КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Заговор против маршалов. Книга 1 [Еремей Иудович Парнов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Маршал Советского Союза ТУХАЧЕВСКИЙ МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ

Командарм 2-го ранга КОРК АВГУСТ ИВАНОВИЧ

Командарм 1-го ранга ЯКИР ИОНА ЭММАНУИЛОВИЧ

Командарм 1-го ранга УБОРЕВИЧ ИЕРОНИМ ПЕТРОВИЧ

Комкор ПУТНА ВИТОВТ КАЗИМИРОВИЧ

Комкор ЭИДЕМАН РОБЕРТ ПЕТРОВИЧ

Комкор ПРИМАКОВ ВИТАЛИИ МАРКОВИЧ

Комкор ФЕЛЬДМАН БОРИС МИРОНОВИЧ

Армейский комиссар 1-го ранга ГАМАРНИК ЯН БОРИСОВИЧ 

1

Небывалое в человеческой жизни равенство мнится в чахлом свете неких хранилищ, почти надмирных в своем режимном таинстве. Стынет кровь при одном только взгляде на бесконечные полки и сейфы, на ярусы папок неисчислимых. Как плотно втиснуты они в правильный строй потустороннего воинства, как не- движимо-безмолвны до срока... И расписаны номера, и проштемпелеваны секретные грифы, и мерещится, что где-то там, далеко-далеко, охряной с волоконцами дре­весины картон обернулся сукном солдатских шинелей. Неисчислимая рать полегла в деревянных гробах и бронированных саркофагах задолго до первого боя.

Личное дело, досье, наблюдательное производство — названия, право, условны. Материал, согласно общему распорядку, аккуратно подшивается, размножаясь по мере надобности в машинописных копиях, и перетекает из одного ведомства в другое, из папки в точно такую же папку, как ее ни называй.

И мерещится в регламенте скрытного перетока упор­ное просачивание грунтовых вод. Непреклонность сти­хии угадывается. Неотвратимость конечного уравнения.

Артузов поднялся в лифте на третий этаж и пошел по длинному, ярко освещенному коридору, устланному красной дорожкой. Войдя в приемную наркома, он об­ратил внимание на незнакомого молодого человека за секретарским столом. Всесильный Буланов, видимо, куда-то отлучился.

Артур Христианович коротко кивнул и пря­миком направился к дверям кабинета.

— Обождите, пожалуйста,— остановил его незна­комец с тремя шпалами на малиновых петлицах.— Товарищ нарком просил не беспокоить.

Артур Христианович опустился в глубокое кожаное кресло, положив на колени тонкую папку с докумен­тами. Ягода либо принимал кого-то очень ответствен­ного, либо разговаривал по телефону с Кремлем. Режим на эти вещи последнее время ужесточился до крайно­сти. Бывало, что нарком выставлял из кабинета даже своих заместителей. Артузов пришел в точно назна­ченный час. Непредвиденная отсрочка лишь усугубила гнетущее ощущение роковой, непоправимой ошибки, которую, сам того не ведая, он вовремя не заметил, и плывет теперь по течению, раз за разом отрезая до­рогу назад.

Ближайший сотрудник Дзержинского, много лет проработавший с Вячеславом Рудольфовичем Менжин­ским, Артузов впервые поймал себя на том, что просто- напросто неспособен или, того хуже, не решается про­думать ситуацию до логического конца. Первоначаль­ная вспышка тревоги осознавалась поразительно верно, даже провидчески. Он именно плыл по течению вместе со всеми. С товарищами по работе, с толпой на вечер­ней улице, где вроде бы не наблюдалось никаких суще­ственных перемен, со всей необъятной от края до края страной. Тут-то и скрывалась очевидная абберация его внутреннего видения. Страна, ее заводы и пашни, марширующие колонны, летящие эскадрильи — все это различалось как бы отдельно от сумрачных лабирин­тов, где денно и нощно кипела потаенная работа. Он не только знал о ней много больше любого из тех, кто склонялся к станку или долбил лаву, но мог охватить масштабы, предугадать замах. И странно, это тяжкое преимущество ничуть не прибавляло ему уверенности и прозорливости. Скорее напротив, оно порождало ка- кую-то беспокойную суетность. Справиться с ней уда­валось лишь ценой постоянного напряжения, жесто­чайшего самоконтроля. Стоило на секунду расслабить­ся, и он ощущал себя одиноким и беззащитным. Почти нагим в продуваемом всеми ветрами заснеженном поле. В один год ушли и Менжинский, и Киров, сразу ла ними — Куйбышев...

Много лет Артур Христианович возглавлял отдел контрразведки, слишком многое видел и понимал, о еще большем догадывался, но не решался, трудно по­верить, не решался объять мыслью ситуацию в целом. Даже наедине с собой. Несся куда-то, подхваченный стремниной, не успевая следить, с какой неправдопо­добной стремительностью сближаются стены высочен­ного шлюза, откуда не выбраться уже никому. Гори­зонт закрывали стальные ворота последнего створа, за которым ревел водопад. Мозг рвался от нечеловече­ского напряжения додумать все разом и до конца, да сердце отказывалось гнать кровь, как только взгляд упирался в непроглядную черноту вороненой про­клепанной стали. Словно в адские врата, подозритель­но напоминающие Лефортово, но только до самого не­ба. Злокачественная стремительность перемен отчет­ливее всего проступала в каменеющих лицах и еще в голосе, обретавшем вдруг несвойственные оттенки. Реак­ция на внутреннюю ломку у тех, кто ее, конечно, пере­живал, проявлялась то визгливой ноткой, то раздра­жением, ничем вроде бы не вызванным, но чаще — гру­бым ожесточением. Себя не видишь со стороны, обычно не видишь, но за других было стыдно, особенно пона­чалу, а после все вытеснил страх.

Артузов учился в Петербургском политехническом, где химию читал знаменитый чудак Каблуков, а физи­ку — Скобельцын. Понимание мироустройства на самом тонком — спектральном, вероятностном уровне давало редкое преимущество. Не только в оперативном смысле, когда порядок действий просчитывался чуть ли не с математической строгостью, но в самом широком. Ме­ханизм, превращавший человека в послушного испол­нителя, был понятен до мельчайших деталей, но это никак не снимало постоянно вспыхивающего, словно сигнал тревоги, вопроса: «Зачем?» И потому, наверное, ему было труднее приспособиться, чем прочим, не об­ремененным излишним знанием.

— Пройдите, товарищ Артузов,— пригласил вре­менный секретарь, сообразуясь с одному ему понятным треньканьем на телефонном столике.

Нарком был один в необъятном своем кабинете. Горела настольная лампа с жестяными листьями по ободу абажура, бросая отсвет на застекленный порт­рет вождя. Ворсистый ковер заглушал шаги. Словом, все, как обычно. Разве что сам Ягода выглядел несколь­ко возбужденным. Его и без того красные щеки пят­нали багровые тени, и мушка усов, заметно поседев­ших, непривычно топорщилась, как бы придавая лицу обиженный вид. Он поднял воспаленные, отмеченные печалью глаза и указал на стул.

—      Из Германии поступила информация,— без лиш­них предисловий начал Артузов,— о якобы существую­щем в Красной Армии заговоре. Возглавляет его гене­рал Тургуев.— Раскрыв папку, он бережно опустил ее перед наркомом и взял стул.

—      В РККА нет генеральских чинов,— буркнул Яго­да и потянулся за очками.

—      Всяк зовет на свой лад, Генрих Григорьевич.

—      Да, конечно,— нарком надел очки, поморщился и полез в карман галифе за платком. Дохнув на стек­ла, небрежно протер и вновь водрузил на место.— Что- то не знаю я такого генерала... Тургуев? — он при­близил к глазам скрепленные листки.

—      Мы навели справки. Под этой фамилией в 1931 го­ду в Германию командировался Михаил Николаевич Тухачевский.

—      Вот как?.. А что за источник? — Ягода пробе­жал глазами документ.— Мутноватый источник, вам лично не кажется?

—      Так точно, Генрих Григорьевич, источник подоз­рительный. Видно, кому-то очень хочется...

—      А вы не делайте выводов, товарищ Артузов! — нарком раздраженно вздернул подбородок.— Вернее, не очень спешите с выводами,— поправился он, не от­рываясь от бумаги, и вдруг закашлялся, роняя капель­ки слюны на петлицы со звездами генерального ко­миссара.

Артузов деликатно отвернулся, но краем глаза сле­дил за движением очков вниз по строчкам. Ягода вни­мательно прочитал оба листка и сразу же вернулся к началу. Но тут горящие под лампой ободки стекол замерли. Генрих Григорьевич думал.

Перечитывать информацию было ни к чему. Требо­валось совершенно иное: восстановить нарушенное рав­новесие. С документом, каким бы он ни был, не считать­ся нельзя. Его наличие уже само по себе требует полной переоценки. Значит, необходимо переосмыслить взаимо­действие разнонаправленных сил, подвести под них новую составляющую. Как и Артузов, Ягода не чуж­дался абстракций. Навыки статистика помогли ему свести информацию в некое подобие таблицы. Общий баланс подбивался чисто качественно со знаком плюс пли минус. Причем без личностных нюансов и полу­тонов. Старый большевик, подпольщик, он виртуозно ориентировался в сложных перипетиях внутри­партийной борьбы и хорошо знал очень многих людей. Военных — тем более, потому что сам прошел граж­данскую на Южном и Восточном фронтах. Став в двад­цатом членом Президиума ВЧК, он за четыре года достиг зампредовского поста в ОГПУ. Отсюда и кругозор, позволявший быстро найти наилучший ва­риант, чему немало способствовала и безотказная память.

Тухачевский, конечно, личность знаменитая — нар­ком подобрался, сосредоточась,— и с ним куда как не­просто... Хозяин его откровенно не любит, и это, в сущ­ности, могло бы решить все. Но, с другой стороны, «победитель и завоеватель Сибири» — кстати, отзыв хозяина — исправно продвигается на высшие посты в партии и государстве. Шутка ли — замнаркома оборо­ны! И это несмотря на все драчки вокруг истории с похо­дом за Вислу. Как же он был опрометчив, что пересек дорогу самому Сталину! Молод, горяч, совершенно не­способен предвидеть. Да и кто бы мог угадать тогда будущего вождя?..

Ягода метнул мгновенный взгляд на Артузова.

Л ведь угадали, когда пришлось делать выбор. В двадцать втором уже многое определилось. А вот в двадцатом... И Ленин был полон энергии, и Троцкий на недосягаемой высоте. Тухачевский, кстати, не раз выступал против Троцкого и не примыкал к оппози­ции. Пока это явный плюс. Смотря в чьих глазах, ко­нечно. Бели хозяин не любит, то не любит за все, даже за добродетели. Они особенно раздражают. Тем более в человеке, который вынудил тебя пойти на отчаянный шаг — дважды не выполнить категорические директи­вы Москвы. Сталин — Ягода даже усмехнулся про себя, поскольку знал эту пикантную историю в мельчайших подробностях с обеих сторон,— едва не потерял голову. Пока Тухачевский ждал подкреплений, Первая Кон­ная повернула на Львов. А в результате и наступление на Варшаву сорвали, и сами с носом остались под Льво­вом. Можно понять Егорова, которому никак не улы­балось идти под крыло Тухачевского, но Сталин... В том- то и суть, что он гениально все рассчитал. Новый Бо­напарт его никак не устраивал. Странно, что многие этого так и не поняли. А корень проблемы именно тут. Вряд ли комвойсками Юго-Западного фронта Егоров единолично решился на саботаж важнейшего постанов­ления ЦК, к тому же принятого по предложению Ле­нина. Но членом РВС у него был Сталин, и это решило дело. Вся история Европы могла бы сложиться совсем по-иному. Тысячу раз прав Ильич: от Версальского ми­ра [1] остались бы рожки да ножки. А это значит, что бес­новатый германский фюрер и вся его шайка не про­двинулись бы дальше ближайшей пивной. Вот где глав­ный урок похода за Вислу. Беда Тухачевского в том, что он все преотличненько понимает и, главное, не мол­чит. Разве такое можно простить? Нет, хозяин никогда не забудет. Вот и Егоров книгу свою «Львов — Варша­ва» в соответственном духе написал. Разбор операции в ЦДКА определенно показал, кто стоит за Егоровым и Буденным. Герой вроде бы понял, приумолк, да не тут-то было.... Не прошло и двух лет, как, на тебе, новая дискуссия, в Академии Тухачевскому уже виселицей грозят. А такими вещами не шутят... Даже друзья от­ступились. Эйдемана Ворошилов проинструктировал, Ян Гамарник вообще ушел, когда запахло жареным. Не в пользу героя арифметика складывается. Вороши­лов опять же, Первая Конная, старые кавалеристы во­обще... Ловко отбрил тогда Михаил Николаевич, смелый человек: «Вам ведь не все и объяснить можно...» Сов­сем иначе мыслит. За ним новое поколение. Якир, Уборевич, наши великолепные летчики... Аэропланы, тан­ки, моторы — все это на нем, Тухачевском. Именно та­кой и будет война: химия, электричество... Он, конечно, не без грешков, как и все, впрочем. Особенно по дамской линии. О его похождениях книгу написать можно. Осо­бенно в ленинградский период. Одна комната для ново­брачных в Петергофском дворце чего стоит! Великие князья себе такого не позволяли. А Свечина кто сож­рал? И, главное, зачем? Чтобы через несколько лет убе­диться в правильности свечинской теории стратеги­ческой обороны? Да и то благодаря Якиру. Но, как говорится, не будь счастья, так несчастье помогло. Хозяин не выносит чистеньких херувимов. Не первый материал идет на Тухачевского. Пока все оставалось без заметных последствий. Правда, находились влия­тельные защитники, которых нынче не густо, но вряд ли хозяину нужна сейчас именно эта светлая голова. Не тем он занят, высоту набирает, совсем иная кампания. Ми­хаила Николаевича она вряд ли коснется. Нет, ему еще предстоит хорошенько поработать на благо родины, развернуться во всем, так сказать, блеске^ Пока он будет идти только вверх, иначе никак не складывается...

Ягода размышлял не дольше, чем это требовалось для второго прочтения.

—       Значит, считаете, что кому-то неймется скомпро­метировать видного советского военачальника? — он сложил бумаги обратно в папку и разгладил ее рукой.

—      Создается такое впечатление,— осторожно под­твердил Артузов.

—      Это несерьезный материал. Сдайте его в архив,— заключил нарком, возвращая папку.

Артузов испытал мгновенное облегчение. Он никак не ждал, что Генрих Григорьевич так легко и уверен­но возьмет все на себя. Тем более в нынешней обстанов­ке. Но первая реакция вскоре изгладилась, сменив­шись нарастающим беспокойством. Муторное ощущение совершенной ошибки вновь обдало едкой кислотой.

Опасный остался документ, хоть и не было в нем ни грана правды. Опасный для каждого, кто к нему прикоснулся.

