Излом [Валерий Аркадьевич Кормилицын] (fb2) читать онлайн

Излом

НЕВЫБРАННОЕ ВРЕМЯ

«Излом» — так называется первый роман Валерия Кормилицына, автора ещё неизвестного, нового для саратовской литературной среды. Это роман–эпопея, роман–напоминание. Горькая исповедь человека, лично пережившего величайшую трагедию российской государственности и русского народа. Произведения подобной направленности (будь то роман только вступающего в литературу саратовского автора или философский бестселлер А. Зиновьева «Русская трагедия») неизбежно обречены на широкую читательскую аудиторию, так как событиям недавнего времени, видимо, суждено вечным стыдом и нестихающей болью жечь нашу с вами память.

«Времена не выбирают, // В них живут и умирают», — стихотворная строка А. Кушнера как нельзя лучше передаёт основную идею романа «Излом». Разве мог предположить Сергей Двинянин, несостоявшийся студент, а потом рабочий одного из многочисленных гигантов тяжёлой индустрии, молодой муж и отец смешного мальчишки Дениса, какие невиданные испытания обрушатся на него в самом скором времени, в том самом будущем, о котором нам неустанно твердили в школе, что оно «светло и прекрасно»? Нас не устраивал наш стабильный и устоявшийся, пусть и немного безалаберный мирок, над которым все подтрунивали с беззлобным, в общем‑то, юмором, наши тесноватые, маленькие комнатушки, наши плавленые сырки и заношенные кроссовки. Мы ждали перемен, азартно подпевая вихляющемуся на сцене певцу. И дождались… «Номерные» заводы сменили полукриминальные ЗАО, коллективизм и взаимовыручку — махровый индивидуализм и стайные замашки. Любовь вытеснил секс. Дружбу — круговая порука. Перестроечные процессы обернулись самой главной потерей — утратой коллектива и, как ни странно, — совестливости и души.

Предавали нас, охотно внимавших субтильным бардовским песенкам про «ёжика резинового в шляпке малиновой» и зарытой в землю «виноградной косточке». А потом эти наши любимцы, брызгая злобной слюной, с вдруг прорвавших беленькую овечью шкурку клыков, требовали стереть с лица земли лучших сынов России, вставших на защиту Родины. И предавали мы, переключая телевизоры с надоевших политдискуссий и непонятных баталий на весёленькие русско–американские телемосты.

Время перемен почти не оставило выбора: утонуть, пойти ко дну, или, заключив договор с Мамоной, самому сделаться не знающим милосердия хищником. Пройдя через горнило соблазнов и обретя видимость материального благополучия, герой Валерия Кормилицына потерял всё: друзей, любовь и самое дорогое, что даровало Небо, — горячо любимого сына, безвинно распятого на кресте перестройки. И, как закономерный итог, самое страшное, самое непоправимое — самого себя в качестве образа и подобия Божьего.

Из большого ребёнка, любящего мультики и детские книжки, чем‑то напоминающего собственного сынишку и одновременно того самого развесёлого щенка, песенку про которого то и дело распевал Дениска, Сергей превращается в волка–одиночку, волколака, в глаза которого не осмеливаются взглянуть даже волки стайные.

Образ собаки — друга человеческого проходит красной нитью через весь роман. И если в начале Сергей на стороне безмерно преданного своей нищей хозяйке пса, защищает его, отгоняя мальчишек с камнями, то в конце повествования своей рукой стреляет в ту же собаку. Ему больше никто не нужен. Он больше не в силах верить верности и преданности. Душа героя не очерствела, она попросту умерла.

Говорить о распаде всегда нестерпимо больно, и автор романа, естественно, не может временами не срываться на хрип публицистики.

Тот полуразрушенный домишко на дне Глебучева оврага, родительская хибара, сменить которую на благоустроенную квартиру некогда страстно желали Сергей и его жена, оказался символом малой родины, единственным местом, где, сами не осознавая того, были по–настоящему счастливы, А теперь единственное, что осталось Сергею, человеку с растоптанным сердцем и мёртвой душой, — месть!

Маргарита БОРЦОВА

ЧАСТЬ 1

1

— Товарищи, товарищи, девочки, ребята, слушайте меня! – металась по проходной сухая тридцатилетняя женщина в короткой юбке и голубой кофточке. – Товарищи, большие сумочки – вот у вас большая, – наманикюренный палец нервно ткнул в длинную, цилиндрической формы красную сумку в руках стройной девушки с волнистыми бело–голубыми волосами.

«Слабый раствор чернил, что ли, на себя вылила?» – подумал я.

— Большие сумочки сдайте в камеру хранения, – начинала психовать женщина. Быстренько, быстренько проходите… Молодой человек, стойте! – тот же палец гневно ткнул в одного из двух двойняшек–пэтэушников. Куда пошли? Сейчас пропуска раздам. Как не идёте, что я слепая, что ли? Подойдите ко мне.

— Стой там, иди сюда! – буркнул один из пэтэушников.

«Лёлик и Болек», – мысленно назвал их в соответствии с популярным детским мультфильмом. Оба невысокие, худые, с наивными глазами и всклокоченными причёсками, называемыми в народе «взрыв на макаронной фабрике». В одинаковых коротких куртках с широченными плечами и множеством накладных карманов и в чёрных турецких джинсах.

— Сейчас подойдёт пожарник, вон он, кстати, появился, пойдёте с ним, – отвлекла меня от пэтэушников нервная женщина.

Пожарником оказался дед, разменявший седьмой десяток. Первым делом он мрачно взял листки у представительницы отдела кадров и прочёл фамилии вновь поступающих. Симпатичная девушка, поправив русо–голубую чёлку, тяжело вздохнула.

— Даже голова заболела! – ни на кого не глядя, пожаловалась она.

Два пэтэушника, как коты на масло, таращились на неё.

— И у нас аллергия! – радостно подтвердили они.

«Только что не облизываются», – отметил я, наблюдая за двойняшками.

Группа, растянувшись цепочкой, как утята за уткой, поплелась за пожарником. Лёлик с Болеком, о чём‑то тихо переговариваясь, шагали за симпатичной девушкой.

«Кого же она мне напоминает?.. Эти голубые, широко распахнутые глаза с длинными ресницами, яркие губы… Ну, конечно! Мальвину, только лет восемнадцати–двадцати. Чёрт возьми! Благодаря Дениске, все сравнения из мультфильмов и сказок», – усмехнулся я.

По обе стороны неширокой дороги высокие тополя покрыли газоны жёлтым и красным осенним листом. Сразу за газонами начинались корпуса цехов и заводских служб. Пожарник застучал каблуками по ступеням и галантно раскрыл стеклянную с аляповатым рисунком дверь перед молодой голубоглазой дамой:

— Прошу! – протиснулся сам и отпустил ручку, нимало не заботясь о шедших следом парнях. – Нам на последний, на пятый, лифт не станем ждать, пешком пойдём, – обрадовал двойняшек.

Недовольные пэтэушники, спотыкаясь и держась за перила, полезли вверх. На пятом этаже, у двери с табличкой «Кабинет по технике безопасности», бедовый дед велел подождать и исчез. Сев за расшатанный стол – ровесник первых пятилеток, – со скукой посмотрел на электронные часы с цифрами из красных лампочек – десять пятнадцать, – сверился со своими, зевнул и случайно поймал улыбчивый взгляд прекрасной Мальвины. Стало неудобно за свою раскрытую пасть. Взглянул ещё раз – она увлеклась разговором с двойняшками, выяснявшими её имя. Держалась высокомерно, словно королева с пажами. «Интересно, посмотрела случайно или?.. А, собственно, какое мне дело, уже не мальчик – двадцать пять стукнуло, к тому же женатый человек. Но фигура у неё отличная, – опять покосился на девушку. – Лёлик с Болеком не зря губы раскатали. Тьфу!.. Вот привязалась».

Минут через десять появился дед. Он шёл, довольно улыбаясь и раскручивая указательным пальцем связку ключей на длинной цепочке. «Эх и тягомотный!» – вздыхал я, пока пожарник примеривался ключом. Наконец дверь открылась.

— Вы, ребята, немного посидите, я ваши фамилии с листков перепишу.

В кабинете было довольно прохладно. Я поёжился и стал смотреть в окно, наблюдая, как толстый мужчина в фуфайке и синих мятых штанах тащил за длинную ручку тележку. Наконец раздался голос заводского брандмейстера:

— В случае пожара или загорания первый заметивший обязан немедленно сообщить в пожарную охрану по телефону 8–01, – как из брандспойта, ливанул словами и посмотрел поверх очков куда‑то вдаль. В его зрачках бушевали пожары и возгорания. – А что нужно для этого? – спросил он и тут же сам ответил: – Уметь пользоваться первичными средствами пожаротушения, – стал загибать пальцы на руке, перечисляя, что запрещается делать.

Разжав пальцы и пригладив волосы, встал, резко отодвинув стул, дружелюбно улыбнулся и спокойно уже произнёс:

— Подождите, ребята, не расходитесь, сейчас ещё по технике безопасности лекцию прочтут.

Пламя в его глазах погасло.

После нудного инструктажа по технике безопасности я не спеша спустился на первый этаж.

«Надо у кого‑нибудь спросить, где этот судьбоносный двенадцатый цех».

Как нарочно, вестибюль был пуст. Неожиданно за спиной громко хлопнула дверь. Из туалета вышли, встряхивая перевёрнутыми чашками, три симпатичных беременных девчонки в белых халатиках и пошли в мою сторону. Самая маленькая, с удивительно высокой грудью, проходя мимо, неизвестно чему хихикнула.

— Девушки, можно вас?

Остановившись, вся троица строго уставилась на меня, как по команде убрав чашки за спину

— Ну? – важно произнесла самая полная, поглядев на маленькие часики.

— Я ещё плохо ориентируюсь. Как попасть в двенадцатый цех, не подскажете?

Их лица смягчились.

— Новенький? – спросила маленькая, жизнерадостно хохотнув.

— Оля, перестань, – полная поправила левой рукой очки с огромными стёклами.

— Это очень просто, – ответила молчавшая до того третья подруга, – как выйдете на улицу, пройдите по дороге налево, – плавно размахивая чашкой, нараспев объясняла она, – никуда не сворачивайте. Пройдёте синий вестибюль, там термичка, затем высо–о-кое ка–а-менное крыльцо… – говорила она, растягивая слова, – это склад готовой продукции… Самая последняя дверь самого последнего корпуса и будет двенадцатый цех.

— И ждёт меня там самый большой начальник с самым большим производственным планом, но с са–а-амой маленькой зарплатой, – растягивая слова и завывая, продолжил я.

— Только надо подняться на третий этаж, – скороговоркой вставила весёлая Оля.

— Спасибо большое!

— Пожалуйста! – хором ответили молодые женщины и, стуча каблучками, заспешили, вспомнив, что сейчас рабочее время и начальник опять будет недовольно морщиться, подняв голову от кроссворда.

«Неплохо работают», – подумал я о беременных.

— Молодой человек?! – прекрасная Мальвина, улыбаясь, смотрела на меня.

— Я слышала, вы двенадцатым цехом интересуетесь?

— Не только, вы мне тоже интересны…

«Чего это я? Казанова нашёлся!.. От Мальвины и Буратине‑то проку не было…»

— Господи! Ну ладно, эти мальчишки, – она кокетливо поправила причёску, – а вы бы хоть колечко обручальное прикрыли.

«Точно! Все Мальвины одинаковые… Та Буратино доста–вала, а эта – меня!

— А у вас ещё нет такого? – удивляясь себе, спросил у красавицы.

«Ловелас хренов! Вот жена‑то узнает…»

— Не хотите отвечать, не надо, – фыркнула она, – сама найду.

— Ну зачем, пойдём вместе.

«Единственно верное предложение», – похвалил себя, смышлёненького.

Открыв стеклянную дверь, пропустил Мальвину.

— Какой вы галантный, ну прям, наш пожарник.

— Какая вы ироничная, ну прям, женщина из отдела кадров.

— Не вспоминайте про неё…

Мы рассмеялись.

— Нам туда, – махнул рукой в сторону моего недавнего знакомца, который вдалеке остервенело дёргал застрявшую тележку, энергично пиная её ногами и, видимо, награждая такими эпитетами, что умей она краснеть, то сейчас бы просто пылала.

«А вот и термичка, о которой говорили девчонки».

Напротив, через дорогу от термички, был разбит небольшой скверик с двумя обшарпанными скамейками, множеством стеблей роз и засыпанными листвой узкими дорожками с выбитым асфальтом. Плакучая ива, низко свесив ветви, закрывала одну из скамеек. «Летом, – подумалось мне, – здесь неплохо было бы посидеть с Мальвиной, да чтоб народу поменьше».

Между скамейками, лицом к дороге, традиционно подняв правую руку, стоял памятник Ленину в человеческий рост – неухоженный, с проплешинами облупившейся краски. «Так и есть! Владимир Ильич на дом указывает, – улыбнулся я. – Нечего, мол, батенька, с дамочками мотаться, а ступай домой к жене и деткам…» «О'кей! Владимир Ильич. Будет сделано», – кивнул памятнику.

— А где же ваши пажи? Как они смели покинуть свою королеву? – поинтересовался я.

— Какие пажи? – удивилась Мальвина, кокетливо поправив волосы.

— Двойняшки.

— Ах, эти мальчишки… Предпочли сигареты, – она легкомысленно улыбнулась.

«Оказались умнее меня… Сто раз прав Ильич».

Попав наконец в производственный корпус и миновав узкий коридор, мы оказались перед рядами вешалок, навьюченных пальто, плащами и куртками. Слева вход на этаж преграждали два турникета. Откуда‑то из‑под пальто вынырнула тщедушная бабулька.

— Вы чаво тут? – она, словно матрос в семнадцатом винтовку со штыком, строго сжимала здоровенную швабру с тряпкой.

— Здравствуйте! – Мальвина выступила вперёд. – Нам двенадцатый цех нужен.

— Марковна! – взвизгнула старушка. – Тут двенадцатый цех ищут.

— Пусть тапки одеют да идут, – раздался приглушённый голос таинственной Марковны.

Пройдя через турникет, начали подниматься на третий этаж. Горло пересохло, когда увидел обтянутые красным платьем, мерно покачивающиеся бёдра идущей впереди Мальвины.

«Ну и балбесы эти Лёлик с Болеком. На их месте я давно бы курить бросил».

Перед обитой грязным дерматином дверью с табличкой «Начальник цеха» мы огляделись.

— Давай отдышимся, – волнуясь, предложила Мальвина.

Как‑то незаметно мы перешли на ты.

— Слушай, а как тебя по–настоящему зовут?

Тонкие ниточки бровей поползли вверх, красивые глаза удивлённо распахнулись.

— Что значит «по–настоящему»?

Отвечать не стал. Кивнул головой – смотри, какие чудики.

К нам приближались два субъекта в одинаковых тёмно–зелёных нейлоновых костюмах и белых пилотках. Один, худой и высокий, примерно моего возраста, тетешкал длинными руками газетный свёрток. Заглядевшись на Мальвину, споткнулся на линолеуме.

— У–у-ух! Кошёлка! – смачно высказал своё мнение о друге невысокий пожилой мужчина.

Был он небритый и тощий, с огромной чёрной бородавкой на носу. Подозрительно поглядывая на нас, бережно сунул в карман капроновую розовую баночку.

— Пошли, – дотронулась до моего рукава Мальвина.

В кабинете за столом с тремя телефонами, сложив пухлые ручки на животике, глядел в окно кругленький дядечка. Увидев вошедших, быстро схватил телефонную трубку и с деловым видом стал набирать номер.

— Здравствуйте, мы к вам.

— А–а! Новенькие! – пухленький дядечка, склонившись к бумаге, что‑то стал старательно высматривать.

В центре его густой шевелюры, словно нарочно, была приделана лысинка.

«Ему бы в католические священники следовало податься. Вылитый падре…»

— Так–так! А где же ещё два человечка? – отвлёк меня от раздумий.

Я молча пожал плечами.

— Ну ладно, сейчас распоряжусь, – лицо его стало значительным, – чтоб вас переодели. Видели, в чём здесь ходят? Гироскопия!.. – назидательно поднял вверх палец, а затем почесал им лысинку. – Прежде всего, чистота. Вас как зовут? – обратился к Мальвине.

— Марина, – отчего‑то вспыхнула она.

Я почти угадал.

— Пойдёте на осциллографы.

Моё имя его не заинтересовало.

— Да, да, – он сам себе покивал головой. – А вы, молодой человек, найдёте мастера Родионова, у него работать станете. Свободны! – отпустил нас. – Да, кстати, прежде в кладовую спецодежды зайдите, – крикнул, когда мы были уже в дверях и, гордый исполненным делом, замер, сложив ручки на животике.

«По–моему, беготня заканчивается, – рассматривая обнову в зеркале, подумал я. – Ну и штанцы дали. Во мне метр восемьдесят, а эти рассчитаны на двухметрового дядю. «Ушьёте, ушьёте», – мысленно передразнил кладовщицу. – Спасибо, плавки надел, а то чего‑то просвечиваю. Ба! А пилотка! Где же я такой шар возьму? Куртка – ничего, подходит. На фига придумали эти шёлковые штаны с курткой, ходили бы в халатах, как на четвёртом этаже. Маринке больше повезло».

— Привет! Ты к нам, что ли? – прервали мои размышления.

В зеркале отобразилась знакомая парочка. Длинный, что спросил меня, жевал конфетку, которая, как ни старалась, не могла отбить свежий запах алкоголя. Пожилой, почесав бородавку, пошевелил пальцами.

— Дай сигаретку, – обратился к другу.

— Свои надо иметь.

— Какая же ты, Пашка, кошёлка, – обиделся с бородавкой, уходя в курилку.

— Ты края чепчика внутрь заверни, – советовал Пашка, – как раз будет. А штаны, – он махнул длинной рукой, – иголку дам, ушьёшь. На какой участок?

— К Родионову, – ещё раз глянув в зеркало, ответил ему.

— Это же к нам, – обрадовался длинный. – Сейчас обед до полпервого, потом ко мне подойдёшь, покажу Родионова. Его Михалычем зовут. Меня – Пашка, – протянул он руку.

— Сергей.

— В общем, Серёга, подойдёшь после обеда. А хочешь, очередь забивай – козла схватишь, – расщедрился он.

— Да нет, в столовую надо.

— Ну смотри, дело хозяйское, – тут же подскочил к здоровенному детине с рябым лицом.

«Во сне привидится – затрепещешь, – подумал я. – А если ночью наяву встретишь?.. – разглядывал будущего коллегу. – Почему «Большой»?.. Следовало «Кинг–Конгом» назвать, сообразно внешности…»

— Большой, – затараторил Пашка, – я первый забил, за мной будешь.

Тот, ничего не ответив, показал большим пальцем за спину.

— За тобой?! – вскипел Пашка. – Да мы с Главным с утра заняли, – кивнул на бородавочника.

Палец опять показал за спину. Конца перепалки я не дождался.

После обеда Михалыч, солидный мужик лет пятидесяти с гаком, долго шмыгал широким, раздвоенным на конце носом, что‑то прикидывая.

— К кому же тебя подсадить? – сопел он. – Женатый?

Я кивнул.

— Вот что, – решительно рубанул воздух рукой, – к Чебышеву пойдёшь.

— Мне всё равно, – я натянуто улыбнулся.

Чебышев оказался Пашкиным другом. Узнав о решении мастера, он тут же взъерепенился, ощетинившись бородавкой.

— Не стану учить! Вон, Пашку выучил, мне заплатили? – и замер, чего‑то ожидая.

— А сколько стаканчиков я тебе поставил? – забасил Пашка, выглядывая из‑за стеклянного шкафа и улыбаясь во весь рот. – Пэтэу на эти средства построить можно. Главный, хватит ломаться, бери парня, – шутливо треснул кулаком по столу.

Раздвоенный нос мастера приблизился к Чебышеву.

— С утра на грудь принял?

— Михалыч! Ей–богу – вчерашнее! – скромно потупился Чебышев.

— Где вы каждое утро берёте «вчерашнее»? С собой, что ли, проносите? Вот напишу докладную, будет тебе «вчерашнее», – расхорохорился мастер. – И тот, за шкафом, тоже гусь хороший… – окончательно разошёлся, глядя на Пашку. – Сло–вом, чтоб за месяц парня выучил, а то не поверю, что «вчерашнее».

— Шантажи–и-ист! – восхитился Пашка.

— Ну ладно! – Чебышев грустно оглядел меня с ног до головы, от сменных чёрных тапок до белого, нависшего на уши чепчика. – Только всё оформи как следует, – опять взвился он, – ту кошёлку учил, учил – не заплатили, и опять…

Пашка, улыбаясь, стоял рядом.

— Главный! Это дело стоит обкурить…

В курилке, пошарив за дверным косяком, мой будущий гуру вытащил «бычок», нежно помял пальцами и бережно сунул обратно – сгодится.

— Заев! – уставился на Пашку. – Покурим, что ли?

— Свой охнарь докуривай.

«Да–а! Не альтруист», – подумал о Пашке.

Постепенно курилка наполнилась страждущими.

Давай знакомиться?! – не вынимая изо рта сигарету, которую всё же выудил у бывшего ученика, прогундосил Чебышев.

— Сергей Двинянин, – протянул руку.

— Лёша! – значительно, словно открыл военную тайну, произнёс Чебышев, чуть не упав на меня от толкнувшего его в спину плеча.

«Ещё один гироскопец», – подумал я, разглядывая мятого, непроспавшегося пролетария неопределённого возраста, маленького роста, но крепкого на вид.

— Эт–т‑то что за личность? – бросился Пашка на защиту Главного. – О–о-о! – язвительно затянул он, разглядывая «личность» с ног до головы, как недавно меня Чебышев. – Степан Степанович появился, – удовлетворённо констатировал факт. – Где же вы валялись, позвольте спросить?.. Или в казённой одежде в свою деревню ездили?..

— А чё? – личность, она же – Степан Степанович, убрала трясущиеся руки за спину.

— Такое впечатление создаётся, – презрительно сплюнул Пашка в урну с окурками, – что вашу форму корова жевала, не вынимая вас из неё.

Чебышев, довольно похохатывая, ткнул меня локтем:

— Цирк!

— А ручонки‑то, видимо, дрожат, дрожат ручонки, а? – не отставал Пашка.

— Шёл бы ты, малай! Не до тебя сейчас… Сами‑то, вон чё, вон чё, уже с утра к Тамарке с баночкой бегали, – припомнила мятая личность. – Видели, видели вас, – взбодрился Степан Степанович, – а меня не позвали, – икнул перегаром.

— Самим мало было, – прошептал ему на ухо скаредный Лёша.

— А я вчера, вон чё, вон чё, в отрубях был, – грустно оповестил присутствующих изжёванный.

Пашка иронично кивнул в его сторону:

— Все нормальные люди, как лишнего вмажут, в отрубе бывают, а этот – в отрубях.

— Женатый? – обратился ко мне будущий учитель, отвлекшись от Степаныча.

— Сыну уже три года, – похвалился я, выходя из курилки и задерживая дыхание.

— Не курящий? – удивился Пашка.

— Семь месяцев уже.

— Зря! Копчёное мясо дольше сохраняется…

Перед зеркалом, примеряя форму, крутились Лёлик и Болек. Увидев меня, обрадовались.

— Ну и форму дали, – веселились они. – А штаны‑то, штаны! Вот бы по проспекту пройтись.

— Слушай, Паш, – обратился я к заинтересованно выглядывавшей из курилки Пашкиной голове, – а что это здесь ни скамеек, ни стульев? Стоя курить‑то надоест.

— Это, Серёг, чтоб геморроя не было, – авторитетно ответил он. – Там сидим и здесь опять сидеть? Правда, Лёшка вон не боится, из радевалки стул тащит.

— А мне уже всё равно, – небрежно махнул рукой тот.

Двойняшки, забыв про форму, увлечённо испытывали аппарат с газированной водой.

— Холодная! – изрёк один.

— И копейку бросать не надо, – поддержал другой.

На участке Чебышев в раздумье погладил бородавку, мне показалось, что она, как котёнок, мурлыкала и прогибалась от удовольствия.

— Запоминай, – внушительно произнёс он, глядя на меня, как барин на крепостного. – Сначала пойдёшь на четвёртый этаж, получишь паяльник, пинцет, отвёрточки трёх номеров, молоточек, – отбивал ладонью о стол. – Если Митрофаниха будет в настроении, выдаст без шума и пыли, как говорится… Далее… – Лёшина бородавка кивнула на стеклянные шкафы, стоящие за нашими столами, – вот этот твой будет. А вон видишь, за шкафами Паша сидит, в носу ковыряет. Классное место нашёл, – позавидовал учитель, – никто его там не видит. Пашк?! Тебе двадцать шесть лет, а ты всё в нос лазишь, – стал обличать Чебышев, – кругом своих козюлек навешал. Да, Серёг, зайди к распредам, спецификацию заведи. Будешь записывать, что сделал. Ну, пока всё. Действуй, а я начну работать, – внимательно всмотрелся в прикреплённый к дверце шкафа календарик и пошевелил губами, что‑то подсчитывая. – Уже двадцать второе, конец месяца, а мне только–только комплект принесли. У Заева, – кивнул назад, – и сейчас деталей не хватает.

— Зато я после пяти в «Посольский» пойду, – радостно заверил Паша, – а ты здесь вечерить будешь.

Первыми, кого я увидел на четвёртом этаже, были, конечно, двойняшки, сосредоточенно тарабанившие в дверь инструментальной кладовой.

— Передохните пока. Куда вас родина направила?

— На второй участок.

— Значит, соседи – я на первом.

— Теперь ты стучи, – предложили мне.

— Только и осталось. Китайский философ Конфуций предупреждал: «Трудно искать в тёмной комнате чёрную кошку, особенно если её там нет», – поднял вверх указательный палец, как давеча начальник с католической лысинкой.

— Это кто кошка? – ошарашил нас визгливый голос.

Поросячьи глазки с белыми короткими ресницами наливались неукротимой злобой.

Почуствовав запах пороха, двойняшки довольно заулыбались, молчаливо предлагая выкручиваться мне.

— Так кто тут кошка? – маячила передо мной тощая женщина в белом халате, висевшем на ней, как на плечиках вешалки.

Начали собираться любопытные – какое–никакое, а развлечение.

— Вы что к незнакомым мужчинам пристаёте? – миролюбиво поинтересовался у пожилой ведьмы.

— Я пристаю?! – она даже засипела от бешенства. Вся её худоба до краёв наполнилась желчью.

— Это Митрофаниха! – раскрыл глаза двойняшкам, не обращая внимания на тётку.

— Значит, сегодня нам инструмента не видать, – загрустили они.

Видимо, их тоже просветили на эту тему.

— Наберут хулиганов, на улице проходу нет, и сюда пробрались, – визжала та.

Судорога злости свела её губы, и рот стал похож на куриную задницу.

Поглядев на сияющих слушателей, предложил Лёлику с Болеком пройтись с чепчиком – за зрелище надо платить. Дураков не оказалось. Коридор быстро очистился от зрителей. «Знал бы Конфуций, к чему приведёт его умозаключение, – утешился я, – он бы что‑нибудь про птицу придумал. Лишь бы не про ворону, конечно».

После обеда Паша, взяв на себя роль гида, провёл меня по цеху. Сразу я, конечно, не запомнил, кто чем занимается. Наш участок был просто нашпигован пультами, приборами, осциллографами. И всё это, будто голодный зверь, гудело, урчало. Дёргались, как в эпилептическом припадке, стрелки приборов. Словно убегая от опасности, чертила зигзаги световая точка на экране осциллографа. Да–а-а! В сравнении со мной, баран, глазевший на новые ворота, был умнейшим парнем.

На регулировщика приборов – какую же фамилию Пашка называл: то ли Бочкарёв, то ли Башкарёв – я смотрел как на ук–ротителя в цирке, следившего за прирученными, но в любую минуту готовыми выйти из повиновения дикими зверями. Недалеко от Пашки, распространяя запах табака, сидел дед предпенсионного возраста, часто глядевший на большие круглые часы, висевшие на стене, с таким нетерпеливым выражением выцветших глаз, словно до пенсии оставались считанные минуты. Его скулы, обтянутые бледной куриной кожей, казалось, сводила дрожь нетерпения. Из хрящеватого носа выбивались густые заросли, которые запросто можно было спутать с усами. Такие же бакенбарды росли из развесистых ушей. Жидкие, до плеч, волосы свисали из‑под чепчика. Куртка пониже воротника была усыпана перхотью. Кого только нет на белом свете…

В удобном закутке, спрятанном за стеллажами с приспособлениями и оборудованием, притаились контролёры – четыре женщины: пожилая, средних лет и две девчонки. Пожилая вязала, средних лет внимательно рассматривала прибор, проверяла внешний вид, две девчонки заинтересованно изучали журнал мод. Трое симпатичных ребят и две женщины, всем около тридцати или чуть меньше, работали напротив меня.

— Сплошной интернационализм. Один русский, другой хохол, а третий – Гиви, – хохотнул Пашка.

Столы расположились в два ряда. За каждым столом стоял стеклянный шкаф – лицо хозяина. У Чебышева, например, всё расставлено по местам и на дверце один лишь календарик. У Пашки – чёрт ногу сломит и вызывающе приклеена водочная этикетка. То же самое, кроме этикетки, у ждущего пенсию соседа. У трёх друзей, насколько я разглядел, средней степени порядок с наклеенными женскими портретами из журнала «Огонёк».

— Ну что, Лёш, домой пора? – расстёгивая пуговицу на куртке, отвлёк вечером от работы учителя.

В ответ он хмыкнул и дробненько рассмеялся, с иронией глядя на меня поверх очков исчерченными красными сосудами глазами.

— Шутишь! Мы с Заевым часика три ещё поработаем. Ему Люська–распред под вечер детали притащила, – позлорадство–вал Чебышев. – В «Посольский», в «Посольский» пойду, – передразнил он Пашку. – Трезвость – норма жизни! – патетически воскликнул развеселившийся учитель.

— Главный, ну ты и бородавка! – Пашка грустно припаивал проводок. – Обрадовался, что не одному ему плохо, – кивнул в сторону Чебышева.

2

К вечеру погода разгулялась. Ветер стих. Медленно кружась, плавно опускались листья. От свежего воздуха закружилась голова.

Учитель предупреждал, что в цеху «кондиционный» воздух ". «Цех гироскопии. Нужна привычка», – объяснял он.

«Пойду пешком», – глядя на толпу, штурмующую трамвай, решил я. На подходах к дому стал поминать чертей, козлов, дураков и работников райисполкома. Когда же моя правая нога заскользила по грязи в сторону и, теряя равновесие, я стал цепляться за ветки тополя, как утопающий за соломинку, то сам поразился искусно составленному предложению, в котором грязь, дерево и нога взаимодействовали со словами, официально не принятыми, но весьма популярными в нашем языке.

Дома первым делом влез на диван и посмотрел на градусник. Как начинались холода, на меня просто бзик находил с этим термометром. Висел он под самым потолком, чтобы Дениска не дотянулся, поэтому проверить температуру было не простым делом.

«Плюс семнадцать, – определил я. – Врёшь, сынок!» – постучал согнутым пальцем по стеклу круглого, с блестящей медной стрелкой градусника. Указующий перст прибора перескочил на шестнадцать градусов.

— Только под пыткой правду говоришь, – попенял ему.

Спрыгнув с дивана, включил плитку и поставил чайник.

На крыльце внимательно исследовал другой градусник, ртутный, который благодаря своей честности был моим любимчиком.

— Ого! Если так дальше пойдёт, скоро заморозки начнутся.

По доскам, набросанным во дворе и исполняющим роль тротуара, добрался до сарая.

Растопив печку, заглянул в хлебницу – хлеба, конечно, не было. «Хоть бы Танюша купила. Позвонить ей забыл, – укорил себя. – А вот и они – услышал шаги на крыльце, – легки на помине».

— Пап, а мне мама вот что купила, – похвалился Дениска, протягивая пирожное.

— Куда пошёл топтать! – поймала его жена. – Сапожки кто будет снимать? Серёженька, сумку с хлебом возьми.

— Танюшечка, умничка ты моя, – ласково поцеловал её в щёку, соврав при этом, что только что собирался сбегать в магазин.

— Не поверю! – жена рассмеялась. – На меня ведь надеялся. Ну, как первый день? – спросила, запахивая халат.

На миг сквозь прозрачный лифчик мелькнули маленькие груди с тёмными сосками.

Я легкомысленно отмахнулся:

— Как и должно быть. Пробегал и даже с одной шишигой поругался.

— Уже? Молодец! – похвалила жена. – В первый же день. Что же будет завтра? Помой руки с Денисом, – расставляя тарелки, попросила она.

— Слушаюсь! – не обращая внимания на негодующее «Не хочу–у!», поднял сына и понёс к умывальнику. – Видишь, сколько грязи, – назидательно заметил ему, за что тут же был обрызган. – Мамулька, – нежно произнёс я, протягивая расписанную петухами пол–литровую чашку, – плесни маленько в честь начала трудовой деятельности.

— Как же! – отрезала Татьяна. – Событие международного значения… Да ещё такое корыто нашёл! – раскритиковала мою посудину.

— Чашку‑то за что? – грустно стал жевать курятину.

— Дениска! – переключилась на сына. – Куда столько сахаришь? Приторный будет.

— Ну и что! Я люблю чай сладкий внутри! – помешивая ложкой, убеждённо ответил Денис.

— Воспитательница жалуется…

Я вопросительно поднял глаза, с грустью наливая чай в петушиную тару.

— С девочкой подрался. Есть, конечно, с кого брать пример, – кинула Татьяна камень в мой огород. – Весь в папу…

— Это как же ты, Денис? – поинтересовался у сына, размышляя, как бы поделикатней ещё раз подкатиться к жене со ста граммами.

— А ну её! – он мрачно хлебнул «сладкий внутри» чай. – Укуснуть меня хотела.

— Понятно. За это вполне можно шлёпнуть! – рассудил я. – Танюш, сколько времени? Сейчас мультик будет, – потеряв надежду остограммиться, заспешил к телевизору.

— Скорее, скорее включай! – торопил прибежавший Денис, устраиваясь на диване.

— Интересный? – выглянула из кухни Татьяна.

— Старый. Семидесятых годов. Но, по крайней мере, можно понять кто есть кто… Ху есть ху, как говорит Михаил Сергеевич.

— Хочешь, помогу посуду мыть? – отважно предложил жене, а то вон какая худенькая стала, – подойдя, погладил её плечи, ощущая на языке вожделенную соточку.

— Не подлизывайся, сама вымою. А ты лучше заявление в райисполком напиши. В понедельник на приём идти.

— Да успею… Сегодня четверг только, – взялся за книгу, потеряв всякую надежду.

— У тебя всегда то четверг, то пятница, – тяжело вздохнула Татьяна, – так и будем в этом сарае жить.

«Оставь надежду всяк сюда входящий», – пронеслось в голове.

Квартира была самым больным вопросом моей жены.

Почитав книгу и поглазев в телевизор, обратился к сыну:

— А кому скоро спать?

На такие бестактные вопросы Денис не отвечал. Легче было отработать ещё одну смену на заводе, чем уложить его в постель. После детской телепрограммы «Спокойной ночи, малыши» с видом завзятого шантажиста он требовал сказку, и не какую‑нибудь, а новую, ещё неизвестную.

— Не расскажешь, не буду спать! – угрожал он.

— Ты что отца терзаешь? – морща лоб и изо всех сил напрягая серое вещёство, выдавал про козлика или аленький цветочек, проклиная в душе флору и фауну, пока, к великой моей радости, Денис не засыпал сном праведника, умиротворённо свернувшись калачиком и подложив соединённые ладошки под щёку.

— Неужели, папа, ты ничего не видишь? – приняв позу одалиски – одну руку положив на выгнутое бедро, другую чуть приподняв вверх, – передо мной стояла Татьяна.

— А–а-а–а! – в восторге дурашливо застонал я, любуясь фигурой жены.

— Серьёзно спрашиваю! – закружилась она, открывая стройные ноги. – Как мне это платье?.. Сегодня на работе одна принесла, – объясняла жена, раскачивая бёдрами, словно манекенщица. – Если подойдёт, завтра надо деньги отдать. Как ты находишь? Было видно, что платье ей нравилось.

И действительно, тонкая, хрупкая фигурка жены казалась удивительно беззащитной и нежной в этом платье. «Как школьница», – подумал я, глядя на счастливую, улыбающуюся жену.

Она в упоении закружилась.

Бывают минуты, когда, вырываясь из пут повседневности, будто попадаешь в другое измерение…

Она кружилась по комнате, и я понял, что сейчас нет ни меня, ни этого дома, только дворец, огромный зал которого расцвечен огнями, и она – королева бала. Замерло всё! Только музыка. Музыка и она. Мощный голос органа поднял в воздух лёгкую фигурку. Лепестки роз плавно опускались сверху. Вселенная стала мала и понятна. Солнце, луна и звёзды кружились рядом…

— Милая!

— Что? – чуть задыхаясь, она остановилась.

— Ты потрясающая в этом платье.

— Правда? – Татьяна улыбнулась. – Значит, брать?

— Без разговора, – убеждённо сказал я и потёр кулаками глаза.

— Бельма‑то натрёшь и свой градусник не увидишь! – с трудом отлепила от глаз мои руки.

— Да день сегодня какой‑то сумасшедший выдался, – оправдывался я, сладко зевая.

— Сейчас постелю, сонуля, – шутливо взъерошила мои волосы.

Через пять минут, на прощанье глянув на градусник, блаженно потягивался в постели.

— А ты чего не ложишься? Ну‑ка быстро давай!

— Смотри, какой командир. Мне ещё на кухне прибраться надо.

Татьяна меня не стеснялась, но, ложась спать, раздевалась в темноте. Завернувшись в одеяло и повернувшись спиной, затихла.

— Ты что какая холодная? – слегка касаясь, мои пальцы ласково гладили кожу её бедра.

— Отодвинься, если замёрз.

Я обнял её.

— Ты же спать хотел! – не слишком активно сопротивлялась жена.

Моя рука накрыла грудь с твёрдым от желания соском.

— Ну перестань, – поворачиваясь на спину, шептала она.

Я нашёл её губы. Сердце колотилось не в груди, а в пересохшем горле.

— Татьянушка, любимая, – мои руки гладили ставшее горячим тело. Она задыхалась. Бёдра её раздвинулись. То ли болезненный крик, то ли сладостный стон услышал я, когда вошёл в неё. Тысячелетний стон, которым женщина встречает мужчину. Стон боли и счастья. Стон любви и жизни.

Утром очнулся мокрый от пота.

— Серёжа, ты отключишь будильник или нет, – трясла меня за плечо жена, – он ведь электронный, сам не скоро замолчит.

«Как быстро ночь кончается», – откинув одеяло, в два прыжка добрался до маленького, давно немодного серванта и, нащупав будильник, нажал кнопку. Включив свет, забрался на диван и постучал по градуснику.

— Центр! – похвалил его.

— Ой! – запищала Татьяна. – На ногу наступил.

— Не подставляй, – надевая на ходу трико, помчался в туалет.

На улице поприседал, попрыгал, помахал руками. Было темно и холодно, под ногами поскрипывал ледок.

«Ага! На почве заморозки. А сколько градусов? – взяв спички, посветил. – Плюс один. Колотун».

Татьяна, уже в халате, умывалась.

— Плюс один, – сообщил ей, – на почве заморозки.

— У тебя тоже на этой почве заморозки! – вытирая лицо, произнесла она. – Маньяк! Как в старом кино… Только у того мерина психоз от хлеба с солью, а у тебя – от термометра…

Быстро умывшись, стал бриться. Монотонное жужжание «Харькова» усыпляло. Чтобы взбодриться, подмигнул зеркальцу и показал язык. На дальнем плане увидел жену, стучащую пальцем по лбу. Обернулся.

— Я, Танюш, так же по градуснику стучу.

— У вас с ним одинаково внутри.

— Залезь на диван, посмотри температуру! – подтырнул её.

Жалостливо, как на тяжелобольного, посмотрев на меня, пошла будить Дениса. Сполоснувшись одеколоном, побежал помогать, на ходу подозрительно подумав: «А при чём тут мерин?»

Как всегда, минуты три поплакав для порядка, бедный мальчишка, подбадриваемый нами, одевался, после долгих уговоров умывался, и мы садились за стол. Без аппетита ели – время, время! – и бежали на трамвай.

— Серёженька, – на ходу заглядывая в кошелёк, вспомнила жена, – у меня рубля тебе на обед нет. Возьми пятёрку, но сдачу чтоб принёс, – подумав, что слишком щёдрая, погрозила пальцем.

3

Ещё на втором этаже нашего корпуса мощные, равномерные удары заставили задуматься об их происхождении. «Вроде кузнечных прессов нет. Может, исторический фильм для бодрости показывают… осаду Трои, например, – размышлял я. – Видимо, греки бьют тараном в ворота».

«У–у-у–у!.. – раздался оглушительный рёв.

«Понятно! Теперь троянцы обварили их кипятком», – заинтригованный, ворвался в раздевалку.

— Вылазь! Вылазь! – захлёбываясь, орал Пашка.

Чебышев, сатанински улыбаясь, мешал домино.

— Где следующие жертвы? Кто на новенького, уноси готовенького, – чуть не кувыркался довольный Заев.

— Сам ты жертва, вон чё, вон чё, криминального аборта, малай, – недовольно бубнил, доставая сигарету, Степан Степанович, изнывавший с похмелья.

«Видимо, опять в отрубях был!» – сделал я вывод, пробираясь сквозь десяток темпераментных болельщиков, обступивших стол.

На участке, кроме мастера и Плотарева, яростно спорящих о перестройке, никого не было.

— Мне бы до пенсии три года дотянуть, и пропади всё пропадом, – тяжело вздохнул Михалыч.

Глаза Пашкиного соседа стали мечтательными.

— Плотарев, Васька! – как на базаре, заорал вошедший регулировщик. – Иди сюда.

— Вот! – ткнул воздух палец мастера.

Вставший Плотарев ловко сумел увернуться, сохранив тем самым свой глаз, но утратив пенсию по инвалидности.

— Начало девятого, а кроме этого горлопана, никто ещё не пришёл.

«Меня он, наверное, не заметил», – подумал я.

–… На словах все за перестройку, а привычка сильнее.

— В этом ты прав, – расходясь по рабочим местам, подтвердили вошедшие интернационалисты.

Весело что‑то обсуждая, появился женский состав участка.

— Долго чай пьёте! – встретил их мастер.

На его слова никто не обратил внимания, что ни прибавило ему настроения.

— Ты уже здесь? – поздоровался со мной Чебышев, ковыряя спичкой в зубах. – Сейчас начнём, – потёр он ладони.

Последним – рот до ушей – влетел Пашка и резко затормозил перед загородившим проход мастером, который подчёркнуто внимательно разглядывал свои часы.

— Путь закрыт! – сделал вывод Чебышев, копаясь в шкафу.

— Михалыч! Ну что это такое? – Пашкина рука патетически взмыла вверх.

— Скажи этой Люське, пусть считает внимательнее.

— А что случилось? – заинтересовался Михалыч, опустив руку.

— Верхнее плато для редуктора не дала, а отметила, что оно у меня, и фиг ей докажешь, – на едином дыхании выпалил Заев.

— Та–а-ак! – глубокомысленно почесал бровь мастер, пошевелив раздвоенным носом. – Пойду разнюхаю.

— Нападение – лучший метод защиты! – проходя мимо, шепнул Пашка.

Весь участок уже сосредоточенно работал.

— Валентина Григорьевна прошла, – кивнул Чебышев на невысокую сорокалетнюю женщину. – Единственная из наших контролёров, кто разбирается в гироскопии. Евдокимовна уже год на пенсии – внукам надо носки вязать, а девчонки – они и есть девчонки. Я‑то старый! – он с сожалением потёр обидевшуюся бородавку, – а ты пощекочешь их немножко – любую продукцию примут…

— Главный, всё слышу, чему ученика учишь! – из‑за шкафов показалась довольная Пашкина физиономия. – Лучше расскажи, как Степана Степановича с Большим в домино наказали.

Чебышев осадил его взглядом:

— Видишь, делом занят?

— Ой, ой, ой, – поюродствовал Пашка, забираясь в своё подполье.

— Во–во! Спрячься и затихни, – подмигнул мне учитель, доставая из кармана узкую круглую баночку, набитую свёрлами и развёртками.

Позже, проверив работу, Чебышев перешёл к следующему этапу… В общем, так задурил голову, что я решил прежде прочесть технологию.

— Ничего, – подбадривал учитель, – тяжело в ученье – легко в бою… Меня знаешь как учили?

Я помотал головой.

— Откуда?..

— Через год после войны, – монотонно начал свою исповедь, – мать решила сделать из меня часовых дел мастера, рассудив, что это верный кусок хлеба… – Чебышев значительно помолчал. – Учил нас Ферапонт Евграфович, дореволюционной закваски дед. Поверишь? – кулачищи с гирю величиной. А может, потому что пацаном был, так казалось? – задумался он. – Бородища купеческая, – развёл руки, – бас, как у дьякона. Забулдыга и матерщинник – свет не видывал… Но дело знал! Что знал – то знал! Любые часы отремонтировать мог. Умелец! Ну а мы‑то, одно слово – пацаны! Все мысли – как бы на Волгу убежать или к трамваю прицепиться, проехать. Ещё голубей любили… А Ферапонт Евграфович, как мышь, в своих сапожищах ходить мог – не услышишь, – увлёкся Чебышев, – встанет сзади и слушает… А мы шепчемся, шебаршимся, как муравьи. Ни слова не говоря положит кулак на голову самому болтливому, другим по своему же кулаку ка–а-ак хряпнет – перед глазами и трамваи едут, и голуби летать начинают. Мы скорее за работу, пришипимся на время.

Походит, Походит: «Лёшка!» – орёт. Аж мурашки по телу, – вздрогнул мой гуру. – Вот тебе тридцать рублев, – трёшка по нашенски, – поллитру купишь – она тогда двадцать два с чем‑то стоила – и колбасы сто граммов, хлеба, капусты, папирос, – на сороковник наговорит, чёрт, – и сдачу принесёшь. Да смотри не сопри, –добавит. Что хочешь, то и делай…

— Главный, айда отравимся! – перебил его излияния Пашка.

— А в зубы дашь, чтоб дым пошёл? – быстро осведомился Чебышев.

— Только беломорину.

— Сам её кури, – обиделся «главный», – почему «Беломор», когда у тебя «Прима» есть?

— «Прима» для меня, а «Беломор» для друзей, – поучительно произнёс Заев. – А если заелся, так свои бычки из‑за косяка доставай, – не забыл съязвить он.

О бычках Лёша пропустил мимо ушей. Но, видно, всё же была жалость в мохнатой Пашкиной душе. Минуту помурыжив «главного», согласился угостить его «Примой».

— Это другое дело, – засуетился Чебышев, снимая очки и аккуратно убирая их в стол. – Пойдёшь с нами? – обратился ко мне, пристраивая сигарету за ухом.

— Пошли, – не стал отказываться, – газировки задарма попью.

— Интересно, аванс сегодня будет или нет? – засомневался Заев.

— Размечтался! В понедельник получишь, – положил Лёша большую ложку дёгтя в медовые Пашины мечты. Видно, вспомнил про «Беломор».

Само собой разумеется, у аппарата с газированной водой тусовались двойняшки.

— Здорово! Кабаны в натуре! – поприветствовал их. – По литру выдули?

— Не–а… По стаканчику только, – их рожи расплылись в улыбке.

— Дай‑ка сюда, – бесцеремонно забрал стакан то ли у Лёлика, то ли у Болека и с удовольствием вытянул до дна. – Центр! – похвалил воду.

— А чё? – залопотали двойняшки. – Инструмента нет… Чё там делать?

— Обкурились, наверное?

— Да, больше не лезет! – согласились они, доставая по сигарете.

В курилке между тем происходила бурная полемика.

— Конец месяца! – возмущался дородный смуглолицый мужчина с иссиня–чёрными волосами, – а у меня ещё детали не все, – необъятный живот его трясся от гнева. – Лу–кья–но–вич–к-ве–че–ру–о-бе–ща–ет, – прокашлял он, подавившись дымом и выдыхая его с каждым слогом. – Но что обещает Лукьянович, то по воде вилами писано, – отдышавшись, сделал вывод смуглолицый. – Зам и есть – зам! Вот если бы Евгений Львович Кац пообещал, тогда можно поверить, – вытирая глаза тыльной стороной ладони, бубнил он.

— В воду написано! Гондураса послушать, так это первый раз случилось, – глубоко затягиваясь, произнёс здоровенный детина, споривший вчера с Пашкой об очерёдности. – И в том месяце так было, и в августе, и в июле, и все двенадцать лет, что я здесь работаю. Повечеришь, на выходные выйдешь и всё успеешь, – обнадёжил Гондураса.

«Дадут же кличку, ей–богу», – изумился я.

— Твоё изделие не горит, а вот наши приборы нужны, – вступил в разговор третий, обмахиваясь пилоткой, зажатой в волосатой руке с окольцованным безымянным пальцем. – Что говорил Евгений Львович на собрании? – надел он пилотку и оглядел собравшихся. – Сейчас идёт перестройка, мы должны все силы приложить, а план вытянуть, несмотря на трудности.

«Реликтовый какой‑то», – подумал я.

Лёша с Пашей на цыпочках выбрались из курилки.

— Послушай, Слава, – перебил оратора здоровенный парень, – для чего мы сюда ходим?

«Значит, этого демагога Славой зовут», – запомнил я.

— От тебя, Большой, такого вопроса не ожидал. Работать, конечно.

— Правильно! – удовлетворённо потёр руки Большой. – Деньги зарабатывать.

— Ну уж если на то пошло, – волосатая Славина рука снайперски послала окурок в урну, – моей бригаде в первую очередь надо платить. Наши приборы поважнее будут, – успокоился он, раскрывая туалетную дверь.

В цеху гремела музыка и бодрый дикторский голос рекомендовал поставить ноги на уровне плеч и поднять вверх руки. Большинство мужиков со всего этажа лавиной потекли в курилку. Пашки с Чебышевым на участке не было. Женщины под руководством Михалыча, выстроившись в линию, старательно следовали дикторским наставлениям. Даже Евдокимовна отложила вязание.

— Идите к нам! – позвали меня молоденькие контролёрши.

— С удовольствием, да нога болит, – по–детски отговорился я.

Трое интернационалистов, как ни в чём не бывало, продолжали работать. Предпенсионный Плотарев с удовольствием разглядывал изгибающихся женщин. Регулировщик, бросив на произвол судьбы пульты и приборы, увивался возле дам, не столько делая гимнастику, сколько мешая другим.

— Валентина Григорьевна, ножку повыше подними, – ловко увернулся от тумака.

— Бочаров! Ты уйдёшь, кобель, или нет?! – совестила его Евдокимовна. – Лысый, а всё брюхом трясёшь, как молодой.

Но шаловливый регулировщик обращал на неё внимания меньше, чем слон на тявкающую Моську.

— Валентина Григорьевна, давай подержу тебя, – дурачился он, непрерывно хихикая и показывая мелкие зубы.

— А теперь, – заходился диктор, – наклонившись, достанем кончиками пальцев рук кончики пальцев ног.

— Михалыч, свои ноги доставай, – хихикал Бочаров.

Красный от напряжения мастер смотрел волком, но молчал, чтобы не сбить дыхание. Молоденькие контролёрши кланялись столь усердно, что под шёлком зелёных штанов вырисовывались трусики. Пашкин сосед, старая перечница, не спускал с них глаз.

— А теперь, – несколько успокоился диктор, – перейдём к бегу на месте.

— Раз–два, раз–два! – веселился регулировщик, шлёпая разбитыми тапками, как тюлень ластами. Подошва одной отвалилась и была прикручена синей изолентой.

Васька Плотарев, забыв о пенсии, глазел на Евдокимовну, огромные грудищи которой вошли в резонанс от бега на месте.

Под финальные аккорды репродуктора, словно опереточные герои, появились неразлучные Паша и Чебышев.

Лёшина бородавка лучилась счастьем. Схватив пинцет и распространяя запах чего‑то странного, он стал бубнить мотивчик, прикручивая отвёрточкой винт.

— Чего такой довольный?

Не ответив на мой вопрос, игриво запел вполголоса:

— Кто‑то с кем‑то сделал что‑то, ой–ёёё–ёй, – притопывая в такт ногой.

«Как бы вам с Пашкой мастерюга чего не сделал», – безразлично пожав плечами, занялся редуктором.

Лёша уже стал приплясывать на месте:

— Где‑то что‑то у кого‑то, ой–ё-ё–ё-ёй, что‑то с кем‑то сделал кто‑то, ой–ё-ё–ё-ёй. Неизвестно – где, когда, только нам пора туда, ля–ля–ля–ля», – распевал чуть не во всю глотку песенку из мультфильма.

Вспомнив, где находится, замолчал, но внутренний голос, видимо, продолжал музицировать, потому что через пять минут раздалось опять:

— Кто‑то с кем‑то сделал что‑то, ой–ё-ё–ё-ёй.

— Тьфу, привязалась! – стал бороться Чебышев с внутренним голосом.

Наступила тишина.

«Чем же это несёт? – принюхивался я. – То ли растворённой в ацетоне калошей, то ли разведённой на керосине нитрокраской».

Из плотно сжатых Лёшиных губ меж тем снова начала прорываться мелодия. Однако внутренний голос пошёл на компромисс, потому что теперь Чебышев с серьёзным видом торжественно бубнил, перевирая слова:

— Если кто‑то у кого‑то где‑то что‑то, – значит с ними нам вести незримый бой, так назначено судьбой для нас с тобой – служба дни и ночи. Тьфу, зараза!

— Информация к размышлению! – зачем‑то глубокомысленно произнёс я, продолжая соединять молоточком трибку с колесом.

Незаметно подошло время обеда. Кто принёс с собой – побежали занимать очередь в домино, остальные поплелись в столовую.

Трёхэтажную заводскую столовую я посетил ещё вчера. Обеды – игра в лотерею: иногда съедобно, иногда нет. На первом этаже почти без очереди брали комплексный обед за шестьдесят копеек. На втором – огромная толпа имела право выбора. Третий этаж – для белых людей, обедали по талонам язвенники и начальство. К белым людям, увы, не относился, к тому же испытывал патологическую ненависть к очередям, поэтому пошёл на первый. Здесь уже сидело несколько наших.

К первому этажу следовало терпеливо привыкать. И даже привыкшие, сообразно предлагаемой пище и душевному настрою, находили новые детали для обсуждения.

Одну стену столовой разрисовали на темы русских народных сказок: терема, золотые луковки церквей, мохнатый и очень тощий леший из‑за дерева заглядывал вам в тарелку. Другая стена была покрыта персонажами армянского эпоса. На фоне снежных вершин два счастливых охотника, ступая шаг в шаг, несли палку с привязанной антилопой, напоминающей задрипанную корову. Неподалёку от них расположились у костра весёлые горцы: один работает вертелом – жарит козу, другой – вытянув губы трубочкой и подняв огромный рог, наполненный вином, балдеет от русской красавицы с противоположной стены… Тут‑то и крылась бездонная пища для размышлений…

Обедая, народ решал уйму вопросов: пользовал ли уже армян боярыню, видневшуюся в окошке терема, или только собирается? А может, она живёт с лешим? Или леший с армяном? А может, у них шведская семья? Разглядывали валявшиеся пустые кувшины и результат попойки – двоих танцующих лезгинку горцев с вытаращенными от напряжения глазами, что тоже наталкивало на размышления – можно ли плясать после такого количества пустой посуды.

Оказалось, «эпосную» половину делала бригада калымщиков–армян, видимо, в момент сильнейшей ностальгии.

Заев поведал мне в курилке, что ходит на первый этаж лишь когда у него нет опохмелиться. «Поглядишь на счастливых людей, и вроде легче становится…» Он‑то точно знал, что леший страдает с похмелья, раздумывая, как бы спереть у гор–цев кувшинчик. У меня же имелось другое соображение – мохнатый лесной житель элементарно хотел жрать.

Взяв поднос с обедом, сел спиной к лешему – вчера обедал, глядя на него, и страдал от жалости: хотелось пригласить за стол.

После обеда в цех шёл не спеша, с удовольствием вдыхая чистый осенний воздух. День выдался тихий, безветренный; нежно пригревая, светило солнце.

«Сейчас бы по лесу побродить», – мелькнула мысль.

Впереди, покачивая бёдрами и делая вид, что не обращает внимания на взгляды, гордо шествовала Мальвина. Догнав её, неожиданно взял за руку. Вздрогнув, она обернулась:

— Привет! – заулыбалась, увидев меня. – Так на работу не хочется, правда? Ну как ты? – спросила и терпеливо слушала, красиво изогнув шею.

Когда поднимались по лестнице, меня снова обдало жаром от вида её стройной, чуть полноватой ноги, которая, словно дразня, то показывалась из глубокого разреза, то снова пряталась.

К вечеру я собрал восемь редукторов, обскакав даже учителя.

4

В конце рабочего дня табельщица, которую каждые полчаса бегал высматривать Пашка, принесла аванс. Производственные работы были моментально свёрнуты. Женщинам срочно понадобилось в магазин. Большинству мужчин – тоже. Мастер растерял свою важность и орал до посинения, оставляя участок работать сверхурочно:

— Конец месяца, конец, конец, конец… – бормотал он, как полоумный.

— Конец твоей премии! – позлорадствовал Пашка за спиной мастера.

Уяснив, что сегодня в пролёте, Михалыч, злорадно дёргая раздвоенным носом, разнёс талоны на завтра. Первый торжественно вручил Пашке.

— Ничего!.. Субботу с воскресеньем повкалываете, – буркнул он.

В раздевалке шум и толкотня стояли невообразимые, хотя играть в домино никто не собирался. У зеркала, в стороне ото всех, сосредоточенно колдуя над причёской, устроился мечтательный Плотарев. Длинные, жидкие волосёнки его служили окантовкой абсолютно лысого черепа. И он, как профессиональный рационализатор, придумал перебрасывать остатки шевелюры на макушку, невероятно закручивая жиденькую прядь и тем маскируя плешь. С довольным видом повертев головой слева направо, повернулся спиной к зеркалу и, встав на цыпочки и изгибаясь, попытался рассмотреть укладку на затылке. Позыркав по сторонам, надел шляпу и замурлыкал какой‑то мотивчик.

— Чего мучается человек? – пустив воду, стал намыливать руки Пашка. – Клал бы мочалку под шляпу – и порядок…

Оглянувшись на него, Плотарев моментально исчез.

— Серый! – обратился ко мне Пашка. – Как насчёт боевого крещения?

— То бишь доблестно сразиться с зелёным змием? У меня только пять рублей, – вздохнул я.

— Было бы желание! Не хватит – добавим. Свои люди – сочтёмся.

— Заманчиво, конечно, – соображая, ответил я.

Прикинув «за» и «против», согласился:

— Замочу змеюгу… А куда пойдём?

— Будь спок! Место есть, – поднял вверх большой палец.

— Не компрометируйте меня, – чуть повернув голову в нашу сторону, сквозь зубы шептал Чебышев, – сзади идите, опять скажут: с молодёжью связался.

— Вот чудак, – добродушно бурчал Пашка. – Если домой без задних мыслей идём – можно рядом, если на дело – иди сзади. Все уже давно всё поняли, кроме него, конечно.

Специфический отдел магазина напоминал улей. Только, в отличие от пчёл, – прилетали пустые, а улетали затаренные.

— Фьюи! – свистнул Пашка. – Товар народного потребления в чести, хоть какие законы выпускай. Чего дают?! – неожиданно схватил перепугавшегося маленького мужичка в фуфайке, забормотавшего о неимении двадцати копеек. – Да не нужен мне твой двадцульник. Завезли чего, спрашиваю?

— Всё!!! – лицо у мужичка стало одухотворённое, кадык алчно дёрнулся. Всё есть, – ещё раз пропищал он, – и водка, и бормотуха всякая…

— Слушай сюда! – собрал Чебышев производственное совещание. – Мы с тобой, – ткнул пальцем Пашку, – полезем. А ты на свою пятёрку закусон возьми, – распорядился он и нырнул в недовольно загудевшую толпу, взывая для вида: – Иду, Афанасий, иду!..

— Смекалистый! – ухмыльнулся я.

Вслед, осенившись для смеха крестным знамением, ввинтился в очередь Пашка.

В гастрономе сегодня особенно хорошо шли плавленые сырки. Даже образовалась очередь. Кто побогаче, брали кабачковую икру. Я быстро покидал в сумку банку консервов «Скумбрия натуральная в собственном соку», банку кабачковой икры – фирменное блюдо зажиточных алкашей, немного подумав, решительно взял три плавленых сырка – как же без них, буханку ржаного хлеба и в молочном отделе – две бутылки ряженки. Люблю многопрофильные гастрономы, где можно купить всё, начиная от ночного горшка и кончая конфетами.

На улице Пашки с Лёшей ещё не было. Потоптался по тротуару, поглядел на двух прижавшихся к стене магазина дворняжек. Из гастронома маленький сухощавый грузчик, которого недавно напугал Пашка, тяжело отдуваясь, вывез на тележке два мешка.

— Вот тут, у стены поставь и весы принеси, – басовито распорядилась хриплым, прокуренным голосом грудастая продавщица с костылём под мышкой. – Кыш отседа! – шуганула гревшихся на осеннем солнышке собак.

— Сама бы принесла, – вытирая рукавом лоб, пропищал мужичонка.

— Поговори ещё! – приставила костыль к мешкам и, подоткнув бока огромными кулачищами, мощно загудела: – Горох! Кто забыл купить горох?..

— Ты, Матвеевна, того, так покупателя только отпужнёшь, – сунулся с советом грузчик, с трудом удерживая весы. – Клиент… он ведь, того…

— А ты, пискун худосочный, ставь весы… да того… вали отседова, – не дала закончить ему торговка. – Тёщу свою учить будешь… – и, набрав в лёгкие воздух с двух соседних кварталов, мощно заревела, сунув для прочности под мышку костыль:  – Граждане–е-е! Ко–о-му–у горо–о-х?!

— Вон! – не сдавался грузчик, мстя за попранное мужское достоинство, – в соседних домах жильцы окна ватой закладывают, – и на всякий случай отошёл подальше.

— Пасть свою ватой заложи, чтоб водкой не воняло, как от козла, – не осталась в долгу Матвеевна и выпучила глаза, увидев, что одна из собачек, понюхав мешок, нагло подняла лапу.

— Тьфу! Мать твою растудыт, тварь поганая! – запустила в неё костылём, – и так торговля не идёт, – захромала в магазин за разменной монетой.

— Матвеевна, костыль‑то забыла, – переломившись пополам, захлёбывался смехом грузчик, всем сердцем зауважав ловко отпрыгнувшую шавку.

Наконец потные, измятые, но счастливые, из толпы вынырнули друзья, крепко сжимая бутылки с водкой.

— Ну и Манька! – недовольно тряс головой Чебышев. – На ходу подмётки рвёт…

— Накололи?! – констатировал факт.

— А–а, ерунда! – махнул рукой Пашка. – Дело известное, повышает свой жизненный уровень сама, не ждёт, когда это сделает государство.

— Я не помню, сколько вы мне денег давали… – зачастил тоненьким голоском Чебышев. – Сдачи не даёт да ещё причитает, что обижают бедную девушку, – облегчал он душу.

— Единственно, что в ней осталось девичьего, так это память! – выдал Паша вторую мысль.

— Куда идём? – поинтересовался я.

— В «кресты»! – поразил меня Лёша.

— Главный, сегодня не праздник и не выходные, – убеждённо начал Паша, – поэтому не к Чернышевскому пойдём, а к купчихе.

— Можно и к купчихе, – легко согласился «главный», заглядывая в сумку с закуской.

— Какие кресты, какая купчиха, вы что контрразведчики?

— Сейчас узнаешь. Место тихое, спокойное, – объяснил, поглаживая бородавку, Чебышев.

— А–а, дошло! – увидел кладбищенскую изгородь. – Действительно, тихое пристанище.

Лёша уверенно нашёл пролом и повёл нас по тропинке.

Моё настроение стало благочестивым. Портрет и две даты под ним – начала и конца – всегда гнетуще влияют на психику.

— Соточку пропустишь, свыкнешься, – понял моё состояние Чебышев.

— Относись к жизни философски, – поддержал его Паша, – все там будем, только в разное время…

«Да–а! Нигде нет таких ресторанов, кроме матушки–России».

— А вот и купчиха! – отвлёк меня от раздумий Паша, показывая на покрытый мхом камень. – Лёшка лупу и скальпель брал с работы, как криминалист, в буквах разбирался, фамилию хотел прочесть. А там – наш сейф, – показал рукой.

Обернувшись, увидел только тощий зад согнувшегося Лёши. Распрямившись, он покачал газетным свёртком.

— Думал, спёрли. Эти черти со второго участка кругом лазают. Говоришь им: «Наша купчиха» – нет, лезут сюда, – разворачивая пакет, недовольно бурчал он. – Вон, рядом с усатым дядькой, тоже скамейка есть – бухайте на здоровье, – горячился Чебышев, – куда там… не нравится им. «Рожа, как у алкаша», – говорят. Чем мужик не угодил, не знаю… Соседнюю бабёнку, – подвёл меня к другому памятнику, – тоже раскритиковали, – достал из целлофана гранёный стакан, – эта, наоборот, слишком интеллигентная: «Видать, мужа каждый день пилила!..»

Чистый, как в аптеке, – прервав критику, охарактеризовал тару.

Пашка, сидя на скамейке, протыкал ключами пробку:

— Ещё Брежневу ветераны жаловались, что не на всех пробках язычок имеется, так тот, отвинчивая с бутылки по резьбе, размышлял, совсем, мол, наши ветераны избаловались… и зачем им нужен язычок?..

— Кончай базар! А ты чего стоишь? – нетерпеливо начал притопывать Лёша. – Раскладывай продукт. Пьём по старшинству, – дёрнув кадыком, быстро сообщил нам. – Хватит! – остановил наливавшего Пашку. – По половинке для начала… Ну… Вздрогнем! – торжественно поднял стакан. – Давай на массу, – хлопнул им по бутылке и медленно, словно кот, сощурив глаза от удовольствия, стал вытягивать жидкость.

Заев внимательно следил, глотая слюну. Резко выдохнув воздух, Чебышев сморщился, замер на секунду, махая перед носом рукой, затем схватил бутылку с ряженкой, запил и блаженно улыбнулся.

— Господи! Хорошо‑то как! – с чувством воскликнул, усаживаясь на скамейку.

Выпив свою порцию и занюхав хлебом – по принципу «Первую не закусывают», Пашка налил полстакана мне. Я долго примеривался, морщился, отворачивался, наконец, чуть ни глотком, опорожнил содержимое.

— Это по–нашему! – похвалил Чебышев, протягивая кусочек хлеба с плавленым сырком.

Пашка с Лёшей умиротворённо закурили, поделив скамейку, я облокотился на оградку. На душе стало тепло, тихо и ласково. Время от времени с дерева срывался жёлтый или багряный лист и плавно опускался на землю.

— Когда‑нибудь и мы так, – загрустил Чебышев.

— Давай ещё по одной, – предложил Пашка.

— Подожди! Куда гонишь? – Лёша задумчиво глядел вдаль, но вдруг вздрогнул, стряхнув лирическое настроение.

— Менты, что ли? – всполошился Заев.

— Хуже! – расстроился Чебышев. – Гибрид танка с гамадрилом идёт – Большой, значит… а с ним кто?.. – всматривался он.

— Не видишь? Степан Степанович и Гондурас, – обрадовался Пашка.

— Ой–ё-ёй! – застонал наш сэнсэй, – сейчас всё слопают.

— Наоборот. В компании веселее. Выпьем, за жизнь поговорим… – гнул своё Заев.

— Опять сюда припёрлись? – грозно нахмурившись, Чебышев смотрел на пришедших.

Его бородавка искала в карманах пистолет.

— Никто твою купчиху не отнимет, – забасил Большой. – Нам стакан нужен.

— Свой иметь надо, – заскаредничал Лёша.

— Будете на паритетных началах? – щёлкая по кадыку, предложил Пашка, чуть не уложив Чебышева в обморок.

— Ты с ума сош–ш-шёл, – зашипел тот, пряча бутылку под лавку, – может, у них одна на троих.

— А сколько у вас, вон чё, вон чё? – поинтересовался Степан Степанович.

— Полторы осталось, – похвалился Лёша.

— Ну и какая ты нам компания?! – всколыхнул животом Гондурас. – У нас по белой на нос, правда, закусона маловато, – плотоядно посмотрел на скамейку со снедью.

Чебышев автоматически накрыл ладонью банку со скумбрией.

— Думайте, мужики, думайте… – удаляясь за дерево, подначил Заев.

— Ладно! – согласился Гондурас, стараясь рассмотреть, что у Чебышева под ладонью. – Не из горла же нам пить.

Три непочатые бутылки, поставленные в ряд, как бальзам на раны подействовали на Лёшину душу, полностью изменив его мировоззрение:

— Ну раз вы без стакана… располагайтесь… что ж поделаешь… – дал согласие.

— Зловещий альянс заключён! – вышел из‑за дерева Пашка, всё утро читавший статьи из газеты «Правда».

Примерно через час, стряхнув крошки с брюк и поставив пустую бутылку под лавку, я внёс предложение дать стакану отдохнуть, а то, бедный, ноги сбил, по кругу бегая.

— Ничего с ним не случится, – ответил Степан Степанович, растягивая слова, – он, вон чё, вон чё, тренированный.

— Не отвлекайся! – тормошил Пашку Чебышев. – Давай вместе: – Кто‑то с кем‑то сделал что‑то, ой–ё-ё–ё-ей!

— Тихо! Тихо! – урезонивал их Гондурас. – Человека испугали.

Невдалеке, с опаской косясь в нашу сторону, с рыжим сеттером на поводке, прихрамывая, шла маленькая горбунья. Сеттер, виляя хвостом, с обожанием глядел на хозяйку – для него она была самая красивая, самая добрая.

— С собаками, вон чё, вон чё, по кладбищу шляются…

— Тебе только бухать здесь можно! – разозлился Гондурас. – Ты знаешь, что для неё эта собака?.. А ходит она к матери. Одна осталась. Ни родни, никого нет… До чего же страшно остаться совсем одному, – передёрнул плечами он.

Тоскливая горбатая фигурка точно призрак исчезла среди могил.

— Ерунда! – смачно произнёс Гондурас. – Всё ерунда и суета сует…

Это место всех сравняет и примирит. Всё забывается. Их забыли, – обвёл он рукой пространство, – и нас забудут… Память коротка. Дети помнят, да внуки немножко, и всё… Был ли ты, нет ли; хороший был или плохой – какая разница…

— Как выпьет, – толкнул меня локтем большой, – потерянный какой‑то делается, вот и несёт чёрт те что.

— А что, не так? – услышал его слова Гондурас. – Здесь вот купчиха лежит. Когда‑то мужики за честь почли бы в её обществе побыть, ловили взгляд, любовались пышным телом, а кто её помнит сейчас, кроме этого дерева, посаженного в день похорон?

— Ба–а! – удивился Пашка. – Гондурасский народный поэт!..

— В каждом человеке дремлет поэт, только не во всех просыпается, – смуглая рука, чуть подрагивая, взяла стакан.

— Правильно! – поддержал Пашка. – А то разбазарились не по делу.

Выпитое начинало разбирать. Компания разбилась на пары. Пашка и Чебышев, обнявшись, шёпотом пели куплеты из пионерского детства. Особенно им пришлись по вкусу две песни: «Орлёнок–орлёнок» и «Взвейтесь кострами, синие ночи!».

— Слова Каина, музыка Сальери, – произнёс я, чтобы утешить рыдающего Заева, с чувством распевающего о высоко залетевшем орлёнке, которого враги называли орлом.

На меня они, разумеется, внимания не обратили.

Большой и Степан Степанович мирно курили, доброжелательно поглядывая в сторону почившего алкаша.

— Давайте как следует познакомимся, – подошёл ко мне Гондурас.

— Сергей, – отрекомендовался я.

— Очень приятно, – протянул он руку, – Семён Васильевич. Пойдёмте, Серёжа, сядем вон на ту скамеечку – в ногах правды нет. Какое у вас образование, если не секрет?

— Среднее.

— То есть читать умеете, а писать нет?!

Я хохотнул на его шутку.

— Даже считать до ста умею, так как на третьем курсе университет бросил. На истфаке учился.

— Зря! – отреагировал Семён Васильевич.

— Да знаете, женился, а учился на вечернем, вот дело и не пошло.

— А я учитель, однако работаю на заводе.

Увидев мой вопросительный взгляд, продолжил немного заикаясь:

— Да–да, юноша. Из военного училища и филфака университета выбрал последнее. «Ну что училище?.. – думал я. – И с девушкой поговорить не о чем». А после университета сколько о литературе знать буду, о писателях. Стану интересным собеседником, – перевёл он дыхание. – Однако всё оказалось иначе. От звёздочек на погонах девушки дуреют – как же, душечка военный, а узнав, что я учитель литературы, разочаровываются. Парадокс! Но жениться – всё же женился. Жена тоже педагог. Дети пошли. У меня ведь трое! – похвалился он. – Потом маму парализовало, она с нами жила, и жена стала часто болеть.

Нехватки, а дети растут, – он достал сигарету, закурил. – …Сосед всё расписывал, что без образования на заводе почти четыре сотни имеет… я и клюнул.

Жаль было со школой расставаться, с классом, – тяжело вздохнул Семён Васильевич, – и сейчас помню удивлённые лица коллег и учеников. Жалею! Жалею, конечно! Сейчас и учителя неплохо зарабатывают. Раздвоился! И там себя потерял, и здесь не нашёл. Я ведь раньше совсем не пил. Может, потому что не на что было?.. Да, собственно, и желания не испытывал.

На него явно нашло философское настроение.

— Да ведь суета всё, как ты думаешь? – обратился ко мне. – Ибо, кто знает, что хорошо для человека в жизни, сказано в Екклесиасте, – нагнувшись, поднял жёлтый лист. – Велика ли беда, если лист падает с дерева? Послушай, что я недавно прочёл: «Если мы предположим, что земля находится в звёздном небе и Бог сделал её блестящей, как одну из звёзд, то отсюда, снизу, нельзя этого различить, по причине великой её малости. И если, по сравнению с небесным сводом, земля кажется точкой, то насколько же уменьшится эта точка, по сравнению с горним небом? Следовательно, что же ты покидаешь, презирая мир, даже и будучи властелином его, кроме жалкого муравейника, в обмен на обширные царские чертоги неба?»

Однако, – стряхнул он оцепенение, – пора и честь знать. Мужики! – заорал Семён Васильевич. – Давайте остатки прикончим да пойдём, а то завтра на работу.

— Как последние выходные, – бросив охнарь, вспылил вдруг Степан Степанович, ворочая мутными глазами, – так, вон чё, вон чё, на работе тор… – он смачно икнул, проглотив последний слог.

Добив остатки, – Степану Степановичу не налили – и так хорош – стали собираться, ощупывая карманы и оглядываясь по сторонам – как бы чего не забыть.

Чебышев быстро проделал со стаканом обратные действия – положил в целлофан и завернул в газету.

— Отвернитесь, я спрячу! – приказал нам.

Попарно, компания поплелась по тропинке. Впереди

Пашка с Чебышевым бренчали на губах какой‑то марш. В центре Большой тащил захмелевшего Степана Степановича. Мы с Семёном Васильевичем замыкали шествие.

«Словно партизанский рейд Ковпака, – подумал я. – Сильные – по краям, слабые – в середине».

— А университет, юноша, зря бросили, – взял меня под руку Семён Васильевич, продолжив начатый разговор. – У нас в цеху, кстати, многие с образованием приборы собирают, и с высшим в том числе. Современный рабочий должен быть широко образован. Даже из нас – Большой, например, лет пять назад политех закончил, осталось «госы» сдать, не знаю, что там произошло, до сих пор сдаёт, чудик. Пашка техникум кончил, я – бывший учитель. Чебышев, хотя и семь классов имеет, любому инженеру фору в сто очков даст, а Степан Степанович – лейтенант запаса, о чём сообщает перед тем, как вырубиться, – грустно засмеялся Семён Васильевич.

Наша бригада благополучно перешла дорогу и вышла на заводской стадион.

— Покурим? – предложил Большой, усаживаясь на скамейку трибуны. – Все нормальные, а этот спёкся, – потряс Степана Степановича. – Точно! В отрубях лежит.

Стало прохладно. Быстро стемнело, словно мы в клетке и на нас накинули покрывало. Зажглись фонари. С ними перемигивались сигаретные огоньки.

— Я, вон чё, вон чё, лейтенант запаса–а-а! – неожиданно заорал Степан Степанович и свесил голову на грудь.

— Тьфу, чёрт! Перепугал! – поднялся Большой, бросив окурок. – Однако, что‑то холодает… Ну что, по домам? Этого, в отрубях, беру на себя.

Все согласились и стали прощаться с таким темпераментом, словно навсегда.

Трамвайная остановка, несмотря на довольно позднее время, оживлённо гудела.

«Наверное, опять транспорт не ходит».

Опровергая мои мысли, из‑за поворота показался трамвай, плотно, словно селёдкой в бочке, набитый людьми.

«Ну что ж, штурмовать так штурмовать!» – застегнулся на все пуговицы, оглядываясь по сторонам. Такая же непреклонная решимость светилась в глазах окружающих. Мужчины побросали окурки, женщины прижимали к себе детей и сумки.

Высекая искры, трамвай лихо подкатил к остановке.

«Наверное, в Севастополе, в военное время, при погрузке под огнём противника на транспорт порядка было намного больше», – успел подумать я, подхваченный толпой.

Шустрая сорокалетняя женщина, кривя рот, взывала к высокому парню в белой куртке:

— А вы бы, молодой человек, постеснялись, – голосила она, – пропустили бы женщин вперёд. Кто вас только воспитывал?..

Энергично оттолкнув сумкой соседку и работая локтями, полезла в трамвай, не забывая ругать невоспитанную молодёжь. Я устремился следом по проторенной дорожке Залезая на последнюю ступеньку, она так усердно заработала локтями, что угодила мне в лоб – не больно, но обидно.

«Не ищи лёгких путей!» – сделал вывод.

Женщина, не обернувшись, пробормотала: «О Господи! Лезут‑то как…»

Мой оскорблённый организм начал мощно выделять подмоченный алкоголем адреналин.

— Жалко, ты не мужик! – презрительно произнёс я, убирая руки в карманы.

— Не ты, а вы! – поправила она, нахально глядя мне в глаза.

От бешенства дыхание стало тяжёлым.

— Кто воспитывает, кто воспитывает?.. Такие вот и воспитывают!..

Не сказав больше ни слова, женщина стала пробираться к выходу.

«Чего это я взбеленился? – удивился себе. – Видать, дома выговор получу в жёсткой форме».

Глядя на выходящую женщину, две девушки и парень чему‑то довольно заулыбались. Мой гнев остыл полностью. Девчонки с любопытством поглядывали в мою сторону. «Вот и слава пришла!» – поздравил себя и в свою очередь принялся их изучать.

Одна оказалась стройной высокой красавицей, другая – конопатенькой, полной дурнушкой с обаятельной улыбкой и неуверенными добрыми глазами. Парень и несколько мужчин с интересом разглядывали стройную красавицу. Она, привыкшая к поклонению, делая безразличный вид, словно случайно, поймала мой взгляд.

Я считал себя скромным человеком и, как женатый товарищ, старался не придавать значения своей внешности, хотя знал, что нравлюсь женщинам, и даже где‑то на подсознательном уровне гордился этим. Ничего особенного в себе не находил – ординарная внешность, ну разве что причёска отменная. Не признавая никаких модных стрижек, носил густую белокурую шапку чуть вьющихся волос. В состоянии подпития, как сейчас, черты лица становились тонкими, взгляд туманным – Александр Блок, и только.

Стройная красавица опять с интересом посмотрела на меня. Её конопатенькая подруга, безнадёжно улыбаясь, преданно, как фрейлина королевы, стояла рядом. Меня тронули беззащитность и преданность – ни на что не надеясь и не рассчитывая, быть просто верной наблюдательницей восторгов – незавидная доля, а без свидетеля восторги много теряют в своей прелести. Глядя мимо красавицы, я улыбнулся её подруге. Растерявшись и не поверив, конопатенькая посмотрела в окно, потом опять на меня – не избалованная вниманием, боясь ошибиться.

В моём взгляде не было насмешки или иронии. Её красивая подруга почувствовала беспокойство. Безразлично глянув на красавицу, я снова тепло и искренне улыбнулся конопатенькой, получив в ответ такую обаятельную и нежную улыбку, что защемило сердце.

«Господи! Где у нас, мужиков, глаза? Ведь дарят самую чистую любовь и становятся самыми верными жёнами не красавицы, а их незаметные подруги!»

5

Почертыхавшись на подходе к дому, что осенью становилось традицией, почмокав досками, очутился в коридоре.

«Ага! – вспомнил я. – Сколько сейчас градусов?» – осветил спичкой термометр и внимательно всмотрелся.

— Маньяк! Опять к градуснику привязался? – услышал за спиной. – Ты чего так долго?

— Танюшечка… – засюсюкал я, – родненькая… – неловко потянулся к её губам.

— Ты что, пьян? – она брезгливо отпрянула от меня.

— Друга встретил. Давно не виделись.

Ответила мне хлопнувшая дверь.

Три раза глубоко вздохнув и широко улыбаясь, ввалился в дом.

— А вот и я–а-а…

— Папка пришёл! – обрадовался Дениска.

— Сынок, иди ко мне, – позвала его Татьяна, – папа сегодня усталый.

Стерев с лица улыбку, прошёл в комнату. По телевизору передавали эстрадный концерт. Экстравагантно одетый исполнитель трясся перед микрофоном. Зевнул, задумавшись о подходах к жене.

— Раньше в такой форме клоуны выступали, а теперь знаменитые певцы, – бодро выдал реплику.

В ответ – молчание. Будто меня нет.

Посадив Дениса на колени, Татьяна не отрывалась от экрана, на котором появился любимец женщин Серов.

— Ну и слушай свою «Мадонну», – пошёл ужинать на кухню, где тотчас появился кот. – Мироша, друг! – погладил его.

Довольный, он потёр мою ногу рыжей, словно замшевой, башкой. По–братски поделившись с ним, быстро поел.

— Сегодня здесь ляжешь! – не глядя в мою сторону, Татья–на бросила подушку на стоявший в комнате Дениса диван.

— Не имеешь права! – возмутился я. – Ты мне жена!..

— Следовало раньше об этом помнить, – стала укладываться с сыном в большой комнате.

Тоскливо вздохнув, взял кота и лёг на диване.

— Не женись никогда, Мирон, – учил его жизни. – Пусть хоть какая красавица будет с пушистым хвостом – не женись! Это до свадьбы они кошечки, а потом жёнами становятся.

— Ты можешь потише? Разбубнился! – услышал Татьяну.

— Вот видишь! – назидательно помотал пальцем перед розовым носом кота, подумав, что успел перенять уже некоторые начальнические привычки.

«Завтра этому дивану сто пятнадцать лет исполняется. Ещё бабушка выбросить хотела, да жалела, а мне лень, – тоскливо поскрипел пружинами. – Ну ладно! – я мстительно повертелся. – Завтра в сарае окажешься».

Довольный кошан монотонно мурлыкал. Спать не хотелось. Вспомнив есенинского Джима, решил посвятить стихотворение коту. После упорных трудов получилось следующее:

«Мирон! Дай, друг, на счастье лапу мне, такую лапу я не видел сроду. Давай с тобой на крышу взгромоздясь, мяукнем на ненастную погоду»…

А потом пригрезилось что‑то несуразное.

Я – дождь! Маленькая капля! Я – вода!.. Чистая и наивная… Человек–вода! Я долго падаю с метафизического неба, вечного и неизменного. Долго для капельки – целую вечность; и быстро для неба – долю секунды… Века и эпохи летят предо мной. Мелькают реки и чьи‑то лица; мелькают горы и чьи‑то глаза… Я падаю на раскалённую землю маленькой каплей, и земля принимает меня…

«Тьфу, чёрт! А всё Гондурас со своей философией, – вышел из забытья. – Пить‑то как хочется. О Господи! Кто это на грудь навалился?..

— Мирон, волк тряпошный, брысь, собака, отсюда, – шуганул безвинного кошана.

«Сколько сейчас времени, интересно?»

На улице начинало светать. Тихо спустил ноги, нашаривая тапки. Подлый диван тут же откликнулся – заскрежетал пружинами. Без передышки и с громадным удовольствием выдул два бокала воды – стало немного легче. Кот приятно потёрся о ноги и побежал к двери.

«Приспичило тебе, Мироша, не вовремя, скрипи теперь дверями. Надо смазать утром. Днём, вроде, тихо открываются, а ночью – как ножом по кастрюле».

Выпустив бедное животное, заглянул в комнату – сын и жена спали. Волосы наполовину закрыли Татьяне лицо. Захотелось подойти и поцеловать её.

«Разбудишь, только хуже будет!» – подумал я.

Поскрипев пружинами, опять улёгся, укутавшись в одеяло.

«Прохладно! Вот бы глянуть, сколько градусов».

Не спалось.

«Ночь уходила, унося своё покрывало и постепенно обнажая розовое тело зари», – написали бы поэты–романтики.

Настроение стало лирическим: «Я блуждал в игрушечной чаще и открыл лазоревый грот… Неужели я настоящий. И действительно смерть придёт? – от жалости к себе, такому любимому, скрипнул зубами в унисон с пружинами дивана. – Лежу тут один, никому не нужен». Выступили слёзы. Вытер их пододеяльником.

«Да видно, не до конца протрезвел. Эх и дурак! Спасибо, никто не видел и никогда не узнает. Надо встать, зарядку сделать, пробежать пару километров – и как огурчик стану… малосольный».

— Наш Дениска был голодный – проглотил утюг холодный! – бодро сообщил я, набегавшись и сбросив похмелье.

Сердце гулко стучало, разнося кровь по организму и очищая его от алкоголя, так, по крайней мере, определял своё состояние.

— Мамка–а-а, а че–е-г–о-о он… – заканючил сын.

— Отойди от ребёнка, дай поесть спокойно! – недовольно глядя на меня, произнесла жена.

— Шуток не понимаете!..

— Особенно вчерашних! – похватила Татьяна.

— А чё вчера? – умываясь, невинно поинтересовался у неё.

От такой наглости она опешила. Но не надолго. Выслушав ответ и узнав мнение жены о себе, вытер лицо и полез на диван поглядеть градусник.

— Завтракать будешь? – немного успокоилась она. – Всегда перед выходными номер откалываешь.

— Ты тоже хороша! – осмелел я. – Всё тело после того дивана ломит. Я на тебе женился или на коте?

— Знай! Как пьяный придёшь, всегда так будет.

