КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Леди Сьюзен [Джейн Остин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Джейн Остен Романы

Несколько слов об этой книге

Популярность творчества Джейн Остен на Западе, возникшая с приходом XX века, в последнее десятилетие приняла, особенно в Англии, масштабы настоящего бума.

Понятным становится в связи с этим высказывание современной романистки Маргарет Дрэббл: «Находка совершенно неизвестного романа Джейн Остен доставила бы нам гораздо больше истинной радости, чем любого другого литературного произведения, за исключением разве что новой пьесы Шекспира». Эти слова из предисловия Дрэббл к английскому изданию книги, куда вошли роман «Леди Сьюзен» и незаконченные вещи «Уотсоны» и «Сэндитон», не относятся к названным произведениям: английскому читателю они известны с 1871 года («Сэндитон» — в сокращенном варианте), когда их издал племянник писательницы Джеймс Эдвард Остен-Ли. А вот русский читатель имеет основание воспринять заявление Дрэббл применительно именно к этим произведениям: время знакомства с ними наступило только сейчас.

«Леди Сьюзен» датируется 1793–1794 гг., временем, когда создавались — опубликованы они были значительно позже — романы «Чувство и чувствительность» (1811), «Гордость и предубеждение» (1813) и «Нортенгерское аббатство» (1818). Написанный в письмах, в традиции С. Ричардсона, роман еще во многом близок литературе XVIII века, его моральным представлениям, хотя авторское видение образа центрального персонажа уже несет в себе черты складывавшейся великой реалистической традиции. «Законченная кокетка», эгоистка, интриганка леди Сьюзен — женский образ, какого мы больше у Остен не встретим.

Напротив, Эмма Уотсон, героиня незаконченного романа «Уотсоны», — персонаж типично остеновский, исполненный особого обаяния, придающего образу жизненность и достоверность. Фрагмент романа относится к 1805–1806 гг. и принадлежит несчастливому «батскому» периоду, когда умер отец Джейн, большой ценитель сочинений дочери, и писательница на какое-то время умолкла.

«Сэндитон» — роман совершенно для Остен новый по теме и общей тональности. Это последнее, что написала умирающая от тяжелой болезни Джейн Остен. Она начала его в январе 1817 г., последняя запись сделана в марте, а 18 июля писательницы не стало. Мир и жизненный уклад столь любимой Остен английской провинции начинал понемногу меняться, и это ощутимо в романе. Характерно и то, что от комедии характеров Остен переходит здесь к комедии идей.

Три изящные миниатюры, вошедшие в данную книгу, принадлежат к разным периодам творчества Джейн Остен и как бы создают его своеобразный абрис. При этом они не просто дополняют остеновский канон, они в очередной раз подтверждают загадку неисчерпаемого удовольствия, которое доставляет чтение прозы этой писательницы, число поклонников которой с годами лишь возрастает.

Екатерина Гениева Чудо Джейн Остен[*]

Джейн Остен решительно опередила свое время. Ее самый известный роман «Гордость и предубеждение» был отвергнут издателем, который счел его скучным и незначительным. Современники Остен, в том числе самые благосклонные, были не слишком высокого мнения о ее сочинениях и искренне удивились бы, доведись им узнать, что их читают и почти два столетия спустя. Диккенс о существовании Джейн Остен даже не подозревал, Шарлотта Бронте высказалась о ней весьма уничижительно: «Точное воспроизведение обыденных лиц. Ни одного яркого образа. Возможно, она разумна, реалистична… но великой ее никак не назовешь». Теккерей упоминает о Джейн Остен лишь мимоходом.

Однако и в XIX веке встречались ценители таланта Джейн Остен. Самое проницательное суждение принадлежит Вальтеру Скотту: «Создательница современного романа, события которого сосредоточены вокруг повседневного уклада человеческой жизни и состояния современного общества». Однако «отцом современного романа» Байрон, Бальзак, Стендаль, Белинский считали самого Вальтера Скотта. И в XIX веке, как, впрочем, и в первой половине XX, никому бы в голову не пришло подвергнуть сомнению его приоритет.

Настоящее, широкое признание пришло к Джейн Остен лишь в XX веке. Ее психологическое, пронизанное изящной иронией искусство оказалось созвучным представлениям писателей рубежа века и первых десятилетий XX столетия: Г.-К. Честертона, Р. Олдингтона, С. Моэма, В. Вулф, Э. Боуэн, Дж. Б. Пристли, Э.-М. Форстера. «Из всех великих писателей Джейн Остен труднее всего уличить в величии, ей присущи особая законченность и совершенство», — утверждала Вирджиния Вулф. «Благодаря своему незаурядному художественному темпераменту ей удается интересно писать о том, что под пером тысячи других, внешне похожих на нее сочинительниц выглядело бы смертельно скучным», — заметил один из самых проницательных английских критиков Г.-К. Честертон. «Почему героями Джейн Остен, — задает вопрос мастер психологической прозы Э.-М. Форстер, — мы наслаждаемся каждый раз по-новому, тогда как, читая Диккенса, наслаждаемся, но одинаково? Почему их диалоги так хороши? Почему они никогда не актерствуют? Дело в том, что ее герои хотя и не так масштабны, как герои Диккенса, зато организованы более сложно». Сравнение Джейн Остен с Диккенсом продолжил Р. Олдинггон: «Диккенс владел даром жить жизнью своих героев, и это передавалось его читателям. Погрешности вкуса, предрасположенность к мелодраме, сентиментальности и карикатуре часто ослабляют его. Дар Остен, возможно, более скромный и сдержанный, зато вкус ее безупречен, и он никогда ей не изменял».

К сожалению, о самой писательнице известно досадно мало. Ее сестра Кассандра Остен, то ли выполняя волю Джейн, то ли скрывая какую-то семейную тайну, а может быть, стремясь уберечь личную жизнь покойной от нескромных взглядов, уничтожила большую часть ее переписки и тем самым лишила биографов ценнейшего материала. Впрочем, сама же Кассандра, вовсе того не подозревая, выпустила джинна из бутылки, создав благодатную почву для всевозможных домыслов, дерзких гипотез, невероятных догадок. Почему все же Джейн Остен так и не вышла замуж — ведь ей не раз делали предложение? Правда ли, что она хранила верность брату поэта Уильяма Вордсворта, моряку, погибшему во время кораблекрушения? Была ли она с ним помолвлена, или ее избранником стал кто-то другой? Почему на стене Уинчестерского собора, где похоронена Джейн Остен, лишь в 1872 году появилась доска, на которой упоминается, и то вскользь, что Остен была писательницей? Почему близкие так настойчиво уверяли, что в жизни их родственницы не было никаких значительных событий? Почему им хотелось убедить мир, что Джейн была безобиднейшим существом на свете, когда известно, каким быстрым был ее ум и острым язык? А что, если и в самом деле была какая-то тайна и прав Моэм, когда искренне недоумевает, как «дочь довольно скучного и безупречного в своей респектабельности священника и очень недалекой маменьки» могла написать «Гордость и предубеждение», роман, который он отнес к числу десяти самых великих романов в английской литературе?

Мир романов Джейн Остен — это мир обычных мужчин и обычных женщин: молоденьких «уездных» барышень, мечтающих о замужестве, охотящихся за наследством; отнюдь не блистающих умом почтенных матрон; себялюбивых и эгоистичных красоток, думающих, что им позволено распоряжаться судьбами других людей. Хотя этот мир лишен таинственности, которая была в такой чести у современников Джейн Остен, он отнюдь не безоблачен. Здесь властвуют эмоции, случаются ошибки, порожденные неправильным воспитанием, дурным влиянием среды. Джейн Остен смотрит на этот мир и на своих героев иронично. Она не навязывает читателям своих оценок, но ее позиция всегда ощутима.

Джейн Остен не оставила подробного изложения своих эстетических воззрений. О них можно догадываться, читая ее едкие пародии, в которых она подвергла сокрушительной критике модный в то время «готический роман» («роман тайн и ужасов»), или знакомясь с ее письмами. Вельможной особе, взявшейся учить Джейн Остен писательскому ремеслу, она однозначно объяснила, почему масштабное, эпическое повествование ей не по плечу: «Уверена, что исторический роман… более способствовал бы моему обогащению и прославлению, чем картины семейной жизни в деревне, которые так меня занимают. Но я не способна написать ни исторический роман, ни эпическую поэму. Всерьез приняться за такое сочинение заставило бы меня разве что спасение моей жизни! И если бы мне нельзя было ни разу посмеяться над собой и над другим, уверена, что уже к концу первой главы я повесилась бы от отчаяния. Так не лучше ли мне следовать избранному пути и придерживаться своего стиля; может быть, меня и ждут неудачи, но я убеждена, что они будут еще большими, если я изменю себе… Я умею изображать комические характеры, но изображать хороших, добрых, просвещенных людей выше моих сил. Речь такого человека должна была бы временами касаться науки и философии, о которых я решительно ничего не знаю… Думаю, что не преувеличу и не погрешу против истины, если скажу, что являюсь самой необразованной и самой непросвещенной женщиной, когда-либо бравшейся за перо».

Однако скромность «картин семейной жизни», или, как писала сама Остен, рассказов о «двух-трех семействах в провинции», обманчива. При всей их внешней намеренной камерности ее романы насыщены описаниями нравов. Денежные отношения играют в них немалую роль. Не только отрицательные персонажи, но и те, кому автор симпатизирует, постоянно ведут разговоры о состояниях, выгодных партиях, наследствах. Первая характеристика едва ли не каждого человека — сумма годового дохода.

Задолго до Теккерея Остен обратила внимание и на типично английскую «болезнь» — снобизм. Сатирическое перо писательницы довольно едко обрисовало всю эту малопривлекательную галерею социальных типов — аристократов, дворян разного достатка, выскочек-нуворишей.

Удивительно, что у этой писательницы было так мало иллюзий. Хотя ее романы имеют счастливый конец, зло в них вовсе не побеждено, а добродетель отнюдь не торжествует. Зло может замаскироваться, но оно неискоренимо, оно продолжает свою разрушительную работу. Может быть, поэтому о браках Остен говорит такой скороговоркой, в нескольких предложениях. Рассказ о будущем счастье героинь, видимо, казался ей неуместным в мире, в котором так ощутим дефицит нравственности, и даже милые сердцу Остен герои вовсе не безупречны.

Социальный смысл произведений Джейн Остен, ее сатирические обобщения были ясны и современникам. Первые ее читатели, родные и соседи, советовали ей обуздать свой острый язык. Скажем, мистер Коллинз в «Гордости и предубеждении» — воплощение низкопоклонства, помпезности, чванства. Разве прилично ей, дочери преподобного Джорджа Остена, быть столь резкой и нелицеприятной по отношению к священнослужителям? Почему она так непочтительна к аристократам? Ведь леди де Бёр в «Гордости и предубеждении» совсем не блещет достоинствами и добродетелями, сэр Уолтер Эллиот в «Доводах рассудка» — недалекий сноб, читающий в любых жизненных обстоятельствах лишь одну книгу — «Книгу баронетов».

Выбрав в герои антигероев, Джейн Остен утверждала свое право на изображение людей обычных и в своих пороках, да и в своих добродетелях. Они совсем не отпетые негодяи, ее отрицательные персонажи: сквозь спесь, чванство, эгоизм нередко пробивается доброта, умение сочувствовать, человечность. Отсутствие ярких, броских красок в палитре Джейн Остен, безусловно, не случайно. Порок именно из-за своей яркости и броскости бывает привлекательным, а ей хотелось научить своих читателей распознавать добродетель в жизненном, обычном и видеть достоинство за самой скромной внешностью.

Авторский комментарий в романах Остен практически отсутствует, повествование в основном держит мастерски выстроенный диалог, в котором и раскрываются поведение героев, их психология, нравственные борения.

Джейн Остен не стремится никого исправлять, не бичует пороки, не произносит филиппик. Но ее изысканная фраза, точно хлыст, «обвивает» ее персонажей, часто людей беспримерно глупых, чванливых, полных низменных интересов. Картина человеческого ничтожества бывает так точна, а насмешка так заслуженна, что при всей беспощадности сатиры мы поначалу даже не замечаем ее. В этой сатире нет желчности, нет в ней и никакого раздражения. Сатира — составное красоты, которой мы наслаждаемся, читая отточенные фразы Джейн Остен.

Джейн Остен оставила нам шесть законченных романов. Каждый из них можно назвать историей нравственного прозрения. Джейн Остен не подводит своих героев, как ее современники-романтики, к признанию возвышенных, но при этом мало реальных утопических идеалов. Напротив, близкая в своих философско-этических воззрениях к просветителям, основываясь, как и они, на критериях опыта, она ждет от персонажей разумного постижения нравственных ценностей и посильного, психологически возможного исправления пороков.

Под воздействием жизненных уроков Марианна и Элинор, Элизабет Беннет, Кэтрин Морланд, героини трех первых романов Джейн Остен, постепенно начинают отличать чувства от чувствительности, распознавать романтическую экзальтацию в себе и окружающих, понимать, что она не только не есть гарантия нравственной доброкачественности человека, но, напротив, за нею нередко скрывается фальшь. Ценой испытаний и нравственных уроков ее герои учатся не принимать видимость за сущность, а литературу за жизнь.

Самый известный роман Джейн Остен «Гордость и предубеждение» — об опасности самообмана, в плену которого долго пребывают гордый интеллектуал Дарси и полная предрассудков очаровательная Элизабет Беннет. Оба с трудом овладевают трудным искусством понимания друг друга, свободного от пут всяческих пристрастий, и это становится основой их будущего счастья.

Очень внимательно изучает Остен и другой порок — равнодушие, показывая, какой опасной с нравственной точки зрения может стать отстраненная позиция в жизни. Та, в частности, что выбрал для себя мистер Беннет. Женившись на недалекой, духовно не развитой женщине, он, вместо того чтобы воспитать ее, счел за лучшее отгородиться — от миссис Беннет, от ее глупости, действительно беспримерной, а заодно и от мира с его проблемами — стенами библиотеки или газетой. Разочаровавшись в семейной идиллии, он иронизирует над всем, презирает всех вокруг, в том числе, похоже, и самого себя. С годами равнодушие становится не только защитной оболочкой, но и второй натурой мистера Беннета, чье существование, по сути, еще более бессмысленно, чем его жены, которая хоть и глупа, но не цинична.

Вопросы брака, не только самого устройства жизни, но ответственности в выборе спутника и спутницы, которую несут и родители, и сами молодые люди, — одна из главных тем в «Гордости и предубеждении». Хотя Джейн Остен жила в обществе, где было принято устраивать «ярмарки невест», она едва ли не первой из английских романисток заговорила о том, что выходить замуж без любви безнравственно, что деньги никак не могут считаться единственным мерилом счастья. Плата за комфорт и житейское благополучие — отчужденность, равнодушие, потеря интереса к жизни — может оказаться слишком высокой. Одиночество, дает понять Джейн Остен, возможно основываясь на собственном опыте, порой бывает лучше, чем одиночество вдвоем, в браке-сделке.

Писательница — и это очень важно — всегда объясняет, что сделало ее героев такими, каковы они есть, — среда, воспитание, дурные влияния, плохая наследственность. Только во второй половине XIX века Джордж Элиот впервые после Джейн Остен заговорит о наследственности и о ее роли в духовном и социальном развитии личности.

О важности самопознания и последний роман Джейн Остен — «Доводы рассудка», завершенный ею за два месяца до кончины. Это особый роман, самая ее совершенная книга, в которой, где-то в самой сердцевине, бьется, еще не в силах пробиться наружу, новое качество прозы.

«Доводы рассудка» — роман отчетливо переходный, другой, скажем, по сравнению с «Гордостью и предубеждением». Читая эту последнюю книгу Джейн Остен, трудно отделаться от впечатления, что писательнице несколько наскучили привычные и столь подвластные ее перу картины провинциального мирка, а оттого и свежесть восприятия как бы несколько притупилась. Теперь в ее комедии появились отчетливо жесткие ноты, свидетельствующие о том, что ее не забавляют ни чванство сэра Уолтера, ни титулопоклонство мисс Эллиот. Сатира стала резче. С другой стороны, Джейн Остен пробует что-то новое, такое, что до «Доводов рассудка», в соответствии с эстетическими нормами писательницы, находилось под запретом. Точно Джейн Остен начинает осознавать, что мир шире, загадочнее и интереснее, чем ей представлялось. Очень лично и исповедально звучит фраза, относящаяся к главной героине Энн: «В юности она поневоле была благоразумна и лишь с возрастом обучилась увлекаться — естественное следствие неестественного начала».

В романе немало описаний природы, исполненных глубокого чувства. Да и во всей книге больше чувства, чем раньше, оно даже вытесняет факты, которые всегда так ценила Джейн Остен. Можно сказать, что в «Доводах рассудка» чувства куда больше, нежели в «Чувстве и чувствительности».

Теперь, рисуя характеры, Остен меньше доверяется диалогу, больше — раздумью или внутреннему монологу. Человеческая природа всегда казалась писательнице весьма сложной материей. Теперь, после опыта пяти книг, она кажется ей еще более противоречивой, неуловимой, труднопознаваемой. Ее испытаннейшее орудие — сентенции, которыми она пригвождала в одном абзаце мистера Коллинза или леди де Бёр, — более не кажется ей достаточным. Лаконизм уступает место психологическим подробностям.

«Доводы рассудка» — единственная книга в наследии Джейн Остен, где, изменив своей обычной иронической манере рассказа о счастливом будущем своих героев, она не «комкает» повествование, а предоставляет героям полную возможность самораскрыться, дает в заключение полноценную главу, в которой герои признаются друг другу в своем чувстве, чего никогда не встречалось в ее прежних романах.

В первой редакции концовка была иной. И только после долгих раздумий и колебаний Джейн Остен переписала ее, показав, что и об этой стороне жизни она может писать не только со всей серьезностью, но и с глубоким психологическим проникновением. Замечательно, что так, а не иначе кончается последний роман писательницы, который мы невольно воспринимаем как ее духовное завещание. Ведь и слова, вынесенные в заглавие, «Доводы рассудка» — ключевые для Остен. Лишь доводы рассудка, но только обязательно доводы собственные, а не те, что взяты напрокат, по неопытности или неразумию, у родственников и друзей, должны руководить нашими поступками, сдерживать и обуздывать наши страсти, предостерегать нас от предательства, в том числе и предательства в любви.


Английская литература славится своими женщинами-романистками: Фанни Берни, Мария Эджуорт, Мэри Шелли, сестры Бронте, Элизабет Гаскелл, Джордж Элиот, Вирджиния Вулф, Элизабет Боуэн, Айви Комптон-Беннет, Мюриэл Спарк, Айрис Мердок. Наверное, самая великая среди них — Джейн Остен. Она совершила революцию в повествовательном искусстве, утвердив за романом его главенствующую роль и доказав, что женщина имеет право на творчество. Ведь Джейн Остен взялась за перо, когда романы считались не женским делом, взялась, зная, что ей, в отличие от Фанни Берни, знакомой с самим доктором Джонсоном, или Марии Эджуорт, писавшей вместе с отцом и имевшей литературных покровителей, не от кого ждать помощи и поддержки. Но она писала для своих читателей и победила. Творчество «несравненной Джейн», как назвал ее Вальтер Скотт, и поныне продолжает быть живой традицией, а ее суждения о романе, произведении, в «котором выражены сильнейшие стороны человеческого ума» и дано «проникновеннейшее знание человеческой природы», не потеряли своего значения и в сегодняшних литературных спорах.

ЛЕДИ СЬЮЗЕН[*]

Письмо первое
Леди Сьюзен Вернон — мистеру Вернону.

Лэнгфорд, декабрь.


Мой дорогой брат,

не могу более противиться искушению принять Ваше любезное приглашение провести несколько недель в Черчилле, а потому, если Вам и миссис Вернон угодно будет принять меня, надеюсь в ближайшие несколько дней быть представленной своей сестре, с коей мне так давно не терпится познакомиться. Мои добрые друзья, у которых я остановилась, искренне уговаривают меня погостить у них еще, однако из-за своего гостеприимного и веселого нрава они ведут слишком светский образ жизни, не соответствующий моему нынешнему положению и умонастроению, и я с нетерпением жду того часа, когда смогу разделить с Вами Ваше восхитительное уединение. Давно мечтаю познакомиться и с Вашими прелестными детишками, с которыми, надеюсь, мы подружимся. Боюсь, вскоре мне понадобится вся моя выдержка, ведь мне предстоит разлука с дочерью. Долгая болезнь ее незабвенного отца лишила меня возможности уделять ей то внимание, какого требовали от меня в равной степени материнская любовь и долг, — гувернантка же, чьим заботам я ее вверила, со своими обязанностями, судя по всему, не справилась. Вот почему я решила определить дочь в одну из лучших лондонских частных школ, куда отвезу ее сама по пути к Вам. Как видите, в Черчилле я вознамерилась побывать невзирая ни на что. Мне и в самом деле будет очень горько, если окажется, что Вы не сможете принять меня.

Преданная и любящая сестра
Ваша Сьюзен Вернон.
Письмо второе
Леди Сьюзен — миссис Джонсон.

Лэнгфорд.


Вы ошиблись, моя дорогая Алисия, полагая, что я проведу здесь всю зиму. Грустно говорить, сколь сильно Вы ошиблись, ведь мне и в самом деле редко случалось проводить три месяца кряду с большим удовольствием. Но теперь, увы, удовольствие это осталось позади. Вся женская половина семьи объединилась против меня. Со свойственной Вам прозорливостью вы предугадали, как будут развиваться события, да и Мэнверинг был до такой степени обходителен, что смутные предчувствия возникли и у меня. Хорошо помню, как, подъезжая к дому, я сказала себе: «Мне нравится этот человек. Молю Бога, чтобы ничем дурным это не кончилось!» Я дала себе слово держаться скромно, ни на минуту не забывать, что овдовела всего четыре месяца назад, и вести себя тихо, как мышь. И свое слово я сдержала: если кому-то я и позволяла за собой ухаживать, то разве что Мэнверингу; на этот раз я решительно ни с кем не кокетничала, никому из гостей не отдавала предпочтения, за исключением, пожалуй, лишь сэра Джеймса Мартина, которому уделяла порой внимание, да и то с единственной целью — отвлечь его от мисс Мэнверинг. Если б только свет знал, чем я при этом руководствовалась, я бы вызвала всеобщее уважение. Меня называют плохой матерью, но мною двигала материнская любовь, я действовала исключительно в интересах своей дочери, и, не будь она столь простодушна, усилия мои были бы должным образом вознаграждены. Ведь сэр Джеймс просил у меня руки Фредерики, но Фредерика, это исчадие ада, столь яростно воспротивилась брачному союзу с сэром Джеймсом, что я сочла за лучшее покамест отступить. У меня не раз был повод пожалеть о том, что я не вышла за него замуж сама; не будь он столь непристойно глуп, я бы, безусловно, это сделала, но, должна признаться, существо я довольно романтическое, и деньгами меня не купишь. В результате все кончилось плачевно. Сэр Джеймс уехал, Мария оскорблена до глубины души, миссис же Мэнверинг непереносимо ревнива; она так ко мне ревнует, я вызываю у нее такое бешенство, что не удивлюсь, если она в сердцах станет апеллировать к своему опекуну, посмеет к нему обратиться… Но тут Ваш супруг, который совершил свой самый доблестный поступок, выдав ее замуж и тем самым навсегда от нее избавившись, будет на моей стороне. Прошу Вас, постарайтесь, чтобы его отношение к ней не изменилось. Сейчас всем нам невесело, дом изменился до неузнаваемости. Вся семья пребывает в состоянии войны, и Мэнверинг едва осмеливается со мной говорить. Пора мне освободить их от своего общества. Покинув Лэнгфорд, что я намереваюсь сделать на этой же неделе, я проведу, надо надеяться, целый день с Вами в Лондоне, и, если я по-прежнему действую мистеру Джонсону на нервы, приезжайте ко мне сами на Вигмор-стрит, 10. Надеюсь, впрочем, делать этого Вам не придется, ведь мистеру Джонсону, при всех его недостатках, как никому другому, присуще одно великое достоинство — «респектабельность»; со мной же, столь близкой подругой его жены, обращаться пренебрежительно ему едва ли пристало.

В Лондон я заеду по дороге в эту глушь, ведь я говорила Вам, что собираюсь в Черчилл? Простите, моя дорогая, но это для меня последнее прибежище. Будь в Англии хотя бы один дом, готовый распахнуть передо мною свои двери, я бы, вне всяких сомнений, предпочла его. Чарльза Вернона я на дух не переношу, жены его боюсь. И тем не менее именно в Черчилле придется мне оставаться до тех пор, покуда судьба не будет ко мне более благосклонна. Моя дочь отправится со мной в Лондон, где будет учиться в пансионе мисс Саммерс на Вигмор-стрит, — пусть набирается разума. Там она заведет полезные знакомства: у мисс Саммерс учатся девушки из лучших семей. Плата за обучение баснословная, таких денег у меня никогда не было и не будет.

Прощайте. Как только приеду в Лондон, пошлю Вам записку.

Всегда Ваша
Сьюзен Вернон.
Письмо третье
Миссис Вернон — леди де Курси.

Черчилл.


Дорогая матушка,

с сожалением уведомляю Вас, что мы не сможем, как обещали, провести с Вами Рождество. Обстоятельство, лишившее нас этого удовольствия, взамен не доставит нам радости. В только что пришедшем письме леди Сьюзен объявила своему деверю о намерении посетить нас в самое ближайшее время, а поскольку она, по всей вероятности, заботится лишь о собственном благополучии, представить себе, сколь долго продлится ее визит, невозможно. Признаться, событие это застало меня врасплох, и как поведет себя ее светлость, я сейчас поручиться не могу. На мой взгляд, ей куда больше подходит Лэнгфорд. Зная, насколько импонирует ей изысканный и расточительный образ жизни, а также ее особую привязанность к миссис Мэнверинг, я никак не могла ожидать, что нам, да еще так скоро, будет отдано предпочтение, хотя давно заметила, каким чувством преисполнилась она к нам после смерти мужа, и понимала, что рано или поздно мы будем вынуждены ее принять. Боюсь, что мистер Вернон, находясь в Стаффордшире, был к ней излишне благосклонен. Не стану здесь в подробностях описывать ее характер, но, каким бы он ни был, не могу не сказать, что со времени нашей помолвки она вела себя со своим деверем столь коварно и лживо, что только такой добродушный и мягкий человек, как он, мог этого не заметить. И хотя в том, чтобы оказать денежную помощь вдове брата, к тому же находящейся в стесненных обстоятельствах, нет ровным счетом ничего противоестественного, меня не покидает мысль, что в настоятельном приглашении посетить Черчилл, которое сделал ей муж, не было никакой необходимости. Однако его склонность думать о людях лучше, чем они есть на самом деле, свойственное ему великодушие, а также постигшее леди Сьюзен несчастье, ее сетования на судьбу, ее раскаяние — все это смягчило его сердце и вынудило поверить в ее искренность. Что же до меня, то я по-прежнему пребываю в сомнении и сумею составить свое впечатление о леди Сьюзен, лишь когда пойму истинную причину ее визита. Думаю, Вы догадываетесь, матушка, с какими чувствами жду я ее приезда. Надо полагать, она пустит в ход все свое неотразимое обаяние, чтобы любой ценой завоевать мое расположение, я же сделаю все возможное, дабы оградиться от ее чар, — подождем, покуда ее светлость предъявит нечто более весомое. Она выражает горячее желание познакомиться со мной и весьма нежно отзывается о моих детях, но я не настолько наивна, чтобы полагать, будто женщина, которая отнеслась с небрежением, чтобы не сказать с черствостью, к своей собственной дочери, привяжется к моей. Мисс Вернон будет отправлена в школу в Лондоне до приезда к нам ее матери, чему я рада — и не только за себя, но и за нее. От разлуки с матерью она только выиграет, к тому же шестнадцатилетней девушке, которая получила столь скверное воспитание, здесь не место. Насколько я знаю, Реджинальд уже давно хотел познакомиться с этой пленительной леди Сьюзен, и мы надеемся вскоре его у нас увидеть. Рада, что отец пребывает в добром здравии.

Остаюсь любящая Вас
Кэтрин Вернон.
Письмо четвертое
Мистер де Курси — миссис Вернон.

Парклендс.


Дорогая сестра,

спешу поздравить тебя и мистера Вернона со скорым приездом самой отъявленной кокетки во всей Англии. Я всегда считал ее непревзойденной жеманницей, однако недавно до меня дошли слухи о ее поведении в Лэнгфорде, из которых следует, что она вовсе не ограничивается тем изящным флиртом, что доставляет удовольствие столь многим, но и предается более утонченному наслаждению приносить несчастье всем членам семьи одновременно. Своим обращением с мистером Мэнверингом она вызвала ревность и страдания его жены; благосклонностью же к молодому человеку, питавшему чувство к сестре мистера Мэнверинга, лишила славную девушку ее возлюбленного. Все это я узнал от мистера Смита — он находится сейчас в наших краях (я обедал с ним в Херсте и в Уилфорде) и только что приехал из Лэнгфорда, где провел две недели в обществе ее светлости, и, следовательно, прекрасно осведомлен.

Нет, какова! Мне и впрямь очень хотелось бы ее увидеть, и я конечно же приму твое любезное приглашение, чтобы составить собственное мнение о тех колдовских чарах, что способны — при том что обаяния молодости уже нет — одновременно и в одном и том же доме внушить чувства сразу двум мужчинам, ни один из которых, заметь, проявлять их не свободен. Я рад, что мисс Вернон не едет со своей матерью в Черчилл — она слишком дурно воспитана и, если верить мистеру Смиту, вдобавок тупа и высокомерна. Там, где объединяются гордыня и глупость, притворство не поможет, поэтому мисс Вернон неизбежно стала бы всеобщим посмешищем. Что же до ее матери, то леди Сьюзен, насколько я могу судить, обладает поистине пленительным лукавством, наблюдать за которым будет столь же приятно, сколь и любопытно. До скорой встречи.

Любящий тебя брат
Реджинальд де Курси.
Письмо пятое
Леди Сьюзен — миссис Джонсон.

Черчилл.


Получила Вашу записку, моя дорогая Алисия, перед самым отъездом из города и очень рада, что мистер Джонсон пребывает в неведении о том, у кого Вы провели вчерашний вечер. Лучше говорить ему неправду, чем полуправду, — упрямцев следует водить за нос. До Черчилла я добралась без помех, нет у меня оснований жаловаться и на прием, оказанный мне мистером Верноном. Не могу, однако, сказать, что столь же тронута была я обхождением его супруги. Миссис Вернон и впрямь безупречно воспитана, она, безусловно, женщина светская, вместе с тем по ее поведению никак не скажешь, что она ко мне расположена. Мне искренне хотелось произвести на нее впечатление, я старалась, как могла, но — увы, я положительно не в ее вкусе. Правда, если вспомнить, что в свое время я предприняла некоторые усилия, чтобы помешать ее браку с моим деверем, в отсутствии сердечности с ее стороны нет ничего удивительного, и все же, согласитесь, лишь нетерпимое и мстительное существо станет хранить в памяти события шестилетней давности, которые к тому же не обернулись в мою пользу. Признаться, я порой упрекаю себя за то, что не дала Чарльзу купить замок Вернон, когда мы были вынуждены продать его, однако испытание это было мучительное, к тому же продажа замка совпала по времени с его женитьбой. Любой оценит деликатность ситуации; мне было тяжело при мысли, что от вступления во владение фамильным поместьем младшего брата страдает достоинство старшего — моего мужа. Имей мы возможность устроить дело таким образом, чтобы замок покидать не пришлось, живи мы вместе с Чарльзом и удержи мы его от женитьбы, — я никогда бы не стала уговаривать мужа отдать родовое поместье в чужие руки. Однако Чарльз собирался тогда жениться на мисс де Курси, и это вполне объясняет мое поведение. Теперь у них полно детей, и какую, спрашивается, выгоду я бы извлекла, стань он владельцем Вернона? Очевидно, что, помешав этой сделке, я произвела на его жену неблагоприятное впечатление, но ведь известно: если человека не любишь, предлог найдется всегда. Что же касается денежной помощи, то эта история вовсе не помешала ему оказывать мне поддержку. Я, право же, к нему расположена: ничего не стоит вертеть им как угодно!

Дом очень хорош, мебель модная, все говорит о достатке и прекрасном вкусе. Чарльз, бесспорно, очень богат; владельцы банков купаются в деньгах. Вместе с тем ни он, ни его жена совершенно не в состоянии распорядиться своим богатством: гостей у них почти не бывает, да и в Лондон они ездят лишь по делам. Что ж, будем строить из себя дурочку. Надеюсь отыскать путь к сердцу своей невестки, завоевав расположение ее детей; я уже знаю, как кого зовут, и собираюсь с особой нежностью отнестись к их младшему сыну, юному Фредерику, которого я сажаю себе на колени и вздыхаю над ним, вспоминая его незабвенного дядюшку.

Бедный Мэнверинг! Нет нужды объяснять Вам, как мне его не хватает и как часто я о нем думаю. В Черчилле меня поджидало грустное письмо от него, полное жалоб на жену и сестру и сетований на жестокосердие судьбы. Вернонам я сказала, что оно от его жены, свои же письма к нему я буду выдавать за письма к Вам.

Всегда Ваша
С. В.
Письмо шестое
Миссис Вернон — мистеру де Курси.

Черчилл.


Итак, мой дорогой Реджинальд, наконец-то я воочию увидела эту страшную женщину и должна тебе ее описать, хотя, надеюсь, в скором времени ты сможешь составить о ней собственное мнение. Она и впрямь хороша чрезвычайно. Какие бы сомнения ни вызывали у тебя прелести немолодой уже дамы, должна со всей ответственностью заявить, что мне редко доводилось видеть женщину, столь очаровательную. У нее прекрасные пепельные волосы, огромные серые глаза и темные ресницы; по тому, как она выглядит, ей не дашь и двадцати пяти, хотя в действительности она должна быть лет на десять старше. Как ты догадываешься, я не была склонна восхищаться ею, хотя и постоянно слышала, как она хороша, — сейчас, однако же, не могу не признать, что ей присущи редко сочетающиеся совершенство линий, великолепие и грация. Со мной она была столь нежна, естественна и даже трогательна, что, не знай я, какую неприязнь она всегда питала ко мне из-за моего брака с мистером Верноном, забудь я, что вижу ее впервые, можно было бы счесть ее моей близкой подругой. Принято считать, будто кокетство сочетается с самоуверенностью и развязность в обращении — непременный признак развращенного ума, я, во всяком случае, ожидала, что леди Сьюзен поведет себя неподобающе свободно. Она же, как выяснилось, отличается приятной внешностью, у нее нежный голос и обворожительные манеры. Увы, внешность эта обманчива, ведь все мы, к сожалению, слишком хорошо ее знаем. Она находчива и обходительна, достаточно знает свет и может поддержать любой разговор, чем, однако, по моему мнению, слишком часто пользуется, чтобы выдать черное за белое. Ей почти удалось убедить меня, что она очень привязана к своей дочери, хотя я всегда была уверена в обратном. О ней она говорит с такой нежностью и тревогой, так горько сетует на то, что должным образом не занималась ее образованием, каковое считает абсолютно необходимым, что я с трудом заставляю себя вспомнить, сколько лет ее светлость неизменно проводила весенние месяцы в Лондоне, оставив дочь в Стаффордшире на попечение слуг или гувернантки, мало чем от них отличающейся.

Коль скоро ей удалось произвести впечатление на такое злопамятное существо, как я, можешь себе представить, как действуют ее неотразимые чары на мистера Вернона, человека благородного и великодушного. Жаль, но я не так доверчива и потому отказываюсь верить, что из Лэнгфорда в Черчилл она переехала по собственной воле. Не проведи она там целых три месяца, прежде чем обнаружила, что образ жизни ее друзей не соответствует ее нынешнему душевному состоянию, я еще могла бы поверить, что бурной светской жизни она предпочла уединение, переживая смерть такого мужа, как мистер Вернон (ее отношение к нему, к слову сказать, безупречным никак не назовешь). Зная, однако, сколь долгим было ее пребывание у Мэнверингов, размышляя о том, насколько отличалась жизнь, которую она вела у них, от той, на которую обрекает себя теперь, я вынуждена предположить, что отъезд из дома, где она, в сущности, была совершенно счастлива, объясняется желанием, пусть и несколько запоздалым, следовать правилам приличия, дабы восстановить свою пошатнувшуюся репутацию. Что же касается истории, рассказанной твоим приятелем мистером Смитом, то она едва ли достоверна, ибо ее светлость состоит в переписке с миссис Мэнверинг. В любом случае история эта наверняка преувеличена: даже леди Сьюзен едва ли способна на то, чтобы столь вероломно обманывать двух мужчин одновременно.

Твоя и проч.
Кэтрин Вернон.
Письмо седьмое
Леди Сьюзен — миссис Джонсон.

Черчилл.


Моя дорогая Алисия,

очень благодарна Вам за внимание, которое Вы уделяете Фредерике. Вы знаете, как высоко ценю я Вашу дружбу, но, хоть я не сомневаюсь в искренности Ваших дружеских чувств, совершенно не готова принять от Вас столь большую жертву. Фредерика — глупая девчонка, похвастаться ей решительно нечем. А потому мне очень бы не хотелось, чтобы Вы тратили свое драгоценное время, забирая ее к себе на Эдвард-стрит, тем более что каждый такой визит отвлекает ее от важнейшего дела — образования, каковое ей надлежит получить у мисс Саммерс. Я хочу, чтобы ей привили вкус к игре на фортепиано и к пению, ведь у нее моя рука и вполне сносный голос. Меня в детстве изрядно баловали, ничем заниматься не обязывали, и вот вам результат: я лишена некоторых достоинств, коими нынче обязана обладать любая хорошенькая женщина. Естественно, это вовсе не значит, что я считаю необходимым, как диктует сегодняшняя мода, в совершенстве знать языки, искусства и науки. По-моему, это пустая трата времени: если женщина владеет французским, итальянским, немецким, если умеет играть на фортепиано, петь, рисовать и проч., она может вызвать аплодисменты, но никак не пылкие чувства. В конечном счете все решает не образование, а обаяние и манеры. Итак, я считаю, что Фредерике не следует слишком увлекаться науками, и утешаю себя тем, что недолгое пребывание в школе мисс Саммерс не позволит ей изучить что-либо глубоко. Надеюсь, что не позже чем через год она станет женой сэра Джеймса. Вы знаете, на чем основывается моя надежда, и это, безусловно, основание вполне серьезное, поскольку для девочки возраста Фредерики обучение в школе — занятие крайне унизительное. Вот почему я бы предпочла, чтобы Вы не приглашали ее к себе, — мне хочется, чтобы ее жизнь была как можно более безотрадной. В сэре Джеймсе я нисколько не сомневаюсь: мне стоит лишь написать короткую записку, чтобы он возобновил свои ухаживания. Вас же я попросила бы постараться, когда он приедет в Лондон, оградить его от новых знакомств. Зовите его время от времени к себе и беседуйте с ним о Фредерике, чтобы он ее не забывал.

В целом же я чрезвычайно довольна тем, как я все устроила, и считаю, что мне удалось наилучшим образом сочетать осмотрительность и материнские чувства. Иные матери потребовали бы, чтобы их дочь приняла столь лестное предложение с первого же раза, но разве могла я принудить Фредерику вступить в брак с человеком, ей ненавистным? И вот, вместо того чтобы прибегнуть к столь суровой мере, я даю ей возможность согласиться с моим выбором добровольно, создав ей условия, при которых она в конечном счете выйдет за сэра Джеймса. Но довольно об этой порядком надоевшей мне девчонке.

Вам, должно быть, небезынтересно узнать, как я провожу здесь время. Первая неделя тянулась мучительно долго, теперь, однако, ситуация изменилась к лучшему. К нашему обществу присоединился брат миссис Вернон, красивый молодой человек, который, очень может быть, скрасит мое существование. Есть в нем эдакая дерзость, развязность, с которой я буду бороться. Человек он живой и неглупый, и, когда мне удастся внушить к себе большее уважение, чем то, каковое диктует ему любезное обращение со мной его сестры, думаю, с ним можно будет завести приятный флирт. Есть ведь особое наслаждение в том, чтобы подчинить себе дерзкого наглеца, заставить человека, против тебя настроенного, признать твое превосходство. Своей холодной сдержанностью я уже привела его в замешательство, попытаюсь смирить гордыню этих зазнавшихся де Курси и в дальнейшем, дабы убедить миссис Вернон в том, что ее сестринские предостережения были напрасны, а Реджинальда — что она оклеветала меня самым бессовестным образом. Это, по крайней мере, меня позабавит, и я не буду испытывать столь горьких чувств от разлуки с Вами и со всеми, кого люблю. Прощайте.

Всегда Ваша.
С. Вернон.
Письмо восьмое
Миссис Вернон — леди де Курси.

Черчилл.


Дорогая матушка,

похоже, Реджинальд у нас задержится. Он просит меня известить Вас, что установившаяся погода побуждает его принять приглашение мистера Вернона продлить свое пребывание в Сассексе, чтобы они могли вместе поохотиться. Он собирается немедленно послать за своими лошадьми, и предположить, когда он возвратится в Кент, невозможно. От Вас, дорогая матушка, я не стану скрывать своих чувств в связи с изменением его планов, однако предпочла бы, чтобы Вы не делились этими чувствами с отцом, чье постоянное беспокойство за Реджинальда непременно перерастет в тревогу, которая может самым пагубным образом сказаться на его здоровье и душевномравновесии. За какие-нибудь две недели леди Сьюзен сумела влюбить в себя моего брата. Я убеждена, что у нас он собирается пробыть дольше, чем намеревался, не столько из-за желания поохотиться с мистером Верноном, сколько из-за сердечной привязанности, поэтому в этот раз я едва ли получу от общества брата то удовольствие, какое получаю обычно.

Коварство этой беспринципной женщины и в самом деле сводит меня с ума. Что может служить более убедительным доказательством ее происков, чем перемена, произошедшая с Реджинальдом, который по приезде настроен был против нее самым решительным образом? В своем последнем письме он привел мне некоторые подробности ее неприглядного поведения в Лэнгфорде, о чем ему поведал один джентльмен, прекрасно ее знавший, и к чему Реджинальд отнесся с безусловным доверием. Если только история эта соответствует действительности, поведение леди Сьюзен не может не вызывать отвращения. Уверена, собираясь к нам, он был о ней самого невысокого мнения; когда я их познакомила, было совершенно очевидно, что он полагал ее недостойной изысканного обращения и уважения и думал, что она будет счастлива вниманием любого мужчины, расположенного за ней поволочиться.

Надо отдать ей должное: она сделала все, чтобы развеять это мнение, в ее поведении не было решительно ничего предосудительного, ни капли самолюбия, претензии, ветрености. К тому же она так хороша собой, что восторг, в который пришел от нее Реджинальд, был бы совершенно естественным, не знай он о ней ничего до той минуты, когда состоялось их знакомство. Но вот то, что влюбился он в нее безоглядно, напрочь позабыв доводы рассудка и собственные убеждения, не может меня не удивлять. Поначалу его восхищение ею было хотя и велико, однако вполне понятно: его покорила ее мягкость и изысканность; но на днях он принялся расточать ей совершенно несообразные комплименты, вчера же заявил, что его нисколько не удивляет, что существо столь обворожительное и одаренное с легкостью покоряет сердце любого мужчины. Когда в ответ я стала сетовать на ее дурные поступки, он заметил, что, какие бы просчеты в жизни она ни совершала, приписать их следует исключительно дурному воспитанию и раннему браку, вообще же она женщина совершенно удивительная.

Более всего меня раздражает его стремление во всем найти ей оправдание, забыть под воздействием страсти ее прегрешения, и, хотя я понимаю, что Реджинальд в Черчилле человек свой и в приглашении продлить визит не нуждается, я, по правде сказать, пожалела, что муж вообще ему это приглашение сделал.

Верно, никаких иных целей, кроме кокетства и желания вызвать всеобщее восхищение, леди Сьюзен не преследует. Не могу представить себе, что она задумала нечто более серьезное, — и все же горько наблюдать, как у такого разумного молодого человека, как Реджинальд, голова от нее идет кругом.

Примите и проч.,
Кэтрин Вернон.
Письмо девятое
Миссис Джонсон — леди Сьюзен.

Эдвард-стрит.


Бесценный друг,

поздравляю Вас с приездом мистера де Курси и советую непременно его на себе женить — наследство его, говорят, значительно и почти наверняка неделимо и неотчуждаемо. Сэр Реджинальд сильно хворает и вряд ли протянет долго. У молодого человека, насколько мне известно, неплохая репутация, и, хотя не родился еще мужчина, который был бы достоин Вас, дорогая моя Сьюзен, за мистера де Курси, мне кажется, побороться стоило бы. Мэнверинг, конечно же, будет негодовать, но Вы его легко усмирите. Не ждать же Вам, покуда он окажется свободен! Сэра Джеймса я видела: на прошлой неделе он приезжал на несколько дней в Лондон и не раз бывал на Эдвард-стрит. Я говорила с ним о Вас и о Вашей дочери — вы обе настолько живо присутствуете в его памяти, что он наверняка с удовольствием женится на любой из вас. Я внушила ему надежду, что Фредерика смягчится, и подробно рассказала об ее успехах. Я было отругала его за то, что он ухаживал за Марией Мэнверинг, однако он возразил, что делал это в шутку, и мы оба от души посмеялись над тем, какое ее постигнет разочарование. В общем, мы прекрасно провели время. Он все так же глуп.

Преданная Вам
Алисия.
Письмо десятое
Леди Сьюзен — миссис Джонсон.

Черчилл.


Очень благодарна Вам, бесценный друг, за совет в отношении мистера де Курси, каковой, не сомневаюсь, Вы дали, будучи уверены в его целесообразности. Однако я вовсе не убеждена, что ему последую. Решиться на столь серьезное предприятие, как брак, я не могу, тем более что в настоящее время недостатка в средствах не испытываю и до смерти старшего де Курси от этого союза мало что выиграю. Между тем уже сейчас самолюбие мое удовлетворено: он в моих руках. Теперь он уверовал в силу моих чар, и я могу наслаждаться плодами победы над тем, кто готов был меня невзлюбить и кого против меня настроили. Полагаю, что и сестра его убедилась, сколь невыгодно представлять одного человека другому в дурном свете, если предубеждениям этим противостоят ум и безукоризненные манеры. Мне совершенно очевидно, что перемена к лучшему в отношении ко мне ее брата действует ей на нервы, из чего следует, что она непременно нанесет мне ответный удар. Но коль скоро однажды мне уже удалось заставить его усомниться в справедливости ее слов, думаю, я и на этот раз найду, чем ей ответить.

Мне доставляет удовольствие наблюдать, как он пытается со мной сблизиться, в особенности же — насколько он ко мне переменился после того, как на его доходящую до откровенной фамильярности дерзость я ответила сдержанно и с чувством собственного достоинства. И то сказать, с самого начала я вела себя весьма осмотрительно, ни разу в жизни не кокетничала меньше, чем теперь, и это при том, что никогда прежде не испытывала столь сильного желания добиться успеха. Я всецело подчинила его себе остротой ума и глубокомысленными беседами, и сейчас он, беру на себя смелость утверждать это, по меньшей мере полувлюблен в меня — без малейшего налета пошлого флирта. Веду я себя настолько мягко и ни на что не претендуя, что лишь миссис Вернон, которая в душе сознает, что заслужила мою месть за свои происки, может подозревать, будто такое поведение скрывает далеко идущие планы. Что ж, пусть думает и поступает, как считает нужным: я еще ни разу не видела, чтобы совет сестры помешал молодому человеку влюбиться по своему усмотрению. Сейчас у нас с ним устанавливаются отношения весьма доверительные, что-то вроде платонической любви. Что до меня, то дальше я не пойду ни за что: даже не будь я так сильно привязана к другому человеку, я бы никогда не полюбила того, кто смел столь дурно обо мне думать.

Реджинальд хорош собой и вполне заслуживает похвал, о чем Вы, надо полагать, слышали, — вместе с тем он ни в какое сравнение не идет с нашим общим другом из Лэнгфорда. Он не столь изыскан, не столь обольстителен, как Мэнверинг, и ему не дано говорить те очаровательные пустяки, какие приятны и ему и окружающим. Впрочем, он вполне мил, без него было бы совершенно непереносимо каждодневно лицезреть поджатые губы моей невестки, а также слушать пустую болтовню ее супруга.

Ваш рассказ о сэре Джеймсе очень меня порадовал, и в скором времени я намереваюсь намекнуть Фредерике о своих планах.

Ваша и проч.,
С. Вернон.
Письмо одиннадцатое
Миссис Вернон — леди де Курси.

Черчилл.


Чем заметнее, дорогая матушка, становится влияние на Реджинальда леди Сьюзен, тем большее беспокойство оно у меня вызывает. В настоящее время их связывает очень тесная дружба, они часто и подолгу беседуют, и ей удалось с помощью самого искусного кокетства склонить его на свою сторону. Невозможно без тревоги наблюдать за тем, какая близость установилась между ними, да еще за такой короткий срок, хотя не думаю, чтобы брак с Реджинальдом входил в планы леди Сьюзен. Вот почему я была бы рада, если бы Вы под любым благовидным предлогом уговорили Реджинальда вернуться домой. Что до него, то он вовсе не расположен покинуть нас, и это при том, что я много раз, насколько это позволяет мое положение хозяйки дома, намекала ему на пошатнувшееся здоровье отца. Она обладает над Реджинальдом поистине безграничной властью, ей удалось заставить его полностью изменить первоначальное мнение, и теперь он не просто забыл, как дурно она себя вела, но целиком ее поведение оправдывает. Ранее казавшийся Реджинальду вполне достоверным рассказ мистера Смита о ее лэнгфордских похождениях, о том, что она влюбила в себя не только мистера Мэнверинга, но и молодого человека, помолвленного с мисс Мэнверинг, теперь представляется ему гнусной клеветой. О чем он с горячностью и сообщил мне, искренне сетуя, что поверил наветам.

Вы не представляете, матушка, как я ругаю себя, что позволила ей переступить порог нашего дома! Ее приезд с самого начала вселял в меня беспокойство, однако я и помыслить не могла, какая опасность угрожает Реджинальду. Я знала, что обрекаю себя на весьма тягостное общение, но могла ли я вообразить, что брат мой попадет в любовные сети, расставленные женщиной, чьи жизненные принципы были ему столь хорошо известны и чей нрав еще совсем недавно — столь ненавистен?! Буду счастлива, если Вам удастся уговорить его уехать.

Любящая Вас
Кэтрин Вернон.
Письмо двенадцатое
Сэр Реджинальд де Курси — своему сыну.

Парклендс.


Я знаю, молодые люди, как правило, не посвящают никого, даже ближайших родственников, в свои сердечные дела. И тем не менее, мой дорогой Реджинальд, хочется надеяться, что ты окажешься выше тех, кому безразлична родительская тревога и кто считает себя вправе отказать отцу в доверии и пренебречь его советом. Как единственный сын и представитель древнего рода ты должен сознавать, что твое поведение не может не вызывать у родственников повышенный интерес, в особенности в таких делах, как женитьба, где на карту поставлено абсолютно все: твое собственное счастье, счастье твоих родителей, твое доброе имя. Я вовсе не утверждаю, что ты намерен принять столь ответственное решение единолично, не поставив в известность твою мать и меня или, по крайней мере, не убедившись, что мы одобряем твой выбор, но я боюсь, как бы известная особа, что так быстро расположила тебя к себе, не уговорила тебя сочетаться с ней законным браком, который непременно вызовет осуждение у всех, близких и дальних, членов твоей семьи.

