КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Закольцованный ролик [Дуглас Е Уинтер] (fb2) читать онлайн

Возрастное ограничение: 18+

ВНИМАНИЕ!

Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!

Да, мне есть 18 лет

Нет, мне нет 18 лет


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Дуглас Уинтер Закольцованный ролик

Так моли же небеса,
Чтоб очнуться ото сна
В мире, что придумал сам…
«Шекспирс Систер»
Ты знаешь этот сон. Он берет тебя за руку и ведет из глуши твоего кабинета, прочь от разбросанных по столу бумаг и вечно звонящего телефона в первый из многих коридоров. Секретарша твоя улыбается, но не тебе, а куда-то слева от тебя, телефонная трубка зажата между плечом и ухом, и ты слышишь, как она договаривается о свиданиях, месте и времени. Выходные, всегда строятся планы на выходные: посетить дантиста, сходить на тренировку по футболу к сыну, на свидание в затемненном номере мотеля. Тебе хотелось бы соврать ей что-нибудь новое, но уже высовывается твой «ролекс» из-под манжета с вышитыми твоими инициалами, и ты выдаешь отработанный нетерпеливый взгляд. Банк — на самом деле сберегательно-ссудная касса — закроется в четыре, и ты говоришь секретарше то же, что и обычно. Она кивает, не переставая улыбаться, и продолжает говорить.

И коридоры эти ты тоже знаешь. С холста на первом углу вспархивает стайка птиц. Открытые двери, которых здесь, впрочем, мало, показывают мельком другие офисы — с той же мебелью и ящиками для папок, те же обрамленные позолотой трофеи на выставке: полутоновые фотографии жен и детей, дипломы из лучших юридических школ, сертификаты допуска в соответствующие суды. Коридор ведет в следующий, тот — в следующий, и наконец ты идешь по вестибюлю, кивнув регистраторше перед тем, как нырнуть в туалет.

Ты облегчаешься от чашки послеобеденного кофе, зная, что еще не одна понадобится тебе, если ты хочешь сегодня закончить работу над сводкой, которую уже сейчас, дай Бог, перепечатывают в отделе машинописи. Но ты слишком далеко загадываешь, а это дурной знак.

И еще не забыть бумажные салфетки. Ты вытаскиваешь их пять, шесть штук из контейнера, складываешь аккуратным квадратиком и суешь во внутренний карман пиджака делового костюма.

Теперь ты готов. Последний раз глянуть в зеркало, расправить узел галстука и глубоко вдохнуть, так, чтобы желудок свело. На тебя смотрит человек, усталый от знаний, хозяин судьбы своей и своих клиентов.

Интересно, почему это зеркала всегда лгут.

Время бежит, а Делакорт — он прежде всего пунктуален. У него тридцать минут на все путешествие и куча бумаг, которые ждут у него на столе, чтобы задержать до полуночи. Он проводит расческой по волосам, тщательно застегивает двубортный пиджак. Потом решает снова помыть руки и запускает скомканный кусок бумажного полотенца через всю комнату, потом выходит. Регистраторша машет рукой в ответ на его «Скоро вернусь», и вот он же едет на лифте вниз.

Улицы в столице не имеют названий. В этом квадрате буквы растут в алфавитном порядке с юга на север, пропуская «J», а номера идут с востока на запад. Придумал какой-то сумасшедший француз.

Делакорту не нужна ни координатная сетка, ни туристская карта, ни указания. Последний год это паломничество он совершает каждую неделю и может пройти весь путь с закрытыми глазами. Это уже не прогулка, а миграция. Он предпочитает восточную сторону Тринадцатой улицы, пересекает по ней улицу «I» и входит в Франклин-парк, где встречает все ту же кучку человеческих обломков: костистые лица, увядшие тела, бутылки в бумажных пакетах. Чернокожая старуха в крапчатом пальто бесконечно таскает свою магазинную тележку по кругу, останавливаясь лишь иногда переложить подложенные под одежду газеты. На скамейке у фонтана сидит человек, о котором Делакорт знает лишь, что его зовут Эрни — это имя вышито над карманом униформы заправщика «Тексако», которая, без сомнения, является его единственной одеждой. Эрни улыбается при виде его и просит на автобусный билет — теми же словами, которые произносит каждый раз, когда Делакорт проходит мимо. Делакорт вынимает из бумажника доллар и бросает в дрожащую руку Эрни. «Иди домой», — говорит он ему. Как и каждый раз. Эрни кивает и возвращается на скамейку.

На том конце парка — Четырнадцатая улица, а на той стороне ждет тайная винная лавочка и угловатый переулок, пережившие вторжение стекла и мрамора, известное под названием обновление города. К югу когда-то тянулся квартал баров и бурлеск-клубов, книжных магазинов и студий моделей — страна теней, где правили в основном женщины, а завсегдатаями были мужчины. Теперь там борозда яркого бетона, задавленного многоэтажными монолитами. В этих зданиях живут адвокатские фирмы и офисы лоббистов, банкиры и бизнесмены, бесконечно растущий улей рабочих пчел. Перед тем как перейти улицу, Делакорт смотрит в обе стороны.

Витрины винной лавочки предлагают эротический сон из пива и девушек в бикини, но Делакорт не покупает. Времени только на три доллара, не больше и не меньше. Он воображает себя невидимым и ныряет в переулок, делает шагов десять к разрушенному крыльцу, спрятавшемуся с северной стороны. И в дверь, в темноту.