— Давай Дениску в кино на утренний сеанс сводим? – в качестве подхалимажа предложил я.

— Давайте меня сводим! – обрадовался сын, подбегая ко мне.

— А куда пойдём? – окончательно успокоившись, подкрашивала перед зеркалом губы Татьяна.

— В «Пионер». Там всегда детские фильмы показывают.

Мир в семье был восстановлен!

Прохладный воздух приятно бодрил похмельный организм своей чистотой и свежестью. Людей на улице было ещё не много. С деловым видом спешили на рынок женщины, а у винного магазина – в субботу его открывали раньше – сбивались в стаи небритые личности с горячечными глазами.

— Глядеть противно! – нахмурилась жена.

— Болеют люди, – заступился я.

— Смотри, в их рядах не окажись, дожалеешься…

— Будь спокойна, меру знаем.

Дома, попив чаю, улёгся с книгой на диван, который радостно начал сверлить мои бока пружинами, поскрипывая от удовольствия. Несмотря на пытку, назло ему, заснул.

«Да–а, пьянка до добра не доводит, – критиковал себя после сна. – Пойти дровишки, что ли, поколоть и прогуляться немного?»

Одевшись, прошлёпал по доскам. Решил стрельнуть сигаретку – страшно захотелось курить. Соседей у дворов не наблюдалось, поэтому решил подняться наверх, поближе к цивилизации.

Неизвестно откуда набежал дождь – тонкий, густой и пахучий. Громко клацая когтями по асфальту и целеустремлённо глядя на два металлических помойных ящика, протрусила чёр–ная собака, уже порядочно успевшая вымокнуть. Остро пахнуло псиной.

Стрельнув сигарету у припозднившегося соседа, блаженно затянулся, разглядывая сверкавший огнями за пеленой дождя город, примеривая увиденное к своему деревянному курятнику, под которым подразумевал овраг. Последний раз затянувшись, подошёл к краю и бросил вниз окурок. Не успев долететь до земли, он погас, захлёстнутый дождём. Внизу тесно лепились домишки.

Строиться здесь стали ещё до войны – от центра недалеко и будто в родной деревне живёшь. По склону оврага торчали деревья с пожухлыми листьями. Здесь, наверху, резко пахло дымом – в домах дымили трубы. Вечер ещё только наступил. За моей спиной жил своей жизнью город, был слышен рокот машин и звонки трамваев. На стеклянном корпусе банка, плоскую крышу которого мне было видно, неоновая реклама призывала летать только на самолётах Аэрофлота – будто у нас были ещё и конкурирующие фирмы.

А внизу повисла тишина – двери на запор, лишь перелаивались собаки, да иногда душераздирающе орали коты – для них‑то здесь раздолье.

Из всех удобств, подаренных цивилизацией, в наших домах имелся только свет. Некоторые, особо деловые, сумели провести газ. Санузел заменяла деревянная постройка в стиле ретро в глубине двора, а ванную, холодную и горячую воду, паровое отопление самые мечтательные могли увидеть во сне, не говоря уж о такой роскоши, как телефон.

Правда, повышая своё благосостояние, кое‑кто заводил кур, свиней, а самые отчаянные – коров. Конечно, приятно, живя в центре города, просыпаться под петушиный вопль или коровье мычание, благо рядом с домами протекал ручей, куда можно выбрасывать нечистоты.

Зорко глядя под ноги, стал спускаться вниз. С моим погружением в овраг постепенно исчезали огни города, а за ними и звуки, даже ветер здесь не чувствовался. Воздух казался каким‑то спёртым и затхлым. Как нарочно, погас единственный фонарь, да он, собственно, и не освещал, а, как маяк кораблю, давал направление, ориентир куда идти. Посторонний человек, даже зная адрес, с трудом мог бы найти нужный дом. Например, рядом с моим, 778, находился 753. Неизвестно, чем руководствовались, присвоив ему этот номер, а где находится 779 – это для меня и поныне загадка, хотя живу здесь не первый год.

Осторожно прошлёпал по доскам, настеленным во дворе. Они будто играли со мной, неожиданно плескали жидкой грязью – то с края, то из трещины в центре доски. На крыльце, сощурившись в темноте, долго всматривался в термометр.

Воскресенье прошло спокойно и тихо в приятном ничегонеделании. С удовольствием валялся на диване, простив его скрипучие пружины; временами дремал, временами почитывал книгу. Курить не тянуло, пить тоже. Единственно, чем несколько омрачил отдых, это составлением жалостливой петиции в райисполком – и то после длительных увещеваний жены. Обильные творческие мучения в поисках слова и образа дали следующий результат.

«Председателю Волжского райисполкома

т. Кабанченко П. И.

от Двинянина С. В.

Заявление.

Просим Вас прислать комиссию по поводу того, что проживать в нашем доме невозможно в связи с его состоянием и антисанитарными условиями местности. Весь наш переулок, почти всех жильцов, отселили ещё два года назад за невозможностью проживания в этом районе. Живём мы около института, там, думая, что всех снесли, сбрасывают к нам мусор. Рядом протекает ручей с нечистотами – рассадник крыс и прочей заразы. Отводить воду из ручья некому, вода выходит из русла, и у нас её полный двор. В результате постоянной сырости дом даёт осадку, лопаются стены.

Просим разобраться с нашим вопросом.

Семья Двиняниных».

— После такого заявления квартиру сразу должны дать, – хвалился перед женой, с прохладцейотнёсшейся к моему шедевру. – Чего не восхищаешься? – приставал к ней. – Не вижу цветов, восторженных поклонниц, не слышу грома оркестра. Ну хочешь, ещё про негров вставлю?

— И про термометр не забудь! – язвила Татьяна.

— Господи, ну при чём тут термометр?

— А при чём негры? – не понимала она.

— Чтобы Кабанченку добить. Можно, например, так, – любуясь собой, вразумлял непонятливую супружницу.

«Бабы, они и есть бабы».

— Смотрели недавно передачу про бедственное положение американских негров. Очень завидовали тяжёлой гарлемской жизни. Мы с удовольствием согласились бы жить в обшарпанной пятиэтажке. Главное, что там есть газ и вода, а без мусоросборника как‑нибудь бы обошлись, на улицу бы вынесли; лифт нам тоже ни к чему, хоть и пятый этаж бы дали. А вот бедный, замученный тяжёлым бытом негр, в нашем лачужном овраге более недели не выдержит, запросится обратно, в свои райские трущобы. На сём с приветом, Двинянины.

Ну как? После прочтения сего опуса нам, кроме квартиры, попытаются ещё и гараж с погребом всучить.

— И грамоту от женсовета! – перебила меня бесчувственная жена.

Но я, окрылённый своим успехом в сочинительстве, не обращал внимания на мелкие уколы.

6

Согласно диалектике общественной жизни на смену пролетающим выходным приходят тягомотные будни.

Первый, кого встретил на подходе к цеху, был, конечно, Пашка. Пятнистый, как политическая карта Африки, от синяков различных цветов и оттенков.

— Ты, как картина абстракциониста, – поздоровался с ним. – По–видимому, выбрал не ту линию поведения?..

— Чё, Серёг, шнобель у меня здоровый, да? – потрогал он распухший нос.

— Ничего, вешалка, – подбодрил его. – Не с Большим поцапался?

— Да не–е! Это вчера – и чёрт знает с кем… –рассказывал Заев, пока мы поднимались на третий этаж. – Выпили, поговорили так оригинально. Спасибо, на лестнице никого нет, – вдруг заволновался он.

— Торжественная встреча всё равно обеспечена, – безжалостно заключил я и оказался прав.

На время даже домино было отложено.

Начитанный Семён Васильевич, он же Гондурас, вспомнил, что ещё Пётр Первый издал указ «О свидетельствовании дураков в сенате».

— Пашка! – окликнул Чебышев. – Сейчас, говорят, безалкогольную водку выпускают, тебе только такую можно пить.

На что резонно получил совет пить её самому. Не дослушав, есть ли такая водка или нет, вслед за быстро смывшимся Пашкой отправились на участок и мы с Чебышевым.

— Уже неделю мухоморит, кошёлка, – бурчал Чебышев, – выпили после работы с ним – всё мало, вот и нашёл приключение. Уж Михалыч вон пилит его, – утробно хохотнул Лёша.

Через стеклянную стенку звук не доходил, но было хорошо видно быстро шевелящего губами мастера. В моём представлении так дьячки читали Псалтырь.

Наш участок на время превратился в своеобразную Мекку, место паломничества цеха. Любопытные повалили даже с четвёртого этажа, что совсем доконало мастера. Устав ругаться, он исчез с участка в неизвестном направлении, а Паша уже на всё махнул рукой, и разбитые губы его растянулись от одного синего уха до другого.

— Не знаю, как люди через день пьют, – уже бодро разглагольствовал он, – я – каждый день – и то никак не привыкну!

Но всё проходит – и плохое и хорошее. Постепенно ажиотаж стал спадать, и всё пошло своим чередом.

Я читал технологию и выслушивал наставления Чебышева. Чувствовалось, что настал конец месяца: курить ходили редко, работы было полно.

Призывающий делать производственную гимнастику диктор не сумел уговорить даже женщин, не говоря о мужиках, итак считавших себя здоровяками. Трудовой героизм сумел приостановить лишь перерыв на обед – святое время.

— Для нас домино то же, что для капиталиста пинг–понг, – приговаривал Большой, тщательно размешивая огромными ручищами костяшки.

Собратом у него был Степан Степанович, уже хвативший пятьдесят граммов спирта и забывший о похмельном синдроме. Опасными противниками, конечно, Чебышев и разноцветный Паша.

Я решил посмотреть, чем кончится поединок титанов.

«В нашей области в этом году открылось несколько новых магазинов», – неожиданно прорвался дикторский голос из висящего в гардеробе репродуктора.

— Отключите дурака! – потребовала собравшаяся толпа.

Репродуктор вместе с зарвавшимся диктором оказался мгновенно вырублен.

— Ну вот, – расстроился Степан Степанович, – как узнаем, чего он хотел сказать?

— Теперь работники торговли, их родственники и знакомые ещё лучше будут обеспечены товарами, – имитируя репродуктор, продолжил за диктора я.

Здоровый смех рабочего класса был мне наградой.

Отключившись от окружающего мира, Большой самозабвенно грохнул о стол ладонью с домино.

— Один–один, – хмуро глянул на Пашку.

В ту же минуту с не меньшим грохотом тот припечатал к столу вторую плитку домино.

— Один–четыре, – на миг задумавшись, сказал веское слово и Степан Степанович.

Игра пошла. Лица игроков стали вдохновенными. Я решил комментировать матч.

— Внимание, внимание, – подражая Льву Озерову, начал репортаж. – Наши телекамеры установлены на территории гардероба цеха номер двенадцать. Вы смотрите финальный поединок мастеров сборной первого и второго участков. Сейчас ко–ротко познакомлю с участниками соревнования, – разорялся я. – У стены под полотенцами сидит знаменитый игрок, гордость второго участка – Большой. Он и начал матч оригинальным ходом – один–один.

Пропустив мимо ушей сердечное пожелание Большого кое–куда пойти, продолжил:

— По левую руку от него, у окна, вы видите мужественное лицо настоящего бойца, носом встречающего опасность, мастера спорта международного класса…

— Не спорта, а спирта! – поправил меня заинтересовавшийся Степан Степанович.

— Не перебивай! – зашикали на него доволные слушатели.

– … вы видите Павла Заева, – вдохновенно продолжил я. – Вот он поднял мощную руку… «Что в ней, что?..» – задаются вопросом зрители и игроки. Сильнейшим ударом Заев раскрывает карту, какой ход, – зачастил я, – какой неожиданный ход, не оставивший противнику надежды. Какая игра! Какой накал страстей! У аппарата с газводой, мужественно сжав в руке домино и грозно вращая глазами, сидит чемпион чемпионов, бывший офицер советской армии – Степан Степанович. Спорт есть спорт! Он может высоко вознести и ещё ниже опустить. Так и случилось с несчастным представителем вооружённых сил. Фортуна изменила славному игроку, и он не нашёл ничего другого, как проехать. Ну что ж, на нет, как говорится, и суда нет. Степан Степанович не верит и ещё раз с надеждой смотрит невооружённым взглядом в ладонь с домино, но нужной карты не находит и пропускает ход под не вполне спортивные высказывания друга и напарника – Большого.

Недовольный ходом игры Большой сделал ещё одну попытку отправить меня на обед, но благодарные слушатели не допустили этого произвола, и я продолжил:

— Внимание, внимание! Наконец ход игры докатился и до второго члена сборной первого участка, мудрого наставника молодёжи, отца русской гироскопии, заслуженного мастера спорта – Чебышева Алексея Григорьевича. Вот он, гордость первого участка, сидит на своём любимом месте у раковины для мытья рук. Свободно, играючи, одной левой переводит игру в сторону Большого. Так–так, интересно, чем ответит второй участок?..

Прокомментировать встречу до конца мне не удалось. Невезучий сегодня, Степан Степанович разорался, что я, вон чё, вон чё, плохо влияю на его игру, отвлекаю. Большой его поддержал, хотя Пашка с Чебышевым и болельщики были другого мнения. Но у меня уже пропал интерес к игре, к тому же надо было пообедать.

Столовский леший за выходные, казалось, совсем отощал. «Куда профком лесного массива смотрит? – поглощая кислые щи, рассуждал я. – Набрали бы ягод, щавеля и направили какую‑нибудь симпатичную ведьмочку проведать несчастного… а может, у него запой? Насмотрелся на нашего брата и перенял дурную черту. Ну и второе сегодня, – через силу глотал я котлету, – наверное, на машинном масле готовили, да и селёдкой прёт».

Через два стола от меня неунывающие двойняшки с такой скоростью поглощали щи, что ложки мелькали, как спицы быстро едущего велосипеда.

«Как рука не устанет, – удивлялся им. – Что значит – молодость!»

Хоть плохонький – но обед. Поэтому из столовой шёл не спеша, в приятном расположении духа.

Уже началась подготовка к октябрьским праздникам. В стороне от главной дороги, около низкого заводского корпуса, две женщины в кургузых, заляпанных красной краской комбинезонах раскрашивали длинную гирлянду лампочек. Около них отдыхал на своей тележке разнорабочий нашего цеха. В ту же минуту, не поверил глазам, из заводского скверика, смеясь чему‑то, появилась роскошная Мальвина, поддерживая под руку невысокого парня, опиравшегося на бадик.

Я даже остановился от неожиданности.

«Где же она его раскопала? Мало того – худосочный, так ещё и хромой! – поднялась во мне волна ревности. – Ишь, вцепилась как! Мальвины все такие… Та Буратино с носом остави–ла, а эта – меня!»

Визгливый хохот малярш привёл меня в чувство.

«Видно, наш цеховой матерщинник кое‑что выдал из своего обширного репертуара…»

Между тем парень нежно обнял Мальвину за плечи и, близко наклонившись к её лицу, что‑то говорил.

«Разливается как, козёл! – закипала во мне злость. – Додумались, прям на работе любовь крутят, – чуть помедлив, поплёлся за ними. – Да какое мне дело? – стал успокаивать себя. – Кто она мне? Невеста, что ли?»

Ускорив шаг, быстро догнал хромого. На миг появилась мысль как следует задеть его плечом, но я гордо прошёл мимо.

— Серёжа! – услышал Мальвину.

— А, это ты? – обернулся на ходу. – Извини, спешу, работы полно.

Придя в цех, всё не мог успокоиться.

«Спасибо, что я цивилизованный человек, а то бы…»

— Чего хмурый? – опять дыхнул на меня странным запахом Чебышев.

— Чем от тебя всё время несёт? Носки, что ли, жуёшь? – зло посмотрел на учителя.

— Шулюмом! – не обиделся тот. – Хочешь попробовать?

— Уволь! – застучал я молотком.

С удивлением вытаращившись поверх очков, Чебышев принюхался.

— Опять эта кошёлка здесь корпус смолит. Пашка, иди на механический, тебе шесть дней к отпуску за вредность дают, а я нюхай…

Смотри, Серёжка, – нравоучительно произнёс сэнсэй, – Михалыч станет приставать, чтобы корпуса смолил, не берись, на потенцию влияет.

— Главный, а я думал, тебе уже ничего не страшно! – заржал Пашка. – А ты, оказывается, два раза ещё можешь.

— Ага! На октябрьские и майские, – задохнулся от смеха Пашкин сосед. – Ведь скоро октябрьские, – еле выговорил он, тряся головой и осыпая воротник перхотью.

— Этот‑то чего? – возмутился Чебышев, его бородавка погрозила Плотареву кулаком. – Сейчас ты, Заев, смелый, – перешёл в наступление гироскопный гуру, – посмотрим, как запоёшь, когда рога полезут, длинные и ветвистые.

— Во–во, зато лишних шесть дней телевизор будет смотреть! – опять зашёлся смехом Плотарев.

— Кто о чём, а лысый о гребешке! – огрызнулся, уходя на механический, Пашка.

— Евдокимовна! – вдруг заорал Чебышев, представив весь ужас катастрофы. – Почему разрешаешь на участке корпуса смолить?

— Да! – поддержал его Плотарев.

— А мне всё равно, главное, чтоб пыли не было! – ответила контролёр, колыхнув грудью.

— Так нам не всё равно! – заволновались Чебышев с Плотаревым, развеселив весь контингент контролёров.

Постепенно моя обида прошла.

«Чего я, право, расстроился? Пустяки какие. Поважнее дела есть. Вечером в райисполком идти».

Курили редко. Последняя неделя месяц кормит.

Ближе к вечеру участок затих. Чебышев, Пашка и его сосед, часто отрываясь от работы, нетерпеливо поглядывали сквозь стеклянную перегородку.

— Кого высматриваете‑то? – напрямую спросил у Чебышева.

— У–у-у–у! Ты ещё совсем зелёный! Учти, студент – понедельник и четверг – святые дни, – не вдаваясь в подробности, замолчал.

Моё любопытство было разбужено.

— Почему святые, начальник цеха и его заместитель в эти дни родились, что ли?

Чебышев поглядел на меня, как на чокнутого.

— Дни разлива! – нехотя, словно выдавая военную тайну, сквозь зубы процедил он, с тоской почесав бородавку. – Куда же это мастер подевался?

Примерно через полчаса послышался оживлённый гул.

Словно скрываясь от агентов тайной полиции, затравленно озираясь по сторонам, на участке появился Михалыч. Под нейлоновой курткой явно просвечивала здоровенная бутылка.

— Ну вот! Скорее к сейфу зашкандылял… нет бы прежде людям налить, – возмутился Чебышев.

Его бородавка осуждающе глянула на мастера.

— Михалыч, – тут же подскочил к нему Пашка, – давай помогу.

— Работай иди! – огрызнулся мастер.

— Вдруг разобьёшь, пока сейф открываешь, – ставя на стол капронувую баночку, не отступал Заев.

— После смены подойдёшь, – уже миролюбиво заявил Михалыч, благополучно заныкав бутылку за бронированную дверь.

— Мне для работы надо, корпуса мыть, – пододвинул Паша баночку.

— Да иди ты со своей ёмкостью, – не выдержал мастер, с силой запустив Пашкину тару вдоль участка.

— Михалыч, ты что, так убить можешь, делать, что ли, нечего, – загудели Чебышев и Пашкин сосед.

— Правильно сделал! – поддержали мастера контролёры. – Вам скорее бы зенки залить.

Хмурый Пашка, оскорблённый в лучших чувствах, пошёл в курилку.

— Всё равно никуда не денется! – подбодрил себя Чебышев.

Я уже довольно сносно, без брака, научился делать редуктора. За работой время летело быстро. Не успел заметить как рабочий день закончился. Сославшись на важное дело, решительно откололся от компании в лице моего учителя и Пашки, нимало не интересуясь, доконали они мастера или нет.

7

Около райисполкома решил немного отдышаться и всё как следует продумать. Захотелось курить. Точно прочитав мои мысли, рядом возник мужчина с огромной, как у медведя, головой и достал сигареты. Тут же я сел ему на «хвост».

— Да вот не курил, не курил – что‑то потянуло, – объяснил ситуацию.

— Тоже к Кабанченко? – протягивая сигарету, поинтересовался медведеголовый.

— А к кому же…

— Насчёт квартиры, наверное?

— Не насчёт зарплаты же…

— Главная проблема сейчас – жильё, – пропустил мимо ушей моё ехидство, догадавшись, что это от нервов. – Мы уже пять лет ходим, – поведал мне, – и конца не видно. Понимаешь, пять лет назад наш дом рухнул.

— Какой дом?

— Кооперативный. Расселили во временное жильё. «Полгода потерпите, – пообещали нам, – и вселитесь». Пять лет уже терпим. А терпение, как известно, есть добродетель ослов! Нет, смотри, – разозлился он, – пять лет ждал, как построят, два года всего пожил и на тебе. Строители, работнички, чёрт им в печёнку. Хоть без жертв, спасибо, обошлось.

— «Вот парадный подъезд…» – не слушая излияния, для успокоения нервной системы попытался декламировать Некрасова, но как ни старался, дальше вспомнить не мог.

— Пошли к секретутке зайдем, узнаем что к чему, – предложил мой новый знакомый.

— Чего надо? – грубо спросила молодая женщина, подняв глаза от списка.

— Да вот, узнать хотим, живая очередь сегодня или по списку вызывать будете? – поинтересовался медведеголовый, не придав значения грубости.

— А–а-а! Явился не запылился, – глядя мимо меня, обратилась к нему секретарша. – Один, или компанию привёл?

— Один, – покорно ответил тот.

— А то устраиваете здесь демонстрации. Идите, вызову, – зло бросила нам, поднеся к глазам листок с длинным столбиком фамилий.

— Пошли, пошли, а то последними поставит, – вытолкал меня мужчина.

— Ну и стер–ва! – раздельно, по слогам произнёс я.

— С ними ругаться – себе дороже, – успокаивал он.

Около приёмной собралось человек двадцать просителей. Началось ожидание, а, как известно, хуже нет, чем ждать и догонять. Но, что мне понравилось, очередь быстро таяла. Каждые пять минут заходил очередной посетитель.

Вот, наморщив лоб, вышел из приёмной мой знакомый, недовольно покачивая огромной головой. Безысходно махнув рукой, поплёлся к выходу. Как по команде, оставшиеся вытащили свои послания – ещё раз прочитать и набраться бодрости перед боем.

Я всегда был склонен к конформизму и поэтому тоже извлёк на Свет Божий заявление.

«Нет, зря всё‑таки про негров не написал», – мелькнула мысль, когда выглянувшая из приёмной секретарша назвала мою фамилию. В дверях уступил дорогу седенькой старушке, дрожащей рукой убиравшей в красочную пластиковую сумку, рекламирующую автоспорт, какие‑то бумаги.

Но она ещё не думала уходить. Повернув к секретарше разъярённое лицо, выкрикнула, брызгая слюной:

— Чтоб вы провалились!

На что та спокойно посоветовала идти на все четыре стороны.

Запутавшись в двойных дверях, я протиснулся в апартаменты власть имущих.

— Садитесь, – безразлично буркнул плечистый толстощёкий субъект с зачёсанной назад полуседой шевелюрой и покосился в окно.

Посмотрел туда и я, усаживаясь на предложенный стул. Ничего интересного, кроме воробьев, не заметил.

Председатель райисполкома автоматически забарабанил толстыми, короткими пальцами с ухоженными ногтями по полировке стола, слегка покосившись на стадо разноцветных телефонов.

«Наверное, звонка ждет», – догадался я.

— Слушаю, слушаю, – обратился ко мне.

Сидевший за соседним столом мужчина, видно помощник или ещё один секретарь, что‑то быстро записал. Только я открыл рот, собравшись излагать претензии, как председатель перебил меня.

— Минуточку. Тихонович, открой нарзана бутылочку, что‑то в горле пересохло. Так что там у вас? – опять обратился ко мне.

И на этот раз мне не удалось начать.

— Пейте, Егор Александрович, – Тихонович громко поставил красивый гранёный стакан перед своим боссом.

Глядя, как в стакане шипят и лопаются пузырьки, облизнул пересохшие губы.

«Спросить, что ли? – закралась безумная мысль. – Тогда точно квартиру не дадут».

— Вы что молчите, молодой человек? – отхлёбывая из стакана, обронил председатель.

Протягивая заявление, я стал расписывать своё бедственное положение.

— Знаю, всё знаю, но квартир у меня сейчас нет, – председатель протянул пустой стакан Тихоновичу и поудобнее расположился в кресле. – И скоро не предвидится. Вы где работаете?

— На заводе.

— Вот там и вставайте на очередь. Чуть что – сразу в райсполком. У меня фонд не резиновый. Заявление оставьте. С заявлением мы, конечно, разберёмся. Скажите там Ольге Николаевне, пусть следующего просит, – достал он расчёску.

Не спеша вышел из райисполкома.

«Лет через двадцать может что и обломится. Ничего, ещё посражаемся, – вспомнил председателя. – Наверное, спит и видит, как его именем трамвайную остановку назовут: «Товарищи, следующая остановка – Малые Кабанчики», а потом и улицу переименуют, – топча листья, рассуждал я. – Вместо какого‑нибудь Чапаева, не внесшего вклада в благоустройство города, – улица имени председателя райисполкома Кабанченко с бюстом в центре проезжей части и надпись «От благодарных современников». Солидно, скромно и со вкусом.

Диогена решили из меня сделать. Тот всю жизнь в бочке просидел, думают, и я такой же идиот».

Занятый размышлениями, незаметно дотопал до дома.

«Сейчас бы пятьдесят граммов не помешало. Ну и денек сегодня! То Мальвина загуляла – любовь, видишь ли, у неё… то в райисполкоме мозги компостируют. Спокойствие, спокойствие прежде всего!»

На вопрос Татьяны – как дела, бодро ответил:

— Центр! – и через силу улыбнулся. – Неужели ты думаешь, что такого авторитетного человека возьмут, да и пошлют, – стал заговаривать ей зубы. – Что там у нас на ужин?

Соскучившийся за день Дениска не давал проходу. Не откладывая в долгий ящик, пришлось читать ему сказки. Меня тошнило от гномиков, горынычей и проституток–белоснежек, хотелось высечь Красную шапочку или, хотя бы, как следует отделать храброго портняжку.

На следующий день первым делом спросил у Чебышева, как вставать на очередь.

Тот направил меня к Валентине Григорьевне, нашему контролёру – она оказалась председателем цехового комитета профсоюзов и пообещала быстро решить этот вопрос.

Обнадёженный, уселся работать.

— Эх, вчера с Пашкой закеросинили! – похвалился Чебышев. – Чего убежал‑то?

— В райисполком надо было.

— А–а-а–а… – протянул учитель. – А мы, сперва, Михалыча раскроили, он аж позеленел от жадности, потом в «кресты», к купчихе.

— Он, Серый, с женой меньше времени проводит, чем с этой кладбищенской крошкой, – хлопнул меня по спине подошедший Пашка, возмутив необдуманными словами Чебышева.

— Кошёлка! На рожу свою посмотри, хуже синюшника выглядишь, а туда же, с критикой, – точно рак, выпучил глаза сэнсэй.

В конце месяца на участки заглядывало начальство, в начале – больше докладывали вышестоящим о результатах. Вот и сейчас маленький, толстенький Куцев, замначальника, прини–мавший нас с Мальвиной на работу, сунув правую руку за отворот халата, стоял около регулировщика, что‑то объясняя ему. Бочаров, не обращая на шефа внимания, следил за стрелками вольтметров и амперметров, иногда подвинчивая отвёрткой винты в приборе.

— Василий Лукьянович, – окликнули Куцева контролеры.

Он медленно и важно повернул в их сторону пухленькое толстогубое личико и захлопал глазками.

— Ба–а! Чего это он им понадобился? – удивился Чебышев.

Пилотку зам носил не как все в цеху – на солдатский манер, – одевал её поперёк, как Наполеон треуголку. У каждого свои странности. Человек без странностей вообще скучен. К этой манере давно привыкли, разве что новички поначалу удивлялись.

" Если его видели двойняшки, – подумал я, – то они здорово повеселились».

— Ну, чего крутишься? – стал пилить меня Чебышев, видимо, вспомнив нападки на исходящие от него запахи. – Работать надо.

8

Наконец‑то наступил ноябрь.

В начале месяца цех постепенно обезлюдел: кто ушёл работать по среднесдельной – это называлось середнячок, кто – в отгулы.

В первый выходной запланировал пилку–колку дров.

Утром, выйдя на крыльцо, покосился на градусник, зябко поведя плечами. Колоть дрова до смерти не хотелосъ.

«Надо, Серега, надо! Ведь ты же советский человек! – подбадривал себя. – Но всякая работа должна начинаться с продолжительного перекура», – принял мудрое решение.

Усевшись на пенек, стал мрачно разглядывать гору досок, которую натаскал из пошедшего под снос соседского дома. Летом пилить и колоть было лень – жарко. Оставлял эту работу на зиму. Хотя зимой тоже было лень – холодно.

— Чего сидишь не работаешь? – рявкнуло над ухом, и я даже вздрогнул от неожиданности.

— Чтоб тебя! Подкрался‑то как тихо, – не слишком любезно поздорововался с двоюродным Татьяниным братом – большим оригиналом. – Знал бы, что навестишь, так парадные доски бы настелил.

По рассказам жены, в юности он подавал прямо‑таки гигантские надежды. С золотой медалью окончил школу, поступил в Московский университет на факультет философии, блестяще закончил и его, оставили в аспирантуре. Проучившись год или полгода, всё бросил и приехал к маме в свой родной город. Сейчас работал сторожем на какой‑то торговой базе и там же, по совместительству – дворником.

— Не женился? – спросил, осторожно наступая на доски, и повёл его в дом.

— Не–а! – почесал он густую бороду. – Мне не первый год как за тридцать, но мама говорит: «Берегись этих современных девиц! – рассмеялся Философ. – Не доведут они тебя до добра!»

— Валерка! – аж запищала от радости жена, забросив свои чертежи. – Что же долго не заходил?

— Всё некогда, кузина, – поцеловал её в губы.

Меня всегда раздражала эта его привычка. Кузен нашелся!

Он был на десять с лишним лет старше Татьяны, когда‑то нянчил её, поэтому вел себя, на мой взгляд, слишком вольно. Если просил её что‑то сделать, например, принести, а она медлила, запросто мог шлёпнуть по мягкому месту. И что самое удивительное, жена не обижалась, напротив, ей это даже нравилось.

Иногда я злился и ревновал, но говорить было без толку.

«И к кому ревновать? – утешал себя. – Маленький, некрасивый, обросший неухоженной бородой, толстогубый – кому он мог нравиться? Поэтому и не женится, а то – мама говорит…»

— Это вам к празднику! – брякнул тяжёлой сумкой о стол. – Подарок с моей базы.

— Воруешь, сердешный? – мягко поинтересовался, глянув на жену.

— На фиг? У заведующей излишки, сама даёт. Иногда за деньги, к празднику – за так. Я, правда, всё равно плачу.

— Неплохо устроились, господин философ, – похвалил его, стараясь подпустить в голос побольше иронии, местами переходящей в сарказм.

— Денег не надо, не слушая меня или делая вид, что не слышит, остановил он Татьяну, – сказал же – подарок!

Та, в свою очередь, глянула на меня:

«Учись, студент, как надо жить!» – казалось, излучал её взгляд и весь вид.

— Пить ты не пьешь! – вновь глянула в мою сторону, мол, видишь, какие у меня родственники – не пьют и деньги водятся. – Покормить тебя? – обратилась к кузену.

Гордо фыркнув, я отвернулся к окну.

Поев и закончив пить чай, он, как хозяин, направился в комнату; мы с Татьяной последовали за ним.

«Сейчас свои философские изыски излагать недалекой общественности начнет», – хмыкнул я и тут же скромно примолк, потупившись под суровым взглядом жены.

— Был такой философ французский – Ламетри…

— Да ну?! – произнёс я и вновь примолк под непреклонным взглядом благоверной.

«Наверное, тоже маленький, бородатый, губастый и доставал мужа кузины», – постарался сделать заинтересованное лицо.

Удобно расположившись на диване, он продолжил, как водится, не обратив на меня внимания:

– … который мудро заметил: «Не будем теряться в бесконечности, нам не дано составить себе о ней ни малейшего понятия. Для нашего спокойствия, впрочем, совершенно безразлично, вечно ли существует материя или она сотворена, есть ли Бог или его нет.

Безумием было бы мучиться над тем, что невозможно узнать и что не в состоянии сделать нас более счастливыми, даже если бы мы достигли этой цели.

«Блин! К чему это он?»

Жена с обожанием внимала оракулу.

— Ну и в чём тут соль? – озвучил свои мысли.

— Для меня во многом! – лицо его стало одухотворенным и красивым.

Он иронично посмотрел в мою сторону, и я поразился, какие умные и грустные глаза у Татьяниного брата.

— Где Дениска? – вдруг опомнился философ.

Денис, как и я, тоже недолюбливал дядю Валеру. У него были на то свои причины.

Во–первых, дядя никогда ничего ему не приносил. Во–вторых, мало с ним разговаривал и не играл.

«Ясное дело, ведь мальчишка не разбирается в Ламетри, к тому же не придает значения пролетарским позициям семи гномиков и социальному статусу Белоснежки и Красной шапочки!»

— О чём задумался? – отвлекла от рассуждений супруга.

— О Ламетри, ясное дело.

— Скорее всего о градуснике и его показаниях! – уколола она.

«Даже мысли не допускает, что могу думать о чём‑то серьезном», – обиделся на жену.

— Да пусть в своей комнате играет, а то поговорить не даст, – покончив со мной, обратилась к брату. – Да–а, Валер! Сейчас покажу, какое платье купила, зашатаешься, – раскрыла шифоньер, – вот оно.

Жди здесь, – заспешила в другую комнату, на ходу растегивая халат.

«Ничуть брата не стесняется! – разозлился я. – Хошь маленький и губастый, но всё ж мушшина», – стал трунить над ним. Мысленно, разумеется. Через несколько минут она демонстрировала покупку, кружась по комнате, высоко открывая ноги и виляя бедрами, – знал бы – хрен купить разрешил. Валерий снисходительно, как на маленькую расшалившуюся девочку, глядел на неё. В глазах плескалась нежность.

— Ну как?

— Потрясно! – улыбнувшись, он поднял вверх большой палец. Довольная жена побежала переодеваться. Вернулась, неся в руках платье и, конечно, не застегнув до конца халат, в от вороте которого виднелась маленькая упругая грудь в прозрачном лифчике.

«Чего гипюровых бюстгалтеров накупила?» – нервно уставился в телевизор, на экране которого главный застрельщик перестройки проводил то ли съезд, то ли партконференцию. Политика меня не интересовала, только экономика.

— Дайте нам свободу! – взывал пожилой, с аристократичной сединой директор какого‑то завода. – И мы заработаем кучу «зелёных», – тряс американской банкнотой.

«И зачем нам «зелёные»? – подумал я. – Рублей бы побольше!»

— Деньги! Деньги! Деньги! Скоро они заменят всё: и культуру, и литературу, и искусство, – разглядывая оратора, произнес Валерий. – Всё следует делать не спеша, постепенно, а мы не можем, хотим сразу и всё. В результате уже Грузии суверенитет подавай, не говоря о Прибалтике. А Меченый только болтает, туманно объясняя, где собака зарылась и ничего не предпринимает.

— Правильно у нас на заводе говорят… – сделав по возможности умную рожу, перебил Философа.

Жена восприняла мой демарш, как святотатство.

– …по России мчится тройка – Мишка, Райка, перестройка!

— А ещё что говорят? – усмехнулся Философ.

— Яйца видим только в бане, между ног у дяди Вани, – не совсем уверенно докончил я.

Жена всплеснула руками и заглянула в соседнюю комнату удостовериться – не слышал ли Денис неподражаемого своего папулю.

— К власти идут анархисты, готовые всё сломать. Великий анархист Бакунин как‑то сказал, что страсть к разрушению есть творческая страсть. Именно этим творчеством сейчас и начинают заниматься, – неожиданно он хлопнул меня по плечу. – Помню, утром, усталый, ты сидел в сарае и мрачно глядел на дрова. Пошли.

Отгулов у меня не было, а делать что‑нибудь путное пока не умел, поэтому подметал территорию и таскал мешки с отходами на свалку. Шестого числа – то был короткий рабочий день – мастер снова отправил меня на ставшую уже родной мусорку. Высыпав мешок в контейнер, стоявший в бетонном углублении, и удовлетворённо проследив за полётом мусора, я поначалу подумал, что померещилось. Но нет, в действительности, дно контейнера устилали чёрно–белые, серые, рыжие кошачьи трупики.

Я потряс головой, чтобы избавиться от наваждения, и опять заглянул в контейнер. На самом верху лежали три котёнка. Их остекленевшие глаза удивлённо смотрели в небо и не видели его. Под ними виднелась кроваво–рыжая шерсть и большая кошачья голова.

Представил на их месте своего Мирошу. Жалость, словно пушистый котёнок, скребла моё сердце и толкалась в нём.

Нагнувшись, накрыл останки мешком.

В цеху сотрясавшийся от музыки динамик голосом бесподобной Аллы Пугачевой кричал что‑то задорное. Мастер, сидя за столом, притаптывал в такт, дёргая головой для пущего эффекта.

— Ну как дела? Мусор отнёс?

Я молча кивнул.

— Михалыч? – вывел его из транса. – А что на помойке котов дохлых полно?

— Да, наверное, столовая на зиму посолила, а укроп забыли добавить, вот и выкинули.

У шефа было праздничное настроение.

— А если серьёзно?

— А если серьёзно, – перестал притаптывать Михалыч, – то есть у нас тут один охотник. Начальник караула по охране завода. Уж который год перед ноябрьскими котов расстреливает. Когда‑то в тюрьме служил, теперь на пенсии, а у нас подрабатывает. Сколько раз ему бабы рожу раздирали – всё нипочем.

За ударный труд был милостиво отпущен с обеда.

По пути домой не поленился заглянуть в помещение охраны. Пожилой ворошиловский стрелок отсутствовал. На его месте седенькая старушка, громко отхлёбывая, пила из блюдечка чай. Сбоку, словно у ковбоя, на прослабленном ремне висела кабура с наганом.

— Ищешь кого?

— Хотелось на одного охотника взглянуть, – ответил ей.

9

Седьмого числа, к глубокому сожалению начальника цеха Каца, народа собралось мало. Едва пятая часть. В других цехах было не лучше.

— Товарищи, товарищи, – металась знакомая женщина из отдела кадров, – разбирайте транспаранты и флаги.

Её, конечно, никто не слушал. Поднявшись на три высоких ступеньки перед вестибюлем проходной, я внимательно вглядывался в толпу. Кого надо – не было. Неподалёку, рядом с подземным переходом, разглядел Плотарева. Он беседовал с какой‑то дамой намного моложе его. В двух шагах от них с блокнотом в руках стоял Родионов и крутил во все стороны головой в глубоко надвинутой шляпе – тоже высматривал своих. Из подземного перехода, весело хохоча, вывалились двойняшки с юными подругами и тут же заметили меня. Подняв над головой правую руку, будто улетающий в другую страну член правительства, с подобающим моменту достоинством помахал двойняшкам, на миг утратив бдительность, и чуть было не поплатился за это. Из проходной выскочила свора начальников с Кацем во главе – получали инструктаж у директора. В последний момент всё же успел увернуться и не был растоптан.

Будто рыцарский клин в средние века, Кац распорол могучим животом толпу и повёл начальство к клубу. Словно ручейки к реке, со всех сторон к ним потекли мастера.

Начальник нашего цеха поражал меня мощными габаритами и ростом. Всё в нём было крупно и объёмно. Огромная голова с чёрными, густыми и курчавыми, как у негра, волосами плотно сидела на широченных плечах. Шея как таковая отсутствовала. Галстук охватывал затылок и коротким языком спускался на грудь, на манер слюнявчика – не хватало длины. Серый плащ он расстегнул – не сходился на выпуклом животе, то же самое – и пиджак. Брюки, перетянутые узким ремнём, топорщились много ниже пупка.

Сквозь ткань сумки потрогал бутылку:

«Слава богу, цела! Этот рефрижератор запросто мог раздавить и меня и её, – довольный, что не пострадал и отделался лёгким испугом, опять стал осматриваться.

«Ба–а! Кто идёт!» – обрадовался я.

Три раза проигнорировав подземный переход, дорогу пересекали Пашка и Чебышев. Пашка тащил здоровенную сумку, Чебышев – воздушный шарик. Я пошёл им навстречу.

— Смотри, чего Главный вытворяет! – увидев меня, заорал Пашка. – Я ему сумку даю для балласта, вдруг ветер поднимется, а он не берёт.

Даже на таком расстоянии от них крепко попахивало спиртным, а может, этот запах ассоциировался с ними.

— Наших кого видал? – осведомился учитель.

— Мастера да Ваську Плотарева, – отрапортовал Чебышеву.

— А–а-а, – разочаровался сэнсэй.

— Вон, – перебил нас Пашка, – Михалыч сигналы подает.

Стоя на недавнем моём месте, Родионов махал нам рукой, подзывая к себе. Рядом, с огромным красным флагом, топтался революционный Плотарев. Ещё несколько таких же флагов было прислонено к стене.

Автомобильную дорогу уже перекрыли. Под дробь барабанов по ней двигались курсанты находящегося неподалеку химучилища. Девчонки, позабыв все на свете, глазели на них.

Через пять минут, осчастливленные флагами и записанные в блокнот, обсуждали дальнейшие действия.

— Ты что‑нибудь взял горячительного? – в лоб спросил Чебышев.

А как же… – раскрыл я сумку.

Склонившись, они заглянули в неё. Там, рядом с завернутой в бумагу закуской, сиротливо, но гордо разместилась поллитра белого, с кровью вырванная у жены с обещанием сразу после демонстрации – домой.

Лёшина бородавка заметно повеселела, хотя лицо по–прежнему оставалось строгое, как у индейца.

Что мне особенно нравилось в нашем заводе, так это расположенные во всех углах репродукторы и динамики. Скорее всего, в конце года остались неиспользованные средства, и, чтобы они не пропадали, накупили этих горлопанов.

Вот и сейчас два репродуктора – один над входом в клуб, другой над проходной – громко передавали бодрые революционные марши перестроечного характера, поэтому Лёшины слова можно было разобрать с превеликим трудом.

Всё, что я понял – надо срочно идти на ту сторону.

— Через дорогу от завода, напротив проходной, в небольшом лесном массивчике находилось кафе «Экспресс», до перестройки носившее название «Тополёк» и знаменитое в то время морем разливанным бормотухи. Сейчас бывший «Тополёк» перепрофилировался в чопорное заведение с уклоном на сильно разбавленные водой соки. Поставив у входа флаги и купив три зелёных напитка, мы уселись за столик. Брезгливо осмотрев стаканы, Чебышев послал нас с Пашкой вылить содержимое, что мы и сделали, выплеснув всё на шершавую кору неохватного тополя.

Разлив грамм по сто, торжественно выпили. После этого Чебышев, закраснев щеками, надул свой шар до невероятных размеров.

— Не смотри, что тощий! – похвалился он.

Бодрые марши кончились, репродукторы замогильными голосами, с подвывом, призывали строиться в колонну. Взяв флаги, мы медленно побрели к заводу. Шаловливый Паша где‑то нашёл небольшое стеклышко и, пока переходили дорогу, прицеливался в чебышевский шарик. Мощный взрыв чуть не уложил Лёшу на тротуар. Даже по прошествии пяти минут у него всё ещё тряслась нижняя губа.

— Мирный атом на службу народу! – торжественно произ–нёс я.

— Говорил тебе, не надувай такой! – снимая огрызок шарика с носа учителя и пряча смех в уголках рта, вразумлял Пашка.

— Эх и шарахнуло! – подозрительно поглядывал на него Чебышев, почёсывая в звенящем ухе.

Наконец колонна медленно тронулась в путь.

— Это же надо… – возмущался взвинченный взрывом Чебышев, – ни Гондурасик не пришёл, ни Большой с Бочаровым.

— Да, Главный, бойцов маловато. Взял ли Кац у Тамарки что обещал?.. Вот в чём вопрос! – волновался Пашка.

Наш ряд сбился и залез в какой‑то чужой цех.

— Гм, – хмыкнул учитель, – будто нянечка в детском саду.

И действительно, мы попали в молодёжную бригаду мам с детишками.

— Давай‑ка выйдем из колонны, своих поищем, – предложил Заев.

Нам это сошло с рук, Чебышева же обругал строгий мужик с красной повязкой на руке и загнал обратно в строй, что окончательно испортило ему настроение.

Неожиданно пошёл мелкий дождь и поднялся ветер. Сегодня для моего гуру был чёрный день. Развивающийся флаг нащёлкал влажным полотном по щекам, а какой‑то легкомысленный пэтэушник, открывая на ходу лимонад, обрызгал новое чебышевское пальто.

— Ну почему Пашку не обрызгал? – отвесил подзатыльник юному последователю маркиза де Сада. – Лучше бы мне рожу облил, чем одежду, – страдал Чебышев.

Пока ждали своей очереди идти через площадь, колонну распустили.

Когда шли по площади, настроение повысилось до апогея. Окружающие, в том числе и мы с Пашкой, широко раскрывая рты, орали «ура» после каждого лозунга. Детишки, видя радостных мам и пап, махали флажками.

Стоявшее на трибуне местное начальство довольно улыбалось и, когда оператор направлял туда камеру, махало руками.

«Какими милыми два раза в год бывают они, – подумалось мне, – а приди завтра на приём – совсем другие люди».

Миновав площадь, все расслабились – официальная часть позади. Закурили, положив древки флагов на плечо. Заорали, окликая своих. Мы с Пашкой подошли к мастеру.

— Михалыч, куда знамёна девать?

— Пошли со мной. Вон машина стоит, видите? В кузов бросайте.

Избавясь от революционного балласта, все разбежались по своим делам.

— У нас на набережной обычно встреча, – повёл меня Заев.

И точно. Дойдя до Волги и спустившись по широкой каменной лестнице, мы увидели немногочисленных представителей своего цеха, в основном, – молодёжь. Чуть в стороне от них, разложив на парапете закуску, Кац угощал немногих дошедших ветеранов.

Такие же группы стояли на всем протяжении набережной.

В нашем городе очень красивая набережная. И даже сейчас, осенью, здесь было необычайно. Другой берег Волги сегодня не виден – затянуло дымкой. Слева проступали очертания моста. Дождь перестал, но небо по–прежнему хмурилось. Не так часто, как летом, но появлялись на воде то лодка с фанатичным рыбаком, то трудяга буксир, шумно урча, тянул баржу.

Я любил набережную и всегда отдыхал здесь душой.

Услышав: «Привет!», обернулся.

Роскошная Мальвина – девушка с голубыми волосами – улыбалась мне. Рядом, с сумками и японским магнитофоном, стояли двое парней. Один из них – мой злой гений хромоногий, другого первый раз видел.

Познакомились. Оказалось, что моего конкурента звали Игорь.

«И что она нашла в этом хромом? – опять подумал я. – Наверное, заглядывая вечером по окнам, зазевался и попал под машину, а ей его жалко».

Суматошно подлетел Заев и потащил к Кацу.

— Стакан доставай…

Уже вмазавший начальник цеха, горой нависая над ветеранами, рассуждал:

— Нет начальников ни совсем плохих, ни совсем хороших. Да и поступки расцениваются по–разному. Одно и то же действие кому‑то понравится, а другой его воспримет как отрицательное. На всех не угодишь…

— Евгений Львович, – отвлёк его Пашка, подставляя стакан, – плесни сколь ни жалко.

Из литровой бутылки – на заводе в таких хранился ацетон – Кац щедро наполнил стакан.

— Чистый! – предупредил нас.

— Ух ты! – обрадовался Пашка. – Лимонадом надо разбавить, – и потащил меня к молодёжи.

Со всех сторон многочисленные гармонисты и гитаристы пиликали и бренчали на своих инструментах, но их перекрывали ещё более многочисленные магнитофоны.

Через час народ стал рассеиваться. Давно ушли Кац с ветеранами. Всё допив, о важном деле вспомнил и Пашка. Из нашей компании остались я, двойняшки с трёмя подругами и Мальвина с двумя друзьями.

— Пойдёмте ко мне, – предложила она, – родителей сейчас нет, а две бутылки «сухого» есть. Тут недалеко…

Все, кроме меня, восторженно приняли предложение.

— Домой надо! – объяснял им.

— Давай знаешь как сделаем, – не успокоилась Мальвина, – посмотришь, где живу, и сгоняешь за женой и сыном.

Отказать столь прекрасной женщине было выше моих сил.

И правда, жила она недалеко от набережной, на третьем этаже девятиэтажки.

«Ничего себе квартирка», – позавидовал трём комнатам, впрочем не показывая вида.

— И сколько же вас здесь живет?

— Мама, папа и я, – удивилась Мальвина. – А вот моя комната, – распахнула дверь.

— Мальчишки, раздвигайте стол и расставляйте стулья, а девочки – за мной на кухню, – распорядилась она.

Друг хромоногого включил магнитофон. Мне расхотелось идти домой. В молодой компании разговоров было намного меньше, чем танцев. Я тоже тряхнул стариной и несколько раз станцевал со спутницами двойняшек. Лёлик с Болеком совсем о них забыли и развлекали себя и других брейк–дансом. Благо здесь было намного чище, чем на дискотеке. Мальвина танцевала только со своим другом. Мне стало скучно. После демонстрации пить не хотелось. Кроме двух «сухих», на столе стояла почти полная бутылка водки. Магнитофон включили на всю катушку, стало шумно и неуютно.

«Зря домой не ушёл», – зевнул я, разглядывая вертевшихся на полу двойшек.

После алкоголя брейк у них, на мой взгляд, явно не получался. Теперь двойняшки вспомнили о своих подругах и, тесно прижавшись, танцевали с ними

«Пожалуй, надо идти», – поднялся со стула.

— Разрешите вас пригласить… – церемонно сделала реверанс Мальвина.

— Пожайлуста! – с радостью согласился я.

Её друга не было видно, наверное, ушёл курить. Смеркалось, но свет не зажигали.

Она положила руки мне на плечи, я обнял её за талию и попытался привлечь к себе. Мальвина не поддалась.

«Смотри‑ка, держит расстояние».

Взяв её лицо в руки, посмотрел в глаза. Где‑то в глубине, на самом дне, увидел себя.Голова закружилась. Рядом с моими были её чувственные полуоткрытые губы, и я с трепетом коснулся их, нет, не поцеловал, а только коснулся.

Слабо вздохнув, она закрыла глаза и склонила голову мне на плечо. От неё возбуждающе пахло вином и дорогими сигаретами. Рука моя накрыла её упругую грудь, она тихо застонала и прижалась ко мне. Я ощутил её всю, будто она была раздета.

Желание волнами поднималось во мне.

Я опять взял в руки лицо Мальвины и на этот раз долгим поцелуем смял её губы. Она закрыла глаза, казалось, вот–вот потеряет сознание.

Музыка кончилась. Мы стояли обнявшись в центре комнаты.

В приоткрытой балконной двери я заметил мертвенно–белое лицо хромого, смотревшего на нас. В руке он судорожно сжимал трость.

Мальвина улыбнулась ему и как ни в чем не бывало пошла к столу, где уже сидели двойняшки со своими девчонками.

— Выйдем! – чувствительно хлопнул меня по плечу неожиданно появившийся друг хромого.

«Чего ему надо? Ведь прекрасно знает, что не курю», – пошёл за ним на кухню.

Там, резко повернувшись и ни слова не говоря, почти не размахиваясь, ударил меня в скулу. Я не покачнулся, лишь дёрнулась голова. Сжал кулаки, но не ответил, хотя мог бы смести его, как бумажку.

— Ты что, обкурился? – где‑то в подсознании удивился своему спокойствию.

— Мне бы автомат, не пожалел бы патронов! – глаза его стреляли, резали и топтали меня. – Оставь её в покое, усёк?..

— Тебе‑то что надо? Я вообще тебя первый раз вижу, – спокойно ответил ему.

— Какие же вы здесь сволочи! – достал он сигарету и нервно заходил по кухне, перемалывая её в пальцах. – Где вы все были, когда мы там… а? – вновь с бешенством глянул на меня.

— Так вы с ним афганцы, что ли? – я был доволен, что сдержался и не ударил. – Давай и мне сигарету, только целую, – посмотрел на оставшийся в его руке фильтр.

Дома, конечно, разразился величайший за всю историю моей семейной жизни скандал. Приостановить словоизвержение жены было невозможно даже Жванецкому, особенно когда она нашла губную помаду на воротнике рубахи. Финальным аккордом, апофеозом ссоры стал чувствительный удар по моей бедной голове толстенным словарем по этике и эстетике, случайно подвернувшимся под горячую Татьянину руку.

«Ну почему вместо этого пудового фолианта ей не попался карманный вариант какого‑нибудь чеховского рассказика?»

— Так и до сотрясения недалеко! – обрисовал пальцем контуры намечавшейся шишки.

«Сегодня день, что ли, такой, специальный? Каждый норовит долбануть», – обогатился полезной информацией, что сотрясать у меня нечего. Усталый и обиженный, пораньше улегся на скрипучий диван, не дожидаясь, когда на него укажет жена.

Самым довольным в этой ситуации всегда оказывался кот. И сейчас Мироша, блаженно мурлыкая, развалился в моих ногах. Поругав диван и пообещав с утра выкинуть его на свалку истории, моментально уснул.

Утром не стал сразу вставать, я послушал, что делает Тятьяна, покаянно поскрипел пружинами, но ответных действий с её стороны не последовало.

Кота в моих ногах уже не было – побежал вымогать завтрак. Я удивился, что голова ничуть не болела, – видно, эстетика пошла на пользу. Лежи не лежи, а вставать надо.

Откричавшись вчера, жена со мной не разговаривала. Завтракал один. Даже Дениска, занятый своими делами, не подходил. Полнейший бойкот. Поев, взобрался на диван посмотреть сколько градусов.

«Прохладно!» – принёс дров и затопил печку.

— На улице сегодня холодно, – скромно сообщил Татьяне.

Тишина!

Сидя за столом, чертила на ватмане.

Протопив, пошёл колоть дрова. На мои подходы жена не реагировала. Почитал книгу, сходил за водой, поиграл с сыном – тишина. Для жены меня не существовало. Сели обедать.

— Мамульк, ну сколько можно?.. Ну, виноват, виноват! Так получил ведь вчера. Даже шишка от эстетики вылезла, – постучал по маковке.

Тишина!

— Ну что мне перед тобой на колени упасть?..

Она посмотрела влажными глазами.

— А губная помада откуда?..

— Так… э–э-э… так… – растерялся я.

— Дык… э–э-э… дык… – передразнила Татьяна.

«Заговорила! – обрадовался я. – Лёд тронулся!»

— Случайно, наверное, задели.

— Случайно… – мстительно произнесла жена. – А почему духами от тебя пахло?.. Опять дыкать начнёшь?..

— Ну, сознаюсь! Танцевал… танцевал… Что ж теперь, убить меня?..

— Сразу видно, что я тебе не нужна, – поднялась из‑за стола. – Даже спать со мной не лёг, – жалобно произнесла она.

Тёмные полоски слез – с утра подкрасила ресницы тушью – побежали к губам.

— Глупая! – обнял её. – Сама ведь сказала, что с пьяным не ляжешь, – слизнул солёные бороздки.

«Теперь язык станет чёрным», – пронеслось в голове.

10

— Центр! – восхитился Пашка, любуясь моей распухшей челюстью.

— Ну и ученички. То один, то другой. О кулак споткнулся? – пожал руку Чебышев.

— Было дело, – не стал вдаваться в подробности.

— Мужики, это дело надо обмыть! – с облегчением, что повод найден, предложил Заев.

Ведь известно, что без повода получается банальная пьянка.

— Всенепременнейше! – поразил нас мудрёным словцом Алексей Григорьевич. От уважения мы даже стали величать его по имени–отчеству. Недолго, конечно.

Более опытные друзья потащили меня похмеляться в спиртовую кладовую. Потоптавшись и настроившись на нужную волну, Чебышев распахнул дверь.

— Тамарочка, с прошедшим тебя, лапочка. Скучаешь?

Пашка подмигнул мне.

Кладовщица недобро уставилась на нас.

Не обращая на это внимания, Чебышев сел на соседний стул, мы с Заевым остались стоять.

— Как праздники провела? – гнул свою линию Алексей Григорьевич.

— Чего надо? – рявкнула кладовщица, прикидываясь непонятливой.

— Ничего, Тамарочка, ничего. Пришли тебя поздравить, – не сдавался Чебышев, протягивая шоколадку.

Женское сердце отмякло, взгляд повеселел.

— Дай‑ка, думаю, проведаем, как она там? – искусно разыгрывая умиление, сюсюкал наш гуру.

Умиротворенная кладовщица довольно колыхнула мощным бюстом.

— А ты, Тамарочка, у нас цветёшь, – будто случайно, учитель глянул на сейф. Его бородавка плотоядно облизнулась.

— Скажешь тоже! – кокетливо поёрзала тяжёлым задом, насилуя стул.

— Э–э-эх! Жалко я женатый! – перешёл к последнему этапу сэнсэй и, пощелоктив губами, чмокнул её в щеку.

— Брейся тщательнее! – зашлась смехом кладовщица, отталкивая его.

— Молодец! Грамотно охмуряет, – шепнул мне Пашка.

— Тамарочка, смотри, парень на ладан дышит, – показал на меня Чебышев.

— Надо помочь.

— Бедненький, где это вас так?

— Бандитский пуль! – скромно потупился я.

Тяжело вздохнув, кладовщица с трудом отлепилась от стула и, гремя связкой ключей, направилась к сейфу.

Чебышев алчно потел руки за её спиной, Заев, затаив дыхание, с вожделением глядел, как заполняется двухсотграммовая баночка.

— Тамарочка! Любовь ты наша, – пустил слюни умиления Чебышев, доставая из безразмерного кармана пол–литровую стеклянную банку.

Брови кладовщицы удивленно поползли вверх.

— Нет, нет, – замахал он рукой, – налей бээфчику для работы.

Всё время, пока поднимались на четвёртый этаж, Лёша отплевывался.

— Умывается она или нет, вся рожа лоснится.

Пашка безрезультатно давил в себе приступы смеха.

— Как ты через её грудищи‑то дотянулся? – перестал бо–роться с приступами. – Александру Матросову легче было своей грудью дзот закрыть, чем тебе её бюст. Могло бы насмерть защемить.

На четвёртом этаже в приоткрытую дверь своей кладовой выглянула усохшая от злости Митрофаниха.

— Вот тебе с кем целоваться надо! – подколол Заев, по–хозяйски тарабаня в дверь с криво прибитой табличкой «Осциллографическая».

— Опять припёрлись, – неласково встретил нас невысокий лысоватый мужчина с пробивающейся бородкой – видно, недавно начал отращивать.

Я вспомнил, что видел его в столовой, когда он обедал вместе с болтуном Славой, правда, тогда чисто выбритый.

У одной стены этой небольшой узкой комнаты стояли два стола. На первом в беспорядке валялись свёрнутые в рулон осцилограммы. Они были повсюду. И в шкафу с разбитыми стеклами, уместившемуся между вторым столом и белым, неаккуратно покрашенным шкафчиком для переодевания, и в раковине, и в большом целлофановом мешке, приткнутом к стене. Кроме осциллограмм на первом столе стояли две ванночки для проявления, накрытые мутными исцарапанными кусками плексиглаза.

Второй стол был чистый, если не считать рассыпанного в углу домино. Окна отсутствовали. В комнате остро пахло проявителем и чёрт знает чем ещё.

— Хватит дуться, осциллографист, – толкнул его локтем Чебышев, – познакомься лучше с моим учеником.

Назвавшись, мы пожали руки.

Сначала распили спирт и сыграли в домино, затем Алексей Григорьевич начал священнодействовать.

— Шулюмчик, шулюмчик, – радовался он, забрав у Пашки банку и помешивая в ней отверткой. – Не пробовал ещё наше фирменное блюдо? А то всё пристаешь, чем пахнет, чем пахнет, Борис Фендырычем пахнет, – пел, не переставая помешивать, Чебышев.

На отвёртке нарастал комок загустевшего клея.

— Главный, до чего ты докатился, совсем алкашом стал. Куцев в его характеристике написал: «Склонен к употреблению бээфа», – повернулся ко мне Заев.

— Молчал бы уж, кошёлка, – не обиделся наш гуру.

Чебышев вытащил отвертку с налипшим клеем и аккуратно отжал комок. «Самый цимус», – прокомментировал свои действия и бросил выжатую массу в пустую банку из‑под СКТ, зашвырнув в свою очередь её под стеклянный шкаф.

— Хоть банку с собой заберите, – горестно взвыл осциллографист.

На его слова никто не отреагировал.

Меня затошнило от запаха бээфа.

— Главный, пока губы не отмоешь, из одного стакана пить не стану, – не мог угомониться Пашка, опять вспомнив кладовщицу.

— Мужики, я – пас! – рвотно скорчившисъ, выскочил из осциллографической.

В себя пришёл только в курилке.

«Ну и гадость пьют! Да лучше с похмелья сдохнуть, чем этот шулюм лакать».

Через двадцать минут появились довольные дружки, благоухая прелыми галошами.

— Слабак! – смеялся Чебышев. – Не сдашь на разряд.

Но всё же они сделали доброе дело. У Пашки нашлись увольнительные бланки. Искусно подделав подпись Каца, мы благополучно прошли через проходную, не дожидаясь окончания смены.

— Здорово повезло, что сегодня начальства нет, – высказал мысль Чебышев.

— Ладно, иди отдыхай, – распрощались они со мной.

Жены с сыном не было. Обозрев градусники и быстро переодевшись, плюхнулся на родимый скрипучий диван и тут же уснул.

Всю последующую неделю цех оставался полупустой – народ разбежался кто в отгулы, кто по среднему.

Чебышев занялся ремонтом часов. На заводе знали, что он умеет ремонтировать, и шли к нему со всех цехов.

В конце месяца этим заниматься некогда, поэтому сейчас, вставив в глаз лупу, учитель умиротворённо возился с маятничками, колесиками, пружинками. Делал он на совесть, как и всё, за что брался, поэтому от желающих не было отбоя.

— Когда встаёт будильник – это плохо, а когда что другое – хорошо! – на минутку оторвавшись от работы, глубокомысленно произнес он, почему‑то тяжело вздохнув.

«Не все починить в его силах», – подумал я.

Клиенты расплачивались спиртом, так что в это время Чебышев процветал. То, что сразу не сумел выпить, сливал в бутылку и прятал в сейф.

Попутно, конечно, он занимался и мной.

Я не поленился, сходил к распреду и, с грехом пополам, кое‑что у него имелось в заначке, наскрёб деталей на прибор. С помощью технологии, чертежей и мудрых советов наставника потихоньку стал его собирать. Всю жизнь считал себя гуманитарием, не способным к технике, но, к моему удивлению и даже к удивлению сэнсэя, дело продвигалось неплохо.

За эту неделю выдержал бой местного значения с уборщицей Марковной.

Словно сыщик, вела она дознание по делу о пропавшем мешке, которым накрыл погибших от руки злодея котов, и вышла на меня.

Но я уже был не фраерок ушастый и, ловко запудрив ей мозги, пустил по ложному следу. Презумпция невиновности восторжествовала, доказать она ничего не сумела.

11

Я давно заметил, что ноябрь самый несчастливый месяц. Все беды сыпались именно в это время уже несколько лет. Отец мой ушёл из жизни в ноябре, и, склоняя голову перед судьбой, – знал, меня не станет тоже в ноябре, только пока неизвестно в каком.

На четвёртый день после праздников всё цеховое начальство, вернувшееся из отгулов, перед обедом появилось на нашем участке. Чебышев спешно убрал разложенные на куске белого батиста часы и детальки от них в стол и, кося взглядом на пришедших, стал объяснять мне какую‑то туфту, тыча пальцем в чертеж.

Начальство, улыбаясь, с чувством внутреннего удовлетворения глядело на него. Бурый после праздников Родионов довольно шевелил раздвоенным носом. Куцев стоял около стола в своей излюбленной позе – рука за отворотом халата. Кац, разя перегаром, тяжко отдувался. От неизвестности мой гуру покрылся испариной. Наверное, прорабатывал версию, где мог залететь, а может, кто заложил?

— Алексей Григорьевич, – икнув, окликнул его начальник цеха.

Чебышев вздрогнул и стал дышать в сторону.

Кац протянул руку, которая была толще Чебышева. Тот встал и, всё ещё недоумевая, чего им здесь надо, пожал её.

— Поздравляем тебя…

Учитель удивлённо облизал губы. Он так разволновался, что зачем‑то вставил в глаз лупу, потом одумался и тоже убрал её в стол.

– … за ударную работу и наставничество над молодыми рабочими, – посмотрел на меня, – ты награждён орденом.

Цеховое начальство шумно стало поздравлять. Ожидавший чего‑то плохого, Чебышев шлёпнулся тощим задом на стул.

— Зайди после обеда в профком, да не сегодня – завтра… получишь билеты на поезд – в субботу в Москву едешь. Вас пятеро будет. Заодно и познакомишься.

Начальство ушло, оставив хлопающего глазами Чебышева – всё не мог прийти в себя. Я тоже пожал ему руку.

На следущий день, в пятницу, выпал первый снег. Падал, видно, всю ночь.

«Вот чёрт! – пошёл я за лопатой. – Теперь не только кочегаром, но и дворником придётся подрабатывать».

Раньше мне очень нравилась зима, сейчас от неё уставал.

«Зато доски грязью обдавать не будут», – в темпе работая лопатой, нашёл положительный штрих.

В связи с первым снегом трамваи не ходили. Так повторялось из года в год. Пришлось ловить такси.

На Дениса нашла кутячья радость – во–первых, снег; во–вторых, прокатиться на машине – что может быть лучше? Татьяна тоже блестела глазами:

«Ах, как красиво! Деревья в снегу! Ах… ах… ах…»

— Деревья‑то в снегу, зато от печки теперь не отойдёшь! – рационально заметил я.

«Что за логика у этих женщин? На мой взгляд, фикус в ресторане смотрится намного приятнее, чем цветок в поле».

В проходной, со стороны завода, около небольшого стенда, прикреплённого к стене, собрался народ.

«Что там?» – стал протискиваться сквозь толпу.

На стенде, перечёркнутом с угла чёрно–красной лентой, под большой мужской фотографией чёрной тушью были выведены даты и сообщалось откуда и когда состоится вынос тела.

— Что на мужиков нашло? – охали женщины. – До пенсии доживать не стали.

— Доживёшь с вами! – пошёл я в цех.

Родионов, Плотарев и мой учитель, сгрудившись за столом мастера, обсуждали случившееся. Через полчаса расстроенный Чебышев молча сел на свое место и сосредоточенно стал возиться с часами. Я приступил к прибору.

— Да–а, – иногда вздыхал учитель и тряс головой.

— Знал его? – рассматривая прикрученный конденсатор, спросил у Лёши.

— Бураханова‑то? Великий токарь был! – со значением произнёс он. – Таких поискать надо… Самородок!.. Без образования, а вносил такие рацухи, что по всей области внедрялись. Да что там области, пол–России его резцами работает, – опять тоскливо затряс головой. – Вот кому орден следовало давать.

— А у него не было?

— На государственную выдвигали, да больно с начальством заносчив, и закладывал, – щёлкнул себя по кадыку Леша.

— А ты его откуда знал, ведь не токарь?

— Здравствуй?! Мы с ним в молодости за заводскую команду в футбол играли, – отодвинул батист с часами и положил чуть подрагивающие руки на стол. – Стойкий защитник был, получше некоторых, которые сейчас в высшей лиге. Предлагали ему в команду мастеров, что ты, отказался, – стал вспоминать Алексей Григорьевич. – Считал, что у станка больше пользы принесёт, чем бегая по полю. Классный футболист бы получился, – расчувствовался учитель. – Раньше, где бы не играли, ползавода за нами ездило. В любой район города. Если проиграем, хоть на работу не приходи, такого наговорят – только держись. Рабочий класс‑то, он прямодушный, и не платили нам за это, и не освобождали. Перед игрой отпустят на час пораньше размяться – и всё. А желания играть и азарта побольше было, чем у теперешних. Эти только за деньгами на завод бегают, а выиграли или проиграли, им и заботы нет.

Говорю Генке – вратарю нынешнему: «Что так играли? Объелись, что ли?». Он: «Иди, дядь Лёш, сам попробуй!».

Да пробовал, – неожиданно разозлился учитель. – Летом в футбол, зимой в хоккей. И ничего! Только ноги вот, – задрал он штанину – кроме белых лямочек кальсон, я ничего не увидел – переломаны все. Да–а-а, – опять затряс он головой, вспомнив Бураханова, – и палат каменных не нажил. Как говорится, умер с чистой совестью на голых досках. Если бы не эти рацухи, ещё бы пожил. Пока что‑то внедришь, год жизни потеряешь.

Завтра – в Москву? – перевёл разговор в другое русло. – Даже ехать расхотелось.

Чего сидишь? Работай давай! – сорвал на мне нервы.

За выходные снег растаял, что освободило меня от обязанностей дворника.

В понедельник цех почти заполнился – середина месяца. Появился и Пашка.

— Ну, Главный! Во даёт! – орал на весь участок. – Не иначе, «Ленина» получит. В Москву так просто не вызовут, – не мог он успокоиться.

Участок гадал на все лады и без конца пережёвывал это событие. Не каждый день ордена вручают.

Контролеры сомневались: достоин ли? Ведь выпивает человек.

— Потому и орден заработал! – горой вставал на защиту «главного» Пашка.

— Вы разве слышали или читали где, чтобы ангела или архангела в Кремле хоть пустяковой медалькой наградили? Пусть даже за выслугу годов? Нет?.. То‑то.

Выглянувшее солнце слепило и мешало работать. На нашем этаже полотняные шторы не разрешались – гироскопия. Окна закрывались узкими полосками мутного полиэтилена, прикреплённого к металлическому каркасу. В пасмурный день жалюзи с помощью рычажка открывались, сейчас же контролёры закрыли их. Сквозь неплотно подогнанный полиэтилен пробивались узкие пучки света, расчертив в полоску наши костюмы.

«Словно арестанты!» – в душе рассмеялся я. Чем‑то надо поднимать настроение.

Весь понедельник возился с прибором. Вечером выяснилось, что не хватает одной финтифлюшки, чтобы собрать его окончательно.

— Со дня на день будет, – обнадежила распред, – а сейчас нет.

— Вот так всегда! – словно цеховой ветеран, возмутился я. – На десять минут работы – неделю прождёшь, – тащился общаться с массами в курилку. На следующий день деталюшку, разумеется, не принесли, поэтому я опять дышал смогом, пил газированную воду и узнавал много интересных и полезных вещей.

Так, оказывается, колибри – самая маленькая птичка.

Снежный человек существует – Гондурас даже видел его, а Пашка и вовсе разговаривал.

«Каца, что ли, подразумевают?»

Лошадиный помёт, ежели приложить его к нужному месту, прекрасно стимулирует.

Митрофаниха в молодости давала Чебышеву, и прочее, и прочее в том же плане.

С обеда Михалыч меня отпустил как безработного.

«Эх и посплю!» – размечтался я.

Мечты… мечты… Только улёгся, плотно перед этим пообедав, раздался стук в дверь.

— Можно? – заглянул какой‑то замухрястый мужичонка в затрапезном пальто. Днём дверей мы не запирали – туристы не любят наши места.

— Двинянины здесь живут?

— Здесь. А чё надо? – неласково посмотрел на него.

«За какую‑нибудь страховку потребует заплатить, собака, – смекал я. – За свет вроде заплатили. Плёнку из счетчика вытащил, так что всё, в принципе, нормально».

— Комиссия! – значительно сообщил субъект, бесцеремонно проходя в дом и снимая пальто.

Пиджак был такой же замызганный, как и мужичонка.

«Видно, на машину копит», – догадался я.

На кухне он первым делом уставился на счётчик.

«Смотри, смотри, голубчик, сколько влезет».

Счётчик у меня находился невысоко. Рядом, на кухонном пенале, установленные в ряд в гнезда алюминиевого каркаса сушилки, стояли тарелки.

Как‑то после моего неловкого движения – не помню, ставил или вынимал посудину – грохнул ею по стеклу счётчика, которое тут же вдребезги разлетелось. Не долго думая, из тонкого прозрачного плексиглаза вырезал такого же размера пластинку и наклеил её с внешней стороны, закрыв вертящийся кружок, и закрасил края чёрной краской. Получился как новый. Но творческая мысль пошла дальше. Смекнул, что короткий язычок фотографической плёнки можно аккуратно просунуть между пластинкой и счётчиком, застопорив гнусный намотчик денег.

Сказано – сделано. Должен же я компенсировать неимение газа? Теперь два обогревателя грели не только воздух комнаты, но и мою рационализаторскую душу.

Жена сначала сопротивлялась нововведению, но я всё же сумел внушить, что экономика должна быть экономной. Вместо двадцати рублей, которые нажигают зимой электрообогреватели, намного выгоднее платить два рубля. Сейчас бесценный кусок фотоплёнки лежал у меня на груди в кармане рубашки. Захотелось сплясать танец победителя за спиной этого олуха.

— А там у вас что? – кивнул на маленькую комнатку, где у одной стены стояла Денискина кровать, у другой – скрипучий диван, на который меня отправляли в ссылку. Ещё, правда, помещался небольшой письменный стол и оставалось немного места для стула.

— Так что там у вас? – повторил мужчина, обернувшись ко мне.

— Спальная. Сын спит. А кто вы, собственно, такой? – не понял я.

— Комиссия! – опять со значением ответил он. – В райисполком ходили?

— Да, – подтвердил факт.

— Вот по вашему заявлению коммунальный отдел меня и откомандировал, – гордый собой, побрёл в другую комнату.

— Метров восемнадцать тут есть, – зашевелил он губами, что‑то подсчитывая.

— Есть, – не стал отказываться.

— Вполне приличное жильё, – был сделан вывод.

— Да?! Особенно, когда здесь не живёшь.

— Многие хуже живут, – утешил он.

— А во дворе, посмотрите, – вода из‑под почвы пробивает, из‑за этого стены лопаются, дом осадку даёт, – заученно отбарабанил я.

— Не волнуйтесь, акт составим, всё как есть опишем, – пообещал он на прощанье.

«Чтоб ты в ручей свалился! – мысленно пожелал ему. – Надо было что‑нибудь дать. Пинка, например!» – подумал я.

Сон, разумеется, как рукой сняло.

12

Через несколько дней на работе появился Чебышев.

— Орденоносец ты наш ненаглядный, – растягивая слова, шутя, обнимал его Пашка. – Гордость ты наша, заводская.

Довольный Чебышев не очень активно отбивался.

— Отстань кошёлка!

Все утро на него сыпались поздравления. Участок опять стал местом паломничества цеха. Моему гуру надоело без конца показывать «Знак почета», и он положил орден на стол в футляр из‑под очков.

На следущий день Пашку разбирал цехком – пришла бумага из вытрезвителя.

— Когда, кошёлка, залетел, хоть бы сказал что, – возмущался Чебышев.

Его поразил не сам факт подзалёта, а то, что Пашка промолчал, поэтому в курилке он не стал подбадривать несчастного Заева.

— Тринадцатая улетела! – переживал тот.

Пить надо уметь! – резонно, замечал учитель.

— Сами‑то все алкаши! – клеймил Пашка.

На это очень умно ответил Гондурас:

— Не тот пьяница, кто пьёт, – глубокомысленно заявил он, – а тот, кто в вытрезвитель попадает.

Сам Семён Васильевич это богоугодное заведение пока не посещал, чем очень гордился.

За этот день я всё‑таки сдал контролёрам прибор, они, в свою очередь, успешно потрепали мне нервы – там соринка, там пылинка, – и навалился на редуктора.

В пятницу я выдохся окончательно и поэтому, когда мастер принёс талоны на выходные, распсиховавшись, послал его с ними подальше.

— Не выйдешь? – скрипел он зубами и грозно шевелил раздвоенным носом.

— Не выйду! – твёрдо отвечал ему.

— Смотри, пожалеешь, – грозился Михалыч. – Ещё один прибор нужен.

Чебышев с Пашкой посмеивались.

— Мне и этого – во как хватит! – резал ребром ладони шею. – Ещё редуктора не сдал.

Родионов побежал жаловаться начальнику, но тому было не до меня.

— Ну и работёнку себе нашел, – жалела Татьяна и тут же колола: – Не надо было университет бросать.

Мне уже стало всё безразлично. Поев, в одно время с Дениской укладывался спать.

— Привыкнешь, – успокаивал Чебышев. – У Пашки тоже поначалу не шло, а теперь быстрее меня работает, но хуже, – поправлялся он.

После выходных, казалось, судьба сжалилась надо мной – редуктора сдал без хлопот, но не тут‑то было…

В первых числах декабря на производственное совещание вызвали меня, Пашку и двойняшек.

— Значит, с мастером ругаешься? – начал с меня Кац. – И в выходные работать не желаешь? – ласково журчал его голос.

— Я пока что, Евгений Львович, ученик и в выходные выходить не обязан.

— Умный, значит, – тянул своё Кац. – Ну ладно, а вы, – обратился к перетрусившим двойняшкам, – курить сюда ходите или работать?

Лёлик с Болеком потупились.

— В общем, так! – громко хлопнул кулачищем по столу.

Михалыч довольно шевелил носом.

–… Завтра утром едете в подшефный колхоз на ремонт техники.

— А меня‑то за что? – взвыл Пашка.

— В вытрезвитель не надо попадать!

— Понял! – опустил он голову.

— Евгений Львович, – спокойно начал я, – нас вот, трое учеников, мы учиться должны, а не по колхозам мотаться.

Начальник, заикаясь от мучившей одышки, заорал:

— Не хотите ехать – вообще из цеха убирайтесь!

— Не ты нас брал, не тебе и увольнять! – заорал я ещё громче.

Кац приподнялся с кресла–вертушки и опять тяжело плюхнулся на сиденье.

Больше не кричал, но, заикаясь, прошипел:

— Если завтра не придёте к десяти ноль–ноль – уволю. Всё! Идите, – махнул на дверь и от злости крутанулся в кресле.

Постояв ещё минутку и посмотрев на него, я вышел вслед за Пашкой и двойняшками.

— Ну ты даешь! – встретил меня в курилке Заев. – Разве можно с Кацем спорить? Он в сердцах и по роже двинет. А вообще‑то мужик не плохой, отходчивый. Значит, едем?..

— Не знаю. С женой посоветуюсь.

— Смотри, уволит, да ещё по статье, – стращал Пашка.

Лёлик с Болеком сразу решили ехать.

Пришедший с совещания мастер, не обращая на меня внимания, объяснял двойняшкам и Заеву:

— Сейчас ступайте, деньги получите, сколько вам причитается, и домой. Соберитесь. Завтра в десять ноль–ноль. Не забудьте! – уходя, ещё раз напомнил он.

В кассу, на всякий случай, пошёл вместе со всеми. Нам с двойняшками отвалили по сорок рублей, Пашке – целую зарплату.

Он тут же составил длиннющий список – кому должен. Были там и контролёры, и регулировщик, и чёрт знает кто ещё, и даже Чебышев.

Леша, почуяв поживу, стоял тут как тут.

— А ну‑ка, давай, кошёлка, – тёр он палец о палец.

— С тобой, как приеду, расплачусь, – отмахнулся Заев.

Чебышев от возмущения потерял дар речи, его бородавка грохнулась в обморок.

— Шучу, шучу, – протянул трёшник Пашка.

— Разве так шутят? – вытер потный лоб наставник.

Я в этом месяце сделал десять редукторов – это тридцать рублей – и прибор. Итого, восемьдесят рублей. Это, не считая ученических. Наряды закрыл на Чебышева.

— Как приедешь, сороковник отдам! – пообещал он. – Дол–жен же я за учебу что‑то иметь? Да и подоходный, туда–сюда, профсоюз.

Совесть всё‑таки мучила.

— Царский подарок, – язвил Пашка, – эти‑то хоть в сейф положи, как получишь, а то и их не будет.

— Не учи, пацан! – огрызался гуру.

— Приходи завтра. Всего три недели, подумаешь, – убеждал то ли меня, то ли себя Заев.

— Там видно будет, – распрощался с ним.

Дома, до прихода жены, усиленно колол дрова. Морально я стал сдаваться. «Надо ехать, – твердил себе. – Дров им на три недели хватит. Посмотрю зато, что такое деревня. Правда, я и живу в ней, но всё‑таки. Как Татьяна ещё посмотрит.

Татьяна посмотрела – хуже некуда.

— К дояркам захотелось? Жена надоела? – эти две темы преобладали весь вечер.

— Глупая, какие доярки? Отдохнёшь от меня. И с деньгами как раз уладимся. Питаться‑то там буду. Дров вам хватит.

Большую часть ночи тоже не спали, но здесь я не только уговаривал её.

Утром жена дала согласие на отъезд.

— Действительно, отдохну немного, – попрощалась со мной.

Дениска горько плакал.

— Маленький, не успеешь глазом моргнуть, как буду дома, – утешал сына.

13

К десяти часам – в фуфайке, поношенных кирзовых сапогах, старом шерстяном трико и дряхлой шапке, из которой за лето поганая моль сотворила танкистский шлем, – стоял у проходной. С собой взял кружку, зубную щётку, раздавленный тюбик с пастой и червонец.

Пашка с двойняшками уже ждали меня. Смотрелись они тоже не очень.

Повезли нас на заводском уазике.

Заев заныкал от жены целых пятьдесят рублей, двойняшки имели по пятёрке, но зато купили сумку сигарет.

Деньги тут же сдали в общий котел и, далеко не отъезжая, Пашка приобрёл на винном складе четыре бутылки водки, с переплатой конечно, а на остальные – курева.

С утра снова выпал снег, поэтому ехали медленно. Добрались только после обеда, успев выхлебать три поллитры. Двойняшкам налили но соточке – молодые ещё.

Прежде чем идти к председателю колхоза «Красный 6оец», сели отдышаться и покурить под огромным обшарпанным плакатом «Задание пятилетки выполним», в центре которого мордастый колхозник с облупленными руками, широко расставив в стороны руки и довольно улыбаясь, призывал свиноматок увеличить поголовье поросят в сравнении с предыдущим периодом. Покурив, прошли в правление, выставив вперёд более трезвых двойняшек.

— Хороши–и… – поздоровался с нами молодой мужчина в белом свитере – он и оказался председателем.

Кроме него в кабинете находился невысокий пожилой дядька с сизым носом. В отличие от председателя, сизоносому мы понравилиеь сразу – смотрел на нас, как на родных. Сморщив худое, в складках морщин лицо, он улыбался, показывая редкие, палец просунуть можно, зубы.

— Давно вас ждём, – продолжал председатель. – Сейчас идите размещайтесь. Антон Егорович проводит, – кивнул в сторону мужичка.

Тот с готовностью поднялся со стула.

Кода мы вышли из правления, опять валил снег.

Напротив проходила улица аккуратненьких домиков с обязательными палисадничками перед окнами, огороженными штакетником. Неподалеку от правления стоял огромный деревянный туалет без опознавательных знаков и длинный кирпичный барак.

— Давайте познакомимся, – предложил редкозубый сопровождающий.

При разговоре его островерхие, плотно пригнанные к голове уши смешно шевелились.

— Я Лисёнок Антон Егорович.

Он скромно потоптался на месте. Двойняшки прыснули, мы с Заевым сохраняли серьёзность.

— Фамилия такая, – как простоквашенский почтальон Печкин, произнес со вздохом мужичок и повел нас вокруг барака, где в центре фасада красовался широкий вход. – Столовая, – попрядал ушами Лисёнок. С этой стороны жилых домов не было. Барак опоясывала разбитая дорога, присыпанная снегом. Метрах в трёхстах, за заснеженным полем, виднелось одноэтажное здание.

— Это гараж, – указал Антон Егорович, – техника стоит, – пояснил он для тугодумов.

Справа, в полукилометре от гаража, подпирали низкое небо три башенки.

«Колхозный ток», – сообразил я.

— А вот и общага, – он весело потыкал рукой узкую дверь в торце здания и, встав на цыпочки, достал за косяком ключ.

В небольшом помещении было всего одно окно. Сразу под ним, у стены, отделявшей общежитие от столовой, в ряд стояли семь металлических панцирных коек, накрытых синими армейскими одеялами с белой полосой по краям. В изголовьях лежали маленькие ватные подушки без наволочек. В проходе между койками приткнулись к стене тумбочки. С потолка на длинном проводе свисали две стоваттовые лампочки. Напротив кроватей, слева от входа, стоял круглый стол без скатерти и четыре табурета. Больше мебели не было, если не считать пары здоровенных валенок под столом и огромного железного прямоугольника обогревателя с толстенной спиралью, обвившей широкую асбестовую трубу.

— Ну и грязища, – выбирая кровать, заметил Пашка.

— Моя – вот, – не слушая его, показал Лисёнок на дальнюю от окна постель.

— Батарея плохо работает, уж мы подальше от окна спим, – зашевелил он ушами, – ежели бы не «козёл», совсем хана, – нежно пнул ногой обогреватель.

— Тогда у окна лягу я, – решил Пашка, бросая на кровать вещмешок.

Рядом расположились двойняшки. Следующая, в порядке живой очереди, оказалась моей.

Антон Егорович включил, поискрив вилкой у розетки, самодельный калорифер.

— А то пар изо рта валит, – уселся он на табурет.

— Ты, значит, тоже здесь живёшь? – поинтересовался у него.

— Пять лет уже. Как с бабой развёлся. А работаю сторожем в свинарнике.

— Круто! – произнёс Пашка, выставляя на стол последнюю бутылку.

— Ух ты! – восхитился Антон Егорович. – А то всё одеколон да одеколон. И тот Райка по одному флакону в день даёт, гнида, – достал из тумбочки грязный стакан.

Двойняшки брезгливо сморщились.

— Вода‑то далеко? – закрутил головой Заев.

Антон Егорович нырнул под кровать и через минуту, чем‑то там погремев, выволок пыльное ведро.

— Это мы мигом, это мы враз, – напевая, зарысачил на колонку.

— Ведро отмой как следует, – успел крикнуть вслед.

— Ужин у нас в шесть часов, – через некоторое время блаженно щурился Антон Егорович, покуривая сигарету. – Завтрак в девять, обед в час, одеколона не хотите? – расщедрился он.

Даже Пашка, который любил напевать: «Что нам греки, что нам турки, лучше выпьем динатурки!» – и тот отказался.

— Ну тогда я вам от завхоза бельё принесу.

Застелив постели и закинув ноги на спинки кроватей, до ужина разговаривали о житье–бытье. Без пяти шесть, не надевая фуфаек, помчались в столовую. У самого входа, поскользнувшись в темноте на бетонных, припорошенных снегом ступенях, грохнулся со всего маха, тут же почувствовал острую боль в большом пальце правой руки. Поднялся и под смех двойняшек пошёл внутрь, потряхивая рукой.