Возраст леди Сьюзен — существенная помеха для такого брака, дурная же репутация — препятствие настолько серьезное, что в сравнении с этим даже разделяющие вас двенадцать лет особого значения не имеют. Не будь ты так увлечен ею, приводить здесь примеры ее неподобающего поведения, столь хорошо всем известные, не имело бы смысла. Ее пренебрежение супружеским долгом, кокетство, сумасбродство и мотовство столь постыдны и столь печально известны, что о них в свое время знали буквально все — не забыты они и по сей день. Благодаря добросердечию мистера Чарльза Вернона семья наша всегда относилась к ее слабостям достаточно терпимо, и все же, несмотря на все его великодушные попытки найти ей оправдание, нам известно, что из самых корыстных побуждений она делала все, дабы расстроить его брак с Кэтрин.

Я уже немолод, здоровье мое пошатнулось, и мне бы очень хотелось, мой дорогой Реджинальд, чтобы ты встал на ноги как можно скорее. При моем достатке состояние твоей будущей жены большого значения для меня не имеет, но ее происхождение и репутация должны быть равно безукоризненны. В этом случае я могу обещать тебе, что дам согласие на твой брак с радостью и без промедления. Вместе с тем считаю своим долгом противостоять союзу, который может быть достигнут лишь посредством самого низкого коварства и в конечном счете сделает тебя несчастным.

Не исключено, что ее поведение объясняется лишь тщеславием либо желанием вызвать восхищение человека, которого, как ей мнится, против нее настроили; однако куда более вероятно, что цели, которые она преследует, простираются гораздо дальше. Она бедна и, что естественно в ее положении, ищет выгодную партию. Твои права тебе хорошо известны: лишить тебя родового поместья не в моей воле. Обречь же тебя на бедность, покуда я жив, было бы мстительным поступком, до которого я едва ли когда-нибудь опущусь. Видишь, я чистосердечно делюсь с тобой своими чувствами и намерениями. Я вовсе не хочу тебя запугать, я полагаюсь на твой разум и сыновнюю любовь. Если же мне станет известно, что ты все-таки женился на леди Сьюзен Вернон, я потеряю покой, во мне умрет гордость, какую я всегда испытывал за своего сына, и я буду краснеть при виде его, при упоминании его имени, при одной мысли о нем.

Излив тебе душу, я, быть может, ничего более существенного этим письмом не добьюсь. Вместе с тем я считал своим долгом сообщить тебе, что твоя склонность к леди Сьюзен для твоих друзей секретом не является, и предупредить тебя о последствиях. Мне бы хотелось знать, по какой причине ты отказываешься теперь верить мистеру Смиту — еще месяц назад правдивость истории, которую он тебе поведал, не вызвала у тебя ни малейших сомнений.

Если ты подтвердишь, что лишь наслаждаешься беседой с умной женщиной и восхищаешься ее красотой и дарованиями, при этом вовсе не закрывая глаза на ее недостатки, — ты вернешь мне покой; если же такого подтверждения дать не сможешь, потрудись хотя бы объяснить, чем вызвана столь разительная перемена в твоем к ней отношении.

Остаюсь и проч.
Реджинальд де Курси.
Письмо тринадцатое
Леди де Курси — миссис Вернон.

Парклендс.


Дорогая Кэтрин,

к несчастью, твое последнее письмо застало меня в постели. Я простудилась, и у меня так слезились глаза, что я не сумела отказаться от помощи твоего отца, вызвавшегося прочесть мне его вслух, вследствие чего он, к моему великому сожалению, узнал о том, как ты тревожишься за своего брата. Я собиралась, как только зрение мне позволит, написать Реджинальду сама, дабы сообщить ему, чем рискует молодой человек его возраста и положения, сойдясь со столь коварной женщиной, как леди Сьюзен. Кроме того, я хотела напомнить ему, что теперь мы с отцом остались совсем одни и он бы скрасил нам долгие зимние вечера, которые мы принуждены проводить в полном одиночестве. Принесло бы такое письмо пользу или нет, теперь сказать трудно, сейчас же меня более всего заботит то, что сэр Реджинальд узнал о деле, которое мы с тобой намеревались от него скрыть. Стоило ему прочесть твое письмо, как он живо воспринял все твои опасения и, я уверена, с этой минуты непрестанно о них думает; с той же почтой он отправил Реджинальду длинное послание, в котором среди прочего требует объяснить, в результате чего так переменилось его отношение к леди Сьюзен, о поведении которой ранее он слышал столь неприглядные истории. Ответ пришел сегодня утром, и вместе со своим письмом я отправляю его тебе, ибо нахожу его весьма любопытным. Написан он с такой решимостью представить леди Сьюзен в положительном свете, что все заверения Реджинальда относительно женитьбы и проч. никоим образом меня не убеждают. Тем не менее я делаю все, чтобы успокоить твоего отца, и он, надо признать, прочитав ответ, волноваться стал немного меньше. Кто бы мог подумать, дорогая Кэтрин: твоя злополучная гостья не только помешала нам встретиться на Рождество, но и явилась причиной стольких треволнений. Поцелуй от меня милых деток.

Любящая тебя мать
К. де Курси.
Письмо четырнадцатое
Мистер де Курси — сэру Реджинальду.

Черчилл.


Дорогой отец,

только что получил Ваше письмо, которое, признаюсь, удивило меня несказанно. Видимо, я должен благодарить сестру за то, что, представив дело в ложном свете, она причинила Вам с матушкой столько беспокойства. Мне не дано знать, отчего она сочла возможным поделиться с Вами своей тревогой из-за события, которое, могу Вас заверить, лишь ей одной представляется сколько-нибудь вероятным. Приписать леди Сьюзен подобные намерения значило бы отказать ей в блестящем уме, на что не осмеливаются даже злейшие ее враги; не вправе претендовать на обладание здравым смыслом и я, если в моем с ней обращении можно усмотреть матримониальные планы. Разница в возрасте и впрямь является непреодолимым препятствием, и я умоляю Вас, дорогой отец, успокоиться и не таить более подозрений, губительных для Вашего покоя и оскорбительных для нашего взаимопонимания.

Если я и провожу время с леди Сьюзен, то лишь затем, чтобы (как Вы сами выразились) насладиться беседой с женщиной выдающегося ума. Если бы миссис Вернон в своих письмах больше места уделяла тем нежным чувствам, какие я питаю к ней и к ее мужу, это было бы куда более справедливо по отношению к нам всем; к несчастью, у моей сестры создалось настолько превратное мнение о леди Сьюзен, что переубедить ее не представляется возможным. Из-за привязанности к своему мужу, каковая делает честь им обоим, она не может простить леди Сьюзен попытку воспрепятствовать их браку, которая приписывается исключительно ее своекорыстию. Но в этом случае, как и во многих других, общество, предположив худшее — в то время как побуждения ее были не вполне поняты окружающими, — нанесло сей достойной даме тяжкое оскорбление.

Поверив слухам, порочащим мою сестру, леди Сьюзен сочла, что счастье мистера Вернона, к которому она всегда была очень привязана, совершенно несовместимо с этим браком. Это обстоятельство объясняет истинные мотивы поведения леди Сьюзен и Снимает с нее всю вину, которую не замедлили на нее возложить. Оно также убеждает нас в том, сколь мало следует доверять досужим сплетням, ибо нападок не в состоянии избежать и самые достойные. Коль скоро даже моей сестре, живущей вдали от света и не имеющей ни склонности, ни возможности творить зло, не удалось избежать обвинений, вправе ли мы опрометчиво осуждать тех, кто вращается в обществе и подвергается постоянным соблазнам и кого обвиняют в проступках, которые эти люди предположительно могли бы совершить?

Не могу простить себе, что с такой легкостью поверил бессовестным измышлениям Чарльза Смита, выставившего леди Сьюзен в столь неблагоприятном свете, ибо сейчас я глубоко убежден: все его россказни — злостная клевета. Что же до ревности миссис Мэнверинг, то это было вымыслом от начала до конца, да и история о попытках леди Сьюзен переманить возлюбленного мисс Мэнверинг немногим правдивее. Эта юная леди стремилась обратить на себя внимание сэра Джеймса Мартина лишь потому, что человек он состоятельный и брак с ним был бы ей очень выгоден. Хорошо известно, что мисс Мэнверинг хочет поскорей выйти замуж, а потому сию особу невозможно жалеть по той лишь причине, что, потерпев поражение от женщины более привлекательной, она утратила возможность сделать весьма достойного человека глубоко несчастным. Леди Сьюзен вовсе не собиралась с ней соперничать и, обнаружив, сколь тяжело мисс Мэнверинг переживает неверность своего возлюбленного, приняла решение покинуть их дом, несмотря на самые искренние попытки мистера и миссис Мэнверинг ее отговорить. У меня есть основания предполагать, что сэр Джеймс и в самом деле предложил леди Сьюзен руку и сердце, однако ее в полной мере оправдывает то обстоятельство, что, узнав о его отношениях с мисс Мэнверинг, она незамедлительно покинула Лэнгфорд. Уверен, дорогой отец, что Вас убедит логика моих рассуждений и Вы сумеете отдать должное женщине, оскорбленной в своих лучших чувствах.

Мне хорошо известно, что, отправляясь в Черчилл, леди Сьюзен руководствовалась побуждениями самыми благородными. Ее благоразумие и осмотрительность достойны подражания, ее уважение к мистеру Вернону ничуть не уступает даже его великодушию, стремление же завоевать расположение моей сестры заслуживает того, чтобы к нему отнеслись более благосклонно. Леди Сьюзен — образцовая мать. Бесспорное доказательство ее материнских чувств в том, что она поместила дочь в надежное место, где ее образованием займутся должным образом; однако по той причине, что к своему чаду она не питает слепой и безоглядной любви, свойственной многим матерям, ее обвиняют в отсутствии нежности. Между тем всякий разумный человек, без сомнения, оценит ее продуманную материнскую заботу и вместе со мной пожелает Фредерике Вернон стать в будущем более достойной того трогательного чувства, какое испытывает к ней ее мать.

Итак, дорогой отец, я поделился с Вами своими мыслями о леди Сьюзен; из этого письма Вы узнаете, как восхищаюсь я ее талантами и как высоко ценю ее душевные качества. Если же Вы откажетесь верить моим заверениям, что страхи Ваши совершенно беспочвенны, то несказанно этим меня расстроите.

Остаюсь и проч.
Р. де Курси.
Письмо пятнадцатое
Миссис Вернон — леди де Курси.

Черчилл.


Дорогая матушка,

возвращаю Вам письмо Реджинальда, радуясь от всей души, что отца оно успокоило. Передайте ему эти слова, однако, между нами говоря, меня это письмо убедило лишь в том, что у моего брата нет намерений жениться на леди Сьюзен в настоящее время, а вовсе не в том, что ему не угрожает опасность сделать это через три месяца. Ее поведение в Лэнгфорде описано им как весьма благонравное; как бы мне хотелось, чтобы он оказался прав, а между тем он явно находится под ее влиянием, и я склонна не столько верить тому, что он пишет, сколько сетовать на существующую между ними близость, которая угадывается в его рассуждениях на эту тему.

Мне жаль, что я вызвала его неудовольствие, но пока он так рьяно защищает леди Сьюзен, наши отношения едва ли изменятся к лучшему. Он и впрямь очень на меня сердит, и все же хочется надеяться, что в своих суждениях о ней я не была опрометчива. Бедняжка! Хоть у меня есть все основания не любить ее, я не могу не испытывать к ней жалости, ибо в настоящее время она действительно очень расстроена, и есть от чего. От дамы, в чей пансион она поместила свою дочь, пришло сегодня утром письмо, где говорится, что мисс Вернон следует незамедлительно забрать домой, ибо она предприняла попытку бежать. По какой причине и куда она направлялась, остается загадкой, но коль скоро у пансиона безупречная репутация, леди Сьюзен есть от чего расстраиваться.

Сейчас Фредерике должно быть не меньше шестнадцати, и ей следовало бы вести себя осмотрительнее, однако девочка она, судя по тому, что о ней говорит ее мать, вздорная. Впрочем, произошло все оттого, что в детстве она была предоставлена самой себе, о чем ее матери не худо бы помнить.

Как только леди Сьюзен пришла к решению, чтó следует предпринять в этой ситуации, мистер Вернон отправился в Лондон в надежде уговорить мисс Саммерс оставить у себя Фредерику, а если успеха не добьется, привезти девочку в Черчилл, покуда не удастся найти ей другую школу. Тем временем ее светлость утешается тем, что подолгу бродит с Реджинальдом по аллеям парка; воспользовавшись происшедшим, она, надо полагать, всячески пытается его разжалобить. Подолгу говорит она о случившемся и со мной, причем весьма красноречиво; я бы даже сказала, если б не хотела показаться невеликодушной, слишком красноречиво для сердобольной матери. Но довольно о ее недостатках. Ведь она может стать женой Реджинальда. Упаси Бог! А впрочем, почему я должна быть прозорливее остальных? Мистер Вернон утверждает, что никогда еще не видел существа более опечаленного, чем ее светлость по получении письма из Лондона. Неужто он понимает в людях меньше моего?

Ей очень не хотелось, чтобы Фредерике разрешили приехать в Черчилл, и ее можно понять, ведь тем самым мы поощряем поступок, заслуживающий наказания. Впрочем, ее все равно больше некуда отправить — в любом случае долго она здесь не пробудет.

«Была бы вам очень признательна, дорогая сестра, если б вы вели себя с ней построже, — заявила мне ее светлость. — Мне это будет нелегко, но я попытаюсь с этим смириться. Боюсь, я часто бывала к ней чересчур снисходительна, но нрав у моей бедной Фредерики таков, что она не переносит даже малейшего противодействия. Вы должны меня поддержать и воодушевить; если же вы считаете меня излишне мягкосердечной, то вам следует настоять на необходимости порицания».

Все это звучит весьма убедительно. У Реджинальда же эта бедная глупышка вызывает негодование! Разумеется, леди Сьюзен не делает чести, что он так настроен против ее дочери, ведь он судит о девочке со слов матери.

Что ж, как бы ни сложилась его судьба, будем утешаться мыслью, что мы сделали все от нас зависящее, чтобы его спасти. Остается полагаться на волю небес.

Всегда Ваша и проч.
Кэтрин Вернон.
Письмо шестнадцатое
Леди Сьюзен — миссис Джонсон.

Черчилл.


Ничто еще, дражайшая моя Алисия, не приводило меня в такое бешенство, как письмо, которое нынче утром я получила от мисс Саммерс. Моя девчонка, это исчадие ада, как выяснилось, попыталась убежать из школы. Никогда не думала, что она у меня такая чертовка, мне всегда казалось, что в ней есть верноновская покладистость, однако, получив от меня письмо, в котором я известила ее о своих планах, связанных с сэром Джеймсом, она предприняла попытку сбежать — иначе, во всяком случае, я ее поступок объяснить не могу. Вероятно, она собиралась отправиться в Стаффордшир к Кларкам — больше ей ехать было некуда. Но она будет наказана, она будет его женой. Я отправила Чарльза в Лондон попробовать, если получится, замять эту историю, ведь в Черчилле Фредерике делать нечего. Если же мисс Саммерс откажется ее у себя держать, Вы должны будете найти ей другую школу или же помочь мне немедленно выдать ее замуж. Мисс С. пишет, что не смогла добиться от юной леди объяснений ее странного поступка, что лишь убеждает меня в правильности моей догадки.

Фредерика будет молчать — она слишком робка и слишком меня боится, но даже если ее дядя, благодаря своей обходительности, что-нибудь у нее выведает, мне беспокоиться не о чем. Уверена, моя версия окажется ничуть не хуже. Если чем я и могу похвастаться, так это хорошо подвешенным языком. Хорошо подвешенный язык вызывает уважение и почет точно так же, как красота вызывает восхищение. Так вот, сейчас я имею отличную возможность продемонстрировать свой талант, ибо бóльшая часть времени уходит у меня на разговоры. Реджинальд готов вести непринужденную беседу, только когда мы с ним наедине, поэтому, если погода благоприятствует, мы часами бродим по парку. В целом Реджинальд мне очень нравится, он умен, и ему есть что сказать, вместе с тем он бывает резок и раздражителен. Отличает его и какая-то странная мнительность: он требует подробнейших объяснений всему, что слышал про меня дурного, и вопросы будет задавать до тех пор, покуда все себе не уяснит.

Такого рода поклонник, признаться, не слишком мне по душе; куда больше импонирует мне нежный и свободный от предрассудков Мэнверинг: он настолько убежден в моих достоинствах, что считает меня правой во всем и с долей презрения относится к причудам вечно вопрошающего, сомневающегося сердца, постоянно проверяющего целесообразность своих чувств. У Мэнверинга и в самом деле есть все преимущества перед Реджинальдом, но нет возможности быть со мной. Бедный! Он наверняка извелся от ревности, о чем, впрочем, я вовсе не жалею, ведь любви без ревности не бывает. Он умолял меня позволить ему приехать в эти края и поселиться инкогнито где-нибудь поблизости, однако это я ему настрого запретила. Непростительно поведение тех женщин, которые забывают, что пристало им делать, дабы не уронить себя в глазах света.

Всегда Ваша
С. Вернон.
Письмо семнадцатое
Миссис Вернон — леди де Курси.

Черчилл.


Дорогая матушка,

в четверг вечером вернулся мистер Вернон со своей племянницей. Еще днем леди Сьюзен получила от него письмо, где говорилось, что мисс Саммерс наотрез отказывается оставить мисс Вернон у себя в школе. Мы, следовательно, были готовы к ее приезду и с нетерпением ожидали их весь вечер. Приехали они, когда мы пили чай, и должна сказать, что никогда прежде не приходилось мне видеть существа более запуганного, чем Фредерика.

Леди Сьюзен, которая пролила столько слез в ожидании дочери, встретила ее совершенно невозмутимо, не выдавая своих чувств. Она почти не разговаривала с ней, а когда Фредерика, стоило нам сесть за стол, разрыдалась, вывела ее из комнаты и довольно долго не возвращалась; когда же она наконец к нам присоединилась, глаза у нее были красные и выглядела она такой же взволнованной, как и до приезда дочери. Фредерика в тот вечер больше не появлялась.

Бедный Реджинальд был так опечален, видя, как расстроена его очаровательная подруга, он смотрел на нее так участливо, что я, заметив, с каким торжеством она поглядывает на него, с трудом себя сдерживала. Эта мелодрама продолжалась весь вечер, и столь нарочитое и искусственное выражение чувств окончательно убедило меня в том, что на самом деле она не чувствует ровным счетом ничего.

Леди Сьюзен стала вызывать у меня еще большую неприязнь с той минуты, как я увидела ее дочь. У бедняжки такой несчастный вид, что у меня сердце кровью обливается. Леди Сьюзен, несомненно, излишне строга с ней: у Фредерики не тот нрав, что требует строгих мер. Она робка, удручена и явно раскаивается в содеянном.

Она очень хорошенькая, хотя и не так красива, как леди Сьюзен, да и вообще мало на нее похожа. У нее тонкие черты лица, однако не столь яркие и впечатляющие, как у матери; скорее она пошла в Вернонов: овальное личико, кроткий взгляд темных глаз; когда она говорит со своим дядей или со мной, глаза излучают нежность — бесспорно, она испытывает благодарность за нашу доброту. Ее мать не раз намекала на то, что нрав у нее неуживчивый, однако мне ни разу не приходилось видеть лица, которое бы менее свидетельствовало о дурных наклонностях; и теперь, когда я имею возможность сравнивать поведение матери и дочери по отношению друг к другу — неизменную суровость леди Сьюзен и молчаливую удрученность Фредерики, — я лишь утверждаюсь в мысли, что мать никогда по-настоящему не любила свою дочь, не отдавала ей должного, не питала к ней теплых чувств.

Мне покамест не представился случай поговорить со своей племянницей: она застенчива, к тому же, если не ошибаюсь, кому-то не очень хочется, чтобы она проводила время со мной. Чем был вызван ее побег, пока не вполне понятно. По дороге сюда ее сердобольный дядюшка, как Вы догадываетесь, не задавал ей лишних вопросов, ибо боялся ее расстроить. Жаль, что за ней поехал он, а не я: за тридцать миль пути я бы все выяснила.

На днях, по просьбе леди Сьюзен, к ней в гостиную перенесли фортепиано, и большую часть дня Фредерика проводит там. Называется это «упражнениями», однако из комнаты, когда бы я ни проходила мимо, не доносится ни единого звука. Чем она там занимается, ума не приложу, — в гостиной, правда, много книг, но ведь не всякая девочка из тех, что первые пятнадцать лет своей жизни были предоставлены сами себе, сможет или захочет их прочесть. Бедняжка! Картина, открывающаяся ей из окна, не слишком-то поучительна: если помните, комната эта выходит на обсаженную кустарником лужайку, где, увлекшись беседой с Реджинальдом, часами прогуливается ее матушка. Если у девицы ее возраста такое зрелище не вызывает недоумения, она и в самом деле еще совсем ребенок. Согласитесь, подавать такой пример дочери непростительно. Между тем Реджинальд по-прежнему считает леди Сьюзен лучшей из матерей, а Фредерику никчемной девчонкой! Он убежден, что у нее не было никаких причин для побега. Быть может, так оно и есть, но коль скоро мисс Саммерс утверждает, что за все время пребывания на Вигмор-стрит мисс Вернон в своенравии или же в дурном поведении ни разу замечена не была, я не могу с легкостью поверить в то, в чем леди Сьюзен убедила брата и стремится убедить меня, а именно, что решение бежать из школы вызвано лишь нежеланием терпеть принуждение и выносить мелочную опеку наставников. О, Реджинальд, где, скажи, независимость твоих суждений?! Он не смеет даже назвать Фредерику красивой и, когда я говорю о ее красоте, отвечает лишь, что в глазах ее нет блеска.

То он говорит, что девочке не хватает ума, то во всем винит ее характер. Что ж, где обман, там непоследовательность. Леди Сьюзен, дабы оправдать свое собственное поведение, считает необходимым во всем винить Фредерику и, вероятно, иной раз полагает уместным обвинить ее в дурном нраве, а иногда — посетовать на отсутствие у нее здравого смысла. А Реджинальд лишь повторяет все это за ее светлостью.

Остаюсь и проч.
Кэтрин Вернон.
Письмо восемнадцатое
Та же — той же.

Черчилл.


Дорогая матушка,

я очень рада, что Вы с интересом прочли все, что касается Фредерики Вернон; я убеждена, что она заслуживает нашего внимания; когда же я поделюсь с Вами своими свежими впечатлениями, проявленный Вами интерес, уверена, возрастет еще больше. Я стала замечать, что девочка привязывается к моему брату, я часто вижу, как она не сводит с него глаз, в которых читается мечтательное восхищение! Он и в самом деле очень красив, к тому же есть в нем и столь располагающая к себе прямота, которую Фредерика не чувствовать не может. Стоит Реджинальду произнести что-нибудь забавное, как ее задумчивое, серьезное личико озаряется улыбкой; если же разговор заходит на серьезную тему, она — не сочтите это преувеличением — не пропускает ни единого его слова.

Хорошо бы и он отдавал себе в этом отчет, ведь мы прекрасно знаем, что Реджинальд, как никто другой, умеет быть благодарным. Если б только чистосердечное чувство Фредерики отвлекло его от ее матери, мы бы благословили тот день, когда девушка впервые появилась в Черчилле! Думаю, дорогая матушка, Вы были бы не против такой невестки. Правда, она еще очень молода, образование у нее никуда не годится, у матери она могла научиться разве что ветрености — и вместе с тем я могу с полным основанием заявить, что она отличается добронравием и недюжинными способностями.

Хотя она и не получила подобающего воспитания, она тем не менее вовсе не так невежественна, как может показаться на первый взгляд: Фредерика любит книги и бóльшую часть дня проводит за чтением. Сейчас ее мать занимается ею еще меньше, чем раньше, и я, пользуясь этим, стараюсь проводить с ней как можно больше времени, преодолеть, хоть это и нелегко, ее робость. Мы подружились, и, хотя в присутствии матери Фредерика никогда не раскрывает рта, оставшись наедине со мной, она разговаривает вполне охотно, из чего следует, что, обращайся леди Сьюзен с ней должным образом, Фредерика бы от этого только выиграла. Живи она без принуждения — и во всем мире не было бы сердца более отзывчивого и любящего, нрава более покладистого. Ее маленькие кузены и кузины от нее без ума.

Любящая Вас
Кэтрин Вернон.
Письмо девятнадцатое
Леди Сьюзен — миссис Джонсон.

Черчилл.


Я знаю, Вы хотите поскорей узнать, что же произошло с Фредерикой, и, вероятно, считаете, что я о Вас забыла. В прошлый четверг она приехала в Черчилл со своим дядей, и я, не мешкая, потребовала от нее объяснений; выяснилось, что я была совершенно права, связав попытку бежать из школы с моим письмом. Письмо это так ее напугало, что со свойственными девицам ее возраста своенравием и глупостью она решила выбраться из здания школы, сесть в дилижанс и отправиться к своим друзьям Кларкам; в результате она не дошла и до перекрестка, как ее, по счастью, хватились, поймали и привели обратно.

Таков был первый выдающийся поступок в жизни Фредерики Сюзанны Вернон, и, если учесть, что поступок сей совершен был в нежном шестнадцатилетнем возрасте, у нас есть все основания строить самые радужные планы относительно ее великого будущего. Тем не менее я пришла в ярость от демонстрации неукоснительных правил приличия, воспрепятствовавших мисс Саммерс оставить девчонку у себя; проявленная ею щепетильность производит впечатление тем более странное, что она не может не знать о семейных связях моей дочери, а стало быть, остается предположить только одно: эта дама боялась, что ей не заплатят. Как бы там ни было, Фредерика вновь сидит у меня на шее — что ж, коль скоро заняться ей нечем, пусть покамест помечтает о сэре Джеймсе. Да, она не на шутку влюблена в Реджинальда де Курси. Ей мало, видите ли, что, ослушавшись матери, она отказалась от весьма заманчивого предложения; она хочет вдобавок распорядиться своими чувствами по собственному усмотрению, не заручившись материнским согласием. Не было еще на свете девицы ее возраста, которая бы с бóльшим основанием претендовала на право считаться всеобщим посмешищем. В своих чувствах она столь откровенна и столь трогательно простодушна, что любой мужчина, надо полагать, ее высмеет и выкажет ей пренебрежение.

В любовных делах простодушие — недостаток, и глупа та девица, что простодушна от природы или от чувств. Я пока до конца не уверена, видит ли Реджинальд, что с ней творится, а впрочем, большого значения это не имеет: сейчас он относится к ней с безразличием, когда же поймет, что она в него влюблена, отнесется с презрением, только и всего. У Вернонов ее красота вызывает восхищение, на него же никакого действия не оказывает. В особой чести Фредерика у своей тетки — оттого, вероятно, что она так мало похожа на меня. Для миссис Вернон она отличная компаньонка, та ведь любит во всем быть первой, в любой беседе прослыть самой дальновидной и остроумной, а затмить ее Фредерика не способна. Когда она приехала, я старалась помешать ее частым встречам с миссис Вернон, но потом успокоилась, понадеявшись, что Фредерика будет соблюдать те правила, которые я установила для их бесед.

Не подумайте только, что я, расслабившись, хоть на минуту забыла о своем намерении выдать ее замуж. Нет, об этом я думаю постоянно, хотя и не решила еще, как именно буду действовать. Устраивать все здесь, под пристальным оком четы Вернонов, мне бы не хотелось — в Лондон же пока я поехать не могу. А раз так, придется мисс Фредерике немного подождать.

Всегда Ваша
С. Вернон.
Письмо двадцатое
Миссис Вернон — леди де Курси.

Черчилл.


Вчера, дорогая матушка, к нам пожаловал нежданный гость. Я сидела с детьми, когда они обедали, и вдруг услышала шум экипажа. Я вышла из комнаты и, спускаясь по лестнице, столкнулась с Фредерикой, которая стремглав взбежала по ступенькам и скрылась у себя. Я, не раздумывая, последовала за ней спросить, что произошло. «Боже! — вскричала она. — Он приехал! Сэр Джеймс приехал! Что мне теперь делать?!» Я ничего не поняла и попросила ее объясниться. В этот момент в дверь постучали, это был Реджинальд, леди Сьюзен велела ему позвать Фредерику. «Это мистер де Курси, — сказала она, густо покраснев. — Мама послала его за мной, мне надо идти».

Мы спустились вниз, и я обратила внимание, с каким удивлением мой брат разглядывает перепуганное личико Фредерики. В столовой мы обнаружили леди Сьюзен и молодого человека благородной наружности, сэра Джеймса Мартина, того самого джентльмена, из-за которого, если помните, ее светлость соперничала с мисс Мэнверинг. Сей подвиг, впрочем, совершен был, как видно, не ради нее самой, его плодами должна была воспользоваться в дальнейшем ее дочь — сэр Джеймс по уши влюблен в Фредерику, и ее мать это увлечение всячески поощряет. Бедной же девочке он явно не нравится, и, хотя внешность и поведение его безупречны, и мне, и мистеру Вернону он показался не слишком умным.

Фредерика была так смущена и испугана, что я ее искренне пожалела. Что же до леди Сьюзен, то к гостю она отнеслась со вниманием, однако особого удовольствия от встречи с ним, по-моему, не испытала. Сэр Джеймс не закрывал рта, многократно приносил мне свои извинения за то, что взял на себя смелость приехать в Черчилл, и смеялся куда больше, чем следовало; одно и то же он говорил по многу раз и трижды повторил, что видел миссис Джонсон несколько дней назад. Обращался он иногда и к Фредерике, однако куда чаще к ее матери. Бедняжка не смела раскрыть рта, сидела опустив глаза, то бледнея, то краснея, Реджинальд же наблюдал за всем, что происходило, в полном молчании.

По-видимому, в конце концов леди Сьюзен это надоело, она предложила пройтись, и мы, оставив мужчин одних, отправились за шалями.

Когда мы поднялись наверх, леди Сьюзен попросила меня уделить ей несколько минут, сказав, что хотела бы поговорить со мной без свидетелей. Мы прошли в мою комнату, и, как только дверь за нами закрылась, она произнесла следующий монолог. «Поверьте, — сказала она, — сегодняшний приезд сэра Джеймса явился для меня полнейшей неожиданностью. Вам, дорогая сестра, этот визит причинил неудобства, мне же как матери он весьма лестен. Сэр Джеймс так привязан к моей дочери, что он не мог более жить, не повидав ее. Молодой человек приятной наружности и безупречной репутации, он, быть может, пока излишне многоречив, однако через год-другой наверняка остепенится, в остальном же он настолько подходит Фредерике, что его нежные чувства доставляют мне огромную радость, и хочется верить, что и вы, и мой брат отнесетесь к этому союзу столь же благосклонно. Прежде я об этих намерениях не упоминала, полагая, что, покуда Фредерика учится в школе, лучше об этом не говорить; теперь же, придя к убеждению, что Фредерика уже не в том возрасте, чтобы помещать ее в пансион, и что брак ее с сэром Джеймсом не за горами, я собиралась в ближайшие дни сообщить вам и мистеру Вернону о своих планах. Надеюсь, дорогая сестра, вы поймете, чем было вызвано мое молчание, а также согласитесь, что подобные обстоятельства слишком волнительны, чтобы долго хранить их в секрете. Когда и вы будетевыдавать вашу прелестную крошку Кэтрин замуж за человека, во всех отношениях столь же безупречного, вы поймете, что я сейчас чувствую, хотя, по счастью, у вас едва ли будут основания радоваться так же, как радуюсь сегодня я: Кэтрин, слава Богу, хорошо обеспечена и для нее, в отличие от моей Фредерики, не будет необходимости искать выгодного жениха».

Закончила же она тем, что потребовала от меня поздравлений, каковые, боюсь, прозвучали не слишком убедительно, ибо, находясь под впечатлением от ее неожиданных признаний, да еще на столь волнующую тему, говорила я, вероятно, излишне сбивчиво. Тем не менее она принялась горячо благодарить меня за проявленную заботу по отношению к ней и к ее дочери, а затем сказала:

«Я не сильна в душевных заверениях, моя дорогая миссис Вернон, и никогда не отличалась даром выражения чувств, мне чуждых, а потому, надеюсь, вы поверите, если я скажу вам, что, какие бы похвалы ни слышала я в ваш адрес до нашего знакомства, я и представить себе не могла, что когда-нибудь полюблю вас так, как люблю сейчас. Должна также сказать вам: я тем более дорожу вашей дружбой, поскольку у меня есть некоторые основания полагать, что в свое время предпринимались попытки восстановить вас против меня. Мне бы только хотелось, чтобы все те, кому я обязана столь благородными намерениями, видели, в каких отношениях мы сейчас находимся, сколь теплые чувства питаем друг к другу! Но не буду долее вас задерживать. Да благословит вас Бог за вашу доброту ко мне и моей девочке! Будьте и впредь счастливы!»

Что можно сказать о такой женщине, дорогая матушка? Казалось бы, столь неподдельные чувства, столь возвышенные слова! И тем не менее искренность всего ею сказанного вызывает у меня серьезные сомнения.

Что до Реджинальда, то он, похоже, теряется в догадках. Появление в нашем доме сэра Джеймса совершенно сбило его с толку. Глупость молодого человека, смущение Фредерики повергли его в смятение, и, хотя короткая беседа с леди Сьюзен свое действие возымела, он, сдается мне, все же раздосадован тем, что она всячески поощряет интерес такого человека к ее дочери.

Сэр Джеймс довольно бесцеремонно напросился остаться у нас на несколько дней, выразив при этом надежду, что мы не сочтем это желание неуместным — он и сам сознает, сколь вызывающим может показаться его поведение: повел он себя как близкий родственник, каковым, впрочем, добавил он смеясь, он действительно может со временем стать. Даже леди Сьюзен была несколько смущена подобной развязностью — в душе она наверняка хочет, чтобы он поскорей убрался восвояси!

Если только я и ее дядя не ошибаемся в чувствах бедной крошки, мы должны ей каким-то образом помочь. Она не может быть принесена в жертву амбициям и холодному расчету, нельзя даже допустить, чтобы она испытывала по этому поводу страх. Девушка, отдавшая свое сердце Реджинальду де Курси — пусть он к ней и равнодушен, — заслуживает лучшей участи, чем стать женой сэра Джеймса Мартина. Как только мне удастся переговорить с ней с глазу на глаз, я узнаю истинное положение дел, однако, по-моему, она меня избегает. Надеюсь, здесь нет злого умысла и не окажется, что я была о ней слишком хорошего мнения. Во всяком случае, поведение Фредерики в обществе сэра Джеймса свидетельствует о ее величайшем смущении и застенчивости, но никак не о поощрении его чувств.

Прощайте, дорогая матушка.

Ваша и проч.
Кэтрин Вернон.
Письмо двадцать первое
Мисс Вернон — мистеру де Курси.


Сэр,

надеюсь, Вы простите мне эту вольность: не окажись я в столь сложном положении, я бы ни за что не посмела Вас тревожить. Сэр Джеймс Мартин — мое несчастье, и у меня нет иного способа облегчить свое положение, кроме как написать Вам — говорить на эту тему с дядей и тетей мне запрещено. А поскольку дело обстоит именно так, боюсь, что мое обращение к Вам Вы воспримете не более как уловку, будто я следую лишь букве, а не духу матушкиных распоряжений. Но если Вы не возьмете мою сторону и не уговорите ее отступиться, я сойду с ума, ибо переносить сэра Джеймса я не в состоянии. Вы единственный на свете человек, кого она может послушаться. А потому, если Вы за меня вступитесь и уговорите ее отослать сэра Джеймса прочь, я буду Вам обязана больше, чем можно выразить словами. Мне он не нравился с самого начала; уверяю Вас, сэр, с моей стороны это вовсе не внезапная причуда, я всегда считала его глупым, наглым и несносным, — здесь же он ведет себя хуже, чем когда-либо. Я готова зарабатывать на жизнь тяжким трудом, лишь бы только не выходить за него замуж. Я знаю, мне нет прощения за то, что я написала это письмо, знаю, что с моей стороны это было неслыханной дерзостью, я сознаю, какой гнев оно вызовет у матушки, но иного выхода у меня не было. Остаюсь, сэр, Вашей покорной слугою,

Ф. С. В.
Письмо двадцать второе
Леди Сьюзен — миссис Джонсон.

Черчилл.


Нет, это непереносимо! Никогда еще, мой бесценный друг, не пребывала я в таком бешенстве и должна излить Вам душу, ибо знаю наверное, что Вы меня поймете как никто другой. Угадайте, кто приехал сюда во вторник? Сэр Джеймс Мартин собственной персоной! Можете себе представить мое изумление и раздражение — Вам-то хорошо известно, что его появление в Черчилле никогда в мои планы не входило. Как жаль, что Вы не знали о его намерениях. Мало того что он заявился без предупреждения — вдобавок он еще попросил разрешения остаться на несколько дней. Я готова была его убить; впрочем, воспользовавшись сложившейся ситуацией, я обо всем рассказала миссис Вернон, которая, какими бы ни были ее истинные чувства, ни словом мне не противоречила. С Фредерики я взяла слово, что она будет с сэром Джеймсом вежлива, и дала ей понять, что вопрос о ее браке с ним решен окончательно и бесповоротно. В ответ она пролепетала что-то о том, сколь безотрадной будет ее жизнь. Еще больше утвердилась я в целесообразности этого союза, наблюдая за тем, как Фредерика увлечена Реджинальдом, и боясь, как бы подобное увлечение не сделалось взаимным. Как бы я ни презирала родившуюся из сострадания любовь, я вовсе не убеждена, что такое развитие событий невозможно. Правда, Реджинальд ничуть ко мне не переменился, однако в последнее время он часто упоминает Фредерику совершенно неожиданно и безо всякой нужды, а однажды даже высказал в ее адрес нечто весьма лестное.

Появление моего гостя было воспринято им с нескрываемым изумлением, и поначалу он наблюдал за сэром Джеймсом с вниманием, смешанным, к моему удовольствию, с ревностью, однако помучить его по-настоящему мне, увы, не пришлось, поскольку сэр Джеймс, хоть и был со мной мил до чрезвычайности, очень скоро дал всем понять, что сердце его отдано моей дочери.

Мне не составило труда убедить де Курси, оставшись с ним наедине, что меня этот союз при всех его недостатках совершенно устраивает, и таким образом все уладилось. Разумеется, они не могли не заметить, что сэр Джеймс не семи пядей во лбу, но я настрого запретила Фредерике жаловаться Чарльзу Вернону и его жене, чем лишила их возможности вмешиваться, хотя не сомневаюсь, что моя наглая невестка использовала бы для этого любой предлог.

Тем не менее все шло тихо и спокойно, и хоть я и считала часы, когда же сэр Джеймс наконец нас покинет, такое положение дел меня вполне устраивало. Вообразите же, каковы были мои чувства, когда внезапно все мои планы рухнули! И разрушил их тот, от кого я меньше всего этого ожидала. Сегодня утром ко мне в комнату входит Реджинальд и после короткого предисловия принимается пространно и с важным видом убеждать меня в том, сколь ошибочно и неблагородно я поступаю, позволяя сэру Джеймсу Мартину свататься к моей дочери вопреки ее желанию. Признаться, я была потрясена. Когда же я поняла, что настроен он более чем серьезно, то потребовала от него объяснений, пожелав узнать, что побудило его завести со мной этот разговор и кто его уполномочил мне выговаривать. И тогда он сообщил, не скупясь на неуместные выражения нежных чувств, каковые я выслушала с полнейшим безразличием, что моя дочь познакомила его с некоторыми обстоятельствами, касающимися ее самой, сэра Джеймса и меня, чем крайне его встревожила.

Короче говоря, выяснилось, что она ему написала, попросив вмешаться, и что он, получив от нее письмо, побеседовал с ней, дабы вникнуть во все подробности дела и удостовериться в ее истинных намерениях.

У меня нет никаких сомнений в том, что девчонка воспользовалась этой возможностью, чтобы признаться ему в любви; в этом меня убеждает и то, как он о ней говорил. Что ж, он заслужил эту любовь! Мужчина, потворствующий страсти, которую сам он никогда не стремился разжечь и признания в которой никогда не добивался, ничего, кроме презрения, не вызывает. Мне ненавистны они оба. Он — за то, что ко мне равнодушен, в противном случае он не стал бы ее слушать; она, эта строптивая маленькая смутьянка, — за то, что ищет защиты у молодого человека, с которым едва успела перемолвиться словом. Мне одинаково претят и ее бесстыдство, и его легковерие. Как посмел он поверить всему тому, что она говорила мне в осуждение?! Как мог усомниться в том, что у меня имелись самые веские причины поступить именно так, а не иначе?! Где была его убежденность в моей мудрости и добродетели? Где было подсказанное истинным чувством негодование против существа, меня порочащего? И кого?! Ничтожества, девчонки, у которой нет ни талантов, ни образования и которую сам он всегда готов был презирать!

Некоторое время я не выдавала своего раздражения, однако даже самая большая выдержка не беспредельна, и в дальнейшем я дала Реджинальду почувствовать мое неудовольствие. Он изо всех сил старался заставить меня смягчиться, но глупа та женщина, что оскорблена и, однако же, поддается на комплименты. В конце концов он ушел рассерженный не меньше, а даже больше моего. Я была совершенно спокойна, он же преисполнен ярости и возмущения. Надо полагать, его гнев в самом скором времени уляжется и, может, исчезнет вовсе, мой же и впредь будет неукротим.

Сейчас он заперся в своих покоях, куда, выйдя от меня, тотчас же направился. Могу вообразить, в какие грустные размышления он погружен! А впрочем, человеческие чувства ведь неисповедимы. Я еще недостаточно успокоилась, чтобы повидать Фредерику. События сегодняшнего дня она забудет нескоро. Она убедится, что напрасно изливала свою израненную любовью душу, что в результате стала всеобщим посмешищем, вызвав крайнее возмущение своей оскорбленной матери.

Преданная Вам
С. Вернон.
Письмо двадцать третье
Миссис Вернон — леди де Курси.

Черчилл.


Позвольте мне от души поздравить Вас, дорогая матушка: история, которая причинила нам столько огорчений, близится к счастливому концу. Наши надежды на успех весьма радужны, и, поскольку все должно завершиться самым благополучным образом, мне искренне жаль, что я делилась с Вами своими опасениями: радость от миновавшей опасности едва ли искупает тяжкие переживания.

Я пребываю в столь возбужденном состоянии, что с трудом держу в руке перо, однако исполнена решимости послать Вам с оказией несколько строк, дабы объяснить то, что, вне всяких сомнений, несказанно Вас удивит, а именно, что Реджинальд возвращается в Парклендс.

Полчаса назад я сидела в гостиной с сэром Джеймсом, как вдруг меня вызывает мой брат. Я сразу поняла: что-то произошло — он раскраснелся, голос у него дрожал. Вы же знаете, матушка, как легко он возбуждается, если происходит что-то для него важное.

«Кэтрин, — сказал он, — я сегодня же возвращаюсь домой. Прости, что уезжаю, но мне пора — давно не видел родителей. Отправляю вперед Джеймса с моими лошадьми, можешь поэтому, если есть письма, передать с ним. Сам же я окажусь дома не раньше среды или четверга, так как должен еще заехать по делам в Лондон. Но прежде чем покинуть Черчилл, — тут он понизил голос и заговорил с еще большим чувством, — я должен тебя кое о чем попросить. Воспрепятствуй тому, чтобы Фредерика Вернон связала свою жизнь с этим Мартином. Он хочет жениться на ней, ее мать всячески этому способствует, она же об этом браке и помыслить не может. Уверяю тебя, я знаю, что говорю. Знаю, что Фредерика ждет не дождется, когда сэр Джеймс отсюда уедет. Она славная девочка и заслуживает лучшей участи. Немедленно с ним распростись. Сам-то он обыкновенный болван, но каковы планы ее матери, дано знать только небесам. Прощай, — добавил он, крепко пожимая мне руку, — не знаю, когда теперь увидимся. Но помни, что я сказал тебе про Фредерику. Ты обязана позаботиться о том, чтобы с ней поступили по справедливости. Она прелестна и очень умна, гораздо умнее, чем мы думали».

С этими словами он повернулся и побежал наверх. Остановить его я даже не пыталась, ибо понимала, какие чувства им владеют; что же до тех чувств, какие испытывала я, слушая его рассказ, то передать их невозможно. С минуту я, ошеломленная и удивленная — радостно удивленная, — неподвижно стояла на месте; впрочем, чтобы ощутить истинную радость от происшедшего, надо было успокоиться и все взвесить.

Спустя десять минут в гостиную вошла леди Сьюзен. Естественно, я полагала, что они с Реджинальдом поссорились, и взглянула на нее с тревожным любопытством, пытаясь отыскать на ее лице подтверждение своей догадки. Однако вид у этой непревзойденной обманщицы был совершенно невозмутимый. Поговорив со мной на какие-то несущественные темы, она словно невзначай обронила: «Я узнала от Уилсона, что мистер де Курси с нами расстается. Он и в самом деле сегодня покидает Черчилл?» Я ответила утвердительно. «Странно, еще вчера вечером он об этом и словом не обмолвился, — заметила она, смеясь. — Да и сегодня утром за завтраком тоже. Возможно, он и сам об этом еще ничего не знал. Молодые люди ведь часто принимают скоропалительные решения, которым, впрочем, далеко не всегда следуют. Не удивлюсь, если в последнюю минуту он передумает и никуда не поедет».

Вскоре после этого она вышла из комнаты. Хочется надеяться, дорогая матушка, что у нас нет оснований бояться, что Реджинальд и в самом деле передумает, — история зашла слишком далеко. Вероятно, они действительно поссорились, и, скорее всего, из-за Фредерики. Невозмутимость леди Сьюзен меня поражает. Представляю, какую радость Вы испытаете, вновь увидев своего сына — по-прежнему достойным Вашей любви, по-прежнему способным доставлять своим родителям счастье!

Надеюсь, что в своем следующем письме я буду иметь возможность сообщить Вам, что сэр Джеймс уехал, леди Сьюзен потерпела поражение и у Фредерики спокойно на душе. Конечно, еще очень многое предстоит сделать, но все непременно устроится. Очень хочется поскорей узнать, чем все-таки вызван его внезапный отъезд. Кончаю тем же, с чего начала, — искренними поздравлениями.

Всегда Ваша
Кэтрин Вернон.
Письмо двадцать четвертое
Та же — той же.

Черчилл.


Могла ли я предположить, дорогая матушка, когда отсылала Вам свое последнее письмо, что ликование мое окажется столь скоротечным? Очень сожалею, что вообще Вам написала. Но кто мог заранее знать, что случится? Надежда, еще два часа назад меня окрылявшая, теперь исчезла. Леди Сьюзен и Реджинальд помирились, и все пошло по-старому. Правда, сэр Джеймс Мартин, по счастью, отбыл. На что же нам теперь уповать? Я и в самом деле очень разочарована. Ведь Реджинальд чуть было не уехал — лошади уже были заложены и только что не стояли у дверей! Еще мгновение — и мы были бы спасены!

В течение получаса я с минуты на минуту ждала его отъезда. Отослав Вам письмо, я пошла в кабинет к мистеру Вернону, где провела некоторое время, обсуждая случившееся. Затем решила поискать Фредерику, которую после завтрака не видела. Я нашла ее на лестнице и обнаружила, что девочка плачет.

«Дорогая тетушка, — воскликнула она, — он уезжает, мистер де Курси уезжает, и это моя вина. Боюсь, что вы рассердитесь, но, честное слово, я даже представить себе не могла, что так получится!»

«Не стоит передо мной извиняться, душенька, — возразила я. — Я была бы благодарна каждому, кто способствовал возвращению брата домой. Дело в том, — нашлась я, — что его отец хочет поскорей с ним повидаться. Но скажи мне, какое отношение к его отъезду имеешь ты?»

«Я была так несчастна из-за сэра Джеймса, — сказала Фредерика, густо покраснев, — что с собой не справилась… Я знаю, я поступила очень дурно… но вы не представляете, как мне было тяжело… а мама велела ни под каким видом не говорить об этом с вами или с дядей… и…» — «И поэтому ты обратилась к моему брату, попросив вмешаться его», — перебила я, чтобы избавить ее от мучительных объяснений. «Нет, я ему написала. В самом деле. Сегодня утром я встала затемно… и два часа сочиняла письмо… когда же оно было написано, я никак не могла набраться смелости вручить его. Однако после завтрака, когда я шла к себе, мистер де Курси повстречался мне в коридоре, и, решив, что если я не передам письмо сейчас, то уже не передам никогда, я себя пересилила… Он был так добр, что сразу же его взял… я же, не посмев даже взглянуть на него, тотчас убежала. Меня охватил безумный страх. Вы не представляете, дорогая тетушка, как я была несчастна…»

«Фредерика, — сказала я, — обо всех своих несчастьях тебе следовало рассказать мне. Во мне ты нашла бы друга, всегда готового прийти тебе на помощь. Неужели ты думаешь, что твой дядя и я не оказали бы тебе столь же решительную поддержку, как и мой брат?»

«Разумеется, я не сомневалась в вашей доброте, — сказала она, и ее личико вновь залилось краской стыда, — но я подумала, что именно мистер де Курси сумеет уговорить маму. Однако я ошиблась, они повздорили, и вот теперь он уезжает. Мама никогда мне этого не простит, и мне будет еще хуже, чем раньше».

«Нет, — возразила я, — не будет. В подобных случаях тебе следует обращаться ко мне вопреки запретам твоей матери. Она не имеет никакого права обижать тебя, и я этого не допущу. Оттого же, что ты обратилась к Реджинальду, выиграли все. Все к лучшему. Даю тебе слово, больше мы тебя в обиду не дадим».

Каково же было мое изумление, когда в эту самую минуту я увидела Реджинальда, выходящего из комнаты леди Сьюзен. Меня сразу же охватило дурное предчувствие. Вид у него был явно смущенный. Фредерика мгновенно исчезла. «Ты едешь? — спросила я. — Мистер Вернон у себя».

«Нет, Кэтрин, — ответил он, — я передумал. Не уделишь ли мне несколько минут?»

Мы пошли в мою комнату. «Я осознал, — продолжал он, волнуясь с каждым словом все больше, — что действовал с присущей мне поспешностью. Я совершенно не понял леди Сьюзен и, неверно истолковав ее поведение, готов был покинуть твой дом. Произошла очень серьезная ошибка — полагаю, ошибались мы все. Фредерика не знает своей матери — леди Сьюзен желает ей добра, Фредерика же не хочет ей довериться. Вот почему леди Сьюзен не всегда может понять, что на пользу ее дочери, а что нет. К тому же я не имел никакого права вмешиваться — мисс Вернон не следовало ко мне обращаться. Короче говоря, Кэтрин, все сложилось крайне неудачно, однако сейчас счастливо разрешилось. Леди Сьюзен, насколько я понимаю, хотела бы, если ты не занята, переговорить с тобой о случившемся».

«Конечно», — сказала я, тяжело вздыхая; его рассказ показался мне малоубедительным. Я, однако, никаких замечаний себе не позволила, мне не хотелось тратить слова попусту. Реджинальд был рад, что может ретироваться, я же отправилась к леди Сьюзен — что-то скажет она?

«Помните, я вам говорила, — начала она с улыбкой, — что ваш брат нас не покинет?»

«Да, — сухо отвечала я, — однако я льстила себя надеждой, что вы ошибаетесь».

