищенствующих» он собирался принадлежать?

Пожалуй, ни к какой. Его не прельщала жизнь попрошайки или лицемерное существование церковного начальника. Вероятнее всего, он предполагал стать религиозным теоретиком, философом, «властителем дум», а не монастырской казны.

Примером для него в эту пору мог служить знаменитый соотечественник Фома Аквинский. Он жил в XII веке, оставил крупные теоретические сочинения, вел активную борьбу с еретиками и был причислен к лику святых. Ему присвоили титул «ангельского доктора», а его сочинения признали «классикой» католического богословия. (В 1879 году папа Лев XIII объявил Фому вечным и непререкаемым авторитетом в области религии, философии, истории, политики и морали.)

В средние века монастырские стены служили убежищем для книжников, фанатичных верующих, а также для тех, кто желал размышлять о мире и человеке, о душе и высших силах, о предопределении и многом другом, что интересует не только богословов.

Религиозные мыслители (теологи) не все и не всегда были озабочены единственно пересказом и толкованием на разные лады священного писания или трудов Аристотеля. Конечно, таких богословов было большинство; среди них находили себе место, порой достигая немалых должностей и почестей, бездарные пустословы. Однако встречались и талантливые мыслители. Подчас они излагали свои идеи непросто, пользуясь богословскими терминами и понятиями. Но в их рассуждениях содержались элементы логического анализа, математики, психологии, философии.

Крупнейшим теологом и философом средневековья был Аврелий Августин (Блаженный Августин). Христианином он стал в тридцать три года, уже написав несколько философских трудов, продолжавших традиции античных мыслителей. Его сочинения были обязаны штудировать просвещенные монахи (в числе их — Бруно). Не без интереса и пользы — даже в наши дни — знакомишься с этими памятниками мысли далекого прошлого, IV века нашей эры.

Вот отрывок из сочинения Августина «Монологи»:

Разум. Что же ты хочешь знать?

Августин. Именно то все, о чем молился.

Разум. Скажи это кратко.

Августин. Я желаю знать Бога и душу.

Разум. А больше ничего?

Августин. Решительно ничего.

Не странно ли это: монолог, участники которого двое — Августин и Разум. Надо полагать — разум Августина. (Был бы это мировой разум, тогда он бы знал все ответы наперед.) Итак, монолог двоих, соединенных неразлучно, вроде бы единых, но почему-то разных и не всегда понимающих друг друга… Что это? Раздвоение личности? Потаенная мудрость? И как это мог понимать Бруно?

Последний вопрос особенно труден. Тем более что Бруно в монастырские годы был юным, авторитет Августина был для него непререкаем. Пожалуй, смысл «раздвоения» в том, что наше сознание; разум, это лишь часть личности, не всегда и не вполне понимающая суть нашего «я». Поэтому мы иногда не можем разобраться в собственных переживаниях.

Но почему Августин пожелал знать только бога и душу? Не значит ли это, что он ограничивал свое разумение узко религиозными проблемами? Вряд ли. В его стремлении познать душу свою можно усмотреть возвращение к античному призыву «познай самого себя». Сократ считал эту задачу наиболее трудной. А что означало желание знать бога? Ведь бог в понимании христианина безвиден, всюден, всеведущ. Уж не пожелал ли Августин всеведения? Способно ли существо, ограниченное рамками жизни и смерти, состоящее из телесной конечной субстанции, познать все сущее и даже более того — сверхсущее?

Выходит, Блаженный Августин мечтал о знании едва ли не бесконечном. И в этой мечте усматривается проявление человека античности и Возрождения больше, нежели человека классических средних веков.

Нередко утверждается, что средневековые богословы постоянно доказывали низменность и греховность телесного. А вот Августин рассуждал иначе: «Не тем человек сделался похожим на дьявола, что имеет плоть, которой дьявол не имеет, а тем, что живет сам по себе, то есть по человеку… Ибо, когда человек живет по человеку, а не по богу, он подобен дьяволу».

Повторяю, невозможно сколько-нибудь достоверно восстановить мысли Бруно, читавшего сочинения «отцов церкви» и прославленного среди них Августина. Но безусловно, размышляя над этими трудами, молодой послушник, стремящийся вникнуть в суть идей, находил для себя немало интересного и полезного. И не тогда ли возникла в уме его догадка о Едином, связывающем все противоположности, соединяющем разъединенное в стройное целое, отличающееся от хаоса? Ведь и в «Монологах» Августина беседуют голоса, которые принадлежат одному человеку.

И все-таки для Бруно Блаженный Августин оставался далекой историей. Иное дело — Фома Аквинский. Казалось, монастырь хранит еще память о его пребывании здесь. Ученые богословы повторяли мудрости Фомы постоянно. Говорили, что преподобный Фома телом был огромен и неповоротлив, чем заслужил прозвище Сицилийский Бык. Но еще имелась в виду ярость и сила Фомы. Ведь родился-то он не в Сицилии, а недалеко от Неаполя, и прославился не телесной силой, а духовной.

В своей капитальной «Сумме теологии» Фома вовсе не отрицал наук и их роль в познании природы (это, по-видимому, пришлось по душе Бруно). Фома признавал, что науки разделяются между собой главным образом своими методами, способами познания. Но каждая наука своим путем может вести к истине: «Различие в способах, при помощи которых может быть познан предмет, создает многообразие наук. Одно и то же заключение, как-то, что земля кругла, может быть сделано и астрологом, и физиком. Но астролог придет к нему через посредство математического умозрения, отвлекаясь от материи, физик же через посредство рассуждений, имеющих в виду материю».

И еще высказывание: «…Природа наук бывает двоякой. Одни из них таковы, что зиждутся на основоположениях, непосредственно отысканных естественной познавательной способностью, как-то: арифметика, геометрия и другие в том же роде…» (Подобные рассуждения мы могли бы принять и теперь, в наши дни. Надо лишь учитывать, что у Фомы следует продолжение, где утверждается существование других наук, имеющих возвышенную природу. Такой «наукой всех наук» он считал священное учение, религиозные истины, постигаемые путем боговдохновения, прозрения, благодати. Оно превыше разума.)

Была у Фомы одна любимая тема, в которой сливались его интересы теоретика-богослова и практика-церковника. Тема эта касалась проблемы сущности зла и его соотношения с добром. Согласно учению христианской секты манихейцев, добро и зло (бог и дьявол, олицетворяющие эти понятия) противостоят друг другу, находятся в постоянной борьбе. Это две полярные противодействующие силы. Основатель учения перс Мани (III век) попытался ввести в христианство идею легендарного пророка Зороастра (Заратуштры) об извечной борьбе в мире светлого и темного начал, огня и тьмы.

Фома не признавал манихейство, считал его ересью, боролся с ним всеми доступными средствами. По его мнению, «целокупный миропорядок требует… чтобы некоторые вещи могли впасть в несовершенство…». «Нет единого первичного начала зла в том смысле, в котором есть единое первичное начало блага… Все сущее, в той мере, в какой оно есть сущее, есть благо и… зло существует лишь в благе, как своем субстрате». «Совершенство вселенной требует, чтобы в вещах присутствовало неравенство, дабы осуществились все ступени совершенства… Подобно тому как совершенство вселенной требует, чтобы были не только вечные, но и бренные сущности, точно так же совершенство вселенной требует, чтобы были и некоторые вещи, которые могут отступить от своей благости… В этом и состоит сущность зла, то есть в том, чтобы вещь отступала от блага».

В истинно совершенном творении должна присутствовать доля несовершенства. Мысль вполне парадоксальная. И вновь она возвращает нас к той неформальной логической проблеме, которую поднял Августин: две разные сущности, даже противоположные, как добро и зло, могут осуществлять единство.

Логика рассуждений выглядит странной. Истинное совершенство вроде бы не должно иметь изъянов; если они есть, то это уже не совершенство, разве не так?

По законам простейшей логики, точнее логических схем, утверждение Августина не выглядит убедительно. (На личном опыте мы знаем, что присутствие в вещи некоторой неправильности, отклонения от геометрической точности придает ей особую прелесть и живость, индивидуальность.) Возникает и другой вопрос: к чему эти разговоры о добре и зле? Большая ли разница, первично добро, а зло вторично, или изначально они равноправны и находятся в непримиримой борьбе? Похоже, что спор тут схоластический, формальный, догматический, а значит, далекий от реальности и насущных нужд человека.

Однако в прежние века люди об этом думали иначе. Они старались разобраться в том, как устроен мир и что происходит в их собственной душе. В те времена еще не существовало очень многих, почти всех нынешних наук о природе и человеке. Мыслители полагались на разрозненные факты, на мнения других и на собственные домыслы.

Как постичь мир в себе и себя в нем? Эту задачу, в сущности, ставил перед собой Августин. Он употреблял такие понятия, как бог и душа. Для современной науки эти понятия слишком общи, неопределенны. Понимать их можно так: миропорядок отличается от хаоса. Существуют некие законы, в соответствии с которыми движутся небесные тела, живут растения, разрушаются камни, происходят самые разные события. Вот эти законы и предполагаются божественными, а устроитель их — богом.

Когда богослов — Августин, Фома, Бруно или кто другой — предается размышлениям о боге, это можно понимать двояко. Одного вполне удовлетворяют общие рассуждения, пересказ чужих мыслей и чисто религиозное толкование понятий вне связи с окружающей природой. Другой будет видеть за религиозными понятиями образы природных объектов и явлений. В этом случае теология переходит в натурфилософию, в размышления о природе самой по себе, без вмешательства неведомых высших сил.

Полагая бога олицетворением мирового порядка (по примеру Фомы или Августина), мы приходим к логической несуразице. Ее можно свести к давней проблеме: способен ли всесильный бог создать камень, который не сможет поднять сам? Если способен создать, значит, не способен поднять. Если может поднять, значит, не способен создать. И в том и в другом случае всемогущества нет.

Аналогично — с мировым порядком. Если он создан и поддержан владыкой мира, то может ли всесильный владыка произвольно нарушить этот порядок? Если может нарушить, значит, будет непорядок. А если нарушить не может, то какое же это всемогущество? Снова логическая неувязка.

Для теологии, правда, подобная «железная» логика — не указ (иногда и для науки тоже). Есть понятие чуда, нарушения привычных законов, отступления от известных норм, вторжения в непознанное, неведомое, перед которым бессилен наш ограниченный разум.

Возможен и другой вариант. С позиции манихейства богу (порядку) противостоит дьявол (хаос, беспорядок). В общем, торжествует сильнейший, а потому в мире господствует порядок. Но и дьявол не дремлет и кое-где временами нарушает закономерное течение событий, предопределенных богом.

С позиций августианства хаос — это не злонамеренное действие хитроумного сатаны, а просто отсутствие (временное и местное) порядка. В этом случае всемогущество бога вроде бы не абсолютное. Но ведь истинное совершенство должно включать в себя и элементы несовершенства! Божество, позволяющее существовать дьявольскому беспорядку, обретает высшее совершенство и объемлет все сущее во всей полноте…

(Сравнительно недавно один из основателей кибернетики Норберт Винер писал в книге «Кибернетика и общество» о манихействе и августинстве в современной науке. По его мнению, зло и несовершенство мира происходят из-за отсутствия порядка, человеческого незнания, а вовсе не из-за противодействия «темных сил»: «…Не представляющий сам по себе силы, а показывающий меру нашей слабости дьявол св. Августина может потребовать для своего обнаружения всей нашей находчивости. Однако, когда он обнаружен, мы в известном смысле произнесли над ним заклинание, и он не изменит своей политики…» Нетрудно заметить, что тут речь идет о познании природы, а не религиозных истин, и термины богословия употребляются скорее по традиции, чем по необходимости.)

Итак, судя по всему, монах-доминиканец Джордано Бруно усматривал в священном писании и сочинениях столпов церкви двойное дно, подтекст. Под словами и терминами теологической «науки» можно было увидеть образы материального мира, зримой природы. Божественный порядок становился синонимом законов мироздания; дьявольские козни — проявлением хаоса и несовершенства мира.

Пожалуй, хитроумный и злонамеренный дьявол манихейства является сугубо религиозным образом и вряд ли переложим на язык науки. Поэтому Джордано, штудируя труды Августина и Фомы, веруя в единство мира и господство порядка (закономерностей) в нем, мог разрабатывать свою натурфилософию без особых помех со стороны правоверных католиков.

(С конца прошлого века, когда удалось доказать «весомость» света и была измерена сила давления светового луча, стало ясно, что свет в мире первичен, а тень — вторична. Тень — это отсутствие света. Свет без тени возможен, тень без света — нет. В переводе на язык теологии, это соответствует взглядам на первичность порядка, добра. Хотя в человеческом обществе зло существует не только по неведению или несовершенству, но и сознательно, намеренно.)

Буря — из тихой обители

Монастырь — смирение, тишь, мысль, мир… Думал ли так юный Джордано? Как знать. В ту пору так думали о монастырях люди наивные, доверчивые. Но ведь не перевелись же еще наивные и доверчивые!

И то правда: были монастыри разные. О монахах — и говорить нечего. Только одежду можно заставить носить одинаковую да петь одни и те же псалмы. А все-таки каждый человек — сам по себе.

Молодые послушники имели возможность выбирать себе род занятий по склонности, развивая свои способности. Ученость поощрялась. Церкви требовались не толпы слуг тупых, а деятельные, разумные последователи, которые могли бы толковать и глубоко осмысливать священные тексты, побеждать в диспутах, славить своими духовными подвигами католическую веру.

…Если держать меч за лезвие, он уподобится кресту — символу страдания и милосердия. Но церковь католическая была организацией торжествующей и воинствующей. Меч она держала за рукоять.

Микеланджело замыслил изваять статую папы Юлия II с Библией в руках. Папа возразил: «Лучше дай мне в руки меч!» И дело тут не только в военных завоеваниях. Главное — борьба за души людей. Яростная, непримиримая борьба.

Монастыри становились крепостями, откуда велось наступление католичества. Там учили не только смирению и всепрощению, но стремлению и умению воевать во имя Христа и наместника бога на земле — папы. Для этого нужны были сторонники сильные разумом и духом.

Однако среди таких сторонников могли и должны были появиться наиболее страшные и непримиримые борцы против злоупотреблений папства. Ведь люди сильные разумом и духом отличаются независимостью суждений, искренностью. Они могут быть обманутыми. Но, поняв обман, будут бороться за правду до конца.

За сто лет до Бруно именно таким противником папства стал монах-доминиканец Джироламо Савонарола. История его необычайна и поучительна. Это был сходный с Бруно тип человека и мыслителя. Даже телесно они были похожи: оба невысокие, тонкого сложения, смуглые, порывистые, крупноглазые. Только у Савонаролы черты лица были резче, грубее, суровее.

Более существенное различие: фанатичный монах-аскет Савонарола и «светский» мыслитель, монах-расстрига Ноланец. Но следует помнить: они были разделены интервалом в сто лет.

Савонаролу привели в монастырь любовь к мудрости и неудачная любовь. Так же, как позже Ноланец, он очень быстро осознал кощунственный разрыв между идеалами католической церкви и реальными деяниями ее вождей. Он написал стихотворение «О разрушении церкви». Подрывал основы! Даже задавая вопросы, обличал: «Где древние твои учителя, где древние святые? Где чистое учение, милосердие, первозданная чистота?» А заключал так: «Гордость и властолюбие проникли в Рим и все там осквернили… Упало, низвержено чистейшее здание, Храм Божий!»

В ту пору правил в Риме папа Александр VI — бесстыдный и развратный. Его восхождение на папский престол было позорнейшим. Он подкупил кардиналов. Виданное ли дело: за взятки стать наместником господа! Вступив в должность, принялся усердно добывать деньги для себя и высокие посты для своих родственников. Прежде от кардиналов требовалось немало умения, смекалки, политической мудрости или изворотливости, чтобы подняться на верхние ступени церковной иерархии. Теперь требовалось нечто совсем иное: родственные связи, беззастенчивость в средствах, тугая мошна.

Имея огромную власть над подданными, папа и его ближайшее окружение становились рабами своих собственных страстей, интриг, низких помыслов. Это очень быстро перестало быть секретом для многих и многих верующих.

Однако было бы нелепо считать, будто в монастырях скапливались одни лишь гуляки, забияки, лицемеры, бездельники и другие отбросы общества, «мирские захребетники». Сохранялись среди монахов и добродетельные старцы, и мудрые книжники, и любознательные юноши, и труженики. Среди этих искренне верующих людей и возникало недовольство церковными порядками.

Следует учесть одно важное обстоятельство. Когда мы говорим, что шла война за власть — явная и тайная — между владыками светскими и духовными, то упрощаем ситуацию. В позднем средневековье окрепли и расцвели города. Культура Возрождения была прежде всего городской. Поэтому немалое значение имели «третьи» силы — городское самоуправление, общественные организации, купцы и финансисты (предвестники буржуазии). Силы эти были, понятное дело, очень неоднородны, противоречивы, но их влияние на жизнь городов бывало подчас решающим.

Поначалу могущественные феодалы строили в городах и вокруг них свои высокие замки-крепости. Местные владыки возвышались над окружающими и в прямом, и в переносном смысле. Они разбойничали, взимали дань, совершали расправы… Папа, король, император заявляли свои притязания не столь постоянно и круто.

Однако со временем крепли не только феодалы, но и средние слои горожан. Среди феодалов постоянны междоусобицы. Среди горожан укреплялись церковные организации, росла сплоченность, взаимопомощь. Уже во времена Данте (с начала XII в.) граждане Флоренции начали борьбу с феодалами, разрушили некоторые замки в окрестностях города и ограничили высоту дворцов и башен частных лиц.

Возникли две великие итальянские республики: Флоренция и Венеция. Первая быстро стала центром культуры, вторая — торговли. Возвышение и процветание этих двух городов-республик показывает, что «третьи» силы были не только значительны, но и плодотворны; именно они и определили в последующие века бурный прогресс капиталистического способа производства: за ними было будущее. Этими силами и был вознесен и прославлен Джироламо Савонарола.

Его первые проповеди во Флоренции прошли незаметно. Тогда неофициальным, но самым влиятельным правителем города был Лоренцо Медичи — человек утонченной культуры, прожигатель жизни, талантливый поэт и знаток философии, для которого высокие идеалы были слишком высоки, чтобы следовать им или даже стремиться к ним. Называли его Великолепным. Для него церковные проповеди были как бы представлением, демонстрацией искусства риторики и артистической игры. Его любимым проповедником был Мариано да Дженнацциано, имевший благовидную внешность, музыкальный голос, изысканную речь, построенную по всем правилам ораторского искусства.

Вокруг Лоренцо Великолепного собирались не только праздные гуляки. Еще дед Лоренцо — Козимо Медичи — богатей и покровитель искусства и наук, поощрял изучение античных философов. При дворе Медичи появилась академия на манер платоновской. Главой ее был Марселино Фичино. Умом и знаниями выделялся молодой и талантливый Пико делла Мирандола. О его талантах ходили легенды (в частности, как о знатоке многих языков). Сам он достаточно сдержанно оценивал свои способности и был искренне увлечен познанием. Это помогло ему оценить по достоинству честные и умные проповеди Савонаролы. Пико упросил герцога Лоренцо Медичи предоставить возможность Савонароле читать проповеди во Флоренции.

В это время Савонарола находился в Ломбардии. Он пешком отправился во Флоренцию. Ему пришлось переходить заснеженные перевалы. В августе 1489 года Савонарола произнес новые проповеди в церкви св. Марка. Она была полна. На этот раз флорентийцев ошеломили речи молодого вдохновенного проповедника. Он клеймил распущенность, предрекал напасти, наступление гибельных времен.

Но как ни странно, оставаясь религиозным фанатиком, Савонарола был по складу ума человеком Возрождения. Многие его мысли были созвучны идеям Пико делла Мирандолы. Савонарола критиковал Аристотеля. Выступал против ссылок на авторитеты. По его словам, высшие авторитеты — разум, опыт, совесть. (Вера в науку со временем исключила из этого перечня «совесть», хотя поныне и для научных работ, выполненных хорошо, сохранилась высокая похвала — «сделано на совесть».)

Проповедник Савонарола постоянно ссылался на высочайший авторитет и могущество бога, поясняя: надо искать бога не на небе и не на земле, а в собственном сердце; постигать божество — значит стремиться к наивысшему; любовь соединяет смертное творение с бесконечным творцом. (Сходные идеи позже провозгласит и Бруно.)

Савонарола выступал против излишней пышности церковных обрядов, роскоши, лицемерия, падения нравов. Он пытался восстановить простоту и строгость прежней средневековой жизни.

До папского двора было далеко, а двор Лоренцо Медичи — рядом. Герцог принял — и вполне справедливо — упреки Савонаролы на свой счет. Решил отомстить.

В один из праздников по его указанию Мариано да Дженнацциано в обширной церкви своего монастыря читал проповедь о лжепророках. Здесь присутствовал весь цвет флорентийского общества. Ожидали полного посрамления Савонаролы. Однако наемный проповедник переусердствовал. Он перешел на брань, злобно обвинил Савонаролу в лжепророчествах, в призывах к беспорядкам. А все, глядя на этого «судью неправедного», ясно представляли себе искренность, возвышенность и вдохновенность речей Савонаролы.

Вскоре Лоренцо тяжело заболел. Предчувствуя скорую кончину, попросил исповедника. И неожиданно назвал имя Савонаролы. Герцогу было в чем покаяться. Не только в прегрешениях, но и в преступлениях.

Суровый монах не был всепрощенцем. Он потребовал, кроме покаяния, завещать детям загладить причиненное зло. А еще: «вернуть флорентийскому народу свободу». Ведь семья Медичи фактически правила республикой! Умирающий отказался это сделать. Савонарола ушел во гневе, так и не отпустив грехи герцогу.

Смерть Лоренцо Великолепного потрясла флорентийцев: ведь эту смерть давно уже предрекал Савонарола! Вскоре сбылось еще одно его предсказание: смерть многогрешного папы Александра VI.

Популярность проповедника грозила пошатнуть авторитет и власть семьи Медичи. От него постарались избавиться. Он был отослан в Болонью. Там правил местный тиран Бентивольо. Савонарола остерегался выступать с резким осуждением властителя. Однако он был не из тех, кто умеет приспосабливаться к обстоятельствам. Его проповеди пользовались успехом. На них непременно присутствовала жена Бентивольо с большой свитой. Они шумно входили в церковь посреди проповеди, привлекая всеобщее внимание. Несколько дней Савонарола терпел эти демонстрации. Но в очередной раз воскликнул: «Вот идет дьявол, чтобы прервать слово божье!» В ярости жена тирана приказала свите тотчас заколоть оскорбителя. Офицеры не решились выполнить приказ. Они задумали убить или изувечить Савонаролу в монастыре. Но, войдя в келью и встретив сверкающий взгляд Савонаролы, они отступили в смущении.

И все последующие покушения на жизнь проповедника не удавались. Он был бесстрашен. Верил, что его смертный час еще не настал, и продолжал проповедовать. Он предрекал грядущие события, нашествие на Италию великого войска, изгнание Медичи, покорение Флоренции, великие перемены («Церковь будет обновлена, но сперва она потерпит бедствия»), а также и свою насильственную смерть.

Савонарола стал переиначивать порядки в своем монастыре. Боролся против стяжательства и накопления имущества (ведь нищенствующий орден!), за упрощение быта и повседневный труд. Он открыл классы, где изучались живопись, графика, скульптура, архитектура, каллиграфия. И все-таки главным его призванием были проповеди.

Однажды он говорил о грозящем новом потопе, который привиделся ему, и о голосах свыше. Собор был полон. Слушали проповедь затаив дыхание. Савонарола был сильно взволнован, голос его звенел, глаза сверкали. Окинув толпу взглядом, он воздел руки и грозно провозгласил:

— Се наведу воды на землю!

Трепет пробежал по рядам. Люди замерли от ужаса. Пико делла Мирандола, по его признанию, похолодел, и волосы на его голове зашевелились. (В подобных случаях писец прерывал свои записи, делая пометку: «Здесь меня одолели слезы, и я не смог продолжать».)

А вскоре с северных гор, словно воды потопа, хлынули в долины Италии войска французского короля Карла VIII.

Король торжественно въехал во Флоренцию, встреченный знатными горожанами. Отношения пришельцев с населением были натянутыми. День ото дня назревала опасность стычки. Только после просьбы Савонаролы Карл VIII покинул город. Вряд ли теперь во всей Флоренции был человек более прославленный и уважаемый, чем Савонарола.

Неистовый монах был далек от предрассудков. Он выступал против астрологии, попыток определить будущее человека по звездам. По его мнению, человеческая жизнь свободна от звездных влияний и заранее не предопределена. (В отличие от Савонаролы, элегантный и высокообразованный Фичино верил в магическую силу амулетов: когтей и зубов некоторых животных, кристаллов; его увлекали оккультные — сверхъестественные — знания.)

Под влиянием проповедей Савонаролы некоторые богатые и знатные флорентийцы постриглись в монахи, а большинство стало вести более скромный и добродетельный образ жизни, готовясь к приближающимся небесным карам. Росло среди граждан недовольство развращенными кардиналами и папой. Об этом стало известно в Ватикане. Александр VI попытался действовать хитростью, предложив Савонароле кардинальский чин. Савонарола с возмущением отверг эту своеобразную взятку. И продолжал обличать католическую церковь: «В роскоши своей ты уподобилась непотребной женщине, ты хуже животного, ты отвратительное животное!»

Как обычно, в трудные времена люди истово верили в чудеса. Однако Савонарола предпочитал верить в силу разума: «Мы не будем ссылаться ни на какой авторитет и поведем дело так, как будто на свете нет ни одного человека, как бы он ни был мудр, которому можно было бы верить, а будем руководствоваться только естественным разумом». Он очень проницательно отмечал: «Наше познание начинается с чувств, улавливающих только внешнюю сторону явлений. Интеллект же проникает в самую сущность их».

По его призыву устраивалось грандиозное карнавальное «сожжение суеты». Из домов выносили предметы роскоши, «суетные вещи». На площади перед Синьорией воздвигали огромную пирамиду. Здесь были маски, маскарадные костюмы, игральные карты, парики, фальшивые бороды, духи, зеркала, украшения, а еще — книги, пергаменты, картины… Торжественное «сожжение суеты» сопровождалось хороводами и пением церковных гимнов.

Не всем это нравилось. Еще при жизни Савонаролы его нередко клеймили как мракобеса, гонителя искусств, разрушителя культуры. Но учтем: среди горячих приверженцев Савонаролы находился не только тонкий эстет и философ Пико делла Мирандола, но и великий художник Боттичелли. А против выступала развращенная флорентийская знать, а самое главное — Александр VI — полная противоположность Савонаролы: грузный, жирный, с драгоценными перстнями на пальцах-сосисках; лицемерный, лживый, распутный, корыстолюбивый, преступный.

Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, кто ты! — так можно переиначить известный афоризм. Врагами Савонаролы были люди не только наихудшие, но и могущественные: папа римский, почти все кардиналы, герцог Пьетро Медичи, флорентийская «золотая молодежь», знать. Иметь таких врагов — большая честь. И смертельная опасность.

Папа отлучил Савонаролу от церкви, приказал доставить его в римскую инквизицию. Можно представить дикую злобу Александра VI, читавшего в проповедях мятежного монаха: «Когда церковь была бедна, она была свята, но когда ей дана была светская власть, в ней погибла власть духовная; она поддалась суетности богатств…» А сам папа назывался гнусным идолом и ничтожным червяком!

Не сломив Савонаролу подкупом и угрозами, пустились на новую хитрость. Один монах-францисканец вызвал его на испытание огнем: войти вдвоем в костер, где по воле бога сгорит грешник. Вызов принял верный ученик Савонаролы фра Доменико.

7 апреля 1498 года на площади устроили помост с хворостом. Толпы людей глазели на процессию монахов, впереди которых в алой ризе шествовал Доменико. Громкое пение псалмов подхватили зрители. Все ждали необычайного зрелища.

Противники Савонаролы медлили. Под разными предлогами тянули время. Их представитель не выходил на испытание. Требовали, чтобы Доменико сменил рясу (эта, мол, заколдована). Затем — чтобы и вовсе переоделся, чтобы отошел от распятья… А время шло. Зрители, стоявшие на площади несколько часов, стали возмущаться. К вечеру они негодовали, а некоторые пришли в ярость. Им хотелось увидеть добровольное сожжение человека. Или чуда! Гнев их обратился на тех, кто стоял на помосте: Савонаролу и его друзей.

Вскоре хорошо организованная толпа пошла на штурм монастыря. Монахи и некоторые граждане стали обороняться. В городе начались убийства сторонников Савонаролы. Сам он был схвачен городскими властями. Ему еще недавно поклонялись. Теперь над ним издевались. Последний пинок он получил уже в дверях Синьории со словами: «Вот где у него пророчество!»

Папа срочно учредил следственную комиссию по делу Савонаролы. Его вместе с Доменико и Сильвестром — ближайшими сподвижниками — терзали на дыбе, им заламывали руки, выворачивая суставы. Потом был суд — скорый и неправедный, когда приговор известен заранее. Перед Синьорией возвели помост с высоким крестом, с которого свисали три веревки с петлями и три цепи.

Осужденных повесили. Тела их тут же сожгли. Народ безмолвствовал.

Рано утром на месте казни лежали цветы…

Увы, мрачные предсказания Савонаролы продолжали сбываться. «Вся Италия, весь Рим, все будет перевернуто, а потом церковь будет обновлена». Через четверть века его труды переиздал в Германии Мартин Лютер. Чуть позже войска германского императора Карла V взяли штурмом и разграбили Рим. По всей Европе вспыхнуло движение за обновление, реформацию католической церкви.

С годами имя Савонаролы очищалось от клеветы и поношений. Его стали считать провозвестником нового времени. Про него говорили: ум пророка, сердце героя, судьба мученика.

То же самое можно сказать о Джордано Бруно.

Бруно прожил на свете немногим дольше Савонаролы и погиб через 102 года после него. Они оба были казнены не за отрицание веры в бога. Они были верующими, а Савонаролу, пожалуй, можно назвать религиозным фанатиком. Но было в них то, с чем не могла никак примириться официальная церковь: искренность, жажда свободы, правды, ненависть ко лжи, корыстолюбию, лицемерию. Вот признание молодого Савонаролы:

«Причиной, заставившей меня принять монашество, было прежде всего: полное ничтожество мира, криводушие людей, насильничество, прелюбодейство, воровство, гордость, идолопоклонство, жестокое богохульство».

Сумев добиться признания и даже склонив многих монахов к добродетельной жизни (а ведь это деяние граничило с чудом!), Савонарола укрепился в своей вере и продолжал проповедовать свои убеждения. (Впрочем, его успехи не следует преувеличивать. В то время, когда его схватили и пытали, монахи св. Марка отправили Александру VI раболепнейшее письмо: «…Мы же, заблудшиеся овечки, возвращаемся к нашему истинному пастырю…»)

Для Джордано Бруно путь, избранный Савонаролой, оказался невыполнимым. Со своими убеждениями Бруно уже не мог оставаться католиком, тогда как Савонароле удавалось это.

Изменились времена и нравы. Да и те идеи, которые утверждал и доказывал Савонарола, существенно преобразились. Он был убежден, что государством должны руководить праведные священники.

Для Бруно не оставалось никаких сомнений: даже праведник, став единовластным правителем, быстро превратится в жестокого тирана или будет свергнут. Вообще, духовной власти — подневольной — быть не должно. Это унижает человека.

Но ведь и Савонарола провозглашал: «Наша свобода не может быть фатально управляема посторонней силой, будут ли то звезды, или страсти, или даже сам бог». Что уж там говорить о земных владыках! Свобода личности, дарованная человеку, превыше всего.

Мысль Савонаролы подхватил и развил Пико делла Мирандола. Он писал: человек создан, чтобы познавать законы творчества, любить красоту мироздания и удивляться его величию. Человек имеет двойственную природу — ни небесную, ни земную; ни смертную, ни бессмертную. Поэтому каждый из нас может «опуститься до животного состояния или же возвыситься до божеского. Звери остаются такими, какими выходят из чрева матери. Высшие существа остаются такими, какими должны быть в вечности. Ты един можешь развиваться, возрастать по своей воле, в тебе таятся семена многообразной жизни».

Эти рассуждения суждено было продолжить и доказать своею жизнью Ноланцу. Уже в юности он постиг: любовь к низким благам и утехам превращает человека в бездумное животное; любовь к высоким идеалам добра и красоты преображает его в бога.

И смех и грех

Бруно получил в монастыре возможность погрузиться в мир идей не только богословских, но и философских. Его великолепная память и обширные познания выделяли его из числа других обитателей монастыря. Он был одним из немногих, кто всерьез занимался образованием и сохранял веру в добро, справедливость, разум.

Казалось бы, доминиканский монастырь, где принял Бруно имя Джордано, где тремя веками ранее жил и творил «ангельский доктор» Фома, был едва ли не идеальным убежищем от суетного мира, вратами в царство знания и добра. На словах, формально, так оно и было. А на деле…

Увы, как мы уже знаем, именно доминиканцы — «нищенствующие непротивленцы» — вершили мрачные дела инквизиции, посылали людей на казни, осуществляли террор, богатели сверх всякой меры.

Дела не соответствовали словам. Мудрые рассуждения теоретиков, прекрасные высказывания, высокий полет мысли не мешали последователям (а то и этим же мудрецам) вершить деяния злобные, страшные, жестокие, низкие. Библейскую заповедь «не судите, да не судимы будете» они нарушали постоянно, устраивая неправедные судилища над людьми и книгами.

В монастырях преобладали лицемеры, хитрецы, бездельники, жулики, а то и бандиты. Вот рисунок того времени, показывающий жизнь в монастыре. На большом дворе возле часовенки собралось несколько человек, что называется, в расцвете лет. Двое борются, двое прыгают с места, соревнуясь. Еще двое бросают — кто дальше — большой камень. Сзади стоит степенный монах в позе спортивного судьи. А вот двое движутся вприпляску и песни поют: эти явно навеселе. Наконец, еще двое прогуливаются с женщиной под руку.

Художник рисовал не с натуры, обобщал. Он мог бы еще изобразить монаха с кинжалом, готового на опасное дельце. Мог бы изобразить монаха-разбойника или убийцу. Не случайно же римская инквизиция выпустила декрет о запрещении принимать в монахи разбойников, воров, мошенников, наемных убийц. Запрещалось ставить в монастырях комедии.

Правда, в монастыре св. Доминика, где находился Джордано Бруно, подготавливали главным образом ученых богословов.

«В монастыре было около 200 монахов, — писал историк В. С. Рожицын, — включая послушников (новициев), учеников школы, студентов, преподавателей и богословов-профессоров, а также правящую верхушку и инквизиторов. Тюрьма инквизиции находилась в подвальном помещении. Значительная часть монахов состояла из людей, укрывающихся здесь, чтобы избежать судебных преследований.

За 1557–1579 годы только против монахов-доминиканцев было возбуждено не менее 150 уголовных дел по жалобам горожан и дворян. В это число не входят судебные процессы по обвинению в ереси и нарушении монастырской дисциплины».

Но ведь это было не просто скопище здоровяков-бездельников, отчасти уголовников. Это были служители церкви, читающие проповеди о добродетельной жизни, призывающие людей к богу и труду, повторяющие постоянно прекрасные слова и мысли. Это были люди, знакомые не только с библейскими текстами, но и со многими философскими сочинениями античных авторов и средневековых схоластиков, обученные логике и риторике, искусству говорить убедительно, красноречиво…

Они жили во лжи и ложью. Потому что словами своими учили одному, а своими поступками — совсем другому. Говорили одно, делали другое, думали третье.

Чем дольше жил Джордано Бруно среди монахов, тем невыносимее становилось презрение к ним. В одном из своих сочинений он писал: «Большинство из них избегало труда и забот, свойственных людям, соблазнилось бездельем и обжорством, и лишь немногие преследовали цель подлинной добродетели души… Даже знаменитейшие среди них, их доктора, превратились в гнуснейших паразитов, вследствие злоупотребления бездельем… И будущий век, когда мир слишком поздно поймет свое бедствие, позаботится о том, чтобы уничтожить людей, избалованных бездельем, жадностью и надменностью…»

Лживость — как способ существования. Двойные люди: скверные, подгнившие души, припудренные фальшиво-гладкими голосами.

Они похожи навредных насекомых. Как тараканы, шарят по всем закоулкам в поисках пищи. Как клопы, присасываются к труженикам. Они ни во что не верят!

Теисты веруют в бога. Атеисты не веруют в бога. А эти… Антитеисты? Антихристы? Разве не так? Церковь превратилась в скопище торгующих, лгущих, жаждущих власти, самодовольных, глупых, жестоких, подлых людей.

Бруно ненавидел их. Такие существа не достойны жизни. Их надо выжигать… Чем? Не огнем, конечно. Огонь — их оружие. Но есть еще один способ выжигать зло: смех!

Для Джордано оставался единственный способ сохранить душевное спокойствие, не озлобиться: обдумывать окружающую жизнь и осмеивать ее суетность.

И он начал сочинять комедию.

Писать комедию — дело нешуточное. Требуются свежие остроты, захватывающий сюжет, правдоподобные и занятные действующие лица и, наконец, стройная композиция, как у лучших архитектурных сооружений. Чтобы всему этому выучиться, надо много знать, читать, изучать.

Джордано запомнился образ астролога Джакелино из комедии Людовико Ариосто «Чернокнижник» — обманщика, жулика, невежды. Чтобы оправдать свой способ добывать деньги, он ссылается на продавцов индульгенций. (Эта пьеса была написана полвека назад. С той поры немало произошло изменений. Теперь осмеивать продавцов индульгенций было бы опасно.)

Или вот другая комедия: «Каландрия» Бернардо Довицы. Автор не простой: кардинал Биббиена! Его единственная комедия ставилась неоднократно и принималась публикой прекрасно (в числе зрителей бывали папа, короли, кардиналы). Веселье, игра, любовь, поиски наслаждений — вот чем озабочены герои «Каландрии». Высказывания их откровенны и подчас попахивают богохульством:

«Женщины — высшая отрада и высшее благо, какими мы только обладаем на свете», «Могуществу любви подвластно все», «Безумец тот, кто не умеет ловить наслаждений, особливо, когда они сами плывут тебе в руки. Что до скуки и житейских забот, то они подстерегают тебя на каждом углу. И потому лучше не упускать наслаждений…».

Менялись времена и нравы, менялись и комедии.

Никколо Макиавелли, проницательный политик-реалист, отстраненный после падения Флорентийской республики от управления, стал сочинять трактаты, а еще — комедию. Он назвал ее «Мандрагора». В ней, как водится, был обманутый муж, пылкий и счастливый любовник, глупый и жадный монах, симпатичный пройдоха, пикантные ситуации и неприличные намеки… Только вот беззаботной веселости, животной радости жизни в комедии заметно поубавилось. Появились горечь, сарказм. Юмор уступил место сатире.

Автор не восхищался прелестями беспутной жизни, а сетовал на упадок нравов, духовное обмельчание граждан. Причины упадка в комедии, естественно, не анализировались. Но косвенно ответ усматривался в образе прожженного подлеца и лицемера священника фра Тимотео.

В теоретическом сочинении Макиавелли высказывался определенно: «…народы, наиболее близкие к римской церкви, главе нашей религии, оказываются наименее религиозными». Лживость католической церкви привела к тому, что итальянцы «потеряли религию и развратились». Но дело не только в этом. Некоторые заповеди христианства, когда их исполняют не все, дают возможность проходимцам добиваться власти и могущества: «Когда люди, чтобы попасть в рай, предпочитают скорее переносить побои, чем мстить, мерзавцам открывается обширное и безопасное поприще».

Смешными и злобными были комедии Пьетро Аретино — восхваляющие плутов, выскочек, беспринципных наглецов. (Таким примерно был и сам автор. Недаром Микеланджело изобразил в одной из фресок, как Аретино заживо сдирает с него кожу.) По словам одного из героев его пьесы, «испохабилась вся Италия», а люди стремятся «любыми способами урвать у жизни свою долю наслаждений». (Автор и сам не брезговал низкими средствами для достижения своих целей.) Смысл сочинений Аретино сводится к простой идее: мир уродлив, жесток, лжив, несправедлив. Значит, надо быть таким же, приспособиться к этому миру, чтобы выжить и преуспеть.

Выживают наиболее приспособленные! Вот суть жизненной позиции Аретино. Пусть эта формулировка появится и утвердится в биологии через триста лет. По сути, в приложении к человеческому обществу, она утвердилась вполне отчетливо во многих произведениях Аретино.

Так в итальянской комедии XVI века отражалось изменение нравов. От бездумной погони за наслаждениями — к пониманию неизбежности морального падения и духовного обнищания в сложившейся социальной среде. Следующий шаг: использование для собственной выгоды сложившейся обстановки и полное приспособление к ней.

Что же далее?

Джордано Бруно не рассуждал об этом. Он сочинял комедию «Подсвечник».

Вряд ли следует удивляться, что комедия создавалась в монастырской келье. Монах-жулик или монах-разбойник не менее странное по сути явление, чем монах-комедиограф.

Буйные неаполитанские улицы, их злачные тупички и разбитная публика были знакомы Джордано не только понаслышке. Молодой монах не отличался смиренностью и не собирался изображать отрешенность от жизненных благ и удовольствий. Только он не покупал любовь и не предавался пьянству, чревоугодию и другим порокам. Любовь он считал величайшим благом, дарованным свыше, и потому безгрешным до тех пор, пока сохраняется искренность и обоюдная радость. Быть счастливым, не делая зла другим, — не к этому ли следует стремиться?

Впрочем, некоторые люди заслуживают наказания или, во всяком случае, бывают наказаны — чаще всего тогда, когда предают свои чувства ради корысти, по трусости или злобе, с расчетом на выгоду. Так, во всяком случае, происходит с действующими лицами комедии Бруно. В игре жизни безнадежно проигрывают именно те, кто стремится заполучить побольше материальных благ с минимальными душевными и физическими затратами.

Кого избрал Бруно для своей комедии и какие судьбы им уготовил? По распределению образов и судеб можно судить о мнении автора. С одной существенной оговоркой: как бы ни был наблюдателен молодой монах Джордано, какие бы приключения ни испытывал, его комедия — дитя не только личного опыта, но и книжных знаний. На многих образах и ситуациях в его пьесе лежит отсвет более ранних итальянских комедий.

Итак, «Подсвечник» Бруно.

Бонифацио — состоятельный и солидный бездельник-дворянин, охвачен страстью к прелестной и лукавой куртизанке Виктории. Скупость его, однако, сильнее других страстей. Он выбирает самый дешевый способ овладеть сердцем Виктории: обращается за помощью к магу-чернокнижнику — личности благородного обличия и говорящей многозначительно. Маг вымогает у Бонифацио деньги. Вместо Виктории Бонифацио получает собственную супругу, красавицу Карубину. Вдобавок его обкрадывает шайка жуликов во главе с Сангвино, а жена его обзаводится молодым любовником Бернардо.

Бартоломео — небедный гражданин, жаждущий разбогатеть с помощью алхимии. Его одурачивает мошенник Ченцио: сулит Бартоломео алхимическое золото и вытягивает из него реальные денежки. Бартоломео неглуп, но ослеплен жадностью. Его жена Марта сетует: «Лицо моего мужа похоже на того, кто тридцать лет обжигал уголь на горе Скарваита. Рыба не стоит в воде с таким удовольствием, как он весь день возле дымящихся углей, а затем появляется передо мною с красными воспаленными глазами, похожий на сатану. …Ему скучно уже кушать, ему не лежится на кровати… Все ему надоедает, всякая свободная минута его огорчает, его единственный рай — печка. Его драгоценные камни — это угли. Его ангелы — стеклянные реторты с длинными носами и железные перегонные кубы…» Отказавшись от радостей жизни в поисках благ будущих, ради богатства, Бартоломео взамен не получает ничего, теряя деньги.

Манфурио — важный самодовольный педант, доктор наук, начальник гимназии, по-видимому, ученый монах. Толстый, рыхлый, лысый. Говорит напыщенно… Этому и вовсе не повезло. Мало того что у него стянули прекрасную докторскую тогу и шапку, обчистили карманы, его еще и выпороли!

Торжествуют проходимцы, куртизанки, сводницы, влюбленные. Стремление к выгоде не вредит только Виктории, торгующей собственной красотой, да хитроумным ловкачам типа Сангвино — «честным» обманщикам. Для остальных это стремление оборачивается бедой.

По ходу пьесы жулики переодеваются в полицейских. Так им легче вымогать деньги. Ясно, что автор ценит полицейских ниже заурядных пройдох: «слуги закона» грабят граждан наиболее подлым способом — за счет могущества государственного аппарата.

Выясняются и некоторые антипатии автора, которые он старается скрыть. Возмущение отдельными недостойными служителями церкви инквизиция могла простить. Однако некоторые высказывания Джордано попахивают глумлением над догмами католической веры.

Бартоломео, опаленный жаром алхимической лаборатории, а более того — жаждой наживы, восклицает: «Именно металл, как например золото и серебро, — источник всех вещей, без них ничего не добудешь и ничем не овладеешь… Деньги дают жить на земле, дают и блаженную жизнь на том свете, если умеешь ими пользоваться, подавая милостыню». (Добавим очевидное: и покупая индульгенцию! Ведь именно посулами счастливого загробья выманивались деньги у католиков.)

А вот размышления Бонифацио: «Сказано же, что искусство магии обладает такой силой, что вопреки природе может повернуть течение рек назад, прогнать солнце, сорвать луну, убрать день и остановить ночь. Конечно, во всем этом можно усомниться…»

(Прозрачный намек на некоторые библейские чудеса, противоречащие законам природы. Скажем, Иисус Навин словом своим остановил солнце, дабы завершить резню побеждаемых врагов.)

