Хозяин картотеки [Бернар Комман] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Бернар Комман Хозяин картотеки Рассказ

Чем объяснить постоянство этого порока? Ведь зависть не приносит никакой выгоды!

О. Бальзак. Госпожа Фирмиани^[1]

I

Сколько раз я им говорил, что нужно отнестись к этому свысока и ответить на любопытство Государства полнейшим равнодушием! Да стоит только посмотреть, как Администрация вымарывает из карточек данные, скрывает имена, источники, и станет ясно, что намерение все узнать и установить истину относительно ее темных дел попросту иллюзорно.

С самого начала я утверждал, а потом долгие месяцы повторял: не искушайте судьбу, не принимайте всерьез это так называемое стремление к полной открытости и гласности. Нам следовало бы ответить: ваши великие разоблачения нас не касаются, как не касались ни ваши тайные махинации, ни то, что вы систематически фиксировали малейшие жесты и поступки, будто бы свидетельствующие о неправильном поведении или опасных мыслях. Между прочим, если хорошенько подумать, сама по себе идея подачи заявления с просьбой ознакомиться со своим делом (ох уж эти истории о пресловутых делах, целиком заполнявшие страницы всех газет, каждая из которых выступала со своим мелким «откровением», выражая свое убогое негодование) — как подобная идея могла зародиться в нашей стране, такой чистой и светлой, самой старой в мире демократии, где постоянно талдычат о гарантиях прав индивидуума, права на инициативу, права на референдум, обо всей этой показухе из школьных учебников; так вот, подать заявление в центральный орган, чтобы узнать, какие записи, предположения, перехваченные сведения о твоей скромной особе у них имеются, — значит, в сущности, объявить себя подозрительной личностью, то есть поступить согласно логике, подразумевающей всеобщий контроль, пардон, «всеобщую защиту». Это значит играть по правилам вздорного чудовища, Администрации, и тем подтверждать обоснованность ее подозрений. Получается — с одной стороны, попасться на удочку и уверовать, что Администрация может действовать честно и открыто, а с другой, как бы оправдывать ее в том, что она отнюдь не была честной и открытой перед лицом тех, кто сам считал себя ее врагами. Вспомним коммунаров, казненных после апогея славы. Как охотно они позировали перед фотографами на фоне баррикад! Но обстоятельства изменились, и фотографии стали уликами.

Вначале ко мне прислушивались. Ведь во времена нашей славы я, с моим непривычным образом мышления, иногда оказывался прав и потому приобрел некоторый авторитет. Потом мои слова стали вызывать усмешку: дескать, бесплодное умствование. Наконец, всех охватило нетерпение, и на меня вообще перестали обращать внимание. Уж очень удобный случай показать, что король голый, обличить тиранию государства и фашистов-кукловодов, тем более что столько всего внезапно обнаружилось в эти бурные последние дни. Все заторопились, всем не терпелось узнать и поскорее разоблачить масштаб и значимость раскрывшегося скандала. Ведь теперь для этого имелись законные средства.

* * *

Те, кто подал заявления первыми, начали получать бандероли через два-три месяца. Министерство общественных дел предварительно проверяло все бумаги, так что строчки, содержащие информацию, которую сочли конфиденциальной или порочащей третьих лиц, были замазаны черной краской. Это вызвало громкое возмущение. Что за издевательство! Кого хотят обмануть? Но тщеславие и суетность взяли верх. Вы бы посмотрели на старых товарищей, носившихся со своими секретными досье, на тех, кого в одно мгновение возвели в ранг ветеранов, героев подрывной деятельности, чуть ли не сопротивления; не хватало только наград, впрочем, папки с делами лучше наград, солиднее, больше бросаются в глаза. В твоем деле сколько страниц? Десять! А в твоем? Двадцать пять! А у такого-то досье весит несколько килограммов…

Да, три кило с мелочью, ни больше ни меньше, теперь это становилось чем-то весомым, было чем гордиться, из-за чего пить успокоительное. И как мне было оставаться безучастным, когда другие приукрашивали свою молодость и бог весть что о себе воображали, с каждым днем все больше раздувая риск и опасности, которым якобы подвергались, а я вот замкнулся в упорном нежелании что-либо предпринимать, обрек себя на безвестность. Словно все мое прошлое забылось, исчезло, погребенное под грудами архивных дел, гордо выставленных напоказ, как военные кресты.