«Я бы не посмела высказать это предположение, — продолжала она, — если бы в ту минуту мне не пришло в голову, что его решение нас покинуть явилось следствием разговора, который состоялся у нас сегодня утром и результатом которого он был весьма недоволен, ибо между нами возникло недоразумение. Стоило мне прийти к этой мысли, как я немедленно сочла, что из-за этой размолвки, в которой, вероятно, я виновата не меньше, чем он, вы не должны лишаться общества вашего брата. Если помните, я почти сразу же вышла из комнаты с намерением немедленно исправить положение — насколько это возможно, разумеется. Вот как обстояло дело. Фредерика наотрез отказалась выходить замуж за сэра Джеймса».

«И вашу светлость это удивляет?! — с горячностью вскричала я. — Фредерика — девочка необыкновенно умная, чего про сэра Джеймса никак не скажешь».

«Меня ее отказ ничуть не смущает, — возразила она. — Напротив, радует, так как это лишь свидетельствует об уме моей дочери. Сэр Джеймс, спору нет, не Соломон (из-за своей непосредственности он кажется глупей, чем есть на самом деле), и, обладай Фредерика проницательностью и способностями, которые я хотела бы видеть у своей дочери, или хотя бы имей я подозрение, что она совсем не глупа, — я бы не стремилась так к этому союзу».

«Странно, что только вы одна пребываете в неведении относительно ума вашей дочери», — сказала я.

«Фредерика никогда не умела показать товар лицом, — продолжала леди Сьюзен. — Она стеснительна и ребячлива. Кроме того, она меня боится. Пока был жив ее бедный отец, она росла избалованным ребенком, однако из-за строгости, в которой я была вынуждена в дальнейшем ее держать, ее привязанность ко мне притупилась; к тому же в ней нет той энергии, того блеска, которые сразу же бросаются в глаза».

«Скажите лучше, ей не довелось получить хорошее образование».

«Клянусь Богом, любезная миссис Вернон, что я в полной мере отдаю себе в этом отчет; вместе с тем мне хотелось бы забыть все то, что бросает тень на человека, память о котором для меня священна».

Тут она притворилась, что вот-вот расплачется. Я почувствовала, что начинаю терять терпение.

«А что ваша светлость имели сообщить мне о размолвке с моим братом?» — поинтересовалась я.

«Размолвка вышла из-за поступка моей дочери, в равной мере свидетельствующего о ее безрассудстве и о том страхе, который она, как я уже говорила, к несчастью, ко мне испытывает. Она написала мистеру де Курси письмо».

«Мне это известно. Вы же запретили ей говорить с мистером Верноном или со мной о причине своего горя, вот ей ничего и не оставалось, как обратиться к моему брату!»

«Боже милостивый! — вскричала она. — Как же дурно вы обо мне думаете! Неужто вы полагаете, что я подозревала, насколько она несчастна? Что я задалась целью обречь на страдания собственную дочь? И запретила ей говорить с вами на эту тему из страха, что вы воспрепятствуете моим дьявольским козням? Неужто вы думаете, что я совершенно бесчувственна? И способна принести несчастье той, способствовать чьему благополучию — мой первейший долг?! Как могли вы подумать такое?»

«И все же чем вы руководствовались, приказав ей молчать?»

«А какой, дорогая сестра, был прок обращаться к вам? Ведь в этом случае я вынуждала вас выслушивать мольбы, которые сама выслушивать отказывалась. Это было бы нежелательным и для вас, и для нее, да и для меня самой тоже. Ведь коль скоро я приняла решение, вмешательства со стороны, пусть и самого дружеского, я допустить не могла. Да, я ошиблась, это правда, но тогда мне казалось, что поступаю правильно».

«В чем же состояла ошибка, на которую ваша светлость так часто ссылается? Как у вас могло возникнуть столь превратное представление о чувствах вашей дочери? Разве вы не догадывались, что сэр Джеймс Фредерике неприятен?»

«Я понимала, что это не совсем тот человек, которого бы она сама выбрала. Но мне казалось, что ее неприязнь вызвана вовсе не его скудоумием. А впрочем, дорогая сестра, лучше не расспрашивайте меня об этом столь подробно, — продолжала она, в порыве искреннего чувства стиснув мне руку. — Тут, честно вам признаюсь, есть что скрывать. Фредерика ужасно меня огорчает. Особенно тем, что обратилась к мистеру де Курси».

«Не вижу здесь ничего особенного, — возразила я. — Если ваша дочь привязана к Реджинальду, неприязнь, которую она питает к сэру Джеймсу, понятна не меньше, чем если бы источником этой неприязни была его глупость. При этом мне все равно непонятно, с какой стати было вашей светлости ссориться с моим братом из-за того, что он вмешался в это дело. Вы же понимаете, не в его натуре отказать, раз его так об этом просят».

«Человек горячий, он в запальчивости пришел упрекать меня за то, как я обошлась с несчастной девочкой, с этой страдалицей. Он целиком встал на ее сторону, и между нами возникло недоразумение. Он преувеличил мою вину, я же сочла его вмешательство менее простительным, чем нахожу сейчас. Я очень высокого о нем мнения и была крайне удручена, когда обнаружила, что он моим к нему отношением пренебрег. Мы оба погорячились и, конечно же, оба виноваты. Решение покинуть Черчилл он также принял сгоряча; когда же я поняла, чтó у него на уме, и в то же время задумалась над тем, что мы, быть может, неправильно поняли друг друга, я решила, пока не поздно, с ним объясниться. Я питаю теплые чувства ко всем членам вашей семьи, и, должна признаться, меня бы очень огорчило, если бы мое знакомство с мистером де Курси закончилось столь печально. Смею вас уверить: теперь, когда я убедилась, что у Фредерики были основания испытывать к сэру Джеймсу неприязнь, я немедленно сообщу ему, чтобы он оставил всякую надежду на брак с нею. Я ругаю себя за то, что, сама того не сознавая, так ее этим мучила. Она будет вознаграждена за свои страдания, и, если она ценит свое собственное счастье не меньше, чем ценю его я, если будет придерживаться здравых суждений и вести себя как подобает, ей не о чем беспокоиться. Простите же меня, дорогая сестра, за то, что отняла у вас столько времени, но я должна была выговориться; надеюсь, после этого объяснения я не упаду в ваших глазах».

Мне хотелось крикнуть: «Да уж больше некуда!», но, с трудом сдержавшись, я покинула ее, не сказав и двух слов. Мои нервы были напряжены до крайности. Начни я говорить, я бы не смогла остановиться. Ее самоуверенность, ее лицемерие… но не будем об этом — боюсь, Вы примете мои слова слишком близко к сердцу. У меня, во всяком случае, сердце сжимается, когда я пишу эти строки.

Немного придя в себя, я вернулась в гостиную. Экипаж сэра Джеймса уже стоял у дверей, и он, как всегда веселый и беззаботный, вскоре отбыл. Ее светлости ничего не стоит сначала обнадежить влюбленного, а затем прогнать его!

Несмотря на обретенную свободу, Фредерика по-прежнему печальна: возможно, она все еще страшится материнского гнева и, не желая отъезда моего брата, испытывает ревность при мысли, что он остается. Я вижу, как внимательно следит она за ним и за леди Сьюзен. Бедняжка, теперь-то ей не на что надеяться, ее чувство останется без взаимности! Правда, сейчас он относится к ней иначе, он отдает ей должное, однако его примирение с леди Сьюзен лишает ее всяких надежд на большее.

Итак, дорогая матушка, готовьтесь к худшему. Вероятность их брака несомненно возросла. Теперь он у нее в руках. Когда же это грустное событие произойдет, забота о Фредерике целиком ляжет на наши плечи.

Хорошо, что разница во времени между предыдущим письмом и этим невелика, ибо чем меньше будет длиться Ваша радость от первого письма, тем меньшее разочарование Вы испытаете от второго.

Всегда Ваша
Кэтрин Вернон.
Письмо двадцать пятое
Леди Сьюзен — миссис Джонсон.

Черчилл.


Поздравьте меня, дорогая Алисия. Я вновь весела, я вновь торжествую победу. Когда я писала Вам несколько дней назад, я пребывала в большом раздражении — и не случайно. Не знаю, впрочем, имею ли я право почивать на лаврах — на восстановление мира у меня ушло куда больше сил, чем я могла предположить. У Реджинальда оказался гордый и крутой нрав: этот дерзкий мальчишка возомнил себя борцом за высшую справедливость! Я ему еще это припомню. Представьте, он чуть было не покинул Черчилл! Об этом, когда я дописывала Вам свое последнее письмо, мне сообщил Уилсон. Я поняла, что надо действовать: не могла же я допустить, чтобы мужчина, преисполненный праведного негодования, указывал мне на мои недостатки. Репутация моя пострадала бы, позволь я ему уехать настроенным против меня, — учитывая это, я была вынуждена отступить.

Я отправила к нему Уилсона сказать, что мне бы хотелось, прежде чем он уедет, с ним переговорить. Он явился незамедлительно. Вид у него был не столь рассерженный, как после нашей последней беседы. Казалось, он был искренне удивлен, что я его вызвала, и выражение его лица было такое, словно он одновременно испытывает и желание и страх пойти мне навстречу.

Если мое выражение лица соответствовало поставленной цели, то оно было сдержанным и достойным — и в то же время задумчивым: пусть знает, что меня что-то гнетет. «Прошу прощения, сэр, что позволила себе послать за вами, — начала я, — но, узнав о вашем намерении сегодня же покинуть этот дом, я сочла своим долгом просить вас ни в коем случае не сокращать из-за меня свое пребывание здесь. Я прекрасно понимаю: после того, что между нами произошло, нам не пристало дольше оставаться под одной крышей. Столь решительная и бесповоротная перемена в наших еще совсем недавно доверительных, дружеских отношениях непременно превратит всякое дальнейшее общение в тяжкую пытку, и ваше решение покинуть Черчилл в полной мере соответствует как возникшей ситуации, так и сильным чувствам, столь вам свойственным. Вместе с тем я не могу допустить, чтобы из-за меня вы жертвовали собой и расстались с родственниками, к которым так привязаны и которыми так любимы. Мое пребывание здесь не может доставить мистеру и миссис Вернон того удовольствия, какое доставляет ваше общество, вдобавок визит мой и без того затянулся. Поэтому мой отъезд, который в любом случае не заставил бы себя долго ждать, можно с легкостью ускорить, тем более что мне, поверьте, очень бы не хотелось способствовать разладу в столь дружной и любящей семье. Куда поеду я, безразлично всем остальным и несущественно для меня самой, вы же одинаково значимы для всех ваших близких». Этими словами я завершила свою речь, которая, смею надеяться, Вам понравится.

Воздействие этого монолога на Реджинальда оправдало мои ожидания: оно было столь же благоприятным, сколь и незамедлительным. О, с каким восторгом наблюдала я за тем, как меняется выражение его лица, какая отчаянная борьба происходит между возвращающейся нежностью и остатками недовольства. Хорошо иметь дело с человеком, обладающим столь переменчивыми чувствами; нет, я вовсе ему не завидую, я ни за что не согласилась бы обладать ими сама, но подобная восприимчивость очень удобна, когда хочешь играть страстями другого. А ведь тот самый Реджинальд, который сразу же, стоило произнести всего несколько слов, мне полностью покорился, сделавшись еще более послушным, сговорчивым, преданным, чем прежде, мог бы, преисполненный гнева и гордыни, не пожелав даже выслушать мои объяснения, уйти, хлопнув дверью!

Хоть он и посрамлен, я не могу простить ему его гордыни; быть может, мне следовало бы наказать его, расставшись с ним сразу после нашего примирения либо женив его на себе и терзая всю оставшуюся жизнь. Впрочем, подобные меры слишком жестоки и требуют длительных раздумий. В настоящее же время мысли мои заняты другим. Сделать мне предстоит немало. Я должна наказать Фредерику, причем наказать примерно, за ее обращение к Реджинальду; я должна наказать Реджинальда за то, что на ее просьбу он откликнулся с такой горячностью, да и за все остальное тоже. Я должна досадить своей невестке, всем своим видом и поведением торжествующей победу после отъезда сэра Джеймса — этим злополучным дурнем я вынуждена была пожертвовать, дабы вернуть себе Реджинальда, — и, наконец, я должна расквитаться за все то унижение, какое испытала в эти дни. На этот счет у меня есть различные соображения.

Кроме того, каковы бы ни были мои дальнейшие планы, я намереваюсь в самом скором времени оказаться в Лондоне, ведь это самое благоприятное поле деятельности, чем бы я ни занималась. В любом случае Ваше общество и столичные развлечения вознаградят меня за муки, что уже больше двух месяцев я вынуждена терпеть в Черчилле.

Не в моем характере, раз уж я задалась этой целью, отказаться от мысли выдать дочь замуж за сэра Джеймса. Хотелось бы услышать Ваше мнение по этому поводу. Вы ведь знаете, уступчивость и сговорчивость, так ценимые многими, не те черты, какими я бы хотела обладать, да и причудам Фредерики, которые идут вразрез с мнением ее матери, равно как и ее праздному увлечению Реджинальдом, потворствовать не следует. Мой долг — развеять весь этот романтический вздор, а потому, принимая во внимание все вышесказанное, мне надлежит доставить ее в Лондон и незамедлительно выдать замуж за сэра Джеймса.

Когда же я настою на своем, можно будет гордиться хорошими отношениями с Реджинальдом. В настоящий же момент гордиться решительно нечем: хоть он по-прежнему в моей власти, я уступила в вопросе, из-за которого и вышла наша размолвка, а потому, даже если я и одержала победу, победа эта весьма сомнительна.

Сообщите мне Ваше мнение обо всем этом, моя дорогая Алисия, и дайте мне знать, можете ли Вы снять мне сносное жилье неподалеку от Вас.

Преданная Вам
С. Вернон.
Письмо двадцать шестое
Миссис Джонсон — леди Сьюзен.

Эдвард-стрит.


Я рада, что Вы ждете моего совета. Вот он: не теряя времени даром, приезжайте в Лондон, Фредерику же с собой не берите. Было бы куда разумнее упрочить собственное положение в обществе, выйдя замуж за мистера де Курси, чем вызывать раздражение у него и у всех членов семьи стремлением выдать Фредерику за сэра Джеймса. Вам следует больше думать о себе и меньше о своей дочери. Она не прибавит Вам уважения в свете, и в Черчилле, у Вернонов, мне кажется, ей самое место; Вы же созданы для общества, и нелепо обрекать себя на жизнь вне его. А потому предоставьте Фредерике мучиться угрызениями совести за те страдания, которые она Вам причинила; пусть терзается от неразделенной любви, Вы же не мешкая отправляйтесь в Лондон.

Уговариваю Вас приехать еще по одной причине.

На прошлой неделе в Лондон прибыл Мэнверинг, которому, невзирая на мистера Джонсона, удалось найти возможность со мной увидеться. Он безумно страдает без Вас и до такой степени ревнует Вас к де Курси, что в настоящее время их встреча была бы весьма нежелательна. И все же, если Вы откажетесь от встречи с ним здесь, не поручусь, что он не совершит какой-нибудь опрометчивый поступок, к примеру не отправится в Черчилл, что привело бы к самым ужасным последствиям. Если же Вы последуете моему совету и решитесь выйти замуж за мистера де Курси, Вам необходимо отделаться от Мэнверинга — уговорить же его вернуться к жене можете только Вы.

И еще одно соображение в пользу Вашего приезда. В следующий вторник мистер Джонсон уезжает лечиться в Бат, и, если воды будут способствовать его здоровью и моим желаниям, в обществе своей подагры он проведет не один месяц. В его отсутствие у нас будет возможность общаться, с кем мы пожелаем, и пожить наконец-то в свое удовольствие. Я предложила бы Вам переехать на Эдвард-стрит, не возьми он с меня слова никогда не приглашать Вас к себе домой. Поверьте, если бы не крайняя нужда в деньгах, я бы никогда не дала ему этого обещания. Могу, однако, снять Вам прелестную квартирку с гостиной на Аппер-Сеймур-стрит, и тогда мы все время будем вместе, у Вас или у меня, ведь согласно данному мною обещанию Вам возбраняется (по крайней мере, в его отсутствие) лишь ночевать у нас дома.

Чего только не рассказывает бедный Мэнверинг о ревности своей супруги! Впрочем, на верность столь обворожительного мужчины рассчитывать может лишь очень глупая женщина. К слову, она всегда была непереносимо глупа — иначе не вышла бы за него замуж. Ведь он без гроша за душой, а она — наследница огромного состояния! Могла бы найти жениха познатней баронета! Выйдя же за него, она совершила поступок столь опрометчивый, что, хоть я, как правило, и не разделяю чувств мистера Джонсона, который был ее опекуном, простить ее я также никогда не смогу.

Прощайте,
Ваша Алисия.
Письмо двадцать седьмое
Миссис Вернон — леди де Курси.

Черчилл.


Это письмо, дорогая матушка, Вам передаст Реджинальд. Его затянувшийся визит в Черчилл наконец подходит к концу, но, боюсь, расставание произошло слишком поздно и нам оно уже не поможет. Она уезжает тоже — в Лондон, повидаться со своей ближайшей подругой, миссис Джонсон. Поначалу она решила взять Фредерику с собой, для продолжения учебы, однако нам удалось ее отговорить. Фредерике ужасно не хотелось ехать, да и для меня мысль о том, что девочка будет целиком зависеть от матери, совершенно непереносима. Все столичные учителя, вместе взятые, не стоят ее душевного покоя. Опасение вызывает у меня и ее здоровье — вообще все, за исключением, пожалуй, жизненных принципов; здесь, как мне представляется, ей не способен повредить никто, даже ее собственная мать со своими друзьями. А ведь именно в обществе ее друзей (уверена, людей весьма сомнительных) или же в полном одиночестве она, должно быть, проводила бóльшую часть времени — какое из двух зол худшее, сказать трудно. Если же она и впредь будет жить вместе с матерью, ей не избежать частых встреч с Реджинальдом, а этого мы допустить никак не можем.

Пока, однако, ей все это не грозит. Наши каждодневные занятия, наши книги и беседы, прогулки, дети и все прочие домашние радости, которые я могу доставить бедняжке, надеюсь, позволят ей постепенно забыть о пылком увлечении юных лет. Я бы ни на минуту в этом не усомнилась, не будь соперницей Фредерики ее собственная мать.

Сколько времени леди Сьюзен пробудет в Лондоне и вернется ли сюда вновь, мне не известно. Искренне просить ее вернуться я бы не смогла, но, если она все же сочтет нужным приехать, отсутствие радушия с моей стороны ее, естественно, не остановит.

Узнав, что ее светлость направляется в Лондон, я не удержалась и спросила Реджинальда, не намеревается ли он провести эту зиму в столице, и, хоть он и ответил, что на сегодняшний день определенных планов на этот счет не имеет, что-то в его глазах противоречило его словам. Но довольно жалоб. Дело представляется мне решенным, и я в отчаянии покоряюсь судьбе. Если он в скором времени простится с Вами и уедет в Лондон, все будет кончено.

Преданная Вам
Кэтрин Вернон.
Письмо двадцать восьмое
Миссис Джонсон — леди Сьюзен.

Эдвард-стрит.


Бесценный друг,

пишу это письмо в глубокой печали — только что произошло нечто крайне неприятное. Мистер Джонсон изыскал способ досадить нам обеим. Полагаю, до него дошли слухи, что в ближайшее время Вы будете в Лондоне, и он ухитрился слечь с таким приступом подагры, из-за которого его поездка в Бат в лучшем случае откладывается, в худшем же — отменяется вовсе. Я убеждена, подагрические приступы моего супруга начинаются и прекращаются по его собственному усмотрению; то же самое произошло, когда я собиралась с Гамильтонами на озера; три же года назад, когда в Бат захотелось поехать мне, он о подагре и думать забыл.

Я рада, что мое письмо оказало на Вас благотворное воздействие и что теперь де Курси безусловно Ваш. Дайте знать, как только приедете, главное же, сообщите, как Вы собираетесь поступить с Мэнверингом. Когда мне удастся Вас увидеть, сейчас сказать невозможно. Я повязана по рукам и ногам. Заболеть здесь, а не в Бате — уловка настолько дьявольская, что я совершенно собой не располагаю. В Бате вокруг него хлопотали бы его старые тетушки, здесь же уход за ним — целиком моя обязанность; к тому же боль он переносит с таким стоическим терпением, что я лишена возможности дать выход своему раздражению.

Всегда Ваша
Алисия.
Письмо двадцать девятое
Леди Сьюзен — миссис Джонсон.

Аппер-Сеймур-стрит.


Дорогая Алисия,

мистера Джонсона я ненавидела всем сердцем и до его последнего приступа подагры, теперь же отвращение, которое я к нему питаю, поистине не имеет границ. Держать Вас взаперти! Использовать в качестве сиделки! Вы, моя дорогая Алисия, совершили непоправимую ошибку, выйдя замуж за человека его возраста. В его годы мужчины не обращают на женщин внимания, они сумасбродны и мучаются подагрой. Ваш муж слишком стар, чтобы доставлять удовольствие, и недостаточно стар, чтобы отправиться на тот свет.

Я приехала вчера к вечеру, часов около пяти, и не успела пообедать, как явился Мэнверинг. Знали бы Вы, какое удовольствие он мне доставил своим визитом, сколь велика разница между ним и Реджинальдом, причем никак не в пользу последнего. Я даже провела часа два в колебаниях, стоит ли вообще выходить замуж за Реджинальда, и, хотя сомнение это слишком вздорно и нелепо, чтобы надолго задержаться в моем сознании, особого желания вступать с ним в брак я не испытываю, равно как и не жду с нетерпением того дня, когда Реджинальд, согласно нашей договоренности, приедет в Лондон. Возможно даже, я под тем или иным предлогом его приезд отложу. Ему нельзя здесь появляться, покуда не уедет Мэнверинг.

Брак с Реджинальдом, повторяю, временами вызывает у меня большие сомнения. Если бы знать, что старик скоро умрет, я бы не колебалась; однако зависимость от капризов сэра Реджинальда непременно ущемит мою свободу; если же я приму решение дожидаться его смерти, то в оправдание отсрочки брака всегда смогу сказать, что овдовела совсем недавно.

Мэнверингу о своих намерениях я не сказала ни слова — мои отношения с Реджинальдом он счел не более чем заурядным флиртом и несколько успокоился. Прощайте же. От квартиры я без ума.

Всегда Ваша
С. Вернон.
Письмо тридцатое
Леди Сьюзен — мистеру де Курси.

Аппер-Сеймур-стрит.


Я получила Ваше письмо и, хотя, не скрою, была рада, что Вы снетерпением ждете встречи, считаю необходимым срок нашего свидания отложить. Не сочтите подобное своеволие проявлением черствости и не обвиняйте меня в непостоянстве, не выслушав прежде мои резоны. По пути из Черчилла в Лондон у меня было довольно времени поразмыслить о нынешнем состоянии наших отношений, и я пришла к убеждению, что они требуют тактичности и осмотрительности, каковыми мы с Вами нередко пренебрегали. Наши чувства побуждают нас к поспешности, которая плохо сообразуется с требованиями наших друзей и мнением света. Мы действовали неблагоразумно, строя планы нашего скорого союза, не будем же усуглублять это безрассудство: есть все основания опасаться, что друзья, чьим мнением Вы дорожите, не одобрят наших отношений.

Не нам обвинять Вашего отца за его желание подыскать Вам выгодную партию; когда состояние семьи столь велико, стремление его приумножить — в порядке вещей и не может вызывать удивления или негодования. Он имеет право настаивать, чтобы его невестка была женщиной состоятельной, и я иной раз ругаю себя за то, что позволяю Вам вести себя столь недальновидно. Впрочем, всякий, кто испытывает чувства, подобные моим, поддается доводам рассудка, увы, слишком поздно.

Овдовела я лишь несколько месяцев назад, и, как бы мало ни была я обязана покойному супругу своим семейным счастьем, я не вправе забывать, что бестактность столь поспешного второго брака вызовет недовольство света и, что для меня еще более невыносимо, неудовольствие мистера Вернона. Я бы сумела перенести всеобщее порицание, однако упасть в его глазах мне было бы, как Вы сами хорошо понимаете, особенно тяжело; мучительным было бы и сознание того, что я поссорила Вас с Вашей семьей. От мысли, что я стала камнем преткновения в отношениях сына и отца, я как существо ранимое была бы глубоко несчастна даже с Вами.

А потому желательно отсрочить наш союз до тех пор, покуда события не будут нам благоприятствовать. Разлука пойдет нам на пользу. Нам не следует встречаться. Какой бы жестокой ни казалась Вам эта фраза, необходимость произнести ее, каковая только и может оправдать ее в моих устах, станет очевидной и Вам, если Вы посмотрите на наше положение в том свете, в каком я вынуждена была Вам его представить. Вы можете, нет, Вы должны быть уверены в том, что лишь долг вынудил меня, позабыв собственные чувства, настоять на длительной разлуке; в безразличии же к Вашим чувствам Вы вряд ли можете меня упрекнуть. Поэтому, повторюсь, пока нам не следует встречаться. Расставшись на несколько месяцев, мы успокоим миссис Вернон, которая, привыкнув наслаждаться всеми благами жизни, считает богатство непременным условием любого брака и которой не дано постичь наши с Вами чувства.

С нетерпением жду от Вас ответа. Напишите, что принимаете мои доводы и меня за них не упрекаете. Я не вынесу упреков. Я не столь самоуверенна, чтобы испытывать нужду в критике. Попытаюсь найти отдушину в светском обществе — по счастью, многие мои друзья сейчас в Лондоне, Мэнверинги в том числе. Вы ведь знаете, как я ценю их обоих, и жену и мужа.

Всегда преданная Вам
С. Вернон.
Письмо тридцать первое
Леди Сьюзен — миссис Джонсон.

Аппер-Сеймур-стрит.


Любезный друг,

этот несносный Реджинальд здесь! Мое письмо, которое писалось затем, чтобы удержать его в Черчилле, лишь ускорило его приезд в Лондон. Как бы мне ни хотелось, чтобы его здесь не было, столь красноречивое свидетельство его сердечной привязанности не может не радовать. Он предан мне — душой и телом. Эту записку он отнесет Вам сам, она явится предлогом для знакомства, к которому он давно стремится. Позвольте ему провести этот вечер с Вами — тогда мне не будет грозить опасность, что он сюда возвратится. Я сказала ему, что не совсем здорова и должна побыть одна; если же он явится вновь, может получиться конфуз — на слуг ведь полагаться нельзя. А потому умоляю, задержите его на Эдвард-стрит. Собеседник он совсем неплохой, можете кокетничать с ним сколько вздумается. Вместе с тем не забывайте и о моем интересе: постарайтесь убедить его, что, если он останется в Лондоне, я буду глубоко несчастна. Мои доводы Вам известны: благопристойность и все прочее. Я бы уговорила его сама, но мне не терпелось поскорей от него избавиться — Мэнверинг будет у меня через полчаса. Прощайте.

С. В.
Письмо тридцать второе
Миссис Джонсон — леди Сьюзен.

Эдвард-стрит.


Моя дорогая,

я пребываю в ужасном смятении и не знаю, что мне делать — да и Вам тоже. Мистер де Курси явился в самое неудачное время. В ту же самую минуту вошла и миссис Мэнверинг и потребовала, чтобы ее немедленно проводили к ее опекуну. Впрочем, я узнала обо всем этом позже, ибо, когда она и Реджинальд приехали, меня дома не было — иначе я бы, разумеется, под любым предлогом отправила его восвояси. В результате она заперлась с мистером Джонсоном, а он тем временем дожидался меня в гостиной. Миссис Мэнверинг приехала еще вчера, выслеживая супруга, — возможно, впрочем, Вам уже это известно от него самого. К нам же она пришла просить мужа вмешаться, и еще до моего возвращения все, что Вы хотели скрыть, открылось. К несчастью, ей удалось выведать у слуги Мэнверинга, что его хозяин, с тех пор как Вы в городе, бывает у Вас каждый день. Она только что сама видела, как он звонил в Вашу дверь! Что мне было делать? Ведь факты — страшная вещь! Сейчас де Курси знает все, в данный момент он беседует с мистером Джонсоном. Не ругайте меня: предотвратить случившееся было не в моих силах. Мистер Джонсон уже давно подозревал, что де Курси хочет на Вас жениться, и, как только узнал, что он здесь, пожелал говорить с ним с глазу на глаз.

Эта гнусная миссис Мэнверинг, которая, хочу Вас порадовать, от ревности стала еще более тощей и уродливой, по-прежнему у нас — сейчас они шушукаются втроем. Что тут поделаешь? Если Мэнверинг еще у Вас, пусть поскорей уходит. Надеюсь, что он, по крайней мере, сумеет досадить своей жене. С тревогой и наилучшими пожеланиями,

преданная Вам
Алисия.
Письмо тридцать третье
Леди Сьюзен — миссис Джонсон.

Аппер-Сеймур-стрит.


Довольно досадное éclaizcissement[3]. Как жаль, что Вас не случилось дома! Я-то полагала, что к семи Вы уж наверняка возвратитесь. Впрочем, я не падаю духом. Не терзайтесь из-за меня. Поверьте, перед Реджинальдом я оправдаться сумею. Мэнверинг ушел только что; о приезде жены он мне сообщил. Глупая женщина! Чего она хочет добиться этими интригами? И все же было б лучше, останься она в Лэнгфорде.

Реджинальд, конечно, немного пошумит, но, как обычно, уже завтра к обеду все уладится.

Прощайте,
С. В.
Письмо тридцать четвертое
Мистер де Курси — леди Сьюзен.

Гостиница.


Пишу лишь затем, чтобы попрощаться. Колдовские чары развеялись. Теперь я вижу Вас такой, какая Вы есть. С тех пор как мы расстались, человек, чей авторитет непререкаем, сообщил мне о Вас такое, что окончательно и бесповоротно убедило меня, в каком заблуждении я пребывал, а также в крайней необходимости порвать с Вами — незамедлительно и навсегда. Вы наверняка догадались, на что я намекаю. Да, речь идет о Лэнгфорде. Лэнгфорд — одного этого слова будет довольно. Сведения о происшедших там событиях я почерпнул в доме мистера Джонсона, от самой миссис Мэнверинг.

Вы знаете, как я любил Вас, и судить о моих нынешних чувствах можете как никто другой. Но я не настолько слаб, чтобы находить удовольствие в описании этих чувств женщине, которая торжествует оттого, что умеет разбивать сердца, оставаясь равнодушной.

Р. де Курси.
Письмо тридцать пятое
Леди Сьюзен — мистеру де Курси.

Аппер-Сеймур-стрит.


Не стану даже пытаться описать Вам то изумление, в какое повергла меня Ваша записка, полученная только что. Теряюсь в догадках, что такого могла сказать Вам миссис Мэнверинг, отчего Вы так ко мне переменились. Разве в свое время я не объяснила Вам сама все то, что в моем поведении могло показаться двусмысленным и что недоброжелательство света обратило против меня? Что на этот раз могло поколебать Ваше уважение ко мне? Разве я когда-нибудь что-то от Вас скрывала? Реджинальд, Вы пугаете меня сверх всякой меры. Я не могу себе представить, что старая история ревности миссис Мэнверинг вновь извлечена на свет. И что история эта может на кого-то произвести впечатление. Приезжайте немедленно и объяснитесь — я решительно отказываюсь понимать, что происходит. Поверьте, слово Лэнгфорд не столь многозначительно, чтобы заменить собой все остальные слова. Если же нам суждено расстаться, то будет, по крайней мере, прилично попрощаться при личной встрече. Впрочем, у меня нет настроения каламбурить, я говорю серьезно: уронить себя, пусть всего лишь на час, в Ваших глазах — это унижение, которому я не могу себя подвергать. Приезжайте — я считаю минуты до нашей встречи.

С. В.
Письмо тридцать шестое
Мистер де Курси — леди Сьюзен.

Гостиница.


Зачем Вы мне писали? Зачем требуете объяснений? А впрочем, извольте. Вынужден заявить, что сведения о Вашем недостойном поведении при жизни и после смерти мистера Вернона, ставшие общеизвестными и дошедшие до меня, сведения, которым, прежде чем я Вас увидел, я полностью поверил, а затем под воздействием Ваших дьявольских талантов верить перестал, оказались абсолютно бесспорны. Больше того, теперь я убежден в том, о чем раньше не мог и помыслить: между Вами и человеком, чью семью в ответ на гостеприимство, Вам оказанное, Вы лишили покоя, не только существовала, но и по сей день существует недозволенная связь! Теперь я знаю доподлинно: после отъезда из Лэнгфорда Вы состоите с ним в переписке, именно с ним, а не с его женой! После Вашего приезда в Лондон он бывает у Вас всякий день. И вы еще можете, смеете это отрицать?! И все это время Вы поощряли, принимали мою любовь! Нет, я должен быть благодарен судьбе! Мне незачем жаловаться и тяжко вздыхать. Мне угрожало мое собственное безрассудство, своим же спасением я обязан доброте и великодушию другого. Но как утешить бедную миссис Мэнверинг, которая находится на грани умопомешательства?!

После этого открытия Вас едва ли удивит мое желание поскорей распроститься с Вами. Я вновь пребываю в здравом уме и в равной мере питаю отвращение к хитроумным уловкам, на которые поддался, и презрение к самому себе за ту слабость, которой объясняется их успех.

Р. де Курси.
Письмо тридцать седьмое
Леди Сьюзен — мистеру де Курси.

Аппер-Сеймур-стрит.


Я удовлетворена и, написав эти несколько строк, не стану более Вас тревожить. Союз, к которому еще две недели назад Вы так стремились, не согласуется более с Вашими взглядами, и мне отрадно, что благоразумный совет, данный Вам Вашими родителями, не пропал даром. Не сомневаюсь, сей акт сыновнего послушания позволит Вам в самом скором времени обрести утраченный было душевный покой, и льщу себя надеждой, что в конечном счете обрету его и я.

С. В.
Письмо тридцать восьмое
Миссис Джонсон — леди Сьюзен.

Эдвард-стрит.


Ваш разрыв с мистером де Курси огорчил, но не удивил меня — о том, что отношения Ваши прекращены, он только что известил мистера Джонсона письмом, где говорится, что он сегодня же покидает Лондон. Поверьте, я всецело разделяю Ваши чувства, и не сердитесь на меня, если я скажу Вам, что и наше общение, даже письменное, придется в ближайшее время прекратить. Мне это крайне неприятно, но мистер Джонсон предупредил, что, если я буду и впредь поддерживать с Вами связь, он навсегда переедет в загородное поместье, а Вы сами понимаете, что на такую жертву, покуда остается хоть какой-то выбор, я пойти не могу.

Вы, разумеется, слышали, что Мэнверинги расстаются; боюсь, миссис М. вновь переедет к нам. Она тем не менее по-прежнему так любит своего мужа, так страдает из-за него, что, по всей вероятности, долго не проживет.

Мисс Мэнверинг только что приехала в Лондон к своей тете и, говорят, заявила, что не уедет, покуда сэр Джеймс Мартин не будет принадлежать ей. На Вашем месте я бы, не раздумывая, занялась им сама. Да, чуть не забыла поделиться с Вами своими впечатлениями о де Курси: я от него без ума, он, по-моему, ничуть не менее красив, чем Мэнверинг, у него такое открытое, честное лицо, что поневоле влюбишься с первого взгляда. С мистером Джонсоном они стали закадычными друзьями.

Прощайте же, моя дорогая Сьюзен. Жаль, что все так неудачно сложилось. Ах, если б не этот злополучный визит в Лэнгфорд! А впрочем, все к лучшему — от судьбы ведь не уйдешь.

Искренне преданная Вам
Алисия.
Письмо тридцать девятое
Леди Сьюзен — миссис Джонсон.

Аппер-Сеймур-стрит.


Моя дорогая Алисия,

подчиняюсь необходимости расстаться с Вами. В сложившихся обстоятельствах Вы не могли поступить иначе. Наша дружба от этого не пострадает: в более счастливые времена, когда Вы будете так же независимы, как и я, мы соединимся вновь и будем столь же близки, как раньше. Этого дня я буду ждать с нетерпением, пока же могу Вас заверить: никогда прежде не чувствовала я себя так легко и свободно, никогда не была так довольна собой, как теперь. Вашего мужа я ненавижу, Реджинальда презираю и счастлива от мысли, что никогда не увижу ни того, ни другого. Подумайте сами, разве нет у меня оснований радоваться? Мэнверинг предан мне больше, чем когда-либо, и, будь он свободен, я вряд ли смогла бы ему отказать, если бы он предложил выйти за него замуж. Если его жена и в самом деле переедет к Вам, в Ваших силах будет это событие ускорить, направив ее бурные чувства, которые, надо полагать, сильно ее истощают, в нужное русло. Очень на Вас в этом отношении рассчитываю. Признаться, я чрезвычайно довольна, что избежала брака с Реджинальдом, и в равной степени намерена спасти от него Фредерику. Завтра я заберу ее из Черчилла, и тогда Марии Мэнверинг несдобровать. Фредерика покинет мой дом, только став женой сэра Джеймса. Пусть хнычет, сколько ей вздумается, пусть негодуют Верноны — я на своем настою. Мне надоело потакать чужим капризам, надоело изменять своим принципам в угоду тем, перед кем у меня нет никаких обязательств и к кому я не испытываю никакого уважения. Я слишком многим поступилась, слишком часто позволяла с собой не считаться — но с Фредерикой это не повторится.

Прощайте же, дражайшая из подруг. Желаю Вам, чтобы следующий приступ подагры был более ко времени. И чтобы Вы считали меня неизменно Вашей.

С. Вернон.
Письмо сороковое
Леди де Курси — миссис Вернон.

Парклендс.


Дорогая Кэтрин,

у меня для тебя чудесные новости, и, не отошли я тебе письмо сегодня утром, тебя бы миновало огорчительное известие об отъезде Реджинальда в Лондон. Дело в том, что он вернулся, Реджинальд вернулся! И не просить нас дать согласие на его брак с леди Сьюзен, а сообщить, что они расстались навсегда! Приехал он всего час назад, и у меня не было возможности узнать обо всем подробнее; он так подавлен, что я боюсь задавать вопросы; надеюсь, впрочем, что скоро все выяснится. Большего счастья за всю его жизнь он нам не доставлял. Жаль только, что тебя нет сейчас с нами, мы бы очень хотели, мы были бы счастливы, если бы ты приехала как можно скорее. Ты ведь уже давно собираешься, который месяц! Надеюсь, мистер Вернон также найдет время, и, пожалуйста, возьмите всех моих внуков и, разумеется, твою прелестную племянницу — я давно мечтаю ее увидеть. Зима выдалась грустной и тягостной, Реджинальда не было, из Черчилла никто не приезжал, никогда еще это время года не казалось мне таким беспросветным — но теперь, с возвращением Реджинальда, мы словно обрели вторую молодость. Я часто думаю о Фредерике, и, когда Реджинальд вновь повеселеет (что, хочется верить, вскоре произойдет), мы попытаемся вновь лишить его покоя, и, надеюсь, не за горами тот день, когда их руки и сердца соединятся.

Любящая тебя мать
К. де Курси.
Письмо сорок первое
Миссис Вернон — леди де Курси.

Черчилл.


Дорогая матушка,

Ваше письмо меня несказанно удивило. Неужто они и в самом деле расстались — и навсегда? Я была бы на седьмом небе от счастья, если бы могла в это поверить, но после того, что я пережила, как можно быть в чем-то уверенной? Итак, Реджинальд дома! Я тем более удивлена, что в среду, в день его возвращения в Парклендс, нас совершенно неожиданно посетила леди Сьюзен, у которой был такой радостный и счастливый вид, как будто по возвращении в город ей предстояло пойти с ним под венец. Она провела у нас почти два часа, была, как всегда, обходительна и мила и ни единым намеком не выдала, что между ними произошла какая-то размолвка, какое-то охлаждение. Я поинтересовалась, не видела ли она в Лондоне моего брата; ответ, как Вы догадываетесь, я знала наперед — мне просто хотелось проследить за выражением ее лица. Однако леди Сьюзен, нисколько не смутившись, тут же ответила, что Реджинальд нанес ей визит в понедельник, однако сейчас, надо полагать, он уже вернулся домой. В ту минуту я ей, естественно, не поверила.

Мы с удовольствием принимаем Ваше любезное приглашение и в следующий четверг приедем в Парклендс вместе в детьми. Будем молить Бога, чтобы Реджинальд за это время вновь не сбежал в Лондон!

Мы бы, конечно, захватили с собой и нашу дорогую Фредерику, однако вынуждена с грустью сообщить, что леди Сьюзен приезжала специально затем, чтобы ее забрать, и, хотя девочка ужасно огорчилась, задержать ее было невозможно. Мне очень не хотелось ее отпускать, и ее дяде тоже, и мы сделали все, что было в наших силах, чтобы уговорить леди Сьюзен ее оставить. Однако, вопреки всем нашим уговорам и доводам, ее светлость заявила, что собирается пробыть в Лондоне несколько месяцев и, сославшись на учителей и проч., хотела бы, чтобы дочь была с ней. Надо признать, вела она себя с девочкой на этот раз очень ласково, и мистер Вернон полагает, что впредь Фредерика будет окружена материнской любовью. Я на этот счет совсем другого мнения!

Разлука с нами повергла девочку в отчаяние. Я попросила ее, чтобы она писала мне как можно чаще и помнила, что, если она попадет в беду, мы всегда придем ей на помощь. Эти слова я изыскала возможность сказать ей наедине, и, мне кажется, она немного приободрилась. Я же не буду спокойна за нее до тех пор, пока не поеду в Лондон и собственными глазами не увижу, что у нее все хорошо.

Боюсь, тот союз, о котором Вы пишете в заключительной части Вашего письма, в настоящее время едва ли возможен. Будем надеяться, что в будущем вероятность его возрастет.

Ваша и проч.
Кэтрин Вернон.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Обмен письмами, из которых читатель узнает о встречах одних и расставаниях других, не может, к величайшему огорчению чиновников почтового ведомства, продолжаться далее. Немногое можно узнать о положении дел и из переписки миссис Вернон с ее племянницей, ибо миссис Вернон вскоре поняла, что на ее письма Фредерика отвечает под пристальным надзором матери, и, отложив выяснение всех обстоятельств до собственного приезда в Лондон, перестала писать подробно и часто.

Выведав тем временем у своего прямодушного брата, что произошло между ним и леди Сьюзен, которая в результате пала в ее глазах еще ниже, она преисполнилась решимости забрать Фредерику у матери и самой заняться ее воспитанием и, хотя надеяться на успех особенно не приходилось, вознамерилась использовать все возможные средства для получения согласия своей невестки. Ей не терпелось как можно скорее выехать в Лондон, и мистер Вернон, который, как читатель уже, должно быть, догадался, жил единственно ради того, чтобы угождать жене, вскоре нашел для поездки подходящий повод. Сразу после приезда в столицу миссис Вернон нанесла леди Сьюзен визит и была принята с такой непринужденностью и искренним расположением, что едва не пришла от этого приема в ужас. Ни слова о Реджинальде, ни малейшего чувства вины, никакого смущения! Леди Сьюзен пребывала в превосходном настроении и, оказывая брату и сестре всевозможные знаки внимания, всем своим видом давала понять, как она ценит их доброту и какое удовольствие получает от их общества.

Фредерика изменилась ничуть не больше, чем леди Сьюзен, — та же сдержанность, тот же робкий взгляд в присутствии матери убедили тетку, что девочке по-прежнему живется несладко и необходимо эту жизнь изменить. Вместе с тем леди Сьюзен вела себя с дочерью ласково, уговоры выйти замуж за сэра Джеймса прекратились, лишь однажды было вскользь замечено, что его в Лондоне нет; вообще весь разговор сводился к тому, что леди Сьюзен печется исключительно о ее благополучии и успехах и должна с радостью признать, что Фредерика день ото дня все больше становится такой, какой она желала бы ее видеть.

Миссис Вернон была всем этим так удивлена, что терялась в догадках, и, хотя планы ее нисколько не изменились, она чувствовала, что теперь осуществить их будет гораздо сложнее. Надежда появилась, когда леди Сьюзен поинтересовалась, не кажется ли ей, что Фредерика выглядит хуже, чем в Черчилле, и поделилась своими сомнениями о благотворном влиянии на дочь лондонского климата.

Со своей стороны усомнилась в этом и миссис Вернон, которая без обиняков предложила, чтобы племянница вернулась к ним в Черчилл. Леди Сьюзен была настолько тронута, что не сумела найти слов, дабы выразить невестке свою благодарность, однако по ряду причин не могла расстаться с дочерью и, заявив, что в самом скором времени, весьма вероятно, сама сможет увезти Фредерику из города, заключила, что, к сожалению, вынуждена от столь заманчивого и любезного предложения отказаться. Миссис Вернон тем не менее настаивала на своем, и, хотя леди Сьюзен упорствовала в своем отказе, в течение последующих дней ее сопротивление несколько ослабло.

По счастью, опасность инфлуэнцы решила дело. Леди Сьюзен так испугалась за дочь, что иными соображениями более не руководствовалась. Почему-то именно инфлуэнца, по ее разумению, представляла несравненно бóльшую опасность для здоровья дочери, чем любые другие недуги. Фредерика вернулась в Черчилл с дядей и тетей, а спустя три недели леди Сьюзен объявила о своем браке с сэром Джеймсом Мартином.

Тогда только миссис Вернон окончательно поняла то, о чем раньше лишь подозревала: она могла не тратить столько сил на уговоры, ибо решение отдать ей Фредерику леди Сьюзен приняла уже давно. Согласно первоначальной договоренности, Фредерика должна была пробыть у Вернонов полтора месяца, однако ее мать, написав, правда, дочери пару нежных писем с предложением вернуться, в конце концов сочла возможным согласиться на приглашение родственников продлить визит племянницы и в течение последующих двух месяцев перестала писать Фредерике о том, как ей ее не хватает, а спустя еще два месяца перестала писать ей вовсе.

Таким образом, Фредерику решено было оставить в семье дяди и тети до того времени, когда Реджинальд де Курси, вследствие душещипательных бесед, лести и уговоров, в нее влюбится, на что, покуда он справится с чувствами к ее матери, откажет себе во всех увлечениях и будет ненавидеть слабый пол, отводилось никак не меньше года. Обычно на это уходит три месяца, но ведь чувства Реджинальда были не только сильными, но и очень прочными.

Была ли леди Сьюзен счастлива в своем втором браке, установить очень трудно, ибо кто поручится за правдивость ее слов? Нам остается только гадать. Ясно одно — помешать ее счастью могли лишь ее муж и ее совесть.

Быть может, сэру Джеймсу и впрямь повезло меньше, чем обычно везет глупцам. Даже если это и так, пусть его жалеют те, кто преисполнен высшего милосердия. Я же, признаться, испытываю жалость лишь к мисс Мэнверинг. Ведь чтобы покорить сердце сэра Джеймса, она приехала в Лондон и выложила на наряды такую сумму, которая подорвала ее бюджет по меньшей мере на два ближайших года, — и все же вынуждена была уступить его женщине старше себя на десять лет.

УОТСОНЫ[*]

Первая из зимних ассамблей в Доркинге[5], назначенная на вторник, тринадцатое октября, внушала всем самые приятные ожидания; знатоками зачитывался длиннейший список семейств, кои почтут ее своим непременным присутствием, высказывались даже радужные надежды, что будут сами Осборны. В урочный день Эдвардсы, по заведенному обычаю, отослали приглашение Уотсонам. Эдвардсы были люди городские и вполне состоятельные, имевшие свою карету; Уотсоны проживали в деревне милях в трех от Доркинга и по недостатку средств не могли себе позволить даже крытого экипажа. Посему, с самого начала проведения в городе зимних балов, Эдвардсы, раз в месяц в продолжение всего сезона, приглашали Уотсонов обедать, готовиться к балу и ночевать в их городском доме.

Сейчас почти все дети мистера Уотсона оказались в разъездах, кроме двух дочерей. Но одной из них следовало неотлучно находиться при отце — он был болен и вдов, — и, стало быть, воспользоваться любезностью друзей могла лишь другая. Перед цветом суррейского общества впервые собиралась предстать мисс Эмма Уотсон, выросшая на попечении своей тетушки и только-только воротившаяся под родительский кров. Старшей из сестер — хоть за десять лет она и сама отнюдь не утратила интереса к Доркингским ассамблеям — приходилось на сей раз довольствоваться ролью возницы: утром назначенного дня она вызвалась доставить Эмму вместе с бальным ее нарядом в город.

Пока старенькая коляска тащилась по размытой осенней дороге, мисс Уотсон так наставляла неопытную свою сестру:

— Уверена, что бал нынче будет хорош. Всегда съезжается много офицеров, так что не беспокойся, без кавалера не останешься. Служанка миссис Эдвардс охотно поможет тебе одеться; а коли покажется что не так — спроси совета у Мэри Эдвардс, у нее есть вкус. На бале вы сможете оставаться сколько душе угодно — разве что мистер Эдвардс сразу проиграется в карты: тогда он, пожалуй, скоро заторопит вас домой. Но, как бы там ни обернулось, по возвращении вас еще будет ждать ужин. Надеюсь, ты всем сегодня понравишься; возможно, тебя даже сочтут одной из первых красавиц в зале — в новизне всегда есть своя прелесть. Не исключено, что и Том Мазгрейв удостоит тебя вниманием; однако не советую особенно его поощрять. Он не пропускает ни одной хорошенькой девушки, но знай: он большой ветреник, вовсе без серьезных намерений.

— Я как будто уже слышала от тебя это имя, — заметила Эмма. — Кто такой, этот Том Мазгрейв?

— Молодой человек с весьма солидным состоянием и отменными манерами. Куда ни явится — везде ему рады. Почти все наши девушки либо влюблены в него, либо уже были влюблены. Кажется, одной только мне не стоил он разбитого сердца; хотя по своем приезде в Суррей шесть лет назад меня первую удостоил он вниманием — да еще каким пристальным! Мне говорили потом, что ни одну девушку с тех пор не отмечал он так, как меня. Впрочем, у него всегда имеется какая-нибудь избранница, коей он оказывает особенные знаки внимания.

— Как же вышло, что одно только твое сердце избежало общей участи? — спросила Эмма с улыбкою.

— Тому была причина, — отвечала мисс Уотсон, слегка изменившись в лице. — А вообще все остальные оказались в жизни удачливее меня. Надеюсь, что и тебе посчастливится более моего.

— Милая Элизабет, прости, если я нечаянно причинила тебе боль!

— Когда Том Мазгрейв только появился в наших краях, — продолжала мисс Уотсон, словно не слыша ее, — сердце мое принадлежало молодому человеку по имени Первис. Он был близким другом Роберта и немало времени проводил у нас. Все находили, что мы с ним прекрасная пара. — За этими словами последовал вздох, встреченный почтительным молчанием меньшей сестры; однако Элизабет вскоре сама возобновила рассказ: — Ты, конечно, желаешь знать, отчего наш союз так и не сложился и отчего он теперь женат на другой, я же до сей поры не замужем. Однако спрашивать об этом следует не меня, а его самого; а еще вернее — нашу Пенелопу. Да, да, Эмма! Не кто иной, как Пенелопа, явилась виновницей нашего с ним разлада. Ради устроения собственной судьбы она готова жертвовать всем — и всеми. Я доверилась ей; она же настраивала его против меня, делая все, чтобы отбить у меня возлюбленного. Кончилось тем, что он вовсе перестал у нас бывать и вскоре женился на другой. Пенелопа не видит в тогдашнем своем поведении ничего зазорного; я же полагаю его предательством — худшим из предательств. Она разрушила мое счастье, и я никогда уже не смогу полюбить другого, как Первиса. Что же до Тома Мазгрейва, то ему, на мой взгляд, ни за что не выдержать сравнения с Первисом.