2

Время проявляет причинную взаимосвязь событий, которые зачастую выглядят разрозненными клочками действительности, вечно текучей, изменчивой и непо­стижимой в целостной полноте. Все проходит, но ничто не проходит бесследно. Слово, брошенное министром с трибуны, неощутимая подвижка осадочных толщ, стре­коза, покинувшая личинку,— все оставляет свой след в четырехмерном континууме пространства — времени. Физики называют его мировой линией. И, быть может, самое изумительное свойство создавшего нас мира заключается именно в том, что в соприкосновение при­ходят никак не причастные друг к другу вещи. Порой через много-много лет. Дальними ответвлениями ми­ровых линий. Так пересекаются круговые волны от двух брошенных в воду камней. Так переплетаются корни растений. Листы и не ведают, какая борьба вершится во мгле перегноя.

Склеивая черепки критской или этрусской вазы, ар­хеолог с превеликим тщанием восстанавливает прихот­ливый рисунок. Но неосторожный владелец, столкнув­ший свой антик с каминной доски, помнит узор.

Перед рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером стояли четыре вазы, вернее, урны с прахом его людей. Проследить последовательность событий не составляло труда.

В ходе чистки, известной как «ночь длинных ножей», когда были ликвидированы главари штурмовых отря­дов, показалось целесообразным убрать еще кое-каких деятелей, никак не причастных к СА, но неугодных фюреру. В их число попали генералы Шлейхер и Бредау. Германия и остальной мир в целом отнеслись к акции с пониманием. В уничтожении Рема и его бан­ды многие увидели долгожданный знак поворота к более умеренной политике. Труды министерства пропаганды, таким образом, увенчались успехом. А вот с генералами вышло маленькое осложнение.

Руководство рейхсвера потребовало их недвусмыс­ленной реабилитации, чуть ли не извинений. Министр обороны фон Бломберг и командующий сухопутными войсками фон Фрич лично посетили фюрера в Бертехсгадене и весьма энергично дали понять, что армии нанесено оскорбление. «Неслыханное», как позволил выразиться Бломберг, этот «Резиновый лев».

Гитлер был поставлен в трудное положение. Ссора с генералитетом менее всего входила в его планы, но и осудить СС — главное орудие партии — он никак не мог. Уж тут-то Гиммлер и Гейдрих постарались, как могли. Сошлись на компромиссном варианте. На широ­ком совещании, где были представлены все виды воору­женных сил, фюрер и рейхсканцлер выразили подобаю­щее сожаление по поводу «досадного недоразумения». На сем конфликт, казалось, себя исчерпал, хотя в печа­ти, вопреки обещаниям, не появилось ни слова.

У армейской аристократии не было повода для недо­вольства. Возрождение военной мощи рейха шло неви­данными в истории темпами. Принятый 21 мая 1935 го­да «Закон о вооруженных силах» еще более укрепил ее влияние. Фон Бломберг был назначен главнокомандую­щим, подчиненным лишь фюреру, а возглавляемое им министерство стало именоваться военным. Недвусмыс­ленный знак! Сухопутные силы возглавил конечно же Фрич, флот — адмирал Редер, авиацию — генерал-полковник Геринг. Второй человек в государстве оказал­ся в формальном подчинении у «Резинового льва». Впрочем, Геринг сразу же показал зубы.

—      Все, что летает, принадлежит нам! — заявил он с присущим ему апломбом и отобрал у Редера морскую авиацию.

Последнее обстоятельство никак не нарушило общую атмосферу полного взаимопонимания. Честь корпу­са СС тоже не пострадала. Гиммлер, согласно личному указанию фюрера, передал военному министерству до­кументы, касающиеся всех обстоятельств дела, включая прискорбное происшествие в доме Шлейхера, где за­одно с генералом застрелили и его жену. «Для озна­комления», как значилось в сопроводительной записке. Вроде бы поставлена последняя точка.

Однако досадная история получила неожиданное продолжение. Рейхсвер наотрез отказался возвратить документы, а родственники Шлейхера по наущению фон Фрича возбудили судебное дело о возмещении убытков в связи с убийством прославленного генерала.

Положение существенно осложнялось. Гиммлер го­тов был на любую крайность, только бы не выносить на суд, даже закрытый, секретные документы СС. Бог с ними, с подробностями чистки, опасен, недопустим был сам прецедент.

Не оставалось ничего иного, как вновь обратиться к фюреру, благо на сей раз он находился рядом, в рейхс­канцелярии. Гиммлер поручил столь деликатную мис­сию Рейнгарду Гейдриху, шефу секретной службы, лично ответственному за события тридцатого июня, в особенности за их берлинскую часть. Верховный вер­дикт был краток:

—      У вас теперь более чем достаточно сил и средств, группенфюрер, чтобы найти достойный выход.

Средства действительно были отпущены щедрой дланью. Аппарат СС, куда только что вошли службы тайной и уголовной полиции[2] достиг пятидесяти семи тысяч сотрудников, но это не облегчало задачу.

«Я никому не позволю встать между мною и ар­мией»,— бросил однажды фюрер, и Гиммлер навсегда запомнил эти слова. Он не смеет связать себя личной причастностью к инциденту. Пусть Гейдрих выпуты­вается, как может.

—      Фюрер дал совершенно ясное указание, дорогой Рейнгард,— с обычной мягкостью посоветовал рейхсфюрер СС.— Я уверен, что нам следует действовать именно в этом духе.

А далее события развивались следующим образом. Четыре офицера, причем гестапо, а не СД, явились в военное министерство на Бендлерштрассе и, найдя соответствующее управление, потребовали немедлен­ной выдачи документов СС.

Майор рейхсвера, дежуривший в отделе докумен­тации, под дулом пистолета вынужден был открыть ящик письменного стола. Но вместо того чтобы выдать требуемую папку, он надавил кнопку тревоги и стал с нарочитой медлительностью перебирать бумаги.

Вбежала вооруженная охрана и в два счета разо­ружила эсэсовцев. Армия действовала решительно, бы­стро и не без тайного удовольствия. Арестованных уве­ли в подвал и, ничтоже сумняшеся, расстреляли из ав­томатов, только что принятых на вооружение. Тела кремировали за счет военного министерства, а пепел наложенным платежом отослали на Вильгельмштрассе, 102, в штаб-квартиру рейхсфюрера СС. В этом за­вершающем штрихе Гиммлер ощутил откровенную из­девку. Ведь именно так было заведено в его собствен­ном ведомстве, которое тем же самым манером высыла­ло родственникам урны экзекутированных преступни­ков и заключенных концлагерей.

Какое, казалось, могло быть сравнение? Гнусная, кощунственная антинациональная выходка!

Гиммлер позвонил на Принц Альбрехтштрассе, где в угрюмом здании школы прикладных искусств раз­мещались основные службы, но Гейдриха в кабинете не оказалось. Он находился в одном из разбросанных по тихим уголкам столицы особняков секретной служ­бы. Не успел Гиммлер послать за личными делами столь огорчивших его генералов, как прозвучал ответ­ный звонок Гейдриха.

—      Мне хотелось бы побеседовать с вами, дорогой Рейнгард. Бели можно, то прямо сейчас.

Дожидаясь секретаря, рейхсфюрер прошел в при­мыкавшую к кабинету туалетную комнату. Остановился перед зеркалом, сдул пылинку с рукава черного, шитого серебром кителя, поправил алую повязку со свастикой.

Огладив бледные, выбритые до глянца щеки, специаль­ной щеточкой тронул тщательно подстриженные вис­ки, затем занялся усиками. Секретарь застал его уже за рабочим столом.

Ввязываться в борьбу что называется с ходу он и не собирался. Но освежить в памяти кое-какие детали было полезно. На некоторых бумагах обнаружились собственные пометки, сделанные тончайшим острием графита,— крестики или краткие «lag»[3]. Более опреде­ленных резолюций он по возможности избегал, рав­но как и конкретных указаний.

Материалов оказалось негусто. Но у Гейдриха есть своя, надо полагать, более подробная картотека. Кое- что любопытное обязательно выскочит и у Небе, в крипо. И конечно же нужно поднять все, что только есть на этих несносных родственников.

Гейдрих прибыл через двенадцать минут, как всегда подтянутый, с холодной улыбкой на длинном, как у породистого жеребца, лице.

Никак не комментируя происшествие, рейхсфюрер показал ему бланки почтовых отправлений.

—       Какой цинизм! — кратко отреагировал Гейдрих. О расстреле офицеров он уже знал, но фокус с посылкой и для него явился сюрпризом.— Счет мы, конеч­но, оплатим,— добавил с продуманной двусмысленно­стью.

—      Разумеется,— Гиммлер ушел от продолжения темы.— Боюсь, что в создавшихся обстоятельствах нам придется удовлетворить и притязания родственников. Дело необходимо закрыть раз и навсегда. Но сумма выйдет большая.

—      С этим я бы еще кое-как примирился, рейхсфю­рер... Во всяком случае, на данный момент. Но стоит нам провести платежные документы через бухгалте­рию, как это тут же будет недвусмысленно воспри­нято.

—      Юридическое признание ответственности? — Скрывая досаду, Гиммлер мизинцем поправил пенсне.— Вручить приватно, видимо, затруднительно? — вопро­сительная интонация едва различалась в приглушен- но-размеренном рокоте речи.— Могут встретиться не­предвиденные осложнения.

—      Эмоциональные всплески,— понимающе кивнул

Гейдрих, уводя косящие к переносице глаза.— Прочие эксцессы.

—       Как же нам быть? — уже впрямую поинтере­совался рейхсфюрер, хотя прекрасно знал, что возмож­ны обходные пути. Через Министерство внутренних дел, которому пока чисто номинально подчинялось геста­по, наконец, через партийную кассу или лучше всего личную канцелярию фюрера. Уж тут-то все быстро по­закрывают рты.

—      Мы уже пробовали обращаться к Шварцу...— Гейдрих намеренно не договаривал.

—      Помню,— кивнул рейхсфюрер.

Пробный шар действительно был запущен, но попыт­ка не удалась. Казначей партии Ксавер Шварц наотрез отказался выделить фонды на содержание секретной службы. Больше того, он позволил себе назвать СД «частным предприятием» рейхсфюрера.

—      Очень трудно работать,— пожаловался Гейд­рих.— Не успеваем штопать заплаты. Нечем платить.

—       Собственно, я пригласил вас совсем по другому поводу,— Гиммлер переменил разговор.— Фюрер весь­ма озабочен состоянием дел с франко-советским до­говором от 2 мая 1935 года. Ратификация, правда, затягивается, но есть сведения, что на ближайшем за­седании палата депутатов примет его к слушанию. Нейрат сомневается в исходе голосования.

—      Там работает абвер. «Боевые кресты» их люди.

—      Вам, я имею в виду СД, тоже следует подклю­читься. Войдите в контакт с бюро Риббентропа. Можно даже непосредственно с Абецем. Он разворачивает в Париже большие дела.

—      Они готовы к такому сотрудничеству?

—       Тут многое будет зависеть лично от вас, Рейнгард, от вашего искусства, в коем я абсолютно уверен.

—      Благодарю, рейхсфюрер!

—      Что же касается Риббентропа, то, как вы знаете, я имел честь поздравить его с присвоением звания штан­дартенфюрера СС. Вот, собственно, и все. В остальном вы с присущим вам блеском разберетесь сами... Да, чтобы окончательно развязаться с текущими делами, вернемся к этим... родственникам. Подошлите мне все, что есть. И вообще не выпускайте их из поля зрения. Я имею в виду дальнейшую перспективу. Торопиться не стоит. Пока примиримся с тем, что не мы ведем в счете.

—       Один — один,— сжав тонкие губы, возразил Гейдрих.— Фон Бредау и Шлейхер все-таки попали в Вальхаллу. Посмотрим, каков будет следующий сет.

—       Не шутите с Вальхаллой, Гейдрих,— брови рейхсфюрера предостерегающе дрогнули,— это святое.

—       Простите, рейхсфюрер. Я просто неловко выра­зился.

Мимолетная ассоциация напомнила Гиммлеру Грегора Штрассера, которого в ту роковую, тридцатого июня, ночь аккуратно доставили во внутреннюю тюрь­му на Принц Альбрехтштрассе. Отвели самую простор­ную камеру, шестнадцатую, даже принесли кофе и си­гарет, стоило ему лишь заикнуться. А ведь должны были пристрелить на месте, как прочих, по списку. Но в комнату, где ночевал со своим «мальчиком» Рэм, ворвался сам фюрер, и вообще почти все шишки рабо­тали в Бад-Висзее. Штрассер же достался соплякам, которые почему-то спасовали перед «великим челове­ком». В сущности, покончить с ним должен был он, Гиммлер. Но не поднялась рука на бывшего шефа и благодетеля. Бедняга Грегор ведь так полагался на своего верного секретаря: «Хайни все сделает, Хайни устроит...» Дело закончили Гейдрих и Эйке. Открыли стрельбу через глазок. Бедный Штрассер попытался укрыться в углу. Но они ворвались в камеру и доби­ли его. Теперь он тоже в Вальхалле, в обители героев. Такая вот судьба...

Расставшись с шефом, Гейдрих прошелся по каби­нетам проведать друзей. Все служебные помещения на Вильгельмштрассе, за исключением тюрьмы для особо важных преступников, картотеки, хранившейся за семью запорами в броневых сейфах, и, конечно, му­зея со скелетами и прочей атрибутикой черной магии, были меблированы на один лад: огромный стол, на ко­тором, будь на то надобность, можно хоть штабные игры проводить, где-нибудь у стены круглый столик с графином, два больших кресла и насупротив —ди­ван. Двери тоже одинаковые и без табличек. Немудре­но было и заблудиться. Но Гейдрих превосходно ориен­тировался в коридорах, где у каждого поворота засты­ли, как манекены, охранники, и ни разу не ошибся дверью.

Генералы никуда не денутся. Рано или поздно вылезут лбом под мушку. Нужно сосредоточиться на Париже. Разбиться в кровь, но не проиграть, если лягу­шатники проголосуют не так, как нам хочется. Глав­ное — не подставляться.

3

Ранним утром в Народный комиссариат по иностран­ным делам зашел товарищ в габардиновом пальто. Предъявил удостоверение и прямиком проследовал в Третий западный отдел. Пробыв некоторое время за закрытой дверью, он вышел, но не один, а вместе с заместителем заведующего, и все, кто видел, как они спускались по лестнице, сразу поняли, что это значит.

Часам к четырем тусклый день без остатка истаял в купоросном растворе. Каменные вазы на безликом фронтоне наркомата едва посверкивали ворсистым инеем. Почти отвесно сыпались лохматые клочья, мо­тыльками мятущиеся под фонарем.

Литвинов взглянул на часы и принялся собирать бумаги для вечерних занятий. Жил он неподалеку, на Спиридоновке, в одном из крыльев представитель­ского особняка, построенного в стиле модерн, но с неого­тическими изысками: переходы, соединительные арки, остроконечные башенки. Нарком обычно обедал с семь­ей, а после уходил в кабинет, где застревал далеко за полночь. Поутру же, что-нибудь около десяти, вновь выезжал на Кузнецкий.