— Не могут осветить как следует, – матюкался я.

Единственный столб с фонарём стоял около нашего окна.

Кроме нас, больше никто не ужинал. На раздаче стояла высокая, плотно сбитая повариха в грязном, трещавшем на ней халате. Даже в полумраке столовой были видны крупные конопушки на широком, румяном лице.

— Юля, мне как всегда погуще, – подставил алюминиевую миску Антон Егорович.

— Юлечка, – тут же взял быка за рога Пашка, – давайте познакомимся.

Мой палец здорово саднило, поэтому, молча взяв порцию, сел за стол. После ужина все, кроме Пашки, – он остался помогать, пошли провожать на работу Антона Егоровича и заодно знакомиться с усадьбой.

Плохо освещённая главная улица упиралась в небольшой, тронутый ледком пруд с высохшим камышом на берегу.

— Да! И рыба есть, – ответил на вопрос двойняшек Лисёнок.

Обойдя пруд и попетляв по тёмным, извилистым улочкам, вышли из села.

В ста метрах от деревни виднелись ровные коробки ферм, курятников, свинарников или бог знает чего.

— Моё хозяйство, – похвалился сторож.

Дальше мы идти раздумали и повернули назад. В темноте заблудились и долго петляли по незнакомым переулкам, вслушиваясь в собачий лай – спасибо, лаяли за заборами. Домой всё же попали. К нашему удивлению, Пашки ещё не было.

— Во даёт, помощничек, – очень даже остро стали шутить Лёлик с Болеком. – Раздеваться ей, наверное, помогает.

Мне было не до смеха. Палец опухал прямо‑таки на глазах.

Забыв о Пашке, двойняшки стали советовать, что в таких случаях делают. Один побежал за снегом, другой стал крутить и дергать бедный палец. От боли я чуть не визжал. Закончив экзекуцию, довольные, они легли спать. Мне это не удавалось всю ночь.

Дверь не заперли. Я слышал, как, стараясь не шуметь, тихо пил воду пришедший Пашка. Окликать его не стал. Разгова–ривать не хотелось. На следующий день мы так никому и не понадобились.

— Вот здорово! – радовались двойняшки, уплетая второе. – Может, до Нового года не хватятся?

Как же! В субботу о нас вспомнили. За завтраком к столу подошёл солидный мужчина в дублёнке.

— Вы приезжие? – обратился к нам.

— Мы!

— Как поедите, трое пойдёте со мной.

Двойняшки и Пашка ушли с солидным. Меня как инвалида оставили. Только лёг, в комнату ввалился сутулый, длиннорукий, небритый дед. Его маленькую голову до самых глаз накрывала огромная истёртая шапка с кожаным верхом.

«Это что за Филиппок?» – поглядел на вошедшего.

Словно отвечая моим мыслям, он произнёс:

— Кузнец я местный, – и загромыхал грязными сапожищами к моей кровати.

— Ты, что ль, приезжий будешь? – потёр широченными заскорузлыми ладонями о чёрную, замасленную до блеска, фуфайку.

— Ну я… – проронил сквозь зубы.

— Афанасьичем меня кличут, – протянул ручищу с грязными ногтями и, словно клещами, ухватился за протянутую левую ладонь. – Чего лежишь‑то? – достал из кармана папиросы и сел на табурет.

— Вот! – показал распухший палец.

— Эк его разнесло!.. Вставай, пошли… – поднялся он и забычковал о ладонь окурок. – К дохтуру тебя сведу.

Молча поднялся и, скрипя зубами, одел фуфайку. Долго возился с сапогами, наконец был готов.

На улице новый знакомый разговорился:

— Будем бороны делать. Зубья прикручивать, которые прослаблены, а некоторые и приварим.

Ладно, сегодня отдыхай, – разрешил он. – В понедельник придёшь вон туда, где гараж. Там меня спросишь, покажут, – оторвал зубами кусок от папиросы и выплюнул.

— А что за доктор‑то? – медленно шёл, загребая сапогами волглый снег.

— Да старичок один. Мы его дурачком считаем, но лечит хорошо.

— Колдун, что ли, деревенский?

— Чёрт его знает. Говорят, бывший поп.

— А почему дурачок‑то?

— Как же, – раскурил папиросу кузнец, – ходит по деревне, брошенных кошек собирает, собак бездомных и кормит их. Лучше бы свиней завёл, – выплюнул в снег окурок. – Вот и дом его, – показал на щелястый забор.

Дома я не увидел.

— Стучи в калитку, – треснул он сапогом по забору, – а я пойду.

Дверь раскрыл седенький длинноволосый старик с белой, благообразной бородой.

— Заходи, – не спрашивая ни о чём, пропустил меня во двор и зашмыгал разношенными, с кожаной заплаткой на пятках, валенками.

Пожав плечами, пошёл за ним.

Поверх подпоясанной узким мягким ремешком рубашки на нём ничего не было. Острые лопатки вздрагивали под рубашкой в такт шагам. Мимо рассохшегося, покосившегося сарая из тёмных, шершавых досок с соломенным верхом прошли к маленькому, аккуратному, оштукатуренному домику с чуть покатой рубероидной крышей и одним подслеповатым окошком в левой его части.

Кивком головы старик пригласил за собой.

В сенях было сумрачно и терпко пахло летним полем. Глаза быстро привыкли к темноте.

Вздрогнув, я отдернул руку – что‑то мокрое и холодное ткнулось в неё. Мурашки побежали по спине. Рядом со мной стоял огромный пёс.

— Шарик, не балуй! – ласково потрепал его дед, на плече которого уже сидел кот.

Слева виднелась ещё одна дверь. Правая сторона была завалена дровами и сеном. Нависший над головой потолок сделан был не из досок, а из толстых сучьев и брусков. Сквозь щели выбивались клочки трав. На чердаке кто‑то шевелился и шуршал. Из тёмной глубины сарая не мигая смотрело несколько пар светящихся глаз. Стало жутко. Дед, распахнув вторую дверь, прошёл в маленькую тёплую комнату. Две кошки, задев мои ноги, вышмыгнули из неё. Кота на плече старика не было. Я проклинал себя – дёрнул чёрт прийти. Дед, видно, понял моё состояние и успокаивающе улыбнулся.

— Садись, – пододвинул один из двух табуретов, стоящих у маленького, с дверками, стола, накрытого чистенькой розовой клеёнкой, в небольших кругах и квадратах которой были наштампованы мельницы и каменные дома с островерхими крышами и длинными трубами. Сняв у двери сапоги, тихонько сел. Сразу у входа, на расстоянии протянутой руки, пылала жаром белёная печка с широким зевом. Из‑за неплотно прикрытой чугунной дверцы выбивался огонь, отбрасывая на стол блики. Стало тепло, спокойно и хорошо.

— Ну‑ка! – нежно согнал дед со старой, с почерневшими спинками, узкой кровати, накрытой цветастым одеялом, котёнка и сел на его место, поближе к печке.

С другой стороны, в головах, между кроватью и стеной стоял тёмный сундук с чуть заметной в полумраке комнаты резьбой.

Дед, облокотившись худыми лопатками на плюшевый коврик с оленями, ласково смотрел на меня. На узком подоконнике у стола стояли три небольших глиняных горшка с неизвестными мне цветами. В углу, напротив сундука, старинная этажерка ломилась от книг в красивых старинных переплетах. Свободное место на полу заботливо застелили двумя шерстяными тёмно–красными дорожками с продольными жёлтыми полосами. На стенах висели иконы. Здесь, как и в сенях, на двух, протянутых над кроватью веревках, сушились пучки трав. Их запах, печное тепло и тишина просто пьянили меня. Даже палец перестал ломить. Старик, поднявшись с кровати, перенёс табурет поближе ко мне.

— Покажи‑ка руку, сынок.

Я даже не успел удивиться, как он, плотно сжав кисть, повернул палец, в нём что‑то хрустнуло, и на секунду потемнело в глазах.

— Уже не больно! – старик внимательно смотрел на меня. – Боль у–хо–о-дит, – чуть растягивая слова, повторил он.

И правда, боль уходила. Дед улыбнулся.

— Вот видишь, ничего страшного.

— Я и не боялся, – словно маленький, ответил ему.

— Снимай фуфайку, будем чай пить, – он протянул поллитровую аллюминиевую кружку.

Давно не чувствовал себя так спокойно и уютно. Заботы не касались меня, мой мозг не воспринимал их. Не хотелось ни о чём думать.

— Это целебный настой. На‑ка выпей.

Горькая жидкость с приятным запахом обожгла горло.

Я отдыхал душой и телом.

Маленький чёрно–белый котёнок с пушистым хвостом пулей вылетел из‑под кровати и ловко, словно спортсмен по канату, забрался по ноге на колени к деду. За ним гнался такой же пушистый товарищ. Но второй котёнок не полез, а остановился рядом с ногой и задумался. Через секунду, будто что‑то вспомнив, задрав хвостик, сремительно исчез под кроватью. Было интересно наблюдать за ними. Старческая рука в сухой коричневой коже ласково гладила вытянувшего шею и внимательно глядевшего под кровать котёнка.

Оглянувшись на деда, он спрыгнул на пол и боком, сгорбив пушистую спинку и соединив на макушке уши, смешными прыжками стал подбираться к своему залегшему другу.

— Озорники, – улыбнулся старик.

Из сеней он принес банку с вареньем и протянул деревянную ложку. Такого вкусного варенья я никогда не пробовал.

— Говорят, вы попом были? – отбросив дипломатию и обжигаясь чаем, спросил я у него.

Отставив кружку, он по–доброму рассмеялся.

— Да.Духовную академию закончил.

— А сейчас на пенсии, что ли? – ругнул себя за любопытство.

— Можно считать и так. Оставил службу и пришёл в мир.

Напившись чаю, он сёл на кровать и сложил руки на груди. Чувствовалось, ему хотелось поговорить.

— На земле много религий: христианство, мусульманство, буддизм…

Потому и держатся они, что дают просвет в однотонных изматывающих буднях. И надежду, и мечту, и бессмертие… – начал он. – Поклоняться чему‑то у человека в крови. Но из всех религий самая верная была первая – язычество, если исключить из неё жестокость.

Какое же это счастье поклоняться солнцу, небу, деревьям, цветам, воде. Любить все сущее на земле, – он откинулся спиной на настенный коврик, уронив руки на колени. – Тебе, наверное, неинтересно?

— Почему, очень интересно, – я поставил локоть на стол и оперся лбом о кулак. – Если бы обожествляли деревья и воду – не сгубили бы столько лесов и рек.

Он улыбнулся.

— Как тебя зовут‑то, сынок?

— Сергей.

— Красивое имя.

— А вас?

— Меня никак. У меня нет имени.

Я удивленно посмотрел на него.

— Зови меня просто дедушкой! Зачем моё имя траве, листу или даже этим котятам? Им достаточно того, что я есть. И тебе тоже.

— Вы, что же, засомневались в Боге?

Он опять улыбнулся.

Скорее в себе. И отчасти в Боге.

Но совсем без Бога нельзя. Без Бога человек пуст, как само небытие. И Бог без человека тоже.

Он закрыл глаза и замер.

Подумав, что старик уснул, я осторожно поднялся с табурета.

Он тут же очнулся и тоже медленно встал с кровати.

Прости, – как‑то беззащитно произнёс и глубоко вздохнул. – Хочу понять и не могу… – виновато улыбнулся. – Попей ещё чаю, – ему не хотелось расставаться со мной.

— Не могу, спасибо. Товарищи ждут, – отказался я, втискивая ноги в сапоги. – Людям внушили, что загробной жизни нет и никто и ни за что их не накажет. Делай в этой жизни всё, что хочешь, – другой не будет.

Дед, затаив в бороде усмешку, молча покивал головой. Самое удивительное – палец не болел и опухоль спадала.

— Спасибо вам.

— Заходи ещё, – он вышел меня проводить.

— Конечно. Обязательно зайду, – не смог отказать ему.

14

В общежитии никого не было. Посмотрел на часы – начало второго. «Наверное, в столовой сидят», – с неохотой пошёл обедать. Есть не хотелось – умял в гостях целую банку варенья.

— О–о-о! Инвалид! – на всю столовую заорал Пашка. Он стоял рядом со своей «крошкой». – Садись, обед на столе уже.

Двойняшки принялись рассказывать о первом рабочем дне. Оказывается, они занимались столярными работами – пилили, строгали, сбивали стойла для телят.

— А я к одному деду лечиться ходил… Вот! – показал принимающий нормальный вид палец. – Не пойму, то ли это цыплята, то ли свинина, – подцепил вилкой тонюсенькую косточку.

— Молочными поросятами кормят! – хвалились двойняшки, оглядываясь на Пашку.

Он с нами не ел – не мог расстаться с поварихой.

— Чем, интересно, она его потчует? – пили безвкусный чай Лёлик с Болеком.

Было видно, что не наелись.

— Мужики–и! – заорал Заев, будто мы находились метрах в двустах от него. – Идите сюда, дело есть.

Вытирая губы, молча подошли.

— Юлечка сегодня вечером и завтра не работает. (Повариха влюбленно глядя на Пашку, улыбалась.) Харч она нам приготовила, унесём давайте.

— Харч дадут! – обалдели двойняшки и захлопали в ладоши. – Чего нести?

— Не суетитесь, кабаны в натуре, – напустился на них Пашка, – ты кастрюлю с мясом возьми, – командовал он, – а ты картошку, – протянул другому газетный свёрток. – Серый, значит, три буханки хлеба возьмёт. Донесёшь?..

Улыбнувшись, кивнул головой.

– …А я посуду, чайник, вилки–ложки, – вытолкал Лёлика с Болеком, что‑то слишком весело заболтавшихся с поварихой.

Дома, сложив богатство на стол, завалились переваривать плохонький обедишко.

— Эх! И нажрёмся вечером! – радовались двойняшки.

— На завтра хоть оставьте, – учил их Пашка, – до понедельника зубы на полку положите.

Заговорив про еду, Лёлик с Болеком не смогли улежать и начали перебирать полученное.

— Мясо хоть и жирное, но кусок порядочный дала, – радовались они. – Пашка, поцелуй её за это. О–о-о! И лука начистила. Десять луковиц. Пять так съедим, пять сварим, – планировали двойняшки. – Пашка, разрешаем не только поцеловать…

Заев хмуро показал им кулак.

Сбегав за водой, начинающие поварята поставили ведёрную кастрюлю на обогреватель.

Для голодного времени суп получился шикарный. Даже избалованный своей подругой Дон Жуан – и тот похвалил.

Лёлик с Болеком были на седьмом небе.

— К чёрту телятник, лучше подсобниками к твоей поварихе пойдём! – галдели они.

Пашка поочерёдно сунул им под нос огромную дулю с прилипшей к большому пальцу хлебной крошкой, торопливо оделся и ушёл.

— Спать домой приходи, – заорали ему вслед.

Я с безразличием йога лежал на кровати. Не успел отзвучать грохот хлопнувшей двери, как она опять открылась.

— Забыл чего‑нибудь? – думая, что это Пашка, спросили юные зубоскалы.

— Ага! – сначала появился наполовину пустой флакон с одеколоном, зажатый в вытянутой грязной руке, потом сизый нос Антона Егоровича, затем он сам, следом резкий запах свинарника, в котором побрызгали одеколоном.

— Фуфайку‑то к дверям брось, – заорали двойняшки, затыкая носы.

— С понедельника это будет самый родной ваш запах, – повернулся я на бок.

— Супчик, супчик, – не обращая на нас внимания, напевал Антон Егорович.

— Хватит топтаться, руки помой, – просили его Лёлик с Болеком.

— Чего их мыть, – икал Лисёнок, – чистые. Побольше наливай, – командовал он.

— Перетопчешься! – жадничали двойняшки.

Никому не предлагая, одеколон выпил самостоятельно, убрав под него порядочную миску супа.

— Неплохо, – похлопал себя по животу, – будто курочку съел, – шутил Антон Егорович, тоже заваливаясь на кровать.

Запах свинарника постепенно выветрился.

Лёлик с Болеком последовали нашему примеру. Пару часов раздавался дружный храп.

Вечер прошёл в острой позиционной борьбе двух мощных группировок. Мы с Лисёнком выступили единым фронтом против двойняшек.

Игра проходила с переменным успехом, но всё‑таки они чаще хватали «козла». Утомившись стучать, раскинули картишки, но вскоре надоели и они. Пашка всё не появлялся. Лёлик с Болеком опять пошутили по этому поводу и съели ещё по миске супа.

«Куда только в этих худосочных лезет? – удивлялся им. – Совсем сытости не знают».

В воскресенье рано утром меня разбудили голоса, бубнящие под окном.

«Пашка, что ли, со своей?» – поднял голову с подушки. – Нет! – сложив руки на груди, тот спал сном праведника. – Кто же тогда?» – вдев ноги в сапоги, громко прошлёпал к окну.

— Потише нельзя? – заворочались двойняшки.

Под окном в свете фонаря разглядел большую группу женщин.

Одна из них, укутанная в длинный, до земли, тулуп и ворсистую пуховую шаль, стояла под фонарем и, вытянув шею, разглядывала наше окно. В левой руке баба сжимала огромную корзину с упитанным гусаком, тоже вытянувшим шею по направлению к окну и раскрывшему клюв.

«В хозяйку любопытный, зараза, – ругнул гусака. – Чего, интересно, собрались? Узнали, что городские мужики приехали на племя?»

Спал я здесь, как и дома, без майки. Вплотную приблизился к окну и расплющил нос о стекло.

Тетка, увидев голого мужчину, произвела гигантский прыжок в сторону, выронив корзину и на лету обезопасившись крестным знамением.

«Заметила!» – удовлетворённо отметил я, отправляясь на место.

— На базар в город бабы собрались, – бодрым голосом сообщил Антон Егорович. – По воскресеньям завсегда торговать ездиют, – повернулся на другой бок и тут же захрапел.

— Кончай базар, поспать дадите сегодня? – сунул под подушку голову Пашка.

Лисёнок перестал храпеть, минуту стояла тишина.

— Здорово, Заев! – поздорововался он и громко чихнул.

Косматая Пашкина голова поднялась над подушкой.

— Послушай, Лисёнок…

— Эй, зоопарк, спать давай! – не выдержал я.

— Спать… спать… – передразнили двойняшки, – а сам сапожищами стучишь на весь колхоз.

— Да что они там разгомонились? – распсиховался Пашка, резко усевшись на кровати и надевая сапоги. – Пойду бабьё шугану, – накинул на плечи фуфайку и, белея голыми ногами, направился к выходу.

На наше счастье, громко сигналя, дребезжа и поскрипывая, к столовой лихо подкатили два маленьких автобуса. Один из них, останавливаясь, громко бахнул из выхлопной трубы. Одновременно с ним, ещё громче, бахнул и Лисёнок.

На миг замершие женщины, словно по сигналу, кинулись занимать места. Через пять минут наступила благодатная тишина – автобусы уехали. Поворочавшись для удобства и поматерив вонючего Лисёнка, мы опять заснули.

Второй раз меня разбудил солнечный луч и чиханье Антона Егоровича, видно, у него была аллергия на трезвое состояние организма. Тяжело вздыхая, он уселся на постели, поджал пальцы на худых ногах и горестно стал их рассматривать. Ещё раз чихнув, почесал спину, где сумел достать, и, кряхтя, начал одеваться.

Мне тоже надоело лежать – выспался я прекрасно. Резво вскочив, молниеносно оделся и, обогнав вялого Лисёнка, помчался в туалет. Когда медленно возвращался обратно, с удовольствием вдыхая морозный воздух, меня чуть не сбили двойняшки.

— Посторонись, волк тряпошный! – как кони копытами, простучали они сапогами.

Один Пашка спал беспробудным сном хорошо поработавшего человека.

— Подъё–о-о–м! – дурачась, заорал я.

Он даже не шевельнулся.

— Бесполезно, – ввалились двойняшки и Антон Егорович. – Морозит! – поставили они на обогреватель чайник и закурили, усевшись на кровать против Пашки.

Я расстроился, вспомнив о градуснике, – не мог точно узнать температуру.

— Головка бо–бо? – улыбнувшись, осведомился у Антона Егоровича.

Тот безнадёжно махнул рукой, глубоко затянулся и выдохнул дым на Заева. Сегодня, в отличие от вчерашнего вечера, он был неразговорчивый. Лёлику с Болеком эта затея понравилась. Через минуту Пашка исчез в дыму, словно ёжик в тумане.

— Спендрили, придурки! – очнулся он и наугад махнул подушкой, оглоушив подавшего идею бедного страдальца Лисёнка.

У того не осталось сил даже для ругани. Пошатываясь, под смех двойняшек, побрёл к своей кровати.

— Заев, чего к Лисёнку пристал? – грозно спросил у Пашки, едва сдерживая смех.

Не ответив, он отвернулся к окну и укрылся с головой.

— Антон Егорович, иди чайку хлебни, – позвал горемыку.

Двойняшки от чая отказались и поставили разогревать остатки своего супа. Попив чаю, Лисёнок немного пришёл в себя.

— Чем заниматься думаете?

Мы пожали плечами.

— Хотите, библиотеку покажу? – обрадовал нас.

— А фильмы здесь показывают? – поинтересовались двойняшки.

— Летом показывают, а зимой в соседнем селе, – огорчил их Антон Егорович.

Ну что ж, тогда хоть журнальчики почитаем…

Вечером Пашка отправился к своей сельской красавице, а мы, поужинав оставшимся луком, разбрелись по «рабочим местам».

«Буратине, конечно, этого бы хватило, – лёжа на постели, стал развлекать себя размышлениями. – Я бы сейчас, к примеру… скушал…»

— Эй, кабаны в натуре, что б вы слопать хотели в данный момент?..

Двойняшки задумчиво поскрипели пружинами и мечтательно сглотнули слюну.

— Я бы заливной язык, – сказал один.

— А я бы колбасу жареную с капустой, или сосисок, – размечтался другой.

— Что бы вы выбрали – осетрину с помидорами и луком или… баранью грудинку, жаренную в сухарях?

— М–м-м, – замычали они.

У меня громко заурчало в животе. Их выбор я узнать не успел, так как, широко распахнув дверь, в комнату ввалились четверо парней и молча стали рассматривать нас.

— Заева знаешь? – грозно обратился ко мне широколицый рыхлый парень с конопушками и добрыми глупыми глазами.

Перепуганные двойняшки затихли.

— Волкова знаю, Заева нет! – сел на кровати и на всякий случай стал надевать сапоги.

«Пришли бить… – догадался я. А этот конопатый хрен, видимо, Юлькин братан».

— Можа, им ввалим? – поинтересовался друг конопатого.

— Да не–е-е… – задумчиво промычал тот, – энтого шукать станем… – уходя, громко хлопнули дверью.

Через минуту их голоса раздались под окном и стихли у столовой.

— Да–а, не завидую Пашке, – подмигнул Лёлику с Болеком, – пойду свежим воздухом подышу, – надел фуфайку.

Тишина на улице стояла, как в моём овраге. Лишь где‑то вдали взлаивали собаки, да раздавалась лихая песня.

Ни Пашка, ни мстители на горизонте не маячили.

«Должен отбиться. Одна Юлька чего стоит, если разозлится», – пошёл в помещение.

Одетые двойняшки мрачно курили.

— Надо запереться! – решили они. – Постучит – откроем.

— Вставать сами будете.

— Лады! – согласились Лёлик с Болеком. – А то пристукнут сонных.

Кто открывал Пашке, не слышал. Утром, первым делом, внимательно его оглядел – он был в полном порядке.

— Друзей не встречал?

— Как же? Слышу, бьют кого‑то, оборачиваюсь – меня… А если серьёзно, крошка с ними разобралась по полной программе. Один, оказывается, её брательник. Ободрала его классно.

Собрав кастрюли и чашки, отправились в столовую. После выходных подмели всё, что нам дали. Слопали даже варёное сало, круто его посолив. Позавтракав, разбрелись по рабочим местам.

15

Маленькую кузницу Афанасьевича отыскал довольно быстро.

— А–а, пришёл! – обрадовался он, протягивая заскорузлую ладонь. – Как палец?

— Нормально! – пошевелил им.

— Вот видишь! – похвалился Афанасьевич, будто сам вылечил меня. – Старикан, правда, чокнутый? Садись, покурим, потом расскажу, что делать будешь.

На всякий случай я взял пару сигарет и сейчас закурил одну из них. Голова приятно закружилась.

— Вот молоток, ключи гаечные, – откуда‑то издалека донёсся голос кузнеца.

Потряс головой.

— Пошли бороны покажу, – сутулясь, вышел он из кузницы.

Кузница, как и наше общежитие, находилась в торце здания и даже по площади занимала столько же места, только от соседнего помещения была отгорожена не капитальной стеной, а металлическим перекрытием с широкой выдвижной дверью. И вообще вся кузница состояла из сплошных дверей. В одну дверь, с торца здания, вышел Афанасьевич, ещё одна, точь–в-точь такая же, вела в соседнее помещение. Медленно направился вслед за кузнецом.

Рядом с входом, начиная от грязной кирпичной стены, вцепившись друг в друга зубьями, в два длинных ряда стояли бороны.

— Пойдем, – повёл меня в конец рядов. – Начнёшь брать отсюдова, а тут будешь устанавливать готовые, – размахивая лапищами, показал мне место. Я осмотрелся. Напротив нашего, метрах в сорока, стояло ещё одно здание без окон.

— Гараж, – увидев, куда смотрю, пояснил Афанасьевич.

На площадке между корпусами десять комбайнов ждали ремонта. Два уже ремонтировались в соседнем с кузницей помещении. Я обратил на них внимание, когда искал Афанасьевича.

— А вон уборная, – махнул он в сторону покосившейся будки. – Туды только по большому ходят, а так здесь брызгают, – очень непосредственно разъяснил мне. – Тут лишь одна бабёнка работает, но её никто не стесняется, – ухватившись за борону, мы потащили её в кузницу и аккуратно поставили у двери, уперев в стену зубьями. – Вот так и стой зубами к стенке, – погрозил ей пальцем Афанасьевич. – Сейчас рукавицы найду, – спохватившись, вышел он в соседнее помещение.

Недалеко от двери, в углу кузницы, стояла тележка с двумя баллонами для сварки. На аккуратно свёрнутом проводе с ободранной изоляцией лежала сварочная горелка. Рядом, у стены, на небольшом верстаке высилась горка болтов, гаек, молотков и гаечных ключей.

Обойдя ржавую, железную бочку с водой, я неторопливо подошёл к горну и поднёс к огню замерзшие ладони.

«Скорее бы обед, – размышлял, потирая руки. – Стройный приеду – Татьяна не узнает… Дениска в садике сейчас, интересно, вспоминает обо мне или нет?»

— Греешься? – брякнул небольшим ящиком о верстак Афанасьевич. – Вот, рукавицы принёс и гайки. Давай закурим, – придавил он губами папиросу, – заодно объясню, чем станешь заниматься, – монотонно гудел сквозь губы, сжимающие мундштук папиросы. – Берёшь два гаечных ключа, одним придерживаешь у основания зуб, другим крутишь гайку, затем контришь другой. И всё! – хлопнул меня по плечу. – Если у гайки сорвана резьба, открути её и возьми новую из ящичка. Если резьба сорвана на зубце, то я прихвачу его, но это не часто. Трудись! – ещё раз ободряюще хлопнул меня.

«Борона это, конечно, не гироскоп», – взялся за дело.

На третьем зубе гаечный ключ сорвался, и я до крови сбил палец.

«Вот чёрт!» – замахал рукой.

Кузнец заржал жеребцом, выронив изо рта папиросу.

— Иди снежку приложи, да не спеши, работа не любит спешки, – учил меня, – тише едешь – дальше будешь, – выхватил из огня щипцами с длинными ручками металлический стержень, до половины огненно–красного цвета, положил его на наковальню, нажал ногой на педаль и механический молот, высекая лучистый сноп искр, несколькими ударами расплющил конец стержня. Оглядев заготовку, бросил её в бочку. Зашипев и выпустив облачко пара, стержень скрылся под водой.

— Чётко сработано! – похвалил я, выбираясь на улицу.

Афанасьевич сделал вид, что не расслышал комплимента, но довольно высморкался, зажав одну ноздрю пальцем.

От снега кровь перестала сочиться.

«Что же это мне как не везет? Так, пожалуй, весь изломаешься, – пошёл греть озябшие руки – глянул на часы. – Через полчаса обед».

— Вали сюды, пеплом болячку засыплю, – позвал кузнец, стряхивая в ладонь, по твердости напоминавшую копыто, пепел с папиросы. – Как на собаке заживёт, – обнадёжил меня.

— Да ну на фиг, лучше пойду потихоньку.

— Тады валяй! – разрешил он, усаживаясь на верстак.

Главный вход, а следовательно, выход находился с другой стороны барака. От него наезженная дорога вела к столовой. До обеда оставалось ещё целых полчаса, поэтому не спешил.

В соседнем помещении два парня приблизительно моего возраста, взобравшись на комбайн, чего‑то прибивали, а может, наоборот, – отбивали. Мне было видно, что один держал какую‑то железяку, другой равномерно бил по ней.

Между комбайнов, за невысоким столом с деревянными ножками, но металлическим верхом, сидели четверо игроков и самозабвенно перестукивались с молотом. Причём от листового железа, служащего крышкой, звук был намного сильнее.

«Вот бы нашим мужикам в цеху такой стол», – позавидовал я.

Один из четырех при внимательном рассмотрении оказался женщиной.

«Значит, про неё и говорил Афанасьевич», – оценил мощный разворот плеч, полную пазуху и квадратное лицо, на котором, прячась в пухлых щеках, выглядывал маленький, словно у ребенка, носик.

С каждым ударом домино бабища визгливо хохотала, обнажая беззубую верхнюю челюсть с неприятной синей десной.

Никто из них не обратил на меня внимания. Поглазев минут десять на игру, неторопливо побрел к выходу.

После обеда, ещё раз проинструктированный, где и когда нужна спешка, успел сделать лишь одну борону.

«Центр», – похвалил себя, выволакивая её на улицу и затаскивая другую. Остальное время вели с Афанасьевичем разговор о моём семейном положении, о заработке, о том, что народ обленился, о ценах, о нехватке продуктов – сейчас в катастрофическом дефиците был сахар.

В пять вечера в своей излюбленной позе – ноги на спинке кровати, отдыхал «дома» – настолько привык к общаге.

Эта неделя прошла удивительно легко. На работе не уставал, высыпался прекрасно, только всё время голодал – это вносило дискомфорт. Бороны ремонтировал с удовольствием – думать не надо и контролёрам не сдавать. Если бы не они, можно впасть в хандру от скуки. Совсем ничего не делать – тоже нельзя.

Познакомился с двумя парнями, которые ремонтировали комбайн. Они оказались из города и работали недалеко от нашего завода. К делу относились серьёзно, даже стали раздражать своей работоспособностью доминошников.

— Остыньте, остыньте… – орали те, отдыхая от домино.

Городские не обращали внимания и делали своё дело.

Азартная компания внесла в игру новое правило. Чтобы не зажиреть и не потерять чувство юмора, проигравшая пара пролазила под столом, что вносило в игру здоровый интерес и дикую конкурекнцию.

Пообедав, о ремонте комбайнов и не вспоминали, а гремели так, словно заколачивали сваи. Иногда наступала тишина, прерываемая взрывами хохота.

В один из таких моментов я выглянул из кузницы. Проигравший неловко возился под столом.

— Шустрей давай! – ухватила его за мотню штанов бабища.

Не ожидавший подвоха и тем более покушения на мужское достоинство, мужик заверещал поросёнком.

Хохот стоял прямо‑таки гомерический…

Из соседней двери выглянул завгар – не заметив ничего предосудительного, снова исчез.

В субботу, совершенно случайно, я подрядился за харч колоть дрова Афанасьевичу. Получилось это так…

Перед обедом в кузницу прибежали доминошники и выставили на верстак литр самогона и закуску – у кого‑то из них был день рождения. Подозвали и нас. Афанасьевич, поломавшись для приличия, подошёл и взял стакан. Я ломаться не стал, хотя пить не хотел абсолютно.

— Буду только закусывать, – сообщил им, – язва! – ткнул себя в живот, чтобы не приставали.

Тётка жалостливо посмотрела на меня и сняла солдатскую шапку, а то слетит при запрокидывании головы во время процесса.

В отличие от фуфаечных мужиков на ней был зелёный солдатский бушлат и стеганые ватные штаны, заправленные в кокетливо загнутые кирзовые сапоги.

— Э–э-х! – залпом вытянув стакан, от полноты чувств хлопнул по заду бабенку Афанасьевич, выбив из ватных штанов облако пыли, и тут же врезался спиной в стену.

— Кобель чёртов! – визгливо засмеялась та, выставив на обозрение синюю десну. – Силёнок‑то нет, а лезешь, – срамотила его.

— Да–а! Руки чегой‑то болят, – загрустил кузнец, разглядывая свои клешни, – даже дрова колоть не могу – устаю тут же.

— Во–во, распускай их поменьше! – обгладывала свиное рёбрышко женщина. – И парень у тебя с язвой. Ему питаться хорошо надо. С ним бы и договорился…

Договор тут же и состряпали – даже нотариус не понадобился. В обед, заперев кузницу, мы направились к Афанасьевичу домой. По пути я забежал в столовую и предупредил двойняшек, чтоб поделили мою порцию. Его дом оказался на другой стороне села. Дорожки во дворе были аккуратно размечены и по краям выложены кирпичом. Дом, большой и крепкий, сиял белой жестью, которая блестела, отражая солнце.

Во всем чувствовался порядок и достаток. Три деревянных сарая, покрытых толем; и кирпичный гараж разместились во дворе.

В дверях одного из сараев маленький мальчишка в расстёгнутой фуфаечке с меховым воротником, старой шапке и отцовых валенках, зажав под мышкой буханку хлеба, отламывал от неё небольшие куски и кому‑то кидал.

«Собаку, что ли, кормит?..» – подумал я, но тут же расслышал довольное похрюкивание.

— Пуасёнок… пуасёнок, кушай, пуасёночек… – сюсюкал мальчишка, кося взглядом в нашу сторону.

— Внучок! – значительно похвалился Афанасьевич, когда мы подошли поближе. – Чем занимаешься? – ласково надвинул на мальчишкины глаза шапку.

— Отстань, дед! – рассердился тот. – Не видишь, пуасёнка кормлю, – недовольно ответил внук, поправляя шапку.

Афанасьевич посмотрел на меня. Видно, застеснялся перед городским за столь неграмотного внука.

— Митька! Чего ты всё – пуасёнок, да пуасёнок… – в сердцах топнул ногой кузнец. – А ну‑ка повтори за мной пы–ыра–а-сё–о-ны–ы-к… – по слогам произнёс он.

Я стал рассматривать трубу на доме.

— Да ну тебя, дед, пуасёнок – лучше.

— Митька, мать твою, гляди, выдеру… – строго покачал головой Афанасьевич.

Вечером, предварительно наевшись до отвала, я нёс домой в большой самодельной сумке, которую пообещал вернуть в понедельник, порядочный кус копчёной – мне было всё равно чего – «пуасятины» или «пырасятины», главное, много и с замечательным запахом; двухлитровую банку крепеньких зелёных консервированных огурчиков, плюс литровую баночку солёных грибков и десять жареных пирожков с яблочным вареньем.

«Двойняшки увидят – обомрут, волки тряпошные, – улыбаясь, думал я. – Сразу давать нельзя. Врачи говорят, что после голодовки много есть опасно».

Мои предположения полностью оправдались. Когда выложил на стол содержимое, у Лёлика с Болеком отвисли челюсти и, словно у собаки Павлова, с языка потекла слюна.

Им было наплевать на медицинскую теорию о пользе диеты. Смерти от переедания они не страшились, а даже жаждали её…

— Кости не выбрасывайте, – свернул я кулёк.

— Правильно, суп сварим, – совсем чокнулись двойняшки, превратно понимая физиологию правильного питания. – Где взял? – набив рты, интересовались они.

Я популярно объяснил.

— Ух ты! Молодец! Спроси у мужика, может, ему ещё чё надо?.. А кобелю – фигу, – жадничали Лёлик с Болеком, – его и Юлька кормит на убой, чтоб всё топорщилось…

Я посмеивался, глядя на них.

Готовясь к воскресенью, опять натаскали свинины, хлеба, лука, картошки. На столе в беспорядке валялись чашки, ложки, плошки.

— Отъедимся за выходные, – радовались парни, уплетая пирожки.

Наевшись, развалились на кроватях, блаженно поглаживая заметно округлившиеся животы.

— Тебе памятник надо поставить при жизни, – тешили моё сердце.

— Ага! Бюст на родине героя… – смеялся я.

— Жалко, этого кабана Лисёнка нет, – насытившись, расщедрились Лёлик с Болеком, – тоже поклевал бы немножко.

В воскресенье даже торговки не сумели нас разбудить – на сытый желудок спалось сладко и долго.

Плотно позавтракав и захватив пакет с мослами, решил навестить деда.

Старик встретил меня приветливо, не знал, куда усадить и чем угостить. Ему понравилось, что я не забыл о его живности. Здоровенный барбос и ещё какие‑то шавки с удовольствием грызли мослы.

И опять пряный запах трав и тишина успокоили меня. На душе стало нежно и тихо. Мерно потрескивали в печи дрова. Огонь отбрасывал блики на стол и стены. Под кроватью возились котята. Мы пили чай с вишнёвм вареньем и молчали. Я просто наслаждался тишиной… Оглядевшись по сторонам, с удивлением заметил, что в доме не было часов. В первое посещение не обратил на это внимания.

— А что часы, сломались? – нарушил блаженство молчания.

Дед огладил бороду и вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб.

— А зачем они мне? – отставил стакан. – Если светло – значит день. Темно – ночь. Время вечно. И знать то мизерное мгновение, в котором живу, мне не интересно, да и незачем… Ты был когда‑нибудь в церкви? – задал неожиданный вопрос.

Я отрицательно помотал головой, облизывая сладкую от варенья ложку.

— Зря! За свою жизнь каждый человек должен посетить церковь.

И не потому, что верит в Бога, ваше поколение ни во что не верит, а чтобы почувствовать историю, связь времён, попытаться найти свои корни, своё начало, послушать церковное пение, очиститься душой и подумать о жизни… Не о смерти,.. а о жизни, — поднял вверх палец. – Мы не думаем о жизни, а принимаем её таковой, какова она есть. Нам скажут на чёрное – это белое,.. и мы говорим – да! Нам очернят и запачкают белое,.. и мы снова согласны…

Церковь есть нравственность, а нравственность – это наше отношение к Добру и Злу. Нет человека, которому присущи только порок или добродетель… Добродетелью без порока обладал лишь Христос, а святыми становились те, кто смог победить в себе зло и усмирить страсти.

Человек только тогда и стал человеком, когда его изгнали из Рая.

Райские бесполые существа ещё не были людьми, а стали ими благодаря Пороку…

Парадокс!

Всё, что возвышает человека – Добро!

Что унижает – Зло!

Райский порок возвысил человека, сделал его Челолвеком. Значит, это не зло, а благо.

Любовь – это благо! Она начало всему… Любовь – это нравственное совершенствование! Человек вырос из плотской любви, а должен прийти к любви Вселенской… — глаза его горели. В экстазе старик поднял вверх руку. Седая борода и длинные волосы делали его похожим на пророка.

«А может, он и есть пророк?.. – с трепетом подумал я. – Непонятый и не услышанный, мечущийся и страдающий от этого…

Он не мог уберечь и обогреть людей, они отвернулись от него, они смеются и издеваются над ним, а он любит и не знает, как помочь, как возвысить их, какое слово произнести, чтобы они поняли, что они – Люди! Что надо любить и беречь друг- друга, что жизнь мгновенна…

Мы слушаем всех, кроме Пророков, — подумал я. – Предтечам труднее всего и уходя, они уносят целый мир, редко когда подхваченный другими»… — и глядя в нежные и твёрдые глаза старца, я уверовал, что когда‑нибудь так и будет… Разольётся по миру Любовь и исчезнет Зло!

Он надолго замолчал и задумался. Затаив дыхание, я глядел на него, боясь отвлечь. Чуть хриплым голосом он продолжил:

— Никогда не устану повторять, что любовь к человеку, челове–честву и всему сущему на земле – вот Бог! Всё хорошее, что люди открывали в себе, они приписывали Богу, считая себя тленом и грязью. Как они ошибались и ошибаются сейчас. Если Бог – Всё! Значит, Человек – Ничто! Если Бог — Истина, Справедливость и Жизнь, то Человек – Ложь, Зло и Смерть?.. Это не так!.. – он распрямил спину и внимательно поглядел мне в глаза. – Что я не приемлю в религии – это Рабство и Терпение.

Человек не может быть ничьим рабоми – даже Бога.

Вот почему я оставил церковь… И не разбирусь теперь – гордость это или гордыня.

— Мне трудно понять. Вы то за церковь, то против…

— Я за Человека! Всё остальное должно служить ему, а не наоборот. А церковь я не отвергаю – это наши корни… Но церковь должна нести только Любовь и Нравственность, а не Терпение.

Ненавижу Терпение… Человек не должен терпеть несправедливости! А самый терпеливый в мире народ – это русский. Вся история нашего государства – терпение. На протяжении всей истории христианства на Руси, восставали против терпения отдельные личности, даже группы людей, но основная масса по–прежнему терпела. И лишь несколько раз на протяжении тысячелетия терпение иссякало у всего народа. И тогда преображался человек, и не было преград, которые он не смог бы преодолеть, и не было врага, которого он не смог бы победить…Гордость и самосознание явились побудительным мотивом, опрокинувшим и смявшим терпение. Гордость,.. но не Гордыня!.. И распрямилась спина. И раб почувствовал себя человеком!

Первый раз это была Куликовская битва. Именно здесь проявился дух целого народа. Именно тогда нация поняла, что нужна общность, единство. Как бы не были могучи герои, или отдельные княжества, но разобщено победить нельзя.

Разобщено можно только терпеть!..

И объединилась Русь.

Он опять надолго замолчал.

— А знаешь для чего придумали водку? – вдруг спросил у меня и хитро улыбнулся.

Я пожал плечами: — Чтобы пить.

— Нет! Чтобы Терпеть! – он опять стал серьёзным. – Больше водки – меньше разума. Меньше разума – нет мысли… А мысль – это быстропорящая и бесстыдная птица, по словам подвижническим Исаака Сириянина. Она опасна!

Сам‑то не пьёшь? – поинтересовался он.

— Бывает иногда, — скромно откашлялся.

— Брось! А то разучишься думать и научишься терпеть….

Дни цеплялись друг за друга, как зубья моих борон.

Наступившая неделя должна была стать последней.

— В пятницу получим расчёт, а в субботу аля–улю! – рассуждали Лёлик с Болеком.

Рассчитали нас мигом. Получили бешеные деньги – по тридцать рублей. Зато в справке указали, что всю следующую неделю работали, якобы, в колхозе.

— Хоть сразу на завод не тащиться, – балдели двойняшки.

— Ты смотри, по ошибке своей крошке мой адрес не дай, – толкнул локтем Заева, – а то заявится с мешками и корзинами, мне тогда не жить, жена этого не допустит.

— Ну зачем? – ухмыльнулся Пашка. – Лучше чебышевский адресок подсуну, пусть супруга озадачится, а то совсем на мужика внимания не обращает.

Пока Пашка, двойняшки и пришедший Лисёнок сдавали кладовщице бельё, побежал прощаться с дедом.

Он сразу догадался, зачем пришёл, глаза его потухли.

За долгие годы видно я один отнёсся к нему тепло и уважительно.

— Значит, всё… Уезжаешь! Ну что ж… Чайку попьём напоследок, – засуетился он, – с вареньем. Больше никогда со мной варенья не поешь и не поговоришь, – частил дед, пытаясь скрыть тоску.

Я находился в таком возрасте, что, не понимая значения «никогда…», относился к нему просто. А ведь, если вдуматься, это очень страшное слово – «никогда!».

Он сел, подперев щёку рукой, и долго не отрываясь смотрел на меня.

— Кушай, кушай, – подкладывал варенье и, будто случайно, дотрагивался то до моего плеча, то до руки.

— Всё, дедушка, всё, спасибо. Пора…

А он хотел оттянуть время. Те самые минуты, на которые не обращал внимания.

Я поднялся с табурета. Старик пошёл к сундуку и взял какой‑то сверток.

— Это самое ценное, что у меня есть. Бери на намять, – он развернул газету, и я увидел небольшую икону. – Возьми, – просил он, – начало восемнадцатого века. Когда её творил Мастер, ещё жил царь Пётр. Я не хочу, чтобы она попала в чужие руки, а скоро это случится…

Поблагодарив за подарок, обнял старца, почувствовав под ладонями острые лопатки.

— Спасибо! – повторил ещё раз.

Он улыбнулся, потом стал серьёзен, поднял руку и перекрестил меня. Его седые волосы рассыпались по плечам, борода спуталась и ниспадала на грудь, а глаза смотрели добро и печально.

В полумраке комнаты он напоминал Христа… Только постаревшего, утратившего веру в людей и понявшего, что жертвовал собой напрасно…

Мы вышли на крыльцо. Он вздохнул полной грудью и огляделся по сторонам, затем поднял голову вверх – к небу, облакам и заходящему солнцу.

— Постоим ещё чуть–чуть?

Я согласился.

— Да, мы перестали любоваться природой, не замечаем её, — опять вздохнул он. – Как результат, не понимаем прекрасного, не видим, проходим мимо. Надо быть ближе к природе, думать о ней и любить. Когда люди поймут, что лес должен остаться и после них… Когда станут дорожить каждой веткой, каждым цветком? Вон, смотри, — обнял меня за плечи и указал рукой вверх, — красное солнце, мерцающая звезда, уходит за берёзы и тополя. Причудливые облака над этим великолепием. Это песня без слов, это музыка без звуков. Это в душе. Это таинство. Оно в подсознании… Недаром древние поклонялись солнцу и ветру, боготворили природу, видели в сочетании облаков и солнца откровение… Это религия, приближенная к нам. И как жаль, что не все это видят и понимают.

Как я не старался, кроме солнца и облаков, ничего не увидел и не почувствовал. Религия прекрасного не коснулась меня.

Дед замолчал, потом спросил:

— А ты понимаешь красоту?..

— В женщине – да! – кивнул головой.

Он по–доброму, не обидно, рассмеялся.

— А в красоте ты способен увидеть красоту?..

— Вообще‑то не знаю… Наверное, нет, а собственно, никогда об этом не думал. Для меня семикопеечный гранёный стакан с водкой смотрится много приятнее старинной фарфоровой чашки с чаем, – откровенно признался я.

Старик грустно улыбнулся.

— Мы с тобой больше не увидимся! – строго сказал он. – Тебе пора идти. Но запомни три заповеди: Люби людей! Научись понимать красоту! Всегда помни, что ты – Человек! — Стёр набежавшую слезу и ещё раз повторил: — Как бы высоко не вознесла тебя судьба, или как бы низко не опустила, всегда помни, что ты – Человек. Прощай!..

Повернувшись, быстро ушёл в дом.

Стало грустрно–грустно, словно потерял нечто такое, чего больше никогда не будет, никогда не найдёшь и не увидишь, как детство.

16

Ребята уже ждали меня.

— Вон твой рюкзак. Всё уложили. Чего‑то долго ты, – недовольно выговаривал Пашка, – я со своей крошкой мигом простился, сейчас в столовой ревёт, – он тут же забыл про неё. –Нам ещё семь километров до трассы топать, а уже темнеет.

Антон Егорович, абсолютно трезвый, немного проводил нас и вернулся назад.

Было не холодно и тихо. Словно зубы у ребенка стали прорезываться редкие звёзды. Быстрым шагом за час мы добрались до трассы.

— Ну вот, через пару часов будем дома, – притопывали двойняшки, мороз начинал пощипывать ноги.

Мимо проносились редкие машины, обдавая нас звуком и воздушной волной.

Автобуса не было. Теперь притопывали все.

— Пару часиков, пару часиков… Тут до утра пропляшешь, домой не доберёшься, – охлопывал себя руками Пашка.

Но наши стенания были услышаны. Огромный и бесцветный в темноте «Икарус», моргнув панибратски лампочками, остановился и принял нас в своё тепло.

Пашка тут же плюхнулся на свободное у двери кресло, двойняшки нашли место в середине автобуса, я пошёл в хвост, где виднелся всего один силуэт.

Разместившись и положив под ноги тощий рюкзак, увидел, что рядом, у противоположного окна, сидела женщина со спящим ребёнком на руках.

До этого она тоже дремала, но мы разбудили её. Она поправила одеяло, в которое был закутан ребёнок, и улыбнулась, разглядывая его.

А может, и не улыбнулась, может, мне показалось в полумраке автобуса, но столько света было в её лице, столько любви, счастья и радости материнства, что я замер, боясь отвлечь или спугнуть её неловким движением.

«Богородица!

Для матери ребёнок равен Богу, поэтому каждая мать – Богородица!» — Закрыв глаза я тоже улыбнулся, разговоры с дедом не прошли даром.

В душе поднялась волна радости – скоро буду дома. Увижу жену и сына.

Автобус плавно покачивался на асфальте и мерно гудел. Мне показавлось, что я не еду, а плыву.

— Вставай! – трясли за плечо двойняшки, нервно смеясь, – приехали.

Я раскрыл глаза. Автобус стоял уже почти пустой. Пашка расплачивался с водителем.

Мы выбрались и подошли к ярко освещённому автовокзалу. Несмотря на вечернее время, жизнь кипела. Подходили автобусы и такси. Смеялись, ругались и целовались люди. На какой‑то миг мы были ошарашены и подавлены.

— В деревне тише… – заметил Пашка.

— И люди там спокойнее… – подтвердили двойняшки.

На противоположной стороне от автовокзала, отрезанный многочисленными полосами путей и составов, виднелся городской железнодорожный вокзал.

— Мне туда, – махнул я рукой в сторону вокзала и ведущего к нему подземного перехода.

— И мне, – перебросил рюкзак через плечо Заев.

— А нам здесь, на городской автобус, – стали прощаться Лёлик и Болек.

Железнодорожный репродуктор объявил о приходе поезда.

Мы с Пашкой, осторожно нащупывая ногой скользкие ступени, стали спускаться в тоннель.

Я вспомнил свой овраг. Над нашими головами, над рельсами и поездами пронёсся отражённый многочисленным эхом громкий и неразборчивый женский голос. Слова, произнесённые на едином дыхании, слились в долгий, вибрирующий звук, напоминающий лающую в микрофон собаку.

Пройдя подземный переход, мы оказались в здании вокзала.

Проводив взглядом стройную фигуру и покачивающиеся бёдра транзитной пассажирки с двумя небольшими чемоданами, я ужасно захотел в туалет, а Пашка, не менее ужасно – в ресторан. Договорились встретиться на остановке такси.

— Стойте! Догнала меня у вожделенной ниши молодая женщина в белом халате.

Скрестив ноги, я недоуменно уставился на неё. Трое мужиков мигом спрятали свои сокровища в штаны, но не расходились.

— Как вам не стыдно, молодой человек…

— Да?.. А я думал, вам… Ещё тридцати нет, а уже по мужским туалетам бегаете.

— Десять копеек давайте, – не слушая меня, потерла палец о палец женщина.

Мужики разбежались по кабинам довести дело до конца.

— Десять копеек?..

— Вы что, с луны свалились?

— Нет! Из деревни приехал.

— Сразу видно! – съязвила она и окинула пренебрежительным взглядом.

Внизу живота прямо‑таки стало резать. Туалетная работница стояла рядом и продолжала тереть палец о палец.

Чтоб не утопить её в унитазе, полез в карман за пятёркой – в бухгалтерии мне выдали пятёрку и четвертак.

— Другое дело, – ушла женщина.

Когда, потрясенный, выходил из сортира, она сунула в мой кулак целую горсть почему‑то мокрой меди.

— На хозрасчете туалет, – пояснила, впихнув в другую руку половинку салфетки.

Красавица проводница насмешливо подмигивала с огромного настенного плаката.

На остановке Пашки не было. Подойдя к светлой стеклянной стене вокзала, от нечего делать пересчитал сдачу – наколола на двадцать копеек.

«Шустрая! Теперь, если куда поеду, горшок возьму…»

Все туалетные деньги отдал довольному Заеву.

— Это за автобус и такси.

Дорога от вокзала до экономического института, у которого я обычно сходил, стоила рубль.

«Правда это было раньше, – подумал я, – может, сейчас два?»

В своем родном дворе критически покрутил головой по сторонам.

Чувствовалось, что три недели мужская рука не прикасалась к хозяйству. От снега расчищены были лишь узкие тропинки, если оступишься или поскользнёшься, – обязательно увязнешь в невысоком сугробе. Дверь сарая раскрыта настежь.

Сунул свой нос и туда – колотые дрова кончились. Прежде чем идти домой, заглянул в туалет.

«Слава богу, хоть здесь бесплатно, скоро за чих деньги станут драть».

А затем долго–долго с огромной радостью в сердце вглядывался в родимый градусник.

Условным стуком – два редких, три частых, чтобы не испугать жену, – побренчал согнутыми пальцами в тёмное окно.

Прислушился – тишина. Закралось подозрение – может, не одна? Кончики пальцев неприятно заломило. Постучал ещё раз. Вспомнились слова одного знакомца, который был намного старше и опытнее меня:

«Прежде чем вернуться домой из командировки, – учил он, – обязательно дай телеграмму, дабы не было отрицательных эксцессов».

Наконец в комнате зажёгся свет. Схватив рюкзак, побежал к двери.

— Да я это, я! – ответил на вопрос и через секунду сжимал в объятиях Татьяну.

— Пошли в дом, холодно, – потащила меня.

В полутёмной кухне в глаза сразу бросилось новшество – квадратный метр настольного календаря, висящего над электроплиткой, с полупрофилем Владимира Высоцкого и четверостишьем: «… А я гляжу в свою мечту поверх голов и свято верю в чистоту – снегов и слов!»

— В киоске позавчера купила, – ставя на плиту чайник, произнесла жена.

— А прибивал кто?.. – колупнул ногтём шляпку гвоздя.

— Сама, – рассмеялась она, – а могла и вызвать кого‑нибудь из бюро добрых услуг, пока по колхозам мотаешься.

Я прошёл в комнату, полюбовался на Дениса.

— Спит, – обняла меня за плечи Татьяна. – Всё о тебе тосковал, – чмокнула в щёку. – Ну пошли, а то разбудим.

Я тоже обнял её.

— Господи, ручищи‑то грязные какие, – вырвалась она, – надо не чайник, а ведро кипятильником нагреть.

Оставшись один, снял рубашку и, забравшись на диван, постучал пальцем по градуснику, затем включил телевизор – давно не смотрел и прислушался – под диваном раздалось странное шуршанье.

«Ага! Попался, голубчик из бюро добрых услуг… " – на цыпочках подкрался кдивану.

Облепленный пылью, оттуда выбрался кот.

— Мироха! Привет! – потрепал его за ухо.

На телеэкране в очках и пиджаке в горошек пел любимец моей жены и других молодых женщин – Александр Серов.

Люди искусства подразделялись у меня на две категории – творцы и ремесленники. Серова я относил к последним.

Кое‑как помывшись– завтра в баню схожу, уселся на диван.

Татьяна, словно кошечка, забралась ко мне на колени. Задравшаяся рубашка из тонкого белого батиста высоко открыла ноги. Прижалась, обвила шею руками. Сквозь тонкий батист почувствовал упругую грудь.

— Серёженька, как я соскучилась.

Мне стало нестерпимо жарко. От её волос исходил тонкий аромат духов, женственный и прелестный, от которого я хмелел и терял голову. Она нежно гладила моё лицо, лохматила волосы и целовала, чуть касаясь губами. И я понял, что прав был деревенский старик – время не имеет значения. Век уменьшился до секунды, а секунда увеличилась до века…

— Погаси свет… – поднялась она и сбросила батист.

Мой палец не сразу утопил кнопку выключателя. Я залюбовался пластичными линиями тела. Тёмные шишечки сосков смотрели в разные стороны. Узкая талия плавно переходила в бедра, которые стекали вниз, превращаясь в крепкие стройные ноги, разделённые тёмной курчавостью внизу гладкого живота.

Подняв тонкие, точёные руки, она вытащила заколки из волос, улыбнулась и, застеснявшись, спряталась под одеяло.

В полной темноте, на ощупь, добрался до дивана.

17

Я не заметил, была ли ночь или сразу наступило утро… За одно мгновение, за короткий миг черноту окон побелили рассветом.

Будильник подтвердил дребезжанием, что ночь прошла, наступает день.

— Дениску не буди, – засыпая, буркнул жене. – Пусть отдохнет от садика, – с трудом приоткрыл один глаз, заметив, что видик у Татьяны, мягко говоря, не очень…

Волосы ещё не расчёсаны, под глазами синие полутени после бурной ночи.

Зевая, она натягивала чулок, поставив ногу на стул.

— Я тоже с обеда отпрошусь, – пообещала, уходя на кухню.

— Папка приехал! Ур–р-ра! – услышал сквозь сон и почувствовал, что кто‑то стаскивает с меня одеяло.

Не проснувшись, окончательно попытался укрыться с головой, но одеяло словно ожило, оно тут же уползло – счастливый Денис упорно стягивал его.

— Ам! – неожиданно щекотнул его за бок.

Сын отпрыгнул и взвыл от восторга. Ясное дело, уснуть больше не удалось. Вволю набарахтавшись, мы сели завтракать. Я выглянул в окно. Солнце поднялось высоко и давно серебрило снег.

«Надо в баню сходить», – быстро сбегал на крыльцо и посмотрел на градусник, по пути захватив из чулана мочалки.

На улице Денис стал моим поводырём – расшалившееся солнце, отражаясь от снега, слепило, будто хотело что‑то скрыть от меня. Я шёл, зажмурившись. Воспользовавшись бедственным положением, словно случайно, Денис затащил меня в кулинарию, спасибо, что не в какое‑нибудь кооперативное кафе «Арлекино».

После вокзала моё доверие к кооперативам резко упало.

Подкрепившись кофе с пирожным, отправились дальше.

«Вот бы сейчас встретить вчерашнего телевизионного соловья–сердцееда и отнять солнцезащитные очки», – замечталось мне.

Однако ближе к центру благодаря дворникам мои глаза приоткрылись – снег здесь уложили по краю тротуара в аккуратные пирамидки грязно–серого цвета.

В бане билетов в номер не оказалось – водить Дениса в общую пока не решался из‑за его любопытства.

— Ну что ж, пошли в другую, – теперь уже я тащил его.

«Что за чертовщина? – недовольно откашлялся, – половину бань снесли или под учреждения отдали, вымыться негде стало».

Особенно возмущал тот факт, что мою любимую баню отдали под областное предприятие тепловых сетей.

Свою деятельность начали с того, что сломали местную достопримечательность – небольшой дощатый пивной ларек, стоявший здесь со времен Ивана Грозного. Мужики сразу осиротели. Ходили жаловаться к директору – его кабинет, кстати, находился в женской парной, но он кивал на пресловутый Указ.

На самом деле были другие причины – запущенная язва и ядовитая тёща, вот и снёс, чтоб не искушаться.

Предаваясь размышлениям, автоматически прочел аккуратно выведенную на огромном матовом стекле надпись «Уважаемые комитенты, сдавайте вещи в наш магазин!»

Меня так заинтриговало слово «комитенты», что даже остановился.

«Кто же они? – побрели мы дальше, – эти таинственные комитенты? – мысли потекли в новом направлении. – Эх, дурак! Надо было зайти и узнать… – ругал себя, – мучайся теперь от неизвестности».

Денис тоже шёл молча, что было непохоже на него, лишь у самой бани заныл – ноги устали, и потащил к коробке киоска.

— Пришли уже, – успокаивал его, – вот и баня, – показывал на мрачное растрескавшееся кирпичное здание в два этажа.

Но сын не слушал.

— Книжку купи! – тыкал пальцем в красочную обложку за стеклом киоска.

Не пререкаясь, полез в карман.

В этой бане тоже не оказалось свободных номеров.

«Была не была, куплю в общую», – решил я.

Денис, усевшись в обшарпанное кресло, увлёкся книгой. Заняв очередь – благодаря наступающему Новому году собралась солидная толпа – сел рядом с сыном.

Эта баня была знаменита тем, что администрация придерживалась славянофильских традиций.

Так, помещение с задрапированными креслами, в котором находились, называлось «Ожидальня», о чём сообщала прибитая к стене рядом с гардеробом жестяная табличка. Над жёлтым колпаком фена долго красовалась надпись «Сушильня». Потом администрация решила уточнить: «Сушильня для волос». «А как же сейчас называется фен?» – заинтересовался я и пошёл поглядеть. На стуле рядом с оборванными проводами лысенький старичок стойко ждал своей очереди.

На висевшей над лысиной табличке с удивлением прочёл «Сушуар!»

Рядом на альбомном листе от руки добавили: «Бросайте деньги в любой последовательности: одна копейка плюс одна копейка плюс три копейки».

«Да–а, стали сдавать позиции Западу. Наверное, администрация ездила в Париж на конференцию работников банно–прачечного хозяйства», – догадался я.

Очередь не двигалась. Сидеть наскучило, в колхозе больше привык лежать.

— Дениска, ты картинки посмотри, пойду постригусь.

Не отрываясь от книжки, он дал согласие.

Парикмахерская размещалась на втором этаже.

— Вас как подстричь? Простую фасонную или модельную стрижку желаете?.. – жеманно поинтересовалась слоноподобная цирюльница, пеленая меня, словно грудничка, в простыню.

«Может, ещё и сисю даст? – почмокал губами».

Вместо этого она наступила мне на ногу.

«Против неё и Кац жидковат будет», – разглядывал в зеркало парикмахершу, убрав ступни как можно дальше под кресло.

Я уже стригся у неё пару раз и знал, что назови она хоть десять наименований, но за те сорок пять лет, что прожила, стричь научилась единственным способом – под так называемую «канадку».

— На ваше усмотрение, девушка, – польстил ей, доверившись женскому вкусу.

Пропустив «девушка» мимо ушей, затопала вокруг меня тумбообразными ногами, защёлкала ножницами.

Воззрившись на свое отражение, стал слушать передачу по радио, стоявшему рядом на грязном подоконнике.

«Салат из листьев одуванчика поможет вам избавиться от лишнего веса», – красиво поставленным баритоном доказывал по первой программе представитель какого‑то сельскохозяйственного НИИ.

«Лучше зерна больше с гектара собирайте», – сделал ему мысленно замечание.

Парикмахерша замерла, прислушиваясь к баритону. Ручища в задумчивости похлопывала блестящей металлической расчёской по моему затылку.

Только я хотел сказать, что, на мой взгляд, надёжнее нюхать колбасу и запивать её водой, как заинтересовавшаяся цирюльница навалилась на меня грудью. Почувствовав, что съезжаю, упёрся в пол ногами.

«Хорошо хоть расческой стучать перестала», – скосил глаза на соседнее кресло.

Там сутулый, остроносый субъект с клинообразной бородкой на испитом лице плотоядно разглядывал флакончик с одеколоном, печально опустив книзу углы рта.

До меня ему не было дела.

Очнувшись, женщина продолжила стричь, часто облизывая полные губы, словно уже отведала салат.

«Ну и ну… – расслабился я, – такую и втроём не свалишь, а собственно, кому она может понравиться‑то, разве лишь слону в зоопарке?..»

Расплатившись, быстро спустился вниз. Очередь подходила. Сын по–прежнему не отрывался от картинок.

Как я и думал, в общую баню Денису ходить оказалось рано.

— Пап, пап, смотри! – тормошил меня и показывал рукой на обросшего шерстью от ступней до глаз продавца апельсинов или винограда с солнечного Кавказа.

— Как орангутанг, правда, пап? – громко и непринужденно делился наблюдениями сын.

Беспокойно сверкнув глазами, кавказский человек быстро забрал таз и перешёл на другое место, подальше от нас.

Потом Дениса потряс седой дедушка с огромной грыжей.

— Папка–а… Вот это да–а!.. – я успел поймать сына за руку, он уже собрался поглядеть поближе.

— Мы в бане! – внушал ему. – А не в краеведческом музее.

Причем здесь музей, да ещё краеведческий, и сам не знал.

Мыться пришлось очень и очень быстро, отвлекая сына разговорами о картинках.

«Нет, в номер ходить все‑таки спокойнее», – облегчённо вздохнул я, когда мы помылись.

Книгу мне Денис не доверил, нес её сам.

— На троллейбус пошли, – потянул его в сторону остановки: топать пешком не хотелось.

На остановке собралась порядочная толпа. Мороз тоже готовился к встрече Нового года и тренировался на людях, превратив их в плясунов из ансамбля Моисеева, не Бориса, конечно, а его однофамильца.

Мы с сыном, распарившись в бане, пока держались.

«Второй день с транспортом не везёт», – рассматривал рисунок Деда Мороза на стекле киоска. Похож он был на красноносого барыгу, свиснувшего у кого‑то мешок.

Через дорогу, укрыв крышу снегом и отгородившись по периметру каменным забором с вставленным в него металлическим частоколом копий, гордо, как в сказке, поражая своей красотой и гармонией, расположился собор, снисходительно подняв две островерхие головы, одна из которых была колокольней.

За забором, с правой стороны, голубели из‑под снега аристократичные ели, слева к собору примыкал открытый для всех небольшой скверик с демократичными тополями и заваленными снегом скамейками.

Троицкий собор всегда покорял меня своей поэтичностью, а сегодня, перед единственным большим праздником в нашей стране, не носящим политического характера и пришедшим оттуда, из другого времени, из забытого мира наших предков, лиризм архитиктурного образа, его смысл и значение предстали по–особому остро и ярко.

Вспомнился седобородый деревенский дед и его слова, что каждый человек должен побывать в церкви, подышать воздухом старины, прикоснуться к своим истокам.

— Как долго троллейбуса нет, – посмотрел на Дениса.

Он тоже надумал вступать в моисеевский ансамбль, начал скакать и вертеться вокруг меня.

— Ножки замёрзли?

Сын жалобно шмыгнул носом и протянул книгу, быстро спрятав потом руки в кармашки.

— Ну пошли погреемся, – повёл его через дорогу.

Центральная из трех массивных, крашенных в зелёный цвет дверей была раскрыта. Мы вступили в широкий сводчатый проход, у стен которого стояли трое нищих – две бабки и мужик на костылях, обросший чёрной щетиной.

Увидев нас, они дружно и темпераментно закрестились, удивив этим Дениса. Я пошарил в кармане – мелочи не было. Сделав задумчивое лицо, увлёк сына в полумрак собора. Здесь расположились у стен человек двадцать, служба ещё не началась. Сын округлившимися глазами смотрел по сторонам. Я тоже огляделся.

Справа от входа, на жёлтом досчатом прилавке круглолицая, модно одетая женщина с ярко накрашенными губами торговала свечами. Они были трёх сортов – за тридцать, пятьдесят копеек и рубль. Рядом висел листок с выписанными в столбик услугами и платой за них.

— Крещение… обручение… отпевание – прочитал на нём.

— Дочка, – купила самую дешевую свечу пожилая женщина в стареньком пальто, – а где за упокой поставить?

Не ответив, продавщица показала рукой.

— Спасибо!

Женщина зажгла свою свечу от другой, поставила её перед большой иконой и медленно, вялой рукой перекрестилась, глядя сухими глазами перед собой. Взял притихшего Дениса за руку и повёл дальше, в сумрачную глубь собора. Сделанные под языки пламени лампочки горели в полнакала, слабо освещая позолоту, резьбу по дереву, чеканку серебряных окладов, стену и невысокий купол, богато украшенные фресками и мозаикой.

Всё это блестело и переливалось в неярком жёлтом свете.

Христос на престоле был величественен до высокомерия.

Слева от него – Богородица, нежно прижавшая к груди ребёнка – символ материнской любви. Она напомнила мне юную женщину из автобуса – такой же свет горел в её лице и такая же любовь струилась из глаз.

Справа – Иоанн Предтеча, крестивший, по преданию, Христа.

«Очень серьезный дядечка», – отметил я.

По сторонам архангелы – Михаил и Гавриил, и апостолы – Пётр и Павел.

«Неплохо в деревне меня натаскали, запросто мог бы на дьякона экзамены держать», – погордился собой.

«Нахожусь в самом центре раздачи опиума!» – моё комсомольское сердце призывало к ехидству.

Между тем церковь заполнялась. Кроме верующих старушек, появилось много любопытной молодежи.

Старушки по очереди подходили к стене рядом со мной, наклонялись и, крестясь, отходили.

«Чего они там нашли?» – присмотрелся внимательнее.

На полированой створе, очень похожей на дверцу от шифоньера, висел распятый Христос. В слабом свете горевшей недалеко от распятия лампочки были ясно видны следы губ.

«Нет серьезно! – заметил себе. – Бактериологическая опасность в действии».

Словно в музее, пошёл вдоль стены, рассматривая иконы. Казалось бы, как две капли воды похожие друг на друга тёмные лики святых, при внимательном изучении сильно рознились между собой. У одних был аскетический облик и сухая фигура севшего на диету старца, но попадались пунцовогубные и могучеплечие угодники, может даже дамские, которые не достаточно нагрешили, чтобы при раскаянии их причислили к сонму святых, – у них все ещё было впереди. Некоторые сердобольные старцы, поднявшие руки в молитвенном жесте, были написаны так, словно в страхе загораживаются от мира, от земного искушения.

Денис, подняв голову вверх, разглядывал таинственную роспись купола. В его книжке были точь–в-точь такие же богатыри и князья.

Я отвел маленькую ладошку от лица, в задумчивости он захотел поковыряться в носу.

Воспитание не позволяло ко всему увиденному относиться всерьёз, а настроение не желало становиться благочестивым.

Богослужение особо не затронуло моё сердце…

— Согрелся? – после службы спросил у сына.

Утвердительно, не отрывая взгляда от икон, он кивнул. Меня поразило его восторженное лицо и набухшие от слез глаза. Что он увидел и понял, о чём думал в этот момент, какое чувство поглотило детскую его душу – оставалось для меня тайной. Взяв его за руку и ещё раз удивленно оглядев, потащил к выходу.

«Как безвкусно! – проходя мимо зацелованного Христа, подумал я. – Бог – это не полированный и покрытый лаком мученик… Христос должен быть древним и кряжистым, из цельного ствола векового дуба. Корни его должны уходить вглубь… в глубь столетий и душ!»

Мы выбрались к сводчатому проходу. Две женщины и безногий мужчина, не обращая ни на кого внимания, лениво переругивались между собой.

Расщедрившись, достал три мятых рубля и одарил каждого из них.

«Мало ли как жизнь повернет?.. Тем более в такое время… От сумы и тюрьмы…» – вспомнил старую пословицу.

— А пьянице хромоногому зачем дал? – услышал шипенье за спиной. – Всё равно пропьет…

— Хорошие вы тетки! – ответил тот, убирая за пазуху рубль, – да слишком долго живёте…

Когда мы пришли, Татьяна, разумеется, была уже дома.

— Намылись! – нараспев произнесла она. – С лёгким паром, мои хорошие! – по очереди расцеловала нас.

На меня пахнуло запахом духов.

Денис тут же похвалился книгой и взахлёб принялся рассказывать о банных впечатлениях, чем ввёл маму в краску.

Глянув на меня, она улыбнулась.

Мне нравилось, когда жена улыбалась, я чмокнул её в мочку уха, опять уловил тонкий запах духов, идущий от волос и шеи.

«Всё плачет – денег мало, а духи дорогие берёт… Может, подарил кто, пока меня не было?..» –подозрительно посмотрел на жену и, сунув нос в её волосы, глубоко вдохнул воздух.

— Совсем плохой стал! – отдёрнула она голову и пошла в комнату.

— Интересно, где это ты дорогие духи взяла? – ехидно поинтересовался я, горестно размышляя, что мрачные мысли о домогающихся доярках и коварной измене головку жены покинули, зато влезли в мою башку, с той лишь разницей, что доярок заменили козлы из бюро добрых услуг.

Она остановилась у жёлтой, в квадратик, шёлковой шторы из парашютной ткани, отделявшей кухню от комнаты.

Когда‑то, лет десять назад, мой отец отдал ткань бабушке с просьбой сшить палатку, но та не растерялась и сшила мне рубашку, в которой с удовольствием щеголял, а также занавески на окна и шторы на двери – несколько лет жили, словно под куполом парашюта.

Сейчас парашютная рубашка валялась где‑то в шкафу, а от прекрасных занавесок и штор осталось только две.

— Какие духи? – упёрлась рукой в косяк прохода, выгнув бедро.

— Сама знаешь, какие…

— Ах, эти?! – вызывающе покачала бедром. – В бюро добрых услуг дали! – растягивая слова, произнесла фразу и как садист на жертву уставилась на меня, сдунув щекочущую щёку прядь волос. – Да!.. – опять нахально качнула бедром – видно раскусила мои думы и теперь злила. – Мотайся по колхозам чаще, – пропела напоследок и, повернувшись, исчезла в комнате. Выкатив из орбит глаза, шумно втянул воздух сквозь крепко сжатые зубы и направился выяснять отношения.

— Подарю тебе на Новый год духи, – вышагивал заводной куклой из угла в угол, – и чтоб мазалась только ими.

— Слушаю и повинуюсь, мой господин! – приложив два пальца к виску, отдала честь жена, доведя этим до белого каления.

Жар от меня шёл посильнее, чем от печки.

На следующий день я остался дома один: Дениску жена увела в садик – сегодня у их группы новогодний утренник.

Позавтракав, затопил печку. Дрова долго не разгорались, видно, разучился разжигать за три недели деревенской жизни. В морозы мы топили по восемь часов и дольше. Печь следовало давно переложить, но каждую осень ждали квартиру. Дров за зиму она сжирала такое количество, что можно было отапливать заводик или небольшой микрорайон.

Кое‑как протопив, выбрался в город. Первым делом, интересуясь не запахом, а доступной ценой, купил за шесть рублей духи. Понюхал, не открывая пробки: «Годятся!» – подбодрил себя и направился в «Детский мир». На остатки роскоши приобрел игрушечный пистолет и игру Денису.

Мощная сила любопытства потащила узнать, кто такие комитенты. Все оказалось много проще, чем думал вчера. Были они не инопланетяне и даже не интуристы, а узаконенные государством спекулянты. Только спекулировали теперь не сами, а через магазин.

«Тьфу! Ещё тащился сюда, ноги бил…»

По пути заехал в садик за сыном. Всю обратную дорогу он хвалился подарком – красочным бумажным пакетом с конфетами, двумя апельсинами и небольшой шоколадкой, – а я всю дорогу клянчил конфету, да не ириску, а шоколадную. Вкусную конфетку ему было жалко.

— Ну ладно–ладно, жила! – мстительно бурчал я. – Попросишь чего‑нибудь. Денис, пряча пакет за спину, ужасно важничал.

Рано или поздно, но всему бывает конец. Подошёл и последний день года.

Ещё один год канул в Лету.

Утро этого последнего дня выдалось солнечным и морозным, однако днём солнце спряталось в облаках, стало пасмурно, воздух потеплел.

Я, наверное, сто раз выбегал к градуснику наблюдать за колебаниями температуры.

После обеда, немного навеселе, пришла Татьяна.

— Начальник женщин поздравил и отпустил. Идите готовьтесь, сказал, – радовалась она. – Налить, что ли, немножко?

Я помотал головой.

— Ну ты, папа, даёшь? Может, не в деревню ездил, а от алкоголизма лечиться?..

— Пусть алконавты лечатся, – буркнул я, – смотри, чтобы самой не пришлось…

Затем торжественно преподнёс Татьяне духи, а сыну пистолет и игру. От жены получил замшевые перчатки, от сына – фигу.

Выходные в этом году расположились удачно, на работу сразу идти не пришлось и день к отпуску от праздника не оторвали. Если бы ни дрова, жизнь в новом году началась бы прекрасно.

Не знаю, как влияет на нервную систему дамоклов меч, но непилёное толстое бревно не за грош губит нервные клетки миллиардами.

18

После месячного перерыва нашёл в цеху много перемен.

Нет, в домино утром играли по–прежнему, так же дымили в курилке, но стеклянные стенки проходов и двери, ведущие на участок, были разрисованы кружками, квадратами, стрелками и компасами, показывающими север–юг.

«Не могли термометры нарисовать ", – расстроился я.

Из объяснений Степана Степановича понял, что Большой, не разобрав открыта или закрыта дверь, вышел с участка.

Дверь оказалась закрытой.

Когда меняли остатки стекла, Кац и приказал нанести опознавательные знаки.

«За себя боится!» – шутили злые языки и в чём‑то были правы.

Злосчастная судьба всё‑таки настигла начальника цеха, но с другой стороны – он сломал или сильно подвернул ногу и лежал в больнице.

Об этом происшествии слухи ходили самые разноречивые, хотя точно пока никто не знал.

Некоторые уверяли, а Гондурас даже видел собственными глазами, как Каца переехала электричка, отрезав ноги до самых… живота, в общем.

Семён Васильевич чётко показывал ребром ладони это место на себе. Однако кладовщица по спирту поднимала его утверждение на смех, и все мужики, приходившие поздравить её с праздником, разумеется, поддерживали спиртовую давалку.

В конце концов, поняв, как глубоко он ошибался, пришёл покаяться и Гондурас.

— Обознался, с кем не бывает? – облизывался, поглядывая на сейф.

Тамара жила недалёко от дома Каца, стоявшего на возвышенности и поздним вечером, по её словам, заметила из окна два странных силуэта, шествующих в гору, – огромный и толстый – впереди, он маятником качался из стороны в сторону и заваливался назад, но сзади его поддерживал руками и головой силуэт поменьше.

— Первый принадлежал Кацу, второй Куцеву, – перейдя на шёпот, сообщила она обступившим её слушателям. – Затем огромный сильно накренился и опрокинулся на маленький, подмяв его под себя, я даже услышала писк – тут уж явно не обошлось без преувеличения, – минут пять они не шевелились, – закатывая глаза, рассказывала кладовщица, – затем маленький выкарабкался и, как в военных фильмах, стал тянуть большого за воротник пальто.

Я утром ходила смотреть след – это что‑то ужасное… Снег они соскребли до асфальта, и асфальт блестел, как натёртый паркет…

— Точнее, как у кота яйца! – вставил Чебышев.

–… Затем подошли какие‑то люди и затащили его в дом, – не обратила внимание на поэтическое сравнение рассказчица, – больше он не вставал, значит, нога сломана, – победно закончила кладовщица, шлёпая себя ладонью по ляжке.

— Как ты уснула после таких ужасов? – убрав наполненную баночку в карман, на полном серьёзе поинтересовался Гондурас. – А Куцев не жилец теперь, расплющило насмерть! – трагично махнул он рукой.

Чебышев прямо‑таки зацвёл, когда увидел нас с Пашкой.

— Соскучился, бородавка? – потискал его Заев.

— У нас тут хозрасчет, – вздохнул учитель. – По среднему не пускают, – достал из шкафа детали.

— Что делать‑то собираешься? – поинтересовался я.

— Ин–вен–та–ри‑за–цию! – осилил он трудное слово. – Детали считать буду. Сегодня весь цех счетоводами станет.

Ну, вам‑то что?! – быстро полез в сейф и достал из коробки мятые трёшки и пятерки. – Вы месяц не работали, деталей мало осталось, – протянул мне деньги. – Как договаривались, сорок рублей… – жалостливо посмотрел на бумажки сэнсэй.

— Ну, Главный, ты даёшь! – усмехнулся Пашка. – Наверное, с кровью от сердца оторвал.

Не слушая его, Чебышев сел за стол. Мы последовали его примеру.

— Ты чего‑то не с похмелья, свеженький, – позавидовал он Пашке.

— Завязал! – гордо ответил тот.

— Ой, ой, ой – заюродствовал его сосед, повернувшись к контролерам и показывая большим пальцем на Заева.

— И давно? – с тайной завистью осведомился учитель.

— Месяц уже! – не обращая внимания на смех, ответил Пашка. – А где Михалыч‑то? – ни к кому конкретно не обращаясь, поинтересовался он.

— В отгуле. Видно, здорово натрескался, если Куцев его отпустил, – опять закатился Плоторев.

Перед обедом Чебышев стал усиленно подмигивать Пашке.

— Пошли! – позвал и меня.

Сморщившись, я отказался.

— Опять ваш бээф лакать, увольте…

Заев согласился.

К обеду инвентаризацию мы с ним закончили.

— Слушай, помоги дрова пилить?

— Пожалуйста! – сделал известный жест Пашка, отогнув в стороны мизинец и большой палец.

— Будет! – заверил его.

— Тогда пойдем у Куцева отпросимся.

— Здравствуйте, Василий Лукьянович! – зашли в кабинет.

Зам болезненно поморщился, видно, после Нового года громкий звук раздражал его.

— Как бы нам с обеда уйти, – дыша чуть в сторону, хотя это было лишнее, осведомился Пашка.

— Инвентаризацию мы провели, – видя, что Куцев поднял от стола нездорово–пухлое лицо, произнёс я.

Его голова безвольно склонилась к столу.

Работали споро. Несмотря на морозный день, разделись до свитеров. От наших тел валил пар.

Жена давно пришла с работы и, приготовив ужин, не могла нас дозваться.

— То работать не заставишь, то домой не загонишь, – смеялась она.

Умывшись, чинно уселись за стол. Объяснив, где взял, отдал Татьяне сорок рублей. На радостях она достала из недр шифоньера бутылку вина и бутылку водки. Пашка довольно шмыгнул носом. Денис уже поужинал и сидя на диване смотрел телевизор и между делом картинки в книге. Жена, поставив перед нами фужеры, а себе взяв рюмку, тоже села за стол. Пашка тут же принялся ухаживать – наливал вино, подавал хлеб, говорил комплименты… словом, противно было смотреть…

«Дон Жуан вшивый. Погоди–и! Вот приедет Юлька в гости… то‑то супружница порадуется…»

От вина Татьяна раскраснелась.

Пашка рассказывал что‑то весёлое, забросив ногу на ногу, жена не могла успокоиться от смеха.

Пока злорадствовал, прослушал, чем её насмешил этот блудливый чёрт. Халат развалился на две половины, открыв ноги много выше колен. Краснорожий Заев окосел в прямом смысле. Глаза его, как у хамелеона, вращались в разные стороны. Один прикидывал, сколько осталось в бутылке, другой пытался проникнуть за покровы халата.

«Плохо, когда у женщины красивые ноги… – я пессимистически обкусывал огурец, – норовит каждому их показать, а если что скажешь, прослывёшь отсталым субъектом времен русско–турецкой кампании…»

Наконец бутылка опустела и Пашка стал собираться.

Татьяна заставила меня проводить его – а то заблудится человек.

— У тебя жена – во! – поднимал вверх большой палец. – Душевная! Была бы у меня такая, ни в жизнь бы не изменил, – загрустил Заев.

— Есть актуальная русская пословица, – успокоил его. – Чужая жена – лебёдушка белая; своя полынь горькая!..

Проводив гостя, весь вечер читал книгу. Ночью повернулся к Татьяне спиной – пусть почувствует своё поведение.

«Как круто меняется жизнь… То ревновала жена и не спускала с меня глаз, теперь – наоборот. Наверное, специально такую тактику выбрала… Если придётся жениться ещё раз, возьму узбечку, – не мог я уснуть, – или с Кавказа женщину, но не дай бог, русскую или хохлушку… Этим всё равно – кто! Лишь бы мужик!.. И чем чернее, тем лучше! "

Самое интересное, что всё последнее время не вспоминал о Мальвине. Оказывается, секс–бомбы очень быстро забываются… Думаешь о них, пока видишь. Поэтому, столкнувшись с ней утром, поздоровался холодно, скорее даже безразлично. Не знаю, почувствовала она это или нет.

— Ну как ты? – спросила, склонив в мою сторону голову. Шея ее была замотана красным махеровым шарфом.

— Все о'кей! А у тебя?

— Отлично! – она натянуто улыбнулась.

И мы разошлись. Я пошёл на третий этаж, Марина – на четвёртый.

Инвентаризация закончилась, курилка была забита под самое горло.

На следующий день почти весь цех взял отгулы. В столовой обедало всего несколько человек.

Леший без меня совсем дошёл до ручки, в чём душа держалась, не знаю. Глядя на худую, обросшую волосами фигуру с голодными глазами, можно было съесть любой обед. К тому же с того места, где была его нога, отвалился кусок покрытия с краской – издалека здорово напоминало лишай.

Я жалостливо подмигнул бедняге и сел к нему спиной.

Обеды стали хуже, чем в колхозе, очень смахивали на отраву – есть невозможно, да и нечего. Суп – вода, ни жиринки ни соринки. Второе – каша перловая, «калибр шестнадцать» – три кусочка сала.

В меню это блюдо носило гордое название – «гуляш». Есть его побоялся, чтобы и на самом деле не прогуляться. Но все‑таки выпил абсолютно несладкую жидкость ржавого цвета и такого же вкуса – так называемый чай.

«Сахар‑то дефицит, они его лучше домой возьмут, чем в котёл бросят, – матерился по дороге в цех, – то же самое и с мясом происходит, каждый понемножку возьмёт – и весь завод голодный, а переходящие знамена областного общепита и грамоты треста ресторанов и кафе им, конечно, подавай. Возьмут – не подавятся!»

Через пару дней вышла из отгулов председатель цехкома и по совместительству контролёр Валентина Григорьевна.

— Серёжа появился! – улыбнулась она. – А где народ? – спросила, будто не знала. – Как там наше колхозное крестьянство? – достав зеркальце, стала красить губы, не слушая ответ. – На очередь мы тебя поставили! – сообщила приятное известие. – Как прическа под шапкой мнётся, – причесала волосы. – Да–а-а! Письмо из райисполкома пришло на имя директора, мне секретарша звонила… О тебе! – прекратив бурную деятельность, внимательно посмотрела в мою сторону. – Насчет квартиры, наверное, сходи, – ушла пить чай.

— Там, тара–рам, там–там! – спел я и тоже направился в гардероб одеваться.

Кабинет директора находился на втором этаже соседнего с нами корпуса. В огромной приёмной, кроме сухощавой, благоухающей духами секретарши, никого не было. Перестав зевать, уставилась на меня.

— Здравствуйте, я из двенадцатого цеха. Двинянин Сергей Викторович. Здесь письмо, говорят, пришло, – выпалил на едином дыхании.

— Да–да, – закивала головой. – Сейчас узнаю, – бережно понесла надушенное тело в кабинет.

Появившись через секунду, благосклонно разрешила:

— Проходите!

Директор сидел за столом в конце кабинета и, не обращая на меня внимания, давил клавишу селектора внутренней связи.

«Верно по ящику показывают, что у них других забот нет, как селектор терзать…»

— Куда он делся? – хмурился генеральный.