Запах, как всегда, валит с ног. Варево нечистого дыхания и потных подмышек, лизола и пролитого семени. Делакорт подавляет приступ тошноты и смотрит на ряд ожидающих кабинок. Он уверен, что когда-нибудь встретит здесь кого-то, кого знает. Хотя этого ямайца с бычьей шеей, который сидит за кассой, он знает. Знает отлично — в том же смысле, в каком знает человека в униформе «Тексако», где написано «Эрни». Почти каждую неделю он раздает им доллары.

Сегодня Делакорт выкладывает на конторку три портрета Джорджа Вашингтона и берет взамен три стопки четвертаков. Одиннадцать из них он бросает в карман пиджака, двенадцатый зажимает в руке, кивнув вместо «спасибо» человеку за кассой. Над плечом кассира нависает женщина, известная как Тейлор Уэйн, извернувшись в невозможно соблазнительной позе через весь плакат почти в полный рост, совершенно голая. В прошлый раз это была женщина по имени П. Дж. Спаркс, а еще за неделю до того — женщина по имени Аджа. Всегда белокурая, всегда голая, всегда желающая. Для Делакорта они ничего не значили.

Любимой кабинкой была у него № 7 — поистине счастливое число, потому что здесь он встретил ее впервые. Это было много лет назад, когда еще не были поставлены телевизионные мониторы, когда двери кабинок были покрыты тонким белым экраном, на который автоматический проектор крутил, щелкая, пяти- или десятиминутные закольцованные ролики. И звука тогда еще не было. Должно быть, это был год семьдесят восьмой, семьдесят девятый — вот как давно. До того он приходил сюда лишь раз или два, и по причинам, которые даже трудно было объяснить: импульс, неопределенная потребность, праздное любопытство. Эти посещения были для него видом вульгарного облегчения, видом секса, как со случайной секретаршей, которую можно было презрительно использовать — быстро, легко и тут же забыть.

Но ее он забыть не смог. Один взгляд — и он стал принадлежать ей, как и она в свое время будет принадлежать ему. На истрепанных остатках коробки с пленкой, укрепленной на двери кабинки № 7, не было названия. Он не увидел ее на мерзких фотографиях на донышках коробки. Ее даже не было в списке актеров — роли были отданы давно забытым, а теперь, наверное, уже давно умершим. Гвоздем ролика было совокупление троих — мужчины и двух женщин, таких белокурых, загорелых и атлетических, что их почти нельзя было различить, когда они свивались в яростной пантомиме на залитом светом прожектора обтянутом шелком помосте. Вокруг них в шевелящихся тенях мелькали второстепенные персонажи этой кинооргии, глотавшие воображаемое вино из пустых бутылок, впивавшиеся зубами в пластмассовый виноград. Она была одной из них — тенью в тени, гарниром к блюду, часть сделанного из плоти театрального задника, пока в последние секунды этого короткого ролика, когда трио главных героев, моментально истощившись, распалось, женщины нежно целовали друг друга, а их Адонис встал и потянулся в тень за бутылкой, тучный гуляка с болтающимся, как карандаш, под волосатым пузом опавшим пенисом, и из-за игры света она оказалась в фокусе, одна, уже не что-то, а кто-то — личность. Она молодая, без сомнения, несовершеннолетняя — пятнадцать, шестнадцать лет, выкормленная кукурузой где-то на Среднем Западе, в Небраске или Айове, сбежавшая из дому от обычных обстоятельств: пьющая мать, пристающий отчим, скучная школа. Она слишком худа, бедра острые и приподнятые, груди крошечные и плоские. Волосы иссиня-черные и короткие, как в Дахау. Но эта поза, этот неуловимый жест, чистая в своем совершенстве поза. Она склоняется обратно в тень, беспомощная, ждущая, хотящая, желающая… тебя. А ты вынужден стоять в тесной кабинке, и внезапная судорожная эрекция вызывает боль.

Фильм перематывается от конца к началу, и ты запихиваешь в счетчик дополнительные четвертаки и терпеливо ждешь, и образы мелькают, как в бессмысленных новостях, пока не появляется она, и снова, и снова, и снова в этой темной исповедальне ты каждый день скармливаешь четвертаки привинченной к фанерной стене коробке, и звяканье монет как увертюра, сигнал ожидания, от которого вовсю напрягаются тело и разум, и ты смотришь, не глядя, весь десятиминутный ролик, пока не запомнил наизусть все его нюансы — и ее тоже: эти бесконечные двадцать секунд из тени в свет и снова в тень. Обвисшая туша ее партнера, наклонившаяся вперед с бутылкой в руке, и его серая шкура заслоняют серебро алебастровой кожи, которая расширяется, открывая пару созревающих грудей и верх тела женщины, голова повернута в сторону, глядя не в камеру, а на какое-то зрелище, которое для тебя так и остается за кадром, и первое дыхание, почти вздох, которое поднимает ее соски и плечи, левая рука ее уходит вперед, и ее невидимая кисть находит что-то на подушке, губы раскрываются, и вид у нее одновременно податливый и озадаченный, и на втором дыхании ее нога отходит в сторону, и эта поза, возвышенная поза — и темнота.