Для богословов эта легенда служила источником интересных идей. Так, Августин на ее основе сформулировал принцип относительности времени: ведь остановилось солнце — астрономические часы, — но продолжалась битва. Значит, у каждого объекта, каждого события своя мера времени. (Интересно, что в нашем веке физики вновь вернулись к идее относительности времени и его единства с пространством, с каждым конкретным объектом.)

Есть у Джордано шутка богохульная. Жуликам удается одурачить Бонифацио и ввести его в дом Бернардо как «друга семьи». Один из героев пьесы говорит: «Слава богу, что заключен мир и союз между мессером Бонифацио, мадонной Карубиной и мессером Джованни Бернардо. И эти три едино суть». (В последней фразе — еретический намек на таинство триединства бога: а ведь в данном случае речь идет о любовном треугольнике, но не божественном!)

Что же изменилось в комедии бытия от Биббиены до Бруно? В общем, набор действующих лиц остается примерно одинаков. Зато из искателей чувственных наслаждений сохранился лишь один. Все остальные — под разными предлогами и в разной форме — озабочены прежде всего собственной выгодой. Нажива — как цель существования. В общественной жизни отошли на задний план идеи служения общественному долгу, прекрасной даме, собственным прихотям, наконец. Возник и вздыбился надо всеми новый идол: нажива, доход, расчет.

Отчетливо ли видел нового идола Джордано? Вряд ли. Он не занимался социальным анализом. Воссоздавал комедию жизни в комедии на сцене. Он был искренен насколько возможно. И ему открылась истина.

Возможно, сам он прошел в монастыре и на службе священника те же этапы, что и вся итальянская комедия. Юная веселость и жажда наслаждений обрели со временем привкус горького сарказма. А там появилась мысль: не разумно ли по примеру Аретино обличать сильных мира сего и унижаться при надобности перед ними — говорить одно, а делать другое? Разве не в этом верный путь к преуспеванию, чинам и почету?

И он некоторое время старался жить ложью. Говорил пламенные проповеди, в которые сам не верил. Совершал таинства, над которыми в душе смеялся. Притворялся богомольным и смиренным, ведя не слишком добродетельную жизнь. Он в душе усмехался, лицедействуя в комедии бытия, и презирал себя.

Но что остается делать, если так живут все вокруг? Значит, всех устраивает такое существование. Значит, так надо, так повелось, так принято. Все согласились с правилами этой нечестной игры. Делают вид, что игра идет благородная. Жульничают все, следовательно, все равны, и выигрывают наиболее достойные или удачливые. Надо стараться быть в их числе.

Есть ли бытие души после смерти? Сомнительно. Если есть, то уж, верно, без солнца, без суетливых улиц, без обжигающих женских взглядов. Наша телесная жизнь — единственная; глупо проводить ее в лишениях и унынии. Будем пользоваться благами, которые предоставил всевышний всем людям. Каждому дарованы солнце и звезды, небо и земля, море и горы, радость и горе, весь мир! Надо радоваться нечаянным дарам, наслаждаться ими.

Пожалуй, так рассуждал фра Джордано — монах, сочинивший комедию. Он и не прочь бы соединить в себе удачливость и ловкость Сангвино, беспринципность Скарамурэ, легкомысленное сладострастие Бернардо и всеобщее лицемерие. Почему бы не стать, как славный Биббиена, кардиналом-сластолюбцем, весельчаком, любимцем дам и остроумцем?

…Нет! Не те времена. Да и Бруно не тот. Не умеет он притворяться самозабвенно. Словно острые шипы, прорезаются наружу злые шутки, сарказмы. Он не способен высмеивать то, что дозволено, не замечая того, что не следует замечать.

Почему так происходит? Что мешает человеку насмешливому, привыкшему к притворству, умному принять правила общей игры, преуспеть в обманах, приспособиться к обстановке? Ведь приспосабливаются же менее ловкие и смышленые!

Ему мешали ум и вера.

Он был слишком умен, чтобы находить радость в обмане и довольствоваться легкими победами. А в глубине его души под наслоениями сомнений, разочарований, безверия хранилось драгоценное зерно искренней веры.

Он мог бы привычно сказать — с полной убежденностью, — что верует в единство бога, творца этого непостижимого мира. Или не творец, а олицетворение гармонии миропорядка? Какая огромная разница: творец, всесильный владыка мира или разумная сила, идея, разлитая повсеместно. Называя всемирный разум богом — непостижимым, всюдным, господствующим во Вселенной, — не унижаем ли мы его? Приписываем ему незавидную роль автора человеческой комедии или директора театра, где сцена — видимый мир, а действующие лица — бессчетные поколения, сменяющие друг друга непрерывно.

Не пристало унижать величие божества, полагая, будто сотворил он мир несколько тысячелетий назад и ограничил творение свое во времени днем Страшного суда, а в пространстве — замкнутой небесной сферой. Что за жалкий творец, создавший столь ограниченный и несовершенный мир и столь бездарно выдумавший жизнь людей? Созданная им человеческая комедия — зрелище печальное и постыдное. Если по его воле царят повсюду лицемерие и другие пороки, если по его неписаному, но выверенному наперед плану свершаются все события нашей жизни — и грешки, естественно, тоже, — то можно ли у такого неумелого творца вымаливать себе блага, а врагу посрамление?!

Мироздание величественнее созданий ума человеческого. Оно бесконечно и вечно. Никто не ответственен за наши поступки, кроме нас… Мы сами выбираем себе роли в спектакле жизни и силимся играть их с блеском. Если это не получается, то виним плохих партнеров или судьбу, а то и безвинного автора спектакля.

Нет, жалкие комедианты, вы сами превращаете себя в марионеток! Вы движимы чужой волей. Десятки нитей опутывают вас и управляют вашими действиями. На то воля ваша. И не ссылайтесь, бога ради, на бога. Он отвернулся от вас, он прикрыл глаза на ваши поступки, его мутит от лжи, идущей от ваших душ. Ему отвратительны ваши притязания и потуги. Как самим вам не стыдно перед ним! Перед ним, который остается в вас до последнего вашего часа, который остается в мире вечно после вашей смерти…

Джордано сохранял в себе искру божества. Ощущение вечного в бренном, бога в человеке, мироздания в микрокосме.

Возможно, чувство это точнее называть совестью. В те времена предпочитали другие слова. Привычно пользовался ими и Джордано Бруно. Бог, дьявол, искупление, грех, благодать…

Люди произносят одинаковые слова. Но насколько различно понимают их!

Доминиканский монах Джордано Бруно понимал слова по-своему. И с усмешкой смотрел, как поклоняются верующие иконам и скульптурам — рукотворным созданиям, идолам. И не только смотрел, но и делал вид, будто сам в них верит.

Вот только не слишком хорошо удавалась ему роль святоши. Он осознал истину, запечатленную в священном писании: «Царство божие внутри вас». Он ощущал в себе отблески царства света, красоты и любви. И не мог предать поруганию сокровенное — веру в добро. Жизнь без этой веры безысходна, постыдна и бессмысленна. Ибо загасишь в себе искру божию — задохнешься в смраде и тлении; дымное темное царство сатаны воцарится внутри тебя.

Глава третья Святая ослиность

Ковчег под предводительством осла —

Вот мир людей. Живите во Вселенной.

Земля — вертеп обмана, лжи и зла.

Живите красотою неизменной.

И. Бунин. Джордано Бруно
Есть ли что святее искренности? Она — голос души, а душа — самое святое для человека. Кроме бога, конечно. Но и он — дух, душа всемирная…

Примерно так думал Бруно. А потому часто позволял себе быть искренним. Поступать иначе — не значит ли губить душу?

Но порой искренность грозила гибелью.

Джордано вынес из своей кельи иконы святых угодников. Оставил только распятие.

По тем временам поступок этот не был из ряда вон выходящим. Еще раньше епископ Пьетро Верджерио боролся с идолопоклонством, призывая выбрасывать из храмов иконы и изваяния. Успех Реформации усилил это движение в разных странах. В Италии оно подавлялось. Верджерио был вынужден бежать от суда инквизиции и умер за год до того, как восемнадцатилетний Бруно мужественно выявил свои убеждения.

Тотчас на Джордано последовал донос.

Система слежек и кляуз была отработана в монастырях основательно.

Не успел настоятель монастыря уладить это дело, как на брата Джордано поступил новый донос. Час от часу не легче! Несдержанный брат встретил монаха, с благоговением читавшего «О семи радостях Богородицы», и сказал: «Не лучше ли штудировать творения отцов церкви, чем тратить время на подобные книги?»

Кощунственные слова были в точности переданы начальству. Но суровой кары не последовало. Учли молодость Джордано, успешное учение, великолепное знание священных текстов и пылкость характера. Однако оба доноса о еретических поступках Бруно были сохранены в архивах монастыря, их припомнили инквизиторы позже, во время суда над ним.

Стадная мудрость

Бес (или ангел?) сомнения не давал покоя брату Джордано. Его удивительная память сохраняла почти все, прочитанное однажды. Он не уставал укреплять ее мнемоническими приемами, почерпнутыми из различных сочинений.

Чего бы еще желать ему? Вызубри творения отцов церкви, комментаторов священного писания и Аристотеля — этого хватит, чтобы заслужить уважение богословов и философов, чтобы блистать на диспутах… В конце концов, можно и сомневаться в некоторых догматах. Но про себя, негласно или в узком кругу единомышленников. Так поступают многие.

Джордано несдержан. Не умеет, как другие, ловко носить маску показного благочестия. Чем дольше таит свои опасные взгляды, тем сильнее ненавидит ложь. А еще — лицемеров, присвоивших себе право изрекать истины, которые не выдерживают проверки логикой.

Ослы! Тупое самодовольное стадо!

Невежество они признают благом, если оно помогает слепо — а как еще может невежество? — верить во все, что они твердят.

Появились даже умники, восхваляющие неведение (а значит, невежество): оно, мол, сохраняет чистоту души и рассудка, помогает лучше воспринимать божественные истины.

Святая ослиность! Добровольное отстранение от великого дара человеку — разума.

…В монастыре, кроме «Светильника», Бруно писал философские сонеты и сатирический трактат «Ноев ковчег». Можно предполагать, что среди сонетов был и этот, опубликованный позже:

Сонет в честь осла

Священная ослиность, святое отупенье,
О, глупость пресвятая, блаженное незнанье.
Одна ты нашим душам даруешь назиданье,
Ведь не приносят пользы ни ум, ни обученье.
Бесплоден труд познания, бессильно вдохновенье,
Философов мудрейших бесцельно созерцанье,
И в небеса проникнуть напрасно их старанье —
Там для тебя, ослиность, готово помещенье.
Любители науки! А вам-то что за горе!
Зачем вы знать стремитесь, каков закон вселенной,
И есть ли в сфере звездной земля, огонь и море?
Священная ослиность, в невежестве блаженна,
Упавши на колени, с покорностью во взоре,
Пришествия господня с молитвой ждет смиренной.
Все в этой жизни тленно,
Но вечный мир дарован блаженному покою,
Чем бог нас награждает за гробовой доскою.
Он ненавидит «нищих разумом». Не просто за незнание. За самодовольное, злобное, воинствующее невежество.

Эта ненависть мешает ему спокойно отдаваться своим обязанностям монаха, священника. Его ирония переходит в сарказм, в злую сатиру, когда ему доводится говорить о церковниках.

И снова вопрос — почему? Почему он снисходительно высмеивает пороки заурядных граждан и столь суров и беспощаден к служителям культа? Не только потому, что хорошо знает их недостатки по личному опыту. И не только потому, что ложь, лицемерие разрушают душу и отношения между людьми (ведь и жулики лицемерят, а Бруно им симпатизирует!).

Главная причина, пожалуй, в том, что именно монахи, священники неустанно разглагольствуют о высоких истинах, добре и благодати. И сами же нарушают священные заповеди, не желают искать истину, творят зло.

Джордано видит не только пороки служителей церкви. Он обращается к библейской легенде об Адаме и Еве, обитавших в раю до той минуты, когда вкусили запретный плод с древа познания добра и зла. Выходит, познание — не во благо, а во вред. Ослиность — высшая добродетель?!

«Вспомните, о верующие, что наши прародители были угодны богу, были у него в милости, под его защитой, довольные в земном раю, в то время, как они были ослами, то есть простыми и не ведающими ни добра, ни зла; когда их еще не щекотало желание познать добро и зло и, следовательно, они не могли иметь никакого понятия о них, когда они могли верить даже лжи, сказанной змием, когда их можно было уверить даже в том, что хотя бог сказал, что они умрут, все же могло выйти наоборот. В таком состоянии они были в милости у бога, были любимы, свободны от всякого горя, забот и тягот».

Так писал Джордано, опровергая мудрость библейского сказания о грехопадении человека. А ведь сказание это пользовалось особым авторитетом; вкушение яблока с древа познания признавалось глубочайшей аллегорией.

«Молите же, молите всевышнего, дорогие мои, чтобы он помог вам сделаться ослами, если вы еще не ослы. Только пожелайте, — и наверняка, легчайшим образом вам дарована будет милость сия: потому что хоть вы и ослы по природе и обычное воспитание есть не более как ослиность, все же вы будете понимать и разуметь много лучше тогда, когда станете ослами в боге…»

Бруно прекрасно знает, что истоки невежества вовсе не обязательно в религии. Причин и форм невежества (ослиности) немало. Однако позорнее всего, как он представляет, становиться ослами в боге. Ссылаться на всемирный разум и не иметь разума обычного, человеческого, отрешиться от желания познавать природу.

В ненависти к невежеству Бруно теряет осторожность и осмеливается выступать вообще против церкви:

«Глупцы мира были творцами религий, обрядов, закона, веры, правил жизни; величайшие ослы мира… по милости неба реформируют безрассудную и испорченную веру, лечат язвы прогнившей религии и, уничтожая злоупотребления предрассудков, снова заделывают прорехи в ее одежде. Они не относятся к числу тех, кто с беззаботным любопытством исследует или когда-нибудь будет исследовать тайны природы и подсчитывать смены звезд. Смотрите, разве их беспокоят или когда-нибудь побеспокоят скрытые причины вещей? Разве они пощадят любые государства от распада, народы — от рассеяния? Что им пожары, кровь, развалины и истребления? Пусть из-за них погибнет весь мир, лишь бы спасена была бедная душа, лишь бы воздвигнуто было здание на небесах…»

Трудно сказать, писал ли что-либо подобное брат Джордано, находясь в монастыре. Приведенные выше отрывки — из сочинения, опубликованного в 1585 году в Лондоне, вдали от католической церкви. Но, зная твердость убеждений Бруно, а также его великолепную память, можно предполагать, что подобные мысли или даже точно такие слова высказывал он в годы монашества.

Сохранилось свидетельство о содержании сатирического диалога «Ноев ковчег», написанного в монастыре и утерянного. Там рассказывалось: в ковчеге, где звери спасались от всемирного потопа, осел утверждает, что именно ему следует находиться на почетном месте.

Сходная ситуация в более позднем диалоге — «Килленский осел». И здесь осел, беседуя с обезьяной, доказывает ей свое превосходство над остальными животными. Обезьяна признает ученость осла, но сомневается, что его примут в какую-нибудь академию, возвысив над людьми.

Осел возмущен:

— Какую разницу вы находите между нами, ослами, и вами, людьми, если вы судите не поверхностно, не лицемерно и не по видимости?.. Разве мало обучается в академии ослов? Сколь многие из вас извлекают пользу от академии ослов, становятся докторами, загнивают и умирают в академии ослов? Сколь многие получают привилегии, повышения, возвеличения, канонизацию, прославления и обожествления в академии ослов?.. Разве мало почтеннейших и знаменитейших университетов, где читают лекции о том, как надо наослиться, чтобы получить блага не только в здешней временной жизни, но и на том свете? Скажите, при помощи скольких и каких способностей и заслуг входят через дверь ослиности? Скажите, скольким ученым было запрещено преподавание, сколько их было исключено, выброшено и повергнуто поношению за то, что они не обладают ослиной способностью и не причастны к ослиному совершенству?..

В спор вмешивается высшая сила. Появляется вестник Юпитера и толкователь воли богов Меркурий. Он обращается торжественно к ослу: «Я, оделивши тебя разными дарами и милостями, ныне полновластно приказываю, назначаю и утверждаю тебя главным академиком и догматиком с тем, чтобы ты мог всюду ходить и везде обитать и чтобы никто не мог указать тебе на дверь, или как-либо оскорбить тебя, или как-либо препятствовать тебе. Поэтому входи, куда тебе понравится…

Так что — говори среди акустиков; соображай и размышляй среди математиков; спорь, спрашивай, учи, разъясняй и определяй среди физиков; бывай у всех, обсуждай со всеми, вступай в братство, объединяйся, сливайся со всеми, властвуй над всеми, будь всем».

Осел: «Вы его поняли?»

Обезьяна: «Мы не глухие».

Смысл этого отрывка ясен. Главным догматиком назначен свыше осел. Кто мог господствовать над акустиками, математиками, физиками, над всеми учеными? Философ, но более того — теолог, богослов. Именно богословам в те времена было предоставлено право решать, какая из научных идей соответствует религиозным догмам, а какая им противоречит. И в этом последнем случае, как бы убедительно ни доказывалась истина, ее следовало признать ложью. Догматическая богословская философия признавалась «наукой наук». Богословские факультеты университетов пользовались особыми привилегиями.

Ради чего отвергались даже убедительно доказанные идеи и утверждались сомнительные, а то и явно ложные «истины»? Церковники утверждали, что ради высшего блага человека, ради счастья, которое он обретет если не теперь, то много позже, в мире ином. Но Бруно понимал: сами-то проповедники добиваются себе благ сейчас, здесь. Стремятся упрочить свою власть над людьми. А истина… Что им до нее? Они унижают и предают ее. А разве возможно человеческое счастье — храм человеческого благополучия, — воздвигнутый ложью, злобой, жестокостью, лицемерием?

«Молот ведьм»

Исторические науки помогают мысленно путешествовать в прошлое. Замечательная машина времени, позволяющая легко преодолевать сотни, тысячи лет и знакомиться с давно минувшими событиями и людьми. Только приходится помнить: мы-то остаемся людьми конца XX века. Нам очень трудно, а то и невозможно видеть прошлое так, каким оно представлялось тогдашним, ушедшим поколениям. Мы осмысливаем его по-своему.

Вот — позднее средневековье. Легко ли вообразить, что тогда многие люди не просто рассуждали об ангелах и демонах, но видели их наяву, общались с ними. Для большинства эти духи были совершенной реальностью.

Некогда для человека глубокой древности все вокруг было наполнено духами — даже придорожный камень или одиноко стоящее дерево. Привыкнув оценивать все происходящее как полезное и вредное для себя (доброе и злое), человек перенес эти качества на духов, управляющих стихиями. Так появились владыки света и тьмы, демоны добра и зла. Подобная вера сохранилась и в христианской мифологии. Триединый бог, ангелы с одной стороны; дьявол в разных обличьях и его злокозненное воинство — демоны — с другой.

…По какой-то странной и обычной закономерности злые силы, как вообще отрицательные герои, обладают для людей особой притягательностью: выглядят более яркими, оригинальными, занятными; вызывают сильные переживания. Черти проявляют изворотливость, остроумие, деятельны, глумливы, подчас наивны, а то и благородны, даже способны покарать зло и утвердить добро. Не случайно в гетевском «Фаусте» Мефистофель признается: «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

Черти, демоны, дьяволы были носителями низменного, земного, греховного, обыденного. А во время грохочущих гроз, ураганов, землетрясений и других грозных явлений бесы наводили страх на людей своим буйством. Выходило, что до бога далеко, а воинство Сатаны постоянно тут, рядом, и нет от него избавления.

Запугивая народ, священнослужители красочно расписывали могущество, козни, коварство демонов. Многие демоны восточных религий перешли в христианство. Ариман древних иранцев, Азазел (точнее, Аза-Эл — козел-бог), — дух пустыни древних иудеев, другой библейский злой дух — Асмодей. Князь бесов — Вельзевул — имя свое получил от древнееврейского «баал зевул», в переводе — «господин над мухами».

У чертей не только разные имена, но и различные обличья, характеры, разная судьба. В этом отношении ангелы менее оригинальны, более однотипны, безлики. О духах зла бытовало множество фантастических страшных рассказов, тревожащих воображение верующих. Священники умели красочно описывать злодейские происки нечистой силы и ее могущество. Считалось, что этими россказнями устрашаются души христиан, обращаются на путь истинный и укрепляются в надежде на всеведающего и всесильного бога.

Но получалось иначе. Вездесущий бог присутствовал везде в невидимом, непостижимом обличье. А демоны тут как тут, и в привычных обликах: то собака, то свинья, то человек, то рожа несусветная, возникшая в сновидении, то черный кот неимоверных размеров.

В XVI веке, в разгар Возрождения, богослов Вейер опубликовал результаты своих подсчетов чертей: 44 636 569 штук. Какая научная точность! Как тут усомниться в существовании демонов зла!

Впрочем, примерно на восемь веков раньше сторонники мистического учения каббалы делали свои подсчеты легионов Сатаны, и у них получалось, что на каждого человека приходится одиннадцать тысяч чертей: справа одна тысяча, слева — десять тысяч.

По библейским легендам, отношения бога и дьявола весьма сложные, а то и противоречивые. Скажем, Иисус Христос излечивает бесноватых. Один раз говорит, что изгоняет бесов духом божьим, а в другой раз — силою Вельзевула. Князь тьмы в Книге Иова перечислен даже среди «сынов божьих».

Все это дополнительно запутывало и запугивало верующих, для которых черти подчас выглядели служителями не только Сатаны, но и более высокого владыки.

Нечистая сила могла действовать через колдунов, кудесников, прорицателей, ведьм. Стало быть, надо выискивать и искоренять этих посредников. Правда, в раннем средневековье рассуждали вполне логично: наказывать людей, будь даже они одержимы дьяволом, следует за тот реальный вред, который они нанесли.

В народе ходили слухи о пожирателях живых людей, ведьминых полетах на помеле и о прочей чертовщине. С подобными суевериями старались бороться. Так, император Карл Великий в конце VIII века повелел предавать смертной казни тех, кто одурачен дьяволом и верит, как язычник, в оборотней и вампиров.

Еще раньше в так называемом епископском каноне утверждалось, что тот, кто верит в превращения и полеты людей, — еретик. Однако здесь же предполагалось изгонять дьяволиц и ведьм. Подобных противоречий в богословской литературе было немало. Возникла даже особая область — демонология, изучение демонов.

«Демонология — важный раздел средневекового богословия. Образ дьявола и его прислужников постоянно привлекает мысль, будит интерес, порождает все новые и новые рассказы о его проделках. Нечистая сила обитает не только в аду, но постоянно окружает человека. Демоны, черти — это своего рода вирусы средневековья, ими заражен весь грешный земной мир…

Одна затворница видела бесов, сидевших на плечах и спинах монахов, бесы эти имели вид обезьян и кошек и передразнивали жесты монахов».

Так пишет современный исследователь средневековой культуры А. Я. Гуревич. И приводит много примеров отчетливого видения людьми средневековья нечистой силы. Он называет это «двойным видением»: демоны, облепляющие грешников, словно мухи; обвивающие человека своими хвостами; сующие свои мерзкие морды к нему в рот, высасывая его дух… Гнусные проделки чертей изображали художники, пересказывали писатели, повторяли тысячи людей.

Среди слуг дьявола оказывались не только благородные, но и добрые, мечтающие о потерянном рае. Были и такие, которые честно служили человеку. Так, одному богачу верой и правдой помогал бес. В награду богач выдал за него дочь. Через некоторый срок бес не выдержал и признался, что даже в аду не встречал он столько зла, сколько пришлось претерпеть от супруги.

Смешное и страшное, привлекательное и мерзкое, низкое и благородное, злодейство и шутовство — все сочеталось в демонах, придавая им жизнеподобие. Бог и ангелы — существа особые, недостижимые для грешных людей, непонятные в своей мудрости и возвышенности. А черти — вот они, «свои», обыденные, деловые, глумливые, хитроумные.

Дело доходило до полнейших нелепиц. Аббат Гиберт из Ножана утверждал, что родился на семь лет позже, чем следовало. А виноват в этой задержке дьявол. Даже папу Сильвестра II, жившего в X веке и прославленного познаниями в математике и философии, подозревали в связи с нечистым. Предполагалось, что продавший душу дьяволу может взамен получить немало благ и замечательных знаний. Надо только подписать договор собственной кровью; дьявол скрепляет его своим когтем. Сильвестру II таким способом вроде бы удалось найти клад императора Октавиана, достичь высшего церковного поста и изготовить металлическую голову, способную отвечать на любые вопросы.

В Парижской национальной библиотеке хранится «собственноручное» письмо демона Асмодея аббату Грандье. Вступивший в сговор с нечистым, аббат способствовал проникновению бесов в Луденский монастырь и за это был осужден на смерть.

Чем больше «обнаруживалось» бесов и узнавалось об их проделках, тем суровей становилось противодействие засилию нечистой силы. И все-таки до XIII века ограничивались изгнанием бесов из бесноватых, ритуалами, молитвами, покаяниями. Бывали и казни по обвинениям в колдовстве, связях с дьяволом. Но суд обычно разбирал преступления — поступки, принесшие реальный вред.

В XIII веке была учреждена инквизиция, которая своей важнейшей задачей ставила борьбу с колдовством, одержимыми, бесами, еретиками. Начались организованные поиски ведьм, колдунов и их сообщников. Появились доносчики, платные агенты. В Англии король Яков I Стюарт выделил специальный фонд студентам теологии Кембриджского университета за доклады о ведьмах. Некто Гопкинс Матвей объявил себя главной ищейкой ведьм и колдунов. По его доносам были сожжены сотни людей. (Сам он тоже был обвинен в сговоре с нечистым и убит.) Другой ищейка, получавший за каждого обвиняемого по двадцать шиллингов, основательно разбогател, а на суде признался, что донес на 220 женщин.

Охота на ведьм активно велась и в Германии. В Нюрнберге сторонники Лютера утверждали, что доносы поощряются папой римским, который взымает с каждого подозреваемого определенную мзду. По словам каноника Корнелия Лооса, процессы над ведьмами явились алхимией, с помощью которой из человеческой крови получали золото и серебро.

Однако такие признания были редки. Гонения на одержимых дьяволом усиливались, ужесточались. Во многих крупных городах костры инквизиции горели почти непрерывно. В Женеве в 1542 году было сожжено около пятисот ведьм. Судилища и казни стали привычными. В этом некоторые ревностные католики усматривали огромное благодеяние, оказываемое человечеству. В конце XVI века сицилийский инквизитор Людвиг Парамо так и писал: «Нельзя не указать, какую великую услугу инквизиция оказала человечеству тем, что она уничтожила огромное количество ведьм. В течение 150 лет были в Испании, Италии, Германии сожжены по меньшей мере 30 000 ведьм. Подумайте, лишь! Если бы эти не были истреблены, какое неимоверное зло они причинили бы всему миру!»

Такова была практика. Она имела солидное теоретическое обоснование. В конце XV века была издана книга инквизиторов Шпренгера и Инститориса «Молот ведьм». Авторы ее понимали: борьба с дьяволом приняла такие масштабы, что этим немало принижалось величие светоносного ангельского воинства. Возникали вопросы: куда же смотрит бог? Как допускает он такое засилье чертей? Не противостоит ли дьявол богу как равнозначная, но, можно сказать, противоположно направленная сила?

«Молот ведьм» начинается с вопроса: «Существует ли колдовство?» Уточняют его богословским манером: «Является ли утверждение о существовании ведьм настолько католически правоверным, что упорное отрицание его должно считаться определенно еретичным?»

Далее следует наукоподобный анализ. Рассматриваются три мнения. Первое: чародейство живет лишь в воображении людей, а проделки ведьм — это естественные явления, причины которых скрыты. Второе: ведьмы существуют, но воздействуют они на воображение людей. Третье: чародейства вызваны фантазией людей, хотя и не без помощи дьявола. Казалось бы, задавая такие вопросы, можно объективно их осмыслить, обсудить и прийти к разумному ответу. Но в те времена сомнения в существовании ведьм казались дикими даже для просвещенных богословов. Ведьмы и демоны были для этих людей бесспорной реальностью! Авторы «Молота ведьм» так и отвечают на свой первый вопрос: «Эти лжеучения еретичны и противоречат здравому смыслу канона».

Выходит, дьявол оказывается столь же могущественным, что и бог? Иначе как бы удалось нечистой силе завладеть столькими душами?

На этот вопрос следует такой ответ: «Творения бога могут пострадать от козней дьявола, например при чародействе. Но это лишь возможно с божьего попущения. Поэтому дьявол не сильнее бога. К тому же он не может действовать насилием, иначе он мог бы все разрушить».

Это означало: бог предоставил человеку свободу выбора между добром и злом. Дьяволу не позволено завладеть душой человека силой. Но хитростью и подкупом он имеет возможность это сделать. Человек волен жить во имя высшего, божественного, или ради низшего, дьявольского, нечистого.

Теоретики инквизиции показывают немалую свою изворотливость, выдавая зло, творимое церковью, за благо, ложь — за истину. Чтобы придать вес своим утверждениям, ссылаются на авторитет Фомы Аквинского, признававшего ведьм, и на мнение большинства.

Ссылка на большинство очень характерна. Для научного метода она недопустима: верную идею выдвигает сначала один, открывший ее, а большинству она еще неведома. Открытие обычно противоречит взглядам большинства. В этом залог величия, постоянного обновления и развития науки. В религии задача иная: всеми способами удержать старое, привычное, принятое большинством и высказанное теми, кто признается авторитетом. Религиозные взгляды традиционны, неизменны. Наука подобна живому изменчивому ростку, религия — инертному неколебимому камню…

Как ни странно, одно «научное» понятие, встречаемое в «Молоте ведьм», выглядит вполне современно с позиций… атомной физики. Это — упоминание о виртуальном воздействии демонов, «которое имеет силу действия в потенции». В наши дни для ничтожных порций материи (энергии) считаются возможными виртуальные взаимодействия. При этом возникают как бы мнимые частицы — виртуальные — и пропадают тотчас. Своеобразны демоны макромира!

Для людей средневековья эта идея не показалась бы странной. Они были окружены виртуальными существами — демонами. И тот, кто не верил в демонов, казался ненормальным. Таких людей — провозвестников нового времени — было еще немного. Из них далеко не все выбирали опасный путь борьбы с мракобесием и жестокостью.

На этом пути ожидала их святая инквизиция. Смертельная опасность. И еще одно страшное порождение того времени: иезуиты.

Как многие религиозные течения, и это у истоков своих было чистым, устремленным к высоким идеалам добра. Его основатель выглядел святым, фанатиком веры. Это был испанский дворянин Игнатий Лойола. Родился он в 1492 году, был красив, смел и болезненно честолюбив. Он избрал военную карьеру, в бою с французами выказал мужество и отвагу, был тяжело ранен, перенес несколько мучительных операций ноги (ему ломали и пилили кости, а ведь обезболивания тогда не знали), остался хромым и увлекся чтением. Ему попадались католические трактаты, жития святых. Он поверил в чудеса, принял все происшедшее с ним как испытание, ниспосланное богом, счел себя призванным стать христианским мучеником, роздал деньги бедным, оделся в рубище, взял посох и отправился в Иерусалим. В пути он бедствовал, находился в состоянии религиозного восторга, имел чудесныевидения. Он бичевал себя трижды в день, семь раз молился и походил на помешанного. На корабле он попал в Италию. Там была чума. От него люди прятались: истощенный, оборванный, с горящими глазами и суровым лицом, он казался олицетворением смерти. Но все-таки достиг Иерусалима, со слезами целовал святую землю, где проповедовал и был распят Христос, и решил тут же начать обращение мусульман в христианство. Местные монахи во избежание религиозных конфликтов отправили его в Европу.

Он стремился к славе, к признанию. С трудом одолел латынь, учился в университете. Его первые проповеди вызвали интерес не только в народе, но и у инквизиторов. Ему запретили проповедовать. Он решил основать новый монашеский орден и 15 августа 1534 года вместе с первыми семью приверженцами поклялся отречься от всего земного, посвятив себя служению католической церкви. Они проповедовали, утешая умирающих, ухаживали за больными.

Лойолу действительно стали почитать как святого. Он отправился в Рим, приложился к туфле папы, преподнес ему деньги, скопленные за годы скитаний, и предложил основать новый монашеский орден для борьбы с еретиками. Предложение оказалось кстати: движение протестантов окрепло, авторитет и власть папы заметно поубавились. Папа торжественно утвердил в 1540 году новое братство — Общество Иисуса, иезуитов (от латинской формы имени Иисус — Иезус). Генералом ордена был назначен Лойола. Он вспомнил свою военную молодость и ввел в новом ордене железную дисциплину, полное повиновение и строжайшие проверки. Поступающие в орден долго испытывались; определялись их склонности, способности; подбирали подходящее занятие для них: дипломатия при дворах королей, преподавание, научная деятельность, миссионерство, литература… Иезуиты были избавлены от многочасовых молитв, церковных служб и могли направлять свою энергию на мирскую деятельность, в частности на медицинскую помощь, на обучение и воспитание юношества. Они быстро завоевали популярность своим усердием и бескорыстием, проникая во все слои общества.

Охотники на ведьм вели свою работу, имея по большей части дело с людьми невежественными, суеверными, а то и психически больными. Иезуиты выискивали прежде всего еретиков — отступников от католической веры — не столько среди необразованного народа, сколько в среде просвещенных граждан, философов, преподавателей.

Такова была обстановка в Западной Европе во второй половине XVI века. Джордано Бруно, понимающий дикость веры в демонов, отвергающий все виды насилия над человеком, всякое подчинение личности, был в средневековье человеком будущего.

Он видел мир глазами ученого и поэта. Толпы фанатиков казались ему скопищем безумцев, а инквизиторы — преступниками. Религиозные бури, кровавые и жестокие распри эпохи Возрождения он переживал с удивлением и негодованием. Как могут люди — тысячи, миллионы людей! — так жестоко ошибаться?! Ради нелепых вымыслов совершать убийства, мучить, преследовать свободную мысль, разжигать ненависть и войны?! Как могут люди не замечать, что живут в страхе и унижении, в какой-то всеобщей слепоте?!

Он не мог примириться с этой атмосферой насилия, жестокости, духовного рабства, невежества, лжи. Как открыть людям истину, для которой он еще и сам не нашел подходящих слов, но которую ощущает в себе и без которой уже не мыслит своей жизни?

Вероотступник

Джордано Бруно отдавал безусловное первенство науке. Все, что противоречит разуму, — вызывало у него сомнение.

Удивляет ранняя зрелость, самостоятельность мысли Бруно. На суде инквизиции его спросили, верует ли он в триединство бога-отца, бога-сына и святого духа? Он ответил, что с восемнадцати лет сомневался в этом догмате.

Сомнения запрещались. Этот запрет вызывал сомнения: если ограничена свобода мысли, значит, идея уязвима, неразумна, ложна. Истина не боится сомнений!

Приходилось тщательно скрывать книги святых отцов церкви с комментариями Эразма Роттердамского. Еще несколько десятилетий назад Эразма чтила католическая церковь, а теперь считала своим врагом; книги с его заметками сжигались. Бруно сохранял их в своей келье, несмотря на угрозу жестокого наказания.

Послушание требовалось не только в поступках, но и в словах и мыслях. Устав гласил: «Никто из братьев не смеет излагать или защищать какое бы то ни было личное мнение, противное общему взгляду учителей во всем, что касается веры и нравственности… Под угрозой лишения звания запрещается во время чтения высказывать и доказывать мнение, не согласующееся с общими взглядами святых отцов… Все должны следовать святым отцам, изучать их труды, подкрепляя мнения цитатами из их книг».

Особенную ярость, сдерживаемую с трудом, вызывала у него необходимость таить свои мысли, свои взгляды от окружающих. Наушники и доносчики были повсюду. Приходилось молчать и притворяться.

А церковная служба шла своим чередом. Сравнительно рано, в двадцать четыре года, он был возведен в сан священника (прежде два года был субдиаконом и еще два — диаконом).

Обряд посвящения можно было бы назвать луковичным или капустным: много одежек и все без застежек. Посвященного облачили во все то, что ему доводилось носить прежде: подрясник послушника, накидку (скапулярий) монаха, одеяния субдиакона и, наконец, облачение священника. Затем выбрили тонзуру — круглую лысину на макушке — и вручили чашу с вином («кровью господней»). Обыкновенным католикам позволялось причащаться только «телом Христа» (хлебом, облаткой), зато священник получал право вкушать и «крови Христа».

Приблизительно в то же время Бруно совершил первую поездку в Рим. Его вызвал кардинал Ребиба, прослышавший о молодом монахе, отличающемся необыкновенной памятью. Пришлось продемонстрировать свое искусство кардиналу и папе Пию V. Его расспрашивали, как он приобрел свое умение: невольно, по велению судьбы, или по своей воле, упражнениями. Джордано отвечал, что хорошей памятью наделили его родители, но это наследство он умножил постоянными упражнениями. Он рассказал, какими приемами развивал свою память.

Пожалуй, обряд посвящения и встреча с кардиналом и папой только укрепили сомнения Бруно. К формальностям он всегда относился с недоверием. Вдобавок обладал чувством юмора. Вряд ли он искренне был серьезен, когда его облачали во многие одежки, предлагали испить красное вино. Да и обзавестись искусственной лысиной — мероприятие вполне комическое.

Знакомство с высшими католическими чинами тоже не укрепило веру Бруно в церковь. От проницательного взгляда молодого монаха не могли укрыться надменность и самодовольство верховных владык, не блещущих ни знаниями, ни благочестивой жизнью. В одном из трактатов Бруно описал появление папы перед народом. Вот этот отрывок в пересказе историка В. С. Рожицына:

«Вместо небесного света появляется папа с ханжеским, безумным лицом, на голове его тиара и повязка, звериные когтистые пальцы унизаны перстнями. Его безобразное, расплывшееся туловище покрыто облачениями. Ему поклоняются как наместнику божьему. Он качается из стороны в сторону, едва держится на ногах и все же шествует с подобающим ему величием».

В этом описании можно узнать уродливую фигуру «святого» Пия V.

Итак, торжественное возведение в сан священника духовно еще более отдалило Джордано от церкви. Он стал позволять себе крамольные высказывания.

Однажды он беседовал с одним из монастырских богословов — Монтальчино — в присутствии нескольких монахов. Разговор шел о ересях. Джордано не осуждал их безоговорочно, а пытался разобраться в том, что в них разумного. Монтальчино возмутился:

— Можно ли всерьез относиться к высказываниям еретиков, закоренелых в грехе и невежестве?!

Джордано возразил:

— Еретики не облекают свои рассуждения в схоластическую форму, однако нередко излагают свои взгляды логично и доходчиво. Не всякий еретик — невежда, как не всякий невежда — еретик.

Бруно привел пример Ария, которого схоласты толковали упрощенно. (Христианин из Александрии Арий в IV веке доказывал не божественную, а человеческую природу Христа; возражал против признания единства бога-отца и сына, так как отец должен быть старше сына. По Мнению Бруно, и святой Августин считал бога-отца творящим началом, создавшего и сына своего.)

Монтальчино был доносчиком, агентом инквизиции. Как многие тайные агенты, он не только вынюхивал ересь и доносил на еретиков, но и сводил личные счеты, клеветал на своих обидчиков. В споре одержал верх Джордано. Злобный Монтальчино отомстил тайно и подло: настрочил донос, перечислив сто тридцать пунктов, по которым Бруно отступил от учения католической церкви. Припомнились и другие прегрешения брата Джордано: выдворение икон из кельи, глумление над описанием семи радостей Богородицы.

Дело принимало серьезный оборот. Местное церковное начальство поддержало обвинение. Донос был передан в римскую инквизицию. Для предварительного разбора этого дела в Рим вызвали и самого обвиняемого.

В Риме он остановился в монастыре святой Марии, где был принят как гость. Он готовился отправиться в канцелярию римской инквизиции, когда ему доставили письмо из Неаполя. В нем говорилось: после отъезда Джордано в его келье произвели обыск, обнаружили книги отцов церкви с запрещенными комментариями Эразма.

Теперь у него оставалось два выхода. Остаться и ждать суда инквизиции, не рассчитывая на снисхождение. Или ослушаться, бежать и стать отступником.

Он выбрал второй путь.

Непослушание церковному начальству — грех тяжкий. Отступнику грозил смертный приговор. В лучшем случае его ждало публичное покаяние и двадцать лет монастырской тюрьмы.

Побег Бруно совпал с одним странным событием. На следующее утро из Тибра выловили, якобы, тело монаха. В нем опознали неаполитанца из монастыря святого Доменика. Возможно, монах прибыл в Рим по делу Джордано, собираясь выступить с обвинением. Вопрос не выяснен. Не исключено, что случай этот выдуман. В протоколах инквизиции он не упомянут.

Бруно стал отступником, рискуя жизнью. А ведь еще недавно, после получения степени доктора римско-католического богословия, ему открывался путь к высоким должностям. Церкви нужны были умные, вдохновенные богословы с точной памятью и твердой логикой. За долгие годы господства догматического богословия его приверженцы научились твердить одно и то же, отвыкнув от острых дискуссий.

Реформация застала врасплох правоверных схоластиков. Требовался приток новых свежих сил. Но откуда их взять? Те, кто умел и любил рассуждать, не избегая сомнений, старались осмысливать даже еретические идеи. А тем, кто на разные лады повторял то, что дозволено, подобно Монтальчино, поражения в диспутах приходилось восполнять сочинением грязных доносов.

Великолепная память, редкая работоспособность, остроумие выделяли Джордано из среды заурядных богословов. Начальство терпело его еретические выходки, надеясь, что он облагоразумится и станет, подобно многим, добиваться власти, славы, чинов. Расчеты эти не оправдались.

Вспомним одну евангельскую историю. Иисуса в пустыне искушал дьявол. Последнее главное искушение:

«Опять берет Его дьявол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их.

…и говорит Ему: все это дам тебе, если падши поклонишься мне».

Конечно, никто не сулил Бруно «все царства мира и славу их», не искушал злонамеренно. Однако наверняка понимал Бруно, что ему не представит большого труда сделаться знаменитым богословом. Не случайно же его талантам дивились папа и кардиналы.

Знал Джордано, что, отрекаясь от служения дьяволу лицемерия, обрекает себя на гонения, позор, угрозу мучительной смерти.

Евангельскому Иисусу помогла преодолеть соблазны вера в господа бога. Что же помогло Бруно выбрать путь преодоления и мученичества? Тоже вера. Он не хотел, не мог жить лживо. Его бог был олицетворением добра, правды, красоты.

Каждый человек имеет своего личного «бога», от которого зависят его поступки, которого он чтит и слушается. Это — совесть. Она — в нас, и в то же время выше нас. Совесть мешает нам творить несправедливость. Она толкает на поступки невыгодные, быть может, материально, зато выгодные духовно, приносящие высокую радость и удовлетворение.

Бруно обрел право осмысливать и оспаривать — всерьез — все на свете, право бороться за свои убеждения, право на верность юношеским идеалам, на великую радость познания и поисков истины.

Каждый волен выбирать свой жизненный путь по своим силам и убеждениям, по своей вере и совести.

Джордано сделал выбор. И не в тот момент, когда решил самовольно сбросить рясу. Значительно раньше: когда вынес иконы из кельи, вел опасные диспуты, не кривил душой в угоду власть имущим, ради выгоды. Он поступал в точности так, как поучал Христос своих учеников: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»

Всех благ дороже чистота души!

Он покинул Рим и на попутном корабле отправился в Геную. Туда он прибыл 15 апреля 1576 года. В вербное воскресенье.

По улицам двигались шествия с цветами и хоругвями, под стройные песнопения. Церковный праздник омрачался страхом чумы и просветлялся надеждами на чудесное избавление от мора.

В Генуэзской крепости толпился народ: несколько монахов приобщали верующих к святой реликвии. Двое держали над драгоценным ковчежком мохнатый ослиный хвост. Стоящий рядом монах говорил скороговоркой, нараспев:

— Лобызайте, лобызайте… Не трожь руками!.. Лобызайте священные мощи того благословенного осляти, которое сподобилось нести господа нашего с Елеонской горы в Иерусалим… Целуй да проходи с богом… убери руки!.. Поклоняйтесь, лобызайте, жертвуйте милостыню. Сторицею воздастся вам и наследуете вечную жизнь! Лобызайте и поклоняйтесь!

Двигались люди, прикладывались губами к ослиному заду и следовали далее, одухотворенные.

Вот она — слепая вера! Поистине тысяча слепых не заменят одного зрячего. Почему никому и в голову не приходит, что перед ним нечто скверное, подобное смрадному хвосту Сатаны, а вовсе не светлому крылу ангела?!

Торжество святой ослиности…

Чем чаще встречался Бруно с монахами, тем более убеждался в правильности своего решения: ему не место среди этой продувной ослоухой братии. Вот только очень непросто оставаться одному, безо всякой поддержки. Для него закрыты монастыри, дававшие приют и скудную пищу бродячим монахам.

И время крайне трудное. В Генуе, как и во многих прибрежных городах, свирепствует чума. К приезжим относятся с особой подозрительностью. Связи в обществе разладились: страх смерти заставляет одних проводить время в молитве, других — искать утешения в вине, третьих — уединяться или покидать город. Преподаватель философии — а этим собирался заниматься Бруно — никому не был нужен.

Бруно перебрался в небольшой тихий городок Ноли. Средств к существованию не было. Пришлось давать детям уроки грамматики. Дополнительно удалось заинтересовать нескольких молодых дворян лекциями по астрономии.