Сходный распорядок установился и в Наркомтяжпроме, и в Наркомюсте, и в Наркомпросе — везде. Аппа­рат гибко приспособился к биологическому ритму вождя и принял его за эталон.

Сталин, конечно, мог и не позвонить, но если звонил, то, как правило, среди ночи. Этих звонков ожидали с замиранием сердца. К глубоко затаенной опаске при­мешивалось лестное ощущение особой значимости именно твоей отрасли, твоего участка, непреложное свидетельство личной принадлежности к высшим эта­жам власти. Вместе с наркомами бодрствовали их замы, дежурили начальники управлений, отделов. Ма­ло ли какая справка понадобится?

Литвинов вызвал по внутреннему телефону замнаркома Крестинского, старого товарища по большевист­скому подполью.

—      Николай Николаевич, приглашаю разделить ве­черний досуг!.. Так сказать, на чашку чая.

—      Ох, знаю я эти чаи... Впрочем, какая разница, где сидеть? Так оно даже лучше: спокойнее... Ты, ко­нечно, в курсе?

—      Вот и славно,— Литвинов проигнорировал воп­рос.— Тогда как обычно.

—      Какие-нибудь материалы понадобятся? — после долгой паузы поинтересовался Крестинский.

—      Нет, я все беру с собой... Разве что по Германии? Федор, наверное, тоже будет.

Они понимали друг друга с полуслова.

Максим Максимович положил трубку и по город­скому позвонил в Институт красной профессуры, где преподавал историк Ротштейн, тоже старый партиец, верный, испытанный друг.

—      Я опять, как снег на голову... Не откажешь, го­лубчик?

Вопрос был данью вежливости, не более. С каждым днем их становилось все меньше, твердокаменных, спа­янных общей памятью о царской каторге, эмиграции, тюрьмах, побегах. Отдав революции тело и душу, они уцелели чудом, словно смерти назло. Теперь она с удесятеренным рвением прибирала своих данников. И никогда еще им, презиравшим страх, не было так страшно, как в эти долгие зимние ночи. Из терпеливой сиделицы свирепой охотницей стала смерть. Словно подстегнутая нагайкой. Как заноза застряло в памяти это беспокойное слово «подстегнутая»! Ассоциативно оно как-то связано с закрытием общества политка­торжан и ссыльнопоселенцев. Дурной знак, «подстеги­вающий».

Набив до отказа вместительный добротный порт­фель, Литвинов с торопливым испугом, словно его заста­ли врасплох, похлопал себя по карманам, ища ключи от несгораемого шкафа. И тут же перевел дух, увидев связку в стаканчике для скрепок, рядом с бронзовым пресс-папье.

Он запер стальную дверцу, наложил пластилиновую печать. Потом застегнул карманы темно-синего кителя и вышел в приемную. Внизу заглянул к главному се­кретарю Гершельману:

—      Спокойной ночи, счастливого вам дежурства.

Подойдя к автомобилю, Максим Максимович смах­нул тающие на ресницах снежинки. Ряды бессонных окон напротив косо подсвечивали их молчаливый ис­ход. Низринуты с небес: все вместе и все-таки каждая в отдельности, подумал он и вдруг различил слитный шелест падения. Максим Максимович с болью припоми­нал тех, кому уже никто не смел, да, в сущности, и не мог, протянуть руку помощи. И еще гвоздила забота о Крестинском, который пока стоял рядом, бок о бок, хоть ощущались глубинные подвижки и настороженное ухо ловило дальний скрежет разлома.

В кинохронике о героях-полярниках почему-то особо запомнилась отколовшаяся льдина, медленно уносимая течением. Казалось бы, что тут такого? Узенькая лента открытой воды! А уже конец, уже ничего не подела­ешь. В действие пришли неподвластные тебе силы. Собственная беспомощность — вот что страшнее всего. И видишь, и понимаешь, но даже пальцем не смеешь пошевелить.

Когда после убийства Кирова прошла первая волна арестов, краем затронувшая и НКИД, он пытался вступаться в чуть ли не каждого, и порой не совсем безуспешно. И за других тоже потом просил, с кем не­посредственно не был связан, но кого знал и помнил как кристальных большевиков. Только это уже не действо­вало. Мельница раскручивалась на полный ход. И как проявление неумолимого абсолюта, утверждалось пра­вило отколотой льдины. Кого уносило, о тех даже не спрашивали. Они уже не принадлежали к миру живых. Пустота — всепоглощающая, глухая. Страх оставался страхом. Но неведомо как родилась и новая этика, заступившая место прежней, новый хороший тон: не видеть, не говорить, даже не думать. Так «принято», так «полагалось».

Литвинов постоял, держась за приоткрытую двер­цу,— все не мог продышаться. Наконец тяжело сту­пил на подножку, бросил впереди себя портфель и опус­тился на сиденье.

Шофер тут же нажал стартер. Постовой на пере­крестке Кузнецкого моста и Лубянки приложил рука­вицу к заснеженному капюшону.

И поплыли за мутными стеклами улицы с вечно спешащий куда-то толпой, витрины продуктовых мага­зинов, кумачовые транспаранты, пивные ларьки. Все как всегда: жгучий зрак светофора, янтарное полно­луние циферблата, мрак кривых переулков, разлет пло­щадей. И сутолока возле метро, и случайный обры­вок мелодии из уличных репродукторов, и знакомый портрет в скрещении лучей.

Обманчивая мозаика вечера, раздерганного на фраг­менты. Вопреки всему не умирала надежда на высший смысл. Без нее невозможно было работать, а значит, и жить.

Кремлевский телефон зазвонил, когда Максим Мак­симович, переодевшись в толстовку, вдохнул аромат куриного бульона с клецками и выдернул туго накрах­маленную салфетку из мельхиорового кольца.

—     Мы обсудили ваше предложение, товарищ Лит­винов,— Сталин говорил неторопливо, размеренно, выделяя значение каждого слова.— На церемонию по­хорон английского короля Георга Пятого съедутся мно­гие видные деятели. Такую возможность необходимо использовать, это верно... Вы меня хорошо слышите?

—      Да-да, товарищ Сталин!

—      Есть мнение, что Красную Армию должен пред­ставлять заместитель наркома. Как вы считаете, това­рищ Литвинов?

—      Мне кажется, что это произведет весьма благо­приятное впечатление, причем не только на английские круги.

—      Значит, не возражаете? — В глуховатом голосе вождя Литвинову почудилась скрытая усмешка.— Договор с Францией до сих пор не ратифицирован. Это нас никак не устраивает. Будет полезно, если военная делегация прямо из Лондона направится в Париж.

—      Понятно, товарищ Сталин.

—      В вопросах ратификации позиция французского генштаба может оказаться решающей. Стоит немножеч­ко подхлестнуть господ депутатов.

«Партия как бы подхлестывает страну»,— вспомнил Литвинов, опуская трубку. Ему ли было не знать, как раздражают Сталина проволочки с ратификацией под­писанного еще второго мая франко-советского договора. В сложной парламентской процедуре вообще не было нужды. Конституция позволяла обойти все эти беско­нечные дебаты в комиссии по иностранным делам и предстоящее голосование в палате депутатов, сенате. Вполне достаточно простого утверждения президентом республики. Но Лаваль решил пустить документ по полному кругу. Якобы для придания акту большей тор­жественности, как он заявил пятнадцатого мая в Москве. Сталин, как мог, обласкал тогда французского министpa, но ничего конкретного так и не добился. Он правда, сорвал досаду на нем, Литвинове, но хоть перестал упрекать в благодушии, и на том спасибо. Мнение НКИД полностью подтвердилось. В руках Лаваля договор был лишь средством давления на Германию. Недаром газеты писали, что Лаваль заручился согласием Гитлера на «тур вальса с СССР». Сталин заподозрил и более даль­нюю цель: вывести Советский Союз лицом к лицу с Гитлером, который недвусмысленно заявил о своих притязаниях в Европе: Эльзас и Лотарингия, Данциг, литовский Мемель, Судеты. Взаимное опасение задеть потенциального противника получило отражение и в коммюнике...

Литвинов дождался конца трапезы и, пригубив ста­кан чая, унес его в кабинет. Все тексты были у него под рукой.

«Представители обоих государств установили, что заключение договора о взаимной помощи между СССР и Францией отнюдь не уменьшило значения безотлага­тельного осуществления регионального восточноевро­пейского пакта в составе ранее намечавшихся госу­дарств и содержащего обстоятельства ненападения, консультации и неоказания помощи агрессору. Оба правительства решили продолжать свои совместные усилия по изысканию наиболее соответствующих этой цели дипломатических путей».

Более чем осторожно.

К числу «ранее намечавшихся государств» принад­лежали, естественно, и Германия и Италия. Это выте­кало из общей концепции коллективной безопасности, но выхолащивало конкретную направленность догово­ра. Тем более что понятие «агрессор» обрело вполне конкретное лицо. Германия попрала Версальский дого­вор, вышла из Лиги Наций, ввела войска в Саарскую область, где прошел инсценированный нацистами пле­бисцит. Италия же вообще развязала войну/ послав экспедиционный корпус в далекую Абиссинию. Но на конференции в Стрезе эта вопиющая акция не только не встретила противодействия, но вообще практически не обсуждалась.

Литвинов понимал опасения вождя, но не мог разде­лить его колебаний. Альтернативы не было. Приходи­лось делать недвусмысленный выбор между блоком фа­шистских государств, а он отчетливо вырисовывался, и западными демократиями. Да, последние вели двойную игру и вообще были в глазах Сталина ничуть не лучше, если не хуже, фашизма. Однако серьезность положения не позволяла оставаться в плену умозрительных схем. Советско-французское сближение было продиктовано очевидным совпадением интересов. С советской стороны было отмечено, что «товарищ Сталин высказал полное понимание и одобрение политики государственной обо­роны, проводимой Францией в целях поддержания своих вооруженных сил на уровне, соответствующем нуждам ее безопасности».

Пожалуй, это вполне взвешенная позиция. Преуве­личивать риск подобного аванса явно не следует, ибо задержка с ратификацией существенно ослабляет его значимость.

Если уж говорить о «подстегивании», то действи­тельно существенным прорывом на дипломатическом фронте явился советско-чехословацкий договор от шестнадцатого мая. Текст его, по существу, воспроиз­водит статьи франко-советского соглашения. За исклю­чением примечательной оговорки, внесенной во второй пункт протокола:

«Одновременно оба правительства признают, что обязательства взаимной помощи будут действовать лишь... при наличии условий, предусмотренных в настоящем договоре, помощь стороне — жертве напа­дения — будет оказана Францией».

С одной стороны, это фактически придавало трехсто­ронний характер обоим документам, а с другой — дава­ло Советскому Союзу свободу маневра в том случае, если Франция уклонится от помощи. В Чехословакии восприняли договор с радостью и облегчением. Недаром он был немедленно ратифицирован. Обмен грамотами состоялся уже восьмого июня, во время пребывания Бенеша в Москве. Тут все прошло с блеском.

На встрече со Сталиным и Молотовым было очень верно подчеркнуто, что стороны придают исключитель­ное значение «действительному осуществлению все­объемлющей коллективной организации безопасности на основе неделимости мира».

Союз с Чехословакией, а за ней стояла малая Антан­та, и прежде всего Румыния, означал уже недвусмыс­ленный вызов экспансионистским планам Гитлера. Отсюда и характерные нюансы в формулировке: «дейст­вительное осуществление». В таком контексте и упоми­нание «неделимости мира» определенно бросало вызов фашистской пропаганде, где расхожим выражением были как раз слова о «переделе мира». Естественно, что вокруг ратификации франко-советского договора завя­залась, такая борьба. Гитлер и профашистские силы в самой Франции пойдут на любую крайность.

Нельзя исключить и инциденты, вроде убийства Луи Барту. Вот уж кто ненавидел фашизм и понимал всю его подноготную! Тонкого ума был человек, высочайшей культуры... После него осталась невосполнимая брешь. Рейно, Блюм, Мандель не идут ни в какое сравнение. Лава ль вообще малограмотный: ни с того ни с сего отнес Персию к средиземноморским державам. Смех, да и только. А главное, все время оглядывается на Берлин, целиком погряз в самом низкопробном политиканстве. Отрезвить Париж способна либо хорошая встряска, но это война, либо освежающее дуновение с Уайт Холла.

Но его не так скоро дождешься...

Момент для визита в Москву лорда-хранителя печати Антони Идена, яркого представителя влиятельной груп­пы «молодых консерваторов», был выбран с тонким расчетом. Вместе с Саймоном он участвовал в перегово­рах в Берлине. И вообще Иден — фигура перспективная. Не каждому дано в тридцать четыре года стать замести­телем министра иностранных дел. Он явно идет в рост. Уже лорд-хранитель печати. Москва давала шанс добить­ся положительных результатов, и он его не упустил. Ста­лин и Молотов предпочли бы партнера более высокого ранга, но уж что есть. Зато итог обнадеживающий: «дру­жественное сотрудничество обеих стран в общем деле коллективной организации мира и безопасности пред­ставляет первостепенную важность для дальнейшей ак­тивизации международных усилий в этом направлении».

На большее у молодого лорда, к сожалению, недоста­вало полномочий.

Словом, задел получается крепкий. Усилия, порой непомерные, принесли кое-какие плоды.

Теперь, когда дано «добро», можно потихоньку дви­гаться дальше. А Тухачевский — кандидатура отлич­ная. И языки знает блестяще. Доверительная беседа с глазу на глаз порой выводит из тупика самую запутан­ную проблему.

Гости приехали почти одновременно. Домработница сервировала в кабинете круглый стол с самоваром. Были поданы традиционные французские булочки, маковые баранки, чайная колбаса и тонко нарезанный лимон.

Максим Максимович разлил чай и коротко ознако­мил с поручением Сталина.

Крестинский удовлетворенно кивнул, мимолетным жестом огладил залысины и принялся размешивать сахар.

—      Япомню покойного короля еще молодым офице­ром флота,— покачав головой, Ротштейн улыбнулся давним воспоминаниям. Он много лет прожил в Англии, организовал комитет «Руки прочь от России», затем вошел в состав советской мирной делегации. После поездки в Москву правительство Ллойд Джорджа отка­зало ему в обратном въезде. Он был полпредом в Персии, до тридцатого года — членом коллегии НКИД.

Литвинов никогда не торопил собеседников. Отставив подстаканник, задумчиво катал хлебные шарики.

—      Я хочу сказать, что похороны слишком прото­кольная процедура для серьезных бесед. Все расписано по минутам. И до, и после.

—      Политика тонкая вещь,— Литвинов промокнул губы салфеткой.— Когда есть обоюдное желание, все так или иначе устраивается.

—      И оно действительно есть, Макс? На Уайт Холле дуют разные ветры.

