Девять врат. Таинства хасидов [Иржи Лангер] (fb2) читать онлайн

Иржи Лангер Девять врат Таинства хасидов

Писано с помощью Божией в городе Прага,

что меж двух замков лежит на стоке вод

Влтавы и Ботича

в земле, именуемой Богемия,

в лето шестьсот девяносто седьмое

шестого тысячелетия от сотворения мира.

Входите во врата Его со славословием,

во дворы Его с хвалою,

как писано рукою Давида царя.

Аминь.

МОЙ БРАТ ИРЖИ

Для того чтобы написать эту книгу, моему брату Иржи Лангеру пришлось перенестись из реальности двадцатого столетия в мистическую и экстатическую атмосферу Средневековья. И отнюдь не метафизически, на крыльях фантазии. Напротив, все началось с насущной необходимости: покупки на пражском вокзале проездного билета в какое-то неведомое местечко Восточной Галиции. В те поры сделать это было совсем просто — не требовалось никаких формальностей, ибо Чехия тогда была частью Австро-Венгерской империи, соединявшей различные удаленные одни от других земли, народы и уровни цивилизации. Таким образом, Иржи, проехав в грязном поезде, за одни сутки — или, возможно, чуть дольше — очутился на востоке, в пятистах километрах от дома, отброшенный в прошлое на два, а то и на пять столетий назад. Шел 1913 год.

Юноша из прекрасного города Праги, рожденный в еврейской семье, привыкшей к атмосфере и ко всем благам городской жизни начала двадцатого столетия, вдруг оказался среди единоверцев — маленького народца, обитавшего в полной изоляции, за некоей внутренней стеной, непроницаемой для времени и внешнего мира. Эти люди жили по законам своей религии, своего языка, своих традиций, своей собственной истории, только им присущей образованности, жили по старинным обычаям со своими спорами и раздорами, суевериями и косностью. Многое из перечисленного относилось к временам четырехтысячелетней давности. Они отвергали все духовное и материальное, что могла бы им дать современная цивилизация, отвергали среду, как ближайшую, так и отдаленную, чураясь всех тех практических выгод, которые принес с собой новый век. Его открытия закончились для них, пожалуй, книгопечатанием и приятным ароматом нюхательного табака. Целые группы самых набожных хасидов пребывали в постоянном мистическом трансе и восторженном экстазе, вне времени, вне пространства и материи. Приехать к этим удивительным людям отнюдь не составляло труда, но оказаться с ними лицом к лицу, раствориться в их среде, жить их жизнью и проникнуться духом самых истовых из них, чтобы в конечном счете могла возникнуть эта правдивая книга, — для моего брата Иржи это была трудная и долгая дорога.

С начала двадцатого века у большинства еврейских семей Центральной Европы складывались довольно прохладные отношения с религией. Образ жизни, когда религия играла еще большую роль, окончился в век наших дедушек. Мой дед со стороны отца жил в горной деревне, носившей название Старое Ранско. Деревня когда-то возникла рядом с металлургическим заводом, от которого ко времени моего детства остались лишь одни развалины. Завод этот основал кардинал Дитрих Штайн в середине семнадцатого века и привез с собой из Голландии в деревню своего «придворного еврея». Это был наш самый выдающийся предок, и вся наша семья более двухсот пятидесяти лет жила в одной и той же деревне и в одном и том же доме.

Я помню дедушку — я бывал у него не раз, а однажды и вовсе провел у него все школьные каникулы. Это был высокий худой старик, и, как все деревенские, он брил подбородок и щеки, однако ни в коем случае не бритвой — ею возбранялось касаться висков уважаемого еврея, — а каким-то известковым препаратом, после которого бороду и усы просто стирали щепкой. Кроме небольшого клочка земли он владел лавкой, куда с ближайшей станции привозил товар на тачке, а когда у него были лошади (он подчас ими приторговывал), то на возу с плетеным кузовом. Я видел, как по утрам дедушка обвязывался ритуальными ремешками и молился — он еще понимал древнееврейские молитвы и даже умел писать на древнееврейском. По-немецки он говорил вполне сносно, говорил и по-чешски, причем так же, как все в деревне, с типично горским выговором. В пятничную, субботнюю и праздничную службы в ближайшем местечке он встречался с окрестными евреями, бабушка, естественно, готовила строго кошерную пищу и соблюдала все обычаи. Дедушка был таким же бедняком, как его соседи, и помимо тех отступлений, к которым деревня уже привыкла, ничем не отличался от них и жил с ними в добром согласии. Когда он умер, не только вся деревня, но и друзья из ближних и дальних окрестностей провожали его на десятках и десятках телег и возов с решетчатыми боками к еврейскому кладбищу в Хотеборже, до которого добирались за три часа медленной похоронной езды.

Таков был привычный образ жизни евреев в чешских деревнях конца девятнадцатого столетия. Наши отцы переселялись в города, прихватив с собой из родного дома определенный запас еврейского самосознания и религиозных обычаев. Новая среда, иной уклад жизни, каждодневная городская суматоха и уйма всяческих светских забот и мыслей, которые постоянно давили на них, разрушали религиозность и затрудняли исполнение многих старинных ритуалов. Нельзя не заметить, что городское сословие той поры кичилось своим религиозным либерализмом и евреи, принадлежащие к этому социуму, охотно принимали подобный либерализм и все больше и больше охладевали к вере отцов.

Еще в детстве я наблюдал, как папа каждое утро обматывал ремешками довольно полную руку, позже этот ритуал уже перестал быть таким регулярным, а потом и вовсе стал редким — не знаю, что происходило тогда, когда я совсем ушел из отчего дома. Наматывая ремешки, он вслух читал древнееврейские молитвы, но уже не понимал их. По счастью, они были снабжены прекрасным чешским переводом. В еде мы долго придерживались кошера, но, главным образом, благодаря пани Юлии, ревностной католичке, которая в молодости служила у нашей набожной тетки-еврейки и затем, уже у нас, строго следила не только за нашей едой, но и за прочими предписаниями еврейской традиции. Внешне приверженность своей вере сводилась к регулярному посещению великолепной синагоги в нашем пражском предместье Королевские Винограды, участию в нескольких еврейских благотворительных обществах и открытому сердцу, как, впрочем, и кошельку для нуждающихся единоверцев. Не желая уступать дорогу конкурентам, отец подчас даже в субботу вставал за прилавок, однако возмещал он это тем, что свято выполнял обещание, данное якобы дедушке, не курить от пятничного до субботнего вечера, хотя, надо сказать, и был страстным курильщиком. Но в результате он всю субботу оставался таким раздражительным и несговорчивым, что в этот день лучше было не иметь с ним никакого дела.

Семья отца состояла из людей практичных. Семья матери, более утонченная и культурная, происходила из той же деревни. Среди ее предков выделялся какой-то весьма почитаемый раввин, уже в моем поколении один наш дядя был мастером резьбы по дереву, а среди наших многочисленных кузенов было несколько врачей, математик и поэт и, наконец, мы — трое братьев, унаследовавших многое по материнской линии. Однако наша бедная мама на склоне лет стала совершенно глухой, замкнутой в своем мирке, тихой и мягкой и в жизни семьи играла лишь пассивную, едва заметную роль.

Естественно, отец определил нас троих в чешскую школу и с малых лет снабжал всех чешскими книгами. Он состоял по меньшей мере в десятке организаций, не исключая даже патриотического «Сокола»^[1], хаживал в кофейню сыграть партию-другую в карты, короче, жил подобно всем мелким торговцам пражского предместья. Это приспособление к окружающей среде в нашем поколении возросло еще больше. В школе, на уроках Закона Божьего, мы кое-как научились читать древнееврейские буквы, но это знание оказалось столь неглубоким, что позднее я мог лишь восхищаться прекрасными узорами древних букв. Мы знали об истории еврейства ровно столько, сколько, к примеру, о римской истории. Сущность и этика иудаизма оставались нам почти неведомы. Если дома наши сверстники получали об этом довольно скромные познания, то мы не получали почти никаких. Мой последний религиозный опыт сводился к чтению Торы в бар-мицву (праздник зрелости в тринадцать лет). Когда я готовился к этому, то постарался древнееврейский текст переписать латиницей.

С течением времени в нашей среде возобладал рационализм, и умонастроению всей нашей молодежи, как еврейской, так и нееврейской, была чужда любая форма метафизики. Поскольку мы лучше питались и воспитывались в более гигиенических условиях, чем наши отцы, мы переросли их по меньшей мере на целую голову и потому стали желанными игроками в футбольных и прочих юношеских спортивных командах. Когда антисемитизм проявлялся не слишком явно или шумно, нашему поколению начинало казаться, что оно принадлежит к еврейскому племени лишь по записи в метрическом свидетельстве. Иными словами, все вопросы, волновавшие мир или народ, среди которого мы росли, на чьей культуре воспитывались и подлинными представителями которого хотели быть, мы в равной степени считали своими. Разве что происхождение заставляло нас острее других чувствовать социальную несправедливость, и этим чувством мы измеряли страдания евреев в любой точке земного шара — как и страдания любых иных общественных париев.

Сионисты, которых в то время было немного, весьма радикально отличались от нашего ассимилированного поколения. В мечтах они видели Палестину еврейским государством, евреев — нацией и их религию — национальным знаком, таким же, каким станет и древнееврейский язык — иврит. Конечно, не могу не отметить: в Праге, как и вообще в Центральной Европе, жили еврейские семьи, которые ощущали себя более или даже гораздо более религиозными, чем наша семья и ей подобные. С другой стороны, были и такие, которые чувствовали себя еще в меньшей степени евреями, чурались всего еврейского, а то и — к ужасу даже не слишком преданных традиции единоверцев — вступали в смешанные браки. В Праге, однако, кроме двадцати или тридцати тысяч в разной степени верующих евреев, все еще жили небольшие группки бескомпромиссных ортодоксов, некая религиозная еврейская элита. Да, именно в Праге, городе, который старые еврейские поэты называли «Жемчужиной городов», «Короной мира», городе, знаменитом своей синагогой тринадцатого столетия, прекрасным старинным еврейским кладбищем, городе, в котором издавна трудились многие выдающиеся еврейские ученые. В кругах этих ортодоксальных и высокообразованных иудаистов мой брат Иржи нашел учителей древнееврейского языка и религиозных традиций, а также поддержку в своих дальнейших занятиях. Ради этого он резко отдалился от своей семьи.

Иржи, младший из троих братьев, родился в Праге седьмого апреля 1894 года и был на шесть лет моложе меня и на четыре года — среднего брата, Йозефа. В детстве он был довольно замкнутым, но из нас троих — самым крепким и рослым. В начальной и средней школе он не блистал — учился ни шатко ни валко. Любил музыку, по крайней мере как слушатель, — совсем молодым студентом посещал концерты с серьезным репертуаром. Прага для этого предоставляла массу возможностей. Иржи обожал хорошие книги. К тому времени я успел опубликовать свои первые литературные опыты и поэтому стал для него достаточным авторитетом, чтобы рекомендовать ему достойные произведения. Однажды — ему уже исполнилось пятнадцать лет — он ошеломил меня вопросом: кого из чешских поэтов я считаю мистиком? Я назвал Отокара Бржезину, одного из величайших наших поэтов, хотя и малодоступных. Брат прочел все его произведения и пришел в восторг. Тогда я впервые понял, куда устремлены его увлечения, но до конца осмыслил это лишь одним-двумя годами позже, когда он начал страстно интересоваться вопросами религии, а затем не просто интересоваться и не только вопросами: Иржи с головой ушел в таинственную, абстрактную, мистическую вселенную, которая именуется религией.

Конечно, это была религия еврейская. Но этого могло и не случиться. Как мы заметили, такому мистическому экстазу он поддался под влиянием своего друга Альфреда Фухса, происходившего из семьи столь же умеренно религиозной, как и наша. Альфред был стройным, красивым юношей, всегда немного мечтательным, но отличным учеником. Говорили, что он первый покорился чарам религиозной мистики, которой в той же мере был околдован и мой брат Иржи, и оба приятеля прежде всего стали искать ее в еврейской литературе. Ради этого они выучили иврит, и тогда я впервые увидел брата, склоненного над древнееврейскими фолиантами. Однако вскоре Фухс обнаружил в католицизме еще больше мистики, там она показалась ему богаче, разнообразнее по форме, более притягательной. И он увлекся католичеством так же восторженно, как прежде был захвачен иудаизмом. Но теперь он уже осваивал старые латинские христианские тексты. Так разошлись пути этих двух мистиков, и их разрыв стал окончательным, когда Фухс с присущей ему последовательностью принял крещение. Он стал страстным католиком, вдумчивым богословом, вдохновенным католическим философом. В период немецкой оккупации его вырвали из монастыря, в котором он находился, и до смерти замучили в концентрационном лагере Дахау — как из-за его еврейского происхождения, так и из-за святой преданности принятой им вере.

Однако не вполне оформленное поначалу увлечение моего брата продолжало развиваться в одном направлении и в конце концов привело его к еврейской вере. Теперь он целиком сосредоточился на иудаизме, на его традиционных заветах и обычаях, вплоть до мельчайших деталей, ставших, пожалуй, в наше время уже архаичными и обретших скорее символический смысл. Мне кажется, что на этой стадии религиозные ритуалы обладали для него большей привлекательностью, чем глубинное содержание религиозной идеи. Пока он только искал эту идею и лишь постепенно приходил к ее постижению, все больше углубляясь в объемистые тома Талмуда. Не снимая шляпы, Иржи ночи напролет просиживал над ними и вполголоса читал текст. Все ритуалы он исполнял слишком демонстративно и так самозабвенно отдавался своим новым занятиям, что перестал ходить в школу. Атмосфера семьи сделалась ему чуждой, он замкнулся в себе и превратился в молчаливого отшельника, словно все светское не стоило его внимания. Он отказался от всяких удовольствий, обычных для молодого человека, от товарищей, от спорта, даже перестал посещать концерты Чешской филармонии. Что касается меня, то его поведение я стал рассматривать с двух точек зрения. Как студент-медик последних курсов обучения я предположил, что это случай хоть и запоздалой, но, по счастью, преходящей пубертальной психопатии. Как писатель я думал о нем, как о мечтателе гетто.

Отец что ни день по-родительски советовал ему больше интересоваться практическими, жизненными вещами, своим будущим житьем-бытьем и, конечно, уговаривал его взяться за ум и вернуться в школу. Брат выслушивал отца без единого возражения, можно сказать, с тихой покорностью. Но со странностями Иржи отец немного смирился лишь тогда, когда однажды его почтительно приветствовал один весьма уважаемый, отмеченный всевозможными официальными титулами еврейский богатей и поздравил его с сыном, который, по его мнению, вне всякого сомнения, станет выдающимся еврейским ученым и гордостью пражского еврейства. Таким образом, Иржи смог оставаться дома и по-прежнему вести скромную отшельническую жизнь.

Однако летом 1913 года мой брат Иржи, уложив в небольшой чемодан самое необходимое белье, несколько книг и молитвенные ремешки, отправился в путь. Только пани Юлии, с которой они всегда испытывали взаимную симпатию (вероятно, потому, что оба, хотя и по-разному, были искренне верующими), он сказал, что едет в Галицию и что напишет с дороги. Но письмо из города Белз, что в Восточной Галиции, пришло лишь через несколько недель. В письме он просил не беспокоиться о нем, сообщал, что здоров и что какое-то время пробудет там. Как он сам пишет в предисловии к книге «Девять врат», это стало его первым путешествием к хасидам и первым опытом проживания у них.

Но в том же предисловии он сообщает, по какой причине он не смог поначалу пробыть в Белзе дольше и что побудило его вернуться домой: та самая белзская отчужденность от мира, невежество, отсталость, грязь и, вероятно, давящая печаль этого болотистого края. Конечно, можно было ожидать, что возвращение в Прагу с ее цивилизацией и прочими благами принесет ему величайшую радость. Или представить, с какой радостью он обнимет родителей. Или быть может, в первый же день прогуляется к Влтаве посмотреть на великолепную панораму Градчан. Или отправится в горы, в леса, источающие ароматы хвои и столь не похожие на галицийские равнины и болота с их чумным запахом. Или может, вечером в пятницу сходит в прекрасную синагогу на Виноградах, где тысячи лампочек освещают орнаменты, позолоченные его дядей, и полтысячи шелковых цилиндров блестят на головах почтенных и состоятельных евреев, где на хорах играет орган и певица-христианка из немецкого театра поет соло на древнееврейском.

Но его возвращение отнюдь не стало таким. Отец сообщил мне, что Иржи вернулся, чуть ли не с ужасом, который я понял, когда увидел брата. Он стоял, сгорбившись, в потрепанном черном пальто от подбородка до самого пола, скроенном на манер кафтана, и круглой широкополой шляпе из черного плюша, сдвинутой на затылок, его щеки и подбородок обросли рыжей бородой, а от висков до самых плеч спускались закрученные пряди волос — пейсы. Все, что осталось от знакомого лица, — это мучнистая, нездоровая кожа и глаза, то усталые, то горящие. Брат не вернулся из Белза домой, в цивилизованный мир; брат привез Белз с собой.

Обычаи, которых Иржи придерживался до отъезда на восток, теперь он довел до крайности или придал им иной смысл; но кроме них он привез с собой и кое-какие новые. Иржи уже не мыл рук перед каждой едой, как это делает любой набожный и вместе с тем чистоплотный человек, а совершал лишь символический акт: поочередно капал из кувшина на большие пальцы. Ни одной женщине он не подавал руки — не знаю, правда, сделал ли он исключение при встрече с мамой, — а когда разговаривал с какой-нибудь женщиной, пусть даже с нашей старой пани Юлией, поворачивался к ней спиной. Молитвы он произносил нараспев, громко и при этом бегал по комнате в каком-то диком трансе. Теперь ему казались подозрительными даже пражские кошерные ресторации. Он готовил для себя дома на спиртовке всякие каши, но главным образом питался хлебом и луком, запах которого разносился по всему дому.

Все, что происходило в четырех стенах нашего дома, можно и даже нужно было вынести, проявив определенное снисхождение. Куда хуже, когда он выходил из дому: его одеяние, прическа и суетливая походка, напоминавшая бег трусцой, привлекали к себе внимание и, более того, вызывали насмешки прохожих, что не могло не затрагивать всю семью. Уже в трех поколениях евреи — с тех пор, как им в наших землях разрешили жить за пределами гетто, — по внешнему виду не отличались от остальных граждан. Но на востоке Австро-Венгерской империи, на территории, населенной поляками и украинцами, евреи в ту пору все еще сохраняли фольклорный мрачный кафтан, шляпу и другие особенности национального костюма и обычаев. В Праге в таком одеянии, обычно потрепанном, мог изредка появиться только какой-нибудь галицийский еврей, когда бывал в городе проездом или нищебродничал. С другой стороны, их довольно часто можно было увидеть в бархатный сезон на променадах и у источников роскошных чешских курортов — в Карловых Варах и Марианских Лазнях. Однако там дефилировали богатые евреи — их черные шелковые кафтаны развевались словно мантии, пейсы, щегольски закрученные, ниспадали вдоль щек, а усы и длинные бороды от рыжих и черных до горностаево-белых были тщательно расчесаны и лежали красивыми волнами, как у библейских патриархов на церковных росписях. Они лечили свои желчные пузыри, подорванные тяжелой кошерной пищей с ее гусиными деликатесами. На чешских водах они были желанны, как исправно платившие экзотические курортники, хотя и не столь редкостные и привлекательные, как восточные магараджи. Однако вид брата, похожего на польского еврея, забредшего на Виноградские улицы, при этом человека из хорошо известной в округе семьи, буквально ошеломлял всех.

Излишне говорить, что для всех домашних подобный религиозный или любой другой эксгибиционизм был весьма неприятен. Наша семья, как и все тогдашнее еврейское общество, совершенно ассимилировалась со всеми внешними признаками и привычками своего окружения. Не казался ли нам тогдашний вид Иржи притворным и лицемерным? Не знаю, какое тому объяснение давали наши соседи, — скорее всего, они сочувственно стучали себя по лбу. Но думаю, что отца и круг его соплеменников метаморфоза брата потрясла еще и в другом отношении. Она разрушила их ощущение безопасности и постоянства и, возможно, вызвала в них воспоминания о давно забытых историях, повествующих о временах гетто с его угнетенностью и бесправием, о существовании, полном унижений и оскорблений. Это не было лишь страхом перед обыденными невзгодами или коммерческими неудачами. Перед нами встал призрак прошлого — словно некто, воскреснув из мертвых, предупреждал нас о страшной угрозе. Я хорошо могу представить себе чувства, вызванные появлением брата. Четверть века спустя угроза воплотилась в жизнь и миллионы евреев начали свой путь в газовые камеры с желтой звездой, нашитой на одежду.

Наше тогдашнее отношение к Иржи представлялось мне схожим с ситуацией, описанной в рассказе Кафки «Превращение», где вся семья, выбитая из привычного распорядка жизни неожиданным обращением сына в огромного таракана, вынуждена скрывать беднягу от остального мира и тщетно пытается найти для него хоть какое-то место в своих родственных привязанностях. Отец все-таки попробовал предпринять нечто практическое. Он попросил Виноградского раввина, тонкого и образованного доктора философии, поговорить с Иржи, ибо надеялся, что такой авторитет в вопросах веры сумеет смягчить религиозное рвение брата. Но Иржи отказался даже разговаривать с этим безбожником, который каждый день читает газеты и другие тексты, набранные латиницей, а не древнееврейскими литерами.

Впрочем, спустя какое-то время брат несколько изменил свое поведение и приспособился к условиям пражской жизни. Он немного укоротил пальто, которое теперь уже не слишком отличалось от общепринятой верхней одежды, приобрел обычную черную шляпу и уже не сдвигал ее на затылок, расплел пейсы и заложил их за уши. Вероятно, он прислушался к советам своих еврейских друзей, которых снова отыскал в Праге и которые снабжали его каббалистической литературой — с ней он познакомился еще у хасидов.

Но дома он своих привычек не изменил и с нами — отличными от него — общался очень мало. Брат отвечал на наши вопросы, но сам в разговоры не вступал. Кто знает, возможно, в этом отчуждении была и наша вина, ибо мы понятия не имели, с какой стороны подойти к нему. Беседуя с ним, мы то выражали ему сочувствие, то взывали к его разуму — порой настойчиво, порой нетерпеливо. Но Иржи, по-видимому, хотелось, чтобы мы относились к нему так, будто его поведение было абсолютно естественным, в то время как наше казалось ему за гранью этой естественности. Одним словом, общение с братом было весьма затруднительным.

И даже спустя годы Иржи отказывался объяснить мне, что он тогда чувствовал и думал. Брат так и не признался, что в ту пору, ощущая себя мистиком и провидцем, отрекшимся от всех земных благ и вознесшимся в самые высокие сферы, он только и ждал, когда наконец услышит призыв стать святым, а нас, грубых невежд, привязанных к вещам материальным, вполне заслуженно презирал. Теперь он лишь с улыбкой отмахивался, словно хотел развеять мечту прошлого.

Дома тогда он пробыл еще какое-то время, а потом опять стал паковать свой чемоданчик, чтобы во второй раз отправиться к хасидам. Когда он уезжал, его радость была такой заразительной, что передалась и всем нам. Наше прощание оказалось очень сердечным. Да, он радовался безмерно — но о причине этой радости я прочел только в его книге: как выяснилось, в нашей кухне ночью к нему явился белзский ребе и позвал к себе.

Он прожил в Белзе несколько месяцев, пока в 1914 году не грянула Первая мировая война. Белзский ребе со всем своим двором оказался в зоне боевых действий, и только благодаря бегству в Венгрию они спасли себе жизнь. В Венгрии Иржи настиг призыв в армию, и его тут же отозвали в Прагу для прохождения действительной военной службы в полку. Как врач я в то время находился на Восточном фронте. В 1915 году я получил первый отпуск и по приезде домой узнал, что Иржи недавно заключили в военную тюрьму. Служба в армии оказалась для брата тяжким испытанием. Он вставал ни свет ни заря, за час до казарменной побудки, одним словом, ночью, чтобы успеть помолиться; питался он только хлебом, возможно, еще и луком, поскольку ничего из приготовленного на полковой кухне не посмел бы взять в рот. Все это ему позволяли, но, поскольку ни один правоверный еврей не смеет по субботам работать, он в этот день отказывался брать в руки оружие или выполнять любые приказания. Дело пахло военным судом, грозившим тяжелыми для брата последствиями, а кроме того, свое положение он ухудшил еще и тем, что перестал отвечать на вопросы и вообще говорить. Я прибыл домой вовремя — мне удалось предоставить врачам, освидетельствовавшим его душевное состояние, столько неопровержимых данных о его прежнем поведении, что его комиссовали и отослали домой как душевнобольного. Конечно, Иржи был убежден, что это белзский ребе сотворил чудо и освободил его от военной службы. Когда я сказал ему о своем участии в его освобождении, он заявил, что чудо, наверное, заключалось в том, что я получил отпуск и попал домой. И это вполне могло быть правдой.

Затем война разлучила нас на долгие пять лет. В самом начале войны мне случилось побывать в тех краях, где прежде жил Иржи. Война прокатилась по галицийским деревням, погибавшим в болотах, сгоравшим в огне. Я видел еврейские и хасидские поселения, чудовищную нищету и отчаяние их обитателей, совершенно не понимавших, почему творится это разорение и почему беда обрушилась именно на их головы. Они в ужасе бежали из прифронтовых мест — кто шел с котомкой за плечами, кто толкал перед собой тачку, груженную двумя-тремя перинами и кое-какой домашней утварью. Изредка попадались возы с детьми и убогим скарбом, влекомые тощими лошадьми. Спустя годы я с трудом мог сравнивать эти душераздирающие картины безумного ужаса и наивную, беззаботную, почти детскую радость, с какой жили хасиды до этой катастрофы и которая стала исходным мотивом всей их жизни, изображенной братом в своей книге.

После увольнения из армии Иржи вернулся к белзскому ребе и прожил у него в глубоком тылу до конца войны. Осенью 1918 года, когда пала Австро-Венгрия, белзские друзья брата стали гражданами Польской республики, а брат — новой Чехословакии. Все вернулись в родные края, и с того времени их уже разделяли новые государственные границы.

С Иржи я вновь встретился только в 1920 году, когда возвратился домой. К моему удивлению, его внешность, как я бы сказал, была вполне европейской. И его отношение к семье стало гораздо ровнее. Он с интересом расспрашивал меня о моих военных приключениях и рассказывал о своей жизни. Но в то же время брат не отказывался ни от своих религиозных воззрений, ни от обычных обрядов, ни от тех, что перенял у хасидов. Разговаривая с какой-нибудь женщиной, он по-прежнему косился в сторону и, уж конечно, не подавал ей руки. Но сейчас он уже не носил шляпу постоянно, а вместо нее надевал дома бархатную раввинскую шапочку, от его пейсов не осталось и следа. Питался он в хасидских столовых в Праге — некоторые группы хасидов все-таки продолжали существовать, — а дома, как и прежде, варил для себя кашу на спиртовке, хотя и не с тем упорством, как это было несколько лет назад. Теперь он часто предлагал мне попробовать кашу и убедиться, что она достаточно вкусная.

Но более всего я был поражен, когда узнал, чем он теперь занимается. Книги, которые он читал, были написаны не на иврите, а на чешском и немецком, да и изучал он нечто иное, чем Талмуд. В то время были распространены труды Зигмунда Фрейда и его учеников. Брат собрал тогда все изданные произведения и все, что было напечатано в психоаналитическом журнале Imago, выходившем в Вене. У Фрейда мы находили немало тем для наших бесед. Надо сказать, что Фрейд в то время интересовал меня больше как явление литературное, а его учение я считал совершенно фантастической гипотезой. Брат же воспринимал открытия Фрейда как научную аксиому особой ценности. С помощью фрейдистского анализа он стал разбирать самое сущность еврейских обрядовых и культовых обычаев, искать подсознательные источники еврейской мистики и более того — изначальное происхождение всякой религиозной идеи. Его занятия являли собой потрясающее зрелище: в одной руке Иржи держал открытую книгу великого современного психоаналитика, в другой — открытый фолиант древнего Талмуда или какую-нибудь еврейскую мистическую книгу, например Зогар. Плоды своего нового увлечения он опубликовал в 1923 году в книге Die Erotik der Kabbala, а позже — в некоторых статьях, напечатанных в Imago. Они выходили на немецком языке; в Чехии той поры мало кто знал о Фрейде, а еще меньше было тех, кто профессионально занимался особой связью психоанализа с еврейским религиозным учением. Меня прежде всего поразило в работах Иржи то обстоятельство, что он, ничтоже сумняшеся, устанавливает связи иудаизма и его истоков с такими архаическими феноменами, как фетиши, тотемы и табу, в которых Фрейд прослеживает историческое подсознание человеческих общественных отношений и законов. Столь же безоговорочно Иржи связывает еврейские — почти священные — символы, такие, как молитвенные ремешки или мезузы на дверных притолоках, с самыми примитивными прачеловеческими культовыми идолами, имевшими форму половых членов. Более того, он, подобно Фрейду, заходит так далеко, что возводит высокодуховные законы и высшую этику еврейской веры к эротическому началу. Мне, как дилетанту, казалось, что любой правоверный еврей найдет в этих умозаключениях брата много еретического и кощунственного. Однако я видел, что Иржи пришел к своим выводам, пребывая в полной невинности: любое открытие, сделанное им в Талмуде, доставляло ему такую же радость, какую, должно быть, испытывали древние толкователи-талмудисты. Не сомневаюсь, что несбыточной мечтой Иржи в ту пору было отыскать возможность зафиксировать свои новые познания, а точнее — напечатать их мелкими буквами на полях Талмуда и тем самым обрести такие же почет и славу, как и его средневековые предшественники.

Я не помню, как его книга была принята критикой, да и вообще заметили ли ее появление в Праге. Во всяком случае, научные изыскания не осложняли брату жизни, а его религиозность и слава ученого даже способствовали тому, что дирекция пражской еврейской школы распорядилась принять Иржи на должность учителя. Это назначение прежде всего доставило великую радость отцу: наконец-то его сын получил постоянное место работы. Рассказывали, что у своих учеников брат пользовался большой любовью, поскольку относился к ним с добродушным снисхождением и всегда искрился юмором. Зато руководство школы ценило Иржи меньше по причине его неорганизованности и необязательности — уроки он никогда не начинал вовремя, а когда чем-то сильно увлекался в своих научных изысканиях, то вообще по нескольку дней не появлялся в школе. Частые нелады с руководством приводили к тому, что его не раз увольняли, но столько же раз прощали и брали снова.

В такие вынужденные каникулы ему удалось съездить в Палестину. Отправился он туда скорее как историк, чем паломник или, предположим, будущий поселенец. Брат вернулся, потрясенный красотами Земли обетованной и усилиями зачинателей еврейского отечества, но, как вскоре оказалось, все-таки осел в Праге, и вполне основательно. Его следующим путешествием стала поездка в Париж. Там Иржи пробыл несколько недель, проведя их, главным образом, в музеях; о прочих удовольствиях Парижа он не рассказывал.

В конце концов он окончательно расстался со своим учительством. Что ж, он не нуждался, мог жить с родителями, мне неплохо платили за постановку моих пьес, брат Йозеф тоже был при деньгах, так что мы сообща вполне обеспечивали его потребности. А кое-что Иржи и сам зарабатывал статьями и переводами. Брат был весьма одаренным лингвистом: помимо родного языка он знал иврит, идиш, отлично владел арамейским, арабским, немецким, французским и английским, без словаря читал на многих других языках. Однажды я застал его за изучением фотокопий досок, покрытых клинописью, которую он старался расшифровывать. Иржи издал в Праге книжку стихов под названием Пийутим веширей едидут («Стихи и песни друзьям»), написанную, как говорили знатоки, на классическом и поэтически чистом библейском языке. Нельзя не заметить, что это была первая книжка древнееврейских стихов, изданная в старой пражской еврейской типографии за целое столетие.

Все это время брат оставался глубоко религиозным человеком и не нарушал основных заповедей своей веры. Он лишь постепенно избавлялся от наиболее фанатичных и менее значимых обычаев. Так, спустя годы он перестал считать омовение чисто ритуальным обрядом, а видел в этом прежде всего гигиеническую необходимость. С женщинами он не только здоровался за руку — ходили слухи, что он весьма галантен с дамами, особенно пожилыми. Одевался Иржи необыкновенно тщательно. Однако, навещая меня, пил лишь кофе и никогда не оставался ужинать. Он все еще питался в приличных кошерных ресторациях — некоторые из них отличались отменной кухней. Брат много читал, знакомясь со всеми интересными новинками мировой литературы, ходил в театр и не пропускал ни одной моей премьеры. Он очень часто посещал концерты и сам стал играть на скрипке. Основы скрипичной игры преподал ему учитель, а затем он уже самостоятельно совершенствовал свое мастерство. Несомненно, Иржи обладал незаурядным дарованием. Я ни разу не видел, чтобы он играл по нотам. Чаще всего он, прохаживаясь со скрипкой по комнате, импровизировал, изобретательно сочетая мотивы из классики, еврейских и негритянских напевов, произведений чешских композиторов и словацких песен. Он играл чисто, легко, но вместе с тем страстно, акцентируя бурные ритмы и размахивая смычком, подобно цыганскому музыканту.

Летом он любил плавать во Влтаве, а зимой катался на коньках. В этом виде спорта он достиг большого мастерства, и я часто ходил с детьми смотреть, как их дядя катается по замерзшей реке, танцует на льду и выделывает всякие трюки. Я слышал, что Иржи даже написал учебник по фигурному катанию, хотя он не сказал мне об этом ни слова, но то обстоятельство, что я нигде не мог найти его книжку, заставляет меня предположить, что она вышла под псевдонимом. Теперь у него было множество друзей. Он сумел их найти и после возвращения из Белза в 1915 году: оживил старые дружеские связи и завел новые. Бывало, он приходил домой только на рассвете и, как правило, в приподнятом настроении. Во время войны он подружился с Францем Кафкой, и они подолгу, до позднего вечера, бродили по старой Праге. Кафка обрел в Иржи родственную душу; его дневник содержит несколько хасидских легенд, рассказанных ему братом. Иржи всегда отличался спокойным, терпеливым нравом, а впоследствии к этим качествам добавилась еще и усвоенная им хасидская беззаботность в вопросах материального благоденствия. Эти черты характера он еще усиливал своим юмором, помогавшим ему легко переносить и педагогические невзгоды, и периодическую безработицу.

После 1930 года брат начал издавать свои хасидские рассказы и легенды. Они выходили раз в год в «Еврейском календаре». Написанные по-чешски, они уже не представляли собой образцов научной каббалистической литературы, предназначенной для горстки специалистов — их он едва ли мог найти в Чехии. Эти рассказы были рассчитаны на простых читателей, главным образом чехов, и рассказывали им о евреях нечто совершенно отличное от антисемитских текстов, которые тайно переправляли через чехословацкую границу нацисты. Рассказы Иржи шли от самого сердца, никоим образом не от разума, и корнями уходили в его личные переживания, отношения, любовь. Чтобы выразить все это, брат должен был использовать все поэтические возможности языка — но какого? Естественно, своего родного, чешского.

Шел 1935 год, когда он принес мне объемистую пачку исписанных листов, — на первом из них уже стояло заглавие: «Девять врат». Его очерки, сказал он, выросли в целую книгу, но, возможно, его стиль далек от совершенства, и потому он просит меня как опытного писателя подправить в рукописи стилистические неловкости.

Однако стоило мне начать читать, как я и думать забыл о всяком стиле. Меня настолько заворожили события, сюжеты, образы, сама манера повествования, настолько захватила их экзотика, фантастичность, оригинальность, что я читал и читал, не в силах оторваться. Мистика изображаемого не была туманной или недоступной для понимания; чудеса и диковины, которые пронизывали все содержание, не сопровождались патетикой и не ошеломляли. Напротив, вполне соразмерные с человеческими нормами, они представлялись милыми и простыми.

Легенды рассказывали о святых, замечательных раввинах, способных творить всяческие чудеса. Эти святые, находясь с Господом в чрезвычайно близких отношениях, позволяют себе быть с Ним накоротке, чуть ли не дерзить, и оттого иное чудо, совершаемое Богом, выглядит всего лишь как оказанное соседу одолжение. Рассказы повествуют о хасидах, об этих людишках, об этих особенных Божьих детях, которые благодаря своей безграничной набожности обладают редкими привилегиями — они могут через своих святых попросить у благосклонных Небес всего, что им необходимо для жизни. Однако их жизнь такая скромная-прескромная и их просьбы так соразмерны с этой жизнью, что они могли бы получить эти испрошенные малости и без всякого чуда — настолько все это земное и по-человечески прекрасное.

Лишь вдоволь насладившись содержанием книги, я стал думать — как и требовал от меня брат — о ее стилистике. Неужели у Иржи могли быть сомнения на этот счет? Ведь его легенды — я почувствовал это в каждой строчке — производят столь чарующее впечатление именно потому, что рассказаны в легендарно-чарующем стиле. Малейшее изменение тональности, ритма, легкости и простоты, как и определенной неловкости в отборе и порядке слов, — и их очарование в значительной мере окажется утраченным. Рассказчик связывает наивную изысканность — основу всех еврейских анекдотов — с изысканной простотой, какой бывают одарены самые выдающиеся еврейские художники, такие, например, как Гейне или Шагал. Автор неизменно прядет свое повествование из двух нитей. Одна из них — улыбчивый скепсис взрослого человека, рассказывающего детям о невероятных чудесах, творимых сказочными раввинами. Другая, параллельная, нить — слушатель, который с детской доверчивостью внимает каждому услышанному слову. Автор рассказывает обо всем естественно, живо, от себя, вы, можно сказать, почти видите его мимику и жестикуляцию, улыбки и озорные подмигивания. Слова, которые он произносит, из его уст идут прямо к вашему уху, со всеми своими паузами, модуляциями, то пиано, то форте, словно перед вами сидит сказочник на каком-то восточном базаре. Более того, композиция всей книги полностью соответствует ее содержанию, а наивные стишки с ассонансными рифмами, предваряющие каждый рассказ, соединяют их словно своего рода музыкальные интермеццо. Так книга, принимая форму единого целого, создает атмосферу своеобразной хасидской «Тысячи и одной ночи».

Итак, никаких поправок. Рукопись нуждалась лишь в одном: в достойном издателе, а это, конечно, потребовало определенных усилий. Она вышла только в 1937 году, когда Европу уже стали сотрясать волнения, порожденные германским фашизмом, и была принята чешскими читателями с живым интересом. Конечно, в иные времена своеобразная тема и высокое повествовательное искусство обеспечили бы ей дальнейшие издания и переводы на другие языки, но в ту пору, в связи с событиями, которые близились и в конце концов грянули, смогло появиться лишь одно, первое, издание. Через полтора года, во время нацистской оккупации, она уже числилась среди произведений «дегенеративного искусства» и ее тираж был полностью уничтожен. Сохранилось лишь небольшое число экземпляров, надежно спрятанных верными читателями в обстановке постоянных домашних обысков.

В тот тяжелейший период истории Иржи остро сознавал необходимость рассказать своим соотечественникам настоящую правду о евреях, какой она открывается в книге «Девять врат», и потому написал популярную книжку о Талмуде и его возникновении. Кроме того, он выбрал из Талмуда и перевел на чешский язык сто образцов старой еврейской мудрости — гуманизм ее заповедей был убедительным противовесом бесчеловечности нацистского расизма.

И еще: для ознакомления чешского читателя с еврейской светской культурой он перевел на чешский язык избранные произведения еврейских поэтов, творивших в период от одиннадцатого до восемнадцатого веков. Общеизвестно, как трудно переводить стихи, а старых еврейских поэтов с их архаизмами и отклонениями от классических форм — еще труднее. Однако Иржи, знатоку всех тонкостей чешского и древнееврейского языков, поэту, пишущему на обоих этих языках, на мой взгляд, удалось передать в переводе и красоту старой поэзии, и нечто специфически национальное, чем древнееврейские лирики, миннезингеры и элегики отличались от своих христианских современников. Книга этих переводов называлась «Песни отверженных». Она вышла в 1938 году первым изданием, а в феврале 1939 года — вторым. В сборник брат включил и свой перевод скорбной элегии, написанной пражским врачом Авигдором Каро, одним из немногих евреев, переживших кровопролитие в Пражском гетто в 1389 году. Его элегия и поныне читается в Судный день в Пражской Староновой синагоге. Трагическое название, выбранное братом для своих «Песен», было неслучайным — шесть столетий спустя псалом рабби Авигдора Каро звучал в этом сборнике поистине пророчески.

Пророчество сбылось в канун весны 1939 года, когда гитлеровские войска оккупировали Чехословацкую республику.Разумеется, страна лишилась всех свобод и всех прав, а для евреев и вовсе были установлены нюрнбергские законы — первый шаг к последующему истреблению евреев в Терезине и Освенциме.

В начале июля я бежал через Польшу во Францию. Медленной смерти в концентрационном лагере мой брат Йозеф предпочел самоубийство. Родители ушли из жизни еще во времена свободы, когда казалось, что мир, если не вечно, то по крайней мере еще долгие-долгие годы пребудет в тишине и покое. Осенью 1939 года Иржи уехал в Словакию, где все еще сохранялась возможность спастись. Подкупленное гестапо закрывало глаза, когда евреи стали готовиться в путь по Дунаю в надежде попасть сначала в Стамбул, а затем переправиться в Палестину. Воды реки пока оставались в значительной мере нейтральными. Более тысячи беженцев, от младенцев до стариков, в начале ноября покинули страну — сперва на речных пароходах, а затем на грузовых баржах, влекомых буксирами.

Даже при самой малой скорости беженцы могли достигнуть дельты Дуная менее чем за три недели. В Черном море они оказались бы уже вне досягаемости гестапо. Но не получилось: и без того медленное движение судов под всяческими предлогами приостанавливалось, словно им управляла какая-то неведомая посторонняя сила. И, уже достигнув дельты, беженцы снова оказались в лапах нацистов — суда были задержаны в порту Сулина, на расстоянии брошенного камня от свободного моря. На их беду, преждевременно ударили сильные морозы, редкие в этих краях. Реку сковал толстый слой льда, беженцы были арестованы и заперты в своих железных баржах при морозе, достигавшем порой тридцати градусов по Цельсию. Люди мерзли, оказавшись без какой-либо возможности обогреться, и голодали. Вспыхнувшие эпидемии дизентерии и гриппа привели ко множеству летальных исходов.

Обо всем этом брат писал мне в Париж — письма чудом доходили — и просил помощи для всех. В начале войны еще продолжали существовать различные международные организации — Красный Крест, Y.M.C.A.^[2], Комиссия дунайского судоходства, различные еврейские, католические и квакерские объединения. Я привлек к делу своих друзей и вместе с ними использовал любые возможности. Но самой действенной оказалась прямая помощь наших земляков, осевших в Румынии, к которым обратился мой шурин, и вмешательство нашего посла Яна Масарика, уговорившего британское правительство выслать для несчастных беженцев спасательные суда. Однако спасение пришло не так скоро: люди были освобождены из ледяного плена и доставлены в Стамбул только в середине февраля.

Среди спасенных был и мой брат Иржи, если, конечно, можно говорить о спасении! Мечтатель всегда и во всем, он не подготовился для такого путешествия, не обзавелся даже самым необходимым. Багаж набил любимыми книгами — две сотни книг он вез с собой, — но не подумал даже о теплом белье и одежде, о каком-то минимальном запасе пищи. Он мерз и голодал больше других попутчиков, заболел пневмонией, которая осложнилась тяжелым воспалением почек. Когда в конце концов Иржи перенесли на спасательное судно, силы оставили его. Нефрит вскоре перешел в хроническую форму, затем в нефроз, который и привел брата к гибели.

О жизни Иржи в Палестине я знаю только из писем, присланных мне в Англию. Его здоровье немного улучшилось, когда он высадился на вожделенный берег Земли обетованной и на некоторое время был помещен в тель-авивскую клинику. Жизнь брата была нелегкой. Как и все нетрудоспособные беженцы из Чехословакии, он получал от наших организаций в Палестине скромную материальную помощь. Со временем его состояние ухудшилось, и он вновь и вновь должен был ложиться в больницу. К счастью, когда в Европе были преодолены некоторые порожденные войной препятствия, я смог помочь ему из Англии. Он переводил на иврит свои хасидские легенды и даже обдумывал новую серию рассказов о хасидских святых в Чехии. Чтобы немного развеять печальные мысли и привнести в свою жизнь чуть радости, он снова начал писать стихи на иврите и печатать их в различных журналах. Среди них было стихотворение о Праге и о Староновой синагоге. Его поэзия находила живые и теплые отклики.

Иногда болезнь настолько лишала его сил, что он не мог даже читать. В письмах, где брат описывает свои страдания — часто с проблесками мужественного юмора, — меня особенно трогали строчки, в которых он выражал надежду поправиться или, по крайней мере, дождаться возвращения в Чехию и встретиться со мной, с моими детьми, хотя я-то, как врач, хорошо понимал, что… Во всяком случае, конец жизни он провел в благодатном сухом палестинском климате, в объятьях своей давней мечты. Он любил убегать из Тель-Авива на природу, любил бывать в Иерусалиме, и при всяком упоминании о красоте палестинской природы его перо загоралось божественным огнем. О людях он писал немного, но люди любили его. В больнице и знакомые, и незнакомые заваливали его цветами.

Среди его лучших друзей были писатель Макс Брод и его супруга. Макс Брод и брат хорошо понимали друг друга и оба тосковали по Чехии, по Праге. Брод оставался верным Иржи до самого конца. Когда брат уже покоился на тель-авивском кладбище, Брод ухаживал за его могилой, проявлял заботу о его литературном наследии и прежде всего о книгах, которые брат завещал тель-авивской библиотеке. Иржи умер 12 марта 1943 года. Когда он умирал, но был еще в полном сознании, Брод принес ему корректуру книги, содержавшую его стихи на иврите, написанные уже в Палестине. Эта книжечка была издана на простой бумаге и очень незамысловато набрана, но название, данное ей братом, свидетельствует о том, каким великим утешением и лекарством для его страданий была толика поэзии, которую он, вопреки всему, находил в жизни. Книгу он назвал Меат цори, что значит «Немного бальзама».

Друзья Иржи в Тель-Авиве обозначили его могилу скромным каменным надгробьем. Однако сам он своей книгой «Девять врат» воздвиг себе величайший памятник! Эта книга — удивительное, оригинальное произведение, которым, вне всякого сомнения, будет гордиться чешская литература, но одновременно она являет собой и аутентичный документ истории евреев.

Однако судьба вдохнула в эту книгу еще и другой смысл, словно история уготовила ей еще и иную миссию: «Девять врат» стала бесконечно трагическим и печальным памятником, вознесшимся над огромным сумрачным кладбищем хасидов. По хасидским селениям, по деревням и местечкам, по целым районам, где они жили — Белз, Ропшицы, Лиженск, Коцк и прочая, — с того времени, когда брат бывал там, прокатились такие волны боевых сражений, как ни в одном другом уголке Европы. Так случилось в Первую мировую войну и даже после нее, когда повсюду уже воцарился мир. Беззащитные еврейские кварталы всегда и везде были хоть и бедной, но самой легкой добычей для любых армий и орд. Во Вторую мировую войну гекатомба началась вторжением гитлеровских войск в Польшу и беспощадным, ужасающим, по-нацистски методичным истреблением евреев. Как стало достоверно известно, на жителей этих оторванных от мира местечек и деревень приходится более чем девяносто процентов от всего уничтоженного в концентрационных лагерях европейского еврейства. Сейчас мы не располагаем никакими сведениями о судьбе хасидских селений. Все эти крохотные общины, каждая словно самостоятельное царство, в которых во славу Божию властвовали ребе-святые, все эти знаменитые синагоги и университеты в ветхих, приземистых лачугах, весь этот мир был обращен в руины или в пепелища. Все эти нищие, смиренные и счастливые людишки Божии, самые беззащитные из беззащитных, самые миролюбивые из миролюбивых, все они истреблены войной.

Быть может, где-то в Израиле или Нью-Йорке, среди евреев сыщется горстка старых набожных хасидов, которые еще сохранили обычаи, вынесенные со своей прежней родины. Но это лишь отзвук прошлого. Под голубым небом Израиля или в уличной суете Бруклина уже не может продолжаться та мистическая реальность, какой маленький хасидский народ наслаждался в своей галицийской обособленности от мира и от времени, в нищете, уравнивавшей всех, в свободе, подчинявшей всех лишь одной воле Божьей, и в том величавом вдохновении, которое нисходило на их религиозную общину через мудрость и чудеса святых раввинов.

Именно таким запечатлел напоследок мир хасидов мой брат Иржи, воздвигнув им вечный монумент и сохранив о них нетленную память в своей светлой, улыбчивой книге.

Франтишек Лангер

Девять врат Таинства хасидов

Автор читателям

Когда мою книжку вы семь раз прочтете,

то, пожалуй, по праву и скажете:

«Это плохая книга, но одна история

в ней мне понравилась».

Какая? — И каждый назовет иную.

Каждый по корням души своей

и по отблеску миров,

сквозь которые в ту ночь летела его Земля.

Приход Пражский юноша среди хасидов

Сценок из повседневной жизни на этих страницах совсем немного. Вам даже может показаться, что вы ненадолго перенеслись в далекую экзотическую страну, в которой растут другие цветы и светят другие звезды. Перенеслись в те стародавние времена, когда реальность была сном, а сон — реальностью.

Однако это не так. Все, о чем я пишу, происходило совсем близко, по соседству, и не очень давно — можно сказать, минуту назад. А разве каких-то семьдесят или полторы сотни лет в словесном творчестве, способном заглянуть в зеркало истории, исчисляющей свыше трех тысячелетий, не всего лишь одна минута?!

Трудна дорога в империю хасидов. Путешественник, продирающийся сквозь чащобы девственных лесов, неопытный и плохо вооруженный, не более отважен, чем тот, кто рискнул проникнуть в хасидский мир, отталкивающий, а то и пугающий своими причудами.

Лишь немногие дети Запада совершили этот путь. Их едва ли столько, сколько пальцев на руке, что пишет эти строки.

Девятнадцатилетний юноша, воспитанный, как и вся тогдашняя молодежь, в догорающих традициях предвоенного поколения, в один прекрасный летний день 1913 года покидает Прагу, влекомый тайной жаждой, которую даже теперь, по прошествии стольких лет, не может себе объяснить, и едет на восток, на чужбину.

Осознает ли он, чего лишается в этот день?

Осознает ли, что лишается европейской цивилизации с ее удобствами и достижениями, как и успехов в жизни, называемых карьерой? Предчувствует ли, что его душа уже никогда не сможет воспринимать стихи, которыми он наслаждался до сих пор? Что с той минуты, когда он впервые услышит ритмы хасидских песен, все волшебство иной музыки померкнет раз и навсегда и все прекрасное, до сих пор ласкавшее его глаз, уже наполовину скроется за мистической пеленой познания Добра и Зла?

Он едва ли понимает, что в ту минуту, когда он думает, будто достиг цели, только тогда для него начинается самая труднодоступная часть пути. Ибо врата в империю хасидов перед ним откроются не сразу. Они заперты на длинную цепь телесных и душевных страданий. Но тот, кто однажды заглянул в эту империю, уже никогда не забудет увиденных там сокровищ.

Властители этой империи сокрыты от взоров мира. Их чудесные деяния и всемогущие слова стали в нашем мире уже чем-то второстепенным — это лишь кромка пелены, окутывающей их существа, в то время как лица их обращены к далекой тишине Абсолюта. Лишь слабый отблеск их душ падает на наши слишком материальные тени. Однако до сих пор перед моим взором, годы и годы спустя, друг за другом встают эти фигуры. Передо мной во всем своем величии и силе оживают не только те, кого я знал лично, но и те, о которых я только слышал или читал в старинных еврейских книгах. Я чувствую, как они овладевают мною. Что-то принуждает меня взять перо и описать все с такой достоверностью, на какую я только способен.

Пятница, после полудня. Местечко Белз, еврейский Рим, готовится встречать шабес.

Местечки Восточной Галиции все на одно лицо уже многие столетия. Нищета и грязь — их характерные внешние признаки. Бедно одетые украинские сельчане, пейсатые евреи в изодранных кафтанах, множество коров и лошадей, гусей и жирных хряков, безмятежно пасущихся на площади. Белз отличается от других местечек разве что знаменитой синагогой, не менее известным домом учения и большим домом, принадлежащим белзскому раввину. Эти три здания окружают площадь с трех сторон. Постройки очень простые, но в этом бедняцком захолустье на краю света они выглядят поистине достопримечательностями. В Белзе свыше трех тысяч жителей. Половина из них — евреи.

Длинный летний день. Еще шесть-семь часов до сумерек, когда начнется шабес и строгие религиозные установления запретят выполнять даже самую легкую работу. Но и сейчас уже закрыты лавки, портные откладывают в сторону свои инструменты, а наемный люд — пейсатый и прочий — свои мотыги и лопаты. В лачугах хозяйки завершают приготовления к празднику.

Мужчины спешат в баню. После парной бани мы окунаемся, всегда по нескольку человек одновременно, в маленький мутный бассейн — это миква, особая ритуальная купель. Словно в насмешку над всяческой гигиеной в микве «очищается» сотня тел от духа повседневности. Вода в ней, как и вся вода в Белзе, отдает серой и нефтью…

Хотя нынче повсеместно царит ужасная суета, все селение знает, что в Белз пришел бухр, то есть юноша из самой Праги. Со всех сторон меня осыпают вопросами. Я стою в растерянности, ибо не понимаю ни слова. Ко мне еще никто и никогда не обращался на идише. Мне никогда не доводилось слышать это странное смешение средневекового немецкого с древнееврейским, польским и русским языками. Лишь позднее, мало-помалу, я изучил его.

В доме раввина уже горят субботние свечи. Я захожу вместе с другими гостями — нас длинная очередь, — чтобы впервые поздороваться со святым. Ему уже доложили, что я — тот самый юноша, который приехал из Праги; рассказали ему и о том небывалом чуде, что я собственноручно сумел сплести (конечно, согласно сложному предписанию) цицес, четыре кисти на своем лабцидекле (то есть на жилете). За мою ловкость он пригласил меня к себе снова. Когда я пришел во второй раз, он долго жал мою руку и ласково поглядывал на меня одним глазом — второй был незрячий. Казалось, из его здорового глаза исходит длинный луч света и проникает прямо мне в душу.

Здешний раввин — статный, высокий, широкоплечий старец необычайно патриархального вида. Одет он в безупречный шелковый кафтан, на голове, как и у всех остальных мужчин, штрамл, круглая меховая шапка, с которой свисают тринадцать коротких собольих хвостов темно-коричневого цвета (штрамл он надевает по праздникам, по будням носит сподек, высокую и тяжелую меховую шапку с плюшевым основанием, похожую на шапку гренадеров).

Так принял пражского юношу рабби Йисухр-Бер Роках — да будет благословенна память его. Прямой внук святого рабби Шулема и, должно быть, единственный живой человек, который еще помнит своего великого деда. Он обращается ко мне приветливым голосом. Я понимаю, что он спрашивает меня о Праге. Он побывал там много лет тому назад со своим отцом, дабы помолиться в Староновой синагоге и посетить могилу своего знаменитого предка, Великого рабби Лёва.

Просторная белзская синагога между тем наполнилась людьми. Горят сто свечей. Ее форма и интерьер несколько напоминают мне Староновую синагогу пражскую. Мужчины, старые и молодые, в большинстве своем высокие, рослые, ждут прихода раввина и тихо разговаривают. В отличие от будней сегодня все они сверкают чистотой. Их праздничные кафтаны черного шелка ниспадают до самой земли. На головах у пожилых евреев штрамлах, а вокруг них — душистый аромат табака, которым набиты их табакерки. Некоторые из них приехали из Венгрии, другие и вовсе издалека — из самой России. По причине плохих дорог они целыми неделями добирались до Белза лишь для того, чтобы пробыть в нем один-единственный день. Завтра, в воскресенье, они снова отправятся в нелегкий обратный путь. В следующий шабес вместо них сюда приедут другие.

Уже давно смерклось, когда в молитвенный дом вошел раввин. Толпа сразу же расступилась, освобождая ему дорогу. Так, наверное, когда-то перед Моисеем расступились воды Красного моря.

Быстрыми широкими шагами направился он прямо к алтарю, и началось странное хасидское богослужение.

«Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его!»

Это слова сто шестого псалма, которыми хасиды каждую пятницу приветствуют приход шабеса. Так заповедовал святой Бааль-Шем, когда был освобожден из пиратского плена во время своего незадачливого паломничества в Святую землю.

«Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его!»

Словно электрическая искра поразила присутствующих. До этой минуты довольно спокойная, чуть ли не придавленная толпа вдруг разразилась истошными криками. Ни один человек не остался стоять на месте. Высокие черные фигуры забегали туда-сюда по синагоге, мелькая в свете субботних свечей. Они в голос выкрикивали слова псалма, дико жестикулировали и дергались всем телом. Они метались из стороны в сторону, нимало не заботясь о том, что могут столкнуться друг с другом, их уже ничто не заботило, для них все перестало существовать. Неописуемый экстаз охватил всех.

Уж не сон ли это? Я никогда не испытывал ничего подобного! Или, может?.. Может, я когда-то уже побывал тут?.. Все так странно, так непостижимо!

«Славьте Господа!.. Так да скажут избавленные Господом, которых избавил Он от руки врага, и собрал от стран, от востока и запада, от севера и моря»^[3].

Голос старца перед алтарем возвышается над голосами прихожан, выражая — всё. В великом радостном смирении и одновременно в безгранично горестной жажде он словно сливается с Бесконечностью. Будто царский сын после шести дней изгнания он теперь вновь предстает пред светлым ликом своего царствующего Отца. Он кается и рыдает из-за грехов наших.

«Они блуждали в пустыне по безлюдному пути, и не находили населенного города; терпели голод и жажду, душа их истаивала в них»^[4].

В эту минуту мощь молитвы святого приносит освобождение душам, и после смерти не обретшим покоя из-за великих грехов своих и обреченным блуждать по миру. Искры святой Мудрости Божией, которые упали в Пустоту, когда Бог разрушал тайные миры, предшествовавшие сотворению мира нашего, искры эти теперь подъяты из пропасти материи и возвращены своему духовному Источнику, из коего они изначально взошли.

«Но воззвали к Господу в скорби своей, и Он избавил их от бедствий их. И повел их прямым путем, чтоб они шли к населенному городу. Да славят Господа за милость Его и за чудные дела Его для сынов человеческих! Ибо Он насытил душу жаждущую, и душу алчущую исполнил благами. Они сидели во тьме и тени смертной, окованные скорбию и железом; ибо не покорялись словам Божиим, и небрегли о воле Всевышнего… Но воззвали к Господу в скорби своей, и Он спас их от бедствий их; вывел их из тьмы и тени смертной и расторгнул узы их. Да славят Господа за милость Его и за чудные дела Его для сынов человеческих!»^[5]

Старец перед алтарем возносит правую руку, словно благословляет невидимых прихожан. По его дрожащим пальцам стекает целебный бальзам.

«Отправляющиеся на кораблях в море, производящие дела на больших водах… Он речет, — и восстает бурный ветер, и высоко поднимает волны его. Восходят до небес, нисходят до бездны; душа их истаивает в бедствии. Они кружатся и шатаются, как пьяные, и вся мудрость их исчезает… Он превращает бурю в тишину, и волны умолкают. И веселятся, что они утихли, и Он приводит их к желаемой пристани. Да славят Господа за милость Его и за чудные дела Его для сынов человеческих!..^[6] И потому иди, Возлюбленный, встречай Невесту свою, и дозволь нам поспешить приветить Субботу!..»

Фигуру старца сотрясают судороги, и каждое содрогание его могучего тела, каждое напряжение его мускулов проникнуты прославлением Всевышнего. Его ладони поминутно встречаются в мистическом хлопке.

Толпа верующих волнится и течет, шумит и бурлит, как раскаленный поток лавы. Вдруг, словно по команде, все замирают и, повернувшись лицом к западу, ко входу в молельню, в ожидании склоняют головы. В это мгновение входит невидимая Царица Шабес и приносит каждому из нас драгоценный дар небес: еще одну, новую, праздничную душу.

«Войди с миром, о корона Божия, в ликовании и весельи в самую сердцевину преданных народу избранному! Войди, Невеста, войди, Невеста, суббота, Царица наша!»

Мы опять поднимаем головы.

«Иди, Возлюбленный, встречай Невесту свою…»

Богослужение кончается. Восторженность спадает, мистическое видение рассеивается. И весь экстаз как рукой сняло. Мы опять в этом мире. Но весь этот мир вознесен. В глазах искрятся шутка и веселье. Торжественное, беззаботное расположение духа — мир Царицы субботы.

Мы чередой проходим перед святым и желаем ему «доброго шабеса»!

А до чего мы все голодны! Это трудится вторая душа, что пожаловала на шабес… Мы спешим на постоялый двор, чтобы наскоро перекусить и вовремя поспеть к трапезе святого. Во глубине далекого неба украинской степи уже давно высыпали звезды. Они большие, как апельсины.

Женщин в молитвенном доме не было. Их обязанность — зажечь дома священные субботние свечи и ждать, когда вернутся мужья и сыновья. Женщины приходят только в субботу утром — целыми группками они стоят на площади в старинных одеждах, в которых преобладают зеленый, желтый и белый цвета.

Но мы особенно не заглядываемся на них! Ни на тетушек в передниках или чепцах, ни на девушек, белокурых и черноволосых! Наше внимание они могли бы истолковать дурно, и дело кончилось бы немалым скандалом.

В будние дни я по большей части в незабвенном белзском бес а-мидреше, то есть в доме учения. Он открыт днем и ночью для всех жаждущих знаний. Вдоль стен, от пола до потолка, высятся полки, набитые книгами. На столах в беспорядке тоже лежат горы книг. Любой вправе взять нужный том и изучать его в доме учения, когда ему вздумается. Здесь, конечно, только священные, богословские книги на древнееврейском. Других книг набожный человек даже коснуться не смеет. Знание одной-единственной латинской или кириллической буквы — это уже несмываемое пятно на душе! С утра до вечера я сижу над книгами и занимаюсь. Расстаюсь с ними лишь для вечерней молитвы или когда на минуту-другую отлучаюсь поесть. Но даже ночи созданы здесь не для отдыха, а — как сказано в Талмуде — для изучения Закона Божьего. Стоит мне только улечься на боковую, как об этом настойчиво напоминают мне зловредные насекомые. Знаю: убить насекомого было бы большим грехом. Так уж лучше ночью пойти в дом учения! Я занимаюсь или, бывает, слушаю, как в другом углу комнаты кто-то читает вслух текст, сопровождая чтение протяжным заунывным пением. Шамес, то есть синагогальный служка, раздает нам свечки. Мы держим их в руке горящими, дабы — упаси Господь — не уснуть за книгой.

Однажды после полудня я так же, как и обычно перед молитвой, погружаюсь в ритуальную купель, ибо в этот день иду к святому со своим квитлом. Квитл — маленький клочок бумаги, на котором один из писарей святого пишет имя просителя и имя его матери (никоим образом не отца!), место рождения и, в двух-трех словах, заявленную просьбу к Господу Богу. Надо заметить, что хасиды излагают свои желания не устно, а исключительно в письменном виде. На моем квитле написано: «Мордехай бен Рикел ми-Праг, гасмуде бе-лимид ве-йирас шомайим». Что означает просьбу к Господу Богу «ниспослать мне усидчивость в учении и богобоязненность». И ни слова больше. Такой совет дали мне хасиды. В прихожей и в комнате святого уже толпятся — в Белзе постоянная толчея — несколько десятков просителей, по большей части женщины. Одни приходят к святому, чтобы тот попросил за них у Бога удачи в торговых делах, другие просят исцеления для больного, а иная ждет от святого совета, надо ли ей вступать в брак или нет. У хасидов много желаний, все они разные, и лишь он, святой, может удовлетворить их своим ходатайством перед Всевышним. После прочтения нескольких просьб святой, прежде чем вознести молитву или дать совет, расспрашивает о подробностях. Некоторые просьбы он читает с явным неодобрением. Особенно просьбы об исцелении. Прочтя их, он бранится и отсылает просителя к доктору. Однако на пожелания здоровья не скупится. Кое-кто приносит матбейе — монету, которую святой должен зарядить таинственной силой и таким образом обратить ее в кмейе, то есть в амулет. Святой кладет монету на стол и описывает вокруг нее три круга. Делать это он явно не любит. Но проситель берет монету, освященную рукой святого, и лицо его сияет от радости. Вместе с квитлом мы кладем на стол святого подьйон, небольшую денежную сумму — кто сколько может. Святой обязан принимать дары. Этот обычай, установленный святым Бааль-Шемом, затем приобрел метафизический смысл. Если святой походатайствует за нас, людей недостойных, перед Господом Богом, Всевышний волен спросить его: «А какое тебе дело до этого грешника? Наверное, ты чем-нибудь обязан ему, сын мой милейший?» И тут святой может ответить Богу: «Да, я обязан ему. Этот человек поддержал меня и семью мою». Стало быть, наше денежное вспоможение — это единственное, пусть и убогое, связующее звено между нами и святым; это необходимая предпосылка, что наши молитвы будут услышаны. Поэтому святой и принимает дары. Бедным он сразу же возвращает их. От закоренелых безбожников святой вообще не принимает даров. Верующие, живущие за пределами Белза, посылают в контору святого свои просьбы и пожертвования почтой, а в экстренных случаях — по телеграфу. Просителю становится легче уже тогда, когда телеграфист только выстукивает телеграмму, хотя святой никакой посылки еще и не получил. Те, что приехали в Белз из Венгрии, целуют святому руку. Польские хасиды этого не делают. Сегодня я — последний в очереди. Святой читает мой квитл с неподдельной радостью. Когда я выхожу из его дома, на дворе меня уже ждут хасиды и желают мне удачи: «Гиц гепойлт!» — «Успеха тебе!»