* * *

В конце концов даже Коринна не выдержала. В первое время она была на моей стороне: сразу видно честного человека, я всегда был лидером, я стоял во главе многих движений; куда там этим, не нюхавшим политики, вечно пасовавшим перед грубыми маневрами главного чудовища, государственной машины, но постепенно и Коринну начало смущать отсутствие у нас чего-то конкретного, того, что можно всем предъявить. Конечно, в моем собственном архиве имеются листовки, для которых я подал идею, те, которые полностью составил, отчеты о заседаниях ячейки, наброски будущих ярких выступлений на митингах и демонстрациях, но документы, связанные с двумя или тремя самыми важными акциями, мы, разумеется, уничтожили; сейчас они бы очень пригодились, но тогда могли служить уликами и привести к аресту. Коринна начала высказывать сомнения, а потом и явное разочарование. Нет, надо мне наконец решиться и затребовать это чертово дело, должно быть, многокилограммовое, если судить по другим и учитывать степень заслуг каждого.

II

Прошло полтора месяца, и все еще никакого ответа. Притом что поначалу досье приходили буквально через несколько дней, тут почта срабатывала, как и раньше, четко. Нужно сказать, что за счет введения новой услуги — первоочередной доставки — все прочее замедлилось: того и жди проволочек, а ведь цены подняли. Каждое утро до работы я открываю почтовый ящик все более нетерпеливо и лихорадочно, но там одни пустяковые письма, поскольку самое важное приходит на служебный адрес, где почту разбирает секретарша. Еще в ящике лежит газета, где сотрудничает мой приятель Антуан. Он-то получил свое досье уже давно и поторопился рассказать о нем в газетных передовицах.

* * *

С течением времени и по мере продвижения каждого по служебной лестнице наша группа распалась. Одни жили теперь за границей — в Берлине, Париже, Лондоне, Нью-Йорке, другие здесь, в провинции. Стремление к борьбе выдохлось, растворившись в реализме или оппортунизме восьмидесятых годов, но вдруг разразился этот самый скандал, явившийся, так сказать, косвенным следствием другой сенсационной истории, потрясшей всю страну на уровне правительства. Тогда выяснилось, что Государство с помощью Министерств обороны и юстиции организовало систему слежки и сбора данных не только в экстремистских кругах (мы считались их активистами или вождями), но даже в среде членов определенных, вполне официальных, левых партий, заседающих в парламенте, подписчиков коммунистических изданий, борцов с ядерной угрозой или пацифистов, членов Международной амнистии, представителей языковых меньшинств, требующих независимости, и даже, в некоторых кантонах, женщин, сделавших аборт. Словом, тяжелый федеральный бред.

Те из нас, кто остался в стране, начали собираться и обсуждать все это. История внезапно приобрела оттенок героизма, наконец нам нашлось дело по плечу, некоторые рвались в бой, стремясь прежде всего продемонстрировать, сколь высок в новых обстоятельствах престиж борца и как важно, что благодаря ему они удостоились больших постов в средствах массовой информации, государственных учреждениях или университетах. Надо сказать, другим сразу же не понравилось, что я работаю в частном секторе, и еще меньше, что получаю хорошее жалованье и солидные надбавки. В их глазах, моя склонность к информатике и техническим наукам отдавала американизмом; тут же возникли подозрения: если я не интересуюсь своим делом в секретном архиве, если так настойчиво отговариваю других туда обращаться, приводя один предлог глупее другого, значит, я боюсь собственного, пардон, нашего общего прошлого, стыжусь его и опасаюсь, что буду скомпрометирован и моя карьера пострадает. Им никогда не нравился мой пуризм и нежелание выставлять себя напоказ. Но недаром же я внук пастора. Это пришло мне в голову только с возрастом, ну какой-то атавизм, что же теперь делать. Но я никому об этом не говорил. За рассуждения о наследственности я был бы немедленно и окончательно предан анафеме. Врожденное? Приобретенное? Я, что, издеваюсь? Еще одно доказательство моего отступничества или даже измены.