—      Сейчас, как никогда, важно мобилизовать об­щественное мнение, но мы сами себе напортили, так все перекорежили, что впору черепки собирать.— Николай Николаевич Крестинский пожал плечами.— И зачем, спрашивается? Так, за здорово живешь, расколоть рабочее движение. Оскорбить преданных нам людей, оттолкнуть от себя! Кому это было нужно?

—      Будем реалистами,— Литвинов успокоительно коснулся его плеча.— Линия меняется.

—       И только-то? А не поздно ли, дорогие товарищи? Стыдно-то как! Социал-демократия, видите ли, левое крыло фашизма! Чего мы достигли таким, извините, вкладом в марксистскую теорию? Расчистили путь злейшему врагу рабочего класса? Отдали в руки пала­чей лучших борцов?.. Уверяю вас, Гитлер смеялся, кру­ша налево, направо. И коммунистов, и социал-демократов...

—      Оставим это, Николай Николаевич,— Литвинов в сердцах скомкал салфетку. Его мясистое лицо нали­лось кровью.— Прошу запомнить: прежняя концепция категорически отброшена,— он резко взмахнул кула­ком.— Исполком Коминтерна в своей практической деятельности руководствуется прямо противоположны­ми принципами. Неужели вы так ничего и не поняли?

—      Нет, почему? — смешался Крестинский.— Я всей душой приветствую курс на единство левых сил, но, прежде чем всерьез говорить о практических шагах, необходимо сделать самые серьезные выводы из наших просчетов. И, главное, открыто и недвусмысленно приз­нать их.

—       Боюсь, что это нас слишком далеко заведет,— словно бы вскользь заметил Литвинов. Откровенничать стало опасно. Сталин определенно стремился столкнуть его с Крестинским. Николай Николаевич достойный, порядочный человек, но многого не понимает или не желает понимать. Член ленинского Политбюро, бывший секретарь ЦК, он уязвлен и слишком замкнут на личных переживаниях.

—       Прошу прощения, Максим Максимович... Такой уж день нынче выдался. Одно слово: лиха беда — на­чало. Никак в себя не могу прийти.

—      Давайте работать, товарищи.

4

Знак движения, солнечный знак, знак мирового огня.

За окнами буйствует зимнее солнце. Пробиваясь сквозь занавеси, ласкает теплыми зайчиками бронзовый бюст фюрера, радужно расслаивается в хрустальных гранях чернильниц.

Поерзав на подушечке, Гиммлер наклонился к столу и раскрыл кожаный с металлическими уголками бювар. Поверх утренней почты лежал голубой конвертик. Адъютант оставил письмо нераспечатанным. Глянув на обратный адрес, рейхсфюрер взялся за разрезальный нож с массивной рукояткой оленьего рога, но тут же от­дернул руку. Запах! Какой неприятный запах! Рот наполнила густая слюна, руки ожгло зудящим кома­риным ядом.

Гиммлер гадливо отбросил конверт.

Поочередно оглядев каждый палец, затем оба рука­ва — алая повязка с хагенкройцем, острый угол шевро­на,— сдул с локтей воображаемые пылинки. Десять лет минуло с той поры, как они с Маргарет продали злосчастную птицеферму, а болезнь так и не прошла. Странная, унизительная болезнь. Она могла годами дремать, затаившись в клетках, пока ее не будил какой- нибудь посторонний запах. А если не запах, то внезап­ное касание или неожиданно резкий звук. Предугадать, когда и как отзовется отравленная кровь, было никак не возможно, а значит, и уберечься от приступа. Тошнотворно-неотвязного, словно пляшущий на сквозняке пух. Идеализм артаманов [4] обернулся сплошным муче­нием. Загаженные клетки, битые яйца, свалявшееся перо. Пачкалась не только одежда. Под угрозой оказа­лась душа, взлелеянные в сердце грезы, сама идея чистоты. Мечты о духовном оздоровлении обернулись коварным недугом. Крестьянское хозяйство, труд на своей земле, естественная пища, зачатие на природе — все, что так притягательно рисовалось воображению, обернулось засасывающей трясиной.

Обратив в наличность принадлежавшую Маргарет клинику, приносившую весьма солидный доход, они меньше всего думали о меркантильных материях. Здо­ровый инстинкт властно звал прильнуть к живительно­му источнику, отмыться в кристальных струях от раз­лагающей скверны больших городов.

Они обманулись в своих надеждах? Нет, тысячу раз нет! Магия проявляется в символическом жесте. Зачем, спрашивается, ему, как и всем старым борцам, потребо­валось порвать связи с церковью? Казалось бы, интим­ный акт чистого волеизъявления, но партия строго сле­дила за тем, чтобы идеальное подкреплялось веществен­ным — полицейской справкой о выходе из прихода. Великая идея всегда имеет две ипостаси: небесную и земную. Вера артаманов позвала его окунуться в навоз­ную жижу. Пусть затея с выведением чистопородной линии саксонских леггорнов не увенчалась успехом. Не о жалких несушках были помыслы, но о поколениях немецких мужчин и немецких женщин. Не в яйценоскости смысл — в действии. Мир — это воля и представле­ние. Реальная действительность далека от философско­го совершенства. Вечная борьба льда и огня, материи и духа рождает великое и омерзительное. Иначе откуда это тошнотворное дуновение? Изнурительный зуд? Паленые перья, перетопленный жир, хруст скорлупы — мерзость, ставшая памятью плоти. Охранная память, трижды целительный недуг. При мысли о бетонных склепах там, внизу, где заживо разлагается истерзанное мясо, пульс остается ровным. Мгновенное ощущение дурноты вызывают испарения крови и экскрементов. У каждого явления свои побудительные причины. Когда в ящик с опилками падает отделенное от головы тело и, содрогаясь, вздымает древесную пыль, может начаться кожный зуд. Нервная реакция, конечно, сказывается, особенно на первых порах, но основная причина — ув­лажненные частицы дерева.

Вождь всегда приносит себя в жертву идее, ибо он есть воплощенная воля. Оперировать следует лишь от­влеченными числами, лишенными каких бы то ни было личностных качеств. Дахау — столько-то, гильотина в Платцензее — столько-то. А если имя, то как энтомоло­гический термин, характеризующий особь. Индиви­дуальное неизбежно растворится в массовом. Это залог не только психической, но и физической гигиены.

Гиммлер вынул похожий на карманные часы пульве­ризатор и, опрыскав руки, тщательно оросил злопо­лучный конверт. Освежающее дуновение фиалки по­могло преодолеть рвотную спазму.

«Самый уважаемый из всех полицай-президентов!

У Вас весьма похвальная привычка следить за проис­ками врагов отечества, например, с помощью телефона. Но почему Вы, глубокоуважаемый король всех сыщи­ков, распространяете слежку на разговоры жен бравых министров, благодаря чему их домашние слышат по телефону сплошной треск? Может быть, стоило бы Ва­шим чиновникам прекратить подслушивание, хотя бы тогда, когда речь идет о рецептах рождественских кор­жиков и когда госпожа жена имперского министра ве­дет абсолютно невинную беседу со своей больной ма­тушкой??! Если же по каким-то причинам, непостижи­мым для простой смертной, неискушенной супруги министра, такое подслушивание совершенно необходи­мо, то, может быть, его можно было проводить как-то более незаметно? Разговоры по телефону превратились для нас в мучение, ибо, когда Ваши усердные и стара­тельные комиссары подключают нас к сети подслуши­вания, мы слышим одни лишь помехи. И только тогда, когда супруга имперского министра начинает пользо­ваться выражениями, которые она, собственно говоря, не должна была бы знать, Ваши чиновники прекращают свое дурацкое дело. Повторяю, разговоры мои касались рецептов рождественского печенья, которые, видимо, особенно интересуют Ваших сотрудников... Но шутки в сторону, милый господин Гиммлер, может быть, вовсе не Вы тот злодей, который нас подслушивает... Тогда прошу выяснить, кто же в этом повинен? Покорнейше прошу также, чтобы нас не охраняли постоянно, иными словами, не охраняли круглые сутки, а только по ночам.

С сердечным приветом и пожеланием счастливого рождества всей Вашей семье от нашей семьи. Привет жене. Приходите к нам в гости.

Ильза Гесс»

Гиммлер внимательно прочитал письмо, затем еще раз пробежал глазами по строчкам, задерживаясь на особо язвительных пассажах. Крепко, крепенько, ничего не скажешь... Разыгрывает невинную барышню, чертовка! Но смела. В этом ей не откажешь: смела до дерзости. Чувствует свою силу. Он конечно же знал, что его люди прослушивают телефон заместителя фюрера по делам партии. Очевидно, этим занимается и Гейдрих, и, надо полагать, еще кое-кто.

Но самое забавное заключалось в том, что праведный гнев фрау Гесс направлен не по адресу. Постоянные по­мехи проистекали от работы иных служб. Рейхсфюрер догадывался, каких именно. Вместо того чтобы упраж­няться в колкостях, «госпоже министерше» следовало бы зачислить Генриха Гиммлера в друзья по несчастью.

Рейхсфюрера СС тоже подслушивали. Это выясни­лось чисто случайно через несколько дней после того, как гауляйтер Берлина Иоахим Геббельс предоставил в распоряжение центрального аппарата СС несколько новых зданий, составивших на Вильгельмштрассе це­лый квартал. Церемонии новоселья, как и положено, предшествовал детальный осмотр помещений. Тут-то и выяснился весьма тревожный факт. Телефонные аппа­раты оказались подключенными к постороннему источ­нику.

СД не составило особого труда установить, что ино­странная агентура — по соседству располагались по­сольства — совершенно ни при чем. Столь рискованным делом, как подслушивание разговоров секретнейшего из учреждений рейха, занималась служба криптогра­фического анализа и радиоразведки при министерстве авиации. В официальной переписке она фигурировала под названием Форшунгсамт — «Исследовательская служба», или, пуще того, «Институт имени Германа Геринга». Почтенное учреждение с солидным штатом в три тысячи квалифицированных специалистов, не чу­раясь теоретических разработок в области связи, основ­ное внимание уделяло сугубо практической деятель­ности. Именно здесь были разработаны детали совмест­ной с абвером операции «Тевтонский меч», иначе го­воря, убийства министра иностранных дел Франции Луи Барту и югославского короля Александра. Причем настолько тонко, что военная разведка вышла из дела в белоснежных одеждах. Непосредственных исполни­телей — усташей из хорватской националистической организации Павелича — европейская печать почему-то связывала с происками гестапо. Гиммлера, отличавше­гося крайней чувствительностью, подобная предвзятость глубоко огорчила. Следующий теракт — убийство ав­стрийского канцлера Дольфуса — осуществили уже СС. Терять было нечего. Зато в Форшунгсамт с удвоенным рвением взялись за радиоперехват, телефонные и теле­графные линии.

В осведомленных кругах считалось, что контролю подлежат в первую очередь заграничные депеши, равно как и всякого рода информация, исходящая от прожи­вающих в рейхе иностранцев. Однако вскоре сюда же были причислены и всякого рода «неблагонадежные», что напрямую затрагивало прерогативы гестапо. Но даже с таким соперничеством рейхсфюрер СС мог бы скрепя сердце смириться. Как-никак Геринг еще в быт­ность его министром внутренних дел Пруссии куриро­вал тайную полицию. Наивно было бы надеяться, что он так, за здорово живешь, расстанется со знаменитой картотекой, заведенной еще при кайзере Вильгельме. Передаст ее в чужие руки, притом целиком, да не сняв предварительно копий!

Гиммлер не питал на сей счет никаких иллюзий. Стремление Геринга распространить свой контроль и на мало-мальски значительных функционеров — на кого выборочно, на кого постоянно — тоже не вызывало особых эмоций.

Со времен Наполеона, создавшего трехслойную систему сыска, где одна служба тайно следила за дея­тельностью другой, такое было в порядке вещей. Под имперским орлом со свастикой тоже уживались при­чудливые ответвления самых разнообразных ведомств: «Иностранный отдел» министерства пропаганды и «Третий отдел» МИДа, «Бюро Риббентропа», являюще­еся по сути внешнеполитическим органом партии, и «Внешнеполитическое бюро Розенберга», «Заграничные организации НСДАП» гауляйтера Боле и «Колониаль­ный отдел», также входящий в партийный аппарат.

Свое особое место занимало и «Фольксдойче Миттельштелле» («ФОМИ») — «Центральное бюро зару­бежных немцев», находившееся под патронажем Ру­дольфа Гесса. Однако наиболее могущественным сопер­ником черного корпуса оставался конечно же абвер. Объединивший под своим крылом разведки трех родов войск особняк на Тирпицуфер помимо широко развет­вленной агентуры располагал дивизией специального назначения «Бранденбург». О таком Гиммлеру приходи­лось пока только мечтать. Эсэсовские формирования «Мертвая голова» годились на охрану концлагерей, не более. Короче говоря, партнеры подобрались солидные, и каждый претендовал на тотальный контроль.

И все же эмоции взяли верх. Чувствуя себя глубоко уязвленным, шеф СС встал в позу и даже попытался обратиться лично к Гитлеру, хотя на него никак не рас­пространялась подобная привилегия. Гессу пришлось вмешаться и осадить не в меру прыткого коллегу. Он сам проинформировал фюрера об инциденте с под­слушиванием, что практически провалило первоначаль­ный замысел Гиммлера. Как и следовало ожидать, фю­рер довольно прохладно отнесся к жалобе на чудовищ­ное самоуправство военно-воздушных сил — прямые на­падки на Геринга, само собой, исключались — и посове­товал не дразнить армию. Это был полный афронт. Мало того что не поняли, так еще и оговорили! Гиммлер за­подозрил даже, что Геринг и Гесс заранее сговорились у него за спиной, а теперь просто поставили на место, как нашкодившего школяра. Тайно соперничая в боль­шом и малом, они тут же объединились, едва замаячил очередной претендент. Обиднее всего, что такое можно было заранее предвидеть, как и реакцию фюрера, кото­рый слишком дорожил бесценной информацией Форшунгсамта и вообще предпочитал не полагаться на одну, даже самую резвую лошадь. Иначе бы он не доверил Гессу общее руководство зарубежной разведкой.

Положа руку на сердце, следовало признать, что СД пока не более чем побег могучего корневища, побочный придаток. Гейдрих совершенно прав. Стоит перекрыть питающие артерии, как все захиреет. С Гессом тягаться никак нельзя. Мало того что в кассу «ФОМИ» стекаются деньги со всего мира. В распоряжении рейхслейтера находится еще и «Фонд Адольфа Гитлера», куда беспе­ребойно поступают пожертвования ведущих банкиров и столпов индустрии. Через «ФОМИ» не только осущест­влялась связь с организациями немецких национальных меньшинств за границей, но и координация различных секретных служб внутри рейха. Потому-то и потерпела фиаско первая попытка прильнуть к живительному источнику, что казначей Шварц и пальцем не смел шевельнуть без кивка второго человека в партии. Гесс опирается на тайную власть и вполне реальные мил­лионы. В этом его сила, а не в сентиментальных воспо­минаниях фюрера о годах заточения в Ландсберге, подаривших миру библию национал-социализма. Впро­чем, одно практически неотделимо от другого. Одним словом, следовало без промедления погасить конфликт.