Но ведь не век прозябать в Ноли! Он отправился в Савону, затем в Турин, Венецию. Нигде не находил себе пристанища и сносной работы. Даже в Падуе знаменитый университет переживал период упадка: многие студенты покинули его, боясь чумы.

Бруно голодал. Знакомые доминиканцы посоветовали ему вновь надеть монашескую рясу. О возвращении в орден, самовольно покинутый, не могло быть и речи. Зато странствовать в монашеской сутане значительно удобнее.

Он пошел в Бергамо, где заказал из дешевого белого сукна рясу. Теперь можно было отправиться в дальнюю дорогу. В Венеции удалось заработать немного денег, издав книгу «О знамениях времени».

В тот год осенью появилась в небе комета с огненным хвостом. Как всякое необычайное небесное явление, комету сочли тревожным предзнаменованием. То ли усугубится мор, то ли рухнут великие империи, то ли наступит конец света… Толкований предполагалось множество, а рецепт спасения обычно сводился к одному: молитвы, благочестие.

Для Бруно и впрямь наступили очень трудные годы. Это было ясно и безо всяких знамений. В Италии он постоянно рисковал попасть в лапы инквизиции.

По заснеженным перевалам он перешел во Францию. Достигнув Шамбери, столицы графства Савойи, остановился в доминиканском монастыре. Приняли его очень холодно. Один итальянский священник пояснил: «В этой стране не рассчитывайте на гостеприимство».

Бруно переехал в Лион. Но и там было не лучше. Францию продолжали терзать религиозные распри католиков и протестантов (гугенотов). Уроженка Флоренции Екатерина Медичи была матерью короля и принцев. При дворе было много итальянцев. Французам это не нравилось. К итальянцам стали относиться враждебно.

Он отправился в Женеву — центр кальвинизма. Некоторым она представлялась и центром свободомыслия. Возможно, так полагал и Бруно.

В Женеве тоже было немало итальянцев. Среди них — племянник папы Павла IV, земляк Бруно, Галеанца Караччило маркиз де Вико. К нему и обратился изгнанник за советом и помощью. Но первый вопрос к Бруно: когда он собирается перейти в кальвинизм?

Напрасно Ноланец пытается объяснить, что, оставив доминиканский монастырь, он ищет не лучшую религию, а спокойствие и свободу. Он собирается заниматься философией.

Ответ удивил маркиза. Не думать о вере?! Но ведь известно, что безверие губительнее даже ложной веры, ибо вера есть стремление к высшему, а безверие есть отрицание бога!

Бруно постарался убедить собеседника в том, что не является безбожником, но еще слишком мало знает учение Кальвина, чтобы стать его приверженцем.

По предложению маркиза он снял с себя монашеское одеяние и приобрел мирскую одежду. Итальянцы-кальвинисты помогли ему экипироваться, снабдив плащом, шляпой, шпагой. Предоставили работу в типографии. Бруно исправлял ошибки и опечатки. Для этой работы требовалось хорошее знание не только грамматики, но богословия и философии.

В мае 1579 года Бруно начал преподавать в кружке студентов Женевского университета. Нравы здесь отличались фанатичностью. На стене были вырезаны слова Кальвина: «Страх божий есть начало всякой мудрости». Странные слова. Страх — чувство угнетения, подавленности. Он рождает ужас, покорность, отчаяние, ложь, но не мудрость.

Так думал Бруно. Но высказывать крамольные мысли не решался. Приходилось смиряться. Ректором университета был продолжатель дела Кальвина жестокий Теодор Беза. Он не терпел сомнений; свободомыслие искоренял не менее сурово, чем римская инквизиция.

Секта педантов

Что преобладает в человеке: хорошее или дурное? Добро или зло?

От ответа на этот вопрос зависит наше отношение к людям.

Если они изначально плохи, греховны, глупы, то надо обращаться с ними строжайше, не доверять им, принуждать силой к хорошим поступкам, лишать свободы и руководить ими постоянно во всем, даже в мелочах…

Кальвин относился к людям с недоверием. Он был убежден, что точно знает, как привести людей к счастью и спасению души. Прежде всего: всем следует неукоснительно придерживаться религиозных правил. Кто их не понимает — научить. Кто нерадив в выполнении — выследить и заставить. Кто осмеливается противодействовать — уничтожить.

Человек изначально греховен. Предоставьте ему свободу — тотчас впадет в ереси, пьянство, безделье, разврат, воровство. Человека надо держать в узде, как строптивого коня. Смирять, как дикого зверя, ограничивать его мирские помыслы. Запретить носить дорогие наряды, наслаждаться светской музыкой и танцами, играть в кегли, стричься по моде…

Жан Кальвин, француз, получивший хорошее образование, с молодых лет истово уверовал в лютеранство. Но он, как это часто бывает с ярыми приверженцами учений, был более последовательный и непримиримый лютеранин, чем сам Лютер.

Осенью 1536 года он начал проповедовать в Женеве, но был изгнан оттуда. Через несколько лет, однако, ему разрешили поселиться в Женеве. Вскоре он стал духовным вождем Женевской республики. Из города он сделал подобие монастыря. Государственная власть служила целям церкви.

Многие люди, по-видимому, склонны добровольно отдаваться в духовное рабство, беспрекословно верить в авторитет духовного вождя. И Кальвин наслаждался своей властью, укреплял ее. Жестокостью и злопамятностью своей он был под стать инквизиторам.

Показательна трагическая история Мигеля Сервета. Он с юных лет умел мыслить самостоятельно. Не доверял религиозным домыслам, в частности догме о триединстве бога. Сервету пришлось скрываться от инквизиции, сменить фамилию, переезжать из города в город. Его интересовали многие науки. Вместе с Везалием он изучает кровообращение, открывает циркуляцию крови в легких, занимается медициной. Но его продолжают глубоко волновать и религиозные вопросы. Он не согласен ни с католиками, ни с протестантами. В письмах Кальвину критикует его религиозные взгляды.

И тогда непримиримый враг папы — Кальвин — пишет в инквизицию донос на Сервета. Предоставляет улики, доказывающие его еретические взгляды. Сервету удается бежать в Швейцарию. Однако в Женеве по настоянию Кальвина его арестовывают. В нарушение местных законов Сервета, не совершившего никакого преступления против республики, присуждают к смертной казни. Под пытками он не отказывается от своих убеждений. Его сжигают на медленном огне — поджаривают заживо…

Такова была практика кальвинизма. Но было и теоретическое обоснование «нового порядка» в Женевской республике.

Бруно с интересом знакомился с кальвинистским богословием. Он всегда охотно осмысливал новые идеи. Именно осмысливал, подвергая сомнениям, а не тупо запоминал и повторял. Это не отвечало самой сути, самому духу богословия, какие бы формы оно ни принимало.

Философия — любовь к мудрости. Размышлять — это значит узнавать новое, сомневаться в любых идеях, какими бы верными они ни казались, сколько бы людей их ни придерживалось, какие бы авторитеты их ни утверждали. Сомнениями обновляются мысли. Только так можно выработать новое знание.

Богословие не терпит сомнений в главном: в бытие бога, в священных писаниях, в утверждениях некоторых мыслителей, признанных авторитетными. Богословие призвано укреплять веру. Истинная вера превыше всего: превыше доводов разума, фактов и логики. В то, что можно доказать, веровать нет необходимости. В то, что нельзя доказать, остается только верить.

Вот, казалось бы, естественная граница между знанием и верой. Доказуемое — науке и философии. Недоказуемое — религии. Примерно так рассуждал Бруно. И надеялся, что подобное мнение разделяют все те, кто имел мужество усомниться в правилах католицизма, в частности кальвинисты.

Однако богословы не собирались ограничивать область своих рассуждений. Они требовали полного послушания. Если религиозная догма согласуется с разумными доводами — хорошо, если не согласуется — тем хуже для разума.

Бруно по складу своего характера и образу мысли никак не подходил для богословия. Он был великолепным философом. Вдобавок не умел быть «благонамеренным», сдерживать свои эмоции, скрывать свои взгляды.

Все это выявилось очень скоро. Летом 1579 года Бруно в университете вступил в дискуссию с теологами. Они отстаивали тезис о подчинении философии богословию. Он им возражал: философия изучает природу и человека согласно собственному методу.

Тогда же Бруно предложил издателю Жану Бержону напечатать рукопись. Она была посвящена анализу ошибок богослова и философа Антуана де ля Фе.

Издатель спросил, нет ли в рукописи выпадов против бога и городского совета. Бруно ответил, что ничего недозволенного его сочинение не содержит. Так и было в действительности. Не учел он только злопамятства, коварства и могущества де ля Фе, который был приближенным Теодора Беза и посвятил ему солидный труд.

В женевский городской совет поступил донос: в типографии Бержона печатается еретическая книга. Издателя арестовали. Автора книги тоже. Его произведение присудили к сожжению. 13 августа состоялся церковный суд, ровно через четверть века после ареста Сервета.

Бруно на две недели был отлучен от церкви. Это были две недели страданий и позора. Осужденного приводили в церковь к обедне в одной рубахе, в ошейнике, на цепи, как лютого зверя. В присутствии прихожан оглашали приговор, и каждый имел возможность плюнуть в осужденного или ударить его.

Но это было лишь предварительное наказание. Вернее — предупреждение. Если обвиняемый окончательно не отречется от своих подлинных или мнимых заблуждений, ему грозит тюрьма и даже костер.

Принужденный покаяться в своем грехе, Бруно отказался стать кальвинистом. После освобождения из тюрьмы он сразу же покинул Женеву.

Святая ослиность царствовала не только среди католиков, но и среди их непримиримых идейных врагов!

Можно было бы посетовать: время такое, что тут поделаешь! Действительно, даже веком раньше его «прегрешения» могли быть сочтены незначительными. Он мог бы, пожалуй, добиться официального признания, подобно Николаю Кузанскому. Вспомним, что в середине XVI века еще не была запрещена книга Коперника.

Что же случилось? Почему вдруг люди так быстро — в пределах одного-двух поколений — и в массовом порядке «обослились», говоря языком Бруно?

Конечно, одной причиной вряд ли все объяснишь, но главную, на мой взгляд, можно предположить. Это — укрепление государственных и религиозных систем в противоборстве партий и группировок. Полного послушания требовали и церковники и политики. Чем прочней и жестче становилась власть церкви и государства, тем меньше свободы предоставлялось человеческой личности. Надо было примкнуть или, во всяком случае, приспособиться к определенным учениям, партиям. Только тогда, заручившись поддержкой, можно было обеспечить свое благополучие.

Бруно всегда имел опору в себе самом: в своих убеждениях, идеях, совести. Не желал быть или притворяться правоверным ослом. Поэтому он оставался чуждым, вредным, опасным для любых группировок, сражающихся за власть.

Он был революционером, хотя не призывал к борьбе против существующих порядков. Был анархистом, врагом государства, хотя и не доказывал вредоносность государственных систем вообще. Был противником церкви, хотя и не отрицал бога, соединяя его с природой.

Словесные, рассудочные убеждения можно утаивать, о них можно промолчать. Поступки так просто не отрегулируешь. Человек с сильным характером и ярким темпераментом — как Бруно — будет постоянно проявлять свою личность, озлобляя догматиков, лицемеров.

Позже, находясь вне Женевы, Бруно написал о кальвинистах: «Не хотят ли, не мечтают ли они, чтобы весь мир, одобрив их злостное и надменнейшее невежество и согласившись с ними, успокоил их лукавую совесть, тогда как сами они не хотят ни принять, ни согласиться, ни подчиниться никакому закону, справедливости или учению? Ведь во всем остальном мире и во всех прошлых веках никогда не было такой разноголосицы, как у них. Среди десяти тысяч подобных учителей не сыщешь одного, у которого не было бы своего катехизиса, если не обнародованного, то готового к обнародованию… Есть и такие, что противоречат сами себе, сегодня отвергая написанное вчера».

По поводу разноголосицы кальвинистов Бруно высказался не очень точно. По второстепенным богословским и философским вопросам она действительно существовала. Это свидетельствовало о слабой теоретической подготовке и отсутствии философских традиций у кальвинистов. Католики были несравненно серьезнее подготовлены и рассуждали на более высоком философском уровне.

Однако в принципиальных вопросах догматизм кальвинистов был жестким, отклонения от канонов резко пресекались. В этом протестанты перещеголяли правоверных католиков. Скажем, члены женевского магистрата ходили по домам, приглашая приезжих иностранцев посетить церковь. Те, кто после трех приглашений не приходил к обедне, высылались из города.

…Пьер де ля Раме, более известный под латинским именем Рамус, профессор Парижского университета, перешел из католичества в кальвинизм. Он полагал, что его выступления против схоластиков, не отступающих от идей Аристотеля, будут поняты и оценены в Женеве. Он написал Теодору Беза о своем желании преподавать в Женевском университете. И получил ответ: «Женевцы раз навсегда постановили ни в логике, ни в какой-либо иной отрасли знания нисколько не отклоняться от положений Аристотеля». А вне официальной переписки женевские философы-богословы называли Рамуса псевдодиалектиком и смутьяном. (Пьер де ля Раме был убит в Варфоломеевскую ночь как гугенот.)

Аристотель — высокий авторитет для католических теоретиков — у кальвинистов превратился в непререкаемого вещателя истин.

Бруно едва скрывал негодование. Мысли Аристотеля превращались в орудие подавления свободомыслия! Святая ослиность и тут показывала свои длинные волосатые уши. Философию сделали разновидностью догматического богословия!

В диалоге «Изгнание торжествующего зверя» Бруно словами одного из действующих лиц так отозвался о кальвинистах: «Да искоренит герой будущего эту глупую секту педантов, которые, не творя никаких добрых дел, предписываемых божественным законом и природою, мнят себя избранниками бога только потому, что утверждают, будто спасение зависит не от добрых или злых дел, а лишь от веры в букву их катехизиса».

Пожалуй, близкое знакомство с учением Кальвина несколько примирило Бруно с католицизмом. Последнее имело долгую историю, свои традиции. Зачем же силой внедрять новшества, которые ничем не лучше того, что было прежде и стало привычным? Зачем новая вера, которая не лучше старой?

Да и эта «новизна» основана на давно устаревших идеях. Не предлагается, в сущности, ничего нового, кроме новых ошибок и гонений, новых толкований давным-давно истолкованного на разные лады Аристотеля.

Увы, понимают Бруно очень немногие. Он подобен зрячему среди слепых. Его доводы вызывают недоумение и протесты. Он негодует. «Некоторые попугаи Аристотеля, Платона и Аверроэса» довели, по его мнению, философию до того, что «для народа слово философ значит обманщик, бездельник, педант, жулик, шут, шарлатан, годный для того, чтобы служить для веселого времяпровождения в доме и для пугания птиц в поле».

Он критикует Аристотеля (но прежде всего, его последователей) за отступления от научного метода, за то, что он порой рассуждает «не столь ясно и обоснованно, сколь божественно, возвышенно» и выступает не как философ, а «скорее в качестве прорицателя», не допуская возражений и сомнений; он закрывает рот тому, кто хотел бы знать больше…

Вот истоки его неприязни к Аристотелю. Сами по себе идеи великого философа ему нередко представляются верными. Возмущает отношение церкви к мыслителю как вещателю истин: «Именно так многие… гневаются, горячатся и пускают в ход кулаки из-за Аристотеля, хотят защищать учение Аристотеля, являются врагами недругов Аристотеля, хотят жить и умереть ради Аристотеля, а сами не знают даже, что означают заглавия книг Аристотеля».

На этот упрек (в диалоге Бруно «Пир на пепле») педант Пруденций только и находит ответ: «Я низкого мнения о вашем мнении и нисколько не уважаю вашего уважения».

Бруно прекрасно знал труды Аристотеля и при случае почтительно ссылался на них. Так было, например, в вопросе о предопределении, божественном промысле, которые, по мнению кальвинистов, определяют все события в мире. Бруно резко возражал против такого превращения человека в марионетку всевышнего. Он писал в Лондонском диалоге (получив возможность прямо высказывать свои мысли):

«Среди других Платон и Аристотель, полагая необходимость и неизменность бога, тем не менее полагают моральную свободу и нашу способность выбора…»

Бруно не мог представить себе, что высший разум обрек человека разумного на безвольное безрассудное подчинение. Если у человека нет выбора, если его слова и поступки заранее предопределены, то остается только приспосабливаться к существующим порядкам.

Кальвин поначалу действовал как решительный реформатор, призывая к свержению власти папы римского. Придя к власти, он превратился в «папу женевского». Его главной задачей стало сохранение господства своего учения. Было выгодно утверждать божественный промысел, способствующий торжеству его идей.

Кальвинизм пережил обычный для многих идейных течений переворот, можно сказать, с ног на голову. От крайней религиозной «революционности» перед-захватом власти до крайнего консерватизма в период своего господства. Были введены строжайшие законы против отступников или даже просто нерадивых верующих. Были запрещены многие песни, игры, танцы, веселые вечеринки. Общественное богослужение стало важным политическим мероприятием. Отказ от него вызывал сомнения в благонамеренности.

Больной не имел права лежать дома более трех дней без посещения проповедника общины. Повсюду орудовали профессиональные шпионы и процветали «непрофессиональные» доносы. Царили страх и подозрительность.

Религиозный вождь выступал на правах вершителя судеб. Если ему открылась истина, если он постиг пути развития общества, то массе верующих не оставалось ничего иного, как шествовать этим путем. Ослоухие проповедники превращали паству в стадо ослов, бредущее к будущим благам, (в загробной жизни). Святая ослиность стала высокой общественной добродетелью!

Надо оговориться: Бруно выступал против идеи предопределения с философских позиций, всячески избегая затрагивать области религии, политики, общественной жизни. Однако напрасно он надеялся, что может завязаться философская дискуссия. Слишком важные практические мероприятия, идеологические установки были связаны с учением о предопределении. Вот почему столь яростно опровергли Бруно его противники. Не на словах, а на деле — репрессиями.

«На всякого мудреца довольно простоты». Как ни странно, Бруно искренне надеялся — зная богословов! — на то, что ему будет дозволено философствовать свободно. Он даже доказывал, что свободные философские рассуждения укрепляют религию.

Можно ли было надеяться, что логичные доводы смогут поколебать упрямство святых ослов?! Да кто из них будет слушать эти слова? А если выслушает и вдумается в них — тем хуже. Разве не ясно, что Бруно принижает догматическое богословие, отводя ему роль клетки для «грубых народов», и возвышает свободную философию, предназначенную для «созерцающих истину»?

Бруно был совершенно не приспособлен к той социальной и духовной среде, которая сложилась в конце XVI века в Европе. Он и не желал приспосабливаться. В эпоху торжества догматизма и нетерпимости провозглашал идеи свободы, разума, любви. Он был нетерпим к нетерпимости. Был убежден, что нет и не может быть философии, зависимой от религиозных догм, единственно верной и неизменной.

Подобные взгляды в тот период имели мужество утверждать очень немногие. Судьба их была трагична. Избравший путь преодоления обрекал себя на лишения и опасности.

Бруно был волен выбирать путь приспособления или преодоления. Он выбрал второе. И этим был обречен. Обречен на скитания, тяготы жизни и мученическую смерть. Обречен на бессмертие за гранью личного существования.

Глава четвертая Надежды и разочарования

Ты, девочка! Ты, с ангельским лицом,

Поющая над старой звонкой лютней!

Я мог твоим быть другом и отцом…

Но я один. Нет в мире бесприютней!

Высоко нес я стяг своей любви.

Но есть другие радости, другие:

Оледенив желания свои,

Я только твой, познание — София!

И. Бунин. Джордано Бруно
Из Швейцарии Бруно перебрался во Францию. Там продолжались столкновения между католиками и гугенотами. Разрушительные гражданские войны наносили стране и экономический и моральный урон. На юге Франции армия католиков, руководимая Генрихом Гизом, претендентом на королевский престол, сражалась с войсками Генриха Наваррского, которому суждено было стать прославленным королем Франции.

Не найдя работу в Лионе, Бруно перебрался в Тулузу. Здесь находился один из самых крупных университетов Европы, царил дух вольного студенчества и свободомыслия. Бруно предложили читать группам студентов курс астрономии и философии — открылась вакансия по кафедре философии.

Преподавать требовалось прописные учебные истины. Это не могло удовлетворить деятельный творческий ум Бруно. Приходилось смирять свои чувства. Ведь впервые удалось жить в сносных условиях и работать спокойно. Этим надо дорожить! Остается немало времени для выработки собственных идей.

Как некогда в монастыре, Джордано попытался вести двойную жизнь. На официальных занятиях толковал о сочинениях Аристотеля. Наедине создавал свою философскую систему. Но скрывать свои убеждения он не умел. В некоторых лекциях и на диспутах он все чаще возражал толкователям Аристотеля.

Нравы местного университета описал Франсуа Рабле. Герой книги Пантагрюэль захотел побывать во французских университетах. С наибольшей пользой для себя он посетил Тулузу. «…Там изучал танцы, а также искусство фехтования обеими руками, как это в обычае у студентов местного университета». Однако долго оставаться здесь он не рискнул «после того, как увидел, что студенты поджаривают живьем своих профессоров, как копченых сельдей…».

Подобные нравы заставили благоразумного Пантагрюэля высказаться примерно так: «Зачем мне греться снаружи, когда я любитель согреваться изнутри?»

Даже в Тулузе свободомыслие Бруно представлялось чрезмерным. Преподаватель университета посмел отвергнуть систему мира Птолемея в пользу какого-то безвестного польского богослова Коперника!

Бруно было не до шуток, когда он испытал на себе гнев тулузских блюстителей истины. Около двух лет посчастливилось ему преподавать в университете. И вновь — скитания…

В Париж он прибыл с дипломом доктора и званием профессора философии. В Парижском университете, однако, ему довелось преподавать только после окончания эпидемии чумы.

Вынужденная передышка в преподавательской деятельности его не огорчила. Он готовил к изданию рукописи «О тенях идей», «Песнь Цирцеи», «Искусство Луллия» и комедию «Подсвечник».

Свои первые лекции в Сорбонне он посвятил учению Фомы Аквинского о боге. Это были пробные лекции, вне конкретного курса. Прошли они успешно. Бруно предложили занять кафедру философии. Он вынужден был отказаться. Профессору полагалось обязательно посещать обедни и другие торжественные богослужения. А ведь он за самовольный выход из ордена и снятие монашеского одеяния был отлучен от церкви.

Бруно честно исполнял церковное предписание, хотя не терпел церковников и к официальным богослужениям относился скептически. Кто помешал бы ему посещать мессы? От католической веры он не отрекался. А ведь цена за эти «недозволенные» мессы была для него очень высока: возможность занять почетную и обеспеченную должность, приобрести авторитет и влияние.

…Славный король Генрих IV — гугенот — вынужден был десять лет спустя в сходных обстоятельствах принять католичество и посетить мессу. Он сделал это без тяжелых раздумий и ущемлений совести. Высказался с улыбкой: «Париж стоит мессы».

Бруно думал и поступал иначе. Не счел возможным идти против своей совести. Да и не придавал он большого значения выгодным должностям, наградам, высоким окладам. Он презирал тех, кто под видом озабоченности, поисками истины в действительности изыскивают для себя материальные блага:

«Самые жалкие из людей — это те, кто из-за куска хлеба занимаются философией». «Истина и справедливость покинули мир с тех пор, как мнения сект и школ сделались средствами к существованию». Для него это были не просто красивые фразы, но искреннее убеждение, которое он подтверждал поступками.

В отличие от политика, Бруно никогда не помышлял о власти над людьми, о подавлении противников. Единственно, к чему он стремился — к дискуссиям, доказательствам своих идей, выяснению правды. И вновь — не на словах, а на деле. Об этом он никогда не писал. Но поступал только в согласии с этими убеждениями.

Он продолжил чтение экстраординарных, необязательных для учащихся лекций. Успех их был велик. Наибольший интерес вызывали его выступления о луллиевом искусстве логично мыслить.

Поражала слушателей манера Бруно излагать материал. Он вдохновлялся, говорил напористо и быстро, цитировал наизусть обширные отрывки чужих сочинений, приводил неожиданные и яркие сравнения, остроумно и точно срезал оппонентов.

Один из учеников Бруно — Костич — свидетельствовал: «Джордано Бруно привлекал в Париже множество учеников и слушателей на свои лекции по луллианову и мнемоническому искусству. И я тоже присутствовал, хотя не всегда, на его чтениях, желая познакомиться с его изумительным искусством. Меня приводили в дикий восторг его мастерство и изобретательность. Он поразительно богатыми доводами демонстрировал на диспутах свое искусство убеждать».

Темпераментный, остроумный и на редкость памятливый итальянец настолько удивил парижан, что слухи о нем достигли короля Генриха III. Король даже в период обострившихся религиозных распрей старался сохранять не только веротерпимость, но и интерес к наукам и искусствам. Он пожелал познакомиться с Бруно.

Короля интересовало то же, что некогда кардинала и папу: каким образом приобрел свою изумительную память молодой священник — естественным путем или магическим искусством? Бруно не стал изображать из себя чудотворца и мага, а постарался пересказать королю некоторые приемы, укрепляющие память. Генрих III убедился, что память Бруно — не результат магии.

В ту пору, как обычно в эпохи обострения социальных конфликтов и междоусобиц, приобрели особую популярность представители оккультных наук: алхимики, гадатели, маги, астрологи, ясновидцы, хироманты. Правителей более всего интересовал дешевый метод получения золота из свинца и ртути (вернейший способ укрепить экономику государства). А еще хотелось наперед знать, что им угрожает и как добиться успехов в своих предприятиях (когда будущее безнадежно, остается надеяться на чудо).

Сохраняй Бруно таинственный и важный вид всезная и прорицателя, на короля это произвело бы немалое впечатление. А там — как знать! — могли последовать королевские милости. Но Бруно были чужды подобныеухищрения. В своей комедии «Подсвечник» он с добродушной иронией посмеивался над остроумными жуликами и шарлатанами. Однако в собственной жизни не желал играть подобные роли.

Свою книгу о разуме и познании мира «Тени идей» Бруно посвятил Генриху III. В те времена, когда большинство авторов не имело средств, чтобы печатать свои книги, а гонорары были ничтожными (если были вообще), книги посвящались покровителям, которые брали на себя издержки на издание. По рекомендации короля Бруно назначили экстраординарным профессором с постоянным вознаграждением.

В предисловии к книге «Тени идей» Бруно не пожалел громких слов, характеризуя ее и того, кому она была посвящена: «…Лучшие дары предназначены лучшим людям, более ценные — более достойным, а самые ценные — достойнейшим! Вот почему и этот труд, который по справедливости причисляется к величайшим, как по достоинству, так и по оригинальности открытий и серьезности доказательств, обращен к Вам, прекрасный светоч народов, блистающий доблестями души и высокими талантами, знаменитый, по праву заслуживающий признания ученых мужей. Вы великодушны, велики и мудры — примите благосклонно мой труд, окажите ему покровительство и рассмотрите со вниманием».

Может показаться, что неистовый Ноланец, обретя некоторую толику бытовых удобств и получив спокойную должность, отказался от своих отчаянных выходок и решил затаиться.

Но смиренность Бруно была обманчива.

Луллиево искусство

Жизни людей и идей взаимосвязаны и сложно переплетены. Идея может надолго пережить своего создателя. Однако рождением своим она всегда обязана человеку, отражая не только его разум, знания, но и характер, страсти, идеалы. Необычные идеи выдвигаются необычайными людьми.

Это полностью относится к идеям и жизни Раймунда Луллия. Имя его в конце средневековья стало нарицательным.

…Два великих образа олицетворяют для нас позднее испанское средневековье: Дон Кихот и Санчо Панса. Высота и напряженность духовной жизни, яростная верность идеалам, борьба за них без страха и сомнений. И — осмотрительная приземленность, озабоченность материальными благами, бытовыми утехами. (Учтем: вовсе не обязательно строй личности определялся сословной принадлежностью; бывали среди титулованных рыцарей духовные братья Санчо Пансы, а среди крестьян — Дон Кихота).

В судьбе Раймунда Луллия, философа и теолога XIII века, в его идеях соединились оба эти образа. Жизнь его — это неожиданный переход от Санчо Пансы (не крестьянина, но рыцаря, богатого дворянина) к Дон Кихоту (нищему страннику). В его учении странным образом сочетались предельная простота и необычайная сложность, примитивный метод поисков истины и многообразие возможных результатов этих исканий.

О Луллии рассказывали были и небылицы, и отделить одно от другого не всегда возможно. В молодости он наслаждался благами жизни при дворе арагонского короля. И вдруг он духовно переродился… Чем вызвано «вдруг», судить трудно. По одной версии — религиозными видениями, по другой — зрелищем смертоносных язв, разъедающих тело его любимой женщины. Он уединяется в горной обители, решив посвятить себя служению богу.

Луллий уверовал в единую истину разума и веры. В ту пору утверждал это единство Фома Аквинский. Он свирепо боролся с манихейской ересью — признанием двойственности истины. Гнездом манихейства считался тогда Парижский университет, где преподавал один из теоретиков этого направления Сигер Брабантский.

К тому времени «манихейская ересь» насчитывала уже тысячелетнюю историю. Как мы говорили, она пришла в Европу с Востока (в Армении, например, она обрела популярность в IX–XI веках). Ее серьезно обосновывали крупные философы. В числе их был арабский мыслитель средневековья Ибн-Рушд (Аверроэс).

Ересью мы поныне зовем нечто невероятное, бессмысленное. Для Бруно, как и для Луллия, ересью представлялось и учение о двойственной истине. Но такую оценку они давали учению с противоположных позиций.

Луллий признавал истину единой и дарованной свыше, постигаемой божественным экстазом, а также по священному писанию. Философия полностью подпадала под власть религии, теологии.

Выходит, в тот период сторонники двойственности истины выступали как передовые мыслители. Они старались вывести философию, научное познание из-под гнета, непререкаемой власти богословия. О мудрости сторонников манихейства свидетельствуют, скажем, тезисы Сигера Брабантского, представленные Парижскому университету. Вот некоторые из них:

разум всех людей один и тот же;

воля человека желает и делает выбор на основе необходимости;

все, что происходит в мире, подчинено власти небесных тел;

мир вечен;

первого человека никогда не было;

душа — форма человека; она гибнет, когда разрушается тело;

бог не познает единичных вещей;

действия людей не направляются божественным провидением…

Многие из этих идей были близки Бруно, вошли в его философию. Однако он самым решительным образом выступал против утверждения о двойственности истины. Значит, был в этом единомышленником Луллия? Нет, напротив.

Бруно доказывал единство истины, признавая главенство разума и доказательств перед религиозными фантазиями. В этом у него был предшественник, современник Луллия Роджер Бэкон.

Итак, Луллий вступил в орден францисканцев, став проповедником, философом и писателем. Он боролся с иноверием. Стремился наставить мусульман на путь истинный. Ради этого изучил арабский язык и отправился проповедовать на Ближний Восток. Побывал в Армении, на Кипре, в Северной Африке. Погиб в Тунисе, где ответом на пылкую проповедь был град камней. (Между прочим, камнями были встречены и первые проповеди Мухаммеда, позже признанного пророком Аллаха.)

Мученическая «за идею» смерть Луллия (или легенда о ней) подстегнула интерес к его сочинениям. Главный его философский труд — «Великое искусство». В нем воплотилась сокровенная мечта Раймунда изобрести систему механической мудрости. Странное сочетание механизма (бездушного приспособления) и мудрости (высшей одухотворенности) вполне отвечало его противоречивому духовному складу.

Несколько кругов, разделенных на секции, вращаются на одной оси. Каждая секция обозначает определенное философское понятие или логическое действие. Поворотами кругов можно комбинировать понятия в разных сочетаниях. Среди подобных комбинаций непременно будут встречаться мудрейшие положения. Остается только отобрать их, не изобретая. Своеобразный искусственный отбор мудрости!

Искусство комбинаций, по мысли Луллия, позволяет постичь истины, заключенные в католическом учении. Укреплять и утверждать эти истины призвана была механическая логика простейшей машины.

Достижение Раймунда можно оценивать по-разному. Например, в Большой Советской Энциклопедии (1954) сказано: «Луллий довел до абсурда формализм средневековых схоластов», оторванных от «реальной действительности». Двадцать лет спустя в БСЭ было уточнено: «Луллий разрабатывал методы моделирования логических операций… Это привело его к разработке первой логической машины». Действительно, Луллий был формалистом-схоластом. И это, как ни странно, позволило ему сделать открытие: изобрести приспособление, которое можно счесть древним предком современных кибернетических машин, способных выполнять логические операции и делать ряд «умозаключений», позволяющих вести более или менее разумные разговоры, составлять хотя и не всегда вразумительные стихи и музыкальные пьесы.

Уже при жизни Луллия его «логическая машина» заинтересовала многих философов. Так продолжалось и в последующие века. О знаменитом луллиевом искусстве много писали. Одним оно представлялось пределом мудрости: не надо тратить сил на выдумывание новых идей — достаточно манипулировать кругами и записывать комбинации понятий. Таких ученых высмеял в XVIII веке Свифт. Занятно читать некоторые его замечания, остроумные и язвительные в прошлом, звучащие в наши дни серьезно, пророчески. Так, лапутянский академик работает «над проектом, цель которого заключается в усовершенствовании умозрительного знания при помощи технических и механических операций» (не тем ли ныне заняты тысячи кибернетиков?).

Некоторые мыслители, возможно, сознательно окружали логические приемы Луллия туманом тайны и мистики. Так делал порой знаменитый медик, алхимик, маг и авантюрист начала XVI века Агриппа Неттесгеймский. Он охотно комментировал Раймунда Луллия, упоминал о нем в своей «Оккультной философии». А в письме своему другу так отзывался о подобных занятиях:

«О, как часто приходится читать о неодолимом могуществе магии, о чудодейственных астрономических таблицах, о невероятных превращениях, достигаемых алхимиками, о знаменитом и благословенном философском камне, одним прикосновением которого можно будто бы, подобно Мидасу, все в одно мгновение превращать в золото и серебро. Но все это оказывается пустым, выдуманным и лживым, если принимать сказанное буквально».

Сходного мнения придерживался Бруно. И когда он писал о луллиевом искусстве, то восхищался законами логики и старался изложить их добросовестно. Хотя приходилось учитывать вкусы большинства читателей и привносить в изложение некоторую долю мистического тумана и поэтических вольностей. Что поделаешь, писатель вынужден учитывать пожелания тех, для кого он пишет. Не без такого учета добился огромной популярности современник Бруно миланец Кардано. Он написал объемистую книгу, где рассказывал о научных достижениях вперемежку с полезными советами по ведению хозяйства и фантастическими сведениями о могущественных магах, алхимиках, прорицателях. (А в истории науки он остается как математик и механик.) По мнению Бруно: «Кардано… уподобляется грубому и безумному сочинителю басен, хотя в тысячу раз более учен». Очень похоже, что Кардано порой сознательно присочинял и пересказывал заведомые басни, стараясь читателя не только поучать, но и развлекать. Поэтому некоторые его книги имели постоянный читательский успех, часто переиздавались.

Что поделать, многим трезво мыслящим ученым того времени приходилось делать вид, будто они признают возможность воздействовать на природу заклинаниями, совершать превращения любых металлов в золото, угадывать по звездам судьбы людей и государств. (Правда, Кардано искренне верил в астрологию и составил даже гороскоп Иисуса Христа.)

Чем же были привлекательны идеи Раймунда Луллия для столь разных мыслителей, как Агриппа, Кардано, Бруно? Более всего — возвеличиванием логики, рассудка, рационального. Конечно, преклонение перед логикой зашло у Луллия слишком далеко. Но ведь тот, кто идет первым, почти всегда склонен к преувеличениям. Последователи имеют возможность либо усугубить ошибки, либо их исправить.

Как многие люди своего времени, Агриппа, Кардано, Бруно и другие последователи Луллия не пренебрегали — из разных соображений — магией или религиозной фантастикой. Но они понимали, что чудо — не вне человека, а в нем самом. Об этом хорошо сказал Агриппа Неттесгеймский: «Дух, обитающий в нас, сильный, он чудо творит».

Бруно вовсе не был безоговорочным последователем Луллия. Напротив, относился ко многим его идеям скептически. Называл его грубым фанатиком, полным божественного огня, и «галлюцинирующим ослом». Трудно представить себе, что Бруно всерьез верил, будто мудрые мысли можно складывать механически, как дети складывают кубики, а с помощью луллиевой машины нетрудно открыть законы природы и познания.

Об этом можно судить по книге «Тени идей». Под идеями он подразумевает суть вещей (если считать все вещи творением всевышнего, его идеями). А их тени — отражения сути вещей в сознании человека (как много позже писал Кант — «вещи в себе»). Истину в подлинном обличье человеку познать не дано; каждый на свой лад осмысливает мир.

По теням можно судить о предметах, которым эти тени принадлежат. Так и по «теням идей» можно постигать истину, бесконечно приближаясь к ней, восстанавливая ее подлинную сущность.

Бруно утверждает внутреннее единство мироздания, его изменчивость, развитие. А также — величие познания, приближающего человека к богу.

Не бездумная вера возвышает людей над другими созданиями, а знания, которые последовательно развиваются, расширяя пределы познаваемого мира.

Рассуждая о луллиевом искусстве, Джордано Бруно излагал основы новой научной, материалистической философии познания, нового понимания Вселенной — единой, бесконечной, со множеством обитаемых миров.

Ему хотелось спокойно разработать собственное мировоззрение и предложить его другим — для обсуждения, размышлений, признания. Беглый монах Джордано перестал искать пути примирения с церковью. Его увлекала другая задача: распространение своих идей. В этом его личные интересы смыкались с традициями эпохи.

На смену замкнутым в самопознании средневековым мыслителям пришли активные глашатаи, проповедники своих убеждений, упорно доказывающие свою правоту. Их не удовлетворяло признание со стороны узкого круга специалистов. Они стремились перестроить мир, обновить сознание людей.

Вряд ли следует сопоставлять жажду проповедовать свои идеи, утверждать свою веру и распространять свою власть, с одной стороны, у официально признанных «властителей дум», влиятельных основателей сект и могущественных правителей, а с другой стороны — у мыслителя-одиночки Бруно. В первом случае упрочается власть авторитетов, организаций, а во втором — ярче выявляется и борется за свои убеждения личность. Да и слишком различны способы подавления идейных врагов: в первом случае — сила, жестокость, авторитет, а во втором — убеждения и доказательства.

Только памятуя это, можно верно понять истоки и упорства Бруно, и его попыток идти в некоторых случаях на соглашения, маскировать свои идеи, искать возможности примириться с католической церковью.

Изучение и пропаганда луллиева искусства для Бруно не только ширма, за которой можно прятать собственные воззрения. В формализованной и путаной системе Луллия он обнаружил рациональное зерно. Человеку, познающему, осмысливающему реальность, Вселенная предстает как «театр теней», совокупность символов и знаков, идей. Идеи возникают в недрах сознания не как сновидения, фантазии, а отражениями, отсветами реального мира.

Пылинка в бурях эпохи

Процесс познания — это как бы развертывание и взаимодействие двух миров: внутреннего мира человеческого сознания и внешнего мира природного бытия, олицетворенного, как для Луллия, так и для Бруно, в боге. Почему возможно это взаимодействие? Потому что существует органичное единство внутреннего и внешнего. Человеческое сознание раскрывается навстречу потоку идей, поступающих извне. Значит, в сознании хранятся тени их, присутствует память о них, — «золотая цепь, укрепленная на небе И протянутая до Земли».

Исходя из подобных мыслей, Луллий и Бруно приходили к противоположным выводам. По Луллию, в результате механического соединения понятий можно достичь понимания природы. Для Бруно акт познания определяется слиянием с природой.

Средневековый «луллизм» дает себя знать не только в содержании, но и в стиле парижских трактатов Бруно — витиеватом, аллегоричном, подчас путаном. Объясняются стилистические особенности трактатов и сложностью задач, поставленных автором. Его произведение, можно сказать, имеет четыре грани (подтекста). Это пересказ некоторых идей Луллия и их разработка. Одновременно — изложение основ собственного мировоззрения и, наконец, сатира. Очень трудно соединить все это — тематически и стилистически — в пределах одного произведения.

Бруно охотно пользовался аллегориями. Нередко злоупотреблял ими. Не всегда можно точно определить, что имел в виду автор. Образное аллегорическое изложение отвечало его поэтической натуре. А еще это была демонстрация мнемонических приемов, когда с помощью символов и образов запоминаются умозаключения. Вдобавок аллегории позволяли высказать то, о чем иначе говорить было слишком опасно.

Так, в «Песне Цирцеи» сопоставляются люди и животные. Некоторые сопоставления весьма нелестны для церковников. Монахи сравниваются с обезьянами. Доминиканцам, участвовавшим в трибунале инквизиции, достается особенно крепко. На вопрос, как распознать среди множества собачьих пород самую злую, следует ответ: «Это та самая порода варваров, которая осуждает и хватает зубами то, чего не понимает. Ты их распознаешь потому, что эти жалкие псы гнусным образом лаются на всех незнакомых, хотя бы и добродетельных людей, а по отношению к знакомым проявляют мягкость, даже если эти знакомые и отъявленные мерзавцы!»

Кто же эти худшие из псов? И почему псы? И что означает название ордена? «Домини канес» по-латыни — «господни псы»; эта игра слов была широко известна.

Бруно часто пользуется аллегориями. Однако там, где, казалось бы, нужна повышенная осторожность, он изъясняется наиболее понятно, намеки его весьма прозрачны.

Резко обрушивается он на религиозных фанатиков, которые «сосредоточивают всю силу своего воображения на смерти какого-нибудь Адониса» (ясно, что во времена Бруно на смерти Адониса никто не сосредоточивал всю силу своего воображения; верующим католикам полагалось постоянно осмысливать и переживать смерть Христа-спасителя). Такой человек, по словам Бруно, «обманывает себя пустым почитанием призраков, умертвляет плоть и обессиливает дух различными искусственными средствами — уединением, молчанием, темнотой, дурманящими мазями, бичеванием, холодом или жарой — и идет навстречу жалкому, умственному расстройству».

Неистовый Ноланец продолжает обличать «святое папское воинство» даже в трактатах сугубо научных. Он не способен сдерживать негодование. К счастью, язык аллегорий помогал избегать острых конфликтов. Бруно, несмотря на его язвительные выпады против религиозного фанатизма, продолжает пользоваться большой популярностью, читает лекции, посещает модные салоны и кружки любителей наук и философии.

Благоденствие Бруно в Париже было слишком непрочным. Виной тут был не его строптивый характер, а историческая ситуация и особенно личность молодого и небесталанного короля Генриха III. Он с юных лет зачитывался трудами Макиавелли и увлекался философией. Возможно, по примеру рассудительного Марка Аврелия, он мечтал стать правителем-философом. Во всяком случае, даже придя к власти, сохранил любовь к мудрости. К удивлению двора, а также иноземных послов, мог «терять» по два-три часа в день на занятия философией. Если учесть, что Генрих III стремился утихомирить религиозные распри и жить в мире с соседними государствами, то вполне оправдываются лестные (если не сказать льстивые) высказывания Бруно в его адрес.

Однако приходится учитывать и другое. Генрих III Валуа — последний из этой династии — тратил значительно больше времени на развлечения, косметику, наряды, чем на философию да и на государственные дела. Он предавался то неудержимому разгулу, то мрачному покаянию. Взрывы веселости сменялись меланхолией, лихорадочная активность — безучастностью. Он был рабом настроения. «Сильный мира сего» имел слишком слабый характер. Своевольный абсолютный монарх был безволен. Управитель делами крупнейшего государства и судьбами миллионов подданных не способен был управлять самим собой.

Последний Валуа отдавал себе отчет в трудностях, переживаемых страной. Но предпочитал делать вид, что все идет к лучшему. У страивал роскошные многодневные балы, развлекался с придворными дамами, кутил с приближенными. Чтобы укрепить королевскую власть и обогатить казну, Генрих III отменил некоторые привилегии церкви и наложил на высшее духовенство подать, называемую добровольным даром. Однако церковники не желали добровольно одаривать короля. К финансовым обидам добавились религиозные: король предоставил гугенотам свободу обрядов и богослужений.

Эта политика разъярила папу римского, отлучившего Генриха III от церкви. Против короля выступил предводитель католической лиги Генрих Гиз, мечтавший о королевской короне. Католикам стал противодействовать Генрих Наваррский, вновь обратившийся в протестантство.

Бруно предчувствовал приближение серьезных политических перемен во Франции. Было ясно, что королем будет Генрих. Но какой: Валуа? Бурбон? Гиз? Судя по шаткости позиций нынешнего короля (Генрих Валуа был обречен. Жизнь его вскоре прервал монах Жак Клеманс ударом кинжала), по неопределенности поведения Генриха Наваррского, по усилению католической лиги, казалось, что наибольшие шансы на трон имеет Генрих Гиз. А если так, то, придя к власти, он укрепит положение католической церкви, получит благословение папы римского и предоставит инквизиции широкую возможность проводить религиозный террор, уничтожать инакомыслящих. В число их, безусловно, войдет и беглый монах, а ныне профессор Сорбонны Джордано Ноланец.

Примерно так рассуждал Бруно. Постоянные опасности и скитания приучили его к предусмотрительности. Воспользовавшись благоволением короля Генриха III, он решил перебраться в Англию. Там наиболее прочное положение завоевали протестанты. Королева Елизавета не поощряла религиозный террор. Она была озабочена политическими интригами. Трон достался ей после трудной борьбы за власть — опасностей, страданий и унижений.

Ее отец Генрих VIII, король Англии с 1509 года, не признавал папу римского (который посмел вмешаться в его запутанные и преступные брачные дела), но оставался католиком. Король возглавил английскую церковь, став всесильным владыкой. Ради политических целей он с одинаковой легкостью казнил и протестантов и католиков.