По широкой дорожке прошёл от двойных дверей к столу и остановился. Словно телохранители вдоль стен стояли два ряда стульев. Из‑под стола торчали новые подошвы директорских ботинок. Над его головой висели портреты Горбачёва и Ленина.

Под портретом Горбачёва лоснилась гладкая стена, под Ильичем прилепился лозунг: «Машина советской администрации должна работать аккуратно, чётко, быстро. От её расхля–банности не только страдают интересы частных лиц, но и всё дело управления принимает характер мнимый, призрачный!»

Директор, по–прежнему не обращая на меня внимания, мучил селектор. Я терпеливо ждал – увидит или нет. Не дождавшись разрешения, сел на стул у стены.

Генеральный отнял натруженные пальцы от клавиши и медленно повернул в мою сторону строгое лицо.

— Садитесь! – порекомендовал мне.

— Спасибо.

— Фамилия?

— Двинянин.

— Это по письму, что ли?

— Да!!!

— Отдал его в профком. Туда идите, – опять стал насиловать кнопку. Спросил у секретарши, где профком, – он дислоцировался на пятом этаже – и не спеша поднялся по лестнице.

«Работает, как завещал великий Ленин, – чётко и быстро, – вспоминал директора, читая таблички с названиями кабинетов. – Вот искомый объект!» – постучал в дверь и раскрыл её.

Профкомовский кабинет был маленький, вмещал два стола с пишущими машинками, небольшой книжный шкаф, сейф и несколько стульев. Выходящее на железную дорогу окно по чистоте напоминало паровозное. Над сидящим за столом седым мужчиной в очках, наполовину закрывающих породистое лицо, играл свежей краской новенький портрет Горбачева с одной стороны и старый – Ленина – с другой.

Под Ильичём лозунг был несколько иной, нежели у директора: «Для борьбы с волокитой и бюрократизмом необходимо развивать разнообразные формы и способы контроля снизу, чтобы парализовать всякую тень возможности извращения Советской власти, чтобы вырывать повторно и неустанно сорную траву бюрократизма».

Значит, догадывался Ильич, что бюрократизм будет расти повторно и неустанно…»

— Вы по какому вопросу? Садитесь! – милостиво разрешил профсоюзный лидер.

— Я насчет письма из райисполкома. Двинянин моя фамилия.

— А–а-а! Двинянин! – как родному обрадовался председатель. – Какой Двинянин? – задумался он и стал рыться в бумагах, заваливших стол. – С этим хозрасчетом забот столько, – развязывал картонные папки. Не эта, не эта… Вот! Нашёл… Всё верно, на ваше имя получено письмо. В связи с плохими условиями проживания райисполком просит поставить на льготную очередь и предоставить квартиру. А у вас есть официальная бумага, что дом аварийный?

— Нет… – немного подумав, ответил я.

— Так поставьте хибару на аварийность и считайте, что квартира в кармане… Ну–у, до свидания, молодой человек, а то хозрасчёт заел, – особо не церемонясь, указал на дверь.

В пятницу появился Родионов.

— А–а-а! Пропадущий, – поздорововался со мной за руку. – Ну что, всё понял насчёт плюрализма мнений?..

Верно тут без вас Гондурас Петра Первого цитировал, даже я запомнил: «Подчинённый перед начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство ".

Так‑то вот…

О конфликте было начисто забыто.

— А Кац теперь хромоногий!.. – шевелил раздвоенным носом мастер. – Допрыгался!

Пользуясь хорошим настроением начальства, приняв лихой и придурковатый вид, отпросился с обеда – всё равно делать нечего – и отправился в коммунальный отдел райисполкома.

Там выяснил, что надо идти в контору «Жилкоммунпроект», аварийность определяют они.

— Как придёт с завода письмо, вы зайдете и получите от нас ходатайство в эту организацию, чтобы они назначили комиссию, – объяснила мне грудастая очковая мымра.

— А это долго?

— Ну–у-у… месячишко приблизительно… – как‑то неуверенно произнесла она.

Я присвистнул:

— Целый месяцонок! – применил её лексику.

— Очередь большая, потому и долго, а свистеть в помещении ни к чему, – сделала замечание коммунальная женщина. – Так что ходите, узнавайте, – выпроводила меня из конторки.

В заводской столовой демократию восприняли весьма своеобразно – народ травился от одного лишь запаха.

Отведав первое и понюхав второе, поднос сразу относили на конвейер. Тяжко страдая, изменил лешему и пошёл обедать на второй этаж – жить‑то хотелось, – но и там оказалось не лучше.

Всё шло из одного котла. Тарелки с первым и вторым подавальщицы грубо швыряли с таким видом, словно делали одолжение. Ложки и вилки грязные. При мне наорали на женщину за то, что попросила нарезать хлеба.

— А кто горбушки жрать будет?

Словом, работа развалилась окончательно.

К середине месяца, не знаю как в других цехах, терпение у нас иссякло. Поводом послужило недомогание Евдокимовны. Отпаивали её густо заваренным чаем.

Чебышев советовал спирт с солью и даже пошёл просить у мастера, но тот сказал, что зелье давно кончилось.

— К директору надо идти жаловаться, – предлагала Валентина Григорьевна, – пока всех не потравили.

— Ну, отругает заведующую – это на два дня улучшение, нужны кардинальные меры, – вспомнив несчастного лешего, сел писать жалобу на имя профсоюзного лидера.

«Пусть придёт вместе с заведующей в цех, и поговорим».

Опыт в составлении писем благодаря дому у меня был огромный.

— Круто! – похвалил Заев. – Сам писал?

— Нет! Достоевский помог.

Прочитав письмо участку (приняли благосклонно), собрал подписи и пошёл по этажу.

На четвёртом этаже по моей просьбе читал и собирал подписи под воззванием Игорь.

Равнодушных не нашлось, народ начинал злиться. Подписались даже те, кто приносил обед с собой. Провожаемый напутствиями, понёс петицию в профком.

— Не решите быстро вопрос – в облсовпроф всем цехом пойдём, – щёлкнул кнопкой пишущей машинки и попрощался с председателем.

От неожиданности у того запотели очки.

Эта неделя прошла под знаком борьбы с бюрократизмом. Два раза «полаялся» в коммунальном отделе по поводу письма.

— Не пришло ещё! – разводила руками женщина. – А что вы мне‑то говорите, – возмущалась она в ответ на претензии, – если так почта работает.

19

Во вторник, за час до обеда, мощный гул звонка вонзился в барабанные перепонки.

«Что‑то новенькое. Психическая атака, что ли?» – огляделся по сторонам.

Контролёры зажали уши, а Плотарев, наоборот, поднёс к уху согнутую ладонь, снял с головы чепчик и прислушался.

— Рази звонят? – спросил у меня, когда звонок замолчал.

— Да нет, показалось…

— А–а-а–а! – он недоверчиво осмотрелся – все работали как ни в чём не бывало.

Я вышел в коридор. Из соседней двери в другом конце стеклянной стены выглядывали двойняшки. Увидев меня, помахали руками. Пожав плечами, пошёл на место.

Через пять минут сигнал повторился. На этот раз у меня не только дребезжало в голове, но даже заболела печёнка.

— Черт бы их побрал, – шмякнул о стол кисточкой с зелёной липучкой на конце Пашка.

До этого он сосредоточенно готовил прибор к приёмке по внешнему виду. Чебышев с регулировщиком, переждав дребезжанье, опять стали мирно беседовать.

— Звонок, звонок, – топтался от стола к столу Плотарев, будто другие его не слышали.

За разъяснением подошёл к Пашке.

— На собрание зовут, – просветил меня, собирая липучкой невидимые неопытному глазу соринки и пылинки с прибора. – Раньше по репродуктору сообщали – никто не шёл. Куцев звонок провести допетрил, – зло сказал он.

- А что же никто не идет, раз собрание?

Он с сожалением посмотрел на меня.

— На хрен оно нужно? Для галочки только.

Вместе с третьим звонком появились мастер и Куцев. На этот раз звенело так долго, что даже Пашкин сосед зажал свои волосатые уши, а у Куцева на нервной почве задергалась голова…

— Что посеешь, то и пожнешь! – улыбнулся Заев.

Видно, наш участок был не из первых, которые зам агитировал посетить собрание. Голос его заметно подсел, когда он после трелей соловья–разбойника начал агитационную речь. Мастер, грозно ворочая глазами, мысленно подписывался под каждым словом шефа.

— Вы что, оглохли? – устало хрипел Василий Лукьянович. – Сами жалобу писали…

Проклятый звонок здорово доконал нервную систему Куцева. Он без конца поднимал чепчик и нервно почёсывал лысинку.

— Чего отвлекается? – тихо стал хохмить Пашка. – Никакого разделения труда… Снял бы свою треуголку и заставил Михалыча почёсывать, пока речь толкает…

Собрание, оказывается, проводили по нашей жалобе. Цех был удивлён. Такой активности начальства никогда не наблюдали. После третьего звонка все заметно повеселели – четвёртого обычно не давали.

— Как в театре, – шутил Пашка, – а буфет будет? – брякнул он под смех участка.

Глаза у Михалыча от такой наглости вылезли из орбит, а у

Куцева перестала чесаться плешь. Он блаженно надвинул чепчик на уши и принял излюбленную позу – нога вперёд, рука за пазуху.

— Я безалкогольный имел в виду, – стал оправдываться Заев.

— Останешься без премии – сразу про буфет всё узнаешь, – многозначительно предупредил мастер.

— А теперь все на собрание, – подвел итог Куцев.

— План горит! – выкрикнул из своего угла Бочаров. – Можно не пойду?

— Кто это сказал? – встал на цыпочки Василий Лукьянович и склонил головку на бок.

Его маленькие хитрые глазки забегали туда–сюда, как у старых часов с котом.

— Я сказал, – шмыгнул ластообразной тапкой Бочаров.

— Ага… ты, понятно…

После короткого совещания с Родионовым, регулировщику высочайше позволили остаться доводить прибор до ума.

Собрания обычно проходили в коридоре третьего этажа, по форме напоминающего ход конём. В длинной его части, вдоль стен, выстраивались представители третьего этажа. Сюда же выходили двери кабинета начальника цеха, техбюро и самой популярной кладовой – по раздаче спирта. Стол для президиума, покрытый красной скатертью, – дань революционным традициям, – ставили в месте изгиба коридора – здесь толпился четвёртый этаж. За спиной революционного президиума располагалась ещё одна кладовая и лифт.

По неопытности я затесался в компанию наших контролёрш и вместе с ними стал подпирать стену недалеко от изгиба коридора у двери начальника цеха – она была плотно закрыта.

Основная масса мужчин третьего этажа выстроилась у входа в гардероб, рядом со спиртовой кладовой. Там, конечно, было веселей – Пашка уже дёргал дверную ручку и совал нос в замочную скважину. Напротив меня, на стене, висел график трёхступенчатого контроля и большой стенд под названием «Гордость нашего цеха» с фотографиями ветеранов. Молоденькие контролерши что‑то щебетали, поглядывая на меня, а я от скуки стал рассматривать фотки.

К своему удивлению, в симпатичном юном лопоухом сержанте узнал Ваську Плотарева. Не поверил, прищурившись, стал читать надпись – точно, он. «Неужели лет через тридцать и я такой страхолюдиной стану?»

— Ну чего они там? – заорал Заев.

В кабинете словно ждали этого вопля. Дверь плавно открылась и друг за другом появились зам, председатель профкома и женщина в модном костюме.

Когда она прошествовала мимо, уловил приятный запах духов. Стоявшие рядом контролёрши тоже завистливо принюхались.

Председатель сел на средний стул, держа прямой угол, огромные очки положил на стол. По левую руку расположилась заведующая столовой. Оставшийся за начальника Куцев сидел справа, значительно, словно Наполеон на барабане.

— Не тяните время! – опять заорал Заев.

Василий Лукьянович, вытянув шею, посмотрел в его сторону.

Прокашлявшись, поднялся с места председатель родного профсоюза.

— Товарищи! – сделал он паузу, словно ожидая аплодисментов. Их, конечно, не последовало.

— Товарищи! – кашлянул ещё раз. – Мы в профкоме внимательно прочли ваше письмо, – закрыл пол–лица очками, взяв в руки листок, – и решили разобраться на месте. Во многом письмо правильное, но кое в чём вы перегнули палку, – хмуро посмотрел в мою сторону.

Народ дружно запротестовал.

— Тише, тише товарищи, – сняв очки, помотал ими в воздухе, – сейчас разберемся. Перед вами завстоловой, – представил женщину, – она и даст ответ на претензии, – облегчённо плюхнулся на стул, сделав прямой угол.

«Корсет, что ли, носит – не согнется никак?» – пока поднималась обворожительная женщина, подумал я.

Куцев поглядел на часы – обед, а никто не спешит.

Через десяток минут от директрисы летели пух и перья.

Сразу после сообщения Куцева о приходе гостей я позвонил взаводскую газету и от лица председателя профкома пригласил корреспондента. Сейчас выискивал его глазами.

«Хорошо, если пришёл и услышал глас народа».

Общественность в это время безжалостно добивала общепитовскую красавицу. Припомнили всё: и грязную посуду, и грубость работников, и безвкусные обеды.

Куцев удивленно таращился – не ожидал такой активности. Профкомовский деятель, потупившись, спрятался за очки. Женщина обиженно хлопала глазами и пахла уже не духами, а потом. Народ блаженствовал – вот что значит свобода слова.

«Хотя миска пустая, зато цепь удлинили – лай сколько хочешь!.. Пришёл или нет корреспондент?» – поднял руку.

— Разрешите подвести итоги, – сдуру брякнул я, обращаясь к собравшимся и президиуму.

— Давай! – опять заорал Заев, будто находился на рас–сохшейся барже в штормовую погоду.

Большой и Семён Васильевич одобрительно покачали животами.

— Как видите, нареканий масса, – постарался перекричать всех.

Наступила тишина.

Четвёртый этаж на этот раз не вместился в коротком проходе, первый ряд стоял почти у стола. За спиной президиума, довольно улыбаясь, поплотнее усаживался на свою тележку грузчик. Видно, уже успел выступить, потому что Куцев, обернувшись к нему, выстукивал пальцами о стол.

Председатель отрешённо следил за его пальцами, а лицо заведующей напоминало раскалённую столовскую жаровню.

Больше сотни глаз смотрело на меня. Я, конечно, подготовил кое–какие выкладки, но стало что‑то неуютно – ни разу не выступал на собраниях.

«Была не была…»

— Во–первых, почему ваши работники, – обратился к женщине, – ежедневно выносят по две сумки с продуктами?

— Неправда! – тут же отказалась она. – Иногда я, конечно, продаю кое‑что своим девочкам, но не по две же сумки…

Собрание опять зашумело. Я, словно лидер КПСС, поднял руку.

— Громче говори–и! – снова истошно заорал Пашка, будто баржа дала течь и тонет.

И я говорил… Бичевал и обличал, а перед глазами, для воодушевления и порыва, держал образ обшарпанного лешего.

Закончил речь весьма своеобразно:

— Кушайте на здоровье – не обляпайтесь!

Второе собрание состоялось в курилке. Эмоции били через край.

— Сделали крошку! – блаженствовал Пашка.

— Победа будет за нами! Таков лозунг момента, – учил Семён Васильевич. Назавтра заводская газета на первой полосе (их было всего две) напечатала статью о нашем собрании под названием «Гласность и перестройка в действии».

«Значит, корреспондент все‑таки присутствовал! – обрадовался я. – То‑то будет сюрприз для председателя».

В конце этой замечательной публикации размещался призыв выбрать в каждом цеху двух представителей и всем собраться в два часа дня в конференц–зале.

За час до встречи распред принесла комплект мне и Заеву.

— А ты, Люсенька, попозже не могла притащить? – беззлобно поинтересовался Пашка. – И всего‑то на один прибор, – разочарованно заглянул он в коробку.

Убрав детали в шкаф, пошёл предупредить мастера об отлучке.

— Работать надо, – забурчал тот, – а ты по собраниям шляешься.

В столовую Родионов не ходил, поэтому не прочувствовал всем сердцем ситуацию.

Не обращая внимания на бурчание, пошёл переодеваться.

В курилке меня уже ждал Игорь – от четвёртого этажа в комитет избрали его.

— Да детали не вовремя принесли.

— Всё равно никто не придёт, – закурил он, – всеми фибрами души чувствую, – применил филологический лексикон.

— Разве тебе школа не внушила, что души нет? – натягивал я брюки. – А если даже она существует, то где, интересно, у неё фибры и что это такое?

20

Следующая неделя началась весьма удачно.

С утра в цех заявилась аттестационная комиссия под председательством начальника БЦК, вернее – начальницы, полной женщины с юным лицом, не подходящим к её расплывшейся фигуре.

Кроме неё в комиссию входили: один из контролёров участка, на нашем – Валентина Григорьевна, те6хнолог Максим Германович и мастер.

Почему‑то я ужасно разволновался.

— Ер–р-у–нда! – успокоил Чебышев, выронив из глаза лупу и спрятав в стол часы. – Прорвёмся. Технологию ведь читал?..

Сдал неожиданно легко.

Кроме полученного разряда на этот раз меня порадовал и коммунальный отдел. Письмо с завода получили и, в свою очередь, успели напечатать ходатайство исполкома в жилкоммунпроект с предложением провести исследование жилища на вопрос возможности проживания – так было написано в их бумаженции.

— Зайдёте в семьдесят третью комнату, поставите подпись и в девяносто шестой – печать, – напутствовала женщина. – Совсем нас забодали, – облегчённо вздохнула, выпроваживая меня за дверь.

В конторе «жилкоммунпроекта», которую с трудом отыскал в лабиринте улиц, никого не было.

«Понятно… Все ушли на фронт! – не очень огорчился отсутствием чиновничьего аппарата. – Ничего, завтра приду. Ещё пободаемся!» – вспомнил понравившееся выражение.

Настроение все равно осталось прекрасным. «Ну и ну, – неожиданно поразился я, – дожили, если бумажке с печатью радоваться стали».

Весь вечер хвалился перед женой полученным документом.

— А как же пойдешь? – засомневалась она. – Ведь, говоришь, работу дали, прибор собираешь…

— Действительно. Михалыч фиг с обеда отпустит.

— Давай лучше я схожу…

— А сумеешь? Там ведь бодаться надо…

— Это мужчинам надо, – потянулась она всем телом, – женщины берут обаянием, питекантроп.

— Ну ты там не очень‑то, – напряжённо раздумывал отдать ли письмо, – чего это рвёшься как?.. Может, у тебя там знакомый? – развеселил Татьяну.

— Очень может быть! – жеманно произнесла она. – По–твоему, папочка, у меня очень обширный круг знакомств, начиная бюро добрых услуг и кончая конторой жилкоммунпроекта.

— Ну ладно, – протянул бумагу, – бери, – дотошно стал объяснять, в какие комнаты зайти за подписью и печатью.

— Господи! Мир не без добрых людей… Всё расскажут и покажут… – поправила причёску.

«Отнять, что ли, письмо?» – разнервничался я.

К моему удивлению, техник из конторы пришёл моментально. Им оказался здоровенный тридцатилетний бугай в тёмных очках, с обрюзгшим лицом и огромным портфелем в руках.

— Я техник из жилкоммунпроекта. Вызывали?

— Давно ждём! – запела Татьяна, обхаживая гостя. – Да вы раздевайтесь.

— А мы решили к вам пораньше зайти, – торжественно снимал пальто с каракулевым воротником бугай. – Вы по плану через месяц числитесь, но у меня свободное время появилось, и вот… – схватился он за портфель.

— Погодите о делах, сперва чаю попьём, – ворковала жена.

Техник, глядя на неё, забывал дышать. На меня он старательно не обращал внимания. Моё присутствие глубоко разочаровало его. Татьяна налила чай, достала коробку конфет.

Маленькие груди её гонялись друг за дружкой, сквозь ткань кофточки явственно проступали соски.

«Бедный! – пожалел мужика. – До дециметра скоро усохнет, портфель не поднимет… В таком состоянии, конечно, всё подпишет, даже что дом вообще не существует, смыло наводнением».

Так оно и получилось.

Напившись чаю и сожрав полкоробки конфет, отметил в блокноте разваливающийся фундамент, прогнившие балки, треснутые стены. Словом, нашёл такой негатив, о котором мы и не подозревали.

— Постараюсь через недельку всё оформить, – уходя, пообещал Татьяне.

Портфель он всё‑таки поднял.

«Спасибо, совсем не истаял, а то другого пришлось бы приглашать, а вдруг старикан бы пришёл, давно ставший евнухом».

Наша наблюдательная группа дежурила в столовой. Составили график, которого придерживались все цеха и отделы.

За последнее время обеды стали повкуснее – в щах иногда попадались кусочки мяса, но не такие как хотелось бы.

Столовские работники оказались очень натасканные ребята с необычайной сноровкой и хитростью.

Думаю, ловкости их рук позавидовал бы и иллюзионист Акопян.

Так, в таинственном закутке заметил миловидную женщину в несвежем белом халате и грязном фартуке, самозабвенно резавшую огромным ножом сочные куски мяса. Рядом на плите калилась сковорода (метр в диаметре), на столе высилась горка муки – готовила завтрак для своих.

Заметив меня, повариха поначалу растерялась и, подняв фартук, словно промокашкой, промокнула потное лицо.

Буквально на минуту отвернулся, а повернувшись обратно, так и замер с открытым ртом – ни муки, ни мяса, ни сковороды, – а женщина с прежним увлечением шинковала кочан капусты и глядела на меня с сожалением, как на дурачка.

Я всё‑таки догадался захлопнуть рот.

— Куда мясо дела?

— Мясо?.. – наивно произнесла она и, подняв фартук, почесала под ним. Спрашивать её не имело смысла. Обыскал все близлежащие столы и, конечно, ничего не нашёл.

— Скажи хоть, где капусту взяла?

— Как где? В подвале.

— Сильна! Чего же в цирке не выступаешь?

— Мне и здесь неплохо, – улыбнулась золотым ртом.

— Понятно… – решил наведаться на второй этаж.

Там невысокий, упитанный мужчина, развесив щеки по плечам, открывал консервные банки и раскладывал по тарелкам закуску.

— А–а-а! Здравствуйте, – поприветствовал меня.

— Здравствуйте, – взял несколько тарелок и пошёл взвешивать на весы.

— Попался, голубчик. Почему не докладываешь? – разложил тарелки на столе.

— Мы–ы? – подошёл он и по одной стал взвешивать.

Вес был правильный.

Как в аптеке! – похвалил себя упитанный. – Бр–р-р! – потряс головой.

«Пойду на третий, к язвенникам, здесь тоже делать нечего».

Навстречу спускался затравленный Игорь.

— Махинаторы! – психовал он. – Наголо постригут – не заметишь…

Но все‑таки прежней свободы у них не было.

Ближе к обеду щекастый повар сообщил, что меня разыскивает её величество заведующая.

— Классные специалисты! – первым делом похвалил подданных.

— Ну вот, видите… – обрадовалась столовская королева. – Нарекания есть какие?

— Стены обшарпанные, штукатурка сыплется. У лешего прямо кусок с ноги отвалился. Следовало бы подновить стены‑то, – воспользовался служебным положением.

— Сделаем! – пообещала она. – На будущей неделе. А лешего надо закрасить и что‑нибудь посимпатичней нарисовать…

— И не думайте! – заорал я. – Композицию испортите, заступился за тощего друга.

Заведующая даже перепугалась.

— Хорошо, хорошо, – оставим как есть.

— Можно, конечно, немного пожирней его нарисовать, – перешёл на нормальный голос, – шкурку подновить…

«Закрасить! Придумала тоже. Закрасить легче всего… А вы сделайте, чтоб, глядя на него, душа радовалась у рабочего человека».

Директриса обещание выполнила, добилась, чтобы пришёл художник обновить стену.

Мой любимый леший полностью обуржуазился, будто вступил в кооператив, стал жирным, на голове – блестящий чёрный цилиндр, в лапе – ананас, видно, в художнике пробудилось сострадание.

«Как он ещё дачу с автомобилем не догадался нарисовать, наверное, краска была строго лимитирована», – разглядывал справную нечисть.

21

Незаметно пришла весна. Ночью градусник показывал «минус», хотя на солнце сосульки таяли. За ночь они опять вырастали до прежних размеров, начиная истончаться с первыми лучами солнца. Вечный двигатель какой‑то.

Под окнами дома образовался каток. Открыть или закрыть ставни становилось проблемой. Технические изыскания Жилкоммунпроекта мы до сих пор не получили. Я еще раз ходил к ним в конце февраля.

— Сначала заплатите семьдесят рублей, – посоветовали мне.

Заплатил.

— Теперь ждите. Ваш техник заболел.

«Довела мужика супруга. Хорошо, что живой остался».

— Бездарность! – высказалась жена. – Придётся снова самой идти.

— Ну сходи. А то у меня работы полно. Фиг отпросишься.

Рабочий день провёл как на иголках – с нетерпением ждал вечера. Должна была принести результат.

Где‑то в подсознании, на самом дне его, надеялся, что её попытка тоже не увенчается успехом: «А то мне вечный позор». После работы, вооружившись ломом, долбил лёд, попутно беседуя с Денисом, которого забрал из садика, и в уме придумывал уничтожающие по своей циничности фразы, чтоб наповал сразить жену, а то больно зазнаваться стала.

Но, увы! Вечером принесла целых три экземпляра, подшитых в серые картонные папки, и победно бросила их на стол.

— Учись, студент! – быстро переоделась.

Вот он – позор. Придуманные мною фразы, застряли в горле. Откашлявшись, проглотил их вместе с набежавшей слюной – если не переварятся, в следующий раз пригодятся.

Взяв одну из папок, забрался на горестно взвывший диван и начал читать. Ровные буквы машинописного текста безразлично извещали о покосившихся рамах, гнилых полах, прогнивших балках и отваливающихся дверях. Чуть слезы не навернулись от жалости к себе, несчастному. «Надёжнее в чуме жить, чем в таком доме… Даже леший бы теперь не пошёл в квартиранты!»

В конце было напечатано: «Капитальный ремонт не рекомендуется, так как дом находится в аварийном состоянии».

— Опять в исполком велели отнести, – держа в руке чашку чая, появилась Татьяна.

Улыбка у нее была нахальная–пренахальная. Сделав вид, что не замечаю улыбки, осведомился:

— Зачем в исполком‑то?

— Темнота. Там решение должны вынести, что дом аварийный, и направить бумагу на завод, чтоб поставили на льготную очередь…

— А зачем решение‑то, здесь же всё ясно написано?

Посмотрев на меня, словно на олигофрена в третьей степени, ушла на кухню пить чай.

«Строит умницу!.. – бросив папку на стол, стал разглядывать потолок.

«О–о! Где вы, священные времена домостроя!»

— Спасибо хоть попка не отвалилась!

— Прислушался. Татьяна молча пила чай.

— Спрашиваешь, почему отвалиться должна? – привстал я, опираясь на локоть.

В ответ услышал, как она прыснула.

— Вертела ею, наверное, во все стороны, – удовлетворённый, развалился на диване и в унисон ему заскрежетал смехом.

— Ошибаешься, папуля, – в проходе опять появилась жена. Чашки на этот раз в её руке не было. – Что я тебе, дешёвка, что ли?..

«Ого! Что‑то новенькое…» – внимательно посмотрел на супругу.

— Женские романы поменьше читай!

Не слушая, продолжила, глядя на меня утонувшими в ресницах глазами, чуть покачивая головой:

- Может, я… с обеда… ушла, – медленно, чуть не по слогам произносила она фразы, – а допечатывали мы… у него дома… – продолжала покачивать головой. – Ошибок не наделали?.. – невинно спросила, поправляя волосы, и исчезла на кухне.

— Как? – диван подбросил меня, уколов пружинами.

Пока вставал, треснулся головой о стол, стоящий впритык к дивану. Теперь, расхаживая по кухне, взывал к совести. Довольная Татьяна, удобно устроившись на стуле, с удовольствием разглядывала меня, зашторив глаза ресницами.

Когда фразы мои раскалились, как блины на сковородке, когда я, увеличив амплитуду беготни по кухне, внушал ей, как быстро женщина может пасть, всё, мол, так и начинается, она рассмеялась и, поднявшись, поцеловала в губы и зачем‑то подёргала за ухо.

«Слава богу! Проняло‑таки», – облегчённо вздохнул я.

— Всё поняла? – вновь завалившись на своего скрипучего друга, спросил у неё.

— Конечно, папочка! – смеясь, налила ещё чашку чая.

— О чём думала, когда с тобой говорил?

— Что летом вентилятор не понадобится… Удивлённый, свесился с дивана, пытаясь увидеть её.

— Ты так быстро бегал, что опять придётся чаем согреваться. В бессилии я плюхнулся головой на подушку.

— Ты, лапуля, прежде подумай, а затем говори, потому что часто получается наоборот, – уколола меня.

С первым весенним теплом на работе появился Кац.

— Грач прилетел, держитесь теперь, – запугивал народ

Пашка.

Трость в магазине Евгений Львович приобрести побоялся – не выдержит его веса – и заказал в столярном цехе.

Там материала не пожалели, истратили чуть ли не бревно, забив для устойчивости здоровенный гвоздь в основание нижней части. Увидев пудовый бадик, Заев сказал, что и за два середняка отказался бы его таскать.

В курилке полдня обсуждали данный вопрос. За два середняка согласились походить с бревном лишь Большой и Семён Васильевич, но не больше недели, и чтоб за вредность давали молоко.

— А Гондурас говорил – электричка переехала, – критиковали Семёна Васильевича, – тогда бы пресса о крушении поезда сообщила.

Самые любопытные, в основном женщины, бегали к кабинетной двери подслушивать.

— Орёт! – делились они. – Куцева чехвостит.

— Чем недоволен‑то? – интересовался Пашка.

— Цех развалил, дисциплины нет, больше ничего не понять.

— Цеховой Наполеон получил своё Ватерлоо! – подытожил события умный Гондурас.

С приходом главного шефа начальники рангом поменьше развили бурную деятельность.

Проиграв сражение под Ватерлоо, Куцев не собирался в ссылку на остров Святой Елены, а зачастил в кладовку к «святой» Тамаре. От него частенько стало попахивать спиртным.

— Наполеон скончался на Святой Елене, как бы Куцев не помер на святой Тамаре, – зубоскалил эрудированный Гондурас.

— Что–о? Наполеон умер на бабе?.. – таращился не совсем эрудированный Пашка.

Hо, как говорили в нашей курилке: «На хитрую задницу всегда найдется нечто с винтом».

Таким «нечто» для Каца оказался директор, выпустивший приказ по заводу, касающийся начальников цехов.

В приказе сообщалось, что кто придёт с повинной и покается в прошлогоднем перерасходе средств – тому ничего не будет. Из всех начальников покаяться пришёл один лишь Кац. Его‑то и лишили тринадцатой зарплаты.

— В семье не без урода! – сделал вывод Пашка.

Какую семью он подразумевал, не понял: то ли дружную семью начальников цехов, то ли – библейских народов.

«Наверное, все‑таки – начальников цехов, – размышлял я, собирая прибор, – потому как во втором случае он бы сразу уточнил: «В библейской семье не без урода…»

В середине апреля, после обеда, строгая девушка в белом халате – значит с четвёртого этажа, – сурово поджимая губы, остановилась у моего стола.

— Молодой человек, вы – Двинянин?

— Да! – дурачась, гордо выпрямился.

Не обратив на это внимания, она пригладила тёмные, коротко стриженные волосы и представилась:

— Семина Юля. Цеховой секретарь комсомола.

Вас, товарищ Двинянин, трудно поймать…

— Как неуловимый мститель, – услышал сзади Пашкину реплику.

— Очень приятно! – протянул ей руку. – Ну очень приятно познакомиться, товарищ Семина.

– … То вы в колхозе, – не слушая меня, гнула партийную линию, – то я заболела…

— Как же это так? – вновь услышал Заева.

– … то дела… – не сбивалась с избранного пути Семина, – но наконец‑то встретились… – многозначительно поправила очки и ещё суровее сжала губы.

— На чьём конце встретились? – приглушённым голосом неизвестно у кого поинтересовался Пашка. Отчего‑то разнервничавшийся Чебышев ушёл в курилку.

— Вы комсомолец, товарищ Двинянин?

— Наверное… – сомневаясь, произнёс я.

— А почему сами не подошли ко мне, чтобы встать на учёт? – строго собрала мелкие складки на лбу.

— У нас без чепчика нельзя, гироскопия, – вновь подал голос Заев. Семина, вспыхнув ярче комсомольского значка, достала из кармана халата накрахмаленный чепчик, и словно корону, водрузила его на голову.

«Прыткая какая!» – сосредоточил внимание на её курносом носике.

— Я уже около года по различным причинам на учёте не состою. Может, выбыл? – с надеждой спросил у неё.

— Что значит, выбыл? Заплатишь за эти месяцы по десять копеек, и поставим на учёт.

Согласен? – перешла на «ты», значит, мысленно уже приняла в свою организацию.

— А почему бы и нет? – произнёс я, вычисляя, во что мне это выльется.

Пашка, услышав о взносах, моментально примолк – сам несколько месяцев не платил.

— Не буду вам мешать, молодые люди, – умильно улыбаясь комсомольской богине, попытался смыться в курилку.

— Подожди, товарищ Заев. У меня к тебе разговор.

Пашка побледнел, схватившись за карман и костеря себя – почему раньше не ушёл вместе с Чебышевым.

— Вот ещё что, – проигнорировав Заева, облокотилась она локтями о стол, склонившись ко мне.

— Что ещё, – подавшись к ней, томно прошептал на ухо, между делом бросив взгляд на её комсомольскую грудь.

Пашка профессионально рассматривал тощий зад.

Не ожидая такой наглости, она быстро распрямилась и одной рукой схватила Заева, попытавшегося проскользнуть в дверь.

— Ты что, блатной, что ли? – обратилась ко мне.

— Приблатнённый, – скромно потупил глаза.

— В эту субботу, товарищ приблатнённый, – мстительно улыбнулась она, не отпуская заячью лапу, – суб–б-ботник, – вставила третью «б» в слово, – явка всех членов обязательна.

— Я пока не член! На учёте‑то не состою, – стал спорить с ней.

Она на секунду задумалась и чуть было не упустила Заева.

— Раз имеешь комсомольский билет, значит – член!

— Нет, не член!

— Нет, член.

— Ну, спасибо…

Но она уже не слушала, а выбивала из Пашки членские взносы.

— У–у-у! Фименюга! – погрозил он ей вслед, горько ощупывая пустой карман. – Хотел вечером в «Посольский» наведаться…

В четверг Заев на работу не вышел, а его жена сообщила по телефону мастеру, что супруг занедужил.

В курилке с огромным внутренним подъёмом обсуждали причины заболевания.

— Сифилис! – авторитетно заявлял Гондурас. – Открылся застарелый, хронический сифак…

— Ну, кошёлка! – в ужасе плевался Чебышев. – А я после него бычки докуривал…

— И из одного стакана пил! – усугублял Гондурас.

Тому, что сам пил из этого же стакана, он не придавал значения.

— А может, просто холодного пивка тяпнул? – слабо сопротивлялся Чебышев, лелея в душе надежду, что Заев не заразен.

— Сифак, тебе говорят, – не давал в обиду свою версию Гондурас.

— Ну уж прям и сифак, – не верил Большой, – под велосипед попал.

— Ерунда! – выслушав все версии, отмел я глупые прогнозы. – Это нервы!

— Отчего у Заева нервы, позвольте спросить? – с ехидной надеждой поинтересовался Чебышев, готовый при более или менее разумном объяснении встать на мою сторону.

— В результате тяжёлых переживаний на нервной почве.

— Ага! Увидел, как Чебышев спиртом детали промывает, – не сдавался Гондурас.

— Хуже! У него Юлька позавчера питейные деньги на взносы отобрала.

— У–у-ух! Точно! – облегчённо вздохнул Чебышев. – Надо к предцехкому идти за червонцем и проведать болящего.

В этот день у Валентины Григорьевны денег не оказалось, но пообещала взять у председателя профкома завтра.

На следующий день вместо десятки дала Чебышеву лишь пятёрку, аргументировав грабёж тем, что на четвёртом этаже заболела женщина, и сумму пришлось делить на двоих, так как профкомовский лидер на весь день уехал.

Вечером Михалыч торжественно преподнёс Леше талон на субботу – следовало срочно сдавать прибор, и Чебышев, со слезами на глазах, отдал пятёрку мне.

«Будет повод на субботник не пойти! – обрадовался я. – Как может комсомолец не проведать больного товарища?»

В субботу, отстояв огромную очередь за водкой, – потому как все поколения комсомольцев срочно захотели выпить, я нёс в сумке бутылку так называемой «Андроповской» за 4 рубля 70 копеек.

Называлась она так в силу своей дешевизны и уважения к умершему Генеральному секретарю ЦК КПСС.

«Русская» стоила 5 рублей 30 копеек, а «Пшеничная» – аж 6 рублей 20 копеек.

На оставшийся тридцульник купил плавленый сырок за 14 копеек и полбуханки ржаного хлеба на 8 копеек.

«Сдачу истрачу на дорогу, – размышлял я, – свои кровные вкладывать не стану. Нашли тоже альтруиста».

Пашка был дома один.

Открыв дверь и буркнув: «Проходи," он бодро утопал на кухню.

«На умирающего не похож! – сделал я вывод, доставая из сумки поллитру и с удивлением разглядывая Заева, прильнувшего к окулярам театрального бинокля. — Чего это с ним?» – выглянул в окно.

Там молодая крутобёдрая женщина в коротком халатике развешивала белье. Когда она склонилась над тазом за следующей вещью, Пашка чуть не разбил стекло, пытаясь на пару сантиметров приблизиться к ней.

— Эх! Морской бы сюда! – пожалел он.

— Тебе врач, что ли, прописал? – тоже внимательно поглядывая в окно, поинтересовался я.

— Ага! – хохотнул Пашка. – Задотерапия! – отложил наконец бинокль и разочарованно вздохнул вслед уходящей женщине.

— Теперь жди, когда высохнет, – подбодрил болящего.

— Лишь бы не ночью! С получки подзорную трубу приобрету.

— Чего уж там. Бери сразу телескоп…

22

Воскресный день решил полностью посвятить семье. Благо стало относительно тепло и я закончил отопительный сезон. Включённые обогреватели в расчет не брались.

«В местной газете «Коммунист» написано, что сегодня в городе проводится ярмарка, организованная общепитом, городским трестом ресторанов и кафе, районными агропромами и, бог ведает, кем ещё. Вот туда‑то мы и пойдем».

— Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра, — бодро про–декламировал вирши из школьной программы.

— Какая сестра,.. какой ещё музей?.. – интеллектуально хлопала глазами жена.

— Короче, Склифософская, на ярмарку идём.

— Наконец‑то сказал что‑то умное, — морально поддержала меня супруга. – Сыну через несколько дней четыре года исполнится, надо подарок купить, — сходу начала колдовать над Дениской.

В результате долгих раздумий и изысканий выбрала шерстяное трико с тремя узкими белыми полосками. Обрадовала меня, попросив посмотреть, сколько на улице градусов и нарядила Дениса в курточку, долго затем прикидывая, как лучше будет смотреться «петушок» — спортивная шерстяная шапочка. с наклоном вперёд или назад.

Один, без Татьяны, я просто бы нахлобучил на сына эту шапку, нимало не заботясь, какой наклон импозантней.

— Татьян, ты как–будто в куклы играешь, — одетый топтался у порога.

— Не мешай, если ничего не понимаешь – наклон вперёд подходит лучше, придаёт мужественность, — довольная жена поднялась с колен.

Денис, бормоча что‑то своё, стоически выдержал испытание.

— Танюш, можно умную мысль высказать?

— Давай, удиви маму.

— современные девчонки не успеют в куклы наиграться – курить начинают, не успеют сигарету выкурить – замуж бегут, а потом дети и служат им вместо кукол… Каково?

— Ломоногсов! Кстати, я за свою жизнь и десятка сигарет не выкурила.

— Чего–о? – шутейно заревел я. – Так ты ишшо и махрой дымила, женшшина?

Наконец, вышли на улицу. Тут же, желая испытать моё терпение, Денис помчался смотреть, как соседский мальчишка, первейший его друг, самозабвенно ковыряет то пальцем в носу, то прутиком в грязи протекавшего ручья. Слава Богу. того быстро позвала домой мать. Солидно пожав друг другу руки, друзья расстались. Поднимаясь по склону оврага, я слышал, как соседка чехвостила сынулю: «Подхватишь ты СПИД или чесотку, узнаешь тогда».

Довольный жизнью, держа нас за руки, Денис громко шлёпал подошвами по асфальту, вызывая этим подозрение у местных кошек и заставляя их благоразумно обходить его стороной. Если на пути попадалась небольшая, покрытая ледком лужица, – откуда‑то взялось похолодание – сын долго и целеустремленно долбил лёд каблуком, и не было силы, способной оторвать его от этого приятнейшего занятия. Поэтому вместо пятнадцати–двадцати минут, до первых ярмарочных павильонов мы добирались около часа. Ярко светившее и начинавшее пригревать солнышко хорошо успокаивало мои нервы.

«Ого, – думал я, – теперь на градуснике плюс десять, а может и больше…»

Неожиданно Денис мощно потащил нас вперёд. В глазах его плясал огонь восторга. В двух первых павильонах в небольших клетках жевали траву, шевеля при этом длинными ушами и выкатив дурацкие красные глаза, многочисленные серо–буро–белые кролики.

«Чтоб вас, шиншиллы поганые, – вздохнул я, – теперь это надолго».

Через минуту и сам с таким же восторгом, как Денис, принялся разглядывать живность. Сын, просунув руку сквозь прутья клетки, гладил пушистые спинки.

— Вы тут побудьте, а я дальше пойду, – предупредила, исчезая в толпе, жена.

Через несколько минут, налюбовавшись кроликами, Денис предложил искать маму. Я не стал возражать и отказываться от резонного предложения.

На сына в сыскном деле надежда была слабая – в густой толпе, кроме коленей и обуви, он ничего не мог разглядеть. Эту заботу пришлось взять на себя.

«Да, с этими современными девушками её не скоро найдёшь. Выросли чуть ли не выше меня и в плечах не уступят, увеличив ещё их наплечниками», – моя голова, словно локатор, рыскала из стороны в сторону.

Когда всякая надежда была потеряна, увидел Татьяну. Стиснутая со всех сторон, она самозабвенно примеряла перед небольшим круглым зеркалом шляпу.

«Нет, всё‑таки хрупкие женщины с узкими плечами смотрятся лучше, – залюбовался женой. – С ними чувствуешь себя мужчиной, хочется их защищать, а эти современные гренадёрши и себя с успехом защитят, и тебя заодно».

Отойдя с дороги на тротуар, стали ждать. Здесь народу сновало значительно меньше. Все как мухи на мёд лезли поближе к павильонам, в магазины никто не заходил. Гоголевская реклама действовала безотказно, хотя все знали, что путное на ярмарке попадается редко и веселья тоже никакого, кроме громко орущей музыки.

— А вон мама идёт! – выставил руку Денис.

— Не показывай пальцем, бескультурье, – сделал замечание.

За это он высунул в мою сторону язык.

— По губам‑то получишь! – пригрозил я. – Стань сначала Эйнштейном, потом язык показывай.

Разругались, мужички? – приветствовала нас Татьяна.

Обидевшийся Денис – маленький, а с гонором, отошёл от меня и взял за руку мать.

На этот раз мы пошли по тротуару, высматривая оттуда, что продают в павильонах. Денис сопел, глядя себе под ноги.

— Чего шляпу не купила? – не обращая на него внимания, спросил у жены.

— Раз не купила, значит, не подходит… Да и с твоей зарплатой, папа, мягко говоря… – она язвительно замолчала.

На перекрёстке мы остановились. Отсюда ярмарка шла вверх по улице до Крытого рынка и вниз – до Волги. У павильона с мясной продукцией стали решать в какую сторону идти.

Я ратовал, чтобы вверх – к рынку. Причина – винный магазин на углу.

Сын с женой хотели идти вниз, что думали они – не знаю.

На нас уже стал поглядывать куривший неподалеку рубщик мяса в красной рубахе русского стиля, надетой поверх фуфайки.

Увидев его малиновую, ярче рубашки, рожу, мне ещё сильнее захотелось идти вверх.

— Мороженое! – вдруг взвыл Денис и, забыв об обидах, схватил меня за руку, потащил вниз, к Волге.

«Жребий брошен», – грустно рассудил я.

Именно с той стороны из небольшого павильона вылезла коробейница с длинной накладной косой и в накинутом на пальто сарафане. Через плечо её висел здоровенный короб с мороженым.

— По дороге шёл хорошенький щенок, в своей лапке нёс песочный пирожок, – распевал сын, во время творческих пауз облизывая пломбир.

Недавно я купил ему детскую книжку, на обложке которой красовался прелестный кутёнок с чёрным пятном на глазу, ему‑то, видимо, автор и посвятил стишок.

Не успели мы, купив мороженое, пройти в сторону Волги, как репродуктор охрипшим, дребезжащим, неизвестно мужским или женским голосом, объявил, что около консерватории можно увидеть аэробику в исполнении студенток третьего курса.

Консерватория как раз находилась недалеко от нас, но надо было идти в сторону рынка.

— Ух ты, пошли посмотрим, а? – бросил пробный камень.

Татьяна задумалась. Денису теперь было всё равно.

Женщины, даже располневшие, абсолютно не прореагировали на это известие. Смотреть аэробику в основном направились мужики.

Иногда, включив наш старенький проигрыватель, жена тоже прыгала под музыку. Я считал, что зря. Полнота ей не угрожала, а фигура, на мой вкус, и так была прекрасна.

— Пошли! – вдруг согласилась она, взяв меня под руку.

— У–у-у, в трико, – разочарованно тянул идущий рядом парень.

— Тебе, похоже, не аэробика нужна, а стриптиз, – подковырнул его.

Ни слова не говоря тот затерялся в толпе.

— Вообще‑то в его годы и я не отказался бы от стриптиза, – доверительно сообщил Татьяне.

— Правда? А сейчас как, против? – неожиданно заинтересовалась она.

— Сейчас важнее другое… – сделал глубокомысленный вид.

— Что именно?

— Потом скажу, – не стал раньше времени раскрывать карты.

— Пап, а что такое стриптиз? – полюбопытствовал Денис.

Татьяна, растерявшись, покраснела и чувствительно толкнула меня локтем.

— Танцы, – думая о своём, буркнул я.

— А–а-а, – разочаровался сын.

Медленно, но неуклонно, мы приближались к главной цели моего путешествия – винному магазину.

Как у собаки Павлова, слюна обильно выделялась при взгляде на неоновые буквы «Вино–водка».

«Лучше слов в русском языке нет», – обдумывал диспозицию, стратегию и тактику предстоящих переговоров с женой. «Настроение у неё нормальное, по–моему, подарок Дениске купила», – подошли мы наконец к магазину.

— А–а-а, Двинянин, привет! – услышал будоражащий душу голос и увидел сначала колени, затем обтянутые юбкой бёдра и, поднимаясь дальше по восходящей, лицо прекрасной Мальвины. – Здравствуйте! – поздоровалась она с женой и наклонилась к Денису, выставив из распавшегося разреза юбки ногу в чёрном чулке.

Сглотнув слюну, я даже забыл о выпивке.

«Теперь мозг на другой рефлекс заработал», – подумал о себе и слюнявой павловской собачонке.

— Игорёк, дай‑ка сюда шоколадку, – обратилась она к своему хромоногому другу, и только тут я увидел, что секс–бомба не одна, а с двумя приятелями.

Тот, что когда‑то дал мне в челюсть, как я давеча на магазин, облизывался на Татьяну.

«Придурок! – пожалел его. – Рядом с ним Мальвина, а он мою жену разглядывает».

Освоившийся Денис уже что‑то рассказывал Мальвине, которая заразительно смеялась.

— Ну, не будем вам мешать, – поднялась она и погладила сына по голове, – гуляйте, – стрельнула глазами в мою сторону.

«Уже помешала, – подумал я, – не видать мне поллитры как своих ушей».

Довольный Денис уплетал шоколадку.

— Это что за мадам? – приступила к допросу жена, подтвердив своим тоном мои опасения.

— Коллега по работе, – хмуро обернулся на вывеску. – Да ты не видишь, что она с двумя мужиками?..

— А чего оглядываешься? – взяла меня под руку Татьяна, уводя от магазина.

Остаток дня жена не разговаривала со мной.

«Сделай людям доброе дело и станешь об этом жалеть», – в свою очередь обиделся на неё.

Поэтому, когда она всё же надумала мириться и спросила: «Ты любишь меня?», желчно ответил: «Для меня ты лучше огуречного рассола с похмелья…»

— Дурак! – поставили на мне жирную точку.

Выходной был безвозвратно потерян…

Понедельник начался не лучше.

С утра на меня доберманом кинулась Семина. По её понятиям я совершил самый тяжкий в жизни проступок – не вышел на коммунистический субботник.

С трагическими нотками в голосе объяснил ей, что как верный комсомолец, почитающий моральный кодекс строителя коммунизма, проведал умирающего товарища Заева.

Только уладил вопрос, как с довольной рожей на участке появился сам «умирающий», и всё началось по–новой.

Наконец, покаявшись при свидетелях, коими были глухой предпенсионный дед и похмельный Чебышев, мы обязались вовремя платить членские взносы и не пропускать комсомольские собрания. Для закрепления клятвы хотели торжественно поцеловать комсомольский значок на груди вожака, но Семина поверила на слово. Пашка, по–моему, всё же сумел коснуться пламенной груди комсомольской богини и, загородив ей проход, принялся упрашивать взять его в замы:

— Товарищ Семина, будь человеком, назначь меня замом, а то вспомнить нечего, – тужил он. – Всё пионерское детство барабанщиком левого фланга гнил, даже в звеньевые не выбился. Представляешь?.. Хотя просился в самую отстающую пятёрку, которая ползёт на сонной черепахе, а не летит на скоростной ракете… До сих пор несправедливость душу гложет.

— Придёшь пару раз на субботник и весь год станешь вовремя членские взносы платить – обсудим твою кандидатуру, – всё же сумела вырваться от длиннорукого барабанщика левого фланга.

— Ха! Субботники… Членские взносы… Собрания… Да я через два месяца по возрасту из комсомола вылечу… Вот ей сюрприз‑то будет, – подмигнул мне, глянув вслед удаляющейся Семиной.

Вечером, возвращаясь домой, перед самой лестницей в овраг, наткнулся на шумную группу ребят.

«Не обойдешь засранцев», – в раздражении нахмурился я.

Сначала не понял, что происходит… Толпа десяти–тринадцатилетних мальчишек, визжа и улюлюкая, упоённо кидала камни, отмечая попадания взрывом здорового, юного хохота.

Увлёкшись, они ничего вокруг не замечали.

Через секунду я остановился в растерянности и замер, увидев, куда летят камни.

Маленькая горбунья, которую встретил когда‑то на кладбище, раскинув руки, защищала своего сеттера от детской забавы. Рядом валялась сумка с высыпавшимися кусками хлеба.

Пёс скулил от жалящих камней, но не лаял, а тоже старался закрыть собой хозяйку. Он с тоской глядел на ребят и вздрагивал всем телом, когда в него попадали. На моих глазах осколок кирпича угодил в лоб горбунье и рассёк кожу.

Сеттер, видимо, тоже увидел это и болезненно дёрнулся, словно поранили его. Он уже не скулил, а лизал руку своей хозяйке, мечтая принять на себя её боль.

Тонкая ниточка крови стекала со лба горбуньи и чертила дорожку по щеке. Я не знал, что собаки умеют плакать, и вздрогнул от жалости, когда заметил, как из умных, полных непонимания и тоски глаз сеттера потекли крупные слезы, увлажняя короткую шерсть и рисуя на ней две тёмные бороздки.

Я сам чуть не заскулил от тоски и жалости. В этот миг кто‑то из ребят заметил меня, вскрикнув от неожиданности и страха.

Мальчишки, с ухмылкой обернувшись, встретились с моим взглядом. Я стоял молча… Но видно, у меня было такое лицо, что они выронили камни, на секунду замерев и не двигаясь, а затем, словно по команде, заорали и кинулись врассыпную.

Горбунья в это время стояла на коленях и гладила собачью голову, а сеттер, слабо помахивая хвостом, слизывал с её лба и щеки солёные капли крови и слёз.

Я попытался что‑то сказать, как‑то утешить её, но не нашёл слов и, не разбирая дороги, бросился домой, где, перепугав Татьяну, в спешке раскрыл холодильник и наполнил целлофановый пакет колбасой, салом, сыром и всем, что попалось под руку.

Но наверху никого уже не было, только сумка валялась среди осколков кирпича и камней. Я обежал вокруг института, проверил трамвайную остановку – их не было.

«Может, вспомнит о пропаже и вернётся», – пошёл я обратно.

Подняв и отряхнув валявшуюся сумку, собрал рассыпанное, втиснул туда же свой пакет и оставил на видном месте.

— Что случилось‑то? – подозрительно глядела на меня жена.

— Ничего особенного, – расстроенно ответил ей.

— А закуска зачем? – принюхалась ко мне.

— Потом объясню. Налей чайку, пожалуйста.

Пока ужинал, рассказал Татьяне о случившемся и тут же пожалел.

— Ну вот и ты расстроилась! – поцеловал её в щеку.

— Неужели Дениска такой же станет? – спросила у меня. – Ты кому‑нибудь из них уши надрал?

— Знаешь, Татьянка, за детьми гоняться, а потом нашлёпать по мягкому месту – навряд чего поймут… По крайней мере, мне так кажется. То же самое и получится – сильный издевается над слабым.

— Так что же? По–твоему – дикость без наказания должна оставаться?..

И вновь штурмовщина. За неделю до майских праздников Бонапарт Куцев перешел на вахтовый метод – пару ночей спал на раскладушке в кабинете. Кац готовил рапорт вышестоящему начальству о производственных успехах, о выполнении соцсоревнования, об ударниках комтруда и просил поощрить наиболее отличившихся.

В конце рабочего дня в курилке появился Пашка.

— Просидел весь день, как петух на яйцах! – горько пожаловался Большому и, с интересом заглянув через плечо копавшегося в шкафу Васьки Плотарева, воскликнул: – Ого! Сколько майонезных банок накопил… весь цех свободно мочу на анализы сдать может.

Плотарев мгновенно захлопнул шкаф и поправил сбившуюся под чепчиком причёску.

— Смотри‑ка, разбавляет!.. Раскроил своего мастерюгу, – позавидовал Большой, наблюдая за Пашкиным кадыком и пустеющей баночкой.

— Бр–р-р! – вздрогнул Заев, закусывая жвачкой. – Для настоящего мужчины жвачка не удовольствие, а способ маскировки от начальства, – вновь уставился на открывшего шкаф и потерявшего бдительность Плотарева. – Если их сдать, наверное, на шафранчик наскрести удастся…

— Чего уж на шафранчик? – отчего‑то вздохнул Большой. – Кооператив надо открывать под названием «Российский пролетарий», закатывать в баночки пепел из крематория и продавать в Африке каннибалам с этикеткой «Растворимые жареные люди».

— Бе–е-е! – затошнило Заева. – А почему «Российский пролетарий?» – поинтересовался он, вытирая заслезившиеся глаза.

— Потому что заграничное лучше покупают, – вразумил его Большой.

23

Вместе со всем прогрессивным человечеством цех встретил Первое Мая и готовился праздновать День Победы.

Вечером пятого мая как порядочный глава семейства повёл Татьяну с Дениской в цирк. Оттуда возвращались уже затемно.

У ярко освещенного ресторана «Москва» тротуар оказался забит весёлой молодой компанией горцев. Слышались их гортанные крики и смех.

«Видно, выгодно гвоздики продали и отмечают», – подумал я.

Обычно здесь дежурил милицейский патруль, но сейчас его не было.

«Вызвали куда‑нибудь, – автоматически отметил, обходя сбоку шумную компанию. – Чего ржут, каракулевые жеребцы?.. Весь тротуар заняли…»

Случайно заглянул в середину образованного ими круга. С удивлением увидел маленькую бабульку с каким‑то девчоночьим, пухлощеким лицом. Седые, коротко стриженные под горшок волосы прикрывал синий берет, молодцевато сдвинутый набок. На мужском двубортном пиджаке с широкими лацканами рыбьей чешуёй блестели от неоновых букв ресторана многочисленные медали. Из‑под длинной, в широкую полосу юбки выглядывали стоптанные белые туфли времён победы на Курской Дуге.

— А эт–ту чэм заработала? – сильно дёрнул за медаль высокий смуглолицый парень с интеллигентным тонким лицом.

Отстегнувшаяся медаль оказалась в его руке.

— Слюжу Советскому Союзу, – тут же нацепил её на куртку.

Компания довольно закудахтала.

Старушка, растерянно прищурившись, непонимающе оглядывалась по сторонам. Обойдя их, мы удалились шагов на десять и, не сговариваясь с Татьяной, обернулись, она, видно, тоже что‑то заметила.

Так же с трудом обойдя компанию, нас обогнала парочка – мужчина с литыми плечами и короткой спортивной стрижкой вёл под руку молодую красивую женщину со скучным выражением лица.

— Иди домой, догоню, – бросил Татьяне и пошёл назад.

Под хохот приятелей ещё одну медаль прикреплял на куртку в районе пупка коренастый юноша с колючим взглядом и небритыми щеками.

— Сынки, не надо… – тихо просила женщина, пытаясь взять свои награды и не понимая, что происходит и чем она не угодила этим кавказским красавцам.

— Заткнис, колхозыница! – высокий интеллигентный наотмашь ударил её по рукам.

Тонкие сжатые губы его растянулись в улыбке.

Женщина, скрестив руки на груди, закрывала медали, без конца повторяя:

- Что вы делаете,сынки.

Берет её валялся на асфальте.

Мои пальцы словно судорога сжала в кулак. Я пытался разжать их и не мог. Оттолкнув плечом коренастого, вошёл в круг и встал рядом с женщиной.

Хотел сказать интеллигентному: верни медаль – и не смог, раскашлялся, нервный тик задёргал веко.

- Эт‑то чё за чахотошный явился? – крепкая, пропахшая табаком пятерня, сжав моё лицо, с силой толкнула.

Хохот стал прямо‑таки гомерическим.

«Обкурились, что ли? Раньше себе такого не позволяли», – коротко, без размаха, вложив всю злость, ударил по тонким, растянутым губам и тут же – в солнечное сплетение.

Интеллигентный стал оседать. Рот его уже не кривился в улыбке. В глазах метался животный страх.

Пока стая не пришла в себя, локтем в переносицу получил и стоявший рядом коренастый. Добавил ему для крови в нос. Жалобно хрюкнув, он уткнулся в асфальт.

«Хорошо, если в честь праздника ножи не захватили», – с яростью ударил ещё кого‑то.

Посеребрев лицом, как её волосы, старушка по–прежнему шептала:

«Что вы делаете сынки, не надо…»

Последнее, что я заметил, это выбежавших из ресторана людей. Дальше действовал, словно во сне – бил сам и получал удары.

Шесть человек на одного всё‑таки многовато.

Через несколько минут натиск стал ослабевать. Может, я сплю – не поверил глазам. На месте пожилой женщины стоял Игорь и, выбив нож у одного из кавказцев, действовал тростью, словно в штыковом бою.

Неожиданно стая, рассыпавшись, прянула в разные стороны.

Истошно завывая сиренами и мигая синими лампочками, у ресторана остановились две милицейские ПМГ.

«Вот и «Помоги Мне Господи» приехали», – устало огляделся, выискивая в собравшейся толпе жену и сына.

Два милиционера, матерясь, бежали ко мне. Не успел объясниться, как руки были плотно скручены за спиной. На сопротивление сил не осталось. Через минуту сидел в машине. Голова кружилась, во рту стоял привкус крови. Толпа шумела и ругалась с милицией. Мне стало скучно и безразлично. Вместе с ментом, прихрамывая, подошёл Игорь, нагнувшись, залез в машину и сел рядом.

Приторно пахло бензином, пылью, сапожной ваксой и какой‑то ещё аналогичной дрянью. Я закрыл глаза, устало откинувшись на спинку сиденья из потёртого кожезаменителя, ощутил сквозь пиджак пружину. «Родственница моего дивана, что ли?» – старался вникнуть в слова Игоря, но их смысл не доходил до меня.

Правая нога часто–часто дрожала, выбивая барабанную дробь о металлический пол. Поймав себя на этом наблюдении, расслабил мышцы и качнулся вперед от резко затормозившей машины.

- Приехали! Вылазь! – велел сержант, громко хлопая дверцей.

Из другой милицейской машины вышли трое задержанных парней и волками уставились на нас.

Плюнув в их сторону, повернулся к Игорю.

- Как ты там очутился? – но ответ выслушать не успел.

Помахивая резиновым «демократизатором», сержант толкнул меня в спину:

- Разговорчики, мать вашу! – рявкнул он.

«Мусор херов!» – начинало ломить виски.

Меня посадили перед молоденькой девчонкой. Подхихикивая, она быстро записала мои данные.

- Этого можешь вести! – крикнула сержанту и опять хихикнула.

За соседним столом сидели горцы. Из их ястребиных носов ещё сочилась кровь, и они вытирали её рукавами рубах.

Я полюбовался разбитыми рожами.

- Ещё встрэтимся, дарагой! – произнёс один из кавказцев, сверля меня бешеным взглядом единственного глаза – второй заплыл от синяка.

- Да ты меня не разглядишь, если второй раз встретимся, – усмехнулся ему в лицо, – нэчэм будэт…

— Ща–а точно договоришься! – постучал дубинкой о ладонь сержант.

«Правильно вас мусорами называют», – шлёпал я за маячившей впереди мощной спиной милиционера и с удивлением понимал, что ведут меня не к выходу, а в подвал.

Там солидный, с брюшком и отёкшим лицом, старшина, зевая, облазил карманы пиджака и брюк, приказал развязать полуботинки и забрал шнурки.

«Правильно милицейская пружина подсказала – ночевать здесь придётся», – молча выполнял приказы старшины.

— А теперь иди отдыхай! – раскрыл он камеру. – Не стесняйся, чувствуй себя как дома, но не забывай, что в гостях, – напоследок толкнул в спину и загоготал по–индюшачьи, гордый своим остроумием.

В бетонной коробке было холоднее, чем в Антарктиде.

По–мусульмански скрестив ноги и обхватив себя руками, на низком деревянном настиле, занимавшем половину камеры, сидел щетинистый, с усохшими скулами, мужик монголоидного типа.

— Братан, курево не пронес? – сразу, как захлопнулась дверь, спросил он без акцента.

— Не курю! – разочаровал его.

«Татарин, наверное. Но эти свои, российские… Как‑то сейчас Татьяна? С ума, поди, сходит», – тяжёло вздохнул я.

Только теперь стала доходить вся нелепость положения. Схватившись за голову, пометался от одной бетонной стены к другой.

— Отсюда не убежишь, – пессимистически изрёк щетинистый и плюнул на стену.

Напротив двери в расположенное под потолком узкое окошко входил холод. Подпрыгнув, заглянул в него. Окно находилось как раз на уровне земли. В метре от окошка огромный жирный котяра подмял под себя кошечку.

«Дразнит, гад!» – обругал сексуально озабоченного кошана.

— Не был ещё в КПЗ, интересуешься? – выводил меня на разговор сосед.

«Видно, давно сидит, заскучал!»

— Во внутренний двор оно выходит. За драку, что ли?

Я утвердительно кивнул, исследуя камеру.

Дверь была исцарапана надписями. Прочел одну. «Пухлёночек, твоя мамка падла, но она вспоминает тебя».

За косяком двери нашёл папиросу. Хотел обрадовать мужика, но беломорина оказалась пустой. Разочарованно положил на место.

— Хватит метаться, садись, – щетинистый опять плюнул на стену. – Спину тебе красиво пописали…

«Пиджак, наверное, порезали, – быстро снял его. – Так и есть».

— Сволочи! – матюкнулся я. – Может, ещё попадутся когда… – сел рядом с щетинистым.

— Скажи спасибо, самого не задели. Лучше здесь, чем в морге, – он лёг, подложив руки под голову. – Значит, по двести шестой пойдёшь… Первый раз влетел?

— Да!

— Ножа, кастета не нашли?

— Нет!

«Чего пристал? – подумал я. – Пойти, что ли, дверную газету почитать…»

— Ну, это ерунда… часть первая, годик всего, – разговорился сосед, оплёвывая стену. – Ложись, чего сидишь, – подвинулся он на четырёхметровом настиле. – У меня сложнее… С ментами связался, – дохнул перегаром. – Это помимо «двести шестой» ещё «сто девяносто первую, прим. один» пришьют, козлы, – очередной плевок полетел на стену. – Приехал с корешами повидаться, с Астраханской области, я… блин, ещё рацию ногой разбил, – вспомнил он.

— Ты что, юрист? – спросил у потомка Чингис–хана.

— Ага! – бодро плюнул на стену. – Два раза срок тянул, теперь третий светит… Спать давай, – загрустил сосед, повернувшись к заплёванной стене.

Утром мужика увели. Мои часы с треснувшим стеклом показывали без десяти девять, когда незнакомый сержант повёл меня наверх. На втором этаже, в маленьком светлом кабинете, кроме усталого капитана, на стульях расположились три пожилые женщины, одна из которых оказалась вчерашней знакомой. Она заулыбалась, увидев меня. Пожилой солидный дядька что‑то сердито объяснял сидевшему за столом капитану.

У окна на табурете, оперевшись спиной на подоконник, скромно примостился Игорь с тростью между колен.

Как по комаде, они повернули головы в мою сторону.

— Садись, герой! – хмуро кивнул на стул капитан.

— Пусть не герой, а поступил правильно, – поддержал меня дед. – Был бы я помоложе… – с угрозой произнёс он.

Бабульки согласно кивали головами.

— А человека ни за что задержали, – высказалась одна из них. – Это что ж получается, если мы за себя постоять не можем, так и выйти никуда нельзя, дома сиди? А милиция ваша не тех, кого надо, хватает, – хором загомонили они.

— Разберёмся, разберёмся… – обещал капитан.

— Разобраться‑то разберётесь, – произнёс Игорь, – а тех троих на моих глазах вчера отпустили… Его вот забрали, – нервно ткнул пальцем в мою сторону, – а бандитов отпустили… Видать, денег у них много… – замолчав, уткнулся подбородком в рукоять трости.

Я хмыкнул и тут же схватился за разбитую губу.

— На Кавказ таких надо выдворять, – высказался пожилой.

— Всё выясним и разберёмся, – как попугай, повторял капитан. – Можете идти, все свободны, – спешил он закончить неприятный разговор.

На улице бабульки стали прощаться и благодарить:

— Спасибо тебе, сынок. Прости, что так получилось…

— На минутку позвонить вышла, – стал объяснять дед, указывая на виновницу тарарама. – Мы в ресторане сидели. В пять лет раз наш ЖОПС перед девятым мая собирается на встречу…

Я удивлённо посмотрел на него, думая, что ослышался.

–… А я был командир ЖОПСа.

Бабульки заулыбались.

— Расшифруй, а то не понять человеку, это мы привыкли…

— Ах да! ЖОПС – это женский отдельный полк связи, – дед по–мальчишески шмыгнул носом. – Единственным мужиком там был ваш покорный слуга, – поклонился он. – Сейчас я горжусь этим подразделением и названием, но сколько крови оно мне попортило в то время, сколько рапортов написал, чтобы перевели в другую часть…

Так вот… Только Машенька ушла – внизу шум. Мы туда, а там драка. Остальное вы знаете… Бабульки прослезились.

— Ну хватит, хватит, обошлось же всё, – попытался успокоить их командир.

Попрощавшись и расцеловавшись, разошлись в разные стороны. Они вниз – к Волге, мы с Игорем – вверх.

— Вот чёрт! Шнурки не взял, – шаркая полуботинками произнёс я. – Игорь, тачку лови, а сам чуть сзади иди, пиджак прикрывай, – попросил его.

— Что пиджак! – улыбнулся он. – Придёшь домой, в зеркало глянь, на кого похож… карточку прикрывать надо, а не пиджак. Мы с Мариночкой тоже вчера в ресторан решили сходить…

— Спасибо, Игорь. Без тебя мне бы солоно пришлось, – пожимая руку перебил его.

— А–а, ерунда. На работу с обеда выходи, – предупредил он, останавливая такси.

Жена тоже не пошла на работу. Увидев меня, она как‑то по–старушечьи всплеснула руками и кинулась на шею.

— Ну что ты?.. – обнял её.

Татьяна тряслась от рыданий, пыталась что‑то сказать и не могла. Я нежно гладил её вздрагивающую спину.

— Ну что ты, Танюшка, успокойся. Всё же хорошо…

— Да–а, хорошо… – заикаясь от рыданий произнесла она, – на себя‑то посмотри…

Нос её распух до устрашающих размеров. Мокрое от слез лицо стало страшненьким, но для меня оно было прекрасным. Как я любил её в эти минуты!

— Прости меня, родненькая, сколько тебе огорчений принёс, – гладил её волосы и целовал мокрые от слёз глаза, щёки, распухший нос. Постепенно она стала успокаиваться.

— Папка, папка! – прыгал рядом Денис.

Он в этой ситуации оказался самым довольным – в садик‑то идти не пришлось.

— Мамка, я чаю хочу…

Подожди, ещё не вскипел, – покачивая головой, едва касаясь, трогала она мои разбитые губы.

– … А я не хочу кипячёный… Зачем ему кипеть?..

— Господи! Ну, чтоб микробы умерли.

Я что ж, по–твоему, чай с дохлыми микробами должен пить?..

24

— Что‑то ты стал повторяться, – столкнувшись со мной, восхитился Пашка.

— А поворотись‑ка ты, сынку! – разглядывал меня со всех сторон Чебышев.

— Это следует обмыть! – тут же предложил Заев.

Мы уставились на Чебышева, ожидая какого‑нибудь мудрёного словца.

— Умён, кошёлка, – до банального просто воспринял столь разумное предложение и направился к спиртовой кладовой.

Май почему‑то всегда проходил под знаком зелёного змия. В середине месяца провожали в армию двойняшек. Чебышев звал к купчихе, но недавно прошёл дождь, и месить грязь на кладбище не хотелось.

— Примета плохая! – выразил общее мнение Гондурас. – На кладбище‑то…

Проводы отмечали в небольшой кафешке на набережной. Через стеклянное окно во всю стену открывался вид на Волгу и терявшийся в туманной дымке мост.

Деревья зеленели свежей листвой, блестел мокрый асфальт и впереди, чёрт побери, маячило лето…

— Я два года щёлку на башке носил, теперь пусть другие потаскают, – напутствовал Пашка грустных двойняшек. – К твоему сведению, пилотки постепенно отменяются, фуражки вводятся.

Я хотел спросить, что куда вводится, но раздумал, так как Заев на эту благодатную тему может базарить весь вечер.

— Не больно‑то сейчас служить желают… В военкомате сортирные стены исписаны надписями типа: «В армюю не пайду, блин!» и «Прапор – козёл!» – выпил полстакана водки то ли Лёлик, то ли Болек.

— О–о-о! Верно подмечено… Кстати о прапорщиках, – обрадовался Пашка и целый час, без передыху, рассказывал анекдоты следующего содержания: – В авиации у прапорщика спрашивают: «Товарищ прапорщик, а крокодилы летают?» – «Ты чё, Иванов, дурак?..» – «А товарищ майор говорит, что летают…» – «Да–а? Ну конечно… летают, когда погода лётная… но незаметно так, низенько–низенько над землей…».

— Ну рыболовы и придурки… уже девять вечера… холод, темень, ветер, а они сидят с утра… – решил отвлечь умного Пашку от глупых прапорщиков.

— Да делать нечего!.. – тут же подхватил он. – Если бы это была работа, то взвыли бы благим матом – плати, мол, сверхурочные, полевые, надбавку северную давай, а то, мол, технику безопасности подключим и профсоюз… А так – ничего… Ещё, поди, с женами поцапались, чтоб отпустили за бесплатно шары морозить…

Охота пуще неволи, говорят…

Я вспомнил о Татьяне и поглядел на часы.

«На орехи достанется», – сделал вывод.

— Ты не прав! – встал на защиту рыбаков Гондурас. – Они поступают согласно инструкции для рыболовов, где сказано: «Рыба чаще попадается в тех местах, где её больше».

Когда Большой стал что‑то плести о Рейгане и Маргарет Тэтчер, почему‑то вспомнил жену, и тихонько свалил по–английски. Подходя к дому, по традиции обрызгал брюки грязной водой, и такие же словесные потоки вылила на меня жена.

— Чего расшумелась? – слабо сопротивлялся я, — железной ледью хочешь стать? – укладываясь на скрипучем диване вспомнил Маргарет Тэтчер.

Всю следующую неделю выслушивал от Татьяны панегирики на тему моего морального облика, а заканчивала она эпитафией, что в недалёком будущем окажусь под забором.

Злилась не столько на меня, сколько на то, что с квартирой всё заглохло. На заводе, конечно, поставили на льготную очередь, но я подозревал, что до двухтысячного года, когда Михаил Сергеевич пообещал всем по квартире, очередь эта так и не сдвинется. Мало того, поселившиеся на другой стороне проулка кавказцы каждый день поднимали шум и гам. Их многочисленные друзья и родственники гуляли ночи напролет, а малолетние детишки, когда я проходил мимо, картавя, с чувством называли меня «русской свиньёй».

«Кто их учит? Неужели родители?..» – удивлялся я, ругая Дениску, когда он в отместку брызгал в них из клизмы холодной водой.

Как‑то хотел пожаловаться родителям, но те не открыли дверь, только что‑то кричали на своём языке – как догадался, не слишком лестное по отношению ко мне.

«Чёрт его знает. Когда служил в армии, вроде нормальные люди были… Чего с ними стало?..»

Дружная троица ребят с нашего участка тоже разругалась на почве национальной розни.

Хохол, смоля сигарету за сигаретой, требовал самостийности и незалежности своей исторической родине.

— Триста лет москалям подчиняемся, хватит, надоело!

— Да вы живёте лучше русских! – возмущался Гондурас. – В прошлом году ездил к брату в Киев, так там сырая колбаса свободно продаётся, а за копчёной немного постоять приходится. Иди у нас купи… Спасибо, на заводе по килограмму раз в месяц дают.

— И Грузию оккупировали! – нервничал Гиви. – Свободу Грузии! – кричал он.

— Да вы процветаете при Советской власти… Самая богатая республика, – критиковал его политически подкованный Слава Дубинин. – Ни одна английская колония не была богаче Англии, а во времена царской России – в Финляндии и Польше жили лучше русских… Про советское время и говорить не приходится.

Раньше я особо не вдавался в национальные вопросы, но после конфликта у ресторана и кавказских соседей, стоял на стороне Дубинина, а не Гиви.

«Действительно, чёрт знает что творится. В Литве какой‑то «Саюдис» образовался, Нагорный Карабах рвётся в состав Армении. Какая им разница? Ведь все в Советский Союз входят…»

Наступила пора отпусков, а у меня – пора трезвости. Летом ушли в отпуска главные алкогольные бойцы – Пашка и Чебышев.

Мы всей семьей проводили выходные на городском пляже, а вечерами гуляли по городу.

Я довёл свое благосостояние до трёхсот рублей в месяц «чистыми» и теперь пожинал плоды достатка. Денег нам хватало, но не всегда на них что‑то можно было купить.

Полки магазинов катастрофически пустели.

«Наверное, так надо. Жираф большой, ему видней," – думал я, сидя на пляже и разглядывая полуобнаженных юных дев.

Татьяна, в крохотном бикини, соблазнительно вытянувшись рядом со мной, подставляла солнцу живот и ноги.

Сидевший неподалеку кавказец, ел её глазами, причмокивал и, разнервничавшись, ходил вокруг нас кругами, постепенно сужая их диаметр. Меня он будто не замечал и в результате наступил на ногу.

«Ты смотри, уже и России им не хватает, по ногам ходят», – но связываться не стал.

Денис увлечённо строил замок из сырого песка у кромки берега.

«Вот это жизнь! – сладко потягивался я. – И зачем нам эти Таити?»

В начале декабря получил письмо от двойняшек. Порадовался за них, потому что стали не салабонами, а умудренными жизнью черпаками.

«Скоро до стариков дослужимся», – обнадёживали меня, а главным образом, – себя.

Написал им бодрый ответ.

До самого декабря челноком мотался между директором завода и райисполкомом.

Кабанченко посылал меня к директору, а тот – в райисполком, в душе оба посылали на три буквы.

«Сейчас демократия! – утешал себя. – Тебя посылают на хер, а ты идешь куда хочешь…»

В середине декабря Пашкин сосед наконец дождался своего звёздного часа – на его лысину свалилась пенсия.

Но хитрый Плотарев сразу праздновать не стал, а дотянул почти до Нового года, когда и так все ходили выпимши.

«Меньше водки потребуется, – рассчитал он, – половину на майонезные банки куплю…»

— Вот так с молодой любовницей – и на банкет денег не хватает, – поддел пенсионера Заев, в душе завидуя «старому чёрту».

За это «старый чёрт» заложил его мастеру по поводу нарушения технологии – в пьяном виде моет детали ацетоном, а спирт выпивает.

— Санта–Кляуз! – возмущался Пашка. – Все так делают…

Обида его выросла до таких гигантских размеров, что отказался даже отмечать долгожданную плотаревскую пенсию, но тот, извинившись, всё‑таки уговорил грозного борца с зелёным змием.

Если бы Пашка не пришёл, то много бы и не потерял.

Так позорно шестидесятилетие никто в цеху не праздновал. Плотарев, далеко обошедший по скаредности Чебышева, пригласил всего десяток мужиков в «Тополёк», бывший «Экспресс».

Купил по порции цыплёнка с жидким пюре и поставил по полбутылки водяры на нос.

Позор! Вечный позор!!!

Вышли все трезвые, а именинник, мать его, пока курили, смылся по–английски, в наше время это стало модным…

— Гад плешивый! – высказал Пашка общее мнение.

Я официально отпросился у жены, поэтому так рано идти домой не хотелось.

Над компанией прямо‑таки витала аура продолжения застолья.

— А не пойти ли нам в «кресты»? – внёс предложение Чебышев.

Но все дружно отказались.

— Слякотно! – подвел итог плюрализму Заев.

И правда. Снег то выпадал, то таял.

«Как Новый год, всё время плюс», – сругнулся я.

Банкет продолжили на стадионе.

Остались: Большой, Степан Степанович, Гондурас, Чебышев, я, Пашка, регулировщик и даже Михалыч.

Посовещавшись, гонцами послали Пашку (в качестве проныры) и Большого (в качестве телохранителя). Просился ещё Гондурас, но ему отказали, мотивировав, что если пойдут втроём, то половину не донесут.

— Закусона побольше возьмите, – напутствовал их Михалыч.

Чтобы не скучать – ведь известно, хуже нет, чем ждать и догонять, Чебышев повёл нас в небольшой крытый спортзал, расположенный за трибунами недалеко от дороги. Здесь размещались также душевые, раздевалки, комнатушка директора – Лёшиного знакомого.

— Посторонних нет? – поинтересовался у него мой сэнсэй. – Ну, здесь и вмажем. Волейболистки не играют? – осведомился Чебышев под хохот компании.

— Нет?! Жаль, – не обращая на смех внимания, произнёс он.

Больше всех развеселился Бочаров.

— Вот, оказывается, ты куда подогреваться ходишь, – угорал регулировщик.

Немного посидев, учитель повёл меня к стендам с фотографиями.

— Найди‑ка меня, – предложил он и с тайной радостью ждал, когда я это сделаю.

На стенде, под надписью «пятидесятые годы», на трёх десятках крупных фотографий играли в футбол, хоккей, волейбол, получали призы, кубки и медали.

Я сразу угадал Чебышева на снимке. В длинных – до колен трусах и заправленной футболке, с густой шевелюрой и мощными, мускулистыми ногами, он шёл с мячом под мышкой и широкой мальчишеской улыбкой на лице, молодой и красивый, с целой жизнью впереди.

На стенде шестидесятых годов – это уже зрелый мужчина, без улыбки, но, по–прежнему, крепкий и красивый.

Я глянул на сегодняшнего Чебышева – совсем другой человек.

«Глисты у него, что ли, – похудел так, а может, подругу завёл, как Плотарев? Волейболисточку какую‑нибудь…»

Вскоре пришлёпали довольные гонцы.

Примерно через час, приятно посидев в кабинете директора спортзала, бригада вышла на стадион и направилась к трибунам. Её состав уменьшился.

Поле боя покинули Михалыч и Бочаров.

— Пашка, ты всё хвалишься – я, мол, да я. Пошли помесимся? – предложил Большой.

— С тобой, что ль? Можно! Только напачкаемся.

— Ер–р-рунда! – ответил Большой. – Сухое место найдем. Скажи слабо?..

— Господи, как дети, – глуховато произнёс Семён Васильевич.

Мимо, перелезая через скамейки, пошёл к борцам Чебышев – чтобы лучше видеть.

Степан Степанович, сообщив на весь стадион и ближайшие улицы, что он лейтенант запаса, мирно дремал, свесив на грудь голову, но, опровергая все законы физики, удерживал равновесие, несмотря на огромный крен.

— Мой отец говорил, – продолжил Семён Васильевич: «Я люблю двух поэтов – Александра Сергеевича Пушкина и Серёгу Есенина». Сейчас оба благополучно пылятся на библиотечных полках вкупе с другими классиками, конечно. Кроме развлекательного чтива молодёжь ничего в руки не берет. Лейтенанта Шмидта знают благодаря его детям – Паниковскому и Шуре Балаганову, – вздохнул он. – А ты, Викторыч, как относишься к нашим классикам?..

«Наехал на дядю педагогический зуд», – с трудом скрыл иронию.

— Ну как отношусь? Пишут красиво, но пресно. Можно подумать, люди не едят, не отправляют естественные надобности и не продляют свой род, что является одним из самых сильных человеческих инстинктов, а только умно рассуждают и любуются облаками.

— Я не биологией интересуюсь, а литературой. Что, опять Пушкина за борт? – сдерживая раздражение, интеллигентно вёл он беседу.

— Не драматизируйте, Семён Васильевич, – так же культурно отвечал я, – если классиков и начинают читать и понимать, это происходит не раньше сорока… Ещё не всё потеряно.

— Ну, знаете… – не находя слов, он стал перелезать через скамейки и спустился к борцам.

— Гондурас пожаловал! – заорал Чебышев. – Тоже бороться захотел.

«Чего обиделся человек? " – спустился с трибун и я.

Тяжело пыхтя и плотно обхватив друг друга, Большой и Пашка топтались на влажном, перемешанном со снегом песке. Пашкины колени были уже испачканы.

— Давай, Заев, давай! – суетился Чебышев. – Ты же пограничник.

Гибкий и сильный Пашка, поймав Большого за руку и обхватив за корпус, пытался провести бросок. Тот, покачиваясь на крепких ногах, давил своей массой.

— Дети, ну чисто дети! – недовольно покачивал головой Семён Васильевич, строго разглядывая борющихся. – Хватит, хватит, – стал он разнимать их, оттаскивая Пашку.

Чебышев просто блаженствовал.

Как часто бывает в таких случаях, миролюбивая игра переросла в дело чести и могла закончиться банальной дракой, пьяные амбиции взяли верх над разумом.

— Да помоги же, – заорал мне Семён Васильевич.

Подойдя сзади, я обхватил Большого и отбросил в сторону.

— Ну, гад! – замахиваясь, он кинулся на меня.

Автоматически, как учил нас прапорщик в армии, я поймал руку Большого, поднырнул под неё и, оказавшись сзади, заломил за спину, другой рукой провёл удушающий захват. Подержав несколько секунд, отпустил.

— Всё, успокоился?

Большой вытирал катившиеся из глаз слёзы и откашливался.

— Задушить мог, балбес! – прохрипел он.

— А ты руками поменьше маши. Хотя прапорщик вбивал нам, что пыжик – это птичка, но выполнять приёмы свой взвод научил четко… Так что, извини, но когда на меня замахиваются, действую чисто импульсивно, – похлопал по плечу Большого.

— Ну ты даёшь, – застёгивая рубашку, удивлялся Пашка, – где служил, в десанте?

— Молоток! – похвалил учитель. – И выпить можешь и за себя постоять. Борьбы нам хватит, – продолжил он, – давай стометровку наперегонки бегать…

— Докатился! – забурчал Семён Васильевич. – Ладно молодежь дурит, но тебе‑то стыдно.

— Спортом заниматься никому не стыдно. Я до тридцати пяти в футбол играл, – расхвалился Чебышев. – Посмотришь, как их обставлю, – кивнул на Большого.

— Я не побегу, – отказался тот, – только в животе всё перебултыхаешь.

— Отрастили с Гондурасом животы, – съязвил Лёша, – с меня пример берите. – Молчи, Квазимодо! Хоть слово про Бухенвальд, и схлопочешь по морде, – развеселил народ Чебышев.

Под конец компанию, конечно, развезло, но больше всех почему‑то Пашку, и я отправился провожать его.

Пока шли до троллейбусной остановки, он два раза упал, потянув меня за собой.

– … Чёртова гравитация!.. – матерился Заев, отряхивая брюки от грязного снега.

Я, чертыхаясь, отряхивал куртку.

В троллейбусе он несколько взбодрился оттого, что к нему обратилась девушка и попросила объяснить, как добраться до Дворца спорта.

Пашка с жаром принялся рассказывать, и из его слов выходило, что этот пресловутый спортивный дворец находится в его кровати…

Домой пришёл поздно. Жена критически оглядела мою грязную куртку.

— Пока ты отмечал взятие снеговичками снежного городка, я тут обледенела вся…

— В каком смысле? – сделал удивленное лицо.

— Замёрзла! – ответила она. Дрова сырые, не горят, – сделала паузу и, чуть подумав, добавила: – Дурак!..

— А чё дурак‑то?.. Следовало сказать – заледенела…

Обеды в столовой вновь ухудшились, и после Нового года профсоюзный лидер сам проявил инициативу в организации контрольных комитетов по надзору за качеством питания.

От нашего цеха, как и раньше, в комитете принимали участие два человека.

Я – от третьего этажа и Игорь – от четвёртого.

За полчаса до обеда мы шли в столовую и шерстили её работников. В цех возвращались довольные и сытые, с сознанием исполненного долга.

— Смотри! – толкнул меня плечом Игорь, когда однажды шли из столовой не по центральной, а по обводной дороге.

Впереди, громыхая тележкой, с деловым видом топал цеховой сквернослов.

Пройдя раскатанную ледяную дорожку, неожиданно остановился, плотоядно поглядывая на неё и борясь с подступившим детством.

Детство победило – он сделал несколько шагов назад, разогнался и с неописуемо блаженным видом заскользил по льду.

Хотел повторить номер в обратном направлении, но заметил нас. Убрав с довольной рожи улыбку, разразился матерной тирадой о козлах, которые лёд раскатывают и честным людям ходить не дают.