В полнолуние святой лечит душевнобольных. Они стоят в печальной очереди в комнате святого, который тем временем при свете больших свечей читает Талмуд. Я знал девушку, совершенно исцеленную таким образом от болезненной меланхолии.

Святой не смотрит в лицо женщины. Если ему приходится говорить с женщинами — когда, например, берет у них квитл, — то в это время он смотрит в окно. Не смотрит он даже на собственную жену, женщину полноватую, но все еще красивую. Однажды пражский юноша не упустил случая — конечно, уже спустя некоторое время, — чтобы подглядеть в замочную скважину, когда святой был в комнате наедине с женой. Та пришла посоветоваться со своим святым мужем по поводу каких-то домашних дел. А их в семье невпроворот. Святой и на сей раз, отвернувшись от жены, глядел в окно. Казалось, он разговаривает не со своей женой, а с чужой женщиной. Талмуд рассказывает об одном набожном человеке, который только на похоронах жены узнал, что вместо ноги у нее был деревянный протез. Этот человек был учителем. Так говорит Талмуд.

В окно комнаты святого видно, как далеко простирается украинская степь. Окрест ни деревца, ни холмика, лишь одна необозримая равнина. Кругом болото, по которому выложена узкая тропа из досок. Этот дощатый мостик приводит к жалкому маленькому полю: оттуда он бежит вдоль болота куда-то в неведомые просторы. Я хожу по нему, когда устаю от занятий в доме учения, и на какой-нибудь меже этого маленького поля отдыхаю. Единственный кусочек природы, единственное мое отдохновение в этой пустыне.

Я с трудом выдерживаю. Жизнь, настолько отрезанная от остального мира, для меня невыносима. Во мне растет отвращение к этому пуританству, к этому невежеству, косности и грязи. Я бегу, я снова уезжаю в Прагу к родителям. Однако ненадолго. Меня опять тянет к моим хасидам.

Однажды ночью я не могу уснуть. Лежу, повернувшись лицом к кухонной двери, то есть к востоку. Дверь чуть приоткрыта. Незадолго до этого я читал в кухне какую-то священную книгу. Окна кухни открыты. Открыты на восток, в ту сторону, где лежит Белз, — до него поездом всего лишь сутки с небольшим… Тщетно я закрываю глаза, стараясь уснуть. И вдруг меня ослепляет сияние — резкий свет, проникающий откуда-то в темную спальню через полуоткрытую дверь. Что это? Я ведь точно знаю, что лампу я погасил и в кухне никого нет. Изо всех сил таращу глаза. Посреди этого сияния в нескольких шагах от себя вижу белзского святого! Он сидит в своей белзской комнате и в упор смотрит на меня. Его выразительное лицо освещено едва заметной вдохновенной улыбкой неземной мудрости. Трудно сказать, сколько длилось это видение. Но вполне достаточно, чтобы потрясти меня.

И я еду снова, на сей раз безо всяких колебаний. Я уже не так одинок, как был в свое первое путешествие. На этот раз со мной едет попутчик — пражский юноша, который так же, как и я, принял хасидизм.

Мое видение белзского святого в ту ночь было великой милостью. Так сказали мне хасиды, выслушав мой рассказ. Созерцание живого святого издали, да еще наяву, а не во сне, — явление хотя и не столь редкое у хасидов, но выражающее большую милость Божию, чем, например, разговор с тем, кого уже нет в живых, даже с пророком Илией.

Мы, «кто принимает это всерьез», питаемся не на постоялом дворе, подобно тем, кто «лишь на пути» к белзскому святому. Мы принадлежим к особому братству — хевре, — члены которого зовутся йошвим, то есть «сидящие», ибо находятся, сидят, в Белзе постоянно. Наше братство живет на небольших подачках, с трудом полученных от состоятельных посетителей Белза. Готовим мы себе сами. Столовая маленькая. В грязном полу из неструганых досок зияют глубокие дыры. Мы теснимся вокруг стола на узких лавках. Посуды мало. Мы, молодые, зачастую едим вдвоем из одной миски. И конечно, руками. Пользоваться вилкой считалось бы непристойным новшеством. Меню совсем убогое. К обеду мы получаем ломоть тяжелого ржаного хлеба, миску вермишелевого или картофельного супа, который, естественно, едим ложками, и небольшой кусочек говядины с гарниром из отвратительных бобов. Пожилые хасиды делятся друг с другом несколькими глотками водки, которую пьют из одной бутылки (хотя Талмуд, а точнее, Шульхан арух из соображений гигиены запрещает двум лицам пить из одной посудины). У нас часто бывает знаменитая белзская каша из пахучей коричневой гречневой крупы, называемой греченр граплах. Каша потрясающе вкусная. Иногда мы едим рыбу. В маленькой плотве полно предательских косточек. Когда приходит моя очередь, я помогаю чистить на кухне рыбу.

На шабес толчея в Белзе становится еще больше. Сущая давка. Мы не едим в своей столовой, а толчемся у стола раввина. Протискиваясь к нему, мы расталкиваем друг друга, лишь бы получить из его руки хоть горсточку пищи, которой он, пробуя, коснулся первым. В каждом кусочке его сладкого кигла (теплого пудинга), в каждой щепоти его жирного чулунта (чолнта), в каждой капле его домашнего виноградного вина заключен целый Рай со всеми его божественными удовольствиями. Ведь известно: кто съест пищу, освященную святым, непременно достигнет блага и земного, и вечного. За столом хасиды поют шабесные песни, которыми Белз славится. Эти песни с их изменчивым ритмом полны веселья и печали, тревоги и мечты. Перед молитвой после еды раввин толкует слово Божие. Каждая новая истина, которую святой извлекает из глубин Закона, преобразуется Богом в новые Небеса. Толкование святого одновременно является и проповедью. Я слышу его тихий, магический голос, но слов не разбираю.

На праздник танцуют. Сотня мужчин, взяв друг друга за руки или обняв друг друга за плечи, образуют большой круг, который вращается в раскачивающемся плясовом шаге. Сперва медленно, затем все быстрее и быстрее. Танец начинается в доме учения, но вскоре вся толпа вываливает на площадь и танцует уже под окнами раввина. Танец длится без перерыва час, а то и дольше, пока танцующие, опьяненные бесконечным повторением одной и той же мистически окрашенной мелодии, доходят до полного изнеможения. Так вечно танцуют сферы неземных миров вокруг славного престола Всевышнего.

Нам, молодым, участвовать в святом танце хасидов не положено. Мы смотрим и поем, хлопая в такт. Раввин танцует недолго, только в осенние праздники во время утреннего богослужения. Танцует один, с пальмовой ветвью в руке или с пергаментным свитком Закона. Вид мистического танца святого наполняет нас чувством религиозного трепета.

Мы внимательно следим за тем, чтобы во время богослужения не мозолить глаза святому. Как только он входит в дом учения, мы сбиваемся в кучу, в один запутанный клубок, чтобы предоставить ему как можно больше свободного места для прохода. Ни один порядочный хасид во время молитвы или до нее не смеет подойти к святому ближе, чем на четыре локтя^[7]. Но если мы недостаточно осмотрительны и проворны, нам здорово от него достается. Слов он не выбирает. Кричит, как только ни обзывая нас: «Скотина!», «Вражье племя!»… А случается, снимает свой гартл (пояс) и хлещет им надоеду. Но, как ни странно, его удары не причиняют боли. Как и его слова. Когда он честит нас по первое число, мы тихонько и весело смеемся, ибо знаем, что это никакие не ругательства, а знак большой награды. Его тайное благословение, которое он умышленно облекает в грубую одежду своих слов и своего голоса. Все это для того, чтобы дьявол не распознал их и дал им взойти к престолу Всевышнего. Однако расстояние, разделяющее нас со святым, мы стараемся осмотрительно соблюдать, ибо чем дальше мы стоим от него, тем лучше. Почему? Почему мы так внимательно следим за тем, чтобы не приближаться к нему? И почему он сам предупреждает нас не делать этого, пользуясь выражениями столь бранными? Он ведь прекрасно знает, что рядом с ним мы вели бы себя вполне пристойно, смирно, не помешали бы ему ни словечком, ни шепотком, а лишь благочестиво молились бы и молились. А дело в том, что не слова наши мешали бы ему, а наши мысли. Все наши глупые, может, никогда и не высказанные мысли — а сколько их вертится в наших башках! — все, даже самые что ни на есть благочестивые, так материальны, что ими, этими пустяшными мыслями, мы могли бы только замутить чистоту мистической сосредоточенности святого и умалить величие его собственных священных мыслей, ибо каждая из них есть драгоценный живой ангел. Некоторые хасиды скромно прячутся за спины тех, кто случайно встал перед ними. Это, конечно, нелепо. Святой знает о каждом: и о том, кто прячется, и о том, кто находится на далеком расстоянии.

Дни текут однообразно. Я изучаю Талмуд. Я и раньше любил эти бесконечные рассуждения древних месопотамских раввинов на различные темы, как ритуальные, так и правовые, их легенды, нравственные поучения, пословицы, анекдоты, парадоксы, все то, что составляет Талмуд. Античная изысканность и лаконичность древнееврейского и арамейского языков меня всегда очаровывали. Образные знаки вполовину иероглифического иврита, без гласных и пунктуации, были моим излюбленным чтением с детства. Но целиком отдаться своему увлечению я смог только теперь. Я сижу в доме учения и занимаюсь. Если не понимаю некоторых из достаточно сложных талмудических проблем, я обращаюсь за объяснением к кому-нибудь из старших. Но в основном занимаюсь самостоятельно, повторяя каждую страницу по меньшей мере раз по шесть. Так мне посоветовали хасиды. Я заучиваю наизусть текст Талмуда, равно как и те удивительно точные средневековые комментарии, напечатанные на каждой странице вокруг текста, — эти маленькие буковки письма средневековых раввинов подобны гирляндам мелких цветков. Иногда для понимания средневековых комментариев я пользуюсь пояснениями к ним, имеющимися в других объемистых книгах.

Книга здесь в большом почете. Ее буквально обожествляют. Никто, например, не сядет на скамью, на противоположном конце которой лежит книга. Это было бы оскорблением для книги. Мы никогда не кладем книгу в перевернутом виде: названием вниз или задом наперед, а только так, как положено, — лицом кверху. Если книга падает на пол, мы тотчас поднимаем ее и целуем. Когда кончаем читать, мы тоже должны поцеловать ее и положить на место. Бросать ее или ставить на нее какой-либо предмет — большой грех. Но, несмотря на все эти правила, почти все книги разорваны — просто беда! Конечно, это лишь результат усиленных занятий. Те книги, что разорваны или испачканы донельзя, синагогальный служка отвозит на кладбище и там хоронит — закапывает в землю. Даже самому маленькому клочку бумаги, на котором отпечатаны древнееврейские буквы, не должно валяться на полу или быть затоптанным — его тоже положено похоронить. Ибо каждая древнееврейская буковка есть имя Божие. Если в данную минуту мы не читаем книгу, то никогда не оставляем ее открытой. Если нам приходится на миг куда-нибудь отлучиться и не хочется закрывать книгу, дабы потом не искать нужной страницы, мы оставляем книгу раскрытой, но обязательно чем-нибудь прикрываем ее, хотя бы платком. Если кто-то заметил, что книга оставлена незакрытой и ничем не прикрытой, он обязан подойти и закрыть ее. Однако прежде надо посмотреть в нее и прочесть несколько строк. Ибо если просто закрыть книгу, не сделав этого, тем самым можно ослабить силу памяти человека, который отошел и оставил ее раскрытой. Пергаментный свиток Закона, написанный ручным способом, мы бережем еще больше, чем книги печатные.

Постепенно я знакомлюсь и с литературой хасидской. Прежде всего читаю книгу «Начало мудрости» (Решит хохма) — каббалистический учебник аскезы, смирения и самоотречения, полный прекрасных цитат из таинственного Зогара, как и из книги «Обязанности сердца» андалузского философа Бахьи ибн Пакуды. Решит хохма — сочинение известного каббалиста по имени Элиягу де Видаш, жившего в Палестине в конце семнадцатого столетия. Читаю я и «Наслаждения Элимелеховы» (Ноам Элимелех) от «ребе реб» Мелеха из Лиженска. Позже я вам кое-что расскажу и об этой книге, и о ее замечательном авторе. Первую из этих книг мне порекомендовал сам белзский святой, на вторую мое внимание обратили хасиды. Вскоре я знакомлюсь и с другими хасидскими книгами — старинными, а впоследствии и с современными. Но первые две для меня — самые дорогие. Они сопровождают меня повсюду, даже во время службы в армии. Когда я остаюсь один и никто не видит меня, я погружаюсь в труды каббалистические, изучение которых нам, молодым, до поры до времени запрещено.

Мое здоровье подорвано, чувствую, как день ото дня я слабею и худею. Ежедневная миква перед утренней молитвой, плохое питание, частые добровольные посты, недосыпание, нехватка воздуха и движений — все это ослабляет в общем-то сильный организм взрослеющего пражского юноши. Но он еще борется, он еще не сдается…

А впрочем, почему мы здесь? Разве нельзя служить Господу Богу дома? Уж не потому ли, что мы хотим стать раввинами или достичь совершенства таких святых, как наш белзский? О нет, никоим образом. Ничего подобного нам и в голову не приходит. Мы не стремимся стать раввинами и никогда не станем святыми. Нам это хорошо известно. Мы просто хотим радоваться свету величия Господня, который излучает сама личность святого. Мы хотим всю жизнь, постоянно и беспрестанно радоваться этому свету. И мы знаем, что когда он уйдет от нас навсегда, то оставит нам здесь другого святого, сына своего перворожденного, не в меньшей степени святого, чем он, а то и в большей. Многие убеждены в этом уже сейчас. И будущее докажет их правоту. Однако не мне выносить окончательное суждение. Сейчас я лучше нарисую какую-нибудь сценку из хасидской жизни.

…По будням в Белзе утреннюю молитву мы читаем только к полудню, когда в дом учения приходит раввин со своими сыновьями. В синагоге молимся только на шабес. Богослужение по будням, что в других местах длится чуть ли не час, в Белзе совершается с невероятной быстротой. За пятнадцать-двадцать минут. Эта поспешность очень существенна, ибо «в забор, штакетины которого плотно сбиты, даже мышь не проскочит». Другими словами: в молитву, если ее слова произносятся быстро, без перерывов, не могут вкрасться грешные мысли, и «человек, не способный на одном дыхании произнести тысячу слов, не вправе называться святым».

(Быстрота и живость в телесных движениях — прежде всего, конечно, в выполнении религиозных обрядов — великая добродетель и заслуга, ибо облагораживает дух и заостряет мысль, подчеркивал в своих сочинениях один из предшественников хасидизма; то же самое утверждает итальянский каббалист и поэт рабби Моше-Хаим Луццатто в своем эпическом сочинении Месилат йешарим («Путь праведных»). Этот луч солнца ренессансной Италии до сих пор словно придавал белзскому хасидизму особый дух, представлявший собою странное исключение в столь уныло-тяжелом северном крае. Но думается, остальные хасиды не способны одобрительно отнестись к нашей белзской живой манере поведения. Они видят в ней нечто гротескное.)

Я все еще чувствую себя чужаком, с которым люди обходятся вежливо и уважительно, но с недоверием. Простого исполнения религиозных обрядов, пусть даже самого точного и самого осмысленного, равно как и величайшего усердия в учении, здесь недостаточно для того, чтобы тебе доверяли. Напротив. Чрезмерная, ревностная набожность здесь не приветствуется. Но теперь, когда мое лицо уже зарастает бородой, когда удлиняются мои пейсы, когда я уже немного говорю на идише, когда вместо короткого пальто надеваю длинную жипицу, скроенную на манер кафтана, и по будням ношу, как и все хасиды, черную бархатную шляпу, ледяной барьер недоверия постепенно начинает таять. Но почему я и теперь не совсем такой, как другие? Почему, например, я не всегда весел, как подобает настоящему хасиду?..

Конечно, когда от недоедания и болезней я побледнел и мое изнуренное тело сгорбилось, почти всем стало ясно, что я «принимаю это всерьез». И врата хасидизма перед пражским юношей уже перестали закрываться.

Между тем я узнал от хасидов и многие истины. Например, я уже знаю, что весь мир ненавидит евреев, что все евреи ненавидят хасидов, что, сверх того, все другие хасиды ненавидят белзских хасидов, что белзские хасиды (те, что только на пути к белзскому святому) ненавидят нас, верных йошвим, но мы, белзские йошвим, являем собою столп, на котором покоится весь мир.

Я осваиваю тайны смирения и скромности. Меня уже ничто не можетлишить этих основных хасидских добродетелей. Никакие искушения. Мое древнееврейское имя Мордехай дает повод одному из йошвим процитировать слова из библейской Книги Есфирь в мой адрес: «Мардохей сидит у ворот царских»^[8]. Это было сказано неспроста и выражало немалую похвалу моим успехам на пути к хасидизму: я, мол, уже сижу у ворот царя царей, то есть я уже настоящий йойшев (что означает «сидящий»). Но мне, однако, эта цитата не кажется большой похвалой. Я воспринимаю ее скорее как легкий упрек: я всего лишь в воротах царских; до царских покоев мне еще далеко…

С каждым днем хасиды ко мне все внимательнее. Каких только подношений я не получаю от них! Лучший хлеб, молоко. Но ослабевший желудок все эти дары явно не принимает. И насекомые становятся все злее и злее. У них нет ко мне ни капли жалости! Мыши грызут мою одежду. Я сплю на полу на куче старой соломы. Весь мой вид безошибочно говорит о том, что я постепенно превращаюсь в самого настоящего хнёка и качерака — это два непереводимых прозвища, которыми хасиды награждают тех из своих собратьев, кто, усердствуя в набожности, совершенно не заботится о своей внешности. Тем временем уже давно сменилась декорация. Но разница была не слишком большой. На месте украинской степи теперь расстилалась степь венгерская — пушта. Мы уже не в польском Белзе, а в столь же запыленном венгерском местечке Рацферт (Уйфегерто) под Дебрецином, куда белзский ребе со всем своим двором удалился в начале войны.

Однако, чтобы утолить свою жажду в первоисточнике хасидизма, вовсе не обязательно было отправляться в Рацферт. Пушечные снаряды разметали деревни и города, и тысячи пейсатых евреев ринулись на запад, повсюду вызывая отвращение и презрение. Некоторым удалось сохранить свои книги и старые рукописи. Прага тоже не составила исключение: ее наводнили восточные евреи, которые создали свои собственные синагоги и дома учения. Среди тысяч беженцев было и несколько десятков настоящих хасидов самого разного происхождения и разного толка. На некоторое время Прага стала частью хасидской империи.

Белзский святой заболел. После настоятельных увещеваний он решается поехать в Марианские Лазни. Мы сопровождаем его на прогулках по лесным тропам; обычно окруженный своими помощниками и слугами, он отделен от нас, как Бог отделен от наших душ мириадами сфер и миров. Но сейчас, в лесу, среди деревьев мы можем подойти к нему. Он тяжело болен, но со всеми разговаривает очень весело. Мы сознаем, что его слова — слова необыкновенные, хотя он и говорит о вещах, казалось бы, совсем обыденных. Каждое его слово, пусть даже самое незначительное, таит в себе метафизический смысл. Его мысли постоянно сосредоточены на неземных сущностях, устремлены к сферам высшим. Он весело шутит с нами, однако мы ясно сознаем, что понимаем его слова не лучше деревянных карликов, украшающих леса Марианских Лазней. Так же весело и непринужденно, как с нами, людьми живыми, разговаривает он и с этими забавными фигурками. А если ни с кем не разговаривает, то про себя повторяет Талмуд, который знает весь наизусть. Все двенадцать огромных томов, содержащих тридцать шесть трактатов! Однажды, когда мы гуляли в лесу, он сказал: «Если бы вас со мной не было, я молился бы здесь вместе с этими деревьями». Он никогда не скрывал своих пацифистских воззрений. Его смелые высказывания часто поражали нас. Однажды, заметив у одной лесной дороги общественную кассу для сбора добровольных пожертвований на нужды войны, он возмущенно воскликнул: «И для этого надо собирать деньги?! Чтобы еще больше было убитых?» В другой раз он сказал: «Немец говорит: „Мне принадлежит вся земля!“ Англичанин говорит: „Мне принадлежит все море!“ А вот мой Йосселе (имя хасида, который в те дни вел богослужение), мой милый Йосселе сладко поет так: „Богу принадлежит море, ибо Он сделал его, Богу принадлежит суша, ибо руки Его сотворили ее“». С тех пор я в неоплатном долгу перед белзским святым. Я знаю, что он единственный, кого я должен благодарить за свое чудесное избавление от австрийской военной службы, за его заступничество перед Господом Богом. К счастью, все вернулось на круги своя. Борода и пейсы, которых я лишился в армии, отросли снова.

Прошло немало времени, когда я в последний раз видел Гаврила, своего пражского друга. Теперь он осел в Гивневе, что под Белзом, и делает большие успехи в учении. По всей видимости, ему там хорошо. Он даже недавно женился.

Мы снова в Рацферте. Осенние праздники кончились. На дворе 1918 год. Мы все страшно обессилены. Грипп делает свое дело. Но по белу свету уже шагает волшебное слово: перемирие — мир!

Изнуренного пражского юношу охватывает удивительное волнение. Он и сам не знает, что происходит с ним, как не знал этого и пять лет назад, когда совершил первое путешествие в Белз. В один прекрасный день он прощается со святым и с хасидами и уезжает. Его особенно и не удерживают. Все возбуждены, все радуются при мысли о доме и желают ему доброго здоровья и скорого возвращения к ним. Какую-то часть дороги они провожают его, а Мехеле из Байберка и вовсе доходит с ним до вокзала. Ведь они даже ели из одной миски. Еще раз — искреннее рукопожатие, и пражский юноша уезжает в Будапешт, а оттуда дальше — в Вену. К своим хасидам он вернется только в этой книге…

Герои нашего повествования — цадики, повелители и наставники хасидов. Слово «цадик» значит: совершенный, праведный или святой. Хасид, во множественном числе хасидим, означает человека глубоко религиозного, который всем сердцем предан определенному цадику. Основателем хасидизма был рабби Исруэль Бааль-Шем-Тов, который жил и служил в Польше в середине XVIII столетия. (Он умер около 1761 года.) Стотысячные поселения хасидов, живущих до сих пор почти в полной изоляции от окружающего мира и неизменно преданных своим своеобразным традициям, — это, можно сказать, государства в государствах Восточной Европы. Их истинными правителями являются внуки и правнуки святых, о которых я буду рассказывать в этой книге.

Дело в том, что рассказывать истории из жизни святых — одно из самых похвальных деяний каждого хасида. Он рассказывает о них при любых обстоятельствах: за едой, во время занятий, в поезде. И особенно — в годовщину смерти святого. При каждом упоминании имени святого не должно быть забыто слово «святой» или же присловье: «Да хранят нас заслуги его!» Горе слушателю, который объявит, что ту или иную историю он уже слышал. Долг каждого терпеливо внимать любой истории, даже если он сто раз уже слышал ее. Только так на протяжении многих лет все откладывается в памяти: имена героев, их жен, их современников и названия мест событий.

Рассказчиком может быть кто угодно. Если ты знаешь что-нибудь хорошее о каком-нибудь святом, твой рассказ должен быть принят с благодарностью и незамедлительно вознагражден кем-то из слушателей другим рассказом о том же святом, либо подобной историей, либо каким-то изречением другого святого. Если ты ошибся в иной подробности, кто-то из слушателей должен сразу же поправить тебя. Ведь им решительно все давно известно. И конечно, куда лучше, чем тебе!.. Рассказчик использует не только слова. Если ему не хватает словесного запаса, он может помочь себе жестами, мимикой, модуляцией голоса. Если рассказчик описывает что-то мрачное, он обычно понижает голос, бывает, до шепота. Если речь идет о чем-то таинственном, он ограничивается намеками и при этом многозначительно моргает или отводит глаза в сторону. Если ему надо наглядно изобразить неземную красоту, он делает так: закрывает глаза и покачивает головой из стороны в сторону, передавая неподдельный восторг. Такое убедительное выражение эмоций воспринимается слушателями лучше, чем подробное описание самыми изысканными и понятными словами. Слог рассказчика совершенно прост, без особого пафоса. Изложение может быть и непоследовательным. Рассказчик часто перескакивает от одного святого к другому — так что ничего удивительного, если и я сейчас последую его примеру.

Хасиды сознают, что не все рассказанное ими о своих святых происходило на самом деле; но это не имеет никакого значения. Если, скажем, какой-нибудь святой в действительности не совершал чуда, о котором идет речь, то все равно это чудо такого рода, что только он, и никто другой, способен был его совершить. Рабби Нахмен из Брацлава совершенно определенно заявляет, что «отнюдь не все сказанное (например) о святом Бааль-Шеме правда, но, даже если это и неправда, свято уже одно то, что так рассказывают об этом святом набожные люди». Человек, продолжает рабби Нахмен, в течение всей жизни постоянно погружен в магический сон и способен очнуться от него, лишь рассказывая о святых.

Хасидские святые словно вдохнули свою душу в легенды, которые из уст в уста передаются народом. Поэтому хасидские легенды с большей достоверностью рисуют характеры своих героев, чем их поступки, совершенные в действительности, или слова, реально произнесенные.

Если в этой книге я рассказываю о хасидских святых отнюдь не в жалостных печальных интонациях, то делаю это в соответствии со стилем хасидских рассказчиков, которые никогда не пренебрегали юмором, если, конечно, он был уместен. Надеюсь, мне простится и то, что в расположении отдельных рассказов я руководствуюсь иным, не хронологическим порядком. Извинением мне может послужить изречение Талмуда, что «нет до и нет после в слове Божием». Рифмованные строки, предваряющие каждую главу книги, созданы по образцу старых еврейских книг, в которых использовались подобные стихотворные восхваления выдающихся раввинов. Подлинному основателю хасидизма, Бааль-Шему, чей дух возносится над всеми нашими рассказами, в этой книге не отводится специальных глав. Поэзия его легенд, конечно, чище, истины, провозглашенные им, возможно, глубже, чем афоризмы его последователей. Однако я прежде всего хотел ознакомить читателей хотя бы с некоторыми более близкими нам по времени представителями хасидского движения. Кроме того, меня привлекала возможность опубликовать среди прочих и те истории, которые, скорее всего, никогда не были зафиксированы — даже на иврите — и которые я узнал лишь из устной традиции.

Эта книга не ставит своей целью дать философский анализ хасидского учения. Конечно, утомить читателя и злоупотребить его терпением легко, но это дело отнюдь не богоугодное. Я хочу скорее позабавить читателя и одновременно сообщить ему кое-какие достоверные сведения. Таким образом, последняя часть этой главы не предназначена для простого любителя, а написана прежде всего с целью предвосхитить недоброжелательное отношение к ней господ ученых философов и многоуважаемых критиков.

Хасидизм — это популяризированная каббала. Особый вид народного, отчасти догматического пантеизма, пронизанного тайным очарованием идеи раввинистического неоплатонизма и вытканного тонкими псевдопифагорейскими нитями; все это, изобретательно привитое к старому стволу ветхозаветного и талмудического еврейства, выросло в полумраке неведомых условий далекой древности — в Палестине, Египте или Месопотамии — как неприметное растение. Затем оно было пересажено в романтическую среду католической и арабской Испании, а позднее вновь вернулось в Палестину. Но расцвело оно только в последние два столетия на плодородной почве славянского северо-востока Европы, где-то в тени карпатских лесов и на украинских равнинах, превратившись в пышное разветвленное сказочное дерево, чьи цветы столь удивительны по своему разнообразию. Мы располагаем очень немногими надежными историческими датами. И основная проблема здесь упирается во время и место написания самой важной каббалистической книги Зогар, которая появилась в конце XIII столетия в Испании и была выдана за древнее сочинение палестинского происхождения. Дискуссия, развернувшаяся по поводу издания этой книги, сродни спору о происхождении кралодворской и зеленогорской рукописей^[9], до сих пор еще не окончена. Ицхак Лурия Ашкенази, обозначенный в наших рассказах как «святой Ари», великий проповедник каббалистических доктрин, родился в Иерусалиме в 1533 году и умер в Сафеде (Цфате) в 1572-м. Его учение, которое затем было отредактировано Хаимом Виталем Калабрезе, его учеником, сыграло очень важную роль в возникновении хасидизма.

Хасидская каббала во множестве аспектов смыкается с философией платонизма и неоплатонизма: в концепции «сфер», в доктрине о сжатии Бесконечности до сотворения миров, в понимании всех явлений в символическом ракурсе (как и в аллегорическом объяснении Священного Писания) и так далее. С пифагорейскими философами каббалисты сближаются в вопросах веры в творческую силу цифр (и букв), а также в их учении о переселении душ. Здесь наблюдается заметное сходство с брахманизмом и буддизмом. Однако в отличие от этих систем лурианская каббала учит, что душа человеческая может воплотиться не только в животных, но и в растениях, воде и минералах. Связь каббалы с индийскими упанишадами прослеживается, например, в доктрине о мирах, предшествовавших сотворению мира нашего, а в своем учении, делающем упор на мирообразующие принципы мужественности и женственности, каббала напоминает одну из форм китайского мистицизма (Лао-Цзы). Мысль, что человек сотворен по образу и подобию Божиему, приводит каббалистов к таким представлениям о микрокосмосе, какие мы находим у Аристотеля и Платона или, скажем, у католического мистика Николая Кузанского. Подчеркивание постоянной радости как главного этического жизненного принципа объединяет хасидизм с мистикой магометанских суфий, а основной функцией, какой обладают таинственные «имена» Бога и ангелов, каббала в конечном счете приближает нас к эфиопской и, пожалуй, к древневавилонской магии.

В народном хасидском мистицизме эти элементы мы находим столь тонко рассеянными и столь разработанными, что с первого взгляда их присутствие почти неуловимо. Поэтому мы не могли бы сказать, что хасидизм — это всего лишь некая неорганичная мешанина идей из мистических мировых систем. Хасидизм, скорее всего, — море, в которое вливаются мистические течения, но лишь где-то глубоко — на подсознательном уровне. В принципе можно реконструировать мосты, связывающие хасидизм с мистическими центрами, удаленными от него по времени и месту. Однако общее впечатление, какое он создает, столь монолитное и своеобразное, что сомнения в его оригинальности по большей части рассеиваются. Хасиды, конечно, указывают — и вполне справедливо — на то, что элементы их учения в той или другой форме содержатся уже в древнем Талмуде и частично в Священном Писании. Для подкрепления этой точки зрения уместно заметить, что и некоторые христианские богословы Средневековья считали иные греческие философские системы восходящими к еврейским истокам. В новейший период истории, пожалуй, только Ницше убежденно говорил о еврейском влиянии на философию Платона. В древние века чуть ли не совершенными пифагорейцами были ессеи, как явствует из трудов Иосифа Флавия.

Думаю, что хасидизм по времени и месту возникновения ближе всего к православию, чем к другим верованиям, причем даже в культурном плане. Однако к этому моему предположению нужно относиться cum grano salis^[10], хотя в определенной мере оно вполне оправдано.

В качестве примера я должен привести такие явления, как обожествление святых еще при их жизни или сакральный прием пищи, освященный их устами. Правда, с этими явлениями мы встречаемся не только в православии и хасидизме, но, например, и в далеком Тибете. Из некоторых пассажей Талмуда явствует, что подобные обычаи были распространены среди евреев уже в древние времена.

Безграничная вера, радостность, вдохновленная потусторонними сущностями, смирение, надежда и любовь, но при этом особая душевная простота составляют основу этики и нравственной силы этого легендарного хасидского мира. Хасидские святые исполнены этими добродетелями в такой степени, что поистине превосходят человеческие масштабы.

Простота, конечно, не является первостепенным свойством сложной еврейской психологии. Тем не менее хасидизм способен культивировать ее с помощью строгой дисциплины. Отсюда его наивная утонченность и утонченная наивность — качества, придающие хасидской легенде особые прелесть и волшебство. Ибо хасидизм, при всем его глубоком уважении к талмудической учености, очень строго следит за тем, чтобы эта ученость не наносила урон простоте и чистоте духа. По этой причине хасиды не любят избыточного мудрствования дюжинных талмудистов и запрещают чтение псевдорационалистических сочинений, написанных средневековыми еврейскими схоластами под влиянием Аристотеля. Они не делают исключения даже для философских сочинений Маймонида, хотя некоторые хасидские святые усердно их штудировали. Здесь явно проступает влияние пражского Великого рабби Лёва, который отнюдь не был расположен к бесплодным диспутам ученых талмудистов и решительно отвергал философские спекуляции средневековых еврейских перипатетиков. Кстати, замечу, что в сердечности, какую хасиды проявляют в отношении своих святых, прослеживается несомненное влияние пражского чудотворца.

Однако необходимо подчеркнуть, что при всех различиях во взглядах на философию и на способ изучения Талмуда, какие наблюдаются между талмудическим иудаизмом и хасидизмом, в наше время даже талмудисты не считают хасидизм ересью или сектой в обычном смысле. Различия в ритуале едва заметны. О разногласиях в догмах не приходится вообще говорить. Ветхий Завет и Талмуд со всеми своими комментариями и заключениями для обоих религиозных направлений в равной мере авторитетны. Главное различие между ними заключается в том, что хасидизм возвысил тайные, оккультные знания, или каббалу со всеми ее смыслами, над всем остальным. Как уже было сказано, хасидизм популяризовал каббалу, тогда как в остальном ортодоксальном европейском еврействе каббала занимает в общем-то подчиненное положение и, в сущности, имеет лишь теоретическое значение, являясь в лучшем случае одним из предметов религиозного учения некоторых раввинов, не оказывающим заметного влияния на верующих. Благодаря своему положительному отношению к каббале хасидизм приближается к иудаизму ориентальному, особенно в литургическом аспекте и в своей доктрине о переселении душ, которая абсолютно чужда западному иудаизму.

Бесспорно, самая прекрасная доктрина хасидизма — его доктрина об одушевленности любой материи. Согласно хасидским воззрениям всякая материя полна духовных «искр» божественной святости, и сугубо материальные жизненные проявления человеческие, как-то: еда и питье, омовение и сон, танец и акт любви — дематериализуются хасидизмом и рассматриваются им как самые возвышенные деяния в служении Богу.

Хасидская легенда не лишена печальных настроений, но тем не менее можно сказать, что мистицизм хасидских легенд в целом улыбчивый и ясный, что придает ему большое очарование и привлекательность, не умаляя при этом его глубины.

Собственные имена хасидов даются не в классическом звучании идиша и иврита, а в той фонетической форме, в какой их произносили хасиды. Мы говорим, например, Шулем, а не Шалом, Аврум, а не Авраам, Исруэль или Исруль, а не Исраэль, Нахмен, а не Нахман, Жише, а не Зуся… К именам мы обычно присоединяем некоторые из ласкательных уменьшительных концовок, которыми еврейская речь очень богата. Например: — еле, — ль, — ню, — те, — ке. Польские и украинские города и местечки, являющиеся местом действия нашего повествования, мы, как правило, обозначаем названиями не славянскими, а еврейскими, чтобы лучше выразить специфику среды обитания героев: Франкфорт, а не Франкфурт, Никльшпорк, а не Микулов, Рижен, а не Ружин и т. д. Названия философских и теософских сочинений пишутся согласно их академическому произношению. Имена широко известных библейских персонажей даются в форме, принятой в чешском языке^[11].

Врата первые

Все вы, коль жить хотите,

в эти Врата со мной войдите

и там про все прочтите:

шелковый молодой человек для цеха торгового не годится, или как исполнилось предсказание Провидца. — Спор дьявола с Мессией, или как Спаситель наш женщиной обессилен. — Святой рабби Шулем дом Божий воздвигает, а святой рабби Шимен Ярославский его навещает и каждый камень в дому лобызает. — Святой рабби Шулем со своей Малкеле как в Раю поживает. — И как святая Малкеле Священное Писание объясняет и хромоногого исцеляет. — Рассказывается, как святой Шулем в цитрон воплощается и как тайна ученику его открывается. — О том, как хасидское упрямство высшей добродетелью считается. — Как грешник из-за свинины карается, а иной хасид упрямством спасается. — Как ангелы подыскивают себе ходатая и как святой Шулем стал кантором. — Как святой рабби Шулем посмертно споры разрешает, или как он в молитвах наших оживает.

Короны Господней алмаз бесценный,

камень сияющий скромности

в покорности своей несравненной,

источник чистой духовности

в вере своей сокровенной.

Тысячи овечек Иаковых к нему поспешают,

жажду души своей утоляют

и мудрости его с благочестьем внимают.

Учитель наш и наш господин,

ты святость неземная,

пусть вечный Свет всему Израилю сияет!

СВЯТОЙ РАББИ ШУЛЕМ ИЗ БЕЛЗА,

да хранят нас на веки веков заслуги его!

Стара, очень стара чудесная семья Рокахов, раввинов из Белза. Но мы не станем обсуждать здесь вопрос, идет ли их род от самого царя Давида, — нас удерживает наша хасидская вера. Неоспоримо одно: носители имени Роках были когда-то в веке тринадцатом учеными раввинами в Германии. По женской линии Рокахи — потомки пражского Великого рабби Лёва и не менее знаменитого Хахама Цеви из Амстердама. Тут и спорить нечего!

На путь хасидизма встал только прадед раввина нынешнего. Святой рабби Шулем.

Реб Шулем был шелковый человек. Шелковый? — Вот именно. То есть ученый сверх меры, поистине набожный и богато одаренный всеми добродетелями, словом, редкий, весьма редкий человечек, шелковый человечек. А заденр ингр манчик — а иначе, право, и сказать нельзя.

Реб Шулем не хотел быть раввином. Почему? Разумеется, из скромности. Хотел быть самым обыкновенным евреем-торговцем. Но вот тут и вышла вся закавыка. Святой рабби Шулем — да хранит нас Свет его заслуг — был немало талантлив. И в учении, и в рассудительности, дело ясное. А вот имел ли он смекалку торговую — это еще не доказано. Он только и знал, что размышлял над Талмудом, — а тут торговать надо! Только как это делается? Именно это и невдомек Шулему было. Вот и случилось, что наш милый Шулем объединился еще с одним молодым человеком. Этот молодой человек был торговцем, как говорится, от Бога, и при этом благонравным и надежным, короче, идеальным компаньоном!

Однако прежде всего оба дельца захотели узнать, что по этому поводу думает святой Провидец, потому как он был их учитель. И отправились они к нему в Люблин.

Но удивительным был совет, который дал им Провидец. Шулему он посоветовал заниматься делами торговыми, а вот компаньона от совместных дел с Шулемом предостерег. Молодые люди снова стали судить-рядить, что им, собственно, делать, что предпринять, ибо таинственные слова Провидцевы не наставили их, право, на ум. В конце концов они порешили: будь что будет, а торговать будут сообща. И Шулем вложил в дело все свое скудное состояние.

Однако торговля не шла, да и только. В скором времени Шулем потерял все, что имел, да и дела компаньона обстояли не лучшим образом.

«Разве не говорил я тебе, чтоб ты с ним ни в какое дело не ввязывался? — спросил Провидец компаньона, когда они оба во второй раз пришли в Люблин. И, обратившись к Шулему, сказал: — Пока у тебя были деньги, ты не хотел стать раввином, хотя ты и предназначен для этого. Нынче, когда у тебя нет ничего, ты, хочешь не хочешь, а должен стать им, дабы себя и жену свою прокормить. Теперь ты хотя бы понимаешь, почему я тебе советовал заниматься торговлей?»

Так пришлось милому Шулему стать раввином, каким были его предки, и занять эту должность в Белзе.

Белз хотя и маленькая, но старинная и знаменитая община. Прежде чем Шулем стал раввином в Белзе, раввинат представлял там не кто иной, как сам Мессия!

Мессия живет в каждом поколении. Никем не узнанный, он ведет уединенную жизнь. И не показывает себя миру по нашей вине. Но в тот раз весь мир знал, что Мессия уже здесь, что он живет в Белзе и что звать его Арон.

Да, весь мир знал об этом и радовался. И земляне, и небожители.

Лишь один дьявол не радовался. Не мог он примириться с мыслью, что ему придется распроститься с властью над миром и отдать бразды правления Мессии.

И он обратился в женщину. В женщину несказанной красоты и — что очень редко — необыкновенной мудрости. И, преобразившись так, отправился в путь.

Дьявол ходил из города в город и повсюду заводил ученые разговоры с выдающимися раввинами. Никто и не догадывался, кем могла быть эта ученая женщина. Но весь народ ученый, который она вовлекала в разговор, бывал разбит в пух и прах ее аргументами. Весть о ней облетела весь мир.

Реб Арон Мессия тоже возжелал скрестить мечи с этой удивительной женщиной.

Ах, трудно даже представить себе этот поединок Мессии с дьяволом! Творилось что-то невообразимое! Они едва не испепелили друг друга жаром своего дыхания. Своей мудростью и острословием выворачивали из земли скалы и одну о другую измолачивали в порошок!

Под конец женщина задала вопрос, на который даже Мессия не сумел ответить.

«Тогда я сама отвечу тебе. Но это великая тайна. Никто, кроме нас двоих, не должен знать о ней».

Мессия, не подозревая, кто перед ним, повелел всем присутствующим покинуть комнату. Ребенку и то не дозволено было остаться — вот, дескать, о какой возвышенной тайне шла речь!

Но когда за последним человеком захлопнулась дверь, Мессия понял, что совершил ошибку. В запале научного спора он позабыл о словах святых ученых, которые — согласно Талмуду — запрещают нам оставаться наедине с чужой женщиной даже на миг.

Но было поздно. Святое послание Мессии было осквернено, и его земной путь был окончен. Случилось это на шестой день месяца тишрей. Дьявол праздновал победу.

Таким образом, мы и далее должны ждать спасения. Похоже, долго, очень долго.

Лишь старый надгробный камень на белзском маленьком погосте указывает нам, что в Белзе действительно когда-то жил Мессия, реб Арон Мессия. И святой рабби Шулем, выходит, заступил на его место.

Реб Шулем приобрел чудесные свойства благодаря своей благочестивой жене, госпоже Малкеле.

Долгие дни посвящал Шулем изучению Талмуда. Это не было тайной, да и ничего особенного в этом не было. В те поры почти все набожные люди ничего другого не делали, как весь Божий день проводили над постижением Талмуда, взваливая на плечи своих терпеливых жен заботы о семье. А жены хорошо знали, что на том свете это сторицей им воздастся, что в Раю за свою самоотверженность они будут восседать со своими мужьями за столами золотыми в обществе самых что ни на есть знаменитых ученых Израиля и вместе со всеми будут радоваться лучезарному величию Божьему.

Однако госпожу Малкеле это не устраивало. Она хотела, чтобы ее Шулемке когда-нибудь в бриллиантовой короне чистейших заслуг своих восседал на троне, украшенном рубинами и жемчугом, посреди самых святейших святых и ангелов Господних, восседал высоко-превысоко над всеми соседкиными мужьями — и, конечно, она бок о бок с ним.

Поэтому, как только вся община поздним вечером отошла ко сну, госпожа Малкеле — чтобы никто из завистников ничего не заметил — через окно по лестничке спустила своего Шулема вниз. Внизу перед домом уже ждал Шулема его новый компаньон, ибо, как прежде в торговых делах, так и нынче, был у него товарищ по учению. С ним он втайне ходил в опустевший бес а-мидреш, то есть в дом учения, где они оба всю ночь просиживали над постижением слова Божиего и Его возвышенных таинств. Это повторялось из ночи в ночь, так что — за исключением шабеса — по ночам они никогда глаз не смыкали. Так и прободрствовали они девятьсот девяносто девять ночей.

Когда же настала ночь тысячная, разыгралась страшная гроза. Потоки воды, град, гром и молнии, а главное, сам дьявол явился, чтобы в ту ночь преградить им дорогу в бес а-мидреш. Сотоварищ и вправду дал себя застращать и предпочел удалиться домой к своей благоверной. А святой рабби Шулем не сдался. Но не он один, реб Шулем, провел ту памятную грозовую ночь в белзском доме учения. Вечно живой пророк Илия, а вместе с ним и духи давно упокоенных святых пришли в бес а-мидреш, чтобы посвятить неустрашимого Шулема в непостижимые таинства каббалы и вручить ему ключи от врат небесных.

Так Небо вознаграждает мужество. Одной ночью больше — и реб Шулем превратился в святого. Одной ночью меньше — и его сотоварищ остался обыкновенным человеком!

Стало быть, не только святой Провидец из Люблина был учителем Шулемовым, а был им и сам пророк Илия. Так вспомянем же его, мужа чудесного, воспоем его, и воздаст он нам свое благословение:

И святой рабби Шулем никогда не забывал, что сделала для него его Малкеле.

Когда уже по всему миру разнеслась слава о его святости и чудесах, которые он совершал, и когда уже сотни тысяч верующих со всех сторон стали стекаться в Белз к столу его, чтобы послушно исполнять каждое его слово, малейшее его повеление, он сказал: «Не будь Малкеле (в переводе: царевнушки), не стал бы Шулем царем!»

А когда однажды какой-то любознательный спросил святого рабби Шулема, правда ли, что он не спал тысячу ночей, реб Шулем посмотрел на него удивленно, во все свои святые глаза, и повторил: «Тысячу ночей?»

Вот каким скромным был реб Шулем!

Лестница, по которой Малкеле спускала мужа, до сего дня выставлена на вечную память в белзской молельне, которую построил рабби Шулем по своему собственному плану. Это удивительная молельня. Через ее дверь взойдет в мир Мессия, как только действительно наступит его час.

Мы, простые смертные, не можем даже представить, какие святые таинства своего редкостного сердца вложил реб Шулем в стены этого Божиего дома. Единственный святой, каким был святой ребе реб Шимен из Ярославля, мог прочувствовать их пылкую душу.

Однажды, когда строительство было закончено, Белз посетил коллега реб Шулема, прославленный слепой святой ребе реб Шимен из Ярославля. Это тот самый, что написал книгу Нахалат Шимон («Наследие Шимоново»). Святой ребе реб Шимен, войдя в новую синагогу, стал ползать вдоль ее стен и целовать каждый камень, каждый кирпич. Но в одном месте он оторвал свои святые уста от стены и припал к ней снова лишь тогда, когда продвинулся на несколько шагов дальше.

«Прошу прощения, учитель, — скромно извинился святой рабби Шулем, нимало не удивившись странному поведению слепого святого. И, указав рукою на ту часть стены, которую слепец оставил без поцелуя, добавил: — Когда возводили этот кусок стены, меня случайно здесь не было».

Хасиды, возводившие молельню, клали, разумеется, камень на камень с одинаковой набожной истовостью, с какой и молились. Однако эти умелые каменщики душу свою в постройку не вдохнули, сердце свое в холодные камни не вложили. Это мог сделать только их святой рабби Шулем. Но однажды этого не случилось, и лишь один ребе реб Шимен из Ярославля сумел это почувствовать.

Если ученый реб Шулем был чудотворцем, то и его набожная Малкеле совершала не меньшие чудеса. Однажды приехал в Белз увечный, у которого ужасно болели ноги. Лекари не в силах были помочь ему, и он пришел в Белз, чтобы святой Шулем упросил Всевышнего исцелить его.

«Тебе не обязательно идти к раввину, — сказала Малкеле. — Ступай в дом учения и запали там свечку». Увечный доковылял туда и сделал так, как присоветовала ему Малкеле. И свершилось чудо! Он тотчас выздоровел. Услыхав об этом, реб Шулем спросил Малкеле: «Кто открыл тебе тайну, с помощью которой можно излечить этого человека?» — «Какая уж тут тайна! — ответила Малкеле. — Каждый может это вычитать в псалмах Давидовых, где написано: „Слово Твое — светильник ноге моей и свет стезе моей“^[12]. А что еще могло бы означать это, если не то, что свет, который мы зажигаем для изучения Закона святого, благодатен и для ног наших?»

Такие «ошибки» в толковании слова Божия, конечно, способно делать лишь сердце самое простое и самое чистое, такое, какое было у святой Малкеле.

«Бог дает заповеди, а святой их нарушает», — говорит Талмуд. А поскольку и благочестивая Малкеле была святой, она также могла сказать свое слово, когда Господь Бог что-либо заповедовал. И свидетельством тому следующая история.

Один хасид держал путь из отдаленного галицийского местечка в Белз к святому рабби Шулему. По пути он был вынужден провести один шабес в Пшемыслянах. Разумеется, он счел бы неслыханной дерзостью, заслуживающей наказания, не посетить тамошнего прославленного святого — святого рабби Майрла. «Ты явно не ко мне путь держишь, — сказал рабби Майрл Пшемыслянский, как только завидел незнакомое лицо хасида. — Я уверен, что ты идешь в Белз. Стало быть, как только придешь туда, передай, что Майрличек любит лакомиться каплунами».

Святой рабби Майрл всегда говорил о себе в третьем лице и воздерживался — как, впрочем, поступают и многие другие святые — употреблять гордое словечко «я».

Хасид, хотя и не понимал смысла слов реб Майрла, однако поспешил передать его просьбу.

«Что ж, хорошо, — сказала Малкеле, когда просьбу реб Майрла выслушала. — Значит, займемся птицей нечистой (то есть такой, чье мясо нам есть не дозволено)!»

Такой смысл слов святой Малкеле милому хасиду был неясен. Только позднее он понял, что они означали. Ибо в скором времени по всей округе стали погибать вороны и совы, словно невидимый стрелок отстреливал их.

А дело было вот в чем. В Небе вышел приказ, что в этот год среди птицы домашней должна вспыхнуть смертельная болезнь, которая полностью истребит ее. Однако Малкеле рассудила, что достаточно будет, если переведутся только каплуны, ибо все равно редко кто ест их. Видимо, она забыла о святом рабби Майрле из Пшемыслян. А тот, разумеется, знал и что готовится в Небе, и как Малкеле решила поступить. Отсюда и его просьба, заставившая в последнюю минуту госпожу Малкеле во второй раз вмешаться в дела Господни и таким образом отвести от милых каплунов гибельный приговор суда небесного.

Благодетельная Малкеле! Будь благословенна, хозяюшка заботная!

Реб Шулем никогда не сторонился своей прекрасной жены и вопреки обычаю всех набожных мужей даже ел с нею за одним столом. С первого взгляда могло показаться, что такое поведение противоречит устоям настоящего святого. Однако реб Шулем был настолько искренним в своей набожности, что это не могло стать тому помехой. Один святой, как-то раз гостивший у реб Шулема, правильно оценил положение вещей и сказал: «Реб Шулем живет со своей женой в состоянии такой же невинности, в какой Адам и Ева пребывали в Раю до грехопадения».

Истинная правда! Они жили как в Раю.

Вот почему мы, белзские хасиды, и поныне почитаем память святой Малкеле. В двадцать седьмой день месяца адара мы отмечаем годовщину ее вечного упокоения с такой же торжественностью, как и годовщину упокоения любого другого святого, а может, еще с большим благоговением.

А теперь послушаем, с какой любовью реб Шулем исполнял заповеди Божьи! Каменский раввин, также нареченный именем Шулем, в ту пору был еще простым учеником. Однажды, прийдя в Белз на праздник Пятидесятницы^[13], он вошел в молельню именно в ту минуту, когда наш реб Шулем вместе со своими хасидами возносил перед алтарем праздничную молитву Галел. Ученик слышит в пламенной молитве голос наставника и радуется. Он хочет предстать и пред его ликом святым, в котором беспрестанно отражается свет славы Божьей. Но тщетно ищет он своего повелителя. Нигде не видно его. Наконец он находит его там, где обычный человек никогда не стал бы искать. В своем великом смирении, в своей любви к слову Божьему реб Шулем — как есть целехонек — воплотился в цитрон, в эсриг, который во время праздничной молитвы согласно завету Моисееву держал в руке (эсриг, эсрог или этрог — вид цитрона, напоминающего большой лимон, «плод древа прекрасного», растущего в Палестине). Реб Шулем так вжился в этот эсриг, что его, самого святого, и видно не было.

Разумеется, Шулем из Каменки не был обыкновенным учеником. Доказательством тому хотя бы его замечательное умение толковать Священное Писание. Однажды реб Шулем, его учитель, задал ему вопрос: «Написано (в Первой книге Моисеевой): „И Ты сказал мне, Я буду делать тебе хорошо, хорошо…“»^[14]. Согласно дословному звучанию древнееврейского текста этими словами взывал праотец Иаков к Господу. «Но разве мы читали в каком-нибудь предыдущем пассаже, что Господь Бог действительно говорит такие слова Иакову? — спросил белзский святой ученика. — Ведь Бог никогда не обещал ему делать хорошо, и к тому же повторяя слово хорошо дважды? Разве где-нибудь в Священном Писании это написано? Стало быть, как мог Иаков воззвать к Богу: „И Ты сказал мне…“?»

«Это написано, — живо ответил Каменский, — это написано в самом начале, когда Господь Бог сотворил мир. Ибо семь дней Первоначала суть проявление тех самых семи свойств Божиих, представленных также и семью Пастырями. День первый, воскресенье, есть Любовь Авраамова. Понедельник есть Сила Исаакова, вторник есть Правда Иакова. Среда есть Могущество Моисеево, четверг есть Смирение Аароново, пятница есть Верность Иосифова и суббота есть Власть Давидова. И в каждом дне в начале Первой книги Моисеевой написано: „И увидел Бог, что это хорошо“. Конечно, понедельник — единственное исключение, когда не говорится, что это хорошо. Ведь Силой Исааковой в понедельник был сотворен Ад, а в этом, конечно, нет ничего хорошего. Вот почему в понедельник мы никогда не отправляемся в путь, зная, что понедельник — не очень счастливый день. С другой стороны, во вторник, который есть выражение Правды Иакова, написано дважды: „И увидел Бог, что это хорошо“, и еще раз: „И увидел Бог, что это хорошо“. Стало быть, и впрямь Бог обещал праотцу Иакову, которому принадлежит вторник, что будет проявлять к нему добро и еще раз добро с самого начала сотворения мира. Отсюда выходит, что Иаков совершенно прав, когда он произносит слова молитвы: „Ты сказал мне: я буду делать хорошо, хорошо…“ — Так он припоминает Создателю его собственные слова…»

Но реб Шулем любил не только мудрых учеников. Он любил всех хасидов и никого из них не давал в обиду. Как-то раз один хасид пожаловался ему на другого, что тот большой обжора и может, дескать, в один присест съесть целого гуся.

«Какое это имеет значение? — вступился святой рабби Шулем за любителя поесть. — В этом-то и есть вся его страсть». Да будет благословен тот, кому не ведомы страсти худшие!

Конечно, человек порядочный не должен быть обжорой. Но нас, хасидов, часто упрекают в том, что мы люди вообще непорядочные. Это почему же мы непорядочные? — Дело известное, порядочный человек держит свое обещание: обещая что-то, выполняет. Данное слово для него свято. А хасиды? Они слова не держат, и им на это наплевать. С них, как с гуся вода!

Но вы, люди порядочные, если что обещаете, пусть даже самому Сатане, долго не мешкая, обещание свое выполняете. На этот счет у меня нет сомнений. А у нас бывает и так: какой-нибудь шелковый молодой человек, поддавшись уговору, пообещает Искусителю совершить махонький грешок. А потом вдруг одумается да не согрешит. Стало быть, он не сдержал слова, что дал Искусителю! Ну и что с того?! Вот и выходит, что мы, хасиды, люди и впрямь непорядочные. Так и быть, мы с удовольствием признаем это.

Зато мы наделены другой большой добродетелью, которой вы никак не можете похвастаться. Мы воистину упрямый народ. Особенно когда дело касается какого-либо доброго поступка, который мы должны совершить, или вообще вопросов веры. Тут уж мы стоим насмерть, никто не сможет ни разубедить нас, ни расшатать нашей твердости. Да, упрямство, акшунес, наша самая прекрасная, белзская добродетель. Каждый хасид прежде всего должен быть акшн, то есть упрямцем. Это наш первейший принцип. Как мы претворяем его в жизнь, вы сейчас узнаете на примере Мордхе Пельца.

Глубокой и бесконечной, как океан, была вера белзских хасидов в магическую силу святого рабби Шулема. Однажды в Белз забрел посторонний цадик. И святой рабби Шулем пригласил его прокатиться с ним за город. В этой поездке никому не велено было сопровождать их. Строго-настрого запрещено! Почему? А для того, чтобы в таком уединении цадики смогли без всяких помех потолковать о таинствах каббалы. Ведь и святой Бааль-Шем в свое время совершал со своими единодумцами такие прогулки, да и с самим святым Ари такое случалось.

Однако на Мордхе Пельца никакие запреты не действовали. Он, Мордхе Пельц, ни за что на свете даже на миг не спускал глаз со своего повелителя и непрестанно следовал за ним по пятам. Но сейчас, когда оба святых не позволили ему сопровождать их, он, ничтоже сумняшеся, прибегнул к хитрости. Влез украдкой в повозку и зарылся там в соломе. Вот до чего доходила в те времена хасидская преданность! Она преодолевала любые условности и самые строгие повеления!

Немалое время никем не потревоженный, настоящим барином, проехал Мордхе Пельц в этой соломе, да вот беда — случилась с ним пренеприятная вещь. Если вы когда-нибудь зарывались в солому, вы все сразу поймете ине станете сердиться на милого Мордхе Пельца. Ни с того ни с сего у Мордхе Пельца засвербило в носу, и, хоть он боролся с чихом как лев, все-таки не выдержал и во всю мочь чихнул: «Ап-чхи!» Солома разлетелась во все стороны.

«Угомонись! — раскричался пришлый святой на нашего милого Мордхе Пельца. — Не то увидишь, ввергну я твою душу в самое пекло адово».

Но Мордхе Пельц не сдался. Он сказал: «Ну и что из того, что вы меня туда ввергнете! А наш святой рабби Шулем меня оттуда враз вызволит».

И святой рабби Шулем — да хранят нас заслуги его! — услышав этот ответ, засмеялся и сказал: «Ну, ну, держись, Мордхе!»

И Мордхе Пельц держался. Что правда, то правда. Вот какой замечательный упрямец он был и как велика была его вера!

Что святой поведет своих хасидов прямехонько в Едемский сад на том свете — это хорошо известно! Тем более что это не составит никакого труда. Хасиды схватят его за гартл, то бишь, хочу сказать, за пояс, и он их всех на этом самом поясе втащит в Рай.

С другой стороны, гартл очень важная вещь для настоящего хасидского человека. Гартл — толстый шпагат из черного шелка, которым мы перепоясываем свою бекише (кафтан). Концы гартла украшены красивыми кистями. Длина у него должна быть такой, чтобы мы могли обмотать его вокруг себя трижды. Носим мы его весь день. Особенно он необходим, когда мы молимся, изучаем Закон и едим. Талмуд говорит, что только верхняя часть человеческого тела — голова, грудь и руки — была создана по образу Божиему. Нижней своей частью с ее пищеварительными и выделительными функциями человек подобен животному. Так что гартл обозначает границу между Божественным и животным в человеке и возбраняет сердцу видеть стыд. Когда мы поутру обматываемся гартлом, мы произносим прекрасные слова благословения: «Да будь благословен Господь, Бог наш, царь мира, кто опоясал Израиль силой и могуществом!»

Зорко следите за тем, чтобы никогда у вас на гартле не образовался узел! Ибо во время молитвы по гартлу пробегает вокруг пояса черт. А черт вполне может на узелке задержаться и сожрать всю вашу молитву.

Кроме того, в слове кешер, означающем «узел», те же самые звуки, только переставленные, что и в слове шекер, означающем «ложь». А у хасидского человека все должно быть правдивым, истинным. Стало быть, искренность наших молитв не должна быть нарушена даже узелком на гартле. По этой причине мы, белзские хасиды, и летом и зимой ходим с полуобнаженной грудью — чтобы помнить, что сердце должно быть всегда открытым.

Мы так же внимательно следим за тем, чтобы у молитвенного ремешка, когда мы снимаем его с руки, не был прикрыт узелок. Ибо узелок на молитвенном ремешке напоминает нам не о лжи, а о правде. Своей формой он напоминает нам первую буковку имени Бога на древнееврейском. Эта буковка называется йид и как две капли воды похожа на узелок: «’». На нашем еврейском языке, на идише, и слово «еврей» звучит совершенно так же, как и первая буковка имени Божьего: йид. Вот почему на молитвенном ремешке ни в коем случае нельзя прикрывать узелок, ибо йид (еврей) должен быть всегда открытым и поступать всегда нескрытно.

Ремешок обвит вокруг руки семь раз. Мы, хасиды, обвиваем его в направлении от себя, от своего тела. Наши противники обвивают его по направлению к себе, к своему телу. Это потому, что они себялюбцы и думают только о себе, тогда как мы прежде всего печемся о своих ближних и об их благоденствии. Вот почему мы и обматываем молитвенный ремешок от себя в сторону своего ближнего.

Молитвенные ремешки — бесконечно священная заповедь Божия. Доведись нам на одну чашу весов положить все другие заповеди и законы Господни, а на вторую — молитвенные ремешки, дорогие сердцу ремешки явно перевесили бы все остальное. А вся суть в том, что этими черными ремешками мы прикрепляем к руке и к голове тексты Священного Писания, зашитые в черные кожаные коробочки. Их красиво выписанные древнееврейские буквы излучают невидимые лучи, которые проникают нам прямо в мозг и сердце. Они приближают нас к Богу и разрушают вредоносные внешние воздействия. Кто ими не обвивает себя, тот предается страшному проклятию святых раввинов. И у Господа Бога есть свои собственные молитвенные ремешки.

Разумеется, надевать ремешки имеет право только тот человек, который совершенно чист душой и телом. Ведь в каждой черной кожаной коробочке находится пергамент со святым письмом, а в письме — самое священное имя Божие повторено двадцать один раз! Когда на нас надеты ремешки, мы должны целиком и полностью сосредоточиться на содержании этого письма. Это совсем не просто. Внутри этих коробочек написано, как Господь благодаря своему святому могуществу проникает во все миры, как искупает грехи преданных Ему и освобождает их от ига зла и как повсюду и навсегда остается несокрушимым в своей святой единственности. Там также написано, что мы должны любить Его всем своим сердцем, всей душой и при всех обстоятельствах и точно и преданно исполнять все Его Священные заповеди. Там идет речь и о награде, и о наказании. Стало быть, нам есть о чем думать, когда ремешки на нас! Если у кого-то в это время мысли где-то витают, ремешки для него бесполезны: это то же, что привязать к своей голове и руке камни! И конечно, прежде всего мы должны думать о словах молитвы. Ведь ремешки на нас только во время богослужения. И с каким упорством мы должны думать о словах молитвы! Прежде чем вы успеете прочесть эту одну страничку, в молитвенной книге мы должны прочесть уже десять страниц. Я сказал «прочесть»? Нет! Мы должны пролететь сквозь них! Мы правильно выговариваем каждый звук и все-таки, как молния, пролетаем от буквы к букве, от мира к миру. Наша душа, как в купель, запрыгивает в каждую драгоценную буковку. Ныряет в нее со всей своей любовью и со всем своим страхом — это ее крылышки, со всеми своими силами и чувствами — это ее ноженьки, и вот она уже снова, как блошка, выпрыгивает из одной буковки и впрыгивает в следующую. (Вы скажете, что у почтенной блохи нет крылышек? О, это вы не знаете хасидских блошек, негодниц этих!) И когда сквозь все эти буковки, сквозь все эти тысячи миров ваша милая душенька пролетит, она очистится и спасена будет. Вот так мы, хасиды, служим Господу Богу во все дни нашей жизни. И при этом мы думаем не только о простом смысле слов и фраз! Мы также не устаем вспоминать, что в том или ином месте говорит Талмуд и как тот или иной стих толковал тот или иной святой. Ни на мгновение не останавливаясь, мы несемся все дальше и дальше, все ввысь и ввысь. А святые?! Кроме всего этого, о чем еще думают во время молитвы святые?! О самых возвышенных таинствах каббалы. Это вещи столь труднопостижимые, что их словами и не опишешь! Стоит только заглянуть в комментарий святого Ари к молитвенной книге! У вас наверняка закружится голова, точно на карусели.

Сквозь океан субстанций мы, бесполезные капли зловонного течения, ползем медленнее и ленивее нерасторопного сома, пробирающегося сквозь ил на дне глубокой заводи. Но молитвы, исполненные восторга — возможно, и вы пережили такие мгновения, — возносят вас над всеми мирами, материальными и духовными, до той самой первичной точки, в которой содержится всё: все миры, времена и возрасты, все души, все духи, весь Закон Божий и все его таинства, любая бесконечно малая малость — подобно дереву в семечке. Всё в одном неделимом единстве! И этой первичной точкой является первое слово Священного Писания: БЕРЕШИТ — «В начале». Ведь отсюда, из этого словечка, выползло все Творение, подобно улитке из домика своего, и там мы всегда снова скрываемся, когда нашим душам приходится как нельзя плохо. Однако прошу вас, не думайте, что я поверяю вам свои думы о блошках, сомах и улитках, об этих нечистых и запретных животных, лишь для того, чтобы позлить вас. Знайте, что так же, как сотворил нас Господь Бог по образу своему святому, Он сотворил и эти твари нечистые по особому образу. По образу миров таинственных и с единственной целью наставить нас на ум. По сути своей каждая тварь есть образ некоего стародавнего мира, а миров тех до сотворения мира нашего было не счесть. Но не ждите, что я стану рассказывать вам и об этом, ибо это — великие тайны.