— То, что ты говоришь о Пенелопе, поражает меня, — взволнованно проговорила Эмма. — Предательство, соперничество меж сестрами — возможно ли такое? Я уже страшусь встречи с нею… И все же надеюсь, что ты заблуждаешься; надеюсь, это просто внешнее впечатление.

— Ты не знаешь Пенелопы! Ради замужества она пойдет на все; да она, пожалуй, и сама тебе это подтвердит. Послушайся меня: не доверяй ей своих секретов, не открывайся ей! В ней, разумеется, найдется много хорошего, но, когда надо блюсти свою выгоду, она готова забыть и честь и совесть. Я всем сердцем желаю ей сделать хорошую партию; да, ей я желаю этого даже более, чем себе.

— Да, да, я понимаю! Испытав такую боль, твое сердце вряд ли станет стремиться к замужеству.

— Оно и не стремится; однако же замужество требуется нам всем. Сама я куда охотнее провела бы свою жизнь в одиночестве; сегодня приятная компания, завтра бал — мне этого было бы вполне достаточно. Но мы не можем вечно быть молоды, а отец не в состоянии обеспечить нас всех. Стариться же среди бедности и насмешек — участь незавидная. Увы! Первис потерян для меня безвозвратно; но разве многие в обществе связаны браком с предметом своей первой любви? Я сознаю, что не должна отвергать другого за то лишь, что он не Первис. И все же — вполне простить Пенелопу я вряд ли сумею. — Эмма задумчиво качнула головой. — У Пенелопы, впрочем, тоже не все в жизни идет гладко, — продолжала старшая мисс Уотсон. — Вскоре Том Мазгрейв перенес знаки своего внимания с меня на нее, и она также очень увлеклась им; однако ее ждало жестокое разочарование. Он, как всегда, не имел серьезных намерений; поволочившись за ней в свое удовольствие, он бросил ее и занялся Маргарет, так что отвергнутая наша Пенелопа оказалась в жалком положении. С тех пор она неустанно пытается устроить свою судьбу; и хотя не называет нам предмета своих вожделений, я все же догадываюсь, что это доктор Хардинг — богатый старик, дядя подруги, у которой она гостит в Чичестере; она уже потратила на него немало усилий и еще более времени, но увы! — пока что безрезультатно. Прощаясь с нами перед самым твоим приездом, она обещала, что едет в последний раз. Ты, верно, и не догадывалась, что за дело держит ее в Чичестере, что вынудило ее покинуть Стэнтон как раз тогда, когда ее сестра, после стольких лет, возвращается домой?

— Да, признаться, это мне в голову не приходило. То, что она именно теперь приглашена к миссис Шоу, я полагала досадным совпадением; я надеялась застать дома всех своих сестер и подружиться со всеми.

— Сдается мне, что у доктора случился приступ астмы — вот она и заторопилась. Все семейство Шоу на ее стороне — во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление: сама она не очень-то откровенничает. Просить совета у сестер не в ее привычках. «От многих советчиц, — говорит она, — многое зло». Что ж, пожалуй, ей виднее.

— Да, участь ее и впрямь незавидна, и мне очень жаль ее, — сказала Эмма, — но все же я не могу принять таких суждений и буду ее остерегаться. Подобная напористость свойственна скорее мужчинам, нежели женщинам. Как можно, забыв все на свете, думать об одном только замужестве и преследовать мужчину единственно ради этого? Не могу этого понять. Бедность, без сомнения, великое зло, но для женщины, тонко чувствующей и просвещенной, все же не наихудшее. Я скорее соглашусь быть школьной учительницей — а уж хуже некуда, — чем выйти за человека, к которому не питаю никаких чувств.

— А по-моему, как бы оно там ни вышло, все лучше, чем быть учительницей, — возразила ей сестра. — Видишь ли, Эмма, я ходила в школу и хорошо понимаю, что это такое; ты же знаешь о школьной жизни только понаслышке. Я не более твоего хочу иметь мужа, который бы внушал мне неприязнь. Думаю, однако, что мужчин, способных внушить уж очень сильную неприязнь, в действительности не так и много. По мне, лишь бы человек имел незлобивый нрав да сносный доход — этого вполне довольно. А тебя, верно, наша тетушка воспитывала этакой изнеженной барышней?

— Право, не знаю. Как я воспитана — о том судить не мне, а всем вам по моим поступкам. Я же не могу сравнивать тетушкины подходы к воспитанию с другими, коль скоро они мне неизвестны.

— Поверь мне, твоя изнеженность видна в любой мелочи — это я заметила уже в самый день твоего приезда. Вот только боюсь, вряд ли она будет способствовать твоему счастью; Пенелопа станет насмехаться над тобой при всяком удобном случае.

— Да, это, пожалуй, вряд ли сделает меня счастливее. Однако если суждения мои ошибочны, мне придется их переменить; если они непозволительны в моем положении, — вероятно, я принуждена буду их скрывать. Но трепетать перед насмешкой, тем более глупой… Да так ли уж умна Пенелопа?

— Она чрезвычайно решительна, и притом никогда не заботится о том, как воспринимаются ее слова.

— А Маргарет? Надеюсь, она более деликатна?

— О да, много деликатнее — в обществе. При чужих она просто воплощение чуткости и деликатности; но в семейном кругу порой делается раздражительна и капризна. Бедняжка! Ей все мнится, что Том Мазгрейв питает к ней глубочайшее чувство, какого не внушала ему до сих пор ни одна из его пассий, — и она ждет, что он вот-вот объяснится. В этом году она уже второй раз отбыла на месяц к Роберту и Джейн, надеясь тем подвигнуть Тома на решительный шаг. Только сдается мне, что надежды ее напрасны. Он и не думает мчаться за нею в Кройдон, как не думал в прошлый, мартовский ее отъезд. Если он когда и женится, то уж это будет совершенно блестящая партия: мисс Осборн, не менее.

— Признаюсь, Элизабет, все сказанное тобой об этом господине внушает мне мало желания его узнать.

— Вполне тебя понимаю: ты заранее его боишься.

— Отнюдь нет! Скорее заранее презираю.

— Презирать Тома Мазгрейва? Вот уж это тебе ни за что не удастся. Стоит ему взглянуть на тебя благосклонно, ты тотчас растаешь! Надеюсь, он пригласит тебя танцевать, даже наверное пригласит; разве что Осборны все-таки прибудут всей компанией — в таком случае он за весь вечер не отойдет от них ни на шаг.

— Да, кажется, этот Том Мазгрейв поистине неотразим, — заметила Эмма. — Что ж, посмотрим, так ли скоро мы с ним очаруем друг друга. Интересно, смогу ли я угадать его, как только войду в залу? Столь незаурядное обаяние должно же как-то отразиться в его чертах.

— Ну, положим, когда ты войдешь в бальную залу, его там еще не будет. Вы приедете рано, чтобы миссис Эдвардс успела занять местечко у камина, а Том всегда является поздно. Если же приедут Осборны, он будет дожидаться в галерее, чтобы войти с ними вместе. Ах, как бы мне хотелось увидеть тебя на балу собственными глазами! Пожалуй, если у отца будет хороший день, я постараюсь сразу после чая одеться побыстрее, и Джеймс отвезет меня в Доркинг; глядишь, я даже поспею к началу твоего первого танца.

— Как, ты согласишься ехать в коляске, без провожатого — в столь поздний час?

— А что в этом худого? Вот она, твоя изнеженность, я же говорила.

Эмма немного помолчала и наконец произнесла:

— Право, Элизабет, напрасно ты настояла, чтобы в Доркинг сегодня ехала я. Будь ты сейчас на моем месте, ты бы радовалась предстоящему балу гораздо более моего. Я никого здесь не знаю, кроме Эдвардсов; вряд ли вечер среди чужих людей доставит мне удовольствие. Ты — другое дело, ты ведь будешь среди своих знакомых. Еще не поздно все переменить: Эдвардсы легко примут наши извинения, да и тебе они будут рады гораздо больше; я же охотно вернусь к отцу. До дома я доберусь прекрасно — смирной нашей кобылки я и не думаю бояться. А о своем наряде не беспокойся: уж как-нибудь до вечера я сумею переправить его к Эдвардсам.

— Дорогая моя Эмма! — взволнованно воскликнула Элизабет. — По-твоему, я способна так поступить? Да ни за что на свете! И речи быть не может! Но все же я не забуду твоей доброты. Предложение твое говорит о том, что у тебя золотое сердце. Отказаться от бала ради того только, чтобы на него могла поехать сестра? Это неслыханное великодушие! Поверь мне, Эмма, я вовсе не так эгоистична. Ты должна выезжать, должна показываться в свете; и хоть я старше тебя на девять лет, я вовсе не намерена чинить препятствия в устройстве твоей судьбы; и было бы несправедливо лишать тебя — такую красавицу — той же возможности, какая была у нас всех. Нет, Эмма: кто-кто, но ты этой зимой ни в коем случае не должна оставаться дома! Попробовал бы кто не пускать меня на балы в девятнадцать лет — ни за что бы ему этого не простила!

Эмма выразила сестре самую искреннюю признательность, после чего они какое-то время молча тряслись в своем скромном экипаже. Элизабет первая нарушила молчание:

— Завтра ты непременно расскажешь мне, с кем танцевала Мэри Эдвардс.

— Постараюсь, если только смогу запомнить ее кавалеров; я ведь никого из них не знаю.

— Нет нужды запоминать всех. Проследи только, будет ли она танцевать с капитаном Хантером более одного раза. Боюсь, у них уже что-то намечается. Правда, ее родители не очень жалуют офицеров — но что из того, коли она их жалует; все равно у нашего бедного Сэма нет никаких шансов. Я обещала писать ему, с кем она будет танцевать.

— Так Сэм питает нежные чувства к мисс Эдвардс?

— А ты не знала?

— Откуда мне было знать? Из Шропшира ведь не видно, кто к кому неравнодушен в Суррее. А в тех редких письмах, которыми мы обменивались за эти четырнадцать лет, до столь деликатных вопросов дело не доходило.

— Как я могла ни разу об этом не упомянуть? А с тех пор, как ты дома, все вечные заботы: то с бедным нашим отцом, то большая стирка, — так что и недосуг было поговорить с тобой по душам. Впрочем, я ведь полагала, что тебе все известно. Сэм уже два года как влюблен в нее без памяти — но, к досаде своей, не всегда может выбираться к нам на балы. Мистер Кертис не поощряет частых отлучек; к тому же в Гилдфорде сейчас самое недужное время.

— А мисс Эдвардс? Есть ли у него надежда на ее взаимность?

— Боюсь, что нет. Она ведь единственная наследница; родители дадут за ней не менее десяти тысяч фунтов.

— И что же? Разве от этого наш брат уже не может ей нравиться?

— Разумеется, не может. Эдвардсы всегда метили много выше, они ни за что не позволят своей дочери сделать такую партию. Сэм ведь всего-навсего лекарь. Бывает, правда, мне и самой мерещится, что Мэри к нему неравнодушна; но ведь она такая манерная, слова в простоте не скажет. Иной раз и не разберешь, что у нее на уме.

— Так у Сэма до сих пор нет уверенности в ее ответном чувстве? В таком случае, мне думается, вряд ли стоит подогревать в нем бесплодные мечтания.

— Молодому человеку свойственно мечтать, — возразила Элизабет. — Взять хоть Роберта: ему досталась прекрасная жена и шесть тысяч фунтов в придачу; отчего Сэм не может оказаться столь же удачлив?

— Удача вряд ли улыбнется каждому из нас, — заметила Эмма. — Но счастье, выпавшее одному, вполне может радовать всех остальных.

— Ну, мне-то радовать вас всех пока нечем, — промолвила Элизабет со вздохом, бесспорно посвященным памяти все того же Первиса. — Счастье мое никак не складывается; да и твое еще неизвестно как обернется: уж очень некстати угораздило нашу тетушку второй раз выйти замуж. Впрочем, сегодня-то бал у тебя будет удачный, в этом можно не сомневаться. За следующим поворотом уже застава. Вон там, за изгородью, виднеется колокольня, от нее до «Белого оленя» рукой подать. Смотри не забудь дать мне потом полный отчет, как тебе показался Том Мазгрейв!..

То были последние слова мисс Уотсон, расслышанные ее сестрой; ибо в эту самую минуту они миновали заставу и въехали в разноголосую сутолоку города, отчего дальнейшая беседа сделалась чрезвычайно затруднительной. Кобыла их, бежавшая тяжеловатой старческой рысью, и без вожжей знала, где сворачивать; лишь однажды она оплошала, сделав попытку остановиться у подъезда модистки, после чего уже без единой запинки дотрусила до самого дома Эдвардсов. Дом этот считался самым видным на своей улице и даже в городе; что, впрочем, не мешало банкиру мистеру Томлинсону уверять всех и каждого, что самый роскошный во всей округе — его собственный дом, недавно построенный на краю города, с превосходной подъездной аллеей. Дом мистера Эдвардса возвышался почти над всеми окрестными строениями и имел по два окна справа и слева от высокого каменного крыльца; окна были защищены массивными цепями, укрепленными между столбиками.

— Ну, — сказала Элизабет, когда их карета наконец остановилась, — прибыли. Ехали, судя по часам на рыночной площади, не более тридцати пяти минут — что, на мой взгляд, очень недурно; хотя Пенелопа, пожалуй, поморщилась бы. Нравится ли тебе город? А какой прекрасный у Эдвардсов дом, правда? И содержат они его с отменным изяществом. Сейчас нам отворит дверь ливрейный лакей в напудренном парике, вот увидишь!

Эмма виделась с Эдвардсами лишь однажды, во время их краткого утреннего визита в Стэнтон, то есть почти не виделась вовсе; и хотя ей отнюдь не было чуждо радостное предвкушение вечера, все же несколько беспокоил и предшествующий этому вечеру день. Также и разговор с Элизабет о семейных делах, сильно еезадевший, исподволь подготавливал ее к новым неприятным подаркам судьбы и усугублял вполне понятное чувство неловкости: ведь она почти не знала людей, с которыми ей предстояло сойтись сегодня так коротко.

Со своей стороны, ни хозяйка дома, ни ее дочь не предприняли ничего, что бы помогло Эмме справиться с охватившим ее унынием. Миссис Эдвардс держалась с гостьей милостиво, однако весьма сдержанно, если не сказать прохладно; что же до Мэри Эдвардс, жеманной двадцатидвухлетней девицы с папильотками в волосах, то все ее манеры являлись следствием матушкиного воспитания и естественным образом походили на манеры матери. Эмме тотчас же пришлось познакомиться с ними ближе, ибо Элизабет должна была поспешить домой, и целых полчаса — до самого возвращения отца семейства — в гостиной царило удручающее молчание, лишь изредка прерываемое замечаниями о предполагаемых достоинствах сегодняшнего бала. Мистер Эдвардс оказался много благодушнее своих дам: едва ступив на порог, он с готовностью выложил все новости, какие только могли их интересовать. Он сердечно приветствовал Эмму, после чего повернулся к дочери со словами:

— Ну, Мэри, у меня для тебя приятное известие: Осборны точно будут сегодня на балу! В «Белом олене» уже заказаны лошади для двух карет, в девять обе кареты будут ждать у дверей их замка.

— Вот и славно, — заметила миссис Эдвардс. — Их присутствие придает нашим ассамблеям веса. Как разлетится слух, что Осборны были на первом бале, так все валом повалят на второй. Право, не знаю, за что им такая честь: сам-то бал от них ничуть не лучше; и то сказать, приезжают последними, уезжают первыми. Ну, да на громкое имя вечно все слетаются, как мухи на мед.

Мистер Эдвардс продолжал излагать сведения, добытые им во время утреннего променада, и беседа в гостиной делалась все оживленнее; но тут миссис Эдвардс спохватилась, что пора одеваться. Тотчас обеим девицам было дано указание «не терять времени зря», и миссис Эдвардс отвела Эмму в удобную комнату для гостей. Когда с любезностями было покончено, Эмма смогла наконец отдаться первейшей из бальных утех — радостному занятию приготовления к балу. Пока девушки одевались, они, разумеется, узнали друг друга короче, и вскоре Эмма сочла мисс Эдвардс особой очень даже неглупой, обладающей к тому же милейшими качествами простодушной скромности и услужливости.

Таким образом, по возвращении в гостиную, где уже сидела миссис Эдвардс в новой — только что от модистки — шляпке и в одном из двух своих атласных платьев, надеваемых попеременно в течение всего сезона, обе барышни чувствовали себя заметно свободнее и улыбались естественнее, чем вначале. Наряды их были самым придирчивым образом осмотрены, после чего миссис Эдвардс заявила, что, видно, она безнадежно устарела и не поймет всех этих новомодных причуд, как бы ей их все наперебой ни нахваливали; и хоть она с явным удовольствием взирала на цветущий вид своей дочери, похвалы ее оставались весьма умеренными. Сам же мистер Эдвардс, довольный своей дочерью ничуть не меньше, и вовсе воздержался от каких-либо замечаний на ее счет и галантно адресовал все свои комплименты молодой гостье.

Разговор постепенно делался непринужденнее, и вскоре мисс Эдвардс с улыбкою спросила у Эммы, часто ли ей указывают на сходство с меньшим из ее братьев. Эмме показалось, что вопросу этому сопутствовал легкий румянец; однако более всего удивило ее то, как отнесся к новому повороту беседы мистер Эдвардс.

— Полагаю, Мэри, мисс Эмме не слишком лестно такое сравнение, — торопливо заметил он. — Мистер Сэм Уотсон, безусловно, вполне достойный молодой человек и наверняка сведущий лекарь; однако лицо его, учитывая характер его занятий, неизменно бывает открыто всем ветрам, так что вряд ли молодая девушка обрадуется подобному сходству.

Мэри в смущении принялась объяснять, что, по ее мнению, даже самое значительное сходство между братом и сестрой вовсе не обязательно означает одинаковую их миловидность и что сходство может быть основано на одном только общем впечатлении, при этом цвет лица и даже черты его могут существенно различаться.

— Я не берусь судить о том, сколь хорош мой брат, поскольку видела его в последний раз семилетним мальчиком, — пришла ей на помощь Эмма. — Однако наш отец находит в нас много общего.

— Как, и мистер Уотсон туда же! — вскричал мистер Эдвардс. — Да нет у вас ничего общего! У вашего брата глаза серые, у вас карие; к тому же у него удлиненное лицо и большой рот — что тут может быть общего? Ну скажи, душа моя, неужели ты находишь между ними хоть малейшее сходство?

— Решительно никакого, — объявила миссис Эдвардс. — Мисс Эмма чрезвычайно напоминает мне старшую свою сестру, иногда я узнаю в ней черты мисс Пенелопы, а раз или два мелькнуло во взгляде что-то от мистера Роберта; но от мистера Сэмюэля в ней вовсе ничего нет.

— Что ж, сходство со старшей мисс Уотсон действительно изрядное, — согласился мистер Эдвардс. — Но прочего я, признаться, что-то не разгляжу. По-моему, из всей семьи наша гостья только на мисс Уотсон и похожа. Что же до Сэма — тут я совершенно уверен: и близко ничего нет.

Покончив таким образом со спорным вопросом, приступили к обеду.

— Отец ваш, мисс Эмма, один из старейших моих друзей, — говорил, подливая ей вино, мистер Эдвардс, когда все уже расположились за десертом около камина. — Нам следует выпить за поправку его здоровья. Не могу передать, как сильно меня удручает нынешнее его болезненное состояние. Никто из моих знакомых не умеет так славно разыграть партию в вист. За карточным столом ему поистине нет равных. Прискорбно, что именно он лишен этого удовольствия — и как раз теперь, когда у нас наконец сложился собственный клуб для виста! Мы собираемся небольшой компанией в «Белом олене», трижды в неделю. Не будь он болен, он бы с радостью присоединился к нашим встречам.

— Не сомневаюсь в этом, сэр, и всем сердцем надеюсь, что у него еще будет такая возможность.

— Клуб ваш больше подошел бы больному, кабы вы не засиживались в нем так допоздна, — явно не впервой попеняла мужу миссис Эдвардс.

— Допоздна, душа моя? Право, не понимаю, о чем ты! — вскричал мистер Эдвардс с видом неистощимой веселости. — К полуночи мы всякий день уже дома. По-твоему, это называется допоздна? У Осборнов тебя бы живо подняли на смех; в полночь у них еще только-только встают от обеденного стола!

— Что ж из того? — невозмутимо парировала его супруга. — Осборны нам не указ. Вы бы лучше встречались каждый вечер, зато расходились по домам на два часа раньше.

Подобные перепалки были в гостиной Эдвардсов не редкость, но оба супруга имели достаточно мудрости, чтобы не переступать известной черты; вот и теперь мистер Эдвардс поспешил перевести разговор на другое. После стольких лет, проведенных в праздности и лени городской жизни, он приобрел некоторый вкус к сплетням и сейчас не прочь был порасспросить свою гостью о нежданном замужестве ее тетушки.

— Знаете, мисс Эмма, — начал он издалека, — а я прекрасно помню вашу тетушку. Поверите ли, в свое время мы с ней даже танцевали в Залах Бата[6] — лет, пожалуй, тридцать назад, как раз в последний год моей холостой жизни. Помнится, в ту пору она была очень хороша… но за столько-то лет, уж верно, не помолодела? Ну, будем надеяться, что ей посчастливится во втором браке.

— Да, сэр, я тоже очень на это надеюсь, — отвечала Эмма с некоторой поспешностью.

— А мистер Тернер, стало быть, приказал долго жить… и будто бы не так давно?

— Около двух лет, сэр.

— Я что-то запамятовал: как теперь ее величают?

— Миссис О’Брайен.

— Стало быть, по-ирландски. Ну да, она ведь и перебралась в Ирландию — то-то вы не захотели ехать за нею следом. Как же она, бедняжка, пережила такую разлуку? Воспитав вас как родную дочь…

— Сэр, я не посмела бы явить такую неблагодарность, — горячо возразила Эмма. — Я была готова ехать за нею куда угодно; но таково было их собственное решение. Капитан О'Брайен не счел возможным взять меня с собой.

— Капитан, — повторила миссис Эдвардс. — Так он военный?

— Да, мадам.

— Ну, этим-то молодчикам ничего не стоит окрутить хоть девицу, хоть вдовицу. Перед блестящим мундиром ни одна не устоит — так, душа моя?

— Надеюсь, что не так, — отрезала миссис Эдвардс, строго взглядывая на дочь.

Эмма, только-только сама оправившаяся от смущения, успела, однако, заметить румянец на щеках мисс Эдвардс. Памятуя дорожные наставления Элизабет, она терялась теперь в догадках: кому же все-таки отдает предпочтение юная Мэри, Сэму или капитану Хантеру?

— Пожилым дамам следует быть особенно осмотрительными при выборе второго супруга, — нравоучительно заметил мистер Эдвардс.

— Отчего же только пожилым? — возразила миссис Эдвардс. — Молодым при выборе первого осмотрительность и благоразумие тоже не помешают.

— Верно, душа моя! И даже в большей мере, — подхватил ее супруг. — Поскольку молодым предстоит долее испытывать на себе последствия сделанного шага. Пожилой леди, ежели она и просчитается, все-таки не так долго суждено мучиться от своей глупости.

Эмма в смятении провела рукою по лицу, и миссис Эдвардс, заметив ее жест, догадалась наконец-то перевести разговор в более спокойное русло.

День — за отсутствием иных занятий, кроме ожидания бала, — казался обеим девицам бесконечно долгим; и хотя мисс Эдвардс и сетовала на то, что по воле ее маменьки их отъезд назначался всегда на неприлично ранний час, все же и этого раннего часа оказалось не так легко дождаться. Некоторое облегчение принес поданный в семь чай. По счастью, в дни позднего отхода ко сну супруги Эдвардсы любили откушать лишнюю чашку чаю со сдобной булочкой, так что по завершении чаепития ждать оставалось совсем уже недолго. Часов около восьми за окнами прогромыхала карета Томлинсонов; что, по обыкновению, послужило сигналом для миссис Эдвардс, она тоже потребовала к порогу экипаж, и спустя несколько минут все общество из теплой уютной гостиной перенеслось в шумную толчею гостиничного вестибюля, нещадно продуваемого сквозняками. Миссис Эдвардс, заботливо оберегая подол собственного платья и еще заботливее следя за тем, чтобы шейки и плечики молодых ее подопечных были должным образом укутаны, впереди всех взошла по широкой лестнице. Звуки бала — увы! — не неслись еще им навстречу, не считая единственного визгнувшего по струне смычка, и на тревожный вопрос мисс Эдвардс, много ли уже съехалось гостей, лакей, как она и ожидала, отвечал, что «мистер Томлинсон с семьею уже прибыли». Следуя по галерее в нарядно сверкавшую огнями залу, они миновали молодого человека по-будничному одетого, расположившегося в дверях одной из комнат с явным намерением осматривать проходящих.

— Миссис Эдвардс, мисс Эдвардс, мое почтение! — непринужденно вскричал он. — Вы, как всегда, в самый урочный час! Свечи и те зажглись ровно к вашему приходу.

— Вы же знаете, мистер Мазгрейв, я люблю посидеть у огня, — отвечала ему миссис Эдвардс.

— А я как раз собрался одеваться, — объявил молодой человек. — Вот только дождусь своего дуралея-слугу. Бал нынче должен быть на славу. Осборны приедут! Сведения из первых рук: я все утро провел с лордом Осборном.

Они двинулись дальше к распахнутым дверям и оттуда, вслед за миссис Эдвардс, шуршащей атласным подолом, через всю залу в дальний ее конец — к камину. Пока что у огня чинно сидело всего одно семейство, да три-четыре офицера от нечего делать слонялись из залы в комнату для карточных игр и обратно. Обменявшись сдержанными приветствиями с Томлинсонами, все расселись, и Эмма тишайшим шепотом — по-видимому, лучше всего подходящим к обстановке — спросила у мисс Эдвардс:

— Так тот господин, стоявший только что в проходе, и есть мистер Мазгрейв? Говорят, он известен своими приятными манерами?

— Да, он многим нравится, — поколебавшись, отвечала ей мисс Эдвардс. — Мы, однако, очень мало с ним знакомы.

— Он, кажется, довольно богат?

— Вроде бы восемь или девять сотен годовых. Он вошел во владение ими уже в ранней юности, что, как считают мои родители, его испортило. Сами они, во всяком случае, не слишком к нему благоволят.

Зала постепенно перестала казаться холодной и пустынной, и робкая стайка дам, сбившихся к одному ее концу, начала заметно смелеть. С улицы доносились радующие душу звуки подъезжающих экипажей, в дверях, сменяя одна другую, тянулись вереницы нарядных девиц во главе с величественными дородными матронами, и даже время от времени мелькало одинокое лицо заблудившегося меж ними джентльмена; последний, впрочем — если только он не был совсем уж влюблен и не следовал повсюду за предметом своей страсти, — явно предпочитал свернуть поскорее к карточным столам. Все более прибывало военных; один из них уже направлялся к мисс Эдвардс с видом empressément[7], по которому Эмма Уотсон безошибочно угадала в нем капитана Хантера. Будучи невольной свидетельницей последовавшего разговора, она заметила, что ее молодая спутница хоть и смущалась, принимая приглашение на первые два танца, однако отнюдь не выглядела недовольной; кажется, решила про себя Эмма, дела у нашего Сэма совсем нехороши.

Тем временем она и сама явилась для многих предметом пристального и благосклонного внимания: новое лицо, тем более такое хорошенькое, не могло остаться незамеченным. Имя ее, произносимое шепотом, вскоре облетело всю залу; и едва оркестр заиграл традиционную мелодию — неизменный знак молодым людям выдвигаться на середину залы и приступать к своим обязанностям, — как некий офицер, представленный капитаном Хантером, уже пригласил Эмму на танец.

Эмма Уотсон была девушка совершенно обычного роста, но с прелестной фигуркой и производила впечатление живости, здоровья и приятной округлости. Кожа ее, хотя весьма смуглая, сияла безупречной гладкостью и чистотой, что, в сочетании с живым взглядом, приветливой улыбкой и открытым лицом, невольно притягивало людей незнакомых, а знакомых заставляло пленяться ею все более.

Своим партнером Эмма была довольна — как, впрочем, и началом вечера, — и чувства ее по поводу всего происходящего могли быть выражены ровно теми же словами, которые слышались сегодня со всех сторон, а именно, что это блестящий бал. Не успел еще завершиться второй танец, как некий шум за окнами привлек всеобщее внимание: после продолжительного перерыва к крыльцу подкатили сразу две кареты. «Осборны! Осборны приехали!» — пронеслось по зале. Следующие несколько минут были отмечены чрезвычайно бестолковой беготней за пределами залы и взволнованным нетерпением тех, кто находился в ней; наконец на пороге возник хозяин гостиницы, распахивающий перед важными гостями и без того распахнутую дверь, а вслед за ним и вся славная процессия. В залу вступили: сама леди Осборн; ее дети — лорд Осборн и мисс Осборн; подруга последней мисс Карр; мистер Ховард, бывший учитель лорда Осборна, а ныне священник прихода, к которому относился замок; сестра мистера Ховарда миссис Блейк, переехавшая к брату после смерти мужа; сын миссис Блейк, славный десятилетний мальчуган; и, наконец, Том Мазгрейв, который последние полчаса добровольного заточения в своей комнате, скорее всего, прислушивался к звукам начавшегося бала с немалой досадой.

Проходя через залу, они ненадолго задержались как раз позади Эммы, дабы перекинуться словом с каким-то своим приятелем, и леди Осборн заметила, что они нарочно приехали сегодня в такую рань ради удовольствия сына миссис Блейк, заядлого танцора. Эмма украдкой оглядела всю компанию, но дольше и внимательнее всего изучала Тома Мазгрейва, и в самом деле отличавшегося благородно-привлекательной внешностью. Из новоприбывших дам наиболее замечательной фигурой была, бесспорно, сама леди Осборн: в свои без малого пятьдесят она все еще поражала красотой и держалась с сообразным ее званию достоинством.

Лорд Осборн был тоже хорош собой; однако его тоскливо-равнодушный вид, а также известные признаки неуверенности и даже неловкости внушали подозрение, что бальная зала отнюдь не его стихия; и верно, приехал он из одного только чувства долга. Женщин он дичился и никогда не танцевал.

Мистер Ховард, которому на вид было лет тридцать с небольшим, имел вполне располагающую наружность.

По завершении первых двух танцев Эмма неожиданно обнаружила себя сидящей между Осборнами и их друзьями; сама того не желая, она загляделась на славное оживленное личико юного Блейка, который, стоя перед матерью, переминался с ноги на ногу, не в силах дождаться начала.

— Неудивительно, что ему так не терпится, — говорила миссис Блейк, невысокая приятная на вид женщина лет тридцати пяти или шести, какой-то своей знакомой. — Знаете, кто обещал ему первые два танца? Мисс Осборн. Это так мило с ее стороны!

— Мы сговорились еще неделю назад, — радостно подтвердил мальчик. — О, мы с нею всех перетанцуем!

Тем временем по другую руку от Эммы мисс Осборн и мисс Карр увлеченно совещались о чем-то с несколькими молодыми людьми. Вскоре самый блестящий из офицеров отделился от их кружка и направился к оркестру сговариваться о следующем танце; мисс Осборн, пройдя перед самым стулом Эммы, приблизилась к ожидавшему ее юному партнеру и торопливо проговорила:

— Чарльз, прости, что нарушаю данное тебе слово, но эти два танца я обещала полковнику Бересфорду. Уверена, что ты меня извинишь; а с тобой я потанцую после чая, хорошо?

Не дожидаясь ответа, она вернулась к своей подруге, а минуту спустя полковник Бересфорд уже вел ее на первый танец. Лицо бедного мальчугана и в счастливую минуту казалось Эмме необыкновенно выразительным, а уж после такого потрясения она и вовсе не могла оторвать от него глаз. Мальчик стоял недвижно, с потупленным взором, дрожащими губами и пунцовыми щеками — воплощение жестокого разочарования. Миссис Блейк, не думая о собственной обиде, утешала сына, снова и снова повторяя, что ведь мисс Осборн обещала ему следующие два танца. Чарльз хоть и крепился по-мальчишески, как мог, и твердил: «Ах, мне, право, все равно», — однако по сумрачности его черт было очень хорошо видно, что ему отнюдь не все равно. Эмма действовала по первому побуждению, не колеблясь ни минуты.

— Если вы согласитесь, сэр, я была бы счастлива танцевать с вами, — сказала она, протягивая ему руку с самой непринужденной улыбкой. Мальчик, к которому тотчас возвратилось прежнее его радостное оживление, счастливо оглянулся на мать и с бесхитростным «Спасибо, мэм!» шагнул навстречу своей неожиданной партнерше. Благодарность миссис Блейк была несравненно красноречивее: повернувшись к незнакомке с видом невыразимого удовольствия и признательности, она горячо и многократно благодарила ее за столь необыкновенную доброту к ее сыну. Эмма с совершеннейшей искренностью отвечала, что она и сама довольна не менее своего кавалера; после чего Чарльзу были вручены перчатки с наставлением не снимать их до самого конца, и оба с легким сердцем направились на середину залы, где пары уже становились на танец.

Их появление вызвало живейший интерес среди гостей, и мисс Осборн и мисс Карр, встречаясь с ними по ходу танца, всякий раз разглядывали Эмму с откровенным любопытством. «Право, Чарльз, — не выдержала наконец первая, — ты не прогадал: дама твоя гораздо лучше меня», — на что счастливый Чарльз немедля отвечал: «О да!» Том Мазгрейв, танцевавший с мисс Карр, также послал Эмме немало пытливых взоров; в конце концов и сам лорд Осборн, подошедший будто бы побеседовать с Чарльзом, принялся разглядывать его партнершу.

Разумеется, столь пристальное внимание со всех сторон несколько смущало Эмму, однако она не жалела о своем поступке: ведь он доставил столько радости и мальчику, и его матери. Последняя, кстати, при всякой возможности старалась выразить Эмме свое благорасположение. Выяснилось к тому же, что юный кавалер, хоть и сосредоточенный на фигурах танца, готов был, однако, и поддержать беседу, когда у Эммы получалось удачно ее направить. Из ответов на собственные вопросы и замечания узнала она, что у Чарльза двое братьев и сестра; что все они вместе с мамой живут в Уикстеде, у его дяди, который учит его латыни; что сам он страстно любит ездить верхом и имеет даже собственную верховую лошадь — подарок лорда Осборна; и что однажды он уже выезжал с лордом Осборном на псовую охоту.

Когда музыка умолкла, выяснилось, что наступило время пить чай. Мэри Эдвардс уже сделала Эмме знак не отдаляться, из чего явствовало, что миссис Эдвардс полагает совместное их вступление в буфетную условием наиважнейшим. Теперь Эмма только ждала сигнала к тому, чтобы занять надлежащую позицию.

Переход из залы в буфетную всегда вносил в общество изрядное оживление, ибо сопровождался неизменной сумятицей и толчеей. Маленькая буфетная располагалась в глубине комнаты, где шла игра в карты, и на полпути, в узком проходе между столами, миссис Эдвардс и ее подопечных подстерегала незначительная заминка. Мистер Ховард, сидевший вместе с другими игроками за столом леди Осборн, сказал что-то своему племяннику; в ответ юный кавалер громко и радостно зашептал: «Дядюшка, взгляните же на мою даму! Красавица, правда?» Эмма, оказавшаяся таким образом предметом заинтересованного внимания и мистера Ховарда, и леди Осборн, едва успела отвести глаза и сделать вид, что она ничего не слышала. Движение, впрочем, тотчас возобновилось, и Чарльз принужден был поспешить за остальными, даже не успев выслушать дядюшкиного суждения.

В буфетной уже было накрыто два длинных стола; за одним, в самом дальнем его конце, уединенно восседал лорд Осборн, решивший, кажется, удалиться насколько возможно от докучливого общества, чтобы привольно зевать и без помех предаваться собственным мыслям.

При виде его Чарльз немедленно повернулся к Эмме.

— Вон лорд Осборн. Сядемте с вами подле него!

— Ну уж нет, — смеясь, возразила Эмма. — Мы должны следовать за моими друзьями.

За чаем Чарльз осмелел настолько, что рискнул уже сам задавать своей даме вопросы.

— Сколько сейчас пробило? — для начала осведомился он.

— Одиннадцать.

— Ого! А мне совсем не хочется спать. Мама говорит, что вечером я должен быть в постели еще до десяти. Как вы думаете, мисс Осборн потанцует со мной после чая? Она сдержит свое слово?

— О да! Непременно сдержит, — отвечала Эмма, однако объяснить свою уверенность чем-то иным, кроме того, что однажды мисс Осборн его уже не сдержала, ей было, пожалуй, трудновато.

— Когда вы будете в замке Осборнов?

— Возможно, никогда; я ведь с ними не знакома.

— Ну и что же? Вы можете приехать к нам в гости, в Уикстед, а потом мама возьмет вас с собой в замок. Там у них есть чучело лисы и чучело барсука — совсем как настоящие. Страсть как интересно! Будет жалко, если вы их не увидите.

Поднявшись от чая, все опять заторопились, теперь уже прочь из буфетной; сутолока на сей раз усугублялась еще и тем, что сразу несколько игроков именно сейчас завершили свои партии и встали с явным намерением устремиться в прямо противоположном направлении. В числе их оказался и мистер Ховард, продвигавшийся по узкому проходу под руку со своей сестрой. При виде Эммы миссис Блейк немедленно привлекла внимание последней, ласково коснувшись ее руки.

— Милая мисс Уотсон, доброта ваша к Чарльзу так пленила нас всех, что теперь вся моя родня желает узнать вас короче. Позвольте представить вам моего брата: мистер Ховард.

Эмма присела в реверансе; мистер Ховард поклонился и торопливо попросил ее оказать ему честь и принять приглашение на два следующих танца; каковая честь была ему столь же торопливо оказана — и тотчас потоки идущих повлекли их в разные стороны. Эмма чувствовала себя превосходно: мистер Ховард производил на нее самое приятное впечатление и, кажется, обладал спокойным и веселым нравом.

А спустя несколько минут ей пришлось еще более порадоваться только что принятому приглашению. Сидя все в той же комнате с карточными столами, рядом с дверью, которая несколько заслоняла ее ото всех, она услышала, как лорд Осборн, скучавший за соседним пустым столом, подозвав к себе Тома Мазгрейва, спросил: «Отчего бы вам не пригласить эту новую красавицу, Эмму Уотсон? Потанцуйте-ка с нею, а я на вас полюбуюсь». — «Я как раз только что думал об этом, милорд, — был ответ. — Пожалуй, пойду прямо сейчас, попрошу меня ей представить и сразу же приглашу». — «Вот и славно! А коли выяснится, что с ней нет необходимости беспрерывно вести беседу, представьте между делом и меня». — «О, не беспокойтесь, милорд! Вернее всего, она похожа на своих сестер; в таком случае говорить вам не придется, только слушать. Думаю, я найду их в буфетной. Почтенная миссис Эдвардс наверняка еще балуется чайком», — и с этими словами Том Мазгрейв удалился. Лорд Осборн последовал за ним, Эмма же в мгновение ока выпорхнула из своего угла и поспешно устремилась в противоположную от буфетной дверь, совершенно забыв при этом про существование миссис Эдвардс.

Впрочем, спустя каких-то пять минут миссис Эдвардс уже отыскала Эмму в зале и выговаривала ей:

— Если эта комната нравится вам решительно более той, вы вольны находиться, где вам угодно, но зачем же так таинственно от нас исчезать?

Эмма совсем уже собралась объясняться, но была неожиданно спасена появлением Тома Мазгрейва, который в самых любезных выражениях просил миссис Эдвардс представить его мисс Эмме Уотсон. Миссис Эдвардс как дама благовоспитанная принуждена была выполнить его просьбу, и лишь по некоторой прохладности тона можно было догадаться, что она делает это без большого желания. Будучи представленным, Том тотчас попытался ангажировать Эмму на следующие два танца. Но, как ни лестно было Эмме сознавать, что некто — будь он хоть трижды лорд — считает ее красавицей, однако жаловать своим вниманием самого Тома Мазгрейва она вовсе не хотела, а потому не без тайного удовлетворения сослалась на ранее полученное приглашение. Молодой человек, явно не ожидавший такого оборота, заметно смутился. Возраст предыдущего ее кавалера, похоже, создал у мистера Мазгрейва впечатление, что джентльмены отнюдь не докучают Эмме своим вниманием.

— О нет! — воскликнул он. — Мы не можем позволить нашему юному другу забирать от нас даму на целый вечер. Это против всех правил! Я уверен, что и добрейшая миссис Эдвардс не потерпит ничего подобного. Она слишком хорошо понимает в приличиях, чтобы попустительствовать столь опасной фамильярности!

— Я приглашена не мастером Блейком, сэр, — сказала Эмма, и ее обескураженному собеседнику оставалось лишь выразить надежду, что в другой раз он окажется счастливее.

Не желая уходить ни с чем — хотя маячившему в дверях лорду Осборну, как с удовольствием отметила про себя Эмма, определенно не терпелось узнать результаты переговоров, — Том Мазгрейв принялся расспрашивать ее о домашних.

— Отчего, объясните мне, мы не имеем сегодня удовольствия видеть на вечере ваших сестер? До сих пор они как будто были достаточно милостивы к нашему почтенному собранию, и теперь мы положительно не понимаем, как расценить сие небрежение!

— Дома сейчас только старшая сестра; она не приехала, так как не может оставить отца.

— Одна только мисс Уотсон! Что вы говорите! Разве я не видел их всех троих в городе дня два-три назад? Впрочем, кажется, я совсем забросил свои соседские обязанности. Все кругом постоянно мне за то пеняют; стыдно даже вспомнить, сколько времени я не заглядывал в Стэнтон. Но теперь я уж постараюсь как-нибудь восполнить упущенное.

Сдержанный реверанс, которым ответила ему Эмма, удивил говорившего; судя по всему, она вовсе не собиралась выказывать ему ту горячую заинтересованность, какую он привык встречать в ее сестрах. Такая холодность была для него, очевидно, внове и лишь подстегивала в нем желание добиться внимания к своей особе.

Между тем подошло время следующего танца; мисс Карр, коей выпало объявлять, не мешкая объявила, все задвигалось, и любопытство Тома Мазгрейва очень скоро было удовлетворено: к его собеседнице уже приближался мистер Ховард.

— Что за беда, сгодится и Ховард, — заметил лорд Осборн, когда приятель оповестил его о неудаче, и все время следующих двух танцев промаячил за спиной у бывшего своего наставника.

Одно это обстоятельство несколько досаждало Эмме в продолжение танца и отчасти отвлекало ее от достоинств своего кавалера; в самом же мистере Ховарде ей равно нравились и наружность, и обращение. И хотя беседа их касалась вещей вполне заурядных, Эмма с невольным интересом прислушивалась к его разумным и непринужденным замечаниям, жалея только о том, что он не сумел привить более или менее сносных манер своему ученику. В результате два танца показались Эмме на удивление короткими, к тому же и мистер Ховард уверил ее в том, что для него время пронеслось с небывалой быстротой.

По окончании второго танца выяснилось, что Осборны уже собрались уезжать.

— Наконец-то, — небрежно заметил лорд Осборн. — Ну, а вы, Мазгрейв, долго ли еще намерены оставаться в этих райских кущах? До рассвета?

— Благодарю покорно, милорд, я уже сыт по горло этими кущами. Вот только провожу леди Осборн до кареты — а там ворочусь в гостиницу, устроюсь с удобствами в каком-нибудь укромном уголке и, пожалуй, закажу себе целую гору устриц.

— Ну что ж; надеюсь очень скоро увидеть вас в замке. Заодно расскажете мне, так ли она хороша при дневном свете.

Эмма и миссис Блейк расстались как добрые знакомые, а Чарльз прощался со своей дамой и жал ей руку не менее десяти раз; мисс Осборн и мисс Карр, проходя мимо Эммы, сделали едва заметный реверанс; и даже сама леди Осборн милостиво удостоила ее взглядом. Что же до лорда Осборна, то он, когда все остальные вышли, воротился в залу и, извинившись перед Эммой, испросил разрешения поискать на диванчике за ее спиной перчатки — кстати сказать, весьма неловко зажатые в его руке.

Поскольку Том Мазгрейв больше в зале не показывался, можно предположить, что план его вполне удался, и он, в безотрадном одиночестве своей комнаты, подкреплялся горою устриц; однако не исключено, что вместо этого он остался в нижнем этаже, вызвавшись помочь хозяйке почтенного заведения в приготовлении негуса[8] для тех, кто с удовольствием продолжал танцевать. Эмма, лишившись общества всех, кто подарил ее сегодня лестным, хотя не всегда приятным вниманием, несколько даже заскучала, и два последние танца показались ей много томительнее и длиннее предыдущих. Мистер Эдвардс играл весь вечер очень удачно, так что уезжали Эдвардсы в числе последних.

— Ну, вот все и закончилось, — с сожалением проговорила Эмма, войдя в столовую Эдвардсов, где уже был накрыт стол для ужина, и старшая горничная деловито зажигала свечи. — Как жаль, мисс Эдвардс, что все кончается так скоро и невозможно поворотить время вспять! — К сему она присовокупила немало теплых слов благодарности за приятно проведенный вечер. Премного хвалебных речей в адрес блестящего, изысканного и благородного собрания произнесено было и мистером Эдвардсом; правда, за весь вечер он ни разу не отошел от карточного стола, вставая лишь затем, чтобы пересесть на другой стул[9], и оставалось лишь удивляться, когда он успел сделать столь тонкие наблюдения. Впрочем, коль скоро из пяти робберов он выиграл четыре, то как могло собрание не быть изысканным и блестящим? В ходе обмена замечаниями, сопровождавшего приятную церемонию ужина, его дочери не раз довелось порадоваться благодушию своего папеньки.

— Мэри, — обратилась к ней миссис Эдвардс, — что-то я не пойму: как вышло, что ты так и не танцевала ни с одним из молодых Томлинсонов?

— Они приглашали меня всякий раз слишком поздно: я была уже приглашена.

— Но последние-то два танца ты уж точно должна была отдать мистеру Джеймсу: миссис Томлинсон сказала мне, что он пошел тебя приглашать, — а за две минуты до того я собственными ушами слышала от тебя, что ты еще не ангажирована!

— Да… тут произошло недоразумение. Выяснилось, что я не совсем правильно поняла. Я полагала, что приглашение относится к следующим двум танцам — если, конечно, бал будет еще продолжаться; но капитан Хантер заверил меня, что он имел в виду ближайшие два.

— Так, значит, последним твоим кавалером оказался капитан Хантер? — обратился к Мэри отец. — А кто же был первым?

— Капитан Хантер, — последовал смиренный ответ.

— Гхм-м! Экое, однако, постоянство. А с кем еще ты танцевала?

— С мистером Нортоном и мистером Стайлзом.

— Кто они такие?

— Мистер Нортон дальний родственник капитана Хантера.

— А мистер Стайлз?

— Его близкий друг.

— И оба из того же полка, что и их дальний родственник и близкий друг, — присовокупила миссис Эдвардс. — Увы, наша дочь провела весь вечер в окружении красных мундиров — хотя я, признаться, была бы намного довольнее, если бы она не пренебрегала вниманием наших добрых соседей.

— Да, соседей забывать не годится, — благодушно согласился мистер Эдвардс. — Но что прикажете делать бедным девушкам, коли военные оказываются проворнее всех прочих кавалеров?

— Что делать? Перво-наперво, я полагаю, не обещать по нескольку танцев кряду.

— Оно, конечно, верно; но помнится, душа моя, что и мы с тобой прибегали в свое время к тому же средству.

Миссис Эдвардс смолчала; Мэри вздохнула свободнее. Дальнейшее подтрунивание носило характер вполне добродушный, и Эмма отправилась спать в наилучшем расположении духа, а в ее голове кружились Осборны, Блейки, Ховарды…

Утро принесло с собою множество гостей; дверь в доме Эдвардсов почти не закрывалась. Визит к миссис Эдвардс на другое утро после бала давно вошел у соседей в обычай, сегодня же всеобщее стремление исполнить добрососедский долг подстегивалось еще и изрядным любопытством: каждому хотелось поближе взглянуть на красавицу, очаровавшую накануне лорда Осборна.

Мнения, как это всегда бывает на смотринах, сильно разошлись: одни не находили в Эмме никаких изъянов, другие никаких достоинств; кому-то ее смуглая кожа казалась верхом совершенства, иные уверяли, что меньшая мисс Уотсон и вполовину не так хороша, как была ее сестра Элизабет десять лет назад. В смене лиц и обсуждении вчерашнего бала утро пролетело незаметно. Эмма, к немалому своему удивлению, обнаружила, что уже пробило два, а между тем о коляске из Стэнтона не было ни слуху ни духу. Забеспокоившись, она дважды подходила к окну и совсем уже собралась спрашивать хозяев, нельзя ли послать слугу узнать, в чем дело, как наконец в гостиную проникли с улицы долгожданные звуки подкатившего к крыльцу экипажа.

Эмма снова поспешила к окну, однако вместо удобной, хоть и не слишком элегантной отцовской коляски увидела изящный двухколесный экипаж, запряженный парою лошадей. В ту же минуту хозяевам было доложено о прибытии Тома Мазгрейва, и миссис Эдвардс приняла свой самый неприступный вид. Гость, нисколько не обескураженный холодностью приема, держался совершенно непринужденно. Он сделал каждой даме по изысканному комплименту, после чего повернулся к Эмме и вручил ей записку от старшей мисс Уотсон, не забыв упомянуть при этом о некоем постскриптуме, переданном ею на словах.

Записка — которую Эмма начала читать, пожалуй, несколько ранее, нежели миссис Эдвардс пригласила ее не церемониться, — заключала в себе всего несколько строк. Элизабет сообщала ей, что их отец, вследствие нежданного улучшения самочувствия, принял решение посвятить сегодняшний день визитам, наметив при этом самые дальние концы. А посему возвращение Эммы домой никак невозможно до завтрашнего утра — разве что Эдвардсы предложат ей свой экипаж, что маловероятно; или же она воспользуется какой-нибудь оказией, буде таковая представится; или пойдет пешком. Едва пробежав все это глазами, Эмма принуждена была снова обратить внимание на Тома Мазгрейва, поскольку тот продолжал свою речь.

— Эту записку, — говорил он, — я имел честь получить из прелестных ручек самой мисс Уотсон не далее как десять минут назад. Мы виделись с нею в Стэнтоне, — должно быть, сама судьба надоумила меня завернуть по пути в это славное селение. В момент моего приезда мисс Уотсон как раз раздумывала, кто бы мог выполнить ее поручение. По счастью, мне удалось ее убедить, что во всей округе не сыщется посыльного расторопнее меня. Я, разумеется, действую тут не совсем бескорыстно: ведь моей наградой станет привилегия сопровождать вас в моей двуколке до самого Стэнтона. И ваша сестра — хотя не в записке, но на словах — приказала передать вам то же самое.

Эмму охватило уныние: полученное ею предложение не нравилось ей, ибо у нее не было никакого желания сводить с этим человеком более короткое знакомство; с другой стороны, она не могла и злоупотреблять гостеприимством Эдвардсов, да и сама хотела поскорее попасть домой. Смешавшись, она уже не знала, может ли в своем положении ответить решительным отказом? Миссис Эдвардс то ли не разобралась вполне, в чем тут дело, то ли намеренно оставляла вопрос на усмотрение самой юной леди; во всяком случае, она по-прежнему хранила молчание. В конце концов Эмма высказала Тому Мазгрейву свою признательность, но заявила, что не хочет причинять ему слишком много беспокойства. Какое беспокойство? — был ответ. Для него это величайшая честь и удовольствие; итак, он сам и его лошади в полном ее распоряжении. Эмма все еще противилась. Увы, ей, видимо, придется отклонить любезно предложенную помощь — дело в том, что она несколько опасается двухколесных экипажей; тем более что такое расстояние легко пройти и пешком.