* * *

Заказное письмо, прибывшее в середине дня, попало ко мне из рук Коринны. Я только вернулся с делового обеда, с которым постарался разделаться как можно быстрее, контракт с этими клиентами заключен надолго, нет смысла особенно с ними возиться, к тому же все понимают необходимость здорового питания, порция горячего козьего сыра на горке салата, без десерта, — вот и все, за столом не засидишься. Коринна протянула мне конверт из серой вторичной бумаги со штампом Министерства общественных дел; она еще не успела отдышаться: ей пришлось сделать большой крюк, и теперь она опаздывала на встречу в Старом городе; но ведь я ждал этого письма так долго — правда, милый, несколько недель? — поэтому она хотела доставить мне удовольствие и принести письмо как можно скорее; ни она, ни я не удивились тому, что конверт совсем тоненький. Скорее всего, мое дело пошлют отдельной бандеролью, там будет все, что скопилось за пятнадцать лет: подозрения, результаты слежки, слухи, предположения, догадки и ложные следы, сомнительные знакомства, подтвержденные связи, мои слова, переданные точно или искаженные, все, что я когда-либо писал, словом, потянет кило на пять, не меньше. Мне хотелось бы открыть конверт в одиночестве, неприятно, когда кто-то вмешивается в твою переписку и личную жизнь, даже Коринна, но я видел, как она возбуждена, как ее распирает торжествующая радость. Наконец-то все увидят, кто действительно боролся, кто играл важную роль, кто был подлинным врагом Государства; мои славные дела в описании Администрации просто затмят прочих, начиная с мелкой канцелярской крысы — типа, который с притворно скромным видом уже несколько месяцев ходит по редакциям, набивая цену трем кило посвященных ему документов и пытаясь от собрания к собранию, от статьи к коллоквиуму воздвигнуть памятник самому себе; он и книгу в конце концов сотворит, если его не остановить. Подумаешь, три кило!

Текст письма, также на вторичной бумаге, состоял из трех строчек. Ведомство имеет удовольствие сообщить, что в Центральной картотеке не содержится никаких сведений на мой счет, и просит принять уверения в совершеннейшем почтении.

III

Сначала сотрудник, отвечающий за картотеку, не пожелал меня принять: но, дорогой месье, если выслушивать по отдельности всех разочарованных или что-то подозревающих, мы никогда не закончим работу, поверьте, это не со зла. Однако он не выдержал моей настойчивости. Во мне пробудилась энергия былого борца, сами собой находились нужные, убедительные слова, правильный тон; вот так неизбежно загоняешь собеседника в угол, но он сам должен сделать выводы из всего сказанного; безошибочная тактика, позволяющая одержать в дискуссии верх.

Меня принял все-таки не сам ответственный сотрудник, а его помощник; тон у него был одновременно презрительным и саркастическим: они тут всякое видывали, как только их не оскорбляли те, за кем действительно велась слежка, но жаловаться на отсутствие дела в секретном архиве… такое случается редко, и, по правде говоря, это нелепо. Сколько я ни настаивал: невозможно, чтобы мое имя нигде не упоминалось, тогда как другие, куда более пассивные и безвредные, игравшие, в сущности, незначительную и подчиненную роль, заслужили солидные досье, — сколько я ни повторял все это, он стоял на своем. Нужно считаться с реальностью: были просмотрены как рукописные картотеки, так и недавние электронные данные, нигде не обнаружилось ни моей фамилии, ни моего псевдонима «Волин» (я и о псевдониме сообщил, хотя какой смысл, о нем знали в ячейке всего два-три человека, из которых остался один Жан, а он бы никогда никого не выдал). А если моя карточка по ошибке оказалась не на месте, под другой буквой алфавита? — нет, нет, невозможно, они два раза все проверили, не сомневайтесь, любую ошибку непременно заметили бы.