Гиммлер попросил адъютанта соединить его с квар­тирой рейхслейтера.

—      Фрау Ильза?.. Это говорит незаслуженно обижен­ный, но по-прежнему преданный вам Генрих Гиммлер.

—      Очень мило с вашей стороны, что вы так скоро откликнулись, господин полицай-президент! — в голо­се госпожи Гесс звучала удивленная нотка.— Вы при­нимаете мое приглашение?

—      С превеликим удовольствием, но прежде хотелось бы устранить одно маленькое недоразумение, омрачив­шее нашу дружбу.

—      Вы считаете это недоразумением?.. Слышите треск?

—      Безусловно, хотя, не скрою, ваши обвинения глу­боко огорчили меня... Позвольте говорить прямо, фрау Ильза, без обиняков?

—      Сделайте одолжение, дорогой полицай-президент!

—      Я бы предпочел, чтобы вы называли меня просто Хайни,— проворковал Гиммлер. Своим обращением она намеренно ставила его в неловкое положение. Ох уж эта игра в простушку, не различающую чинов! — Тогда я готов забыть нанесенную мне обиду.

—      Не хотите ли вы этим сказать...

—      Да-да! — перебил он с наигранной горячно­стью.— Ни одно из наших учреждений ни в малейшей степени не причастно к тем маленьким огорчениям, на которые вы жаловались, милая фрау. Клянусь честью!.. О себе я уж и не говорю! Надеюсь, вы не подозреваете меня лично?

—      Вас?.. Конечно же нет,— она казалась слег­ка озадаченной.— Я лишь поделилась с вами сомне­ниями...

—      Значит, мы реабилитированы в ваших глазах?

—      Будем считать инцидент исчерпанным, хоть это и не снимает основного вопроса...

—      Вас интересует источник помех?

—      Даже очень интересует... Вам удалось выяснить, в чем тут секрет?

—      Иначе я был бы никуда не годным полицай-президентом, как вы лестно меня называете, фрау Ильза.

—      Я просто сгораю от любопытства.

—      Весьма сожалею, но это не тема для телефонного разговора,— Гиммлер сменил игривую интонацию на сугубо официальный тон.— Бели ваш муж найдет для меня несколько минут, я буду рад доложить ему все обстоятельства дела. Они не столь просты, как это может показаться. Смею уверить, уважаемая госпожа.

—      Муж? — на сей раз ее замешательство не выгля­дело притворным.— Но он даже не подозревает о моем письме. Ведь он так занят...

—      О, мне известно, как умеет работать Рудольф Гесс! Да это все знают!.. Кстати, сам он не жаловался на неполадки?.. Или они возникают лишь в тот момент, когда речь заходит о коржиках?

—      Право не знаю,— она отозвалась с явным про­медлением.— Я только не помню, чтобы мы обсуждали подобные темы.

—      Тогда я вдвойне благодарю вас за доверие* фрау Ильза. Целую ручки.

Проверив, как записалась беседа, Гиммлер распоря­дился снять номер с прослушивания. Временно.

Вечером он увиделся с Гессом в правительственной ложе кинотеатра «Уфа Па ласт» на премьере широко разрекламированного фильма «Наш вермахт».

Особенно эффектно выглядели танки, на полном ходу ворвавшиеся на широкий плацдарм. Нацелив стре­ляющие орудия, они надвигались гремящими гусени­цами прямо на зал. Выскакивали из окопов солдаты, па­дали, подкошенные пулеметным огнем, и рвались впе­ред сквозь проволоку и дым. Нескончаемые эскадрильи, падающие на крыло самолеты, серии бомб, разрывы, разрушенные дома. В самый кульминационный момент на экране появлялся фюрер и зрители встречали его дружными аплодисментами.

Сидевшие рядом генералы ограничились вежливыми хлопками. Сняв фуражки с кокардами, они остались в перчатках.

—      Какая мощь! — на всякий случай заметил Гим­млер.

—     Прекрасная операторская работа,— похвалил Гесс, не повернув головы.

Гиммлер не сомневался, что разговор с женой рейхслейтера не останется без последствий. Гесс конечно же все знал, и письмо было написано не без его участия. Но форсировать события явно не стоило. Молчание — тоже знак.

На следующее утро они вновь встретились на еже­годном приеме, который Гитлер давал для дипломати­ческого корпуса. Направляясь через анфиладу комнат в зал приемов, где ему решительно нечего было делать, Гиммлер едва не столкнулся с «Пуцци», шефом партий­ного отдела внешнеполитической пропаганды.

—      Сервус! — фамильярно, как старый бурш, при­ветствовал он приятеля.

«Пуцци» отличался остроумием и всегда был хорошо информирован. Поболтать с ним было намного приятнее, нежели топтаться в толпе чиновников рейхсканцелярии и МИДа.

—      Привет, «Черный герцог»,— Ханфштенгль знал, что прозвище доставит удовольствие эсэсовскому гла­варю.

—      Вы не очень торопитесь?

—      Увы! — развел руками Ханфштенгль.— Семь минут до начала.— Он покосился на каминные часы.

Вышел озабоченный Гесс и, стрельнув по сторонам глубоко запавшими глазками, подозвал Гиммлера.

—      Фюрер просит вас задержаться,— объявил он.

Гиммлер покорно кивнул и, скрывая тревогу, тихо

отошел в сторону. Постояв у камина, он присел на ди­ванчик. Отсюда была видна как раз та часть зала, где стояли дипломаты. Явились почти все аккредитованные в Берлине послы и посланники. Многие были в треу­голках с плюмажами, бархатных камзолах или бо­гато убранных золотым позументом мундирах. Ви­зитки, а тем более смокинги явно остались в мень­шинстве.

—     Благословенный восемнадцатый век! — пошу­тил итальянский посол Черутти. Он казался не в меру оживленным и резво перебегал от одной группы к дру­гой.— Можно подумать, что бог, устав от наших войн и революций, передвинул стрелки назад.

—      В восемнадцатом веке хватало своих неприятнос­тей,— заметил американский посол Уильям Додд.— Вспомните хотя бы взятие Бастилии, казнь Людовика и Марии Антуанетты, Наполеона, наконец...

—      Вы, как всегда, правы, эчеленца. Что ж, исто­рия — ваш конек.— Оглянувшись по сторонам, Черутти удостоил поклона советского полпреда Сурица, стоявше­го особняком..

На нем была простая черная тройка, и он не без стеснения взирал на мелькающие вокруг бутоньерки, парадные шпаги, фрачные ордена. В меру оживлялся, когда кто-нибудь останавливался возле него, но едва оставался один, вновь принимал безучастно-скучающее выражение.

Ровно в двенадцать вошел Гитлер. За ним почтитель­но следовали министр фон Нейрат, его заместитель фон Бюлов, статс-секретарь Мейснер.

Папский нунций в красной мантии князя церкви вышел вперед. Послы, заняв подобающие рангу место, образовали полукруг. Нунций огласил витиеватое позд­равление на довольно скверном французском. Гитлер растроганно улыбнулся, хотя ничего, кроме «Христос» и «мир», не понял.

—      Мне удалось существенно сократить безработи­цу! — поблагодарив за добрые пожелания, похвастался фюрер, сцепив пальцы внизу живота.

—      За счет гонки вооружений,— шепнул француз­ский посол, обернувшись к стоявшему за ним амери­канцу.

Уильям Додд молча опустил веки. Он уже знал истинную цену шпилькам Франсуа Понсе, оказавшего нацистам финансовую поддержку.

Приблизившись к прелату, Гитлер неловко дернулся, высвобождая для пожатия руку, и пустился в витиева­тые рассуждения на темы церковной истории, потом довольно долго рассказывал о каком-то австрийском монастыре. Легат его святейшества благожелательно поддакивал, не давая иссякнуть беседе.

Затем наступил черед живчика Франсуа Понсе, так и сиявшего жизнерадостной улыбкой.

—      Я слышал, что на Сене ожидается высокий паво­док, не грозит ли это славному Парижу? — поинтере­совался рейхсканцлер.

—      О, ваше превосходительство! Надеюсь, что навод­нения не случится.

—      Что ж, очень рад.— Гитлер шагнул к Уильяму Додду.

—      Я слышал ваш разговор с его преосвященством,— сказал посол, пожимая протянутую руку.— Надеюсь, что исторические изыскания помогают вам скрасить досуг.

—      Да! — Гитлер принял озабоченный вид.— Я даже предпочитаю историю политике, которая меня из­нуряет... Когда вы намерены переехать во дворец Блюхера?

—      Боюсь, что от меня это мало зависит, господин канцлер.

—       Крайне досадно, что из-за метро это замечатель­ное строение находится в угрожающем состоянии. Того и гляди, могут обрушиться стены... Но ничего, все, на­деюсь, устроится,— не дослушав ответа, Гитлер тепло приветствовал английского амбассадора.

И гости, и хозяева прекрасно понимали, что обмен дежурными фразами значит не больше, чем протоколь­ная любезность. Каждый, однако, стремился выказать себя с наиболее выгодной стороны. Общество несколько оживилось, когда фюрер надолго задержался возле русского дипломата. Судя по всему, беседа протекала непринужденно. Не в пример прочим. Это наводило на размышления.

Потом начался разъезд. Машины подавались с короткими промежутками. Отъезжающие одаривали прислугу чаевыми.

Гесс появился, когда Гиммлер, оставшись в полном одиночестве, уже начал терять терпение.

—      Обстоятельства изменились,— скрестив на груди руки, небрежно уронил Гесс.— Фюрер сейчас очень занят.

—      Понимаю, рейхслейтер,— Гиммлер встал, одер­нув мундир,— вы говорили, что у него есть вопросы ко мне?

—      Вопрос.

—      Я бы мог как следует подготовиться, если бы знал, в чем дело. Хотя бы приблизительно...

—      Так уж и не догадываетесь! — Гесс насмешливо вздернул кустистые брови.— Хотите откровенно?

—      Трудно выразить словами, как я дорожу вашим товарищеским отношением, рейхслейтер.

—      Словами?.. Недурно сказано! Время требует от нас не слов, а поступков.

—      Что я должен сделать, рейхслейтер? — смиренно, как проштрафившийся школяр, потупился Гиммлер.— Приказывайте.

—      Приказывает фюрер, я могу лишь советовать, как товарищ по партии.— За ханжеским смирением Гесса проскользнула откровенная издевка.— Вам не кажется, что ваши парни взяли слишком резвый темп, Гиммлер? Фюреру надоели телефонные склоки. Имейте это в виду.

—      Я не совсем понимаю вас, рейхслейтер? — про­лепетал Гиммлер, несколько успокаиваясь.— Какие склоки?.. Почему-то стало хорошим тоном валить на нас чужие грехи.

«Неужели эта стерва так ничего и не сказала ему? — подумал он, готовясь выбросить козырную карту. Но Гесс опередил его, сразу же дав понять, что стоит выше всяких личных обид.

—      Бедный вы, бедный... Я не спрашиваю, зачем вам понадобилось подключаться к телефонной сети военного министерства, мой кроткий Генрих! — Гесс презритель­но хмыкнул.— Но имейте в виду, что господа с Бендлерштрассе принесли официальный протест. Они жаждут крови.

«Только этого не хватало! — внутренне обмер Гим­млер.— Не позже, не раньше».

—      Боюсь, что я не совсем в курсе...

—      Что ж, тем хуже для вас. Имейте в виду, что мы не намерены вмешиваться.

—      Я понимаю,— удрученно кивнул Гиммлер.— А у них есть доказательства?

—      Ваших засранцев,— напевно и с очевидным удо­вольствием протянул Гесс,— задержали на месте прес­тупления, так сказать... Нешуточная ситуация, Гим­млер. Как бы не повторился уже известный спектакль.

—      Что бы вы посоветовали, рейхслейтер?

—      Проглотить пилюлю, как бы горька она ни была. Главное, не пытайтесь выгораживать своих уголовни­ков. Их придется дезавуировать... Непосредственных начальников тоже задвиньте куда-нибудь подальше.

—      Это все?

—      Посмотрим, как будут развиваться события...

—      Спасибо, рейхслейтер! — Гиммлер облегченно перевел дух.

Он лишний раз убедился, что Гесс говорил не только от своего имени. Но зато Гейдрих хорош! Прет напролом, как танк. Министр Фрик совершенно прав: убийца.

5

Лиловая дымка над Лондоном пахла горелым кок­сом. На зеленых лужайках, слезясь, оплывала ноздрева­тая ледяная глазурь. Знобкий западный ветер трепал приспущенный флаг над Букингемским дворцом. Крепо­вые ленты жалили на лету красный крест святого Геор­гия, синие диагонали святого Андрея. Вспугнутые коло­кольным звоном сорвались с квадратных зубцов Тауэра вещие вороны.

Почил Георг Пятый, король Великобритании и Ир­ландии, император Индии. Занавешены разделенные полуколоннами окна министерских апартаментов Уайт­холла. Улица Парламента, Трафальгарская площадь, Адмиралтейский экран — всюду черные банты, пере­витые шнурами. Траурные полотнища, дубовые листья, влажная хвоя венков.

Над каминными трубами «Конной гвардии» беспо­койно металась чайка, затесавшаяся в голубиную стаю. Когда на Темзе вскричали гудки, она взмыла вверх и, покружив возле «Часовой башни», скрылась за Вест- министерским мостом.

Похоронная процессия направлялась к собору. Кон­ногвардейцы в сверкающих нагрудниках и золотых шлемах с ниспадающими хвостами слегка покачива­лись в седлах. Изредка всхрапывали завитые мелким шариком вороные, прядая ушами, выдыхая горя­чий пар.

Артиллерийский лафет осеняли знамена, расшитые гербами Соединенного Королевства и Саксен-Кобург-Готской фамилии. Вернее, Виндзорской, как она стала именоваться после семнадцатого года, перевернувшего мир. Отречение от германских корней родового древа подвело своеобразный итог эпохе, сокрушившей родст­венные династии Гогенцоллернов и Романовых. Врага и союзника.

Окаймленные рамкой газетные полосы напоминали о деяниях покойного короля. Не посягая на прерогативы парламента и кабинета, он достойно представлял вели­кую империю, распростершуюся на бескрайних простоpax океанов и материков. Монарх и отец семейства, офицер флота и джентльмен.

Многочисленные фотографии воспроизводили досто­памятные эпизоды. Король в детском приюте, под бал­дахином на спине слона, на палубе дредноута, ощети­нившегося жерлами плутонгов. Какая эпоха, какие просторы, какая жизнь! Доки, заводы, блестящие рауты, праздничные улицы европейских столиц. Щемящая прелесть довоенного быта и военно-полевой аскетизм. Теплые встречи в Канаде, Австралии, Новой Зеландии. Охота на тигров в Хайдарабаде. Маневры в африканс­ких песках. Парады и аудиенции. Бок о бок с монар­хами, диктаторами, президентами, улыбчивыми раджа­ми в роскошных тюрбанах и вождями племен, увешан­ными клыкастыми ожерельями.