Тут миссис Эдвардс наконец разомкнула уста. Выяснив предварительно все интересовавшие ее обстоятельства, она объявила:

— Мисс Эмма, мы, разумеется, будем счастливы, если вы позволите нам наслаждаться вашим обществом до завтра; но если вам по каким-то причинам это не совсем удобно — что ж, тогда наша карета совершенно к вашим услугам. Кстати, и Мэри рада будет случаю повидаться с вашей сестрой.

Эмма только того и желала — ведь бедная Элизабет совсем одна, и было бы так хорошо воротиться домой хоть к обеду! — и предложение было с благодарностью принято.

— О нет, — горячо протестовал гость, — вы не можете лишить меня счастья быть вашим провожатым! Право, я этого не перенесу. Уверяю вас, что ни моего экипажа, ни моих лошадей вам нечего бояться. Хотите, можете править ими сами — они совсем смирные, ваши сестры имели случай в этом убедиться. Что же до меня лично, то любая из ваших сестер доверится мне без малейшего колебания хоть на скаковом кругу. Верьте, — тут Том Мазгрейв понизил голос, — вы со мной в полной безопасности! Если и существует какая угроза, то лишь для меня самого!..

Эмма, несмотря на все услышанное, не выказала ни малейшей готовности переменить решение.

— Выезжать в карете Эдвардсов на другой день после бала? Нет, нет, это совершенно невозможно! — продолжал настаивать Том. — Кучер, как услышит, что приказано опять закладывать карету, сделается, пожалуй, еще чернее своих вороных лошадей; так ведь, мисс Эдвардс?

Но мисс Эдвардс, как и остальные дамы, хранила неколебимое молчание, и гость наконец принужден был перевести разговор на другую тему.

— Что за бал был вчера — просто чудо! — воскликнул он. — Долго ли еще вы наслаждались им после того, как мы с Осборнами покинули почтенное собрание?

— Еще два танца.

— Танцевать допоздна, по-моему, так утомительно! Верно, и танцующих было уж немного?

— Сколько и прежде, только без Осборнов. Места в зале едва хватало, все танцевали до конца с необычайным одушевлением, — отвечала Эмма, возможно несколько греша против истины.

— О, знай я, как обстоят дела, я бы, пожалуй, заглянул в залу еще разок. По правде говоря, сам я нахожу танцы приятнейшим занятием. А как вам мисс Осборн? По-моему, она очень мила.

— Мне она не показалась красавицей, — отвечала Эмма, к которой преимущественно были обращены вопросы и замечания гостя.

— Возможно, она и не совсем красавица, но зато у нее изысканные манеры. И Фанни Карр, согласитесь, по-своему прелюбопытное создание. Эта ее непосредственность очень piquante. Ну, а лорд Осборн? Что вы о нем скажете, мисс Уотсон?

— Скажу, что он был бы куда неотразимее, когда бы вместо громкого имени имел чуть более любезности и хороших манер и не выказывал бы к месту и не к месту своего неудовольствия.

— Право, вы чересчур строги к моему другу! Уверяю вас, лорд Осборн добрейший малый!

— Я не оспариваю его достоинств, однако мне не очень нравится тот вид равнодушного небрежения, какой он постоянно на себя напускает.

— Не будь я связан словом, — отвечал Том многозначительно, — я бы, пожалуй, попытался изменить к лучшему ваше мнение о бедном Осборне.

Эмма, однако, не проявила никакого любопытства, и мистеру Мазгрейву поневоле пришлось хранить тайну своего друга. Также он был принужден завершить свой визит, поскольку миссис Эдвардс уже приказала готовить карету и времени на сборы у Эммы оставалось совсем немного. До Стэнтона с нею вместе прокатилась и Мэри Эдвардс, но, прогостив всего несколько минут, заторопилась домой: у Уотсонов уже накрывали к обеду.

Едва они остались вдвоем, Элизабет нетерпеливо обернулась к сестре.

— Ну же! — воскликнула она. — Я жду полного отчета! И приготовься говорить до поздней ночи без передышки — иначе я не успокоюсь! Сейчас, вот только Нянюшка внесет обед… Бедная моя сестренка! Отобедать как в гостях тебе нынче уж не удастся, у нас одна только мясная поджарка. Как хороша Мэри Эдвардс в своей новой ротонде, правда? Так как тебе наше общество? И что мне писать Сэму? Я уже начала письмо, завтра Джек Стоукс за ним заедет: его дядя должен через день проезжать в миле от Гилдфорда.

Нянюшка внесла поднос с ужином.

— Ну, раскладываем поскорее — и к делу, — объявила Элизабет. — Так, значит, ты не поехала домой с Томом Мазгрейвом?

— После твоей рекомендации мне совсем не хотелось чувствовать себя обязанной этому человеку и тем более не хотелось сводить с ним дружбу; а ведь совместная поездка всегда к этому располагает.

— Ты поступила очень разумно — хотя твоей твердости можно только позавидовать; боюсь, я вряд ли была бы на это способна. Поверишь ли, он с такой готовностью бросился выполнять мое поручение, сам вызвался доставить тебя в Стэнтон — я просто не могла сказать «нет». Конечно, хорошо зная его приемы, я предпочла бы не вверять тебя его заботам; но очень уж хотелось увидеть тебя поскорее — а тут такой удобный случай! Согласись, мы ведь не можемслишком привередничать; и кто же знал, что Эдвардсы предоставят тебе своих лошадей — на другой-то день после ночной поездки! Ну, а теперь ответь, что мне написать Сэму.

— Если тебя интересует мое мнение, то я бы советовала внушить ему мысль о бесплодности его надежд. Отец мисс Эдвардс настроен решительно против Сэма, миссис Эдвардс тоже его не жалует, да и в самой Мэри особенного интереса я что-то не заметила. Она дважды танцевала с капитаном Хантером и вообще была с ним так мила, как только возможно в ее положении и при ее обстоятельствах. Один раз, правда, она упомянула имя нашего брата, не без некоторого смущения, — но кто знает, чем она смущалась; возможно, она просто догадывается о его чувствах к ней.

— Да, пожалуй; мы сами наговорили ей о том предостаточно. Ах, Сэм, Сэм! Стало быть, и ему удача не улыбнется. Бедняжка! Знаешь, Эмма, я всегда так жалею тех, кому не посчастливилось в любви! Но продолжай поскорее, рассказывай обо всем, что было на балу, по порядку.

Эмма так и сделала, и Элизабет слушала ее не прерывая, пока рассказчица не добралась до приглашения мистера Ховарда.

— Тебя пригласил мистер Ховард? Силы небесные, неужели это возможно? Он такой важный, и, кажется, сам из очень знатной семьи. И как он тебе показался, очень заносчив?

— Я, во всяком случае, чувствовала себя с ним спокойнее и увереннее, чем с Томом Мазгрейвом.

— Ну, не знаю; я бы точно перепугалась до смерти, очутись вот так в окружении Осборнов.

Рассказ Эммы наконец приблизился к своему завершению.

— И что же — получается, что с Томом Мазгрейвом ты так ни разу и не танцевала? Но признайся, он тебе все же понравился? Он обворожил тебя, ведь так?

— Вовсе нет. Я готова признать, что его наружность и отчасти манеры производят поначалу выгодное впечатление, во всяком случае, изъясняется он весьма учтиво. Но, признаться, никакого иного очарования я в нем не разглядела, напротив, слишком много самодовольства и тщеславия. Право, в своем стремлении выделиться он говорит порой вещи совершенно несообразные. По-своему это даже забавно — но это единственное, чем его общество меня развлекло.

— Сестричка моя, ты меня просто поражаешь! Счастье, что Маргарет тебя не слышит. Я-то в твоих словах ничего обидного не нахожу, хоть и верю им с трудом, но Маргарет ни за что бы тебе такого не простила.

— Слышала бы его Маргарет! Он уверял меня, что вовсе не заметил ее отъезда и что, кажется, пару дней назад видел в городе моих сестер всех вместе.

— О да, это очень на него похоже; однако она не желает отказываться от мысли, что Том влюблен в нее без памяти. Самая, как ты знаешь, невысокого мнения о нем — но я была совершенно уверена, что тебя он очарует. Признайся, Эмма, неужто он тебе совсем не по нраву? Ну, положа руку на сердце?

— Хоть две! Все равно я скажу то же самое.

— Хотела бы я знать имя человека, который способен тебе понравиться.

— Изволь: его зовут Ховард.

— Ховард! Не может быть. По-моему, он только и знает, что сидеть с леди Осборн за картами, да еще напустив на себя преважный вид. И все же я очень рада, что ты так равнодушно говоришь со мною о Томе Мазгрейве. Твой тон, когда я вчера тебя предостерегала, показался мне чересчур самонадеянным, я даже опасалась, что тебе придется за это расплачиваться. Ну что ж, будем надеяться, что и в дальнейшем стойкость тебя не покинет и что сам Том не станет слишком донимать тебя своим вниманием — ибо если уж мужчина твердо вознамерился вскружить девушке голову, его натиску не так-то легко противиться.

В приятной беседе время пролетело незаметно, и Элизабет искренне порадовалась тому, как прошла их скромная трапеза.

— Я так люблю, когда за столом мир и согласие, — вздохнула она. — И так не люблю размолвок между родными. Просто удивительно: на обед ничего, кроме жареного мяса, зато как хорошо за столом! Ах, если бы все умели довольствоваться малым, как ты! Но Маргарет привередлива и легко раздражается; а Пенелопа сама признает, что предпочитает за столом браниться, а не молчать.

Вечером воротился мистер Уотсон — по-прежнему бодрый, несмотря на деятельно проведенный день, и, следственно, премного собою довольный; теперь ему хотелось, сидя у очага, поделиться с дочерьми впечатлениями обо всем увиденном.

Эмма приготовилась терпеливо внимать его рассказу, вовсе не надеясь услышать что-либо для себя интересное; но совершенно неожиданно речь зашла о том, какую блестящую проповедь произнес сегодня мистер Ховард. Эмма невольно обратилась в слух.

— Вот уж ублажил так ублажил, — продолжал мистер Уотсон. — Даже и не припомню, чтобы какой-то другой проповедник говорил при мне столь же удачно. Все так живо, так выразительно, каждое слово на своем месте; и никакого тебе надрыва, никаких актерских ужимок! Надобно вам сказать, я не признаю этого лицедейства на кафедре и не люблю, когда пастырь Божий напускает на себя глубокомысленный вид и читает с этакими подвываниями; кстати, нынче этим грешат все ваши модные проповедники. Нет, простое слово скорее проникнет в сердца прихожан; к тому же оно свидетельствует о хорошем вкусе… А слово мистера Ховарда говорит о его благородстве и учености.

— А что вам сегодня подавали на обед? — осведомилась старшая дочь мистера Уотсона.

Рассказчик перечислил все блюда, остановись подробнее на тех, коими угощался сам.

— Славный у меня нынче выдался денек, — заключил он. — То-то друзья мои удивились! И, должен вам сказать, столько было явлено уважения со всех сторон, столько внимания к больному человеку! Усадили подле огня, на самое теплое место. А как подали куропаток — доктор Ричардс прямо со своего конца стола велел передать их на мой — боялся, чтобы меня ненароком не обнесли, с его стороны это было очень любезно. Но более всего мне польстило внимание мистера Ховарда. В столовую надо было подниматься по очень крутым ступенькам, что с моей подагрой не так-то легко; так вот, мистер Ховард сам провел меня от первой ступеньки до последней, притом настаивал, чтобы я сильнее на него опирался. Очень достойный поступок для такого молодого человека! Я никак не мог рассчитывать на подобное внимание, мы ведь с ним виделись впервые в жизни. Кстати сказать, он справлялся о какой-то из моих дочерей — я только не понял о какой. Впрочем, вам лучше знать.

* * *
Спустя еще два дня, в три часа без пяти минут, когда Нянюшка только-только начала сновать из кухни в гостиную с подносом и столовыми приборами, ее неожиданно отвлекли от этого занятия: в прихожей раздался резкий звук, будто какой-то всадник, не спешиваясь, стегнул плеткой по входной двери. Элизабет приказала никого не впускать. Однако не прошло и минуты, как Нянюшка, с видом несколько сконфуженным, снова появилась на пороге, неловко придерживая дверь, а вслед за ней в гостиную ступили лорд Осборн и Том Мазгрейв. Можно лишь догадываться, с каким изумлением смотрели сестры на своих визитеров. В обеденный час незваный гость всегда некстати, а уж явление этих двоих — один из которых лорд и вдобавок впервые в доме — и вовсе было как гром среди ясного неба. Лорд Осборн и сам, кажется, был смущен; когда его развязный приятель представил его дамам, он с трудом выдавил из себя нечто по поводу высокой чести, за каковую почитает он возможность засвидетельствовать свое почтение мистеру Уотсону. Эмма, разумеется, догадывалась, что нечаянный визит имеет отношение скорее к ней, нежели к мистеру Уотсону, однако мысль об этом не слишком ее утешала. Хуже всего было то, что люди совершенно посторонние стали вдруг свидетелями обстоятельств, в которых принуждена была жить ее семья. За годы, проведенные в доме своей тетушки, Эмма слишком привыкла к изяществу и изысканности и слишком хорошо понимала теперь, что для обитателя замка многое в ее нынешнем жилище может оказаться предметом насмешки.

Элизабет, по счастью, были неведомы такие муки; глядя на жизнь проще, соответственно собственному своему разумению, она хоть и ощущала некоторую неловкость в присутствии важных гостей, однако вовсе не видела, чего тут стыдиться. Мистер Уотсон — как, впрочем, гостям сообщено было Нянюшкой еще с порога — не мог спуститься по причине своего нездоровья. После некоторых церемоний гости в конце концов расселись: лорд Осборн поближе к Эмме, а неизменный его спутник, счастливый сознанием собственной важности, — по другую сторону от камина, возле Элизабет. Том Мазгрейв болтал без умолку; лорд же Осборн, выразив в начале беседы надежду, что Эмма не простудилась на балу, долго еще не находил что сказать и сидел молча, лишь изредка услаждая взор созерцанием прекрасного профиля своей соседки. Эмма, со своей стороны, была не очень расположена развлекать гостя беседой, и ему пришлось предпринять значительные умственные усилия, из коих явилось замечание, что день нынче довольно хорош, а вслед за ним и вопрос:

— Ходили вы нынче на прогулку?

— Нет, милорд. Нам показалось, что сегодня слишком грязно.

— Вам следует носить полусапожки. — И далее, после продолжительной паузы: — Ничто так не подчеркивает стройность женской ноги, как полусапожки; лучше всего черные каучуковые, с нанковым верхом. Вам разве не нравятся полусапожки?

— Нравятся; но они непригодны для сельских прогулок, разве что сделаны на уродливо толстой подошве.

— В сырую погоду дамам лучше ездить верхом. Вы ездите верхом?

— Нет, милорд.

— В седле любая женщина делается необыкновенно хороша; странно, что не все этим пользуются.

— Возможно, одним недостает для этого желания, другим средств.

— Полагаю, многие дамы просто не догадываются, как хорошо они смотрятся верхом, — иначе за желанием дело бы не стало; а где есть желание, там скоро сыщутся и средства — не так ли, мисс Уотсон?

— Вашей милости угодно думать, что при желании женщина все может повернуть по-своему; кажется, у женщин и мужчин всегда были расхождения в этом вопросе. Не берусь разрешить сей давний спор, милорд, но скажу, что бывают обстоятельства, неподвластные даже нам, женщинам. Так, женская бережливость может, разумеется, многое; но вряд ли даже она способна малый доход обратить в большой.

Лорд Осборн молчал; тон Эммы не казался ему ни нравоучительным, ни насмешливым; но в тихой серьезности, с какой она говорила, да и в самих словах ее было нечто, заставившее его милость взглянуть на свою собеседницу по-новому. И когда он в следующий раз прервал молчание, сказанное уже совсем не походило на прежнюю несуразицу, произнесенную от полной безысходности, и поэтому прозвучало гораздо уместнее. Он впервые испытал искреннее желание понравиться женщине и искренний интерес к этой женщине, а поскольку от природы он был человеком неглупым и добросердечным, эти новые ощущения тотчас оказали благотворное воздействие и на его манеры.

— Насколько я понял, вы недавно в наших краях, — заговорил он вполне учтиво. — Надеюсь, вам здесь нравится?

Наградой ему был дружелюбный ответ и возможность, вместо профиля, видеть лицо своей собеседницы. Утомленный произведенным над собою усилием и вполне довольный возможностью беспрепятственно созерцать прекрасные черты, лорд Осборн далее сидел уже молча, никак не откликаясь на нескончаемую болтовню Тома Мазгрейва.

Спустя несколько минут дверь приоткрылась, и Нянюшка, заглянув в гостиную, спросила:

— Прошу прощения, мэм, но хозяин спрашивает, отчего вышла заминка с обедом.

Гости, до сего момента упорно не желавшие замечать очевидной близости трапезы, тотчас вскочили и принялись извиняться, а Элизабет крикнула вслед Нянюшке, что «пусть Бетти уже несет наверх тушеную курицу».

— Простите великодушно, — добавила она, с улыбкой оборачиваясь к Тому Мазгрейву. — Вы ведь знаете, как рано мы у себя в Стэнтоне привыкли обедать.

Том не нашелся что ответить, ибо привычки Уотсонов и правда были ему известны слишком хорошо, а наивная прямота, с какой мисс Уотсон только что об этом упомянула, даже повергла его в некоторое смущение. Еще несколько минут ушло на прощальные любезности лорда Осборна, который, кажется, становился тем словоохотливее, чем меньше времени оставалось в его распоряжении. Он советовал сестрам совершать ежеутренний моцион, невзирая на слякоть, высказался еще раз в пользу полусапожек, просил Эмму позволить его сестре прислать ей адрес лучшего сапожника, а под конец заявил:

— На той неделе — думаю, в среду, часов в девять — я собираюсь охотиться с собаками неподалеку отсюда; начнем, пожалуй, от опушки Стэнтонского леса. Говорю об этом на всякий случай — вдруг вы захотите хотя бы издали взглянуть, как спускают свору. А если к тому времени распогодится — что ж, возможно, вы даже согласитесь оказать нам честь и лично пожелаете охотникам удачи.

Выпроводив гостей, сестры воззрились друг на друга в молчаливом изумлении.

— Уму непостижимо! — первая не выдержала Элизабет. — Сам лорд Осборн пожаловал к нам в Стэнтон. Кто бы мог подумать! Он, конечно, красавец; но по части светской обходительности до Тома Мазгрейва ему все равно далеко. Я так рада, что он ни разу ко мне прямо не обратился — не представляю, как бы я стала разговаривать с таким важным гостем. Том держался прекрасно — правда ведь? Вот только я что-то не заметила, чтобы ему уж так не терпелось узнать, где наши Пенелопа с Маргарет, — я едва вытерпела, чтобы ему не попенять. И все-таки хорошо, что Нянюшка не стала при них расстилать скатерть, — это было бы совсем уж неловко. Поднос на столе — еще туда-сюда, но скатерть!..

Не станем утверждать, что приезд лорда Осборна не льстил самолюбию Эммы: нам либо не поверят, либо сочтут, что юная особа, о которой идет речь, мягко говоря, со странностями; но кое-что все же омрачало ее удовольствие. Само по себе неоспоримое свидетельство внимания со стороны молодого человека было, разумеется, приятно — если бы не уязвленная гордость. Эмма решительно предпочла бы знать, что он хотел к ней приехать, но не осуществил своего намерения, нежели видеть его в Стэнтоне. Среди прочих огорчительных соображений смущало ее и то, что мистер Ховард отчего-то не пожелал воспользоваться случаем и присоединиться к его милости. Впрочем, утешала себя Эмма, он мог вовсе не знать о планах своего бывшего воспитанника или же предпочел воздержаться от шага, в коем бесцеремонность явно преобладала над хорошими манерами.

Мистер Уотсон, узнав о нанесенном ему визите, не выказал никакого восторга. Сегодня недуг донимал его не на шутку, а посему и состояние духа оставляло желать лучшего.

— Фу-ты ну-ты, — весьма язвительно заметил он. — Его милость лорд Осборн изволили пожаловать! С чего вдруг такая честь? Четырнадцать лет здесь живу, а не припомню, чтобы Осборны являлись ко мне в Стэнтон. Видно, Том Мазгрейв его подбил — одно слово, повеса!.. Ну, ответного визита я сделать не могу, да и мог бы — не стал.

Тому же Мазгрейву велено было при следующей встрече передать Осборнам извинения мистера Уотсона — пожалуй, излишние, ввиду известного всем нездоровья последнего.

После этого неделю или полторы сестры провели в никем и ничем не нарушаемой безмятежности, и их взаимная привязанность росла тем более, чем лучше они друг друга узнавали. Первой ласточкой, предвестившей конец этой идиллии, явилось письмо из Кройдона. В письме сообщалось о скором возвращении Маргарет, а с нею вместе прибывали и мистер и миссис Роберт Уотсон. Супруги решили самолично доставить Маргарет домой, погостить пару дней и заодно познакомиться с Эммой. Жизнь в Стэнтоне заметно переменилась. Предстоящая встреча целиком занимала мысли обеих сестер и отчасти время одной из них: как-никак, Джейн Уотсон была дамой избалованной, и готовиться к ее приезду следовало основательно; а поскольку в хозяйственном усердии Элизабет всегда было больше благих намерений, нежели порядка, то все ее домашние хлопоты неизменно перерастали в суматоху и беготню.

Что же касается Эммы, то ей, после четырнадцатилетней разлуки, все ее братья и сестры казались в равной степени чужими, и от одного этого она уже испытывала известную неловкость; однако в ожидании Маргарет к этой вполне объяснимой неловкости примешивались и другие чувства. В свете всего услышанного от старшей сестры Эмма страшилась скорой встречи; ей чудилось, что с прибытием родни закончится и все то хорошее, чего она могла ждать от Стэнтона.

Роберт Уотсон служил в Кройдоне поверенным и был вполне собой доволен: во-первых, потому, что преуспевал в своем деле; во-вторых, потому, что ему удалось жениться на единственной дочери адвоката, в конторе которого он служил, получив за нею ни много ни мало шесть тысяч фунтов. Миссис Роберт была не менее супруга довольна этими шестью тысячами, а также превосходным домом в Кройдоне, уже перешедшим в ее владение, изысканными приемами, которые устраивала она в этом доме, и не в последнюю очередь своими модными нарядами. Наружность ее, впрочем, не представляла ничего особенного, а все поведение говорило об изрядном тщеславии и самонадеянности.

Маргарет, напротив, была недурна собой, ей скорее недоставало выразительности, нежели привлекательности. Ее изящное сложение и миловидные черты наверняка производили бы приятное впечатление, если бы не постоянное выражение недовольства и озабоченности на ее лице. При встрече с Эммой, которую она не видела много лет — как и всегда с новыми людьми, — Маргарет была сама нежность и умиление, а ее голос медлительно-тягуч, вкупе с ласковой улыбкой на устах — эта манера использовалась ею всякий раз, когда она желала кому-то понравиться. И сейчас радость Маргарет по поводу свидания «со своей дорогой сестренкой» была столь велика, что на каждое слово у нее уходило не менее минуты.

— Я знаю, мы станем лучшими подругами, — протянула она с большим чувством, подсаживаясь к Эмме в гостиной. Эмма так и не смогла придумать, что ответить на сие заявление, тем более что ответить в той же манере она бы при всем желании не сумела.

Миссис Роберт Уотсон разглядывала Эмму с откровенным любопытством и не менее откровенным состраданием, а ее мысли явно крутились вокруг утраченного тетушкиного наследства; насколько же лучше, всем своим видом словно говорила она, быть дочерью процветающего адвоката из Кройдона, нежели племянницей сумасбродной дамы, вздумавшей на старости лет броситься в объятия ирландского капитана.

Роберт, как подобает старшему брату, притом — человеку солидному, был рассеянно-благодушен, однако расчеты с форейтором — включая обсуждение возмутительно возросших цен на почтовые услуги вообще и одной сомнительной полукроны в частности — явно занимали его более, нежели встреча с сестрой; вдобавок эта самая сестра как раз недавно лишилась надежд на наследство и вряд ли теперь имела шанс когда-либо прибегнуть к помощи поверенного.

— Дорога ваша содержится из рук вон плохо, — объявил он Элизабет. — Даже хуже, чем прежде! Живи я тут поблизости, ей-богу, давно бы уже положил этому конец. Кто у вас сейчас досматривает за этим?

Элизабет же перво-наперво справилась о своей маленькой племяннице, к которой была нежно привязана; она искренне жалела, что малышка осталась в Кройдоне.

— Добрая ты душа, — отвечала миссис Уотсон. — Однако, доложу я тебе, оставить Августу в Кройдоне было не так-то просто. Пришлось сказать ей, что мы только ненадолго в церковь и тут же вернемся. Но взять ее с собой — без няни мы никак не могли, как ты догадываешься. Я всегда говорю: за ребенком постоянно должен быть хороший уход.

— Милая малютка! — с воодушевлением проговорила Маргарет. — Разлука с ней надрывает мне сердце!

— Тогда что же ты так спешила с нею разлучиться?! — воскликнула миссис Роберт. — Ах ты, негодница! Не я ли всю дорогу тебе за это пеняла? Слыханное ли дело — побыла всего ничего и уже домой захотела! А мы всегда так рады гостям из Стэнтона — приезжайте, живите у нас хоть по нескольку месяцев. Ну что ж, — на этом месте она лукаво улыбнулась, — видно, этой осенью Кройдон оказался для тебя недостаточно хорош.

— Моя дорогая Джейн, опять ты на меня нападаешь! Ты ведь прекрасно знаешь, что побудило меня спешить домой; так что, умоляю, оставь свои игривые намеки — право, я их не заслуживаю!

— Что ж, надеюсь, во всяком случае, ты не станешь настраивать против Кройдона своих сестер. Глядишь, Эмма согласится поехать с нами и погостить у нас до Рождества — если только ты ее не отговоришь.

Эмма тотчас выразила ей свою признательность.

— Уверяю тебя, у нас в Кройдоне прекрасное общество. На балы я, правда, почти не езжу, там публика бывает довольно пестрая — зато мои вечера только для избранных. Поверишь ли, на той неделе у меня в гостиной было выставлено семь столов! Скажи откровенно: по душе ли тебе деревенская жизнь? Нравится ли тебе Стэнтон?

— Да, очень, — сказала Эмма, решив, что общий ответ будет всего уместнее, и тут же поймала на себе пренебрежительный взгляд: миссис Роберт Уотсон, до сего момента пребывавшая в сомнениях относительно размаха шропширского дома, в котором выросла Эмма, окончательно постановила для себя, что уж до шести тысяч фунтов Эмминой тетушке наверное было далеко.

— Как она мила! — шепнула Маргарет невестке самым томным своим шепотом.

Эмма — а именно к ней относилось последнее замечание — была немало смущена; скоро смущение ее еще усилилось, поскольку уже пять минут спустя Маргарет, оборотившись к старшей сестре, заговорила совсем по-другому, резко и насмешливо.

— Ну что, Пен тебе написала из Чичестера? Нет? А я на днях получила от нее весточку. Сдается мне, ничего из ее затеи на вышло. Вот увидишь, как уехала мисс Пенелопой, так мисс Пенелопой и воротится.

Вот таким, догадывалась Эмма, окажется настоящий голос Маргарет, как только первое умиление от встречи пройдет; и от этой мысли елейная чувствительность сестры показалась ей еще более отталкивающей.

Близилось время обеда, и всем дамам было предложено подняться к себе переодеться.

— Надеюсь, Джейн, комната покажется тебе достаточно удобной, — проговорила Элизабет, распахивая перед невесткой дверь гостевой спальни.

— Ах, милочка, к чему все эти церемонии, — отвечала Джейн. — Ты же знаешь, я всегда довольствуюсь тем, что имею. Уж два-три дня я как-нибудь перетерплю в маленькой комнатке, не доставляя никому лишних хлопот. Я всякий раз прошу: когда я у вас в гостях, обращайтесь со мною en famille[10]. Надеюсь, та не собираешься ради нас устраивать грандиозный обед? А ужинать, как ты помнишь, мы и вовсе не имеем обыкновения.

Маргарет, обернувшись к Эмме, торопливо сказала:

— Полагаю, теперь нам с тобой придется ютиться вместе; для самой себя у Элизабет всегда найдется отдельная спальня.

— Напротив, она предложила мне поселиться вместе с нею.

— Вот как? — Маргарет несколько сникла, явно разочарованная нечаянным устранением повода для досады. — Жаль, я буду лишена твоего приятного общества; к тому же одиночество для меня так тягостно.

Одевшись быстрее всех, Эмма спустилась в гостиную и нашла там только своего брата.

— Что, Эмма, — обратился к ней Роберт, — не очень-то сладко чувствовать себя чужой в отчем доме? Да, и учудила же твоя тетя Тернер! Ей-богу, нельзя доверять деньги женщинам! Я всегда говорил: сразу же после смерти супруга ей следовало переписать что-нибудь на тебя.

— Но тогда получилось бы, что деньги доверены мне, — возразила Эмма, — а я ведь тоже женщина.

— Но можно было закрепить их за тобой, оговорив, что до определенного возраста ты не вольна ими распоряжаться. А так — какой удар для тебя! Рассчитывала стать наследницей восьми, если не девяти тысяч фунтов — а приходится возвращаться под родительский кров без гроша за душой. Но может, тетя Тернер еще поплатится за свою глупость.

— Прошу, не нужно говорить о ней в таком неуважительном тоне! Она всегда была добра ко мне. Если же сделанный ею шаг окажется опрометчивым, ей самой придется страдать от этого много больше меня.

— Я вовсе не хотел тебя огорчать, но ведь ты и сама знаешь — твою тетку все почитают просто взбалмошной старухой. Одного не возьму в толк: как же сам-то Тернер допустил такую оплошность? Он как будто слыл человеком исключительно разумным — и вот дернул его черт составить такое завещание.

— Разве привязанность мужа к жене дает нам право ставить под сомнение его разумность? Моя тетя всегда была ему превосходной супругой; а люди самых широких и просвещенных взглядов нередко оказываются и самыми доверчивыми. Пусть в конечном счете все обернулось не лучшим образом — но мой дядя явил истинную любовь и уважение к своей жене, и от этого память о нем мне вдвойне дорога.

— Глупости! Он вполне мог щедро обеспечить вдову, не оставляя ей при этом всего своего имущества, движимого и недвижимого.

— Я допускаю, что моя тетя ошиблась, — горячо проговорила Эмма. — Возможно — и даже наверняка, — она совершила ошибку, но мой дядя вел себя безупречно. Я же ее родная племянница — поэтому он предоставил ей возможность обеспечить мое будущее, выделив необходимые для этого средства.

— Да, только, к несчастью, возможность сию она предпочла перепоручить твоему отцу, а средства перепоручить забыла — куда как хорошо! Держала тебя в своем доме столько лет, оторвала от семьи, воспитывала, надо полагать, в холе и неге и вот — извольте радоваться! — возвратила родственникам, которые тебя и в лицо-то не помнят, и ни гроша в придачу.

— Все знают, в каком плачевном состоянии находился мой дядя, — борясь со слезами, отвечала Эмма. — Он страдал даже больше нашего отца — совсем не мог выходить из дому!..

— Ну, ну, не надо слез, — проговорил Роберт, смягчаясь. — Я только что заходил к отцу, — промолвил он после паузы, видимо желая переменить тему. — Кажется, дела его плохи, он едва взглянул на меня. Воистину кончина его будет для всех нас прискорбна. Что ж ни одна из вас никак не может выйти замуж? Ну ничего, съездишь, как все твои сестрицы, в Кройдон, глядишь, там что-нибудь у тебя и выгорит. Думаю, будь у Маргарет хоть тысяча или полторы, и для нее жених бы давно сыскался.

Эмма испытала большое облегчение, когда остальные дамы наконец спустились в гостиную. Лучше уж смотреть на невесткины наряды, нежели выслушивать рассуждения брата, которые огорчали и даже сердили ее. Миссис Роберт, облачившись в платье, в котором она уже щеголяла на последнем из своих приемов, принялась извиняться за его скромность.

— Не хотелось заставлять вас ждать, — щебетала она, — вот я и надела первое попавшееся; жалкое, должно быть, зрелище. А дражайший мой мистер Уотсон, я вижу, даже волосы не удосужился посыпать свежей пудрой!..

— Вот еще. В волосах моих и без того уже достаточно пудры — хватит на тебя и на всех моих сестер в придачу.

— Но надо же хоть что-то изменить в своем наряде перед обедом. Что из того, что дома ты этого не делаешь? Мы ведь не дома.

— Глупости и вздор.

— Отчего ты никогда не желаешь вести себя, как другие мужчины? Взять хоть мистера Маршалла, хоть мистера Хемминга — они переодеваются к обеду каждый день! А твой новый сюртук — скажи, на что он тебе был нужен, если ты даже не хочешь в нем показаться?

— Ах, показывайся сама, в чем тебе угодно, но только оставь меня в покое!

Дабы положить конец этой перебранке и немного умерить явное неудовольствие своей невестки, Эмма (не без усилия, поскольку сама пребывала не в лучшем состоянии духа) принялась расхваливать ее наряд. Маневр тут же произвел желаемое действие.

— Тебе нравится? — оживилась Джейн. — Я так рада! Его многие хвалили, даже чересчур; а мне все кажется, что узор чуточку аляповат. Вот завтра я выйду в другом; оно — я уверена — понравится тебе еще больше. А то платье, что я подарила Маргарет, его ты уже видела?

За обедом миссис Роберт продолжала весело щебетать, за исключением тех моментов, когда взгляд ее падал на непудреную голову супруга. При каждой новой перемене она снисходительно журила Элизабет за чрезмерную расточительность, а против жареной индейки и вовсе твердо восстала:

— Нет, нет, умоляю, никакой индейки! И так помыслить страшно, сколько блюд мы уже съели, а теперь еще индейка — нет, нет, я умоляю!

— Милая Джейн, — отвечала Элизабет, — индейка уже зажарена, и, по-моему, пусть лучше она будет подана к столу, чем без пользы простынет на кухне. К тому же у меня есть тайная надежда, что отец, соблазнившись ароматом лакомого блюда, отведает хотя бы кусочек.

— Что ж, милочка, коли так, пускай подают твою индейку, но я — как хотите! — ни за что к ней не притронусь.

Мистер Уотсон, по причине неважного самочувствия, предпочел обедать у себя в комнате, однако, поддавшись на всеобщие уговоры, все же соблаговолил спуститься в гостиную к чаю.

— Мне кажется, было бы славно скоротать вечер за картами, — обратилась Элизабет к невестке, когда хозяин дома был благополучно усажен в любимое кресло.

— Право, Элизабет, не надо ради меня так хлопотать! Ты ведь знаешь, я не большая охотница до карт. По мне, просто поболтать куда как приятнее. Я всегда говорю: карты хороши, когда людям не о чем говорить, а в тесном дружеском кругу они вовсе ни к чему.

— Я только надеялась занять игрой отца, — поспешила объяснить Элизабет, — разумеется, если ты не возражаешь. Он сказал, что виста ему нынче не осилить, но какая-нибудь простенькая круговая игра ему бы, пожалуй, подошла.

— Ну конечно, душа моя! Конечно, я согласна, даже вопросов быть не может. Только, прошу, не заставляй меня выбирать игру. В Кройдоне из простеньких нынче играют только в «спекуляцию», но мне все едино, хоть «спекуляция», хоть другая какая игра. Вот когда вас дома всего одна или две, тогда, конечно, трудновато придумать, чем бы развлечь мистера Уотсона. Хотя — отчего не приучить его к криббиджу? Мы с Маргарет почти всякий вечер, когда у меня не было приемов, играли в криббидж.

Тут к журчанию беседы начал примешиваться отдаленный поначалу шум дорожного экипажа. Все умолкли; шум делался явственнее; экипаж определенно приближался. В такое время дня — как, впрочем, и в любое другое — подобные звуки доносились до обитателей Стэнтона нечасто: деревня располагалась на некотором удалении от проезжей дороги, а из людей благородных в ней только и проживала семья священника, то есть сам мистер Уотсон с дочерьми. Звуки все близились, и через минуту всеобщее ожидание разрешилось: подкатив к воротам, карета — судя по всему, почтовая — остановилась.

Кто бы это мог быть? — размышляли все; не иначе Пенелопа, воспользовавшись нечаянной оказией, возвратилась раньше намеченного. Некоторое время снаружи было тихо, потом послышались шаги: кто-то прошел по мощеной тропинке под окном и вступил в дом. Шаги, однако, были мужские и никоим образом не могли принадлежать Пенелопе. Сэмюэль? Но дверь уже отворилась, и перед собравшимися предстал Том Мазгрейв, собственной персоной, в дорожном плаще. Выяснилось, что он был в Лондоне и по дороге домой решил сделать полумильный крюк с единственной целью заглянуть на несколько минут в Стэнтон. Имея склонность порой удивлять соседей нечаянным визитом, он намеревался сообщить барышням Уотсон, коих рассчитывал застать за мирными вечерними трудами, что едет домой к восьми часам, обедать. Удивиться, однако, пришлось более ему самому, поскольку вместо привычной двери малой гостиной перед ним распахнулась другая дверь, на добрый фут шире и выше соседней, и взору его представилась пленяющая глаз картина светского раута: у огня в парадной гостиной собралось блестящее общество — он даже не всех мог с первого взгляда признать, — а старшая мисс Уотсон восседала на месте хозяйки за раздвижным чайным столиком, уставленным изысканнейшим фарфором. Вошедший застыл на пороге в немом изумлении.

— Мазгрейв! — воскликнула Маргарет с нежностью в голосе.

Гость наконец-то опомнился и шагнул в комнату, спеша излить на собравшихся радость по поводу столь счастливой встречи, подаренной ему милостивой судьбой. Роберта он приветствовал пожатием руки, дам улыбками и галантными поклонами; однако что касается его обращения с Маргарет, то усмотреть что-либо примечательное или необычное Эмма, как ни старалась, не могла. В целом ее наблюдения, пожалуй, подтверждали выводы старшей сестры, хотя скромная улыбка и потупленный взор Маргарет ясно говорили, что она почитает некого иного, как себя, виновницей нежданного визита.

Убедить гостя скинуть плащ и выпить чашечку чаю оказалось совсем нетрудно; поскольку, как он сам заявил, он с таким же успехом может отобедать и в девять, вместо восьми. И хоть сам он не искал чести сидеть рядом с Маргарет, однако и не воспротивился, когда Маргарет настойчиво предложила ему стул рядом с собой. Таким образом она предусмотрительно оградила его от притязаний сестер — но не брата, ибо последнее было не в ее власти: объявив во всеуслышание, что он только четыре часа как из Лондона, Мазгрейв принужден был сперва изложить Роберту все важнейшие новости и высказать свое мнение по всем важнейшим вопросам, лишь после этого ему было позволено отвечать на менее насущные вопросы присутствующих дам. Когда наконец ему представилась возможность внимать нежным речам Маргарет, она заговорила о том, как, должно быть, страшно, холодно, темно и тоскливо путешествовать в такой час в почтовой карете.

— Вам не следовало выезжать так поздно!

— Право, раньше я никак не мог, — отвечал он. — Заболтался в «Бедфорде» с приятелем. Впрочем, по мне, всякий час одинаково хорош. А вы, мисс Маргарет, давно ли воротились в наши края?

— Нынче утром. Мой брат и его супруга любезно доставили меня домой всего несколько часов назад. Поразительное совпадение, не правда ли?

— Вы ведь, кажется, отсутствовали довольно долго? Недели две, я полагаю?

— Может, вам, мистер Мазгрейв, две недели долги, — бесцеремонно вмешалась миссис Роберт, — а нам вот и месяц короток. К вашему сведению Маргарет пробыла у нас месяц, и домой мы ее отпускали скрепя сердце.

— Месяц?! Так вас не было целый месяц? Поразительно, как летит время!

— Если бы вы знали, какие чувства овладели мной по возвращении в Стэнтон, — заговорила Маргарет, снизив голос почти до шепота. — Я не люблю подолгу бывать в гостях, к тому же в этот раз меня подгоняло горячее нетерпение: как можно скорее увидеть Эмму. Я желала свидания с ней и вместе с тем страшилась его — способны ли вы меня понять?

— Решительно не способен! — воскликнул ее собеседник в полный голос. — Не представляю, как можно страшиться свидания с мисс Эммой Уотсон… или с любой из ее сестер. — Последнее добавление было с его стороны весьма благоразумно.

— Вы что-то мне говорили? — спросила Эмма, услыхав свое имя.

— Не совсем, — отвечал он. — Но я думал о вас, как, верно, думает в эту минуту и кто-то другой — кого здесь нет. Отменная установилась погода — а, мисс Эмма? Самые золотые деньки для охоты!

— Согласитесь, Эмма просто восхитительна, — продолжала нашептывать ему Маргарет. — Она оказалась даже лучше самых смелых моих ожиданий. Она само совершенство, не правда ли? Надо думать, вы и сами сделались теперь поклонником смуглости?

Том был в затруднении. Кожа его собеседницы отличалась приятной белизной, но сейчас он не имел особого желания ее расхваливать; однако мисс Осборн и мисс Карр тоже были белокожи, и его приверженность этим двум юным особам решила дело.

— У вашей сестры, — изрек он наконец, — кожа наинежнейшего оттенка, какой только возможен при ее смуглости; однако сам я все же предпочитаю светлокожих красавиц — как мисс Осборн; вы ведь видели ее? Вот такой оттенок я нахожу совершенным; у нее лицо необыкновенной белизны.

— Белее моего? — прошептала Маргарет, но не была удостоена ответом. Вместо этого Том окинул взором свое собственное платье и воскликнул:

— Ах я несчастный! Оказаться в такой блестящей гостиной — и в совершеннейшем déshabillé. Любезные дамы явили величайшую снисходительность, не изгнав меня немедленно из своего круга. Я не осознавал, сколь неуместно мое появление здесь, иначе, клянусь вам, не посмел бы приехать. Случись леди Осборн лицезреть меня в таком виде, она бы, пожалуй, сказала, что в своем пренебрежении условностями я скоро сравнюсь с ее сыном.

Дамы отвечали ему с приличествующей любезностью, а Роберт Уотсон, покосившись на собственное отражение в зеркале, учтиво заметил:

— Ах, пустяки, я и сам, как видите, не вполне одет. Мы приехали к самому обеду, я даже волос не успел попудрить.

При этих словах Эмма невольно представила чувства, владевшие в эту минуту ее невесткой.

Когда чаепитие закончилось, Том заговорил было об ожидавшей его карете, однако тотчас на середину комнаты выдвинули видавший виды карточный стол, мисс Уотсон извлекла из буфета мешочек с фишками и марками и вполне еще приличную колоду, и все так дружно принялись уговаривать гостя, что он согласился остаться на четверть часика. Даже Эмма была этим довольна: у нее уже зарождалось подозрение, что вечер в семейном кругу может оказаться много хуже, чем она до сих пор предполагала; остальные же были просто в восторге.

— Ну, и во что же будем играть? — оживленно спросил Том Мазгрейв, когда все уже собрались рассаживаться.

— Думаю, что в «спекуляцию», — отвечала Элизабет. — Джейн очень ее советует, да и остальным игра как будто по душе. Я уверена, Том, что и вы не будете против.

— В Кройдоне, — заметила миссис Роберт, — нынче никто ни во что другое не играет, даже и слушать не хотят. Я рада, что и вы все любите «спекуляцию».

— Ну, я-то готов любить все, что вам будет угодно, — только прикажите, — вскричал Том. — В свое время я тоже провел за «спекуляцией» несколько приятных часов; только было это, признаться, довольно давно. В замке у Осборнов все теперь играют исключительно в двадцать одно, о прочих играх и думать забыли. А сколько шуму от нас за игрою — я вам доложу! Достославная гостиная Осборнов никогда такого не слыхивала. В иные вечера леди Осборн жалуется, что собственного голоса расслышать не может. Лорд Осборн доволен безмерно; а как он сдает — это что-то неподражаемое; столько живости, азарта! У него за столом не зазеваешься. А уж какую физиономию может состроить, получив свои две карты, — нет, это надо видеть!

— Так сядем и мы в двадцать одно! — вскричала Маргарет. — По-моему, это гораздо интереснее — а до «спекуляции» я и вовсе не охотница.

Миссис Роберт, не делая более попыток отстоять любезную ее сердцу «спекуляцию», отступилась; и привычки замка Осборнов одержали верх над Кройдоном.

— Скажите, мистер Мазгрейв, — заговорила Эмма, когда они усаживались за стол, — часто ли вы видите в замке семью священника?

— О да, почти ежедневно. Миссис Блейк славная женщина, добрейшая душа, мы с ней лучшие друзья. И сам Ховард на редкость достойный малый. Вас, мисс Эмма, поминают там постоянно, смею вас заверить! Признайтесь, горят у вас иногда щечки, а? Вот хоть в субботу, часу так в десятом — горели? Вижу, вы уже заинтригованы — ну, так и быть, расскажу. Как-то Ховард говорит Осборну…

Но на этом чрезвычайно интересном месте за столом возник спор, и играющим немедленно понадобились разъяснения знатока; Мазгрейв отвлекся и более уже до конца игры не возвращался к начатому рассказу; сама же Эмма, хоть и изрядно мучилась любопытством, не посмела ему напомнить.

За карточным столом Том Мазгрейв оказался как нельзя более кстати. Без него беседа столь близких родственников была бы, пожалуй, мало занимательна и вряд ли отличалась особой любезностью; присутствие же постороннего вносило приятное разнообразие и обязывало собравшихся поддерживать светский тон. Том чувствовал себя как рыба в воде и был блистателен, как никогда. Играл с большим одушевлением, говорил не умолкая, и хоть сам не отличался особым остроумием, зато мог иногда к месту ввернуть остроту, слышанную от какого-нибудь приятеля, а также с умным видом изречь что-нибудь банальное или даже вовсе пустячное, что в круговой игре является качеством совершенно незаменимым.

Сегодня же к его обычному арсеналу добавился и полный набор шуток, бывших в ходу у Осборнов: он то повторял меткое словечко, отпущенное в ходе игры кем-то издам, то пересказывал чью-то курьезную оплошность, даже позабавил общество демонстрацией ужимок, какими сопровождалось у лорда Осборна разглядывание своих двух карт. За сим достойным занятием и застал его девятый удар часов; и когда Нянюшка принесла своему хозяину неизменную овсянку, Том не без игривости обронил, что принужден покинуть мистера Уотсона за ужином, так как ему пора уже ехать домой к обеду.

Было приказано подавать карету, и дальнейшие уговоры остаться «хоть на десять минуток» ни к чему не привели, поскольку было совершенно ясно: по истечении этих десяти минуток ему придется садиться за ужин вместе со всеми. Для человека, чьи ожидания были столько времени сосредоточены на предвкушении обеда, подобный исход был бы, пожалуй, большим разочарованием. Поняв, что удержать его не удастся, Маргарет принялась подмигивать и подмаргивать Элизабет, чтобы та пригласила его к обеду на завтра; Элизабет, не выдержав натиска сестры — а отчасти следуя собственному своему природному радушию, — так и сделала. Будет просто превосходно, объявила она, если он согласится еще раз побеседовать с Робертом о Лондоне.

— С превеликим удовольствием, — не раздумывая отозвался Том, однако тут же добавил: — Разумеется, если к обеду успею освободиться. Завтра утром мы с лордом Осборном собрались поохотиться, так что твердо обещать я не могу. Словом, если что, не ждите меня. — И он уехал, весьма довольный той неопределенностью, в какой удалось ему оставить сестер.

* * *
На другое утро Маргарет, ублаготворенная счастливым — как ей самой угодно было считать — стечением обстоятельств, чуть было не сделала Эмму своей наперсницей и даже, улучив момент, успела проговорить: «Милая Эмма! Молодой человек, который был у нас вчера вечером и будет сегодня, интересует меня гораздо больше, нежели ты могла догадаться по моему поведению…» — однако Эмма сделала вид, что не находит в словах сестры ничего необычного, и, ответив что-то невпопад, проворно ретировалась из гостиной.

Усомниться в том, что Мазгрейв непременно явится к обеду, в присутствии Маргарет было решительно невозможно, а потому приготовления к приему гостя велись полным ходом и превосходили своим размахом все предшествующие хлопоты Элизабет. Маргарет, временно отобравшая у сестры все обязанности по ведению хозяйства, полдня провела на кухне, браня и поучая кухарку, что хоть и не сильно отразилось на качестве стряпни, зато усугубило и без того изрядное напряжение. Садиться за стол, однако, пришлось без гостя: Том Мазгрейв так и неприехал.

Разочарованная Маргарет не особенно старалась скрыть свою досаду, и ее природная брюзгливость проявилась во всей своей красе. В продолжение этого вечера, а также всего следующего дня, то есть до самого конца визита Роберта и Джейн, спокойствие в доме беспрестанно нарушалось вспышками ее раздражительности и проявлениями неудовольствия. Мишенью для того и другого служила, как правило, Элизабет. Если к брату и его жене Маргарет выказывала хоть какое-то уважение и вела себя с ними более или менее благопристойно, то Элизабет — а заодно с ней и все служанки — вечно делали все из рук вон плохо; Эмма, больше уже не занимавшая Маргарет, отметила про себя, что томная тягучесть исчезла из речей сестры даже быстрее, нежели она ожидала.

Не имея желания проводить все свое время в таком обществе, Эмма при всякой возможности была рада ускользнуть наверх, в комнату отца. Она горячо уверяла всех в том, что ей это совсем не в тягость и что она охотно посвятит все свои вечера больному. По счастью, Элизабет так беззаветно любила решительно всякое общество, что, невзирая ни на какие нападки Маргарет, предпочитала гостиную: здесь она, по крайней мере, могла беседовать с невесткой о Кройдоне, тогда как с отцом беседовать частенько не приходилось вовсе. Эмме без особого труда удалось убедить сестру, что с ее стороны тут нет никакой жертвы, и таким образом вопрос был решен. Предпринятый обмен удовлетворял Эмму во всех отношениях: отец, когда болезнь особенно донимала его, нуждался лишь в ласке и тишине. Когда же ему становилось лучше и он мог поддерживать разговор, Эмма находила в нем весьма неглупого и просвещенного собеседника.

В отцовской комнате она, во всяком случае, была избавлена от лицезрения семейных раздоров и от множества унижений, подстерегавших ее в гостиной: ибо там ей приходилось терпеть проявления самодовольного жестокосердия, вульгарного тщеславия, настырной глупости, помноженных на скверный нрав. Все они, разумеется, и теперь продолжали отравлять ее мысли о прошедшем и будущем, но хотя бы в настоящем бессильны были наносить ей новые удары.