Помощник ответственного за картотеку, молодой человек лет тридцати, может быть, меньше, в рубашке из синтетики, едко пахнущей потом, в конце концов соизволил подвести меня к разделу архива, где хранились дела людей, чьи фамилии начинались на ту же букву, что моя; я быстро просмотрел досье этих счастливых жертв полицейского государства, но не нашел ничего — ну хоть убей, ничего — имеющего отношение ко мне. Потом собеседник взял меня за плечо, желая то ли утешить, то ли подтолкнуть к выходу из затемненного хранилища; мы двинулись к дверям, под моими тяжелыми ботинками на каучуковой подошве скрипел паркет. На прощание молодой человек высказался в том смысле, что система, какой бы совершенной она ни была, неизбежно содержит ошибки; возьмите информатику: хотели все упростить и избавиться от неквалифицированного труда, ликвидировали сотни тысяч рабочих мест по всему миру, и вдруг на фоне вселенского торжества техники и прогресса выясняется, что не учли пустяковую деталь — он прищурился с почти что злорадным видом — смену тысячелетия, две первые цифры, соответствующие векам, их ведь придется заменить, а это грозит катастрофой; похоже, понадобится шестьсот миллиардов долларов, чтобы перестроить систему и исправить ничтожную ошибку, и, заметьте, нет никакой гарантии, что мы избежим краха, так что одним делом больше или меньше, какой-то один забытый враг отечества… Собеседник понимал мою недоверчивость, но почему у меня такой разочарованный и даже подавленный вид — это до него не доходило. Правая половина двери, снабженная амортизатором, беззвучно закрылась. Лестница пахла мастикой. Странно, по приходе я этого не заметил.

* * *

В меня вновь вселило надежду известие о существовании «списка Б», содержащего почти три тысячи фамилий «потенциальных предателей и саботажников». Недаром же я сомневался. Власти якобы широко открыли двери Центрального архива: пожалуйста, пишите, мы вам все сообщим, предоставим касающиеся вас сведения, разумеется, с обычными предосторожностями, но, когда речь заходит о самом главном, то есть о делах, заведенных на группы или на отдельных граждан, действительно активных и потому могущих представлять угрозу для безопасности Государства или пресловутой «духовной защиты», когда вы пытаетесь узнать что-то о первом круге врагов (куда, конечно, поместили и меня), тайна становится непроницаемой. Нет, месье, на вас ничего нет. Как бы не так! За нами, людьми из «списка Б», планировалось установить плотную слежку и даже — в случае войны или кризиса — арестовать нас. С моим блестящим прошлым (не то что ерундовые «подвиги» всякой мелкой сошки, уже год потрясающей своим досье) я наверняка фигурирую, и на достойном месте, в этом их «списке Б».

* * *

За последний год многие получили из архива такой же ответ, как я, и испытали те же сомнения; скопилось больше двух тысяч жалоб, и властям ничего не оставалось, как назначить медиатора — посредника между Администрацией и недовольными гражданами. После этого были обнаружены новые папки с делами, далеко не самые тонкие, иногда прямо-таки увесистые. Конечно, нашлось объяснение: служащие перегружены, у архива недостаточно персонала для выполнения колоссальной задачи, ведь к ним хлынул огромный поток заявлений — больше трехсот тысяч. Впрочем, еще помощник сотрудника, ответственного за картотеку, снисходительным тоном сообщил мне, что дела были заведены только на пятнадцать процентов просителей, он так и сказал «просителей», с трудом сдерживая презрение; вы себе представляете, только на пятнадцать процентов, а двести пятьдесят тысяч воображали, что за ними следили и на них доносили без всяких на то оснований. По мнению моего собеседника, это свидетельствовало о прискорбном моральном состоянии значительной части населения. Каждый готов плюнуть в суп, испачкать свое гнездо, и все из мелкого тщеславия, чтобы можно было изображать себя жертвой. Я бы с этим сопляком охотно поговорил насчет «списка Б», если бы знал в тот момент о его существовании, да и о делах, «случайно» найденных после вмешательства медиатора. Медиатор, по крайней мере, меня поймет, и дело сдвинется с мертвой точки.