Ты смотришь, и смотришь, и смотришь ее фильм, и в один несчастный день ее больше нет. К двери кабинки № 7 прицеплена новая коробка, а внутри, когда ты садишься, не веря и надеясь, и молясь, и кидаешь сияющий четвертак в щель, проектор закручивает новый фильм, другой, что-то с названием «Закоренелые шлюхи». Ты смотришь его внимательно, но ее, конечно, там нет. Ты спрашиваешь кассира — хмурого карлика-филиппинца, у которого в глотке смех сразу спадается в кашель.

— Нету, — говорит он.

Ты даже предлагаешь ему деньги, но он ничего о ленте не знает, только «нету, нету». Рука его машет в сторону двери, будто сама пленка поднялась из влажной тьмы и тишком ушла в переулок.

Через много лет, перебирая полки с пыльными коробками в лавочке с названием «Топ-флит видео» — гадючнике невдалеке от Таймс-сквер, ты нашел и купил этот восьмимиллиметровый фильм, хотя у тебя не было проектора. Только коснуться пластика ленты — это уже возвращало видение, а с ним и то чувство, не похожее на все другие, то, что ты взял из этого мира в ее мир. Теперь ты узнал, что фильм назывался «Руки римлян», и на обложке прочел имена главных героев, но ее имени там не было. Но тогда уже не надо было знать ее имени. Она была знаменитой.

Года шли с возрастающей интенсивностью. Это были восьмидесятые годы, когда тебе было тридцать — и мерил ты время деньгами. Ты жил правом, бредил правом, тянул партнерскую лямку, пока не осталось сомнений, что ты вошел в число немногих владельцев. Посещения Страны замочных скважин стали реже, недели складывались в месяцы, месяцы в годы, и ты положил конец тому, что считал мальчишеским вывертом, последним шепотом полового созревания. Это уже было как приходить на могилу матери — желание, которое постепенно становится обязанностью и наконец теряет все остатки сентиментальности. Однажды ты встретился с женщиной, которая слегка напоминала ее, но в кровати, когда она металась под тобой, она не преображалась. Поцелуи ее были сухими, дыхание тяжелым. Когда ты в нее проник, был вскрик, а не молчание. Вскоре пришлось называть ее по имени: Джейн или Джин… Джанин. Утром, проснувшись рядом с ней, тебе хотелось плакать. Вместо этого ты купил ей завтрак и больше никогда не звонил.

Через полгода ты встретил Мелинду, красу и гордость инвестиционных банков, Мелинду — деловой костюм, Мелинду — очки в проволочной оправе, которая вечно поигрывала бокалом «шардоннэ» и провоцировала тебя расплетать эту пепельную косичку у нее на шее. Ее голос наполнял твое молчание, а иногда даже касался этого молчания изнутри, того места в твоем сознании, сердце и печени, где только люди из фильмов ходили, говорили и занимались любовью в безмолвных тенях.

Мелинда, на фотографию которой тебе надо посмотреть, чтобы вспомнить ее лицо.

Мелинда — твоя первая жена.

Ничего не изменилось в кабинке № 7: четыре фанерные стены и потолок, пластиковая, привинченная к стене скамейка напротив щели для монет — чулан монашеской простоты, залитый холодным светом телевизионного экрана. Телевизор и ее первая видеолента, «Вчетвером», ждали в кабинке, ждали, пока вернется Делакорт. Это было летом восемьдесят третьего, и после обеда с тремя мартини, которыми спрыснули соглашение в очередном судебном процессе, Делакорт заметил, что идет вдоль Четырнадцатой улицы, глядя, как очередной ее древний дом падает жертвой чугунной бабы. Три этажа красного кирпича и грязных окон, пристанище стриптиз-баров и массажных салонов, переломились пополам и разлетелись в пыль. За ними последней костяшкой домино свалится книжный магазин для взрослых, и квартал станет чист и готов для секретарских приемных и акционерных контор.

Случайно это было или неизбежно, но он нашел переулок, ведущий из августовского солнца в Страну замочных скважин. Слишком легко возвращались старые привычки. Скомканные доллары из карманов штанов превратились в четвертаки, и он пошел к кабинке № 7 с беспокойной уверенностью: она ждет его там, ее там давно нет, и разочарование проникало в него, пока шел бессюжетный фильм, где сталкивались случайно безымянные тела в безымянной комнате. Исполнитель главной мужской роли, Рон Джереми с усами, разыгрывал глупую сексуальную комедию с рядом безжизненных тел, пока доллар, второй, третий, четвертый не вытаскивали финальную сцену — этот жиголо и последняя из его завоеваний, шлюховатая Амбер Линн катаются по простыням на кровати в студии звукозаписи. Сквозь луч прожектора входит французская горничная в черном тюле и кружевах и изображает удивление, безмолвно шевеля губами. Из-за решетчатой двери она подглядывает, как из-за ширмы, за извивающимися любовниками, и от их судорог ее пальцы непроизвольно касаются ее груди, живота и уходят вниз, между ног. И нет сомнения, что это — она. Волосы черные, стриженая грива, как у Фонды в «Клюте», и она уже не худая, а стройная, она движется изящно, без усилий, и она такими опытными движениями расстегивает пуговицы своей одежды, обнажая расцветающее тело, все еще такое молодое, такое бледное, хрупкое и все же так наполненное желанием: ее рот и ее тугая тьма поглощают ее пальцы с такой самозабвенной радостью.