Здесь она имела досуг, чтобы читать и думать — хотя раздумья в ее положении вряд ли могли быть сколько-нибудь утешительны. Несчастья, начавшиеся с самого дня дядюшкиной кончины, казались Эмме неиссякаемыми; поэтому всякий раз, вдоволь помучив себя сравнением прежнего своего положения с теперешним, она в конце концов хваталась за спасительную соломинку — книгу, которая одна была способна хоть как-то занять ее ум и развеять мрачные мысли. Перемена ее окружения и всех жизненных обстоятельств, вызванная кончиной одного близкого человека и опрометчивостью другого, была и впрямь разительна. Совсем еще недавно на нее одну устремлены были все надежды и упования любящего дяди, пестовавшего ее с детских лет с отеческой заботливостью, а ее добрая тетя охотно потакала любому желанию племянницы. Эмма была сердцем и душой большого, прекрасного во всех отношениях дома, а в дальнейшем полагала стать и наследницей значительного состояния. Теперь же она вдруг оказалась не нужна никому: обуза для людей, не равных ей по уму и развитию и даже не питавших к ней никаких родственных чувств, лишний рот в доме, и без нее стесненном в средствах. В утешение ей не осталось ни милых семейных радостей в настоящем, ни надежд на лучшее будущее; хорошо еще, что природа наградила ее завидной жизнерадостностью: человека слабого подобный крутой поворот мог бы повергнуть в уныние.

Роберт и Джейн в один голос уговаривали Эмму ехать с ними в Кройдон, и лишь с трудом ей удалось от них отбиться: будучи весьма высокого мнения о себе и о собственном великодушии, супруги никак не могли ожидать, что кто-то отнесется к их приглашению с меньшим восхищением, нежели они сами, а потому попросту не слышали отказа. На их сторону — хоть и в ущерб собственным интересам — встала и Элизабет.

— Эмма, — тайком уговаривала она сестру, — ты не понимаешь, от чего отказываешься, и главное — что тебе придется вынести дома. Советую непременно принять их приглашение; в Кройдоне постоянно что-то происходит, почти все вечера ты сможешь проводить в обществе, да и Джейн с Робертом будут к тебе очень добры. За меня не беспокойся, я без тебя как-нибудь справлюсь — я ведь давно притерпелась к капризам бедняжки Маргарет, но ты даже не представляешь, как тяжело с непривычки покажется все это тебе.

Речь ее, впрочем, не возымела действия на Эмму — разве что внушила ей еще большее уважение к Элизабет, — и гости уехали в Кройдон без Эммы Уотсон.

СЭНДИТОН[*]

Глава 1

Джентльмену и даме, ехавшим из Танбриджа к той части побережья Суссекса, что лежит между Гастингсом и Истборном, пришлось, следуя своему намерению, свернуть с проезжего пути, но, когда они попытались, взбираясь по неровной, местами песчаной, местами каменистой дороге, одолеть крутой склон, их карета перевернулась. Произошло это неподалеку от стоявшей у дороги усадьбы, к которой поначалу и направился кучер, полагая целью путешествия именно ее. К большому своему неудовольствию, он принужден был проехать мимо. Кучер что-то пробурчал себе под нос, выразительно пожал плечами — словом, всем своим видом дал понять, что дальше под силу проехать лишь телеге, — и, жалея лошадей, так крепко при этом вытянул их кнутом, что можно было бы заподозрить его в преднамеренном умысле опрокинуть карету (тем более она не принадлежала его хозяину), не сделайся дорога сразу за упомянутой усадьбой и впрямь заметно хуже.

Если бы карета не двигалась так медленно, а дорога не была такой узкой, последствия падения могли бы оказаться серьезнее; с трудом выбравшись из кареты, джентльмен помог выйти своей спутнице, и поначалу они не ощутили ничего, кроме испуга и боли от ушибов. Поздравив себя и жену со счастливым избавлением, он принялся выговаривать кучеру, но вскоре из-за резкой боли почувствовал необходимость прервать свои сетования и присесть на землю — вылезая из кареты, джентльмен подвернул лодыжку.

— Я себе что-то повредил, — сказал он, указывая на лодыжку. — Но не волнуйся, дорогая, — он взглянул на нее с улыбкой, — хорошо, что это случилось именно здесь. Нет худа без добра. Лучшего нельзя и желать. Скоро нам окажут помощь. Вон там, я полагаю, меня вылечат. — И он указал на аккуратный флигель, романтично выглядывавший из-за деревьев на вершине холма. — Похоже, это именно то, что мы искали.

Его жена горячо надеялась, что это так, и тем не менее, испуганная и встревоженная, продолжала с беспомощным видом, не двигаясь, стоять на месте. Однако происшествие было замечено с примыкающего к усадьбе покоса, и вскоре она с облегчением увидела, что к ним направляются несколько человек. Это был приятной наружности крепкий джентльмен средних лет, владелец имения, случайно оказавшийся в тот момент у косарей, которых он и попросил сопровождать его, а следом за ними все, кто был занят на сенокосе, — мужчины, женщины и дети. Мистер Хейвуд — таково было имя владельца, — приблизившись к путникам, приветствовал их с чрезвычайной учтивостью. Он был весьма обеспокоен происшествием, слегка удивлен, что кто-то решился подняться по склону в карете, и преисполнен готовности оказать необходимую помощь. В ответ прозвучали самые вежливые изъявления благодарности, и в то время как один или двое косарей помогали кучеру поднять карету, путешественник произнес:

— Вы необыкновенно любезны, сэр, и я ловлю вас на слове. Мне представляется, что с ногой у меня ничего серьезного, однако в подобных случаях всегда лучше тут же, не мешкая, спросить совета лекаря, а так как дорога не кажется мне подходящей для того, чтобы в своем теперешнем состоянии я мог самостоятельно добраться до его дома, я был бы весьма признателен, если бы вы отправили за ним кого-нибудь из этих молодцов.

— За лекарем, сэр! — повторил мистер Хейвуд. — Боюсь, вы не найдете поблизости никакого лекаря, однако осмелюсь утверждать, что мы отлично справимся и без него.

— Но, сэр, если лекаря сейчас нет на месте, его помощник справится с моей ногой не хуже — если не лучше. Я бы охотнее увиделся с его помощником, вот именно, я предпочел бы иметь дело с ним. Могу поручиться, что любой из этих молодцов приведет его сюда через три минуты. Мне нет нужды спрашивать, тот ли это дом, — он поглядел в сторону коттеджа, — поскольку, кроме вашего дома, мы не видели здесь ни одного другого, в котором мог бы жить джентльмен.

Мистер Хейвуд посмотрел на него с большим удивлением:

— Как, сэр! Вы думаете найти в этом коттедже лекаря? Уверяю вас, в нашем приходе нет ни лекаря, ни его помощника, уверяю вас.

— Извините меня, сэр, — возразил его собеседник. — Мне очень жаль, что я произвожу впечатление упрямого спорщика. Вероятно, ввиду того, что приход ваш столь обширен, или по какой-либо другой причине вы можете не знать… погодите… Неужели я ошибся? Разве это не Уиллингден?

— Да, сэр, это действительно Уиллингден.

— В таком случае я могу представить доказательство того, что в вашем приходе есть лекарь — знаете вы об этом или нет. Вот, сэр, — он вытащил записную книжку, — если вы будете так любезны и взглянете на объявления, которые не далее как вчера утром в Лондоне я собственноручно вырезал из «Морнинг пост» и «Кентиш газетт», думаю, вы убедитесь в том, что у меня есть веские основания так утверждать. Вы найдете здесь объявление лекаря о расторжении договора с вашим приходом; вот видите: обширная практика — безупречная репутация — солидные рекомендации — желание заняться собственным делом. Вот оно здесь во всех подробностях, сэр. — И путешественник протянул две небольшие продолговатые вырезки.

— Сэр, — ответил мистер Хейвуд с добродушной улыбкой, — да покажи вы мне все газеты в королевстве за неделю, вам не убедить меня в том, что в Уиллингдене есть лекарь. Полагаю, что, живя здесь со дня рождения, все свои пятьдесят семь лет, я бы наверняка знал о таком человеке или, по крайней мере, мог бы со всей решимостью утверждать, что у него нет обширной практики. Разумеется, если бы джентльмены часто пытались проехать по этой тропинке в почтовой карете, лекарю имело бы смысл селиться на вершине холма. А что касается этого коттеджа — да-да, издалека он действительно выглядит нарядно, — то, заверяю вас, сэр, как и у любого другого дома в нашем приходе у него всё тот же владелец: в одном его флигеле живет мой пастух, а в другом нашли приют три старухи.

Произнеся это, он взял газетные вырезки и, проглядев их, добавил:

— Мне кажется, я сумею объяснить вам, в чем тут дело, сэр. Произошла ошибка. В этой местности два Уиллингдена, и ваши объявления относятся к другому, Большому Уиллингдену, который иначе зовется Уиллингден-Эбботс и лежит в семи милях отсюда, по ту сторону Бэттла — ниже Уилда. А мы, сэр, — в его голосе прозвучала гордость, — живем выше.

— Вот именно, выше, сэр, — любезно подтвердил путешественник. — Мы полчаса взбирались на этот холм. Должен признать, все так, как вы говорите, а я допустил досадную ошибку. Всему причиной спешка и суета, какие всегда бывают во время кратких посещений Лондона. Объявления попались мне на глаза за полчаса до отъезда. Разве можно сделать что-нибудь толковое, когда карета у ворот? Пришлось ограничиться беглым просмотром, и, обнаружив, что мы проезжаем в миле-другой от Уиллингдена, больше я ничего не уточнял. Дорогая, — обратился он к жене, — мне очень жаль, что я навлек на тебя такие неприятности. О моей ноге не беспокойся, когда я не двигаюсь, у меня ничего не болит. А поскольку ваши слуги подняли карету, нам лучше всего снова выбраться на проезжую дорогу и ехать в Хейлшем, а оттуда домой, оставив дальнейшие попытки. От Хейлшема мы доберемся до дома часа за два, а ты ведь знаешь, как только мы приедем, лекарство окажется у нас под рукой. Глоток бодрящего морского воздуха мигом поставит меня на ноги. Поверь мне, море — лучший целитель. Соленый воздух и морская вода — вот все, что мне надо.

Тут самым дружеским образом вмешался мистер Хейвуд. Он принялся уговаривать путешественников отложить поездку до тех пор, пока лодыжку не осмотрят, а сами они не отдохнут, радушно пригласив воспользоваться для этих целей его домом.

— У нас всегда найдутся, — сказал он, — всевозможные простые средства от растяжений и ушибов, к тому же, ручаюсь, моя жена и дочери будут рады услужить вам и вашей жене всеми доступными им способами.

Острая боль при попытке шевельнуть ногой заставила путешественника серьезнее оценить преимущества немедленной помощи и, обратившись к жене со словами: «Что ж, моя дорогая, я думаю, так для нас будет лучше», он возобновил разговор с мистером Хейвудом:

— Прежде чем воспользоваться вашим гостеприимством, сэр, и для того, чтобы рассеять неблагоприятное впечатление, которое могло создаться из-за моей погони за химерами, разрешите представиться. Моя фамилия Паркер — мистер Паркер из Сэндитона; эта дама — моя жена, миссис Паркер. Мы возвращаемся домой из Лондона. И хотя наш род не первый день владеет земельными угодьями в сэндитонском приходе, на таком удалении от побережья вы вряд ли могли слышать обо мне, но что касается Сэндитона — о нем слышал каждый: этот небольшой городок с благодатной природой — новый морской курорт, несомненно, лучший на побережье Суссекса, обещающий стать в высшей степени популярным.

— Да, мне доводилось слышать о Сэндитоне, — отвечал мистер Хейвуд. — Раз в пять лет обязательно услышишь об очередных новых курортах, которые вдруг появляются на побережье и становятся модными. Ума не приложу, как можно заполнить их, хотя бы наполовину! Откуда взять столько людей с деньгами и свободным временем? Для страны это скверно: продукты дорожают, а бедняки превращаются в нищих — в чем, позволю себе заметить, вы убедитесь сами, сэр.

— Вовсе нет, сэр, вовсе нет, — с горячностью возразил мистер Паркер. — Уверяю вас, как раз наоборот. Это мнение распространенное, но ошибочное. Возможно, оно уместно в отношении больших, чрезмерно разросшихся курортов, как Брайтон, или Уортинг, или Истборн. Но не Сэндитона, маленького городка, скромные размеры которого ограждают его от всевозможных зол цивилизации. Процветание же его — возведение домов, детских площадок, словом, устройство надежного места отдыха для самого лучшего общества, добропорядочных семейств, родовитых и достойных, которые украсят собой любой курорт, — все это позволит беднякам трудиться, принесет им благополучие и всячески улучшит их жизнь. Нет, сэр, заверяю вас, Сэндитон не таков…

— Я ничего не имею против какого-то конкретного курорта, сэр, — ответил мистер Хейвуд. — Я лишь считаю, что на нашем побережье их уже предостаточно. Но может быть, нам лучше попробовать доставить вас…

— На побережье курортов предостаточно, — повторил мистер Паркер. — Возможно, в этом мы с вами не слишком расходимся. По крайней мере, их хватает, больше и не требуется. На любой вкус и на любой доход. А те, кто пытается прибавить к ним еще один, по-моему, поступают безрассудно и вскоре окажутся жертвой собственных ложных расчетов. Но другого такого места, как Сэндитон, просто нет. Он отмечен самой природой: чистейший, свежайший морской ветер с берега — это общепризнанно! — превосходное купание, дивный песчаный пляж, уже в десяти ярдах от берега — настоящая глубина, ни ила, ни водорослей, ни осклизлых камней. Подобного места, на которое сама природа указала бы как на спасительное средство для больных, больше нет — тысячи людей нуждаются в таком курорте. И от Лондона недалеко, ровно на целую милю ближе, чем Истборн. Вы только представьте себе, сэр, каковы преимущества экономии целой мили в длительном путешествии!

А Бриншор, сэр, который, можно сказать, у вас перед глазами: в прошлом году два-три дельца пытались вдохнуть жизнь в этот жалкий городишко, расположенный между стоячими болотами, мрачной, поросшей мхом, топью и кучами гниющих морских водорослей, источающих зловоние, но, уверяю вас, их попытки ни к чему не приведут. Что можно сказать в пользу Бриншора — если вы придерживаетесь здравого смысла? Самый нездоровый воздух, поистине отвратительные дороги, дурного качества вода — на три мили вокруг невозможно получить чашку хорошего чая, — а почва там настолько бедна и безжизненна, что на ней и капусты не вырастить. Уверяю вас, сэр, я описал Бриншор, ни в малейшей степени не сгустив краски, и если вы слышали о нем что-нибудь иное…

— Сэр, я вообще ничего о нем не слышал, — сказал мистер Хейвуд. — Даже не подозревал, что на свете есть такое место.

— Не слышали! Вот, дорогая, — с торжеством обратился он к жене, — видишь, как обстоят дела. Такова хваленая известность Бриншора! Этот джентльмен и не подозревал, что на свете есть такое место. В самом деле, сэр, по-моему, к Бриншору можно приложить строку из стихотворения Каупера о благочестивой крестьянке, про которую, в противоположность блистательному Вольтеру, «не слыхивал никто от дома в полумиле»[12].

— Ради Бога, сэр, прилагайте любое стихотворение, какое вам заблагорассудится, но мне бы хотелось увидеть, как что-нибудь приложат к вашей ноге, и, судя по выражению лица вашей жены, она совершенно со мной согласна и думает, что нам не следует терять ни минуты. А вот и мои дочери, желающие засвидетельствовать вам почтение от своего имени и от имени своей матери. — Видно было, как из дома вышло несколько молодых женщин в сопровождении служанок. — Все это время мне было странно, что они до сих пор не заметили нашей суеты. В такой глуши, как здешняя, подобные происшествия немедленно вызывают всеобщее оживление. Теперь, сэр, давайте подумаем, как лучше доставить вас в дом.

Молодые дамы приблизились и самым радушным образом подтвердили приглашение отца, рассеяв тем самым опасения путешественников, что они могут показаться назойливыми. И поскольку миссис Паркер мечтала об отдыхе, а ее муж к тому времени нуждался в нем не меньше, то их последние колебания исчезли, тем более что в карете, к тому моменту поднятой, обнаружилось повреждение, так что о том, чтобы ехать немедленно, не приходилось и думать. Поэтому мистера Паркера препроводили в дом, а карету откатили в свободный сарай.

Глава 2

Знакомство, завязавшееся таким странным образом, оказалось продолжительным и имело важные последствия. Путешественникам пришлось задержаться в Уиллингдене на целых две недели: растяжение лодыжки у мистера Паркера было довольно серьезным и не позволило им уехать раньше. Впрочем, он попал в надежные руки. Хейвуды были весьма почтенным семейством, и неожиданным гостям было оказано в их доме максимум внимания. О мистере Паркере заботились, за ним ухаживали, миссис Паркер с бесконечной добротой опекали и подбадривали; дружелюбие и расположение одной стороны вызвало живую признательность другой, тех и других отличали любезные манеры, словом, за эти две недели и гости и хозяева чрезвычайно друг другу понравились.

Очень скоро стал ясен характер мистера Паркера, а также история его увлечения. Он охотно рассказывал о себе, поскольку был человеком откровенным, и, даже если не всегда изъяснялся ясно, из разговора с ним, насколько могли заметить Хейвуды, можно было почерпнуть много самых разнообразных сведений. Мистер Паркер показался им человеком восторженным, а в том, что касалось Сэндитона, — восторженным вдвойне. Сэндитон, успех Сэндитона как небольшого модного курорта, казалось, сделался целью его жизни. Несколько лет назад это был тихий, непритязательный городок; но ряд природных преимуществ его местоположения и ряд случайных обстоятельств подсказали мистеру Паркеру и еще одному землевладельцу возможность весьма выгодного вложения средств. Этим они и занялись: планировали и строили, расхваливали и рекламировали, и создали завоевавший известность курорт, так что теперь мистер Паркер едва ли мог думать о чем-либо ином.

Факты, которые он сообщил своим хозяевам, были таковы: ему около тридцати пяти, он женат — и весьма счастливо — уже семь лет, дома их дожидаются четверо славных ребятишек; он из почтенного семейства, состоятелен, хотя и не богат; профессии не имеет, по праву старшего сына унаследовал собственность, которую копили и сберегали несколько предыдущих поколений; у него два брата и две сестры — люди обеспеченные и одинокие — старший из братьев, благодаря полученному по боковой линии наследству, почти так же состоятелен, как он сам.

Цель, ради которой мистер Паркер покинул проезжую дорогу — поиски лекаря по объявлению, — также была объяснена; она состояла отнюдь не в намерении растянуть лодыжку или нанести себе какое-либо другое увечье в честь этого лекаря и не в замысле сделаться его компаньоном (как склонен был сначала предполагать мистер Хейвуд); просто это было стремление завести в Сэндитоне врача, а прочитав в газете объявление, мистер Паркер решил, что его желания осуществятся в Уиллингдене. Он был убежден, что присутствие врача будет содействовать процветанию курорта, необыкновенному наплыву клиентов, а больше и желать нечего. У мистера Паркера были веские основания полагать, что в прошлом году по меньшей мере одно семейство раздумало ехать в Сэндитон именно по этой причине, — а может быть, таких семейств было значительно больше; к тому же его собственные больные сестры, которых он страстно желал в это лето увидеть в Сэндитоне, вряд ли рискнут поехать туда, где нельзя безотлагательно прибегнуть к медицинской помощи.

В целом же было несомненно, что мистер Паркер — примерный семьянин, любящий жену, детей, братьев и сестер, и вообще человек добросердечный, великодушный, воспитанный, неприхотливый, с сангвиническим складом ума, в котором воображение преобладает над рассудительностью. Что касается миссис Паркер, то это была, несомненно, кроткая, милая, приятная женщина, обладавшая добрым нравом, словом — самая подходящая жена для человека с идеями, но неспособного порой к хладнокровным суждениям. Правда, помочь ему в этом она была не в состоянии и настолько нуждалась в руководстве по любому случаю — вкладывал ли мистер Паркер свой капитал в рискованное предприятие или подворачивал ногу, — что в подобных обстоятельствах оказывалась совершенно бесполезной.

Сэндитон был для мистера Паркера второй семьей, столь же близкой его сердцу, но, очевидно, более занимавшей его ум. В разговоре он постоянно возвращался к этой теме. И Сэндитон действительно имел на это все права: он был не только родиной, собственностью, домом, но еще и золотыми копями мистера Паркера, его лотереей, игрой на бирже, а также постоянным предметом для размышлений; его занятием, надеждой и будущностью. Мистеру Паркеру страстно хотелось залучить туда своих добрых друзей из Уиллингдена, и его старания на этот счет были столь же горячи, сколь великодушны и бескорыстны.

Он непременно хотел получить от них твердое обещание приехать и готов был принять у себя стольких членов их семьи, сколько способен был вместить его собственный дом. Он призывал их незамедлительно последовать за ним в Сэндитон и, хотя все они могли похвастать отменным здоровьем, предсказывал, что море пойдет на пользу каждому. Никто не может быть абсолютно здоров, уверял он, даже если кажется таковым, никто не может постоянно находиться в полном здравии, не проводя на море, по меньшей мере, шесть недель в году. Сочетание морского воздуха и морских купаний — средство почти безотказное, полезное при любом заболевании — желудка, легких или крови; незаменимое при слабых легких, ревматизме, для заживления ран, от спазм и разлития желчи. На море не простужаются, не страдают отсутствием аппетита, слабостью или подавленностью. Море лечит, успокаивает, придает сил и бодрости. Если не поможет морской воздух, дело поправят морские купания, а если купания противопоказаны, исцелит морской воздух, предназначенный к этому самой природой.

Красноречие мистера Паркера, однако, не возымело нужного действия. Мистер и миссис Хейвуд никогда не покидали дома. Они рано вступили в брак и обзавелись многочисленными детьми, поэтому их передвижения долгое время были весьма ограничены; хотя возраст их никак нельзя было назвать преклонным, они вели весьма размеренную жизнь. Если не считать двух ежегодных поездок в Лондон за дивидендами, мистер Хейвуд удалялся от дома не далее, чем его уносили собственные ноги или могла довезти верная старая кобыла, а все путешествия миссис Хейвуд сводились к тому, что время от времени она наносила визиты соседям, разъезжая в старой карете, приобретенной после свадьбы и заново обитой десять лет назад, когда их старший сын достиг совершеннолетия.

Хейвуды владели изрядной собственностью, и, будь их семья поменьше, они вполне могли бы внести в свою жизнь некоторые улучшения, соответствующие их положению в обществе: завести себе новый экипаж, замостить дороги, время от времени уезжать на месяц в Танбридж-Уэллс, нажить подагру и проводить зиму в Бате. Но обеспечение и обучение четырнадцати детей вынуждало их вести тихую, спокойную, осмотрительную жизнь и обязывало постоянно пребывать в полном здравии, не покидая Уиллингдена.

То, что сначала предписывалось благоразумием, с годами сделалось приятной привычкой. Хейвуды никогда не уезжали из дома и говорили об этом с удовольствием. Но они вовсе не требовали того же от своих детей и были рады по мере возможностей способствовать их выездам в мир. Они оставались дома сами, чтобы дети могли его покинуть. Стремясь сделать дом как можно удобнее и уютнее, они при этом приветствовали любую возможность, которая могла помочь их сыновьям и дочерям завязать полезные связи или приличествующие знакомства. И когда мистер и миссис Паркер перестали настаивать на семейном визите, предложив взять с собой одну из дочерей, никаких препятствий к этому не возникло. Тем дело и закончилось, ко всеобщему удовольствию и согласию.

Приглашение получила мисс Шарлотта Хейвуд, весьма приятная девица двадцати двух лет, старшая дочь в семье, которая оказалась особенно полезна Паркерам. Руководимая матерью, она больше, чем кто-либо другой, опекала их и ближе других успела с ними сойтись. В Сэндитоне Шарлотте предстояло купаться в море и по мере сил улучшать свое и без того превосходное здоровье, получать всевозможные удовольствия, которые мог ей предоставить Сэндитон благодаря признательности тех, к кому она ехала в гости, а также покупать в местной библиотеке[13], которую мистер Паркер всячески поддерживал, зонтики, перчатки и разные украшения своим сестрам и себе.

От самого же мистера Хейвуда удалось лишь добиться обещания, что он станет рекомендовать Сэндитон каждому, кто спросит его совета, и ничто не заставит его — насколько можно поручиться за будущее — потратить хоть пять шиллингов на Бриншор.

Глава 3

В каждом маленьком городке есть своя знатная дама. В Сэндитоне такой знатной дамой была леди Денем, и по дороге из Уиллингдена к побережью мистер Паркер чрезвычайно подробно рассказывал о ней Шарлотте — подробнее, чем когда-либо. Имя леди Денем часто упоминалось в Уиллингдене, так как они с мистером Паркером были компаньонами, да и о самом Сэндитоне вряд ли можно было долго рассказывать, не вспомнив о леди Денем. Поэтому Шарлотта уже знала, что она очень богатая пожилая дама, пережившая двух мужей и знающая цену деньгам, что к ней относятся с почтением и что у нее живет бедная родственница. Более подробное повествование о ее жизни и характере скрасило тяготы долгого пути, крутые подъемы и резкие повороты дороги и в то же время предоставило молодой леди, едущей в гости, надлежащие сведения о той, с кем ей, возможно, предстояло теперь общаться ежедневно.

Леди Денем, в девичестве мисс Бриртон, могла похвастать богатством, но не образованием. Ее первым мужем был мистер Холлис, крупный землевладелец, бóльшая часть земель которого входила в сэндитонский приход, включая имение и усадьбу. Ко времени заключения брака он был уже в преклонных летах, да и невесте было тогда около тридцати. Причины, побудившие ее выйти замуж за мистера Холлиса, теперь, спустя сорок лет, понять было трудно, но она прекрасно ухаживала за ним, умела ему угодить, и, умирая, он оставил ей все, чем владел, вся его собственность целиком перешла в ее распоряжение.

После нескольких лет вдовства она вступила в новый брак. Сэру Гарри Денему из Денем-парка в окрестностях Сэндитона удалось заполучить не только жену, но и ее солидные доходы, но он не сумел осуществить намерения, которое ему приписывали, — употребить это богатство во благо своей семье. Леди Денем была слишком осмотрительна, чтобы выпустить что-либо из рук, и, говорят, вернувшись после кончины сэра Гарри в свой собственный дом в Сэндитоне, с гордостью сказала одному из друзей, что хотя и не получила от этой семьи ничего, кроме титула, но и сама ничего ей не дала.

Полагают, что именно ради титула она и вышла замуж, — для мистера Паркера ценность титула была настолько очевидной, что он считал такое объяснение вполне естественным. «Иногда, — говорил он, — она очень уж важничает, правда не имея в виду кого-нибудь оскорбить, иногда ее любовь к деньгам заходит слишком далеко. Но вообще она добрая женщина, чрезвычайно любезная и доброжелательная соседка, жизнерадостная и независимая, — словом, вполне достойная особа; недостатки же ее полностью объясняются отсутствием образования. От природы ей присущ здравый смысл, который, к сожалению, не получил должного развития. У леди Денем прекрасный деятельный ум, и для своих семидесяти лет она очень бодра; она взялась за переустройство Сэндитона с поистине удивительной энергией, хотя время от времени ее мелочность сказывается и здесь. В отличие от меня, она не умеет предвидеть и поднимает тревогу из-за пустяковых текущих трат, не понимая, какой выгодой это обернется для нее через год-другой. То есть мыслим мы по-разному, а потому и смотрим на вещи по-разному. Но не торопитесь с выводом, мисс Хейвуд, слушая тех, кто рассказывает о себе. Когда вы увидите, каковы наши отношения, то сможете судить сами».

Леди Денем была и впрямь настоящей гранд-дамой: ее годовой доход составлял не одну тысячу фунтов, и ее расположения добивались как ее родственники, которые совершенно обоснованно хотели поделить между собой ее собственные тридцать тысяч, так и законные наследники мистера Холлиса, которым теперь приходилось полагаться на ее чувство справедливости, поскольку сам он справедлив к ним не был, а также те члены семейства Денем, ради которых ее второй муж задумал этот брак как выгодную сделку.

Все эти три клана с давних пор осаждали ее, продолжают делать это и сейчас. Мистер Паркер без обиняков заявил, что леди Денем отдает родне мистера Холлиса меньшее предпочтение, а родственникам сэра Гарри Денема — большее. Первые, как он полагает, сами нанесли себе непоправимый вред, выказав весьма неумное и неоправданное негодование завещанием мистера Холлиса; последние же, во-первых, напоминали о том муже, которого леди Денем безусловно ценила, во-вторых, обладали тем преимуществом, что она знала их еще детьми, наконец, они всегда держались поблизости, чтобы с вполне понятным вниманием блюсти свои интересы.

Сэр Эдвард, теперешний баронет, племянник сэра Гарри, постоянно проживает в Денем-парке, и мистер Паркер почти не сомневается, что он и его сестра мисс Денем, живущая вместе с ним, будут упомянуты в завещании в первую очередь. Он искренне на это надеется. Ведь у мисс Денем совсем небольшое состояние, а ее брат для своего положения в обществе просто беден. «Он расположен к Сэндитону, — сказал мистер Паркер, — и его рука была бы так же щедра, как его сердце, если бы он располагал средствами. Как благородна была бы его помощь! Да и сейчас он делает, что может, — возводит на полоске пустоши, подаренной ему леди Денем, изысканный коттедж, на который, вне всякого сомнения, еще до конца сезона появится множество претендентов».

Год назад мистер Паркер был убежден, что сэр Эдвард унаследует большую часть из того, что должна оставить леди Денем; теперь же следует принять в расчет права еще одной персоны, молоденькой родственницы, которую леди Денем взяла в свою семью. Долгое время она отвергала любые попытки родственников ввести ту или другую молодую леди в Сэндитон-хаус в качестве компаньонки, но в прошлый Михайлов день привезла с собой из Лондона некую мисс Бриртон, которая, благодаря своим достоинствам, может оспаривать благосклонность леди Денем у сэра Эдварда и обеспечить себе и своему семейству часть внушительного состояния, на которое они, безусловно, имеют все права.

Мистер Паркер тепло отзывался о Кларе Бриртон, с появлением нового лица его повествование сделалось для Шарлотты гораздо занимательнее. Она не только с любопытством, но с волнением и удовольствием слушала, как он описывал Клару: привлекательную, дружелюбную, кроткую, скромную, неизменно руководствующуюся здравым смыслом и, несомненно благодаря врожденным достоинствам, завоевавшую расположение своей покровительницы. Красота, обаяние — и в то же время бедность, зависимость, — воображению мужчины это мало что говорит. Но почти всякая женщина немедленно проникается сочувствием и жалостью.

Мистер Паркер рассказывал о появлении Клары в Сэндитоне подробно, желая как можно лучше раскрыть сложный характер леди Денем: сочетание мелочности с добросердечием, здравым смыслом и даже великодушием. Леди Денем долгое время избегала посещать Лондон, главным образом из-за родни, которая беспрестанно досаждала ей своими письмами и приглашениями и которую она решила держать на расстоянии. И вот на прошлый Михайлов день ей все же пришлось отправиться туда и задержаться в городе на две недели, а то и больше. Леди Денем остановилась в гостинице, живя, по ее собственным словам, так скромно, как только возможно при тамошней дороговизне. К концу третьего дня, желая знать, каковы ее расходы, она спросила счет, и траты показались ей огромными. Сочтя, что ее нагло обсчитывают, она решила, что не пробудет там и часа, и стала в гневе и смятении готовиться покинуть гостиницу, при этом не представляя, куда отправится, чтобы снова не очутиться в таком же положении. Тут, откуда ни возьмись, явились ее ловкие и пронырливые родственники, которые, очевидно, не спускали с нее глаз, и, прознав про ее обстоятельства, тут же убедили ее провести оставшееся время под их скромным кровом, в самой непритязательной части Лондона.

Леди Денем дала согласие и осталась довольна оказанным ей гостеприимством, всеобщим радушием и вниманием. Она обнаружила, что, вопреки ожиданию, ее добрые родственники Бриртоны вполне достойные люди. В довершение ко всему, самолично убедившись в их финансовых затруднениях и в мизерности их доходов, она пригласила одну из девиц Бриртон провести у нее зиму. Пригласила только одну, на полгода, с тем что потом, возможно, ее место займет другая, причем, совершая свой выбор, леди Денем показала себя с лучшей стороны, отдав предпочтение не одной из дочерей семейства, а племяннице Кларе, разумеется более беззащитной и обездоленной, чем кто-либо другой. Клара явно была обузой для и без того обремененной семьи и с точки зрения положения в обществе стояла так низко, что в будущем едва ли могла рассчитывать на что-либо более заманчивое, чем место няньки.

Клара приехала в Сэндитон вместе с леди Денем и благодаря своему здравомыслию и другим достоинствам завоевала ее стойкое расположение. Полгода давно прошло, но ни о каких переменах или заменах и речи нет. Клара сделалась всеобщей любимицей, влияние ее спокойного поведения и кроткого, ласкового нрава ощутили все. Поначалу некоторые испытывали к ней предубеждение, но теперь оно рассеялось. Оказалось, что Клара достойна доверия, что она именно такая компаньонка, которая может воздействовать на леди Денем и смягчать ее нрав, расширять кругозор старой дамы и способствовать ее щедрости. Она столь же благожелательна, сколь хороша собой, а с тех пор, как ей выпало счастье дышать воздухом Сэндитона, стала совершенной красавицей.

Глава 4

— Какой славный дом! Чей он? — спросила Шарлотта, когда они проезжали по защищенной от ветра долине, милях в двух от моря, мимо небольшого дома с добротной оградой, аккуратными посадками, с парком, садом и лугами, которые очень украшали жилище. — Мне кажется, здесь все так же хорошо устроено, как в Уиллингдене.

— Ах, это мой старый дом, — отозвался мистер Паркер, — место, где родились мои предки, где выросли я и все мои братья и сестры, а также трое старших моих детей. Мы с миссис Паркер жили здесь до тех пор, пока два года назад не достроили наш новый дом. Я рад, что мой добрый старый дом вам понравился, Хилльер отлично за ним следит. Я сдал его основному арендатору моих земель. Он таким образом улучшил свое жилье, а я — свои доходы.

Сейчас повернем за тот холм, и прибудем в Сэндитон — теперешний Сэндитон, прекрасное место. Наши предки, приходится признать, всегда строили в низинах. И вот, зажатые в тесном пространстве, люди жили без свежего воздуха, без красивых видов — и это меньше чем в двух милях от величественного морского простора! — абсолютно не пользуясь морем. Когда мы доберемся до Трафальгар-хауса, вы убедитесь, что я не прогадал. Кстати, я почти жалею, что не назвал свой новый дом Ватерлоо, это, как теперь ясно, подошло бы больше. Впрочем, Ватерлоо остается у нас в запасе, и, если в этом году мы отважимся на постройку небольшого дома полукругом (а я думаю, мы рискнем), мы назовем его Полумесяц Ватерлоо — прекрасное название для здания такой формы, подобные вещи всегда привлекают постояльцев. В удачный сезон желающих будет больше, чем мы сможем принять.

— Какой это был чудесный дом, — произнесла миссис Паркер, глядя в заднее окно; лицо ее выражало нежность и сожаление. — И такой красивый сад… замечательный сад.

— Да, любовь моя, но ведь мы, можно сказать, все это унесли с собой. Как и прежде, он дарит нам фрукты и овощи, и получается, что мы пользуемся всеми преимуществами отличного огорода, не утруждая себя необходимостью видеть, как его возделывают, или каждую осень наблюдать, как на нем гниет ботва. Разве можно вынести вид увядающей капусты в октябре?

— О да, дорогой. Разумеется, сейчас у нас не меньше овощей, чем раньше. Конечно, их больше нет под рукой, но в Сэндитон-хаус можно купить все, что нужно. Садовник охотно нас снабжает. Но зато сколько там было места для игры детям! И так тенисто летом!

— Дорогая, на холме у нас будет достаточно тени, а через несколько лет — более чем нужно. Молодые посадки растут на удивление быстро. Пока же у нас есть парусиновый тент, под которым очень удобно сидеть на воздухе, а для малышки Мэри ты можешь в любой момент купить зонтик от солнца у Уитби или шляпу у Джебба, что же касается мальчиков, то должен сказать, я сторонник того, чтобы мальчики бегали на солнце, а не в тени. Думаю, дорогая, мы оба хотим, чтобы они выросли закаленными.

— Да, да, конечно, я совершенно с тобой согласна. Я куплю Мэри зонтик, она будет гордо расхаживать с ним, воображая себя маленькой женщиной. Ах, у меня нет ни малейшего сомнения, что здесь нам жить гораздо лучше. А захочешь искупаться — до моря меньше четверти мили. Но знаешь, — все еще оглядываясь назад, — всегда приятно повидать старого друга, место, где был счастлив. Кстати, прошлой зимой Хилльеры, кажется, совсем не ощущали штормов. Помню, я как-то виделась с миссис Хилльер после одной ужасной ночи, когда нас буквально качало в собственной кровати, а она даже не почувствовала, что ветер был сильнее обычного.

— Да, да, это-то и замечательно. Мы ощущаем все великолепие шторма, не испытывая какой-либо реальной опасности: буря, не встречая преград, просто свирепствует близ нашего дома и уносится дальше, тогда как в этой низине о ветре можно догадаться, лишь глядя на вершины деревьев, и ужасный порыв ветра способен причинить больше бедствий в долине, застигнув тамошних обитателей врасплох, чем самый сильный ураган на открытом месте.

А что касается овощей, моя дорогая, ты говоришь, что любой недостаток овощей можно тут же восполнить у садовника леди Денем. Мне, однако, кажется, в подобных случаях нам следует обращаться к старику Стрингеру и его сыну. Я уговорил его открыть собственную лавочку и боюсь, дела его пока не слишком хороши, то есть прошло еще мало времени. Он, несомненно, будет процветать, но поначалу это требует усилий, и потому мы должны всячески ему помогать. И когда нам понадобятся какие-либо фрукты или овощи, то кое-что можно брать у старины Эндрю, чтобы он не остался без работы, но в основном лучше покупать у Стрингеров.

— Разумеется, дорогой, так будет лучше, да и кухарка, слава Богу, перестанет ворчать. А то сейчас она все жалуется на старого Эндрю, говорит, он приносит не то, что нужно. Ну вот, старый дом остался позади. Правда ли, что там устроят больницу, как говорил Сидни?

— Мэри, дорогая, мой брат в очередной раз пошутил. Он в шутку советует устроить в этом доме больницу. Делает вид, что смеется над моими усовершенствованиями. Сидни может сказать все, что угодно. Он всегда говорит любому из нас, что ему заблагорассудится. Я думаю, мисс Хейвуд, почти в каждой семье есть такой человек. Тот, кто толковее и энергичнее других, позволяет себе говорить все, что ему придет в голову. У нас это Сидни, он весьма умен и умеет нравиться. Но он ведет слишком светский образ жизни, чтобы успокоиться на чем-то одном; это его единственный недостаток. Сидни то здесь, то там, словом, везде. Мне бы хотелось, чтобы он появился у нас в Сэндитоне. Я был бы рад вас с ним познакомить. А уж как бы это пошло на пользу курорту! Такой молодой человек, как Сидни, модный, с изящным экипажем — мы-то с тобой, Мэри, знаем, какое это может произвести впечатление. Множество почтенных семейств, заботливых мамаш и их хорошеньких дочек откажется от Истборна и Гастингса в пользу Сэндитона.

Они приближались к церкви, за которой начинался Сэндитон, чистенький городок, расположенный у подножия холма, по которому им предстояло подняться. Склон холма был покрыт лесом и огороженными угодьями Сэндитон-хауса, а на плоской вершине располагались новые дома, предназначавшиеся для отдыхающих. По оврагу, наклонно спускавшемуся к морю, стекала небольшая речка, в устье которой лепились рыбацкие хижины.

Сам городок представлял собой просто скопление домов, но, как с удовольствием отметил мистер Паркер, обращаясь к Шарлотте, здесь ощущался дух времени, а окна двух-трех домов, что получше, былиукрашены белыми занавесками и табличками «Сдается внаем». Еще дальше, в маленьком зеленом дворике старинной фермы, две женщины в элегантных белых платьях сидели с книгами в руках на легких переносных стульях, а если вы поворачивали за угол булочной, то слышали, как из окон второго этажа лились звуки арфы.

Эта картина и звуки ласкали глаз и ухо мистера Паркера. Не то чтобы он лично был озабочен процветанием самого Сэндитона, поскольку он ничего там не предпринимал, полагая, что городок слишком далеко от взморья, но это были ощутимые свидетельства того, что курорт входит в моду. Если уж сам городок мог привлекать приезжих, то на холме их будет предостаточно. Мистер Паркер предвкушал потрясающий сезон. Ведь в такое же время в прошлом году, в конце июля, в городке не было никого из отдыхающих! И, насколько он помнит, в течение всего лета тоже никого, кроме одного семейства из Лондона — детей привезли подышать морским воздухом после коклюша, однако мать не пускала их на берег из боязни, что они упадут в воду.

— Прогресс, настоящий прогресс! — восхищенно восклицал мистер Паркер. — Мэри, дорогая, посмотри-ка на витрины Уильяма Хили. Синие туфли, нанковые ботинки! Кто бы мог ожидать этого от башмачника в старом Сэндитоне! Витрину обновили совсем недавно. Когда мы проезжали здесь месяц назад, никаких синих туфель в помине не было. Чудесно! Что ж, в свое время и я приложил кое к чему здесь руку. Ну, а теперь скорее к нашему холму, где так привольно дышится.

Поднимаясь по склону, они миновали главные ворота Сэндитон-хауса и увидели среди деревьев лишь крышу дома. Это был последний дом прежней постройки. Чуть выше начинались современные дома, и Шарлотта с интересом и любопытством разглядывала Проспект-хаус, Бельвю-коттедж и Денем-плейс, а мистер Паркер смотрел на них ищущим взглядом в надежде, что все эти дома уже сняты. Однако в окнах виднелось больше объявлений, чем он рассчитывал, а на холме оказалось меньше экипажей и пешеходов. Он полагал, что в это время всем пора возвращаться с прогулки к обеду. Но видимо, пляж и бульвар, как обычно, привлекали народ, к тому же было время прилива, — должно быть, вода уже значительно поднялась.

Мистеру Паркеру сразу же захотелось очутиться одновременно на пляже, на утесах, в своем собственном доме и во множестве других мест. С каждым брошенным на море взглядом настроение его поднималось, а лодыжка, казалось, болела все меньше. Трафальгар-хаус, расположенный на верху крутого, но не очень высокого утеса, в сотне ярдов от края обрыва, оказался светлым красивым зданием, с маленькой лужайкой и молодыми посадками вокруг. Дом стоял ближе остальных к обрыву, если не считать ряда привлекательных домиков вдоль бульвара — широкой аллеи, которая, по замыслу устроителей курорта, должна была стать местом для прогулок. Здесь располагался лучший магазин дамских шляпок, а чуть поодаль — библиотека, гостиница и бильярдная; тут же начинался спуск к взморью и купальням. Все было предназначено для красоты и моды.

У Трафальгар-хауса, чуть выше бульвара, где путешественники благополучно покинули экипаж, произошла радостная встреча счастливых родителей со своими детьми. Оказавшись в отведенной ей комнате, Шарлотта подошла к широкому венецианскому окну, с любопытством глядя на множество недостроенных зданий, развевающееся на ветру белье, крыши домов и на море, танцующее и переливающееся в ярком солнечном свете.

Глава 5

Когда они встретились перед обедом, мистер Паркер просматривал почту.

— Ни строчки от Сидни, — сказал он. — Вот лентяй! Я писал ему из Уиллингдена о том, что повредил ногу, и полагал, что он соблаговолит ответить. Возможно, сие означает, что он собирается приехать. Да, полагаю, это не исключено. А вот письмо от моих сестер. Они-то никогда не подводят. Женщины — вообще единственные надежные корреспонденты. Ну, Мэри, — он улыбнулся жене, — прежде чем распечатать письмо, давай угадаем, каково состояние здоровья тех, кто его послал, или, вернее, что сказал бы Сидни, будь он здесь? Сидни — дерзкий молодой человек, мисс Хейвуд, и надо вам сказать, он счел бы жалобы моих сестер чистыми фантазиями, хотя на самом деле это неправда или почти неправда. У моих сестер, как вы часто от нас слышали, очень слабое здоровье, они страдают множеством серьезнейших расстройств. Не проходит и дня, чтобы с ними что-нибудь не случилось, и в то же время они чрезвычайно отзывчивы и невероятно энергичны: когда им предоставляете?; возможность творить добро, они развивают столь бурную деятельность, что приводят в изумление тех, кто не знает их как следует. Однако в них нет никакого притворства. У моих сестер лишь на редкость слабое здоровье и на редкость сильная воля, что нечасто встречается — ни вместе, ни по отдельности.

С ними живет наш младший брат, ему немногим больше двадцати; грустно сказать, он почти так же болен, как они. Слишком слаб, чтобы посвятить себя какой-либо профессии. Сидни над ним смеется. На самом деле в этом нет ничего смешного, хотя я и сам против воли часто смеюсь вместе с Сидни. Так вот, если б Сидни был здесь, он бы наверняка сказал, что это письмо содержит сообщение о том, что за последний месяц Сьюзен, Диана и Артур не раз бывали на волосок от смерти.

Пробежав глазами письмо, мистер Паркер покачал головой и сказал:

— К сожалению, должен сообщить, что ждать их в Сэндитоне не приходится. Здесь совершенно бесстрастное сообщение о том, что они пережили, в самом деле, совершенно бесстрастное. Мэри, ты огорчишься, узнав, как тяжело они были больны, да больны и сейчас. Мисс Хейвуд, с вашего позволения я прочту письмо Дианы вслух. Люблю знакомить своих друзей, однако боюсь, что с моими сестрами вы сможете познакомиться только таким образом. Не колеблясь могу утверждать, что письма Дианы представляют ее в точности такой, какая она есть: деятельной, дружелюбной, добросердечной, и потому должны производить хорошее впечатление.

Он начал читать:

«Дорогой мой Том, мы все были очень опечалены тем, что ты повредил себе лодыжку, и если бы ты не написал, что оказался в надежных руках, то я бы примчалась к тебе на следующий день во что бы то ни стало, хотя твое письмо застало меня в момент гораздо более тяжелого, чем обычно, приступа застарелой болезни — желчных колик, — я с трудом могла добраться с постели до дивана. Но как тебя лечили? Сообщи более подробно в следующем письме. Если это действительно простое растяжение лодыжки, как ты это назвал, то самое лучшее в данном случае — растирание, просто рукой, причем его необходимо применять безотлагательно. Два года назад меня позвали к миссис Шелдон, кучер которой, чистя экипаж, подвернул ногу и едва приковылял домой. Но я немедленно применила растирание, которое проводилось непрерывно (я собственной рукой растирала его лодыжку шесть часов подряд), и через три дня он поправился.

Благодарю тебя, Том, за проявленную о нас заботу, которая отчасти послужила причиной произошедшего с тобой несчастья. Но умоляю, не подвергай себя больше риску, пытаясь отыскать для нас лекаря, — окажись у тебя в Сэндитоне самый опытный человек по этой части, мы все равно бы к нему не обратились. Мы безуспешно консультировались у одного врача за другим, пока не убедились, что они бессильны нам помочь, остается положиться лишь на собственное знание нашего несовершенного организма. Но если ты полагаешь, что в интересах курорта целесообразно завести там своего врача, я с удовольствием возьмусь за дело, в успехе которого не сомневаюсь. Куй железо, пока горячо.

Что до моего приезда в Сэндитон, то он представляется невозможным. С сожалением должна признать, что о поездке к тебе не может быть и речи — в теперешнем моем состоянии морской воздух, несомненно, был бы для меня губителен. И ни один из моих бесценных родственников не согласится меня покинуть, иначе я бы на две недели отправила их к тебе. По правде говоря, я сомневаюсь, чтобы нервы Сьюзен выдержали такое напряжение. Она так страдала от головной боли, и пиявки, шесть раз в день, в течение десяти дней, приносили ей столь малое облегчение, что мы решили применить иные меры. Осмотрев ее и удостоверившись, что причина ее недомогания в деснах, я убедила Сьюзен атаковать болезнь с этого конца. Ей вырвали три зуба сразу, и состояние ее решительно улучшилось, однако говорить она может лишь шепотом, и нервы ее совсем расстроены. Сегодня утром она дважды падала в обморок, когда бедный Артур тщетно пытался сдержать кашель. Рада сообщить, что он чувствует себя прилично, хотя и более слаб, чем хотелось бы, — я опасаюсь за его печень.

Я ничего не получала от Сидни с тех пор, как вы вместе с ним были в городе, но пришла к выводу, что его планы относительно острова Уайт не осуществились, иначе он бы навестил нас по пути. От всей души желаем тебе удачного сезона в Сэндитоне, и, хотя мы не можем включиться в ваш бомонд, все же мы делаем все от нас зависящее, чтобы направить к тебе достойных людей. Я полагаю, что могу поручиться за приезд, во-первых, многочисленного семейства из Вест-Индии, теперь живущего в Суррее, во-вторых, воспитанниц весьма достойного пансиона из Камберуэлла. Не стану говорить тебе, сколько людей я вовлекла в это дело — всех не перечесть. Но успех вознаграждает сторицей. Твоя любящая сестра… и так далее».

— Что ж, — сказал мистер Паркер, закончив чтение. — Хотя я уверен, что Сидни нашел бы в этом письме много забавного, да так, что мы бы полчаса умирали со смеху, мне оно кажется весьма трогательным и достойным. Чувствуется, что при всех своих страданиях мои сестры постоянно делают добро другим людям. Как они беспокоятся о Сэндитоне! Направить к нам столько народу! Семейству из Вест-Индии, скорее всего, подойдет Проспект-хаус, пансионеркам — дом номер два по Денем-плейс или последний дом на бульваре, а может быть, понадобятся еще и места в гостинице. Я говорил вам, мисс Хейвуд, что мои сестры превосходные женщины.

— Да, на мой взгляд, совершенно удивительные, — согласилась Шарлотта. — Меня поразил бодрый тон письма, особенно если принять во внимание, в каком плачевном состоянии они обе находятся. Три зуба сразу! Ужасно! Конечно, ваша сестра Диана, похоже, тяжело больна, но эти три зуба Сьюзен поразили меня больше всего.

— О, они привыкли к процедурам — процедурам любого рода — и обладают такой силой духа!

— Разумеется, вашим сестрам виднее, но мне, осмелюсь заметить, их меры представляются крайними. Думаю, что при любой болезни я постаралась бы получить совет врача и не стала бы рисковать собой или теми, кто мне дорог! Но вся наша семья отличается крепким здоровьем, и я не могу судить о том, насколько пагубна привычка самолечения.

— Если сказать честно, — заметила миссис Паркер, — я думаю, что обе мисс Паркер порой заходят слишком далеко, ты ведь тоже так считаешь, дорогой, не правда ли? Ты часто говоришь, что для них, особенно для Артура, было бы лучше, если бы они поменьше обращали друг на друга внимание. Я знаю, ты сожалеешь, что они приучили Артура считать себя больным.

— Да, да, дорогая моя Мэри, я уверен, для бедного Артура действительно плачевно, что в свое время его побуждали уступать недомоганию. Это плохо, плохо, что он вообразил себя слишком больным для любого дела и в двадцать один год сидит на процентах с собственного небольшого капитала, не предпринимая ни малейших попыток его увеличить или заняться чем-то полезным для себя или других. Но поговорим о чем-нибудь более приятном. Эти новые многочисленные постояльцы как нельзя кстати. А вот и нечто более приятное: Морган возвещает, что обед подан.