IV

Я его спросил, может быть, слишком неуверенным, недостаточно решительным тоном, нельзя ли завести дело а posteriori, задним числом, солидное дело со многими подробностями, на основании моих показаний, данных, если нужно, под присягой, ибо мне известно немало тайн и я готов пойти на разоблачения, которые по-новому, в неожиданном свете, представят прошедшую эпоху; это же просто золотая жила для будущих поколений. В первую минуту медиатор посмотрел на меня ошеломленно, потом его лицо посуровело, и он заметил, что мое предложение — это попытка склонить должностное лицо к фальсификации, а такие вещи подсудны. Будем считать, что я ничего такого не произносил; затем он одарил меня вежливой улыбкой человека, привыкшего наблюдать разочарование других. Да, от него не укрылась моя растерянность, он понимает, что я чувствую себя ущемленным после всего мной совершенного перед судом Истории, но в конечном счете, принимая во внимание убеждения, которых я придерживался в прошлом и несомненно придерживаюсь сейчас, мне бы надо скорее радоваться и чувствовать себя спокойно и уверенно, поскольку Государство, считающее себя демократическим, предоставило такому человеку, как я, возможность свободно и бесконтрольно выражать свой критический настрой. Если же говорить о моих более или менее серьезных правонарушениях, тот факт, что о них не узнали ни соответствующие органы, ни осведомители, также следует рассматривать с положительной стороны как доказательство нашей умелости и эффективности, поскольку, дорогой месье, я ничуть не хочу вас обидеть, но согласитесь, что, начиная подпольную деятельность, человек обычно не ставит себе первоочередной задачей попасть на заметку полиции; при этих словах он разразился грубым смехом потребителя сигар, не гаванских, конечно, а наших, толстых и тошнотворно пахнущих. Провожая меня до лифта, он добавил: в принципе нельзя исключить, что какой-то архивный документ может затеряться, все возможно в нашем грешном мире, даже самые усердные и дисциплинированные служащие совершают ошибки, но он больше не может заниматься поисками моего дела, он и так уделил мне немало своего драгоценного времени, да, говоря откровенно, с учетом своего долгого опыта, он и не верит в пропажу моего досье.

V

Ночной дежурный смотрит на меня все более и более подозрительно. И то правда, мало кто остается надолго в такой непривлекательной гостинице, где вечно слышен грохот самолетов — отсюда до аэропорта всего полкилометра — и гул шестиполосной автострады. Я всегда удивлялся: это же противоестественно — строить дома вдоль шоссе или у самого вокзала, окнами на рельсы. В этой гостиничке нет даже двойных рам. И стоит потянуть за штору, как она выскакивает из карниза. Но, по крайней мере, никому не придет в голову искать меня здесь, на окраине города, вдалеке от мест, где я обычно бываю; я спокоен, и, если даже хозяин вызовет полицию, им нечего будет мне предъявить. Я чист перед вами, господа. И заплатил вперед за неделю.

* * *

Несмотря на шум и свет я засыпаю в середине дня, часа в три, с удивительной регулярностью, и просыпаюсь вечером, обычно к восьми, так что сплю недостаточно, сам это понимаю, да еще в тяжелом климате Женевы, тут и ветры, и озеро; говорят, что некоторые международные организации испытывают в связи с этим трудности: сотрудники не могут привыкнуть к нашему климату, и их приходится переводить в другие города. Я выхожу, когда наступает ночь и становится совсем темно, само собой, я избегаю центральных улиц, где много народа и кто-нибудь может меня узнать. Больше всего я люблю до полуночи наблюдать с пешеходных мостков за взлетом и посадкой самолетов, мне не мешает даже дождь и оглушительный грохот; все эти мерцающие огни, прожекторы, фары, их беспрерывное движение помогают мне несколько часов ни о чем не думать, замедлить чехарду воспоминаний.

* * *

К счастью, у железнодорожной станции возле аэропорта я обнаружил магазинчик, открытый допоздна, я покупаю там консервы, чаще всего сардины в масле, ими быстро наедаешься, и свежие овощи, салат, помидоры, фрукты. Идеально было бы иметь электрическую плитку, но дежурный и так на меня косится, недовольный тем, что я ношу в номер еду; если я еще начну готовить, наверняка останутся пятна, брызги, и он тут же воспользуется этим, чтобы меня выгнать. Я чувствую, что мое присутствие его тяготит, он не привык, чтобы люди останавливались здесь надолго. Вчера с притворной любезностью, выдумав какой-то пустяковый предлог, он предложил мне перебраться в комнату номер двадцать шесть, совсем жалкую, без стола и выходящую прямо на шоссе. Я возразил, что заплатил за ту комнату, где нахожусь сейчас, и о переезде не может быть и речи. Ни сегодня, ни послезавтра, когда нужно будет снова вносить деньги за неделю. Вечером я отправился на поезде в Лозанну получить деньги в каком-нибудь из тамошних банкоматов — специально чтобы запутать следы. Коринна в конце концов решится открыть мою почту, чтобы попытаться понять, что со мной случилось и куда я исчез, и на этом не остановится. Тем более надо избегать риска и быть крайне осторожным. В следующий раз я поеду за деньгами в другой город, скажем, в Ивердон. Лучше не появляться два раза в одном и том же месте. На работе прекрасно без меня обойдутся, я вообще не создан для роли начальника.