После его смерти на престол взошел десятилетний сын Эдуард VI. Стали главенствовать протестанты. Сменила его через шесть лет сестра (по отцу) Мария, жена Филиппа II, короля Испании. Она была фанатичной католичкой и признавала папскую власть. При ней процветали религиозные гонения. Этим королева Мария (Кровавая) желала упрочить власть свою и католической церкви. Однако добилась противоположного результата. Многие влиятельные образованные британцы, а также народные массы не поддерживали подобные меры.

Подавив восстание протестантов, Мария решила избавиться от «конкурентки» Елизаветы (сестры по отцу): заточила ее в лондонский Тауэр. Елизавете угрожала смертная казнь. Однако судьба распорядилась иначе. В 1558 году Мария умерла, и Елизавета, выйдя из тюрьмы, взошла на трон. Впрочем, надо уточнить, что в данном случае распорядилась не «слепая судьба», а сказалось счастливое для Елизаветы стечение обстоятельств.

Вторая претендентка на престол ревностная католичка Мария Стюарт была королевой Шотландии и наследницей престола Франции. Приход ее к власти мог способствовать объединению Англии и Франции в борьбе против главенства Испании. Поэтому Елизавету поддерживал Филипп II. Он полагал (и справедливо), что его жена, королева Мария, страдающая водянкой, вскоре умрет и он сможет жениться на Елизавете.

Папа римский поддерживал Марию Стюарт Шотландскую. Но для правоверного католика Филиппа II выгода политическая оказалась сильнее религиозных принципов. Вдобавок Елизавета пользовалась поддержкой протестантских государств Германии, Нидерландов, а также французских гугенотов. И все-таки, пожалуй, наиболее важным доводом в пользу Елизаветы для англичан было жестокое правление ее предшественницы.

В общем, Елизавета придерживалась политических и религиозных взглядов своего отца: католицизм без главенства папы римского; подчинение церкви королеве. Наиболее сурово она расправлялась с кальвинистами, пуританами. Менее строгим наказаниям подвергались паписты. Государственным секретарем стал даровитый Вильгельм Сесиль — протестант.

Соперничество двух королев — Английской (Елизаветы) и Шотландской (Марии Стюарт) — вызывало в стране междоусобицы. Взбалмошная Мария Стюарт не смогла удержать власть в Шотландии и вынуждена была просить защиты у Елизаветы. Встреченная как почетная гостья, Мария была вскоре заключена в тюрьму. Это вызвало недовольство английских католиков. Мария Стюарт в плену оказалась опаснее, чем на свободе. Ее тюремный замок превратился в очаг заговоров против королевы Английской, при поддержке Филиппа II, Гизов и папы Григория XIII.

С годами власть Елизаветы укреплялась. Протестанты в Англии одерживали верх над католиками. В этом проявилась новая расстановка социальных сил. Главенству аристократических фамилий, преимущественно католического вероисповедания, приходил конец. Англия прощалась с наследием средневековья. Набирали могущество средние сословия: предприимчивые купцы, расчетливые финансисты, отважные мореплаватели, умелые промышленники. Им мешали устарелые порядки, сковывающие личную инициативу.

Становление новых классов проходило в социально-политической борьбе. Она обострялась национальными конфликтами. Постоянно вспыхивали восстания в Ирландии, где католики выступали борцами за свою веру и за независимость от колонизаторов-англичан. При военной и моральной поддержке папы Григория XIII пламя восстания охватило весь остров, и Елизавете с трудом удалось погасить его.

Чем дольше длилось правление Елизаветы, тем больше укреплялись ее позиции. Как говорится, время работало на нее. Возрастало экономическое могущество королевства, а вместе с ним — политическое, военное, идейное. Укрепление государственной власти сопровождалось усилением религиозных гонений. В конце 1582 года новоназначенный архиепископ Уайтгифт возглавил комиссию, призванную выискивать и карать противников англиканской церкви (значит, и королевы). Последовали пытки и казни вероотступников. Теперь, когда Елизавета имела поддержку влиятельных социальных групп, террор упрочал ее власть.

О предстоящем переезде Бруно английский посол в Париже счел нужным уведомить секретаря королевы Уолсингэма: «Синьор доктор Джордано Бруно Ноланец, профессор философии, о религиозных убеждениях которого не могут дать хорошего отзыва, намеревается ехать в Англию».

Бруно заручился рекомендательным письмом короля Генриха III к французскому послу в Лондоне Мишелю де Кастельно, синьору де Мовисьер. Покровительство посла было для Бруно обеспечено не столько королевской рекомендацией, сколько личными качествами Мишеля де Кастельно. Этот человек был убежденным католиком. Но, по его мнению, утверждать католическую веру следовало благими примерами, добрыми делами, разумными доводами, а не жестокостями, нетерпимостью.

Поселившись как гость в доме посла Франции, Бруно был избавлен от посещения ежедневной мессы и получил возможность писать трактаты. Один из них был вскоре издан (на средства де Кастельно): «Объяснения тридцати печатей». В нем вновь шла речь о луллиевом искусстве. Цель публикации: показать свои познания для того, чтобы получить разрешение читать лекции в Оксфордском университете.

В письме вице-канцлеру университета Бруно без ложной скромности именует себя профессором высочайшей философии, доктором совершеннейшего богословия; утверждает, что известен всем цивилизованным людям; он пробуждает спящих, уничтожает невежество; он гражданин мира, сын отца-неба и матери-земли.

Своей цели он добился. Его пригласили в Оксфорд. Правда, знаменитый университет переживал не лучший период своей истории. Некогда он славился преподаванием богословия и философии, диспутами авторитетных теологов, отличной библиотекой. Ныне, когда настала пора новой философии и науки, оксфордские педанты пытались продолжать учить по-старому. Диспуты выродились в унылое вещание «истин» и в упражнения в риторике и схоластике. Парадные церемонии, торжественные шествия и назначение новых профессоров постепенно подменили живую творческую мысль. Библиотеку «очистили» от крамольных книг, в том числе по математике. Ветер перемен не проникал в затхлые помещения. Специальный декрет запрещал преподавателям заниматься «бесплодными и суетными вопросами, отступая от древней и истинной философии». Отклонения от Аристотеля наказывались штрафами.

И вдруг — выступления в Оксфорде Джордано Бруно Ноланца!

О впечатлении, которое он произвел на почтенных профессоров, можно судить по свидетельству одного из них — Джордано Эббота (ставшего впоследствии архиепископом Кентерберрийским). Он с ехидцей отметил, что титул Джордано Бруно Ноланца «был длиннее, чем его рост». А о самой лекции отозвался так: «Более смелый, чем разумный, он поднялся на кафедру нашего лучшего и прославленного университета, засучив рукава, как фигляр, и, наговорив кучу вещей о центре, круге и окружности, пытался обосновать мнение Коперника, что Земля вертится, а небеса неподвижны, тогда как на самом деле скорее кружилась его собственная голова».

Крамольные мысли высказывал Бруно не только о строении мироздания, но и о душе, утверждая ее единство с телом, и о боге, утверждая его единство с природой. Разум человеческий, по его словам, не дан свыше, а отражает особенности телесного облика, в частности — наличие рук и ног. (Эта идея только в XIX веке укоренилась в науке и философии — и то после острых дискуссий; насколько же нелепой представлялась оксфордским педантам XVI века!)

Лекции Ноланца вызывали у студентов интерес и недоумение. Это было необычайное представление. Лектор ни обликом, ни поведением, ни манерой говорить, ни содержанием речей не походил на почтенных оксфордских мудрецов: одет бедно и небрежно, держится без многозначительности… Одно уж это было подозрительно.

Оксфордские педанты были точно обрисованы Бруно в диалоге «Пир на пепле»:

Смит. Хорошо говорят по-латыни?

Теофил. Да.

Смит. Джентльмены?

Теофил. Да.

Смит. Ученые?

Теофил. Довольно компетентные.

Смит. Благовоспитанные, вежливые, культурные?

Теофил. В известной степени, да.

Смит. Доктора?

Теофил. Да, сударь. Да, господа, да, матерь божия. Да, да… Я думаю, они из Оксфордского университета.

Смит. Квалифицированные?

Теофил. Ну как же нет? Избранные люди, в длинных мантиях, облаченные в бархат. У одного две блестящие цепи вокруг шеи. У другого — боже ты мой! — драгоценная рука с дюжиной колец на двух пальцах… Похож на богатейшего ювелира.

Смит. Высказывают познания на греческом языке?

Теофил. И к тому же еще и в пиве…

Таковы были люди, противостоящие Бруно — преуспевшие более в изыскании для себя почетных должностей и богатств, чем в новых знаниях. А Ноланец… О его красноречии и самооценке свидетельствует другая выдержка из того же диалога:

«Ноланец… освободил человеческий дух и познание, которые были заключены в теснейшей тюрьме мятущегося воздуха… при этом крылья у человеческого духа были обрезаны, чтобы не мог он взлететь, раздвинуть завесу этих туч, увидеть то, что за ними действительно скрывается, и освободиться от тех химер, которые, выйдя из болот и пещер земли, подобно Меркуриям и Аполлонам, якобы спустившимся с неба, заполнили весь мир множеством обманов, бесчисленными сумасбродствами, грубостями и пороками под видом добродетелей, божеств и учений; эти химеры, одобряя и утверждая туманный мрак софистов и ослов, потушили свет…

И вот Ноланец, пересекший воздушное пространство, проникнувший в небо, пройдя меж звездами за границы мира, заставил исчезнуть фантастические стены первой, восьмой, девятой, десятой и прочих, каких бы еще ни прибавили, сфер…

Так перед лицом здравого смысла он ключом тщательнейших исследований открыл те убежища истины, которые могут быть нами обнаружены, обнажил скрытую под покровом природу, раскрыл глаза у кротов, излечил слепых…»

Подобные замысловатые риторические фигуры, образы, сравнения, резкие выпады против тех, кто с ними не согласен, — все это настораживало английскую публику и настраивало ее против оратора. Слишком прям, искренен был Ноланец. А его темперамент воспринимался как нечто неприличное в занудном, вялом обществе оксфордских «мужей науки».

Желая привлечь слушателей к своим взглядам, заинтриговать аудиторию, Бруно предварял научно-философские мысли долгими рассуждениями об истине и предрассудках, о своих достижениях и общепринятых заблуждениях. Но этот пестрый сумбурный поток слов и образов скрадывал, затушевывал те идеи, которые стремился утверждать он.

После приведенного выше восхваления успехов Ноланца последовало несколько фраз, в которых говорилось о множестве возможных обитаемых миров помимо Земли. А затем автор вновь пустился в общие рассуждения, уязвляя своих оппонентов. Он утверждает, что борец за истину, хотя бы и один, даже побежденный, все-таки «восторжествует над общим невежеством»: «…ведь фактически все слепые не стоят одного зрячего и все глупые не заменят одного умного».

Все так. Он прав по сути. Но не прав по ходу дискуссии. Надо было подробно изложить и убедительно обосновать свою идею. Таково лучшее возражение оппонентам. А на общие слова и язвительные выражения они могли ответить не менее общими, авторитетными тезисами Аристотеля, отпуская при этом нелестные замечания против яростного спорщика.

Так, в сущности, и случилось.

В июне 1583 года оксфордцы торжественно встречали польского магната Альберта Лоского. Он прибыл в Англию, не скупясь на расходы и демонстрируя свои богатства, щедрость, великосветские манеры, образованность. В честь его проходили празднества. Оксфорд несколько дней чествовал Лоского. Гостя сопровождал канцлер университета граф Лейчестер. Профессора приветствовали гостя по-латыни; он отвечал им тем же. Был устроен философский диспут (взамен прежнего рыцарского турнира). Польский высокородный пан произносил умные речи по всем правилам риторики, вызывая аплодисменты публики. Еще больший энтузиазм вызвали его подарки и пожертвования. (Английский вояж разорил Лоского, и оставшиеся годы свои он прожил в нищете.)

На философском диспуте был затронут вопрос о вращении Земли и бесконечности мира. Позицию Аристотеля и Птолемея защищали лучшие (официально) умы Оксфорда. Ноланцу была предоставлена возможность отстаивать систему Коперника.

По ходу диспута Бруно, по его словам, умело отвечал на все доводы докторов теологии и «пятнадцатью силлогизмами посадил пятнадцать раз, как цыпленка в паклю, одного бедного доктора, которого в качестве корифея выдвинула академия в этом затруднительном случае». В ответ «некультурно и невежливо выступила эта свинья доктор». В то же время с «терпением и воспитанностью держался его диспутант, который на деле показал, что он природный неаполитанец, воспитанный под самым благословенным небом». А оксфордских мудрецов Ноланец называл созвездием «упрямейшего педантичного невежества и самомнения, смешанного с деревенской невоспитанностью, которые заставили бы отступить многотерпеливого Иова».

Трудно представить пылкого Ноланца в роли многотерпеливого Иова. Будем помнить, что это — его версия диспута и вряд ли она очень точна. В одном можно не сомневаться: оксфордским педантам на этом турнире пришлось несладко от ударов рыцаря философии, итальянского пилигрима. Помимо обширных знаний, великолепной памяти и едкого остроумия, у Ноланца было еще одно преимущество: он служил истине и защищал правое дело. Он был мужествен и самоуверен. Верил в свою победу.

К этому времени он уже разработал основные положения своей философской системы. В частности, принял модель мироздания, которую давно обдумывал, но не торопился признавать наиболее верной. Годами не оставляли его сомнения в правильности этой модели. Только теперь, в Англии, он мог высказываться без оговорок.

На диспуте он воздал должное и Птолемею и Копернику. Однако добавил, что не смотрит на мир ни глазами Коперника, ни глазами Птолемея. На просьбу высказать свое мнение о Копернике он отвечал: «Этот человек был не ниже ни одного из астрономов, бывших до него. По природной рассудительности он даже был выше прославленных Птолемея, Гиппарха, Евдокса. Ему обязаны мы избавлением от некоторых ложных предположений примитивной философии, можно сказать, от умственной слепоты. Однако он знал математику больше, чем природу. Потому не замечал многое, что можно понять, только проникая в жизнь природы. Но этим не умаляется величие духа его, противостоящего вере, которой придерживаются глупые массы. Он соединил, слил, спаял вместе обломки древних идей и наблюдений, приближаясь к истине. Можно ли быть настолько подлым и невежливым по отношению к труду этого человека, посланного богами, как заря, которая предшествует восходу солнца истинной античной философии, в течение веков погребенной в темных пещерах слепоты и злобного бесстыдного завистливого невежества».

Один из привычных риторических приемов Бруно ныне относится к разряду недозволенных: заранее расточать похвалы тем, кто поддерживает твои взгляды, и клеймить позором тех, кто их не разделяет. Аудитория должна сделать свой выбор добровольно, а тут оратор предупреждает: не будете опровергать меня — значит, вы образованные разумные люди; попробуете спорить — значит, вы завистливые невежды.

Оппоненту в такой ситуации приходится отвечать по древнему и глупейшему принципу — «сам дурак». Если, конечно, оппонент не сдержан и не способен отвечать остроумно или убедительно. К сожалению, противники Ноланца в оксфордском диспуте не отличались такими качествами.

Опровергая великого Птолемея, Ноланец не соглашался полностью и с Коперником. Кто же в таком случае прав? Ноланец без всякого сомнения указывает на себя. Он считает единственно верной свою систему мира — бесконечного, с центром везде и окружностью нигде.

Один из оксфордских докторов не выдержал и закричал: «Ноланец сходит с ума и воображает себя основателем новой философии, стремясь возвыситься над многими другими философами и астрономами!»

Идейная дуэль перешла в заурядную перебранку. На остроумные выпады Бруно оксфордские мудрецы отвечали все более грубой бранью. Да и вспыльчивый Ноланец вряд ли был особо учтив. Диспут был сорван.

…Отделенные от этого события бездной четырех столетий, мы не можем быть вполне объективными судьями в споре молодого философа, предшественника современного научного мировоззрения, и педантов, отстаивающих устаревшие взгляды. Но наши симпатии безусловно на стороне Бруно. Разве не прав он, называя своих идейных противников невеждами, мракобесами?

Он прав. И все-таки, как ни странно, есть доля правды и в позиции оксфордских докторов.

На этом диспуте столкнулись не просто два мнения по частному вопросу, из которых должно было победить наиболее точное, убедительное. Здесь противостояли два мировоззрения. Одно — основанное на научном методе, другое — на религиозном. И хотя речь шла об одном и том же — строении мира, — обе стороны понимали свою задачу по-разному.

Нам, людям века науки, понятна и близка точка зрения Бруно. Он собрал имеющиеся астрономические факты, учел новые научные идеи и постарался объективно обобщить эти знания. Что значит объективно? Предельно отстранясь от человеческих ценностей и предрассудков. Его интересовало строение мироздания с позиций астрономии. С этих позиций человек выглядит среди звездных миров мельчайшей мимолетной пылинкой.

Попытаемся понять и оксфордских философов. Их приверженность к Птолемеевской геоцентрической системе мира определялась прежде всего религиозными взглядами. Они твердо знали, что, согласно священному писанию, бог создал из хаоса солнце, землю, животных, растения и, наконец, человека, одаренного разумом. В центре мира находился человек, которому представлена вся земля. И когда после многих событий древней истории, упомянутых в Ветхом завете, настало время пришествия Христа, это было событие не только земное — вселенское.

Птолемеева система наиболее точно отвечала христианскому религиозному мировоззрению. Опровергая систему Птолемея, Бруно, с точки зрения оксфордцев (да и почти всех богословов-христиан), посягал на религиозную картину мира, разрушал великую гармонию мироздания — Космоса и человека — микрокосма.

В центре христианской системы мира находились Земля и человек.

Центрами ноланской системы мира были бесчисленные небесные тела. Человеку оставалась роль зрителя одной из множества обитаемых планет в бесконечности Вселенной…

Вывод был ясен: Ноланец унижает человека, низводит к нулю его роль в мироздании. Этим колеблются сами устои веры. И Христос, говоря современным языком, явление частное, земное, а не вселенское. И что бы ни говорил Ноланец об астрономических вычислениях, о несовершенстве сфер планет, Солнца и неподвижных звезд, выдуманных Птолемеем, все это пустяки. Пускай ими занимаются науки: астрономия, физика, математика. Для философии важны высшие истины: они связаны не с мертвыми телами Космоса — планетами, звездами, но с живыми и разумными — человеком, богом. Ноланец, не ведая того, забывает о высшем ради низшего. Ведь Коперник скромно предлагал свою астрономическую систему как наиболее простую и точную с точки зрения математики — вот и все. А Ноланец осмеливается называть свою систему философской, да еще более возвышенной и верной, чем все другие системы!

Примерно так рассуждали философы — более богословы, чем ученые. Для них был неприемлем научный метод Бруно. Для них философия была служанкой богословия. Кто, будучи в рассудке, откажется от высшего ради низшего? Человеку предоставлено мироздание, ибо так решил бог; разум человеческий — божественный дар — есть исходная точка познания природы и бога, а потому покоится в центре Вселенной. Может ли быть иначе? Посредством разума человек познает все вокруг; он видит восходы и заходы солнца и вращение сферы неподвижных звезд. Он видит это и познает именно потому, что находится в центре всего.

Ноланец не обращал внимания на подобные рассуждения. Они не относятся к природе! Они не учитывают новых астрономических расчетов, подгоняя научные решения под готовый ответ, предлагаемый религией. А наука свободна. Она ищет истину не там, где требует богословие, а повсюду, в окружающей природе.

Религия — это то, что человек воображает. Наука — то, что знает. Для Бруно — неразумно отказываться от знаний ради выдумок. Для богословов знаниями следует пренебрегать, если они противоречат догматам религии.

Ноланец и егооппоненты совершенно по-разному понимали суть философии, ее отношение к науке и к религии. Они, можно сказать, говорили о разных философиях: о научной и о религиозной. В таком споре неизбежно растет взаимное непонимание и раздражение. Особенно безнадежное положение было у Бруно. Любые его доказательства — самые очевидные, неоспоримые! — не имели, с точки зрения богословов, никакой ценности, если противоречили принятым в религии догмам. Низшее подчиняется высшему!

Диспут в Оксфорде не мог закончиться победой Бруно. Ему противостояли глубоко вросшие в почву традиций, непоколебимые в своем упорстве педанты. Им не было дела до истин, не утвержденных высокими авторитетами богословия. Никакие самые разумные доводы не могли их сломить, сознательно глухих к доводам разума, логики, фактов.

Напыщенные официальные мудрецы не обладали ни любовью к знаниям, ни честностью, ни мужеством для того, чтобы признать свое поражение, сколь очевидным оно бы ни было. Что им истина? Им наиглавнейшее — должности, положение. В этом они преуспели. И они исполнены презрения к «странствующему рыцарю истины» — нищему, непризнанному гению — выходцу из неведомого городишки Нолы.

Пожалуй, Бруно это ясно понимал. Но не в его характере сдаваться. Если невозможно поколебать этих тупиц, то надо хотя бы сбить с них спесь!

И еще: следует помнить о зрителях. Они услышат доводы в пользу философии рассвета. У них пробудится интерес к идеям Ноланца. Вряд ли кто-либо станет его приверженцем. Но зерна истины будут заронены в души, рано или поздно давая всходы.

Увы: зрители остались безучастными к новым идеям о мире и человеке. Оживление началось только с того момента, когда оксфордские доктора стали показывать свои познания в ругательствах. Публика с удовольствием присоединялась к брани и угрозам в адрес иноземца. Кому в Англии не было известно, что при дворе Елизаветы особым уважением пользуются итальянцы? Да и при Марии Стюарт итальянцам жилось вольготно. А тут еще один объявился, старается свои домыслы выдать за новую философию. Не пора ли вздуть нахала?!

Страсти накалялись. И не логическими доказательствами теперь намеревались действовать противники Бруно, а более вескими аргументами — увесистыми кулаками.

Бруно вынужден был покинуть поле неравного боя. А вскоре он оставил и Оксфорд. Преподаватели ополчились против него. Студенты были не прочь поколотить строптивого итальянца.

Чем же так разъярил Бруно почтенных педантов, степенных англичан? Он писал об этом так:

«Если бы я… владел плугом, пас стадо, обрабатывал сад или чинил одежду, то никто не обращал бы внимания на меня, и я легко мог бы угодить всем. Но я измеряю поле природы, стараюсь пасти души, мечтаю обработать ум и исследую навыки интеллекта — вот почему, кто на меня смотрит, тот угрожает мне, — кто наблюдает за мной, нападает на меня, — кто догоняет меня, кусает меня, — кто меня хватает, пожирает меня, и это не один или немногие, но многие и почти все».

Странное признание философа, толкующего о законах природы и вовсе не затрагивающего личные интересы других людей… Нет, все-таки затрагивающего личные интересы многих.

Он возмущал тем, что стремился разрушить привычное и уютное мироздание. Вокруг Земли вращались прозрачные кристаллические сферы, подобные многослойной скорлупе. За последней девятой или десятой сферой, украшенной недвижными узорами созвездий, простиралось пространство светоносного эфира — эмпирей — вечная обитель бога и святых.

Такова была кристально ясная система мироздания, приближенная к личному пониманию Вселенной и своего места в ней каждого человека. В этом мире могли существовать не только инертные тела планет, но и живые люди, а еще — бог и души человеческие. Что может быть прекраснее, совершенней?

Правда, у этой системы были некоторые изъяны. Движения планет, их орбиты не во всем подчинялись простым законам. Пришлось Птолемею придумывать особые дополнительные круговые траектории, эпициклы. Гармония мироздания нарушилась.

Говорят, когда юного короля Кастилии Альфонса обучали астрономии, он, дойдя до эпициклов Птолемея, сказал: «Если бы создатель соизволил посоветоваться со мной, мир был бы устроен проще». Ясно, что природа, к счастью, устроена не по указанию нерадивых учеников. И все-таки Альфонс почувствовал надуманность уточнений Птолемея. Коперник, предлагая свою систему, стремился упростить модель мироздания. Это ему удалось. К тому же он сохранил и сферу неподвижных звезд. Значит, оставил место для эмпирея.

Если бы ограничился Бруно изложением системы Коперника, увязав ее с привычными представлениями о светоносном эфире, аде и рае, то его идеи могли, пожалуй, кого-то убедить. Но ведь он вовсе отрицал замкнутость звездной сферы, утверждая, что мир бесконечен и существует вечно.

Небо — бездна, звезды — без счета, человек — ничтожная пылинка, пропадающая бесследно во тьме небытия… Страшный, равнодушный к человеку мир. Да разве мыслимо ради него отказываться от привычного мироздания, где есть место и бренному телу и бессмертной душе?!

Легко ли было Бруно отвергнуть уютный мир, утешающий иллюзией бессмертия? Об этом можно только гадать. Однако бесспорно, что его не устрашала картина вечной и бесконечной Вселенной. Он всегда оставался бесстрашным, беззаветным рыцарем истины. Свои убеждения не только провозглашал, но отстаивал — искренне, мужественно. Оксфордский диспут доказывает это.

Глава пятая Микрокосм

Вы все рабы. Царь вашей веры — Зверь,

Я свергну трон слепой и мрачной веры.

Вы в капище, я распахну вам дверь

На блеск и свет, в лазурь и бездну Сферы.


Ни бездне бездн, ни жизни грани нет.

Мы остановим солнце Птолемея —

И вихрь миров, несметный сонм планет,

Пред нами разверзнется, пламенея!

И. Бунин. Джордано Бруно
Идеи да и сама яркая личность Ноланца не прошли бесследно для английской культуры. В Англии он обзавелся не только врагами. У него появились друзья. В Лондоне, куда он вынужден был переехать из Оксфорда, его снова приютил французский посол Мишель де Кастельно. Ноланцу предоставили хорошую комнату. Хозяева приглашали его к столу. Кастельно изъявил желание оплатить издание трудов, посвященных ноланской философии.

В доме французского посла Бруно познакомился с влиятельными вельможами Филиппом Сиднеем и Фулком Гривеллом. Оба они писали стихи, а Гривелл еще и трагедии. Дружил Бруно с Джоном (Джованни) Флорио — составителем итальяно-английского словаря, переводчиком «Опытов» Монтеня.

Родился Флорио в Англии, но по национальности был итальянцем. А Бруно, помимо всего прочего, особо примечал итальянцев, тем более талантливых, незаурядных. Родина и народ оставались для Ноланца священными. Кстати, Флорио использовал немало слов и оборотов из произведений Бруно, написанных на итальянском языке, для своего словаря.

Некоторые шекспироведы предполагают, что в Лондоне молодой актер и начинающий драматург Вильям Шекспир интересовался необычным итальянцем, искателем правды. Не исключено, что Шекспиру довелось видеть и слышать Бруно. Хотя более вероятно, что знакомство было заочным — по книгам.

В рождественские праздники 1598 года впервые была поставлена комедия Шекспира «Бесплодные усилия любви». Однако стиль ее — обилие рифмованных стихов и мифологических образов, присутствие иноязычных слов и выражений — свидетельствует о том, что она написана была значительно раньше. Возможно, это одно из первых сочинений Шекспира, впоследствии им переработанное.

Главный герой комедии Бирон вобрал в себя черты двух замечательных людей того времени — Бруно и Филиппа Сиднея. Бирон — блестящий придворный, мужественный, остроумный, благородный, правдивый, пылкий, мудрый… Его достоинства как вельможи воплощал в себе граф Сидней. А представления Бирона о мире и человеке, о познании природы повторяют мысли Бруно:

Чтобы правды свет найти, иной корпит
Над книжками, меж тем как правда эта
Глаза ему сиянием слепит…
Наука — словно солнце. Дерзкий взор
Теряется в ее небесных тайнах.
В ней книгоед находит лишь набор
Заемных истин и цитат случайных.
Главный принцип познания в этих стихах высказан в духе ноланской философии.

В Лондоне Бруно много работает. Именно здесь, на родине Шекспира, ему было суждено многое осмыслить и обобщить.

Джордано был необычайно начитанным и памятливым; в его сочинениях переплетены идеи многих авторов, немало цитат, постоянно присутствуют образы античных богов и героев, короче — книжная мудрость. Он никогда не отрешался от нее. Хотя всегда отдавал первенство изучению живой природы, сведениям о ней. Словно алхимик с магическим философским камнем, он производил сплав книжной премудрости и научного познания природы, добывая по крупицам чистое золото своей философии рассвета.

Итальянец на берегах Темзы

О Лондоне и лондонцах конца XVI века в сочинениях Бруно сказано немало хорошего и плохого в одинаково чрезмерной степени.

Высочайших похвал он удостаивает королеву Елизавету: называет ее земным божеством, единственной и редчайшей дамой, которая с этих северных широт проливает свет на весь земной шар; восхищается ее мудростью, ученостью. Он предвидит грядущее расширение Британской империи. Предполагает, что господство английской королевы могло бы распространиться на «…другие полушария мира, чтобы уравновесить весь земной шар, благодаря чему ее мощная длань полностью подлинно поддерживала бы на всей земле всеобщую и цельную монархию».

Подобное неумеренное восхваление отступницы, отлученной папой от церкви, зачтется Ноланцу судом инквизиции. Но это будет через десяток лет. А пока философу-скитальцу приходилось заботиться о том, чтобы приобрести в Англии влиятельных покровителей. Он расточает пышные комплименты секретарю Королевского Совета Френсису Уолсингему, сановитым вельможам Роберту Дедли и Филиппу Сиднею.

Пожалуй, Джордано не погрешил против истины, когда писал о Филиппе Сиднее: «Его изящный ум и, кроме того, достойные похвалы нравы так редки и исключительны, что подобного ему мы с трудом найдем среди самых редких и исключительных особ…»

Ноланец посвятил Сиднею два своих вдохновенных произведения: «Изгнание торжествующего зверя» и «Героический энтузиазм».

В ту пору сэр Филипп, безнадежно влюбленный, слагал сонеты о предмете своей пламенной страсти, что, впрочем, не мешало ему одновременно свататься к дочери знатного и богатого Уолсингема. Для Бруно любовные сонеты в стиле Петрарки всегда казались пустой забавой. В особенности, когда ей предается человек действительно талантливый, способный на подвиги, открытия, великие свершения. В посвящении сэру Филиппу он без обиняков заявил:

«Поистине только низкий, грубый и грязный ум может постоянно занимать себя и направлять свою любознательную мысль вокруг да около красоты женского тела. Боже милостивый! Могут ли глаза, наделенные чистым чувством, видеть что-либо более презренное и недостойное, чем погруженный в раздумья, угнетенный, мучимый, опечаленный, меланхоличный человек… который тратит лучшее время и самые изысканные плоды своей жизни, изводя эликсир мозга лишь на то, чтобы обдумывать, описывать и запечатлевать в публикуемых произведениях те беспрерывные мучения… которые отдаются в тиранию недостойному, глупому, безумному и гадкому свинству?»

Правда, тут же, будто спохватившись, Бруно оговорился, что вовсе не презирает любовь к женщине, страсть и тем более деторождение. Все это прекрасно и необходимо, но нельзя же при этом забывать о других, подчас более высоких предназначениях мужчины!

Трудно сказать, какое впечатление произвели на Филиппа Сиднея такие рассуждения и упреки. Его возлюбленная, вынужденная выйти замуж за нелюбимого человека (вдобавок гуляку), уверяла его в своем ответном чувстве, однако вскоре полюбила другого. Обманутый в своих возвышенных надеждах (и к тому времени женившийся по расчету), сэр Филипп намеревался даже отправиться с адмиралом (и пиратом) Дрейком в плавание. Однако вместо этого отбыл сражаться за освобождение Нидерландов от испанского владычества. Он был тяжело ранен в бою и, мучительно, медленно умирая от раны, сохранил присутствие духа и сочинял на смертном одре торжественную оду. Мучимый жаждой, он отказался от фляжки с водой в пользу раненого солдата, сказав, что тому вода нужнее.

Несмотря на дружбу с подобными благородными, утонченными натурами, Бруно был, в общем, очень невысокого мнения о лондонцах. Его одинаково сильно возмущали и самодовольные ученые педанты и «значительная часть черни», отличающаяся грубостью нравов.

Лондонская толпа, по словам Бруно, очень неприязненно относилась к чужеземцам (в отличие от высшего света). Малейшая уличная стычка — и тотчас несколько лондонцев вооружаются дубинками, чтобы проучить иностранца. На улице, того и гляди, получишь толчок или увесистые тумаки. Горожане выглядят закоренелыми грубиянами.

Тут, пожалуй, Бруно был не вполне справедлив. Показателен эпизод, рассказанный им. Однажды вечером, направляясь на званый обед, он вместе со спутниками нанял две лодки. Посудины были дряхлы, кормчие нерадивы. Вскоре пришлось высадиться на берег: лодочники не согласились плыть дальше своего причала. И что же? Пришлось не только расплатиться с ними, но и поблагодарить их. «Здесь нельзя поступать иначе, — поясняет Бруно, — чтобы не получить неприятности от подобных каналий».

А плохо ли, если простой лондонский люд отличался таким чувством собственного достоинства? Хотя порой их патриотизм переходил в чванство. Желая похвалить иностранца, искренне сокрушались: «Как жаль, что вы не англичанин!»

О культурном уровне средних лондонцев последней четверти XVI века вернее, пожалуй, судить не по критическим высказываниям Бруно, а, например, по пьесам Шекспира. Конечно, великий драматург не стремился стать «зеркалом своей эпохи». Зато он, что называется, работал на публику: сочинял пьесы, которые пользовались успехом у лондонских обывателей.

В наши дни эти пьесы считаются сложными по замыслам, образам, по насыщенности идеями. А ведь Шекспир писал не для избранных, а для обычной публики, своего времени. И если зрителям пьесы его приходились по душе, стало быть, культура зрителя была достаточно высока. Наиболее суровым и весомым критиком пьесы был в этих театрах партер, где зрители стояли (богатые сидели в креслах на балконах-амфитеатрах). Стоячие места приходилось занимать за час-два до начала представления. Выстоять с этих пор до конца пьесы было тяжело. Увлечь, взволновать публику партера было необходимо сразу.

Первый лондонский театр открылся в 1576 году. Во времена Бруно на правобережье Темзы, напротив собора св. Павла, возвышались две деревянные башни, которые проповедники называли греховными капищами, местами языческих празднеств. Это были театры.

Нападки церковников служили превосходной рекламой для театров. Чем пламенней клеймили священники бесстыдство и сатанинскую привлекательность театральных представлений, тем больше устремлялась на них публика. Мэр и «отцы» города возмущались подобными увлечениями. Дошло до того, что обе палаты парламента в 1585 году приняли закон, ограничивающий воскресные развлечения. Королева не утвердила его. Она любила посещать театры, игры и другие зрелища и даже узаконила игорные дома. Елизавета была просвещенной королевой, вполне отвечающей духу и нравам Возрождения.

Лондонцы много и охотно путешествовали по свету — главным образом, по торговым делам. У знатных англичан сохранялась мода на итальянские манеры в быту, итальянские приемы фехтования и верховой езды, итальянскую любовную лирику. Издавалось немало книг на итальянском языке (в частности, книги Ноланца), а также на французском, латинском и, конечно, английском. Печатных изданий было множество на самые разные темы: от текущих событий до философских и богословских трактатов. Много дешевых листков — за один пенс — с красивой картинкой и небольшой историей в стихах или прозе.

Большинство книжных лавочек располагалось во дворе собора св. Павла (того, что напротив «нечестивых» театров). Здесь на полках встречались книги из разных стран. Появившиеся среди них трактаты Бруно Ноланца выглядели как иноземный товар: лондонский типограф Джон Черлевуд поставил на обложках ложные места изданий: Париж, Венецию. Эти «престижные» центры книгопечатания могли привлечь покупателей. Не исключено, что издатель опасался, как бы в трактатах не оказалось крамольных мыслей, а потому решил обезопасить себя от возможных репрессий.

Сочинения Бруно пользовались у лондонцев определенным успехом: издатель охотно соглашался их печатать, а трактат «Пир на пепле» был вскоре переиздан.

Недолгое пребывание в Англии было, пожалуй, счастливейшей порой в жизни бродячего философа Бруно Ноланца. Здесь за два года он создал и опубликовал шесть великолепных книг. В них наиболее полно высказаны его сокровенные идеи о мире и человеке.

В Англии приобрел он немало врагов (благородное искусство пробуждать ненависть к себе людей лживых, озлобленных, невежественных!). Но именно здесь у него были добрые друзья и покровители, благодаря которым он мог плодотворно работать и безбедно жить.

А еще вдохновляла его любовь женщин. Он не смог умолчать об этом даже в солидном философском трактате:

«…Грациозные, милые, мягкие, нежные, молодые, прекрасные, деликатные, светловолосые, белолицые, краснощекие, с сочными губами, божественными глазами, эмалевой грудью и бриллиантовым сердцем, благодаря вам я столько мыслей порождаю в уме, столько страстей храню в душе, столько чувств черпаю в жизни, столько пламени изливаю из сердца. О, вы, музы Англии, говорю я: вдохновляйте, внушайте, согревайте, воспламеняйте, очищайте и растворяйте меня; дайте мне сок жизни и заставьте выступить не с маленькой, изящной, урезанной и краткой эпиграммой, но с обильным и широким потоком прозы долгой, текучей, большой и стойкой…»

Но как ни прекрасна любовь к женщинам, недостойно становиться ее рабом. Мужчина — мужество. Смелые дерзания. Устремленность в неведомое, поиски и открытия, борьба за справедливость. Мужчина прежде всего — рыцарь истины.

…Парис, как гласит легенда, из трех богинь прекраснейшей счел Афродиту, воплощение красоты.

Для Ноланца выбор был иной: превыше всех София, богиня мудрости.

Свобода поисков и сомнений

Особняком стоят три трактата Ноланца, изданные в 1584 году. Здесь в полную силу, без оглядки на цензуру он высказывает свои представления о мире, человеке, познании. И предисловия, и письма-посвящения у этих трактатов весьма примечательны. Автор обращается к «знаменитейшему и превосходнейшему синьору ди Мовиссьеро». В этих предисловиях слышится живой страстный голос Джордано. Возможно, некоторые его выражения могут нам показаться излишне выспренними, но учтем стиль эпохи.

«Ненавидимый глупцами, презираемый низшими людьми, хулимый неблагородными, презираемый плутами и преследуемый зверскими отродьями, я любим людьми мудрыми; ученые мной восхищаются, меня прославляют вельможи, уважает владыка и боги мне покровительствуют. Благодаря такому столь великому покровительству вами я был укрыт, накормлен, защищен, освобожден, помещен в безопасном месте, удержан в гавани, как спасенный вами от великой и гибельной бури. Вам посвящая этот якорь, эти снасти, эти разорванные паруса и товары, самые дорогие для меня и самые драгоценные для будущего мира… Они-то, покоясь в священном храме Славы, мощно сопротивляясь наглости невежества и прожорливости времени, вечно будут свидетельствовать о вашем победоносном покровительстве… Автор надеется, что его творения будут жить до тех пор, пока Земля будет поворачивать свою живительную поверхность к вечному зрелищу других сияющих звезд».

Во всех трех письмах-посвящениях Бруно сетует на то, что подвергается порицаниям, хулениям и гонениям: «…кто меня хватает, пожирает меня; и это не один или немногие, но многие и почти все».

Значит, он — против многих и почти всех?

Да, так было в действительности. Он выходил на неравный бой. Так поступают безумцы или герои.

Он даже не выказывал намека на возможность примирения с противниками, на какие-либо лицемерные уступки со своей стороны. И на словах и в образе мыслей он проявляет одну из важнейших особенностей великих мыслителей — искренность и жажду истины: «Когда я говорю или пишу, то спорю не из-за любви к победе самой по себе (ибо я считаю всякую репутацию и победу враждебными богу, презренными и лишенными вовсе чести, если в них нет истины), но из любви к истинной мудрости, и из стремления к истинному созерцанию я утомляюсь, страдаю и мучаюсь».

Эти слова Бруно неожиданно возродятся через полвека; их повторит в своем «Диалоге» Галилео Галилей. Сходство слов едва ли случайное (Галилей читал и чтил сочинения Бруно, хотя предпочитал не ссылаться на них). Во всяком случае, в этом сходстве усматривается подобие образа мысли и переживаний — Галилей восхваляет не столько знание, сколько неведомое, а главное, жажду познания. Он с усмешкой отзывается об умниках, которым всё на свете ясно и понятно. Он сочувствует тем, «кто, сознавая незнание того, чего не знают, и, следовательно, видя, что они не знают и малой частицы того, что может быть познано, изводят себя ночным бдением и размышлениями, и мучают себя наблюдением и опытом».

Если уж мы перекинулись от времени Бруно в будущее, то вспомним: через столетие после выхода в свет лондонских диалогов здесь же будет издано великое творение Ньютона «Математические начала натуральной философии», где прозвучит его знаменитый афоризм: «Гипотез я не измышляю». Сходную мысль высказывал и Бруно. Вновь тут, конечно, не заимствование, а единство философских взглядов. По своему мироощущению, методу познания Джордано Бруно был близок к Галилею и Ньютону, и всем ученым нового времени. Эта близость к мыслителям будущего роковым образом отдаляла его почти от всех современников.

Он был вестником грядущего. Значит, противоречил привычным взглядам своей эпохи. Ему постоянно противодействовали. Его лондонские диалоги исполнены полемики. В них слышатся отголоски споров с оксфордскими схоластами. Порой он теряет сдержанность и клеймит «бесчисленное множество дураков, безумцев, глупцов и невежд», «не могущих понять то, что понимает Ноланец». И делает заключение: «Фактически все слепые не стоят одного зрячего и все глупые не заменят одного умного».

Наивно полагать, будто этим автор старался превозносить свои личные достоинства. Нет, его возмущал метод доказательств, которым пользовались (и поныне пользуются) догматики: ссылки на авторитетные высказывания или на общепринятые мнения. Как будто есть кто-то на свете, кто никогда не ошибается, и слова его надо принимать как глас бога! Для схоластов таким авторитетом был Аристотель.

Бруно — яростный ниспровергатель кумиров, подвергающий сомнениям привычные мнения и предрассудки. Свои взгляды на верный метод познания Ноланец высказал в одном из диалогов так:

«Кто хочет правильно рассуждать, должен, как я сказал, уметь освободиться от привычки принимать все на веру, должен считать равно возможными противоречивые мнения и отказаться как от тех предубеждений, которые он впитал со дня рождения, так и от тех, которые он воспринял вследствие взаимного общения».

Беглый монах, «академик без академии», профессор без кафедры, мудрец без диплома! Чтобы опровергать авторитетные мнения, надо прежде всего самому иметь авторитет! Так думают многие читатели.

Бруно хорошо понимает это.

Стараясь придать вес собственным высказываниям, он словами действующих лиц своих диалогов расхваливает ноланскую философию. Самореклама? Отчасти. Только надо помнить: он вел борьбу против многих, против признанных, против известных. Ему требовалось пробудить в читающем доверие к себе, к своим идеям.

Скромность — достоинство тех, у кого нет других достоинств. Талантливый человек обязан уважать свое творчество. Впрочем, в те далекие времена вряд ли кто-либо этого не понимал. Самооценки в ту пору бывали очень высокие. К примеру, так характеризует свои способности тридцатилетний итальянец в письме знатному синьору:

«Владею способами постройки очень легких и красивых мостов, которые можно безо всякого труда переносить», а также способами «отводить воду из рвов и разрушать укрепления при осаде крепости, сооружения особых повозок для военных действий», «словом, применительно к разным обстоятельствам буду я проектировать самые различные, бесчисленные средства нападения… Во времена мира считаю себя способным никому не уступить как зодчий в проектировании зданий, общественных и частных, и в проведении воды из одного места в другое. Также буду я исполнять скульптуры из мрамора, бронзы и глины. Сходно и в живописи — все, что можно, чтобы поравняться со всяким другим, кто б он ни был».

Вот как похваляется молодой человек своими фантастическими талантами — механика, инженера, строителя, архитектора, художника. Да еще добавляет, что в мастерстве не уступит никому другому, «кто б он ни был». Можно б усмехнуться в ответ на такие признания, если бы не одно обстоятельство: автор их — Леонардо да Винчи.

Таковы были титаны Возрождения. Бруно был из их числа. Как частное лицо, гражданин, он не добивался для себя особых привилегий, признавал «сильных мира сего» и мог обращаться к ним в самых смиренных выражениях. Но все, что касалось творчества, чести, веры в добро, — было для него свято и чтилось превыше всего на свете.

В диалоге «Пир на пепле» Бруно пишет:

«Дела обычные и легкие — для толпы и обыкновенных людей; люди же редкостные, героические и божественные идут на трудности, чтобы необходимость вынуждена была уступить им пальму первенства… Не только тот получает славу, кто побеждает, но также и тот, кто не умирает трусом и подлецом: он бросает упрек в своей гибели судьбе и показывает миру, что он не по своей вине, а вследствие несправедливости судьбы пришел к такому концу».

Бруно постоянно помнит, что идет наперекор общепринятому направлению мысли, опровергает основы мировоззрения привычного и глубоко укоренившегося в сознании людей. Чувствует, что судьба вряд ли будет к нему благосклонна. И все же истина для него превыше всех благ на свете.

Говорят, вдохновенный и неграмотный создатель Корана — Магомет признавался, что более всего на свете любил женщин и ароматы, но подлинное наслаждение находил в молитве.

Для Бруно высшее наслаждение было в познании.

Чем привлекало его знание? Чтобы понять это, надо войти в мир его идей.

Мир его идей

Издавна положение человека в мире понималось двояко. Возвышенная суть мастера, наделенного разумом, свободой, умением создавать прекрасное и мудрое — с одной стороны. Жалкая игрушка в руках всемогущего творца — с другой.

Так все-таки кто же есть человек: великий творец или жалкая марионетка?