Не хотелось бы мучить вас повторением хорошо известных истин. Я однажды уже сказал вам об этом. Но об одной очень важной заповеди я должен упомянуть. Это поможет вам лучше понять удивительную историю, которую реб Шулем любил рассказывать. Однако прежде всего — об этой заповеди. Касается она омовения рук. Сделаем с вами так: нальем в горшочек чистой воды, но прежде убедимся, что горшочек целехонький. Конечно, это не должен быть цветочный горшок! В цветочном горшке, как известно, на дне дырка. И края горшочка должны быть без зазубрин. Они должны быть ровными, как у ножа, которым мы пользуемся для убоя животных. Горшочек с водой мы берем в правую руку, из правой руки — в левую и выплескиваем из горшочка на правую руку половину воды. Потом берем горшочек в правую руку и оставшейся в нем водой поливаем левую руку. Потом, потерев одну руку о другую, воздаем благословение Господу Богу за то, что «Он освятил нас своими заповедями и повелел нам вымыть руки». Затем мы вытираем руки полотенцем. Ведь во время этой святой церемонии оно переброшено у нас через левое плечо. Да и вообще настоящий хасид всегда носит в кармане не только носовой платок, но и полотенце. Когда мы вытираем руки, левая рука непременно должна быть прикрыта полотенцем. Это не всем известно, но это очень важно. Когда наши руки хорошо вымыты и как положено вытерты, тогда наконец мы имеем право благословить хлеб и поесть.

Если вы не всегда по пятницам перед шабесом обрезаете ногти, перед омовением проверьте, нет ли под ними грязи, — в таком случае ваше омовение рук считалось бы недействительным. Когда вы стрижете ногти, следите, чтобы ни один кусочек ногтя не потерялся; все они должны быть тотчас сожжены, дабы вам не пришлось их искать после смерти. Сжигая ваши ногти, не забудьте подложить к ним две щепочки в качестве двух свидетелей.

В омовении рук заключена великая и возвышенная тайна. Любой из вас, кто заглянет в мистические сочинения святого Ари, может в этом увериться, если, конечно, они будут вам понятны. Но есть одна великая тайна в омовении рук, которую вы не найдете даже в сочинениях святого Ари. В каждом поколении живет только один святой, которому Небеса сообщают эту тайну лишь внушением.

Если перед едой вы не омоете рук как положено, вы подвергнете свою жизнь такой же опасности, как и некий гость, о котором, в назидание нам, Талмуд рассказывает страшную историю.

Один человек пришел в трактир и заказал себе обед. Трактирщик заметил, что гость перед тем, как взять хлеб, не омыл рук, и посему ре-шил, что это не еврей, а какой-нибудь грек или арамеец, короче говоря, язычник. И предложил ему к обеду свинину с капустой. Ошибка обнаружилась только после еды.

Из этого вытекает, что каждый грех влечет за собой грех другой, еще больший.

Кто нерадив при омовении рук, того после смерти постигнет тяжкая кара. Кара, какой подвергаются только убийцы, пролившие кровь невинных людей. Их души будут наказаны водопадом. Зимой и летом на них будут низвергаться потоки бурных вод — без перерыва, без облегчения. Особым губительным посланцам Божиим будет поручено следить за несчастными осужденными, чтобы ни на миг они не могли увернуться от справедливого приговора, покуда вина их не смыта и не искуплена возмездием.

С другой стороны, тот, кто в течение всей своей жизни заповедь омовения рук и стрижки ногтей исполняет по правилам, обретет в Раю награду, которую не выразишь словами.

«Жил-был один великий грешник, — рассказывал святой рабби Шулем. — И этот грешник в течение всей жизни не совершил ни одного доброго поступка. Он знай грешил да грешил, совсем позабыв о Боге. Но одну заповедь он все-таки всегда выполнял, ту, какой научила его мать в детстве: заповедь омывать перед едой руки. Удивительно, но этой заповеди он всегда придерживался неукоснительно.

Однажды этот человек отправился в дальний путь. По дороге он сильно проголодался, и, хотя хлебом запасся вдосталь, воды, чтобы омыть руки, у него не было. Он знал, что в ближнем лесу есть родник, однако ему было ведомо и то, что в лесу обитают разбойники, безжалостно убивающие каждого, кто попадется им под руку. Так что наш милый грешник решил продолжить свой путь впроголодь. Однако голод становился все мучительнее.

„А вдруг я умру от голода? — подумал грешник. — Ну не глупо ли, что даже с такой голодухи я не хочу есть немытыми руками! Ведь это совсем маленькая, пустяковая заповедь раввинов, а на моей совести грехи куда посерьезнее. Кстати, Закон разрешает есть все, если только этим можно сохранить себе жизнь“.

И бедный грешник вынул из котомки ломоть хлеба и хотел было откусить от него, да рука у него сама собой опустилась.

„Нет, нет, — подумал он. — Это единственная заповедь, против которой я ни разу в жизни не согрешил. Да и теперь не согрешу, что бы ни было! Пойду-ка я в лес. Убьют меня — так убьют. Но хлеб немытыми руками есть не стану!“

И он не стал есть. Отправился в лес за водой, и его убили.

И грешная его душа предстала пред судом небесным!

В тот час, когда человек покидает сей мир и уходит в Вечность, пред ним проходят все его деяния. Ему говорят: „Ты совершил то-то и то-то, тогда-то и тогда-то, на этом и на том месте“. И человек отвечает: „Да“. А ему говорят: „Подпиши!“ И он подписывает. Так говорится в святом Талмуде.

И перед этим грешником прошли все его поступки. То были ужасные грехи, и числа им не было. Но раз он всю жизнь исполнял заповедь омовения рук, притом до такой степени, что ради нее даже жизнь положил, ему все было прощено. Врата милосердия открылись пред ним, и он был принят в число праведников.

А ежели даже завзятого грешника в Рай впустили, — завершил реб Шулем свое повествование, — ежели даже его впустили в Рай лишь потому, что он жизни не пожалел ради одной заповеди, то какая награда ожидает тех, кто всю свою жизнь посвящает свершению добрых дел, как заповедовали нам Бог и святые ученые!»

Я уже упоминал о том, что рабби Шулем из Белза никогда не кичился своей ученостью, которой был обязан, как он сам говорил, своей верной Малкеле. Даже осознание того, что среди его предков было много прославленных мужей, не позволяло ему поддаваться гордыне. Напротив: именно это осознание служило ему источником смирения и скромности.

Однажды, например, реб Шулема навестил некий ученый, достигший такого же совершенства в науке, как и сам Шулем, ибо тоже стал цадиком, несмотря на то что его родители и все предки были людьми простыми. Но этот self-made-man^[15] внушил себе, что реб Шулем пренебрегает им, и отнес это на счет своего простецкого происхождения. На самом деле, конечно, это было далеко от правды. Благодетельный реб Шулем никогда никем не пренебрегал. Тем паче человеком, который сам дошел до таких добродетелей, как этот цадик. Однако в сердце своем гость не переставал огорчаться. Реб Шулем по наитию свыше прозрел мысли гостя и сказал ему: «Наши блаженной памяти ученые мужи в Талмуде говорят нам, что мы всякий раз обязаны обращаться к себе с таким вопросом: „Когда дорастут мои поступки до величия деяний моих предков?“» Из этого явствует, что тот, чьи предки не были мужами святыми или учеными, счастливее тех, чьи предки были такими. Ему не надо стыдиться перед своими предками. «Куда хуже мне, — продолжал реб Шулем. — У меня именно такие предки, и мне приходится все время испытывать стыд перед ними, ибо знаю, как я еще далек от их совершенства».

Если святой рабби Нахмен из Брацлава говорит, что настоящей покорности достигает лишь тот, кто с чистой совестью может сказать о себе, что он покорен, то это речение реб Нахмена в полной мере относится и к нашему святому Шулему. Когда он был еще простым учеником реб Яакева-Ицхека, Провидца Люблинского, однажды в Люблин явился какой-то святой и спросил его: «Правда ли, что среди ваших учеников есть один, который такой же покорный, каким был наш учитель Моисей, о коем писано, что он был самым покорным человеком на свете?»

«Воистину так, — ответил Люблинский. Он позвал Шулема и в присутствии гостя спросил его: — Шулемке, ты такой же покорный, каким был наш учитель Моисей?» — «Да!» — подтвердил Шулем просто.

Для реб Шулема и происхождение не имело никакого значения. Кроме Провидца Люблинского он избрал себе в учителя и рабби Иреле из Стрелиски, хотя тот был сыном простого биндюжника и служанки.

Да, велики были скромность и смирение святого рабби Шулема, как и положено каждому истинному святому. В нем не было ни капли тщеславия или гордыни. Однако то, что я расскажу сейчас, может показаться вам совершенно несоответствующим этим его добродетелям. Однажды кто-то спросил его, правда ли, что мы должны — как утверждают хасиды — вечером после каждого шабеса рассказывать истории о святом Бааль-Шеме. Это, дескать, приносит великую удачу в торговле рассказчику и слушателям в течение всей последующей недели.

«Воистину так, — сказал святой рабби Шулем. — Но это благостно не только во имя удачи материальной, но и во имя благочестия, и не только в субботу вечером, но и в любой другой день и во всякое время; и когда мы рассказываем не только о Бааль-Шеме, но и о каком угодно другом святом — хотя бы даже обо мне…»

Реб Шулем, в отличие от остальных хасидов, был человеком, не очень склонным к алкоголю. Однажды святой Люблинский пожелал почтить его рюмкой водки. Реб Шулем пришел в смущение. Обидеть учителя он не хотел, но и согрешить супротив своих принципов тоже не жаждал. Короче, рюмка стояла нетронутой очень долго, пока по воле Божией не разбилась и вся водка не вылилась. Люблинский, без лишних слов, наполнил другую рюмку и поставил ее перед Шулемом. Но и вторая рюмка разбилась, и вся водка вылилась. Святой Люблинский налил третью, поставил ее перед Шулемом и говорит: «Теперь быстренько выпей! Или хочешь, чтобы у меня все рюмки перебились?» — «Благодарствую, — сказал Шулем. — Хмельных напитков не пью». С тех пор святой Люблинский уже никогда не принуждал Шулема пить.

У люблинского Провидца Шулем научился многому. Вы, например, уже знаете, что такое квитл: когда какой-нибудь хасид приходит просить своего святого похлопотать за него перед Всевышним, он пишет на клочке бумаги свое имя, имя матери и место своего проживания. И эту бумажку он предъявляет святому, который лучше всех знает, что он должен выпросить у Господа Бога для этого человека. Так вот, правильно читать такую бумажку, называемую по-еврейски «квитл» (во множественном числе квитлах), реб Шулем выучился у Люблинского Провидца. Он и сам об этом рассказывал: «Он научил меня по квитлу прочитывать у каждого человека, где корень его души: в Адаме, в Каине или в Авеле. Сколько раз душа его перевоплощалась, какой грех совершил он в том или ином воплощении, какой вред он нанес, какой порок в него внедрился и какая заслуга за ним имеется. Он также научил меня распознавать, при каком расположении звезд благотворно молиться за того или иного человека, а за какого — нельзя ни в коем случае. Если он получал квитл от хорошего человека, то его святой привычкой было долго вглядываться в него, а квитл от человека нехорошего он тотчас откладывал в сторону. Не хотелось ему рассматривать позор человеческий».

Противниками белзских хасидов были хасиды из Коцка. Однако в похвалу белзским хасидам надо сказать, что в этой борьбе они сохраняли благородное достоинство, чем хасиды коцкие по большей части не отличались.

Незадолго до ухода раввина Шулема до него дошла весть о великом открытии: о повозках, которые ездят без лошадей. Это была первая железная дорога. Реб Шулем задумался. «Боюсь, — сказал он, — очень боюсь, что спасение придет все-таки естественным путем».

А причина его тревоги была такова: если спасение придет путем сверхъестественным, более или менее чудесным образом, каким был исход из Египта, тогда на свете совсем не будет сомневающихся и неверующих. Все поверят в Бога и Его всемогущество. Но если спасение придет путем естественным, пусть даже мнимо естественным, тогда сомневающиеся на земле не переведутся. Кстати, с реб Шулемом своими опасениями по этому поводу поделился и святой рабби Исруль из Рижена. Тревожные предчувствия обоих святых оказались вполне оправданными, и, как всегда, Бог услышал их молитвы. Что спасение придет путем естественным — этого бояться уже не приходится. Но мы и то теперь слишком хорошо знаем, что все эти человеческие изобретения спасения миру не приносят.

В старости святой рабби Шулем ослеп. По сути, это было особой милостью Божией, что святой муж уже не должен был смотреть, как постоянно множится порочность нашего мира. Нет ничего удивительного, что он дожил до преклонного возраста — он ушел, когда ему было без малого сто лет, — но было бы странно, если бы ему пришлось покинуть наш мир преждевременно, когда он был в полном здравии. Такого, к счастью, не случилось!

Приближался праздник Нового года, когда Бог судит все свои творения, и по этому поводу, согласно мудрому совету Шульхан аруха, каждая община выбирает всеми любимого и совершенного во всех отношениях мужа, который перед алтарем ведет богослужение для всех присутствующих. Община, в которой нет такого человека, обычно приглашает его из другого места, зачастую издалека. Нечто подобное происходило на Небесах в году 5615 от сотворения мира. Тогда все святые и ангелы тщетно искали, кого бы им выбрать из своей среды в ходатаи перед Господом Богом. Но ни один ангел не был так любим, так совершенен и набожен, как наш святой рабби Шулем из Белза. И потому ангелы Господни пригласили его быть их кантором на новогоднем празднике. В день 27-й осеннего месяца элула, то есть за три дня до праздника Рош а-Шана, он покинул наш мир навсегда.

Но даже после ухода из этого мира реб Шулем со своими хасидами не расставался. Дело в том, что после кончины святого вспыхнули споры касательно его преемника. Одни хотели, чтобы им стал младший сын Шулемов, весьма ученый реб Шийеле, другие отстаивали обычную практику в хасидских семействах, утверждающую право старшего сына раввинова. К тому же этот последний готов был защищать свое святое право до самого конца! И вот в ту минуту, когда реб Шийеле по желанию своей «партии» подошел к алтарю и переполненная молельня замерла в ожидании, каким путем пойдет новый цадик в своем служении Господу, его старший брат попытался силой продраться сквозь толпу, чтобы оттолкнуть брата и встать на его место перед алтарем. Приблизившись, он вдруг почувствовал на плече руку. Он обернулся, и, о диво дивное, перед ним, лицом к лицу, стоит его покойный отец, святой рабби Шулем, и грозно повелевает ему отступиться от своего намерения. Так после смерти отца белзским раввином стал его младший сын, реб Шийеле, и дом Божий был спасен от позора, от осквернения Имени Господня и от насилия.

И даже потом святой рабби Шулем не покинул своей любимой хасидской общины. Когда мы молимся сообща, он приходит в нашу синагогу и садится на старом месте, куда никто другой сесть не смеет. А по большим праздникам его живой потомок и преемник покидает свое место и встает рядом с молитвенным аналоем, где молится бааль-тфиле (чрезвычайно набожный хасид, которому, подобно кантору в Западной Европе, поручено вести богослужение.) Рабби делит с ним свой махзор (молитвенную книгу). Тут приходит святой рабби Шийеле, к тому времени уже давно усопший, и садится на освобожденное место своего живого потомка, рядом со своим отцом, святым рабби Шулемом. Они оба, естественно, незримы для присутствующих хасидов. Только бааль-тфиле должен следить за тем, чтобы во время молитвы «Короной украшаем Тебя» не оторвать взора от молитвенной книги, ибо в эти минуты он единственный, кто может узреть их святые лики. И горе ему, если он каким-то образом даст знать, что увидел светлую бороду реб Шулема! Такой бааль-тфиле не проживет и года. Однако, пожалуй, никто из тех, кому до сих пор было предназначено видеть покойного святого — а таких бааль-тфилов набралось уже немало, — не сумел совладать с собой и сохранить молчание. Пусть память о них будет благословением нам, и пусть Свет их заслуг хранит нас, ибо уже давно их души связаны союзом вечной жизни со всеми праведными и верующими в саду Едема, АМИНЬ!

Врата вторые

Все вы, коль жить хотите,

со мной в другие Врата войдите

и про все прочтите:

как скот пшемышлянский был мором поражен и как посольством Майрла Пшемышлянского был снова исцелен. — Как святой Майрличек за грешников вступается и как со Всевышним препирается. — Как Майрл шабес вином не освящает и как он медовуху благословляет. — Как христианин Майрловым хасидом стал и как потом он башмаки раздавал. — Как святой Иреле из Стрелиски магический дар у Майрла отнять собирается. — И как Майрл знать не знает, чем креплах начиняются. — Как святой Риженский дает Майрличку совет весьма пригодный. — И что в конце концов погасли свечи в Садагоре. — Что он все про все знает — пускай никто так не считает; я расскажу вам все по правде, свято; с пятого на десятое.

Дитя Божье, ликом небожитель,

возница, боевая колесница,

за весь Израиль ты проситель,

учитель наш и господин

СВЯТОЙ МАЙРЛИЧЕК ПШЕМЫШЛЯНСКИЙ,

да хранит нас неустанно Свет его заслуг!

Майрличек Пшемышлянский сполна заслужил расположение святой Малкеле своей заботой о домашней птице. Он был из тех святых, чьи молитвы Господь Бог никогда не пропускает мимо ушей. А сколько чудес совершил милый Майрличек! Они могли бы составить хорошую книжку!

В сравнении с Белзом Пшемышляны — крупный город. Поляков и евреев в нем больше на несколько тысяч душ. А что до скота — того и вовсе не счесть. Вот как раз об этом пшемышлянском скоте и пойдет речь.

Однажды на скот пшемышлянский нашел мор. И прибежал к Майрличеку один хасид с громкими причитаниями: что, мол, теперь делать ему? Весь, мол, скот чумой заражен.

«А ты бегай вокруг хлева и повторяй гимн, что мы читаем на шабес: „Бог есть владыка надо всеми тварями…“», — посоветовал ему Майрличек.

Хозяин сделал так, и весь скот выздоровел.

У его соседа тоже весь скот зачумился. Видя, как поступает друг, и этот хасид стал бегать вокруг хлева своего и возносить ту же молитву. Но все было попусту. Он тоже кинулся к Майрличеку за советом.

«Бегай вокруг хлева и молись: „Бог есть владыка надо всеми тварями!“»

«Но, ребе, — причитает хасид, — я уже сделал так по своему почину, да никакого толку».

«Глупец! — вскричал Майрличек. — Ты как думаешь, твой Бог такой же владыка, как и Майрличков?..»

На сей раз хасид, наделенный полномочиями Майрличека, пошел домой и сделал так, как ребе ему посоветовал, — и все стало хорошо. Скот его выздоровел.

Как уже было сказано, Майрл говорил о себе только в третьем лице и никогда в первом. Выходило примерно так: Майрл хочет, Майрл не хочет, Майрличек тут, Майрличек там… И это было вполне справедливо, ибо «я» всего лишь вспомогательное слово, каким наша несовершенная человеческая речь просто помогает преодолевать трудности. Человек, по сути, никакого «я» не имеет. Он есть ничто, совершеннейшее ничто, или, как толкует каббалистическая книга Тикуним, означает древнееврейское слово айн, то есть НИЧТО, а слово ани, «я», сложено из тех же звуков, только переставленных. Отдельные святые употребляли, например, вместо «я» слово «мы». И вовсе не затем, чтобы употребить еще более горделивое pluralis majestatis^[16], но лишь по той причине, что человеческий индивид не являет собой нечто отдельное, цельное, а состоит из совокупности многих неделимых душ — стало быть, ни о какой «индивидуальности» не может быть и речи. Мы никоим образом не обособлены друг от друга, ибо весь мир Божий — одна громадина, одно тело. Но если вы хотите убедиться, свят ли тот или иной человек, кого вы еще не знаете, вам стоит только спросить его: «Вы изволите быть господином X или господином Y?» И если он ответил: «Да, это я», можете быть уверены — это не святой.

Чаще всего Майрл молился за великих грешников, дабы Всевышний простил им их прегрешения. И в самом деле, Бог по его просьбе всегда прощал их. Но однажды — разумеется, случилось это всего лишь однажды, только один раз, — когда Майрл замолвил слово за одного уж слишком закоренелого и бесстыжего грешника, Господь Бог не пожелал его прощать. Майрл, подумать только, топнул ногой на Господа Бога. И вмиг все грехи были отпущены.

Если вы папенька или маменька — вы это поймете! Вспомните только, как вы блаженствовали, когда ваш малец впервые топнул на вас ножкой. Конечно, если только в первый и непременно — в последний раз. Именно такую радость Майрличек доставил Отцу нашему, на Небесах пребывающему. Однако Майрличек тогда уже был не маленький, а большой, даже очень большой.

Однажды в пятницу Майрличек решил, что на сей раз будет благословлять шабес чашей медовухи. Вам, конечно, трудно в это поверить. Как-никак Шульхан арух определенно говорит, что это должно быть вино и что иным напитком благословлять шабес не положено. Да и в Пшемышлянах тогда тому удивлялись. Но Майрличек не обращал внимания на это и гнул свою линию. Наполнил золотую чашу медовухой и поставил ее на свою золотую ладонь. Растопырил вокруг чаши всю пятерню, «точно пять зеленых листков вокруг цветка розы», и, как только кончил благословение и осушил чашу медовухи, объяснил пшемышлянским хасидам свое действие.

«Медовуха на древнееврейском называется деваш, а пишется ДБШ, ибо в древнееврейском мы, как правило, пишем только согласные без гласных, а для согласных „б“ и „в“ в нашем письме существует только одна, общая буква. Стало быть, ДБШ, то есть медовуха, — сказал Майрличек, — означают лишь начальные буквы слов Dej Bůh Štěsti! Или, как говорят поляки, братья наши, Daj Boze Szczescie!»^[17]

Хасиды его объяснением остались довольны. Значит, и мы будем довольны, и всем нам Дай Бог Счастья!

Среди хасидов Майрловых был и один «лех». То есть уважаемое лицо христианского происхождения. (Словом гой мы скорее обозначаем селянина.) В том, что христианин стал хасидом, нет ничего удивительного. Некоторые цадики тоже имели много почитателей-христиан и среди простого народа и среди знати. Но никто из них не был таким горячим почитателем, как этот лех Майрлов.

И стал он им при первой же встрече.

Это был польский крупный торговец обувью, который сперва пришел к Майрлу с маленькой, довольно обычной просьбой: пусть, мол, ребе выпросит у Господа Бога ему сына. Он был уже стар, но до сих пор не имел наследника.

«Твоя просьба будет выслушана, — заверил его Майрл, — ибо Господь Бог принимает молитвы, сказанные устами всех, а значит, и от вас, христиан. И мы ежедневно воздаем Ему славу за это. Но ты должен будешь раздать сорок пар обуви бедным!»

Торговец так и сделал.

А когда в тот же год обещанный сын и вправду у него родился, стал наш милый лех настоящим хасидом Майрловым. От веры своей он, конечно, не отрекся, но все свободное время проводил поблизости от Майрла и всю жизнь не уставал раздавать башмаки бедным. И знали его не только в Пшемышлянах, но и во всем хасидском мире.

Майрл был великим святым, но имел одно слабое место. Не умел хранить тайну. Настоящий enfant terrible^[18] был этот Майрличек! Как только услышит что-либо на Небе, все сразу людям выбалтывает. Остальных святых это очень раздражало.

И больше всех злился на него за это реб Иреле, нареченный святым Серафимом из Стрелиски. Реб Иреле на Майрла так гневался, что решил лишить его всей магической силы. Но для этого ему требовалось согласие святого рабби Нафтули из Ропшиц. И он послал в Ропшицы особое посольство, состоявшее из двух надежных хасидских посланцев.

Посольство прибыло в Ропшицы в четверг, и ему был оказан пышный прием. Реб Нафтули приветствовал послов Иреловых и в самом деле весьма горячо, долго и сердечно беседовал с ними и пригласил их быть его гостями на святом шабесе. Однако причиной, по которой реб Иреле из Стрелиски послал их в Ропшицы, реб Нафтули даже не поинтересовался.

Разумеется, он прекрасно знал, зачем они прибыли. От взора такого святого, как реб Нафтули, столь щедро одаренного даром Духа Святого, ничего нельзя утаить.

В пятницу реб Нафтули был так занят приготовлениями к шабесу, что негоже было чем-либо его затруднять. Послы так и не осмелились нарушить спокойствие шабеса.

В воскресенье они попросили реб Нафтули принять их, и он тут же поведал им такие занятные вещи, что милые послы вмиг забыли о цели своего приезда.

После этого приема у них оставалась одна надежда — что им будет дозволено изложить реб Нафтули цель своего посольства во время прощания.

Прощаясь, реб Нафтули был сама обходительность.

Однако он не дал послам и слова вымолвить. Он сам без устали что-то рассказывал и, рассказывая, выпроваживал их из дому. И, только вежливо усадив гостей в повозку, сказал: «Нынешней ночью был у меня реб Арн-Лейб — покойный отец Майрла Пшемышлянского, — и он поведал мне: „После себя я оставил на свете маленькое пламя, гловнеле — он так и сказал. — А теперь они хотят потушить его?! Слушай же меня, руки прочь, даже не касайся его!“»

Стоило реб Нафтули договорить, как вдали на большой дороге взметнулся огромный столб пыли, и, прежде чем стрелисчане успели опомниться, подкатила к ним повозка, а в повозке сидел не кто иной, как сам Майрл. Он ехал стоя, вожжи держал в руках, как древнегреческий воин, и его могучие пейсы развевались на ветру, как боевые хоругви. Он кричал: «Мой отец сказал „гловнеле“, маленькое пламя, но я скажу вам а фаер флам, большое пылающее пламя оставил он после себя!»

Он выкрикнул это и снова умчался.

Святой рабби Иреле из Стрелиски еще какое-то время гневался на Майрла. Но в конце концов был вынужден его простить.

А получилось вот как: у реб Иреле был один хасид, которому суждено было жить еще в большей нищете, чем остальным стрелисчанам.

Реб Иреле не давал себе воли расчувствоваться и помолиться за этого бедолагу, чтобы своей молитвой перед Господом Богом облегчить его положение. Ведь реб Иреле из Стрелиски молился только за духовное благо своих любимых хасидов, но никогда — за их благоденствие материальное! Вот и сейчас реб Иреле ни за что не хотел отступаться от своего принципа.

Но раз реб Иреле оказался таким неуступчивым, жена хасидова стала упорно заставлять мужа отправиться в Пшемышляны к реб Майрлу и попросить у него ходатайства перед Всевышним.

Хасид долго сопротивлялся, но нищета придавливала его все больше, и речи жены с каждым днем становились все убедительнее.

И он наконец решился.

— А где до сих пор ты брал на пропитание? — спросил его реб Майрл.

— Мельник, лавочница и мясник давали мне в долг.

— А как думаешь, они подождали бы, если бы ты одолжился у них еще раз?

— Надеюсь, еще на один шабес они бы мне дали, хотя я должен им уже за несколько недель.

— Тогда слушай, что я скажу тебе. Помочь я тебе не могу, потому как ты не мой хасид, а хасид Стрелиского. Но посоветовать тебе — посоветую.

Иди и возьми опять в долг все, что для шабеса надобно. Половину оставь себе, а остаток свяжи в узел и отвези в Стрелиску. Я точно знаю, что вся неделя будет дождливой и дорогу развезет. Но в четверг подморозит, и ночью выпадет снег, так что ты сможешь запрячь сани и катить за милую душу. А как подкатишь к дому реб Иреле, приоткроешь дверь в его комнату, вбросишь узелок внутрь, быстро закроешь дверь, сядешь в сани — и назад. Следи только, чтобы никто не видел тебя, и никому про это не рассказывай. Об остальном не беспокойся. Ты никогда больше не будешь нуждаться.

Хасид пошел домой и все сделал так, как наказал ему Майрл. Все шло как по маслу. Торговцы согласились подождать с долгом, всю неделю лил дождь, а в четверг и впрямь подморозило, как реб Майрл и предсказывал.

Вся та неделя в Стрелиске выпала очень плохая. Всю неделю ни один хасид не появлялся на улице. Кому охота по такой слякоти шлепать? Короче, никто не пришел, никто ничего к шабесу не принес. Конечно, и в этом не было бы ничего особенного. В будние дни в Стрелиске люди привыкли поститься.

Но близился святой шабес. Госпожа Фраде, жена реб Иреле, не знала, что ей и делать.

В четверг вечером в доме было хоть шаром покати.

«Ступай, — наказал отчаявшейся жене реб Иреле, — затопи печь и поставь воду для теста».

Вот как велика была его вера во Всемогущего. Он был убежден, что в последнюю минуту Господь поможет ему.

Жена взялась за дело: затопила печь, поставила воду, все приготовила, но чуда не произошло. Никто не пришел, никто ничего к шабесу не принес.

С грустью наблюдает жена, как потихоньку гаснет огонь в печи и как остывает вода.

Села она на лавку, закрыла лицо ладонями и заплакала.

Вдруг она слышит, как кто-то отворил дверь и сразу опять закрыл. Она встала и пошла поглядеть, кто бы это мог быть.

В полумраке она обо что-то споткнулась. Нагнувшись, увидела хорошенький узелок. Заглянула внутрь и даже вскрикнула от радости. Все, что для святого шабеса надобно, здесь было!

Уж не иначе как Господь Бог послал им благодетельного ангела и одарил их этим богатством.

Вспоминает благоверная Фраде, как пророк Илия прятался от приставников идолопоклонницы Иезавели и как Господь Бог заботился о служителе своем и послал воронов кормить его мясом.

А что делал в эту минуту святой рабби Иреле? Забыл святой Иреличек о своих славных принципах, не вспомнил он, что решил ни единого словца никогда не ронять пред ликом Всевышнего во имя материальной выгоды своих милых хасидов, обо всем этом забыл он от радости, увидев, как какой-то незнакомец столь богато и нежданно одарил его дом. И воскликнул реб Иреле из глубины своего сердца чистого: «Да соблаговолит Господь тысячу раз вознаградить этого человека!»

Именно это и предвидел святой Майрличек Пшемышлянский. Именно этого и хотел он, хитрец, добиться — ошеломить святого рабби Иреле Стрелиского неожиданностью и заставить его хотя бы раз в жизни отступить от своих принципов и помолиться — пусть даже одним-единственным возгласом — за земное благо горемычного хасида. Ради этого святой Майрличек подбил хасида сделать то, что он сделал, и с его помощью ловко осуществил свой план; нам это уже известно. Так святому Майрличеку удалось наконец обставить реб Иреле!

С тех пор везенье не покидало бедного хасида. Вскоре он свои долги выплатил и уже никогда ни в чем не нуждался.

Однако все ж таки вывели его на чистую воду. И выдал его след саней на свежем снегу, что шел от его лачуги прямо к дому святого Стрелиского. Более того, не осталось в тайне и то, что за всей этой проделкой стоял Майрличек Пшемышлянский.

«Вот видишь, — сказала тогда госпожа Фраде своему святому мужу. — Ты на Майрличека гневаешься, а он такой хороший и о нас не забывает».

Так был положен конец войне Стрелиски против Пшемышлян.

И снова исполнились правдивые слова Талмуда: «Ученые множат мир на земле».

Глубокая дружба связывала Майрла и святого рабби Исруля из Рижена. Однажды перед праздником Пятидесятницы реб Майрл послал к риженскому святому нарочного с вопросом, как ему следует есть на предстоящем празднике креплах.

Но прежде всего я должен поведать дорогим читателям и, главное, читательницам, что такое еврейские креплах. Креплах — это недрожжевые кнедлички или трехрогие вареники, начиненные мелкорубленым мясом. Мы едим их только четыре раза в год. День Пятидесятницы — один из самых благодетельных дней. Но в этот день мы начиняем креплах не мясом и варим их не в бульоне, как обычно, а творогом и варим отдельно. О, если вы еще никогда не ели креплах, то многое потеряли!

Однако как полагается есть эти самые креплах на Пятидесятницу — вот вопрос, который заставил тогда Майрличека сильно задуматься и обратиться к риженскому святому за разъяснением.

«Что должен Майрличек делать с креплах? Если Майрличек съест только один крепл — это будет для него мало. Два креплах съесть он не может, так как съесть какую-либо пару считается вредным. Разве в Талмуде не написано, что Ашмодай, царь нечистых духов, властвует над всеми парами? А три креплах Майрл, конечно, тоже есть не станет, если не хочет прослыть обжорой. Так что же должен делать Майрличек?»

Пшемышляне уже готовились к празднику. Горницы убирали зелеными ветками и из бумаги искусно вырезали красивые украшеньица швислах и рейзелах и наклеивали их на окна. Но Майрличек сидел как на иголках. Вовремя ли воротится нарочный и привезет ли ему совет святого Риженского? Слава Всевышнему, Майрличек дождался!

Святой Риженский разрешил этот замысловатый вопрос и вправду по-соломоновски. Он посоветовал Майрлу съесть в день Пятидесятницы лишь один крепл, но такой большой, чтобы объемом он равнялся двум креплах…

Нет возможности в полной мере разъяснить глубокий смысл этого мудрого совета. Прежде всего, нам самим неплохо было бы узнать мистическое значение отдельных кушаний, в том числе и креплах. Но это могут знать только святые. Нам, пожалуй, дано осмыслить лишь то, что в день Пятидесятницы Бог с помощью явленного Закона единит Себя в одно неделимое мистическое целое с Израилем. Другими словами, два креплах, по сути, представляют собою один крепл.

Но остается еще другой неразрешенный вопрос. Почему Майрличек воспользовался посланцем? Вопрос, который, впрочем, касается и вышеупомянутого поручения, переданного святой Малкеле из Белза. В конце концов, для взаимного обмена мнениями цадики не нуждаются в посланцах. Ведь известно, что все святые мысленно постоянно связаны друг с другом и точно знают, что любой из них в настоящую минуту делает, о чем размышляет, о чем просит Бога, да и сны одного тотчас открываются другому. И даже самое дальнее расстояние — не преграда. Стало быть, для чего надобны посланцы? Несомненно, это великая тайна…

Дружба Риженского с Майрличеком была прервана только с уходом Майрла в мир иной. Это случилось под вечер новолунного месяца сивана. В этот вечер сами по себе погасли обе свечи на столе святого Риженского в Садагоре. «Угас великий светоч», — сказал святой Риженский.

Угас великий светоч.

Врата третьи

Всевы, коль жить хотите,

в другие Врата со мной войдите

и там прочтите:

как рабби Пинхас синагогу пражскую воздвигает, а знать польская Шаула Вала своим королем избирает. — Как путник пред горой Асамонской от тоски изнывает. — Рабби Пинхас — чудотворец, великий мудрец, а что про осла его говорится?! — И как каждый из нас должен от души веселиться. — Как святой рабби Нафтули стихами в шутку говорит, или как он Небеса до упаду смешит. — Как святой рабби Нафтули наказал дотошного и какого сынка имел ушлого. — О языке немецком и о нашем идише, что краше его намного. — И как Лейзр-габе торговался с Господом Богом. — Как кашель святого не может Лейзра пронять и как реб Нафтули кашлять не мог перестать.

Он пример для поколений, сердец наших упованье,

наш святой — он первый камень мирозданья

учитель наш и господин

СВЯТОЙ РАББИ НАФТУЛИ ИЗ РОПШИЦ,

да хранит нас Свет его заслуг великих!

Вы наверняка знаете Пинхасову синагогу пражскую. Она с такой мудростью глядит на парламент — глядит в немом удивлении и ожидании. Реб Пинхас, ее основатель, был прадедом нашего святого рабби Нафтули Ропшицкого. А пражский рабби Пинхас — личность великая. Он находился в родстве с Шаулом Валом, внуком Меира из Падуи, ученого итальянского раввина. (Того самого раввина Меира из Падуи, который был также предком Карла Маркса.) Шаул Вал был великий мудрец. И был так знаменит во всей Польше — тому уж добрых триста пятьдесят лет, — что польская знать по предложению князя Радзивилла, друга Шаула Вала, избрала его своим королем. Он принял все почести, присущие польским королям, и вписал свои принципы справедливости и человечности в придворную хронику. Но на следующее утро отрекся от престола. Он властвовал всего одну ночь. Реб Пинхас, пражский предок святого рабби Нафтули Ропшицкого, похоронен в Кракове. В нем была воплощена душа раввина Пинхаса бен Яира, полторы тысячи лет тому погребенного в Палестине. Он покоится в прекрасной долине под косогором, на котором стоит, точно приклеенный, идиллический город Сафед. А напротив, на другой стороне этой маленькой долины, величавая гора Асамон застыла в своем вековечном сне. Мне недостает слов, чтобы описать, как печален ее сон и как глубока скорбь, наполнившая сердце мое, когда я впервые увидел эту гору на пути своем в Святую землю. И должно быть, потому так печальна гора Асамонская, что вот уже много столетий глядит на могилу такого великого святого, каким был рабби Пинхас бен Яир. Известно, что рабби Пинхас бен Яир был невиданным чудотворцем. Талмуд рассказывает о нем удивительные вещи. И сообщает нам о необыкновенной мудрости его осла. Он говорит: «Если нашими предками были ангелы, то мы — всего лишь люди. А если предки наши были людьми, то мы уже только ослы. Но в этом случае мы даже отдаленно не можем сравниться с ослом раввина Пинхаса бен Яира».

В осла раввина Пинхаса бен Яира была воплощена душа Исмаила, праотца народа арабского. Вот почему осел этот был таким мудрым. Ибо Исмаил тоже был сыном Авраама, родителя нашего.

Но кажется, прежде всего я хотел рассказать о святом реб Нафтули из Ропшиц. Не сердитесь, что я так отклонился от темы. Вы, наверное, знаете, какие мы, хасиды, многоречивые рассказчики. Но, по правде сказать, мне что-то уже не хочется в эти Ропшицы возвращаться. И не потому вовсе, что они были куда меньшим гнездышком, чем наш Белз, а потому, что там просто мало хасидов. Из благословенных трех тысяч душ — всего лишь каждый третий. И не будь там святого рабби Нафтули, Ропшицы были бы очень печальным местом. Один святой рабби Нафтули умел даже Небеса заставить смеяться.

Как-то раз он отправился в путь к святому Проповеднику в Козницы. Он уж было приблизился к городу, как вдруг — был поздний вечер — вдали заметил свет. Завернув на него, увидел, что он исходит из освещенной хаты. Реб Нафтули вошел. В хате как раз гуляла свадьба, за столом сидели свадебники и невеста с женихом. Но невеста не хотела есть Золотой бульон из одной чашки вместе с женихом. Над свадебным Золотым бульоном из красивых глаз скатилась не одна горючая слеза! И не потому, что Золотой бульон — куриный бульон — бывал так плох. Как раз наоборот! Но как же не поплакать над ним жениху с невестой? Ведь эти два юных существа, возможно, отроду и не видели друг друга, а теперь — на тебе! — должны есть Золотой бульон из одной чашки! Короче, ни за что не хочет невеста есть Золотой бульон, и все тут. Но почему? Да потому, дескать, что нет здесь никакого бадхна. И она была права. Бадхн, то ли комедиант, то ли конферансье по-вашему, обязательно должен быть на порядочной свадьбе. Смешить жениха и невесту — дело святое! Это одна из самых важных обязанностей каждого набожного человека, а так, как делает это бадхн своими ad hoc^[19] сочиненными шуточными рифмами, никому из вас не под силу. Святой рабби Нафтули сразу смекнул, в каком трудном положении оказались эти милые люди, и сердце его наполнилось жалостью. Он весело возвысил свой голос и запел:

Какое там! Он вовсе был не из Копчинца. А был он из Ропшиц. Но именно это ему подходило для рифмы, а что он именитый ропшицкий святой — говорить не хотелось, чтобы простые селяне не напугались. Не долго думая, он засучил рукава и ну сыпать из них рифмы, да так, что и самый опытный бадхн не сравнялся бы с ним. На имя каждого гостя у него была готова ловкая рифма, и всякий раз он попадал в самую точку. Короче, потеха была неописуемая. У невесты от смеха слезы ручьем текли. В самом деле, время близилось к полуночи, а реб Нафтули рифмовал да рифмовал, не зная устали, а свадебники так смеялись, что аж окна звенели. Еще целый месяц потом невеста с женихом за животики хватались и от смеха покатывались, вспоминая эту потеху.

В то же самое время в Козницах пробудился ото сна святой Проповедник, чтобы, как обычно, сотворить полуночную молитву. Он помазал пеплом свой святой лоб и уселся на пороге комнаты прямо на пол.

Но в чем дело? Слова так и вязнут на устах. Недоброе это знамение. Пока стоял на Сионе наш Храм и на алтаре пылал вечный огонь, каждый, кто приносил Господу жертву, мог убедиться, снискала ли его жертва Божию милость или нет. Ежели это был человек праведный, в пламени алтаря являлся ему огненный образ королевского льва, который спускался прямо с Небес и пожирал жертву; но безбожнику в языках пламени являлся образ нечистой собаки. Ныне, когда Храм наш разрушен, у нас уже нет вечного огня на алтаре, а жертвой пылающей стала лишь наша молитва. Но мы все равно знаем, милостиво она принята или нет. Если принята, она вырывается из уст наших так легко и быстро, словно брызжет из наших сердец. Но если наша жертва отвергнута, тогда мы запинаемся, останавливаемся, слова застревают в горле. И понял святой Козницкий, что в эту ночь слезы его нежеланны. Бывало, все сферы помогали ему плакать. Небеса жаждали его святых слез, как поле под паром жаждет весеннего дождя. Ибо в тот день, когда наш Храм Иерусалимский был сожжен, говорит Талмуд, закрылись все врата небесные и уже больше не открылись. Лишь одни Врата слёз не закрывались никогда. Но нынче о нем, о рабби Исрульке Козницком, пожалуй, на Небе даже не вспомнили и плачем его пренебрегли. Конечно, его святой дух мигом распознал причину этого. Сейчас в Небе было не до его плача. В это время острые шуточки святого рабби Нафтули из Ропшиц в том лесном уединении сотрясали все потусторонние миры. Радостью и весельем они наполнили даже самые таинственные покои Господни…

Реб Нафтули — средоточие не только многих забавных историй. Он был, как вы сами изволили заметить, человеком необыкновенным. Нет, не то чтобы он был эдаким еврейским Тилем Уленшпигелем, каким был, например, шут Гершеле Острополер. Реб Нафтули был святым. Он больше жил на Небе, чем на земле. Но пока пребывал на земле, кислой рожи не строил и своим горестным видом жизнь людям не отравлял. Как и каждый истинный святой, реб Нафтули хотел, чтобы мы всегда были веселы и беспечальны.

Хотя и то правда, что с того дня, когда преступная рука Титова сожгла нашу иерусалимскую святыню и римляне, рассеяв нас среди народов, обрекли на горькое гулес (изгнание), наши страдания растут час от часу, как и предрекал нам Моисей. «Ведь и Небо уже не так сине и любовь уже не так сладка, как бывало, когда стояла наша святыня на Сионе», — говорит Талмуд. Однако с того дня, когда сожжен был наш Иерусалим, возводится Иерусалим новый. Возводят его на Небе ангелы Господни, возводят его из наших самых чистых молитв, из похвальных деяний и высоких мыслей, которые посещают нас за изучением Закона. Они усердно возводят его днем и ночью. Ангелы работают, как пчелки. А когда закончат работу, они снесут свое творение вниз на своих огненных крыльях и поставят его на горе Сионской. Придет Мессия, и Господь Бог воссядет на Свой славный престол и станет вершить суд над народами.

Мы, хасиды, не должны волноваться. Приговор нам не может быть плохим. Тогда зачем печалиться? В самом деле, нет причин для уныния.

Святой рабби Нафтули однажды снова взошел на Небо. И увидел он там ангелочка, несущего чудесные сосуды чистого золота.

«Откуда у тебя эти сосуды и куда ты с ними так торопишься?» — спросил его реб Нафтули. «Это сосуды жертвенные, — ответил посланник Божий. — Родились они из молитв уст твоих и из слез очей твоих, и несу я их в новый храм».

У святого рабби Нафтули был сынок, у которого была голова на плечах, только он больше любил играть, чем учиться. Реб Нафтули его уговаривал: «Знаешь ли ты, что святой Бааль-Шем посоветовал человеку брать пример с Искусителя? Так же, как Искуситель никогда не ленится и без устали исполняет миссию, которую Создатель возложил на него, то есть постоянно вводить во грех человека, так и человек должен непрестанно исполнять свое назначение, то есть всякий час служить Создателю и учиться делать добро». — «Все правильно, — отрезал сынок. — Только Искусителю это дается легко. Ему ничего не стоит без устали исполнять волю Создателя, потому как он, Искуситель, не имеет внутри себя никакого другого искусителя. Тогда как внутри меня сидит Искуситель».

В другой раз реб Нафтули сказал сынку: «Дам тебе дукат, если скажешь мне, где есть Бог». — «Папенька, — сказал мальчик, — я дам тебе тысячу дукатов, если ты мне скажешь, где нет Бога…»

Реб Нафтули любил остроумных людей, но слишком дотошных особо не жаловал. Вот история, как проучил он одного такого дотошного.

Один паренек не уставал выпытывать, почему реб Нафтули всегда носит штаны из белого полотна.

«Это я не могу тебе открыть, — сказал святой. — Это тайна».

Любопытный, услышав слово «тайна», стал еще пытливее и еще больше стал приставать к святому.

«Свою тайну я могу доверить лишь тому человеку, который до этого шесть дней будет соблюдать пост».

Паренька так разбирало любопытство, что он и правда постился шесть дней. А потом снова пришел.

«Ну, теперь я открою тебе тайну, но обещай никому о ней не рассказывать, пока я жить буду».

Паренек дал клятву.

Реб Нафтули повел его в комнату, из этой комнаты во вторую, а из второй в третью. Потом вернулся — проверить, все ли двери закрыты как следует, чтобы его тайну никакой незваный гость не подслушал. Парень сидел как на иголках.

Реб Нафтули принял серьезный вид и, наклонившись к уху дотошного паренька, зашептал: «Видишь ли, белые полотняные штаны я потому ношу, что они самые дешевые…» — «И это все?! — воскликнул обманутый любопытный. — И ради этого я постился шесть дней? К чему такой секрет из этого делать?!» Святой рабби Нафтули озорно улыбнулся: «Скажу тебе — почему. Если люди прознают про это, они станут шить себе такие же штаны, и они враз подорожают. Уж тогда мне не достать их так дешево. Но не забудь о своем обещании: ни звука про это никому, пока я жить буду!»

Эти два рассказа — о том, где есть Бог и где нет Бога, и о наказанном любопытстве, — возможно, покажутся вам в какой-то мере знакомыми. Возможно, что кто-то из вас спросит, как они могли забрести в Ропшицы откуда-то из Ренессанса или даже из Античности. Но по сути, в этом нет ничего удивительного. Если могут переселяться души, почему не могут переселяться рассказы?

Один хасид пожаловался реб Нафтули, что всю жизнь, с утра до вечера, надрывается в поте лица, а никакой радости от этого не получает. И еще спросил он святого: обретет ли он хотя бы после смерти блаженство?

«Дурачок, — ответил ему реб Нафтули, — если тебе не дано радоваться на этом свете, несмотря на все твои старания, как можешь ты надеяться, что достигнешь блаженства в мире будущем, раз не прилагаешь к тому никаких усилий?»

Провидец Люблинский когда-то сказал, что Бог не требует от нас никакого особого разумения, но хочет, чтобы мы служили Ему простотой сердца. Ибо сказано: «Будь простым перед Господом, Богом своим!»

«Воистину так, — сказал на это святой рабби Нафтули. — Только для того, чтобы мы были простыми перед Господом, — именно для этого и требуется большое разумение».

О русском, венгерском и немецком языках святой рабби Нафтули отзывался не очень лестно.

«Русский олицетворяет рецихе, или насилие. Венгерский — ныйеф, или чувственность, а немецкий и того хуже — апикорсес, или безверие». И то правда, говорил он, что немецкий похож на идиш, как обезьяна похожа на человека. Да ведь и ложь часто похожа на правду так, что их почти нельзя различить. А затем он задает вам вопрос: «Разве мы, хасиды, виноваты в том, что они, то есть йекес, или немцы, взяли у нас наш прекрасный идиш и сделали из него свой дач, или немецкий?!

И как они это сделали?! Да покарает их Бог за это!

Наш уважаемый еврейский йоух, видите ли, пришелся им не по вкусу. Вместо него они едят „Suppe“. Грубияны этакие, вырвали его изо рта у француза вместе с ложкой! Наша миме, по всей видимости, не была для них достаточно возвышенна. Просто добрая старушенция. Ее тоже заняли у француза и назвали „Tante“. Даже наши шелкес (подтяжки) не подходили им. Хотя без шелкес, прошу прощения, у них штаны бы свалились. Ведь они и гартла на них не носят, да и пасик вряд ли надевают. Вы знаете, что носит йеке вместо наших шелкес? — „Hosenträger“^[20]! Будто подмастерье, которого портной посылает к заказчику отнести брюки, и есть всего лишь пара подтяжек. Йеке не надевает на руку генчкес, по-вашему перчаток, даже когда идет на бал, а знаете, что в таком случае он надевает на руки? Прошу прощения, он надевает на руки башмаки: „Handschuhe“^[21]… Вот какие эти немцы батяры — наглецы!

Но даже от нашего деда, от нашего достопочтенного зейде, и от нашей мудрой бабе правоверные немцы отворачивают свои невежливые носы, хотя они у них и без того махонькие, словно носики чахлых недоносков. Там на Западе они хотят, чтобы были у них „Großvater“ и „Großmutter“. Глупцы! Ведь как раз все наоборот: дедушки и бабушки обычно маленькие, а не „groß“. Но поговорите об этом с немцем! Прошу вас, попробуйте!

А каково наше богатство! Когда бедный немец утром встает и спрашивает жену, что сегодня будет на обед, он, что ни день, слышит один и тот же ответ: Erdäpfel. А иногда для разнообразия — Kartoffel. Ну, до чего же тошно бывает весь день бедняге, если каждое утро он слышит одно и то же?!

А мы? — Мы, конечно, тоже едим картошку и опять картошку, и все-таки каждый день у нас что-то новое: в воскресенье картофльес, в понедельник жемакес, во вторник эрдепл, в среду булбес, в четверг барбульес, в пятницу, предположим, крумпирн, а на святой шабес мы делаем себе кигл, то есть брамборачек, или картофельную лепешку.

Вот почему мы останемся верны нашему прекрасному идишу вплоть до прихода Мессии. Но это так, между прочим».

У каждого ребе есть помощники. Мы называем их габуим.

И святой рабби Нафтули имел такого габе. Если не ошибаюсь, звали его Лейзр. Этот Лейзр был душа-человек. Только, бывало, его посещали коварные мыслишки. Но реб Нафтули всем сердцем любил Лейзра. И возможно, именно за этот его недостаток. Так вот: Лейзр-габе — автор одной знаменитой шутки, которая давно распространилась за пределы хасидской империи.

Однажды святой рабби Нафтули заметил, что Лейзр-габе выглядит каким-то подавленным. Ребе спрашивает его:

— Что с тобой, Лейзр?

— Да спор у меня с Господом Богом вышел.

— Спор с Господом Богом? А в чем дело?

— Я сказал Господу Богу: наш ребе говорит, что у тебя, Боже, тысяча лет как одно мгновенье. Ежели у тебя, Господи, тысячу лет как одно мгновенье, я, Лейзр-габе, скажу тебе, что и тысяча дукатов у тебя, Боже, как один дукат. О, Всемогущий, убудет ли Тебя, если Ты дашь мне, Лейзру, один из таких дукатов?!

— А что сказал на это Господь Бог?!

— А Господь Бог и говорит: «Лейзр-габе, одно мгновенье тебе придется подождать!»

Некоторые свои действия нам нельзя «прерывать» или нарушать словом. По-еврейски это называется мафсик зан. Прежде всего, мы ни в коем разе не должны проговаривать повседневное слово во время чтения главных частей молитвы. Кроме того, возбраняется говорить, пока мы, омыв перед едой руки, не благословили хлеб и не проглотили первый кусок, и, наконец, нельзя разговаривать, когда мы там, где — возвышенно выражаясь — «нет ни дня и ни ночи». И это никакая не святыня, а то место, куда даже государь император пешком ходил. В туалете.

Святой рабби Нафтули готовился к полднику. Лейзр-габе принес ему хлеба и кофе. Реб Нафтули опоясался гартлом, омыл руки и стал вытирать их. Взглянул на стол — видит: нет кофейной ложки. Лейзр забыл принести ее.

«Прервать» действие словом в эту минуту, естественно, реб Нафтули не посмел. А что же он сделал? Сделал то, что в таком случае делает всякий хасид: он закашлял.

Такое покашливание правоверный габе, конечно, понимает. А Лейзр?

Какое там! Он сидит себе как пришитый у печки на лавочке и в ус не дует — не доходит до него кашель реб Нафтули, и все тут.

Святому рабби Нафтули пришлось проглотить кусок молча.

— Ты почему не положил сюда ложку? Я ведь кашлял, — спросил он наконец.

— Откуда мне знать, что кашель означает ложку?

Пока Лейзр приковылял с ложкой, кофе простыл. Реб Нафтули рассердился. Собственно, нет, он не рассердился. Святой никогда не сердится. Но вид был такой, что он сердится.

— Ну, ладно, — бурчал Лейзр, — в другой раз буду знать.

Однажды реб Нафтули опять был там, где нет «ни дня и ни ночи». Лейзру тоже туда захотелось. А дверка была заперта. Он сел на лавку и стал терпеливо ждать, покуда дверка откроется.

Только дверка не открывалась. А в такие минуты и вправду мгновения могут показаться тысячелетиями. Когда уже стало невмочь выдержать, Лейзр встал и со всей решительностью заколотил в дверку. И то сказать, неучтиво вышло.

Но на этот раз Лейзру и море было по колено.

А что до святого рабби Нафтули, то в эту минуту он никак не мог «прервать» свое занятие. Чтобы прогнать захватчика, он опять сделал то, что в такой щекотливой ситуации сделал бы всякий хасид: он закашлял.

Лейзр пошел и принес ложку… Вот какой шельмец был этот габе…

Каждый год в 11-й день месяца ияра мы отмечаем кончину святого рабби Нафтули из Ропшиц. Мы поем его прекрасные песни, рассказываем веселые истории и попиваем водку. Но конечно, только девяностошестиградусную! При этом жмем друг другу руки и всем желаем лехаим, что значит «за жизнь»!

Реб Нафтули — автор книг: Айала шелуха («Спешащая лань») и Зера кодеш («Семя святости»). Все это вещи возвышенные и таинства самые глубокие.

Врата четвертые

Все вы, коль жить хотите,

в другие Врата со мной войдите

и там про все прочтите:

о нашем таинстве алтарном, или как реб Шулем лицезреет огонь тайный. — Жена возницы дама благовидная, а дело портняжье совсем незавидное. — До чего славное у Иреличека обрезание, и каково праотцов наших воспевание. — Как святой Иреличек ходит в дом учения и какое знатным людям даст наставление. — И почему грех первородный нам дан в отмщение? — Далее следует, как Иреле у реб Эйбе есть обучается и как пред кашей святой извиняется. — Как святой рабби Шлоймеле из Карлина Иреличека просвещает. — О том, что реб Шлоймеле оказался Мессией и как нашли его наконец. — Какой он был наставник и мудрец. — Как святой Иреличек возвращается к своей благоверной. — И как он молится усердно. — Какой он в деле спорый и какие у него две чудесные коровы. — Почему он за хасидов молиться не хочет и почему Вувче ему в наставники прочат. — Что старый Айзик видит удивительного. — И как злой медведь стал довольно стеснительным. — Каким реб Йиде-Герш из Стрешина неумехой был и как голуби слетались к нему, чтоб только он их убил. — Почему табак заплакал при миросотворенье и какое у Аврума-Симхе случилось виденье. — Таких святых на свете больше нету, и милые хасиды в Стрешин едут.

Огненный лев Академии небесной,

пламенный Серафим Божий.

Кто его тайну изложит?

Кто поведает о его правдивости,

о глубине ума и пытливости,

о святости и справедливости?

Учитель наш и господин

СВЯТОЙ РАББИ ИРЕЛЕ ИЗ СТРЕЛИСКИ,

да хранит нас навеки Свет его заслуг!

Тойре, или, как вы говорите, Тора — наше самое величайшее таинство. Пять Книг Моисеевых на древнееврейском языке, красиво и без единой ошибки написанных рукой обычного писца черной тушью на белоснежном пергаменте из телячьей кожи. Длинная полоса в несколько локтей, оба конца которой накручены на две деревянные палочки. Древом Жизни мы называем этот свиток.

Пергаментный свиток Торы — предмет драгоценный. Драгоценна и бархатная накидка, которую мы надеваем на свиток. На ней красиво вышит старинный символ шестиконечного щита Давидова. Макушку Древа Жизни мы украшаем серебряной короной с колокольцами; на шейку завернутого в накидку свитка мы вешаем серебряную ручечку с вытянутым указательным пальцем и на грудь его — серебряный щит. Свитки Торы мы прячем в шкафу нашей молельни за чудесной занавесью.

Когда во время богослужения в святой шабес или в другие праздники Книгу несут по синагоге, мы встаем перед ней с большим почтением, чем иные народы перед своими правителями. Мы касаемся ее одеяния, целуем его. Если бы — упаси Господь — Тора в силу несчастного случая упала на пол, нам пришлось бы поститься семь дней, чтобы смыть ее осквернение. Если по какой-либо причине свиток становится непригодным для чтения, мы хороним его на кладбище с подобающими почестями.

Бог воплотился в Тору и ее святые буквы и такой передал ее нам. Прежде чем возник мир, была Тора, тайный Закон Божий. Она была написана белым огнем на черном огне, говорит Талмуд. А в святом Зогаре сказано: «Бог, Тора и Израиль суть одно и то же».

Во время каждого шабеса и каждого праздника для всех присутствующих читается Тора. В течение года мы прочитываем ее всю и затем начинаем снова. Так происходит уже многие тысячелетия. Чтение Торы — дело нелегкое. В Торе нет гласных, нет в ней и диакритических знаков. Вы не отличили бы в ней х от к, в от б, с от ш и тому подобное. Каждое словечко имеет свою особую мелодию, и она при публичном чтении должна быть пропета. Ибо слово последующее имеет уже совсем иную мелодию. Искусный кантор должен все это знать назубок, если не хочет осрамиться. Набожные прихожане очень требовательны и очень темпераментны.

Каждая буковка Торы скрывает глубокую тайну. Самая возвышенная тайна заключена в гласных, а еще больше — в нотах. Но самая высочайшая тайна погружена в неисписанном море белизны, которая со всех сторон окружает буквы. Эту тайну никому не дано ни прочесть, ни понять. Столь непомерна тайна белизны пергамента, что весь этот мир не способен вобрать ее в себя. Мир — недостаточное для нее вместилище. Лишь мир будущий постигнет ее. Тогда уже будут читать не то, что написано в Торе, а то, что в ней не написано: белый пергамент.

Тысячи и тысячи канторов умеют безупречно и живо читать Тору. Но так, как читал ее святой рабби Иреле из Стрелиски, не сможет никто!

Святой рабби Шулем из Белза однажды на праздник Пятидесятницы был в Стрелиске. На этот праздник Господь Бог дал нам десять заповедей. И поэтому мы ежегодно в этот день читаем из Торы соответствующую главу. Реб Шулем был приглашен послушать, как читает его учитель.

И вдруг пред Шулемовым взором исчез пергамент, и Шулем узрел такую Тору, какой она была до сотворения мира: белый огонь на черном огне!

Конечно, так узреть святую Тору может только такой ученик, каким был святой рабби Шулем, и лишь тогда, когда ее читает такой святой, каким был реб Иреличек.

Уже матушка Иреличкова была великой цадекес; она была замечательной святой, и звали ее Ривкеле. Росла сиротой. Старый дедушка и бабушка воспитали ее в деревне, неподалеку от местечка Яново. Но дедушка и бабушка вскоре умерли. Один пуриц, то есть шляхтич, приказал запороть дедушку до смерти, бабушка не вынесла горя и умерла. Ривкеле пошла работать, хотя ей еще и двенадцати не было. Работала она в корчме, была тихой и трудолюбивой. Корчмарь и корчмарка не могли на нее нарадоваться.

В корчму приходило много возчиков. Все народ грубый и неотесанный. Знай только резались в карты, о Господе Боге и не вспоминали. Рук перед едой не мыли, и Ривкеле ни разу не видела, чтобы они молились. Не замечала она и их намеков насчет ее красоты. Но один среди них был совершенно другой. Что ни утро, он обвивал себя ремешками и молился. Перед едой мыл руки, а после еды благодарил Господа, что «Он кормит весь мир добросердечием и ласковостью, милосердием и жалостью, и что пищу готовит всем Своим созданиям, и что дал нам землю добрую, широкую и красивую и Закон Свой и заповеди тайные и город Свой — святой Иерусалим». Этот человек и карты никогда не брал в руки. Звали его Пинеле, или Пинхес. Корчмарка вскоре поняла, что Пинеле нравится девушка, и сказала об этом мужу. И порешили они, что сделают доброе дело, если сиротку выдадут за возницу. Так и стали Пинхес и Ривкеле женихом и невестой.

В ту пору по деревне случайно проезжал святой ребе реб Бер, проповедник из Межерича, — да хранит нас Свет его заслуг! Тогда-то Пинеле и спросил его, что он думает об их помолвке.

Святой ответил: «Невеста твоя — девушка без изъяна. Она принесет тебе сына, который будет истинным благословением Божьим».

Рассказывают, что Ривкеле на свадьбе не выглядела счастливой. Для ее тонкой натуры Пинхес был человеком слишком простым. Но вскоре она смирилась со своей участью. Ведь брак был заключен с благословения святого ребе реб Бера! И вполне счастливой она стала, когда родился у них мальчик.

И отец дал ему имя Ире по Израилю.

Рассказывают, что, когда Ривкеле была еще на сносях, пришла она однажды в Межерич. И как только переступила порог горницы святого, ребе реб Бер почтительно встал со своего стула. Его ученики диву давались: обыкновенная женщина, а святой встает перед ней!

И сказал святой ребе реб Бер ученикам своим: «Знайте: дитя, что носит под сердцем эта набожная женщина, однажды станет святым, который озарит светом весь Израиль».

Иреличек был необыкновенным ребенком. Однажды он играл перед домом и вдруг ни с того ни с сего разразился громким плачем. Таким могут плакать только дети.

— Пинеле, ступай посмотреть, что с ним случилось, — из кухни крикнула мужу Ривкеле.

— Ничего, маменька, ничего со мной не случилось, — сказал Иреличек. — Но вдруг мне стало так жалко доброго Господа Бога. Как Ему, наверное, грустно, что при Нем нет всех его деточек!

Возчик с утра до ночи колесит по дорогам, а зарабатывает гроши. Вот и решил Пинеле бросить свою телегу, перебраться в Яново и все время быть рядом со своим Иреличеком. Сделал он так, как задумал, и, что называется, в одну ночь стал портным. Да вот беда: в Янове каждый седьмой еврей был портным, а яновчане не очень-то любили наряжаться. Праздничная бекише переходила по наследству от отца к сыну вплоть до третьего, а то и четвертого поколения. И когда с повседневного платья свисали лохмотья, даже самого богатого яновчанина это не трогало. Работы было мало, денег и того меньше.

Родители Иреличековы едва сводили концы с концами. На учителя, который учил бы их сыночка слову Божьему, денег не было, хотя Иреличеку вот-вот стукнет уже три года.

На их счастье, в соседней деревне жил состоятельный еврей-арендатор, который для своих подраставших детей держал домашнего учителя. И этот арендатор разрешил Иреле учить слово Божие вместе со своими сыновьями.

И в самом деле, уже настала пора. На носу был как раз третий день рождения мальчика. Иреличеку остригли волосики — до трех лет мы детей не стрижем, — потом еще и побрили головку, одни только пейсики оставили. Выкупали мальчика и облачили его в праздничный кафтанчик. Затем поставили Иреличека на стол, на головку надели не отцовский шабесовый штрамл, какой обычно надевают на таких детишек, а огромную широкополую шляпу черного бархата, какую носят те мужчины, у которых в роду среди предков был какой-нибудь знаменитый раввин. Из-под черной широкополой шляпы Иреличека почти не было видно. Да и никакого знаменитого предка у него в роду не имелось. И еще на шейку ему повесили красивую золотую цепку, до того тяжелую, что он едва мог устоять на ногах. Жена арендатора унаследовала цепку от своей дорогой прабабки — мир ее памяти! — и давала ее поносить хорошим деткам только на их третий день рождения. Вот таким выряженным дорогой Иреличек должен был стоять на этом столе и «проповедовать». Никаких лакомств для него, бедняжки, родители не припасли. И все-таки этот день рождения был очень славным, день рождения Иреличека! Ибо Иреличек не «проповедовал», как это делают другие трехлетние детки. Иреличек, мудрый Иреличек, проповедовал по-настоящему. Как взрослый и ученый человек! Так Иреличек стал учеником.

С той поры, что ни день, ходил Иреле через луга и леса в далекое село. Ходил один. Никто не сопровождал его. На это, несомненно, была воля Всеведущего Бога. Ибо каждодневная дальняя дорога немало способствовала тому, что его детская душа расцвела так чудесно, как только цветут цветы на лугах, по которым он хаживал.

