Вспоминать, чтобы помнить (Remember to Remember) [Генри Миллер] (fb2) читать онлайн

Генри Миллер - Вспоминать, чтобы помнить (Remember to Remember)

Предисловие

В этой книге собраны портреты людей, которым я хотел бы воздать должное. Количество портретов могло с легкостью увеличиться, но тогда это сочинение превратилось бы в своего рода книгу для посетителей, чего я совсем не хочу. За шесть лет, даже если представить себе, что сидишь сиднем и ничего не делаешь, неизбежно перезнакомишься с уймой народу. За небольшим исключением, все описанные здесь встречи произошли случайно. То есть я хочу сказать, что сама судьба сводила меня с этими людьми.

Вся моя жизнь завязана на случайных встречах. Именно таким образом я приобрел большинство друзей. Люди, с которыми давно мечтаешь познакомиться, при встрече обычно разочаровывают. С некоторыми подолгу переписываешься, не рассчитывая на свидание, и, поверьте на слово, так лучше. За свою жизнь я был знаком только с несколькими знаменитостями, но знал изрядное количество по-настоящему гениальных людей, многие из которых так и остались неизвестны широкой публике. А сколько повидал я невротиков и психопатов, не говоря уже о занудах и откровенных негодяях! Больше всего мне по душе простые люди, чьих имен никто не знает.

Уехав в июне 1942 года из Нью-Йорка, я остановился в качестве гостя у Маргарет и Гилберта Найманов в лос-анджелесском районе Беверли-Глен. К тому времени я был уже основательно измотан. Небольшой коттедж в Беверли-Глене — районе, прилегающем к Белэйру, — другими словами, к Золотому берегу, был замечательным местечком. Когда Найманы уехали в Колорадо, я жил там с Джоном Дадли из Кеноши. То было не самое хорошее для меня время, его скрашивали только занятия живописью. Поездки из Глена в Голливуд или Уайн казались мне чем-то вроде путешествий на Аляску. За покупками я обычно отправлялся пешком в Уэствуд-Виллидж или Беверли-Хиллс. Пару раз мне хотели подарить автомобиль, но я всякий раз отказывался. Наконец, больше уступая желанию лентяя Дадли, я купил за сорок долларов машину. Она послужила нам десять дней, после чего мы бросили ее в канаве у дороги.

Из всех людей, которых я тогда встречал, больше всего мне запомнился Аттилио Бовинкел из Уэствуд-Виллидж. И не потому, что он заботился обо мне, хотя он действительно много для меня сделал, а из-за его человеческих качеств. И внешне, и характером Бовинкел очень напоминал мне отца, когда тот был в его возрасте. Он так же снисходительно и мягко относился к людям, отличаясь с рождения широтой натуры и бесконечной терпимостью. Из того, как я говорю о нем, можно заключить, что его нет на свете, но он жив, и еще как жив! Я скучаю по нему больше, чем по всем остальным, с кем свел знакомство, вернувшись в Америку.

Очень многим я обязан Джину Варде — это он открыл мне Биг-Сур — место, ставшее с 1944 года моим домом. Мне же кажется, что я живу здесь намного дольше — наверное, это связано с тем, что впервые у меня появился в Америке свой дом. Да, именно Варда привез меня сюда, а вот жить здесь я смог благодаря Линде Сарджент. Но Линда заслуживает отдельной книги.

Через несколько месяцев после того, как я поселился в Биг-Суре, меня вызвали на Восточное побережье в связи с болезнью матери. Находясь там, я посетил Дартмутский университет, чтобы повидаться со своим другом Гербертом Уэстом, профессором литературы. Вместе с ним я совершил поездки по штатам Нью-Гемпшир и Вермонт и от последнего пришел в полный восторг — столько в нем очарования. Герб Уэст, о котором я знал, что он тоже сын портного, был мне как брат. Нет никакого сомнения, что он самый человечный из всех профессоров, которых я встречал в своей жизни — и не только в Америке. Легко понять, почему его так любят студенты.

Я не мог вернуться в Калифорнию, не повидавшись с Полом Вайсом, читавшим курс философии в Брин-Море. Он уже несколько месяцев бомбардировал меня письмами, убеждая приехать на Восток и познакомиться с Джаспером Дитером из театра Хэджроу в Мойлане. Он был так настойчив, что чуть не добился обратного эффекта, и я мог бы уехать, не встретившись с Дитером, что было бы непоправимой потерей.

В Боулдере (штат Колорадо) я свел знакомство с Томасом Джорджем, греком, который держал там кондитерскую. В помещении за магазином он однажды угостил нас вкуснейшим обедом — такой отменной еды я не помнил со времен Афин. Когда мы думали, что обед подходит к концу, хозяин вдруг открыл духовку и извлек оттуда жареного козленка, которого приготовил специально для нас. Это пиршество осталось в моей памяти как самое обильное из всех, на какие меня звали.

Мне вспомнился еще один грек, к которому я иногда наведывался, бывая в Нью-Йорке. Он дежурил при туалете в одном известном отеле, где любили селиться литературные знаменитости. Мог и туфли почистить, если попросить. Я впервые заговорил с ним, когда он поглощал свой ленч прямо на рабочем месте — внизу, в цокольном помещении, в своем маленьком сверкающем королевстве, где сосредоточены все зловонные ароматы. Услышав, что я бывал в Греции, он тут же отложил в сторону сандвич, от которого откусывал маленькие кусочки, подолгу жуя их беззубым ртом, и лицо его осветилось, словно я произнес слова молитвы. Каждый раз, находясь поблизости, я заходил навестить его. Мы перекидывались всего несколькими словами, но встреча с ним всегда давала мне заряд бодрости на весь день. Несмотря на зловоние, я через него приобщался к Греции — к ее солнечному небу, голубым водам, духовному богатству. Много известных людей спускались в этот туалет, но я сомневаюсь, что кто-нибудь обратил внимание на этого посланца из царства света.

Интересные личности встречаются в самых неожиданных и ничем не примечательных местах. Помнится, один профессор как-то уговаривал меня нанести визит Альфреду Норту Уайтхеду. Возможно, я совершил большую ошибку, не последовав его совету. И все же сомневаюсь, что Уайтхед мог бы заинтересовать меня больше, чем один темнокожий человек, с которым я не раз толковал в Голливуде. Он был всего лишь чистильщиком обуви в парикмахерской на одном из главных проспектов. Впервые я увидел его однажды вечером, когда парикмахерская была уже закрыта. Он сидел за пишущей машинкой прямо на тротуаре рядом с витриной. На этом людном месте им были написаны почти все его произведения. Мы немного поговорили, и он пригласил меня на следующий день к себе, чтобы показать свои творения. Там я просмотрел несколько пухлых рукописей — все, как один, романы неимоверной длины. Их язык никак нельзя было отнести к «оксфордскому» английскому — скорее это был «африканский» вариант. В любом случае ничего подобного я никогда не читал. Говоря так, я вовсе не имею в виду, что этот язык был невразумительным. Совсем наоборот. По сравнению с прозой Олдоса Хаксли или Ивлина Во он был ярким и богатым. Читая такие романы, не заснешь. Сюжеты просто захватывали. Это были скорее фрески, чем романы. Я попытался представить издателя, у которого хватило бы смелости их напечатать, но у меня ничего не получилось. Такого в американской литературе еще не было, это были книги, написанные чернокожим, написанные абсолютно честно и — так, как мог написать только чернокожий. Может, немного коряво, даже весьма коряво, но зато они брали за душу и захватывали в тысячу раз сильнее, чем дешевые романчики, заполонившие рынок. И корявыми они казались, только если смотреть на них предвзятым взглядом литературного эстета. Эта была, если так можно выразиться, живительная корявость, корявость стимулирующая, — великолепная с какой-то особой, непривычной точки зрения. Голливуд — то место, где всегда (так принято считать) ищут новые таланты. Но чтобы найти подходящего человека, они смотрят в телескоп. А этот человек день-деньской прямо у них под носом чистит их туфли и обмахивает пальто, и никто его не замечает.

Когда слоняешься безо всякой цели, всегда встречаешь много странных, интересных и часто очень одиноких людей. С начала войны я время от времени знакомился то с одним, то с другим солдатом. Обычно тот оказывался дезертиром или подумывал, чтобы дезертировать. Ни разу не встретил я человека в армейской форме, который одобрял бы войну, верил, что она необходима, и считал, что сильные мира сего поступают правильно, посылая его на фронт. Ни у кого из них не лежала душа к ратным подвигам — как это ни удивительно. Многие из них были простыми деревенскими парнями, жившими прежде в горах или в степи. Некоторые дезертировали, потому что тосковали по женам и детям, другие беспокоились о своей домашней скотине, а встречались и такие, что изнывали душой по самой земле, на которой выросли. Все они были хорошими честными парнями — солью земли. Я часто задумывался, сколько их убито, заковано в кандалы или замучено невежественными и злобными охранниками.

Как-то раз в одном из баров Миссисипи я свел знакомство с продавцом книг — он торговал энциклопедией «Британника». Казалось, я встретил собственный призрак. В баре он залечивал раны после полного унижений рабочего дня, рассказывая мне то, что я давно знал из собственного горького опыта, и хвастался, не без примеси горечи, своими комиссионными. Я недоумевал, почему он не пытается всучить и мне свою энциклопедию. Возможно, он был для этого слишком пьян. Когда он, пошатываясь, побрел по улице, я краешком глаза уловил, что за ним последовал дюжий негр. Я взвесил в уме: что нужнее — еще один книгопродавец Америке или деньги этому негру? А потом мне вспомнился один американский писатель, с которым я познакомился где-то на Юге; этот тип как-то вечером у себя в доме развлекал гостей, рассказывая про свои пьяные подвиги с другом-боксером. Ради забавы они выходили на темную улицу и, завидев негра, без всякой причины и предупреждения сбивали того с ног. По словам хозяина, фокус заключался в том, чтобы свалить здорового негра с одного удара. (Считается, что у негров особенно крепкие головы.) Если это не срабатывало, наносился удар в живот или бутылкой по голове... Хорошенькая история. Как же порой скучно бывает американским писателям!

Вилли Фанг — птица совсем другого полета. Он держит салун в Лос-Анджелесе, а еще иногда снимается в кино. Я сразу узнал его, когда мы вошли в салун. Вилли Фанг любит музыку — всякую музыку. У него в салуне работают три музыканта, все из Оклахомы, и, как мне кажется, держит он их не столько ради клиентов, сколько для собственного удовольствия. Обычно он ставит стул позади пианиста и сидит, скрестив руки на груди, с сосредоточенным видом ревностного буддиста. Иногда оборачивается, чтобы посмотреть, слушаем ли мы. Когда он улыбается своей широкой улыбкой, то улыбка эта подобна солнцу, озаряющему Вайкики. Она словно говорит: «Ощин хорошая музыка, ощин хорошая». Когда музыкант кончает играть, Вилли Фанг поднимается, добродушно осведомляясь, что мы будем пить. Он хочет, чтобы нам было хорошо, и, похоже, его не очень волнует, кто будет платить — мы или он. Просто пейте и слушайте музыку! Время от времени к нам присоединяются и музыканты. Все они простые люди, которые выкладываются до последнего. Замечательно, что именно они играют у Вилли Фанга. Здесь их место.

Я почувствовал симпатию к Вилли Фангу сразу же, как только его увидел. И пока мы сидели в салуне, он с каждой минутой нравился мне все больше. Он изъяснялся короткими фразами, сопровождая их все той же широкой и безумно обаятельной улыбкой. Я хорошо помнил его в некоторых ролях и должен сказать, что нигде ему не дали раскрыться по-настоящему. Несколько раз я порывался сказать ему об этом, но всякий раз сдерживался, боясь, что он неправильно это истолкует. Поэтому я весь вечер только улыбался ему, аплодировал музыке и говорил сам себе: «Ощин хорошая музыка, ощин хорошая. И Вилли Фанг тоже ощин хороший, ощин хороший». Надеюсь, он это понимал.

Если уж речь зашла о салунах... Однажды я был в крепости Монро — месте, которое всегда мечтал посетить. Хотя бы для того, чтобы побывать в «Оулд-Пойнт комфорт» и увидеть своими глазами величественное, пусть и несколько обветшалое здание гостиницы «Чемберлен». Много лет мечтал я провести там отпуск. Но не делал этого до того времени, пока не познакомился с одним корнетистом (за неделю до его самоубийства), который большую часть жизни провел, перебегая из гостиницы в крепость и обратно. Как бы то ни было, но в день посещения крепости я, выйдя из «Оулд-Пойнт комфорт», оказался через какое-то время в салуне в Фибусе. Со мной был Эйб Раттнер. Мы обратили внимание на то, что в заведении много картин. Некоторые были весьма неплохи, совсем даже неплохи. Как мы вскоре выяснили, их нарисовал хозяин салуна. Слушая его, я засомневался, видел ли он хоть раз в жизни картину, написанную хорошим художником. Не уверен, что он когда-нибудь выезжал за границы Фибуса. (Или видел, как река разливается весной.) Рисовать он бросил давным-давно. Теперь его нельзя было назвать даже любителем. Думаю, ему и в голову не приходило, что можно всю жизнь рисовать и даже сделать из этого профессию. Похоже, он искренне считал рисование забавой. Я тогда подумал, что в Америке много таких людей, как он, — с талантом и не знающих, что они художники. Неудачники. Неудачники — потому что в окружающей среде не было подпитки. Неудачники — потому что существовали в пустоте, ничего не слышали, ничего не видели, ничего не знали... Ну и что в результате? Да ничего. Вот так.

Есть люди, а есть места. Случалось ли вам ехать как-нибудь весь день и вдруг неожиданно, перед самым наступлением темноты, увидеть впереди на дороге гостиницу, бар или кафе? Помните свое ощущение от таких мест? Помните это безотрадное однообразие? Кажется, вот-вот наступит конец света. Здесь можно увидеть одинокого бедолагу, разговаривающего с самим собой у стойки бара. А в затянутом паутиной углу рыдающую или скрежещущую от злости зубами потрепанную старую потаскушку. Какое, впрочем, это имеет значение? Через мгновение заработает музыкальный автомат. Из него польется мелодия, которая преследует вас с той минуты, как вы вышли из дома. Песня, полная меланхолии! Как раз то, что нужно под конец дня. Страшно хочется надраться, но — никак нельзя. Мигом проглатываете выпивку и снова в путь! Следующее место столь же безотрадно, столь же грустно, и из музыкального автомата доносится тот же тоскующий стон. И тогда вы сдаетесь. Останавливаетесь у первой встречной гостиницы, той, что поскромнее, и сразу же оказываетесь в Англии времен крестоносцев. Умываетесь и отправляетесь на поиски места, где можно поесть. Меню выглядит как реклама для желающих заработать расстройство пищеварения. Вы идете спать и пытаетесь читать. И тут самое время пустить себе пулю в лоб... То есть я хочу сказать, что вы вырубаете свет... и лежите всю ночь без сна, а в голове крутятся сценки из американской жизни.

Да, места... Взять, к примеру, Мэйн-стрит в Лос-Анджелесе. Несмотря на все странные, нелепые, невероятные вещи, которые случаются с вами в этом городе, туда возвращаешься снова и снова. А Мэйн-стрит, на мой взгляд, — одна из самых отвратительных улиц Америки. Просто вопиющее уродство. Идешь по ней, смотришь на всех этих типов в барах и содрогаешься от отвращения. Обезьянье царство. Вставшие на ноги обезьяны ходят, покачиваясь, вдоль стойки. Я встречал иностранцев, которые видят в этом особый шарм. Полагают, будто это настоящая Америка — как она есть. Дешевая мишура. Одна мишура. А им нравится. Для них это экзотика. Правда, только до тех пор, пока какой-нибудь жуткий тип не звезданет им по первое число — без всякой причины. Просто потому, что они ему не понравились. Вот что такое Америка. Чтобы это понять, не нужно ходить в кино. Просто послоняйтесь по Мэйн-стрит. По любой Мэйн-стрит.

В Америке полно разных мест, где можно развлечься. Убогих мест. И все эти ничтожные места кишат людьми. Переполнены такими же ничтожными душонками. Завсегдатаи этих мест — люди без определенных занятий, и все они ищут развлечений. Как будто основная цель человеческого существования — забыться. Каждый норовит найти уютное местечко, где можно посидеть со своим спутником и забыть на время о проблемах. Никто так и не находит того, что ищет, но продолжает делать вид, что такое место существует — пусть не здесь, а где-то еще. И каждый с упорством маньяка повторяет: «Здесь замечательно. Классный кабак. Я здесь счастлив. Здесь я забываю, что одинок и несчастен». И, говоря это, он становится действительно одиноким и несчастным. Неожиданно вы замечаете, что кто-то говорит с вами. Пьяный монолог в самом разгаре. Этот парень не просто одинок и несчастен, он еще и не в своем уме. Наконец отчаяние настолько переполняет вас, что вы решаете отправиться домой. Надо действительно дойти до ручки, чтобы возвращаться туда, потому что дом — последнее место на земле, куда стоит идти, когда тебе плохо. Он, конечно, напичкан всем, чем положено, — там есть радиоприемник, холодильник, стиральная машина, пылесос, энциклопедия «Британника», юмористические журналы, телефон, паровое отопление, электродуховка, душ и т.д. Все удобства цивилизации, так сказать. И все же нет такого народа на свете, которому было бы так неуютно дома, как американцам. В самой атмосфере здесь носится дух унылого помешательства. Стоит только, расположившись в удобном кресле, повернуть ручку приемника, и эфирные волны донесут до вас вкрадчивый, тщательно выбранный голос: «Весь мир смотрит на Америку!» Если бы только мир мог заглянуть в сердце Америки и увидеть, что происходит в ее семьях! Тогда, не сомневаюсь, человечество отвернулось бы от нашей страны. И думаю, для мира будет в тысячу раз лучше, если он перестанет надеяться на Америку и верить в нее. Так мне кажется.

Конечно, есть и другие места, кроме дома, милого дома. Опрятные, чистые места, вроде церквей, к примеру. Разве может быть что-нибудь опрятнее и чище внутреннего помещения храма — я имею в виду, конечно, протестантскую церковь? Пожалуй, только больница или морг. Снаружи церкви всегда немного нелепы — стены цвета желчи и темные витражи; на одних — парят в облаках овцы, на других — Иисус, наш Спаситель, на кресте. Однако внутри — отрада для глаз. Ряды скамей, Псалтыри в задних карманах. А на кафедре — один из тех хороших, чистеньких, честных людей, которых называют «божьими». Перед ним графин с водой — на случай, если он захочет пить или охрипнет. Как же он любит свою паству, дорогой, добрый пастор! Он любит каждого из них, как любит своего обожаемого Иисуса. Прекрасный человек! Вот если бы только он не нес такую ахинею! Если бы действительно говорил дело!

Нет, церковь не то место! И кегельбан не то, и кинотеатр, и бильярдная, и аптека, и военная академия, и тюрьма, и приют для глухонемых, и психушка. Все они жалки, унылы и зловещи. Даже если принадлежат «Лосям». И все же однажды, оказавшись в Глен-Эллен, где был дом Джека Лондона, я подумал: «Если есть в Америке место, похожее на Рай, то оно здесь». Но позже мне сказали, что Лондон не часто бывал в этом доме. Он был слишком большим непоседой. Найдя Рай на земле, он изгнал себя из него.

Говорят, что Пушкин, прочитав «Мертвые души» и до слез нахохотавшись, воскликнул: «Боже, как грустна наша Россия!» То же самое я мысленно говорю себе, думая об Америке. «До чего же грустное место! Какое ужасное поражение!»

Похоже, и французы, благодаря нынешней моде на американскую литературу, начинают это понимать. Вероятно, их поражает, что американские писатели говорят о своей стране вещи гораздо более жесткие, чем иностранцы. Они признают, что книга Дюамеля об Америке («Scenesdela Vie Future»*), если сравнивать ее с произведениями таких писателей, как Фолкнер, Стейнбек, Колдуэлл, Дос Пассос, кажется вполне невинной. И поздравляют наших писателей с такой растущей трезвостью взгляда.

* «Сцены будущего» (фр.) — публицистическая книга французского писателя Жоржа Дюамеля (1884— 1966). — Здесь и далее — примеч. пер.; примечания автора оговариваются специально.

Эта «будущая жизнь», о которой спешит предупредить соотечественников Дюамель, уже пришла в Советскую Россию. То, что другого пути нет, там, кажется, приняли как само собой разумеющееся. Русские уже в новом мире — ногами вперед. А мы у себя притворяемся, что можно одновременно жить сразу в двух мирах. С партийной точки зрения наши лучшие писатели — реакционеры. Они якобы плетутся у чего-то там в хвосте. В произведениях этих социальных сатириков слишком много пессимизма, слишком много разочарованности. А энергичные, устремленные в будущее люди должны быть полны веры, отваги и оптимизма.

Не нужно забывать, что наши самые талантливые писатели оказывают весьма незначительное влияние на страну в целом. Народ по-прежнему будет голосовать за программы республиканцев и демократов. Россия сознательно и стремительно рвется вперед, понукая и подстегивая себя. Мы же, американцы, бредем, пошатываясь, как пьяные, мало что соображая. Люди, которые обеспечили нашу победу в войне, в большинстве своем — консерваторы, это ученые, специалисты, промышленники и изобретатели. Им не нужен новый мир, они хотели бы вернуться к добрым старым временам. Русские же мечтают о новом мире и готовы на все, чтобы поскорее жить в нем. Но хотим мы того или нет, новый мир уже на пороге. Однако по большому счету он никому не нравится. Даже русские чувствуют себя в нем не очень уютно. Конечно, те, кто верит в новый порядок, очень надеются на то, что простой человек в конце концов воспользуется плодами тех изобретений и открытий, которые сейчас совершаются. Но каким образом, хотел бы я знать? Похоже, никто не в состоянии дать вразумительный ответ на вопрос, как произойдет это чудо. Как простой человек сумеет воспользоваться всем этим, если у него нет потребности оказаться в раю? Как может воцариться новый порядок, если у людей, которым предстоит его создать, нет новых сердец, нового сознания?

Сказав, что Америка — грустное место, я имел в виду именно это. Печально сознавать, что страна, имеющая такие огромные возможности, так мало сумела ими воспользоваться. Печально сознавать, что почти никто среди нас не любит свою работу, почти никто не верит в то, что делает, и почти никто, кроме записных оптимистов, не надеется на лучшее будущее. И еще печальнее наблюдать, как ничего не делается для того, чтобы что-то изменилось. Да, я знаю, что рабочие создают свои организации, бастуют или грозят забастовкой, пытаясь добиться повышения заработной платы и улучшения жизни. Но я также знаю, что при непрерывно растущей дороговизне они никогда не станут получать достаточное денежное вознаграждение. Америку пугают «диктатурой пролетариата». Но присмотритесь к простым, рядовым людям, так называемым «массам». Неужели вы действительно думаете, что эти мужчины и женщины могут диктовать будущее Америке? Разве могут рабы мгновенно переродиться в правителей? Эти бедняги умоляют, чтобы их вели, и их ведут — только в тупик.

Война окончена, но вместо обещанных Четырех Свобод мы имеем все виды тирании, все виды нищеты, все виды лишений. Победители, как это обычно бывает, перессорились. Где вожди, кто они, кто будет строить новый мир или поможет ему привиться у нас? Можете вы назвать таким вождем Сталина, или президента Трумэна, или де Голля, или Английский Банк? Неужели они воплощают дух времени? Неужели это те люди, которые выведут нас из пустыни?

Новый мир рождается из необходимости, рождается в муках, как все новое на земле. Он возникает в результате действия сил, которые мы лишь смутно себе представляем. Составляющие элементы этого будущего мира образуют целое, которое невозможно постичь с помощью политической идеологии. Только новая ментальность, новое сознание, только новый взгляд на вещи, способный охватить все противоречивые тенденции процесса и подняться над ним, позволит человечеству приспособиться к порядку и духу нового мира. Как только люди проникнутся сознанием того, что «эра изобилия» неизбежна, все современные идеи — мелкие, разрушительные, взаимоисключающие — исчезнут, как туман. В настоящее время в мире нет ни одного политического лидера, который видел бы дальше собственного носа, нет ни одного ученого, который принимал бы во внимание уже выпущенные на свободу новые силы, не говоря уже о том, чтобы управлять ими или хотя бы контролировать их. Мы только сейчас начинаем смутно догадываться, что яйцо мира на самом деле треснуло и что это случилось уже несколько столетий назад, а за ним дрогнул и космос, в котором люди будут вынуждены играть роль богов.

Можно сказать, что атомная бомба — это всего лишь первый рождественский подарок от неких тайных сил, формирующих новую эру. Но вряд ли стоит надеяться, что мы удовлетворимся одной только этой потрясающей новой игрушкой. Как быстро привыкли мы к железным дорогам, пароходам, автомобилям, самолетам, электродвигателям! За считанные мгновения мы можем связаться с Китаем, Индией, Австралией, черной Африкой, и всего несколько часов (это сегодня, то ли еще будет завтра!) нам требуется, чтобы перенестись туда. А сами мы, миллионы и миллиарды человеческих существ, движемся тяжело и неуклюже, словно парализованные и глухонемые. При желании мы, американцы, могли бы и сейчас обеспечить остальное человечество всем необходимым. Для этого нам не нужна ничья помощь. У нас всего в избытке — я имею в виду физическое наличие. Что же касается наших возможностей, здесь ничего точно сказать нельзя. Войны дают только слабый намек на истинные возможности нации в экстремальных ситуациях. У нас есть тайные запасы, которые, если их высвободить и пустить в дело, покажут безграничные мощь и энергию. Мы можем пробудить такие надежды, такое мужество, такой энтузиазм, что страсти времен Французской революции покажутся пустяшными. Говоря это, я имею в виду только то, чем мы и впрямь располагаем, что мы на самом деле знаем и что мы можем, несмотря на всю нашу близорукость, действительно видеть. Я ничего не говорю о подавленных, разрушенных мечтах наших изобретателей, наших ученых, наших инженеров, наших поэтов, о том, чего мы могли бы достичь, если бы их поддержали, а не мешали. Но даже с тем, что мы знаем и чем располагаем, можно преобразить жизнь на земле всего за несколько лет. С этой точки зрения то, чего Россия надеется достичь за последующие двадцать лет, покажется детской забавой. На самые дерзкие мечты наших самых отчаянных мечтателей я отзовусь так: «Да, все это возможно. И может сбыться прямо теперь, начиная с завтрашнего дня. Причем в гораздо большей степени, чем может вообразить самый пылкий фантазер». Будущее летит к нам навстречу со скоростью дикого мустанга, мы уже ощущаем его жаркое дыхание.

Нет необходимости принадлежать к одной из партий, исповедовать какой-нибудь культ или философское учение, чтобы почувствовать, что нас ждет впереди. Чтобы новый мир стал возможным, не обязательно демонстрировать свою лояльность чему бы то ни было. Если уж на то пошло, нам вообще стоит воздерживаться от лояльности — это всего лишь узда или костыли. Мы всегда лояльны мертвым вещам. Живое не нуждается в поддержке, оно само диктует условия — безразлично, поддерживают его или нет. Нужно только, чтобы мы признали то новое, что утверждает себя, и действовали в одном ритме с тем, что жизнеспособно и созидательно.

Сейчас человечество ограничено в своих действиях, сковано и подавлено существующими формами управления, воплотившимися в государстве. Кто кого защищает: государство — нас или мы — государство? Любая форма тирании существует сегодня с нашего молчаливого согласия. В какую сторону света ни бросишь взгляд, повсюду — призрак тирании. И возможно, худшая из тираний — та, которая создается на благо нам. Всеобщего благоденствия не достичь, пока личность не будет считаться главным приоритетом — и пока самый последний и слабый из людей не окажется под защитой. Все решает личность. Государство — абстракция, полное дерьмо, оно может только нас устрашить, но не убедить или восторжествовать над нами.

В любом государстве есть нечто, напоминающее вирус смертельной болезни, работающий на разрушение. И со временем, ведя незаметную подрывную работу, он таки добивается своего. Ни одно государство не принимает во внимание интересы человека — только собственную выгоду. Когда мы перестанем думать о государстве и будем думать о людях, о самих нас, потому что именно мы, все вместе, составляем человечество? Когда научимся думать обо всех, а не только о «себе, любимых»?

Новый мир всегда более открыт, чем старый. Загнивающий, гибнущий мир — собственник, он ревниво, с трудом расстается со своими привилегиями. Понимая невозможность прежнего существования в виде сложного организма, он пытается жить на уровне клетки и атома. Рождение нового мира означает крушение старого. Оно знаменует смену религий, отказ от известного и проверенного ради переживания свободы и поиска неизведанного. И прежде всего оно знаменует освобождение. Тот, кто говорит: нет! — кто защищает старый порядок (священный храм, священную корову), кто сомневается и разочарован, тот не хочет освобождения. Такие люди мечтают умереть еще в утробе матери. Всякий порыв они останавливают своими «но», «а если» или «невозможно!». У них всегда один девиз: «Тише едешь — дальше будешь!» В разговоре они всегда скатываются на уступки и компромиссы, от них никогда не услышишь убежденных, решительных слов.

Если русские будут думать только о России, а американцы — об Америке, то скрытые силы, которые управляют нашим миром и представляют все человечество, в конце концов заставят их вступить в открытый конфликт, побуждая уничтожить друг друга. Говоря о разоружении, разве не имеют они в виду, напротив, накапливание оружия? Если они действительно так хотят мира, как говорят, то почему стремятся изо всех сил сохранить запасы оружия, арсеналы, своих шпионов и провокаторов? Каждый раз, когда побеждает тенденция, направленная на самоизоляцию, возникает потенциальная угроза гибели этого общества. В настоящее время я не знаю нации, которая в своих действиях исходила бы из общечеловеческих интересов. Похоже, теперь это просто противоестественно. Каждый скажет вам, что такая позиция — самоубийство. Однако ясно как день, что существование отдельных наций на нашей земле подходит к концу, хотя последний час еще не пробил. Какое-то время ассимиляционные процессы еще будут длиться, но нет никаких сомнений в том, каким образом это закончится. Понятие нации исчезнет. Человеческому сообществу не нужны эти тщательно изолированные отсеки. Не осталось ничего, что оправдывало бы деление людей на нации, ведь считаться русским, французом, англичанином или американцем — значит быть меньше, чем ты есть на самом деле.

Позвольте мне ненадолго остановиться на этой «самоубийственной» политике, которая, как считается, устанавливает общечеловеческий, а не национальный подход к мировым проблемам. Я не могу не думать о том, с какой надеждой беспомощные народы взирали в последние дни войны кто — на Америку, кто — на Россию, а кто — и на обе державы сразу. Две могущественные нации, решив во что бы то ни стало выиграть войну, потрясли мир тем, что сумели мобилизовать все свои, казалось, неисчислимые ресурсы — и духовные, и материальные. Но как только все закончилось, куда подевались эти удивительные силы — особенно духовные? А ведь теперь, даже больше, чем в дни войны, слабые страны нуждаются в помощи двух великих держав. Ведь победа — только половина успеха. Но где сейчас созидательная энергия, которая должна противостоять духу разрушения? Помня о надежде, которую мы пробудили во время войны в других народах, я задаю себе вопрос, разве не возросла бы она в тысячу раз, если бы мы — вся нация — мужчины, женщины и дети, посвятили свои жизни делу освобождения и возрождения Европы и Азии. Чтобы защитить свои семьи, нам пришлось пойти на определенные жертвы. Но разве сейчас мы не можем пойти на такие же жертвы? И даже на большие? Почему мы уничтожаем ценные запасы, оборудование, материалы в то время, как остальное человечество нуждается во всем этом? (Даже наши соотечественники испытывают нужду в этих вещах.) Как получается, что мы строили избыточное количество самолетов, чтобы разрушать дома других людей, а теперь нам даже не приходит в голову строить их в еще больших количествах, чтобы поставлять этим несчастным еду, одежду и строительные материалы? Если мы могли напрягать нашу экономику в целях разрушения и убийства, то почему бы не сделать то же самое сейчас, чтобы помочь, накормить и защитить? Разве мы не виновны в том, что ведем войну против беззащитных людей? Если мы и пальцем не пошевелили, чтобы защитить людей от голодной смерти, то не потому, что не можем этого сделать, как уверяют наши политики, а потому, что нам на них наплевать. А все из-за того, что у нас не хватает воображения, чтобы понять: народ, который ничего не делает в то время, как остальное человечество агонизирует, является таким же убийцей в душе, как и армия, опустошающая их земли. Если каждый американец сочтет своим священным долгом сделать что-нибудь для неизвестного брата в Европе или Азии, если он будет считать естественным и правильным поделиться с теми, кто находится в нужде, и сделает это как частный гражданин, без оглядки на политику или на дипломатию своего правительства, если такой поступок станет безотлагательным делом для каждого американца, неужели вы думаете, что тогда современное положение вещей радикально не изменится? Даже сам факт, что у американцев хватило смелости — или лучше назвать это «порядочностью»? — выдвинуть такой проект, помог бы воспрять духом миллионам людей, считающих себя обреченными. Нам говорят, что мы в первую очередь должны позаботиться о собственном народе, обеспечить его не только всем необходимым, но и предметами комфорта, которых он был лишен в военные годы. Но случись так, что война продлилась бы еще десять лет, разве не сумели бы мы обойтись без всего этого? Разве не смогли бы приспособиться и к еще большим лишениям? (Кроме того, война не ударила по нам так сильно, как по остальным воюющим нациям, — это бесспорно.) Более того, не следует забывать, что принесенные нами жертвы не были добровольными. Нота жертва, о которой я говорю, будет добровольной, и потому результат со временем был бы несравненно большим. Позволю себе привести еще одно отличие: народ, который по доброй воле приносит жертву, становится сильнее и радостнее — не то что во время войны, когда, несмотря на все жертвы, он хиреет и вымирает. Это так, хотя осторожные политики и утверждают, что, если начать прекраснодушествовать, то некие злобные силы исподтишка нанесут удар в спину американскому народу. Можно достаточно красноречиво фантазировать по этому поводу, избрав в качестве врага, к примеру, русских. А что, если оказать помощь и России — нашему потенциальному противнику? Что тогда? Думается, сейчас — безотносительно к тому, нанесут нам удар в спину или нет — самое важное решить: дадим мы человечеству умереть на наших глазах при нашем пассивном созерцании или попытаемся спасти? Способны ли мы жить в мире, переполненном больными, голодными, бездомными и беспомощными людьми? Откуда тогда возьмутся наши благословенные «клиенты»? Нас что, заставят поедать наши собственные деньги? И национальная экономика погибнет?

Глупо говорить о ничтожности лозунгов, навязанных воюющим народам виновниками бойни. Мало кто из порядочных людей поверил этим броским фразам. Зачем же в таком случае мы воевали? Очевидно, затем, чтобы победить. Выиграть войну и вернуться к так называемой нормальной жизни. Какова же эта наша «нормальная жизнь»? И до какой степени она действительно нормальна? Мало кто из нас верит, что эта жизнь, к которой все мы мечтали вернуться, по-настоящему хороша. В каждой стране, богатой или бедной, демократической или фашистской, условия жизни были невыносимыми. Возможно, люди не обсуждали открыто свое положение, но оно было ужасным. В частной беседе, в семейном кругу, за закрытыми дверями — повсюду были одни и те же жалобы. Люди говорили друг другу, своим женам и детям: «Это не жизнь. Надо положить этому конец». А затем вдруг в тех странах, где шла так называемая нормальная жизнь, граждан предупредили, что они могут лишиться даже этого эрзаца и получить то, что угрожают навязать враги; их заверили, что им лучше принести в жертву свои жизни, отдать все, что у них есть, за это псевдосуществование, в противном же случае наступит вечный ад, вечное рабство. И каждая из пораженных страхом стран послала на битву множество крепких, здоровых мужчин (и женщин, а подчас и детей), чтобы те убивали друг друга. Бросив с неба небольшой предмет, мы, американцы, показали фокус, одержав с его помощью победу в войне. У нас была на руках козырная карта. И мы открыли ее.

Многие справедливо удивляются, почему мы, имея в своем распоряжении такие козыри, не положили повсюду конец тирании, несправедливости, нищете и лишениям. Мы могли бы освободить гораздо большую территорию — и не для роста собственного могущества, а для того, чтобы создать лучший, более разумный миропорядок. Если мы смогли одним махом уничтожить все население в далеком японском городе, что нам стоило устранить всех маленьких цезарей, которых мы с удовольствием обдаем презрением и высмеиваем. Однако тогда нам пришлось бы убрать кое-кого и в собственной стране, не говоря уже о том, что и к союзникам надо было бы применить те же санкции. Я сознательно выражаю свои мысли предельно просто, чтобы каждый понял, о чем тут говорится. Вопрос заключается в следующем: «Почему мы этого не сделали?» Тогда сразу же встает другой вопрос: «А кто такие мы?» Сразу понятно, что ты — это нечто несущественное. Мы — всего лишь народ. Мы не развязываем войны — это делает правительство. Если мы, народ, сами вознамерились бы провозгласить Четыре Свободы, то что могло бы нам помешать, учитывая, что мы выиграли войну и имели про запас козыри? Но нет, мы всегда были лишь пушечным мясом. То же относится и к тем людям, которые зовут себя «мы, итальянцы», «мы, немцы», «мы, русские». Мы делаем все, чтобы уничтожить друг друга, и — ничего, чтобы сохранить. Мы выбираем себе в вожди тех, кто, как нам подсказывает сердце, непременно предаст нас. Позволяя другим решать за нас, что нам делать, мы, однако, удивляемся, когда они просят отдать им нашу жизнь.

В романе «Да пребудет моя радость» крестьянин Журден говорит: «Есть одна вещь, в которую я не верю, а именно в то, что кто-то сознательно хочет, чтобы мы были несчастны. Я думаю, мир задуман так, чтобы всем было хорошо. А наши несчастья — что-то вроде болезни, в которой мы сами повинны, — лихорадка, плохая вода и то зло, которое мы передаем друг другу, когда дышим одним воздухом. Знай мы, как нужно жить, думаю, болезней бы не было. Мы привыкли к тому, что вся наша жизнь — борьба; мы словно барахтаемся в воде, стараясь удержаться на плаву. И так всю жизнь. Нам приходится постоянно держать под контролем даже своих животных, семена, растения, деревья. Целый мир, похоже, против того, чего мы хотим. Словно назло. И в конце концов у нас ко всему вырабатывается отвращение. Думаю, отсюда и старость... Мир заставляет нас проливать кровь. Может, поэтому мы бессознательно вырабатываем особый ее состав, полный отвращения ко всему, и замещаем ею прежнюю свою кровь — ту, которая несла желание по всему телу — по рукам, бедрам, сердцу, животу, легким, теперь же вся эта огромная система кровообращения разносит по нашим телам только одно отвращение».

Я надеюсь в будущем написать третий том «Кошмара»*. И рассказать в нем только о том, что могло бы быть. Другими словами, написать воображаемую историю страны в свете тех надежд, которые она когда-то подавала. Я тоже верю в то, что «мир задуман так, чтобы всем было хорошо». И постоянно получаю этому подтверждения. Меня, уроженца изначально благословенной земли, чуть ли не с младенчества не покидала уверенность в том, что нам подвластно почти все. В моих ранних воспоминаниях присутствует ощущение изобилия, мира, радости. Золотые дни детства я провел в довольно простой среде. Мои родные были скромными, ничем не примечательными людьми. Правда, в том, что они были потомками иммигрантов, было некоторое преимущество. Но разве не все мы здесь, в Америке, находимся в том же положении? Именно иммигранты создали нашу страну. Нас всех делает американцами, а не просто сыновьями и дочерьми иностранцев, вера в то, что мы можем сотворить чудо. Мы родились где-то посредине рога изобилия. Нам не дышали в спину враги — за исключением разве что «матушки-метрополии» Англии. У нас были хорошие намерения. И никакого желания покорить мир и верховодить им.

* Настоящая книга — продолжение книги Миллера «Аэрокондиционированный кошмар» (1945).

Сегодня все это в прошлом. Нас вынудили вмешаться вдела остального мира, нас заставили выложить денежки, а также завести врагов и сражаться с ними. В процессе этих занятий нас также подтолкнули к рассмотрению и изучению самих себя. Мы были вынуждены задать себе вопросы: кто мы? силы добра или зла? В том, что мы являемся большой силой, сомнений не было, и это налагающее ответственность знание пугало нас. Большинство американцев задают себе вопрос: «Что нам нужно сделать для мира теперь, когда мы его разрушили? Снова восстановить?» Многие из нас не знают, сможем ли мы когда-нибудь протрезветь — ведь мы вдребезги пьяные, нас пьянит стоящая за нами сила. Несмотря на свое постоянное падение, мы упрямо повторяем, что хотим только мира. И, однако, никогда прежде мы не были так готовы к войне, никогда так не жаждали ее. Похоже, мы сами кличем беду. Словно грозный бандит, распугавший всю округу, мы стоим, вопрошая: «Кто следующий?» Говоря «мы», я имею в виду не народ, а только правительство Соединенных Штатов. Наше правительство, как и любое другое, изо всех сил старается представить дело так, будто бы защищает интересы своих граждан. Как будто у каждого Тома, Дика и Гарри есть свои интересы за рубежом, которые он стремится сохранить. Нам рассказывают о неких нефтяных месторождениях в отдаленных регионах земли, убеждая, как важно для нас, чтобы та илидругая страна не установила над ними контроль. (Об этих месторождениях говорится так, будто они на ничьей земле.) Нас предупреждают, что следующая война, возможно, произойдет из-за этой нефти. Когда придет время, простых людей Америки, России, Англии и прочих стран будут обрабатывать при помощи умелой пропаганды, доказывая, как важно, чтобы за их короткую жизнь одна из упомянутых стран получила контроль над этими нефтяными ресурсами. Нам внушат, что это «мы» нуждаемся в нефти, что это наша жизнь напрямую зависит от обладания месторождениями. К этому времени вполне вероятно, и даже очень вероятно, что одной из крупных держав удастся отыскать способ достичь Луны или одной из ближайших планет. Принимая во внимание повсеместный страх, недоверие, панику и тревогу, можно догадаться, что соседние планеты постараются превратить в своего рода склады, где будут прятать по мере изобретения все более чудовищное оружие массового уничтожения. Все возможно.

Пятьдесят и даже двадцать лет назад мыслью полете на Луну казалась немыслимой. Теперь же, когда до Луны, похоже, рукой подать, проблема полета сводится только к одному: выгоден ли он с военно-стратегической точки зрения. Вот до какой степени мы находимся во власти наших страхов!

Какая трагедия для Вселенной, что наш воинственный дух предусматривает возможность расширения своих границ и только и ждет, чтобы наполнить небеса бряцаньем оружия! Чтобы удовлетворить нашу страсть к разрушению, мы готовы завоевать звезды, заставить служить себе само небо!

Для некоторых мои слова прозвучат совершенно фантастично. Но через десять лет самые необузданные фантазии могут оказаться реальностью. Мы движемся вперед в бешеном темпе. И возврат к прежним, черепашьим скоростям невозможен. Акселерация, постоянная акселерация — вот что определяет новую эпоху. Темп задают наши изобретения. Каждое изобретение увеличивает скорость — скорость некой будущей машины, чьи очертания пока еще неразличимы. Знаете ли вы, чего мы в глубине души хотим? Взгляните на наши самые великие изобретения. Мы делаем вид, что создали эти вещи для собственной пользы, но так л и это? Мы давно уже не их хозяева, а их жертвы. Мы и наши изобретения представляем единое целое. Они отвечают нашим самым потаенным желаниям. Чтобы иметь возможность убить другого человека на большом расстоянии, мы создали ружье; чтобы вступить в контакт с себе подобными, находящимися вдали, изобрели телефон; когда нам захотелось превратить ночь в день, придумали электрическую лампочку; чтобы не иметь больше детей, создали противозачаточные средства; когда надоело возиться с маломощными орудиями уничтожения, изобрели взрывчатые вещества большой силы. Когда мы будем готовы уничтожить Землю, мы, вне всякого сомнения, придумаем, как перебраться на другую планету.

Мы, американцы, самый изобретательный народ в мире. Это у нас в крови. Оборотная сторона этой страсти к изобретательству — наше заблуждение, что тем самым мы облегчаем себе жизнь. Якобы делаем ее легче и лучше. Мы презираем работу и одновременно вкалываем, как рабы. О том, к чему приведет каждое новое изобретение, мы обычно не задумываемся. Только теперь, изобретя атомную бомбу, мы, похоже, предались размышлениям по этому поводу. (Нобель, создатель динамита, давно уже предвидел возможность такой дилеммы.) Мы вдруг остро осознали двойственность этого открытия. Мечи можно перековать на орала — это мы знаем с детства, но такое никогда и нигде не делается. Когда же до нас дошло, что самое разрушительное оружие в мире можно приспособить для разнообразных практических целей, мы испытали настоящий шок. Можно сказать, что как раз сейчас мир тщетно пытается прийти в себя после двойного потрясения, осознав, что в его власти выбрать либо полное уничтожение, либо земной рай. То, что всегда называли золотой серединой, то, к чему всегда безоглядно стремились люди старой закалки, — это промежуточное состояние, которое в свое время расценивалось нами как изначально свойственное человеку и которое мы называли и Культурой, и Цивилизацией, заходило, словно трясина, под нашими ногами.

Возможно ли, чтобы простой романист дал нам картину будущего, как это сделал Верфель в романе «Звезда еще не рожденных», придумав нечто такое, что не может быть создано в ближайшие пятьдесят лет? Я так говорю, потому что реальность быстро догоняет самые смелые мечты поэтов. Верфель отнес свой воображаемый мир на сто тысяч лет вперед. Он подстегнул воображение наших современников, сделав для них то, что Жюль Берн сделал для своего поколения. Многое из того, что предвосхитила фантазия Верфеля, способно претвориться в жизнь менее чем за пятьсот лет. Можно миллиарды лет ходить на четвереньках, но стоит выпрямиться — и ты уже можешь не только ходить и бегать, но и летать. Пока нет достаточного словарного запаса, слышен один лишь невнятный лепет, но вот барьер преодолен, и тогда недалеко то мгновение, когда можно заговорить с Богом. Мы создаем машины, которые бросают вызов гравитации, но разве далеко то время, когда сама гравитация станет работать на человека, подобно таинственной силе, которую зовут электричеством? Доколе нам еще возиться с неуклюжими, громоздкими машинами, с инструментами — пусть даже и высокой точности? Разве машина не всего лишь грубая модель, неразборчивые каракули того языка, который, если его узнать, откроет нам подвижный и неистощимый алфавит, с помощью которого мы сможем мгновенно переводить импульс в желание, желание — в мысль, мысль — в действие, а действие — в свершение?

Мы вступили в новое энергетическое поле, которое со временем заставит нас жить, как боги. Тогда станет невозможным таить, как сейчас, ключи от этих таинственных сил в наших патентных бюро; наши дети будут жить в мире творческого воображения — более смелом, более современном, чем основанный на ментальное™ мир нынешних взрослых. Вспыхнувшие искры разгорятся в пламя. Нельзя сдержать дух познания и исследования. Мир мчится вперед и влечет нас за собой.

Если желание находиться в некоем отдаленном месте будет сильнее, чем физическая возможность туда попасть, мы почти наверняка найдем способ добраться до него без помощи транспортного средства. Если мы действительно захотим услышать и увидеть, что происходит в отдаленных частях Земли (или даже Вселенной), то, вполне возможно, обойдемся без всех наших технических средств. Может наступить момент такого нетерпения, такой необходимости, момент такого пламенного рвения, что преграды рухнут и мы совершим все то, что казалось чудом на протяжении многих веков. Открыть новую область сознания будет не сложнее, чем получить на другом конце проволоки звук, свет или тепло. Более того, станет просто необходимо перейти на более высокую ступень сознания. На нынешнем уровне человеческий интеллект не способен совладать с силами, которые выпустил на волю. Вперед вырывается иррационализм. Нет никакой надежды обрести гармоничное единство духа (нужное, как никогда прежде) и интеллекта, работающего, как счетная машина. Разум и сознание человека должны будут измениться, чтобы соответствовать запросам души, которая станет отражением нового всемирного духа. В глубине души мы знаем, что возникновение Вселенной — не случайность. В глубине души мы знаем, что нет ничего невозможного. В глубине души мы знаем, что смерть — всего лишь сопровождающая нас по жизни тень. Наш поглощенный заботами о пропитании, измученный разум может говорить другое, но этот разум, держащий нас в страхе и дрожи, лишь слабое подобие высшего разума. Сами мы сделаны из того же вещества, что и звезды, из той же материи, что и боги. Мы составляем единое целое со Вселенной и в кризисных ситуациях это понимаем. Потому-то мы в некоторых случаях и способны на жертву. Мы знаем, что в некой неведомой, недоступной нашему пониманию бухгалтерии все учитывается. На самом деле мы знаем гораздо больше... мы знаем: чем сильнее в нас стремление все отдать, тем больше шансов выиграть. Слабые люди, хитрые люди, унылые или практичные люди пытались это отрицать. Они хотели заставить нас поверить в то, что наша жизнь суетная и пустая и в ней нет ни толики смысла, и в то же время советовали взять от нее, пока мы живы, как можно больше. Но во времена великих событий влияние таких людей мгновенно испаряется.

Мы только сейчас понемногу избавляемся от деспотизма Церкви. Зато встретились с другой тиранией, похуже первой, — тиранией Государства. Государство стремится превратить граждан в послушные орудия своего восхваления. Оно обещает им счастье — в отдаленном будущем — так раньше Церковь дарила людям надежду попасть в рай. Чтобы соблюсти свои интересы, Государство вынуждено время от времени развязывать войну. Больше всего оно озабочено тем, чтобы всегда быть в состоянии боеготовности на случай конфликта. Самое же главное в жизни — наслаждение от нее, сиюминутное, постоянное — вечно откладывается «на потом» из-за необходимости быть готовыми к войне. Каждое новое изобретение оценивается именно с этой точки зрения. Любое Государство меньше всего думает о том, как сделать своих граждан счастливыми и довольными жизнью. Жалованье рядового обывателя только-только позволяет ему сводить концы с концами, а иногда из-за постоянного роста цен нет даже и этого. Говоря это, я имею в виду самую богатую страну в мире — Америку. Условия же, в которых живет остальное человечество, не поддаются описанию. Сегодня можно с уверенностью утверждать, что за все время существования цивилизации мир не находился еще в таком плачевном состоянии.

Нас, с одной стороны, убеждают отдать все, что у нас есть, чтобы помочь нашим страдающим братьям, а с другой — объявляют, что вся эта помощь — капля в море. Отчаяние, которое охватывает чувствительную личность при встрече с этой дилеммой, поистине безгранично. Понятно, что выход есть, но кто скажет, где он. Его нужно отыскать. Должно быть желание, огромное желание, найти правильное решение. И думать, что его найдут члены наших правительств, — опасное заблуждение. Этим людям нужно всего лишь сохранять хорошую мину при плохой игре. Чтобы не утратить свое положение, каждый из них плетет интриги против другого, желая одержать очередную жалкую победу. Пока эти марионетки разглагольствуют о мире и порядке, о свободе и справедливости, люди, которые стоят за ними, которые поддерживают их и управляют ими, делают все, чтобы человечество находилось в состоянии непрекращающегося конфликта. В настоящий момент Америка и Россия ведут в Китае ту же игру, что несколько лет назад велась в Испании. И это не секрет. Тем не менее нам каждый день внушают со страниц газет и по радио, что Америка и Россия пытаются понять друг друга и жить в мире.

Трудно представить, что граждане этих двух великих держав могут освободить себя. Американцы ленивы и безразличны, русские покорны. Ни в одном из этих народов сейчас нет революционного пыла. А по возможностям саморазвития они превосходят все остальные нации. Эти народы не только способны полностью обеспечить себя, но могут совместными усилиями накормить всех голодных в нашем мире.

Однако что их беспокоит? Почему эти две нации все еще находятся во вражде? Да потому, что каждая боится усиления влияния другой на остальное человечество. Одна настаивает на том, чтобы зваться коммунистической, другая — демократической, но ни та, ни другая не является тем, на что претендует. Россия не более коммунистическая, чем Америка демократическая. Современная русская власть еще более деспотична, чем царская. Нынешняя американская — более деспотична, чем английская во времена тринадцати колоний. Никогда еще в обеих странах не было так мало свободы. Как могут такие народы освободить человечество? Да им незнакомо само понятие свободы.

Сейчас кажется, что этим двум странам предназначено уничтожить друг друга, и, похоже, так и случится. А в процессе борьбы они разрушат и большую часть цивилизованного мира. Англия слаба, Франция беспомощна, Германия распростерта у ног победителей — только Япония будет радостно взирать на эту борьбу, выжидая и набирая силы. Из всех участников последней войны Япония лучше всех усвоила ее уроки. Запад будет еще лежать в руинах, а она уже встанет на ноги, вторгнется в Европу и приберет ее к рукам.

«Чепуха! Бред!» — завопят критики. Зарыв головы в песок, они будут насвистывать ту же песню из своих задниц. На этот раз объединятся все — демократы, республиканцы, фашисты, коммунисты. «Это невозможно!» — будут надсаживаться они. Ну что ж, это мое личное мнение. У меня нет никаких корыстных целей, я не принадлежу ни к одной партии и не придерживаюсь ни одного философского течения. Все, чего я добиваюсь, — это свободы, безопасности, мира и согласия, то есть всего того, о чем так много говорят и что обещают конфликтующие стороны. Но я не хочу, чтобы все это наступило после моей смерти. Я хочу этого прямо сейчас. Именно эта цель определяет все мои действия.

Я не прошу никого принести себя в жертву ради моих идей. Не требую верности, налогов, ревностного служения. Я только говорю: освободи себя, насколько можешь! Чем больше ты освободишь себя, тем больше сделаешь для меня, для каждого! Я хочу, чтобы ты получил все, чего жаждешь, и надеюсь, ты того же желаешь и соседу. Я призываю тебя трудиться и делить плоды труда с тем, кому повезло меньше. Если кто-то попросит тебя отдать ему голос на очередных выборах, спроси у него, прошу, что он сделает для тебя такого, чего ты не можешь сделать сам. Поинтересуйся, за кого он голосует. Если он скажет правду, тогда иди и голосуй за себя. Большинство из тех, кто сейчас читает эти слова, будет вести дела лучше выборных политиков. Зачем они вообще нужны? Зачем просить заниматься своими делами постороннего? Что такого уж важного ты делаешь? Этот человек, что просит отдать ему голос, разве он обеспечит твою семью кровом и пищей, оденет тебя, даст необходимое образование... да что говорить, он даже не позаботится, чтобы тебя достойно похоронили. Ты его интересуешь только потому, что можешь принести ему деньги. Ты зарабатываешь немного, но он и на это хочет наложить лапу. Утверждая, что трудится для твоего блага, он не дает тебе выбраться из нищеты. Ты же слишком ленив, чтобы протестовать, хотя и знаешь, что он ни о ком не думает, кроме себя. Тебе с детства внушали, что передавать свои полномочия другому правильно и справедливо. А ты никогда не подвергал это сомнению, потому что все, чему тебя учили в школе, преследовало одну цель — прославление твоей страны. Однако, хотя это твоя страна, ты не играешь в ней никакой роли, пока ей не потребуется твоя жизнь. Вся твоя жизнь проходит в ожидании, когда тебе позволят высказаться. Вечно торчишь на пороге и никогда не попадаешь внутрь.

Повсюду в так называемом цивилизованном мире происходит одно и то же. Маленький человек, тот, что делает всю черную работу, подлинный производитель, не играет в обществе никакой роли, о нем никто не думает — его только вечно просят принести жертву. Однако все зависит именно от этого всеми забытого человека. Ничего с места не сдвинется без его участия и поддержки. И эти-то люди, которых множество в нашем мире, не имеют никакого голоса при решении международных дел. Считается, что эти дела выше их понимания. Им предназначено только трудиться, а вот другим, политикам, — управлять. Но однажды несчастный маленький человек, этот пасынок, этот не имеющий никакого веса бедолага, на чьем груде держится мир, разгадает этот фарс. Несмотря на всю свою неосведомленность, он прекрасно понимает, насколько богата наша земля и как мало ему нужно для счастья. Понимает он и то, что нет никакой необходимости убивать себе подобных; понимает также и то, что его с незапамятных времен обманывают и грабят и что никто за него не будет вести его дела. Горечь этого знания душит его. Он продолжает ждать, надеясь, что со временем все изменится. Но постепенно приходит озарение: время ничего не меняет — все только ухудшается. И в один прекрасный день он решит действовать. «Подожди! — опять скажут ему. — Подожди еще немного!» Но он и секунды ждать не будет.

Когда придет этот день, берегитесь! Если всех малых мира сего доведут до такого отчаяния, что они не смогут больше ждать ни минуты, ни секунды, тогда берегись, мир! Как только он решит действовать самостоятельно, его больше не удастся держать в узде. Ничто из того, что вы предложите ему тогда, не сможет соперничать с радостным ощущением свободы, с освобождением от тяжелого бремени. Сегодня он пока еще ваш, пока еще пешка, которую можно двигать взад-вперед, но завтра все может измениться, и вы содрогнетесь от страха. Сегодня вы еще можете объясняться на языке пещерных людей, сегодня вы еще можете рассчитывать, что молодежь поддержит вас в очередном конфликте, сегодня вы еще можете убедить слепых и невежественных людей, что они должны быть довольны тем, что у них отсутствуют вещи, которые сами вы считаете жизненно необходимыми, сегодня вы еще можете разглагольствовать о своей собственности, своих колониях, своих империях. Но ваши дни сочтены. Вам место в музеях вместе с динозаврами, каменными топорами, иероглифами, мумиями. С приходом нового века вы исчезнете с лица земли.

На заре каждого нового века всегда появляется некая лучезарная фигура, воплощающая дух времени. Появившись в самый темный час, она, словно солнце, освещает все вокруг, разгоняя мрак и косность, в которой погряз мир. Я не сомневаюсь, что и сейчас в окутывающей нас черной завесе зреет новое бытие, и будущий герой ждет назначенного часа, чтобы объявить о своем пришествии. Надежда никогда не умирает, страсть невозможно до конца уничтожить. Тупик будет преодолен. Сейчас мы крепко спим в коконе — на создание этой паутины смерти потребовались целые столетия. А вот разорвать ее можно за считанные секунды. Сейчас мы находимся на ветке, свисающей над пропастью. Если она обломится, мироздание мгновенно погибнет. Что же заставляет нас приблизить час нашего рождения? Что дает нам в нужный момент знание и силу, помогающие взлететь, хотя до этого мы умели всего лишь постыдно ползать на брюхе? Если гусеница во сне преображается в бабочку, то уж человек-то сумеет за время долгой ночи, полной тяжкого труда, обрести нужные знание и силу и освободить себя.

Архитектор Барда

Городок Монтерей отдаленно, очень отдаленно напоминает живописную рыбачью деревушку, которых так много на юге Франции. В настоящее время от его былого очарования мало что осталось. Теперь он стал похож на все остальные города, отличий почти нет. Вот разве только краски, живые, яркие краски. Монтерей немыслим без ярких сочных красок, он требует их так же, как требует ярких красок смуглая женщина с грубыми, первобытными чертами лица. А единственный по-настоящему оригинальный дом на всем полуострове — это красный амбар по Готорн-стрит, 320, в Новом Монтерее. Здесь-то и живут Джин Варда и его жена Вирджиния, здесь они живут, работают — и играют.

Согласно одной из теорий Варды, с архитектурной точки зрения самые интересные строения в Америке — конюшни. Услышав это суждение, вы не можете не согласиться с ним — настолько оно точно. Часто у наших конюшен и амбаров такие благородные и чистые линии, какие мы видим в работах итальянских примитивистов. Что касается жилых помещений, то они, напротив, часто отражают бессознательный садизм наших беспомощных архитекторов, которые, отчаявшись воплотить в жизнь свои заветные мечты, получают противоестественное удовольствие, создавая пожизненные тюрьмы для своих ближних.

Когда Варда приобретает новый дом, он первым делом разрушает стены, чтобы внутри было больше света. Ведь он грек, и свет для него — то же, что и для физика, а именно — все.

Если бы ему позволили, не сомневаюсь, что он поступил бы так же с прославленными полотнами старых художников. «Мастера черного и белого» — так он их называет, и главные среди betes-noir* Рембрандт и да Винчи.

* Ненавистных людей (фр.).

Последние десять лет Варда практически не берет кисть в руки. Сейчас его излюбленные художественные средства — коллаж и мозаика. Сомневаюсь, что какой-нибудь другой художник до такой степени исследовал возможности коллажа, как Варда. Когда знакомишься с ним и с его теориями в области искусства и метафизики (а также их взаимодействия), то понимаешь, как основательно и убедительно эти идеи выражаются с помощью такой техники. Для него коллаж никогда не был тем, чем для Пикассо и других французских художников, — экспериментом или знаменем, с которым шли на решающее сражение. Для Варды он самодостаточен, как и прочие живописные средства. Используемые при этом материалы, будь то обрывки цветной бумаги, лоскутки или что-то другое, по словам самого Пикассо, столь же долговечны, как и краска. Поэтому нет никаких причин не относиться к коллажу — такому же продукту человеческого разума и рук — с тем же вниманием и почтением (если возможно), как и к живописи. Помимо всего прочего, в коллаже меньше возможностей смошенничать, чем в работе маслом. Есть и еще одно преимущество: пока материал окончательно не приклеен, композицию можно менять по собственному усмотрению. Всего лишь втыкай себе чертежные кнопки — и никаких лишних трудов и волнений.

Есть одна вещь, крайне ненавистная Варде, — бессмысленно пропадающие отходы. Это объясняет, почему он с таким наслаждением совершает набеги на мусорные кучи, создавая из награбленного там жилища, полные света и радости. Поселившись у него, я первым делом усвоил, что никогда не надо выбрасывать консервные банки и пустые бутылки, а также тряпки, бумагу, веревки, пуговицы, пробки и даже долларовые банкноты. И еще кухонные отбросы, потому что куда бы Варда ни шел, за ним повсюду, как за незабвенным персонажем Жионо — Боби, следуют птицы и звери. Как и в Боби, в Варде тоже есть что-то от saltimbangue*. Он все делает легко и непринужденно, все — не важно, что это: задача на сообразительность, геркулесов подвиг, демонстрирующий силу, или сложное балетное па. Я видел, как он ухаживал за больной женой и в то же время готовил еду для нескольких гостей, перед этим сбегав на берег моря за дровами, а потом — в скалы за мидиями; стряпая, он наставлял гостей и развлекал их; в промежутках между приемами пищи создавал композиции для будущих коллажей, складывал и убирал постели с балкона; когда гости поднимались, читал отрывки из любимых книг и так далее и тому подобное; и все это он делал радостно и легко.

* Скомороха (фр.).

Неудивительно, что люди любят приезжать к нему. Я не знаю другого человека, которого бы так осаждали гости. Они слетаются сюда, как саранча, — все очень разные; встречаются среди них и невыносимые зануды. Люди приезжают к нему в поисках таинственного эликсира, который не могут заменить никакие витамины, — радости творчества.

Стоит Варде спустить ноги с кровати, и его уже переполняет энергия — проснувшись, он сразу же начинает живо интересоваться происходящим. Сомневаюсь, чтобы он за всю жизнь испытал хоть мгновение скуки. Ему всегда все интересно. Устав, он, подобно зверю, быстро восстанавливает силы. (Витамины он не принимает!)

Секрет его силы, творческой энергии и изобретательности кроется в прямодушии, которое всегда сродни чистоте. Так мне, во всяком случае, кажется. Он действительно похож на переодетого святого. Преодолев многие искушения, этот человек, которому уже стукнуло пятьдесят, может теперь отдать всю энергию целиком творчеству. В своей душе, как и в красном амбаре, который Варда перестроил, желая, чтобы тот дарил людям радость (дом теперь полностью сделан из отходов: бутылок, жестяных банок, камней, свинцовых и железных труб, частей корпуса и мачт старого корабля), он оставил незаделанный ход, через который вносит внутрь то, что приобрел задень. (Он всегда весел и полон бодрости, потому что подвижен и гибок.)

Главные элементы, с помощью которых он преображает все вокруг, — огонь и вода. По его мнению, в идеальном жилище жар пылающего очага должен смешиваться с запахами дождя. Стены в домах, спроектированных Вардой, вместо деревянных панелей, создающих эффект ложного мрамора — под старину, покрыты папье-маше и пропитаны невыцветающими красками. А огромные окна позволяют любоваться видом и наслаждаться ароматом тропических растений, которые буйно разрастаются от обильных дождей.

В центре просторной комнаты на Готорн-стрит (которая на самом деле salon dessurprises*) находится круглый камин с огромными корпусом и трубой. У него нет предшественников — нечто похожее могло быть разве что в лаборатории алхимика. Когда сидишь у этого камина, пьешь или беседуешь, фейерверки искр взлетают и рассыпаются в нем, как конфетти, усиливая впечатление от бушующего огня. Дверные проемы и по цвету, и по фактуре вызывают в памяти ранние древнегреческие храмы. На антаблементах и архитравах — дерзкие в своей простоте маски, изображающие таких муз, как Мельпомена и Урания, мифических героев Атлантиды, богов и демонов ранней минойской культуры и так далее. Окна кажутся стрельчатыми из-за коньков. Декоративные эффекты достигнуты при помощи все тех же материалов — обломков железа, свинца, стекла, веревок, пьютера**, дерева и камня. На стенах — зеркала, которые я бы назвал метафизическими — ни одному фабриканту никогда не придет в голову делать такие. Они выглядят просто и элегантно в изящных, словно оправы драгоценных камней, рамах, которые, как и все в доме Варды, полностью изготовлены из отходов. Все здесь красноречиво заявляет о неразумности экономического порядка, порождающего хаос, ненужные потери, уродство и нищету.

* Кунсткамера (фр.).

** Сплав олова со свинцом.

В небольшой библиотеке, откуда по лестнице можно подняться в солярий (увенчанный четырьмя геральдическими вымпелами), я прочитал во время мартовских штормов две изумительные книги, которые мне подсунул все тот же Варда: «Тристана и Изольду» Бедье и «Гептомерон» Кирико. Холодный свинцовый цвет стен прекрасно гармонировал с простыми холщовыми шторами, которые Вирджиния расписала символическими изображениями их морских приключений. Сквозь ступени лестницы я мог видеть самый восхитительный коллаж Варды («Женщины, перестраивающие мир»), недавно завещанный им Анаис Нин, — он словно плыл в тумане из исчезающих яичных скорлупок. Какие удивительные фантазии рождала в моем воображении суровая обстановка этой кельи, когда я сидел здесь и, опершись на локти, смотрел как зачарованный на изящные фигурки, занявшиеся перестройкой нашего мира. Позже я приступил к чтению «Грозового перевала», постоянно изумляясь, как в человеческом сознании мог зародиться характер столь черный и безжалостный, как Хитклиф. Когда же из расположенного наверху солярия в комнату проникал, вызывая смутное беспокойство, лунный свет, я вставал, раздвигал расписные шторы и глядел на красный дом, к которому примыкал красный амбар, прежде предназначавшийся для сельскохозяйственных животных и их потомства. На том месте, где я сейчас стоял, ранее находился сеновал, и отсюда все выглядело необычно. Красный дом, в котором крепко почивал достойный всяческого восхищения, замечательный восьмидесятилетний старик, гость Варды, казался сейчас приютом для тронувшихся умом членов масонского ордена. Я не видел в нем следов ни одного архитектурного стиля, — такое могло привидеться только в ночном кошмаре, а воплотить в жизнь подобную задумку возможно только в период засухи или эпидемии. Петлистая береговая линия полуострова, казалось, была начерчена рукой мегаломаньяка. В темноте за нелепым красным домом скрывался небольшой парк, мрачноватый и пустынный, который не мог похвастаться даже удобным местоположением. Я чувствовал себя так, словно перенесся на Грозовой перевал и стоял там, прислушиваясь к диким завываниям ветра. Если бы не Варда, никто не вытащил бы меня в Монтерей. Я представлял себе постоянный поток посетителей, их замечания, восторг, тревогу, удивление и смущение. Я подумал о Женщинах на мысе Сур и о маяке, непрерывно отбрасывающем крутящиеся пучки света. Два поэта, живущие на самом конце Западного мира: один мрачный пророк, проницательный и мудрый, как змий; другой — веселый, мудрый, постоянно переделывающий мир. В большой комнате со стропил в свободном одеянии, окрашенном в два основные цвета, свисала в позе ныряльщицы, широко раскинув руки, как ангельские крыла, Феба, покровительница семейного очага, несущая мир и добро. Если бы не золотистые натуральные волосы, ее можно было бы принять за образ, сошедший с одного из коллажей, которыми увешаны стены. Часто ночью замурованные в цементе стеклянные фигурки покидали свое мозаичное окружение и водили причудливые хороводы с божествами, отбрасывающими отблеск, подобно рубинам в порталах храмов.

Женщины тянутся к Варде также естественно, как пчелы — к цветам. Он завораживает их, как древний Орфей. Наряжает в то, что им идет, показывает, как убрать волосы, советует, какими пользоваться духами и какие выбирать цветы, учит их владеть телом, принимать выигрышные позы, подсказывает, когда надо мчаться к цели, преодолевая все препятствия, как антилопа, а когда вальяжно трусить, не спеша, как пони. Он наделяет их изяществом, а также ненавязчиво учит, как слушать различные музыкальные инструменты, которые в больших количествах, как сорняки, множатся вокруг него, и успешно подражать им. Для Варды главные элементы любой картины — лодка, музыкальный инструмент и женщина. В его обычной жизни эти элементы, или принципы, тоже присутствуют. На сборищах, которые всегда являются «композициями» chez* Варда, сам он воплощает водный принцип, а его гости — плазму, о которой он постоянно говорит: ведь, когда Варда не работает над очередной картиной, он занимается тем, что извлекает составляющие этой плазмы. Из вечно изменяющихся глубин его амниотических** вод всегда выступает уединенный остров-убежище, нечто по виду цельное и неподвижное в непрерывном потоке взаимопроникающих световых волн. Свет и тьма, прилив и отлив, твердое тело-жидкость, выпуклость-вогнутость, линия-цвет, форма-вымысел, всевозможные гермафродиты полифонического мирового танца в разнузданной антифонии. В момент кульминации они порождают иллюзию застывшего трепетания — то, что делает артист в балете, когда между двумя невероятными прыжками он как бы повисает в воздухе и словно наигрывает в экстазе развернутыми веером ногами на невидимой гитаре. Именно в этот момент Варда, изображающий moujik***, подобно одному из бесчисленных персонажей своих бесконечных рассказов и анекдотов, встает на колени перед унитазом, унесенным с одного из затонувших кораблей, и бормочет: «besoin defaire Vamour»****, или «besoin de mourir»***** или, несколько снизив тон: «besoin depisser»****** И тогда его слабоумный Араб, одетый как западный обыватель, стоя перед открыткой с изображением пустыни в лучах лунного света, высокопарно бормочет: «Vue generale»*******

* От (фр.).

** Околоплодных (фр.).

*** Мужика (рус).

**** Нужно заняться любовью (фр.).

***** Нужно умереть (фр.).

****** Нужно помочиться (фр.).

******* Перекресток (фр.).

Если я сейчас перейду на французский, то потому, что Варда теперь собирает мидий; мы уже не в Монтерее, а в Александрии или Кассисе; он устал говорить на турецком — языке, которого я не знаю. Жорж Брак поднимается по дороге, думая о нежных, неуловимых оттенках серого цвета и о пышных погребальных процессиях его юности, когда свежеобмытые трупы укладывали в обитые плюшем и парчой гробы, предназначая на скорый корм червям. Какая замечательная жизнь велась в Кассисе на протяжении тех восьми лет, когда местопребыванием Варды был carrrefour* с караван-сараем, где проживали странствующие нищие художники! Время от времени добрый, но очень рассеянный хозяин гостиницы грозил вернуться и навести порядок. Он был, конечно же, англичанином. Тогда Варда всплескивал руками и начинал возбужденно бегать из конца в конец ветхого здания с криками: «Он едет! Вот несчастье! Вот несчастье! Разбегайтесь кто куда!» Я так и вижу, как он стоит, улыбаясь застенчивой, бесконечно обаятельной улыбкой (которая появляется на его лице и в тех случаях, когда он краснеет из-за своей патологической склонности к выдумкам, — улыбка Займола Троки), готовый встретить своего благодетеля с видом невинного школьника. «Да, ваша светлость, zahlias в порядке... у голубей прекрасное новое оперенье», или еще что-нибудь в том же роде — кто знает, что придет на ум в такой неловкий момент. За считанные минуты гости со всех ног бегут в укрытия — кто куда: в пещеры, на верфи, прячутся на люстрах, ведь их громкие имена ничего не скажут хозяину, даже если он не был глухонемым.

По словам любящей матери, Варда уже в четырнадцать лет писал портреты, которым место в Лувре. Родился он в Смирне, а созревал уже на terrain a vendre** в Александрии; он взрослел так быстро, что успел за это время три раза покончить с собой. (Варда никогда не говорил: «Я был на грани самоубийства» — а всегда: «Я покончил с собой».) Перед Первой мировой войной он оказался в Париже. Там тогдашние корифеи привили ему некоторую толику дадаизма и сюрреализма. Затем — Англия, где он несколько лет танцевал в балете, а потом бросил это занятие, почувствовав, что превращается в профессионала. В течение последних пятнадцати или даже больше лет у него ежегодно проходят выставки в Лондоне и Париже (в Нью-Йорке тоже), каждая — с большим успехом. С ним носятся снобы mondain*** общества, которые живут где-то на грани подсознания. Он продолжает строить лодки — его первая специальность. Он остается танцором. К тому же он превосходный повар. И остроумнейший рассказчик. Он всегда последним покидает компанию. Никогда не устает, никогда не выходит из себя, никогда не сердится, никогда не скучает. А новые теории выдумываете легкостью Букстехуде.

* Общий вид (фр.).

** Земля на продажу (фр.).

*** Светского (фр.).

Его недостатки? Что ж, есть такие критически настроенные субъекты, которые не могут среди рубинов и изумрудов разглядеть Кохинор, они-то и утверждают, что Варда живет в состоянии вечного хаоса. Это слишком далеко от истины. Просто у Варды свой порядок. В жизни он придерживается теории Бергсона, что беспорядок — это просто неизвестный или неучтенный порядок. В любом случае видимость беспорядка у Варды — иллюзия чистой воды. На свете еще не рождался человек, чей разум, сердце и душа были бы в большем порядке. Иногда, правда, ему приходится, чтобы проиллюстрировать свои теории, открывать многочисленные выдвижные ящики в своем жилище, и тогда, горя желанием продемонстрировать свои тщательно спрятанные сокровища, он может подчас вывалить содержимое одного из них на пол; или, если вдруг неожиданно нагрянет гость, потребовав, чтобы его накормили, наш радушный хозяин, занявшись чисткой лука, моркови, чеснока и прочей провизии, может попирать своими далеко не идеально чистыми ногами все эти разбросанные сокровища. Часто гости приезжают ни свет ни заря, так что хозяин не успевает даже продрать глаза, и тогда им приходится созерцать в немом изумлении мужчину, закутавшегося в шерстяное одеяло — полосатое, как греческий флаг. Желая быть любезным, Варда иногда набрасывает на плечи бизонью шкуру или натягивает вельветовые брюки земляничного цвета. Обычно он не обращает никакого внимания на одежду. При всей его беззаботности и простодушии Варда тут меняется, как хамелеон. Эти внезапные превращения и создают malgre lui* видимость того, что зовут «беспорядочностью». Но когда гости разъезжаются, на моих глазах свершается чудо: видели бы вы ту ретивость, с какой принимается убирать мусор этот милый, хранящий загадочное выражение лица чудила! Постели перетряхиваются, как корзины с изюмом, огромные мусорные контейнеры, подняв которые обычный интеллектуал сразу заработал бы двойную грыжу, Варда ворочает с легкостью, как французский demenageur**. Взяв в руки ведро и швабру, он драит пол, словно палубу корабля, не забывает также дать кошкам чего-нибудь вкусненького и, прервавшись на минутку, выходит на задний двор, чтобы покрошить хлеб птицам. Все это время он непрерывно мурлычет что-то себе под нос на турецком, армянском, греческом или арабском. И при этом сохраняет на лице все ту же ангельскую улыбку. Он тут же бросит все свои дела, если у вас, к примеру, заболит зуб, и при первой же просьбе отвезет вас на автобусную станцию или на пляж, а в промежутке сделает наброски для новой картины, подберет для вас три книги, которые, по его мнению, вам необходимо прочитать — причем немедленно, и проиллюстрирует танец картиной или, напротив, картину — танцем. При этом ни на секунду не забывает о намеченном пикнике, для которого непременно экспромтом придумает название — Праздник неправедного крещения или Банкет несогласных муз. Это вдруг напомнит ему — в то время как он подбирает мусор у ваших ног или протирает досуха раковину промокательной бумагой, — отрывок из Оригена, который предвосхитил некоторые образы Пикассо в тот или иной его период. И он никогда не забудет между дел пропеть дифирамб Пикассо. И также — поговорить о Бахе или об одном из его менее известных современников. Или произнести монолог о роли растений и змей в восточном искусстве. Или снова вернуться к Массину и к океану неподвижности, которая только подчеркивается порхающим движением плавников. (Генри, передай, пожалуйста, еще Грейп Нате!)

* Невольно (фр.).

** Грузчик (фр.).

Как-нибудь, размышляет он вслух, нам следует навестить его друга Грэма, у которого небольшая ферма в пригороде. Там мы увидим одного козла, потрясающего козла, которого сам Варда вырастил в лагере для заключенных в Андерсон-Крик, где он одно время жил. В этом козле что-то есть, утверждает он (и я снова вижу, как его лицо расплывается в улыбке Займола Троки), что недоступно человеческому пониманию. Однако надо вначале увидеть Буцефала — так зовут козла. «А Грэм — удивительный человек», — прибавляет он. (Грэм действительно оказывается таким — душа человек! — ведь мы, конечно же, вскоре отправляемся к нему.) Но что примечательно — Варда сказал «удивительный человек». Это так похоже на него — считать людей хорошими, обворожительными, удивительными. (Кстати, в греческом языке слово, обозначающее это качество — «удивительный», — удивительное слово. Еще более удивительное, чем wunderbar*.) Так вот, как я говорил, у него есть уникальное свойство — видеть потенциальные и подчас скрытые возможности друзей. Он смотрит на них, как может смотреть на людей только святой или гуру. И видит в них множество возможностей, потому что они есть у него самого, и отблеск его мощного сияющего света падает на самых серых, самых неприметных людей или животных, заставляя их отражать его веру и пыл.

* Удивительный (нем.).

«Как могут люди жить без зеркал?» — вскричал он однажды утром. Нет, зеркала, конечно, есть везде, но не «метафизические», которые развешаны по всему его амбару. У людей только черно-белые зеркала — как полотна старых мастеров. Варда же признает одни призматические зеркала — всех цветов радуги. Он никогда не смотрится в свои зеркала — он только создает их. Сама его речь переливается всеми цветами спектра. И она никогда не бывает категорической. Никогда не сводится к перечню фактов. Для Варды факт — что-то вроде невидимой субстанции, неспособной пропускать ни энергию, ни тепло и зачатой самкой гремлина в недрах упавшего метеорита. «Ce un mythomane»*, — сказали бы о нем французы. Да, атавистический чудак, вышедший из некоего легендарного чрева; сумасброд с неистощимым воображением, чувствующий себя повсюду дома, потому что с очаровательной кротостью архангела признает, что «il h’ya que le provisoire qui dure»*. Каждый дом, который он строит, — а к настоящему времени он возвел их не меньше тысячи, — рассчитан на то, чтобы простоять столько времени, сколько существует радость. Эти дома построены из нетленных отходов, которые моты-расточители оставляют после себя. Я называю их нетленными, потому что руки мастера-выдумщика преображают их в фантастические жилища. Кто может представить себе, к примеру, смерть Фебы? Прежде всего ей не нужно дышать, как прочим смертным. Она рождена бессмертной и обязана этим двум великим родителям. А Меланезия, кошка Варды, превосходит свою родственницу из известной поговорки тем, что имеет не девять жизней, но десять тысяч, и все они пересекаются, как плоскости в хорошем натюрморте.

* Это мифоман (выдумщик, фантазер) (фр.).

** Временное состояние — самое долговечное (фр.).

Было время, когда он мечтал стать монахом. Тогда он еще не знал, что и так уже святой. Он нашел учителя, и тот сказал ему, что он должен от всего отречься. «Даже от живописи?» — наивно спросил Варда. «Да, от всего», — ответил учитель. «Значит, не быть мне монахом», — грустно произнес Варда, в этот момент совершив высшее (для него) отречение. «Ты и так монах», — сказал я ему. В это время Вирджиния примеряла новое платье, сшитое из крашеной парусины и унизанное тысячей глаз Индры, которые позвякивали, когда она кружилась у пылающего камина. «Ты монах живописи. Каждая созданная тобой картина учит самоотречению. То, что выходит из твоих рук, всегда чисто. Ты метафизик пространства и цвета. Ты Ориген, не подвергший себя кастрации. Для тебя сейчас было бы большим грехом отправиться на Афонскую гору. Это напоминало бы безучастное смирение сластолюбца. Твое место — в мире, в самой буче, посреди отвратительного порока. Ты должен исполнять девять заповедей в окружении греха».

Да, Варда, я прекрасно помню этот разговор. И еще тот замечательный ужин, который ты приготовил для меня. И дифирамбы в честь Пикассо, которые в этот вечер тебе особенно удались, и тот огромный корабль с освещенными смотровыми иллюминаторами наносу, который налетел на тебя той ночью, опрокинув все твои великолепные теории об искусстве. В том сне ты действительно покончил с собой. А все остальные случаи самоубийства были всего лишь приятными прогулками на пароме английского языка.

Удивительный и неповторимый Бофорд Делани

Да, он именно удивительный и неповторимый, этот Бофорд. У насздесь, в Биг-Суре, уже сорок восемь часов не прекращается шторм, дом отсырел, и льет изо всех дыр. Поэтому я постоянно думаю о Бофорде. Как переносит он зиму там, на Манхэттене, где холодно и идет снег? Несмотря на сырость и сильный ветер, у нас все же тепло. Только одна забота — сохранить сухими дрова. Бросил несколько полешек в печку — и в доме уже тепло и уютно. А вот в квартирке под крышей в доме 181 по Грин-стрит, где Бофорд работает, видит сны и непрерывно переделывает свои картины, только бешено ревущая печь, удерживающая постоянную температуру на уровне 120 градусов по Цельсию, смогла бы бороться с могильным холодом, идущим от сырых стен, пола и потолка. Но такой печи нет и никогда не будет в доме 181 по Грин-стрит. И теплые лучи солнца никогда не проникнут в комнату, где живет Бофорд.

Был поздний вечер, когда Гарри впервые привел меня в поднебесное жилище Бофорда. Мне никогда не забыть гнетущий и унылый вид улицы, когда мы, встав на противоположной стороне, искали взглядами окна Бофорда — дома ли он? Есть улицы, которые словно являются памятником творческим мукам и крушениям надежд художников; после наступления темноты эти улицы, не имеющие никакого отношения к искусству, обходят стороной; над ними витает зловещая тень порока, там рыскают в поисках пропитания бродячие кошки — они пируют на помойках и роются в отбросах, которыми завалены сточные канавы и тротуары.

Стояла ранняя осень. На улице было еще тепло. Однако Бофорд развел в мастерской огонь. На нем было несколько свитеров, вокруг шеи он обмотал шарф, на уши натянул плотную ворсистую лыжную шапочку. Вскоре огонь погас и больше не разводился на протяжении всего вечера. Примерно минут через двадцать пол стал ледяным, достигнув температуры холодильных камер, в которых в морге держат трупы. Мы сидели в пальто, с поднятыми воротниками, надвинув шляпы на самые уши, а руки засунув глубоко в карманы, где те все равно стыли. Как раз в такой обстановке и создают шедевры, подумал я. Рембрандт, Моцарт, Бетховен — это их температура! Будь в их жилищах чуть потеплее — мир бы много потерял. Немного посытнее, немного больше внимания — и мы получили бы еще несколько цветных литографий и музыкальных комедий. Согласно логике, согласно нашей сумасшедшей логике, среда творческой личности должна состоять из самых уродливых, болезненных, враждебных и мучительных явлений жизни. И если художник действительно гений, он сумеет преобразить эти явления в вечные символы красоты, добра, истины и света. Если повезет, в качестве награды он может рассчитывать на памятник — лет через сто после смерти. Но пока он жив, пока он топчет эту землю, пока он живой творец, посвятивший себя высокой цели, пусть не надеется питаться чем-нибудь повкуснее отбросов или общаться с кем-нибудь, кроме бродячих кошек и нищих. И уж ни в коем случае пусть не ждет обычных земных благ, тепла и света, приятной музыки... даже луча света сквозь зарешеченные окна.

Когда же у такого человека еще и темная кожа, когда в таком космополитическом городе, как Нью-Йорк, для него открыты лишь некоторые двери, положение становится совсем сложным. Нищий белый художник — достаточно жалкое зрелище, но нищий чернокожий художник — фигура не только жалкая, но еще и нелепая. Чем лучше его картины, тем холоднее и равнодушнее к нему общество. Если бы он рисовал рождественские открытки, люди жалели бы его, делились с ним остатками еды и старой одеждой, но то, что в простоте своей он претендует на величие, то, что он рисует картины, которые поймет не всякий белый интеллектуал, сразу переводит его в разряд дураков и фанатиков. На него начинают смотреть как на еще одного «чокнутого негра».

Художником Бофорд был еще до своего рождения. Он был им в утробе матери и даже раньше. Он был художником в Африке задолго до того, как белые стали прочесывать континент в поисках рабов. Африка — родной дом художника, это единственный континент на нашей планете, у которого есть душа. Но в Северной Америке, где правят бал белые и где даже дух, похоже, вылинял и обесцветился, походя на асбест, прирожденный художник должен предъявить верительные грамоты, должен постоянно доказывать, что он не мистификатор, не жулик, не прокаженный, не враг общества — тем более не враг нашего свихнувшегося общества, где памятники воздвигают с опозданием на сто лет.

Помнится, тем вечером Бофорд показал несколько небольших работ — уличные зарисовки. Это были жестокие, яростные картины, на которых отсутствовали люди. Всюду была Грин-стрит — в мельчайших подробностях; героем всех картин был цвет, он поистине бушевал на них; были приметы воспоминаний и бесконечного одиночества. Над пустынной улицей, откуда, казалось, не было выхода, витал разрушительный дух голода. Голода, рожденного воспоминаниями, голода художника, оставшегося наедине со своим ремеслом в холодном мире Северной Америки. Вот я здесь, на Грин-стрит, говорили картины, не видимый никем, кроме Бога. Я дух голода, я жажду того, чего меня лишили, я — в этой улице, в этих холодных мертвых стенах. Но сам я не мертвый, не холодный и не невидимый. Я из самых недр черной Африки, звезда, полярное сияние, сын раба, в чьих жилах течет гордая кровь белых. Вот я сижу здесь, на Грин-стрит, и рисую себя — таинственное смешение кровей, непостижимую смесь противоречивых желаний, утонченное и аристократическое одиночество, неясные внутриутробные воспоминания. Сюда не проникают лучи солнца и лунный свет, отсюда не видно звезд, здесь нет тепла, света и друзей. Но во мне, в удивительном и неповторимом Бофорде Делани, есть весь свет мира, все звезды, все созвездия, и ангелы ходят у меня в друзьях. Я — Грин-стрит, как она выглядит с точки зрения вечности; я — тот чокнутый негр, как он выглядит, когда услышит трубу архангела Гавриила; я — одиночество, играющее на ксилофоне, чтобы заплатить за квартиру.

Тем вечером нам удалось посмотреть только несколько картин: холод выгнал нас из квартиры на улицу, но впечатление, которое я унес с собой, было полно красок и света. Он бедняк во всем, кроме цвета. Здесь он просто миллионер. Как я узнал позже, у него как раз в то время начался новый этап в творчестве. Он бунтовал. Против чего? Несомненно, против своего заключения на Грин-стрит. И против кладбищенской техники североамериканских мастеров. Портретов он написал великое множество. Одного из своих друзей по имени Данте он нарисовал несколько раз.

«Нарисуйте его еще раз, — посоветовал я. — Он хорошая модель».

«Я так и собираюсь», — сказал, улыбаясь, Бофорд.

«Пишите его снова и снова, — добавил я. — Пока не останется никаких вариантов».

«Как раз это я и намереваюсь делать», — сказал Бофорд.

Когда мы спускались по темной лестнице, которую освещала одна оплывшая тонкая восковая свеча, я задал себе вопрос, хватит ли у Бофорда смелости нарисовать Данте пятьдесят или сто раз. Предположим, следующие пять лет он будет рисовать только Данте. А почему бы и нет? Некоторые художники пишут один и тот же пейзаж снова и снова. Данте для Бофорда — тот же пейзаж: у него гармоничные пропорции, а коротко выстриженный череп полон тайны. Человек, который на протяжении пяти лет день за днем изучает облик друга, не может не прийти к неким важным умозаключениям. Стечением времени Данте мог бы стать для Бофорда тем, кем стал для Фрейда Эдип. А вот заработать деньги на кров и пищу на Данте он не сможет. Это уж наверняка. Ничего из того, что Бофорд делает с любовью, не даст ему ничего, кроме любви. На его месте благоразумный белый североамериканец забыл бы о Данте и занялся изготовлением флакончиков для лекарств или банок для консервированных фруктов. Или попробовал бы мастерить цветочные горшки вроде тех, которых полным-полно в академиях. Но уж точно не стал бы жить в комнатке под крышей в доме 181 по Грин-стрит и никогда не посвятил бы жизнь попыткам уловить живой дух верного и надежного друга. Он посчитал бы это безумием.

Поспешу сообщить, что мало кто из художников показался мне столь же нравственно здоровым, как Бофорд Делани. На душевном равновесии Бофорда стоит остановиться подробнее: оно занимает важное место в шкале достоинств этого человека. На свете встречаются такие здоровые, совершенно непрошибаемые люди, что, глядя на них, можно подумать, что рехнуться совсем неплохо; встречаются и такие, которые заставляют вас думать, что благоразумие подобно поддельному чеку, который пытаются всучить Господу. Душевное же здоровье Бофорда того сорта, что можно встретить разве что у ангелов. Оно никогда не покидает художника, даже если он вконец измотан. Напротив, в критические моменты оно проявляется еще сильнее, еще ярче. И никогда не переходит в горечь, зависть или злобу. И в хорошие, и в плохие дни он не теряет голову, сохраняя всегда доброжелательность, сочувствие и понимание. Собственное тяжелое положение он воспринимает как объект, который может стать темой для его живописи. А когда становится слишком холодно для того, чтобы писать эту жизнь так, как он ее себе представляет, Бофорд просто сворачивается калачиком, натягивает поверх себя одеяла и выключает свет. Он не владеет диалектикой, нет у него и порошков от головной боли, а также успокоительных средств и прочих панацей. Он живет на Грин-стрит, и его адрес всегда дом 181, даже когда он там не бывает. Грин-стрит, 181 — этот адрес присутствует и в его снах, в снах этого удивительного и неповторимого Бофорда Делани, в снах при температуре такой низкой, при которой не портятся трупы.

И при этой немыслимой температуре Бофорд сохраняет свежее, непосредственное видение мира, чьи порядок и красота, пусть и божественного происхождения, доступны пониманию человека. И чем больше люди убивают друг друга, мучают и развращают, тем непосредственнее и наивнее его восприятие. Если мир погрязнет в пороке, Бофорд, наверное, просто воспарит. Находясь в состоянии подобной любви к человечеству, он способен выйти из глубокого сна часа этак в три-четыре ночи, если в его дверь, что бывало нередко, постучат надравшиеся до чертиков пьяницы, которых выставили из ночного клуба. Ни разу за всю долгую историю его пребывания на Грин-стрит Бофорд не сделал попытки спустить их с лестницы. Он принимает их и, если есть дрова или уголь, разжигает камин, пьет с ними, играет на гитаре, танцует, показывает свои картины (а при случае и объясняет), внимательно слушает их хмельные исповеди и, если они не в состоянии передвигать ноги, уступает им свою постель, а ровно в восемь утра, когда первые робкие лучики света проникают в мастерскую, он уже садится за мольберт и продолжает работу над портретом своего друга Данте.

Эта способность возобновлять работу после самых неожиданных вторжений и помех — одно из удивительнейших свойств натуры этого художника. Бофорд владеет им в высшей степени. Можно сказать, вся его жизнь — это непрерывная цепь помех. Продолжить работу для него — вовсе не проблема, так как единственное, чего ему нужно от мира в течение последних двадцати пяти лет, — это иметь возможность рисовать. Он упорно поглощен работой, будь то слякоть или солнце, его не могут остановить ни сквозняки, ни голод, ни зной, ни холод, ни проблемы с квартплатой, ни войны, ни революции, ни забастовки, ни отчаяние, ни клевета, ни издевательства, ни унижение, ни досада, ни поражение. Сегодня он работает с еще большей энергией, чем в те дни, когда только начинал рисовать. К каждой новой картине он приступает с ощущением, что это его первая работа. И щедро расходует краски, хотя никогда не знает, где возьмет следующий тюбик. Начиная новую работу, он молится, а когда заканчивает, произносит «аминь». И никогда не проклинает свой жребий, потому что ни разу ни на секунду не усомнился в своем призвании. Он берет на себя всю ответственность за успех или неудачу своей миссии. А если смерть оборвет работу, у него нет сомнений: ему удастся продолжить ее в следующем воплощении. Его народ ждет справедливости много столетий. Бофорд здесь не отличается от своих предков: он умеет ждать. А если Бо-форду Делани не повезет, есть другие Бофорды, наделенные тем же стойким духом, той же выдержкой, той же цельностью, той же верой.

Когда Бофорд говорит, он обнаруживает загадочную жизнестойкость своей расы. Его устами словно вещает его род, излагая символ своей веры. Он взвешивает добро и зло, и уравнение получается положительным. Но великолепнее всего его неясные речи. Кажется, присутствуешь при распускании листвы и появлении первых бутонов — словно он обладает магией созревания. Часто в поисках слова или точного образа он закрывает глаза и раскачивается взад и вперед. Иногда повторяет мысль — другими словами, конечно, — чаще всего прибегая к оксюморонам, и так, постепенно, двигаясь по спирали, вытягивает мысль из темных глубин подсознания, даря ей свет и форму. В этих поисках он создает новые слова — обычно прилагательные и наречия; поначалу они звучат слишком эксцентрично, но затем убеждаешься, насколько они точны. Многие из них просто грандиозны — только по-настоящему великие люди умеют так говорить. И всегда, словно воскуренный фимиам, над его речью плывет аромат славословия: ХВАЛИТЕ ГОСПОДА, ОТ НЕГО ВАМ БЛАГОСЛОВЕНИЕ!

Как-то вечером, когда огонь уже потух и Бофорд натянул на себя свитера, шарфы и одеяла, он просто превзошел самого себя. Тогда он был поистине неистощим, потому что за несколько сеансов закончил портрет, и тот явно удался. Позируя ему, я приобрел бесценный опыт: не только узнал кое-что новое о себе, но и довольно много — о Бофорде Делани. Или лучше сказать так: я узнал о художнике — то, что требует постоянного подтверждения — даже с его стороны. В тот вечер там был и Гарри, который скалил зубы, как Чеширский кот, решив, что Бофорд опять закусил удила. Бофорд говорил о воплощении замысла и о том, как иногда картина создается как бы сама собою. Эта мысль заставила его сделать любопытное отступление, касающееся источника энергии, источника вдохновения. Он заговорил о своей борьбе с материалом, и о том, что наконец-то начинает прозревать основы ремесла, и о том, чего хочет добиться. Я улыбнулся. В этот день я уже слышал почти те же слова — их произнес другой художник, человек, которого я считал большим мастером. Я много раз слышал нечто подобное от художников; похоже, они всегда говорят так на пороге подлинной самореализации. Ни мощь, ни гордыня, ни высокомерие не вызывали их интереса — только прозрение. «Я наконец-то начинаю прозревать...». И при этом все они выражали искреннее желание как можно дольше сохранять эту способность. «Если бы мне подарили еще несколько лет. Ведь я уже близок к цели. Только теперь я начинаю выражать себя, свое истинное «я». И так далее.

Слушая Бофорда, я в очередной раз подумал, насколько незначительна идущая параллельно другая борьба — борьба тела. Бог с ним, с холодом и с другими неудобствами, единственное, что важно, — это усиливающаяся мощь зрения, она подстегивает художника, и он создает все более совершенные вещи. Со стороны это стремительное движение вперед по лабиринту из созданных им творений напоминает полет пули по нарезному стволу мощной винтовки. Бофорд не думал о награде, он не думал даже о признании, единственное, что его заботило, — это само творчество. Пока он витийствовал, я быстро восстановил в памяти основные этапы его развития, собрав воедино, насколько мог, фрагменты его жизни, о которой он иногда мне рассказывал. Этот удивительный и неповторимый Бофорд Делани прошел долгий путь. Он начинал с нуля в южной глубинке и, проведя двадцать пять лет в борьбе с враждебным миром, сумел сохранить независимость и не сдаться. По мере того как Бофорд говорил, большой мир белых людей, казалось, становился все меньше и меньше. Художник не проклинал этот мир и не издевался над ним — он просто не принимал его во внимание. Слушая Бофорда, было трудно понять, в какой стране он живет. Там не было ни черных, ни белых, ни хозяев, ни рабов, а только бесконечное пространство видений, в котором живет воображение всех людей. Темная одинокая ночь на Грин-стрит оказывалась лишь одной из прочих темных и одиноких ночей, которые есть повсюду. Это была не Америка, не остров Манхэттен, не унылый уголок Гринвич-Виллидж, а просто улица, по обеим сторонам которой выстроились мрачные фасады домов, где бродят человеческие души в разных состояниях и на разных стадиях развития. Это было особое состояние ума, которое преодолеваешь в хорошие дни и которому не можешь сопротивляться в плохие. Если оно охватывает художника в момент душевного подъема с кистью в руке, то может вызвать насмешку или негодование со стороны равнодушного зрителя, а восприимчивую личность заставит глубоко страдать. Но оно никогда не принесет ни карманных денег, ни тепла, ни света, ни даже пончиков с яблоками. В конечном счете улица Бофорда займет свое место рядом с другими полотнами, хранящимися в этой невероятной комнате-саркофаге: она зачахнет, если на нее не смотреть, а в следующей войне может стать маскировочным средством. Но где-то в вечности, несмотря на все физические потери или повреждения, Грин-стрит так же, как Данте и красавица мать Бофорда, сохранится и каким-то непостижимым образом повлияет на воображение других мечтателей, которые живут на похожих пустых улицах и ходят мимо унылых, враждебных домов.

***

Мое представление о Бофорде сложилось задолго до того, как я познакомился с ним. Впервые его имя произнес при мне все тот же Гарри Гершкович, моряк и верхолаз, и случилось это в два часа ночи в Беверли-Глен — Зеленом Доме, как мы его называли. Гарри приехал повидаться со мною из Сан-Франциско; стояла зима, и дожди лили, не переставая. Целых два дня Гарри сидел без дела подле меня, дожидаясь, когда появится возможность поговорить по душам. Наконец около двух часов ночи он склонился над машинкой, за которой я работал, и категорически потребовал, чтобы я сделал перерыв. «Я хочу поговорить с тобой, — сказал он. — Завтра утром я уезжаю». В Зеленом Доме было довольно прохладно, и Гарри был в плаще — воротник поднят, шляпа съехала на затылок. Я вспомнил об этом, потому что когда мы сошлись втроем в доме 181 на Грин-стрит, то были одеты примерно так же.

Среди прочих вещей Гарри хотел поговорить со мною о деньгах. Он полагает, что между добрыми друзьями непременно должны быть денежные отношения. «Это накладывает определенные обязательства» — вот как он это объясняет. Гарри всегда кому-нибудь должен, или кто-то должен ему, даже если для этого нет веских причин. Гарри обожает, когда деньги переходят из рук в руки. Он также уверен, что лучше всех знает, у кого их можно позаимствовать и кому стоит их отдать. Он стал чем-то вроде самозваного и самочинного Гермеса.

До Рождества оставалось два дня, и потому разговор о деньгах особенно грел сердце Гарри. Ему самому они сейчас не требовались, мне, как ни странно, тоже. Но тем не менее мы провернули некую сделку. Гарри не преминул отметить, что тем самым мы еще больше укрепили нашу дружбу. Помнится, для дальнейшего скрепления наших взаимных обязательств мы съели напополам огромный ломоть маисового хлеба, посыпанный солью. Я возвратил Гарри небольшую сумму денег, которую он мне в свое время одолжил. Держа деньги в руке, он, не глядя на них, разрядился монологом.

«Это для Бофорда, — начал он. — Я беру эти деньги, потому что он нуждается в них больше, чем я или ты. Завтра же пойду на телеграф и отошлю их. Вот уж он порадуется». Это было только начало. Затем он быстро прибавил: «Завтра утром до моего ухода, прошу тебя, сядь и напиши Бофорду письмо. Сейчас я тебе все о нем расскажу, но прежде чем начать, прошу: не забудь написать ему».

И он заговорил о Персидском заливе — излюбленное начало всех его монологов. К Бофорду залив не имел никакого отношения, но если Гарри собирается рассказать вам невероятную историю, он обязательно начнет с него. (И, должен сказать, стоит мне услышать от него о Персидском заливе, как все дальнейшее, сказанное им, завораживает меня, пьянит, дурманит... я даже готов согласиться с его фантастическими теориями относительно особой крепости дружественных связей, основанных на денежном обороте, особенно если церемония обмена купюрами венчается добрым ломтем еврейского хлеба с маслом, слегка посыпанного солью.) Всякий раз, возвращаясь из плавания, Гарри ехал повидаться с Бофордом. Иногда он останавливался у него — тогда еще тот не жил на Грин-стрит, 181, — и частенько Бофорду приходилось выхаживать его, если Гарри сваливался в лихорадке: когда ты поднимаешься вверх по Тигру или Евфрату, всегда есть риск подхватить какую-нибудь заразу, кожную болезнь, дизентерию или, как я уже говорил, лихорадку, но не обычную лихорадку, а ту, что можно заполучить только в районе Персидского залива. Обычно после плавания у Гарри водились денежки, а для всех своих друзей он привозил подарки. Когда деньги заканчивались, Гарри опять уходил в море. Вот так все просто. Если у тебя есть вкус к морю, ты никогда не станешь зарабатывать деньги на суше — ты пробудешь на берегу ровно столько, сколько тебе понадобится, чтобы потратить деньги, а затем пойдешь устраиваться на очередное утлое суденышко, где кормят тухлятиной и где хозяйничает полоумный капитан с садистскими наклонностями.

На берегу у Гарри был добрый приятель по имени Ларри Кинг — Лейба для близких. Уверен, что это он первый познакомился с Бофордом. Во всяком случае, когда Гарри был в море, именно Ларри опекал художника. Прежде у Бофорда было еще более жуткое пристанище, чем на Грин-стрит. Оно находилось в самом богемном районе, и Бофорд, который не мог никому отказать, жил в своем доме, как постоянный гость в ночлежке. Он даже в туалет не мог пойти в одиночку. Как он умудрялся при этом работать? На это может ответить только гений. Квартиру наводнили разные прихлебатели — бродяги, калеки, безумные художники, матросы и отщепенцы. Регулярно, каждый месяц Бофорда грозились выбросить из квартиры, но ему, правда, не с той же регулярностью, удавалось всякий раз достать необходимую скромную сумму. Время от времени сюда наведывался Ларри и, подобно разгневанному посланцу богов, изгонял из квартиры эти человеческие отбросы.