Не остался без внимания и трогательный жест пер­вых лет: пятьдесят гиней в пользу семей бастующих докеров. Своевременное напоминание нации, сумевшей сохранить единство перед лицом повального безумия, шквалом пронесшегося над континентом. И хоть косну­лось краем моровое поветрие, но милостью провидения не содрогнулись вековые устои. Воистину остров в бу­шующем море. Большевики, фашисты, анархисты — это не для старой доброй Англии. «Никогда, никогда, ни­когда англичанин не будет рабом!» Слава богу, перебо­лели кровавым бунтом в далеком младенчестве. Клас­совые бои, стычки с доморощенными нацистами, восста­ния на заморских территориях остались за кадром. Не стоит вспоминать, неуместно. Да и вообще нет памяти о прежнем, как учит Екклисиаст. Все суета и томление духа.

Пред дивным порталом и непроглядным мраком отверстых дверей, куда вливается торжественно-опечаленная процессия, утихают мирские страсти. Сюда, как в вечность, вливаются реки и вытекают отсюда. Тончай­шие колонны, слитые в пучки, расходящиеся звездами нервюр, в беспредельность рвущийся свод. И таинствен­ный гул, и мрамора холодное дыхание, и вещий сумрак.

Молодые люди с парадными аксельбантами плавно опустили венки, каменея вполоборота на карауле. Ми­нистры и генералы, расправив ленты, почтительно скло­нили головы. Кто солидно и обстоятельно, а кто и пос­пешно, словно преодолевая неловкость. Безмолвная дипломатия мимолетных касаний, призванная выразить всю глубину подобающих случаю чувств. Примиряю­щая символика взглядов, которыми обменивались даже представители соперничающих держав. И никто не за­метил, что кукловод, направлявший слаженное движе­ние фигурок во фраках, нечаянно перепутал нити. Пан­томима, призванная отобразить смирение власти земной перед властью небесной, дала осечку. В гротескных пируэтах старомодного танца a la Cranach [5] явственно обозначилась иррациональная аура века. Когда средст­во становится целью, общественное сознание начинает двигаться вспять. Во тьму инстинкта, где теплом ма­теринского лона дышат почва, кровь и беспамят­ство.

С пещерных времен смерть безотказно служила политике. Мировая бойня, открыв счет на миллионы и миллионы, содрала непрочную пленку цивилизации. Фридрих Ницше оказался пророком. Бог действительно умер. Зловещая эмблема, уместная прежде разве что на кладбище или в монашеской келье, перекочевала на солдатский мундир. Как раз к сроку подросло новое бес­памятное поколение, жаждущее упиться бредом. Под­точенный неизлечимым недугом мир разлагался зажи­во, но этого никто не видел. Пророков, как обычно, побили каменьями — кто мыкается на чужбине, кто подыхает за колючей проволокой.

Чисто внешне официальная церемония протекала без единого сбоя, в полном согласии с графиком и предпи­санным этикетом.

Жарко пылали свечи, отуманенные влажным ды­ханием цветов. Рябило в глазах от геральдической рос­сыпи алых и белых роз. Оранжерейной духотой одурма­нивали сингапурские орхидеи и нежные, чуть тронутые увяданием фиалки Пармы.

Фотографы, не сумевшие обзавестись пригласитель­ными билетами, приникли к пикам ограды. Дымно вспыхивал магний, высвечивая фасы и профили в раз­меренно продвигавшейся веренице высокопоставленных персон. Ордена на подушечках, вызолоченные кареты, бифитеры с алебардами — все было многократно запе­чатлено на пластинках и пленках. Люди на тротуарах. Кортеж лимузинов с флажками: «роллс-ройсы», «пак­карды», «альфа-ромео», «бьюики». Лакированные кас­кетки полиции. Августейшая вдова под белой вуалью. .

Белое — траурный цвет королев. Тщательно подвитые усы и бородка Эдуарда — крупным планом.

«Король умер, да здравствует король!» Жизнь про­должается.

Вспышка за вспышкой, словно блики в потоке бытия: услужливо распахнутые дверцы, медленно распрямля­ющиеся фигуры в цилиндрах и треуголках, адмиральс­кие фуражки, импозантные лысины, почтительно скло­ненные проборы. Азартная охота, расточительная, как сама жизнь. Разве что сотая доля отснятого материала обретет вневременность застывшего мига на цинковой пластине набора. Остальное — насмарку, а всего лучше в огонь, чтоб извлечь из пепла серебро. В огне обновляет­ся природа, но заключенная в черепе вселенная, не­повторимый микрокосм исчезают бесследно. Всеведущая наука открыла, что и в человеческом теле содержатся драгоценные элементы, правда в ничтожных количест­вах. Немецкие ученые даже сумели подсчитать, сколько это будет в пересчете на пфенниги. Ничтожная сумма! Волосы, идущие на парики, намного дороже находя­щегося в них золота.

В атмосфере разливалось растлевающее дыхание гидры, еще не готовой плюнуть огнем.

Британия правит морями, Британией — кабинет министров, король представительствует. Минули дни официального траура. Страна отпраздновала корона­цию Эдуарда Восьмого. Сейсмограф дипломатической активности лихорадочными всплесками регистрировал назревавший разлом земной коры. Шифровальщики трудились в поте лица. По всему выходило, что тридцать шестой год станет переломным.

Советская делегация — правительство представлял Литвинов, армию — Тухачевский — оказалась в центре всеобщего интереса. Англия как бы заново открыла для себя романтического героя, который уже однажды стоял под стенами Варшавы и вполне способен на куда бо­лее дерзкий поход. Срочно переводилась изданная во Франции биография маршала. Оказалось, что и в эпоху сплошной механизации личное обаяние кое-чего стоит.

Особняк на Кенсингтон пэлес гарденс, 5, где разме­щалось советское полпредство, превратился в одно из наиболее притягательных мест британской столицы.

Полпред Иван Михайлович Майский (на пригласи­тельных билетах, как и в верительных грамотах, ранг советского представителя полностью соответствовал титулу Венского регламента [6]) устроил прием, на кото­рый были приглашены высшие офицеры Великобри­тании.

Специально для них прокрутили порядком исцара­панную ленту, запечатлевшую воздушный парад. Когда на небольшом экране замелькали выпрыгивающие из люков фигуры в комбинезонах и шлемах, десятки, сот­ни, может быть, тысячи раскрытых куполов, послыша­лись восхищенные возгласы. Массовость десанта и юве­лирное приземление одновременно восхитили и ошело­мили обычно сдержанных англичан. Как только зажег­ся свет, посыпались вопросы:

—      Это солдаты или тренированные спортсмены?

—      Сколько человек было в воздухе?

—      Вы создаете отборные формирования?

—      У вас есть воздушные командос?

—      Кинотрюк исключен?

Тухачевский и военный атташе комкор Путна едва успевали отвечать.

—      Вы все видели собственными глазами, господа,— Михаил Николаевич кивнул на экран.— Именно в таком направлении развивается военная мысль.

—       Не смею сомневаться в ваших словах, господин маршал,— зажав под мышкой стек, поднялся генерал Бэль.— Но, на мой взгляд, воздушные десанты не могут иметь самостоятельного значения. Эти впечатляющие сцены из области научной фантастики. Нечто вроде «Борьбы миров» Уэллса.

—       Уэллсом я зачитывался еще в гимназии. Но, если говорить серьезно, в научной фантастике немало дельно­го. Я, например, вполне допускаю, что еще мы с вами станем свидетелями межпланетных полетов.

—       «Из пушки на Луну»? — вызвав корректный смех, спросил генерал.— Я тоже люблю поразвлечься фантазиями.

—       Не хочу делать дурных пророчеств, но в гряду­щей войне нам придется столкнуться с боевыми ракета­ми. Если эта тема вас занимает, мы бы могли встретить­ся на этих днях и продолжить обсуждение.

В четверг Тухачевского принял начальник штаба военно-морских сил адмирал Четфилд.

—      Зная, что нам предстоит увидеться, господин маршал, я не стал докучать вам расспросами, хотя до сих пор под впечатлением увиденного.

—      Смею уверить, что это не кинотрюк.

—      Фантазии, трюки, цирковые фокусы — боже, какая глупость. Можно подумать, что мы выращиваем своих офицеров в инкубаторе. Не стану скрывать, но мне известно, что вы уже использовали воздушный де­сант в ходе маневров. Жаль, что при этом не было наших наблюдателей. Остается лишь позавидовать французс­ким коллегам. Лично меня весьма интересует возмож­ность совместных операций авиации и флота.

—      Это очень интересный аспект, господин адмирал. Исход многих операций был бы совершенно иным, если бы атаке с моря предшествовала выброска парашютис­тов. Я совершенно с вами согласен... Что же касается посылки наблюдателей, то, уверяю вас, мы будем только рады принять английских друзей. Считайте это офи­циальным предложением. Подробности мы можем сог­ласовать по обычным каналам.

Тухачевский мысленно поздравил себя с успехом. До конкретных договоренностей было еще далеко, но обнаружился интерес, и это давало надежду. За Четфилдом стоял самый могучий флот на земном шаре.

Политика Уайтхолла строилась на абсолютной уве­ренности в том, что агрессивные устремления Гитлера направлены прежде всего на Восток. Отсюда со всей ес­тественностью вытекало индифферентное отношение к самой идее коллективной безопасности. Литвинов, при всей его опытности, так и не сумел стронуть англичан с этой железобетонной позиции. Даже его доверительное свидание с Иденом не привело к сколь-нибудь сущест­венным сдвигам. Разве что стали понятнее позиции обеих сторон. И вот первая долгожданная ласточка. Она хоть и не делает весны, но, безусловно, сулит потеп­ление.

Вечером советская делегация посетила Букингемский дворец.

В сиянии хрустальных подвесок утонченная роскошь двора произвела впечатление даже на искушенного наркома. Стол в виде широкой подковы был сервирован в лучших традициях восемнадцатого века: массивные, пунктированные алмазом бокалы работы Гринвуда, ворчестерский фарфор с рельефным, ослепительно си­ним декором, знаменитое серебро королевы Анны, не­превзойденное по простоте и благородству форм.

—      В прошлом у нас были кое-какие трудности,— приветствовал Литвинова Эдуард Восьмой.— Но мы можем жить в добром согласии и успешно развивать торговлю.

Задушевный тон придал светской банальности долж­ную значимость, а намек на «трудности» не стоило принимать близко к сердцу. Если подразумевался арест английских электриков, вызвавший действительно серьезное осложнение отношений, то дело давным-давно уладилось. ЦИК досрочно освободил осужденных инже­неров. Словом, король сказал все, что положено королю, а министр ответил, как подобает министру.

Тем более что Эдуард сразу же переключил внимание на Тухачевского:

—       Какая строгая и вместе с тем импозантная фор­ма! — простодушно восхитился он и глазом знатока скользнул по золотым звездам на рукавах и петлицах.— Очень-очень к лицу, сэр маршал... Говорят, наши дамы без ума от вас? Поздравляю!

Михаил Николаевич сдержанно поблагодарил за сомнительный комплимент. Он давно примирился с восторженным поклонением прекрасного пола и хлест­кой назойливостью газетчиков. Ничего хорошего это не принесло. Скорее, напротив, доставило множество огорчений, подчас серьезных. «Красавец маршал», «большевистский Александр», «военный гений револю­ции»... Эти и подобные им журналистские перлы, мягко говоря, не прибавляли друзей. С легкой руки французов, которые первыми стали трубить о «красном Бонапарте», английские журналисты с удивительным единодушием навалились на исторические параллели. С кем только из наполеоновских маршалов его не сравнивали!

Эта навязчивая доминанта, пожалуй, была опаснее всего. Тухачевский превосходно понимал, какой сугубо специфический смысл обретает на родимой почве даже вскользь брошенное словечко — «бонапартизм».

И года не прошло, как была перепечатана пятнадца­тилетней давности беседа со Сталиным. Зачем, спра­шивается, вновь раздувать отгоревшие уголья? Значит, ничего не забыто и каждое лыко в строку.

Маршал почти осязал, как сгущается и растет аморф­ная липкая масса, выбрасывая то здесь, то там хищные щупальца. Это заставляло постоянно держаться насто­роже, обдумывать каждое слово, контролировать каж­дый жест. Особенно здесь, за границей, где тоже велись свои закулисные игры, чьи ходы лишь смутно угадыва­лись в общем контексте международной политики. Хотелось верить, что стрельба ведется по площадям не прицельно, но уж слишком открытой была позиция, чтобы не придавать значения даже пустяковым, слу­чайным на первый взгляд попаданиям.

Когда закончилась, притом очень скоро, официаль­ная часть и гости налегли на закуски, маршала отыскал Бэль.

—       Рекомендую попробовать омара под майонезом,—посоветовал генерал и, ловко орудуя пинцетами и крюч­ками, разделал клешни.— Должен заметить, что с опе­ративной стороны применение массивного десантирова­ния встречает определенные возражения...— продол­жил он вне всякой связи с гастрономическими рекомен­дациями. Но развить тему не пришлось, потому что рядом словно из-под земли возникла высокая дама в палантине из баргузинских соболей. Молодящаяся, эффектная, перегруженная бриллиантами: бальная княжеская коронка, ожерелье, браслет.

—      Как поживаете, генерал?

—       Спасибо, миледи, превосходно... Как вы поживае­те?.. Маршал Тухачевский, леди Астор,— с непринуж­денностью старого знакомого выполнил он лаконичный обряд представления.

Видимо, именно этого и ждала дама, сразу же завла­дев вниманием гостя.

—      Счастлива знакомству с вами, знаменитый мар­шал!.. Говорите по-английски?

—      Немного. С французским дело обстоит несколько лучше.

—      Я читала о вас в газетах. Поистине блистательная карьера! — она легко перешла на французский.— Ока­зывается, вы дворянин, маршал?..

—      Как и Ленин, мадам.

Она рассмеялась, давая понять, что принимает ответ за шутку, и сразу зашла с другой стороны:

—      Надеюсь, вы не англофоб?

—      С чего бы это?.. По убеждениям, как вы могли бы, наверное, догадаться, я интернационалист.

—      Полностью разделяю ваши взгляды... Однако вы говорите, как истый парижанин. Впрочем, чему я удив­ляюсь? Столько лет французский был языком дворянст­ва, а для благородных людей не существует националь­ных границ... Немецкий знаете так же хорошо, господин Тухачевский?

—      Пожалуй,— с заминкой ответил он.— Но пред­почитаю все же французский, как международный язык дипломатии.

—      Браво, маршал! Вы действительно дипломат, и очень тонкий. Я, кажется, уже успела сказать, что наши немецкие друзья совершенно очарованы вами.

—      О каких друзьях речь, мадам?