Как-то раз Иреличек шел своей дорогой и был весь погружен в мысли.

Пуриц (шляхтич) этого края был человек образованный и добрый. Любил читать книги и знал все мудрости христиан, которые называются философией.

Пуриц увидел Иреличека, когда тот возвращался с учения. Ире шел как во сне.

«Ире, Ире!» — окликнул его пуриц. Но Иреличек ни слова в ответ, ибо ничего-то он не видел и не слышал вокруг.

«О чем ты так много думаешь?» — спросил добрый пуриц юношу, услыхавшего его наконец.

Ире вежливо извинился перед шляхтичем и разговорился. Удивительное дело! Все, буквально все, что когда-либо читал пуриц в книгах, содержалось в словах Иреличковых и еще многое-многое другое, о чем философам пурица даже не снилось.

Когда Иреличеку было тринадцать лет, он уже знал тридцать шесть разделов Талмуда и все четыре тома Шульхан аруха. А в пятнадцать постиг все тайны каббалы. Со всех сторон стекались к реб Иреле ученики в надежде, что он посвятит их в Божественные тайны. И добросердечный Иреле никому не отказывал.

Сочинения Маймонида, равно как и комментарии к ним, святой рабби Иреличек знал наизусть.

Спустя годы о своем рождении он рассказывал так:

«Мой отец, благословенна память его, сперва был возчиком, потом портным. Он жил в деревне и очень бедствовал. Евреев в деревне не было. Когда я родился, не нашлось под рукой предписанных десяти мужчин, в чьем присутствии я был бы обрезан и смог бы принять завет праотца Авраама. Нельзя описать отцовского горя. Откуда у него столько денег, чтобы оплатить дорогу десятерым евреям из соседнего города, как обычно делали тогда деревенские? И где взять денег, чтобы еще накормить стольких?!

Наступил восьмой день после моего рождения, день, когда новорожденный должен быть обрезан. Отец вышел из хаты и, не зная, что делать, сел на межу. Разве что Всемогущий поможет ему, думал он, или случайно пройдут мимо евреи, которые дадут ему возможность исполнить долг согласно еврейскому обычаю и предписанию. Пробегал час за часом, но в тот день ни один еврей на дороге не показывался.

Когда минуло утро, отец расплакался. И вдруг в эту минуту появилась повозка. Вгляделся отец и видит: сидят в ней такие же евреи, как и он сам. Минута, и они уже здесь!

— Эй, дядя, что плачете? — кричат ему из повозки.

— Сын у меня народился, — отвечает отец. — Нынче ему как раз восьмой день пошел, когда он должен быть обрезан и должен принять завет праотца Авраама…

Не договорил отец. Плач сковал ему рот.

— Ох и счастье тебе привалило! — засмеялись незнакомцы. — Нас здесь как раз десять человек, среди нас есть и раввин. И мойл (тот, кто совершает обрезание) здесь. Музыкант и тот найдется. После обрезания он сыграет нам, чтобы мы как следует поплясали. Он небось не халтурщик. И еды у нас — девать некуда. Мы едем со свадьбы и везем с собой полно гостинцев. И водочка имеется.

Короче, обрезание было такое, какого в деревне не видывали и не слыхивали спокон веку. Когда все кончилось, дорогие гости снова сели в повозку и уехали. Никто и никогда их больше не видел…»

А вы хотели бы знать, кто были эти незнакомцы?

Так вот послушайте: тот музыкант, кто играл им при обрезании, был царь Давид. Моисей был тем раввином, который проповедовал им слово Божие. А праотец Авраам собственноручно делал обрезание. Кватером^[22] был пророк Илия. Теперь вы, верно, уже догадаетесь, кто были все остальные.

Когда придет Мессия, мы со всеми встретимся. А пока только споем им нашу старую хасидскую песню. Пойте ее все вместе со мной!

Пойте медленно и не кричите так! Или, может, вы думаете, Он там наверху не слышит нас?

Каббала доказывает, что в душе Адама были заключены души всех людей. Поэтому над нами, над потомством Адамовым, довлеет тяжесть наследственного греха, ибо мы грешили вместе с Адамом.

Однако святой рабби Иреле говорил, что, когда Адам готовился совершить свой первородный грех, из его нутра вырвалось несколько душ, которые, не желая грешить, не отведали запрещенного плода и потому наследственным грехом не отягощены.

Одной из тех невинных душ был святой рабби Иреле из Стрелиски.

Жена Иреле звалась Фраде. Она была терпелива, верна и покорна, настоящая хасидацке идене, хасидская еврейка. Иреле переехал во Львов вместе с женой. Фраде пошла работать, чтобы хватало им на пропитание. Как некогда мать Иреле.

Со временем Фраделе скопила немного денег и открыла мелкую лавочку. Зарабатывала мало, ровно столько, чтобы ей с мужем, который весь день пропадал в доме учения, не умереть с голоду.

Во Львове Иреле прожил не очень долго. В один прекрасный день он взял посох и пошел бродить по белу свету. Он мечтал встретить святого, который указал бы ему путь к Богу.

Он бродил долго, пока не нашел своего святого. Он был у многих святых, познал много дорог к Господу, повсюду чему-то полезному учился, но то, что искал, обрел только после долгого странствования.

Сперва он был в Лиженске у святого ребе реб Мелеха. Потом был в Остроге. Там святой рабби Эйбе научил его есть. Для этого Иреле потребовался один вечер.

А дело было так: реб Эйбе велел поставить большие миски, до краев полные всякой всячины. Затем он, горячо возблагодарив Господа, напустился на еду с завидным аппетитом. Будто по мановению палочки исчезали в его святых устах мясо и полные поварешки густой хасидской каши. Ни один смертный не мог бы сравниться с ним. Но всего содержимого мисок он не одолел. В одной осталось немного каши на дне. И тут святой рабби Эйбе — да хранит нас Свет его заслуг — склонился над этой миской и со слезами на глазах стал умолять душички, заколдованные в этой каше, простить ему, что нынче он больше есть уже не может. Дескать, на другой раз отложит. После еды он с редким усердием помолился, а потом всю ночь провел в молитвах и постижении Закона. Звали его Яаков-Йосеф. Мы величаем его реб Эйбе, поскольку он написал книгу под таким названием.

Наутро Иреле отправился восвояси.

Но и святой рабби Эйбе не был учителем, предназначенным ему свыше. Он не отвечал исконным устремлениям его души. Иреле знал, что лишь тот станет его учителем, кто внушит ему такой страх, какой мы испытываем только перед Всевышним. Талмуд говорит: «Твой страх пред учителем да будет столь же великим, как и страх пред Господом!»

Из Острога Иреле пошел дальше, пока не дошел до Кореца. Но святой рабби Пинхесл из Кореца, только завидев его, сказал: «Ступай себе с миром! Не я твой учитель!»

И наш Иреле, так и не отдохнув в Кореце, без промедления тронулся в путь. Он навестил святого рабби Мотеле из Несхижа, но и у него долго не пробыл. Напомню вам: это тот самый святой рабби Мотеле из Несхижа, что чудом сумел создать полную луну из своего подсвечника. Его волшебный подсвечник я видел собственными глазами. Это редкая достопримечательность. Он весь из чистого серебра!..

Только в Ганиполе у святого ребе реб Жише Иреличек ненадолго задержался. Но и там он не находил себе места, хотя у святого ребе реб Жише ему очень понравилось. После долгого странствования наконец он дошел до Карлина. Как раз у дороги на каменной тумбе перед своим домом сидел реб Шлоймеле Карлинский и отдыхал. Заметив незнакомца, встал и, протянув ему руку, приветствовал его: «Шулем алейхем!» — «Мир вам!» С той минуты Иреле стал его учеником. Ибо в то мгновение его охватил тот самый святой страх, какой испытываем мы только пред ликом Всевышнего.

В Карлине Иреле провел несколько лет. Свою Фраделе он навестил во Львове только однажды, на праздники, и вернулся к ней навсегда уже только после мученической смерти учителя.

Святой рабби Шлоймеле не уделял много времени ученикам. Большую часть дня он проводил в раздумьях, запершись в своей горнице. Но Иреле научился у него многому, очень многому.

Однако прежде чем я расскажу об ученике, я должен поведать вам кое-что о его учителе. Святой рабби Шлоймеле из Карлина был учеником святого ребе реб Бера, ученика Бааль-Шемова. Поэтому мы и реб Шлоймеле Карлинского величаем Бааль-Шемом; конечно, он был лишь маленький Бааль-Шем. Но уже хотя бы по одному этому мы видим, каким он был несравненным святым. Он возносил молитвы с таким жаром, с таким напряжением всех своих сил — не только душевных, но и телесных, — что после богослужений от усталости мочился кровью. Ибо святому рабби Шлоймеле Небеса вменили молиться Господу Богу так, чтобы своей молитвой заменять молитвы всех, кто молится недостаточно искренне, и даже тех, кто — да хранит нас Бог Своею милостью! — не молится вовсе.

Однажды реб Шлоймеле сказал своим ученикам: «Каждый должен осознать, что в мире он единственный в своем роде и что такого, как он, никогда не было и не будет. Поэтому все мы должны отточить свои духовные задатки и развить свою индивидуальность. Лишь так мир приблизится к совершенству».

В другой раз он сказал: «Один человек увидел на недосягаемой высоте драгоценный предмет. Он захотел овладеть им и для этого попросил нескольких человек выстроить „пирамиду“, чтобы стоящий на самом верху сумел достать этот предмет. Но если бы один из них, допустим, тот, что стоял в самом низу, сказал: „К чему, собственно, тут я? В любом случае мне до такой высоты не дотянуться!“ — и, сказав это, отпрыгнул бы в сторону, его поступок был бы безрассудным и опасным для жизни других. Все мы нужны в равной мере. И тот, кто на самом верху, и тот, кто в самом низу. Если нет даже одного человека, никакое целое не достигнет желанной цели».

И еще святой рабби Шлоймеле сказал вот что: «Богу не угодно, чтобы мы пребывали в постоянном восторге, как ангелы, например. Он хочет другого: чтобы иногда мы падали духом. Ибо потом, когда мы покаемся в своем унынии, мы этим своим покаянием взойдем на ступень более высокую, чем та, на которой мы были до падения. Восходя, мы возносим вместе с собою весь окружающий мир. Бог требует от нас во имя любви к ближнему, чтобы мы опускались до уровня других людей».

Кающимся грешникам реб Шлоймеле не предписывал поститься. Он говорил, что допускает пост для отдельных грешников вот при каких обстоятельствах.

Во-первых, если их грех был действительно очень тяжкий.

Во-вторых, если кающийся — человек сильный и абсолютно здоровый.

В-третьих, если он налагает на себя пост зимой, когда день короток.

В-четвертых, если перед восходом солнца он как следует поест.

«И это все лишь в том случае, — подытожил реб Шлоймеле, — когда я вижу, что причиню дорогому грешнику большое горе, если не обязую его поститься».

Однажды кто-то пригласил реб Шлоймеле в гости на завтра.

«Могу ли я это тебе обещать? — возразил святой рабби Шлоймеле. — Нынче вечером мы будем исповедовать веру в Бога единого, а при слове „единый“ мы обязаны приносить себя в жертву ради Всевышнего. Завтра во время ранней молитвы наши души снова будут проходить по вышним мирам; а что, если им там понравится и они в этот мир не вернутся? И потом мы снова будем исповедовать веру в Бога единого и при этом приносить Ему в жертву свою жизнь. После главной дневной молитвы мы тоже падаем ниц пред Господом и снова приносим Ему в жертву свою жизнь. А что, если Бог и правда примет нашу жертву и души наши оставит Себе? Так как же я могу обещать тебе нынче, что будутвоим гостем завтра?»

Святой рабби Шлоймеле предвидел все, как в воду глядел. Ему и впрямь суждено было умереть во время молитвы. Умереть смертью мученической. Нет, не в тот день, а несколько позже. То, о чем он всю свою жизнь молился, стало быть, свершилось.

В день 22-й месяца тамуза лета 5552 (1792) он, как обычно, читал утреннюю молитву. Но когда он дошел до стиха: «Все на небе и на земле под властью Твоею!» — голос его вознесся, как никогда прежде. И в это самое мгновение ворвались в молитвенный дом казаки и перед алтарем закололи святого. Случилось это в присутствии реб Иреле, его любимого ученика.

Реб Шлоймеле из Карлина был Мессией. Но не Мессией из дома Давидова, чей приход мы так вожделенно, не зная ни дня, ни ночи, ждем, а Мессией из дома Иосифова, который придет до сына Давидова и погибнет согласно стародавнему пророчеству. Святой рабби Иреле сказал, однако, что его учителю суждено быть убитым, ибо в нем воплощена душа Авеля, который погиб подобным же образом от вражеской руки Каина, брата своего.

Реб Иреле воротился во Львов к своей жене Фраде.

Вскоре после этого во Львов приехал знаменитый каббалист, святой рабби Гершеле из Зидачойва. Реб Иреле зашел к нему в гости.

И реб Гершеле сказал гостю: «Поведаю вам великую тайну, о которой я всякий день думаю во имя еще большей славы Божией. И, думая, возвещаю себе о вере своей: „Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь един“. Тайну, которой я думаю, вы не обнаружите даже в трудах святого Ари. Ее вдохнули в меня Небеса».

Высказавшись, он нашептал в ухо реб Иреле каббалистическую формулу своих тайных раздумий, а потом с любопытством спросил:

— И какую тайную мысль в эту фразу вкладываете вы?

— Я не знаю, — сказал Иреле бесхитростно. — Я просто зажмуриваю глаза, погружаюсь в Бесконечность и восклицаю: «Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь е-ди-н!» — Святой рабби Иреле крикнул это таким громовым голосом, что вся горница задрожала и с потолка посыпалась штукатурка.

Реб Гершеле, видя, как дрожит горница и как сыплется с потолка штукатурка, потряс головой и сказал тихонько:

— Так я, пожалуй, не сумею…

Реб Гершеле из Зидачойва написал несколько каббалистических книг: Атерет цви («Корона красоты»), Пери кодеш хилулим («Плоды святых начинаний»), Бет Элоким («Дом Божий»), Сур мера («Избегай зла») и Бог весть что еще. Он был учеником Люблинского Провидца, и в нем была воплощена душа Того ребенка. Того чудесного ребенка, который в тайной книге Зогар столь часто пророчествует мудрецам высшую тайну. Недаром согласные слова Зогар являются инициалами слов: Реб Гершеле из Зидачойва, только, конечно, в обратном порядке. Однако что все это значит по сравнению с набожностью нашего святого Иреличека?!

Реб Иреле не изучал каббалы так, как делают это люди непризванные, малодуховные. Он считал, что лишь безумцы изучают ее ради того, чтобы узнать тайные имена ангелов, а затем использовать их в магических дурных деяниях. Реб Иреле, встретившись за изучением каббалы с ангелами, зажмурил глаза и даже не поглядел на них, не поинтересовался их именами. Он учился у ангелов Господних разве что смирению и страху перед Всевышним.

В ту пору во Львове жил богатый реб Лейб Мимелес, который доводился зятем святому Провидцу из Люблина. Реб Лейб Мимелес проникся к ученому Иреличеку большой любовью.

Однажды он спросил его:

— Откуда, собственно, вы берете на пропитание?

— Хо цвай ки, — коротко ответил Иреле.

Любой истолковал бы ответ Иреле так, что у него две коровы. Ибо «корова» по-еврейски «ки».

Так понял и реб Мимелес. И возжелал набожному человеку помочь: приказал домашним впредь брать молоко только у реб Иреле.

Люди отыскали подвал, который служил домом для Иреле.

Коров там не было.

— Почему ты вчера сказал мне, что у вас две коровы? — попрекнул его реб Мимелес на следующий день.

— О, прошу прощения, — извинился Иреле. — Я имел в виду совсем другое. Не еврейское слово «ки», а два древнееврейских «ки» из стиха Священного Писания: «Ибо о Господе радуется душа наша, ибо на имя Его святое мы уповаем». Короче, древнееврейское «ки» означает «ибо»…

У Иреле во Львове родился сын. Он нарек его Шлоймеле в честь своего святого учителя. Реб Лейб Мимелес был кватером во время обрезания.

С тех пор богатый кватер стал заваливать семью Иреле подарками. И реб Иреле вынужден был из Львова бежать. Бежать от кватеровой щедрости, ибо разбогатеть Иреле не хотел. Служить Господу Богу от младенчества до смерти даже в самой большой нищете, пожалуй, прекраснее, чем все богатства этого мира.

Итак, в один прекрасный день сел Иреле с семьей в повозку и переехал в маленькое, бедненькое местечко Стрелиска, чтобы избавиться от даров богатого покровителя. Отсюда и благородный титул Иреле: рабби Иреле из Стрелиски.

Слава была так же противна Иреле, как и богатство. Он говорил: «Человеку лучше прыгнуть в раскаленную плавильную печь, чем стать знаменитым».

Хасиды в Стрелиске были так же бедны, как и их святой рабби Иреле. И все потому, что реб Иреле — впрочем, вам об этом уже известно — не хотел вымолить своим хасидам земное преуспеяние, хотя обычно так делают все другие цадики. Реб Иреле молился только за духовное благоденствие преданных ему людей.

Когда-то один святой, приехавший к нему поститься, упрекал его в этой причуде. И что сделал реб Иреле? Подозвал одного хасида, что как раз подвернулся ему под руку, и сказал: «Знай, что эта минута, которую я провожу здесь с моим гостем-цадиком, есть минута необыкновенной милости. Ты можешь загадать любое желание, и оно будет тотчас исполнено. Даже если ты пожелаешь стать самым богатым человеком на свете — все будет по воле твоей».

Хасид долго не раздумывал. «Ну что ж, я желаю, да поможет мне Бог, научиться читать молитву „Да будет хвала тому, Кто сказал: да будет свет, и стал свет…“ с такой же искренностью, с какой молитесь вы».

«Ну вот, — сказал Иреле гостю, — теперь вы видите, какого богатства хотят для себя мои хасиды!»

Но госпожа Фраде, жена Иреле, жалела бедных хасидов. Она по себе хорошо знала, что такое нужда.

— Помолись за них, чтобы им больше в жизни везло! — упрашивала она мужа.

— Так и быть, — вздохнул реб Иреле, — завтра будет у них то, что только они пожелают.

На другой день, когда хасиды дошли до слов утренней молитвы: «Богатство и слава приходят от Тебя, о Господи!» — подошел к ним святой рабби Иреле и сказал: «Кто хочет денег, пусть протянет руку и вытащит из моего кармана горсть дукатов!»

Но ни один из них руки не протянул.

Однако среди хасидов в Стрелиске был один богач. Звали его Вувче.

«Ах, Вувче, Вувче, я так люблю тебя, — как-то раз сказал ему реб Иреле. — Но я любил бы тебя еще больше, если бы ты был таким же бедным, как и мы все».

Вувче пришел в ужас. Он был до того избалован, что даже сущий пустяк, порвавшийся шнурок на ботинке, однажды причинил ему такое огорчение, что он не мог сосредоточиться на молитве. А что было бы, если бы у него торчали пальцы из башмаков, как у других хасидов? Куда бы подевалась вся его набожность?!

Святого рабби Иреле из Стрелиски хасиды называли Сурефом, то есть Серафимом. Из Священного Писания мы знаем, кто такие серафимы. Их наглядно изобразили нам пророки Исаия (Йешаягу) и Иезекииль (Йехезкель). Согласно свидетельству серафимы — шестикрылые ангельские создания в четырех обличиях. Их тела — взвивающиеся языки пламени.

Как считают многие, это пламя, дескать, и стало причиной называть стрелиского святого Серафимом. В самом деле, он молился так пламенно, так огненно, что сполна заслужил титул огненного серафима.

Он говорил, что библейский герой Самсон взял с Неба силу и раздал ее всем слабым и упавшим духом, подавленным, какие будут во всех поколениях до скончания века, а царь Давид своими песнями взял с Неба восхищение и раздал его человечеству.

А он, святой рабби Иреле из Стрелиски, молитвой своей брал с Неба восхищение Давидово и силу Самсонову. Однако это не та причина, по которой мы называем Иреле Серафимом. Причина другая, куда более удивительная.

Расскажу вам о ней.

В одной деревне неподалеку от Стрелиски жил старенький хасид по имени Айзик. Айзик был хасидом не святого из Стрелиски, а святого Провидца из Люблина, к которому приходил Айзик что ни год на большие праздники.

И из вежливости по такому случаю всякий раз останавливался в Стрелиске.

Однажды по пути в Люблин он, по обыкновению, остановился в Стрелиске и заночевал вместе с остальными путниками в доме учения. Все спали. Спали на скамьях, на полу, и, как бывает после дороги, спали без задних ног. Только он, наш старый Айзик, не мог уснуть.

Время шло к полуночи, когда в дом учения вошел святой Стрелиский. Это стало у него уже привычкой — сходить проверить, не нуждаются ли в чем его гости.

Айзик лежал на полу среди спавших попутчиков, не издавая ни звука. Казалось, он тоже спит.

Но он не спал.

И то, что он увидел, было и впрямь удивительным.

Реб Иреле ходил по дому учения между спавшими, как когда-то Аарон ходил между живыми и мертвыми. Ходил легонько, так тихо, словно его святые ноги и пола не касались.

Ходит реб Иреле, ходит взад-вперед, а Айзик, лежа на полу, подсматривает за ним.

И ни на минуту не может отвести глаз от лица святого, ибо захвачен таинственным сиянием, которое озаряет его.

Реб Иреле поворачивается к нему спиной и снова идет по дому учения, но уже в обратную сторону.

Теперь Айзик видит лишь спину святого, и сердце его сжимается от жалости, что больше уже не увидеть ему сияния на лице святого. Но что это?! Хотя реб Иреле обращен к Айзику спиной, он, Айзик, все равно видит его лицо совершенно отчетливо. Точно так, как и раньше, когда реб Иреле был обращен к нему лицом.

Напрасно Айзик трет глаза. Видит то, что видит. В какую бы сторону ни шел Иреле — его святой лик виден всегда. О том, что было дано Айзику узнать ночью, он никому из попутчиков не сказал. Однако про себя решил — как придет в Люблин, поведает все Провидцу.

Из Стрелиски в Люблин — изрядный путь, а у старого Айзика память уже хромала. Пока он добрался до Люблина, забыл обо всем.

Когда праздники минули, Айзик пошел со святым Провидцем проститься.

— Как придешь в Стрелиску, — сказал ему святой Люблинский, — передай реб Иреле, что я знаю про его два лица!

— Как раз об этом я и хотел вам рассказать! — воскликнул пораженный Айзик.

— Ты обязательно передай ему, что я тебе сказал! Смотри, не забудь! — еще раз напомнил Айзику Провидец.

Айзик торопился попасть в Люблин, а теперь еще пуще торопился в Стрелиску.

«Это не совсем так, — сказал ему реб Иреле, когда выслушал переданные ему слова Провидца. — У меня не два, а четыре лица!»

Стало быть, вы теперь знаете, почему мы величаем святого Стрелиского Суреф: ибо четыре лица имеют только ангелы Господни, серафимами названные. Так изобразил их пророк Иезекииль.

Впрочем, не следует думать, что Айзик был единственным смертным, кому суждено было познать ангельское лицо Иреле. Видели его и хищные звери.

Однажды зимней ночью реб Иреле ехал с хасидами в санях по лесу. Вдруг лошади остановились и ни с места. Ни взад, ни вперед. Как выяснилось, посреди дороги стоял огромный медведь и рычал.

Хасиды посинели от ужаса. А реб Иреле? Он улыбнулся ласково, как только он умел это делать. Слез с повозки, как ни в чем не бывало подошел к медведю и что-то сказал ему.

Хищник пораженно поглядел в святое лицо реб Иреле, опять проурчал что-то и, свесив голову, поплелся восвояси, как пристыженная собачонка.

Йиде-Герш из Стрешина был самым любимым учеником Иреле. Их связывала такая сильная любовь, какой была любовь Давида и Ионафана, а может, и того сильнее.

После кончины госпожи Фраде реб Иреле сочетался браком с Блиме, дочерью реб Копла, ученика святого Бааль-Шема. В результате этого брака Иреловым шурином стал реб Менделе из Косова.

И реб Менделе из Косова сказал: «Лишь в одном я завидую зятю: что у него такой ученик, как Йиде-Герш Стрешинский. Я никогда не встречал учителя, который бы так постоянно думал о своем ученике, как реб Иреле, и никогда не видел ученика, который был бы так привязан к своему учителю, как Йиде-Герш. Они точно Моисей с Иисусом Навином. И Моисей и Иисус Навин были — говорит Талмуд — как солнце и луна. Луна, которая отражает свет солнца».

А святой рабби Иреле сказал о своем ученике вот что: «Как придет Мессия — а станет это очень скоро, еще в дни нашей жизни, — выйдут ему навстречу святые во главе со святым Бааль-Шемом. Я же выйду со своим Йиде-Гершем, и поверьте, не придется мне краснеть за него».

Реб Иреле решил послать Йиде-Герша с заданием в Венгрию. И говорил потом, что никто не сможет оценить то, что Йиде-Герш там совершил. А откроется это миру, лишь когда придет Мессия.

Однажды Йиде-Герш пришел с такой миссией в Калев, что под Дебрецином. Калевский цадик, святой рабби Ицхек-Айзик Тоуб, попросил его поведать ему какую-нибудь из тех правд, какие реб Иреле заповедует.

— Возможно ли это? — возразил Йиде-Герш. — Слова моего учителя подобны манне небесной. Как манна сыплется с Неба, так и его святые слова. И как Талмуд говорит нам: кто съедает манну, тот ничего потом из тела своего не выделяет, а весь этот хлеб небесный переваривает полностью, без остатка, он весь поступает прямо в кровь, — так и души наши переваривают правды, которые возглашает наш наставник. Они освещают нас целиком. Так можно ли выделить что-нибудь из них? Нет, невозможно. Они стали кровью нашего тела.

— Тогда расскажите мне хотя бы о его деяниях и добродетелях, чтобы я мог ясно представить его.

Йиде-Герш обнажил грудь и сказал:

— Загляните мне в сердце! В нем вы увидите моего учителя во всей сути его.

По профессии Йиде-Герш был кошерак^[23]. Но такой кошерак, каких раз-два и обчелся. Животные ничуть не боялись его ножа. Напротив, они мечтали о нем.

Издалека прилетали в Стрешин голуби, сами клали головку под наточенный нож Йиде-Герша и, воркуя, просили, чтобы он зарезал их своей любвеобильной святой рукой. Вот почему так долго реб Иреле не хотел сделать Йиде-Герша раввином. Он знал, что еще тысячи несчастных душ, воплотившихся в зверушек, ждут освобождения с помощью кошерного ножа Йиде-Герша. И кроме того, как мог реб Иреле допустить, чтобы Йиде-Герш стал раввином? Ведь когда однажды на праздник реб Ирле велел ему спеть после еды наполовину святую песню субботнюю, Йиде-Герш так расчувствовался, что упал в обморок. Два часа его приводили в сознание. А каково ему быть раввином и читать самые что ни на есть святые молитвы перед алтарем! Он свалился бы замертво на веки вечные! Вот такой это был батлен, человек-никчемушник…

Но прежде чем я расскажу вам кое-что об этом святом недотепе, прочту вам такое наставление.

Знайте: когда Господь Бог сотворил мир, все создания радовались. Радовались потому, что до тех пор, пока хасиды будут ими пользоваться, они Господа Бога восхвалять будут. Хлебушек хрустел от радости, ибо знал, что, пока мы есть его будем, Господа, царя всемогущего, славить будем за то, «что дает хлебу из земли взойти». Вино ликовало, что мы благословлять будем «Создателя за лозу виноградную», деревья радовались, что будем благодарить «Создателя за фрукты», овощи и травы радовались, что будем воспевать «Создателя всех плодов земляных». Козочки и коровки, барашки и агнцы плясали и прыгали, куры кудахтали, а утки крякали, охотясь за рыбками. Уже невмоготу было этим милым зверушкам дожидаться, когда же их мяско хасиды будут жарить и Господа Бога за то восхвалять. И вода смеялась, смеялась и водочка. Разве уже тогда не было им всем предназначено слышать, как мы говорим, стоя над ними: «Будь благословен Господь, Бог наш, царь Вселенной, словом которого стало все»? Ведь и пряности душистые знали, что, принюхиваясь к ним, мы будем благословлять Господа нашего за то, «что сотворил ароматы различные».

Да, все тогда радовалось, все ликовало, все смеялось — лишь один табак плакал.

— Господи всемогущий! — жалобно возопил табак, весь от слез промокший. — Господи всемогущий, за все благодарить будут Тебя хасиды и имя Твое до Небес возносить. Одному мне Ты не дал никакого благословения!

— Не плачь, дитя мое! — утешал его Отец наш небесный. — Вознагражу тебя за это богато. Знай, что ничем на свете люди не смогут ублаготворять друг друга так, как тобой.

И в самом деле! Ничем на свете мы не можем добиться такой признательности, и притом так легко и просто, как табаком. Это никогда не унизит нас, это нам почти ничего не стоит, и никто, кого мы одолжим табаком, не оскорбится и от стыда, что вынужден был принять это одолжение, не покраснеет. И все мы тут ровни: богатые и нищие, злые и добрые, скупые и щедрые.

Заходит сосед посидеть, а у вас в доме хоть шаром покати: ни ломтя хлеба, ни щепотки чаю, ни рюмки водки. И все-таки Господь Бог хочет, чтобы жест гостеприимства мы совершили так же красиво, как и наш татенька Авраам, который мог ради гостей зарезать теленка, в то время как наша маменька Сарра пекла пироги из ржаной муки. Да полноте, возможно ли это? Достает наш сосед трубку, вынимает из кармана кафтана мешочек с табаком, выколачивает трубку, набивает ее табаком и оглядывается по сторонам.

Мы видим, что сосед оглядывается, и понимаем…

И что мы делаем? Мы встаем, берем совок, разгребаем пепел в печи и вот уже несем гостю раскаленный уголек на совке.

Сосед, разумеется, не позволяет нам ему прислуживать. Он просто сидит и ждет, пока мы к нему подойдем. А уж коль мы рядом и уголек на совке, берет совок у нас из рук и сам прикуривает.

Сосед курит, курит, в свое удовольствие беседует с нами, а как беседа кончается, спокойно, с миром уходит.

Ну, дорого ли нам стоило наше гостеприимство?!

Ничего не стоило.

Причинило ли оно нам какой-нибудь вред?

Никакого.

И все-таки гостеприимный жест был сделан и заслуга немеркнущая обретена. Сосед доволен, довольны и мы.

И такие заслуги табак нам что ни день приумножает, причем в разных обстоятельствах.

Нет, у табака нет причины жаловаться.

Однажды во время утренней молитвы в Стрелиске Йиде-Герш захотел понюхать табаку. Он вынул свою пишке, то есть табакерку, открыл ее, снова закрыл и положил перед собой. Ибо она была пустая. В ней не было ни понюшки.

Аврум-Симхе из Галиги был человеком смышленым. Увидел, как Йиде-Герш открыл и снова закрыл свою пишке, — и все понял.

И что же сделал Аврум-Симхе? Он пошел и добрую половину табака из своей собственной пишке высыпал в пишке Йиде-Гершову.

Реб Иреле как раз молился перед алтарем. Но Йиде-Герш ни за что не хотел доброе дело Аврума-Симхе оставить без ответа.

И что же он сделал? Йиде-Герш вынул свой фчейле, то есть носовой платок, подошел к Авруму-Симхе и развернул фчейле прямо на его лице.

И то, что Аврум-Симхе из Галиги сквозь платок Йиде-Герша узрел, было чудо невиданное. Глядит Аврум-Симхе и глазам своим не верит! Пред алтарем стоит и молится не святой рабби Иреле, а огненный столб взвивается пред алтарем, и касается этот столб самого Неба. А по столбу лезут в Небо душечки. Сотни и сотни душечек. И все это души несчастных, умерших без всяких заслуг. Издалека слетелись они в Стрелиску. Бедняжки, совсем голенькие. И святой Иреличек омывает их слезами, одевает в белоснежные рубашонки и провожает дорогие душечки в вечное блаженство.

Видение длилось одно мгновение. Йиде-Герш снял платок с лица Аврума-Симхе — и не осталось ни огненного столба, ни душечек… Пред алтарем молился святой рабби Иреле, а вокруг одни обыкновенные хасиды. Дай им Бог долгой жизни и здоровья! И помоги нам Бог милостивый достигнуть совершенства еще при жизни и в этом воплощении, АМИНЬ!

Люблинский Провидец долго добивался, пока святой Стрелиский наконец согласился, чтобы Йиде-Герш стал раввином в Стрешине и оставил свое ремесло кошерака. К тому времени все души, воплощенные в скот и птицу, были уже спасены его кошерацким ножом.

Однажды в Стрелиску отправилось несколько хасидов. Во время шабеса, разумеется, нам возбраняется находиться в пути, и потому хасиды вынуждены были отмечать один шабес в Стрешине. И жалели, конечно, что в этот день они не смогут услышать толкование слова Господня из уст самого Иреличка. Однако то, что они услыхали от реб Йиде-Герша, было настолько глубоко и прекрасно, что в конце концов они даже порадовались, что этот шабес провели в Стрешине.

Когда же в воскресенье они попали в Стрелиску, естественно, первой их заботой было узнать, как вчера толковал Закон их святой рабби Иреле.

Чудо из чудес! Услышанное здесь было точь-в-точь тем же, что вчера слышали они в Стрешине из уст реб Йиде-Герша! И тогда хасиды спросили святого реб Иреле, по какой причине случилось такое удивительное сходство.

«А вот по какой, — сказал им святой Серафим. — Когда в субботу я слушал в Небе, как там толкуют слово Божие, со мной был Йиде-Герш. Он там тоже все выслушал и потом поведал все в Стрешине, тогда как я говорил это здесь, в Стрелиске. — И, смеясь, добавил: — Йиде-Герш кончит тем, что украдет у меня даже бельмо с моих глаз.»

Реб Иреле, конечно, не имел привычки слишком часто рассказывать хасидам о вещах, которые происходили на Небесах. Но однажды — случилось это в 21-й день месяца элула — он сказал: «У небесных врат заседает постоянный суд, который решает, принять или не принять души в Рай. Среди судей до последнего времени был один святой, умерший в стародавние времена и давно позабывший о свободах сего мира и о человеческой слабости. Поэтому он был судьей очень строгим и почти никого не хотел пускать в Рай. Сейчас он был отозван из этого суда и стал членом высшего судейского двора на Небесах. Его место в суде низшем теперь свободно…»

Через три дня реб Иреле скончался.

Его сын, реб Шлоймеле, должен был над свежей могилой прочесть сыновнюю молитву, кадиш, для вознесения души отца на Небо.

Но он произнес лишь первую фразу молитвы: «Да возвеличится и освятится великое Имя Его…»

Далее реб Шлоймеле не молился. Он сказал: «Ангел, как и мой отец, для своего вознесения в большем не нуждается».

Реб Гершеле из Зидачойва, услышав об этих словах Шлоймелевых, сказал: «Мало детей, которые так хорошо знают, что такое отец, как знает об этом реб Шлоймеле».

Реб Шлоймеле пережил своего святого отца лишь на три месяца. Когда перед его кончиной хасиды просили его не уходить от них, он ответил им: «Как можно жить дальше, когда у нас был такой татенька?!»

Стрелисчане осиротели.

Они мечтали найти другого святого, который заменил бы им их Иреличка. Но тщетно они блуждали по свету. Им нигде не нравилось.

Но в конце концов они вспомнили о реб Йиде-Герше из Стрешина. И хасиды стрелиские стали хасидами стрешинскими. Я никогда не забуду волшебства молитвенной мелодии стареньких хасидов стрешинских. До последних дней моих она будет звучать в моих ушах.

Со стрешинскими хасидами, произносящими святые слова молитвы, нельзя сравнить ни того, кто перебирает жемчуг, ни того, кто взвешивает золото. Медленно, неторопливо и тихо плывут эти сладкие слова, одухотворенные такой скромностью и любовью и такой щемящей тоской, что этого нельзя ни выразить, ни сравнить с чем-либо на свете.

Молитва стрелисчан бывала бурной и пламенной, как выкрик цыганской скрипки. Молитва стрешинцев — протяжная, нежная песня, приглушенная сурдиной глубокого смирения и преданности. Кто не слышал ее, тот не познал истинной веры.

Из мудрости реб Иреле из Стрелиски

— Окна есть символы таинства.

— Некоторые люди непомерно худы и слабы, и многие думают, что им легко одолевать дьявола и Господу Богу служить. Это ошибка. Есть один дьявол, имя которому Костлявость. А этого дьявола одолеть и прогнать куда тяжелее, чем одолеть всех остальных.

— Можно ли человеку быть гордым и заносчивым?! Ведь в нас нет ничего от нас самих! Ведь все от Бога. Наконец, и наша набожность есть дар Божий.

— До прихода Мессии какое-то время управу раввинскую будут представлять отъявленные негодяи. Они сумеют так притвориться, что хасиды будут принимать их за настоящих святых и слепо верить им. Но в своей великой милости Господь Бог все равно будет награждать хасидов за их веру так, как если бы они верили в настоящих святых, и оберегать их от греховного влияния таких духовных вождей. Как Давид уже молился в Псалмах своих: «Укрой меня от замысла коварных, от мятежа злодеев»^[24].

— В Небесной Торе 600 000 букв, и 600 000 душ рассеяно среди народа израильского. Каждая душа идентична одной букве Закона. Если бы в Торе не хватало хоть одной-единственной буквы, весь свиток был бы недействительным. Подобно тому как если бы хоть один из нас не был на своем месте среди всех прочих, мы ничего бы не значили.

Однако почему древнееврейские буквы Торы не объединены? Да потому, чтобы мы брали с них пример и хотя бы время от времени отделялись друг от друга и в уединении предавались раздумьям.

— Когда я был еще маленьким и господин учитель учил меня читать, однажды он показал мне в молитвенной книге две маленькие буковки наподобие квадратных точечек и сказал мне: «Видишь, Иреличек, эти две буковки рядом? Это монограмма имени Господня, и где бы ты ни увидел в молитвах эти две четырехгранные точечки рядом, на этом месте ты должен произнести имя Божие, хотя оно там полностью и не написано». Мы с господином учителем продолжали читать, пока не подошли к двоеточию. Это были такие две квадратные точечки, однако не рядом, а одна под другой. Я было подумал, что это монограмма имени Божиего, и потому на этом месте произнес Его имя. Но господин учитель сказал: «Нет, нет, Иреличек, это не означает имя Божие.

Лишь в том случае, когда обе точечки рядом, когда одна видит в другой себе ровню, — там имя Божие, а где одна под другой или одна над другой — там нет имени Божьего…»

— И в братоубийце Каине были искры добра. Святые, которые являют собой воплощение этих искр Каиновых, как раз и есть самые наисвятейшие святые.

— Иреличек не опасается, что будет судим за то, что он не такой великий святой, какими были Моисей или Авраам, — сказал о себе реб Иреле. — Но Иреличек очень боится, что будет судим за то, что он не такой Иреличек, каким Иреличеком должен быть.

Врата пятые

А теперь все вы, коль жить хотите,

со мной в эти Врата войдите

и там прочтите:

о том, что пражский ребе реб Йойнысн был сладким по-моравски или что хасидом был почти заправским. — Как святые братья бродили светом-светом и каким Жише был веселым человеком. — О птичках, муравьях и земле-матушке всякие измышления и о крыльях Жише и его восторженном поведении. — И как в Межериче он был на учении. — Дескать, польские евреи настырны — таково франкфортского святого убеждение. — Далее следует, как святой ребе реб Мелех в Лиженске императора в Вене не послушал. — И почему наш солдатик всегда без охоты в армии служит и с нею не очень-то дружит. — Как ребе реб Мелех суп разливает. — И как император Иосиф в венском замке мага вразумляет, а святой ребе реб Мелех в Лиженске императору руки подставляет. — Как дьявол святым угрожает и число хасидов тем приумножает. — Как суд лиженский знаменитый приговор Господу Богу объявляет, а Мелеха в лесу чудеса не пугают. — Почему одну неделю в году он проповеди никогда не читал и какие наслажденья он нежданно-негаданно нам завещал.

Два золотых тромбона в ангельском хоре,

отца единого благословенных двое.

Два редких сердца тела святого,

жития благого,

Духа неземного.

Наш учитель и господин

СВЯТОЙ РЕБЕ РЕБ МЕШИЛЕМ-ЖИШЕ

ИЗ ГАНИПОЛЯ,

да хранят нас заслуги его на веки веков,

как и святой его брат,

наш учитель и господин

СВЯТОЙ РЕБЕ РЕБ МЕЛЕХ ИЗ ЛИЖЕНСКА,

да хранят нас всех заслуги его!

Хасидских святых в прямой речи мы величаем титулом ребе. Если мы рассказываем о них, мы пользуемся более кратким титулом реб. Реб несомненно означает более низкую ступень достоинства. Однако есть святые, величие которых ни тот, ни другой титул не отображают. Тогда мы используем оба титула одновременно — ребе и реб. Конечно, таких святых немного. Всего восемь. Прежде всего, это святой ребе реб Бер, или Проповедник из Межерича, а вслед за ним некоторые его ученики: моравский святой ребе реб Шмелке из Микулова и его брат ребе реб Пинхес из Франкфорта. Братья ребе реб Мелех, а правильнее Элимелех, из Лиженска и ребе реб Жише из Ганиполя. Затем следуют ребе реб Шимен из Ярославля и ребе реб Бурехл из Меджибожа. Это удвоение подобно тому, как. в обычной жизни мы говорим «профессор доктор» или «инженер доктор», однако ребе реб гораздо более свято и величественно. Но никоим образом нельзя забывать о восьмом, или, лучше сказать, о первом, святом! Это ребе реб Йойнысн Айбшиц (Йонатан Эйбеншиц) из старой Праги. Мы называем его ребе реб, хотя он жил задолго до святого Бааль-Шема, а стало быть, до начала хасидской эры. Но так мы называем его по праву — он был предшественником хасидизма. У хасидизма было несколько предшественников, как, например — не считая святого Ари в Палестине, — пражский Великий рабби Лёв, затем Моше-Хаим Луццатто из Италии и, наконец, пражский раввин Йонатан Эйбеншиц, наш святой ребе реб Йойнысн. Ребе реб Йойнысн стал раввином в Праге в 1711 году. Ему тогда был всего 21 год. До этого он жил в Моравии. Если не по какой-то иной причине, то хотя бы благодаря безграничному почтению, которое ему оказывали его пражские ученики, он заслуживает этого звания. В те времена его уважали в Праге почти так же, как и мы, хасиды. И кроме того, в силу своей скромности и снисхождения к противникам, он по праву носит свой хасидский титул.

Позже, когда он был приглашен в Гамбург, в Германии о нем говорили, что он «по-моравски сладкий». И правда, как «сладки» сочинения святого ребе реб Йойнысна! Когда мы читаем его Йеарот деваш («Медовые соты») или его Агават Йонатан («Любовь Йонатанова»), порой нам кажется, что мы читаем книгу какого-нибудь истинного хасидского святого. Когда мы называем его ребе реб, мы знаем, что делаем. Однако настоящим хасидом он не был. Ведь он запрещал употреблять кофе, чай, да и курево. Пожалуй, без кофе мы кое-как обошлись бы. Но представьте себе нас, хасидов, без чая или даже без курева! Это просто немыслимо! Вы же знаете, что для настоящих святых курение — поистине святое дело. Это едва ли не жертвоприношение. Как говорит наш святой Талмуд: «Совершай любые поступки лишь для наслаждения Небесного!» Конечно, это относится и к курению. Даже прежде всего к курению. Ведь именно дым возносится к Небесам.

Но не стоит слишком далеко уклоняться от темы. Мы ведь хотели поведать о наших святых братьях, а меж тем мы блуждаем по миру почти так же, как и они когда-то бродили по миру. Дело в том, что братья ребе реб Жише и ребе реб Мелех хотели разделить с Господом Богом мучения, какие Он терпит через все наши грехи и бесчестия в нашем Изгнании горестном. И отправились наши дорогие братья — по примеру стародавних аскетов — бродить по белу свету.

В большой нужде и бесконечных лишениях ходили они из края в край, из одной земли в другую. Они стороной обходили селения, над которыми не видели сияния славы Божией, и не переступали порога дома, над которым их святому взору не являлось сокровенное имя Господне. И были они всегда веселы, как и подобает настоящему хасидскому люду.

Особенно старший брат, ребе реб Жише, не унывал. «Как вообще можно грустить? — удивлялся ребе реб Жише. — Что было, то прошло — о том и горевать нечего, ведь все уже позади. А будущего никто все равно не знает; стало быть, смысла нет беспокоиться! А настоящее? Ведь это один коротенький миг, которого тотчас не будет. Так стоит ли вообще волноваться?!»

У одного птицелова Жише увидел огромную клетку, в которой билась целая стая певчих птах. И что сделал Жише? Он сказал: «Давид, царь Израиля, в своих Псалмах говорит, что Бог милостив ко всем тварям». И, сказав это, он пошел и открыл клетку. И дорогие пленные, не долго думая, выпорхнули в окно и разлетелись по всему Божиему свету. Стало быть, это сделал Жише. А что сделал птицелов? А он схватил палку и как следует поколотил дорогого Жише. Вы думаете, Жише плакал? Еще чего! Он закатывался от смеха!

В другой раз аскет Жише решил отдать свое тело на милость муравьев и лег на муравейник. Но ни один муравей не тронул его. «О, Всемогущий, — запричитал Жише, — какой же я никчемушный! Муравьи и то отворачиваются от меня…»

И матушку-землю Жише очень жалел. Он так ее утешал: «Милая земля наша матушка, знаю, ты лучше меня, и я вот топчу тебя. Но не горюй! Ты и ахнуть не успеешь, как я буду лежать под тобой, а ты будешь топтать по мне».

Да, дело известное, святой ребе реб Жише горячо любил всяческие мучения и любил подвергать себя им. Но сейчас расскажу вам, как Господь Бог приумножал Жишины страдания и как Своей Божественной милостью одаривал его, был бы для этого только удобный случай.

Вам, наверное, уже доводилось слышать историю, которую рассказывают христиане о своем Господе Боге, когда Он еще хаживал по свету с одним своим святым. (Христиане ведь тоже имеют святых и рассказывают о них поучительные истории.) Так вот: как-то раз их святой хотел избежать побоев и потому попросил своего Господа лечь на его место. Но из-за этого ему еще больше досталось. Подобная судьба постигла и наших святых братьев в их долгих скитаниях. Только это было не совсем так. Там был чуточку иной шпиц, или, как бы вы сказали, иной финал.

Однажды наши милые братья приходят в корчму и ложатся на печь, чтобы чуть отдохнуть; они вконец были измучены. Но и в корчме нет им покоя, в ней полным-полно мужиков. Они пляшут и горланят так, что сил нет выдержать. А тут вдруг вспомнили эти пьянчуги про еврея на печи и решили его, лежебоку, как следует проучить. Сказано — сделано. Схватили они святого ребе реб Жише, который оказался под рукой первым, так как лежал на самом краю печи, и давай над ним измываться: поставили милого Жише на ноги и приказали ему плясать для них. Святой ребе реб послушался и заплясал перед мужиками, как принцесса Саломия перед царем Иродом. Он плясал, вертелся, приседал, а мужики хохотали и ликовали. Когда он изнемогал, они кнутами подстегивали его. И так долго подстегивали, пока святой ребе реб Жише не остался недвижно лежать на полу. Но ведь мужики не без сердца! Увидев, что жидок уже не движется, закинули его снова на печку, чтобы отдохнул малость. И вправду святой ребе реб Жише вскоре пришел в себя. Святой ребе реб Мелех видит, что Жише опамятовался, наклонился к нему и шепнул на ухо: «Жише, братишка мой, ложись теперь ненадолго на мое место, а я на твое лягу». Но Жише ни в какую. И слышать о том не хочет. Заплакал святой ребе реб Мелех и говорит: «Неужто ты думаешь, что только ты один имеешь право мучиться? Всю боль земли хочешь всегда сам испить и никому не оставить ни одной горькой капли? Даже со мной, со своим родным братом, не хочешь ею поделиться. Разве у меня нет немного права на какое-нибудь мучение во славу Божию?»

Так причитал и жаловался святой ребе реб Мелех.

И святой ребе реб Жише пожалел своего дорогого брата и уступил ему свое место на краю печи. А сам лег на его место.

«Давайте теперь другому дадим жару», — сказали мужики, заскучав без дела. Они влезли на печь и сбросили на пол «другого».

Однако этим «другим» опять был наш святой ребе реб Жише. Выпало ему «счастье». Ибо пьянчужки не заметили своей ошибки. И уже снова засвистели кнуты, и святой ребе реб Жише снова пустился в пляс. Он был бы не прочь и посмеяться над братом, что ему удалось так ловко перехитрить его. Но он знал, что смеяться над неудачниками — большой грех, и потому перемог себя: пусть, мол, брат лежит на печи и смотрит, как он, Жише, мучится тут во славу Божию. И опять святой ребе реб Жише выплясывал свой знаменитый танец кнутов. Плясал и плясал, пока снова не растянулся на полу и милые мужики не увидали, что на этот раз их еврей так быстро не очувствуется.

Так когда-то сказал один великий поэт. Его имя — Врхлицкий^[25].

Как мы уже сказали, Жише был учеником святого ребе реб Бера, Проповедника из Межерича. Но он был особенным учеником, этот Жише! За все то время, что он был в Межериче, он не услышал из уст своего славного учителя ни единого толкования слова Божия.

Святой ребе реб Бер открывал Книгу и начинал читать: «И сказал Бог…» — и милому Жише уже этого было достаточно. Стоило ему только услышать эти три слова, как его охватывал такой восторг, что он не способен был слушать далее. Так случалось всякий раз. Когда бы ни услыхал Жише: «И сказал Бог…» — его охватывал невыразимый восторг. Он сразу во весь голос начинал кричать: «И сказал Бог!.. И сказал Бог…» — и не переставал кричать до тех пор, пока славные соученики не выводили его во двор. Лишь бы избавиться от него. И Жише не сопротивлялся. Он вообще не понимал, что с ним творится. Его всего аж трясло от восторга. Он и во дворе не переставал кричать: «И ска-зал Бог, и ска-зал Бог!» — и при этом бился, словно в падучей. Проходило немало времени, пока он успокаивался. И когда он наконец возвращался в дом учения, толкование учителя уже давно было закончено. Так Жише ни разу и не услышал, как святой ребе реб Бер излагает слово Господне.

Такой восторг мы называем гислагавес, то есть воспламенение.

В мистической книге Тикуним написано, что Любовь и Страх — два крыла, на которых мы возносимся к Богу.

Но у Жише было только одно крыло. И конечно, большое и сильное. Второе крыло у него так и не выросло. А вы попробуйте летать с одним крылом! Не получится. Вот увидите.

Всю свою жизнь Жише служил Господу Богу только любовью. Но однажды захотелось ему иметь два крыла и служить Всевышнему страхом, как и ангелы Господни. И стал Жише молиться Господу Богу, чтобы оказал ему милость и одарил его Своим страхом.

Господь Бог услышал молитву Жишеву и наполнил его сердце страхом. Но не думайте, что теперь Жише, когда выросли у него оба крыла, вознесся ввысь, словно птица. Как раз напротив! Объятый святым страхом пред Господом всех миров, он залез под кровать, как поджавший хвост пес, и весь дрожал.

«Ну, хватит, хватит, Господи, — кричал он из-под кровати, как Иона из глубин моря. — Изыми из меня опять Свой страх святой! Не могу я служить Тебе как ангелы Твои. Лучше буду служить Тебе как обыкновенный Жише».

И услышал милостивый Бог дорогого Жише и на этот раз. У него снова было отрезано крылышко, и вылез наш Жише из-под кровати и с той поры служил Господу Богу как «обыкновенный» Жише — только одной чистой любовью.

Евреи немецкие спокон веку смотрят на наших польских соплеменников свысока. А почему — Бог весть. Ученостью своей, право, не могут похвастаться, а набожностью, пожалуй, и того меньше. Но во Франкфорте-на-Майне был один человек, у которого и вправду была причина свысока смотреть на «поляков». Однако он вел себя иначе; напротив, он даже высмеивал кичливость своих земляков. Это был рабби Нусн Адлер.

Боюсь, что вы, наверное, до сих пор его имя ни разу не слышали. Зато вам, должно быть, знакомо имя его именитого ученика, рабби Мойше Шрейбера, который тоже был родом из Франкфорта и звался «Хасам Софер»; он потом стал главным раввином в Братиславе и там весьма прославился. Главным образом, своим резким осуждением философа Мендельсона и его перевода Священного Писания на немецкий язык. Рабби Мойше Шрейбер, видно, действительно обрел славу неувядаемую, ибо его потомки, ученые от природы, вполне естественно до сих пор могут наследовать место главных раввинов в Братиславе.

Итак, рабби Нусн Адлер из Франкфорта был личностью замечательной. Однако не будем писать о нем слишком подробно, поскольку Нусн Адлер не был королем в нашей хасидской империи. Мы лишь вскользь упомянем о нем: рабби Нусн Адлер знал все свои труднейшие толкования Талмуда наизусть и только по памяти излагал их ученикам. И он, рабби Нусн Адлер — мир праху его! — однажды во Франкфорте заявил следующее.

«Польские евреи в самом деле ужасно настырны. Вы только представьте себе: когда бы моя душа ни вознеслась на Небо, я уже издали всегда вижу, что там перед небесными вратами стоит этот самый Жише. Один Бог знает, как этот человек всегда успевает туда пролезть, но когда бы я ни пришел — он уже там. В самом деле, эти польские евреи невероятно настырны!» — повторял рабби Нусн Адлер.

За эти свои слова рабби Нусн Адлер все же заслуживает того, чтобы я кое-что рассказал о нем.

Видите ли, милые франкфортчане не были в большом восторге от своего раввина Нусна Адлера. Более того, они даже предали его анафеме — конечно, только малой анафеме, можно сказать — анафемке. И реб Нусн Адлер вынужден был неожиданно бежать из Франкфорта. Некоторое время затем он был у нас раввином в Моравии, в Босковицах. Там он совершил много чудачеств, в результате чего ему снова пришлось удалиться во Франкфорт. Но во Франкфорте его опять предали анафеме. И к тому же суровой. А все потому, что он очень любил нас, хасидов. Жаль только, что он никогда не принадлежал нам целиком! Мы бы этим франкфортским господам задали перцу! Когда он умер (в 1800 году), над его могилой прощальное слово произнес наш святой ребе реб Пинхесл, о котором я вскоре буду рассказывать.

И что удивительно — рабби Нусн Адлер не говорил на нашем святом древнееврейском языке, как мы и наши предки с незапамятных времен. Он произносил слова как какой-нибудь френк^[26], хотя им и не был. Он, например, произносил не гу-ойлом (то есть мир), как мы, а га-олам — точно так, как произносят френки. Однако, вспоминая мертвых, мы говорим или хорошо, или ничего! А рабби Нусн Адлер — мир его памяти! — должно быть, знал, что делает и почему делает, даже если нашей голове постичь этого не дано.

А теперь обратим наш взор и на святого брата дорогого нашего Жише — на святого ребе реб Мелеха.

Во времена, когда в Лиженске правил святой ребе реб Мелех, в Вене на престоле сидел император Иосиф II. Отношения между обоими правителями были напряженными. Кире, то есть господин император, хотел,чтобы еврейские юноши служили в армии, а святой ребе реб Мелех не хотел этого. Святому ребе реб Мелеху не составляло бы труда сломить волю венского кире. Конечно, у святого ребе реб Мелеха не было ни армии, ни судебных приставов, ни полицейских, зато он был одарен духом святым и силой праведности. Но ни того, ни другого недоставало императору. А как-никак это те качества, против которых ни одна сила этого мира ничего не может поделать. Однако надо сказать, что на стороне императора были почти все остальные раввины во главе с чрезвычайно ученым пражским раввином Нойде Бигидой (Йехезкель Ландау). Что говорить, даже такой святой, каким был ребе реб Мелех, не мог противостоять такому перевесу сил.

Возможно, вы спросите, почему еврейские юноши не хотели служить в армии и почему наш святой ребе реб Мелех в этом поддерживал их?

Так вот к вашему сведению: они не хотели служить в армии вовсе не потому, что армейская веселая жизнь им не нравилась. Например, некий Эдлман, по прозвищу Якл Презент, был в неменьшем восторге от военной службы господину императору, чем сосед Потапенко, прозванный Иваном. Только ведь Якл Презент хорошо знает, что в армии ему придется осквернять свой шабес, есть запрещенные кушанья и что он, упаси Бог, даже не сможет молиться, а уж денно и нощно углубляться в Закон Божий — об этом и говорить нечего. А для Ивана Потапенка — это все трын-трава. Вот почему святой ребе реб Мелех так бился за то, чтобы еврейские рекруты предпочитали смерть, принося в жертву свои молодые жизни, чем шли в армию служить императору. Он знал, что таким образом императорские планы рухнули бы, кире, то есть император, в итоге должен был бы уступить, и Якл Презент, он же Эдлман, освободился бы от армии на вечные времена.

Однако другие раввины утверждали, что дыне де-малхисе-дыне, что закон страны действителен для всех без исключения, что он не противоречит нашей вере, ибо война оборонительная дозволена Талмудом и даже является нашей святой обязанностью. Что благодетельный кире, то есть император, захватнических войн никогда не начнет, какие бы споры ни возникли. Короче, святой ребе реб Мелех был забаллотирован учеными коллегами, и с тех пор милый Якл Презент — он же Эдлман — волей-неволей должен был служить в армии, даже если вынужденное нарушение святых заветов Божьих разорвало бы ему сердце. Зато когда придет Мессия, он станет генералом.

Но святой, каким был ребе реб Мелех, так просто не сдался. Еще долго пришлось венскому кире воевать из-за этого еврейского солдатика.

Однажды побывал в Лиженске святой рабби Менделе из Риманова, да хранит нас Свет его заслуг! А когда святой навещает святого, они едят суп из одной миски, как братья. В тот святой шабес за лиженским столом в полдень собралось много уважаемых гостей. Все они были настоящими хасидами. И все любовались, как славно эти почитаемые святые едят суп. Святой ребе реб Мелех ждет, покамест гость наберет себе ложку супа, и только тогда, когда полную ложку супа он поднесет к своему святому рту, наш святой ребе реб Мелех осторожно, чтобы и капля не капнула, потихоньку погружает свою ложку в суп, а уж тогда его святой гость дожидается, когда ребе реб Мелех наберет себе ложку… — и так все идет по порядку. Одним словом — святые! От них глаз оторвать невозможно! Но что касается нас, обыкновенных хасидов, мы так дружно этот милый суп не едим. А наши святые едят, едят серьезно и молча. Семь полных ложек уже съел святой Менделе Римановский, и семь полных ложек съел святой ребе реб Мелех. А сейчас святому рабби Менделе хочется набрать восьмую ложку, ибо как раз пришел его черед. Он уже было снова опустил свою ложку в миску, да тут вдруг, ни с того ни с сего, святой ребе реб Мелех хватает скатерть, дергает ее и миску враз опрокидывает. Весь суп на столе. Был бы пирим (пурим), иными словами мясопуст, мы бы решили, что святой ребе реб Мелех шутит. Однако святой ребе реб Мелех не шутит — это так же очевидно, как и то, что нынче не пирим.

Святой рабби Менделе Римановский побледнел от испуга, и ложка выпала у него из руки.

— В чем дело? — кричит он на святого ребе реб Мелеха. — Вы хотите, чтобы нас в сумасшедший дом посадили?

— Ша, ша, — то есть «тихо, тихо», успокаивает ребе реб Мелех гостя, — только не теряйте веру во Всемогущего!

Испугался святой рабби Менделе Римановский, испугались и хасиды. Что видели — никак в толк не возьмут и что слышали — тоже понять не могут.

Так, верно, до смерти и не поняли бы, если бы случайно в тот день в Вене не оказался по торговым делам Арн-Шийе. Не прошло и недели, как форейтор привез в Лиженск письмо, в котором Арн-Шийе пишет, что, слава Богу, здоров и с помощью Божьей дела его идут как нельзя лучше. И еще он пишет, что в Вене все дорого, пишет и почем там яйца, и почем перо, и какая красота в Вене, и что он, Арн-Шийе, ходил к самому императорскому дворцу, но что он, Арн-Шийе, не дал бы за этот венский замок и сломанной ножки от лавки из лиженской комнаты ребе реб Мелеховой — пусть он будет жив и здоров! И еще пишет Арн-Шийе, как он рад, что, наверное, на следующий святой шабес будет уже дома, в Лиженске. Пишет он еще о многих других удивительных и важных вещах, ибо письмо очень длинное и обстоятельное, каким обычно бывает письмо от Арна-Шийе. А в конце этого письма была еще кратенькая приписка: «Я чуть было не забыл про самое главное. Как я узнал из надежных источников, император вчера на святой шабес в полдень хотел подписать указ, по которому все наши сынки должны были бы идти в армию, от чего милостивый Господь изволил оберечь нас. Император хотел было этот указ подписать и уж обмакнул перо в золотую чернильницу. Но как только погрузил перо в эту золотую чернильницу, чернильница вдруг, ни с того ни с сего, перевернулась, и милый указ утонул в чернилах. Император сразу сказал, что это, как видно, плохое предзнаменование и что, мол, этот указ подписывать он не станет, хвала Господу! Обо всем этом вас извещает ваш недостойный Арн-Шийе».

Да, именно так все и было! Когда святой ребе реб Мелех сидел со святым рабби Менделе за субботним супом в Лиженске, как раз тогда император со своими министрами сидел за письменным столом в Вене. И потому святой ребе реб Мелех — он все постигал своим Духом святым — нарочно перевернул лиженский суп и тем самым одновременно опрокинул в Вене императорскую чернильницу. Император, конечно, знать не знал, чьи это проделки, но что чьи-то таинственные руки разрушали все его замыслы, это он уже понял.

Милый Арн-Шийе писал, что на следующий шабес он с помощью Божией будет дома, в Лиженске. Но протекали недели и месяцы, как вода в Дунае, а Арн-Шийе все еще торчал в Вене.

Однажды святой ребе реб Мелех сидит с хасидами за столом в Лиженске. Сидит, размышляет и вдруг, опустив свою святую голову, закрывает лицо ладонями, точно от кого-то прячется. Обеими руками все лицо закрывает. Ни бороды, ни пейсов — кроме рук, ничего не видать. От кого же он так прячется? Ведь в комнате никого нет, одни они, одни хорошие хасиды. И прежде чем святой ребе реб Мелех свое лицо вновь открыл, прошло немало времени. В то же время у императора в венском дворце гостил один волшебник, наделенный особой чудодейственной силой. И он упорно просил императора позволить ему применить эту силу на деле. Надо заметить, что император не испытывал симпатии к волшебству. Но маг был столь настойчив, что император сдался и сказал: «Что ж, будь по-твоему! Если ты так настаиваешь, то покажи хотя бы то, что постоянно мешает мне осуществить свои замыслы!»

Император сказал это только ради того, чтобы избавиться от волшебника. Но тот и вправду взялся за дело, да так, что у императора аж зарябило в глазах. И вдруг он увидел… Что же узрел он? Где-то вдалеке — две незнакомые руки.

Все это выведал наш Арн-Шийе, у которого было много знакомых среди конторщиков, министров и лакеев.

Как вам уже известно, в нашем древнееврейском письме не пишутся гласные. Если бы мы украсили гласными текст нашей святой Торы, мы не могли бы читать ее вслух в синагоге. Гласные буквы вы найдете, например, в молитвенных книгах, предназначенных не так для ученых, как для детей и для амрацим, то есть для людей необразованных. Кто знает древнееврейский, тому гласные не нужны. Он читает и без них. Если мы пишем гласные, они выглядят так.

Если мы хотим, например, указать, что на определенном месте должно читаться а, мы пишем под предшествующей согласной маленькую горизонтальную черточку «_». Краткое э мы обозначаем тремя точками под согласной[27]. Если под согласной только две обычные точки рядом «..», мы читаем ей, и так далее.

Впрочем, не думайте, что эти малозаметные точечки и черточки, которые чаще всего мы вообще не пишем, ничего не значащая ерунда! Напротив. В них скрывается ключ к величайшим таинствам. Однажды мы уже говорили об этом. Ибо тот, кто во время молитвы пропускает гласные или, читая их, ошибается, того эти небрежно прочитанные точки и черточки будут пугать после смерти и жаловаться на него Господу Богу. Из этого следует, что при молитве вы должны с таким же вниманием относиться к знакам, обозначающим гласные, как и к знакам, передающим согласные звуки. Тогда вам будет гарантировано спасение от нестерпимых страданий.

Святая книга Тикуним объясняет нам значение точек и черточек так: «Они кажутся незаметными и маленькими. Но и звезды на Небе издали кажутся нам незаметными и маленькими, а на самом деле это огромные миры».

В святых книгах нашей каббалы в совершенстве объяснены таинства девяти знаков для гласных. Маленькая горизонтальная черточка под согласной, то есть а, означает порог пред вратами Мудрости Божьей. Две точки рядом, то есть ей, означают начало и цель, величественный престол Господень, из которого все души выходят и в который возвращаются, и пред ним своими двумя крылами трепещут ангелы. Три точки в форме трех оконечностей сердца, то есть э, означают Любовь. И подобными смыслами наполнены все драгоценные знаки. Однако это отступление не имеет прямого отношения к самому повествованию, а дано лишь для того, чтобы продолжить наш рассказ.