Рассказывая эту историю, Гарри здесь улыбнулся и бросил на меня странный взгляд: «Я не хочу, чтобы у тебя составилось мнение о Бофорде как о беспомощном человеке. Нет, он совсем не таков. Он может быть очень практичным и расчетливым, но за ним надо присматривать и время от времени протягивать руку помощи, иначе эти гарпии его разорвут. Ты поймешь, что я имею в виду, когда его увидишь. Он очень мудрый и находчивый человек. И притом очень кроткий. Это вводит людей в заблуждение — они даже не догадываются, как он силен... Нет, Бофорд все понимает. Он не дурак, говорю тебе. Все дело в том, что он очень терпимый. Вот именно — терпимый. Он не обманывается, а только мирится с человеческой ложью и глупостью. Нет, Бофорд не обманывается. Когда ситуация становится критической, он всегда знает, как из нее выйти. Мы делаем вид, что ему помогаем, но Бофорда не проведешь. На самом деле это он помогает нам. Не будь Бофорда, свет бы померк. Ты не можешь себе представить, что стало бы с Америкой, не будь здесь таких Бофордов Делани! Погоди, ты еще увидишь его друзей... Я имею в виду настоящих друзей. Получишь истинное удовольствие. Кого среди них только нет — и белые, и черные, и желтые, и краснокожие, и коричневатые, и даже полосатые, как зебра... Увидишь Бофорда — и навсегда останешься его другом. Просто не сможешь иначе. Сама твоя жизнь неуловимым образом изменится... все станет другим. Не могу сказать, почему это случится, но это факт. После встречи с ним ты станешь другим человеком. Это сильно сказано, но я подпишусь под каждым словом. — Он сделал небольшую паузу. — Бофорд о тебе знает. Я в каждом письме пишу, как ты поживаешь. Поэтому, когда сядешь за письмо, не робей и не комплексуй. Просто начни: «Дорогой Бофорд...» — а дальше пиши, что придет тебе в голову. Поверь, он это оценит и обязательно ответит. Тебе его ответ тоже понравится. Бофорд не большой мастер писать, но если уж решится, то сумеет все сделать как надо. Письмо от Бофорда — всегда событие. Так что не забудь написать, ладно? Начни завтра утром — до завтрака, если удастся. Я тоже припишу несколько слов«.

Через несколько месяцев, вынужденный предпринять неожиданную поездку на Восток, я как-то днем оказался у обочины тротуара на Мак-Дугал-стрит, где стоял, внимательно разглядывая картины Бофорда. Там проходила художественная выставка на открытом воздухе, и Гарри предложил мне туда отправиться. Согласно плану Гарри, мне следовало подкрасться к Бофорду одному, оставив Гарри на противоположной стороне улицы, откуда он будет следить за происходящим. «У Бофорда потрясающая интуиция, — сказал Гарри. — Он поймет, что это ты, прежде, чем ты успеешь открыть рот. Сам увидишь». Я сделал все, как советовал Гарри. Подошел довольно близко к Бофорду, который стоял ко мне вполоборота, и стал дожидаться, пока тот закончит разговаривать с человеком, привлекшим его внимание каким-то вопросом. Вдруг Бофорд резко оборвал фразу, повернулся ко мне и с выражением радости на лице уверенно произнес: «Неужто Генри Миллер? Ты приехал? Как поживаешь?»

«Как ты узнал меня?» — воскликнул я.

«Я узнал бы тебя повсюду, — ответил Бофорд. — Просто почувствовал, что ты стоишь за моей спиной, — вот и все».

Следивший за этой сценой Гарри перешел улицу и приблизился к нам, так и сияя.

«Ну, что я тебе говорил?» — сказал он.

Тут подошли студенты и, глядя на один из портретов Данте, стали отпускать разные шуточки.

«Должно быть, трудно стоять здесь целый день и выслушивать глупейшие суждения», — не выдержал я.

«Меня это не задевает, — отозвался Бофорд. — Скорее, нравится. Мир состоит из противоположностей. Когда-нибудь эти ребята вырастут. Время, время... им нужно время. Нельзя всю жизнь оставаться дураком».

В этот момент хорошо одетый мужчина вышел из соседней гостиницы. Его машина была припаркована у тротуара позади Бофорда. Подходя к автомобилю, он тепло приветствовал художника.

«Хотелось бы как-нибудь посетить вашу мастерскую, — произнес он с акцентом. — Как вы назвали эту картину?» — И он указал на одну из тех, где была изображена Грин-стрит.

Бофорд ответил.

«И сколько вы за нее хотите?»

Я не верил своим ушам. Неужели кто-то хочет в самом деле купить картину Бофорда? Я отошел, дабы мои сомнения не смогли оказать пагубного влияния на ход сделки. Околачиваясь у обочины, я молился про себя, повторяя одну короткую фразу: «Господи, сделай так, чтобы на этот раз ему повезло!»

Вскоре подошли еще люди. Все они знали Бофорда. Я обратил внимание на то, что некоторые из них были художниками — те приветствовали Бофорда с особым уважением и восхищением. Потом подкатила мусороуборочная машина, и чернокожий шофер спрыгнул с высокого сиденья на тротуар. Он и Бофорд обменялись дружескими приветствиями. Я видел, что картины Бофорда приводят шофера в некоторое замешательство, однако его замечания не были лишены здравого смысла. Бофорд выслушал их серьезно и доброжелательно — он был сама доброта и понимание. После того как грузовик отъехал, Бофорд в нескольких словах поведал мне, в каком прискорбном положении находится семья его друга. «Трудно ему сейчас приходится, бедолаге!» Меня тронуло чувство, с каким произнес он эти слова. Продай он сегодня картину, нет сомнений, деньги пошли бы этому его другу, уборщику мусора.

ОТРАБАТЫВАЕМ СЕДЬМУЮ СТУПЕНЬ БЛАГОРОДНОГО ПУТИ БУДДЫ

«Сидите спокойно, с чистым и безмятежным сознанием, дышите легко, свободно, ровно, медленно, ясно понимая, однако, что процесс дыхания, необходимый для жизни организма, не есть „я“ и не есть нечто, чего „я“ может достичь хотением или волевым усилием».

Это слова из книги, которую я читаю во время шторма. Дождь льет, не переставая, уже три дня. Временами я вспоминаю Бофорда; это случается, когда шторм стихает, открывая бесконечный простор океана, и кажется, что, глядя вдаль, можно увидеть Китай. Бофорд никак не ассоциируется с разыгравшимся штормом, но шторм принес покой, мир и полную удовлетворенность — хотя бы погодой.

«Сидите спокойно, дышите легко, свободно, ровно, медленно, сознавая, что организму, чтобы стать просветленным и прийти в состояние буддства, требуется нечто большее, чем дыхание, а именно — питание».

Газеты пишут о жестокой метели, разыгравшейся в Нью-Йорке, о слякоти, снеге и гололеде, о температуре такой низкой, что она способна привести в уныние даже жителей Аляски. В доме 181 на Грин-стрит, должно быть, страшно холодно — холоднее, чем в Номе, холоднее, чем в Исландии. А Бофорд родом из теплых стран, принадлежит к теплолюбивой расе.

Наверное, он отчаянно мерзнет. Я хотел бы послать ему телеграмму, но телеграф находится в пятидесяти милях. Интересно, что он сейчас делает, о чем думает?

«Сидите спокойно, дышите легко, свободно, ровно, медленно, сознавая, что организму для просветления и перехода в высшее состояние буддства требуется нечто большее, чем питание, а именно — тепло».

Проезжая как-то через Бофорд (штат Южная Каролина), я обратил внимание на негра, восседавшего на двухколесной тележке, которую неторопливо тащил по улице впряженный в нее вол. Этот чернокожий изгой и бедняк так и светился радостью. Бофорд вполне мог бы быть человеком, погонявшим вола. А погонявший вола человек вполне мог бы быть Томасом Карлейлем или, если угодно, маленьким Немо. Во всяком случае, Бофорда назвали в честь города. Думаю, через сто лет этот город никто не вспомнит. А проблемы Бофорда через сто лет будут решены. Мораль: берегитесь вола!

«Сидите спокойно, с простым и терпеливым сознанием, с убежденным и дисциплинированным сознанием, ожидая, пока тучи кармы и загрязнения сознания рассеются, так чтобы внутри мог засиять чистейший свет, освещая сознание, открывающее, что „я“ — ничто, что содержание сознания — все».

Неужели каждый, поступающий так, счастлив? Каждый, кто спокойно сидит и легко дышит, что-то тихо бормоча? Что это, царство Бьюлы с картофельным пюре, центральным отоплением, диетическим питанием, мозгами и конъюнктивитом? Неужели в течение пяти минут никто в мире не может спокойно посидеть и легко, свободно подышать? Всего пять минут. Какая простая вещь... и все-таки невыполнимая. Совсем невыполнимая. Даже в том случае, если волы плетутся по улице и Томас Карлейль их погоняет. Интересно, хочет ли кто-нибудь из живущих познать истину и достичь высшего блаженства? В ожидании ответа я, пожалуй, поковыряю в носу.

Сидите спокойно, осознавая вселенскую пустоту и вечное безмолвие.

ВСЕМ ПРИВЕТ!ДОСТИГШИЙ БЛАЖЕНСТВА!

***

Но вот из-за туч выглянуло солнце, озарив нежным сиянием, этой блаженной и просветленной буддийской улыбкой влажную землю; с такой же улыбкой взираю я на лица преданных друзей Бофорда — разрозненные свидетельства погибшего мира, утраченного времени, когда все люди были братьями и все были равны безотносительно к тому, достигли они цельности, чистоты и душевного мира или нет, и все поклонялись одному и тому же Богу — божественной солнечной энергии.

Странно, что в этих чернокожих людях больше света, больше радости, больше удовлетворенности жизнью, больше мудрости, больше понимания, больше сострадания, больше любви, чем в представителях великой белой расы. Странно, что от людей, лишенных всего — не только свободы, мы получаем щедрые дары. Очевидно, организму, когда он окончательно просветлен и, как говорится, вознесен на вершины блаженства, не требуется ничего больше того, что ему дается, а возможно, даже меньше.

Когда я сидел, позируя для портрета, и дышал легко, ровно и свободно, то ощущал, что чернокожий властелин передо мною наделяет организм, жаждущий просветления, всеми теми качествами, которые столетия рабства, столетия мук и унижений не смогли окончательно уничтожить. Брат Бофорд, нищий и счастливый, писал красками гимн солнцу. После того, как он нарисовал глаза, нос и губы и закончил писать уши, над его головой возник ореол, венчик, корона, туманность, новая звезда. На плечи опустились две белоснежные птицы, невидимые для глаза из-за своей невероятной чистоты. За его спиной находились зарешеченные окна, сквозь которые можно было видеть на противоположной стороне улицы фабричных рабочих, людей, утративших души, — они изготавливали пуговицы, сигары, коробки, они были постоянно заняты, эти бездушные руки — руки с бородавками, мозолями, занятые, очень занятые, они делают неисчислимое количество несущественных вещей для ничтожных людей, лишенных добродетели, мудрости или сострадания, эти живые существа нуждаются только в пище, крыше над головой и киношке, все они члены местного отделения профсоюза № 56947 1/2, свободные, белые, обреченные и доведенные до отчаяния.

Я спокойно сидел, дожидаясь, пока рассеются тучи кармы и загрязнения сознания, и следил за руками брата Бофорда, которые держали кисть. Это были руки не занятые, но творящие, натренированные руки, созданные, чтобы дарить радость человеческим глазам. Эти руки принадлежат древнему организму, не земному, но вселенскому организму Человеческого Братства. Только это братство включает в себя, помимо людей, еще и птиц, животных, цветы и звезды, и только его члены поют и танцуют.

Я спокойно сидел, а термометр все падал, и росла задолженность за квартиру, и отсутствовало, или утаивалось, или подавлялось все то, что необходимо живому организму, а я думал о больших белых художниках, которые заняты тем, что изготавливают лекарственные пузырьки, воротнички и галстуки, меха, браслеты, гигиенические прокладки для больных белых мужчин и женщин, которые ездят туда и обратно под землей, ища работу, или отдыхая от работы, или умирая от работы; иногда убивая, чтобы получить работу, или убивая просто для забавы — но убивая, убивая, убивая. Великое белое братство, объединенное войной и работой, насилием и грабежом, голодом и налогами, предрассудками и фанатизмом, меланхолией и мизантропией.

Дыша медленно, ровно, легко и свободно, я думал о труде Благословенного. Своей кистью он убирал черноту из этого мира, заменяя ее светом, милосердием, мудростью и состраданием, и делал это до тех пор, пока даже Ангулимала, наводящий ужас на королевство Косайя, пока даже он, бандит и убийца, не стал давать примеров добродетели. Смешивая краски, брат Бофорд тихо бормочет. Своей кистью он тоже убирает черноту из нашего мира. Мурлыкая что-то себе под нос во время работы и становясь счастливее с каждым новым мазком, он пропитывает холст радостью. Брат Бофорд создает образ неземными красками, и это образ не меня и не его, а Бога.

Убирая черноту, он в то же самое время убирает абулию и апраксию из нашего мира.

Да, удивительный и неповторимый Бофорд Делани, понимающий, что живому организму для просветления и перехода в высшее состояние требуется нечто большее, чем пища, тепло и крыша над головой, отбрасывает всякую осторожность и с безрассудством наивного человека добавляет божественному образу все великолепие солнечного света и лучезарный блеск ослепительных и дивных красок. Находясь в своем самом удивительном, самом неповторимом состоянии блаженства, брат Бофорд сам становится средоточием солнечной энергии и блеска. Он похож на мать своей матери, Веронику из Сент-Огастина... сосуд света в ночи нубийской пустыни. Он также людоед Алавака, акробат Уграсена, брадобрей Упали — все, кого обратил в веру Благословенный, подготовив к переходу в состояние Будды. Когда Бофорд находится в таком возвышенном состоянии, нужно запоминать каждое его слово и повторять сказанное им каждый день. Он «не то» и «не это» из Упанишад, он несет общее и частное, настоящее и прошлое.

Когда же Бофорд закончит изгонять своей кистью черноту из нашего мира, что помешает нам отправиться в итальянский ресторанчик на углу Бликер-стрит и еще какой-то улицы и там набить животы едой и питьем, а потом засунуть в рот сигары и забыться в темноте? Ничто, ничто нам не помешает, потому что ровно в шесть заявится Гарри с очередной историей о Персидском заливе и карманом, полным мелких купюр. А в десять минут первого ночи Лейба, с пунктуальностью Мартовского Зайца, будет ждать нас у «Варшавского чуда» в гражданской одежде и тоже с полным карманом мелких денег. И опять появятся еда и вино, сигары и темнота. К трем часам утра наш удивительный и неповторимый Бофорд, как куль, свалится между керосинок в полуподвале дома 530-Ист по 13-й улице, и когда он оттает, Гарри и Ларри, кенигсбергские близнецы с Авеню-А, приготовят ему пенистую ароматную ванну.

С этого места начнется только повторение: еда, плата за квартиру, тепло, свет, краски, лактация. Пока существует мир, где господствуют белые, всегда будут существовать карма и разврат, права местных властей, казни через повешение, тяжелая работа и нищета. Чернокожий запряжет-таки вола, и тот растопчет белого человека, его мать, сестру, детей его детей и даже кроликов в поле. Подобно тому, как зимней ночью Орион настраивает космическую гармонию своими тремя сверкающими звездочками, так и Бофорд, сидя в своей комнате на Грин-стрит, 181 и дыша медленно, ровно, легко, свободно, приводит в движение мировое братство людей, белый союз голубей и ангелов и огромное змеевидное созвездие из птиц, зверей и цветов — поворачивая их всех к солнцу в свете, мире и гармонии.

Хлеб насущный

Хлеб — первичный символ. Однако попытайтесь найти у нас приличный хлеб. Можно проехать по американским дорогам пять — десять тысяч миль, так и не попробовав хорошего хлеба. Американцам безразлично, какой хлеб они едят. Они скорее умрут от истощения, но не откажутся от своего безвкусного хлеба — хлеба без витаминов, мертвого хлеба. Почему? Потому что в этой стране сам корень жизни гнилой. Знай американцы вкус хорошего хлеба, у них не было бы таких удивительных машин, которым они отдают все свое время, энергию и любовь. Зубной протез для американца важнее буханки хорошего хлеба. Отсюда последствия: скверный хлеб, гнилые зубы, плохое пищеварение, запоры, дурной запах изо рта, сексуальный голод, болезни и несчастные случаи, операционный стол, протезы, очки, облысение, проблемы с почками и мочевым пузырем, неврозы, психозы, шизофрения, войны и голод. Ешьте с рождения красиво упакованный в целлофан американский хлеб и в сорок пять вам — крышка. Хороший хлеб пекут только в гетто. В районе, где живут иностранцы, всегда есть шанс отведать вкусный хлеб. В еврейской булочной или кулинарии вам почти наверняка продадут отличную буханку. Самый вкусный хлеб на свете — это русский черный хлеб, легкий, почти воздушный, но он редко встречается на нашем огромном континенте. Согласно последним лабораторным исследованиям, русские не вводят в тесто никаких дополнительных витаминов. Просто они любят хороший хлеб — так же, как любят икру и водку и прочие вкусные вещи. Американцы — любители виски, джина и пива —давно уже утратили вкус к хорошей еде. А утратив его, потеряли интерес и к самой жизни. К ее удовольствиям. К доброй беседе. Словом, ко всему стоящему.

Вы спросите, что мне не нравится в Америке? Да все. Я начал с главного, с основы основ — с хлеба. Если хлеб плох, вся жизнь никуда не годится. Не годится — это еще слабо сказано. Она просто ни к черту! Как тот хлеб, который уже через 24 часа такой черствый, что им можно заткнуть дыру. Годится он и для метания в цель. Или для игры вроде бадминтона. Даже вымоченный в моче, он останется черствым; даже человек с извращенным вкусом отвернется от него. И тем не менее на рекламу этого хлеба тратятся миллионы. Что за люди занимаются этим изнурительным делом? В основном пьяницы и неудачники. Люди, продающие свой талант, чтобы наша когда-то славная республика загнивала и дальше.

Вот один из продуктов, широко рекламируемых в последнее время: голливудский хлеб. На красно-бело-голубом целлофане, в который завернуто это последнее достижение американских пекарей, можно прочесть следующее:

Хлеб выпекается из пшеничной муки без всяких примесей с добавлением воды, солода, дрожжей, соли, меда, сахара, ржаной муки, закваски, молотой овсянки, сои, растительного белка, ячменной муки и кунжутного семени; небольшое количество обезвоженных овощей — сельдерея, салата, тыквы, капусты, моркови, шпината, петрушки, морских водорослей — добавлено исключительно для лучшего вкуса.

Пожалуй, только толченые бриллианты отсутствуют в этом месиве. А каков хлеб на вкус? Похож на прочие американские продукты. Естественно, это хлеб с пониженной калорийностью — для желающих похудеть; съедать его надо по два ломтика три раза в день и о вкусе не думать. Худейте, пока не обретете голливудские стандарты, и будьте благодарны, что вам не подсунули что-нибудь еще гаже. Собственно, вся идея именно в этом. В течение нескольких дней я пытался уловить вкусовые признаки некоторых ингредиентов (особенно меня волновали морские водоросли), включенных «исключительно для лучшего вкуса». Не знаю, почему они не добавили «для здоровья». Конечно же, эти столь соблазнительно звучащие составные части занимают разве что одну десятитысячную долю голливудского каравая. А превратившись на второй день в черствый, ссохшийся, несъедобный кирпич, этот «замечательный» новый хлеб уже ничем не отличается от всех его прочих американских разновидностей. На второй день его можно приколотить на крышу вместо провалившейся черепицы. Или отдать кошке, чтобы та точила о него когти.

День второй! Если первый отдан сотворению света, то второй (в Америке) отводится уборке мусора. Каждый второй день у американцев — день мусора. Я это знаю, потому что в своей жизни имел много дела с отходами: убирал их за плату, когда дела шли плохо, или питался ими. Поедая черствые куски из мусорных контейнеров, я научился различать разные сорта хлеба. Мне трудно сказать, что хуже: день творения, с его ажиотажем, трескотней и всеми сопутствующими деталями — перхотью, запорами, дурным запахом изо рта, искусственными зубами, протезами, психической импотенцией и такдалее; или день второй, отданный отходам, когда все мироздание оказывается миражом и крушением иллюзий. Говорят, и я в этом не сомневаюсь, что пищевыми отходами одного крупного американского города можно накормить население нескольких небольших европейских стран. Уверен, что, передав воюющим народам Европы наши объедки, мы быстро покончили бы с ними. Такая пища пошла бы впрок разве что пигмеям или китайским кули, однако трудно представить, что она удовлетворит датчан, шведов, швейцарцев, греков, албанцев или австрийцев. Нет, господа. Я бы скорее стал кормить их канюками*, чем объедками с американского стола. Мы и так уже нашими консервами, замороженным мясом, обезвоженными овощами нанесли большой вред когда-то здоровым европейским народам. А от такой еды до повальной машинизации, а затем и до войны — один шаг. И как следствие — голод, болезни, эпидемии, кучи дерьма. И, конечно же, памятники.

* Канюки (или сарычи) — род хищных птиц семейства ястребиных.

Самые разнообразные памятники. Творения второсортных и третьесортных скульпторов.

Любовь и забота, которые прежде дарились человеческому телу, теперь отдаются машинам. Им — все лучшее. -Ведь машины дороги, а человеческая жизнь дешева. Столь малоценной она еще никогда не была. (Хотя сейчас и не возводятся пирамиды.) Поэтому закономерно, что хлеб насущный также не ценится в наши дни. С хлеба я начал — хлебом и закончу. Я утверждаю, что наш хлеб — самый отвратительный во всем мире. Мы сбываем его, как фальшивые бриллианты. Рекламируем его, стерилизуем и дезинфицируем. Мы создаем навоз, который поедаем прежде, чем успеваем от него освободиться. Мы не оправдываем Божьих ожиданий, обманываем Природу, унижаем достоинство Человека и вредим птахам небесным, скармливая им наш скверный хлеб. Всякий раз, бросая с крутого обрыва черствые куски, я прошу прощения у птиц за то, что кормлю их американским хлебом. Может быть, поэтому они и не поют теперь, как пели в то время, когда я был ребенком. Птицы чахнут и слабеют. И это не из-за войны — они не принимают участия в кровавой бойне. Во всем виноват наш хлеб. Черствый, высохший, несъедобный хлеб второго дня. Он сокращает размах их крыл, ослабляет грудную клетку, замедляет бросок вниз, притупляет клюв, портит зрение и наконец — убивает песню! Если не верите, спросите любого орнитолога. Это известный факт. А американцы обожают факты!

Еще один факт... Если пища не доставляет удовольствия, она убивает. Самая полезная диета бессмысленна, если у пациента нет аппетита, если он ест без смака, если у него нет вкуса к жизни. Большинству американцев еда не доставляет никакой радости. Они едят, потому что гонг три раза в день зовет их на трапезу. (Я уж не говорю о южной «белой рвани» — они питаются крысами, змеями и коровьим дерьмом.) И не едят, потому что любят хорошую еду. Для доказательства поставьте перед ними стакан виски и посмотрите, куда потянутся их руки! А сегодня, когда так распространены витамины и пищевые добавки, пища и вовсе утратила свое значение. Зачем пытаться извлечь крупицу жизненной энергии из нашей истощенной почвы? К чему все эти уловки? Проглотить что попало, чтобы прекратить голодные боли, и заесть эту гадость горстью витаминов. Тогда ты будешь уверен, что получил нужную дозу жизненно необходимых веществ. Не помогут витамины — беги прямиком к хирургу. От него — в санаторий. А оттуда — в психушку или на свалку. Постарайся, чтобы тебя похоронили на голливудский манер. Такие похороны — самые красивые, самые шикарные, самые гигиеничные, самые вдохновенные. И не дороже обычных похорон. Если хотите, можете проститься с вашей дорогой усопшей, заказав привычную для нее сидячую позу — щеки нарумянены, в зубах сигарета, а из граммофона доносятся слова, с которыми она обычно обращалась к вам. Можно получить самую удивительную подделку. Здорово, правда? О смерть, где твое жало? Более того, она может пребывать в таком положении сколь угодно долго: фирма гарантирует, что сигарета не сгниет прежде губ и ягодиц. Можно вернуться во второй, третий, двадцать пятый раз, чтобы посмотреть на любимую. А она будет все так же курить сигарету. Или читать книгу, если вы этого захотите, — «Илиаду», например, или «Бхагаватгиту» — нечто возвышенное.

Помнится, в детстве мне часто давали кусок хлеба домашней выпечки, намазанный маслом и посыпанный сахаром. Славные денечки! Schmechtgut, nichtwahr? Yah! Sehr gut. Wunderbar. Ausgezeichnet*. Уплетая такой бутерброд, я сидел где-нибудь в укромном месте и читал «Пиноккио», или «Алису в Зазеркалье», или «Сказки» Ганса Христиана Андерсена, или «Сердце мальчика». В то время у матерей было время, чтобы замесить и испечь хлеб своими руками и успеть сделать еще тысячу дел, которые материнство возлагает на женщину. Сегодня у женщин ни на что нет времени, и вряд ли хоть одна мать в нашей проклятой стране знает, как выпекается хлеб. Теперь женщины встают рано и спешат в контору или на фабрику. Там они торчат весь день, не делая ничего путного, и это называется зарабатывать на жизнь. «Зарабатывать на жизнь» не имеет ничего общего с жизнью. Это прямой путь к могиле — без остановок и трансферов. Движение в одном направлении с заходом на кухню, где вечно холодная плита. Теперь ребенок всякий раз появляется на свет случайно — в результате брака в резиновом изделии, чрезмерного количества алкоголя или просто по небрежности. А уж если ребенок появился — его надо кормить. Но разве пекут хлеб для «случайности»? И грудью кормить не обязательно: ведь коровы ежечасно трудятся для американских молочных компаний.

* Вкусно, малыш? Да! Очень вкусно. Чудесно. Превосходно (нем.).

Ежедневно увеличивается число идиотов, эпилептиков и шизофреников. В результате все той же «случайности». В Америке ничего не планируется, кроме разных усовершенствований. И все они касаются машин. Когда их количество достигает критического уровня, развязывается война. Вот тогда машины по-настоящему царят. Война для них — настоящий праздник. Люди в это время значат еще меньше обычного. Машины обслуживаются на славу. Пищевые продукты становятся синтетическими, а синтетика — тем, что заставляет вращаться наш мир. Важнее иметь хорошее рулевое колесо, чем хороший живот. В прежние времена армия ползла вперед на животах, а теперь она передвигается в танках, многомощных спитфайерах или налетающих крепостях. А гражданские люди вообще не двигаются. Они тихо чахнут, и благодаря им богатеют страховые компании.

А вот хлеб... Давайте не будем забывать, что мы хотим хлеба и еще детей, но не тех, что получаются в результате «случайности» из-за брака резинового изделия или злоупотребления самогоном. Как же его получить? Я — о хлебе. Надо положить в машину разводной гаечный ключ. Надо попятиться назад на четвереньках, как жирафы со сломанными шеями. И молиться о жизни сейчас, а не когда-нибудь в будущем. Жить по-настоящему свободно, а не устанавливать четыре, пять или шесть «свобод» после того, как уничтожили и уморили голодом двадцать или тридцать миллионов. Начните с сегодняшнего дня выпекать собственный хлеб. Для этого вам потребуется печь. Та, что топится дровами или углем. Не газовая плита. И не электрическая. Не выгоняйте мух из комнаты. Закатайте рукава и начинайте месить тесто. Облизывайте пальцы. И не расстраивайтесь, если вас уволят. Ешьте свой хлеб, и тогда, возможно, вы не захотите работать в конторе или на фабрике. Жизнь начинается с хлеба. И с молитвы. С благодарственной молитвы, а не с той, в которой клянчат разные блага. Не поклоняйтесь бомбам, а возносите хвалу Богу за посылаемые Им блага — воздух, воду, солнце, луну. Богу угодно, чтобы вы радовались хлебу жизни. Он не хочет, чтобы вы весь день гнули спину на работе, которая вызывает у вас отвращение, чтобы иметь возможность купить в магазине завернутый в целлофан хлеб. Наряду с воздухом, солнцем и водой Бог ниспослал нам микробов, которые нападают на то, в чем уже есть червоточина. В человеке изначально заложена порча, которая распространяется по всему его телу — вот почему он становится легкой добычей для микробов. По этой же причине он терпеть не может того, что ему по-настоящему полезно.

Еще до коммунизма существовала общность людей, а до этого был Бог, и Бог сказал: «Да будет свет!» — и стал свет.

Так продолжалось целую вечность, а потом наступило время науки, и на землю опустилась тьма. Теперь можно доказать что угодно, даже если это идет наперекор природе, и мы вместо того, чтобы летать на своих крыльях или сидя на спинах гигантских птиц, производим металлические и пластиковые конструкции, которые оставляют за собой хаос и разрушения. Мы бросаем кости собакам и едим собак вместо костей. Ничто не делается для того, чтобы наладить выделение молока из молочных желез. Только матери и кормилицы дают молоко, хотя путем экспериментирования можно со временем добиться, чтобы молоко выделялось у каждого, разрешив таким образом навсегда продовольственную проблему. Нам не пришлось бы даже садиться, чтобы поесть — иногда, правда, может понадобиться стремянка, вот и все. Разве это так уж невероятно? Есть же у муравьев свои дойные коровы — как они этого добились? Только подумайте, насколько меньше пришлось бы трудиться, если начать питаться человеческим молоком, этой универсальной пищей, манной, падающей с небес, а на десерт — нектаром и амброзией. А как благодарны были бы нам за это животные. Все, что нам, людям и животным, потребуется, — это огромное пастбище. И никаких больше молочных компаний, никаких бутылок, тарелок, ножей и вилок, ложек, кастрюлек, сковородок и плит. Разрешение продовольственной проблемы приведет к пересмотру всей экономической и социальной системы; изменятся наши нравы, исчезнут религии, обесценятся деньги. При таком положении дел трудно представить, что может послужить причиной новой войны — хотя всегда что-то можно отыскать.

Поверьте на слово, что кроме как в кварталах, где живут иностранцы, хорошего хлеба не найти. Каждая диаспора предлагает нам свой вкусный хлеб — даже скандинавы. (Исключение составляют англичане, но мы не воспринимаем их как настоящих иностранцев — не знаю уж почему, ведь на самом деле они даже дальше от нас, чем поляки или латыши.) В еврейском ресторане обычно подают корзинку с хлебом разных сортов — на выбор. В американском же, что бы вы ни просили — ржаной хлеб, хлеб из цельного зерна или еще какой-нибудь, — вам все равно подадут коварный, вредный и невкусный белый хлеб. Если вы все же потребуете ржаной, вам, возможно, принесут пшеничный. Если вы потребуете пшеничный, вам скорее всего подадут его, но грубого помола. Иногда по чистой случайности можно приобрести ореховый хлеб. Хлеб с изюмом — это всего лишь приманка, чтобы заставить вас купить обманным путем несъедобный и вредный для желудка белый хлеб. Когда вас раздирают сомнения, идите в еврейский ресторан или в еврейскую кулинарию и съешьте у стойки сандвич из ржаного хлеба со свежим маслом, копченой говядиной и соленым огурцом. В еврейском сандвиче больше полезных веществ, чем в блюде за восемьдесят пять центов в обычном американском ресторане. А запив сандвич стаканом воды, вы пойдете дальше, прекрасно себя чувствуя. Только не садитесь за столик и не ешьте никаких дежурных блюд: евреи — неважные повара, несмотря на свою глубокую озабоченность вопросами питания, граничащую с неврозом. Однако любопытен тот факт, что желание выжить заставило евреев с особой серьезностью относиться к сохранению рецепта хлеба. Еще любопытнее то, что они так же подвержены болезням, как и прочие нации — и даже больше других, если судить по личному наблюдению. Они болеют не только всеми физическими болезнями, какие только существуют у других белых, но и всеми психическими и нервными болезнями. Часто у них бывает несколько болезней сразу, и тогда они с еще большим тщанием и волнением следят за тем, что едят. Интерес к пище они теряют, только занявшись революционной деятельностью. Что касается настоящего американца, то он, будучи напрочь лишен революционных амбиций, уже рождается без всякого интереса к хорошей пище. Белый американец съест такое, отчего с презрением отвернется индеец. Американцы могут есть помои, если в них добавить кетчуп, горчицу, соус чили, приправу «табаско», кайеннский перец или любой другой продукт, который уничтожает изначальный вкус блюда. С другой стороны, американцы редко заправляют салат оливковым маслом, которое французы избегают добавлять по той причине, что оно обладает сильным специфическим вкусом. Трудно представить себе что-нибудь более безвкусное и неаппетитное, чем американский салат. В лучшем случае он напоминает блевотину. Такой салат — просто посмешище: от него отвернется даже канарейка. Обратите внимание, что это месиво обычно подают перед основной едой вместе с кофе, который полностью остывает к тому времени, когда приходит время его пить. Как только ты садишься за столик обычного американского ресторана и берешь в руки меню, официантка спрашивает, что ты будешь пить. (Если случайно сказать «какао», вся кухня придет в расстройство.) На этот вопрос я отвечаю встречным: «Есть у вас какой-нибудь хлеб, кроме обычного белого?» Если официантка не ограничивается кратким «нет», ответ может быть следующим: «У нас еще есть хлеб из отрубей» или «У нас есть пшеничный хлеб грубого помола». На это я бормочу себе под нос: «Можешь засунуть его себе в задницу». «Что вы сказали?» — переспрашивает она, и тогда я говорю громче: «Нет ли у вас, случайно, черного хлеба?» И, не дожидаясь, пока она ответит «нет», поясняю довольно подробно, что я имею в виду не обычный ржаной хлеб, который у нас не лучше белого хлеба с отрубями или грубого помола, а тот вкуснейший мягкий дрожжевой хлеб, который пекут русские и евреи. При упоминании этих двух не внушающих доверия национальностей на лице официантки появляется презрительная усмешка. Она насмешливо заявляет: ей очень жаль, но такого черного хлеба у них нет, да и никакого другого тоже. Не успевает она закончить фразу, как я осведомляюсь о фруктах. Какие фрукты у них есть, свежие фрукты? — заранее зная, что ничего-то у них нет. В девяти случаях из десяти я получаю ответ: «У нас есть яблочный пирог и пирог с персиковым джемом». («Засунь его себе в задницу!») «Что вы сказали?» — спрашивает она. «Я говорю: фрукты... ну те, что растут на деревьях... яблоки, груши, бананы, сливы, апельсины... на них еще есть кожура, которую мы счищаем». Лицо официантки просветляется, и она торопится заявить: «Ну, конечно, у нас есть яблочный сок!» («Провались ты с ним вместе».) «Простите?» Я обвожу взглядом зал, внимательно осматривая полки, стойку, подносы. Наконец мой взгляд останавливается на искусственных фруктах, и я радостно восклицаю: «Вот такие, только настоящие!»

Иногда, взглянув на меню и сразу уразумев, что все, обозначенное в нем, приведет только к болям в желудке, я тут же спрашиваю, могут ли мне принести большую вазу со свежими фруктами. Тут, к слову сказать, разрешите привлечь ваше внимание к так называемому ассорти из консервированных фруктов, которое готовится рано утром, а потом стоит и киснет в отвратительном соке до обеда, а то и до ужина. В кафе-автоматах этим отвратительным месивом заставлен весь прилавок. Оно, как и упоминавшийся выше салат, и пироги, изготовленные никудышными кондитерами (которые, возможно, в ответе за большее число смертей, чем все, вместе взятые, войны), характерно исключительно для американского темперамента. Все это абсолютно бесполезная пища. Самый отвратительный салат подают в очаровательных маленьких гостиницах, которые держат старые девы в прелестных деревушках — их можно встретить в Вермонте, Мэриленде или Коннектикуте. Здесь все выглядит безупречно и является таковым, а потому не приносит ни пользы, ни удовольствия. Здесь чувствуешь себя, как кастрированная канарейка, которая больше не поет и не замечает разницы между семечками и салатовым листом. Начав трапезу с этого ужасного салата, понимаешь, что под конец получишь «очаровательный маленький десерт», вроде взбитых сливок или ванильного мороженого. Попросить в подобном месте виноград или селедку — кощунство. Некоторые вещи вообще нельзя получить в американских ресторанах. Никогда. Во-первых, хороший ржаной хлеб, который умеют печь русские и евреи. Во-вторых, чашку крепкого кофе. (Исключение: французские и итальянские рестораны, а также Луизиана. В Луизиане вам вручат чашку крепчайшего кофе — настоящий динамит, но вкус у него превосходный — в него добавляют цикорий. А это замечательно, хотя некоторые думают иначе.) В-третьих, хороший сыр. В-четвертых, виноград. И в-пятых, орехи. Я никогда не видел, чтобы в американском ресторане на стол ставили вазу с неочищенными орехами. Иногда — правда, это бывает редко, очень редко — орехи подают в американских домах. И то, чаще всего используя как декоративный элемент. И фрукты также. Их держат на буфете, и, если в доме есть дети, они понемногу грызут их. Ассорти из фруктов или фруктовый салат, как бесстыдно называют американцы этот кошмар, наиболее отвратителен в кафе-автоматах. Обращали ли вы когда-нибудь внимание на ископаемых, посещающих эти заведения, когда они сидят у окна и пережевывают свой ленч или обед? Есть ли на свете более удручающее зрелище? (Особенно показательны дешевенькие гостиницы, где останавливаются коммивояжеры — утомленный торговец может весь день напролет просидеть в гостиничном кафе, не покидая огромного кожаного кресла и бесцельно глядя на улицу. Коммивояжер — это тип, принимающий заказы на разные предметы быта от американских тружеников-рабов, которые надрывают свои задницы, чтобы приобрести эти ненужные вещи, а торговец продает их, делая вид, что зарабатывает на жизнь честным трудом. Это тип, который из года в год голосует или за демократов или за республиканцев, что бы ни случилось — урожай или недород, война или мир, и при этом всегда жалуется на то, что бизнес идет плохо. Никто не разъезжает по стране больше, и все же они не знают ничего, абсолютно ничего, и еще этим хвастаются. Это тип, который при упоминании о Китае тут же говорит «кули». Может быть, и есть на свете люди ничтожнее американского коммивояжера, но лично я их не знаю. То, что он читает «Дайджест» или другое компилятивное издание, создает у него иллюзию, что он информированный и полезный член общества.)

Но опаснее всего американский фруктовый пирог. Хуже всего его пекут в греческом ресторане, который часто называют кафе «Нью-Йорк». Это кафе обязательно встретишь в каждом городке американского захолустья. По сути, там все самое плохое, но фруктовый пирог — визитная карточка подобных мест. Иногда усталому путнику ничего не предложат, кроме такого пирога. Его куски лежат рядами на стойке, покрытые гангренозной коркой и словно пропитанные мышьяком. Налет на корке похож на накипь, да, по существу, ею и является — это всего лишь прогорклый жир, изготовляемый маньяками «Криско». В куске пирога можно различить следы фруктов — яблока или персика, окруженных сгустками слизи, — они плавают в вязкой массе не поддающегося определению теста. Кусочки яблока или персика, прокисшие и вздувшиеся, имеют не больше сходства с яблоком или персиком в их первозданном виде, чем кукурузное виски — с початком кукурузы. Хозяин-грек с удовольствием скармливает эту дрянь белым американцам, он презирает их за то, что они это едят, но, хитрый делец, он верит, что дает им то, в чем он нуждаются. Сам он питается иначе — чертовски хорошо, в чем вы можете убедиться, если подружитесь с ним и получите приглашение на обед. Он поставит перед вами на стол оливки, настоящие оливки, плоды окры, оливковое масло, разнообразные фрукты, орехи, рис, виноградные листья, нежнейшее мясо молодого барашка, вина разных сортов и коньяк, греческий коньяк, и прочие деликатесы.

Давайте отвлечемся на минуту... Как случилось, что американцы, народ, сложившийся из людей разных национальностей, выходцев из народов с богатейшими кулинарными традициями, чьи кухни сформировались в древнейшие времена, теперь являются худшими поварами в мире и открывают рестораны один гаже другого? Объясните, если можете. Для меня это загадка. Чем больше в наших венах перемешана кровь, тем большими американцами мы становимся. Под типичным американцем я подразумеваю человека упрямого, грубоватого, консервативного, полного предрассудков, глуповатого, ограниченного, не склонного к экспериментам и не революционного. В каждом большом американском городе есть китайские, итальянские, французские, венгерские, русские, немецкие и шведские рестораны. И что же, учимся мы чему-нибудь у этих искушенных поваров? Абсолютно ничему. Мы продолжаем идти своим путем, делая фруктовые пироги и ассорти, гамбургеры, тушеные бобы, стейки с луком, отвратительные телячьи отбивные в сухарях или без оных и так далее. Едал ли кто-нибудь хорошее жаркое в американском ресторане? А ведь европейские крестьяне веками благоденствовали на тушеном мясе. У нас же жаркое — это пара кусочков старого жилистого мяса, плавающих в лужице жира напополам с водой в окружении раздувшегося, водянистого картофеля. Порция такая крошечная, что заканчивается почти мгновенно. Это не жаркое, а чистой воды иллюзия. И самое иллюзорное в этом блюде овощи, которые полностью отсутствуют, хотя без них жаркое немыслимо — нет ни лука-порея, ни моркови, ни турнепса, ни сельдерея, ни петрушки и прочего. Если вам попадется что-нибудь, кроме картофеля, считайте, что вам повезло.

Хорошо, а как насчет бифштекса? Это ведь коронное американское блюдо! Бифштекс с луком. Превосходно. Трудно придумать что-нибудь лучше. Только где его можно получить? Не платя при этом два с половиной доллара за порцию? Первый и последний раз я ел по-настоящему вкусный бифштекс, когда оказался проездом в Денвере. До этого времени я даже не знал подлинного вкуса бифштекса. Мясные компании уверяют нас, что мясо из холодильника, которое годами хранится замороженным, — самое лучшее мясо на свете. Весь мир снабжается и кормится этим мороженым мясом благодаря компании «Армор» и ее филиальным скотобойням. Во Франции я практически ежедневно ел бифштекс. Блюдо на одного (хорошая порция, поверьте) стоило от двенадцати до восемнадцати центов по курсу конца тридцатых годов. Исключительно вкусно, и я тогда же научился его готовить. (Как правило, американцам ничего не стоит испортить хороший кусок мяса.) Вернувшись в 1940 году в Америку, я как-то зашел в мясную гастрономию и попросил отрезать мне кусочек от филейной части. Кусок на две порции обошелся мне в один доллар и десять центов — ничего себе! Я не поверил своим ушам. И это в дешевом магазинчике на нью-йоркской Третьей авеню. Трудно вообразить, сколько стоил бы этот кусок на соседней Парк-авеню. Дома я его пожарил. Я делал все точно так же, как в бытность на Вилла-Сера. Мясо я запивал вином — самым лучшим, какое смог купить за доллар двадцать пять центов. У меня были также виноград, орехи и салат, заправленный лучшим оливковым маслом. И еще несколько сортов сыра, включая рокфор и камамбер. Но, несмотря на все это, у еды был другой вкус. Чего-то не хватало. И это «что-то» было самым главным. Салат, выращенный в Америке, только названием и внешним видом похож на тот, что растет во Франции. Американские фрукты, которые потрясают своими размерами (только в тропиках плоды еще грандиознее), по вкусу значительно уступают их невзрачным европейским родственникам. Американские сыры по виду тоже производят впечатление: компания «Крафтбразерс» хорошо постаралась, но вкуса тех французских сыров, которые намеревалась воспроизвести на американской почве, все равно не достигла. Засохший ломтик камамбера в захудалом французском ресторанчике стоит целой головки великолепного на вид, свежайшего камамбера сыроделов Висконсина. Пресные датские сыры, когда их ешь в Америке, оказываются еще более пресными и почти полностью лишенными вкуса, хотя изготавливаются из молока самых изнеженных коров во всем мире. Вина, даже когда они вполне хорошие (а в Америке отличные столовые вина), уступают на вкус европейским — возможно, дело тут в ускоренном темпе американской жизни и в особой атмосфере ожесточения и насилия, разрушающих благодать вина.

В Америке вино вообще не сочетается с пищей. Для переваривания американской еды нужны крепкие напитки — виски, джин, коктейли. Лучше всего выпить до обеда — это отвлечет ваше внимание от дурной еды. Кровь бросится в голову, вы почувствуете возбуждение и про пищу забудете. Крепкие напитки сделают вас разговорчивым и расположенным к спору, что, в свою очередь, ведет к несварению и диспепсии, метеоризму, запорам, геморрою и в конце концов к операционному столу. В Америке конец всегда один — нож хирурга. Купишь автомобиль — встреча с хирургом неизбежна. Найдешь высокооплачиваемую работу — все равно истечешь кровью под ножом хирурга. Будешь экономить и есть в кафе-автоматах или в греческих ресторанчиках (где подают американскую, а не греческую еду), познакомишься с хирургом еще раньше. Если вы пристрастились к земле и живете на природе, вам следует с самого начала выдернуть все зубы и вставить искусственную челюсть. Ни у кого нет таких плохих зубов, как у фермеров. У этих бедолаг встречаются все известные болезни — и часто вовсе не от недоедания. Фермеры мрут от изнурения посреди изобилия. Нет такой сферы деятельности в Америке, где бы вы могли обеспечить себе нормальное существование, избежав непомерных налогов, болезней, страданий и унижения. А в конце пути тебя уже поджидает хирург — у американцев эта фигура подобна греческой Немезиде. Вся американская культура — порождение идей двух сумасшедших: маркиза де Сада и Захер-Мазоха. Карающий судья предстает в образе хирурга. Его приспешники — зубные врачи. Никогда не говорите дантисту, что у вас болят зубы: он тут же повыдергает все ваши зубы подряд. В наши дни даже ковбои хвастаются вставными зубами. В Америке вряд ли найдется хоть один труженик старше сорока без вставной челюсти или хотя бы моста. Так же трудно встретить в этом возрасте трудящегося американца с густой шевелюрой. А после двадцати одного редко кто из американцев не носит очки — не важно, занимается он тяжелой физической работой или нет. Почти каждый американец страдает от геморроя. Практически у всех старше сорока больное сердце. Рак, сифилис, артрит, туберкулез, шизофрения настолько распространены, что мы вынуждены рассматривать это бедствие как плату за американский образ жизни. Почти каждая семья может похвастаться наличием среди ее членов идиота, психопата, алкоголика и полового извращенца. В рекламе продуктов обычно говорится о содержании в них самых разных витаминов. В рекламе лекарств обещают исцелить с помощью этих препаратов от всех болезней, какие только есть на свете. Однако несомненно, что в нашей пище отсутствуют нужные витамины, как несомненно и то, что если мы станем есть все рекламируемые продукты, пусть и богатые витаминами, то все же заболеем всеми известными человечеству болезнями. Мы рано умираем, вконец изношенные, несмотря на все страховые полисы, предоставляемые страховыми компаниями, чьи щупальца тянутся ко всем областям коммерческой и промышленной жизни. Очевидно также, что, несмотря на тот факт, что мы живем в стране неограниченных возможностей, где царит свобода и где каждый может молиться какому угодно Богу и имеет право голосовать за самого никудышного кандидата, вкус к жизни настолько утрачен, что на каждую семью по статистике приходится меньше одного ребенка — исключение составляют некоторые индейские племена, некоторые религиозные общины, беднейший слой белых и негры в целом. Даже евреи, славящиеся не только вкусным хлебом, но и традиционно большими семьями, заводят теперь меньше детей. Я имею в виду только Америку. А если у еврея пропадает желание продлевать свой род, значит, в жизни нации что-то идет не так. Евреи продолжают плодиться даже в самых бедных европейских странах, а в Америке, где у них, казалось бы, есть все (правда, их чураются иноверцы), евреи сокращаются в количестве. Увеличение населения наблюдается среди американских индейцев, и то лишь в некоторых племенах. Считается, что это следствие практикуемой полигамии. Здесь мы подходим к другому деликатному предмету, почти столь же важному, как хлеб. Я имею в виду страх белых американцев перед всякой другой формой брака, кроме той, что одобряется христианскими церквями. А чем плоха полигамия? Или полиандрия? Или любая другая форма брака, вроде союзов по любви? Практикуя полигамию, мормоны быстро продвигались к тому, чтобы создать империю. А ведь никто не скажет, что мормоны есть или были нежелательным элементом в великом американском сообществе. Они были и до сих пор остаются одной из немногих у нас общин, где бедность, по сути, неведома. В их среде значительно меньше преступников, чем по всей стране, меньше слабоумных и прочих ошибок природы. И Бог свидетель: их никак нельзя назвать менее нравственными, чем остальных членов нашего общества. Напротив, они не только более законопослушные, терпимые, преуспевающие, более социально чуткие и дальновидные, чем остальные группы американского населения, но они, несомненно, и более моральные — в том смысле, что строго следуют своим принципам. Но вернемся к хлебу... Сегодня рассыльный привез три сорта хлеба: итальянский, молочный батон и хлеб из грубой непросеянной ржаной муки. (О дрожжевом ржаном хлебе и о хорошем пшеничном можно только мечтать.) Весь этот хлеб выпекают в Монтерее, ближайшем к нам городе, находящемся на расстоянии пятидесяти миль. К сожалению, там нет еврейской булочной или кулинарии. Зато там есть мексиканцы, португальцы и филиппинцы, но кому какое дело, что едят эти бедняги? Мексиканцы жуют свои маисовые лепешки, португальцы грызут чеснок, а филиппинцы... живя среди нас, они усвоили и наши дурные привычки. Никто в Монтерее не ест хороший хлеб. И в Кармеле тоже, если, конечно, ты не Робинсон Джефферс, но тогда этот хлеб священный. Неподалеку от Кармела живет Эдвард Уэстон, фотограф. И это навело меня на мысль поговорить о хлебе, который мы видим на фотографиях. Обращали ли вы внимание, что хлеб этот выглядит далеко не лучшим образом? Видели ли вы когда-нибудь на снимках наших рекламных маньяков хлеб, при виде которого у вас потекли бы слюнки и не терпелось вонзить в него зубы? Я лично не видел. Эдвард Уэстон, без сомнения, сделает вам лучшую фотографию хлеба, какая только возможна, но вот вопрос: смогли бы вы его есть?Хлеб на снимке, который вы с удовольствием повесите на стенку, совсем не тот, какой хочется видеть на столе.

Даже хлеб, сфотографированный Мэном Реем, может показаться совершенно несъедобным — особенно если он читал в то время своего любимого писателя, маркиза де Сада. Захер-Мазох, живи он подольше, мог бы делать хороший хлеб. В звуке его имени слышится нечто кошерное. Однако, думаю, если есть его хлеб достаточно долго, можно стать болезненно впечатлительным и склонным к самоанализу.

Я пришел к заключению, что единственный способ смириться и есть вредный, невкусный и неаппетитный американский хлеб, основу нашей пресной и однообразной жизни, — это следовать следующим рекомендациям. Прошу соблюдать мои инструкции в точности.

Для начала запомните, что любой предложенный вам хлеб надо брать, не задаваясь никакими вопросами, даже если он не упакован в целлофан и не содержит морских водорослей. Бросьте его в багажник — туда, где валяются банка с машинным маслом и засаленные тряпки, а если есть такая возможность, засуньте под мешок с углем, битумным углем. Подъезжая к дому, бросьте буханку в грязь и как следует потопчите ее. Если у вас есть собака, неплохо дать ей на нее помочиться. Приехав домой и приготовив все к обеду, разрежьте буханку пополам большим разделочным ножом. Затем возьмите одну целую луковицу — не важно, очищенную или нет, — одну морковку, пучок сельдерея, большую головку чеснока, одно нарезанное ломтиками яблоко, селедку, старую зубную щетку и засуньте все это между двумя ломтями. Плесните сверху немного керосина, чуток «Лавориса» и «Клорокса», а затем понемногу — черной патоки, меду, апельсинового джема, ванилина, соевого и перечного соуса, кетчупа и арники. Сверху положите слой измельченных орехов — самых разных, конечно; лаврового листа (не мельчить!), немного майорана и измельченной лакрицы. Затем положите буханку на десять минут в печь, а после подавайте на стол. Если и сейчас этому хлебу недостает вкуса, добавьте в соус чили очень горячие мясные помои и смешивайте все это с хлебом, пока не получится густое месиво. Если и этот результат вас не удовлетворит, остается только помочиться на этот продукт и бросить его на съедение собаке. Но ни в коем случае не скармливайте его птицам. Наши североамериканские птицы, как я уже говорил, находятся при последнем издыхании. Клювы их затупились, размах крыльев сократился, они слабеют, чахнут и линяют кстати и некстати. Они не поют, как прежде; они издают сердитые крики — не чирикают, а словно блеют, а подчас, когда опускается туман, слышно, как они кудахчут и надсадно хрипят.

Художник-бодхисаттва

По-настоящему я познакомился с Раттнером в кафе «Версаль», что напротив Монпарнасского вокзала. Я прекрасно помню тот летний вечер. Терраса кафе была почти пуста. Время от времени очередные запоздавшие прохожие исчезали в зияющей пасти парижского метро. Дул легкий ветерок, его порывы пробудили к активности торговцев пледами, которые гудели, как надоевшие мухи. Иногда какая-нибудь poule*. Пробовала завязать с нами через столик разговор — но каждый раз как-то неуверенно. Освещенная электрическим светом листва ярко блестела, и рядом с этим блеском терялась и казалась блеклой естественная зелень.

* Шлюха (фр.).

Я был немного знаком с Раттнером, но никогда не слышал, чтобы тот говорил о себе. Однако в этот вечер он был расположен облегчить душу. Мы говорили о близкой войне — злободневная тема с тех пор, как немцы оккупировали Рурскую область. Неожиданно в разговор ворвалась предыдущая война, ворвалась стремительно, как взрыв бомбы во тьме ночи.

Это случилось во время второго сражения при Марне, в Шато-Тьерри, именно тогда Раттнера вывела hors de combat* контузия, и он свалился в воронку от бомбы. До сих пор его мучают боли от полученной тогда травмы позвоночника. Переведенный в лагерь Сонж (недалеко от Бордо), он возглавил только что созданную Школу Камуфляжа. Ранее во всех маскировочных работах на фронте и на экспериментальном полигоне в районе Нанси не использовали раскрашенные конструкции. Раттнеру вменили в обязанность создать настоящие средства маскировки — сооружения из столбов, проволочной сетки, гирлянды из раскрашенной джутовой ткани, деревья, глину, разные растения, бутафорские орудия и прочее. Эффект от такой маскировки был неполный: она не могла полностью скрыть искусственность конструкций. Основной ее задачей было одурачить объектив кинокамеры.

* Из строя (фр.).

Я упомянул об этой стороне военного опыта Раттнера, потому что, внимательно рассматривая его ранние работы, наивно заключил, что некоторые элементы «камуфляжной» техники проникли в его серьезную живопись. То, что я называю «flou»*, заставляет эти полотна резко контрастировать с более поздними картинами, где структурные элементы явно бросаются в глаза. Возможно, так кажется из-за тревожных и подчас необычных светотеневых эффектов. Я особенно люблю картины этого периода, когда в его творчестве набирает силу водная стихия — ведь в Раттнере причудливо смешаны стихии огня и воды. В этих картинах человеческая фигура теряется среди природных форм на фоне смутного и призрачного морского пейзажа. Все здесь — поток и движение, сплошные арабески из бесконечной кружевной ленты. Создается впечатление, что художник ощупью ищет путь, но делает это как грациозный пловец, а не как угловатый новичок. Иногда холст предстает зеркалом, отражающим мимолетные очертания медленно плывущих облаков. Цвета живые, но несколько бледноватые, словно размытые морской водой. В них ощущается радостная небрежность, непосредственное чувство, взятое из жизни и естественным образом перенесенное на картину; в них есть изящество поздних акварелей Сезанна. Нельзя сказать, чтобы эти картины были не завершены или «нереальны», просто они скорее намекают, чем говорят прямо. Они воздушны, почти бесплотны.

* Мягкая манера письма (фр.).

При первом знакомстве с произведениями Раттнера этого периода я не знал, что он уже предпринимал смелые попытки продвинуться в этом направлении, когда учился архитектуре в Вашингтоне и занимался там же в Художественной школе Коркорана. Даже перед поступлением в Пенсильванскую академию искусств он больше склонялся к кубизму, чем к реализму или натурализму. Рассказывая об этом времени и о своих приключениях в царстве анатомии Джорджтаунской медицинской школы, Раттнер поделился со мной наблюдениями, которые стоят того, чтобы о них упомянуть. Он говорил о своих поисках основных структурных принципов в мире искусства. Эти поиски, по его словам, поставили перед ним вопрос о соотношении структуры и духа. Они открыли ему, что структурные принципы не сводятся только к физической стороне, а распространяются и на область духа. «Фактическая сторона не так уж и важна, — картина должна быть наполнена прежде всего чувствами художника, его любовью, страстью, воображением, короче говоря, она должна отражать его душу. Не знаю точно, что это такое, — признался он, — но это свойство или, скорее, сила, относящаяся к духу, и она переплавляет все пластические элементы, заставляя картину быть единым целым».

Мне вспоминается, что, увидев впервые работы Раттнера, я пришел в замешательство. Позже, пытаясь определить этот этап его творчества — «flou» период, как я его называю, — я употребил выражение «генезис рождения». Теперь я понимаю, что эта фраза говорит больше о моем собственном тогдашнем состоянии.

Ведь современную живопись я видел поначалу глазами Раттнера. С благодарностью и признательностью вспоминаю я, с каким терпением выслушивал он мои суждения и затем объяснял, что хотел сказать той или иной картиной и чего вообще добиваются большие художники. В нем никогда не было и тени высокомерия или лукавства — он был всегда открыт для критики и советов, пусть даже со стороны таких невежественных любителей, как я. Иногда, покидая его мастерскую и, возможно, измучив его своим многословием, я был не в состоянии определить, что меня восхищает в нем больше — упорство или скромность. Каждый раз, уходя, я был полон стремления — не рисовать или писать, хотя такое желание тоже присутствовало, а достигнуть той же искренности и цельности, какие были свойственны моему другу. Никто никогда не называл Раттнера умным, блестящим и т.д. — люди просто уходили от него со слезами на глазах: такой трогательной и убедительной была его творческая серьезность. А разве есть для художника большая награда? Достижение — это еще не все, упорство в намерении — уже что-то, а преданность делу и служение ему — вот то, что надо. В присутствии Раттнера понимаешь, что перед тобой человек, который живет живописью и, живя ею, знает и касается всех сторон жизни, даже самых далеких от него.

Но вернемся к тому вечеру в кафе «Версаль», о котором я уже говорил и который оказался так важен для нашего взаимопонимания... Как и всех, знавших Раттнера, меня покорили его мягкость и доброта. Он принадлежит к тем людям, про которых, проведя всего несколько минут в их обществе, говорят, что они и мухи не обидят. Он мягкий, как воск. Вы не только физически ощущаете все его эмоции, вы, можно сказать, видите, как они распадаются и растекаются у его ног, наподобие маленьких ручейков. Таким он был тогда — таков и сейчас. Таким он останется и впредь: ничто на свете не сможет его ожесточить. Представьте мое изумление, когда я услышал от него, что в молодые годы он брал уроки бокса у Джека О’Брайена из Филадельфии. Эйб Раттнер, проводящий удар правой в челюсть? Невероятно! Однако это факт. Он освоил искусство самозащиты, чтобы быть готовым к неожиданностям, и научился не только держать удар, но и давать сдачи. В его живописи чувствуется это умение наносить сильный и точный удар. Я видел, как людей пугало то, что они называют жестокостью его рисунка. Сам я не разделяю этого мнения, но могу понять, откуда оно взялось. В некоторых картинах, особенно когда задето его чувство справедливости, Раттнер из кожи вон лезет. Тогда он похож на боксера, который бросается в бой, опустив голову и, словно цепами, молотя противника. У него только одна мысль: выложиться до последнего, пока не иссякнут силы. В такие минуты он напоминает мне другого честнейшего Эйба, который однажды, присутствуя на аукционе, где торговали рабами, сказал: «Когда я получу возможность нанести удар по этому явлению, я не стану колебаться и сделаю это как следует».

В мягких людях часто заложена неукротимая сила, которая видна только в их работе. Откуда она берется? — спросите вы. Тогда задам другой вопрос: а откуда берутся ангелы? В Раттнере есть неистощимая энергия, которая проявляется в бесконечном воссоздании мира. Он не просто заново творит по своему вкусу Вселенную, он приводит ее в порядок. Во всем, что он делает кистью, присутствует некая безошибочность. Не сомневаюсь, что он чрезвычайно удивился бы, прочитав эти строки, потому что вовсе не считает себя непогрешимым, вроде Папы Римского, даже в вопросах живописи, но каждая его картина стоит очередной буллы или эдикта. Короче говоря, каждая — fiat*. Он побуждает к действию. К какому? По-новому смотреть на вещи. Каждое новое полотно — призыв смотреть и действовать. Я не хочу сказать, что в основе каждой его картины заключена некая мораль, вовсе нет! Просто в них содержится скрытый смысл, наводящий на мысль, что существуют правильный и ложный взгляды на вещи или, иначе говоря, прекрасный и уродливый. И даже если Раттнер изберет в качестве темы уродливый предмет, картина будет пронизана красотой. Это только подтверждает мысль, что позитивное всегда побеждает.В его искусстве вы никогда не найдете ни единой нотки отрицания — даже если ему придет в голову изобразить конец света. Если завтра он вдруг решит рисовать навоз, то, поверьте, это будет самый живительный и полезный навоз в мире. Вдохновляющий навоз, я бы сказал. Он может отдавать себя творчеству только полностью. Зная это, лучше понимаешь его творческую ярость, она словно алмаз с острыми гранями — инструмент, оружие и украшение одновременно. Временами он буквально выбивает, словно долотом, свою тему: более мягкое обращение просто невозможно. Это шоковое решение нужно художнику, чтобы добиться предельной правды. За время той огромной эволюции, какую претерпело современное искусство, так называемая станковая живопись подверглась очень и очень большим испытаниям. На той же самой ограниченной плоскости, и несмотря на то, что все темы и все технические средства уже были исчерпаны старыми мастерами, современный художник должен отобразить такие явления и вещи, которые живописцы прошлых лет и представить себе не могли. На первый взгляд творчество современного художника кажется полным разрушением прошлого. Но это только на первый взгляд. На самом деле в выдающихся работах нашего времени присутствует и прошлое, и будущее. И Раттнер тут не исключение. Он прилежно изучал картины старых мастеров еще до поступления в Пенсильванскую академию искусств. Сейчас, приблизившись духом к великим художникам прошлого, он ценит их еще больше. Его бунт был здоровым, естественным бунтом, цель которого — открытие своего пути, своего подхода. Чем дальше отходит он от избитых троп, тем больше приближается к великой живописной традиции. Никогда не был он ближе к старым мастерам, чем сейчас, когда стал единственным в своем роде. Его полотна могут висеть рядом с выдающимися произведениями прошлого, не вызывая ощущения дисгармонии. От Леонардо, Уччелло или Рембрандта он отличается в той же степени, что и от своих современников. Раттнер завоевал право быть таким, каков есть, и завоевал его тем же способом, что и его славные предшественники и современники, — трудом и потом, безграничной преданностью делу и охраной источника своего вдохновения.

* Декрет, указ (лат.).

***

Лучшим днем своей жизни Раттнер считает тот, когда он вернулся во Францию, чтобы вести жизнь художника. В этой стране он прожил почти двадцать лет, получив за это время признание лучших французских критиков. К сожалению, я познакомился с Раттнером после того, как он покинул Монмартр и поселился в студии неподалеку от Сфинкса на бульваре Эдгара Кине. Жаль, что я не знал его раньше, когда он жил рядом с Монмартрским кладбищем, одно из моих любимых и часто посещаемых мест после наступления темноты. Тогда он познакомился со своей будущей женой Беттиной, ставшей ему в дальнейшем большой подмогой. В те дни они жили случайными заработками, но тем не менее наслаждались жизнью, а как не наслаждаться, живя в таком квартале? Позже мы часто втроем ходили туда, чтобы посмотреть кино в Студии 28. Как радостно было заходить в небольшие бары, которые в прошлом радушно принимали тогда еще неизвестных художников — таких, как Утрилло, Ван Гог, Пикассо, Марк Шагал — и еще этот удивительный поэт, художник, остроумец, плут и интриган Макс Жакоб. Сменялись поколения, обновлялись фасады зданий, расширялись улицы, все менялось — но Монмартр всегда оставался Монмартром. Не провести здесь часть юности — несчастье для художника. Сама земля освящена здесь жаркими битвами многих прославленных художников и поэтов, получивших тут свое боевое крещение. Даже в наши дни, когда этот район все больше похож на Гринвич-Виллидж, Плас-дю-Тертр остается одним из самых очаровательных местечек в Париже. Это место принадлежит художникам также, как другие места принадлежат монахам или анахоретам.

Впервые я увидел картины Раттнера в одном внутреннем дворике рядом с бульваром Эдгара Кине — здесь бульвар пересекает железнодорожный мост. Нельзя сказать, чтобы это было особенно живописное место. Если не ошибаюсь, где-то поблизости Марк Шагал одно время снимал мастерскую. Я упомянул Шагала, потому что чувствую к нему большую симпатию, а еще потому, что, прочитав его автобиографию («Ма Vie»*), увидел, что он подвел итог стремлениям и усилиям многих современных художников. В своем безыскусном, трогательном рассказе Шагал говорит, что «художник» — единственное слово, которого он никогда не слышал в юности. Думаю, и Раттнер, пока не достиг зрелости, не слышал этого слова. Но стоит взглянуть на его почерк, даже в возрасте двенадцати лет, и сомнений в его призвании у вас не будет. Трудно вообразить более удивительный, совершенно невероятный почерк. Даже не зная графологии, вы поймете, что в этом почерке скрыта вся его жизнь — от дня зачатия до самой смерти. Каждый раз, когда я распечатываю письмо от Раттнера, у меня такое чувство, что это послание от архангела Гавриила. На больших листах бумаги он выводит тушью каракули огромных размеров. Не берусь утверждать, чем он пишет, — возможно, стилем, подобным тому, что использовали ассиро-вавилонцы в своей дерзкой клинописи. Трудно представить себе лучший декоративный рисунок для обоев, чем этот древовидный почерк Раттнера. Но самое поразительное в его послании — не замысловатая каллиграфия, а то, что он сообщает. Его письмо — воззвание, любовный манифест, такой же изысканный и вдохновенный, как католический молитвенник. Язык, который он при этом использует, чрезвычайно прост; эффект достигается высокой образностью и повторами, придающими тексту сходство с литанией. Он чем-то напоминает стиль douanier* Руссо и как бы состоит из отдельных листьев, сучьев, ветвей, бутонов, корней, стеблей, побегов, цветов, фруктов, живых существ. Здесь то же терпеливое, любовное отношение к деталям, как и в его картинах (только там оно более управляемое и унифицированное), которые выражают дружеский, ласковый порыв, так красноречиво приоткрывающий его душу.

* «Моя жизнь» (фр.).

** Таможенник (фр.).

Никогда не забуду то его письмо, где он пересказывает со слов Гогена анекдот о Ван Гоге. За одну из своих картин Ван Гог получил смешную сумму — пять франков. Раттнер рассказывает этот случай живо, словно сам был свидетелем этой постыдной сделки. Дело было холодной зимой 1886 года, пишет Раттнер, в декабре, когда все было покрыто снегом, и у Ван Гога не осталось ни одного су. И тогда он отнес знаменитую теперь картину «Розовые креветки» K «marchand de fluches sauvages, vieille ferraille, tableaux a huile a bon marchu»*. Вручая художнику пять франков, торговец сказал: «Дорогой друг, мне хочется тебе помочь, но сегодня клиентам трудно угодить. Даже Миллеони хотят приобрести по дешевке, а твои картины не очень-то жизнерадостные». Ван Гог взял деньги и пошел домой, а у самой мастерской на улице Лепи ему улыбнулась несчастная девушка, desirant sa clientule**. Повинуясь импульсу, Ван Гог отдал девушке эти бесценные пять франков. (Впоследствии, замечает Гоген, эту картину продадут на аукционе по меньшей мере за пятьсот франков, хотя она стоит гораздо больше. В наши дни ее цена колеблется от пятидесяти до ста тысяч долларов.) «И подумать только, — продолжает Раттнер, — что в письме брату Лео перед тем, как застрелиться, Ван Гог пишет, что художники все более abois***, а сам он ясно ощущает бессмысленность дальнейших попыток заниматься своим делом!»

* Торговцу стрелами дикарей, разными старыми железками и картинами, написанными маслом, — все по дешевке (фр.).

** Желая заполучить клиента (фр.).

*** Впадают в отчаяние (фр.).

Этот случай, описанный Раттнером в письме, напомнил мне одну картину Руо — резкую, безжалостную, незабываемую. Глядя на нее, нельзя не ощутить живое чувство, возникшее между двумя отщепенцами; оно передано яркими красками: красное вино страсти, живительная зелень надежды, черный цвет бесконечного отчаяния. Смелые, прямые мазки хорошо отражают простоту и достоинство их движений и самой сцены. Я долго держал на стене одну страницу из этого необыкновенного письма. Мне казалось, что в тот момент, когда Раттнер подошел к кульминации истории, почерк его изменился — буквы стали еще крупнее, расстояние между словами больше. Он словно писал тушью на стенках вашего сердца — своей характерной размашистой клинописью. Но на этой столь дорогой мне странице было еще кое-что, из-за чего она, собственно, и оказалась на стене: многократно повторенное слово «that»*. Я не поленился сосчитать, и оказалось, что на одной только этой странице оно встречалось восемнадцать раз. Письмо начиналось с «that», даже с двух «that»... «That that day he...»** Это слово он употреблял как существительное, прилагательное, союз, наречие, причастие, риторическое обращение, паузу, мочегонное средство, воронку — словом, как придется. И, признаюсь, это «that», употребленное восемь раз подряд, сохраняло точный смысл. Я не высмеиваю его английский язык. Вовсе нет. К этому его «that» я испытываю огромное уважение. Оно стало для меня своего рода талисманом. Иногда, затрудняясь выразить свою мысль, я встаю из-за письменного стола, подхожу к стене, куда приколол эту страницу, и внимательно перечитываю ее, словно там запрятан некий «Сезам, откройся!». Если художник, говорю я себе, может достичь столь многого, используя одно простенькое слово, то нет ничего невозможного для писателя с его огромным словарным запасом! Впрочем, чем меньше слов — тем лучше. Словарь Шекспира насчитывает десять — пятнадцать тысяч слов, в то время как словарь Вудро Вильсона — тысяч сто, не меньше.

* Многозначное английское слово; может означать указательное «тот», союз «что» и т.д.

** Что в этот день он (англ.).

Чем больше размышлял я об этом «that», тем яснее видел сходство между тем, как использует Раттнер простые слова и простые краски в живописи. Первый цвет, который приходит в голову при мысли о его картинах, — красный. Какие оттенки красного? Преимущественно чистый красный. Раттнер может начать рисовать в верхнем левом углу, оставив там пятнышко или крапинку пунцового цвета. Отсюда он идет вниз или поперек холста, по диагонали, нанося повсюду мазки красного цвета, который так же многозначен, как «that»: он может стать темно-красным вермильоном, кадмием, венецианским кармином, розовой мареной, тиренской розой и так далее. От самого насыщенного ярко-красного цвета он переходит через фуксин, рубиновый цвет, цвета гелиотропа, граната и прочие к нежнейшему розовому тону. Каждый оттенок — как новое значение «that», только теперь по отношению к цвету, а не к слову. Красный цвет — это красный. На тюбике может быть написано «вермильон», но вермильон только тогда становится вермильоном, когда нанесен правильно. Если Раттнер использует его, он становится именно тем вермильоном, который единственно и может называться настоящим вермильоном. Это ясно? Я хочу сказать, что этот простой красный цвет может стать всем или ничем — все зависит от того, понимает художник сущность красного или нет. Красный передает красноту вещей, передать ее можно миллионами оттенков, а можно превратить и в один грязный цвет. Художник, который умеет дать на одном холсте тысячу и один вариант этого цвета, испытывает уважение к истинной сущности красного. Подобно Шекспиру, он должен уметь посредством одной простой детали передать бесконечность человеческого опыта. «Если Шекспир изображает коня, это конь на все времена», — написал мне один мой друг. Он тоже был художник, и поэтому у Шекспира коней видел.

Чтобы у читателя не создалось впечатления после всех моих фантастических рассуждений, что Раттнер просто пачкает холст цветными кляксами и пятнами, поспешу сказать несколько слов об архитектонике его картин. Когда Раттнер рисует, в работе участвуют и костяк, и мышцы. Его картины структурно прочнее Эмпайр-стейт-билдинг, хотя при строительстве последнего использовались сталь и бетон. И еще один фантастический образ приходит мне в голову, когда я думаю об этом аспекте его творчества. Плотно укорененный зуб мудрости. Представьте себе рот, полный одних зубов мудрости, и все они соперничают друг с другом, борются друг с другом за право прорезаться. У некоторых людей зубы мудрости так и не вырастают. Ну так вот, если внимательно присмотреться к некоторым картинам Раттнера, то видно, что на уровне композиции там идет поистине олимпийская борьба. Вулкан извергает лаву, которая стекает огненными реками по горному склону. Но вот проходит время, оно делает свое дело: формы восстают на борьбу, и в конце концов склон горы обретает вид фасада восточного храма. Мой друг Варда называет это «восточное» перерождение «растительным» и смотрит на него с предубеждением. Я же, напротив, нахожу его в высшей степени вдохновляющим — не важно, к какому миру относятся эти новые формы — к растительному, животному или человеческому. Обычно присутствуют все три — что ж, тем лучше, скажу я. В самом Раттнере есть что-то от этого восточного изобилия и чрезмерности. Однако оно обуздано западной динамикой. В его картинах, к примеру, нет ничего, даже отдаленно напоминающего, например, тибетские манускрипты. Структурно они западные — даже больше американские, чем европейские. Он не только поэт, но и строитель. Живи он в Древней Греции, его домом стал бы Коринф. (Коринф — вот, пожалуйста, опять красный цвет! Коринф — видение тяжеловесного великолепия.)

В то время как индусы в своих пещерах и храмах распространяются вширь, Раттнер сосредоточивается в одном месте, ужимается. Вначале он может взорваться, импульсивно устремиться горячей лавой по склону горы, но в тот момент, когда отложит кисть, перед вами будет стальная конструкция, цветное стекло и вечный двигатель. На небольшом пространстве холста фигуры и предметы сталкиваются и вступают в противоречия, некоторые из них получают такие увечья, что меняются до неузнаваемости — впечатываются в скалу, как папоротники под давлением геологического времени, или, напротив, выпирают, угрожая стать центром картины, и их с трудом удается обуздать, таинственным образом введя еще одну фигуру, еще один предмет, который возник неизвестно где — наверное, за границами холста. Общее впечатление сродни тому, что остается после чтения высокой поэзии или прослушивания трагического хора, — впечатление необычайной слаженности. Картина поет и танцует — и не только вся целиком — поют и танцуют ее отдельные, многочисленные детали. Из каждого угла несутся эхо и отражения. И в довершение — мощная атака художника. Он принимается за работу с яростью и нежностью обезумевшего от страсти любовника. Находясь вне картины, он одновременно помещает себя в нее. Подобно Хичкоку, он находится где-то там, в толпе, режиссируя сцену и участвуя в ней. Но вы никогда не обнаружите самого мастера — только его руку. Он столь же таинственно сокрыт от посторонних глаз, как Шекспир. Однако остается его словарь, и даже если в нем нет ничего, кроме простенького словечка «that», этого хватит, чтобы создать целую Вселенную, в которой он существует. Это его Вселенная, и она не считается с грамматикой и логикой нашего мира — она подвергает сомнению весь словарь и энциклопедию живописи.

Должно быть, Раттнер предпринял громадные усилия, чтобы позабыть то, чему его учили в художественных школах. Ко времени нашего знакомства на его холстах уже отсутствовали следы этой изнурительной борьбы. Хотя битва возобновлялась с каждой новой картиной, его работа в конечном счете оставляет впечатление легкости и мастерства. У Раттнера я не видел ни одной из тех первых неуклюжих работ, которые есть у каждого художника, еще не вырвавшегося из пут заимствований и не нашедшего свой стиль. Впервые я посетил его мастерскую в тот период, который назвал бы «зеленым». Казалось, он соперничает с самой природой, споря, у кого больше оттенков зеленого цвета. Не важно, что он рисовал, — лес, сад, горы, небо, озеро, будуар, натюрморт, человека или торжественную массовую сцену — все было выдержано в зеленых тонах. Конечно, на холстах присутствовали и желтые, и красные цвета, но мне запомнился лишь зеленый, бесконечные оттенки зеленого. А затем пришло время, когда я стал видеть у него только красные цвета. Тогда мне казалось, что в картинах другого цвета нет. А когда наступил черед желтого и синего, я понял, что Раттнеру подвластен весь спектр.

В наши дни никто уже не подвергает сомнению то, что Раттнер — мощный колорист. В этой области он превзошел Пикассо, Матисса, Руо. Он весь — цвет, который, можно сказать, воплощает жизнь. Глядя на его распятия, клоунов, королей, маньяков, мы видим все цвета минералов, драгоценных камней, вулканических фейерверков. Раттнер глубоко вспахал цветовой спектр и расточал его сокровища с щедростью магараджи. Никогда не забыть мне того чувства на пороге нью-йоркской Галереи Розенберга в октябре 1944 года, когда меня в прямом смысле ослепила стена, на которой сверкали его последние картины. Будто предо мной неожиданно возник витраж старинного собора. Невольно я обнажил голову и прошептал слова молитвы. Я был преисполнен благоговения. Ни одна из его прошлых работ не подготовила меня к этому празднику цвета. «Ты стал настоящим мастером, Эйб, друг мой, и никто не посмеет теперь это отрицать!» — прошептал я. Но тут же меня охватила паника: я вдруг самым глупейшим образом засомневался, не достиг ли он вершины в своем творчестве. Потрясенный, я не мог даже вообразить, что можно пойти дальше. Мне казалось, что он превзошел сам себя. Мгновенный страх отступил так же быстро, как и пришел. Этим же вечером, рассматривая в мастерской его последние работы, я понял, что собрание, выставленное в Галерее Розенберга, — только одна из вершин. Однако какой прогресс за двадцать лет!

Для художника Раттнер еще молодой человек. Ему чуть больше сорока, а в среде художников этот возраст считается юностью. Чего он достигнет в шестьдесят, или в семьдесят, или в девяносто пять, трудно даже представить. И если не случится ничего непредвиденного, Раттнер — такой человек, что будет работать до последнего дня, искренне и честно, наращивая ясность и силу. Ничто, даже болезнь, не сможет победить эту страсть к творчеству. Никакие препятствия не затормозят его работу, и я уверен, что высокое качество его живописи сохранится при любых условиях. Раттнера не испортят ни богатство, ни слава. Он работает без устали, потому что занимается любимым делом. Единственное его желание, чтобы его рабочий день увеличился вдвое. Каждой новой картине он отдается полностью. Ничто не может отвлечь его во время работы. Его ничем нельзя соблазнить, разве что предложить ему больше рисовать. Иногда он сам бунтует против своей неукротимой энергии. «Мне следует немножко отдохнуть», — говорит он себе. И тогда едет на природу, но и там пишет этюды и делает наброски для новой картины. Несомненно, это и есть жизнь настоящего художника: ведь истинный художник — это сгусток творческой энергии, он весь — порыв и энтузиазм. Он — солнце, внутри которого незатухающий пламень. Он излучает тепло, смелость, надежду, потому что сам является средоточием этих качеств.

***

Когда в 1940 году я вернулся в Нью-Йорк, у Раттнера была мастерская в одном из тех мрачных домов, что расположены в западной части города. Это была огромная, хорошо освещенная комната с отличным обогревом, который так необходим студии. Вскоре я уже навещал его несколько раз в неделю. Раттнер милостиво разрешил мне баловаться за его большим столом, рисуя акварели, в то время, как он работал за мольбертом. Я с удовольствием вспоминаю этот замечательный, хоть и непродолжительный период моей жизни. Похоже, что и Раттнеру он был по душе — возможно, потому, что, рисуя, я болтал, пел и свистел. Время от времени, покрутившись по другим мастерским, в дверь стучала какая-нибудь натурщица. Натурщицы здесь отличались от тех, что я видел в Париже, — особенно в одетом виде. Раттнер прекрасно обходился без натурщиц, но по моей просьбе приглашал их войти, чтобы я мог полюбоваться на них и немного поболтать. Многие девушки, к моему удивлению, были слишком умны для этой работы. Вид у них тоже был вполне благополучный, хотя я подозревал, что на них надето все, что имелось в гардеробе. Любопытно, что ни одна из них никогда не позволяла себе замечаний по поводу картин. В Париже натурщицы, почти каждая, обязательно скажут что-нибудь любопытное и иногда попадают прямо в десятку. Американская же натурщица относится к своему занятию только как к бизнесу: она может предложить прекрасный бюст, или отличную пару ног, или, возможно, только изысканно вылепленную головку. Ей абсолютно безразлично, хороший вы художник или плохой. То, что ты делаешь, меня не касается — вот ее девиз.

Во время своих посещений я оценил те замечательные свойства Раттнера, которые делают его не только прекрасным художником, но и хорошим учителем. Самое ценное в его методе то, что он никогда не учит, — во всяком случае, открыто. Он дает тебе бумагу, кисти и краски и говорит: получай удовольствие. Иногда он отходит от мольберта и украдкой бросает взгляд на то, что ты делаешь, но никогда не говорит: «неправильно» или «плохо». Его слова всегда побуждают тебя продолжать рисовать. Каким-то образом он заставляет почувствовать, что главное не то, что у тебя сейчас получится, асам факт, что ты рисуешь. Его отношение подразумевает: быть способным рисовать — благословение, дар, терапия. Раттнер никогда не выражает свою мысль такими словами, но не сомневаюсь, что именно это имеет в виду. И он, конечно, прав. Человек, который занимается живописью и вкладывает в это занятие сердце и душу, не может не быть счастливым. Я лично считаю этот вид деятельности самым радостным. Он возвышает дух и оздоравливает все существо. По сравнению с писателями и музыкантами художники кажутся мне — хорошие художники, конечно, — более разумными. У них здравый ум, как сказал бы Лоуренс. В работе они используют сердце, голову и руки, а их картины полны символов и образов. В этом смысле, мне кажется, они ближе к источнику творчества. В разговоре они не забывают про относительность всех вещей и пластичность идей, и это знание придает их словам вневременное значение в большей степени, чем словам писателей или музыкантов. Все, с чем они имеют дело, сводится к форме, цвету, движению; они никогда не забывают о склонности жизни к изменениям и мутациям. Я заметил, что художники — самые лучшие рассказчики, во всяком случае, лучшие собеседники. Они никогда не отклоняются от темы разговора, в то время как писатели любят отвлекаться по всякому поводу. Если у писателя возникло искушение заняться живописью, ему придется выдержать серьезную борьбу с собой: ведь получать удовольствие от своего занятия — большой соблазн.

Что касается уроков... Мне хочется рассказать об одном наблюдении, в котором, похоже, есть что-то от всеобщего закона. Оно заключается в следующем: часто, когда я заканчивал работу над акварелью или думал, что закончил, а результаты меня не удовлетворяли, Раттнер советовал не прекращать работу. «Вернись к ней завтра, — говорил он. — Можно еще кое-что сделать». И эти слова всегда оправдывались. На следующий день я вновь принимался за акварель и иногда полностью ее переделывал, поражаясь себе и тем поистине безграничным возможностям, которые открывались в процессе работы. Часто, сделав все, что было в моих силах, исчерпав те акварельные возможности, что были мне подвластны, я переходил на карандаш, тушь или мелки. Так иногда вместо одного рисунка у меня оказывалось около полудюжины, а то и больше, вариантов. Окончательный результат уже не имел значения, важно было то, что открылось в процессе работы. Можно позволить себе испортить даже хорошую картину, если в результате узнаешь нечто важное про живопись. Что касается моего личного опыта, то могу с уверенностью сказать: лучшие работы получались у меня из тех, что я вначале гробил, — они оказывались кровно связаны со всеми эмбриональными стадиями. Благодаря этим потерям на свет появлялись более или менее удачные вещи. Не послушай я Раттнера, не вернись к работе, которую считал никудышной, а начни новую, надеясь на то, что на этот раз повезет, я не усвоил бы ценный урок, который заключается в том, что нужно продолжать работать над картиной, даже если ты ее испортил. Пусть она не станет твоей удачей, но благодаря ей ты будешь больше понимать, лучше видеть. Те картины, что осуществились, те удачные произведения, которые оценили и признали хорошими, — это промежуточный продукт. Настоящие картины, работая над которыми, ты чувствуешь, что продвинулся, — это те, что летят в мусорную корзину. С литературой дело обстоит иначе. Если рукопись много раз переделывать, то в конце концов можно утратить к ней интерес. Те изменения, которые произведения живописи претерпевают в процессе работы, в случае с литературой должны происходить раньше, в голове. Писать нужно начинать, когда готов к этому, и изложение должно литься непрерывным потоком, как чернила с кончика пера. Письмо — вещь скорее жидкая, чем пластичная. В живописи основная борьба происходит с холстом и на холсте, именно это доставляет наибольшее удовольствие и муку. Живопись — живая вещь, и в процессе работы и в конечном результате, в то время как завершенное литературное произведение мертво — во всяком случае, для писателя. Написанное, оно перестает жить в его воображении. Оно было живым в период беременности, но в момент появления на свет сразу же умирает. Возможно, художники будут уверять, что и у них дела обстоят так же, но, что бы они ни говорили, я останусь при своем мнении. Такую существенную разницу между двумя видами творчества я вижу скорее всего потому, что не являюсь в полной мере живописцем. Все творцы убеждены, будьте уверены, что с каждым творением они умирают заново. Но это совсем другое дело. Я утверждаю: все то, что тесно связано с мыслью, умирает в момент рождения. А литература — прежде всего мысль. Дольше всего мысль остается живой в поэзии, и это потому, что поэзия отрывается от мысли более, чем другие виды литературы. Поэзия оперирует символами и образами, как живопись, а эти компоненты живучи. Но я отклонился от темы. Впрочем, это можно считать иллюстрацией к моему признанию, что художники и их картины являются для меня большим стимулом в жизни.

И сейчас, мне кажется, настал подходящий момент вознести благодарственную молитву Эйбу Раттнеру — что я давно намеревался сделать. Два месяца назад, когда мне показалось, что время пришло, я встал как-то утром и перед тем, как сесть за машинку, подошел к умывальнику и там долго и тщательно мыл руки. И, только усевшись за работу, задумался: а почему, собственно, я все это проделал? Ответ пришел сразу: ты очистился перед тем, как отдать ему дань уважения. Однако я тут же отвлекся и стал писать на какую-то другую тему. Это тоже было странно: ведь я сгорал от желания написать о нем. Посреди отвлекшей меня работы я понял и эту странность. Писать откровенно и точно об Эйбе Раттнере — трудная задача, и я инстинктивно стал заниматься другим делом, чтобы к ней подготовиться. Я хотел уяснить для себя, почему один человек должен был отречься от своего дара, чтобы мы могли в полной мере оценить человека, посвятившего всю свою жизнь служению ему. Короче говоря, Рембо превратился в демона, а Раттнер — в ангела, ангела спасения. И тот и другой говорят в своем творчестве о распятии. Разница между ними в том, что Раттнер принимает свое распятие, и у него оно зацветает. Часто, когда угасали мои слабые силы, я размышлял о его полном и безоговорочном принятии своей роли и, ставя его себе в пример, постепенно пришел к тому, что увидел в нем художника-бодхисаттву. Под этим я подразумеваю такого художника, который, обретя благодать и свободу и полностью раскрыв себя, все же остается в искусстве, дабы вдохновлять других художников. Возможно, мои слова звучат странно, но они помогают уяснить, в чем я вижу одно из отличий Раттнера от других современных художников. Он, на мой взгляд, — совершенно особый художник; такие, как он, рождаются время от времени специально для того, чтобы пробудить других художников. Казалось бы, он ведет ту же жизнь, что и остальные его собратья. Ту — да не ту. Его жизнь — посвящение, подвижничество. Добровольный крест. Он — хранитель огня, он — источник вдохновения для всех, кто его знает.

***

Когда у меня в Голливуде открылась выставка, я тут же сообщил об этом Раттнеру в письме, объяснив, что это счастливое событие произошло исключительно благодаря усилиям Аттилио Бовинкела, мастера из Уэствуд-Виллидж, изготовлявшего рамы для картин, который щедро одарял меня бумагой, кистями и краской, а затем вставил мои акварели в рамки и вывесил в своем магазине, — все это он сделал исключительно по собственной инициативе и без всякой надежды на какое-либо вознаграждение. Раттнер тут же отозвался на мое сообщение письмом, в котором особенно подчеркивал, что такого человека нельзя забывать. Его письмо было удивительным. Как похоже на него подумать в первую очередь о человеке, который мне помог! За сколькими великими художниками стоят такие люди, как Аттилио Бовинкел! Но кто помнит об этих скромных, бескорыстных душах?

Отыскав это письмо, я стал перечитывать и другие письма Раттнера, и меня в очередной раз потрясла мощная стихия его духа. Слова рвались на бумагу, словно галька, выбрасываемая из быстрины. Некоторые повторялись снова и снова — ключевые слова, которыми опознается природа человеческого духа. Одно было сердце, другое — энтузиазм и третье — озарение. Он всегда сообщал, что с ним в последние дни происходило, где он бывал, что видел и чувствовал, соотнося это с другими эпизодами, событиями, обстоятельствами, настроениями, городами, весями, личностями. Каждое письмо — праздник, карнавал, слепящий яркими цветами, увлажненный потом, пышащий страстью. После рассказа о чикагских бойнях он мог без всякого перехода заговорить о живописной технике китайцев. Он рассказывает о мазках, которые они определили, разнеся по категориям: «удар меча», «прожилки лотоса», «волос бычка», «скрученный пояс», «мочало», «горные складки»; многие из них связаны с водой: «бегущий поток», «пенящийся поток», «водопад», «скрытый поток», «двойной поток». Были и другие: «железная проволока», «лист ивы», «лист бамбука», «шляпка гвоздя и хвостик мышки», «поникшие сорняки», «червячки», «рябь на воде», «шелковая нить», ...и стили — например, «бескостный». Мазки делились еще по принципу нанесения: «мышечные», «плотские», «костные» и «духовные». Костные — прямые и твердые; плотские — взмывающие и падающие; мышечные — короткие, непрерывные; духовные — неразрушаемые.

В другом письме Раттнер находит время, чтобы подробнее рассказать мне об акварели, точнее, о ее сущности. «Продолжай заниматься акварелью. В ней — отражение твоей бурной эмоциональности. Твоя joio de vivre* выплеснется на бумагу. Акварель станет еще одним проявлением твоей художественной натуры и неотъемлемой частью творчества. Я верю в тебя и в то, что ты создашь замечательные вещи. Только не утрать детскую способность удивляться тому, что выходит из-под твоей кисти, и, пожалуйста, не пытайся „узнать что-то“ о так называемой технике акварели. Когда ребенок приобретает „знание“, он обычно теряет profondeur** выражения. Акварель становится просто акварелью. А она способна к развитию. Процесс работы над ней, начавшийся на пустом месте, превращается в цепь искушений, втягивающих художника во все новые эксперименты. В результате приобретается опыт, который не столько перечень разных фактов, сколько своего рода кристаллизация переживаний художника по поводу волнений, трепета, экзальтации, ликования и отчаяния, связанных с восторгом и одновременно со страхом перед неведомым. Таким образом, акварель становится живой субстанцией. Это неприрученный дух, рвущийся в неизведанные просторы и требующий, чтобы тот, кто идет вперед, обладал огромной чувствительностью, вкусом, здравым смыслом, решительностью, самоотверженностью, аналитическим умом, сообразительностью, пылкостью, умением удивляться и так далее; все это должно соединяться с глазомером матадора, добродушием философа и порывистостью неопытного, но бесстрашного любовника; все это и еще многое другое должно постоянно находиться на кончиках твоих пальцев. Одно лишь проявление слабости или неумение воспользоваться ситуацией — и акварель жестоко мстит художнику. Поэтому вопрос заключается не в том, чтобы написать пять тысяч акварелей, а в том, чтобы каждый раз было пять тысяч попыток. И каждая из них была бы первой. Акварель не имеет конца. И начала тоже. В этом ее сущность».

* Радость жизни (фр.).

** Глубина (фр.).

В заключение он пишет следующие многозначительные слова: «Все это благодаря милости Божьей. Каждый вечер, ложась спать, я молюсь, и каждое утро, открывая глаза, молюсь тоже, прося у Бога направить меня, наставить на путь истинный, ниспослать чистоту, дабы я мог ощутить и почувствовать то, что становится Красотой. И, сделав это признание, спрашиваю тебя еще раз: ну чем мне хвастаться?»

Такую же деликатность и скромность Раттнер проявляет, рассматривая картины другого художника. Каким-то образом ему всякий раз удается найти в ней что-нибудь хорошее, некую изюминку, залог будущего успеха — и об этом он подробно говорит. Подчас предлагаемая на его суд работа вызывала у меня недоумение. Ну что можно сказать хорошего о такой картине, восклицал я про себя. А Раттнер мог и говорил. И все потому, что видел перед собой больше, чем просто картину, — он видел затраченные усилия, он видел поставленную цель, желание осуществиться — то, что есть у любого художника, независимо от того, великий он или посредственный. Свои слова Раттнер всегда адресует потенциальному творцу, и эти слова полны надежды, веры и поддержки. Как много узнал я, слушая, как он хвалит работу другого художника, помимо искусства и эстетики! Какой великолепный урок нравственности!

А на месте сражения при Геттисберге он был совсем другим человеком. Как бывший солдат он взирал на все трезвым взглядом военного. Ни одна топографическая деталь не ускользнула от его внимания. И в то же время это был взгляд художника. Геттисберг до сих пор выглядит как обширное поле после битвы. Для американцев это имеет особое значение. Место до сих пор хранит атмосферу трагедии. В то же время оно имеет свое суровое очарование. Стоя на вершине Мишенери-Ридж в Теннесси, где происходило еще одно кровавое сражение, ощущаешь тот особый покой, какой исходит только от обагренной кровью земли. Отсюда замечательный вид, волнующее зрелище. Здесь самое сердце Юга. А Юг прекрасен, несравненно более прекрасен, чем Север, — в нем больше меланхолической нежности и благости. За время нашего путешествия мы посетили поля многих сражений; именно они запомнились мне ярче всего остального.

С новой стороны Раттнер открылся мне в Вашингтоне, при посещении Линкольновского мемориального центра. Тут я взглянул на него другими глазами. Его невозможно было оттуда увести. Он прочитывал все надписи на стенах до последнего слова. Он зачитывал их вслух, словно Библию. Все увиденное производило на него такое глубокое впечатление, что в конце концов мне стало стыдно за свое равнодушие. Именно здесь я понял, как он всему открыт. Когда Раттнер читал бессмертные слова Линкольна, он был похож на ребенка. Каждое слово он произносил торжественно, словно впервые его видел. И так он реагировал на все, с чем мы встречались во время путешествия. Он постоянно останавливал машину и вылезал, чтобы получше рассмотреть то, что его заинтересовало. Думаю, его раздражала скорость, с какой я мчался вперед. Когда приходил мой черед вести автомобиль, он сидел рядом и делал записи или зарисовки. Он никогда не просил меня снизить скорость, просто продолжал делать наброски, словно мы стояли на месте. Обычно я сам начинал ехать медленнее — около шестидесяти миль в час. Трудно вообразить, что художник может набросать пейзаж на такой скорости. (Даже при мысли об этом знаменитые французские художники перевернулись бы в своих гробах.) Однако каждый раз, останавливаясь вечером на очередной ночлег, я просматривал его зарисовки и безошибочно узнавал места. У нас даже возникла игра на узнавание: хорошо ли мы помним то, что видели в этот день. Подсказками служили эти мимолетные, скупые наброски. Какая жалость, думаю я теперь, что эти наброски не войдут в книгу о нашем путешествии. Как они украсили бы ее! Надеюсь, Раттнер их сохранил — они и сами по себе могут стать прекрасным альбомом.

Иногда я давал Раттнеру себя уговорить, и тогда мы задерживались в очередном городке на несколько дней. Это самое меньшее, что я мог для него сделать, учитывая ту сумасшедшую скорость, с какой обычно мчал его по стране. Так однажды мы несколько дней провели в одной виргинской гостинице, пережидая затяжной дождь. Забавная интерлюдия получилась, надо сказать. Мы сначала не уразумели, что две очаровательные старые девы, так заботливо принявшие нас и кормившие первоклассной едой, оказывали вечерами избранным клиентам интимные услуги. Из-за дождя в первые два вечера других гостей, кроме нас, не было. Желая доставить хозяйкам удовольствие, мы с Раттнером сели играть с ними в карты, не догадываясь об их основном хобби, — это было подвигом с нашей стороны, потому что ни я, ни он терпеть не можем карты. Нас обоих чрезвычайно заинтересовал слуга-негр. При каждом удобном случае мы завязывали с ним разговор. Подобно большинству представителей его расы, он был чуток к слову. Даже когда он говорил о самых обычных вещах, его было приятно слушать. Он обладал обаянием и реакциями культурного человека, хотя здесь выполнял всего лишь подсобную работу, содержа на свое скромное жалованье жену и ребенка. Однако он никогда не жаловался, не выглядел угрюмым или недовольным. Во время путешествия мы еще не раз встречали таких людей, как он. Какой разительный контрасте некоторыми белыми, которые были нашими хозяевами!

Оказавшись в Хэмптоне (штат Виргиния), мы посетили знаменитый университетский центр для цветных. Это посещение можно считать кульминацией нашей поездки: за все время долгого путешествия я больше нигде не видел той красоты и энтузиазма, которые излучали здешние мужчины и женщины. С наступлением тихого вечера мы пошли осматривать университетский парк в сопровождении молодого человека, который почти сразу же, как мы вошли на территорию университета, предложил нам свои услуги. В воздухе стоял густой аромат цветов, Повсюду царили покой и радость. Почти из каждого окна неслись звуки песен. А какие голоса! В этот же вечер, чуть позже, нас пригласили на репетицию. Раттнер и я сидели, обливаясь слезами. У певцов-мужчин, учившихся на плотников, водопроводчиков, каменщиков, были голоса ангелов. Они пели без всякого аккомпанемента — просто от сердца. Эти люди были рождены, чтобы петь. Некоторые из них станут в будущем петь для монарших особ где-нибудь в отдаленных уголках света. Они будут петь точно так же, как поют в этот вечер для нас, как поют для своих братьев. В Америке по-настоящему умеют петь только чернокожие, и, путешествуя, мы смогли в этом убедиться. Больше никто не поет — разве только те, что живут в горах и кого называют «белой рванью». У белых обычно есть проигрыватель, радио, они ходят в кино — зачем им петь? Они предпочитают слушать других. А вот негры должны петь. Они должны петь — или умрут с горя. Иногда, оказавшись в какой-нибудь Богом забытой гостинице — а таких убогих, безрадостных гостиниц, как в Америке, нет нигде, — так вот, оказавшись там и впадая в отчаяние, мы иногда пытались петь, но музыки не получалось. Во всяком случае, такой, как у наших черных братьев. Вот ведь как! Даже наша тоска подпорчена. Она не имеет ничего общего с той глубокой душевной печалью, какая живет в крови чернокожего. Не способны мы выразить пением и сильную радость — что вполне под силу нашим черным соотечественникам. И все же иногда мы поем. Поем, чтобы отогнать призраков. Америка кишит призраками — знаешь ли ты это, белый человек? Призраками тех, кого здесь убили, ограбили, изнасиловали, замучили и продали скованными цепью. И не только чернокожих и краснокожих, но и белых тоже. Куда ни поедешь, всюду следы былых кровавых злодеяний. Европа вела войны, а мы творили преступное беззаконие. Наша земля обагрена кровью невинных. Может быть, здесь кроется одна из причин, почему мы не поем много и хорошо, а нанимаем других, чтобы они пели для нас.

Распрощавшись с Раттнером (мы расстались в центре Луизианы), я вскоре оказался в Арканзасе. Там я вновь услышал пение. В нем не было ничего грандиозного или запоминающегося — человек пел, как умел, но он явно чувствовал себя счастливым. Хотя, окинув взглядом лачугу, откуда доносилось пение, путешественник мог задуматься, с чего бы ее хозяину так веселиться. Но не забывайте: это был Арканзас, а там еще ощущается та американская глубинка, по которой тоскуют американцы. Там сохранились незамутненные источники, где еще можно удить рыбу; девственные луга, где можно поохотиться; там можно и побездельничать, и хорошо поесть, и попить. Небеса сохраняют там чистоту, а горы уходят далеко в небо. Проезжая Арканзас, я часто ловил себя на том, что говорю вслух. Я привык к присутствию Раттнера и постоянно забывал, что мы расстались. Даже осознав наконец, что остаток пути мне придется проделать в одиночку, я продолжал разговаривать с ним. Проезжая мимо красивой речки, я громко восклицал: «Помнишь, Эйб, тот наш привал на берегах Сувони-ривер во Флориде?» Или, завидев тюрьму: «Не забыл еще наше посещение тюрьмы в Атланте?» Воспоминание об этом визите вызывает у меня приступ смеха даже теперь: это мрачное заведение всегда будет ассоциироваться в моем сознании с комичным эпизодом. Никогда не забыть мне выражение лица Раттнера, когда я вышел из кабинета начальника тюрьмы и застал его сидящим на том же месте в холле, где я его оставил. Он смотрел на меня так, будто я подарил ему свободу.

***

Мы немного отдохнули в предместье Атланты. Я помню блюда, которые подавали в небольшом ресторанчике, разговоры за едой и после нее, в которых принимал участие и хозяин.Все это несколько напоминало то, к чему мы привыкли в Европе. Потом мы пошли прогуляться, хотя смотреть было не на что, как и в сотнях других американских городов, деревень и поселков, где мы останавливались. Хаотично расположенные вдоль улиц дома, и каждый похож как две капли воды на соседний. А дальше всякий раз — тупик: хайвей, трасса № 169 или какая-нибудь еще, а на хайвеях уже никого не увидишь, разве только пройдет негр, или бродяга, или просто псих. Ничто так не напоминает Средневековье, как современная Америка. Если забыть про электрический свет, газонокосилки, пылесосы, телефон, радио, во всем остальном — абсолютная пустота, тупик. Нет уличной жизни, нет домашней, вообще нет никакой жизни. Люди бегут с работы домой, заглатывают пищу, засыпают за газетой или перед радиоприемником — и вот уже утро, и они вновь спешат на работу — заживо похороненные на фабрике, заводе, в магазине. Их никогда нет там, где вы их ищете. Никогда. Иногда вы вдруг попадаете в салун, где-нибудь в глухомани, вроде Фибуса, штат Виргиния, и видите, что стены там увешаны картинами, которые нарисовал хозяин. Но живопись его больше не интересует. Он должен содержать жену и детей. Где бы вы ни встретили подающего надежды поэта, художника или музыканта, всегда это будет человек, одержимый страхом перед жизнью. «Что мне готовит будущее?» — вот его первый вопрос. Он повсюду ощущает себя изгоем: никто не интересуется тем, что он делает. Если он переедет в Нью-Йорк или Чикаго — туда, где искусство все-таки существует, ему первым делом надо устроиться на работу. После десятилетних стараний удержаться на плаву он теряет всякое желание писать, рисовать или сочинять музыку. Но и теперь он по-прежнему испытывает ужас перед грядущим, все еще живет в изоляции, так ничего и не совершив. Он и на жизнь-то себе не зарабатывает. И что же? Да ничего. Все то же самое. Куда бы вы ни отправились — одна и та же картина. Помнится, мы как-то познакомились на Юге в поезде с одним парнем. Он хотел заниматься творчеством — не помню точно, чем именно. У него даже деньги были — он собрал приличную сумму на торговле недвижимостью. Теперь он мог рисовать в свое удовольствие или писать — не помню, что он там хотел делать. Но нет. Он боялся начать. А вдруг потеряет деньги? Что тогда? Вы спросите, куда он ехал? В Детройт — забрать автомобиль, купленный прямо с завода, и пригнать домой, чтобы избежать лишних расходов. И что дальше? Дальше он купит новую собственность, продаст ее, заработает на этом деньги, положит их в банк, подождет, пока нарастут проценты, и так далее. Чего он боялся? Жизни. Вот так все и идет. Нас потрясло огромное количество молодых людей, испытывавших страх перед жизнью. У них психология старых людей, больных или инвалидов. Кажется, только старики бодры, излучают надежду, веселость и отвагу. И обратите внимание, молодые не были сыновьями иммигрантов — нет, они праправнуки тех пионеров, что осваивали Америку. Всего за несколько поколений задор иссяк. Ничего подобного мы не встречали в Европе. Там художнику бывает намного тяжелее, но он никогда не испытывает такого страха перед будущим. Он ощущает себя частичкой величественного старого дуба, который пережил не одну бурю на своем веку и знает, что упадет вместе с ним — не раньше.