Верующие обычно сопоставляли недолгую жизнь человека и его крохотные силенки с вечным и всесильным божеством, признавая ничтожность людей. Для атеистов человек — личность, не имеющая над собой никакой сверхъестественной силы.

Но иной раз и религиозные фанатики превозносили величие человеческого духа. Так, Савонарола за сто лет до Бруно утверждал: «Наша свобода не может быть фатально управляема посторонней силой, будут ли то звезды, или страсти, или даже сам Бог». Вот ведь как: даже всевышний не управляет человеком, как игрушкой! А ведь просвещенные астрологи считали, что судьба человека предопределена положением звезд — вполне материальными причинами. Позже некоторые философы уподобляли человека машине, действующей по закону механики мироздания.

Как же Джордано Бруно соотносил человека и природу?

Вселенную он представлял вечной и бесконечной, считая Землю одной из бесчисленного множества звезд (в ту пору звездами называли и планеты и лучистые светила). Земля в системе Бруно находилась среди других сходных небесных тел; допускается, что они тоже населены разумными существами. Скоротечная жизнь одного человека, по представлениям Бруно, теряется в бесконечности пространства и времени как ничтожная малость.

Можно ли из этого заключить, что ноланская философия унизила человеческое достоинство?

Нет, нельзя. Схоластики и теологи на словах ставили человека в центр мироздания. На деле придавливали его к земле, запрещая свободно исследовать природу, мысленно проникать в глубины бытия, выискивать правду о себе и окружающем мире. Они заточали пытливый разум человека в глухие темницы церковных догм и философских авторитетов.

«Ноланец же, чтобы достигнуть результатов совершенно противоположных, освободил человеческий дух и познание, которые были заключены в теснейшей тюрьме… при этом крылья у человеческого духа были обрезаны, чтобы не мог он взлететь…» — так пишет Бруно. И он прав. Прежде всего с научной точки зрения. Он раскрывал величие Вселенной, открывал новые миры. Оставаясь жителем небольшой планеты, человек мыслью своей способен выйти в космические дали.

Ему открылась Истина — он верит в нее, он пытается рассказать о прекрасном и величественном мире, в который проник своим мысленным взором. Но его не понимают.

Исходный постулат ноланской философии — свобода поисков и сомнений.

Он допускает возможность других мнений, не менее верных, чем его собственное. Правда, как мир, одна. Однако выглядит она по-разному, в зависимости от точек зрения и методов познания.

Бруно не устает повторять, что нет и не может быть философской системы, имеющей право на полное обладание Истиной:

«Лишь честолюбию и уму самонадеянному, пустому и завистливому свойственно желание убедить других, что имеется один лишь путь исследования и познания природы, и лишь глупец и человек без размышления может убедить в этом себя самого».

Только одного не признает ноланская философия — схоластики, догматизма, незыблемости авторитетов.

Возмущаясь узколобыми толкователями учения Аристотеля, Бруно соглашается с отдельными высказываниями великого философа, охотно и широко цитируя многих других мыслителей античности.

Он утверждает всеми доступными средствами свободу философской мысли.

Он откровенно писал: «Кто хочет правильно рассуждать, должен… уметь освободиться от привычки принимать все на веру, должен считать равно возможными противоречивые мнения». А кто по выгоде или недомыслию привык придерживаться господствующих мнений, равнодушно воспримет слова Ноланца: «Мнение более общее не есть более истинное!»

В трактатах-диалогах 1584 года Бруно утверждает научный метод изучения природы наблюдениями, опытами с последующими логическими рассуждениями и обобщениями. Научные знания, по его мнению, несовместимы с ограничениями свободы мысли.

В этом отношении он не был оригинален. В позднем средневековье о принципах и достоинствах «экспериментального метода» писали канцлер Оксфордского университета и епископ Линкольна Роберт Гроссетест (Большеголовый) и его последователь, а возможно, и ученик Роджер Бэкон. Очень четко Роджер Бэкон разделил три способа познания: вера в авторитет и откровение (религиозный), рассуждение (философский), опыт (научный). Авторитет может вызывать сомнения, если не опирается на рассуждения, а они убедительны в том случае, когда не противоречат опыту. «Опытная наука — владычица умозрительных наук».

Бруно не только утверждает научный метод, указывая верное направление исследований природы. Он сам идет по этому пути. Он думает о звездных мирах, строении материи, времени и пространстве.

Иногда высказывают мнение, будто он был последователем Коперника, доказывал верность его системы мира и за это подвергся репрессиям. Это не совсем так. Действительно, Бруно очень высоко ценил достижения Коперника: «У него было серьезное, разработанное, живое и зрелое дарование… Ему мы обязаны освобождением от некоторых ложных предположений вульгарной философии, если не сказать от слепоты. Однако он недалеко от нее ушел… зная математику больше, чем природу…»

Последнее высказывание может озадачить. Но вспомним: Коперник в центр мироздания поместил Солнце (Гелиос). Это была гелиоцентрическая система. Пока речь идет о Солнце и его спутниках, такая система вполне резонна и значительно проще описывает движения планет, чем в случае Птолемеевской геоцентрической системы. Однако Солнце все-таки не покоится в центре Вселенной, а находится среди множества иных звезд на окраине одной из очень многих галактик. Как модель мироздания система Коперника совершенно не годится.

Можно лишь удивляться, насколько точно ощущал Бруно строение мироздания — без помощи приборов и сложных расчетов. Как будто в ответ на его искреннее беззаветное стремление к Истине природа открывала ему свои потаенные законы.

Провидений у него оказалось необычайно много. Возможно, так было потому, что он исходил из верных предпосылок.

В основе его представлений о мире — учение о Едином. «Вселенная едина, бесконечна, неподвижна»; с Единым сливаются минимум и максимум, бог и природа, мгновения и вечность. Направляя свою мысль от общего к частному, он приходит к удивительным философским прозрениям.

Бруно формулирует закон сохранения вещества: «Никакая вещь не уничтожается и не теряет бытия, но лишь случайную внешнюю и материальную форму».

Он поддерживает и развивает гипотезу атомистического строения материи. Провозглашает: «Непрерывное состоит из неделимых» (то есть атомов, или, как мы теперь знаем, из квантов, наименьших порций энергии).

Бруно высказывает идею относительности времени. (Позже Ньютон надолго утвердит наряду с относительным абсолютное время, которое в нашем веке упразднено в рамках теории относительности Эйнштейна.) Ноланская философия была созвучна современной физике еще и в том, что утверждала единство пространства — времени, а также относительность массы тел.

Впрочем, единство пространства — времени люди предполагали издавна. Только успехи философии и идея Ньютона об абсолютном, ни от чего не зависящем течении времени разорвали — умозрительно — это единство. А вот мысль об относительности массы была достаточно оригинальна: «Знайте же, что ни Земля, ни какое-нибудь другое тело не является ни легким, ни тяжелым в абсолютном значении». Правда, это утверждение вряд ли можно признать предпосылкой общей теории относительности Эйнштейна; скорее всего здесь идет речь о состоянии «невесомости» при свободном падении, вне сил притяжения.

Одно из замечательных научных прозрений Бруно: представления о круговороте материи, атомов. «Мы непрерывно меняемся, — писал он, — и это влечет за собою то, что к нам постоянно притекают новые атомы и что из нас истекают принятые уже ранее». Подобный обмен веществ, круговорот атомов он предполагает и для живых организмов, и для небесных тел, подчеркивая всеобщность закона сохранения: «атомы притекают к ним в таком же количестве, в каком они из них вытекают». Развивая эти идеи, он высказывает мысль об «организациях целого», гармоничного единства земной природы и космоса.

Рассуждая о сущности жизни, Бруно изъясняется подчас туманно. Он называет Землю и другие планеты живыми. В этом можно усмотреть отголоски средневековых воззрений. Есть в этом сравнении и предворение грядущих успехов наук. Ведь он специально оговаривается, что не имеет в виду полное подобие небесных тел с животными. На Земле, скажем, обмен веществ проистекает своеобразно: у Земли нет сердца, мозга. Иными словами, он утверждает, что и неорганические тела могут быть сложно и гармонично организованы, подобно живым существам.

Идею круговоротов атомов на Земле через два века после Бруно возродил Ж. Кювье. В нашем веке ее научно разработал В. И. Вернадский. Она стала исходным рубежом его учения о биосфере.

Превосходно выразил Бруно мысль о единстве человека (и любого организма) с его окружением: «…недрами, внутренностями Земли одни вещества принимаются, другие выносятся… И наши вещества входят и выходят, проходят и возвращаются, и нет в нас вещества, которое не стало бы нам чуждым, и нет чуждого для нас вещества, которое не сделалось бы нашим».

В своих «Диалогах» Бруно высказал и некоторые очень сомнительные, а то и ошибочные утверждения. Нет смысла на них останавливаться. Джордано оставался сыном своего века, и ему не были чужды некоторые предрассудки и заблуждения. Это совершенно естественно. Зато поражает исключительная плодотворность многих его идей. Именно этой плодотворностью, живительной силой научного предвидения наилучшим образом подтверждается верность исходных философских посылок Ноланца.

Он признавал вечной материю, становясь на позиции материализма: «И нет вещества, которому по природе подобает быть вечным, за исключением субстанции, которая есть материя, но и ей тем не менее подобает быть в вечном изменении». Он отождествлял природу с богом.

В обожествлении природы — пантеизме — у Бруно оказался великий единомышленник в XVIII веке — поэт, философ, натуралист Иоганн Вольфганг Гете. Соединяя стремление познать природу с поэтическим воображением, оба эти мыслителя подчас постигали то, что было скрыто от профессиональных ученых.

Было бы не совсем верно приписывать философские достижения Ноланца исключительно его одухотворенности, поэтическому воображению, близости к природе. Не забудем: он с юности отличался великолепной памятью, любознательностью и трудолюбием. Он штудировал огромное количество сочинений древних авторов и современников; обладал обширными познаниями в разных областях науки, философии; знал также богословие, художественную литературу, поэзию.

Бруно с одинаковой жадностью впитывал, осваивал сочинения и философа-идеалиста Платона, и ученого-мистика Луллия, и великих материалистов Древней Греции. В его творчестве отразились многие идеи различных мыслителей прошлого. Однако в своем стремлении к истине опирался он прежде всего на научный метод; порядок мироздания искал не в мудром замысле всемогущего творца, но в круговоротах бесконечной и вечной материи, движении гигантских небесных тел и мельчайших атомов. Бога он растворил в природе, а Христа считал человеком. Нет, не случайно церковники, догматики-богословы видели в нем лютого врага.

Образ мира

Никогда не было, пожалуй, недостатка в мудрых идеях, не говоря уж о глупых или неопределенных. Можно сказать, логическая машина Луллия работала всегда. Обнаружить в хаосе мнений именно дельные, разумные мысли очень непросто.

Надо обладать незаурядным умом, чтоб находить жемчужные зерна мудрости среди гор мусора и хлама. Еще труднее составить из этих разрозненных зерен гармоническое целое. Сборник «мудрых мыслей» невозможно переделать в философский трактат. Чтобы получилось величественное строение, завершенное учение, требуется творец, так же как для создания прекрасной статуи или картины. Таким творцом был Джордано Бруно. Он создал в своем воображении образ Вселенной. И образ этот был величествен и преисполнен гармонии.

«Итак, Вселенная едина, бесконечна, неподвижна. Едина, говорю я, абсолютная возможность, едина действенность, едина форма и душа, едина материя или тело, едина вещь, едино сущее, едино величайшее и наилучшее. Она [Вселенная] никоим образом не может быть охвачена и поэтому неисчислима и беспредельна, а тем самым бесконечна и безгранична и, следовательно, неподвижна. Она не движется в пространстве, ибо ничего не имеет вне себя, куда бы могла переместиться, ввиду того, что она является всем. Она не рождается… Она не уничтожается… Она в своем бытии заключает все противоположности в единстве и согласии…»

Мирозданию Ноланца нет необходимости в боге-творце или боге-владыке. Духовное и материальное сливаются в пределах Единого, где объединяются конечное и бесконечное, малое и величайшее: «…все вещи находятся во вселенной и вселенная — во всех вещах; мы — в ней, она — в нас».

Иногда в сочинениях Бруно встречаются странные высказывания. Толковать их можно различно: мысль автора невозможно восстановить достоверно. Но есть основание полагать, что речь идет о взглядах на мир, которые и ныне выглядят интересными, оригинальными. Так, в диалоге «О бесконечности, вселенной и мирах» он пишет:

«Подобно тому, как в этом равном по величине миру пространстве, которое называется платониками материей, существует этот мир, так и другой мир может быть в другом пространстве и в бесчисленных других пространствах, равных этому и находящихся по ту сторону его».

Что это? Утверждение возможности существования пространства более трех измерений? Предвосхищение открытия вакуума, особого физического состояния, находящегося как бы «по ту сторону» привычного нам пространства и в то же время включенного в единое мироздание? Или речь идет о мирах воображаемых, которые принципиально отличны от реальной материи?

У Бруно речь вряд ли шла о многомерных пространствах или о вакууме в понимании современных ученых. И все-таки ему подчас были доступны удивительные прозрения.

Поражает поистине моцартовская легкость сотворения прекрасного, которой был наделен Джордано. Он обладал способностью ощущать гармонию мироздания.

Чем объяснить это? Врожденными качествами? Люди, как известно, не рождаются с одинаковыми способностями. Все живое отличается индивидуальностью, а человек в особенности. Кому-то суждено быть незаурядным музыкантом, кому-то — выдающимся мыслителем…

В случае с музыкальной одаренностью так действительно бывает. А вот великими мыслителями не рождаются. Тут слишком многое зависит от того, насколько истово, самозабвенно отдается человек познанию природы. Как показывает история, великие мыслители были, как правило, добрыми. А к своим открытиям они шли различными путями. Кстати, на этот счет есть высказывание Бруно: «Ничего не мешает раскрывать тайны природы тому, кто начинает от экспериментального основания… как и тому, кто начинает от рациональной теории». То есть можно вести исследования от частного к общему, а можно от общего к частному.

Высказываются идругие мнения, однако мысль Бруно и в наши дни выглядит вполне правдоподобной.

Обилие глубоких идей не мешало Бруно сочинять философские диалоги как литературные произведения. Конечно, действующие лица остаются в значительной степени условными, аллегорическими фигурами. Таковы «издержки жанра». Однако в их речах порой проявляются живые характеры, а речь их звучит непринужденно. Автор с уважением относится к читателю, старается поучать и обучать его ненавязчиво, развлекая.

Вот слова нетерпеливого Фрулла: «Если я не выскажусь, то, несомненно, взорвусь и лопну!»

Или витиеватое выражение Пруденция (Благоразумного): «Я низкого мнения о вашем мнении и нисколько не уважаю вашего уважения».

Говоря о том, что занятие философией унижено и опозорено бездарными, жадными, чванливыми и нечестными специалистами, один из персонажей заявляет: «Для народа слово философ значит обманщик, бездельник, педант, жулик, шут, шарлатан, годный для того, чтобы служить для веселого времяпровождения и для пугания птиц в поле».

В другом диалоге два персонажа изъясняются так. Один глубокомысленно ссылается на мнение праведников проповедников о существовании на свете семидесяти двух языков. На это следует не менее глубокомысленное уточнение: «С половиною…»

Острое меткое слово было для Бруно грозным оружием в философских поединках.

Его многосторонняя одаренность, умение парировать встречные удары и мгновенно наносить острые выпады — все его личные качества оборачивались нередко во вред ему. Искренность, так необходимая для познания природы, порой делала его беззащитным перед ловкими лжецами и клеветниками, перед инквизиторами. Впрочем, незаурядная личность слишком часто «не вписывается» в среду обывателей. Об этом в прошлом веке хорошо сказал Ш. Бодлер в стихотворении «Альбатрос»:

Поэт — как альбатрос: отважно, без усилья,
Пока он в небесах, витает в бурной мгле,
Но исполинские, невидимые крылья
В толпе ему ходить мешают по земле.
Заканчивая диалог «О бесконечности, вселенной и мирах», Бруно как бы обращается к самому себе, представленному в образе Филотея:

«Будь настойчив, мой Филотей, будь настойчив, не теряй мужества, не отступай, если даже огромный и важный сенат глупого невежества при помощи многих козней и ухищрений будет тебе угрожать и попытается разрушить твое божественное предприятие и высокий труд… Все, которые не до конца испорчены, будут иметь о тебе благоприятное мнение, ибо в конце концов каждый бывает научен внутренним учителем души… И так как в душах у всех имеется извечная природная нравственность, которая заседает в высоком трибунале разума и судит о добре и о зле, о свете и о тьме, то из собственных мыслей каждого восстанут в пользу твоего дела вернейшие и неподкупные свидетели и защитники».

Он думает, что познать Истину помогает «природная нравственность», совесть, а вовсе не хорошее обучение или умение логично размышлять. Это может показаться странным.

В обиходе нередко говорят: он человек умный, но подлец. Для Бруно такая характеристика показалась бы абсурдной. (Между прочим, из огромного количества признанных крупных мыслителей, талантливых творцов вряд ли можно отыскать даже немногих нравственно низких людей.)

Возможно, Бруно связывал ум с обширными знаниями, а главное, с умением понимать окружающий мир. Иначе говоря, он признавал ум теоретический, но презирал ум практический, направленный к низменным целям.

Кстати, в самом конце того же диалога высказана мысль: «Особенностью живого ума является то, что ему нужно лишь немного — увидеть и услышать, для того чтобы он мог потом долго размышлять и многое понять».

И снова хочется выяснить: откуда же берется такая чудесная особенность «живого ума»? Только лишь от знаний? Вряд ли. Ноланец обычно вел диспуты с людьми не менее его знающими. Недаром сказано: многознание не научает уму. И в языке четко отделяется знающий, памятливый, эрудированный, образованный и — умный. Тут, ясное дело, не обязательно противопоставление, но ясно также, что это и не одно и то же, вот что существенно. Сократ на этот счет высказался примерно так: мне, мол, подсказывает ход мысли мой добрый гений (демон). Не на ушко, конечно, подсказывает, а из глубин разума. В наши дни такое объяснение покажется не более убедительным, чем ссылка на врожденный ум.

Не странно ли: люди умели с древних времен вычислять календарные даты и затмения солнца, догадываться о существовании атомов и круговоротов материи, обнаруживать месторождения полезных ископаемых, выводить продуктивные сорта растений и породы животных… Многое, очень многое верно понимали и делали люди, не имевшие вовсе никаких научных знаний, представляющие окружающий мир населенным фантастическими духами. Безвестные гении научились владеть огнем, выделывать каменные орудия и глиняную посуду, понимали потаенную жизнь природы без помощи математики и других наук. Почему?

Ответ возможен такой. Органы чувств и мозг человека устроены так, что воспринимают и воссоздают окружающую природу. Звезды и солнце, небо и ветер, деревья и звери — все на свете отражается в сознании человека. Мир человеческой мысли живет не сам по себе, а в соответствии с окружающим миром природы. И не удивительно: именно эта окружающая природа создала человека и его мозг. Законы мироздания присутствуют в наших мыслях. Однако необычайно трудно уловить их, понять, осознать.

Но мы видим, что Бруно был убежден: познание природы, научные искания лишь тогда плодотворны, когда ориентированы на высокие нравственные идеалы.

Более поздние ученые постараются отделить науку от нравственности, очистить научный метод познания от «посторонних примесей», прежде всего от религиозных догм и предрассудков. Ведь нравственность, заповеди праведной жизни были издавна признаны божественными, данными свыше. Подчинить научные поиски этим религиозным заповедям означало признать главенство религии над наукой.

В ноланской философии, как мы знаем, признавалось главенство факта и логики, а Не церковных догм. В то же время высшим авторитетом провозглашалась совесть, нравственное начало в человеке. Чтобы эти два положения не противоречили одно другому, следовало сделать решительный, если не сказать отчаянный, шаг: отделить этику — толкование нравственных законов — от теологии — толкования религиозных текстов, обрядов.

Трудно сказать, ставил ли Бруно перед собой эту задачу определенно. Во всяком случае, она возникала перед ним. И это было неизбежно. К этому вела логика его рассуждений. А потому в счастливый и необычайно плодотворный лондонский период своей жизни Джордано и издал три естественнонаучных трактата: «Пир на пепле», «О причине, начале и едином», «О бесконечном, вселенной и мирах». Они были посвящены главным образом внешнему для человека миру — мирозданию, устройству космоса.

Три других трактата — «Изгнание торжествующего зверя», «Тайна Пегаса», «О героическом энтузиазме» — о внутреннем духовном мире человека, микрокосме. В них высказывались и утверждались отношения философа к «вечным вопросам» бытия: свободы воли и познания, любви и смерти, счастья, цели и смысла существования.

Смысл жизни

Как бы в предвидении грядущих скитаний и мученической смерти, Ноланец к 1586 году подводит итог своей тридцатисемилетней жизни. Ему суждено прожить еще пятнадцать лет, из них восемь — в тюрьмах инквизиции. Он успеет еще до этого написать немало сочинений. Но все-таки работы лондонского цикла останутся вершиной его творчества.

Книги его пользовались спросом. «Пир на пепле» был даже переиздан. Примечательная деталь. Во втором издании сделана небольшая авторская правка. В частности, из перечня мест, где собираются бедный люд и зеваки, вычеркнута римская площадь Кампо ди Фиоре. В те годы здесь стали устраивать торжественные сожжения еретиков — аутодафэ. (Этой трагической чести суждено удостоиться и Ноланцу.) Что это — предчувствие? Совпадение, пожалуй. Но уж совершенно сознательно и не случайно сделал Бруно другой шаг, приблизивший его к костру на Площади Цветов. Он написал диалог, высказав свое мнение о религии, монашестве, папизме.

В сочинении «Тайна Пегаса» (дословно «Каббала Пегаса») высокие идеалы утверждаются от противного, критикой низменных целей, чувств, поступков. Это — едкая сатира на ученых-педантов, на религиозный догматизм и «святую ослиность». Но думается, помимо этой задачи автор ставил перед собой и другую, более общую: обнажить и высмеять жизненную позицию «длинноухих» — людей, чутко улавливающих изменения политических веяний и философской моды, убежденных твердо лишь в том, что не следует иметь твердых убеждений, тупо и самодовольно твердящих зазубренные догматы, высказывания признанных авторитетов.

«Итак, старайтесь, старайтесь сделаться ослами вы, которые еще являетесь людьми! А вы, ставшие уже ослами, учитесь, заботьтесь, приспосабливайтесь действовать все лучше и лучше, чтобы достигнуть тех пределов, тех достоинств, которые приобретаются не знанием и делами, сколько угодно великими, но верою…»

Тут обличаются прежде всего церковники, однако не только они. В другом месте Бруно вопрошает: «Сколь многие из вас извлекают пользу от академии ослов, становятся докторами, загнивают и умирают в академии ослов? Сколь многие получают привилегии, повышения, возвеличения, канонизации, прославления и обожествления в академии ослов?.. Скажите, при помощи скольких и каких способностей и заслуг входят через дверь ослиности? Скажите, скольким ученым было запрещено преподавание, сколько их было исключено, выброшено и подвергнуто поношению за то, что они не обладают ослиной способностью и не причастны к ослиному совершенству?»

Завершается произведение величественным торжеством всеобщей ослиности. Сам Меркурий спускается с небес и назначает осла «главным академиком и догматиком».

Сатиры на церковников, на папизм были поистине знамением XVI века, времени Реформации. Однако Бруно не ограничивался критикой «отдельных недостатков» служителей церкви. Он отвергал религиозный метод, очень удобный для людей «нищих духом», ничтожных, безнравственных.

К чему призывает Ноланец? К социальной революции? Решительному коренному и скорейшему преобразованию общества? Нет, он не возлагает надежд на быструю переделку государственной структуры. (Он даже склонен идеализировать монархию.) И не только потому, что не видит соответствующих общественных сил. По его убеждению, высказанному в трактате «Изгнание торжествующего зверя», начинать надо с другого.

«Если мы хотим преобразовать общество, мы сначала должны изменить себя самих», — пишет он.

Человек должен прежде всего побеждать торжествующего зверя в себе самом, и тогда «душа очищается от грехов, начинает украшаться добродетелями и из любви к красоте, которая обнаруживается в природной доброте и справедливости, и из жажды наслаждения вкушаемого от плодов красоты, и из ненависти и отвращения к враждебным красоте — безобразию и унынию». Он понимает, что путь этот усеян не цветами, а шипами. Однако смириться с несправедливостью, ложью — значит подавить в себе высшее, человеческое и божественное. Остается одно: выйти на бой со всемирным злом даже без надежды на прижизненную победу. «Смелее! Смелее! Ибо видим, как за свою великую любовь к миру он — гражданин и слуга мира, сын Отца-Солнца и Земли-Матери — должен выносить от мира ненависть, проклятия, преследование и изгнание. Но в ожидании своей смерти, своего перевоплощения, своего изменения да не будет праздным и нерадивым в мире!»

Каковы же духовные опоры, на которых покоится эта вера? Чем определяется необходимость благородных поступков? Какая сила влечет автора к поискам Истины и борьбе за свои идеалы — борьбе рискованной, неравной, не сулящей наград?

О них Бруно решил написать в трактате, который намеревался назвать «Песнь песней». Однако первоначальный замысел пришлось изменить. Не следовало излишне дразнить фарисеев. Речь шла не о толкованиях библейской «Песни Песней». Напротив, великолепный гимн плотской любви (именно так, в отличие от церковников, толковал Бруно Песнь царя Соломона) не вызывает у автора трактата восторга. Он намерен воспеть «не вульгарные страсти, но героическую любовь». Так появилось новое и окончательное заглавие труда: «О героическом энтузиазме». По мнению Бруно, плотская любовь слишком часто превращает человека в животное. Не отвергая ее, он воспевает чувства, преображающие человека в бога.

Это произведение Бруно сложно по форме. Поэзия в нем соседствует с прозой, и не в виде вставок, как в других его сочинениях, а органично развивая, продолжая, дополняя прозаический текст. Оригинальны поэтические монологи-сонеты девяти аллегорических персонажей — сначала слепых, а затем прозревших.

Одна из главных идей произведения: «Божественное в нас находится благодаря силе преобразованного ума и воли»; возвышенная любовь пробуждает лучшее в человеке, «освещает, проясняет, раскрывает интеллект»; невозможно остановить движение свободной мысли, постоянно стремящейся за горизонт современного познания, к непознанному. Для тех, кто одухотворен любовью к Истине, «смерть в одном столетии дарует жизнь во всех веках грядущих!».

Учтем: Бруно не верил в личную жизнь после смерти, в бессмертие души. Он не ожидал посмертного воздаяния за мученическую смерть (именно поэтому его решимость умереть поражала современников). Он постиг разумом и ощущал всей душой свое единство с бесконечным мирозданием, свою причастность ко всему, что пережило и переживает человечество. Мысленно он преодолел пределы времени, отпущенные для личного существования, не сомневаясь в грядущем триумфе своих идей, испытывая высочайшую радость от сознания этого триумфа. Он верил в бессмертие разума и ощущал себя частью этой бессмертной субстанции.

По мнению известного советского философа А. X. Горфункеля, героический энтузиазм Джордано Бруно — это одновременно и высшая ступень познания природы, и высшая ступень человеческого совершенства… Божественность человека в философии Бруно следует понимать двояко. Он божествен, ибо божественна создавшая его природа, частью которой он является. В то же время божественным делает его порыв к знанию и высшему деянию, человек обожествляется в героическом восторге слияния с обожествленной природой. «Этика героического энтузиазма, столь неразрывно слитая с личностью и подвигом мыслителя, оказала влияние на выработку свободных от религий учений о нравственности».

Учение Бруно о добре и зле, о нравственных идеалах не было избавлено от религиозной основы. Не из-за ссылок на бога (хотя и олицетворенного, воплощенного в природе). Он в своих рассуждениях отчасти опирался на религиозный метод. Он именно верил в единство мира, героический энтузиазм, высшую радость познания. Он это пережил и осмыслил на собственном опыте. Но как доказать другим, что эти принципы жизни верны и прекрасны? И возможно ли тут доказательство? Даже если оно возможно, люди вольны поступать как им заблагорассудится. Как повлиять на их поступки?

Для науки главное — добыть и сопоставить факты, сделать на их основе верные умозаключения, доказать их правильность. Для нравственности тоже имеют значение факты, рассуждения и доказательства. Но более, пожалуй, в смысле литературном, чем в научном. Нравственность — в поступках. Тут важно побудить человека к одним действиям и отстранить от других.

Наука организует мысли человека, нравственность — поведение. Еще Будда вполне логично доказал, что, отвечая злом на зло, мы увеличиваем количество зла в мире. Это, можно сказать, простейшая и верная формула, сводимая в арифметическую истину: 1 + 1 > 1. Однако признание этой истины верующими буддистами или христианами вряд ли существенно уменьшило количество злодеяний в мире. Поступками людей управляют чувства, страсти, иллюзии в большей степени, чем доводы рассудка.

По этой причине нравственные законы (заповеди), чтобы направлять поступки человека, должны воздействовать на его эмоции, воображение. Этого можно достичь художественными образами, ярким стилем, главное — собственным примером. Не случайно в истории религии наивысшими почестями удостоены «учителя жизни», не только изрекающие высокие нравственные идеалы, но и воплотившие их своими жизнями. На эти идеалы должны ориентироваться верующие.

В трактатах «Героический энтузиазм» и «Изгнание торжествующего зверя» Бруно нередко переходит на тон проповеди. Он учит не только правильно мыслить, но и праведно жить. Праведно — значит правдой, по самым высоким нормам добра, справедливости.

«Но не все могут достигнуть того, чего могут достигнуть один-два человека!» — возражают ему.

«Достаточно, чтобы стремились все; достаточно, чтобы всякий делал это в меру своих возможностей. Героический дух довольствуется скорее достойным падением или честной неудачей в том высоком предприятии, в котором выражается благородство его души, чем успехом и совершенством в делах менее благородных и низких» — так отвечает Ноланец.

Для него превыше всего — правда. Ведь все действительное, сущее, доброе — все это истинно. И когда свойства окружающего мира раскрываются в человеке, он образует одно гармоническое Целое с мирозданием. В ноланской философии есть слияние человека и природы в Единстве, и это Единство осуществляют Истина и Любовь.

Для Бруно, растворяющего верховное божество в природе, человек изначально приобщен к Истине, являясь олицетворением и самосознанием окружающего мира. Но в таком случае надо бы признать Истиной и ложь, заблуждения, предрассудки, зло, любые проявления человека. Ведь и они естественны!

Чем же объяснял Бруно зло, присутствующее в чувствах, мыслях и поступках людей? Ведь человек и природа образуют гармоническое целое, если духовный и материальный мир объемлет всеобщее Единое.

«Боги одарили человека умом и руками, — писал Бруно, — сотворив его по своему подобию и одарив способностями свыше всех животных; способности эти состоят не только в том, чтобы действовать сообразно природе и ее порядкам, но, кроме того, вне законов природы, то есть образовывать… иную природу, иное направление, иные порядки своим умом, той самой свободой, без которой нечего было бы и говорить о подобии, и тем самым сохранять себя земными богами».

Но здесь есть противоречие. Вроде бы человека создавала окружающая природа по своему подобию, и в то же время он получил возможность действовать вопреки законам природы. Как же так?

Вспомним слова мятежного Савонаролы о свободе воли человека, над которой не дано властвовать даже богу. Иначе говоря, творение может в чем-то выходить из-под влияния творца. В истории литературы, искусства это явление известно давно. Великие мастера умели создавать такие произведения, глубинную суть которых открывали для себя все новые и новые поколения людей. Или пример с современными кибернетическими машинами — ЭВМ. В некоторых случаях они способны делать то, что не под силу их создателям. И не только в вычислительных операциях. Они, например, могут обыгрывать в шахматы тех, кто составил для них программу шахматной игры. Следовательно, творение действительно в чем-то может превосходить возможности творца. Таковы великие создания человеческого гения.

А сам человек — великое творение земной природы и космических сил, сын Отца-Солнца и Матери-Земли, как точно заметил Бруно. Человек одарен сознанием и свободой воли, а также способностями к различной деятельности (вспомним: Бруно особо отмечал руку, предоставляющую возможность трудиться). Благодаря этому он выходит из повиновения некоторым из тех законов природы, которым подчинены все другие твари. Овладев огнем, человек смог уничтожать лесные массивы на огромных территориях, с помощью кораблей — пересекать моря и океаны; позже — опускаться на морское дно, с помощью воздушных шаров и самолетов — летать, а в ракетах — выйти в космическое пространство…

Законы природы этим не поколеблены. Как существо разумное, деятельное, творящее человек способен преодолевать некоторые ограничения своей биологической природы. Это он делает посредством техники. А наука позволяет ему преодолевать ограничения сознания, естественные для землян.

Личный опыт нам бесспорно доказывает, что недвижима Земля, а движутся по небу Солнце и Луна, вращается весь небосвод с надежно прикрепленными к нему звездами (присмотревшись, можно уточнить, что немногие звезды — планеты — имеют свои орбиты). Таково естественное ограничение сознания.

Когда человек предположил, что Солнце недвижно, а движется его планета — Земля и, более того, постиг существование великого множества иных звездных систем и, может быть, иных обитаемых миров, он превзошел те возможности, которые предопределила для него «божественная», творящая природа. Он поистине бросил вызов богам. Стал повелителем планеты, властно пересматривающим окружающую среду (хотя нередко с ущербом для нее и для себя). Говоря словами Бруно, человек стал земным богом. И в этом не только величие человека, но и причина его разлада с природой…

Со второй половины нашего века и в наши дни о бедствиях земной природы, вызванных деятельностью человека, пишут очень много. Но замечать нечто неблагополучное, вредное или опасное — еще полдела. Самое главное и трудное — исправить недостатки. А для этого надо выяснить, что предпринять. Ныне мы надеемся на более совершенную технику, научные рекомендации. Рассчитываем более разумно, гармонично организовать мир, окружающую среду.

Бруно рассуждал иначе. Он предлагал обратиться прежде всего к духовному миру человека: «Долой, долой эту темную и мрачную ночь наших заблуждений, ибо прекрасная заря нового дня справедливости зовет нас приготовиться встретить восходящее солнце, да не застанет оно нас такими, каковы мы теперь». Он призывал не ожидать в праздности лучшего будущего, а трудиться для него и прежде всего преображать самих себя: «Очистим внутреннее чувство, зная, что от просветления внутреннего мира нетрудно пойти дальше к преобразованию чувственного и внешнего».

Углубляться в свой внутренний мир, приводить его в соответствие с идеалами христианства — таков был жизненный принцип европейского средневековья. Ноланец не призывал замыкаться в себе самом на манер отшельников. По его мнению, назначение человека — мысль и действие: «Зачем мы так много бездельничаем и спим живые, если так долго придется нам бездействовать и спать в смерти?»

Он не отделял мысль от действия, материю от сознания, душу от тела. Был абсолютно последователен в своем признании единого — целого и нераздельного мироздания, включающего человека, его духовный мир. «Духовное начало так же не может существовать без тела, как и тело, движимое и управляемое им, с ним единое, с его отсутствием распадающееся, не может быть без него».

Согласно ноланской философии, человек предназначен к перестройке окружающего мира, к творчеству духовному и материальному. Но творец должен прежде позаботиться о красоте, добре и разумности своего внутреннего мира. Только тогда его деятельность будет украшать, улучшать, а не уродовать и разрушать окружающую среду. Красота — в согласии, в гармоническом единстве духовного и материального, внутреннего микрокосма человека и космоса Вселенной.

Не пришла ли пора всерьез задуматься над этими мыслями Бруно? Человек XX века был занят более всего перестройкой окружающей среды, как-то забыв о себе самом в «сплошной лихорадке буден», в грандиозных свершениях и преобразованиях. Мир вокруг менялся и меняется несоразмерно быстрее, чем духовный мир человека. Не потому ли так многое разрушается на планете — не только инертных скал и горных пород, но и живых сообществ лугов и степей, тундр и лесов, болот и пустынь?

Впрочем, за последние годы ученые вспоминают о духовном мире человека. Даже на Западе, где промышленно и культурно развитые страны еще недавно верили в великие возможности современной техники и думали с помощью ее создать общество процветания и благоденствия, как будто стали трезвее оценивать реальность. Все чаще заходит речь о человеческих качествах, о человеке-творце, обладающем титанической мощью, но так и не научившемся еще управлять собственными далеко не всегда высокими чувствами и помыслами; не умеющем жить в мире и согласии со всеми собратьями по разуму на Земле.

Гигант на плечах гигантов

Для далекого прыжка нужно основательно разбежаться. Отступить назад на некоторое расстояние. Набрать скорость. Оттолкнуться.

Чтобы вторгнуться в неведомое, тоже необходим разбег. Для прыжка в будущее требуется подальше проникнуть в прошлое. Своеобразный разбег мысли.

Великие мыслители-новаторы обычно очень неплохо знали историю идей. Они мысленно проделывали путь, проторенный прежде многими предшественниками, достигали границы современных знаний. И — полет в незнаемое.

Чтобы хорошо знать прошлое, восстанавливать ход научной мысли, важно иметь ясное ощущение перспективы. Вспомним слова Бернарда Шартрского: «Мы подобны карликам, усевшимся на плечи великанов. Мы видим больше и дальше, чем они, не потому, что обладаем лучшим зрением, и не потому, что мы их выше, но потому, что они нас подняли и увеличили наш рост своим величием».

Вот и величие идей Джордано Бруно определялось в немалой степени великими достижениями предшественников. Из наиболее близких к нему по взглядам и времени — Николай Кузанский. А дальние истоки ведут к великим философам Греции, прежде всего — к Платону. Бруно хорошо знал античных философов.

Джордано был не только философом, но и поэтом, подобно великому мыслителю античности Лукрецию Кару. Поэма Лукреция «О природе вещей» вдохновляла Бруно в борьбе с религиозным мракобесием за научное мировоззрение. Многие взгляды Лукреция он и разделял, и развивал.

«Из ничего не творится ничто по божественной воле». Не это ли утверждал вслед за Лукрецием Джордано?

Или такая мысль:

если мельчайшее тело состоит из множества частей
И для деленья нигде не окажется вовсе предела,
Чем ты тогда отличишь наименьшую вещь от вселенной?
Ровно, поверь мне, ничем. Потому что хотя никакого
Нет у вселенной конца, но ведь даже мельчайшие вещи
Из бесконечных частей состоять одинаково будут.
Джордано так же сближал наименьшее и наибольшее в природе, рассуждая о единстве мироздания. И вслед за римским поэтом он мог бы сказать:

Нет никакого конца ни с одной стороны у вселенной,
Или иначе края непременно она бы имела;
Края ж не может иметь, очевидно, ничто, если только
Вне его нет ничего…
Или вот это утверждение о вечных круговоротах и превращениях материи на Земле и в Космосе:

…Всегда обновлялось жадное море
Водами рек; и земля, согретая солнечным жаром,
Вновь производит плоды; и живые созданья, рождаясь,
Снова цветут; и огни эфирные в небе не гаснут.
Все это было б никак невозможно, когда б не являлось
Из бесконечности новых запасов материи вечно,
Чтобы опять и опять восполнялася всякая убыль.
Не раз повторяет Лукреций идеи, которые полностью разделял и Джордано Бруно:

…Весь мир обновляется вечно…

…Необходимо должна материя быть бесконечной.

…Никем ощутиться не может
Время само по себе, вне движения тел и покоя…

…Центра ведь нету нигде у вселенной…
Или великая догадка о существовании атомов:

…существуют такие тела, что и прочны и вечны.
Это — вещей семена и начала в учении нашем,
То, из чего получился весь мир, существующий ныне.
Не только материализм, но и атеизм Лукреция был близок духу эпохи Возрождения:

…учу я великому знанью, стараясь
Дух человека извлечь из тенет религии тесных.
Освобождение человеческой мысли, свобода поисков и сомнений, преодоление религиозных предрассудков оба мыслителя — Лукреций и Бруно — понимали сходно. Они считали, что

…безобразно влачилась
Жизнь людей на земле под религии тягостным гнетом.
Но человек не может, не должен мириться с духовными оковами, стремясь к познанию природы:

Силой духа живой одержал он победу, и вышел
Он далеко за пределы ограды огненной мира,
По безграничным пройдя своей мыслью и духом пространствам.
Философские взгляды материалистов античности на природу, прозвучавшие в поэме Лукреция, были близки Джордано Бруно. Однако он не только возродил их, но и развил, более доказательно сформулировал, используя научные достижения своего времени.

И еще: в своем учении Бруно соединил в единое целое природу и бога, материю и дух. Исходя из этого он не считал нужным рассматривать важную философскую проблему о первичности материи или сознания: нет материи без сознания, нет сознания без материи — так полагал Бруно.

Представления о безграничности Вселенной, об атомах, о несотворимости из ничего встречаются у Демокрита и Эпикура. Правда, этика Эпикура не устраивала Ноланца. Мог ли он согласиться с таким утверждением: «Голос плоти — не голодать, не жаждать, не зябнуть. У кого есть это и кто надеется иметь это в будущем, тот даже с Зевсом может поспорить о счастье»?

На этот счет у Бруно было свое мнение, сходное с мыслью Гераклита: «Если бы счастьем было услаждение тела, счастливыми назвали бы мы быков, когда они находят горох для еды».

В ноланской философии отразились идеи Платона и его более поздних (через полтысячелетие) последователей — Плотина и Прокла. Учение о Едином можно, например, передать словами Прокла: «Всякое множество тем или иным образом причастно единому». Более детально оно было изложено Плотином. Он особо писал «О природе, созерцании и едином». По его утверждению: «Единое есть все и ничто, ибо начало всего не есть все, но все — его, ибо все как бы возвращается к нему…»

Иногда в своих рассуждениях Бруно близок, скажем, Платону не только потому, что мыслит сходно, имеет сходные убеждения и склад ума. Бруно, подобно Платону, не был аскетом, отшельником, противником «плотской любви». Но превыше всего ставил любовь духовную, а выше того — стремление к истине, красоте, творчеству — героический энтузиазм. В этом у них, можно сказать, было сходство взгляда на суть жизни человека.

Ноланца вдохновлял образ Сократа, мастерски воссозданный Платоном. Героическая смерть Сократа могла быть примером для любого мыслителя. Вспомним слова Сократа, приговоренного судьями к казни: «Избегнуть смерти не трудно, афиняне, а вот что гораздо труднее — избегнуть нравственной порчи… Я ухожу отсюда, приговоренный вами к смерти, а они уходят, уличенные правдой в злодействе и несправедливости».

«Если вы думаете, что, умерщвляя людей, вы заставите их не порицать вас за то, что вы живете неправильно, то вы заблуждаетесь, — говорил Бруно инквизиторам. — Такой способ самозащиты и ненадежен, и нехорош, а вот вам способ самый хороший и самый легкий: не затыкать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше».

В словах Ноланца, сказанных почти два тысячелетия спустя, слышатся мысли Сократа. Обоих обвиняли в безверии, скептицизме. Но это была, в сущности, формальность. С Сократом расправились власть имущие за то, что он подрывал их авторитет. Примерно такая же причина вызвала и осуждение Ноланца. Ведь он никогда явно не отрицал религию и не опровергал идею бога; соединял бога с природой, а религии придавал самый возвышенный смысл…

Вот тут и коренилась главная опасность его воззрений для представителей церковной власти. Поклонение возвышенным идеям — если оно искреннее — предполагает презрение и отрицание низменных взглядов и поступков, формальностей, лицемерия. Этим утверждается свобода мнений и сомнений, непримиримая критика и непризнание божественности римской церкви и ее главы, «наместника бога на Земле».

Соединяя бога с вечной и бесконечной природой, Бруно этим отрицал бытие бога-творца. Не верил он и в божественность Иисуса Христа, в его исключительность во Вселенной.

Последовательные платоники растворяли природу в боге, признавая мировой разум первичным. Ноланец вовсе отказался от деления на нечто первичное и вторичное, главное и подчиненное. Для него существовало Единое. Но все-таки материальное воплощение Единого выглядело более внушительно. Небесные тела, атомы, круговороты веществ…

В таком разрушении триединства бога-отца, бога-сына и бога — святого духа и в пантеизме, смыкающем божественное и материальное, христианские теологи справедливо усмотрели атеизм. Тут бог становится неотличим от материи.

Если бы Ноланец повторял основные положения философии Платона, его вряд ли подвергли суду инквизиции и казни. Ведь учение Платона — идеалистическое. В этом оно не противоречит религиозным взглядам. Оно утверждает торжество и безмерное величие божества (пусть и понимаемого «по-язычески»). Интерес к Платону в эпоху Возрождения был очень велик и не являлся основанием для суровых церковных репрессий.

Бруно создал свою систему философии, совершив «разбег» длиной в два тысячелетия. Многое зная и на многих ссылаясь, он сумел остаться самим собой, сохранить индивидуальность и выразить ее в своем творчестве.

Это и стало завершением его блистательного лондонского периода жизни.

В мире идей он создал прекрасный воздушный замок. Но — увы! — жить в нем можно было только мысленно. Неотделимое от духа тело требовало хотя бы сносного убежища.

Глава шестая Скитания

И вот опять он странник. И опять

Глядит он вдаль. Глаза блестят, но строго

Его лицо. Враги, вам не понять,

Что Бог есть свет. И он умрет за Бога.

И. Бунин. Джордано Бруно
Во время бури сметаются и увлекаются вихрем даже песок и гравий — не то что мелкие пылинки.

В периоды социальных бурь, крупных общественных неурядиц срываются с родимых земель многие тысячи людей. Они обречены на скитания. Не потому, что владеет ими «охота к перемене мест». Нет у них надежного пристанища. Нет тихой обители, где можно было бы спокойно переждать ненастье. Слишком изменчиво, неустойчиво все вокруг.