Затем схватил тележку, подумав, пнул её и быстро угромыхал, по пути на всякий случай костеря Горбачева и перестройку.

— Чего разозлился? – удивился Игорь. – Если такой стеснительный, следовало прежде по сторонам оглядеться.

— Русский человек сначала руки моет, затем в туалет идёт, – ответил ему.

Как мы не старались, качество питания и обслуживания лучше не становилось.

ЧАСТЬ 2

1

Восемьдесят девятый год ознаменовался крупнейшими событиями.

После выхода Плотарева на пенсию по значимости шли – вывод войск из Афганистана, падение берлинской стены и, конечно, трансляция по телевидению сериала «Рабыня Изаура».

Народ замер перед экранами и сопереживал несчастной рабыне.

— Я пущу вам пулю в лоб! – обещал всем Пашка, повторяя слова одного из героев сериала.

Теперь они с Чебышевым, вместо революционных песен, коверкая слова, развлекали купчиху бразильскими куплетами типа: «… А–а-а дунга рунгей–ра, дунги–и-и рунга–а-а…»

Я лично от Изауры в восторге не был. И к этому мнению меня активно подталкивали такие же чёрные, как бразильцы, наши кавказцы.

Мне они просто не давали прохода, но ещё сильнее – Татьяне.

«Соседей бить – последнее дело!» – переживал я, когда слышал уже от взрослых, что являюсь русской свиньей и они здесь – дома.

— А где же тогда мой дом? – вопрошал у них, но ответа не получал.

Жена убеждала, что неважно – русские или нерусские, плохие люди и у нас и у них есть, нам попались плохие…

Эту мысль как‑то высказала зашедшему в гости кузену.

— Верно! Сюда с Кавказа одно дерьмо едет. Кто там не ужился. Честные в своих республиках пашут, а не в России спекулируют, – вышел он из дома, кивнув мне головой.

Я поплёлся за ним.

У кавказских соседей шёл пир горой. Во дворе дымился костер, на котором стояло корыто с шашлыком.

Горцы сидели рядом с арыком, который местные именовали «говняевкой» и курили. Их жены мыли в арыке посуду.

— А вот появились свинячьи кунаки, – пьяно ухмыльнулся один из них.

Философ без размышлений поднял здоровенную каменюгу, чем вызвал некоторый переполох в рядах противника, и швырнул её в «говняевку», окатив грязной водой кавказцев.

— Ты чё, ты чё?! – распалялись они, вставая с корточек. – Порэжим!..

— Я вам порежу, ишаки черномазые! – поднял кирпич философ. – Башку‑то разможжу!

Я глядел на него и не узнавал.

Не привыкшие получать отпор горцы, ринулись в дом.

— Ну ты и террорист! – скорее похвалил, нежели осудил Валерия. – Им морду набьёшь, так мигом в каталажке очутишься за разжигание национальной розни. Проходили уже.

Сейчас с ножами выбегут, козлы, – тоже стал высматривать кирпич.

— Не выбегут! Пошли к участковому.

Там он заставил меня написать заявление, особо указав, что гости из солнечного Кавказа курят наркотики.

Вечером понаехала милиция, и, к моему удивлению, на самом деле нашли целый мешок маковой соломки.

На следующий день остатки кавказского контингента куда‑то съехали.

— Теперь нас точно сожгут! – переживала жена.

— Не сожгут! – успокаивал её кузен. – Побоятся!

А ты чего на них глядел? – обратился ко мне. – Лаврушники только силу уважают…

— Как ты, Валер, нехорошо говоришь, – урезонивала Татьяна. – Зачем людей обзываешь?..

В 1989 году на Советский Союз свалилась телемания. Не считая «Рабыню Изауру», народ, затаив дыхание, любовался на лица участников Первого съезда народных депутатов и упивался их речами.

«Бывало, на программу «Время» за уши не затянешь, а сейчас все политизировались», — думал я, наблюдая, как депутаты тянули вверх руки, избирая Михаила Сергеевича Горбачёва председателем Верховного Совета СССР.

По стране росли кооперативы и витал притягательный запах денег. Денег и политики! Весной девяностого года, народ, затаив дыхание и открыв рты, глазел на внеочередной Чрезвычайный съезд народных депутатов, на котором 14 марта Горбачёва избрали первым президентом СССР, как оказалось и последним.

Какая там работа?..

Весь день в цеху гремело радио, транслируя репортажи со съезда. На съезде приняли манифест о суверените России. Такого маразма мы ещё не видели. Борису Николаевичу Ельцыну нужна была власть и он брал её несмотря ни на что, пусть даже рухнет страна…

В других республиках местная элита тоже не лыком шита, а долларами, и начался «парад суверенитетов».

В курилке велись бесконечные разговоры о политике, кооперативах и деньгах.

Мы с Пашкой тоже думали, чего бы нам такое организовать.

— Даже дети деньги зарабатывают, вместо школы стёкла на машинах моют, а мы что, хуже? – вопрошал Заев, предварительно хряпнув баночку спиртика. – Недавно в «Прожекторе перестройки» видал, как Михаил Сергеевич их ещё похвалил: «Вот оно, новое поколение деловых людей», – говорит.

Эх, Серый… Первоначальный капитал требуется!

— Займи у Мазая! – давал ему совет.

— Да ну тебя! С тобой серьёзно говорят, – обидевшись, уходил на рабочее место.

Единственное, чего мы надумали, так это поступить на курсы шоферов, что и успешно осуществили.

— Да–а! – вздыхал Пашка. – Где бы действительно Мазая найти и деньжонок подзанять…

2

Депутатами на съезд нас не избрали, зато мы приняли участие в другом, не менее занимательном мероприятии.

Именно в конце месяца, наверное, чтоб нагадить внуку, на девяносто шестом году скончалась бабушка Каца.

В обед печальный внук, с трудом скрывая счастливую улыбку, вызвал меня, Заева, Гондураса и Большого в кабинет.

— Ребята, есть одно дело… – начал он.

Мы внимательно глядели на цехового босса.

— Бабуля померла, так помогите схоронить…

В наших глазах мелькали патриотические мысли о плане.

— Потом и помяните, – прервал затянувшееся молчание Кац.

— Ну конечно, поможем… как не помочь! – хором загалдели мы.

— Тогда поехали, она у брата разлеглась.

Большая трёхкомнатная квартира Каца–старшего была забита счастливыми людьми.

Женщины выглядели так, словно только что удачно выскочили замуж, а мужчины смотрелись ещё довольнее – словно только что развелись.

Напустив на лицо задумчивое выражение, Кац провел нас к покойнице.

Мизерная бабанька, сжав тонкие ехидные губки, лежала с таким видом, будто через секунду собиралась встать и прекратить этот балаган.

Лоб Каца покрылся испариной.

«Видно, тоже об этом подумал», – догадался я.

— Скорее захлопывайте крышкой и несите вниз, – услышал сзади приглушённый голос.

— Если бы она дотянула до ста, то я бы не дотянул до пятидесяти, – ответил Кац–старший.

— Яму‑то глубокую вырыли? – спросил у него тот же голос.

— Приличную… вылезти не должна, – постучал он по дереву, чтоб не сглазить.

Кроме покойницы, в крытой машине разместились оба брата и наша бригада.

Остальные безутешные родственники ураганом помчались в дом.

«Сейчас исполнят народный танец «И тут её нет… и там её нет!.. " – сделал грустное лицо и собрался сказать, жалко, мол, мало бабанька прожила, но, глянув на сжимавшего костыль и напряженно следившего за гробом Каца–младшего, передумал.

На кладбище, не успев попрощаться, братья дали команду закапывать.

Когда мы закончили и залезли в машину помянуть покойницу, взбодрившиеся Кацы в ритме «Хаве нагилы» приминали ногами рыхлую почву…

Пока вся страна увлекалась телевидением, родное горбачёвское правительство, ввело талоны на продукты питания.

«Будто послевоенное время! " – возмущались пожилые, вспоминая карточную систему.

Меня особенно удручал лимит на водку – по поллитру в месяц; а жену на сахар – по килограмму на нос. Два шло на Дениса, килограмм на Татьяну, я пил чай без сахара.

С прилавков пропало буквально всё, но в народе ходили слухи, что склады и базы забиты товаром.

Самым популярным анекдотом стал следующий: «Хозяин говорит гостю: «Вы руки с мылом будете мыть? Ну тогда чай станем пить без сахара!»».

Пашка пересказал его всем раз по десять.

Было бы, конечно, смешно, но руки и в самом деле на работе стало мыть нечем. Утром завхоз клала на раковину огрызок хозяйственного, к обеду он уже измыливался.

— Кто придумал это грёбаный хозрасчет? – бурлила курилка. – Расценки падают, по середняку не пускают, так ещё и мыла не дают.

«Даешь мыло!» – накатал лозунг Заев и повесил под потолок, чтоб Михалыч не дотянулся.

— Жаловаться надо! – бубнил Гондурас.

— К Кацу сходи! – советовали ему. – Так костылем огреет – не обрадуешься.

В придачу к мылу в понедельник не стало и воды.

Кто принёс обед с собой – ели всухомятку, без чая.

— Ничего, потерпим денёк, – успокаивали себя, однако во вторник воду не дали.

— Трубу прорвало, – ходил по цеху Кац, – сантехники повреждение ищут.

— И именно наш цех страдает! – переживал Пашка. – Ни тебе бээф развести, ни спирт разбавить.

— Потерпим ещё денёк, – решили мужики.

Однако в среду воды по–прежнему не было.

— Кацу‑то полный графин в кабинет несут, – позавидовал Заев и вывесил ещё один лозунг: «Даёшь воду!».

— Безобразие! – возмущались женщины. – Руки помыть нечем.

— Сухой закон устроили, – поддакивал им Заев.

С горя у него выскочила аллергия.

Пашка убеждал – из‑за того, что смолил корпуса и не вымыл руки, но большинство сходилось в мнении, что из‑за вынужденного неупотребления алкоголя.

Кроме Пашки, у тех, кто работал со смолой, кожа на руках покрылась сыпью.

Из столовой привезли два бидона с водой, но это была капля в море нужды.

Начальство заперлось в кабинете и не появлялось.

Семина ходила по участкам и вдохновляла комсомольцев:

— Не то терпели наши отцы и деды, неужели мы хуже?!

Но терпение иссякло не только у комсомольцев. У меня оно иссякло в четверг.

— Всё! Баста! – отложил прибор и пошёл к начальству.

— А мы что? – ругался Кац. – С Василием Лукьяновичем пойдём трубы менять?

В цеху никто не работал.

Поднялся на четвёртый этаж к Игорю. Перед обедом цех собрался в проходе третьего этажа.

— Предлагаю в полном составе покинуть производство и не приступать к работе, пока не дадут воду, – высказал мнение.

Большинство приняло предложение на «ура».

Кац собачился с Игорем. Стояли друг против друга, держа наперевес костыли.

Перед уходом звякнул в профком председателю. Тот даже заикаться стал на нервной почве.

— Если завтра воды не будет, всем цехом пойдем в областной совет профсоюзов, – голосом завзятого шантажиста попрощался с ним и положил трубку.

Облсовпрофа он боялся даже больше директора.

В пятницу утром вода журчала по трубам.

— Наша взяла! – гудел цех. – Мигом раскачались, раньше надо было уйти.

— Революции начинаются со столиц, а бунты с периферии, – высказался Семён Васильевич.

Свихнувшийся на почве лозунгов Пашка побежал писать новый плакат.

— Ожил человек! – смеялись в курилке.

3

В начале июня в цеху появились двойняшки.

— Неужели уже два года пролетело? – ахнул Гондурас.

— Два года… Я шестьдесят лет не заметил… – вздохнул Родионов.

В следующем месяце он выходил на пенсию.

«Ждут, ждут пенсию, а как время подходит – плачут», – подумал я.

— О–о-о! Одинаковые! Мать вашу!.. – радостно встретил их Заев.

Благодаря талонной системе водки двойняшки достать не смогли, бээфа в цеху не было, и встречу обмывали в кабинете осциллографиста спирто–бензиновой смесью, которой разжились у Тамары.

— Химик хренов! – наблюдая за пламенем над литровой алюминивой кружкой, – высказывался Чебышев.

Слова его относились к Заеву, который следил, чтоб прогорел бензин, но не сгорело ни капли спирта.

— Гаси! Гаси! Спиртяга тлеет! – в ужасе кричал Чебышев.

— Спокойно, граждане! – накрыл кружку «Материалами двадцать седьмого съезда КПСС» Пашка. – Заев службу разумеет, – поднял он книгу. – Светит, но не греет, знаете, что такое? – обратился к Лёлику с Болеком.

— Не–а! – отрицательно помотали они головами.

— Эх, серость армейская. «Прожектор перестройки!» – заржал Пашка, разливая по баночкам смесь. – Экологически чистый продукт, – похвалил он напиток, – не хуже бээфа, – сглонул свою дозу и стал трепаться об армии.

— Это в ваше время солдата уважали, а сейчас на армию плюют, – перебили его двойняшки. – Читали мы там всякие «Огоньки» и «Комсомольские правды». Сколько помоев льют…

Американцы вон как свою армию поднимают… Видели по видаку ихнего Рэмбо, как он наших месит, козёл, – закусывали редиской пойло. – А что творится в наших республиках?.. Начитавшись этой вонючей прессы и подзуживаемые своими националистами, кидаются на солдат как звери… Пятерых ребят в автобусе растерзали!

— Русские в Россию бегут, нам политрук рассказывал… Политрук с одной «л», – объяснил Пашке то ли Лёлик, то ли Болек, – от слова политика, а не поллитра… Замполит, если это тебе понятнее.

«Грамотные стали, – подумал о двойняшках, – подкованные».

— Армии когда‑нибудь надоест терпеть! – пылали они щеками. – Она ещё скажет своё веское слово.

Нам армейское «веское слово» было до лампочки «прожектора перестройки». Талоны бы скорее отменили, да водочка в свободной торговле появилась бы. А то что же это – весь день за родимой стоишь…

Через месяц брякнуло, стукнуло, хлопнуло шестьдесят лет Родионову. Именно такие эпитеты применяли работяги, поздравляя Михалыча.

В отличие от Плотарева, юбилей он отпраздновал по первому разряду.

Шестидесятилетие отмечал дома и пригласил весь участок, а также начальника цеха и его зама. Стол ломился от водки, как в доброе старое время.

«Несколько месяцев всей семьёй не пили, экономили», – сделал вывод.

Закуски тоже хватало. Словом, народ оттянулся во всю, словно в брежневскую эпоху, лишь Пашка под конец всё испортил, во всеуслышание требуя бээфа.

В отличие от Плотарева, Михалыч вообще дома сидеть не собирался.

— Пока силы есть, отдам производству, – всхлипнул он.

Окружающие отреагировали бурными аплодисментами, местами переходящими в овации.

4

В августе у меня был отпуск. Как всегда заготавливал дрова и смотрел телевизор.

Соседи, жившие напротив, получили трёхкомнатную квартиру, и, пока они радовались санузлу и балкону, завистливый народ активно разбирал их вигвам на дрова. Я успел натаскать целый сарай.

— Вот славно‑то, хоть не покупать!

Татьяна не поддерживала мою точку зрения:

— Лучше бы квартиру получили, чем бесплатные дрова! Хвалишься, что с начальством бодаешься, вот и торчим из‑за этого…

Я, как мог, успокаивал её.

— Зато деньги на мебель есть. Уже три тысячи на книжке лежит…

— Куда её ставить‑то, эту мебель? – непреклонно держала оборону.

— Ну, никакого оптимизма! – грустно заключал я, сидя перед телевизором и губкой впитывая море информации, помогавшей забыть семейные будни. Какая там квартира, когда второго августа Ирак напал на Кувейт. Всю осень глядел, как в Москве проходят грандиозные манифестации, а Татарстан, Северная Осетия, Дагестан и Якутия становятся союзными республиками. По крайней мере, они так сами о себе отзывались.

В конце октября с большой помпой прошло объединение Германии – ГДР вошла в состав ФРГ.

«Лучше бы наоборот», – думал я.

Запад аплодировал Горбачёву и Шеварднадзе, заключившим соглашение со странами Восточной Европы о выводе советских войск с их территорий.

Особенно это бесило Философа. В последнее время политика прямо‑таки поглотила его. Сидя у меня дома, он чуть не в полный голос орал:

— Выводить наши войска из Восточной Европы, не подготовив здесь ни мест для дислокации, ни зимних квартир – это же преступление. Ребята впалатках зимуют. Зато Запад восхваляет Горбачёва и Шеварднадзе… Я не юрист, и то понимаю, что прежде следует заключить с уже бывшими странами соцлагеря договор о запрете вступать в НАТО и компенсировать вывод советских войск. Они сейчас с радостью на всё пойдут. Но нет! Даже на это у наших руководителей либо ума, либо политической воли не хватает… Оставляем там военные городки, огромные материальные ценности, и оказывается, остаёмся им должны за нарушение экологии. Полнейший маразм, бред и предательство интересов Союза…

«Чего несёт? – думал я. – Какое мне дело?!» Никому я ничего не должен.

Вот талоны на продукты ввели – это да!

Докатились!!!

— А внутри страны что творится? – всё не мог успокоиться Валера. – Напринимали законов разных и чего добились?.. Госпредприятия частники разворовали. Польза от такой приватизации директорам да чиновникам. Никто работать не желает, и как результат – талоны. Погоди–и! Скоро и вы акционируетесь, – зловеще махнул рукой в мою сторону.

«У нас военный завод. Как это его государство в частные руки отдаст?»

— Навряд ли! – коротко ответил ему.

С февраля 1991 года события стали развиваться ещё круче. Мишку–Меченого, народ просто ненавидел и все молились на набиравшего силу сибирского богатыря Ельцина. Союз трещал по швам.

Кровопролитные столкновения в Средней Азии – в Ферганской долине, в Алма–ате, Душанбе, то же самое творилось и на Кавказе. В Южной Осетии и Приднепровье бушевали настоящие войны. Русские снимались с насиженных мест и перебирались в Россию.

Союзная власть, в меру слабых сил своих, пыталась гасить вспыхивавшие то там, то тут, пожары, но демократы на это исписывали стены и гаражи лозунгами типа: «Руки прочь от Литвы», или «Свободу Прибалтике».

— Что у этих демократов заместо головы, не знаю! – удивлялся Философ. – Вся Россия бастует по их вине – и шахтеры, и железнодорожники, и рабочие…

Как на вашем‑то заводе? Терпите ещё?..

Ламетри очень точно подметил, что терпение есть добродетель ослов…

«Где‑то слышал уже про этих дурацких ослов».

— Матерятся, но до забастовок дело не доходит.

— Значит, всё ещё впереди, – делал он вывод.

5

В первых числах апреля, умиротворённый после трёх отгулов, не спеша зашёл в гардероб снять куртку. В углу сидели на стульях и беседовали полдюжины женщин.

«Будто в террариум попал», – передёрнул плечами.

— Не знаю как вам, мне Кашпировский помогает, – услышал голос Валентины Григорьевны, – провела два сеанса перед телевизором, послушала его, и живот перестал болеть…

«Смотри, дослушаешься, – мысленно обратился к ней, – зарубцуется чего‑нибудь под животом…»

— А мне не помогает! – встряла Евдокимовна. – Я всё больше травами лечусь и уринотерапией…

Тьфу! – сплюнул я, медленно снимая куртку и вытаскивая из карманов ключи. Мужики в курилке тоже рассуждали о наболевшем.

— Зарплата стала как бабья радость, – услышал Пашкин голос, – месяц ждёшь, за три дня кончается…

— Талоны на сахар – это расплата за сладкую жизнь в годы застоя, – выдал мысль Гондурас. – Может, Ельцин всё наладит? – с некоторой долей сомнения произнёс он. – Мужик вроде ничего, простой и честный, а они его замордовали…

— Кто простой? – поинтересовался Пашка.

— Ну как же… Ездит на своих «Жигулях», от «Волги» государственной отказался… Как мы, стоит в очереди в магазинах и лечится в районной поликлинике, не в кремлевской, как эти…

— Да ну?! – не поверил Пашка. – На работу едет на троллейбусе?.. Да вращайся я в тех сферах, так меня бы рикши возили…

— Кто–о? – на этот раз засомневался Семён Васильевич.

— Кто, кто… Рикши… Куцев с Кацом!

Работы почти ни у кого не было и народ больше времени проводил в курилке, а не на участке.

— Это же надо, цены в три, а то и в четыре раза поднялись… Что хотят, то и творят, – возмущались все, когда в курилку ввалились двойняшки.

— Мужики! Народ митинговать собирается в сквере. Уже несколько цехов подошли, – запалённо дышали они. – Нам‑то по–фигу, а вам, говорят, за прошлый год ни тринадцатой, ни выслуги не дадут, потому что план не вытянули…

— Ни хрена себе! – Пашка бросил в урну жирный бычок.

— Ты чё какие охнари бросаешь? – возмутился Чебышев. – Слыхал ведь, что премий не будет…

— Курить вредно, – ответил ему Заев. – Слышал же по радио, что капля никотина наповал валит ишака, а несчастного бурундучка разрывает на куски…

— Болтовня! – попытался успокоить всех Слава Дубинин.

Но в это время, бодро стуча своим костылём, подошёл Игорь.

— Мне ребята из механического позвонили, будто акцию протеста собираются проводить у памятника… Без премий нас оставило начальство.

— Кончай перекур, начинай бить морды! – заорал Заев. – Все на митинг, а я побегу лозунг писать.

Столь же бурно обсуждали ситуацию и в женской раздевалке.

«Дирекцию надо распускать, – было единодушное мнение, – а то придется в отгулы на вокзал за подаянием ходить».

С какого‑то совещания примчался Куцев.

— Без ножа режете, товарищи, – в волнении чесал лысину, стоя у выхода из цеха.

Однако отговорить никого не сумел, даже Дубинин с Семиной – и те решили идти.

Сквер оказался забит народом поплотнее курилки. Наш цех не вместился, и мы расположились рядом, на проезжей части.

— Где же администрация? – крутил головой Игорь.

— Прибегут как миленькие, – ответил ему Гондурас.

Громыхая тележкой и матерясь ещё на дальних подступах, подошёл цеховой разнорабочий.

— Ух ты, мать твою, тра–та–та–та… – с выражением высказался он, когда до его сведения довели, зачем собрались, и исчез в термичке.

Через минуту оттуда выплеснулась порядочная толпа мужиков в грязных спецовках – посмотреть на диво.

В крыле корпуса, окна которого выходили на сквер, началось оживление.

Несмотря на прохладную погоду, стеклянные створы раздвинули и глазели на нас. Самые любопытные выбежали на улицу.

Конечно, тут же нашлись сердобольные создания из тех, что подписывают анонимки словом «доброжелатель», и предупредили администрацию.

Она появилась вместе с представителями механических цехов.

Сзади ковылял старикашка из десятого отдела, бывший кэгэбэшник.

— Всем разойтись! – сипел он.

Однако сегодня на режимный отдел не обращали внимания. Подошедшее начальство пробилось поближе к Ильичу, который гневно указывал облупленной рукой в нашу сторону.

«Аг–гхи, поганцы!» – говорил его пламенный взор.

К ногам памятника жались несколько начальников цехов с монументальным Кацем в центре. Куцев куда‑то забился, никто нигде его не видел.

— Наверное, за подкреплением побежал, – предположил Игорь.

— В чём дело, товарищи?! – начал директор.

— Тамбовский волк тебе товарищ, – не слишком громко произнес запыхавшийся Пашка, высунув в сторону начальства совершенно чёрный язык.

— Дверью, что ль, прищемил? – отвлекшись от политики, высказался Игорь по поводу языка.

— Не–а! – отрицательно помотал головой Пашка. – Стержень, собака, потёк.

— А я уж грешным делом подумал, что спирт на асфальт пролил и слизывал, – поддержал Игоря.

Заев стоически молчал, держа язык за зубами.

— Как в чём дело! – между тем орал народ.

— Мать вашу! – слышался голос цехового матерщинника.

— Скоро побираться пойдем с такой зарплатой! – галдела толпа.

— Вот пропью тележку, хрен ей в колеса, тады узнаете! – подливал масла в огонь сквернослов.

Генеральный нахмурился.

— А от меня чего надо?.. Свою зарплату, что ли, отдать? – не ко времени съехидничал он.

— Милицию надо вызывать! – сипел кэгэбэшник.

— Продавайте «Волги», а тринадцатую и выслугу отдайте! – гудела толпа. – А то директор – на «Волге», секретарь парткома – на «Волге» и даже профкому «Волгу» купили. Не господа! На троллейбусе, как Ельцин, поездите.

— Не можете руководить, так уходите, другого выберем! – заорал Пашка, поднимая над головой плакат «Даёшь 13–ю заплату!» с пропущенной от спешки буквой «р» в последнем слове.

Весь вид его, начиная от хитрых серых глаз, аккуратного, чуть вздернутого носа и кончая синим уже языком, выражал полнейшее удовольствие.

Народ немного развесился. Улыбнулся даже директор.

— Во, бля, даёт?! – поразился разнорабочий. – На хрена тебе столько заплаток?..

Глядя на вальяжно уже стоявшего директора и понявшего, что бить не станут, профсоюзного лидера, меня взяла злость.

— Домов сколько лет не строите, лишь две общаги возвели… У вас‑то есть квартиры, вам что!.. – заорал я, мобилизовав людей на борьбу с экономическим противником.

Спесь с генерального сбили моментом. Он много чего услышал, скрывшись в тени великого вождя мирового пролетариата. Досталось и профсоюзному лидеру. Толпа вокруг сквера росла. Ещё бы! Впервые в жизни в открытую с начальством поговорить… Обычно аплодировать привыкли.

На митинге приняли решение не начинать работу до тех пор, пока не выдадут выслугу с тринадцатой и не повысят расценки на изделия.

Через три дня исторические решения заводского собрания были воплощены в жизнь, и забастовка прекратилась.

Пашка морщил лоб, придумывая по этому поводу победный лозунг.

6

В мае меня отправили в отпуск.

«Дрова заготавливать ещё рано», – решил я, гуляя с Дениской по городу.

Создавалось впечатление, что никто, кроме моей жены, не работал, и все вышли на улицу.

Постояв у лотка с книгами и, разумеется, купив целых две, пошли дальше.

У рынка наткнулись на группу религиозных аферистов, которые называли себя «белыми братьями». Цветными портретами их «мамы» в католической шапке и с католическим посохом в руке пестрели все столбы, стены и городские помойки. Прохвосты собирали с народа деньги, аргументируя тем, что скоро грядёт конец света.

— А вам‑то тогда они зачем? – поинтересовался у прыщавого «брата» в грязном белом халате.

— Мы останемся, блин! – получил ответ.

— Ага! Будете пропивать мои кровные в кабаках… – сунул ему под нос шиш.

Купив по порции мороженого, пошли по проспекту в обратную сторону.

За кинотеатром «Центральный», в котором шел эротический фильм «Греческая смоковница», услышал звуки литавр, бубнов, барабанов, и через секунду из‑за угла вынырнула небольшая процессия красочных кришнаитов.

— Чего это они? – отвлёкся от мороженого сын, разглядывая кривляющихся лысых взрослых дядей и тётей, покрытых кусками шёлка и крашеной марли.

— Да дурью маются. Демократия! Работать не обязательно…

— Это хорошо! А то мне страх как учиться неохота…

Осенью ему предстояло идти в первый класс.

— Ха–а-аря Кришна–а! – приплясывая и кружась, вопили поклонники индусской религии и многоруких богов.

— Сам ты – харя! – сплюнул пузатый дед с орденской колодкой на пиджаке. – Сталина на вас нет!

12 июня 1991 года народ впервые прямым и тайным голосованием избрал Ельцина президентом.

— Теперь он покажет этим чинушам и коррупционерам, где раки зимуют, – было общее мнение.

К моему удивлению штурмовщины в июне не было. Не было её и в июле.

Хотя расценки повысили, но приборов собирали меньше, так что в деньгах особо не выиграли. С компенсацией, выслугой и тринадцатой на сберкнижке образовалось четыре тысячи.

«Будет на что мебель покупать! Лишь бы хату скорее дали…»

В начале августа, как всегда, полцеха болталось в курилке, где велись жаркие споры между Славой Дубининым с одной стороны и Гиви с хохлом с другой. Те были яростными сторонниками суверенитета, самостийности и незалежности.

— Гиви! Как же так?.. – вопрошал Дубинин, размахивая потухшей сигаретой, – когда ваш великий грузинский вождь, господин Гамсахурдия, ругает Россию и раньше всех собирается выходить из Союза – это хорошо и правильно? А если русские что против вякнут, то они шовинисты!.. Так? Но вот, если Южная Осетия из состава Грузии решила выйти, то все они там националисты и их следует перестрелять…

— Конэшна!.. Зачэм страну разрушать?

— То есть получается, что Россию можно разрушать, а Грузию нельзя?..

— Конэшна! Россия большой, а Грузия малэнький страна, чего там останэтся? – держал оборону Гиви.

— Какая‑то двойная логика получается… впрочем, как и у хохлов, – глянул на стоящего рядом с грузином, украинца.

— Верните России Крым! – рявкнул Пашка, обращаясь к украинцу и стремясь погасить напряжение, – все же свои, рабочие парни, но тот злобно сунул ему под нос пропахшую табаком пухлую хохлятскую дулю.

— Ну да! Дай ему вагон яблок, он лучше надкусит, но ни с кем не поделится, – уныло произнёс Заев под дружный смех пролетариата.

Не смеялся один лишь Дубинин.

— Кто громче всех кричит о русском шовинизме? — спросил он. – Это «руховцы» на самостийной и незалежной неньке Украйне, «саюдисты» в Литве и «гамсахурдисты» в Грузии…

То есть самые отъявленные националисты.

В августе у моего учителя был день рождения и я, по случаю, достал бутылку импортной водки.

Направляясь утром на работу, из окна троллейбуса заметил Пашку, с неподдельным интересом рассматривающего в витрине киоска красочные картинки голых женщин на упаковке импортных презервативов. Постучал по стеклу и даже, поднявшись, окликнул его в окошко, но он не услышал.

«Точно, на работу опоздает», – пожалел Заева.

На участке довольный Чебышев принимал подарки. Моему он очень обрадовался и тут же заныкал в сейф. Как я и думал, Заев опоздал и потому вручил свой презент последним Глянув на подарок – тощего, как он сам, попика – Чебышев с обидой сплюнул.

— Ну и кошёлка!.. На хрена ты мне дьячка притащил, не мог что‑нибудь путное найти?.. Бери пример с Двинянина, – похвалил меня.

Я скромно потупился.

— Тёмный ты Лешка человек, хотя и орденоносец, – оправдывался Заев. – Подойди к Валентине Георгиевне и нажми попу Гапону на шапку, посмотришь, прибор не глядя примет…

Чебышев второй день не мог сдать своё изделие: то оказался забит потенциометр, то не шёл по тангажу и крену.

Наивный сэнсэй так и сделал…

К его немалому удивлению и ужасу контролёрши, при нажатии на шапку у попика задралась ряса и выскочил здоровенный дрын.

Прибор Чебышев сдавал ещё целую неделю, но поп Гапон стал любимой его игрушкой.

Благодаря ему он тратил меньше слов, когда, например, мастер подходил с талоном на сверхурочную работу, – нажал на шапку и вопрос исчерпан.

Через несколько дней после Лёшиного юбилея на центральном телевидении функционировала лишь первая программа, которая передавала «Лебединое озеро».

«Что за чёрт? – поразился я. – Горбачёв, что ли, откинулся?.. Да не может быть… Вчера только по ящику радовали общественность, что в Форосе со всей семьей отдыхает.

На работе узнал, что в Москве введено чрезвычайное положение и образован ГКЧП, в который вошло высшее партийно–государственное руководство.

— Что творят! – возмущался Заев. – Выходит, я больше порнушку не погляжу?! А читать стану лишь «Правду», «Известия» и «Труд»?

Остальные газеты были запрещены.

— Ну да! Смотреть теперь будешь только на балерин из «Лебединого озера», а контролёрши – на моего попика, – прикалывал Пашку Чебышев.

Слава Дубинин однозначно принял сторону ГКЧП.

— Правильно делают ребята! Давно пора. А то скоро всю Россию пустят с молотка.

Активнее всего его поддерживали двойняшки:

— Мы же говорили – армия скажет своё веское слово.

Но, по–видимому, армия была уже не та. Главным соперником ГКЧП оставалось российское руководство во главе с Ельциным, вот против «Белого дома» и ожидали основной удар. 20 августа вокруг него выросли баррикады – люди не хо–тели коммунистов, дисциплины, порядка, цензуры и пуританских нравов.

Демократия успела пустить корни в неокрепшие души россиян. Потом телевидение и пресса долго мусолили эту тему, вознося до небес защитников «Белого дома». Взахлёб показывали Растроповича с автоматом в руках и пьяные лица молодёжи. Для них это было неожиданным развлечением и романтикой – ночь не поспать и пощекотать нервы, что может быть интереснее?..

Армия всё же у нас оказалась народная и против людей не пошла. Погибли под гусеницами танков, от своей собственной неосторожности, вызванной безмерным употреблением дармового алкоголя, два человека и еврей – так потом об этом говорил Философ.

— Евреи за своего парня ещё возьмут реванш! – закончил он.

На этот раз мы с женой полностью не поддерживали Валерия, и его речи в защиту ГКЧП.

«Ага, — радовался я, — авторитет кузена падает», — бежали мы с ней на площадь, где стояла палатка с защитниками демократиии.

22 августа переворот потерпел поражение, а члены ГКЧП – Янаев, Варенников, Лукьянов, Павлов, Стародубцев, Язов и другие были арестованы.

Затем торжественно, в общероссийском масштабе, хоронили трёх погибших героев демократии, и совсем забыли про затравленного журналистами из‑за двух холодильников, маршала Советского Союза Ахромеева, скончавшегося от инфаркта, и в один день с «героями» преданного земле.

«Подумаешь, какой‑то там маршал, к тому же коррумпированный, — писала демократическая пресса, — целых два холодильника дома держал, когда у людей только по одному».

Мне хотелось бы лет этак через двадцать поглядеть в глаза этим писакам.

С 23 августа 1991 года КПСС перестала существовать… А ведь что там не говори, и как к ней не относись, она являлась становым хребтом, и скрепляла в единое целое Советский Союз.

И так ДЕМОКРАТИЯ победила.

Вся страна, затаив дыхание, наблюдала репортажи о прилёте в Москву Михаила Горбачёва и любовалась пышными усами выручившего его Руцкого.

«Какой хороший человек!» – было общее мнение.

«Теперь заживём не хуже, чем в Америке…» – радовались люди.

Однако цены по–прежнему росли, а продукты пропадали…

7

1 сентября для нашей семьи наступил великий день – Денис пошёл в первый класс.

Жена всё лето готовилась к этому событию, лишь путч несколько приостановил её рвение.

Накануне она купила на рынке солидный букет цветов и всю ночь не спала, волнуясь, не завяли ли цветы, не помялась ли белая рубашка сына и не поцарапал ли я случайно его портфель. По очереди вынимала из него то букварь, то тетради, то точилку для карандашей в виде собачки с красным язычком.

— Да ложись ты, – недовольно бурчал, жмурясь от света настольной лампы.

— Цветы в воде стоят – ничего с ними не случится, а к портфелю и рубашке я не подхожу. Отойди от фотоаппарата! – прикрикнул на жену.

Утром перепуганные первоклашки впервые стояли на школьной линейке и, пряча страх за цветами, глядели на таких же испуганных мам. Я успел сделать несколько снимков, пока меня не оттеснил профессиональный фотограф. Вскоре детей увели на «урок мира», где похмельный ветеран Отечественной войны рассказывал им о славных своих баталиях.

Как потом услышал от Дениса, под ветераном убили лошадь, и он отстреливался до прихода своих от десятка врагов, уничтожив меткой стрельбой двоих.

Во втором классе этот же ветеран, кстати, родной дядя завуча, отстреливаясь от взвода фашистов, уничтожил целое отделение неприятеля.

В третьем классе, прикрываясь героически погибшей лошадью, он отбивался от целой роты, уничтожив, соответственно, взвод.

В четвёртом почему‑то оказался внутри лошади, – маскировался, что ли, так? – и перелопатил полк противника.

В пятом классе он и вовсе летал на вертолёте, который у него случайно сохранился с финской кампании – дивизии противника как не бывало…

Повзрослевший сын поинтересовался, почему в прошлом году жертв было намного меньше?

— Ты был ещё слишком мал, чтобы осмыслить всю правду! – с гордостью ответил ветеран.

В шестом классе он, оказывается, приказал маршалу Жукову окружить немцев под Сталинградом и уничтожить их группировку…

В седьмом он не пришёл – племянница уволилась, но я ничуть не удивился бы, узнав, что он‑то и был главным советником товарища Сталина…

После «урока мира», не дав Денису отдохнуть, потащили его есть мороженое, по пути фотографируясь то у памятника Зои Космодемьянской, то просто на скамейке под ёлочкой.

Научил Татьяну нажимать на кнопку, и она запечатлела нас с Денисом у какой‑то клумбы – моя рука у него на плече, а он, замученный, грустно глядит в объектив.

Мы довольно сносно научили сына читать и считать до ста, но первой его отметкой оказалась жирно нарисованная красным фломастером двойка на квадратном альбомном листе с ладонь величиной.

«Чтобы родители без очков увидели», – подумал я.

Через месяц он стал носить нормальные двойки. Но пятёрок, слава богу, было намного больше.

8

На заводе дела шли всё хуже и хуже – заказов стало намного меньше, и нас с Заевым, а также Большого с Гондурасом и некоторых других, временно перевели в механический цех.

— Нет ничего более постоянного, чем что‑то временное! – пессимистически изрёк Гондурас.

Впервые попав в механический цех, разочаровался. Грязь, металлическая стружка, масло, шум, грохот.

Единственным украшением цеха являлся огромный аквариум, наполовину наполненный зелёной водой, в которой можно было рассмотреть рыбку, если только она вплотную подплывала к стеклу. Поражала жизнеспособность этого сказочного существа.

«Интересно, она мат понимает?» – разглядывал красочное создание.

По стенам висели пыльные вымпелы и пожелтевшие фотографии передовиков производства, на которых они сами себя с трудом узнавали. Впрочем, эти фотографии давно никого не интересовали. Обращал на себя внимание лишь плакат, на котором строгая женщина в чёрном платке, завязанном на шее, подносила длинный как штык палец к сжатым губам, и суровая надпись извещала: «Не болтай! Подслушать могут стены. Недалеко от болтовни и сплетни – до измены!».

Любитель лозунгов Заев с неподдельным интересом и вниманием, шевеля губами, прочёл надпись.

— Мне бы её на перевоспитание! Страсть как люблю серьёзных мамзелей…

Рядом красовалась картинка с обнажённой манекенщицей, которая прикрывала пальцем здоровенный, как пуховая подушка, лобок.

— Его и ладонью не закроешь, а она пальчиком!.. – разглядывал Пашка заграничную девицу. – Совковая дама завлекательней выглядит, – сделал он вывод.

— Чем это? Мне лично больше нравится голенькая…

— Аполитично рассуждаешь, чэстное слово, понэмаешь ли… – с кавказким акцентом произнёс он. Наша баба колоритнее смотрится… Та сразу ноги циркулем… а с этой повозишься, пока докажешь, что не шпиён…

Представителей сборочных цехов раскидали по разным участкам, нас с Пашкой направили в помощь пожилому мужику с красивой седой головой по фамилии Котов.

— Сплошная фауна попадается, – усмехнулся я. – Зайцы, лисы и вот теперь – коты.

Особой разговорчивостью новый шеф не отличался. Пашке объяснил, где и каким сверлом сверлить платы, мне показал, как счищать заусенцы. Иронично понаблюдав за нашей сноровкой, ушёл в курилку.

— Тоже мне, корифей! – возмутился Заев. – Любой дурак дырку просверлит…

— Особенно на доминошке дупель пусто, – перебил его.

– … А ты электронный прибор собери… – не слушая меня, тешил свою профессиональную гордость.

Работа действительно была простая, наподобие колхозных борон.

После обеда, для разнообразия, поменялись местами – я стал сверлить, Пашка счищать заусенцы. Неразговорчивый седоголовый мужчина обрабатывал наши заготовки на станке.

Беседы в местной курилке ничем не отличались от нашей. На этот раз особенно досталось Бакатину, который передал схему всех подслушивающих устройств в строящемся здании посольства американцам.

— Нам США такой подарок не сделали! – похрустел суставами пальцев Котов.

— Господина Бакатина следует передать в руки женщине с плаката, чтоб она его изнасиловала! – развеселил всех Пашка и с этой минуты стал лучшим другом своего нового учителя.

На следующий день обвиняли Горбачёва за то, что не принял Эриха Хоннекера после объединения Германий.

— В Чили приняли, а в СССР побоялись! – хрустел пальцами Котов.

— Полагаю, Горбачева тоже следует отдать в руки ненавистнице шпионов! – глубокомысленно произнёс Пашка. – Если, конечно, Райка её сама не изнасилует, – вновь развеселил унылый пролетариат.

Котов с восхищением хлопнул его по спине.

На третий день костерили власти Латвийской республики за суд над рижским омоном, состоящим в основном из русских парней. Судили их за попытку свержения «законной» власти.

— А почему не судили латвийских лидеров за свержение власти и выход из состава Советского Союза?.. – подёргал пальцы Котов и глянул на Пашку.

Тот промолчал.

— Правильно! – с чувством хлопнул его по плечу. – Тут даже нашей бабе справиться не под силу!..

И так продолжалось каждый день.

«Верно подметил Семен Васильевич, что нет ничего стабильнее чего‑то временного…»

8 декабря того же года народ получил прямо‑таки вечную тему для разговоров, которая, по моему разумению, будет доминировать лет сто, пока всё не встанет на круги своя. В этот день, предварительно прилично вмазав, так как на трезвую голову такие решения не приним аются, лидеры трёх славянских республик в Беловежской пуще подписали соглашение о роспуске Союза и создании СНГ. Отныне имена Ельцина, Кравчука и Шушкевича чёрными буквами войдут в историю нашего государства, которое тысячу лет кровью и потом сколачивали предки этих иуд и предателей.

Свершилась самая гигантская трагедия для русского народа. Он стал изгоем в собственной стране! Сотни тысяч людей оказались беженцами в республиках, где десятилетиями жили в мире и согласии.

И всё для того, чтобы Ельцин получил власть!

Люди в цеху были просто в шоке. Даже Пашка не сумел их развеселить.

— Мужики! – рассуждал он в курилке. – Пошли слухи, что Ельцин надумал немного изменить фамилию…

— На какую? – без интереса спросил Котов.

– … Хочет выкинуть из неё мягкий знак и букву «ц». А то что такое «Ельцин», понимаешь? – имитируя голос российского президента, рассуждал Заев. – Слишком мягко и невзрачно. Не проглядывается реформаторства. Другое дело – Елин! Звучит мощно и строго… Ленин! Сталин! Елин! Это будет мудрая руководящая фамилия. «Я себя под Елиным чищу!» – напишет когда‑нибудь Маяковский нашего времени. Хорошо! Понимаешь.

Но народ не веселился.

Не успел дома отойти от политики, как заявился Философ и с порога произнёс:

— СНГ – это сверху навязанное г…о, нужное политическим проституткам.

— Чаю попей! – урезонила его Татьяна. – И так народ в трауре.

— В трауре только русские! – поправил её Валерий. – Все остальные довольны.

В последний выходной перед Новым годом нас навестила Денискина учительница – средних лет, плотного сложения женщина со строгим лицом и усталыми глазами.

Татьяна отчего‑то растерялась, видно, школьные годы вспомнила, сын гулял, так что гидом стал я.

— Да. В этой каморке делают уроки… Хоть маленькая конурка, зато изолирована занавесью из парашютной ткани, – отвечал ей.

— А на этом диване кто спит? – показала на моего скрипучего друга.

Пока раздумывал сказать или нет правду, вмешалась жена.

— На нём никто не спит… Просто лишний диванчик. Мы с мужем вот здесь спим, – указала на софу в большой комнате. – Садитесь с нами чай пить.

Учительница согласилась.

Попив чаю и одевшись, она потопталась у двери и произнесла:

— Да–а, ребята! У вас жилищные условия самые плохие в моём классе.

— Мы со дня на день квартиру ждём, потому и не штукатурим стены, чтоб дом аварийным казался, – покраснела Татьяна, – а то побелишь и выкрасишь всё, так исполкомовская комиссия скажет, что другие хуже живут, а вы ещё лет десять потерпите. Теперь Горбачёва нет, и в двухтысячном году вряд ли чего дадут, – тараторила жена.

— Можно подумать, при нём бы дали, – попрощалась с нами учительница.

— Никогда, наверное, как люди жить не станем, – после ухода педагога расплакалась Татьяна.

— Клянусь, что будем! – на полном серьёзе ответил ей.

— Гайдар сказал, что после Нового года цены рыночными станут, – вытирала слёзы жена.

— А Ельцин сказал, что голову на рельсы положит, если цены поднимутся.

Кто главнее из них?.. То‑то!

9

Но жизнь не сказка, и всегда сбывается самое худшее!

Права оказалась жена со своим Гайдаром. Цены после Нового года не то что поднялись, а взлетели…

Второго января Татьяна пришла из магазина с ужасом в глазах.

— Ты знаешь, папа, сколько килограмм курятины стоит?

Подумав, я решил увеличить цену на триста процентов.

— Червонец! – сделал смелый прогноз.

— А сорок рубчиков не хочешь? – сорвавшимся голосом произнесла она.

У нас оставалось где‑то около двухсот рублей, но через неделю они кончились. Раньше на триста рублей мы всей семьей сытно жили месяц, каждый выходной балуя себя трюфельным тортом за пятёрку. Конфеты брали только шоколадные – не хватало ещё рублёвые грызть.

Кое‑как дотянули до зарплаты, пользуясь прошлогодними запасами. Моей получки хватило на десять дней и на пять – Татьяной. На полученный аванс прожили до конца января. В первых числах февраля жена пошла снимать с книжки тысячу рублей. На них и на зарплату с трудом продержались февраль. В марте сняли уже две тысячи.

«Плакала моя мебель!» – горевал я, работая наконец в родном своём цеху.

Перед Новым годом, окончив курсы шофёров, уволились двойняшки.

Мы с Пашкой тоже искали работу, потому как с переходом к демократии наш завод совсем захирел. И вместо высокоточных приборов к самолетам, ракетам и танкам нам стали рекомендовать выпуск кастрюль и сковородок.

Даже поп Гапон у Чебышева и тот надорвался, не выдержав психологических нагрузок. Ряса поднималась по–прежнему, но мотовильник уныло показывал на полшестого.

Одним словом – тоска!

Лёшу тоже в жизни ничего не радовало. Мы с Пашкой подозревали, что он заразился от дьячка.

Завод из последних сил освоил соковожималки и массажёры, но, видимо, покупная способность населения держалась на одном уровне с попиковой достопримечательностью.

Лучше всех устроилась наша комсомольская богиня. Бывший секретарь парткома стал заниматься аптечно–лекарственном бизнесом, взяв в аренду освободившиеся в результате конверсии площади под склады.

Семина трудилась у него кладовщицей и бухгалтером.

— Ты за Павлика Морозова или за кулаков? – при встрече интересовался Пашка.

Семина шипела, краснела и посылала его на три буквы за неимением других аргументов.

— Это тебе туда надо! – улыбаясь, прощался с ней Заев, – а мне двух букв не хватает… Был комиссар, а стал коммерсант! – кивал на довольного жизнью секретаря парткома.

Первый президент России «дорогих россиян» в радиообращении просил потерпеть до осени – тогда всё, мол, наладится, потому что заработает рыночный механизм.

В апреле внук героя гражданской войны обокрал нас с Татьяной на четыре тысячи, зато выдал ваучеры, которые в апреле мы проели.

В марте уехал на историческую родину во Львов украинец, но этого никто не заметил; зато в начале апреля весь цех надел траур, когда уволился Паша Заев.

— Кошёлка! – ругался Чебышев. – Учил его, а он грузчиком в мебельный подался.

— Скоро и я отправлюсь следом за ним на вечерней лошади, – предупреждал учителя.

Ходячий супер–шок Гайдар всех достал!..

В этом году о выслуге и тринадцатой даже речи не было, но находящийся в растрёпанных чувствах пролетариат даже и не помышлял бастовать.

— Это не демократия, а хаос! – возмущался Философ. В пылу борьбы за демократию вместе с водой Гайдар выплеснул и ребёнка. Кому нужен такой рынок и подобная демократия?

Я полностью был с ним солидарен и величайшим моим наслаждением стало попользоваться кое–где газетой с портретом Егора Тимуровича Гайдара.

Борис опять оказался не прав. Осенью народу стало ещё тяжелее. Слава Дубинин от такой жизни сделался ярым сталинистом и возненавидел бывшего секретаря парткома лютой пролетарской ненавистью. Гиви тоже любил Сталина, и это их объединяло.

— Иосиф Виссарионович, кстати, был добрым и весёлым человеком, – пел дифирамбы своему кумиру Слава.

Гиви поддакивал ему.

— Это где же он веселился? – сомневался Семён Васильевич, – и как шутил? Расстреливал, что ли?

— Сталин никого не расстреливал, – обижался за вождя Дубинин, – а шутил со своими товарищами по партии, например, на предложение Ворошилова спеть, когда отдыхали компанией, говорил: «Вот отправлю тебя солистом в хор имени Пятницкого, там со своим незаконченным низшим образованием и споёшь… Народ валом повалит… – и тут же обрывал пытавшегося вступиться Анастаса Микояна: – Это не ты продал англичанам двадцать шесть бакинских комиссаров?»

— Ха–ха–ха! – ржала курилка.

— Да–а! После армяно–азербайджанской войны это очень злободневная шутка, – было общее мнение.

И я делал вывод:

— Жить стало хуже, жить стало тяжелей!

Со мной соглашались буквально все.

— Живем согласно анекдоту, в котором участковый врач интересуется у безногого: «Как самочувствие?! " – «Спасибо! Мозоль больше не беспокоит!»

Невесело смеясь, расходились по рабочим местам.

Но не всё в России было плохо. Случались и положительные события…

Например, открытие Гиви на денежки папы–гамсахурдиста ватерклозета на центральном проспекте. Презентация прошла с большой помпой и при огромном стечении любопытного народа, выяснявшего, что дают.

В связи с тем, что Гиви угощал грузинским вином, событие осчастливил присутствием господин Заев и, выпив свою и мою доли напитка, так как я от приглашения отказался, посоветовал назвать новорождённый кооператив «Приют простатита», но Гиви уже неделю ломал голову над дилеммой названия – «Царица Тамара» или «Свободная Грузия».

Других вариантов он не признавал.

— Вот так и становятся «новыми русскими», – завидовал Пашка, делясь со мной впечатлениями от презентации. – И чего ты в завод вцепился, – уговаривал меня, – у нас как раз место грузца освободилось.

В конце апреля я тоже подал заявление.

10

В середине мая, получив на заводе трудовую книжку и поставив отходную мужикам, поехал в мебельный к Пашке.

На удивление, расставаться с заводом оказалось жаль.

«Да чего там делать? – успокаивал себя. – Квартиру всё равно не дадут, а хомут на шею всегда найдется», – отвлёкся на ветерана войны, сидевшего на переднем сиденье троллейбуса лицом к пассажирам.

Это был толстенький семидесятилетний дедан с сумкой в одной руке и самодельным деревянным сучковатым бадиком с отполированной рукоятью в другой. Мутными глазками он обвел присутствующих, откашлялся, протёр рукавом две орденских планки, приколотых на кармашек мятой в зелёно–красную клетку рубахи, и рокочущим голосом предложил:

— Товарищи! Мать вашу растудыт… Хотите я вам спою?..

При этих словах из толпы хмурых пассажиров вынырнул худенький старикашка и уселся напротив толстяка, уставившись выцветшими глазами на солиста. Несмотря на жару, одет он был в кургузый поношенный серый пиджачишко с четырьмя рядами наградных планок. Саркастически глянув на кармашек соседа, он поправил козырек изжёванной кепчонки и отвернулся к окну.

Проигнорировав худосочного соседа, певец перешёл к первому отделению концерта

— Родная Украина уже не наша! – зычным басом провозгласил он и оглядел присутствующих.

Зашуганный жизнью народ не обратил на него внимания, видимо, подсчитывая в уме, сколько денег осталось. Худой, наоборот, с интересом развесил веснушчатые уши, по величине не уступающие средних размеров локатору.

— И родная Белоруссия не наша! – продолжил актер «Больших и Малых» театров, тяжёло вздохнув при этом. На минуту задумавшись, он неожиданно гаркнул: – Артиллеристы! Сталин дал приказ… Артиллеристы…

— Марш на унитаз! – противным тенорком перебил его худосочный герой, выпятив тощую грудь. – Ура военно–морскому Черноморскому флоту, – раздёрнул лацканы пиджака, явив взору замусоленную тельняшку, не стиранную, видать, со времен героической обороны Севастополя. – Врагу–у не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не жала–а-ает! – задребезжал морячок.

— Ур–р-ра Первому Украинскому фронту и до здравствует бог войны!.. – злонамеренно забил слабый тенорок басовитый артист.

— Заглохни, Шаляпин! – вскочил на ноги старикашка.

— Кхе! Сморчок! – добродушно осадил боевого морячка артиллерист.

— Хоша я и сморчок, да зато на моем приборе уместилась татуировка «Привет из Севастополя», – встал на защиту своей чести и достоинства краснофлотец. – А на твоём, поди, только имя любимой девушки поместится, – ехидно разглядывал над–пись «Оля», вытатуированную на пальцах правой руки артиллериста.

Народ кончил считать деньги и заинтересованно слушал ветеранов.

— Тьфу, козлы старые, – обругала их бабка.

Мужская часть пассажиров довольно похохатывала, прикидывая, сколько бы букв поместилось у них, и уважительно поглядывала на тщедушного краснофлотца. Видно, дальше «привета» дело ни у кого не пошло.

Понаслаждавшись уважением мужской половины, моряк гордо сел на место.

Поверженный противник мучительно размышлял, чем бы осрамить конкурента, и, ничего не придумав, выпалил:

— Артиллеристы! Сталин дал приказ… Всё ещё станет нашим, – закончил он петь. – Ведь мы же славяне и испокон веков были единой державой!

Эту его тираду присутствующие встретили с одобрением.

— Да здравствует великий Советский Союз! – неожиданно хором продекламировали ветераны и, с любовью глянув друг на друга, дружно встали и сошли на остановке, направившись к пивному ларьку.

«Конечно, им обидно!» – было общее мнение.

Я сошёл через несколько остановок после фронтовиков.

11

Марк Яковлевич – директор мебельного магазина, внимательно просмотрел трудовую книжку и поинтересовался, кто больше пьёт, я или Заев.

«Видать, Пашка уже успел нарисоваться».

Лукавить не стал. Пьём, сказал, одинаково.

Марк Яковлевич иронично улыбнулся.

«С такими зубами можно какой‑нибудь «Помарин»^[1] рекламировать», – отметил я.

Затем он в раздумье пригладил короткую, жёсткую, как у ежа, щетину и брякнул трудовой книжкой о стол.

Я понял, что стал полноправным грузчиком мебельного магазина.

— Между прочим, Серый, я не разу ещё с катушек не валился, – почему‑то стал оправдываться мой друг.

Магазинчик оказался ничего себе, уютный. Пристроенная к девятиэтажке сотня метров стекла перемежалась редкими бетонными стойками. Причём никаких модернистских кружков, квадратиков и компасов на стекле, как у нас в цеху, не наблюдалось.

— Но это до первого прихода в гости Большого, – позлословили мы.

Так в моей жизни трёхстворчатый шкаф заменил отвёртку, а двухстворчатый – пинцет.

После пилки–колки дров на силу не жаловался, и остальные четверо коллег по тасканию шкафов, кроме Пашки, конечно, в сравнении со мной выглядели жидковато.

Это сразу заметили Марк Яковлевич и полдюжины продавщиц в придачу.

В напарники себе выбрал Ивана Тимофеевича, по комплекции напоминавшего трёхстворчатый шкаф. Но годы есть годы – он разменял седьмой десяток и являлся в нашей бригаде единственным трезвенником. Сволочная язва мешала радостям жизни.

Всю науку таскания мебели и расценки я усёк за полдня – не гироскопы собирать. Тимофеевич поведал мне, что в «застойный период» за трёхстворчатый шкаф брали с клиента трояк с этажа; за двухстворчатый, софу, секретер – по два рубля. Затащить из магазина в машину – два рубля.

В наше время, когда цены росли каждый день, такса тоже росла.

— И что я раньше с завода не ушёл, – кручинился Пашка, набивая карман сотенными.

Мы с Татьяной были в долгах как в шелках. Даже на обед денег не взял. Однако вечером после первого рабочего дня по дороге домой купил килограмм мяса, картошки и по шоколадке жене и сыну.

«Центр! – потирал руки. – Вот это работёнка».

— Украл, что ли? – подозрительно поглядела на меня жена.

— Не–а. Сами дали… Оттащил два шкафа – один на пятый, другой на третий, и в машину погрузили кучу мебели, – объяснил ей. – А если бы украл, не взяла? – поинтересовался я.

— Теперь бы взяла, – вздохнула Татьяна.

С первой получки (там ещё и зарплату платили) коллеги во главе с Пашкой здорово раскрутили меня на выпивку.

Чтоб не считали жмотом, купил два «Рояля» – так мужики называли иностранный спирт и кое–какой закусон.

Отмечать начали ещё перед обедом в бендежке у столяра – полутораметрового мужичонки без обоих указательных пальцев.

— Даже в носу нечем поковырять, – жалел его Заев.

Пашкин напарник – Микис, в миру Миша, законченный алкоголик, всё время жаловался, что тамада ему не доливает.

— Да – на! Подавись! – злился Пашка, подливая спирт.

Стакан Микис держал двумя руками, но половину содержимого всё равно до рта не доносил – такая была вибрация.

— Это у меня поражена нервная система! – объяснял он, занюхивая стружкой.

Пашка всегда с ним соглашался, потому что временами, особенно по утрам, у него тоже поражалась нервная система.

— Закусывать надо, – советовал Петя–глухой, славный огромным животом и плохим слухом.

В основном половину всей закуски, сколько бы её не было, уничтожал он.

Выпивки, как всегда, не хватило.

Деньги на «Рояль» опять дал я. Послать решили грузца по кличке Тоска – молчаливого татарина. Для компании он не годится абсолютно – клещами слова не вытянешь, иногда только к месту и не к месту, заунывно растягивая слова, произносил: «Тоска!»

— То–о-с–к-а–а, – сказал он, отправляясь за бутылкой.

Всё‑таки шестое чувство, а именно интуиция – существует…

Не успели мы с Заевым вспомнить родной завод и на тебе – вместе с Тоской явились Большой и Гондурас.

— Семё–о-о–н Васильевич, какая встреча! – развёл я руки для объятий. – По всему видно, скоро зарплату получите…

— С какого хрена?.. – заинтересовался Большой.

— Легки на помине… Как раз с Заевым о вас говорили.

— А чё говорили? – допытывался Большой.

— Переживали, трезвые, мол, ходите, – втолковывал ему.

— Это да–а! Страдаем, – блаженно ловил идущий от меня запах алкогольного свежака.

Ещё на одну бутылку «Рояля» сбросились всем коллективом.

Обед давно кончился, спасибо мебель для разгрузки не привозили, да и народ ничего не покупал.

От приятного времяпрепровождения нас отвлекла заглянувшая в бендежный ресторан новая Пашкина пассия – точная копия сельской Юли. Такая же тугая и тучная. Позыркав по сторонам, удостоверилась, что гуляют одни мужики, и благожелательно улыбнулась своему кавалеру.

— Вы тут не очень‑то орите, Марк Яковлевич приехал, – произнесла исчезая за дверью.

— Чего сказала? – поинтересовался Петя–глухой.

— Кикимора жирная! – высказался Микис.

— Кто–о? – возмутился Заев.

Микис указал глазами на Петю–глухого – не решился ссориться с разливающим спирт Пашкой.

— Куда столько льёшь? – пожадничал столяр, отчёркивая обрубком пальца линию на стакане. – Миллиметра четыре перелил, – осудил он Заева.

— Указчик нашёлся! – обоими руками Микис ухватился за стакан. – Правильно тебе палец откусили, – плюнул в душустоляру.

Этого показалось мало.

— С твоим ростом, мистер Буратино, можно только лимонад пить и одеваться в «Детском мире».

Большой с Гондурасом заржали – мужичонка действительно доходил им до пупка.

«Одно и тоже всегда, – мне стало скучно. – Ничего, приеду домой, жена развеселит», – полезли в голову чёрные мысли. – Опять в кино вести придётся».

Столяр не обиделся, вероятно, привык.

Я не дослушал их перепалку о том, что можно, а чего нельзя под руку говорить, заинтересовавшись рассказами гостей о заводской жизни.

Пашка, тот вообще слушал их, раскрыв рот.

На заводе сокращали, оказывается, почём зря. Зарплату задерживали…

— Чёрт знает что творят эти демократы, – возмущались они.

— Зато водка на каждом углу продаётся и ЛТП отменили, – заступился за демократию Заев.

— А на что её покупать? – бушевали Большой с Гондурасом. – Правда, всё равно находим, – успокаивались они.

В помещении внезапно наступила тишина.

— Директор… – услышал я шёпот Пети–глухого.

В дверях собственной персоной стоял Марк Яковлевич, а за его спиной, отчаянно жестикулируя, маячила Пашкина подруга.

«Набилось сволочи! " – вспомнив про интуицию, попробовал прочитать его мысли.

— Сколько вас тут, – нахмурился директор.

«Угадал, – подумал я. – Но вроде не злой».

— Здрасте! – поздоровался Большой.

Гондурас приветственно выбросил руку вверх.

«Тоже мне Че Гевара нашёлся…»

Остальные стояли скромно потупившись. На всякий случай потупился и я.

На приветствие Марк Яковлевич не ответил, но внимательно оглядел друзей.

— Это что за «сладкая парочка»? Что здесь посторонние делают? – строго поглядел на столяра. – Там машина пришла, мигом разгружать! – уходя, грохнул дверью.

В ту же минуту опять раздался грохот, то упал от сотрясения воздуха сидевший на верстаке Микис.

К нашему с Пашкой удивлению, несмотря на отсутствие компасов и других опознавательных знаков на витринном стекле, Большой ухитрился выйти точно в дверь.

— Чего это с ним? – изумился Пашка, разглядывая опьяневшего друга.

— Это, сеньор Заев, называется интуиция, – вразумил его.

— Какая интуиция?! Или не допил ещё, или опыта набрался, – резюмировал Пашка.

— Как не допили? Гондурас весь в слезах ушёл и клялся назвать внучку Хулитой, вспоминая очередной южно–американский сериал…

12

Домой заявился не помню во сколько, в халате с оторванным и висящем на нижнем шве кармане и рваных–прерваных кроссовках – своей рабочей одежде.

Когда утром проснулся на своём холостяцком диване – я так в халате и спал, – то в целом кармане обнаружил гранёный стакан и раздавленную половинку огурца.

«Видать, немного выпимши вчера был», – сообразил я, трусливо убегая на работу.

В самом начале рабочего дня нас с Пашкой вызвал Марк Яковлевич.

— Ну что, господа, денег много вчера пропили? – обратился к нам.

Пашка фыркнул на «господа», я лишь пожал плечами, гадая, какое ему до этого дело.

Ослепительно улыбнувшись и подтянув безукоризненный узел галстука, он продолжил:

— Из ваших слов при поступлении на работу запомнил, что оба имеете водительские права. Так?

Мы покивали головами.

«Воспитывал бы скорее да отпускал. И почему дерут только нас?» – удручённо подёргал оторванный карман.

— У меня вот какое дело, – прервал мои размышления директор, – надо бы в деревню за мясом смотаться.

Из его пламенной речи разобрали, что на взятых в аренду грузовиках должны привезти несколько туш говядины и баранины, сдав их в указанные директором точки. По окончании мясного дела нас ждал солидный куш и полная амнистия.

Козе понятно, мы согласились и наперегонки шуранули в столярку обмыть выгодное предложение.

Решили не перебарщивать и вмазать на троих поллитру. Третьим был столяр. На старые дрожжи шибануло по полной программе, даже потянуло на песни.

— А за это, друг мой пьяный! – несколько изменив Высоцкого, пел я Пашке. – Говорил Епифану… будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин…

При слове «машин» Заев стал крутить воображаемый руль и имитировать губами гудение мощного автомобильного мотора.

На мой взгляд, он перестарался и движок получился авиационный.

«Метр в кепке» пытался мне подпевать.

– … Марк не ведал, дурачина…

Мотор заглох, а столяр кинулся к двери проверить – не подслушивает ли кто.

За дверью, кроме Пети–глухого, никого не было.

Я уже в полный голос орал:

– … Тот, кому всё поручил он, был алкаш, хреновый сборщик и отвратный семьянин…

— Себе, что ль, посвятил?.. – поинтересовался Пашка.

— Не–а! Тебе! – плюнул в заячью душу.

— Спиши слова, – засуетился, разыскивая карандаш, столяр.

Вечером домой пришёл почти трезвый, в нормальной одежде, и на всякий случай, от греха подальше, попрятал толстые фолианты, особое внимание уделив одиозному словарю по этике и эстетике, на виду остался англо–русский разговорник с детскую ладошку величиной.

Но всё обошлось лишь криком и потоком грубых обзывательств. Я стоически держал выбранную линию поведения, доказывая, что это был полтергейст…

— Нарисовался, скотина, с пустым стаканом и огурцом, да ещё халат порвал, козёл, – чехвостил безвинного духа.

— А тогда где, позвольте спросить, – напропалую ехидничала супружница, – обретались вы, сударь?

— Мы были в командировке…

— В вытрезвителе, что ли? – с сарказмом в голосе перебивала жена.

— Ноу! – отвечал по–английски. – В дя–а-ревне… И завтра с утра опять поеду.

— В дя–а-ревне тебе и место, пьянчуга подзаборный…

Однако утром она стала сомневаться и несколько изменила своё мнение, когда в дом ввалился Заев, а следом – вальяжный Марк Яковлевич.

— Ты собрался? – сходу взял быка за рога Пашка. – Привет, Татьяна…

— Едем с Серым в командировку бизнесом заниматься… Шеф не даст соврать, – кивнул на любующегося женой директора.

На пороге появился сонный Денис и поздоровался с чужими.

— У вас культурный и симпатичный сын, – потрепал его по голове Марк Яковлевич.

— В отца пошёл! – отвлёк его от членов семьи.

— Не дай бог! – рассмешила директора Татьяна.

— Ну ты и живёшь! – удивлялся Марк Яковлевич, управляя «Волгой» и дымя сигаретой. – Но ничего, через годок–другой, если будешь дядю слушать, квартирку себе огоришь.

«Ну да! У вас, директоров, очень крепкое слово, особенно, когда денег касается», – мысленно произнёс я. Вслух же сказал с иронией:

— Ага! И гараж с машиной…

«Волга» лихо подкатила к какой‑то автобазе и нырнула в раскрытые ворота. Марка Яковлевича уже ждали. Через полчаса, успев с кем‑то переговорить и всё утрясти, он мчался всё на той же «Волге», а следом мы с Пашкой на грузовиках, кузова которых закрывал брезентовый тент.

К управлению я приноровился удивительно легко, хотя давно не сидел за рулём. Ехали мы по знакомым местам, и я с удовольствием глазел по сторонам, вдыхая тёплый пыльный ветер. Целью нашего путешествия, по словам директора, была деревня, находящаяся примерно в десятке километра от «Красного бойца». На окраине наш караван остановился около высокого кирпичного забора, за которым скрывался огромный особняк. Какой‑то горец, несмотря на лето одетый в папаху, отвёл озабоченного Марка Яковлевича в дом. Нас туда не пустили.

— Смотри, Серый, у него и оружие под рубашкой, – сказал подошедший ко мне Пашка и показал глазами на охранника.

— Чего зыркаете? Щас ухи отрежу, – без злости, скорее от скуки, обратился ко мне кавказец.

— Как же тогда я глядеть стану? – озадачил его.

— Слушай, дарагой, – задумался он, – моя про ухи сказал…

— Так фуражка на глаза сползать будет, – рассмешил горца.

— Вах! Молодэц! Э–э-э, брат, да ты вэсёлый…

— Конэшна. Служба‑то у тебя тяжёлая. Спать, поди, с петухами ложишься?

— Э–э-э, дарагой, зачэм обэжаешь… У нас нэт пэтухов, с женщинами спим, – расстроился джигит.

Из соседнего, тоже кирпичного, дома вышли ещё два кавказца и стали нагло нас рассматривать, недовольно переговариваясь на своём языке. Обсудив нас со всех отрицательных сторон, горцы ушли в дом.

Наконец появился Марк Яковлевич, по–моему, немного навеселе.

— По коням! – весело заорал он. – За мной! – отвёз нас к неприглядному домишке на другой стороне села. – Здесь ночевать будете, мужики. За всё заплачено, – попрощался с нами.

Хозяевыми оказались плюгавый одноглазый дедок и дородная бабка, которая тотчас радушно накрыла на стол, а её супружник откуда‑то выудил бутылку «Рояля».

— Располагайтесь кто где место сыщет, – произнёс он, сдёрнув надетый на майку пиджак, и гордо покосился на пришпиленный к нему орден «Отечественной войны».

Я добродушно оглядел его маленькую, прямую и по–мальчишески стройную фигуру.

— Садитесь, садитесь, – приглашала хозяйка.

Дважды предлагать не пришлось.

— Угощайтесь робяты, вот огурчики, помидорчики, сало, – зрячий глаз деда молодо заблестел, оглядывая стол. – Дай бог не последнюю, – бодро провозгласил он, опрокидывая рюмку в рот.

— До дна выпил, бесстыдник, – осудила его жена, чуть пригубив свою.

Само собой её слов бедовый ветеран не расслышал.

— Хорошая песня, душевная, – глядя на экран телевизора, восхитился дед, подцепляя кусочек сала.

На экране, испещрённом помехами, солистка народного ансамбля, томно закатывая накрашенные глаза и потряхивая накладной косой, усердно выводила старинную русскую песню.

— Эх, не так, не так надо, – щёлкнул он пальцами и облизал их, – гармошку бы сюды…

— Успокойся, старый, мы своё отпели…

Между тем певица колхозного ансамбля, победившего на районном смотре, завывая и притопывая в такт, тряхнула обширным задом и протянула руки к гармонисту – истрёпанному парню с искусственным цветком в фуражке и толстыми ловкими пальцами. Забегав глазами, тот стал пятиться, тоже притопывая каблуками хромовых сапог. Взяв высокую ноту и потряхивая приличной грудью, солистка пошла на него. Пашка глазами, а не руками, к сожалению, впился в грудь певицы.

— Не так, не так поют, – окончательно расстроился дед. – Гоняется за мужиком, будто он червонец задолжал… Эх, бабка, – расчувствовался вояка, – помнишь, как мы, бывало, в клубе эту песню пели?.. У нас даже фотография есть… Я на стуле сижу, на коленях гармонь, она вот, худенькая такая, рядом стоит, руку свою мне на плечо положила и поёт… и как пела! – мечтательно произнёс он. – С душой! Помнишь, старая?

— Чё уж теперь, – махнула та рукой, – не чета этой финтифлюшке была.

— Бабка, чего ты как красна девица?.. Давай, как раньше, по полной шмякнем да споём…

— Разгулялся старичок, – подняла рюмку. – Смотри, чтоб не получилось, как у нашего колхозного бухгалтера. Помнишь Яшку–хромого?

Дед покивал лысой головой.

— Как же не помню?

— Тот, как на гулянье каком за стол садится, – обратилась она к нам, – так первый тост у него: «Под столом увидимси–и!..»

— Ха–ха–ха, – закатился дед.

— Главное, тост всегда сбывался… «А где Яшка‑то? – кинемся искать. – Да вот же он, на своём месте спит», – молодо засмеялась бабка.

— Грамотный был человек, семь классов кончил, – похвалил его старик.

— Помер недавно, сердешный, – жалостливо произнесла хозяйка. – Простой был, покладистый, такие долго не заживаются.

Начинало смеркаться. Зажжённый свет ударил по глазам, заставив сморщиться.

— А чего это у вас неруси сколько? – задал вопрос.

— Беженцы, мать их, – ответил дед. – Какие лет десять назад прибежали, какие недавно. Устроились пастухами в колхозе, теперя большая половина стада ихняя. Председатель было рыпнулся, чего уж ему сказали, не знаю, только нонче тихонько сидит. Участковый их стороной обходит, местные страшатся. Теперя они хозяева, не мы.

— А чего бояться‑то?! – стукнул кулаком по столу опьяневший Пашка.

— Как же, ружья у этих нехристей, – перекрестилась бабка.

— К Юльке помчишься или тут ночевать будешь? – приколол Заева перед сном.

Рано утром приехал Марк Яковлевич. Вид у него был – хоть картину рисуй, а мы даже не умылись толком. За ночь наши машины под завязку загрузили парным мясом и плотно накрыли брезентом. Грузчиков, конечно, мы не видели и в глаза. Я отогнал свою машину на Сенной рынок, а Пашка – в Крытый. Русские бомжи под присмотром кавказцев споро таскали туши в мясной отдел. Денег я получил прилично, но в два раза меньше обещанного. Правда, Марк Яковлевич разрешил нам два дня отдыхать.

13

Денис закончил первый класс, к нашей с Татьяной гордости, на пятёрки. Я знал, что парень растёт умный, но чтобы до такой степени.

Лето было в самом разгаре, жара стояла несусветная. Благо мебели стали возить меньше, покупать тоже. Кризис нашей «военки» постепенно перекинулся на другие сферы производства. Директоров и чиновников различных уровней это, разумеется, мало трогало. Марк Яковлевич готовил документы на приватизацию магазина.

— Скоро хозяевами станем, – объяснял он коллективу.

«Скоро ты будешь хозяином, а я как был «овном», так «овном» и останусь», – без конца бегал в душевую споласкивать лицо.

Не успевал вытереться, как тут же опять начинал потеть. Народ по очереди принимал водные процедуры. На женщинах–продавцах, кроме халатов и трусиков, одежды не наблюдалось. Да и эта, на мой взгляд, казалась лишней. Халаты без конца расстёгивались то сверху, то снизу. Особенно часто, когда в торговом зале с контрольной проверкой появлялся Марк Яковлевич.

Правда, выходил он обычно не один, а с замом – красивой женщиной бальзаковского возраста, с большими выразительными глазами и необъятной пятой точкой, напоминающей лошадиный круп.

Пашка теперь беспрестанно что‑то ронял, в основном коробок спичек или пачку сигарет. Особенно всё валилось из рук и карманов, когда рядом находились две подруги – Томка и Ленка. Они любили, чтобы их звали, как девчонок, хотя тётям перевалило за тридцатничек. Если кто‑то хотел досадить, то называл подруг по имени–отчеству. Когда Заев, выкатив глаза, нагибался за своей потерей, они раздвигали ноги и интересовались, чего он там ищет. Пашкина любимая по пятам ходила за ним, предлагая зашить карман.

Перед самым обедом меня подцепила весьма капризная клиентка. Покупала она полутораспальную кровать с деревянными полированными спинками. Кровать ей кое‑как подобрал, цвет и рисунок полировки совпали с её любимым шифоньером. Потом вместе с Тамарой и Леной направился в бендежку, где хранились матрасы.

Мне пришлось перелопатить несколько упаковок, так как нужный товар находился в самом низу. Когда с трудом добрался до него и торжественно извлёк на Свет Божий, он оказался совершенно не таким по цвету и качеству. Наступил обед. Наконец дамочка сделала выбор и указала на самый первый из предложенных, только теперь он вновь оказался внизу.

Вконец обессиленный, там же свалился на груду матрасов. Решил остаться без обеда, но зато отдохнуть. Ленка с Томкой, к моему удивлению, не вышли, а заперли дверь и легли рядом.

«Интересненько…» – подумал я и расстегнул халат.

— Жарко! – потёр грудь ладонью.

— И правда, – согласились они и стали расстёгивать халаты.

Лена была хрупкая блондинка с мальчишеской фигуркой и высокой причёской. Меня давно интересовало, натуральные у неё волосы или крашеные. Её небольшая упругая грудь с удивительно твёрдым соском прижалась к моему правому плечу.

«Поехали…» – пронеслось почему‑то в голове.

Моё левое плечо накрыла большая мягкая грудь. Тамара была выше и намного плотнее своей подруги.

«Какую же выбрать?» – мучительно соображал я.

Но выбирать не пришлось, девочки проявили незаурядную сноровку.

Как это было прекрасно! Я уже не понимал, где нахожусь, восторг охватил меня…

Уходя, они синхронно послали мне воздушный поцелуй.

— Насильницы! – успел бросить им вслед.

«Пойду помоюсь», – приведя себя в относительный порядок, направился в душ.

Усталости не ощущал, что показалось странным после таких нагрузок.

«Троих обслужил, – думал я, – клиентку и двух подруг…»

Распахнул дверь душевой и удивлённо замер. В глаза бросились четыре ноги и огромные ягодицы, сдавленные ладонями. В полумраке помещения увидел Пашкину физиономию. Губы его посылали меня на три буквы. Я был сытый и умиротворённый, как кот на масленицу, но прежде чем закрыть дверь, наступил ему на ногу.

«Ну и денёк сегодня…» – пошёл перекурить к столяру.

У кабинета директора стояли две продавщицы и Петя–глухой, внимательно к чему‑то прислушиваясь. Увидев меня, поднесли палец к губам.

— Что‑то директор с замом подозрительно давно заперлись, – объяснил потом Петя–глухой.

«Разведчик хренов», – оглядел огромный живот и маленькие уши, – ему, конечно, легче было бы ноги потерять, чем слух, он и на протезах бы, как бабочка, порхал по замочным скважинам…»

Вскоре появился нервный Заев и сходу кинулся выяснять отношения.

Оказывается, мой визит испортил ему финал.

— Позор! – хватался за голову.

Под мой смех столяр посоветовал привязывать кое–куда чайную ложку, на что Пашка и вовсе обиделся.

Вечером было стыдно глядеть Татьяне в глаза. Да ещё, как нарочно, пришёл почти трезвый.

«Лучше бы напился», – терзала меня совесть.

Через несколько дней всё повторилось. На это раз совесть не докучала.

Как‑то в конце смены в магазин заявился Лёша Чебышев, да не один, а с кладовщицей по спирту.

— Чё, бээф несёте? – широкой улыбкой встретил их Заев. – Главный, ты, по–моему, скоро в книгу рекордов Гиннесса войдёшь, как самый тощий житель земли…

— Да пошёл ты, кошёлка… От этого Гуинплена–Большого, что ли, привычку взял дразниться…

Мы по делу. Тамару сократили… Та тяжко вздохнула и промокнула сухие глаза.

— Может, её продавцом или, на худой конец, уборщицей возьмут?..

Из‑за положительных эмоций от встречи Пашка не мог настроиться на серьёзный лад и привязался к «худому концу».

— Весь в хозяина… То‑то, гляжу, с тобой Митрофаниха раздружилась… – услышали мы с Тамарой, направляясь к директору.

Свободных вакансий в магазине не оказалось.

— Вот что мы сделаем, – пришла в голову оригинальная мысль, – торговать будешь, но не мебелью, а мясом, – успокоил её.

После работы, подзаняв у насильниц деньжат, помчался на рынок, куда возил мясо и откупил торговую точку. Дело это оказалось весьма сложным. Гости с Кавказа начали с гвоздичек и постепенно оккупировали весь базар. Вся торговля шла через них. Местные менты кормились из их рук, так что жаловаться было бесполезно.

— Брат, вэзи, а я продам, – предлагал кавказец.

— И за сколько у меня возьмёшь?

Цену он называл смехотворную.

— Ха! – как опытный торгаш, гнул свою линию. – Да за эти деньги телёнка не выкормишь.

— Обижаешь, да–а? Какого телёнка, слюшай?..

— Ладно! Кто тут у вас старший?

Взятых денег даже не хватило.

14

Круизы в деревню повторялись стабильно каждые две недели. Ещё раз съездили с шефом, затем он отправил нас одних. Мы тут же вышли из‑под контроля. Часть мяса взяли у Амира Кулаева, деревенского мафиози, с которым вёл дела наш директор, а ещё за одной партией маханули в свой родной «Красный боец».

Председатель просто обалдел от счастья – жизнь‑то начала меняться. Если раньше правил его величество – дефицит, то теперь – рынок, который принадлежал приезжим, и без их ведома хрен чего продашь. А тут! Прямо на дом приехали. Не надо колхозный бензин тратить, чтобы в город везти.

Лицо его, конечно, поскучнело, когда узнал, что деньги хотим отдать с продажи. Окинул нас и машины подозрительным взглядом. Мы были – сама честность. Авто – не задрипанные грузовики, а специально оборудованные под перевозку мяса машины. Даже санэпидемстанция не прикапалась бы.

Забрав наши документы, он решился на афёру – начинать бизнес‑то надо!

— Лады! – почесал ниже живота. – Щас распоряжусь – скотину забьют и вас загрузят, так что с утра, по прохладце – в путь. Ночевать‑то где будете? Хотите, у меня?..

Но мы отказались и решили провести ночь в знакомой общаге – зачем людей беспокоить.

Председатель принялся названивать кому‑то по телефону, чтоб нашли ключ и принесли простыни. Жильцов там не было – на ремонт техники и посевную городские больше не ездили, а Лисёнок сошёлся с бабой и уехал в соседнюю деревню.

Пока шли переговоры, Пашка побежал проведать Юлю, которая, по словам преда, второй раз успела выйти замуж, а я решил навестить деда.

За пять лет многое изменилось и всё не в лучшую сторону.

Село казалось вымершим, никому не нужным и заброшенным. У дворов валялись кучи мусора, дорога топорщилась ухабами, на библиотечных дверях висел пудовый замок, а несколько встреченных человек были грустны, раздражительны и неразговорчивы.

На месте дедовского дома чернело пепелище.

«Помешал кому‑то!» – пожалел старика и направился к Афанасьевичу.

В отличие от встреченных мною односельчан, кузнец был весел и общителен. А всё оттого, что вышел на пенсию. Меня он не забыл. Узнав о цели приезда, навязал продать «пырасёнка». Внука он тоже научил правильно произносить это слово. Ломающимся голосом подросток поинтересовался:

— Деда, а какого пырасёнка забьём – большого али который поменьше?

— Обоих! Деньги‑то нужны… Ещё откормим, – выставил на стол бутылку. – Пить мне нельзя! – облизнулся на самогон.

— С рюмки от тебя не убудет.

Разговор зашёл о приезжих с Кавказа. От него узнал, что в их колхозе таковых мало, председатель их не любит. А в соседних – заполонили всё. Русским угрожают.

— У себя над русскими издевались… и тут начинают. Всех их собрать и на историческую родину отправить! – бушевал Афанасьевич. – Жалко, я старик, а молодёжи в деревне мало, – совсем разошёлся кузнец.

«Да–а, – подумал я, если уж простой русский человек начинает злиться…»

«Лишнее» мясо Тамара лихо распродала по приличной цене.

«Всё‑таки не зря я побеспокоился!» – мысленно похвалил себя.

В следующую поездку отвёз деньги в деревню и прихватил ещё солидную партию левого товара. Таких «бабок» в своей жизни я ещё не видел. Кроме Тамары, пристроил торговать Валентину Григорьевну – всё же человек насчёт квартиры хлопотал.

— На заводе, – рассказывала она, – ужас что творится. Сокращают почём зря. Заказов нет. Комплектующие на изделия покупать не на что, и даже на две недели зарплату задержали, которой и хватает‑то на десяток дней. Ужас! Ужас! Кошмар какой‑то. И куда Ельцин смотрит… Вчера слушала по телевизору интервью с Гайдаром. Он сказал, я даже записала, – достала она бумажку: «Качество продукции имеет две стороны, представляющих диалектическое содержание его единства. Если на качество влияет степень общественной полезности, в этом случае качество как мера выражения потребительной стоимости не будет экономической категорией, поскольку она не отражает конкретно–исторических производственных отношений…»

Ух! Это как понять? Всё подорожает, или ещё хуже будет?

— Ну–у, Валентина Григорьевна, ты же контролёр, и про качество лучше меня понимаешь, – ушёл я от ответа.

Чебышев не забывал нас и частенько наведывался. Почему и не навестить бывших колег, коли исправно наливают.

— Увольняйся, – предлагали ему, – да иди мясом торгуй, хоть деньги будешь иметь.

— Подумаю, – вяло отвечал учитель, – привык к заводу‑то.

По выходным, с утра до вечера, я носился по торговым точкам, в основном, овощным и коопторговским – выяснял, что возьмут, кроме мяса, и за сколько. На всякий случай договаривался на огурцы, помидоры, яблоки, вишню… Наконец‑то у меня появились свободные деньги. Купил Татьяне кожаный плащ, туфли, осенние сапоги. Себя, разумеется, тоже не обидел.

Реклама предлагала класть деньги в «МММ» и «Селенгу» – рискнул, положил на год.

«Посмотрим, что будет…»

Тамара с Леной просто взбесились. В магазине спрятаться от них было невозможно. При поимке хватали под белы ручки и без долгих разговоров тащили на матрасы. Разумеется, весь магазин уже догадался, чем мы там занимаемся. Два раза, выходя из бендежки, ударял по лбу Петю–глухого. Две любопытных продавщицы с раскрасневшимися лицами стояли рядом с ним.

«Бабы здесь, – делал я вывод, – все до одной стервы, как в «Санта–Барбаре»».

После такой активной жизни мне, конечно, было не до Татьяны.

— Устаю! – объяснял ей.

Каким образом, пусть думает сама.

Мою голову посетила свежая мысль, для реализации которой понадобились двойняшки. Только поразмышлял на тему, что не мешало бы где‑нибудь отловить «одинаковых», как они, лёгкие на помине, сами наткнулись на меня.

— Здорово, волки тряпошные, видать, богатые будете, – поздоровался с ними.

— Да где там, – уныло качали головами, – на прежней работе сократили, а больше нигде не берут: «Своих сокращаем» – говорят.

Немного покуражившись и потешив своё тщеславие, предложил им денежное дело.

— Центр! – восхитились Лёлик и Болек.

С начальником соседней с домом автобазы договорился об аренде двух грузовиков, на которые и посадил двойняшек.

Дело развивалось. В нескольких кооперативных сельскохозяйственных магазинах договорился о реализации мяса и овощей.

«Дурак я был раньше, когда комитентов критиковал…»

«Красный боец» уже стал мал, и я освоил соседний с ним совхоз. Кроме Тамары и Валентины Григорьевны, на рынке торговали ещё две женщины, их подруги. Из заводских мужиков, сколько я не приглашал, никто торговать не соглашался.