На этот раз она от него не ускользнула. Делакорт настоял на том, чтобы купить ленту, донимая клерка до тех пор, пока он, поговорив по телефону, не согласился взять сто долларов наличными. Когда Делакорт вернулся на пропеченную солнцем улицу, держа под мышкой кассету, он заморгал на беспощадный свет и с неожиданной уверенностью понял, куда уйдут его видения, свернувшись в черных кассетах, выпущенные из разрушающихся лавок, порнотеатров в глухих переулках и уходящие в гостиные, спальни, кабинеты в пригородах, где тысячами, миллионами стоят видеоплейеры, как будет записана ее тайная жизнь и в свое время станет явной.

Ее зовут Чарли Принс. Это новое имя, взятое для главной роли в ленте «Вивид видео» под названием «Шлюха из ВВС». А может быть, это всегда было ее имя, но только сейчас, в новообретенной славе, имело смысл его открыть. Для первого ее титра в фильме — семиминутного ролика шведской эротики, в которой она несравненно брала в рот у смуглого строителя, у нее было имя просто Шерп. Этот ролик крутился в кабинке № 12 Страны замочных скважин пять недель подряд зимой восьмидесятого: заложники в Иране, выборы Рейгана, взлет первого шаттла. Потом была серия роликов для «Плежер принсипл продакшн», в которой она была в титрах третьей или четвертой под именем Шери Редд. Волосы у нее были длинные и вьющиеся, пряди пурпурного огня, которые метались из стороны в сторону, когда мужчины по одиночке и по двое проникали ей в рот и во влагалище, чтобы потом рассыпать жемчужный бисер ей по горлу и по груди.

Когда он услышал впервые ее голос — этот отрывистый крик «Да, да… да!» — она была известна как Лотта Лав. Он скорчился тогда на чистом, как он надеялся, сиденье кинотеатра «Олимпик» на Пятнадцатой улице чуть пониже улицы «Н» — там сейчас высится на могиле кинотеатра башня банка. Он смотрел первый фильм, в котором она была среди главных, снятый Рэдли Метцгером и названный «Плотские души». Хотя фильмы Метцгера находили отклик, этот, казалось, исчез, оставив только редкие и обычно односторонние ссылки в фильмографиях. Несколько лет Делакорту приходилось ограничиваться двумя потрепанными рекламными заставками, найденными в каталоге коллекционера; но в восемьдесят девятом, когда его клиенты слопали своего главного конкурента, он купил себе шестнадцатимиллиметровую копию. Воспоминания о фильме, кроме ее сцен, с годами помутнели, но сюжет забыть он не мог. Церковная органистка, с жеманным совершенством сыгранная Келли Николс, занимается оральным сексом с приходским священником и, гонимая раскаянием, покидает фермерский городок Среднего Запада, только чтобы погибнуть, когда ее автомобиль падает с моста. Очнувшись в чистилище, она искупает свои грехи в сексуальных сценах класса «XXX» с участием других погибших душ. Одна из незабвенных — не кто иная, как Лотта Лав — жалуется, что никогда не имела секса с женщиной, и у Келли нет другого выбора, кроме как уступить.

Это одна из его любимых сцен. Она валит Келли на пол, как голодный лев, не столько целуя, сколько пробуя ее на вкус, от рта и грудей до влагалища и обратно. Ее губы теперь пухлее, чуть бантиком и будто пчелами покусаны. Цвет лица ясный, аккуратно подзагорелый под солнцем или кварцевой лампой, а синие глаза сияют самозабвенным желанием. Рыжие волосы стали ярче и чуть с оттенком черного. Она владеет сценой, она управляет каждым жестом, каждым движением, даже когда лежит неподвижно, ощущая в себе пальцы Келли.

Он помнил еще одно о «Плотских душах». Это было в тот вечер в начале восьмидесятых — он вошел в книжную лавку рядом с «Олимпиком» и стал покупать журналы. Не так много поначалу — один-два каждый месяц: «Адам филм», «Трайпл Х уорлд» и другие, посвященные фильмам для взрослых. И искал, всегда искал ее фотографии, и бывал вознагражден снова и снова, когда она вдруг мелькала, проласкивая и протрахивая свой путь к его охочему сердцу. В «Генте» она стояла, расставив ноги, над футболистом в суспензории и дразнила его восставший член помпонами болельщицкой шапочки; в «Мошеннике» она сосала стальной каблук-шпильку надзирательницы в эсэсовском мундире. В «Кабале» у нее были связаны веревкой руки, в «Подчинении» — ягодицы исполосованы рубцами, а она стоит на коленях; она сияла красным и черным в «Инструкции для резиновых любовников».

В январском номере «Галереи» за 1986 год она сбросила кожу Лотты Лав, чтобы предстать как «Соседская девушка» из Миссури Шерри Эллен Локк: дата рождения 11.06.64, страстно любит ковбойские фильмы и белый шоколад. Он мог бы ее не заметить, если бы не поза на фото на странице 103: наклон плеч, когда она оперлась на капот «форда-мустанг», небрежный и опытный поворот подбородка, подъем груди и бедер. Достаточно было взглянуть второй раз и убедиться: это она.

Волосы ее были прямые и шелковистые, невыносимо белокурые, тот оттенок, где смешались белый и серебряный, зрелые груди налились, как невероятно твердые грейпфруты. Глубокий загар, набранный под калифорнийским солнцем, перечеркнут синей полоской трусов от купальника. На следующих страницах она гнется и извивается в белом поясе и чулках, обвивает шезлонг, одетая только в туфли на высоких каблуках и крем для загара, расставив ноги так широко, чтобы всем было видно.