Святой ребе реб Мелех не написал ни одной книги. Но как-то раз зашел к нему один литератор, который — как уж повелось с людьми такого сорта — ни о чем другом не мог говорить, кроме как о своих сочинениях. А когда решил, что поразвлек святого вдосталь, спросил его, но разве что из вежливости:

— А вы как? Неужто не работаете над какой-нибудь книгой?

— Работаю, — ответил святой ребе реб Мелех.

— А как будет называться ваша книга?

— На древнееврейском она будет называться Некидес галев, или Ды пинтелах финм гарец на идише. То есть «Точки сердца». Две точки (ими мы обозначаем ей) у меня уже сделаны, так что первая часть окончена. Она называется Еймес галев, «Страх сердца». Сейчас мне остается добавить к этому еще одну точку, и получится Эмес галев, «Чистота сердца» (ибо э мы обозначаем тремя точками^[27]). Надеюсь, что с помощью Божьей я докончу свой труд прежде, чем умру.

Однажды к святому ребе реб Мелеху пришел человек, который очень много постился, молился и изучал слово Божие, и это все совершал втайне от всех. И считал себя, конечно, святым. Однако когда он вошел в горницу Мелехову, святой ребе реб Мелех произнес одну известную фразу из Священного Писания, при этом даже не взглянув на вошедшего: «Может ли человек скрыться в тайное место, и Я не видел бы его?»^[28]

Но святой ребе реб Мелех произнес эту фразу несколько иначе, то есть не с тем ударением, к которому мы привыкли, читая ее в Священном Писании. Святой ребе реб Мелех чуть задержал паузу, и тем самым стих приобрел совсем иной смысл: «Может ли человек скрыться в тайное место и (также его) Я — (Я) не видел бы его»^[29].

Это значит, что сколько бы ни было у человека тайных заслуг, но если он осознает свое «я» или даже воображает себя святым — тогда все его посты и молитвы впустую. Это самонадеянный человек, и такому человеку Бог не выказывает благосклонности.

Пришедший гость понял намек. Он пожалел, что всю жизнь потратил только на свое «я» и что все его посты не имели никакого смысла. И он попросил ребе реб Мелеха посоветовать ему, как все исправить.

И святой ребе реб Мелех дал ему наставление. Однако такое наставление, какое может дать лишь святой, столь одаренный Духом святым, сколь и он, ребе реб Мелех.

Он велел ему: «С нынешнего дня ты вообще не должен молиться, даже самое короткое благодарение не должен высказывать, пока совсем не забудешь о своем „я“. Пусть тебе даже целый год придется прожить без молитвы».

Настоящий святой не сознает своего «я». Его душа неразрывно связана с Бесконечностью и постоянно сливается с ней.

Однажды приехал ребе реб Мелех в одно маленькое местечко погостить. Когда он уезжал, его провожала вся община.

— Куда идут все эти люди за нашей повозкой? — спросил ребе реб Мелех кучера.

— Они провожают вас, — ответил кучер.

— Но почему?

— А как же? Выражая такое почтение вашей учености, они, верно, хотят заслужить милость Божью.

— В самом деле? — удивился святой ребе реб Мелех.

И тотчас решил: «Если так, я последую их примеру. Я тоже хочу заслужить милость Божью».

И тотчас, сойдя с повозки, вместе со всеми пошел за ней пешком…

Сатана стал заклинать святого ребе реб Мелеха: пусть, мол, перестанет притеснять его. А если святой не перестанет, он, Сатана, всех людей превратит в хасидов. А уж тогда ребе реб Мелеху нечего будет делать на этом свете!

Однако ребе реб Мелех мановением руки отверг угрозу Сатаны. И Сатана приступил к делу.

Ряды хасидов неожиданно стали заметно умножаться. Кто только не становился хасидом. Сотнями и сотнями душ прибавлялось их каждый день, пока наконец ребе реб Мелеха и вправду охватило беспокойство. Он взял палку и пошел в дом учения, чтобы выгнать всех непризванных.

Но на пороге дома Божиего он застыл — а не лучше ли быть хасидами чертовыми, чем не быть хасидами вовсе?

Впрочем, непривычная работа вскоре надоела дьяволу. И прежде всего потому, что хасиды чертовы со временем стали хасидами настоящими.

Да, воззвала к ним святая правда Талмуда. «Даже тот, кто изучает Закон лишь из побуждений материальных, в конечном счете может стать настоящим идеалистом. Ибо свет Божий, скрытый в Законе, в конце концов каждого человека наставляет на путь истины».

Из любви к ближнему святой ребе реб Мелех однажды признал неправым и самого Бога. Случилось это так.

В Лиженске проживал гражданин по имени Мойше-Вольф. У Вольфа была дочь, страстно желавшая выйти замуж, но отец не мог найти необходимых четырех сотен талеров, которые в те времена требовал император от своих милых подданных евреев за разрешение жениться. Мойше-Вольф, не зная, что делать, обратился к святому ребе реб Мелеху. Он был уверен, что его несчастье исходит от самого Всемогущего, и предполагал, что только праведный суд святого ребе реб Мелеха может помочь ему. Он пришел к святому и сказал: «Я пришел к тебе с жалобой согласно Закону».

Вынести праведный приговор — неизмеримая заслуга. Судья, который выносит праведный приговор, становится «сподвижником Божиим в строительстве мира».

Так говорит Талмуд.

И потому святой ребе реб Мелех, не долго думая, пригласил к себе двух лиженских судейских заседателей. Их звали реб Якл-Майр и реб Дувид-Шийе. Затем велел Мойше-Вольфу подать свою жалобу и назвать обвиняемого.

Мойше-Вольф стал пространно рассказывать о своей возлюбленной дочери и об ученом зяте, которого нашел для нее, о тех проклятых четырех сотнях талеров и еще кое о чем.

— Но к чему здесь суд? — удивились судейские. — Ты на кого подаешь жалобу?

— Я обвиняю, — заикаясь, объяснил Мойше-Вольф, — я обвиняю Господа Бога.

Заседатели пришли в ужас. Нет, такой дерзости они еще отроду не слыхивали. Но святой ребе реб Мелех молчал.

И тут Мойше-Вольф, вдохновленный молчанием святого, набрался смелости и обосновал свою жалобу со всеми подробностями.

Да, он, Мойше-Вольф, гражданин лиженский, обвиняет Господа всех миров. Он обвиняет Всевышнего, что Он не выполняет то, что обещал рукою Моисея и пророков, что Он не бережет Свой народ израильский в его горьком изгнании, что позволяет императорам и сильным мира сего сочинять законы, которые превращают нас в рабов и которые способствуют тому, что он, Мойше-Вольф, не может выдать замуж свою дочь.

Святой ребе реб Мелех встал и подошел к шкафу, в котором стояли огромные фолианты Талмуда. Он вынул один том и открыл его. Это был трактат, называемый Хагига. Он подошел к заседателям и пальцем указал место на второй странице трактата. Все трое судей склонили головы над святыми строчками.

Там было: Бог создал землю не для того, чтобы она пустовала, а для того, чтобы была населена. И еще было там: тот, кто закабален настолько, что не может взять женщину себе в жены, силой суда должен быть высвобожден из рук господина своего.

Этой точки зрения, изложенной в Талмуде, придерживается знаменитый Маймонид, и точно таким образом она закодифицирована в святом Шульхан арухе, том II, глава 267, параграф 2. Все это святой ребе реб Мелех указал своим достопочтенным заседателям.

Таким образом, не оставалось сомнения, что иск Мойше-Вольфа, как и мотивы, обусловившие его, отнюдь не являются необоснованными.

«В обязанности суда входит, — заявил святой ребе реб Мелех, — рассмотрение всех исков, ему предъявленных, независимо от того, против кого они направлены, и каждый, кто не хочет быть объявлен неправедным, должен подчиниться нашему. приговору. Мойше-Вольф, гражданин лиженский, ты настаиваешь на своем исковом заявлении?»

Мойше-Вольф ответил, что настаивает.

«Ну хорошо! — сказал святой ребе реб Мелех, председатель лиженского суда. — Сторону истца мы выслушали. Сторону ответчика, то есть Всевышнего, Господа всех миров, выслушивать нам не требуется, ибо все Его слова и все Его возражения суду известны из книг Моисеевых и пророков. В соответствии со святым правовым кодексом талмудическим мы призываем обе стороны, как истца, так и ответчика, покинуть зал суда до вынесения приговора».

Сторона обвиняющая отвесила глубокий поклон перед благородным судом и вышла из зала суда во двор. Однако сторона обвиняемая выйти никак не могла. Бог Всемогущий не мог в Своей вездесущности покинуть зал суда. Это, конечно, явилось слишком отягощающим Его вину обстоятельством.

Раввинский суд — суд весьма обстоятельный. Все аргументы «за» и «против» были тщательно изучены, в то время как Мойше-Вольф нетерпеливо переминался с ноги на ногу во дворе.

Наконец истца пригласили, и святой ребе реб Мелех — Свет его да хранит нас! — ознакомил его со знаменитым решением лиженского суда, кое обжалованию не подлежит.

Поскольку ответчик, Бог — да пребудет вовек хвала Ему! — несмотря на правила судопроизводства не покинул зала суда до вынесения приговора и поскольку, согласно параграфу 2, главы 267, второго тома Шульхан аруха, истец несомненно прав, суд после тщательного рассмотрения всех отягчающих обстоятельств единодушно и неопровержимо выносит приговор, полностью осуждающий ответчика по всей строгости закона. Все возражения стороны обвиняющей, то есть истца Мойше-Вольфа, гражданина лиженского, против стороны обвиняемой, то есть Бога, Господа всех миров, суд признает обоснованными и обязывает самого высокого ответчика милостиво соизволить почтить эти скромнейшие требования.

Мойше-Вольфу четырех сотен талеров уже не пришлось искать. Спустя три дня после памятного приговора суда лиженского император Иосиф II либеральным указом отменил бесчеловечные антиеврейские законы. Заря свободы начала восходить для всех угнетенных, среди которых были и горемычные евреи.

Святой ребе реб Мелех тоже был когда-то молод. В те поры он часто ходил из города в ближнюю деревню. Ходил лесом. Однажды по весне он немного задержался в деревне, и, когда шел домой лесом, уже стояла ночь. Мелех был неробкого десятка. Боялся только всемогущего Бога. Лес шумел таинственно и грустно. Мелех шел вперед и вперед, в темноте то и дело спотыкаясь о пни. Лес казался бесконечным. Нет, Мелеху страх был неведом. И все-таки тобой овладевает странное чувство, когда идешь один, ночью, по густому лесу. Наконец Мелех увидел вдали огонек. И огонь разрастался по мере того, как Мелех приближался к нему. Человеческое жилье! Заблудился он, что ли? До сих пор он никогда не замечал, чтобы в лесу кто-то жил. Мелех сделал еще шаг, другой. Раздвинул ветви, и оказалось, что стоит он посреди лесосеки. А на ней, о диво дивное, — избушка, красиво окрашенная, ни дать ни взять — мухомор. Теперь все было видно как днем. Месяц светил так же ярко, как оконца избушки. Мелех вошел, но на пороге застыл, точно заколдованный. Сперва он подумал, что ему снится сон. Такой красоты он сроду не видел. Посреди горницы стоит молодая девица. Она почти нагая, но ничуть не смущается. Ее золотые волосы ниспадают до самого пола. Боже правый, как же они длинны! А это значит, что она непорочна. Ведь волосы у нее не острижены, как у замужней еврейской женщины.

«Да, — говорит она, — я не замужем и живу здесь одна. Я часто видела, как ты проходишь по лесу. И всегда один-одинешенек, как и я. Я часто думала, когда же ты заглянешь ко мне? Но ты всегда проходишь мимо, ничего не замечая вокруг. Стыдиться тебе не надо! Я, чистая, в лесном колодце выкупалась, мягкую постель давно приготовила. Нет, я не ученая, а все-таки знаю — грех невелик будет. Но угощение будет очень богатое. Поди сюда!»

Ее голос звучал сладко, как серебряные колокольцы на пергаментном свитке Закона Божьего на праздниках в синагоге, но притом так мощно, как удары крови в Мелеховых висках. Лишь мало-помалу доходит до Мелеха смысл слов, которые стекают с алых губок, точно маленькие волны перекатываются в ручейке.

Стоит Мелех и не знает, что с ним творится. Будет ли рад Господь Бог такому слиянию? Когда нет ни благословения раввина, ни кольца обручального, ни свадебного балдахина?!

«Поди сюда! В колодце я выкупалась, мягонькую постель приготовила, богатое будет угощение».

Волосы девицы трепетали, как трава в лесу, когда овеет ее весенний ветерок. На сосках ее грудей ярко краснело что-то, как две земляники в зеленом листке.

«Нет!» — вскричал Мелех. Это был крик утопающего.

«Не-ет!» — отозвался лес глубоким эхом.

И стоит Мелех на лесной поляне один-одинешенек. Девица исчезла, избушка словно сквозь землю провалилась. Только рой светляков в густой траве ведет свой таинственный хоровод.

Это было истинное искушение. Восхитительный мираж, сплетенный Сатаной, как и всякий соблазн в этом мире, заставляющий нас грешить и забывать о Господе Боге.

Святой ребе реб Мелех не забыл. Да хранит нас Свет его заслуг!

Святой ребе реб Мелех оставил по себе бесценную память — проповеди, в которых он толковал Пятикнижие Моисеево в каждый шабес на протяжении всей своей благословенной жизни. Они были точно записаны хасидами и изданы под названием Ноам Элимелех, то есть «Наслаждения Элимелеховы».

Когда записи были предложены ребе реб Мелеху для утверждения, он воскликнул: «Как так? И это я проповедовал?!»

Во время своих проповедей он впадал в состояние такого глубокого экстаза, что не способен был осознать смысл своих слов.

Тору составляют пятьдесят четыре раздела, рассчитанные на пятьдесят две недели года. В каждый шабес кантор читает в синагоге по одному разделу, иногда по два. Святой ребе реб Мелех в проповедях дает толкование ко всем разделам Торы, кроме одного. К одному разделу не сохранилось ни одной его проповеди. В течение всей своей жизни одну неделю в году он не проповедовал. В эту неделю мы ежегодно читаем предпоследний раздел Второй книги Моисеевой. И как раз в эту неделю — в 21-й день месяца адара 1786 года — святой ребе реб Мелех отошел в вечность.

Из «Наслаждений Элимелеховых»

— Всякий час и в любую минуту, особенно в ту, какую человек проводит в одиночестве и бездействии или, лежа в постели, не может уснуть, он должен представить, что перед ним полыхает огонь, огромный, ужасный, до самого Неба, и он, человек, ломая свой врожденный инстинкт самосохранения, бросается в пламя во славу Божию. Милостивый Бог такую решительную готовность человека считает равной самому поступку. И потому человек должен не лениться, а постоянно выполнять самую святую заповедь Божию: «Я буду освящен в сердцах сынов Израилевых». — Освящен их самоотверженностью хотя бы в мыслях. — Те же мысли не должны покидать человека ни во время еды, ни во время соития. Когда бы он ни испытывал телесное наслаждение, он должен сказать себе сердцем и устами, что гораздо большую сладость и большее наслаждение, чем чувственное, он испытал бы, если бы ему дозволено было принести свою жизнь в жертву Богу. И он сам должен убеждать себя, что ему было бы куда приятнее умирать во славу Божию, чем испытать любое наслаждение чувственное. Он должен говорить себе, что смерть во славу Божию прекраснее, чем удовольствие телесное, и что, если бы стражники оттащили его от еды или совокупления и терзали его самыми разными способами, мученическая смерть была бы ему желаннее любого наслаждения плотского. Но каждый человек должен следить, чтобы мысли его были искренни и правдивы, ибо всезнающего Бога обмануть нельзя.

— Во имя своей безграничной любви к живым существам Бог совершил несказанное чудо. Сотворив их из ничего, он нарушил извечный закон логики и естества. Однако существует еще большее чудо: из любви к одним существам Бог уничтожает другие. Ибо если при сотворении мира Бог действовал только против законов природы, при этом не нарушая характера Своей сущности, а именно Своей любви, то в случае уничтожения Своих творений он действует против естества Своей собственной божественной самости, то есть против любви. Поэтому чудесный исход израильтян из Египта был большим чудом, чем сотворение мира. Для того чтобы освободить Израиль, Бог Своим прямым вмешательством в миропорядок уничтожил другие Свои творения, египтян, в противовес Своей любви Творца и, значит, действовал против характера Своей собственной самости и естества, а не только против единых законов природы, Им созданных. Поэтому Священное Писание чаще напоминает нам о чудесном исходе из Египта, чем о сотворении мира.

— Души женщин нисходят на землю из более высоких миров, чем души мужчин. Поэтому Закон освобождает женщину от тех заповедей, исполнение которых ограничено определенным периодом, определенным временем дня или года. Ибо мир, в котором происходит рождение души женщины, вознесен над понятием времени.

— Нам кажется, что святые жили на земле среди нас. Но на самом деле это не так! Они походят на солнце, которое светит нам, но постоянно остается на Небесах.

— Если человек хочет, чтобы свет его души после смерти не был поглощен бесконечным светом Божьим и не исчез в нем бесследно, необходимо, чтобы за время своей земной жизни человек по возможности имел много заслуг, ибо каждая заслуга, как говорит Писание, есть источник Света. Света, который никогда не меркнет. И если человек присоединит эти заслуги к искорке души своей, его дух станет Светом столь мощным, что его не поглотит Бесконечность и он никогда не исчезнет в ней.

— Когда мы видим что-то красивое или пробуем что-то хорошее, мы должны знать, что эта услада вкуса или красоты есть сам Бог.

Врата шестые

Вы, коль жить хотите,

в эти Врата со мной войдите

и там прочтите:

как братья спорили, когда славы достигли, и как порог дома переступали и притчу услыхали. — Какими хасидами они стали и как Жише почитали. — О том, что мы должны быть храбрыми и что люди ангелами могут быть крылатыми. — Затем следует, как микуловчане Шмелке горячо привечают и как потом они над ним зубы скалят. — Как юноша набожный умно поступает, когда порой безбожником бывает, или как ребе реб Шмелке грош последний отдает, а потом опять нищего зовет. — Как ребе реб Шмелке ночами не спит, или как с помощью Илии пророка свеча горит. — О том, что и сон наш Создателю служит. — Святой Шмелке по Дунаю плывет и ничуть не боится дунайских льдов. — И какую он с Лейбом песню поет. — И как император за ним наблюдает и как просьбу его выполняет. — Как святой ребе реб Шмелке даже тех умерших воскрешал, кто уже столетья в земле лежал. — Затем рассказывается очень страшная история. — Как брат его весь мир презирал, или сколько всего он во Франкфорте написал.

Два столпа Закона Божьего,

две чудесных свечи света небесного.

Таинственные близнецы лазурного свода вечного

от отца единого

из рода высокого,

духом покорного

и сердцем чистого.

Наш учитель и господин

СВЯТОЙ РЕБЕ РЕБ ШМЕЛКЕ ИЗ МИКУЛОВА

и наш учитель и господин

СВЯТОЙ РЕБЕ РЕБ ПИНХЕС ИЗ ФРАНКФОРТА,

братья верные и святые,

неразлучные в жизни и после смерти.

Послушайте, как они истомились

как львами храбрыми за нас бились,

чтобы мы в благочестии пребывали

и, волю Божью исполняя, не погибали.

Да хранят они нас на веки веков

Светом заслуг своих!

Множество мест в Чехии и Моравии отмечены священной поступью святых и мыслителей — людей ученых, столь глубоко знавших Талмуд и каббалу, что в наше время редко кто может даже представить это. Сейчас о былой земной славе тех выдающихся людей чаще всего свидетельствуют лишь несколько строк — короткое упоминание в исторической книге. А порою только выветрившийся гранитный камень на каком-нибудь заброшенном деревенском погосте своими наполовину истертыми еврейскими надписями в немногих словах сообщает нам, что под этим камнем «сокрыт» великий ученый, который жил тогда-то, работал и страдал.

Но все еще жива память о некоторых из тех, кто уже давно отошел в вечность. Эхо их слов все еще звучит, и если не у нас, то где-то на Востоке, далеко от границ земель Чешской короны. И имена чешских и моравских городов — даже не самых крупных — известны еврейским детям Восточной Европы уже только потому, что там когда-то, во глубине веков, жили и работали знаменитые раввины.

Таким городом был Микулов в Моравии. Много ученых мужей прославили эту некогда большую еврейскую общину. Ведь и сам рабби Лёв перед своим приходом в Прагу был раввином в Микулове. Но нас, главным образом, интересует раввин Шмелке Леви Горовиц. Его надгробье и молельню, как и комнату, где он обычно изучал каббалу, и по сей день с почтением и гордостью показывают случайным посетителям города.

Мистическая волна хасидизма никогда не пересекала границу славянских земель Восточной Европы. На территории бывшей Венгрии, где служил реб Мойше Тейтельбаум в Игеле (Уйгель) и реб Ицхек-Айзик Тоуб в Калове, хасидизм распространился лишь формально. Только братья Горовицы Пинхес и Шмелке, потомки нашего пражского раввина Пинхаса, продвинулись дальше на Запад.

Об этих святых братьях я хочу рассказать вам все, что я когда-либо слышал или что-либо читал в старых древнееврейских книгах.

Младший брат Пинхес стал главным раввином во Франкфорте-на-Майне. Старший брат Шмелке служил в нашем Никльшпорке, или Микулове. Как это получилось — весьма достойно внимания.

В этих двух городах одновременно освободились раввинские должности, и оба знаменитых брата одновременно получили предложения от обеих общин занять их.

«Ты иди во Франкфорт! — посоветовал Шмелке своему младшему брату Пинхесу. — Ты более именит, чем я, а во Франкфорте община больше, чем в Никльшпорке».

«Нет, нет! — возразил Пинхес. — Во Франкфорт пойдешь ты! Ты более именит, чем я, и к тому же ты старше. А я пойду в Никльшпорк. Даже это слишком большая честь для меня».

Братья долго спорили о том, кто в какую общину пойдет, ибо каждый ценил другого больше самого себя. Наконец они договорились, что прежде всего пойдут к своему учителю, святому ребе реб Беру в Межерич, и как он решит, так и будет. Ведь все равно они хотели навестить ребе и попросить его объяснить им одно неясное место в загадочной книге Зогар.

Когда братья пришли в Межерич, они снова затеяли спор перед самым порогом дома святого.

— Войди сперва ты, потому что ты более именит, чем я! — сказал Шмелке Пинхесу.

— Нет! — возразил Пинхес. — Ты войдешь первым. Ты именитее меня.

Вот так спорили они перед домом, спорили, пока ребе реб Бер не высунул голову из окна и не крикнул:

— Первым пусть войдет тот, кто станет раввином в Никльшпорке. Тот, значит, и более именит.

Шмелке поспешил войти первым. Хотя он вовсе не считал себя лучшим. Но он хотел, чтобы брат стал раввином в большей общине, во Франкфорте. Пинхес не стал возражать. Войди он первым, во Франкфорте стал бы раввином Шмелке. Но это выглядело бы так, будто он, Пинхес, считает себя лучшим. А такая мысль была ему не по нраву. Короче, все разрешилось. В славном городе Франкфорте раввином стал младший брат Пинхес, в маленьком городе Никльшпорке, или же Микулове, — и тем самым, конечно, главным раввином земли моравской — старший брат Шмелке.

Святой ребе реб Бер принял братьев уже «примиренными». Он поздравил их с новым высоким положением, а потом рассказал им очень занятную историю об одном правителе, владевшем огромной империей с помощью своих знатных подданных. Окончив свой рассказ, он отпустил обоих братьев в мире и покое.

Они вернулись на постоялый двор. И только тогда вспомнили, что хотели попросить ребе реб Бера растолковать им одно непонятное место в книге Зогар. Сердились на себя, что забыли об этом. И вдруг вспомнили рассказ о правителе, который поведал им святой. Задумались над ним, и это место в Зогаре сразу им стало понятным. Рассказ о правителе оказался притчей, все объясняющей.

Однажды они уже приходили в Межерич просить святого ребе реб Бера истолковать им один талмудический завет, согласно которому они обязаны от всего сердца хвалить Господа Бога за все плохое столь же искренне, как хвалят его за все хорошее. Святой сказал им: «Ступайте в дом учения, найдите там моего ученика Жише и спросите у него! Жише объяснит вам это лучше».

Братья отыскали Жише.

Боже правый, какой же это был бедняк! Ужасно исхудалое от голода и нищеты тело, обвешанное рваным тряпьем, служившим ему платьем. Всем своим видом он говорил, что его жизнь — сплошное страдание и лишение.

— Возможно ли хвалить Господа Бога за все плохое так же, как мы хвалим Его за все хорошее? — спросили братья ребе реб Жише.

— Это я вам, пожалуй, не смогу объяснить, — призадумавшись, сказал бедняга Жише. — Сказать по правде, до сих пор со мной ничего плохого не случалось…

На свете нет ничего плохого. В действительности все хорошо. Все зависит только от того, принимаем ли мы свою участь с любовью, терпением и покорностью, как наш дорогой ребе реб Жише.

И именно Жише привел обоих братьев на спасительную дорогу хасидизма. Они оба сначала были учениками самого яростного противника хасидизма, раввина Элии «Гуена» (Гаона) из Вильны, и хасидские обычаи поначалу были им не по душе. Им чужд был образ жизни ребе реб Бера. Видите ли, святой ребе реб Бер тщательно скрывал от посторонних глаз свои поступки, так что представал перед непосвященными совершенно обыкновенным человеком. Жише открыл глаза братьям. Благодаря ему они узнали, что и ангелы Господни могут жить на этой земле в образе простых людей.

В скором времени братья проникли в самые таинственные глубины хасидизма. Их пылкая набожность распространилась и на остальных учеников ребе реб Бера.

И тогда святой ребе реб Бер сказал: «До сих пор дом мой был полон свечей, но свечи эти не горели. Теперь на них пали две искорки — и все свечи запылали».

А когда наконец ребе реб Шмелке уезжал из Межерича, он сказал: «Поначалу я много постился. Тем самым я хотел научить свое тело терпеливо выносить свет души. Но в Межериче, где я узнал столько чудесных вещей, душа моя научилась выносить мрак тела».

Микуловчане собирались славно встретить нового раввина. Даже приветственные речи заготовили. Однако святой ребе реб Шмелке пожелал, чтобы прежде всего ему разрешили ненадолго остаться одному. Когда все ушли, он обратился к самому себе с приветственными словами, в которых воздал хвалу своей учености и набожности. Говорил он повышенным голосом, и люди в соседней комнате слышали все.

«А суть вот в чем, — объяснял он потом свой поступок. — Когда вы станете выражать мне свое почтение, из ваших уст вознесется такая хвала, что, поверив в нее, я могу возгордиться, от чего остерегает меня Бог! Поэтому прежде всего я хвалю себя сам. Так мне лучше видно, сколь смешна и неправдива вся эта приветственная комедия».

Хотя ребе реб Шмелке и был принят в Микулове с большим восторгом и помпой, жизнь его там никогда не была устлана розами. Микуловчане уже понюхали просвещения западнического толка и потому с трудом воспринимали тягу хасидского раввина с востока к мистике. Их хорошие отношения особенно омрачала одна причуда ребе реб Шмелкова. В отличие от остальных раввинов он не хотел говорить на идише и тем более на немецком. Он обычно изъяснялся на чистом древнееврейском, а микуловчане образованной речи пророков в то время уже почти не понимали. В их спор не раз приходилось вмешиваться святому ребе реб Мелеху Лиженскому, который умел находить ключ к душе любого, даже самого отъявленного грешника. Ребе реб Мелеху и в самом деле всегда удавалось если не разрешить спор, то, во всяком, случае на какое-то время смягчить его. Однажды несколько микуловских щеголей стали подтрунивать над ребе реб Шмелке:

— Согласитесь, господин раввин, что у нас перед вами, поляками, большое преимущество.

— Какое же? — удивился святой ребе реб Шмелке.

— Мы всегда абсолютно чистые, на нашей одежде вы не найдете ни пятнышка, тогда как с ваших земляков, пусть даже с ученых раввинов, грязь так и капает. А при этом в Талмуде написано, что ученый человек допускает смертельный грех, если позволяет грязному пятну оставаться на своем платье.

— Вы правы, — отвечал находчивый ребе реб Шмелке. — Действительно, так написано в Талмуде. Там также написано, что чистота — первая из ступеней, ведущих к Духу Святому. У нас, у польских евреев, считается, что достичь Духа Святого совершенно невозможно. Этого боится дьявол, и потому устраивает нам всякие козни с самого начала. Он следит за тем, как бы помешать нам достичь даже самой низшей, первой ступени: чистоты. У вас же нет опасений, что вы когда-нибудь удостоитесь дара Духа Святого. И поэтому дьявол может положиться на вас и преспокойно позволить вам жить в телесной чистоте. Он знает, что до святости вам и дела нет. Стало быть, оставайтесь приятно чистыми!

Каждый шаг мы должны делать в надежде на помощь Божию, а силы свои и силы ближних должны укреплять верой во Всевышнего. Сколько раз на дню в тревоге и хлопотах мы говорим: «Помоги мне, Господи!»? Таких восклицаний не сосчитать. В самом деле, мы постоянно должны надеяться и утешать ближних своих, хотя знаем, как все мы грешны и не заслуживаем Божьей помощи. Но милость Божия бесконечна. Только безбожники не знают этого. Но разве и они не достойны сожаления? Как печальна их жизнь! Да это и не жизнь вовсе! Это смерть. Смерть без Надежды, без света Веры. Храни нас, Господь, от такой жалкой жизни! Но в одном деле мы виноваты сами, говорит святой рабби Шамшн из Острополя, в одном деле мы все обязаны быть абсолютно неверующими! Да, безбожниками, которые о помощи Божией и не помышляют. В одном случае грех было бы сказать: «Помоги мне, Господи!» А именно: когда к нам приходит нищий и просит милостыню. Тут мы не можем отделаться от него пустыми словами утешения и призвать Бога помочь ему. Никоим образом. В таком случае мы не должны ничего говорить, а должны широко открыть руку для бедного, несчастного брата и давать, и давать, как писано рукою Моисеевой. В этом случае мы действительно должны быть «неверующими». Святой рабби Шамшн из Острополя говорит: «Будьте неверующими!»

По этому принципу, конечно, действовал и наш ребе реб Шмелке. И как еще действовал! В те времена доходы микуловских раввинов были значительными. Однако у святого ребе реб Шмелке денег всегда было мало. Любой нищий, постучавший к нему в дверь, бывал одарен так щедро, что у самого ребе реб Шмелке и его семьи не оставалось ни гроша. Все деньги, которые он в течение дня получал, он раздавал нищим еще до захода солнца. При появлении звезд на небе в его доме не должно было оставаться ровным счетом ничего. В этом деле служил ему ярким примером Бааль-Шем. А когда, случалось, под рукой не было денег, святой ребе реб Шмелке раздавал и предметы мебели. Все, что только можно было отдать.

Одному нищему он подарил драгоценный перстень.

«Что ты опять наделал?! — запричитала госпожа Шейндл-Бине, заботливая жена ребе реб Шмелкова. — Ведь этот перстень стоил четыреста рынских!^[30]»

Конечно, нет сомнений: госпожа Шейндл-Бине тоже была настоящей святой. Да хранит нас Свет ее заслуг! Благодетельная и милосердная госпожа Шейндл-Бине. Она бы все свое драгоценное сердце поделила с бедными. Но четыреста рынских — целое состояние. Их так просто не выкинешь!

Святой ребе реб Шмелке остолбенел на мгновение. Но на радость жене велел тотчас привести назад нищего.

«Послушай, — сказал он ему, — я как раз узнал, что этот перстень стоит четыре сотни рынских. Так вот: если будешь его продавать, смотри, чтобы тебя не надули…»

У ребе реб Шмелке было еще одно чудачество. В некотором отношении он был похож на графа де Лотреамона: он почти никогда не спал. Все только учился и размышлял. Но когда решался на минуту заснуть, не ложился в постель, а спал сидя, чтобы не терять много времени.

Ребе реб Пинхес тоже хотел походить на брата и тоже не спал. Но это не удавалось ему. Ребе реб Шмелке объяснил брату причину его неудачи: «Это потому, что моя душа приходит из мира вечного шабеса, тогда как твоя — из мира вечного новолуния».

А Марьем, их сестра, рассказывала о ребе реб Шмелке такую историю:

«Как-то ночью, после многодневного бодрствования, он подпер голову рукой и заснул. А когда вскоре проснулся, увидел, что его свеча потухла. Испугавшись, что ему придется прервать ученье, он поднялся, еще в полудреме, спотухшей свечой в руке, из мансардной комнатки на крышу дома. И вдруг на краю крыши незнакомая рука протягивает ему огонь. Ребе реб Шмелке запалил свечу и, не обращая внимания ни на того, кто дал ему огонь, ни на прочие обстоятельства, вернулся к своей книге.

Однако спустя короткое время его осенило, что здесь что-то кроется. Кто же мог протянуть ему огонь? С земли на крышу никому не взобраться, а лестницы там не было.

И святой ребе реб Шмелке стал молиться Богу. И тут дошла до него весть, что перерыв в его учении Небеса восприняли как великую потерю. И послали пророка Илию принести ему огонь. Когда святой ребе реб Шмелке услышал об этом, он заплакал. А потом он много дней постился, ибо чувствовал себя виноватым, что из-за него, недостойного, пророку Илие пришлось так утруждаться».

Но и здоровый сон — дар Божий. Ребе реб Шмелке однажды должен был это признать. В Микулов заехал святой ребе реб Мелех из Лиженска. Мелех сам постелил постель учителю, как положено взбил подушки и попросил его хотя бы раз по-настоящему выспаться. Ребе реб Шмелке не мог отказать в просьбе столь уважаемому приятелю. Он проспал всю ночь, а когда утром проснулся, почувствовал себя бодрым и свежим как никогда. А что уж говорить о том, как после обычного омовения в микве он молился в молельне! Старая микуловская синагога еще никогда не слышала таких прекрасных молитв!

После богослужения он сказал: «Теперь я знаю, что Богу можно служить и хорошим сном!»

В тайну мыслей святых цадиков никому не проникнуть в час, когда они стоят в молельне пред ликом Всевышнего.

Очевидец реб Мойше Тейтельбаум пишет о святом ребе реб Шмелке буквально вот что:

«На празднике он молился перед алтарем и думал о самых возвышенных тайнах. При этом он пел длинные, всякий раз новые и новые мелодии невообразимой красоты, какие ухо человеческое никогда не слышало и слышать не будет. Очевидно, он не осознавал своего пения. Его дух витал где-то в горних сферах, тогда как голос издавал слетавшие с его губ чудесные песнопения, несказанно сладостные для слушателей».

Император собирался издать некое постановление, которое, войдя в силу, привело бы к исчезновению святой общины микуловской. Тогда святой ребе реб Шмелке отправился в Вену с прошением к императору. Сопровождал его только один ученик, Мойше-Лейб, который спустя время стал раввином в Сасове.

Дело было весной. На Дунае как раз таяли льды, и ни один паромщик не отваживался пересечь разлившуюся реку. Однако бесстрашный ребе реб Шмелке не отступился от своего намерения. Ведь дело касалось существования всей общины. Кто бы тут раздумывал: рисковать жизнью или нет?! Они решили переправиться через реку своими силами, но никто не хотел дать им лодку. Случайно оказался там пекарь с квашней. Пекарь и говорит: «Я дам вам квашню, если хотите, можете поплыть в ней по Дунаю». Он, конечно, сказал это в шутку, чтобы просто поддразнить их. Однако святого ребе реб Шмелке так просто не раздразнишь! Ребе реб Шмелке отвечает: «Что ж, пойдет!» Он поставил квашню на воду и вместе с Мойше-Лейбом забрался в нее. Разумеется, сесть в ней им не удалось. Для этого в квашне места не было, и они плыли в ней стоя. Святой ребе реб Шмелке затянул ту самую старую песню, которую пел Моисей с израильтянами, когда они шли из Египта по Красному морю, и которую он снова с нами запоет, когда придет воскресение. Реб Мойше-Лейб из Сасова подпевал учителю.

И едва разнеслись над Дунаем слова этой святой песни, как, о диво дивное, квашня оторвалась от берега и ледяные глыбы, словно тронутые чудесным пением, с почтением стали расступаться перед ней.

Плывет милая квашня с нашими святыми, плывет среди льдов, а по мере того, как она приближается к другому берегу, там, на берегу, вырастают шеренги охочих до зрелищ венцев, которые, одобрительно галдя, смотрят на необыкновенный спектакль. Но мы не обращаем на них, на этих проказников, никакого внимания.

Император, потревоженный криками, сошел с трона и в окно дворца вместе со своими министрами стал наблюдать сие диковинное зрелище.

Пение прекратилось. Квашня благополучно причалила к берегу, и — о чудо — император уже стоит и приветствует наших пловцов. Спасена святая община микуловская! А император странный был человек. Мы-то уж о нем слышали. Звали его Иосиф, и он как раз о ту пору правил вместо матери своей, государыни Марии-Терезии.

Святой рабби Хаим из Цанза (Новый Цандец) рассказывал, как однажды святой ребе реб Шмелке воскресил мертвого. Присутствующие талмудисты, слушая эту историю, недоверчиво покачивали головой.

Святой рабби Хаим рассердился: «Если бы кто-то сказал мне, что святой ребе реб Шмелке из Никльшпорка, бродя по кладбищу, которому несколько сотен лет, воскресил по меньшей мере сто лежавших там покойников, я поверил бы в это и не качал бы головой».

И люблинский Провидец добавил: «Восемнадцать лет я учился в Никльшпорке и не вспомню ни одной минуты, когда бы святой ребе реб Шмелке не был в мыслях своих погружен в Бога».

Святой ребе реб Шмелке ушел в мир иной второго дня месяца ияра в год 5538-й (1778). В нем была воплощена душа пророка Самуила.

Его преемником в Микулове стал его ученик реб Мордехай-Бенет — автор нескольких талмудических трактатов. Самый значительный из них — толкование к сочинению его средневекового тёзки Мордехая. Реб Мордхе-Бенет был поразительным человеком не только в земной жизни, но и в посмертной. Несколько раз святая община микуловская была обращена в пепел, но один дом всегда оставался нетронутым, и пламя щадило его.

Этот дом в давние времена принадлежал одному достойному христианину, которому за какое-то доброе дело святой рабби Мордхе-Бенет дал свое благословение. И благословение святого Мордхе пережило века и сохранило дом от ужасов пожаров. Да хранит оно и нас и наши дорогие крыши над нашими головами от всего дурного (пусть лучше не придет оно никогда!), чтобы мы могли жить в мире и скоро, еще в наши дни, увидеть со всеми преданными Израилю приход Мессии, АМИНЬ!

Ребе реб Шмелке не написал много. До нас дошли лишь его толкования к Пяти книгам Моисеевым. Их аннотировал своим лаконичным слогом его ученик, святой рабби Исруль из Козниц, и назвал их Диврей Шмуэль («Слова Самуиловы»).

Но его брат Пинхес из Франкфорта был замечательным литератором. В целом он написал семь сочинений, среди которых самое знаменитое его Гафлаа. В старости ребе реб Пинхес ослеп, но оперировал он только один глаз, объясняя это тем, что смотреть на этот мир совершенно излишне, а для служений Господу ему достаточно и одного глаза.

Он скончался в 5562 (1802) году — да хранит нас Свет его заслуг!

Но я чуть было не забыл упомянуть об одной очень важной детали. Святой ребе реб Шмелке умел предсказывать будущее.

В ту пору в святой общине микуловской жил один человек, некогда имущий, но со временем лишившийся своего состояния. И этот человек не уставал выпрашивать у святого ребе реб Шмелке некую бумагу, которая бы свидетельствовала о том, что человек он вовсе не нищий, а вполне уважаемый гражданин. Вооруженный таким свидетельством, он стал бы готовиться в путь-дорогу, полагая, что ни один единоверец, поглядев на этот святой документ, его, несчастного, не прогонит со своего порога. Однако ребе реб Шмелке отказался выдать ему такую бумагу, говоря, что лучше он, Шмелке, будет помогать ему, пока жив, чем совершит поступок, который может натворить много зла. И этот человек, поняв, что по-хорошему от святого ребе реб Шмелке ничего не добиться, решил действовать по-другому. Он униженно стал умолять одну важную персону повлиять на ребе реб Шмелке и заставить Шмелке удовлетворить его просьбу. Князь, знавший этого человека в лучшие времена, постарался уговорить святого. Таким образом, реб Шмелке вынужден был выполнить неблаговидную просьбу этого бесчестного человека, и тот, взяв желанную бумагу, без всяких колебаний отправился в путь. И в самом деле, счастье улыбалось ему. За несколько лет он напопрошайничал по миру столько денег, что никаких сомнений у него не оставалось: когда он вернется в родную Моравию, микуловчане примут его с распростертыми объятиями, как самого желанного состоятельного человека.

И все шло как нельзя лучше, пока он не встретил на своем пути одного подмастерья. (Из той же уважаемой гильдии нищебродов.) Подмастерье, увидев подписанную святым ребе реб Шмелке бумагу, упросил нашего земляка отдать бумагу ему, а взамен пообещал подарить на память свой — разумеется, полный — кошелек. И наш веселый микуловчанин просьбу подмастерья выполнил, как говорится — из товарищеской солидарности. (Замечу, что к тому времени святой ребе реб Шмелке уже отошел в мир иной; это тоже необходимо учитывать.) Итак, два человека с почтением расстались друг с другом, и каждый пошел своей дорогой.

Но милый подмастерье далеко не ушел. Бедолага сильно захворал, и никакой врач-коновал не смог помочь ему. На третий день он испустил дух, и люди добрые похоронили его. Однако, когда покойника облачали в саван, нашли у него бумагу святого ребе реб Шмелке. И конечно, не теряя времени, отослали ее в Микулов, чтобы там знали, где похоронен их богатый земляк (то есть так они предполагали). Получив бумагу, микуловчане тоже решили, что их земляк умер, а что еще они могли подумать? Тем временем наш милый микуловчанин, не зная, что приключилось, в полном здравии бродил по свету в надежде, что и без бумаги ребе реб Шмелке ему удастся милостыней поддержать своих деток. Да не тут-то было — никто ничего ему не давал, и бедняга истратил все, что накопил прежним попрошайничеством. И теперь возвращался к родному очагу после семи голодных лет без единого шмейцера^[31] то есть таким сирым и убогим, каким когда-то оттуда ушел.

Но послушаем, что тем временем там приключилось. Когда ложная весть о его смерти дошла до Микулова, его верная жена очень сильно пригорюнилась, потому что — как она думала — овдовела. И, не теряя попусту времени, вышла во второй раз замуж и своему второму мужу — хотя и не покидала первого — родила трех малюток. Этаких трех момзерим! Это был настоящий кошмар, скажу я вам. Такие байстрюки, хотя и без вины виноватые, навсегда обречены на жестокую жизнь. Тому, кто момзер, никогда не дано вступить в законный брак; он будет проклят и унижен до конца дней своих! Так говорит наш Закон Божий, и так по-спартански мы охраняем свое чистое пламя очага семейного.

Однако мне уже пора кончить сей печальный рассказ: когда наш дорогой путник снова вернулся домой и увидел этих невесть откуда свалившихся карапузов, у него от жалости лопнуло сердце, и в тот же миг он преставился. И во всем, что случилось, повинна была та роковая бумага; и все это предвидел святой ребе реб Шмелке в своем Духе святом еще семь лет назад — а по какой бы иной причине он так не хотел давать тому бедняге свое поручительство? Святой ребе реб Шмелке! Да хранят нас и наших потомков от всего дурного его заслуги на веки вечные, АМИНЬ!

Как-то я слыхал, что якобы какие-то горе-писаки — из этих современных, чьих книжек мы, хасиды, даже не касаемся, — эту историю по-своему переиначили и понастряпали из нее романы. Однако никому не сказали, что узнали о ней в нашей хасидской империи! (Об этом, должно быть, забыли.)

Из МУДРОСТИ СВЯТОГО РЕБЕ РЕБ ШМЕЛКЕ

Святой рабби Аврум-Хаим из Злочева, автор книги Орах ла-хаим («Дорога к жизни»), однажды спросил святого ребе реб Шмелке, можем ли мы любить ближнего как самого себя даже тогда, когда этот «ближний» обижает нас.

«Ответ на этот вопрос дан в последних словах той же Божией заповеди: …самого себя, — сказал ему святой ребе реб Шмелке. — Все души вместе творят одно неделимое целое. Одно тело духовного принципа любви и мудрости, которое в каббале называется „Душой Адамовой“, и каждая человеческая душа представляет собою лишь звено, одну из духовных частей тела или органов этого духовного целого. Если ты ударишь себя своей собственной рукой или пнешь себя своей собственной ногой — разве ты станешь наказывать свою руку или ногу? А если дойдешь до такого безрассудства своей собственной головой — ты будешь просто безумцем, если за это сам себе надаешь оплеух. Стало быть, ежели кто-то обидит тебя, постарайся осознать взаимосвязь всех душ и то, что, по сути дела, ты и твой ближний являетесь составными частями единого сверх-личностного „Я“, подобно тому, как твои рука, нога или голова есть не что иное, как составные части единого тела. Если ты осознаешь это — то как ты сможешь тогда сердиться на самого себя?»

А как можно любить тех, кто грешит против Бога?

«Все души являют собою искры божественности. Если какая-нибудь искра Бога бесконечного упадет в болото или грязь — разве нам не будет жалко ее? Разве мы не станем помогать ей высвободиться из грязи и снова засиять всем своим блеском? Ведь она составная часть самого Бога!»

Нашему поколению:

«Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя»^[32]. Этим сравнением из Соломоновой «Песни Песней» пользуется божественный Жених, обращаясь к своей Невесте, святой общине Израиля. В то же время эти слова обретают особый смысл для нашего поколения. То есть обычно мы видим, что живое существо тянет за собой вещь неживую, и никогда не случается обратного: чтобы вещь неживая тянула за собой существо живое. Случилось это лишь тогда, когда израильтяне переходили Красное море. Там колесницы — то есть вещи неживые — увлекли за собой в море фараоновых коней вместе со всадниками, то есть существа живые. Это, конечно, было неестественно. Естественно лишь одно: когда живое увлекает за собой неживое, как и бывало в прежние времена. Прежде возвышенность духа была для людей гораздо важнее материального блага. Иными словами, в прежние времена Дух, то есть жизнь, увлекал за собой материю. Вещи духовные предшествовали вещам материальным. Но в нашем поколении произошло обратное: материальные удовольствия стали для людей важнее потребностей души. Итак, мертвая материя влечет за собой живую. Подобно тому, как фараоновы колесницы увлекли за собой коней и ездоков в пучины морские…

А теперь кое-что для Кьеркегора:

Смысл испытания Авраама заключался не в том, что он, послушавшись приказа Господа Бога, был готов из любви к Нему пожертвовать своим единственным сыном, а в том, как он повел себя, когда Бог приказал освободить уже связанного сына и оставить его в живых. То есть в том, что Бог отказывается от жертвы, только что потребованной. Если бы Авраам радовался тому, что его единственному любимому сыну была дарована жизнь, или если бы он горевал по поводу того, что ему не дозволено было доказать свою любовь к Богу реальным исполнением жертвоприношения, — в обоих случаях он не выдержал бы испытания.

Но Авраам радовался — насколько можно утверждать это при вдумчивом изучении Священного Писания, — что теперь, когда Бог приказывает ему сохранить сына, ему дозволено исполнить и новый приказ Божий принести Богу еще большую жертву, чем жертвоприношение Исаака. Если он был готов пожертвовать Богу сына, то тем самым доказал бы, что приказ этого жертвоприношения является для него чем-то высшим, чем любовь к ребенку. Но теперь, выполняя второй приказ Божий, он не совершает жертвоприношения, он отвергает его, иными словами, он жертвует этим жертвоприношением, которое до этого было ему бесконечно дорого, ибо только им он мог доказать свою неизмеримую любовь к Создателю. И Авраам радуется этой новой жертве, смысл которой состоит именно в том, что он отказывается от жертвоприношения. Это и есть кульминация его испытания.

И для Эйнштейна:

Любое физическое тело содержит внутри себя нечто, что прямо противоположно его очевидным свойствам. Ибо элементы, составляющие все вещи, представляют собой силы взаимоисключающие. Тем не менее Создатель так управляет вещами, что эти элементы творят единство, несмотря на тот факт, что каждый из них нейтрализует себя в зависимости от того, как они соотносятся с Бесконечностью. В ней, в Бесконечности, они исчезают, превращаясь в ничто. Таким образом, это ничто является причиной единства элементов, которые в противном случае уничтожали бы друг друга. (И в это ничто погружается пророк в поисках чуда.)

Врата седьмые

А вы, коль жить хотите,

со мной в другие Врата войдите

и там прочтите:

как Мойше Тейтельбаум Люблин посещает, а святой Провидец в его сердце читает и сомненья его разгоняет. — Как ключик ему молиться мешает, или как святой Провидец за духом его наблюдает, а потом вовсю пробирает. — Затем следует, как святой Йисмах Мойше бедноту защищает, насильникам себя подставляет и как Иеремиево пророчество исполняет. — Как святой Йисмах Мойше в Лиженск учеников за знаньем посылает, или как каждая душонка подаянье собирает. — Как Йисмах Мойше свою святость охранял и с нетерпением Мессию поджидал. — Как и на Небе нелегко с ним было, но небожителям он проповедует поныне. — Затем следует, как святой Огев Исруэль десять раз перевоплощался и как в Иерусалим жрецом назначался. — Что люблинские хасиды в Калеве видели и что от святого Провидца слышали. — Почему святой в Калеве одетым в бумагу ходил и для чего кнут с собою носил. — И как по-татарски он молитвы читал. — И как пастушок песню свою напевал.

Три высоких тамариска на лесной поляне

ввысь к небесной синеве свои головки тянут.

Учителя наши и наши повелители

СВЯТОЙ ЙИСМАХ МОЙШЕ ИЗ ИГЕЛЯ

и

СВЯТОЙ ОГЕВ ИСРУЭЛЬ ИЗ АПТЫ,

да хранят и оберегают нас их заслуги,

равно как и

СВЯТОЙ КАЛЕВСКИЙ,

дороже всех всегда последний

Людей ученых мы называем эшле равреве, что значит: тамариски могучие. Столь крепкие корни пустили они в мудрости и вере и в своих делах! Они словно тамариски в земле палестинской.

Однако святой Йисмах Мойше не был тамариском! Он был сладкой финиковой пальмой! Потому-то и звали его Мойше Тейтельбаум, ибо тейтельбаум и значит: финиковая пальма. Но если мы говорим о знаменитом авторе, мы, как правило, называем его не собственным именем, а именем его самого выдающегося сочинения, иногда даже именем его места работы на этой земле. Рабби Мойше Тейтельбаум из Игеля (Уйгель) написал книгу, которую назвал Йисмах Мойше («Да возрадуется Моисей»). Стало быть, мы не говорим: реб Мойше Тейтельбаум сделал то или это, реб Мойше Тейтельбаум сказал так или иначе, а говорим: святой Йисмах Мойше так сделал, святой Йисмах Мойше это сказал. Другими словами, автор и его книга, по сути, одно и то же. Название произведения или место работы заменяет имя святого. Подумайте об этом и согласитесь, что это так и есть.

Святой Йисмах Мойше был большим ученым уже смолоду. Но одной учености ему было мало. Ему была известна правда слов Талмуда: «В том, кто чтит только ученость и ничего больше, словно нет Бога». Потому-то и искал Йисмах Мойше свою дорогу к Господу Богу.

Хасидизм ему очень нравился. Лишь одного не понимал он: как могут хасиды всегда так легкомысленно веселиться? Как-никак в Талмуде написано, что никто на этом свете не должен быть слишком веселым, что никогда уста наши не должны полниться смехом, пока не будет вновь возведен Храм на горе Сионской.

И вот решил святой Йисмах Мойше навестить Люблин, а точнее — люблинского Провидца. Но прежде чем двинуться в путь, святой Йисмах Мойше в сердце своем совершил такую молитву:

«Господь Вселенной! Ты знаешь самые потаенные мысли людские и знаешь, как стремлюсь я служить Тебе всем сердцем своим и всей душой своей. Знаешь ты и то, как я страдаю, когда мою мысль угнетают сомнения. И все-таки ученые наши, да будет благословенна их память, говорят нам в Талмуде: „Тому, кто приходит очиститься, в помощи не бывает отказано“. В Талмуде написано не „тому Бог помогает“, а „тому в помощи не бывает отказано“. Это значит, что не только Ты, о Господи, один помогаешь человеку очиститься, а Ты помогаешь ему очиститься через святых своих, учителей наших. Вот и сделай так, о Господи, чтобы святой Люблинский помог мне Правду познать, причем так, чтобы все мои сомнения навсегда были рассеяны!»

Вот так молился святой Йисмах Мойше в сердце своем, прежде чем отправиться в Люблин.

Когда он явился туда, святой Люблинский поглядел ему в глаза и сказал: «Почему вы такой грустный? И то правда, что мы должны всечасно печалиться, ибо Иерусалим был уничтожен и Храм наш разрушен, но и то правда, что сказал один мудрец: „Пусть радость будет на лице твоем, а печаль в сердце твоем!“ Мой святой учитель, ребе реб Шмелке из Никльшпорка, — продолжал святой Провидец, — выразил это замечательной притчей: „Жил когда-то один царь, которого свергли с престола и изгнали из его царства. Долго блуждал он по белу свету, не зная, где голову преклонить. Но у несчастного царя был один друг юности. К нему-то он и направил свои стопы. Друг был беден, как церковная мышь, но изгнанника царского принял с радостью и приютил в своей жалкой лачуге. Бедолага старался предложить другу все, что мог, и тем усладить его горькую участь. В душе он жалел несчастного царя, но виду не показывал: притворялся веселым и всячески развлекал друга. А этот изгнанный людьми царь — царь всех царей, наш благодетельный Бог, вечная слава Ему! Мы все — его старые друзья. Внешне мы все время радуемся, ибо хотим, чтобы и Он веселился вместе с нами. Но внутри сердце наше кровоточит тайной печалью из-за Изгнания Божьего“.

Может, я поступаю неправильно, — продолжал святой Провидец, — что открываю вам глубочайшие тайны душевной печали. Но в Талмуде сказано: „Тому, кто приходит очиститься, в помощи не бывает отказано“. Это значит, что не только один Бог ему помогает, но и мы, учителя, должны быть Богу помощниками в очищении души человеческой».

Так люблинский Провидец до последней извилины читал мысли каждого человека и так плодотворно рассеивал всяческие сомнения.

В другой раз пришел Йисмах Мойше в Люблин на субботу и стал молиться вместе с Провидцем и хасидами в молитвенном доме. Когда они дошли до молитвы «Душа всего живого благословляет имя Твое, о Господи…», до молитвы, какую мы должны совершать с особым одушевлением, ибо во время этой молитвы ночная шабесная душа наша сменяется дневной, святой Йисмах Мойше вдруг вспомнил, что в своем гостиничном номере оставил ключ в шкафчике, где хранил деньги. Деньги, которые он по дороге в Люблин выпросил для бедных хасидов. А ну как кто-то, увидев ключ в шкафу, откроет его и украдет деньги? Напрасно он про себя повторял, что в Люблине, скорее всего, нет злодея, который мог бы красть в святую субботу. Но непрестанно стоял перед его глазами ключ, торчащий в замочной скважине шкафа, и он никак не мог сосредоточиться на молитве.

В конце концов до него дошло, что эти мысли не иначе как западня дьявола, что именно таким путем дьявол хочет испытать его и совратить с пути праведного. И святой Йисмах Мойше собрался с духом и стал еще самозабвеннее молиться. О ключе уже и думать перестал.

Богослужение кончилось. Хасиды со святым Люблинским сели за стол. И Провидец, вдруг обратившись к Йисмаху Мойше, сказал: «Что с вами, реб Мойше? До той минуты, как мы подошли к молитве „Душа всего живого“, я видел, как ваша душа идет с нами в нашем богослужении. Потом она исчезла, и я не видел ее до тех пор, пока мы не стали славить Творца Света и Тьмы. Неужто человек может позволить себе так забыться, если он забыл ключ?..»

Еще когда святой Йисмах Мойше просил милостыню для бедных, в одной корчме он заметил нескольких мужчин, игравших в карты. Это был отъявленный сброд! Барышники, ярмарочные клоуны, невежды, грубияны и мелочные торговцы. Но и такие люди не должны оставлять нас равнодушными. Мы обязаны любить их, а не презирать. И если мы можем заставить их подать милостыню и тем самым заслужить благословение Божие, мы не смеем упускать такую возможность. Святой Йисмах Мойше подошел к ним и попросил милостыню. Игроки, взбеленившись, что кто-то осмелился прервать их игру, накинулись на святого Йисмаха Мойше и вместо милостыни засыпали его оплеухами. Святой Йисмах Мойше терпеливо подождал, пока они выместят на нем все свое бешенство, и сказал: «Это досталось мне. Но что теперь вы дадите бедным?»

Слова святого звучали так смиренно, так просто и одновременно так мощно, что обезоружили грубиянов. Они полезли в карманы и, право слово, не скупились на деньги. Их заслуга была так велика, что святой Йисмах Мойше простил им и унижение, и боль и еще благословил их за все.

Так он исполнил слова пророка Иеремии: «Подставляет ланиту свою бьющему его, пресыщается поношением!»^[33]

«Хоронить мертвых» — одно из десяти деяний, через которое мы обретаем вечное и земное блаженство и исполнение которого мы никогда не откладываем. За исключением субботы и праздников, своих мертвых мы хороним сразу же, как только они испустили последний вздох. И непременно до захода солнца. Христианский закон, который заповедует похороны только на третий день, мы на Востоке почти не соблюдаем. Правда, в Талмуде рассказывается, как однажды в скальную могилу похоронили молодого человека и как стражники, караулившие по тогдашнему обычаю у пещеры каждого погребенного, вдруг услыхали из могилы стук и, отваливши камень, его, живого, освободили. Молодой человек после этого жил долгие годы и произвел на свет одиннадцать сыновей и десять дочерей. Но чтобы подобные оживления мертвых случались в наши времена — нам поистине ничего не известно. Милостивый Господь Бог ничего такого ужасного, несомненно, не допустил бы. Итак, мы хороним мертвых без промедления. Но конечно, прежде всего следует удостовериться, что смерть действительно наступила. Мы подносим к ноздрям покойного метелочку из гусиных перышек, и если на нем ни одна пушинка не шевельнется — это бесспорное доказательство, что мертвый действительно мертв… Чем раньше он будет похоронен, тем лучше для него. Непогребенное тело, как известно, терпит гораздо большие муки, чем та боль, что причиняют ему в могиле черви и разложение. Но если вы за всю свою жизнь действительно неусыпно следили за тем, чтобы ваши губы ни разу не коснулись какой-нибудь запрещенной пищи или напитка, тогда вам нечего бояться могильного тления. Погребенные святые вообще никогда не истлевают. Они лежат в могилке так же сладко, как в постельке, и будут в ней лежать, покуда не придет час воскресения из мертвых. Вы легко можете убедиться в том, что я не лгу, если заглянете в святую книгу Решит хохма, написанную рабби Элиягу де Видашем. Там вы найдете немало доказательств того, что тела усопших святых не подлежат тлению.

Мы не хороним своих мертвых в гробу, как, наверное, делаете вы. Боже упаси! Мы кладем покойника на дно могилы прямо на обнаженное лоно земли-матушки. Как и написано: «…и в прах обратишься». Единственное, что мы делаем, когда покойник лежит уже в могиле, — по бокам его кладем две доски, а если при жизни это был человек ученый и заслуженный, прикрываем его еще одной доской, чтобы, засыпая могилу землей, не бросать ее комья на ученого даже после смерти. Кроме того, мы, конечно, не кладем в могилу к мертвому ничего ценного и вместе с ним ничего не хороним. Даже этот молитвенный саван, которым он обернут в могиле, перед погребением должен быть разорван так, чтобы живой человек не мог им воспользоваться. На глаза покойнику мы кладем два черепка. На каждый глаз по одному. Черепки остаются на глазах до поры до времени. Первый спадет сразу, как только у него родится внук, а второй — когда родится второй внук.

Когда человек умирает, душенька его поначалу как бы ошеломлена чем-то. Так бывает, когда из глубокой тьмы выходишь на яркий свет. Но спустя какое-то время она приходит в себя. Однако сразу не отделяется от тела. Первые семь дней она поочередно бывает то у могилы, то в доме усопшего. Поэтому в эти семь дней в этот дом приходят десять мужчин и возносят вместе со скорбными родственниками обычные, ежедневные молитвы. Несчастная душенька очень радуется, когда, возвращаясь в дом, слышит знакомые святые слова. В течение семи дней в доме усопшего горит заупокойный огонек, а возле огонька стоит стакан с водой и лежит полотенце. В этом стакане душенька купается и полотенцем вытирается. После семи дней она покидает старый дом уже навсегда. Первый год она летает от могилы в Небо, а с Неба снова к могиле, потом опять к Небу, и так весь год. И только по истечении года она навечно поселяется на Небесах. Но и потом она не покидает могилу полностью и любит к ней время от времени возвращаться. Например, в святой шабес, в праздники и в новолуние, то есть тогда, когда друзья и знакомые приходят туда помолиться. И надгробный камень стоит там для того, чтобы душенька могла там отдохнуть. Камень этот белый, поскольку кости тоже белые.

Но почему я здесь все это вам рассказываю?

А потому, что святой Йисмах Мойше однажды послал двух учеников в Лиженск, чтобы они помолились там на могиле святого ребе реб Мелеха. Ибо кто хоть раз в жизни придет на могилу ребе реб Мелеха, тот точно знает, что не умрет без покаяния. В дорогу святой Йисмах Мойше дал ученикам такой совет:

«Как только придете в Лиженск на хорошее место (понимай — кладбище), скажите: „Мы обещаем, что милостыня, которую мы сейчас отдадим бедным, послужит спасению той души, которая первая сообщит на Небесах святому ребе реб Мелеху, что мы пришли к его надгробному камню помолиться“. И как только душеньки недавно усопших услышат это, они наперегонки побегут сообщить эту весть душе святого. Каждая душенька захочет быть первой, чтобы подаяние было вменено ей в заслугу. Ибо на том свете подаяние заслуживает особого благословения».

Святой Йисмах Мойше был одной из тех душ, которой Господь Бог время от времени позволяет спуститься в наш мир, чтобы возвысить и освятить его. Как он говорил — на земле он был уже три раза.

Сперва он родился овечкой. Одной из овечек, которых пас наш праотец Иаков у своего дяди Лавана. Святой Йисмах Мойше показывал странные рубцы на своем святом теле, которые были у него с самого рождения, — следы ударов палкой с той поры, когда он был овечкой Иакововой. Ибо праотец Иаков был пастырем, строго соблюдавшим дисциплину.

«Во второй раз, — рассказывал реб Йисмах Мойше, — я был одним из тех израильтян, которых Моисей вывел из плена египетского. Однако в пустыне меня совратил надменный Корей, и я примкнул к его двумстам пятидесяти мужам, которых потом, как писано, земля поглотила. „И разверзла земля уста свои, и поглотила их и домы их, и всех людей Кореевых и все имущество“».^[34]

«Но, ребе, — возразили ученики, — как вы могли позволить Корею восстать против нашего возлюбленного учителя Моисея?»

«Ах, если бы вы знали, какие мудрые слова приводил Корей против Моисея и как сладко он умел уговорить всех», — объяснял им святой Йисмах Мойше.

Никто не знает, когда придет Спаситель. Он может прийти со дня на день, а возможно, еще и сегодня. Так писано в Талмуде, и так кодифицировал это святой Маймонид в своих тринадцати принципах веры. Мы все в это верим и на это надеемся. Святой Йисмах Мойше претворил в жизнь положения этих принципов веры как никто другой на всем белом свете.

Всякий день своей жизни он непрестанно всматривался, не идет ли Спаситель, а ночью, когда ложился отдохнуть, наказывал слуге не спать и разбудить его, как только узнает, что Спаситель уже пришел. До последней минуты своего земного бытия он верил, что доживет до прихода Спасителя.

Незадолго до смерти он собрался с силами и сказал: «Господь мира сего, всю жизнь я жил с надеждой, что Ты позволишь дожить до прихода Избранника Твоего, а Ты, о Господи, — Ты обманул меня, ды гост мех гефопт!..»

Так бесстрашно может говорить с Богом только сын его наидражайший. Как писано рукою Моисеевой: «Мой сын первородный — Израиль».

Святой Йисмах Мойше умирал с твердым намерением, что осуществит после смерти то, чего не дано ему было добиться в течение жизни: что он ускорит приход Мессии.

Мертвое тело, пока не погребено, не полностью лишено жизни. Оно, возможно, не реагирует на внешние проявления, но расплывчато осознает все, что делается и говорится вокруг. Когда раввин произносил траурную речь над телом святого Йисмаха Мойше и упомянул в ней о намерении дорогого усопшего прислать к нам Мессию, как только его дух вознесется на небо, перед взором всех присутствующих его мертвое тело зримо содрогнулось. В доказательство того, что он не забыл о своем намерении!

На Небесах все были в растерянности. Много душ еще должно быть искуплено и много святых искр освобождено и очищено от грязи материи, прежде чем может наступить день спасения. Но как относиться к новопреставленному? Что делать с его планом, как помешать ему осуществить его? Первые комья земли упали на тело усопшего, и дух, освобожденный от материальных пут, вознесся к Небесам.