— Не царское это дело! – слышал в ответ.

— Привыкли гегемонами ходить, а не поймёте, что власть переменилась, – жалел их.

Амир Кулаев, по–моему, о чём‑то стал догадываться. А скорее всего, донесли его верные джигиты. Глаза и уши у кавказского мафиози были повсюду. Посовещавшись с Пашкой, купили по ружью, вступив для этого в общество охотников и рыболовов. Пашка передал ружья какими‑то одному ему ведомыми путями на завод, в механический цех, где когда‑то трудились, и к следующей поездке у нас было два обреза, заряжённых волчьей дробью.

— Бережёного бог бережёт, – рассуждали мы.

Хотя, если брать по крупному счёту, всё это ерунда.

— У них, может, и гранатомёты есть, вон, на Кавказе что творится… полнейший беспредел. Армия чего им только не оставила, – пристреливали в лесу стволы.

Марк Яковлевич ни мне, ни Заеву ничего не говорил, но я был уверен, что он не просто догадывается, а точно знает, кто ловит его рыбку.

«Надо ждать неприятностей, – понимал я, – только вот откуда?»

Пока торговых точек не хватало, но появилась привычка о чём‑либо хлопотать. Взяв в поликлинике справку о болезни за коробку импортных конфет, стал собирать документы на оформление кооператива. Вот где мои кровные полетели из кармана.

«Всем дай!» – матерился я.

Заев не вкладывал ни копейки. Помощь пришла с той стороны, откуда её не ждёшь. Опять записался на приём к председателю районной администрации.

— С завода уволился, работы нет, – грустно объяснял ему, поглаживая ладонями самые потрёпанные свои джинсы. – Квартиру тоже никогда не получу, – плакался в жилетку Кабанченко. – Егор Александрович, помогите кооператив открыть! – взвыл с надрывом. – Да, да, торгово–посреднический.

Он взял телефонную трубку.

«Надо же хоть одному из ста пользу принести… Для этого сюда и поставлен», – рассуждал он.

И я стал директором кооператива, носящего гордое название – «32». Когда оформлял, вспомнил о зубах и о том, что придётся грызть конкурентов. Пашка предлагал назвать «Мазай и К°", под градусами, ясное дело, подразумевал себя, но «32» мне импонировало больше.

Заев идти в соучредители отказался. Если погорим, возможность сидеть предоставил мне. Да и бегать по начальству и чего‑то выбивать он не любил, хотя оклад из меня «выбил» приличный.

Марк Яковлевич, видимо, надумал приватизировать магазин.

— В субботу с ночёвкой едем ко мне на дачу, – сделал он объявление, – пьянка за мой счёт. Берите жён, мужей или отпрашивайтесь у них, но чтобы были все. Явка обязательна.

Жене сказал, что отправляюсь в деревню. Почему‑то брать её не захотел, наверное из‑за двух подруг.

«Да и Дениску деть некуда», – успокаивал свою совесть.

Марк Яковлевич в гордом одиночестве решил добираться до места на своей «Волге». Чтобы коллектив раньше времени не стал считать его барином, сообщил, выглядывая из окошка автомобиля:

— Закусон отвезу и выпивку, а вас на пароходике мой зам на дачу доставит. Адью! – сделал нам ручкой и осыпал начальственной пылью из‑под господских колёс.

Дача стояла на берегу Волги, и мы с комфортом плыли на маленьком пароходике «Ом».

— Была, была Галина Станиславовна в кабинете с ним и, вероятно, на фазенде не раз, – сплетничали бабы, показывая глазами на задастого зама.

Мужики же, опережая события, начали играть на «Рояле».

— На Марка Яковлевича надейся, а сам не плошай, – разливал напиток Пашка.

— Приветствую вас в стенах сей маленькой обители, – встретил нас директор.

Двухэтажная «маленькая обитель» запросто вместила бы четыре моих дома.

— Вещь! – восхитился Заев.

Такой замечательный закуски я давно не видел.

«Постарался Марк Яковлевич, постарался… Но директор так запросто ничего не делает, будем ждать продолжения», – размышлял я, уминая «Салями» и бутерброды с чёрной и красной икрой.

Стол ломился от импортной водки: «Кутузов», «Асланов», «Распутин».

— Хоть доброкачественную пищу едим, – разглагольствовал захмелевший Заев.

Импортная водка под «Рояль» тащила чётко.

— Я, конечно, и в деревне питался получше вас, – размахивая вилкой, вспоминал он. – Мне «крошка» жаловалась, что всю марганцовку извела на эту дохлятину, чтобы вы сожрали, и перцу сколь угрохала.

Я вспомнил тоненькие свиные косточки.

«Вот скотина, – мысленно обругал председателя, – раскручу его за это».

–… И сказала‑то Юлька уже перед самым отъездом, – вспоминал Заев, с наслаждением травя мою душу.

Есть сразу расхотелось, как представил тоненькие, напоминающие цыплячьи косточки издыхающих поросят. Налил и выпил ещё рюмку водки.

Пока «болел», в магазин приняли продавцом молоденькую девицу. Когда знакомились, оно назвала, словно выплюнула, своё имя из трёх слогов, но я тут же благополучно его забыл, а может, и не расслышал. За столом она волею судеб оказалась рядом, по правую руку, дальше за ней – Ленка с Тамарой. С левой стороны сидел Петя–глухой.

Как истинному джентльмену, пришлось ухаживать за соседкой.

— Вам салату положить? – спрашивал у неё.

Она поворачивала ко мне бледное, безбровое, тонкое лицо и, тщательно пережёвывая пищу, давала согласие, надолго закрывая глаза веками без ресниц.

— А теперь танцы, – орал Пашка и тащил в тёмный угол довольную Тамарку.

Пашкину любимую отхватил Петя–глухой и старательно прижимал к своему животу. Я хотел пригласить Лену, но моя соседка, тщательно промокнув губы салфеткой, встала и, будто оказывая мне гигантское одолжение, торжественно протянула тоненькую руку. Была она длинная и прямая, фигурой напоминающая спичку, спасибо, хоть не сгоревшую.

«Великая честь!» – съязвил про себя и вяло повёл её в круг танцующих.

В своё время девушка была образцовой пионеркой. Танцевала она далеко отстранившись, и в случае опасности её острые локти кололи мой живот. Правда, я и не собирался ставить её в опасное положение. Оттанцевав первый танец, мы «спрыгали» старенький шейк, затем опять разбились на пары. Пашка или опьянел, или так было удобнее, но рука его лежала не на спине Тамарки, а пониже. Пете–глухому живот мешал вплотную приблизиться к заячей зазнобе.

— Пидоракис! – окликнула Лена Микиса. – Потанцуем?..

Но тот упражнялся со стаканом. Штаны и рубаха его были капитально облиты.

Без всякого чувства, из одной только настырности, прижал к себе даму, которая опять пригласила меня. Засмотревшись на экран телевизора, она не успевала отреагировать и подставить локти. Потрепыхавшись, словно рыба на льду, замерла. Кроме холодного живота, рёбрышек и грудного костяка ничего не почувствовал. Она с интересом посмотрела на меня, будто только увидела.

«Это же надо, как заморочили юную пионерку, весь секс выбили, – ослабил хватку. – Не отстранилась, значит, понравилось… Женщина – она есть женщина».

Почесал кадык, затем проверил – застёгнута ли верхняя пуговица на рубашке. Тыльной стороной ладони попытался отыскать грудь, или что там у неё. Проверил другую пуговицу – опять жёсткий костяк грудной клетки. Отвёл руку влево, надо же узнать, что лежит у меня в кармане… Наконец укололся об острый сосок, напоминающий сучок на палке. Её лоб уткнулся в плечо, тело обмякло. Дошёл до узкого бедра – ягодицы мне не понравились, жилистые, как у легкоотлетки. Решил обследовать с другой стороны, благо в комнате был полумрак для создания интимной обстановки. Но пробиться от бедра к центру не удалось – слишком плотно прижалась и уже стала вздрагивать.

«Надо заканчивать экспедицию – геолог нашёлся, – обругал себя, – с гинекологическим уклоном».

Но теперь оторвать даму стало чрезвычайно сложно, словно её прибили ко мне гвоздями. Кое‑как отделавшись, скрылся в туалете. Она, было, пошла за мной, но потом вернулась к столу и допила остатки из рюмки и чьего‑то фужера. Прижав ухо к двери, минуты три прислушивался. Тишина… Выпустив из бочка воду, открыл дверь. Бледная словно привидение пионерка стояла тут как тут, растянув в улыбке тонкие мокрые губы.

«Ой, мама!» – юркнул в ванную и принялся намыливать руки.

Схватив полотенце, встала рядом. Намылил в третий раз и стал мыть до локтей, обдумывая, как бы отделаться от дамы.

«Вот тебе и пионерка!»

Помощь пришла неожиданно в лице Ленки.

— Куда это вы пропали? – поинтересовалась она и утащила меня танцевать.

Все уже перепились в дым.

«Неужели Марк Яковлевич просто решил праздник устроить?» – не верилось мне.

— Купа–а-ться–я! – орал Пашка.

Сегодня он был явный лидер и вдохновитель.

— В чём мать родила–а-а! – ещё громче затянул он.

К моему удивлению, согласились все, даже длинная мымра.

Несмотря на август, ночь была тёплая и тихая. Луна освещала узкую полоску песка, небольшие чахлые кустики и деревянные мостики. Догола не разделись лишь Марк Яковлевич (он был в узеньких плавках) и столяр (он был в длиннющих, до колен, трусах, с каким‑то абстракционистским рисунком, аляповато расплывшимся в лунном свете). Женщины, делая вид, что вспомнили о скромности, снимали одежду несколько в стороне от мужской компании. Раздевшись, под гомерический хохот, уставились друг на друга.

— Тоска–а! – сказал Тоска и первый прыгнул в воду – видно, стал накаляться.

У Пети–глухого под животом ничего не было видно, кроме какой‑то клумбы с растительностью. Из женщин приз «секс–бомбы» я бы присудил заместителю директора за мощные ягодицы, широкий курчавый лобок и огромные груди.

— Ей ишака надо, а не мужика, – толкнул меня локтем Пашка и с воплем кинулся в воду.

«И его разобрало», – улыбнулся я, с разбегу ныряя за ним.

Следом, оглушительно визжа, в воду полезли женщины.

«У судаков сегодня явно инфаркт будет», – плескался в тёплой воде.

— Смотреть, но не трогать! – завопила заместительша.

«Видать, Паша поднырнул», – подумал я и в ту же минуту чуть не захлебнулся – сзади на плечи молча бросилась «пионерка».

Я начинал её бояться…

После купания пили прямо на берегу, не успев одеться. Настроение у всех было прекрасное. Стрекотали сверчки, где‑то вдали умиротворённо рокотал лодочный мотор. Лунная дорожка показывала путь на тот берег. Жалко, костёр не догадались разжечь.

На даче выпили ещё и стали разбредаться спать. Директор запёрся один в комнате на втором этаже и чего‑то обдумывал.

Пашке пришла в голову мысль подсунуть Галине Станиславовне коротышку–столяра.

— Во поугораем! – убеждал он оставшихся.

Любопытный Петя–глухой и другие бабы с тайным злорадством согласились. Бедный столяр был отловлен, избавлен от семейных трусов и запущен в комнату к директорскому заму.

— Да он же провалится там! – пожалел его Микис, к моему удивлению, всё ещё державшийся на трясущихся ногах.

Народ прислушался…

Сначала раздалась ругань и смех Галины Станиславовны, потом пять минут стояла полнейшая тишина. Затем все, кроме бедняги Пети–глухого, услышали зама:

— Да я же тебя подброшу – потолок прошибёшь! – опять смех, и снова тишина.

Я уже собрался ловить несчастного столяра, если он вылетит из дверей, но вместо этого услышал женский вопль.

«Укусил, наверное, подлец!»

Крики постепенно перешли в сладостные стоны, которые то замирали, то начинались снова…

Так и не дождавшись вылета столяра, потрясённые, мы разошлись по комнатам. Слава богу, «пионерки» нигде не было видно.

Наутро, тупых с похмелья, нас собрал трезвенький как огурчик Марк Яковлевич.

«Вот оно! – догадался я. – Начинается…»

Директор завёл речь о магазине, документах, приватизации и долго пудрил мозги похмельному народу.

— Сейчас подпишем и пойдём похмеляться, – по–простому произнёс он и достал из кейса бумаги.

По его словам, чтобы стать совладельцем, каждому следует внести по миллиону… Таких денег, разумеется, ни у кого не было.

— Вдруг магазин достанется мафии, а вас уволят, – пугал общественность.

— В общем, я выкупаю торговую точку на своё имя, плачу всю огромную сумму из собственного кармана, и вы подписываете, что претензий не имеете, а за это я повышаю вам зарплату, прилично повышаю, – на всякий случай добавил он.

Все, кроме меня, согласились и подписали. Так Марк Яковлевич стал обладателем мебельного магазина…

15

Целую неделю коллектив горячо обсуждал отношения зама и столяра. Только Пашку это не волновало. Он купил японский магнитофон и получил на этой почве «бзик»: включал его на полную катушку и заставлял всех танцевать. Вот и сегодня из «Жигулей» Галины Станиславовны вышел столяр и независимо направился на рабочее место. У Пети–глухого и двух его коллег по подслушиванию приключился нервный тик – молча глядя друг на друга, они перемигивались.

Следом за «Жигулями» подкатила «Волга» директора. Из неё, не торопясь, вышли Марк Яковлевич и широкоплечий представительный мужчина в сером полосатом пиджаке и с плащом через руку.

Пока директор беседовал с гостем в вестибюле, а после костерил за что‑то Петю–глухого, я взял заячью игрушку, показав хозяину кулак и отметя этим всякие возражения с его стороны, прокрался в открытый уборщицей кабинет, где, оглядевшись по сторонам – Джеймс Бонд, тоже мне, – спрятал магнитофон за книгами, рядом с креслом директора, предварительно включив его на запись, толком не понимая, что это даст и как потом возьму обратно.

Решив: «Будь что будет», вышел из кабинета.

Разговаривали они где‑то с полчаса, потом незнакомец ушёл, а Марк Яковлевич вызвал меня «на ковёр». Как легко и без бюрократии принял на работу, так же просто и уволил, оказав этим огромное одолжение, так как работа на него начала меня тяготить. Да и вообще, надоел мне этот публичный дом.

Провинился я тем, что не поставил подпись на документах.

— Заруби себе на носу! – орал он, – коммерсанты так не поступают, – отныне дел с тобой вести не намерен, а, если ты на свой страх и риск появишься в деревне, к тебе применят превентивные меры.

После слов «превентивные меры» я молча взял со стола свою трудовую книжку и, повернувшись, вытащил из‑за книг магнитофон. При этом глаза у моего бывшего шефа стали поболе корабельных иллюминаторов. Что он подумал, не знаю, но сработал я, конечно, топорно и грубо.

Пока прощался с продавцами и грузчиками, – по понятным причинам особенно переживали Ленка с Тамаркой – в магазине появился Лёша Чебышев.

— Блин! Кого я вижу! – заорал Пашка.

— Здорово, чертогон! – скромно поприветствовал его Чебышев, чем изрядно удивил Заева.

— Это почему из благородных кошёлок ты перевёл меня в плебейские чертогоны? – допытывался он.

— В связи с тяжёлым международным положением и нервной внутренней обстановкой. Уволился я с завода, – грустно произнёс Алексей Григорьевич. – Зарплату не платят. Делать сковороды в механическом после гироскопов противно… вот и уволился, – тосковал он. – Сколь лет‑то там протрубил… сволочи!

К кому относилось «сволочи», не понял, но, думаю, не к нам с Пашкой.

Узнав о таких исторических событиях, за компанию, Заев тоже подал заявление. Удручённый столяр, он же Буратино, он же – чурка–пацан, от великого расстройства даже купил пузырь. Пить мне было некогда, вытащив из магнитофона кассету и сгорая от любопытства, помчался домой. Первый раз в жизни пробежал мимо термометра, не глянув в его сторону, и прокрутил запись. Она оказалась круче любой другой музыки. Нужный мне разговор занял минут десять, не больше. Из него явствовало следующее: во–первых, штатский являлся подполковником милиции; во–вторых, дача взятки должностному лицу, то есть менту, за прикрытие; в–третьих – утечка информации. Мусор сообщил, когда будут проверять магазин и кто именно.

В–четвёртых, это было для меня самым основным, Марк Яковлевич попросил разобраться со мной и как следует припугнуть, а мент, по–глупости, согласился.

Успел сделать лишь одну копию, когда в окошко увидел уже знакомого подполковника и с ним двух здоровенных молодых ребят, тоже в штатском. Они шли и крутили головами.

«Номер дома ищут, – ухмыльнулся я, – не такое это простое дело…»

Вид у них был усталый, видимо, давно ходили.

Кассету спрятать не успел и оставил её на виду, среди других кассет.

— Сколько лет, сколько зим, – раскрыл дверь непрошеным гостям, готовый к отражению атаки, а что она последует, не сомневался.

Так оно и получилось… Один из молодых сразу решил заехать в морду. Но он слишком устал, пока бродил по оврагу, поэтому я легко отбил удар и толкнул его к стене.

«Спасибо, моих дома нет! – промелькнуло в голове. – Нападение – лучший метод защиты», – припечатал второго.

Схватившись обеими руками за расколотые драгоценности и немного согнувшись, он с таким удивлением смотрел на меня, будто я девятое чудо света или материализовавшийся домовой.

Подполковник и парень с незанятыми руками откуда‑то из‑под мышек достали пистолеты, я же из‑за умывальника вытащил здоровенный модернизированный топор, предназначенный для таких вот гостей… времена‑то наступили мутные. Несмотря на сложную ситуацию, успел подумать: «Блин! Скоро опять дрова колоть» – и стал взывать к их юридическому сознанию.

— Стреляйте, стреляйте, гады… Это будет превышение ваших собачьих полномочий… Ворвались в дом и пытаетесь угрохать честного человека!

Соседи‑то вас видели–и-и… а вот я могу всех козлов порубить и ничего мне не будет… У вас что, ордер на обыск есть или арест?! – орал я.

Подполковник не ожидал такой прыти и явно растерялся. Он убрал пушку и приказал то же сделать молодому.

— Падла! – оклемался третий. – У меня через неделю свадьба.

Начальнику пришлось его успокаивать.

В это время я нажал на клавишу магнитофона – вторая кассета находилась там – и подполковник услышал диалог. Глаза он раскрыл пошире, чем ведущая телепрограммы Наталья Дарьялова.

«Им с Марком Яковлевичем не дурно было бы в конкурсе повеличине глаз участвовать, первые места бы поделили».

Как орёл на добычу, кинулся на магнитофон, и кассета оказалась в его кармане. Он с неподдельным уважением поглядел на меня нормальными уже глазами и, ничего не сказав, вышел. Подчиненные поплелись за ним. В их глазах уважения к себе не прочёл.

«Надо ещё пару копий сделать да Чебышеву с Пашкой отдать», – наблюдал в окно за ментами.

Один придерживал карман с кассетой, другой – пострадавшее место, третий – рукоять пистолета… Их мысли не трудно было угадать.

«Ну что ж, пора раскручиваться… – сказал я себе. – А что для этого надо? Правильно… денежки! А где их взять?.. – пытал себя. – Совершенно верно, Сергей Викторович, в банке…» – направился выбивать ссуду.

Но прежде, набравшись наглости, – вроде он мой добрый ангел, а я пришёл посоветоваться – записался на приём к Кабанченко, чтоб попытаться заручиться его поддержкой. Банк, где хотел просить ссуду, находился в подведомственном ему районе.

Егор Александрович моему приходу даже обрадовался… По крайней мере, лицо сделал такое, будто при виде меня его осенила идея, словно Ньютона, когда тому на башку свалилось яблоко. К моему удивлению, он вышел из‑за стола и пожал мою вспотевшую от непредсказуемой ситуации ладонь.

«Может, хочет попросить, чтоб отсидел за него лет десять?..» – уже весь вспотел от неизвестности.

— Славненько… славненько, что вы зашли… э–э-э… Как вас там по батюшке?..

«Слава богу, по матушке не посылает…»

— Двинянин Сергей Викторович, – по–моему, даже в коротком поклоне склонил голову.

— Ну–у, конечно… Помню–помню, усадил меня в кресло.

— Водички не дадите? – неожиданно спросил я.

— Тихонович, – обратился к помощнику, – налей‑ка из‑под крана стаканчик. Так что у тебя за вопрос?.. Сразу говорю, квартир нет!

«Чё, нарзан кончился, что ли?» – выдул полный стакан воды.

— Хочу ссуду в банке взять…

— Да ты знаешь, какие там проценты? Что в залог поставишь?..

— Свой дом!

— Дом у тебя действительно справный… – хихикнул Кабанченко.

— Кроме дома – фирму. Через полгода задолженность верну.

— За полгода ты уже две задолженности им вернёшь… Ладно. Обмозгуем… Но и у меня к тебе дело… Гуманитарную помощь надо реализовать… Шлют, понимаешь, буржуи… Спагетти всякие… И эту, как её?.. Тихонович…

Тот сунул нос в бумаги:

— «Сэконд хэнд», что в переводе – «вторые руки».

— Да–да! Тряпьё импортное… Так поможешь реализовать? Не задарма… Десять процентов твои, остальные – району.

«Не путайте, товарищ Кабанченко, свой карман с районным…»

— С великим удовольствием!..

— Я знал, что мы договоримся, – вновь пожал мою руку районный голова.

В банке меня долго мурыжил какой‑то клерк, и, если бы не звонок Кабанченко, фиг бы чего я получил даже за их грабительские проценты.

— Вот что, друг мой Заев, – обмывал полученную ссуду в ресторане, – завтра скрипочку куплю… Не Страдивари, конечно, но какую‑нибудь приличную…

— Что, хочешь научиться играть? – поперхнулся Пашка.

— Да нет, зачем… Сейчас без скрипочки к управляющему банком идти бестолку, а так подумает, что одной с ним крови, глядишь, дело и сдвинулось…

ЧАСТЬ 3

1

«Что нужно для удачного функционирования производственно–финансовой единицы?» – опять спросил себя через несколько дней, подумав, что разговор с собой до добра явно не доведёт. Ладно, последний раз спрошу: «Слышь, Викторыч, блин?.. Надо правильную реальную недвижимость, типа офис, и кадры… Дедушка Сталин верно отметил – кадры решают всё!»

Контору снял по объявлению – неподалёку от центра арендовал полуподвальное помещение из двух комнат, кладовки и сортира. С кадрами оказалось сложнее.

Перво–наперво наведался в экономический институт, торчавший в двух лаптях от дома, и нанял по совместительству главного бухгалтера и управляющего – оба кандидаты экономических наук. Управлять и считать, правда, особо было нечего – на будущее. Пашкин сосед – не по работе, по дому – служил в военкомате, через него узнавал адреса дембельнувшихся десантников и предлагал им работу в торговле. Кто посылал меня, а кого и я. Крутился везде сам. Поручи селекцию Заеву, отобрал бы одних алкашей. Человек пятьдесят согласились поработать.

К радости родного механического цеха, заказал на заводе восемь металлических ларьков и арендовал пустующее овощехранилище. Народ обедать перестал ходить – дорого, вот овощи осенью и не заготавливали. Я же, наоборот, сгонял в деревню и заключил с председателем договор на поставку продукции. У своего «друга» Кабанченко выбил лицензию на торговлю ликёро–водочными напитками и пивом в тех же самых восьми ларьках. А под пиво надо ещё оборудование…

Словом, крутился как белка в колесе. Не успеешь покончить с одним делом, уже десять других ждут не дождутся – надо договориться о поставках водки и пива, распределить, кто из десантников будет продавать, для этого ещё раз со всеми переговорил на вопрос проверки интеллекта.

Некоторые беседовали типа:

«Чё? Водяру толкать? Ну ваще–е, в натуре… Могу!.. Не боись, не лоханусь».

Таких я задействовал в охране. На них у меня в недалёком будущем были свои планы.

Да ещё Кабанченко навязал двух своих племянников в продавцы. Этим повышенный оклад приходилось возить домой, хотя на работе они и не появлялись. Возил лично главный бухгалтер. Я понимал – за так ничего не делается!

Зато районный голова для реализации гуманитарной помощи и своих «секонд хэндов» помог арендовать два небольших помещения и десяток торговых мест на рынках.

Дело закрутилось–завертелось. А чтобы оно вертелось ещё быстрее, позволил себе приобрести разбитый «жигулёнок» шестой модели – мотаться на чём‑то надо. Завистливому Пашке купил подержанную «копейку».

А самое главное, в мою голову пришла мысль снять квартиру – на покупку собственной денег не хватало.

«Опять дрова колоть? – рассуждал я. – А где время взять?..»

Поручил управляющему почитать рекламу и подобрать двухкомнатную хату неподалёку от центра и без мебели.

«Свою куплю. На мебель деньги найду».

В конце октября подвернулся подходящий вариант. Договорился с хозяевами на год и повёз Татьяну смотреть квартиру.

— Район классный! – кидал я рекламу. – В центре и стоянка для моей «лайбы» недалеко…

— К тому же овраг рядом, в случае ностальгии завсегда можно сбегать, – смеялась она.

Квартира ей понравилась. Две изолированные комнаты, телефон, кухня десять метров – с нашим домом не сравнить.

— Обшарпанная какая‑то! – из‑за духа противоречия произнесла она, радостно алея щеками. – Вот эта комната станет наша, а в этой Денис будет уроки учить…

«Всё уже распределила», – обнял жену.

— Ремонт забацаю – не узнаешь!

— Сам?

— Ты чё, в натуре… – перешёл на лексикон моей молодёжи, – пургу не гони, скажешь тоже, сам – людей найму, – стал включать краны с водой, – раковину следует заменить, треснутая, – тут же и позвонил для испытания телефона по номеру бригады строителей, который дал управляющий.

«Ремонтируют быстро и качественно из материалов заказчика, – хвалил он их, – бугор – мой знакомый».

Чтобы не тянуть резину, пригласил сразу на квартиру. Жена ушла встречать сына из школы, я остался встречать строймонтаж бригаду.

«Только у бригадира весьма своеобразный характер», – предупредил управляющий.

В чём выражается – не сказал, но уточнил, что за норов тот неоднократно бывал бит.

— Вован! – представился узкогубый прыщавый тип.

«Мужику сорок лет, а рожа, как у пацана, в прыщах, по видимому, это и есть бригадир».

По–хозяйски отпихнув меня в сторону, стал осматривать помещение, что‑то записывая на мятый клочок бумаги.

«От сортира осталась», – догадался я.

Четыре помощника молчаливо следовали за своим боссом, который оказался тем ещё прохиндеем. Цену накручивал так, что даже меня надул. Торговались долго и страстно, вплоть до ругани. Несколько раз появлялось желание выставить его за дверь.

«Взаправду характер мерзо–пакостный», – вспоминал слова управляющего, и это останавливало от рукоприкладства.

Скандалист оказался опытным бугром – раньше работал заместителем начальника СМУ, и благодаря «своеобразному» характеру его сократили одним из первых.

Четверо подчинённых в разговор не вмешивались, но всё время поддакивали начальнику. На них, впрочем, мы внимания не обращали. К концу аудиенции бригадир мне даже понравился.

«Наверное, у меня тоже в чём‑то своеобразный характер», – усмехнулся я и сходу предложил прыщавому боссу постоянную работу. Дел предвиделось невпроворот – в арендованных помещениях делать прилавки, а в ларьках – и не представлял объём работы.

Ремонт они действительно забацали быстро и качественно. Через неделю решил вселяться. Татьяна бегала по магазинам и выбирала мебель.

Первым делом, вместо куда‑то убежавшего кота, я торжественно внёс градусник и с огромным душевным волнением повесил его на стену.

Следом стройбригада втащила любимый скрипучий диван, из‑за которого чуть не развёлся с женой.

— Вот и будешь на нём всё время спать! – кипятилась она.

Новоселье не делал, но переезд скромно отметил в узком семейном кругу, то есть, кроме нас, присутствовал Философ. Пашку не позвал – ни к чему подпускать близко к жене. С ним и Чебышевым это примечательное событие отметили в ресторане.

Немного выпив и закусив, Валерий увлёкся японским телевизором и, затаив дыхание, внимал российскому премьеру. Я побаловался с сыном и тоже сел перед «ящиком».

«Реализация методологических принципов абстрактного общественного труда обусловлена возрастающим уровнем требований и критериями оценки качества производства по всем параметрам и структурам изучаемых объектов и в зависимости от возможных отклонений социума», – услышал заключительные слова из речи Гайдара на встрече с колхозниками села Малые Кучки Тамбовской губернии.

Аплодисментов не было – народ размышлял, с кем это сейчас говорили.

Я вспомнил Валентину Григорьевну и её записку о качестве.

«Сейчас, наверное, опять конспектирует…»

— Как там у Пушкина в «Борисе Годунове» – народ безмолвствовал, – блеснул эрудицией.

— Давно заметил, – усмехнулся Валерий, – что старший лабораторный сотрудник, а ныне премьер – Гайдар, любит выражаться вычурно и туманно, но не вокруг и около, как Горбачёв, а научно, дабы окончательно задурить простой русский народ… Например, пословица: «Чёрного кобеля не отмоешь добела» в его исполнении звучала бы следующим образом:

«Избыток красящего пигмента меланина в шерсти самца хищного домашнего животного не позволяет изменить масть вышеупомянутого млекопитающего при помощи водных процедур…» – тряс бы он пухлыми детскими щёчками и причмокивал губками. Ну ничего–о… Как это в пословице говорится: от сумы и тюрьмы не зарекайся…

— По–гайдаровски это бы звучало: «От инфляции и пенитенциарной системы не застрахуешься», – вслед за Валерием перевёл на научный язык поговорку.

Он уважительно глянул на меня.

— Да на зоне с ним и в карты никто не сядет играть, потому как не поймут, на каком языке говорит… Козырь он назовёт доминантой, от мелких карт абстрагируется…

— И вообще… – перебил Философа, – на картах не гадают, а прогнозируют, – развеселились мы.

После Гайдара запустили концерт, и первым пел Высоцкий.

— Вот кого я люблю! – закрыв глаза, слушал барда Валерий.

— Кто же его не любит? – согласился с ним. – Главное, выпить любил, – взглянул на жену, – а тут за лишнюю рюмку распять готовы.

— Ага! Раз шесть, – подала голос Татьяна. – Они люди искусства… А человек искусства – избранник бога. Душа его живёт в иных мирах и измерениях, где много цветов, зелёные леса и, главное, добрые, умные люди… И поэтому, когда поэт просыпается в хаосе и холоде нашей жизни, где не хватает денег, а кругом хамство, предательство и ложь, он хочет забыться и поскорее уйти к себе… туда… к водопадам и цветам… потому и пьёт, чтоб не видеть обыденности зла!.. – не морщась, выпила до дна рюмку коньяка.

Мы с Валерием зааплодировали.

После концерта – вновь политика. Выступал председатель губернского дворянского собрания – граф Купершмит, директор оптового рынка. Картавя, он поведал, какая поганая, в сравнении с Западом, страна Россия и сколько тут надо поменять…

— Перемены, по его понятию, заключаются в том, чтобы банки, газеты и власть отдать картавым и прикартавливающим, – заскрипел зубами Философ.

Граф между тем клеймил русский шовинизм и великодержавность.

— Самые махровые националисты кричат сейчас о русской великодержавности, – не мог успокоиться Валерий. – Это прибалты, западные белорусы и украинцы, давно продавшие православную веру и окатоличествовавшиеся. В России их поддерживают постепенно захватывающие газеты и телевидение «демократы». Для этих, чем больше беспорядка и чем слабее страна, тем лучше… В мутной воде российской действительности прекрасно ловится долларовая рыбка. Сегодня на повестке дня стоит не коммунистический интернационализм, а русский патриотизм, именуемый врагами России — шовинизмом и имперскими амбициями. Но именно в этом и есть наше спасение и возрождение как нации. Следует самим научиться уважать себя, а после и другие научатся, — поднялся и выключил телевизор.

Татьяна ничего не поняла из его слов, я отнёсся к ним сочувственно, но мысли были заняты другим.

-… Следует создавать национальную патриотическую партию. Я создам такую, — философствовал Валерий, — и назову её «Орден русских витязей».

— Сейчас идеи нет! – вставил я слово. – И в этом наша трагедия…

— Идея есть! – стукнул кулаком по столу Валерий. – За Бога, Народ и Отечество!!!

Утром позволил себе поспать подольше в связи с наступающими октябрьскими праздниками.

«Вот бы было славно вместе с заводом на демонстрацию сходить, – остановился я, выйдя из подъезда. – Это же надо!.. Тротуар… и подлая доска грязью не обрызгает», – разглядывал трёх революционных инвалидов, сидевших на скамейке.

Немного задев меня плечом, мимо проплыла, покачивая крутыми бедрами, дама бальзаковского возраста. Худенький старичок с двумя костылями часто закивал в её сторону лысой головой со съехавшим на бок беретом и потолкал локтем небритого и безрукого ветерана гражданской войны с толстенными линзами в очках, прикреплённых к седым волосам торчавшей из‑под кепки резинкой от трусов. Уставив на даму глаза в пол–лица, тот понимающе ухмыльнулся, приложил к носу один из оставшихся на руке трёх пальцев и шумно высморкался на ботинок третьему другу. Заметив свою оплошность, заорал пострадавшему в ухо:

— Ви–и-да–а-л?!

У того все время утвердительно тряслась голова, и было трудно определить – видал он или нет…

«Вот это жизнь! – подумал я. – Надо их в тайные агенты принять», – зашагал на автостоянку.

Перед Новым годом отправил Заева и управляющего на Украину договариваться об оптовых поставках сахара. Сам же вместе с главбухом сорвался в Москву. На руководстве оставил двух доцентов – юриста и экономиста, замов главбуха.

Штат расширялся. Кроме них, в офисе постоянно дежурили два гоблина, правда, без оружия, но они и руками могли бы удавить средних размеров бегемота. Охрану поставил в связи с участившимися «наездами». Слава богу, пока никаких эксцессов не случалось. Ребята объясняли рэкетирам, что они не хозяева, а кто хозяин, не знают.

С ними разговаривали вежливо – попробовали бы нахамить… Подходили, в основном, кавказцы.

Гайдаровская Москва производила тягостное впечатление – превратилась в большую барахолку. Торговали всюду и всем. Рынком и не пахло. Кругом царили базар, грязь и чеченцы, на глазах обирающие народ.

«Ведь раньше лояльные парни были, по крайней мере, внешне, теперь лишь за косой взгляд могут порезать… Ну как же. Их кунак госдумой руководит. В принципе, – думал я, – сама Россия против себя их и вооружила. Но политика политикой, а бизнес бизнесом».

Нашёл для своего кооператива много полезных и дешёвых вещей.

«Теперь придётся с двойняшками и Чебышевым на машинах сюда ехать да охрану обязательно взять».

Мой бывший учитель работал у нас экспедитором и мотался с двойняшками по колхозам.

2

После Нового года Гиви закатил званый ужин в честь приезда на постоянное жительство своего папы–гамсахурдиста, здорово насолившего Шеварднадзе и надумавшего скрыться от него в России, которую до этого с пеной у рта обливал грязью.

Обильно оплёванная им терпеливая Россия приняла с распростёртыми объятиями своего ненавистника, и в благодарность папа–гамсахурдист тоже откупил туалет, назвав его «Золотое руно».

Попив халявного грузинского вина, Заев принялся выяснять у Гиви половую принадлежность руна.

Я, разумеется, поздравлять с приездом папу–гамсахурдиста не пошёл.

«Наверное, это Философ так влияет на моё мировоззрение или окружающая обстановка?!»

По привычке, иногда навещал старое свое «бунгало» – там хорошо думалось при виде огня, горящего в печи.

С минуты на минуту ожидал прихода Заева – собирались ехать по одному делу. Поэтому, когда в дверь постучали, без раздумий открыл её и тут же отлетел к стене, больно ударившись спиной. В дом ворвались четверо кавказцев. Пробежав по комнатам и определив, что посторонних нет, без церемоний притащили меня в большую комнату.

Двое занялись мной, один, самый маленький, остался на кухне, ещё один, последний, вышел на улицу.

— Дарагой! – начал один из них, видимо, главный.

«Сволочи! – поиграл мышцами на ушибленной спине. – Следили, наверное…» – сосредоточил внимание на умывальнике, за которым находился супертопор. Однако путь к нему был отрезан носастым горцем.

– … Садысь, дарагой, будь как дома, – толкнул меня на стул их главный, доставая из‑под куртки милицейскую дубинку.

«Неужели Марк Яковлевич гостей прислал? – решил пока ничего не предпринимать и выслушать их. – Да нет, ему‑то зачем?..»

— Нихарашо–о, нихарашо–о поступаешь, – поигрывал дубинкой главарь. – Обижаешь чэстных людэй…

«Ну уж кого–кого, а честных‑то я не обижаю», – хмыкнул и нагло глянул на вожака.

Всё чаще и чаще ко мне поступала информация от моих ребят, что на рынках к ним подходили молодчики–брюнеты с желанием сорвать деньжат. Но чтобы с моих что‑то взять силой, надо роту десантников посылать… К тому же, пожимая плечами, мои продавцы говорили, что не хозяева.

И вот, наконец, добрались до хозяина.

— Мы знаем, что у тебя есть, а чего нэт… платить надо, и в дэрэвне людей обижаешь, смотри–и-и дарагой… – многозначительно тянул он ласковым тоном.

Пока соображал, что бы ответить, он ловко, почти без размаха, ударил дубинкой по рёбрам, видно, не понравилась моя усмешка. В глазах потемнело от боли, сжал зубы, сдерживая крик, и такой же силы удар ощутил на спине. Второй кавказец, который, сам того не зная, перекрывал дорогу к топору, видно, позавидовав шефу, подбежал и ударил ногой.

«Ну, твари, припомню вам это», – с трудом поднял голову и увидел в окно, как сверху спускается в овраг Пашка с двумя десантниками.

Это придало сил.

Кавказцы с удовлетворением смотрели на меня.

— Это только начало, дарагой! – опять ласково начал тот, с дубинкой.

— Нет, – схватил я стул и швырнул в окно. – Это конец, – другой стул опустил на голову ухмыляющегося шефа.

Откуда только силы взялись… Кинулся на второго гостя и схватил его за руку – вдруг пистолет есть. В дом уже ворвались Пашка и один из десантников. Пашка кинулся помогать мне, а десантник мигом разобрался с тем, что оставался на кухне. Через минуту другой мой боец с улицы притащил и четвёртого рэкетира.

— Ну, ребята, вовремя вы притопали, спасибо! – пока вязали непрошеных гостей, поблагодарил своих.

Пистолет оказался только у главного, у остальных – ножи. Через пять минут вся бригада со связанными руками лежала на полу.

Хоть и говорят, что лежачих не бьют, но я с неописуемым наслаждением два раза врезал дубинкой главному и с удовольствием пнул по рёбрам второго обидчика.

— Ну что, уголёчки, – после полученного удовольствия ласково начал я, помахивая дубинкой, – будем говорить, кто вас послал?

Все четверо гордо смотрели в растресканный потолок.

— Будете! – утвердительно произнёс я и кивнул десантникам.

— Не убейте смотрите! – предупредил своих.

Заговорили как миленькие… Куда гордость делась, когда я достал топор и пообещал подстрогать главного. Своего босса они не знали, но сообщили, что две группы по десять–двенадцать человек собираются по утрам в подвалах двух рынков.

Собственно, я об этом догадывался и раньше, но теперь конкретно узнал место сбора и где ставят машины.

«Акция!.. В ближайшие дни», – решил я.

Гордые кавказские люди, получив довесок, всё повторили перед магнитофоном.

— Болтать вам выгоды нет, – отпустил рэкетиров, покрутив перед ними кассетой с записью.

У меня откристаллизовалась гангстерская мысль не просто бить, а, как говорили в заводские времена, – бить рублём. Сходу догадался, что авто нашим противникам пригодятся не скоро. Поэтому отправил Заева с конфиденциальным заданием в мастерскую по ремонту автомашин. Знал одну такую на окраине города. Нам надо было перекрасить тачки и перебить номера. Количество транспорта пока не знал, но чем больше, тем лучше.

«Как же, уступлю я в своем родном городе…» – поздно вечером собрал в офисе десантников и на молодёжно–блатном жаргоне стал объяснять ситуацию:

— Короче так, братаны. Хотят нас оставить не при делах – контору спалить. Тихо! Тихо! – поднял руку. – Лаврушники наезжают…

Десант чёрных не любил:

— Пусть комаров пинают!.. – орали они. – Ва–а-ще–е оборзел Кавказ. Думают, что тыквы у них бронированные… Деловые, блин, в натуре…

Пашка в сторонке записывал выражения. Со своим заданием он уже справился.

— Короче, пацаны, послезавтра, по утряне – акция.

— Крутые, блин! Аж башню сносит!.. – расходилась братва.

— У меня всё в ажуре, – доложил Заев.

— А мне ещё в мусорник надо, мента продинамить, тьфу, блин, – увидел восторженные Пашкины глаза. – В милицию к подполковнику завтра съезжу… Чё за книга у тебя?

— Да сыну купил… «Бешеная собака и семеро лохов» называется.

— Чего? – уставился на него.

— Ну–у, «Волк и семеро козлят», – заржал Пашка. – Хотел «Отмороженную девку» купить, да перед носом распродали… Осталось только «Фуфло луковое» и «Семеро лохов», их и взял.

— По–русски можешь сказать? – развеселился я.

— Хотел «Снегурочку» купить, но остался только «Чипполино» и «Семеро козлят», – хохотал Пашка.

— Да заместо «Снегурочки» лучше «Пацанку с фигу» купи,

«Дюймовочку», значится, а вместо «Чипполино» – «Гамбургер в бегах» и «Ишак–крутой», заодно и сам почитаешь…

— Ух, ты… Что за книги?

— «Колобок» и «Конёк–горбунок», – расшифровал названия.

Надо же расслабиться после трудового дня.

3

Утром, прихватив кассету с записью и набравшись наглости, поехал к подполковнику. По дороге разрабатывал линию поведения.

«Заинтересовать морально и материально, ну и немного поборзеть… закона, мол, хочу, а там пусть думает, ментяра».

На моё счастье, в кабинете он оказался один.

— Магнитофон есть? – поздоровался с ним и достал кассету.

Подполковник тяжёло вздохнул:

— Господи! Как тебя убить‑то хочется…

— Чуть позже, а сейчас послушайте плёнку с реально набитой картиной, извините, – заметил небольшой интерес в задумчивых ментовских глазах.

— Ну и что тебе от меня надо?..

«… чмо», – продолжил его мысль, а вслух сказал: – Чтобы вы получили ещё одну звездочку, – подпустил в голос немного подхалимажа и сел на место допрашиваемого.

Пока он слушал кассету, включил настольную лампу, направив свет себе в лицо:

— Отвечу на любые вопросы…

— Ну и откуда тут звёздочка вырисовывается?.. – разочарованно отключил магнитофон.

— Добудем, – поощрительно улыбнулся ему. – Завтра утром, в девять ноль–ноль, вам следует прислать наряды на Сенной и в Крытый, чтоб забрать рэкетиров, терроризирующих честный контингент торгующих, – облегчённо вздохнув, выключил лампу.

— Каких рэкетиров? – не понял он. – Разве их так просто возьмёшь?..

— Элементарно, – хотел добавить, – Ватсон, – но сдержался. – И свидетели будут, которые вначале дадут им отпор, а затем показания…

Мент всерьёз заинтересовался.

— И много рэкетиров?

— По десятку в каждом рынке, а может, и больше.

Он взволнованно встал и заходил по кабинету.

— На рынок наехать надо, – рассуждал полуполкан, – и не столько из‑за рэкетиров, сколько из‑за своих собратьев… Вот уж кто оборзел, так оборзел… – распалял в себе какую‑то давнюю обиду, – всего‑то попросил на халяву пять кило мяса, а он меня кинул, – замолчал, вспомнив, что рядом посторонние уши. – Во сколько, говоришь, подъехать?..

— К девяти утра.

— Так, так, а лапшу на уши не вешаешь? – закрались в его душу подозрения.

— Как можно?! – возмущённо развёл руками.

— Ну, смо–о-о–три… – то ли поощрительно, то ли с угрозой произнёс он.

— А это ребятам на премии от кооператива «32», – положил перед ним пачку долларов.

«Возьмёт или нет?» – сделав безразличный вид, стал разглядывать плакат на стене.

Баксы молниеносно исчезли в ящике стола.

«Ого! Ловчей, чем столовские работники», – удивился я.

Договор состоялся.

— Лишь бы утечки информации не произошло, – стал переживать подполковник.

— Глухо как в могиле! – заверил его. – Ну, до встречи, – протянул руку.

«Пожмёт или нет?»

Он, не мешкая и даже с чувством, потискал ладонь.

«Этот будет мой!» – покидая ментовку, логично рассудил я.

Вечером ещё раз собрал десантников.

— Подумали? Насильно никого не заставляю! Всё как в армии… Добровольцы есть?..

Отказалось всего несколько человек, и то, потому что не хотели связываться с милицией.

— Вот если бы только бить! – рассуждали они.

Людей и без того хватало. Отобрав по пятнадцать человек на каждый рынок и по пять человек – отогнать машины в ремонтную мастерскую, перебирал в памяти сказанное.

«Так… ничего не забыл?.. Да–а! Надо старших назначить… Если на машины народу не хватит, то после акции освободятся», – размышлял я и на всякий случай решил задействовать двойняшек с их грузовиками.

«Чебышева на операцию не возьму, старый», – решил для себя.

— Грабь награбленное! – вспомнил Пашка революционный лозунг, сбив меня с мыслей.

Посмеявшись, все разошлись готовиться.

4

Этот вечер посвятил семье, а то Татьяна обижалась, что совсем дома не бываю. Уговорил её бросить работу и заниматься сыном. Жена в новой квартире больше всего любила готовить на газплите.

— Сколько времени в овраге тратила, ужас.

Денис обожал мыться в ванной, готов был купаться в день по два раза. Вволю наплававшись, он читал мне отрывки из «Гулливера в стране лилипутов».

««Качок в гостях у мелких», – перевёл название на современный язык. – Какие прекрасные времена, – дремал я под убаюкивающий голос сына, – наконец‑то мне рассказывают сказки, а не я».

Ночью практически не спал. Колотила нервная дрожь.

«Господи, как здорово работалось слесарем… Ну на черта сдалась эта новая экономическая политика?..

Правильно умные люди не советуют гнаться за автобусом, женщиной и нэпом, потому как после них всегда появляются следующие…»

Утром встал растерянный и хмурый.

— Чего‑то ты даже с градусником не поцеловался, – подметила жена, – уж про себя не говорю…

Я устало отмахнулся.

«Надо успокоиться», – ехал на своей «лайбе» к рынку.

На другом рынке акцией руководил Заев.

«Чего это со мной?.. Руки дрожат, будто кур воровал всю ночь. Пацаны увидят, засмеют… Да ещё башка, как нарочно, разболелась, – невнимательно крутил «баранку» и чуть не въехал в иномарку. – Разъездились тут, козлы крутые, – обругал водителя и вытер потный лоб, – чуть не расшибся через него…»

Новый стресс выбил старый. Страх прошёл, и перед рынком я лихо затормозил, едва не влетев в стену.

Дислокация и диспозиция были давно разработаны. Получилось всё до банального просто. Постучался к рэкетирам наш человек – грузчик, на которого они усиленно орали при разгрузке продукции и не давали выпить в таком количестве, в каком требовал его погрузочно–разгрузочный организм. Следом за мужиком ворвались мои бойцы, причём большая половина из них бодро протопала по натруженной спине сбитого с ног в пылу атаки работника мешка и телеги. Матерился он почище своего заводского коллеги.

Как мы и рассчитывали, в помещении находилось около дюжины противников, из них треть оказалась русскими. Славян били особенно жестоко – не хрен против своих одти. Сопротивления они почти не оказали, так как были деморализованы неожиданностью нападения. Чтобы разрядиться и сбросить стресс достал пистолет, отнятый в своём доме у рэкети–ров и бахнул два раза в стену.

После выстрелов с шумом ворвались менты. За секунду до этого бедный грузчик решил явить ноги, но в дверях его вновь сбили и повторили процедуру. На этот раз он не матерился, а просто орал на одной ноте… Но ноту выбрал погромче милицейской сирены. Мои, как учили, сразу подняли лапы. Довольный подполковник попал в свою стихию.

— Кто свидетели вымогательства?

Свидетели тут же нашлись.

«Ишь, как расцвёл и лыбу отшарил до макушки», – разглядывал милицейское начальство.

— Мафиозов в машины! – радостно командовал он.

Свидетелей подполковнику показалось мало – вдруг потом кто откажется, и он пошёл по рынку разыскивать других. К моему удивлению, нашёл предостаточно – люди уже поняли, что власть меняется и в чьи паруса надо дуть. Самыми ярыми свидетелями были те, у которых взяли хотя бы луковицу.

— Я её выращивала, воду таскала, а этим отдай, – особенно возмущалась одна тётка.

Немного послушав, пошёл узнать, как обстоит дело с машинами. Карманы у рэкетиров облазили до милиции, права изъяли, ключи тоже. Где ставят тачки, мы знали. Так что и здесь всё было по высшему разряду. Сел на свой драндулет и поехал на другой рынок.

Там тоже всё оказалось о'кей. Операция удалась на все сто.

В бою взяли восемь машин. Перебить номера и перекрасить кузова оказалось делом двух дней, и три дня потратил на оформление липовых документов. На месте продавать не решился, и тачки погнали в ближайшие города. На вырученные деньги там же приобрели пять вишнёвых «девяток». Одну взял себе, другую отдал Пашке, а на остальные, включая и наши с ним бывшие «Жигули», посадил двадцать бойцов.

— С торговлей завязывайте, – сказал им, – теперь ваша обязанность – охранные функции. А прежде чем охранять, следует найти объект охраны, – задурил им головы.

Но я знал, чего хотел… Один из четверых кавказцев, что ворвались в мой дом, теперь работал на меня. Жизнь и деньги – важнее национальности! Он то и поведал, какие магазины обложили данью его друзья. Весь рынок я отбить не сумел, но теперь к работникам кооператива «32» никто не подходил и некоторые продавцы платили нам – мы брали меньше. Вместо выбывших на новое место работы братанов смело принял женщин, их же матерей и сестёр, чтоб ребята знали, кого охраняют. Двум бригадирам на самых раздолбанных машинах, бывшей моей и Пашкиной, поручил «пасти» два магазина, которые платили кавказским рэкетирам.

— Запоминайте, а лучше записывайте, в какое время они приезжают, сколько их, на каких тачках, их номера и где оставляют. Когда будете готовы, сообщите.

5

Валерий усиленно организовывал свою партию.

Пропаганду начал с моих бойцов и партийный билет номер один получил Заев. Все десантники стали «русскими витязями».

Я вступать в организацию не спешил, так как ставил целью не политику, а бизнес.

Татьяна отнеслась к его партии резко отрицательно, ей были ближе космополитические идеи – все люди братья.

Как‑то нашёл время и поприсутствовал на их собрании.

Философ умел зажечь сердца. Бойцы внимали ему с интересом.

— Мы стоим за Святую Русь и должны гордиться, что являемся черносотенцами и патриотами. На Руси «чёрной сотней» называли податное посадское население, простых русских людей. Нижегородская чёрная сотня, собравшаяся вокруг Минина и Пожарского, спасла Москву и всю Россию От поляков и русских изменников… Мы же спасём Россию от жидомассонов и чёрных…

— Спасё–ё-ём! – орали бойцы.

— За Бога! Народ! и Отечество! – выбрасывал руку вверх Философ.

Собрание с жаром вторило ему.

— Да здравствует русский шовинизм и российская великодержавность!!!

«Нет, в офисе следует сборища запретить, а то вложит кто‑нибудь из либеральных соседей. Патриотизм сейчас не в чести, и зовётся национализмом».

Телевизор глядел редко. Некогда и неинтересно.

Половину эфирного времени занимала грызня за власть парламента во главе с Хасбулатовым и президента.

Готовился референдум по вопросу доверия Ельцину. На всех столбах висели плакаты с нужной президенту точкой зрения: «Да, Да, Нет, Да».

На референдуме большинство населения проголосовало за Ельцина, в том числе и мы с женой.

«А то затюкал его Хасбулатов».

Речи оппозиции о коротких отношениях Бориса Николаевича с зелёным змием пропускал мимо ушей.

«На себя бы поглядели», – любовался в зеркале своим отражением.

В тон вишнёвым «Жигулям» мы с Пашкой приобрели малиновые пиджаки и коротко подстриглись. Жена терпеть не могла мой новый облик.

— Ну, они хоть молодёжь, – критиковала импозантный прикид, – а тебе летом тридцать один год будет.

— Это что, старость, что ли? – уходил по своим делам.

Денис увлёкся марками, пластмассовыми индейцами и динозаврами. Специально заказал в Москве красочный, необъятных размеров фолиант с картинками вымерших ящеров.

— У меня к тебе одна просьба, сынок – прячь сию книжонку подальше от мамы…

«А то вдруг старое вспомянет и по башке надумает дать…»

В апреле полностью расплатился с банком. Благодаря инфляции сделал это легко.

«Надо приклеивать пейсы, брать скрипку и занимать ещё», — ставил перед собой цель.

Наконец‑то мои десантники довели слежку до логического конца и доложили её результаты. Кроме рэкета наши «друзья» занимались еще и наркотой.

«Во гады! Русских ребят травят!» – подогревал в себе праведный гнев.

Перед акцией, как всегда, на меня накатила волна неуверенности. Что это страх, скрывал даже от себя.

«Надо опытного человека подыскивать. Офицера бывшего, а то мы с Пашкой в этих делах дилетанты».

Собрал в офисе ребят с двух «девяток».

— Мужики! Будем отбивать магазины, дело для нас известное, а разживёмся машинами – нам ещё лучше.

«Господи! До чего я докатился», – иногда просыпалась совесть.

Акцией решил руководить лично. Заева назначил заместителем. Одному из своих бойцов велел купить «дури» и положил в карман два спичечных коробка с травкой.

К магазину подъехали вечером на трех машинах. Две поставили напротив, у соседнего дома, нашу с Пашкой тачку отогнали подальше, чтоб не светилась. Перед делом решили перекурить и успокоиться – не каждый день такие мероприятия проводим. Кто‑то из ребят громко хлопнул дверцей, и я вздрогнул, быстро оглянувшись, не заметил ли кто.

«Хоть бы всё прошло нормально!» – незаметно перекрестил грудь.

— Наши жёны – ружья заряжённы, – дурачась, затянул Пашка.

— Тише, тише, – сквозь смех кто‑то стал урезонивать его.

Немного отпустило.

— Заев, остаёшься здесь, – распорядился я, – а трое – за мной. Станем директрису обрабатывать…

Здравствуйте! – вошёл в кабинет заведующей.

Ребят оставил в торговом зале.

За столом сидела и играла золотой цепочкой с крестиком уверенная в себе пятидесятилетняя дама. Пять золотых колец насчитал на её пальцах.

«Явно не последнее отдаёт», – сделал вывод.

— У меня есть информация, что скоро к вам прибудут за данью.

— Что вы выдумываете?.. – вскинулась она. – Предъявите документы!

— Вот моя ксива, мадам, – вытащил газовый пистолет.

«Вряд ли она отличит от настоящего».

— Звонить ещё рано! – прижал рукой телефонную трубку и двадцать минут вёл с ней переговоры.

— Хозяин! Приехали! – влетел в кабинет один из наших.

Кто придумал так обращаться ко мне, не знаю, но мне нравилось. В окно увидел вишнёвую «девятку».

«Моду взяли, козлы. Не могли на «Мерсе» приехать», – вышел на невысокое бетонное крыльцо.

Двое рэкетиров остались в машине, двое небритых, крепких кавказцев пошли в мою сторону.

«Четверо всего, знал бы и не волновался…»

— Слющай, молодой, дай пройдем, да?

Нежно улыбнувшись, отошёл от двери. В вестибюле их уже ждали…

— Нате травки коробочку, в карманы зверям насыпьте, – приказал своим.

Тем временем четверо ребят с двух сторон подошли к машине и, одновременно распахнув дверцы, выдернули сидящих и положили на землю. К затылкам приставили газовые пистолеты. Со стороны выглядело просто великолепно. Лаврушники, скорее всего, думали, что их повязали менты, так как мои бойцы действовали согласно уставу – вначале, для острастки, врезали по рёбрам, затем обыскали и, нарушив милицейский этикет, который сейчас особо не соблюдался, подсыпали наркоту.

— Машину на стоянку отгони, – мигнул одному из своих и пошёл дожимать директрису.

Первым делом из её кабинета звякнул подполковнику. Через двадцать минут он и шесть омоновцев были на месте.

— Требовали деньги, – кивнула на задержанных директриса и неуверенно глянула на меня.

Я ободряюще улыбнулся и поощрительно покивал головой.

— Спасибо ребята помогли, – со вздохом закончила она.

Четверо продавцов полностью подтвердили слова своего непосредственного начальства.

— А они ничего мне не сделают? – когда остались одни, вопрошала заведующая.

В голосе её чувствовалось сомнение.

— Но я‑то живой, как видите! Заступлюсь в случае чего, – пообещал ей. – Сидеть им теперь долго, не скоро побеспокоят.

А самое главное, я согласился брать на десять процентов меньше, это и было главным аргументом.

6

На следующий день нанёс визит подполковнику.

Вся его здоровенная фигура выражала полнейшее удовольствие, а рожа лучилась улыбкой. Он первый протянул руку.

— У этих гадов наркотики оказались, – радовался он, – трясём теперь. Говорят, подложили… Ну, придурки!.. Кто же это такие деньги станет им подкладывать?.. Насчёт машины только не пойму, – перестал улыбаться. – Да и те, кого раньше забрали, говорят, машины пропали, – подняв бровь, поглядел на меня.

Я полез в карман и достал конверт с долларами.

— Не было у них машин! – положил «зелень» на стол.

— И я так думаю! – конверт исчез в сейфе. – Начальник сказал, медаль мне обеспечена, – опять расплылся он. – Если что, звони, – попрощался со мной.

Словно прочитав мысли, кто‑то из бойцов попросил принять на работу своего дальнего родственника, приехавшего после дембеля в наш город.

— Василий Данилович, – представился он и протянул лапищу, в которой утонула слабая на фоне этакой силищи моя ручонка.

«Только бы в задумчивости хотя бы в полсилы не сжал», – разглядывал бритую под нулёвку голову и шрам на щеке.

— Бывший полковник Советской Армии, последняя должность – начальник особого отдела дивизии, дислоцированной в Узбекистане, – доложил визитёр, выпустив мою руку.

«Слава богу, кости целы», – предложил ему присесть и рассказать о себе.

Развернувшись ко мне всем корпусом, так как его бычья шея не двигалась, отрапортовал, что воевал в Афганистане и в сорок два года ушёл в отставку, чтоб не служить чужому народу, чужой стране.

— Русские должны служить России или Союзу, – стараясь приглушить мощный голос, гудел он.

Полковник мне глянулся, к тому же стало лестно, что на меня работают такие люди, и, объяснив обстановку, отдал в его подчинение всех бойцов на вишнёвых «девятках», образовав через месяц официальный кооператив по охране объектов и частному сыску.

На радостях новый директор охранного агентства «32» предложил мне приобрести по случаю несколько незарегистрированных пистолетов и два автомата, что я с удовольствием и сделал, а то голыми руками от конкурентов разве отобьёшься… Бывший полковник развернул бурную деятельность. Десантники бегали по десять километров, стреляли, матерясь при этом, но Василия Даниловича уважали. Кроме десантников, он стал набирать бывших оперов из милиции и КГБ, деньги тянул из моего кармана мастерски, но за лето окупил все затраты, переведя под свою охрану два десятка магазинов и небольших фирм.

Пять раз звонили милицейскому подполковнику, чтобы прислал людей забрать преступников.

Ещё несколько магазинов и фирм перешли под нашу крышу добровольно.

В начале лета, воспользовавшись скрипочкой и грассируя в разговоре с управляющим банком, взял на полгода приличную ссуду, выкупив свой офис и коммерческие торговые точки, которые арендовал.

Приобрёл ещё несколько магазинов, среди них огромный, двухэтажный, и, главное, купил контрольный пакет акций автобазы, где арендовал грузовики для двойняшек.

Директор, было, рыпнулся, но ему объяснили ситуацию, и он повёл себя правильно.

На автобазе пылилось два десятка «уазиков» и пыхтели движками несколько крытых «КАМаЗов» с прицепами.

«Ну этих‑то в Москву за товаром налажу бегать, а что делать с «уазами»?»

Через несколько дней придумал:

«Пусть они у меня в качестве маршрутных микроавтобусов по деревням мотаются…»

Домой ходил только ночевать, заниматься сыном было некогда.

— Я скоро забуду, как ты выглядишь, – выговаривала мне жена, – выходные у тебя должны быть?..

— Вот дело налажу… и отдохну, – засыпая, отвечал ей.

В августе выдохся окончательно.

«Всё… амба!»

Хотел поразмышлять, что такое «амба», но не стал отвлекаться.

«Еду в командировку, – решил я, – в Баскунчак Астраханской области, за арбузами… На Америку пока денег нет!»

За себя оставил Пашку.

— Заев, не забудь волчий имидж на морду нацепить!.. Накорми собаку и ничего не трогай! – вспомнил наставления для иностранных космонавтов, летающих на нашей орбитальной станции «Мир».

— Имидж – ничто!.. Жажда – всё! Не дай себе засохнуть, – ответил он и стал просить официальный статус – поставить на магазин или назначить директором какой‑нибудь фирмы, но я не решился, рано ещё, пусть в денщиках походит…

— Так и умру барабанщиком левого фланга! – плакался Пашка.

Попрощавшись с женой и сыном, тронулся в путь. За рулем вишнёвой «девятки» сидел один из моих «быков», мы с Чебышевым развалились на заднем сиденье. Начальником экспедиции был он. За нами на крытых «КАМаЗах» следовали двойняшки.

Для расслабления организма и чтоб вспомнить молодость, мы с Чебышевым тут же раздавили пузырь водки и блаженно закурили, время от времени сплёвывая в окно. Потомуснули. Где‑то под Волгоградом добавили ещё поллитру и постреляли из газовых пистолетов по собакам, проезжая какую‑то деревушку. Словом, время в дороге провели занимательно и с пользой. Переночевали в волгоградской гостинице, утром похмелились и, покатавшись по улицам города–героя, направились дальше. Путь наш лежал через Ахтубинск. Мой водила когда‑то жил и учился там, поэтому я его и взял.

— Скоро приедем, – он напряжённо вглядывался вдаль.

Вокруг расстилалась выжженная солнцем степь, неожиданно выплюнувшая из своих недр блеснувший в ярких лучах самолёт. Наглый суслик, наверное, местный крутой, встав на задние лапки, дразнил нас, надувая щеки и беспечно насвистывая. Чебышев бахнул в него из газового пистолета и скорее закрыл окошко.

— Пусть от насморка полечится, свистун, – оправдал свои действия.

Мои зубы выбивали дробь на избитой дороге, поэтому я промолчал, чтоб не прикусить язык.

— Вот он! – завопил шоферюга, словно увидел призрак.

Вдали, на ладони степи, в колеблющихся волнах горячего воздуха миражем поднимался силуэт города. Сгорая от нетерпения и желая ускорить время, парень надавил на газ, и мы с Алексеем Григорьевичем затряслись от вибрации на выбоинах асфальта. Мне даже показалось, что в Лёшиной голове что‑то застучало.

«Наверное, извилина оторвалась», – вцепился пальцами в сиденье.

Мой зад отбивал чечётку. В окне замелькал пригород. Здесь дорога шла ровнее, и я стал разглядывать одноэтажные дома, которые пытались спрятаться от солнца за пыльными ветвями деревьев. На противоположной стороне чернели колеи железной дороги и белело обелисками кладбище. Крестов было мало. С алевших звёздами пирамид памятников взлетали вверх, к синему небу, макеты самолетов.

— Лучшие лётчики русской авиации, – смахнул слезу водитель, – и где‑то там, среди них, мой отец…

Городишко оказался ничего себе, уютный, только портила его крепостная стена из железобетонных плит.

— От шпионов, наверное, загородились, – предположил боец, свободно развернувшись и заезжая со стороны маленького вокзальчика в проём ворот. – На вокзале написано «Владимировка», – сообщил он, – чтобы тех же шпионов окончательно задурить, – глаза у парня стали нежные–нежные и набухли слезами.

Этим‑то он мне больше всего и понравился.

«Все‑таки сентиментальная мы нация», – подумал я, разглядывая улицу из невысоких двухэтажных кирпичных домов, за которыми виднелись современные девятиэтажки.

— А вот Дом офицеров, – обогнув кольцо сквера, оканчивающегося памятником Ленину, указал на высокое здание в стиле дворянского особняка.

— Ничего бунгало, – порадовал сердце своего гида.

За Домом офицеров был разбит уютный парк, а напротив виднелось пятно стадиона.

— Эта дорога ведёт к мосту и реке, – притормозил, пропуская машину.

Дурашливые двойняшки надавили на клаксоны.

— Ну, волки тряпошные… разгуделись, – осудил их поведение.

Ему хотелось похвалиться городом своего детства и, понимая это, я не торопил его.

— А вот Дворец спорта… когда‑то боксом тут занимался, – задохнулся от воспоминаний.

Я разглядывал не дворец, а постамент со взлетающим самолетом.

– … За ним кинотеатр, – махнул в пространство головой.

Об этом догадался и сам, прочтя крупные буквы «Октябрь».

Ехали медленно, любуясь домами, деревьями и красивыми женщинами, не спеша идущими по тротуару. Из встречных мужчин каждый второй носил лётную форму.

— Военный городок, – с гордостью произнёс парень и счастливо улыбнулся, сияя голубыми, как небо, глазами.

«И куда гонор делся, даже говорить нормально стал, – в душе порадовался за него, – без всяких там «ваще» и «короче». Может, это у них камуфляжная форма, чтобы скрыть в себе что‑то хорошее?..»

— А сам чего в лётное не пошёл?

— Плошкош–ш-ш–топие наш–ш-ш‑ли, – засмеялся он, налегая на «ш», но по нему заметно было, что раньше из‑за этого сильно переживал. – Четвёртая школа! – вскинулся, чуть не пробив крышу машины.

Уставший Чебышев мирно дремал, навалившись на моё плечо.

— Директриса у нас классная была… огненно–рыжая… стро–о-о–гая–а-а, боялись её как огня… А когда школу закончили, на выпускном вечере поняли, какой она добрый человек и как нас любила… Плакала, расставаясь, конечно… привыкла за десять лет. Нелегко каждый год от сердца ребят отрывать… Сейчас на пенсии. Уважаю её за то, что из выпускников школы можно целую военно–воздушную дивизию сформировать…»

«Да–а, сейчас школа патриотизм не воспитывает, одни деньги на уме и у педагогов, и у учеников», – посмотрел на часы.

— Вот мой дом! – счастливо зажмурился парень, затормозив у кирпичной пятиэтажки.

На звонок дверь открыла маленькая полная женщина и, не произнеся ни слова, повисла на плечах у сына. Я стоял за ним, поражаясь огромной нежности, плескавшейся в небесной синеве материнских глаз.

«Да вроде и не маленькая, – рассматривал её, а просто кажется такой на фоне своей деточки…»

Ближе к вечеру он уговорил меня съездить с ночевкой на рыбалку:

— У одноклассника «Прогресс» с двумя «Вихрями», осетров половим, – синие глаза осветились азартом.

Двойняшки согласились составить компанию, Чебышев отказался.

«Ясное дело… мама‑то у парня очень даже ничего…»

Словно прочитав мои мысли и опровергая их, Алексей Григорьевич произнес:

— Спать хочу, спасу нет, – и с подвывом зевнул в доказательство.

«Как хорошо, что не отказался поехать», – полной грудью вдыхал свежий речной воздух и любовался лесом по берегам реки и облаками. Время от времени опускал руку и наблюдал, как она рассекает тёплую воду.

«В конце концов мне и хотелось отдохнуть, а арбузы никуда не денутся, подождут».

На берегу первым делом развели костер и разбили палатку. Через час я сидел с удочкой и не столько ловил рыбу, сколько отдыхал. Природа казалась живой и одухотворенной. Река, словно щенок, лизала ноги, выдыхая тёплый воздух, в колебаниях которого мельтешили стрекозы. Деревья, подставляя заходящему солнцу коричневые спины стволов, раскинули надо мной руки–ветви и слабо шевелили ими, давая прохладу и тень. Неподалеку сновали трудяги–муравьи и беспечные кузнечики хвастались друг перед другом разноцветными крылышками. Прищурив глаза стал следить за поплавком, время от времени выдергивая мелких окуньков.

Поздним вечером, при свете костра, под водку и стрекот сверчков ели уху, прислушиваясь, не зазвенит ли колокольчик, привязанный к сторожку, на котором крепилась леска, и бесконечно врали про улов.

Вот это жизнь!!!

7

На следующий день, после обеда, поехали за арбузами.

Вечером пили водку с казахами, предварительно договорившись о цене и погрузке. Опьянев, они принялись разглагольствовать на тему, какой из русского может быть брат? Тем более – старший… Наша нация древнее! – били себя в грудь.

– … Но бестолковее! – задевали их двойняшки. – Всю промышленность вам русские возвели и целину распахали… А вы ещё за Байконур с нас деньги лупите. До сих пор своих баранов в степях пасли бы… А теперь – что ты?!. Какие вам братья…

Таких высоких материй казахи не понимали.

В конце сентября вся страна следила по телевидению, чем разрешится противостояние между Верховным Советом и президентом.

Мне такими мелочами заниматься было некогда. В офис на моё имя пришла «малява» от смотрящего – самого крупного воровского авторитета области – с предложением «забить стрелку» и утрясти кое–какие вопросы.

— Блатняки сейчас сила! – пугал меня Заев. – Надумаешь встречаться, охраны побольше бери.

— Сиде–е‑ли, зна–а-ем! – раздумывал, ехать или нет на аудиенцию к авторитету.

«Скорее всего, речь пойдет об активной деятельности Василия Даниловича… Лаврушники настучали», – решил повидаться с законным вором.

В первых числах октября, взяв внушительную охрану, поехал по указанному адресу. Коронованный преступный авторитет проживал на четвёртом спецэтаже девятиэтажки. Два блатняка с автоматами под плащами встретили мой кортеж у подъезда.

— Чё, в натуре, блин, ещё б «воронок» подогнали, – вперили в меня немигающие зенки.

«Шантропа хренова! Пока я на заводе вкалывал, квартиры и карманы у людей чистили, а теперь права качаете», – в свою очередь впился в них наливающимися кровью глазами.

— Чего за базар, земляки? – подошёл к нам Василий Данилович, многозначительно хлопая кулаком о ладонь.

Уркаганы прикинули намётанным глазом, что кувалдометры у мужика будут побольше их голов, и поджали хвосты.

— Никакого базара… Велено только его привести.

— Ну, коли велено, так и ведите, – постепенно начинал успокаиваться.

«Козлы! Да вас на заводе дальше столярного цеха не пустили бы», – поднимались пешком на четвёртый этаж.

Прежде чем провести к авторитету, меня обыскали в квартире напротив, которую занимала его охрана. Насчитал шестерых вооружённых автоматами мордоворотов.

«Берегёт свою жизнь крёстный папа, берегёт!..» – прошёл, наконец, в аппартаменты коронованного вора и поразился простоте обстановки.

«У меня в овраге мебель круче была», – с иронией разглядывал шкаф пятидесятых годов нашего века и диван, на котором занимались любовью не меньше трех поколений зоновских ветеранов.

— Присаживайся, братан, – услышал мягкий голос и покрутил головой, чтоб определить, откуда он исходит.

Обладатель чуть хрипловатого баритона стоял за моей спиной и улыбался. Его взгяд поймать я не сумел.

«Вот так «величество»», – рассматривал седого, сморщенного деда с огромной лысиной и узкими плечами.

— Вон на тот стул и падай! – уточнил он, блеснув белым металлом зубов.

«Золотые, что ль, не на что вставить?..» – совсем разочаровался я и хотел, насколько позволял расшатанный стул, вальяжно расположиться, закинув ногу на ногу, но тут поймал его стылый взгляд и меня прошиб озноб. Такие ледяные бесцветные глаза не могли принадлежать человеку… Сфокусировавшись на его верхней пуговице, провисшей на мятой рубахе, чинно уселся, сложив руки на коленях.

«Если не смотреть в глаза, то с ним даже можно поспорить…»

— Прежде чайком побалуемся, – включил он старенький «Рекорд» и достал чашки.

По телевизору транслировали обстрел из танков Белого дома.

— Ну и бардак наверху творится, блин. Сроду в стране такого не было, – разлил по чашкам чай.

На минуту показ бомбежки прекратили и прокрутили рекламу «МММ», в которой Леня Голубков объяснил народу, что, продав сапоги, – купи жене шубу; продав шубу, – возьми себе машину; реализовав авто, – приобрети квартиру, а на вырученные за неё деньги купи в Средиземном море остров Сергею Мавроди.

Затем опять стали бомбить парламент.

— Тьфу! Ну и телевидение… – поперхнувшись чаем, он покхекал, как ёжик из телерекламы.

Затем надолго замолчали.

«Пусть первый начинает, – решил для себя. – В конце концов он меня пригласил…»

— Слишком вы зарвались, Сергей Викторович, – как бы невзначай, между прочим, произнёс он, глядя в чашку.

Я промолчал.

«Оправдываться пока рано, подожду, что ещё скажет…» – дул на горячий чай.

Законник тоже молчал.

«Не такая уж они и сила», – отставил чашку и вытер потный лоб.

— Договоримся по–хорошему! – прервал мои мысли авторитет, закурив вонючую папиросу. – С рынка уходишь, магазины и фирмы контролируешь, но новых под крышу не берёшь… Сам тоже никому платить не будешь… Занимайся лучше коммерцией…

Я хотел поспорить, но промолчал, наткнувшись на тяжёлый взгляд улыбчивого старика.

«Запросто крикнет своих шестёрок и, посмеиваясь, лично перережет мне глотку…» – согласился с его предложением.

8

Через день после взятия штурмом российского парламента нас навестил Валерий.

— Ча–а-ю! – тут же потребовал у Татьяны. – Смотрели, как парламент раздолбали?..

Я ожидал подобного вопроса и поэтому ёмко и содержательно ответил:

— Ага!

— Вот если бы единственным лидером был Руцкой, Россия безусловно поддержала бы его, но сажать на шею Хасбулатова и чеченцев – дураков нет! Вместо ельцинской мафии появилась бы хасбулатовская, состоящая из чеченов, – забыл он про чай. – Ельцин на русских только плюёт, а те бы – гадили…

Не те стали русские, не те… Даже казаки. У них чечены заложников берут,.. у самого атамана сына похители… Так он вместо того, чиоб десятерых абреков поймать и обменять всё Ставрополье горцами забито, в банке ссуду выпрашивает и платит… Попробывали бы в царское время у казака сына умыкнуть… Кровью бы умылись похитители.

— А–а-а! – опять ёмко и содержательно прокоментировал услышанное, подумав, что Пашка бы не удержался и сказал что‑нибудь в рифму, забористое.

Валерий, однако, имел другое воспитание…

— Для России пришло время надевать гимнастерку, потому как современный мир и гроша ломаного не стоит.

Мне отчего‑то стало неуютно под его взглядом, и, чтоб отвлечься, я включил телевизор. На экране взасос целовались, и я с интересом сел в кресло, но застал лишь рекламную паузу, узнав, что кругом раздевают, а у них – одевают… Реклама кончилась, и я услышал реплику из американского боевика: «Ну ты, срань господня, своими ногами пойдешь или на катафалке поедешь?» – и затем бешеную стрельбу.

«Не забыть бы, сгодится по жизни».

Уснуть долго не мог. Лежал и глядел в потолок, так как над головой отмечали день рождения или чёрт знает что ещё… Плясали бодро, с азартом и художественным свистом.

«Жаль, что потолок не прозрачный, – тоскливо размышлял я. – Хоть на баб снизу бы поглядел… Надо собственную квартиру покупать, да чтоб соседи поспокойнее были…»

На работу приехал нервный и злой.

На вопрос главбуха брать ли деньги по безналичному расчёту, складно ответил:

— Безнал в анал! берём лишь нал!

Главбух всё понял, но пристал крутившийся рядом Заев.

— А что такое анал? Какой‑нибудь финансовый орган?

— Спроси у Гиви, — посоветовал ему, — и вообще, литературу почитай…

Не знаю, что ещё рассказал ему старший туалетный менеджер Гиви, но он всерьёз увлёкся «Камасутрой».

В конце ноября моя семья въехала в новую трёхкомнатную квартиру, которую Вован с бригадой, довели до совершенства. На этот раз свой скрипучий диван я не взял, а отправил в Глеб–овраг, зато испортил жене кухню. После «евроремонта» нашёл художника, добился разрешения, чтоб его пропустили в бывшую заводскую столовую и он срисовал лешего.

Теперь толстенький, мохнатый буржуй с огромной золотой цепью на шее, в цилиндре и с ананасом в пухлой лапе, пальцы которой украшало рыжьё, красовался на стене и улучшал мой аппетит.

12 декабря мы с женой, не посоветовавшись с Философом, проголосовали за конституцию, в которой Ельцин закрепил свою победу.

Валерий, оказывается, тоже голосовал за Основной закон и подбил на это дело большую часть «витязей».

— Для России неприемлема парламентская республика, — обосновал своё решение. – В стране должна быть сильная власть и беспрекословное подчинение снизу доверху одному человеку,.. неважно – царю, генеральному секретарю или президенту. Кроме президента разумно избирать лишь депутатов всех уровней, начиная с Думы. Затем, избранный народом президент назначает по своему усмотрению любого из депутатов областной думы на пост губернатора данной области, с последующим утверждением его составом областной думы.

В свою очередь он назначает районных глав администраций из депутатов местных выборных органов. Именно такой конгломерат выборности и назначения полезен для России.

«Ну–у! Заговорил как Гайдар».

3 декабря здорово оттянулся со своими заводскими коллегами.

В магазине, куда заехал за водкой, торговала бывшая банно–прачечная парикмахерша. С трудом узнал её, ибо стала по–девичьи стройной.

«Оказывается, для здоровья полезна новая экономическая политика, а не салат из листьев одуванчика…»

Заводские хором материли экономику в целом и Гайдара с Черномырдиным в частности.

— Грёбанный внук героического дедушки, – медведем рычал Гондурас, – шесть тысяч по его милости на сберкнижке накрылось…

Я загрустил, вспомнив о своих четырёх…

— И Черномырдин тоже хорош… ВПК окончательно развалил, лишь газ с нефтью на уме, – поддержал друга Большой. – Два месяца гроши не дают, козлы… когда такое было?

— Но Виктор Степанович по радио изрек об оживлении в экономике, – разлил по стакану водку.

— Оживление он перепутал с судорогами покойника, – поднял стакан умный Гондурас.

— Ой, не могу, оживление, – по привычке занюхал алкогольную порцию корочкой хлеба Заев.

— А я два раза не могу, один раз по–большому, другой – по–маленькому, потому что лей–те–е-на–а-а–нт запа–а-са–а-а!.. – заорал Степан Степанович и склонил на грудь буйную головушку.

— Если жрать нечего, так идите ко мне в кооператив, – тоже выпил свою долю.

— Мы здесь привыкли, потерпим… может, скоро всё изменится, – чуть не хором отказались они.

«Нет, братаны, мы пришли всерьёз и надолго…» – подливал им водки.

Новый год с Татьяной встречали в ресторане, в кругу «новых русских», половина из которых не выговаривали букву «р». На всякий пожарный пригласил Василия Даниловича с женой, так как другая половина добилась высокого положения не интеллектом, а крепкими кулаками. Через несколько столов от меня сидел Марк Яковлевич с супругой, но подойти ко мне не удосужился, впрочем, как и я к нему.

Без пяти двенадцать включили телевизор и услышали финальные слова Ельцина:

— Поздравляю всех россиянов!

— У–р-р–а! – заорали гоблины и зазвенели фужерами.

Я с удовольствием прислушивался к разговорам за соседними столами.

— У тебя есть генеалогическое древо?..

— Зачем? Я пользуюсь любым…

— Не–е, братан, чё ты гонишь?

— За базар отвечаю, в натуре…

Ещё через час веселье и вовсе било через край. Дама, просившая поросятину, орала своей соседке:

— Шишига! Да видала я твою морду на банке со свиной тушёнкой!

Её муж в это время кривлялся под музыку на сцене и громче жены вопил, думая что поёт:

— Весь покрытый зеленью, абсолютно весь! – слюнявил и прикладывал на лоб и щёки стодолларовые купюры.

Неподалеку уже выяснили отношения:

— За базар ответишь, козёл! – засветил один крутой другому.

Что же это за праздник без мордобоя?..

Я с интересом наблюдал за происходящим.

— Новый русский не национальность, а философия и образ жизни! – улыбнулся жене.

— Шарман, в натуре! Угостите даму спичкой, – подошла ко мне красивая до вульгарности молодая женщина.

— Выпьем за страсть! – преподнёс ей шампанское. – Страсть как хочется выпить…

Ещё через час наступило некоторое затишье, так как большая часть присутствующих упилась. На сцене устало играл доморощенный ансамбль.

Кое‑кто из гоблинов спал лицом в винегрете, то есть встретил Новый год прекрасно и радостно.

— У тебя что?.. – заплетающимся языком спрашивал один амбал у другого.

— «БМВ».

— А у меня джип «Нисан–Патрол».

«Попался бы ты мне с этим джипом», – выпил рюмку водки.

— Последняя! – сообщил жене.

У неё был такой вид, словно пришла в зоопарк.

В сортире ко мне прицепился молодой бандюга в облёванной рубашке.

— Представляешь, братан?.. Оказывается, ихние доллары – это наши баксы! – был потрясён сделанным открытием.

— Ништяк в натуре!.. – ответил ему.

— Тады до скорого, – протянул он руку и со словами: – Лучше переспать, чем недоесть, – оглушительно брякнулся на пол.

«Наслушался «Русское радио»», – переступил через жертву алкоголизма.

9

Первого января, уже вместе с Денисом, пошли на площадь любоваться огромной наряженной елью. Сыну очень хотелось съехать с ледяной горки, но ведь взрослый уже.

Пьяный в дым Дед Мороз, работавший по совместительству фотографом, нечленораздельно что‑то выкрикивая, пинками разгонял детишек из‑под елки, чтоб не мешали снимать других маленьких клиентов в обнимку с пьяной Снегурочкой, которая загибалась от смеха.

— Какая всё‑таки кругом дикость! – вздохнула жена.

После каникул нам нанесла визит учительница.

— О–о-о! Какая квартира… Какая шикарная мебель, – с завистью произнесла она, сидя под лешим на кухне. – Вы лучше всех живете, – один за другим глотала бутерброды с икрой. – А у нас все стены в классе обшарпанные.

В честь Православного Нового года – терпеть не могу название: «Старый Новый год» – подарил на класс несколько тысяч рублей.

Училка от радости была в шоке.

— А какой у вас телевизор стильный, — разглядывала депутата Кашпировского, который ходил по залу Госдумы и делал пассы руками, надеясь поднять этим авторитет ЛДПР и лично Владимира Вольфовича.

«Марковна, поди, свой геморрой ему подставила, чтоб заодно подлечил», — с трудом удержал улыбку.

На Крещенье в офис позвонили из районной администрации с указанием владельцу кооператива «32» явиться к Кабанченко.

«Наверное «зелёные» понадобились», – положил в открытый конверт пачку долларов.

Егор Александрович уже ждал меня. На конверт даже не глянул.

— Вот что, Двинянин, у тебя, смотрю, дела хорошо идут, а у меня забуксовали…

«Чего ему надо?» – внимательно слушал самую большую голову района.

– … Ходят слухи… у нас тут, что через несколько месяцев главу городской администрации будут назначать… Мэра, если по–западному…

«Вот оно что, – понял, куда он метит, – послушаем, что требуется от кооператива».

– … Квартир, известное дело, у меня нет…

«Эка, удивил ежа иголкой…»

– … но сверху пришло письмо с предложением отселить несколько домов, – пошевелил он губами, видимо, материл вышестоящее руководство, – требуется восемь квартир в любом районе – три двухкомнатные и пять однокомнатных…

«Чего он мне‑то говорит?..»

– … Выручай, Двинянин!.. – взвыл Кабанченко.

«… Ужас, как мэром стать хочу», – мысленно докончил за него.

— Егор Александрович, а где же я возьму? – развёл руками.

— Э–э-э! Знаем… Денежки у тебя есть, – открыл ящик стола и нежно погладил конверт с баксами. – Купишь!..

«Это с какого перепугу?»

— Мне‑то зачем теперь? Я, слава богу, в трёхкомнатной с Нового года живу…

— Выручай, Сергей Викторович…

«О–о-о! По отчеству величает… запомнил».

— Дома рядом с Волгой. Место освободится – твоё будет, строй чего хочешь… К тому же у меня кирпичный заводик по конкурсу должен идти… Тебе почти задарма достанется и подряд на сотню гаражей в центре города… Ну, там… – немного помялся он, – парочку боксиков племяшам выделишь… негде ребятишкам авто ставить…

«Ого! Уже и «авто» на мои средства купили…»

— Ну так как? – с надеждой глядел на меня.

«Сразу нельзя соглашаться… следует помурыжить начальника… как он меня когда‑то».

— Надо подумать, Егор Александрович, – поднялся из кресла. – Попить у вас нет?

Он лично достал из холодильника бутылочку нарзана, налил царской ручкой в стакан и с просительной улыбкой поднёс мне, терпеливо ожидая, когда напьюсь…

Целый день проводил совещание со своей аналитической группой. На повестке стояло два вопроса – что ещё попросить и где взять деньги. Свободных не было, все работали.

Покумекав, кандидаты наук предложили мне, что‑то просчитав на листочках и проверив на компьютере, открыть банк совместно с районной администрацией или даже – городской.

— Если дело раскрутится, ещё куча спонсоров найдётся, – уверяли они.

Взяв расчёты, на следующий день поехал к Кабанченко.

— Квартиры будут, – обнадёжил его, – но хочу банкиром стать…

Он долго читал, морща лоб, мои выкладки.

— Району приличный процент обломится, – развеял его сомнения.

Покряхтев ещё немного, положил аналитические выкладки в папку, пообещав поговорить с кем надо.

— Ну как? – интересовались кандидаты. Очень уж им хотелось директорами банка стать.

— Ждём–с! – отвечал. – Теперь «зелёненькие» только готовь…

Строительный кооператив возводил две дачи за городом. Работали не спеша.

«Теперь дело завертится, – подумал я. – Кроме гаражей, на пустыре дом будут ставить… Квартиры хорошо пойдут!.. Да несколько подвальных помещений следует под пивбары переделать. Охрана есть».

