обычное пустое пространство пробуждало это сверхъестественное чувство? Люди суетливо метались по мозаичному полу, точно песчинки, подхваченные волной: туристы, и паломники, и те, которые представляли собой промежуточный вариант (последних, возможно, было большинство). Свечи мерцали вокруг балюстрады, откуда можно было взирать на углубление с апостольской гробницей. Люди толпились там, точно уличные зеваки, желающие удостовериться, что это не подделка. Одна девушка как-то даже спрашивала у него об этом. Разумеется, он заверил ее, что сам апостол действительно может быть похоронен здесь.
— Может быть похоронен, отец?! — возмутилась она. — Что же это за вера?!
А в самом деле, что это за вера? Жалкая, иссушенная субстанция, совокупность привычки, непослушания и тревоги.
— Сам материальный факт не имеет значения, — сказал он ей, — и относится, скорее, к области археологии, а не богословия. Духовная реальность такова, что, сидя у себя в гостиной, вы столь же близки к Богу, как и в стенах базилики. Однако базилика приобретает ценность, если укрепляет вашу веру.
И тогда женщина — седовласая, с усталым и разочарованным лицом, с акцентом, который он принял за немецкий, — задала любопытный вопрос:
— А вашу веру она укрепляет, святой отец?
На улице лил дождь. Огни сверкали на влажных базальтовых плитах пьяццы; рождественская елка измарала всю обстановку, словно клякса, поставленная северным язычеством. Оранжевое сияние города озаряло тучи, словно отблеск разрушительного пожара. Сквозь струи дождя он побежал в свой номер, где принял душ и переоделся к приему, который должен был состояться этим вечером в одном из бесчисленных городских палаццо. Этим приемом закрывался конгресс, длившийся всю прошлую неделю.
Прием оказался мероприятием прескучным — мельтешение черного, серого и темно-синего под присмотром нимф и богинь, что резвились на потолке, выполненном в стиле позднего маньеризма. Розовые груди и дряблые пенисы покачивались над головами порядочных церковников. Иной раз возникала вспышка света: при появлении епископа, или женщины-дипломата, отдающей дань положенной вежливости, или жены одного англиканского священника (а то и возлюбленного другого), — но главенствовал там все же римско-католический дух, дух клерикализма, замкнутости и самодовольства.
— Это Мандерлей Дьюер, — сказали ему, и, прежде чем он успел что-либо осознать, он уже пожимал руку одной из немногих женщин в зале. Она удивила его тем, что сумела вспомнить его имя.
— Я, кажется, читала вашу статью в «Таймс». Что-то о свитках с Мертвого моря…
Он рассеянно взглянул на нее, ощущая неловкость в присутствии женщины.
— Не то чтобы свитки… Так, отдельные фрагменты. Папирусы Эн-Мор.
— Первые Евангелия, — сказал мужчина, который их познакомил. — Вероятно, это важнейшие письменные свидетельства, обнаруженные за последние пятьдесят лет.
Женщина несмело попыталась развить тему.
— Но смысл ведь в том, что если эти фрагменты действительно относятся к Евангелиям, то отсчет нужно будет вести от более раннего срока, чем от Еврейской войны 66 года нашей эры?
— Именно об этом и говорилось в статье, — согласился Ньюман. — С политической точки зрения это просто замечательно.
— С политической точки зрения?
Он мельком глянул через ее плечо, словно что-то искал; возможно, он искал пути к отступлению.
— Я имею в виду религиозный аспект политики. Это было бы настоящим бревном в глазу тех ученых, которые утверждают, что Евангелия — это более поздние сочинения, собранные воедино ранней церковью. Но не в этом же дело, правда? Дело в самих отрывках — в этих текстах, этих свидетельствах.
Она задумалась над его словами, чуть наклонив голову. На губах ее блуждала смутная улыбка.
— Это вас будоражит, не так ли?
В глаголе «будоражить» послышалась скрытая угроза. Он смутился.
— Что вы подразумеваете под словом «будоражит»?
— Эти тексты. Они вас будоражат. — Уголки ее губ слегка изогнулись, но что это значило, он не понимал. Глаза могут оставаться пустыми, приобретая выражение лишь благодаря преломлению света, но рот живет своей собственной жизнью. И иронию, скрытую в улыбке этой женщины, он расшифровать не мог.
— Ну да, наверное, так оно и есть.
Что же еще он видел? Что видит священнослужитель, принявший обет безбрачия, в случайно встреченной женщине? Он видел лицо с неброскими, но правильными чертами, большие зелено-карие глаза неопределимого оттенка, видел легкое смятение под маской беззаботности. Волосы ее были уложены весьма небрежно и тронуты осенними красками. Выглядела она гораздо моложе, чем он, лет на сорок с небольшим, по его предположениям. Впрочем, ему нечасто доводилось определять возраст женщин. Если уж на то пошло, опытом общения с противоположным полом он похвастаться не мог.
А что же, интересно, видела она? Сухого, скучного священника? Стерильного, безликого. Возможно,