И ангелы приняли его с великой славой. Но прежде чем он успел произнести первое слово, они удостоили его почетным заданием. Они попросили его прочесть проповедь. Такую же прекрасную, какую он читал, когда был еще на земле.

Святой Йисмах Мойше, привыкший всю жизнь проповедовать, не смог отказать дорогим небожителям. Что случится, если он еще и на Небе немного продолжит свою земную деятельность? Ничего не случится. И он стал проповедовать.

Проповедовал он ангелам Господним и всем святым там, на Небесах, о служении Господу Богу, о смирении и простоте, о радости и любви, как учил нас всему тому на земле. Он проповедовал и проповедовал — а выводы свои подкреплял цитатами из Священного Писания, Талмуда и каббалы. Он проповедовал и проповедовал ангелам — проповедует он им и поныне. И далеко ему еще до конца своих проповедей.

А сын Давидов пока к нам так и не спустился. Он сидит, закованный в кандалы, в своей царской комнате там, на Небесах, плачет кровавыми слезами над муками нашими и не в силах помочь нам. А святой Йисмах Мойше там все еще проповедует и проповедует…

Мы уже говорили, что святой рабби Мойше Тейтельбаум помнил все свои предыдущие воплощения. В этом смысле он не был исключением среди святых. Святой рабби Шийе-Гешл из Апты, или святой Огев Исруэль (Друг Израиля), как мы называем его по делам его на земле, рассказывал, что на этом свете он уже в десятый раз. В отличие от реб Мойше Тейтельбаума из Игеля, он всегда занимал главенствующее положение. Многие тысячелетия назад он был первосвященником в Храме Иерусалимском, в другой раз — председателем синедриона, высшего суда иерусалимского. О том времени он сохранил много интереснейших воспоминаний. Кроме того, он был вождем еврейского племени в Месопотамии, и так далее.

Порядок богослужения, совершаемого первосвященником в Храме Иерусалимском в наш самый возвышенный праздник, в строгий пост святого Судного дня, открывается нам через молитву Мисиф (Мусаф). Молитвенник говорит: «И когда взошел первосвященник в храм на место святейшее, он молился так…»

Святой Огев Исруэль, молясь в Апте пред алтарем в святой Судный день, пел: «И когда я был первосвященником в Иерусалиме, я молился так…»

Когда святой Огев умер, ангелы Господни ночью перенесли его из Польши в Святую землю, и там эти небесные похоронщики похоронили его в святом городе Тивериада на берегу чистых вод озера Геннисаретского, рядом с пророком Гошеи.

Писание называет Моисея «служителем Божиим» не только при его жизни, но и после смерти. Это странно. Возможно ли служить Богу и после смерти? Святой Огев Исруэль объяснил это так.

В Талмуде написано, что Бог наказал умирающему Моисею через душу свою сообщить в Раю праотцам, что Господь Бог исполнил Свое обещание отдать землю Ханаанскую их потомкам. Душа Моисеева и вправду сделала это, и так Моисей, как посланник Господень, и после ухода из этой жизни исполнил волю Божию и, стало быть, по праву называется служителем Божиим и после смерти.

Священное Писание часто говорит о руке Божьей, о деснице Божьей, об ухе Божьем, о глазе Божьем и ногах Божьих. Но Бог сам являет собой бесконечность. Он безмерен, он вне времени и без какого-либо подобия. Как в таком случае может идти речь о глазе Божьем, об ухе Божьем и так далее? Святой Огев Исруэль объясняет это следующим образом.

Подобно тому как наше тело, отбрасывая тень, создает на земле свой образ, так и мы своими поступками создаем Бога бесконечного. По образу нашему, совершая доброе дело, создаем правую руку Бога-человека. Сопротивляясь злу, мы создаем левую руку Бога-человека. Отворачиваясь от вещей отвратительных, мы творим Его глаза. Не разрешая нашим ушам выслушивать ложь, мы создаем Его уши, и так далее. Это требует от нас Бог, и мы, сознавая Его желание, должны всегда творить добро и не грешить, АМИНЬ.

Однажды святой Провидец послал из Люблина своих двоих учеников в далекую Венгрию. Нет, не в Игель! А в самый Калев, что под Дебрецином. И строго наказал им: в этот раз отмечать праздник Песах не дома, в Люблине, а у калевского раввина, которого звали реб Ицхек-Айзик Тоуб. Целый месяц ученики провели в дороге. До Калева добрались накануне праздника. В доме раввина встретили их весьма приветливо. Но каково же было их разочарование: ребецн, иначе говоря, супруга раввинова, была одета совсем не так, как положено было бы целомудренной дщери Израилевой. Она была выряжена ни дать ни взять как христианка. Да и сам раввин был не в длинном раввинском кафтане, а в платье обыкновенного крестьянина. К тому же в руках держал кнут.

Наступил святой вечер. Все уселись к святому праздничному угощению пасхальному, к нашему седеру. На столе в серебряных подсвечниках горели свечи и лежали три пластины мацы, прикрытые белоснежной салфеткой. В бокалах искрилось настоящее венгерское вино. Горькие травы, кость, сожженная в пепел, и пасхальное яичко, петрушка, натертое яблоко с корицей — все было по ритуалу, все было подобрано и подготовлено как положено для домашнего богослужения.

Но учеников Люблинского трясло от возмущения. Все окружение было так непривычно, а гойский вид хозяев так мало убеждал их в том, что пища была приготовлена по точным пасхальным предписаниям! Могут ли хасиды в этом доме вообще дотронуться до еды? Не пошли их сюда всезнающий учитель, они, по правде сказать, и воды бы здесь не испили.

Растерянность учеников вскоре возросла еще больше. Раввин встал и произнес первые слова богослужения соответственно стародавнему обычаю:

«Это есть хлеб страданий, который отцы наши ели в земле Египетской. Кто голоден, пусть войдет и ест с нами! Кто беден, пусть войдет и славит с нами праздник Избавления! Нынче мы еще здесь, но на следующий год будем уже в Земле Израилевой. В этом году мы еще рабы, но в году грядущем мы будем уже людьми свободными!»

Не успел раввин договорить эти слова, как в тот же миг ученики услышали, что снаружи остановилась повозка. Не прошло и минуты, как горница наполнилась новыми гостями. Похоже, эти люди не были истинно верующими. А может, вообще и евреями не были! Ведь они приехали на повозке после того, как высыпали звезды! Иными словами, уже во время праздника! А в праздник, как известно, езда нам запрещена. Однако раввин и его супруга встретили их как старых добрых знакомых, с большой радостью и явным уважением. Ученики побледнели, ибо лицом к лицу оказались с тремя статными венгерскими офицерами в форме, и ко всему еще с некоей дамой. Дама была неописуемо красива. Как Суламита из «Песни Песней» Соломоновой. И как великолепно она была одета! Белоснежное платье из тончайшего муслина, точно облако, обволакивало ее стройную, как пальма, фигуру. Волосы, черные, как ночь, и стекавшие роскошными кудрями до самой талии, украшала изумительная золотая диадема, на которой сияли жемчуга, рубины и бриллианты, как распрекрасные звезды небесные. Райский аромат овеял учеников… Вы бы, наверное, подумали, что в Калев на праздники приехала какая-то королева. Естественно, ученики вмиг опустили глаза. Ни за что на свете они не поглядели бы в лицо женщины. Все, что увидели, увидели лишь мимолетно.

В таком обществе ученикам пришлось сесть к седеру, который на минуту был прерван встречей с гостями. Однако на сей раз и богослужение было на удивление необычным.

Агады, молитвенные книги пасхальные, не открыли ни раввин, ни его ребецн, ни гости. Правда, все омыли руки. Все ели мацу и горькие травы, и все выпили четыре чаши вина, как заповедует Закон.

Но они не молились, а все говорили по-венгерски, веселились, смеялись и распевали венгерские песенки. Разумеется, ученики ни слова не понимали. Ибо тутриш, то есть венгерский, они знать не знали. Они же из Люблина.

Но на них никто не обращал внимания. Никем не потревоженные, они спокойно смогли прочесть всю агаду и еще книжечку со стишками про агнца, которую отец купил за двадцать крейцеров. Про то, как кошка загрызла этого агнца, как кошку съел пес, а пса забили палкой. Как эту палку сжег огонь, которого в наказание потушили водою. Воду потом выпил вол, вола зарезал мясник, мясника зарезала Смерть, а Смерть в конце концов забрал Бог, воздадим хвалу Ему! Милые ученики прочли всю агаду и этим агнцем кончили, то есть сделали все так, как каждый год мы делаем. К тому времени гости уже поднялись и стали прощаться с раввином. Тут дама обратилась к ученикам и с очаровательной улыбкой кое о чем их спросила: довольны ли они, нравится ли им здесь и еще о том о сем. Заговорила она с ними явно из вежливости. Такие благородныедамы обычно и разговаривают в таком духе.

Ученики — ни слова в ответ, до того смущены они были. А чуть позже и вовсе забыли, о чем дама их спрашивала. По-венгерски она вряд ли говорила. В таком случае они ни слова не поняли бы. И как же велика была их радость, что праздники кончились и теперь можно домой в Люблин вернуться. Таких невеселых праздников у них еще отроду не было. Чем только они так провинились, что святой учитель так их унизил и послал в какой-то тартар.

«Глупцы вы! — приветствовал их святой Провидец. — Если бы вы ответили, что понимаете ее вопросы, то тем самым призвали бы на свет вечное Спасение. Ибо знайте: те трое, которых вам дозволено было увидеть, были праотцы Авраам, Исаак и Иаков, а королевна была самим Ореолом величия Божия. От вашего да зависел приход Мессии, связь Бога с Его Величием и уничтожение смерти и гибели на все времена. Ах, почему вы упустили такую возможность!» Вот, значит, какие гости были у святого Калевского!

В тот самый вечер, в который люблинские ученики были у святого Калевского, святой ребе реб Шмелке, их бывший учитель, воскликнул в Микулове: «Как странно, что нынче я не слышу калевского раввина. Должно быть, он опять молится по-венгерски».

Калевский цадик, реб Ицхек-Айзик Тоуб, был святым необыкновенным. Он был святой из самых что ни на есть святых. Откуда он приходит, куда торопится — никто и ведать не ведал. Жизнь его была тайной. Носил он крестьянскую одежду. Но она была из бумаги. Он был так истощен бесконечными постами, что одежду матерчатую его тело не выдержало бы. При нем всегда был кнут, которым он бичевал свое тело.

Однажды, проходя по полю по примеру праотца Исаака, он услыхал, как пастушонок пел венгерскую песню о розе и петухе. Святой Калевский остановился и прислушался. Когда песня кончилась, он подошел к пастушку, попросил его повторить эту песню и вознаградил его за это дукатом. Три раза он просил повторять эту песенку и за это дал пастушку три дуката. В четвертый раз пастушок уже не запел. Не смог. С этой минуты он забыл песенку навсегда.

Это была одна из песен, которые в давние времена пели левиты в Храме Иерусалимском. В Израиле песня была уже забыта. Пели ее на венгерском языке, и только одну строфу — на древнееврейском. Нынче все хасиды знают песню святого Калевского. Мы поем ее на еврейском, но счастлив тот, кто может спеть ее на венгерском. На венгерском? Да нет, вовсе нет. Это никакой не венгерский язык. Нет и еще раз нет. Слова песни сплетены из таинственных имен святых ангелов Господних. Только казалось, что это был венгерский язык.

А кто этот пастушок и кто эта розочка? Это понимают только святые.

Святой Калевский ушел из жизни седьмого дня месяца адара, в день, когда мы оплакиваем кончину нашего учителя Моисея. Он лежит в Калеве в темном склепе, и только его имя украшает могильный камень. Над ним горит вечный огонь.

Врата восьмые

Все вы, коль жить хотите,

со мной в другие Врата войдите

и там прочтите:

как святой Шла пражский стал Руфи прекрасным воплощением, или о супружеских чистых и святых наслаждениях. — Что делает добродетельная Бейле в своем доме и что странного святой увидел у скота на убое. — Как из бумажки-квитла великое сиянье излучается и отчего бедная невестушка слезами заливается. — И чего только наш милый возница не измышляет. — И чем Железная Голова святого Провидца попрекает. — Что нашего грешника безмерно радует и почему Провидец больше всех его жалует. — Затем узнаете, как дьявол злится и в окошко стучится. — Как хлопотливая госпожа Бейле о муже заботилась и как трагично его предсказанье исполнилось. — Как Диврей Хаим ученого почитает и что дочь его тоже дочерью ученого считают. — Как святой Диврей Хаим пение обожает и во врата Рая войти не желает. — Какую веру он пытается исповедовать, но нам и про подкарпатского доктора забывать не следует. — Чему и как святой Провидец обучает. — И тем мудрости свои завершает.

Мистическое Зеркало светящее и — диво дивное — святой — Божье Око всезрячее.

Наш учитель и господин

СВЯТОЙ РАББИ ЯАКЕВ-ИЦХЕК ИЗ ЛЮБЛИНА,

да хранят нас немеркнущие заслуги его!

В году 1570-м родился муж, в котором была воплощена душа библейской праматери дома Давидова, набожной моавитянки Руфи. Это был рабби Йешая бен Авраам из колена Леви. Поскольку семья происходила из Горжовиц под Прагой, ей и дано было имя Горовиц. Отсюда все эти бесчисленные Горовицы, Гурвицы и так далее. Сколько их по всему белу свету! Однако не каждый, кто носит это имя, потомок того славного рода по мужской линии. Только тот, кто из колена Леви, и только в том случае, если у него есть право — если он подписывается на древнееврейском — ставить перед именем Горовиц иш, иш Горовиц, что означает примерно следующее: свободный господин из Горжовиц. Рабби Йешая бен Авраам Леви иш Горовиц был раввином в Праге. Во время тридцатилетней войны он переехал в Святую землю и умер в Тивериаде около 1630 года. Он автор большой каббалистической книги Шней лухот а-брит («Две скрижали Завета»). Согласно инициалам заглавия этой книги, ее автора мы называем Шла и добавляем определение а-Кадош. Шла а-Кадош — святой Шла. Он один из тех людей, которых мы называем святыми, хотя они и жили до святого Бааль-Шема и не были близки хасидизму.

У нас есть немало доказательств, что святой Шла был действительно воплощением моавитянки Руфи. Они оба были одинаково трудолюбивы. Однако доказательство, что набожной Руфи суждено было воплотиться в него, следующее.

Для библейской Книги Руфи в древнееврейском оригинале характерна одна любопытная особенность. Почти каждый стих этой книги начинается буквой В. Только восемь стихов начинаются иными буквами. И начальные буквы пяти из этих восьми стихов составляют полное имя Йешая. Остальные три стиха начинаются буквами Б, А и Л, являющимися аббревиатурой слов: Бен Авраам Леви!

Дедом святого Шла был рабби Йегошуа Шефтл. Знаменитый рабби Йегошуа Шефтл написал прекрасную каббалистическую книгу Шефа тал («Влага росы»), в которой наглядно рисуется бесконечное наслаждение, охватывающее все сферы в минуту слияния супругов в чистоте и святости.

Не будь рабби Шефтл пражанином, возможно, я не упоминал бы об этой книге. Но это в самом деле был замечательный пражский автор.

Прямым потомком святого Шла был наш реб Яакев-Ицхек Леви иш Горовиц из Люблина, знаменитый хойзе, то есть Провидец. Он был учеником святого ребе реб Шмелке из Микулова и святого ребе реб Мелеха из Лиженска.

Способности ясновидения он обнаружил еще в юности. Он говорил, что, когда родился, видел мир в оба конца абсолютно ясно. Однако вскоре убедился, что негоже смотреть на все гнусности этого мира. И попросил Господа Бога избавить его от ясновидения. Его молитва была услышана только отчасти. Все, что происходило на расстоянии четырехсот миль, он по-прежнему видел столь же ясно, словно происходило это в четырех локтях от него. Остальной мир он видел будто сквозь сито. Если иной отец хотел знать, где в данную минуту находится его потерянный сын и чем он сейчас занимается, или если жена искала своего мужа, покинувшего ее, этим людям надобно было лишь обратиться к святому Провидцу Люблинскому. Он заглядывал в книгу Зогар и все, до малейших деталей, сообщал им, пусть даже искомые люди находились за морем. Ведь слово зогар значит «блеск и сияние». Блеск и сияние, которые ослепляют людей недостойных, а святых превращают в провидцев.

В шабес, как раз перед своей молитвой, он удивил присутствующих в молельне описанием всего того, что в эту минуту делала дома его избранница, барышня Бейле.

Однако не только настоящее во всех подробностях открывалось святому Провидцу Люблинскому. Он и будущее читал, точно книгу.

Если шойхет зарежет какое-нибудь животное, он обязан потом тщательно проверить все его внутренности. Если он обнаружит в них какие-либо нарушения или недостатки, мясо этого животного нельзя употреблять в пищу. Это треф, запрещенное. Таким образом, шойхета ждет значительный убыток. Однажды в канун праздника к святому Провидцу явился шойхет, выглядевший весьма озабоченным. А что, если скот, который он ведет на убой, после вскрытия будет объявлен трефом и мясо его — непригодным в пищу?

«Заготовь в письменном виде список своего скота, — посоветовал ему святой Люблинский. — И кроме того, опиши внешний вид каждого животного».

Мясник сделал так, как ему было сказано. Святой Люблинский поглядел на список и после недолгого размышления сказал: «Вот эта голова и эта будут определенно треф, а эта и эта, напротив, абсолютно хорошие, без всякого изъяна, кошер. Об остальных я сказать тебе ничего не могу. Ибо нарушения, которые обнаружатся в их внутренностях, будут носить такой характер, что и сам мясник окажется в замешательстве. Он и знать не будет, какие головы треф, какие кошер, и ему придется обратиться к местному раввину для специального заключения. А раввинское заключение имеет силу судебного приговора. Я не могу, как ты понимаешь, опережать его своим ясновидческим предсказанием».

Когда скот был зарезан, оказалось, что во всех трех случаях Провидец был совершенно прав. Он ни разу не ошибся.

Несколько хасидов поехали в Люблин. Когда они туда прибыли, возница попросил их показать его квитл святому Провидцу. Он сам, дескать, идти к нему не может. Хасиды согласились. Написали имя возницы и имя его матери и подали квитл святому Провидцу.

«Великое сияние вижу над именем этого человека, — сказал святой Провидец, не в силах оторвать взор от квитла. — Великое сияние!»

Хасиды немало удивились словам святого. Они хорошо знали возницу. Знали, что человек он совсем обыкновенный, что ни набожностью не отличается, ни ученостью. Но знали они и то, что святой Люблинский никогда не говорит впустую.

Они ходили-ходили по городу, пока не пришли на базар. Уже издали они услыхали веселую музыку и пение. А вскоре увидели и нашего дорогого возницу, который плясал и подпрыгивал как безумный.

«Захотелось мне немного повеселиться, — ответил он на их вопрос. — Вот и пошел я на торг. Тут должна была быть хасине (свадьба; ее всегда играют под открытым небом). Только вот у невесты, у сиротинки, не было денег, чтобы купить жениху свадебный подарок: молитвенную накидку. Родители жениха из-за этого не хотели дать благословение на их брак и в последнюю минуту помешали свадьбе. Беда, да и только. Несчастная невестушка так плакала, что сердце у меня кровью обливалось, да и может ли быть большее горе, чем разлука с любимым? Тогда взял я деньги, что заработал у вас по дороге, купил красивый талес, настоящий турецкий, и подарил его невесте для ее жениха. И вот эти двое наконец получили друг друга. Кто бы такому не радовался?!»

Сказав это, он снова пошел вприсядку — да так, что земля задрожала. О наших хасидах он уже и не думал, а плясал в свое удовольствие. Но теперь до хасидов дошел смысл слов Провидца, сказавшего, что над именем этого человека стоит великое сияние. И в самом деле, великое сияние.

Весь Люблин верил в святого Провидца. Весь Люблин, кроме главного раввина, чье сердце оставалось каменным, хотя он и был его родственником. Мы справедливо называем этого раввина Азрнр Коп, Железная Голова. А настоящее имя его было Азрил Горовиц.

Он упрекал святого Люблинского, что тот, дескать, обманывает людей. Что сохраняет за собой славу святого, хотя на самом деле им не является.

— Но что мне надо сделать, чтобы меня не считали святым?

— Ты можешь во всеуслышание объявить, что ты не святой, а человек вполне обыкновенный, как все мы.

Наступили праздники, и сотни набожных людей толпились в синагоге. Святой Люблинский взошел на помост балмемр, с которого читают слово Божие. Толпа стихла в ожидании, что святой начнет читать свою проповедь.

Однако святой Люблинский не стал проповедовать. Он сказал лишь то, в чем всегда был уверен и что теперь Азрнр Коп потребовал от него. Он сказал, что он не цадик, и просил, чтобы никто таким его не считал. И еще сказал, что человек он грешный, как и все, а может, еще более грешный!

«Вы слышите, какой он скромный?» — говорили одни.

«Видели ли вы когда-нибудь подобное смирение?» — удивлялись другие.

И случилось невиданное: если дотоле хасиды паломничали в Люблин сотнями, отныне они стали отправляться туда тысячами.

Велико было разочарование Железной Головы.

— Теперь тебе надо показать людям, что ты не такой скромный и смиренный, каким они тебя считают. Тогда наступит покой. Теперь в полный голос скажи, что ты святой!

— Никогда! — ответил святой Люблинский. — Никогда о себе не скажу, что я святой, ибо отказываюсь лгать…

В скором времени святой Люблинский сказал одному ученику: «Тебе бы надо сходить посмотреть, как поживает главный раввин».

И ученик в тот же день отправился к Железной Голове. Желание его святого учителя, проявившего такое беспокойство о благополучии недруга, ему, видимо, показалось странным. Он пришел к Железной Голове перед послеполуденной молитвой минхи. После молитвы к главному раввину явились два человека с просьбой рассудить их спор. Раввин и его два заседателя — все трое знатоки талмудистического права — выслушали обе противные стороны, после чего удалили их из судебного зала, чтобы принять решение. Главный раввин, чье слово было решающим, склонялся к стороне обвинителя. Однако ученику святого Люблинского с самого начала было очевидно, что правда на стороне обвиняемого. Он даже понять не мог, как кто-то может придерживаться противоположного мнения, особенно такой талмудист, каким был Железная Голова. Он, простой ученик, точно знал одно место в комментарии к Талмуду, из которого явствовало, что мнение главного раввина было ошибочным.

Хотя Железная Голова и был противником его любимого учителя, однако позорить его, ученого, ученик Люблинского все-таки не решался. И потому он вынул из библиотеки раввина соответствующий раздел Талмуда и стал углубленно читать, делая вид, что в суть спора не вникает. Судьи уж было хотели вынести вердикт, когда ученик Люблинского подошел к Железной Голове и попросил его истолковать одно неясное место в комментарии. Раввин отказал ему в просьбе, сославшись на отсутствие времени. Однако ученик не сдался и прямо под нос Железной Голове подсунул открытый том.

Воленс-ноленс, а реб Азрил посмотрел в книгу — и понял. Таким образом, распря была разрешена по Закону и справедливости. Святой Провидец приветствовал ученика с великой радостью и сказал ему: «Ты совершил весьма богоугодное дело. Представь себе, что эти трое, обвинитель, обвиняемый и Железная Голова, их судья, были на этом свете уже девяносто девять раз. В каждой жизни эти двое судились из-за одной и той же распри, и каждый раз все тот же раввин был их судьей. Но он всегда ошибался и выносил неправедный приговор. Все трое должны были рождаться снова и снова, пока их дело не будет разрешено согласно Закону. И произошло это только сейчас. Твоей заслугой они выкуплены из гилгула^[35], из вечного круговорота».

Одни утверждают, что Железная Голова перед своей смертью все-таки поверил в святого Люблинского и обрел спасение. Но другие говорят, что он до конца так и оставался упрямцем. Как написано в Талмуде: «Грешники даже на пороге Ада не раскаиваются в своих прегрешениях».

Святой Люблинский упрекал одного ученика, что тот не произносит, как положено, слова молитвы. Что он «глотает» их.

— Глотаю их, потому что они слаще меда, — оправдывался находчивый ученик.

— А ты думаешь, что слова молитвы мне не так же сладостны, как тебе? Однако я не глотаю их.

— А вы и не сможете! Ибо ваша молитва — огонь! — ответил ученик святому Провидцу.

В святой общине люблинской жил один большой грешник. Если ему представлялся случай совершить хоть какой-нибудь симпатичный грешок, он никогда не ленился и особенно радовался, когда бывал введен в искушение и поддавался ему. О своих дурных поступках он не сожалел, и беспутство доставляло ему большое удовольствие.

Конечно, такому грешному человеку вы и руки бы не подали, и словом бы с ним не перемолвились, а старались бы обойти его стороной.

Но святой Люблинский вел себя иначе. Он ни с кем не любил так поболтать, как с этим распутником. Когда бы тот ни пришел навестить его, он встречал его с большей радостью, чем самого святейшего святого.

Хасидов это удручало.

«Это особенный человек и заслуживает того, чтобы им восторгались. Не знаю другого такого, который бы так без устали веселился, как он, — внушал ученикам святой Провидец и продолжал: — Поймите, Искусителю, который вводит человека в грех, не так важен грех бедолаги, как чувство тяжести, удрученности, угрызений совести и душевной печали души, то есть все то, что наваливается на человека после греха. Вот чего добивается Искуситель. Ибо печаль — наихудшее зло на свете. Зло, которого мы должны всегда остерегаться. Этот грешник, однако, никогда из-за грехов своих не горюет и все время живет в радости и покое».

Очевидцы свидетельствуют, что видели святого Люблинского на прогулке с покойником. Но по большей части к нему прилетали только души покойников. Прилетали к окну его комнаты и через окно подавали ему свои квитлы вместе с дарами. Просили его, чтобы по крайней мере после смерти он подарил им «исправление».

Исправление, которое святые раздают душам мертвых — грешников, даже если они еще живы, мы называем «мертвыми», — особое магическое действие, таинственное вмешательство третьей, духовной руки каббалиста в недра больной души; вмешательство, которым исковерканные ее пороками органы исправляются. Такое исправление мы называем тыкн.

Вся жизнь святого Люблинского была заполнена борьбой с силами Зла. И его святым обычаем было по возможности продлевать мир шабеса. Ибо святой шабес обязаны отмечать и бесы. Пока длится шабес, они не смеют в аду мучить души покойников. У милых душенек в этот день выходной.

Когда святой шабес приближается к концу и наступают сумерки, мы садимся за третий мистический пир шабеса. А как только зажигаются звезды, мы встаем из-за стола к вечерней молитве, во время которой мы прощаемся с царицей субботой. В эту минуту души проклятых возвращаются к своим страданиям.

Святой Провидец обычно сидел за третьим пиром вместе с люблинскими хасидами вплоть до воскресной ночи. И пока в Люблине хасиды не вставали из-за стола, черти в аду не могли вновь приняться за свои подлые делишки.

Но как-то раз, когда святой Люблинский на непривычно долгое время продлил шабес и еще за полночь сидел со своими хасидами за столом, дьявол изрядно напугал их. Он взял и постучал святому Люблинскому в окно, чтобы показать, что долг уже зовет его и что ему пора приступать к своим проделкам…

Святой Люблинский предсказывал, что день его смерти хасиды будут отмечать не так, как дни смерти других святых. Он сказал, что в годовщины его смерти мы никогда не будем зажигать заупокойных светильников и никогда не станем пить водку.

Что ж, послушаем, как сбылось его предсказание.

Люблин — большой город. Большой-пребольшой. Нет в нем ни покоя, ни мира, как в деревенских селениях, где живут другие святые. Весь Божий день в нем шум и сутолока. Лишь ночь приносит некоторое успокоение. Конечно, только нам, людям обыкновенным. Святые не дают себе отдыха. «Ученым неведом покой ни в этом мире, ни в будущем» — так говорит Талмуд. А эти дома в Люблине! Это не то что наши деревенские лачуги. Дома в три этажа, а то и в четыре! Святой Провидец жил в таком высоком доме. Да еще на самом верху, в мансарде. Маленькая прихожая ведет прямо в его комнату. Другого выхода из комнаты нет. Окно комнаты глядит на двор. Но это окно мы уже упоминали. Мы знаем, что к нему прилетают души усопших и там просят святого Люблинского одарить их исправлением. Но если ты не привык жить в городе, к окну лучше не подходить и вниз во двор не смотреть. Это неописуемая высота. А если ты утомлен, раздражен или слишком перетрудился, эта глубина влечет тебя, как ласковый голос прекрасной женщины. Тебе безумно хочется, очертя голову, броситься в эту глубину, чтобы найти забвение в холодном объятии пустоты. Вам, наверное, знакомы такие мгновения…

Святой Люблинский жил в этой комнате пятнадцать лет, но из окна вниз так ни разу и не поглядел.

Но однажды святой Люблинский решил, что сломит сопротивление Сатаны и приведет в мир Мессию. Во время магических приготовлений, которые он совершал ради этой задачи, денно и нощно его охраняли несколько самых преданных ему людей. Это было его распоряжение.

В роковую ночь — в ночь праздника Радости Закона — охранять Люблинского святого выпало на долю его собственной жены госпожи Бейле, которая и без того никогда не спускала глаз с мужа. Проходил час за часом бодрствования, и все, похоже, было в наилучшем порядке. Ничего необычного не наблюдалось. Но вдруг женщине показалось, что из прихожей доносится плач. Да, сомнений не было — там плакал ребенок. И жене захотелось взглянуть, чей ребенок там плачет. Но она сразу же вспомнила, что ни на секунду не смеет оставлять мужа одного. Что же ей делать? Ребенок не унимался. Какая мать могла бы это выдержать? И она подумала: я ведь не покидаю мужа. Я только приоткрою дверь в прихожую и погляжу, чей ребенок там плачет.

Не спросив мужа, женщина пошла и открыла дверь — в тот же миг плач прекратился.

Не выходя из комнаты, она выглянула в прихожую. Где же ребенок? Ребенка и след простыл! Уж не наваждение ли это? Не мираж ли?

Тем временем случилось невообразимое. Женщина, обернувшись, поглядела в комнату и оцепенела. Мужа там не было. Он исчез без следа.

Время близилось к полуночи, когда мимо дома проходил реб Лейзр из Хмельника. Во тьме он услышал тихие стоны. Пригляделся — кто-то лежит на земле. Это был святой Люблинский с раздробленными конечностями. Бейле и реб Лейзр отнесли его и уложили в постель. Святой Люблинский при этом шепотом читал полуночную молитву. Но свою тайну он так никому и не открыл. Он мучился еще девять месяцев, прежде чем испустил последний вздох. Как раз был Тишебов, девятый день месяца ава — день, когда Тит разрушил наш Великий Храм и впереди нас ждали неизмеримые беды. С незапамятных времен Тишебов был днем глубочайшего горя всего Иерусалима. Мы постимся, мы не едим и не пьем. По вечерам мы сидим в полумраке. В синагоге тлеет лишь маленький светильник. Сбылось предсказание святого Люблинского. Он единственный святой, в годовщину смерти которого хасиды не зажигают заупокойных светильников и не пьют водку.

Так плачем мы в эту ночь, из года в год вместе с пророком Иеремией, чей плач стоял над Иерусалимом три тысячелетия назад.

Надо учесть три обстоятельства, которые доказывают, сколь велика мощь Сатаны. Это окно такое высокое, что даже головой вряд ли можно до него дотянуться, а уж выпрыгнуть из него никому не под силу. О том, что ничего подобного не произошло, говорят и стаканы, которые были поставлены в ряд, один возле другого. Они так и остались стоять на своем месте. Но самое удивительное, что святой Люблинский был найден в пятидесяти шагах от дома. Так далеко никому не допрыгнуть. Явно, что злой дух отнес его туда.

После святого Люблинского нам остались три книги: Диврей эмет, Зихрон зот и Зот зихрон («Слова правды», «Воспоминание есть это», «Это есть воспоминание»). Редкой руке человеческой удалось написать труды столь вдохновенные!

Святой Люблинский в разговоре никогда не произносил имени Божьего. Вместо Бога он говаривал Кройн. Это значит «корона». Но когда он говорил Кройн, все Небо дрожало. Конечно, мы бы об этом не знали, если бы нам об этом не рассказал один из его самых выдающихся учеников, реб Хаим Галберштам из Цанза (Новый Цандец), святой Диврей Хаим («Слова Хаимовы»), как мы называем святого по его сочинению.

Святой Диврей Хаим был необыкновенным святым. Он терпеть не мог, чтобы хоть один геллер оставался у него на всю ночь. Все, что в течение дня он получал, раздавал до вечера бедным, точно так, как и ребе реб Шмелке и святой Бааль-Шем. Святой Диврей Хаим умер двадцать пятого дня месяца нисана^[36].

Однажды к святому Диврей Хаиму пришла бедная девушка и попросила дать ей денег на приданое. Святой Диврей Хаим, не раздумывая, отдал ей почти все, что имел. Столько, что больше ей уже не придется просить милостыню.

— Отец, ты что делаешь?! — крикнула на него собственная дочь. — Я уже месяц ношу драные башмаки, а ты не даешь мне денег на починку.

— Молчи! — приказал ей святой Диврей Хаим. — Эта девушка-невеста — дочь ученого.

— Но, реб Хаим, — удивились присутствующие, — ваша дочь ведь тоже дочь ученого!

— Тоже дочь ученого? — как-то недоверчиво повторил святой рабби Хаим. — В таком случае я, пожалуй, обязан и ее поддержать…

Он тут же вынул оставшиеся несколько крейцеров и протянул их дочери: пусть отдаст в починку башмаки, если люди утверждают, что она тоже дочь ученого…

Немало прославился святой Диврей Хаим и своей борьбой против хасидов садагорских. Но об этом несколько позже.

Любить музыку и пение выучился святой Диврей Хаим у святого рабби Нафтули из Ропшиц. Поэтому город Цанз в те времена был раем для музыкантов и певцов. Денно и нощно там жужжало, звенело, шумело и гудело, как в пчелином улье или как у какой-нибудь плотины. Это учились и упражнялись музыканты реб Хаима! А что было тогда, когда они все вместе по своим инструментам ударяли! Однако не подумайте, что они играли или пели что-нибудь одинаковое. Ничего подобного. Контрабас, например, играл что-то одно, скрипка пела совершенно другое.

Голоса самых маленьких детишек свиристели, как жаворонки, а голоса мальчиков постарше врывались в их чириканье, точно дрозды или соловьи. Короче, это была настоящая полифония, или как вы это называете? Но все звучало стройно и гармонично.

К сожалению, я уже не помню имени капельмейстера реб Хаима. Но вы можете заглянуть в какую-нибудь музыкальную хронику! Вы наверняка его там найдете. А если нет, тогда сами придумайте для него какое-нибудь имя. Ибо такого музыканта, каким был капельмейстер святого рабби Хаима Цанзского, не встречалось уже со времен нашего царя Давида. Этот капельмейстер сочинял, бывало, какую-нибудь новую песенку и со своим хором тут же ее разучивал. И совсем не удивительно, что все христианские князья завидовали Диврей Хаиму, что у него такая замечательная капелла, ведь даже святой рабби Исруэль из Рижена на своем славном дворе в Садагоре не имел лучших музыкантов, чем были наши цанзские парни.

Однако одно требование святой Диврей Хаим все-таки выдвигал: его певцам и музыкантам не разрешалось играть или петь с листа. Они все должны были музицировать по памяти. Им не полагалось даже ноты знать! «Кто играет по нотам — его песня бумажная. Она не исходит из той мистической комнаты Божьей, что высоко на Небе, ведь только оттуда вытекает самая настоящая музыка» — так учил святой Диврей Хаим, да хранит нас Свет его заслуг!

Но кроме нашей земной музыки есть еще один род песни. Это известная мелодия, которой мы вдохновляемся при размышлении над святым Талмудом. Вам кажется она монотонной? Да ни за что на свете вы не овладели бы ею! В этом я абсолютно уверен. Это такое непрерывное восхождение и затем падение. Конечно, совершенно неторопливое и непременно в миноре. Когда мы взбираемся на самый верх — на вершину познания, — мы делаем этакую чуть более веселую, победную трель, и вот уже мы вновь медленно спускаемся в долину какой-то иной проблемы талмудистического постижения. Здесь мы раздумчиво и унывно приглушаем голос, но вот он уже опять потихоньку взмывает ввысь, потом опять вниз, и так все это ad libitum^[37] тянется непрерывно.

Если для вашего слуха это звучит однообразно, монотонно — тут уж мне сказать нечего. Но для Диврей Хаима такое пение монотонным никогда не было. Он, святой Диврей Хаим из Цанза, любил слушать этот напев своих усердных учеников даже гораздо охотнее, чем все песенки своих дорогих музыкантов и певцов.

Однажды зимним вечером он, прихрамывая, шел из молельни домой. Шел один — идти было недалеко. Но на сей раз святой Диврей Хаим был настолько погружен в свои мысли, что заблудился и неожиданно очутился на маленькой темной улочке, на которой еще никогда не был. Уж не иначе как Сам милостивый Бог постарался его туда завести. Идет святой Диврей Хаим вдоль улочки и вдруг слышит, как в одной лачуге какой-то прилежный ученик учит слово Божие. Святой Диврей Хаим остановился и прислушался. До его слуха доносился чистый, невинный голосок. У самого ангела голос не бывает прекрасней. Голос притягивал, как магнит. И святой Диврей Хаим подошел к лачуге, прижал к ее дверям свое святое ухо, дабы не пропустить ни единого звука, и весь обратился в слух.

Нет, не скажу точно, о чем таком интересном читал нараспев наш милый ученик. То ли о тех двоих, что нашли отрез сукна, и каждый из них твердил судье, будто находка принадлежит ему; или о той капле молока, которая упала в горшок с мясом; или, быть может, о том, как сыновья раббана Гамлиэля^[38] вернулись под утро домой после ночной попойки и спросили отца, есть ли еще время совершить ночную молитву; или, как царь Соломон приказал заковать в кандалы князя духов, чтобы тот помогал ему при строительстве Иерусалимского Храма? Многому, очень многому мы можем научиться в Талмуде. Но по сути, все равно, что учит ученик. Главное, как он учит! Если по-настоящему и от всего сердца, значит, он служит добродетельному Создателю своему. И это познается именно в той манере, в какой исполняет он свою мелодию. Стоит святой Диврей Хаим, стоит и слушает распев наисладчайший. Он так захвачен им, что ничего другого и не замечает. И прохожие не замечают фигуру, прижавшуюся во тьме к дверям лачуги. Кто знает, может, прижимаются там друг к другу какие-нибудь грешные влюбленные? А каково набожному глазу на такие вещи смотреть? И вот, никем не потревоженный, святой Диврей Хаим стоит, прижимает ухо к дверям и слушает.

А дома уже стали беспокоиться. Где сегодня так надолго задержался святой Диврей Хаим? Ведь он всегда возвращается из молельни сразу домой?

Нашли его только под утро. Он по-прежнему стоял, прижимаясь к двери лачужки, и слушал — ученик не переставал заниматься. Домашние пытались оттащить святого от двери, да убедились — не тут-то было! А все потому, что его святая борода примерзла к дверной ручке. Люди принесли теплой воды и высвободили святого. «Поверьте мне, — извинился святой Диврей Хаим, — даже если бы в эту ночь отворили передо мной врата Рая и сказали бы мне: „Входи!“ — я бы отказался. По мне лучше было бы остаться здесь и только слушать и слушать!»

Святой Диврей Хаим!

А ученика того звали Яакев-Ицхек, и был он из Зидачойва.

Мы, хасиды, никогда не говорим Ани маамин — еврейское кредо, сформулированное святым Маймонидом в тринадцати принципах веры. И не говорим не потому, что не веруем. Сохрани Бог! Мы веруем так же, как и другие, если не больше. Но тем не менее мы не произносим этого кредо, хотя его можно увидеть в любой молитвенной книге. Бог и сам знает, почему мы не говорим его. Хотя святой Диврей Хаим однажды попытался это сделать. Он начал: Ани маамин беэмино шлеймо, я верую в твердой вере… Но тут же оборвал себя и сказал: «Хаим, ты лжец! Если бы ты и вправду веровал в единого Бога, мог бы ты, Хаим, грешить? Хоть на один миг! Хотя бы только в мыслях?.. Если бы ты действительно веровал?»

Но минутой позже он начал снова: «Я верую в твердой вере…»

И снова оборвал сам себя: «Хаим, ты опять лжешь!»

И так продолжалось некоторое время.

Наконец он отступился. И уже больше никогда не пытался повторять тринадцать принципов веры святого Маймонида.

Из МУДРОСТИ ПРОВИДЦА

Мне милее мошенник, который признается в том, что он мошенник, нежели святой, который убежден в своей святости. Мошенник, который признается в правде, проживает свои сны в Правде. А Правда есть Бог. Стало быть, и этот преступник живет в Боге. Напротив того, каждый, кто думает о себе, что он истинный святой, живет во лжи, а ложь ненавистна Богу. Иными словами, правда такова, что на этом свете нет человека совершенного.

Всякая материя одушевлена. Когда мы поглощаем и перевариваем пищу, в нас проникают души, воплощенные в пище, и сливаются с душой нашей. Посредством молитвы, учения и добрых поступков мы возвышаем эти души до высших ступеней совершенства. Но если человек, укрепив свои силы едой и питьем, злоупотребляет ими, совершая грех и оскорбляя Создателя своими поступками и мыслями, то он не только возвышает души, которые вошли в него, а по его вине они тоже вынуждены грешить и падать вместе с ним.

Человек с расстроенными нервами должен сосредоточить свои мысли на следующем пассаже Талмуда: «Акавия, сын Магалалелов, говорит: Поразмысли о трех вещах — и они не дозволят тебе согрешить. Откуда ты приходишь, куда ты спешишь и пред кем ты давать отчет будешь?! Откуда ты приходишь? — Из капли зловонной. Куда ты спешишь? — В гниль и разложение. А перед кем ты давать отчет будешь? — Пред Царем всех царей, пред Богом наисвятейшим». Если ты будешь об этих трех правдах думать, ты выздоровеешь. Ибо в теле человеческом рассеяны все субстанции, из которых состоит мир. Кроме того, в теле каждого человека содержатся все лекарства, о чем, однако, врачеватели не знают. Но гордость грубит человеческий дух. А дух грубый не может надлежащим образом сортировать и смешивать тончайшие вещества, необходимые для здоровья и содержащиеся в теле. Поэтому нужно, чтобы человек достиг абсолютного смирения и скромности. Тогда дух его утончится, у него появятся способности правильно, по необходимости употреблять лечебные вещества собственного тела, и он будет здоров. Совершенного смирения, однако, он достигнет лишь тогда, когда осознает три правды, как указывает Талмуд: убожество человеческого происхождения, жалкий конец и ответственность перед лицом Вечности, против которой мы немало грешим.

«Бог творит миры, и Он же их разрушает», — говорит Талмуд. Это значит, что Бог не только творит миры, но в милосердии своем дарует жизнь людям дурным, хотя они своими грехами Его труды уничтожают. Стало быть, этот пассаж имеет такой смысл: Бог творит миры и тех, кто их разрушает.

Почему святая книга Зогар покаяние называет «Матерью»?

Потому что душа человеческая выходит из покаяния такой очищенной, как чистая душа новорожденного, который только что вышел из материнской утробы. (Еще ребе реб Бер из Межерича учил, что образ лица матери рождает в человеке мысли о покаянии. См. также.)

Стих псалма «Моисей и Аарон между… призывающими имя Его»^[39] означает, что дух Моисея и Аарона воплощается в людей, которые искренне служат Богу.

Я снова забыл упомянуть об одной чрезвычайно важной вещи! Святой Диврей Хаим из Цанза, ученик Провидца, был воплощением древнееврейского поэта Авигдора Каро, чьи кости покоятся на старом еврейском кладбище в Праге.

Врата девятые

Поэтому все вы, коль жить хотите,

со мной в другие Врата войдите

и там прочтите:

как в начале мира вино перебродило, или Как кровь в святую превратилась. — Какой поступок Святой Дед совершил и почему на слово Пинхесла на Небе всяк внимание обратил. — И какой конец у нашего рассказа был. — Сынок богатея так упорно грешит, что потом аж с постели на пол летит. — Как святой рабби Пинхесл небесный суд в дураках оставляет и чахоточного больного спасает. — До чего же скромен он и как сына своего обожает и даже недруга уважает. — Затем следует, почему гордый человек в пчелу воплощается, или как святой рабби Пинхесл пословицами гоев восхищается. — Он неправду никогда не говорит, ой, и от всей души то же самое торгашам велит. — Что песенка его есть сам Господь Бог. — Как пташки слетаются и пением его восторгаются. — Как ловко его сынок в ремесле разбирается, или какая мука его внукам достанется.

Загадочен мозг Величия и Мудрости;

пятьдесят врат Света открыты ему.

Но как солнцу полдневному нельзя блеска добавить,

так и царя нет нужды восхвалять.

Какой ни была бы ему похвала,

в ответ — лишь молчанье и тишина.

Наш учитель и наш повелитель

СВЯТОЙ РАББИ ПИНХЕСЛ ИЗ КОРЕЦА,

да хранит нас бесконечно ярко Свет его заслуг!

В мире грядущем мы не будем пить молодого вина. В мире грядущем вино будет старым-престарым и драгоценным. «Вино, которое бродит от начала мира в своих гроздьях». Это обещает Талмуд всем праведным.

Кровь, что текла в венах святого рабби Пинхесла из Кореца, была столь же драгоценной и столь же старой, как и чудесное вино мира грядущего.

Однажды Пинхесл тяжело заболел. Случилось это еще при жизни святого Бааль-Шема, и реб Пинхесл тогда был еще очень молод. Как выяснилось, ничего не могло помочь Пинхеслу, кроме кровопускания. И тогда святой Бааль-Шем сказал фельдшеру: «Следи в оба, чтобы надрез был на нужном месте и чтобы ни одной лишней капли крови не вытекло из этого юноши, а ровно столько, сколько надобно для его выздоровления. А если в тебе нет уверенности, тогда отстранись. Я лучше положу свою руку на его руку и сам разрежу себе собственную, но не допущу, чтобы хоть единая капля его была пролита зря. Кровь этого юноши бесконечно дорога мне. Это чудотворная жидкость. Она создавалась от начала мира».

Так говорил тогда святой Бааль-Шем. Да хранит нас Свет его заслуг!

Долгие годы жил святой рабби Пинхесл в одном маленьком местечке, людьми не замеченный и никем не признанный, и втайне служил Господу Богу. Жил в большой нужде. Он и его жена и дети.

Это было во времена Святого Деда из Шполы. Святым Дедом мы называли Лейба из Шполы, поскольку он научил всю неграмотную общину читать молитвы, так же как дедушки обучают своих внучат.

В общине Святого Деда из Шполы был один несчастный хасид, хотя он и владел земными богатствами, как редко кто другой. А несчастен он был потому, что не имел детей. А кто не имеет детей, тот проклят Богом. Так говорит Талмуд. Если я не ошибаюсь, хасида того звали Занвл.

Напрасно милый Занвл просил Святого Деда походатайствовать за него перед Всевышним, чтобы Он наградил его сыном. Чтобы был кто-нибудь, кто помолился бы за спасение души его, когда однажды Господь Бог призовет его к Себе.

Но Святой Дед все время отмахивался от хасида. Проходили годы, а реб Занвл так и не заимел наследника.

Однажды Дед посоветовал Занвлу дать хасидам на водку и попросить их пожелать ему сына. Кто знает, может, это поможет. Но и это не помогло. Как-то случилось, что Занвл застал Святого Деда в глубоком раздумье.

«Сейчас, пожалуй, самое подходящее время!» — подумал Занвл. Сейчас дух святого не иначе как парит в высших мирах. Кто знает, уж не у самого ли престола Господня? Лицо Святого Деда сияло в эти минуты, точно лицо ангела Божьего.

И осмелился милый Занвл воспользоваться этой благодетельной минутой и заставить Святого Деда сделать решительный шаг, пока его дух находится там, на Небесах, в самых высших сферах.

Но призыв его был напрасен. Казалось, Дед даже не слышит его. Но вдруг, словно пробудившись ото сна, он повернулся к Занвлу и сказал: «Обещаю тебе — сына ты никогда не получишь. Есть вещи более возвышенные, чем сохранение рода твоего… Но почему ты меня потревожил?!»

Занвл, услышав эти слова, завздыхал и заплакал. Завздыхал — от жалости, что потревожил Деда в его раздумьях. А заплакал — что никогда не получит сына.

И простился он со Святым Дедом и отправился искать по миру иных цадиков, которые согласились бы походатайствовать за него перед Господом Богом.

На дары он не скупился, но помощь все равно ниоткуда не приходила. Кто бы посмел пойти против слова Святого Деда из Шполы?!

Так ходил милый Занвл от святого к святому, из города в город, пока не пришел в одно местечко, в котором втайне служил Господу Богу святой рабби Пинхесл.

Занвл вошел в городской дом учения и осмотреться не успел, как взгляд его приковал один худенький юноша. Юноша сидел в уголке помещения над огромной книгой и изучал ее. Он был так погружен в чтение, что ничего не замечал вокруг. Это сразу бросалось в глаза. Истощенное тело и голова то и дело сгибались и выпрямлялись в не прерываемом ничем ритме: раз, два, раз, два, вверх, вниз, вверх, вниз.

Конечно, он читал вслух. Однако мелодия, которой он сопровождал свое чтение, не походила на напев, с которым мы читаем Талмуд. Она звучала, точно молитва. Минутами казалось, что его дух корчится в судорогах, словно признается в самом тяжком преступлении. Так жалобно и скорбно рыдала мелодия. Но вдруг она сменилась радостным прославлением Господа. Примерно так по большим праздникам мы поем псалмы Давидовы. А потом вновь она дрожала так же невинно и сладко, как Соломонова святая «Песнь Песней», когда дети учат ее в школе.

Наш Занвл в своей жизни видел уже не одного святого. Но до сих пор он никогда не слышал, чтобы кто-то занимался таким образом. Право слово, никто! И вдруг нежданно ему открылось то, что все местечко за столько лет не постигло: этот худенький молодой человек — редкостный святой. Святой, каких мало в этом грешном мире.

Он не хотел мешать молодому человеку. Ведь кое-что он уже слышал о нем! От здешних людей он узнал, кто этот молодой человек: дескать, это «некий» Пинхесл.

Занвл нашел дом Пинхесла. Такой нищеты он сроду не видел. Да еще накануне самого Песаха! И реб Занвл, не долго думая, купил все необходимое к празднику: мацу и вино, яйца и горькие травы, рыбу и мясо. Новую одежду для реб Пинхесла, для его жены и детей. Даже кое-что из предметовмебели.

Не забыл он, конечно, и о тридцати шести свечках. Тридцать шесть — столько трактатов в Талмуде и столько часов светил Адаму мистический свет Праначала до того, как Господь Бог спрятал его от грешников во имя мира грядущего. Тридцать шесть — столько раз слово «свет» повторяется в Пятикнижье Моисеевом, и тридцать шесть — число праведников, которые живут в каждом поколении. К тому же тридцать шесть — число свечей, которые используют в далеком Тибете.

Занвл купил даже два набора по тридцать шесть восковых свечей для двух праздничных вечеров. Ибо чувство его не обманывало, что на этот раз ему несомненно будет оказана помощь.

Занвл велел все доставить в дом Пинхесла только накануне праздника. Во-первых, он хотел удивить его, во-вторых — чтобы от подарков уже нельзя было отказаться.

Короче, когда в тот праздничный вечер реб Пинхесл вернулся домой из молельни, он не поверил своим глазам. Во всем он видел руку Божию, и радость его от такой явной Милости Божьей была беспредельной. И конечно, благодетельный даритель должен был быть желанным гостем и участвовать в семейном религиозном обряде — седере.

Никогда еще не было более прекрасного седера!

Вековые «Четыре вопроса» — «Чем отличается эта ночь от всех других ночей…» — еще никогда не звучали так сладостно, как в тот вечер, когда их изрекали крохотные губки самого младшенького ребенка Пинхеслова. Это было торжество семейного счастья! Они славили Господа, говорили об Искуплении и Спасении, ели мацу, вкушали горькие травы и осушили два первых кубка праздничного вина. Тридцать шесть свечей загорелось в святых глазах Пинхесловых, и милый Занвл неожиданно объявил о своей просьбе.

«Клянусь тебе, — воскликнул реб Пинхесл, — клянусь, что не пройдет и года, как у тебя родится сын!»

Занвл не верит ушам своим, счастье так и гонит кровь по его жилам. Он дрожит, весь дрожит от счастья. Да, Занвл весь дрожит от радости, а Небеса дрожат от испуга. Клятва святого — меч пламенный. Семь Небес проткнула клятва и в престол Божий врезалась.

Но разрубит ли она и развяжет ли то, что так крепко-накрепко уже давно завязал Святой Дед из Шполы?!

И вот что решили там, на Небесах: если реб Пинхесл никогда в жизни попусту не клялся, то будет выслушан он, а вовсе не шпольский Дед. И когда они заглянули в список, который есть на Небе и в котором говорится о делах каждого человека, они установили, что реб Пинхесл не только никогда в жизни не давал клятвы, но даже слова лишнего ни разу не изрек.

Святой Риженский, который рассказывал эту историю, добавил: «Вот видите, волю святых цадиков мы всегда должны принимать во внимание, какой бы злополучной она нам сперва ни показалась. Кто знает, может, лучше было бы, если бы хасиду Занвлу было отказано в потомстве, как рассудил Святой Дед из Шполы. Ибо тот подлый доносчик Шамшн, который через пятьдесят лет предал внуков святого рабби Пинхесла ужасным мукам, был сынком сына, которого реб Пинхесл тогда вымолил у Бога для Занвла».

Об этом мы послушаем позже, а пока я расскажу вам удивительную историю о святом рабби Пинхесле.

В конце каждого года святой рабби Пинхесл посылал двоих учеников собирать у богатых людей пожертвования. Он составил список лиц и возле каждого имени приписал денежную сумму, которую данному лицу полагалось принести в дар. От безбожников, разумеется, даров он не принимал.

Однажды он вычеркнул имя одного богача и на его место вписал имя его сына. И в самом деле, когда ученики пришли в дом богача, они услышали печальную весть: набожный и справедливый человек умер. Однако из года в год нужную сумму стал им выплачивать его сын.

Но тем не менее как-то раз летом святой рабби Пинхесл взял ручку и имя сына богача тоже вычеркнул. Ученики было подумали, что молодой человек умер, как и несколькими годами раньше его отец, которого однажды святой рабби Пинхесл вычеркнул из списка плательщиков. Но когда ученики пришли в город, до них дошел слух, который был куда печальнее смерти. Этот человек не умер, а сбился с пути истинного. Он стал одеваться в платья, какие носят христиане, стал есть запрещенную пищу и открыто нарушал заветы Закона Божьего и святые обычаи наших предков. И с каждым годом ученики слышали о нем все более и более ужасные вещи.

Но случилось так, что в один прекрасный день святой рабби Пинхесл взял ручку и имя сынка богача снова вписал в свой заветный список.

Ученики пришли в город и узнали новость: этот человек исправился. Он отказался от греховной жизни и совершает добрые дела. Однако причина такого внезапного превращения была никому не ведома.

Ученики без промедления поспешили к нему. Он встретил их радостно, сразу выплатил необходимую сумму и еще вдобавок щедро одарил их. Ученики не смогли сдержаться, чтобы не спросить его о причине столь внезапной перемены к лучшему. Рассказали ему и о том, как реб Пинхесл некоторое время назад вычеркнул его имя из списка набожных и как недавно снова вписал его.

«Что ж, тогда послушайте, — сказал им раскаявшийся. — Садитесь, расскажу вам все по порядку.

Однажды, еще года тому не прошло, я вздремнул после обеда и увидел странный сон. Мне приснилось, будто я куда-то еду. Еду далеко-далеко. Вдруг я почувствовал ужасный голод. Поэтому я остановился в ближайшем городе и, тотчас устремившись в трактир, заказал себе обед. Мне подали свиную печень. Сказать по правде, мне тогда было все равно, о какой пище идет речь — запретной или нет. Но только я хотел отправить в рот первый кусок, как ко мне подошел незнакомый человек и говорит: „Я пришел, чтобы отдать вас под суд! Против вас выдвинуто законное обвинение“. Я ответил ему, что не знаю за собой никакого проступка, но, если кто-то считает, что я ему задолжал, пусть предъявит мне свое требование, и я моментально отдам ему долг без всякого судебного иска. „Об этом не может быть и речи, — сказал незнакомец. — Ваше дело должно быть рассмотрено в судебном порядке. Вы должны предстать перед судом, и для этого есть достаточные причины“. Внешность незнакомца была столь почтенна и голос его звучал столь серьезно, что я волей-неволей встал из-за стола и последовал за ним, не проглотив ни единого куска. Мы вошли в здание суда. В прихожей навстречу нам вышел служитель и спросил мое имя. Когда я представился, он помрачнел и сказал: „Да, вас вызывают в суд. Но сейчас у суда нет для вас времени. Вернитесь туда, откуда вы пришли, и ждите“. Я вернулся в трактир и хотел было приняться за еду. Но тут опять подошел ко мне все тот же незнакомый человек и попросил меня отправиться вместе с ним в суд. Я ответил ему уже с раздражением. Ему же известно, что суд сейчас занят другим делом и что я готов, как я уже сказал, оплатить все претензии. Я вежливо попросил его оставить меня в покое и дать мне возможность наконец поесть. Но незнакомец продолжал настаивать на своем, и я, вновь побежденный его почтенным видом, решил подчиниться. Но, как и в первый раз, все в точности повторилось. Снова вышел служитель и сказал, что у суда нет времени рассматривать мое дело и что мне опять придется вернуться в трактир и подождать. Взбешенный, я вернулся в трактир, сел за стол и хотел начать есть. Я был смертельно голоден. Но тут в третий раз подошел ко мне незнакомец и предложил последовать за ним. Возмутившись, я сопротивлялся изо всех сил, но мое сопротивление снова было сломлено таинственной серьезностью незнакомца.

На сей раз дверь зала суда открыл уже другой служитель и воскликнул: „Входите, сейчас суд рассмотрит ваше дело“.

Я вошел в прекрасную комнату. Посреди нее стоял большой стол, вокруг которого сидели почтенные длиннобородые старцы — судьи. Тут перед ними встает сопровождающий меня незнакомец и начинает перечислять все грехи, которые я когда-либо совершил. Одни грехи были такими черными, что у меня от ужаса волосы встали дыбом, другие были посветлее, большие или меньшие, о которых, как мне казалось, я и думать забыл. Но обвинитель описывал их с такими подробностями, что я вспомнил все. От страха я стоял, как прикованный. Хотел бежать, да не тут-то было. Ноги мои одеревенели. На лбу выступили капли смертельного пота. Казалось, что перечню грехов не будет конца. Грехи громоздились передо мной, словно отвратительные груды дохлых крыс и других нечистых животных — скорпионов, змей. Когда обвинитель замолчал, наступила гробовая тишина. Я слышал лишь удары собственного сердца, словно доносившиеся из неизмеримой дали. Это были ужасные минуты. Они давили на меня, как свинцовые скалы, и таяли в бесконечных туманностях вечности.

Наконец один из старцев нарушил молчание: „Какое наказание мы назначим ему?“

„Какое наказание мы назначим ему? — повторили остальные. И снова наступила тишина. — Для вынесения приговора потребуется много времени, — сказали они, немного повременив. — Пока мы все надлежащим образом разберем, он может оставаться здесь“.

Я понимал, что это всего лишь сон. Однако что-то мне подсказывало, что этот сон будет длиться вечно и что мне уже никогда не суждено проснуться. И я стал заламывать руки, плакать, просить. Я говорил, что я еще молод, что у меня еще есть возможность исправиться, я умолял их сжалиться надо мной.

„В самом деле, — сказал один старец. — Этот человек еще может исправиться. Надо дать ему эту возможность и вернуть его к жизни. — Я поднял взгляд. Кто же это заступается за меня, недостойного? Я вглядываюсь в его лицо, и, о чудеса, это наш святой рабби Пинхесл! — Поскольку он когда-то поддерживал меня, — продолжал реб Пинхесл, — я обязан ему и прошу на сей раз не наказывать его“.

„Хотя это и противоречит закону и справедливости, — сказали в ответ другие судьи, — но, если за него ходатайствует не кто иной, как сам реб Пинхесл из Кореца, пусть будет так!“

В это мгновение я упал с постели.

С того дня я стал вести новую жизнь. Но этот сон не покидает меня. Стоит мне вспомнить о нем, как я начинаю дрожать, как осиновый лист».

Вот какую историю поведал сын богача корецким ученикам. И в самом деле, это был необыкновенный сон. Он потряс совесть закоренелого грешника. Но кроме того, мы видим, что святой рабби Пинхесл еще при жизни заседал в небесном суде. Обычно святые становятся его членами только после смерти.

Сомнения в вопросах веры могут весьма осложнять жизнь. Одного хасида подобные сомнения очень мучили: возможно ли, что Бог знает о мыслях каждого человека в отдельности?

Если бы он, человек, доверился какому-нибудь старшему товарищу, быть может, он и получил бы надлежащее наставление. Разве на эту тему не размышляли наши знаменитые философы уже много столетий назад? Но наш хасид стыдился своих сомнений, и это была его ужасная ошибка. Счастье еще, что для спасения души ему свыше был ниспослан совет отправиться в Корец. И он, сжалившись над собой, последовал этому совету.

Святой рабби Пинхесл как раз смотрел в окно. Видя, как подходит хасид, крикнул ему уже издалека: «Возможно ли, чтобы Господь Бог не знал, когда даже я знаю?!» И так был спасен наш милый хасид.

Однажды в Корец пришел тяжелобольной человек — одна кожа да кости, храни нас Бог милостивый от всякого зла! Какой только святой ни молился за его выздоровление — он, бедняга, и у докторов побывал, — никакого проку, ему становилось все хуже. Было ясно, что Небеса уже вынесли ему приговор. Святой рабби Пинхесл помолился за него, и — о чудо из чудес — больной выздоровел. Стал здоровым, «как гой»!

«Вы не подумайте, что на Небе меня любят больше, нежели святых, что за него молились. И не думайте, что моя молитва ценится на Небе больше, чем молитва кого-либо другого! — извинялся скромный реб Пинхесл перед хасидами. — Это просто потому, что я действовал более правильно, чем другие. Вот и все.

Когда я, совершая молитву, вознесся на Небо, я увидел, что врата жизни перед этим человеком закрыты. Постучав, я попросил открыть врата, но все напрасно, врата не открылись. Тогда я пошел к вратам снабжения. Они были открыты настежь. Я выпросил там для него столько пропитания, сколько мог унести. Мне дали даже лишку. Еды хватило бы на самую долгую человеческую жизнь. Из небесной управы по снабжению обратились в другую управу, в ту, что дает разрешение на жизнь. И там ответили, что судьба просителя уже предрешена. Там так и сказали: „Почему бы не обеспечить этого беднягу пропитанием, коль он все равно его не потребует?“ Если судьба уже решена, человек должен все оставить другим и уйти. Так вот, после того, как мне позволили взять все, что я просил для этого человека, — продолжал святой Пинхесл, — я вернулся к вратам жизни. Как только там увидели, что я подхожу к ним, врата мигом закрыли. „Дайте ему жизнь!“ — кричу я. „Дать ему жизнь? Нет, этого мы ему не дадим!“ — пришел мне ответ из тамошней управы. Встал я тогда перед окошком, замахал перед их глазами разрешением на пропитание, которое мне выдали во вратах снабжения, и говорю: „Значит, вы хотите извратить святые правды Талмуда? Разве не написано в Талмуде: Кому Бог дает пропитание? — Он дает его лишь тому, кто должен жить. А ежели ему дозволено было пропитание, так вы теперь обязаны дать ему и жизнь в таком же количестве, в каком дали ему пропитание, а иначе вечные правды Талмуда вы превратите в ложь“. Что можно было мне возразить? Ничего! Волей-неволей они должны были удовлетворить мою просьбу. Как видите, я не совершил никакого чуда для того, чтобы больной выздоровел. Я только воспользовался для его блага давно установленным законом в том виде, в каком его изложили наши святые ученые в Талмуде».

Скромность и смирение были самыми главными добродетелями святого рабби Пинхесла. Он охотно выслушивал, как кто-то унижает и позорит его. Но когда люди воздавали ему почести, он очень страдал. Говорил, что почести причиняют ему большую боль, чем резаные раны. В своем великом смирении он и со своим собственным сыном говорил обычно с таким почтением, как слуга говорит со своим господином. Он учил нас любить каждого. И даже если кто-то обидит или оскорбит нас, мы должны любить его еще больше, чем прежде. Однажды он прочел в какой-то книге, что мы должны любить все существа Божии. И не только евреев, а любые народы, как бы они ни оскорбляли и ни унижали нас. Именно из-за этих слов он ценил эту книгу превыше других. В его доме жил один человек, который был совершенно необразованным и ограниченным. Звали его Гершл, и занимался он тем, что носил воду. Женат он не был, хотя ему уже перевалило за сорок. Круглый невежда, да и только! Но святой рабби Пинхесл бесконечно уважал Гершла. Однажды он сказал жене: «Когда бы я ни увидел Гершла, меня просто охватывает трепет от почтения к нему! Он редчайший святой! Когда Гершл приносит воду какому-нибудь совершенно обыкновенному человеку, он и то расплывается перед ним в униженной улыбке. А уж что он испытывает, когда стоит перед уважаемой личностью! Тут и говорить нечего. Он безусловно осознает всю свою человеческую ничтожность и убожество! За такую скромность Бог должен любить его безгранично! Какая жалость, что мне никогда не удастся достичь его совершенства!»