Возрождение — время великих перемен. Сопровождалось оно и великими кочевьями. Тут были, конечно, не переселения народов, но странствия — преимущественно вынужденные — многих замечательных незаурядных людей.

Бруно Ноланец не избежал этой участи. А ведь сердцем своим он всегда оставался верен родине. «О, Неаполь! О, Нола!..» Был жив еще отец. Джордано изредка получал весточки от него.

«Моя родина там, где проплывают самые прекрасные облака», — написал сто лет назад писатель Жюль Ренар. Возможно, он прав. Не потому, что где-то в мире есть край великолепнейших облаков. А потому, что самые прекрасные облака проплывают над родиной.

Странствующий рыцарь Истины

Отъезд Бруно из Англии был вынужденным. Мишелю де Кастельно было дано распоряжение вернуться во Францию. Его дипломатическая деятельность не помогла усилить на Британских островах партию католиков и французское влияние. Католическая королева Шотландии Мария Стюарт пребывала в заточении. Елизавета заключила дружеский союз с ее сыном Яковом.

Возвращение бывшего посла на континент омрачилось пропажей значительной части его имущества. Ноланца, сопровождавшего Мишеля де Кастельно, ограбил собственный слуга. Добрались до Парижа почти как нищие беженцы.

Джордано теперь был лишен возможности спокойно работать, пользуясь покровительством вельможи. Де Кастельно разорился.

Во Франции было неспокойно. Здоровье короля Генриха III оставляло желать лучшего. В предчувствии близкой смерти он пытался философствовать о бренности бытия, предаваясь покаянным постам и молитвам… Но и грешить не перестал. И в мудрствованиях, и в религии, и в политике, он более всего показывал свою нерешительность и слабость. Детей у него не было, а брат, герцог Анжуйский, умер.

Законным наследником французской короны оставался король Наварры Генрих. Но ведь он был гугенотом, протестантом! Католики не желали его восшествия на престол. Они были на стороне влиятельного герцога Генриха Гиза. Положение осложнялось происками испанского короля Филиппа II, продолжавшего завоевание Нидерландов и мечтавшего покорить Англию. Генрих Гиз тайно получал из Испании крупные средства.

В Европе назревали серьезные перемены. Первая из них была вызвана смертью (в апреле 1485. года) папы Григория XIII. Совет кардиналов склонялся к тому, чтобы на папский престол сел человек смиренный, не властолюбивый, осторожный. Именно таким представляли кардинала Монтальто — восьмидесятичетырехлетнего старца, согбенного, тишайшего, ходившего медленно, опираясь на палку.

Рассказывали, что во время избрания папы произошло необыкновенное превращение. Кардиналы сидели в зале. Подсчитывались голоса, поданные за Монтальто. Дальнейшее происходило, если верить историку Г. Лети, так.

Монтальто не дослушал счет голосов, обеспечивавших ему власть. «Он поднялся и, не дожидаясь результата голосования, швырнул на середину зала палку, на которую обычно опирался. Выпрямился во весь рост, так что оказался чуть ли не на фут выше, чем был раньше. Но удивительней всего, что он плюнул в потолок с такой силой, на которую не был бы способен даже юноша». Кардиналы были заметно смущены переменой. Послышались возгласы, что в подсчете голосов произошла ошибка и требуется новое голосование. На это Монтальто твердо возразил: «Все правильно!», затянув торжественно «тебе бога хвалим» высоким и сильным голосом, зазвеневшим по всей зале. Пятнадцать лет он таился и притворялся, ожидая этого момента. Маска сброшена! Появился новый папа Сикст V — решительный, нетерпимый, жестокий, властолюбивый.

Ему требовались деньги и беспрекословное послушание. Он повысил налоги и резко увеличил цену должностей, которые давно уже покупались. Ввел продажу новых должностей, прежде бесплатных: нотариусов, фискалов, генеральных комиссаров. В папской области расправлялся с богатыми дворянами, конфискуя их имущество.

Сикст V безжалостно наводил порядок в своих владениях. За малейшие провинности приговаривал к смерти. Истреблялись вольницы фуорушити — разбойников, которые хозяйничали почти во всей Италии. Грабили они в основном богатых (что с бедного возьмешь?) и вредили населению гораздо меньше, чем отряды регулярной папской гвардии или местных князей. О лихих и удачливых разбойниках народ складывал песни, легенды.

Против фуорушити стали действовать хитростью, коварством. За головы наиболее известных из них были назначены большие награды и обещалось полное прощение грехов и преступлений. (Дьявольская изворотливость: выплачивались награды за счет родственников или сельских общин убитых разбойников!) Этим были внесены в группу фуорушити разрушительные бациллы недоверия, подозрительности, предательства.

Наиболее знаменит был разбойник Марко Берарди, «король Неаполя», в отряде которого было до шестисот человек. Они были хорошо вооружены, отчаянны. Регулярные войска не рисковали сражаться с ними. К тому времени в Италии профессиональные военные были озабочены тем, чтобы получить побольше барышей от своего ремесла, не рискуя при этом здоровьем и жизнью. Бывало, сражение между двумя воинскими подразделениями продолжалось от зари до зари, а потери с обеих сторон — несколько легко раненных.

К достоинствам Берарди надо отнести незаурядный ум и склонность к философии. В молодости он вместе со своим другом Пьетро Чикала был последователем известного мыслителя Бернардино Телезио. Телезио размышлял о природе, отвергая занятия богословием. Если, мол, бог непостижимо превосходит возможности человека, то и рассуждать о нем не имеет смысла. Это занятие лучше оставить на посмертное внеземное существование, а при жизни думать о более доступных вопросах. И старался постичь законы природных сил и материи, которая, по его убеждению, «никогда не погибает и не рождается, но постоянно пребывает во всех вещах».

Идеи Телезио возмущали теологов. Берарди и Чикалу даже обвинили в ереси и присудили к смертной казни. Им удалось бежать из тюрьмы. Берарди сделался разбойником, Чикала — пиратом. Теперь, однако, вольнице Берарди пришел конец. Он был убит собственными товарищами, получившими за его голову награду и прощение грехов.

Впрочем, Сикст V жестоко преследовал не только разбойников. Предавались смерти алхимики, астрологи, нарушители церковных служб, картежники, оскорбители церкви и папы.

Тотчас появился анекдот. Легендарный остряк Пасквино осмеивал Сикста V и за это был присужден к сожжению. Папа обещал тому, кто выдаст оскорбителя, тысячу червонцев и полное прощение грехов. На следующий день Пасквино сам пришел к папе и потребовал награды и прощения грехов. Взбешенный папа вынужден был выполнить обещанное.

Шутки шутками, а мрачная слава Сикста V очень скоро вышла за пределы Италии. Во внешней политике папа вел сложную игру. На словах, естественно, поддерживал королей-католиков. Втайне желал поражения таких «отступников», как Елизавета Английская. Он понимал, что распри государей упрочают его положение.

Джордано Бруно в частных беседах порицал деяния нового папы. И все-таки надеялся, что удастся примириться с церковью и получить прощение за свои проступки. Надоело скитаться, жить вдали от родины. Да и Мишель де Кастельно настоятельно рекомендовал беглому монаху вернуться в лоно церкви.

В Париже Джордано посетил кардинала Мендозу, с которым познакомился еще в Лондоне, и просил его содействия в примирении с церковью. Мендоза представил Бруно папскому наместнику в Париже — епископу Бергамо. Бруно изложил свою просьбу: былготов просить прощения у папы, но без необходимости возобновлять монашеский обет. Епископ, наслышанный о выступлениях и книгах Бруно (а может быть, читавший их), ответил напрямик, что считает невозможным добиться такой милости от Сикста V.

Действительно, отношения папы римского с французскими еретиками обострились. В конце 1585 года Сикст V издал буллу об отлучении от церкви Генриха Наваррского и главы гугенотов принца Конде (тоже Генриха), а также о лишении их всех прав и титулов, в том числе и права наследования престола. Королю Генриху III предлагалось неукоснительно исполнить эти предписания.

На этот раз Генрих III проявил твердость характера и политическую мудрость. Он не исполнил воли папы, запретил публиковать буллу в своей стране и ответил прокламациями (их распространяли во Франции и в Италии, наклеивали даже в резиденциях папы и кардиналов), в которых говорилось, что исполнение папской буллы приведет к междоусобицам и гражданской войне.

Франция находилась на пороге кровавых распрей. Бруно это хорошо понимал. Военные действия не благоприятствуют философии, острые религиозные противоречия опасны в первую очередь еретикам. Следовало подумать о том, где можно найти надежное убежище. Не мешало позаботиться и о хлебе насущном.

По-видимому, он в это время давал частные уроки, что позволяло кое-как сводить концы с концами. Угождать имущим власть и деньги он не желал, а это существенно осложняло жизнь. Его заинтересовали математические труды соотечественника Фабрицио Морденте, известного геометра, изобретателя пропорционального циркуля. Бруно решил написать о нем. Морденте был в восторге. Он ожидал увидеть пересказ своих идей и похвалы в свой адрес. Но кроме этого, в диалогах Ноланца «Морденте» и «О циркуле Морденте» содержались и критические замечания. Геометр озлился. Он обвинил Бруно в плагиате, присвоении чужих открытий и славы, принялся скупать и сжигать эти две книги Ноланца, стал повсюду порочить его как вероотступника.

Ноланец в долгу не остался: он написал еще два диалога («Истолкование сна» и «Торжествующий невежда»), осмеивая самодовольного Морденте. Не имея богатого покровителя, Бруно издал эти работы за свой счет.

Конфликт с Морденте не особенно беспокоил Ноланца. Скорее забавлял. Человек, которого называли подчас «богом геометрии», оказался самодельным божком. Пройдет срок, и вспоминать о нем будут только в связи с трактатами Бруно.

Прежде чем покинуть Париж, странствующий рыцарь познания Джордано Бруно решил сразиться с местными философами во имя своей Прекрасной дамы — Истины.

В Парижском университете, как и в Оксфордском, оставался непререкаемым авторитет Аристотеля и его последователей (перипатетиков). Можно было бы оставить это обстоятельство без внимания, позаботившись об устройстве своих личных дел — далеко не блестящих. Для Ноланца это оказалось невозможным.

Не с ветряными ли мельницами вновь собирался сражаться Ноланец? Прочно укоренились педанты в университетах, чутко улавливают они преобладающие течения мысли, механически перемалывают чужие идеи. Поистине надо быть безумцем, чтобы надеяться на победу в единоборстве с этими величавыми истуканами.

Ноланец не внемлет доводам рассудка.

Требовалось послать вызов на публичный диспут-турнир. Бруно пишет учтивое письмо ректору Парижского университета Жану Филезаку. Самым деликатным образом Ноланец с благодарностью припоминает доброе отношение к себе со стороны ректора и профессоров университета. Сообщает, что намерен вскоре покинуть Париж.

«Поэтому, — пишет он, — я выставил несколько положений, которые и предлагаю на обсуждение вам, чтобы оставить по себе некоторую память. Конечно, если бы я мог себе представить, что учение перипатетиков пользуется у вас большим уважением, чем Аристотель обязан ему, я бы отказался выставить мои тезисы. Мне было бы тягостно думать, что уважение и почтение, которые я хочу вам выразить, могут быть приняты за враждебное действие и оскорбление. Но я уверен, что ваш ум и ваше великодушие благожелательно отнесутся к выражению моего почтения… И поэтому я надеюсь на благоприятное решение не только Вашего Превосходительства, но и всей коллегии. Действительно, если новые мысли меня возбудят и принудят к резким выражениям, вероятно, и в этом случае вы оставите в силе философскую свободу и свободу научного преподавания. Если неудачно буду я нападать на истину, она благодаря этому сможет лишь больше прежнего укрепиться; если я везде и у вас также воспользуюсь всем своим влиянием, чтобы в борьбе утвердить истину, такая попытка не будет недостойною столь великой академии. Но если, на что я собственно и рассчитываю, благодаря этим зародышам новой философии, обнаружится нечто такое, что потомство найдет правильным и примет, тогда именно это явится наиболее достойным вашего университета, первого в мире».

Ноланец учтив и сдержан. Но оговаривается, что может прибегнуть к резким выражениям. Не менее показательна его ссылка на свободу философской мысли и преподавания наук. Один этот тезис мог бы стать причиной жаркого диспута. Большинством догматиков признавалась лишь свобода в границах дозволенных «свыше» одобренных авторитетами идей.

В университете Бруно слыл опасным вольнодумцем. Письмо его восприняли с недоверием, а приложенные к нему «Сто двадцать тезисов о природе и мире против парипатетиков» вызвали протест профессоров. Разрешение на диспут не предоставили. Он направил свои тезисы Генриху III. Подтверждая свою репутацию покровителя философии, король согласился оплатить издание тезисов и дозволить диспут.

На философском турнире полагалось выступать не самому зачинщику, а его представителю. Автор имел право вступать в спор лишь в особо сложной ситуации. Защищать тезисы Ноланца вызвался молодой дворянин Жан Эннекен, ученик Бруно. На диспут отвели три дня праздника троицы.

Три праздничных дня — на диспут. Значит, ожидалось интересное представление. Публика собралась до начала турнира. Вряд ли многих интересовала философия. Как на спортивных соревнованиях, тут важнее дух состязания, единоборство, острые выпады и контрудары. А то еще начнется грандиозная перебранка ученых мужей, перемежающих чеканную латынь с уличными ругательствами.

Примерно по такому сценарию и развивался диспут. В речи Эннекена, подготовленной с помощью Бруно, сначала говорилось о необходимости отрешиться от авторитета Аристотеля и вспомнить, что еще до этого философа в Греции были не менее великие мыслители Пифагор и Платон, которых следовало бы чтить в первую очередь.

Ссылаясь на Пифагора, Эннекен изложил учение Ноланца о движении Земли вокруг Солнца и множестве обитаемых миров. От Платона исходит идея о вечности и бесконечности Вселенной. Критикуя Аристотеля и ссылаясь на Пифагора и Платона, Эннекен утверждал основные положения ноланской философии: Вселенная не сотворена и конца света быть не должно; природа материальна и действует в силу присущей ей мудрости, «но не управляется извне никаким воображением, никаким советом, восходя от несовершенного к более совершенному, в творчестве мира сама себя создает неким образом»…

Выступление Эннекена сопровождалось ропотом публики и отдельными возмущенными выкриками. Речь закончилась. Бруно вызвал оппонентов: кто желает защитить тезисы Аристотеля и опровергнуть положения ноланской философии? Никто не вышел на кафедру. Бруно вновь повторил вызов. И добавил, что если противника не окажется, значит, высказанные идеи неопровержимы.

Вызов принял молодой адвокат Рауль Кайе. Умело расположил к себе публику первой же фразой: мол, профессора не выступают, считая унизительным оспаривать столь жалкие доводы Бруно.

— А что ответить на призывы сомневаться в авторитетах, — продолжал Кайе, — то сначала Аристотель, а следом и другие мудрейшие, с ними и святые отцы церкви? Если во всем сомневаться, то во что тогда верить? А если поверить жалкому вымыслу, якобы Земля не является центром мироздания, а человек — венцом творения, тогда во что превращается человек — без веры, без авторитетов, без всевышнего творца?! И ради чего такое поношение и унижение человека? Дабы оправдать бредни о том, что не светило движется вокруг Земли, а напротив — Земля вокруг него? Но для того чтобы опровергнуть эту нелепость, любой, кто не лишен зрения и разума, может выйти на свет божий и поглядеть, как движется по небосводу Солнце!

Так ответствовал велеречивый Кайе неистовому Ноланцу. Слова его публика встретила возгласами поддержки и восхищения. Эннекен возразил, цитируя своего учителя:

— Намерения Иордано Бруно Ноланца не в том, чтобы высказывать или как-нибудь утверждать могущее погубить всеобщую веру и религию. Не в том, чтобы выставить тезисы, могущие унизить какое-нибудь философское учение, поскольку оно ищет истину с помощью чисто человеческих доводов. Но в том, чтобы дать высокоученым профессорам философии случай испытать твердость или слабость столь распространенного и насчитывающего так много приверженцев учения перипатетиков…

Его перебивали, улюлюкали, требовали, чтоб отвечал сам Ноланец. Ретивые студенты выкрикивали веселые угрозы слегка вздуть этого академика без академии, дабы внушить ему почтение к великим учителям.

Бруно молчал.

Эннекен пробовал продолжать диспут. Ему не дали говорить. Бруно направился к выходу. Его сопровождали несколько учеников — а то бы не избежать побоев.

— Вот, вот ответ его! — ликуя, кричал вслед Кайе. — Как тьма скрывается с приходом светила, так бежит этот хвастливый Ноланец от сияния правды!..

Поиски пристанища

Судьба сжигала за ним мосты. Он покинул Францию, чтобы уже сюда не возвращаться. Дни Генриха III были сочтены, католики обретали все большую власть. Университеты Франции (как ранее Италии и Англии) были закрыты для Бруно.

Оставалась Германия. Страна эта представлялась Джордано сытой, добродушно-веселой, где пиво льется рекой, а погребков и харчевен больше, чем домов. Разделенная на множество мелких княжеств, она переживала период относительного спокойствия после религиозных распрей. В каждом княжестве определилась господствующая вера — католическая или протестантская.

Были оставлены попытки уничтожать или «перевоспитывать» религиозное меньшинство, хотя до полной свободы вероисповедания дело не дошло.

Из Парижа Бруно переехал в Майнц. Здесь была крепкая власть католиков. В соседнем Висбадене ситуация была схожей. Пришлось направиться в Магдебургскую академию. 25 июля 1586 года в список преподавателей Магдебургского университета был внесен «Джордано Ноланец из Неаполя, доктор римского богословия».

Однако предложение Ноланца прочесть курс философии после обсуждения отклонили. Представленные им тезисы показывали, что он собирается излагать собственную философскую систему. Его астрономические концепции противоречили истинам священного писания.

Получив неожиданный отказ, Бруно не мог сдержать своего гнева. Он тотчас отправился домой к ректору Магдебургской академии. Прогулка не охладила его. Он, конечно, понимал, что нет смысла оставаться здесь. Но если он не выскажется…

Протестовать тайно — словно показывать кукиш в кармане. Показываешь себе, а хочешь себя уверить, что — противнику. Разве мыслима любовь к мудрости без свободы мысли?!

…А на следующий день ректор исключил Джордано Ноланца из состава академиков. И сделал особую приписку, в которой пояснил: Бруно «до того вспылил, что грубо оскорбил меня в моем собственном доме, словно я в этом деле поступил вопреки международному праву, вопреки обычаю всех университетов Германии. Ввиду этого он не пожелал более числиться членом академии. Я охотно пошел навстречу его желанию, и он был вновь вычеркнут из списка университета».

(Позже чья-то рука снова внесла Бруно в список преподавателей университета. Кто это сделал, остается загадкой. Предполагают, что вписал имя своего учителя Рафаэль Эглин, ученик Бруно, ставший профессором Магдебургского университета.)

Возможно, кто-то посетует на несдержанность Бруно (а то и нескромность), его неспособность реалистически оценивать бытовые ситуации, неумение идти на компромиссы. В конце концов ему оказали честь, приняв в академию — гонимого, отверженного, нигде официально не принятого, бедствующего. Чем же отвечает он? Настаивает, чтобы ему позволили провозглашать собственные идеи, оскорбляет ректора, демонстративно отказывается от почетного звания. Что за взбалмошность, каприз, неумеренное самомнение.

Джордано трезво смотрел на свой поступок: «Не настолько переоцениваю я благородство своего сердца, чтобы утверждать — будто при случае не могу разразиться гневом и быть охваченным страстным горем, будто могу равнодушно переносить наносимые мне оскорбления и, неспособный к мести, в силах тушить их бальзамом героического величия духа в книге моей памяти».

Учтем, однако: немало было, есть и будет вполне скромных, не капризных, осмотрительных людей, умеющих приспосабливаться к различным ситуациям. Они-то уж не откажутся от льгот и выгодных должностей.

Бруно избрал путь преодоления. Он сделал выбор и не желал кривить душой.

Его поступок выглядел по меньшей мере бессмысленным. Если б это было публичное выступление, клеймящее несправедливость и демонстрирующее благородство! Нет, резкий протест был высказан с глазу на глаз. Не упомяни о случившемся сам ректор, и никто ничего не узнал бы никогда.

А ведь правда открылась. И чья-то честная рука восстановила вычеркнутое имя Бруно — к славе университета.

Да, конечно, потребовались века, чтобы правда восторжествовала. Но что до этого Ноланцу? Вряд ли он надеялся дожить до своего триумфа. А посмертные почести, признания — весьма сомнительная награда… Или нет? Или он твердо знал, что все произойдет так, как произошло? Значит, жил он не только скоротечным настоящим, но и будущим, вечностью. Он шел к своему триумфу, понимая его неизбежность, а потому испытывал радость… Впрочем, сознание своей правоты, чести, верности идеалам дарит человеку радость и без прозрения будущего.

В конце концов, богатство человека определяется не тем, сколько он приобретает, а тем, от чего он способен с легким сердцем отказаться. Только настоящий богач может пренебречь ставкой профессора, настоящий мудрец — званием академика.

Тем не менее Ноланец — богач и мудрец — остался без должности и почти без гроша в кармане. Он перебрался в Саксонию. В университете Виттенберга безраздельно господствовали протестанты. Однако согласия между ними не было. Боролись две партии: приверженцы Лютера и Кальвина. Приезжий философ попал между двух огней. К счастью, среди лютеран был один английский знакомый — Альбериго Джентили, семь лет назад вынужденный покинуть родную Италию как противник папизма. Альбериго радушно принял Ноланца и помог ему получить курс лекций по логике Аристотеля.

Заметим, что логика Аристотеля — это одно из величайших его научных достижений. (В сущности, Аристотель начал разрабатывать формальную логику, которая в наше время лежит в основе, например, кибернетики и логических операций электронно-вычислительных «разумных» машин.) Логику Аристотель считал средством, орудием познания природы. Сборник его логических работ был назван «Органоном» («органон» по-гречески — «орудие»). Логика для великого философа была не отвлеченными формальными упражнениями, связями между выдуманными понятиями, а отражением закономерностей мироздания и человеческого бытия. Комментируя «Органон», Бруно имел возможность учить студентов научному методу познания, а также рассуждать о строении Вселенной и движении материи.

20 августа 1586 года ректор Виттенбергского университета торжественно вписал в число преподавателей Джордано Бруно Ноланца.

Виттенбергский университет был знаменит. Здесь читал «еретические» лекции по богословию Мартин Лютер. Здесь в 1540 году было изложено учение Коперника его последователем профессором университета математиком Ретиком. С идеями Коперника познакомился Лютер и счел их желанием оригинальничать, прослыть умником. Верить в то, что Земля вращается вокруг Солнца, «это все равно, как если бы кто находился на корабле или в повозке и воображал, будто он сам находится в покое, а земной круг и деревья движутся…». Лютер с крестьянской грубостью заключил: «Этот дурак намерен перевернуть всю нашу астрономию».

Соратник Лютера Миланхтон пошел еще дальше и призывал всеми надлежащими средствами подавлять столь злое и безбожное мнение. По отношению к учению Коперника высказывали полное единодушие и католики, и их враги протестанты.

Бруно преподавал в Виттенбергском университете два года. О своих чувствах он написал в «Прощальной речи» перед отъездом из города: «Меня даже не спрашивали о религии, а лишь просили о том, чтобы я проявлял дух, не враждебный, но спокойный и склонный ко всеобщему человеколюбию… Вы увидели, что в нашей аудитории открыто излагается то, из-за чего в университетах Тулузы, Парижа и Оксфорда поднимался страшный шум. По существу эти мнения не противоречат никоим образом определенного рода богословию и религии, ибо я хорошо знаю, что более ученые люди являются моими сторонниками, но так как эти мнения новы и до сих пор еще не признаны, то на первый взгляд они кажутся чудовищными, странными и нелепыми».

Бруно считает нужным оправдываться и утверждать, будто его идеи не противоречат богословию и религии. Одно это заставляет усомниться в том, что его лекции проходили в спокойной обстановке. Хотя Бруно обращается к преподавателям в стиле торжественной оды: «Вы непоколебимо хранили в неприкосновенности свободу философии, вы не запятнали чистоты своего гостеприимства, соблюдали сияние гордости университета… Вы сочли недопустимым запретить иностранцу, общественному изгнаннику вступать с вами в общение и разрешили ему вести у вас частные занятия и лекции, которые до сих пор всегда запрещались».

Бруно подчеркивает тягу к знаниям, которую испытывают представители разных городов, прибывающие в университеты Германии: итальянцы, французы, испанцы, англичане, «обитатели северных полярных островов» (по-видимому, скандинавы), сарматы, гунны, иллиры, скифы. «Среди них пришел сюда и я… воспламененный страстью… ради которой не постыдился я терпеть бедность, навлечь на себя зависть и ненависть… неблагодарность и проклятия со стороны тех, кому хотел принести и принес пользу, самые грубые, варварские и грозные обиды от тех, кто обязан меня любить, чтить… и мне помогать, оскорбления, поношения, бесчестье. Но я не стыжусь того, что претерпел надменный смех и презрение подлых и глупых людей. Они мне кажутся животными, вознесенными до человекоподобия ученостью и счастливыми обстоятельствами. Поэтому и не в силах они удержаться от дутого тщеславия. Не должен я раскаиваться в том, что за все… это принял на себя труды, горести, несчастья, изгнание. Труд меня обогатил. Горести испытали и очистили, в изгнании я приобрел знания и опыт. В преходящих скорбях нашел я покой, в кратком горе — вечную радость, в лишениях изгнания — высшую и величайшую отчизну».

Очень точно сказано: «в кратком горе — вечную радость». Он всегда соотносил мимолетность личного существования с вечностью бытия. Этим укреплял свой дух.

Есть в этой речи одна странность. Превознося до небес свободу мысли, царящую в университете, мудрость и терпимость преподавателей, Ноланец все-таки прощается с этим пристанищем. Ведь он сам высказывает восхищение и удивление оказанным ему теплым приемом: «Это тем более удивительно, что, по свойству моего темперамента и характера, я слишком страстно подчиняюсь убеждениям… (заметьте, читатель, Ноланец особо упоминает об этом своем „недостатке“)… и в публичных чтениях высказываю нечто противное не только одобряемому вами, но уже целые века и почти везде на земле господствующему философскому учению, вы же привыкли отводить самой философии не первое, а среднее место… Вам не нравится, когда студенты увлекаются чуждыми и неслыханными новшествами, ибо вы склонны считать философию скорее всего ветвью физики и математики. Она лучше согласуется с католическим богослужением; а ваш взгляд больше подходит к той простой религиозности и благочестию, к той христианской простоте, которую вы цените выше всего…»

Не слишком-то лестные похвалы расточает он в адрес виттенбергских профессоров. Можно ли не заметить в его словах горькую иронию: религиозная простота и благочестивые рассуждения подменяют здесь мудрость!

Однако смог же он оставаться здесь и преподавать целых два года!.. Хотя еще не ясно, почему так произошло — то ли по дружелюбию профессоров, то ли по сдержанности и терпению Ноланца.

«Вы не стали — по обычаю той либо иной страны — морщить нос, скрежетать зубами, надувать щеки, колотить по пюпитрам, не стали выпускать на меня схоластическую ярость, но, в меру вашей дружественности и блестящего образования, держали себя так, что казалось, выступали за себя, за других, за меня, за всех и за самое мудрость. Этим вы, с искусством истинного врача, так успокоили мой чуждый вам и больной дух, что в конце концов я по собственному своему побуждению должен осудить и подавить в себе то, что по своему долготерпению и добродушию не хотели подавить вы».

Не умел, не желал он долго подавлять в себе нечто такое, что считал правдой и что раздражало «долготерпеливых» профессоров.

Приходится помнить, что Лютер не только обзывал Аристотеля Дуристотелем, но и Коперника — дураком. Правда, профессора-лютеране относились к Джордано с почтением. Но постепенно обстановка в университете менялась. Когда Бруно приехал в Виттенберг, Саксонией правил курфюрст Август — лютеранин. Но вскоре его сменил сын Христиан — ярый кальвинист. В 1588 году он запретил лютеранам всякую полемику против кальвинистов. Университетские свободы становились призрачными. Возможно, поэтому Бруно, не дожидаясь официального изгнания, решил добровольно покинуть Виттенберг. Не обремененный личными вещами, он увозил отсюда несколько своих новых трактатов — о Луллиевом искусстве, о логике, об ошибках в учении Аристотеля… С годами он накапливал только духовные ценности.

Путь его лежал в Прагу. Здесь находилась резиденция Рудольфа II, императора Священной Римской империи, короля венгерского и чешского. Рудольф II слыл покровителем наук и искусств, собирателем редкостей и алхимиком. Хотя более всего, пожалуй, интересовался лошадьми и немало времени проводил в своих конюшнях. При его дворе находили приют и проходимцы, и закоренелые в поисках философского камня алхимики, и хитроумные астрологи, и фанатичные иезуиты. Его лейб-медик Джованни делла Лама (земляк Бруно — неаполитанец) считался еретиком, но, вопреки строжайшим указаниям папы, император не выдал своего медика инквизиторам.

В Праге Ноланец издал «Сто шестьдесят положений против современных математиков и философов». Посвятил трактат императору Рудольфу II и получил от него денежное вознаграждение — триста талеров.

Посвящение, как обычно у Бруно, непосредственно выражает его сокровенные мысли. Ноланец горько сетует на разжигаемое «злыми духами» пламя ненависти между народами. Дошло до того, что человек ненавидит себе подобных больше, чем всех других животных, а борьба между людьми стала ожесточеннее, чем между другими существами. Возвышенный закон любви остается в полном пренебрежении, втоптан в грязь. А ведь этот закон соответствует природе Вселенной, на нем зиждется жизнь. «Такова религия, которую я исповедую».

Бруно вновь говорит о том, что его главный философский принцип — сомнение во всем, даже в общепринятых мнениях, которые считаются достоверными. Поступать иначе — значит унижать человеческое достоинство и ущемлять свободу искания истины. Зрячему стыдно притворяться слепым. Надо высказывать свои убеждения и отстаивать их, раз уж идет борьба между светом и тьмой, наукой и невежеством.

Подарок императора Ноланцу был прощальным. Странствующий философ не пришелся ко двору сумасбродного Рудольфа II. И не удивительно. Иезуиты исподволь прибирали к рукам императора. А его придворным математиком был Фабрицио Морденте, о трудах которого некогда критически отозвался Джордано.

В начале 1589 года Бруно переехал в герцогство Брауншвейг. Здесь, в городе Гельмштедте, тринадцать лет назад герцог Юлий основал университет (Юлианскую академию). Вряд ли где-либо еще было учреждение столь подходящее для Ноланца. Юлий отличался государственной мудростью, разумной твердостью убеждений, любовью к искусствам и наукам. Он перешел из католичества в лютеранство. В его владениях сохранялась религиозная свобода. Юлий недолюбливал твердолобых и злобных богословов, всегда готовых учинять религиозные распри. «Мы не хотим, — говорил он, — ложиться под пяты теологов, которые стараются одну ногу поставить на кафедру, а другую на княжеский совет». «Академия должна быть свободной от поповского засилия».

В Юлианской академии главное внимание уделялось естественным наукам. При ней находился ботанический сад. Были оборудованы — по указаниям знаменитого Везалия — помещения для анатомических занятий с хирургическими инструментами из Нюрнберга и скелетами из Парижа. Проводились занятия по химии, читались лекции по естествознанию, натурфилософии. Благодаря талантам и усилиям Юлия, маленькое герцогство имело великолепный университет.

У Ноланца были все основания рассчитывать на благосклонный прием в Гельмштедте. Он не ошибся. Его приняли в университет доброжелательно, без рекомендаций и даже без вступительного взноса. Молва о многознании Ноланца, подтверждаемая его сочинениями, оказалась надежнее рекомендации и денежных гарантий. Однако не менее убедительными были слухи о его богохульстве и вольнодумстве. Во всяком случае, так считал верховный надзиратель, глава церковного округа — Гильберт Боэций.

Словно неведомые силы противодействовали Джордано, мешая обрести благосклонный покой и общественное положение, подобающее признанному философу. Славный герцог Юлий скончался. Ноланцу довелось произнести надгробную речь, которая произвела большое впечатление на двадцатишестилетнего нового правителя Генриха Юлия. Бруно получил денежное вознаграждение. Однако теперь в Юлианской академии глухо, но неуклонно разгоралась религиозная нетерпимость.

Боэций не торопился выступать против Бруно. Выжидал. Избегал открытых диспутов. Скрытно подготавливал общественное мнение. Осмотрительно улавливал изменения, происходящие в герцогстве после смерти Юлия.

Осенью 1589 года Боэций приступил к решительным действиям: на богослужении торжественно отлучил Джордано Бруно от церкви. Университетский совет запретил Ноланцу читать студентам курс философии. Оставалось только проводить вольные семинары для желающих. Возмущенный Джордано написал послание ректору университета, но тот благоразумно отмолчался.

Друг

Невыносимо жить на свете без друзей.

Скитания Бруно вынуждали его постоянно прерывать — надолго, а то и навсегда — благословенное общение с друзьями. Одиночество преследовало его как собственная тень. Такова была плата за свободу.

Одиночество либо разрушает, либо укрепляет и возвеличивает человека. Многие скитальцы эпохи Возрождения, не имея постоянного круга друзей и родных, были прославлены при жизни и посмертно. Данте, Петрарка, Леонардо да Винчи, Микеланджело… Слишком длинным оказался бы перечень.

Конечно, все эти люди, и Бруно в их числе, имели не только искренних врагов, но и не менее откровенных друзей. Однако враги были рядом, постоянно стремящиеся сделать зло. А друзья по большей части были далеко и жили своими заботами, ценили в великом человеке мастера, творца и нередко забывали о его насущных нуждах и горестях.

Увы, слишком часто враги надежнее друзей.

Так было для Бруно. Но случались исключения. В Германии таким исключением стал для него Иероним Бесслер. Он приехал в Гельмштедт из Нюрнберга и поначалу ничем не выделялся из лихой студенческой братии. Разве только любовью к занятиям и книгам. Прочел он несколько трактатов Ноланца и был ошеломлен обилием и новизной высказанных там идей. Не менее поразила его смелость автора и его неистовый задор полемиста.

Бесслер стал одним из немногих постоянных слушателей семинаров Джордано Бруно. Ему хотелось уяснить не только суть его философии, но и понять, что же это за человек.

Нетрудно представить себе, какие вопросы мог задавать учителю любознательный ученик на философских семинарах и что отвечал ему Бруно.

— В одном из трактатов ученые, которые при помощи докторской степени сделались вельможами, причислены вами к скотному двору и конюшне, — говорил Бесслер. — Докторские дипломы уподоблены попонам, украшающим ослов. Но почему дурна ученая степень, присуждаемая за успехи в учении и познании истин? Разве не похвально поощрение этих успехов, чему способствуют и означенные звания, и щедроты меценатов, и вельможность ученых?

На что Бруно мог отвечать так:

— Что им наука? Пропитание и благоденствие. Предоставьте им другую кормушку, и они сгрудятся вокруг нее, толкаясь и чавкая. Они в поисках не высших наслаждений, а низменных благ, и ради должностей и наград готовы целовать осла под хвост!

— Но разве истина уживается только с бедностью? — возможно, спрашивал Бесслер. — Знания человека — это его богатство. Почему же нельзя распорядиться им с пользой для себя? Разве мудрейшие не достойны почестей и наград?

— Истина открывается только тому, кто имеет смелость быть искренним. Служение мудрости требует отрешенности от суетных помыслов. Спроси человека: от чего ты отказался ради истины? И по ответу отличишь искреннего искателя от лжепророка.

Бесслер мог бы и дальше задавать вопросы, высказывая свои сомнения (не тому ли обучал Ноланец?), но понимал, что это будут только софизмы, логические ухищрения; доводы учителя не в словах — в его поступках. Разве не отказывался Ноланец от многих благ ради Истины?

Ученик понял: искренность и неистовая жажда правды — вот опоры мудрости Ноланца. Он открыт миру, и мир открывается ему, воплощается в нем, осознает себя и, обретя мысль и слово, становится достоянием других людей.

Иероним стал преданно служить Ноланцу, сделался оруженосцем странствующего философа.

Бруно однажды при нем посетовал на то, что переписчики не поспевают за ним, делают ошибки, а денег требуют так много, что вскоре окончательно его разорят. Бесслер предложил свои услуги. Он оказался прекрасным секретарем. Вдобавок не беспокоился о вознаграждении за переписку трудов Бруно: денежное пособие регулярно высылал Иерониму из Нюрнберга его богатый дядюшка.

Они много часов проводили вместе. Джордано диктовал, Иероним записывал — красивым почерком и без ошибок. Иногда Бруно застывал в позе аиста, на одной ноге, не переставая диктовать. Бесслер порой не мог удержаться от вопросов:

— Господин учитель, вы писали о забвении великого закона любви и увеличении вражды между людьми. Но разве вы своими гневными словами не воспламеняете вражду? Заповедь непротивления злу насилием не только возвышенна, но и помогает избегать гонений.

— О добрейший мой Иероним! Я не приемлю лицемерной проповеди непротивления. Свет любви излучается не в бестелесную пустоту. От всех освещенных тел падает тень. Даже небесные тела — Солнце, Луна — не могут избежать затмений. И чем ярче свет, тем тень черней… А коли ты помянул Спасителя, который, между прочим, не смог спасти себя от ужасной казни, то разве не он гневно бичевал торговцев, изгоняя их из храма?!

— И все-таки, господин учитель, вы по доброй воле обрекаете себя на скитания даже тогда, когда можно избежать этого.

— Причины моих скитаний не только во мне. Ложный донос, политические распри, ненависть ослоухих, педантов, отсутствие влиятельного покровителя…

— Император — Рудольф, однако, великий покровитель ученых!

— Да-да, еще бы… Особенно благоволит он плутоватым астрологам и прорицателям, туповатым алхимикам с лицами прокопченными, как у прислужников сатаны. Ему по душе маги и волшебники, а не философы.

— Но разве предосудительно выдавать себя за мага во имя познания? Получая деньги как астролог и алхимик, писать философские трактаты?

— Лицемерие несовместимо с истиной… Впрочем, оставим высокие слова. Мне доводилось притворяться. Что поделаешь, мой друг, не всякому дано преуспеть в этом искусстве!

Все-таки судьба порой благоволила скитальцу. Он находился в безвыходном положении, не имея средств для того, чтобы покинуть город, где ему было отказано в работе; он диктовал Бесслеру трактаты, на издание которых не имел ни гроша. И вдруг весной 1590 года Генрих Брауншвейг, проезжая Гельмштедт, вспомнил об итальянце, произнесшем проникновенную речь у гроба герцога Юлия. Генрих оставил для Ноланца кошелек с золотыми монетами.

Теперь можно было готовиться к отъезду. Джордано постарался поскорее завершить свои рукописи. В них речь шла не только о ноланской философии, но также о Луллиевом искусстве и оккультных науках. И подчас обо всем этом рукописи толковали серьезно.

— Господин учитель, — поинтересовался Бесслер, — вы то высмеиваете алхимиков и астрологов, то повторяете их утверждения. Я теряюсь в догадках, что из этого вы делаете с большей серьезностью?

— Да я и сам не всегда могу отличить серьезную шутку от шутливой серьезности. Я привык все подвергать сомнению, а это значит — верить и не верить одновременно. Мир вокруг исполнен непостижимых тайн. Как знать, нет ли и в заблуждениях доли истины? Даже ошибки могут служить источником знаний. Сомневаясь в астрологии и алхимии, надо уметь усомниться и в своих сомнениях. В единстве мироздания все сопряжено со всем, в мельчайшем содержится величайшее. Как знать, не могут ли далекие звезды вмешиваться в судьбы людей? А человек своей жизнью и мыслью не оставляет ли свой неповторимый след во вселенной? Сейчас, дыша, двигая рукой и головой, а также безостановочно болтая языком, я перемещаю вещество вселенной, а значит, своей волей вношу в нее изменения. Не так ли душа моя пребывает частью всесущей мировой души? И слова рождаются не самовольно, а подсказаны всеобщим разумом… или глупостью, а?

Бесслера подобные беседы приводили в смущение, но еще более в какой-то неясный восторг. Он как бы проникал вслед за учителем в неведомые миры…

Однако приходилось возвращаться в мир реальный, обыденный. Иной раз побывать в межзвездных далях проще, чем переехать из Гельмштедта в Магдебург или Франкфурт. 22 апреля 1590 года Иероним пишет своим родным: «Против ожидания господин доктор намерен задержаться здесь из-за отсутствия дорожных повозок и чрезмерных запросов возниц… Были и такие, которые повезли бы в Магдебург, — тамошние горожане. Но они так запрашивают, подобно горожанам Гельмштедта, что доктор отказался пойти на столь большой расход и платить совершенно несообразную сумму… Так что дела очень плохи. Не сможет ли господин Вольфганг дать совет, как нам устроиться и как, по его мнению, следует договориться? Ждем, чтобы он изложил это в письме».

Иерониму — как не понять это, прочтя послание, — требуется не столько совет состоятельного дяди, сколько некоторая толика денег…

Время ожидания не терялось бесцельно. Джордано диктовал свой трактат по медицине. Он не собирался изображать из себя сведущего врача или обладателя панацеи от всех недугов. Об этом свидетельствовало заглавие: «Луллиева медицина, основанная частично на математических, частично на физических принципах». Ведь врачевание не только искусство, но и наука. Определение болезни и выбор лекарств — это логические операции. Зная набор симптомов болезни, можно определить ее. Для упрощения поисков удобно сопоставлять круги с обозначенными на них признаками заболеваний.

(Восхищает прозорливость Бруно! В наши дни подобные задачи распознавания болезней ставятся и отчасти решаются в кибернетике с помощью электронно-вычислительных машин. А принцип тот же, что и придуманный Ноланцем.)

Во Франкфурте две книги Ноланца приняло к печати книгоиздательство «Иоганн Вехель». Пока готовился набор и печатался тираж, можно было несколько месяцев бесплатно обитать в доме издателя — таков был гонорар за книги. Однако бургомистр Франкфурта счел мятежного философа неблагонадежным и запретил ему жить в пределах города. Бруно и Бесслер поселились в Кармелитском монастыре.

Во Франкфурте бойко шла книготорговля. Здесь в немалом количестве закупались книги, не дозволенные католической цензурой. Их контрабандой по горным тропам переправляли в Италию.

Осенью, в разгар книжной ярмарки, с Бруно познакомились два почтенных книготорговца из Венеции — Чотто и Бертано. Беседа с итальянцами взволновала его. Они называли его Джордано, а не Иордан, как немцы. Спрашивали, не пора ли посетить родину? Ведь пройден огромный и тяжкий круг скитаний.

— Господин учитель, — волновался Иероним, — святая инквизиция не забывает своих должников. Вы дважды счастливо избежали ее кары — в Неаполе и Риме. Третий раз может стать роковым.

— Так много лет прошло… И кто сказал тебе, что я бежал от суда? Мне инквизиция не предъявила ни одного обвинения. Я не был осужден. Я никогда не выступал против католической церкви.

— Но враги ваши могут думать иначе!

Враг

Да, было грозное знамение: багровая комета с длинным огненным хвостом. И сколько кровавых событий последовало вскоре! Казнь Марии Стюарт. Полнейший разгром испанской армады — не столько флотом англичан, сколько бурей; начался закат испанской империи. Смерть свирепого папы Сикста V — словно дьявол явился за душой его! — страшный вихрь, что пронесся над Римом. Во Франции по приказу короля Генриха III убиты братья Гизы, уже мнившие себя властителями державы. Доминиканский монах Клемент ударом кинжала прервал жизнь самого Генриха III — последнего из царствовавшей двести шестьдесят лет династии Валуа…

Неожиданно Бруно получил письмо из Венеции. Книготорговец Чотто пересылал записку от знатного венецианца Джованни Мочениго. В самых лестных выражениях восхваляя достоинства Ноланца, Мочениго просил приехать к нему в Венецию и за щедрую оплату обучить его Луллиеву искусству и философии. Приглашение было заманчивым. К записке были приложены деньги в виде подарка (а по сути — в виде аванса).

Бруно не привык долго размышлять о своей судьбе и обстоятельно обдумывать свои поступки. Он был нетерпелив, доверяя велениям своего сердца, и смел. Решил отправиться в Италию.

Из немногих его вещей главным по значимости и наиболее внушительным по весу был сундук с незаконченными или неизданными рукописями. Их с каждым переездом становилось все больше и больше (а ведь издано немало — более двух десятков книг). За время пребывания во Франкфурте, включая недолгую поездку в Цюрих, он написал несколько сочинений. А издать удалось всего три книги — часть трудов, привезенных из Гельмштедта. Правда, тираж у них был немалый. Одна книга — «О сочетании образов, символов и представлений» — была новой вариацией на его давнюю тему о памяти и логике. Другая — «О тройном наименьшем и об измерении» — не была разрешена папской цензурой. Третья содержала две работы: «О монаде, числе и фигуре», «О неисчислимом, бесконечном и невообразимом».

Пожалуй, из них самой важной работой была «О монаде…». Здесь он вновь рассуждал о Едином — в наименьшем и величайшем, об атоме и Вселенной, точке и бесконечности, душе человека и всемирном разуме. Монада — есть минимальное (точка, атом, крупица души), неделимое, которое и следует считать основой мироздания.

Все эти сочинения Бруно, в отличие от лондонских, были написаны на латинском языке. Но в них чаще, чем прежде, встречаются отрывки, посвященные давно покинутой родине. «По этим страницам, — проницательно заметил его биограф Ю. М. Антоновский, — в сухих философских сочинениях не трудно было бы угадать то недалекое будущее, когда любовь к родине одержит верх над благоразумием и осторожностью и заставит Бруно возвратиться в Италию».