Все это мы наблюдали и обо всем этом говорили, переезжая с места на место. И всегда всплывало сравнение с Европой. Это было неизбежно. Если по сторонам дороги росли деревья, это напоминало нам Европу; если в ресторане подавали вкусную еду, после которой можно было посидеть и поболтать, это тоже вызывало память о ней; если мы оказывались в доме, где не было телефона, радио, холодильника, зато была вкусная еда, интересный разговор, добрая шутка, это тоже напоминало нам Европу; если мы приезжали в город, вроде Чарлстона, штат Южная Каролина, где в любое время дня и ночи приятно гулять по улицам, где у людей есть свободное время, где деньги не были главной темой разговора, нам тоже припоминалась Европа. Короче говоря, там, где ощущалось биение жизни, где у людей был досуг, где велись нормальные разговоры, где кормили вкусной едой и подавали хорошее вино, где были минуты забвения, расслабленности, веселья, понимания и мудрости, — там мы думали о Европе. Но часто ли такое случалось? Почти никогда. А ведь я помню время, когда повсюду в Америке была атмосфера сродни европейской. В моем детстве, к примеру. Вот почему, когда я впервые оказался в Европе, у меня возникло чувство, что я вернулся домой. Вернулся в Америку моего детства. Какое волшебное чувство! Встречая во французской провинции удивительных стариков — крепких, как вековые дубы, краснощеких, с юношеским задором в глазах, я в очередной раз понимал, каким молодым был на самом деле мой дед. Я знал, что никогда не буду таким молодым, как он и остальные старики девяностых годов, которые повсюду таскали нас, ребят, за собой. Они не боялись жизни. Помню, как они пели, танцевали, шутили, ели, пили, спорили, устраивали пикники, гуляли, курили табачок (любимые марки — «Длинный Том» и «Добрый табак»), ходили на уголок пропустить рюмочку, всегда прихватывая с собой трость с позолоченным набалдашником; поверх великолепного жилета — тяжелая золотая цепочка, а в лацкане пиджака — роза, хризантема или веточка трилистника.

Разве в наши дни встретишь мужнину с цветком в петлице?

Взгляните на картины пуантилиста Сера! Если вы забыли, что такое воскресная жизнь, присмотритесь получше к «Гранд-Жатт», там вы увидите его мужчин и женщин, увековеченных на залитой солнцем земле в европейское воскресенье. Как великолепны эти зонтики! Как красивы старомодные женские платья! Если вы не поклонник Сера, подойдите к полотнам Ренуара. Там царят женщины, они у него всюду. Как крепко упираются их локти в столы, за которыми угощаются матросы. А какие хорошие, открытые, умные лица у мужчин! Разве увидишь такие в наши дни? Разве встретишь сейчас людей, которые так умели бы наслаждаться жизнью? Эти мужчины и женщины жили на свете не так давно, но между нами — пропасть. Начался новый цикл. Преобладающий цвет — серый. Вкус — неопределенный. Страсть умерла. Будущее не сулит ничего, кроме войн, разрушений и катастроф. Неудивительно, что молодые люди боятся жизни.

И вот в такое время у нас есть художник, подобный Эйбу Раттнеру. Это почти невероятно. В нем нет ничего серого. Напротив — буйство цвета и движения. Взрывы цвета. Откуда берется это пламя и почему оно не затухает? Всегда, каким бы суровым ни было время, найдется несколько человек, которые поддерживают искорку жизни, которые дают жизнь. Раттнер — один из них. У него есть эта старомодная вещица, которая зовется душой. Он творит молитву. Попав в место вроде Коппер-Хилл, штат Теннесси, и увидев, в каком состоянии там земля, он приходит в ужас. Остановив автомобиль, он вылезает из него и ступает на обезображенную землю. Чтобы лучше понять, как обстоит дело, снимает туфли. По его лицу видно, что в тот момент внутри него свершается нечто важное, и след от этого останется навсегда. Он почти ничего не говорит, иногда вообще молчит. Но вы понимаете, что он изменился. Попав в такое место, ступив на такую землю, он меняется, старится на глазах. В следующей его картине обязательно будет что-то от Коппер-Хилл. Возможно, тематически она никак не будет связана с Коппер-Хилл, но там будет пребывать дух этого места, пропущенного художником через свою душу. Это и есть живопись, именно так понимаю я это слово. Изображать не Коппер-Хилл, а то, как он подействовал на вас. Это как раз и заставляет людей отшатываться в испуге от картины, которую они не рассчитывали увидеть. «Почему он изобразил такие ужасные лица?» — можно тогда услышать. Или: «Почему бы ему не нарисовать в порядке исключения что-нибудь красивое?» (Заметьте, это говорится перед самой Красотой, которую, подобно Рембо, они сочли amer*.) Иногда, стоя позади таких зрителей, я сдерживался, чтобы не закричать: «Принесите поскорее огромную охапку цветов, чтобы я мог запихнуть их в глотки этим любителям красивенького!» У таких людей никогда не будет потребности посадить Красоту на колени и нежно ласкать. Нет, они немного отступят и, если есть лорнет, посмотрят лучше через него. Красота, на которую смотрят через очки для близоруких. Красота в лайковых перчатках и лакированных туфлях. Красота универсального магазина, где на прилавках переливаются всеми цветами радуги гигиенические средства. Как прекрасна природа! Как красивы цветы! А вот следы, оставленные чуткой душой, кажутся им уродливыми.

* Горькой (фр.).

Да, все, что является непосредственным выражением души, возмущает. В небольшом городке Нью-Хоуп, где мы провели несколько дней, жил в свое время один художник по фамилии Пикет. Он был из тех, кого зовут «примитивистами». Или, употребляя другое выражение, «народными художниками». Пикет — единственный живописец, родившийся в Нью-Хоупе за все время существования города. И Пикет тоже непосредственно выражал себя. До такой степени непосредственно, что в родном городе его считали неотесанным деревенщиной и олухом. Я видел работы многих американских примитивистов — все они волнуют воображение, все они честные и правдивые. Некоторые из них могут соперничать с картинами старых мастеров Европы, Персии, Индии, Китая или с африканским искусством. Такие живописцы никогда не выходят из Академии. Эти «народные художники» часто скитаются по стране, как коробейники. Пока они не умрут, о них никто не знает. После смерти над их картинами глумятся разные умники с Парк-авеню и прочих подобных мест. Затем какой-нибудь большой художник видит картины, приходит в восторг и объявляет их шедеврами. Тогда с них отрясают пыль, выставляют на аукционах, продают по баснословным ценам, помещают в музеи, огораживают колючей проволокой, вешают позолоченные таблички и так далее. Наконец уговаривают какого-нибудь искусствоведа написать о них книгу — и вот уже все разговоры только и крутятся вокруг этих картин. Мусолят одно и то же... По всей Америке сейчас четыреста девяносто семь с половиной художественных музеев и только семь с четвертью известных художников. Коллекции состоят в основном из полотен старых европейских мастеров, современных европейских художников и разных антикварных штучек. Большая часть этих вещиц — из добрых старых американских времен. Однако самые доподлинные произведения находятся в Вашингтонской Национальной галерее, где принцип таков: картины могут висеть здесь только после смерти автора. Там они и висят — «все вместе», по выражению Бенджамина Франклина: разный хлам из Европы, приобретенный за баснословные деньги американскими гангстерами-миллионерами, собиравшими коллекции, чтобы убить время, а под конец жизни облагодетельствовавшими Национальную галерею, которая, в свою очередь, облагодетельствовала американскую публику. Читая биографии этих мошенников, вы почти верите, что они любили искусство. Какие бешеные деньги они тратили! Какие усилия предпринимали, чтобы собрать эти сокровища! Но ни один из них ни разу не помог живому художнику! Разве мог честный художник, работавший на одном из их заводов или фабрик, пойти к этим знатокам и показать свои картины или добиться, чтобы ему сократили рабочий день, дабы он мог больше рисовать? Можно только представить, какой ужас изобразился бы на их лицах, узнай они, что кто-то из их рабочих — художник! За свою жизнь я не часто встречал богача, который был бы щедр к художнику. Оказавшись в безвыходном положении, обратитесь к самому бедному человеку из вашего окружения — он-то вам и поможет. Будь я голодным художником, никогда не пошел бы к миллионеру, или к директору музея, или к владельцу галереи. Никогда. Все они хотят от тебя только одного — чтобы ты умер, и желательно поскорее. Как разительно отличается жизнь художников от жизни коллекционеров! Художники говорят о еде, одежде, плате за квартиру, ценах на краски, кисти и холст, коллекционеры же говорят об искусстве, о том, как оно прекрасно: какие нежные мазки, какая тончайшая нюансировка, какой блеск и какая тщательная работа! Мир так устроен, что эти категории людей никогда не встречаются. Они кружат друг около друга, как призраки в туманной мгле. А ведь улицы освещены, всюду висят указатели, время отбивает часы, календари отражают события, показы, выставки, аукционы, лотереи, встречи по борьбе, петушиные бои, смертные казни. В чем дело? Кто тут виной? Почему одна и та же история бесконечно повторяется? Почему на одной странице газеты несколько колонок занимает трогательный рассказ о художнике, почившем в бозе сто лет назад, и тут же рядом, в конце колонки, в нескольких строчках сообщается о смерти в нищете художника, который жил среди нас, рисовал в наше время, тщетно добиваясь нашего внимания? Почему художник должен закончить жизнь трагически в то время, как с безнадежным идиотом государство нянчится? Если идиота и сумасшедшего, которым нечего предложить обществу, государство опекает и защищает, то почему оно ничего не делает для того, кому есть что предложить обществу? Почему пожарник регулярно получает жалованье, даже если за всю жизнь он не потушил ни одного пожара? Почему полицейскому, чтобы получать жалованье, не надо производить лишние аресты? Почему?.. Простите, я забылся и решил, что по-прежнему разговариваю с Раттнером в поезде, идущем из Чарлстона в Эшвилл. Такими вот вопросами мы тогда забрасывали друг друга. А потом вопросы неожиданно кончились, перейдя в длинный монолог. Говорил Эйб Раттнер.

Это был самый замечательный монолог об искусстве и художнике из всех, что я когда-либо слышал*. Но об этом в другой раз. Потребуется книга, чтобы передать суть этой долгой дискуссии о положении художника в США.

* См. статью «Художник и публика» — Примеч. авт.

***

Я продолжаю думать о «розовых креветках». Прекрасное название, навевающее мысли о прекрасной стране. Куда бъ1 я ни забрел в своих странствиях, что-нибудь всегда напоминает мне о Раттнере. Под конец моего пребывания во Франции, когда я путешествовал по департаменту Дордонь, где название городов часто оканчивается на «ак», я как-то оказался там, где Раттнер однажды великолепно провел свой отпуск (название этого местечка — Сулак). Стоило мне это вспомнить, как местность стала выглядеть для меня совершенно иначе. Мне припоминается и то лето, когда он вернулся из Бретани, нагруженный пропитанными солнцем холстами, от которых стены его мастерской сверкали, словно были покрыты слюдой. Подобно тому, как мы, люди другого поколения, смотрим на виды юга Франции, Монмартра, Иль-де-Франс глазами Сезанна, Утрилло, Ренуара, Ван Гога, Сера, Боннара, так следующее поколение будет смотреть на места странствий Раттнера, будет лучше понимать тот пейзаж и относиться с симпатией к живущим там людям, завидуя его радости, его воображению, его любви к жизни. Даже такое место, как Монток-Пойнт, благодаря посещению Раттнера обрело новую жизнь.

На его картинах множество самых обычных вещей! В этом он схож со всеми великими художниками. Глиняная трубка, ваза с фруктами, поношенная шляпа, рабочий стол, зеркало в будуаре, волосяной тюфяк — рядовые вещи, которые мы видим каждый день, соединились в галактику сувениров, воспоминаний, желаний, находящих отражение в их работе. Рынки, цветочные киоски, будки, сады, соборы, мясные лавки, бистро, бульвары, заводы и фабрики, голодные люди и порочные люди — обо всех они вспомнили, запечатлели и подарили им новую, значительную жизнь. Чуткий наблюдатель, совершая дневной моцион, увидит все эти вещи не только своими глазами, но и глазами тех, кто прошел тут раньше; и они станут в тысячу раз дороже и значительнее для него, знающего, как пристально, любовно и проницательно вглядывались в них другие художники. По своему опыту знаю, насколько более волнующими были мои прогулки по Парижу, или Югу, или другим местам Франции благодаря тем людям, что побывали тут раньше меня. Этого как раз не хватает в Америке. Люди не вглядывались здесь подолгу и пристально в то, что их окружало, — предметы не хранят память о пытливых, любящих глазах. Франция же вся воссоздана человеком. Каждый уголок этой земли осмотрен, изучен, прочувствован, выстрадан, омыт слезами радости и реками крови. Какими несчастными мы были во время нашего путешествия по Америке! Повсюду одна пустота. Где ни ступил человек — всюду уродливый след. Иногда и среди уродства встречается оазис, но как их мало! Такой человек, как Джефферсон, выбрал для своего дома одно из красивейших мест Америки. Аллея для прогулок, проложенная по его проекту в Виргинском университете, так трогательно старомодна, так отчетливо принадлежит веку иному, что при взгляде на нее хочется разрыдаться. В начале девятнадцатого века наша страна породила целую плеяду мужчин, которых можно смело назвать культурными людьми. Все они были личностями, людьми дальновидными, демократами в истинном смысле этого слова. Это были аристократы духа, поддерживающие тесную связь с Европой. В наши дни такие люди воспринимаются как белые вороны. Сегодня, если ты сохраняешь индивидуальность, на тебя смотрят как на чудака или ходячий анахронизм. Единообразие и конформизм определяют состояние духа современного американца. Слова и поступки их грубоватых предков кажутся теперь чуть ли не государственной изменой.

Где бы мы с Раттнером ни оказывались, нам всюду приходилось защищаться, и мы не раз попадали в трудное положение. Почему? Потому что осмеливались критиковать американский образ жизни. А иногда только потому, что рассказывали о том восторге, что испытали в Европе. Грешно уезжать туда, где жизнь хороша, когда другие остаются на родине, сражаясь с гидрой нужды, отчаяния и разочарованности. Но почему, предпочтя остаться дома, они в таком случае не добились лучшей жизни для себя? — спрашивали мы наших друзей. Многие художники, из тех, с кем мы встречались, бросили рисовать. Почему? Потому что не видели интереса к своей работе. А как художник, живущий в маленьком американском городке, может заявить о себе? Где он покажет свои работы? Если он не хочет покидать родной город, то непременно погибнет как художник. В городе, который в Америке считается небольшим, часто живет около трехсот тысяч душ. Можно ли, к примеру, сравнить Кливленд с действительно маленьким городком во Франции, Италии или Германии? С другой стороны, с каким европейским городом можно поставить рядом Сан-Франциско? Сан-Франциско — большой город, но разве можно его сравнить с Марселем, Неаполем или Гамбургом? Для молодой страны с богатыми природными ресурсами у нас слишком много городов, где жизнь стоит на месте. Назову только несколько — наугад, читатель может продолжить список... Ричмонд, Милуоки, Бостон, Саванна, Балтимор, Де-Моин, Кливленд, Сан-Франциско, Филадельфия, Цинциннати, Сент-Луис, Новый Орлеан, Мобил, Портленд, Детройт, Денвер, Чарлстон, Чаттануга, Мемфис, Сиэтл, Лос-Анджелес, Санта-Фе, Вашингтон, Омаха, Бьютт, Луисвилл, Канзас-Сити, Топика... Похоже, остаются только Нью-Йорк и Чикаго. А что представляет собой Чикаго на самом деле? Разве можно поставить его в культурном плане рядом с Лейпцигом, Флоренцией, Краковом, Эдинбургом, Прагой или Копенгагеном? Нью-Йорк в таком случае следует сравнивать с Парижем, Лондоном, Римом, Москвой. Ну, и в чью пользу будет сравнение?

Бедняга Раттнер! Зачем я таскал тебя по этому захолустью? Думаю, в Саванне тебе было хуже всего. Когда-то это был прелестный городок — спору нет. Но в наши дни там только запах тлена и смерти. Оказавшись в тесном гостиничном номере, я понял, что ты сыт по горло нашим исследованием Америки. Я не мог осуждать тебя. Чтобы меня не огорчать, ты продержался еще немного. Последнее место, которое мы посетили вдвоем, было, к счастью, редкостно красивым — Новая Иберия (штат Луизиана), где живет в своем доме Уикс Холл. Там мы провели, отдыхая, около десяти дней, чувствуя себя на седьмом небе. Там за высоким забором, вдыхая запахи жасмина, камелий и прочих редких цветов, мы оживили в памяти дни, проведенные во Франции. Как был красив дом Холла, где мы жили! Построенный в конце 18 столетия, он гораздо красивее современных домов, созданных по проектам наших великих архитекторов. Как могло случиться, что страна, само название которой отождествляется с прогрессом, сумела за сто пятьдесят лет так деградировать? Что произошло с той прекрасной Америкой? Неужели нация внезапно состарилась? Неужели сдалась раньше, чем по-настоящему принялась за дело? Похоже на то. Ничего из того, что видишь сегодня, не сравнится по красоте с жизнью наших предков. Только машина процветает. Это наш золотой телец.

Иногда мы встречаем на своем пути оазис. А оазис — это маленький пятачок в пустыне, где есть вода, «живая вода». Он существует до тех пор, пока не ослабеют упорство и храбрость человека. Но от одной воды все вокруг не расцветет. Тут нужны человеческие руки, тепло его сердца, свойственное ему чувство прекрасного, которое позволит угадать будущий райский сад еще в зародыше. Фактически оазис — источник мечты. Если мы согласимся с этим утверждением, то будем вынуждены признать, что мечта почти угасла на этом континенте. И еще — что американцы в своей массе не ищут красоты, покоя, процветания, — в глубине души они такие же, как те, что первыми высадились на этот берег, — грабители. Типичный американец эксплуатирует не только природные ресурсы страны, но и своих соотечественников.

Какое все это имеет отношение к Эйбу Раттнеру? — спросите вы. Дело в том, что я не сомневаюсь: очень скоро наступит время, когда его назовут одним из величайших американских художников. И тогда станет известно, что он родился в таком-то городе (кстати, его родной город Паукипси), где ему, вполне возможно, воздвигнут памятник. А теперь я хочу задать вопрос: а чем помогла Америка раскрытию его гения?

Вспомнят ли тогда, что вдохновение, практические навыки, обучение, да и саму плоть картин — все дала ему Франция? Сегодня его заслуги отмечены Академией, где он когда-то учился. Кажется, ему вручили золотую медаль. Но что общего между его живописью и принципами, которые защищает Академия? Что значит золотая медаль учреждения, которое двадцать пять лет назад его отвергло? Какой в ней смысл? Почему Академия не позаботилась о нем, когда он вел тяжелую борьбу за выживание в чужой стране? Медали вручать легко, но это нисколько не означает, что Академия разделяет убеждения того художника, которого награждает. Все эти медали приходят слишком поздно. Новый Раттнер, тот, кто суетится и волнуется сегодня в той же самой Академии, останется непонятым еще лет двадцать пять. Запоздалое признание — это вынужденное признание. Просто Академия, видя, что ее ученик вот-вот войдет в пантеон великих, хочет заявить, что и она вложила усилия в пестование его таланта. Подобные награды печалят и обескураживают. Вручайте их молодым живописцам, тем, кому они действительно нужны. Зачем Раттнеру эти золотые медали? Что он будет с ними делать? Прицепит к лацкану пиджака и будет гулять по Пятой авеню? Я почтительно рекомендую Академии вернуть назад эти медали, расплавить и раздать золото тем нуждающимся художникам, кто остался в родных местах. Подумайте о будущих Раттнерах, а не о тех, кто уже состоялся. Смотрите вперед, а не назад!

Раттнер не из тех, кто станет жаловаться на трудности. Когда он говорит о положении художника, то имеет в виду товарищей по цеху, а не себя. Сейчас он находится в положении Утрилло и Боннара: он мог бы перестать творить для мира и жить в созерцании своих шедевров. Совсем недавно эти два ветерана дали интервью для прессы. Как радостно то, что мы услышали! Они по-прежнему много работают, по-прежнему растут. Только теперь им не приходится дрожать от страха перед стервятниками, которые выхватывали у них еще не высохшую картину и продавали с большой выгодой. Много страдавший Утрилло, человек глубоко религиозный, до сих пор не утративший энтузиазма и любви к своему ремеслу, практически забаррикадировался в собственном доме. Посреди хаоса он создал для себя священное и прекрасное место уединения. Стремительно, но благородно стареющий Боннар держит мастерскую на Ривьере, работает от восхода до заката, затем спускается вниз, к морю, неспешно потягивает свой cotommation*, а потом неторопливо трогается в обратный путь. Зачем ему расставаться со своими картинами? Почему не жить среди них? Так он и поступает. То же самое теперь может делать и Раттнер. Мне даже хочется, чтобы так было. Хотелось бы увидеть, как он вступает в спокойный, безмятежный период жизни, когда сможет получать высшее удовлетворение от работы, не расставаться с ней и перестать наконец бороться с миром посредников, критиками и так далее. Теперь он находится над схваткой. Он по своему усмотрению распоряжается всеми своими способностями. Свободен от зависти, соперничества и тщеславия. Молодые художники изучают его произведения с тем же пылом и благоговением, с каким всматриваются в полотна Рембрандта, да Винчи и Джотто. Раз я провел незабываемый вечер с художниками, которые увлеченно рассматривали репродукции с его картин. Хотя репродукции дают только слабое представление о подлинных работах, настоящее мастерство не утаишь. Что же касается широкой публики, то она всегда плетется в хвосте и в большинстве своем даже не знает имени Раттнера. Через пятьдесят лет и она заговорит о нем, пытаясь доискаться, что он хотел сказать. Приблизительно столько времени требуется, чтобы о работе художника узнали в широких кругах. Но только узнали. Чтобы ее понять и даже до какой-то степени оценить силу духа художника, потребуется еще пятьдесят лет. Бывают, конечно, исключения. В наши дни американская публика (во всяком случае, ее значительная часть) хорошо знает имена некоторых ныне живущих художников — таких как Пикассо, Шагал, Руо, Утрилло, Леже, Клее, Кандинский, Миро, — и все благодаря сенсационной шумихе, поднятой вокруг их картин теми, кто притворяется, что держит нас аu courant**. Большинству из этих художников много лет. Когда они творили историю, их имена были нам неизвестны. Даже в наше время, беседуя с университетскими профессорами, искусствоведами, критиками и прочими деятелями, я слышал презрительную насмешку в их голосах, когда они произносили эти бесспорные имена.

* Заказанный напиток (фр.).

** В курсе дела (фр.).

Сезанн и Ван Гог именовались у них «les fauves», как будто все современное направление в искусстве было больным — чем-то вроде бельма на глазу. Я также встречал ректоров колледжей и университетов, которые никогда не слышали большинство из этих имен и не проявляли никакого любопытства к их творчеству. То же самое можно сказать не только о художниках, но и о писателях, скульпторах, музыкантах. В этих оплотах знаний хуже всего знакомы с творчеством людей, чей вклад в дух нашего века весомей прочих.

***

Как возликовало бы сердце Раттнера или любого другого художника, если бы они хоть краешком уха услышали те бесконечные ночные беседы, которые вели мы с Джоном Дадли, лежа в своих постелях в Беверли-Глен. Около двенадцати часов мы часто делали попытки улизнуть — каждый в свою комнату с книжкой. Какое-то время спокойно читали, а потом вдруг один из нас кричал:

«Ты еще не спишь?»

«А что такое?»

«Хочу кое-что тебе прочесть». Или: «Мне тут пришло в голову...»

И тут начиналось. Через час мы уже чувствовали голод, вылезали из кроватей и готовили еду. Последние слова перед тем, как снова прыгнуть в постели, были непременно о живописи.

Наши разговоры всегда крутились вокруг трех имен: Рамакришны, Рембо и Раттнера. Часто лейтмотивом их сопровождали еще три фигуры: Этцель Андергаст, Варем и доктор Керкховен. Теперь, когда я думаю об этом, мне кажется, что последние три имени каким-то непостижимым образом связаны с первыми: они словно планеты, вращающиеся вокруг этих солнц.

Как странно действовали на нас эти личности! Достаточно было произнести «Абиссиния», и мы тут же заводились... Ключевыми словами были: экстаз, муки, галлюцинации, истерия. Над дверью, ведущей на кухню, Дадли написал цветным, пылающим мелом: «Когда я слышу слово „культура“, я хватаюсь за револьвер». Эта фраза красноречиво выражает направление наших споров.

«Культура» была той демаркационной линией, на которой мы пришпоривали своих рысаков. Кульминация спора наступала во время набивания животов. Дадли всегда сопровождал свои мысли иллюстрациями, делая их огрызком карандаша — обычно на тыльной стороне конверта или на бумажной салфетке. В какой-то момент разговора ему почти всегда требовалось подняться из-за стола, чтобы найти репродукцию картины Раттнера под названием «Темнота покрыла всю землю». Держа ее в своих лапищах, он мог разъяснить самые запутанные проблемы.

Иногда, в самое неожиданное время, нас посещал Кнуд Меррилд, датский художник. Тогда разговор неизбежно переходил на Д.Г. Лоуренса. Но к полуночи мы обязательно возвращались к святой троице — Рамакришне, Рембо и Раттнеру. Все трое — носители света. Первый несет свет просвещения; второй — свет вдохновения; а третий — свет беззаветного служения. Рамакришна в состоянии транса видел цвета, неведомые простому смертному; Рембо, предаваясь мечтам, описывал цвета совершенно по-новому; Раттнер же в своих изысканиях переносил цвета на холст, словно те были словами из неизвестных языков. Первый был распят радостью, второй — скукой. Раттнер же распинает себя на кресте подвижничества. В замечательной трилогии Вассермана, которую открывает «Дело Маурициуса», тени от этих пламенных душ падают на страницы. Варем — мертвый спутник экстаза, титаническая фигура, его голос в насмешливой пустоте планеты — глас вопиющего в пустыне. Маленький Этцель Андергаст — живая копия юного Рембо, его поведение — карикатура на фантастические теории поэта, его действия — словно спектакль из репертуара театра теней, поставленный злым гением. Доктор Керкховен подражает деяниям святых. Это мятущийся дух, ищущий вслепую путь самовыражения, который не привел бы впоследствии к мученичеству. В его жизни полностью отсутствует плотское начало, он — целитель, целитель-экспериментатор, его сверхчеловеческие усилия совершенно истощают всю его энергию. Он мог бы быть кем угодно — только не художником, хотя именно в искусстве он нашел бы спасение.

Внесу ясность. Мы не обсуждали все эти фигуры под таким углом зрения. Это тот осадок, который остается на дне стакана, когда его встряхиваешь. Мы говорили о разных событиях и случаях, аналогиях и происшествиях, связующих отдельные эпизоды. Одни и те же имена всплывали из-за проблем, встающих перед нами ежедневно. Это были знаковые имена — точно так же, как в Средние века ими были Аристотель и Платон. Сейчас мне уже трудно вспомнить, каким образом одно имя сменялось другим. С помощью глиссандо — вот все, что я могу сказать. Чудесно, когда ты вынужден жить в одном доме с человеком, которому интересно то же, что и тебе. И еще чудеснее, что ядром наших рассуждений была такая вдохновляющая троица, как Рамакришна, Рембо и Раттнер, и все они оживали для нас, словно находились в той же самой комнате.

На эту тему можно говорить бесконечно... Но давайте вернемся к Библии. Я часто думаю, что творчество Раттнера — своего рода Библия в красках. Ни Ветхий Завет, ни Новый, а оба — с Апокалипсисом и апокрифами в придачу. В его картинах можно угадать былые города, пейзажи, похожие на креветок или на гномов; он рисует солнце и дождь, зной и электричество, климат, галлюцинации и распятия, листья, похожие на зонты, и иногда — богиню, свернувшуюся на листе, как бабочка, только что покинувшая кокон. Он рисует скалы и море, женщин, медитирующих, как будды, гурий в будуарах перед зеркалами, судей, похожих на рептилий, их зеленовато-желтые губы выпячены, как вульвы; рисует царей среди черни, невест, словно вышедших из «Дюббюка», картежников и музыкантов, овощи, мясо и хлеб. Он перенес на холст почти все, что дышит, ползает, двигается, говорит или плачет; он изобразил также неживую природу, с должным уважением и вниманием к иерархии в ней. Он может нарисовать воздух так же искусно, как крыло птицы или трубку. Может нарисовать даже саму мысль.

В этом бесконечном разнообразии жизненных проявлений Раттнер не упускает ничего — он не пожертвует даже веточкой. То, что художник делает объектом своего внимания, он изучает досконально. Нарисованный предмет —двойник натуры. И в этой мучительной красоте, в этом взрыве энергии и воображения присутствует строгое и суровое начало, свойственное ветхозаветным пророкам. Пугающая прямота, истина в последней инстанции: она обжигает и ранит. Чем больше он работает над своими картинами, тем более обнаженной становится запечатленная в них истина. Вот почему я заговорил о Библии. В его картинах есть все, но одно в них постоянно сияет, горит, сверкает, светится и обжигает — и это дух. Дух пламенный, вначале — распущенный и непристойный, а в конце — высокий и не имеющий себе равных. Подобно Богу, он может вызывать гром небесный. Он выкладывается до последнего, а потом скачет галопом по полю сражения, разбрасывая повсюду жемчужины. Обычный художник надолго бы выдохся, нарисовав три или четыре подобные картины. Раттнер же после каждого мощного рывка кажется посвежевшим. Он поставил себе задачу изобразить все чудеса жизни. Но им нет конца. Может закончиться жизнь, но не чудо, ее вызвавшее. Таков Эйб Раттнер — он сам чудо жизни, рисующее ее чудеса.

***

Когда-нибудь проведут геодезическую разведку территории Раттнера, выделив Раттнера, находящегося в состоянии покоя, — дремлющего Раттнера, Раттнера le reveur*, Раттнера devant la cruation du monde**. Когда-то давно он подумывал, не изменить ли имя — собственное казалось ему слишком уж простым. Но разве Моисей, Иов и Илия не обычные имена? Разве можно такие менять? И разве имя Авраам Раттнер не соответствует тому, что за ним стоит? Человек с фамилией Шикльгрубер имел, возможно, причины сменить ее. Но у Раттнера их нет. Как не было и у Хокусаи, Утамаро, Уччелло, Джотто, делла Франческа, Марка Шагала или Пабло Пикассо. Как восхитительно звучат имена художников! Иногда перед сном я убаюкиваю себя, повторяя их. Имена художников — лучшие во всех отношениях, они — как мед на устах. Имена Данте, Гомера, Шекспира, Рабле, Гете или даже Пико делла Мирандола замечательны, но они не так будоражат душу, в них нет того блеска, пикантности, аромата особой ауры, окружающей имена художников. В сравнении с последними они кажутся слишком прямолинейными и сразу же вызывают представление о работе мысли и о самой мысли, причем мрачной, или о морали. Имена же художников пробуждают в нашей памяти зрительные и слуховые образы: мы слышим протяжные мелодии, видим залитых солнечным светом людей, города, равнины, леса, полные живых тварей, дивную ткань с узорами необычного рисунка и цвета. Некоторых художников мы помним по одной лишь волне или холму, скале, дереву, обнаженной натуре. Фрагменты картин Боттичелли или делла Франческа живут в нашей памяти как вечные ценности. Платон рассуждает о бессмертии, о приоритете Идеи, но кто помнит эти бледные фантомы, эти фантасмагории? Уччелло же обессмертил саму перспективу; китайские художники обессмертили Природу; Пикассо обессмертил выдумку; Руо обессмертил человеческую печаль; Утрилло обессмертил пригороды; Рубенс обессмертил плоть и так далее. Если бы меня спросили, что обессмертил Раттнер, я бы ответил: Цвет; цвет розы, расцветшей на кресте. Дав своей картине название «Тьма покрыла всю землю», он, однако, рисует не тьму, а свет, пробивающийся сквозь нее; свет человеческой души, который неистребим, как бы низко ни пал человек. Чтобы изобразить человеческие страдания, он должен найти цвет страдания, а страдание многоцветно. Меланхолию Раттнер никогда не рисует. Она находится во владении белого и черного — литографии, ксилографии, мрачного мира отчаяния. Скорбь — совсем другое. Скорбь черна — но того черного цвета, который смешан с остальными цветами жизни. Скорбь прерывается, скорбь возрастает; на каждое проявление жизни она ставит свое клеймо, ведущее происхождение из первозданного хаоса. Каким темным кажется сегодня Мане! Просто мертвая чернота! У Руо черный цвет, напротив, живой, он светится, он живет, как сама скорбь. Даже для Джона Марина, этого веселого духа Америки, наступил день, когда черный цвет заявил о себе.

* Мечтателя, фантазера (фр.)

** Перед созданием мира (фр.).

Когда говоришь о количестве и разнообразии живописных работ Раттнера, то, даже соотнося его творчество с Библией, не передаешь полностью то религиозное чувство, которое оно содержит, так мне кажется. Я уже мимоходом отметил моральный аспект, сопутствующий его творчеству, — он, конечно, не доминантный, а скорее субдоминантный. А вот о чем я еще не упомянул, так это о мистическом оттенке, который лежит на всем, чего коснулась его кисть. Как все большие мастера, Раттнер на голову выше своих современников. Но, в полной мере выражая свое время, он также предвосхищает будущее. Он отчетливо сознает, что нечто новое маячит вдали и это новое — из области духа, живительная, а не мертвая сила. Многое в его творчестве передает страдание и растерянность современного человека, но есть в его картинах нечто, из чего пробиваются живые побеги, — и это человек будущего, будущая жизнь. Знание о наступлении конца времен может его опечалить, но никогда не приведет в смятение или уныние. Он человек, который верит, верующий человек, и верит он в человека.

Недавно в свободное время я читал «Историю культуры нашего времени» Эгона Фриделла. Говоря о конце Средневековья, он явно сравнивает два времени — Чумы и наших Мировых войн. В отрывке, где говорится о «сверхдуше», я прочел:

«Материализм и нигилизм могут означать две антагонистические силы в двойственной душе этих столетий, но здесь вопрос заключается в чем-то большем, в сверхдуше, которая свободно и непостижимо, в блаженной тайне парит над временем. Имя этому было мистицизм. Судя по всему, тогда миром правил дьявол, люди в это верили, да и нам трудно избавиться от этого чувства. Но это не так: правда в том, что он никогда не правил и не правит миром. Бог и тогда был так же могуществен, как и сейчас. Как и всегда, он жил в душе заблудших, мятущихся людей. Именно тогда из глубин человеческих душ выплеснулась новая страстная и жаркая вера... Все религиозные явления того времени выросли из одного общего желания вернуться к Богу — не к Богу церковников, спрятанному под тысячей ненужных ритуалов и оплетенному сетью хитроумных силлогизмов, а к глубокому, чистому, спокойному источнику — началу всего живого...»

Такой же сильный порыв к Богу я вижу в работах Раттнера, и, исходя из этого, считаю, что цветовое начало такое важное, такое значительное. Он непрерывно славит Бога своими яркими, живыми красками. Можно сказать, что он все время находится в состоянии благодати, и краски для него то же самое, что для монаха — молитва.

Говоря о Николае Кузанском, Сузо, Майстере Экхарте, Рейсбруке и неизвестном Франкфортере, авторе «Небольшой книжки о совершенной жизни», которая, по его словам, «поистине была написана самим Господом», Фриделл неожиданно пускается в рассуждения о роли великих художников того времени в становлении новой религии. Я позволю себе процитировать этот отрывок полностью, потому что он отражает мою веру в огромный вклад художников в духовное бытие человечества, вклад, который редко оценивается в полной мере.

«Итак, существует весьма примечательная связь между этим мистическим направлением мысли и живописью того периода. Мы еще часто будем обращать внимание и в дальнейшем более подробно останавливаться на том, что изобразительные искусства, и живопись в особенности, всегда первыми отражают признаки пробуждения новой духовной жизни века. Живопись почти всегда, за редкими исключениями, — самое современное из всех видов художественного выражения. И тот случай, который я рассматриваю, подтверждает это. Отдельные одинокие мыслители видели связи, которые не могло осознать общество того времени, а картины великих немецких и фламандских художников, живших тогда же, — это рисованный мистицизм. Конечно, материализм и сатанизм века оказали сильное воздействие на живопись. На портретах каждая крошечная морщинка на лице, каждая волосинка меха выписываются с педантичной точностью. Нередко случается, что нас настораживают физиономии отпетых мошенников и негодяев, в которых ощущается нечеловеческая жестокость и дьявольское вероломство, а также грубые жесты, говорящие о низменных инстинктах и нескрываемой алчности, — причем такое встречается не только на тех картинах, тематика коих требует представления подобных типов (сцены крестьянской жизни, к примеру, или мученической кончины), но и на тех, где этого никак не ждешь. Так, в «Поклонении волхвов» Хуго ван дер Гуса воздающие хвалу Господу пастухи больше похожи на каторжников, приведенных на воскресную службу. Ганс Мульчер из Ульма — замечательный живописец, оставивший после себя живые и яркие сценки, полные гротескной жестокости и низости. На панно с изображением страстей Господних ему удалось собрать гигантский муравейник из закоренелых негодяев и разбойников. Гравюра неизвестного мастера «Хозяин амстердамского кабака» — еще одно зоологическое сообщество из чудовищных Калибанов. В глупых птичьих мордочках, порочных и тупых свинячьих рылах дерущихся крестьян, трусливых сводников, оборванных бродяг и сальных развратников нет ничего человеческого. Даже в картинах на серьезные и возвышенные темы фигуры часто поразительно уродливы. Про Еву на хранящейся в Генте картине «Поклонение агнцу» Яна ван Эйка никак не скажешь, что художник ее идеализирует: эта женщина с покатыми плечами, слабыми конечностями, обвислой грудью и выпирающим животом вполне заслуживает того, чтобы зваться прародительницей людей того времени. Но не эти реалистические полотна представляют вершину живописного искусства века. Настоящими завоеваниями стали картины, на которых нашел отражение представленный в цвете мир Экхарта, Рейсбрука и Сузо..."

Затем автор переходитк разговору о величайших художниках-психологах того времени: старшем ван Эйке, Рогире ван дер Вейдене, Стефане Лохнере, Гансе Мемлинге. Рассказав о тех результатах, которых они сумели достичь, он прибавляет: «Однако тут присутствует и дополнительный, более мистический, эффект. Время от времени (ранней весной, в летний полдень, когда или долго во что-то всматриваешься, или на пустой желудок, а иногда и безо всякой видимой причины) люди, предметы и мы сами — все кажется нам неосязаемым, будто окружено таинственной непроницаемой аурой. Тогда ничто не доходит до нас, и все, даже собственное тело, избавляется от гнетущей реальности (настойчиво требующей, чтобы органы чувств признали ее существование), становится невесомым и нематериальным. Именно в такую духовную атмосферу переносят нас картины фламандской и кельнской школ. Эти худощавые, серьезные, эти суровые и хрупкие женщины с тонкими, исхудалыми руками и насмерть перепуганными лицами живут в иллюзорном мире — далекие существа, окутанные меланхолической печалью и тем не менее сильные своей несокрушимой верой. Они притягивают нас — эти люди, в которых соединилась глубокая вера в божественное начало, пронизывающее все сущее, и вечный страх перед обманчивой и враждебной неопределенностью земных вещей. Их парализует пугающая необходимость вести каждодневное существование, мучительное для живых существ; они всматриваются в жизнь глазами, полными немого вопроса, нерешительности и бесконечного удивления, и не понимают, что означает этот несформулированный и неопределенный страх, ни на минуту не отпускающий их. «Значит, это и есть мир?» — спрашивают они. Эта детская беспомощность и ангельская ясность ликов делает их жителями возвышенного мира грез, который кажется нам далеким и чужим и одновременно родным и близким.

Реальный мир — мир вещей и действий — не вытеснен окончательно и сознательно не игнорируется — он присутствует, но как бы снаружи. Сквозь высокие окошки проникает его свет; там, за окном, прелестные пейзажи, города, замки, реки, мельницы и корабли, но они всегда видны так, будто на них смотришь в телескоп. Все это словно видение или смутное воспоминание, лишь слегка волнующее душу, которая, не связанная пространством, отдыхает в Боге, находясь на земле. Время, похоже, тоже остановилось. Прошлое и будущее слились с настоящим, перед Божьим оком они больше не движутся. «Смотри, — говорит Майстер Экхарт, — все стало одним Теперь!»

В этом отрывке многое заставило меня вспомнить об Эйбе Раттнере, поэтому я и привел его полностью. Я выделил две фразы, чтобы остановиться на них подробнее. Первая: «Значит, это и есть мир?» Как часто, беседуя с ним, я видел подобное выражение в его глазах. Когда Раттнер слушает, глаза принимают в этом процессе самое активное участие, и часто они вопрошают: «Значит, это и есть мир?» Заметив это выражение, вы знаете, что после разговора с вами он пойдет в мастерскую и станет доказывать на холсте, что мир вовсе не такой, а вот такой и этакий; что этот сокрытый от людских глаз мир бесконечно больше, чудеснее, значительнее, таинственнее. «Хочешь видеть то, о чем ты только что говорил?

Хорошо, я покажу. Вот твой мир, о котором шла речь, — только здесь он такой, каким я его вижу», — говорит он кистью. И показывает тебе картину мира, но то, о чем ты говорил, погребено теперь под его блистательными фантазиями. Твой мир выглядит как кораблекрушение: сам корабль пошел на дно и теперь лежит, развалившийся на части, в иле, а на поверхности плавают лишь его обломки. Мир же Раттнера восстает из пепла, он ярко светится, заставляя тебя склонить голову, мечтать, молиться, надеяться, верить. «Вот что такое истинный мир! — говорит он. — Он вечен и неизменен».

Вторая фраза: «Все стало одним Теперь!» Вот почему я утверждаю, что на Раттнера снизошла благодать. Для смертного, находящегося в этом состоянии, все и должно быть одним. Для Раттнера так оно и есть. Именно поэтому его картины, несмотря на то что в них могут быть уродливые, диссонирующие элементы, оставляют впечатление высшей красоты. На улицах Нью-Йорка или любого другого американского города внимательный человек увидит такие же злобные, отталкивающие физиономии, что и на полотнах живописцев Средневековья и Возрождения. На современного художника также влияет изобилие материального производства, множество разных предметов, которые окружают теперь человека. Художник передает все это предметное богатство более абстрактными способами, чем прежде, — не детализацией, а динамикой рисунка. Его картина пронизана ритмами, вибрацией, цветом. В современном портрете теперь не увидишь величественного, спокойного пейзажа, который использовали старые мастера, чтобы придать своим моделям большую глубину, достоинство и значительность. В современной живописи роль пейзажа как фона сошла на нет. Человек уже не изображается на фоне природы. Теперь в картине обычно присутствует, и часто выступает на первый план, смута человеческой души, ее муки, необходимость выбора, стоящая перед пришедшим в мир человеком. Все это изображается тысячью разных способов, но одним из непременных приемов является использование уродливого. Жизнь стала уродливой, этот безусловный факт отразили все значительные художники нашего времени. Поэты, скульпторы, музыканты также подтвердили это своими произведениями. Но то, что художник осознает всепроникающее уродство современной жизни и отражает его в своей работе, не есть его единственное наваждение, как думают некоторые. Также, как и художники прошлого, он одержим истиной вечной жизни. Современный живописец через цвет утверждает ценность жизни и превосходство духовного зрения. Так же, как и раньше, все может быть одним «теперь». Все — одно целое, если умеешь видеть. В природе, в окружающем мире нет разделения, оно — только в самом человеке, в его душе.

***

В моих воспоминаниях о Раттнере есть одно любопытное белое пятно, о котором, полагаю, стоит сказать: возможно, меня подводит память, но я не помню у него ни одного автопортрета. Они, несомненно, существуют, но почему я их не помню? Я всегда проявляю большой интерес к автопортретам и скорее забуду что-то другое, чем их. Впрочем, существуют художники, которые, думаю, и не писали автопортреты: Леже, Вламинк, Синьяк, Дюфи. Трудно представить, например, чтобы Утрилло писал портреты или обнаженную натуру; однако один литератор, посетивший художника, после написал, что видел в мастерской изрядное количество замечательных портретов. Я отметил этот пробел chi-Раттнера, потому что у него замечательное лицо, которое должны знать будущие поколения. На моей стене, рядом с фотографиями Кришнамурти, Кайзерлинга, Дузе, Анаис Нин, Кацимбалиса, Сикелианоса, Рембо и других, всегда висит фотография Раттнера, сделанная Альфредо Валенте из Нью-Йорка. Я часто посматриваю на нее и в минуты отдыха изучаю его лицо, черту за чертою. Эта фотография очень дорога мне. Добавлю, что она меня успокаивает. Я часто сравниваю ее с другими лицами, прочно укоренившимися в моей памяти, — Ганса Райхеля, Блеза Сандрара, Альфреда Стиглица, Джона Марина, Д.Г. Лоуренса, Рабиндраната Тагора. Мне доставляет удовольствие знать, как выглядят люди, которых я люблю и которыми восхищаюсь. Я думаю, это всем свойственно. Большинство людей оказывается совсем не такими, какими их себе представляешь. Но после того, как какое-то время смотришь на эти лица, они обычно начинают больше согласовываться с их работой. Некоторые лица кажутся даже значительнее своего творчества. А некоторые смотрят на тебя из пасти вечности. Отдельные лица так отложились в памяти, что я живо их помню, хотя годами не смотрел на их портреты: Стриндберг, Достоевский, Д’Аннунцио, Ромен Роллан, Оскар Уайльд, Ницше, Бодлер. Увесьте стены портретами людей, чье творчество вас вдохновляет, и они будут говорить с вами, направлять вашу жизнь, внимать вашим молитвам. Самое замечательное лицо у Рамакришны — наверное, потому, что оно охвачено экстазом. Всмотритесь в него, и вы поймете, почему святые всегда радостны. Все в глазах. У святых чистые, небесные, незамутненные глаза. Часто они похожи на глаза оленя. Эти глаза смотрят на вас из глубин души — широко раскрытые, лучистые, они вызывают абсолютное доверие. Вот такие глаза у Раттнера. Глядя в эти глубокие озера, забываешь о себе... В облике Раттнера есть и еще одна незабываемая деталь — его волосы. Густая, блестящая копна волос, спутанных, как клубки змей, и источающих большую жизненную силу. Такую шевелюру редко увидишь на голове западного человека.

Иногда волосы придают ему дикий вид — особенно когда он надевает одну из своих чрезвычайно ярких рубашек, которых у него великое множество. Такими волосами наградили его предки. Они жили в пустыне, обладали даром пророчества и властью творить чудеса. Эти люди никогда не отступали перед врагом — мирные люди, полные справедливого гнева. Несмотря на то что я много говорю о нежности Раттнера, его скромности и терпимости, не думайте, что он размазня. Я наблюдал его в гневе всего несколько раз, но и этого достаточно: лучше иметь дело с горным львом, чем с разгневанным Раттнером. Эйб Раттнер в ярости — это пламя и меч, настоящий бич Божий.

Описывая это лицо, так основательно изученное мною, я подумал еще об одной упущенной подробности: «Когда и где я впервые увидел его?» Я тщетно рылся в моей памяти. Этот момент пропал, сгинул, что очень удивляло меня. Единственное объяснение, которое приходило на ум: «он всегда был здесь», и я просто обнаружил его присутствие. Могу сказать одно: не будь Раттнера, мне пришлось бы его выдумать.

Без Раттнера мир для меня немыслим. Говоря так, я вспоминаю моего старого учителя музыки, который повсюду носил камертон — совершенно необходимую, бесценную вещь. Раттнер точно так же необходим. Он устанавливает нужную высоту звука. В его присутствии нельзя взять фальшивую ноту.

Он всегда устанавливает диапазон. Когда мы встречаемся на каком-нибудь сборище и Раттнер направляется ко мне, кажется, что он рассекает воды. Другие крутятся вокруг, выказывая энтузиазм, отплясывают что-то вроде хорнпайпа или танца урожая. А вот Раттнер всегда идет прямо к тебе, к сердцу, и ничто не может его отвлечь. Он входит прямо в твое существо, удобно располагается там и садится за мольберт. Раттнер никогда не перестает рисовать, даже если обосновался внутри тебя. То же происходит, когда приходишь к нему домой. Первым делом он передвигает вещи, потому что, работая, постепенно смещает их в неподходящее место (для него подходящее). Поэтому проходит какое-то время, прежде чем дверь открывается: проход к ней нужно освободить. Но вот наконец вы оказываетесь внутри, и он с вами, и картины тоже, и все горшки, кисти, подносы, линейки, карандаши, бутылки и губки. И пока вы разглядываете все это, он тоже пристально всматривается в вас и тянется за чем-то — за кистью, мольбертом, холстом или еще за чем-нибудь, пожалуйста, продолжай говорить, да, хорошо, не шевелись, побудь в этом положении минуточку, можешь? — отлично, вот так. Мне это очень нравилось, я прямо-таки наслаждался. Замечательно, поверни немного голову — и все в таком духе. Иногда он не говорит ни слова, но вы знаете, что в нем происходит постоянная работа. Он вас слушает и отвечает, и никогда не отвечает рассеянно (хотя иногда бывает рассеянным, очень рассеянным), нет, он дает хорошие полноценные ответы. Он всегда сосредоточен на том, что происходит здесь и ни в каком другом месте, пусть порой и забывает кое-что, а что за беда, если что-то забудешь — ведь перед ним вечность так же, как и перед вами и всеми остальными, только большинство из нас забывает об этом — но только не он... нет, он может забыть шляпу в ресторане или фотоаппарат в сорока милях от Тукумкари, но никогда не забудет о вечности, мольберте, о радости творчества или о том, что перед тем, как взять в руки кисть, надо помолиться, и о том, что самое последнее дело помнить, кто нарисовал ту или иную картину, потому что имя ставит только Бог, а не вы и даже не Авраам Раттнер. Он всегда поинтересуется, не голоден ли ты и не хочешь ли что-нибудь выпить. И пока он ходит за едой или тянется за бутылкой, кажется, что его рука растягивается до бесконечности, прикасаясь вначале к тем вещам, что он любит и которые откладывал про запас, чтобы потом об этом поговорить; когда наконец еда или питье достигают тебя, переданные этой бесконечной рукой, то их сопровождают подлинные перлы, притчи, оригинальные французские фразы, которые звучат свежо, потому что не подготовлены заранее — что называется, с пылу с жару — только что из Франции: память о денечках, проведенных на Монмартре, или в Сульяке, Пейраке, Арманьяке, Рокамадуре или в местах, связанных с тамплиерами, или в мечетях Иерусалима, или в палатках бедуинов, или подхваченные у моряков, бороздящих Босфор. Раттнер еще далеко не объездил весь свет — он слишком поглощен живописью, но когда он придвигает свой стул ближе к тебе, а ты свой — к нему, кажется, что в его сетях — весь мир, которым он и угощает тебя за едой и питьем.

Многие художники устроены таким образом (писатели — почти никогда), но Эйб Раттнер пошел дальше всех. Он всегда с тобой, даже в тот момент, когда чем-то поглощен или рассеян. Дело в том, что каждый раз, уносясь далеко в мыслях, он берет тебя с собой: он не хочет, чтобы ты сидел здесь в мастерской с глупым видом, дожидаясь его возвращения. Ведь он отлучается, чтобы воспарить на небеса, узнать, всели хорошо у ангелов, и, если последовать за ним, можно услышать его голос — он будет говорить с тобой, объяснять, что к чему, — например, что такое тот белый цвет, который больше, чем обычный белый, — вроде крыльев ангелов, божественной благодати или неиспорченной основы человеческого сердца. Он покажет, что хотел бы нарисовать и что на самом деле уже рисует, — надо только перенести это с помощью кисти на холст. Он забывает, что все уже нарисовал дважды. Он забывает, что на самом деле не должен рисовать все: ведь он уже сделал это раньше. Но он в первую очередь художник, и поэтому должен рисовать, рисовать, рисовать. И у врат рая, когда его спросят, что ему дать — трон или арфу, он скажет: мольберт. Нет, не новый мольберт, не райский, а старый — громоздкий и нескладный из мастерской на бульваре Эдгара Кине, — тот, что с трудом передвигается и требует много места — тот, который может быть превращен в распятие.

***

Но пора заканчивать. Думаю, пришло время отправляться в очередное путешествие, потому что всякий раз, собираясь уезжать, я первым делом прощаюсь с Эйбом Раттнером. И говоря «до свидания», я точно знаю, что когда-нибудь скажу «здравствуй». С таким человеком, как Раттнер, не расстаются навсегда. Если вы отправитесь в Абиссинию, он и там достанет вас своей длинной рукой. Думаю, вы обратили внимание, что именно такие руки у людей на его картинах. Длинная рука гармонии, «гармонии противоположностей», как говорил Николай Кузанский. Она может дотянуться до врат рая, может погрузиться и в глубины ада. Эта рука возвращает все на свое место — в круг братства. Это было одним из моих первых впечатлений от его творчества. И это я вспоминаю сейчас, когда в очередной раз расстаюсь с ним. Да не ослабеет твоя рука, Эйб! В случае чего отложи кисть, но храни эту руку!

Джаспер Дитер и Хэджроу-тиэтр

Джаспер Дитер, режиссер и душа Хэджроу-тиэтр в Мойлане (штат Пенсильвания), принадлежит к тому типу американца, о котором мне нравится думать как об истинном представителе Нового Света, предвестнике демократической личности, которую воспел Уитмен. Но Дитер, несомненно, гораздо больше, чем просто тип — он уникальная личность. Подобно некоторым персонажам Шекспира, которые, обладая универсальными свойствами, не теряют, однако, ничего из своей исключительности, Дитер олицетворяет ряд редких качеств, которые принято считать чисто американскими.

Любопытно, что американцы идеализируют (хотя и редко демонстрируют) те качества, которые свойственны простым людям. Несмотря на все наши неудачи, мир продолжает верить, что именно из американской расы (если позволено употребить такой термин) когда-нибудь выйдет новый человек. Эту веру питает то, что иностранцы время от времени видят американцев, которые, не отличаясь блеском ума или просто сметливостью, демонстрируют тем не менее простоту, искренность, скромность и то благородство натуры, которым отмечены избранные. Такие люди вызывают полное доверие.

Я уверен, что не выдумал этот тип, потому что неоднократно убеждался, что он существует во плоти и крови. Обычно это никому не известные люди, что полностью соответствует такому характеру. Один из таких людей, например, — парикмахер из маленького городка в Аризоне, другой — конокрад из Монтаны, еще один — бывший заключенный из Сан-Квентина.

Мир узнал об этом типе личности из американского кино. Лучше всего удалось его воплотить Гари Куперу — особенно в некоторых ролях, которые и принесли ему славу. У этого верзилы ладная, худощавая фигура, которая зрительно ассоциируется у нас с первыми поселенцами, а также наивность и изобретательность одиночки, чувствительность художественной натуры, детская доверчивость, которую часто ошибочно принимают за инфантилизм. Его взгляд вызывает у нас представление о животном мире: такое смешанное выражение боли и смятения видишь в глазах собак и обезьян. У городского жителя никогда не бывает такого взгляда, нет его и у сельского, он встречается только у людей, наделенных особым даром — душа у них светится в глазах.

Я лично придаю этому выражению большое значение. Недостаточно определить его просто как знак души, это скорее взгляд души, устремленной в пространство. Говоря это, я вовсе не имею в виду глаза бродяги. Это глаза существа, в котором победило ангельское начало. Глаза того, кто привык к межзвездным пространствам, кто сам по себе — целый космос.

Художники Средневековья и Возрождения познакомили нас с удивительными лицами, которых теперь не увидишь. Самое поразительное в этих портретах — бесконечное разнообразие, мы можем не спеша изучить множество характеров и темпераментов — от демонического до божественного. Душа и разум соперничают друг с другом на протяжении этого долгого периода, который кажется нам теперь исключительно гуманистической эпохой. Солнце и луна четко противостояли друг другу, все противоречия были очевидны и ярки, в женщинах и мужчинах отчетливо проступал их пол, повсюду был резкий контраст противоположностей. Была война, и был мир; было черное, и было белое; человеческую фигуру окружал ореол или нимб, человеческие деяния — аура, а мировые события — дух или атмосфера столь же определенные, как климат.

Каким же однообразным и бесцветным кажется современный мир! Наши так называемые выдающиеся личности не поднимаются до небес и не опускаются в глубины ада, чаще всего они просто полные ничтожества. Кипеть они могут только от злобы. Величие прошлого исчезло с лиц — на них не проступают ни душа, ни разум. У американцев это отсутствие индивидуальности особенно бросается в глаза. В Америке сформировался тип лица, практически лишенный своеобразия. Оно ничего не выражает, ну абсолютно ничего, — если, конечно, человека, которому оно принадлежит, не мучает физическая боль.

Тем не менее именно среди американцев возник особый человеческий тип, не похожий на тот, что долгое время существовал в Европе. В нем угадывается простой человек, вышедший наконец из кокона, и эта бывшая куколка обрела вполне определенную личность. Лоуренс где-то писал, что в отличие от всех других существ, всех прочих особей, человек не соответствует заданному образцу. Человек прославлял Бога и прославлял Сатану, но он никогда не прославлял человечество, и именно это выделяет его из всего остального мира. Человек изначально раздвоен: он отрезан не только от высшего и низшего миров, не только от прочих тварей, населяющих ту же планету, но, что печальнее всего, он отрезан от своего ближнего и, следовательно, навсегда отлучен от источника своего бытия.

А вот в этом странном выражении глаз, о котором я только что говорил, присутствует и передается нам то ощущение братства, которое было потеряно на каком-то этапе эволюции. Это осознание родства со всем, что живет и дышит на земле, не подменить никакими социальными и политическими преобразованиями, какими бы решительными и далеко идущими они ни были. Пыл социального преобразователя, самого искреннего и вдохновенного, — всего лишь бледная копия этого высшего состояния бытия и чувства. В будущем великом простом человеке вырвется наружу утраченная нами человечность. Общество создало жестокую и нескладную систему управления за счет подавления подлинной природы человека. Система устроена так, чтобы поработить личность; человек находится во власти овеществленной схемы, роль которой сводится к тому, чтобы служить всего лишь бронированным щитом.

***

Если можно представить себе этот новый тип простого человека, уникального и вдохновенного, то Джаспер Дитер — его достойный предшественник. Все в труппе Хэджроу-тиэтр говорит о ее самодостаточности. Находясь в окружении труппы, ощущаешь себя в семье. Никакое занятие не считается там унизительным. Приготовление еды, мытье посуды, уборка, стирка, ремонт одежды — эти работы выполняются всеми членами труппы без исключения. Все, что нужно для создания спектакля, делается исключительно силами коллектива. Они не делают только одного — не пишут сами пьесы, а жаль!

С первого взгляда ясно, что такая практика в корне отличается от той, что принята в коммерческом театре. Здесь, естественно, нет звезд. На главную роль могут назначить любого члена труппы. Каждый артист стремится войти в жизнь театра настолько глубоко и обстоятельно, чтобы, если потребуется, выполнить любую работу с максимумом отдачи. Каждая пьеса воплощается в спектакль с учетом множества разнообразных аспектов. Все члены труппы поддерживают друг друга вне зависимости от важности осуществляемых задач. Если возникает соперничество, оно умело используется, чтобы повысить моральный климат в труппе. Короче говоря, эта труппа — живой организм, маленький космос.

Когда видишь Джаспера Дитера за работой, понимаешь, что самый большой его талант — это способность воодушевлять людей. В его жизни нет минут, не отданных любимому делу. Его рабочий ритм самый что ни есть естественный, и начинается он, как только Дитер открывает утром глаза. Уже за завтраком, который проходит в обществе остальных членов коллектива в помещении, где обычно бывают репетиции, он целиком погружен в театральные дела. Никаких отвлечений, никаких искушений, никаких вмешательств со стороны внешнего мира. Одна стена этой комнаты целиком занята небольшой библиотекой — несколько эклектичной по составу. Мебель простая, скромная, непритязательная. Трудно представить себе более простое, более отвечающее запросам коллектива помещение, чем эта ничем не примечательная комната, где труппа проводит большую часть своего времени.

Именно в ней я впервые провел вечер с труппой. Это была одна из самых замечательных встреч, которые подарила мне американская земля. Мы пришли сюда после спектакля из театра, прелюбопытнейшего сооружения, стоящего несколько в отдалении от других зданий. Время шло к полуночи, и я не сомневался, что вскоре все разойдутся. К моему величайшему удивлению, нас ждал легкий ужин с пивом, которое наливали из бочонка. Через какое-то время Дитер подошел к старенькому пианино, взял несколько аккордов, а затем заиграл популярную песенку, которую дружно все подхватили. Это славное, искреннее, веселое пение, какого я не слышал уже тыщу лет, продолжалось час или два. Когда наступило затишье, мой хозяин, Пол Вайс, спросил, не могли бы они оказать нам честь, сыграв действие из какой-нибудь особенно любимой ими пьесы. Было уже почти два часа ночи, и я испытывал крайнее смущение: ведь все это делалось ради меня. Готовность, с какой актеры согласились на эту просьбу, смутила меня еще больше.

Мы разошлись по домам только около пяти утра, после того, как труппа сыграла два длинных действия из пьесы Сьюзен Гласпелл. С первых минут представление захватило меня сильнее, чем что-либо виденное раньше. Никаких декораций, световых эффектов или костюмов. Только стол и несколько стульев — вот и все. Все было очень просто и предельно реально. Можно было протянуть руку и дотронуться до актеров. От нас не ускользало ни одно движение их лицевых мышц, как будто комнату заливал яркий солнечный свет. Никакой роскоши и блеска, кроме того, который создавала искренняя игра актеров. Иногда кто-нибудь забывал текст. Небольшая пауза, достаточная для того, чтобы актер сосредоточился, и спектакль продолжался. Меня эти запинки нисколько не беспокоили. Напротив, я переживал то же острое ощущение, какое порою возникало у меня, когда, рассматривая картину, я неожиданно обнаруживал первоначальные просчеты. Главное — искренность; если она есть, ничего не потеряно, — ради нее можно пожертвовать безупречностью исполнения.

Интимность представления породила во мне иллюзию сопричастности — более того, иллюзию присутствия в самом центре действия, словно я был предметом обстановки, одним из актеров или самим текстом. Когда актер покидал сцену, он продолжал оставаться в поле зрения — просто стоял в углу, иногда потягиваясь и разминая шею или плечи. Все это согласовывалось с тем, что происходило в середине комнаты, и скорее помогало действию, чем мешало. Иногда какой-нибудь актер резко обрывал реплику и просил разрешения произнести ее еще раз. Такие моменты были самыми волнующими; каждый сочувствовал ему — и зрители, и товарищи по сцене, все хотели бы помочь тому, кто искал точную позу, нужную интонацию или жест. Дитер был особенно великолепен, когда прерывал действие. Создавалось впечатление, что он музыкальный инструмент, который умеет самонастраиваться, а если возникнет необходимость, может играть и на одной струне.

Спустя несколько недель, вернувшись в Мойлан, чтобы провести несколько дней с труппой, я имел удовольствие наблюдать за работой Дитера с небольшого расстояния. Одной из поразивших меня вещей была та спокойная манера, с какой он руководит коллективом. Он не завоевывает лидерство — он просто олицетворяет его. Долгие годы самодисциплины сделали его свободным и независимым. Он не предпринимает никаких видимых попыток распространить эту дисциплину на остальных членов труппы. Казалось, он вообще ни от кого ничего не требует: одного его присутствия и подаваемого примера достаточно, чтобы актеры выкладывались до конца, В нем нет никакого высокомерия, никакого отчуждения или желания встать в позу критика, руководителя или режиссера. Он держится со всеми как равный — как ученик и труженик, как искатель и экспериментатор, но самое главное — как человек, бесконечно преданный театру. Несмотря на все свои знания и опыт, он никогда не скучает и не устает на репетициях. Каждый раз он демонстрирует все тот же энтузиазм, все тот же интерес, словно то его первая репетиция. Кроме того, похоже, он знает лучше других, как надо расслабляться. Он легко сохраняет самообладание. У него есть терпение, бесконечное терпение. И терпимость, и выдержка.

***

Скромность и уверенность живут в Дитере бок о бок. Это сочетание вызывает уважение. Он, Джаспер Дитер, — великий учитель, один из тех, кто учит, но не поучает. Он вызывает безусловное доверие. В нем нет ничего дурного или сомнительного. Как все великие учителя, он верит, что знание и опыт должны проверяться на прочность. У него не возникает необходимости идти на компромисс: ведь он настолько целен, что преодолеть гравитационное поле его целостности просто невозможно. Он монолитен, как атом или звезда.

Его знание театра — живая истина. Он претворяет эту истину в жизнь не просто для того, чтобы ее продемонстрировать, а для того, чтобы поделиться ею. Его интересует не театр сам по себе, а жизнь, проявляющая себя в драме. Обратить мысль в действие, сделать каждый жест, каждое движение красноречивым — вот смысл и назначение драмы. Такая труппа, что сложилась в Хэджроу-тиэтр, чья каждодневная жизнь вращается вокруг этого принципа, постоянно совершает обряд очищения. Зеркально отражать жизнь — одно, а передавать ее истинное значение — совсем другое. Какой бы великолепной ни была постановка, если пьеса не прожита вначале в душах актеров, передать одушевляющую ее истину не удастся. Именно эту сокрытую суть вещей Дитер и его товарищи пытаются обнаружить во всем, что делают. Я не хочу представить дело так, что Дитер сознательно формулирует такой подход — напротив, во время пребывания в Мойлане я никогда не слышал, чтобы он излагал свои теории относительно жизни и театра. Я вообще не могу считать его теоретиком. Он весь — огонь и интуиция, человек, который все проверяет на самом себе.

Никогда не забуду свое первое впечатление от него. Он стоял в фойе театра, прислонившись к большому столу. Я еще тогда подумал: вот истинно несуетливый человек. Человек, прошедший огонь и воду. Довольно высокий, худощавый, небрежно одетый. Человек, возвышающийся над всеми. Отдающий себя целиком и тем не менее никогда не остающийся исчерпанным. Ни хитрости, ни притворства, ни наигрыша. Открытый, честный, искренний. Его прекрасные карие глаза излучают обволакивающий тебя магнетизм. Рядом с ним все казались какими-то ненатуральными — актерами. А он, первоклассный актер, был абсолютно естествен. Живое, теплое, непосредственное существование, всегда определяемое естественным жизненным началом. Прекрасно уравновешенная жизнеспособность — может быть, так будет яснее. Готов к бесконечным перерождениям — мгновенным, как вспышки молний. Всегда к вашим услугам, потому что может изобразить все. Атлет духа.

Глядя на тех, кто его окружает, переводя взгляд с одного на другого, не можешь отделаться от ощущения их вялости, лени, скованности — по контрасту с ним. Дитер же постоянно исполняет некий неистовый внутренний танец; его движения всегда в одном ритме с внешними обстоятельствами. Он так быстр и проворен, так великолепно рассчитывает время и темп, что ответ приходит прежде, чем вы сформулируете вопрос. Исключительно чуток, исключительно бдителен — так ангел парит в воздухе, всегда начеку, чтобы подхватить освободившуюся от бренной оболочки душу. С ним нет необходимости задавать вопросы и получать ответы, не нужны ни теории, ни принципы. Вместо спора или дискуссии тебе просто дают крылья. И тебе тогда кажется, что даже покойник может быть быстрым, уверенным и жизнерадостным.

От такого человека никто не требует ни доказательств, ни объяснений. Форма его самовыражения настолько чудесна, что веришь безоговорочно. Он убеждает без слов: самый трудный путь — самый легкий. Норма — совершенство. Все остальное изгоняется прочь. Что ты хочешь сделать? Так делай! И делай сейчас!

***

Если бросить взгляд на репертуар театра Хэджроу, со дня его основания в 1923 году, нельзя не поразиться разнообразию драматургического улова. Больше всего представлен Джордж Бернард Шоу, за ним следуют О’Нил, Шекспир, Ибсен, Сьюзен Гласпелл. Несколько раз ставились Л. Андреев и О’Кейси. В 1930 году труппа осуществила постановку неувядаемого шедевра ирландского театра — «Добрый молодец, гордость Запада». В 1934-м поставила переложение для сцены книги «Уайнбург, Огайо» Шервуда Андерсона, а на следующий год — инсценировку «Американской трагедии», сделанную Пискатором. Стоит упомянуть еще несколько названий — среди них «Желтая куртка», «Десять вечеров в баре», «Старая ферма», «Любовь и география» (Бьернсона).

Ознакомившись с этим репертуаром, понимаешь, как сильно деградировал наш американский театр с 1923 года. Теперь только в «Литл-тиэтр» есть шанс получить ту подпитку, которую может дать только драматический театр. За год или два до начала Первой мировой войны я слышал лекцию Эммы Голдман о европейской драме, прочитанную ею в Сан-Диего. Я много писал о том, каким важным событием стала для меня эта лекция. Она познакомила американскую публику с произведениями драматургов, имен которых я по большей части не знал. Лет через десять после окончания войны некоторые из этих европейских пьес можно было увидеть на нашей сцене. Затем наступило затишье, а вскоре интерес к театру угас. В наши дни американский театр переживает глубокий кризис. Конечно, в стране существуют там и сям небольшие труппы, но их явно недостаточно. Более того, их влияние на широкую публику ничтожно. Разве есть возможность у человека, живущего в таком необъятном и малонаселенном регионе, как Дальний Запад, посмотреть тот спектакль, какой он хочет, или вообще какой-нибудь? Если ты хочешь насладиться театральным зрелищем, нужно иметь собственный самолет и быть готовым пролететь тысячу или даже более миль. Трудно объяснить, почему город с десятитысячным населением не может содержать одну хорошую театральную труппу. А часто даже города с пятидесятитысячным населением не могут похвастаться собственными театрами!

Такой театр, как Хэджроу, обслуживает большой регион. На его спектакли приезжают люди из Нью-Йорка и более отдаленных районов. И все же нельзя сказать, что это повсеместно известный коллектив. Не сомневаюсь, что миллионы американцев никогда не слышали о нем, хотя у нас газет, радиостанций, телефонов и любителей саморекламы больше, чем в любой другой стране. Похоже, с развитием средств массовой информации последней становится все меньше. Происходящее на Бродвее тут же разносится по всему свету. То же самое можно сказать и про Голливуд, и про радиоболтовню. А вот про работу серьезного театрального коллектива, который более двадцати лет ставит замечательные пьесы, почти ничего не известно.

Время от времени театр Хэджроу привозит спектакли в Нью-Йорк, где те проходят серьезную проверку. Не думаю, что эти гастроли сопровождаются большим успехом. Изощренная столичная публика воспитана ориентированными на показной блеск бродвейскими продюсерами. За ту непомерную цену, которую театрал платит за билет, он ждет, что ему покажут увлекательное зрелище с известными актерами, шикарными декорациями и захватывающей интригой. Иногда, правда, космополит получает возможность увидеть спектакль какой-нибудь известной иностранной труппы, но как часто и в какой пропорции по отношению к той драме, которой его пичкают изо дня в день? И какой результат от этих зарубежных набегов, от этих вливаний свежей крови? Разве у нас плодятся, как грибы после дождя, репертуарные театры? Разве в Чикаго, Бостоне, Сан-Франциско, Новом Орлеане возникает и развивается отечественная драматургия, национальные таланты? Застрянь я случайно на денек в Детройте, Кливленде, Де-Мойне, Талсе, Литтл-Роке, Портленде, Бьютте, Джерси-Сити, Гаррисберге, Вашингтоне, Мемфисе, Атланте (можно назвать еще несколько больших городов), неужели вы думаете, что я могу попросить служащего гостиницы позвонить и заказать мне билет на какой-нибудь хороший спектакль по пьесе европейского или американского драматурга, старого или современного? Один шанс на миллион. Если очень повезет, можно попасть на «Ирландскую розу Эйби».

Это не преувеличение, а вполне реальная ситуация. Я бывал в большинстве этих городов и оказывался именно в таком положении. Всю жизнь я испытываю голод по хорошему театру. Я знаю, что может предложить Нью-Йорк: на этом меню я вскормлен. Окажись я там завтра, не сомневаюсь, что меньше чем за неделю пересмотрю все хорошие спектакли.

***

В добрые старые времена я любил ходить в «Провинстаун-тиэтр» и «Нейборхуд-плейхауз» на Гранд-стрит. В те дни я получал большое удовольствие и от спектаклей театра «Гилд». Театр тогда был живым. Во всяком случае, оставалась какая-то надежда. По всей стране множились труппы самых разных театральных направлений. Возможно, и в Европе был больший интерес к театру, чем в наши дни.

Ответственность за столь резкое изменение ситуации принято возлагать на кино и радио. Может быть. Но не обязательно. Во всяком случае, сейчас такое утверждение уже не является правдой. Как вид искусства театр более необходим человеку, чем кино или радио. Это далеко не устаревший способ человеческого самовыражения, как, например, опера. Театр будет существовать до тех пор, пока в нашей жизни присутствует драма. А ее нигде не выразишь с такой силой, как на сцене. Кино не создает актеров, оно их убивает. Ни один хороший киноартист не удовлетворен теми художественными требованиями, какие предъявляет к нему экран. Актерам смертельно надоели их роли и строгие ограничения, накладываемые непостоянными режиссерами и продюсерами. А больше всего наскучила обожествляющая их публика. Они и сами себе надоели, потому что не получают удовлетворения, не ощущая себя ни полноценными артистами, ни людьми, ведущими нормальную жизнь.

Контраст между жизнью в Мойлане и жизнью на Бродвее или в Голливуде говорит сам за себя. В первом случае перед нами картина творческого семейного содружества, во втором — картина погибших душ, поклоняющихся доллару. Коллектив Хэджроу отчаянно беден и отчаянно искренен. Их поддерживает только общее стремление жить театром. Все, что задумывается, они осуществляют с верой и страстью. А можно ли говорить о вере и страсти в связи с Бродвеем или Голливудом? Мистер Мерседес-Сильверблед- Помпадур держит предположительно руку на пульсе публики. Малейшие колебания тут же фиксируются кассовой выручкой. Когда его склеротическое величество подает сигнал, целая армия специалистов приступает к работе. Деньги льются рекой. Во всех уголках земного шара вербуются таланты. Возможно, потребуется вырубить леса на Юкатане или в Малайе. Телефонная связь между Лабрадором и Патагонией накалена до предела. Любая банальность, изрекаемая нашим царьком, обсасывается ежедневной прессой с таким восторгом, будто смазана медом или патокой. Весь мир, сгорая от любопытства, ожидает появления на экране новой великой картины, которая продемонстрирует в очередной раз поразительные таланты все тех же известных гомиков, до такой степени надоевших, что, увидев их имена на афишах, содрогаешься от ужаса. «Великая» картина будет, без сомнения, поставлена по сценарию безвестного писаки, чей остроумный рассказик, напечатанный в «Сатердей ивнинг пост», произвел настоящую сенсацию. Или он напечатан в «Кольере»? На фильм будут эпохальные отклики: ведь этого захочет мистер Мерседес-Сильверблед-Помпадур, или его шурин, или какой-нибудь пьяница за покером. А на самом деле получится вчерашнее дерьмо в целлофановой упаковке с наклейкой «Колоссально». И, по правде говоря, это будет действительно «колоссально» мерзко, «колоссально» тошнотворно, «колоссально» скучно. Фильм будет настолько колоссально колоссальным, что даже вакуум покажется переполненным местом.

***

В общем зале, где проходит жизнь актеров театра Хэджроу, у меня появилось удивительное ощущение причастности к семейному кругу. В обстановке было нечто библейское. Такое чувство обычно рождается там, где собирается несколько человек, относящихся сердечно и преданно друг к другу. Простой человек понимает это быстрее, чем интеллектуал. В этом есть смысл, это имеет значение. Что-то передается именно тебе, одному тебе. Тут нет желания потрясти мир. Главное — пьеса, а не сенсация, которую она может вызвать. Пьеса родилась давно, очень давно. Можно сказать, что она идет постоянно — в костюмах или без, со световыми эффектами или без оных. Местом действия может быть лоно семьи или безлюдье. Пьеса должна говорить о жизни сердца и о переменах, которые в нем происходят.

Джаспер Дитер — человек, который живет сердцем. На его репетициях весь зал становится одним бьющимся сердцем. Я говорил, что в моем присутствии он не провозглашал никаких теорий. Это правда. Он не вынашивает мысли, он облекает в театральную форму свои порывы. И меняется по мере обстоятельств. Эти изменения происходят не из-за практической целесообразности или выгоды, а из-за подчинения ритму самой жизни. Это человек «тысячи хваток», как однажды сказали об Эрле Кэддоке. Хороший образ. Он подразумевает пластичность, гибкость, проворство. Дитер всегда знает, когда и где говорить твердо, когда и где уступить и как вырваться из мертвой хватки. Чтобы добиться цели, ему не нужно пускать в ход связи, а достаточно изменить тембр или интонацию голоса.

Мы привыкли считать, что для хорошей постановки необходимы большие материальные затраты. На самом деле спектакль может идти на голых досках. Единственное, что по-настоящему необходимо, — это иметь единомышленников. Такой коллектив не собирается по принуждению, а возникает сам собой по естественной человеческой потребности. Сотрудничество существует и в животном мире, на что указал еще Кропоткин во «Взаимной помощи». Люди, как и различные силы и вещи, действуют только сообща, в одном ритме со своим окружением. Полностью изолированное существование немыслимо. Полная обособленность возможна только в уме.

В наши дни, когда общество более, чем когда-либо, состоит из атомизированных существ, несвязных совокупностей разнородных анонимов, события мирового масштаба происходят как бы в пустоте. Мы ведем себя при этом как посторонние, как будто эти события случились на Луне. Оказавшись невольными участниками, мы видим в них только источник хаоса и тщету всего сущего. Однако стоит нам только осознать свою причастность к ним и начать действовать, как наше существование тут же обретет смысл, а мы — новую жизнь, даже в смерти.

Чтобы проснулся интерес к драме, нужно вновь разжечь в людях страсть и веру. Они, сколь бы скромное положение ни занимали, должны осознать свою значимость, бесспорную значимость. Люди должны научиться верить: то, что они делают, важно, а то, что не делают или отказываются делать, еще более важно. В наши дни совершается исключительно много действий, но — никаких деяний. Надо только вспомнить жизнь апостолов, великую драму, сыгранную простыми людьми, — людьми, творившими все с верой, — чтобы осознать различиемежду нашим миром действия и их миром подлинного деяния.

Произнося слово «театр», которое имеет много значений, мы прежде всего подразумеваем место, где вершится живительное действо. Театральное представление всегда освещено прожектором: ведь там средоточие всеобщего внимания, там — место, где кипит жизнь. Где драма вырывается на волю (не важно, в какой среде), там остальной мир становится театральной аудиторией. В настоящей жизни роли, пассивные и активные, взаимозаменяемы, они могут меняться мгновенно. Свет резко перемещается, сцена поворачивается, актеры начинают играть новые роли. Театр, конечно, не реальный мир: он слабое, очень слабое его подобие. Театр оживает, как только подключается к ритму и содержанию внешней драмы. Тогда ему не нужны уже написанные пьесы, в нем рождается импровизация — он не плетется в хвосте за мировыми событиями, как похоронная процессия, а мгновенно реагирует на них. А стань театр полностью живым, подлинным, отвечающим нашим запросам, он опережал бы мировые события, формировал их и направлял. Сцена превратилась бы тогда в точный сценарий будущих событий.

Я опять возвращаюсь в общий зал театра в Мойлане. Я возвращаюсь сюда, потому что, прежде чем осуществиться в большом масштабе, явление проявляет себя в малом. Этот зал и то, что в нем происходит, вызвали у меня душевный подъем. Глаза мои узрели живой зародыш, то семя, из которого прорастет будущее.

Давным-давно Конфуций дал определение хорошего правительства: «Если сердца его членов чисты, значит, их личности развиты; если их личности развиты, значит, их семьи благоденствуют; если их семьи благоденствуют, значит, в областях достойное управление; если в областях достойное управление, значит, вся империя живет в мире и счастье».

Мы всегда возвращаемся к сердцу. Именно оно все определяет. В центре любого сообщества должно находиться сердце, любовь, иначе, сколь бы рациональной ни была теория, сколь бы основательными ни были лежащие в основе принципы, это сообщество непременно распадется. Человеческое сердце — главный театр. То, что происходит снаружи, в мире, — только эхо той мистерии, что разыгрывается в душе каждого человека.

Животворный момент в эксперименте, который проводится в театре Хэджроу, — то, что актеры живут и работают вместе в атмосфере игры. Этот момент упущен во всех планах создания лучшего правительства, а именно: все должна венчать радость. Со всех сторон мы слышим слова о долге, жертве, покорности, верности, но целью любого учения является продолжение творения, — то есть единственная форма освобождения. Я считаю театр Хэджроу маленьким самоуправляемым сообществом, потому что он таковым и является, а мы редко встречаемся в нашей жизни с самоуправлением.

Человеческая семья, употребляя это понятие в самом широком смысле, всегда задыхалась, пытаясь создать абстрактный, искусственный организм, который бы ею управлял. Человечество никогда не жило вдохновенно. Оно никогда не смотрело на себя как на единое целое, а только как на собрание отдельных, враждующих между собой сообществ. Представьте, что произошло бы с человеком, если бы его сердце, печень, желудок, селезенка и почки находились между собой в вечной вражде. Нам известно, что там, где нет страха, ненависти, зависти, сомнений, человек практически неуязвим. Подлинная реальность раскрепощенного существа — неограниченная свобода, гармония между внутренним и внешним миром — такое немыслимое на первый взгляд согласие. Это естественная атмосфера семьи, которую она создает, если доверяет своей человеческой природе. При таком положении дел весь мир на самом деле стал бы сценой, где у каждого человека была бы своя роль. Никто не задавался бы вопросом — больше или меньше его роль, чем у других, освещают ли его юпитеры или он ждет своей реплики за кулисами. Главное — спектакль, который длится вечность. А кто же зритель? Бог.

Вот такой представляется мне семья человечества. Огромный мир движется в унисон, одним вдохновением поддерживая в себе силы. То, что любой коллектив, где бы он ни находился и как бы мал ни был, может подарить иллюзию такой возможности, означает для меня, что такое может быть и в мировом масштабе. И если театр может вдохнуть такие надежды, значит, он не мертв и даже не умирает.

Убей убийцу! Часть 1

Открытое письмо рядовому Фреду Перле *

(Написано в 1941 — не отправлено.)

* В красоте маленького цветка таится живительная сила, превосходящая мощь пулемета системы Максим. Я верю, что в пении птицы природа выражает себя с силой, перекрывающей оглушительный рокот канонады. Я верю, что над землей витает идеал — идеальное представление о Рае, который не простой продукт воображения, но конечная реальность, к которой стремится все сущее. Я верю, что образ Рая можно прозреть в солнечном свете, в красоте весны, в тишине зимнего утра. Дух Рая живет повсюду на земле, и везде слышен его глас. Мы глухи к его зову, мы забываем его, но голос вечности возносится ввысь, словно звуки мощного органа, и своей музыкой задевает потаенные струны нашей души. Из речи Р. Тагора в Токио. — Примеч. авт.

Дорогой Фред!

Это письмо я пишу в Нью-Йорке, куда меня вызвала телеграмма, сообщающая о близкой смерти отца. Это известие застало меня в Натчезе (штат Миссисипи) и, как всегда, почти без денег. Я прибыл в Нью-Йорк, опоздав на два часа. Отец умер в одиночестве в Еврейском госпитале во время сна. Уже через несколько часов набальзамированный труп, завернутый в простыню, лежал в гостиной нашего дома. На лице отца застыло выражение полной безмятежности, частично обретенное благодаря мастерству похоронных дел мастера. Когда он натягивал на тело отца шерстяное белье, привезенное мною из Греции, я впервые заглянул в твое письмо. По случайности мне одновременно доставили длинное письмо от Морикана, который все еще находится в Париже, и письмо от Даррелла из Афин. Странный момент, что и говорить, для распечатывания этих драгоценных писем, которые, должен признаться, мне пришлось читать тайком; меня дважды отрывали от чтения: один раз сотрудник похоронного бюро, который хотел знать, нашли ли мы нижнюю челюсть отцова протеза, а второй раз мать, потребовавшая, чтобы я отправился в китайскую прачечную и заставил их перестирать белую рубашку отца. Когда я вернулся, начали съезжаться друзья и родственники, и с этого времени до дня похорон у меня не было ни минуты, чтобы заняться письмами.

Сейчас я только что вернулся с кладбища, куда ездил, чтобы еще раз взглянуть на могилу. Там холодно и уныло, и цветы на могильном холмике вызывают ощущение покинутости и одиночества. Мать сказала, что и для меня рядышком приготовлено местечко, но что-то подсказывает, что мне там не лежать. У меня глубокая уверенность, что я умру на чужбине, где-нибудь в глуши и мои останки никогда не найдут. Это заставило меня вернуться к твоему письму, к той его фразе, где ты упоминаешь о моем намерении предпринять поездку по стране с тем, чтобы впоследствии написать книгу путевых очерков. Немного остановлюсь на этом, прежде чем перейти к сути твоего письма.

Думаю, ты помнишь, что всякий раз, когда заходил разговор об Америке, я говорил, что, если мне придется туда вернуться, мое пребывание на родине не затянется. А эта поездка, которую я задумал несколько лет назад, должна была стать, как я часто тебе говорил, последним «прости» родной стране. И до тебя, и до других я пытался донести мою уверенность в том, что я никогда не смогу обосноваться в Америке, что тот мир для меня безвозвратно канул в прошлое и что мысли мои обращены к Востоку. Оказавшись в Греции, я понял, что закончен и европейский период моей жизни — думаю, я писал тебе об этом. То, что я заключил договор на книгу о путешествии по Америке, не так важно. Не получи я такое предложение от издателя, путешествие все равно бы состоялось и книга была бы написана. Ты не можешь не помнить, что план книги и ее название были вчерне намечены приблизительно три года назад, еще до Мюнхенского сговора. Она должна была стать частью истории моей жизни, которую, думаю, я никогда не перестану писать. Почему для меня так важно совершить такое паломничество, я и сам толком не понимаю, но одно ясно: это не увеселительная поездка, не развлечение. У меня такое чувство, что я обязан совершить это путешествие, что оно вписано в книгу моей судьбы.

Все это ты, без сомнения, понимаешь, однако не одобряешь того, что я готов отправиться в подобное путешествие прямо сейчас, когда мир расколот и взялся за оружие. Ты критикуешь меня за «отчужденность», принимая ее за отчужденность равнодушного. Ты, видимо, недостаточно меня понимаешь, если можешь так думать. Та «отчужденность», которую ты осуждаешь, и вполне справедливо, на самом деле не отчужденность, а сознательный отказ смотреть правде в глаза. В этом случае человек обычно питает тщетную надежду, что участь остальных его обойдет. Важно то, что он имеет в виду именно участь, а не судьбу. В моем же случае — не важно, каким считать мое отчуждение: достойным порицания или нет, — очевидно одно: я никогда не отказывался смотреть правде в глаза. Более того, как и другие думающие люди, серьезно размышляющие о судьбах мира, я давно предвидел эту катастрофу. Помнится, в Париже ты и особенно Френкель высмеивали меня за «экстравагантную» убежденность в «смерти Западного мира». Я никогда бы не написал тех книг, которые вышли под моим именем, если бы не был полностью убежден в неизбежности конца. Я, конечно, не мог предчувствовать, в какой степени крах нашего мира отразится лично на мне, но ты, возможно, помнишь, что я часто говорил: не важно, что это будет — конец периода, или эпохи, или даже целой культуры, или цивилизации, но это не станет концом меня. Я давно уже перестал идентифицировать себя с какой-то определенной группой, или нацией, или делом, или идеологией — короче говоря, с той самой цивилизацией, которая сейчас летит на наших глазах ко всем чертям. Я хочу, чтобы ты знал: это письмо пишет не гражданин «бездушной Америки», которая наконец вызвала-таки твое презрение, а просто человек, а я никогда не хотел быть никем другим. И как один человек другому, хочу сразу же прибавить, что твоя позиция не вызывает у меня ничего, кроме восхищения. Каждый человек исполняет свою роль; говоря это, я включаю сюда и преступника, и тирана, и сумасшедшего, и злодея. К счастью или к несчастью, высокоразвитые личности составляют небольшой процент человечества — преобладающее большинство людей либо невежественны, либо обмануты, либо и то и другое. Думаю, ты согласишься, что невежество — большой грех! А то, что вызывает трагедии и почему-то всегда принимается за рок, есть, как ты сам заметил, — всего лишь инерция. Сейчас, когда разыгрывается величайшая драма, очень трудно, а для большинства людей (тех, кто всегда вынужден каким-то образом действовать) почти невозможно счесть бездействие добродетельной или мудрой позицией. У тех, кто живет при демократическом правлении, столь же небольшая свобода выбора, как и у тех, кто живет при коммунистическом или фашистском режиме. Во имя свободы людей заставляют подчиняться всем требованиям, подразумевая, что, когда мы выиграем войну (а мы только смутно осознаем, что уже воюем), к нам вернутся наши свободы — хотя на самом деле их у нас никогда не было.

Я упрямо придерживаюсь мнения, что, если свободы нет в мирное время, то ее не добьешься и с оружием в руках. Я всегда считал, что свобода — это скорее то, чего добиваешься сам, а не то, что дарует добренькое правительство. Теперь нам снова говорят, что наша свобода и независимость в опасности, — на этот раз нам угрожают свирепые монстры Гитлер и Муссолини. Тем же, у кого хватит смелости или безрассудства громко заявить о своем несогласии с такой позицией, грозит потеря и той небольшой свободы, что у них есть. Последствия несогласия с политикой диктатора или с демократическим большинством практически одинаковы. Главное — нужно идти в ногу со всеми. Ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы не сомневаться: я всегда шагаю не в ногу — даже с теми, кто со мною заодно.

Ты пишешь в письме, что никогда не одобрял войны, хотя сейчас не видишь другого выхода. Правда заключается в том, что ее никто не одобряет, даже военные. И все же в короткой истории человечества были редкие периоды полного мира. Какой вывод следует из этого парадокса? Он прост и очевиден: боясь войны, человечество тем не менее никогда по-настоящему не жаждало мира. Я же искренне хочу мира, а тот разум, которым я обладаю, говорит мне, что мир никогда не обретается в борьбе. Если сделать такое заявление перед призывной комиссией, то смельчака, его произнесшего, тут же бросят в тюрьму. Подобное заявление недопустимо, если только ты не являешься квакером или членом другой религиозной секты, про которую известно, что они против убийства себе подобных. Однако, насколько тебе известно, все христианские церкви повсюду в мире включают в свои доктрины закон Моисея, гласящий: «Не убий!» Забавно, что наших христианских борцов за свободу личности очень рассердит ссылка на библейскую заповедь. Сейчас не время заниматься буквоедством, скажут они. Но разве эти простые, недвусмысленные слова можно причислить к буквоедству?

Но вернемся к слову «отчужденность», которое ты оцениваешь отрицательно, говоря: «Это единственная вещь, которая наносит душе непоправимый вред». «Отчужденность» исповедовали все личности, больше других повлиявшие на человечество: Лао-Цзы, Будда Гаутама, Иисус Христос, св. Франциск Ассизский и другие. Они не удалялись от мира и не отрицали жизнь, а только поднимались над порочным кругом повседневности, который не дает ничего, кроме душевной смуты, печали и смерти. Они вновь подтвердили духовные ценности жизни. Никто из них не проповедовал войну, дабы утвердить свои принципы. В предыдущем письме из Лондона ты цитируешь свою подругу Стайн, которая говорит: «Верную мысль надо только произнести, ее не нужно пропагандировать». К этому я хотел бы добавить: как только истина открыта, ей остается только следовать. Люди, знающие истину, — это люди действия, цельные и непобедимые. Драма, которую они символизируют и которая поэтому представляется нам вечной, состоит в утверждении истины собственной жизнью. Их жизни четкие, как граненый драгоценный камень, наши же — сплошная неразбериха. Я также обратил внимание на то место в письме, где ты приводишь еще одно высказывание Стайн: «С войной или без войны, но наш мир должен быть изменен до 1942 года. 1942 год — это предел. Если до того времени ничего не будет сделано, воцарится хаос». Должен признаться, я нисколько не рассчитываю на реформирование мира к 1942 году. На самом деле тенденция противоположная. С каждым новым днем безумие войны охватывает все новые территории. Война — самое чудовищное проявление внутреннего конфликта. Мы знаем из предшествующего опыта, что все нации, участвующие в войне, проигрывают. Мы даже не знаем точно причин этой войны, хотя нам говорят, как часто говорили и в прошлом, что это цивилизация находится в опасности. Ты знаешь не хуже меня, что это неправда. Как бы ни был отвратителен немецкий образ жизни при нацистском режиме, мы не можем, не кривя душой, утверждать, что наш строй — единственно правильный путь развития цивилизации. Весь так называемый цивилизованный мир прогнил и обязательно — раньше или позже — развалится на части. А я не верю, что можно реформировать то, что готово вот-вот распасться. Не верю и в то, что сохранение Британской (или другой) империи или любой из существующих систем правления поможет спасти человечество. Вызвавшие войну силы погрязли в ложных доктринах и убеждениях, побуждающих к действию всех членов цивилизованного общества. Сама цивилизация под вопросом. Но немцы, итальянцы, японцы — такие же представители нашей цивилизации, как англичане, французы, американцы et alia*. Если начать доказывать силой оружия, что одна из противостоящих сторон права, а другая — нет, это ничего не прибавит к нашему пониманию смысла цивилизации. Хорошо это или плохо, но так сложилось, что цивилизация поддерживает то, что находится в постоянном развитии, то, что укоренилось в человеческом укладе жизни, переживающем жизни и смерти различных культур. Разве война способствует этому развитию? А если нет, то зачем браться за оружие даже в том случае, если агрессор совершенно очевидно не прав? Неужели к тем из нас, кто верит в силу правды, нужно относиться как к трусам и предателям, только потому, что мы отказываемся действовать против нашей совести? Неужели нужно ради чего-то притворяться, что мы ставим мнение правительства выше собственной нашей совести?

* И прочие (лат.).

Мне нечего сказать тем, кто верит в действенность борьбы за свои права. На одного такого, как ты, принявшего самостоятельное решение и готового пожертвовать за свой выбор жизнью, приходится десять тысяч тех, кто не способен принять никакого решения, и еще десять тысяч таких, кто готов подчиниться любому решению, только бы не принимать его самим. И это не считая тех, кто, понимая, в каком незавидном положении они находятся, требуют, чтобы весь остальной мир составил им компанию. Нации воюют друг с другом, веря, что взгляды народа и его правителей полностью совпадают. Как только война объявлена, инакомыслие невозможно. Человека, которого еще вчера чествовали как героя, сегодня, если он выскажется против войны, могут предать позору или бросить в тюрьму. Даже если он всю свою жизнь отстаивал пацифистские принципы, это не будет принято во внимание. На него будут смотреть как на врага общества, уравняв с самым последним преступником; в нем будут видеть большего врага, чем в том человеке, что останется дома и сколотит состояние, продавая орудия убийства. Народ никогда не выступает единодушно за войну, особенно в наше время. Войну поддерживает меньшинство, и это меньшинство всегда представляет интересы крупных предпринимателей. Ни одно правительство никогда не осмеливается предоставить народу самому решать вопрос о войне. Невозможна и такая ситуация, при которой те, кто поддерживает войну, и те, кто выступает против нее, находились бы в равном положении. Во время войны единодушие нации достигается исключительно насилием. Ты принадлежишь к тем немногим, кто в нынешней ситуации может сам решать свою судьбу. Но для того, чтобы иметь это преимущество, надо быть человеком без отечества. Вот ведь ирония судьбы!

Хочу указать на еще одну нелепость. Страна, за которую ты идешь сражаться добровольцем, во имя свободы, отнимает право на оную у зависимой нации числом более трехсот миллионов душ. Даже сейчас, когда самой Англии грозит уничтожение и когда расположение и помощь индийского народа могли бы оказать ей бесценную услугу, завоевавшее твои симпатии правительство отказывается хоть сколько-нибудь пойти навстречу признанным вождям индийской нации. Мне кажется, даже из прагматических соображений следовало бы занять более гибкую позицию. Ты, без сомнения, скажешь, что сражаешься не за английское правительство, а за народ. Но даже если обратиться к простой арифметике, то, на мой взгляд, более гуманно бороться за освобождение трехсот миллионов индусов, чем сорока миллионов англичан. Кроме того, мы хорошо знаем, что Британская империя не контролируется сорока миллионами англичан и им не принадлежит. Нам известно, что всего лишь горстка людей в Англии, как и в других частях света, держит в своих руках миллионы человеческих судеб. Про Англию, вступившую в смертельную схватку, читаем, что в ней по-прежнему большая безработица. Если эти сведения верны, а у меня нет оснований им не верить, то подобное положение дел представляется абсолютно фантастическим. Человек, у которого еще есть выбор — участвовать или не участвовать в войне, может призадуматься, за что или за кого придется ему воевать. Сейчас принято считать, что Гитлер собирается завоевать мир — если не силой оружия, то силой идеологии. Странно, что никто даже не предполагает, что демократические народы мира могут не клюнуть на коварную фашистскую пропаганду. Кому, например, придет в голову соблазнять святого прелестями и богатством материального мира? Сама мысль об этом кажется дикой. А демократические народы впадают в самую настоящую панику при одной только мысли, что фашистская пропаганда возможна. Где же тогда их вера и единство? И как быть с демократическими идеалами — неужели их влияние так слабо, что может сохраниться только при участии в этой заварухе? Я никогда не мог понять этот страх и истерику по поводу инакомыслия. Сам я всегда пытаюсь найти рациональное зерно в мыслях других, а найдя, усваиваю и делаю своим. Время от времени кто-нибудь признает, что некоторые идеи, которые фашисты ввели в употребление, не лишены здравого смысла, но тут же следует поправка: мы боремся не с этими идеями, а с человеконенавистнической идеологией фашизма. А как насчет нашей идеологии — кто возьмется признать ошибки в нашем демократическом образе жизни? Более того, политические доктрины фашизма поддерживает не горстка демонических личностей, поставивших целью разрушить мир. Нет, под знаменем фашизма сейчас маршируют сто пятьдесят миллионов людей. Множество людей в России осуществляют на практике еще одну философскую теорию. Практически все сводится к тому, что мы решили защищать наш образ жизни — хорош он или плох. Каким образом? Убивая тех, кто с нами не согласен.

В этой логике насилия есть одна крупная ошибка. Мы забываем, что победители в конце концов всегда проигрывают побежденным. На мой взгляд, чтобы победить Гитлера, Европе надо было ему сдаться. И более того, отдать ему на откуп весь мир. Можешь представить, что случилось бы с его грандиозными планами, не встреть он никакого сопротивления? Гитлер или кто-то другой, кто ищет неограниченной власти, представляет силу только до тех пор, пока ему противостоят. Дайте ему возможность играть роль Бога — тут ему и крышка. Только вообрази, что весь мир подчиняется воле одного человечка, которому предоставлена свобода решать все мировые проблемы! Да он в тот же день скончается от воспаления мозга.

Давай поговорим разумно. Что привело Гитлера к власти? То чувство унижения и несправедливости, которое принес немецкому народу Версальский договор. Кто в ответе за эту глупость? Ты, я и миллионы тех, кто сражается за демократию? Вряд ли. В каком-то смысле — да, мы все виноваты: близорукие политики допустили ошибку, но до прихода Гитлера к власти хватало времени, чтобы исправить ошибки политических лидеров военного времени. О бесплодной политике умиротворения и о гитлеровской ненасытности говорилось много, но не следует забывать, что желание пойти на уступки пришло к союзникам слишком поздно, и не великодушие, а страх вызвали его.

Я хорошо помню наши долгие споры в Париже о мировой экономической ситуации. Даже такие далекие от политики люди, как ты и я, видели необходимость решительных перемен, потому что непозволительно говорить о мире, пока нет подлинного равенства, истинного братства. Война надолго убила надежду на эти перемены. И все же кто может знать, не послужит ли война некой высшей цели? За нерешительностью демократических стран и их нежеланием вести войну лежит страх выпустить из бутылки джинна — мировую революцию. Нынешний конфликт имеет большую вероятность разрешиться именно так, и в этом немцы, итальянцы и японцы играют не меньшую роль, чем союзники. Когда отдельные нации решаются на войну, они закрывают глаза на существование реальных действующих сил; вступая между собою в противоречия, они делают себя заложниками некой силы, значительно превосходящей их антагонистические цели. Они разыгрывают драму для невидимой аудитории — мужчин и женщин будущих поколений. Участники этой драмы пожинают плоды в страдании — не в осуществлении надежд. Конфликт порождает конфликт, война порождает войну, ad infinitum*. Даже если завтра наступит мировая революция, конфликт не прекратится. Однако не буду отклоняться. Я просто хочу сказать, что результат войны может быть совсем не тот, которого ждут и на который надеются обе стороны. Будучи сейчас врагами, противники против своей воли совместными усилиями способствуют установлению нового миропорядка. Не скажу, что обязательно лучшего — просто неизбежного. Этот исторический этап изжил себя, а у нас не хватило мудрости вступить в новый мирным путем. Нас учит страдание. Война не является неизбежностью, она — выражение нашего грубого и глупого способа обретения опыта. Она приходит, как рок, потому что мы отказываемся следовать своей судьбе. Вспыхнувшая ненависть сводит в смертельной схватке тех, кто противостоит друг другу; восхищение, сострадание, любовь идут по пятам смерти. Момент понимания, момент истины наступает, когда принесена последняя жертва. Однако мудрость не требует обагренного кровью героизма, не переживает она и того крушения иллюзий, когда все принесенные жертвы кажутся ненужными. Смысл мудрости в том, чтобы постигать истинное направление вещей и согласовывать с ним свою жизнь. Когда весь мир в слепоте своей хватается за оружие, хорошо, если есть несколько человек, которые не поддаются этому порыву и с незашоренным разумом следят за происходящим. Ведь несомненно одно: те люди, что были у власти в военное время, не останутся там, когда наступит мир.

* До бесконечности (лат.).

Но поговорим о более личном. Я не собираюсь отвечать за американский народ, от лица которого не выступаю и которому никогда не симпатизировал. Американцы, как до этого англичане и французы, не единодушны в своих взглядах. Думаю, это положение не изменится вплоть до объявления войны. По причине непризывного возраста я, как и ты, могу иметь собственную позицию. Моя позиция заключается в том, чтобы стоять в стороне от конфликта, пока это возможно. До мюнхенского кризиса я, признаюсь, боялся войны — можно сказать, был трусом. Но за те несколько дней в Бордо, когда я думал, что оказался в западне, что-то излечило меня от этого страха. Позже, вернувшись в Париж, я смирился с мыслью, что останусь на Вилла-Сера, если начнется война. Оказавшись впоследствии в Греции — о том, что война объявлена, я узнал на Корфу, — я попал в переделку, которая окончательно убедила меня, что со страхом покончено. Вместе с Дарреллами и прочими друзьями (об этом написано в моей книге о греческих впечатлениях*) я сел на пароход, направлявшийся в Афины. Мне не хотелось уезжать, но мои вещи уже упаковали, а мне вручили билет. В порту из-за задержки парохода и страха перед возможностью вообще на него не попасть (то был последний рейс в Афины) началась самая настоящая паника, наполнившая меня отвращением и презрением к этим несчастным, которые спасались бегством. Как я писал в своей книге, мне почти хотелось, чтобы итальянцы потопили наше судно. Теперь я не только не испытывал никакого страха, но был полностью спокоен и находился в таком мире с собой и жизнью, как никогда прежде. Через неделю-другую я один вернулся на Корфу, намереваясь провести там отпуск, который обещал устроить себе, покидая Париж.

* «Колосс Маруссийский». — Примеч. авт.