В то время уже дюжина вишнёвых «девяток» бегала по городу под моим флагом, и в каждой по четыре человека.

«Да надо самолет зафрахтовать, в Турцию и Арабские Эмираты за товаром летать, – разворачивал «планов громадьё». – В строительных бригадах внедрю доброе старое «социалистическое соревнование» – кто больше сделает, а то сейчас в России происходит «демократическое соревнование» – кто больше разрушит», – размышлял я, сидя за столом в своём кабинете.

Взял со стола газету, прочёл название «Русские витязи».

«Разворачивается Философ, – улыбнулся я, – на мои‑то денежки…» – стал читать статью: «За любовь к родине и народу, разрушающие страну «демократы» и русских святых назвали бы шовинистами и выкрасили в коричневый цвет… да руки коротки.

Потому‑то они и содействуют приезду в Россию различных западных миссионеров, засоряющих мозги и отторгающих растерявшихся людей от отцовской веры. Всех этих мунистов, иеговистов и прочих аферистов…

И, не приведи Господи, затронуть заокеанских мошенников…

Оказывается, – это нарушение конституции и свободы совести.

А есть ли совесть у тех, кто приглашает и поддерживает духовных растлителей, разлагающих русскую душу?..

За Бога, Народ и Отечество!» – заканчивалась статья.

«Молодец Валерий! Интересно, сам пишет или нашёл кого?.. Надо поприсутствовать у них на собрании, послушать… – записал в перекидной календарь. – Блин! Становлюсь начальником…»

Теперь Философ имел своё собственное помещение. Туда, не откладывая в долгий ящик, вечером и направился. К моему удивлению, народу пришло много и не только моих бойцов. Присутствовали пожилые ветераны и молодые безработные. Пробиться ближе я не сумел и остался стоять в дверях. Шло бурное обсуждение какой‑то темы.

– … Также большими интернационалистами являются российские администраторы, отдавшие за взятки черномазым магазины и другую недвижимость… – гремел из‑за импровизированной трибуны Валерий. – Нельзя быть добрыми в ущерб себе и сажать на шею всех этих кавказских мигрантов, заполонивших Россию. Это отребье и на своей родине никому не нужно, а тем более, здесь… Порядочные кавказцы восстанавливают хозяйство у себя в республиках, а не грабят Россию.

Все, кто вопит – «фашисты, шовинисты, коричневые», хотят лишь одного, чтобы русский человек как можно дольше оставался бесправным и униженным, насыщая своей кровью еврейских банкиров, кавказскую мафию и так называемых демократов, взявших в свои руки все рычаги управления…

И если вдруг русский человек в собственной стране требует какие‑то права, хотя бы элементарную зарплату, то эти кавказско–еврейские демократы и купленные на их деньги журналисты, всякие там Киселёвы и Доренки, брызгая слюной начинают выть о надвигающемся фашизме или коммунистическом реванше, называя себя главными радетелями государства, хотя у каждого из них на всякий случай припасено второе гражданство.

У русского человека родина одна – Россия!

Зал взорвался аплодисментами и криками согласия.

— Да здравствует Русский Шовинизм и Российская Великодержавность! – вздёрнув руку вверх, провозгласил Валерий.

Наступила весна. В апреле в офис позвонил Кабанченко и, когда меня с ним соединили, сообщил:

— Дело с банком раскрутилось… Лети ко мне.

«Хоть гусь свинье и не товарищ, но придется слетать».

Вместе с тремя кандидатами наук и толстенной пачкой долларов поехал к нему. Сам я, разумеется, в банковском деле не волок, впрочем как и он.

«Главное решить дело в корне и свести моих финансовых гениев со специалистами администрации».

У Кабанченко появилась надежда, даже почти уверенность, что будет назначен мэром города.

Квартиры людям за мой счёт он предоставил…

— Егор Александрович, с удовольствием помогу вам, – взялся расклеивать его воззвания с обещаниями благ для горожан и программу с цветным портретом.

Мои ребята мотались по городу и, как кобель не может равнодушно пройти мимо столба, чтоб не поднять лапу, так и они не могли проехать мимо, чтоб не наклеить дурацкий листок. Загадили все городские столбы, добравшись до стен и подъездных дверей. Как и другие уважающие себя гоблины, одеты они были в спортивные костюмы, а волосатые груди украсили золотыми крестами.

«Дань моде, – рассматривал своих и чужих верзил. – Соревнуются. У кого золотая цепь толще и крест тяжелее. Верой тут и не пахнет…»

Полковник ругался, что охранная служба разваливается и сейчас даже средняя группа детсада запросто возьмёт штурмом мой офис и заставит купить мороженое.

Кстати, недавно мы вселились в четырёхэтажное здание в центре города, где занимали весь третий этаж. Более двух десятков клерков проедали мои денежки, сидя за компьютерами.

Полковник отчасти оказался прав, так как снова начались наезды. На рынке с моих продавцов несколько раз требовали деньги.

«Наверное, ошиблись господа рэкетиры», – не придал этому значения.

Весна! О делах думать не хотелось. Из окна машины с удовольствием глазел на девчонок.

«Если раньше пели, что мы выплавляем больше всех чугуна и стали, то теперь следует петь, что у нас самые красивые в мире женщины… И самые несчастные, – думал я. – О–о! Кафе

«Студенческое» переименовано, – делал для себя маленькие открытия, – теперь оно «Аревик»».

Всё переименовывают. Столб нынче вовсе и не столб, а мачта городского освещения, вместо телефонов стали таксофоны, мультипликация называется анимацией, вернее, её не стало совсем, одни черепашки–ниндзя учат детишек морды бить…

Правда, шахтеры сделались угольщиками… ибо властям не поддаются.

А мы были советские, теперь российские, когда же русскими назовут?..

Третий класс Денис закончил на пятёрки, как и два предыдущих.

«Ну, молодец, мальчишка, – в душе гордился сыном. – А как биологию любит? Особенно динозаврами интересуется… Точно, палеонтологом станет. В этом есть и моя заслуга, недаром всё детство про Змея–Горыныча ему заливал, – тешил свое тщеславие».

В июне отправил их с женой на самолёте в Турцию. Сам остался дома – не отпускали дела.

«Как это деревенскому деду дни не важны были, а тут не то что часов, минут не хватает…»

10

В том же кабаке, где отмечал с женой Новый год, отпраздновал День Независимости.

От чего независимость – не понимал никто. Особенно работяги, с которыми изредка встречался в городе.

«Наверное, от зарплаты!» – рассуждали они.

Каков президент – таковы и праздники!

В июле в местной газете два журналиста стали вякать, что, дескать, всё мне достаётся удивительно дёшево, что наступил, дескать, дикий капитализм и мафия растаскивает Россию.

«Во козлы! Я не растаскиваю, а наоборот, собираю… Ни газ, ни нефть, ни лес за границу не гоню», – поручил одной бригаде на вишнёвой «девятке» первого борзописца; другой бригаде – второго.

Больше отрицательных публикаций не отмечалось…

В конце августа решил наведаться в один из своих пивбаров и хватануть пивка, а то что‑то в горле пересыхало.

У стойки тусовались трое небритых грязных мужиков и считали гроши.

«Ба–а! – узнал одного из них. – Когда‑то с ним в кутузке ночь провёл…Только вот имя запамятовал».

Бармен, увидев меня, хотел выгнать грязную клиентуру, но я остановил его взмахом руки.

— Здорово, братан! – сам не понял зачем, поздоровался со старым знакомым.

Убрав рваные бумажки в карман, он недоверчиво рассматривал меня, сощурив и без того раскосые глаза, и вдруг заорал:

— Бли–и-н!.. Ваще–е! Привет, братила, – протянул грязную руку.

«На хрена мне это надо?! – пожал её. – Находит же дурь иногда», – начинал клясть себя.

Его друзья удивленно разглядывали мой прикид, от джинсовой рубашки с вышитым орлом на груди до кроссовок фирмы «Рибок».

— В одной камере чалились, – представил меня корешам.

В их глазах прочёл некоторое уважение.

— По пивку намастырились, – объяснил положение, – да бабок маловато…

Слышь, братан, – просительно заглянул в глаза, – не добавишь?..

А то не при делах щас… Хреново всё… даже клюв пухнет, – вздохнул он.

— Ладно, не волоси и не разжижай мозги, – поразил его своей гладкой речью. – Плесни‑ка ребятам по кружечке за мой счёт, – велел бармену.

— Ни хрена, в натуре… Это шо, твой квадрат? – поразился бывший узник, залпом выдув кружку. – Нарисуй еще порцайку? – вытерев губы ладонью, несмело попросил он.

— Накапай мужикам по стакашке водочки, – мигнул бармену, став для них вторым человеком после Бога. – Как зовут‑то тебя, забыл…

— Газиз Менлибаев, – закусывая бутербродом с колбасой, назвался он. – А это мои подельники. По амнистии откинулись, – пояснил он.

— Хаты конечно нет? – поинтересовался у компании.

— И жрать тоже нечего! – получил ответ.

— О’кей. Выделю вам ларёк пивом торговать, а жить на даче будете, подгребайте завтра в офис, – оставил им адрес, – там и договоримся. Согласны?

Они ни то что были согласны, а прыгали от счастья на задних лапах.

Бармен напряжённо наблюдал за их телодвижениями.

В сентябре торжественно отмечали открытие бани. Презентацию устроил там же, в фойе. Как водится, заведение освятил священнослужитель, и сам Кабанченко перерезал ленточку. Для положительных откликов в прессе пригласил двух редакторов. Баня, по моим понятиям, должна стать элитарной и быстро окупить себя.

«Простой народ в другие походит…»

К ночи, как и положено, все перепились и в одежде прыгали в бассейн. Редактора сомневались, пришлось искупать и их. Жена, к моему удивлению, тоже сиганула в воду и, смеясь, отжимала платье, просвечивая до самых волос на лобке.

«Трусы, что ли, не надела, или прозрачные совсем», – недовольно поглядывал на неё.

С Пашкой чуть не стало плохо. Ухватившись за мой локоть, оттащил меня в сторону и стал умолять назначить его директором сей славной помывочной.

— А то ведь выше барабанщика левого фланга должности не имел, – стонал он и выкладывал свои планы на дальнейшую эксплуатацию объекта.

Именно столь официально он и выразился.

Задумки, конечно, были не плохие…

Кроме шикарно отделанных просторных номеров на втором этаже с сухим паром, душем и ванной, он предлагал поставить рулетку, столы для карт, бар, который по старой привычке назвал буфетом, разумеется, с напитками на любой вкус.

— А самое главное, – пустил слюну, – наберу массажисток…

«Надо жену домой везти», – попытался отделаться от Заева, хотя это оказалось не так‑то просто.

— Бассейн будет общий для мужиков и баб, – кричал он мне вслед.

«Совсем свихнулся», – пожалел его, по–быстрому уходя.

– … На Руси сроду так было… – издалека доносился торжествующий его голос.

«По–моему, скоро баня превратится в кое‑что другое…» – сделал вывод.

С октября стал функционировать банк. Пока правление находилось в моём офисе, но я уже подыскал место и вскоре планировал приступить к строительству корпуса. Неожиданно для меня финансы просто потекли на наши счета. Директора многих заводов и фирм знали, что я удачливый бизнесмен, и, кроме того, догадывались, что администрация области и города имеет часть акций банка. Деньги вкладывал в покупку недвижимости – приобретал магазины и небольшие предприятия по области, города мне стало уже мало.

Презентацию банка решил устроить в бане, потому как презентация самой бани всем очень понравилась, кроме, может, редакторов двух городских газет. Но с ними ссориться не хотел и сделался их спонсором.

11

Перед ноябрьскими праздниками Егор Александрович Кабанченко добился своего и стал мэром города.

— Проси чего хочешь! – отвёл меня в сторону на банкете в его честь. – В разумных пределах, конечно…

— Попрошу, но завтра, в новом твоём кабинете, – стал называть его на «ты» и он считал это само собой разумеющимся.

После банкета жена была не в настроении и закатила скандал. После того банкета скандалил я.

— Танюш, ну когда ты привыкнешь? Время изменилось… и мы вместе с ним. Да я и не пьяный!

— Лучше бы пьяный был, как раньше, но всё время дома… Тогда мы гулять всей семьей ходили, а сейчас?.. Хотя иногда и вместе, а как‑то сами по себе… Сын тебя вообще не видит. Компьютером от него откупился. И уже не говоришь, что любишь, – заглянула мне в глаза. – Я даже уверена, Серёж, что ты мне успел изменить, – заплакала жена.

— Да ты что–о?! – с пафосом воскликнул я. – Тебе?! Ни–ког–да! – стал целовать её мокрое лицо. – Зато чего у тебя только нет! Платья, костюмы, украшения золотые, питаешься осетриной, чёрной икрой, салями и шоколадом.

— На пять килограммов поправилась из‑за этого, – совсем расстроилась она.

— Ну хочешь, в Турцию слетай или в Арабские Эмираты, – предлагал ей.

— Надоела твоя Турция… Туда из наших, кроме бандитов и проституток, никто не летает. – Да это во всех странах так. Профсоюзы за путёвки больше не платят.

«Вот и посиди дома, – ехал инспектировать «заячью» баню, – все нервы истреплешь…»

Баня, под чутким руководством Заева, приносила неплохие доходы. Он подобрал прекрасные юные кадры массажистов и массажисток… От клиентов не было отбоя. Вход охранялся двумя вооружёнными гоблинами.

Кабинет у Пашки находился на втором этаже и оказался заперт.

«А мне доложили, что он здесь», – удивлённо барабанил в шикарную дверь.

На мой стук никто не отзывался.

Невдалеке, смеясь, выглянула из номера раздетая парочка и побежала к лестнице, ведущей в бассейн.

«Все‑таки осуществил свою пионерскую мечту», – залюбовался девичьей фигуркой.

Наконец дверь распахнул всклокоченный Пашка.

— О–о! – обрадовался, увидев меня. – Заходи, Викторыч, – закрыл за мной дверь.

Одет он был во всё белое: в белую майку, в белые брюки, в белый халат и в белые кроссовки.

— Центр! – похвалил его. – Хоть в гроб клади…

— Типун тебе на язык! – сплюнул Пашка с таким видом, словно куда‑то спешил.

Я удобно расположился в кожаном кресле, достав из холодильника банку с пивом.

— Неплохо устроился, – посмотрел на висящий на стене под стеклом и в рамочке приказ за моей подписью о назначении П. Заева директором бани.

— Викторыч, если не станешь ругаться, покажу одно нововведение.

Недавно его отлаял, когда назвал меня «Серёгой» при важных людях, теперь, на правах старого друга, величал просто по отчеству.

— Не–а, не буду! – успокоил его.

— Тогда пошли, – потащил за руку в небольшое помещение, открыв какую‑то потайную дверь.

Там включил свет и нажал красную кнопку, после чего я услышал чуть приглушённые голоса.

— Иди сюда, – подвёл к зеркалу и посадил в кресло. – Не бойся, с той стороны ничего не видно, только отсюда…

От неожиданности даже дыхание перехватило.

На широком банном полотенце, постеленном на кожаном диване, лежала огромная женская туша зрелых лет.

— Батюшки! – поразился я. – Ведь это родная супружница его превосходительства Кабанченко.

— Так точно! – согласно уставу подтвердил Заев. – Как видишь, в каждом номере холодильник с напитками, полотенце, две пары сланцев…

— А ты наблюдаешь, – перебил его, – сколько выпьют и чтоб сланцы не сперли…

В это время в предбанник из сауны зашёл массажист, потряхивая мокрыми руками. Он был в расстёгнутом белом халате, плотно облегающем потную спину.

— Уже полчаса над ней работает, – сообщил Пашка. – Как руки выдерживают?.. А она заказала полный массаж.

Я удивленно поднял бровь.

— Ну вы тут даёте!.. – поразился, глядя, как молодой парень с литыми мышцами и лапищами пошире вёсел, стал мять телеса пожилой тетки…

Я положил на столик пятьдесят долларов и поднялся с кресла.

— Отдашь мученику, – кивнул на массажиста, который шёл к женщине, неся в каждой руке по банке с пивом. Под мышкой у него был зажат берёзовый веник.

— Неужели не досмотришь? – пожалел меня Заев. – Ну как я придумал?..

— Прогрессивно! Позвонишь сначала Вовану, чтоб отстроил тебе новый кабинет, потом полковнику. Пусть посадит здесь человека с видеокамерой и магнитофоном. Станешь пускать в этот номер городскую номенклатуру и бизнесменов.

«Чёрт его знает, кто в будущем окажется моим конкурентом…» – оставил понурого Пашку одного.

Затем вернулся.

— Но тебя‑то пусть пускают в конурку, – снизошёл к страдальцу, – а то ведь дырок кругом насверлишь…

Всё‑таки последнее слово осталось за мной.

12

В декабре две мои машины везли из деревни мясо и картошку. Бизнес у нас процветал, и всё было тихо–мирно. Кавказцев не трогали, и они вроде тоже не рыпались.

Обычно наши вишнёвые «девятки» курсировали по маршруту город–деревня и сопровождали груз, но в этот раз везли мало, и два «ЗИЛа» ехали без охраны. В первом грузовике вместе с водителем сидел Лёша Чебышев. На пустынном шоссе их остановили трое в милицейской форме. У обочины стояли «Рафик» и «УАЗ». Менты выдернули ключи из замков зажигания и заставили всех выйти. Из «Рафика» появилось ещё четыре человека. Как и милиционеры, все – нерусские. В руках двое из них держали канистры.

— В чём дело, мужики? – спросил Чебышев и тут же получил по голове дубинкой.

Шофёр с его машины бросился бежать. Догонять не стали. Один, в милицейской форме, достал из кобуры пистолет и три раза выстрелил. Парень упал. Двое с канистрами залезли в кузов и стали поливать бензином. Второй водила стоял молча и дрожал от страха, о сопротивлении даже не думал, но и его сбили на землю и долго топтали ногами. Алексей Григорьевич хотел заступиться и ещё раз выяснить, чего от них требуют.

— Чтобы вы тут не ездили, – был ответ, и бандиты принялись за Чебышева.

Через некоторое время, избитого и окровавленного, его запихнули в кузов одной из машин, а обоих шофёров в другую.

На трассе показался автомобиль. Кавказцы заспешили, издалека бросив в кузова свернутые горящие тряпки, сели в машины и уехали.

Алексей Григорьевич пришёл в себя и, с трудом перевалившись за борт, упал на землю. Соседний грузовик уже во всю пылал, его машина так и не загорелась. Видно, Бог миловал.

Чебышева подобрали и доставили в город, в больницу. Тех двоих спасти не удалось.

Так мне рассказали эту историю.

На следующий день посетил своего учителя. Ему отбили почки и лёгкие, он кашлял кровью. Я не узнал его, так он изменился. Лицо усохло и приобрело синюшный оттенок. Глаза ввалились и беспокойно шарили по палате. Увидев мою физиономию, обрадовался и слабо кивнул на стоящий у кровати стул.

— Садись. Как там без меня?

— Лежи, лежи, выздоравливай, – пытался успокоить его.

— Ты знаешь? – глядя в потолок, тихо и глотая слова, заговорил он. – Стал бояться секундной стрелки, так она быстро их отсчитывает… Тебе этого не понять… молодой ещё. Когда часы ремонтировал, радовался, что движется, а теперь – боюсь. Раньше дни торопил – скорее бы выходной или получка, теперь стал каждым часомдорожить… А самое страшное – это ночь… Всё думаешь – вдруг она последняя, боишься уснуть. Когда «Это» рядом – ко всему относишься иначе…

Думал иногда, неужели наступит такое время, когда всё прошло… жизнь позади… остались считанные дни… а может, даже часы… и в дрожь бросало, гнал эти мысли. «Это ещё не скоро», – успокаивал себя. И вот «Это» пришло…

Знаешь, иногда снится, что маленький, что всё впереди, и такой восторг охватывает… Просыпаюсь, и шевелиться‑то нету сил. Неужели конец?..

Стоило ли вообще родиться?.. И ведь как быстро всё проходит. Кажется, совсем недавно сам пацаном был, на Волгу бегал… а теперь внук бегает. Тоже Серёжкой зовут, как и тебя, – он ласково улыбнулся, потом замолчал ненадолго. – Жаль, маленький, не понимает ещё ничего… Быстро забудет. Вот что! – встрепенулся вдруг.

— Лежи, лежи, Алексей Григорьевич, – погладил его руку, – нельзя тебе волноваться.

Тоскливо посмотрев на меня, вздохнул.

— Теперь всё можно… Купчиху там обязательно найду… Без неё трудно и непривычно будет, – грустно пошутил он. – Как жена придёт, – потекли его мысли в ином направлении, – скажу, чтобы щенка внуку купила. Овчарку. От меня подарок… Пусть вспоминает деда.

— Ну хватит, хватит, Главный, что за настроение у тебя?.. Держи себя в руках.

— В руках… – посмотрел на меня. – Я чувствую!..

— Что чувствуешь?

— Её чувствую… В груди холодно… Уже рядом…

Эх, да что там, – он слабо улыбнулся, или мне показалось.

Сергей, ты не поверишь, о чём сейчас подумал… Такие глупости в голову лезут…

— Конечно, глупости, – подхватил я, – несёшь чёрт знает что…

— Не об этом говорю, – слабо шевельнул пальцами белой, бескровной руки.

— Тебе не холодно, Алексей Григорьевич? – поправил складки синего байкового одеяла.

— Слушай сюда! Что ты как профессиональная сиделка, – он немного взбодрился, голос стал не расплывчатым, а обрёл былое звучание, – мне костюм жалко…

— Какой костюм?! – даже рот раскрыл от удивления и огляделся по сторонам.

В ногах, на спинке кровати, прикреплённая жёлтой медной проволокой, висела табличка с историей болезни, в головах, над подушкой, перекинулось полотенце.

— Да не здесь костюм, а дома. Недавно только купил…

В реанимации находилось ещё двое больных. Один из них, молодой парень, лежал под системой. Какие‑то стеклянные трубки и тонкие оранжевые резиновые жгутики спускались с металлического каркаса к его руке и скрывались под одеялом, но и он, прищурив глаза, внимательно прислушивался к разговору, не говоря уже о другом болящем.

Проводив глазами по койкам, Чебышев снизил голос до шёпота:

— Чёрный бостон в мелкую полосочку. Э–эх, – тяжело вздохнул, – одевал‑то всего два раза. Теперь вместе со мной гнить будет…

— Тьфу, Алексей Григорьевич, чего ты заладил. Выздоравливай. Летом в Ахтубинск махнем… порыбачим… я в нашем цеху специально бээфчиком разживусь, – хотел развеселить учителя.

Он сделал вид, что засмеялся, но тут же закашлял, изо рта пошла кровь.

Вбежала медсестра и укоризненно поглядела на меня.

— Видите, устал больной, – взяв безжизненную руку, посчитала пульс. – Идите, идите, – указала глазами на дверь.

Уходя, оглянулся на бледное лицо с заострившимся носом.

Живым моего учителя я больше не видел.

Как с ветераном труда и орденоносцем прощались с ним в заводском клубе. На проходной повесили большую фотографию в траурной рамке. Был он здесь намного моложе, чуть–чуть под градусом и глядел не в объектив, а в сторону, еле сдерживая смех, аж губы сжал. Наверное, ходил фотографироваться с Пашкой, и тот чем‑то развеселил его.

Глядя на снимок, не верилось, что Главного больше нет и никогда не будет. Опять я столкнулся со словом «никогда». Постепенно начинал понимать значение и смысл этого жуткого слова. Ещё не раз придётся столкнуться с ним, пока оно не зазвучит по мне…

На похороны денег не пожалел.

Когда все разъехались с кладбища, мы, самые близкие его друзья, остались помянуть Лёшку Чебышева.

Пили. Смолили сигареты. Пашка, не стыдясь никого, плакал.

— Эх, Главный, Главный, жалко‑то как.

Его не успокаивали, пусть выплачется, легче станет.

— Сейчас, вон чё, вон чё, завидует, наверное, – поставил стакан на скамейку Степан Степанович. – Смотрит оттуда, облизывается, – поднял палец вверх.

— Ты смотри, вон чё, вон чё, – передразнил его Семён Васильевич, – не вспомни, что лейтенант запаса.

— Да–а, купчиха осиротела теперь, – после выпитого немного развеселился Большой.

— Фиг там! – вытер нос Пашка. – Теперь она до него доберётся… сплошная трезвость у Главного наступит.

— Слушай сюда, мужики. Когда в больнице был, он хотел, чтоб жена щенка внуку купила, овчарку.

— Чего ж молчал? – всполошился Пашка. – Хрен она чего купит, – осуждающе посмотрел на меня. – Сегодня бы и отнесли. Я знаю, где сын живёт. Он у него офицер, в военкомате работает. А зачем щенок‑то? – удивился вдруг Заев.

— Чтоб деда мальчишка вспоминал…

— Бээфчику бы сейчас! – накатило на Пашку ностальгическое настроение. – Да чтоб конец месяца и план горел… Классные времена были…

— Да–а! – поддержали его работяги. – Не то что теперь… Уже три месяца без зарплаты сидим… А Черномырдин на всех плакатах защиту предлагает, делая знак крыши руками. Ну, не рабочих же защищать хочет, а мафию.

Забывшись, по традиции произнёс:

— Если хотите, идите ко мне работать…

«Наверное, подумали – один доработался», – покраснел я.

— Да Витёк сказал, что промышленность на подъёме, на одну сотую процента чего‑то там у него увеличилось, – хохотнул Гондурас. – Правда, он в прошлом году то же самое говорил… А если серьёзно, то какое увеличение производства может быть, если, по словам директора, военно–воздушные силы закупили в этом году лишь два вертолета… о самолетах и речи нет… А бывший маршал Шапошников служит не России, а американскому концерну «Боинг» и самолёты заказывает у них, отчисляя доллары на поддержку бедной американской промышленности…

— И денежки получает, как сотня маршалов, – перебил его Большой. – За такие бабки хоть чёрту станет служить, не то что Америке.

— Спасибо Кацу! – продолжил Гондурас. – Таскает в цех аппаратуру ремонтировать, телевизоры, магнитофоны всякие, без него бы нам – хана.

Идти ко мне никто из них желания не высказал.

«Может, чувствуют, что Кац правильный, а я – нет!»

— Вот платили бы так зарплату Черномырдину с его министрами, – оседлал любимую тему Большой, – и пусть друг у друга занимают… А то Черномырдин побулькал нефтью, пропитавшей немногочисленные извилины, пустил газы и решил, что оружие России не нужно. «Зачем нам гаубицы?.. Вы с кем воевать собрались?» – во всеуслышание заявил директорам военных заводов. Потому и не с кем, что пока есть современное вооружение.

— Прикрываясь антикоммунизмом, просто разоряют страну, – поддержал его Семён Васильевич. – По телеку посмотреть нечего, кроме рекламы прокладок и американских учебных фильмов по правильному выбиванию зубов…

— Ага! – ожил Степан Степанович. – Вчера по местной программе какой‑то артист спел куплеты, что в здании городского морга открыта аптека, где клиенты могут приобрести дешёвые лекарства и укрепляющие средства… Для страдающих в половой сфере предлагается йохимбе–экстракт…

— О каком морге речь? – заинтересовался Пашка.

— Да–а, любви не стало! – загрустил Гондурас. – Сейчас ребят волнуют две проблемы: даст – не даст; встанет – не встанет… Какая ещё любовь? – в его голосе появились менторские нотки. – Серёжа, – отозвал меня в сторону. – Вы хоть с вашим бизнесом серьёзные книги наших классиков читаете?..

Я улыбнулся.

— Разумеется, читаю.

— И что именно? – заинтересовался он.

— «Му–му». Любимый рассказ умеющих складывать буквы гоблинов. Произносится легко и приятно, понятен, а также близок к жизни… Сколько двуногих сами перетопили…

— Одно из глупейших названий в русской литературе!.. – произнёс Семён Васильевич. – Но из ваших слов следует, что совсем ничего не читаете?

— Как так? Недавно с Пашкой прочли «Нехилый фонарь хачика с крышей».

— Это что за произведение? – изумился Гондурас.

— «Волшебная лампа Аладдина».

За разговорами о Чебышеве забыли. Мне это даже нравилось, потому как казалось, что в его смерти они обвиняют меня.

Через некоторое время кладбище огласила удалая песня, посвящённая Виктору Степановичу:

— Ну а дядька Черномор в Лукоморье первый вор, он зарплату спёр, ох, хитё–о-о–р-р!

На следующий день мы с Заевым купили на базаре щенка. Внук Чебышева был на седьмом небе от счастья, чего не скажешь о его маме.

— Только собаки мне не хватало…

— Раз отец сказал – Серёжке на память, так тому и быть, – повёл нас на кухню его сын. – Помянем папу, – достал из холодильника бутылку водки. Было странно сидеть с ним за столом, словно попал в футбольную молодость Чебышева, так они были похожи.

13

Своей разведке – работающему на меня азербайджанцу и группе Газиза Менлибаева поручил разнюхать, чьих рук это дело. Параллельно с ними разрабатывал версии и подполковник, но на него я надеялся меньше всего. К Новому году с точностью знал, что в убийстве Чебышева и двух шофёров повинны люди Амира Кулаева.

«Да убыток‑то ему минимальный наносим», – поехал искать правды к воровскому авторитету.

Но в квартире жили уже другие люди.

Порасспросив Менлибаева, выяснил, что сейчас всем заправляет другой авторитет – ни разу не сидевший и купивший «корону» азербайджанец.

— «Стрелку» на разборки забили в сауне, – через несколько дней доложил Газиз. – Договорились, что приедешь один и без оружия…

«Один‑то – один! Но пару–тройку тачек с ребятами прицеплю», – принял мудрое решение.

«Сауна, конечно, с моей элитной баней не сравнится!» – гордо подумал я, пока двое громил шмонали карманы.

— Проходи, братан, – разрешили они, – и раздевайся, мы проституток прописываем.

«Тамбовский волк тебе братан, – прошёл к пустому шкафу. – Голым ещё дела не решал», – усмехнулся про себя.

Неподалеку, на лавке, раздетый гоблин лапал и целовал подругу. Та только болезненно попискивала в его руках, разыгрывая страсть. «Прав был Гондурас насчёт любви», – прошёл в сауну, которая стонала, кричала и всхлипывала – полдесятка девушек обслуживали дюжину «быков».

«Тяжела ты доля шалавская!» – оглядывался по сторонам, выискивая законного вора.

У самого входа, на полу, двое здоровенных ребят занимались худенькой молоденькой девочкой.

— Вези, вези! – восторженно вопил, стоя на коленях сзади неё и обхватив узкие бедра руками, парень с перебитым носом.

Но везла она слабо, так как увлеченно работала с членом сидевшего перед ней гоблина.

Рядом, на лавке, мелькала женская задница, усердно прыгающая на мужских ногах. Её обладательница извивалась гибким телом и стонала от наслаждения…

«Найдешь тут этого азербода», – почесал вспотевший живот.

Через пять минут он сам подошёл ко мне.

— Субботник девочки отрабатывают, – почти без акцента произнёс воровской король, – угощайся дармовыми конфетками, – сделал широкий жест рукой.

— Сладостей своих хватает. О деле надо побазарить…

— Скучный, однако, ты человек, – открыв дверь, пригласил кивком головы в пустое маленькое помещение.

Здесь мы были вдвоём.

— Убиты три моих человека! – глядя ему в глаза, медленно произнёс я. В его глазах не было власти, а только корысть.

— Потому что в два горла жрёшь и не с кем не делишься!.. ответил мне.

— Но и чужое не беру… Всё по договору.

— Со мной ты не договаривался, – пытался выглядеть жестоким.

— Значит, начнём по–новому, – пошёл на выход, раздумывая, прикажет своим бандитам утопить меня или нет.

На Православный Новый год запланировал акцию мщения. Простить смерть своего учителя я не мог.

На этот раз милицейского подполковника не подключал, решил обойтись своими силами. Планировал и руководил операцией Василий Данилович. Выехали из города поздно вечером. Ночью сделали привал рядом с деревней.

— Эх! Нам бы пластиковую взрывчатку, – вздохнув, размечтался полковник, – а ещё лучше – гранатомёт… Действуем строго по плану, – начал он «планёрку». – У нас два пистолета с глушителями. Вы вдвоём, – указал на крепких парней в камуфляже, – идёте первыми. Собаки и охрана на вашей совести. С каждым для поддержки пойдёт по четыре бойца. Через десять минут выходят остальные… Кто с лестницами – подойдите сюда! Вы поняли, кому какое окно штурмовать? Мы приблизительно, к сожалению только приблизительно, знаем план дома. Не представляем, что находится в подвале, захламлён ли чердак и, главное, сколько там человек. Для стопроцентно удачной операции информацию надо иметь стопроцентную и рассчитать все шансы.

«Разволновался Василий Данилович», – подумал я.

Меня он брать не хотел: «Не царское это дело», говорил. Но я настоял. Для поднятия своего авторитета в глазах ребят.

«Глупый был, – думал потом. – Зачем его поднимать, если из моих рук едят».

Пашка сразу отказался по причине болей в желудке. Ко мне жались двойняшки, решившие понюхать пороху, – в армии пострелять не довелось.

Василий Данилович уговорил надеть единственный бронежилет.

Полковник дунул в рацию: «Чёрт, не работает, что ли?»

Она тут же зашуршала, и хриплый голос проинформировал, что всё сделано.

— Ну, с Богом, – повёл нас к забору, за которым темнели крышами два дома.

Там на минуту остановились и рассредоточились.

— Наш главный шанс на успех – внезапность, – давал последние наставления полковник, – стрелять они умеют не хуже нас, а злости в них намного больше. Проникнув по лестнице на второй этаж, первый забрасывайте гранатами, а затем открывайте дверь другим.

Я от волнения бросил в рот пластинку жвачки. Вооружён был пистолетом. Оружия не хватало – автоматов всего четыре, а половина ребят имела лишь обрезы. Правда, гранат было в достатке. Два ящика купили на Кавказе и привезли сюда.

— Держитесь за мной, не подставляйтесь, – услышал полковника.

Мы с двойняшками шли во втором эшелоне.

Появилась луна. Вдали взлаивали собаки. Рядом с домами было тихо. Собак перестреляли.

Я увидел, как десантники подставили лестницу к незарешеченному окну второго этажа и стали ловко по ней карабкаться. То же самое происходило и у второго дома. Прячась за заснеженным кустарником и невысокими деревьями, перебежками стал продвигаться к особняку. Над головой услышал звон разбитого стекла и через секунду выстрелы.

«Началось!» – подумал я, забираясь по лестнице наверх. На первом этаже раздались глухие взрывы гранат.

Я перелез через подоконник и оказался внутри. Отошёл от окна и посветил фонариком. Под ногами хрустело битое стекло. Луч фонаря упал на пустую кровать со смятыми простынями. Одеяло валялось на полу. По всему дому слышался шум и гортанные крики на чужом языке. Сзади на меня налетели двойняшки. Держа пистолеты стволами вверх они вертели головами.

— Волки тряпошные, – улыбнулся им.

В ту же минуту здоровенный тип, перепачканный в крови и с перекошенным то ли от злости, то ли от боли лицом, ворвался в комнату. Что‑то крича и размахивая ножом, устремился к нам.

Мы навели на него стволы и замерли… Не так‑то легко убить человека… И тут же голова верзилы разлетелась. Пули, пущенные из автомата сзади, снесли ему полчерепа.

«Чуть в нас не попали, мудаки», – подумал я, осторожно выглядывая из‑за двери.

Сердце колотилось посильнее, чем от голой ноги Мальвины. Шёл настоящий бой. Где‑то кричала женщина. Я обернулся и хотел подозвать двойняшек, но они, согнувшись, дружно блевали на пол. Откуда‑то справа показалась фигура в чёрном трико, мужик что‑то орал на своём языке.

Я выстрелил.

«Когда не видишь лица, стрелять легче… по–моему, не попал…» – не успел подумать, как сверху по лестнице спустился кавказец в трусах до колен и в майке, но с пистолетом в руке.

Вид у него был обалделый и тут же, на моих глазах, его просто напополам разорвало автоматной очередью. Пули впились в стену над моей головой.

Сглотнув жвачку, побежал по коридору и остановился у закрытой двери. В ту же секунду из‑за неё раздался выстрел. Я быстро, как учил полковник, откатился в сторону.

«На хрен бронежилет надел, неудобно‑то в нём как…»

Несколько раз пули звенькали в опасной от меня близости. В помещении было темно. Вдруг резко зажёгся свет, но через секунду лампочка разлетелась от выстрела. Пахло порохом, кровью и смертью.

Неожиданно нога стала ватной, я почувствовал удар в бронежилет. Дыхание перехватило.

«Оказывается, не зря надел, – чуть не потерял сознание от боли, – если бы дубиной огрели, и то легче было бы…»

Тяжело дыша, рядом брякнулся полковник. Настроение у него было прекрасное.

— Ну как ты? – спросил. – Наши уже на чердаке шурудят. Основные боевики в подвале находились, их гранатами закидали… Женщин и детей в одну комнату сгоняем, – доложил обстановку и тут же исчез.

Я с трудом поднялся и, прихрамывая, пошёл к двойняшкам. Выстрелы постепенно стихали.

«Куда одинаковые подевались?» – стал спускаться по лестнице вниз.

К дому подъезжали наши машины. Отправляясь на операцию, мы взяли с собой медсестру и врача–хирурга – родителей одного из ребят. К этой машине я и направился, чувствуя, как по ноге стекает кровь.

Пока перевязывали рану, так же неожиданно, как и в первый раз, появился полковник.

— В подвале оружия полно… даже три гранатомета, – радовался он, – и плюс к этому мои ребятишки…

«Уже его», – ревниво подумал я.

– … тяжеленный сейф нашли, – продолжал он, – сейчас сюда волокут, – снова испарился в неизвестном направлении.

Сейф как раз тащили двойняшки и двое десантников.

На первом этаже дверь с шумом распахнулась, и показались бойцы, нагруженные автоматами. К ним подъехала «Нива» с тонированными стеклами, автоматы стали аккуратно складывать в неё. Рядом остановился «РАФ». «Уже экспроприировали, – подумал я, – у нас такого не было».

Неизвестно откуда опять возник полковник.

— Кулаев бежал, гад. Со второго этажа сиганул… Их бабы и дети все живы, а боевиков много положили… До двух десятков, – уже по привычке, исчезая, на ходу договорил он. – Давай быстрее, мужики, – откуда‑то издалека заорал Василий Данилович, – местные из окон уже выглядывают, – стал подгонять ребят.

Сейф запихнули в «рафик.» И тут из дома вынесли нашего бойца.

— Одного убили, сволочи, – из пустоты материализовался полковник, – и, кроме тебя, трое ранены… Быстро, быстро по машинам, – рявкнул он и полез в подъехавший «Мерседес».

Прихрамывая, с трудом забрался в свои «Жигули».

«Кто же погиб?» – пока ехали, думал я.

Сейф на даче вскрывал опер, за время службы перенявший богатый опыт у медвежатников. Правда, возился долго.

К нашей радости и удивлению, он оказался набит наличностью в крупных купюрах, а во встроенном небольшом отделении, с которым опер занимался до обеда, оказались доллары и около килограмма золота в ювелирных изделиях. Пока он мучился, пошёл взглянуть на убитого, и настроение от удачно проведенной операции сразу пропало. Им оказался молодой парень, возивший нас в Ахтубинск.

Он лежал на улице. Подёрнутые пеленой смерти синие глаза глядели в такое же синее утреннее небо. Но небесная синь дышала жизнью, а синева глаз – холодом и смертью. Закрыть его глаза не решился и молча ушёл в дом.

— Ничего себе, награбили, – перебирал золотые украшения полковник.

Не понял, о ком он.

Ему и участникам акции отдал половину найденной наличности, что составило значительную сумму.

«Другая половина, доллары и золото пойдут в кооператив», – решил я.

Василий Данилович был несказанно доволен. В армии он таких денег не видел.

— Удачный денёк! – приговаривал полковник. – Всего один погибший… Раненых мало, и те легко, оружия набрали и денег кучу…

О двух десятках боевиков, отправленных сегодня с его помощью на тот свет, он и не вспоминал.

Ещё меня беспокоил убежавший Кулаев. Я печёнкой чувствовал, что своё слово он непременно скажет…

Чебышев, мой учитель, был отомщён!.. Ценой молодого парня и двух десятков боевиков…

Через три дня хоронили моего бойца. За это время успели привезти из Ахтубинска его мать. Встретиться с ней я не посмел и лишь передал с Василием Даниловичем огромную сумму денег. На похороны тоже не пошёл.

«Я не хочу знать его имени, чтобы оно потом не преследовало меня», – глотал рюмку за рюмкой, глядя пустыми глазами в окно.

Полковник принёс обратно толстый конверт с деньгами и записку от матери: «За деньги сына не куплю!».

— Не взяла! – заскрипел зубами. – Данилыч. Поставьте ему на памятник синий самолёт… Пусть летит на нём в синее небо! – стёр набежавшую слезу. – Скажи его матери и ребятам, что я очень болен…

ЧАСТЬ 4

1

«Что я очень и очень болен, сам не знаю, откуда взялась эта боль… то ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем, то ль, как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь…» – оставшись один, допивал бутылку.

На экране телевизора что‑то шептала под музыку безголосая дочка первой российской певицы, а перед глазами стояло лицо погибшего парня…

Вечером забежал Валерий.

— Чего грустишь, братила, как выражаются в ваших кругах. всё перемелится – мука будет… Бросай к чёртовой матери свой бизнес да вступай в орден русских витязей, — довольный жизнью уселся в кресло. – В фашизме нет традиции в отличии от черносотенного движения и он ненавистен старшему поколению. Им уже не обьяснишь, что русские фашисты – за Россию, а не за Германию… Если бы не еврейские средства массовой информации, никто бы и не знал, что они существуют. Ну скажи на милость, какой у молодёжи будет патриотизм, если даже учебник истории сообщает о том, что разгром немцев во второй Мировой войне начался не русскими со Сталинграда, а американцами с Пирл Харбола, где их полностью расколошматили япошки… Но они как‑то сумели переломить ход войны, вступив в неё лишь в сорок четвёртом году, когда русские и без них одерживали победы на всех фронтах. Величайший пример загребания жара чужими руками. В первую Мировую Америка вступила лишь в семнадцатом году, за год до окончания войны и снова получила дивиденды в отличии от России, вынесшей на себе всю кровь вшей и грязь…

Какой‑то продажный еврей по их заказу и написал этот учебник, хотя точно знал, что войну выиграли не американцы а евреи. Скоро напишут, что Ледовое побоище помогли провернуть Александру Невскому евреи, не говоря уж о Куликовской битве. Засадный полк, опрокинувший хана Мамая, являлся ничем иным, как израильским спецназом, а его руководитель, воевода Боброк, был вовсе не Боброк, а князь Рабинович… И даже у Пересвета, который схватился со ставленником Ясира Арафата, бугаём Челубеем, нашли под шлемом еврейскую шапочку, — веселил он меня. – А фамилия Дмитрия Донского была Рюрикович… Американцам же наоборот, всюду мерещатся русские шпионы. По их версии даже Робин Гуд был наш разведчик, заброшенный в тыл врага Иваном Грозным, чтоб отравить их говядину…

Через несколько дней после акции ко мне в офис провели ставшего белым от ярости азербодского авторитета.

— Ты чё?! – брызгал он слюной. – Ты под кем ходишь? – сверкал белками глаз.

В кабинете, кроме меня, находился Менлибаев, который и привел коронованного лаврушника.

— Э–э-э, братан, с людьми говоришь, да! – оборвал он его. – Чего шерсть вздыбил?..

— А ты, чмо узкоглазое, заткнись! – ощерился азербайджанец.

Лицо Менлибаева налилось кровью, приняв серый оттенок, а глаза стали тяжелее свинца, как у убитого авторитета.

— Я на своей земле, – спокойно начал он. – А ты в гостях, – заиграл желваками. – Пахан черножопый, – заорал Газиз, пидор гнойный… Даже зону ни разу не топтал… Чмошник! Вафлер! Баклан! Сявка! Чушка сопливая! Да тебя на зоне… За узкоглазого мне ответишь, – уже спокойно произнёс он и перевёл дыхание. Ещё я, россиянин, какому‑то чурке не подчинялся, лаврушнику черномазому… Свободен, дядя, – указал воровскому авторитету на дверь.

От такого потока информации тот спёкся и тихо слинял, по–видимому раздумывая, утопят его в унитазе или дадут уйти спокойно.

— Викторыч! – обратился ко мне Газиз. – За девятый «Жигуль» я перетру это дело, лады? Больше не побеспокоит…

Разумеется, я согласился.

2

В феврале стал продавать гаражи. Куда вложить деньги, я уже знал. Через Кабанченко по дешёвке купил колхоз, о продаже которого договорился в его кабинете ещё после банкета.

Понравился он тем, что находился недалеко от города, и часть земли располагалась вдоль берега Волги. Колхоз был развален полностью. В деревне остались старики и алкаши.

Попробовал выращенный ими в прошлом году сельхозпродукт, и название пришло само собой – «Анчар».

«Но с таким поэтичным наименованием хрен чего продашь, – думал я, – пусть, как и все мои объекты, называется «32».

Старички подумают, что в честь партсъезда, и будь здоров пахать станут. Пустующие дома заселял русскими беженцами из Чечни, которые, бросив годами нажитое, спасались в России. Кроме того, в земли колхоза вклинивался Дом отдыха.

Что меня удивляло, находился он в сосновом лесу. На берегах Волги сосновых лесов нигде не встречал. Кто его посадил и когда, не вдавался в подробности, видимо, при царе ещё. Краеведение не интересовало. Увлекал только бизнес и как хобби – женщины.

Хотя юрисдикция Кабанченко и не распространялась на сельскую местность, но рука руку моет… И в скором времени – в этом я был уверен – санаторий тоже будет частью концерна «32».

Слово «кооператив» меня не устраивало. Теперь будем называться – «концерн». Звучит более солидно и современно.

Собственно всё так и получилось: в марте Дом отдыха стал моим. И, как всегда, достался не дорого.

Заезды в прошлом сезоне оказались мизерные, а стоимость путёвки – огромная. Заведение стало нерентабельным.

Коллектив в полсилы работал только летом. Зимой, кроме пьяного сторожа, отдыхающих не было.

Насмотревшись по видаку фильмов о Монте–Карло и Лас–Вегасе, решил заняться игорным бизнесом.

«Доходы баснословные, половину налогов скрою, надо начинать… – решил переделать санаторий в маленький Лас–Вегас. – Летние домики снесу. Строить стану в древнерусском стиле – терема с башенками. И рестораны, и казино, и гостиницы – всё из дерева, камня – минимально. Пожарную охрану придётся мощную набирать. Сожгут, черти пьяные, – ругал будущих клиентов. Теперь задача – найти талантливого архитектора. Рядом небольшой аэродром следует предусмотреть и автостоянку. В саму зону автомобили пускать не стану, чтобы воздух не гадили… электромобили, кары, что‑то в этом роде придумаю…»

Для отдыха и восстановления морального равновесия заехал в баню к Заеву. В новом директорском кабинете его не было, а ошивался он в любимом своём подглядывающее–подслушивабщем помещении. Правда, на этот раз дверь открыл сразу.

— Здорово! – поприветствровал его. – Ну как, хорошо стоит,.. этот,.. как его? Из трёх букв, — защёлкал пальцами.

— Пар что ли? – помог мне Заев.

— Ага!

— Пар‑то стоит! – отчего‑то загрустил он. – Викторыч, нужно ли платить налоги со взяток? – неожиданно поинтересовался он.

— Нужно! Если ты честный чиновник.

— Как там твои колхозники? Скоро переплюнут фермеров техасщины и мичиганщины?

— Пока им не до этого. После бывшего председателя жалуются, что скоро только навозом питаться станут…

— Зато есть будут до отвала, — хмыкнул Заев и повёл в кабинет, где меня застал телефонный звонок. Голос с акцентом предупредил, чтобы я берёг жену.

— Смотри, собака, пропадёт супруга…

Я обиделся на «собаку», но не обратил внимания на предупреждение.

«Похитили бы её на месячишко, а то капризной стала», – размышлял, сидя за рулём чёрной «Волги», которую недавно приобрёл.

Дома начался всегдашний концерт:

— Я на работу хочу!.. – требовала Татьяна. – Надоело одной сидеть… Ты мотаешься неизвестно где, а я, как дура, жду тебя…

— Во–первых, с кем будет сын? – задавал ей вопрос. – Можно, конечно, нянечку нанять… девчонку лет восемнадцати… и пусть ночевать остаётся, – злил жену.

— Дурак! А чего «во–вторых»? – интересовалась она.

— Во–вторых, твоя личная безопасность…

— Надоела мне безопасность, из‑за неё всё время дома сижу! – кричала Татьяна. – И шмотки надоели, хочу, как раньше, в Глеб–овраге…

— Опять дрова колоть и печку топить? Ты этого хочешь? – не верилось мне. – Давай я тебя лучше в звезды поп–эстрады выведу…

Такие разговоры здорово выматывали нервную систему. Взаимоотношения у нас стали пропадать.

«Неужели, действительно, не в деньгах счастье?» – удивлялся я.

Зато радовал Денис. Соскучившись, сын не отходил от меня, когда я появлялся дома. Динозавров он забросил и увлёкся крутыми мэнами и оружием.

Стены комнаты украшали многочисленные ниндзя, рэмбо и шварценеггеры с пулемётами в руках, а на столе лежали листы с рисунками и описанием автоматов, винтовок и пистолетов.

Через несколько дней позвонили уже домой и предложили подумать о себе и своей семье.

На этот раз голос был без акцента и даже показался знакомым. О звонке рассказал полковнику.

— С этим шутить нельзя! – разволновался он. – Возьми телохранителей себе и жене с сыном. С другой стороны, – хотели бы угрохать, не предупреждали бы… А вообще‑то черт этих мудаков знает, – делал он правильный, на мой взгляд, вывод, – но осторожность не повредит.

По его настоянию, с переплатой, купил у соседей напротив двухкомнатную квартиру. Как когда‑то у преступного авторитета, в ней круглыми сутками дежурили мои бойцы. На крыше поставили аппаратуру. Если кто туда поднимался, на пульте у охраны это просматривалось.

«Всё под контролем, полковник дело знает», – успокаивал себя. Дольше всего подбирал телохранителя для жены. Ознакомился с характеристиками всех своих бойцов и остановил выбор на высоком, красивом, тридцатилетнем парне с мужественным лицом. Звали его Александром. Служил в десанте, заочно окончил педагогический институт.

«По возрасту ей подходит, – оправдывал свой выбор, – разговор поддержать сумеет. Главное, чтобы Татьяне глянулся…»

За это волновался напрасно, парень жене понравился.

«Уж не любовника ли супружнице подыскал?» – саркастически размышлял, слушая по вечерам их беседы за чашкой чая.

Я не ревновал, нет, мне даже хотелось, чтобы жена немного пофлиртовала и развеялась… За неё и сына теперь не волновался – если и надумают без меня куда съездить, рядом Александр. Со мной тоже почти всегда находилась охрана.

«Почти» – это то короткое время, которое я проводил в синем «БМВ» с одной крутой челночницей – хозяйкой нескольких задрипанных киосков с гордой надписью на дверях «шоп». За товаром женщина летала на зафрахтованном мной самолете, где случайно и познакомились.

Была она, как у Есенина, – «красивая и молодая…» Если бы великий поэт знал её лично, то добавил бы – «и приставучая». Без конца надоедала телефонными звонками, а секс любила до умопомрачения, была просто на нём помешана. Я же терпеть не мог женщин, которые выбрали меня, выбирать любил сам. Поэтому долго с такими не общался. Словом, послал подругу и без охраны больше не оставался ни минуты. Полковник зорко следил за этим.

— Криминальная обстановка обострилась, – любил повторять он.

Я полностью в это поверил, когда летом, уже под утро, был разбужен своими бойцами из соседней квартиры. Александр, он как раз там ночевал, взял под охрану жену с сыном. Денис прибаливал, и Татьяна спала эту ночь в одной с ним комнате.

— Опасности абсолютно нет, чужих заметили вовремя, – сообщил он.

Мне стало любопытно, чего они там заметили, и я пошёл в соседнюю квартиру.

— Трое посторонних на крыше, – доложил дежурный, – двое ребят полезли туда.

На экране монитора ясно увидел в рассветной дымке три крадущиеся фигуры. Это напоминало мультфильм. Они медленно шли, потом спрятались за стену лифтовой башни. На плече одного из них заметил моток веревки.

— Может, просто воры, – прочитал мои мысли дежурный. – Сейчас подмога приедет, сигнал на пульт они уже получили. Если есть внизу сообщники – перехватят.

Боец был не молод. Под глазами лежали круги от бессонной ночи и бдения за экранами мониторов.

«Видимо, отставник», – подумал про него.

Поднеся переговорное устройство к губам, он произнёс:

— Внимательнее, ребята. Они примерно по центру дома, над охраняемой квартирой.

В этот момент лицо одного из лазутчиков попало в объектив видеокамеры, и на экране монитора появилось крупное изображение Кулаева. У меня аж руки затряслись от азарта. Десяток оперов и моих людей ищет его, а он вот где…

— Это Амир Кулаев, – сказал я. – Вооружён и очень опасен, как говорят в кинофильмах.

Дежурный по рации передал информацию ребятам на крышу и подъехавшей на двух машинах подмоге.

— Четверо оцепите дом, четверо на крышу с крайних подъездов, возьмем их в кольцо.

Я увидел, как Кулаев молниеносно выхватил пистолет с глушителем, и одна видеокамера и монитор погасли.

— Отменно стреляет, – похвалил дежурный и передал по рации сообщение:

— Максимальная осторожность, мужики! Они прячутся за выступающую над крыжей стену лифтовой шахты и к чему‑то там привязывают веревку. Это как раз над квартирой охраняемого.

Оставшаяся видеокамера передала изображение со спины – Кулаев встал во весь рост, проверил прочность каната и, обернувшись, расстрелял вторую камеру. Он понял, что вычислен и скрываться бессмысленно. Счет пошёл на секунды. Ноги нападавших скользили на мокром от росы рубероиде, когда, держась за веревку, они побежали к карнизу.

— Внимание, бегут к краю крыши, открывайте огонь на поражение, – передал дежурный.

— Не–е-т! – заорал я. – Кулаева брать живым.

Вряд ли меня было слышно на крыше. Орал я не в переговорное устройство. По монитору увидел несколько вспышек. Одна из фигур, или поскользнувшись, или от удара пулей, упала и ушла из поля видимости. Другой нападавший спрятался за стену лифтовой башни и отстреливался оттуда. Третий из боевиков подполз к краю крыши, два раза выстрелил, и его изображение исчезло.

— Наверное, по веревке вниз спускается, – сделал я предположение и помчался в свою квартиру.

Там услышал звон разбитого стекла – в комнате оказался Кулаев. Одновременно спускаться по канату и стрелять он не мог, а в квартире выхватить пистолет не успел, так как был ранен в плечо Александром и сбит с ног мной. Сопротивлялся он как бешеный. Но вдвоем мы быстро связали нападавшего огрызком его же веревки.

Квартира тут же заполнилась вооруженными людьми в камуфляжной форме. Ближе всех стоял Данилович.

— Последними, как всегда, прибыла городская стража, – поддел их, показывая на Кулаева. – Быстро в машину, перевязать – и на дачу к Менлибаеву, – приказал я и пошёл успокаивать жену и сына. Они спали в противоположной комнате.

Увидев меня, Татьяна аж завизжала от переполнявших её чувств:

— Что там такое?.. Когда всё это кончится!..

Полчаса не мог её успокоить. Затем жена поинтересовалась, не ранен ли Александр. Я обиделся. Не ранен ли я, она не спросила.

Двое других боевиков были убиты на крыше. Там уже крутился охваченный радостным возбуждением мой знакомый подполковник и куча его подчиненных.

— Говорят, третий был? – спустившись с заоблачных высот и подозрительно глядя на меня, выспрашивал он. – И окно у тебя расколото… веревка, вон, свисает…

— Третий был, – не стал скрывать, – но бежал, стрельбу устроил, козёл… Как мои ребята его поймают – передадим органам правопорядка, – попытался утешить ментовскую душу.

— Может, мои преступника быстрее возьмут, – обиделся он за милицию.

— Может быть, но вряд ли, – стал спорить, видно, нервное напряжение всё же сказывалось.

Народу во дворе собралось – со всего микрорайона.

— Как же они на крышу незамеченными проникли? – вёл следствие на этот раз уже мой полковник.

— Похоже, из соседнего подъезда залезли, – давал показания дежурный.

— Так сколько точно их было?

— Трое, – отвечал он.

— Понятно, – соглашался Василий Данилович. – А то во дворе говорят, что целый взвод кавказцев, вооруженных автоматами, пришёл всех жильцов перебить, – с удовольствием муссировал слухи. – Надо будет спросить у Кулаева, откуда он узнал, что подъезд охраняется?.. Скорее всего жильцы виноваты в утечке информации, – резюмировал он.

3

Сегодня было не до бизнеса и вместе с полковником я направился на дачу. Менлибаев оказался в своей стихии… Прежде всего он плеткой с маленькой свинчаткой обработал спину Кулаева, бесконечно задавая вопрос, кто его послал, ну и иногда, для разрядки, спрашивал, кто сообщил, что подъезд охраняется. Тот, конечно, гордо молчал.

— Подожди, – отталкивал Газиза полковник. – Кто босс?! – орал он на пленного. – Скажешь, отпустим!

— Тебя и всю твою семью вздёрнут, русская свинья… Как я убил тех ваших троих, так и всех убью…

— Да никогда, слышишь ты, черномазый, никогда вы не будете в России верх держать! Продолжай, – кивал Газизу.

Тот уже что‑то маркитанил с электропроводами, подсоединяя их к реостату. Двое его русских помощников притащили откуда‑то ржавую металлическую кровать и бросили на неё Амира Кулаева, прикрутив руки и ноги проволокой. Менлибаев стал срывать бинт с кровоточащего плеча. Пленник скривился от боли.

— Кто босс, говори! – заорал Газиз и залез в рану пальцем.

— Нэт у меня босса. Я сам сэбэ господин! – взвыл допрашиваемый.

— Врёшь сука, петух топтаный, — ударил его по лицу Менлибаев, — не скажешь, пожалеешь, — разрезал штаны на Кулаеве и приставил один конец оголённого провода к ране, другой – к половому органу.

От полученного электрического разряда пленник задергался и завыл.

— Кто босс? Где жил? Где другие твои бандиты?.. Молчишь?! – бесился Газиз. – Тогда еще разок взбрыкни! – пропускал через него ток. – Колись, собака. Из плеча Кулаева обильно текла кровь.

— Перевяжи рану, – приказал полковник, – а то сдохнет раньше времени.

Хотя мне и противно было смотреть, но я не уходил с места пытки.

«Он убил Чебышева, – говорил себе, – и хотел убить меня и мою семью…»

Рану перевязали.

— Станешь молчать, чмо, девки больше не понадобятся, – опять распсиховался Газиз, – говори, где находятся твои бандиты, – снова подсоединил к нему провода. Лицо Кулаева посерело, он ощерился от боли, его оскаленные зубы были необычайной белизны, как у хищного зверя. На горбатом носу выступили бисеринки пота.

— Я тебе все усы по одному выщипаю, – шипел Менлибаев, – говори, падла, кто тебя послал и где остальная банда!

В этот день он не сказал ничего. На следующий день его ждал сюрприз. До обеда Кулаев молчал и только скрипел зубами от боли, но после обеда сдался, когда услышал от Менлибаева:

— Давай сюда его бабу!

Глаза Амира вылезли из орбит от напряжения, так он хотел освободиться. Но узлы только крепче затянулись. Плачущая толстая женщина жалостливо смотрела на мужа и комкала платье на груди.

— Кто твой босс? На кого работаешь? Где твои люди? – с каждым вопросом, обращенным к Амиру, Газиз бил женщину по лицу. – Говори! Это только начало, – схватил он плётку и ударил её по спине, – она взвыла от боли.

— Нэ трожъ жэну, отпусти, да… всё скажу… – расслабился Кулаев.

Газиз в сердцах бросил плетку – видно, расстроился, что так быстро закончилось представление.

— Ну?! – подошел к Кулаеву полковник.

Где жил, он сказал и выдал ещё шестерых своих сообщников.

— Всё! Больше нэт никого… а насчет босса, своей жизнью клянусь, я главарь!

— Ну что ж, – подвёл итог, – его с шестью бандитами сдадим моему другу–подполковнику. Пусть ещё один орденок заработает. Своими ребятами рисковать не станем…

4

С Татьяной взаимоотношения разлаживались всё больше и больше. В субботу вечером приехал усталый, поел и лёг на диван почитать.

— Чего делаешь? – спросила она, входя в комнату.

— Не видишь, валяюсь.

— Это мусор на дороге валяется…

Отложив книгу, удивлённо уставился на жену. Ругаться не хотелось.

— Ну тогда – лежу, – спокойно произнёс я.

Её так и подмывало поскандалить.

— Лежишь, как член у тебя в штанах, – вышла из комнаты, в сердцах брякнув дверью.

— Супружеский долг я лучше отдам деньгами, – крикнул ей вслед.

«Чего бесится?.. Действительно на работу, что ли, устроить? – стал я одеваться. – Поеду развеюсь», – позвонил охране в соседнюю квартиру.

Чёрная «Волга» плавно и не спеша несла меня по улицам города.

Полковник уехал в командировку по районам нашей области, где концерн «32» имел собственность. Он решил основательно наладить там службу охраны и, если надо, прищемить хвост местной мафии. Уезжая, предупредил меня, чтобы вёл себя осторожно, поэтому во все тяжкие пускаться не хотел, жизнь‑то дорога… Смотрел из окошка машины на пешеходов, неоновую рекламу магазинов и слушал музыку. О Татьяне старался не думать, чтобы опять не разнервничаться. Шёл редкий крупный дождь, и несмотря на летнее время, было прохладно. Рессоры плавно покачивали автомобиль, с тихим шелестом работали «дворники». Нервы мои успокоились и я даже задремал, когда услышал голос телохранителя с переднего сиденья:

— Хозяин, смотрите, какая тёлка в аварию попала.

В окно я увидел красный «СААБ», уткнувшийся колесом в бордюрный камень и склонившуюся над открытым багажником женскую фигуру в длинном плаще, обтянувшем бедра.

— Посигналь, – велел водителю.

Женщина обернулась. На меня смотрели широко распахнутые голубые глаза. Крупная капля запуталась в длинных ресницах и медленно стекала слезой. Её светлые волосы были мокрыми от дождя.

— Ба–а! Мальвина, сколько лет, сколько зим, – вышел я из машины, взял её руку и поднёс к губам.

Рука была холодной и пахла бензином.

— Рада вас видеть, Сергей Викторович, – тоном послушной секретарши произнесла она.

— К чему такая официальность, зовите просто: «О великий свет очей моих, радость губ и сердца, луноподобный бог, мой господин, милый Серёженька!». Для краткости оставь два последних слова, а будем подразумевать всё обращение…

Она немного развеселилась, захлопнула багажник и подула на озябшие пальцы.

— Не хочет заводиться, – всхлипнула и так беспомощно взглянула, что сердце моё сладко заныло.

— Господи! Пустяки какие. Садись ко мне, отвезу домой, а один из ребят посторожит твою тачку и вызовет техпомощь, – кивнул телохранителю.

Тот, пытаясь скрыть недовольство, медленно стал вылезать из «Волги».

«Завтра же заменю», – подумал я.

— Машину, как отремонтируют, на стоянку перед офисом поставишь, – уезжая, крикнул ему.

Из маленького холодильника достал бутылку французского коньяка «Наполеон» и два хрустальных стаканчика. На сиденье между нами положил коробку шоколадных конфет «Ассорти».

— И лимон есть, порезать? – спросил её, разливая коньяк. Она отрицательно покачала головой.

— Я и пить‑то не хочу, – капризно произнесла, принимая стаканчик.

— Надо, радостьмоя. По двум причинам…

Она вопросительно посмотрела мне в глаза и понюхала коньяк, ожидая аргументации.

— Во–первых, что банально, за встречу; во–вторых, что тоже банально, за твоё здоровье, а то намокла, ещё простудишься, – стёр ладонью дождинку с её щеки и выпил коньяк.

В тепле салона напиток мгновенно оказал свое действие. Марина расстегнула плащ и поудобнее устроилась на мягком сиденье, закинув ногу на ногу.

«Зачем такую длинную юбку надела?» – вздохнул я и налил по второй.

— Нет, нет, нет!.. – замахала она рукой и тут же, выпив содержимое, набросилась на конфеты. – Ой, зачем, ведь располнею, – переживала она, – не обедала сегодня, – стала оправдываться, потом рассмеялась. – Милый Серёженька, остальное подразумеваю, а я сегодня дома одна… Игорёк в командировке, – нежно погладила моё плечо.

— Кстати, как он? Судя по машине, процветаете…

Она не ответила.

— Я провожу тебя, а то вдруг в квартире засада, – вышли мы из «Волги».

— С родителями жить не захотели, вот и купили с Игорьком, – не могла попасть ключом в замочную скважину. – Проходи, кофе угощу, посидим полчасика, – всё же справилась с дверью. – А может, ты спешишь? – повесила плащ, встряхнула волосами и соблазнительно выставила грудь.

— Как сказал господин Пятачок – до пятницы я совершенно свободен… А у тебя уютно, – польстил хозяйке. Она уже хлопотала на кухне.

— Ты же на новоселье не пришёл, – закричала оттуда, – первый раз здесь!

— Надеюсь, не последний, – рассматривал комнату.

С подносом, заставленным закуской, кофе и бутылкой какого‑то вина, появилась Марина.

— Чего стоишь, садись в кресло. Столик журнальный пододвинь поближе. Вот так, – поставила поднос и включила бра. – Какую музыку любишь?

«Интимная обстановка создана», – подумал я.

— Что‑нибудь лёгкое поставь, пожалуйста…

Она включила магнитофон.

— Ну, давай за новоселье! – на правах хозяйки предложила тост. Потом мы пили за любовь! Счастье! За «32».

Причём за концерн я предложил выпить 32 раза, Марина поддержала инициативу. Не помню, сколько успели, но захотели танцевать. Голова здорово кружилась, Марина опьянела совсем. Я прижал её к себе и поцеловал в губы. Она не протестовала.

— Сними пиджак, жарко, — подошла к магнитофону, включила ритмичную музыку и стала двигаться под неё.

Одета она была в расстёгнутую, тонкой кожи жилетку, под которой виднелась облегающая кофточка с нашитыми по рисунку разноцветными и разнокалиберными гранёными стекляшками и длинную плессированную юбку.

— Садись на диван, — с одышкой произнесла она, продолжая извиваться, — танцую только для тебя, — жилетка её полетела куда‑то в темноту комнаты.

Моё сердце запульсировало где‑то в горле.

Она вошла в полосу света и сквозь прозрачную ткань кофточки ясно различил нацеленные на меня груди с нагло торчащими крупными сосками.

— Этот бюстгалтер называется «Анжелика», — смеясь, обьяснила она, видя мой ошарашенный вид.

Настроение у неё стало игривое, особенно после тостов за концерн «32».

— Хочешь посмотреть, что это за лифчик? — встала она в полосу света, плавно раскачивая корпусом вперёд и назад. – Внимание! – быстро сняла кофточку.

Мои глаза заблестели от восхищения.

Она громко рассмеялась и, стоя на месте, стала двигать корпус не только вперёд–назад, но и в стороны.

— Малыш хочет ещё что‑нибудь увидеть? – веселилась она.

Грудь действительно была восхитительна. Бюстгалтер охватывая её со всех сторон, оставлял открытым сосок с розовым ореолом вокруг.

Я и так наслаждался прекрасной картиной, но на всякий случай покивал головой: «Конечно хочет».

Марина танцуя, медленно таяла в полумраке. Я любовался грациозно двигающимся силуэтом. Через минуту она возникла в полосе света уже без юбки.

«Это атас»! – расслабил узел галстука и откинулся в кресле, любуясь её ногами, тонкой талией и волнообразными движениями тела.

В это время мне в лицо полетела «Анжелика».

Дыхание стало как у альпиниста, без отдыха покорившего Эльюрус, когда увидел свободные и тугие груди, подрагивающие в такт движениям. Из всей одежды на ней остался лишь малюсенький прозрачный треугольник материи спереди и теряющаяся между подрагивающими ягодицами тесёмочка сзади. Это было уже свыше моих сил.

Плавно покачивая бёдрами, она медленно кружила передо мной, показывая себя. Живот её то вздымался, то опадал. Тонкий запах дорогих духов пьянил сильнее коньяка. Руки её ловко развязали мой галстук. Я хотел обнять её за талию, но выгнувшись телом, она выскользнула из обьятий.

— Представление не окончено, — прошептали её губы и она исчезла в полумраке, появившись уже обнажённой…

Утром, первым после поцелуя словом Мальвины было: «Колоссально»! Не знаю почему, это так нас развеселило, что мы буквально катались в постели от смеха.

Этот день решил сделать выходным, но всё же полчаса посидел у телефона, давая указания заместителям, и предупредил жену, о неотложном деле. выпив кофе, повёз Марину на природу, в купленный колхоз. В душе я продолжал называть его «Анчар».

Погода наладилась и с утра светило солнце. Маринка была просто счастлива, видно, давно не выезжала из города.

— Всё устрою как у русского помещика, — важно обьяснял ей, — вот здесь поставлю особняк с колоннами и огромным балконом. Летом чай буду пить и на Волгу любоваться. В Англии куплю русских борзых, в России настоящих собак этой породы не осталось. На охоту стану ездить, зайцев травить. Словом, всё, как в девятнадцатом веке, — расписывал ей свои мечты.

5

Через неделю ко мне в офис заехал Кабанченко.

— Приятно вас видеть, – пожал ему руку.

«А не видеть ещё приятнее», – добавил про себя.

— Избираться в новый парламент надумал, – плюхнулся он в кресло.

То время, когда я мотался к нему в администрацию, кончилось, хотя он и стал городским головой.

— А я‑то причём? Избирайся!

«Сейчас станет деньги клянчить…»

— Поддержишь мою избирательную компанию? – заглянул мне в глаза.

— Это в каком смысле? – прикинулся валенком.

— Материально, в первую очередь, и пусть твои аналитики разработают предвыборную программу, платформу, так сказать…

«Блин, и ведь пройдёт, особенно, если я им займусь! Платформа ему нужна…»

— Хорошо! – хлопнул себя по коленке. – Подумаем, Егор Александрович, а сейчас, извини, некогда.

— Понимаю, понимаю, – забормотал он, – подумать непременно надо… Ну так я пойду, позвоню попозже.

Программу ему разработали патриотическую с элементами рыночной экономики.

И понеслось…

Мои мужики расклеивали листовки, а доверенные лица, опять‑таки из моих ребят, расхваливали Егора Александровича на собраниях трудовых коллективов.

Конкурентом, причём удачливым, оказался заместитель Кабанченко. Язык у зама подвешен был как надо, кости из него давно вытащили – говорил проще, доходчивее, чем шеф. И материально его кто‑то поддерживал по–крупному.

— Ой, пролечу! Вскормил змею на своей груди, – переживал мэр.

«Обидно будет, – думал я – вложил в избирательную компанию немало».

В конце июля Менлибаев пришёл требовать вишнёвую «девятку».

— Как и договорились, хозяин, – совал в нос газету, – заказанного авторитета убрал.

Бегло просмотрел статью и разглядел фотографию, на которой истекал кровью лаврушник с ножом под сердцем.

— Разве я велел его убивать?..

— Неважно! Доставать‑то больше не будет…

«Девятку» Газиз получил, но я чувствовал себя ограбленным, ведь за оскорбление он и так бы его завалил…

После нападения на квартиру за мной в четыре глаза наблюдала седенькая старушка. С самого утра она садилась на скамейку у подъезда и, по–моему, даже записывала время моего приезда и убытия. Впрочем, следила она за всем домом – кто что купил, во сколько пришёл, пьяный или трезвый, на какой машине приехал… Единственно, чего она не терпела, это Пашкин новый «лимузин». Когда он с гордостью подъезжал к подъезду, уходила домой, выкрикивая ругательства:

— Хулюган! Тинэйджер! Брокер недобитый!..

Недавно Заев приобрел «Вольво», хотя называл тачку почему‑то «вульва». Как оказалось, недавно прочел труд какого‑то гинеколога «Физиология женщины». Вдохновлённый этим произведением, заказал на дверцы нашлёпки из краски, напоминающие женские груди, и, довольный, рассекал по городу, вызывая недоумение у прохожих и ГАИ. Те, подняв жезл, чтоб остановить его, замирали, вытаращившись на рисунок, и он благополучно проносился мимо.

У Заева всё было не как у людей. Например, с пеной у рта доказывал, что его сын учился в 1–ом «X» – столь много классов было в их школе. К тому же он один из всей корпорации не верил в избрание депутатом Кабанченко.

— Какой из него народный избранник, если ни разу срок не тянул?.. – вопрошал Пашка.

— Резонно! Но к этому есть все основания, – убеждал его.

— Какой же это одномандатный округ, если их там штук десять баллотируется?.. – не мог понять он.

— Не путай мандат с кое–чем другим! – учил друга азам народовластия. – Кроме «Физиологии женщины», почитай труды Горбачёва.

На встречах с избирателями Кабанченко слышал в свой адрес много нелицеприятных вещей.

— Кто‑то меня подставляет, – бесился он. – Всю чернуху на поверхность вытащили…

«Правильно говорят – хочешь о себе всё знать, баллотируйся в депутаты», – с трудом скрывал улыбку.

6

В начале сентября, весь в растрёпанных чувствах и с фонарём под глазом, к нам заявился Валерий.

— Представляешь? Арестовали моих ребят, когда мы митинговали против оккупации Крыма Украиной… Сатрапы! – подошёл к зеркалу и помассировал синяк. – Митинг, видишь ли, был несанкционированный… Так и они без чьих‑либо санкций послали танки в Крым. И кругом тишь и гладь и Божья благодать…

— Садись успокойся… Пивка вот выпей, протянул банку.

Залпом опустошив её и отдышавшись, он глянул на часы и продолжил:

— Уж на что Жириновский орать горазд, и тот промолчал…

Избирательная компания, между тем, набирала обороты. Кабанченко пять раз на дню звонил и плакался, что, по его подсчетам, соперник побеждает.

К такому же выводу пришли и мои аналитики, а они редко ошибались.

«Беспринципность обоих налицо! – докладывали мне, – но имидж, умение держаться перед массами и отвечать на вопросы, обещая такие блага, в сравнении с которыми меркло даже сияние коммунизма, все это лучше получалось у зама Кабанченко».

К тому же материальная поддержка у него была ничуть не меньше, чем у мэра. Словом, Егор Александрович проигрывал по всем пунктам. Перед ноябрьскими праздниками Кабанченко приехал в мой офис и, оторвав от дел, предложил поговорить, к моему удивлению, в машине. Я согласился. Мне стало интересно, чего он надумал.

— Не дай бог, посторонние услышат, – ехали мы в моей «Волге».

Звуконепроницаемая перегородка отделяла нас от телохранителя и шофера, но, на всякий случай, приказал бойцу записать разговор на магнитофон. Вдруг вылезет нечто интересное, что в будущем поможет бизнесу…

Я долго думал, – начал Егор Александрович и с опаской поглядел в окошко – посторонних ушей там не оказалось, – не спал ночами, – продолжил он, – мне нельзя проиграть, – вдруг перешёл на крик: – Нельзя!.. Нельзя!.. Нельзя!..

— Говори спокойнее, Егор Александрович.

Кроме тебя, Сергей Викторович, на меня поставили и другие… но ты, конечно, ближе всех, – погладил мой локоть.

«Когда же он разродится?» – лирика начинала утомлять, да и времени жалко.

Кабанченко замолчал, думая говорить дальше или нет. Я ждал, не подгоняя его. Наконец он решился.

— Если соперник возьмёт верх, то и твой банк, и колхозы с домами отдыха – всё может разлететься… Ведь куплены они дешевле номинальной стоимости, начнут копать… – запугивал меня. – А я уже не помогу, – грустно вздохнул он.

— Так что надо сделать, чтобы этого не случилось? – спросил, прекрасно понимая, что ему надо побольше мозгов, а меня нечего шантажировать, все документы в порядке.

— Нужно устранить соперника! – с испугом прошептал он, ожидая мою реакцию, и через некоторое время добавил – физически!..

«Ого! Что‑что, но это мне в голову не приходило…»

— Только грамотно! – прорвало его. – Сделай это… всё, что хочешь… весь город наш!

«Ну и жук! – посмотрел на Кабанченко. – Врезать бы тебе сейчас по факсу или по пейджеру…»

Почему‑то я не слишком удивился – борьба за власть и привилегии.

— Ну и как ты это представляешь? – спокойно спросил у него.

— А об этом уж сам позаботься, детали продумай и исполнителей найди, за мной не застрянет, – воспрянул духом, видя, что ещё не выкинут из машины.

— Нет, как можно, – это ведь жизнь человека. Никогда!.. – вспомнил о магнитофоне. – Ну хорошо, подумаю, – через длинную паузу изрёк я.

«Это можно стереть, но теперь он с потрохами в моих pyках».

Ответ пообещал дать после праздников – пусть помучается… Себе сказал – да! Для блага корпорации «32», для блага работающих на меня людей я должен пойти на это… Слишком многое поставлено на карту!

«К тому же вина ляжет на Кабанченко, я только посредник, – успокаивал свою совесть. – Ну, Егор Александрович, не ожидал, честно говоря… Чего удумал!»

В голове витали практические мысли – кому поручить?

Решение напрашивалось само – позвонил по сотовому телефону Менлибаеву.

«Тьфу ты, они же сейчас пивом торгуют, а телефон на даче забыли», – приказал доставить Газиза в офис, но чуть позже передумал и решил поговорить в машине – вдруг кто‑нибудь и меня запишет.

Долго объяснял ему ситуацию.

А за это дача ваша… и ещё одного «жигуленка» подарю… Втроём справитесь…

— Да–а-ча–а! – голос его задрожал от радости, но он быстро справился с эмоциями. – Да–а–ча–а всего–о… – заунывно протянул через минуту, – и «Волга», – закончил предложение.

— Хренолга! – разозлился я. – Будешь торговаться – других найду.

— Ладно, хозяин, не кипятись, по рукам, – согласился он.

Руку ему жать не стал.

— Торговлю сегодня передашь другим. Сроку тебе – неделя! Отсчёт пойдёт после праздников. Обдумывайте, и с предложениями ко мне. Машина у вас будет, возьмёте у полковника милицейскую форму, оружие, бинокли, монокли, ещё один сотовый телефон, словом, всё, что понадобится, – высадил его подальше от пивного ларька.

«Не дай бог, вместе увидит кто‑нибудь».

В том, что двое его друзей согласятся, даже не сомневался.

7

6 ноября на праздничном банкете встретился с Кабанченко и до мельчайших подробностей выведал всё, что он знал о своем заме.

Николай Андреевич Шитов, сорока двух лет, женат, двое детей. Сыну – семнадцать лет, дочери – четырнадцать. Мать живёт в деревне, недалеко от нашего города. Внуки часто гостят у неё. Там же проживает и младший брат Шитова с семьёй.

У него тоже двое детей. Братья дружат, племянников Шитов обожает.

Рабочий день начинается с девяти часов, на работу его возит государственная «Волга». Имеет трёхкомнатную квартиру, дачу, «Мерседес».

Всё это через пару дней сообщил Менлибаеву.

— Помни! Акцию держу на контроле лично, – попрощался с ним.

Праздники провёл дома, с семьей. Два раза звонил Мальвине, но к телефону подходил Игорь.

8 ноября с поздравлениями завалился Валерий. Настроение у него было приподнятое. Татьяна полностью охладела к кузену из‑за его взглядов, как, впрочем, и ко мне…

— Вчера круто помитинговали… попортили пришлецам кровушки…

10 ноября, утром, Менлибаев с двумя друзьями – все в милицейской форме, дежурили на выездной дороге у дома Шитова.

В 8 часов 30 минут тот, как и говорил Кабанченко, на государственной «Волге» отправился на работу.

Оставить свою машину рядом со зданием городской администрации Менлибаев поостерёгся – вдруг кто‑нибудь из охраны, из милиции подойдёт, прикурить попросит, вот и нарисовались.

Слежку вели издалека. Интересного ничего не обнаружили. С 13 до 15 часов Шитов ездил домой обедать. Пока обедал, водила с шитовской женой смотался на базар.

Оставив одного из помощников следить за домом, Менлибаев неотрывно следовал за «Волгой», один раз даже обогнал её. Жена Шитова сидела на заднем сиденье и с водителем не разговаривала – много чести.

Наблюдение у дома показало, что в 12 часов 45 минут пришла из школы дочь, а в 14 часов – сын.

Первый день посвятили накоплению информации, за это время ничего интересного не произошло.

После обеда Шитов присутствовал на совещании у Кабанченко, а вечером в 17 часов съездил на объект. В 19 ноль–ноль был дома и больше никуда не выходил.

Ночь Менлибаев с друзьями провели, сменяясь по очереди, на крыше дома, находящегося против окон Шитова.

Наблюдение в бинокль ничего не дало, шторы плотно занавешены, просвечивали только тени, когда кто‑нибудь из семьи близко подходил к окну. Стрелять в таких условиях бесполезно. Третий день привнёс кое‑что новое.

В начале седьмого вечера «Волга» оставила Шитова у подъезда пятиэтажного дома, находящегося далеко от центра, и укатила.

Менлибаев лично проследил, в какую квартиру вошёл Шитов, троица пришла в волнение. Рассчитав, где находились окна, принялись следить. Угол одной из штор отогнулся и открывал прекрасный вид на половину дивана, на который долго не садились, потом, к восторгу двух наблюдателей, – Газиз дежурил в тёплом подъезде – на диван упала женщина.

— Газиз! – заорал в сотовый телефон один из наблюдавших, – он у любовницы, стервец, того и гляди диван развалит, – заржал, припав к окулярам бинокля.

Напарник толкнул его – незачем так орать. Но от этого приятного зрелища, обоим стало как‑то теплее на холодной, продуваемой ветрами крыше.

— Следите дальше, братаны, – с завистью произнёс Менлибаев, передернув затвор пистолета и положив его в карман милицейской шинели.

«Придётся здесь кончать», – сбегал наверх и проверил выходящий на крышу люк – тот оказался открыт.

— Эй, мужики, спускайтесь вниз и ждите меня в машине у крайнего подъезда, – по сотовому отдал команду друзьям.

Щёлкнул замок двери, и на площадку вышла тепло закутанная женщина с полным помойным ведром, распространявшим запах тухлятины.

— Участковый! – радостно воскликнула она, увидев фигуру в милицейской форме. – А я как раз к вам идти собралась, – поставила ведро в предвкушении беседы. – Так и выводит собаку без намордника и поводка, – злобно уставилась на соседнюю дверь.

— Гражданочка, я здесь по другому вопросу.

— На меня написали?! – возмутилась женщина, взглянув на Менлибаева.

У того от бешенства на скулах перекатывались желваки.

— Ну ладно, я завтра к вам загляну, – быстро схватила ведро и стала спускаться вниз.

Щёлкнула ещё одна дверь – появился довольный Шитов.

У Газиза тут же запищал телефон:

— «Волга» подгребла к подъезду, – громко раздалось в нём.

— Замочил бы эту козу! – лупил кулаком по колену Газиз, пока ехали на дачу. – Всё дело спалила, сучка…

Эту ночь оттягиваемся с понтом, – решил он, – а с отморозком позже тему перетрём…

— Лады! – обрадовались кореша. – Главное, хозяину откорячку слепить…

Обо всём доложил мне поздно ночью по сотовому.

— Не расстраивайся, поступил правильно. Время у вас есть, продолжайте, – ответил ему.

Я старался поменьше думать об акции.

«Ну его к чёрту, этого Николая Андреевича… Сидел бы спокойно замом, так нет… надо выше лезть. Парламенты, вон, расстреливают, а здесь… для пользы дела… Всего‑то одного человечка», – запершись от Татьяны в своей комнате, думал я и пил горькую.

Не хотелось ничего, даже Мальвины. И спать тоже не хотелось, а хотелось выйти на балкон и выть на луну…

Рано утром мои наёмники, невыспавшиеся и с похмелья, вновь дежурили у подъезда дома.

— Загрузил на «Мерс» семью и куда‑то собирается отваливать, – доложил Менлибаев.

— Следуйте за ним. Скорее всего, к матери в деревню собрался, – высказал предположение и оказался прав. – Да милицейскую форму снимите, а то он скоро удивляться начнёт…

— Слава аллаху! – обрадовался Газиз. – А то от этой сучьей формы всё тело чешется.

— Это у тебя аллергия на неё! – попытался шутить, хотя было совсем не весело.

«Отказаться, что ли? Одно дело пришлых кокать, а это свой, русский!.. Ну зачем он перешёл дорогу?!»

Словно почувствовав мое настроение, позвонил Кабанченко. Намеренно бодрым голосом предложил задёшево приобрести контрольный пакет акций моего бывшего завода.

«Вот это да–а!.. – ошалел я. Мысль сразу заработала в финансово–хозяйственном направлении. – Открою совместное предприятие с японцами или корейцами – надо к ним людей заслать – и стану производить телевизоры или «видаки». Главное, подешевле, чем конуренты, продавать… и дела пойдут… но вот налоги, электроэнергия…»

— Слушаю, слушаю тебя, Егор Александрович, – опустился на грешную землю.

— Время ещё есть… Люди работают, – заговорили мы о деле, прямо не называя его.

— Надеюсь! – закончил Кабанченко.

«Да пошёл ты, – бросил телефонную трубку. – Одни проблемы с тобой!»

Надо позвонить в банк, пусть готовят документацию и договариваются о покупке акций.

«Вот уж директора прижму, – злорадствовал я. – Нет, вообще выгоню!» – связался с Газизом по сотовому и подробно рассказал ему о своём плане действий, продуманном в одну из бессонных ночей.

— И чтоб никаких подозрений! Понял? – предупредил его. – Подпалите для начала дом брата. Смотрите, чтоб лишний никто не погиб! – проявил человеколюбие.

На смерть Шитова накладывались мысли о заводе.

«Жить стало легче, жить стало веселей!» – отметил я.

8

Брат Шитова жил через три дома от матери, у которой остановилась семья Николая Андреевича. Деревня была большая, крепкая, имелся даже ресторан и Дом колхозника, в котором проживали различные заготовители, ревизоры и чёрт знает кто ещё.

Менлибаев с друзьями там и остановились. Торчать в машине за деревней – лишние подозрения вызывать и от объекта слежки далеко. А так всё рядом. Из окна номера хорошо просмативался и дом матери Шитова, и дом брата.