* * *

— Сестры существуют и для того, чтобы помочь в трудную минуту, — сказал я Франсуазе, когда мы встретились в мрачном, подозрительном баре — я специально такой выбрал. Она, как и обещала, пришла одна и принесла все, что я просил: пару брюк, три рубашки, кипу трусов и носков — ведь не буду же я устраивать в номере стирку. Она долго колебалась насчет обуви, но в конце концов купила две пары ботинок на шнурках, как я просил: у меня высокий подъем, и мокасины не подходят, а эти оказались как раз. Франсуаза не захотела взять деньги, — после всего, что ты для меня сделал! — но заявила, что в нынешней истории ничего не понимает. По ее мнению, я спятил, глупо и по-детски настолько придавать значение какому-то пропавшему или вообще не существовавшему досье, я же разрушаю свою жизнь и ставлю под угрозу будущее, это абсурд какой-то! Коринна волнуется и много раз звонила, ночами не спит, ты бы хоть написал, успокоил ее. Франсуаза мне все-таки поклялась никому ничего не говорить. Нам обоим было не по себе; чтобы заглушить это ощущение, мы выпили порядочно виски. Потом она хотела меня проводить, ну хоть немножко; пришлось мне бегом скрываться от нее в парке. Ночной дежурный очень удивился, увидев меня со всей этой одеждой, месье устраивается всерьез, ехидно улыбнулся он. Да, месье устраивается и принимается за работу. Я потребовал от него бумаги; бланки гостиницы, лежавшие в номере, я уже использовал, а новых не положили; обслуживание не всегда на уровне, бросил я, с трудом скрывая зевок.

VI

Преимущество страны, где царит спокойствие, взаимоуважение, постоянная социальная гармония, в том, что люди доверчивы, у них обычно нет домофонов, а сирены крайне редки; поэтому ничем особенно не рискуешь, взламывая дверь, как правило, даже не бронированную, разве что соседи вдруг проявят бдительность. Надо сказать, что старые товарищи, каков бы ни был их начальный «капитал», извлекли дивиденды из своих мелких юношеских «вложений». А еще упрекали меня в том, что я работаю в частном секторе и занимаю руководящий пост. Сами живут на комфортабельных виллах, с детьми, с огромными телевизионными экранами и дорогими стереофоническими проигрывателями, со всякими хитроумными гаджетами, как принято в современном обществе, которое они, видите ли, желали преобразовать и которое беззастенчиво поливают грязью. Привет, высокопоставленные руководители.

Вообще-то мне проще разбивать окна, шума можно не бояться, у всех этих людей большие сады. Спрячешься в тени кустов, а попав в дом, проскакиваешь из комнаты в комнату, пока не найдешь кабинет, хотя я иногда обнаруживал досье на буфете в столовой. Естественно, чтобы иметь его под рукой во время дружеской вечеринки: да, я там был, да, я делал то-то и то-то, рисковал, не боялся, это они нас боялись, а Государство всюду совало нос; вот вам, пожалуйста, конкретные доказательства, и все легко читается, хотя многие строчки вымараны. История сохранит наши имена, а не имена псевдогероев, за которыми даже не следили, о которых нигде не упоминается, хотя эти якобы герои воображали себя лидерами, выдумывали себе псевдонимы и подпольную деятельность! Это они надо мной так издеваются при каждом удобном случае, хохочут, считая, что никто не уличит их в злой воле, торжествуют благодаря официальной печати государственного ведомства. Но в моем распоряжении уже десять дел, я их украл всего за неделю. Ловко сделано, как во времена ночных визитов в редакции враждебных изданий, я вижу, что все навыки у меня сохранились. Десяти дел должно хватить, чтобы развернуть пересмотр всей этой массы глупостей и подлогов.