Поездка в Грецию чрезвычайно укрепила мой дух. Осознание происходящего пришло к тебе в Лондоне, а ко мне — в Греции. Мое не было связано напрямую с войной — скорее с одиночеством. В Греции я примирился с собою и с человечеством. Показателем того, насколько серьезные изменения произошли во мне, может служить то, что, найдя наконец-то на земле место, которое идеально мне подходило, я легко от него отказался, когда власти потребовали моего отъезда. В письме Френкелю* я объяснял, что моя паника при угрозе войны объяснялась привязанностью к месту, к Вилла-Сера, ставшей моим домом. Этот опыт научил меня, что нелепо привязываться к чему-либо, даже к такому призрачному дому, как Вилла-Сера. Думаю, что в Греции я приучил себя к полной отчужденности от всего и, хотя не давал никаких обетов, случилось то, что я наконец стал гражданином мира. Так что требовать от меня теперь, чтобы я стал патриотом или даже активным пацифистом и поддерживал союзников, значит хотеть, чтобы я сделал шаг назад. Сейчас я могу с полной ответственностью заявить, что готов сделать для человечества все, что от меня потребуется, кроме одного — убивать я не буду ни при каких обстоятельствах. Даже будь я способен на хладнокровное убийство, я не стал бы этого делать. Я уже говорил и повторю снова: если уж на то пошло, то я предпочту скорее быть убитым, чем убийцей. И я неоднократно повторял, что могу понять человека, совершившего убийство по страсти, и, будь судьей, я бы прощал таких преступников. Но вот понять, как можно оправдать хладнокровные убийства, ежедневно совершаемые на войне, никак не могу. Убить человека за идею, которую я не одобряю, для меня столь нелепо, что я просто не нахожу слов.

* «Гамлет» (2 тома) Майкла Френкеля и Генри Миллера. — Примеч. авт.

Мне часто говорят: пусть так, но что бы ты делал, приведись тебе жить при нацистском режиме? По правде говоря, мне трудно сказать, что бы я в таких обстоятельствах делал. Я не верю во все эти «если бы да кабы». Но одно знаю наверняка: такая перспектива меня не испугала бы. Некоторые говорят еще определеннее: сам знаешь, при наци тебе не позволят писать так, как ты привык. Это правда. Но в Англии и Америке мне тоже этого не позволяли. Во Франции мне все сходило с рук, потому что я писал на английском языке, но как только мои книги перевели на французский, тамошние издатели их либо отвергали, либо тянули время, позволяя рукописям пылиться на полках. Единственная страна, где опубликовали «Тропик Рака» в переводе, была Чехословакия, но, не зная чешского языка, я не могу судить, насколько точен перевод. Короче говоря, англоязычные страны никогда не казались мне оплотом свободы, где царит свобода слова.

Похоже, я вообще всюду нежелателен — и в демократическом обществе, и в коммунистическо-фашистском. На сегодняшний день я всюду чужой. Как частное лицо, я ни у кого не вызываю раздражения, но стоит мне выразить себя на бумаге, как вокруг начинают возводиться барьеры. Даже такая безобидная книга, как «Колосс Маруссийский», полная восхищения перед красой чужой земли, вызывает раздражение. Еще до того, как Греция вступила в войну, издатели, отвергая книгу, говорили, что Греция никому не интересна (хотя успешная продажа книги Билла Дюранта — пространного исследования, посвященного этой стране, доказала обратное). Теперь они просто говорят: «А не могли бы вы написать книгу об Америке?»

Все это на самом деле не имеет особого значения. Я привожу эти примеры, чтобы показать то, что действительно важное, как и прежде, персона нон-грата в этом мире. И если я думаю с любовью и благодарностью о Франции, то только потому, что меня там хотя бы терпели. Здесь же от меня ждут подчинения. Покажи я, что готов пойти на компромисс, и передо мною откроются все двери. А пока применяют обычную тактику: морят голодом.

Скоро они получат книгу об Америке, которую так просят. Могу заранее предсказать, какова будет реакция: меня осыплют оскорблениями, назовут извращенцем, мои мысли признают разрушительными, а меня самого предателем и ренегатом. Говоря «они», я прежде всего имею в виду критиков и рецензентов, эту армию наемных проституток, которые смотрят, куда ветер дует. Только сегодня я узнал от одного моего друга, что книга Жионо «Да пребудет моя радость» (Викинг-пресс, Нью-Йорк. — Примеч. авт.), которую я тебе недавно послал, уценена и продается задешево. Значит, по первоначальной цене продано меньше тысячи экземпляров. Это известие повергло меня в шок. Хотя мне хорошо известно, что вкусы читающей публики неуклонно катятся вниз, все же каждое новое подтверждение этого приводит меня в отчаяние. То, что писатель, который кажется мне самым многообещающим во Франции, не может рассчитывать на тысячу читателей из ста сорока миллионов американцев, выглядит просто нелепостью. Жионо был тем человеком во Франции, которого я не мог не повидать перед отъездом в Грецию. Я совершил паломничество к его дому в обществе его друга и переводчика Анри Флюшера. К сожалению, писателя мы не застали, но я удостоился чести осмотреть его жилище, познакомился с его слепой матерью и с матерью его жены, к которой он привязан, как к родной. Позже я бродил по его родному городу, видел места, которые он так трогательно описал в «Голубом Жане». Это посещение останется в моей памяти как достойный и прекрасный финал десятилетней жизни во Франции. Когда позже, уже в Греции, я услышал, что его бросили в тюрьму за «неповиновение», то понял, что совершено большое злодеяние. А затем пришло известие, что благодаря американскому вмешательству его выпустили на свободу. Радость моя была безгранична. И тогда я сказал себе: «Прекрасно! Свобода Жионо важнее безопасности Франции». Понимаю, что это сильно сказано, но я именно так думаю и по сей день не изменил своего мнения. Для меня Жионо представляет все самое лучшее во Франции — живое и развивающееся, будущую надежду страны. Американцы почти ничего не знают об этой Франции, предпочитая Жюля Ромена и Андре Мальро, и хорошо платят этим писателям за их словесную аутопсию мертвого тела Франции. А по-настоящему достойные французы, пытаясь избежать тюремного заключения, подвергаются перекрестному допросу, потому что власти опасаются их «вредного» влияния. Эта ситуация похожа на ту, что сложилась несколько месяцев назад, когда здесь поговаривали о спасении английских детей. Так называемые благодетели имели наглость потребовать у несчастных детей родословные. Такое же отношение преобладает и в отношении беженцев: первый и самый главный вопрос: есть ли у них деньги? Хотя у нас достаточно места, чтобы приютить все европейское население, и достаточно еды, чтобы всех накормить, мы не способны обеспечить всем необходимым даже свой народ. Как выяснилось, треть американцев имеют заработок ниже прожиточного минимума. Несмотря на то что многие уже призваны в армию, несмотря на все огромные усилия, миллионы людей по-прежнему остаются без работы. Какой фарс! Конечно, со временем большинству этих несчастных перестанут платить пособие по безработице, устроив на нужную для государства работу, где они будут изготавливать оружие для собственного уничтожения. Некоторые из них уже сейчас заняты тем, что производят разные материалы, которые грузятся на пароходы и прямо (или окольным путем) направляются «врагу». Для того чтобы прекратить эти самоубийственные перевозки, нужно сначала принять соответствующие законы. Никто не остановит подобный транспорт по велению совести или из чувства патриотизма. Что касается защитницы наших свобод, Англии, о которой мы проливаем сейчас море крокодиловых слез, то многим нашим добропорядочным гражданам кажется, что Англии следует отказаться от части своих владений в обмен на помощь, которую мы готовы ей оказать. Как вы не понимаете — такой шанс нельзя упустить! Англия попользовалась — теперь наш черед. А сквозь эту неразбериху, сутяжничество, зависть, жадность и предательство лейтмотивом проходит вопль: «Избавьте нас от этой войны!» Начиная с президента, все политики беспечно обещают народу, что не втянут его в бойню. И отказываются признать, что война уже идет. Они боятся сказать правду, сказать открыто: «Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы разгромить страны Оси!» Если принять версию, что Германия и Италия виновны в международных преступлениях, связанных с их агрессивной политикой, то войну надо было объявить уже давно, несколько лет назад. Но нет, мы, как и все остальные, ждали и ждали — и теперь ждем, как и предсказывал Гитлер. Даже сейчас мы продолжаем надеяться и молиться, чтобы нам не пришлось участвовать в войне. Это относится к тем, у кого сохранились какие-то иллюзии, хотя большинство понимает, что решающий день не за горами. И такая перспектива их вовсе не вдохновляет — как можно было бы ожидать в случае, когда люди решили пойти в армию и бороться за правое дело. Нет, они тихи и молчаливы, хотя и смирились со своим жребием, не видя другого выхода. Перспектива неизбежной войны не вызывает у них никаких бурных эмоций — нет у них и той ненависти и страха, какими охвачены европейцы. Но известные отравители душ, радиожурналисты и газетчики, постоянно подогревают страсти, доводя народ до той степени безумия, какая требуется, чтобы подтолкнуть его к войне. Скоро заиграет оркестр, и наши развеселые крестоносцы отправятся освобождать мир от злых сил. Их проводят торжественно, как героев; когда же они вернутся — те, кому повезет, — им придется отдавать в заклад свои ордена и становиться в очередь за хлебом. Если, конечно, за время их отсутствия злые силы по эту сторону океана тоже не будут побеждены. Страх за свою шкуру пока удерживает от объявления войны наших политиков, обычно скорых на решения, когда речь идет о крови и деньгах других людей. На этот раз война не закончится простым упразднением фашизма и нацизма. На этом этапе она может перейти в главную стадию — вот чего все боятся. Как поступит Россия, когда будут уничтожены Гитлер и Муссолини? Какую игру она ведет? Конечно, коммунисты так же, как Гитлер и Муссолини, говорили миру о своих намерениях, но мы притворялись, что ничего не слышим, потому что это нам не нравилось. Мы не можем и не хотим понимать, почему русские отказываются играть по нашим, демократическим правилам.

Нам неприятно также задумываться о том, какие действия может предпринять Индия, если победоносные войска союзников истощат в войне свои силы. Может случиться так, что Индия выйдет из состава Британской империи, не спросив разрешения у Его Величества короля Великобритании. Индия может пойти по вполне демократическому пути и принять решение о самоуправлении. Как в таком случае защитники свободы и цивилизации могут, не кривя душой, возражать против этого? Я лично не берусь ответить на этот вопрос. Не могу я также представить себе, как послевоенная Европа, решив вступить на путь подлинной демократии, может быть приневолена все теми же крестоносцами принять ту ее искаженную форму, которой «наслаждаемся» мы. Каждый день мы читаем о тех усилиях, которые предпринимаются, чтобы заставить Черчилля открыть его истинные цели. Не говоря уже о том, что это несколько преждевременно, мне кажется весьма неделикатным спрашивать у лидера, пытающегося спасти свою страну от гибели, за что он борется на самом деле. Но это так похоже на американцев. Влезая в какую-нибудь грязную аферу, но желая скрыть истинные мотивы своих действий и придать им достойный оттенок, мы измышляем некую благородную причину. Мы никогда не признаемся себе, что решили уничтожить немцев, потому что не способны их убедить, что наш путь лучше, — нет, мы должны сначала поверить в то, что они не просто не правы, а представляют страшное зло, угрозу всему миру. Вот тогда можно убивать их с чистой совестью. Я, естественно, не сторонник такого подхода. Даже если б я предпочитал наш образ жизни больше, чем русский, японский, немецкий или итальянский, мне никогда не пришло бы в голову отстаивать его с оружием в руках. Похоже, что наши принципы свободы и справедливости выглядят на поверку не очень хорошо, если не производят на соседей никакого впечатления, а лишь заставляют презирать нас и насмехаться над нами. Если за нашими принципами стоит такая неопровержимая истина, что мы готовы отдать за них жизнь, тогда почему они не убеждают остальных? Почему граждане других стран готовы умереть за свои принципы? Может, потому, что тоже верят в их истинность и непогрешимость?

Не буду отклоняться. Я знаю так же хорошо, как и ты, что простые, рядовые люди из стран Оси не являются страстными фанатиками идей своих политических лидеров. У нас, во Франции и в Англии дело обстоит так же. Обычные люди, где бы они ни жили, не бывают кровно заинтересованы в чем-нибудь, кроме еды, питья, крыши над головой и одежды. Как мы знаем, они упрямо хотят, чтобы их оставили в покое. Им уже не одну тысячу лет вбивают в голову, что цивилизованный путь — лучший и единственно приемлемый для них. А сама цивилизация всегда подавалась как нечто, дающее возможность вести мирный, трудолюбивый и не лишенный приятности образ жизни. Чтобы заставить одну страну воевать против другой, надо назвать противников «варварами». Но люди, еще вчера считавшиеся гражданами цивилизованной страны, не могут за одну ночь превратиться в варваров. Однако когда все остальные козыри уже пущены в ход, прибегают и к этому. Это как бы проекция нашего желания. Но как только «варваром» подписан мир, заблудшая овца возвращается в овчарню — теперь уже противника так не зовут, он снова уважаем, его даже называют «геройски сражавшимся врагом».

Кстати, если идти дальше, то в сегодняшней ситуации обнадеживает то, что на горизонте варваров нигде не видно. Цивилизация в ее нынешнем виде распространилась по всей планете, не захватив только некоторые примитивные народы, которых можно не бояться. Нет уже вандалов, гуннов, готов или вестготов, которые могли бы угрожать современным противоборствующим империям. На этот раз разрешение проблемы должно прийти изнутри, иначе вся планета погрузится во тьму, чернее которой еще не было. На горизонте не видно нового, энергичного племени варваров. Развязывают войну цивилизованные народы — все с относительно долгой историей. Если у них недостает мудрости, чтобы организовать жизнь на более разумных и справедливых основах, чем те, что сложились за последние десять тысяч лет, если они не хотят пойти на великий эксперимент, тогда все испытания человечества были напрасны.

Честно говоря, я не верю, что человечество ждет регресс. Думаю, что в решительный миг появится великий вождь, какого еще не было в истории, и выведет нас из тупика. Но для появления личности такого масштаба человечество должно пройти через горнило невиданных испытаний: мы должны впасть в такое глубокое отчаяние, что нам захочется наконец стать настоящими людьми. А это означает жить друг для друга в высшем религиозном значении этихслов: нам придется стать планетарными гражданами Земли, связанными между собой не страной, расой, классом, религией, профессией или идеологией, но простым биением сердца. До сих пор цивилизация была историей повторяющихся провалов. У нас были отдельные цивилизации, но не было одной — общей. Мы видели и читали, как возникали огромные города, представлявшие за недолгий срок своего существования расцвет одной культуры за другой; с их угасанием жизнь целого народа (или народов) чахла и умирала. Даже за краткий срок нашей жизни мы стали свидетелями тех смертельных ударов, которые были нанесены Вене, Праге, Копенгагену, Амстердаму, Будапешту, Парижу, Шанхаю, Санкт-Петербургу. Не исключено, что до конца жизни мы увидим и закат других городов: Москвы, Берлина, Токио, Рима, Лондона, Нью-Йорка, Афин. Однако теперь падение великих городов не означает обязательно конца очередной цивилизации. Напротив, есть основания верить, что только после исчезновения этих городов (а с ними и всего, что они олицетворяют) мы получим то, о чем мечтают люди, произнося слово «цивилизация».

Есть еще одно понятие, которое все чаще употребляется вместо старого, получившего дурную репутацию, и это понятие сообщества. Основное различие между этими символическими терминами заключается в том, что новый несет в себе идею всеобщности. Он заставляет предположить, что не может быть никакой практически осуществимой культурной программы, пока организация, олицетворяющая определенный идеал, не распространится по всему миру. Другими словами можно сказать, что человечество не способно по-настоящему двигаться вперед, пока каждый человек не станет рассматриваться как важный и незаменимый элемент более крупного организма. Тот факт, что все мы равны перед Богом, должен быть продемонстрирован на практике. Причина того кризиса, в котором мы сейчас пребываем и который повсеместно признан как принципиально новый и не имеющий аналогов в прошлом, коренится в том, что наши убеждения расходятся с жизненной практикой. Мы вынуждены признать, что в течение нескольких тысяч лет обманывали самих себя. Нужно либо привести наши убеждения в соответствие с нашими поступками, либо прекратить существование. Мы должны захотеть спастись все вместе — больше нельзя надеяться на спасение только через личную веру. Чтобы сделать этот шаг, весь мир должен быть вовлечен в происходящее. Пойми меня правильно, этот процесс еще не начался. Он может начаться (если это когда-нибудь случится), когда силы, противостоящие друг другу в настоящий момент, уничтожат друг друга. В нынешнем конфликте бороться не за что — пока не за что.

Наверное, это жестокая закономерность, но опыт вновь и вновь учит нас, что невинные из-за их неведения обречены погибнуть вместе с виновными. Миллионы людей обречены на гибель, даже не зная за что. Никто не может изменить этот непреложный закон. Но страдание, вызванное миллионами смертей, может породить осознание того, что можно жить иначе, и это открытие останется с живыми. Нам надо освободиться отложного убеждения, что творческий дух, лежащий в основе всех культур и цивилизаций, нуждается в том, чтобы его отстаивали силой. Дух никогда не защищают с помощью насилия. Люди пытаются защитить только то, что уже мертво; когда же кажется, что эти безнадежные попытки вот-вот достигнут цели, что сам дух жизни замурован, и похоже, что обеспечен статус-кво, тогда происходит то, что мы зовем революцией. Нынешняя война, как и все прочие войны, — всего лишь уродливое проявление болезни, которая до поры была скрытой. Это не бич божий, не результат дьявольских махинаций злых гениев человечества. Гитлер и Муссолини — простые инструменты в руках судьбы; я вижу в них не больше зла, чем в Черчилле, Рузвельте или в любом другом демократическом лидере. Мне кажется, никто не имеет права требовать от других, чтобы они принесли в жертву свои жизни. Мы в ужасе воздеваем руки, читая о жертвенных ритуалах ацтеков, и не видим ничего предосудительного в периодических жертвоприношениях миллионов жизней во имя отечества, Бога, демократии или цивилизации. Что же это за чудовищные вещи, во имя которых требуются столь ужасные жертвы? Кто предъявляет эти требования? Ни у кого нет смелости взять на себя за это ответственность; каждый с осуждением показывает пальцем на другого. Такое отношение само по себе — очевидное признание преступности войны. Мы оправдываем себя, говоря, что всего лишь защищаемся. С этой полуправдой на устах мы готовы совершить самые подлые преступления. Сначала мы снимаем с себя всякую вину, а затем с удвоенной силой предаемся насилию. До тех пор, пока ответственность за содеянное возлагается на врага, не имеет значения то, как поступаем мы. Именно так ведутся в наши дни войны — совсем не так (думаю, ты со мной согласишься), как в старые времена. Нас мучает совесть, но, как всегда бывает в таких случаях, это не меняет дела. Никто во время войны не бросает винтовку и не кричит: «Война — зло! Я отказываюсь сражаться дальше!» Сделай так — и на тебя наденут смирительную рубашку, или еще проще — выстрелят в затылок. Обрати внимание, что к любому другому виду безумия относятся снисходительно, но только не к этому. Этот вид помешательства зовется изменой. Однако в таком случае всех почитаемых человечеством святых (за исключением разве что Магомета) можно назвать предателями. Если копнуть еще глубже, то эти люди, прибавлю я, были также предателями по отношению ко всему роду человеческому. Все они, предтечи нового, высшего типа человека, твердо и последовательно выступали против существующего порядка. Отсюда в большинстве случаев их мученический конец — преимущественно на Западе.

Потому что, замечу мимоходом, в отсталой Индии, где давно властвуют англичане, просвещая и одновременно грабя народ, так вот в Индии (где триста миллионов человеческих душ ничего не просят от своих благодетелей, кроме свободы, которую у них отняли) на протяжении многих столетий существует правило: не мешать проповедовать и исповедовать любые религиозные учения. Думаю, это единственная страна в мире, где на самом деле действует свобода совести и где на практике применяется принцип непротивления. «Не противься злу», — учит Спаситель. Христиане редко (если вообще когда-нибудь) относились к этим словам серьезно. Но их надо понимать буквально и соблюдать неукоснительно. В них суть учения Христа.

Хочу для контраста привести заголовок из вечерней газеты: «Теперь никакого мира — Рузвельт». Кто такой Рузвельт, чтобы так говорить? Он что, специальный эмиссар Всевышнего? Разве в его власти приказывать нам убивать или не убивать? Весь мир ханжески запротестовал, когда Гитлер приказал своим приспешникам готовиться к войне. Когда же, открыто подготовившись к войне, он сдержал свое обещание и начал военные действия, наши здравомыслящие соотечественники с пеной у рта объявили такое его поведение черным предательством. А что сделали его противники? Они что, в доброте душевной отбросили оружие, сказав: «Нападайте, если хотите, мы не станем сопротивляться, потому что не верим, что зло можно победить злом»? Как ты думаешь, была бы возможна война, если бы угрозы Гитлера вызвали такой отклик? Неужели ты полагаешь, что немецкий народ настолько жаждет крови, что нападет на беззащитных людей? Даже если Гитлер действительно заявил в своей книге, что все те, у кого недостанет мужества защищаться, будут уничтожены, надо помнить, что он не собирался нападать на слабые европейские страны. Его врагами были те, кто в свое время поставил Германию на колени и, пользуясь силой, не давал ей с них подняться. Даже если бы у него хватило духу поработить слабых, то сильных точно не хватило бы, особенно если могущественные державы, продемонстрировав моральное превосходство, отказались бы вступить в борьбу. У него не достало бы мужества продолжать начатое, прояви его враги хоть толику благородства. В конце концов, ему противостояли далеко не альтруисты: люди, представлявшие на Мюнхенской конференции Англию и Францию, возможно, добропорядочные христиане (что бы это ни значило), но, уж конечно, не смелые и великодушные личности. Они скорее напоминали перепуганных, прошедших курс перевоспитания бандитов, приехавших на конференцию, только чтобы спасти что можно из награбленного — незаконно конфискованного в свое время. Они поговорили между собой по-своему, по-бандитски, пошли на взаимные компромиссы и уступки, пытаясь спасти лицо. Нас всех тогда заставили осознать, что Гитлер не джентльмен, как бы ни выглядел он в глазах своего народа. Он был не только примитивным, он был авторитарным. Возможно, он говорил дрожащим представителям демократических стран, что он не боится никого из них, что он продолжит их разоблачать, несмотря на их компромиссы и уступки. Я собираюсь вернуть то, что принадлежит мне по праву, — должно быть, заявил Гитлер, — и если не получу этого мирным путем, то добьюсь силой. И тогда противники, зная, что он не шутит, и зная также, что сами плохо подготовлены к войне, пошли на дальнейшие уступки и компромиссы, а тем временем спешно стали приводить в порядок дела. А на языке этих джентльменов «приводить в порядок дела» означает активно готовиться к войне. И по непонятной логике, готовясь отразить нападение, они по-джентльменски, за небольшую плату, уступили врагу столь необходимое самим оружие. Как ты хорошо знаешь, в последней войне такие джентльменские сделки осуществлялись даже в момент самых жарких сражений. Вот уж действительно джентльмены! Добропорядочные христиане! Даже сейчас, когда я пишу эти строки, мы по-прежнему продаем оружие русским и японцам, которое, нет никаких сомнений, будет использовано против наших союзников, а потом и против нас. Будучи джентльменами, они законодательно уладили этот вопрос прежде, чем транспортные перевозки прекратились.

«Отныне никакого мира!» — поступил приказ из Белого дома. А ведь война еще даже не объявлена! Находясь по эту сторону океана, на безопасном расстоянии и в гордом одиночестве, мы восклицаем: «Продолжайте в том же духе! Сначала военные действия, а разговоры о мире потом!» Говоря другими словами, до тех пор пока одна воюющая сторона не будет поставлена на колени, мы не допустим, чтобы такое кощунственное слово, как «мир», осквернило наши уста. Рузвельт, или Черчилль, или, если хотите, Гитлер против Христа. Вначале докажи, что ты силен, как горилла, а затем веди себя, как голубь, — такова их логика! Для меня все это — чистой воды бессмыслица. Если я горилла, то предпочитаю оставаться ею. Если голубь, то даже самые крепкие выражения не превратят меня в гориллу.

Люди самого разного характера и общественного положения составляют в совокупности наш большой и сложный цивилизованный мир. Я искренне верю, что большинство из них считает, что они против войны. Нельзя вменять им в вину это заблуждение. Их можно только пожалеть за такую неосведомленность. Если кто-то в этом сомневается, пусть вспомнит о Мюнхенском сговоре и о том безумном всплеске радости, какая охватила народы Европы, в том числе и Германию, при известии, что мир хоть на время сохранен и худшее не случилось. Кое-кто видел в этом признак трусости. Даже если допустить, что это так (в чем я сомневаюсь, потому что всего через несколько месяцев эти трусы проявляли на поле боя чудеса героизма), то все равно факт остается фактом: люди с большим энтузиазмом приветствуют мир, чем войну. Пусть Гитлер — кровожадное чудовище, каким его называют, однако немцы точно так же обожествляли его и в мирное время. Даже у этого воинственного народа его популярность не возросла, когда он напал на Европу. По иронии судьбы именно в демократических странах лидер становится популярнее с объявлением войны. На это часто ссылаются, когда хотят отметить единодушие граждан демократической нации. Парадоксально, но Линкольна гневно осуждали, когда он мирно проповедовал свои идеалы, и вознесли до небес, назвав «великим вождем», после того, как он вверг нацию в самую кровопролитную из всех выпавших на ее долю войн. Стоит заметить, что хотя Линкольна и назвали Великим Освободителем, на Юге его по-прежнему не считают героем. Нам так и не удалось убедить Юг в своей правоте — они просто подчинились силе. Что касается освобождения рабов (а мы делаем вид, что именно это было главной причиной войны между штатами), то достигнуто только одно: закабалили и белых. Мы вышли из Гражданской войны, утратив часть тех самых свобод, за которые боролись. Спасая союз штатов во имя интересов крупных промышленников Севера, мы обрекли наших белых братьев на еще большее рабство, чем знали наши чернокожие братья. В настоящее время никто не свободен, если у него нет больших денег или он не владеет орудиями труда. По меньшей мере 80% мировых запасов золота находится в нашей земле — в нашем Кентукки. Англии, чья империя занимает две трети земного шара, пришлось попросить Америку ссудить ей деньги для продолжения войны. И эти две великие нации, самые богатые в мире (но не по продукту на душу населения!), были вынуждены тянуть в виде налогов из бедных деньги, которые, потребуй бедняки их в мирное время у своего правительства на пищу и кров, вернулись бы в виде пуль.

Известно, что Первая мировая война обошлась ее участникам в двести пятьдесят миллиардов долларов. «Этой астрономической суммы, — говорит подсчитавший ее американский специалист (кстати, совсем не большевик), — хватило бы на то, чтобы построить дома стоимостью в две с половиной тысячи долларов каждый на пятиакровых участках по сто долларов за каждый акр. Такой дом мы могли бы обставить мебелью на тысячу долларов и вручить от него ключи каждой семье в России, Италии, Франции, Бельгии, Германии, Уэльсе, Шотландии, Ирландии, Англии, Австралии, Голландии и Соединенных Штатах». Что говорят милитаристы? Лучше потерять все, чем мы дорожим, но сохранить независимость и не сдаться врагу. Но что это за независимость, если ради нее человек жертвует самым необходимым? Кому нужна такая независимость? Тому, кто наверху, тому, кто будет жить в комфорте, даже если страна будет лежать в руинах? Я бы ничего не сказал, если бы люди, призывающие нас к войне, первыми пожертвовали бы всем, первыми хлебнули горя, вернувшись домой израненными и сломленными. И не возражал бы против армейской дисциплины, если бы офицеры первыми принимали огонь на себя. И тем более не возражал бы, веди генералы и адмиралы войну исключительно между собой. Я бы и не пикнул, если бы лидеры воюющих стран принесли себя в жертву. Мне также нечего сказать человеку, который добровольно идет сражаться за свою страну или за принципы, в которые верит. Такой человек — герой, или дурак, или и то и другое. Но я решительно протестую и никогда не признаю правильность того, что человека заставляют против его воли и совести приносить в жертву собственную жизнь ради дела, в которое он не верит. Пусть такой один на миллион — для меня это не важно, — он все равно должен быть защищен. Проверять, до какой степени этот человек искренен (что в наше время вменяется в обязанность офицерам-вербовщикам), на мой взгляд, не только глупо и бесполезно, но и подло. Очевидно, что чувство долга, которое предположительно должно присутствовать у всех добропорядочных граждан Республики, расценивается сейчас как крайне низкое, на него не могут положиться. Мы не решаемся спросить у каждого, готов он исполнить свой долг или нет. Ведь в большинстве случаев ответ будет: НЕТ! В вопросах долга те, кто стоят над нами и должны учить своим примером, показывают весьма плачевные результаты. Долг, служба, жертва — это слова, которыми дрессируют собак. Если бы наверху находились люди с развитым чувством долга, верные служаки, готовые, если надо, принести себя в жертву, тогда не приходилось бы требовать этих качеств от простых смертных. Но люди у власти обладают прямо противоположными свойствами: алчностью, трусостью, эгоизмом. Сейчас, когда их безопасность под угрозой, они щеголяют благородными словами и просто замучили ими простых людей. Что я буду делать, если нападут на мою мать? Прежде всего это мое личное дело, но что бы я ни делал, это не имеет никакого отношения к тому, пойду я на войну или нет. А где был ты, спрошу я у своего собеседника, когда моя мать голодала и не имела крыши над головой, когда ей нечем было накормить голодных детей, когда она умирала не в своей постели, а все потому, что у нее не было денег? Где был ты, когда в самом хлебе, который ей давали, отсутствовали жизненно важные вещества? Где был ты, когда ее выселили из квартиры и выбросили на улицу? Где был ты, когда ее, заявившую о своем праве на прожиточный минимум, полицейские избили дубинкой, применив еще и слезоточивый газ, и бросили в тюрьму, как преступницу? Можно продолжать и дальше ad nauseam*. Долг — замечательная вещь, когда исполняется молча и по доброй воле; когда же воры и мерзавцы требуют от нас, чтобы мы его исполнили, это отвратительно. Лично я скорее пойму человека, уклоняющегося от долга, чем тех, кто угрозами и силой заставляет его подчиниться. Мой долг касается только меня, к долгу соседа я отношения не имею. Нужно просто относиться к нему по-человечески, а не судить или чего-то требовать. Если я выполню свои обязанности должным образом — больше шансов, что и он выполнит свои. Правильной жизни лучше всего учить на примере. А постыднее всего, на мой взгляд, проповедовать подчинение долгу, а самому уклоняться от него.

* До отвращения (лат.).

Что касается долга, я прекрасно помню реакцию французской аудитории, когда в киноновостях показывали немецких солдат, марширующих гусиным шагом перед фюрером или Муссолини, обращавшимся с балкона с пламенной речью к своим сторонникам. Реакция зала напрямую зависела от района, где показывали фильм. На Елисейских Полях зал всегда взрывался негодованием, там долго не стихали язвительные насмешки, шиканье и свист; в бедных кварталах тоже иногда возникали вспышки гнева, но в основном атмосфера оставалась мрачно-настороженной. Временами кто-нибудь говорил: «Да этот парень псих», имея в виду Гитлера или Муссолини. Иногда, выходя на улицу после вечернего сеанса, я испытывал чувство нереальности происходящего; даже если бы я не читал «Майн кампф» и не следил за новостями в газетах, увиденное собственными глазами было настолько очевидным, что только оторванные от жизни люди не сделали бы ясных выводов. В разговорах на эту тему вы обязательно услышали бы, что французы не дремлют, — просто не в их характере затевать такие устрашающие военные парады. «Когда придет время, мы им покажем!» — вот обычная реакция. Не скажу, что поделывали военные, но что касается рядовых людей, то в их поведении я не заметил особых изменений. Каждый, как обычно, занимался своим делом, ворча, что бизнес идет из рук вон плохо. А насчет ситуации за границей, что ж, об этом должно думать правительство. Как тебе известно, правительство менялось так часто, что никто и не помнил, кто и когда в нем работал. Такое положение было почти повсюду за пределами стран Оси вплоть до начала войны. Сейчас оно существует и у нас, несмотря на то, что ведется огромная работа по созданию национальной обороны. Мы готовимся к войне и в то же время пытаемся, как обычно, заниматься бизнесом. Люди, которые смотрят антигитлеровские ролики, яростно демонстрируя свое неодобрение, потом спокойно ложатся спать и на следующее утро приступают к своим обычным делам. Ворчат, когда растут налоги, и впадают в панику при получении призывной повестки в армию. Они хотят, чтобы свергли Гитлера и Муссолини, но предпочтут отдать Англии деньги и оружие, чтобы англичане сделали всю работу сами. Еще несколько недель назад лозунгом дня было: если возникнет необходимость, мы пойдем на войну. Если возникнет необходимость. Будто раньше она не возникала.

Иногда я думаю: а что, если бы люди по-настоящему стремились к войне с Гитлером? Предположим, нашелся бы оратор-златоуст, которому удалось бы так воспламенить народ, что тот взял бы ситуацию в свои руки. Вдруг угроза утраты независимости стала бы такой реальной перспективой, что людям ничего не осталось бы, кроме как сосредоточить всю свою энергию на том, чтобы остановить врага. Можешь вообразить, что тотчас бы произошло? Прежде всего нынешнее правительство тут же бы прогнали, военное руководство тоже, сместили бы адмиралов и генералов, а сенаторов и конгрессменов бросили в тюрьму. Опустошили бы банки, упразднили страховые компании, сняли бы с работы руководителей промышленных предприятий. Все работало бы только на войну — никакого другого бизнеса. Исчезла бы потребность в деньгах — ведь прибыль стала бы невозможна; жалованья бы никому не платили, исчез бы смысл в сбережениях. Излишки продовольствия, одежды и прочих жизненно важных вещей распределили бы между нуждающимися. Каждый работал бы ради свободы и поэтому должен быть сыт и одет. Стал бы важен каждый человек, независимо от выполняемой роли. Школы закрылись бы, а детей тоже привлекли бы к работе. Я так и слышу слова Генералиссимуса: «Нам нужна помощь каждого мужчины, женщины и ребенка; нам нужна помощь стариков, больных, сумасшедших и преступников». На больных будут смотреть с предубеждением, как на зло, а на преступников — как на больных или людей с патологией. Но трудиться заставят всех — даже паралитиков, даже людей, прикованных к постели. Если нужно пятьдесят тысяч самолетов — получим пятьсот тысяч, если нужно пятьсот военных кораблей — делаем пять тысяч. Мы увидим мощный взрыв активности: ведь не только независимость, но и сама жизнь окажется под угрозой. Если эта картина выглядит абсурдной, стоит вспомнить поразительный размах походов крестоносцев, завоевания Магомета, ратные подвиги Тамерлана. Если жизнь и свободу надо отстаивать с мечом в руках, тогда наш долг — выковать самый могучий на свете меч. Если это единственный выход — так станем же карающим бичом земли. И не остановимся до тех пор, пока не будут уничтожены все мужчины, женщины и дети, которые думают не так, как мы.

Такой мне представляется война, если уж ей суждено быть. Никаких полумер, никаких колебаний, никакого джентльменства, никаких компромиссов, никакого снисхождения. Если те, кто противостоит нам, угрожают самим основам нашего существования, тогда да поможет им Бог, потому что мы истребим их до последнего человека. Так я представляю себе тотальную войну. Никаких пленных, никаких миссий Красного Креста, никакой Армии спасения, никаких представителей от Христианского Союза молодежи. Абсолютная лояльность, жертвенность и полная преданность делу — не больше и не меньше. Не отступать и не сдаваться. Не хватит оружия — кусайтесь и царапайтесь. Не хороните мертвых — пусть гниют и разносят заразу. Поставьте на карту все, ибо есть только одна цель, и если ее не достигнуть, пропади тогда все пропадом! Если мистер Рузвельт или другой представитель власти может сказать: «Теперь никакого мира!» — тогда ему ничего не остается, как довести дело до конца. Более того, это его долг, потому что каждое промедление, каждый компромисс, каждое проявление нерешительности и недостаточно энергичные усилия каждого мужчины, женщины или ребенка приближают сумерки окончательного поражения. А по логике войны поражение — единственная вещь, которую нельзя допустить. Если наше поражение означает конец жизни, свободы и счастья для всего мира, если такая мысль прочно засядет в сознании американцев, мысль, которую они сами станут считать жгучей реальностью, тогда от нас можно ждать всего. Если Гитлеру удалось добиться удивительных результатов за семь-восемь лет, то мы сделаем даже больше всего за один-два года. Но, как я говорил, при одном условии: идея должна стать реальностью.

Лично я не верю, что такое произойдет. Думаю, будет еще несколько войн, каждая ужаснее и разрушительнее предыдущей, прежде чем произойдет такая разительная перемена. С окончанием каждой новой войны надежд на лучшее будет все меньше. Когда развеется последняя иллюзия, вот тогда, возможно, и произойдет чудо. Оно может принять совсем другое обличье по сравнению с тем, что описал я. Ведь единственное чудо, на которое может надеяться человек, состоит в том, что изменится он сам, познав наконец мирную жизнь, которой будет дорожить больше всего на свете.

Сейчас у нас нет почти никаких признаков того, что это действительно может произойти. Возможно, самый обнадеживающий симптом, пусть и со знаком минус и сопровождающийся достаточным лицемерием, заключается в том, что (как я говорил выше) ни одно правительство мира не способно заручиться поддержкой своего народа, затевая неприкрытую агрессию против другого народа. Каждая война в наши дни выдается за оборонительную. Трудно сказать, сколько времени потребуется жителям Земли, чтобы понять: война не может ни от чего защитить; однако даже в наши дни часть особенно прозорливых англичан выступает против ведения войны только ради защиты Британской империи. Медленно, но верно люди должны осознать: единственная империя, за которую стоит сражаться, — это Империя Человека, то есть сама Земля и ее обитатели. А для того, чтобы спасти эту империю, бессмысленно убивать друг друга: ведь единственный враг человека — он сам. Серьезные возражения вызывает теперь лицемерная позиция, которую занимают последние две тысячи лет демократические страны, исповедующие в большинстве своем христианство. Только на днях я видел в новостях, как группу лиц, отказывающихся идти на войну по религиозным соображениям (они принадлежат к той заслуживающей особого внимания ветви христианства, которая буквально придерживается заповеди: «Не убий!»), освободили от воинской повинности. Им предложили разные виды нестроевой службы, в том числе оказание помощи раненым на поле боя. Предположим теперь, что в будущем все больше и больше людей захочет присоединиться к этой законно освобожденной от участия в военных действиях группе — пусть даже с целью избежать призыва в солдаты, что тогда? Что произойдет, если санитаров будет больше, чем солдат? В Китае на протяжении многих столетий армия состояла только из наемников — они и отражали натиск врагов. В Индии долгое время был мир, установившийся после того, как один воинственный правитель, победив всех врагов, обуздал в конце концов свою воинственную природу. История не раз доказывала: люди могут жить в мире. Однако существует разница между Pax Romana (который возрождают немцы), или тем миром, что предлагает Британская империя с искусным, лицемерным дележом и методом правления, или русско-американской политикой изоляционизма, или миром народа, у которого нет никакой склонности к войне, какой бы при этом ни возникал повод. Возможно, когда-нибудь на вопрос: «Что вы будете делать, когда на вашу страну нападут?» — последует ответ: «Захотим узнать, почему на нашу страну напали?» (Что касается Америки, то разрешите заметить, что на нее пока еще никто не нападал. Нам приводят убедительный список подвергшихся агрессии стран — Австрии, Финляндии, Чехословакии, Польши, Норвегии, Дании и других, как бы говоря: теперь ваша очередь! Через двадцать лет, когда будут опубликованы все правительственные документы, отношение к этим не спровоцированным нападениям будет совсем иным.) Большинство живущих на земле людей не только верит, но и знает, что единственной причиной войн в наше время является экономическая конкуренция. И, зная это, они тем не менее позволяют увлечь себя дешевыми и порочными лозунгами, которые искажают суть дела. Я сказал: они позволяют увлечь себя, но будет точнее употребить другое выражение: они бессильны поступить иначе! Они невинны и виновны одновременно. Они загоняют себя в угол, каждый день своей жизни молчаливо соглашаясь на то лживое и гибельное существование, которое им навязывают.

Мне только сорок девять лет, но сколько же войн и революций прошло за этот небольшой срок! А еще считается, что мы живем в просвещенный век! Бросая взгляд на короткую историю нашей цивилизации, видишь, как одна война вызывает другую. Ни у кого нет сомнений в том, что настоящая война — порождение предыдущей. И не получим ли мы завтра новую войну, зерно которой посеяно сейчас? Чего мы можем достичь, если (каким бы благородным и героическим ни был порыв) результатом всегда является война, война, война? Когда я вижу ситуацию в этом свете, мне припоминается то место из «Жизни, полной риска» Блеза Сандрара, где он рассказывает о простом французском солдате, чье тело было так страшно изранено и изувечено, что потребовалось несколько часов на обработку его жутких ран. Я вспоминаю эту сцену потому, что та драма, которая развертывается вокруг издающего пронзительные вопли куска человеческой плоти, символизирует вечную драму человека. Возможно, ты помнишь, что, несмотря на все мольбы несчастного о смерти, Мать-настоятельница нечеловеческими усилиями спасает ему жизнь. А затем главный врач французской армии, приехавший проверить работу своих мясников, решает продемонстрировать свое мастерство на все том же жалком, вопящем солдатике, подвешенном в корзине к потолку. Быстро и безжалостно вскрывает он, одну за другой, его многочисленные раны, а тем временем маленький человечек, помешавшийся от боли, лежит, распластавшись, как устрица, в которую втыкают раскаленные докрасна зубцы вилки. Спустя час после успешной демонстрации великим хирургом своего нового метода солдатик умирает. Все многочасовые, сверхчеловеческие усилия Матери-настоятельницы пошли прахом. Молитвы солдата услышаны: его во имя прогресса и развития хирургии распотрошил главный мясник. Именно так поступают и поджигатели войны. Они берут окровавленное, трепещущее, агонизирующее тело человечества и во имя прогресса и дальнейшего процветания вскрывают на нем раны, а когда тело перестает наконец содрогаться от страха и боли, когда его сковывает смертельный холод, они объявляют, что эксперимент прошел успешно. Каждый военный успех отбрасывает человечество на миллион лет назад. Для умирающего человека милосердная работа ангелов — как трепет крыл в темноте. У нас едва ли есть время, чтобы открыть глаза и посмотреть ввысь до того, как нас пронзят тысячи мечей. Сострадательная Мать-настоятельница у Сандрара отдает последние силы, чтобы утешить страдальца, который уже обречен. Она знает, что не сможет спасти этого человека, но все равно не прекращает усилий. А затем является хирург, которому безразлично, жив этот человек или умер: его занимает только одна мысль — продемонстрировать успешность своего метода. Отличный пример. Те, кто затевает войну, хотя и делают это во имя Господа, в глубине души равнодушны к страданиям соотечественников. Их разговоры о будущем безрассудны, потому что они не усвоили уроков прошлого. Чтобы сделать свое дело, они закрывают глаза, затыкают уши, ожесточают сердца. Для меня крики умирающего звучат пронзительнее и призывнее всех увещеваний праведников. Я скорее соглашусь, чтобы меня называли трусом и предателем, чем оставлю без внимания мольбу беспомощного человека. Если задуматься поглубже над этим столкновением интересов, то поймешь: не важно, с какой стороны доносится крик о помощи. Мы одновременно находимся на обеих сторонах: в каждом из нас есть победитель и побежденный. Минута — и крик может раздаться уже с другой стороны. Зачем ждать, пока смертельный ужас не остановит меч? Неужели у нас нет воображения? Неужели мы не можем заглянуть в будущее и увидеть, как братаемся с врагом? Почему не замириться сразу же, прямо сейчас! Или за нас думает меч? Разве один только он может решить наши проблемы? Мы что, только с мертвыми считаемся или и с живыми тоже? Разве понять, кто прав, а кто виноват, важнее самой жизни? Или сама жизнь рождает знание? И если мы правы, но мертвы, или правы, но сломлены духом, какая тогда польза в нашей правоте? Кто может быть до такой степени в ней уверен, что ради этого обречет на смерть соотечественников? Мы, народ, почти истребивший коренных жителей континента, индейцев, у которых отняли их землю. А сегодня мы, потомки людей, грабивших, сжигавших, насиловавших, убивавших, травивших наших врагов, американских индейцев, почитаем их и тщетно пытаемся загладить свою вину перед ними. Сейчас мы хвастливо заявляем, что в наших жилах течет индейская кровь.

Какая насмешка! Какой цинизм! В самой кровопролитной из всех наших войн, в Гражданской, мы, жители Севера, огнем и мечом подчинили себе наших братьев на Юге. Теперь же, когда мы смотрим фильм под названием «Унесенные ветром» у себя на Севере, мы освистываем солдат из армии северян и вместе с южанами с ненавистью и отвращением произносим имя генерала, нанесшего Югу смертельный удар. Все это мы делаем из мучительного сознания вины, признавая ту вопиющую несправедливость, какую совершили против своих братьев. Ошибки мы осознаем пятьдесят, сто, пятьсот лет спустя. Понимая, как надо было поступить в прошлом, мы не знаем, как вести себя в будущем. Надо понимать это сейчас, говорю я. Будущее в наших руках. Сегодняшний день готовит его. Люди, требующие от нас, чтобы мы убивали, принадлежат не будущему, а прошлому.

Я не берусь утверждать, что люди, видящие в войне последнюю надежду, обязательно плохие, хуже всех остальных, но заявляю, что они глупы, страдают недостатком воображения, великодушия и мудрости. Когда они говорят о войне как о последней надежде, можем ли мы быть уверены, что для сохранения мира испробованы все средства? Боюсь, что нет. Боюсь, такой жалкий миротворец, как Чемберлен, сделал крайне мало, чтобы отвратить неизбежное. Какая заслуга в том, чтобы притворяться, будто стремишься к миру, если не хочешь пойти на уступки и сгладить конфликт? Легко говорить, что хочешь мира, когда ты сильнее, когда у тебя есть все необходимое, чего нет у других. Тот, кто доведен до такого отчаянного положения, что решается на открытый конфликт, не станет играть по правилам. Естественно, что именно он возмутитель спокойствия. Но что заставило его нарушить мир? Одна лишь злая воля? Дьявольская алчность, зависть, ненависть? Даже тот, кто считает, что немцы отравлены злобой, должен признать, что и мы, противостоящие им, не пылаем к ним любовью. Ненависть не приходит ниоткуда, она не зародится у народа, окруженного любящими, доброжелательными соседями. В психозе немецкого народа нет никакой тайны. Нет тайны и в нежелании британских империалистов расстаться с незаконно обретенной собственностью. Нет ничего таинственного и в отсутствии у американского народа желания вступить в войну за судьбу империи, которая всегда была враждебна к нашим насущным интересам...

Мой дорогой Фред, прошло добрых три года с момента написания этого письма. Война все еще продолжается, и никто не знает, когда она закончится и чем. На днях я получил письмо от нашего друга Клода Хоктона, где он пишет: «Относительно этой войны у меня два предчувствия (думать о ней, конечно, нельзя). Первое — то, что закончится она каким-то немыслимым образом; а второе — то, что она только эпизод в чем-то большем, что нам трудно вообразить».

Ты, наверное, удивлен, почему я так долго не обнародовал свой ответ на твое письмо. Я сознательно ждал, когда исход войны будет очевиден. Когда на горизонте маячит победа, люди начинают вновь думать о мире. Каким он будет? Вечным? Военачальники уже заняты подготовкой переговоров: они собираются подписать новый мирный договор. По поводу него у меня нет сомнений: это будет самый дорогостоящий договор в истории человечества, а действовать он будет только до очередной войны. Так что, да пребудет с тобой мир — до следующей войны!

Генри

Июнь 25, 1944

Убей убийцу! Часть 2

В мире воцарился мрак. Похоже, человечество намерено решить свои проблемы силой. Никто не может остановить волну ненависти. Мы во власти космических сил, и каждый делает что может или должен.

Каждому человеку эта война принесет свое. Жизни миллионов мужчин и женщин принесут в жертву; миллионы других получат тяжелые увечья. Одинаково пострадают невинные и виновные, мудрецы и глупцы. Ситуация вышла из-под контроля — теперь мы в руках Судьбы.

Бесполезно говорить, что это не должно было случиться. Нам надо не спрашивать, что происходит, а примириться с этим. Однако существует тысяча способов принять неизбежное. От того, как именно мы его примем, зависит, сможем ли мы потом что-либо изменить. Нет ничего такого, чего нельзя было бы исправить. Все значение жизни умещается в слове «страдание». То, что весь мир страдает одновременно, — чрезвычайно важный факт*. Такого раньше никогда не было. Это дает нам шанс, и в нашей воле воспользоваться им или нет.

* Не весь мир — преимущественно «цивилизованные» народы. — Примеч. авт.

Я хочу высказать свое личное мнение по поводу того, как можно распорядиться такой возможностью. Мы, американский народ, до последнего не вступавшие в этот международный конфликт, теперь тоже втянуты в него. Признаем мы это или нет, верим ли в себя так, как верят в нас другие народы, — в любом случае мы сейчас надежда человечества. Это как раз то, на чем созидалась Америка. Так пусть же и теперь это будет нашим оплотом.

Для чего мы вступили в войну? Чтобы расширить нашу империю, увеличить владения, добиться господства над другими нациями? Думаю, преобладающая часть американцев на это твердо ответит: нет! Как и другие народы, нас ввели в заблуждение. Кроме того, мы стали черствыми и равнодушными. В этом — наш грех. Сейчас мы готовы испить чашу уготованных нам страданий вместе с праведниками и грешниками. Более того, мы намерены вынести то, чего никогда не выносили прежде. Это стало очевидно в день объявления войны. Что мы как народ можем сделать помимо того, чего ждут от нас союзники? Мы можем быть великодушными и дальнозоркими, можем быть твердыми, как сталь, и в то же время мудрыми и чуткими, когда придет время. Для нас нет ничего невозможного, потому что мы — избранный народ. Когда наши предки впервые высадились на этой земле, их приветствовали, как богов. Но, к нашему стыду, они вели себя как дьяволы. Они искали не дружбы, а золота. Теперь мы отвечаем за их грехи. Мы расплачиваемся за то, что совершили наши предки. Они бежали из тюрем, в которые заключили себя сами, потому что им привиделся Рай. Если бы они вели себя как боги, за которых их приняли коренные жители континента, они обрели бы тот Рай, который искали. Но они были людьми и забыли свою мечту о Рае. Мечту трудно убить: она витает неподалеку, даже если воспоминание о ней уже стерлось в памяти. Эта прекрасная мечта по-прежнему ассоциируется с Америкой во всех уголках света. Жаль, что мы, американцы, способствовали укоренению ложного толкования этой мечты и, таким образом, принесли миру еще больше вреда. Мы создали впечатление, что Америка — место, где богатеешь. Мы сделали упор на богатстве, а не на возможностях. Из-за своей алчности мы убили курицу, несущую золотые яйца. И все же, несмотря на нашу трагическую ошибку, мы знаем, что эта «курица» была. Теперь мы подошли к моменту, когда просто обязаны вразумительно растолковать эту легенду.

Какая же прекрасная возможность была у американских колонистов? Служить человечеству, принести в мир просвещение и справедливость. Со времени создания республики у нас не было врагов, за исключением метрополии, то бишь Англии. Нас окружали друзья. Единственная большая война была междоусобной. Но в предыдущей войне нас втянули в мировой конфликт, суть которого мы понимали лишь частично. Когда война закончилась, мы вновь постарались укрыться в нашей удобной раковине, не желая нести ответственность, которую возложили на себя, оказавшись среди участников масштабного конфликта. Мы отклонили предложение заседать в Гаагском трибунале и принимать участие в разработке первого, чернового варианта международных законов и правил. В течение ряда лет мы отказывались признать единственное правительство, которое извлекло уроки из войны и стремилось создать более разумный и справедливый порядок на земле. С появлением диктаторов мы палец о палец не ударили, только сидели и смотрели, как они проглатывают и порабощают маленькие страны, одну за другой. Когда пала Франция, мы почувствовали горечь и боль. Мы кричали: «Позор!» — хотя ничем не помогли ей. Мы позволили бы и Англии пережить ту же участь, но англичане вылеплены из другого теста. Вплоть до предательского нападения японцев, которое можно было, учитывая полученные уроки, предвидеть, мы размышляли, какой курс избрать. И вот теперь внезапно объединились и, как и в предыдущей войне, делаем вид, что сражаемся за свободу человечества. Журналисты делают все возможное, чтобы заставить американский народ поверить в эту прекрасную легенду, хорошо зная, что в основе психологии американцев лежит иллюзорное представление о мире: в нас хватает ярости и деловитости, чтобы убивать, но только в том случае, если мы видим в себе спасителей мира и современных крестоносцев. «Наконец-то, — прочитал я в газете, — нация охвачена единым порывом; настал великий момент, и Америка шагает в такт героическому маршу. Мы отказались от пустяков, равнодушия и страха, взяли на себя ответственность за судьбу мира и все, как один, повернулись к сияющей звезде». Дальше в том же духе — говорильня и трескотня до заключительной фразы: «Никаких компромиссов — вплоть до победы»*.

* «Нью-Йорк пост», декабрь, 13, 1941. — Примеч. авт.

Невозможно, чтобы мы проиграли войну. Но что мы надеемся выиграть? Или лучше поставим вопрос так: для чего? Этот вопрос господа редакторы умело обходят, отделываясь фразами типа: «Навсегда освободим мир от нацистской заразы» и так далее. Мы что, микробиологи и дизенсекторы? Или пытаемся оберегать гроб Христа от грязных лап неверных? В течение двух тысяч лет мир спорит по поводу мертвого тела Христа. Сами христиане утверждают, что Бог послал своего сына, живого Христа, чтобы спасти мир. Ведь не труп же он нам послал, чтобы из-за него велись войны. А в действительности именно это и делают христиане, приветствуя любую возможность повоевать во имя Христа, который принес на землю мир. И этомуне будет конца до тех пор, пока каждый из нас не станет таким, как Христос, пока вера и любовь не преобразят наши слова в дела, сделав легенду реальностью.

«На войну — и дальше» — гласит заголовок редакционной статьи, которую я только что цитировал. Нам всем интересно, что ждет нас после окончания войны. Сама по себе война уже никому не интересна. А вот что наступит после нее, зависит от того, с какой целью мы ее ведем. Мы получим именно то, что хотели получить, и ничего больше. В этом отношении война ничем не отличается от мира. Не имеет никакого значения, пылаем ли мы ненавистью или вялы и апатичны, если не знаем, чего хотим. Победить Гитлера и его банду — не слишком высокая цель. С ними можно было бы справиться и без войны, имей мы достаточно ума, воли и чистоты, чтобы взять на себя решение этой задачи. Гитлер появляется там, где есть нерешительность, сомнение, праздность и оторванность от жизни. Как был необходим Иуда, чтобы Христос сыграл драму, предначертанную ему судьбой, так и Гитлер необходим нашему веку, чтобы мир мог сыграть драму объединения и возрождения. Христос выбрал в предатели Иуду, мы — Гитлера. Все сверхштатные лица, так сказать, даже если и были честными, порядочными джентльменами, терялись на фоне этой громадной дьявольской фигуры. Ни Черчилль, ни Рузвельт, ни Сталин не смогли бы в одиночку справиться с этим монстром. И хорошо, что не смогли, потому что теперь маленькие люди, жалкие безвестные человечки, составляющие громадную массу человечества, сами ответят на вызов. Христос выбрал себе двенадцать учеников не из сильных мира сего, а из числа ничем не примечательных людей.

Я вновь возвращаюсь к идее, которую Америка сумела заронить в сознание других народов: даже самый ничтожный из ничтожных может чего-то добиться и «занять свое место» в этом мире. (Лучше бы мы внушали необходимость «найти свое место»!) Повторяю, что своей практикой американский народ исказил эту идею. Мы слишком часто демонстрировали, что подменили концепцию свободы и служения человечеству убогим стремлением к власти и богатству. Но к власти и богатству не для всех американцев — это было бы слишком! — а для избранных. Наша демократия — самая худшая из всех существующих на земле. У нее никогда не было ничего общего со свободой — не демократия, а одно название. Испытаний она никогда не выдерживает, что показала война между Севером и Югом. Если что-то пойдет не так, она в очередной раз подведет, потому что в ее основе не лежит уважение к индивидууму, к священной человеческой личности, которая в массе своей составляет народ, а в идеале — божество. Мы были демократическим обществом только в грубом политическом смысле, но в сути дела никогда не обманывались. Наши шутники, карикатуристы, мультипликаторы отражали сознательное и бессознательное разочарование народа.

Что же может сделать американский народ во время этого великого мирового катаклизма — за рамками намерений своих подозрительно бескорыстных лидеров? Как могут американцы победить в войне, в которой у них не было никакого желания участвовать и которую противостоящие им народы явно не хотели затевать? Мне вспоминается фильм «Хуарес», а именно тот его момент, когда Хуарес рассказывает на ассамблее представителей европейских правительств о тех страданиях, которые мексиканский народ претерпел от европейской «цивилизации». Как же похожи на шакалов эти вальяжные и ироничные полномочные европейские представители! Испокон веку так выглядели важные шишки Государства и Церкви. А народ всегда был безмолвным и безучастным, скованным по рукам и ногам собственными представителями. То же самое в наши дни происходит в лейбористском движении. Линкольн, Ленин, Хуарес не рождаются каждый день. У человечества был только один Будда, один Христос, один Магомет, один Рамакришна. Только один наш соотечественник смог произнести следующее: «Пока на свете есть бедные, я — с ними, пока есть изгои, я — среди них, пока хоть один человек находится за решеткой, я не могу чувствовать себя свободным». Может американский народ подписаться под этими бесхитростными, простыми, как у Христа, словами? Захочет ли? Если нет, тогда другие люди присвоят себе лидерство. Русские уже далеко обошли нас в осознании своих целей. Завтра нас обойдет Китай и, возможно, Индия. Мы уже не идем впереди — нас тащат за собой, привязав за скальпы.

В чем наша роль? Как мы поступим? Какой пример дадим?

Начнем с самого начала. Надень шляпу и ступай на улицу. Неторопливо пройдись, заглядывая в витрины. Возьми блокнот и карандаш и запиши все те вещи — из одежды, еды, мебели, медикаментов, ювелирных изделий, технических новинок, безделушек, которые, на твой взгляд, необходимо продолжать производить, пока мы воюем. Пошли список президенту Рузвельту с пометкой «лично».

Это первый шаг. Дальше иди домой, спокойно сядь и подумай. Попытайся представить жизнь без этих ненужных вещей. Спроси себя, смог бы ты обойтись самым необходимым. Считай, что президент внимательно отнесется к твоим предложениям.

Затем поразмышляй о заработной плате. Ты действительно думаешь, что можешь претендовать на большее, чем человек в военной форме, у которого нет права голосовать и которому приказали пожертвовать жизнью ради тебя? Видишь ли ты какую-то разумную причину, по какой сержант должен получать более высокое жалованье, чем рядовой, а младший лейтенант — более высокое, чем сержант? Понимаешь ли, почему президент Соединенных Штатов должен получать деньги за оказанную ему честь вести свой народ к победе? Понимаешь ли, почему все мы должны думать о деньгах в то время, как в руках правительства сосредоточены средства, которых хватит на то, чтобы обеспечить нас всем необходимым? Мы больше не расплачиваемся золотом, как прежде, мы храним его в земле, где ему и место. Теперь у нас звонкие монеты, которые доставили бы большую радость дикарю, и небольшие бумажки, говорящие о нашем доверии к Богу и друг другу. Однако завтра, если решит правительство, они могут стать пустым местом. В этих денежных символах нет ничего сакраментального. Сами по себе они не имеют цены: это просто пережиток древнего образа мыслей.

Что такое паника? Разве она не свидетельствует об утрате веры? Панику порождает осознание того, что отсутствует нечто, в наличии чего мы не сомневались. Сегодня паникой охвачены все и вся. В этом основной признак войны: утрата веры во все. Отсутствие веры, разума, доброй воли мы ощущаем как брешь и пытаемся заполнить ее орудиями, танками, военными кораблями, бомбардировщиками, взрывчаткой. Даже ребенок поймет, что нельзя внушить веру и доверие с помощью пуль и отравляющих веществ. Теория, стоящая за философией войны, состоит в том, что враг должен согласиться на наши условия. Только тогда мы можем говорить начистоту.

В наши дни эта идея, как и другие атавистические понятия, подвергается сомнению. Людям надоело, что прямой разговор ведется только после основательной резни и разрушения. Если бы на людоедстве не лежало строжайшее табу — все было бы не так уж плохо: поел человечины и живи до следующего боя. Но превращать людскую плоть и кровь в навоз — довольно дорогой способ удобрять землю. Человеческое тело годится и на лучшее — так по крайней мере думают некоторые люди.

Давайте вернемся немного назад. Мы ставили под вопрос разумность сохранения маленьких круглых кусочков металла и небольших продолговатых листков бумаги. Металл сейчас на вес золота, да и бумага тоже. И так как эти пережитки прошлого есть символы нашего взаимного доверия, почему бы не порвать их или не переплавить на нужды войны? А на что завтра я куплю сандвич с ветчиной?

Все очень просто. Завтра не будет купли-продажи, завтра будут все раздавать бесплатно. Если у тебя большой желудок, ты съешь три сандвича против моего одного. А если захочешь двадцать сандвичей за один присест, что ж, пожалуйста, но тогда пожинай и последствия этого безумства. Человек, который требует себе три пальто, пять шляп и семь пар туфель, должен будет носить все сразу, иначе их лишится. У кого есть лишние пожитки, тому придется распределить их между нуждающимися. В военное время люди не должны беспокоиться о ненужных вещах — это отвлекает от основного. Что нам нужно, если мы хотим избавить мир от бесполезных паразитов (то есть немцев, японцев, итальянцев, венгров, румын — список еще не закончен), так это много мужчин и женщин, объединенных одной целью: уничтожить врага. Нам не нужны бойцы, чьи мысли поглощены акциями и облигациями, колебаниями заработной платы, прибылью и убытками, духами, патентованными лекарствами, туалетной бумагой, платиновой посудой, обезьяньим мехом, шелковыми купальными халатами, воротничками, галстуками и будильниками. Особенно будильниками! Нам нужна армия мужчин и женщин, солдат и рабочих, киллеров и товаропроизводителей, просыпающихся без будильника, — людей, которые не могут спать от зуда: так им не терпится освободить мир от паразитов. Людей таких неугомонных, бурлящих энтузиазмом, пылких и преданных делу, что, покончив с иноземными паразитами, они доберутся и до своих. Людей, которые будут уничтожать друг друга, пока в мире не останется ни одного паразита. Разве не так? Или я преувеличиваю?

Люди, бурлящие энтузиазмом...

Например: предположим, завтра благодаря исключительно умелой пропаганде начнется ажиотаж в связи с повальной записью добровольцев в разные рода войск, и все здоровые работяги от десяти до семидесяти пяти лет, включая восемь или девять миллионов безработных, нагрянут разом на призывные пункты и потребуют удовлетворить их право участвовать в войне. Начнется чудовищный беспорядок, в результате которого все вернутся обратно на работу. Прекрасно. Все вернутся на свои рабочие места, возбужденные, все еще рвущиеся в бой, все еще горящие желанием геройски послужить родине. С каждым днем по мере того, как они осознают, что производят далеко не самые нужные вещи, у них нарастает отвращение. Можно предположить, что они решат положить конец этой бессмысленной трате времени. Можно также предположить, что они устроят забастовку, стремясь производить только те вещи, что нужны фронту. Предположим, они добьются своего. Теперь уже не производится ничего, кроме самого необходимого. Происходит нечто новое: рабочего человека переполняет энтузиазм. Ему ничего не нужно, кроме работы, работы и работы. Поэтому вместо шести или восьми часов в день американские труженики работают по двенадцать, шестнадцать, двадцать часов; детей забирают из школ, преступников — из тюрем, безумцев — из сумасшедших домов. Все, без исключения, вовлечены в работу. Работа идет днем и ночью, непрерывно, изо дня вдень — никаких воскресных дней, праздников, отпусков. Все работают на износ с единственной целью — ускорить победу. Одновременно в патентных бюро и секретных архивах проводятся поиски скрытых от общественности изобретений. Создаются новые машины, высвобождающие несметное количество энергии — природной, человеческой и божественной. За пять месяцев изобретено, создано и произведено больше, чем раньше за пять лет. Организованы суицидные бригады из рабочих и хозяев. Они быстро доводят до смерти бывших эксплуататоров, помогают больным и старикам поскорее отправиться на тот свет, а детям — стать взрослыми — так растения быстрее расцветают в теплице. «Работать! Больше работать!» — слышится повсюду. Президент призывает проявить осмотрительность, но темп нарастает. Скорей, скорей! Быстрее и яростнее, без помех и остановок! Такого увлечения работой еще не было ни на одной планете со времени сотворения мира. Президент, смущенный таким необъяснимым усердием, делает слабую попытку увещевать сограждан: «Прошу вас, мои дорогие соотечественники, не изнуряйте себя работой!» Но азарт уже проник в кровь, никто не может остановиться. Сам Господь ничего тут не сделает — так глубоко укоренилась опасная мания.

Принято решение скинуть президента — его называют лодырем. Этот пост занимает вице-президент. Через сорок восемь часов его также смещают. Возникает новая партия, ее члены называют себя «Пчелы и муравьи». Оппозиции больше нет — теперь есть только одна партия. Избран новый президент — самый неутомимый и быстрый работник в Соединенных Штатах. Он будет трудиться, пока не рухнет от изнеможения.

Среди всего этого трудового бума то и дело сообщают о новых изобретениях. И вот наконец становится известно об изобретении века, так называемом «Флите». Этот аппарат мгновенно и повсюду уничтожает врагов. Он так оригинально и просто сконструирован, что достаточно произнести одно слово: японец, немец, болгарин, итальянец, и он идет по следу, находя и убивая жертву. Полное уничтожение врага! Подумать только, на что он способен! Наконец-то идеальная победа! Изобретено то, чем могут гордиться ученые этого века, полного великих научных открытий! Власть! Полная власть! Теперь никаких мирных конференций! Не надо затевать эту канитель с компромиссами, софистикой, интригами, как в прошлом. Все наши враги мертвы. Стерты с лица земли. Теперь мы достаточно сильны, чтобы управлять миром по-своему. Кто теперь осмелится пойти против нас? Великолепно, не так ли?

Найдутся, конечно, такие, которые немедленно закричат: «Абсурд! Фантастика! Это невозможно. Такого аппарата не может быть!» А разве не то же самое говорилось не так давно о пароходе, железной дороге, электричестве, рентгене? Если нужно, можно продолжить список того, что в свое время называлось фантастическим и невозможным, а также нецелесообразным, невыгодным, демоническим и дьявольским. Что человек задумает сделать, то сделает. Ужасное и прекрасное свойство человека — заключенные в нем мощь и умение, которые позволяют осуществиться его мечтам.

У природы тоже есть силы, с которыми человек при всем своем превосходстве не может соперничать. Время от времени ему приходится признавать, что есть силы, неподвластные ему. В течение четырех долгих столетий в Европе и даже за ее пределами свирепствовала чума, которую звали Черной Смертью. Ни одному человеку, жившему в то страшное время, не удалось найти средство против этой смертоносной лавины. Смерть распоряжалась как безумный правитель, перевернувший все вверх дном, включая законы и мораль. Сегодня все это представляется невероятным. Но так было. Это действительно происходило. Черная Смерть перестала быть хозяйкой Европы, только когда природа устала и создала противоядие.

Будем ли мы когда-нибудь равняться на природу? Создадим ли мы, устав от кровопролития, средство от саморазрушения? Возможно, когда напьемся вдоволь кровушки. Никак не раньше. Нам нужно убивать легко и в любом количестве. Рискуя уничтожить все живое, мы должны исчерпать нашу страсть к убийству. Мы должны представить себе конечный результат наших действий прежде, чем сумеем победить непреодолимый инстинкт. Нам нужно стать сначала черными магами, а потом уже — белыми. Мы должны обладать абсолютной властью (не просто обожествлять ее) прежде, чем поймем, в чем ее выгода.

Одна старая история рассказывает о человеке, совершившем пятьдесят два убийства. Ее стоит пересказать...

Как там говорится, после пятьдесят второго убийства преступника стала мучить совесть, и он решил отыскать человека святой жизни, чтобы тот помог ему исправиться. В течение нескольких лет он жил подле праведника, делал все, что тот ему говорил, всем сердцем желая победить живущее в нем зло. И вот однажды праведник сказал, что пришло время ему вернуться в мир — отныне он может не страшиться, что снова совершит убийство. Сначала человек чуть с ума не сошел от радости, но вскоре радостное возбуждение сменилось страхом и сомнением. Как может он быть уверен, что больше не согрешит? Он просил у праведника, чтобы тот дал ему какой-нибудь знак, вещественное подтверждение того, что он действительно освободился от греха. Тогда праведник вынес кусок черной ткани и сказал, что, когда та станет белой, он полностью очистится от прошлого. Человек ушел и начал снова жить среди людей. По десять раз на дню смотрел он на черную ткань: не стала ли она белой? Ни о чем больше не мог он думать — это стало его наваждением. Со временем он стал спрашивать других людей: что бы ему совершить, чтобы приблизить чудо? Каждый советовал свое. Человек пробовал все, но безрезультатно. Ткань оставалась черной. В конце концов он отправился в долгое паломничество к берегам Ганга: ему сказали, что священные воды реки превратят черную ткань в белую, но и тут его ждала неудача. Наконец, впав в отчаяние, человек решил вернуться к праведнику и прожить подле него все оставшиеся годы. Он подумал, что, живя со святым человеком, по крайней мере сумеет удержаться от соблазна. И потому пустился в долгое обратное путешествие. Он уже приближался к месту назначения, когда увидел мужчину, избивавшего женщину. Женские крики разрывали сердце. Человек схватил мужчину, умоляя прекратить избиение. Но тот только отмахнулся и принялся избивать женщину с новой силой. Было ясно, что он убьет ее. Человек понимал: надо что-то сделать, и быстро, если он не хочет, чтобы убийство совершилось прямо на его глазах. Бывший убийца мгновенно оценил ситуацию. Пятьдесят два убийства были на его совести. Одним больше, одним меньше — не так уж важно. Раз он до сих пор не искупил своей вины за те, предыдущие, пусть тогда их будет пятьдесят три. Не может он просто так стоять и смотреть, как на его глазах убивают женщину, — лучше уж вечно гореть в аду. И с этими мыслями он набросился на мужчину и убил его. Придя к праведнику, человек все ему рассказал. Выслушав его, праведник улыбнулся и спросил: «А ты давно не смотрел на ту ткань, что я дал тебе?» Совершив пятьдесят третье убийство, человек совсем забыл про кусок ткани. Дрожа от страха, вытащил он его. И что же? Ткань стала белой...

Итак, существуют убийства и убийства. Одни закабаляют, другие освобождают. Конечная цель — убить убийцу. Заключительное действие в драме «эго и его владения» — убить убийцу в себе. Человек, который с пятьдесят третьим убийством теряет всякую надежду на прощение, оказывается спасенным. Совершить убийство, сознавая всю безмерность такого преступления, есть акт освобождения. Это героический поступок, на который способен только тот, кто изгнал убийство из своего сердца. Убийство, разрешенное церковью, государством или обществом, все равно остается убийством. Любой авторитет вносит в душу путаницу. Человеку указ — только собственная совесть. Убийство из страха или из любви к стране — так же отвратительно, как убийство в порыве гнева или из алчности. Чтобы убить само убийство, надо иметь чистые руки и чистое сердце.

Люди часто задаются вопросом: если Создатель так всемогущ, мудр и добр, почему Он позволяет нам убивать друг друга? Существует много ответов на этот вопрос, но человек, высоко ценящий свободу, понимает, что путь к райскому блаженству проходит через ад. Как можем мы исключить из своей жизни то, чего мы просто не понимаем из-за недостатка опыта? Убийство — конфликт на низшем уровне; и если оно происходит в массовом порядке, то не становится от этого более простительным, чем совершаемое в одиночку. Человек, достигающий власти и превосходства над остальными, — подлинной власти и подлинного превосходства, — никогда не пользуется своим исключительным положением в эгоистических целях. Заметьте, волшебник всегда ломает свою волшебную палочку. Шекспир понимал это, когда писал «Бурю». Уитмен сделал то же самое, когда предпочел вести жизнь обычного человека. Бодхисаттва осуществляет это, отказываясь от блаженства нирваны. Со временем эту простую истину поймет и станет применять на практике весь мир; это будет происходить постепенно: один за другим, спотыкаясь и набивая шишки, человечество пойдет по новому пути. Чудодейственную природу могущества показали нам те, кто от него отказался. Сила — в существовании, не в обладании. Она повсюду—в мельчайшем атоме и в динамо-машине. Тот, кто познал ее секрет, понимает, что она свободна и разрушит тех, кто, обладая ею, станет использовать ее в корыстных целях.

Убийство — наигрубейшее проявление силы. Убийство — это страх на службе у призрака.

С демократических войн, начало которым положил Наполеон, страсть к войнам поутихла. В этом смысле показательно вступление Америки в войну в 1917 году. Никогда прежде в истории не было такого лозунга: «Война ради прекращения войны». Мы не осуществили нашу высокую цель, потому что не захотели возложить на себя ответственность, заявленную в этом великолепном жесте. У нас были свои эгоистические интересы, хотя мы и притворялись, что это не так. Рядом с желанием положить конец войнам присутствовало желание «подготовить мир к демократии». Не к настоящей демократии, а к демократии по-американски. Мы не открыли путь к дискуссиям и эксперименту, а всего лишь предоставили возможность нашим союзникам установить контроль над побежденными. Мы спокойно наблюдали, как они заковывают в кандалы свои жертвы. Война дала шанс провести многообещающий эксперимент, но мы сделали все, чтобы он не состоялся.

Теперь та же самая задача вновь встает перед нами, только за ее решение придется больше заплатить, большим пожертвовать и большим рисковать. За двадцать лет духовной спячки, последовавшей за предыдущей войной, большинство американцев полностью разочаровалось в войнах. Мы ждали, чтобы на нас напали. Мы знали, что на нас нападут. Мы приветствовали это. Только так мы могли успокоить свою совесть. Последняя война ничего не принесла нам — даже благодарности от тех, кого мы спасли от уничтожения. На этот раз мы в большем смятении вступили в войну; по общему признанию вступили, чтобы спасти свою шкуру, а спасение мира отступило на второй план. Давайте наконец скажем прямо: мы не спасем мир. Если самому Господу, пославшему нам своего единородного Сына, это не удалось, куда уж нам, чванливым и самодовольным? Не важно, верите вы в легенду о Христе или нет. Она глубока и трагически прекрасна. В ней есть правда. Сын Божий пришел, чтобы разбудить мир своим примером.

Важно — как он жил, а не как умер. Нас всех распинают, осознаем мы это или нет.

Нации отражают трусость и эгоизм представляющих их народов. Возможно, когда-то можно было служить Богу и стране одновременно. Теперь нельзя. Народы, населяющие землю, испытывают непреодолимое стремление к объединению. Границы, возведенные национализмом, больше не эффективны. Люди убивают друг друга в неосознанном порыве уничтожить эти границы. Те, кто понимает истинную природу конфликтов, не воюют, даже если у них есть оружие.

Свобода без умения владеть собой — ловушка и иллюзия. Чего мы хотим — власти над другими или освобождения?

Истинные освободители хотят создать мир, где нет ни хозяев, ни рабов, ту демократию, какую отстаивал Линкольн. Воин будущего будет убивать открыто, без приказаний сверху. Он будет уничтожать кровожадное начало в человеческой природе. Он будет не мстителем, а освободителем. Он будет стремиться разрушить не очередной «изм», а уничтожить самих разрушителей, кем бы они ни были и где бы ни находились. Он будет сражаться и тогда, когда объявят мир. Он сложит оружие лишь после того, как война станет мертвым понятием, каким она всегда по сути и была.

Убийство, убийство! Волнующая тема. И конца-края ей нет. Известно, что такое — убить паука, муравья, муху, комара. Это делается автоматически, без сожаления. Не так легко выработать такое же отношение к убийству человеческого существа — даже если оно раздражает или опасно. На войне, подобной теперешней, с людьми расправляются быстро, как с блохами. Если прикинуть, как будут обстоять дела в будущем, то создание аппарата типа «Флит», о котором я говорил, представляется вполне вероятным. В этот момент трудно сказать, будет ли изобретатель подобного аппарата назван спасителем человечества или его врагом. Появись он на нашей стороне, думаю, на него смотрели бы как на спасителя; ну а если он объявится у противника, то — как на дьявола во плоти. Так или не так? Тут мы имеем дело с самой настоящей этической дилеммой. Так называемый честный гражданин, отдав свой голос за Твидлдама или Твидлди, чувствует, что исполнил долг перед государством и, несомненно, откажется забивать себе голову подобной моральной проблемой. Слишком уж она фантастична, слишком далека от действительности. Он ходил на прошлые выборы, где обе партии обещали не допустить войны, и отдал свой решающий голос за одну из них. Затем грязные япошки всадили нам нож в спину. Конечно же, ни Твидлдам, ни Твидлди не ожидали такого поворота событий. Оба пришли в ужас от подобного вероломства. В результате была торжественно объявлена война. Коварный враг напал на нас, наша гордость уязвлена. Только вчера я видел, как Рузвельт и Черчилль позируют фотографам. Они сидели рядышком, и Рузвельт улыбался во весь рот. А Черчилль выглядел как двойник бравого солдата Швейка. Эта святая парочка собирается спасти наш мир. Ангельские душки, скажу я вам. Но учтите, сначала будет нелегкое времечко. Придется принести в жертву двадцать пять или тридцать миллионов человек, не говоря уже о потерях противника. Но с окончанием войны придет конец и Гитлеру с Муссолини, и, возможно, слабоумному, желтопузому императору Хирохито. И поделом! А через год, или через два, или через пять, или через десять, или двадцать мы снова будем иметь удовольствие созерцать двух наших лидеров рука об руку, — когда придет время посещать могилы погибших. Им придется много поездить, чтобы воздать почести всем убитым. Впрочем, благодаря новым изобретениям они, возможно, уложатся в самое короткое время. Если кто-то из читающих эти строки решит, что не было никакой необходимости жертвовать этими жизнями, я советую ему попридержать язычок. Ну, не было другого выхода, поймите вы. Более двухсот миллионов человек, находясь под гипнозом безумных вождей, отказались признать наш демократический способ существования лучшим. Почему-то, может, из-за нашего дурного примера, их так и не удалось убедить в обратном. А может, они просто плохо соображают и потому решили, что если уж надо сражаться, то не лучше ли за свой образ жизни. Такое тоже возможно! Как бы то ни было, теперь под божественным руководством Рузвельта и Черчилля мы намерены убедить их, истребив с корнем. Не забывайте, что и Сталину будет что сказать: ведь в настоящий момент он тоже причислен к демократам. Старина Сталин! Всего только несколько месяцев назад его объявили убийцей, врагом рода человеческого, потому что он обрек на гибель такую беззащитную маленькую страну, как Финляндия*. Некоторые утверждают, что Сталин — еще больший демократ, чем Рузвельт или Черчилль; хотите — верьте, хотите — нет. Говорят, он не доверяет полностью демократическим союзникам. Не понимаю почему: ведь мы такие честные и всегда действуем открыто. Мы никогда не оказываем помощь небольшим странам, если они не находятся в одном лагере с нами. И всегда выдерживаем строгий нейтралитет — пока не становимся жертвами нападения и наши права не оказываются под угрозой! Испания, Греция, Голландия, Дания, Бельгия, Норвегия — они всегда получали от нас слова одобрения, разве не так? Вполне по-джентльменски. Даже по отношению к такой крупной стране, как Китай, мы держались корректно — вплоть до Перл-Харбора. Теперь никакого черного лома грязным япошкам: мы разорвали с ними. Подожди, Китай, мы и к тебе придем на помощь! А Индия?Что ж, это совсем другое дело. Не проявляй нетерпения, милая Индия. В свое время и тебя освободим — подожди чуток. Рузвельт и Черчилль все сделают за милую душу, когда наступит подходящий момент. Сначала надо разделаться с Гитлером — он в ответе за эту ужасную заваруху. Пока он не уничтожен, трудно даже соображать правильно. Думаю, понятно, а? Прояви благоразумие.

* Сейчас он возобновил свои усилия в этом направлении. Но теперь порядок — Финляндия это заслужила. — Примеч. авт.

Предположим, что мы победим в этой войне, а это произойдет непременно, потому что мы должные выиграть, разве не ясно? Каждый получит по заслугам, в том числе Гитлер, Муссолини и желтопузый недоумок Хирохито. Австрия вновь станет австрийской, Чехословакия — чехословацкой, Польша — польской, Дания — датской, Франция — французской, Венгрия — венгерской, Греция — греческой, Китай — китайским, Финляндия — финской, Латвия — латышской, Испания — испанской. И так далее, так далее, так далее. Все снова встанет на свои места, как было до Гитлера. Для мира начнется новая эра, только на этот раз всем придется быть довольными. Мы не потерпим никаких обид. Вильгельмина должна быть возвращена на свой трон. Хокон — на свай. (Естественно, если они еще живы и мечтают об этом.) Хирохито должен умереть, равно как Гитлер и Муссолини. Хватит с нас этих выблядков — они, черт бы их побрал, чуть не разрушили наш мир. Сметем их с лица земли, но и революций нам не надо. На этот раз хватит с нас этой чепухи. Революции — это совсем не демократично: они просто нарушают равновесие, вот и все. Русская революция — совсем другое дело. Теперь, двадцать лет спустя, видно, что работа проделана хорошая. Естественно, есть и просчеты. Но все это в прошлом. Последнее время Россия ведет себя хорошо — как любое другое демократическое государство. На самом деле даже слишком хорошо. Когда все закончится, хотелось бы, чтобы она держалась благоразумно. Смотри, Сталин, никаких сомнительных штучек! Да, когда наступит час передела мира, вести себя надо предельно осторожно. Небольшие страны, вроде Боснии или Хорватии, — мы их зовем «анклавами», — могут принести нам много хлопот. И потом не забывайте, есть еще Франция. Сейчас она наполовину вишистская, а наполовину ушла в подполье. Нам надо объединить, слить воедино несовместимое и сделать это тонко и искусно. Если понадобится, при помощи ацетиленовой сварки. Нельзя позволить Франции снова скатиться в монархию. Это будет несчастьем. Монархия хороша для Норвегии, Бельгии, Голландии и подобных стран или для Англии. Но не для Франции. Почему? Ну, потому что...

Как видно, небольшие проблемы будут. Мы должны быть терпеливы и готовы к сотрудничеству. То есть это они должны, все остальные. Ведь не стали бы мы жертвовать жизнью и счастьем наших честных граждан, если бы не знали, чего хотим. Мы как могли долго избегали прямого столкновения, разве не так? Как только Гитлер начал выкидывать свои номера, мы сразу же забеспокоились о судьбах мира, о его будущем. Однако пока на нас не напали, унизив наше достоинство, — и кто? — желтопузый недоумок, — мы не вмешивались в события. Последнее, однако, переполнило чашу нашего терпения. И все же, не плюнь он нам в лицо, кто знает, может, мы и не возложили бы на себя трудную задачу привести мир в порядок. От этого конфликта мы ничего не выиграли. Надеюсь, это понятно каждому. Все, чего мы добивались, — это восстановления прежнего статус-кво. У нас есть старые карты, мы знаем, что кому принадлежало, и проследим, чтобы каждый получил что положено. И на этот раз, дорогие собратья-европейцы, дорогие китайцы, дорогие индусы, дорогие патагонцы, дорогие эскимосы, дорогие зулусы, дорогие зомби, мы хотели бы избежать унижения и не схлопотать поддых за все наши труды. Пусть нам пришлось ждать, пока на нас не напал вероломно этот дегенеративный сын Солнца, теперь мы не намерены прекращать военных действий, пока не прогоним захватчика с наших колониальных земель. Нам влепили пощечину, но это только нам на пользу: мы должным образом отреагировали на беду, постигшую мир. Когда про нас говорят «мировой арсенал», мы понимаем это как политическую пропаганду: ведь в основе своей мы ненавидим войну и испытываем к ней глубокое отвращение; однако теперь, когда сами взялись за оружие, положение изменилось. Взирать на войну со стороны — ужасно, но когда сам ввязываешься в нее, появляются совсем другие чувства. Если хочешь увидеть настоящую войну, парень, не спускай с нас глаз! Мы зажарим их живьем — каждого мужчину, каждую женщину, каждого ребенка — всех, кто выступит против нас. Да уж, сэр, если мы закусим удила, нас не остановить. Когда мы займемся Нагасаки, город будет похож на пылающий омлет с ромом. И Берлин тоже, поверьте. И если бы в Риме не было Папы и его дорогого Ватикана, то же самое было бы и с Римом. Ватикан — камень преткновения. Не хочется, чтобы Его Святейшество случайно взлетел на воздух. Это понятно? Папа выступает за мир — мир любой ценой. Откровенно говоря, мы все за мир — только в цене расходимся. Даже крестоносцы были миролюбивыми людьми. Они всего лишь хотели, чтобы останки Христа лежали неприкосновенными в христианской земле. И потому сражались не на жизнь, а на смерть с неверными. Некоторые вернулись, награбив редкостные сокровища, но это уже другая история. Я чуть не сказал, что европейская цивилизация началась с победоносного возвращения крестоносцев — сам понимаешь, Шартр, Амьен, Бове, Нотр-Дам. Было бы странно, не правда ли, если б наши современные крестоносцы вернулись из Москвы и Ленинграда после подписания мирного договора и обнаружили, что прониклись духом коллективного правления. Это придало бы особую пикантность ситуации. Но будем надеяться, что наша демократическая натура справится со всеми искушениями. В конце концов, мы ведь спасаем христианский мир, не так ли? Завтра Рождество, и христиане всей земли сольются в единой молитве, как делается почти две тысячи лет. Немного обескураживает то, что спустя две тысячи лет мы молимся в военной форме, но это не наша вина. Если бы не Гитлер и не желтолицый нехристь Хирохито, мы молились бы в гражданской одежде, ведь правда? Прямо на пороге нового тысячелетия вперед выступают поджигатели войны и нарушают равновесие сил. К счастью, у нас есть наша собственная диалектика. Она учит нас, как построить прочный мир и в то же время, оставаясь реалистами, быть всегда начеку и при первой необходимости объявлять войну. Мы знаем свою цель, чего нельзя сказать про Гитлера и его приспешников. Наша цель — мир, но, чтобы его обрести, надо не быть дураком, а держать револьвер или хотя бы ручную гранату наготове в заднем кармане. В мире всегда было два типа людей: те, кто хочет мира, и те, кто хочет войны. Логически рассуждая, именно миролюбивые люди должны истребить воинственных. Другими словами, если любишь мир, то должен быть лучшим воином, чем тот, кто любит войну. Это звучит абсурдно, но история человечества подтверждает эту простую истину. Войны теперь случаются все реже. За мою жизнь их было шесть или восемь, но по сравнению с прошлым это немного. До Наполеона в сражениях участвовали только армии, состоящие из профессионалов. Сегодня воюют все, кому не лень, — во имя мира. Я не сомневаюсь, что последняя битва будет величественным зрелищем. Как говорится, мы только входим во вкус. Чем мы миролюбивее — тем лучше воюем. Если воевать только ради войны, может упасть дисциплина: ведь даже война, если нет других целей, способна превратиться в скучное и однообразное занятие. Но воевать ради мира — чудесно. Это дает дополнительные силы. К наступлению нового тысячелетия все мы будем крепки, как сталь. Мы узнаем, что такое — наслаждение миром: это похоже на то, как убийца приучается любить электрический стул. В ненасытном стремлении убивать убийца забывает про электрический стул, но тот всегда неподалеку и ждет его. Он и есть его счастье, и когда убийца с шипением поджаривается на стуле, то прозревает это и возносит хвалу Создателю за то, что тот сотворил его убийцей. Так и мы. В нашем стремлении уничтожить врагов мирной жизни мы забываем, что война приносит с собой смерть и разрушение всего человечного и святого. Да, конечно, после войны нас ждет мир и покой, но это могильный покой. Похоже, мы только и способны понять мир в смерти. Мы совершаем поход за походом, чтобы освободить гроб Христа из рук неверных, сохраняя мертвого, а не живого Христа. Счастливого Рождества, говорю я, и да пребудет мир на земле! Я не пойду в собор Св. Патрика и не стану возносить молитвы. Я не буду просить у бессильного Бога прекратить кровавую бойню. Я не уподоблюсь дикарю, стоящему перед жертвенником с копьем в руке и бормочущему заклинания. Я не буду просить Создателя благословить только Америку, исключив из молитвы Японию, Германию, Италию, Румынию, Болгарию, Венгрию и другие страны мира. Я не могу считать себя невиновным, а всех других виноватыми. Я не лицемер и не невежда, хотя общество, которое меня растило, сделало все, чтобы я стал и тем и другим. Утверждаю, что мир может воцариться на земле в любой момент — стоит этого только захотеть! У нас хватило смекалки и изобретательности для создания чудовищных орудий разрушения. Мы преуспели в военном искусстве, как никто до нас. Войну — вот чего мы хотим, а вовсе не мира! И сейчас, когда мы получили ее, я еще раз провозглашаю: «Счастливого Рождества! С Новым годом!»

Сняв написанное с машинки, я отправился на ленч (сегодня рождественский сочельник), купив по дороге «Нью-Йорк пост». В итальянском ресторане, где обычно ем, я раскрыл газету и — вдруг! На глаза мне попалась статья...

Рождество в Москве

А. Т. Стил

На самом деле статья совсем не о Рождестве: ведь, как объясняет корреспондент, 25 декабря — у русского народа обычный рабочий день. Рождество отмечают в Москве 7 января. В статье говорится о срыве немецких планов отпраздновать в этом году Рождество в Москве, и попутно затрагиваются два вопроса, имеющие мало общего с рождественским настроением. Вот один из них:

«У меня не идет из головы этот совсем еще зеленый юнец с нежным пушком на щеках, оставшийся лежать под засыпанной снегом елью на поле битвы под Клином, где я побывал на днях. Там было еще много убитых немцев, но этот запомнился из-за своей молодости, марлевой повязки на голове и еще из-за устремленного вверх взгляда застывших глаз. Очевидно, его ранили, и он замерз.

В гитлеровских списках юный Отто Зайтер скорее всего будет числиться „без вести пропавшим“. Но я знаю, что он мертв. Он не проведет дома ни это Рождество, ни все остальные. И таких, как он, много».

Журналист рассказывает дальше о письмах, которые нашел на поле боя, письмах немецких жен и матерей их мужьям и сыновьям.

«Это подходящее чтение под Рождество, — говорит он. — Оно напоминает о том, о чем можно забыть в жаркой схватке: вражеские солдаты не звери, не чудовища, а человеческие существа, которые находятся под гипнотическим влиянием полусумасшедшего фюрера и слепо повинуются его воле. Почти ни в одном из писем не говорится о политике, и только одно заканчивается приветствием: „Хайль Гитлер!“... В тех письмах, которые я прочитал, не было ни одного плохого слова о русских».

Я согласен, это действительно подходящее чтение в рождественский сочельник. И весьма поучительное, если можно так выразиться. Перечитайте его снова.

На первой странице той же самой газеты Папа приводит пять аргументов в защиту мира. Тоже очень поучительно. Плохо только то, что никто не обращает на Папу ни малейшего внимания. Он всего лишь символ духовной власти. Кстати, среди всего прочего он говорит: «Надо проявлять подлинное уважение к договорам; в основе нашего будущего должны лежать принципы свободы и равенства для всех людей». Очевидно, что Его Святейшество смотрит вперед. Его обращение звучит так мягко, так ненавязчиво, так цивилизованно, что под ним мог бы подписаться сам Вудро Вильсон. Я помечаю себе: надо, чтобы «Викинг-пресс» послал ему экземпляр «Дела Бертрана Рассела». За усердной мольбой о мире от его внимания ускользнула незначительная драма духовного саботажа со стороны добрых американских католиков.

Если бы к нашим ногам сейчас пали поверженные Германия и Япония, мы были бы настолько озадачены этим, что вряд ли знали бы, что делать или говорить... У нас нет ни малейшего представления о том, как поступать в случае победы. Мы безнадежно не готовы к ней... Посмотрим правде в глаза. Самым страшным ударом для нас сейчас была бы победа. Перекидывали бы ее с руки на руку, как горячий пирожок, не зная, что с ней делать. Наш конгресс когда-то провел замечательную дискуссию на тему, как поступать с новыми территориями при переходе в систему демократических отношений. Обсуждалось даже, быть в новых штатах рабству или нет. Сейчас же все молчат, воздерживаясь от комментариев. Не быть в состоянии изложить в конкретных, взвешенных словах то, за что умирают Колины Келли, — свидетельство собственной, инертности.

Это не я сказал, дорогой читатель. Эти слова дошли до вас в рождественский сочельник благодаря любезности редакции «Нью-Йорк пост». А написал их Сэмюэль Графтон, и взяты они из его колонки под постоянным названием «Лучше я буду прав». И надо отдать ему должное, он почти всегда прав. Иногда — до такой степени, что попахивает чуть ли не изменой. Но известно, что Сэм всегда на нужной стороне: ему даже убийство сойдет с рук.

Хотелось бы сейчас рассказать какой-нибудь забавный случай. Наступил такой важный момент — мы не раз бывали прежде в таком положении. «Пришло время, — говорит Дороти Томпсон, — Соединенным Штатам провести блестящую психологическую войну против Германии и Италии и спровоцировать ее между европейскими народами». (Интересно, почему пощадили японцев?) «Но, — прибавляет она, — стратегия психологической войны еще не разработана, нет ни командования, ни штаба, способного ее создать».

Итак, как указывает Дороти, «этот просчет затянет войну, и его надо ликвидировать как можно скорее». Но, если прислушаться к аргументам Сэма Графтона, приведенным на той же странице, понимаешь, что для этого потребуется некоторое время: ведь у нас нет ни малейших соображений по поводу программы действий в случае победы. Это по меньшей мере вызывает недоумение.

Впрочем, я ведь обещал рассказать анекдот. Он о Линкольне, который хорошо пошутил, прежде чем прочесть Манифест об освобождении рабов. Если вы не специалист по истории, то, возможно, думаете, что сначала был Манифест, а потом уже нападение на форт Самтер. Однако все было наоборот. Совсем какв случае с Папой, который говорит о справедливых и честных мирных договорах, о недопустимости гонений на церковь и так далее, еще не зная, как закончится война. Но вернемся к нашей истории. Линкольн созвал кабинет министров на экстренное совещание. Война уже некоторое время длилась, поступали сообщения о большом количестве убитых, не говоря уже о потерявших конечности или зрение, израненных и изувеченных. Перед Линкольном лежала раскрытая книга Артемуса Уорда. Он прочитал собравшимся «пугалам» из нее отрывок, от души смеясь над прочитанным. Никто из министров даже не улыбнулся. Он еще раз прочел отрывок. И хохотал при этом до упаду. Но эти могильщики по-прежнему смотрели на него недоверчиво, не в состоянии понять его неуместной веселости. Может, он свихнулся, думали министры. Линкольну стало их жаль: совсем плохо у его министров с чувством юмора. Это замечательная книга, говорит он, вам следует ее прочесть. Получите массу удовольствия. Что-то вроде этого говорит, а сам запускает руку в боковой карман свободного пиджака, вытаскивает оттуда Манифест и читает его спокойно и торжественно... Не знаю, правда это или нет, но история чертовски хороша. Как говорится, Линкольн прочно стоял на земле. Но голова у него витала в облаках. Он обладал спокойной уверенностью, что правое дело победит — в конце концов победит. И чтобы достичь победы, был готов пожертвовать множеством жизней — своей в том числе. «Я не хочу быть рабом, но я не хочу быть и рабовладельцем. Вот мое представление о демократии. Все остальное, то, что этому противоречит, — не демократия». Это слова Линкольна. Жаль, что мы никогда хорошо их не обдумывали. Мы освободили черных невольников или решили, что освободили, но забыли освободить белых рабов. Мы освободили филиппинцев, кубинцев и пуэрториканцев, но не освободили себя. Мы спасли Францию и Бельгию от ига германского милитаризма, зато закабалили немцев. Сейчас, когда Россия наносит Германии смертельный удар, мы готовы уничтожить гитлеризм и все остальные «измы», как и этого дегенеративного желтопузого Хирохито.

Никто не станет отрицать, что мы самая филантропическая нация в мире. Несколько месяцев назад в нашей Стране Чудес было восемь или девять миллионов безработных. Сейчас их число снизилось до миллиона — ниже не бывает. И все потому, что слабоумный Хирохито всадил нам нож в спину. Кое-кто говорит, что мы не должны были этого допускать; это, дескать, преступная небрежность. Другим такой вариант даже нравится, он показывает нас в виде ангелочков с крылышками, которые вовсе не собирались воевать с Японией: наш флот и укрепления должны были только отпугнуть противника. Что в лоб — что по лбу. Я всегда придерживался такого мнения: если уж делаешь пушку, то обязательно, рано или поздно, воспользуешься ею. Я никогда не удивляюсь, если ружье вдруг стреляет. Жду неожиданного, так сказать. А вот что меня удивляет, так это люди, верящие в необходимость изготовлять оружие и расстраивающиеся, когда оно эффективно используется. «В дни мира готовься к войне», — произнес Отец нашей благословенной страны. Он был реалистом, как Сталин сегодня. И не стал избираться в третий раз, пообещав не допустить войны. Он не был дураком. Нет, сэр, он был аристократом, крупным землевладельцем, у него были рабы, а в погребе — портвейн и херес. Народ был так благодарен ему за демократию, что чуть не провозгласил королем. А спустя семьдесят лет в штате Массачусетс, уже тогда славившемся ханжеством, репрессиями и беззаконием, объявился беспокойный субъект, который смекнул, что не все в порядке с правительством Соединенных Штатов. Более того, он имел смелость сказать об этом вслух. Он написал брошюру под названием «О гражданском неповиновении», на которую мы сегодня смотрим как на памятник демократии. Привожу цитату из этого не утратившего своего значения документа:

«Движение вперед — от абсолютной к ограниченной монархии, от ограниченной монархии к демократии — это свидетельство возрастающего уважения к личности. Даже китайский философ был настолько мудр, что рассматривал личность как основу империи. Но разве та демократия, что мы знаем, — высшее достижение в управлении? Разве нельзя сделать еще шаг вперед к признанию и осуществлению на деле прав человека? Государство никогда не станет истинно свободным и просвещенным, пока не научится считать личность высшей и независимой ценностью, откуда черпается сила и мощь самого государства, и не станет относиться к ней соответствующим образом. Я с удовольствием представляю себе государство, которое в состоянии позволить себе быть равно справедливым со всеми гражданами и относиться к каждой личности с тем же уважением, с каким надо относиться к ближнему своему; такое государство не сочтет за труд опекать и тех, кто живет в отдалении и выполняет все обязанности человека и гражданина. Государство, взрастившее такие плоды и собравшее такой урожай, готовит почву для еще более совершенного и славного государства, которое тоже витает в моем воображении, но которое пока не существует».

Это слова Генри Дейвида Торо, автора «Уолдена» и защитника Джона Брауна. Без сомнения, единственным оправданием этого изменнического, анархического высказывания является то, что его автора можно причислить к чокнутым сторонникам существовавшей тогда трансценденталистской школы философии. Думаю, лишь один человек осмелился бы защитить Торо, если бы тот и в наше время открыто выражал желание жить независимо от священного и неприкосновенного Государства, и этот человек — недавно ушедший от нас судья Верховного суда Луис Д. Брандейс. В процессе «Уитни против штата Калифорния» Брандейс, к голосу которого не прислушались, написал резюме, в котором было сказано следующее:

«Люди, которые в ходе революции принесли нам независимость, не были трусами. Они не боялись политических перемен и не ратовали за порядок в ущерб свободе. Храбрые, уверенные в себе мужчины, верящие в силу свободного и неустрашимого разума, который демонстрирует в своих действиях народное правительство, не видели никакой открытой опасности в речах, если только зло, которое предположительно могут они принести, не обрушится на людей прежде, чем осуществится полная дискуссия по этому вопросу. Если же время позволит выявить в ходе дискуссии ложь и ошибки и отвратить зло через процесс воспитания, то подвергшиеся критике речи станут большим лекарством, чем их замалчивание. Только чрезвычайные обстоятельства могут оправдать какие-либо репрессии. У власти, не противоречащей свободе, это должно стать правилом. Мне кажется, того же требует и Конституция. Так что в том случае, когда обстоятельства вовсе не чрезвычайные, американцы, видя нарушения свободы слова и собраний, могут всегда спорить и доказывать неправомерность действий властей».

Тем не менее, когда хороший башмачник и бедный торговец рыбой всего несколько лет назад оказались в зале суда штата Массачусетс, пребывающего во мраке невежества и предрассудков, они не смогли добиться справедливого, честного ведения дела. Несмотря на все благородные слова, выходящие из уст членов суда, а они были из самых велеречивых людей, какие только рождались на нашей грешной земле, Сакко и Ванцетти были подло умерщвлены. Незадолго до казни на электрическом стуле Ванцетти произнес несколько фраз, которые так же, как слова Линкольна или Джефферсона, обречены на бессмертие:

«Если бы не случившееся, я мог бы прожить жизнь, болтая на углу с жалкими людьми. Я мог бы умереть незамеченным, никому не известным, полным неудачником. А теперь мы не неудачники. В этом наш успех, в этом наша победа. Мы даже и надеяться не могли, что так много сделаем для дела справедливости, для понимания одного человека другим.

Наши слова, наши жизни, наша боль — ничто! А вот то, что наши жизни, жизни хорошего сапожника и бедного торговца рыбой, отнимают у нас — это все! Этот последний момент принадлежит нам, эта агония — наша победа!»

Несколько дней тому назад, после объявления президентом войны, газеты напечатали отклик на это событие Джона Хейнса Холмса, священника нью-йоркской церкви, подавшего в отставку. Эти слова он произнес после окончания службы в день сто пятидесятой годовщины принятия первых десяти поправок к Конституции США. Мистер Холмс сказал, что «не стал бы участвовать в войне ни как священнослужитель, ни как гражданин», прибавив, однако, что «не станет противостоять, чинить препятствия или мешать чиновникам, солдатам или просто гражданам в исполнении того, что они считают своим патриотическим долгом». А затем он взрывает бомбу:

«Я хочу быть предан и верен своему правительству, и я хочу быть предан и верен своему Богу; когда же эти два желания вступают в противоречие, я выбираю, как в свое время апостолы, „повиновение Богу, а не людям“».

Я жду, не приговорят ли после такого заявления мистера Холмса к тюремному заключению. Во время предыдущей войны так поступили с тремя выдающимися людьми, которые из-за своего открытого противостояния войне подвергались жестоким преследованиям. Этими людьми были Ромен Роллан, Бертран Рассел и Юджин В. Дебс. Все трое безупречные люди. Я приведу целиком речь Дебса, произнесенную им после того, как его приговорили к тюремному заключению, но прежде мне хотелось бы повторить высказывание Его Высокопреподобия декана Инджа о немецком теологе Гарнаке. «Война, — пишет угрюмый декан, — ужасная вещь, зло в чистом виде, такой же возврат к варварству, как каннибализм, человеческое жертвоприношение и пытки. Большинство из нас думает, что мы обязаны противостоять германской агрессии, которая угрожает уничтожить свободу во всей Европе, а со свободой и все то, из-за чего стоит жить. Но война не может принести ничего хорошего. Она прямое отрицание христианских идеалов. Даже Гарнак, прусский теолог, самый эрудированный ученый в Европе, сказал: бессмысленно отрицать, что Христос осуждал войну». Индж прибавляет, что квакеры считают себя единственно последовательными христианами. Какова же история квакерского движения? Согласно последним исследованиям по этому вопросу, движение квакеров сразу же после его возникновения стало подвергаться жестоким гонениям: сначала их преследовали разъяренные толпы, а затем начались и судебные процессы. Сам Джордж Фокс восемь раз сидел в тюрьме. В Англии до наступления периода терпимости более пятнадцати тысяч квакеров были заключены под стражу, из них триста шестьдесят шесть скончались, не выдержав мук. Четырех квакеров повесили на Бостон-Коммон, а многие другие были изувечены и избиты в американских колониях.