Глава 6

Вскоре после обеда вся компания покинула дом. Мистеру Паркеру не терпелось посетить библиотеку и заглянуть в книгу абонемента, а Шарлотта радовалась возможности увидеть как можно скорее все, что было для нее таким новым. Они вышли в самое тихое время, когда отдыхающие предавались важным занятиям — обеду или послеобеденному отдыху. Время от времени им встречался какой-нибудь одинокий пожилой джентльмен, которому предписано было для поправки здоровья двигаться и гулять. Но в целом это был перерыв в жизни курорта: на бульваре, на утесах, на пляже царили тишина и безлюдье. Магазины пустовали, соломенные шляпки и кружева, казалось, дожидались решения своей участи, а миссис Уитби в отсутствие посетителей сидела в задней комнатке библиотеки, почитывая роман.

Список читателей, пользующихся абонементом, вряд ли представлял какой-либо интерес. За именами леди Денем, мисс Бриртон, мистера и миссис Паркер, сэра Эдварда Денема и мисс Денем, которые стояли первыми, следовали ничем не примечательные фамилии: миссис Мэтьюз, мисс Мэтьюз, мисс Э. Мэтьюз, мисс X. Мэтьюз; доктор и миссис Браун; мистер Ричард Пратт, лейтенант королевского флота Смит Р. Н., капитан Литтл из Лаймхауса, миссис Джейн Фишер, мисс Фишер, мисс Скроггс, преподобный мистер Хэнкинг; мистер Берд, поверенный из Грейз Инн, миссис Дэвис и мисс Мерриуэзер.

Мистер Паркер не мог не заметить, что в списке не только нет никаких знатных особ, но и к тому же он не столь многочислен, как хотелось бы. Однако на дворе был июль, а разгар сезона приходился на август — сентябрь. Кроме того, постоянным утешением служила мысль о двух обещанных семействах из Суррея и Камберуэлла.

Из своего укромного уголка тотчас же появилась миссис Уитби, в восторге, что снова видит мистера Паркера, известного своей учтивостью, и они принялись обмениваться любезностями и новостями, в то время как Шарлотта, прибавив свое имя к списку, что было ее первой попыткой содействовать успеху этого сезона, занялась безотлагательными покупками, дабы способствовать всеобщему благополучию, и вскоре к ней, прервав на время занятия собственной внешностью, поспешила мисс Уитби, вся в крупных локонах и модных безделушках.

В библиотеке, разумеется, была масса всего — милые пустячки, без которых совершенно невозможно обойтись, и среди них так много соблазнительных вещиц! Хотя мистер Паркер изо всех сил старался поощрить Шарлотту в ее тратах, она почувствовала, что должна сдерживать себя, вернее, подумала, что в ее двадцать два года недопустимо потратить все деньги в первый же вечер. Она взяла с полки книгу, это оказался том «Камиллы»[14] Шарлотта была уже не столь юна, как Камилла, и не собиралась переживать, как эта героиня. Поэтому, преодолев все искушения и отвернувшись от выдвижных ящичков с кольцами и брошами, она заплатила за то, что уже выбрала.

Шарлотта предвкушала радость предстоящей прогулки по утесу, но, выйдя из библиотеки, они встретились с двумя дамами, появление которых изменило первоначальные планы. Это были леди Денем и мисс Бриртон. Они посетили Трафальгар-хаус, откуда их направили в библиотеку, и, хотя леди Денем была совершенно бодра — прогулка длиною в милю не могла ее утомить — и говорила, что немедля направится домой, Паркеры знали, что лучше всего убедить ее зайти к ним выпить чаю, поэтому вместо неспешной прогулки по утесу все заторопились в Трафальгар-хаус.

— Нет, нет, — говорила ее светлость, — я не хочу, чтобы из-за меня вы пили чай раньше. Я знаю, вы предпочитаете поздний чай. Мои привычки не должны причинять неудобства соседям. Нет, нет, мы с мисс Кларой вернемся пить чай к себе. Мы пришли сюда с единственной целью: повидать вас и убедиться, что вы приехали, чай мы выпьем дома.

Однако она все же направилась к Трафальгар-хаусу, невозмутимо расположилась в гостиной и, казалось, вовсе не заметила того, что миссис Паркер, едва войдя в дом, приказала подать чай. Шарлотта нисколько не жалела о несостоявшейся прогулке, оказавшись в обществе двух дам, рассказ о которых в это утро пробудил в ней большое любопытство. Она внимательно рассматривала их. Леди Денем была среднего роста, плотная, державшаяся очень прямо, быстрая в движениях, с проницательным взглядом, самоуверенным, однако довольно приятным выражением лица и резкими манерами человека, преисполненного намерением всегда говорить правду. Но в ней были добродушие и сердечность, любезность и готовность завязать знакомство с Шарлоттой и искренняя радость по поводу возвращения старых друзей, — по всей видимости, она испытывала к ним искреннее расположение.

Что до мисс Бриртон, ее внешность полностью подтверждала славословия мистера Паркера. Шарлотта сочла, что никогда не видела более красивой и интересной молодой женщины: изящной, высокого роста, с правильными чертами лица, нежным румянцем и голубыми глазами, с приятными манерами, отличавшимися скромностью и естественной грацией. Она показалась Шарлотте самым совершенным воплощением прекрасных и очаровательных героинь тех многочисленных романов, что стояли на полках миссис Уитби. Возможно, мысль о Кларе Бриртон как о героине романа была вызвана недавним посещением библиотеки. Да и самим положением мисс Бриртон при леди Денем. Казалось, роль компаньонки досталась Кларе лишь для того, чтобы с ней дурно обращались, что ее бедность и зависимость при такой красоте и достоинствах не оставляли иного выбора.

Подобные размышления вовсе не объяснялись романтичностью Шарлотты. Нет, она была весьма рассудительной молодой леди, она прочла достаточно романов, давших пищу ее воображению, но не полностью завладевших им, и хотя первые пять минут она развлекалась тем, что мысленно рисовала себе разнообразные гонения, которым должна подвергаться Клара, в частности самое варварское обращение со стороны леди Денем, однако затем, немного понаблюдав, без труда заметила, что, по всей видимости, отношения между ними абсолютно гармоничные. Шарлотта не могла поставить в вину леди Денем ничего, кроме несколько старомодной официальности, — та всегда обращалась к компаньонке «мисс Клара». Да и в любезном и внимательном отношении Клары к леди Денем не чувствовалось никакого неудовольствия. Леди Денем вела себя с Кларой дружелюбно, с оттенком покровительства, Клара же отвечала ей благодарным и нежным уважением.

Разговор был всецело посвящен Сэндитону, числу приехавших и надеждам на хороший сезон. Было совершенно очевидно, что леди Денем больше беспокоится и в большей степени опасается потерь, нежели ее компаньон. Она желала бы, чтобы курорт побыстрее заполнился отдыхающими, и, казалось, питала тревожные и недобрые предчувствия, видя, что не все дома, предназначенные для сдачи внаем, заняты. Разумеется, не были забыты и два больших семейства, о которых писала мисс Диана Паркер.

— Превосходно, просто превосходно, — сказала ее светлость. — Богатая семья из Вест-Индии и пансион. Звучит многообещающе. Это принесет доход.

— Никто не тратит деньги с большей легкостью, чем выходцы из Вест-Индии, — заметил мистер Паркер.

— Я тоже об этом слышала, и, поскольку кошельки у них набиты, они воображают, что ничем не хуже здешней знати. Им и дела нет, что, швыряя деньги направо и налево, они способствуют повышению цен. Мне говорили, что выходцы из Вест-Индии именно таковы, и если они появятся здесь и станут поднимать цены на самое необходимое, то вряд ли мы будем так уж им признательны, мистер Паркер.

— Сударыня, своими высокими запросами они поднимут цены только на предметы роскоши, и нам от этого должно быть больше пользы, чем вреда. К тому же наши мясники, пекари и разные торговцы, разбогатев, принесут процветание нам. Ведь они не смогут выплачивать нам арендную плату, если не получат дохода, а в соответствии с их доходами будут расти и наши, в виде повышения цен на наши дома.

— Ну хорошо, хорошо. Но я против, чтобы цена на мясо поднималась, и буду сбивать ее, сколько смогу. Я вижу, эта юная леди улыбается. Осмелюсь предположить, что я кажусь ей странной, но и ей в свое время придется заботиться о таких вещах. Да, да, моя милочка, будьте уверены, в свое время и вы будете думать о цене на мясо, хотя, возможно, вам не случится, как мне, иметь полный дом слуг, которых надо кормить. Я полагаю, тем, у кого меньше слуг, живется гораздо лучше. Все знают, что я ничего не делаю напоказ, и, если бы я не чувствовала своего долга перед памятью мистера Холлиса, я бы не поддерживала Сэндитон-хаус в таком безупречном виде, я делаю это не ради собственного удовольствия.

Так, мистер Паркер, а другие приезжие — это пансион, французский пансион, да? Очень неплохо. Они наверняка пробудут свои полтора месяца. И, как знать, вдруг среди них найдется какая-нибудь чахоточная, которой необходимо ослиное молоко, у меня сейчас две молочные ослицы. Да, но ведь эти молоденькие девочки могут попортить мебель. Остается надеяться, что за ними будет присматривать достаточно строгая гувернантка.

Стремление бедного мистера Паркера, приведшее его в Уиллингден, нашло у леди Денем не больше понимания, чем у его собственных сестер.

— Дорогой сэр! — вскричала она. — Боже, как это вы такое придумали? Мне очень жаль, что вы повредили ногу, но, честное слово, поделом вам. Поехать за доктором! Зачем? Что нам здесь делать с доктором? Раз под рукой будет доктор, наши слуги и все бедняки станут воображать, что они больны. Ах, прошу вас, никаких врачей в Сэндитоне! Нам и так хорошо. Здесь море, и дюны, и мои молочные ослицы, и я говорила миссис Уитби, что, если кому-нибудь понадобится инвалидная коляска, ее можно предоставить за разумную цену (от бедного мистера Холлиса осталась, совсем как новая), а что еще требуется? Я прожила здесь добрых семьдесят лет и за все это время принимала лекарство не больше двух раз и в жизни не видела ни одного доктора в лицо. И свято верю, что если бы мой бедный дорогой сэр Генри тоже никогда не встречался бы с докторами, то и жил бы до сих пор. Человек, отправивший его на тот свет, получил десять гонораров, один за другим. Умоляю вас, мистер Паркер, не надо нам никаких докторов.

К этому времени чай был уже на столе.

— Ах, дорогая моя миссис Паркер, ну что вы, не нужно было этого делать. Зачем? Я как раз собиралась пожелать вам доброго вечера. Но поскольку вы так гостеприимны, думаю, нам с мисс Кларой придется остаться.

Глава 7

Благодаря известности, которой пользовались Паркеры, наутро к ним явилось несколько визитеров и среди них — сэр Эдвард Денем с сестрой, которые гостили в Сэндитон-хаусе и приехали засвидетельствовать свое почтение. Покончив с писанием писем, Шарлотта расположилась в гостиной рядом с миссис Паркер и застала все общество в сборе.

Ее внимание привлекли только Денемы. Шарлотте хотелось как можно больше узнать об этом семействе, и, когда представили брата и сестру, она сочла эту пару, по меньшей мере лучшую ее половину (ибо джентльмена, пока он холост, порой считают лучшей половиной), вполне достойной внимания. Мисс Денем оказалась изящной, но чопорной и холодной молодой особой. Легко было заметить, что она гордится своим высоким положением и досадует на бедность; в настоящий момент она страдала из-за того, что прибыла не в элегантном экипаже, а в обыкновенной двуколке, с которой, как можно было видеть, все еще возился их кучер.

Наружность и манеры сэра Эдварда производили гораздо лучшее впечатление. Несомненно, он был хорош собой, но еще больше была заметна его обходительность и готовность каждому уделить внимание и доставить удовольствие. Появившись в гостиной, он прекрасно держался, много говорил — особенно с Шарлоттой, рядом с которой его усадили, — и она тут же обнаружила, что у него тонкие черты лица, весьма приятный мягкий голос и завидное красноречие. Сэр Эдвард ей понравился. При всем своем здравомыслии Шарлотта нашла его приятным и не старалась разубедить себя в том, что и он составил о ней то же мнение, поскольку не прервал беседы и остался сидеть с ней рядом, хотя его сестра направилась к дверям. Не стану порицать мою героиню за тщеславие. Если на свете и существуют молодые девицы ее возраста, менее склонные к мечтательности и развлечениям, то я их не знаю, да и не желаю знать.

Через некоторое время сидевшие рядышком Шарлотта и сэр Эдвард увидели через стеклянные двери, из которых открывался вид на дорогу и сбегавшие по склону тропинки, гуляющих леди Денем и мисс Бриртон. В тот же миг лицо сэра Эдварда едва заметно изменилось, он устремил им вслед обеспокоенный взгляд и незамедлительно предложил сестре не только покинуть гостиную, но и отправиться на бульвар. Все это придало мыслям Шарлотты совершенно иной оборот, излечив от получасового ослепления, и, когда сэр Эдвард удалился, она смогла уже более здраво судить о том, насколько он обворожителен. «Пожалуй, главное в нем — внешность и манеры, впрочем, титул ему нисколько не вредит».

Вскоре, однако, Шарлотта вновь оказалась в компании сэра Эдварда. Как только утренние визитеры покинули дом, мистер и миссис Паркер изъявили желание немного пройтись. Бульвар притягивал всех, каждый, кто отправлялся на прогулку, неминуемо попадал на бульвар. Там на одной из двух зеленых скамеек, возле усыпанной гравием дорожки, Шарлотта заметила семейство Денемов. Хотя те и сидели вместе, но были четко разделены: на одном конце скамьи — высокородные леди, на другом — сэр Эдвард и мисс Бриртон. Шарлотта с первого же взгляда поняла, что сэр Эдвард влюблен. Его глубокая привязанность к Кларе не вызывала никаких сомнений. Как относилась к этому сама Клара, Шарлотте было не вполне ясно, хотя она склонялась к мысли, что не слишком одобрительно. Несмотря на то что Клара с сэром Эдвардом сидели чуть поодаль от остальных — чему, возможно, Клара не сумела воспрепятствовать, — вид у нее был спокойный и сдержанный.

Молодая леди на другом конце скамьи лезла из кожи вон — в этом не было сомнений. Разительная перемена в поведении мисс Денем, которая еще совсем недавно восседала с неприступным видом в гостиной миссис Паркер, еле цедя слова, а теперь, склонившись к леди Денем, говорила и слушала с льстивой предупредительностью и жадным вниманием, эта перемена была весьма забавной — или весьма прискорбной — в зависимости от того, как на нее посмотреть — с точки зрения сатиры или морали.

Шарлотте не составило труда определить характер мисс Денем. Что до сэра Эдварда, то его характер требовал дальнейшего изучения. Шарлотту изумило, когда вдруг, оставив Клару, он присоединился к их компании и, приняв приглашение прогуляться, стал оказывать исключительно ей все возможное внимание. Похоже, он намеревался, отделившись от остального общества, беседовать лишь с ней.

Начал он с рассуждений о море в том возвышенном тоне, который должен был свидетельствовать о его тонком вкусе и бурных переживаниях, и увлеченно произнес все положенные фразы, восхвалявшие величие водной стихии и рисовавшие неописуемые чувства, пробуждаемые ею в восприимчивом уме. Грозное великолепие океана в бурю, зеркальная гладь в затишье, чайки и водоросли, бездонные глубины, непостоянство, зловещие миражи, матросы, бороздящие волны в сиянии дня и застигнутые внезапной бурей, — обо всем этом говорилось с жаром и без запинки. В устах обворожительного сэра Эдварда банальности звучали великолепно, и Шарлотте ничего не оставалось, как счесть его человеком чувства, но тут он обрушил на нее поток цитат и путаных сентенций.

— Вы помните, — воскликнул он, — прекрасные строки о море сэра Вальтера Скотта? О, какая выразительность! Они постоянно приходят мне на ум, когда я здесь гуляю. У человека, способного читать их без волнения, нервы наемного убийцы! Я бы поостерегся встретиться с ним безоружный.

— Какие строки вы имеете в виду? — спросила Шарлотта. — Я что-то не припомню у Вальтера Скотта ни одного стихотворения о море.

— В самом деле? Я тоже не могу точно вспомнить начало. Но… вы, разумеется, помните его строки о женщинах…

О, женщины, в часы досуга…
Изумительно! Изумительно! Даже если бы он больше ничего не написал, то все равно остался бы в веках. А вот еще, несравненное, непревзойденное описание родительской любви:

Есть чувств;! что в награду нам даны,
Небесного в них больше, чем земного… —
и так далее. Но коль скоро мы рассуждаем о поэзии, каково ваше мнение, мисс Хейвуд, о стихах Бернса к Мэри? Какое вдохновение! Эти строки могут свести с ума! Никто не чувствовал так, как Бернс. В стихах Монтгомери — огонь поэзии, Вордсворт — ее сердце, Кэмпбелл в «Радостях надежды»[15] касается тончайших струн души. «Подобно редким ангельским визитам…» Можно ли представить себе что-либо более упоительное, более трогательное, более возвышенное, чем эти строки? Но Бернс, признаюсь, мисс Хейвуд, ему нет равных. Если у Вальтера Скотта все же можно найти изъян, так это недостаток страсти. Нежный, утонченный, выразительный — но пресный. Мужчина, не способный воздать должное женской прелести, на мой взгляд, заслуживает презрения. Норой, не спорю, его поэзию озаряют проблески чувства, как в тех строках, о которых мы говорили: «О, женщины, в часы досуга…» Бернс пылает страстью всегда. Его душа — жертвенник, воздвигнутый, чтобы поклоняться прекрасной даме, а его поэзия поистине воскуряет фимиам в ее честь.

— Я с большим удовольствием прочла некоторые стихотворения Бернса, — сказала Шарлотта, как только сумела вставить слово, — но я не слишком романтична и не могу совершенно отделить стихи поэта от его характера, и не совсем достойное поведение Бернса в значительной степени мешало мне наслаждаться его стихами. Мне трудно поверить в искренность его любви. Я сомневаюсь в глубине его переживаний. Он что-то почувствовал, написал и забыл.

— Ах нет! — с жаром воскликнул сэр Эдвард. — Бернс — весь страсть и искренность! Возможно, его гений и впечатлительность явились причиной некоторых заблуждений. Но кто из нас без греха? Было бы слишком строго и умозрительно ожидать от пылкой души гения приземленности заурядного сознания. Возможно, страсти, которые разжигает в человеческой груди пламя таланта, несовместимы с прозаической благопристойностью, и ни вы, очаровательнейшая мисс Хейвуд — это было произнесено с подчеркнутой галантностью, — и никакая другая женщина не можете справедливо судить о том, что говорит, пишет или совершает мужчина, неодолимо охваченный безграничной страстью.

Если Шарлотта правильно поняла смысл этих красивых слов, они не отличались благопристойностью, но все же она была польщена необычной формой, в которой был высказан комплимент, и сдержанно ответила:

— Я мало смыслю в таких вещах. Какой прекрасный день. Насколько мне представляется, дует южный ветер.

— Как счастлив ветер, что занимает мысли мисс Хейвуд!

Шарлотта вдруг подумала, что сэр Эдвард чрезвычайно глуп. А также поняла, зачем он за ней увязался — в пику мисс Бриртон. Она догадалась об этом по нескольким его обеспокоенным взглядам, но зачем было ему говорить столько глупостей, так и осталось для нее загадкой. Ей показалось, что сэр Эдвард очень сентиментален, вечно охвачен каким-нибудь очередным порывом и в высшей степени привержен всем новомодным мудреным словечкам. Она решила, что мыслит он путано, а говорит, не слишком вникая в суть дела. Со временем она составит о нем более полное представление. Когда же сэр Эдвард предложил отправиться в библиотеку, Шарлотта почувствовала, что уже достаточно насладилась его обществом, и с искренней радостью приняла приглашение леди Денем погулять с ней по бульвару.

Когда все остальные их покинули — сэр Эдвард с притворным отчаянием, — они занялись приятной беседой, то есть леди Денем, как и полагается знатной даме, без умолку болтала только о себе, а Шарлотта слушала, с интересом отмечая, как не походят друг на друга тетушка и племянник. В речи леди Денем, разумеется, не было и следа неопределенных чувств или туманных фраз. Без лишних церемоний взяв Шарлотту за руку, как человек, полагающий, что любые знаки внимания с его стороны должны почитаться за честь, леди Денем с лукавой проницательностью и непосредственностью, проистекающими то ли из чувства собственной значительности, то ли из природной склонности к разговору, произнесла:

— Мисс Эстер хочет, чтобы я пригласила ее с братом погостить у меня неделю, как было прошлым летом. Но я этого не сделаю. Она изо всех сил старается подольститься ко мне, все время хвалит то одно, то другое, но я-то вижу ее насквозь. Меня не проведешь, моя милочка.

Шарлотта не знала, что на это ответить, никого не задев. И, не найдя ничего лучше, спросила:

— Вы имеете в виду сэра Эдварда и мисс Денем?

— Вот именно, дорогая. Свой молодняк, как я их иногда называю, потому что постоянно с ними нянчусь. Минувшим летом, примерно в это же время, они погостили у меня неделю, с понедельника по понедельник, и были очень довольны и признательны. Они очень славные молодые люди, моя милая. Мне не хотелось бы, чтобы вы подумали, что я уделяю им внимание только из-за покойного сэра Гарри. Вовсе нет, они весьма достойные люди, поверьте мне, иначе они не оказались бы в моем обществе. Я не из тех, кто покровительствует неизвестно кому. Мне непременно нужно знать, чего я хочу и с кем имею дело, иначе я и пальцем не пошевельну. Думаю, меня еще никому не удалось провести, а для женщины, дважды побывавшей замужем, это немало. Между нами говоря, бедный сэр Гарри поначалу меня недооценивал. Но, — с легким вздохом, — теперь он в могиле, а об умерших плохо не говорят. На свете не было парочки счастливей нас, он был почтенный человек, настоящий джентльмен, из старинного рода. Когда сэр Гарри умер, я отдала сэру Эдварду его золотые часы.

И леди Денем бросила на собеседницу многозначительный взгляд, по которому можно было заключить, что этими словами она рассчитывала произвести ошеломляющее впечатление; но, не заметив на лице Шарлотты восторженного изумления, поспешно добавила:

— Сэр Гарри не завещал их своему племяннику, моя дорогая. В завещании об этом не было ни слова. Просто как-то он при мне обронил, что хотел бы оставить часы племяннику. Но я вовсе не обязана была их отдавать, если б сама того не захотела.

— Это очень любезно с вашей стороны! Очень великодушно! — произнесла Шарлотта, с трудом изобразив восхищение.

— Да, моя милочка, и я сделала для него не только это. Я проявляю к сэру Эдварду дружескую щедрость. Бедный молодой человек так в ней нуждается. Хотя я всего лишь вдова, дорогая, в он наследник, у нас нет друг к другу никаких претензий, как это сплошь и рядом бывает в подобных случаях. Я не получаю с имущества Денемов ни шиллинга. Сэр Эдвард ничего мне не выплачивает. Я ничем ему не обязана, поверьте мне. Это я ему помогаю.

— В самом деле! Он очень приятный молодой человек с весьма изысканными манерами.

Это было сказано главным образом для того, чтобы не оставить слова леди Денем без ответа, однако Шарлотта заметила, что вызвала подозрение собеседницы, которая, устремив на нее проницательный взгляд, произнесла:

— Вот именно, он очень хорош собой, и надо надеяться, какая-нибудь леди, располагающая большим состоянием, придет к такому же убеждению. Мы с ним частенько говорим на эту тему. Красивый молодой человек вроде него может раздаривать девушкам улыбки и комплименты, зная при этом, что жениться он должен на деньгах. И в том, в главном, сэр Эдвард очень разумный молодой человек, с правильными представлениями.

— Обладая столь выдающимися качествами, — проговорила Шарлотта, — сэр Эдвард Денем может почти не сомневаться, что женится на леди с состоянием, если того захочет.

Подобная высокая оценка, казалось, совершенно рассеяла подозрения леди Денем.

— Хорошо сказано, моя дорогая! — воскликнула леди Денем. — Нам бы только заполучить сюда богатую наследницу! Их ведь нынче днем с огнем не сыщешь! Пожалуй, с тех пор, как Сэндитон стал таким людным местом, здесь не видели не то что законной наследницы, но даже претендентки на наследство. Да, семьи прибывают одна за другой, однако, насколько мне известно, никто из них не располагает настоящей собственностью — земельной или в ценных бумагах. Доход у них, возможно, и есть, но не собственность. Как правило, это священники, или юристы из города, или офицеры на пенсии, или вдовы, имеющие долю в наследстве. Какой от них прок? Разве что они снимают наши пустующие дома, и, между нами, они, по-моему, круглые идиоты, что не сидят дома. Вот если бы нам удалось заполучить молодую наследницу, приехавшую поправить здоровье (а если бы ей прописали молоко ослицы, то я бы им ее снабжала), а после, окрепнув, она влюбилась бы в Эдварда!

— В самом деле, это было бы весьма удачно.

— Мисс Эстер тоже должна выйти замуж за человека со средствами. Ей нужен богатый муж. Ах, барышень без состояния можно только пожалеть! Но… — немного помолчав, — если мисс Эстер рассчитывает на то, что я приглашу их погостить надолго, она ошибается. С прошлого лета все переменилось. Со мной теперь мисс Клара, а это совсем другое дело.

Леди Денем проговорила последние слова с такой серьезностью, что Шарлотта незамедлительно усмотрела в них доказательство подлинной важности темы и приготовилась выслушать дальнейшие объяснения, однако за этими словами последовало только:

— Я не собираюсь превращать свой дом в гостиницу. Иначе моим двум горничным придется все утро наводить порядок в спальнях. Они каждый день убирают комнату мисс Клары и мою. Если работы у них прибавится, они, чего доброго, попросят увеличить жалованье.

Шарлотта не была готова к возражениям такого рода и, не сочтя возможным выразить притворное сочувствие, решила промолчать. С насмешливым видом леди Денем продолжала:

— К тому же, моя милая, разве я могу приглашать кого-нибудь к себе, нанося тем самым ущерб Сэндитону? Если кому-то хочется пожить возле моря, почему бы не снять для себя помещение? В городе полно пустых домов, даже здесь, на бульваре, их три; вот я вижу объявления о сдаче домов номер три, четыре и восемь. Пожалуй, дом номер восемь, угловой, для них велик, но любой из двух других, небольших и уютных, вполне хорош для молодого джентльмена с сестрой. Так вот, моя дорогая, в следующий раз, когда мисс Эстер станет жаловаться на сырость в Денем-парке и рассуждать о пользе купаний, я посоветую им приехать сюда и снять на две недели один из этих домов. Как по-вашему? Хочешь делать добро, начинай с родственников.

Шарлотта не знала, смеяться ей или негодовать, однако нараставшее возмущение взяло верх. Ничем не выдав своих чувств, она вежливо промолчала. Но терпение ее иссякло. Не слушая больше леди Денем, продолжавшую в том же духе, Шарлотта позволила своим мыслям принять следующее направление: «Она низкая женщина. Я даже представить себе этого не могла. Мистер Паркер отзывался о ней с большой симпатией. По-видимому, его суждениям не стоит доверять. Он слишком добросердечен, чтобы ясно видеть человека. Я должна судить обо всем сама. К тому же его отношения с леди Денем заставляют его быть пристрастным. Он убедил ее способствовать процветанию Сэндитона, а так как в этом вопросе они преследуют одни и те же цели, то он вообразил, что и во всем остальном она похожа на него. Но она очень, очень низкая. По-моему, в ней нет ничего хорошего. Бедняжка мисс Бриртон! И леди Денем делает подлыми всех, кто ее окружает. Возьмем, к примеру, сэра Эдварда с сестрой, не знаю, заслуживают ли уважения их врожденные качества, но им приходится проявлять низость, раболепствуя перед ней. И я тоже поступаю низко, уделяя ей свое внимание, притворяясь, что соглашаюсь с ней. Вот что бывает, когда богачи ведут себя гадко».

Глава 8

Обе дамы продолжали прогулку, пока к ним не присоединились остальные члены компании, уже успевшие побывать в библиотеке; вслед, с пятью книгами под мышкой, выбежал молодой Уитби, который нес их в двуколку сэра Эдварда. Подойдя к Шарлотте, сэр Эдвард сказал:

— Хочу рассказать вам, чем мы занимались в библиотеке. Сестра спросила у меня совета в выборе книг. У нас нет недостатка в свободном времени, и мы много читаем. Что касается романов, я крайне взыскательный читатель. И глубоко презираю пустые книжонки из публичной библиотеки. Вы никогда не услышите от меня похвалы легкомысленным опусам, чьи сумбурные построения никак не способствуют сосредоточенности мысли, или скучным описаниям заурядных происшествий, из которых нельзя извлечь никаких полезных выводов. Напрасно мы поместили бы их в перегонный куб литературы, продукт их переработки не будет представлять никакой научной ценности. Надеюсь, вам понятно, о чем я говорю?

— Не вполне. Но если вы объясните мне, какого рода романам вы отдаете предпочтение, вероятно, я смогу понять вас лучше.

— С превеликим удовольствием, моя прекрасная собеседница. Романы, которым я отдаю предпочтение, представляют человеческую натуру во всем ее великолепии, живописуют сильные и благородные переживания, рождение могучей страсти из первого робкого чувства и превращение этой страсти в высшую энергию ниспровергнутого разума; в этих романах сверкающая искра женского очарования разжигает в душе мужчины бушующее пламя, подчиняясь которому (бывает, что и ценой некоторых отклонений от прямого пути старомодных обязательств) он ставит на карту все, отваживается на все и добивается всего. Вот какие произведения я читаю с восторгом и, позволю себе заметить, не без пользы. Они рисуют нам великолепную картину возвышенных понятий, широких взглядов, безграничной страсти, беспредельной решимости; даже если случай не благоприятствует высоким порывам главного героя, неукротимо стремящегося к цели, мы проникаемся к нему снисхождением, наши сердца отказываются судить его строго. Было бы лицемерием утверждать, что блестящая жизнь такого героя волнует нас ничуть не больше унылых добродетелей любого из его соперников. Наше сочувствие к последним — всего лишь снисходительность. Я отдаю предпочтение романам, которые, уводя нас за рамки простейших душевных побуждений, не оскорбляют чувств и представлений зрелого человека.

— Если я правильно вас поняла, — сказала Шарлотта, — то в том, что касается романов, наши вкусы расходятся.

Тут им пришлось расстаться, так как мисс Денем слишком устала и пожелала отправиться домой.

Суть дела заключалась в том, что сэр Эдвард, волею обстоятельств вынужденный почти безвыездно жить в своем имении, читал гораздо больше сентиментальных романов, чем было для него полезно. С ранних пор его воображение было захвачено самыми пламенными и предосудительными отрывками из Ричардсона, и со временем подобные произведения, в которых мужчина, невзирая на все преграды, упорно домогается расположения женщины, составили значительную часть его чтения и сформировали его характер. А извращенностьсуждений, которую следует объяснить природным недостатком ума, привела к тому, что привлекательность, стойкость, находчивость и упорство отрицательных героев затмили в глазах сэра Эдварда все их сумасбродства и злодейства. Подобное поведение, на его взгляд, свидетельствовало об исключительности характера, силе воодушевления и чувств. Оно волновало и воспламеняло его, он неизменно желал такому герою успеха и скорбел над его поражениями сильнее, чем на то рассчитывал автор.

Хотя многими своими представлениями сэр Эдвард был обязан чтению таких романов, было бы несправедливо утверждать, что он не читал ничего другого или что речь его не сформировалась под влиянием более широкого круга современной словесности. Он читал всевозможные эссе, письма, путевые заметки и критические статьи, но подобно тому, как из уроков благонравия он, как нарочно, извлек только ложные принципы, а из истории нравственного краха — влечение к пороку, из стиля наших наиболее почитаемых писателей он перенял лишь мудреные слова и туманные фразы.

Со временем главной жизненной целью сэра Эдварда стало обольщение. Зная о своей счастливой наружности и уверившись в собственной неотразимости, он превратил обольщение в постоянное занятие. Он чувствовал, что создан быть опасным человеком, достойным потомком Ловласа. Он полагал, что даже само его имя звучит обольстительно. Изображая из себя усердного и галантного почитателя красоты, произнося изысканные речи перед каждой привлекательной девушкой, он исполнял лишь малую часть роли, которую себе предназначил. Он почитал себя обязанным — в соответствии со своими представлениям о светскости — при самом поверхностном знакомстве отпускать комплименты и неумеренные похвалы мисс Хейвуд или любой другой девице с малейшими притязаниями на красоту, но обольстить он собирался Клару.

Ее совращение было делом решенным. Этого требовало само ее положение. Клара была соперницей сэра Эдварда в борьбе за благосклонность леди Денем, она была молода, красива и зависима. Сэр Эдвард с самого начала уверился в необходимости такого шага и давно уже пытался с помощью продуманного ухаживания покорить ее сердце, заставить ее пренебречь своими принципами. Клара видела его насквозь и не имела ни малейшего намерения оказаться совращенной, но довольно терпеливо переносила ухаживания сэра Эдварда, чтобы не потерять его привязанности, возникшей под воздействием ее чар. Однако даже более открытое противодействие никак не могло расстроить замыслов сэра Эдварда. У него имелось надежное средство на случай явного презрения или отвращения со стороны Клары. Если она не уступит его чувствам, он ее похитит. Сэр Эдвард знал свое дело. Он тщательно продумал все действия. Если его вынудят к ним, ему, конечно же, придется изобрести что-то новое, еще не приходившее в голову его предшественникам, и он со жгучим любопытством размышлял над тем, не найдется ли в окрестностях Тимбукту одинокого домика, где могла бы поселиться Клара. Увы, расходы по осуществлению этого великолепного замысла намного превышали имеющиеся в его распоряжении средства, и благоразумие обязывало сэра Эдварда предпочесть самый банальный вариант бесчестья и позора, уготованных предмету его страсти, самому эффектному.

Глава 9

Вскоре после прибытия в Сэндитон Шарлотта, поднимаясь с пляжа на бульвар, заметила у дверей гостиницы только что подъехавший экипаж, запряженный почтовыми лошадьми; при этом количество багажа, который выгружался и заносился внутрь, внушало надежду, что здесь решила надолго поселиться некая почтенная семья.

Обрадовавшись, что сможет принести добрые вести мистеру и миссис Паркер, которые чуть раньше отправились домой, Шарлотта поспешила к Трафальгар-хаусу со всем проворством, на которое была способна после двухчасового сражения с весьма полезным для здоровья ветром, дувшим прямо с моря; но не успела она достигнуть небольшой лужайки, как заметила невдалеке даму, быстро шагавшую за ней следом. Удостоверившись, что дама ей незнакома, Шарлотта, стремясь войти в дом первой, ускорила шаг, однако ей не удалось осуществить свое намерение из-за стремительности, с которой передвигалась дама; последняя пересекла лужайку, когда Шарлотта была на ступеньках и звонила в колокольчик, но в тот момент, как появился слуга, дама уже стояла рядом. Непринужденность дамы, ее «Как поживаешь, Морган?», а также выражение лица Моргана вызвали у Шарлотты мгновенное замешательство, но уже в следующий миг в холле появился мистер Паркер, чтобы приветствовать сестру, которую увидел из окна, и наконец мисс Диана Паркер была представлена Шарлотте. Ее приезд всех сильно изумил, но еще сильнее обрадовал. Нельзя представить себе ничего любезнее приема, который оказали ей хозяева. Как она доехала? С кем? Как замечательно, что путешествие оказалось ей по силам! Разумеется, она остановится у них?

Мисс Диана Паркер, стройная, среднего роста женщина лет тридцати четырех, скорее хрупкая, чем болезненная, с приятным лицом и очень живыми глазами, непринужденностью и прямотой манер напоминала брата, хотя тон ее был более решительный и менее кроткий. Она незамедлительно обрисовала положение дел, поблагодарила за приглашение, но «это совершенно невозможно, они приехали втроем и собираются пробыть здесь некоторое время и снять комнаты».

— Втроем! Не может быть! И Сьюзен с Артуром! Сьюзен тоже смогла приехать! Какая приятная новость!

— Да, да, мы в самом деле приехали втроем. Ничего не поделаешь. Другого выхода не было. Потом я все расскажу. Но, дорогая Мэри, пошли кого-нибудь за детьми, мне не терпится их увидеть.

— Как Сьюзен перенесла дорогу? А Артур? Почему они не пришли вместе с тобой?

— Сьюзен перенесла дорогу великолепно. Она не сомкнула глаз ни накануне отъезда, ни прошлой ночью в Чичестере, а так как ей это не свойственно, скорее мне, я за нее сильно тревожилась; но Сьюзен держалась молодцом, обошлось без истерики, вплоть до того момента, как перед нами предстал старый добрый Сэндитон. Впрочем, и тут приступ был не слишком сильный, когда мы подъехали к гостинице, он почти закончился, и Сьюзен смогла благополучно выйти из кареты с помощью одного только мистера Вудкока, а когда я уходила, она уже распоряжалась относительно багажа и помогала старому Сэму распаковывать вещи. Она шлет наилучшие пожелания и безмерно сожалеет, что по причине своей немощи не в силах навестить вас сразу же по приезде. Что до бедного Артура, то он был не прочь к вам прийти, но нынче такой сильный ветер, что я подумала: не стоит ему рисковать, не то у него разыграется люмбаго. Я помогла ему надеть пальто и отправила на бульвар поискать нам комнаты. Мисс Хейвуд, должно быть, видела нашу карету около гостиницы. Я поняла, что это мисс Хейвуд, как только увидала ее перед домом.

Том, дорогой, я так рада, что ты уже не хромаешь! Позволь мне пощупать твою лодыжку. Прекрасно, все в полном порядке. Сухожилия почти не повреждены — едва прощупываются. Теперь каким образом я здесь оказалась. Я сообщала тебе в письме о двух многочисленных семействах, которые я надеялась к вам послать, — одно из пансиона, и другое — из Вест-Индии.

Мистер Паркер придвинул свой стул поближе к сестре, нежнейшим образом взял ее за руку и ответил:

— Да, да. Как ты деятельна и добра!

— Семейство из Вест-Индии, — продолжала она, — представляющееся мне наиболее предпочтительным — так сказать, лучшим из хорошего, — это миссис Гриффитс со своими домочадцами. Лично я с ними не знакома. Вероятно, ты слышал от меня о мисс Кэппер, близкой подруге моей ближайшей подруги Фанни Нойс. Так вот, мисс Кэппер состоит в тесной дружбе с миссис Дарлинг, а та находится в переписке с миссис Гриффитс. Как видишь, цепочка между нами совсем короткая, и каждое звено на месте. Миссис Гриффитс, заботясь о здоровье своего семейства, хотела бы поехать к морю, в какое-нибудь тихое местечко на побережье Суссекса, и попросила в письме свою подругу миссис Дарлинг высказать на сей счет ее мнение. Когда миссис Дарлинг получила письмо от миссис Гриффитс, у нее как раз гостила мисс Кэппер, и она попросила у той совета. А мисс Кэппер в тот же день сообщила об этом в письме Фанни Нойс, а Фанни, которая принимает в нас живое участие, мгновенно взялась за перо и изложила мне все обстоятельства дела, кроме имен, которые стали известны лишь позднее. Мне оставалось только с той же почтой ответить на письмо Фанни, и настоятельно рекомендовать Сэндитон. Фанни опасалась, что для такой семьи у вас не найдется достаточно большого дома. Но кажется, я злоупотребляю вашим вниманием. Сейчас увидите, как все устроилось. Из той же переписки я с удовольствием узнала, что миссис Дарлинг уже рекомендовала Сэндитон семейству из Вест-Индии, которое намерено туда отправиться. Тогда-то я тебе и написала. Но два дня назад — все правильно, позавчера — я снова узнала от Фанни Нойс, что она узнала от мисс Кэппер, получившей письмо от миссис Дарлинг, что миссис Гриффитс выразила некоторые сомнения относительно Сэндитона. Я ясно выражаюсь? Прежде всего я хочу внести в это дело ясность.

— О, совершенно ясно, совершенно. Так что же?

— Причиной этих сомнений послужили отсутствие связи с Сэндитоном и невозможность убедиться в том, что по прибытии туда семейство миссис Гриффитс сможет обосноваться со всеми подобающими удобствами. Она проявила особую придирчивость и щепетильность в этих вопросах скорее из-за некой мисс Лэм, молодой леди, возможно племянницы, чем из-за себя и своих дочерей. У мисс Лэм огромное состояние — она богаче всех их, вместе взятых, — и слабое здоровье. Отсюда сразу становится ясно, что представляет собой миссис Гриффитс: беспомощная и праздная особа — такими делают людей богатство и жаркий климат. Впрочем, не все же предприимчивы от природы.

Что мне оставалось делать? Некоторое время я пребывала в нерешительности. Предложить им написать тебе или миссис Уитби, чтобы кто-нибудь из вас подыскал им дом? Ни первое, ни второе меня не устроило — ненавижу затруднять людей без крайней надобности. И совесть подсказала мне, что здесь необходимо мое участие. Передо мной семья больных, беспомощных людей, которым я могу помочь. Я посоветовалась со Сьюзен — она меня поддержала. С Артуром тоже не возникло никаких осложнений, мы незамедлительно занялись приготовлениями, вчера в шесть утра выехали из дому, сегодня в тот же час — из Чичестера, и вот мы здесь!

— Чудесно! Чудесно! — воскликнул мистер Паркер. — Диана, только ты способна так преданно служить друзьям и делать добро всем на свете. Ты бесподобна. Мэри, дорогая, разве она не удивительная женщина? Ну, а теперь, какой дом ты предполагаешь для них снять? Как велика их семья?

— Не знаю, — ответила сестра, — не имею ни малейшего представления. Подробности мне не известны. Но я уверена, что самый большой дом в Сэндитоне не будет для них велик. Скорее, им понадобится два. Пока я сниму один, но не меньше чем на неделю. Мисс Хейвуд, вероятно, я вас удивляю. Вы не знаете, что обо мне подумать. По вашему выражению лица я заключаю, что вы не привыкли к такой стремительности.

В голове Шарлотты только что пронеслось: «Непостижимая назойливость! Деловитость на грани безумия!» — но вежливый ответ нашелся без труда.

— Осмелюсь заметить, я и в самом деле выгляжу изумленной, — произнесла она, — так как предпринятое вами дело требует больших усилий, а мне известно, как слабы здоровьем вы и ваша сестра.

— Вы правы, здоровье у нас очень слабое. Наверное, в Англии и трех человек не найдется, кто с тем же правом мог это заявить. Но, дорогая мисс Хейвуд, мы посланы в этот мир, чтобы по мере сил помогать нашим ближним, и если нам дана хоть крупица воли, то немощное тело не может служить извинением, сколь бы ни хотелось нам воспользоваться этим предлогом. Мир делится на слабых и сильных духом, на тех, кто способен действовать, и тех, кто не способен, и святая обязанность деятельных людей не упускать ни малейшей возможности быть полезными. По счастью, мои недуги и недуги моей сестры не всегда непосредственно угрожают жизни, и я убеждена, что пока у нас есть силы помогать другим, чувство исполненного долга будет укреплять не только наш дух, но и тело. Направляясь сюда с этой мыслью, я чувствовала себя великолепно.

Появление детей прервало этот скромный панегирик собственным душевным качествам. Приласкав их и уделив внимание каждому, мисс Паркер собралась уходить.

— Разве ты не отобедаешь с нами? Прошу тебя, останься! — вскричал мистер Паркер и, получив решительный отказ, добавил: — Когда же мы снова тебя увидим? Чем мы можем тебе помочь? — И мистер Паркер любезно предложил свою помощь в поисках дома для миссис Гриффитс. — Я приду к тебе сразу же после обеда, — сказал он, — и буду тебя сопровождать.

Но его предложение было тут же отклонено:

— Нет, милый Том, ни за что на свете я и шагу тебе ступить не позволю ради моих дел. Ты должен беречь свою лодыжку. По тому, как ты ставишь ногу, я вижу, что ты ее перетрудил. Нет, я сей же миг отправляюсь на поиски дома. Обед нам подадут не раньше шести, и к тому времени я надеюсь что-нибудь найти. Сейчас только половина пятого. Что до встречи со мной сегодня, то не могу обещать ничего определенного. Сьюзен с Артуром проведут весь вечер в гостинице и будут рады видеть тебя в любое время. Я же, узнав, удалось ли Артуру снять нам комнаты, вероятно, сразу после обеда, опять уйду — потому что нам хотелось бы завтра с утра уже обосноваться на новом месте. Очень сомневаюсь, что бедняжке Артуру удастся найти подходящее жилье, но, похоже, он взялся за это дело со всем рвением.

— Мне кажется, ты не щадишь себя, — сказал мистер Паркер. — Так недолго и свалиться. Тебе не следует выходить после обеда.

— Верно, — вскричала его жена, — у вас обед — одно название, от него никакого проку. Я знаю, какой плохой у вас аппетит.

— Сьюзен и в самом деле ничего не ест. А у меня, уверяю вас, в последнее время аппетит значительно улучшился. Я стала готовить горький отвар, который творит чудеса. Но первую неделю после путешествия я ничего не ем, а что касается Артура, то он и так слишком любит поесть. Нам нередко приходится его ограничивать.

— Но ты ничего не рассказала мне про семью из камберуэльского пансиона, — сказал мистер Паркер, направляясь вместе с ней к выходу, — мы можем надеяться на их приезд?

— О, разумеется, разумеется! Я несколько отвлеклась, но три дня назад пришло письмо от моей подруги миссис Чарльз Дюпюи, она заверяет меня, что камберуэльская семья непременно приедет. Они наверняка здесь появятся, и очень скоро. И камберуэльская дама — не знаю, как ее зовут, — не будучи столь богатой и независимой, как миссис Гриффитс, будет искать себе жилье сама. Я расскажу тебе, откуда мне стало о ней известно. Миссис Чарльз Дюпюи живет почти по соседству с одной леди, родственник которой недавно поселился в Клэпеме, и этот родственник дает в пансионе уроки риторики и литературы. По моей просьбе один из друзей Сидни связался с этим человеком, и тот порекомендовал Сэндитон. Однако миссис Чарльз Дюпюи сумела все прекрасно устроить и без моего непосредственного вмешательства.

Глава 10

Не прошло и недели с тех пор, как мисс Диана Паркер сообщила брату, что в ее состоянии морской воздух несомненно был бы губителен, и, однако, вот она в Сэндитоне и, похоже, намеревалась остаться здесь на некоторое время, напрочь забыв о том, что писала и чувствовала еще совсем недавно. В загадочном состоянии здоровья мисс Дианы Шарлотта не могла не заподозрить некоторой доли фантазии. Странные недомогания и чудесные избавления представлялись ей скорее развлечением праздного ума, чем подлинными недугами и исцелениями. Семейство Паркеров, вне всякого сомнения, отличалось живым воображением и чувствительностью, но, если чувства, переполнявшие старшего брата, нашли себе выход в прожектерстве, сестры его были склонны растрачивать свои на изобретение самых невероятных болезней.

В целом душевная живость Паркеров не находила себе должного применения; отчасти поэтому она выливалась в страстное желание служить другим. Казалось, им суждено было постоянно оказывать кому-то помощь, ибо, не проявляя энергии, они начинали страдать от всяческих жестоких недугов. Некоторая врожденная болезненность, а также пагубная тяга к медицине, к тому же с оттенком шарлатанства, привели к тому, что время от*, времени они и впрямь испытывали различные недомогания; все остальные их болезни являлись плодом воображения, подстегнутого стремлением к исключительности и жаждой чудес. У них были щедрые души и благие намерения, но в каждом их добром поступке сквозили беспокойный нрав и желание превзойти всех: что бы они ни делали или ни чувствовали — все было проникнуто тщеславием.

Бóльшую часть вечера мистер и миссис Паркер провели в гостинице; однако при этом Шарлотта не раз видела из окна, как мисс Диана мечется по городу в поисках дома для женщины, с которой она не была знакома и которая об этом не просила. С другими членами семейства Шарлотта познакомилась на следующий день, когда те благополучно перебрались в меблированные комнаты и любезно пригласили всех их на чашку чая.

Они поселились в одном из домов на бульваре, и, когда Шарлотта вошла в небольшую уютную гостиную с прекрасным видом на море, они уже сидели там, переодевшись к вечеру. Несмотря на очень теплый летний день, окна в гостиной не были распахнуты, более того — диван со столом, за которым располагались все присутствующие, помещались на другом конце комнаты, у пылающего камина. Мисс Сьюзен, к которой Шарлотта, памятуя о трех вырванных зубах, приблизилась с почтительным состраданием, наружностью и манерами не слишком отличалась от своей сестры, хотя казалась более хрупкой, более изнуренной болезнями и лекарствами, но при том более раскованной, хоть и менее громогласной. Весь вечер она, как и Диана, болтала не закрывая рта, и, если не считать зажатого в руке флакона с нюхательными солями и того, что два или три раза она принимала капли из пузырька, целая батарея которых успела выстроиться на камине, не считая также множества гримас и подергиваний, Шарлотта не заметила никаких симптомов иного недомогания — кроме того, которое она со всей самонадеянностью собственного крепкого здоровья взялась бы лечить, погасив огонь в камине, распахнув окно и выбросив прочь капли и нюхательные соли. Ей не терпелось взглянуть на мистера Артура Паркера. Она представляла его себе хилым, тщедушным юношей и с изумлением обнаружила, что ростом он не ниже брата, но гораздо плотнее — крепкий и широкоплечий, — и, кроме некоторой одутловатости, ничто не выдавало в нем больного.

Диана, несомненно, была главой семьи, ее движущей силой и деятельным началом. С утра хлопоча по делам миссис Гриффитс и своим собственным, она по-прежнему оставалась самой оживленной из всех. Сьюзен же руководила их окончательным переселением из гостиницы, собственноручно перенеся при этом две тяжелые коробки, а Артуру воздух показался таким холодным, что он поспешил перейти из одного дома в другой, после чего гордо уселся поджариваться у самого огня. Диана призналась, что немного устала; хлопоты ее слишком обычны, чтобы их перечислять, но, по собственным подсчетам, за семь часов она ни разу не присела. Однако достигнутые успехи придали ей сил: преодолев множество препятствий, она не только сняла для миссис Гриффитс отличный дом за восемь гиней в неделю, но и провела множество переговоров с поварами, горничными и прачками, так что по прибытии миссис Гриффитс оставалось лишь призвать их к себе одним мановением руки. В довершение всего Диана написала несколько строк самой миссис Гриффитс; нехватка времени не позволяла ей воспользоваться привычным окольным путем передачи сведений, и потому она с упоением прокладывала первую тропинку знакомства к столь изобильному источнику новых обязанностей.

Выходя из дома, мистер и миссис Паркер с Шарлоттой увидели два почтовых экипажа, направлявшихся к гостинице, — приятное зрелище, дающее повод для догадок. Сестры Паркер и Артур также что-то видели: они заметили из окна, что в гостиницу кто-то приехал, больше им ничего разглядеть не удалось. Мистер и миссис Паркер утверждали, что экипажей два. Что, если это камберуэльский пансион? Но все присутствующие заявили, что двух экипажей для пансиона слишком мало. Мистер Паркер уверился, что прибыло новое семейство.

Все еще пытаясь рассмотреть, что происходит у гостиницы, все наконец расселись по местам; Шарлотта оказалась рядом с Артуром, которому близость к огню доставляла такое наслаждение, что, когда он попытался уступить ей свое место, нельзя было не отдать должное его благовоспитанности. Не заметив в отказе гостьи ни малейших колебаний, Артур с довольным видом вновь опустился на стул. Шарлотта отодвинулась от огня подальше, используя в качестве экрана плечи и спину своего соседа и радуясь, что они оказались гораздо шире, чем она предполагала.