Святой Ари учит, что душа самоуверенного человека после смерти воплощается в жужжащей пчеле. Мы знаем, что это наказание вполне подходящее и справедливое и что жизнь пчелы уравновешивает вред, причиняемый людской заносчивостью. Ибо пчела — такое создание, которое никогда не думает о себе. Все ее мысли, чувства и дела посвящены исключительно общему благу всего улья. Святой рабби Пинхесл, однако, объяснял этот закон гилгула (переселения душ) особым образом. Можно сказать — почти фонетическим. Он говорил: «Заносчивый человек постоянно твердит: я такой-то… — по-еврейски эх бин… Например: я писатель — эх бин а мехабр. Я певец — эх бин а зингр. Я ученый — эх бин а талмид-хухем. И, говоря так, он воплощается именно в пчеле. Ибо пчела тоже говорит по-еврейски: бин. Точно так, как говорят: я такой-то… — эх бин…»

Ум святой рабби Пинхесл не особенно ценил. Обычно он говорил: «Только одного я боюсь на свете: не быть бы мне более умным, нежели верующим».

Он любил употреблять украинские пословицы. Среди его хасидов был один по имени Якл. Якл не был человеком ученым. Но был наделен большой телесной силой и ловкостью. И святой рабби Пинхесл никого, пожалуй, не любил так, как этого Якла. Он считал его человеком, который принадлежит миру Совершенства. И обычно подкреплял свои слова украинским речением «и до палаты, и до хаты», то есть «он дома и во дворце, и в хижине». Иными словами, он «свой» и среди благородных, и среди простолюдинов.

Святой рабби Пинхесл любил употреблять и другие украинские поговорки: «Без Бога только до порога». Без силы, которую Бог непрестанно посылает нам, мы не можем сделать ни шагу, ни самого ничтожного движения, даже подумать ни о чем не можем.

Велика была и его любовь к правде. Он говаривал, что если ему и было уготовано познать кое-что из таинств Господних, то прежде всего благодаря тому, что он никогда в жизни не изрек ни единого ложного слова. Он считал, что наилучший путь к успеху в любом деле — это никогда не говорить неправды, какой бы незначащей она ни была. Он полагал, что человеку лучше дух испустить, чем сказать одно лживое словечко. И если бы люди считали ложь таким же грехом, как кровосмешение, весь мир давно был бы спасен. Некоторые песни, когда мы поем их, связывают нас с Богом. Но есть и другие песни, говорил святой рабби Пинхесл, которые и есть сам Бог, но со времен царя Давида таких песен никто не пел, пока он, святой рабби Пинхесл, не начал петь их. Да хранит нас Свет его заслуг!

Святой рабби Пинхесл хотел умереть в Святой земле. Ибо «кто умирает в земле Израиля, тот словно испускает последний вздох в объятиях родной матери», говорит Талмуд.

И реб Пинхесл отправился в странствие. Однако далеко не ушел. Святая земля сама вышла ему навстречу и дошла до самой России. Он умер в 10-й день месяца элула в 5551 (1791) году в местечке Шпитевка, где и был погребен.

Хасиды горько оплакивали потерю реб Пинхесла. И более всего по нему горевал его сын, Мойшеле. Я должен и о нем поведать вам кое-что, ибо Мойшеле был в самом деле шелковый молодой человек. Он был не только широко образованным и набожным, но и искусным каллиграфом и рисовальщиком. Он прекрасно владел различными ремеслами и собственноручно изготовлял всякие красивые вещи. Его дорогой отец всю жизнь высоко ценил сына Мойшеле. А какой прекрасный голос был у него! Когда Мойшеле пел, со всех сторон из дальних далей слетались к нему птицы и учились у него какой-нибудь песенке.

Мойшеле не стал раввином. В Славуте он оборудовал типографию. Его предприятие было весьма успешным и принесло ему заслуженную славу. Он трижды полностью издал Талмуд и, кроме того, некоторые каббалистические сочинения. Необходимые буквы он изготавливал своими руками. И тот, у кого в домашней библиотеке есть некоторые труды, отпечатанные в славутской типографии, очень гордится ими и хранит их, как драгоценные реликвии. Конечно, тут имеется еще один резон, о котором вы сейчас узнаете. Я ведь вам уже давно обещал рассказать об этом.

В типографском деле отцу помогали два сына — старший Шмил-Абе и младший, которого назвали Пинхеслом в память его знаменитого деда. Известны они были как Рабиновичи. Однажды в славутской молельне был найден повешенный. Это был некий Лейзр, горький пьяница, который работал в типографии. Кто знал, был ли он из-за своего непробудного пьянства убит разъяренной толпой хасидов и потом повешен, как тогда шептали злые языки, или повесился сам в отчаянии, наступающем после отрезвления. По крайней мере, так утверждали хасиды. Один личный враг семьи Рабиновичей, некто Шамшн, донес в своей слепой ненависти к Мойшеле и его сыновьям не кому-нибудь, а самому царю, что Рабиновичи, дескать, присвоили себе силу царскую над евреями и что осуждают людей на смерть. Повешенный Лейзр, сказал Шамшн, был именно таким осужденным.

Подлый и ничем не оправданный донос вызвал неописуемое негодование среди евреев всей России. Даже самые непримиримые противники хасидизма, иногда не брезговавшие доносительством, с помощью которого могли досадить своим хасидским соплеменникам, на сей раз дрожмя дрожали от омерзения и стыда. Что хасиды убили пьяницу — в это ни один еврей не мог поверить. Правда, говорили они, среди нас, евреев, много мошенников, воров и распутников — пожалуй, не меньше, чем среди других народов. И из-за них мы все безвинно страдаем. Но при всех наших ошибках и пороках никто не может отказать нам в том, что мы действительно народ избранный: жестоких убийц среди евреев почти нет. Еврей-убийца уже на протяжении тысячелетий явление еще более редкое, чем еврей неграмотный. Каждые пять — десять лет примерно один из пятнадцати миллионов евреев становится убийцей, и, как правило, при обстоятельствах весьма чрезвычайных.

«Если, сынок, ты услышишь, что тот или иной еврей кого-то обманул, присвоил чужие деньги или, давая ложную клятву, совершил большой грех, — такое возможно. Разве такое обвинение не может быть вполне оправданным? И среди нас есть такие мерзавцы. Если у царя воруют его министры, то и его милые евреи далеко от них не ушли, — говорили еврейские матери своим детям. — Но если ты услышишь, сынок, что еврей пролил кровь, не верь тому. Это ложное обвинение. Еврей не убивает!» Вероятность этого действительно очень мала. Почти нулевая. Убийц похотливых, братоубийц, отцеубийц не было у нас уже многие столетия. Этим мы отличаемся от всех иных религий, от всех иных народов из конца в конец света. Однако подозрение в том, что евреи повинны в смерти пьяницы, могло возникнуть еще и потому, что евреи испытывают очень сильное отвращение к пьянству. Хасиды, правда, любят выпить. Но всегда пьют умеренно. Их противники хорошо осведомлены об этом. И утверждение, что мудрый и дальновидный Мойшеле присудил Лейзра к смерти, было, по меньшей мере, смешным. Такое обвинение противоречило бы талмудическому правосудию.

Царь, однако, повелел строго расследовать дело и возложил это на главного губернатора Васильчикова. Васильчиков провел расследование весьма обстоятельно, но при самом большом желании не мог найти за обвиняемыми даже малейшей провинности. Со старого Мойшеле обвинение было снято тотчас. И оба его сына должны были вот-вот выйти на свободу, но случилось так, что они по молодости и неопытности допустили опрометчивый шаг, ставший для них роковым. Для полной уверенности, что они вскоре будут выпущены из заключения, они решили предложить губернатору Васильчикову полторы тысячи рублей в золоте — вещь тогда на Руси обычная. Однако Васильчиков подал на них в суд. Сумма была гораздо ниже его достоинства, а ненависть к евреям была гораздо большей, чем жадность к деньгам. И оба молодых человека на этот раз были осуждены. Естественно, уже за взяточничество. Им было назначено страшное наказание: полторы тысячи ударов кнутом. Несмотря на все просьбы и ходатайства, приговор был полностью приведен в исполнение. Голыми, их прогнали сквозь ряды — «улицы» — казаков, которые немилосердно их хлестали. Ни одного удара не было пропущено.

Лишь одна милость им была оказана. Им, как внукам раввина, было дозволено оставить на голове маленькую шапочку, ярмелку, потому что ходить с непокрытой головой считается у евреев грехом. Рассказывают, что у одного из них во время порки слетела с головы шапочка, но он заметил это только немного позже. Не желая совершать грех долгой дорогой с непокрытой головой, он добровольно вернулся за своей ярмелкой и еще раз подставил себя под кнуты казаков.

Согласно параграфам приговора обоих законопреступников после произведенной экзекуции должны были отправить в Сибирь. Но выполнить это не удалось. Оба брата остались лежать на земле в луже крови. Куски мяса свисали с тела. Они даже не походили на людей, сотворенных по образу Божьему. Мужикам, которые смотрели на это зрелище до конца, стало жалко замученных евреев. Они убили баранов и в их еще горячие кровоточащие шкуры завернули обоих раненых. Такой порки кнутом еще никто никогда не переживал. Однако внуки святого рабби Пинхесла Корецкого остались живы и выздоровели.

Спустя некоторое время они были переведены в Москву. Жена младшего, Пинхесла, приехала навестить мужа и, увидев его обезображенное пыткой лицо, сразу скончалась, разбитая параличом.

Говорят — хотя я сомневаюсь, так ли это, — что это была Божья кара за ложное оскорбление одного ученого, которое однажды якобы допустили оба молодых Рабиновича. Одного знаменитого талмудиста, главного раввина из Калиша по имени Акива Эгер, они якобы обвинили в том, что он взял взятку в одном судебном разбирательстве. И он, реб Акива Эгер, якобы сказал тогда: «За то, что они оскорбили меня, прощаю их от всего сердца. Но за то, что они тем самым оскорбили Закон Божий, представителем которого я являюсь, — им нет прощения».

Славутская типография опустела. Раздавленный горем отец двух сыновей, реб Мойшеле, когда-то подающий надежды сын святого рабби Пинхесла Корецкого, бродил по миру с посохом и в конце концов умер в ужасающей нищете. «Я был молод, и состарился, и не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба…»^[40] Так написано в Священном Писании. А что писано, то есть высшая правда. Неисповедим, однако, суд Божий.

Из мудрости реб Пинхесла Корецкого

(Из его книги Мидраш Пинхас — «Толкование Пинхасово»)

Все удовольствия нисходят к нам с Неба — даже остроумные шутки.

Радость находится на более высокой ступени, чем печаль. И новорожденный сперва плачет и только потом улыбается. Он поднялся на ступень выше. Ибо радость исходит из высших миров: из Сияния Божьего. Поэтому радость смывает все грехи.

Если человек оказался во власти какого-либо порока, из-за этого ему незачем слишком страдать. Он должен надеяться, что Бог исправит и очистит его. Ибо лишь в возможности выбора между Добром и Злом проявляется наша свобода выбора; свершение наших замыслов и все остальное уже только в руках Божьих. Но если человек решит в пользу Добра искренне, тут Господь Бог определенно поможет ему совершить его.

Если кого-то одолевают большие заботы, самое мудрое, что он может сделать, — это лечь спать. Во сне душа сливается с бесконечностью, и в этом слиянии все неприятности совершенно исчезают.

Каждая вещь спит по-своему. И растения спят, и подобно им вода спит. И ангелы Господни иногда своим, особым, образом спят, и даже Закон Божий, бывает, спит.

Сны — это отбросы мозга. Но они всегда сообразуются с личными качествами человека.

Если человек пребывает среди людей несведущих, он тем самым отупляет дух свой, словно он побывал в храме идолопоклонников.

Верблюды при спаривании поворачиваются друг к другу задами, потому что верблюды самые глупые животные. Другие виды животных при случке ведут себя иначе: самец покрывает самочку и смотрит на нее, а самочка подставляет ему зад. Поэтому в этих животных уже есть ростки мудрости. Обычно при соитии люди обращены друг к другу лицами. Поэтому они так мудры.

Священное Писание есть связующее звено между миром материальным и мирами высшими. «Песнь Песней» Соломона есть связующее звено между мирами высшими и бесконечностью. Вот почему их никто не может понять до конца.

Абсолютно в каждом человеческом слове содержатся элементы мира духа, мира ангелов и всех творений вообще. Это относится и к совершенно обыкновенному, будничному слову. Только в таком слове эти элементы стоят на более низкой ступени, нежели в словах, угодных Богу.

Есть люди, которым уготовано было родиться лишь для того, чтобы за всю свою жизнь совершить только один поистине добрый поступок, скажем, только одно определенное движение по какому-то особому случаю.

Если какие-то души хотят вселиться, пусть даже на короткое время, в мозг какого-то человека, они прежде всего должны заставить его плакать. И все души и все миры помогают глазам этого человека выделять слезы. Ибо мозг очищается слезами.

Человек сам себя должен считать полным глупцом. Именно так он обновляет свои духовные способности. Но поскольку в человеке несколько душ, тем самым они все обновляют свои силы одновременно с ним.

У бесконечно длинной линии нет ни ширины, ни правой, ни левой стороны. Поэтому в будущем, вечном мире не бывает ни заслуг, ни вины, ни сопряженных с ними наград или наказаний.

Моисеев дух простирается надо всеми поколениями и надо всеми душами.

У турок был обычай: когда какое-нибудь монаршее лицо лишали власти, перед ним выстраивали всех его слуг и рабов. Однако во время этой церемонии они все должны были молчать, точно немые. С людьми, которые в течение своей жизни не исполняли как подобает заветы Божии, в Раю будут поступать так же, как и со свергнутым турецким владыкой. Надо помнить, что каждый наш добрый поступок создает ангела. Но если этот поступок не был абсолютно совершенным, ангел, созданный этим поступком, тоже будет несовершенным. Он, к примеру, будет немой. И как будет опозорен человек, если ангелы, которые будут обслуживать его в Раю, будут немые. Или если у одного его ангела не будет руки, а у другого — ноги. Искалеченных ангелов человек может исправить только самопожертвованием. Но вам, пожалуй, трудно это понять. Это слишком глубокая мысль.

Хорошие мысли человека — это его сторожевые ангелы. Если мы хорошо говорим о ком-то, даже о мертвом, наши слова окутывают его покровом Мудрости. — Сказав это, реб Пинхесл стал расхваливать святого ребе реб Шмелке из Микулова как выдающегося святого, которому не было равных в его поколении во всем мире…

В пище и напитках, которые мы употребляем во время шабеса — и даже когда спим в шабес, — воплотился сам Бог. Это нечто вроде контракции (сжатия) бесконечности до сотворения мира. Подобно тому как мир имеет свою сердцевину, и этой сердцевиной является Палестина, так и Мудрость имеет свою сердцевину, и этой сердцевиной является Закон Божий. Остальная наука лишь обложка Закона. Стало быть, если кто-то и знает какую-либо науку, это еще не означает, что он способен понять наш Закон. И напротив: тот, кто понимает Закон, очень легко постигнет любую иную науку. Закон Божий также имеет свою внешнюю и внутреннюю часть.

Внутренняя часть Закона — это святые таинства книги Зогар и сочинения святого Ари. Поэтому они были открыты именно в Палестине, которая является центром мира, подобно тому как они суть. внутренняя часть Закона, представляющего собой средоточие всей мудрости.

Все живое создает единое целое, которое обладает особенностями человеческой фигуры. Израиль — мозг этого целого. Поэтому мы так любим профессии, которые дают нам возможность много думать. Другие народы выполняют функции рук этого живого целого. Поэтому они, главным образом, искусные ремесленники и художники. А животные — прежде всего ноги этого целого. Их характерная деятельность сконцентрирована в ногах; это относится и к более низким видам животных, например к насекомым или мышам, которые не могут ходить медленно, а лишь бегают или прыгают. Так обстоит дело со всеми живыми существами в целом, в том числе и с человеком как индивидом. Ребенок, делая первые шаги, не ходит как взрослый — он либо бегает, либо стоит. Стало быть, прежде всего он воплощает сущность ног. Когда он подрастает, он становится воплощением сущности рук. Поэтому в определенном возрасте он без устали играет. И мой сынок, хотя и прекрасно учится, больше всего любит выполнять ремесленнические работы. Но у старого человека первостепенной становится сущность мозга, так что, в конце концов, он уже находит удовлетворение не в беседе, а в молчании и размышлении. Молодости присуща запальчивость и воинственность, тогда как для старого человека характерно смирение. И Бог также прежде всего проявил себя — при исходе из Египта — как воин, тогда как впоследствии, во времена правления Соломона, воцаряется великий Мир. (Слово Мир, в древнееврейском Шалом — Шломо, то есть Соломон, одно из определений Бога.) Во времена царя Иеровоама снова начинаются раздоры, ибо Иеровоам находится уже на более низком уровне. Но сейчас перед вами любопытная вещь: заметьте, я начал божественным Человеком, как принципом всего живого, и кончил грешным Иеровоамом. Это подобно тому, как «Книга Древа Жизни» святого Ари начинается надмирным Человеком и кончается Вратами могущества нечистых.

Все деяния совершаются либо под знаком света излученного, либо под знаком света отраженного. Если мы, например, кому-нибудь одалживаем деньги, мы совершаем поступок под знаком света излученного. Но когда мы возвращаем долг — это поступок под знаком света отраженного. То, что отец предоставляет детям, когда они молоды, есть нечто вроде света излученного. Напротив: то, что дети возвращают отцу в старости, есть своего рода свет отраженный. Излученный свет основан на принципе Милости и Любви, свет отраженный — только на принципе одной Законности. Поэтому, например, вполне справедливо утверждение, что один отец может содержать десять детей, но десять детей не смогут содержать одного отца. Ибо принцип Любви гораздо сильнее, чем принцип Законности.

Человек должен есть по возможности самую малость, ибо способ его еды определяет его судьбу. И вовсе не правда, что тот, кто больше ест, живет дольше. Некоторые звери едят страшно много, а их жизнь очень коротка. С другой стороны, иные виды животных живут очень долго, хотя едят совсем мало.

Для каждого человека в высшем мире горит особый светильник, совершенно отличный от светильника других людей. Если в этом мире встретятся два друга, их два светильника тотчас ненадолго соединятся, и благодаря соединению обоих светильников родится ангел. Но этот ангел одарен силой жизни только на один год. И если эти два друга в течение года сойдутся снова, они тем самым придадут ангелу силу жить. Но если в течение года друзья ни разу не встретятся, этот ангел зачахнет и умрет от недостатка света. Талмуд приказывает нам, чтобы мы, встретив друга, которого в течение целого года не видели, славословили Бога за то, что он «воскрешает мертвых». Согласитесь, что это странный приказ. Ведь ни один из нас не умер. Тогда кого же воскресил Господь Бог? Под этим «мертвым», конечно, подразумевается не кто иной, как тот умерший ангел, чья жизненная сила обновляется лишь благодаря нашей встрече.

И в заключение кое-что для Фрейда и для Дарвина:

Если человека одолевают грешные мысли, ему стоит вспомнить лицо своей матери, и он будет избавлен от них. Если он введен в искушение манией величия, пусть представит себе лицо отца.

Среди всех существ появляются некоторые промежуточные виды. Они являют собой переход от растений к животным, а некоторые растения представляют собой переход от травы к дереву. Обезьяна — переходный вид от животного к человеку.

Город мудрости

Как путник в Коцк вас провожает и какие чудеса там потрясают. А по пути узнайте ненароком, каким Лейбл из Сасова веселым был ребенком. — Чем промышлял и каким купцом стал он и что случилось с тем пьяным мужиком. — Почему Святой Иудеянин речь зверушек понимал, или как мир он открывал, ой, и о замерзшем серафиме рассказал. — И почему Симха-Буним к морю отправляется и там к театру приобщается. — И как он в карты играет, а потом свою душу спасает. — Затем следует, как Айзик, сын Йекла, Прагу навещает, а, воротившись домой, Божий дом воздвигает. — И как мужик Священное Писание изучает. — После чего следует, что реб Меир из Джикева о Менделе Томашовском рассказывает и как он его приукрашивает. — Куда реб Менделе ногу поставил и тем сам себе трудную задачу задал. — Как он мальчиком молитвы совершал и как Господь к нему ангелочков посылал. — Как реб Менделе Коцкий кладбище в Праге посетил и три тайных благодеяния у Бога испросил. — И как рабби Лёва он в наставники пригласил. — О лентяе и о грехе, и что содеялось святому в кожухе. — Святое дело — молчанье, а белзский хасид поистине каналья. — Что с Менделе во Львове приключилось и во что все превратилось. — Как Мудрый Рим стоял перед вратами небесными, или есть досыта — вещь весьма полезная. — Как мы шли тогда водочкой Мессию привечать и отчего Всевышний решил нас строго наказать. — О, как бы мы встречали своего Спасителя, князя, и царя, и нашего владыку на земле, и как все это есть в каббале. — На сем кончается наш путь к славе Божьей и к своей хвале.

А посему все вы, коль жить хотите,

в эти Врата со мной войдите

и там про все прочтите.

Рабби Йоси бен Кисма говорит:

«Однажды я шел куда-то,

и повстречался мне человек.

Он поздоровался, а когда я ответил

на его приветствие, спросил меня:

„Откуда ты, рабби?“

Я ответил:

„Я из великого города ученых и писателей“.

И он сказал мне:

„Рабби, соблаговоли жить с нами в городе нашем!

За это я дам тебе миллион

золотых динаров и драгоценных камней и жемчуга“.

И тут я сказал ему:

„Сын мой, даже если ты дашь мне все золото и серебро,

все-все жемчуга и драгоценные камни мира,

я все же не стану жить в другом месте, кроме города

КОЦК,

в котором Знание есть дом!“»

Так написано рукою Аггея пророка:

Мое серебро и мое золото, говорит Господь Саваоф^[41].

На своем пути из Белза до Кореца мы наелись меду простоты и веры до отвала. А теперь пойдем попробуем и коцкой приперченности! Путь, конечно, неблизкий. Сколько впереди еще миль до восхода солнца, пока мы подойдем к этой кристально чистой реке, что зовется Вепрем. Но время быстротечно. Если вы расскажете мне хоть одну забавную историю о святом из Бердичева или о святом Медведе, я расскажу вам за это по меньшей мере историй семьдесят семь о Коцке. Стало быть, хвала Господу, скучать вам не придется.

Империя коцких людей — край, пожалуй, неприветливый, бедный и хмурый, как вскоре вы убедитесь сами. Но евреев там — несть числа. Талмудисты, торговцы, поденщики и ремесленники. Мясники, возчики и кузнецы — все с красиво закрученными пейсами. Других вы там не увидите. Гоев немного. Словно они там в исчезающем меньшинстве. Однако вам покажется странным, что в городах, по которым вы будете проходить, нет евреев-изгнанников, евреев-париев, а только гои, но этих бедолаг-гоев и там немного. Нищета ужасная, грязь еще ужаснее. Да и евреи в этих краях живут небогато. По большей части это нищие. Да, это все нищие, из бедных — наибеднейшие. Однако постойте: вскоре встретим их целую процессию. В руке посох, котомка за плечами — так они и тащатся из города в город, из деревни в деревню, как египетская саранча. И то сказать, эти нищие не слишком деликатны, но зато знают себе цену. Постарайтесь их не обидеть, не напугать. Мы грязны и оборванны, но мы равны между собой, ведь мы сыны Израилевы! Мы все потомки Авраама, Исаака и Иакова, мы все царской крови и строго печемся о своем достоинстве. В самом деле, оно для нас превыше всего. Но когда наступает лихая година, мы довольствуемся даже одной-единственной с трудом выпрошенной спичкой. Спичка к спичке, и так до вечера с помощью Всевышнего наберется целый коробок. А это уже целое состояние! Где-нибудь в городе обменяем коробок на деньги и купим себе целую краюху хлебушка. Но, как правило, так сильно нас не припекает. Напротив, обычно весело на этом Божьем свете. Не случается дня, чтобы где-нибудь в округе не играли свадьбу, не отмечали обрезание или не была какая-нибудь пирушка, а без нас, нищих, ничего не обходится. Мы обязательно должны быть там. Так разве нет у нас достаточной причины гордиться своим нищенством? А вы, незваные гости, никому не нужны. Право слово, какой от вас прок?

Да, если брать в целом, веселая жизнь на свете Господнем. Это каждый должен усвоить. Вот почему мы на наш милый свет не хмуримся и не ворчим, а всегда им довольны. И упаси Бог походить на того «плохого гостя» на этой земле, о котором мы читаем в Талмуде. На того плохого, невоспитанного гостя, который всем недоволен, даже если Ты, наш благодетельный Хозяин, достал ему луну с неба. Нет, уж лучше быть тем «хорошим гостем», который довольствуется малым и со светлой улыбкой на устах вежливо благодарит Хозяина небесного за все, что Он ему предлагает, пусть это будет даже сухой ломоть хлеба или глоток воды. Только тем, что мы будем всем довольны, со всем согласны, мы докажем свое высокое происхождение, хорошее воспитание и тонкую душу, то есть все то, что присуще людям поистине благородным. И конечно, будем скромными! Это мой совет. И еще дам вам одно напутствие по дороге в Коцк: защитите себя панцирем гибкости, вооружитесь щитом терпения! И кроме того, не думайте, пожалуйста, что вы уже знаете идиш в совершенстве! Но почему? Да потому что, когда явитесь в Коцк, вам придется учить идиш заново, учить с самого начала, словно там говорят на совсем чужом, незнакомом языке. А для чего этот панцирь гибкости и этот щит терпения? Подождите, сейчас узнаете.

Дело в том, что народ хасидский — народ в целом ласковый и приветливый. Мы, что из Белза, не слишком ласковы, надо признать! Зато хасидам из Бориславля, Стрешина, Чорткова или даже из Карлина и Косова в ласковости и смирении нет равных под солнцем.

А хасиды из Коцка? Прости, Господи, таких грубиянов трудно сыскать!

Не иначе как души хасидов коцких не были тогда в то раннее утро у горы Синайской, когда Господь Бог заповедал нам соблюдать правила вежливости и приличия еще прежде, чем дал нам свой Святой Закон. И словно эти коцчане никогда не учили Дерех эрец, ту самую часть Талмуда, которая полностью посвящена благовоспитанному поведению.

Шулем алейхем — приветствие мира и спокойствия — в этом Коцке скажут вам таким грозным голосом, что это приветствие покажется вам проклятием. Если вы попросите хлеба или соли, вам кинут это почти как собаке. А если вы еще посмеете пожаловаться, что в хлебе были отруби или что был он заплесневелый, что сухая селедка была вовсе не селедкой, а подошвой, которую и разгрызть-то нельзя, или если вы разволнуетесь, возмутитесь, что в каше, кроме прочего, попадаются гвозди — да, представьте себе, случались и гвозди! — уверяю вас: вы пожалуетесь или возмутитесь лишь однажды. Во второй раз вы уже никогда не попытаетесь это сделать! А если будете блуждать по бульварам города в поисках дома учения, то лучше никого не спрашивайте, как пройти к нему! Иначе вас ждет полный крах! А когда, наконец, в этом милом доме учения вы будете стоять в уголке и возносить втихой молитве жалобы сердца своего к Господу, не сомневайтесь: ни с того ни с сего кто-нибудь так грубо врежется в вас, что вы вмиг окажетесь в другом углу дома Божьего и не посмеете даже пикнуть.

При этом, однако, не думайте, что вы находитесь не среди хасидов, а где-нибудь среди насильников содомских. Содомиты, как рассказывает нам Талмуд, намазали невинную девушку медом и бросили ее на произвол пчелам лишь за то, что она дала нищему испить глоток воды и таким образом согрешила против извращенных законов содомских, которые запрещали делать добро и проповедовали зло и всяческие безобразия! Нет, нет, ничего подобного! Уважаемые граждане Томашова, Коцка, Пшисхи, Александры или Геры ничуть не похожи на извергов содомских. Они такие же евреи, как и мы, — целомудренные, отзывчивые, проявляющие милосердие, подобно нам. Но они исповедуют странную жизненную философию. Весьма оригинальную. Они считают, что благодаря вежливому и ласковому обхождению люди становятся тщеславными. Ласковость и приветливость — добродетели сомнительные, и их цена весьма спорная. Ведь они могут нанести человеку большой моральный урон, породить в нем гордость и высокомерие — из всех пороков наихудшие.

А посему в интересах вечного блага наших ближних нам должно обращаться с ними как можно грубее и ни к кому не проявлять слишком большую нежность и вежливость. Напротив, чем человек грубее, тем большей похвалы он достоин.

Пожалуй, против этой логики ничего нельзя возразить. Даже с точки зрения тонкой этики любавичских хабадников^[42], а уж о нас, о белзских хнёках, и говорить не приходится. Но есть тысячи иных причин, которые могут по праву возбуждать всеобщее негодование. Достаточно упомянуть, что в Коцке на Пейсах крошат мацу в кофе или в суп, чего не делают никакие другие хасиды, даже самый последний, никудышный из них. Или, к примеру, милые кнедлички Бааль-Шема из толченой мацы, которые мы, все остальные хасиды, обычно едим только на восьмой, последний, день праздника, коцкие хасиды едят с первого же праздничного вечера. Поэтому белзские хасиды совершенно справедливо сочинили про них фразу, ставшую крылатой: Они думают о кнедличках, а не о свободе и спасении в святой беседе…

Рассказывают, что однажды коцкие хасиды решили, что все три дня не будут надевать молитвенные ремешки. Якобы для того, чтобы видеть, какие последствия может это возыметь на ход мировых событий. Мне не известно, чем кончился этот опыт и какие он имел последствия. Однако сомневаюсь и боюсь, что такое кощунственное искушение Господа Бога вообще допустимо. Но кто знает?! Злые языки даже утверждают, что якобы коцкие хасиды ели мясо гусей, насильно откормленных еловыми шишками или кукурузой. Но это, скорее всего, пустая болтовня! Хороши были бы эти хасиды!

Чтобы хоть немного разобраться в этой толчее коцчан, нужно по-быстрому повторить генеалогию коцких святых. Мы уже знаем, что наш святой ребе реб Шмелке из Микулова имел ученика по имени реб Мойше-Йиде-Лейб из Сасова. Ну а учеником святого рабби Мойше-Лейба был Святой Иудеянин. Святой Иудеянин, который нередко наезжал к святому Провидцу Люблинскому и к святому Проповеднику Козницкому, в свою очередь имел ученика по имени реб Буним. Реб Симха-Буним из Пшисхи. Его учеником был ребе реб Менделе из Томашова, который позже стал коцким рабби, и, наконец, учеником реб Менделе был реб Иче-Майр, известный под именем Рима Мудрого, ставшего славным рабби из Геры. Этого нам пока достаточно.

О святом ребе реб Шмелке я вам в свое время рассказывал. Теперь расскажу вам и о его ученике, святом рабби Мойше-Йиде-Лейбе из Сасова — да хранит нас Свет его заслуг. Напомню вам: это тот самый, который когда-то со святым ребе реб Шмелке в квашне переплывал Дунай. Мойше-Лейб был веселый парень. А веселый парень и товарищей любит веселых. Когда ему не надо было учиться, он играл с ними и проказничал. Отец смотрел на это без восторга, но помалкивал. Однако отцу было уже не до шуток, когда Мойше-Лейбичек заявил однажды, что новый путь к Господу Богу, какой тогда из края в край Польши проповедовали хасиды, ему вполне по душе. А уж когда в один прекрасный день сынок внезапно собрался и ушел из дому, отцу и вовсе стало не по себе. Причем сынок пошел не в какую-нибудь высшую талмудистическую школу или в иешиву в Вильне или во Львове, что в конце концов порадовало бы отца, а в Микулов. Это было ужасно! Именно в Микулов, к святому ребе реб Шмелке. Дома отец бранился на чем свет стоит. Да что толку! Сперва он было решил, что сына уже знать никогда не захочет. Позор-то какой! Сын изрядного талмудиста подался к глупым хасидам! Но потом сказал: «Однако это мой ребенок. Когда возвратится, проучу его как следует!» Сказал и пошел купить розги. На следующий день их выбросил. Почему? Да потому, чтобы купить другие, более колючие. Делал он так изо дня в день, все то время, пока его сын учился в Микулове служить Господу Богу. Маленькие зеленые вербные веточки, листики которых мы сшибаем об пол молельни в праздник Гошана раба, мы не разглядываем с таким наслаждением, с каким дорогой отец каждый день смотрел на новые розги. «Погоди, я задам тебе перцу!» — говорил он про себя, успокаивая душу. Но так и не задал ему ничего. Ибо, когда наконец сын воротился, это был уже не какой-то там Мойше-Лейб! Это был уже святой рабби Мойше-Лейб — и он принадлежал не только ему, отцу, а нам всем, всему Израилю.

И не только Израилю принадлежит святой рабби Мойше-Лейб из Сасова — он принадлежит всему миру. В одну прекрасную ночь сидит Мойше-Лейб дома и изучает Талмуд. Господу Богу служит! А когда святой служит Господу Богу, весь мир смотрит на него и всякая тварь слушает его в немой преданности. Но вдруг покой Мойше-Лейба был нарушен стуком в окно. Да таким сильным, что стекло чудом осталось целым. Конечно, это не иначе как гой. Еврей так бы не грохал. Святой рабби Мойше-Лейб выглянул в окно и — о Боже! — точно, гой, да к тому же пьяный! Вот именно — пьяный мужик! Вы, конечно, знаете, на что такой мужик способен?! А этот пьяный просит о ночлеге! Услышал реб Мойше-Лейб, что пьяный просится переночевать, и испугался. Чуть было не рассердился: какой нахал этот гой, как он смеет мешать ему, Мойше-Лейбу, служить Господу Богу! Но святой рабби Мойше-Лейб вдруг одумался и не рассердился, не позволил вспыхнуть своему праведному гневу! А что сделал святой рабби Мойше-Лейб? Он встал, подошел к двери, открыл, расстелил свою постель и уложил в нее пьяного мужика. Ибо святой рабби Мойше-Лейб так сказал сердцу своему: «Когда даже сам Господь Бог такому пьянице служит, заботится о нем и миру, Им созданному, позволяет удовлетворять его низкие желания, то и ты, Мойше-Лейб из Сасова, смиреннейший служитель Господа своего, не отнесешься к нему иначе, чем Всевышний».

Нет, святой рабби Мойше-Лейб не мог сердиться на них, гоев несчастных. Несчастных, ибо не дано им было вкусить ни благодатного исполнения заветов Божьих, ни радости изучения Талмуда, который утешает душу нашу и после смерти. Нет, не мог он сердиться на них. Разве всяк день мы не молимся за их просвещенность? Разве в колодец, из которого нам однажды довелось напиться, мы посмеем бросить камень и отплатить ему неблагодарностью? Да и всех людей, которые нас чему-либо полезному обучили, мы должны почитать как истинных учителей своих, а то и как самого Всевышнего. А святой рабби Мойше-Лейб учился у гоев вовсе не каким-нибудь пустякам. Разве не они научили его, как исполнять самую главную и самую возвышенную заповедь? Заповедь «Люби ближнего твоего, как самого себя!», о которой Талмуд говорит, что это вообще сущность и основа всего Закона Божьего? Именно такой мужик, как этот, что нарушил его благочестивые молитвы, однажды много лет тому назад указал ему, как надо любить ближнего. А случилось это так: реб Мойше-Лейба по дороге как-то раз застиг проливной дождь. Ливень был таким сильным, что святому рабби Мойше-Лейбу пришлось укрыться в корчме. Но в той милой корчме за столом сидели два мужика. Разумеется, оба были пьяные. Вдруг, ни с того ни с сего, один обвил рукой другого, как водится у выпивох, и воскликнул: «Брат, как я люблю тебя!» Но в ту минуту со вторым приключилась пренеприятная история: играя за столом с ножиком, он нечаянно поранил себе палец. Первый мужик даже не заметил этого.

«Как ты можешь любить меня, — воскликнул раненный мужик, — как ты можешь любить меня, если ты даже не заметил, что я в кровь поранил себе палец?»

И, услыхав это, наш святой рабби Мойше-Лейб поблагодарил Господа, что Он привел его в эту корчму, и сказал: «О, Всевышний, теперь я знаю, как мы должны любить своих ближних: если у них что-нибудь болит, их боль мы должны чувствовать так, будто болит наше собственное тело».

С тех пор святой рабби Мойше-Лейб всегда поступал согласно этому принципу. В любви к ближнему мало кто мог с ним сравниться.

Теперь я хочу вам рассказать одну интересную историю, а вы за это позволите мне немного порассуждать.

Итак, послушайте!

Давайте пользоваться нашим земным уделом в радости и веселье. Этот урок мудрости преподносит нам Талмуд: «Ешь и пей, и поспеши с этим! Ибо мир, с которым мы вскоре простимся, похож на свадебное шествие! Оно так быстро проходит мимо нас. А потому пусть каждый ухватит то, что можно!»

Это вовсе не значит, что мы должны думать только о себе. Это не значит, что мы должны съесть и выпить все, что есть у нас, ничего не предлагая и не оставляя другим. Десятую долю заработка мы обязаны давать на добрые дела. Так нам заповедует Священное Писание. Если ты даешь больше, чем обязан дать, ты заслуживаешь похвалы. Пятую долю твоих доходов твоя благотворительность, однако, не должна превышать. Это уж не благодеяние, а расточительство. И это говорит Талмуд.

Сумма, которую мы можем дать нищим, к сожалению, ограничена. Но не ограничена благотворительность, которую дано нам претворять в делах наших.

«Есть вещи, чья мера безгранична. Есть вещи, которые могут представлять интерес в этом мире, но их вечный капитал лежит в мире будущем: ухаживать за больными, погребать мертвых, утешать скорбящих, улаживать раздоры, поддерживать радости влюбленных, набожно молиться. Но нет ничего выше чтения хорошей книги». Так, почти слово в слово, написано в святом Талмуде.

И не думайте, однако, что самые лучшие поступки — это те, которые мы приобретаем за деньги. Есть еще кое-что более высокое, более возвышенное.

Историю, которую я собираюсь поведать вам, сохраните навсегда в сердце своем, обсуждайте ее между собой, рассказывайте ее детям. Напишите ее на двери дома и на городских воротах!

Однажды, когда часы пробили двенадцать, Мойше-Лейб встал со своей постели. Умылся, возблагодарил Бога за то, что Он дал нам свой Закон.

Святой Мойше-Лейб надел мужицкое платье, наколол дров, вскинул вязанку на спину и вышел в морозную ночь.

Он тихонько пробирался по спящему местечку, даже не подозревая, что издали следит за ним его бдительный ученик.

Реб Мойше-Лейб пересек площадь, обогнул христианскую церковь, обогнул и синагогу. Он держал путь к окраине местечка, к тем улочкам, где обитает беднота.

Он миновал дома бедняков и, не останавливаясь, шел все вперед и вперед, пока не оставил позади себя город и не оказался на занесенной снегом поляне. Куда он направляется? Вдали вырисовывалось кладбище.

Реб Мойше-Лейб миновал место смерти и остановился только у заброшенной хибары.

Он скинул вязанку дров и постучал в окно.

— Тебе дрова не нужны? — спросил он не на своем, а на гойском наречии.

— Дрова! Как же не нужны?! Здесь такой холод! Но я не могу ничего купить. У меня ни гроша ломаного. Ведь я вдова бедная.

— Бери эту охапку дров в долг. Мне деньги не к спеху. Куда мне с этой поклажей ночью тащиться, по такому морозу! — говорит мужик-святой.

— Нет, нет! — упирается вдова. — От этого все равно проку не будет. Я больна, у ребенка жар. Я не смогу и печь растопить.

— Экая ерунда, я и сам могу печь растопить, — сказал мужик и, не ожидая ответа, вошел внутрь.

Ученик, что следовал за ним, подошел к окну и видит: святой топит! Разжег огонь в печи, а его губы святые дрожат, и из глаз слезы текут. Выходит, он читает полуночную молитву. Первую полуночную молитву, молитву Рахили, молитву матери скорбящей:

«Голос слышен в Раме; вопль и горькое рыдание; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться о детях своих, ибо их нет^[43]. Вот, архангелы стонут и горько рыдают ангелы мира».

Святой подкладывает щепу за щепой, и губы его дрожат. Но он уже не плачет. Глаза его горят! Должно быть, он будет возносить другую молитву полуночную. Молитву прародительницы Лии, матери ликующей, ликующей оттого, что родила четырех сыновей.

«Не плачь, Рахиль, не проливай слезы, твои надежды исполнятся, дети твои вернутся…»

В очаге весело потрескивает огонь, и убогая горница наполняется светом и теплом. И полнятся светом и теплом сердце бедной матери и все Небеса.

Так читал полуночную молитву святой рабби Мойше-Лейб из Сасова, так служил он Господу Богу во все дни жизни своей.

Его примеру следовали все достойные хасиды из Сасова. Когда-то их было много. И не только в Польше, но за ее пределами святой рабби Мойше-Лейб имел своих приверженцев.

Теперь их совсем немного. Sed omnia praeclara tam difficilia, quam rara sunt. Да, все возвышенное столь же трудно, сколь редко.

Надеюсь, они по доброте душевной простят мне, что я здесь, говоря о них, использовал несколько слов вероотступника проклятого — Баруха Бенедикта Спинозы.

Святой рабби Мойше-Лейб, по сути, не был раввином. Он был торговцем. Торговцем редчайшим. Таких раз-два и обчелся. В его сасовском заведении можно было достать все, что душе угодно. Его магазин был чем-то вроде Maison de Louvre в Париже. Только, конечно, немного меньше. Все-таки Сасов — не Париж. Даже с нашим Белзом Сасов по величине не идет ни в какое сравнение.

Из этого вытекает, что реб Мойше-Лейб никаким богачом не был. Он не имел денег даже на гартл. Вы, должно быть, уже забыли, что такое гартл. Это такой шелковый шнурок, который перед молитвой мы обвиваем вокруг пояса. — У кого нет гартла, можно опоясаться перед молитвой и простой веревкой. Однако у святого рабби Мойше-Лейба не было денег и на веревку. Он обматывался вокруг пояса пучком соломы. Ему хватало и пучка — таким стройным он был. Его заведение не было открыто в течение всего дня. Да этого и не требовалось. Примерно час, другой, и достаточно. Если реб Мойше-Лейб выручал столько, что ему хватало на хлеб, он закрывал лавку и шел в дом учения. К покупке никогда никого не принуждал. Когда кто-то приходил в его лавку, реб Мойше-Лейб прежде всего сам ему говорил, где в Сасове подобный товар дешевле и лучше. Ясное дело, при таком деловом подходе, как я уже сказал, на гартл он никак не мог заработать. Но хоть я и сказал вам, что реб Мойше-Лейб богат не был, — это не совсем так. Я должен внести поправочку. Он был богат. Неизмеримо богат. Даже франкфортский реб Аншл Ротшильд не был таким богачом, каким был наш реб Мойше-Лейб. Ибо: «Кто богат? — спрашивает Талмуд. — Тот, кто доволен тем, что имеет».

А святой рабби Мойше-Лейб мог быть и в самом деле доволен. Такого ученика, как у него, ни у какого Ротшильда, право слово, не было. Об этом ученике я кое-что расскажу вам. О святом рабби Мойше-Лейбе все равно все уже сказано, да он, собственно, и не из этого коцкого края. Его ученик был наречен Яакевом-Ицхеком. Но мы так не называем его. Для нас он был Святой Иудеянин.

Помню, я вам уже сказал, что святой ребе реб Шмелке из Микулова был вроде графа де Лотреамона, потому что никогда не спал. И наш Святой Иудеянин тоже был как тот ваш Лотрмон. Только в ином смысле. Святой Иудеянин сроду не смеялся. Даже улыбка ни разу не тронула его святое лицо.

И все же: почему мы называем его Святым Иудеянином?

Однажды утром, выходя из дому, он сказал: «Сегодня явится мне пророк Илия». И он явился ему. Дело в том, что тогда Святой Иудеянин ходил по городу так долго, что пришел на торг. Там он остановился и огляделся, но не увидел ничего интересного. И вдруг увидел. Вдруг, нежданно-негаданно, он заметил старого крестьянина с котомкой и посохом. Он глаз не мог от старика оторвать. Все смотрел на него да смотрел. Смотрел так долго, что мужик в конце концов разозлился (нет, не разозлился, но похоже было на то) и сказал: «А чего ты на меня так пялишься, иудеянин?» И потому как тот мужик назвал его тогда «иудеянин», мы тоже стали его так величать: Иудеянин, Святой Иудеянин. А тот мужик был пророк Илия переодетый.

Это очень правдивая история. Такая же правда, как Небо надо мной! Но если вы в этом все-таки сомневаетесь, так и быть, открою вам истинную причину, почему мы называем его Святым Иудеянином. Мы называем его так потому, что в нем была воплощена душа ветхозаветного Мардохея, который в библейской Книге Есфирь назван «иудеянин»; иудеянин Мардохей. Ибо и Яакев-Ицхек, или Святой Иудеянин, был святым уже с самого рождения. Еще будучи маленьким мальчиком, который пас коз на лугу, он проповедовал Закон Божий и вел их по дорогам мира и терпимости. Вот почему до конца своей жизни он оставался любимцем зверушек. Куда бы он ни приходил, они повсюду радостно приветствовали его. Да и никто не понимал их так, как он. Например, как-то раз по весне он с одним учеником отправился за город. Ученика звали Перец. И слышит наш милый Перец, как вся скотинка Божия весело разговорилась, и видит, как лицо святого все больше проясняется. «Если бы я понимал, о чем они говорят, — вздохнул Перец, — должно быть, все это так красиво». И тогда Святой Иудеянин сказал ему: «Глупый ты парень, ведь это очень легко! Если бы люди знали, что они сами говорят о себе, они понимали бы и зверушек».

Святой Иудеянин, женившись, переселился в Апту. В то время его еще называли просто Яакев-Ицхек. Никто и ведать не ведал, а тем более — тесть его, кто он есть на самом деле. У тестя и вовсе не было никакого понятия ни о его набожности, ни о его прилежании. Да тесть и не мог ничего понимать — он был самым обыкновенным пекарем и хотел, чтобы зять ничем от него не отличался. Однако же зять сидел в доме учения и о ремесле совсем не думал. Он отказывался подчиняться воле тестя, а тесть отказывался даром кормить его. Зачем ему есть, когда он ничего не делает? Изучение Талмуда — разве это работа? Этим никого не прокормишь!

Короче, наш Иудеянин умер бы тогда с голоду, если бы не его молодая женушка. Это была единственная душа, которая по-своему понимала его. Какой-никакой кусочек хлеба она всегда умудрялась подсунуть ему, да так, чтобы отец не видел. В одном деле, однако, тесть и зять походили друг на друга. В Апте они были единственными жителями, кто не спал ночи напролет. Тесть — дома за ремеслом, зять — в доме учения за книгой.

Однажды в зимнюю студеную ночь едет в Апту богатый купец. Вся дорога в сугробах, сани увязают, лошади проваливаются в глубокий снег и в конце концов останавливаются — и ни с места! Богач приказывает вознице выпрячь одну лошадь, скакать в Апту и просить помощи. А он, богач, дескать, пока в санях подождет. До Апты далеко, несколько часов пути, но иного выхода нет. Сел милый возница на лошадь и тронул. Мороз стоял трескучий.

В Апте все уже давно спали. Только в доме учения возница увидел свет. Да, там все еще сидел за книгой Святой Иудеянин. Возница вошел в дом учения и прямо направился к печке. Святой Иудеянин поднял глаза и видит окоченевшего, дрожавшего от холода несчастного человека.

«Что же теперь нам делать? — спросил возница, когда немного пришел в себя и выложил всю неприятную историю нашему радивому ученику. — Небось хозяин там совсем окоченеет. А здесь все спят».

Задумался на миг Святой Иудеянин и сказал: «Что ж, в таком случае я сам вам помогу». Уж очень пожалел он незадачливых путников.

Возница недоверчиво поглядел на худого, тщедушного парня. Хорошо бы кого посильнее, чем этот, тутошний, да еще одну упряжку вдобавок, подумалось вознице. Но что поделаешь? И то счастье, что у него теперь хоть такой помощник. Да вот вытянет ли лошадка двоих? И без того у нее такой вид, что вот-вот околеть может.

«На коня, и галопом! Нельзя терять ни минуты», — сказал молодой человек, оборвав его мысли, словно прочел их.

Это был уже не смиренный совет скромного ученика. Для возницы это прозвучало как приказ самого генерала.

Они вспрыгнули на лошадь и поскакали. Поскакали? Нет, они понеслись. Едва почувствовав нового ездока в седле, лошадь припустила, как бешеная. Возница едва удерживал поводья в руках, не зная толком, дрожит он от холода или от страха. Нет, не все так просто. Усталая и полузамерзшая лошаденка, которая давече едва несла его, летит сейчас быстрее ветра. Двойное бремя, а ей хоть бы что! Заснеженные деревья и холмы мелькают в глубокой ночи, наводя ужас. Не успел возница прийти в себя от потрясения, как бешеный галоп прекратился и они оказались на месте. Сани наполовину занесло снегом.

«Пусти меня на свое место, на козлы, или я сяду там, сзади, — сказал ученик. И, словно лишь для себя, заметил: — Все равно это не имеет значения».

Возница не возражал. Он уже осознал свою роль в этом деле. Но хозяин, смерив молодого человека взглядом, сказал: «Одни лошади сани из снега не вытянут! Как ты заставишь их сдвинуться с места? А не лучше ли нам втроем попробовать вытолкнуть сани из сугроба?»

Да и поводья парню он бы не доверил. С первого взгляда понял, что это голодный ученик, который только и знает, что молиться да копаться в Талмуде. Таких, как этот парень, тысячи. Но ни один из них с лошадьми не управится.

«Вам ни к чему тратить силы на сани, — сказал молодой человек купцу, в то время как возница уже запрягал лошадей. — Оставайтесь на своем месте! Вот так! Так будет лучше». И, сказав это, парень поднялся в сани и уселся сзади.

Возница хлестнул кнутом, и — смотри-ка — сани из снега выехали. Словно это был не снег, а перья. И лошади погнали. Прежде чем вы успели бы сказать Ашре^[44], они уже доскакали до Апты. В этом было что-то сверхъестественное. Возница пережил это дважды, купец — впервые. Для обоих это было настоящее чудо.

Доехали. Молодой человек соскочил с саней и, как ни в чем не бывало, снова вернулся в дом учения. Купец и возница не последовали за ним. Они дрожали от страха больше, чем от холода, и решили лучше остаться на площади. Оглядевшись вокруг, увидели, что в одном доме все еще горит свет. Вошли внутрь. Это была пекарня.

Пекарь — тесть Святого Иудеянина — был занят выпечкой, и тратить время на разговоры ему не хотелось. Однако, услышав от вошедших их странную историю, он не мог сдержать своего изумления:

— Кто бы это мог быть? Кто же вас спас так ловко?

— Право слово, мы и сами хотели бы это знать.

— Уж не был ли это колдун со своими злыми чарами?! Храни нас Бог!

Что в этот поздний час только один его зять может сидеть в доме учения — об этом милый пекарь даже не вспомнил. И пока он ставил в печь свои караваи, у всех троих было о чем поговорить — что правда, то правда. Вновь и вновь они обсуждали случившееся и только диву давались. Все хлеба были уже в печи, а они все удивлялись да удивлялись. Вдруг открылась дверь, и в пекарню вошел Святой Иудеянин.

— Это он! Это он! — зашептали оба пришельца, учтиво встав перед вошедшим. А тесть-пекарь лишился чувств от испуга. И в то утро людям в Апте, можно сказать, нечего было бы есть — все хлеба сгорели бы в печи, если бы Святой Иудеянин — да хранит нас Свет его! — не помог своему тестю очувствоваться.

— Прости мне, Бога ради, все обиды, которые я когда-либо нанес тебе! — умолял теперь пекарь зятя со слезами на глазах.

— Теперь уже поздно, — ответил Святой Иудеянин, понизив голос.

И в самом деле, было поздно. Поздно, слишком поздно пожалел тесть о том, что так дурно относился к зятю. Его судьба была давно решена. Даже сам Святой Иудеянин не мог изменить приговор Небес. Вскоре тесть умер. Это была справедливая Божья кара за то, что он столько раз оскорблял такого ученого человека, каким был его зять. И с того дня стало восходить солнце славы Святого Иудеянина-чудотворца. Солнце, которое никогда не заходит.

Святой Иудеянин на протяжении всей своей жизни относился к своей жене с большим почетом и уважением. Впрочем, это вполне естественно. Он, несомненно, почитал бы ее, не будь она ему даже такой опорой в его страданиях. Мы все почитаем жен наших, как советует нам святой Талмуд: «Почитайте жен своих, и за это будет вам хорошо!»

Наказание, постигшее тестя-пекаря за все обиды и оскорбления, какие он нанес зятю-ученому, подтверждается правдой других слов Талмуда: «Согревайся на огоньке ученых, но следи, чтобы не обжечься! Ибо едкость ученых, словно укус лисицы, язвительность их, словно укол скорпиона, а их доверительность, словно жало змеиное. И любое словечко ученого — раскаленный уголь».

А Святой Иудеянин был блистательным ученым. Даже самые глубочайшие труды старых талмудистов не выдерживали сравнения с остроумием и критическим духом его трактатов. У нас, людей обыкновенных, закружится голова, если мы попробуем вникнуть в сложнейшую проблематику такого шедевра, как Урим ветумим знаменитого пражского талмудиста и каббалиста, святого ребе реб Йойнысла Айбшица. Но он, Святой Иудеянин, прочтя эту книгу, заявил, что обнаружил в ней всего лишь три «довольно любопытных места»… И ничего больше! Святой Иудеянин был не только редчайшим ученым, великим чудотворцем, но и образцовым мужем. И еще он умел рассказывать замечательные и весьма поучительные истории, как вы сейчас убедитесь на примере одной из них.

Однажды пришел к нему один хасид и пожаловался на жадность своей жены. Ни у кого из единоверцев он не нашел никакого сочувствия своему горю. Они разве что высмеяли его. Но вы же знаете, каковы эти коцкие джентльмены! Один Святой Иудеянин и не подумал смеяться. Благожелательно выслушав жалобы несчастного супруга, он стал рассказывать тихим, чуть ли не робким голосом следующую историю.

Когда-то — конечно, это были давние времена — жил в одной захолустной деревне один набожный человек, у которого была очень скупая жена. До того она была скупа, что и зимой не позволяла печь затопить, хотя морозы тогда стояли трескучие. И набожный муж зимой даже молиться не мог. Бывало, как встанет утром, так и бежит на деревенскую площадь. И там, несмотря на мороз и ветер, ему было теплее, чем дома. А воротившись вечером домой, он сразу залезал под перину. Чтобы не замерзнуть.

Когда же этот человек окончил свой горестный путь земной и предстал пред небесными вратами, судьи небесные спросили его, где молитвы его зимних дней и зимних ночей.

«Не мог я молиться. Жена печь не топила».

Жена печь не топила! Небесные судьи у врат Рая, услышав эти слова, взялись поглаживать свои бороды. Гладили свои бороды и вспоминали все радости жизни супружеской там, внизу, на земле, в те стародавние времена. Жена не топила! Гладили они свои бороды и вот-вот уж было собирались открыть врата прощения, свободы и спасения.

И заплясала душа того человека.

Но вдруг, откуда ни возьмись, объявился там какой-то серафимчик. Такой махонький карапуз показался бы вам совсем неискушенным! Но весь он излучал сияние и огонь — такими обычно серафимчики и бывают.

«Как так?! — закричал он на них, на судей достопочтенных. — Такого грешника вы собираетесь в Рай впустить? Если жена и не топит, разве дух его смеет о Создателе своем и Господине всех миров забывать? Я бы со стыда сгорел, если бы поступал так! Даже если бы зима была, как в Сибири…»

Он не договорил. Судьи накинули на него медное сито, наподобие того, каким в пустыне наш учитель Моисей прикрывал вечный огонь на алтаре, чтобы при переносе скинии никто не обжегся. И прежде чем наш милый серафимчик успел оглянуться, пламя его было схвачено, и он предстал в образе человека из плоти и крови. Вмиг облекли его в человечью кожу, и он — гоп! — уже тут как тут: стоит на земле перед дверью скорбящей вдовушки. Значит, на Небе все идет без сучка, без задоринки.

Хочешь не хочешь, а в дверь он постучал. Вдовушка оказалась женщиной благонравной и порядочной, скромной и не лишенной милосердия. И когда кончился траур, стала его женой. Некоторое время все шло как нельзя лучше. В этом раю супружеской жизни милый серафимчик ни о чем более прекрасном и мечтать не мог. И обо всем, что было там, наверху, он забыл и даже внушил себе, что он совсем обыкновенный смертный и что в конечном счете быть человеком весьма недурно; только, разумеется, не бобылю… А потом пришла зима… О, Господи!..

«Жена, подтопи малость!» — просил он. Ничего в ответ. «Затопи, голубка моя!» — умолял он. И снова — ничего в ответ.

«Затопи, затопи!» — канючил он, приставал, выпрашивал, бранился. Жена ни в какую. Не станет топить, и все дела. К чему все это? Каждой копейки жалко!

В такущем морозе и носу не высунешь из теплого логова, даже если ты и серафим пламенный. Однажды, правда, он попробовал сделать это, чтобы совершить молитву. Да тут же обратно залез, промерзнув насквозь. Он, серафим пламенный! О молитве в таком холоде и помыслить было нельзя.

Счастье еще, что в Небе над ним сжалились и вовремя освободили его от эти пытки. Кто знает, чем бы все тогда кончилось! Но с тех пор наш милый серафимчик уже рта не раскрывает, если кто-то пред небесными вратами жалуется на свою жену…

Эту историю Святой Иудеянин рассказал очень тихим голосом, настороженно оглядываясь по сторонам. Похоже, он сам был тем самым промерзшим серафимом. В каком-то из своих предыдущих воплощений. Или может, у него были другие причины настораживаться?..

Святой Иудеянин любил выпить. Однажды, когда он был еще учеником люблинского Провидца, он сказал: «Все свое вечное блаженство продам за глоток водки!» Но ни один хасид не хотел так дорого заплатить за его вечное блаженство…

Реб Буним из Пшисхи был самым знаменитым учеником Святого Иудеянина. Святой Иудеянин никого так не уважал, как его. Однако никто не позволял себе таких вольностей, как реб Буним. Дело в том, что к Святому Иудеянину приходило много душ грешников с просьбой об исправлении. Их приходило к нему не меньше, чем к святому Провидцу Люблинскому или к другим великим святым. Однажды Святой Иудеянин отказался дать исправление душе какого-то слишком грешного покойника, хотя тот об этом очень просил. И сказал реб Буним учителю своему: «Если вы этой душе не дадите исправления и не сжалитесь над ней, в таком случае вы больше не мой учитель, а я больше не ваш ученик». И Святой Иудеянин вынужден был дать исправление этой грешной душе, ибо не хотел терять своего самого любимого ученика. Потом о реб Буниме он в шутку сказал следующее: Дейр йингр манчик из а шпицл фин ман гарец.

Это двусмысленная игра слов. Она означает вот что: «Этот молодой человек — острие моего сердца», иными словами: «Я так сильно люблю его». Но одновременно это значит: «Этот молодой человек — сыщик моего сердца», иными словами: «Такой пугает меня».

А святой рабби Иреле из Стрелиски так отозвался о реб Буниме из Пшиски: «Реб Симха-Буним был великим святым. Он хотел указать миру совершенно новый путь к Богу. Но умер он раньше, чем окончил свой труд. В результате те, что следовали за ним, оказались на ложном пути». Так сказал святой рабби Иреле, Серафим из Стрелиски, да хранят нас заслуги его!

Подобно святому рабби Мойше-Лейбу из Сасова, реб Симха-Буним не был раввином по профессии. И потому коцкие святые не являются раввинами даже в наши дни. По примеру своих предшественников они занимают в обществе самое обыкновенное положение. В основном это торговые люди. Реб Симха-Буним был поначалу аптекарем. Истинный магистр фармацевтики. Экзамены, которые были для него сущим пустяком, он сдавал во Львове. Однако позже он оставил аптечные дела и стал торговать древесиной. Торговать? Нет, он стал крупным оптовиком, настоящим коммерсантом. По своим торговым делам он ездил в Лейпциг, а то и в Данциг (нынешний Гданьск). Данциг — морской порт, и совершенно естественно, что реб Симха ездил туда. Нельзя забывать: в нем была воплощена душа Завулона, а Завулон был одним из двенадцати сынов Иакова и также был торговцем. Священное Писание говорит о нем: «Завулон при береге морском будет жить…»^[45] Эти слова реб Симха-Буним и сам о себе любил повторять. И потому, конечно, он стал торговцем и ездил до берега морского, то есть в сам Данциг.

А как-то раз в Данциге во время одной из своих деловых поездок он пошел в театр. Только не подумайте, что в театре он смотрел веселый водевиль, который в тот раз давали там. Ничего похожего! Дело было посерьезнее. Реб Буним в театре сам выступал, он пел. Но пел не на сцене, а в зрительном зале. Он сидел в самом темном углу на полу зала и потихоньку пел псалмы Давидовы. Что происходило на сцене, ему и дела не было. Он бы сроду не пошел в театр, если бы не был весьма озабочен спасением некоей заблудшей души. Но когда однажды, чуть позже, люди пожаловались ему на распущенность нынешней молодежи и как, мол, теперь молодые люди легко попадают в ловушки Искусителя, и так далее и тому подобное, реб Буним пресек эти речи своим печальным вздохом. «Молчите! — сказал он. — Вам неведома сила соблазнов нынешнего мира. А в Талмуде сказано: „Не суди своего ближнего, пока ты сам не оказался на его месте!“ Вы же никогда не были в положении нынешней молодежи. В театре вы и то не были. А я там был и никого не осуждаю».

Посещение театра, спору нет, большой грех, ибо театр только оскверняет дух. Еще больший порок — игра в карты. Но реб Симха-Буним однажды играл даже в карты.

Только было это во имя еще большей славы Божьей. В таком случае этот поступок достоин похвалы. Ведь и Талмуд говорит: «Грех, совершенный ради доброй цели, лучше, нежели поступок, содеянный из побуждения материального». Кроме того, в Талмуде написано, что спасти хотя бы одну душу в Израиле — это все равно, что сохранить весь мир и всех тварей его. А реб Симха-Буним играл в карты лишь для того, чтобы спасти одну такую заблудшую душу.

Случилось так, что во время одной деловой поездки реб Симха-Буним познакомился с молодым человеком, в котором была воплощена одна святая-пресвятая душа. Реб Симха-Буним понял это сразу. Однако молодой человек был заядлым картежником. И вот однажды, чтобы освободить его из сетей дьявола, реб Симха-Буним согласился сыграть в карты с ним и со всеми теми, кто сидел за его столом. Реб Симха-Буним не имел ни малейшего понятия о том, как играют в карты, и, более того, вообще не знал карт. Он просто бросал на стол те, что попадались под руку. И на удивление, выигрывал партию за партией. Это была воля Божия, или, может, дьявол таким путем хотел заманить его в свою коварную ловушку, чтобы и он стал азартным картежником? Кто знает? Во всяком случае, сам реб Симха-Буним даже не представлял себе, как и когда выигрывают в карты и в чем, собственно, заключается эта победа. Но, увидев, что остальные игроки оставляют на столе деньги и растерянно на него поглядывают, он догадался, что, должно быть, это его выигрыш и деньги на столе принадлежат ему. И реб Симха-Буним, ничтоже сумняшеся, стал сгребать кучку за кучкой в глубокие карманы своего кафтана.

С того дня милый молодой человек питал к реб Симхе-Буниму особое уважение. Не иначе, решил он, как святому известны некие каббалистические тайны, помогающие ему в карточной игре. Даже более того: он теперь буквально преклонялся перед реб Симхой-Бунимом за те неведомые тайны, которыми, как ему казалось, владел святой. Молодой человек ходил за ним как тень в надежде, что реб Симха наконец поделится с ним своими секретами. Однажды реб Симха пошел прогуляться за город, и молодой человек сопровождал его. Они молча бродили по полям и лугам. Молодой человек не переставал надеяться, что святой порадует его приятной неожиданностью. «Он явно хочет открыть мне свои тайны», — убеждал он сам себя.

Стемнело, небо вызвездилось. И реб Симха-Буним наконец-то прервал молчание. Он поднял взор к звездам и возгласил слова пророка Исаии: «Поднимите глаза ваши на высоту небес, и посмотрите, кто сотворил их?»^[46] Он возгласил это сверхъестественным голосом. И в нем улавливалось что-то таинственное. То, что до сих пор молодому человеку было неведомо: сердце святого. Впервые в жизни он осознал, что есть вещи другие, более возвышенные и прекрасные, нежели карточная игра. Он увидел Свет и был спасен. Став истинным хасидом, он никогда больше не брал в руки карт. Как говорит святой Талмуд: «Некоторые люди обретают вечность за один час своей жизни».

«Есть две вещи, которые всегда способны обратить человека и привести его в состояние экстаза, — сказал в тот день один мудрец на другом конце света. — Вид звездного неба и своя собственная совесть». Этого мудреца звали Кант. А реб Симха часто говорил: «Я способен обратить любого грешника за исключением лгунов и мошенников».

Святой Иудеянин отошел в мир иной в 5575 (1815) году, и реб Симха-Буним занял его место. И если Святой Иудеянин снискал бессчетные заслуги тем, что исправил души многих умерших, научившись тому у святого Провидца Люблинского, у реб Симхи-Бунима таких заслуг было еще больше.