—      Разве вы не останавливались в Берлине, господин Тухачевский? Прошлой осенью?

Тухачевский внутренне подобрался. Разговор приоб­ретал подозрительную остроту.

—      Я солдат, миледи,— он и не пытался заглушить металл в голосе.— Боюсь, что мы не поймем друг дру­га.— И уже мягче, с задумчивой улыбкой обронил: — Вряд ли у нас найдутся общие друзья. Мои — все в России.

—       Я, очевидно, неловко выразилась,— леди Астор казалась смущенной.— В пересказах всегда возникает путаница... Виной всему впечатление, которое произвёл ваш остроумный тост... Ах, прошу прощения, сэр Генри делает мне какие-то знаки! — изящно присев, она скользнула к старому джентльмену, угрюмо вертевше­му пустой бокал.

—      Генри Детердинг,— счел необходимым пояснить Бэль.— «Роал Детч Шелл». Второй в мире магнат нефти. Между нами говоря, ужасный мизантроп.

—      Понятно,— кивнул Михаил Николаевич. Имя Детердинга многое говорило.— А дама?

—      Леди Астор? Очаровательная женщина! Конечно, в своем роде... Лично я не одобряю пронацистских сим­патий.

Ситуация прояснялась. Детердинг, щедро финанси­рующий движение Освальда Мосли, эта Астор... Конеч­но же она ввязалась в разговор с определенным намере­нием. Да и информирована превосходно. Одно слово «останавливались» чего стоит! Характерный акцент. Об «остановке» в Берлине знал очень узкий круг лиц. О краткой встрече с генералами вермахта и тосте в ответ на здравицу в честь Красной Армии — тем более. Утеч­ка, притом почти наверняка преднамеренная, могла быть только с немецкой стороны.

«Останавливаясь» в Берлине, Тухачевский выполнил личное пожелание Сталина, озабоченного слишком рез­кой реакцией нацистской пропаганды на советско-чехословацкий договор. Изменил ли ситуацию обмен комплиментами? Едва ли. Но сейчас важно не это... На докладе в Кремле присутствовал только нарком Воро­шилов. «Кто из немецких генералов встречал вас, това­рищ Тухачевский?» — поинтересовался Сталин в самом конце.— «Фриш, Бломберг, Гальдер. Все старые знако­мые с веймарских времен».— «Это хорошо, что знако­мые. Но теперь эти знакомые — фашистские генералы. Поэтому их заверения о желании восстановить с нами добрые отношения имеют особое значение. Но мы, ко­нечно, не можем полагаться на одни добрые заверения. Добрые заверения подкрепляются делом».

Именно так и закончил тогда Сталин, многократно варьируя по своему обыкновению одни и те же сочетания слов. Зная его манеру, легко было восстановить в па­мяти.

О протокольном (выпили по бокалу секта) обмене тостами Михаил Николаевич не доложил, посчитав это ничего не значащей мелочью. И вот оказалось, что это вовсе не мелочь в иных глазах...

—       Нас прервали на самом интересном месте, мой маршал,— Бэль со вкусом обыгрывал характерные нюансы французского языка.— Меня действительно живо интересуют возможности воздушных десантов. Обстановка, конечно, не самая подходящая, но тем не менее...

—      Совершенно с вами согласен. С картой в руках мы могли бы провести маленькую штабную игру,— Туха­чевский принужденно улыбнулся. Беседа с леди Астор оставила неприятный осадок.

—      Думаю, такая возможность представится... На­сколько мне известно, вы встречаетесь с адмиралом Четфилдом? Он любит мысленные эксперименты. Поче­му бы и нам не взять для примера какую-нибудь опера­цию минувшей войны?

—      На ваш выбор,— маршал понял, что армия не хочет отставать от флота.— Вы хозяин.

—      Предположим, неудачную воздушную атаку на базы германских подводных лодок в Брюгге. Должен сказать, что она вызвала разочарование в возможностях военно-воздушного флота.

—        Я знаком с точкой зрения Морриса, даже написал предисловие к русскому переводу. Единственное преиму­щество массированных налетов он видит в преследова­нии уже разгромленного противника, причем «мало­культурного». Это не выдерживает серьезной критики. Насколько я знаю, британская военная мысль развива­лась в ином направлении. У вас есть замечательные достижения во всех областях авиации, включая де­санты.

—      Борьба мнений не утихает,— Бэль скептически улыбнулся...— Оценить возможности парашютистов на примере операции в Брюгге будет весьма поучительно.

—       Можете играть за любую сторону. Выбирайте сами: Антанту или немцев?

—       Предпочитаю свою команду. Какова численность парашютистов?

—      Допустим, тысяча. Для начала. Перед нами ставятся следующие задачи: вывести из строя храни­лища горюче-смазочных материалов, перерезать пути подвоза, создать площадки для приема подкреплений, включая тяжелую технику. В современных условиях тут нет ничего невозможного. А в будущем... Кстати, генерал, я возлагаю большие надежды на совершен­ствование автожиров и геликоптеров. Хотелось бы ознакомиться с вашим опытом в этой области.

—      Боюсь, что вы убедили меня.— Бэль уклонился от ответа.— Я вынужден коренным образом пересмот­реть мнение о Красной Армии. Признаю свое пора­жение.

—      Поражение? В данном случае атакующие войска одержали победу. Хотелось бы надеяться, что в союзе друг с другом наши страны сумеют предотвратить войну.

Расстались с Бэлем почти сердечно. Тухачевский догадывался, что англичане занимаются боевыми раке­тами, и не случайно заговорил о межпланетных пере­летах. Если сегодня доступ к секретным разработкам закрыт, пусть отложится на будущее. О дальнем обна­ружении самолетов посредством отражения электро­магнитных волн он даже не заикнулся. С научной сторо­ны эта проблема была решена учеными физико-технического института еще в те годы, когда Тухачев­ский командовал Ленинградским округом.

Утро следующего дня оказалось свободным.

—      Не хочешь прокатиться по городу? —предложил Витовт Казимирович Путна.— Лондон того стоит, уве­ряю тебя. Когда еще доведется увидеть?

—      Переодевшись в штатское, они удобно устроились на заднем сиденье «кросслея».

—      Есть специальные пожелания? — Путна пред­упредительно протер запотевшие окна, поднял внутрен­нее стекло.

—      Разве что музей музыкальных инструментов? Хотелось бы взглянуть на здешние «Страдивари», но это не обязательно.

—      Посмотрим, где оно может быть,— Путна вынул путеводитель.— Ройал колледж оф мьюзик, наверное?.. Принц Консорт роуд. Где-то совсем рядом, у Саут Кен­сингтон.

—      Тогда на обратном пути.

—      По-прежнему увлекаешься скрипками?

—      Что делать? Музыка — жизнь души. Жаль, вре­мени катастрофически не хватает.

—      Не раскрыл еще секрета лаков?

—      Еще не раскрыл...

Они выехали на широкую Бейсвотер. По правую сторону проносились лужайки парков, среди темных стволов мелькала позеленевшая бронза конных статуй. Слева тянулись тесные ряды домов, удививших Туха­чевского обилием дверей, разнообразием цвета и мелких архитектурных деталей.

—      У каждого свой вход, свой дом, пусть хоть часть дома. Оригиналы!

—      Этого у них не отнимешь. Даже движение и то левостороннее.

—       Не хочется верить, что и здесь фашизм пустил свои липкие побеги. Нацизм — это болезнь, парализую­щая волю к сопротивлению. Чехословакия, Франция, Австрия, Польша — всюду дает знать о себе эта ба­цилла.

—      Верно. Только в Англии все немножко не так. Британца не заставишь орать: «Хайль!» Не тот харак­тер. Ирландское государство — разговор особый. Там действительно всякое возможно. Но здесь... У Мосли и его хулиганов нет прочной опоры в народе.

—      А как насчет промышленников, высшей аристо­кратии?

—      Ты имеешь в виду эту Астор? Лорда Лотиана?.. Политические симпатии налицо, и с ними нельзя не считаться. Но у доморощенных фюреров нет шанса. Наши газеты определенно перехлестывают насчет Англии. Это никому не на пользу, кроме Гитлера.

Великобритания — могучая страна. Договор с фран­цузами, нет слов, крайне важен, но без англичан он так и останется на бумаге.

—      Ты меня агитируешь? — уголками губ улыбнул­ся Тухачевский.— Будем надеяться, что Максим Мак­симович сумеет найти общий язык с Иденом.

—      Иден, к сожалению, не премьер.

—      Даже не министр иностранных дел. В основных позициях я согласен с тобой, но вся беда в том, что твои хваленые англичане попустительствуют Гитлеру. Ду­мают, что останутся в стороне... Зато они весьма чув­ствительны к разбою чернорубашечников в Африке. Понимают, что Абиссинией не ограничится. Поддержка Франции для них тут очень важна. Вот мы и попро­буем нажать на Лондон через Париж.

—      Чертовски хочется повидать Иеронимуса!

—      Он нас будет встречать, уверен.

—      Судя по откликам, французы в восторге от ма­невров. Молодец Уборевич!.. Кстати, английские газеты довольно язвительно проехались на наш счет. «Фашист­ские наблюдатели на военных учениях большевиков» и далее в том же духе. Это к вопросу о принципиаль­ности. Пригласив итальянцев, мы потеряли в глазах прогрессивной общественности.

—       Политически это был правильный шаг. Бели у меня и были какие сомнения, то здесь, в Лондоне, они окончательно отпали. Я даже рад, что англичан это задело за живое. Мы ясно дали понять, что наша система союзов преследует одну-единственную цель — коллективную безопасность. Двери открыты для всех.

—      И для Гитлера?

—      Гитлер никогда не откажется от своих планов, а значит, и не присоединится к европейскому сооб­ществу. Иначе бы он не порвал с Лигой Наций. Анти­советская установка Германии очевидна для всех. Но это отнюдь не значит, что, прежде чем бросить­ся на Восток, вермахт не ударит по Западной Европе. Мы были бы последними простофилями, если бы не пытались сыграть на противоречиях между импе­риалистами. Принципы не всегда совпадают с реальной политикой.

—      Марбл Арч,— Путна показал на монументаль­ные трехпролетные ворота, напоминающие триумфаль­ную арку.— Там дальше Гайд-парк.

Машина плавно свернула на Парк-лейн.

—      Тот самый?

—      Уголок ораторов... Хочешь взглянуть? — Путна постучал в стекло шофера.— Так уж устроен человек, что ему необходимо бывает выговориться.

Они пошли по аллее, блаженно щурясь навстречу солнечной неге. Ласковый ветерок перегонял по траве лоскутки прелых листьев. Снега почти нигде не оста­лось. Тянуло прижаться щекой к платану и погладить замшевую кору. Она казалась мягкой и теплой.

Ни ораторов, ни слушателей в парке не встретили. На скамейке, изредка покачивая коляску, дремала моло­дая мама. Тут же шуршал газетой старичок в распах­нутом пальто, а чуть поодаль две благовоспитанные девицы играли в серсо.

—      Тут это и происходит? — оглянувшись по сторо­нам, спросил Тухачевский.

—       Странно, что никого нет. Обычно как войдешь, так сразу же наткнешься на очередного цицерона. Каких только призывов не услышишь! Один требует немедленно уйти из Африки и заняться Европой, дру­гой — напротив, чуть ли не всем миром переселиться в Уганду. Кто претендует на роль пророка, кто защи­щает права престарелых моряков... Всего и не пере­числишь. Над этим, конечно, можно потешаться, а мож­но и нет...

Тухачевский уловил недосказанное и ничего не от­ветил.

Витовта он знал чуть ли не с самого детства. Вместе служили потом в лейб-гвардии Семеновском полку. В гражданскую прошли от Волги до Камы. Кротовка, Бугуруслан, Уфа, Челябинск — это ли можно забыть? Тухачевский принял армию в самый критический момент. «Штаб отбивает атаки противника»,— доло­жил начштаба. Куда уж дальше... Пятая отступала, измотанная до последнего предела, обескровленная в боях. Отступала, «огрызаясь жестоко», как проникно­венно заметил Витовт. До Волги белым оставалось два, от силы три перехода. Но они не сделали их. Пятая устояла и перешла в наступление. Блюхер, Вострецов, Хаханьян, Эйхе, Борчанинов, Ермолин, Гайлит, Матиясевич, Лапин — каждый в отдельности и все вместе они совершили почти невозможное. Не верить им, сом­неваться — все равно что не верить себе, а Путна, комдив-27, витязь Витовт — самый близкий.

Омская стрелковая сражалась и на Западном фрон­те. Ее командир знает, почему Тухачевскому пришлось отступить от Варшавы. И когда было приказано пода­вить кронштадтский мятеж, он опять оказался рядом. Доблестный всадник, как на гербе «Погоня»[7]. Это сокровенное, устоявшееся. На всю жизнь.

Но было и другое, пребывавшее в некой почти аб­страктной обособленности. Подобно слоям керосина и воды, сосуществующим, но не поддающимся смеше­нию. «В 1923 году состоял в троцкистской оппозиции». «Примкнул к объединенной оппозиции, от которой ото­шел в конце 1927 года». Две короткие строки в личном деле, точно крест-накрест забитые доски.

Впервые за все эти дни, впрессованные в жесткий распорядок программы, они остались с глазу на глаз. Молчание скорее соединяло, нежели разделяло. Оба думали об одном и том же, а слово могло обернуться ложью. Скупо отмеренная недреманным, имплантированным в мозг соглядатаем, ставшим частью души, речь утратила свое исконное предназначение. Есть вещи, которые не принято обсуждать. Для них суще­ствуют готовые формулы, раз и навсегда закрываю­щие проблему. Поэтому лучше и вовсе не говорить, даже если молчание угнетает. Или переключить­ся совсем на иное, принудив смириться бунтующий разум.

—      Что вообще происходит? — осторожно, точно пробуя тонкий лед, спросил Путна.— Какие ветры веют?

—      Сам-то как ощущаешь, Витовт Казимирович?.. Нелегкий вопрос. И все же легче спросить, чем отве­тить.

—      Понимаю.

—      Чего ж тогда спрашиваешь, ежели понима­ешь? — Тухачевский снял перчатку и с нажимом обвел извилистые узоры коры. Пальцы обожгло проморо­женным наждаком.— Ну, скажу я тебе, старый това­рищ,— суровые ветры. Успокоит такой ответ? Ненуж­ный это разговор, Витусь, вокруг да около. Если есть что конкретное, давай напрямую. Увиливать не стану.

—      Прости, Михаил Николаевич! Мы же здесь, как на необитаемом острове. Буржуазной прессе веры, ко­нечно, нет, но тут столько наверчено, так бьет по нервам... Московские газеты приходят с запозданием, радио... А что радио? Словом, тяжело.

—      Терпи, казак. Трудное время нам выпало. Но мы солдаты: надо служить... С тобой лично, по-моему, все в полном порядке. Никаких вопросов.

—      Пока...

—      Вот и довольствуйся этим «пока». Человек не властен над собственным завтра. Нигде и никогда. Но есть народ, есть великая страна. Этим и нужно жить.