В обед молодёжь, взяв лыжи, отправилась на прогулку по первому снегу, а старшие собрались у матери.

— Выпивают сейчас конкретно, – завидовали менлибаевские подельники, – а мы тут тухнем – ни баб, ни выпивки, блин.

— Вот дело выгорит, – не отрывался от бинокля Газиз, – в умат напьёмся. Банки с бензином лучше приготовьте. Темнеет сейчас рано.

Как и во всех российских деревнях, не успело стемнеть – улицы обезлюдели. Лишь изредка, качаясь, брёл припозднившийся прохожий, сопровождаемый собачьим лаем.

— Ну что ж, братаны, пора… Всё поняли? Один собак мясом отманивает, чтоб не заложили, другой поджигает. Я – на тачке.

Деревянный дом вспыхнул быстро. Из машины Газиз наблюдал, как перепуганные соседи передавали друг другу вёдра с водой. Откуда ни возьмись, словно мотыльки на пламя, слетелась толпа детворы, активно мешавшая взрослым. Под ногами путались довольные собаки, прибежавшие вслед за малолетними хозяевами. Словом, через несколько минут вся деревня сновала перед горевшим домом. Приковыляли даже старики. Стоя чуть в сторонке, они бурчали, что в дни их молодости такой плёвый пожаришко потушили бы через три минуты.

Вся шитовская родня находилась в эпицентре событий. Вместе с ними, в мокрых от воды фуфайках, тушили огонь менлибаевские друзья. Они зорко следили за Шитовым–старшим, временами проявляя чудеса героизма и кидаясь за ним прямо в огонь.

«Ну когда, когда эти падлы его притащат», – психовал Газиз.

— Подъезжай! – зашипел телефон.

«Слава аллаху», – рванул он с места машину.

Через минуту ничего не понимающий Шитов сидел на заднем сиденье, удерживаемый двумя незнакомцами.

— В чём дело? Вы с ума сошли! – вырывался он. – Там мой брат горит…

— Лучше о детях побеспокойся! – на секунду повернулся к нему Газиз.

— Вы ответите, хулиганы! Знаете, кто я такой?!

— Успокойте его, чтоб лапшу на уши не вешал.

После двух ударов в живот задохнувшийся от боли Шитов начал понимать, что это не просто хулиганы, а нечто похуже.

— Что вам от меня надо? Деньги?! Говорите сколько.

Машина остановилась в лесопосадках недалеко от дороги.

— Что, хмель пообсыпался, Николай Андреевич?

Шитов удивлённо поглядел на говорившего:

— То‑то я думаю, где‑то вас видел, – чуть успокоился он.

— В подъезде у своей любовницы.

— Откуда вы меня знаете? Кто вы? Зачем следите за мной? – задёргался Шитов.

— Слишком много вопросов. Тебя что, опять успокаивать? – нахмурился Газиз.

— Нет, нет, я спокоен. Но там мой брат горит… Говорите, что вам нужно?.. Я всё…

— Нам нужен ты! – перебил его Менлибаев.

Шитов в ужасе уставился в мрачное скуластое лицо, смахивающее на череп в полумраке машины.

Он всё понял! Жизнь закончилась!

«Эти не шутят», – с надеждой посмотрел на дорогу.

Она была пустынна.

«Кричать бесполезно, никто не услышит… Может всё‑таки договорюсь? – думал он. – Скорее всего Кабанченко послал… Его люди… Эх, вырваться бы отсюда», — лихорадочно метались мысли.

— Я вам дам любые деньги! Слышите? Любые! Только отпустите…

— Ну‑ка, врежьте ему по кумполу, — приказал друзьям Газиз.

«А я потом вам врежу, чмошники, — подумал он, — уже сомневаться начали, петухи топтаные»…

— Николай Андреевич, мы тебя не тронем и сразу отпустим, как только напишешь записку, – ласково произнёс Менлибаев.

— Какую записку? Я всё напишу…

— Пиши! – бросил ему на колени листки бумаги и включил в салоне свет.

В глазах Шитова зажглась надежда.

— Диктуйте!

— В моей смерти прошу никого не винить. Родные! Простите меня. Я вас любил! – произнёс Газиз.

— А–а-а! – завыл Шитов.

— Хочешь знать, что будет?.. Завтра сгорит твоя мать!.. Потом изнасилуют дочь… Ты этого хочешь? – заорал Менлибаев. – Тебя бы на дачу, там сразу всё написал бы… Хочешь, сейчас сюда твою жену привезут?.. Или мать?.. Или дочь?.. А–а?.. Хочешь? – ударил его по лицу. – Ведь всё равно сдохнешь! Выбора у тебя нет, так ещё и родня страдать будет. Пожалей хоть их! – орал он, брызгая слюной. – Пиши! – пододвинул листки. – Ты же мужчина, – неожиданно успокоился и заговорил ровным голосом, – должен понять, что с тобой всё кончено… Но, клянусь аллахом, ни один волос не упадет с головы твоих детей, если напишешь записку! Ты веришь мне?.. Ни один!.. На пороге дома с автоматом встану, но их спасу… Пиши…

Шитов замер и с ужасом смотрел на белый лист бумаги, который нёс ему смерть. Он знал, что напишет свой приговор!.. Ради детей… Ради матери… Глаза набухли от слез, и он взял ручку…

— Ну–ну… – успокаивал его Газиз, сворачивая записку и пряча её в карман. – Сам сумеешь, или тебе помочь? – протянул ему пистолет с одним патроном. – Больно не будет… Ствол в рот и дави на курок! – как с тяжелобольным, разговаривал с ним Газиз. – Но следующий день – твой последний!.. Если до вечера не сумеешь… смотри! – немигающие, как у кобры, глаза палача сверлили Шитова.

Тот по–детски всхлипнул и взял пистолет.

— С–с-сумею!..

Хоронили Шитова в его родной деревне. Приехавший Кабанченко произнёс прочувствованную речь о потере друга и коллеги, которого никогда не забудет…

«Всё нервы!.. Сгорел на работе», – было общее мнение.

Дом брата отстроили за две недели на средства администрации города, выделенные Кабанченко. Он принимал самое активное участие в помощи семье покойного.

— Что бы мы без вас делали? – плакала на его груди вдова.

— Заходите в любое время, вы нам теперь как сын, – поддержала её мать.

Ну разве можно не избрать депутатом такого положительного человека, сострадающего другим и близко принимающего их боль к сердцу?..

К своему удивлению, я успокоился и привык к содеянному весьма быстро.

«Своей рукой себя уничтожил! Мог бы в милицию побежать или к крутым бандитам, умалять, чтоб отмазали, но выбрал то, что выбрал… Каждый выбирает свою дорогу сам»! – спокойно ходил на презентации и смело глядел людям в глаза. Совесть перестала мучить и по ночам, если рядом не было Марины, спал сном праведника.

9

Банкет по случаю избрания в Федеральное собрание Кабанченко, по традиции, устроил в бане. Его дородная супруга просто млела от счастья, купаясь в лучах славы, как раньше купалась в номере бани. Пашка смотрел на неё с огромным пренебрежением.

Ко мне он тоже не подходил – обиделся за свой бывший кабинет, в который ему вообще запретил заходить.

«Вот наплевать‑то, – думал я, – зато сколько интересных вещей записано на плёнку, это намного важнее Пашкиных обид. А ещё немножко повыпендривается и вообще с работы улетит… Незаменимых людей нет…»

На банкет я пришёл с Мариной. Первый раз мы были вместе на людях.

Мне, в принципе, было до лампочки, кто и что подумает, – в глаза всё равно не осмелятся сказать. Главное, чтобы она была рядом!

Свою жену вместе с Денисом и телохранителем отправил во Францию. Пусть погуляет, а то совсем запилила. Игорь уехал в командировку в Москву. Мы с Мариной были свободны…

Банкет проходил в интимной обстановке и, как всегда, закончился купанием в бассейне.

Нам удалось уйти по–английски.

— Едем к тебе? – обнял её в машине.

Она согласно кивнула головой.

Усталые, мы неподвижно лежали в полумраке комнаты. Неоновые лампы уличного освещения давали достаточно света, чтобы я мог видеть Марину. В комнате было душно, и мы укрылись лишь тонкой батистовой простыней, которая не столько скрывала, сколько подчеркивала фигуру лежащей рядом женщины. Я ощущал жар, исходящий от её стройного и такого желанного тела. Мои пальцы ласково погладили белое плечо, не закрытое простыней. Я с наслаждением вдыхал аромат её кожи. С нежностью, на которую только был способен, поцеловал её в губы и поразился чистоте дыхания.

Она раскрыла сонные глаза и невинно посмотрела на меня, потом улыбнулась и нежно прикусила мои губы.

Я отбросил простыню, чтобы любоваться её телом, и медленными движениями стал гладить прекрасные длинные бедра, потом языком и губами, нежными касаниями ласкал эту плоть, начиная от напряжённой груди и заканчивая душистой сердцевиной её тела.

Одновременно мы почувствовали желание. Она закрыла глаза и стала искать мои губы. Я, нежно и медленно, ощущая биение крови в висках, начал проникать в неё.

Она открыла рот, но не закричала, а замерла в восхитительном напряжении, жадно вдыхая воздух…

Потом я услышал лёгкий вскрик, перешедший в стон… и наступила тишина. Мы расслабленно отстранились друг от друга, застыв в неподвижности.

На следующий день, пока дома не было жены, пригласил Марину к себе.

«Бедная бабанька! – пожалел следившую за всеми старуху. – Хреново ей зимой. Сколько делов без неё творится, а выйти и всё разнюхать нельзя – склизко и холодно»!

В декабре мой знакомый мент получил на погоны третью звёздочку, а на голову – папаху. Он специально позвонил и по какому‑то пустяковому вопросу пригласил к себе, встретив меня на улице, чтоб показаться во всей красе. Конечно, сделал ему «зелёный» подарок.

10

Кабанченко сдержал слово. После Нового года завод, в сущности, стал моим. Вернее, вошёл в концерн «32». Я же вошёл, гордо распахнув ногой дверь, – детство заиграло, – в кабинет директора. По широкой дорожке медленно продефилировал от двойных дверей к столу и остановился.

Директор, главный инженер и председатель профкома встали и, словно по команде, протянули для рукопожатия ладони. Я сделал вид, что не заметил, и, неспешно оглядев кабинет, уселся в кресло. За моими плечами, перемалывая жвачку, стоял здоровенный телохранитель. Тяжёлым взглядом осмотрел сидящую напротив троицу, наслаждаясь своим положением. Решалась их судьба – останутся здесь или нет.

— Через неделю в клубе общезаводскую конференцию соберите… Будем решать, как дальше жить! А теперь главный инженер пусть идёт к себе в кабинет и перед моими специалистами отчитается. Профкомовский лидер сейчас нам не нужен, мы с директором побеседуем.

Началась конференция с бурных эмоций.

Во–первых, предствители моего бывшего цеха сидели в первых рядах и шумно меня приветствовали. Я жал руки и хлопал по плечам Василия Лукьяновича, Родионова, Степана Степановича, Славу Дубинина, Большого и других…

Во–вторых, долго выслушивал речи рабочих о тяжёлой жизни, о маленькой и нестабильной зарплате, о равнодушии администрации. Народ осмелел и говорил всё, что накипело за это время.

Евдокимовна обвинила директора и главбуха, что они крутят деньги в банке, себе карманы набивают, а людям по восемь месяцев деньги не платят…

Директор что‑то хотел сказать в своё оправдание, но ему не дал и рта открыть Бочаров, он уже работал не регулировщиком, а разнорабочим – регулировать стало нечего.

Я не вмешивался, пусть пар выпустят, оторвутся…

Директора решил оставить. Грех пренебречь человеком старой закваски, богом которого был план. А план – это ясная задача чего, когда и сколько.

Встав за трибуну – никуда не уйдешь от старых традиций, – разъяснил, над чем будем работать.

— Совместно с корейцами наладим выпуск телевизоров и видеомагнитофонов, договоренность уже есть. Работа будет! На закупку комплектующих деньги найдутся!

Зал неистовствовал.

«Господи! – думал я. – Совсем недавно штурмовщину материли, а теперь работе радуются».

Сотни глаз влюблённо глядели на меня, ладони изо всех сил аплодировали. Я расчувствовался и любовно оглядел присутствующих.

— Актёры называют нас публикой, политики – толпой, а мы просто народ! И если вы и я будем вместе, то нашему заводу ещё позавидуют!

Под гром аплодисментов, впервые позволив себе явные убытки, пообещал с завтрашнего дня начать выплату задолженности по зарплате.

Да–а! Такого триумфа в своей жизни я ещё не переживал…

11

Всю зиму упорно работал над внедрением новой заводской продукции, забросив остальные дела. Трудился по шестнадцать часов в сутки. На это была и ещё одна причина – хотел забыться в работе, как раньше писали в книгах мастера соцреализма.

Согласно диалектике обыденной жизни, на смену радостям идут неприятности.

После моего триумфального шествия в бизнесе – начались потери в личном плане… Несколько раз звонил Марине – никто не брал трубку. Пытался с ней встретиться – безрезультатно. Когда наконец решил с наглой мордой заявиться к ней домой – чёрт с ним, с Игорем, – она нашла меня сама…

Мы сидели на заднем сиденье «Волги», тесно прижавшись друг к другу. Она плакала, вытирая слезы рукой и размазывая по щекам губную помаду. Я тоскливо комкал в руках сухой платок.

Она задела мою ногу своим коленом, и это вывело меня из транса. Я посмотрел на неё. На шее, за розовой мочкой уха увидел маленькую родинку. Захотелось коснуться губами этой крохотной чёрной точки на белой шее.

— Ошибки нет! У меня действительно будет ребенок… Я надеялась, что твой, но это оказалось не так…

«Почему не видел эту родинку раньше?» – думал я, стараясь не слушать её.

– … Игорь всё знает, кто‑то ему рассказал, – она нервно всхлипнула и повернула ко мне голову. – Почему ты молчишь?..

«Господи! Неужели я люблю эту женщину?!» – любовался её глазами, наблюдая, как из них крупными жемчужинами катятся слезы.

Постепенно она успокоилась, лишь изредка шмыгала носом, промокая пальцем глаза.

Мы замолчали, думая каждый о своём.

— Доброжелателей много, вот и узнал Игорь, – ласково стал вытирать платком её щеки. – И что ты решила?.. Хотя и так ясно, – со вздохом произнёс я.

После того, как исповедалась, она обрела спокойствие и даже повеселела. Мысль о предстоящей разлуке терзала меня.

— Игорь – отец ребенка! Что ещё я могу решить? Это его ребенок… Отвези, пожалуйста, домой, – попросила она.

— Может, в последний раз сходим куда‑нибудь… посидим вдвоём?.. – с робкой надеждой взглянул на неё.

— Нет! – отодвинулась от меня. – Серёжа! Всё кончено, милый!.. Я гадкая женщина, – её губы опять предательски задрожали.

— Я хоть чуть–чуть нравился тебе?.. – спрятал платок в карман.

— Не то что «чуть–чуть»!.. Если бы не ребенок, – она опять заплакала. – Высади меня… Да! Игорь сказал, что ненавидит тебя… И если где‑нибудь случайно встретитесь, – вы незнакомы!.. Прости? – выходя, хлопнула дверцей.

Ночью, впервые, приснился Шитов.

Он мрачно смотрел на меня и ядовито улыбался. Мне показалось, что губы его что‑то шепчут… Я не испугался,.. но стало любопытно, что он пытается сказать… Перестав улыбаться, Шитов наклонился и ясно произнёс: Это ещё не всё»!..

«Ни я, ни я же тебя убил!.. Иди к Кабанченко, иди к Менлибаеву, иди к его друзьям… Я лишь посредник»!.. — пытался обьяснить медленно таявшей тени.

В феврале строители сдали комиссии дом.

«Молодец Вован. Не такой уж у парня и поганый характер», – одну за другой реализовывал квартиры. – «Вот мужикам на зарплату денежки и пошли… Надо с колхозом быстрее заканчивать и за Лас–Вегас приниматься…

А чтоб слинять от старой подъездной энкэвэдэшницы, возведу‑ка я себе трёхэтажную виллу с подземным гаражом и бассейном… Денису Сергеевичу в наследство от отца останется… Нет–нет, да вспомнит папашку, – накатило лирическое настроение. – Славно было бы в конце года ещё и банчишку возвести, – мечтал я. – Кабанченко, слава Богу, успокоился на депутатстве и на пост президента не претендует», — смотрел по ящику передачи о набиравших обороты президентских выборах.

Через месяц верховное собрание законных воров за мои деньги короновало Газиза Менлибаева и поставило смотрящим в нашем городе. С этой стороны я теперь был надежно прикрыт.

Столь важное событие, разумеется, отмечали в бане.

— Что‑то Гондурас меня волнует, – подошёл ко мне хмурый Заев.

— А ты не чеши его, и не будет волновать, – отмахнулся от него и через несколько дней узнал, что Семён Васильевич покончил с собой.

Завод был в шоке!

«Сколько терпел, – думал я, – а когда зарплату потихоньку стал давать и несколько договоров заключил на производство работ, сломался… нервы не выдержали… От терпения уходят по разному – кто стреляется сам, кто стреляет других».

Долго о нём не тужил – жизнь продолжалась, и сильно горевать было некогда.

12

Осенью, подбивая сельские итоги, подумал, что уток деревенские жители вырастили немного… Колхоз в этом сезоне прибыли практически не принёс, а только убытки. Какая может быть прибыль, коли беженцам нужны дома, а колхозу – инфраструктура.

«Разорюсь с этой деревней», – думал я.

Единственное, что хорошо уродилось, так это яблоки в колхозном саду. Воровать их приезжали на велосипедах со всего уезда. Трое сторожей, защищая собственность, истратили самосвал соли.

— Так что теперь среди наших садов бегает много солёных… – подвёл итог проделанной ими работы.

Новые веяния коснулись и заводских мужиков…

Нет–нет, пили по–прежнему, но за иные ценности… Трёхсотлетие русской балалайки уже не отмечали. Когда поинтересовался у Большого, в честь какого праздника он под шафе, тот ответил:

— Очень приятная дата – Чубайс в отпуск ушёл…

А одиннадцатого декабря и вовсе отмечали день бронхиальной астмы…

— Чтобы не заразиться! – уточнили они.

Новогодние гулянья совпали со сдачей «под ключ» корпуса банка. Как водится, банкет устроил в бане.

— Здорово, Заев. Как самочувствие? – поприветствовал Пашку.

— Вашими молитвами, мой господин, чувствуем себя сухо и комфортно…

Татьяна с Александром рассмеялись, мне же ответ не понравился, почувствовал в нём вызов… Ну, если не вызов, то какой‑то намёк на него.

— В связи с победой Ельцина и демократов, стало модно брать еврейские фамилии, — всё не мог он успокоиться, — я во время обмена паспортов решил назваться Зайцманом… Не знаю, пойдут ли навстречу, — сделал вид, что приуныл.

— А ты поставь Кацу поллитру и попроси, чтоб усыновил! – дал ему бесплатный совет, подумав, что слишком он разболтался сегодня.

В бане гремело радио.

«Это у него цеховая привычка осталась, – поморщился от резкого звука, – надо разрешить дырявый кабинет посещать, а то на нервной почве по фазе сдвинется…»

«А теперь в эфире эстрадная программа «Встреча друзей», – сообщил диктор.

Затянули «Хаве нагилу».

— Хорошо‑то как, – стал подпевать Пашка.

Плюнув, я отошёл от него.

Началось всё солидно. Принимал от сотрудников и гостей поздравления по случаю сдачи объекта.

«Теперь возьмусь за «Лас–Вегас», да и с виллой надо Вована поторопить, чтобы по весняку занять халабуду».

После поздравлений сидел в сауне с большими людьми и неторопливо обсуждал экономику, политику и уголовные сферы. Несмотря на голый вид, обращались ко мне почтительно, по имени–отчеству.

Попарившись в сауне, отдохнув и выпив за девяносто седьмой, оделся и пошёл к бассейну, который уже кишел голыми телами. Там столкнулся с женой и Александром.

— Айда тоже, что ли, нырнём? – по–простецки предложила Татьяна.

— Да ты чё, мать? Я же босс… Мне не положено!..

— А я пойду! – улыбнулась не мне, а своему телаку и, покачивая располневшими бедрами, пошла к бассейну.

Тот устремился за ней.

«Вот молодец, ни на шаг не отстает», – иронично подумал, глядя на них.

«Вроде и не пьяная, – стал наблюдать за женой, – неужели разденется?»

Под дружный рёв Татьяна и Александр, быстро раздевшись, бросились в воду.

— Серёга!.. – прервал мои раздумья нахально улыбающийся Пашка.

«… Ну, я ей дам дома», – удивлённо посмотрел на него.

«Серёгой» он давно не решался называть меня, тем более на людях.

– … Заявление надо подписать! – развязно продолжил Заев.

«Пьяный, что ли, или обкуренный?» – внимательно прочёл заявление.

— Увольняться хочешь? – давно я так не поражался чему‑либо. – Это что, шутка?..

— Нет! Не шутка… Надоели твои придирки… Ухожу на ту же должность к твоим конкурентам, – нагло добавил он.

Я растерялся.

— Мы же с тобой друзья! Если чем не доволен, давай обсудим.

Он гордо бросил мне на плечо халат и молча удалился.

«Вот сволочь! – стала закипать злость. – Зачем при народе‑то меня по носу щёлкать?.. Ну ладно, карточку ему попортят!.. И надо предупредить, если хочет жить, пусть забудет о том, что видел… – мстительно думал я. – Да что же это делается? Может, одумается ещё… – даже уход Мальвины поразил меня меньше! – Вот и старайся для них… обувай, одевай… корми–пои… а чуть что не так – пошёл на хрен! Ну, от Пашки не ожидал…»

Дома придрался к Татьяне – зачем вздумала оголяться на людях…

— Я же тебя не спрашиваю, зачем ты с Мариной тусовался, – зло ответила она и ушла в другую комнату.

«Ну и народ… Сразу заложат», – вызвав водителя из соседней квартиры, велел отвезти меня в Глеб–овраг.

Там, растопив печь, лёг на любимый скрипучий диван и грустил, глядя в отремонтированный потолок.

Вован успел привести дом в порядок.

Нагрустившись, погонял таракана, в истерике носившегося по подоконнику, и с удовольствием придавил его.

«Вот так будет со всеми моими врагами», – успокоенный, вернулся домой.

13

В феврале хоронили Степана Степановича. Отравился водочным суррогатом.

«Русские мужики мрут как мухи», – шёл за гробом на его похоронах.

Почему‑то особоне переживал – видимо, успел отвыкнуть…

В этом году стал больше времени проводить дома с семьёй, но чувствовал, что жене в тягость…

«Совсем от меня отвыкла», – сидел перед телевизором или читал книгу.

Дело напоминало хорошо отлаженные часы: я лишь давал указания по стратегическим вопросам и контролировал исполнение.

Философ в конце прошлого года отправился завоевывать Москву, так что в гости больше никто не приходил.

В конце мая мы переехали в новый особняк.

«Да–а! Избушка овражской не чета», – ходил я по дому и планировал в какой комнате что будет.

— Тут биллиардная, тут кабинет, тут гостиная, тут три спальни, тут столовая, тут библиотека, это моя комната, это сына, это жены, – загрузить с пользой все помещения ума не хватало.

«Эх! Гулять – так гулять!» – купил в подарок жене шестисотый «Мерс», а себе новую «Волгу» – любил только эту марку машин.

Летом отпраздновал свой юбилей – тридцатипятилетие.

На этот раз изменил традиции и отмечал дома. Тем более что места было полно. Юбилей, как и положено, навеял грусть… Разглядывая себя в зеркале, увидел залысины, седину на висках и животик.

«Откуда живот‑то взялся?.. – удивлялся я. – Худеть пора…»

Лето посвятил телевизору – глядел всё подряд. Особенно понравилась передача Александра Любимова, где он свёл вместе Жириновского и Немцова. Кудрявый, смазливый Немцов, помахивая «Плейбоем» с завистью отмечал, что Жириновский сфотографировался с порно–звездой Чичолиной…

Вместо того, чтобы погордиться, не нашедший аргументов в своё оправдание Вольфович бодро плеснул в демократический фейс водой из стоявшего на столе стакана.

Народ блаженствовал… и я вместе с ним.

Где‑то в августе, с восторгом и удивлением, увидел на экране телевизора Философа. Он независимо сидел рядом с телеведущим, перед несколькими рядами зрителей.

«Ну даёт Валерий… Далеко пойдёт…»

— Татьяна! – заорал я. – Иди скорее на кузена полюбуйся…

Жена, чуть не за ручку, вошла с Александром.

— Тебя что, какая опасность дома подстерегает? – поинтересовался у неё и с удовольствием заметил, как оба они покраснели.

— Мы с Сашей просто беседовали и пили чай, – небрежно села в кресло и забросила ногу на ногу, явив взору точёные бедра.

«С Сашей, – язвительно подумал я и потрогал макушку, – ну вот… уже и рожки, как у козлёночка, пробиваются…»

— Ты чего за голову хватаешься? – хихикнула она.

— Зачесалось… – стал слушать Валерия.

— О–о! Блогословенный «застой», под которым понимается стабильность.

В Англии «застой» длится уже несколько сот лет и ничего… – рассуждал с экрана Философ. – Наши продажные газеты и телевидение пугают молодежь и обывателей карточками на продукты питания и очередями при коммунистах, показывая время Горбачёва. Но он являлся «реформатором» в самом негативном смысле этого слова… Лучше бы показали брежневский период… Тогда мы были супердержавой, и всякий МВФ не смел указывать как жить.

Нация была сплочённой, и все имели средний достаток.

Бандиты и нувориши даже на горизонте не маячили! По улицам гуляли безбоязненно, и милиция в школах не дежурила.

Все сидели на своих местах!..

Чубайс, Гайдар, Березовский, Немцов руководили лабораториями, а не разваливали страну…

Диссидент Сергей Ковалёв тоже сидел на своём месте, а не оправдывал чеченов, убивающих русских ребят…

Ельцин молился на партбилет, а не распродавал державу… Горбачёв вылизывал зад Брежневу, а не зажигал «Прожектор перестройки», евреи тихонько слушали «Голос Америки» и не рыпались, а товарищ Саахов гордился, что Кавказ являетсмя и кузницей, и житницей, и здравницей,.. но не бандитским регионом… Ельцин не может защитить свою страну,.. даже фигу Западу не может показать,.. потому что пальцев на руке не хватает, — пошутил он.

— А Сталин зато, гастгеливал!.. – раздался несмелый картавый голос из рядов зрителей.

— Сейчас, если расстреляют миллиардеров и продажных чиновников, не получающие зарплату рабочие и бывшие колхозники будут рукоплескать, а наша гнилая интеллигенция, из‑за которой на прояжении сотни лет в России все беды, внешне расстрелы осудит, но внутренне, помня о своих не выплаченных зарплатах и закрытых конструкторских бюро, поддержит акт мести…

— Так пги Сталине же гастгеливали! – раздался всё тот же голос.

— Но никто этого не знал… Подавляющее большинство населения верило ему и гордилось своей страной. А сейчас за год безо всяких расстрелов число россиян сокращается на миллион… Вдумайтесь!!! Так было при Сталине? Женщины не хотят рожать!.. Мужики спиваются от безысходности… Молодёжь думает лишь о деньгах… Ненависть и зависть витают в воздухе… Было такое при Сталине? Матери не знают, чем накормить детей… Рабочий не знает, когда получит зарплату… И постоянный рост цен… О где вы, времена стабильности и застоя… Сталинские репрессии – это время трагедии отдельных личностей, а ельцинская демократия – трагедия всей страны!!!

14

31 декабря, весь какой‑то издерганный и запыхавшийся, Валерий вышел из такси у ворот моего особняка. Охрана не пускала его, пока не нашли меня. На посту несли службу молодые ребята, не знавшие Философа и не являвшиеся членами ордена русских витязей.

— Ты будто в осаде сидишь! – пожал мою руку. – А где кузина?.. – огляделся по сторонам. – В принципе, неплохо устроился… Когда придём к власти, уютный детский садик получится… Шучу, шучу, – похлопал меня по плечу.

Татьяна встретила брата холодно, даже мне стало неловко.

«Ведь существуют же определённые правила приличия», – мысленно сделал ей замечание, показывая Валерию дом и угощая пивом.

Мои взаимоотношения с женой разладились окончательно, мы даже не спали вместе. Для представительских и иных функций у меня имелись две юных секретарши, которые менялись каждые два месяца.

— Новый год гуляем дома, – сообщил жене и Валерию. – Тишины хочется.

— А это кто? – кивнул он на Александра.

— Новый член семьи, – почему‑то шёпотом ответил ему. – По–моему, даже ночью её стережёт…

— Ну ты даёшь, – покопался в моих волосах, разыскивая рожки.

— Только недавно спилил! – сообщил я ему.

— Завтра новые появятся, – успокоил меня.

Сын встречал праздник с друзьями. Разместившись перед телевизором, без интереса смотрели эстрадный концерт. В двенадцать ночи, выслушав поздравление всем «руссиянам», записанное летом, в редкий момент президентской трезвости, подняли бокалы с шампанским.

— Да–а! Президент у нас крутой. В больнице проспится, в месяц раз выйдет на работу, проведёт «искусную рокировочку», и опять болеть уходит. На этот раз Черномырдина кинул… Этого давно пора было. Но главный газовщик не пропадёт… По примеру Кобзона, от чукчей баллотироваться хочет, однако.

— Чукча умный… Чукча Черномырдина изберёт, — попытался рассмешить Татьяну, но она внимательно смотрела выступление любимца женщин бальзаковского возраста, певца Александра Серова, репертуар которого за пятнадцать лет состарился вместе с ними, но в отличие от дам, не изменился. – А вон Владимир Вольфович со стаканом воды идёт, — сделал вторую безуспешную попытку, — указывая на экран.

— Зачем это? – заинтересовался Философ.

— Сейчас посмотрим, — уныло ответил ему.

Во время школьных каникул обучал Дениса водить машину и даже сходил с ним на спектакль в ТЮЗ.

«Когда вырасти успел?» – любовался сыном.

Денис в душе очень переживал за меня и Татьяну, но в наши взаимоотношения не вмешивался.

Жена с нами ни разу в город не вышла.

Однажды, когда гулял с сыном по проспекту, встретил своего знакомого мента. Вид у него был понурый и грустный в связи с тем, что у папахи выросли уши. За что потерял звёздочку и сделался подполковником, распространяться не стал, да я особо и не интересовался.

Через два дня так же случайно увидел на другой стороне улицы Пашку.

Впереди шла задастая дама, а следом, шаг в шаг, следовал Заев и, не отрываясь, следил за игрой ягодиц.

«Сейчас башка закружится и шмякнется», – пожалел его, но не окликнул и не подошёл.

Злость с меня давно сошла, но обида осталась. Морду, разумеется, ему никто не бил. Иногда мне очень хотелось встретиться с ним и поболтать, но первый мириться не собирался.

Жизнь шла своим чередом…

В июне планировал обживать новый дом в деревне.

Вован со своими орлами заканчивал внутреннюю отделку.

Весной на меня наехал Кабанченко.

Мы сидели в уютном ресторанчике, за его причём счёт, и он разжижал мозги всякой ерундой. Став депутатом, говорить научился почище Философа. По косточкам разобрал внутреннюю и внешнюю политику. В полголоса обругал подписанный с НАТО договор.

— По указу президента сняли с дежурства атомные ракеты… Большая часть Думы этим возмущена. А на хрена тогда НАТО движется к нашим границам?.. – смачно закусывал чёрной икоркой водочку.

Наконец перешёл к главной цели рандеву.

— Викторыч… – промокнул губы салфеткой. – Большие люди попросили поговорить с тобой…

Я не торопил его и внимательно слушал.

– … Хотят приобрести твою долю акций банка… Если не хочешь брать деньгами, предлагают взамен несколько предприятий – приличный молокозавод, несколько хлебопекарен, пивзавод, ликёрку… Свою водку пить станешь, – прятал от меня глаза.

— Разумеется, всё без меня решено, – тоже промокнул губы. – А если я не соглашусь?..

— Сделаешь большую ошибку… Можешь вообще всё потерять, – осмелился встретиться взглядом. – Говорю же тебе – очень большие люди…

— Сразу ответить не могу, подумаю, – кивнул на прощание.

Опять стал сниться Шитов.

Хитро улыбаясь, он глядел на меня и молчал… Весь вид его как бы говорил: «Знаю… но не скажу…».

«Чего он знает? – просыпался в холодном поту. – И почему не хочет сказать?»

Вероятно, думал я слишком долго…

В середине июня жена с сыном поехали за покупками. Через несколько дней мы собирались на всё лето уехать на природу в деревню. Дом Вован полностью закончил.

Недавно прошёл дождь, и воздух ещё не пропитался летней пылью и выхлопными газами. Деревья радовали глаз свежей листвой.

Жена с сыном вышли из «Мерседеса» неподалеку от большого двухэтажного магазина и остановились у лотков с книгами. За ними неотступно следовал Александр.

У бордюра, объехав их «Мерседес», затормозили две иномарки – «Ауди» и «БМВ». Из «Ауди» вышли трое громил и не спеша направились в сторону магазина. Двое из них были кавказцы.

Водитель «Мерседеса», видно, почуял неладное, открыл дверцу и закричал телохранителю. Один из троицы обернулся, что‑то сказал своим, и они, выхватив пистолеты, побежали к Татьяне и сыну.

Александр тоже услышал крик, закрыл телом Татьяну и, выдернув из наплечной кобуры пистолет, выстрелил.

— Скорее в машину, – успел произнести он, прежде чем пуля, выпущенная нападавшим, сбила его на асфальт, но и один из громил, схватившись за грудь, зашатался и тоже рухнул.

Двое других, расталкивая кричавшую толпу, подбежали и схватили Татьяну. Водитель «Волги» не успел даже вытащить пистолет, как сначала разлетелось от автоматных очередей из «БМВ» лобовое стекло, а затем и его голова. Изрешеченное пулями тело вывалилось под колёса автомобиля.

Татьяна оказала мощное сопротивление схватившему её бандиту — вырывалась, царапалась, кричала и с ужасом видела, что ничем не может помочь сыну, которого уже запихивал в «Ауди» один из нападавших.

Двое из «БМВ» подбежали к своему раненому товарищу, подняли его и бегом понесли в машину.

Последнее, что запомнила Татьяна, прежде чем потеряла сознание от удара кулаком по лицу, это руку Дениса, пытавшуюся ухватиться за дверцу автомобиля.

Ударивший её бандит. дико выкатив глаза, выстрелил два раза в воздух, что бы отпугнуть обступивших его людей, и тоже побежал к машине.

Через секунду две иномарки, резко рванув с места, скрылись за поворотом дороги…

15

О случившемся по сотовому телефону мне сообщил Василий Данилович. Я сразу не поверил… Думал, такое может произойти где‑то в Америке или Москве, но не здесь и не со мной…

Дома, ища защиты, ко мне прижалась плачущая жена и что‑то пыталась произнести, размазывая свои слёзы по моему лицу.

До меня стало доходить, что это не наваждение или дурной сон, а правда. Дениски нет! Что он сейчас испытывает, мой мальчик, мой единственный сын?! Сердце разрывалось от боли, стало даже трудно дышать…

«Нельзя безнаказанно убивать, — думал я, — за всё приходится держать ответ»…

Татьяна упала в кресло и, вздрагивая всем телом, с надеждой смотрела на меня.

— Серёжа! Ты всё можешь, ну сделай что‑нибудь… – захлебываясь от слёз, просила она.

Я нежно дотронулся пальцем до её распухшей от удара щеки и смахнул слезинку. Жена показалась мне такой маленькой, жалкой и беззащитной в этом неуютном мире, что не задумываясь, свою жизнь бы отдал без остатка, чтоб прервать этот кошмар, превратить его в страшный сон, который забудется утром.

«Но что я могу сейчас сделать, что»?..

Пошёл на кухню, щедро накапал в бокал с водой корвалола и отнёс Татьяне, предварительно половину отпив сам.

Телефонный звонок на секунду парализовал меня…

«Они!» – дрожащей рукой схватил трубку.

Это оказался Кабанченко.

— Держись, Сергей Викторович! Мы найдем их и твоего сына. Сейчас всю милицию на ноги подыму.

— Спасибо! – поблагодарил его, в душе удивляясь, откуда так быстро он всё узнал и что делает в городе.

Вслед за телефонным звонком позвонили в дверь.

Вместе с Василием Даниловичем в квартиру вошёл вездесущий подполковник милиции.

«Уже весь город знает», – подумал я.

— Не расстраивайтесь, – стал утешать подполковник жену, – всё будет нормально, сына вам вернём, – сел в кресло у телефона и довольно потёр руки, видно, надеялся вернуть звёздочку.

Если бы это зависело от меня, то за живого и здорового Дениса наградил бы его Звездой Героя с присвоением генеральского звания.

— Надо ждать звонка, – сел на диван и Василий Данилович. – Я вот что думаю… – достал он беломорину и постучал мундштуком по ногтю большого пальца, потом спохватился и убрал папиросу в пачку.

— Курите, – разрешила жена, поставив перед ним пепельницу в виде черепа.

Я так и не услышал, что он думает, замолчав как по команде, мы все уставились на неё.

— Не–е-е–т! – закричала Татьяна и, схватив пепельницу, швырнула её в стену. С ней началась истерика. Как мог успокаивал жену, поглаживая волосы и целуя мокрые глаза.

Сам того не ведая, сын сблизил нас.

Василий Данилович принёс совок и неторопливо смёл, сопя от усердия, осколки и несколько золотистых фильтров.

«Татьяна, что ли, курить начала?..» – подумал я и, пытаясь отвлечь её и чем‑то занять, попросил принести гостям чего‑нибудь горячительного из холодильника.

«Да и нам бы не помешало немного выпить…»

Позвонили лишь вечером…

Мы так долго ждали этого звонка, что сразу никто не решался взять трубку. Первым опомнился Василий Данилович. Он легонько толкнул меня в плечо и указал глазами на телефон.

И тут всё пришло в движение… Подполковник схватился за сотовый и кому‑то приказывал запеленговать звонок. Жена залпом хватила фужер вина и с надеждой смотрела на меня.

— Спите, что ли? – услышал голос с акцентом. – Слюшай сюда, русская свинья. Твой щенок у нас! Если хочешь его спасти, не отходи от телефона и ожидай инструкций… – в трубке раздались длинные гудки.

Я заскрипел зубами в бессильной злобе и замер в прострации.

Василий Данилович попытался вытащить трубку из моих побелевших пальцев и этим вернул к действительности.

— Ну что… что?!. – бросилась ко мне жена.

Подполковник включил магнитофон, и я опять услышал: «… твой щенок у нас».

— Убью! – прошептал от переполнявшей меня ненависти.

Я поразился себе и испугался своего желания терзать их… стрелять в ненавистные лица… рвать на куски руками…

Налил себе в Татьянин фужер водки и медленно, цедя сквозь зубы, выпил. Через минуту успокоился, насколько это возможно в такой ситуации. Ярость медленно покидала меня. Голова постепенно становилась ясной, и приходило желание действовать. Несколько раз глубоко вздохнув, обнял жену, прижавшись к её лбу щекой.

Она уже не плакала, но такой чёрной тоски и отчаянья в её глазах я никогда не видел…

— Клянусь тебе! Слышишь?.. – больно сдавил её плечо. – Я верну сына…

Сказал как можно уверенней, чтобы Татьяна поверила мне.

— Ступай полежи.

Она отрицательно покачала головой.

— Засечь откуда звонили, не удалось, – вздохнул подполковник, – но уверен, что скоро позвонят вновь.

— Вот что не дает мне покоя… – наконец закурил папиросу Василий Данилович, – почему похищение проведено так топорно, со стрельбой и при куче свидетелей?.. Взбаламутили весь город… По–моему, всё задумано специально… Только вот для чего?..

Подполковник, достав блокнот, попросил Татьяну ещё раз рассказать о случившемся.

— Потом я сравню с показаниями других свидетелей…

Договорить ему не дал, вырвал блокнот и зашвырнул его на диван.

— Хватит её мучить! – при этом так глянул на него, что отбил всякую охоту что‑либо выяснять. – Вот что, мужики! Надо найти их босса… Понимаю, что трудно и даже нереально, но только это может спасти сына. Кулаев соврал… Обвёл вокруг пальца! Надо заняться им, – поглядел на подполковника, – и заняться основательно.

— Слушаюсь! – вскочив с кресла, почему‑то произнёс он. – Лично займусь, – подобрал свой блокнот, – он сейчас на зоне срок тащит…

— А ты, Данилыч, собирай людей и подключи Газиза с его блатными… На милицию надейся, но сам не плошай… – попытался пошутить, чтобы подбодрить окружающих.

— Есть! – сказал подполковник, чуть даже не взяв под козырек, и тут же пошёл к двери.

Его остановил телефонный звонок…

— Началось!.. – уверенно поднял трубку.

Тот же голос произнес: «Нам не нужен твой сын. Нам нужен ты со всеми своими банками, магазинами, колхозами и заводами… Когда всё переведёшь на нас, получишь щенка… – после небольшой паузы он добавил: – Придёшь завтра вечером со всеми документами… Нотариус будет. Куда приехать – скажу…» – услышал телефонные гудки.

Я не верил им и точно знал, что они не пощадят ни сына, ни меня, если даже выполню все их условия.

«Нужно найти босса! – думал я. – И чем скорее, тем лучше».

— Звонили из телефона–автомата… Сейчас пошлю туда людей, – без особой надежды произнёс подполковник.

Спать ни я, ни жена не ложились всю ночь. Утром позвонили в третий раз и указали место встречи, предупредив, что если приведу за собой хвост, сыну будет плохо…

Утром моя команда начала готовить документы.

Название организации, которой я передаю собственность, в договоре пустовало. Могли вставить любую…

— Сергей Викторович, вы что на полном серьёзе хотите всё им отдать? – начинали волноваться мои сотрудники.

— Без сомнения, – отвечал им. – Жизнь сына этого стоит…

«Если мафиозная разведка проверит, а это случится обязательно, увидит, что всё идет основательно и без дураков…»

— А почему деньгами не потребовали?.. – недоумевали бухгалтера.

— Да лучше вас знают, что наличности такой нет и сразу её не соберём, а заверенные юристом документы перепродадут другим фирмам – зашугаемся судиться, – отвечал им. – Главное, вернуть сына, об остальном потом думать будем…

16

— Одень хоть бронежилет, – просил Василий Данилович, – и возьми пару человек.

— Нет! Поеду один и без оружия. Документы я везу не все, но везу. Поэтому сейчас ни меня, ни сына не тронут. А вот во второй раз… всё будет иначе, – совещались сегодня без представителей милиции.

«Пусть отдельно занимаются, а то утечка информации пойдёт…»

В голове просчитал множество вариантов…

«Если брать сопровождение, его быстро вычислят и больше мне верить не станут…»

И тут меня осенила блестящая идея!..

Место встречи назначено было за городом, по сути, в чистом поле, где не имелось естественных укрытий – деревьев не росло, гор и оврагов бог не сотворил, а решил отдать эту землю под пашню колхозу. Не только нам, но и им спрятаться негде – всё на виду.

— Данилыч?

Он внимательно посмотрел на меня.

— Узнай, летают ли по маршруту, рядом с этим местом, самолёты в какой‑нибудь районный городишко или деревню… «Боингов» нам не надо, а задрипанный «кукурузничек» сгодился бы.

Полковник ничего не понял.

— А зачем? Десант, что ли, сбрасывать?..

— Десант пока не нужен. На первый раз достанешь у военных лётчиков фотоаппаратуру, и всё с самолёта заснимите… После анализа полученной информации будем решать дальше.

Полковник ухватил мою мысль. Лицо его засветилось от удовольствия.

— Счёт на твоё имя открою неограниченный… трать не жалей… если будет рейс, договорись, чтоб перенесли на пару часов, а в это время сами пощёлкайте с самолета… подозрений у них не возникнет.

Время встречи мы знаем… ваша задача всё точно рассчитать.

— Разрешите идти! – рявкнул он. – Всё сделаю в лучшем виде…

На дороге мою машину остановили и проверили четверо кавказцев. Затем один из них тщательно обыскал меня.

— Открой дэ–э-пломат! – приказал он, играя пистолетом. Кроме документов, там ничего не нашли.

— Проезжай! – разрешили они.

Через километр дорогу перегораживал побитый «Мерседес». Рядом с ним стояли ещё четверо – двое русских и двое кавказцев.

— Документы привёз? – задал вопрос русский, худой, невысокий парнишка с автоматом за спиной и милицейской рацией в руках. – Показывай!

Морща лоб, стал просматривать бумаги, пока двое его друзей ещё раз обыскали «Волгу». Четвёртый, наведя на меня автомат, стоял чуть в стороне. Эти личного обыска не проводили.

– … Передаются права на магазины… – перечислял он по рации, – … на колхоз….

«Бедный мой «Анчар»…» – подумал я.

— Почему не всё?!. – заорал парень.

— Сначала сына покажите! – так же заорал я. – Тогда завтра остальные подвезу, – взял инициативу в свои руки.

Над нами, чуть в стороне, покачивая крыльями, пролетел небольшой пассажирский «Л–410» и исчез за горизонтом.

Кроме меня, на него никто не обратил внимания…

— Просит сына показать, не верит, – произнёс, приблизив рацию к губам, парень.

«С кем же он переговаривается?.. Видимо, их босс здесь!..» – почему‑то с уверенностью подумал я.

Минуты через три подъехал ещё один «Мерседес», на этот раз новый. Я во все глаза смотрел на него, мои ноги стали ватными, и рукой я упёрся в бампер своей «Волги».

Дверца «Мерседеса» медленно раскрылась, и с заднего сиденья спрыгнул на землю Денис. Бледный и осунувшийся, он старался держаться молодцом. Увидев меня, хотел сдержаться, но не сумел… и с криком: «Папа!» рванулся ко мне. Чьи‑то руки схватили его и стали заталкивать в машину. Он вырывался от злых этих рук, просился ко мне.

Я шагнул к нему, но в грудь уперлись два автомата.

— Хоть минуту дайте поговорить с сыном, – просил я, глядя через их головы на отъезжающий «Мерседес».

— Щенок жив, чего тебе ещё надо?.. – ударил меня в солнечное сплетение один из кавказцев.

От боли перехватило дыхание и закружилась голова: «Господи! – молил я. – Дай мне силы выдержать», – а руки сами тянулись к автомату одного из чёрных.

Я отвернулся и с силой ударил кулаками по капоту, сделав две вмятины.

— Завтра с остальными бумагами здесь и в то же время, – услышал команду.

Повернув голову, увидел сигнальные огни отъезжающего автомобиля.

Через минуту остался один. В глазах стояло лицо сына, в ушах звучал его крик…

«М–м-м», – застонал я, схватившись руками за виски и качая головой. Внезапно во мне пробудилась бешеная энергия, и я бросился за руль: «Надо догнать их» – запустил движок.

Проехав с километр, остановился. Нервы стали успокаиваться, головная боль отпустила.

«Пора возвращаться, – уже хладнокровно решил я, – посмотреть, что за кадры получились, если, конечно, сумели снять…»

Снимки получились отменные… Но прежде, чем их просмотреть, успокоил жену насчёт сына.

— Жив и здоров Дениска… Веселый такой, бодрый, относятся к нему хорошо, – трепался я, – так что не беспокойся, завтра обнимешь его…

Осунувшееся лицо Татьяны немного разгладилось. Она изо всех сил старалась верить мне.

Судя по фотографиям, на встречу приехало около полудюжины тачек.

— Чувствуется, что по–крупному играют, – резюмировал Василий Данилович, разглядывая фотки.

Меня заинтересовал снимок с изображением трёх машин – «Мерседеса», на котором привезли моего сына, и – в отдалении – «БМВ» и «Волги». Больше всего заинтересовала «Волга». В темноте салона, рядом с окошком, угадывалось размытое пятно лица.

— Данилыч. Распорядись, чтоб увеличили вот эту фотографию. Хочу на лицо взглянуть, если можно.

— Да чего на него глядеть? – забурчал полковник. – Завтра в морге поглядишь, – заиграл желваками, но фотографию взял. – Быстро в лабораторию, – приказал кому‑то.

Через полчаса, разглядывая увеличенный снимок, в пассажире «Волги» угадал директора мебельного магазина. Аж испарина выступила на лбу.

«Вот же он… таинственный босс! Совсем рядом находился», – в волнении заметался по комнате.

— Это Марк Яковлевич, – сообщил полковнику, – когда‑то работал у него. А мы ищем… Ну, гад! Милиции ни слова… Подполковник с ним дружен… был, по крайней мере… Достать его семью из‑под земли, даже если за границу отправил. Быстро! Времени в обрез. Подключай Менлибаева с его урками… А менты пусть с Кулаевым занимаются, – повеселел я. – Завтра преподнесу ему сюрприз… Ох и преподнесу… – в волнении ходил по комнате.

«И как я раньше не догадался? – корил себя. – Теперь ты, Марк Яковлевич, в моих руках… Посмотрим, кто кого!..»

17

Дислокацию и диспозицию завтрашнего боя разрабатывали совместно с полковником. Он просто задурил меня военными терминами. Ситуацию тщательно и по нескольку раз прорабатывали, стараясь учесть любые нюансы.

«Милицию введём в самый последний момент, – решили мы. – Пусть пенки собирает!» – великодушно позволили подполковнику.

Сидели до самого утра.

— Всего, к сожалению, не предусмотришь, – вздохнул я. – Как там занимаются семьёй Марка Яковлевича?.. Это сейчас самое основное!

— Все силы бросил, – ответил полковник.

Утром позвонил милицейский чин и доложил, что Кулаев молчит, собака.

— Молодец! – радовались мы.

— Нового ничего нет? – выуживал он информацию.

— Нет! Нет! Всё без изменений, – отвечали мы.

— Держитесь! Я им хвосты ещё накручу, – уверял милиционер.

— Ну его, мудака! – уходили мыслями в схему дорог и места встречи.

— Ты вот что, Данилыч, вертолёт небольшой найми!.. На машинах незаметно не подъедешь, а подлететь можно… Поговори с вертолётчиками. Обещай спортзал, бассейн, квартиры – всё, что попросят, лишь бы согласились.

— Да куда они денутся? У меня друзья там, – рокотал он уставшим голосом. – Отдохни немного, Викторыч… Дел на завтра много, вернее, уже на сегодня, – смачно, во весь рот, с подвывом, зевнул.

Эту ночь успокоенная мной Татьяна немного подремала.

Оставшись один в своей комнате, напряжённо смотрел в светлеющее окно.

«Утро! Новый день! Самый важный в моей жизни», – думал я.

Страх и неверие навалились тяжёлой волной.

«Денис! Держись, мой родной! – с тоской думал о сыне. – Больше не звонят! Жив ли он? Лучше не думать об этом», – на глаза попалась икона, которую подарил мне деревенский дед.

«Люби людей!.. – мысленно произносил его заповеди. – Всегда помни, что ты – Человек! Но ведь и другие должны быть людьми!.. Человек в стае волков не сумеет выжить, они его загрызут… Если сам не станет ВОЛКОМ… Надо становиться ВОЛКОМ… Деньги!.. Деньги!.. Деньги!.. Вот на чём держится современный мир. На деньгах и силе… А не на доброте и любви»…

Достал стоявшую на стеклянной полке бара среди хрустальных фужеров, графинов и рюмок икону, и прислонил её к телефону на журнальном столике. Сам сел в кресло напротив. С потресканной доски глядели наивные мальчишеские глаза, в глубине которых, на самом дне, скопилась мудрость поколений. Я бережно взял икону и поднёс поближе к окну. Восходящее летнее солнце осветило её.

«Вседержитель», – прочёл славянскую вязь.

Этот юноша меньше всего походил на Вседержителя… Гладкие длинные тёмные волосы с пробором посередине ложились на плечи. Высокий, открытый чистый лоб, небольшая шелковистая бородка, оттеняющая беззащитность шеи. Казалось, одень его в джинсы и модную куртку, и он станет твоим современником, так мало в нём было божественного…

Но поражали глаза… Глаза Бога!.. В них и печаль, и радость, и тоска, и любовь… Земная любовь!!! Он любил меня!.. Что‑то хотел сказать, в чём‑то открыться, от чего‑то уберечь… Он поднял правую руку, не тронутую пока гвоздями, и смотрел мне в лицо…

И я понял! Он ведает свою судьбу! Она открылась ему! Он знает, что Крест Его готов и надо взойти на него, и претерпеть муки физические…

Но не они страшат… А страшно, что всё это зря… Что человек не станет от этого лучше, не станет чище, не станет добрее…

Но он взойдет на Крест!!!

Он станет совестью человека, его надеждой и вечным укором.

Ещё раз внимательно вгляделся в его глаза, и мне показалось, что это глаза моего сына…

«И лик тоже его!.. – провёл рукой по лицу, чтоб убрать наваждение. – Получается, что сын пойдет на Крест за меня?! За мои грехи?!» – с трепетом поставил икону на столик и упал на колени.

— Господи!.. Помоги мне и сыну моему… Господи… Уповаю на Тебя… Всё в руках Твоих… И Жизнь! И Смерть!

— Защити моего сына, спаси его и помилуй, Господи… Одари его Жизнью!!! – перекрестился я и низко склонил голову.

Затем снова взглянул в глаза Бога и не увидел в них ненависти, а лишь безмерную жалость и любовь. После всего Он верил в меня и любил. Слезы затуманили глаза и сделали лицо Христа живым…

«Это за меня принял Он мученический венец, за меня взошел Он на Крест, и всё оказалось напрасно!..»

В глаза бросилась беззащитная шея, которую так легко перерезать… и сердще моё затрепетало от жалости… и от любви!..

Я поднялся, готовый к действию, ко всему, что принесёт новый день.

Позвонил полковнику:

— Завтра отоспимся, сегодня крутиться надо. О семье ничего не известно?..

— Пока нет! – ответил он. – В квартире никто не живет, на даче – тоже. Разыскиваем и опрашиваем дальних и близких родственников, друзей и знакомых. Завтра пойдут жалобы…

— Плевать на жалобы!.. Ищите! Хотя, вряд ли они в городе… Ладно… Договаривайся насчёт вертолёта, переговори с ментами и готовь ребят, объясни им задачу, – бросил я трубку.

Буквально через полчаса зазвонил телефон.

— Наконец‑то! – обрадовался я, услышав сообщение полковника, что жена, мать и дочь Марка Яковлевича находятся в Нижнем Новгороде. – Спасибо, Василий Данилович. Нет! Везти их не надо, и не успеете, важна информация… Ну, с Богом! – небрежно бросив трубку, перекрестился и стал экипироваться.

На этот раз надел бронежилет и взял автомат " Узи». Сунул сзади за пояс, прикрыв широкой клетчатой рубахой. К брючному ремню прицепил гранату. «До кучи», – подумал про неё.

Машина уже ждала у ворот особняка. Взяв дипломат с бумагами, сел на краешек стула.

«Всё будет хорошо!»

— Мы с Денисом скоро вернёмся, – попрощался с женой, которая смотрела на меня, как я недавно на Бога.

18

Машину вёл осторожно – не хватало ещё в аварию попасть.

«Устрою им сегодня бойню!..»

Ну не верил я, что они вернут мне сына по–хорошему и отпустят меня живым. Не верил… Знал, что могу его взять только силой! На этот раз, расслабившись и поверив в удачу, они допустили грубую ошибку – не выставили первый пикет и не обыскали меня, а лишь перегородили дорогу знакомым мне побитым «Мерседесом».

«Всерьёз уже не воспринимают!..» – то ли обиделся, то ли обрадовался я, управляя одной рукой, а другой вытаскивая автомат. Граната уже лежала рядом со мной, на сиденье

«Главное, застать их врасплох!»

Жалости не испытывал ни малейшей, да это было бы просто глупо в моём положении. Подняв автомат, не целясь через открытое окошко длинной очередью срезал стоявшего в стороне от машины парня. Утробно охнув, он даже не успел понять, что произошло. Выдёргивая чеку из гранаты, затормозил и метнул её в «Мерседес». Через тонированные стекла не видел, сколько там находилось человек, да, собственно, мне это было безразлично. Мощный взрыв приподнял автомобиль, и через секунду из всех окошек полыхнуло пламя.

«Чё у них там, склад динамита, что ли?»

С противоположной стороны из «Мерса» выскочила горящая фигура и, дико вопя, пробежала с десяток метров, упала и стала кататься по земле. Держа автомат наизготовку, подошёл к телу застреленного парня и вытащил из тёплой ещё руки работающую рацию, на секунду уловив удивление в затухающем его взгляде.

«Что там у вас?» – пищала рация.

Горевший человек выл по–звериному и колотил непострадавшей рукой по земле. Обошёл полыхающий «Мерседес» и, нервно играя желваками, выпустил в него очередь. В наступившей тишине ясно слышался голос из рации.

— Всё нормально, Марк Яковлевич, – постарался ответить как можно твёрже. – Немного с твоими придурками пообщался… Ты думал, что в Нижнем Новгороде сможешь семью спрятать?! – заорал я, поднеся рацию к губам и с удовольствием представляя, что сейчас испытывает директор магазина, или кто он там теперь…

Обратная связь безмолвствовала.

«Задумался! Это тебе не мебелью торговать…»

— Если что случится с моим сыном, – уже спокойно произнёс я, – можешь представить, что будет с твоей дочкой, женой и матерью. Сейчас я подъеду, отдам тебе дипломат с документами, возьму Дениса и, если всё будет нормально, утром ты получишь своих… Так что, не глупи! – выкинул рацию и сел за руль «Волги». – Еду к нему! Готовьтесь! – передал по сотовому телефону и, пока клал его на сиденье, услышал полковника:

— Держись, Викторыч, мы рядом…

Всё внимание сосредоточил на показавшихся вдалеке трёх машинах.

«Привезли они сына?.. Здоров ли он?.. – на секунду расслабился я. – Всё будет хорошо!» – твердил себе. – Всё будет хорошо!»

Не доезжая метров двадцати до них, остановился, открыл дверцу и, поставив ногу на землю, замер в ожидании.

Из двух других машин с автоматами наперевес выпрыгнули громилы, ринулись, было, ко мне, но Марк Яковлевич властно остановил их. Он медленно вылез из «Волги " – всё равно ведь вычислен – и с ненавистью смотрел на меня. В глаза бросалась его растерянность.

Не спеша, – сердце по сумасшедшему колотилось – выбрался из своей «Волги» и я. Поднял руки вверх. В одной держал дипломат.

— Где сын?

Директор, резко повернувшись, открыл дверцу, из машины выскочил Денис и молча, с полными слёз глазами, бросился ко мне. Не помня себя побежал навстречу, отшвырнув дипломат в сторону, чтоб не мешал, обнял сына, прижав к своему сердцу.

«Папочка!..» – услышал прерывающийся шёпот у своего уха.

Его гладкая, детская ещё щека прижалась к шершавой моей.

— Я знал, что ты придёшь за мной!.. – шептал Денис.

Он не плакал, лишь громко сопел и шмыгал носом. Плакал я… Слезы сами струились из глаз. Я погладил его волосы и крепко зажмурился.

«Обнимать живого сына!.. Господи! Какое это счастье…»

— Когда вернёшь моих? – вывел из счастливого забытья нервный голос.

«Нельзя расслабляться», – сказал себе, надо Дениса живым до дома довезти».

— Всё нормально, Марк Яковлевич. Завтра получишь их, – быстрым шагом пошёл к «Волге» и, услышав над головой гул вертолета, упал на землю, прижимая к себе сына и закрывая его своим телом.

«Зря! Не надо бы вертолет… Как бы себя не переиграть…»

Одна из машин, осев сначала, гулко разлетелась на куски от попавшей в неё ракеты.

Меня обдало жаром раскалённого металла.

- Ничего не бойся, – шепнул сыну, – я с тобой! – распластался над ним, стараясь закрыть его от пуль и осколков.

«Охренели они, что ли? – подумал о вертолётчиках. – Не по танкам же работают…» – услышал над головой рёв винтов и громкую очередь.

Где‑то в стороне тоже раздавалась стрельба.

«Это мои на тачках подкатили», – отметил я и пополз в сторону «Волги», подталкивая перед собой сына – очень неуютно лежать без прикрытия.

За спиной услышал автоматные очереди – то пришедшие в себя бандиты начали отстреливаться.

Вертолет завис недалеко от машин, и по канату спустились четыре моих бойца. Затем вертушка начала набирать высоту и открыла огонь из пулемёта, оказывается, на помощь Марку Яковлевичу прорвалась ещё одна машина.

Четвёрка моих десантников вела стрельбу на два фронта – по подъехавшей тачке и по двум оставшимся. Про меня в вихре боя, казалось, забыли.

Я прополз ещё несколько метров, таща за собой Дениса. «Волга» была уже близко, когда фонтанчики от пуль рядом с головой остановили дальнейшее продвижение. Оглянувшись, увидел укрывшихся за машиной двух бандитов и Марка Яковлевича. Он‑то и стрелял по мне.

«Может, понял, что блефую? Что не мог так быстро смотаться в Новгород?.. Может, просто потерял голову от страха и злости», – сделал ещё рывок и от удара в спину ткнулся лицом в землю.

Была она холодная и жёсткая. На секунду потерял сознание.

«Почему я не крот? – пронеслась глупая мысль, когда пришёл в себя. – Где Денис?»

Он лежал за колесом машины и тянул меня за руку.

- Отец, лезь ко мне!

«Молодец! Не похоже, чтоб у него был шок!» – обрадовался, с трудом заползая под машину.

Не теряя времени достал из‑за пояса автомат и свободной рукой погладил сына по щеке.

«Памятник бы поставить тому, кто бронежилет придумал… и ангелу–хранителю, конечно», – выпустил короткую очередь в сторону машины и увидел два трупа, лежавших у колёс директорской «Волги».

«Ну, эти, к сожалению, не от меня пуль нахватались», – подумал я.

Лёжа, водил автоматом из стороны в сторону. Кругом свистели пули.

«Блин! Натуральный Голливуд… Может, мне всё это снится?» – стал стрелять в ответ на автоматную очередь из‑за колеса машины.

Вскоре оттуда уже не стреляли. Рядом с «Волгой» Марка Яковлевича стал приземляться вертолёт. Видя неминуемую гибель, директор решил прихватить с собой и нас с сыном. Выскочив из‑за машины, весь в крови, побежал в нашу сторону, беспрерывно стреляя из автомата. Я нажал на курок, но выстрелов не последовало…

«Чёрт! Перезарядить не успею…» – быстро лёг спиной к нему, прикрывая телом сына и закрыв глаза. «Когда не видишь смерть – не так страшно…»

Две очереди слились в одну, и наступила тишина. Звенящая тишина – как писали в книгах о войне. Или звон от выстрелов стоял в ушах.

Медленно перевернулся на спину и увидел скорчившегося эмбрионом директора. Руками он хватался за голени ног. Рот открыт в беззвучном крике.

«Копыта перебили», – догадался я, ещё не веря, что всё кончено, что мы победили…

Через секунду появился полковник. Ногой он подальше отбросил автомат от Марка Яковлевича и кому‑то махнул рукой.

Я глубоко вздохнул и обнял Дениса. Не было сил и желания вылезать из‑под машины. Но сыну, видно, надоело здесь лежать, к тому же увидел настоящие, а не игрушечные автоматы. Перебравшись через меня, он вылез первым.

- Тащи отца! – засмеялся Василий Данилович, потом наклонился и поцеловал Дениса. Проверив, не заряжен ли автомат, протянул ему. – Будущий офицер, – похвалил сына.

Я с трудом распрямился, опираясь на побитый капот.

- Ранен, что ли? – испугался полковник.

- Слава богу, нет, – улыбнулся, глядя на Дениса. – Просто устал…

- С бандой покончено! – стал он докладывать. – Особенно пригодились три гранатомета, что мы когда‑то отбили у Кулаева. Из них машины щёлкали, как семечки. Они, растерявшись, сопротивления практически не оказали, да и вертолёт здорово помог… По предварительным данным у нас потерь нет, лишь несколько раненых…

Я поднял руку, чтобы остановить его. Сейчас меня это абсолютно не интересовало.

Рядом остановилась новенькая «Вольво», окатив нас волной пыли. Из неё вылез Менлибаев.

«Вечно у него сопротивления не оказывают. Кто же тогда в меня попал?»

— Хозяин! Я тут парочку ихних раненых подобрал, отвезу на дачу, побеседую, – отвлёк от мыслей Газиз.

— Валяй! – разрешил Василий Данилович. – Узнай, где их схроны и отстойники…

Но Менлибаев глядел на меня, не слушая полковника.

Я кивнул головой, и он, довольный, сел за руль и умчался.

Обидевшийся полковник по–старушечьи поджал губы, и этим так развеселил меня, что я хохотал и просто не мог остановиться. Сначала несмело, как бы неохотно, а после от души, во всю глотку затрубил слоном и Василий Данилович. Глядя друг на друга, мы просто лопались от смеха. Денис, видя, что мы смеёмся, улыбаясь, шёл к нам узнать причину веселья. И тут я услышал хлопок… Негромкий такой и не страшный…

А может, даже и не услышал в стоявшем вокруг шуме и грохоте, а скорее – почувствовал… и сын, всё ещё улыбаясь, медленно–медленно стал оседать на землю.

Я понял – произошло что‑то непоправимо дикое, чего не должно было случиться, но губы мои по инерции смеялись… а сын всё падал и падал…

Мой смех постепенно перешёл в крик.

Я не бросился к нему, чтоб поддержать, а стоял на месте и, подняв лицо к небу и сжав кулаки, кричал, выплёскивая из себя отчаяние, тоску, горе и боль.

Безумную, неизмеримую, нечеловеческую боль…

В унисон с моим криком трещали автоматы… То добивали раненного кавказца, забравшего жизнь моего сына. Даже не добивали, а коверкали то, что ещё от него осталось. А я всё не мог замолчать. Какой‑то спазм перехватил горло и не давал остановиться. Краем глаза заметил, как Василий Данилович разнёс останки из гранатомета, и тут я замолчал, думая о том, что не успел глянуть в лицо убийце.

Мне захотелось увидеть его лицо, чтоб было потом кого всю жизнь ненавидеть…

Денис так и умер, с улыбкой… А я всё не мог заставить себя подойти к нему и дотронуться… Пока не ощутил холода смерти, он был для меня живой…

Рядом уже суетился врач.

«Откуда он взялся?» – подошёл и упал на колени, не отрываясь, глядел на улыбку сына и маленькое–маленькое пятнышко крови на его груди.

Чуть в стороне матерились милицейский подполковник и Василий Данилович. Пространство будто преломилось, и их голоса доносились до меня как бы из другой вселенной.

А здесь, в этом измерении, мы были вдвоём: мёртвый и живой, сын и отец…

19

После похорон я не знал, как успокоить враз постаревшую жену, и повёл её в церковь.

«Словно сто лет прошло с той поры, как были здесь с Денисом», – думал я, поддерживая под локоть Татьяну и вступая вместе с ней в торжественно–тихий сумрак собора.

Как и в тот раз, лампочки с трудом освещали позолоту икон. Купив свечи у строгой бабушки в чёрном платке, поставили их перед скорбным женским ликом. Татьяна не плакала, а молча смотрела сухими глазами на Деву Марию.

Неожиданно ярко вспыхнул свет. Мимо иконостаса пробежал невысокий, с развитой, как у негритянского спортсмена, фигурой, кудрявый жизнерадостный попик в ловко сидевшей на нём длинной чёрной рясе и скрылся в какой‑то потайной двери. Чуть в стороне от иконостаса в два рядочка стояли пюпитры с нотами, около них толпились модно одетые девушки июноши, наверное, студенты консерватории. Они привыкли к торжественной обстановке и поэтому без всякого благочестия сплетничали, хихикали, назначали свидания, словом – жили, вызывая во мне зависть и навевая непонятную тоску… не церковную, а мирскую.

Чтобы не видеть их, взял жену под руку и провёл на другое место, в глухую нишу с небольшой иконой. Через минуту я замер, поражённый красотой, мелодичностью и плавностью хорового пения.

Большинство присутствующих, в основном пожилых людей, тоже подпевало. Лица их посветлели, оттаяли. Ещё один год позади… Судьба оказалась щедрой к ним.

Они пели, подняв глаза к Богу, к его непогрешимой силе и святости… Они пели, молясь Деве Марии, Матери, веря в её кротость и заступничество…

Их морщины разгладились, их души очистились.

Что такое жизнь?.. Это затянувшийся пост. Это горе, боль, нужда и невосполнимые утраты. А после?.. Потом будет счастье, достаток и радость встреч.

Неожиданно для себя я полюбил этих людей, слился с ними, стал одним из них… Я любил их одухотворенные лица… Они прошли всё!.. Ни одна беда не обошла стороной: и голод, и война, и потери…

Но несчастье способно сломить одинокого, а нас здесь много… мы вместе, мы сильны, здесь легче пережить беду… Незримое духовное общение связало всех.

Они пели!..

Я взял Татьяну за руку и легонько сжал её.

Из потайной двери вышел священник в высоком головном уборе и блестящей парчовой хламиде. Равномерно покачивая кадилом, он вошёл в толпу. Мощным басом перекрывал хор, вёл его за собой, как ледокол судёнышки.

За ним следовал весёлый попик, изо всех сил старающийся быть серьёзным. В руках он держал тёмный серебряный поднос.

Запах ладана усыплял меня, опускал в мир грёз и видений, окутывал стынувшей музыкой старины, уносил в прошлое, или прошлое поднимал до будущего, сливая их в единое целое, и дарил это чувство мне.

А вокруг витал дух сына… Он был где‑то здесь, рядом… Я чувствовал его в душном воздухе, в церковном пении, в мигающем свете свечей…

Я поднял глаза и увидел Христа.

Сегодня он был прост, ласков и доступен, словно обыкновенный смертный. Его взгляд успокаивал и поддерживал меня…

Иоанн Предтеча напоминал седобородого деревенского деда…

Перекрестившись, склонил перед ними повинную свою голову.

А рядом пели… Я почувствовал, что щёки мои стали мокрыми…

Позже сидели вдвоём в старом овражском доме, где, оказывается, были счастливы. В неглубоком стаканчике перед простой картонной иконкой стояла свеча, которую привезли из церкви. Глядя на колеблющийся язычок пламени, думали о своём.

Свеча была тонка и прогорела быстро.

— Вот так и его жизнь! – слёзы текли по щекам жены. – Он нас простил, а простим ли мы себя?..

«Весь ужас в том, что когда не станет меня, некому будет зажечь свечу!!!» – налил водку в стакан с застывшими каплями поминального воска на дне и выпил.

Вместо того чтобы объединить, беда разделила нас, и каждый старался справиться с ней в одиночку. Жена зачастила в церковь, я же забросил работу и мотался по городу на машине. Телохранителей больше не брал. Жизнь потеряла изначальную свою ценность, и я не дорожил ей. Иногда молнией поражало воспоминание, как правило возникающее неожиданно, когда думал совсем о другом…

Так, однажды ехал в машине и увидел щенка с чёрным пятном на глазу, и вспомнил стихотворение, которое в детстве любил рассказывать сын:

«По дорожке шёл хорошенький щенок, в его лапке был песочный пирожок…»

В другой раз на глаза попалась пластмассовая точилка для карандашей в виде лопоухой собачонки с чёрными глазками и красным язычком, и до того ярко представил, как собирали сына в первый класс, что даже почувствовал запах чуть увядших цветов, за которые так переживала жена, и увидел стриженый затылок Дениса, склонившегося над столом и усердно затачивающего карандаш.

Доставал альбом с карточками и нежно глядел в грустные глаза сына, вспоминая, как фотографировали его после первого школьного дня.

А то вдруг происходили какие‑то прорывы во времени, и я попадал в другое измерение, где был тысячу лет назад – в своё детство…

Причем не вспоминал, а чувствовал, вновь переживал это состояние…

Видел, как стоя на коленях перед иконой в сумраке комнаты, бабушка молится за «сродственников», живых и мёртвых, слышал её быстрый шёпот и бесконечный перечень имён, коии поминались «за здравие» и «за упокой…».

Большинство из них для меня ничего не значили… А ведь это были и мои родственники, хотя я никогда не видел этих людей. Они пришли бесконечно давно, и ушли до моего рождения, составляя жизнь моей бабушки и отложившись чередой плохих и хороших воспоминаний в её голове.

Я лежал в кровати на мягкой перине и притворялся спящим, с улыбкой вслушиваясь в призрачный шёпот. На сердце становилось тепло и спокойно, и хотелось бесконечно слушать этот перечень, в котором улавливал имена отца и матери, а чаще всего повторялось моё имя.

Где‑то за печкой стрекотал сверчок, и в темноте комнаты растворялось чувство нежности и защищённости, которое постепенно, шаг за шагом, проникало в мою душу.

Под божественный шёпот и стрекот сверчка из детства я засыпал, думая о чем‑то приятном и светлом… Засыпал в той и этой жизни.

Может, так мозг защищал себя и меня от сумасшествия… Сохранял от деградации?.. Потому что временами я боялся, что сойду с ума.

Иногда, забыв поесть, выходил из дома и бродил по городу, выискивая людей, чем‑то похожих на друзей, родственников или знакомых. Я никогда не подозревал, что в мире столько двойников… Да что там в мире – в городе…

Однажды, с мистической дрожью в сердце увидел своего сына…

Парнишка был одет в такие же чёрные джинсы, набуковые полуботинки и цветастую рубаху. Был так же худ и нервно, крупными затяжками, курил дешёвую сигарету.

Глаза защипало от жалости и тоски. Глухой, чёрной тоски и безысходности. Достав из кармана пухлый кошель с долларами, и думая лишь о том, чтобы парнишка не испугался, загородил ему дорогу, протягивая толстую пачку баксов.

Мальчишка от неожиданности опешил и закашлял, подавившись дымом.

— Извини и не беспокойся, – удержал рукой хотевшего смотаться пацана, – проиграл в карты эту сумму и обязан отдать её седьмому парню в чёрных джинсах, проходящему мимо этого дома, – не нашёл лучшего объяснения, всовывая деньги в карман перепуганного юноши.

И сердце вновь полоснула тоска, когда тот, так же, как сын, улыбнулся и шмыгнул носом.

— Если не возьмёшь, меня убъют, – на всякий случай произнёс я и увидел, что паренёк поверил.

20

К жизни меня возвратила ненависть!..

Не любовь, не красота, а мутная, чёрная, тяжёлая ненависть!

Проснулась она, когда узнал об убийстве Льва Рохлина. В России страшно быть патриотом…

«Ничего в этой жизни нельзя прощать!.. – думал я. – Следует ехать в Москву к Кабанченко и сдавать банк; те, кто его приобретут, и будут убийцами сына, пусть косвенными, пусть заказчиками, но явно виновными в его смерти, и Кабанченко знает их».

«Тихо… тихо… тихо… – успокаивал себя. – Спокойно!.. Спешить теперь некуда», – метался по комнате и думал, думал, думал…

«Начинать надо с Егора Александровича… Что на него имеем? Плёнку с просьбой убить Шитова. У меня здесь полное алиби… И пикантные фотки супруги во время полного массажа… Для шантажа компромат сгодится. Лучше бы, конечно, отправить его к Менлибаеву на дачу. Но депутат, шума потом не оберёшься. Надо брать себя в руки и действовать. А боль постараюсь спрятать подальше, на самое донышко сердца, доживать предстоит с этой болью», – собрался навестить завод.

За рулём «Волги» вновь сидел водитель, а рядом с ним – телохранитель, да ещё сзади следовал лимузин с охраной.

Жизнь получила смысл, и смыслом стала месть!

На светофоре рядом с «Волгой» остановился шестисотый «Мерс». Пока ждали зелёный свет, мордастая баба, выглядывая из окошка, систематически оплёвывала дверцу шелухой из‑под семечек.

«Новая русская…» – подмигнул ей.

На заводе, минуя директорский кабинет, первым делом навестил свой бывший цех – всегда приятно вернуться в молодость. Знакомых там осталось мало. В коридоре столкнулся с нестареющим Большим. Без всякого подобострастия, что мне понравилось, пожал руку. Остановились мы под репродуктором, призывающим не быть дураками и, не откладывая в долгий ящик, посетить Долину Царей в Египте.

— А Долина Слесарей там есть? – поинтересовался у меня Большой.

— Конечно! Как раз между Долинами Токарей и Сварщиков…

Словом, хорошо так поговорили, что у меня даже полегчало на душе.

Да ещё дома поглядел по ящику, как президент на ложках играет и «Калинку» поёт, весело при этом улыбаясь.

«Его улыбка – не веселье, а диагноз!» – хмыкнув, выключил телевизор.

Жена забросила свои драгоценности на полку шкафа и в его недрах раскопала старое платье. В этом платье и чёрном платке через день на троллейбусе ездила в церковь и молилась за рабов Божиих – Дениса и Александра. Со мной разговаривать перестала, отделываясь лишь ничего не значащими фразами.

В конце июля, с пеной у рта торгуясь, поменял свой банк, сумев оставить за собой последний этаж, на приличное число различных предприятий, одно из которых даже находилось в Москве.

«Не вызовет подозрений, если стану наведываться в столицу, – размышлял я, с точностью вычислив одного из владельцев. – Думаю, есть и другие», – лелеял в душе ненависть и месть.

В конце августа банк лопнул, похоронив под своими останками владельцев и вкладчиков…

Я увлечённо размышлял обо всём, что творилось вокруг, и искусственно поднимал в душе бурю чувств и подстёгивал эмоции, чтоб отвлечься от смерти сына…

Не раз делал заходы «в народ». Как‑то зашёл в булочную, попытался затеряться в толпе.

— Это ж надо. Живёт в Ленинграде, а на работу в Москву летает… Какие на это командировочные выписывает, – ругалась, поминая недавно застреленную в магазине демократку, худая шустрая бабка, – а мы пенсию вовремя не получаем…

— Что пенсия?.. В школах у детей обмороки голодные. У меня внучка сознание потеряла. На каникулы её взяла, она к вечеру и упала. «Головка кружится… Два дня не кушала…»

— Эх и суки эти демократы, – встрял дедок, вот до чего Расею довели… А то плохо нам раньше жилось, так нет, им с привилегиями захотелось побороться. Я всю войну прошёл, персональный пенсионер был, теперь на хлеб с трудом набираю. «Вы работать не хотите!» – кого‑то передразнил он. – Ага! За бесплатно… И то работаем. Моя дочка год уже денег не видит. Сначала Гайдарка вклады отнял, затем Чубайс все заводы, что мы после войны восстановили и на которых всю жизнь проработали, директорам подарил да бандитам.

Не дослушав, тихонько покинул булочную, потому что одет был роскошно, как бандит…

В начале зимы от меня ушла жена. Перебралась в старый дом в Глеб–овраге.

Я даже поразился, как мне стало от этого плохо, хотя давно считал, что разлюбил её. Не любил, но привык! Привык, как к воздуху.

«Любовь проходит, а привычка остаётся, – думал я. – Разве можно жить без воздуха?»

Несколько раз приезжал к ней, просил вернуться обратно, но она не хотела даже говорить на эту тему.

— Возьми тогда хоть шубы, плащи, платья и драгоценности, – предлагал ей.

— Мне от тебя ничего не нужно, – отвечала она. – Если бросишь свою корпорацию, тогда приходи. Как ты не поймёшь, что нашего сына убили деньги.

«Вот те раз… Как же я брошу своё дело? Это моя жизнь. И при чём тут деньги? Сына убили чёрные и русские мафиозы».

Семнадцатого декабря она устроилась на работу. Число запомнил потому, что в этот день Англия и США нанесли воздушный удар по Ираку.

На заводе, где услышал об этом, люди поддерживали Ирак и осуждали Америку и её президента. Большой полностью разжижил мои мозги бомбардировкой, словно бомба попала в его прибор, и он не мог сдать изделие контролёру. Я даже стал размышлять. не отправить ли его по среднесдельной в Ирак добровольцем: «Если американский лётчик увидит в прицел его рожу, то точно потеряет сознание и разобъётся, — по дороге домой пытался развеселить себя, — а если даже и не разобьётся, то в дальнейшем руки станут трястись как у Микиса. так что в цель вряд ли попадёт»…

Никогда ещё у меня не было столь грустного Нового года.

Перед праздником встретил лучшего друга Дениса и долго вспоминал с ним их школьные годы.

Новый год встречал один и всю ночь, до утра, крутил по магнитофону «Белую реку» Шевчука – любимую песню моего сына.

В феврале из Москвы приехал Валерий и зашёл ко мне. Жил я опять в трёхкомнатной квартире – чего одному в особняке‑то делать…

Мыслями он весь был в политике и партийных заботах, даже наш развод не произвёл на него впечатления. До самого сна ругал всех и вся. Начал с политэмигранта Собчака, пригласившего защищать свою честь и достоинство адвоката Якубовского, недавно вышедшего из тюрьмы за воровство из музея. Затем перешёл к конституционному суду:

— Два десятка пердунов, забывших о женах, так как спят в обнимку с конституцией, решают вопросы, которые следует выносить на референдум, например, практически отменили смертную казнь. Конституционный суд является самым неконституционным органом Российской Федерации, потому что по некоторым вопросам ставит себя выше президента и Думы.

— Ну да! – поддакивал ему, хотя мне было наплевать на этот самый суд, а хотелось просто общения. – Вспомни решение суда платить прежде налоги, а потом зарплату… насколько знаю, директора по году не дают деньги рабочим, ссылаясь на судебную рекомендацию.

— Так все прокурорские работники больны глаукомой. Никаких нарушений не видят… Что зарплату годами не дают – не видят, что деньги миллиардами за рубеж вывозят – не видят, что разворовываются бюджетные средства – не видят …А болезнь проходит у них, если кто заденет жидов, или потребует свою зарплату и не так акцию протеста проведёт… Тут уж прокуратура начеку.!

«Чёрт возьми! – думал я, когда Валерий уехал. – Из всех, кого я раньше любил, со мной остался один только леший!»

21

В начале апреля, чтобы развеять тоску, надумал посетить завод, где выслушал протест Большого против подачи информации о войне в некогда «братской Югославии» средствами массового оболванивания.

— Показывают, козлы, не как бомбят и убивают сербов, а как мучаются «бедные» албанцы, покинувшие Косово. Уверен, что существуй наше телевидение во время Отечественной войны, оно крупным планом демонстрировало бы бедных и разнесчастных немецких детишек, оставшихся без папы–гитлеровца, которого уничтожили белорусские партизаны, но проигнорировало бы тот факт, что этот самый папа–фриц принимал участие в расстреле мирных жителей белорусской деревни и жёг их дома…

Я полностью поддержал его.

Побеседовав таким образом, и чуть отвлекшись от личных проблем, я направился в строящийся «Лас–Вегас», по пути рассуждая о том, что у меня сейчас своя война…

— Летом несколько сооружений сдадим под ключ, – доложил Вован, когда я проводил ревизию объекта, – и можно начинать эксплуатацию.

«Вот сюда‑то потом и приглашу Кабанченко с одним из депутатов, – размышлял, въезжая в город после проведённой инспекции. – Если когда‑то назвал концерн «32», подразумевая полный рот зубов, дабы грызть конкурентов, то теперь знаю, что это – тридцать два клыка!»

Неожиданно на серой девятиэтажке под самым козырьком крыши прочёл неровные крупные буквы, выведенные рукой влюблённого строителя: «Аленка – незабудка моя!»

Несколько букв были бледнее других – видно, начальник жека приказал стереть надпись.

«Непорядок! Дом – это не газета, а среда обитания», – рассуждал он.

На сердце чуть–чуть потеплело, и я вспомнил, что сейчас весна.

— Притормози‑ка, – велел водителю и ещё раз прочёл надпись: «Аленка – незабудка моя!».

А люди вокруг спешили по делам и глядели под ноги.

— В Глеб–овраг к старому дому! – приказал шофёру.

Смеркалось. Накрапывал дождь. Здесь, как всегда, было тихо и сонно… Внизу взлаивали собаки и нервно орали мартовские коты, а за спиной шумел и кипел огнями и жизнью город.

«Я должен сделать свой выбор…

Там, внизу, спокойная жизнь и воспоминания…

Здесь, наверху, сладкая месть и будущее…

Там женщина, которую когда‑то любил…

Здесь – власть и деньги…

Когда последний раз встречались, она сказала, что будет терпеливо нести по жизни свой крест, что всех простила, что будет молиться за меня и сына. А я не стану терпеть! Я не знаю, что такое терпение – сила или слабость? Но знаю, что не хочу терпеть! И не могу простить!

Каждый выбирает свою дорогу сам!» – глядел на маленький дом внизу и на видневшиеся отсюда окна моего офиса в здании банка.

«Я должен быть жесток!!!»

Из‑за угла корпуса института вышла горбунья, которую встречал когда‑то на кладбище, и направилась в мою сторону. Рядом с ней тихонько плелась старая собака.

— Дай‑ка пистолет! – обратился к одному из гоблинов, приехавших на двух машинах вместе со мной.

«Эти ребята, наверное, – оглядел своё окружение, – и кидали когда‑то в них камни…»

Собака приметила что‑то интересное для себя и обогнала хозяйку. На нас они не обращали внимания.

Прицелившись, я выстрелил и увидел, как сеттера подбросило, а затем он тяжело рухнул и забился среди осколков кирпичей и мусора.

Горбунья, бросив сумку с кусками хлеба, упала перед ним на колени и, пачкаясь кровью, прижала к себе собачью голову.

Она не кричала, нет, а лишь молча гладила голову своего единственного друга.

«Мне ни к чему жалость!.. Мне ни к чему терпение!..»

Смотрел, как она обнимала собаку и раскачивалась, словно пела ей колыбельную.

А может, и пела?!

«Bо мне нет жалости!» – говорил себе.

Глаза сеттера остекленели, и он провис на её руках.

Она не плакала, а по–прежнему раскачивалась и пела, или стонала, или беззвучно рыдала.

«Мне не нужна жалость!..» – перевёл взгляд на бывший свой дом, и на секунду показалось, что увидел рядом с ним деревенского деда.

Он глядел в мою сторону и слёзы текли по морщинистым щекам, теряясь в седой бороде.

«Конечно, показалось. Это просто дождь, – вытер со щеки каплю. – Прости, старик! Каждый выбирает свою дорогу сам!» – протянул пистолет бойцу, который шмыгал носом, с трудом скрывая жалость, и увидел, как он вздрогнул, встретившись со мной взглядом.

Глаза мои стали стылые, как у убитого авторитета.

«Больше во мне нет жалости! – подумал я. — Видно из Человека становлюсь Волком!..

Примечания

1

«Помарин» – зубная паста

(обратно)

Оглавление

НЕВЫБРАННОЕ ВРЕМЯ

ЧАСТЬ 1

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

ЧАСТЬ 2

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

ЧАСТЬ 3

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

ЧАСТЬ 4

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

*** Примечания ***