С каждым новым журналом, с каждой новой лентой, новым видом она открывается тебе, показывает тебе мудрость мира кожи и мышц, нейлона и шелка, латекса и резины, кожи и цепей, где незнаемое выражено низом с персиковым пушком, туго натянутым животом, напряженным бедром. Она непорочна и непобедима, бескрылый ангел, недостижимое совершенство — и она ненасытна. Теперь она носит имя Шерилин, как ты узнаешь, пролистывая журнал «Видео экссайтмент», и пальцы у тебя черные от типографской краски дешевой газеты. Ты заказываешь ее сольное видео от «Саузерн шор» и смотришь, как она раздевается и танцует под далекий звук рок-н-ролла, а картинка переходит в закат, потом — и серебряный член.

Она зовется Чер Люк, когда выходит на ковер с Джимми Гиллисом в «Сверхлисах», снятых на «Голливуд видео». Ее зовут Чери в «Беспутных ночах» и «Пышных пирожных-2». На видео от «Б и Д Плежерз» она попала в заглавие: Шерри Баунд. С ней в главных ролях снимались Кири Келли, податливая задавленная обесцвеченная блондинка, и мастер кнута по имени Джей Ди — седобородый толстяк, имеющий вкус к сапогам для верховой езды и давно забытым клише андерграунда. Когда он называет ее «рабыня», ты только что не смеешься, потому что всем ясно, кто тут хозяин: она владеет камерой и всем, что камера видит.

Это твоя местная лавка видеопроката объявила ее как Чарли Принс. Там, прикрытая сцепленными кольцами брошюр, ждет эта эротическая элита, и после «Шлюхи из ВВС» она заняла там достойное ее место. На следующий день ты выбираешь ее свидания с Трейси Адамс и Тиффани Минкс в «Флирт что-то такое». Ты глядишь на ее рот, на ее глаза в поисках намека, кивка, подмигивания, которые скажут тебе, что она играет, что она знает, что ты на нее смотришь, желаешь, хочешь, и голос ее взывает к тебе ее фирменным «Да, да… да!», и она тянет себя — и тебя — к оргазму.

С каждой новой лентой, купленной или взятой напрокат и переписанной, но всегда включенной в твою коллекцию, приходит откровение: соблазнительный дебют на «Эктив видео» с блондинистой секс-бомбой, известной, как и много ее сестер, лишь по имени без фамилии — эту зовут Саванна. Как лижет она черные губы, как самозабвенно кричит в приближении оргазма в сцене, которую в «Эдалт видео ньюз» назвали «ее первым анальным контактом».

Ты ловишь себя на том, что думаешь о ней в самые неподходящие моменты, а это значит, конечно, что ты влюблен. Ты записываешь показания суроволицей молодой матери — ее слюнявый безмозглый ребенок оказался жертвой многомиллионной ошибки фармацевтического картеля, и ты задаешь ей вопрос о венерических болезнях, как вдруг у тебя в мозгу вспыхивает та сцена из «Запредельного», в которой твоя тайная любовь получила свои пятнадцать минут славы, которая вывела ее из укрытия тени на взгляд публики, и ты видишь то полное самозабвение на ее лице, когда над ней смыкаются звездой пятеро мускулистых сверхсексуальных мужчин. Двое проникают в нее сзади и спереди, третий погружает член в ее широкий и ждущий рот, руки ее хватают восставшие концы четвертого и пятого, дергают их в диком ритме, и этот ритм, как и ее тело, проходит от страсти к ритуалу, когда она одновременно приводит их всех к оргазму.

В этой сцене, которую невозможно себе представить, которая проигрывается снова в ту ночь, когда ты впервые ложишься с Алисой, сестрой помощника твоего партнера по теннису в Эксим-банке, и все девять месяцев последующей совместной жизни не было больше такого яркого момента. Потом ты удивлялся, почему так много времени ушло, чтобы понять недостаток Алисы, это легкое несовершенство. Наверное, тебя что-то отвлекло. Столько надо было делать работы, когда слияния и приобретения сменялись банкротствами и распадами — и столько еще надо было увидеть.

Здесь, в кабинке № 7, она принадлежит тебе, а ты ей. Она глядит на тебя с пульсирующего экрана, облизывает жадные губы и улыбается непреходящей улыбкой. «Да, да… да!» Улыбается на кровати, на диване и на софе, в шезлонге, на ковре, на паркете, на кухонном столе, на газоне, на опавших листьях, на песке пустыни, даже на асфальте дворовой баскетбольной площадки. В машине на переднем и заднем сиденье. В кузове пикапа, в кабине трейлера, в желобе бетономешалки. В бассейне, в джакузи, в ванне, в потоке, в прибое. Под душем и даже — однажды — под струей мочи. «Да, да… да!» Улыбается, когда с ней творят подвиги и когда творит она, когда соски, члены и вульвы лезут ей в рот, захватываются ее руками, когда плеть ложится ей поперек спины и ягодиц, когда ползет по ней вниз и вверх вереница жадных поцелуев, мокрые красные языки лижут и шлепают, и рапидом идут кадры оргазма, чаще всего дающие ее лицо, но конечно, много раз и груди, и столько раз — живот, облитый сутью ее почитателей.

С улыбкой. Всегда с улыбкой.