Хотя не только поза, но и выражение лица Артура свидетельствовали об усталости, он был совсем не прочь поболтать с Шарлоттой. И пока четверо остальных беседовали преимущественно между собой, он не испытывал никаких сожалений, что по долгу вежливости оказывает внимание сидевшей рядом с ним хорошенькой девушке. Его брат, понимавший, что молодому человеку, как правило, решительно недостает повода проявить себя, а также и предмета подлинного воодушевления, наблюдал за этой сценой с явным удовольствием. Очарование цветущей юности произвело такой эффект, что сосед Шарлотты произнес нечто вроде извинения за то, что разжег камин.

— Дома мы не стали бы топить, — заметил он, — но возле моря воздух всегда сырой. Ничего на свете так не боюсь, как сырости.

— Мне повезло больше, — ответила Шарлотта. — Я никогда не знаю, сух или влажен воздух. Мне он всегда идет на пользу и придает сил.

— Я тоже не меньше других люблю свежий воздух, — продолжал Артур. — Обожаю стоять у открытого окна, когда нет ветра, но, к сожалению, сырой воздух мне вреден. От сырости у меня разыгрывается ревматизм. Вы, вероятно, не страдаете ревматизмом?

— Ни в малейшей степени.

— Это большое счастье. Возможно, у вас больные нервы?

— Полагаю, что нет. Мне так не кажется.

— А вот я очень нервный. Сказать по правде, от нервов я страдаю больше всего, таково мое мнение. Мои сестры считают, что у меня разлитие желчи, но я с ними не согласен.

— Несомненно, вы имеете полное право с ними не соглашаться.

— Будь у меня разлитие желчи, — продолжал Артур, — вино причиняло бы мне вред, я же ощущаю от него только пользу. Чем больше я выпью вина — разумеется, в меру, — тем лучше себя чувствую. А всего лучше я чувствую себя по вечерам. Если бы вы видели меня сегодня до обеда, то, скорее всего, подумали бы, что я заслуживаю жалости.

В это Шарлотте было нетрудно поверить. Однако она невозмутимо произнесла:

— Насколько я разбираюсь в нервных болезнях, при их лечении незаменимы свежий воздух и движение — ежедневный моцион, я посоветовала бы вам двигаться гораздо больше, чем, вы, вероятно, привыкли.

— О, я и сам люблю движение, — ответил Артур, — и, если позволит погода, собираюсь много гулять. Каждое утро перед завтраком буду выходить и прогуливаться по бульвару, вы часто сможете видеть меня у Трафальгар-хауса.

— Но разве прогулку до Трафальгар-хауса можно назвать моционом?

— Нет, если говорить о расстоянии, но холм, на котором он стоит, такой крутой! Взобраться на этот холм в середине дня значит неминуемо вспотеть! Пока я туда вскарабкаюсь, пот будет лить с меня градом! Я очень легко потею, а это самый верный признак нервозности.

Они так углубились в медицину, что Шарлотта сочла появление лакея с чайным подносом весьма приятной переменой. Галантность молодого человека куда-то мгновенно испарилась. Артур взял какао с подноса, на котором число заварочных чайничков и прочих принадлежностей для чаепития почти соответствовало числу присутствующих — мисс Сьюзен пила один сорт травяного чая, мисс Диана другой, — и, повернувшись лицом к камину, принялся с довольным видом помешивать и томить на огне свой напиток, а также подсушивать кусочки хлеба, принесенные на специальной подставке для тостов, и пока не довел своего дела до конца, Шарлотта не услышала от него ни слова, если не считать нескольких обрывочных возгласов одобрения в свой собственный адрес.

Однако, завершив свои труды, Артур галантно придвинул к ней свой стул и доказал, что трудился не для одного себя, сердечно пригласив ее отведать какао и тостов. Он очень удивился, заметив, что Шарлотта уже успела налить себе чаю, — настолько был поглощен собой.

— Я полагал, что управлюсь быстро, — заметил он, — но дело в том, что какао необходимо долго кипятить.

— Весьма вам признательна, — ответила Шарлотта, — но я предпочитаю чай.

— Тогда я налью себе, — сказал Артур. — Ничто не оказывает на меня такого благотворного действия, как большая чашка слабого какао.

Однако Шарлотта с изумлением заметила, что струя этого слабого какао густого темно-коричневого цвета, и в тот же миг обе его сестры вскричали:

— Ах, Артур! Ты с каждым днем пьешь какао все крепче!

Вполне вразумительный ответ «Сегодня оно и впрямь крепче положенного» убедил Шарлотту в том, что Артур не расположен морить себя голодом, как того желали бы его сестры или считал подобающим он сам. Чтобы не слышать больше своих сестер, он поспешил перевести разговор на тосты.

— Надеюсь, вы отведаете мои тосты, — проговорил он. — Мне кажется, я замечательно их готовлю. Они у меня никогда не подгорают, потому что я никогда не держу их слишком близко к огню, только взгляните, как равномерно они подрумянились. Вы любите подрумяненные тосты?

— Очень люблю, но только если их хорошенько намазать маслом, — ответила Шарлотта.

— Совсем как я, — подхватил он с довольным видом. — В этом мы с вами полностью сходимся. Сухие тосты не только не полезны, напротив, я полагаю, они чрезвычайно вредны для желудка. Если их слегка не намазать маслом, они поцарапают стенки желудка. Я в этом абсолютно уверен. С удовольствием намажу их маслом, сначала для вас, а потом для себя. Сухие тосты крайне вредны, но некоторые почему-то не желают этого понять. Сухие царапают стенки желудка, словно терка для мускатных орехов.

Однако завладеть маслом Артуру удалось не без боя: сестры незамедлительно обвинили его в неумеренности и безответственности, он же отвечал, что масла ест не больше, чем необходимо для защиты желудка, к тому же он просит масла не для себя, а для мисс Хейвуд. Это заявление возымело действие, Артур получил масло и намазал его на тост с аккуратностью, восхитившей, по меньшей мере, его самого. Справившись с ее тостом, он взялся за свой. Шарлотте едва удалось сохранить невозмутимость, когда, косясь на сестер, он тщательно соскреб почти все масло со своего куска, а после, улучив момент, добавил изрядную порцию и торопливо сунул в рот. Наслаждение, которое мистер Паркер извлекал из своей болезненности, бесспорно было совершенно иного свойства, чем у его сестер, — во всяком случае, более телесным. Он в полной мере был подвержен земным соблазнам. Шарлотта не могла не заподозрить Артура в том, что избранная им линия поведения служила оправданием праздности, и он готов был признать у себя наличие лишь таких болезней, которые требовали комфорта и усиленного питания. Однако вскоре она убедилась, что иногда он разделяет взгляды своих сестер.

— Как? — воскликнул Артур. — Вы решились выпить две чашки крепкого зеленого чаю! Должно быть, у вас стальные нервы! Как я вам завидую. Если бы я выпил хоть одну такую чашку — как вы думаете, что бы со мной произошло?

— Наверное, не спали бы всю ночь, — ответила Шарлотта, рассчитывая грандиозностью своего предположения пресечь попытку ее изумить.

— О, если бы только это! — воскликнул он. — Увы, зеленый чай для меня подобен яду, не прошло бы и пяти минут, как у меня отнялась бы вся правая половина тела. Звучит почти неправдоподобно, но это случалось со мной так часто, что сомневаться не приходится. Правая половина полностью отнимается на несколько часов!

— Звучит так странно, что верится с трудом, — холодно ответила Шарлотта, — однако, осмелюсь заметить, подобные сомнения легко могли бы развеять ученые, исследующие свойства зеленого чая и все варианты его воздействия на правую половину тела.

Вскоре после чаепития мисс Диане Паркер принесли из гостиницы письмо.

— От миссис Чарльз Дюпюи, — произнесла она, — лично в руки. — Пробежав глазами несколько строк, она громко воскликнула: — Ах, это очень странно! Право же, очень странно! Похоже, у обеих дам одинаковая фамилия. Две миссис Гриффитс! Это рекомендательное письмо камберуэльской леди, ее фамилия тоже Гриффитс. — После того как Диана прочла еще несколько строк, ее щеки сделались пунцовыми, и она в большом смятении прибавила: — Совершенно немыслимо! И мисс Лэм! Молодая богачка из Вест-Индии. Не может быть, чтобы речь шла об одной и той же семье. Это просто невероятно.

Чтобы успокоиться, она прочла письмо вслух. В нем выражалось намерение «рекомендовать вниманию мисс Дианы Паркер подательницу сего, миссис Гриффитс из Камберуэлла, а также трех молодых леди, находящихся на ее попечении. Не имея знакомых в Сэндитоне, миссис Гриффитс желала бы быть представленной местному обществу, и потому ее близкая подруга миссис Чарльз Дюпюи снабдила ее настоящим письмом, нисколько не сомневаясь в том, что ее дорогая Диана ничему так не обрадуется, как возможности оказаться кому-то полезной. Главная забота миссис Гриффитс состоит в том, чтобы устроить со всеми возможными удобствами одну из молодых особ, находящихся на ее попечении, — мисс Лэм, молодую девицу из Вест-Индии, обладательницу весьма слабого здоровья и огромного состояния».

— Очень странно! Удивительно! Невообразимо!

Однако все сошлись на том, что непременно должны прибыть два семейства; подобный вывод неоспоримо следовал из того, что в письмах, полученных мисс Дианой, говорилась о совершенно разных людях. Прибудут два семейства. Иначе быть не может. «Этого не может быть, не может быть», — с большой горячностью повторялось вновь и вновь. В случайном совпадении фамилий и обстоятельств, каким бы поразительным оно ни казалось поначалу, в сущности, не было ничего невероятного — на том и порешили. Сама мисс Диана немедленно воспользовалась создавшимся положением, чтобы рассеять недоумение. Ей нужно накинуть на плечи шаль и бежать. Как она ни устала, необходимо немедленно вернуться в гостиницу, чтобы выяснить истину и предложить свои услуги.

Глава 11

Однако именно это и произошло. Что бы ни говорили Паркеры, оказалось, что семейство из Суррея и приезжие из Камберуэлла — это одни и те же люди. Богачи из Вест-Индии и воспитанницы пансиона прибыли в Сэндитон в тех самых двух экипажах. Миссис Гриффитс, которая, по словам ее подруги миссис Дарлинг, все не решалась ехать и пасовала перед тяготами пути, оказалась той самой бесстрашной и решительной миссис Гриффитс, намерения которой в тот же самый период времени (но в изложении другого лица) оставались совершенно тверды.

Все несоответствия в сообщениях обеих корреспонденток легко объяснялись тщеславием, невежеством или же ошибками множества дам, вовлеченных в это предприятие бдительной и предусмотрительной мисс Дианой Паркер. Должно быть, ее близкие подруги не меньше ее самой любили лезть не в свои дела и написали достаточно писем и запросов, чтобы запутать дело до крайности. Возможно, поначалу, когда мисс Диане пришлось признать свою ошибку, она и испытала некоторую неловкость. Утомительное путешествие из Гэмпшира предпринято зря, старший брат разочарован, дорогой дом снят напрасно — вот что первым делом должно было прийти ей в голову, но еще горше должна была оказаться мысль, что сама она не так проницательна и непогрешима, как ей казалось.

Однако ни одно из вышеперечисленных соображений долго ее не тревожило. Чувство стыда и угрызения совести мисс Диана могла разделить со столькими своими подругами, что, воздав должное миссис Дарлинг, мисс Кэппер, Фанни Нойс, миссис Чарльз Дюпюи, а также ее соседке, мисс Диана решила, что на ее долю не осталось почти что ничего. Во всяком случае, на следующее утро она уже ходила с миссис Гриффитс в поисках комнат в таком же прекрасном расположении духа, как обычно.

Миссис Гриффитс оказалась весьма благовоспитанной дамой с прекрасными манерами, которая зарабатывала на жизнь тем, что принимала под свой кров благородных девиц и юных леди, нуждавшихся либо в учителях, чтобы завершить свое образование, либо в пристанище, чтобы продемонстрировать свои таланты. Кроме прибывших в Сэндитон трех барышень, на попечении у миссис Гриффитс находилось еще несколько девиц, по тем или иным причинам отсутствовавших. Из этих трех, а в сущности, из всех воспитанниц пансиона, мисс Лэм была ей несравненно милее и дороже — в полном соответствии с ее богатством. Эта зябкая и нежная квартеронка, примерно семнадцати лет от роду, имевшая собственную служанку, всегда занимала в любых планах миссис Гриффитс первое место и с полным правом могла рассчитывать на лучшую комнату.

Две другие девицы, две мисс Бофор, были обычными барышнями, каких можно встретить по меньшей мере в каждой третьей английской семье: сносный цвет лица, кричащая манера одеваться, решительная осанка и самоуверенный вид. Они прекрасно воспитаны, очень невежественны и делят свое время между занятиями, способными привлечь к ним восхищенные взгляды, и хитроумными уловками, благодаря которым они могли бы одеваться с той роскошью, которая им не по карману. Они всегда первыми откликаются на любые веяния моды, их цель — пленить любого мужчину, чье состояние превышало бы их собственное.

Заботясь о здоровье мисс Лэм, миссис Гриффитс остановила свой выбор на тихом, скромном городке, и обеим мисс Бофор, хотя они презирали все тихое и скромное, пришлось удовольствоваться Сэндитоном в ожидании лучших времен; вдобавок весной каждой из них ради одной трехдневной поездки пришлось потратиться на шесть новых платьев. Здесь же, взяв напрокат арфу для одной, приобретя рисовальную бумагу для другой и захватив с собой все имеющиеся в их распоряжении наряды, они без лишних расходов могли вести уединенный и изысканный образ жизни. Старшая мисс Бофор надеялась на славу и известность среди тех, кто станет прогуливаться под звуки ее арфы, а мисс Летиция — на любопытство и восторг тех, кто подойдет к ней, когда она делает зарисовки, и обе рассчитывали обрести утешение в мысли, что будут самыми элегантными девушками в городке.

Личное знакомство миссис Гриффитс с мисс Дианой Паркер немедленно открыло перед ними двери Трафальгар-хауса, где они свели дружбу со всеми членами семьи, а также с Денемами. Вскоре мисс Бофор уже были весьма довольны «кругом своих знакомств в Сэндитоне», ибо теперь каждый обязан, с позволения сказать, «вращаться в обществе», — возможно, именно эти вращательные движения и послужили причиной того, что у многих девушек закружилась голова и они оступились.

Помимо расположения к Паркерам, у леди Денем были свои причины не пренебрегать обществом миссис Гриффитс. Мисс Лэм была как раз такой юной леди, болезненной и богатой, какую она искала, и леди Денем свела с ней знакомство ради сэра Эдварда, а также и молочных ослиц. Как обернется дело с баронетом, еще предстояло выяснить, но что касается ослиц, то леди Денем вскоре обнаружила, что ее упованиям на прибыль сбыться не суждено. Миссис Гриффитс бдительно следила за тем, чтобы у мисс Лэм не появилось ни малейших жалоб или симптомов, при которых могло бы помочь молоко ослиц. «Мисс Лэм находится под постоянным наблюдением опытного врача, все указания которого должны неукоснительно исполняться»; миссис Гриффитс ни на йоту не отклонялась от врачебных предписаний, если не считать укрепляющих пилюль, изготовлением которых занимался ее кузен.

Мисс Диана Паркер имела удовольствие поселить своих новых друзей в угловом доме на бульваре, и так как он выходил фасадом на излюбленное место отдыха всех, кто приезжал в Сэндитон, а одной из сторон — на гостиницу, то для уединения обеих мисс Бофор лучшего места нельзя было себе представить. Потому, то и дело появляясь у низких окон второго этажа — чтобы задернуть или распахнуть шторы, переставить цветочный горшок на балконе или от нечего делать поглядеть в телескоп, — они еще задолго до того, как взяться за арфу или бумагу для рисования, уже успели привлечь к себе немало взглядов; и многим из тех, кто смотрел на них, захотелось посмотреть еще.

В маленьком городке самая ничтожная новость производит большой переполох. Ни один шаг обеих мисс Бофор, которых в Брайтоне никто бы не заметил, не оставался без внимания. Даже мистер Артур Паркер, не признававший никаких лишних усилий, направляясь к дому брата, всегда сворачивал с бульвара к угловому дому, чтобы лицезреть сестер Бофор, хотя для этого ему приходилось делать крюк в полчетверти мили, а поднимаясь на холм, одолевать две лишних ступеньки.

Глава 12

За десять дней, проведенных в Сэндитоне, Шарлотта так и не побывала в Сэндитон-хаусе; каждый раз, отправляясь навестить леди Денем, она встречала старую даму на полпути. Однако на этот раз решено было выйти пораньше, чтобы ничто не помешало оказать уважение леди Денем и доставить удовольствие Шарлотте.

— Если тебе представится удобный случай, дорогая, — сказал мистер Паркер, который не собирался идти вмести с ними, — постарайся упомянуть о бедственном положении Маллинов и разузнай, что думает ее светлость о том, чтобы собрать для них пожертвования. Я не сторонник благотворительных подписок в местах, подобных нашему: получается что-то вроде дополнительных налогов. Однако дела Маллинов совсем плохи, и вчера я почти обещал бедной женщине что-нибудь для нее сделать. По-моему, нужно организовать сбор средств, и чем скорее, тем лучше, а имя леди Денем в начале подписного листа послужит успеху предприятия. Ты не откажешься переговорить с ней, Мэри?

— Я сделаю, как ты хочешь, — ответила его жена, — но сам бы ты сделал это гораздо лучше. Я не знаю, что сказать.

— Моя дорогая Мэри, — воскликнул он, — не может быть, чтобы ты в самом деле не нашла слов! Ведь это очень просто. Тебе нужно только обрисовать тяжелое положение этой семьи, их искреннее обращение ко мне и мое желание организовать скромную подписку в их пользу, конечно, если леди Денем ничего не имеет против.

— Проще некуда! — воскликнула мисс Диана Паркер, войдя в комнату. — Все будет сказано и сделано быстрей, чем вы сейчас об этом говорите. И кстати, Мэри, раз уж речь пойдет о пожертвованиях, я буду вам признательна, если, беседуя с леди Денем, вы упомянете один весьма прискорбный случай, о котором мне сообщили в самых трогательных тонах. В Вустершире есть одна бедная женщина, в которой мои друзья принимают горячее участие, и я взялась собрать для нее что смогу. Если бы вы могли обрисовать ее положение леди Денем! Леди Денем, если найти к ней правильный подход, способна жертвовать, и полагаю, что, если уж удастся уговорить ее раскошелиться, вместо пяти гиней охотно выложит все десять. Если вы застанете ее в щедром расположении духа, то вполне сможете попросить ее еще об одном добром деле, которое также очень занимает меня и моих друзей, — об учреждении приюта в Бертон-он-Трент. И еще мы хотели бы помочь переселиться семье одного бедняка, которого недавно повесили в Йорке; хотя мы уже собрали нужную сумму, лишняя гинея от леди Денем вполне пригодится.

— Моя дорогая Диана! — воскликнула миссис Паркер. — Я никогда не смогу передать все это леди Денем.

— Что ж тут сложного? Жаль, что я не могу пойти с вами, через пять минут мне надо быть у миссис Гриффитс, чтобы поддержать мисс Лэм перед первым морским купанием. Она так боится, бедняжка, что я обещала прийти и подбодрить ее и, если она захочет, отправиться вместе с ней в купальню. Потом мне надо сразу же спешить домой, в час я должна поставить пиявки Сьюзен, на это уйдет не меньше трех часов — как видите, у меня нет ни одной свободной минуты. К тому же, между нами, мне и самой придется лечь в постель, я едва держусь на ногах, и когда мы управимся с пиявками, то, вероятно, остаток дня проведем в своих комнатах.

— Как жаль, но, может быть, с нами пойдет Артур?

— Если Артур последует моему совету, он тоже отправится в постель, не то он наверняка объестся и обопьется. Теперь ты понимаешь, Мэри, что я никак не могу пойти с тобой к леди Денем.

— Я передумал, Мэри, — сказал ее муж. — Не стану затруднять тебя просьбой похлопотать за Маллинов. При случае я сам увижусь с леди Денем. Я знаю, как нелегко тебе просить тех, кто несговорчив.

После того как мистер Паркер освободил жену от данного им поручения, его сестре оставалось только последовать его примеру; на что он и рассчитывал, понимая всю неуместность ее просьб, которые могли бы пагубно повлиять на исход его ходатайства. Миссис Паркер была чрезвычайно рада избавиться от неприятных поручений и с удовольствием отправилась в Сэндитон-хаус в сопровождении своей новой приятельницы и маленькой дочери.

Утро выдалось душное и туманное, и когда они достигли кромки холма, то не сразу смогли как следует разглядеть приближавшийся экипаж. Временами казалось, что это двуколка с одной лошадью, а временами — что фаэтон, запряженный четверней. И ровно тогда, когда они сошлись на том, что это две лошади цугом, зоркие глаза маленькой Мэри различили лицо человека, правившего экипажем, и она с жаром воскликнула:

— Это дядя Сидни, мама, точно, он.

Так оно и оказалось. Вскоре с ними поравнялся мистер Сидни Паркер, везущий своего слугу в щегольской коляске, и все они остановились на несколько минут поболтать. Паркеры всегда с большой любезностью общались между собой, и встреча Сидни с невесткой была очень дружеской. Однако когда она со всей сердечностью высказала уверенность в том, что Сидни остановится в Трафальгар-хаусе, он отклонил ее приглашение. Он только что из Истборна и, вероятно, проведет два-три дня в Сэндитоне, но поселится в гостинице. Он ожидает, что к нему приедет друг, а может быть, и два.

За этим последовали обычные расспросы и замечания, несколько ласковых слов в адрес маленькой Мэри, весьма учтивый поклон и безупречное обращение к мисс Хейвуд, которая была ему представлена, — и они расстались, чтобы через несколько часов встретитьсявновь. Сидни Паркер был молодой человек лет двадцати семи — двадцати восьми, весьма располагающей наружности, с непринужденными светскими манерами и живым выражением лица. Некоторое время эта встреча служила темой приятного разговора между Шарлоттой и миссис Паркер. Последняя разделяла всю радость мужа по поводу того, что приезд Сидни пойдет на пользу репутации городка.

Через четверть мили широкая живописная дорога к Сэндитон-хаусу, тянувшаяся через поле и с двух сторон обсаженная деревьями, привела ко вторым воротам парка, хотя и не обширного, но отличавшегося красотой и респектабельностью, каковые придает подобному месту изобилие великолепных деревьев. Входные ворота находились в самом углу парка, так близко к его границам, что ограда почти примыкала к дороге, но угол, образованный первой, и поворот второй разводили их на достаточное расстояние. Вдоль деревянной ограды, содержавшейся в прекрасном состоянии, почти везде высились купы великолепных вязов или заросли старого терновника.

Слова «почти везде» следует выделить особо, так как кое-где меж ними оставались просветы, в один из которых Шарлотта, едва они с миссис Паркер вошли внутрь, заметила за оградой что-то белое, похожее на платье женщины. Она тут же вспомнила о мисс Бриртон и, подойдя к ограде, в самом деле очень явственно, несмотря на туман, увидела мисс Бриртон, сидевшую неподалеку в ложбине, вдоль которой шла тропинка; вид у мисс Бриртон был очень спокойный, а рядом с ней сидел сэр Эдвард Денем.

Они сидели так близко друг к другу и были так поглощены приятной беседой, что Шарлотта мгновенно почувствовала, что ей остается только молча отступить назад. Несомненно, они искали здесь уединения. Поведение Клары произвело на мисс Хейвуд не слишком благоприятное впечатление, но осуждать ее строго она не стала.

Шарлотта с радостью убедилась, что миссис Паркер ничего не заметила. Не будь Шарлотта значительно выше своей спутницы, белые ленты мисс Бриртон, возможно, ускользнули бы от ее внимательного взгляда. Увиденная Шарлоттой сцена свидания навела ее на нравоучительные размышления, в частности о том, как трудно тайным любовникам найти подходящее местечко для недозволенных встреч. Наверное, они нисколько не сомневаются в том, что здесь их никто не видит, — перед ними открытое поле, за спиной крутой склон с забором, через который никому не перелезть, к тому же им благоприятствует туман. Несмотря на это, Шарлотта их увидела. Судьба сыграла с ними злую шутку.

Вскоре глазам Шарлотты предстал большой и красивый дом, в который их впустили двое слуг. Здесь все говорило о богатстве и порядке. Леди Денем гордилась своим положением в обществе и находила огромное удовольствие в том, чтобы строго придерживаться подобающего ей образа жизни. Их проводили в небольшую прекрасно обставленную гостиную, мебель в которой не поражала взгляд ни новизной, ни роскошью, но была добротной и содержалась в превосходном состоянии. Пока не появилась леди Денем, Шарлотта без помех обводила взглядом стены и слушала объяснения миссис Паркер: висевший над камином и сразу бросавшийся в глаза портрет величавого джентльмена во весь рост изображает сэра Гарри Денема, а на одной из множества почти незаметных миниатюр в другом конце комнаты запечатлен мистер Холлис. Бедный мистер Холлис! Ему нельзя было не посочувствовать: оказаться в дальнем углу своей же гостиной и видеть, как лучшее место у камина неизменно занимает сэр Гарри Денем.

Мартин Эмис Мир Джейн[*]

Отчего у Джейн Остен, воплощенной английской старой девы, сегодня так много поклонников?


Похоже, Джейн Остен будет сейчас погорячей Квентина Тарантино. Но прежде чем попытаться понять, в чем суть феномена Остен, надо бы разобраться, что не есть его суть. С полтора года тому назад я оказался в расположенном на севере Лондона кинотеатре, где показывали фильм «Четыре свадьбы и похороны». Очень скоро мне захотелось заняться чем-нибудь другим (дрожать на автобусной остановке под дождем, к примеру), и в обычных обстоятельствах после первых же десяти — пятнадцати минут я бы вышел из зала. Но обстоятельства были не обычные. Рядом со мной сидел Салман Рушди. По разным причинам (связанным с его безопасностью) уйти было никак нельзя. Таким образом, аятолла Хомейни обрек меня высидеть «Четыре свадьбы и похороны», и никакому иранскому заплечных дел мастеру не удалось бы выбить из меня такого разнообразия охов и гримас, жалоб и стонов. Оставалось покориться и в этих мучительных обстоятельствах извлечь для себя несколько уроков обществознания. Все было, как на карикатуре Чарльза Аддамса[17], только наоборот: я сидел вне себя от отвращения, а все вокруг (за исключением автора «Сатанинских стихов») хихикали и гоготали, заходясь от того, какая же это прелесть. По мне, если там что и было хорошего, так это когда стало ясно, что заглавные похороны выпали Саймону Кэллоу. Йес! — сказал я себе, сжав кулаки. Хоть один из них помер…

— Так, — подвел я черту, когда все кончилось. — Гадость неописуемая. Отчего же такой успех?

— Оттого, — ответил Салман, — что у людей дурной вкус. Ты разве не знал?

Но одним только дурновкусием этого не объяснишь. Понять, что белая кость способна с упоением наблюдать за себе подобными, причем изображенными с такой причудливой нежностью, я еще в состоянии. Но что привлекательного в этом зрелище для четырехсот плебеев из Хендона?! В любое послевоенное десятилетие, кроме нынешнего, «Четыре свадьбы» вызвали бы лишь недоверие и омерзение. Аудитория шестидесятых, та вдребезги разнесла б кинотеатр. А ныне… Видно, старые обиды улеглись, и те, кого Гамлет именовал «толпа»[18], ощутили в себе склонность «поболеть» за природных миллионеров. Все позабыв, они, похоже, не прочь раболепно склониться перед своими историческими притеснителями. Класс — это безвредно, класс — это стильно, класс — это даже классно! «Четыре свадьбы», что и говорить, вещица глубоко сентиментальная, в обыденном смысле этого слова, то есть исполненная нежности фальшивой и недостойной. Но кроме того, фильм сентиментален и в смысле литературном: изжившая себя форма воскрешена напоказ. Особняки, рауты, пикники, любовные злоключения в роскошных гостиных и ландшафтных садах, правила хорошего тона, что подобает, что нет, фамильные состояния и сколько угодно досуга. Дабы попасть в тон «Четырем свадьбам», вообразите себя преподобным Коллинзом под воздействием увеселительного газа. Та же Джейн Остен, только в гнусной новехонькой упаковке!

«Доводы рассудка» и «Чувство и чувствительность» уже экранизированы, в работе три версии «Эммы», и нет никаких сомнений, что скоро кто-нибудь состряпает миленькое, пародийно-готическое «Нортенгерское аббатство», а у кого-то еще достанет духу взяться за натужно-суровый «Мэнсфилд-парк». На этом — все. Ибо о «Гордости и предубеждении» уже в высшей степени основательно позаботилось Би-би-си, истратив девять с половиной миллионов долларов на шесть частей сериала, который воскресными вечерами опустошал улицы Англии. На нас идет остеновская лихорадка или, точней, дарсимания. Редактора журналов только и делают, что заказывают интервью с водителями грузовиков и сантехниками, которым случилось зваться Дарси; поток туристов-паломников в дом Джейн Остен (в Чотэнс, Гемпшир) в октябре вырос в 3,5 раза, объем продаж сумок, керамики, маек, чайных полотенец и фартуков (все это «а-ля Джейн Остен») взметнулся ввысь; пока вы слушаете «Музыкальный компакт-диск Джейн Остен» (пьески, которые она предположительно могла слушать или исполнять), можно быстренько состряпать что-то съестное из «Поваренной книги» ее же имени (все ингредиенты осовременены). И так далее. Конечно, большей частью весь этот энтузиазм приходится по боковой линии, иначе говоря, это энтузиазм, укорененный в традиции: смесь износившегося снобизма и легкой постимперской печали. Нет сомнений также и в том, что многие из десяти миллионов зрителей сериала смотрят его с тем же настроем, что и «Четыре свадьбы», блаженно оглушенные всем этим роскошеством и чудачеством. Но такие издержки неизбежны, даже закономерны. «Чувство и чувствительность» и «Доводы рассудка» демонстрируются в кинотеатрах. «Гордость и предубеждение» — прямо у вас в гостиной, с готовностью раскрывшись, в полном соответствии с книгой, вашему восприятию.

Один смешнее, другой нет, но все романы Джейн Остен — это классические комедии: речь в них о том, как молодые пары ищут дорогу к счастливому венцу, а именно браку. Более того, структурно все комедии Джейн Остен — это одна и та же комедия. Вот Героиня, тот Герой, а вот Препоны. Главная Препона — это всегда деньги (нет, не классовое происхождение: миссис Беннет — из «торгового сословия», да и мистер Бингли оттуда же). За исключением Эммы Вудхаус, все героини — без гроша за душой и не имеют никаких перспектив, кроме как безрадостно засесть в старых девах. Едва на сцене показывается Герой, как следом неизменно появляется Соперница-интриганка, богатая наследница или вамп. Героиню же отвлекает, соблазняет или же попросту докучает ей зеркальное отражение героя, Антигерой — ловелас, авантюрист или хлыщ. Антигерой может быть богаче Героя («Доводы рассудка», «Мэнсфилд-парк») и, по чести сказать, куда как занимательней («Мэнсфилд-парк»). Да и внешне Герой, бывает, уступает своему антиподу. В своей экранизации «Чувства и чувствительности» (где действуют две героини) Эмма Томпсон делает все, что может, дабы всячески прихорошить полковника Брендона (роль исполняет Алан Рикман), но в романе-то недвусмысленно сказано, что это жалкая развалина тридцати пяти лет от роду. Брендон воплощает собой наказание, которое автор накладывает на Марианну за ее безоглядное увлечение Антигероем, Джоном Уиллоуби (в фильме его играет напрочь лишенный обаяния красавец Грег Уайз). Пороки Антигероя призваны оттенить весьма основательные достоинства Героя. Если героини еще могут иметь некоторые несовершенства, то герои все сплошь — сугубые образцы для подражания. Двое из них, Генри Тилни и Эдмунд Бертрам, — священнослужители.

В «Гордости и предубеждении» Остен повернула рычажок, контролирующий температуру комедии, таким образом, что придала ей некоторую лихорадочность любовного романа. И Соперница, и Антигерой — фигуры почти мелодраматически фарсовые: себе во вред кусачая хищница Кэролайн Бингли и снедаемый жалостью к себе же распутник Джордж Уикхэм. Конечно, некоторые второстепенные трудности они создают, но ни тот, ни другая отнюдь не способны сколь-нибудь основательно поколебать привлекательность главной героини. Ибо Элизабет Беннет, далеко опережая всех прочих, являет собой самую распребезупречно восхитительную героиню во всем собрании сочинений Остен. А что до Героя, то и здесь мисс Остен в кои-то веки за свою недолгую жизнь не поскупилась. Он высок, темноволос, хорош собой, мрачен, умен, благороден и устрашающе богат: обширное имение, дом в городе и десять тысяч в год «чистыми». Приданое его сестры Джорджианы составляет тридцать тысяч фунтов, тогда как все достояние самой Элизабет — едва ли фунт в неделю. Нет на свете читателя, который устоял бы, когда желаемое выдается за действительное столь беззастенчиво, как в «Гордости и предубеждении», но имеются очевидные свидетельства того, что сама мисс Остен никогда себе этого не простила. «Мэнсфилд-парк» стал ее — и нашей — епитимьей. По мере того как увядали ее собственные матримониальные перспективы, усохли до скромной надежды на респектабельность и романтические мечты. «Доводы рассудка» — это поэма о втором шансе. А затем пришла смерть.

Этой осенью, когда показ нового сериала был в самом разгаре, взволнованные зрители в слезах названивали на Би-би-си, умоляя уверить их в том, что судьба еще улыбнется злосчастным влюбленным, что все образуется. Меня среди этих зрителей не было, но я им сочувствовал. И очень хорошо понимал, почему в два часа разошлись видеокассеты с «Гордостью и предубеждением», в разгар телепоказа пущенные с лотка. Помнится, когда я сам впервые, в возрасте четырнадцати лет, взялся за этот роман, то, прочтя двадцать страниц, кинулся осаждать кабинет мачехи, пока та не сжалилась и не выложила все, что мне горелось узнать. А узнать мне было невтерпеж, что Дарси женится на Элизабет, а Бингли — на Джейн. Мне хотелось этого так сильно, как ничего другого за всю мою прежнюю жизнь. «Гордость и предубеждение» — это манок. Непостижимым образом — и, полагаю, образом уникальным — книга не перестает манить вас к себе. Даже сейчас, открывая ее, я ощущаю жар все того же ненасытного ожидания, несмотря на то что перечитывал роман раз пять или шесть. Как это возможно, когда жанр сам по себе предполагает достижение цели? Простейший ответ состоит в том, что эти возлюбленные и впрямь предназначены друг другу — самим творцом. Они сконструированы один под другого: сведены — паз в паз — г в брачную цепь.

Эндрю Дэвису, который адаптировал роман для телевидения, достало проницательности повести себя этакой художественной повивальной бабкой и перетащить дитя со страниц на экран в виде, поелику возможно, не искалеченном. Что ни говори, а перед ним был пример фильма 1940 года с Лоренсом Оливье и Грир Гарсон в главных ролях (опирающийся на сценарий, написанный, среди прочих, Олдосом Хаксли): прямое доказательство тому, что любое вмешательство в текст низводит оригинал до размягчающей невнятицы. Прочтение Хаксли ужасающе бодрое; там даже леди Кэтрин де Бёр — симпатяга. И все-таки экранизатор — он экранизатор и есть. Ничего не попишешь, приходится делать, что полагается. А добродетельные и недремлющие «джейнисты» настороже — чуть что, и поднимут шум, если хоть слегка нарушен декорум.

В самом начале, видя Элизабет в спальне, которую она делит с Джейн, мы слышим, как она говорит: «Если б я могла полюбить человека, который полюбит меня всего с пятьюдесятью фунтами в год, я была бы очень довольна». Тем самым мы знакомимся с финансовой ситуацией (а вскоре после того наблюдаем мистера Беннета вздыхающим над конторской книгой); однако таким образом Элизабет приписывается склонность к бесплодной мечтательности, что несколько противоречит ее демонстративному стоицизму. Позже, когда разразится скандал по поводу бегства Лидии, а Дарси мрачно расстанется с Элизабет в гостинице возле Пемберли, Остен пишет: «Элизабет осознала всю невозможность того, что теперь они когда-нибудь встретятся с той сердечностью, которая отличала их последние свидания в Дербишире». В фильме это переводится строчкой внутреннего монолога: «Я больше никогда его не увижу». Таким образом, слова Остен выказывают стойкость перед лицом несчастья, тогда как строка Дэвиса — это признание в любви, которой Элизабет пока еще не испытывает. Каждый сдвинутый камешек угрожает цельности всего здания.

Телевидение есть телевидение, и телевизионщик хочет визуального воплощения всякого «этого» и «того». А визуальное, как это ни смешно, всегда буквально. Любой развернутый пассаж сценической экспликации снабжен щедрым коллажем. Письмом Дарси к Элизабет, со всеми его откровениями относительно личности Уикхема, вдохновлена сцена в Кембридже: Дарси в мантии и плоской магистерской шапочке шагает под колоннадой, взбегает по ступенькам — и застает ухмыляющегося Уикхема с полуодетой горничной на коленях. Мы видим полуночное бегство Лидии и Уикхема (ба, как уютно они угнездились в коляске!); видим, как Дарси в поисках беглецов прочесывает Лондон; видим их в неприбранном номере убогой таверны. Элизабет и Дарси не просто думают друг о друге, их преследуют видения и галлюцинации — так, видимо, припекает…

Менее значительные вмешательства Дэвиса, как правило, довольно удачны, а порой даже и положительно счастливы. Но «джейнист», любой, — сущая принцесса на горошине. Уикхем не говорит, что Дарси «наотрез отказался» (хотя мог бы — выражение достаточно старо). Элизабет никогда бы не сказала (скептически): «Потрясающе!» Даже Лидия и та не повторила бы, в изумлении, такую (присочиненную) фразочку, как «полный лагерь солдат…». И не сказала бы: «Похохочем немножко». Когда Элизабет в первый раз отвергает руку и сердце Дарси, он замечает, что она отказала ему, «сделав столь мало попыток соблюсти вежливость», тогда как в книге значится куда более выразительное «приложив столь мало стараний». Несколькими страницами выше утрачен изящный вводный оборот, из-за чего предложение «Я подумал, что, по меньшей мере, в сад забрались свиньи!» упростилось до «В сад забрались свиньи». Можно бы и продолжить, но, сдается, я уже испытываю терпение читателя. Коли так, то повторю еще раз, что эти крошечные детали, эти сущие пустяки представляют собой атомы, из которых и слагается вселенная Джейн Остен. Погрузившись в ее книги надолго, я обнаруживаю, что сознание мое полностью подчиняется ритму ее мысли. Нормальное общение с современниками становится затруднительным. На меня косятся. Если, к примеру, звонит издатель, чтобы справиться, как продвигается текущая работа, я борюсь с желанием ответить: «Увы, сударыня, мне что-то неможется. Меня снедает желание остаться наедине с Джейн. Вправе ли я, ввиду этого обстоятельства, смиренно просить вас о продлении срока еще на неделю?»

…В книге Дэвида Лоджа «Академический обмен» щуплый, весь в твиде, британец едет по обмену в США, в государственный университет Эйфори, на Западном побережье, в то время как его внушительного вида стремительный коллега прибывает в Англию, в залитый бесконечным дождем заштатный красно-кирпичный университет в Раммидже. Американец, Моррис Запп, устало начинает занятия:

«— Ну-с, что вам не терпится обсудить сегодня?

— Джейн Остен, — пробормотал юнец с бородкой.

— А, да. А тема какая?

— „Джейн Остен и ее представления о морали“.

— Вот как? Что-то это на меня не похоже…

— Я не понял темы, которую вы дали, профессор Запп.

— Тема была „Эрос и Агапе в позднем творчестве Остен“, верно? Что же тут непонятного?

Студент поник головой».

Собственно, шутка кроется тут в контрасте критических стилей: британцы еще скованы этическими баталиями, патрулируемыми Ф. Р. Ливисом, а американцы уже рванули в архитектонику мифа и структурализм. Но на более глубоком уровне Лодж подразумевает, что непостижимым образом Джейн Остен способна дать занятие всякому. Моралисты, «эротисты и целомудристы», марксисты, фрейдисты, юнгианцы, семиотики, деконструктивисты — каждый найдет себе поле для игр в этих шести, один подобен другому, романах о провинциалах из среднего класса. И для каждого поколения критиков и читателей книги Остен, безо всякого усилия, рождаются заново.

Всякий век привносит с собой свои особенности, и нынешний остеновский бум вполне обнажил наши собственные тревоги. Мы с кайфом роскошествуем в мире Джейн, смакуем тонкости его смыслов и подтекстов, но отклик наш в основном вполне трезв. Внимание приковывается прежде всего к тому, как ограничены были возможности женщин, как краток их расцвет, когда они могли вступить в брак, как мертвяще медленно тянулось при этом время. Мы отмечаем, как много было поводов причинить человеку социальный урон и как заинтересованы были власть имущие в нанесении такого урона. Мы видим, как мало возможностей защититься от тех, кто их ненавидел, было у людей, властью не облеченных. Мы недоумеваем, откуда же взять жениха бесприданнице. Бедный жениться не может. Но и богатый тоже не может. Но тогда кто же? Мы маемся их вынужденным затворничеством (как отчаянно эти киношники стремятся вытащить персонажей на свежий воздух!). Превыше всех добродетелей Джейн Остен ставила «искренность»; но искренность, как мы ее понимаем, не имеет там никакой почвы для саморазвития. Один откровенный разговор между Энн Эллиот и Фредериком Уэнтвортом, и «Доводов рассудка» — как не бывало. Мы рады бы поделиться с ними нашими удовольствиями. Мы поражаемся их способности к самоограничению. И мы в ужасе от томившей их одуряющей, всепоглощающей скуки.

Прессой уже отмечено, что новый сериал Би-би-си вскрыл латентную «чувственность», которая таится в творениях Джейн Остен; естественным образом в фильме обнаруживается и куда более откровенная чувственность, присущая уже не ей, а нам. Остен, в конце концов, славится своей рассудочностью — это воистину скареда в описании всего, что касается еды, одежды, животных, детей, погоды и ландшафта. Но мы, в наши девяностые, этого ни за что не потерпим. Так что на телеэкранах в самом зачине Дарси и Бингли мчатся по направлению к Незерфилд-парку на своих всхрапывающих конях, в то время как Элизабет неподалеку наслаждается прогулкой, вприпрыжку, по холмистым окрестностям. Позже, выбравшись из ванны, Дарси выглядывает в окно и видит, как Элизабет резвится с собакой. Полуодетая Лидия налетает на мистера Коллинза и, хихикая, смущает его своим декольте. В муках безрассудной страсти к Элизабет Дарси занимается фехтованием. «Я это переборю, — бормочет он про себя, — переборю!» А по пути в Пемберли, небритый, стискивая коленями горячего коня, не выдерживает, спешивается и импульсивно бросается в пруд. Здесь, совершенно очевидно, мы удаляемся от Джейн Остен и приближаемся к Д. Г. Лоуренсу и даже Кену Расселу. «В книгах Остен вдосталь подавленной сексуальности, — заявил Дэвис, — и я выпустил эту сексуальность наружу». Но за чем остановка? Почему бы не дать ей таблеточку витамина С, не помассировать спинку? Нет, персонажи Остен сопротивляются манипуляциям века терапии. Будучи созданиями литературными, они подпитываются подавлением чувств. Именно в этом источник всей их противоречивой энергии.

Теперь об исполнителях, представляющих собой свидетельство феноменально глубокой, аккуратной и тактичной режиссуры Саймона Лэнгтона. Дженнифер Эли — не вполне безупречная Элизабет потому хотя бы, что таких созданий в природе не существует; Элизабет, попросту говоря, это Джейн Остен, только одаренная красотой, а такая Джейн Остен Элизабет никогда бы не сотворила. Эли обладает энергией и теплотой; ее улыбка полна прелести почти оргастической; она умудряется выглядеть одновременно и соблазнительной, и ранимой в этих платьях для беременных «а-ля стеганый чехольчик для вареного яйца», в которые ее ради пущей «достоверности» обрядили; и у нее прекрасные глаза; вот только вжиться в чужую личность ей не вполне удается. Колин Фёрт — это Дарси, который изощренно-убедительно претерпевает развитие от неподкупной прямоты и невозмутимости к сердечному чувству. Чтобы познать свое сердце, Элизабет только и нужно, чтобы перед ней выложили все факты. Дарси же для этого требуется преодолеть не меньше двух веков эволюции. Украшение актерского ансамбля — Элисон Стэдмен. Нашлись зануды, которые сочли, что ее миссис Беннет простовата и по-диккенсовски карикатурна, на самом же деле ей удалось добиться поразительного равновесия между горечью и кипящей вульгарностью (и равновесие это поддерживается ее воспоминаниями о собственной привлекательности). Сюзанна Харкер создала образ спокойной, уютно тяжеловесной Джейн; Джулия Соэлха воплотила «животный темперамент» Лидии; Дэвид Бэмбер восхитительно изобразил мистера Коллинза кривлякой-мазохистом; а Анна Ченселлор за изощренными колкостями Кэролайн Бингли обнаруживает вдруг неожиданную уязвимость. Единственная серьезная актерская неудача в фильме — это мистер Беннет. Свой текст Бенджамен Уитроу проговаривает вдумчиво и убежденно, но уж со слишком явной готовностью прячется он за иронией и усмешкой. Наиболее циничный персонаж во всей Джейн Остен, мистер Беннет, — это темный фон яркого зеркала. Он также очень близок своей создательнице, и его слабостей Джейн Остен побаивалась в себе самой. В фильме же мистер Беннет своим отчаянием щеголяет.

«Сенсуализмом», привнесенным в фильм Дэвисом и Лэнгтоном, обеспечивается одно несомненное приобретение: все эти в кремовых тонах мечтательно-полусонные сцены в спальне, которую делят Джейн и Элизабет — при свечах с распущенными волосами, — дают нам почувствовать всеопределяющую силу их сестринской любви. Нам напоминают тем самым, что эмоциональная значимость книги интимно связана именно с этими отношениями; и мы ощущаем этот груз, не отдавая себе отчета в том, почему же он так весом и значим. Наблюдая в «Чувстве и чувствительности» сцену, когда Марианна только что не умирает (любовные томления, лихорадка), я сам дивился тому, что так сжалось сердце, когда Элинор, обращаясь к сестре, назвала ее попросту «родная» (в оригинале «dearest» — самая моя дорогая, дражайшая). Мы тронуты так потому, что ласкательное слово до буквальности верно — и вполне может остаться таковым до конца дней. Ибо любовным отношениям тех, кто не вышел замуж, не предстоит никакого переустройства; роднее тех, кто рядом, у них никого нет. И не будет. В «Доводах рассудка» мы еще глубже сочувствуем Энн Эллиот в тот момент, когда та ищет тепла в лишенном юмора солипсизме своей сестры Мэри. И наивно утешаем себя тем, что у Джейн Остен — пусть жизнь и недодала ей — все-таки была Кассандра.

…В заслугу фильма «Четыре свадьбы и похороны» можно поставить то, что благодаря одной сцене, вызывающей и для него характерной, в списки бестселлеров попал изданный под шумок томик стихов Одена. Книгу назвали «Открой мне правду о любви» и поместили на обложку фотографию Хью Гранта (а Грант, кстати, весьма правдоподобно сыграл Эдварда Феррарса в «Чувстве и чувствительности»). Оден о Джейн Остен отозвался здорово, но несправедливо:

Ее талант достоин удивленья:
Подобной силы и у Джойса нет.
Как удалось ей, барышне кисейной,
Так четко показать, что звон монет
В делах любви — залог любых побед,
И вывести из этого канона
Структуру социального закона?..[19]
Ну, уж мы-то, люди 90-х, наверняка шокировали бы Джейн Остен всем набором наших неопрятных и неограниченных свобод. А кроме того, в строчках Одена есть передержка. Да, «презренный металл» принудил Шарлотту Лукас принять предложение мистера Коллинза («унизив себя» браком по расчету), но полюбить его — нет, не заставил. Элизабет же отвергла и мистера Коллинза, а затем, «со столь малым старанием проявить вежливость», и мистера Дарси, со всеми его десятью тысячами в год. Рассуждая об «Элегии» Грея, Уильям Эмпсон сказал, что стихотворение показывает убогость жизни в провинциальной глуши, не внушая, однако, читателю такого настроя, когда ему захотелось бы что-то изменить в этой жизни. Призыв к «изменениям» — это забота сатириков. Сатира — воинственная ирония. Просто ирония, ирония как таковая — куда более долготерпелива. Она не побуждает изменить общество, она придает сил его выносить. Джейн Остен и впрямь была английская старая дева из среднего класса. В сорок один год она в мучениях умерла. А с другой стороны, живехонька уже больше двухсот лет, и хотя возлюбленные у нее платонические, имя им — легион.

Примечания

*

© Е. Гениева, 2002.

(обратно)

*

LADY SUSAN, 1793–1794.

© А. Ливергант, перевод на русский язык, 2002.

(обратно)

3

Здесь — недоразумение (фр.).

(обратно)

*

THE WATSONS, 1805–1806.

© H. Калошина, перевод на русский язык, 2002.

(обратно)

5

Доркинг — город в графстве Суррей. (Здесь и далее прим. перев.).

(обратно)

6

Залами (Верхними и Нижними) назывались помещения для ассамблей в Бате, самом модном из тогдашних английских курортов.

(обратно)

7

Подчеркнутой любезности (фр.).

(обратно)

8

Негус — род глинтвейна.

(обратно)

9

Во время виста пересаживание партнеров после каждого роббера считается обязательным.

(обратно)

10

По-семейному (фр.).

(обратно)

*

SANDITON, 1817.

© H. Кротовская, перевод на русский язык, 2002.

(обратно)

12

В стихотворении «Истина» (1782) У. Каупер восхваляет благочестие бедной селянки, которая, хоть о ней и «не слыхивал никто от дома в полумиле», владеет истиной, открывшейся ей через чтение Библии — в отличие от «блистательного француза», имя которого будет «восславлено в грядущих веках».

(обратно)

13

Публичная библиотека — специфическая черта общественной жизни Англии конца XVIII — начала XIX века. К этому времени их было около тысячи, особенно в курортных местах. В них не только выдавали книги — там можно было купить билеты в театр, на концерт, а также всевозможные безделушки.

(обратно)

14

Роман английской писательницы Фанни Берни (1752–1840), написан в 1796 г.

(обратно)

15

Кэмпбелл, Томас (1777–1844) — английский поэт, исповедовавший каноны классицизма в эпоху расцвета романтизма. В поэме «Радости надежды» (1799) преобладают героико-дидактические мотивы.

(обратно)

*

Перевод Э. Меленевской. Выполнен по изданию: «New Yorker», 1996, Jan.8.

© М. L. Amis, 1996.

© Э. Меленевская, перевод на русский язык, 2002.

(обратно)

17

Аддамс, Чарльз (1912–1988) — американский художник-карикатурист, манере которого присущ макабрический юмор, специфически обыгрывающий реалии английской викторианской эпохи.

(обратно)

18

В разговоре с актерами о пьесе «Убийство Гонзаго» (акт II, сцена 2).

(обратно)

19

Перевод Н. Усовой.

(обратно)

Оглавление

  • Несколько слов об этой книге
  • Екатерина Гениева Чудо Джейн Остен[*]
  • ЛЕДИ СЬЮЗЕН[*]
  • УОТСОНЫ[*]
  • СЭНДИТОН[*]
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  • Мартин Эмис Мир Джейн[*]
  • *** Примечания ***