Приглашение Мочениго он воспринял как знамение судьбы, тем более оно подкреплялось денежным подарком, свидетельствующим о щедрости знатного венецианца. Взять подарок означало для Бруно неизбежность поездки в Италию. Он всегда сполна оплачивал долг.

Откуда было знать Джордано, что Мочениго подбрасывал ему приманку с самыми гнусными целями: выведать у прославленного философа секреты его мудрости и, пожалуй, магических знаний, оправдать этим свои расходы, а затем выдать закоренелого еретика и мага святой инквизиции.

А для изгнанника брезжили надежды на желанную встречу с родиной, на примирение с католической церковью, издание новых сочинений, все еще не законченных, преподавание философии или других наук. Он верил в чудо, но не в религиозное, а земное: «Италия, Неаполь, Нола, страна, вознесенная небом, вместе — и глава и десница земного шара, правительница и укротительница других народов, всегда для нас и для других была ты учительницей, кормилицей и матерью всех добродетелей, наук и человечности». Сознавал ли, предчувствовал ли он тогда, что колыбель гуманизма, Возрождения может стать для него глухой мучительной и безнадежной тюрьмой?..

Они с Бесслером двинулись в путь. В повозках, а то и пешком перебрались через осенние горные перевалы, где беснуются студеные ветры, и спустились в плодородные благодатные долины Италии.

Ноланец решил обосноваться в Падуанском университете — гордости Венецианской республики. Здесь пользовались уважением естественные науки (с 1592 года в Падуе преподавал Галилей). И хотя продолжалось общее увлечение Аристотелем, толковали его по-разному. Немногие — в духе схоластов, а другие — их было больше — очищали философию от религии. Бруно мог рассчитывать на возможность излагать собственные идеи.

Семинары Ноланца, к счастью, вызвали интерес и проходили без скандальных столкновений с педантами. Требовалась осторожность. Джордано старался ее проявлять. И то сказать, что означает приезд одного человека в шумную, огромную многолюдную Италию, разделенную на несколько обособленных и порой остро враждующих между собой областей! Продолжаются войны, религиозные распри, политические интриги… Один лишь человек — сам по себе, не наделенный властью, не имеющий титулов, званий, должностей.Его могут и не заметить, не пожелать заметить, простить, наконец!

Но инквизиция не прощала своих врагов.

Уже в начале 1592 года известие о пребывании Ноланца в Италии распространилось по стране. Уцелели частные письма, в которых говорится о его приезде и высказывается удивление: что за безрассудство или поразительная смелость!

Из Падун он приехал в Венецию. Не сразу решился поселиться у Мочениго. Несколько раз ездил в Падую, проводя там семинары и давая указания Иерониму Бесслеру, который переписывал листы, исписанные торопливой рукой учителя. Близился к завершению крупный трактат «Светильник тридцати статуй».

Аллегорические образы статуй, освещенных светильником разума, должны были раскрыть перед читателем суть познания природы. Создания человеческого разума соотнесены с явлениями и образами реального мира; конечному существу дано постичь бесконечность Вселенной…

Он начал писать еще один трактат: «О семи свободных искусствах и о семи других методах исследований». Джордано намеревался посвятить и преподнести папе римскому этот труд. Но ведь в своих рукописях этого периода он называет материю божественной, беспричинной причиной! Как это понимать? Не так ли: материя не создана богом; она всему причина; в ней присутствует бог, а не она в нем. Не подменяется ли тут бог материей?!

Материю он считает воплощенным светом, и различима она лишь с помощью разума. Ночь и свет присутствуют в мире постоянно. Ночь — это хаос первоматерии, древнейшая из богов, это пространство, в котором постоянно возникают, пребывают и разрушаются вещи.

В этих образах словно предугадана современная физическая картина мира! Ведь ныне есть основание предполагать «первооснову» мироздания, из которой возникает материя, состоящая из порций света, фотонов. Это поистине «Нечто по имени ничто» — так называется одна из книг, посвященных вакууму. Нынешнее понимание вакуума имеет немало сходства с поэтически-научным образом, предложенным Ноланцем четыреста лет назад.

Обстоятельства благоприятствовали намерениям Бруно. Он уже полгода находился в Италии. Обстановка оставалась спокойной. Инквизиция не давала о себе знать. Или действительно уготовлено ему если не прощение, то забвение прегрешений? Или псы господни, учуяв мятежный дух Ноланца, скрежещут зубами и готовы вцепиться в добычу, да вынуждены смирить свою злобу в пределах славной Венецианской республики?

Действительно, власть папы в независимой Венецианской республике была очень ограниченна. И вообще здесь религиозные вопросы отстранялись на второй план. Первостепенными считались: государственная безопасность и самостоятельность, а также свобода торговли.

Международная торговля была основой благосостояния Венеции. До начала XVI века морские торговые пути европейцев проходили более всего в Средиземноморье. Однако в XVI веке начали сказываться последствия великих географических открытий, а также образования крупных могучих империй.

«…Венеция в то время была самым богатым городом в мире, — писал К. Маркс, — царская роскошь патрициев, расцвет искусства и промышленности, „государственная мудрость“, однако основы могущества Венеции были подточены со всех концов: на Востоке все возрастало могущество турок; торговля с Ост-Индией и Китаем перешла к Португалии, которая завладела целой империей в Декане, а вскоре захватила также острова и земли в Южной Америке; Испания благодаря своим американским владениям и пр. все моря покрыла своими кораблями, вытеснила венецианские. Нидерланды, извлекали выгоды, из открытий испанцев и португальцев. Наконец, образование больших (уже не феодальных) монархий, связанное с другими материальными переворотами и подготовленное в XV веке, само по себе положило конец Венеции, как и ганзейским городам».

Добавим: сказывалось и усиление морского владычества Турции, господствовавшей на востоке Средиземноморья. Активная борьба католической церкви с неверными, хотя бы только идеологическая, не способствовала популярности итальянцев в Турции и наоборот. Как мореплаватели итальянцы быстро были оттеснены представителями государств, имеющих прямой выход в Атлантику. По иронии судьбы этому способствовал итальянский мореход, замыслы которого не были поддержаны на родине — Христофор Колумб. Его героическое предприятие прошло под испанским флагом и укрепило могущество этого государства.

И все-таки, несмотря на постепенное отставание и начавшийся упадок экономики, политики и культуры, Венеция во время пребывания в ней Бруно сохраняла республиканские свободы и независимость. Среди иностранных студентов, учившихся в Падуе, были не только католики, но и протестанты. С этим местной инквизиции приходилось мириться. Впрочем, венецианская инквизиция была своеобразной.

В Венеции совершилось перерождение инквизиции из церковной в государственную. С ее помощью в республике поддерживалась власть знати. Это была сеть тайных агентов, выискивающих противников государства: трибунал венецианской инквизиции обладал огромной властью. В ее дела не мог вмешиваться даже папа римский.

Правда, оставалась и церковная инквизиция, подчиненная формально Риму. Но в 1551 году венецианские власти издали декрет, согласно которому ни папский наместник, ни епископ, ни инквизитор не могут предать суду подданного республики без ведома и согласия представителя светской власти. Решение привело папу в гнев. Он пытался «навести порядок» в Венеции. Это оказалось не так-то просто. Генеральный инквизитор Венеции, представитель папской власти, потребовал от книготорговцев изъять все издания, входящие в индекс запрещенных книг. Ответом был категорический отказ. Инквизитор попытался объявить еретиком посла Испании. Правительство Венеции отозвалось: «Его светлейшество дож Венеции изумлен, что какой-то простой инквизитор имеет наглость…» — и так далее. В конце концов генеральному инквизитору пришлось постыдно бежать из города. С той поры в республике господствовала государственная инквизиция.

Суду и пыткам могли, в некоторых случаях, подвергаться и еретики, но только тогда, когда они подозревались в государственном преступлении. По религиозным мотивам в Венеции никого не осуждали на смертную казнь.

Если учесть все это, то решение Бруно оставаться в Падуе и Венеции не покажется безрассудным. Смелости в нем было не больше, чем трезвого расчета. Он мог годами оставаться в пределах Венецианской республики, уважая ее законы и избегая конфликтов с церковью. В случае опасности не представляло большого труда покинуть Италию. В общем, жизни его ничего не угрожало…

Если не считать какого-нибудь личного врага. Как известно, порой опаснее иметь одного конкретного врага, чем целую государственную организацию. Да и для того, чтобы тобой всерьез заинтересовалась организация, нужны усилия отдельных людей: донесения, доносы, клевета. Все это лучше, надежнее кого бы то ни было способен организовать личный враг. И не дальний враг, а близкий, из числа друзей или знакомых, осведомленный о наших недостатках и оплошностях. Настоящее предательство совершают только близкие люди…

Кто в Венецианской республике мог быть врагом Ноланца? Он пользовался популярностью и уважением, но не настолько, чтобы возбуждать зависть. Не участвовал в диспутах-турнирах, а значит, не мог вызвать злобу и жажду мести у побежденных. Шел ему пятый десяток — возраст по тем временам почтенный, — и были сведения о том, что он ищет пути к примирению с католической церковью: слишком сильно любил он родину, слишком долго скитался по свету и устал от этого.

А все-таки были, были у него злобные враги. Не личности, но человеческие качества: невежество, лицемерие, корысть, подлость. Он их ненавидел и пытался уничтожить. Он боролся средствами просвещения и убеждения. А носители этих качеств предпочитали другие, более действенные средства.

…Мы знаем, мы верим: рыцари Истины в конце концов побеждают. Но слишком часто — ценой собственной жизни.

Он предчувствовал, что богатый дом Мочениго может стать для него капканом. Слишком любезно, со сладкими уверениями в преданности и уважении встретил странствующего философа влиятельный патриций. Предложил подвал для алхимических тайных занятий. Явно разочаровался отказом Ноланца, высказав надежду, что своим рвением и подарками заслужит доверие прославленного учителя и удостоится посвящения в тайны алхимической магии.

Джордано понял: тратить время на этого ученика — все равно что пытаться сделать лошадь из осла. Но принятые ранее деньги требовалось честно отработать. И он взялся за дело. Успокоил Мочениго обещанием когда-нибудь посвятить его в премудрости алхимии. А пока предложил заняться изучением Луллиевого искусства логических операций и приемов укрепления памяти.

От урока к уроку нарастало разочарование Мочениго. Не на то он тратил деньги, чтобы часами просиживать за книгами и бумагами, подобно студенту или монаху. Если знания доктора Бруно так велики, как утверждает молва, то пусть он начнет делиться своими тайными заклинаниями, магическими приемами, позволившими ему подняться на высокие ступени мудрости!

Бруно старался скрыть свое негодование. Некогда папа римский, затем король французский спрашивали: чем объясняются успехи Ноланца — магией или естественными способностями? А этому наглому и богатому купцу все ясно наперед. Он готов купить мудрость, как залежалый товар, по дешевой цене. Надеется выгадать, приобретя формулы мудрости столь же простые, как вопли ослов!

То, что ученик глуп, нетрудно было уяснить после первых уроков. Но то, что он хитер, коварен, скрытен, лицемерен и жесток, — Ноланец не подозревал. Трудно обнаруживать у других то, чего нет в тебе самом.

Дальнейшее обучение патриция логике и мнемоническим приемам не имело смысла. Джордано не сомневался в этом. Странная тревога не покидала его. Впервые он вдруг ощутил, что приехать ему в Италию много легче, чем покинуть ее. Кстати, пора бы отправиться во Франкфурт, закончить и напечатать рукописи, которые в Падуе прилежно переписывает Иероним. Пора, пора…

Он решил уведомить Мочениго об отъезде в последний день. Почему? Не доверял доброжелательности хозяина. А уехать вовсе, не предупредив, — неучтиво.

В четверг Джордано сказал Мочениго, что выполнил обещания, передал свои знания сполна и намерен покинуть гостеприимный дом с благодарностью и огорчением.

Мочениго изумился: как? так скоро? Но ведь он узнал не более чем студент. Обещаны были приемы магического искусства! Учитель почему-то утаивает самое главное, известное лишь немногим, рассказывая то, что и без того можно прочесть в книгах.

— В книгах — вся человеческая мудрость, — отвечал Ноланец. — Но не всякому она открывается в чтении. Учителя призваны пояснять и толковать, а не передавать тайны, которых не существует вовсе.

— Мне казалось, — говорил Мочениго, — я достоин, чтобы мне были доверены тайны, известные лишь посвященным. Я готов предоставить кров и стол еще на месяц или два и щедро одарить, если недостаточно того, что я уже заплатил, и немало.

— Я выполнил все, о чем мы договорились, и вынужден уехать в субботу.

— Но я могу задержать отъезд на такой срок, который сочту нужным и справедливым.

— За себя я привык решать сам!

Угроза Мочениго его не испугала — разозлила. Не собирается ли хозяин написать донос инквизиции? Но пока донос разберут и примут по нему решение, Ноланец будет уже далеко отсюда.

В пятницу с утра Джордано принялся собирать свои вещи для отправки во Франкфурт. Сам намеревался заехать по дороге в Падую. С рассветом пора было отправляться в путь. Он лег спать пораньше.

Поздно вечером раздался стук в дверь. Это был хозяин. Мочениго просил открыть дверь и переговорить по неотложному делу. Джордано открыл дверь. В комнату вошел Мочениго со слугой. Перед дверью остались стоять несколько молчаливых верзил. Можно было ожидать самого худшего. Бруно едва сдерживал ярость: в трудные опасные минуты он ощущал прилив сил. В гневе он был способен на отчаянные поступки.

Хозяин был вежлив. Просил гостя перейти на чердак. Это ни в коем случае не наказание. Завтра они договорятся о продолжении курса наук. Учитель, безусловно, будет совершенно свободен. Но если он продолжит упорствовать, то ему будут угрожать большие неприятности.

Джордано в сопровождении молчаливых верзил, похожих на гондольеров, поднялся на чердак.

— Я не заслужил подобного обращения, — сказал он. — И мне ничто не угрожает. Вы поступаете неверно, ибо я научил вас всему, что обещал, и даже сверх того.

— А мой совет — одуматься и согласиться. Пребывание на чердаке покажется раем в сравнении с некоторыми подвалами.

Он имел в виду подвалы венецианской инквизиции. Место, о котором предпочитали не говорить вслух.

Дверь чердака заперли на замок.

На следующий день Мочениго уже не говорил о свободе своего гостя, ставшего узником. Только справился, согласен или нет Ноланец передать ему тайны магического искусства. У Джордано промелькнуло искушение — схитрить, дать притворное согласие, чтобы затем при случае сбежать. Но это будет трусливое бегство. И унижение своей чести ложью. Разве допустимо унижаться перед этим подлым ослом? Конечно, свобода дороже этого недолгого вынужденного позора… Если только удастся обрести ее.

Пришли капитан и стражники, вызванные Мочениго. Они препроводили узника в подвал дома. Ночью загремела дверь подвала. Явился другой капитан со стражей. Ноланцу связали руки. Вывели его на улицу.

Они направились в сторону Дворца дожей. Там находилась тюрьма святой инквизиции.

Близился конец скитаний Ноланца.

Глава седьмая Выбор

Мир — бездна бездн. И каждый атом в нем

Проникнут Богом — жизнью, красотою.

Живя и умирая, мы живем

Единою, всемирною Душою.

И. Бунин. Джордано Бруно
Первый донос от 25 мая 1592 года:

«Я, Джованни Мочениго, сын светлейшего Марко Антонио, доношу, по долгу совести и по приказанию духовника, о том, что много раз слышал от Джордано Бруно Ноланца, когда беседовал с ним в своем доме, что когда католики говорят, будто хлеб пресуществляется в тело, то это — великая нелепость; что он — враг обедни, что ему не нравится никакая религия; что Христос был обманщиком и совершал обманы для совращения народа и поэтому легко мог предвидеть, что будет казнен; …что мир вечен и существуют бесконечные миры; …что Христос совершал мнимые чудеса и был магом, как и апостолы, и что у него самого хватило бы духа сделать то же самое и даже гораздо больше, чем они; что Христос умирал не по доброй воле и, насколько мог, старался избежать смерти; что возмездия за грехи не существует; что души, сотворенные природой, переходят из одного живого существа в другое; что подобно тому, как рождаются в разврате животные, таким же образом рождаются и люди.

Он рассказывал о своем намерении стать основателем новой секты под названием „новая философия“. Он говорил, что Дева не могла родить и что наша католическая вера преисполнена кощунствами против величия божия; что надо прекратить богословские препирательства и отнять доходы у монахов, ибо они позорят мир; что все они — ослы; что все наши мнения являются учением ослов; что у нас нет доказательств, имеет ли наша вера заслуги перед богом; что для добродетельной жизни совершенно достаточно не делать другим того, чего не желаешь себе самому…

Сперва я намеревался учиться у него, не подозревая, какой это преступник. Я брал на заметку все его взгляды, чтобы сделать донос вашему преосвященству… Причиненные им неприятности не имеют для меня никакого значения, и я готов передать это на ваш суд, ибо во всем желаю оставаться верным и покорным сыном церкви…»

Во все века гнусное ремесло доносчика ценилось низко, но оплачивалось порой по наивысшей цене — жизнью человеческой. Этого доноса было вполне достаточно, чтобы отправить подозреваемого на костер инквизиции. Много ли тут лжи, клеветы? Вряд ли. Доносчик обстоятелен и рассудителен. Нередко он искажает взгляды Бруно, однако вряд ли нарочно — более по недомыслию, по кривизне собственной души. Немалая доля правды о смелых до безрассудства высказываниях Джордано о религии вообще и католической в частности подтверждается изданными сочинениями Ноланца и давними обвинениями, поступившими в римскую инквизицию.

Всего этого показалось мало доносчику. Он вошел во вкус, исполнен рвения. Бескорыстного, добавим. Зарплату от инквизиции он не получал, наград не ожидал, дохода от данной операции получить не мог. Борец за идею!

Из второго доноса от 25 мая:

«…Лишь после того, как этот человек поселился в моем доме, я оказался в состоянии разгадать всю его преступность, а жил он у меня всего около двух месяцев… Я хотел предварительно хорошенько использовать его, выпытать у него все нужное и для этого старался сблизиться с ним. Я хотел обезопасить себя, чтобы он не мог уехать без предупреждения. Во всяком случае, я твердо решил выдать его суду святой службы. Поскольку мне удалось осуществить мое намерение, заявляю о величайшей признательности за проявленную заботу и в заключение почтительнейше целую руки вашего преосвященства».

Из третьего доноса от 29 мая:

«…Я припомнил слышанное от него… что образ действий церкви в настоящее время иной, чем тот, какой был в обычае у апостолов, ибо они обращали народы проповедью и примерами доброй жизни, а в настоящее время тех, кто не желает быть католиком, подвергают пыткам и казням, потому что нынче действуют насилием, а не любовью…

Я приказывал ему замолчать и учить лишь тому, чему он обязан учить, ибо я — католик, а он — хуже лютеранина, и я не могу вынести этого. Он же сказал:

— О, вы сами увидите, далеко ли уйдете с вашей верой!

…Препровождаю еще одну книгу Джордано Бруно, в которой отметил преступное место, в чем вы сможете убедиться, приказав обсудить его, как и другие подобные же места».

Да, Бруно как будто предвидел, насколько далеко способен уйти этот ученик с его верой. Не слишком далеко. Только высокие пути даются усилиями, трудом, риском, мужеством. Путь подлости прост и легок — один шаг.

Благородство не передается по наследству, как звание, титул и богатство.

Допрос

Донос, поступивший в трибунал инквизиции, был безотлагательно и внимательно изучен инквизитором по делам еретиков и помощником папского наместника. Присутствовали представители светской власти — Совета мудрых, без которых в Венеции не позволено было хозяйничать инквизиции. Дело с полной очевидностью было чрезвычайным и требовало решительных действий.

Было воскресенье 25 мая 1592 года (трибунал собирался по понедельникам, четвергам и субботам). На донос Мочениго последовал приказ арестовать обвиняемого и доставить в тюрьму инквизиции.

Первоначально его поместили «под пломбу»: под свинцовую крышу Дворца дожей, где находились узкие камеры для не слишком опасных преступников. Надлежало прежде выведать, насколько точно составлен донос и можно ли доказать его полную правду.

В понедельник состоялось первое заседание трибунала инквизиции по делу Джордано Бруно Ноланца. Трибунал заседал в небольшой комнате в нижних помещениях Дворца дожей. Обвиняемого провели по лестницам, через анфиладу комнат в просторный зал. Там в стене находилась небольшая дубовая дверь, похожая на двери шкафа. Это и был вход в комнату трибунала. Присутствовали четыре инквизитора и один секретарь-писарь.

Бруно, возложив руки на Евангелие, поклялся говорить чистую правду. Днем раньше ту же процедуру на этой же священной книге совершил доносчик.

Обвиняемый был невысок, худ, с небольшой темно-каштановой бородкой, бледен. Он спокойно пересказал обстоятельства своего ареста, не упомянул о своих богохульствах и в конце высказал уверенность, что донос на него сделал Джованни Мочениго.

Ведший следствие венецианский инквизитор Габриэле Салюцци не стал продолжать допрос. Требовалось подготовиться к нему основательно. Обвиняемый, безусловно, был еретиком, а паче того — ересиархом (верховным еретиком) и заслуживал костра. С этим мог бы и теперь согласиться представитель папы апостолический нунций Лодовико Таберно, сидящий рядом. Но в суде находился и представитель республики, член правящего Совета мудрых по ересям Алоизи Фускари. Он-то потребует дополнительных доказательств. И если они не будут представлены, Фускари заявит, что дело неподсудно инквизиции, и передаст его в светский суд. Тогда еретик останется в живых. Правительство Венеции не терпело, чтобы жизнью граждан распоряжалась инквизиция, подчиненная папе римскому. Вдобавок, согласно положению, трибуналу следовало иметь хотя бы одно свидетельское показание, подтверждающее донос. Иначе обвинение признавалось недоказанным.

Салюцци начал подыскивать надлежащего свидетеля.

Первым допросили Чотто, книготорговца. Он немного добавил к показаниям обвиняемого.

— Известно ли вам — католик ли указанный Джордано и ведет ли он христианский образ жизни?

— Он никогда не высказывал ничего такого, на основании чего можно было бы сомневаться, что он католик и добрый христианин.

Через некоторое время на новом допросе Чотто припомнил, что Бруно ему сообщал, будто намерен закончить новый трактат, посвятив его римскому папе. Обвиняемого это характеризовало с наилучшей стороны.

Другой книготорговец, Бертано, голландец, охотно рассказал о своих встречах с Ноланцем во Франкфурте, Цюрихе, Венеции.

— Известно ли вам, есть ли у указанного Джордано Бруно друг, который сообщил бы о его жизни и поведении и вообще сделал донос по интересующим святую службу вопросам?

— Мне неизвестно, есть ли у него такой друг.

Был допрошен и доминиканский монах Доменико Ночера, преподававший прежде в Неаполе философию, учивший Джордано. Однако и его показания были весьма благоприятны для обвиняемого.

Среди свидетелей был историк Андреа Морозини, в доме которого не раз бывал и беседовал о разных предметах Ноланец.

— Я не могу установить на основании его рассуждений, — сказал Андреа, — чтобы он высказал какие бы то ни было мнения против веры. Что касается меня, то я всегда считал его католиком. И если бы у меня было хоть малейшее подозрение в противном, я не позволил бы ему перешагнуть порог моего дома.

Инквизитор Салюцци не был глупцом и понимал, что свидетели подобраны неудачно. Ночера стар и помнит Бруно любознательным и прилежным учеником. Для остальных Ноланец был слишком знаменит и уважаем; да и кто захотел бы признаться, что был дружен с неисправимым еретиком? Им разумнее хвалить обвиняемого. Бертано так и сказал:

— Но когда кто-либо высказывался о его трудах — и это я слышал от всех, — всегда объявлял их замечательными и глубокомысленными.

Салюцци постарался вытянуть у обвиняемого какие-нибудь признания или заставить его проговориться, запутаться в противоречиях. Прежде всего был составлен перечень главных обвинений: о таинстве покаяния; о переселении душ; об осуждении богословов и монахов; о чтении еретических книг; о новой философии, призывающей к преобразованию мира; об осуждении инквизиции; о таинстве брака; о презрении к Страшному суду и неверии в конец света.

Для начала Ноланцу было предложено обстоятельно рассказать о себе и о своей жизни, не умалчивая о своих взглядах, несогласиях с церковью и грехах. Требовалось подыскать уязвимые места в его защите, дабы затем нанести ему сокрушительные удары.

Бруно изложил инквизиторам свои представления о бесконечной Вселенной и множестве обитаемых миров. Правда, время от времени ссылался на Соломона и Екклезиаста (из Ветхого завета), на Аристотеля, Вергилия, Фому Аквинского.

Подобные ссылки не могли ввести в заблуждение бдительных инквизиторов. Ясно, что в вечном мироздании «упраздняется» творец, образ Христа лишается вселенских масштабов, а конец мира выглядит не более чем страшной сказкой. Если обвиняемый держал подобные сомнения про себя, это признавалось грехом, но не преступлением. Вот если он их высказывал открыто, пропагандировал — это должно стоить ему жизни.

Особенно много вопросов относилось к представлениям Ноланца о триединстве бога и — о втором лице троицы — Иисусе Христе.

— …Не говорил ли, что Христос был не богом, а обманщиком?

— Меня удивляет, как могут задаваться подобные вопросы, ибо никогда не держался такого мнения, не говорил ничего подобного… Я считаю истиной то, чему учит святая матерь церковь. Не понимаю, как можно мне это приписывать?

Правила инквизиции предписывали осуждать лиц, порвавших с католической церковью и скрывавшихся среди еретиков, избегающих добровольного покаяния. В этом вина Бруно была бесспорна. Однако Салюцци стремился доказать более тяжкое обвинение. В некоторых второстепенных грехах обвиняемый признался (скажем, не всегда соблюдал посты, имел ряд недопустимых философских сомнений). Но свои религиозные преступления продолжал категорически отвергать. Уловки инквизиторов тут не помогали. Ему предложили назвать имена врагов, которые могли бы по личным мотивам оклеветать его. На первый взгляд — стремление к объективности. В действительности — капкан. Если бы обвиняемый назвал имена личных врагов, именно среди них инквизиция подобрала бы свидетеля, подтверждающего донос; а если бы среди названных не оказалось имени обвинителя, то инквизиторы имели бы право счесть донос правдивым: ведь доносчик не сводил личные счеты с обвиняемым.

Знал ли Бруно об этой хитрости? Догадывался, пожалуй. Но и без того он мог с полным основанием заявить, что у него единственный враг — Мочениго.

— Он нанес мне тягчайшее оскорбление… Он убил меня при жизни, опозорил, отнял вещи, арестовал меня, своего гостя, в собственном доме, украл все рукописи, книги и остальные вещи… Он все время угрожал моей жизни и чести, если я не научу его всему известному мне.

К счастью, из книг Бруно, имевшихся у инквизиции, не было тех, в которых говорилось о католичестве, религии, догме триединства, чудесах Христа. И Джордано и свидетели поминали только его философские трактаты. Веских подтверждений главных пунктов доноса добыть не удалось.

Материалы дела направили в римскую инквизицию. Оттуда пришло в Венецию требование выдать опасного еретика. Требование трибунал венецианской инквизиции передал Совету мудрых. Единственной серьезной причиной для выдачи обвиняемого было то, что он сбросил монашеское одеяние, долго находился среди еретиков, избежал покаяния в своих грехах, а прежде был судим инквизицией, но скрылся.

Дож Венеции постарался избежать четкого ответа. Трибунал инквизиции настаивал. Совет мудрых отложил решение. Всю осень продолжались проволочки. В конце года правительство республики уведомило папу, что обвиняемого решено не выдавать.

Руководителей Венеции волновала не столько судьба Ноланца, сколько ущемление прав и независимости республики. Подчиняться приказаниям римской инквизиции не желали свободолюбивые венецианцы.

Инквизиторы в ответ продолжали твердить, что Джордано — беглый монах, совершил тяжкие преступления, вследствие чего бежал из тюрьмы до суда. Однако доказательств этому не было приведено, а Бруно обвинения отрицал.

Более того, он искренне раскаивался в тех грехах, которые признал, соглашался с любым наказанием и даже просил прощения за свои заблуждения. А если он отказывается от своих сомнений и признает истину святого писания и догматы церкви, то какой смысл выдавать его для нового суда?

Другой довод выдвинули инквизиторы: Бруно — подданный испанской короны. (Неаполитанское королевство подчинялось Испании.) Ему следует держать ответ и за свои давние преступления, и за более поздние.

Однако республика стояла на своем. Тогда сам папа повторил требование о выдаче Бруно. Вновь были рассмотрены материалы трибунала. Главный прокуратор республики признал правомерность притязаний римской инквизиции. Ведь Бруно действительно не был подданным Венеции. А если римская инквизиция утверждает, что обвиняемый — беглый монах и преступник, то этому нет оснований не верить.

…Припоминается эпизод из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Прокуратору Венеции Контарини довелось, как некогда Пилату, решать судьбу человека необыкновенного, прославленного, мудрого. Прокуратор Венеции без обиняков признал достоинства обвиняемого.

— Это один из выдающихся и самых редких гениев, какие только существуют, и обладает он совершенно исключительным образованием и универсальными знаниями…

Чего же достоин столь редкий гений? Жизнь поколений приобретает смысл и память в истории человечества только благодаря таким, как он!

Понимал ли это прокуратор Венеции? Как знать. Пожалуй, понимал. Иначе не стал бы в записке Совету высказывать такие высокие похвалы узнику инквизиции.

У Булгакова прокуратор тоже отчетливо понимает свою ответственность, свой долг перед будущим и вечностью. Он даже попытался спасти Иешуа, предложив ему повторить слова, которые тот произносил в присутствии доносчика. (Можно было пересказать, умолчав кое о чем, представив себя несправедливо оклеветанным.) Но чистосердечный обвиняемый счел нужным без утайки повторить то, за что ему грозила расправа.

— В числе прочего я говорил, — рассказывал арестант, — что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть…

Пилат понимает: участь узника решена. Наивный мудрец подтвердил свое неуважение к государственной власти. И все-таки прокуратор хочет уяснить, насколько искренне верит осужденный в доброту людей — даже тех, кто истязал и мучил его, — и в справедливость. Спрашивает:

«— И настанет царство истины?

— Настанет, игемон, — убежденно ответил Иешуа.

— Оно никогда не настанет! — вдруг закричал Пилат…»

Да, именно так приходится думать тому, кто вынужден даже вопреки своему желанию, но во имя государства и ради своего высокого положения отправить гения на смерть. Царства Истины не будет, и это надо знать идущим путем неправды. Ибо раскроется их низость и величие осужденных ими; будущее восстановит справедливость, и потомки осудят неправедных судей.

Не хотел верить прокуратор Венеции в будущее царство справедливости, добра. А потому признал нераскаявшимся еретиком странствующего философа, проповедника грядущего царства Истины Джордано Бруно.

Но может быть, один из наиболее выдающихся и редких гениев, какие только существуют, был действительно полностью изобличен в тяжких преступлениях против церкви, ни в чем не раскаялся, а донос на него подтвердился?

Нет, не совсем так. Прокуратор Контарини познакомился с материалами допросов. Конечно, некоторые признания обвиняемого, удивительно чистосердечные, изобличают его как еретика. Он признал, что учение о троице не может понять, сомневается в нем и созерцает его колеблющейся верой. Правда, тут же добавил, что не открывал другим своих сомнений.

Ну, а как же тогда об этом узнал доносчик? И если его донос прав в данном пункте, то почему бы не были правдивы или близки к правде другие пункты?

— Не утверждал ли обвиняемый, будто чудеса, творимые Христом и апостолами, только кажущиеся чудеса и объясняются магическим искусством?

На это Джордано, воздев руки, воскликнул:

— Что же это такое? Кто выдумал такую чертовщину? Никогда я не говорил ничего подобного, и никогда мне это даже во сне не снилось. Боже мой! Что это такое? Да я лучше умру, чем позволю так клеветать на себя!

Лукавит, лукавит обвиняемый, защищая свою бренную жизнь, не слишком заботясь о душе… Да и верит ли он в ее бессмертие? Он слишком умен, и его не всегда легко понять. Возможно, доносчик пересказал его слова не совсем точно, не вполне верно уловил их смысл. Или сказано было обвиняемым о магическом искусстве только для того, чтобы приобрести щедрого покровителя, возвысив перед ним свои способности и тайные знания? Так или нет, но доля правды и в этом пункте доноса присутствует…

Протоколы последнего допроса в венецианской инквизиции, состоявшегося 30 июля 1592 года, прокуратор изучал особенно тщательно. В этот день обвиняемый заявил:

— Я не припомнил ничего, что мог бы прибавить к прежним моим показаниям.

— Однако показаниями некоторых твердо установлено, что вы распространяли ложные учения.

(Лжет инквизитор: есть лишь одно такое показание — донос. Если поверит инквизитору Бруно и признается, то даже раскаяние не спасет его от костра.)

— Это мог утверждать один только синьор Мочениго…

— Постарайтесь же достойным образом очистить вашу совесть!

— Со всей искренностью исповедал я здесь и признал свои заблуждения. И в ваших руках, высокородные синьоры, наложить на меня любое наказание, какое нужно для блага моей души и для покаяния моего в худых делах. Я же не могу рассказать больше того, что случилось, и не могу лучше выразить искреннее желание моей души (падает на колени перед трибуналом и продолжает). Смиренно прошу я бога и вас, высокородные синьоры, о прощении всех моих грехов; и я готов исполнить все, что вы разумно решите и признаете нужным для спасения моей души… И если милосердие господа и ваше оставят мне жизнь, обещаю я настоящее улучшение моей жизни. Оно заставит забыть о соблазне, которому подавал я повод до сих пор, и послужит каждому разумным примером.

Итак, обвиняемый смирился, признал некоторые свои грехи, раскаялся, просил о снисхождении, обещал впредь исправиться совершенно и намекнул, что суд над ним должен послужить примером справедливости. Прокуратор имел основание утвердить передачу этого дела светскому суду и спасти жизнь Бруно.

Но не доводы разума и человечности, даже не юридические законы решили судьбу Бруно. Судьба человека — гениального! — определялась властью двух бездушных учреждений и ходом политической игры. Средоточие мысли Вселенной — микрокосм зависел от ничтожной бумажки, составленной чиновниками.

И вот 7 января 1593 года возникла эта бумажка: постановление о передаче Джордано Бруно Риму.

В феврале арестанта, закованного в цепи, доставили на корабль. Его сопровождал доминиканец инквизитор Ипполито Беккария. Посол Венеции в Риме почтеннейше доложил папе об исполнении его распоряжения. Климент VIII торжествовал двойную победу: заполучил знаменитого еретика для расправы и унизил Венецианскую республику покорностью его воле.

Судьи

Сказано в Библии: не судите, да не судимы будете. Но будто сказано не для тех, кому положено блюсти букву и дух Священного писания.

Как только окрепла церковь, превратилась в могучую организацию, так и начала творить суды — по большей части неправые: расследовались и осуждались не только поступки людей, наносящие кому-то ущерб, вред, но и мысли, убеждения, верования, которые могли поколебать величие и всемогущество… нет, не вездесущего божества, а церкви, организации — механизма, призванного подавлять человеческую личность, унижать ее недоверием и принуждением.

Но Бруно, если полностью верить его словам, сказанным Мочениго в памятную ночь ареста, не боялся трибунала инквизиции — трех мрачных, подозрительных, безжалостных судей:

— Я никого не оскорблял и не мешал жить по своей вере. Не богохульствовал, а если и говорил что-то худое, то наедине, и повредить мне нельзя. Инквизиция поможет мне вновь надеть монашеское одеяние.

— Ага, так вы были монахом!

Да, это обстоятельство стало едва ли не решающим в его процессе. Его судили, по крайней мере, формально — как отступника, предавшего церковь, которой он поклялся служить.

Церковь заполучала человека фактически со дня его рождения и контролировала его поведение до последней минуты его жизни. Ребенка крестили во младенчестве, заставляли совершать религиозные обряды — без понимания их сути, — вдалбливали несмышленышам религиозные догмы. У ребенка не было выбора. Его духовное развитие во многом было решено наперед. И предопределено не мифическими всевышними силами, а людьми, которым выгодно было не выпускать человека из-под своего влияния.

Конечно, ребенок обязан чтить родителей и уважать веру отцов. Но ведь ребенок взрослеет. Он узнает мир, людей, себя. Обретает способность заново осмыслить то, во что безоглядно верил. Имеет право сомневаться в привычных истинах и вырабатывать свое мнение…

Нет, не имеет права! Потому что человек, начиная со своих первородителей, порочен, грешен, преступен. Он никогда не перейдет в царство Истины и Справедливости, где не будет надобна никакая власть. Суждено ему покорно и безропотно, даже воодушевленно оставаться во власти церкви, которая так печется о его совести, благе и блаженстве в загробном наилучшем мире…

А что значит владычество организации, такой, как церковь? Это прежде всего неограниченная власть наместника бога — папы на земле. Затем — власть десятков кардиналов и сотен епископов. Затем — власть тысяч священников…

Так расплывается от вершины к основанию пирамида власти. Оказывается, всемерно славить церковь и упрочать ее влияние выгодно не только папе и его ближайшим приспешникам (а также их родственникам и близким). Число заинтересованных значительно больше. Все они извлекают материальную выгоду от духовного рабства подданных.

Очень опасно, очень скверно, что есть люди, материально заинтересованные произносить пламенные проповеди, прославлять деяния и премудрости «святых». Немногие при этом способны удержаться от корысти, от желания нажиться за счет легковерных или запуганных людей; воспользоваться своей властью над душами ради пошленьких личных целей; произносить высокие слова ясно, а втайне совершать низкие поступки…

Выгода, выгода, выгода… Спросите человека, от чего он отказался, чем пренебрег ради своих убеждений, и тогда узнаете, каким божествам и насколько искренне он поклоняется.

Полезно выяснить это в отношении судей Джордано Бруно, для которого превыше всех благ была чистая совесть, верность убеждениям и свобода личности; выгод он никогда не искал, власти над другими не добивался и жил своими знаниями, своим трудом, спокойно перенося лишения.

А судили его… Об этих людях следует сказать порознь — очень они разные, хотя в главном одинаковые. Разными их делали врожденные особенности, неповторимые судьбы. А единила, подводя под общий стандарт, жажда власти и личных материальных благ, стремление удержаться на вершине церковной иерархии.

Коллегию инквизиции возглавлял папа Климент VIII. Его заместителем, великим инквизитором был Санторио, кардинал Сансеверина.

Этих двух высочайших судей объединяла ненависть друг к другу. Это была необычная неприязнь двух личных врагов. Пожалуй, они врагами-то и не были. Они ощущали взаимную ненависть конкурентов на папский престол.

Бруно вернулся в Италию на закате папства (понтификата) Григория XIV, который поощрял искусства и науки, но разорял казну своим стремлением силой подавить еретиков. Он выступал против Генриха Наваррского и финансировал военные действия против него (безрезультатно). Он умер внезапно, а новый глава церкви Иннокентий IX вскоре последовал его примеру.

Выбирали папу, в сущности, не кардиналы, а испанцы, хозяйничавшие почти во всей Италии. Проповедником воли испанской империи выступал кардинал Мадруцци. Он имел право отвести кандидатов на папский престол именем испанского короля. Но в 1592 году, во время выбора очередного папы, великая Испанская империя приближалась к закату; во Франции Генрих Наваррский, глава протестантов, одерживал победы над войсками католической лиги. Римская церковь переживала очередной кризис.

Испанская партия, возглавляемая Мадруцци, выдвинула свою кандидатуру: жестокого, сурового, властолюбивого кардинала Сансеверину. Ничего, казалось бы, не могло лишить его папского престола. Мадруцци не имел права занять это место по «состоянию здоровья». Конечно, почти все папы были старцами, обычно немощными. Однако они не имели явных физических недостатков (что признавалось необходимым для папы), а Мадруцци едва передвигался из-за паралича.

Выборы папы римского проходили в изолированном помещении Ватиканского дворца. Там устраивали временные кельи для кардиналов, их слуг, секретарей. В особом помещении находились стражники. После выбора одного из кардиналов папой, стража, по обычаю, грабила его келью. До этого момента процедура выборов происходила тайно, без общения собравшихся с внешним миром (им только доставляли пищу). Считалось, будто это отрешает кардиналов от суетных забот и помогает услышать в душе глас божий, произносящий имя очередного своего наместника на земле.

На деле выборы были «азартной игрой» партий не только церковных, но и политических. (Верующие нередко и впрямь воспринимали выборы как спортивное состязание и ставили на тех или иных кандидатов пари — примерно так, как на рысаков, участвующих в скачке.) Чтобы победить в выборах, требовалось заручиться двумя третями голосов. Голосование могло проходить несколько раз. Группа кардиналов собиралась вокруг своего депутата и после победы несла его на руках в капеллу, где его провозглашали первосвященником и облачали в соответствующий наряд.

Так было и на этот раз. Большая группа шумных, возбужденных кардиналов сплотилась вокруг Сансеверины и повела его в капеллу св. Павла, стараясь увлечь за собой или затащить насильно дополнительных сторонников. Из пятидесяти двух выборщиков Сансеверину поддержали тридцать пять. Требовался еще один голос. Когда на пути шествия оказалась группа противников Сансеверины, одного из них стали тянуть с собой. Его ухватил сам Сансеверина. Но этот кардинал стал отбиваться, к нему на помощь бросились его друзья. Завязалась потасовка, и «нужный голос» был вырван из лап соперничающей партии в пользу Сансеверины.

Ранним утром, когда начались выборы, некоторые сторонники большинства еще спали, тогда как их противники дружно вышли подать голоса против Сансеверины и испанской партии. Из большинства несколько кардиналов побежали будить и тащить на выборы престарелого Ровере. На обратном пути в зале им встретились противники. Вновь началась драка, да такая, что кардинала Ровере затолкалии затоптали до полусмерти (вскоре он скончался). Стражники разняли дерущихся. Сансеверина со своими сторонниками собрались в капелле св. Павла, остальные — в Сикстинской.

Меньшинство — шестнадцать человек — держалось спокойно. Они понимали, что если проиграют на выборах, то Сансеверина отомстит им за сопротивление. Они уповали на чудо. Но оно не свершилось. В капелле св. Павла к сторонникам Сансеверины добавились еще три кардинала — образовалось необходимое большинство. Сансеверина потребовал от кардинала-декана Джезуальдо начать церемонию посвящения в папы. Но тот предложил прежде собрать весь конклав (собрание кардиналов). Сансеверина криком и угрозами требовал завершения выборов. Поднялся невообразимый шум: среди его сторонников не было единения (Сансеверина спешил, боясь, что кто-нибудь улизнет). Кардиналы спорили, перебегали с места на место. Джезуальдо трижды начинал считать, но всякий раз сбивался.

— Пусть сядут все! — крикнул он.

Переполох лишь усилился. Сторонники Сансеверины держали руками сомневающихся, дабы те не сбежали. Мадруцци отправился к меньшинству с приказом явиться подобру-поздорову и восславить нового папу. Его уход придал силы тем, кто пытался вырваться из объятий «единомышленников». Один из них, Асканио Колонна, оказался особенно проворным. На нем порвали одежду, хватая его, в кровь разодрали руки. Но он, бросаясь из стороны в сторону, пробился к дверям и вырвался в коридор. Когда он вбежал в Сикстинскую капеллу, меньшинство встретило его ликованием:

— Победа! Победа!

Тем временем стража грабила подчистую комнату Сансеверины, считая его уже папой. А он отчаянно боролся за свое избрание, видимо полагая, что уповать на волю божью было бы слишком опрометчиво. Перед тайным голосованием престарелый епископ Александрийский встал, молясь, на колени, но вдруг вскрикнул:

— Святой дух не даровал мне откровения для выбора Сансеверины. Бог не хочет его!

— При чем тут святой дух?! — завопил кандидат. — Он здесь ни при чем и не может ничего советовать!

Но, понимая, что его властное поведение может отпугнуть сторонников, он тотчас смиренно поклялся не мстить своим противникам и принять имя Климента (по-латыни — милостивый).

…Странные выборы. Трудно поверить, что эти люди, а в особенности сам кандидат на папский престол, верят в бога, добро, справедливость. Очевидна лишь жажда власти, выпирающая из слов и поступков, как трость из мешка. Сорваны покровы лицемерия, и обнаружились души блюстителей веры во всем их уродстве и убогости.

Сансеверина не набрал необходимое большинство. Бурный день закончился. Все устало разбрелись по кельям. Сансеверина зашел в свою разграбленную комнату и едва не сошел с ума. Он был в отчаянии и заливался слезами зла, обиды, бессилия.

А наутро две враждебные партии договорились. Даже Мадруцци отказался от своего ставленника:

— Если избрать папу Милостивого, то более других подходит епископ Альдобрандини.

Распри кончились. Альдобрандини вызвали на ковер, специально по традиции расстилавшийся для претендента в папы, дружно приветствовали, подняли на руки и вынесли из дворца.

Климент VIII с самого начала стал проявлять крайнюю осторожность, уклончивость, медлительность. В одном он, правда, был скор: спешно открыл своим родственникам путь к церковным высоким должностям и казне. Очень беспокоился о своем здоровье. Но надеялся при этом не столько на благость всевышнего, сколько на врачебное искусство: выписывал докторов отовсюду, невзирая на их религиозные убеждения. И астрологам весьма доверял. Хотя не странно ли, что эти загадочные звездочеты могут узнать о будущем, которое в руках господа — больше и вернее, чем единственный наместник бога на земле, сам папа римский!