«Да, да… да

Делакорт вынимает из кармана еще один четвертак. Телемонитор в дюймах от его лица застилает белым шумом, поглощающим звук из соседней кабинки хаос приглушенных стонов и тоненький голос, объявляющий: «Кончаю, кончаю…», а на экране мигает приглашение Делакорту опустить еще четвертак. Однажды, заинтересовавшись, что достается ему за этот четвертак, Делакорт засек время, сколько крутится лента. Жест бессмысленный — и кабинках нет инфляционной спирали, и экстаз достается ему сейчас так же дешево, как и тогда. По спирали шел сам экстаз, выходя из тьмы, с зернистых роликов ленты, из того, что называется порнографией, переходя в нечто новое, что называется развлечением для взрослых. Из его походов возникал новый экстаз, странно очищенный и санированный, яркие сияющие моменты оргазмической экзальтации видеолент, созданные камерами, которые суются всюду и отовсюду подглядывают. Мир, в котором любовники, точнее сказать, трахари, занимаются безопасным сексом и не проявляют насилия. Мир, который могут наблюдать друзья, любовники, даже муж и жена. Мир, где видение может восстать из тени и выйти на свет.

За год до несчастья имя, лицо — и конечно, совершеннейшее тело Чарли Принс — разлилось по страницам журналов, обложкам видеолент, экранам телевизоров. Вдруг она оказалась повсюду: недели не проходило, чтобы Чарли Принс не показали в новом виде. Новая музыкальная видеолента «Аэросмит». Обложка «Пентхауза». Модель для показа белья в «Элль», купальных костюмов в «Инсайд слот». Краткий очерк в «Энтертейнмент уикли». Яркая характерная роль в театре. В «Дэйли Варьете» цитируют Брайана де Пальма: он будет в следующем фильме снимать Чарли Принс.

Ее уже не видит, ее показывают. Она покрывается одеждой. Губы ее открыты, и язык шевелится, но они выдают слова. Слова и фразы.

По доброй ли воле или вынужденно покинув мир обнаженного рассвета, Чарли Принс быстро скрывается обратно и темноту, ни с того ни с сего вдруг снимаясь в дешевом фильме ужасов, эротическом триллере этого сумасшедшего итальянца Гвалтьере. Почему она согласилась на эту роль — такая же тайна, как ее судьба. В примечаниях «Твердой копии» и «Внутреннего издания» лишь смутно предполагалось, что участие в фильме категории «R» как-то даст ей новую жизнь, что-то, чего ей не хватало в мире категории «X». Эта самодовольная ирония, этот подтекст злобной радости жег тебе сердце. Де Пальма не представился случай работать с Чарли Принс, подглядывать за ней в свою камеру, сделать ее своей жертвой. Джакомо Гвалтьере, какова бы ни была причина — инстинкт агента, сценарий Таллиса, оказанное когда-то одолжение, — был первым и последним навеки.

В одно мгновение она стала богиней.

В следующее мгновение она стала мертвой.

Но любовь не умирает никогда. Любовь наполняет этот шкаф, тот, у которого есть замок, в гостевой спальне викторианского особняка у реки, и это не обычная любовь, не любовь жестов, или цветов, или сентиментальных открыток. Это любовь предметная, любовь, которую можно разобрать и подсчитать: пятьдесят четыре кассеты, семьдесят катушек кинопленки, сотни журналов. Два календаря, рекламный плакат, обложка компакт-диска. Ее портрет во весь рост, в этом знаменитом мокром бикини, которое воспламеняло сердца феминисток и без сомнения — страсть десяти тысяч юнцов, смотрит с плаката на это свидетельство твоей любви.

Здесь все — от первого ролика до ее последней роли. Ее Делакорт нашел в местном магазине, не спрятанную на этот раз под обложками, но открыто выставленную для проката: «Смерть по-американски». Лаконичный голос за кадром читает проповеди насчет контроля над оружием и смертной казни на фоне череды зверств — частью реальных, частью инсценированных. За любительским видео Джорджа Холлидея об избиении Родни Кинга — пятьдесят шесть раз за восемьдесят одну секунду — запись с камеры безопасности, где кореянка-лавочница стреляет и затылок пятнадцатилетней девушки. Рушатся балконы отеля в разгар новогоднего веселья, ФБР поджигает обиталище религиозной секты. Самолет охватывает пламя при аварийной посадке в Сиу-сити, штат Айова. Казначей штата Пенсильвания Балд Двайер, которому светит срок за взятки, собирает пресс-конференцию, вставляет в рот ствол пистолета и сносит себе затылок. В «Сумеречной зоне» Вику Морроу отрезает голову лопастями падающего вертолета, от него отрывает двоих сбежавших детей, и мы их тоже больше никогда не видим. Страдание и боль, кровь и огонь, образы без контекста, смерть без причин и последствий, смерть, что-то значащая лишь в тот момент, когда ее снимают, в момент, когда ее видят.