В наши дни квакеры, живущие в Соединенных Штатах, освобождены от несения военной службы. Но какую битву пришлось им выдержать! Человеку же, не являющемуся квакером, вроде Юджина В. Дебса, приходится туго. И все же никто из квакеров не смог так просто, честно и достойно изложить свои взгляды, как сделал это Юджин В. Дебс. Привожу его прекрасные, берущие за душу слова:

«Господа судьи, меня обвиняют в том, что я выступаю против войны. Я признаю это. Я ненавижу войну. Я выступал бы против нее даже в одиночку. Когда я представляю себе, как холодная, сверкающая сталь штыка вонзается в белую, трепещущую человеческую плоть, я содрогаюсь от ужаса.

Говорят, что бывают священные войны. Это неправда. Война — занятие нечестивых дикарей и варваров...

Господа судьи, меня обвиняют в отсутствии патриотизма. Я не согласен с таким обвинением. Это не соответствует истине. Я верю в патриотизм. Никогда я не произнес ничего против нашего флага. Я люблю его как символ свободы...

Однако я верю и в патриотизм в более широком смысле. Томас Пейн сказал: „Моя родина — весь мир. Творить добро — моя религия“. Вот в такой патриотизм я верю. Я интернационалист. Я считаю, что одни народы слишком долго натравливают на другие, подталкивают к ненависти, спорам, войне. Я верю, что между всеми народами должна быть дружественная связь. Я верю, что человечество — одна большая семья. Я люблю наш народ, но не стану ненавидеть другого человека только потому, что он родился не в моей стране. А почему я должен его ненавидеть? Так же, как и я, он подобие нашего Создателя. Скорее я буду помогать ему и любить, чем ненавидеть и убивать...

Да, я против того, чтобы его убивали. Я против войны. Пусть меня считают за это предателем. И если по американскому закону отказываться проливать человеческую кровь считается преступлением, пусть меня признают преступником и обрекут на тюремное заключение до конца моих дней.

Теперь, господа судьи, я готов выслушать любое ваше решение. Как повернется ко мне судьба, меня не очень волнует. Я давно уже осознал свое кровное родство с миром и решил, что ничем не лучше последнего из смертных. Я сказал тогда и повторяю теперь: пока на свете есть бедные, я — с ними, пока есть изгои, я — среди них, пока хоть один человек находится за решеткой, я не могу чувствовать себя свободным».

«Если от нас не идет дорога в будущее, значит, мы всего лишь мертвецы», — сказал Д. Г. Лоуренс. Монументальное высказывание. А тем временем нас все более плотным кольцом окружает смерть. Политические лидеры и военачальники не очень-то верят в ее истинность, как если бы она была слишком поспешно оплаченным счетом. А счетом здесь является победа, и наши вожди готовы оплатить его заранее, не очень вникая, сколько миллионов жизней придется принести в жертву. Они даже готовы отдать и свои жизни в придачу, но, к счастью, при их положении риск тут минимальный. После окончания войны они присвоят победу себе — это не подлежит сомнению. Мертвые не в счет — не в счет и миллионы калек, которые будут влачить жалкое существование до тех пор, пока сама смерть не отнимет у них плоды победы.

Смерть, особенно в массовом масштабе, может вызывать невыносимое зловоние. На переднем крае иногда объявляют перемирие, чтобы каждая из сторон могла захоронить своих мертвецов. Однако в политических и военных кругах никогда не зарождалась мысль, что в правила цивилизованного ведения войн можно внести новый замечательный пункт, предлагающий каждые тридцать или шестьдесят дней устраивать перемирия (скажем, на двадцать четыре часа) и за это время пересматривать проблему, лежащую в основе конфликта. Что было бы, задаюсь я вопросом, если бы противостоящие друг другу армии всего мира, а также друзья и родственники тех, кто воюет, получали бы передышку в кровопролитии и искренне вопрошали свою совесть? Предположим далее — и тут уж пойдем на фантастический вариант, — что во время этих перерывов по обе стороны линии фронта устраивается голосование — продолжать воевать или нет? Нетрудно представить, что только высший командный состав армии и флота, а также конгрессмены и диктаторы всех мастей выскажутся за продолжение бойни. А подавляющее большинство мужчин и женщин, те, от кого требуют наибольших жертв, будут вопить, требуя мира. Возможно, даже «мира любой ценой»! Если бы им только дали шанс!

Трупное зловоние... Однажды мы читаем, что четыре тысячи немцев убиты на Восточном фронте. На другой день потери могут достигнуть шестнадцати тысяч или двадцати трех. Отлично! Какой прогресс, скажем мы. Будет еще лучше, если мы сотрем с лица земли базу грязных япошек... браво!Следуя такой логике, самым удачным следующим шагом будет их полное уничтожение. (Давайте постараемся и устроим показательную демонстрацию «Флита», о котором говорилось ранее.) Но тут военные вам скажут, и причем совершенно искренне, что полное уничтожение врага совсем не является их целью. Главная задача, согласно военным экспертам, заключается в том, чтобы обеспечить hors de combat* вражеской армии или флота. Когда эта задача решена, война выиграна. Если этого можно добиться без человеческих потерь, тем лучше. С точки зрения все тех же экспертов, самой блистательной победой стала бы та, ради которой вообще не пролилась бы кровь. Такой победе обеспечили бы особое место в анналах истории! А сама война в этом случае стала бы приятным развлечением для разнообразия. В высшей степени впечатляюще: сказка, а не победа. Некоторые считают, что Гитлер планировал как раз такую победу. Он все просчитал — думал, как говорится, что это плевое дело.

* Выход из строя (фр.).

Однако, вспомнив все, что мы знаем о войнах, признаем, что ничего подобного в наши дни не происходит. Война и сейчас такая же, какой была в прошлом: «кровь, пот и слезы» — и всего этого в избытке. Впрочем, те, кто развязывает войну, обходят стороной кровь, пот и слезы — они достаются тем, кто непосредственно воюет. А таких подавляющее большинство — только те немногие избранные, кто руководит спектаклем, остаются в стороне. Не подумайте ничего дурного, они тоже рвутся принести себя в жертву, как и простые люди. Однако из-за специфической организации этих баталий им никак не удается заполучить привилегию принести эту высшую жертву. Их нужно оберегать, чтобы другие могли беспрепятственно и с большей пользой пожертвовать собой. Можно представить, какую муку испытывают из-за такого положения вещей политики и военачальники. (И все же мало кто из них чахнет и изнывает по этой причине. Напротив, они становятся тверды, как сталь.) Если удалось бы застать их врасплох, ошарашить вопросом, пообещав, что никто не узнает их настоящие мысли, возможно, мы услышали бы, что и им все это чертовски надоело. Однако через минуту они стали бы все отрицать, раскаявшись в собственной слабости. «Что подумают люди?» — скажут они. Всегда одна и та же отговорка. Люди! Это же люди хотели войны. Естественно. Когда наносится удар в спину, люди с криками требуют ответного удара, но — почему этот удар в спину наносится в такой подходящий момент? И тогда уже, правильно это или неправильно, хочешь — не хочешь, «война должна продолжаться до победного конца». С незапамятных времен каждый вождь провозглашал эту высокую и величественную истину. Вот почему будущее всегда пахнет смертью. Как бы то ни было, война должна вечно продолжаться. Не оглядываться! Не забегать вперед! Наклони голову и — в атаку! Это приказ. Победа? Она за углом. А если не победа, то смерть. Смерть, смерть, смерть. Всегда смерть. А если очень повезет, то — прежняя работа на шахте. Будущее? Оно никогда не приходит. Будущее у тебя было вчера, разве не помнишь? Существует только настоящее, а настоящее никогда не бывает приятным. Только будущее замечательно. Но оно никогда не наступает. Будущее постоянно отдаляется — это закон. Когда исчезнут или будут уничтожены все теперешние фашисты, мы сами станем фашистами — вот что сулит будущее, если оно все-таки существует. А это означает опять смерть, кровь, пот и слезы, появление новых Черчиллей, Гитлеров, Сталиных. Возможно, не будет новых Муссолини, потому что он-то полностью лопнул. Но другой Хирохито скорее всего объявится и, поверьте мне, тоже будет желтопузым.

Завтра, когда все будет должным образом организовано, чтобы катиться как по маслу, мир станет прекрасным. Это может наступить и через сто лет, ну и что из того (человек, когда он действительно живет, живет в вечности). За это время может случиться еще одна война или даже несколько, но это не должно нас беспокоить. Мы ведь пережили эту, разве не так? Вам понятна логика?.. Она плавно выдавливается, как паста из старомодного тюбика. Между прочим, вам не придется беспокоиться о пасте, когда придет Новый День, — нам всем будут обеспечены прекрасные и легкие платиновые зубы от доктора Кауэна. В будущем только коровы станут жевать собственными зубами. Все будет тогда под контролем, ясно? Если все же объявится новый враг (хотя откуда он возьмется, когда Утопия маячит на горизонте), мы будем знать, что с ним сделать. Ничто не должно помешать (и не помешает) осуществлению наших планов относительно всемирного улучшения человечества. Тут надо уточнить: в понятие человечества мы отнюдь не включаем зулусов и готтентотов, к примеру. Нет уж, сэр, не станем мы совершать эту большую ошибку. Только люди, разгуливающие в брюках, с Библией в руках, платиновыми зубами во рту и желательно общающиеся между собой на английском языке, будут считаться принадлежащими к человеческому роду.

Утопия, следовательно, будет миром, в котором у представителей белой расы (наполовину славян, наполовину англосаксов) не будет врагов, а их соседями станут такие безобидные народы, как яванцы, индусы, малайцы и, возможно, арабы — если будут хорошо себя вести. На самом краю наших огромных колониальных владений станут проживать не вполне полноценные, но не представляющие более никакой угрозы особи... другими словами, примитивные народы. Постепенно цивилизация будет вбирать их в себя через образование. Они станут «нашими смуглыми меньшими братьями» и будут работать на нас (конечно, добровольно), как пчелки или муравьи. Иначе как еще сумеют они приобщиться к плодам цивилизации и насладиться ими?

Начать с того, что на земле будут только два языка: русский и английский. Через какое-то время русские добровольно откажутся от родного языка и перейдут на английский. На каком языке станут объясняться китайцы и индусы, нас вряд ли заинтересует: хоть числом они и поболе и, возможно, нравственно и духовно выше, но в управлении миром Утопии роли играть не будут. Что же касается примитивных народов, то они прожили последние пятьдесят — сто тысяч лет, не зная английского, проживут и дальше.

Денег, конечно, не будет. Даже прибавок к фрахту. Как написано на серебряном долларе: еpluribus unum*. Исчезнет профессия бухгалтера, а также и юриста: ведь большинство процессов велись из-за денег. Отсутствие денег также решит проблему долгов, которая всякий раз возникает после окончания войны. Нет денег — нет долгов! Все за одного, и один за всех — как раньше писали на серебряном долларе. Новым Курсом пойдет весь многонациональный мир. Конечно, потребуется новый флаг — флаг Утопии. Он представляется мне полностью белым: «мир, чистота и прошение грехов». Не нужно никаких эмблем — даже серпа с молотом... не нужно даже пластикового серпа и молота. Только белое полотно — самого высшего качества. Под этим знаменем, впервые за всю историю человечества, каждый получит свой шанс, даже зулус и готтентот. Война останется в прошлом, все наши враги будут мертвы или лишены боеспособности. А если появятся новые — добро пожаловать, «Флит»! Неплохо, а? Никаких тебе армий! Только множество «Флитов» — и большой водяной пистолет. Для верности, возможно, потребуется сначала немного поубивать — так сказать, прибраться в собственном доме, чтобы врагами в нем и не пахло. Чтобы добить всех японцев, немцев, болгар, румын, венгров, финнов и прочие человеческие отбросы, может понадобиться десять или двадцать лет, но мы это доведем до конца и уничтожим их, как последних гадов. Проблема может возникнуть с полукровками. Тут не помешала бы помощь самого Соломона. Однако с помощью образовательных и воспитательных методик, которые прежде применялись для подготовки адмиралов, генералов, фельдмаршалов, мы сумеем возделать почву для появления Соломонов. А потребуется, выпишем нескольких из Индии или Китая.

* Из многих единственный (лат.).

После того как прекратятся войны и исчезнут деньги, не станет бухгалтеров и адвокатов, политику перекроят в искусство управления, а Соломоны будут решать все трудные проблемы по мере их возникновения, может ли кто-нибудь из разумных людей представить себе хотя бы возможность неудачи? Под лозунгом «Все за одного, и один за всех» Земля медленно, но верно превратится в Рай. Никакой борьбы — разве только чтобы превзойти другого в добродетели. Никакой боли — разве только при посещении дантиста. Будем любить друг друга до смерти.

Если бы люди могли вообразить, что за прекрасное будущее ждет их, разве не пали бы они сей момент на колени и не возблагодарили своих великих благодетелей — Сталина, Черчилля, Рузвельта и мадам Чан Кайши? А если хорошенько вдуматься, то стоило бы поблагодарить также Гитлера и Муссолини, а также желтопузого Хирохито, ведь если бы эти небесные монстры не развязали страшную войну, мы никогда бы не подумали возвестить начало новой эры. Правильно говорят: нет худа без добра. Все прочие войны по своему значению уступают этой. Конечно, жаль, что Ирландия, Швеция, Испания, Португалия, Швейцария, Индия и Аргентина не продемонстрировали дух крестоносцев, но, когда мы сделаем жизнь для них более удобной, они проникнутся мудростью этой героической схватки. В Утопии — порождении этой войны — нейтральные страны получат те же привилегии и преимущества, что и участники заварухи.

Может возникнуть вопрос: а что станет с извечным инстинктом убивать, прочно укоренившимся в человеке? Можно ли с ним совладать? Ответ и «да», и «нет», какой обычно и бывает на все фундаментальные вопросы. Люди по-прежнему будут убивать животных, птах небесных, а также насекомых, змей и микробов. К тому времени, когда минет сто лет, появятся новые, более неуловимые и еще более нематериальные существа (если можно их так назвать), и их тоже можно будет убивать. Не беспокойтесь, пройдут еще тысячелетия, прежде чем убийство станет полностью невозможным. Но если мы перестанем убивать себе подобных — это будет уже большой шаг вперед. И это все, что интересует нас в преддверии Утопии. Просто прекратить массовые убийства. Мы долго шли к этому. Каннибализм изжил себя — по крайней мере среди цивилизованных народов. А для этого потребовалось много времени. Инцест тоже нынче не в моде — так же, как и обычай сати, практически исчезнувший благодаря гуманным завоевателям Индии. Нет, не стоит отчаиваться. Каждые две-три тысячи лет мы действительно делаем шаг вперед. Главное — не делать один шаг вперед и три назад — как обычно поступают люди. Но с возможностями, предоставляемыми высшим образованием, снижается опасность повторения прошлых ошибок.

Если бы мы сейчас оказались в Утопии, к которой так стремимся и которую никто из ныне живущих никогда не увидит, если бы оказались там хоть на миг и бросили мимолетный взгляд в прошлое, где осталась наша кровожадная сущность, делавшая историю такой захватывающей, каким странным показалось бы нам все! Вот стоит мужчина с копьем в руке, готовый вонзить его в грудь такого же человека, как он. Вот еще один, у него в руке граната, которую он вот-вот бросит. Поразив цель, она взорвется и разорвет на куски другого человека, «врага». Почему они так поступают? Да потому, что верят, что, убивая сородичей, делают мир лучше. Но почему они так боятся и ненавидят друг друга? Потому что верят в Бога милосердного и всеблагого. Разве не чувствуют они здесь некоторого несоответствия своим поступкам? Чувствуют, но их спасает логика, с помощью которой можно привести к согласию все несоответствия. С помощью такой логики они доказывают, что начать новую жизнь, создать на земле Царствие небесное можно, лишь предварительно уничтожив всех врагов Человечества. А кто эти враги? Вы, мы, все — в зависимости от того, куда ветер дует...

Если смотреть из будущего, то весь этот временной период, длившийся от десяти до двадцати тысяч лет и зовущийся цивилизацией, покажется одной темной ночью, полной хаоса и смятения. Первобытные люди, напротив, жили среди света и солнца. Цивилизация, по сравнению с другими этапами человеческой истории, как вставной эпизод в преамбуле к новой жизни. Потому что новая жизнь обязательно будет — не важно, сколько еще войн придется пережить и сколькими жизнями пожертвовать.

Нет вероятности, что с окончанием этой войны исчезнут национальные границы. Трудно сказать, сколько еще придется пережить войн, чтобы покончить с расовыми предрассудками. Существуют тысячи проблем, которые человек умеет разрешать только с помощью войны. Никакие нынешние системы правления не дают надежды на прекращение войн. Единственными средствами борьбы с инакомыслием остаются, как и прежде, полное подчинение или уничтожение. Такого правительства, которое признавало бы свободу и равенство всех людей, никогда не существовало. Что касается свободы мысли, свободы открыто выражать свое мнение, не говоря уже о том, чтобы осуществлять свои идеи на практике, то где вы видели правительство, которое позволяло бы это? Конформизм — вот железное правило, и оно будет царить столько времени, сколько человечество будет верить, что один человек может управлять другим.

Людям доброй воли для ведения дел не требуется правительство. Во все времена тех, кто жил без оглядки на власть и совсем не жаждал ее иметь, было очень мало. Такие люди никогда не являются причиной войн. Пока существует цивилизация, это меньшинство, возможно, не будет существенно увеличиваться. Эти люди не являются порождением религиозных организаций или нашей образовательной системы — они существуют вне культурной среды всех времен. Самое большее, что мы можем сказать, объясняя появление и существование таких людей, — что они продукты эволюции. И здесь нам придется поговорить о недостатках всех планов (утопических или других) по улучшению человеческого общества — присущая им всем ошибка заключается в том, что они не учитывают одного: человечество не эволюционирует с одной и той же скоростью и в одном и том же ритме. Там, где присутствует лишь мечта и жажда осуществления подсознательных желаний (а что может быть еще, если сосредоточен на обществе, а не на личности?), там всегда — смятение и разочарование. Нельзя всех людей одновременно загнать в Рай — даже докрасна раскаленными штыками, упирающимися в спины. Именно за этот факт с мрачным удовольствием хватаются так называемые реалисты (а они всегда пораженцы), чтобы оправдать и увековечить узаконенный вид убийства. С началом каждой войны они притворяются, что оберегают общество от страшной участи или что спасают слабых и беспомощных. Мудрецы, которые на самом деле являются людьми доброй воли и которые есть в каждом слое общества, а не в каком-то одном классе, никогда не делают таких заявлений. Поэтому их часто обвиняют в том, что они держатся в стороне, на отшибе от остальных. Однако именно к ним обращаются люди за советом и утешением в трудную минуту. Ведь даже круглый болван чувствует: искреннее бескорыстие говорит о большой силе.

Если так сложилось, что кто-то должен управлять миром, было бы логично, чтобы это делали мудрые люди. Но этого нет, и тому есть причины. На самом деле ни один человек или группа людей не могут управлять миром: им управляют его собственные, внутренние, мистические законы. Он эволюционирует согласно логике, которая игнорирует нашу человеческую логику. Что касается людей, — чем выше тип человека, тем менее он склонен руководить другими; он живет в гармонии с миром, несмотря на то что большинство людей его не понимает, в том числе и сильные мира сего. Если бы в убийстве был какой-то смысл, такой человек нашел бы ему тысячу оправданий против одного — у обычного человека. Однако главная причина его невовлеченности в мировые конфликты — отсутствие у него страха. Он привык жить в мире идей, и его совсем не пугает известие, что сосед думает иначе, чем он. На самом деле его скорее испугало бы, узнай он, что у соседа те же самые мысли, что и у него. Обычный человек, напротив, чужих идей боится больше, чем холодной стали или огнеметов. Большую часть своей однообразной жизни он провел, имея за душой несколько простеньких мыслишек, вбитых в него старшими родственниками или начальством. Все, что угрожает этой ненадежной адаптации, каковую он величает свободой, приводит его в панику. А стоит чужеродной идее активизироваться, и переход от страха к ненависти свершается в доли секунды. Крикните «враг», и все это проклятое племя так и взовьется. Недоумки, которые и с собой не умеют совладать, вдруг решат, что для них нет ничего важнее на этом свете, как научить противника управлять государством. Безразлично, кто этот недоумок — коммунист, фашист или демократ, — реакция всегда одна. Только скажите, что кто-то угрожает его свободе, и он автоматически схватит ружье.

А что это за крошечный пучок идей, который образует драгоценное понятие «свобода»? Частная собственность, неприкосновенность жилища, церковь, к которой он принадлежит, политическая партия или система, которая дает ему возможность всю жизнь «ишачить», как каторжному. Если бы он мог окинуть взглядом нашу планету, увидеть, какие разные вещи подразумеваются под одинаковыми словами, понять что все люди, даже самые примитивные, верят в правильность, справедливость и чрезвычайную разумность своих взглядов, — может, тогда он не так быстро выхватил бы свой меч или пистолет? Нет, пожалуй, ничего бы не изменилось: ведь его учили понимать головой, а не всем его существом. Будучи цивилизованным созданием, человек способен изучить и узнать привычки и обычаи тысячи разных народов и все же продолжает отстаивать свои собственные, даже если считает их глупыми, не соответствующими истине или вредными. Он будет с иронией и легким презрением описывать причины, почему другие народы затевают войны, но, когда придет время, сам отправится на войну, даже если не одобряет убийство. Но он предпочтет скорее убивать, чем испытать презрение своего народа.

В скольких войнах участвовали люди, у которых не было никакого желания убивать? Многие, убивавшие друг друга, имели между собой больше общего, чем со своими соотечественниками. Если бы люди хотели найти настоящих врагов, им нужно было бы только обернуться и посмотреть, кто находится за спиною. Если бы они осознали, кто их действительные враги, какая бы завязалась потасовка! Но один из недостатков существования по демократическим законам заключается в том, что врагом может быть только тот (и его можно убить или поработить), кого таковым сочтет правительство. Каким бы злейшим врагом тебе, например, ни был твой старший офицер, убить его нельзя. Это табу. Вот и выходит, что ученые убивают ученых, поэты убивают поэтов, рабочие убивают рабочих, учителя убивают учителей, и никто не убивает производителей оружия, политиков, священников, военных психопатов или прочих преступников, которые развязали войну и подбивают людей на взаимное истребление.

Возьмем, к примеру, только одну группу — торговцев оружием: ни у кого нет таких обширных международных интересов, как у них. Как только где-нибудь начинается война, они тут как тут и продают оружие любой стороне, которая в состоянии платить. Они придерживаются строгого нейтралитета, пока не ясно, куда ветер дует. Их не разорят никакие налоги: чем дольше длится война, чем больше убитых, тем толще накапливается жирок. Только вообразите неимоверную абсурдность того, что мы поддерживаем людей, дело жизни которых — снабжать нас орудиями саморазрушения. (А ведь посягательство на собственную жизнь, какой бы невыносимой она ни была, считается грехом!) Никто не видит в торговце оружием (даже коммунисты, заметьте!) врага. А он-то как раз и есть самый злейший враг. Он сидит и, как стервятник, ждет того дня, когда мы в очередной раз потеряем голову и обратимся к нему с просьбой продать нам самое дорогое смертельное оружие. Вместо того чтобы смотреть на него как на прокаженного, мы окружаем его почетом; иногда за эти сомнительные услуги ему даже присваивают дворянское звание. С другой стороны, от monsieur le Paris*, который действительно оказывает услугу обществу, хотя и не из приятных, шарахаются как от парии. Странный парадокс. Ну, какая тут логика? Тот, кто с нашего согласия и по закону удаляет из общества убийцу, — презренный изгой, а тот, кто производит орудия массового убийства, не озадачиваясь, в каких оно используется целях, занимает в наших рядах почетное место. Железная логика: убийства в большом масштабе всегда оправданны, но вот рядовое убийство — не важно, по страсти или из корысти, — так постыдно, что даже человек, чьей обязанностью является покарать преступника, воспринимается нами как сомнительная личность.

* Парижский палач.

А как насчет планов, которые любящие родители строят для своих детей? К чему все эти хлопоты, если точно известно, что за жизнь поколения обязательно бывает одна или несколько войн? Почему совсем не отказаться от планов на будущее и не влачить растительное существование, пока не протрубит рог? Зачем тратить время, деньги и силы и учить сына на священника, адвоката или еще кого-то, если знаешь, что его все равно захомутает армия или флот, а если не то и не другое, то морская пехота? Зачем думать о том, чтобы учить сына бизнесу, если единственно важный бизнес каждого поколения — это война? Поговорим о здравом смысле... какой смысл в том, чтобы притворяться, будто станешь заниматься мирным делом, когда единственное занятие, которому мы отдаемся всем своим существом, с энергией и страстью, — это война? Почему в таком случае не растить сына с самого рождения как будущего убийцу — убийцу-профессионала? Зачем обманывать себя и его? Рано или поздно вашему мальчику придется научиться убивать, и чем быстрее он освоит эту науку, тем меньше у него будет разочарований и боли. Не учите его, как жить, — учите, как умирать! Не готовьте его к радостям этого мира: может случиться, он их никогда не изведает, — готовьте к радостям загробного. А если увидите, что он слишком чувствительный, убейте его, пока он мал. Лучше убить его собственными руками, чем позволить умереть от рук безжалостных врагов. Если возможно, убейте всех мальчиков — оставьте только девочек. А если есть шанс, что те подрастут и станут воевать, тогда и их надо уничтожать при рождении. Как бы то ни было, не верьте никому, кто обещает вам мир и благоденствие: его не будет, пока по земле ходит хотя бы один торговец оружием.

Если вам претит сама мысль, что ваш сын станет убийцей или торговцем оружием, если вы убеждены, что смертоносное оружие нельзя производить, даже если оно не используется, тогда стройте новый мир, в котором не будет потребности в убийстве. Сосредоточьте всю свою энергию на этом, и только на этом. Если у вас есть дом, который вы любите, и он неожиданно подвергся нашествию крыс, разве вы не отставите все остальные дела и не займетесь уничтожением этой нечисти? Война — самое страшное бедствие, которое приходится выносить человеку нашей цивилизации. А что он сделал за все эти тысячи лет, чтобы с ней покончить? Да практически ничего. Разве что тратил все больше сил, выдумки и денег, чтобы сделать ее еще более ужасной — будто обманывал себя, считая, что в этом случае она перестанет существовать сама собой. Величайшие нации рухнули в результате войн. И тем не менее цивилизованный мир обманывает себя, веря (какой поразительный самогипноз!), что люди становятся лучше, гуманнее, умнее, внимательнее друг к другу. А истина заключается в том, что чем дальше продвигаемся мы по пути цивилизации, тем более жестокими становимся. Пытки, принятые у дикарей, — ничто по сравнению с теми муками, которым мы подвергаем друг друга. (Не только в дни войны, но и мира.) Добавим, что, завоевывая так называемые низшие народы Земли и перекраивая их на свой манер, мы требуем от них за это плату — быть послушными солдатами в наших армиях. Когда предстоит выполнить особенно грязную работу, мы бросаем туда колониальные войска. Прогресс! Прогресс!

Более того, зададим вопрос, который еще более усугубит и без того нелогичную, непоследовательную и парадоксальную ситуацию: поверит ли кто-нибудь из серьезных людей хоть на мгновение, что страны-победители — Китай, Россия, Америка, Англия — не станут теперь еще более воинственными, еще более настроенными на войну, еще более подготовленными к ней и не будут стремиться найти новые спорные вопросы? Германию и Японию можно не принимать во внимание. Решено. Ну и что тогда? Разве они единственные враги, которых может или будет иметь человек? Когда это было, чтобы великие державы договорились между собой или сложили оружие и стали кроткими, как ягнята? Когда это было, чтобы великие державы вели себя с малыми с тактом и уважением? А что малые державы, как они почувствовали себя, когда мы их освободили во время нашей победоносной и разрушительной кампании? Будут ли они благодарны нам и готовы принять наш образ жизни, когда народ вернется на свою разоренную, заброшенную землю, превращенную нами в огромный полигон? Возможно, они разойдутся с нами во мнении, как в будущем защищать жизнь и свободу?

Кто будет управлять миром после войны? Сильные. А кто сильный? Америка, Россия, Англия, Китай. (Еще не решен вопрос с Японией. Еще неясно, будет ли она полностью порабощена и лишена всех прав или же какая-нибудь из великих держав вступит с ней в преступный сговор, чтобы быть во всеоружии к следующей войне, которая уже надвигается.) Понятно, что Англия не откажется добровольно от своей империи. Франция потребует возврата колоний. И Голландия тоже. Возможно, и Италия. Германии, естественно, никогда уже ничего не позволят — разве что оставят воздух. Что касается Америки, то она откажется от всего, на что не сможет наложить лапу. Сохранится только одна великая империя — Британская, которой давно уже пора пасть. То, что она останется, впрочем, вполне справедливо, потому что Четыре Свободы, демонстрирующие англосаксонское представление о законности, ничего не имеют против империй. Хотя Франция — тоже империя, но ей дадут возможность подняться и снова стать сильной: ведь это свободолюбивая нация. Сильной, да не очень, потому что тогда она будет представлять угрозу английской свободе и безопасности, в основе которых лежит неслыханная алчность и желание как можно больше нахапать. Все эти отношения должны сохраняться в идеальном равновесии механизма швейцарских часов. Однако лучшие умы этого нового Entente Cordiale* легко и быстро справятся со всеми этими сложными проблемами. Нет никакой опасности, что они снова перегрызутся между собой. Ни малейшей! Россия останется коммунистической, Англия сохранит империю, Америка пребудет демократической страной, щедро раздающей подачки (с Рузвельтом у руля до конца его дней), а Франция — республикой. В Китае же, как всегда, будет царить полнейший хаос. Для обсуждения крупных проблем лидеры всех стран будут встречаться лично; что же касается более мелких,то они уладятся сами собой.

* Сердечное согласие, сердечный союз (отношения между государствами — фр.).

Как только закончится война, тут же встанет принципиальный вопрос: кто у кого будет покупать товары и на каких условиях. Что же касается проблемы долгов, то она решается просто. Долги заплатит простой народ. Он всегда платит. Хотя войны развязывает не народ, как, впрочем, и революции, правительству каким-то образом удается убедить людей, что именно они должны платить за все эти авантюры — причем и до них, и после. Ведь войны ведутся во благо народа. Но ко времени окончания войны никаких благ нет — только долги, смерть и разруха. И за все это надо платить.

На этот раз народы-победители не возражают против платежа: ведь они получат Четыре Свободы. А также разные новые машины и приспособления, повышающие производительность труда и превращающие работу в удовольствие. (Чем лучше трудишься, тем быстрее государство выплатит долги и скорее подготовится к новой войне.) Да, будет много разных новых изобретений, которые, если их не использовать в разрушительных целях, могут принести много радости. Среди прочего, появятся самолеты, которые смогут доставить нас в Китай и обратно за двадцать четыре часа — и за бесценок! В выходные дни рабочие всего мира будут летать из конца в конец земного шара, встречаясь со своими друзьями-рабочими на Яве, Борнео, в Мозамбике, Саскачеване, на Огненной Земле и в прочих местах. К чему теперь ездить на Кони-Айленд, в Довиль или Брайтон — провести выходные можно в местах и поинтереснее. Будет еще и телевидение — не забывайте! Если нет желания в свободное время летать по свету, вы сможете спокойно сидеть у камелька и смотреть, как эскимосы взбираются, скользя, на айсберги, или как примитивные народы собирают в джунглях рис, бивни, кофе, чай, каучук, чикл* и прочие полезные вещи для нашего удовольствия. Все будут работать с радостью — даже китайские кули. Потому что к этому времени многочисленная и могущественная династия Чан Кайши станет функционировать отлажено, как мощная динамо-машина. Будет положен конец торговле наркотиками, а прежде невежественные кули смогут смотреть и понимать американские фильмы, которые прекрасно заменят опиум. Возможно, для них нам придется выпускать фильмы класса «D» и продавать так дешево, что даже наибеднейший из кули сможет купить билет в кино. Для «наших смуглых братьев» мы создадим также фильмы «К» и «J». В еще больших количествах станем производить жевательную резинку, мороженое «Эскимо» и молочные коктейли «с градусом», а также открывалки, консервные ножи и прочие прибамбасы, чтобы простые люди всего мира могли наслаждаться некоторыми из предметов комфорта, сопутствующего нашему экономическому чуду.

* Растительная камедь.

Но за малыми народами следует постоянно присматривать, дабы они не подхватили коммунистическую заразу. Довольно с России Сибири, Монголии, ну и, возможно, Японии. Только не Китай! И не Малайский архипелаг, не Африка и не Южная Америка. Южная Америка может вообще стать проблемой, особенно когда в результате смешанных браков резко возрастет население. Что до Северной Америки, где перемешались многие национальности, то белые там вряд ли станут смешиваться с африканцами, меланезийцами и монголоидами. Другое дело — индейцы, они ведь стопроцентные американцы, а в этом случае можно закрыть глаза на цвет кожи. Однако не следует думать, особенно к югу от линии Мейсона-Диксона, что Четыре Свободы предполагают свободу браков между белыми и черными! Это уже относится к «пятой» или «шестой» «свободе», для осуществления которых потребуется, вероятно, еще одна война.

С появлением на рынке множества приспособлений, облегчающих труд, отпадает вопрос: кому выполнять черную работу? Конечно, машине/ Никому больше не придется пачкать руки. Механизмы будут работать эффективно, и не исключено, что рабочие могут заскучать. Разве только хозяева не будут возражать против разновидностей творческого труда. Вполне вероятно, что в последующие столетия все станут творческими людьми. Час или два проводишь у машины, а остальное время отдаешь искусству! Возможно, именно это будет положено в основу нового порядка в мире. Как замечательно! Радость творчества — то, чего человек никогда не знал раньше, — по крайней мере в цивилизованных странах. И вдруг неожиданно благодаря вездесущей машине мы станем снова как первобытные люди, — только мудрее, счастливее, осознав наконец глубину нашего счастья. Все танцуют, поют, рисуют, вырезают, играют на скрипках, бьют в барабаны, бренчат на гитарах... чудесно! И все благодаря машине! Как просто!

В конце концов, когда каждый достигнет гениальности, когда быть гением станет нормой, тогда не останется причин для зависти или соперничества. Искусство будет по-настоящему массовым. Не будет нужды в критиках и интерпретаторах, исчезнут дилеры и редакторы, юристы, бухгалтеры, политики — возможно, даже полиция. У каждого будет дом по душе — с холодильником, радио, телефоном, пылесосом, стиральной машиной, автомобилем, самолетом, парашютом и легкой вставной платиновой челюстью от доктора Коуэна. У инвалидов будут самые замечательные, самые великолепные и легкие искусственные конечности, которые дадут им возможность бегать, прыгать, танцевать и ходить без труда. У психически больных людей будут лучшие клиники и более гуманные и умелые санитары. Тюрьмы будут просторнее, чище, удобнее во всех отношениях. Будет много больниц — на каждой улице, и машин «скорой помощи», оборудованных не хуже пульмановских вагонов. Появится столько обезболивающих средств, что страдания исчезнут, не будет даже смертных мук. И еще — после того, как весь мир выучит английский, — что неизбежно случится, — пропадет всякая вероятность взаимного непонимания. Один язык, один флаг, один образ жизни. Машины делают всю грязную работу, выдающиеся умы осуществляют всю умственную деятельность — самый настоящий Entente Cordiale.

Вот такие перспективы на ближайшие пятьсот лет. Или нет ?Во всяком случае, так может быть — этого нельзя не признать. А что может этому воспрепятствовать? Трудно сказать, но, без сомнения, появится какой-нибудь идиот, какой-нибудь фанатик, который решит, что лучше знает, как нам жить. И это породит беды. Они всегда возникают, когда кто-то знает, как «лучше» жить. Пока еще невозможно предсказать, каков будет этот разводной ключ, который испортит хорошо отлаженный механизм Утопии, но у нас нет никаких сомнений, что таковой обязательно найдется. Это судьба.

Так что на всякий случай не расставайтесь со своими военными кораблями, танками, огнеметами, бомбардировщиками и прочими восхитительными штучками по части разрушения — они нам еще могут пригодиться. Однажды, как гром среди ясного неба — это всегда бывает неожиданно, обратите внимание! — какой-нибудь фанатик создаст проблему из незначительного инцидента, раздует его до колоссальных размеров, — и вот уже новая катастрофа стучится в двери. Но если мы вооружены до зубов, если готовы к войне лучше, чем в предыдущий раз, то, возможно, быстрее победим. Мы не должны утратить Четыре Свободы, помните! И не упустить возможность подготовить почву для пятой и шестой. Ведь чем больше «свобод» мы наберем, тем ближе окажемся к свободе как таковой.

Каждая новая «свобода», несомненно, вызовет гибель нескольких миллионов человеческих жизней и разрушение ряда крупных городов. Но если мы доберемся до десятой или одиннадцатой «свободы», нам будет уже безразлично, сколькими жизнями и городами придется за это пожертвовать. В конце концов, в нашей власти наделать еще детей и построить новые города — лучших детей и лучшие города. Если мы сумели гомогенизировать и иррадиировать коровье молоко, то, уж конечно, сумеем обработать и мозги наш их детей. Даже если нам придется разрушить все, что есть сегодня на земле, включая Ватикан, игра все равно стоит свеч. Нам ведь нужен мир, в котором война будет невозможна. И, ей-богу, если для достижения этой цели придется пожертвовать человечеством, мы пойдем и на это. Mieux vaut reveni en fantome que jamais*, как говорят французы.

* Лучше вернуться в виде призрака, чем не вернуться вообще (фр.).

А пока это благословенное время не пришло, пожалуйста, продолжайте убивать друг друга. Убивайте с еще большим азартом. Убивайте убийц, убивайте самоубийство, но, главное, убивайте! убивайте! убивайте! Убивайте во имя Бога и Отечества! Убивайте во имя мира! Убивайте ради самого наслаждения убивать! Никогда не прекращайте убивать! Убивать! Убивать! Убейте свою мать! Убейте брата! Убивайте лесных животных, убивайте насекомых, птиц, цветы, траву! Убивайте микробов! Убивайте молекулы и атомы! Убейте звезды, солнце и луну, если сумеете! Убивайте все, чтобы у нас наконец был светлый, чистый, открытый мир, в котором мы бы жили в покое, счастье и безопасности до конца наших дней.

Астрологическое фрикасе

Я познакомился с Джеральдом в фойе театра во время антракта. Не успели нас представить друг другу, как он поинтересовался, когда я родился.

«Двадцать шестого декабря 1891 года... В двенадцать тридцать дня... В Нью-Йорке... Марс, Уран и Луна — в восьмом доме. Этого достаточно?»

Джеральд пришел в восторг.

«Выходит, вы кое-что смыслите в астрологии», — сказал он, улыбаясь мне ласково, словно преданному ученику.

В этот момент к нам подошла элегантная молодая женщина и тепло приветствовала Джеральда. Тот быстро представил нас друг другу.

«Двадцать шестое декабря — четвертое апреля... Козерог — Овен... Вы должны прекрасно ладить».

Я так и не узнал имени элегантной женщины — впрочем, как и она — моего. Для Джеральда это не имело ни малейшего значения. Люди существовали для него только как подтверждение его небесных теорем. Он знал заранее сущность каждого из нас. В чем-то он походил на рентгенолога: ему был виден твой астральный скелет. Где непосвященному открывался только Млечный Путь, Джеральд видел созвездия, планеты, астероиды, падающие звезды, туманности и тому подобное.

«Не строй никаких важных планов на ближайшие дни, — говорил он. — Затаись. Твой Марс вступил в конфликт с Меркурием. Сейчас из твоих планов ничего хорошего не выйдет. Дождись полнолуния... Ты ведь склонен к импульсивным решениям, не так ли?» И он бросал на свою жертву лукавый и пытливый взгляд, словно говоря: «Меня не одурачишь. Я тебя насквозь вижу».

В тот антракт в фойе состоялось много знакомств. Каждого представляли по знаку зодиака. Преобладали Рыбы — холодноватые, мягкие, невыразительные создания — по большей части флегматичные и пучеглазые. Когда на горизонте возникал Скорпион или Лев, особенно женского пола, я настораживался; от знакомств с Водолеями старался уклониться.

Позже, уже в ресторане, мы с Джеральдом подробнее обо всем поговорили. Не помню, к какому знаку принадлежал он сам, — то ли к Деве, то ли к Близнецам, — но как бы то ни было, а производил он довольно сомнительное впечатление. В нем было что-то от гермафродита. Казалось, его «достали» Весы, Лев и Стрелец. Время от времени он делал иносказательные замечания по поводу Козерога — осторожно, осмотрительно, будто сыпал соль на птичий хвост.

Он много говорил о различных внутренних органах, а также о суставах, мышцах, слизистой оболочке и прочих частях тела. Хозяину стола, который не так давно попал под грузовик, он посоветовал в следующем месяце обратить особое внимание на коленные чашечки. А молодой женщине, сидевшей слева от меня, беречь почки: только что один из «домов», связанных с почками и железами внутренней секреции, оказался под отрицательным воздействием. Мне было интересно, какое звездное тело в ответе за желчный цвет его лица и почему он ничего не предпринимает по этому поводу — хотя бы с помощью местного фармацевта.

После трех бокалов крюшона в голове у меня все смешалось. Я не помнил — то ли следующая неделя будет удачна для меня в финансовом отношении, то ли я переломаю себе все кости. И что удивительно — мне было все равно. Дурное влияние Сатурна на мой гороскоп компенсировалось благотворным воздействием Юпитера. Я обратил внимание, что Джеральд ни разу не упомянул Венеру. Было похоже, что ему вообще наплевать на личную жизнь. Его коньком были несчастные случаи, повышения жалованья и путешествия. Разговор становился таким же пресным, как холодный омлет в клинике по лечению суставов. Я пытался вывести разговор на Плутона: эта загадочная планета интересовала меня больше других, но такая тема явно была Джеральду неприятна — он сразу мрачнел и замыкался. Ему нравились земные вопросы, вроде: «Как вы думаете, спагетти соответствуют моему темпераменту?» — или «Полезен ли мне в это время года спорт?» — или «Как быть с работой в Сан-Франциско — подходящее ли время для переезда туда?». На такие вопросы у него всегда был готов ответ. Поразительно, какую уверенность он при этом излучал. Иногда, чтобы его ответ прозвучал более драматично, он закрывал глаза, как бы мгновенно обозревая карту небесных светил. Он мог предсказывать будущее в любом порядке и, однако, как ни странно, так же, как и все остальные, покупал утреннюю газету, чтобы узнать, что произошло (во время нашей беседы) на Восточном фронте. Произойди ночью крах фондовой биржи, уверен, Джеральд и о нем узнал бы из газет. Когда несколько недель назад случилось лунное затмение, он ждал землетрясений и обвалов; к счастью, подземные толчки зафиксировали в пяти или шести тысячах миль от нас, в Тихом океане. Никто не пострадал, разве только морские чудища...

Спустя неделю или около того Джеральд позвонил мне и пригласил на новоселье, пообещав, что там я познакомлюсь с прекрасной женщиной-Стрельцом, чья грудь подобна спелым яблокам, а губы цвета раздавленной малины. «Ты скоро разовьешь бурную деятельность», — сказал он на прощание. Тон, каким он это сообщил, звучал очень обнадеживающе — по крайней мере по телефону. Однако по здравом размышлении я пришел к выводу, что «бурная деятельность» сама по себе довольно бессмысленна. Пчелы и муравьи постоянно деятельны, всегда активны, ну и что из того? К тому же мне претила сама идея бурной деятельности. Я находился в мире с собой и хотел пребывать в таком состоянии хотя бы еще некоторое время.

День клонился к закату, когда мы подъехали к дому Джеральда. Со мною были два друга — Весы и Стрелец. По обе стороны улицы на протяжении всего квартала стояли припаркованные автомобили — в основном лимузины, гладкие и сверкающие; их охраняли шоферы в ливреях. Водители уже вовсю общались между собою. Когда мы вылезли из нашего «форда», нас окинули презрительными взглядами.

Новое пристанище Джеральда было довольно миленьким домиком — приятным и неброским. Это жилище вполне подходило для преуспевающего хироманта или виолончелиста. В гостиной толпился народ — люди стояли, сидели, разговаривали, пили чай, грызли печенье. Завидев нас, Джеральд тут же бросился навстречу, на ходу представляя гостей: Весы — Близнецы... Стрелец — Водолей... Лев — Козерог... и так далее. Все напоминало атмосферу «Алисы в Стране чудес», а Джеральд теперь, когда я видел его в домашней обстановке, имел отчетливое сходство с глашатаем Красной Королевы.

Когда всех перезнакомили, я занял место в глубине эркера и стал наблюдать за происходящим со стороны. Мне было интересно, кто первый ко мне привяжется. Долго ждать не пришлось.

«Вы интересуетесь астрологией?» — спросил меня бледный субъект с запавшими щеками — он с трудом поднялся с дивана, где сидел, зажатый с двух сторон безвкусно одетыми женщинами с лицами цвета овсянки.

«Немного», — ответил я, улыбаясь и пожимая его вялую руку.

«Мы все так любим Джеральда. Он просто волшебник. Не знаю, что бы мы без него делали».

Я ничего не ответил, и возникла неловкая пауза. Он продолжал:

«Вы, полагаю, живете в Голливуде, мистер... Простите, напомните мне ваше имя. Я — Хелблингер... Джулиус Хелблингер».

Я снова протянул руку и сказал:

«Рад познакомиться, мистер Хелблингер. Нет, я здесь не живу. Приехал погостить». «Вы, наверное, юрист?» «Нет, писатель».

«Писатель... как интересно! А могу я поинтересоваться, какие книги вы пишете?»

Тут мне на помощь пришел Джеральд, который прислушивался к нашему разговору и теперь, крайне возбужденный, присоединился к нам.

«Не советую вам открывать его книги, — сказал Джеральд, подняв одну руку вверх и расслабив кисть так, что пальцы свободно болтались. — У него очень порочное воображение, не так ли, „Двадцать шестое декабря“?»

В этот момент одна карга предприняла попытку подняться с дивана с помощью изящной трости с золотым набалдашником. Увидев, что она беспомощно, как дохлая рыба, валится обратно на диван, я поспешил прийти ей на помощь. Занимаясь ею, я обратил внимание на ее ноги, которые напоминали две сухие щепки. Похоже, она никогда не совершала пути длиннее, чем от автомобиля до подъезда. Глаза на бледном, одутловатом лице были похожи на два семечка — вроде тех, которыми кормят птиц. Огонек в этих тусклых глазках мог вспыхнуть только алчным блеском. Она могла бы быть сестрой-близняшкой Кэрри Нейшн, изображенной Грантом Вудом в состоянии дьявольского озарения. Я ясно представил, как она поливает хризантемы из дырявого цветочного горшка на лужайке в родной Пасадене. Скорее всего она от парикмахера шла к нумерологу, от нумеролога — к хироманту, от хироманта — на чаепитие, где после второй чашки чаю начинала чувствовать некоторое шевеление в кишечнике, поздравляя себя с тем, что сегодня может обойтись без слабительного. Иметь хороший стул для нее, без сомнения, — самая большая радость в жизни. Ставя старушку на ноги, я слышал, как ее черствое сердце стучит, словно ржавый механизм «Ингерсолла».

«Вы очень любезны, — произнесла она, пытаясь изобразить на своем каменном лице некое подобие улыбки. — Мои бедные ноги то и дело подводят меня. Джеральд говорит: все оттого, что Марс противостоит Сатурну. Похоже, это мой крест. А вы кто? Телец? Нет, дайте немного подумать... Близнецы? Так?»

«Да, — ответил я. — Я, моя мать и сестра — все мы Близнецы. Странно, правда?»

«Да уж», — ответила она, тяжело дыша от титанических усилий справиться с головокружением. Кровь наполняла ее вены, как чернила промокательную бумагу.

«Джеральд говорит, что я принимаю все слишком близко к сердцу... но как не волноваться, если правительство отнимает весь твой доход? Понятно, что войну надо выиграть, но, Бог мой, с чем мы останемся, когда все кончится? Я не буду моложе — это уж точно. У нас осталась всего одна машина, и — как знать? — может, мы и ее лишимся. А что вы думаете об этой войне, молодой человек? Разве не ужасно, что все время льется кровь? И можно ли надеяться, что хотя бы здесь мы в безопасности? Не удивлюсь, если японцы высадятся в Калифорнии и займут все побережье под самым нашим носом. Что вы думаете? Вижу, вы очень терпеливый слушатель. Простите мою болтовню. Я уже больше не молода. Ну, так что?»

Я молчал и только улыбался — думаю, немного печально.

«Вы, надеюсь, не иностранец?» — спросила она несколько встревожен но.

«Нет, — ответил я. — Я американец». «Откуда? Из Среднего Запада?»

«Нет, из Нью-Йорка. Я там родился».

«Но не живете там? Я вас не осуждаю. Там жить невозможно... столько иностранцев. Я уехала оттуда тридцать лет назад и возвращаться не собираюсь... О, леди Астенброк!.. Как я рада снова вас видеть. Когда приехали? Я и не знала, что вы в Калифорнии».

Я стоял и держал ее палку. Старая ведьма, похоже, совсем забыла про меня, хотя я по-прежнему был рядом, готовый поддержать ее шаткий скелет, если старуха пошатнется или станет валиться на пол. Наконец, заметив, что леди Астенброк бросает смущенные взгляды в мою сторону, она заскрежетала заржавевшими членами и отодвинулась на неполный дюйм в сторону — только чтобы дать мне понять, что о моем присутствии не забыли.

«Леди Астенброк, позвольте представить мистера... Простите, как, вы сказали, вас зовут?»

«Я вам ничего не говорил, — произнес я твердо. И, выдержав паузу, прибавил: — Химмельвайс. Август Химмельвайс».

Леди Астенброк заметно поморщилась, услышав ужасное тевтонское имя. Она протянула мне два ледяных пальчика, которые я сжал так лихо, что послышался хруст. Но еще больше, чем это отвратительно экспансивное рукопожатие, леди Астенброк рассердил мой наглый взгляд, который я тут же устремил на три вишенки, свисавшие с полей ее умопомрачительной шляпы. Только чокнутая английская аристократка могла выбрать такой фасон. Она стояла предо мной, как творение подвыпившего Гейнсборо, на которое заключительные мазки нанес Марк Шагал. Чтобы вызвать у окружающих образ Империи, нужно было всего-то засунуть пучок спаржи меж высохших грудей. Ее грудь! Автоматически мой взгляд скользнул туда, где ей положено быть. Тут же возникло ощущение, что леди Астенброк в последний момент, когда прыскала духами из пульверизатора, сунула туда ваты. Не сомневаюсь, что она никогда не рассматривала то, что в их кругу называется интимными местами. Какая мерзость! И раньше, и теперь... Если бы время от времени не возникала необходимость помочиться, о них вообще можно было бы забыть...

«Леди Астенброк — автор книг о Винни Вимпл», — поспешила сообщить мне старая карга из Пасадены. При этом сообщении я должен был изобразить аu courant*, но мне было наплевать, кто такая леди Астенброк — знаменитая писательница или чемпионка по крокету. Поэтому я отозвался довольно спокойно: «Сожалею, но мне ничего не известно об этих книгах».

* Полная осведомленность (фр.).

Мои слова разорвались бомбой.

«Не говорите нам, мистер...»

«Мистер Химмельвайс», — пробормотал я.

«Не говорите нам, мистер Химмельвайс, что вам ничего не известно о Винни Вимпл. Эти книги знают все. Где вы провели все эти годы? Бог мой, я ничего подобного не слышала».

Леди Астенброк снисходительно произнесла:

«Мистер Химмельвайс, возможно, читает Томаса Манна, Кроче и Унамуно. Я на него не в обиде. Я пишу от скуки. И сама не могу себя читать. Мои книги просто чудовищно примитивны».

«Как вы можете такое говорить, дорогая леди Астенброк! Ваши книги очаровательны! Прошлой зимой, когда у меня разыгралась подагра, я их заново перечитала... все подряд. Какое у вас воображение! Какая буйная фантазия! Не знаю, что бы мы делали без ваших книг о Винни Вимпл, просто не знаю... Ах, вот и барон Хафнагель. Я должна перемолвиться с ним. Простите, леди Астенброк». И она заковыляла в другой конец комнаты, истерически визжа: «Барон Хафнагель! Барон Хафнагель!»

Леди Астенброк опустилась на диван с такой осторожностью, словно у нее была стеклянная задница. Я предложил принести ей чаю и печенья, но она явно не слышала меня. Ее остекленевшие глаза уставились на фотографию полуголой чувственной блондинки, стоявшую на маленьком столике у ее локтя. Я попятился от дивана и тут же налетел задом на актрису, со следами былой красоты на увядшем лице. Я уже открыл рот, чтобы извиниться, но меня опередил резкий смешок, похожий на шелест слюды.

«Это всего лишь я... не волнуйтесь! Эскимосы трутся носами, а мы...» — Снова взрыв смеха — на этот раз рассыпавшийся подобно руладам Галли-Курчи. А потом неожиданно: «Я — двенадцатое ноября, а вы?»

«Двадцать шестое декабря, — ответил я. — Козел с парой рожек».

«Как мило! А я даже не знаю, кто я — змея или сороконожка. Немножко черта во мне точно есть и море секса. — И она сладострастно подмигнула мне бледно-голубым глазком. — Послушайте, — она еще ближе прижалась ко мне, — может, принесете выпить? Я думала, этот соколик (имелся в виду Джеральд) предложит мне чего-нибудь, но, кажется, ошиблась. А что здесь вообще происходит? Не собирается ли кто-то закатить истерику, а? Кстати, меня зовут Пегги. А вас?»

Я назвал мое настоящее имя.

«Но официально меня знают как Химмельвайса», — прибавил я и подмигнул.

«Официально? — отозвалась она. — Не понимаю. Официально — это как?»

«Психи, — сказал я. — Сами понимаете». И я постучал по голове.

«Ах, вот как? Вы хотите сказать, что они здесь все чокнутые? Я так и думала. Послушайте, а кто тот парень... ну, хозяин дома? Чем он занимается?»

«Гороскопами».

«Астрологией, что ли? Не думайте, не такая уж я дурочка. А по какому поводу гулянка? Зачем он всех собрал? Может, хочет вытрясти деньжат? Если станет ко мне приставать с этим — пожалеет».

«Не думаю, что он будет к вам приставать, — сказал я. — Во всяком случае, не по этому поводу». И я снова грязно подмигнул.

«Ага! Вот, значит, что ему нужно! — Она обвела присутствующих оценивающим взглядом. — Никакой конкуренции, я бы сказала. Может, они всего лишь прикрытие». И она высокомерно кивнула на старушенций вокруг.

«А вы чем занимаетесь?»

«Я? Пишу».

«Правда? А что именно? Книги по истории, биологии?..» «Нет... Озорные», — ответил я, стараясь густо покраснеть. «То есть как озорные? Очень озорные или, попросту говоря, грязные?»

«Думаю, грязные».

«Что-нибудь вроде леди Чаттербай или Чаттерслей, как ее там? Надеюсь, не такое барахло?» Я рассмеялся.

«Нет, не такое... одни сплошные непристойности. Ну там... чувиха, засос, телка, плоскодонка...»

«Не так громко! Забыл, где находишься? — Она бросила быстрый взгляд через плечо. — Послушай, а почему бы нам не посидеть где-нибудь и не поболтать? Что ты еще знаешь? Звучит обнадеживающе. Так что ты сказал, кто ты есть — козел? Это кто такой? Стрелец?»

«Козерог».

«Козерог: Наконец что-то ясно. Какого числа ты родился? Хочу запомнить... И что, все Козероги такие? Бог мой, я думала, что достаточно сексуальна, но, может, и мне надо поучиться. Иди сюда, где нас никто не услышит. Так что ты сказал? Повтори...»

«Чувиха, засос, телка, плоскодонка...»

Она смотрела на меня восхищенным взглядом. Потом протянула руку.

«Потрясно, дружище! Ты говоришь на моем языке. Послушай, а ты не можешь добавить что-нибудь по круче? Ведь раньше это были нормальные слова, расхожая монета. Ну и прибавь немного старых добрых ругательств. Давай, начинай. Хочу писать кипятком. Вот те на! Повезло мне, что тебя здесь встретила. Так выпьем мы, а? Только не вздумай принести старую конскую мочу. Постарайся найти бурбон... Подожди, не уходи сразу. Повтори все еще раз. Начни с „чувихи“, как раньше. Но вверни туда и старые слова. Давай после вечеринки пойдем куда-нибудь. Ты, надеюсь, не только слова можешь говорить? Это было бы слишком... Пойди сюда, я что-то шепну тебе на ушко».

Я наклонился и тут увидел, что к нам направляется Джеральд.

«А ну-ка прогони это чучело, — шепнула она. — Он нам все испортит».

«О чем вы тут шепчетесь?» — спросил Джеральд, сияя, как небесные близнецы.

«Ни за что не угадаешь, братишка!» — Актриса сально рассмеялась — слишком громко — это я понял по выражению лица Джеральда.

Джеральд склонился к нам и сказал, понизив голос: «О сексе, конечно?»

Женщина изумленно воззрилась на него и почти испуганно произнесла:

«Ты что, мысли читаешь? Откуда, черт побери, ты это знаешь? По губам понимаешь, что ли?»

«По вашим губам я мог бы читать даже в темноте», — ответил Джеральд, посылая ей пламенный взгляд.

«Надеюсь, ты не хочешь меня оскорбить? Я не такая уж простушка — кое-что кумекаю. Может, в астрологии ничего не смыслю, но что ты собой представляешь, догадываюсь».

«Тсс. — Джеральд приложил палец к губам. — Только не здесь, дорогая. Вы ведь не станете разоблачать меня перед всеми этими людьми?»

«Не стану, если отыщешь выпивку. Где ты ее прячешь? Скажи, и я сама себе налью. На одном лимонаде долго не протащишься».

Джеральд уже наклонился, чтобы прошептать ей на ухо, но тут только что вошедшая ослепительная красотка дернула его за фалды фрака.

«Дайана! Ты здесь? Как мило! Я и мечтать не мог». И он потащил ее за собой в другой конец комнаты, даже не подумав нас познакомить. Наверное, радовался в душе, что легко отделался.

«Ну и паршивый тип, — процедила блондинка сквозь зубы. — Мог бы сказать, где держит выпивку. Притворился, что все забыл при виде Дайаны. Ха-ха! А сам из таких, что в обморок валятся, если показать... ты знаешь... такую штучку с волосиками».

В подобных местах вас ни на минуту не оставляют в покое. Стоило Пегги отойти на поиски спиртного, как подошла старая дева-норвежка, разливавшая чай в соседней комнате, ведя за руку известного психоаналитика, Водолея, на горизонте у которого Венера даже не маячила. Он был похож на дантиста, выродившегося в песчаную крысу*. Его искусственные зубы сияли, отливая синевой и обнажая ряд резиновых десен. С лица не сходила улыбка, выражавшая поочередно удовлетворение, сомнение, восторг и отвращение. Норвежка, которая была медиумом, смотрела на него с благоговением, давая толкование каждому его вздоху или хмыканью. Она была Рыбой — это было видно невооруженным взглядом: сострадание к ближним прямо изливалось из нее. Ей хотелось, чтобы все страждущие пришли к доктору Бландербассу. Он просто уникален, поведала она мне, когда доктор отошел: второй Парацельс, нет, скорее, Пифагор или Гермес Трисмегист. Это подвело нас прямиком к проблеме перевоплощения. Норвежка сказала, что помнит три предыдущих воплощения — в одном она была мужчиной. Случилось это во времена фараонов, когда жрецы еще не испортили древнюю мудрость. Она медленно отрабатывала свою карму, веря, что приблизительно через миллион лет вырвется из цепи рождений и смертей.

* Игра слов. Desert rat — солдат бронетанковой дивизии союзных

«Время — ничто, — шептала она, полузакрыв глаза. — Еще столько надо сделать... столько сделать. Не хотите ли попробовать нашего восхитительного печенья? Я сама пекла».

Взяв за руку, она повела меня в соседнюю комнату, где престарелая Дочь Революции разливала чай.

«Миссис Фаркар, — сказала норвежка, не отпуская мою руку, — этот джентльмен хочет вкусить нашего печенья. Мы только что имели замечательную беседу с доктором Бландербассом, не правда ли?» И она посмотрела на меня с трогательным смущением воспитанного пуделя.

«Миссис Фаркар — очень утонченная натура, — продолжала норвежка, вручая мне печенье и чай. — Она была близкой подругой мадам Блаватской. Вы, конечно, читали „Тайную доктрину“? Ну, конечно же, читали... Вижу, вы один из нас».

Я обратил внимание, что миссис Фаркар как-то странно смотрит на меня. Не в глаза, а куда-то поверх волос. Может быть, за мной стоит леди Астенброк, подумал я, и три вишенки качаются над моей головой.

Вдруг миссис Фаркар открыла рот.

«Какая красивая аура! Лиловая... с пурпурным отливом. Только взгляните!» — Она притянула к себе норвежку, заставив ту немного согнуться, указала на то место на стене, что располагалось дюйма на три выше моей редеющей шевелюры.

«Видишь, Норма? Прищурь один глаз. Ну... вон же...»

Слегка присев, Норма изо всех сил щурилась, но в конце концов вынуждена была признаться, что ничего не видит.

«Как же! Как на ладони! Видно невооруженным глазом! Продолжай смотреть! Не сдавайся!..»

К этому времени еще несколько старых перечниц, согнув ноги в коленях, старались разглядеть нимб над моим черепом. Одна из них клялась, что видит его отчетливо — правда, по ее словам, он был черно-зеленый, а не пурпурно-лиловый. Это не на шутку рассердило миссис Фаркар. Она стала с таким раздражением разливать чай, что даже опрокинула чашку на свое сиреневое платье. Норму это ужасно расстроило. Она суетилась около миссис Фаркар, кудахча, как мокрая курица.

Когда миссис Фаркар поднялась из-за стола, на платье оказалось ужасное пятно. Сама она была так взволнована, что, похоже, потеряла контроль над собой. Созерцая пятно, я инстинктивно поднял руку над головой, чтобы окунуть ее в спасительный лиловый свет моей ауры.

Мне понимающе улыбнулся чисто выбритый, полноватый гомик, который мог быть дизайнером, заметив вкрадчивым, медовым голосом, что моя аура просто потрясающая.

«Давно такой не видел, — воскликнул он, беспечно загребая пригоршню домашних печений. — А моя такая отвратительная, что не передать словами... Так, во всяком случае, говорят. У вас, наверное, прекрасный характер. У меня только один талант: хорошо слышу звуки вне пределов слышимости. Хотелось бы также быть ясновидцем. А вам? Хотя глупо с моей стороны об этом спрашивать. Конечно же, вы ясновидец. С такой-то аурой...» Он сделал очаровательную гримаску и вильнул бедрами. Я подумал, что сейчас он поманит меня ручкой, крикнув призывно: эй! Но он этого не сделал.

«Вы, наверное, художник», — рискнул я заметить после этого легкого намека на заигрывание.

«Думаю, да, — ответил он, застенчиво потупив глаза. — Мне нравится иметь дело с красивыми вещами. А цифры и все такое я просто ненавижу. Конечно, большую часть времени я живу за границей, это помогает, вы так не думаете? Вы когда-нибудь жили во Флоренции... или в Равенне? Разве Флоренция не прелесть? Не понимаю, зачем нам нужна эта война, как вы думаете? Такая гадость! Надеюсь, англичане пощадят Равенну. Эти ужасные бомбы! Брр! Как подумаю — мороз по коже...»

Женщина, стоявшая какое-то время подле меня, вдруг заговорила. По ее словам, удача отвернулась от нее семь лет назад после того, как на Майорке ей гадали по руке. К счастью, она отложила кое-что на черный день — кругленький миллиончик — эту цифру она произнесла не моргнув глазом. Теперь, когда она стала работать посредником, дела пошли немного лучше. За эту неделю она заработала три тысячи, устроив одного клиента на работу. Еще несколько таких сделок, и ей не придется голодать. Да и работа вполне приятная. В конце концов, надо что-то делать: голова должна быть занята. Это лучше, чем сидеть дома и дрожать от страха: что там правительство сделает с твоими деньгами?

Я спросил, не принадлежит ли она к секте Адвентистов седьмого дня. Она улыбнулась, обнажив золотые зубы.

«Нет, теперь уже нет. Думаю, я просто верю в Бога».

«А как вы познакомились с Джеральдом?»

«А... с Джеральдом... — И она рассмеялась нервным смехом. — Я встретила его на матче по боксу. Он сидел с индусским набобом или еще с кем-то, и я попросила у него зажигалку. Он поинтересовался, не Весы ли я по гороскопу, а я ответила, что не понимаю, о чем он говорит. Тогда он спросил, не родилась ли я между первым и пятым октября. Я ответила, что родилась первого октября. „Значит, вы Весы“, — сказал он. Я была так потрясена, что попросила его составить мой гороскоп. С того времени мои дела и пошли в гору. До этого я была в области затмения или еще чего-то. До сих пор всего этого не поняла... а вы? Однако это волнует, правда? Просишь у кого-то огоньку, а тебе говорят, когда ты родилась! Джеральд — необыкновенный человек! Шагу не ступлю, не посоветовавшись с ним».

«А вы не поможете мне устроиться на работу в кино? — спросил я. — Джеральд говорит, что у меня сейчас период удач».

«Разве вы актер?» — Она выглядела удивленной.

«Нет, писатель. При случае могу поработать „негром“».

«Вы сильны в диалоге?»

«Это мой конек. Могу продемонстрировать. Например... идут по улице два человека. Они от чего-то спасаются. Стемнело. Они заблудились. Один из них очень возбужден. Следует диалог...»

Тот, что взволнован: Куда, ты думаешь, я положил эти бумаги?

Тот, что спокоен: Гадать — все равно что бить наудачу по шару на бильярдном столе без сукна.

Взволнованный: Что? Если они попадут в чужие руки, я погиб.

Спокойный: Ты в любом случае погиб... Я думал, мы их давно спрятали.

Взволнованный: Как ты думаешь, мог кто-нибудь обчистить мои карманы, пока мы там находились? Но тогда почему не взяли часы и цепочку? Как ты это объяснишь?

Спокойный: Никак. Я ничего не предполагаю и ничего не объясняю. Я просто наблюдаю.

Взволнованный: Может, позвонить в полицию? Господи, ну должны же мы что-нибудь предпринять.

Спокойный: Ты хочешь сказать, что ты должен что-то предпринять? Лично я пойду домой спать. На этом месте мы и расстанемся. Спокойной ночи!

Взволнованный: Ты ведь не бросишь меня сейчас, правда? Не уйдешь просто так?

Спокойный: Вот именно уйду. Приятных сновидений!

«Могу сколько угодно говорить. Ну и как? Не понравилось? Но ведь это без подготовки... экспромтом. На бумаге я бы этот диалог довел до кондиции. Если хотите, могу еще по импровизировать Пусть теперь это будут две женщины. Они ждут автобус. Идет дождь, а у них нет зонтиков...»

«Простите, — сказала женщина — Весы, — но мне пора идти. Было приятно с вами познакомиться. Уверена, что с вашими способностями вы легко найдете работу в Голливуде».

Я остался стоять как оплеванный. Интересно, видна ли еще моя аура или уже исчезла. Никто не обращал больше на нее внимания.

Теперь, когда старички промыли кишочки теплым чайком, они стали подумывать о том, чтобы пойти домой пообедать. Один за другим покидали они насиженные места и ковыляли к дверям, где разбирали свои палки, костыли, зонтики и клюшки для гольфа. Леди Астенброк, похоже, задерживалась. Она оживленно беседовала с дородной кубинкой, одетой в стиле «Баттерик», по выкройкам для Бараньих Отбивных. Они говорили сразу на нескольких языках — ведь леди Астенброк была еще и законченным лингвистом. Я торчал в двух шагах от них на манер фикуса, пытаясь уловить хоть одно знакомое слово в этом диковинном наречии. Когда уходившие гости приближались к леди Астенброк, чтобы попрощаться, та резко, как слетевшая дверная петля, наклонялась, протягивая свою ледяную лапку в блеске драгоценных колец. У входных дверей толпились шоферы, готовые предложить руку помощи престарелым хозяевам. Джеральд поочередно провожал своих постоянных клиентов до их автомобилей. Он был похож на преуспевающего костоправа, который после каждого клиента кладет в карман изрядный куш. Когда отбыло последнее ископаемое, он, стоя на ступеньке крыльца, вытер пот со лба, потом извлек из кармана брюк серебряный портсигар, закурил сигарету с фильтром и выпустил через ноздри тонкое кольцо дыма. Низко над горизонтом повис тонкий серп месяца. Глядя на него, Джеральд сделал еще одну или две затяжки и выбросил сигарету. Вернувшись в дом, он внимательно огляделся. На лице его отразилось разочарование: похоже, тот, кого он ждал, еще не появился. В рассеянности он покусывал губы, а потом вдруг стремительно направился на кухню, где скорее всего опрокинул рюмочку-другую.

Теперь леди Астенброк говорила с кубинкой по-французски. Она прямо фонтанировала названиями фешенебельных курортов — Жуан-ле-Пэн, Канны, По. Очевидно, она много времени провела на юге Франции, а также в Италии, Турции, Югославии и Северной Америке. Кубинка слушала ее, не проявляя никаких эмоций, и только непрерывно обмахивалась отделанным слоновой костью миниатюрным веером, который мог быть только украден из музея. Ее грудь была унизана капельками стекавшего с лица пота. Время от времени она протирала шелковым носовым платочком глубокую расщелину между стиснутыми грудями. Она делала это как бы между прочим, не опуская глаз. Леди Астенброк притворялась, что не замечает этих неприличных жестов. Если бы она позволила себе сделать паузу и задуматься об их природе, то, несомненно, ужаснулась бы. Леди Астенброк скорее всего не прикасалась к своей груди с тех пор, как та усохла.

Кубинка была необъятных размеров, и стул, на котором она сидела, совсем не соответствовал ее габаритам. Начать с того, что зад свисал с сиденья, как вылезшее из квашни тесто. Иногда, когда взгляд леди Астенброк начинал блуждать по комнате, кубинка незаметно почесывала зад ручкой веера, а однажды, не обращая на меня внимания, яростно провела несколько раз веером по спине. Было ясно, что она утратила всякий интерес к бессвязной речи леди Астенброк, мечтая поскорее оказаться дома, скинуть корсет и всласть начесаться, как шелудивая собака.

Я был поражен, когда к подошедшему франтоватому коротышке кубинка обратилась как к своему мужу. Я почему-то не мог представить ее замужем, но вот ее муж во плоти стоял передо мною — монокль в глазу, в руке — пара кремовых перчаток. Как я понял, он был итальянский граф, по профессии — архитектор. В нем чувствовались большая природная живость и упрямство; что-то в нем было от хищника и что-то от денди. И еще что-то от поэта — из тех, что стоят на голове или обдумывают фразу или размер, свисая вниз головой с люстры. Он более естественно смотрелся бы в камзоле с большим, приклеенным к груди сердцем.

С бесконечным терпением, в котором, однако, угадывалась скрытая угроза, он стоял за спиной жены, ожидая, когда та закончит беседу с леди Астенброк. В нем была некая неявная жесткость, которая делала его похожим на неаполитанского брадобрея, ждущего момента, чтобы по-тихому перерезать жене горло. Я не сомневался: как только они усядутся в автомобиль, он защиплет ее до синяков.

Теперь в большой комнате осталось не больше дюжины людей. Мне показалось, что среди них преобладают Девы и Близнецы. Все впали в какое-то оцепенение, вызванное духотой и однообразным жужжанием насекомых. Сам Джеральд находился в спальне, где были повсюду развешаны фотографии его любимых звезд — без сомнения, клиенток. Рядом с ним за письменным столом сидела довольно привлекательная молодая женщина. Они вместе просматривали гороскоп. Я помнил, что женщина пришла сюда вместе с красивым молодым человеком, который был не то ее любовником, не то мужем, и они тут же разошлись по разным углам.

Молодой человек, оказавшийся актером (он играл в вестернах «Юниверсал»), был очень привлекателен, но его привлекательность была на любителя: этот человек находился на грани нервного срыва. Он лихорадочно метался, переходя от группы к группе и постоянно держась сбоку; прислушивался к разговору, а затем бросался прочь, как жеребенок. Я видел, что ему до смерти хочется с кем-нибудь поговорить, но никто ему в этом не помогал. Наконец он рухнул на диван, где уже сидела некрасивая низкорослая женщина, на которую он не обратил ни малейшего внимания. Молодой человек нервно поглядывал по сторонам, готовый взорваться по малейшему поводу.

Тут в комнату вошла ярко-рыжая женщина с фиалковыми глазами; за ней следовал высокий молодой летчик с плечами, как у Атласа, и резкими заостреннымичертами лица человека, проводящего много времени в среде, где обитают птицы.

«Всем привет!» — сказала женщина, не сомневаясь, что присутствующие сразу же ее узнают.

Усевшись на краешек шаткого стула и держа спину прямо, словно проглотила аршин, она с горящими глазами нетерпеливо постукивала ножкой, будто говоря: «Я здесь, как видите... Не верила, что получится. Ну, что ж, приступайте, говорите комплименты... Я вся внимание».

У нее было безукоризненное английское произношение, что мало сочеталось с ее подвижной мимикой. Она могла быть Кончитой Монтенегро или Лулу Хегоробору, кем угодно — только не цветком Британской империи. Я тихо поинтересовался, кто она такая. Бразильская танцовщица, ответили мне, ее сейчас все отчаянно снимают.

Бразильский павлин и тот был бы более пунктуальным. Тщеславие, тщеславие! Ее так и распирало. Она передвинула свой стул, поставив его в самый центр комнаты, чтобы никто другой не мог завладеть вниманием нашей вялой аудитории.

«Мы взяли самолет в Рио, — рассказывала она. — Я всегда путешествую самолетом. Наверное, это экстравагантно, но я слишком нетерпелива. Свою собаку мне пришлось оставить с горничной. Я думаю, все эти идиотские правила — просто глупость. Я...»

Я... я... я... я... Она, похоже, просто не ведала о существовании второго или третьего лица. Даже о погоде она умудрялась говорить от первого лица. Танцовщица была похожа на сверкающий айсберг: ее подсознание было полностью под водой и так же ей не нужно, как Иона — киту. Когда она говорила, подрагивали носки ее ног — элегантных, ухоженных ног, способных выполнять самые изысканные па. От одного только прикосновения к ним можно было упасть в обморок.

Меня поразила ее неподвижность. Только голова и ноги были живыми — остальное тело было словно под наркозом.

Из диафрагмы неподвижного торса она извлекала свой голос — обольстительный и чарующий, хотя она и не говорила ничего такого, чего не говорила бы уже раз сто или тысячу до этого. Она сидела перед нами, как крысолов, вечно насвистывающий одну и ту же мелодию, и хотя внешне излучала радость и энергию, на самом деле скучала отчаянно, прямо изнывала от скуки.

«Да, я тоже Близнецы, — услышал я ее голос, в котором подтекстом звучало, что она находится под особым покровительством богов. — Да, я раздвоена. Я... я... я... я. Даже в своей раздвоенности она по-прежнему оставалась заглавной буквой «Я».

Неожиданно из спальни вышел Джеральд.

«Лолита! — воскликнул он, заставив свой фальцет завибрировать от восторга. — Как это мило с твоей стороны! Как ты ослепительна!» Он протянул к женщине руки и, касаясь ее кончиками пальцев, как в балете, пожирал восхищенным взглядом с головы до пят.

Пока он разыгрывал этот маленький фарс, мой взгляд случайно остановился на женщине у письменного стола в спальне. Она вытащила из сумочки платок и осушила им глаза. Я видел, как судорожно сжимала она руки, устремив вверх молящий взор. Она, казалось, совершенно утратила рассудок.

«Лолита, дорогая, как хорошо, что ты приехала. Конечно, на самолете? Какая прелесть! Ты всегда на высоте! А шляпка — просто загляденье! Где ты ее купила? Наверное, в Рио? Надеюсь, ты не сбежишь сразу? У меня для тебя чудесные новости. Венера сейчас к тебе благоволит».

Лолиту, похоже, не удивило это сообщение. Думаю, она знала больше об отношении к ней Венеры, чем Джеральд и все психопомпы загробного мира. Ее Венера находилась у нее между ног и, более того, всегда была под контролем. Единственное, что омрачало ее любовную жизнь, — это критические дни. Но и тогда оставалось еще много всего, что можно делать, не раздвигая ноги.

Сейчас, когда она поднялась, ее тело несколько ожило. В движениях бедер появился шарм, который отсутствовал, когда она сидела. Эти движения напоминали кокетливую игру бровями, которую она вовсю использовала. Она жеманно изгибала то одно бедро, то другое. Это была своего рода скрытая мастурбация, какую обычно практикуют воспитанницы частных школ, если у них заняты руки.

Она сделала несколько шагов в направлении спальни с грацией сосульки, только-только начинающей таять. Голос ее звучал теперь иначе. Он, казалось, исходил из груди самой Венеры. Он был густой и аппетитный, как редиска, плавающая в сметане.

«Когда ты освободишься, — произнесла она, глядя поверх плеча Джеральда на фигурку в спальне, — мне хотелось бы с тобой поговорить».

Подтекст был такой: «Гони эту зареванную неудачницу, и я расскажу тебе о моей бурной личной жизни».

«Мы уже заканчиваем», — сказал Джеральд, чопорно поворачивая голову в сторону спальни.

«Поторопись! — нетерпеливо произнесла Лолита. — Я скоро отчалю». При этом она слегка качнула бедром, словно говоря: «Я тебя предупредила. Действуй поживее!»

В это время в комнату вошел бразильский летчик с подносом, на котором были сандвичи и немного хересу. Лолита жадно набросилась на еду. Ковбой с сумасшедшинкой в глазах тоже вскочил на ноги и принялся уплетать сандвичи за обе щеки. Сидевшая в углу леди Астенброк с надменным выражением ждала, что кто-то поднесет к ней поднос. Все вдруг взбодрились, выйдя из состояния оцепенения. Насекомые перестали жужжать, зной немного спал. Казалось, общая спячка закончилась.

Этого-то момента и ждал ковбой. У него появился шанс излить душу, что он и поспешил сделать низким, рокочущим голосом, довольно приятным, несмотря на истерические нотки. Он был из тех невротичных «настоящих мужчин», которых штампуют киностудии и которые ненавидят свою лжемужественность. Ему хотелось поведать нам всем о своих страхах, которых у него было предостаточно. Он явно не знал, с чего начать, но твердо намеревался заставить нас себя слушать. И вот неожиданно он стал рассказывать о шрапнельных ранах, стал рассказывать просто так, на пустом месте, словно мы только и делали, что все время об этом говорили. Он хотел, чтобы мы почувствовали, каково это быть израненным и обливаться кровью, особенно под чужим небом, без всякой надежды на спасение. Его тошнило от необходимости скакать на диких лошадях через густые заросли за сто пятьдесят долларов в неделю. Он уже был актером, когда жил на Восточном побережье, и пусть там он не был знаменитостью, зато ему не приходилось ежедневно сидеть в седле. Он жаждал момента, чтобы проявить свои истинные актерские способности. Можно было догадаться, что он голоден, — возможно, его жена уединилась с Джеральдом в спальне, чтобы узнать, когда они снова будут есть вдоволь. Можно было предположить, что сто пятьдесят долларов в неделю они получают с интервалом в пять или шесть недель, и в этот промежуток им остается только жевать конское седло. А может, его жена закрылась с Джеральдом, чтобы узнать, почему скудеет мужская сила мужа. Многое витало в воздухе за этим жестким, безжалостным описанием подробностей шрапнельных ранений.

Решительный молодой человек с безумным взором был, несомненно, Скорпион. Он словно просил у нас разрешения корчиться в судорогах на ковре, кусать лодыжки Лолиты или швырнуть в окно бокал с хересом. Его мучило что-то, лишь косвенно связанное с профессией. Его положение в будущем? Ранняя беременность жены? Или куча других вещей, связанных со всеобщей катастрофой? В любом случае он находился в мертвой точке — чем бы она ни являлась, и чем больше метался, тем больше путались его мысли. Если бы хоть кто-нибудь возразил ему! Если бы подверг сомнению его сумбурные, беспорядочные высказывания! Но нет, никто даже рта не раскрыл. Все сидели, как воды в рот набрали, глядя, как несчастный бьется в судорогах.

Поначалу было трудно понять, в каком месте земли его настигал в очередной раз разрыв шрапнели: он уже назвал на одном дыхании девять стран. Его выследили в Варшаве; в Роттердаме в него бросили бомбу; топили в Дюнкерке; убивали при Фермопилах; по воздуху его доставили на Крит, откуда он бежал на рыбацкой лодке; и вот наконец он оказался где-то в диком высокогорном районе Австралии, у каннибалов, питаясь чем придется. Трудно сказать, действительно ли он пережил все эти кровавые приключения или всего лишь репетировал роль для нового радиоспектакля. В своей речи он использовал все существующие местоимения — личные, возвратные, притяжательные. То он сам управлял самолетом, то был отставшим солдатом или грабителем в тылу у побежденных. То перебивался с хлеба на воду, то упивался шампанским, как Эрих фон Штрогейм. Но всегда, при любых обстоятельствах он был несчастен. Никакими словами не мог передать он всю глубину своего горя.

В самый разгар этой лихорадочной агонии я решил встать и пойти осмотреться. На дорожке, ведущей в сад, я встретил Гумберто — того своего друга, что был Стрельцом. Тот только что вырвался из когтей горбуньи с экземой. Мы вернулись вместе в сад и там наткнулись на стол для пинг-понга. Молодая пара, назвавшаяся братом и сестрой, пригласила нас составить компанию в парной игре. Только мы начали играть, как на заднем крыльце появился ковбой; некоторое время он мрачно следил за нами, потом скрылся в доме. Через минуту из дома вышла очень загорелая женщина — энергия в ней била через край; подойдя ближе, она жадно следила за игрой. То был прямо бык в женских одеждах; дыхание ее извергало пламя; груди поднимались и опускались, как спелые канталупы. Первый мяч, по которому она ударила, вступив в игру, разлетелся на две части; второй — перелетел через забор, а третий угодил прямо в глаз моему другу Гумберто. После этого она, разгневанная, удалилась, заявив, что предпочитает бадминтон.

Вскоре вышел Джеральд и пригласил нас остаться на обед. Его друг-дизайнер обещал приготовить на всех спагетти, сообщил он.

«Так что не вздумайте сбежать», — прибавил Джеральд, погрозив нам насмешливо пальцем.

Мы, конечно же, сказали, что не собирались оставаться. (Разве он не заметил, как нам скучно?)

«Вы что, не любите спагетти? Они недостаточно хороши для вас?» — спросил Джеральд, притворно надувшись.

«Нам дадут выпить?» — поинтересовался я, надеясь, что он поймет намек и скажет, что коктейли уже готовят.

«Об этом не беспокойтесь, — сказал Джеральд. — Вы, Козероги, ужасно практичны. Ответ мой: да, для вас кое-что найдется».

«А что именно?» — попробовал уточнить Гумберто, у которого за этот день изрядно пересохло в горле.

«Тсс, — оборвал его Джеральд. — Сосредоточьтесь на пинг-понге. Кто вас только воспитывал?»

«Меня мучает жажда», — не унимался Гумберто.

«Пойдем в дом, и я налью тебе стакан холодной воды. Это пойдет тебе на пользу. Ты слишком возбужден. Кстати, подумай о своей печени. Вино — яд для тебя».

«Пусть не вино, а что-нибудь другое», — настаивал Гумберто, твердо вознамерившись выжать из Джеральда хоть какую-то выпивку.

«Послушай, Стрелец... веди себя, как подобает джентльмену. Здесь не ночлежка. Играй лучше в пинг-понг. Я пришлю вам в партнерши очаровательную девушку». Отвернувшись от нас, он бочком проскользнул в дом.

«Ну что ты на это скажешь? — вздохнул Гумберто, отбросил в сердцах ракетку и надел пиджак. — Пойду сам чего-нибудь раздобуду». Он оглянулся, ожидая, что кто-нибудь захочет к нему присоединиться. Брат прекрасной Лео изъявил желание его сопровождать.

«Не задерживайся!» — попросила жена Гумберто.

Тот вдруг вспомнил, что забыл нечто важное, вернулся к жене и спросил, где находится ее сумочка.

«Мне нужна мелочишка», — сказал он.

Порывшись в сумочке, он вытащил несколько банкнот.

«Теперь мы не увидим Гумберто несколько часов», — вздохнула жена.

Только они ушли, как к нам вышла посланная Джеральдом «очаровательная девушка». Ей было лет шестнадцать — обычная простушка с морковно-рыжими волосами и прыщавой кожей. Джеральд просунул в дверь голову и одобрительно кивнул. Почему-то всем сразу расхотелось играть. Девушка была на грани истерики. В это время вернулась все та же «буйволица» — похоже, лесбиянка, — она бросилась прямиком к столу и заграбастала ракетку.

«Я с тобой поиграю, — сказала она простушке и с силой резанула мяч поверх ее головы. — У меня слишком много энергии», — пробормотала «буйволица». Она удовлетворенно похлопывала себя по бедрам ракеткой, пока простушка ползала на коленях в зарослях розовых кустов, разыскивая мяч.

Мы сидели на ступеньках, глядя на них. Мисс Лео, в глазах у которой поблескивали золотые искорки, рассказывала про дюны Индианы. Она призналась, что приехала в Калифорнию, чтобы быть ближе к брату, который жил неподалеку в армейском лагере. Сама она нашла работу в универсаме — продает там сладости.

«Надеюсь, Родни не напьется, — волновалась она. — Он быстро пьянеет. Гумберто не накачает его, как вы думаете?»

Мы заверили мисс Лео, что ее брат находится в хороших руках.

«Не хочется, чтобы у него были неприятности, — продолжала она. — Пьяный, он может клеиться к кому попало. А сейчас так много разных болезней... вы понимаете, о чем я. Поэтому я предпочитаю не отпускать его одного. Поймите меня правильно — я не против, если он познакомится с хорошей, чистой девушкой... но ведь есть и другие... Конечно, все ребята раньше или позже что-нибудь подхватывают. Но Родни дома много не бегал. Мы всегда были хорошими друзьями...» Она вдруг взглянула на меня, воскликнув: «Вы улыбаетесь. Я говорю глупости?»

«Нет, что вы! — поторопился сказать я. — Совсем нет. Я нахожу все это очень трогательным».

«Трогательным? Что вы имеете в виду? Надеюсь, не думаете, что Родни — маменькин сынок?»

«Я думал не о Родни».

«Значит, со мной что-то не так?»

«Да нет. Я вообще не вижу здесь ничего плохого...»

«Вы думаете, я в него влюблена? — Она весело засмеялась. — Если хотите знать правду, так оно и есть. Я в него влюблена. Если бы он не был моим братом, я вышла бы за него замуж. А вы бы не вышли?»

«Не знаю, — ответил я. — Никогда не был ничьей сестрой».

Пожилая женщина вышла на заднее крыльцо, чтобы выбросить мусор. Она не была похожа на обычную уборщицу — в ней было нечто «духовное».

«Смотрите не простудитесь, — сказала женщина. — Такие вечера очень коварные. Обед скоро будет готов». Она улыбнулась нам материнской улыбкой, еще минутку постояла, скрестив руки на увядшем лоне, а потом скрылась внутри дома.

«Кто это?» — спросил я.

«Моя мать, — сказала Лео. — Правда, милая?»

«Да, конечно», — ответил я, несколько удивленный тем, что ее мать делает черную работу для Джеральда.

«Она принадлежит к секте квакеров, — пояснила девушка. — Кстати, можете звать меня Кэрол, если хотите. Это мое имя. Мама не верит в астрологию, но она любит Джеральда. И считает его беспомощным».

«А ты тоже из квакеров?»

«О нет. Я вообще не религиозна. Просто обыкновенная деревенская девушка. Мне кажется, что я довольно туповата».

«А мне так не кажется», — возразил я.

«Ну, может, не очень туповата... но все-таки туповата», — настаивала она.

«Почему ты так думаешь? С чего ты взяла?»

«Ну, я же слышу других людей. И себя тоже слышу. Понимаете, мои мысли самые обыкновенные. Большинство людей слишком сложны для меня. Я их слушаю, но не понимаю».

«То, что ты говоришь, кажется мне весьма умным, — признался я. — Скажи, а ты много видишь снов?» Казалось, ее поразил мой вопрос.

«Почему вы спросили? Откуда вы знаете, что я вижу сны?» «Ну, все видят сны, разве не так?»

«Да, так говорят... но вы ведь не о том. Люди обычно забывают сны, правда?» Я кивнул.

«А я не забываю, — сказала Кэрол и вся так и засияла. — Я помню все, каждую деталь. У меня удивительные сны. Наверное, поэтому я и думаю так мало. Я вижу сны не только ночью, но и днем — в дремоте. Дремать легче, чем думать. Я лично предпочитаю спать, а не ломать голову... вы меня понимаете?»

Я притворился недоумевающим.

«Да знаете вы, о чем я говорю, — продолжала она. — Можно думать и думать и ни до чего не додуматься. А во сне получаешь то, что хочешь и как хочешь. Это кратчайший путь к цели. Может, от этого глупеешь, но мне все равно. Даже если бы я могла, то не стала бы ничего менять...»

«Послушай, Кэрол, — перебил я ее, — ты хоть намекни, на что похожи твои сны. Помнишь ли ты тот, что видела прошлой ночью или позапрошлой?»

Кэрол ласково улыбнулась.

«Я могу рассказать вам, — сказала она. — Я расскажу вам тот сон, который часто вижу... Правда, в словах он много потеряет. Ведь я не смогу описать те необыкновенные цвета или музыку. Даже будь я писателем, мне бы это не удалось. Во всяком случае, ничего подобного я не встречала ни в одной книге. Конечно, писатели редко имеют дело со снами, правда? Они всегда описывают жизнь или то, что происходит в головах у людей. Может быть, им снятся другие сны. Мне же снятся вещи, которые никогда не происходят на самом деле... вещи, которые не могут произойти, хотя я и не понимаю почему. Вам не кажется, что все происходит так, как мы в глубине души хотим? Я целиком живу в своем воображении, поэтому со мною на самом деле ничего не случается. Я ничего особенно не хочу — только жить... жить вечно. Наверное, это звучит глупо, но так оно и есть. Я не вижу причины, почему мы должны умирать. Люди умирают, потому что хотят умереть, — вот что я думаю. Где-то я прочла, что жизнь — всего лишь сон. Это засело в моей голове: ведь я и сама того же мнения. И чем больше живу, тем больше склоняюсь к тому, что это правда. Мы ведем ту жизнь, какая нам снится... — Она замолчала на мгновение, подняв на меня серьезные глаза. — Вы ведь не считаете, что я болтаю чепуху, правда? Не чувствуй я, что вы меня понимаете, я бы молчала».

Я заверил девушку, что слушаю ее откровения внимательно и с сочувствием. Она удивительным образом похорошела. Радужные оболочки глаз были похожи на вуалетки, унизанные золотыми мушками. Ожидая продолжения рассказа, я подумал, что уж тупой ее никак ее назовешь.

«В моих снах есть еще одна вещь, о которой я вам не говорила, но, может, вы и сами догадались... Я часто знаю, что случится с теми, кто окружает меня. Например, вчера ночью мне снилось, что я пойду на вечеринку, где познакомлюсь с мужчиной, который расскажет странные вещи о моей жизни и обо мне. Около его головы будет свет. Он только что приехал из-за границы, хотя и не иностранец. У него мягкий, успокаивающий голос с легким акцентом, как у вас».

«А что ты надеешься услышать о себе, Кэрол? — снова перебил я ее. — Какие странные вещи?»

Она с минуту помолчала, как бы обдумывая ответ. Затем заговорила — искренне и наивно:

«Я объясню вам, что имею в виду. Это никак не связано с моей любовью к брату — думаю, сестринское чувство вполне естественно. Только люди с грязным воображением могут считать, что в любви к родным присутствует извращение... Но я не об этом. А о той музыке, что слышу во сне, и о тех цветах, что вижу. Эта музыка неземная, и цветов таких нет в красках неба, полей и лугов. В моих снах звучит та музыка, из которой родились все звуки, и я вижу цвета, пришедшие из того же источника. Давным-давно все было единым — так сказал мне мужчина из моего сна. По его словам, так было миллионы лет назад. Когда он это сказал, мне стало ясно, что он все обо мне знает. Я чувствовала, что мы встречались в каком-то другом мире. Но я поняла по его тону, что публично признавать такие вещи опасно. Мне вдруг стало страшно, что люди могут счесть меня сумасшедшей, не прояви я должной осторожности: тогда меня упрячут в клинику и мне перестанут сниться сны. Безумия я не боялась, а вот того, что меня упекут в психушку, убив тем самым мои сны, боялась отчаянно. И тут мужчина сказал мне нечто, ужасно меня испугавшее. Он сказал: „Но ты ведь и так уже сумасшедшая, дорогая. Так что тревожиться не о чем“. Сказал и исчез. И тут я сразу увидела все в привычных красках, только они были перепутаны. Трава была фиолетовой, а не зеленой; лошади — синими; мужчины и женщины — серыми, пепельно-серыми, как злые духи; солнце — черным; луна — зеленой. Я поняла, что сошла с ума. Я стала искать брата, а когда нашла его, он смотрелся в зеркало. Я заглянула через его плечо в то же зеркало, но не узнала его. Из зеркала на меня смотрел незнакомец. Я окликнула брата, потрясла за плечо, но он не отрывался от своего отражения. Наконец я поняла, что он и сам себя не узнает. Боже мой, подумала я, мы ведь оба свихнулись. Хуже всего было то, что я его больше не любила. Я хотела бежать, но не могла. Страх парализовал меня... И тут я проснулась».

«Да, такой сон не назовешь сладким», — сказал я.

«Вы правы, — согласилась Кэрол, — но все же иногда приятно увидеть мир другим, не таким, как всегда. Я никогда не забуду, какой красивой была трава и своего изумления при виде черного солнца... Помнится, на небе горели звезды. Они были ближе к земле, чем на самом деле. Все было очень отчетливым — даже при солнечном свете такого не бывает. Вы замечали, как все сверкает после дождя... особенно когда день близится к вечеру и солнце садится? А потом появляются звезды — в двадцать раз крупнее, чем обычно. Вы меня понимаете? Может быть, когда-нибудь, когда Земля поменяет орбиту, все именно так и будет? Кто знает! Миллион лет назад Земля, наверное, была совсем другой, как вы думаете? Зеленый цвет был зеленее, красный — краснее. Все, как мне кажется, было в тысячу раз ярче. Говорят, мы видим не настоящее солнце, а только его линзу. Настоящее солнце такое яркое, что наши бедные человеческие глаза не могут его увидеть. Наши глаза на самом деле мало что могут видеть. Любопытно, что когда мы закрываем глаза и засыпаем, то видим предметы гораздо яснее, гораздо отчетливее, да и сами они гораздо красивее. Какими глазами мы смотрим тогда? Где они? Если одно зрение реально, почему не может быть реальным и другое? Разве во сне мы становимся сумасшедшими? А если нет, почему тогда мы не можем все время спать? Или вы считаете такую мысль безумной? Я же говорила вам, что несколько туповата. Насколько могу, я пытаюсь во всем разобраться, но это ни к чему не приводит. Не думаю, что у остальных положение лучше».

Тут как раз вернулись Гумберто и Родни, порозовевшие и рассеянные. Джеральд резво бегал среди гостей, приглашая на спагетти.

«Они ужасны, — шепнул он мне на ухо, — но тефтели хороши». Взяв тарелки, мы бочком двинулись к норвежке, которая раскладывала еду. Атмосфера напоминала столовую. Дизайнер ходил от одного гостя к другому с тарелкой натертого сыра и сыпал его поверх какой-то блевотины, выдаваемой им за томатный соус. Он был в восторге от себя — настолько, что сам забыл поесть. (А может, он поел первым.) Джеральд порхал вокруг, как херувим, восклицая: «Не правда ли, восхитительно? Вы пробовали тефтели?» Проходя мимо, он слегка подтолкнул меня локтем и тихо пробормотал: «Спагетти ужасны... просто отрава».

Зато время, что мы провели в саду, появились новые гости — в основном молодежь — скорее всего начинающие артисты. Одного звали Клод, у него были светлые кудрявые волосы и безграничная самоуверенность. Он, похоже, знал всех присутствующих, особенно женщин, которые обращались с ним как со своим любимым домашним зверьком.

«Я думал, вечеринка давно закончилась, — сказал Клод, оправдываясь за то, что пришел в пижаме. Потом вдруг завопил, что есть мочи на весь дом: — Джеральд! Джеральд! Послушай, Джеральд! (Ты как раз только что скрылся на кухне, чтобы никто не видел, как он огорчен.) О, Джеральд! Когда я получу работу? Ты слышишь, Джеральд? Когда я буду работать?»

Джеральд вышел из кухни со сковородкой в руках.

«Если ты сейчас же не заткнешься», — пригрозил он, направляясь к потерявшему стыд всеобщему любимцу и размахивая сковородкой над его головой, — я тебя прибью«.

«Но ты обещал, что до конца месяца я получу роль», — взвизгнул Клод, явно наслаждаясь смущением Джеральда.

«Ничего такого я не обещал, — возразил Джеральд. — Я только сказал, что у тебя неплохие шансы — при условии, что ты будешь много работать. А ты ленив и ждешь, что тебе все принесут на тарелочке. Ладно, успокойся и поешь спагетти. От тебя слишком много шума». И Джеральд снова скрылся на кухне.

Клод вскочил на ноги и последовал за ним. Я услышал, как он говорит: «О, Джеральдино, я что, сказал что-нибудь не то?» Потом вдруг голос смолк, словно кто-то зажал говорившему рот.

Тем временем стол в столовой сдвинули к стене, и симпатичная молодая пара пошла танцевать джиттербаг. Они танцевали одни, остальные стояли и смотрели, не в силах скрыть восхищения. У девушки — миниатюрной, хорошенькой, сильной и энергичной — было лицо Нелл Бринкли «под Клару Боу». Ноги ее дергались, как лягушачьи лапки под скальпелем. Молодой человек, не старше девятнадцати, был так хорош, что захватывало дух. Словно фавн из дрезденского фарфора — типично калифорнийское дитя, которому предстояло стать л ибо эстрадным певцом, либо бесполым Тарзаном. Клод взирал на танцующую парус плохо замаскированным презрением. Время от времени он проводил рукой по непослушным кудрям и пренебрежительно откидывал голову.

К моему удивлению, Джеральд тоже вышел вперед, пригласив на танец жену Гумберто. Он держался очень уверенно и так отбивал такт каблуками, словно всю жизнь только этим и занимался. Недостаток изящества он компенсировал энергичностью в движениях. Видимо, у него было свое представление о том, как надо танцевать джиттербаг. Запыхавшись, он остановился перед Гумберто и сказал:

«Почему ты не танцуешь с женой? Она прекрасная партнерша».

Гумберто редко танцевал с женой — все это осталось в прошлом. Но Джеральд настаивал.

«Ты должен с ней потанцевать!» — воскликнул он, чем привлек к Гумберто всеобщее внимание.

Гумберто стал беспорядочно вращать жену, почти не отрывая глаз от пола. Не сомневаюсь, что про себя он ругал Джеральда последним идиотом.

Лолита, которую никто не пригласил на танец, была вне себя от ярости. Она медленно прошествовала через комнату, отчетливо стуча каблучками, и подошла к бразильскому летчику.

«Пора уходить, — прошипела она. — Отвезешь меня домой? — И, не дожидаясь ответа, потянула его за руку из комнаты, заявив во всеуслышание громким и веселым голосом, в котором, однако, были и горькие нотки: — До свидания! Спокойной ночи! Спокойной ночи!» (Смотрите, как я, Лолита, покидаю вас. Я вас всех презираю. Вы мне до смерти надоели. Я, танцовщица, ухожу. Я танцую только на публике. И тогда у всех перехватывает дыхание. Я — Лолита. А здесь я только трачу время...) Стоя у дверей, где Джеральд желал ей счастливого пути, она обвела нас взглядом, желая убедиться, что ее внезапный уход произвел должное впечатление. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Ей надо было что-то сделать, совершить что-нибудь эффектное, чтобы привлечь всеобщее внимание. И тогда она завопила во всю мощь своего поставленного голоса:

«Леди Астенброк! Не могли бы вы подойти ко мне! Мне надо кое-что вам сказать...»

Леди Астенброк, которая не вставала со своего стула, словно ее приколотили к сиденью, с трудом поднялась на ноги. Возможно, ее никогда никто не осмеливался так вот срывать с места, однако приятное волнение при звуке собственного имени и сознание того, что глаза всех присутствующих устремлены на нее, перевесили то возмущение, которое она, возможно, чувствовала. Она двигалась с трудом, как терпящий бедствие корабль, шляпу ее перекосило, а круглый нос торчал, как клюв стервятника.

«Дорогая леди Астенброк, — заговорила Лолита приглушенным голосом, который она тем не менее с искусством чревовещателя умело донесла до самых отдаленных уголков дома. — Надеюсь, вы простите мой ранний уход и непременно придете на генеральную репетицию, хорошо? Я была так рада вновь увидеть вас. Вы ведь навестите меня в Рио, правда? Я возвращаюсь туда через несколько дней. Что ж, тогда до встречи... до свидания. До свидания — всем!» Она гордо вскинула голову, как бы говоря нам: «Теперь, надеюсь, вы поняли, кто я есть, и в следующий раз будете вести себя более галантно. Вы видите, как леди Астенброк засеменила ко мне по первому зову. Мне стоит только поманить пальчиком, и все побегут за мной».

Ее спутник, чью грудь унизывали ордена, ушел, как и пришел, никем не замеченный. Для него единственным шансом обрести славу было погибнуть в бою. Это было бы хорошей рекламой Лолите. Можно представить заголовки на первой странице: «Отважный бразильский пилот убит на Ливийском фронте». Несколько строчек о его подвигах в воздухе, а затем долгая слезливая история об отношениях с невестой Лолитой, известной танцовщицей, снимающейся в настоящее время в заглавной роли в полнометражном фильме «Роза пустыни». И, конечно, фотографии, на которых видны восхищавшие весь мир бедра Лолиты. Не исключено, что на другой странице опубликуют не отличающийся особой сдержанностью материал, где будет рассказано, что Лолита, несмотря на всю скорбь при получении трагического известия, увлечена другим, не менее отважным офицером, на этот раз артиллеристом. В отсутствие бразильца они неоднократно встречались в разных местах. Похоже, Лолиту привлекают высокие, широкоплечие, молодые люди, которые не щадят себя в боях за свободу... И так далее, и тому подобное, пока отдел рекламы студии не решит, что тема геройской гибели бразильского летчика исчерпана. Вокруг следующего фильма будет, конечно, много разговоров. Если повезет, то артиллерийский офицер тоже погибнет в сражении. Это даст материал сразу для двух разворотов...

Машинально я опустился на диван рядом с миниатюрной словоохотливой особой, которую я до сих пор старательно избегал.

«Я Рубиол, — представилась она, поворачивая ко мне слезящиеся глазки. — Миссис Рубиол».

Вместо того чтобы ответить: «А я Миллер... Генри Миллер», я сказал: " Рубиол... Рубиол... где я мог слышать эту фамилию раньше?"

Хотя было очевидно, что другой такой фамилии в природе быть не может, и в Соединенных Штатах есть только одно такое чудовище, миссис Рубиол засияла, чуть не задохнувшись от удовольствия.

«Вы когда-нибудь жили в Венеции? Или в Карлсбаде? — заворковала она. — Мы с мужем до войны всегда жили за границей. Может быть, вы слышали нашу фамилию в связи с ним... Мой муж — изобретатель. Изобрел трехзубчатое сверло для нефтяного бурения...»

Я улыбнулся:

«Боюсь, что знаком только со сверлом дантиста».

«Выходит, у вас нет склонности к технике? А мы приветствуем все технические новинки. Таков уж наш механический век».

«Подобное я уже слышал», — ответил я.

«Не хотите ли сказать, что не верите этому?»

«Верю, конечно. Только мне это не нравится. Все механическое вызывает у меня отвращение».

«Живи вы с нами, вы поменяли бы свою точку зрения. Как-нибудь приходите к нам обедать... наши обеды пользуются большим успехом».