Ученики, которые бывали в комнате реб Симхи-Бунима, часто слышали под окном чей-то плач и стон. Однажды они, осмелившись, подскочили к окну, но никого под ним не обнаружили. Их охватил ужас. Однако реб Симха-Буним ничуть не испугался. Этими стонами давали о себе знать несчастные души умерших, приходившие просить реб Симху-Бунима хотя бы посмертно наградить их исправлением.

Однажды у него в гостях был реб Гейнех из Александры. И тогда реб Симха-Буним сказал ему вот что: «Иной раз приходят ко мне души таких великих людей, что я и взглянуть на них не осмеливаюсь. Столь они величественны и святы. И все-таки в том мире они не могут помочь себе сами и вынуждены просить у меня исправление, хотя я не достоин быть даже каблуком их башмаков. Только в этом материальном мире им может быть оказана помощь».

Когда реб Гейнех явился с визитом во второй раз, реб Симха-Буним спросил гостя, читал ли он книгу такого-то автора. Тот автор был уже давно на том свете.

«Да, — ответил реб Гейнех, — я читал ее. Но могу сказать, что я читал и лучшие книги».

Но он тут же быстро поправился и стал расхваливать книгу до небес. Почему вдруг? Да потому, что реб Симха-Буним под столом наступил ему на ногу. Как следует наступил. Так, как умеют это делать только в Коцке. Но почему он наступил ему на ногу? О Господи! Это же ясно, как Божий день! Да потому, что душа того автора, почувствовав, что в Пшисхе говорят о нем, вмиг прилетела туда — послушать, достаточно ли нахваливают его книгу.

А уж когда реб Гейнех из Александры приехал в третий раз, реб Симха-Буним выразил ему сердечную благодарность от имени того несчастного автора. И сказал ему, то есть реб Буним сказал реб Гейнеху, что своей похвалой он оказал этому покойному автору великое благодеяние. Хотя бы там, в том лучшем мире…

Это ужасные вещи. Лучше нам о них особенно и не распространяться. Но не думайте, что они творились только у них, у коцких святых! У нас в Белзе происходили такие же вещи, даже во много раз более удивительные. Однажды, к примеру, в Белз к нашему святому рабби Шулему приехал погостить молоденький внук святого реб Иреле из Стрелиски реб Иреле из Подолья — да будет мир ему! Это случилось как раз на праздник Судного дня. Вечером к ним двоим присоединился Шийеле, сын реб Шулема, и они втроем изучали Талмуд. Но вскоре стемнело, не стало видно ни буковки; они прекратили чтение Талмуда и легли спать. Лампочка еле-еле мерцала. Но стоило им только улечься, как вдруг Иреле Подольский увидел, что стол, за которым они только что спокойно изучали Талмуд, вдруг начинает двигаться, как живой. Стол сперва встал на задние ноги, потом на передние и заскакал по горнице, точно козленок перед тем, как ему пустят кровь. Так писано рукою царя Давида:

Видит Иреле, как стол проказничает, и началась у него от этого страшная трясучка.

«Ничего тут особенного, — успокаивал его Шийеле, сын Шулема, — это просто какая-нибудь несчастная душонка очень просит у нас дать ей исправление. Если ты боишься таких вещей, тогда спать тебе у нас явно не следует. Иди-ка лучше в другое место!» И, сказав так, отвел товарища к знакомым. Однако эта трясучка у милого Иреле сразу не прошла. Да и я весь дрожу, когда об этой истории вспоминаю. Так же, как писано далее рукою царя Давида:

«Если кто-то скажет тебе: я искал, но не нашел — не верь ему! Если кто-то скажет: я не искал, и все-таки нашел — тоже не верь ему! Но если кто-то скажет тебе: я искал и нашел — тому верь, этот человек сказал правду» — так писано в святом Талмуде. Реб Симха-Буним подтвердил эти слова Талмуда красивой историей. Она похожа на вашего Пер Гюнта.

В давние времена, рассказывал реб Симха-Буним, в Кракове жил благочестивый мыслитель по имени реб Айзик, сын реб Йекла. Реб Айзик жил в большой нужде и не знал, как выбраться из нее. «Только чудо может спасти меня», — думал он. Как-то раз ночью, во сне, он услыхал таинственный голос: «Айзик! Айзик! Безмерно ценное сокровище предназначено тебе судьбой! Иди в город королей земли чешской, который зовется Прагой. Ищи его там под Каменным мостом, что висит над рекой Велтавой!» Айзик не был человеком суеверным. Он изучал Талмуд и согласно ему знал, что то, о чем человек целыми днями думает, потом ему снится. Но его сон повторялся и во вторую, и в третью ночь. И понял реб Айзик, что его сон — сон необычный и что голос, который он слышал, есть внушение ангела Снов. Айзик взял посох и отправился в дорогу.

Дорога из Кракова в Прагу в те времена была плохая и опасная. Но самое худшее, если нас мучит совесть, что мы, следуя за сном, обрекаем наших близких на голод и нищету.

Но когда после трудного и долгого странствия он остановился на каком-то холме, поросшем зелеными деревьями, и с холма увидел перед собой великолепный замок, стоявший на высокой горе, а под замком город, раскинувшийся по обоим берегам широкой реки, и увидел он могучий мост, сплошь воздвигнутый из камня, тут сердце Айзиково застучало от радости. Он понял, что он у самой цели и то, что он видит, и есть Пруг, Пруг гамаатыро, Ир вe-Эм бе-Исруэль, Прага, Корона мира, Город и Матерь в Израиле. Это был город,точь-в-точь похожий на тот, которым ангел Снов зажег его воображение. И Айзик понял, что река — это река Велтава и что этот мост Каменный висит над сокровищем; над жемчугом и серебром. И действительно, он не ошибся. Других мостов в те поры над Влтавой не было.

Однако мост стерегли наемные солдаты, и Айзик немного отступил от моста, но вскоре вернулся к нему и стал пристальным взором высматривать место, где он сможет незаметно для солдат искать свое сокровище.

Но они заметили его, схватили и повели к командиру стражи. Реб Айзик не отпирался и тайну своего сна рассказал командиру. Имени его не спрашивали, не спросили и откуда он пришел.

«Дурень ты дурень, — рассмеялся командир, выслушав слова Айзиковы. — Ей-богу, не знал я, что среди вас, евреев, есть такие блаженные, что идут за своими снами, как ты. Если бы я верил своим снам, пришлось бы мне брести до самого Кракова. Мне сон был, да-да, снилось мне, что неизмеримое сокровище сокрыто там, в очаге горницы одного еврея. И имя этого еврея во сне мне было названо. Я помню его! Вроде какой-то… Айзик Йеклс… Но думаешь, мне это надо! Тащиться до самого Кракова и рыться в очаге проклятого жида в поисках сокровища! Сны — один обман и ложь. Кто верит им, тот настоящая баба!»

Когда наемники изрядно поиздевались над реб Айзиком и отпустили его, он, возблагодарив Господа, без промедления вернулся домой. И в своем очаге нашел сокровище. На этом дело и кончилось.

Молитвенный дом, который он спустя время основал в Кракове, и поныне носит его имя. И каждый знает эту краковскую «Реб Айзик Йеклс Шил». Тамошний привратник поведает вам ее историю. Но реб Симха-Буним, любивший рассказывать ее каждому новичку, которого брал в учение, обычно добавлял: «Видишь, мальчик, есть на свете что-то очень драгоценное, что ты без устали будешь искать, как во сне, и, верно, в целом мире никогда не найдешь. Скорее всего, и у меня не найдешь. И все-таки есть одно место, где ты мог бы это найти»…

В Талмуде написано, что человек, который притворяется хромым или калекой, но таким не является, за свое нечестивое притворство будет наказан. Он и вправду станет хромым или калекой. Реб Симха-Буним из этого делал вывод, что то же самое постигнет того, кто притворяется святым, но по-настоящему святым не является: такой человек в конце концов действительно станет святым. Это тоже вроде наказания…

Реб Симха-Буним наглядно выразил эту мысль в одной истории, у которой очень оригинальный конец.

Один шляхтич увидел на дороге лежавшего смертельно пьяного мужика. Шляхтич был большим шутником. Он говорит: «Постой, питух, я тебя здорово заморочу!» И он приказал, чтобы пьяного мужика положили в повозку и отвезли в его замок. В замке раздели мужика и уложили в постель. Мужицкую одежду сняли с него и унесли, а взамен рядом с ним положили поповскую рясу. Очнувшись, милый мужик не мог понять, где он. Под рукой никакой другой одежды не было — и он надел на себя поповскую рясу. А тут и господский слуга подошел и, отвесив ему глубокий поклон, спросил, чем он может быть полезен батюшке. Мужик ничего в толк взять не может: «Я что, и впрямь поп, но я ведь мужиком был, или мне это только снилось? А может, я все-таки мужик, а теперь мне снится, что я поп?»

И повелел милый мужик слуге принести ему Священное Писание. Сидит он и думает: «Если я и впрямь обыкновенный мужик, то читать не умею и не пойму, что в книге написано. Так я точно узнаю, поп я или мужик».

Принес слуга книгу, и мужик стал просматривать ее. Видит в ней разные буковки, но понять ничего не может. И вот уж было хотел признать, что он вовсе не поп, а самый что ни на есть неотесанный мужик. Он ведь даже читать не умеет, а любой настоящий поп, конечно, умеет читать. Но тут осенила его мысль: а что, если и другие попы ничего в этом не смыслят и только сидят над книжками и ученый вид делают, чтоб не надо было работать, а быть в почете и уважении и жить себе припеваючи?

И милый мужик не закрыл книгу, а закрыл рот, который уж был открыт для честного признания. Он глубоко погрузился в изучение Священного Писания и действительно со временем стал попом.

И нечто подобное случается со многими «святыми». Дни и ночи они просиживают, глядя в каббалистические книги, и ничего в них не понимают. И думают про себя: «Но и другие в них тоже ничего не смыслят».

Так они сидят и сидят, по крайней мере, ничего дурного не делают. В конце концов из них и вправду станут настоящие святые.

Все это рассказывал реб Симха-Буним из Пшисхи. Он отошел в вечный мир 12-го дня месяца элула в году 5587-м (1827).

У Святого Иудеянина и реб Симхи-Бунима был ученик по имени реб Менделе из Томашова. В молодости реб Менделе, бывало, еще ездил к Провидцу Люблинскому и к святому Козницкому. Позже реб Менделе стал раввином в Коцке и расшатал святые основы хасидского мира.

«Бог отделил только одну-единственную каплю от Своей Мудрости и этой каплей сотворил весь мир. Но даже не целой каплей, а только ее одной половинкой. Ибо другая ее половинка упала в сердце реб Менделе Томашовского», — сказал реб Меир из Джикева о нашем реб Менделе.

А сам реб Менделе сказал о себе так: «Одной ногой я стою на Небе, а другой ногой — в глубочайшей пропасти ада. Не думайте, что это легко!»

И добавил: «Захоти я, всех людей мог бы сделать хасидами. Но это нежелательно».

Душечки усопших целым легионом приходили в Коцк. Длинной вереницей они толпились перед домом реб Менделе и ждали, бедняжки, когда подойдет их черед и его магической силой они будут исправлены. Сила его духа поистине была неизмерима. Он ведь с малолетства не думал ни о чем другом, кроме Господа Бога!

С трех лет он уже никогда ничего не просил у родителей. Он неустанно взывал только к одному Господу: «Господи Боже, дай мне кусок хлеба! Господи Боже, дай мне глоток воды! Господи Боже, я хочу то, Господи Боже, я хочу это!» И он продолжал выкрикивать свои просьбы до тех пор, пока добрый Бог не сжалится над ним и не пошлет к нему ангела-хранителя в образе папеньки или маменьки Менделичека и через них не пошлет ему то, о чем он просит.

Кроме учителей, уже упомянутых, у реб Менделе был еще один учитель. Учитель поистине необыкновенный. Вы никогда не смогли бы догадаться, что им был не кто иной, как пражский Великий рабби Лёв. Дело в том, что реб Менделе когда-то был в Праге и вымолил на могиле рабби Лёва три благодеяния. Никто не знает — какие. Но с тех пор рабби Лёв считается учителем Менделовым. Кто хорошо знает сочинения Великого рабби Лёва, задумается над изречениями реб Менделе и тотчас согласится, что это именно так. Ведь именно благодаря ему по сей день в далеком коцком крае изучают сочинения нашего старинного пражского автора усерднее, чем где-либо в мире. Реб Менделе часто говорил, что истинный хасид должен иметь двух учителей: одного живого, другого — уже усопшего.

Реб Менделе был человеком немногословным. Мы, люди обыкновенные, выспрашиваем каждого незнакомца: «Фин вант зент ир? Виазой гайст ир?» (Откуда вы? Как ваше имя?) Реб Менделе спрашивал только так:

«Фин?» (Откуда?)

«Виазой?»(Как?)

И каждый обязан был это понимать…

Однажды кто-то в молитвенном доме совершал молитву Восемнадцати благословений. Эту молитву мы совершаем тихо, закрыв глаза и сложив руки на груди; мы стоим не двигаясь или бросаем тело взад-вперед, но всегда молимся исключительно шепотом и ничем молитву не разбавляем! Но тот человек молился громко и при этом неустанно взывал к Господу Богу: «Татеню, татеню — татенька, татенька!» Один ученик хотел было одернуть его, простака, попросить вести себя тише. Но реб Менделе удержал ученика, сказав: «Оставь его! Он будет говорить это так долго, пока оно станет правдой». Разницу между лентяем и человеком благоразумным реб Менделе определял так: «Поведение обоих со стороны выглядит очень сходным. Прежде чем они что-то сделают, проходит много времени. Однако причины тут совершенно различные. Благоразумному человеку для любого решения нужно время, чтобы хорошо подумать, прежде чем начать что-то делать. Тогда как лентяй столь ленив, что ему и думать не хочется».

Об одном известном ученом реб Менделе сказал, что это, дескать, «раввин в шубе». Что это значит? А вот что: «Люди либо борются с холодом, затопив дома печь, либо защищаются от него шубой. Тот, кто борется с холодом печным теплом, согревает и других людей. Но тот, кто от холода просто защищается, согревает только свое тело, а другие — пусть замерзают. Именно такой человек и есть этот святой, который мог бы светом своей души и своего сердца осветить весь мир, но он окутывает себя молчанием, как шубой, и все свое тепло оставляет исключительно для себя». В то же время молчание — святая вещь. «Молчание — это ограда, за которой простирается поле мудрости», — говорит Талмуд. Из Талмуда мы узнаем и другую интересную вещь о молчании — оно способно даже продлить нашу земную жизнь. Как сказано в Талмуде, смерть подчас ошибается и уносит человека, смертный час которого еще не пробил и который по праву и справедливости мог бы жить еще долгие годы на этой земле. Когда такое случается, ангел смерти поступает очень разумно — непрожитые годы несчастливца он присоединяет к жизни другого человека. Ими ангел — как рассказывается в Талмуде — продлевает век ученого. Подчас такой ученый в научном диспуте с коллегами имеет под рукой веский аргумент, каким он может поразить любого противника; однако он держит рот на замке и не произносит ни слова — хранит молчание. Вот какова цена молчания — оно продлевает жизнь. Стоит вам заглянуть в Талмуд, как вы в этом убедитесь сами… И святой Ари — да хранит нас Свет его заслуг — учит, что тот, кто может непрерывно молчать в течение сорока дней, обретает определенно дар Духа Святого. Кроме того, хорошо известно, что святой рабби Нахмен из Брацлава назначал кающимся день молчания вместо поста. Теперь, когда вы знаете, какая прекрасная вещь молчание, расскажу вам занятную историю о нашем реб Менделе.

Тогда Менделе был еще учеником Святого Иудеянина. Однажды он где-то встретился с реб Лейзром, внуком Проповедника Козницкого. Оба молодых святых сели рядом на лавке, всех хасидов отослали из горницы и остались одни. Сидели в молчании. Час молчали, два часа молчали. Хасиды с любопытством то и дело заглядывали в горницу, но реб Лейзр всякий раз прогонял их мощным мановением своей святой правой руки. Целых три часа оба святых сидели и молчали. Наконец Лейзр открыл дверь и сказал нетерпеливым хасидам: «Так! Теперь входите. Мы уже обо всем поговорили…»

Менделе не нарушил молчания. Он встал и молча отправился в Пшиску. Когда он пришел туда, Святой Иудеянин встретил его с непривычной радушностью. Он стал рассказывать Менделе забавные истории и после каждой, вопросительно глядя на гостя, ожидал, что тот скажет. Но Менделе не сказал ни слова. Он молчал, как каменное изваяние. Наконец учитель прямо спросил его: «Менделе, где ты научился так превосходно молчать?» Менделе открыл было рот, собираясь что-то ответить. Но тотчас раздумал — и продолжал молчать.

Стихи из библейской Книги Екклезиаста «Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь»^[49] реб Менделе обычно произносил с восклицательным знаком. Тем самым императив в древнееврейском языке придает стиху иное значение, и в переводе, пожалуй, он звучал бы так: «Пусть человек постоянно умножает свои познания — даже если этим он умножает свою скорбь!»

Однажды реб Менделе предложил ученикам вопрос: «Где есть Бог?»

«Где есть Бог? — Это же знает каждый ребенок! Бог есть везде».

Реб Менделе покачал своей мудрой головой. Ученики не поняли его. Он сказал: «Он там, где Ему позволяют быть».

Он в наших сердцах, если они не закрыты для Него.

Реб Менделе не придерживался предписанного для молитвы времени. Если бы он совершал утреннюю молитву в полдень, как, скажем, мы в Белзе, это могло быть оправдано даже предписаниями Шульхан аруха. Ведь и без того и Небе уже привыкли к тому, что империи хасидов посылает утреннюю молитву с небольшим опозданием. Но представьте себе, что реб Менделе — и, конечно, он подавал пример дли всех коцких хасидов — совершал «утреннюю» молитву чуть ли не вечером! Ибо молиться мы должны не только душой, сердцем и устами, а всем своим телом, всеми конечностями. Это естественно. Вы же знаете, как мы во время молитвы раскачиваемся во все стороны, трясемся, руками размахиваем. Но еще царь Давид — мир ему! — сказал в своих псалмах: «Все кости мои скажут: Господи! кто подобен Тебе, избавляющему слабого от сильного, бедного и нищего от грабителя его?»^[50] И как раз потому, утверждал реб Менделе, нам нужно молиться как можно позже. Все наши члены, говорил он, не пробуждаются одновременно, и утром, когда мы встаем, некоторые из них продолжают спать. Мы ходим, разговариваем, едим, работаем, а они, лентяи, все еще дремлют в нас. И пробуждаются они, пожалуй, только после полудня, если вообще не вечером, когда мы снова отправляемся на боковую. Если мы в самом деле хотим молиться всеми своими членами и всеми своими органами, мы, дескать, должны терпеливо дожидаться вечера. Конечно, с учением своего святого коцкие хасиды были вполне согласны. Но только представьте себе, что по поводу такого пренебрежения к нашим стародавним предписаниям касательно отведенного для молитвы времени говорили другие хасиды за пределами коцкого царства!

Однажды, проснувшись ранним утром, реб Менделе сразу вспомнил, что нынче он решил совершить молитву еще в предрассветные сумерки, как тому положено быть. И он уже был готов идти в молитвенный дом, да вдруг в дверях повернул назад: дескать, его осенило занятное решение одной тойсфес и на эту тойсфес ему обязательно надо сейчас взглянуть, чтобы не думать о ней во время молитвы и не нарушать тем самым свои мысли о Боге. А вы знаете, что такое тойсфес? Это короткие комментарии к Талмуду, которые чем короче, тем непонятнее и тем труднее. Настоящие кроссворды. И какая же уйма комментариев была написана к этим средневековым глоссам Талмуда! Короче, реб Менделе, оставив дверь горницы открытой, вернулся, схватил соответствующий том Талмуда, открыл его на нужной странице и уставился на свою глоссу. К счастью, она довольно короткая. Без сомнения он вмиг с ней справится. Возможно, вы ее тоже знаете. Возможно, вы вспомните, что не раз читали ее и не обнаружили в ней ничего удивительного. Это всего лишь две с половиной короткие строки. Реб Менделе смотрит на эту маленькую глоссу, которая теряется в большом томе, как капля в безбрежном океане. Ногу он поставил на стул и, согнув ее под прямым углом, положил на колено, как на устойчивую подставку, раскрытый том Талмуда. Под мышкой он держал мешочек, в котором были сложены его молитвенная накидка, то есть талес, и молитвенные ремешки, тфилин. Ведь он сейчас пойдет в синагогу совершать утреннюю молитву. Нынче непривычно рано. Но пока он все еще стоит и стоит, склонившись над своим коленом, на котором лежит открытый том Талмуда. Реб Менделе стоит неподвижно, словно изваяние, губы его сжаты, а взгляд устремлен на эти две с половиной строки. Он стоит и стоит, и никто, естественно, не осмеливается ему помешать. Наконец он выпрямляется. «Теперь мне все ясно!» — заявляет реб Менделе радостно. Оглядывается вокруг. Все еще сумерки, как тогда, когда он открыл книгу. Однако это были уже предвечерние сумерки… Еще счастье, что было лето и день достаточно длинный, чтобы ему хватило времени понять две с половиной строки в святом Талмуде. А случись это зимой, когда день короток, возможно, коцчане в этот день и не читали бы утренней молитвы. Вскоре на небе высыпали звезды, и настал час молитвы вечерней. Но поначалу они все-таки прочли свою утреннюю, хотя и в большой спешке.

Конечно, вы не могли не заметить, что я, рассказывая о коцких святых, уже долгое время не использую титул «святой», хотя такой человек, как реб Симха-Буним, вполне его заслужил. Однако не думайте, пожалуйста, что такое упущение с моей стороны вызвано каким-то безбожным непочтением к ним. Нет, напротив, уверяю вас, что людей из Коцка я уважаю вовсе не меньше иных праведных и верующих. Особенно теперь, в последнее время. Ведь кто хоть раз отведал белзской каши, тот уже никогда в жизни не скажет о коцких людях, что это святые.

Но я чуть было не забыл рассказать вам, как получилось, что реб Менделе из Коцка расшатал святые основы хасидской империи. Не обещай вам этого раньше, я бы лучше — Бог свидетель — вообще помалкивал. Но что делать: обещал, так выполняй! Не то вы еще обрушите на мою голову проклятие: «Клянусь Богом, что наслал потоп на безбожников, тебе это боком выйдет…» — и так далее. Значит, хочешь не хочешь, а я должен рассказать вам все по порядку. Хотя, кажется, даже перо мое отказывается об этом писать. Но все равно я расскажу все честно, и вам не придется никого ни о чем спрашивать. (А лучше всего, если вы даже упоминать об этом не станете.) Я же не буду ничего скрывать от вас, ничего не буду приукрашивать или преувеличивать, равно как осуждать или высмеивать кого-либо. Я буду говорить как беспристрастный зритель и очевидец, так, как эйд райе, или, по-вашему, репортер.

Но прежде всего задумайтесь, прошу вас, над изречением Талмуда: «Если ты когда-нибудь видел, что ученый человек грешит днем, не подозревай его в том, что он грешит и ночью! Быть может, он уже встал на путь покаяния». Нет, не «быть может», а он наверняка «встал на путь покаяния», добавляем мы. Я, конечно, не хочу утверждать, что это изречение прямо соотносится с тем, о чем пойдет речь далее, и что «он», быть может, действительно совершил грех. Но решайте сами.

Случилось это так.

Реб Менделе из Коцка мучился жестокими головными болями. Не знаю, существовала ли в Коцке в ту пору неврастения, но что-то подобное ей должно было иметь место. Короче, реб Менделе отправился во Львов, чтобы порасспрашивать об этом недуге прославленных специалистов и, конечно, выслушать их медицинские советы. Разумеется, ехал он не один, а в сопровождении целого штата своих служащих. Во Львове коцчане поселились в большой гостинице и считали себя в безопасности, хотя не могли не знать, что с того момента, как они прибыли во Львов, за всеми их шагами пристально следили сотни невидимых глаз. Хасиды, принадлежавшие к иным, неприятельским лагерям — наши белзские, разумеется, прежде всего, — притаились за каждым углом в надежде застигнуть коцчан за совершением какой-нибудь непристойности, которую затем они могли бы использовать в интересах собственной цад, то есть «стороны». А наши белзские, как говорится, были «подкованными» ребятами, настоящими гековете брийес. Что правда, то правда.

Королем Львова, то есть главным раввином, в те поры был Йешийес Яакев (Иешуот Яаков), названный так в честь своего прославленного трактата («Помощь Яакова»). Его собственное имя было реб Яакев-Мешилем Орнштайн. Это был строгий талмудист, выдающийся ученый. В его беспристрастности не могло быть сомнений.

Сразу же в первую субботу пребывания коцких людей во Львове в главный раввинат пришел серьезный донос. Какие-то мужи, дескать, белзские хасиды, которые «лишь по чистой случайности» шли ночью по той улице, где поселились коцкие, единодушно присягнули, что своими глазами видели, как Менделе из Коцка — разумеется, они уже не говорили «реб» Менделе — в ночь шабеса у окна курил трубку и, кроме того, был без шапочки, без ярмелки на голове!.. Прошу вас, запомните это обстоятельство: без шапочки на голове!

Вы же знаете, что в святой шабес курить считается смертным грехом, и подобное злонамеренное и публичное поругание шабеса, как в данном случае, ведет к автоматическому исключению грешника из любой религиозной еврейской общины. Стало быть, последствия всегда чрезвычайно серьезные. На дочерях такого субъекта мы не женимся, вина, которого он касается, мы не пьем, и тому подобное.

Коцчане клялись-божились, что со стороны этих «свидетелей» вышла ошибка. Своего рода обман зрения. Они утверждали, что тот, кто курил, был не реб Менделе, что это вообще был не еврей, а какой-то бородатый и усатый гой, которого в эту роковую ночь случайно поселили в номер по соседству с номером реб Менделе. Этот человек, конечно, имел право курить и в шабес. Уж не хотят ли эти чертовы белзские «хнёки» и гоям запретить курить в шабес?

Белзские хасиды смеялись над этим так, что за животики хватались. И особенно развеселило их хорошо продуманное возражение коцких, считавших, что уже заявления самих свидетелей являются доказательством того, что субботний курильщик не мог быть реб Менделе, как не мог быть евреем вообще. Совершенно очевидно, что это ложное, клятвопреступное свидетельство… Более того, как известно, эти белзские бесстыдники утверждали, что курильщик был без шапочки! А это как раз доказательство того — согласно выводу коцких, — что этот курильщик вовсе не был евреем. Как ни верти, а каждый еврей носит дома шапочку-ярмелку, а так как этот курильщик был без шапочки, то он несомненно какой-нибудь гой. Забыли милые коцкие хасиды, что тот, кто не отмечает святой шабес как положено, перестает быть Евреем с большой буквы и становится просто евреем. Он уже больше не Йегиды, а всего лишь йагуды, то есть почти то же, что гой, и даже хуже гоя. Такой грешник, который не соблюдает святости субботы, конечно, уже не стыдится ходить и без ярмелки.

Напрасно божились коцкие хасиды раввину львовскому, напрасно угрожали ему, напрасно объявляли, что если он принимает за чистую монету свидетельские показания таких мерзавцев, как белзские хнёки, так все его приговоры, которые он вынес когда-либо в прошлом или вынесет в будущем, абсолютно неправосудны. Но все их просьбы и угрозы были напрасны. Реб Менделе из Коцка, он, высший глава стольких тысяч верующих, был призван к ответу.

Никто на свете вам не скажет, что, собственно, происходило тогда во львовском раввинате. Даже наши белзские хасиды предпочитали молчать об этом. Однако вам, пожалуй, я осмелюсь сказать, что слова, тогда произнесенные, были не слишком далеки от проклятия…

Поднялся ужасный переполох. Началась форменная война между хасидами коцкими и другими, прежде всего, конечно, белзскими. Правда, много было и лиц нейтральных. Но и те больше склонялись на нашу, белзскую, сторону. А в общем шепотом повторяли старую еврейскую поговорку: «А мен эст ныш ка кнобл — штынкт мен нышт», то есть «кто не ест чеснока — не воняет». Смысл примерно тот же, что и в вашей: «Нет дыма без огня». Ох и бури тогда неистовствовали в хасидском мире! Если кто знает наш хасидский темперамент, может себе представить, какими были эти бури! Широкая земля польская сотрясалась от топота копыт хасидских армад.

Как я уже сказал, противники коцчан не вербовались исключительно из рядов белзских хнёков. Например, у любавичских хабадников появилась теперь возможность вознаграждать себя за все оскорбления, которые многие годы коцчане наносили им. Разве мало коцчане упрекали их, и, разумеется, несправедливо, что они, любавичи, интересовались лишь вопросами метафизики, тогда как законы, которыми человек руководствуется в своих земных начинаниях, заботили их слишком мало? Свое несогласие с хабадниками коцкие выражали присущим им «деликатным» способом. Они говорили любавичам: «Ваш ребе проповедует Закон Неба. Наш проповедует Закон пупка…»

После возвращения из Львова реб Менделе заперся от всего мира в заднем крыле своего большого дома и уже ни разу в жизни оттуда не вышел. В полном одиночестве он сидел двадцать долгих лет в пустых комнатах своего дворца. Лишь некоторым избранным было дозволено входить в его «святая святых», и притом крайне редко. Седые пауки и большие крысы, которые кротко бегали большими стаями у ног святого, были его единственными компаньонами И днем и ночью к хмурому коцкому небу поднимались в окна столбы дыма из его трубки, словно это был дым от сожженных жертвоприношений. Так жил коцкий затворник двадцать долгих лет. В 22-й день месяца швата в году 5620-м (1860) — именно в тот самый четверг, когда в синагоге ежегодно читается фраза из святой Торы: «И было Моисею сказано: Взойди к Господу!» — ушел реб Менделе из мира, примиренный со своим народом и оплаканный сотнями тысяч своих преданных приверженцев, в благословенном возрасте семидесяти двух лет, составляющих сумму числовых значений согласных звуков древнееврейского слова «хесед» — «милость», «милость Божия».

Рассказывают, что реб Менделе был в дружеских отношениях с доктором, весьма «просвещенным» (просвещенный, то есть по-европейски образованный, звучит ругательством!). Этот «просвещенный» доктор, говорят, своими лукавыми высказываниями сумел возбудить в реб Менделе интерес и к другим вещам, кроме Закона Божьего и тайн каббалы. Я, однако, не думаю, что эти толки правдивы. Помимо этого я слышал — конечно, повторяю это без удовольствия, — что, дескать, снохи реб Менделе не стригли волос, что не стеснялись подавать руку чужим мужчинам и даже носили декольтированные платья. Но надо ли нам повторять старые мерзкие пересуды и всякую болтовню? Это ведь не что иное, как одни бабские масес, то есть сплетни.

Коцкие бури уже давно пронеслись и затихли. Только изредка то тут, то там блеснет молния и ударит гром. Однако коцчанам эти бури не нанесли вреда. Напротив. Они очистили воздух, и ряды коцких хасидов с той поры значительно выросли и усилились, их учение и знания углубились. Так же, конечно, случилось и с нами, в Белзе. Борьба всех нас проверила и закалила.

Надо сказать, что коцчане уже давно расстались со многими своими чудачествами. Немалая заслуга в этом принадлежит знаменитому ученику реб Менделе, реб Иче-Майру, или Риму, как коротко величали его согласно первым буквам его титула, имени и фамилии.

Рим был талмудистом, каких не встречалось, должно быть, уже столетия. Он автор книги Хидуше Рим. Его замысловатые талмудические проблемы и их научное решение настолько остроумны и так сложны, что стали общеизвестными поговорками. Если мы хотим сказать о какой-то вещи, что она чересчур запутана, мы говорим о ней, что она — как «римская кашье» или как «Римова проблема». Рим был раввином в Гере. «Гура-Кальвария» — так называли этот городишко христиане. Он примерно в пяти милях от Варшавы. И живет в нем всего каких-то 3000 человек. Почти все мужчины носят пейсы, и все они кожевенники. Но особого смрада от дубильного промысла там не чувствуется.

Рим был святым и вправду божественным. Однажды после еды он положил голову на стол и, наверное, с полчаса находился в такой позе. Похоже было, что он спит, но не обычным сном. Ибо вдруг Рим поднял голову и воскликнул: «Теперь я действительно знаю, что еда — это великое и благородное дело!»

«Я был на Небе перед вратами Рая, рассказывал он. — Явилась туда душа одного святого, который незадолго до этого умер. Этот человек всю свою жизнь постился, молился и изучал Закон Божий. По его заслугам врата перед ним были открыты. Он взошел в Рай и был принят в лоно отцов. Врата снова закрылись. Затем на золотой колеснице, в которую были запряжены две пары белых лошадей, приехала душа человека совсем обыкновенного. На сей раз врата Рая распахнулись настежь, и все святые и ангелы Господни вышли встретить милую душеньку. Небесные музыканты сыграли ей самый красивый свадебный марш, какого ухо землян отроду не слыхивало. „Кто этот великий святой? — спросил я в удивлении. — Почему того, первого, который был все-таки настоящим святым, приняли не так торжественно, как этого обыкновенного человека?“

„Этот второй, разумеется, не святой и в службе Господу Богу с первым никак сравниться не может, — звучал небесный ответ. — Но это был просто порядочный человек, выполнявший законы и обязанности, и, сверх того, он снискал большие заслуги. Он угощал в своем доме бедных не только в святой шабес и в праздники, как всякий, у кого водятся для этого деньги. Да и в будние дни, ничуть не скупясь, давал людям есть и пить. А тот первый молился, учился и постился, но никогда никому не дал поесть. Вот почему мы приветствовали его не так торжественно, как второго“.

Теперь я хотя бы знаю, что еда — великое и благородное дело», — повторил Рим.

Когда-то он наставлял своих учеников следующим образом: «Нехорошо быть мудрым. Слишком мудрый человек склонен к умничанию, а это, в свою очередь, приводит к безверию. Нехорошо быть добрым. Чрезмерно добрый человек бывает неженкой и размазней. Такой не склонен к безверию, зато он легко становится распущенным. И нехорошо быть набожным. Чрезмерно усердный в святости человек не склонен ни к безверию, ни к безнравственности, но он думает, что только он служит Господу Богу как положено, остальные люди гроша ломаного не стоят, и потому он терпеть всех не может. В конце концов он становится ненавистником окружающих, настоящим изувером».

Ученики были потрясены этими словами. «Но, учитель наш, — спросили они, — каким же человек должен быть, если ни мудрый, ни добрый, ни даже набожный не ведут себя так, как полагается?»

«Каким должен быть человек? — ответил им Рим. — Конечно же и мудрым, и добрым, и набожным одновременно». Поскольку эти три добродетели нейтрализуют друг друга в своих неблаговидных последствиях.

Однажды Рим рассказал замечательную историю:

«Во времена святого ребе реб Мелеха из Лиженска в одном маленьком местечке жил раввин — он был великий святой, но никто об этом не знал. Да он и сам не осознавал своей святости. Синагогальный смотритель, который был одновременно и его слугой, заметил, что каждое утро к раввину приходят два старца. Они были непривычно одеты, но производили впечатление необыкновенно благородных и достойных людей. Как только они уходили, являлся третий человек. Он тоже был непривычно одет, но немного проще, и уже не казался таким благородным и достойным. Спросив что-то у раввина, он тотчас убегал восвояси. Все что точь-в-точь повторялось изо дня в день долгие годы. Раввин же всегда сохранял спокойствие. Словно все было в порядке вещей. Все эти годы слуга тщетно ломал голову, пытаясь понять, кто же эти трое. Наконец в один прекрасный день он собрался с духом и спросил об этом раввина, господина своего. Раввин был настолько скромным человеком, что до поры до времени считал всех людей такими же святыми, как и он, и полагал, что к любому из них, так же как и к нему, приходит эта таинственная троица. Поэтому он очень удивился вопросу слуги. „Разве ты не знаешь, кто это? — спросил он. — Те двое — ветхозаветные пророки Илия и Елисей, а тот третий — их слуга Гиезий. Ему суждено вечно искать своих прежних господ, но так и не найти их. И потому он не может выпросить у них прощения за то, что при жизни своей не сумел быть им достаточно преданным“.

Потрясенный слуга выбежал на улицу, чтобы рассказать людям о чуде, ежедневным свидетелем которого он был. Все были потрясены. До тех пор они и не ведали, какой у них в раввинате святой, к которому приходят древние ветхозаветные пророки. И раввин лишь теперь понял, что те трое ходят только к нему, а к другим людям не ходят.

На другой день слугу раввина ждал новый сюрприз. Пророки не появились. Не пришел и Гиезий, его образцовый коллега.

— А почему сегодня они не пришли? — спросил слуга раввина.

— Теперь, когда я узнал, что к другим людям они не приходят, я попросил их отказаться от своих визитов ко мне. Ибо не понимаю, почему они должны почитать меня больше других, — ответил раввин-святой.

Вот какова была его скромность.»

Велико страдание, какое мы, дети Израиля, обречены выносить уже столько веков среди всех прочих народов. Очень строго карает нас Отец наш Небесный. Ни одного проступка Он нам не прощает. За каждый грех Он бьет нас сорока ударами. Но почему Он так строг именно к нам? Разве все прочие люди не Его дети, разве Он не сотворил нас всех по Своему подобию, как написано? И все-таки к ним Он так ласков, а к нам так суров?! Ответ на этот вопрос очевиден: «Потому что дитя, которого отец наказывает строже всех, однажды обязательно совершит что-то великое». Примерно так сказал царь Соломон.

Но возможно ли, что при всех этих страданиях мы до сих пор не погибли и не погибнем до прихода Мессии? Благодаря какому таинственному снадобью мы сохранили себя в свежести и силе, какие чудодейственные лекарства мы принимали, что мы всегда, сквозь века, залечивали все свои раны?

Один лишь Мудрый Рим способен был объяснить это нам. Он говорил: «Во времена, когда евреи были изгнаны из Испании, жил один святой, который носил имя пророка Самуила. Этот святой думал, что страдание достигло пика, что худших времен уже быть не может и что, согласно старым пророчествам, близится пора Мессии. И он велел всем, кто не ступил на ложный путь и остался верен вере отцов, выйти навстречу Мессии и встретить его в радости и веселье. И чтобы каждый взял по бутылке водки и, как только заметит Мессию, выпьет за его здоровье и воскликнет: „Смотри, сын Давидов, чем мы глотки свои увлажняли и так сердца свои укрепляли в нашем невыразимо горьком изгнании! Глотком водки. Это давало нам силу, и потому мы не отчаивались и не погибли!“

Этот святой Самуил ошибался. Мера страданий не завершилась изгнанием из Испании, и не пришел сын Давидов. Но я говорю вам, — сказал Рим, заключая свой рассказ, — что теперь, когда и правда придет Мессия, хасиды возьмут какого-нибудь маленького раввинчика под руку и вместе с ним пойдут навстречу своему Спасителю, радостно восклицая: „Смотри, сын Давидов, смотри, кто были те, что утешали нас своими словами в нашем невыразимо горьком изгнании! Погляди, кто своим примером вливал в нас силу, и придавал нам мужества, и хранил нас, пока не пришло время Твое!“»…

«Когда Моисей вел нас из Египта, — говорил Мудрый Рим, — Бог совершал великие чудеса. На глазах у народов Он крушил древние извечные законы, которые дал природе в начале мира. И сейчас также совершаются чудеса, но только скрытно и таинственно, и никогда явно. Они совершаются таким образом, что людям кажется, будто законы природы остаются незыблемыми. Отчего такая разница?

Бог вывел нас из Египта, чтобы на Синае дать нам Свой Закон, Закон общий и явный. Тогда Он нам не открыл Своих тайн. Чудеса явные, которые при выходе из Египта предваряли законы синайские, явились подготовкой к Закону столь же явному. Однако теперь Бог совершает для нас чудеса тайные, прикрытые пеленой, пеленой естественного миропорядка. Ибо эти тайные чудеса на сей раз являют собой подготовку к Закону тайному, к таинствам Божьим, постижение которых до сих пор сокрыто от всех созданий. К таинствам, которые будут открыты только тогда, когда действительно придет Мессия».

Так говорил Мудрый Рим.

Как написано рукой пророка Исаии:

ИБО ОТ СИОНА ВЫЙДЕТ ЗАКОН,

И СЛОВО ГОСПОДНЕ — ИЗ ИЕРУСАЛИМА.

И БУДЕТ ОН СУДИТЬ НАРОДЫ И ОБЛИЧИТ

МНОГИЕ ПЛЕМЕНА;

И ПЕРЕКУЮТ МЕЧИ СВОИ НА ОРАЛА,

И КОПЬЯ СВОИ — НА СЕРПЫ;

НЕ ПОДНИМЕТ НАРОД НА НАРОД МЕЧА,

И НЕ БУДУТ БОЛЕЕ УЧИТЬСЯ ВОЕВАТЬ^[51].

ПУСТЬ СТАНЕТ ЭТО СКОРО, ВО ДНИ НАШЕЙ

ЖИЗНИ, И КОНЧИТСЯ ЭТО СТРАНСТВИЕ

В ИМПЕРИЮ ХАСИДОВ.

АМИНЬ.

Примечания

В этом разделе приведены краткие биографические сведения о большинстве цадиков и о некоторых предшественниках хасидизма, упомянутых в книге «Девять врат». Следует иметь в виду, что сведения, приводимые Иржи Лангером в своей книге, не всегда точны.

АВРУМ-ХАИМ ИЗ ЗЛОЧЕВА — Авраам-Хаим бен Гедалья из Злочева (1725 или 1750–1816). Последователь Великого Магида, ученик и родственник Шмелке из Никольсбурга, Иссахара-Бера из Злочева и Леви-Ицхака из Бердичева. Был главой раввинского суда Збарова, а затем Злочева.

АДЛЕР, НУСН (1742–1800) — Натан бен Шимон Адлер из Франкфурта, германский каббалист, чье учение во многом напоминало хасидизм. Раввин г. Франкфурта.

АЙБШИЦ, ЙОЙНЫСН (1690–1764) — Йонатан бен Натан-Нета Эйбешюц, талмудист и каббалист. Родился в Кракове, учился в Польше и Моравии. Был главой пражской ешивы и религиозным судьей Праги, занимал пост раввина Меца, а затем «Трех общин» — городов Альтоны, Гамбурга и Вандсбека. Знаменитый проповедник, автор множества произведений в области талмудического права, этики и еврейской мысли.

АРОН (?-1816) — Аарон бен Цви Кацанеленбоген из Белза, известный как Аарон Машиах. Знаменитый хасидский цадик и чудотворец.

БААЛЬ-ШЕМ-ТОВ, ЙИСРУЭЛЬ, Бешт («Владеющий добрым Именем», «Добрый чудотворец»; 1698–1760) — Исраэль бен Элиэзер, основатель хасидизма. Бешт выступил с проповедью своего учения, совершая множество чудес и дивных знамений. Основал Дом учения и Меджибоже, куда стекались ученики со всей Подолии. Вместе с избранными учениками совершил множество путешествий, нередко предоставляя лошадям выбирать направление. После себя не оставил письменных трудов, его учение распространяли ученики.

БЕР ИЗ МЕЖЕРИЧА — Дов-Бер из Межерича, Великий Магид («Проповедник», ум. в 1772 г.), ученик и преемник Бешта. Занимал должность проповедника (магида) в общинах Кореца, Межерича и Дубно. Под конец жизни поселился в Анаполе. С деятельностью Дов-Бера связано развитие хасидизма после смерти Бешта и превращение его в массовое движение.

БУРЕХЛ ИЗ МЕДЖИБОЖА — Барух из Меджибожа (1753–1811), хасидский цадик, внук Бешта. В детстве был любимцем деда, с 1780 г. занимал пост раввина Тульчина, в 1788 г. вернулся в Меджибож.

ВИТАЛЬ КАЛАБРЕЗЕ, ХАИМ — Хаим Виталь (1542–1620), каббалист, ближайший ученик и последователь Ицхака Лурии (Ари), изложивший в своих трудах основные положения лурианской каббалы. Основные изводы его трудов: Оцрот Хаим («Сокровищница жизни»), Эц Хаим («Древо жизни») и Шмона шеарим («Восемь врат») — вплоть до Новейшего времени распространялись в основном в рукописном виде, этический трактат Шаарей кдуша («Врата святости») был издан в Стамбуле в 1734 г.

ГЕЙНЕХ ИЗ АЛЕКСАНДРЫ (1798–1870) — Ханох бен Пинхас а-Коэн. Последователь Святого еврея и Симхи-Бунима из Пшисхи. Был раввином в Новидворе, Александере и Прушеницах.

ГЕРШ ИЗ СТРЕШИНА, ЙИДЕ — Иегуда-Цви Брандвайн (1780–1844), хасидский цадик, ученик Аарона-Лейба из Премышлян, последователь и преемник Ури из Стрелиска.

ГЕРШЕЛЕ ИЗ ОСТРОПОЛЯ (вторая половина XVIII в.) — популярный герой еврейского, в частности — хасидского, фольклора, полулегендарный шут, плут и озорник.

ГЕРШЕЛЕ ИЗ ЗИДАЧОЙВА — Цви-Гирш Эйхенштейн из Жидачова (1763–1831), хасидский цадик, талмудический ученый и каббалист. Ученик и последователь Провидца из Люблина, Йегуды-Лейба из Сасова и Исраэля из Козниц. Четыре упомянутых Лангером трактата были изданы в 1834–1836 гг.

ЖИШЕ ИЗ ГАНИПОЛЯ, МЕШИЛЕМ — Мешулам-Зуся из Анаполя (ум. в 1800 г.), младший брат Элимелеха из Лезенска, ученик Великого Магида из Межерича. Герой многочисленных хасидских рассказов, он стал символом наивности и чистоты.

ЗАЛМАН ИЗ ЛЯД — Шнеур-Залман из Ляд, Рав, Алтер Ребе (идиш «Старый Ребе», 1745–1813), глава белорусских хасидов и основатель движения Хабад. В возрасте 20 лет он отправился в Межерич, где стал учеником Великого Магида, а после смерти последнего — Менахема-Мендла из Витебска. По указанию Магида в 1770 г. Шнеур-Залман приступил к написанию книги Шулхан Арух Рава, в которой простым языком изъяснил Галаху. Книга стала авторитетнейшим источником Галахи для хасидов. Составил также Танию, основополагающую книгу учения хасидизма. В 1789 г. принял титул цадика. В 1812 г. бежал от наступавшей армии Наполеона и скончался в одной из деревень Курской губернии.

ИРЕЛЕ ИЗ СТРЕЛИСКИ — Ури бен Пинхас по прозвищу Сараф («Серафим») (1757–1826). Хасидский цадик, ученик и преемник Шломо из Карлина.

ИСРУЭЛЬ (ИСРУЛЬ) ИЗ РИЖЕНА — Исраэль Фридман (1796–1850), хасидский цадик, правнук Великого Магида из Межерича. Высокий авторитет среди хасидов и необыкновенное обаяние позволили ему стать одним из самых авторитетных хасидских цадиков. По доносу был арестован российскими властями и провел в заключении двадцать два месяца, затем бежал в Австрию, где получил от властей разрешение поселиться в Садгоре. Там он создал новый хасидский двор, прославившийся среди прочего своей пышностью.

ИЦХЕК ИЗ ЗИДАЧОЙВА, ЯАКЕВ — Ицхак-Айзек из Жидачова (1805–1873), хасидский цадик и талмудический ученый, ученик Цви-Гирша из Жидачова и Моше из Самбора.

ИЦХЕК ИЗ ЛЮБЛИНА, ЯАКЕВ — Яаков-Ицхак Горовиц из Люблина, Провидец (1745–1815), ученик Великого Магида из Межерича и глава учеников Элимелеха из Лизенска. Оказал огромное влияние на становление хасидизма, почти все цадики Польши и Галиции следующего за ним поколения были его учениками.

ИЧЕ-МАЙР — Ицхак-Меир Алтер (1799–1866), хасидский цадик, ученик Магида из Козниц, Симхи-Бунима из Пшисхи и Менахема-Мендла из Коцка, основатель хасидской династии из Гера под Варшавой. Его называли по заглавию его важнейшего труда Хидушей а-Рим («Открытия рабби Ицхака-Меира»).

ЙИСМАХ МОЙШЕ ИЗ ИГЕЛЯ — Моше бен Цви Тейтельбаум из Игеля (Уйгеля; 1759–1841), один из ближайших учеников Провидца из Люблина. Был раввином Сенявы и Уйгеля. Его называли по заглавию его важнейшего труда — комментария к Библии и талмудическим рассказам — Йисмах Моше («Да возрадуется Моше»).

КОПЛ — Яаков-Копл бен Нехемия-Файвл по прозвищу «хасид из Коломыи» (?-1788). Ученик Бешта, талмудический ученый, не пожелавший занять раввинский пост и кормившийся от мелочной торговли.

ЛЁВ — Йегуда-Лива бен Бецалель из Праги, Магараль (акроним слов «Учитель и наставник наш рабби Лива»; ок. 1512–1609), выдающийся мудрец, законодатель и каббалист, автор классических трудов по философии иудаизма. Магараль — излюбленный герой народных преданий, которые приписывают ему создание искусственного человека — голема посредством магических практик каббалы.

ЛУРИЯ АШКЕНАЗИ, ИЦХАК — Ари (ивр. «лев», акроним слов «Божественный рабби Ицхак»; рабби Ицхак бен Шломо Лурия Ашкенази, 1534–1572), величайший каббалист, создатель одного из основных направлений каббалы. Родился в Иерусалиме, был увезен матерью в Египет, где вырос в доме дяди. В 1569 г. переселился в Цфат, где начал преподавать новое каббалистическое учение кружку из тридцати учеников, главой которых стал Хаим Виталь. Учение Ари известно по трудам его учеников, в первую очередь Хаима Виталя. Идеи Ари оказали значительное влияние на духовную жизнь евреев в последующие эпохи, а для учения хасидизма стали определяющими.

ЛУЦЦАТТО, МОШЕ-ХАИМ (1707–1746) — один из крупнейших еврейских мыслителей, каббалист и поэт. Автор многочисленныхпроизведений по еврейской мистике, философии, морали, а также поэтических произведений. Все три основных направления в еврейской жизни XVIII–XIX вв. — литовское, хасидское и Гаскала считали его своим провозвестником. Считается также одним из отцов современной еврейской поэзии. Жил в Падуе, в Амстердаме, а затем на Святой земле — в Акко.

МАЙРЛИЧЕК ПШЕМЫШЛЯНСКИЙ — Меир Великий, или Первый, из Премышлян (ок. 1703–1774 или 1781), один из первых учеников Бешта.

МЕЛЕХ ЛИЖЕНСКИЙ — Элимелех Липман из Лизенска (1717–1786), основатель хасидского движения в Польше и Галиции. В юности добровольно отправился в «изгнание» и занимался умерщвлением плоти. Под влиянием брата, рабби Зуси, обратился к хасидизму и отправился в Межерич, где стал учеником Великого Магида и одним из глав хасидского братства. После смерти учителя перебрался в Лизенск. Роль Элимелеха в хасидском движении была столь велика, что его приравнивали к Бешту.

МЕНДЕЛЕ ИЗ КОСОВА — Менахем-Мендл из Косова (1787–1825), сын Яакова-Копла. Ученик Яакова-Ицхака (Провидца из Люблина) и Симхи-Бунима из Пшисхи, с 1790 г. — раввин Косова, с 1798 г. — хасидский цадик.

МЕНДЕЛЕ ИЗ РИМАНОВА — Менахем-Мендл из Риманова (ум. в 1815 г.), ученик Элимелеха из Лизенска и Шмелке из Никольсбурга, один из лидеров цадиков своего времени. Ввел немало важных для хасидизма правил и обычаев, его окружали тысячи хасидов, а десятки его учеников сами стали цадиками.

МЕНДЕЛЕ ИЗ ТОМАШОВА — Менахем-Мендл Моргенштерн из Коцка, ученик Провидца из Люблина и Яакова-Ицхака, Святого еврея из Пшисхи. С 1827 г. — хасидский цадик в Томашове, а затем в Коцке. Выдающийся талмудический ученый и духовный лидер, прозванный Столпом истины.

МОЙШЕ-ЙИДЕ ЛЕЙБ — Моше-Лейб из Сасова (1745–1807), любимый ученик Шмелке из Никольсбурга, последователь Элимелеха из Лизенска. Один из первых пропагандистов хасидского учения, автор многих хасидских напевов.

МОТЕЛЕ ИЗ НЕСХИЖА — Мордехай из Несхижа (1742–1800), ученик Йехиэля-Михла из Злочева. Был раввином в Галиции, затем перебрался в Несхиж, где прославился как великий чудотворец.

НАФТУЛИ ИЗ РОПШИЦ — Нафтали-Цви из Ропшиц (1760–1827), любимый ученик Элимелеха из Лизенска, в дальнейшем сблизившийся с Провидцем, Магидом из Козниц и Менахемом-Мендлом из Риманова, знаменитый хасидский цадик. Славился искрометным юмором, за которым, по словам учеников, скрывались величайшие тайны.

НАХМЕН (НАХМАН) ИЗ БРАЦЛАВА (1772–1810) — одна из самых ярких фигура в истории хасидизма, создатель брацлавской ветви хасидизма, правнук Бешта. В 1798 г. отправился в путешествие в Землю Израиля; после возвращения переехал в Златополь, затем в Брацлав, где окончательно оформилось его учение. Его книги записаны в основном любимым учеником, Натаном Штернгарцем из Немирова, большая часть текстов, написанных им собственноручно, не сохранилась.

ОГЕВ ИСРУЭЛЬ АПТСКИЙ — Авраам-Йегошуа-Гешель из Апты (1755–1825), ученик и один из духовных наследников Элимелеха из Лизенска. Один из главных проповедников хасидизма в Польше и Румынии, он прославился кротостью и был прозван Огев Исраэль («Любящий Израиль») — по названию его сборника проповедей на темы Пятикнижия.

ПИНХЕС ИЗ ФРАНКФОРТА — Пинхас а-Леви Горовиц (1730–1805), брат Шмелке Горовица из Никольсбурга, ученик Великого Магида. С 1772 г. и до смерти занимал должность раввина во Франкфурте-на-Майне. Автор ряда сочинений по еврейскому законодательству.

ПИНХЕСЛ ИЗ КОРЕЦА — Пинхас Шапиро из Кореца (1728–1790), один из хасидских лидеров первого поколения, был близок к Бешту и Яакову-Йосефу из Полонного. Проповедовал и собственное оригинальное мистическое учение. После смерти Бешта присоединился ко двору Великого Магида, но и тогда сохранял определенную самостоятельность в наставнической деятельности.

ПРОПОВЕДНИК ИЗ КОЗНИЦ — Исраэль, Магид («Проповедник») из Козниц (1736–1815). В молодости отправился в Межерич, где был принят в ученики Великим Магидом. После смерти учителя сблизился с Элимелехом из Лизенска и стал одним из его ближайших сподвижников. Подвергался яростным нападкам противников хасидизма. Согласно преданию, он вынужден был бежать из Козниц и долгое время скрываться в доме Леви-Ицхака из Бердичева.

СВЯТОЙ БЕРДИЧЕВСКИЙ — Леви-Ицхак из Бердичева (ок. 1740–1810), хасидский цадик, ученик Великого Магида из Межерича и Шмелке из Никольсбурга, был раввином в общинах Желехова, Пинска и Бердичева, однако его авторитет как духовного и общественного лидера не знал общинных границ. Главный труд р. Леви-Ицхака — Кдушат Леви («Святость Леви», 1798) до сих пор популярен среди хасидов.

СВЯТОЙ ДЕД ИЗ ШПОЛЫ — Арье-Йегуда-Лейб (1725–1812), ученик Пинхаса из Кореца, хасидский цадик и чудотворец, славившийся человеколюбием и скромностью.

СВЯТОЙ ИУДЕЯНИН — Святой Еврей из Пшисхи, Яаков-Ицхак бен Ашер (1766–1814), в юности прославился как величайший знаток Торы своего поколения, под влиянием Моше-Лейба из Сасова обратился к хасидизму и на долгие годы стал учеником Провидца из Люблина. Святой Еврей поселился в Пшисхе, которая стала центром интеллектуального направления в хасидизме, привлекавшего тысячи последователей. Наветы завистников привели к разрыву с Провидцем и ожесточенной борьбе между хасидскими школами. Усилиями учеников его направление распространилось по всей Польше.

СВЯТОЙ КАЛЕВСКИЙ — Ицхак-Айзик Тоуб из Калева (1751–1821), ученик Шмелке из Никольсбурга и Элимелеха из Лизенска, основатель хасидского движения в Венгрии. Раввин в Калеве с 1781 г., автор множества хасидских напевов.

СВЯТОЙ МЕДВЕДЬ — Дов-Бер Шнеерсон из Любавичей (1773–1827; Дов — на иврите «медведь»), сын Шнеура-Залмана из Ляд, второй цадик хасидизма Хабад, известный как Митл ребе («Средний ребе»). С 1813 г. сделал своей резиденцией местечко Любавичи Могилевской губернии, которое превратилось в центр Хабада, а его последователи стали называться любавичскими хасидами. Автор многочисленных трудов по еврейской мистике.

СИМХА-БУНИМ ИЗ ПШИСКИ (1767–1827) — ученик Провидца из Люблина, преемник Святого Еврея. Знаток Торы, по профессии аптекарь, Симха-Буним славился парадоксальностью суждений. Во многом благодари обаянию его личности школа Пшисхи привлекла к себе тысячи незаурядных людей.

ХАИМ ИЗ ЦАНЗА — Хаим бен Арье-Лейб Хальберштам (1797–1876). Последователь и ученик Нафтали-Цви из Ропшица, знаток еврейского законодательства и каббалы; с 1818 г. — раввин Цанза, с 1830 г. — хасидский цадик. Был прозван Диврей Хаим («Слова жизни») по названию составленного им сборника проповедей на темы Пятикнижия.

ШЛОЙМЕЛЕ ИЗ КАРЛИНА — Шломо бен Меир Готлиб из Карлина (1738–1792), ученик Великого Магида и Аарона Великого из Карлина, проповедник хасидизма в Литве. Из-за гонений бежал в волынский центр хасидизма Людмир. Шломо из Карлина был убит казаком во время войны 1792 г.

ШМЕЛКЕ ИЗ МИКУЛОВА — Шмуэль а-Леви Горовиц из Никольсбурга (1726–1778). Талмудический ученый и каббалист, ученик р. Дов-Бера из Межерича. Учитель большинства хасидских цадиков своего поколения. Занимал должность раввина в ряде общин Польши и Галиции, в 1773 г. стал раввином в Никольсбурге (ныне Микулов, Чехия). Согласно преданию, во время молитвы впадал в такой экстаз, что забывал, что именно полагается говорить и делать, и начинал петь новые, неслыханные мелодии. Его главное сочинение — трактат Шем ме-Шмуэль («Имя Шмуэля»).

ШУЛЕМ ИЗ БЕЛЗА — Шалом Рокеах из Белза (1778–1855), ученик Шломо из Луцка и Провидца из Люблина, а также Ури из Стрелиска. Провидец назначил его раввином Белза, где он позднее стал хасидским цадиком. Прославился своей ученостью и чудесами, его считали своим учителем многие талмудические ученые.

ЭЙБЕ — Яаков-Йосеф бен Йегуда из Острога (1738–1791) по прозвищу «Ребе Йейве» (акроним слов Яаков-Йосеф бен Йегуда). Ученик Великого Магида из Межерича, проповедник и наставник в Остроге. Автор ряда трудов по мистической этике, наиболее знаменитый из которых — проповеди на тему Пятикнижия и талмудических преданий, озаглавленный Рав Йейве, лег в основу его прозвания.

Примечания

1

«Сокол» — массовая физкультурная организация. (Здесь и далее, если не указано иное, — примечания переводчика.)

(обратно)

2

Y.M.C.A. (Young Men’s Christian Association) — «Христианская ассоциация молодых людей», одна из крупнейших в мире молодежных ассоциаций.

(обратно)

3

Пс. 106, 1–3.

(обратно)

4

Пс. 106, 4–5.

(обратно)

5

Пс. 106, 6-15.

(обратно)

6

Пс. 106, 23–31. Следующие фразы в псалом не входят, они взяты из гимна по случаю встречи субботы.

(обратно)

7

Локоть — мера длины, около 0,5 м.

(обратно)

8

Мардохей — написание, принятое в синодальном переводе Библии на русский язык. Точная цитата: «Мардохей сидел у ворот царских» (Есф. 2,19).

(обратно)

9

Подделки под собрание средневековых чешских песен, будто бы открытые филологом Вацлавом Ганкой (1791–1861), видным деятелем чешского национального возрождения.

(обратно)

10

С известной оговоркой (лат.).

(обратно)

11

Согласно этому примечанию автора в нашем переводе имена библейских персонажей также даются в привычной для русского читателя форме, принятой в синодальном переводе Библии. Написание других собственных имен, а также слов на идише и иврите дается с учетом особенностей авторского текста.

(обратно)

12

Пс. 118, 105.

(обратно)

13

В иудаизме — Шавуот, отмечаемый на 50-й день после Песаха.

(обратно)

14

См. Быт. 32, 9 и 12.

(обратно)

15

Человек, добившийся всего своими собственными силами (англ.).

(обратно)

16

Множественное возвеличения: употребление говорящим множественного числа о самом себе как выражение самовозвеличения (лат.).

(обратно)

17

В чешском языке Š произносится как Ш, в польском — SZ как Ш.

(обратно)

18

Ужасный ребенок (фр.).

(обратно)

19

Для этого случая (лат.).

(обратно)

20

Hosenträger — подтяжки (нем.). Букв.: носильщики брюк.

(обратно)

21

Handschuhe — перчатки (нем.). Букв.: обувь для рук.

(обратно)

22

Кватер приносит младенца от матери и передает его сандаку, держащему младенца на коленях во время обрезания.

(обратно)

23

Кошерак — то же, что шойхет, резник (идиш).

(обратно)

24

Пс. 63, 3.

(обратно)

25

Врхлицкий Ярослав (1853–1912) — чешский поэт, драматург, прозаик, переводчик, глава так называемой «космополитической школы».

(обратно)

26

Френками мы называем евреев из восточных, средиземноморских и балканских стран. В большинстве случаев это потомки эмигрантов из Испании. (Примеч. автора.)

(обратно)

27

(обратно)

28

Иер. 23, 24 (текст слегка изменен по сравнению с синодальным переводом).

(обратно)

29

Слова в скобках даны переводчиком в целях пояснения цитаты: скрывшийся вместе со своим «я» не интересен для Бога.

(обратно)

30

Рынский — галицийское название австрийского гульдена.

(обратно)

31

Наши набожные еврейские дедушки и бабушки в Чехии и Моравии не любили произносить слово «крейцер», поскольку оно образовано от немецкого Kreuz (крест); вместо этого они произносили шмейцер. (Примеч. автора.)

(обратно)

32

Песн. II. 1, 8.

(обратно)

33

Плач, 3, 30.

(обратно)

34

Числ. 16, 32.

(обратно)

35

Гилгул — переселение душ (иврит).

(обратно)

36

В прикарпатском городе С. недавно умер адвокат д-р Б. Поскольку он появился на свет тотчас после смерти святого рабби Хаима из Цанза, его набожный отец дал ему имя Хаим. Д-р Хаим Б., человек, имеющий ученую степень и всесторонне образованный, несомненно, особой религиозностью не отличался, и мистицизм был ему совершенно чужд. И все-таки некое таинство связано с жизнью этого досточтимого мужа. Д-р Хаим Б., человек здоровый, дожил до преклонного возраста. Но всю свою жизнь, с младенчества, он всегда болел один день в году: в 25-й день месяца нисана, в годовщину смерти святого рабби Хаима из Цанза. И в тот же 25-й день месяца нисана д-р Б. отошел в мир иной. (Примеч. автора.)

(обратно)

37

По усмотрению исполнителя (лат.).

(обратно)

38

Раббан — почетный титул некоторых глав синедриона в эпоху Второго Храма. Раббан Гамлиэль, прямой потомок царя Давида, сын раббана Шимона бен Гамлиэля, возглавлял синедрион до разрушения Храма.

(обратно)

39

Пс. 98, 6.

(обратно)

40

Пс. 36, 25.

(обратно)

41

Агг. 2, 8.

(обратно)

42

Шнеур-Залман из Ляд основал в хасидизме течение Хабад (аббревиатура ивритских слов «хохма», «бина», «даат», то есть «мудрость», «разум», «знание»). Его сын поселился в Любавиче и сделал его центром Хабада.

(обратно)

43

Иер. 31, 15. Следующая фраза в Библии отсутствует.

(обратно)

44

Ашре — начальное слово молитвы, букв.: счастливы (иврит).

(обратно)

45

Быт. 49, 13.

(обратно)

46

Ис. 40, 26.

(обратно)

47

Пс. 113, 6.

(обратно)

48

Пс. 113, 7.

(обратно)

49

Еккл. 1, 18.

(обратно)

50

Пс. 34, 10.

(обратно)

51

Ис. 2, 3–4.

(обратно)

Оглавление

МОЙ БРАТ ИРЖИ

Девять врат Таинства хасидов

  Приход Пражский юноша среди хасидов

  Врата первые

  Врата вторые

  Врата третьи

  Врата четвертые

  Врата пятые

  Врата шестые

  Врата седьмые

  Врата восьмые

  Врата девятые

  Город мудрости

  Примечания

*** Примечания ***