И потом, оставив лучшее напоследок, купюра из фильма «Кровавые розы», когда хлопающая заставка обозначает начало съемки, и вот она — Чарли Принс, она жива, она идет на высоких каблуках на камеру, к тебе, в павильоне где-то в Солт-Лейк-Сити, и это последняя неделя съемок, как известно тебе из твоей папки с вырезками, и Джузеппе Тинелли за камерой, и он берет кадр средним планом, и в кадре она выдирается из рук здоровенного итальянца со сценическим псевдонимом Джордж Истмен, и преступник появляется из-за кадра, вытаскивая бутафорский пистолет, а ее левая рука охватывает предплечье Истмена и отталкивается, поворачивая ее спиной к камере, к разогретому разряду, который вырывается во тьму, когда она делает еще шаг в перегруженную пустоту, вырывающуюся из ствола пистолета и впивающуюся тупыми осколками металла в ее внезапно вздымающуюся грудь, и проходящую насквозь слишком быстро даже для немигающего глаза объектива, разлетающуюся в воздухе кровью и плотью, поворачивающую ее снова и бросающую плашмя на землю, а оператор чудом успевает взять крупный план и показать шевелящиеся губы, и хотя звука нет, ты слышишь ее голос: «Да, да… да!» за миг до того, как рот наполняется кровью и все становится красным, льющимся из ноздрей, когда она в судорогах растягивается на полу, а камера держит кадр, не выпуская, а легкие ее борются за воздух, и грудь ее поднимается раз, другой, и потом, потом, потом — застывает.

Делакорт не может с собой справиться. Он встает, и у него в штанах тоже встает триумфально. Делакорт берет пульт, давит на кнопки, перематывая эпизод к началу.

Расстегивает штаны и включает показ.

Ты знаешь, что твоя любовь не умрет никогда. Ты держишь ленту, пока не прибывает заказанная тобой копия, и кредитной картой платишь штраф за просрочку и улыбаешься. Ты заказал лазерный диск «Смерти по-американски», и клерк выразил сомнения, хотя что-то слыхал о возможности переноса на компакт-диск. Он обещает выяснить и дать тебе знать.

Неделю за неделей ты смотрел эту ленту, прогоняя ускоренно весь мусор до девяностоминутной отметки, и изучал эту пятидесятипятисекундную мазню красок, гонял туда и обратно, прогонял замедленно, покадрово, с удвоенной скоростью, на реверсе, пока не запомнил все ее достоинства и провалы, тот странный мазок света, который появляется в левом верхнем углу кадра на семнадцатисекундной отметке, черное пятно каждой раны, которые появляются на двадцать четвертой секунде почти за два мгновения до ее первой судороги, каждый кадр, который рассказывал свою историю, и ты сидишь и смотришь, пока не остается ничего, чего бы ты не знал.

И тогда ты кладешь ленту в шкаф и ждешь, и ждешь, и ждешь, но ты слишком хорошо знаешь, что случилось, и не нужен больше унылый кассир порновидео, чтобы сказать тебе «Нету». Это конец, все позади, и ночью, когда ты стараешься заснуть, ты представляешь себе, как закончится следующая ночь, и следующая, как парад длинноногих богинь с тугими телами бросится удовлетворять любое твое желание, но их уже не будет, когда ты проснешься, готовый к трудам нового дня. Но следующая ночь проведена с Салли, а наутро, со смазанными тенями и пахнущим потом телом она говорит Делакорту об обязательствах, и следующую ночь он проводит один.

Потом Салли Кейт, которая любит компакт-диски Гарри Конника и хочет, чтобы ты надевал презерватив, потом новая помощница адвоката Алисон, а после Алисон — короткий разговор с партнером по менеджменту, который напоминает тебе правила фирмы в отношении сексуальных домогательств. Ты думаешь об Алисон, об ее обгрызенных ногтях, ее родинке на левом плече, и почему она не красит губы, когда ты случайно слышишь разговор о видеоленте. Пустой разговор, подслушанный в баре, полушепот у тебя за плечом, смешок среди обычных фраз, которыми завязывают знакомство, но ты сидишь в кругу деловых костюмов, говоришь о налоговых кодексах, и ты не можешь повернуться и переспросить, не можешь сказать ни слова. Потом ты даже сомневаешься, слышал ли ты что-нибудь. Ты пытаешься об этом не думать, но от этих мыслей не избавиться, они продолжают уверять, что это на самом деле. И немного проходит времени, пока ты видишь эти слова — или очень похожие — напечатанными. Газета городского андерграунда произнесла их громко и разборчиво в насмешливой напыщенной речи об отсутствующих звеньях американской культуры: пришельцы в Ангаре-18, пенис Диллинджера, мозги Дж. Ф.Кеннеди, липовая посадка на Луне, мертвые эстрадные певцы-наркоманы и — да — некоторые видеоленты.

Все это истинная ложь, материал для таблоидов, ток-шоу и пьяных разговоров. И все-таки: у тебя есть время, и у тебя есть деньги. Ты абонируешь почтовый ящик и даешь анонимные объявления здесь и там, и ждешь, и ждешь.

И долго ждать не приходится.

На письме штамп Рочестера, штат Нью-Йорк, но телефон принадлежит пригороду Питтсбурга. Ты не поверил, ты знал, что это фальшивка, мошенничество, но ты позвонил, и звонок заставил тебя задуматься, а за мыслью пришел голод, а голод был — о любви. И немного времени прошло, пока ты сказал «да».

Это была самая дорогая видеолента из всех, которые ты видел: двести долларов за просмотр и цена билета в Чикаго — почти две тысячи четвертаков. За эти деньги ты купил темную комнату в мотеле возле аэропорта, полукруг сидений, обращенных к телеэкрану, приземистый видеоплейер, на котором часы, подмигивая, показывали 12:00. Впервые ты видел ее не наедине с собой. Ты заплатил деньги какой-то тени и сел на ближайший стул. Опоздав на пять минут, прибыл человек постарше, чей-то дед, и он очень нервничал. Он громко кашлял и возился, поправляя на себе пиджак. Остальные двое были друзья, знакомые, сдвигающие все время головы, как заговорщики, в углу справа от тебя. Они были очень на тебя похожи и старались не встречаться с тобой глазами.