Я не прерывал ее болтовню.

«Каждый вносит что-то свое... свежую мысль, интересный всем случай...»

«А как насчет еды? — поинтересовался я. — У вас хороший повар? Для меня важно не столько качество беседы, сколько — пищи».

«Какой вы оригинал! — захихикала она. — Не беспокойтесь, еда отменная».

«Вот это хорошо. Остальное меня не беспокоит. А что вы обычно подаете — дичь, бифштексы, ростбиф? Я люблю съесть хороший кусок жареного мяса, не очень прожаренного, с кровью. И еще люблю свежие фрукты... не те жуткие консервированные плоды, что подают в ресторанах. А вы умеете делать хороший компот? Сливы — вот что я обожаю... Кто, вы сказали, ваш муж по профессии? Инженер?»

«Нет, изобретатель».

«Ах да, изобретатель. Это еще лучше. Как он выглядит? Он доброжелательный человек?»

«Вам он понравится... внешне он похож на вас... даже говорит, как вы. — Она продолжала трещать. — А когда рассказывает о своих изобретениях, просто бесподобен...»

«А у вас подают жареных утят или фазана?» — перебил я ее болтовню.

«Конечно... О чем я говорила? Ах да, о моем муже. Когда мы были в Лондоне, Черчилль пригласил его к...»

«Черчилль?» — Всем своим видом я выражал недоумение, словно впервые слышал это имя.

«Да, Уинстон Черчилль... премьер-министр».

«А-а-а! Я слышал о нем».

«Муж говорит, что войну выиграют в воздухе. Вот почему Черчилль...»

«Абсолютно не разбираюсь в самолетах... никогда на них не летаю», — вставил я.

«Это не важно, — успокоила меня миссис Рубиол. — Я сама поднималась в воздух три или четыре раза. Но если...»

«А вот взять воздушные шары... Мне они гораздо больше по душе. Помните Сантос-Дюмона? Он еще полетел с верхушки Эйфелевой башни в Новую Шотландию. Это должно щекотать нервы, правда? А что вы говорили о Черчилле? Простите, я вас перебил».

Миссис Рубиол уже открыла рот, чтобы произнести долгий, взволнованный монолог о встрече мужа с Черчиллем.

«Я вот что хочу вам сказать, — не дал я ей произнести ни слова, — больше всего мне нравятся обеды, на которых подают много выпивки. Ну, вы сами понимаете, все немного под мухой, завязывается спор, а потом кому-то сворачивают челюсть. Слушать умные разговоры за обеденным столом — вредно для пищеварения. Кстати, нужен ли к обеду фрак? У меня его нет. Хочу, чтобы вы знали».

«Можете одеваться по своему вкусу... естественно», — сказала миссис Рубиол, по-прежнему никак не реагируя на мою наглость.

«Отлично! Потому что у меня только один костюм... вот этот — что на мне. Он не так еще плох, как вы думаете?»

Миссис Рубиол милостиво мне улыбнулась.

«Чем-то вы напоминаете мне Сомерсета Моэма, — снова затрещала она. — Я познакомилась с ним на борту парохода, плывущего из Италии. Какой милый, скромный человек! Никто не знал, кто он, кроме меня. Он путешествовал инкогнито...»

«Он действительно косолапит? Вы обратили внимание?» — спросил я.

«Косолапит?» — переспросила миссис Рубиол, обалдело глядя на меня.

«Да, косолапит, — повторил я. — Разве вы не читали его знаменитый роман...»

«„Человеческие страсти“! — воскликнула миссис Рубиол в восторге, что отгадала название, не догадываясь, что отгадала неправильно. — Нет, не читала, но я видела фильм. По-моему, отвратительный, как вы думаете?»

«Страшный — да, но не отвратительный, — рискнул я высказать свое мнение. — Очень страшный».

«Мне не очень понравилась Аннабелла в этом фильме», — сказала миссис Рубиол.

«Мне тоже. Зато Бетт Денис сыграла неплохо, правда?»

«Не помню, — ответила миссис Рубиол. — Кого она играла?»

«Дочь стрелочника, разве не помните?»

«Ах да, конечно!» — воскликнула миссис Рубиол, отчаянно пытаясь вспомнить то, чего никогда не видела.

«Помните, как она падает с лестницы, держа в руках поднос с едой?»

«Да, конечно, помню! Теперь я все вспомнила. Она неподражаема! Как она падала!»

«Вы что-то говорили о Черчилле...»

«Да, говорила... Дайте вспомнить... Что же я хотела вам рассказать?..»

«Прежде всего скажите, — вставил я, — действительно ли он не выпускает изо рта сигару? Говорят, даже засыпает с ней. Впрочем, это не важно. Мне просто интересно, так ли он глуп в жизни, как на экране?»

«Что! — вскричала миссис Рубиол. — Черчилль глуп? Неслыханно! Да он, возможно, самый умный человек в Англии».

«После Уайтхеда, вы хотите сказать?»

«Уайтхеда ?»

«Это человек, который звонит в гонг для Гертруды Стайн. Вы, конечно, знаете Гертруду Стайн? Нет? Но об Эрнесте Хемингуэе вы должны были слышать?»

«Теперь я поняла. Она его первая жена».

«Вот именно, — ответил я. — Они поженились в Понт-Эйвене и развелись в Авиньоне. Об Уайтхеде тогда еще никто не слышал. Это он придумал словосочетание — „божественная энтропия“... или то был Эддингтон? Точно не помню. Во всяком случае, в 1919 году, когда Гертруда Стайн написала „Нежные пуговицы“, Хемингуэй все еще вел разгульную жизнь. Возможно, вы помните дело Ставиского — тогда еще Лоувенстайн прыгнул с самолета и упал в Северное море? С тех пор много воды утекло...»

«Я, должно быть, жила тогда во Флоренции».

«А я в Люксембурге. Вы наверняка бывали в Люксембурге, миссис Рубиол? Нет? Прекрасное место. Никогда не забуду завтрак с Великой герцогиней. Красавицей ее не назовешь. Нечто среднее между Элеонорой Рузвельт и королевой Вильгельминой. В то время ее мучила подагра... Но я забыл про Уайтхеда. Кстати, что вы говорили о Черчилле?»

«Боюсь, не сумею вспомнить, — сказала миссис Рубиол. — Мы слишком быстро меняли темы разговора. У вас необычная манера вести беседу. — Она состроила гримаску. — Расскажите лучше о себе, — продолжала она. — Вы ничего не говорите о себе».

«Нет ничего проще, — отозвался я. — Что вам хочется узнать? Я был женат. Пять раз, у меня трое детей, двое из них совершенно нормальные, зарабатываю триста семьдесят пять долларов в год, много путешествую, никогда не охочусь и не рыбачу, добр с животными, верю в астрологию, магию, телепатию, не делаю зарядку, медленно пережевываю пищу, люблю грязь, мух и болезни, ненавижу самолеты и автомобили, люблю засиживаться допоздна и так далее. Так случилось, что родился я 26 декабря 1891 года, из чего следует, что я Козерог с двойной грыжей. Прошло только три года, как я перестал носить бандаж. Вы, конечно, слышали о Лурде — городе, где совершаются чудеса? Так вот, именно там я выбросил свой бандаж. Нет, никакого чуда не произошло... просто эта гадость развалилась, а я был слишком удручен, чтобы купить новый. Видите ли, я родился в лютеранской вере, а лютеране не верят в чудеса. В гроте Святой Бернадетты я видел множество брошенных костылей; но ни одного бандажа. Положа руку на сердце, миссис Рубиол, грыжа не так мучительна, как пытаются изобразить. Особенно двойная грыжа. Думаю, здесь действует закон компенсации. Мне вспоминается друг, который страдал от сильной лихорадки. Вот это действительно неприятная штука. Чтобы ее вылечить, в Лурд не ездят. Кстати, известно вам, что от этой болезни вообще нет лекарств?»

Миссис Рубиол покачала головой удивленно и растерянно.

«Гораздо легче, — продолжал я, журча, как ручеек, — бороться с проказой. Думаю, вы никогда не были в лелрозории, а я однажды провел там целый день... колония располагалась неподалеку от Крита. Я направлялся в Кнос, чтобы осмотреть развалины, но по дороге познакомился с одним врачом с Мадагаскара. Он так интересно рассказывал о колонии для прокаженных, что я решил поехать туда вместе с ним. Помнится, мы там прекрасно пообедали — вместе с прокаженными. Если не ошибаюсь, подавали жареного осьминога с плодами окры и луком. А какое дивное мы пили вино! Синее, как чернила. Называлось: «Слезы прокаженного». Позже я узнал, что там в почве много кобальта. А также магния и слюды. Некоторые из прокаженных очень богаты... как индейцы из Оклахомы. И довольно веселы, хотя никак нельзя понять, улыбаются они или плачут: так обезображены их лица. Среди них был один американец — молодой парень из Каламазу. Его отец владеет кондитерской фабрикой в Расине. Он учился в Принстоне, член общества «Фи-Бета-Каппа». Его интересы лежали в области археологии. Руки у него, по-видимому, сгнили довольно быстро, но он и с культями управлялся неплохо. При его средствах он устроился там довольно хорошо. Женился на крестьянской девушке... прокаженной, как и он сам. Та была родом из Турции и не знала ни слова по-английски, но они без памяти влюбились друг в друга. А при общении использовали язык глухонемых. Короче говоря, я провел в колонии прекрасный день. Вино было отличное. Не знаю, пробовали ли вы когда-нибудь мясо осьминога. Поначалу оно кажется жестковатым, но к этому быстро привыкаешь. К примеру, в Атланте кормят гораздо хуже. Однажды я ел там, в местной тюрьме... так меня чуть не вырвало. Естественно, заключенные едят нету же пищу, что посетители... но тем не менее. Нет, Атланта — гнусное местечко. Думаю, нас кормили мамалыгой, жаренной на кулинарном жире. Стоило только взглянуть на эту стряпню, и... ну, вас могло стошнить. А кофе! Просто невероятно! Не знаю, что по этому поводу думаете вы, но я считаю, что кофе, хороший кофе должен быть черным. И еще выглядеть немного маслянистым... жирноватым, что ли. Говорят, все зависит от того, как обжаривают зерна..."

Тут миссис Рубиол выразила желание выкурить сигарету. Мне показалось, что она мучительно ищет возможность найти себе другого собеседника.

«Дорогая миссис Рубиол, — продолжал я, поднеся огонь так близко, что чуть не опалил ей губы, — спасибо за восхитительную беседу. Не скажете ли, который час? А то я на прошлой неделе заложил свои часы».

«Думаю, мне пора», — сказала миссис Рубиол, глядя на часы.

«Пожалуйста, не уходите, — взмолился я. — Вы не можете представить, какое удовольствие беседовать с вами. Что вы говорили о Черчилле, когда я вас так грубо перебил?»

Миссис Рубиол, быстро сменившая гнев на милость, снова приготовилась говорить.

«Прежде чем вы приступите к рассказу, — сказал я, с удовольствием наблюдая судорожное подергивание ее лицевых мышц, — я хочу кое-что добавить. Это касается Уайтхеда. Если помните, я уже называл его имя. То, что я хочу рассказать, относится к понятию „божественная энтропия“. Энтропия означает постепенную остановку... как в часовом механизме. То есть со временем или во времени, как говорят физики, все имеет тенденцию изнашиваться и останавливаться. Вопрос заключается в том: а как Вселенная, у нее что, тоже кончится завод? Вы когда-нибудь думали об этом? Не такая уж невероятная мысль, правда? Конечно, Спиноза давным-давно сформулировал свой собственный космологический часовой механизм, если можно так выразиться. Данный пантеизм логически доказывает, что когда-нибудь все, в том числе сам Бог, должно прекратить существование. Греки пришли к такому же выводу около 500 года до новой эры. Они даже сформулировали понятие „вечного повторения“, что есть шаг вперед по отношению к теории Уайтхеда. Не сомневаюсь, что вы в курсе всего этого. Мне кажется, упоминание об этом есть в „Деле против Вагнера“. Или где-то еще. В любом случае, Уайтхед, англичанин из высшего общества, относился с понятным скептицизмом к романтическим идеям, популярным в 19 веке. Его принципы, выработанные в лабораторных условиях, следовали suigeneris* за учениями Дарвина и Хаксли. Некоторые полагают, что, несмотря на строгие традиции, которые являлись для него преградой, в его метафизике можно найти следы влияния Геккеля — не Гегеля, учтите! — которого в свое время называли Кромвелем морфологии. Я излагаю все это конспективно — только для того,чтобы освежить эти факты в вашей памяти...» Тут я пронзил миссис Рубиол взглядом, отчего она вновь задергалась. Мне даже стало страшно, не скрутят ли ее судороги. Я не представлял, что скажу дальше: в моей голове не было ни единой мысли. Поэтому я просто открыл рот и продолжал, не задумываясь...

* В своем роде (лат.).

«Как вам известно, всегда существовали два философских течения, имевшие разные представления о природе Вселенной. В подтверждение этой мысли я мог бы привести вам в пример атомистическую теорию Эмпедокла, но это только уведет нас в сторону. Я пытаюсь, миссис Рубиол, донести до вас следующее: когда Гертруда Стайн услышала звук гонга и объявила профессора Альберта Уайтхеда гением, она положила начало спору, последствия которого, возможно, не будут полностью поняты еще тысячу лет. Повторюсь: профессор Уайтхед поставил вопрос таким образом: является ли Вселенная механизмом, который останавливается так же, как и часы, когда у них кончается завод, что неминуемо приведет к концу всякой жизни, и не только жизни, но и движения — даже движения электронов; или же та же самая Вселенная наделена способностью к регенерации? Если верно второе предположение, тогда смерть не имеет смысла. А если смерть не имеет смысла, тогда все наши метафизические доктрины евхаристичны и эсхатологичны. Говоря это, я вовсе не хочу вовлечь вас в эпистемологические тонкости. Последние тридцать лет общее русло философской мысли идет в направлении, указанном св. Фомой Аквинским. Нет больше pons asinorum* для разрешения, рассуждая диалектически. Мы ступили на твердую землю... terra ferma по Лонгину. Отсюда растущий интерес к циклическим теориям... обратите внимание на борьбу, которая разгорелась сейчас между «Плутон-Нептун-Уран-транзитом». Не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, что я хорошо знаком со всеми этими достижениями... совсем нет! Я просто обращаю ваше внимание на то, что из-за любопытного пространственного параллелизма теории, разрабатываемые в одной области, такой, как, например, астрофизика, оказывают поразительное влияние на другие, внешне несхожие области — например, на геомагнетизм и гидродинамику. Вы вот говорили о решающей роли авиации в заключительный период текущей войны. Согласен с вами. И все же без специальных исследований в области метеорологии бомбардировщик «Летающая крепость» станет только помехой в действиях воздушной армады. Для большей ясности, миссис Рубиол, скажу, что «Летающая крепость» сравнима с механической птицей будущего, как динозавр — с вертолетом. Победа над стратосферой — только шаг в развитии авиации. Пока мы только имитируем полет птиц. Точнее, хищных птиц. Мы строим воздушных динозавров с целью испугать полевую мышь. Но когда подумаешь о неистребимости тараканьего рода — простите за нелепый пример, — сразу понимаешь, насколько неэффективной была маниакальная сосредоточенность динозавров на развитии своего скелета. Муравью никогда не угрожала опасность вымирания, и кузнечику — тоже. Они и по сей день живут с нами, как жили и с питекантропами. А где динозавры, что в свое время бродили по первозданной степи? Вмерзли в землю арктической тундры, как вам известно..."

* Трудная задача (лат.).

Все еще слушавшая меня миссис Рубиол вдруг стала обнаруживать симптомы нервного тика. Глядя мимо ее носа, который посинел и напоминал теперь брюхо кобры, я увидел в полумраке столовой нечто, похожее на дурной сон. Наш дорогой Клод сидел на коленях у Джеральда, вливая по глоточку некий драгоценный эликсир в его пересохшую глотку. Джеральд тем временем перебирал золотые локоны Клода. Миссис Рубиол старательно делала вид, что не замечает такого denouement*. Она вытащила из сумочки миниатюрное зеркальце и усердно пудрила нос.

* Исхода дела, развязки (фр.).

Неожиданно из соседней комнаты появился Гумберто. В одной руке он держал бутылку виски, в другой — пустой бокал. Он стоял, покачиваясь, и смотрел на нас милостиво, словно мы просили у него благословения.

«Кто это?» — спросила миссис Рубиол, не в силах вспомнить, где она его прежде видела.

«Как, неужели вы не помните? — сказал я. — Мы встречались у профессора Шонберга прошлой осенью. Гумберто — гинеколог в санатории для шизофреников на Новой Каледонии».

«Хотите выпить?» — спросил Гумберто, застенчиво глядя на миссис Рубиол.

«Конечно, хочет. Дай ей!» С этими словами я поднялся и, взяв бутылку, поднес ее к губам миссис Рубиол. Слишком взволнованная, чтобы понять, что от нее требуется, она немного отпила и, держа спиртное во рту, забулькала. Я приложил бутылку к своим губам и хорошенько отхлебнул.

«Совсем другое дело, правда? — заметил я. — Теперь и беседа пойдет веселее».

Гумберто слушал нас, навострив уши. В одной руке он все еще держал пустой бокал, другой делал хватательные движения, силясь обрести исчезнувшую бутылку. Казалось, он не сознавал, что бутылку у него забрали. Он двигал пальцами так, будто они у него онемели, потом поднял свободной рукой воротник пиджака.

Углядев на столике подле миссис Рубиол изящную вазочку, я быстренько вытащил из нее цветы и налил туда изрядную порцию виски.

«Давайте пить отсюда, — предложил я. — Это намного проще».

«Ваш знак, конечно, Рыбы? — сказал Гумберто, отчаянно кренясь в сторону миссис Рубиол. — Я читаю это в ваших глазах. Не говорите мне, когда вы родились, только назовите дату вашего рождения».

«Он хочет сказать место... долготу и широту. Дайте ему в придачу еще и азимут, пока он у вас есть. Это упростит дело».

«Подожди минутку, — попросил Гумберто. — Ты ее смущаешь».

«Смущаю? Ничто не может смутить миссис Рубиол. Правда!»

«Да», — кротко подтвердила она.

Я поднес вазу к ее губам и сцедил добрую половину. В столовой Джеральд и Клод по-прежнему нежничали. Казалось, они забыли обо всем. Слившись в призрачном свете, как сиамские близнецы, они мне живо напомнили мою недавнюю акварель, которую я назвал «Молодожены».

«Ты что-то хотел спросить?..» — весело прощебетал я, пристально глядя на Гумберто, который, повернувшись, в немом восхищении глазел на Молодоженов.

«Д-да, — подтвердил Гумберто, медленно поворачиваясь, но не отрывая глаз от запретного зрелища. — Я хотел спросить, могу ли я выпить».

«Я только что тебе налил», — ответил я.

«Куда?» — спросил он, глядя в дальний угол комнаты (как если бы там стояла сверкающая чистотой плевательница, скрывающая в себе спиртное).

«Я тут подумал, — продолжал он, — куда это подевалась моя жена. Надеюсь, она не взяла машину». Он с надеждой протянул вперед руку, как будто верил, что бутылка вернется сама — без всяких усилий с его стороны. Его движения были замедленны, как у жонглера, тренирующегося с булавами.

«Твоя жена давно ушла. Уехала с летчиком», — сказал я.

«В Южную Америку? Да она совсем рехнулась». За это время он сумел сделать несколько шагов в направлении бутылки.

«Тебе не кажется, что нужно и миссис Рубиол дать глотнуть?» — сказал я.

Гумберто замер на месте.

«Глотнуть? — вскричал он. — Да она уже полгаллона высадила. У меня что, галлюцинации?»

«Дорогой друг, да она выпила не больше наперстка. Можно сказать, только понюхала, вот и все. Ну-ка, дай мне твой бокал. Пусть она наконец распробует, что это такое».

Он механически протянул руку. Я уже собирался взять бокал, но Гумберто его выронил и тут же, повернувшись, направился, пошатываясь, в сторону кухни.

«В доме должна быть еще посуда», — бормотал он, неуверенно двигаясь по столовой, словно ее окутал густой туман.

«Шалунишка! Ну и шалунишка! — послышался голос Джеральда. — У Стрельцов вечная жажда. — Потом небольшая пауза. И затем — ворчливо, как старый, слабоумный брюзга: — Не устраивай беспорядок на кухне, ты, кретин! Бокалы — на верхней полке, слева, в глубине. Глупый Стрелец. Вечно с ними проблемы...» Опять пауза. «Если это тебя интересует, сейчас полтретьего. Вечеринка закончилась в полночь. Золушка сегодня не появится».

«Что такое?» — переспросил Гумберто, появляясь в дверях с подносом, полным бокалов.

«Я сказал: вечеринка давным-давно закончилась. Но для такого редкостного субъекта, как ты, сделали исключение — и для твоих друзей в соседней комнате. Особенно для того похабника, твоего дружка. Самый наглый Козерог из всех, что я знаю. Если бы он не был человеком, то точно был бы пиявкой».

Миссис Рубиол в испуге смотрела на меня. «Как вы думаете, он может нас выгнать?» — спрашивали ее глаза.

«Дорогая миссис Рубиол, — сказал я, придавая голосу жесткость в разумных пределах, — он никогда на это не пойдет: слишком дорожит репутацией заведения. — И затем довольно резко: — Только не говорите, что выпили все содержимое этой вазы».

В крайнем смущении она попыталась подняться на ноги. «Сядьте», — потребовал Гумберто, не очень-то деликатно толкая женщину назад на диван. Он потянулся за спиртным или, точнее, туда, где верил, оно находится, и стал лить из воображаемой бутылки в бокалы, думая, что та находится в его руках.

«Сначала вы должны выпить», — прибавил он, чуть ли не мурлыкая.

На подносе стояло пять бокалов — все пустые. «Где остальные?» — спросил я.

«А сколько тебе надо? Этого не хватит?» — Гумберто шарил под диваном в поисках бутылки.

«Сколько чего? — переспросил я. — Я говорю о людях».

«А я пытаюсь найти бутылку, — парировал Гумберто. — Остальные бокалы — на полке».

«Мы не будем!» — крикнул Клод из столовой.

«Почему бы вам не отправиться домой?» — воскликнул в сердцах Джеральд.

«Думаю, нам действительно пора», — сказала миссис Рубиол, не делая никаких поползновений подняться.

Гумберто уже наполовину заполз под диван. Бутылка стояла на полу рядом с миссис Рубиол.

«Как вы думаете, что он там ищет?» — спросила она, машинально отпивая из вазы.

«Когда будете уходить, потушите свет, — крикнул Джеральд. — И не забудьте захватить Стрельца. Я не хочу за него отвечать».

Гумберто в этот момент пытался встать на ноги — с диваном на спине и миссис Рубиол — на диване. В суматохе миссис Рубиол пролила немного виски прямо на брюки, обтягивавшие зад Гумберто.

«Кто меня обоссал?» — завопил тот, отчаянно пытаясь освободиться от дивана.

«Это мог сделать только тот козел, что зовется Козерогом», — крикнул Джеральд.

Миссис Рубиол отчаянно, как терпящий кораблекрушение мореплаватель, вцепилась в диван.

«Ложись плашмя, Гумберто, — взмолился я. — Я вытащу тебя».

«Что на меня свалилось? — жалко бормотал он. — Черт-те что! — Он с интересом потрогал свой зад, проверяя, действительно ли тот мокрый или ему только показалось. — А может, я сделал „ка-ка“... Ха-ха! Ка-ка! Отлично!» — загоготал он.

Миссис Рубиол, которая к этому времени уже восстановила равновесие, сочла его предположение весьма смешным и чуть не задохнулась от смеха.

«Не возражаю, если вы все устроитесь тут спать, — крикнул Джеральд. — Неужели вы совсем не уважаете чужую личную жизнь?»

Гумберто наконец высвободился и теперь стоял на четвереньках, пыхтя, как паровоз. Неожиданно он увидел бутылку и, чудесным образом распластавшись, пополз за ней, изо всех сил вытягивая вперед руки, словно боролся за спасательный пояс. Во время этих действий он задел голени миссис Рубиол.

«Пожалуйста/» — пробормотала она, а веки ее затрепетали, как две поющие не в такт певчие птицы.

«Нет уж, пожалуйста, заткнитесь/ — проговорил Гумберто. — Теперь моя очередь».

«Не испачкайте ковер! — прокричал Джеральд. — Надеюсь, козел его не обгадил? Помните, туалет наверху».

«С меня достаточно! — заявила миссис Рубиол. — К такому языку я не привыкла. — Она замолчала, как бы в смущении, а потом, глядя мне в лицо, попросила: — Пожалуйста, отвезите кто-нибудь меня домой».

«Естественно, — отозвался я. — Вас отвезет Гумберто».

«В таком состоянии?»

«Он водит машину в любом состоянии: ему нужен только руль».

«Мне кажется, — сказала миссис Рубиол, — что с вами я чувствовала бы себя в большей безопасности».

«Я не вожу автомобиль, хотя, конечно, могу попробовать, если вы покажете мне, как это делается».

«А почему бы вам самой не повести машину?» — поинтересовался Гумберто, наливая себе второй полный бокал.

«Я давно бы уехала, — заявила миссис Рубиол, — если бы не моя искусственная нога».

«Что? — вскричал Гумберто. — Вы хотите сказать...» У миссис Рубиол не было шанса объяснить, что она хотела сказать.

«Позвоните в полицию! — послышался низкий голос Джеральда. — Они вас бесплатно отвезут».

«Отлично. Вызываем полицию!» — отозвался Гумберто.

«А это мысль», — подумал я и уже собирался спросить, где телефон, но Джеральд опередил меня:

«Телефон в спальне, дорогой... Только осторожней — не свалите лампу». Его голос звучал устало.

«А нас не арестуют?» — услышал я, проходя в соседнюю комнату, голос миссис Рубиол.

Подняв трубку, я задумался. Как звонят в полицию?

«А как туда звонить?» — крикнул я.

«Просто вопи в трубку: ПОЛИЦИЯ! — сказал Гумберто. — Тебя услышат».

Я набрал номер диспетчера и попросил соединить с полицейским участком.

«Что-то случилось?» — спросила девушка-диспетчер.

«Нет, мне просто надо поговорить с дежурным офицером».

Через мгновение в трубке раздался грубый сонный голос:

«Слушаю».

«Здравствуйте», — сказал я. Ответа не было.

«Алло, алло, вы слышите меня?» — завопил я.

После долгого молчания заговорил тот же грубый голос:

«Ну, что вам надо? Есть покойник?»

«Нет. Покойника нет».

«Говорите же! Что стряслось? Вы что, до смерти напуганы?» «Нет, я в порядке».

«Ладно, выкладывайте. Облегчите душу. Что там у вас? Несчастный случай?»

«Да нет, все отлично. Вот только...»

«То есть как — все отлично? Зачем в таком случае вы мне звоните? В чем дело?»

«Подождите минуту... Позвольте объяснить...»

«Ладно, ладно. Валяйте, объясняйте. Но только побыстрее. Мы не можем занимать телефон всю ночь». «Дело обстоит так», — начал я.

«Послушайте, никаких предисловий! Четко и ясно — что случилось? Кто пострадал? Кто-то вломился в дом?»

«Нет, ничего подобного. Мы просто хотели узнать...»

«Ага, понятно... Любознательные мальчики, так? Просто хотели узнать, который час?»

«Да ничего подобного. Я вас не разыгрываю. Серьезно».

«Тогда говори. А будешь дальше дурочку валять, вышлю полицейский автофургон».

«Автофургон? Нет, не надо фургона. Лучше просто машину... Ну, сами понимаете, обычный полицейский автомобиль... с сиреной и прочим?»

«И мягкими сиденьями? Понял. Конечно же, мы можем прислать к вам симпатичный автомобильчик. Что предпочитаете — „паккард“ или „роллс-ройс“?»

«Послушайте, шеф...»

«Я тебе не шеф. А теперь для разнообразия послушай меня. Заткни глотку! Ясно? Слушай! Сколько вас там?»

«Всего лишь трое, шеф. Мы подумали...»

«Трое? Ну, просто замечательно! И одна из троих, конечно, дама. Наверное, лодыжку растянула? Ну так слушай сюда! Хотите вы спать сегодня ночью? Спать без наручников? Тогда вот что! Идите сейчас в ванную... положите в ванну мягкую подушку... и не забудьте одеяла! Затем полезайте туда — все трое — ясно? И чтоб я тебя больше не слышал! Алло! И еще — когда хорошенько расположитесь в ванне, пустите холодную воду и утопитесь!» — И офицер швырнул трубку.

«Ну что? — крикнул Джеральд, когда я положил трубку. — Они приедут?»

«Не думаю. Нам предложили улечься в ванне, а потом открыть холодную воду».

«А ты не подумывал, чтобы пойти домой пешочком? Уверен, быстрая ходьба пойдет тебе на пользу. Козероги обычно легки на ноги». С этими словами Джеральд вышел из темноты.

«Но у миссис Рубиол искусственная нога», — взмолился я. «Тогда пусть прыгает на одной».

Миссис Рубиол была глубоко оскорблена. С удивительным проворством она поднялась на ноги и направилась к двери.

«Не отпускайте ее, — сказал Гумберто. — Я ее провожу».

«Вот это правильно! — воскликнул Джеральд. — Проводи ее домой, как пай-мальчик, а потом поджарь себе стейк из почки. Козла тоже захвати с собой». Он грозно взглянул на меня. В комнату проскользнул Клод в одной пижамной куртке. Миссис Рубиол отвела глаза.

Меня время от времени посещало дурное предчувствие, что нас вот-вот выставят.

«Минуточку», — попросил Гумберто, все еще держа бутылку. Он взглянул на миссис Рубиол горестными глазами.

«Ну, что еще?» — рявкнул Джеральд, подходя ближе.

«А как же миссис Рубиол...» — запинаясь, произнес Гумберто, с болью и смущением глядя на ее нижние конечности.

«Я вот думаю, — продолжал он, не зная, как лучше сформулировать свою мысль, — раз мы пойдем пешком... то, может, нам стоит понести ее». Он беспомощно всплеснул руками, и бутылка упала на пол.

Оказавшись за ней на полу и не зная, как лучше выразить свою заботу, Гумберто, повинуясь порыву, пополз к миссис Рубиол. Достигнув ее, он обеими руками ухватил ее за лодыжки.

«Простите, — промямлил он, — я только хотел знать, какая из них...»

Миссис Рубиол подняла здоровую ногу и дала ему хорошего пинка. Гумберто откатился, задев ножку шаткого столика, отчего с него упала мраморная фигурка. К счастью, она свалилась на ковер, и от нее отлетела только рука — по локоть.

«Надо вышвырнуть его отсюда, пока дом не превратился в руины, — прошипел Джеральд. С этими словами он склонился над распростертым Гумберто и с помощью Клода привел его в полустоячее положение. — Боже, да он словно резиновый». — Джеральд буквально скулил от бессильной злобы.

Гумберто соскользнул на пол.

«Ему надо выпить», — тихо произнес я.

«Тогда дай ему бутылку и пусть катится. Здесь не винокуренный завод».

Теперь уже мы все трое пытались поставить Гумберто на ноги. Миссис Рубиол любезно подняла бутылку и поднесла к губам Гумберто.

«Я голоден», — слабо пробормотал он.

«Думаю, ему нужен сандвич», — мягко произнес я.

«И сигарету, — прошептал Гумберто. — Только одну затяжку».

«Черт подери! — воскликнул Клод. — Пойду разогрею спагетти».

«Только не спагетти! — запротестовал Гумберто. — Лучше тефтельку».

«Будешь есть спагетти, — заявил Джеральд. — Я уже сказал, что здесь не винокуренный завод. Здесь также и не кафетерий. Больше всего мне это напоминает зверинец».

«Уже поздно, — сказал Гумберто. — Если только миссис Рубиол...»

«Забудь о миссис Рубиол, — оборвал его Джеральд. — Я сам отвезу ее домой».

«Очень любезно с твоей стороны, — пробормотал Гумберто. Мгновение он размышлял. — Какого черта ты сразу это не предложил?»

«Тсс! И рот на замок! Вы, Стрельцы, все равно что малые дети».

Неожиданно раздался звонок. Несомненно, полиция. Джеральд внезапно задергался, как электрический угорь. За считанные секунды он водрузил Гумберто на диван. Бутылку закатил ногой под тот же диван.

«Теперь слушай, Козерог, — сказал он, сграбастав меня за лацканы пиджака, — и соображай! Это твой дом и твоя вечеринка. Ты — это я, понимаешь? Все под контролем. Кто-то позвонил, но он уже уехал. Я позабочусь о Клоде. А теперь иди — открывай». И он слинял в мгновение ока.

Открыв дверь, я увидел перед собой человека в штатской одежде. Он явно не торопился ворваться внутрь и взять у нас отпечатки пальцев.

«Где тело?» — это был первый вопрос, какой он задал.

«Нет у нас никакого тела, — ответил я. — Мы все живы».

«Да, я вижу», — сказал он.

«Позвольте объяснить...» — произнес я, заикаясь.

«Не беспокойтесь, — мягко сказал человек. — Все в порядке. Я посижу, если не возражаете».

Когда он наклонялся, я почувствовал, что от него попахивает.

«Это ваш брат?» — спросил он, кивая в сторону Гумберто. «Нет, просто жилец».

«Ага, ясно. А выпить не дадите? Я увидел свет и подумал...»

«Дай ему глотнуть, — сказал Гумберто. — И мне тоже. Только спагетти не надо».

«Спагетти? — переспросил человек. — Зачем? Только выпить».

«Вы на машине?» — спросил Гумберто. «Нет, — сказал человек. И после небольшой паузы — скорбно: — Тело наверху?» «Нет никакого тела».

«Смешно, — отозвался человек. — Меня попросили перевезти тело». — Похоже, он говорил серьезно.

«Кто вы? — спросил я. — Кто вас прислал?»

«Разве нас не вызывали по телефону?»

«Никто вас не вызывал», — заверил я его.

«Должно быть, я пришел по неправильному адресу. Вы уверены, что никто здесь не умер — примерно с час назад?»

«Дай ты ему выпить, — потребовал Гумберто, пытаясь встать на ноги. — Мне хочется услышать, что он расскажет».

«Кто попросил вас прийти сюда? — вставил я. — Кто вы?»

«Налейте мне, как говорит ваш товарищ, и я все расскажу. Нам всегда вначале наливают».

«Кому это „нам“? — спросил Гумберто, трезвея на глазах. — Ну кто-нибудь налейте ему, ради Бога. И меня не забудьте».

«Вы ведь астролог, так?»

«Д-да», — подтвердил я, прикидывая, что последует дальше.

«Люди говорят вам, когда они родились, правда? Но никто не скажет, когда вы умрете. Так?»

«Никто здесь не умер», — сказал Гумберто. Руки его судорожно искали стакан.

«Хорошо, — сказал человек. — Я вам верю. Кроме того, нам все равно нечего делать, пока труп не застынет».

«Опять это „НАМ“. Объясните, откуда вы? Чем занимаетесь?» — Гумберто почти перешел на крик.

«Я их обряжаю», — ответил человек, вкрадчиво улыбаясь.

«А другие, что делают они?»

«Просто сидят с выражением готовности на лицах».

«А чего они ждут?»

«Выпивки, конечно, чего же еще?»

Миссис Рубиол наконец извлекла из-под дивана бутылку. Я подумал, что женщину надо представить.

«Это миссис Рубиол, — сказал я. — Еще одно тело... пока теплое».

«Вы детектив?» — спросила миссис Рубиол, протягивая руку.

«Детектив? С чего вы взяли?»

Молчание.

«Леди, я всего лишь гробовщик, — сказал человек. — Кто-то позвонил в похоронное бюро и сказал, что здесь требуются наши услуги. Ну, я надел шляпу и пришел сюда. Наше бюро всего в двух кварталах отсюда. — Он вытащил бумажник и вручил нам свою визитку. — „Макаллистер и компания“. Это мы. Никаких выкрутасов, никакой суеты».

«Господи! — вырвалось у Гумберто. — Гробовщик, вот те на! Нет, мне необходима тефтелька. — Он сделал несколько неуверенных шагов по направлению к столовой. — Эй! — крикнул он. — А где наши субретки?»

Я пошел на кухню. Там их не было. Открыл заднюю дверь и выглянул наружу. Все тихо.

«Они удрали, — объявил я. — Теперь можно обследовать кладовую. Я не отказался бы от ветчины и яиц».

«И я, — сказал Гумберто. — Ветчина и яйца. То, что надо. — Он немного помолчал, как бы решая некую задачу. — А ты не думаешь, — шепнул он, — что где-нибудь может отыскаться и бутылочка?»

«Не сомневаюсь в этом, — заверил его я. — Переверни здесь все вверх дном. Думаю, ты отыщешь золотую жилу. И попроси гробовщика помочь тебе».

Непристойность и закон отражения

Обсуждать природу и значение непристойности почти так же трудно, как говорить о Боге. Пока я не углубился в изучение литературы, существующей по этому вопросу, я и не представлял, в какую трясину вступаю. Уже на уровне этимологии понимаешь, что лексикографы — те еще обманщики — не меньше юристов, моралистов и политиков. Начнем с того, что те, кто серьезно пытается исследовать до конца значение этого понятия, вынуждены признать, что их поиски ни к чему не приводят. В книге «К чистоте» Эрнст и Сигл констатируют, что «нет двух людей, которые пришли бы к единому мнению по поводу дефиниций шести ужасных прилагательных: непристойный, похотливый, сладострастный, грязный, неприличный, отвратительный». Лига Наций тоже стала в тупик, пытаясь определить, что является непристойным. Д.Г. Лоуренс был, возможно, прав, когда говорил: «Никто не знает, что означает слово „непристойный“». Если обратиться к Теодору Шредеру, посвятившему всю свою жизнь борьбе за свободу слова*, то его мнение таково: «Непристойность не содержится в самих книгах и картинах, а является исключительно свойством сознания читателя или зрителя». «Все существующие аргументы в пользу запрета на непристойную литературу, — утверждает он, — неизбежно оправдывают и все остальные ограничения, накладываемые на свободу мысли».

* См. его «Вызов шести цензорам» и другие работы. — Примеч.

Как кто-то хорошо сказал: если начать перечислять все шедевры, заклейменные как «непристойные», получится нудный каталог. Большинство наших лучших писателей, от Платона до Хэвлока Эллиса, от Аристофана до Шоу, от Катулла и Овидия до Шекспира, Шелли и Суинберна, не говоря уже о Библии, были мишенью для тех, кто всегда пребывает в поисках нечистого, неприличного, аморального. В статье под названием «Свобода выражения в литературе» Хантингтон Кейрнз, один из наиболее терпимых и проницательных цензоров, подчеркивает необходимость переподготовки чиновников, отвечающих за соблюдение законов по цензуре. «В целом, — говорит он, — эти люди практически никак не связаны ни с наукой, ни с искусством, ничего не знают о той свободе самовыражения, которая была негласно дарована писателям за годы существования английской литературы, и с точки зрения экспертной оценки они не в состоянии иметь адекватное мнение по этому вопросу. В первую очередь переподготовка требуется правительственным чиновникам, а не массам, которые в своем большинстве лишь весьма поверхностно соприкасаются с искусством».

Думается, следует здесь же мимоходом отметить, что, хотя наше федеральное правительство не осуществляет контроль над произведениями искусства, созданными в стране, оно доверяет министерству финансов контролировать импорт из-за границы. В 1930 году был пересмотрен соответствующий закон, который теперь позволяет министру финансов, по его усмотрению, пропускать в страну классику или повсеместно признанные книги, обладающие несомненной литературной и научной ценностью, даже если в них есть элементы непристойности. Но что понимать под книгами, «обладающими несомненной литературной ценностью»? Мистер Кейрнз предлагает нам такую расшифровку: «Книги, которые американская серьезная критика не единожды признавала высокохудожественными». На первый взгляд такой подход кажется весьма либеральным, но в каждом конкретном случае, когда книга или произведение искусства способны вызвать сенсацию, такой либерализм дает сбой. Относительно сонетов Аретино известно, что они находились под запретом четыреста лет. Сколько нужно ждать, чтобы сняли запрет с некоторых современных произведений, никто не скажет. В уже упомянутой выше статье мистер Кейрнз признает: «Не похоже, чтобы теперешнее отношение к „непристойности“ изменилось». «Ни один из законодательных актов, — продолжает он, — не дает определения слову „непристойность“, и поэтому возможна самая широкая трактовка этого понятия». Те, кто воображал, что решение по «Улиссу» создает прецедент, должны теперь осознать, что были слишком оптимистичны. Когда дело касается книг с «беспокойным» содержанием, ничего нельзя окончательно установить. После многих лет борьбы с разного рода ханжами, фанатиками и прочими психопатами, определявшими, что мы можем читать, а что — нет, Теодор Шредер приходит к выводу, что «во внимание обычно принимаются не истинные качества книги, а ее предположительное воздействие на некоего гипотетического читателя, который в некое проблематичное время в будущем, возможно, прочтет эту книгу».

В своей книге «Вызов шести цензорам» мистер Шредер цитирует анонимного священника прошлого века, утверждавшего, что «непристойность существует только в сознании тех, кто ее видит и вменяет в вину другим». Эта малоизвестная книга содержит изрядное количество мест, проливающих свет на проблему; в них автор пытается доказать, что, согласно существующему в природе закону отражения, каждый совершает действия, подобные тем, которые приписывает другим; такое самосохранение равносильно саморазрушению и т.д. Эта здравая и просвещенная точка зрения, разделяемая, похоже, весьма немногими, подходит к сущности предмета ближе, чем все трактаты просветителей, моралистов, ученых и юристов, вместе взятые. В «Послании к римлянам» (14:14) это дается как аксиома на все времена: «Я знаю и уверен в Господе Иисусе, что нет ничего в себе самом нечистого; только почитающему что-либо нечистым, тому нечисто». Однако каждый здравомыслящий человек понимает, что такой подход не примет во внимание ни один суд вкупе с почтовым ведомством.

Совершенно другую точку зрения, заслуживающую того, чтобы на нее обратили внимание, так как она не только искренняя и честная, но и выражает мысли многих людей, высказывает Хэвлок Эллис, утверждающий, что непристойность есть «постоянный элемент социальной жизни человека и отвечает глубокой потребности его сознания»*. Эллис идет дальше и утверждает: «Взрослым людям нужна непристойная литература так же, как детям — волшебные сказки: это освобождение от подавляющего действия общепринятых норм». Это точка зрения культурного человека, чьи нравственная чистота и мудрость признавались выдающимися критиками повсеместно. Она соответствует житейскому взгляду средиземноморских народов, которыми мы вроде бы восхищаемся. Будучи англичанином, Эллис преследовался за свои взгляды и идеи по поводу пола. Начиная с 19 века и далее те английские писатели, которые осмеливались писать об этом предмете честно и не предвзято, подвергались гонениям и унижениям. Думается, распространенный подход англичан к этому вопросу достаточно хорошо представлен в той изысканной галиматье, каковой является статья «Нуждаемся ли мы в цензоре» виконта Брентфорда. Брентфорд — тот господин, который пытался оградить английскую публику от таких чудовищных произведений, как «Улисс» и «Колодец одиночества». Он принадлежит к тем буйно произрастающим в англосаксонском мире типам, к которым вполне приложимы слова доктора Эрнеста Джонса: «Люди с тайным влечением к разного рода соблазнам заняты по большей части тем, что старательно борются с теми же искушениями у других; под предлогом защиты сограждан они на самом деле защищают себя, страшась в глубине сердца своих слабостей».

* «Моrе Essays of Love and Virtue». — Примеч. авт.

Как тот, кого обвиняли в использовании непристойной лексики более, чем кого-либо другого из современных англоязычных писателей, выскажу свой взгляд на этот предмет. Думаю, в силу вышесказанного он может представлять особый интерес. Со времени первого издания «Тропика Рака» в 1934 году в Париже я получил не одну сотню писем от читателей со всех концов света, от мужчин и женщин разного возраста и положения; эти письма в большинстве своем содержали слова поддержки и благодарности. Многие из тех, кто неодобрительно отнесся к книге из-за грубого языка, выражали свое восхищение ею в целом, и только немногие, очень немногие писали, что книга скучна или плохо написана. Роман и по сей день пользуется устойчивым спросом, продаваясь «из-под прилавка»; время от времени о нем появляются критические статьи, хотя опубликован он был тринадцать лет назад и тут же запрещен в англосаксонских странах. Единственное, чего добилась этим цензура, — загнала книгу в подполье, сократив таким образом число продаж, но в то же время она создала роману лучшую рекламу на свете — устную, от читателя к читателю. Роман есть в библиотеках всех наших лучших университетов, профессора часто рекомендуют его студентам, и постепенно он стал занимать достойное место в нашей литературе рядом с другими выдающимися произведениями, которые в свое время тоже были запрещены. Эта книга вызывает большой интерес у молодых людей, и я получал прямые и косвенные свидетельства того, что она не только не разрушила их жизни, но и повысила их моральный уровень. Эта книга — живое свидетельство поражения цензуры и доказательство того, что она может защитить от нежелательного влияния только самих цензоров — и то только в силу закона природы, известного всем, кто излишне предается удовольствиям. В этой связи я чувствую необходимость упомянуть об одной любопытной закономерности, на которую часто обращали мое внимание книгопродавцы, а именно: устойчивым и даже растущим спросом пользуются два рода книг — так называемая порнографическая, или непристойная, литература и оккультная. Это вроде бы подтверждает точку зрения Хэвлока Эллиса, о которой я упоминал выше. Несомненно, все попытки контролировать хождение непристойной литературы, как и попытки контролировать распространение наркотиков или проституции, обречены на неудачу всюду, где делает успехи цивилизация. Вне зависимости от того, являются эти вещи безусловным злом или нет, они неотъемлемые элементы нашей социальной жизни, и не подлежит сомнению, что все они синонимы того, что зовется цивилизацией. Несмотря на все, что было сказано и написано в защиту и против этих явлений, люди так и не смогли прийти в отношении их к такому же согласию, как, например, в отношении рабства. Можно предположить, что когда-нибудь они исчезнут, но тогда можно также предположить, что, несмотря на сегодняшнее поголовное неодобрение рабства, оно может начать практиковаться вновь.

Постоянный вопрос, который задают автору «непристойных» произведений: зачем вы пользуетесь таким грязным языком? Подтекст здесь следующий: такого же эффекта можно добиться и с помощью традиционных эстетических средств. Однако нет ничего более далекого от истины. Сколь бы непривычная лексика ни употреблялась в таком произведении — я беру здесь самые крайние случаи, — будьте уверены, что никакие другие идиомы тут не подойдут. Результаты напрямую связаны с намерениями, а последние, в свою очередь, подчиняются законам компульсии, столь же неотвратимым, как и законы природы. Люди не творческого склада редко это понимают. Кто-то сказал, что «писатель, открыв нечто новое, стремится передать свое новое знание читателю. Это новое знание, безразлично, сексуального оно или иного характера, непременно вступит в конфликт с распространенными убеждениями, страхами и запретами, потому что последние в большинстве своем основаны на заблуждениях». Какие бы ни назывались смягчающие обстоятельства, оправдывающие ошибочные оценки публики, — вроде недостатка образования, отсутствия контактов с искусствами и так далее, факт остается фактом: всегда будет существовать пропасть между творцом и массой, потому что последняя глуха к тайне, пронизывающей все сущее. Борьба, которую художник сознательно или бессознательно ведет с публикой, почти всегда сконцентрирована на необходимости выбора. Не останавливаясь на вопросах «эго» и темперамента и взглянув достаточно широко на творческий процесс, превращающий художника всего лишь в рабочий инструмент, мы тем не менее вынуждены признать, что дух любой эпохи — плавильный тигель, в котором некие жизненные скрытые силы ищут выражения тем или иным способом. Возможно, есть нечто таинственное в проявлении глубоких и непредвиденных влияний, которые выражаются в движениях и идеях, возмущающих общественное мнение в разные исторические периоды, однако в этом нет ничего случайного или странного. Законы духа могут быть постигнуты, как и законы природы. Но прочесть их смогут только те, кто сам прикоснулся к тайне. Глубина толкований делает их недоступными для массы, которая бездумно относится к жизни.

Не лишен любопытства тот факт, что художники, как бы трудны для восприятия ни были их творения, редко подвергаются столь назойливой критике, как писатели. Язык, в силу того, что он служит также средством общения, имеет тенденцию становиться причиной невероятной путаницы. Весьма умные люди часто демонстрируют отвратительный вкус в вопросах искусства. И все же у этих странных, всем нам знакомых созданий, потому что они не раз поражали нас своей бестолковостью, редко когда хватит смелости посоветовать убрать что-то из картины или произвести нужные, с их точки зрения, замены. Возьмем, к примеру, ранние работы Жоржа Гроса и сравним реакцию просвещенной публики на них и на «Улисса» Джойса. Вспомним также для сравнения реакцию на поздние произведения Шенберга. Во всех трех случаях присутствовало равно сильное неприятие, но в случае с Джойсом публика была более многословна, более высокомерна и более безапелляционна в своих поучениях. Когда дело касается книг, даже мясник и водопроводчик полагают, что имеют право высказать свое мнение, особенно если книга относится к числу произведений, которые зовутся грязными или непристойными. Более того, я заметил, что отношение публики весьма меняется, если перед ней произведение искусства первобытного народа. Здесь в силу неких необъяснимых причин к элементу непристойности относятся с должным уважением. Люди, которые пришли бы в ужас от подобных рисунков в «Ессе Ногтю», глазеют, не краснея, на африканскую керамику или скульптуру, не задумываясь, насколько это может оскорбить их вкус или нравственное чувство. Точно так же они склонны относиться терпимее к непристойным произведениям старых художников. Почему? Потому что даже самые тупые люди способны допустить, что другие эпохи могли, правы они были или нет, иметь иные обычаи, иную мораль. Что же касается творческих исканий собственной эпохи, то свобода выражения всегда толкуется как распущенность. Художник должен приспосабливаться к существующим в настоящее время (и обычно лицемерным) критериям большинства. Он должен быть оригинальным, смелым, вдохновляющим, но никогда — вызывающим. Говоря «нет», он в то же время должен говорить «да». Чем обширнее художественная среда, тем более тиранические, сложные и извращенные формы принимает это иррациональное давление на художника. Впрочем, всегда есть исключения, и одним из них является Пикассо, один из немногих художников нашего времени, завоевавший уважение и внимание сбитой с толку и по большей части враждебной публики. Это величайшая честь, какая только может быть оказана гению.

***

Существует вероятность, что в переходный период глобальных войн, который может длиться одно или два столетия, значение искусства будет постепенно снижаться. У мира, раздираемого невиданными катаклизмами и озабоченного социальными и политическими преобразованиями, будет оставаться все меньше времени и энергии для творчества и восприятия произведений искусства. Политик, солдат, промышленник, технолог — словом, все те, кто удовлетворяет насущные потребности человечества, обеспечивая его пищей, одеждой, жильем, и потакает мимолетным и иллюзорным страстям и предрассудкам, возьмут верх над художником. Наиболее поэтические выдумки будут служить самым разрушительным целям. Сама поэзия позаимствует термины из блокбастеров и описания отравляющих веществ. Непристойное найдет выражение в невероятной технике саморазрушения, которую будет вынужден усвоить изобретательный ум человека. Чувства протеста и недовольства, которые пробуждали в человечестве художники-провидцы, способные видеть будущее мира, найдут оправдание по мере того, как будут сбываться их предчувствия.

Об увеличивающемся разрыве между искусством и жизнью (искусство становится все более ярким и непонятным, а жизнь — все более тусклой и безнадежной) говорили уже так много, что это навязло в зубах. Война, грандиозная и зловещая, не смогла возбудить страсти, сопоставимые со своим размахом или значением. Горячность греков и испанцев изумила современный мир. Восторг и ужас, вызванные их яростной борьбой, были настоящим откровением. Мы сочли эту борьбу безумной и героической, хотя уже почти верили, что подобного безумства, подобного героизма на свете больше нет. А вот механистичный характер войны, которую ведут крупные страны, — скорее «непристойный» и ненормальный, чем безумный. Это война техники, война статистического превосходства сил, война, в которой победа бесстрастно рассчитана и предсказана в пользу того, у кого техническое преимущество. В войне же, которую вели греки и испанцы, не было не только уверенности в быстром положительном исходе, но и в конечной победе. И все же они сражались и будут сражаться не на жизнь, а на смерть, без надежды на победу и так же великолепно, потому что делают это со страстью. Что касается мощных сил, вступивших сейчас в смертельную схватку, нельзя не понимать: они только ждут удобного случая, чтобы победить здесь и сейчас и чтобы победа эта длилась вечно — что само по себе является чистейшей иллюзией. Каким бы ни был исход схватки, ясно, что жизнь никоим образом радикально не изменится: все останется, как и было, разве что немного похуже, чем раньше. Нынешняя война — нечто вроде похожей на мастурбацию драки безнадежных рецидивистов.

То, что я подчеркиваю грязные стороны современной войны, связано не только с тем, что я вообще против любой войны, но и с тем, что она пробуждает амбивалентные эмоции, позволяющие лучше постичь природу непристойного. Ничто не считалось бы непристойным, если бы люди могли осуществить свои самые сокровенные желания. Больше всего на свете человек боится проявления на словах или в действиях того, от чего отказывается в жизни, того, что подавляет и душит, того, что, как мы теперь говорим, хоронит в подсознании. Омерзительные качества, приписываемые врагу, — всегда именно те, какие мы знаем за собой и потому особенно рвемся уничтожить: ведь только через подобную проекцию мы осознаем их чудовищность. Словно во сне, человек пытается убить врага в самом себе. Этот враг, внутри и снаружи, не более реален, чем призраки в его снах. Просыпаясь, человек становится равнодушен к тому «я», что пробудилось во сне, но, заснув, вновь преисполняется ужасом. Я сказал: «просыпаясь», но просыпается ли человек вообще ? Для того, у кого нет больше нужды убивать, человек, позволяющий себе убивать, — лунатик. Такой человек пытается убить себя в своих снах. Он встречается с собой лицом к лицу только в снах. Таков человек нашего времени, рядовой человек, столь же нереальное существо, как и персонаж из аллегории. Наша сегодняшняя жизнь грезилась человечеству еще миллионы лет назад. В ней постоянно просматриваются два разнонаправленных начала, как и в этом извечном сне. Всегда страх и желание, страх и желание. И никогда — чистый фонтан страсти. Так что мы всегда имееми не имеем, существуем и не существуем.

В области секса присутствуют тот же лунатизм и самообман; здесь разделение чистой страсти на страх и желание приводит к созданию фантасмагорического мира, где любовь играет роль постоянно меняющего обличье козла отпущения. О страсти напоминает лишь ее отсутствие или такие чудовищные искажения, которые делают ее практически неузнаваемой. Когда пытаешься проследить, как на протяжении истории менялось отношение человечества к сексу, кажется, что блуждаешь по лабиринту, центр которого расположен на незнакомой планете. В этом деле было так много извращения и подавления — даже у первобытных народов, что теперь невозможно, по сути, сказать, каково свободное и здоровое отношение к сексу. Обожествление пола в язычестве не может, естественно, считаться решением проблемы. А христианство хотя и утвердило новую концепцию любви, превосходящую все ранее известные, но не сумело сексуально раскрепостить человека. Можно было бы сказать, что тирания секса была сломлена посредством сублимации в любовь, если бы это высокое чувство не было понято и не переживалось лишь немногими избранниками.

Только там, где блюлась строгая дисциплина в отношении плоти, ради служения Богу или союзу с Ним, вопрос пола рассматривался честно и однозначно. Тот, кто достиг освобождения таким путем, освободил себя не только от тирании пола, но и вообще от власти плоти. У подобных людей весь состав страсти претерпел такие радикальные изменения, что завоеванные результаты практически не имеют никакого значения для обычных людей. Духовные взлеты их мало касаются. Рядовой человек ищет разрешения жизненных проблем на уровне миражей и иллюзий; его представления о реальности не имеют ничего общего с высшим смыслом; он слеп и глух к постоянным изменениям, происходящим выше и ниже уровня его разумения. Если мы возьмем в качестве примера йога, для которого значима лишь реальность, противопоставленная миру иллюзий, то вынуждены будем признать, что он рассматривает каждую жизненную проблему с максимальной смелостью и здравостью. Не важно, рассматривает ли йог сексуальное начало само по себе или переводит на трансцендентный уровень, он в любом случае выходит на необозримые открытые просторы любви. Пусть йог не воспроизводит себе подобных, но зато он придает новый смысл слову «рождение». Вместо совокупления он созидает; в зоне его влияния конфликт затихает и воцаряется прочный мир. Он способен любить не только существо противоположного пола, но и всех остальных — все, что дышит. Такого рода «миролюбивая» победа вызывает холодок в сердце обычного человека: ведь она не только показывает убогость его заурядной сексуальной жизни, но и его неспособность на подлинную страсть. Такое освобождение, которое опрокидывает его температурный способ оценки чувств, представляется рядовому человеку смертью при жизни. Достижение безграничной, необъятной любви пугает его, потому что означает растворение его «я». Он не хочет быть свободным ради служения и полного посвящения себя всему человечеству; все, чего он хочет, — это комфорта, уверенности в завтрашнем дне, безопасности и реализации его весьма ограниченных возможностей. Неспособный уступать, он не может познать исцеляющую силу веры, а без нее ему никогда не откроется истинный смысл любви. Он стремится к расслаблению, а не к освобождению; другими словами, он предпочитает смерть жизни.

По мере развития цивилизации становится все очевиднее, что война дает обычному человеку самый большой шанс расслабиться. На войне он может как следует оттянуться: ведь здесь преступление ничего не значит. О какой вине может идти речь, если вся планета залита кровью? Убаюкивающий покой мирного времени, похоже, способствует тому, чтобы он глубже увяз в трясине садомазохистского комплекса, который закрепился в жизни цивилизованного общества и разъедает ее, как рак. Страх, вина и убийство — вот триумвират, управляющий нашими жизнями. Что же тогда непристойность? Сама материя жизни, той, которую мы знаем сегодня. Говорить о неприличном, непотребном, бесстыдном, грязном, отвратительном и так далее только по отношению к сексу означает лишать себя огромного набора мерзостей, которые предлагает к нашим услугам современная жизнь. Каждая область жизни осквернена и испоганена тем, к чему так бездумно приклеили ярлык «непристойного». Интересно, не родится ли в уме какого-нибудь психа более подходящее, более всеобъемлющее название для обозначения грязных сторон жизни, которые мы сами порождаем и от которых шарахаемся, никогда не отождествляя с нашим собственным поведением. Мы думаем о душевнобольных как о людях, живущих в ином мире, полностью оторванном от реальности, однако наше собственное повседневное поведение, будь то в мирное время или на войне, мало чем отличается от поведения душевнобольного. «Я утверждал, — пишет известный психолог, — что этот мир — безумный мир, и человек большую часть времени пребывает в безумии; и я думаю: то, что мы называем моралью, только одна из форм безумия, дающая нам возможность приспособиться к существующим обстоятельствам».

***

Когда непристойность занимает в произведении искусства или литературы заметное место, она обычно является элементом техники, сознательным приемом, не имеющим ничего общего с намерением вызвать сексуальное возбуждение, как в порнографии. Если там и есть скрытый мотив, то он претендует на гораздо большее. Его цель — разбудить читателя, ввести его в смысл реальности. До некоторой степени использование непристойного художниками можно сравнить с изображением чудес у старых мастеров. Это напряжение последней минуты на грани отчаяния часто становилось предметом жарких споров. Ничто, связанное с жизнью Христа, например, не подвергалось такому пристальному изучению, как приписываемые ему чудеса. Особенно важно, следует ли Мастеру полностью раскрепоститься или он должен воздерживаться от применения своих необычайных способностей? Что касается великих учителей дзэн, то они не колеблясь прибегали к любым средствам, чтобы разбудить своих учеников; они совершали даже то, что мы зовем святотатством. И как следует из некоторых известных толкований Потопа, даже Бог временами впадает в отчаяние, стирает все написанное, чтобы продолжить эксперимент с человеком на новом уровне.

Относительно этих сомнительных проявлений силы надо признать, что только Мастер может отважиться на них. Кстати, элемент риска существует только в глазах непосвященных. Сам Мастер всегда уверен в результате; он никогда не пойдет с козыря, если того не требует ситуация. Его поведение можно сравнить с действиями химика, добавляющего последнюю каплю в раствор, чтобы добиться нужного солевого осадка. Даже когда Мастер применяет силу, он учит. Свидетель его необыкновенной мощи навсегда становится другим человеком. В каком-то смысле такая ситуация может быть описана как переход от доверия к вере. Как только обретешь веру, назад пути нет; доверие же — чувство неустойчивое и способно меняться.

Нужно также признать: тот, кто наделен подлинной силой, не нуждается в том, чтобы демонстрировать ее ради собственных интересов. В проявлении такой силы, по сути, нет ничего чудесного при условии, что наблюдающий ее способен подняться на тот непостижимый уровень прозрения, который является естественным для Мастера. Люди же, которым неведом источник их могущества, люди, про которых говорят, что они определяют судьбы человечества, обычно плохо кончают. Можно сказать, что все их усилия сводятся к нулю. На мирском уровне нет ничего прочного: ведь на этом уровне сна и иллюзий все — только страх и желание, тщетно скрепляемые волей.

Но вернемся к художнику... Стоит ему только раз прибегнуть к помощи своих необычайных сил, — а я именно в таких магических терминах думаю об использовании в произведении искусства непристойного, — он неизбежно оказывается во власти неподвластных ему стихий. Поначалу он может стремиться разбудить читателей, но впоследствии сам переходит в другое измерение реальности, где уже не испытывает потребности никого пробуждать. Его бунт против всеобщей инерции по мере того, как крепчает его внутреннее зрение, претерпевает чудесное изменение: теперь он понимает и принимает тот порядок и гармонию, которые можно постичь только через веру. Его воображение растет по мере роста его сил, потому что творчество уходит корнями во внутреннее зрение — царство фантазии. В конце концов художник оказывается среди непристойных само обвинений, как завоеватель — среди развалин побежденного города. Он осознает, что подлинная природа непристойного кроется в страстном желании обратить других в свою веру. Желая разбудить других, он разбудил самого себя. А однажды проснувшись, потерял интерес к иллюзорному миру — теперь он пребывает в свете и, подобно зеркалу, отражает свое прозрение каждым действием.

Как только эта высота взята, какими убогими и незначительными кажутся обвинения моралистов! Как бессмыслен спор — обладает или нет данное произведение высокими литературными достоинствами! Как нелепа сама постановка вопроса, нравственна или безнравственна природа этого творения! Любой смелый поступок может вызвать обвинение в вульгарности. В природе мольбы, безумной мольбы об общении все — драматично. Насилие, проявляемое в действии или в слове, — переиначенная молитва. Сама инициация — насильственный процесс очищения и слияния. Все, что требует радикального вмешательства, нуждается в Боге — и всегда через некую форму смерти или уничтожения. Всякое проявление непристойного заставляет чувствовать неминуемую смерть формы. Те, кто обладает высшим знанием, не проявляют беспокойства даже перед лицом смерти; писатель, однако, не принадлежит к этим избранным: он находится лишь на пороге мудрости. Имея дело с духом, он тем не менее обращается за помощью к форме. Когда он полностью осознает себя творцом, то подменяет свое собственное бытие словами. Но в ходе этого процесса наступает «темная ночь души», когда, взволнованный созерцанием будущего и еще не вполне осознав свои возможности, он прибегает к насилию. Он приходит в отчаяние из-за невозможности поделиться с другими своими открытиями и прибегает то к одному, то к другому средству, которыми располагает; эта агония, пародирующая сам акт творения, подготавливает его к разрешению дилеммы, но это разрешение—абсолютно непредсказуемо и таинственно, как само творчество.

Безудержные проявления этой великолепной мощи имеют отблеск непристойного, если смотреть на них сквозь преломляющие линзы «эго». Все превращения происходят за секунды. Освобождение означает сбрасывание цепей, разрыв кокона. Непристойное — то, что подготавливает рождение, предсознательные судороги в предвкушении новой жизни. Только в смертельной агонии постигается природа рождения.

Между чем еще может идти борьба, как не между формой и сущностью, между прошлым и будущим? В такие моменты само творчество подвергается испытанию; тот, кто стремится раскрыть тайну, становится сам ее частью и таким образом помогает ее увековечить. Так приподнимание вуали над тайной можно считать высшим выражением непристойного. Ведь это попытка подглядеть тайные процессы мироздания. В этом смысле вина Прометея символизирует вину человека-творца, высокомерного человека, который отваживается на акт творчества прежде, чем ему дарована мудрость.

Эти родовые муки относятся не к телу, но к духу. От нас требовалось познать любовь, пережить слияние и общение и таким образом остановить вращение колеса жизни и смерти. Но мы предпочли остаться по эту сторону Рая и создать посредством искусства иллюзорную субстанцию из наших снов. В некоем глубинном смысле мы вечно откладываем действие «на потом». Мы заигрываем с судьбой и усыпляем себя мифами. Мы погибаем в сетях наших трагических легенд, как пауки, запутавшиеся в собственной паутине. Если что-то и заслуживает эпитета «непристойное», так это мимолетная встреча с тайной, путешествие на край бездны, где переживаешь все экстазы головокружения и все же отказываешься уступить магии неизведанного. Непристойное имеет все свойства скрытого интервала. Оно так же беспредельно, как само Бессознательное, и так же аморфно и текуче, как субстанция этого Бессознательного. На сознательном же уровне оно воспринимается как нечто странное, пьянящее и запретное и потому притягивающее и парализующее, когда, подобно Нарциссу, мы склоняемся под нашим отражением в зеркале наших пороков. Всеми признанное и тем не менее презираемое и отвергаемое, оно поэтому постоянно появляется в разных обличьях в самые неожиданные моменты. Когда же оно узнается и принимается — как плод воображения или неотъемлемая часть человеческой реальности, то вызывает не более ужаса или отвращения, чем цветущий лотос, пускающий свои корни вниз, в речной ил, где он родился.

Вспоминать, чтобы помнить

Мы остаемся верны воспоминаниям, чтобы сохранить себя, свою личность, которую на самом деле, если бы мы это только понимали, утратить невозможно. Когда мы открываем эту истину, заключающуюся в самом акте воспоминания, то забываем все остальное. «Сам Бог, — писал де Нерваль, — не может превратить смерть в полное уничтожение».

Все началось вчера вечером, когда я, лежа плашмя на полу рядом с Минервой, показывал ей на карте Парижа места, где я когда-то жил. Это была большая карта метро, и мне доставляло удовольствие простое перечисление названий станций. Наконец, водя указательным пальцем по бумаге, я стал быстро перемещаться из квартала в квартал, задерживаясь на улицах, которые, мне казалось, я позабыл, вроде Котентен. Я так и не смог отыскать место, где жил в последнее время — то был тупик между улицами Од и Сент-Ив. Но зато отыскал площади Дюпле и Люсьена Герр, улицу Муффетар (благословенное имя!) и Кэ-де-Жамап. Потом я пересек один из деревянных мостов, перекинутых через канал, и заблудился в районе Гар-де л’Эст. Стал осознавать, где нахожусь, только на улице Сен-Мор. Отсюда направился на северо-восток — к районам Бельвиль и Менильмонтан. В Порт-де-Лила я пережил самый настоящий эмоциональный шок.

Через какое-то время мы уже изучали провинции Франции. Какие прекрасные, пробуждающие воспоминания названия! Памятные реки, сорта сыра, разнообразные вина! Сыр, вино, птицы, реки, горы, леса, ущелья, водопады. Только представьте себе, что область может зваться Иль-де-Франс. Или Руссильон. Впервые я услышал это название, когда читал верстку романа, и оно навсегда связалось в моем сознании с rossignol, что в переводе на английский означает «соловей». Никогда прежде я не слышал соловья, пока не попал в сонную деревушку Лувесьен, где жили мадам дю Барри и Тургенев, каждый в свое время. А как-то, вернувшись поздним вечером в «дом кровосмешения» Анаис Нин, я услышал, наверное, самое чудесное пение в своей жизни — оно доносилось из зарослей жимолости, опутавшей садовую стену. Это пел rossignol, зовущийся у нас «соловьем».

В этом саду я подружился с собакой, это была третья собака, с которой у меня сложились дружеские отношения. Но я забегаю вперед. Собака была позже... когда я сидел в ресторане и ждал, что мисс Стелофф принесет мне брошюру «Значение и польза боли». А сейчас мы все еще на полу — Минерва и я — и изучаем названия провинций. Минерва спрашивает, бывал ли я в Ле-Бо. И рассказывает, как однажды неожиданно выехала прямо к этому месту на велосипеде.

«Со мною было то же самое! — воскликнул я. — Помнишь эти выщербленные ступени, ведущие к вершине? И причудливый, доисторический пейзаж, наподобие ландшафта Аризоны или Нью-Мексико?»

Минерва, похоже, помнила все, хотя ездила во Францию один-единственный раз — как раз во время Мюнхенского сговора. А я тогда, возможно, сидел на скамейке бульвара Турни в Бордо. Там всегда были голуби, жаждущие, чтобы их покормили. И еще на свете был Гитлер, только у того рот был пошире.

Из Ле-Бо я отправился на велосипеде в Тараскон. Я приехал туда в полдень, и город показался мне совсем вымершим. Мне живо вспоминаются широкая улица и большие terrasses*, отодвинутые далеко от края тротуара. Мне сразу же стало ясно, почему Додэ мысленно пустился в свои фантастические странствия по Африке. Несколько позже, разговаривая с хозяином «Отель де ла Пост», я понял, что Тартарен побывал и в нью-йоркской «Уолдорф-Астории». А еще какое-то время спустя, находясь на острове Спетсай, я повстречал точную копию внутреннего дворика «Отель де ла Пост»... все то же самое, вплоть до клеток с птицами. С одной лишь разницей: хозяином здесь был византийский монах с гаремом из темноглазых монахинь.

* Открытые террасы (фр.).

Все вышесказанное всего лишь предваряет то подлинное потрясение, которое пережил я, увидев железнодорожную рекламу во французском ресторане в Америке. Тогда я за один присест проглотил книгу своего друга Альфреда Перле под названием «Отступник». Я словно пил из реки воспоминаний. Не собираясь говорить здесь подробно о книге, скажу только, что у нее есть своеобразный антропософский аромат, благодаря дорогому Эдгару Войси и его учителю Рудольфу Штейнеру. В ней есть промежуточный эпизод на трех страницах, написанный целиком на французском, суть которого можно уяснить из фразы: «L’orgasme est L’ennemi de L’amor» *.

* Оргазм — враг любви (фр.).

Там, однако, есть более значительная фраза, которая повторяется два или три раза: «Миссия человека на земле — вспоминать...» Это одна из тех фраз, подобных известной — «цель оправдывает средства», — которые открываются только тому, кто их ждет.

Вот я сижу в ресторане. Еда отвратительная; с гастрономической точки зрения она не относится ни к одной эпохе или месту, и ни один гурман не поймет, что это. Даже пироги — подделка. Фирменный знак — диспепсия.

Должно быть, шел 1942 год, когда я поглощал эту скверную пищу. Я пожирал глазами знакомые железнодорожные станции — Коррез, Кемпер, Лурд, Пюи... Я проехал уже пол-Америки, был голоден как волк и жаждал неизвестно чего. Словно я только что вернулся из Тимбукту, первый белый, выбравшийся оттуда живым, — и при этом мне нечего было рассказать: все, что я видел, было одним лишь скучным стерильным однообразием. Я бывал в этом ресторане и раньше и уже не раз видел эту железнодорожную рекламу, да и еда была не хуже обычной. Но внезапно все изменилось. Передо мною была уже не железнодорожная реклама, а глубокие и проникновенные картины знакомой и любимой земли, souvenirs* о доме, обретенном и утраченном. Внезапно улеглись и голод, и жажда. Я понял, что проехал двадцать тысяч миль не в том направлении.

* Воспоминания (фр.).

Мой взор обратился к еще более давним временам; все омылось в золотом колодце памяти. Руссильон, где я никогда не был, стал голосом Алекса Смолла, сидящего в кафе «Зипп» на бульваре Сен-Жермен. Как и Матисс, он ездил в Каллиур и привез с собой ощущение, запах и колорит этого места. В то время я как раз собирался впервые выехать из Парижа — на велосипеде. Цадкин нарисовал на мраморной столешнице черновой набросок маршрута, по которому нам с женой следовало ехать, чтобы добраться до границы с Италией. Он настаивал, чтобы мы ни в коем случае не пропустили некоторые города — помнится, одним был Везелей. Называл ли он Вен? Этого я не помню. Вен живо встает в моих воспоминаниях — окутанный сумерками; шум струящейся воды до сих пор отдается в ушах. Там, должно быть, жили аннамиты; их я первыми встретил, прибыв во Францию. Какой необычной в те дни казалась мне французская армия! Словно вся она состояла из колониальных войск. Я был в восторге от их униформы, особенно офицерской.

Я следую за аннамитом по темной улице. Мы поели и теперь ищем тихое кафе. Наконец мы заходим в одно местечко, с высоким потолком — такие обычно встречаются в провинции. На полу — древесные опилки, в воздухе — кислый запах вина. В центре зала — бильярдный стол; свисающие с потолка на длинных проводах две электрические лампочки освещают зеленое сукно. Два солдата склонились над столом, один — в форме колониальных войск. Атмосфера этого места напоминает картины Ван Гога. Здесь есть даже пузатая печка с длинным изогнутым дымоходом, исчезающим в центре потолка. Это Франция в одном из ее самых непритязательных обличий, но даже и здесь она умудряется сохранить свой неповторимый шарм.

Во Франции всегда полно солдат, которые кажутся одинокими и неряшливыми. Обычно их замечаешь вечером — когда они покидают казармы или, напротив, возвращаются в них. Они бродят рассеянно, как тени. Иногда останавливаются у какого-нибудь памятника и смотрят на него отсутствующим взглядом, пощипывая нос или почесывая зад. Трудно поверить, что все вместе они являются мощной армией. Поодиночке эти жалкие фигурки вызывают только смущение: противоестественно, чтобы француз бродил по городу в военной форме, если, конечно, он не офицер. Тогда он красив, как павлин. Но при этом он не перестает быть человеком. И обычно очень умным человеком, даже если он генерал.

Однажды вечером в Перигё, вспоминая ласковый край Мэриленда, я обратил внимание на пустырь, который, по моему наблюдению, всегда окружает казармы, и на тяжело бредущего по нему, словно он направлялся в Судан, капрала; не зажженная сигарета свисала с уголка его рта. Он выглядел совершенно подавленным — ширинка расстегнута, шнурки ботинок развязаны. Он тащился в ближайшее бистро. Я же никуда не шел. Я был полон до краев лучезарным небом; половина меня — в Мэриленде, половина — в Перигё. Мученья несчастного служивого только размягчили душу, не терзая ее; это всего лишь еще одна, уже знакомая сторона жизни обожаемой мною Франции. Никакая грязь, никакая вонь и уродство не выведут меня из моего безмятежного состояния. Я бросаю прощальный взгляд на Францию, и все, что вижу там, кажется мне прекрасным.

Прошел, может быть, час, когда, сидя на улице и попивая восхитительное вино, я вспомнил этого солдата и тотчас подумал о войне 1914 года... и потом о Люневиле. Хрупкая немецкая девушка низким хриплым голосом рассказывает мне, как она в это страшное время скрывалась в погребе. Подобную историю могла бы рассказать разве что спасшаяся из мышеловки крыса. Ничего человеческого не было в этой истории — только ужас и потери. Она столько раз голодала, подвергалась насилию и пыткам, что от нее ничего не осталось, кроме надтреснутого голоса. Несколько дней назад я распрощался с ней в Париже, проводив до дверей клуба, где она поет для лесбиянок. Уже надвигалась следующая война. Ее последние слова были снова о Люневиле, о заревах ночных бомбежек, о грабежах и побоях. Рассказывая, она вся тряслась, как в лихорадке. Из клуба до нас доносилось: «Wien, Wien, nur du allein»*.

* Вена, Вена, ты неповторима (нем.).

Поезд поворачивает на восток, к Люксембургу. Скоро Седан зловещее место, в самом названии которого звучит отзвук разгрома и унижения. Неподалеку Шарлевиль, но мы уже слишком пьяны, чтобы вспоминать подвиги юного Рембо. (Чего бы я ни отдал теперь за то, чтобы остановить этот поезд и сойти!) Немного севернее — Мобёж, Монс, Шарлеруа, Намюр, мертвые названия с железными кольцами в ноздрях. Война, война. Земля военных крепостей, из-за которых она и выдержала множество вторжений. Железное кольцо все больше стягивается. Ревут бомбардировщики.

В путешествии вас всегда сопровождает свита из Смерти или ее подручных. Тихая деревушка, где мирно катит свои воды река, этот уголок, который вы избрали для отдыха, обычно оказывается местом какой-нибудь страшной кровавой бойни в прошлом. Сама кровь, пролитая здесь обильнее вина, повергает в задумчивость. В Оранже, таком тихом, полном воспоминаний об утраченном величии, исторический речитатив насвистывается сквозь побелевшие останки дремлющих руин. Залитая солнцем триумфальная арка красноречиво высится в слепящем одиночестве. Сквозь дверной проем, минуя извлеченный со льда запотевший кувшин, входит прошлое. Сквозь арку взгляд устремляется к Югу. А рядом течет Рона, и тысячи ее яростных притоков изливаются в Лионский залив. «Depart dans L’affection et le bruit neuf»*.

* Изливаются в любовь и новый гул (фр.).

Где-то между Веном и Оранжем, в некой безымянной деревушке, мы остановились на извилистой улице, где, извиваясь вместе с ней, тянулась низкая живая изгородь. И вот тут, находясь в состоянии блаженной усталости, я впал в полную прострацию. Я уже не знал, где я, зачем оказался здесь, когда уеду и уеду ли. Сладостное чувство пребывания меня, чужестранца, в чужом мире переполняло и пьянило. Утратив память, я плыл по течению. Улица стала безликой. Словно из другого мира прозвонили церковные колокола. Подлинное блаженство отчуждения.

Наслушался, насмотрелся. Приходил и вновь уходил. И все еще здесь. Летал и вроде бы слышал плач ангелов. Никаких сплетен. Холодное пиво, в горле все дрожит от наслаждения. Хорошо.

«Rumeurs des villes, le soir, et au soleil, et toujours»*.

* Городской шум, вечер, закат, и так всегда (фр.).

Да, и всегда. Всегда да. Здесь, ушел, и всегда, да, всегда, тот же человек, то же место, тот же час, все то же. Всегда то же. Такая же Франция. Такая же, как что, Франция? Такая же, как Франция.

Потом я понял — без слов, без мыслей, без cadre, genre*, системы, или координат, или системы координат, что Франция — то, чем была всегда. Равновесие. Стержень. Точка опоры. Все — в одном.

«Assez connu. Les arrets de la vie»**.

* Кадр, жанр (фр.).

** Довольно известно. Жизненные остановки (фр.).

Тиканье в сердце часов, которые идут вечно. Вечно открытая арка. Шум движения в мире без колес. Ни имени, ни опознавательных знаков. Ни даже следов ножищ вандала.

***

Миссия человека на земле — помнить... Почему мы так звонко залились смехом, когда он произнес эти слова? Может, все дело в том, как он при этом выглядел: рот набит, вилка застыла в воздухе, как удлиненный указательный палец? Или это прозвучало слишком претенциозно, учитывая тот спокойный дождливый день и скромный, незатейливый ресторанчик на границе Тринадцатого округа?

Помнить, забыть, решить, что именно избрать. У нас нет выбора, мы помним все. Но вот забыть, чтобы лучше вспомнить, ах! Переезжать из города в город, переходить от женщины к женщине, от мечты к мечте, не заботясь о том, помнишь ты это или забываешь, и все же помнить всегда, не думая о том, чтобы не забывать помнить. (Вспышка: дворик Мирабо в Эксе, Прованс. Два гигантских Атланта, с ногами, уходящими в тротуар, держат на своих мускулистых плечах вес верхних этажей дома.) Ночью, в Богом забытом западном городишке (Невада, Оклахома, Вайоминг) я, помнится, повалившись на кровать, настроил себя на то, чтобы вспомнить что-нибудь особенно прекрасное, особенно волнующее из своего прошлого. И тогда, без всякой видимой причины, по одному только капризному отклонению Сатурна в мои уши ворвался душераздирающий крик: «Убивают! Убивают! Помогите же мне, Господи! Помогите!» К тому времени, когда я выскочил на улицу, такси уехало. В тишине улицы звенело только эхо воплей женщины.

Иногда стоит лишь опустить голову на подушку, и начинают проплывать восхитительные картины прошлого. Словно паутина переплетаются они на сетчатке глаза. Тогда я с ног до головы становлюсь одной сверкающей паутиной из волшебных картин. Закрыв глаза, я позволяю гирляндам воспоминаний душить себя. Я отсылаю их все дальше, чтобы их перестроил деспотичный психопомп, зовущийся Метаморфозой. Так я увидел Каркассон, окруженный микенскими львами. Так познакомился с Ричардом Львиное Сердце в Хаме и Айрон-Фэйре. Sur un chaland qui passe* я разглядел le jongleur** Нотр-Дама.

Миссия человека на земле — вспоминать. Вспоминать, чтобы помнить. Испытать все в вечности, как однажды во времени. Все случается лишь однажды, но это навсегда. A toujours***. Память — это талисман лунатика на пороге вечности. Если ничего не утрачено, ничего и не обретено. Существует только то, что стойко держится. Я ЕСТЬ. Это превосходит весь опыт, всю мудрость, всю истину. То, что отпадает, когда память распахивает двери и окна, и не существовало вовсе — кроме как в страхе и боли.

* В проплывающей лодке... (фр.).

** Жонглера (фр.).

*** Навсегда (фр.).

Как-то ночью, слушая, как дождь барабанит по железной крыше нашей хижины, я вдруг вспомнил название первой французской деревушки, которую посетил: Экутгсил-Плё. Ну кто поверит, что деревня может иметь такое сладостное имя? Или другие — Марн-ла-Кокетт, Ламалу-ле-Бен или Пра-де-Молло? Однако во Франции тысячи таких очаровательных названий. У французов гений на наименования. Потому-то их вина носят такие незабываемые имена — Шато-д’Икем, Восне-Романе, Шатонеф-дю-Пап, Жеври-Шамбертен, Нюис-Сен-Жорж, Вувре, Мёрсо и так далее. Я смотрю на этикетку, которую сохранил, сняв с бутылки, выпитой нами как-то в Лючии, у Нормана Мини. Вино называлось Латрисьер-Шамбертен из погребов герцогов Бургундских, торговый дом Жобар Жен & Вернар Бон (Кот-д’Ор), основанный в 1795 году. Какие воспоминания пробуждает такая пустая бутылка! Особенно у моего друга Рено, pion* в дижонском Лицее Карно, приехавшего в Париж с двумя драгоценными бутылками Бон под мышкой. «На каком ужасном французском говорят в Париже!» — первое, что вырвалось у него. Мы вместе исследовали Париж — от Абаттуар де ла Вийет до Монружа, от Баньоле до Булонского леса. Как прекрасно видеть Париж глазами француза, впервые посетившего его! Как необычно находиться в роли американца, показывающего французу его собственный великий город! Рено был из тех французов, что любят петь. Он также любил немецкий язык, что довольно необычно для француза. Но больше всего на свете он любил свой родной язык и изъяснялся на нем великолепно. Чтобы понять природу такого совершенного владения языком, мне пришлось подождать, пока я не услышал, как он беседует с Жанной из Пуату и с мадемуазель Клод из Турени. И еще — с Нис из Пиренеев. Нис из Гаварни. Гаварни? Кто едет осматривать Гаварни? Перпиньян, да. Шамони, да. Но le cirque de Gavarnief** Франция невелика, но полна чудес. В Монпелье вспоминаешь Ле-Пюи; в Домме — Руан; в Аркашоне — Амьен; в Труа — Амбуаз; в Бокере — Кемпер; в Арденнах — Вандею; в Вогезах — Воклюз; в Лотарингии — Морбиан. Бросает в жар, когда переезжаешь с места на место: все связано между собою, пропитан с ароматом прошлого и живет будущим. Не хочется садиться в поезд: задремав, можно пропустить очаровательный вид, местечко, которое никогда уже больше не увидишь. Даже неприметные места чудесны. Ведь вас всюду дружески приветят Амер-Пико, или Чинзано, или Рум-д’Инка! Если на вывеске буквы французского алфавита, значит, здесь угощают вкусной едой, добрым вином и хорошей беседой. Даже если харчевня выглядит мрачной и непривлекательной, не исключено, что здесь вы встретите кого-то, кто оживит картину интересным разговором, хотя не обязательно он будет приличным старым джентльменом — это вполне может быть мясник или femme de chambre***. Уверенно направляйтесь к простому человеку, к les quelconques****. Именно из мелких цветочков получаются самые прелестные букеты. Самые любимые вещи во Франции небольшие. То, что восхищает, — всегда mignon*****. Соборы и замки величественны, они требуют поклонения, почитания. Но истинный француз любит больше то, что может держать в руках, что может обойти, без труда окинуть взглядом. Чтобы увидеть сокровища Франции, не нужно ломать шею.

* Надзирателя (фр.).

** Цирк Гаварни (фр.).

*** Прислуга (фр.).

**** Рядовому человеку (фр.).

***** Миленькое (фр.).

Я уже говорил об утонченности французского языка месье Рено. Если для наслаждения букетом редких и изысканных вин нужна соответствующая обстановка, то для того, чтобы услышать прекрасный французский язык, необходима атмосфера, которую может привнести только jeune fille* провинции. В каждом районе есть своя красавица, которая умеет создать иллюзию, будто говорит на французском языке лучше всех. Во Франции есть провинции, где разговорный язык достиг совершенства. Клод была проституткой, и Нис — тоже, но говорили они как ангелы. Они владели свежим, серебристым языком тех людей, которые довели его форму до совершенства и подарили ему бессмертие. Фразы Клод были такими же чистыми, как отражения в водах Луары.

* Девушка (фр.).

Если память о некоторых femme dejoie*, как их справедливо называют, драгоценна для меня, то это потому, что на их груди я снова вкушал в полной мере нечто подобное материнскому молоку, в котором соединены язык, пейзаж и миф. Эти жрицы любви были внимательны, заботливы и мудры, говорили с дикцией королев и чарующей прелестью гурий. Их жесты, как и их речь, были преисполнены чистоты — по крайней мере так мне казалось. Я не был готов к такой нежности и такту, привыкнув к грубости, неуклюжести и самоуверенности американок. Мне они представлялись маленькими королевами Франции, непризнанными дочерьми Республики, дарующими свет и радость в ответ на поругания и унижения. Чем была бы Франция без этих самозваных посланниц доброй воли? Если они заводят дружбу с иностранцем или даже с врагом, неужели из-за этого к ним надо относиться как к прокаженным? Я слышал, что сейчас Франция затеяла «большую уборку» и собирается закрыть публичные дома. Нелепая сама по себе (в такой цивилизации, как наша), эта «реформа» может дать неожиданные результаты. Возможно, эти несчастные жертвы как-то повлияют на лицемерных членов высшего общества, добавят своим бледным буржуазным сестрам немного перцу, остроумия и колорита, свободолюбия, чувства равенства.

* Женщинах для радости (легкого поведения) (фр.).

Стало привычным и даже банальным видеть в фильмах унылую, узкую улочку и жалкую фигурку проститутки, поджидающей, как хищник, в тумане или под дождем удобного случая, чтобы наброситься на одинокого героя. Зрителю никогда не показывают продолжения этой трогательной сцены, его оставляют с ощущением, что несчастного героя обчистят, заразят ужасной болезнью и бросят под утро одного на грязной постели. Нам не рассказывают, сколько отчаявшихся душ спасли эти ненасытные сестры милосердия; нам не говорят, что заставило этих «прокаженных хищниц» заниматься своим ремеслом. Никто не сравнивает этот прямой и открытый способ заработать себе на жизнь с отвратительной, убивающей всякое желание тактикой женщин привилегированного общества. Им не требуется отчаянная храбрость, не требуется совершить тысячу и один смелый поступок, ежедневные акты героизма, — как проституткам, стремящимся выжить. Последних же изображают как отверженных, infect*, если употребить местное слово. Но по-настоящему infect — деньги, которые у них отбирают и которые идут на церковь и военные нужды, на грязные подачки сутенерам и политикам (что, по сути, одно и то же) и которые в конечном счете становятся тем позолоченным дерьмом, на чем держится прогнившее и шаткое общество неудачников.

* Отвратительных, мерзких (фр.).

***

Когда я гляжу на карту Франции и вижу названия старых провинций — особенно их, они пробуждают во мне воспоминания о целой плеяде прославленных женщин; некоторые из них запомнились своей святостью, другие — легким поведением, или героизмом, или остроумием, или обаянием, или умом, но все они равно знамениты, все равно дороги сердцу француза. Стоит только начать произносить такие названия, как Бургундия, Прованс, Лангедок, Гасконь, Сентонж, Орлеан, Лимузен, как тут же вспоминаешь роль женщин во французской истории и культуре. Стоит только произнести про себя имена известных французских писателей, особенно поэтов, и сразу же вспоминаешь, какую важную роль играли в их жизнях возлюбленные: светские женщины, актрисы, проститутки — иногда женщины из плоти и крови, иногда всего лишь призраки или имена, которым они были преданы, от которых сходили с ума и вдохновлялись на удивительные творческие подвиги. Аура, окружающая многие из этих имен, является частью большей ауры: служения. Служения Богу, служения Любви, служения Творчеству, служения Делу... служения даже Памяти. Ни одно сколько-нибудь значительное движение в истории не возникало без участия в нем личности, связавшей судьбу с некой очаровательной и преданной женщиной. Куда бы вы ни поехали во Франции, всюду вас ждет очередная история о вдохновляющем женском влиянии, о женском руководстве. Французские мужчины не могут совершить ничего героического, ничего, обладающего устойчивой ценностью ни в одной области, без любви и верности своих подруг. Посещая знаменитые замки Луары или грозные деревянные укрепления Дордони, я думал не о воинах, не о принцах или церковных сановниках, а о женщинах. Все эти крепости, величественные, царственные, изящные, очаровательные или внушающие страх — в зависимости от обстоятельств, были всего лишь элегантными убежищами цветущего духа. Осязаемыми символами этого духа были женщины Франции; их не только идеализировали, превозносили, не только прославляли в стихах, мраморе и музыке — их обожествляли. Эти просторные, насыщенные музыкой тюрьмы вибрировали от женской страсти, женского сопротивления, женской преданности. Они приюты любви и арены мужества; эти два начала пронизывают замки сверху донизу. Цветы, животные, птицы, муравьи, тайны — все здесь пропитано союзом мужского и женского начала. Нет ничего удивительного, что в столь восхитительно женственной стране, la belle France*, живет такой мужественный дух. Франция является живым доказательством того, что для пробуждения духа должны быть гармонично развиты обе его половины. Рационализм французского esprit** (приводящий в восторг иностранцев) — второй его признак, часто неправильно истолковываемый. Сущность Франции подвижная, пластичная, изменяющаяся и интуитивная. Эти свойства нельзя считать преимущественно женскими или мужскими; они говорят о зрелости, а также об уравновешенности и цельности. Чувство равновесия, сбалансированности, вызывающее восхищение у всего остального человечества, — результат духовного внутреннего развития, постоянного размышления над понятием человеческого и искренней преданности ему. Нигде в Западном мире человек как творение и живое существо не достиг такой высоты, такой полноты раскрытия, таких перспектив. Нигде в Западном мире духовной стороне жизни человека не придается такое значение, нигде она так любовно не развивается. В этом возвеличивании человека как человека, человека как хозяина своей судьбы — источник революционного духа Франции. К этому мы бы еще прибавили острое чувство реальности. Оно помогает французам сохранять достоинство в поражении и делает их непредсказуемыми во время кризисов. Смелость и находчивость лучше всего проявляются у французов на личностном уровне. Сама нация может потерпеть поражение, но отдельный француз — никогда. А пока жив хоть один француз, будет существовать и Франция. Не важно, сколь высоко будет ее положение как мировой державы, — главное, не исчезнет эта молекулярно-духовная субстанция, именуемая французом.

* Прекрасной Франции (фр.).

** Духа (фр.).

За Францию я не волнуюсь. Это все равно что волноваться за судьбу земли. Французский дух вечен. Франция вышла за пределы своего физического воплощения. Я не говорю о событиях недавнего времени — о разгроме и унижении или переходе в разряд стран второго сорта. Выход за границы физического существования начался со дня рождения Франции, с того момента, как она осознала: у нее есть нечто за душой, что она может подарить миру. Обычная ошибка иностранцев в суждениях о Франции заключается в том, что они, обвиняя нацию в скупости и алчности, не видят главного. Да, французы бережливы в отношении своей собственности, они не расстаются легко с тем, что поддерживает их существование. Но они охотно делятся плодами своего творчества, что гораздо важнее. Однако они ревниво берегут источник своего бытия. Это и есть мудрость, мудрость народа, любящего землю и идентифицирующего себя с ней. У американцев все наоборот. Они щедро разбрасываются тем, что им не принадлежит, богатствами, которые не заработали. Они безжалостно эксплуатируют землю и соотечественников, а если бы знали как, то разграбили бы и сам Рай. Когда истощен источник существования, от щедрости толку нет. Француз же тщательно оберегает сам сосуд, хранящий дух, что делает его более прижимистым и себе на уме по сравнению с легкомысленными людьми. Но вспомним евангельскую притчу о мудрых и неразумных девах. Со временем, когда то, что сейчас кажется угрозой, станет реальностью, именно к Франции обратимся мы за пищей и вдохновением. Конечно, если французы не уступят современному духу, в чем я сомневаюсь.

Почти сорок лет назад Пеги предупреждал об опасности. «СОВРЕМЕННЫЙ МИР ДЕГРАДИРУЕТ, — выкрикнул он. -В этом его особенность. Я бы даже сказал „призвание“, но не хочу бросать тень на это прекрасное слово». Пеги возвращается к этой мысли вновь и вновь. Он объясняет, как и почему это происходит. И наконец подводит итоги в одном абзаце, вынося приговор нашему миру, который в его время с внушающей тревогу скоростью двигался к гибели:

«Современный мир деградирует. Обесценивается государство, обесценивается человек. Обесценивается любовь, обесценивается женщина. Обесценивается народ, обесцениваются дети. Обесценивается нация, обесценивается семья. Обесценивается даже (вечно наши ограничения) то, что, возможно, труднее всего обесценить — ведь в самой ее природе присутствует некое достоинство, недоступное деградации: обесценивается смерть».

Несмотря на всю истинность этих слов, несмотря на весь ужасный опыт, через который недавно прошел французский народ, несмотря на то, что все идет к худшему, и Франция, как и прочие страны, не является тут исключением, несмотря на все это, есть и сейчас французы, которые отказываются принимать тот позорный разгром, который идет на всех фронтах. Есть французы, настолько крепко держащиеся за жизнь, настолько верящие, даже в настоящих условиях, в несокрушимый дух человека, что они выглядят в глазах мира избранниками, которым предназначено выжить на обреченной планете. Они предвидят все, что может случиться, каждое страшное бедствие, но остаются при этом решительными и стойкими и намерены до конца оставаться людьми. Они осознают: тот пример, что давала Франция миру, поруган и искажен,и понимают, что их лишили власти лепить мир по своему желанию. Тем не менее они продолжают жить, как если бы ничего не произошло. Они — как те силы, что, будучи приведены в действие, не могут остановиться, пока не кончится завод. Они не рассчитывают ни на правительство, ни на статус нации, ни на культуру или традицию, а только на заключенный в них дух. Они отказались от суфлеров и сожгли сценарий. Они импровизируют на пустой сцене мира, прислушиваясь только к самим себе, они играют без режиссера, репетиций, костюмов, декораций, подсказок из-за кулис, реакций зрительного зала — только одно занимает их целиком: доиграть до конца заключенную в них драму. Отчаянную драму идентификации, драму, в которой полностью разрушен барьер между актером и зрителями, актером и автором. Актер больше не является исполнителем чужой воли. Мир — его сцена, он сам — автор пьесы, а зрители — его соотечественники. Эта мысль, вызванная некогда волшебным образом самим именем Франции, становится теперь живым элементом действительности, которая должна быть сыграна, чтобы с ней можно было считаться. Прошлое Франции стало теперь таким величественным театром, что вмещает весь мир. В нем есть место китайцам, русским, индусам, англичанам. Разыгрывается последнее действие драмы наций. Если придет конец Франции, погибнут и все остальные страны. Мобильность и пластичность французского начала заявят о себе еще ярче в момент разрушения.

В статье под названием «Конец войны», написанной для «Ле тан модерн», Жан-Поль Сартр говорит: «Если мы выбираем жизнь, то мы выбираем ее также и для наших друзей, и для себя лично, и для Франции. Мы предпринимаем усилия, чтобы вписаться в этот грубый, безжалостный мир, в это человечество, находящееся под угрозой гибели. Мы должны также выбрать и эту землю, хотя, возможно, она вскоре перестанет существовать. Мы должны это сделать просто потому, что мы есть».

Я долго не осознавал, что Франция стала для меня матерью, возлюбленной, домом и музой. Я всегда отчаянно жаждал не только физического, чувственного человеческого тепла и понимания, но также вдохновения и просветления. В течение первых трудных лет моей парижской жизни все эти потребности были удовлетворены. Каким бы безнадежным ни было мое существование, я никогда не оставался одинок. В моем положении бродяги, каковым я довольно долго являлся, жизнь была постоянным развлечением. Пока по улицам не возбранялось свободно слоняться, я не нуждался в постоянном жилье. В Париже вряд ли найдется хоть одна неизвестная мне улица. На каждой я могу повесить мемориальную доску, где золотыми буквами поведаю о пережитом здесь незабываемом впечатлении, посетившей меня глубокой мысли или о моменте просветления. Все безымянные люди, встреченные мною в часы отчаяния, навсегда останутся в моей памяти, навсегда соединившись с улицами, на которых я познакомился с ними. Они, как и я, принадлежали к миру, где не было паспортов, виз или визитных карточек. Общая нужда свела нас вместе. Только отчаявшиеся души способны понять такое братство, только они могут правильно его оценить. И всегда на этих старых улицах меня спасал случай. Выйти на улицу означало почти то же самое, что войти в казино: или все, или ничего. В наши дни миллионы людей, в прошлом уважаемых, вполне обеспеченных и находившихся, как они полагали, в полной безопасности, вынуждены занять такую же позицию. «Надо только дойти до ручки, — говорил я, — и тогда все пойдет хорошо». Никто по собственной воле не «дойдет до ручки». Никто не верит, пока не испытает на собственной шкуре, насколько спасительно такое положение. Революционеры не разделяют такой взгляд на вещи. Они верят, что мужчинам и женщинам не обязательно проходить огонь и воду, чтобы понимать, что к чему. Они хотят, чтобы герои и святые возникали ниоткуда, минуя страдания и испытания. Они хотят, чтобы люди совершили скачок из плохой жизни в хорошую, минуя depouillement*, которое единственное может помочь им освободиться от старых привычек, отбросить прежний, устаревший взгляд на вещи. Человек, который не был гол как сокол, никогда не сумеет оценить так называемое благосостояние. Человек, которому не приходилось помогать другим (чтобы спастись самому), никогда не станет революционной силой в обществе. Он никогда не станет неотъемлемой частью нового общества, он просто пристанет к нему на время. И первый ветер перемен тут же унесет его.

* Самоотречение (фр.).

Так как я уже прошел через горнило испытаний прежде (в Америке), кто-то может поинтересоваться, зачем мне понадобился этот второй опыт. Попытаюсь объяснить. В Америке, когда я стал опускаться, меня поджидало двойное дно. Подлинное же дно, chez nous*, — зыбучие пески, откуда не выбраться. У меня уже пропадала надежда. Завтра не было, а вместо него только бесконечная перспектива из серых, однообразных, унылых дней. Я не мог отделаться от мысли, что нахожусь в пустоте, связанный по рукам и ногам, в смирительной рубашке. Чтобы освободиться, следовало слиться с миром, воздухом которого я не мог дышать. Я был быком на арене, где конец один — неминуемая смерть. Более того, смерть без надежды на воскрешение. Ведь мы в Америке убиваем не только тело, но и душу.

* У нас (фр.).

Во Франции меня поджидало не только то, о чем я уже сказал: здесь я обрел новую волю к жизни. Я нашел здесь и отца, даже нескольких. Первым был мой учитель французского языка с юга Франции, старый добрый Лантельм; думаю, ныне уже покойный. Лето он проводил на Иль-д’Олерон. Казалось, мои посещения радуют его сердце. Наш разговор всегда вращался вокруг старой Франции, особенно часто говорили мы о Провансе. В его обществе мне казалось, что я тоже некогда принадлежал к тому миру, что по своему духу я ближе к южанам, чем к соотечественникам или к парижским варварам. Между нами не существовало никаких барьеров. С самого начала мы понимали и принимали друг друга — несмотря на мой чудовищный французский. Благодаря его стараниям я стал понимать зрелую мудрость французов, их врожденную учтивость, терпимость, их проницательность, их поразительную способность выделить главное и существенное. Благодаря ему я узнал новый тип любви: любви к скромным вещам. Он любил все, чем окружил себя. Я, который всю свою жизнь так легко со всем расставался, теперь стал новыми глазами смотреть на самые пустяковые, самые незначительные вещи. В его доме я впервые начал понимать истинное значение человеческого творчества. Я понял, что оно — отражение божественного начала. Я понял, что творчество начинается с дома, с того, что под рукой, с того, на что не обращаешь внимания и презираешь, потому что оно слишком хорошо знакомо. Медленно, очень медленно, как если бы с моих глаз снимали одну пелену за другой, — а так и было! — я стал понимать, что живу в саду, полном сокровищ, в саду под названием Франция, на которую весь мир поглядывает любовно и немного завистливо. Мне стало ясно, почему немцы чувствуют такую настоятельную потребность побывать в этом саду, почему они никогда не перестают бросать в том направлении алчные взгляды. И почему пренебрежительно отзываются об этих сокровищах, будучи не в состоянии прибрать их к рукам. Я понимаю также, почему мои соотечественники ищут в этом саду убежище, хотя в мире все (предположительно) — к их услугам. Я могу понять, почему в моменты зависти, или горечи, или из-за извращенного чувства ностальгии они иногда называют этот Рай приютом для престарелых и немощных. Предвижу, что когда-нибудь они отрекутся от этой страны, давшей им свободу и покой, или обвинят ее, назвав гнездом порока.

La France vivante!* Почему эти слова продолжают звенеть в моих ушах? Да потому, что в них заключена важная истина о Франции. Даже разлагаясь, эта страна остается живой. Сколько раз после войны я слышал от американцев: «Франции — конец!» Я устал уличать во лжи этих болтливых пораженцев. Конец Франции? Jamais**. Это даже представить себе невозможно. То, что Франция потерпела поражение, что ее жестоко унизили, то, что ее гложет чувство вины, несопоставимое с преступлением (преступлением, каким преступлением? — спрашиваю я), все это нельзя отрицать. Но то, что ей конец, нет, никогда. Не важно, что гиены взяли верх; не важно, совсем не важно, что успех пришел не к самым лучшим. Важно то, что Франция по-прежнему vivante, что огонь не удалось загасить. Что можно ожидать от страны, которая находилась во власти победителя пять долгих лет? Что ее жители от радости будут колесом ходить по улицам? (Представьте себе чувства наших южан, когда война между штатами закончилась. И подумайте, как они себя чувствуют и ведут даже сегодня, восемьдесят лет спустя после поражения.) Чего мы ждем от Франции? Что ее граждане восстанут из гробов, как праведники в День распятия? Беспечные и бесчувственные жители Нового Света не могут понять, что Франции надо еще осознать, что страдания позади. Война окончена для нас, но не для Франции и не для любой другой европейской страны. Когда мы в очередной раз «спасли мир», сбросив нашу славненькую бомбочку, один из тех рождественских подарков, которые только Америка умеет преподнести, мы забыли вложить туда рецепт вечного мира. Мы ревниво оберегаем наше первенство в деле уничтожения мира с одного удара, но не можем ничего предложить для поддержания у людей надежды и веры.

* Франция жива! (фр.)