Досье канцелярской крысы — пресловутые три кило — не так просто было отыскать; в комнате, которая служит ему кабинетом, жуткий беспорядок, такие, как он, получают книги тоннами — еще бы, ведь он занимается всем на свете. Я думал, что досье будет красоваться где-нибудь на виду, но ошибся. Тем не менее слова, написанные на папке, где я его в конце концов обнаружил, хорошо передают умонастроение этого голубчика — «годы борьбы». Ну да, тогда был красный период, потом наступил голубой, потом серый, а теперь вообще противный серо-буро-малиновый, период показухи и компромиссов, неудавшейся карьеры и потерпевшего крах оппортунизма. Мне попалось еще и скромно сложенное письмо — отказ издательства печатать одну из многочисленных рукописей, где он дает волю тщеславию и пытается выдать юношеские похождения за борьбу и акты сопротивления. Я почти обрадовался тому, что его рукопись отказались издавать, но одновременно пришел в ярость уже от первых страниц дела: можно подумать, он заплатил Администрации, чтобы та вознесла его на вершину славы. Неужели спецслужбы могли поверить во все эти глупости и преувеличения, ничего не проверив, не сопоставив с другими источниками, — ведь в результате образ эпохи, цели и обстоятельства борьбы оказались полностью искаженными. Что бы это ни было — некомпетентность или наивность, — начинаешь бояться за нашу безопасность и будущее. Ладно, пусть самозванцев вовремя не вывели на чистую воду. Им нужен был знаток — и они его получили.

VII

Моя безупречная точность, прекрасно документированные отчеты, исправления, выявившие допущенные ошибки и нарушения, не говоря уже о моем личном участии в событиях, определивших ход истории в семидесятых и восьмидесятых годах, — так вот, он оценил мои достоинства и в другое время считал бы большой и, по правде говоря, неожиданной удачей возможность заполучить такого первоклассного специалиста, тем более что я проявил несомненное желание сотрудничать и установить подлинные факты. Но сами факты больше не представляют интереса, та эпоха прошла, холодная война, страх перед красными, желтыми, зелеными, какой смысл к этому возвращаться, сейчас актуальны совсем другие проблемы, а по ним я далеко не лучший специалист, несмотря на мои бесспорные достижения в области информатики. И как-никак ваше политическое прошлое никуда не делось, — я чуть не расхохотался, сказать такое мне, причем серьезно, без всякой иронии, — ваши экстремистские идеи и выступления, ваш пыл — все это едва ли совместимо с хладнокровием, необходимым для нашей миссии. Нет, взять меня в штат и платить жалованье не представляется ему возможным. Максимум, что он может мне предложить, это работать на общественных началах, и, конечно, я смогу пользоваться столовой Федерального дворца, не исключено, что мне предоставят и комнату, не бог весть какую, с душем и туалетом на этаже, но в наши дни, если ты сыт и у тебя есть крыша над головой, это уже немало. И поскольку, как он понял, в Берне мне нравится… Только у него есть вопрос. Он перечитал мое признание и дела, относительно которых я дал необходимые пояснения, все в плане пересмотра деятельности моих бывших соратников, чье значение было неумеренно преувеличено, хотя на самом деле речь шла о борцах, так сказать, второго ряда, не способных выработать ни оригинальной политической идеи, ни стратегии (тут он повторил мои собственные слова), но его вопрос ко мне носит личный характер. И этот вопрос его буквально преследует. Он не может понять, почему я решил бросить свое прежнее место, открывающее перспективы быстрого обогащения и куда более привлекательное, чем его, ради этой работы секретаря суда Истории, работы, которая мне ничего не принесет и которая, в сущности, не так уж важна. Если подумать, то и срочности в ней никакой нет. Я посмотрел ему прямо в глаза и, немного помолчав, ответил, что, если у человека нет детей, он может оставить будущему лишь следы своей собственной жизни, а они превосходят по значению любые материальные блага.

Я получил особое удовольствие, когда начальник архива косвенно признал, что в прошлом они действительно могли считать меня опасным. И ничего не забыли. Теперь я убежден: на меня и правда существует дело, взрывное, огромное, и его содержание подпадает под категорию государственной тайны или чего-то аналогичного. Пойду отпраздную это на террасе кафе в центре города. Там подают пиво в больших кружках с толстыми стенками, один вид которых вызывает приятное успокоение.