— Джентльмены! — произнес голос тени. — Прошу садиться.

Ты и без того уже сидел в тяжелой атмосфере сконфуженного ожидания, которое отделяло тебя от остальных убедительнее деревянных стен кабинки № 7. Ты наклонился к телевизору и серой вуали на его экране, когда тень вставила кассету. И потом осталось только то, что ты умеешь лучше всего: смотреть.

Лента была без звука, хотя в комнате раздавались звуки резких вдохов, неизвестно, возмущения или желания, а изображение вертелось, размывалось, замедлялось и наконец обрело резкость. Оно было зернистым, четвертая, если не пятая копия, как сигнал от дальней телевизионной станции, передающей с другого конца мира, и была она черно-белой, снятой с одной точки, с высоты — несомненно, закрепленной на потолке камерой, глядящей вниз и чуть влево.

И она здесь. Она лежит перед тобой с закрытыми глазами и повернутыми вверх ладонями, так маняще раскинув ноги — голая. Ты щуришься, но выражение ее лица разглядеть не можешь, но ты уверен, что это улыбка. Изображение прыгает — единственный монтажный стык, — и ты смотришь крупным планом на лист бумаги, официального вида документ, бланк с полями, отмеченными чернильными кружками и птичками, очертанием человеческого тела, написанными от руки словами и подписью. Коды и примечания ты оставляешь без внимания, глядя на ее имя: Шарлотта Прессман. Холодное и безымянное имя, холодное и безымянное, как ее труп.

Слова добираются до твоих губ, но тут картинка прыгает снова, и снова идет съемка той же неподвижной камерой, и теперь ты ее знаешь, знаешь каждый ее дюйм, эту серую с пятнышками кожу, опавшие груди, спутанные грязные волосы, и прозектор со скальпелем в руке начинает ее последний танец.

Стриптиз плоти. Разрез от левого плеча вниз, от правого вниз и удар лезвия по животу вниз — неровная буква Y. Руки берутся за складки кожи, и внешний слой плоти стягивается назад, открывая внутренность: полосы мышц, желтые подушки жира, мокрую кость. В вечной мерзлоте мужчина и металл пробивают грудную кость, прорываются внутрь и вынимают ее разбитое сердце. Опускается серебристая дисковая пила; когда она кончает работу, вынимаются по одному поблескивающие органы, их осматривают, взвешивают и записывают, и только слышен голос: «Поджелудочная, в норме, надпочечники, в норме, селезенка, в норме». Голос без интонаций, ровный, как гудок в телефоне, в норме, в норме, и он тянется глубже в нее, туда, куда не могли проникнуть языки и члены, и с каждым движением вынимает все больше и больше, пока от нее не остается только выпотрошенная туша. Но это, конечно, еще не все: быстрый проход скальпеля по горлу от уха до уха, и лицо ее стянуто назад, сморщенное и забытое, и снова вертится пила, срезая верхушку головы. Серую массу поднимают, взвешивают — в норме, в норме — и спектакль окончен. Наконец ты увидел ее всю.

Ты встаешь и уходишь, из комнаты, из мотеля, из Чикаго, и ты слышишь, как кто-то из оставшихся спрашивает о цене второго сеанса. Но нет такой цены, или тебе ее не уплатить: у тебя есть только четвертаки, и у тебя всегда будет она: без имени, без лица. Груда мяса.

Ты каждую неделю возвращаешься в Страну замочных скважин — первый месяц, потом два-три раза в неделю, теперь каждый день ты встаешь из-за стола и проходишь несколько коротких кварталов к этому крохотному форпосту, последнему из ему подобных в этом городе, и меняешь доллары на четвертаки и находишь дорогу в кабину, чаще всего в эту, счастливую кабину № 7, и сидишь в темноте и смотришь в окно видеоэкрана и видишь голых женщин и мужчин, ты видишь, как они входят в раж, совокупляются, и в этом ничего нет для тебя, совсем ничего, только вытянутое лицо Делакорта отражается в стекле и смотрит на тебя.

Когда ролик кончится, Делакорт встанет со скамьи и вернется в офис, поправляя узел галстука, готовый сесть за стол, отвечать на телефонные звонки и как следует поработать над своей сводкой. Но ты — ты один, и хотя ты ждешь и смотришь, но нет ничего, что можно увидеть.

Когда купленное на последний четвертак время кончается голубой заставкой — и ничего, ты прислоняешься лбом к экрану, ощущая, как его свет и тепло сменяются чернотой. Твои глаза, прикованные к исчезнувшей картинке, смотрят в темноту с мольбой. Но выхода нет.

Ты сидишь в кабине № 7 и смотришь на верный экран, ожидая, чтобы зашевелилась тень, чтобы она вышла из темноты в свет и никогда больше не нашла темноты. Тебе становится понятно, как сильно хочешь ты заплакать, понять и почувствовать, как рождаются слезы, но конечно, как всегда, вместо тебя плачет твой член.

Ты вынимаешь из кармана пачку салфеток, вытираешь красную распухшую головку, потом руки. Перед тем как встать, готовый выйти обратно в мир, ты выпускаешь салфетки из рук на пол, где жизнь, которая была у тебя внутри, стекает в щель холодного бетона.