** Никогда (фр.).

В наших глазах Европа — вечная виновница всех войн. Мы же (естественно!) воюем только для того, чтобы покончить с войной. О конце Европы говорится после каждой войны. «Никогда уж ей не быть прежней», — каркаем мы. Конечно, не быть, во всяком случае, не совсем прежней. Это только у нас в Америке никогда ничего не меняется. Самые глубокие и тяжелые катаклизмы приводят нас именно туда, где мы уже пребывали раньше — по крайней мере на уровне духа. Европа же с каждым кризисом меняется и сама по себе, и по отношению к миру. Затронуты не только ее сердце, но разум и душа. Военные разрушения оставляют неизгладимые следы. Америка же всегда благополучна и безмятежна. Мы, как и прежде, собираем большие урожаи, делаем новые и лучшие машины, а также детишек. Иногда и у нас бывает нехватка чего-нибудь, но это случается исключительно от жадности и плохого хозяйствования. В то время как мы только и делаем, что несем миру демократию, наша собственная жесткая кастовая система остается нетронутой*. Ничего с верха не просачивается вниз и — наоборот. Сто сорок миллионов американцев продолжают жить, как и прежде, в смирительных рубашках, очень удобных смирительных рубашках, — возможно, из-за умело навязанной иллюзии, что они пользуются свободой слова, свободой прессы, свободой торговли и свободой дышать воздухом.

* В одной из газет Детройта недавно была опубликована статья под таким заголовком: «Американские негры обращаются за помощью в ООН». Вот начало статьи: «Требуя „полной свободы и абсолютного равенства“, Национальный Негритянский Конгресс сегодня (2 июня 1946 года) обратился в Организацию Объединенных Наций с просьбой помочь добиться „освобождения от угнетения“ тринадцати миллионам представителей черной расы в США». — Примеч. авт.

В другом разделе упомянутой газеты цитируют генерала Эйзенхауэра, который знает, что говорит: «Война не только разрушительна, она не несет с собой никаких положительных результатов». Это обычный способ военного чина побудить нас к тому, чтобы мы всегда были готовы... К чему? Да к новой войне — если понадобится. А слышал кто-нибудь о войне, которая была бы не вовремя? Положите конец войне, но не прекращайте ни на минуту работать над новым и еще более разрушительным орудием уничтожения! Вот ход мысли военных.

В Америке столько же шансов на успех революции, сколько и на объявление буддизма государственной религией. С момента подписания Декларации независимости мы спим и видим, что стали свободным народом. Мы и сейчас спим, но сон постепенно превратился в кошмар. То, к чему стремились отчаявшиеся души в поисках свободы, стало тюрьмой. Нация, которая не делает попыток приспособиться к новым временам, обречена. Нация, стремящаяся остаться навсегда прежней, перестает существовать. Даже перспектива высадиться на мертвую планету вдохновляет больше, чем встречи с соотечественниками на нашей Земле. Нам неинтересно спасать мир, нам даже неинтересно спасать себя, мы заинтересованы в том, чтобы покинуть нашу планету. Мы цинично эксплуатировали наши недра, пока они не истощились. Наш взгляд устремлен ни вперед, ни назад, а в пространство, находящееся за пределами нашей планеты, в холодные просторы космоса.

Я предпочитаю развращенную Европу. Предпочитаю, чтобы во всем ощущалась жизнь. Чтобы плоть играла, даже если она и с гнильцой. Пока жива плоть, жив и дух. А где нет плоти, там нет ничего — даже духа. Даже духа, сказал я как будто дух не вмещает все! Но в Америке настолько мало свидетельств присутствия духа, что со временем привыкаешь думать, что его нет совсем. А есть — товары, грузы, факты, системы мер, цены и, конечно же, сделки. Мы знаем, что Европа жива, потому что ей требуется еда, одежда, лекарства. Мы знаем, что Европа жива, потому что время от времени она взрывается, втягивая нас в водоворот событий. Однако сам живой дух Европы для нас недоступен и неуловим. Нам понятнее заболевание кожи, чем духа. Чего это они там так расшумелись? Потому что больны, потому что грязны, потому что мрут, как скот. Ну что ж, швырните им жратвы, тряпок, лекарств! Пусть их агония захлебнется в изобилии вещей! Мы дадим вам все, что угодно, только, пожалуйста, прекратите этот кошмар! Не надо беспокоить нас вашими проблемами! Пожалуйста, ради Бога, не устраивайте новую революцию! Умоляем, дайте нам спокойно загнивать! Старая песня: Мир и Благополучие. Мы все еще тянем ее. Мири Благополучие! Мир и покой могилы и благополучие кретинов. Погибай, старушка Европа, и мы воцаримся на земле! Посторонись, Россия, мы идем! Заткнитесь, индусы, еще не время требовать независимости! Не бунтуй, Китай, ты мешаешь свободной торговле. Спокойствие, спокойствие! Мы делаем бомбу, которая скоро освободит весь мир.

***

Больше всего Европа привлекает жителя Нового Света тем, что в ней посреди всеобщего разложения всегда найдется что-то новое, что-то вечно цветущее, привлекательное и манящее. У нас же ничего не может удивить или поразить. Ну абсолютно ничего. Я точно знаю, что ожидает меня за этим углом, и точно так же знаю, что ожидает меня за тысячу миль отсюда. А привычка не таит очарования — по крайней мере для меня.

Мне говорят, что я уже ветеран. Может быть. Но из этого не вытекает, что я равнодушный, пресыщенный человек, которому все наскучило. Пусть я ветеран, но я также и энтузиаст. Некоторые предпочитают избавиться от меня, записав в романтики, но вскоре испытывают потрясение от моего реализма. Другие выставляют меня человеком, для которого предел мечтаний — навозная куча. Есть и такие, кто утверждает, что я тщусь вернуться в материнское лоно. Не скрою, лоно как место зарождения жизни всегда меня интересовало. Рождение — точнее, процесс рождения — вот что вызывает мой неизменный интерес. Я помешан на созидании. То, что не приносит плодов, мертво для меня.

Я не вижу, чтобы Европа впадала в застой. Как и не вижу, чтобы Франция загнивала в бездействии. Я преклоняюсь перед ней не потому, что она мраморная статуя, навечно установленная в саду за высокой стеной. Но на меня производит сильное впечатление та интенсивная обработка почвы, которая идет в этом саду. Здесь растят человеческий дух, здесь он расцветает и разбрасывает семена. Человек познается по плодам, народ — также. Ознакомьтесь с достижениями французского и сравните их с американскими или русскими.

Что касается меня, то мне достаточно только вспомнить любой день из тех десяти сказочных лет, что я провел во Франции. Достаточно вспомнить, что встречало меня, когда я выходил по утрам из дома. Я не говорю сейчас о соборах, дворцах, королевских садах, музеях и библиотеках. Я говорю о незначительных, обыкновенных вещах, с которыми имеешь дело каждый день. Начать хоть с улицы, с того, как она выглядит в восемь часов утра. У нее заспанный вид, и серое небо ее не красит. Фасады домов потертые и выцветшие, но они тебе не угрожают. В закутке у консьержки всегда распевают или принимают ванну канарейки. Вдоль тротуаров высажены деревья; звонко чирикают птицы. Запах свежеиспеченного хлеба дразнит ноздри; на прилавках — изобилие фруктов; мясник выставил напоказ лучшие кусочки. Люди несут в руках домой продукты из бакалейной лавки. В киоске продают утренние газеты. Стоит однообразный, успокаивающий нервы гул. Здесь день не начинается с резких звуков, он тихо проскальзывает в дверь, как прогулявшая до утра девушка. Я перехожу из магазина в магазин, покупая все необходимое. Я не запасаю продукты, а покупаю их прямо перед едой. Иногда я завтракаю в ближайшем ресторанчике. Возвращаясь домой, я иногда останавливаюсь поболтать с киоскером. Могу купить порекомендованную им книгу только ради удовольствия продолжить беседу. На углу присаживаюсь, чтобы выпить черный кофе с глотком рома. Захожу в табачную лавку за сигаретами и там тоже чего-нибудь выпиваю. Никакой суеты. День бесконечен.

Вернувшись в студию, слушаю, как за стенкой играет граммофон. Через дорогу, в саду, скульптор ваяет статую. Вся улица поглощена сосредоточенной, приносящей радость работой. В каждом доме живет писатель, художник, музыкант, скульптор, танцор или актер. Наша улица очень тихая, и тем не менее работа кипит — неслышная, приятная, можно даже сказать, свершаемая благоговейно. Это происходит на нашей улице, но таких, как наша, в Париже сотни. В городе трудится целая армия творческих людей, такой больше нет ни в одном другом городе. Именно эта многочисленная группа мужчин и женщин, приверженных духовным вещам, создает тот Париж, который мы любим. Они вдыхают жизнь в город, делая его таким притягательным для всего культурного мира.

Разве мне забыть с трудом скрываемую радость нью-йоркского жителя, когда он узнал о падении Парижа. «Теперь наш город станет мировым центром искусств!» — вот что говорили люди друг другу. С каждым новым творцом, приезжавшим в Нью-Йорк, возрастала их гордость, алчность и зависть: «Скоро все они будут нашими». Американцы не сомневались, что, оказавшись здесь и глотнув американского воздуха, ни один из них не захочет вернуться на родину: «Мы дадим им доллары, миллионы долларов!» Как будто это могло удержать их. «С Парижем покончено! Европа мертва!» В каком телячьем восторге они пребывали, как радовались, что им так повезло. Никогда не видел я зрелища отвратительнее.

Нет, нам их не удержать. Несмотря на угрозу голода и болезней, европейские художники возвращаются домой. Начался их настоящий исход из Америки. И он бы еще увеличился, создай мы для него благоприятные условия.

Все наше искусство обольщения ничего не дает. Европейцы потянулись на свои руины. Они не остаются здесь, чтобы начать новую жизнь, предпочитая привычный образ существования, даже если он влечет за собою бедность и горечь поражения. Доллары не могут вдохновить истинных творцов, не могут оказать им реальную поддержку. Для этого нужно нечто иное, значительно более важное, то, чего мы явно не можем предложить. То, что им нужно, в Европе ощущаешь постоянно, каждую минуту. Это нечто неуловимое, но не становящееся от этого менее реальным. Его получаешь с каждым куском хлеба, с каждым глотком кофе на улице. Оно не просто разлито в воздухе, но и заключено в камне, в самой почве. И это ни в коем случае не витамины!

Хорошо помню кресла в дешевых гостиницах, где мне приходилось жить вскоре после приезда во Францию и которые впоследствии я полюбил. Какими же ветхими были эти кресла! Чтоб они не развалились, их скрепляли проволокой, сбивали гвоздями, делали кожаные заплаты; но то были истинные символы беседы. Сюрреалисты обожают такие вещи, и правильно делают: они хранят наши самые сокровенные воспоминания и движения души. Такие предметы, накапливаясь, способствуют созданию неповторимой индивидуальности. Когда мы покидаем этот мир, тени именно этих предметов украсят наш уголок в чистилище.

Подобно этим креслам, и все остальные предметы, которыми постоянно пользуешься, становятся частью тебя — призрачные атрибуты, которые таскаешь за собой, перебираясь из ада в чистилище, а затем в Рай. А в Америке, окидывая взглядом мой дом, я не вижу ни одной вещи, к какой был бы привязан. Ничто не стало мне здесь дорого. Любую вещь без всякого ущерба можно заменить на другую. Почти то же самое могу сказать и в отношении здешних людей. Почти то же. Немногих, очень немногих, я никогда не смогу забыть. Что же касается остальных, я без всякого сожаления оставляю их позади вместе с мебелью, безделушками, антикварными вещицами, фактами, цифрами, со всем этим невероятным, многочисленным хламом, составляющим духовную и физическую среду Америки.

«Но у тебя было такое счастливое детство!» — запротестовал один из моих друзей, когда я при нем так заговорил. Да, это правда, у меня действительно было счастливое детство. Это продолжалось до тех пор, пока я не осознал, в каком мире живу. К шестнадцати годам я уже был ужасно несчастлив. Я ушел в себя, не желая видеть уродства и подлости окружающего мира. Луч надежды на то, что существует другой мир, — ярче, богаче, живее нашего, блеснул, когда я встретил на улице старого друга, только что вернувшегося из Европы. Эта случайная встреча решила мою судьбу. С тех пор мною владело одно желание. Однако прошло несколько лет, прежде чем оно сбылось. За это время мне пришлось написать книгу под другим именем, пережить гибель рукописи, быть клоуном, вором, попрошайкой, сутенером. Но в конце концов я оказался на борту парохода! Когда американский берег скрылся за горизонтом, я испустил вздох облегчения. Я с трудом верил своим глазам. Мне был дарован один год в Европе. Всего один. Но он сулил райское блаженство.

Во время той поездки я посетил много стран, и ни одна не разочаровала меня. Я мог бы странствовать всю оставшуюся жизнь — так чудесно находиться вдали от родины. Тосковал ли я по дому? Никогда. Ни разу. Я не тосковал ни по чему и ни по кому. Надеясь, что свершится чудо и я смогу навсегда остаться в Европе.

Это произошло в 1928 году. Мне было тогда тридцать шесть лет. Я долго ждал подходящей возможности. Наконец в 1930 году мне удалось вернуться в Европу и пробыть там десять лет. Когда американский посланник в Афинах вынудил меня вернуться в Штаты, я был убит горем. К каким только аргументам я ни прибегал, стремясь получить разрешение на выезд в какую-нибудь другую страну, кроме Америки. Но он был непреклонен, говоря, что все делается для моей безопасности. «А если она мне не нужна?» — поинтересовался я. Вместо ответа он только пожал плечами.

День, когда американский корабль покинул порт Пирея, стал одним из самых черных в моей жизни. Было похоже, что пришел конец моим попыткам начать новую жизнь. Назад в мышеловку — вот как я это понимал. И, поверьте, именно там я и оказался. На той же самой «улице ранних скорбей», где ничего не изменилось со дня моего отъезда, — во всяком случае, никаких существенных изменений не произошло. Кто-то женился, кто-то подвинулся рассудком, кто-то умер. Ничего, что имело бы ко мне отношение. Сама улица выглядела точно так же, как раньше, и это однообразие дурного сна было страшнее сошествия в Оркус. Хуже того, война оборвала всякую возможность узнать что-то о друзьях, оставшихся в Европе. Единственное место, с которым я ощущал живительную связь, было утрачено. В течение шести лет я занимаюсь тем, что пытаюсь воссоздать образ мира, который знал и любил. День за днем я задаю себе вопрос, как он будет выглядеть, когда удастся вновь туда попасть. Некоторые друзья пишут, что я не узнаю знакомые места, другие уверяют, что ничего не изменилось, только немного поблекло. Я знаю, что такое быть в разлуке с теми, кого любишь, и день за днем, год за годом мечтать о возможной встрече. Я знаю, что такое сохранять в неприкосновенности образ, сознавая в душе, что его больше нет на свете. Я подготовил себя к самым страшным разочарованиям, к самым чудовищным обманам. Подобно всем хранящим верность влюбленным, я говорил себе тысячу раз: «Не важно, как она выглядит, только бы еще раз ее увидеть!»

В таком вот возбужденно-беспокойном состоянии я ждал, когда появится возможность опять вернуться туда. Прежде меня там ждал мир, дарящий надежду, теперь — только руины. Как если бы, дожидаясь встречи с возлюбленной, вы каждый день читали бы о том, как ее насилуют, мучают голодом, избивают, пытают. Вы знаете, что ничего не осталось от ее прежнего облика — разве только выражение глаз. Да и его могли уничтожить. Возможно, она выйдет навстречу на двух обрубках, беззубая, седая, с невидящими глазами, все тело — одна сплошная рана. От этой мысли меня охватывает безудержная дрожь. «И это она? — говорите вы. — О Боже, нет, только не это! Пожалуйста, только не это!» Вот как подчас возвращаются к нам любимые. Для верных любовников в запасе у судьбы есть много кошмаров. Я это знаю. Знаю. Я изучал не только историю Европы, я изучал самого человека. И знаю, на какие предательства он способен. Из всех осквернителей жизни он самый худший, самый подлый. Только один он, из всех Божьих тварей, способен уничтожить то, что любит. Только один он способен разрушить свой собственный образ.

Письма, которые приходят сейчас от друзей, рвут душу. Они не пишут о физических тяготах, об отсутствии еды и одежды. Нет, они пишут об отсутствии самого будущего. Пишут об отсутствии того, что раньше мыслилось необходимым, некой неуловимой субстанции, неизвестно откуда берущейся, которая поддерживала их в самые тяжелые минуты — даже в поражении. Теперь, похоже, этого больше нет. «Похоже», — говорю я, потому что до сих пор не верю в полной мере этим словам. Мне нужно видеть это самому, пережить на собственной шкуре. Прежде чем признать ужасную истину, я тоже должен пережить это мрачное отчаяние, это мучительное чувство беспомощности. Европа вынесла так много, так много. Неужели возможно, что она утратила все свое мужество, всю надежду? Неужели ей действительно пришел конец?

Для моих друзей по другую сторону океана это, возможно, действительно конец. Но это не полный конец, не «конец человечества». Я отказываюсь в это верить. Presence de la mart, oui. Mais pas la fin*. Человек не знает, что такое конец, как не знает и начала. Человек существует. И он вечен, как звезды.

* Присутствие смерти, да. Но не конец (фр.).

«Да, — согласны некоторые из этих моих друзей, — человек будет жить, существование его не закончится. Но что это будет за человек? Мы уже видели лицо монстра. И не хотим иметь ничего общего с этим новым видом. Лучше погибнуть».

Говоря это, они не имеют в виду врага. Тот уже забыт. Они говорят о новой породе внутри нации. Говорят о людях, которых всего лишь год назад или даже неделю, а может, и вчера еще считали товарищами, братьями, друзьями. Говорят о прошедших больших переменах, о противоестественном расколе — как будто сам человек вдруг распался надвое и каждая половина вознамерилась убить другую. Они настаивают, что этот раскол произошел не между людьми, друзьями, братьями и товарищами, но случился в душе каждого человека. Вечный конфликт между чудовищем и ангелом теперь проявился открыто. Вот таким видят они современный мир. И это парализует их волю. Наступило «время убийц». И оно принесло раскол. Мир уже не способен сдерживать боль. Страх, безымянный и не поддающийся контролю, вырвался наружу. Мировое яйцо утратило свое сомнительное равновесие. Ждет ли нас впереди полный хаос? Или же боги вновь выступят вперед во всем своем блеске, разбив скорлупу яйца?

***

Думая о тех прославленных именах, коими усеяны страницы открытой книги под названием «Европа», я одновременно ощущаю атмосферу, окружающую их. Каждое выдающееся свершение, безразлично, в какой области — науки, религии, искусства или политики, является на свет в муках, сравнимых только с муками рождения или смерти. Несмотря на все высокие слова о культуре и цивилизации, гениальным людям, сделавшим Европу той, какая она есть, пришлось заплатить за свой бесценный вклад кровью. Очень редко этим великим вождям человечества удавалось легко добиться своей цели. Вечно они опережают свое время. Оглядываясь на те эпохи, когда происходили серьезные перестройки, мы из своего времени можем легко понять, откуда брались подобные личности и какую роль играли. Но для них самих многое свершалось словно во мраке. Помимо того, что существовала вечная опасность преследования или смерти, безопасность самой нации постоянно находилась под угрозой. Войны, революции, ереси были обычным делом. Условия, в которых жил народ, нельзя назвать иначе, как унизительными и опасными. Невежество, фанатизм, предрассудки процветали во все века. Если бросить взгляд в прошлое, Европа представляется довольно-таки мрачным местом. Все равно что, выйдя из ярко освещенной комнаты, оказаться в полной тьме. Через какую-то секунду свет небес меркнет. Но когда глаз привыкнет к мягкому свету далеких солнц, пробуждается чувство величия, бесконечности, вечности. Осознаешь, что безграничные просторы космоса, в которых плывет наша планета, наводнены неистощимым светом. Забываешь про грубый блеск нашего единственного солнца, которое царит днем; великолепие этих воздействующих на нас издалека сверкающих миров, без устали льющих свет, ослепляет и подавляет. В ночной тиши сияние звезд производит несказанное впечатление. В такие моменты мы становимся связующим звеном между прошлым и будущим и как бы сливаемся с космосом. Мы чувствуем, что перед лицом этого вечного движения все отступает. Никакие наши действия ничего не изменят — это мы тоже понимаем. Нам остается только сиять нашим внутренним светом, как звезды, каждая из которых — солнце.

Мне часто приходит в голову, что грубый свет, заполонивший Америку, — следствие нашей приверженности только дневному времени. На наших лицах застыло выражение находящегося под гипнозом человека, готового выполнить приказ невидимки. Мы отказываемся смотреть фактам в лицо, вернее, видеть ту реальность, что их порождает. Мы — народ, который расценивает сон как пустую трату времени. Мы превращаем ночь в день, словно боящиеся темноты дети. Над охваченным мраком миром мы не имеем власти, в чем и признаемся с неохотой. Нас больно ранит то, что за пределами наших познаний есть нечто, что мы не можем контролировать или присвоить. В нашем мире вечный день, создаваемый грубым и вульгарным искусственным освещением.

В сравнении с нами Европа — мрачный подземный мир. В нем случаются загадочные и непредсказуемые события, обычно довольно неприятные. Он находится в состоянии постоянных видоизменений, постоянных мук. Похоже, он не может обойтись без смерти. Поистине, это мир, находящийся во мраке, куда в периоды усталости мы позволяем себе спуститься, чтобы предаться удовольствиям. Мир греха и разврата, дарующий сладостные наслаждения и изрыгающий демонов невероятного могущества и обольстительности.

Не Америка, а Европа — испытательный полигон. Здесь все проходит проверку — за счет остального человечества. Все из ряда вон выходящие события нашего времени разворачивались в Европе. Отброшенной в Сараево бомбы вспыхнул весь мир. Идеи мечтателя из маленькой европейской деревушки вызвали эхо, не затихающее столетия. Вибрация, исходящая от Европы, тут же улавливается остальным миром. Европа — центр и вихревая воронка нашего постоянно меняющегося мира. Америка, которой судьбой уготована роль амортизатора, только реагирует — в ней самой не зарождаются никакие движения, которые могут поколебать или, напротив, восстановить мировое равновесие. Великие общественные движения, великие события зарождаются в темноте, в тайниках человечества.

Несмотря на хаос, царящий сейчас в Европе, есть основания полагать, что все, что там есть, является по-прежнему живым организмом. Дух Европы, по существу, центростремительный; она притягивает все мировые силы. Если Америка — мотор мира, то Европа — его солнечное сплетение. Каждый европеец ощущает присутствие этой невидимой динамо-машины, этого погасшего солнца, если можно так выразиться. Именно это делает его таким живым, опасно живым. А что касается европейского гения, то он крайне дестабилизирующая сила. В голове у него всегда бродят революционные идеи, он всегда стремится переделать мир. В Европе никогда не установится порядок — во всяком случае, в том смысле, в каком мы, американцы, это понимаем. Для Европы порядок означает смерть; это стало бы свидетельством остановки динамо-машины. Нет, Европе не нужен возврат яркого дневного света, при котором все видится одинаково отчетливо. Она не хочет повсеместного воцарения дневного света. Европа знает, что ее роль — это роль катализатора.

***

La Mort et Resurrection d’Amour*: именно такое название прославленная королева, жившая во времена Рабле, дала одной своей книге. Тогда только зарождалось французское Возрождение. На горизонте уже маячила Америка. Тогда же, почти пятьсот лет назад, Абеляр взволновал весь мир, а Элоиза — и того больше. Все последующие пятьсот лет Европа движется к уничтожению. Даже Нострадамус не мог видеть дальше конца нашего столетия. В этом тысячелетии Европа подарила миру целую плеяду гениев, которые продолжают светить миру вопреки охватившей его тьме. Многие из них выросли во Франции, или поселились там со временем, или обрели там приют. Когда вы оказываетесь в этой стране, вам обязательно расскажут, что здесь да Винчи провел последние годы своей жизни; на Юге напомнят, что впечатления, полученные здесь (в Ле-Бо), помогли Данте создать его «Ад». В Воклюзе нечто похожее расскажут про Петрарку. Можно до бесконечности приводить примеры, говорящие о сильном влиянии Франции на человечество на протяжении последних десяти столетий!

* Смерть и возрождение любви (фр.).

Когда бродишь по парижским улицам, книжные магазины и картинные галереи не перестают напоминать о богатом наследии прошлого и о лихорадке настоящего. Достаточно одной прогулки по небольшому кварталу, чтобы получить такое количество эмоций, что будешь просто оглушен и парализован противоречивыми чувствами и желаниями. В Париже для творчества не требуется никакой искусственной стимуляции. Сама атмосфера этого города пропитана мощной энергетикой. Приходится даже прикладывать усилия, чтобы избежать перевозбуждения. После рабочего дня всегда можно найти себе развлечение, и это почти ничего не будет стоить — обычная цена чашки кофе. Можно просто сидеть и смотреть на прохожих — такая форма отдыха почти неизвестна в Америке.

«La Mort et Resurrection d’Amour»: само название полно значения. Оно говорит о том, что некогда существовал мир любви. Под любовью я подразумеваю любовь с большой буквы.

Да, когда-то царили страсти: страсть разума и страсть сердца. Страсти — то есть страдания, символизирующие муки Христа. Любовь, страсть, страдание — вот триединство, олицетворяющее духовную силу Европы. Только через это триединство мы можем постичь великие открытия, великие изобретения, великие странствия, великие подвиги, великие философии Западного мира. Европейцам ничего легко не давалось. На долю самых одаренных обычно приходились самые величайшие страдания.

Возрождение любви! Вот что я чаще всего переживаю, находясь за границей. Для меня, выходца из страны, где убито все, имеющее отношение к душе, даже дешевая почтовая открытка содержит нечто, пробуждающее чувства. Меня трогает проявляемая там забота о деревьях. Я в восторге от меню, которое пишется от руки каждый день. Мне нравятся официантки, хотя подчас они бывают довольно неряшливы и сердиты. Полицейские, патрулирующие на мотоциклах ночью город, приводят меня в восторг. Я влюблен в пятна на старых коврах, устилающих выщербленные лестницы дешевых гостиниц. Я любуюсь работой дворника, убирающего улицу. Меня не перестают интересовать лица людей в метро, а также их жесты и разговоры. Порядок, царящий в барах, добросовестность, с какой обслуга выполняет свои обязанности, ловкость и выносливость gargons в кафе, беспорядок и путаница на почте, атмосфера la salle despasperdus* на железнодорожных вокзалах, утомительная волокита чиновников, дешевая бумага, на которой напечатаны замечательные книги, великолепная почтовая бумага, которую бесплатно дают в кафе, экзотические имена писателей и художников, вид живописно разложенных на улице овощей, частые ярмарки и карнавалы, вонь, доносящаяся зимой из соседнего кинотеатра, атмосфера изысканности в вагонах первого класса, интерьер вагона-ресторана на одной из главных магистралей, слишком цивилизованный вид городских парков, ощущение мелких монет в руке и красота тысяче франковой банкноты (которую можно разменять почти всюду) — из этих и еще тысячи таких же каждодневных мелочей состоят мои воспоминания. К чему бы я ни прикасался, на что бы ни смотрел, все вызывало мое любопытство и интерес. Ничего здесь не устаревает — даже овощи на лотках.

* Зала неслышных шагов (фр.).

Думая о Париже, я всегда вспоминаю плохую погоду. Теперь мне кажется, что там всегда либо накрапывал дождь, либо вот-вот собирался пойти. Осенью, весной и зимой в квартирах, несмотря на видимость отопления, очень холодно. Зато в кафе разлито восхитительное тепло, к которому примешан запах кофе, табака, вина и аромат надушенных, соблазнительных тел. А в обеденное время с кухни доносятся еще и аппетитные запахи. Но самый притягательный аромат исходит от личностей посетителей. У каждого свой неповторимый характер. У каждого своя история, свое происхождение, окружение — короче говоря, основание стать тем, кем он стал. И никогда ничего неопределенного, той невыразительности, которая так убивает в Америке. Даже gargons здесь интересны, каждый отличается от другого. Очень занятны кассиры, большинство из которых принадлежит к породе хищников, ставшей универсальной. Еще более интересна, потому что более трогательна, женщина, обреченная на сидение в lavabo*.

* Туалете (фр.).

Если вы оставляли ей на блюдечке лишнюю мелочь, она была особенно учтива и любезна и всегда готова оказать за дополнительную плату какую-нибудь небольшую услугу. А услуги эти бывали весьма хороши!

У «железобетонных» граждан, кто бы они ни были — фашисты, плутократы или коммунисты, — такая картина может вызвать отвращение, презрение или жалость. Слишком уж она незначительна, непритязательна, скучновата. В ней есть нечто от загнивающего буржуазного мира, вызывающего отвращение у этих заглядывающих вперед людей. Не буду спорить. Если смотреть на эту живую картину под определенным углом зрения, она действительно может показаться неинтересной и скучной. Кроме того, слишком уж несущественной. Живущие подобной жизнью люди не склонны терзаться из-за того, что мир недостаточно совершенен, и не стремятся привести его в надлежащий порядок. Они заняты своим обустройством, жалкими привычными делами, поглощены низменными желаниями и волнениями. На проявление несправедливости они могут отреагировать пожатием плеч. Могут поднять крик из-за нескольких су и слушать равнодушно или с показным участием о повальном голоде или наводнении в Индии или Китае. Великие страсти не волнуют им кровь. Они ни во что пылко не верят, никогда не выказывают особого рвения, не совершают непродуманных великодушных или неожиданных поступков. Вся их мудрость сводится к «живи и давай жить другим», хотя в их случае это хочется назвать не мудростью, а страховым полисом. Такая практика терпимости удерживает от всего случайного, яркого, необычного, из ряда вон выходящего. Только бы не нарушить привычное однообразие жизни. А в остальном — делайте что хотите. Quant a moi je m’en fiche!*

Дела обстоят именно так, не буду отрицать. Или обстояли. Это mesquin** взгляд на ситуацию. Признавая его, я, однако, всегда могу сказать: «Tout de tete, il avait la quelque chose qui...»*** Да, я всегда могу найти что противопоставить этой мелочности, которая так неприятна в других. Я могу мириться с этой ограниченностью: ведь ею не исчерпывается все. Если напиток хорош, не станешь изучать осадок на дне чашки. О нем не думаешь, когда пьешь. Когда же хочется побрюзжать, к чему хочешь придерешься. C’est emmerdant!**** — часто слышишь здесь. Английский эквивалент употребляется нами не так часто. «Дрянь», — заявляем мы, когда на самом деле надо сказать: «Дерьмо». Но так мы говорим только в пьяном виде. Французы же говорят что хотят, в зависимости от настроения. Никто не привлечет их к ответственности за нецензурные выражения. Если употребление грубых слов безвкусно или неуместно, говорящему дадут это понять, но от него не отшатнутся, не назовут гнусным чудовищем.

* Что до меня, то плевал я на все (фр.).

** Ограниченный, мелочный (фр.).

*** Все-таки есть здесь кое-что... (фр.)

**** Какое занудство! (фр.)

Какой бы emmerdant ни была ситуация, у меня всегда оставалось спасительное и блаженное чувство, что, если нужно, я всегда сумею из нее выпутаться. Под этим я вовсе не подразумеваю бегство в другую страну или ссылку на мое американское гражданство. Вовсе нет. Чтобы выйти из дурного настроения, здесь нужно совсем немногое. К примеру, хорошая книга (а там в моем распоряжении их были сотни), поездка на природу (или просто прогулка по окраинам), ужин с другом в недорогом ресторане, посещение мастерской художника или случайная встреча с проституткой. Беспросветных ситуаций не было. Иногда, чтобы развеять тоску, хватало пешей прогулки в соседний quartier*.

* Квартал (фр.).

F’ai le cafard!** Как часто слышишь в Париже эту фразу! Это весьма уважаемое состояние. Cafard — не просто скука или тоска, это нечто большее. Французский язык передает это состояние очень точно. Оно особенно остро охватывает тебя в городах, вроде Парижа. Вас никогда не посетит cafard в Оклахома-Сити или Бьютте (Монтана), даже если вы парижанин. Это особая форма духовного паралича, сковывающая тех, кто особенно остро ощущает перед собой безграничные возможности. Если уж сравнивать с чем-то это состояние, то скорее всего с апатией анахорета. Оно приходит,когда разум опустошен и перестает контролировать, что и как он должен оценивать. Это усталость, парализующая духовное зрение.

** На меня напала хандра (фр.).

Насколько я знаю, у нас нет ничего похожего. Знакомое американцам чувство пустоты, всегда являющееся отражением внешней пустоты, порождает л ишь состояние безысходности. Выхода нет. Одно спасение — алкоголь, но он ведет к еще более глубокому отчаянию.

Как-то вечером, находясь в состоянии умеренного отчаяния, я взял в руки книгу, подумав, что она может усугубить мое настроение и тем самым выведет из него. Книгу я выбрал из-за названия: «Отчаявшийся» Леона Блуа. Первая страница не разочаровала: краски были самые черные. Выбор был точен, но отчаяние не усугублялось. Напротив, к моему глубокому разочарованию, я вдруг почувствовал, что во мне нарастает легкомысленное веселье. Этот феномен я приписал обаянию языка Блуа — богатому, сильному, экзальтированному и при этом резкому и мрачному. Острый и ядовитый, он казался не французским, а каким-то другим языком. Какое наслаждение, подумал я. Что за мощный и великолепный noir...* одно удовольствие! И я ушел с головой в книгу — как иногда уходишь в печаль. Эти утяжеленные прилагательные и наречия, эти тревожные неологизмы, эти тирады, эти насмешливые портреты... quel soulagement!** Все равно что находиться рядом с собором, когда подъезжает траурная процессия, и стать свидетелем пышного обряда, в который французы обожают превращать похороны. Le desespere c’etait bien moi. Un cadavre roulant, oui, et commented! Rien de mignon, rien de mesquin, rien de menu. Tout etait sombre, solennel. I’ai assiste a l’enterrement de mon ame, avec tout ce qu’il y avait de vide et de triste. Je n’avais rien perdu que I’illusion de ma souffrance. On m’avait libe’re de mon sort... Que de nouveau e parlai frangais, с’etait cela qui m’avait fait du bien!***

* Черный цвет (фр).

** Какое облегчение! (фр.)

*** Отчаявшийся — это был я. Ходячий труп, да! Ничего миленького, мелкого или потешного. Все мрачное и торжественное. Я присутствовал на погребении моей души и всего того, что было пустого и грустного. Я не потерял ничего, кроме иллюзий своего страдания. Меня освободили от моей судьбы. Как ново было говорить по-французски, от этого мне было так хорошо! (фр.)

***

Все, что вызывает мой восторг в связи с Францией, проистекает из ее католицизма. Человек, исповедующий протестантизм, видит все в черном свете, у него неспокойно на душе. Что-то разрушает его изнутри, лишает радости. Даже католики, рожденные в таком окружении, перенимают замкнутость и равнодушие своих соседей-протестантов. Американские католики совсем не похожи на французских, итальянских и испанских католиков. В духовном мире американского католика нет ничего специфически католического. Он точно такой же пуританин — нетерпимый и фанатичный, как американский протестант. Попытайтесь представить себе американского писателя-католика, который обладал бы той силой изображения, размахом и чувственностью, какие отличают Клоделя и Мориака. Таких нет.

Заслуга Франции в том, что она сделала из своих католиков настоящих католиков. Она даже из атеистов сделала католиков, а это о многом говорит. Изначальный смысл католичества — привести все к единому целому, объять все. Тот же подход и у целителей. И французы, как нация, понимают это. В католическом мире великое и малое существуют бок о бок — как нормальное и безумное, больное и здоровое, преступное и законопослушное, сильное и слабое. Только в таком мире и может созреть истинная индивидуальность. Вспомните, какое разнообразие типов существует и существовало во все эпохи во Франции только среди литературных деятелей. Этого нет ни в одной другой стране. Между двумя французскими писателями больше различий, чем между немецким и французским. Можно сказать, что между Достоевским и Прустом больше общего, чем между Селином и Бретоном или между Жидом и Жюлем Роменом. И все же существует прочная и нерушимая нить, связывающая таких уникальных писателей, как Вийон, Абеляр, Рабле, Паскаль, Руссо, Боссюэ, Расин, Бодлер, Гюго, Бальзак, Монтень, Лотреамон, Рембо, де Нерваль, Дюжарден, Малларме, Пруст, Мориак, Верлен, Жюль Лафорг, Роже Мартен дю Гар, Дюамель, Бретон, Жид, Стендаль, Вольтер, де Сад, Леон Доде, Поль Элюар, Блез Сандрар, Жозеф Дельтей, Пеги, Жироду, Поль Валери, Франсис Жамм, Эли Фор, Селин, Жионо, Франсис Карко, Жюль Ромен, Маритен, Леон Блуа, Сюпервьель, Сент-Экзюпери, Жан-Поль Сартр и другие.

Однородность французского искусства объясняется не однообразием мысли или окружения, но бесконечным разнообразием самой земли, климата, ландшафта, языка, обычаев, народностей. Каждая французская провинция внесла что-то свое в национальную культуру. Якоб Вассерман в своей книге «Моя жизнь как немца и еврея» подчеркнул закономерную связь между стилем писателя и природой его родины или какого-либо другого места, которое тот привык считать родиной. «Любой пейзаж, — пишет он, — каким-то образом ставший частью нашей судьбы, порождает в нас определенный ритм — ритм эмоций и ритм мысли, — не осознаваемый нами, но от этого не становящийся менее значимым. По ритму прозы можно угадать особенности родного пейзажа писателя, который таится в ней, как зерно под мякотью плода... Пейзаж, в котором существует человек, не просто обрамляет картину, он входит в самое его существо, становясь его частью. Более наглядно, чем у цивилизованных народов, это проявляется у дикарей. Вот почему реки, пустыни, оазисы и леса играют такую важную роль в создании мифов, которые подчас представляют всего лишь зрительные впечатления долгой вереницы поколений. ...Личность возникает в той точке, где внутренний и внешний мир становятся близки, где мифическое и реальное соединяются на какой-то отрезок времени. И каждое литературное произведение, каждое деяние, каждое достижение являются результатом слияния материального и нематериального, воображения и реальности, идеи и факта, содержания и формы. Внешний пейзаж не представляет для нас загадки, хотя его влияние и воздействие на душу еще до конца не понято. А вот духовный „пейзаж“ в основном остается terra incognita, и, когда возникает необходимость осветить эту неведомую область, наша так называемая психология выглядит всего лишь крошечной тусклой лампочкой».

Умозаключение Вассермана поразительно точно, когда речь идет о писателе типа Ален-Фурнье, автора «Большого Мольна». Очарование этой книги таится в удачном совпадении внутреннего и внешнего миров. Аура тайны, окутывающая роман и придающая ему особую прелесть и чистоту, проистекает из соединения мечты и реальности. Солонь, место, где родился и провел лучшую часть своей юности этот писатель, становится местом действия, по которому нас ведут словно во сне. Солонь славится своим обстоятельным и гармоничным жизненным укладом, это место, по словам одного французского писателя, «издавна очеловечено». Ему словно самой судьбой предназначено пробуждать мечты и ностальгию!

Этот ставший уже классическим роман, получивший вскоре после публикации широкую известность, почти не известен в Америке. И все же именно эту книгу следовало бы здесь популяризовать: она очень французская, хотя иностранцы и не всегда могут это оценить. В письме своему другу Жаку Ривьеру, написанном в 1906 году, автор упоминает о природе эстетических проблем, которые его в то время мучали, и об их решении, чудесным образом связанном с написанием «Большого Мольна»: «Mon credo en art et en litterature est l’ENFANCE. Arriver a la rendre sans aucune puerilite, avec sa profondeur qui touche les mysteres. Mon livre futur sera peut-etre un perpetuel vaet-vient insensible du reve a la realite; „Reve“ entendu comme l’immense et imprecise vie enfantine planant au-dessus de l’autre et sans cesse mise en rumeur par les echos de l’autre»*.

* «Мое кредо в искусстве и литературе — детство. Надо суметь передать его без всякой снисходительной ребячливости, со всей глубиной, которая уходит в вечную тайну. Моя будущая книга будет пребывать в вечном движении между „сном“ и реальностью и не пристанет окончательно ни к одному берегу; „сон“ понимается как огромный и нечеткий мир детства, парящий над другим миром и находящийся в постоянном бурлении из-за реальных вещей» (фр.).

Ален-Фурнье не является одним из великих французских писателей, но он из тех, кто с течением времени становится все дороже сердцу француза. Он один из тех, кто, подобно Пеги, дает нам понять, что такое истинно французский дух. В его книгах он проявляется открыто и ярко. Это все та же «lа dolce France», благородная, мудрая, терпимая Франция, открывающаяся только тем, которым было позволено узнать ее достаточно близко.

Говорят, во Франции молодые люди уже рождаются стариками. Быстротечны безрассудные забавы юности. Не успеешь перебеситься, а на твоих плечах уже большая ответственность. Результат — поощрение игрового начала. Детей обожают, мудрецов почитают, мертвых поминают. Что же до искусства, то оно пронизывает все области жизни — от храма до кухни. Чтобы постичь дух Франции, надо близко познакомиться с ее искусством, именно в нем она выражает себя наиболее полно.

Едва закончилась война и наладились связи, как мы узнали о мужественном упорстве французских творцов. Чуть л и не первое, что потребовалось Франции от других стран, были книги — книги и бумага, чтобы наладить собственное книго-производство. Ее лучшие художники продолжали работать во время войны. Те, что постарше, не прекратили совершенствоваться, продемонстрировав мощный рывок вперед, что удивительно, учитывая ту изоляцию, в какой они находились. Военные испытания закалили, а не сломили дух художников. И те, кто уехал, и те, кто остался, сумели создать нечто новое и яркое за годы разгрома и унижения. Разве это не говорит о непобедимом духе нации? Враги Франции, несомненно, предпочли бы, чтобы все ее художники вымерли до последнего человека. Такая спокойная и упорная приверженность своему делу во время войны кажется им проявлением трусости и покорности. Как можно рисовать цветочки или чудищ, когда твою землю топчут сапоги завоевателей, спрашивают они. Ответ вытекает из самого вопроса. Не рисовали художники ни «цветочки», ни «чудищ»! Они переносили на холст переживания души. Боль и жестокость преображались в символы красоты и истины. Они передавали или, если хотите, восстанавливали истинную картину жизни, до неузнаваемости искаженную абсурдностью и ужасами войны. В то время как линия Мажино оказалась чисто символической защитой от захватчиков, дух французских художников продемонстрировал значительно большую стойкость. Одержимость красотой, порядком, ясностью — почему не прибавить и «доброжелательностью» ?— вот что лежит в основе духа творчества, вот истинная причина сопротивления. Линию Мажино придумали слабые духом люди. Художники не из их числа. Они, как нам часто говорят, вечно молоды. Они в родстве со всем, что не гибнет, что может пережить даже поражение. Художник не идет наперекор духу времени — он заодно с ним. Художник не революционер — он бунтарь. Впечатления нужны художнику не сами по себе, а в той мере, насколько они будоражат его творческое воображение. Цель художника не в служении своей стране, а в служении всему человечеству. Он — связующее звено между современным человеком и человеком будущего. Он — мост, по которому должно пройти человечество, прежде чем ступить в Царствие Небесное. Следует ли нам сказать тому, кто является нашим проводником в Рай, что он ничего не стоит, если не отдаст себя на заклание? Где мы найдем убежище и откуда будем черпать силу, если не у тех, кто посвящает свою жизнь служению Красоте, Истине, Любви?

На чем собираются строить будущее эти кровожадные патриоты, жаждущие уничтожить всех, до последнего человека? На крови и песке? Каждое поколение оказывается посреди свежих руин — руин, пропитанных кровью. Каждое поколение стремится установить порядок, мирно трудиться, создать из страданий музыку. Некоторые умудряются видеть в этих повторяющихся драмах неудач и крушений неизбежность исторической эволюции. Они призывают нас не обращать внимания на пролитую кровь и заткнуть уши, чтобы не слышать крики раненых и увечных и не содрогаться от боли. Они связывают прогресс и эволюцию с кровавым пробуждением Молоха и оправдывают жертвы, которых непрерывно требует этот ненасытный бог. Они взрываются возмущением, когда такой взгляд на жизнь и историю называют суеверием. Мы знаем жизнь, утверждают они. Мы держим руку на ее пульсе. Все обстоит именно так, потому что должно так обстоять. Вот их логика. Логика земляного червя.

Я рад заявить, что творческие люди думают совсем не так. Защитники жизни не подгоняют аргументы под свою точку зрения. Они не находятся в плену у идей, они пробуждают у людей стремление к мудрости и справедливости. Они не болтают о мире, готовя в то же время новое и еще более мощное оружие разрушения. Они идут своим путем, не оглядываясь на состояние окружающего мира.

Возможно, мы лучше поймем позицию этих сторонников жизни, если перечитаем простые слова молодого Фурнье, который, устав от борьбы, принес себя в жертву на поле боя: «Je dis que la sagesse est de renoncer a sa pensee, aux chateaux de cartes de sa pensee, et s’abandonner a la vie. La vie est contradictoire, ondoyante — pourtant enivrantl — etpourtant la от elle nous тк me est le vrai»*.

* «Я говорю, что мудрость заключается в том, чтобы отказаться от мысли, от карточного домика мысли и отдаться жизни. Жизнь противоречива, изменчива, однако она пьянит — там, где становится истиной для нас самих» (фр.).

Этим утром, пробудившись, я увидел вокруг себя призрачный пейзаж и услышал, как проводник кричит: Шательро! Или, может, Шатору? Это означало, что я снова еду на юг. Послышался гудок и зычный голос: «Envoitures! Envoitures!»** Вскоре наш вагон с грохотом сдвинулся с места и покатил, покачиваясь, по узкоколейным путям. Наш поезд rapide***, а это не то же самое, что экспресс. Но ночью он летит как ветер. Когда я еду на французском поезде, у меня ощущение, что это самое быстрое средство передвижения на колесах.

** По вагонам (фр.).

*** Скорый (фр.).

Я еду на юг, а мысли мои разлетаются на север, юг и восток. Мне приходят на ум все места, которые я когда-либо мечтал увидеть. Сейчас я думаю о Провансе. (Кажется, это Бальзак сказал, что Прованс больше всего похож на Рай?) Вскоре после приезда в Париж я как-то зашел в Национальную библиотеку и на плохом французском спросил, нельзя ли взглянуть на удивительные шахматные фигурки времен Карла Великого. После восхитительной беседы с одним из директоров последний поинтересовался, бывал ли я в Провансе. «Поезжайте туда, как только сможете, — посоветовал он, — не пожалеете!» И вот сейчас я еду в Тулузу, на родину Тулуз-Лотрека. Через мгновение я буду воссоздавать в воображении Альби, Ажен, Тарб, Каор, Корде — те места, которые не успел посетить в прошлую поездку на юг. О каждом из этих городов существует множество историй (некоторые из них поведали мне попутчики), не говоря уже о легендах, густо перемешанных с историческими фактами.

Задумавшись, я перенесся в Париж, на Плас-Данкур. Я веду моего старого учителя французского языка на спектакль «Жаль, что она шлюха!». Я уже дважды ходил на него в театр «Ателье». И теперь иду вновь, потому что этот поход будет праздником для Лантельма: он редко теперь выходит из дома. Однако я иду и для того, чтобы самому насладиться этим зрелищем. Меня околдовала актриса, исполнявшая в спектакле главную роль. Никогда не слышал я такого дивного голоса. Он — как пение дрозда на Припятских болотах. (Как мог я забыть ее имя, прежде столь же привычное для моих губ, как имена Эдвиги Фейер или Марсель Шанталь.) Она не только красива, она мила. Мила и красива. Ей надлежало быть одной из величайших французских актрис. Возможно, она и была ею. (Я все еще пытаюсь вспомнить ее имя. Но из глубин памяти всплывает только: Левалуа-Перре и Драгиньян*.) Я никогда не забуду, как ее таскали туда-сюда по сцене. За волосы, только представьте себе! И она мирилась с этим. Туда-сюда. А прекрасные золотистые волосы беспомощно бились по заплаканному лицу...

* Подлинное имя актрисы Люсьенн Лемаршан. — Примеч. авт.

Кто читал роман «Надя», тот безусловно вспомнит те удивительные коридоры памяти, которые постепенно раскрывает перед нами Бретон с самого начала повествования. Кто забудет тот абсолютно абсурдный спектакль, о котором он подробно рассказывает, описывая свой поход в театр «Двух Масок»? Пьеса называлась «Порочный». Среди действующих лиц — мадемуазель Соланж. Рядом с пятьдесят восьмой страницей в этой книге одной из самых необычных книг нашей эпохи находится фотография (довольно скверная!), сделанная Анри Мануелем. Под ней надпись: «L’enfant de toute а l’heure entre sans dire mot»**. Эта строка, а также еще несколько таких же дрянных фотографий (без сомнения, сознательно вставленных в книгу) и репродукции эскизов Нади сопровождали меня в путешествии на юг. (Одна из самых волнующих, самых запоминающихся черно-белых репродукций, которая соперничала с непредсказуемым, как хвост кометы, текстом, называлась «Осквернение просфоры». Никогда не был Уччелло в такой странной компании.)

** Ребенок, который скоро перестанет говорить (фр.).

Как я пятнадцать лет помню совет сотрудника Национальной библиотеки, — возможно, потому, что беседа с ним была моим первым продолжительным языковым контактом во Франции, точно так же мне часто вспоминается поразительное, ни с чем не сравнимое описание игры Бланш Дерваль в «Порочном». Почему? Потому что первое литературное творение, посланное мною редактору, было сумбурным, отрывочным, абсолютно невразумительным описанием того момента, когда, войдя в театр эстрады после начала представления, я увидел женщину, поднимавшуюся по широкой лестнице с мраморными перилами. Тогда я словно раздвоился, и каждая моя половина видела свое: внутреннее зрение дополняло внешнее, сливаясь с ним в непостижимой гармонии. К моему удивлению, я получил от редактора, Фрэнсиса Хэккета, поощрительное письмо. Это краткое, сердечное послание поддерживало меня все десять лет, полные неудач и отчаяния... И вот теперь я во Франции читаю книгу человека, чей поэтический дар всегда восхищал меня, и описание его посещения театра напоминает мне мой первый обнародованный литературный опыт. Проза Бретона, конечно же, несравненно лучше. Однако интересно, что стало бы с «Надей», покажи Бретон книгу американскому редактору?

Пейзаж. Внутренний и внешний пейзаж. Я часто задумываюсь, что привело меня во Францию, сделав возможным примирить в себе внутренний и внешний мир? Из американской жизни в глубине моего сердца запечатлелась только одна картина: Бруклин, Уорд 14, где я вырос. Но рядом с моим домом, который был для меня целым миром, совсем не было картин природы. Что влекло меня с такой силой во французскую провинцию? Что нашел я там созвучное моим мечтам? Старые воспоминания? Может быть. Память о детских книгах? Не помню, чтобы я что-то читал о Франции в детстве. Первую французскую книгу «Шагреневая кожа» дал мне мой друг-поляк Стенли Воровски, и ее же вырвал из моих рук отец, потому что в его представлении все, написанное французами, особенно Бальзаком, было аморальным. Мне было тогда шестнадцать. Франция заполонила мое сознание спустя десять лет, когда я свел дружбу с музыкантом из Блю-Эрф, штат Миннесота. Помнится, он дал мне от руки исписанную тетрадь — его собственный перевод книги под названием «Батуала».

Нет, я не могу вспомнить какой-то особый пейзаж, который вызвал бы у меня желание путешествовать по Франции. И все же стоило мне ступить на эту землю, как я тут же почувствовал себя дома. По иронии судьбы, первым запомнившимся словом было defense*. Оно смотрело на меня отовсюду—с дверей и окон поезда, со стен зданий, с самого тротуара. «De’fense de...»**. А вот следующую фразу я особенно отчетливо запомнил, потому что пережил потрясение, когда мне ее перевели; эти слова можно было увидеть в любом французском поезде: «места для les multiles de la guerre»***. Неожиданно мне открылось, что означала война для европейцев. Для нас она была чем-то вроде приключения. То, с чем можно справиться, как говорится, одной левой. Но Францию обескровили. Мне никогда не забыть тот поезд, вышедший из Гавра, как не забыть и погруженный во мрак Марсель, когда я покидал Францию.

* Запрет (фр.).

** Запрещается... (фр.)

*** Инвалидов войны (фр.).

Во время тех лет, что предшествовали моей поездке во Францию, когда лихорадочное предвкушение смены обстановки сменялось отчаянием при мысли, что мне никогда не покинуть Нью-Йорка, я засыпал друзей, побывавших в Париже, идиотскими вопросами. А правда, что улицы там по-прежнему мостят булыжниками? И все одеты в черное? Не могли бы они описать внешний вид кафе «Дохлая крыса»? Стоит ли в центре Парижа статуя Рабле? Как сказать по-французски: «Я заблудился»? И так далее. Бесконечные вопросы, которые вызывали, конечно же, неудержимый хохот. Приходя к родителям, я прихватывал с собой французский разговорник и, вручая его отцу, просил: «Прочти отсюда несколько вопросов на английском и проверь, правильно ли я отвечаю на них по-французски». Когда я говорил: «Oui, monsieur, je suis tms content»*, отец только улыбался: «Даже мне понятно: все совсем как по-английски, только слова другие». После чего мы жали друг другу руки со словами: «Comment allez-vous aujourd’hui?»** Тогда мне казалось, что мы прекрасно произносим эти короткие фразы. Но, ступив на французский берег, я запаниковал. Самые простые вопросы ставили меня в тупик. Вместо ответа я невнятно бормотал: «Oui, Madame» или «Non, Monsieur»***. «Мадам» и «месье» я никогда не забывал прибавить. Перед отъездом мне вдолбили в голову важность такой элементарной вежливости. И еще — «s’il vous plait»****. Эти фразы были как бы паролем.

* Да, месье, я доволен (фр.).

** Как вы поживаете сегодня? (фр.)

*** Да, мадам... Нет, месье (фр.).

**** Пожалуйста (фр.).

Мир канцелярской волокиты! Таким было одно из моих первых впечатлений. С другой стороны, я не знаю, что такое быть иностранцем в Америке. Я слышал от моего друга Стенли, как обращаются с ними на Эллис-Айленд, да и собственными глазами видел, как их повсюду шпыняют и загружают грязной работой. Однако быть самому чужаком — совсем другое дело.

Настоящее потрясение я пережил сразу по приезде, когда чиновник, разглядывая мой паспорт, обратил внимание на то, что я «ecrivain»* В его голосе послышалась нотка уважения. Я же был поражен. Неужели на свете есть такое место, где писателей ценят? Не слишком ли это хорошо, чтобы быть правдой? Чиновник не спросил, что я написал. Я мог быть всего лишь литературным «негром». Но он уважал саму профессию. В Америке же сказать, что кто-то писатель, означает возбудить к нему подозрение и враждебность. Если он не знаменитость, то у всех (особенно у официальных лиц) сразу появляются мысли, что человек этот нечестный, безответственный и скорее всего анархист. Если вы журналист, тогда другое дело. Репортеры и корреспонденты — опасные люди: они могут вознести тебя или разрушить твою репутацию за считанные минуты. Но обычный писатель, тот, кто сочиняет книги, — вот еще! — это уж совершенно никчемный человек, вроде служителя в общественном туалете. Думаю, первый большой сюрприз ждал меня в ресторанчике на улице Канет, когда после нескольких недель регулярного туда хождения я спросил хозяйку, не могу ли при случае поесть в кредит. «Ну, конечно, месье, никаких проблем», — ответила она. «Что за страна! — подумал я. — Меня здесь едва знают, а я уже могу есть в кредит». Я пытался представить себе владельца нью-йоркского ресторана, который согласился бы сделать то же самое. Но смог припомнить только тех, которые предлагали в ответ перемыть посуду.

* Писатель (фр.).

Это был первый приятный сюрприз. Второй был еще приятнее. Я понял, что в любой момент, если мне понадобятся несколько франков, могу одолжить их y garcon из кафе в конце бульвара Сен-Мишель. Время от времени, когда я пил cafe noir*, мы болтали с ним о Достоевском. Этих мимолетных обменов мнениями было достаточно, чтобы он стал полностью мне доверять. Я, естественно, не остановился на нескольких франках и вскоре без труда одолжил у него несколько сотен. Кроме того, он иногда приглашал меня на обед или в театр. Признаюсь, покинув Америку, я не оставил там ни одного друга, который решился бы одолжить мне доллар. Иногда, правда, мне давали десять или двадцать пять центов. Я считался ненадежным должником. Да, я не стал великим писателем, как они того ждали, но ведь они были моими друзьями — некоторые даже со школьных лет. Все они преуспели в жизни. Вспоминая то время и их осторожность и мелочность, я принял решение быть всегда щедрым и безрассудным — особенно если с просьбой о помощи обращается незнакомый человек.

* Черный кофе (фр.).

А теперь несколько слов о состояниях безудержного восторга. Должен предупредить американского читателя, что одно из них связано с туалетом. (Почему вы так дергаетесь, когда произносят слово «туалет»?) Произошло все так. Неожиданная резь в животе, случившаяся прямо на улице, заставила меня бежать в первое попавшееся место, коим оказалась маленькая гостиница. Маленькая и очень старая. Единственный работавший в то время туалет находился на третьем этаже. Я мигом взлетел на третий этаж и, еще не закрыв за собой дверь туалета, стал возиться с одеждой. Помещение оказалось очень тесным и узким и таким неудобным, что просто чудо, что мне удалось там как-то сесть. Был день, и свет поэтому был отключен. В полутьме я постепенно стал различать очертания предметов. На крюке болтались аккуратно порванные газетные листы. Теперь, когда все было в порядке, каморка показалась мне даже уютной, только очень уж тесной. Когда я поднялся, оправляя одежду, мой взор вдруг привлек вид, от красоты которого у меня перехватило дыхание. Из этой темницы (трудно назвать это помещение как-то иначе) был виден один из старейших парижских кварталов. Открывшаяся картина была такой безмятежной и трогательной, что у меня на глазах выступили слезы. Как же мне повезло, подумал я. Если бы мне не приспичило, то я никогда бы не увидел такую красоту. Я хотел было броситься вниз и притащить сюда жену, но потом подумал, что мои действия могут произвести странное впечатление на владельца гостиницы. Поэтому я остался стоять на прежнем месте, погрузившись в глубокий транс. Я провел в этой конуре так много времени и спустился вниз с таким изменившимся лицом, что моя жена, которая все это время ждала на углу, встретила меня в отвратительном настроении. «Ты что, развлекался там с женщиной?» — прошипела она. Но, видя мое неподдельное изумление, тут же сменила тон. «Послушай, — сказал я, — тебе тоже нужно это увидеть. Поднимись на третий этаж. Я подожду тебя». Пораженная моей необычной серьезностью, она послушно засеменила к гостинице. Совершенно позабыв о времени, я остался стоять на углу — остекленевшие глаза, состояние чуть ли не коматозника... В дальнейшем, когда бы мы ни оказывались в окрестностях Сен-Северен, всегда находили время, чтобы подняться в туалет на третьем этаже.

А сколько еще было похожих случаев, фантастических, причудливых, трогательных, нелепых. Разве могу я забыть крайнее удивление одного французского господина, который, не зная Парижа, остановил меня, спросив дорогу, и в результате был отведен мною лично до нужной улицы, находившейся в нескольких кварталах от места нашей встречи; отведен мною, человеком, который в то время мог с трудом объясниться на его языке! Я видел, что он смущен моей любезностью. Поначалу он был немного подозрителен, но, поняв, что мне от него ничего не нужно, растрогался. Что бы он подумал, узнав, что единственной причиной, побудившей меня прервать свой путь, было удовольствие слышать французскую речь! Наверное, решил бы, что я над ним потешаюсь. Как благодарен он был за проявленное к нему внимание! Он дал мне понять, что обычно не приходится рассчитывать на такую любезность со стороны иностранца. Господин — американец? Конечно, из Нью-Йорка? Tiens, tiens!* («lncroyable!»** — бормотал он про себя.) Господину нравится Париж? Vraimenf?*** В Париже есть что-то, что очаровывает иностранцев, surtout les anglais****. И американцев, конечно, тоже. (Запоздалая мысль. Вроде того: «Les allemands? Ah, oui, des boches!»*****) Для него самого очарования Парижа практически не существовало. Он был всего лишь commercant****** Совсем нет времени для кабаре и картинных галерей. Pour lesfemmesnon plus...******* Даже такой тупица, как я, мог следить за таким монологом. Мне же было безразлично, о чем он говорит: меня приводило в восхищение то, что я его понимал.

* Вот как! (фр.)

** Невероятно! (фр.)

*** Правда? (фр.)

**** Особенно англичан (фр.).

***** Немцы? Ах да, боши! (фр.)

****** Торговец (фр.).

******* И для женщин тоже (фр.).

Конечно же, он принял меня за туриста. Ему даже и в голову не пришло, что, расставаясь с ним, я призывал на помощь все свое мужество, чтобы не попросить у него несколько франков. Естественно, я не попросил. Попросту не решился после того, как он осыпал меня благодарностями. Пришлось сохранить образ chevaleresque flaneur*, за которого он меня принял. Помнится, когда я расставался с ним, лицо его расплылось в широкой улыбке; я же прямо от него направился к скамейке, на которой со своим завтраком и бутылкой вина расположился рабочий. «Теперь запоем по-новому!» — сказал я себе. К этому времени я не ел уже тридцать шесть часов...

* Великодушного гуляки (фр.).

Я не представляю, как можно перевести берущее меня за душу стихотворение Рембо «Depart»*. «Assez vu. La vision s’est rencontree a tous les airs»**. Переведите эту строчку на английский, на превосходнейший английский, и ее очарование тут же пропадет. Откуда я знаю, что она является поэзией на французском? Чтобы ответить на этот вопрос, мне придется рассказать еще один случай, произошедший со мною, когда я только приехал во Францию.

* Уход (фр.).

** Достаточно повидал. Все, что витает повсюду в космосе (фр.).

Я сижу за столиком уютного ресторанчика в Авиньоне. В нескольких шагах, за столиком напротив, ест в одиночестве commerqant. Как на таком расстоянии между нами завязался разговор — для меня загадка, но тем не менее это произошло. Странно и то, что я на своем плохом французском осмелился говорить с ним о фильме «Золотой век» Бунюэля и Дали, который я видел в Париже. Довольно быстро я понял, что он насмехается надо мною, но не из-за скудного языка — здесь он проявил изрядное великодушие, — а из-за моего восторга по поводу такой дряни, какой, по его мнению, был фильм. Тогда я сделал то, что делаю всегда, когда хочу, чтобы меня поняли, — резко поменял тему. Теперь я заговорил о Прусте. «Простите? — сказал он. — Как вы сказали?» «Пруст, — повторил я. — Marcel Proust, celui qui aecrit A la Recherche du Temps Perdu»*, «Никогда о таком не слышал, — последовал вежливый ответ, — но продолжайте, мне интересно». Это заявление выбило у меня почву из-под ног. Как рассказать о творчестве такого писателя, как Пруст, на моем плохом французском человеку, которому явно наплевать на все, что я говорю? Я понимал, что могу рассчитывать на его внимание, только пока он ест, потом он встанет, вежливо извинится и покинет меня в середине сложного предложения, пока я буду сражаться с сослагательным наклонением. К счастью, мне на помощь пришли сидящие за соседним столом студенты. Они покатывались со смеху, и я было подумал, что смеются надо мною, но нет, весь их сарказм был направлен против commerqant. Как! Он ничего не слышал о Марселе Прусте? Кто же он тогда, лотошник? И как ему только не стыдно? Американец знакомит его с французской литературой?! Они безжалостно его высмеивали, одновременно лукаво подмигивая мне. Бедняга поспешно бежал, даже не доев свой обед.

* «Марсель Пруст, который написал » В поисках утраченного времени«" (фр.).

Как только он ушел, студенты пригласили меня за свой столик. Они почтут за честь угостить меня кофе с ликером, говорили они. «Quel con celui — la!» — сказал один из них. «Vous etiez epatant!»* — прибавил другой. «Может, вы сами писатель?» — спросил третий. Я просидел с ними час, а то и больше. О чем мы только не говорили! Их очень заинтересовал мой рассказ о сюрреалистическом кино. А как случилось, что я читал Пруста? Он переведен? Что привело меня во Францию и чем отличается Нью-Йорк от Парижа? Языковой барьер перестал существовать. Когда не хватало слов, я прибегал к жестам. Иногда необычайно сложные вещи я передавал чрезвычайно примитивным способом. Но студенты меня понимали — их ответы говорили об этом.

* Какой болван этот тип, с которым вы говорили... Вы были великолепны! (фр.)

То же самое и с Рембо. По собственной реакции на его строки я понимаю, что в них есть смысл. Даже во внешне бессмысленных фразах. А в стихотворениях, подобных «Уходу», я ощущаю связь между неведомым в себе и неведомым в другом человеке. Здесь вопрос уже не во внутреннем и внешнем мире, а скорее в уровнях, последовательностях, иерархиях. Кто-то говорит со мной через пропасть. Я слышу таинственный язык, для которого мне нужна другая пара ушей. Где ее найти? Зачем отчаиваться? Разве нельзя подождать того времени, когда я буду достаточно хорошо знать французский? Нет! Тысячу раз «нет»! Я должен услышать это сейчас, сразу же. Это вопрос жизни и смерти.

Безумно влюбившись в женщину, говорящую на незнакомом языке, вы ведь найдете способ объясниться с ней, правда? Возможно, это не совсем удачное сравнение. Чтобы полюбить Рембо, надо прежде всего почувствовать красоту его языка. В моем случае это была любовь с первого взгляда. Я принял его прежде, чем понял. Нужно ли объяснять такие вещи? Смогу ли я убедить скептиков, что был очарован романом «Мораважин» Сандрара, хотя каждое второе слово проверял по словарю? Каким чудесным образом мы сразу пони маем, что наше, а что нет? Почему, несмотря на восхищенные отзывы лучших критиков, я по-прежнему не могу читать Стендаля, или Стерна, или даже Гомера? Почему я вновь и вновь пытаюсь читать маркиза де Сада, хотя каждый раз понимаю, что толку опять не будет? По какой-то необъяснимой причине я верю всему хорошему, что сказано о нем. Как верю тому, что говорят о Фрэнсисе Бэконе, которого также не могу переварить. Я веду все это к тому, что некоторые писатели заставляют тебя принять их, понять и, наконец, полюбить.

Рембо или принимаешь мгновенно, или никогда. Вы встречаетесь на небесах — или не встречаетесь вовсе. Чтобы его понять, словари не нужны. Он говорит не на современном французском, а на забытом языке поэтов. Рембо — последний великий поэт прошлого и первый среди поэтов нового направления, еще не получившего названия. Из блистательного созвездия французских писателей я выбираю его, новую звезду. Для меня не имеет никакого значения, что он «voyou»*. Ведь Вийона называли «висельником», Бодлера — «дегенератом», де Сада — «чудовищем». Я выбрал Рембо, потому что через него, через его разрыв с мироустройством в целом лучше понимаю Францию. Своими юными руками он воздвиг памятник столь же долговечный, как великие соборы. Его творчество невозможно профанировать.

* Хулиган, шпана (фр.).

***

Наша дружба с Альфредом Перле началась в тот дождливый вечер, когда я случайно столкнулся с ним на улице Деламбр, и эта дружба скрасила мне все годы пребывания во Франции. В нем я нашел друга, не оставлявшего меня нив горе, ни в радости. Скажу сразу, в нем было нечто от «voyou». Должен признаться, меня так и подмывает заговорить прежде всего о его недостатках. Однако у него была одна добродетель, с лихвой покрывающая все пороки: он умел дружить. Правда, иногда мне казалось, что ничего другого он не умеет. Думаю, его нельзя было считать только моим другом, или вашим, или еще кого-то: он был просто другом. Чтобы доказать свою дружбу, он шел на все. Подчеркиваю: на все.

Такого человека, как Фред, я бессознательно искал всю жизнь. В Париж я попал из Бруклина, он — из Вены. До того, как оказаться здесь, мы оба прошли суровую жизненную школу и не раз оказывались на улице, прибегая к разным хитростям, чтобы удержаться на плаву, когда были исчерпаны все прочие средства. В разные периоды жизни ему приходилось быть бродягой, мошенником, шутом, но при этом он обладал исключительной чувствительностью, которая, проявляясь в некоторых нестандартных ситуациях, была просто невероятной. Он мог быть грубым, дерзким и трусливым, но никогда не унижался. И сознательно притворялся человеком неприхотливым, что давало ему ряд преимуществ; на самом деле вкусы его были самые аристократические, да и избалован он был изрядно.

Эта пикантная смесь хороших и плохих черт располагала к нему многих. Женщинам, если это доставляло им удовольствие, он позволял обращаться с собой как с комнатной собачонкой. Он мог сделать все, что они просили, если предчувствовал конечный выигрыш — то есть что ему удастся затащить их в постель. Однако с другом он мог поделиться и женщиной — как поделился бы последним куском хлеба. Некоторым было трудно примириться с этой его чертой — способностью делиться всем. Ведь он ждал, что и другие станут вести себя так же. Когда же встречал отказ, то становился безжалостным. Если в нем зарождалась неприязнь к человеку, ничто не могло заставить его изменить мнение. Если уж он его составил, то никогда не менял. С Фредом можно было быть или другом, или врагом. Особенно глубоко он презирал вычурность, амбициозность и скупость. Из-за своей застенчивости и робости он нелегко заводил друзей, но с теми, кого полюбил, не расставался всю жизнь.

У него была одна неприятная черта — скрытность. Ему нравилось утаивать разные сведения — не столько из страха разоблачения, сколько для того, чтобы иметь кое-что про запас, чем можно было бы всех удивить. Он всегда точно рассчитывал момент, когда выбросить козырь: безошибочный инстинкт не изменял ему, и он мог привести жертву в замешательство в самый неподходящий для нее момент. Он наслаждался, подводя этого человека к западне, где мог уличить того в невежестве или пороках. Его же никогда не удавалось припереть к стене.

Ко времени нашего знакомства он уже, можно сказать, прошел огонь и воду. Те, кто знал его плохо, считали, что он попусту растрачивает свою жизнь. Он написал несколько книг на немецком, но никто не знал, были ли они опубликованы. О прошлом он предпочитал особенно не распространяться или же говорил очень туманно за исключением тех часов, когда был под хмельком, — тогда его несло, и он мог целый вечер, если была охота, говорить о какой-нибудь пустяшной вещи. Он никогда не освещал целые периоды своей жизни, а только отдельные мелкие события, которые умел преподнести с изяществом и ловкостью адвоката по уголовным делам. Все дело в том, что он прожил так много разных жизней, сменил так много обличий, сыграл так много ролей, что для придания его жизни цельности пришлось бы складывать, как делают дети, картинку из отдельных кусочков. Он сам себя озадачивал не меньше, чем других. Его тайная жизнь не была личной, потому что он не имел личной жизни. Он постоянно жил en marge*. Он был «limitrophe» **(одно из его любимых слов) ко всему, кроме себя.

* Наособицу (фр.).

** Лимитрофный, пограничный (фр.).

В первой, написанной им по-французски книге («Лимитрофные чувства») были микроскопические, сродни галлюцинациям, откровения о его юности. То место, где говорится, как он пробудился к жизни в девять лет (на своей родине, Шмельце), — мастерское препарирование сознания. Дойдя до этого места, автобиографической aux fails divers*, читатель чувствует, насколько автор близок к тому, чтобы обрести душу. Но через несколько страниц он вновь теряет себя, и душа так и остается в заточении.

* Хроники (фр.).

Тесная близость на протяжении нескольких лет с человеком его типа имеет свои достоинства и недостатки. Оглядываясь нате годы, что прожил рядом с Фредом, я вспоминаю только хорошее. Этот союз был для нас больше чем дружба. Мы объединились, чтобы вместе встретить будущее, каждый день маячившее впереди гидроголовой угрозой уничтожения. Через какое-то время мы поверили в то, что нет такой ситуации, с которой нам не удалось бы справиться. Мы больше напоминали сообщников, чем друзей.

Во всем он был клоуном — даже в любви. И мог рассмешить меня, даже когда я кипел от ярости. Я не помню ни одного дня, когда бы мы не смеялись от души, — пока слезы не выступали на глазах. Встречаясь, мы каждый раз задавали друг другу три главных вопроса: есть ли у нас что поесть? есть ли с кем переспать? двигается ли работа? Вся наша жизнь вращалась вокруг этих трех потребностей. Больше всего нас занимало творчество, но мы всегда делали вид, что другие две вещи важнее. Потребность писать была столь же постоянна, как погода. А вот еда и женщины бывали от случая к случаю. Когда у нас появлялись деньги, мы делили их по-братски, до последнего пенни. Кому они принадлежат — такой вопрос даже не стоял. «Есть бабки?» — спрашивали мы друг друга точно так же, как спрашивали: «Есть что пожевать?» Деньги или были, или их не было — вот и все. Наша дружба началась на такой ноте, на ней она и закончилась. Такой способ жизни прост и эффективен. Удивляюсь, что он не опробован повсеместно.

У Фреда были три вещи, которыми он очень дорожил, не расставаясь с ними даже в самые черные дни, когда многое сносилось в ломбард или продавалось: пишущая машинка, часы и авторучка. Все эти вещи были очень хорошего качества, и Фред заботился о них, как машинист о своем локомотиве. По его словам, все они были подарками от женщин, которых он любил. Может быть, и так. Я знаю, как он трясся над ними. Легче всего ему было расстаться с машинкой — на время, конечно. Она вообще чаще находилась в ломбарде, чем ches nous*. По его словам, так было даже лучше. Тогда Фреду приходилось писать ручкой. Это была паркеровская авторучка — лучше я не видел. Если вы просили дать ее на минутку что-то написать, он откручивал колпачок и только потом вручал ее вам. Этим он как бы говорил: «Будь с ней поаккуратнее!» Часы он редко носил с собой — обычно они висели на гвоздике над письменным столом.

* У нас (фр.).

Когда Фред садился работать, все три вещи находились рядом. Это были его талисманы. Он не мог печатать на другой машинке или писать другой ручкой. Позже, раздобыв будильник, он все так же регулярно заводил свои любимые часы. И время проверял по ним, а не по будильнику. Переезжая на новую квартиру, что он делал достаточно часто, Фред всегда расставался с некоторыми ценностями, которые прежде служили ему годами. Он обожал переезды, потому что они влекли за собой освобождение от части вещей:ведь он всегда брал с собой только один чемодан. То, что в него не влезало, безжалостно выбрасывалось. Он не расставался только с сувенирами — открыткой от старого друга, фотографией любимой женщины, перочинным ножиком, купленным на блошином рынке. Милыми пустячками. Он мог выбросить хороший свитер или брюки, чтобы освободить место для любимых книг. Я всегда старался спасти вещи, которые, я знал, ему нравятся. Прокравшись в оставленную комнату, я связывал их в узел, а спустя несколько дней приходил и вручал спасенные вещи. В эту минуту выражение лица моего друга было точь-в-точь как у ребенка, которому вернули потерянную игрушку. Он даже плакал от радости. Однако, желая доказать, как легко ему на самом деле обойтись без этих вещей, он запускал руку в сверток, извлекал оттуда что-нибудь ценное и дарил мне. Он как будто говорил: «Хорошо, я оставлю себе свитер (или брюки), раз уж ты настаиваешь, но вот дорогой фотоаппарат. Мне он больше не нужен». Обычно эти подарки мне тоже были не нужны, но я принимал их, как если бы то были царские дары. Находясь в сентиментальном настроении, он иногда предлагал мне свою авторучку (у пишущей машинки была французская клавиатура). Несколько раз я принимал в дар часы.

Работая в газете, Фред мог писать для себя всего несколько часов после обеда. Чтобы не дергаться из-за того, много или мало наработал за день, он положил за правило писать не больше двух страниц в день. Дойдя до конца второй страницы, он мог остановиться на середине предложения. Выполнив норму, он был счастлив. «Если писать две страницы в день при том, что в году триста шестьдесят пять дней, можно за год написать семьсот тридцать страниц, — говорил он. — А меня устроят даже двести пятьдесят. Ведь я же не пишу roman fleuve»*. У него доставало ума понимать, что, при самых лучших намерениях, ни у кого не хватит воли писать каждый день. Он учитывал такие нерабочие состояния, как: дурное настроение, похмелье, новая любовница, неожиданные посетители и так далее. Даже если перерыв длился неделю, он никогда не пытался написать больше двух страниц, принятых им за норму. «Нельзя переутомляться, — говорил он весело. — Тогда на следующий день голова пустая». «Но разве тебе не хочется в охотку написать иногда шесть или семь страниц?» — спрашивал я. Он расплывался в улыбке. «Конечно, хочется, но я сдерживаю себя». И напоминал мне китайскую притчу о мастере, знавшем, как воздерживаться и не творить чудеса. Конечно, он всегда носил в нагрудном кармане записную книжку. Работая, он, несомненно, делал записи своей великолепной паркеровской ручкой или продолжал писать с того места, на котором остановился (конец второй страницы).

* «Романа-реки», многотомного романа (фр.).

Он любил делать вид, что ему все дается легко. Даже сочинительство. «Не стоит лезть из кожи» — было его девизом. Другими словами: «Тише едешь — дальше будешь». Если его заставали за работой, он не выходил из себя, а, напротив, поднимался с улыбкой из-за стола, приглашая остаться и поболтать. И всегда сохранял невозмутимость, как будто ничто не могло ему помешать в работе и размышлениях. Сам же старался никогда не беспокоить других. Если только не был в плохом настроении. Тогда он врывался ко мне или еще к кому-нибудь со словами: «Ты должен бросить все дела. Мне нужно с тобой поговорить. Пойдем куда-нибудь выпьем, а? Мне сегодня не работается. Тебе тоже стоит отдохнуть. Жизнь слишком коротка». Иногда ему были нужны деньги, чтобы повести куда-нибудь понравившуюся девушку. «Ты должен помочь мне достать бабки, — говорил он. — Я встречаюсь с ней в пять тридцать. Очень важная встреча». Это означало, что надо вставать и идти занимать деньги. По его словам, я знаю многих американцев, а у тех всегда водятся денежки. «Не робей, — говорил он. — Займи сто франков, а еще лучше — триста. У меня скоро получка».

Однако в означенный день положение было не лучше. Все жалованье уходило на раздачу долгов. Мы позволяли себе разок хорошо пообедать, а затем отдавали себя в руки Провидения до следующей выплаты. Не платить долги мы не могли — нас тут же лишили бы кредита. Но иногда, выпив лишнего, мы пускались в разгул, а утром ломали голову, как свести концы с концами. Иногда кто-то приезжал, какой-нибудь старый приятель из Америки, чтобы осмотреть парижские достопримечательности. У таких гостей мы всегда отбирали деньги под предлогом, что «их могут ограбить». Таким образом, мы не только одалживали у них деньги, но и тайком кое-что нахально себе присваивали.

Время от времени наведывались и друзья Фреда, кое-кто из тех, кого он знал в Италии, Югославии, Праге, Берлине, Марокко, на Майорке. Только тогда становилось ясно, что удивительные истории, которые он рассказывал под хмельком, были вовсе не выдумкой, а реальностью. Фред не принадлежал к тем, кто хвастается своими похождениями: обычно он был очень сдержан, не болтал о личных делах и только в пьяном виде мог приоткрыть завесу над своим прошлым. Но даже тогда казалось, что он говорит о ком-то другом, кого он знал и с кем себя идентифицировал.

Однажды объявился его друг из Австрии. Он находился в плохой моральной и физической форме. За столом он признался, что его разыскивает полиция. Мы прятали его у себя около двух месяцев, позволяя выходить из дома только вечерами и в сопровождении одного из нас. То было замечательное время для всех троих. Тогда я заглянул не только в прошлое Фреда, но и в свое. Мы жили в Клиши, недалеко от знаменитой клиники Селина. В нескольких кварталах от нашего дома находилось кладбище, куда мы ходили вечерами, поглядывая, не следят ли за нами.

Через некоторое время Эрик, так звали нашего гостя, устав от постоянного чтения, стал просить хоть какой-то работы. Тогда я как раз с головой ушел в Пруста. Я отмечал целые страницы в «Беглянке», которые он с радостью вызвался перепечатать для меня. Каждое утро на моем столе лежала очередная стопка готовых страниц. Никогда не забуду, как он был благодарен за предоставленную возможность поработать. Когда работа подошла к концу, я, видя, как глубоко он прочувствовал текст, попросил его поделиться со мною своими мыслями. В результате меня так восхитил анализ выбранных отрывков, что я убедил его еще раз перечесть все выписки и сделать подробные аннотации. Сначала Эрик подумал, что я издеваюсь над ним, но, когда я доказал ему важность свежего, непредвзятого мнения, его благодарность не знала границ. Он приступил к работе с упорством ищейки, выискивая все новые смысловые оттенки, расширяющие саму проблему. Глядя, как увлеченно он трудится, можно было подумать, что у него заказ от самого «Галлимара». Мне казалось, что Фред работает прилежнее и тщательнее самого Пруста. И все для того, чтобы подтвердить свою способность честно трудиться весь день.

Не помню, когда еще время летело быстрее, чем тогда в Клиши. Приобретение двух велосипедов полностью изменило нашу жизнь. Мы делали все, чтобы ничто не мешало нашим дневным прогулкам. Ровно в четыре Фред заканчивал свои две страницы. Я мог видеть из окна, как он смазывает и до блеска начищает свой велосипед. Он так же любовно заботился о нем, как и о своей машинке, и приобрел все возможные прибамбасы, какие только можно было к нему прикрутить, включая спидометр. Иногда, чтобы совершить долгую поездку в Версаль или Сен-Жермен-ан-Лейе, например, — он спал всего три-четыре часа. Когда проходил «Тур де Франс», мы каждый вечер ходили в кино, чтобы следить за гонкой.

Когда шестидневные гонки завершились в Вель-д’Хив, мы уже были там, готовые бодрствовать всю ночь.

Изредка мы бывали в «Медрано». Когда мой друг Рено приехал из Дижона, мы даже отважились пойти в «Бал Табарен» и «Мулен Руж» — места, вызывавшие у нас отвращение. Но главным источником релаксации было для нас кино. Когда я думаю о наших походах в кино, то мне первым делом вспоминается та замечательная еда, которую мы поглощали перед сеансом. А после отличного обеда — несколько восхитительных минут в баре, с cafe arrose de rhum*. Затем быстрая пробежка среди шума транспорта и людского гомона до ближайшего pissotiere**. Во время перерыва — еще один бросок в бистро и очередное посещение уборной. Дожидаясь, пока раздвинут занавес, мы жевали шоколад с орехами или лизали эскимо. Простые радости, просто идиотские, можно сказать. Завязавшийся по дороге домой разговор мог затянуться до утра. Иногда перед рассветом мы начинали готовить еду, откупоривали пару бутылок вина, а потом, заваливаясь спать, проклинали птиц, звонко распевавших за окном.

* Чашечкой кофе с глотком рома (фр.).

** Уборной (фр.).

Несколько особенно скандальных эпизодов, относящихся к этому идиллическому периоду, я пересказал в " Тихих днях в Клиши" и «Мара-Мариньян», которые, к несчастью, никогда не были опубликованы в Англии или Америке. Странно, что это время всегда вспоминается мне как «тихое». А ведь оно было каким угодно — только не тихим. И все же никогда я не писал так много, работая одновременно над тремя или четырьмя книгами. Я прямо фонтанировал идеями. Авеню Анатоля Франса, на котором мы жили, было далеко не живописным местом, напоминая унылую центральную часть нью-йоркской Парк-авеню. Возможно, наш энтузиазм объяснялся тем, что впервые за много лет мы наслаждались состоянием, которое можно назвать относительной уверенностью в будущем. У меня даже был в течение года постоянный адрес.

После моего переезда на Вилла-Сера воцарилась новая атмосфера. Фред, сменив полдюжины квартир в разных кварталах, обосновался неподалеку, на Импасс-дю-Руе. Поблизости жили и наши общие друзья, Дэвид Эдгар и Ганс Райхель. Вскоре из Греции приехал Лоренс Даррелл. Его появление в нашем кругу вызвало сенсацию. Он нас всех заводил. После Средиземноморья он жаждал окунуться в то, что называл декадентской жизнью Парижа, однако вместо утонченного разврата нашел раблезианский разгул. Если я до колик смеялся в обществе Фреда, то с Дарреллом просто помирал со смеху. Стоило нам троим собраться, как тут же начинался гогот. Во Фреде Даррелла смешило все, особенно клоунада и мимика — он так и заливался смехом. Нашу жизнь на Вилла-Сера он воспринимал как бесконечный цирк. Часто с нами оказывался Эдгар, находившийся тогда в худшей стадии своего прогрессирующего невроза; он выполнял роль амортизатора, втягивая нас против воли в трясины теософии, астрологии, антропософии и прочих удушливых дисциплин. Эдгар редко смеялся. Он разражался долгими монологами, во время которых чертил схемы и диаграммы, объясняя эволюцию человека, его болезни и суля ему славное будущее. Мы очень любили Эдгара и, попав в затруднительное положение, всегда обращались к нему за помощью, но в тех случаях, когда нам не удавалось оторвать его от этих наваждений и с помощью здорового смеха вернуть на грешную землю, мы оставались ни с чем. Спиртное его не расслабляло. Даже если получалось вытащить его в ночной клуб, он и там продолжал анализировать, препарировать, конструировать. Иногда, возвращаясь домой вечером или днем, после обеда, я натыкался на него в каком-нибудь кафе, невинно сидящего со стаканом пива в руке. От Эдгара быстро не отделаешься — даже если вы куда-то спешите. Если вы все же настаивали, что надо идти, он вызывался проводить вас домой. У него всегда была при себе какая-нибудь книга, которую он подсовывал как раз в тот момент, когда вы начинали нетерпеливо ерзать. Книга была непременно новая — он ее только что прочел и ощущал настоятельную потребность поделиться с друзьями. Иногда, надо отдать ему должное, его дар был неплох — по крайней мере пробуждал собственную мысль. Плохо то, что до того, как передать книгу, Эдгар успевал прочесть вам из нее лучшие отрывки, сопроводив чтение подробным комментарием — несомненной импровизацией, страстной и серьезной.

Я часто отказывался: «Нет, не надо! Я не хочу это читать! Мне нисколько не интересно, Эдгар, прости!» Однако подобные проявления эмоций нисколько не оскорбляли нашего друга. Он ждал, когда вы успокоитесь, а потом вновь хитро и методично принимался за свое. Когда у вас не было больше сил сопротивляться, он осторожно совал книгу в ваш карман или под мышку. Если вы все же не удосужились в нее заглянуть, то при вашей следующей встрече он брал книгу в руки и вновь начинал читать вслух. «Так нас не возьмешь, — протестовали мы. — Прозелит чертов!» Эдгар ласково улыбался. «Нет, серьезно, — говорил он, — начните читать, сами увидите...» — «Да и по обложке видно, что книга — чушь, — заявлял Фред. — От нее так и несет дерьмом». Но Эдгара голыми руками было не взять. Он выслушивал минут двадцать наши отповеди, а потом снова как ни в чем не бывало принимался за свое. Конечно, в конце концов побеждал он. В результате нам пришлось включить его способ объясняться в наш собственный. Посторонний человек, затесавшись в нашу среду, ничего не понял бы из жарких споров: у нас был зашифрованный язык — почти столь же недосягаемый для чужака, как язык физиков.

Как я хохотал, читая о школе Вилла-Сера! Придумали это, конечно, англичане с их поразительным отсутствием чувства юмора. Как странно, что такие разные страны, как Англия и Франция, разделяет всего лишь канал. Молодые английские писатели, совершавшие время от времени набеги на Континент, казались какими-то неживыми. Иногда я даже просил Даррелла перевести их слова: такой сложной, такой чужой была их речь. Я никогда не понимал, чего они ищут, к чему стремятся. Они всегда производили на меня впечатление близоруких людей, потерявших очки. Даррелл и Фред неподражаемо передразнивали их манеры. Часто, когда англичане уходили, мы разыгрывали целые спектакли, притворяясь, что заикаемся и запинаемся, шепелявим, обильно потеем, ходим, жеманно покачиваясь, задаем нелепые вопросы, увлекаемся «темными» проблемами и так далее. Во время этих уморительных представлений даже Эдгар хохотал до слез.

Если и было какое-то общество на Вилла-Сера, то оно обосновалось через дорогу, в доме иностранки, которая каждую неделю устраивала soirees*. Там можно было встретить всех парижских зануд — интеллектуалов разных направлений и мастей. Время от времени, когда хотелось хорошо поесть, мы тоже туда захаживали. Там всегда было пропасть еды и питья, особенно вкусны были сандвичи. Иногда даже устраивались танцы. «Великие умы» смешивались с остальными гостями, и все веселились. Хозяйка, казалось, оставалась равнодушной к тому, что творилось вокруг. Ей хотелось только одного: чтобы мы от души развлекались. Ее представление об истинном веселье было довольно простым. Если мы дружно жевали или лихо отплясывали, значит, все шло хорошо.

* Вечеринки (фр.).

Но настоящее веселье началось, когда хозяйка, вынужденная выехать за границу, оставила квартиру Фреду. С soirees сразу же было покончено, и наступил бесконечный праздник. Запасы продовольствия в кладовых и погребе быстро истощились; мебель стала разваливаться; дорогие вазы ломились от сигаретных и сигарных бычков, отвратительно вонявших; сантехника вышла из строя; рояль нуждался в срочном ремонте и настройке; ковры прожгли во многих местах; грязная посуда заполонила всю кухню — словом, дом превратился в грязную свалку. В течение двух дней и двух ночей за дверями дома, прямо на улице стоял еще один рояль. Его доставили, когда мы обедали. Фред без всякой задней мысли попросил грузчика оставить инструмент снаружи, сказав, что, освободившись, мы сами его занесем. Пришедшие супруги, которым принадлежал рояль, были в шоке и хотели позвать полицию. Но Фред очаровал их разговором, изрядно сдобренным спиртным, настоял, чтобы они поели с нами, и в конце концов те поверили, что все случившееся — к лучшему. Потом полил дождь. Мы вышли на улицу и опустили крышку рояля. Это был большой концертный рояль и, насколько я помню, хорошего качества. К счастью, хозяин рояля, перенесший незадолго до этого операцию по удалению геморроидальных шишек, должен был срочно ехать домой. С ним что-то случилось: он не мог ни сесть, ни встать. К тому же вино ударило ему в голову. Мы вызвали такси и загрузили туда супругов, пообещав, что тут же займемся роялем и затащим его в дом. Спустя час мы с Фредом, уже изрядно набравшись, сели за рояль, стоявший на самой дороге, и стали в четыре руки барабанить по клавишам — вместе с дождем, льющимся с небес. Шум был страшный. Одно за другим распахивались окна, со всех сторон на нас сыпались угрозы и проклятья. Тогда мы стали созывать друзей, чтобы они помогли нам втащить в дом эту чертову штуковину. Это заняло еще час или два. Наконец мы вшестером что есть силы стали толкать рояль в дверной проем. Но все наши усилия были тщетны. Рояль, казалось, состоял из одних ножек. В конце концов мы отказались от наших безумных попыток и, опрокинув рояль, оставили его лежать на тротуаре. Там он провалялся еще тридцать шесть часов, в течение которых к нам несколько раз приезжала полиция...

Мой взгляд падает на стоящую на полке книгу — «Квартет в ре мажоре». Я раскрываю ее наугад, продолжая думать о моем чудаковатом друге, бывшем в те дни постоянно рядом. Вот он в нескольких штрихах дает автопортрет. Он соответствует тому портрету, который я набросал выше... «Je suis timide et d’humeur inegale, — начинает он. — Himmelhoch jauchzend, zu Tode betrobt. De brusques acces de melancolie et d’effrayants eans de joie alternent en moi, sans transition aucune.

Le cynismen’est pa mon fort. Si je m’en sers quand meme, comme tout a l’heure, par exemple, c’est precisement parceque je suis timide, parceque je crains le ridicule. Toujours pret e fondre en larmes, j’eprouve le besoin de tourner en derision mes sentiments les plus nobles. Une espece de masochisme, sans doute.

Et puis, il у a autre chose aussi qui explique mes velleites d’arrogance: je sais que tout a l’heure, je vais etre oblige de me degonfler; alors, pour mieux me degonfler, je me gonfle d’abord; me gonfle de culot factice, de forfanterie, tellement ma couardise sentimentale et naturelle me degoute de moi-meme. Et comme ma sentimentalite porte surtout sur les femmes et sur l’amour, c’est sur ces sujets que ma hablerie artificielle s’acharne le plus furieusement»*.

* Я робкий и неуравновешенный... Ликуя, влачусь к смерти. Внезапные приступы меланхолии и жуткие порывы к радости резко сменяют друг друга. Цинизм мне не свойствен. Если я все же к нему прибегаю, как вот недавно, к примеру, то именно из-за робости и боязни показаться смешным. Всегда готовый расплакаться, я чувствую потребность высмеивать свои самые благородные чувства. Все это несомненные признаки мазохизма.

И потом, есть еще кое-что, объясняющее мои робкие потуги на высокомерие: я знаю, что меня все равно осадят, и потому прибегаю иногда к эдакой нахрапистости; и еще мне просто противна моя трусливая сентиментальность. Атак как моя сентиментальность проявляется всегда в любовных отношениях с женщинами, то вся моя искусственная мужественность яростно изливается в мою работу (фр., нем.).

«Culot»** — ключевое слово здесь. Он говорит «culot factice»***, но это не так. Если подумать, он был отчаянным парнем. Нужно иметь много «culot» (не важно, естественной или искусственной, вдохновенной или сфабрикованной) и, конечно, быть слегка под мухой, чтобы ворваться в открытую дверь полицейского участка, крича что есть мочи: «Merde a vous tous, espnces de cons!»**** Я дважды присутствовал при этой проделке, степенно вышагивая мимо участка по улице, — он же стремглав, как сумасшедший мчался за угол, чтобы его не схватили.

** Мужественность (фр.).

*** Искусственная мужественность (фр.).

**** Да пошли вы все, проклятые идиоты! (фр.)

Когда спустя несколько минут мы встречались в условленном месте — в баре, он все еще тяжело дышал, красный от притворной ярости. Начав вечер таким образом, он и дальше продолжал в том же духе, придираясь ко всем и каждому без всякой причины. В такие моменты он казался одержим желанием, чтобы ему как следует врезали. Если это желание не осуществлялось, то дело кончалось тем, что Фред, стоя посреди улицы, обнажив грудь и выставив вперед челюсть, вопил: «Эй, ты, америкашка, валяй... Попробуй ударь меня... посмотрим, как это у тебя получится». Если я шел навстречу его пожеланиям и давал ему хорошую затрещину, он впадал в ярость и жаловался, что его захватили врасплох. Но уже через минуту хохотал и широко открывал рот, чтобы сказать «b-e-a-u». Он повторял это слово несколько раз: beau, beau, beau...* «Насколько оно лучше „beautiful“**, — говорил он. — Нужно только широко открывать рот, вот так», — и он запрокидывал голову, чтобы я мог видеть его глотку во время произнесения этого волшебного слова. Затем он продолжал путь, спотыкаясь и покачиваясь, и выдумывал все новые и новые предложения, где «bеаu» звучало бы уместно; он всегда растягивал звук «о», налегая на него, как гребец — на весла. «Qu’i l’fait beau aujourd’hui! Qu’il fait beau, fait beau, fait bеаu...»*** Это могло продолжаться от Ла-Фурше до Клиши и даже дальше. Все было beau — всегда с широко раскрытым ртом, как будто он полоскал горло. «Вот так надо говорить по-французски, парень. Шевели мускулами рта. Строй гримасы. Выгляди идиотом. И никогда не глотай слова. Французский — музыкальный язык. Нужно широко раскрывать рот. Вот так... В-Е-А-U. А теперь скажи „comedie“, не комедия, a... „comedie“. Вот так». Здесь он мог отвлечься и заговорить об особенностях французского языка у Поля Валери, делая акцент на его безошибочном чувстве резонанса, отличающего французскую поэзию от всех остальных.

* Прекрасный (фр.).

** Прекрасный (англ.).

*** «Какая прекрасная погода сегодня! Какая прекрасная, прекрасная, прекрасная...» (фр.)...

В течение всех этих лет близкой дружбы мы прекрасно осознавали, что живем на полную катушку. И знали, что не может быть ничего лучше каждого прожитого нами дня. Мы часто поздравляли друг друга с этим. Я понимаю, что десять лет перед войной нельзя назвать самыми радостными для человечества. Постоянные экономические и политические кризисы этого десятилетия были головной болью для большинства. Но как мы часто повторяли: «Плохие времена хороши для нас». Не знаю почему, но это так. Возможно, творческие люди, следуя своему собственному ритму, постоянно идут не в ногу с остальным человечеством. Угроза войны только напоминала нам, что мы сами всю жизнь сражаемся с миром. «Во время войны крутится много денег, — говорил, усмехаясь, Фред. — Только до и после войны дела обстоят плохо. Война — хорошее время для таких парней, как мы. Сам увидишь».

Последние годы Первой мировой войны Фред провел в психиатрической лечебнице. Это не принесло ему особого вреда. Скажем так: он уцелел. Как только открыли границу, он тут же слинял и полетел свободный, как птица, в Париж. Кажется, по дороге он погостил в Берлине и Праге. Вроде был также в Копенгагене и Амстердаме. К тому времени, когда мы встретились в Париже, эти странствия успели частично выветриться из его памяти. Даже более поздние путешествия — Италия, Югославия, Северная Африка — потеряли актуальность. Мне запомнилось только то, что повсюду он голодал. Он точно помнил количество дней, проведенных без пищи в каждом месте. Так как мои скитания были окрашены той же заботой, я принимал близко к сердцу его печальные воспоминания. Обычно они пробуждались, когда в животе у нас было пусто. Помнится, однажды на Вилла-Сера мы сорок восемь часов ничего не ели. Я тогда рухнул на диван со словами, что буду тут лежать, пока не случится чудо. «Ты не сделаешь этого, — произнес он с необычным отчаянием в голосе. — Именно так поступил я однажды в Риме. И чуть не умер. Никто не зашел ко мне в течение десяти дней». Язык у него развязался. Он так много говорил о длительных, вынужденных постах, что тем самым побудил меня к действиям. По некоторым причинам о кредите пришлось забыть. Прежде занять деньги не было для меня проблемой: ведь я был мало знаком с французскими обычаями. Но чем дольше я жил в Париже, тем труднее мне было обратиться к хозяину ресторана с просьбой о кредите. Война приближалась, и люди становились пугливее. В конце концов, когда стало понятно, что войны не избежать, все словно с цепи сорвались. Началось что-то вроде пира во время чумы, а это означало, что песенка спета.

Что касается радостного существования, то оно у нас не прекращалось и было следствием глубокого убеждения, что мир не переделать. По крайней мере так, чтобы он нас устроил. Мы были готовы жить en marge, питаясь крошками со столов богачей. Мы старались обходиться без основных жизненных благ, из-за которых и попадает в ловушку обычный человек. Зачем нам собственность, титулы, обещания лучшей жизни в будущем? «День и ночь — сутки прочь» — таков был наш девиз. Опуститься на дно мы не боялись: до него и так было рукой подать. Кроме того, мы быстро восстанавливали силы. Для нас не могло быть очень плохих новостей, мы слышали их много раз и уже ко всему привыкли. И всегда надеялись на удачу. Чудеса случались — и не раз, и не два, а часто. Мы полагались на Провидение, как гангстер полагается на свой револьвер. В глубине души мы не сомневались, что живем правильно. Мы поступали по совести, пусть некоторые ярые патриоты и считали нас предателями. Сейчас любопытно вспомнить, как вскоре после объявления войны я написал Дарреллу и Фреду, что уверен: они выйдут из войны без единой царапины. Относительно Эдгара я не был так уверен. Но у него тоже все обошлось. И вот что неожиданно — он был в восторге от войны! Не то чтобы ему нравились связанные с ней ужасы, нет, ему нравилось его новое состояние: он забыл о себе и своих неврозах.

Даже Райхель, который, казалось, был обречен, перенес войну вполне благополучно. Все они — честные, чистые люди, невинные, если это слово еще что-то значит. Я это говорю совсем не потому, что они мои друзья. Несмотря на все превратности Судьбы, они обречены прожить свою, особую жизнь. Их проблемы всегда отличались от проблем остального мира тем, что были глубже, значительно глубже. За исключением Даррелла, весьма общительного по природе, все остальные были людьми одинокими. А Райхель — особенно. Он был чудовищно одинок. Поэтому, когда он входил в комнату, полную людей, и особенно если там находились близкие друзья, он прямо-таки расцветал. Его желание общаться было так велико, что его явление подчас производило эффект разорвавшейся бомбы.

Мне никогда не забыть то Рождество, что мы провели втроем — Райхель, Фред и я. Они заскочили ко мне около полудня, рассчитывая на еду и выпивку. Но у меня ничего не было. Ничего, если не считать куска засохшего хлеба, на который и смотреть-то было противно — не то что грызть. И немного вина — примерно пятая часть литровой бутылки. Это мне хорошо запомнилось: позже, когда друзья ушли, я восхитился тем, как долго не кончалась эта скромная порция вина. Я также отчетливо помню, что довольно долго засохший хлеб и почти пустая бутылка стояли нетронутыми посредине стола. Из-за того, что было Рождество, все мы демонстрировали необычную терпимость по поводу отсутствия пиши. Возможно, из-за того, что в животах наших было пусто, да и сигареты кончались, разговор наш получился более увлекательным, чем процесс набивания желудков. Вид засохшего хлеба вызвал у Райхеля воспоминание о его тюремных злоключениях. Он стал рассказывать, каким глупым и неуклюжим он был, как его колотили и ругали за безнадежный идиотизм. Особенно много шуму и толков вызвала его неспособность различать левую и правую руки, он их постоянно путал. Эти истории Райхель разыгрывал в лицах. Воспроизводя свое бестолковое прошлое, он ходил взад и вперед по студии; его жесты были такими нелепыми и трогательными, что мы и смеялись, и плакали одновременно. Показывая нам, как следует отдавать приветствие, которое «они» в конце концов научили его делать eclat*, он вдруг обратил внимание на высохший хлеб. Не прерывая рассказа, Райхель бережно отломил от него кусочек, налил себе немного вина и неторопливо обмакнул в него хлеб. Мыс Фредом машинально сделали то же самое. Так мы и стояли, каждый с рюмкой в одной руке и кусочком хлеба в другой. Этот момент я помню прекрасно — словно причащаемся, мелькнула у меня мысль. Для меня это, к слову сказать, было первое причастие. Полагаю, все так подумали, но никто не сказал об этом вслух. Райхель продолжил свою историю, а мы слушали, ходили взад-вперед по комнате, наши пути не раз пересекались, иногда мы натыкались друг на друга, поспешно извинялись и продолжали мерить шагами комнату.

* Впечатляюще (фр.).

В пять часов в бутылке на донышке еще оставалось вино, крошечный кусочек хлеба все еще лежал на столе. Мы же трое были трезвы и бодры духом. Думается, все могло бы и дальше длиться так же, вплоть до полуночи, если бы не появление неожиданных гостей-англичан — молодого поэта и его спутницы. После соблюдения необходимых формальностей я поинтересовался, есть ли у них при себе деньги, прибавив, что у нас совсем нет еды. Они пришли в восхищение, что могут оказаться нашими спасителями. Мы вручили им огромную корзину, попросив принести все, что они смогут. Через полчаса они вернулись с полной корзиной еды и вина. Сев за стол, мы набросились на это изобилие, как голодные волки. Холодная курица исчезла за миг, словно по волшебству. Сыры, фрукты, хлеб мы запивали лучшими винами. Было просто преступлением обходиться с подобными винами так, как это делали мы. Фред во время пира очень развеселился и потерял контроль над собой. Как только открывали новую бутылку, он тут же наливал себе изрядную порцию и мигом ее проглатывал. На его висках проступили вены, глаза выпучились, он даже пускал слюни. Райхель куда-то пропал, а может, мы его просто заперли. Наши английские друзья относились ко всему происходящему с полной невозмутимостью. Возможно, они считали, что так и должно быть на Вилла-Сера, о которой они много слышали.