—      Все так, Михаил Николаевич. В большом у меня нет и тени сомнений. Все правильно. Но как доходит до отдельно взятого человека, верного, испытанного в борьбе товарища... Вот тут — извини. Не могу понять. Хотел бы, очень хотел, но не могу.— Путна ослабил галстук, повернул вдавившуюся в кожу запон­ку.— Помнишь «Повесть о непогашенной луне»?

—      Еще бы.

—      С ним тоже «все в порядке», с Пильняком?

—      Точно не знаю, но тревожных сигналов как будто нет. В свое время всыпали по первое число, потом успокоились. Тебя-то это с Какого боку затрагивает?

—      Меня? — Путна окинул Тухачевского пустым, отрешенным взглядом и отрицательно помотал голо­вой.— Не обо мне речь, не только обо мне... Мы все, как Гаврилов. Прикажут лечь под нож, и мы безропотно ляжем. Потому что «так надо», потому что этого тре­буют «высшие интересы». Вот в чем штука.

—      Может, и так... Но мы с тобой не пешки, Витовт. От нас очень многое зависит, и мы многое можем сделать. Столкновения с фашизмом не избежать. Это и есть «высшие интересы». Поэтому не лезь на рожон.— Тухачевский взмахнул зажатой в руке перчаткой.— И не поддавайся на провокации... Поедем?

Они повернули к выходу, вминая листву во влаж­ный песок. Изредка похрустывали под ногой прошло­годние желуди, колючие орешки платана.

—      В музей?

—      Как-нибудь в другой раз.

Проскочив перекресток, где замерли перед свето­фором два встречных потока красных автобусов и чер­ных кебов, машина вырвалась на Гросно-плейс и по­неслась по Воксхолл-бридж роад. Показалась бурая Темза, суда на приколе. На набережной свернули на Майлбэнк и, миновав парламент, влились в поток, про­двигавшийся к мосту Ватерлоо.

Тухачевский воспринимал великий город как разор­ванную партитуру. Обрывками завораживающей ме­лодии летели навстречу колоннады и купола. Жизне­утверждающим трагизмом звучала воздушная готика. Гениальный порядок в хаосе небытия. Шостакович! Это его музыка звучала в ушах. Милый Дим Димыч, это он стоял и стоял перед глазами.

«Правда» со статьей об опере «Леди Макбет Мценского уезда» добралась до Лондона только вчера. Гля­нув на заголовок — «Сумбур вместо музыки», Тухачев­ский ощутил резкий прилив крови к вискам. Не сразу удалось сосредоточиться, дочитать до конца. За огуль­ными обвинениями и бранью угадывалась недвусмыс­ленная угроза. Критике подвергался не только компо­зитор, создавший себе на беду гениальное творение. Раздраженный выпад насчет «наиболее отрицательных черт «мейерхольдовщины» обнаруживал куда более далекий прицел. Ради того, чтобы лишний раз заклей­мить левое искусство (в газете упоминалось «левацкое»), не стоило городить огород. Трудно было отделаться от мысли, что опера явилась лишь поводом для очеред­ного нагнетания страстей. Крушение воинского эшело­на, падеж скота, клеветнический роман, хозяйственное дело — не в отдельной личности суть и не в событии как таковом. Жертвой пропагандистской кампании с одинаковым успехом мог стать и прославленный музыкант, и безвестный доселе расточник коленчатых валов.

Статья была без подписи, следовательно, имела директивный характер. Молнию низверг Олимп. Ос­тавалось гадать, куда именно направлен главный удар.

Литвинов выразил опасение по поводу Мейерхольда. «Пятая годовщина РККА,— бесстрастно и коротко напомнил Максим Максимович,— премьера спектакля «Земля дыбом». Не помните?.. «Троцкому работу свою посвящает Всеволод Мейерхольд». Тогда такое счита­лось в порядке вещей, но нынче... Не знаю».

Михаилу Николаевичу оставалось лишь подивиться сложным узлам, которые завязывала жизнь. Ничто не проходило бесследно. То, что даже мимолетная, а то и вовсе случайная близость к Троцкому могла обер­нуться крупными неприятностями, в общем было по­нятно. По крайней мере поддавалось объяснению. Но когда брошенная с широким замахом сеть накрывала «й чистых, и нечистых» и все они превращались в оди­наково виновных, трезвый разум отказывал.

—      Через Стренд на Пиккадилли? — Путна отвлек маршала от изнурительного бега по замкнутой траек­тории.— Колонна Нельсона, Национальная галерея...

—      Давай-ка лучше до дому, Витовт Казимирович. Могут быть телеграммы...

—      Завтра Иван Михайлович дает завтрак. Военный министр Даф-Купер уже прислал визитку. И вообще день забит до отказа.

—      Ну и замечательно. Я почти уверен, что англи­чане примут приглашение, а уж Якир не подкачает. У него есть на что посмотреть.

—      Скрипочки, значит, побоку?

—      Попробуем послезавтра, если ничего не случится.

—       «Что день грядущий мне готовит?..» — невесело пропел Путна и расстегнул пальто.— Душновато, не находишь?.. Я почему Пильняка вспомнил... Ты читал его «Красное дерево»?..

—       «Красное дерево»?.. Что-то такое припоминаю. По-моему, именно за это и прорабатывали?

—      Дело знакомое. Пророков всегда побивали ка­меньями. А он определенно пророк. «Всех ленинцев и всех троцкистов прогонят»... Попробуй кто скажи такое... А он посмел.

«По слову его»,— пронеслось в голове Витовта Казимировича. С запоздалым сожалением он подумал о том, что у Тухачевского, который не только никогда не при­мыкал к оппозиции, но и не раз схлестывался с самим Троцким, тоже нет охранной грамоты.

—      Не помню подобного «предсказания»... Это когда было? В двадцать девятом?

—      Двадцать восьмом... Я книжку в Берлине купил.

—      Не имеет значения. Судьба троцкизма решилась окончательно и бесповоротно еще в двадцать седьмом. Тебе ли не знать? — Тухачевский дал понять, что не желает продолжения разговора.

6

Самолет Люфтганзы, прибывший из Лондона, встре­чал в Темпельгофе майор Остер. Получив из рук пило­та запечатанный конверт, он сел в «опель», поджидав­ший с работающим мотором прямо на летном поле, и поехал в управление военной разведки и контрраз­ведки.

Германское посольство и разведывательные службы тщательно собирали любую информацию о визите военной делегации СССР: газетные вырезки, радио­перехват, светские сплетни, слухи. Все материалы, включая фотографии Тухачевского и Путны, где они были запечатлены рядом с самыми разными, порой совершенно случайными людьми, спешно переправля­лись в Берлин. Судя по всему, не приходилось, по край­ней мере в обозримом будущем, опасаться существен­ных изменений британской позиции.

Стало известно, что руководитель экономического департамента Форин оффиса Эштон-Гуэткин и советник Чемберлена Лейт-Росс готовят записку, в которой высказываются в пользу таможенного союза с Герма­нией. В руки агента абвера попал обрывок копироваль­ной бумаги с фрагментом текста чрезвычайной важ­ности:

«Германская экспансия в плане растущего экспорта была жизненно необходимой, естественным направле­нием для нее явилась Центральная и Юго-Восточная Европа, и в обмен на прежние германские коло­нии ей могли предоставить компенсацию в виде суб­сидий».

Нетрудно было прийти к успокоительному заклю­чению, что Великобритания с пониманием относится к восточной политике рейха и, следовательно, едва ли пойдет на сближение с Москвой. Предложение субсидий означало не только согласие с программой вооружений, но и недвусмысленную ее поддержку. Но в отношениях между странами нет раз и навсегда завоеванных рубежей, а ветры над Темзой отличаются особым непостоянством. Коварство Альбиона вошло в пословицу.

Глагол «мочь», употребленный в прошедшем вре­мени, явно не способствовал безудержному оптимизму. Мало ли какие похлебки варятся во всякого рода кан­целяриях? Куда важнее, что подадут на стол.

Миссия Тухачевского определенно повлияла на на­строения в высших военных кругах, что так или иначе скажется на ситуации во Франции. В будущем подоб­ное развитие событий может привести к значительным осложнениям.

Рудольф Гесс потребовал предложений.

Получив секретный пакет из партийной канцелярии, Гейдрих позвонил Канарису. Условились встретиться с глазу на глаз. Интересы рейха превыше симпатий и антипатий. Фридрих Вильгельм Канарис, возгла­вивший абвер всего несколько месяцев назад, ни на йоту не сомневался в том, что Гейдрих подслушивал и его телефоны. Благо, штаб-квартира абвера находилась в непосредственной близости от военного министерства.

Случай любит выкидывать забавные коленца.

Шефа СД Канарис помнил еще лейтенантом воен­ного флота: оба служили на одном корабле. Как стар­ший офицер крейсера «Берлин», он даже входил в со­став «суда чести», разбиравшего скандальное дело Гейдриха.

Внешнюю канву составляли похождения по женской линии: адюльтер в своем (морских офицеров) кругу. Было и еще кое-что, слегка напоминавшее брачную аферу, прикрытую скоропалительной женитьбой. Но все это так, зыбь на поверхности, каемка прибоя. Истинная причина лежала много глубже, в сфере политики. Весной 1931 года это еще считалось несов­местимым со службой. Особенно на флоте, где чуть ли не каждый второй мог похвастаться дворянской приставкой «фон». Генералам-аристократам, даже от­прыскам коронованных фамилий, вовсе не возбраня­лось поддерживать национальное движение господина Гитлера, но формальная принадлежность к партии была несовместима с присягой. Офицер не мог позволить себе якшаться с нацистами, тем более эсэсовцами, уже успевшими снискать дурную славу. Для этого надо было выйти в отставку, как Рем или Геринг. Иное дело абвер: работа в военной разведке считалась по­четной. Но такого субъекта, как Гейдрих, полковник Николаи никогда бы не взял к себе в штат.

Одним словом, оскандалившегося героя пришлось выкинуть за борт. Национальная революция помогла ему вновь выплыть на поверхность. Менее чем через два года о нем упоминали уже с опаской. Он составляет списки противников режима, обеспечивает прикрытие поджигателям рейхстага, а затем их же и убирает. Не в пример флоту черный корпус уготовил своему любимцу феноменальный взлет. В двадцать девять лет — бригаденфюрер, эсэсовский генерал. Затем лик­видация Рема и его шайки, тесные связи с Герингом, организация концлагерей.

Канарис располагал подробным досье на Гейдриха. По нынешним временам, там не было темных пятен. Пороки проклятого прошлого обернулись несомнен­ными достоинствами. Даже неумение деликатно рабо­тать. Вернее, нежелание: Гейдрих способен по-медвежьи ополчиться даже на очень серьезного противника, но он ничего не делает по наитию, под влиянием чувств. Все заранее продумано. Канарис колебался лишь в оценке его аналитических возможностей. Для того чтобы просчитать комбинацию на много ходов вперед, требуется полная свобода воображения. Грубой силой ее не заменишь. Это все равно что лупить по клавишам молотком. Звук громкий, а мелодия не вы­танцовывается. А ведь Гейдрих прилично играет на скрипке, и вообще из музыкальной семьи. Люди подоб­ного склада обычно прибегают к более утонченным методам.

Болванов, вырядившихся в комбинезоны телефо­нистов, сразу же засекла контрразведка, хотя сам Канарис предусмотрительно постарался остаться в тени. За провокационной эскападой скрывалось нечто более значительное, чем простое соперничество. Гейдрих проводил волю диктатора. Возможно, прямо и не выска­занную, угодливо предугаданную, но волю.

В докладе фон Бломбергу Канарис воздержался от неуместных домыслов, но постарался покрепче науськать «Резинового льва».

Заваруха вышла на славу. Фюрер, как и следовало ожидать, занял беспристрастную позицию. Пойманных на месте преступления головорезов отправили в Дахау. Скорее всего, они уже на свободе.

Канарис принял Гейдриха в салоне, отделанном темным резным деревом. С рогами оленей удачно со­четался мейсенский фарфор — вазы на камине, тарел­ки с пейзажным рисунком, чубук кайзера Вильгельма Первого.

—       Я получил сведения, что маршал Тухачевский в середине февраля прибудет в Париж,— удобно устро­ившись в гобеленовом кресле, Гейдрих с хрустом раз­мял пальцы.

—       Предположительно тринадцатого,— ласково кив­нул Канарис.

—       Туда же направляется и генерал армии Уборевич. В Чехословакии он развил поразительную активность. Военные заводы уже начинают работать на русских.

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—       

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

8

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—                    

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—       

—      

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

11

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

12

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—    

—     


—     

—     

—   

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—    

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—    

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—      

—     

16


—      

—     

—     

—      

—     

—    

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—      

18

1.    

2.    

3.    

4.    

5.    

6.    

7.    

8.    

9.    

10.    

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—    

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     


—     

—     

—     

—     

—     

—     

—    

—       

—      

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—      

20

—      

—      

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—    

—     

—     

—     

21


—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—      

—      

—      

—      

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

22

—     

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—      

—     

—      

—      

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—     

—      

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—       

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

3.    

4.    

—      

—      

—       

—     

—      

—     

—     

—      

—     

26

—      

—      

—      

—     

—     

—       

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—       

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

28

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—      

—      

—      

—     

—       

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

30

—     

—      

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—      

—      

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—      

—     

—      

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—                    

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

—     

—     

—      

—      

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—     

—      

—     

Примечания

1

«Вопрос стоял так, что еще несколько дней победоносного на­ступления Красной Армии, и не только Варшава взята (это не так важно было бы), но разрушен Версальский мир». Полн. собр. соч. Т. С.

(обратно)

2

Соответственно гестапо и крипо.

(обратно)

3

Читал (нем.).

(обратно)

4

Националистическое движение в Германии, позднее слив­шееся с национал-социализмом.

(обратно)

5

В стиле Кранаха. Имеется в виду цикл гравюр Лукаса Кра- наха Старшего «Пляски смерти».

(обратно)

6

Ambassadeur Extraordinaire et Pleneporentiare — Чрезвычай­ный и Полномочный Посол.

(обратно)

7

Литовский геральдический символ — рыцарь с мечом, пресле­дующий противника.

(обратно)

8

Для понимающего достаточно (лат.).

(обратно)

9

Замок (чешск.).

(обратно)

10

Трехцветный флаг.

(обратно)

11

Высшее учебное заведение, соответствующее Академии Гене­рального штаба.

(обратно)

12

Сибирь, как будущее промышленности (нем.).

(обратно)

13

Народ без пространства (нем.).

(обратно)

14

(обратно)

15

Да здравствует свобода! (исп.)

(обратно)

16

Да здравствует анархия! {исп.)

(обратно)

17

Помощь наша в господнем имени (лат.).

(обратно)

18

Народный фронт (исп.).

(обратно)

19

Лейтенант (исп.).

(обратно)

Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • 31
  • 32
  • *** Примечания ***