О благочестии Климента VIII рассказывали были и небылицы. Он и впрямь охотно демонстрировал свою скромность и доброту. Любил одаривать нищих, устраивал для них трапезы, прислуживая на них вместе с кардиналами. Постоянно совершал богослужения, ревниво соблюдал все церковные предписания. Не раз иноземные послы заставали его с молитвенником в руке в пустой комнате, на стенах которой висели изображения скелетов…

Мало кто знал, что папа спешно оборудовал роскошную виллу с колоннами и фонтанами (созданиями Доменико Фонтана), с картинами и скульптурами лучших мастеров. И если в церквях запрещалось выставлять изображения нагих тел, то на вилле у папы этих изображений было предостаточно, и среди них — весьма и весьма нескромные.

Великий инквизитор Сансеверина в то время, когда Бруно выдали Риму, утрачивал свое влияние. Папа остерегался своего бывшего конкурента. И не без оснований. Сансеверина был слишком жесток. Начал свою церковную карьеру в Неаполе суровыми гонениями на еретиков. Узнав о «кровавой свадьбе» Генриха Наваррского (Варфоломеевской ночи), воздал хвалу господу за столь радостное событие.

Совсем иначе относился он к собственным несчастьям. Памятную ночь, когда его не избрали папой, он провел в своей разграбленной келье, не смыкая глаз. «От глубокой душевной скорби и внутренней тревоги — трудно поверить — выступил кровавый пот», — признавался он. Почтенный кардинал, оказывается, не искал утешения в смиренной молитве всевышнему, а исступленно переживал неудачу своих происков. Разве так должен вести себя человек, верующий в волю и премудрость божью? Если все предопределено наперед, да еще и продумано свыше, то надо ли приходить в отчаяние?

Сансеверина слишком явно выказал свое властолюбие. И этим насторожил кардиналов. Вскоре папа назначил великим инквизитором Мадруцци. Это случилось уже во время процесса Бруно. Однако судьба философа не облегчилась.

Судьями Бруно были кардиналы.

Кардинал-инквизитор Паоло Эмилио Сфондрати. Он с одинаковым усердием грешил и раскаивался. Первое, как водится, делал тайно, второе — публично, показательно. Он стал грабить казну и верующих с того момента, когда его незаконный отец стал папой Григорием XIV. Сфондрати тотчас был назначен кардиналом. И хотя папство Григория XIV продолжалось всего один год, его незаконный сынок проявил расторопность, успев сколотить огромное состояние. Сфондрати не забывал о своих родственниках, и все они дружно грабили казну до самых последних дней Григория XIV. Огромные богатства церкви, накопленные благодаря жестокому усердию Сикста V, перетекали в состояния родных и близких кардинала Сфондрати. Это деяние, отнюдь не святое, Сфондрати, вполне понятно, не афишировал. Зато регулярно, одетый в рубище, шествовал во главе процессий самобичевателей — флагеллантов.

Не менее корыстолюбивым, хотя и менее удачливым в финансовых махинациях был кардинал Констанцо Саржано. Он был католическим «деятелем культуры» и главным цензором: руководил изданием книг Ватикана и запрещением еретических трудов.

Кардиналы Франческо Толето и Джеронимо Аскулано были озабочены прежде всего партийными дрязгами: первый защищал интересы иезуитов, влияние которых временами падало, второй — доминиканцев, вытесняемых постепенно иезуитами.

Свирепейшим из всей нечестивой кардинальской братии, судившей Бруно, был Педро Деза. Он «выжигал» ереси простейшим способом: отправлял на костер всех, уличенных и заподозренных. В середине XVI века именно под его руководством происходило массовое уничтожение в Испании евреев и арабов. Подобные мероприятия обычны в период заката великих империй. Деза распространил свою власть и за пределы Испании, добившись должности генерального инквизитора еще при Григории XIII.

Страшное усердие Дезы в истреблении еретиков объяснялось не фанатизмом и благочестием. Он был расчетлив и совершенно равнодушен к заповедям Христа. Уничтожать еретиков было выгодно: их имущество конфисковывалось. Часть добытых для церкви богатств Деза пускал в оборот и готов был заключить сделку с самим дьяволом, лишь бы она принесла хорошие проценты. Он основывал мануфактуры, имел много доходных домов, и среди них — публичных, приносивших ему обильные барыши. Малую часть этих греховных денег он отпускал на прославление… святой девы Марии; другую часть, побольше, на свои роскошные виллы, где он отдыхал, предаваясь разврату. Таков был главный блюститель порядка в католической церкви.

А главным «теоретиком» выдвигался в эту пору крохотный человечек с непомерно раздутым властолюбием (особенность многих людей, невеликих ростом) иезуит Роберто Беллармино. В трибунале инквизиции он обретал влияние вопреки желанию папы. Он ловко сочинял душещипательные книги, которые выдавал за душеспасительные. Он был учен и обладал прекрасной памятью. Это позволило ему использовать в своих творениях слова и мысли многих писателей и богословов. Сладкоречие Беллармино призвано было убедить и умилить читателей рассказами о том, сколько несчастий таится в богатстве, роскоши и высоких постах и как безоблачно счастливы бедные, обездоленные, нищие, коим уготовано царствие божие.

Сам Беллармино не заботился вовсе о своем собственном благе в грядущем царстве райского блаженства. Предпочитал быть богатым и знатным в этом мире. Упорно пролезал к верхам церковной иерархии, обитал в роскошном дворце, имел множество лакеев и пышную свиту. Науку он признавал только в виде служанки богословия. С настоящими учеными и их произведениями боролся беспощадно. За это его удостоили посмертных почестей, а его тщедушное тело набальзамировали и положили в хрустальную гробницу, объявив имя его священным.

Помимо этих главных действующих лиц, судили Бруно и более мелкие, второстепенные деятели, входившие в судилище инквизиции. Все они, главные и второстепенные, каждый сам по себе индивидуален. Но совместное участие в дележе власти, в получении доходов, привилегий и чинов, в судах над врагами церкви — а значит и личными, ведь они-то и представляли собой главу церкви и имели наибольшую выгоду от этой организации, — все это делало их неким единым существом, сплачивало, несмотря на взаимные склоки, распри и даже ненависть.

Они соединялись в некий собирательный образ Великого Инквизитора, закоренелого в показной вере и тайном безверии, в стремлении захватить и удержать власть, быть верховным главой над миллионами верующих; добывать себе нынешние земные блага, одурачивая других картинами благ будущих — райских, загробных. Как странно поменялись роли в этом спектакле, напоминающем воспетые в Евангелии суд и казнь над Христом. Ныне еретик, обвиняемый в ереси, в безбожии, находился в роли мучимого святого, а его судьи, представляющие верхушку христианской католической церкви, слишком походили на злодеев, погрязших во всевозможных грехах. Низменное судило высокое, лицемерие — искренность, корысть — щедрость, злоба — доброту, тупость — разум. Но чтобы придать суду видимость законности, приходилось лгать, выворачивать все наизнанку. Это отлично делали те, кому подчинялись чиновники, управляющие армией, шпионами, полицией, финансами… В образе Великого Инквизитора перед Бруно предстал весь аппарат церковной власти, которая в Риме была и государственной тоже…

И вновь вспоминается литературный образ: Великий Инквизитор в гениальном романе Ф. Достоевского «Братья Карамазовы». Этот суровый старец приказывает бросить в тюрьму самого Христа, вновь явившегося на землю, творящего добрые чудеса.

Великий Инквизитор объясняет узнику, мечтавшему видеть людей духовно свободными: «Пятнадцать веков мучились мы с этой свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко… Ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы!»

Люди готовы сами отдать свою свободу, пойдут в рабство, лишь бы получить пищу, блага. И если во имя высших целей пойдут тысячи и десятки тысяч, то за низменными благами ринутся миллионы и тысячи миллионов. Людям необходимо преклоняться перед кем-то, если это не бог, то человек, идол. Тот, кто во имя свободы не пожелал этого, не будет вождем. А потому церковь отстранила идею свободы веры и мысли, основала свое господство на чуде, тайне и авторитете. Свобода и наука поставят их перед такими чудесами и тайнами, что разрушатся общественные связи, произойдет взаимное истребление, и оставшиеся будут умолять сделать их рабами, управлять ими.

«Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим их жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными праздниками… И не будет у них никаких от нас тайн… И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими…»

Великий Инквизитор с мрачной иронией предрекает, что когда завтра пойдут сжигать узника, то люди, для которых он творил добро, бросятся подгребать горячие угли к костру… Такими их сделали века порабощения. А Великий Инквизитор научился лишь презирать людей и владычествовать над ними, но потерял веру в бога. Он понял, что надо «принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили: куда их ведут для того, чтобы в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми»…

Выходит, церкви, ставшей могучей организацией, ненадобен Христос. Опасны идеи его, страшны его доброта, искренность и утверждение свободы человека. Особенно ненавистно последнее, разрушительное для системы господства и подчинения, какой стала церковная организация. Великий Инквизитор готов ради сохранения власти над людьми, основанной на чуде, тайне и авторитете, отправить на костер даже Христа, именем которого прикрываются антихристы.

…В романе одинокий Инквизитор все-таки отпускает узника и мучается своим безверием, властью и жестокостью. А реальный, коллективный Великий Инквизитор, заполучив в свои когтистые лапы Джордано Бруно, не мыслил упустить добычу: либо заставить жертву отречься от своих убеждений, пойти на ложь и согласиться с несвободой, либо — казнь.

Решение

Великий Инквизитор, а точнее, конгрегация инквизиции не торопилась приступить к разбору дела брата Джордано, сына покойного Джованни Бруно, отступника от ордена братьев-проповедников. В тюрьме инквизиции он зарегистрирован с 27 февраля 1593 года. Затем о нем забыли до конца декабря. А допрос, который учинили ему, был весьма «гуманным»: поинтересовались, какие у него просьбы и оправдания. В подвалах было сыро и холодно. Бруно просил одежду и книги. Ему предоставили плащ, шапку, молитвенник и труды Фомы Аквинского. Новых оправданий он не представил.

Тактика инквизиции была проста. Месяцы темницы без надежд, в полной неопределенности должны сломить узника. Он должен понять, почувствовать до последней жилки, что погребен заживо, а еда и питье лишь продлевают, затягивают мучительный акт умирания. Тут-то и вспомнится свобода, и ради этой свободы для тела своего он согласится на любое духовное рабство, на несвободу совести, на признание любых своих грехов и на любое покаяние.

Римская инквизиция не торопилась вести дело Бруно еще по одной причине. У нее оказались важные материалы, обличающие его как еретика, высказывавшего притворное раскаяние. Об этом свидетельствовал Челестино — сосед Ноланца по камере Венецианской инквизиции. Челестино обвинялся в еретических высказываниях. И теперь, дабы доказать искренность своего раскаяния, он написал донос, приводя многочисленные богохульства Джордано.

Чтобы проверить донос Челестино, допросили других узников Венецианской инквизиции, побывавших в одной камере с Джордано. Трое из них подтвердили многое, упомянутое в доносе. Особенно обстоятельно свидетельствовал о виновности Бруно другой еретик — Грациано. Он, подобно Челестино, желал смягчить свою участь ценой предательства.

(Судьба Челестино сложилась трагично. Ему действительно смягчили наказание, отправив в монастырь. Вдруг весной 1599 года он направил письмо в инквизицию. Послание не сохранилось, но известно, что оно вызвало переполох. Не дожидаясь ответа, Челестино сам явился в Римскую инквизицию. Его заявление и последующие допросы держались в строжайшей тайне. Сам папа интересовался делом. Решение было вынесено скорое. Челестино сожгли, причем — редчайший случай — ночью, без публики. Возможно, осудили его за то, что он раскаялся в своем доносе и высказал полное согласие с ноланской философией и взглядами Бруно на религию и церковь.)

Теперь инквизиторам стало совершенно ясно, что Джордано Бруно продолжал упорствовать в ереси. (Лицемерно вел себя с лицемерами.) Оставалось изобличить во лжи и осудить. Или… Или добиваться публичного раскаяния, и не в отдельных грехах, а во всех своих заблуждениях, включая философские.

Инквизиция не торопилась принимать решение. К этому моменту поистине небесным даром явилась для нее присланная из Англии через Францию книга Ноланца «Изгнание торжествующего зверя». Неизвестный доброжелатель, по-видимому лютеранин, обвинил автора в безбожии и доказывал это, подчеркнув соответствующие места в книге, а на полях дав комментарии.

Этот донос, о котором узник не догадывался, был серьезнее всех предыдущих. Здесь главным, откровенным и доверительным свидетелем обвинения выступила книга самого обвиняемого. Тут уже никакие логические доводы и пояснения не могли ему помочь — только полное отречение от всего, что он прежде утверждал. Стало очевидно, что он отвергал многие библейские догмы и предания, не признавал божественность Христа и его причастность к триединому богу… И все эти твердые убеждения закоренелый ересиарх распространял в книгах!

Следующий год тоже прошел почти без допросов. Ему предоставляли время для раздумий в сыром подвале, кишащем крысами и кусачими насекомыми. Минул еще год. Узник давно уже должен был впасть в отчаяние. Инквизиция продолжала держать его в темнице, не торопясь вести следствие и выносить решение. Его наказывали еще до осуждения.

24 марта 1597 года было вынесено постановление, предписывающее всем католикам верить в библейскую картину мира с Землей в центре. Пожалуй, это было очередное «теоретическое» достижение Беллармино. Теперь защита Ноланцем учения о бесконечности Вселенной и множестве обитаемых миров становилась явным доказательством его упорства в еретических заблуждениях. И вновь судилище откладывалось, дабы узник осознал, прочувствовал до мозга костей, какой ценой он пытается сохранить свободу своих убеждений.

Из его сочинений стали извлекать еретические положения. Среди них было учение о множестве обитаемых миров, о вечности Вселенной, о не центральном положении Земли. От всего этого теперь ему предлагали отречься. Было постановлено: обвиняемого крепко допросить, а после — осудить. «Крепко допросить» означало, по-видимому, мучительные пытки.

В конце XVI века в Риме произошло немало шумных событий. Папе удалось прибрать к рукам богатый культурный центр Италии — Феррару. Последовало разрушение культуры, пришли в упадок академия и школы, начались гонения на противников папской власти, массовые казни. Конфискованное имущество пополнило казну церкви и кардиналов. Кстати, приветствовал папу в Ферраре молоденький, но шустрый Каспар Шоппе, перекинувшийся из лютеранства в католичество.

Много страстей разгорелось вокруг процесса об убийстве знатных патрициев Ченчи — отца и двух его сыновей; убийцами были признаны мать и дочь Ченчи, которых казнили (семейные сокровища конфисковали).

В самом конце с подозрительной точностью были обнаружены при реставрации церкви св. Цецилии саркофаги из белого мрамора с мощами святых и некоторых древних пап. Начались церемонии, демонстрации — короче, представления, дававшие доход, привлекавшие паломников.

Римская католическая церковь готовилась торжественно отметить юбилейный 1600 год. Подобные юбилеи из-за наплыва верующих и продажи индульгенций приносили церкви огромные барыши.

Одним из идейных торжеств католицизма было бы раскаяние и мольба о возвращении в лоно церкви знаменитого ересиарха Джордано Бруно Ноланца.

Для него эти два последние года оказались почти напрочь лишены новостей: жизнь шла там, под солнцем, откуда не доходило до него никаких вестей. Если не считать вестью с воли наводнение в декабре 1598 года, когда вода в Тибре вздулась, поднялась на десять метров и затопила город. Потоки воды хлынули в подземелье, где находился Бруно. Его спасли от смерти… чтобы к смерти приговорить. Или помиловать? Это вовсе не исключалось.

Выбор предназначалось сделать самому обвиняемому.

Как ни странно, выбор делать он не торопился.

Ему старались помочь в этом обвинители. Его убеждали. Уговаривали. Пытали.

Он продолжал давать уклончивые ответы. От взглядов своих безоговорочно не отрекался. Хотя шел на некоторые уступки.

Близились юбилейные торжества. Но постоянно отдалялось торжество церкви над Бруно.

Беллармино, ознакомившись с некоторыми книгами Ноланца, извлек из них и доказал «восемь еретических положений». Сделано это было вполне квалифицированно: виновность Бруно в преступлениях против католической веры и церкви не вызывала сомнений. На заседании высшей церковной комиссии — конгрегации, в присутствии папы и кардиналов Беллармино огласил эти восемь еретических положений. Решено было предоставить их обвиняемому: пожелает ли он отречься от них?

Через несколько дней обвиняемого допросили в конгрегации. Он отказался подписать отречение. Ему дали шесть дней на размышление.

И вновь он не подписал отречение.

Странная складывалась ситуация. Безжалостный палач — Великий Инквизитор — уговаривает свою очередную жертву уступить, подписать не особо значимую бумагу и этим сохранить свою жизнь. Обвиняемый упорствует, делая неизбежной казнь над собой. Однако он и не торопится лишаться жизни — стало быть, любит жизнь и старается продлить ее как можно дольше.

Да, Джордано имел возможность обдумать свое положение. В иные минуты даже слабые духом способны на решительные и смелые поступки. Это — мужество отчаяния. Оно скоротечно: вспыхнет и угаснет. От подобных поступков Бруно был огражден заботами Великого Инквизитора: долгим заключением и редкими допросами, продолжительными пытками и постоянной готовностью судей принять отречение.

Беллармино напрягал память, изощрял хитроумие, дабы доказать, что Бруно повторял в своих трудах еретические положения еще первых веков христианства, давным-давно опровергнутые и осужденные церковью. «Если отвергнет их как таковые, пожелает отречься и проявит готовность, то пусть будет допущен к покаянию с надлежащими наказаниями. Если же нет, пусть будет назначен сорокадневный срок для отречения, обычно предоставляемый нераскаянным и упорным еретикам».

Джордано продолжал доказывать, что ему вменяются в вину идеи, которые еще никогда не рассматривались и не осуждались церковью. Он написал письмо папе. Оно не пошло дальше Беллармино. Тот решил, что доводы Бруно не убедительны, о чем и сообщил суду инквизиции. Затем вновь последовал длительный перерыв. Лишь через полгода, в августе 1599 года, Джордано вновь выдали письменные принадлежности. Он получил возможность сочинить покаянное письмо. Что написал он — неизвестно, записка его не сохранилась. Очевидно, инквизиторов не удовлетворил этот, как они выразились, «мемориал, представленный его святейшеству — владыке нашему». После допроса в сентябре Бруно вторично предоставили сорокадневный срок для отречения.

Ответ его получили раньше положенного срока. На этот раз Ноланец был краток. Ответ его не допускал никаких двусмысленностей. Это была не защита — удар!

«Брат Джордано Бруно, сын покойного Джованни, Ноланец, священник ордена братьев-проповедников, рукоположенный из монахов, магистр святого богословия, заявил, что не должен и не желает отрекаться, не имеет, от чего отрекаться, не видит основания для отречения и не знает, от чего отрекаться».

Ответ Бруно привел в — замешательство инквизиторов. Было решено продолжать увещевания, разъясняя еретику «слепоту и ложность его учения». Эти попытки ни к чему не привели. Оставалось последнее средство: очная встреча обвиняемого с Великим Инквизитором, с кардиналами и самим папой. Несчастный должен осознать, кому он пытается противостоять, как жалок он со своими личными убеждениями перед высокопоставленными владыками католического мира, одним росчерком пера решающими судьбы сотен, тысяч людей.

21 декабря 1599 года собралась конгрегация в полном составе.

Джордано вывели из подземелья два тюремщика с бичами в руках. Вновь этого худого, слабого телом человека представляли в образе дикого неукротимого зверя. На его шее висела веревка.

Он оказался в большом зале. На престоле восседал наместник бога на земле — папа Климент VIII — в окружении кардиналов. Поодаль толпились крупные католические чиновники, римская знать, почетные гости, рослые наемники-гвардейцы. В центр зала, перед этим великолепным сборищем, был вытолкнут обросший тщедушный человек в грязных лохмотьях. Ему задавали вопросы. Он отвечал. Вопросы были каверзные, уличающие в многочисленных ересях. Он в ответ доказывал философское учение, которое якобы не противоречит основам веры, запечатленных в священном писании. Ему напомнили: еретики прикрывают свои заблуждения и ереси свидетельствами божественного закона, и это лишь усугубляет их вину. Ибо они прекрасно знают, что в своем истинном виде не могут предстать пред верующими, дабы не быть отвергнутыми. А потому как бы опрыскивают себя ароматами, прибегая к обману.

Обвиняемый упорствует. Снова настаивает на том, что лишь в немногих пунктах его учение может вызвать сомнения в правоверности. Ему указывают: верует тот, кто в целом верует в то, во что верует церковь. А потому он не только пребывает в грехе, но и продолжает упорствовать в своих ересях.

А во всех вопросах слышится одно:

— На кого посмел восстать, против кого пытаешься идти ты, жалкий раб, ничтожный червь, полураздавленный десницей великой церкви?! Взгляни вокруг, осмотрись, осознай, явившийся из темницы и стоящий перед сильными мира сего, безумие своего упорства. Могущественные короли падали ниц пред святым престолом и целовали туфлю папы. Мудрейшие философы и богословы трудятся, подтверждая и разъясняя положения католического учения. Опомнись, закоренелый в своей гордыне, смирись!

И во всех ответах слышится:

— Я — человек, такой же, как любой другой. Я не делал зла никому. И отстаиваю свои убеждения, свою веру в мироздание и высший разум, свободу и любовь. Я не откажусь от своих убеждений, как не откажусь от своей души, своего рассудка. Все вы, облеченные властью, смертны, как любой бедняк, любой приговоренный к казни. А жизнь во вселенной и разум — вечны. Вы правы перед смертью, я — перед вечностью, бессмертием.

А вслух повторил твердо и ясно:

— Я не должен и не желаю отрекаться, мне не от чего отрекаться. Я не вижу основания для отречения и не знаю, от чего отрекаться!

Он понимал, что осуждает себя на казнь.

Великий Инквизитор — безликое олицетворение власти — остался в тщательно скрываемом смятении, понимая, что властен только над телом пленника. Душа его никому не подвластна, пока он упорствует в свободе своей. Ибо недаром сказано, что даже сам сатана не в силах овладеть душой без согласия человека. И сама церковь… Тьфу ты, прости господи, что за святотатство… Но ведь и церковь, всей силой своей противостоящая козням нечистого, не может овладеть душой этого одного малого человека без его на то согласия. Еретический государь Генрих IV, властитель великой державы, признал свои заблуждения, раскаялся и был возвращен католической церкви… Выходит, заполучить душу королей легче, чем простого смертного! Король — властелин государства — раб политической ситуации. Ради сохранения трона он готов продать свою душу дьяволу, а не только… Ах, господи, опять святотатственное сопоставление… Короче, с королями проще. А чем заставить подчиниться этого одинокого человека? Он властен только над самим собой, над своими убеждениями. Но это поистине абсолютная власть, с которой не сравнится господство никакого абсолютного монарха…

Владеющий собой — властитель всей Вселенной, ибо Вселенная заключена и в микрокосме личности человека.

И все-таки не мог допустить Великий Инквизитор своего публичного посрамления. Уничтожить отступника — чего бы проще. Но тогда он погибнет победителем, прославлен будет как мученик за идею. Этого посмертного триумфа нельзя было допустить.

Решение конгрегации от 21 декабря 1599 года:

«Брат Джордано был допрошен. Постановлено, чтобы генерал и викарий ордена проповедников взяли на себя дело его и указали ему те положения, от которых он должен отказаться, дабы он признал свои заблуждения, исправился и склонился к отречению, а также показали бы ему собственную выгоду, чтобы он мог спасти свою жизнь».

Да ведь знал, знал обреченный свою выгоду и мог бы спасти свою жизнь; только было нечто выше выгоды и даже выше собственной жизни…

В тюремную камеру Бруно приходили генерал ордена доминиканцев Мариа Беккариа и прокуратор Изарези делла Мирандола. Они продолжали убеждать его спасти собственную жизнь… Странно, конгрегация пеклась не столько о вечной душе обвиняемого, сколько о его бренной жизни. А впрочем, что тут странного, если Великий Инквизитор безверующий! Не атеист, нет, а просто-напросто человек без веры. Вовсе не душа грешника нужна ему — пусть этим промышляет выдуманный дьявол. Нужна ему хотя бы видимость смирения, раскаяния, поклонения, подчинения. Только видимость! Ведь как знать, возможно, вся власть сильных мира сего зиждется именно на видимости подчинения и подобострастия. А потому и сама эта власть — видимость, во имя которой упорно приносят в жертву многих и многих людей, создают высокие троны и пышные церемонии, плодят толпы придворных, блюдолизов охраны. Все это — чтобы придать видимости облик реальности, выдать самозваную власть, добытую годами подлости, злодейств, предательств, унижений, потаенной жажды господства, за дарованную свыше, предоставленную достойнейшим…

Но у Ноланца не видимость, а подлинность. Его не удается принудить к раскаянию ни пытками, ни доводами рассудка.

Он решился.

20 января 1600 года ему был вынесен смертный приговор.

Комедия возвращения в лоно церкви раскаявшегося еретика, блудного сына была сорвана. Наступление юбилейного года пришлось праздновать без этого весьма желанного для церкви триумфа. Вместо комедии надлежало сыграть трагедию… Нет, не сыграть: трагедии в жизни происходят подлинные.

Подсвечником Ноланец не согласился стать. А коли ты свеча, то гори!

Смертный приговор Бруно сохранился, хотя и в неполном виде. Вот выдержки из него, пропитанные лицемерием:

«…Называем, провозглашаем, осуждаем, объявляем тебя, брата Джордано Бруно, нераскаявшийся, упорным и непреклонным еретиком. Посему ты подлежишь всем осуждениям церкви и карам, согласно святым канонам, законам и установлениям, как общим, так и частным, относящимся к подобным явным, нераскаянным, упорным и непреклонным еретикам. И как такового мы тебя извергаем словесно из духовного сана и объявляем, чтобы ты и в действительности был, согласно нашему приказанию и повелению, лишен всякого великого и малого церковного сана, в каком бы ни находился доныне, согласно установлениям святых канонов. Ты должен быть отлучен, как мы тебя отлучаем от нашего церковного сонма и от нашей святой и непорочной церкви, милосердия которой ты оказался недостойным. Ты должен быть передан светскому суду монсиньора губернатора Рима, здесь присутствующего, дабы он тебя покарал подобающей казнью, причем усиленно молим, да будет ему угодно смягчить суровость законов, относящихся к казни над твоей личностью, и да будет она без опасности смерти и членовредительства.

Сверх того, осуждаем, порицаем и запрещаем все вышеуказанные и иные твои книги и писания, как еретические и ошибочно заключающие в себе многочисленные ереси и заблуждения. Повелеваем, чтобы отныне все твои книги, какие находятся в святой службе и в будущем попадут в ее руки, были публично разрываемы и сжигаемы на площади Св. Петра перед ступенями и таковые были внесены в список запрещенных книг, и да будет так, как мы повелели.

Так мы говорим, возвещаем, приговариваем, объявляем, извергаем из сана, приказываем и повелеваем, отлучаем, передаем и молимся, поступая в этом и во всем остальном Несравненно более мягким образом, нежели с полным основанием могли бы и должны бы.

Сие провозглашаем мы, генералы кардинальные инквизиторы, поименованные ниже».

И подписи: Мадруцци, Сансеверина, Деза, Пинелли, Аскулано, Сассо, Боргезе, Ариони, Беллармино.

Искренне существовали во лжи высшие чины церкви. Давно перестали замечать нормальный человеческий смысл тех фраз, которыми привычно орудовали. Какая умилительная нота всепрощения в словах: «усиленно молим смягчить опасность смерти и членовредительства». Существуй бог на небе, сходный с людьми, он бы содрогнулся от этого кощунственного лицемерия. Человека приговаривают к смертной казни, и сами же палачи молят бога смягчить кару и отвести опасность смерти. Да если бы эти судьи верили в бога, как посмели бы они столь гнусно пытаться обжулить его, всеведающего?! Какую кару ожидать им для себя за такое святотатство? Нет, не боятся они, что небесные своды обрушатся на их головы, что милостивый бог чудесным образом внемлет их фальшивой просьбе и освободит осужденного. Единственное смущает их, раздражает, озабочивает: суд потомков.

Изолгавшиеся люди, растерявшие свои лучшие человеческие качества, продираясь к верхам церковной власти, не могут оглупить себя настолько, чтобы вовсе перестать думать о будущем, переживать будущее в настоящем. Не бога пытаются они обмануть — будущие поколения людей. Вот кому предназначены лживые мольбы и сожаления.

Не странно ли: в ту пору не возмущала людей возможность казни за веру в свои убеждения (не приносящие вреда никому лично), убийство именем милосердного бога, лживое обращение к милосердию из уст палачей. Выходит, многие действительно были обмануты или упорно делали вид, будто верят в обман. Выходит, тактика душителей свободы была достаточно верной: даже многие более поздние поколения спокойно воспринимали подобные суды, а деятелей типа Беллармино почитали чуть ли не за святых.

Однако рано или поздно наступает пора прозрения, и суд потомков бывает объективным и справедливым — суд над судьями. Не напрасно Великий Инквизитор, осуждая Джордано Ноланца, изворачивался, прибегал к словесным уловкам. Великий Инквизитор верил — невольно — в грядущие времена, где ему уготованы презрение, позор, осуждение. А пока, в недолгий свой век, инквизиторы упивались властью.

В юбилейный год требовалось привлечь в Рим побольше богомольцев. С этой целью папа даже запретил содержателям таверн и притонов чрезмерно повышать цены. Открыли три больших гостиницы для паломников, обеспечили подвоз хлеба, пригнали в пригороды Рима стада быков. Помимо прочих зрелищ, очищающих души, богомольцы имели возможность наблюдать торжественные сожжения злостных и нераскаявшихся еретиков. Правда, для церкви было бы выгодней демонстрировать закоренелых, но раскаявшихся еретиков, славящих величие и правду католического учения, а также милосердие папы.

Пока Ноланец лукавил, пытаясь доказать свою покорность церкви и верность догмам христианства, Великий Инквизитор понимал его: человеку свойственно бороться за сохранение своей жизни. Ради этой цели можно поступиться своими философскими бреднями и раскаяться хотя бы только на словах, притворно. Ноланец не верит в спасительного бога и в загробную жизнь. Ну что стоит ему отречься? Раз бога нет, то человеку дозволено все, что ни пожелает, все, что выгодно, все ради продления своего существования!

А он решил покончить постыдную комедию в святой инквизиции. Перед толпой напыщенных «владык» показать недостижимое для них величие духа… Да разве только перед инквизиторами стоял Ноланец? Перед собой он видел будущих людей — собратьев по убеждениям. Помнил он о других мирах, населенных разумными существами.

Наконец, помнил он и о своих высказываниях, которые пришла пора подтвердить поступком. Разве не писал он о достойнейшей восхваления душевной напряженности?

«Кого увлекает величие его дела, не чувствует ужаса смерти».

«Для людей героического духа все обращается во благо, и они умеют использовать плен как плод большой свободы, а поражение свое превратить иной раз в высокую победу!»

Он долго притворно признавал свое поражение, стараясь продлить жизнь.

Теперь выбрал победу — и смерть.

С этой минуты он стал спокоен. Его уже не тревожили сомнения, смятения души, упреки совести, страх казни. Он высказал истину, понимаемую и его судьями:

— Вы с большим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его!

У него был выбор: на несколько лет продлить свое существование самопредательством, лицемерием, отказом от собственных убеждений. Или через мученическую смерть обрести бессмертие.

И он сделал выбор.

Эпилог Возвращение Ноланца

Я умираю — ибо так хочу.

Развей, палач, развей мой прах, презренный!

Привет Вселенной, Солнцу! Палачу! —

Он мысль мою развеет по Вселенной!

И. Бунин. Джордано Бруно
Пламя костра на Площади Цветов испепелило не только живую плоть Джордано Бруно. Сжигались его книги — воплощение его мысли и жизни. Память о нем превращалась в прах.

…Что для истории жизнь одного и одинокого человека? Каждую минуту в мире рождаются и умирают десятки, а то и сотни людей. Каждую минуту!

Миллионы жизней из года в год вплетаются и обрываются, составляя ткань истории человечества. В этой непрерывной гигантской всепланетной ткани мудрено ли затеряться одной-единственной жизненной нити? Не слишком длинной, не подчеркнутой для яркости громкими титулами и званиями, высокими постами.

Вдобавок была и есть могущественная организация, стремящаяся начисто вытравить оставшуюся по нему память. Папской властью всем католикам предписывалось сжигать еретические книги Ноланца.

Но книги Бруно разошлись по многим странам, выходили за пределы власти католической церкви, утаивались в частных библиотеках. Запрещенные папской цензурой, они стали цениться дороже и, как все запретное, вызывали особый интерес.

Всем издавна известно: если духовные владыки искореняют идеи, значит, не могут их победить идейно. Грубая сила — довод слабых разумом.

Сколько разочарованных Фаустов, не нашедших истины в богоугодных книгах, привлекала запрещенная нечестивая мудрость сатаны! А Ноланец, по слухам, знал искусство алхимии и тайные заклятья. Подобные знания пытались высмотреть в его сочинениях некоторые ловцы удачи. Возможно, такие люди невольно мешали истребить всякую память о Бруно.

Чем дальше от Площади Цветов, от Рима, от Италии, тем больше сохранялось сочинений Ноланца, тем заметнее ощущалось его влияние на философов, ученых, мыслителей. Во Франции католический священник Пьер Гассенди стал отчасти его последователем. Английский философ Джон Толанд через сто лет после смерти Бруно написал о нем и его учении две книги и перевел на английский его трактат, критикующий религиозные суеверия и мракобесие. В своих рассудительных письмах к прусской королеве Софии-Шарлотте Толанд нередко пересказывал идеи ноланской философии.

И все-таки со временем посмертный голос Ноланца звучал все глуше и глуше. Проходили, пролетали многие десятилетия, насыщенные драматическими событиями. Память о Бруно как бы погребалась под плотными напластованиями, погружалась все глубже в прошлое.

Свершалась история великих империй и крохотных государств, менялись времена и люди. Настала пора Просвещения. По Европе прокатилась волна революций, и на гребне ее возникла романтическая фигура Наполеона, переродившегося из революционного офицера в императора. Все весомее заявляла о себе великая Россия.

Время Ноланца становилось давней полузабытой историей. Книги его превращались в библиографические редкости, знакомые немногим специалистам. Личность его почти вовсе растворилась в тумане неясных слухов и домыслов.

Правда, сохранились отдельные рукописные и печатные экземпляры большинства его книг. Но многим ли людям было до них дело? Чаще всего вспоминали Бруно как комментатора все еще популярного Раймунда Луллия.

…Какое счастье для нас, что каким-то образом сохраняется из прошлого не только память о кровавых побоищах, о великих империях и не менее великих властолюбцах. Пока существует среди людей добро, мудрость и справедливость, останется возвышенная память о подвигах самопожертвования. А значит, останется надежда на обновление и возвышение человека.

Долго, очень долго не сбывалось пророчество Джордано о грядущем торжестве ноланской философии. Немногие мыслители признавали ее. Хотя среди них были великаны мысли — Галилей, Декарт, Спиноза, Лейбниц, — господствующими оставались другие представления. Когда в России во второй половине XVII века вышла «История философическая», то утверждалось там, будто Бруно «различные неслыханные мнения без основательных причин изложил».

Слишком часто историки — рабы традиционных взглядов и пересказчики наиболее популярных и признанных учений. Всегда ли помнят они: «Мнение более общее — еще не есть более верное»?

Бруно неожиданно был явлен миру в необычном облике — действующим лицом философского трактата-диалога. Молодой и уже известный философ Фридрих Шеллинг в самом начале XIX века выпустил книгу «Бруно, или О божественном и естественном начале вещей». Пожалуй, по художественным достоинствам книга уступала диалогам Ноланца. Но дух ноланской философии в ней сохранился. И даже поэтичность миросозерцания Бруно была близка Шеллингу, которому принадлежат такие строки:

Одну религию считаю я правдивой,
Ту, что живет в камнях и мхах, в красивой
Расцветности дерев; повсюду и всегда
Стремится к свету, в высь, и, вечно молода,
В провалах бездн и в высотах бескрайних
Нам открывает лик в извечных знаках тайных.
Она подъемлется до силы размышленья,
Где мир родится вновь, где духа воскресенье.
Все, все — единый пульс, единое дыханье,
Игра препятствий, пляска порыванья.
(ПереводЛ. В. Луначарского)
С этой поры началось возрождение ноланской философии.

Мысли, а главное, личность Бруно нашли горячих почитателей в далекой от Италии стране — России. Профессор А. И. Галич, автор первой в России обстоятельной «Истории философских систем», писал восторженно:

«Как умолчать о дивном воздушном явлении, которое так ярко и грозно озарило редеющий мрак 16 столетия? Я разумею Джордано Бруно… — мужа, примечательного не столько по высоким чувствованиям, сколько по превосходным дарованиям, — мучением томительной борьбы с самим собою, а еще более с критическим веком… Пламенная душа его неудержимо увлеклась смелыми, восхитительными мыслями величайших мудрецов древности, кои он не только тщился объять в высоком значении, но к коим примкнул и луллиево искусство, и открытия Коперника, и господствующие идеи современных мыслителей о гармонической жизни вселенной».

На Галича были гонения. Мракобес чиновник Д. Рунич в обстоятельном доносе обвинял Галича в том, что он «заражал слушателей своих особенно вредными для всякого благоустроенного общества системами», а прежде всего — идеями Джордано Бруно.

Учтем: Галич преподавал в Царскосельском лицее. А учеником и другом молодого преподавателя был — Александр Пушкин:

Нет, добрый Галич мой!
Поклону ты не сроден.
Друг мудрости прямой,
Правдив и благороден…
Причудливыми, странными путями проникали мысли Бруно в культуру разных стран XIX века. Немало было тех, кто старательно давил эти ростки. Так делалось не только в католических странах. В православной России архимандрит Гавриил, изложив в своей «Истории философии» взгляд Бруно на бесконечность Вселенной, влепил свой комментарий: «Чем кто глупее, тем в доказательствах сильнее».

Но время брало свое. Уже самые закоренелые богословы вынуждены были молчаливо соглашаться с научными доказательствами бесконечности мироздания. В середине века А. И. Герцен писал: «Века должны были пройти прежде, нежели наука могла развить методой те истины, которые Джордано Бруно высказал восторженно, пророчески, вдохновенно».

Стали появляться сначала в Италии, затем в России статьи о Бруно и некоторые его произведения — переиздания давних трактатов. Русский почитатель ноланской философии А. С. Норов (посредственный стихотворец и министр просвещения, но отличный коллекционер) собрал уникальные издания сочинений Джордано Бруно, а также приобрел у парижского букиниста несколько неизданных рукописей, часть которых написана рукой Ноланца, а часть — Бесслера. Все эти материалы Норов передал в Румянцевский музей.

Так уж сложились обстоятельства: Россия стала одной из первых стран, в которой суждено было возродиться мысли и духу Джордано.

Правда, в первой обстоятельной русской биографии Бруно, написанной А. Веселовским в 1871 году, научно-философская значимость творений Ноланца ставилась под сомнение: «Как мыслитель он для нас отжил, и нам едва ли придется считаться с ним». Хотя отдавалось должное замечательным произведениям Бруно и его героической смерти за свои убеждения.

Веселовский недооценил Бруно, не почувствовал растущей злободневности его учения. А ведь в том же номере «Вестника Европы», в котором был напечатан его биографический очерк «Джордано Бруно», находится статья историка С. М. Соловьева. В ней отмечено: «Удовлетворение физических потребностей становится на первом плане; человек перестает верить в свое духовное начало».

Известно, люди более всего ценят то, в чем начинают испытывать нужду. Не потому ли в середине прошлого века все чаще стали упоминать о героическом энтузиазме Ноланца, о его беззаветной преданности высоким идеалам мудрости, добра, любви? Научно-технические достижения, успехи индустриализации, быстрое развитие промышленности — все это не только повысило благосостояние общества, но и обострило капиталистическую конкуренцию, яростную «борьбу за существование» среди жаждущих наживы.

«Синица в кулаке лучше, чем журавль в небе» — возобладал этот убогий принцип жизни. Возобладал именно тогда, когда успехи научных исследований необычайно расширяли пределы Вселенной, доступной познанию и наблюдению, когда вычислялись расстояния до ближайших звезд и открывались все новые звездные системы. Словно стремительное расширение горизонта познания столь же быстро сужало область личного бытия.

Но сохранялась мечта о прекрасном, вера в высокое предназначение человека разумного на Земле и в Космосе. А потому в Италии начался сбор средств на сооружение памятника Джордано Бруно.

Благодарную память о нем сохранила не только его родина. В 1885 году по всей Европе прошли собрания, на которых выступали видные философы, ученые. В России такие собрания состоялись в Москве, Санкт-Петербурге, Киеве, Одессе. Один из выступавших — Н. Я. Грот — сказал:

— Победа над Бруно была поражением — признаком бессилия религии в борьбе с наукой.

(Два с половиной столетия до этого сходную мысль высказал И. Кеплер: «Бруно мужественно перенес смерть, доказывая суетность всех религий. Бога он превратил в мир…»)

Но были в то же время и другие высказывания. Католическое духовенство продолжало распространять слухи, будто на Площади Цветов сожгли не Ноланца, а лишь его изображение. Немецкий профессор Шредер решил «постращать» обывателя идеями Бруно: «Своими тезисами он стремился ниспровергнуть не только алтари, но и троны; он был таким образом революционером в полнейшем смысле этого слова».

Однако новая эпоха по-новому видела мир и понимала прошлое. И в 1889 году при огромном стечении народа, римлян и представителей разных городов и государств, была открыта мраморная статуя Джордано Бруно — на том месте Площади Цветов, где в пламени костра обратилось в прах тело Ноланца. Сбылись его слова:

«И смерть в одном столетии дарует жизнь во всех веках грядущих!»

Он знал, что это свершится.

Он был счастлив этим бессмертием.


…Он не был беспечным оптимистом. Напротив, понимал, что путь людей к счастливому будущему не усыпан лаврами и розами. Он даже не исключал, что может настать пора всеобщего одряхления, угасания светлых порывов и героического энтузиазма.

Он писал в свое время:

«Явятся новая правда, новые законы, не останется ничего святого, ничего религиозного, не раздастся ни одного слова, достойного неба и небожителей. Одни только ангелы погибели пребудут и, смешавшись с людьми, толкнут несчастных на дерзость, ко всякому злу, якобы к справедливости, и дадут тем самым предлог для войн, для грабительства, обмана… И то будет старость и безверие мира!.. После того как исполнится все это …правитель мира, всемогущий промыслитель, водным или огненным потопом, болезнями или язвами… несомненно положит конец этому позору и воззовет мир к древнему виду».

Но это — не предопределение свыше, — утверждал Бруно. — Нам, людям, предстоит самим решать свою судьбу. Нам противостоит не вселенная — противостоим мы сами, наши низкие помыслы, столь жалкие и пошлые перед неизбежностью смерти каждого. Лишь борьба дарует счастье победы. Достигнув умения жить прошлым и будущим, человек приобщается к бессмертию и вечной красоте мироздания.

«Долой, долой эту темную и мрачную ночь наших заблуждений, ибо прекрасная заря нового дня справедливости зовет нас; приготовимся встретить восходящее солнце; да не застанет оно нас такими, каковы мы теперь».

У каждого из нас — единственная жизнь. И каждому доступен самый трудный и самый прекрасный, достойный человека жизненный путь: верность идеалам, борьба за истину во имя добра и любви. Так учит своей жизнью Ноланец. Мало знать правду. Надо за нее бороться, не щадя своей жизни.

…Возрождение — непременное состояние всего живого. Только постоянно возрождаясь, подобно огню, способна существовать жизнь. И если в смене многих поколений, вопреки «слабым мира сего», вновь и вновь возрождается образ Джордано Бруно, значит, жизнь его продолжается, значит, он необходим людям, значит, сохраняется вера в высшее предназначение человека, значит, остается надежда.


…Научные идеи переходят в учебники, истираются от частого употребления, блекнут со временем. Но, кроме научных идей, есть еще высочайшее проявление человеческого духа: честь, совесть, мужество, любовь, доброта.

Будь Ноланец прославлен только своими мыслями, этого было бы вполне достаточно для его долгой посмертной славы и возрождения его достижений в эпоху науки. Но славен он, более того, своей жизнью, своей великолепной личностью. А это — достоинства высшей пробы, вовсе не подвластные времени. Нам необходимы не только его идеи, но и он сам. Такие люди придают смысл существованию человечества.



Оглавление

  • Пролог На площади Цветов
  • Глава первая Зарево Возрождения
  •   Образ времени
  •   Образ человека
  •   Свобода личности
  •   Владыки духовные
  •   Пророки эпохи разума
  • Глава вторая Комедия бытия
  •   Уроки людей и природы
  •   Познание сердцем
  •   Буря — из тихой обители
  •   И смех и грех
  • Глава третья Святая ослиность
  •   Стадная мудрость
  •   Сонет в честь осла
  •   «Молот ведьм»
  •   Вероотступник
  •   Секта педантов
  • Глава четвертая Надежды и разочарования
  •   Луллиево искусство
  •   Пылинка в бурях эпохи
  • Глава пятая Микрокосм
  •   Итальянец на берегах Темзы
  •   Свобода поисков и сомнений
  •   Мир его идей
  •   Образ мира
  •   Смысл жизни
  •   Гигант на плечах гигантов
  • Глава шестая Скитания
  •   Странствующий рыцарь Истины
  •   Поиски пристанища
  •   Друг
  •   Враг
  • Глава седьмая Выбор
  •   Допрос
  •   Судьи
  •   Решение
  • Эпилог Возвращение Ноланца