Вечер имел удивительные последствия для Фреда. Он никогда так никому и не рассказал, что именно случилось тогда такого, что полностью его изменило. А то, что он действительно изменился, не отрицал никто из близко его знавших. Произошла полная перестройка. Начиная с этого момента раздирающие его душу противоречия рухнули, и понемногу стало проступать его подлинное естество, побеждая все переходные состояния, используемые как маски. Перемена свершилась в темноте — и в буквальном, и в переносном смысле. Он уединился в соседней комнате с англичанкой — примерно на час. За это время между ними произошло нечто, определившее всю его дальнейшую судьбу. На следующий день, когда мы остались одни, он сам это предсказал. Но даже он не понимал тогда, насколько был прав.

Начало войны стало для него решающим испытанием. Фред в это время находился в Англии и, похоже, был очарован англичанами. Думаю, он собирался принять английское гражданство. Однажды я, к своему величайшему изумлению, получил от него письмо, в котором он сообщал, что записался добровольцем в английскую армию. Все, кто знал его раньше, и помыслить не могли, что он на такое способен. Перед своим духовным переворотом он первый бы высмеял такую идею. «Одной войны в жизни больше чем достаточно», — говорил он. И даже гордился своей полной неспособностью к солдатской службе. «Я по природе трус, — говорил он. — Заболеваю от одного вида оружия». А теперь за несколько месяцев стал своим в английской армии. Он чувствовал себя там как рыба в воде. Любопытно, что ему удалось избежать того, что он ненавидел больше всего, — хладнокровного убийства противника. Но, помнится, он писал, что готов и к этому, и, если потребуется, сделает это с радостью. Такое отношение для него характерно. Все, что Фред делал, он делал с энтузиазмом и как бы играючи. Трудно представить себе, что можно с радостью убить человека, но, когда об этом думаешь, приходишь к выводу, что, наверное, такое отношение лучше всего. Здесь в очередной раз обнаружилась его чистота. Фред не мог бы убить из ненависти, или из алчности, или из зависти, или по приказу. Он мог это сделать только от избытка чувств. Иногда я даже жалею, что он не убил хотя бы одного человека. Тогда я бы сказал, пожимая ему руку: «Ну, парень, отличная работа! Не знал, что ты на такое способен». Хорошо представляю себе его реакцию: конечно, густо покраснеет и повесит голову — не от стыда, а от смущения, и, не переставая улыбаться, произнесет, заикаясь, какую-нибудь нелепость, вроде того, что ничего особенного — просто рядовая работенка, или станет притворно хвастать, что стал классным стрелком.

Однако не хочется останавливаться на этом. Позвольте мне вернуться в тот дождливый день, когда Даррелл, Нэнси, Фред и я сидели в одном ресторанчике Тринадцатого округа, где-то в районе улицы Гласьер. Как обычно, мы были в прекрасном настроении, а Даррелл так оглушительно хохотал над софизмами Фреда, что хозяин заведения возмутился. (Из-за того же неудержимого смеха Даррелла нас часто просили покинуть кинотеатр.) Вдруг, без всякой видимой связи с предыдущим разговором, Фред выпалил, не донеся до рта вилку: «Миссия человека на земле — вспоминать...» За короткой паузой — мы все словно получили пощечину — новый громкий взрыв смеха. Слишком неожиданно было услышать от Фреда в тот момент такую фразу. И что было совсем уж неожиданно, так это то, что даже наш смех не сбил его. Он вновь произнес эти слова — и не раз, а несколько раз... «Миссия человека на земле — вспоминать...» Развить мысль он никак не мог: его слова всякий раз тонули в новом приступе смеха. Кто-то спросил его, где он это вычитал. Нигде, сам придумал. Он покраснел, признавшись в этом, словно понимал, что произвел на свет нечто значительное. Мы все сошлись на том, что чьи бы это ни были слова, его или кого-то еще, они великолепны, более того, они врезаются в память, и мы при случае, когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь отдадим им должное. Но он не хотел ждать. Он требовал, чтобы мы выслушали его теперь же. Но мы не хотели продолжения. Мысль взбудоражила нас. Лишнее слово могло ее погубить. Особенно если начнутся объяснения.

Помнится, именно Эдгар прожужжал мне все уши о преимуществах памяти — в Девакане. Я же сражался с ним насмерть, настаивая, что память надо уничтожить: если интервалы между рождениями имеют какую-то цель, она должна быть в том, чтобы освободиться от груза памяти. «Но ты не можешь сделать этого, пока не вспомнишь все, — спорил Эдгар. — Нужно повторять снова и снова все, до последней детали, пока не извлечешь из своих переживаний всю суть». Я хорошо понимал его точку зрения. «Но в конце концов, — бубнил я, — разве мы не забываем прошлое?» Я говорил это больше себе, чем Эдгару. С Эдгаром всегда выгоднее поскорее согласиться. Только не сразу, а то он заподозрит неладное.

Точка же зрения Фреда заключалась в том, что именно здесь, на земле, человек должен вспоминать. Эта мысль была новой и одновременно пугающей. Новой — потому что никто не думает о воспоминании как о «миссии», пугающей — потому что тогда в Девакане делать нечего. Хотел ли он сказать, что Нирвана должна быть достигнута в этой жизни? Может, он внезапно осознал, что кем бы ты ни был, ты являешься этим однажды и навсегда, что все прошлые жизни ведут к этому бесконечному настоящему, в котором бытие и сознание становятся единым целым? Может, он пережил свою последнюю смерть и его наивная и сентенциозная фраза была сказана им из бессмертия? Конечно, все эти мысли пришли ко мне позже. Они приходят до сих пор, приводя за собой в минуты внезапных воспоминаний и множество других. Но всегда остается еще что-то неуловимое, что ощущается, когда на память приходят эти слова, что-то помимо непередаваемого взгляда Фреда и шока, который все мы одновременно испытали. Это «что-то» я не могу описать словами. Могу только попытаться передать свои ощущения.

Это событие произошло около семи лет назад. Все мы храним в памяти много разных странных, поразительных, необъяснимых случаев. Часто какой-нибудь один помнится ярче прочих и словно преследует нас. С течением времени его неразгаданный смысл становится все значительнее. Он как магнитом притягивает к себе все остальные необычные явления, высвечивая их и придавая им совершенно новую окраску. Тому, что он вспоминается так часто, должна быть серьезная причина. Наша способность забывать некоторые болезненные события сравнима только с нашей способностью запоминать другие. То, что похоронено, и то, что живет, одинаково важно. Одно действует в подземном мире, другое — в небесном. Но оба они вечны.

В одной из своих книг («Отступник») Фред приводит эту фразу, приписывая ее другому лицу; там подчеркивается, что человеку надо многое забыть прежде, чем он сможет начать вспоминать. Этот отрывок (ближе к концу книги, где довольно пространно говорится о «памяти») начинается с очень значительной фразы. Рассказчик и женщина по имени Айрис Дэй сидят за прощальным обедом. Приносят вино, про которое рассказчик говорит, что оно тут же ударило ему в голову, подарив ощущение спокойствия и ясности. «Это вино, — говорят ему, — пили задолго до Бахуса. Оно с берегов Эридана, где вода чище и прозрачнее, чем где-либо... Говорят (это та фраза, которую я считаю значительной), что оно дарит больному забвение, а чистому сердцем — память».

Затем говорит рассказчик:

«Поразительно! Что это? Во мне открылся удивительный свет, но я не могу его описать».

«Когда глаза привыкнут, ты будешь лучше видеть. Дело не в вине, а в тебе — просто ты отыскал ключ к принадлежащему тебе сокровищу».

«Я ничего не помню, Айрис».

«Не волнуйся, вспомнишь... Миссия человека на земле — вспоминать... Нет ни науки, ни мудрости, ни даже любви. В конце концов все сводится к одному — к памяти».

Когда Айрис Дэй приступает к объяснению жертвенного характера самоотречения (где уничтожено понятие «настоящего» как временной концепции), мы узнаем, что главной целью всего сущего является «воссоединение с Источником, который ты пока еще не можешь вспомнить»... Затем она прибавляет: «Но пока ты не принесешь в жертву все, что приобрел, память не вернется к тебе... С каждой последующей жертвой ты приближаешься к Источнику».

Здесь рассказчик говорит нам, что встреча с Айрис Дэй была предопределена судьбой. Не сойдись они, его жизнь пошла бы по-другому. «Ты повстречалась мне на перепутье», — говорит он.

Эта встреча, которую автор переносит в Лондон, соответствует тому, что произошло на Вилла-Сера. Айрис Дэй, без сомнения, — та женщина, что появилась у нас в доме на Рождество. И хотя я прочитал «Отступника» сразу же по его выходе в 1943 году, я не сразу связал эти два события. Только несколько минут назад я вдруг спросил себя, а не рассказал ли мой старый друг где-нибудь о том, что с ним случилось. Прочитав заключительные страницы книги, я был больше всего поражен тем, как он объясняет свое новое отношение к войне. Думается, стоит привести еще несколько выдержек из дальнейшего разговора героев.

«Война — зло?» — спросил я.

«Не зло, а ребячество...» Сделав несколько замечаний о природе приближающейся войны (теперь уже закончившейся), Айрис Дэй прибавляет: «Я рада, что ты на правой стороне. Хотя для отдельного человека не важно, на какой стороне он находится».

«Что ты хочешь этим сказать?»

«Ты можешь быть прав даже в том случае, если судьба распорядится послать тебя не в тот лагерь; правда, тогда тебе придется труднее — это потребует больших сил и жертв... Само собой разумеется, что подавляющее большинство воюющих людей убеждены, что находятся на правой стороне. Все войны я называю ребячеством, ибо люди верят, что можно силой, законами, порядком, догмами, идеями навязать миру тот строй, который они считают справедливым, не понимая, что единственный Закон дан им задолго до того, как Земля стала обитаемой... Какими бы мы ни были, хорошими или плохими, мы должны жить по законам Истины, Справедливости и Любви — иначе нас ждет гибель. Следовательно, по большому счету не важно (с космической точки зрения), чья сторона победит: ведь в конце концов неизбежна победа тех, кто разделяет идеалы Истины, Справедливости и Любви. Ибо в этом — основной Закон».

«Полагаю, ты права, Айрис, но это не совсем нам подходит. Не думаю, что у нас есть право сидеть и ждать, пока восторжествует справедливость: человек должен бороться за то, что считает правильным».

«Рада слышать это от тебя... Однако нет ничего плохого, если кто-то уклоняется от участия в войне, не веря в ее справедливость. Я знаю, как ты ненавидишь войну, но знаю также и то, что ты понимаешь: на карту поставлено слишком много, это касается всего человечества и ipso facto* тебя самого...»

* В силу самого факта (лат.).

После нескольких пространных замечаний о роли Англии в конфликте Айрис Дэй возвращается к сути дела. Слова ее обретают пророческий характер:

«Помимо конечного результата, который постепенно вырисовывается в этом конфликте, в котором, возможно, и ты будешь играть небольшую роль, эта война может оказать значительное влияние на формирование твоей личности. За самое короткое время война может тебя изменить. Может измениться и сама основа твоего характера. Ведь ты еще даже не начинал жить своей жизнью, а это очень важно — прожить собственную жизнь. Твое прошлое — проявление несвойственной тебе сущности... Только оказавшись голым, босым и без крыши над головой, ты разгребешь руины и начнешь строить свой собственный дом... Эта война, способная определить будущее человечества на несколько столетий, дает тебе уникальную возможность примириться с прошлым. Ведь ты лично причастен к этой войне. Возможно, это звучит жестоко, и я должна признать, что здесь нет полностью твоей вины, но факт остается фактом: ты лично ответствен за войну в той степени, в какой ты не прожил свою жизнь; общая сумма бесчисленных, прошедших мимо жизней, подобных твоей, несет ответственность за катастрофу. Бесполезно ссылаться на то, что ты ни к кому не испытываешь ненависти, что ты всегда держался в стороне от тех действий, которые в конечном счете привели к войне. Но это не все. Твоя самая большая вина, и ты разделяешь ее практически со всем человечеством, заключается в том, что ты ведешь неправильную жизнь. И вот эту вину ты можешь теперь искупить. Я знаю, ты с этим справишься».

Значит, вот оно оправдание участия в массовой бойне? — спросите вы. Выходит, примкнув к «правой» стороне, мой добрый друг Фред решил тем самым искупить бесполезно прожитую жизнь? Во имя Мира и Справедливости он готов убивать, как любой другой обманутый человек, так ведь?

Я знаю все вопросы, которые вы готовы обрушить на меня. А под конец еще скажете: «Какая чепуха! Какой самообман! Что за вздор! Лучше б мы раскрыли„Бхагаватгиту“, где то же самое изложено более убедительно и красноречиво».

Давайте на время забудем, какое оправдание Фред дает своим мотивам. Давайте на мгновение сосредоточимся на том, что произошло с ним во время этой величайшей катастрофы. Как случилось, что он не только уцелел, не только вырос морально и духовно, но и ни разу не выстрелил из ружья; более того, вместо того, чтобы убивать своих братьев, ему удалось спасти многих из них от смерти? В чем он принимал участие — в бойне или в процессе более глубоком, чем война? Я верю в последнее. Мне известно, что, вступая в английскую армию, он не преследовал никакой личной выгоды. Но, соединив свою судьбу с судьбой мира, он выиграл как человек. Он отверг фальшивую безопасность или неприкосновенность, ему нравилось быть человеком, живущим en marge. Он перестал быть «отступником» ради того, чтобы стать самим собой. И воевал не со своими братьями, потому что у него никогда не было к ним ненависти, а с тем, что он называл силами зла. Зло в этом случае — а не есть ли это единственно верное определение зла? — все то, что мешает человеку жить своей настоящей жизнью. Он приготовился нарушить заповедь «Не убий!», в которой прежде находил убежище от слабости (Не убивай меня, и я не убью тебя!), потому что на карту было поставлено нечто большее, чем соблюдение Закона. В действительности же, и я хотел бы это подчеркнуть, обстоятельства сложились так, что ему даже не пришлось нарушать Закон. Я никогда не соглашусь с теми, кто будет мне возражать, говоря, что это чистая случайность и что, не убивая сам, он все же помогал убивать других. Его деятельность на войне никак не способствовала росту преступлений. В противном случае и бакалейщик, снабжающий провизией военнослужащих, может быть обвинен в пособничестве убийству. А что до одной лишь «чистой случайности», то по какой тогда случайности он попал в саперно-строительные войска вместо того, чтобы оказаться в окопах, на передовой? Многие его товарищи рвались в действующую армию, кое у кого желание исполнилось, и они погибли. Фред же с радостью согласился на черную работу, заключавшуюся в том, чтобы, когда потребуется, врываться в горящие дома и спасать беспомощных мужчин, женщин и детей. Некоторые его сослуживцы именно так встретили смерть, не избежав страданий, сопутствующих героической смерти на поле боя. Фред же был словно заколдован. Он был, как говорится, «береженый». Береженый не от чего-то — ведь он не искал защиты, — но для чего-то. Войну он закончил со здоровым радостным мироощущением. Но даже приведись ему убить несколько человек, он все равно сохранил бы этот ликующий дух. Хотя никогда не снял бы с себя ответственность за эти смерти — он считал бы себя в ответе — перед Богом. А в Судный день произнес бы все с той же culotfactice: «Я сделал это для тебя, Господи. Свет во мне заставил меня это сделать».

Здесь мы подходим к противоречию, которое часто волнует заурядные умы. Не виноват никто — ни человек, отказывающийся принимать участие в войне, ни человек, делающий это по необходимости. Проблема ответственности за массовую бойню гораздо глубже, чем вопрос желания или нежелания проливать кровь. И тот, кто убивает, и тот, кто уклоняется от убийства, могут быть правы или, напротив, неправы. Человек, не пошевеливший и пальцем, может быть виновнее во сто крат того, кто в ответе за тысячи смертей. Только оголтелый пацифист может считать человека вроде генерала Эйзенхауэра, к примеру, виновным. Только очень недальновидные люди могут возлагать ответственность за войну на Гитлера или Муссолини. Война, как и мир, зависят от всех нас.

Всегда есть люди, которые, находясь в самом опасном месте, остаются не затронутыми катастрофой. Я имею в виду не только физическое благополучие, но также нравственное и духовное здоровье. Они не только находятся «над схваткой», но и вообще — за зоной риска. Они в безопасности, потому что, не имея возможности физически устраниться, в глубине своих сердец приняли решение ни в чем не участвовать. Они не вкладывают в это душу, как говорится. Вино, выпитое ими у Источника, помогает вспоминать. Только чистые сердцем помнят, только чистые сердцем остаются в стороне — и не потому, что сделали такой выбор, а просто не могут иначе. По отношению к ним случайность выглядит вполне объяснимой. Они всегда знают, что делать, так же как знают истинное лицо своих противников. Они ничего не оставляют на волю случая, вся их жизнь протекает в соответствии с Законом, и потому все у них всегда как надо. Им не приходится тратить время на то, чтобы привести свои дела в порядок или на занятия благотворительностью. Они служат самой жизни, они избраны, чтобы служить, а не завербованы. Следовательно, судьба никогда не вынуждает их принимать чью-то сторону, их не распинают на кресте трагической дилеммы. Бурные волны конфликта разбиваются, не дойдя до них, их никогда не накрывает с головой.

Что касается таких людей, как мой друг Фред, войны и революции дают им возможность «потерять себя». Для них очень важно принять чью-то сторону — не для того, чтобы помочь правому делу, не для того, чтобы стать героическим орудием справедливости, а для того, чтобы постичь значение жертвы. Часто через участие в этих катаклизмах они получают свободу. Свободу не столько от риска и опасности, сколько от страха и трусливого предательства собственного «я». Они открывают бессмертную реальность, в которой никогда не будет больше боли разделения. Они попали домой, туда, где находится Источник, попали живые и духом, и телом. Некоторые, оплаканные как «погибшие», обрели свободу в смерти. Другие, ведущие незаметную жизнь маленьких людей, удостоены привилегии проявлять свою свободу в жизни. Это бессмертные души, живущие в соответствии с Законом, они поняли, что победа и вечность — синонимы. Прожить собственную жизнь, прожить ее сполна — и тогда наградой будет бессмертие. «То, что живет сейчас и навсегда избавлено от смерти» — вот определение вечного. Но определение могло бы звучать и так: «То, в чем есть жизнь, навсегда избавлено от смерти». В этом смысл превращения смертного в бессмертного. Бессмертный — победитель: он победил время и смерть. Он одержал победу над плотью, пройдя огонь искупительной жертвы. Не претендуя наличное выживание, он становится бессмертным. Вспоминая пройденную дорогу, он «убирает прочь» (забывает, короче говоря) все препятствия, которые сам же водрузил на своем пути. Ловушки и иллюзии нашего мира для него больше не существуют: он осознает, что, как паук, сплел замысловатую, запутанную паутину из своей собственной сущности. Освободившись от мира, он освободился и от Судьбы. Он больше не откладывает жизнь на потом. Прошлое искуплено и забыто; будущее, утратив направление времени, потеряло смысл. Настоящее растворяется в том, что не имеет ни начала, ни конца. В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. В Источнике все едино — и Бог, и творение, и дух, и время.

Миссия человека на земле — вспоминать...

Буфано, человек из прочного материала

«Мне не интересно то, чего мы не можем сделать — только то, что можем, интересует меня... Я не знаю ничего в человеческом устройстве, что не было бы законченным и надежным». Такова вкратце философия Буфано. Философия действия, в основе которой истина, мужество, упорство и вдохновение.

Во всем, кроме внешнего облика, Буфано — великан. Как скульптор, он опередил время. Его мысли и поступки соотносятся с вечностью. Все, к чему он прикасается, все, в чем принимает участие, обретает прочность, долголетие, неразрушаемость. ТЕПЕРЬ — вот его вотчина. Он никогда не бывает критиком — только проектировщиком и строителем. Он никогда не теряет ни минуты, всегда налегке и в любой момент готов вступить в драку. Он сочетает в себе черты мечтателя, труженика, атлета, гладиатора, авантюриста, монаха, святого и государственного деятеля. Он не привязан к какому-то определенному месту — он пускает корни всюду. Он типичный американец и в то же время человек, принадлежащий всему миру. Он размышляет в категориях настоящего, но при этом не теряет связи со всем, что есть лучшего в прошлом и что сулит надежду в будущем. Он верит в человека — в его актуальные возможности и в его потенциал. Подобно Франциску Ассизскому, которым восхищается, Буфано не ограничивается одним человечеством: ему дорог весь мир, — это живой организм, даже та его часть, что зовется «неодушевленной». Буфано же бросил якорь в самом центре этого живого, дышащего, постоянно меняющегося мира.

Через несколько столетий о нем будут говорить как о человеке, вступившем в единоборство с твердыми материалами. Через несколько столетий его провозгласят человеком монументального видения. У Буфано действительно масштабное зрение, это все признают. Слишком масштабное для большинства людей — вот в чем трагедия. Те, кто завидует ему и клевещет на него, называют Буфано зазнайкой. Но они никогда не заглядывали в его душу. Эти лилипуты не понимают: все, чего настойчиво добивается Буфано, можно осуществить уже в наше время. Глядя на Буфано, стоящего рядом с огромной глыбой, которую он готов рассечь, так и хочется крикнуть: «Но это невозможно]» Маленький человек — и материал необыкновенной прочности, огромная бесформенная глыба. Какое же терпение, какой напор, какая стойкость нужны, чтобы справиться с этим! Какая любовь! То, что он работает вдвое больше обычного рабочего, сущая правда. Но это нам почти ничего не говорит. Сущая правда и то, что за один день он иногда приканчивает с десяток инструментов. Но и это почти ничего нам не говорит. Для нас важно, что он ищет, что пытается извлечь на свет. Короче говоря, смысл его деятельности в том, чтобы создавать произведения, передающие высшую красоту, а также истину и чистоту, и достигать этого с помощью простейших средств. Согласно эстетическим взглядам Буфано, простота является тем же знаком целостности, каким для древних евреев был монотеизм. Речь здесь идет, конечно же, не о детской простоте, хотя дети часто живее реагируют на его работы, чем взрослые. Это простота, обретенная постоянным созерцанием и железной дисциплиной. Это простота святого, который сам далеко не простой человек. По тонкому обращению с формой Буфано сравнивают с Эйнштейном. Между двумя современниками действительно есть нечто общее: один — мастер абстрактного, другой — конкретного*, но обоим свойственно открывать людям истину.

* Игра слов: concrete (англ.) имеет еще одно значение — «бетон».

Статую святого Франциска, изваянную Буфано из черного гранита и сейчас находящуюся на одном из парижских складов, Роджер Фрай назвал «самой значительной скульптурой за последние пятьсот лет». Все монументальные работы Буфано революционны — они будоражат и волнуют воображение не меньше самых сложных теорий Эйнштейна.

Творение гиганта должно стоять на открытом, большом пространстве, чтобы быть сродни духу, давшему ему жизнь. Некоторые из скульптур Буфано настолько внушительны, что могут царить над целыми городами; другие так выразительны, что их можно ставить посреди пустыни, где они будут пребывать в вечном союзе со стихиями и творениями воздуха; а вокруг некоторых могут вырасти новые города, заселенные мужчинами и женщинами, чьи взоры обращены в будущее. Но вместо этого с его скульптурами связаны постыдные истории пренебрежительного к ним отношения, безразличия, презрения и даже воровства и вандализма. Буфано не всегда знает, где находятся некоторые величайшие его работы, что с ними случилось и в каком они состоянии. Иногда толком не известен владелец. Вокруг этого величайшего из американских скульпторов витает, наподобие ауры, легенда о гонениях на него и мученичестве. Буфано стал национальной проблемой. Куда бы он ни приезжал, там тут же вспыхивают споры, разгораются битвы. Он как бы постоянно находится в центре циклона.

Сам Буфано — спокойный, сдержанный, скромный человек. Он из тех людей, которые всем сердцем стремятся принести людям мир и покой. Но, будучи исключительно творческим и деятельным человеком, подкрепляющим действие словом, а слово поступком, человеком правдивым, честным и чистым, как полевой цветок, он не может не порождать споров. В Буфано нет ничего загадочного, как думают некоторые. Он выглядит белой вороной среди нас, потому что живет в своем мире. Он верит в то, что говорит, и всегда говорит то, что думает. Если вы идете на компромисс или тянете время, вы автоматически выпадаете из круга его общения. Сам Буфано не рвет с людьми. Он принимает всех, его инстинктивным порывом является стремление обнять весь мир, всех людей, примирить все мировоззрения. Но при этом у него специфический взгляд на вещи, собственная манера улаживать дела — самая достойная и эффективная манера: делать это просто и прямо. Он не хочет просто изображать, он хочет воплощать, реализовывать, олицетворять. Если у него есть какой-то интерес к политике, то он сводится к желанию, чтобы навсегда покончили с политическими махинациями. Если есть какой-то вкус к лидерству, то только на первое время, чтобы указать направление и показать другим, как надо конкретно воплощать этот проект. Он не карьерист — он генератор активности. В отличие от современных генералов, руководящих военными действиями с почтительного и безопасного расстояния, Буфано всегда на передовой, всегда в авангарде — открыт и готов принять первый удар. В прошлом к нему относились как к «гласу вопиющего в пустыне», теперь же он стал силой, с которой нельзя не считаться, — не только в искусстве, но и в жизни. Для него же искусство и жизнь едины. Он трудится, чтобы очистить музеи, а не заполнять их. Он борется за то, чтобы вывести искусство на улицы, чтобы оно постоянно присутствовало в нашей каждодневной жизни. В этом его ересь, за это его преследуют и осуждают. Его желание сделать искусство частью нашей жизни вызывает подозрение; а из-за его убеждения, что художник должен пользоваться плодами своего труда, в нем видят подстрекателя.

«Трудности, испытываемые при работе с твердым камнем или металлом, будят воображение», — говорит Буфано. Он поведал нам, как работа с этими материалами укрепила его в поисках чистой формы. В каком-то смысле Буфано сам стал походить на твердые материалы; в каком-то смысле он работает над собой так же героически, как над гранитом, порфиром и нержавеющей сталью. Внутренние и внешние очертания его личности представляют собой простые плавные линии, открывающие нам человека поразительной чистоты. Многочисленные стычки с миром отшлифовали его, огонь страстей закалил, он стоит на прочном фундаменте, готовый выдержать любые испытания, любую критику. Его потребности очень скромны, все его пожитки укладываются в один бумажный пакет. С другой стороны, в своей работе он использует только самые лучшие материалы, не обращая внимания на их дороговизну. Чтобы осуществить свои проекты, обычно монументальные, ему приходится напрягать весь свой ум, волю, воображение. Иногда он встречает сопротивление. Битва Буфано с обществом вызывает в памяти старую историю о паутине и скале. Скала огромная, несокрушимая, прочная; паутина цепкая, сковывающая, удушающая. Скала знает свою силу, вся она — как кристаллизованная воля. Паутина же равнодушна, у нее нет никаких позитивных качеств, кроме сомнительного преимущества быть помехой другим.

Стремящийся докопаться до сути вещей Буфано поневоле тревожит нечто хрупкое, невидимое, неуловимое, что не дает развалиться нашему прогнившему обществу. Когда он начинает действовать, общество сотрясается, как медуза. И, подобно медузе, оно всегда реагирует одинаково, обхватывая возмутителя спокойствия цепкими жалящими щупальцами. Непроизвольно вызываемые Буфано волнения и беспорядки — свидетельства его живой натуры. Большинство людей, пытаясь улучшить положение вещей, не затрагивают их сути и просто кое-что подправляют. Но Буфано с резцом в руке пробивается к живому, болевому центру. Будь наше общество хрупким, тонким механизмом, такой образ был бы нелестным для скульптора, в природе которого нет ничего грубого, жестокого или бестактного. Напротив, нет на свете человека более впечатлительного и чуткого, более нежного, доброжелательного и благодарного. Но наше общество на сегодняшний день совсем не похоже на хорошо отлаженные швейцарские часы. Буфано это знает. Он знает: если тебе удалось что-то сделать, надо звонить в парадную дверь, а если тебе не открывают, надо ее выламывать. Не для того работал он всю жизнь с твердыми материалами, чтобы его одолела какая-то медуза. Когда Народному симфоническому оркестру в Сан-Франциско потребовался дирижер, он самолично полетел в Лондон и вернулся вместе с сэром Томасом Бичемом. Он собрал двести пятьдесят тысяч зрителей на торжественное открытие выставки работ сан-францискских художников под открытым небом, что принесло городским художникам более десяти миллионов долларов, практически ничего не получив за это сам — даже благодарности. Когда предложили воздвигнуть достойный памятник покровителю города святому Франциску, — памятник, который заставил бы померкнуть отвратительную Башню Койт на Телеграфном холме, Буфано вынудил отцов города купить участок под статую в Твин-Пикс. Я был там как-то вместе с Буфано, чтобы взглянуть на панораму. Есть земля, есть прекрасный вид — город, раскинувшийся внизу во всем великолепии, — но где же статуя добродетельного святого Франциска? Опять все те же скала и паутина. На этот раз, похоже, паутина побеждает. Похоже, говорю я, потому что битва все еще продолжается, потому что паутина только на вид прочна.

В конечном счете она разорвется и скала выступит наружу. В результате Буфано доведет дело до конца — как говорится, высидит отложенное яйцо, высидит все, которые отложит, — не важно, будут они из гранита или нержавеющей стали, из портландского цемента или динамита.

***

Думается, такой город, как Сан-Франциско, такой штат, как Калифорния, такая нация, как американцы, должны были бы гордиться тем, что у них есть Буфано; думается, великое общество должно гордиться, что у него есть такой скульптор. Ведь Буфано как раз из тех гениев, которые всегда думают о благе общества, в котором живут: он стремится улучшить, облагородить, прославить это общество. Он совсем не умеет жить только для себя. Даже выбор материалов, с которыми он работает, и сам метод работы говорят о таком строе души. Его произведения никогда не предназначались для музеев, где ими восхищались бы только знатоки. Его статуям не уготован жребий томиться и задыхаться в духоте залов. В прежнее время у Буфано были бы покровители, люди со вкусом и убеждениями, как и он сам, люди, полные грандиозных замыслов и способные воплотить их в жизнь. В наши дни таких людей, которые при этом стояли бы у руля власти, просто нет. В Америке, самой богатой стране в мире, нет министерства изобразительных искусств. По сути, у нас ничего не делается для жизнеобеспечения и защиты художника. Напротив, создается впечатление, что основная задача — отбить у него охоту работать. Долгие годы Буфано борется за создание министерства изобразительных искусств. Если бы ему удалось в этом преуспеть, я приветствовал бы его назначение на пост министра такого министерства. Не сомневаюсь, он сдвинул бы дело с мертвой точки. И поддержал бы истинно талантливых людей в нашей стране. При теперешнем положении дел драгоценный талант самого Буфано пропадает втуне, растрачиваясь на вещи, которые можно было бы перепоручить менее талантливому человеку. Самое настоящее преступление — допускать, чтобы Буфано расходовал свою творческую мощь не по назначению. Мы ждем от него новых монументальных произведений. Государство должно выделить средства на далеко идущие планы Буфано и помочь ему воздвигнуть по всей стране монументы, которые отражали бы славные моменты американской истории, приобщая граждан к добродетелям чистоты, простосердечия, искренности и великодушия, что могло бы стать фундаментом великого общества. В настоящее время он, будучи одним из членов Художественной комиссии Сан-Франциско, связан по рукам и ногам и ведет почти безнадежную борьбу с властями за восстановление тех его статуй, которые, находясь под защитой города, потеряны, изуродованы или украдены. Он тщетно умоляет городские власти вернуть федеральному правительству США те статуи, которые были временно переданы городу. Никто из городских чиновников не чувствует никакой ответственности за эти произведения искусства и не испытывает вины по поводу утраты некоторых из них. У Буфано нет уверенности, что по отношению к оставшимся под опекой города статуям не будет такого же пренебрежения и проявлений вандализма.

Где же городские власти хранят статуи Буфано? Думаю, уместно задать здесь этот вопрос. Отвели ли они для них подходящие, достойные места? Ласкают ли они взор досужего путешественника, въезжающего в город по одной из главных дорог? Нет, их нужно долго искать, ибо они основательно запрятаны. Одно из лучших произведений Буфано, изначально предназначенное украшать вход в миссию Сан-Хуан Батиста, стоит сейчас в Негритянском микрорайоне. Колоссальная статуя Мира, высеченная скульптором для Всемирной ярмарки, пылится на складе: ее отвергли из-за восхитительно простого решения в моделировании головы. У Пингвина из нержавеющей стали, стоящего в безлюдном Аквапарке, уже пропала голова. У статуи Баха, выполненной для поселка Кармел, где проводятся знаменитые Баховские фестивали, голову похитили в ночь перед открытием памятника. Ее не нашли и по сей день, и ни городские власти, ни полиция не дали никакого удовлетворительного объяснения этому акту вандализма. Исчезла статуя Мать народов, а Бюро пропаж государственного имущества отрицает, что она вообще когда-либо существовала. Замысел монумента святому Франциску — покровителю города, который все эти годы ждал, чтобы его наконец почтили, был уничтожен в самом зародыше — возможно, при молчаливом попустительстве все тех же городских властей. На работу с этими произведениями (а список далеко не полный) ушли годы; все они изготовлены из лучших материалов, стоимость их оплатили самые разные организации, и, однако, ничего, абсолютно ничего не делается, чтобы восстановить или реставрировать их, возместить убытки, вознаградить скульптора за работу и потерянное время и дать ему возможность продолжить его исполинский труд. Единственная статуя, которая стоит в подходящем окружении, о которой заботятся и любовно охраняют, — это памятник Сунь Ятсену в китайском районе Сан-Франциско. Но это китайцы, которые доказывают свою любовь к искусству на протяжении столетий.

Постыдный перечень утрат — недостойный ответ на благородные слова Буфано: «Искусство — это единый мир человечества, где нет ни рас, ни национальностей, там говорят на одном языке, понятном всем народам, оно — алфавит человеческого общения».

Как надо не понимать душу художника, чтобы намекать или даже открыто обвинять (как и было), что Буфано сам — возможно, с помощью коллег — уродовал и похищал свои творения! Якобы для рекламы! Но Буфано не нужна реклама! Ему нужна реставрация его работ, однако власти Сан-Франциско предпочитают заниматься самообманом.

Это стало ясно, когда мэр Сан-Франциско назначил Буфано специальным уполномоченным по делам искусства: потребовалось всего несколько часов, чтобы по ложному обвинению препроводить его в тюрьму. Там Буфано в свойственной ему манере устроил настоящий бунт. Он отказался раздеваться и спать на отведенной ему грязной кровати; он отказался есть принесенные помои; он также отказался пользоваться вонючим сортиром. Буфано держали в заключении всего десять дней, но для отцов города, болезненно реагировавших на шум вокруг его ареста, этого было больше чем достаточно. Когда тюремщики решили удовлетворить его запросы, Буфано потребовал, чтобы те же условия предоставили всем остальным. «Я не лучше их, — сказал он. — Если они преступники, то и я тоже». Он настоял, чтобы посылаемая ему друзьями (а также провинившимися чиновниками) еда распределялась поровну между всеми заключенными, а их постели и постельные принадлежности отвечали требованиям гигиены. И так далее. Для его карьеры специального уполномоченного все это было как нельзя лучше: Буфано приступил к чистке авгиевых конюшен. И начал с самого низа — со связанными руками и с кандалами на ногах, что символизирует роль, которую ему было предназначено вечно играть. В минуты унижения он, должно быть, часто вспоминал великих людей, с которыми его в тот или иной период жизни сводила судьба— например, Махатму Ганди и Сунь Ятсена. Вспоминал он, наверное, и своего деда, сражавшегося и погибшего рядом с Гарибальди. Думал, должно быть, и о Микеланджело, и о тех гонениях, которые обрушил на него завистливый Аретино.

О Буфано можно точно сказать одно — у него нет иллюзий относительно человека. Он живет с открытыми глазами. Однако сколь много и знает он о слабости, невежестве и жестокости человека, это знание не пугает его. Если есть дело и его долг — это дело сделать, Буфано идет вперед, как настоящий солдат. Он видит суть вещей. Если для завершения проекта нужна помощь банкира, он пойдет к банкиру; если губернатора Оклахомы — к губернатору; если для поддержания его планов потребуется поддержка президента Соединенных Штатов — Буфано не побоится обратиться и к президенту — не важно, сколько помощников преградят ему дорогу. «Я художник, — говорит он, — а художнику время дорого». Как точны эти простые слова! А вот бизнесмены, городские администраторы, государственные чиновники — жуткие волокитчики.

Перебирая в памяти все, что сделал на своем веку Буфано — и как скульптор, и как деятель, — не веришь, что все это под силу одному человеку. Он не обнаруживает никаких признаков возраста. Худощав, подтянут, подвижен и готов к испытаниям. У него скромные потребности, простые вкусы, нет никакой крупной собственности. Он объездил весь мир, включая Тибет, Сиам, Бали, остров Пасхи, Японию, Китай, Африку. Он знает много, очень много выдающихся людей во всех областях жизни в самых разных уголках земного шара. Всюду его узнают и чествуют — всюду, кроме ратуши Сан-Франциско. И куда бы Буфано ни ехал, он везде оставляет частичку себя, семя, которое со временем вырастает в дерево, обросшее легендами, — это и есть Буфано. Люди любят посмеиваться над его замечаниями типа: «Я только что из Москвы» или «На днях я был в Чунцине», словно поездка в такие места в порядке вещей. Но подобные путешествия вполне в духе Буфано, который на серебряных крыльях перелетает с одного конца земли на другой. Он умеет осуществлять свои желания, что свойственно чистым сердцем людям. Он мечтатель, который может по своему желанию уноситься в эмпиреи. Воображение всегда к его услугам. Другим постоянно что-то мешает, их истощает духовная лень. Буфано же всегда свободен, всегда доступен. «А votre service»* — вот его девиз.

* К вашим услугам (фр.).

О Буфано ходят легенды. Говорят, что он жил в буддийском монастыре в Индии, сам стал монахом и в этом обличье добрался до Тибета, побывал даже в самой Лхасе. Другие легенды касаются его подвигов и приключений в Китае во времена Сунь Ятсена. Не знаю, сколько в них правды, а сколько вымысла. С самого начала нашего знакомства я обратил внимание, что в его характере есть черты, которые могли быть позаимствованы из восточных источников. Он, например, я заметил, не отвечал на глупые вопросы и, похоже, даже не слышит их, а просто продолжает говорить дальше — с того места, где остановился, как будто никто его и не прерывал. В такие моменты глаза его словно мертвели, он смотрел не на человека, а сквозь него. Они становились глазами статуи или человека в трансе: «Не слышу зла, не вижу зла, не говорю зло». Таков Буфано в самом типичном для него состоянии. Я уже говорил, что он никогда не критикует собратьев-художников. Глядя на их работы, он не говорит ничего — ни плохого, ни хорошего, и ты понимаешь, что он видит и вбирает в себя все лучшее, что есть там, и спокойно отвергает плохое. Если настаивать, он честно выскажет свое мнение, но лучше на него не давить.

Помнится, он предупредил меня однажды: если я когда-нибудь соберусь посетить племя навахо, о котором мы как-то говорили, то не должен приставать к индейцам с расспросами. «Они не любят американцев, — объяснил он. — Американцы задают слишком много вопросов». Как же здорово, часто думал я, расставшись с Буфано, когда тебя не засыпают вопросами, не подвергают пустой критике, не осуждают все подряд. Буфано — прирожденный рассказчик. Он предпочитает демонстрировать свои знания и мудрость таким образом, а не в лоб. Может, поэтому его и обвиняют в уклончивости, в уходе от прямого ответа. По этой же причине на него сыплются обвинения в неискренности и склонности к преувеличению. Буфано — выдумщик, это несомненно. Но отсюда не следует, что он лжец и извратитель истины. Напротив, в самых невероятных выдумках он подходит к ней ближе, чем любитель голых фактов. Он говорит, как поэт, — я бы даже сказал, как один из поэтов прошлого, — в этот момент он творит, творит непроизвольно, от полноты жизни. Буфано берет голые факты и возвращает им утраченные прекрасные одеяния из символов, мифов, аллегорий, в которые они когда-то были облечены. Он делает это сознательно: ведь без надлежащего обрамления факты не представляют никакого интереса. Он также понимает, что подобное приукрашивание веселит сердце. Это свойство было у всех древних народов, да и в наши дни его можно встретить у жителей Средиземноморья и у кельтских народов. Только мы, американцы, высмеиваем его и считаем подозрительным. Окажись Буфано среди европейцев, среди жителей Африки и аборигенов Австралии или среди тонко чувствующих красоту балийцев, его способности рассказчика оценили бы по заслугам. Что касается балийцев, думаю, Буфано любит их больше всех других: ведь все они в своем роде художники. Он любит их за врожденную грацию, душевное равновесие, такт, вежливость, почтительность и художественные способности. А еще за их великодушие и гостеприимство. Но больше всего за то, что они изо всех сил защищают свои естественные права.

Человек, отдающий предпочтение таким добродетелям, должен неважно ощущать себя в нашем грубом обществе. Я часто спрашиваю себя, почему он продолжает здесь жить, почему не пустится вновь в путь и не начнет новую жизнь в более радостных и счастливых условиях? Мне интересно, что было бы, если бы его, подобно Робинзону Крузо, выбросило на берег острова Пасхи. Впрочем, он и так там был. Разве мог скульптор такого масштаба не побывать на родине монументальной скульптуры?

Но я отклонился от темы. Я говорил об усвоении им некоторых восточных свойств, особенно из даоистского и буддистского мировоззрения. Только вдумайтесь, как соответствует нижесказанное характеру Буфано: «Истинный мудрец взирает на Бога (Небеса), но не предлагает свою помощь. Он совершенствует свою натуру, но не вмешивается в дела других. Он руководствуется учением Дао, но не строит никаких планов. Он отождествляет себя с милосердием, но сам не зависит от него. Он ссужает деньги соседу, но сам их не копит. Он соблюдает необходимый этикет, не чураясь его. Он ведет дела, не уклоняясь от них. Он не нарушает закон. Он полагается на друзей и не преуменьшает их заслуги. Он приспосабливается к вещам и не игнорирует их».

В статуе Сунь Ятсена Буфано вольно или невольно придал революционеру ореол мудреца. К примеру, положение рук характерно для благородного наставника. Спокойная, величавая, уверенная поза, в какой Буфано изобразил этого великого революционера, характерна и для самого скульптора. Голова Сунь Ятсена заметно отличается по очертаниям и объему от всех других, изваянных Буфано. На первый взгляд в ней ощущается некоторая неправильность: она, если можно так выразиться, слишком уж натуралистична. К тому же поначалу голова кажется огромной, хотя она совершенно пропорциональна остальному телу и далеко не так колоссальна по объему, как, например, голова статуи Мира. Голова революционера, выступающая из одеяния, выполненного из нержавеющей стали, эта голова из шлифованного коричневого камня очень выразительна в своем величавом спокойствии. Буфано изваял голову Разума, голову Мудрости — именно китайского Разума и китайской Мудрости (очень отличающихся от наших). Однако, когда глядишь на статую, не можешь отделаться от чувства, что автор изобразил в ней некую универсальную личность, а не просто выдающегося китайского революционера. Для Буфано характерно умение уловить эти внешние противоречия и разрешить их в целом, что делает честь ему как тонкому психологу. Во всем он ищет скрытый смысл, суть всех вещей.

Мне доставляет удовольствие подробно остановиться именно на этой его работе, еще раз пережить моменты подлинной радости, подлинного восхищения, которые охватывают меня всякий раз, когда я смотрю на нее. Позади, на взгорье, растут, простирая ветви к небу, тополя; они качаются, сгибаясь на ветру, как пышный плюмаж над статуей великого Освободителя. За тополями виднеется ряд довольно убогих, покрашенных в яркие краски домишек — американских, но почему-то вызывающих в памяти Китай. И деревья, и домики создают своеобразный фон огромному, величественному памятнику Сунь Ятсену. Чтобы вполне насладиться красотой статуи, надо обязательно обойти вокруг и посмотреть на нее с разных углов. Сзади она выглядит не хуже, чем спереди. Строгие, спокойные очертания фигуры превосходны. Перед статуей нельзя не остановиться с благоговейно склоненной головой, шепча слова благодарности. В духе идущей из глубины веков китайской традиции она воплощает в себе союз действия и бездействия. Покой, мудрость, сочувствие, понимание — все олицетворяет эта статуя. Перед нами памятник эволюции человеческого разума, выраженный в радикальном, революционном его преломлении, никогда не потеряющем свою актуальность.

Другой аспект ориентализма Буфано может показаться странным: он глубоко убежден, что по-настоящему имеет значение только земная жизнь. Я говорю «странным», потому что на первый взгляд такое убеждение совпадает с западным материалистическим мировоззрением. Но когда я говорю, что для Буфано по-настоящему имеет значение только земная жизнь, то вкладываю в это утверждение совсем иной смысл, чем принято. Такой смысл содержится в словах Дж. Мида*, который говорит, что «только земная жизнь имеет значение, ведь именно здесь происходит встреча горнего и дольнего, внутреннего и внешнего, здесь поле истинно важной битвы, в которой мировой процесс поглощен осознанием мировой задачи... В одном из величайших мифов человечества сказано, что величие ангела на небе — того, про которого в другом месте говорится, что он вечно созерцает Лик Отца, то есть, по всей видимости, непосредственно ощущает Божественное Присутствие, — возрастает по мере успеха борьбы его земного двойника, человека, ведущего тяжелую битву в условиях существования во времени и пространстве; все это длится до того времени, когда земля вознесется до небес, а небеса опустятся до земли, а свобода и необходимость сольются в осознании Божественного промысла»**.

* Смотри его «Поиски старого и нового», Лондон, 1913. — Примеч. авт.

** Совершенно марксистский язык, за исключением терминологии! — Примеч. авт.

Позвольте мне процитировать еще одно место, потому что именно там я вижу связь между невысказанной философией Буфано и древним учением метемпсихоза, о котором говорит автор...

«Согласно этому возвышенному символу веры, главные уроки земного существования сводятся к неразделимости жизни одного человека и бытия в целом, и, посредством этого, возможности для каждого единичного существования наслаждаться союзом с Божеством. Эта более высокая судьба включает в себя как свободу, так и необходимость. Свобода состоит в том, что человек волен изменять свои личные взгляды по мере изменения обстоятельств жизни, которая неизбежно связана с бытием в целом. Вместо того чтобы смотреть на жизненные обстоятельства как на досадные препятствия и вредные ограничения, мы видим в них вечно новые возможности и быстрейший путь к себе; нам следует принимать их радостно, как вечно меняющиеся оттенки предначертанной нам судьбы. Ведь эти изменения помогут нашей единичной любви и воле слиться со всеобщей любовью и волей, и мы водно и тоже время обретем нашу собственную высшую судьбу и соединимся с остальными — и тем самым сознательно поможем исполнению Божественного промысла».

Эта целостная концепция жизни, распространенная в древних восточных учениях, а также лежащая в основе астрологии, выражает более адекватно, ярко и значительно отношение человека к миру, чем это делают наши современные социальные, этические и метафизические школы. Я это подчеркиваю потому, что Буфано, являющийся могучей личностью, Буфано, обладающий столь сильным социальным сознанием, Буфано, в характере которого так много противоречий, может быть понят только с позиций более высокой, всеобъемлющей философии жизни. Неправильно видеть в нем лишь бесстрашного человека — фанатика, или бунтаря, или потенциального лидера, или просто художника, который из-за излишка темперамента и таланта бросается от одного вида деятельности к другому. У Буфано есть качества, свойственные людям античности, для которых мир был един, а жизнь имела смысл. Подобно им, он воспринимает действительность как сиюминутную и трансцендентную одновременно. Активность и пассивность его натуры слиты воедино, и одно не противоречит другому. Можно сказать, что Буфано никогда не спит. Он человек, чье сознание работает в режиме, неведомом не только рядовому человеку, но и выдающимся людям. Его сны не похожи на обычные сны, отличаются они и от праздных мечтаний. Его сны слиты со всепроникающей, вечной реальностью — основой всех основ. Он не ставит подпись под скульптурой не из ложной скромности, а потому, что искренне верит в божественную природу творчества, в то, что он, Буфано, всего лишь инструмент в руках Творца, и в то, что через тысячу или две тысячи лет станет не важно, кто создал эти произведения — он, Бенджамин Буфано, или кто другой. Для него важно лишь одно: чтобы и тогда люди получали от них радость, чтобы его творения вдохновляли и стимулировали творчество других. Что же до наших дней, то Буфано всегда узнает свою работу: его душа живет в каждой линии, в каждом контуре, в мягкой, обтекаемой форме. В каждой его скульптуре можно видеть неподражаемое, подчас комичное смешение противоположных начал, такое характерное для поэта и метафизика, мечтателя и деятеля, новатора и традиционалиста. Если монументальные творения Буфано серьезны, выразительны и величественны, то более мелкие скульптуры (в основном из животного мира) говорят о его озорной фантазии, математическом уме и воображении, граничащем с магией. Окажи ему власти поддержку, Буфано за оставшиеся годы создал бы настоящий пантеон скульптур, которые выразили подлинный живой дух нашего времени. Для людей будущего эти произведения были так же понятны и вечны, как для современных людей — египетская, ацтекская, китайская или индийская скульптура.

Бесспорно, что в стране вроде нашей, где в области эстетического все делается вслепую, велика потребность в таком скульпторе, как Буфано. Из всех наших скульпторов Буфано, похоже, один обладает видением, способным охватить потребности нации, видением, которое смотрит на настоящее сквозь призму будущего. Некоторые занимательные истории, которые он привозит из своих путешествий по свету и которые много говорят как о его подлинной страсти, так и о широте души, связаны с архитектурой. Его описания храмов Индии, Бирмы, Явы, Сиама, Кохинхина вызывают в памяти яркие страницы из «Истории искусств» Эли Фора. Слушая Буфано, проживаешь заново величайшие исторические эпохи, времена духовного и эстетического роста человечества, где все кажется огромным. Соперничать с сокровищами античности могут только великие европейские соборы. В Америке нет ничего, что могло бы сравниться с этим взлетом духа — ни в великолепии, ни в величии замысла, ни в исполнении. Наши небоскребы — самые настоящие гробницы для бездушных автоматов, создания породившего их уродливого духа. В Америке не найти город, кроме Вашингтона, который проектировался бы для благоговейного созерцания воплощенной красоты. Но на что сегодня похож Вашингтон? А статуи и монументы, разбросанные по всей стране, давно уж пора выбросить на свалку. Живая нация, осознающая свою роль в истории, постаралась бы, чтобы все ее крупные художники взялись одновременно за такую значительную работу, что всей жизни не хватило бы на нее. Сейчас надо готовить то, что принесет плоды через сто или даже пятьсот лет.

Буфано — именно тот человек, который может мобилизовать все наши потенциальные художественные возможности, который способен подготовить подобную широкую акцию, пробудить народное сознание, воодушевить законодателей, победить наших скованных инерцией критиков и власти. В нем есть нечто от да Винчи, Микеланджело и Лоренцо Великолепного. И эта уникальная личность, этот человек во всем блеске таланта и удивительных возможностей заточен, можно сказать, в помещении Пресс-клуба Сан-Франциско, откуда иногда выбирается, чтобы повоевать с разными ничтожествами. Перед нами человек, у которого просто руки чешутся — так ему не терпится создать что-нибудь великое, но вместо этого его вынуждают заниматься пустяками. Перед нами человек, способный высечь монументы высотой шестьдесят футов из самых твердых материалов, и этот человек, чтобы не потерять форму, вынужден сидеть в небольшой комнате и вырезать миниатюрные фигурки. Перед нами человек, который может гигантское мамонтово дерево превратить в полную драматизма фигуру святого Франциска, но кто даст ему это мамонтово дерево, кто отведет ему место для монумента? Перед нами человек, который, начав работать с нержавеющей сталью,может доказать ее производителям, что при помощи киянки, мастерства и большого напряжения сил из этой стали можно изготовить вещи, для создания которых, по их мнению, она не годится. Перед нами человек, который, бросив вызов традиции, берет самый твердый гранит и нержавеющую сталь и создает из сочетания этих материалов произведения нетленной красоты, которые еще будут оценены по достоинству.

В Америке повсеместно и в каждом отдельном штате идут расточительные траты — материальных ресурсов, рабочей силы, национального гения. На примере Буфано эти потери поразительно наглядны. И дело не только в том, что его творения скрываются от народа, теряются или используются не по назначению, и не в том, что в ответ за свои труды он получает презрение, глумление и насмешки, и даже не в том, что его драгоценные силы тратятся на бесплодную борьбу с косностью, — величайшее преступление состоит в том, что его возможности не признаны и не востребованы, а завтра среди нас другой Буфано может и не отыскаться. Буфано не рождаются каждый день. Конечно, у нас всегда будут скульпторы, но не такие, как он. Буфано принадлежит нашему времени и наделен его духом. Его не испугает ни одна идея, какой бы великой она ни была, ни одна мечта — пусть и самая грандиозная. Он не из тех, кто говорит: «Нет! Это невозможно!» Он говорит: «Да!» Он говорит: «Приступим сейчас же!»

Я хорошо помню тот день, который провел с ним в городской ратуше Сан-Франциско, когда он хотел, чтобы его выслушали в связи с актами вандализма в отношении его скульптур. Мне никогда не забыть царившей там атмосферы нерешительности, скуки, глупости, безразличия, волокиты, беспорядка, проволочек и путаницы. Не надо было напрягать воображение, чтобы представить себе, как встретят здесь Буфано с его делом. Чиновники, которые должны были бы тут же встрепенуться и навострить уши, конечно, спокойно повернутся к нему спиной и сладко всхрапнут. И такое можно видеть не только в сан-францискской ратуше, но и в Вашингтоне или на мирных конференциях. Пропускается мимо ушей все, что требует немедленного и искреннего участия или помощи. Совсем другая атмосфера воцаряется, когда наступает дележ пирога. Тут все наоборот — ушки на макушке и совсем не до сна.

В тот день, наблюдая разницу между поведением Буфано и поведением людей, к которым он обращался (хотя, по сути, такой шанс ему так и не представился), я убедился, как никогда раньше, что царящие в мире хаос и несправедливость — результат отчаянных усилий облеченных властью людей уйти от дела, которое обязательно должно быть сделано и необходимость которого уразумеет даже малое дитя. Более чем когда-либо я понял, что люди, которым мы в силу их положения передоверяем наши права, эти самые люди предают нас, душат наши мечты и воображение. Человек, который высказывает здравые мысли, который отстаивает простые, прямые способы ведения дел, человек, который требует правды и честности, человек, который ведет себя так, словно все дела действительно ведутся по правде, такой человек приносит множество неудобств, ощущаемых во всех слоях общества. Об этом человеке обязательно идет молва, что он псих, ничего не понимает в практических делах, что у него мозги набекрень, что он путаник и всего лишь поэт, а это в их представлении означает круглый дурак. Но если мы взглянем на деяния этих самозваных знатоков, этих умников, которые водят нас за нос с начала времен, что мы увидим? Где их хваленый порядок, экономия, чувство прекрасного, где их терпимость и выдержка, где дух гуманизма? Что принесла нам их власть? И куда ведут они нас теперь?

Если бы я хоть раз услышал, чтобы кто-нибудь из них говорил о муниципальных делах или о международном положении так, как Буфано говорит о скульптуре, о технических трудностях, о сопротивлении материала, использовании разных инструментов, отношении скульптуры к архитектуре и ландшафту, о ее связях с традицией и искусством прошлого и так далее, тогда я еще мог бы испытывать к ним какое-то уважение. Буфано говорит конкретные вещи — они же лукавят и темнят. Буфано нужно иметь знания и мастерство, иначе его скульптуры развалятся. Буфано нужно думать наперед, потому что его произведения должны иметь долгую жизнь. А эти другие, так называемые деловые люди, только и делают, что вступают в компромиссы и откладывают все на потом, надеясь на тех, кто придет после них. Они ищут одобрения толпы, Буфано же — избранных. Они вьют свое гнездышко, у Буфано же его нет: его дом — весь мир. Они затевают разрушения и растраты, у Буфано в мыслях только созидание, изобилие для всех. Эти люди преуспевают только потому, что знают, как подавить всякое сопротивление; с самого начала карьеры они учатся искусству обмана, двуличности, лицемерия, а также тому, как лучше расстроить планы противника и сбить его с толку. Они живут за счет наших голосов, они набирают вес и власть обманом и грабежом, они не думают ни о чем, кроме своего благополучия. И все это знают! Величайшие мошенники, величайшие проходимцы остаются ненаказанными — напротив, общество часто осыпает их наградами, а иногда посылает за границу как представителей того самого народа, который они опозорили и унизили. С этими фактами никто не будет спорить: эти «птицы» всем известны.

Мне не понять, как случилось, что подобные люди вознамерились воздвигнуть колоссальный монумент святому Франциску, как не понять и того, как соединились в их сознании продажный город и кроткий брат всех людей. И разве не странно, что лишь недавно власти Сан-Франциско задумались о том, чтобы воздвигнуть статую своего небесного покровителя? И кто были покровители города до сих пор? Были они из области духа или более низкого достоинства, вроде золота и опиума? И когда потребовалась (если действительно потребовалась) помощь кроткого святого? И как свойственные ему качества проявляются в поведении жителей города в наши дни? Как вы думаете, узнали бы Франциска Ассизского, появись он завтра в городской ратуше? И не был бы это как раз тот случай, когда к посетителю поворачиваются спиною, чтобы чуток подремать?

Это произошло в тот раз, когда мы рассматривали зверюшек Буфано, в беспорядке разбросанных по разным его «проектам»; именно тогда в моем сознании личность святого Франциска предстала во всем своем величии. Я задумался о тех славных и честных деяниях, которые ему приписываются, вспомнил, как он сорвал с себя одежду в зале суда и остался стоять перед своим отцом в одной лишь власянице и как, облачившись в рубище и захватив с собой нищенскую суму, пошел открывать людям глаза; я подумал и о том, как естественно, что одинокий человек с помощью только сердечного пыла, правды и искренности смог обратить души тысяч людей к добру, сделать так, что повсюду его встречали с радостью и благословением, принести мир и счастье всем людям. Я подумал, что такое случалось не раз, а множество раз в истории человечества и что это может случиться снова сегодня или завтра, когда дух человека поднимется до такой высоты, достигнет такого величия, что мир не сможет этого не заметить. Люди, оказавшие огромное влияние на человечество, не обладали никакой материальной властью; все они отказались от земных благ, полагаясь лишь на горевший в них Божественный дух. Что же, все они глупцы, простаки, больные мечтатели? И мы должны подвергать сомнению их искренность, любовь к истине и честность? А их самих считать возмутителями спокойствия, фанатиками и безумцами?

О таких людях можно только сказать, что они — как скалы, нежные скалы, счастливые скалы, мудрые и сострадательные скалы. Они прорвали удушающую паутину. Их жесты проникновенны и торжественны. Их деяния подобны монументам, над которыми не властны ни время, ни стихии.

***

Почти всем лучшим произведениям прославленных скульпторов нашего времени место в салоне, морге или будуаре. Похоже, большинство из них созданы, чтобы только ублажить других художников. Они не стоят где-нибудь в гуще жизни, не борются с непогодой или хотя бы с общественным мнением — они спрятаны, защищены, открыты взорам лишь элиты или снобов. То же самое можно сказать и о современной живописи. Культ гения завел нас в тупик. Те виды искусства, которые призваны находиться среди людей, которым, как воздух, нужны общественная жизнь, те виды искусства, которые оживляют и омолаживают ту вялую, нездоровую атмосферу, в которой мы живем и движемся, прячут от наших глаз. Я имею в виду не только живопись и скульптуру, но также театр, танец, искусство костюма и т.д. В сегодняшней Европе, истерзанной войной и лежащей в руинах, мы видим больше свидетельств культурной и художественной жизни, чем в процветающей Америке. В области искусства мы отстали от остального мира лет на сто. У нас есть все, чтобы в мгновение ока оказаться в нужном месте, где свершается нечто живительное и волнующее. Но мы там никогда не оказываемся вовремя, а только спустя десять, двадцать, пятьдесят лет — словно гости с другой планеты. Если у нас недостаток гениальности, то в Европе — переизбыток; мы могли бы ввозить гениев, как ввозим вина и шерсть. При нехватке идей можем ввозить и идеи. Если мы вдруг осознаем, как глубоко несчастны, нам ничего не стоит послать во все концы земли наших серебряных птиц за elan vital*, разлитой по бутылкам и запечатанной. Мы еще несчастнее, чем решаются думать самые смелые из нас. Мы холодны и бесплодны, мы безрадостны, больны сердцем и разумом; нас душат и подавляют земные блага, страх перед переменами, риском и, больше всего, страх перед новыми идеями. Если мы к чему-то стремимся, так это к «гарантированной безопасности». И мы ее имеем. Мумифицируя себя заживо.

* Жизненной силой (фр.).

Если эта бесплодная ночь когда-нибудь кончится, если когда-нибудь наступит рассвет, тогда первым делом надо будет отпереть замки, открыть засовы, снести стены. То, что должно находиться под открытым небом, то, что должно находиться на свежем воздухе, на солнце, нужно вытащить наружу, отдать во власть стихий, выставить на всеобщее обозрение. Если цель искусства — духовно обогатить человека, подарить ему радость и ощущение восторга, тогда искусство должно стать доступно каждому. Если можно перевозить с места на место целые арсеналы, если можно переправлять с одного континента на другой целые армии, если можно затрачивать на строительство одного военного корабля больше средств, чем истрачено на деятельность АВП за четыре года ее существования, тогда можно перемещать и самые громоздкие и тяжелые статуи — или же засадить всех живущих ныне скульпторов за работу, чтобы они выдавали скульптуры сотнями. Если некоторые работы из-за повышенной хрупкости пострадают или вовсе разрушатся, следует тут же создать новые произведения и заменить прежние более значительными, более смелыми, более впечатляющими. И те, у кого любовь к искусству соизмерима с любовью к родине, могут добровольно охранять эти народные памятники днем и ночью; они могут поочередно стоять в карауле, вооруженные ружьями, или автоматами, или газовыми пистолетами. Для охраны памятников искусства должны использоваться специальные подразделения полиции — ведь существуют такие подразделения, которые втягивают молодых девушек в проституцию. Если бы желание сохранить у людей любовь к искусству было бы так же сильно, как лицемерная забота об их морали, то тогда, насколько я могу судить, не существовало бы никаких проблем. Если городские власти Сан-Франциско признают, что не способны должным образом позаботиться о переданных им федеральным правительством произведениях искусства, и если само федеральное правительство не торопится принять собственные меры по их охране, тогда самим гражданам, американским ценителям прекрасного, нужно брать это дело в свои руки. Не сомневаюсь, что муниципалитет, власти штата и правительство не станут возражать, если сами граждане по собственной инициативе и на свой страх и риск предпримут необходимые шаги, чтобы защитить памятники культуры. Нужно ли идти дальше и подчеркнуть, например, абсурдность и несообразность закона, позволяющего задерживать человека, портящего общественную собственность сомнительной художественной ценности, которую подчас и стоит испортить, а лучше вообще изничтожить, и приговаривать того к тюремному заключению или большому штрафу, и ничего не предпринимать, когда наносится ущерб великому творению, не пошевелить даже пальцем при этом, не принести извинение художнику, не говоря уж о компенсации?

Да, я хорошо помню день, который провел с Буфано в городской ратуше, потому что то был позорный для властей день, — тогда я услышал только робкие предостережения, призывы к компромиссу, советы действовать осторожно, не гнать волну, не принимать все близко к сердцу и прочий такой же бред. Можно было подумать, что преступник — сам Буфано, чья вина в том, что он пришел отстаивать свои права. Я и сейчас слышу звучащие со всех сторон пустые фразы: «Не падай духом, Бен! Знай, мы за тебя!» И горестно улыбаюсь, вспомнив реакцию Буфано на слова мэра, произнесшего тогда же: «Не волнуйся, Бен! За твоей спиной — я!» — «И как далеко — за спиной, господин мэр?» — последовала мгновенная реплика Бена. Не в лоб, а в глаз! Действительно, где вы, добренькие, сладкоречивые господа, на словах притворно радеющие о славе своего города, — как далеко? Где ваше место в этой бессмысленной гонке? Вы что, уже утратили яркую энергию и дух?

***

Одна из замечательных историй о кротком святом Франциске касается его знакомства с Орландо из Кьюзи, крупным тосканским землевладельцем. Рассказывают, что последний подарил святому Франциску гору Алверно в Апеннинах, где впоследствии святой узрел видение, которое произвело на него сильнейшее впечатление. Я вспомнил эту историю, потому что иногда ломаешь голову, не зная, что подарить человеку, которому вроде бы ничего и не нужно, — это как раз тот случай, когда можно дарить гору. Гора не та собственность, которую надо повсюду таскать с собою, — она стоит там, куда поставлена Богом. К тому же горы трудно вообразить чьей-то собственностью. Атак как Буфано — совсем не собственник, гора — как раз тот подарок, который он оценит. Подарив ему гору, где он сможет уединяться, работать, размышлять, молиться, копить силы, вы тем самым как бы вручите ему крупицу божественного духа. Этот дар он, в свою очередь, сможет передать другому, когда у него самого отпадет в нем нужда. Каждая вдохновенная личность найдет горе применение — и никогда не принесет ей никакого вреда.

Я много думаю о горах: ведь по случайности как раз у моих соседей есть в собственности горы. Сколькими землями ни владел бы Орландо из Кьюзи, он даже приблизительно не смог бы соперничать в этом с Уильямсом Рэндольфом Херстом, к примеру. (Недавно я целый день путешествовал по небольшой части бывших владений мистера Херста.) Не так давно также Генри Миллар, король скотопромышленников, хвастался, что можно пройти от мексиканской границы до канадской, ступая только по его земле. В штате Калифорния сотни тысяч квадратных миль отведены под национальные парки, под птичьи и охотничьи заповедники. Вокруг моего дома в Биг-Суре на сорок квадратных миль нет ни одной живой души. Так разве нельзя, господин губернатор, выделить величайшему скульптору нации один маленький акр из этих необъятных земельных владений? Разве нельзя, во имя святого Франциска, любившего все живое, позволить ему срубить всего лишь одно мамонтово дерево, чтобы воздвигнуть монумент этому великому человеку? Я знаю одно местечко рядом с военной базой Хантер-Литтон, там стоит полуразрушенный дом, который Буфано легко перестроил бы в огромную мастерскую и мирно жил бы там в тишине, не нарушаемой человеческим присутствием. Это одно из тех божественных мест, которых я немало повидал на своем веку; оно лежит в золотой ложбине, постоянно залитой солнцем. Никто, кроме вас, господин губернатор, не знал бы, что Буфано там живет — очень уж уединенное это место. Мы больше не воюем — значит, солдат выведут из заповедника. Если, господин губернатор, вы не можете подарить Буфано гору, то уж сдать ему в аренду ветхий дом и прилегающий акр земли вы могли бы, разве не так? Я понимаю, что бесполезно просить о такой услуге частного землевладельца, поэтому обращаюсь к вам, господин губернатор, от лица жителей этого великого штата. Вы проявляете трогательную заботу о диких зверях, небесных птахах, о тюленях и выдрах, о речной форели, лесных оленях, кузнечиках, бурундучках, улитках, слизнях, гремучих змеях, деревьях, колючих кактусах... не могли бы вы также позаботиться только об одном человеческом существе, художнике, стремящемся превратить твердые материалы в символические изображения радости и свободы? Как долго, господин губернатор, намерены вы оставаться позади нас? Сколько столетий придется нам задавать этот вопрос, чтобы получить наконец желаемое? Господин губернатор, вы обладаете властью даровать жизнь осужденному. Так неужели вы не воспользуетесь вашим правом и не поможете творцу?

Когда Буфано потребовался дирижер для созданного им Народного симфонического оркестра, он сел в самолет и полетел в Лондон. Когда святой Франциск возжелал положить конец священным войнам, он отправился прямиком к султану. Когда жители Юрика-Вэлли решили «похоронить» проект прокладки на их территории шоссе, навязанный городскими властями, они послали делегацию с протестом прямо в городской совет Сан-Франциско. В этих прямых, открытых поступках есть что-то очень здоровое и обнадеживающее — пусть даже результат нулевой. Время от времени просто необходимо повидать мэра, губернатора, президента. Необходимо выплакаться им в жилетку, рассказав, как скверно обстоят дела. Без этого невозможно продолжать жить, даже если знаешь, что все эти фигуры обладают не реальной, а символической властью. Ведь иногда оживает даже фигура на носу корабля. И даже червь может изменить направление и поползти в другую сторону.

А когда исчерпаны все возможности, можно отправить петицию птицам, зверям, деревьям, улиткам, оленям и слизням в общественных заповедниках и от имени покинутого, страждущего человечества попросить выделить маленький, ну совсем маленький уголок природного парка такому же, как они, живому существу, двуногому млекопитающему под названием человек... Человек, о, человек, какое печальное зрелище являешь ты! Ты отвел заповедные земли прирученным тварям, но не позволяешь никому из твоего племени, каким бы измученным, одиноким и несчастным он ни был, селиться среди них. Ты отвел тысячи и тысячи акров солнечных земель прекрасным зверям для того, чтобы раз в год иметь возможность целых тридцать дней кряду ходить по девственным лесам и беспощадно убивать невинных тварей. И при этом не позволяешь серьезному художнику, человеку, у которого нет никакого желания охотиться, калечить и убивать кого бы то ни было, жить среди прекрасных и невинных диких обитателей заповедных земель... Человек, человек, к какому странному племени принадлежишь ты! Услышав ночью писк младенца, ты бросаешься к нему, трепеща от волнения. И в то же время можешь, не дрогнув, следить, как агонизируют целые народы, если те принадлежат к «врагам». Сначала ты нежно вскармливаешь маленьких оленят, а когда те подрастают, хладнокровно убиваешь. Посылаешь несчастным жертвам войны в Европе еду и одежду, но не делаешь ничего для того, чтобы не дать избранным тобою же представителям развязать новую войну. Когда дело касается войны, ты на коне, но как только речь заходит о Том, чтобы установить на земле мир и счастье, становишься беспомощней улитки или слизня.

Возможно, я самый последний дурак, так как продолжаю верить в то, что человек может измениться. Возможно, мой брат Бенджамин — еще больший дурак, чем я. Возможно даже и то, что святой Франциск — самый большой дурак на свете. Если верить в тебя, о, человек, молиться за тебя, помогать тебе, поддерживать тебя означает быть дураком, тогда я хотел бы остаться им навсегда. Лучше я тысячу раз буду дураком, чем окажусь на стороне тех, кто вопит: «Невозможно!» Нет ничего невозможного, утверждаю я. А что говорит мой брат Бенджамин? Он говорит вот что: «Я не знаю ничего, что не было бы в человеке законченно и совершенно!»

На это я могу сказать только: «Аминь! Аминь, мой милый брат! Аминь!»

Художник и публика

Суть этой речи, которая продолжалась добрую часть путешествия, сводилась к тому, что художникам надо учиться помогать друг другу. Они должны помогать друг другу, если хотят помочь себе. И они могут это сделать — не важно, в каком состоянии находится общество, в котором они живут.

Раттнер говорил о сегодняшней Америке, он говорил об огромных, невиданных доселе возможностях, которые есть как у художника, так и у публики. Ведь эта пара тесно связана между собой.

Любопытно, что свой монолог он начал с того, что заговорил о так называемых неудачниках, среди которых всегда можно найти великие имена. Какое богатое наследство оставили миру такие «неудачники» — даже в материальном исчислении! Бывает, всего лишь одна картина продается за такую сумму, что, получи они ее в свое время, этого хватило бы им с лихвой до самой смерти. А при их жизни никто не осмеливался рисковать. (Хотя во многих других областях люди обычно рискуют охотно и смело.) Не станем говорить уже о том, что если бы этим художникам дали хотя бы малую часть заработанных ими денег, они подарили бы миру еще много сокровищ, принесли бы еще много богатства. Подчеркиваю, сейчас речь идет только о долларах и центах. Ведь искусство приносит доход, хотите — верьте, хотите — нет. Оно не приносит доход только самому художнику, вот в чем дело. Во всяком случае, не всегда. О тех, которым удалось получить еще при жизни компенсацию за труды, мы здесь не говорим. Мы говорим о тех, кого не признавали, отвергали, убивали. Мы говорим о тех, которые обогатили своим трудом других, а сами не получили ничего, кроме насмешек и оскорблений. И тут возникает важный вопрос: «Кто теряет больше, художник или публика?» (Не говоря уже о самом искусстве.)

А теперь давайте глянем, какие баснословные суммы стоят картины, ну, например, Ван Гога, Гогена и Модильяни. Сколько денег насчитаем мы? Хватит их на жизнь Ван Гога? Да. Хватит на Ван Гога и Гогена? Да. А на всех троих? Безусловно. На самом деле их хватит на дюжину и даже больше художников. Хватит не только на еду, жилье и одежду, на краски, кисти и холсты, но даже на все остальное — на путешествия, к примеру. Они могли бы даже позволить себе получать удовольствие от жизни — то, что даже идиоты в психушках получают.

Однако как понять, какого художника надо поощрять?

Это как раз тот вопрос, который всегда ставит в тупик при подобной дискуссии. Как вопрос — давать или не давать свободу Индии. Точка зрения английского правительства: «Пусть они сначала договорятся между собой». Точно так же, когда речь заходит о поддержке художников, обыватели говорят: «Пусть они сначала покажут, что стоят того». Но художнику помощь нужна раньше, чем он сможет показать, на что способен. Ему нужно время, чтобы стать самим собой.

Как же тогда решить эту проблему?

Мне кажется, отвечая на этот вопрос, каждый человек проявит свои сущностные свойства. Робкий человек даст робкий ответ, осторожный человек — осторожный ответ, умный человек — умный ответ и так далее.

Но разве невозможен один ответ, который решит проблему?

Возможен. Он в том, чтобы поверить, помочь — и молиться, чтобы помощь принесла плоды. Нужно помогать каждому художнику, независимо от того, хорош он или плох, заслуживает или не заслуживает поддержки. Каждый потенциальный художник должен иметь шанс. Человек, не являющийся художником, со временем устанет притворяться художником. И тогда — конец поддержке. Но если он продолжает бороться, — пусть даже до своего девяносто девятилетия, — надо его поддерживать, даже наперекор здравому смыслу. Делайте это во имя искусства, в котором есть не только шедевры, но и посредственные работы, в котором бок о бок трудятся и осуществившиеся, и не осуществившиеся художники. Главное — отдавать. Только потом узнаешь, стоило оно того или нет.

И все-таки кому давать деньги и как много?

Ответим сначала на последний вопрос: учитывая конъюнктуру сегодняшнего дня, не меньше двух с половиной тысяч долларов в год. Тот, кто хочет жить лучше, пусть сам приложит дополнительные усилия. Надо заботиться о тех, кого вполне устроит скромное существование: для настоящего художника главное — не роскошь, а возможность творить. Мы не говорим о посредственностях, потакающих вкусам публики, — последняя о них хорошо заботится.

Главная проблема — как заставить механизм работать. Кто будет спонсировать этот фонд? Если ждать, что заботу о нем возьмет на себя государство или власти каждого города в отдельности, то дело никогда не сдвинется с мертвой точки. (А если и возьмут, то обязательно все завалят.) Его должны взять в свои руки те художники, которые верят в необходимость объединиться и создать условия для полного раскрытия творческого потенциала личности. Иначе эту проблему не решить. Для начала надо сделать вот что... подробно рассказать общественности о проекте и обратиться к нации в целом или к отдельным сообществам с предложением создать фонд. Думается, в одном Нью-Йорке можно собрать сумму, необходимую для поддержки трех художников. Если считать, что художнику отводится на творческую активность в среднем пятьдесят лет жизни, то нужная сумма составит сто двадцать пять тысяч долларов. Какая незначительная цифра! Если жители Нью-Йорка не смогут собрать три раза по сто двадцать пять тысяч собственными силами, тогда надо обратиться к государству, а если и это не поможет, то — ко всей стране. Может быть, Соединенные Штаты объединенными усилиями сумеют собрать триста семьдесят пять тысяч на подобный эксперимент: поддерживать трех художников на протяжении всей их творческой жизни. Стоит только на минуту задуматься, какие огромные деньги тратятся на совершенно бессмысленные вещи, чтобы понять, как важно убедить практичных американских бизнесменов в том, что это хорошее вложение. А в Америке практически любая сумма может быть собрана для любой цели.

Как выбрать первых стипендиатов?

С помощью тех художников, которые поверят в этот проект и помогут его осуществить. Надо как-то начинать...

А если первыми окажутся не самые лучшие?

Ну и что с того! Вряд ли для начала придется обращаться с призывом ко всей стране. Возможно, триста семьдесят тысяч соберет один только Бронкс. Возможно, каждый городок, каждый округ, каждый район окажет помощь десятку художников. А как только начало будет положено, соперничество и конкуренция довершат дело. Нью-Йорк постарается выглядеть лучше Чикаго, Сан-Франциско — Сент-Луиса и так далее. Штат Нью-Йорк будет бороться за первое место с Массачусетсом. Собирать же средства станут не районы, города или штаты, а непосредственно живущие там любители искусства.

Как только уяснишь себе, что ничтожная сумма в сто двадцать пять тысяч или, грубо говоря, сто тысяч (ведь многим художникам судьба не отпустит на творчество пятьдесят лет) — это все, что требуется художнику на жизнь, задача сразу упростится. Вспомним о пожертвованиях частных лиц на библиотеки, музеи, призовые фонды и т.д. Большое количество этих денег расходуется по-глупому (ознакомьтесь хотя бы со списком победителей ежегодной премии Гуггенхайма, и вам все станет понятно). Сами художники не контролируют расходную часть фондовых денег. Более того, средства, получаемые от продажи картин, не поступают на счета фондов. А должны бы. Согласно нашему проекту, вырученные от продажи картин деньги должны поступать в фонд до тех пор, пока окончательная сумма для каждого художника не достигнет ста двадцати пяти тысяч. (Тогда спонсорам можно будет вернуть их деньги.) После этого определенный процент денег за проданные картины пойдет художнику, остальная сумма будет по-прежнему отчисляться в фонд. Этот излишек потратится на обеспечение «не приносящих прибыль» художников.

Важно, чтобы организационная сторона проекта находилась в руках художников. Для начала нужно отлучить от него всех торговцев. Выставки должны организовывать сами художники в своих выставочных залах. Нужно постоянно устраивать и передвижные выставки, на которых в первую очередь показывать картины живущих ныне художников. Искусство нужно нести в гущу народа, оно должно принадлежать ему, а не пылиться в частных коллекциях, музеях, моргах и крематориях. Если потребуется, художники могли бы помогать начинающим, обучать их — это стало бы своего рода платой за покровительство и поддержку. Академии тотчас бы опустели. Слепые перестали бы быть поводырями слепых.

Сказанное о художниках в равной степени относится к писателям, скульпторам, музыкантам, актерам, танцовщикам. Не надо ждать прихода некоего утопического правительства. Лучше вообще избегать правительственной опеки. Искусство должно быть живым и свободным. А мы по опыту знаем, что ни одно правительство не допустит свободы в искусстве. И меценаты тоже. Да и сама публика. Мы говорим всего лишь об опоре, где публика, а точнее, любящая искусство публика сыграет роль рычага. Со временем художники сами установят контроль за средствами, и тогда не будет никакого вмешательства со стороны. Впрочем, это не устранит внутренние проблемы. Будут разногласия? Несомненно. А расколы и разрывы? Да, и в большом количестве. У художников все, как и у остальных людей, — может, даже похуже.

Им придется либо научиться ладить друг с другом, либо просто исчезнуть. Никогда еще не были они так близки к гибели, как сейчас.

Мыв первую очередь подумали о художниках. Но есть еще и писатели. Какое сильное оружие у них в руках! Они работают со словом, и потому могут быть большой и влиятельной силой. Представьте себе ситуацию, при которой американские писатели имели бы свои издательства, свою сеть распространения печатной продукции, свои типографии, свои переплетные мастерские и т.д. Сколько времени потребуется им, чтобы стать полностью независимыми? Не очень много. Так что, если каждая профессиональная группа творческих людей приложит всю свою энергию к осуществлению и совершенствованию этого проекта, если они сплотятся и вооружатся (фигурально, конечно) против своих врагов, если займутся сами пропагандой плодов своего труда (вместо редакторов, издателей, газетчиков и т.д.), какой силой они станут! Кто сможет противостоять объединенным художникам всего мира? Хватит одного десятилетия, чтобы совершить переворот, равного которому не знало человечество! Художников разделяет то, что и всех остальных людей, — необходимость зарабатывать на жизнь. Устраните эту проблему — и дело пойдет. Чтобы радикально изменить ситуацию, вовсе не надо быть коммунистом, социалистом или кем-то еще (в политическом отношении). Начинайте работу изнутри. Пусть с малого, но начинайте! Даже если всего три служителя муз — поэт, художник и музыкант — получат гарантии поддержки их в течение жизни, это уже что-то. Мы самый богатый народ в мире. Мы кормим человечество и спасаем его, когда оно готово уничтожить себя. Но делаем это всегда в последний момент. Неужели мы не можем поддержать трех творческих людей? Не сомневаюсь, что этот призыв мигом разлетится по стране, как пламя по сухой траве. Поначалу открытого сопротивления не будет — все ограничится насмешками, зубоскальством, презрением. Проглотим это! Как только страна станет помогать тысяче художников, эффект будет потрясающим. Никогда еще не было, чтобы помощь одновременно оказывалась такому количеству художников. А сколько их всего в Америке?

Не знаю. Помнится, я слышал, что в одном только Париже около пятидесяти тысяч людей разных творческих профессий — танцовщиков, актеров, писателей, художников, музыкантов, скульпторов и т.д. Возможно, в Америке таких людей сто тысяч. Кто знает? Но одно несомненно: если сейчас их сто тысяч, то с проведением в жизнь этого проекта таких людей уже через поколение станет не менее пятисот тысяч. Какой процент от всего населения составляют сто тысяч человек? Небольшой, правда? Вспомним времена Перикла, вспомним, как много гениальных людей — бесспорных гениев, проверенных временем, — появилось тогда. Чтобы сравняться с «золотым веком» Греции, Америке надо взрастить по меньшей мере миллион творцов!

Однако существует еще одна задача, и она даже важнее помощи художникам, а именно: превратить публику, то есть любителей искусства, в творческих людей. Искусство должно покинуть музеи и галереи и войти в жилища. Нужно возродить желание создавать вещи своими руками, по законам души, превратить свой дом в произведение искусства — и снаружи, и внутри. Люди должны захотеть создавать для себя вещи по своему вкусу, в соответствии с собственными эстетическими представлениями. Их нужно заново научить вере, что сделанное своими руками несравненно лучше изготовленного на фабрике. (Духовно лучше, нравственно лучше.) Они должны не только проектировать свои дома, но и строить их. Им придется выучиться разным ремеслам, кустарной работе, привыкнуть к скромным видам деятельности — совсем забытым в наше время. Надо начать прямо с очага — то, что соответствует нашему центральному отоплению. Люди должны поверить в себя, поверить в свои творческие способности. Это станет самой настоящей революцией, и осуществиться она может в любой момент, не требуя свержения правительства. Стоит этому процессу начаться, и его уже не остановить. Точно так же люди смогут сами себя финансировать, если окажутся настолько глупы, что по-прежнему будут верить в деньги. Зачем вручать деньги банкирам, чтобы те их разбазаривали? Зачем давать деньги властям на вооружение, если все, чего вы хотите, — это жить в мире? Зачем строить военные корабли, бомбардировщики и все такое прочее, если вместо этого вы можете возводить красивые дома, разбивать прекрасные сады, выращивать собственный хлеб, распоряжаться своими финансами? Зачем работать на бездушную компанию, если можно работать на себя — не получая жалованья и не боясь, что тебя выкинут на улицу?

Каждое утопическое общество терпело на практике неудачу. И что с того? Разве это доказывает несостоятельность самой идеи самоуправления, творческого руководства? Возможно, потребуется тысяча попыток, прежде чем воссияет свет. Христос не был неудачником, не были неудачниками и Будда, и Франциск Ассизский. А их жизни самые что ни есть утопические. Человек, реализующий все лучшее, что в нем заложено, не может быть неудачником. То, что остальной мир не следует его примеру, ничего не доказывает. Человечество никогда не действует согласованно. Ни одно утопическое общество не сможет существовать, если оно требует, чтобы все думали и поступали одинаково. Утопия, по существу, — мечта если не о совершенстве, то о гармонии. То, что требуется от общества и что делает его жизнеспособным, — это умение порождать в гражданах энтузиазм и стремление к свободе. Общество должно пробуждать стремление жить, а не умирать, создавать, а не разрушать. Золотые времена — это всегда годы расцвета искусства, и тут не о чем спорить. Однако следует помнить, что какими бы «золотыми» ни казались эти годы, для самих художников они были сущим адом. Искусство стало уделом избранных. Оно превратилось в священный культ, служить которому позволялось лишь гениям. Но мы теперь знаем, что гении — не исключение, это норма. Единственно разумное отношение к искусству — пробуждать художника в каждом человеке, добиваться того, чтобы все, на что он смотрит, что слушает или держит в руках, было насыщено искусством. Оно должно пронизывать все — от самой высокой до самой скромной области жизни.

Невозможно и даже неосмотрительно пытаться уже сейчас детально разработать проект, о котором мы так долго здесь говорим. Это задача самих художников, которую они и решат, как только будут к этому готовы. Но основные принципы незыблемы. Самое главное, чтобы художнику оказывалась поддержка на протяжении всей жизни, а не в течение только нескольких лет, когда ему грозит страшная нужда или когда от него ждут, что он вот-вот снесет золотое яичко. Общество должно в него верить, оно должно осознать, что от искусства, если ему оказывать поддержку, как и другим областям человеческой деятельности, тоже будет отдача, и не малая — в долларах и центах. На наш взгляд, надо начать с помощи одному художнику, а не пускаться в химеры, желая разом решить всю проблему. (Наш план не запрещает оказывать разовую поддержку художникам, если кто-то пожелает это сделать.) Следующий важный момент: контроль над средствами и выбор стипендиатов должны осуществлять сами художники. Ни федеральные власти, ни власти штата или города не должны принимать в этом участие. Было бы идеально, если бы проект выдвинули сами художники, те из них, кто достаточно преуспел и мог бы пожертвовать, ну, скажем, одну десятую часть ежегодного дохода на благое дело. Но это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Удачливых художников не заинтересует этот проект, они склонны проявлять равнодушие, позабыв о борьбе, через которую прошли в начале пути. И третий важный момент: все творческие люди — поэты, музыканты, художники и другие — должны объединить свои усилия и средства, чтобы сделать себя экономически независимыми, самостоятельными и выступать сообща против тех разрушительных сил, которые стремятся поработить творческую личность. Как только у творческих людей появятся свои студии, школы, издательства, агентства и т.д., они смогут самостоятельно вступать в контакты с публикой, исключив всех импресарио, редакторов, издателей, торговцев, картинные галереи и пр. Пора уже Америке, как и европейским странам, иметь сотни разных сообществ с собственными учебными заведениями, галереями, театрами и т.д. Помимо стационарных, могли бы существовать передвижные галереи, издательства, театры. Самая сложная проблема заключается в том, чтобы заставить творческих людей работать сообща, ради их же собственных интересов, несмотря на множество разногласий по поводу всего, что находится под солнцем. Если они добьются этого, то их примеру со временем последуют и остальные члены общества.

Голова идет кругом, как представишь себе те поистине астрономические суммы, которые ежегодно тратят некоторые американские организации, не говоря уже о правительственных органах. На то же, чтобы поддерживать художника на протяжении жизни, нужно всего-то около ста тысяч долларов. Возможно, даже меньше, потому что очень немногие начинают свой творческий путь в двадцать и доживают до семидесяти. Первые несколько претендентов могут оказаться в возрасте тридцати — сорока лет. С другой стороны, это могут быть пятнадцати-шестнадцатилетние юноши и девушки. Художнику нужно начинать оказывать помощь с того момента, когда он впервые проявляет творческие способности.

Если этот проект когда-нибудь получит широкую огласку, ждите взрыва возмущения. Только не забудьте проследить, откуда ветер дует! Те самые люди, которые так стремятся заполучить и растратить наши денежки — а по сути, наше будущее! — тратя их на разные «бочки с салом» и на наращивание средств массового уничтожения, именно эти люди первыми закричат о разбазаривании общественных денег. К счастью, настоящий проект не предусматривает обязательных взносов — все сугубо добровольно. Кто поверит в этот проект, может сделать свой взнос, кто не поверит, может высмеять всю затею. Обратно пожертвования, однако, забирать нельзя. Таким образом, даже если только один художник получит возможность не заботиться на протяжении жизни о пропитании, это будет шагом вперед по сравнению с нынешним распределением, что уже немало. Вполне возможно, что избранник может всех разочаровать. (Лично я ни за что не хотел бы первым удостоиться такой чести!) Но разве должны мы разочаровываться в самой идее проекта из-за неудачи одного человека. Если же удастся таким способом поддержать хотя бы двадцать художников, думается, можно будет судить лучше о плюсах этого проекта. В последнем случае потребуется два миллиона долларов. На самом деле пустячная сумма. (Предоставляю Бюро пропаганды право доказать, до какой степени это смешные деньги, — ведь они, как никто, умеют транжирить общественные средства.)

Чтобы упредить разные злобные наветы, сразу скажу, что ни Раттнер, ни я даже не помышляем, чтобы нас включили в число претендентов. У Раттнера сейчас лучший в мире торговый агент, а мне сразу несколько издательств предлагают у них печататься. После двадцатипятилетней борьбы мы увидели свет в конце туннеля. Тем же, кто боится, что художник не будет творить, если не находится постоянно на голодном пайке, я скажу, что подлинный творец создает произведения искусства вопреки таким условиям, а не благодаря им. Он художник, потому что чувствует страдания человека больше, чем остальные люди. Его творчество — стимул для человечества воссоздать мир на языке искусства. Художник революционизирует жизнь не на периферии, а в самом центре.

Одно из преимуществ экономической опеки над творческой личностью заключается, мне кажется, в том, что она отсечет тех, кто только воображает себя художником. Если верно то, во что верит большинство людей, а именно — что экономическое благополучие расслабляет людей, убивает инициативу и так далее, то нет лучшего способа узнать, кто чего стоит. Чтобы освободиться от трутней, надо предоставить им в избытке предметы роскоши и неограниченный досуг — тут они себя и выдадут. Такой подход практикуется в бельгийских тюрьмах. Не желающему работать заключенному предоставляют богато обставленную камеру, прислугу и все, что он пожелает из еды, питья и курева. Через десять дней заключенный непременно взмолится, чтобы ему разрешили работать с остальными.

В основе нашего проекта лежит предположение, что творческий инстинкт — основной и что он до некоторой степени присущ всем людям. Известный факт, что большинство великих художников не прекращает творить даже в том случае,когда не получает вознаграждения за свой труд, кажется нам подтверждением этого предположения. Тут я слышу чей-то голос: «Ну что ж, если они могут, то почему не могут другие?» Вопрос сформулирован плохо. Можно тут же задать встречный вопрос: «Если вы получали радость и душевный подъем от творений художников, выдержавших это тяжелое испытание, почему бы вам не стремиться умножить эту радость, прибавив также тех, кто недостаточно силен, чтобы его выдержать?» Почему нам так хочется наказать тех, кто дарит нам блаженство? Может быть, такие чувства являются проявлением неосознанного соперничества, враждебности по отношению к талантливому человеку?

Есть и еще более простой способ решить эту дилемму. Если выяснится, что некоторые художники, заработав приличные деньги за свою работу (больше того, что дает стипендия), начинают лениться и проявляют равнодушие к работе, помощь им тут же прекращается. Короче говоря, финансовая поддержка должна осуществляться до тех пор, пока художник доказывает на деле, что у него есть желание творить.

Однако наиважнейшая вещь — пробудить это желание. На одного великого творца, который не перестанет работать ни при каких обстоятельствах, приходится тысяча других, которые прекратят попытки еще до решающего испытания. Великих почти не беспокоит отсутствие материальных удобств: им придают силы мужество, воображение, воля. Но человечество не состоит только из таких людей — ни в сфере искусства, ни во всех прочих. Мы все согласны с тем, что детям надо помогать в чем только возможно, давать им лучшее — то, чего мы сами подчас не имеем. Почему же мы так жестоки к взрослым?

Пусть каждый берет то, что ему надо, — сделаем только, чтобы было откуда брать. Нам с полной определенностью известно, что в наши дни мы можем производить и производим достаточно материальных ценностей, чтобы обеспечить каждого всем необходимым. Проблема скорее в их переизбытке, чем в недостатке. В последние годы нас беспокоит вопрос: что делать с излишком товаров? Самое простое и очевидное решение — отдать их тем, кто в них нуждается. Но, по мнению имущих, это опасно. Для кого опасно? Только для тех, кто хочет больше, чем ему надо. О страхе утраты инициативы и лени всегда говорят равнодушные, те, кто сами обленились. У голодного и отчаявшегося человека другие проблемы.

Как я уже говорил, мы не боимся отдавать детям все. Мы не выхватываем у них изо рта пищу из страха, что они станут ленивыми и непредприимчивыми. Им надо расти, говорим мы. Еда им необходима. Но взрослый человек — тоже растущий организм. Ему тоже нужна пища — богаче и разнообразнее, чем детям. За исключением привилегированных слоев общества, большинство взрослого населения не имеет достаточного количества даже простой пищи — той, которой кормят детей. Что же до нравственной, интеллектуальной и духовной пищи, то ее практически нет. Эта обездоленность проявляется прежде всего в области искусства. Количество художников по отношению ко всему населению катастрофически низкое. Когда я раньше говорил о возможных ста тысячах, я имел в виду потенциальных художников. На самом деле трудно назвать более дюжины талантливых людей в каждой области искусства и литературы. Но даже если из ста художников, субсидируемых по этому проекту, девяносто девять окажутся посредственностями, все равно игра стоит свеч. Нужно поощрять занятия искусством, а не отбивать охоту. Надо работать с тем, что есть. Мы не можем требовать, чтобы наши художники были лучшими в мире только потому, что осознали наконец назревшую проблему. Мы не можем требовать невозможного только потому, что решили наконец пожертвовать на это дело наши кровные деньги.

Если вы откроете жизнеописания великих людей, особенно художников, то прочтете, что всегда был кто-то, кто верил в них, кто-то, кто давал им моральную поддержку, в которой они так нуждались. Каждый волен по-своему решать, насколько важной она была. Лично я никогда не встречал художника, который не считал бы ее наиважнейшей в своей жизни. А если это истина, которую не может отрицать самый твердолобый материалист, тогда представьте себе, что будет, если художник почувствует хотя бы моральную поддержку общества! Но из этого неизбежно вытекает следующее: тот, кто оказывает моральную поддержку, обычно стремится поддержать и материально. Те, кто верит в добродетели бедности, верят в них для себя. Они не отказывают в помощи тем, кто ее просит. Эти люди легко делятся с другими, они могут отдать все. Оказывающие же только моральную поддержку, по сути, ничем, как мы знаем, не помогают. Они нравственные и духовные банкроты. Даже жертвуя миллионы, такие люди ничего не дают. Похожую позицию по отношению к художнику занимает и общество. Оно неохотно оказывает ему поддержку и не верит в ее пользу. Современный художник склонен видеть в обществе своего врага. Себя же ощущает лишним, а часто просто изгоем. Поэтому он изображает в своих произведениях смерть общества. Его заботит лишь судьба отдельной личности. Но истинное общество состоит исключительно из личностей. Во всяком случае, так должно быть. Однако сегодня мы говорим об «атомистическом» обществе. Разве не любопытно, что самым сенсационным открытием или изобретением такого общества стала атомная бомба? И разве удивительно, что общество, убивающее индивидуальность, со временем находит способ уничтожить и себя?

Мы уже говорили, что никогда прежде художнику не грозило так реально полное уничтожение, и не отказываемся от своих слов. Благая сила атома могла бы быть открыта в мирное время и использоваться в мирных целях, но так не случилось. Ее выпустил на волю разрушительный импульс, и она будет применяться в целях уничтожения до тех пор, пока человечество равнодушно относится к творчеству. Легче вообще покончить с тем адом, в который мы превратили нашу планету, чем превратить ее в рай. Тут нет ошибки: мы действительно дошли до того, что стали думать о жизни на земле как об аде. Мы хотим избежать наказания, а не покончить с ним. Мы наказываем себя, наказываем других, наказываем саму землю. И для чего? Чтобы жить в мире и благополучии. Но наиболее жестоко — и в мирное время, и во время войны — мы наказываем художника. Он последний, о ком позаботятся в военное время, и он же последний, о ком подумают в мирные дни. Когда мы воюем, все наши мысли поглощены тем, чтобы выжить, а когда не воюем, думаем только о заработках. Для забот о художнике время никогда не наступает, мы скорее позаботимся о психически больном, умственно неполноценном, алкоголике, правонарушителе, о ветеране войны или о безработном. Художник всегда как на войне. Ему надо постоянно воевать с обществом, чтобы защитить себя. Чтобы выжить, художнику приходится быть попрошайкой, сутенером, «проституткой», преступником. Иногда он даже идет на то, чтобы притвориться психом или дегенератом. Все, что угодно, ради куска хлеба! Полагаете, я преувеличиваю? Прочтите жизнеописания этих страдальцев! Не считайте Ван Гога исключением. Подумайте, кто ваш любимый живописец, любимый писатель, любимый музыкант, а потом почитайте об их жизни!

Если те из вас, у кого есть средства, чтобы поддержать проект, подобный изложенному, остались равнодушными, или сомневающимися, или скептически настроенными, если вы не хотите рисковать, вкладывая деньги в этот эксперимент, тогда у меня есть для вас другое предложение, и оно делается не только богатым членам общества, но и всем прочим. Отдайте только то, что можете, что вам самим не нужно, все равно что — пищу, одежду, пристанище или деньги. Святые не стыдились просить хлеб и приют. И настоящий художник тоже. Он с радостью примет пищу, которая вам не лезет в глотку, одежду, которую вы уже никогда не наденете, и будет жить в вашей свободной и давно пустующей комнате. Он примет все это при условии, что вы не заставите его заниматься тем, чем он не хочет. Если он хочет рисовать, не заставляйте его чистить ваш хлев. Отдайте ему то, что вам не нужно или лишнее, и пусть он делает то, что сочтет нужным. Пусть творит. Это единственное условие. Остерегайтесь художников, которые слишком горды, чтобы просить! Кто слишком горд, чтобы просить, не умеет и отдавать. А мы ждем от каждого по максимуму — не по минимуму.

Много говорилось о том, что американцы легко расстаются с деньгами, и если их дают, то щедрой рукой. Это так, но американцев нужно сначала растрогать, они должны верить, что в их пожертвованиях есть настоятельная потребность. Американцы — удивительное сочетание холодной головы и мягкого сердца. Больше всего они боятся показаться смешными, боятся, что их «оставят с носом». Страх, что нашу щедрость примут за глупость, недостоин нас. Щедрость, какой бы экстравагантной она ни была, не бывает смешной. Только она и окупается, только она и приносит настоящие дивиденды.

Каждая великая держава в современном мире по уши в долгах. Причина одна — ВОЙНА. Все нации, когда на карту поставлено их существование, пытаются позаимствовать кое-что у своего будущего. Тут уж не задумываются, сколько денег в казне. Деньги достают, чтобы продолжать войну, и тем самым «вешают» долг на будущие поколения. Война — единственное время, когда и народ, и правительства равно теряют. А что дает война? Смерть и разруху. Стоит ради этого идти на величайшие жертвы?

Наш проект не требует никаких жертв. И не сулит в качестве компенсации смерть и разруху. Говорят, что война уже стоила нам, американцам, около трехсот миллиардов долларов. Это стоимость, которая лежит на поверхности. На самом деле цена гораздо больше, будьте уверены. Никто не способен оценить истинную стоимость войны — это не поддается исчислению.

Все мысли человечества поглощены сейчас преодолением последствий войны. Это потребует огромных, колоссальных денег. Но во всех восстановительных проектах нет ни словечка о судьбе творческих людей. Такое впечатление, что они просто не существуют. На днях я познакомился с китайским художником. Он рассказал мне, что Китай на время своей четырнадцатилетней войны отправил за границу многих представителей творческой интеллигенции, желая сохранить им жизнь. Мы же в Америке ничего не делаем для защиты наших художников в военное время. А станем ли мы помогать им сейчас, когда наступил мир? Поживем — увидим. На мой взгляд, самое последнее дело — ждать, что правительство захочет решить эту проблему. Столь же безнадежно ждать от нашей публики такой зрелости и сознательности, при какой она захотела бы заниматься этим вопросом. Художник — это странник, стоящий за дверью, слишком робкий, чтобы в нее постучаться. У какой бы двери он ни останавливался, за каждой ведутся жаркие споры. И в этих спорах он никогда не слышит упоминания о «художнике». Он стыдливо склоняет голову, чувствуя, что никому здесь не нужен. Но его проблемы столь же насущны, столь же важны, как и проблемы жертв войны в Европе. У него также нет еды, жилья и никакой возможности заработать на жизнь. Кроме того, он испытывает острое чувство вины, хотя для этого нет никаких причин. Ведь это мы заставили его чувствовать себя виноватым, внушив, что его роль в жизни общества ничтожна. Но художник ни в чем не виноват. Он не несет никакой враждебной или ложной идеологии, если, конечно, само занятие искусством не является преступлением. Почему же тогда на него не обращают внимания? В чем его вина?

Если мы зададим этот вопрос рядовым американцам, то получим занятные ответы. «А я в чем виноват? — скажет мужчина на улице. — Мне самому всего не хватает — и еды, и одежды, и того,и этого».

«Но когда вы работаете, вам платят, разве не так?» С этим он вынужден согласиться. Работая, он получает жалованье — тут не поспоришь. А может л и то же самое сказать художник? Может л и он знать, когда ему заплатят и сколько? Если он не предаст свое призвание, то никакой ясности в этом деле не будет. Конечно, он может отказаться от своей профессии и стать разнорабочим. Такой выбор у него есть. Но он не может бросить свою работу и в одночасье стать юристом, инженером, каменщиком или водопроводчиком. На самом деле мы требуем от него, чтобы он, как и все другие люди, занимался бы хорошим, честным делом, делал бы что-то полезное, а не возился со своим «искусством». Только вообразите себе, что вы пристаете к юристу или врачу с просьбой заняться чем-нибудь дельным, а свое призвание реализовывать в свободное время! Я, как могу, стараюсь доказать правоту моей точки зрения на эту проблему. Если я не прав, то хотел бы знать, в чем именно. Я хочу знать, почему юриспруденция, медицина, инженерное искусство считаются полезными профессиями и хорошо оплачиваются, а занятия живописью, литературой и музыкой — нет. Я хочу знать, почему хороший врач, хороший адвокат, хороший инженер получают за свой труд хорошую плату в то время, как труд художника оплачивается обратно пропорционально качеству его работы. Конечно, и среди людей творческих профессий есть единицы, получающие за свою работу большие деньги. Однако если они не в солидном возрасте, то редко бывают хорошими художниками. Современные критерии таковы, что чем художник хуже, тем выше награда за его труд. По-настоящему крупный художник только в конце жизни — и то если очень повезет! — начинает получать приличные гонорары за свои произведения. Если это заключение не соответствует истине, тогда вся наша аргументация рушится, как карточный домик. Если же это правда, тогда очевидно, что в обществе существует предубеждение против людей творческих профессий. Однако жертвой при этом становится не только художник, но и публика. Этот факт как-то не осознается в наши дни. Публику дурачат всякими завлекаловками, преимущественно материального характера. Ей обещают новые автомобили, новые пылесосы, новые холодильники, даже новые тостеры. Как будто это наиважнейшие вещи на свете! Кто из государственных мужей будет настолько безрассуден, что пообещает публике появление нового творца? Можно вообразить, каким посмешищем его выставят после такого заявления! И все же осмелюсь думать, что для измученного войной человечества не было бы лучшего подарка, чем новая поросль талантов. Впрочем, в вашей воле согласиться со мною или нет.

Оглавление

Предисловие

Архитектор Барда

Удивительный и неповторимый Бофорд Делани

Хлеб насущный

Художник-бодхисаттва

Джаспер Дитер и Хэджроу-тиэтр

Убей убийцу! Часть 1

Убей убийцу! Часть 2

Рождество в Москве

Астрологическое фрикасе

Непристойность и закон отражения

Вспоминать, чтобы помнить

Буфано, человек из прочного материала

Художник и публика