* * *

Последний автобус проходит в полночь, а пешком — минимум полчаса. Комната очень неплохая, из нее открывается красивый вид на парк и старинные особняки, но неудобно, что далеко от центра и вечером все магазины закрыты. Пожалуй, мне было лучше в жалкой женевской гостинице. По крайней мере, там я мог любоваться самолетами.

* * *

Девятьсот двадцать три тысячи четыреста сорок две карточки, последние датированы 1990 годом, таковы окончательные данные. Приводить все в порядок и проверять, если не знаешь этих людей, быстро надоедает. Никакого тебе реванша, никакой торжествующей истины. Одна скучная кропотливая работа. Вчера мне попалась карточка, оказавшаяся не на месте, — в свое время перепутали фамилию и псевдоним; речь шла об активном экологе из Люцерна, он обращался к медиатору и получил ответ, что никаких сведений о нем в картотеке не имеется. Сначала я почувствовал только досаду и решил оставить карточку на месте, чтобы больше никто не мог ее откопать; почему радость и облегчение, которых я так долго жду, должны достаться какому-то неизвестному бородачу в сандалиях, а может даже, одному из тех зануд, что мешают строить дороги и применять бетон. Но тут же я ощутил прилив надежды: не все потеряно, вот же доказательство, что открытия еще возможны, рано или поздно придет и мой час. Впрочем, нет. Вот уже несколько недель как я себя убедил: меня считали слишком важной и опасной фигурой, чтобы отправить в общую картотеку вместе с почти миллионом заурядных личностей. Мои карточка и дело находятся где-то в другом, особом, месте, я попал в элиту «внутренних врагов»; а может, все сведения обо мне старательно уничтожены, потому что содержали уж очень много имен осведомителей, открывали слишком много тайн. В свое время я знал то, что сейчас власти желают забыть; разумеется, они не рискнут оставлять письменные следы. Меня хотят обезопасить. Потому и взяли на работу как добровольного сотрудника. Чтобы меня уничтожить. Оболванить. Шеф, впрочем, дал мне понять, что скоро меня могут зачислить в штат и положить весьма приличное жалованье. Я хорошо себя зарекомендовал и сумел расположить к себе коллег. Жалкий чинуша в серых ботинках и поношенном пальто! Ему и в голову не приходит, что сейчас меня вдохновляет совсем другая слава, совсем другие задачи.

VIII

Такое письмо — и на административном бланке; получается весьма остроумно и, конечно, произведет сильное впечатление. Им будет не очень-то приятно обнародовать подобный документ, свидетельствующий о том, что удар готовился в недрах их собственных спецслужб. Тут-то они и заговорят о «внутреннем враге». Немедленно приобретет актуальность «список Б», тот, в котором числятся «хулиганы». Да уж, враг такой глубоко внутренний, что дальше некуда, и очень решительный. Час расплаты настал.

В первоначальном порыве и под влиянием недавно прочитанного (у меня вновь, как когда-то, пробудился интерес к античным легендам) я хотел упомянуть Герострата, готового на все, чтобы остаться в людской памяти, сохранить свое имя в Истории, и потому решившегося сжечь одно из семи чудес света, храм Артемиды. Но я побоялся, что высшие инстанции возьмут пример с жителей Эфеса и под страхом смерти или изгнания запретят упоминать меня.

Мне хорошо известны самые уязвимые места экономики, транспорта, исторического и культурного наследия страны. Я сумею нанести по ним удар или уничтожить их — таким образом, каким захочу, в той степени, в какой захочу, тогда, когда сочту нужным. Я — хозяин положения. А им каждый раз буду предоставлять подробный отчет об операциях, чтобы они снова не продемонстрировали дурной вкус, приписав инициативу и ответственность, то есть авторство, кому-нибудь другому, как это уже случалось. На сей раз ошибиться будет невозможно. Они узнают имя пиротехника. И получат доказательства.

Я еще не выбрал первую цель. Пусть распорядится случай.

А вслед за тем появится и досье.

Примечания

1

Перевод Н. Подземской и Р. Титовой. (Прим. перев.).

(обратно)